Норман Джон

Странники Гора

Глава 1 РАВНИНЫ ТАРИИ

– Беги! – крикнула женщина.– Спасайся!

Она была босой, одетой во что-то, отдаленно напоминающее старый мешок; на плече женщина несла плетеную клетку с вулосами – домашними голубями, разводимыми ради мяса и яиц. Из-под тонкого, дырявого платка на мгновение показались испуганные глаза – она уже обгоняла меня.

За ней спешил мужчина с мотыгой – очевидно, её муж, тащивший мешок с домашним скарбом.

Он поравнялся со мной. – Посторонись, со мной Камень Очага!

Я шагнул в сторону, даже не пытаясь обнажить оружие. Хотя я принадлежал к касте воинов и был хорошо вооружен, а на плече крестьянина лежала лишь грубая мотыга – я не мог не уступить ему дорогу: никто не смеет препятствовать человеку, несущему Домашний Камень.

Убедившись, что я не собираюсь нападать, мужчина приостановился и взмахнул жилистой рукой. – Они идут! Дуй что есть силы! Беги к воротам Тарии!

Тария – белостенный горианский город, крепость, возвышающаяся среди бескрайних степей, на вольных просторах которых безраздельно властвовали «люди телег», или, как их здесь чаще называли, «народы фургонов».

Тария была неприступна.

Поторопив меня, крестьянин перекинул свой мешок на другое плечо и припустился во всю мочь, изредка испуганно оборачиваясь.

Я долго смотрел вслед этому мужчине и женщине, пока они не смешались со всей толпой.

Казалось, беженцы заполнили всю степь – к воротам Тарии люди стекались со всех сторон, волокли поклажу, гнали домашних животных.

За спиной послышался топот стада. Это неслись перепуганные каийлаки – приземистые, неуклюжие жвачные животные с задумчивыми глазами. Их широкие головы с небольшими рогами покачивались в такт шагов полосатых красно-бурых ног. Даже спасаясь бегством, каийлаки не нарушали положенного строя: самки и молодняк бежали в середине стада, а взрослые и здоровые самцы – снаружи. За стадом показалась парочка степных слинов, которые, хотя и уступают размерами своим лесным собратьям, нисколько не отличаются от них в злобности и коварстве. Эти шестиногие, покрытые густой шерстью млекопитающие длиной около двух метров бежали, сильно изгибая спины, как это делают хорьки, и непрерывно крутили по сторонам своими гадючьими мордами, нюхая ветер. За слинами показался тамит – большая нелетающая горианская птица, чей крючковатый клюв сразу выдавал вкусы пернатого хищника.

Я поднял щит и занес копье, но птица даже не взглянула в мою сторону. Сразу за ней, что явилось для меня полной неожиданностью, из травы возник черный ларл – громадный хищник из семейства кошачьих, обычно встречающийся только в горах. Он ретировался по-королевски гордо и неторопливо. Что могло заставить черного ларла спасаться бегством?

И откуда он идет? Возможно, с самих гор Та-Тасса, чьи вершины неясно вырисовываются среди облаков южного полушария и растягиваются длинной цепью по побережью Тассы – самого большого из морей Гора.

Народы фургонов господствовали на южных равнинах Гора, от гор Та-Тасса до южных отрогов Волтайского хребта, прямого, словно хребет планеты. На севере владения народов фургонов простирались до Картиуса – широкого, полноводного и бурного притока красивой реки Воск. Земли между Картиусом и Воском когда-то принадлежали Ару, но даже Марленус, убар убаров, господин роскошного, сиятельного Ара, никогда не посылал своих тарнсменов на юг от Картиуса.

В последний месяц я держал путь на юг, промышляя охотой и изредка нанимаясь в торговые караваны, следующие с севера. Сардар я покинул в месяце се'вар, когда в северном полушарии задули зимние ветры, и почти месяц продвигался к югу. Наконец я дошел до равнин Тарии – земель народов фургонов.

В южном полушарии Гора наступала осень.

Быть может, причиной тому является иное соотношение воды и суши, но на Горе нет особой разницы в климате северного и южного полушарий. На Горе в целом холодней, чем на Земле. Возможно, это происходит потому, что ветрам есть где разгуляться над гигантской поверхностью суши: хотя Гор меньше Земли и как следствие этого имеет меньшую силу притяжения, площадь его суши, насколько мне известно, больше таковой на Земле.

Известные мне карты Гора описывают только малую часть поверхности планеты, а все остальное пространство для местных ученых является чем-то вроде «1егга тсоет1а» Для удобства я хочу перевести в понятную терминологию систему географических наименований, используемую на Горе, поскольку уверен, что читателю нелегко следовать горианскому компасу без должных пояснений. Возможно, вам это покажется интересным' точкой ориентации для сторон света является Сардар – эти горы играют роль, аналогичную нашему Северному полюсу, поэтому два основных направления называются – ТаСардар-Вар и Та-Сардар-Ки-Вар, проще—«вар» и «ки-вар». Слово «вар» означает «поворот», а «ки» – отрицание, то есть вышеприведенные термины переводятся как «поворот на Сардар» и «не поворот на Сардар», а проще – «север» и «юг». Вообще же горианский компас разделен на восемь главных секторов, как наш на четыре, и каждый из этих секторов сам по себе является указателем определенного направления.

На Горе существует также своя система широт и долгот, однако базируется она на горианской системе исчисления времени, двадцать анов, местных часов, составляют горианские сутки Та-Сардар-Вар – направление, нанесенное на все горианские карты; Та-Сардар-Ки-Вар, естественно, на картах не указывается, поскольку все остальные направления тоже «не на Сардар» Приняв Сардар за Северный полюс, перечисляю направления по земной часовой стрелке сначала Та-Сардар-Вар, далее – Рор, Рим, Тан, Васк (в разговорном – Верус Вар, или «полный разворот»), затем – Карт, Клим, Каийл и снова Та-Сардар-Вар Берущая начало близ Ара широкая река Картиус, между прочим, получила свое название от направления, в котором она течет В своем путешествии от Сардара я взял направление на Карт, потом некоторое время двигался на Васк, после чего снова свернул на Карт, пока не достиг великих равнин Тарии—земель народов фургонов Картиус я пересек вместе с караваном, к которому присоединился; мы переправлялись на барже. Баржи эти, как правило, строятся из стволов поваленных ветром деревьев ка-ла-на и буксируются упряжкой речных тарларионов – огромных травоядных ящеров с перепонками на лапах. Жители прибрежных деревенек из поколения в поколение передавали искусство приручения, выращивания и дрессировки этих животных; когда-то они даже требовали у властей статуса отдельной касты. Картиус – река настолько быстрая, что, несмотря на мощь упряжки тарларионов, нас все-таки снесло на несколько пасангов по течению.

Караваи направлялся в Тарию, разумеется. Насколько мне известно, караванов, направляющихся к кочевникам, обычно не бывает—последние обходятся без торговли и не любят гостей. Я оставил караван на другом берегу. Заботы мои вели меня к народам фургонов, а не к жителям Тарии. Странно, но народ Тарии некоторые считали погрязшими в роскоши лежебоками; признаться, меня смущали подобные упреки. Тария умудрилась выстоять на протяжении многих поколений, сохраняя свой статус свободного города в степи, где безраздельно властвовали свирепые народы фургонов.

В течение какого-то времени я молча глядел на скот и людей, лихорадочно спешащих к Тарии.

Я не понимал, отчего народы фургонов вызывают такой ужас. Казалось, даже осенняя трава гнется, устремляя бурые волны в направлении Тарии, трава, мерцающая на солнце, похожая на коричнево-рыжий (1 Пасанг– общепринятая на Горе мера длины, приблизи тельно равная 0,7 мили) прибой под летящими низкими облаками; даже шальной ветер во всем своем неистовом объеме и движении, кажется, желает во что бы то ни стало прижаться к высоким стенам далекого города.

Переведя взгляд туда, откуда бежали перепуганные люди и животные, я увидел в пасанге от себя столбы черного дыма, поднимавшегося с горящих полей в холодном воздухе.

Казалось, вся прерия была подожжена. Однако приглядевшись, я понял, что горят только крестьянские поля. Трава прерий, которая служила кормом боскам кочевников, оставалась нетронутой.

Там же, вдали, словно черное зарево, растущее клочьями, вставала пыль, поднятая той силой, что напугала спасающихся животных и людей,– без сомнения, из-за горизонта вот-вот должны были показаться бесчисленные стада кочевников.

Народы фургонов не занимались земледелием.

Это бьыи прирожденные пастухи и временами– разбойники. Питались они исключительно мясом и молоком босков. Кочевники высокомерно считали горожан забившимися в норы крысами, трусами, боящимися жизни под открытым небом, ублюдками, предпочитавшими не сталкиваться в открытую с теми, кто завладел степями и пастбищами их мира.

Боек, без которого народы фургонов не представляют себе жизни,– похожее на быка, неуклюжее, злобного вида создание с горбом, косматой, длинной шерстью, широколобой головой и крошечными красными глазами, порой гневно вспыхивающими, как у обозленных слинов; у взрослых животных расстояние меж остриями длинных, угрожающе изогнутых рогов порой превосходит длину двух копий.

Если мясо и молоко босков потребляется кочевниками в пищу, то его шкурами кроют повозки, в которых живут, из них же шьют кожаные и меховые одежды; толстая кожа холки боска идет на щиты, жилы – на нитки, распиленные кости и рога – на сотни предметов—от шил, игл и ложек до наконечников копий. Из копыт готовят клей, салом умащивают тело во время холодов, в дело пущен даже навоз, им топят костры – в степях редко встречаются деревья.

Среди кочевников бытует поверье, что боек—мать народов фургонов, и, следовательно, к нему нужно относиться с должным почтением—убивший боска случайно или по недомыслию удушается ремнем или шкурой погубленного им животного. А если погибает беременная корова, но теленок извлечен из чрева живым, приостанавливается весь марш кочевников до тех пор, пока детеныш не подрастет и не сможет передвигаться самостоятельно.

Казалось, прерии передалось возбуждение несшихся во весь опор животных и людей – ветер, огонь вдали, близящаяся зыбь волнующейся пыли, пеленой тянущейся от горизонта в ярко-синее осеннее небо.

Вскоре и я почувствовал сквозь подошвы сандалий, что почва трясется; волосы на затылке встали дыбом, а руки покрылись гусиной кожей.

Сама земля сотрясалась под копытами стад кочевников.

Они приближались.

Вскоре должны были показаться разъезды разведчиков.

Я поднял щит на плечо. Правой рукой я подбросил и покрепче ухватил горианское копье.

Я медленно двинулся навстречу вздымавшейся вдалеке пыли по волнующейся, дрожащей земле прерий.

Глава 2 ЗНАКОМСТВО С КОЧЕВНИКАМИ

Всю дорогу меня мучил вопрос: зачем я ввязался в это дело, за каким, собственно, чертом я, Тэрл Кэбот, землянин, а позже воин горианского города Коро-ба, Города Утренних Башен, потащился за тридевять земель в дикие прерии юга?

Я много успел за долгие годы, что провел на Противоземле,– познал любовь, обнаружил, что жить не могу без приключений, сотни раз подвергал свою жизнь опасности и сотни раз восхищенно замирал перед красотой и могуществом природы; теперь же в сотый раз я спрашивал себя: был ли в моей жизни хоть какой-нибудь поступок столь же глуп, как то, что я сейчас делаю?

С тех пор прошло, быть может, два, а может, и все пять лет. В момент кульминации веками длившейся интриги двое человек—жителей высокостенных горианских городов ради спасения древнейшей цивилизации Царствующих Жрецов предприняли длительное и опасное путешествие с целью доставки некоего препорученного им Царствующими Жрецами предмета кочевникам—людям народов фургонов– как наиболее свободному, изолированному и воинственно настроенному народу планеты.

Те двое сумели все сохранить в тайне, как того требовали Царствующие Жрецы. Преодолев опасности и преграды, под конец путешествия они стали друг другу дороже братьев, но, воротясь домой, оба погибли в безжалостной войне враждующих городов, где без разбору убивали всех. Вот почему среди людей (и кочевники, похоже, здесь не были исключением) секрет был утерян. Так получилось, что в тайных чертогах Сардара я был посвящен в тайну их миссии. Я знал, что они несли; теперь, надеюсь, за исключением кого-либо из кочевников, я—единственный человек на Горе, доподлинно знающий природу этого таинственного объекта, некогда унесенного двумя смелыми, умевшими хранить тайну людьми в бескрайние равнины Тарии. К слову сказать, даже я не знаю, как выглядит этот объект, и вовсе не уверен в том, что, даже обнаружив его, сразу смогу опознать.

Должен ли был я, Тэрл Кэбот, человек смертный, рыскать по белу свету в поисках неведомого предмета лишь для того, чтобы вернуть его Царствующим Жрецам, как желали того они; вернуть в потаенные чертоги Сардара, дабы исполнилась его краткая, но уникальная роль в предопределении судеб народов этого варварского мира – Гора, нашей Противоземли?

Понятия не имею.

Что это за предмет?

О нем можно говорить как о тайне великой интриги, ключе к разгадке войны в недрах Сардара, борьбы, неведомой обыкновенным жителям планеты; как о предмете, сокрывшем в себе драгоценную надежду разумных и древних существ, но лучше – просто как о зародыше, кусочке живой ткани, дремлющем, неразбуженном семени богов—как о яйце– последнем и единственном яйце Царствующих Жрецов.

Но почему именно я?

Почему не Царствующие Жрецы со своей властью, могучим вооружением, воздушными кораблями и фантастической мощью?

Царствующие Жрецы боятся солнечного света.

Царствующие Жрецы похожи на тараканов, и люди могут их убить.

Завидев их, люди ни за что не поверят в то, что это и есть их Царствующие Жрецы.

Люди мнят богов человекоподобными.

Яйцо может разбиться ещё до того, как я привезу его в Сардар.

Если оно уже не разбито. И только то, что оно– яйцо Царствующих Жрецов, оставляет мне надежду (хоть и слабую), что где-то внутри этой таинственной овоидной сферы (если она ещё цела), затаившись в ожидании своего часа, все ещё теплится жизнь.

И потом, если я и разыщу его, с чего они взяли, что я не разобью его сам и не покончу таким образом с цивилизацией Царствующих Жрецов, предоставив этот чудесный мир своему собственному виду – людям, чтобы те жили в нем, как хотели, безо всяких ограничений со стороны Царствующих. Ведь Царствующие тормозят наше развитие и прогресс.

Некогда мне приходилось беседовать на эту тему с одним из Царствующих Жрецов, и тот ответил мне так:

– Человек человеку – ларл; дай вам волю – вы станете ларлами и Царствующим Жрецам. – Но человек должен быть свободным…– возразил было я. – Самоубийство давать свободу тем, кто лишен разума,– ответил мне Жрец.– Люди неразумны…

Нет, я не разобью яйца – и не потому, что в нем теплится жизнь… Дело в том, что все это чрезвычайно важно для моего друга Миска. Однажды при весьма удивительных обстоятельствах мы с ним вели долгую беседу о странных и вечных вещах… большую часть жизни этого благородного создания поглотили заботы о будущем Царствующих Жрецов, мечты о возрождении рода, новых начинаниях, готовности покинуть старый мир и снова начать жизнь с нуля…

Иметь и любить своих детей – так представлял себе новую жизнь мой друг – Царствующий Жрец – бесполый и все же умевший любить Миск.

Мне никогда не забыть ту ветреную ночь у подножия Сардара, когда мы говорили о времени, покое и долге, о красоте трех горианских лун… Потом я покинул его и спустился с холма; спустился, чтобы спросить у предводителя торговцев, к которым примкнул чуть раньше, путь в далекую страну народов фургонов.

И вот я нашел их…

Клубы пыли близились; казалось, сама земля увеличилась в объеме.

Я опустился на траву.

Кто знает, быть может, стараясь сохранить Царствующих Жрецов, я спасаю людей. Спасаю от аннигиляции, которой непременно подвергнется человечество вскоре после того, как производство оружия станет неконтролируемым. Конечно, со временем люди одумаются и разум, любовь и терпимость восторжествуют в их душах. Тогда они смогут вместе с Царствующими Жрецами обратить свой взор к звездам.

И все-таки последствия моих действий, если они увенчаются успехом, будут настолько запутанны, сложны, а факторы, вовлеченные в анализ, столь многочисленны и разрозненны, что все это с трудом поддается расчетам… Однако же я обещал Миску.

Если же все обернется в худшую сторону, я не смогу далее заниматься тем, что пообещал своему другу Миску – ему и его доблестному роду. Я считал ранее Царствующих Жрецов врагами, но, узнав поближе, научился уважать их и любить. Если меня убьют, то я не смогу сделать большего, чем уже сделал для своего друга и его народа. И это не будет ни бесчестьем, ни обманом чьих-то надежд, убеждал я себя. Это будет вполне достойно профессионального воина Города Утренних Башен – Ко-ро-ба. «Здравствуйте, я – Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба. У меня нет ни верительных грамот, ни доказательств, но я послан Царствующими Жрецами и должен вернуть им предмет, который вам от них принесли много лет назад. Помните тех двоих? Так вот, теперь предмет нужно вернуть. Большое спасибо. Всего хорошего Пока!» Я рассмеялся.

Скорее всего, мне заткнут рот прежде, чем я его открою.

Может, этого яйца у них давно и в помине нет.

Кроме того, в народы фургонов входят четыре племени – паравачи, катайи, кассары и наводящие ужас тачаки.

Кто мне скажет, у кого из них яйцо?

Может, они его спрятали и думать забыли куда?

А может, теперь оно у них предмет поклонения – немного необычный, но вполне подходящий для того, чтобы вызвать благоговейный трепет,– и кощунство даже думать о нем. А что если его имя нельзя произносить? Может, народы фургонов давно уже убивают даже за попытку на него взглянуть? Хорош я был бы со своей приветственной речью.

Но, положим, я как-то и стащу его, как мне переправить его обратно в Сардар?

Тарна у меня, естественно, нет (это горианская птица для верховых полетов), нет и чудовищного тарлариона, «скакуна», в буквальном смысле тяжелой кавалерии.

Я странник на равнинах юга; в бескрайних степях Тарии, на земле народов фургонов…

Поговаривают, у кочевников существует неприятная традиция убивать чужаков Слова «чужестранец», «странник» и «враг» – синонимы на Горе.

Я должен действовать открыто Если я спрячусь близ лагеря или стад, уверен, ночью будут выпущены сторожевые слины. Они для кочевников и пастухи, и сторожа; народы фургонов с приходом темноты всегда выпускают их из клеток, и те всю ночь напролет шныряют по прерии, передвигаясь молча и проворно, на человека нападают в случае, если тот нарушил территорию, которую они успели пометить как свою; откликаются они только на голос хозяина, и если тот убит либо покинул мир по каким-нибудь иным причинам, его зверя попросту съедают.

Мне не хотелось выслеживать кочевников по ночам. В конце концов, я сведущ в местных диалектах и могу рассчитывать на то, что меня правильно поймут. В противном случае что ж… погибну как воин – с мечом в руке. Вообще-то если уж мне суждено найти здесь смерть, то лучше погибнуть в бою – из всех, кого я знал на Горе, только народы фургонов имели касту палачей, специально обученных, подобно книжникам и врачам, своему изящному искусству.

Кое-кто из них сделал карьеру во время бесконечных войн враждующих горианских городов, кто-то – оказав услуги высокой касте посвященных, убарам или ещё кому-нибудь из заинтересованных в столь узкопрофильных специалистах. По понятным причинам палачи рядились в одежды с капюшоном. Поговаривают, что они сбрасывают колпак во время казни, так что осужденный на смерть мог надеяться увидеть лицо палача.

Меня раздражало, что, несмотря на то что я ясно различал клубящуюся пыль, что толчки под ногами, вызванные поступью могучих стад, становились все ощутимей, я ещё не приблизился к ним. Правда, теперь мне отчетливо слышался гонимый ветром к стенам далекой Тарии рев тысяч животных. Пыль стала тяжелой, словно в воздухе сгустилась ночная тьма; трава, земля – все сотрясалось подо мной.

Я миновал горящие поля, пылающие крестьянские лачуги, дымящиеся крыши амбаров с полопавшимися скорлупками черепиц, поваленные стены птичников, клетки, в которых некогда держали небольших верров – домашних и безобидных, так отличавшихся от своих диких сородичей – крупных, злобных хищников с Волтайского хребта.

Неровная линия над горизонтом видоизменялась – теперь над ним, подобно смерчу, круговороту, поднималась бескрайняя, высокая арка, соединившая небо с тучными стадами—смерчи вздымающейся пыли, подобно черному дыму, тянулись в небо, сливаясь там в одно могучее, зловещее облако. Оно надвигалось.

И вот появился первый всадник. Он поскакал мне навстречу; солнце блеснуло на острие его копья. У него был маленький, круглый, обитый кожей щит, конический, отороченный мехом шлем и маска из мелкой металлической сети, спущенная со шлема на лицо и оставлявшая только узкие прорези для глаз Стеганая меховая куртка открывала развитую мускулатуру рук и груди. Кожаные сапоги были тоже украшены мехом. Ремень поблескивал пятью пряжками Я заметил легкий кожаный шарф, плотно намотанный на шее, чтобы уберечь чувствительную кожу от пыли, ветра и солнца.

Он держался в седле очень крепко. Копье оставалось притороченным на спине, в руке воин сжимал небольшой, но мощный костяной лук – типичное оружие народов фургонов, и сбоку у седла болтался черный лакированный колчан, вмещавший до сорока стрел. Кроме того, к луке седла крепилась свернутая в моток веревка—лассо для ловли босков. И с другой стороны – длинное бола с тремя грузами—оружие, используемое для ловли тамитов и людей. У седла, так, чтобы всадник легко мог дотянуться до оружия правой рукой, имелось семь ножен – футляров легендарной кайвы – оружия, давно заменившего кочевникам и меч, и нож. Как я слышал, кочевнику отец и мать сначала дают лук, кайву и копье, а затем уже имя. Кстати, именем кочевники дорожат и всячески избегают произносить его без нужды, как, впрочем, многие на Горе. Пока ребенок не научится обращаться с луком, копьем или кайвой, он числится как «первый», «второй» или просто «сын такого-то отца».

Народы фургонов вели между собой нескончаемые войны, прекращающиеся, насколько мне известно, лишь на некоторый промежуток времени, называемый кочевниками Годом Предзнаменования.

Тариане, следует сказать, начинают свой календарный год днем летнего солнцестояния. В основной же своей массе гориане отмечают начало каждого нового года в день весеннего равноденствия, естественным образом приурочивая начало года к весеннему пробуждению природы. У народов фургонов Предзнаменование продолжается несколько месяцев. Их год в соответствии с кочевым образом жизни, вынуждающим их перемещаться по бескрайним степным просторам, делится на три сезона, называемые ими Периодом Прохождения Тарии, приходящимся на осеннее время года, Зимовкой, когда кочевники обычно находятся к северу от Тарии, по берегам Картиуса, и Периодом Возвращения к Тарии, весенним временам года, называемым кочевниками также Временем Короткой Травы. Именно к этому периоду возвращения к Тарии неподалеку от города празднуется Предзнаменование, когда в течение нескольких дней прорицатели кочевников по крови свежеубитого боска или по внутренностям принесенного в жертву верра пытаются определить, будет ли в этом году удачным или нет избрание ими убара, Высочайшего Убара – единого убара всех народов фургонов, которому предназначено управлять ими как единым народом. Интересно, что у кочевников каждый год обладает различной продолжительностью, что, являясь достаточно серьезным неудобством для нас, не вызывает никаких трудностей у них самих и воспринимается ими столь же естественно, как различная продолжительность жизни у каждого из людей или животных. Женщины народов фургонов, кстати, ориентируются в обиходе на календарь, основанный на фазах самой большой из горианских лун; это позволяет кочевникам разделить календарный год на пятнадцать месяцев, каждый из которых носит название определенного вида боска.

Это, однако, не дает им возможности связать оба календаря – лунный и традиционный – воедино и, как следствие, вносит разночтение в конкретных датах: так, например, в один год месяц Луны Бурого Боска может приходиться на зимнее время года, а в другой – по прошествии нескольких лет – на самый разгар лета. Интересно также отметить, что и сами года в летосчислении народов фургонов носят не порядковое обозначение, а имена собственные, основывающиеся на конкретном, характеризующем именно текущий год событии. Эти названия тщательно хранятся в памяти так называемых Хранителей Календаря, иные из которых, как утверждают, способны запомнить названия чуть ли не нескольких тысяч последних лет. Сознавая исключительную ценность правильного летосчисления, народы фургонов не доверяют столь важную для них вещь какойнибудь бумаге или пергаменту, который может быть украден или безнадежно испорчен грызунами и насекомыми. Гораздо безопаснее доверить её своим людям, Хранителям Календаря, кочевникам, большинство из которых обладают великолепной с детских лет развиваемой памятью. Мало кто из кочевников владеет грамотой, однако некоторые из них умеют вполне сносно читать и писать, приобретая эти способности зачастую вдали от своего племени, у какихнибудь путешественников или торговцев. В связи с этим, как и следует ожидать, народы фургонов обладают чрезвычайно развитым устным народным творчеством. У кочевников вопреки представлениям о них основной массы гориан отсутствует деление на касты: каждый мужчина у них обязан уметь обращаться с оружием, с запряженным в телегу боском, ездить верхом, охотиться и читать следы животных.

Поэтому, когда я говорю о Певцах или Хранителях Календаря, это вовсе не означает, что их следует рассматривать как касту или группу людей, отдельную от основной массы кочевников; это, скорее, некие дополнительные почетные обязанности, возлагаемые на конкретных людей, обладающих для их выполнения необходимыми способностями, в обычное время занимающихся теми же повседневными делами, что их соплеменники: охотой, ведением боевых действий или сбором целебных трав и съедобных кореньев.

Получаемые толкователями предзнаменования, как я догадался, вот уже в течение нескольких лет были неблагоприятными. Подозреваю, что это впол – не могло объясняться враждебными настроениями и частыми стычками между различными племенами кочевников, входящими в состав народов фургонов: там, где люди не хотят объединиться и потерять собственную независимость, где испокон веков царит кровавая вражда и месть за нанесенные обиды, не может быть и условий для создания прочного союза, для «объединения фургонов в единый караван», как говорит бытующая среди кочевников пословица. При подобных настроениях нет ничего удивительного в том, что получаемые толкователями «священные знаки» следует считать неблагоприятными. Какими же ещё они могли быть? Прорицатели по крови боска и по внутренностям жертвенного верра, конечно, не могли не понимать всей неблагоприятности обстановки и толковать поданные им священные знаки как-либо иначе. Зато подобные обстоятельства в полной мере отвечали интересам как Тарии, так и более отдаленных городов, включая и расположенные в самых северных областях Гора: их жители прекрасно отдавали себе отчет в том, насколько опасными могут оказаться для них объединившиеся дикие племена кочевников, если они в один далеко не прекрасный день прекратят вдруг свои внутренние распри и вместо кружения по бескрайним степям направят свои бесчисленные орды в сторону процветающих и манящих их своим богатством городов. Едва ли чтото сможет устоять под их натиском. Отправившись в поход, они дойдут не только до замершего в тревожном ожидании Картиуса, но и до долины Воска. Рассказывают, что тысячу лет назад они ухитрились дойти даже до стен Ара и Ко-ро-ба.

Наездник, конечно, отлично меня видел и тут же направил ко мне своего скакуна.

Теперь, находясь за несколько сотен ярдов, я тоже ясно различил ещё трех приближающихся ко мне наездников, и четвертый за их спиной также спешил ко мне.

Средством передвижения верхом для народов фургонов служит неизвестный в северном полушарии Гора грозный и красивый зверь каийла. Это сильное, выносливое плотоядное животное с длинной шеей и гладкой шерстью. Каийлы – млекопитающие.

Как и многие хищники, они не очень плодовиты. Как только молодняк твердо встает на лапы, он тотчас на' чинает охотиться и добывать себе пропитание собственными силами. Дикая каийла, помогая, предлагает своему потомству поиграть с пойманной жертвой.

Молодняк домашней каийлы, возможно, подкармливают веррами или пленниками. Интересно отметить, что наевшаяся до отвала каийла способна не притрагиваться к пище в течение нескольких дней.

В верховой езде эти животные великолепно слушаются поводьев, чрезвычайно подвижны, а по простоте управления и маневренности значительно превосходят медлительного высокого тарлариона. Пищи же каийле требуется даже меньше, чем, скажем, обычному тарну, а в походе на марше она за один день способна покрыть расстояние до шестисот пасангов.

В верхней части головы каийлы расположены два крупных глаза – по одному с каждой стороны,– покрытых тремя разной толщины веками, позволяющими животному лучше адаптироваться в окружающей, зачастую весьма неблагоприятной, среде и защищаться от резких, несущих пыль и песок ветров и жестоких степных ливней. Третье, ближайшее к зрачку веко каийлы практически прозрачно, оно помогает смачивать глазное яблоко и защищает от взвешенных в воздухе частиц пыли. Толстое же веко животного обеспечивает ему ощущение полной безопасности, когда инстинкт заставляет других животных залегать хвостом к ветру или, как, например, слина, искать себе укрытия в глубоких, вырытых в земле норах. Столь совершенный механизм защиты делает каийлу практически неуязвимой для нападения остальных хищников и превращает её в весьма грозного охотника, особенно в условиях пыльной бури, а именно в бурю каийлы и любят охотиться.

Наездник осадил каийлу и застыл, ожидая приближения своих товарищей.

Справа от себя я ясно различил глухой топот приближающейся каийлы: это подъехал второй наездник. Он бьы одет так же, как и первый, и хотя с его шлема не свисало кольчужной маски, лицо его закрывал широкий шарф. Его щит был покрыт желтым лаком, а за спину перекинут желтый лук. Из-за плеча выглядывало длинное, тонкое копье из темной древесины.

Это кочевники катайи, решил я про себя.

Подоспевший в этот момент третий наездник резко натянул поводья, и его послушное животное высоко поднялось на задние ноги и, недовольно рыкнув, тут же остановилось, настороженно повернув ко мне длинную шею. Мне был хорошо виден его широкий заостренный язык, высовывающийся из-за четырех рядов крепких, острых зубов.

Лицо остановившегося передо мной наездника закрывал широкий плотный шарф, на плече у него висел темно-красный щит. Все ясно: это «кровавый народ», как они себя называют,– кассары.

Я обернулся и нисколько не удивился, увидев в нескольких шагах у себя за спиной стремительно приближающегося четвертого наездника. На нем был развевающийся на ветру широкий капюшон и длинный плащ из белых толстых шкур, под которым ясно угадывались очертания висевшего на поясе у всадника оружия. Между полами плаща виднелась толстая черная туника, перетянутая ремнем с золотой пряжкой. Из-за плеча наездника торчало длинное копье с широким крюком на конце, позволяющим на полном скаку выбрасывать из седла противника.

Бурый цвет шерсти каийл под окружившими меня всадниками почти полностью совпадал с цветом покрывающей землю темно-коричневой высохшей травы. Шерсть животного, на котором восседал остановившийся прямо передо мной наездник, была цвета черного песка, столь же темного, как и лак, покрывающий его щит.

Шею подъехавшего четвертым всадника украшало колье из драгоценных камней шириной с мою ладонь. Как я догадался, он сознательно выставлял его напоказ. Позднее я узнал, что подобные драгоценные бусы служат для того, чтобы пробудить алчность у врага и поощрить его на драку, что позволяет обладателю бус демонстрировать свои таланты в бою, не тратя времени на поиск противника и на задирание его. По пряжке ремня и по его богатой отделке, даже не зная значения вышитых на нем символов, я догадался, что обладатель пояса принадлежит к племени паравачей, или к «богатым людям», как они склонны себя называть, что действительно соответствует истине.

– Тал! – воскликнул я, поднимая в традиционном горианском приветствии раскрытую ладонью вперед руку.

Четверо наездников все как один направили на меня острия своих копий.

– Я – Тэрл Кэбот! – продолжал я.– Я пришел к вам с миром!

Каийлы четверых всадников напряглись, как готовящийся к броску ларл; их горящие глаза остановились на мне, а алые влажные пасти приоткрылись, обнажая хищные клыки. Уши животных плотнее прижались к голове. – Вы говорите по-гориански? – обратился я к наездникам.

Наконечники копий разом опустились. Кочевники использовали гибкие и острые копья из дерева тем. Древесина тем чрезвычайно прочна и гибка, так что можно согнуть копье вдвое и не сломать его, а надежность хватки усиливалась ременной петлей на древке. Нечего и говорить о том, какая в бою им требовалась ловкость и умение управляться с каийлой.

– Я пришел с миром! – снова повторил я.

Стоящий у меня за спиной человек заговорил, произнося слова с сильным южным акцентом.

– Я Толнус, из племени паравачей,– сообщил он, сбрасывая с головы капюшон и позволяя своим длинным волосам вольно раскинуться по широкому белому вороту своего мехового плаща.

– Меня зовут Конрад. Я из кассаров,– сказал второй наездник слева от меня.

Он откинул с лица кольчужную маску, стащил с головы тяжелый шлем и непринужденно рассмеялся. «Земного ли происхождения эти люди? И люди ли они?» – невольно подумалось мне.

Справа от меня раздался громкий смех.

– А я – Хакимба, из катайев! – прогрохотал третий и одним рывком освободил почерневшее от загара лицо от шарфа.

После этого и стоящий передо мной четвертый всадник открыл лицо – мясистое, светлокожее, изборожденное глубокими морщинами. Глубоко утонувшие глаза светились проницательностью.

Я внимательно всматривался в лица этих четверых людей, воинов народов фургонов. На каждом лице виднелись глубокие, четко вырисовывающиеся, бугристые, словно веревочные жгуты, ярко раскрашенные шрамы. Глубина этих отметин, похожих на следы от когтей хищника, и нависающие над ними толстые складки кожи напомнили мне безобразные морды мандрилов, хотя эти шрамы, как я вскоре догадался, имели искусственное происхождение и призваны были подтверждать боевую славу и общественное положение их владельца, его не знающую границ храбрость и длинный ряд одержанных им побед Шрамы эти наносятся постоянно с помощью толстых тупых игл, ножей и рогов боска Операция эта чрезвычайно болезненна и опасна, и многие из решившихся на неё воинов зачастую не доживают до её завершения.

Большинство рубцов на лицах окруживших меня всадников были расположены попарно. Стоявший напротив меня воин имел на лице семь пар таких шрамов, причем верхняя пара на лбу была раскрашена красным цветом, следующая на переносице– желтым, ещё ниже шли синяя, черная, две желтые и снова черная. Рубцы на лицах остальных всадников имели несколько иное расположение и окраску, но каждый из них обладал своей коллекцией отметин.

Впечатление от этих безобразных, уродливых шрамов, рассчитанных на то, чтобы устрашить врага, у меня было такое, что в первую минуту я даже засомневался, были ли эти встреченные мною в бескрайних тарианских степях воины действительно людьми или же это некие подобия людей, возможно доставленные Царствующими Жрецами из далеких миров сюда, на Гор, для решения каких-либо к настоящему времени ставших неактуальными задач. Но это первое впечатление скоро прошло, и мне вспомнились слышанные мной в одной из таверн Ара вполголоса передаваемые очевидцами рассказы о страшном обычае нанесения на свои лица шрамов кочевниками народов фургонов Знающие люди говорили, что каждая из этих отметин имеет свое строго определенное значение, понятное лишь племенам кассаров, паравачей, катайев и тачаков, которые ориентируются в них с такой же легкостью, с какой, скажем, я получаю информацию из какой-нибудь книги. К тому времени я, к сожалению, знал значение лишь самой верхней, раскрашенной красным цветом пары шрамов – шрамов храбрости. Они всегда занимают самое верхнее положение над всеми остальными отметинами. Народы фургонов ценят храбрость превыше всего. На лице каждого из окруживших меня людей такой шрам имелся.

Стоящий прямо передо мной воин опустил свой маленький покрытый лаком щит и копье.

– А теперь слушай, как зовут меня! – крикнул он.– Я Камчак, из племени тачаков!

И не успел он произнести свое имя, словно оно явилось каким-то сигналом, все четверо каийл как по команде рванулись вперед, ко мне, а их наездники, пригнувшись к спинам животных, крепче стиснули в руках копья и щиты и пришпорили своих скакунов, словно соперничая друг с другом в том, кто из них первым до меня доберется.

Глава 3 ПОЕДИНОК НА КОПЬЯХ

Одного из нападавших, самого ближнего ко мне, тачака, я мог бы достать своим длинным боевым горианским копьем ещё за секунду до того, как ко мне успели бы подскочить три остальных. Пока их брошенные в меня короткие копья достигли бы цели, я бы, конечно, успел распластаться на земле, как готовящийся к прыжку ларл, и накрыться своим широким щитом. Но в этом случае я оказался бы под когтистыми лапами мчащихся ко мне свирепых каийл и, не имея возможности вырваться, был бы совершенно беззащитен перед кайвами моих противников.

Похоже, выбора у меня не было, поэтому, полностью положившись на уважение, выказываемое народами фургонов в отношении проявляемой человеком храбрости, я с бешено колотящимся сердцем и закипающей в жилах кровью остался стоять на месте, не сделав ни малейшей попытки защитить себя и стараясь, чтобы мои противники не заметили переполняющего меня волнения.

На лице моем застыло презрительное выражение.

В самый последний момент копья четверых всадников замерли на расстоянии ладони от моей груди, а послушные поводьям каийлы застыли, гневно фыркая и глубоко взрывая землю своими когтистыми лапами. При этом я заметил, что ни один из , всадников ни на мгновение не потерял равновесия.

Стоило ли этому удивляться: дети кочевников при^ выкают к седлу каийлы раньше, чем начинают ходить.

– Ай-я-ааа! – издал боевой клич воин из племени катайев.

Вместе с остальными он развернул своего скакуна и отъехал на пару ярдов, не спуская с меня внимательного взгляда.

Я не двинулся с места.

– Меня зовут Тэрл Кэбот,– повторил я.– Я пришел к вам с миром.

Четверо всадников обменялись между собой взглядами и по сигналу тачака удалились от меня ещё на несколько ярдов.

Я не мог понять, о чем они переговаривались, однако сумел уловить некоторый прогресс в наших отношениях.

Я оперся на свое копье, зевнул со всем возможным в данной ситуации равнодушием и отвел взгляд в сторону стада пасущихся босков.

Кровь бешеными толчками пульсировала у меня в висках. Я знал, что попробуй я пошевелиться, выкажи страх или попытайся бежать, я бы уже давно был мертв. Мне оставалось только сражаться. В этом случае я, вероятно, мог бы одержать победу, хотя надежды на это были весьма и весьма призрачны. Даже если бы мне удалось уложить хотя бы двух из окружавших меня всадников, двое оставшихся, несомненно, вытащили бы свои луки и тут же свели бы со мной счеты. Но, что ещё важнее, мне вовсе не хотелось входить в мир этих людей в качестве врага. Я очень хотел, как уже успел им сообщить, прийти к ним с миром.

Наконец тачак отделился от остальных трех воинов и на дюжину ярдов подвел свою каийлу ко мне. – Ты чужой здесь,– сказал он, останавливаясь. —Я пришел к народу фургонов с миром,—ответил я. – На твоем щите нет герба или ещё какого-нибудь опознавательного знака,—заметил он.—Ты отверженный.

Я не ответил. Я с полным правом мог бы носить на своем щите герб города Ко-ро-ба, украшенный изображением Башен Утренней Зари, но не делал этого. Некогда, много лет тому назад, Ар и Ко-ро-ба объединенными усилиями прекратили опустошительные набеги собравшихся в единый союз народов фургонов, и воспоминания об этом поражении, сохранившиеся в многочисленных народных песнях и сказаниях, могли бы вызвать у гордых, честолюбивых кочевников совершенно не нужную мне реакцию.

Я, повторяю, вовсе не хотел входить в их мир как враг.

– Откуда ты? – потребовал тачак.

Этот вопрос я как воин Ко-ро-ба не мог оставить без ответа.

– Я из Ко-ро-ба,– признался я.– Ты, конечно, слышал об этом городе?

Лицо тачака напряглось, однако уже через минуту он заставил себя усмехнуться.

– Да, мне приходилось о нем слышать,– согласился он.

Я промолчал.

Он обернулся к своим сотоварищам.

– Это коробанец! – сообщил он.

Всадники беспокойно тронули поводья своих каийл, нетерпеливо перебиравших лапами, и обменялись возбужденными, малопонятными для меня репликами. – В свое время мы заставили вас отступить,– напомнил я. – Какое у тебя дело к народам фургонов? – поинтересовался тачак.

Я помедлил с ответом. Что я мог ему сказать? В данной ситуации мне оставалось только тянуть время и отделываться неопределенными ответами. – Ты же видишь, у меня нет герба ни на щите, ни на тунике.– Словно говоря о само собой разумеющихся вещах, пожал я плечами.

Я стремился убедить его поверить тому, что я действительно разбойник, беглый, человек, объявленный вне закона.

Тачак откинул голову назад и расхохотался.

– Коробанец! И он убежал к народам фургонов! – От смеха слезы выступили у него из глаз.– Ну ты и глупец! – хохотал он не в силах остановиться.

– Давай сразимся,– предложил я.

Смех тачака мгновенно прекратился, уступив место гневу. Всадник резко натянул поводья, заставив свою каийлу привстать на задних лапах и сердито зарычать, поднимая вверх хищную морду.

–Я с удовольствием это сделаю, коробанский слин! – процедил он сквозь зубы.– Моли Царствующих Жрецов, чтобы копье упало в мою сторону!

Его слова показались мне странными, но я не подал виду, что не понял их значения.

Он развернул каийлу, пришпорил её, и животное в один-два прыжка внесло его в самую середину сгрудившихся воинов.

После этого ко мне направился кассар. – Коробанец,– поинтересовался он,– разве ты нс боишься наших копий?

– Боюсь,– признался я.

– Но что-то страха в тебе не видно,– заметил он.

Я пожал плечами.

– И несмотря на это, ты говоришь, что боишься,– задумчиво произнес он.

В его голосе чувствовалось смешанное с любопытством удивление.

Я отвернулся.

– Это говорит мне о твоей храбрости, – продолжал всадник.

Мы окинули друг друга оценивающими взглядами.

– Хоть ты и из этих, из горожан,– произнес он, вкладывая в свои слова всевозможное презрение,– из запертых в каменных стенах паразитов, ты не кажешься мне похожим на них слабаком, и я молю судьбу, чтобы копье упало в мою сторону.

С этими словами он направил каийлу к своим товарищам.

Они снова вполголоса посовещались, и через минуту ко мне подъехал воин из племени катайев– сильный, гордый человек, в глазах которого я прочел, что он никогда ещё не был выбит из седла в поединке и не поворачивался к неприятелю спиной.

Рука его сжимала желтый лук, но стрела ещё не была наложена на тугую тетиву.

– Где твои люди? – обратился он ко мне.

– Я пришел один,– ответил я.

Он привстал в стременах, подозрительно сощурив глаза.

– А зачем ты пришел сюда? Шпионить? – спросил он.

– Я не шпион,– ответил я.

– Тебя наняли тариане,– полуутвердительно заметил он.

– Нет,– покачал я головой.

– Ты чужеземец,– продолжал он.

– Я пришел с миром,– возразил я.

– А тебе известно, что народы фургонов убивают чужеземцев?

– Да, я слышал об этом.

– И это действительно так, – подытожил он и развернул свою каийлу к ожидающим его всадникам.

Последним ко мне подъехал воин из племени паравачей – с откинутым за плечи капюшоном, подбитым густым белым мехом, и бусами из драгоценных камней.

Приблизившись, он указал на свое сверкающее ожерелье.

– Красивое, правда? – поинтересовался он.

– Да,– согласился я.

–И стоит немало, – заверил он. – За него можно купить десять босков, или двадцать телег, наполненных расшитой золотом одеждой, или целую сотню рабынь из Тарии.

Я отвернулся.

– Разве ты не желаешь заполучить эти бесценные камни? – поинтересовался он.

– Нет,– ответил я с полным безразличием.

Лицо его исказилось от ярости.

– Но ты можешь его заполучить,– пообещал он.

– И что я должен сделать? – спросил я.

– Убить меня! – рассмеялся он.

Я пристально посмотрел ему в глаза.

– Эти камни, вероятнее всего, недорогие, – заметил я. – Какой-нибудь отполированный янтарь или обломки перламутровых раковин, а то и вовсе покрашенные стекляшки, подброшенные торговцами Ара несведущим в этих вещах кочевникам.

Воин-паравачи с трудом сдержал переполняющее его бешенство. Он сорвал с себя ожерелье и швырнул его к моим ногам.

– Ну, так проверь ценность этих камней сам! – прорычал он.

Я подцепил упавшее ожерелье наконечником своего копья и, подняв с земли, осмотрел сверкающие на солнце камни. Они переливались всеми цветами радуги – богатство, составившее бы целое состояние для целой сотни торговцев.

– Неплохие камни,– признался я, протягивая ему нитку бус на наконечнике своего копья.

Он сердито сорвал ожерелье с моего копья и набросил его на луку своего седла.

– Однако я из благородной касты воинов одного из благороднейших городов,– продолжал я.– А мы никогда не скрещиваем копья ради драгоценных побрякушек, даже имеющих такую стоимость, как эти.

Паравачи онемел от удивления.

– Но ты осмелился сделать попытку купить меня, словно я принадлежу к касте убийц или как будто я какой-нибудь вор, по ночам зарабатывающий себе на жизнь ударом кинжала исподтишка,– продолжал я, демонстрируя растущее во мне негодование. – Берегись, иначе я могу расценить твои слова как оскорбление!

Паравачи в своем подбитом белыми шкурами капюшоне, с ниткой дорогих бус, наброшенной на луку седла каийлы, замер как изваяние, не в силах пошевелиться от клокочущей в нем ярости. Наконец с налившимся кровью лицом он привстал в стременах и воздел руки к небу.

– О ты, Дух Небес! – воскликнул он сдавленным голосом.– Сделай так, чтобы копье упало в мою сторону! В мою!

Он рывком развернул свою каийлу и, бросив на меня взгляд пылающих яростью глаз, в одно мгновение оказался среди остальных наездников.

Пока я наблюдал за ними, тачак взял свое длинное, тонкое копье и воткнул его в землю острием вверх. Затем все четверо всадников медленно один за другим двинули своих каийл вокруг копья, держа правую руку наготове, чтобы схватить копье, когда оно начнет падать.

Порывы ветра, казалось, стали сильнее.

По-своему они, я знал, оказывают мне уважение, поскольку в достаточной степени оценили поступок человека, оставшегося стоять неподвижно под направленными ему в грудь копьями. Вот и теперь они бросали жребий, чтобы определить, кому из них выпадет вырвать у меня победу, напоить моей кровью свое оружие, лапы чьей каийлы разорвут мое упавшее на землю тело.

Я видел, как подрагивает древко копья в земле, сотрясающейся под топотом мощных лап кружащих вокруг него каийл. Скоро оно, конечно, упадет.

Я уже видел стада пасущихся босков совершенно отчетливо; мог различить даже отдельньгх животных, на кончиках рогов которых играли лучи двинувшегося к закату солнца. Тут и там среди тысяч мерно двигающихся животных мне попадались на глаза всадники, восседающие на быстрых, изящных каийлах.

Пыль, поднимаемая десятком тысяч копыт,'словно шлейф, тянулась над бурым колышущимся морем спин животных и казалась шафраново-розовой в пронзающих её солнечных лучах.

Копье ещё не упало.

Скоро животных поплотнее сгонят друг к другу и свяжут на ночь, составляя их в одну сплошную стену, которая надежно укроет спрятанные под её защитой повозки с людьми. Поговаривают, что количество и животных, собранных в бесчисленные стада, и повозок, следующих за ними по бескрайним степям, настолько велико, что не поддается учету, но это, конечно, ошибочное мнение, и убары народов фургонов отлично знают каждого из своих людей, как, впрочем, и количество клейменых животных в каждом из своих действительно громадных стад. Стада эти распадаются на ряд относительно небольших гуртов, за которыми присматривают постоянно находящиеся при них погонщики Мычание, издаваемое стадом, столь мощно, что напоминает скорее рев урагана, захлестнувшего землю Теперь я уже начал ощущать запах, распространяемый стадами животных, насыщенный сложной смесью ароматов молока и травы, мускуса и пота, выделяемого тысячами и тысячами разогретых на солнце спин Величие этой безбрежной живой массы, её безграничная железная мощь и сила поразили мое воображение; во всем этом, и прежде всего во всепроникающем аромате словно заключалась сама жизнь с её сконцентрированными на этом относительно небольшом клочке земли звуками и всевозможными проявлениями, начиная от дыхания, рева и сопения, способности видеть, слышать, поглощать и переваривать пищу до вещей несравненно более сложных, вбирающих в себя такие понятия, как инстинктивное стремление к единению, порождающему само понятие живой природы Именно в эти мгновения я впервые ощутил, что должен означать боек для кочевников народов фургонов – Ха – услышал я ликующий возглас и, обернувшись, увидел, как черное древко копья покачнулось, начало падать и его тут же подхватила рука находящегося рядом тачакского воина.

Глава 4 ИТОГ ИГРЫ С КОПЬЕМ

Воин-тачак скользнул рукой по древку, победоносно вскинул копье и вонзил шпоры в бока своего скакуна Каийла рванулась ко мне, и в тот же момент, пригнувшись в седле, почти сливаясь с животным так, словно они сейчас составляли единое целое, всадник направил на меня копье Я не хотел его убивать.

Скользнув по семислойному горианскому щиту, нацеленное мне в голову длинное, тонкое острие лишь высекло сноп искр из прочного медного обода.

Я не метнул своего копья Каийла кочевника развернулась почти моментально – большое и мощное животное, несмотря на вес и комплекцию, проскочило всего четыре шага после столкновения со мной, а всадник уже приспустил поводья – теперь мне могло здорово достаться от клыков каийлы Я взял копье наперевес, стараясь зайти со спины ворчащему, щелкающему зубами животному. Каийла вцепилась зубами в копье, отпрянула и атаковала вновь – все это время всадник пытался достать меня своим копьем, четырежды царапнув меня до крови, но это, конечно, были совсем не те удары, которые может нанести всадник, несущийся во весь опор,– он бил, не имея возможности размахнуться, и едва задевал меня наконечником Затем произошло непредвиденное—его каийла ухватила мой щит зубами, и не успел я опомниться, как оказался в воздухе, подброшенный вздыбившимся животным. Я продолжал автоматически сжимать щит, пока не догадался разжать продетую в ремни руку. Падая на землю с высоты нескольких футов, я успел разглядеть, как коварная каийла, рыча, несколько раз встряхнула мой щит, после чего, мотнув головой, запустила его куда подальше.

Я проверил вооружение.

Конечно же, шлем из-за плеча куда-то пропал, но меч был по-прежнему на месте – в ножнах.

И у меня в руках оставалось копье.

Так я и стоял, окровавленный и запыхавшийся, посреди горианского поля, и положение мое было невеселым.

Тачак хохотал во все горло.

Я изготовился, чтобы бросить копье.

Теперь хитрая тварь под седлом тачака принялась обходить меня осторожными, мелкими шажками; она двигалась по кругу рассчитанными, продуманными движениями, не отводя взгляда от копья в моей руке и явно стараясь не проворонить момент броска.

Я с опозданием вспомнил, что каийл специально обучают уклоняться от пущенного копья – сначала метая в них тупые деревянные палки, а затем постепенно переходя к настоящим копьям с тяжелыми металлическими наконечниками. Их тренируют до тех пор, пока животные не обретают навыков, достаточных, чтобы выйти из любой ситуации, где пускается в ход копье, даже не оцарапавшись,– каийлы, которые этого не умеют, попросту погибают во время тренировок. В конце обучения каийла получает своеобразное вознаграждение – ей позволяется иметь потомство.

Я не сомневался, впрочем, что с близкого расстояния смогу убить и каийлу. С таким оружием воин Гора без боязни выходит не то что на человека, а на ларла.

Я не хотел убивать ни всадника, ни каийлу.

Наверное, я удивил и его, и остальных – я отбросил копье в сторону.

Тачак замер в седле. Не сомневаюсь – остолбенели и остальные. Затем тачак принялся стучать копьем по своему небольшому сияющему щиту, выражая восхищение моим поступком. Вслед за ним подобным образом поступили и остальные, в том числе воин-паравачи в белой накидке.

Тачак воткнул в седельную петлю свое копье, повесил на луку щит и снял висевшее справа от седла бола с тремя шарами.

Затем, затянув гортанную монотонную песню тачакского воина, он принялся медленно раскручивать бола над головой. Бола представляло собой три пятифутовых кожаных ремня с зашитыми тяжелыми шарами на концах. По всей вероятности, бола изобрели для охоты на тамитов – огромных плотоядных птиц, часто встречающихся в южных равнинах Гора; впрочем, кочевники не без успеха пользовались бола в бою. Если запустить бола низко, то летящие кожаные ленты разовьют такую скорость, что уклониться будет невозможно, и, достигнув жертвы, перевьют ей руки и ноги, затягиваясь и переплетаясь меж собой.

Иногда при этом ноги жертвы ломаются, чаще же ленты опутывают жертву так, что расплести их уже невозможно. Можно запустить бола и высоко – тогда руки бегущей жертвы оказываются прочно примотаны к телу, ну а если окажется, что бола выпущено на уровне шеи, то, вероятнее всего, жертва будет удушена. Бросок на уровне головы – наиболее сложный и эффективный. Зашитые в кожу металлические шарики, как правило, пробивают череп, и воин может, не особенно торопясь, соскочить с каиилы и довершить начатое дело ножом, перерезав противнику горло.

Мне никогда не приходилось иметь дело с таким оружием: должен сознаться – я не знал, как себя вести.

Тачак же, похоже, достиг неплохих успехов во владении этим видом оружия: три ленты с грузами на концах уже слились в одно расплывчатое пятно.

Внезапно он оборвал свою песню и ринулся в бой, издав боевой клич, сжимая одной рукой поводья, другой – вращающееся бола, а зубами – кинжал. «Он жаждет моей смерти,– невесело подумал я,– ещё бы, ведь на него смотрят… Вернее посылать бола низко, но в голову или в шею – эффекта большеНасколько он тщеславен, насколько искусен?» Он должен был быть и тщеславным, и искусным одновременно, ведь это же тачак…

Когда наконец выпущенное бола со страшным свистом понеслось к моей голове, я неожиданно для себя, вместо того чтобы пригнуться, подставил под удар остро отточенный меч города Ко-ро-ба, иные из которых способны на лету разрезать шелковую нить.

Не успел никто и глазом моргнуть, как три смертоносные ленты, напоровшись на лезвие моего короткого меча, были рассечены и разлетелись, теряя скорость и унося в разные стороны зашитый в них груз.

В тот же миг, едва ли успев осознать, что же все-таки произошло, тачакский воин соскочил с седла и с ножом-кайвой бросился ко мне, но вместо опутанного по рукам и ногам противника он нос к носу столкнулся с готовым к бою воином Ко-ро-ба. Ничуть не растерявшись, тачак тут же перебросил свой метательный нож рукоятью вперед, сделав это столь неуловимым движением, что я понял его маневр лишь когда он занес руку для броска и пущенное оружие понеслось ко мне, со свистом рассекая воздух, покрыв расстояние между нами за считанные доли секунды. Уклониться было невозможно, и я подставил меч. Нож со звоном ударился о сталь и отскочил. Я был спасен.

На миг все замерло. Ошеломленный тачак и я стояли друг против друга, и лишь простиравшиеся вокруг нас равнины великой степи дрожали в потоках поднимавшегося с земли пыльного воздуха…

Затем послышался громкий стук: трое воинов остальных кочевых племен – катайи, паравачи, кассар – забили копьями в щиты. – Здорово! – восхищенно воскликнул кассар.

Тачакский воин сбросил на траву свой шлем, затем расстегнул кожаную куртку, обнажая грудь, и ослабил шнуровку плаща.

Он долгим взглядом оглядел окрестности, где лениво паслись тучные стада босков, поднял голову, ещё раз взглянул на небо. Его каийла, беспокойно перебирая ногами, гарцевала в нескольких ярдах от нас.

Вид у обоих был озабоченный.

Тачак опустил голову и, быстро ухмыльнувшись, исподлобья взглянул на меня. Я смотрел в его смуглое, покрытое ужасающими шрамами лицо, не отводя взгляда от проницательных, черных как угли глаз.

Он улыбнулся мне. – Да,– повторил он,– здорово.

Я приблизился к нему и приставил острие короткого горианского меча к его груди.

Он не шелохнулся. – Меня зовут Тэрл Кэбот,– произнес я,– и я пришел с миром.

Я вложил клинок в ножны.

На какое-то мгновение он, кажется, растерялся, но уже через секунду, запрокинув голову, оглушительно хохотал. Он смеялся до слез, согнувшись и колотя кулаками по коленям, но затем выпрямился, утирая лицо тыльной стороной руки.

Я пожал плечами. А что мне оставалось делать?

Внезапно тачак наклонился, набрал полную горсть земли вместе с травой – землю тачаков, траву, которой питаются боски, и эту землю и траву протянул в ладонях мне. – Да,– сказал он,– ты пришел с миром в страну народов фургонов.

Глава 5 ПЛЕННИЦА

Я проследовал за воином Камчаком в лагерь тачаков. Нас едва не сбили шесть всадников на топочущих каийлах, которые, развлекаясь, пронеслись мимо нас, скача меж сгрудившихся фургонов. Я услышал мычание боска. Тут и там меж повозок сновали дети, играющие с пробковым мячом и кайвой. Игра заключалась в том, чтобы первым вонзить кайву в брошенный мяч. Тачакские женщины с открытыми лицами, в длинных кожаных платьях, с длинными, заплетенными в косы волосами возились над кострами из кизяков у подвешенных на треножниках из дерева тем котлов. Женщины не имели шрамов, но, словно боек, каждая из них носила кольцо в носу; подобное золотое кольцо у животных было тяжелым, а у женщин же оно было тонким, великолепно сделанным, напоминающим обручальные кольца моего старого мира. Я услышал, как меж фургонами распевал предсказатель: за кусок мяса он будет гадать по ветру и траве, за чашу вина – по звездам и полету птиц, а за жирный ужин – по печени слина или раба.

Народы фургонов чрезвычайно внимательны к будущему, его знамениям, хотя, если их послушать, они на такие вещи не обращают внимания. На деле они относятся к ним с большим почтением. Камчак рассказывал мне, как однажды целая армия тачаков отступила только потому, что стая реноусов – ядовитых, похожих на крабов пустынных насекомых – не обороняла свое разрушенное гнездо, раздавленное колесом переднего фургона. Другой раз, более ста лет назад, фургон убара потерял чеку с правого колеса, и по этой причине кочевники ушли от самых ворот могучего Ара.

У одного из костров я увидел тачака, усевшегося на корточки и, притопывая, танцующего самого для себя, пьяного от кумыса, танцующего, как сказал Камчак, «дабы порадовать небо».

Тачаки, да и другие народы фургонов уважают Царствующих Жрецов, но не так, как жители городов, а тем более каста посвященных: они не оказывают Царствующим Жрецам публичного поклонения.

Я подозреваю, что тачаки не религиозны в общем понимании этого слова, однако на деле они считают многие вещи святыми, и среди них—босков и искусство владения оружием. Но самая главная вещь, перед которой гордый тачак всегда готов снять шлем и склонить голову,– это небо, обыкновенное, просторное, прекрасное небо, с которого падает дождь и которое в мифах создало босков, землю и тачаков.

Именно небу тачаки молятся, если они молятся и просят славы и счастья для себя, поражений и бед для врагов. Тачаки, как и другие народы фургонов, молятся только тогда, когда они находятся в седле и с оружием в руке, они молятся небу не так, как рабы – господину, и не так, как слуги – хозяину, но как воин – убару. Женщины народов фургонов, следует заметить, не допускаются к молитве. Впрочем, многие из них почитают предсказателей, которые, кроме предсказаний будущего с большей или меньшей аккуратностью в зависимости от платы, предоставляют невероятную коллекцию амулетов, талисманов, брелоков, любовных напитков, заклинании, чудодейственных зубов слина, великолепных отполированных рогов каийлака, а также разноцветных магических бечевок на шею, которые в зависимости от предназначения могут быть сплетены различным образом.

Когда мы проходили мимо фургонов, я отскочил от клетки, на решетку которой бросился буроватый степной слин, попытавшись достать меня своей лапой с шестью когтями. В той же маленькой клетке метались ещё шесть слинов, они непрерывно извивались, как разъяренные змеи. Их освободят с наступлением темноты, чтобы они оберегали стада, выступая, как я и говорил, в качестве сторожей и надсмотрщиков. Также их использовали для поимки рабов, поскольку слин – очень эффективный, не поддающийся усталости, почти непобедимый охотник, способный по запаху взять след многодневной давности и пройти сотни пасангов, прежде чем наконец настичь свою жертву и разорвать её на куски.

Заслышав звон колокольчиков раба, я развернулся и увидел девушку, одетую лишь в ошейник и колокольчики, тащившую что-то по проходу между фургонами.

Камчак увидел, что я заметил девушку, и хихикнул, понимая, что я мог счесть зрелище странным – рабыня среди фургонов.

Колокольчики позванивали с её запястий, свисали с лодыжек, окружая двойным рядом наручники и кандалы, закрытые на ключ. Шею обвивал необычный тарианский ошейник. Тарианский ошейник– это круглое кольцо, висящее на шее настолько свободно, что, если мужчина ухватится за него рукой, девушка сможет свободно повернуться. Обыкновенный горианский ошейник – это, как правило, плоский, плотно прилегающий к шее стальной обруч; оба ошейника имеют замок. Правду сказать, на тарианском ошейнике довольно сложно сделать гравировку, но, как и обычный, он помечен, чтобы в случае побега девушка могла быть быстро возвращена своему господину. К ошейнику этой рабыни тоже были прикреплены колокольчики. – Она тарианка? – спросил я. – Конечно,– ответил Камчак. – В городах,– заметил я,– только рабыни для наслаждений носят столько колокольчиков, и то обычно лишь когда танцуют. – Ее господин,– пояснил Камчак,– не доверяет ей.

Эта простая фраза пролила мне свет на условия существования рабыни. Ей не позволяли надевать одежду, чтобы она не могла скрыть в ней оружие, а колокольчики предательски отмечали каждое её движение. – На ночь,– продолжил Камчак,– её приковывают под фургоном.

Девушка уже исчезла. – Тарианские девушки горды, – пожал плечами тачак. – В результате из них получаются великолепные рабыни.

То, что он сказал, меня не удивило; горианские господа, как правило, любят гордых девушек – тех, которые борются с бичом и ошейником, сопротивляясь до тех пор, пока, быть может, спустя месяц или больше не сдаются, провозглашая, что принадлежат господину – полностью и без остатка. В дальнейшем им приходится бояться только того, чтобы не надоесть господину, который может продать её другому. – Когда-нибудь, – сказал Камчак, – она будет молить о тряпье рабыни.

Были основания предполагать, что так оно и будет.

Терпению всякой девушки есть предел: когда-нибудь и эта преклонит колени перед господином, припадет головой к его стопам и попросит дать ей хоть кусочек тряпья, пригодный разве что для того, чтобы сшить из него кейджер. «Кейджер» – это наиболее распространенное слово для обозначения раба женского пола. Другое часто употребимое слово «кафора» можно перевести как «дочь цепи». Для девушки, живущей среди фургонов, быть одетой в кейджер означало быть одетой в четыре предмета – два красных и два черных. Красный шнур – куурла – обвязывается вокруг талии. Чатка – длинная, узкая полоса черной кожи крепится к этому шнуру спереди, проходит между ног и крепится за шнур сзади. Чатка плотно натягивается, ещё надевается калмак – короткая жилетка без рукавов из черной кожи и, наконец, куура – полоска красной ткани, которой повязываются на затылке волосы. Последняя имеет тот же цвет, что и куурла. Рабыням народов фургонов запрещено заплетать либо как-нибудь по-другому укладывать волосы.

Для раба или «кейджераса» народов фургонов (здесь их мало, разве что для тяжелых работ) считается почетным заслужить право носить кес—короткую тунику из плотной кожи без рукавов. Тут и там бродили девушки, одетые в кейджер, и я рассматривал их, пока мы с Камчаком шли к его фургону. Они были прекрасны. Они вели себя с истинной беспечностью рабыни, девки, которая сознает, что является собственностью, которую мужчина находит достаточно возбуждающей и достаточно прекрасной, чтобы заковать в ошейник. Свободные женщины народов фургонов, как я успел заметить, смотрели на этих девушек с презрением и ненавистью, а иногда колотили их палками, если те слишком близко приближались к котлам и пытались стащить кусок мяса.

Очередная девушка, которой досталось палкой, рассмеялась и убежала, распушив свои каштановые волосы.

Мы с Камчаком рассмеялись.

Я был уверен, что красавице было нечего бояться своего господина, за исключением того, что она перестанет забавлять его.

Дома на колесах, принадлежавшие кочевникам, выстроившись сотнями, тысячами в своем разноцветии,– великолепное зрелище. Почти все фургоны достаточно просторны внутри и имеют квадратную форму. Каждый фургон влечет двойная упряжка босков, по четыре в упряжке, и каждый боек связан ремнем с другим боском и поперечиной из дерева тем. Из этого дерева изготовлены и оси фургона. Возможно, именно прочность дерева тем в сочетании с исключительно ровной поверхностью горианских степей и позволила придать фургонам такую ширину – изготавливают их практически квадратными.

Сам корпус фургона, отстоящий примерно на шесть футов от земли, изготавливается из черных полированных планок дерева тем. Внутри квадратного корпуса укреплена круглая рама, служащая основанием для шатра из выдубленных, расшитых и разукрашенных шкур боска. Эти шкуры окрашены в очень яркие цвета, и зачастую на них фантастические рисунки. Декор фургона является предметом соревнования между соседями. Закругленная рама шатра таким образом закреплена внутри корпуса фургона, что можно обойти его кругом. Борта повозки прорезаны бойницами для того, чтобы можно было послать стрелу, поскольку маленькие роговые луки народов фургонов могут быть использованы не только для стрельбы со спины каийлы, но и из такого укрепления. Одна из наиболее удивительных особенностей фургона – это его колеса, которые поистине огромны – средний диаметр заднего колеса достигает примерно десяти футов. Передние чуть поменьшеобычно футов восьми. Большие задние колеса почти никогда не увязают, а передние позволяют легко поворачивать фургон. Колеса покрыты резьбой и, как и шкуры, покрывающие повозку, богато украшены.

Обод, как правило, обит плотными полосами шкуры боска, которые меняют три или четыре раза в год.

Фургон управляется восемью поводьями – по два на каждое ведущее животное. Впрочем, обыкновенно повозки связывают цугом, длинной колонной, где управляется только запряжка переднего фургона, а запряжки остальных фургонов просто следуют за ним, привязанные ремнями к задку предыдущего, иногда на расстоянии до тридцати ярдов. Очень часто первый фургон направляет женщина или мальчик, которые идут рядом, погоняя переднего боска острой палкой.

Внутреннее пространство фургона заботливо охраняется от пыли во время переходов: оно зачастую изобилует роскошью, великолепно украшено, заставлено сундуками, обвешано шелками и прочим добром, награбленным с торговых караванов; оно освещено болтающимися под потолком масляными лампами, золотистый оттенок их свету придает жир тарларионов; свет падает на шелковые покрывала и великолепной работы ковры с длинным ворсом. В центре фургона располагается маленький, глубокий очаг. Сделан он, как правило, из меди и закрыт бронзовой решеткой. Здесь иногда готовят, хотя сосуд в основном предназначен для того, чтобы хранить тепло. Дым уходит через отверстие в вершине шатра, которое закрывается во время движения фургона.

Внезапно послышался топот ног каийлы по траве и чей-то взвизг. Я отпрыгнул, чтобы избежать соприкосновения с лапами обозленного животного. – Прочь, болван! – раздался звонкий девичий голос, и, к моему изумлению, в седле чудовища я увидел прекрасную, юную, живую и разгоряченную девушку, натянувшую поводья.

Она не была похожа на прочих женщин народов фургонов, которых мне довелось увидеть,– грустных, стройных женщин с заплетенными волосами, копошащихся в своих темных одеждах у котлов.

На девушке была короткая, плотно облегающая стройную фигурку кожаная юбка с разрезом справа, позволяющим сидеть в седле каийлы, и кожаная безрукавка с алым капюшоном, почти скрытым пышными, темными кудрями, небрежно перевязанными алой ленточкой. Как и другие местные женщины, девушка была без вуали, и, как и у других, в носу её красовалось тонкое драгоценное кольцо, свидетельствующее о её принадлежности к народу фургонов.

Роскошные черные глаза, как угли, блестели на смуглом лице идеальной формы. – Что это за дурак? – спросила она Камчака. – Не дурак, – ухмыльнулся Камчак, – а Тэрл Кэбот, воин, который держал со мной траву и землю. – Он – чужак, – заявила она, – его необходимо прикончить.

Камчак снова ухмыльнулся. – Он держал со мной траву и землю.

Девушка насмешливо фыркнула и, воткнув маленькие шпоры своих сапожек в бока каийлы, ускакала.

Камчак рассмеялся. – Это Херена – девка из первого фургона,– пояснил мне он.

– Расскажи мне о ней.

– Что тебе рассказать? – поинтересовался Камчак.

– Что означает «быть из первого фургона»?

–Ты почти ничего о нас не знаешь! – объявил Камчак.

– Что правда, то правда,– согласился я.

– «Быть из первого фургона»,– пояснил он,– значит принадлежать к семье Катайтачака.

Я медленно повторил имя, стараясь запомнить его. Пришлось признать, что проще всего это сделать, произнося его на четыре слога – Ка-тай-та-чак. – Он – убар тачаков? – спросил я.

– Его фургон – это ведущий фургон,– улыбнулся Камчак,– и именно Катайтачак сидит на сером одеянии.

– На чем, на чем?

– Это одеяние,– терпеливо пояснил Камчак,– является троном убара тачаков.

Таким образом, впервые я услышал имя человека, который, как я заключил из всего рассказанного мне, был убаром тачаков, этого свободолюбивого и свирепого народа. —Как-нибудь попадешь к Катайтачаку,– сказал Камчак,– я часто бываю в фургоне убара.

Из этого замечания я понял, что Камчак был не последним человеком среди тачаков. —Все домашние Катайтачака принадлежат к одному фургону, и быть в числе приближенных убара значит принадлежать к первому фургону. – Понял,– кивнул я.– А девушка? Она кто – дочь Катайтачака? Убара тачаков?

– Нет, она ему не родственница, как большинство из первого фургона.

– Мне кажется, что она очень отличается от женщин вашего племени.

Камчак снова рассмеялся, и цветные шрамы на какой-то миг сморщились на его скуластом лице. – Еще бы,– сказал он,– она воспитана для того, чтобы послужить призом в играх Войны Любви.

– Я не понимаю,– со вздохом признался я. – Ты видел Равнину Тысячи Столбов? – спросил меня он.

– Нет.

Я как раз собирался расспросить его поподробнее, как вдруг услышал громкое фырканье и визг каийлы где-то меж фургонов. Вслед за этим послышались громкие крики женщин и детей. Камчак, прислушавшись, на секунду замер: прозвенел сигнал маленького гонга, и воздух дважды огласился ревом рогов боска.

Камчак кивнул, по-видимому разобрав послание гонга и рогов.

– В лагерь доставлен пленник.

Глава 6 ЭЛИЗАБЕТ

Камчак быстро пошел на звук по проходам среди фургонов. Я едва поспевал за ним. В том же направлении двигались многие – к нам присоединялись свирепые, покрытые шрамами воины, мальчики с гладкими лицами, помахивающие на ходу заостренными палками погонщиков босков, одетые в дубленые кожи женщины, оставившие свои котлы, полуголые малыши; к нам присоединялись даже рабыни, даже та самая обнаженная девушка, увешанная колокольчиками, несущая тяжелый груз – длинные полосы вяленого мяса боска, даже она спешила на зов гонга и рогов.

Внезапно мы выскочили на самую середину того, что оказалось широкой, покрытой травой улицей, по обе стороны которой рядами выстроились фургоны кочевников, так, словно это длинное, ровное пространство представляло собой широкое зеленое авеню в этом странном городе фургонов и босков.

Вдоль него выстроились ряды зевак – тачаков и рабов: среди них были предсказатели и заклинатели, певцы и музыканты; то тут, то там из толпы тянул шею какой-нибудь торговец из города – время от времени тачаки позволяли торговцам проникать на свою территорию. Каждый из них, как я узнал позже, имел на предплечье небольшое клеймо в форме раскидистых рогов боска, которое гарантировало ему безопасность передвижения по равнинам народов фургонов во время торгового сезона. Основную трудность составляет как раз получение такого клейма – в случае, если песни певца не понравились, а товары торговца пришлись не по душе, его просто убивали.

Носители этого клейма имели статус полурабов.

Теперь было видно двоих всадников, приближавшихся к нам на каийлах по широкой травянистой улице. Между ними к стременам была горизонтально прикреплена пика, удерживающая каийл на расстоянии пяти футов друг от друга. Привязанная кожаными ремнями за шею к пике, меж всадников, спотыкаясь, бежала девушка. Руки её были связаны за спиной.

Меня удивил её вид – одежда её явно не была горианской – не городской и не той, что носят крестьянки, даже не той, что носили девушки свободного народа фургонов.

Камчак выступил в середину прохода, поднял руку – и оба всадника осадили своих скакунов.

Я не верил своим глазам: девушка тряслась, хватая ртом воздух, колени её подгибались – она, бесспорно, свалилась бы на траву, не будь поддерживающей её пики. Тщетные попытки высвободить руки, похоже, окончательно лишили её сил, глаза её затуманились – сомневаюсь, чтобы она понимала, что с ней происходит. Спутанные длинные волосы, блестящая от пота кожа, перепачканная, порванная одежда (обрывки желтого нейлона свисали с плеч, – по-видимому, она порвалась, когда воины продирались вместе с ней сквозь кустарник), израненные, местами кровоточащие ноги и привязанные к шее за шнурки туфли – вот приблизительный её портрет.

Камчак, похоже, был удивлен не меньше меня.

Мне кажется, что до сих пор он не встречал столь экзотически одетой женщины. Похоже, оценив длину её юбки, он решил, что это – рабыня, и был несколько озадачен отсутствием металлического ошейника на её шее. Впрочем, ошейник все-таки был– толстый кожаный воротник, прикрывающий почти всю шею.

Камчак подошел к ней поближе, поднял рукой её голову и с интересом уставился ей в лицо.

Девушка открыла глаза и, завидев дикое, способное перепугать кого угодно, покрытое шрамами лицо, пронзительно завизжала и попыталась вырваться, но пика крепко удерживала её на месте. Тогда она замотала головой, вереща так, что я невольно подумал, не сорвет ли она голос; одно мне было совершенно ясно – она ничего не понимает, не верит своим глазам и все вокруг считает галлюцинацией. Интересно, долго ли её придется убеждать, что она не сошла с ума? Все дело в том, что на ней была земная одежда.

У меня защемило сердце. У неё были красивые волосы и красивые глаза. В моем мозгу пронеслась мысль, что цвет её волос – черный – может снизить её цену в глазах кочевников.

На ней было надето простое желтое платье в оранжевую полоску с длинными, узкими рукавами на манжетах и высоким воротником, похожим на воротник мужской рубашки, как это ни нелепо выглядело в данной ситуации, застегнутым на все пуговицы. Не могу не сказать сразу, что, даже несмотря на её состояние, она оставалась красивой, стройной девушкой с длинными ногами. Я, помню, подумал тогда, что, даже несмотря на цвет волос, на Горе за нее, пожалуй, дадут хорошую цену.

Камчак сорвал туфли с её шеи, и она вновь закричала.

Он бросил её обувь мне.

Это были оранжевые туфли из хорошей кожи, с ремешками, пряжками и каблуками – примерно в дюйм высотой. Я не стал никому показывать полустертое название фирмы – все равно никто из тачаков ничего бы не понял. Оно было написано по-английски.

Девушка, похоже, решила прояснить обстановку:

– Меня зовут Элизабет Кардуэл,– робко начала она,– я – гражданка Соединенных Штатов Америки…– Она обвела взглядом толпу и продолжила, вновь обращаясь к Камчаку, по-видимому сочтя его за главного: – Я – американка… мой дом в НьюЙорке…

Камчак озадаченно взглянул на всадников, те – на него. – Она – варварка, она не знает языка,– прошептал один из них.

Я решил, что лучше будет промолчать. – Вы все сошли с ума! – вдруг вскрикнула девушка, забившись в ремнях, держащих её.– Сошли с ума!

Тачаки, да и все остальные были в явном замешательстве.

Я молчал.

В моей голове мучительно неслись мысли одна мрачнее другой: девушка, землянка, взята тачаками именно в тот момент, когда среди них появился я в надежде разыскать и вернуть Царствующим Жрецам некую таинственную золотистую сферу – последнюю единственную надежду их вымирающего, но великого вида. Была ли она подослана Царствующими Жрецами? Попала ли она сюда в результате «приглашения»? После не столь давно закончившейся войны силы Царствующих Жрецов были истощены… кроме того, как мне было известно, сейчас Царствующие поглощены восстановлением Роя… Или они так быстро оправились? Одна ли она земная девушка на Горе? Быть может, существуют другие… Не случайно она оказалась на равнинах – тот, кто её прислал, знал, что не пройдет и часа, как её подберет разъезд, а если так, то за каким… А может, в Сардаре что-нибудь произошло? Или это – просто фантастическое совпадение… или результат какой-нибудь космической катастрофы… Я вздохнул: почему-то случайность мне казалась слишком маловероятной…

Из оцепенения меня вывел отчаянный крик девушки:

–А-а! Понимаю! Это я сошла с ума! Сошла с ума! Чокнулась!

Этого я уже не мог перенести. Человеколюбие затмило доводы рассудка. – Ты здорова. – Я сам удивился тому, как глухо прозвучал мой голос.

Внезапно наступившая тишина оглушила меня.

Все повернулись в мою сторону и уставились на меня. Похоже, что звуки родного языка произвели на девушку не меньшее впечатление – она вытаращила глаза и от изумления не могла произнести ни слова.

Я повернулся к Камчаку. – Я понимаю её речь, – произнес я по-гориански, глядя ему прямо в глаза. – Он знает её язык! – крикнул один из всадников, державших Элизабет, в толпу.

Кочевники одобрительно зашумели.

Итак, я был безошибочно и мгновенно выделен из многотысячной толпы тачаков. Камчак ухмыльнулся, словно прочтя мои мысли. – Великолепно… – процедил он.

Девушка с надеждой обернулась ко мне:

– Господи, какое счастье! Прошу тебя, помоги мне!

– Попроси её заткнуться, – небрежно бросил через плечо Камчак.

Я передал девушке его пожелание, и она, растерянно взглянув на меня, послушно замолчала. Очень хорошо. Теперь я буду у них переводчиком. Только этого мне не хватало!

Камчак не без интереса ощупал её желтое платье, потом он резко, одним движением сорвал его.

Она вскрикнула. – Молчи, – мрачно сказал я ей.

Я знал, что произойдет дальше. Это произошло бы на любой дороге, тракте или тропинке Гора – она была пленной женщиной и, разумеется, должна быть изучена на предмет цены. К тому же нужно бьыо проверить, нет ли при ней оружия – кинжал или отравленная игла зачастую скрывались в складках платья свободной женщины, отправляющейся в путешествие…

В толпе пронесся изумленный вздох при виде необычных, по горианским понятиям, кружевных одеяний, открывшихся из-под сорванного платья.

И вдруг она заплакала. – Молчи,– стиснув зубы, прошипел я.

Камчак быстро удалил остатки одежды, включая и лоскутья изорванных чулок у лодыжек.

В толпе раздался одобрительный гул. Даже некоторые из горианских красоток-рабынь невольно вскрикнули в восхищении.

Я понял, что Элизабет Кардуэл потянет на высокую цену.

Она стояла, удерживаемая пикой – шея ремнями прикручена к древку, руки связаны за спиной. Кроме пут, на ней оставался высокий кожаный воротник.

Камчак собрал в кучу её одежду, не забыв прихватить туфли, связал все в узелок и бросил ближайшей женщине. – Сожги все это.

Связанная девушка растерянно смотрела на то, как женщина уносит её одежду (все, что у неё оставалось от старого мира) в костер, весело полыхавший всего в нескольких ярдах, и даже слезы застыли в её широко раскрытых глазах.

Толпа расступилась, и девушка видела, как женщина бросила маленький желтый узелок в беспечный огонь. – А-аа! – Она снова отчаянно забилась в путах, пытаясь освободиться.

Камчак недовольно поморщился. – Скажи ей,– обернулся он ко мне,– что она должна быстро выучить наш язык, и если она не сделает этого быстро, будет убита.

Я перевел.

Она дико затрясла головой. – Скажи, скажи им, что меня зовут Элизабет Кардуэл. Я не знаю, ни где я, ни как сюда попала. Я только хочу вернуться домой. Больше я у вас ничего не прошу. Я – американка, я – гражданка свободной страны! У вас могут быть неприятности! Мой дом в Нью-Йорке! Помоги мне выбраться отсюда! Я заплачу тебе! Сколько захочешь! Что угодно!

Камчак снова повернулся вполоборота ко мне:

– Скажи ей, что она должна выучить язык быстро, если не хочет быть убитой.

Я перевел. – Я заплачу тебе сколько захочешь,– молила она, не слушая меня,– сколько угодно… – У тебя ничего нет,—напомнил я ей, и она вспыхнула и потупилась. – Кроме того, – безжалостно продолжил я, – у нас нет способов вернуть тебя домой. – Почему? – воскликнула она. – Потому что это – другая планета,– жестко сказал я.– А что, ты разве не заметила, что сила тяжести не такая, как на Земле…– Почему-то меня раздражал этот разговор. – Не-е-ет!!! – вскрикнула она. – Это – Гор, планета с другой стороны Солнца от Земли. Ты-на-другой-планете! – чуть ли не по слогам произнес я.

Она закрыла глаза и застонала. – ..Я знала…– вдруг прошептала она, – я знаю… но как-как-как…– Она вдруг стала заикаться. – Я не знаю ответа на твой вопрос,– сознался я.

Разумеется, я не стал добавлять, что сам кровно заинтересован в том, чтобы найти ответ.

Камчак нетерпеливо качнул головой:

– Что она говорит?

– Она потрясена и хочет вернуться домой, в свой город… – Какой город?

– Нью-Йорк,– вздохнул я. – Не слышал о таком,– промолвил Камчак. – Это очень далеко. – Откуда ты знаешь её язык?

– Когда-то я жил в стране, где разговаривают на этом языке,– ответил я. – В этой стране есть пастбища? – поинтересовался он. – Д-да,– усмехнулся я, – но она очень далеко… – Дальше, чем Тентис?

– Дальше. – Дальше островов, дальше Тироса и Коса?

– Да.

Камчак присвистнул:

– Далековато…

Мне было не до его иронии:

– Да, далеко для босков.

Камчак ухмыльнулся.

Разговор прервал один из воинов. – Она была одна,– доложил он,– мы искали ещё кого-нибудь, но не нашли. Она была одна.

Камчак посмотрел на меня, потом на девушку. – Ты была одна?

Я перевел.

Девушка слабо кивнула. – Она подтверждает, что была одна, – сказал я Камчаку. – Спроси, как она сюда попала.

Я перевел вопрос, девушка беспомощно взглянула на меня и покачала головой. – Не знаю…– тихо произнесла она. – Говорит, что не знает,– сообщил я Камчаку. – Странно… ну что ж… расспросим попозже…

Он подозвал паренька с мехом вина ка-ла-на на плече, тот, приблизившись, передал ему мех. Камчак вытащил зубами затычку, после чего сунул мех под мышку и, одной рукой ухватив волосы Элизабет, запрокинул ей голову, а другой вставил костяной мундштук между раскрывшимися губами. Он сдавил мех, и девушка, едва не захлебнувшись, вынуждена была сделать большой глоток. Немножко красной жидкости вытекло у неё изо рта и тонкой яркой струйкой начало свой путь по телу.

Наконец когда Камчак посчитал, что она достаточно пьяна, то вытащил мундштук из её рта, вернул на место пробку и отдал мех мальчику.

Она стояла перед ним, Камчаком, со связанными руками, ничего не понимающая, с грязным лицом, покрытая испариной, за горло привязанная к древку пики, и молчала.

Он должен сжалиться над ней.

Тачак должен быть благороден. – Научи её говорить по-нашему,– обернулся он ко мне.– Пусть скажет: «Ла кейджера». – Ты должна выучить горианский язык,– машинально обратился я к девушке.– Скажи: «Ла кейджера».

Она подняла ко мне непонимающий взор. – Ла кейджера,– повторил я.

Она попыталась было слабо протестовать, но Камчак не позволил ей этого сделать. – Ла кейджера.

Она снова беспомощно посмотрела на меня, а затем повторила, едва шевеля губами:

– Ла кейджера… – Еще раз! – потребовал Камчак. – Ла кейджера,– как эхо откликнулась девушка. – Громче!

– Ла кейджера! Ла кейджера! Ла кейджера!

Она вдруг опомнилась:

– А что это значит?

– Я – рабыня,– мрачно сообщил я ей —Не-ет! Элизабет Кардуэл выучила свои первые горианские слова. Камчак кивнул всадникам:

– Отведите её в фургон Катайтачака. Всадники развернули каийл и вскоре исчезли среди фургонов, с ними исчезла и привязанная к древку горианской пики девушка.

Мы с Камчаком долгое время смотрели друг на Друга. – Ты заметил ошейник? – спросил его я Мне показалось, что он не проявил особого интереса к высокому, плотному кожаному воротнику на шее девушки. – Конечно,– ответил он. – Признаюсь, я впервые вижу такой ошейник,– сказал я. – Это ошейник для посланий,– просто ответил он.– Внутри зашито письмо.

Я был так удивлен, что он не выдержал и расхохотался. – Пойдем в фургон Катайтачака.

Глава 7 КЕЙДЖЕРА

Фургон Катайтачака, убара тачаков, завезли на пологий холм – самое высокое место в лагере. Рядом с фургоном установили длинный шест со штандартом тачаков, изображающим четыре рога боска.

Наверное, не меньше сотни босков, тащивших повозку Катайтачака, сейчас были распряжены. Это были громадные красно-бурой масти животные с до блеска отполированными рогами и с сияющей на солнце шкурой, натертой ароматическими маслами.

Золотые кольца, вдетые в их ноздри, были усыпаны драгоценными камнями, и бусы таких же дорогих камней длинными нитями свисали с каждой пары далеко выступающих рогов животных.

Фургон Катайтачака был самым большим в лагере; мне кажется, он вообще превышал все возможные размеры. Он представлял собой громадную платформу, установленную на немыслимые по своей толщине осевые балки, каждая из которых несла не менее чем дюжину деревянных колес, каждое такого же размера, как те, на которых перемещались менее крупные, обычные повозки.

Многоцветие шкур, образующих стенки и купол разбитого на платформе шатра, поражало глаз, а отверстие для выхода дыма в его верхней части возвышалось над платформой не менее чем на сотню футов. Мне оставалось только догадываться о тех несметных богатствах, которые составляли внутреннее убранство шатра.

Однако в сам шатер я ещё не был приглашен, поскольку Катайтачак принимал своих подданных снаружи фургона, под открытым небом.

Рядом с фургоном убара был возведен широкий помост, отстоящий не более чем на фут от земли, застеленный толстыми, великолепными коврами. Вокруг помоста толпились несколько десятков тачаков, причем на помосте, как я догадался, располагались те, кто занимал среди соплеменников более высокое общественное положение.

Среди них, скрестив ноги, под пологом из шкур сидел Катайтачак, которого называли убаром тачаков.

По обе стороны от Катайтачака высились горы добра, в основном чаш и шкатулок, доверху наполненных благородными металлами и драгоценными каменьями. Здесь же возвышались уложенные рядами тюки тончайших шелков с Тироса, груды серебра из Тентиса и Тарны, гобелены из Ара, кувшины изысканнейших вин с Коса и всевозможнейшие фрукты с Тора. Здесь же среди остальных богатств находились две светловолосые голубоглазые девушки, обнаженные и закованные в цепи: их, очевидно, преподнесли в качестве дара Катайтачаку, впрочем, возможно, они были дочерьми его врагов. Обе девушки были просто красавицами. Одна из них сидела, положив подбородок на согнутые колени и окидывая отсутствующим взглядом груды возвышающихся у её ног сокровищ. Вторая лениво раскинулась на помосте, подперев голову рукой и переводя полный безразличия взгляд с одного из присутствующих на другого. На губах у неё виднелись следы засохшего фруктового сока. На каждой девушке был надет сирик – тонкие металлические кандалы, наиболее предпочитаемые горианскими рабовладельцами: состоят они из обычного тарианского ошейника, к которому присоединяется тонкая цепь на десятьдвенадцать футов длиннее, чем необходимо, чтобы пристегнуть её к ножным охватывающим лодыжки кандалам. К этой же цепи прикрепляются и цепи от наручников, составляя таким образом единую систему цепей, мелодично позвякивающих при каждом движении рабыни.

Мы с Камчаком остановились у помоста, где тарианские рабы – очевидно, бывшие офицеры из гарнизона защитников города – сняли с нас сандалии и омыли наши ноги водой. После этого мы вошли под навес и остановились перед восседающим с сонным выражением на лице убаром.

Хотя помост был роскошен, а богатство украшающих его шкур и ковров не поддавалось описанию, я увидел, что сам Катайтачак восседает на разостланном на полу довольно скромном грубой выделки сером сложенном полотне; именно оно являлось царственным троном убара тачаков.

Катайтачак поднял голову и окинул нас сонным взглядом. Череп его был гладко выбрит, за исключением заплетенной в косицу пряди волос на затылке.

Убар тачаков оказался довольно крупным мужчиной с небольшими, коротковатыми для его фигуры ногами. Глаза его окружала целая сеть морщин, а смутлую задубевшую на ветрах кожу щек избороздили глубокие и грубые складки. Хотя убар сидел по пояс обнаженным, на плечи ему была наброшена расшитая золотом накидка из шкуры боска, усеянная драгоценными камнями, а с шеи на толстой цепи с нанизанными на ней клыками слина свисал золотой медальон с изображением четырех рогов боска. Просторные кожаные шаровары были заправлены в подбитые мехом сапоги, а на поясе виднелись богато , расшитые ножны со вложенной в них канвой. Рядом, справа от него, очевидно как символ его власти, лежала свернутая в кольцо плеть.

С отсутствующим видом Катайтачак потянулся к стоящей тут же небольшой золотой коробочке и вытащил из неё свернутый трубочкой сушеный лист канды.

Интересно отметить, что, хотя корни канды, растущей повсеместно в полупустынных районах Гора, довольно ядовиты, высушенные листья этого растения относительно безвредны и жевание или же сосание их является весьма почитаемым среди обитателей южного полушария Гора занятием.

Катайтачак, не спуская с нас глаз, засунул кончик свернутого сухого листа в рот и начал очень медленно его жевать. Он не произнес ни слова, молчал и Камчак. Мы опустились перед убаром на помост и сели, скрестив ноги. Я обратил внимание, что среди присутствующих на помосте сидели только мы втроем. Мне было приятно, что аудиенция августейшей особы убара не потребовала с нашей стороны проявления какого-либо пресмыкания или самоуничижения. Очевидно, некогда убар тоже был воином, умело управлявшимся с каийлой, кайвой и копьем: поднявшись по общественной лестнице, такие люди обычно не любят излишней церемонности.

Я чувствовал, что прежде этому человеку также приходилось проделывать ежедневные переходы по шестьсот пасангов, не покидая седла и обходясь лишь глотком воды да куском вяленого мяса. Он, несомненно, был так же быстр, как его кайва и копье, и видел немало сражений и суровых степных зим. Были на его счету и поединки с дикими животными и не менее беспощадными врагами, из которых ему удалось выйти живым, – такому человеку, конечно, не нужны подобострастные церемонии, таким человеком, я чувствовал, и был Катайтачак, убар тачаков.

Однако, глядя на него, я также чувствовал и то, что давно уже этот человек не садился в седло каийлы, не держал в руке кайву и копье, не охотился и не шел впереди своего войска в атаку. Некогда суровые черты его лица сгладились, щеки одрябли, уголки губ почернели от частого употребления листьев канды, а глядящие на нас глаза потеряли прежний блеск. Не будет больше для него бешеных в своем азарте гонок на каийле по бескрайней, тронутой морозцем степи, не будет смертельньк поединков с превосходящим по силе и ловкости противником, не будет бессонных ночей в седле под открытым, усеянным звездами небом.

Мы с Камчаком терпеливо ждали, пока лист канды не будет сжеван до конца.

Покончив с сухим листом, Катайтачак протянул руку, и человек – не из племени тачаков, а одетый в зеленую тунику касты медиков – немедленно подал ему кубок из выдолбленного рога боска. С явным отвращением на лице Катайтачак осушил кубок и раздраженно отшвырнул его в сторону.

После этого он несколько приободрился и уже с большим вниманием взглянул на Камчака. щин, был надет только сирик. Камчак подал мне знак. – Говори,– приказал я девушке.

Она медленно подняла голову и, дрожа всем телом, едва слышно произнесла:

– Я – кейджера.

Катайтачак казался удовлетворенным. – Это единственное, что она знает по-гориански, – сообщил ему Камчак. – Для начала и этого достаточно,– заметил Катайтачак и обернулся к охраннику.– Вы кормили ее? – спросил он.

Воин утвердительно кивнул. – Хорошо,– сказал Катайтачак.– Рабыне следует быть сильной.

После этого последовали расспросы девушки, в которых я – вряд ли следует об этом даже говорить – выступал в качестве переводчика.

Расспросы Элизабет Кардуэл, к моему удивлению, вел почти исключительно Камчак, а не Катайтачак Вопросы Камчака отличались точностью и дотошностью; он нередко задавал один и тот же вопрос в разной форме, по-видимому связывая между собой ответы девушки, сопоставляя их и делая в уме соответствующие выводы. Из разрозненных деталей он составлял стройную систему, сплетая вокруг девушки тончайшую, едва уловимую сеть. Он моментально подмечал малейшие колебания, малейшую заминку в её ответах, и эти, казалось бы, мелочи зачастую лучше самих ответов девушки рассказывали Камчаку о том, что он хотел услышать Я восхищался его умом.

В течение всего этого времени, пока огни факелов старательно разгоняли сумерки, Элизабет Кардуэл не позволялось двигаться, и она продолжала стоять в той же позе рабыни для наслаждений, опустившись на колени, с выпрямленной спиной и высоко поднятой головой.

Роль переводчика в данной ситуации, как вы сами можете догадаться, была довольно сложным делом, но я старался в наиболее убедительной форме донести до Камчака все то, что девушка, дрожа и запинаясь, пыталась мне сказать.

Хотя в каждом ответе девушки таилась большая опасность, я старался донести слова девушки с максимальной точностью, позволяя Элизабет Кардуэл говорить так, как она считала нужным, несмотря на то что большинство её слов звучали для слушателей просто фантастически: да и как иначе воины из племени тачаков могли воспринимать слова о другом мире, где города не являются самостоятельными, полностью автономными образованиями, а входят в состав недоступных для понимания кочевников государств? О мире, в котором отсутствуют касты, а общественные отношения строятся на основе совершенно иных категорий. Об обществе, где нет прямого товарообмена, но зато присутствуют системы займов и кредитов. О мире, где не найдешь тарнов или тарларионов, но на каждом шагу встретишь автомобили и самолеты, принцип действия которых отказывалось воспринимать воображение тачакского воина. В мире, где для того, чтобы передать сообщение из одного города в другой, не нужно снаряжать гонца, которому предстоит скакать на каийле дни и ночи напролет, а достаточно поднять трубку телефона и набрать необходимый номер.

Катайтачак и Камчак, к моему великому удовольствию, искренне старались вникнуть в слова девушки, удерживались от высказывания своих соображений по поводу услышанного и не спешили объявить девушку сумасшедшей. Их поведение ободряло меня: я боялся, что они, потеряв наконец терпение выслушивать то, что не могло не казаться им совершеннейшим абсурдом, в гневе прикажут наказать Элизабет Кардуэл плетьми, а то и вовсе решат подвергнуть её пытке.

В то время я ещё не знал, что у Катайтачака и Камчака имелись некоторые причины считать, что все, о чем говорит им девушка, вполне может быть правдой. Однако на наиболее интересующие их – как и меня – вопросы о том, каким образом и зачем оказалась эта девушка в тарианских степях, землях народов фургонов, ответа они так и не получили.

Как ни странно, мы все были, кажется, удовлетворены тем, что и сама девушка, похоже, этого не знала.

Катайтачак с Камчаком наконец окончили свои расспросы и, устраиваясь поудобнее, откинулись назад, не спуская глаз с девушки. – Не шевелись,– приказал я ей.

Она повиновалась. Она была очень хороша собой.

Камчак жестом дал мне знак. – Можешь опустить голову,– сказал я девушке.

Бросив на меня жалобный взгляд, девушка под перезвон цепей подалась плечами вперед и уронила голову так низко, что лоб её упал на шкуру огненного ларла, на которой она все так же стояла на коленях.

Все её тело сотрясала нервная дрожь.

Мисс Кардуэл мало чем отличалась от тысяч хорошеньких женщин крупных городов Земли. Возможно, она была несколько умнее других или выглядела чуть симпатичнее большинства своих подруг, но в основном она была такой же, как те, что работали в учреждениях, магазинах или мастерских, пытаясь обеспечить себе существование в одном из пленяющих воображение городов, прельщающих своих жителей обилием соблазнов и удовольствий, от которых так тяжело отказаться. То, что произошло с ней, как я полагаю, могло в равной степени произойти с любой из её подруг.

Она помнила, как проснулась в тот день, умылась, оделась и, позавтракав на скорую руку, выбежала из дома, как спустилась в метро, добралась до своего офиса (одного из многочисленных рекламных агентств на Мэдисон-авеню) и принялась за свои обычные, успевшие порядком наскучить обязанности секретарши. Она помнила свое волнение, когда её вызвали ассистировать шефу отдела на встрече с кем-то, чью фамилию она, конечно, сразу же забыла; помнила, как, мазнув по губам помадой, с ручкой и блокнотом в руке она вошла в кабинет начальника.

Здесь уже находился высокий незнакомый мужчина, широкоплечий, с огромными руками, землистого цвета лицом и неестественно яркими зелеными глазами. В его присутствии она тотчас почувствовала необъяснимый страх. На мужчине был дорогой, хорошо сидящий костюм, однако ей почему-то показалось, что он не привык к подобному одеянию. Именно он первым заговорил с ней – он, а не начальник её отдела, человек, которого она знала довольно хорошо.

Мужчина не позволил ей занять место за секретарским столом. Вместо этого он приказал ей стать посредине кабинета и выпрямиться. Он, казалось, внимательно изучал её фигуру. Чувствуя нарастающее раздражение, она, тем не менее сама не зная почему, выполнила его приказание и застыла перед ним так, как он потребовал. Глаза незнакомца пробежали по её лодыжкам, неторопливо прошлись по бедрам, заставляя её залиться краской, поднялись выше, медленно, словно проникая в каждую складку её одежды, прогулялись по животу, груди, заглянули в каждый потаенный уголок её тела.

– Поднимите голову, – потребовал незнакомец.

Невольно повинуясь ему, она, сдерживая недовольство, высоко запрокинула голову, демонстрируя ему свою грациозную аристократическую шею.

Бросив на девушку последний оценивающий взгляд, незнакомец отвернулся.

Она посмотрела на него пылающими от негодования глазами.

– Помолчите, – приказал мужчина.

Она до хруста в пальцах сжала руки в кулаки.

Незнакомец кивком указал ей на дальний конец кабинета.

– Пройдите туда и вернитесь назад, – потребовал он.

– Не пойду! – отказалась она.

– Скорее! – скомандовал мужчина.

Элизабет со слезами на глазах взглянула на начальника своего отдела, но тот совершенно неожиданно впервые показался ей нерешительным, мягким, неуклюжим и страшно испуганным. Он поспешно кивнул и отвел глаза:

– Пожалуйста, мисс Кардуэл, сделайте все, о чем вас попросили.

Элизабет перевела взгляд на незнакомца. Зажатая у неё в руке ручка с хрустом переломилась пополам.

– Ну? – потребовал мужчина.

Глядя ему в глаза, она внезапно ощутила (это было странное ощущение), что этому человеку при определенных непонятных ей обстоятельствах и для не менее загадочных целей не раз уже приходилось подобным образом оценивать женщин.

Это чувство вызвало у неё раздражение.

Это показалось ей вызовом, который она непременно примет. Она покажет ему, что такое настоящая женщина – пусть в эту минуту и обуреваемая яростью, она примет его вызов, и пусть её походка будет ему ответом!

Элизабет Кардуэл гордо вскинула голову.

– Ах так! – бросила она.

И с высоко поднятой головой она со всей возможной грацией прошагала в дальний конец кабинета, круто развернулась и-с улыбкой победительницы на губах – снова подошла к внимательно наблюдающему за ней мужчине. Где-то у себя за спиной она услышала сдавленное восклицание и шумное дыхание своего шефа, но она не сводила глаз со странного незнакомца.

– Вы удовлетворены? – язвительно поинтересовалась она.

– Да, – ответил тот.

После этого она помнила только, как, развернувшись к двери, чтобы оставить кабинет, почувствовала такой странный, всепроникающий запах, который моментально заполнил её легкие и затуманил сознание.

Очнулась она уже на бескрайней равнине на Горе.

Она была в том же платье, в котором вышла утром на работу, с той только разницей, что теперь на её шее болтался широкий, прочно сшитый по краям кожаный ошейник. Она долго кричала, бродила из стороны в сторону и наконец после нескольких часов бесцельных скитаний по высокой, по пояс, бурой траве, измученная и голодная, заметила неподалеку двух всадников, перемещавшихся на странного вида животных. Она окликнула их, и те осторожно, словно проверяя внимательным глазом, не прячется ли где-нибудь подле неё коварный враг, подъехали поближе.

– Я – Элизабет Кардуэл! – воскликнула девушка. – Мой дом в Нью-Йорке! А это что за место? Где мы находимся? – И она снова обвела диким затравленным взглядом лица присутствующих и расплакалась.

– В позу! – приказал Камчак.

– Стань, как стояла раньше! – резко бросил я девушке.

Она судорожно всхлипнула и испуганно выпрямила спину, подняла голову, расправила плечи и замерла в позе рабыни для наслаждений.

– Ошейник на ней тарианский, – заметил Камчак.

Катайтачак кивнул.

Это было неплохой новостью, поскольку означало, что разгадка или по крайней мере часть тайны, которая меня так заботила, каким-то образом связана с Тарией.

Но как получилось, что на Элизабет Кардуэл, жительнице Земли, оказался тарианский ошейник?

Камчак вытащил из-за пояса кайву и подошел к девушке. Та затравленно взглянула на него и отшатнулась в сторону.

– Не двигайся, – сказал я ей.

Камчак просунул лезвие канвы между ошейником и горлом девушки и осторожно нажал на него.

Лезвие ножа прошло сквозь толстую кожу, как сквозь масло.

Грубый шов натер кожу, и шея девушки в том месте, откуда сняли ошейник, была красной и воспаленной.

Камчак вернулся на свое место, снова сел, скрестив ноги, и положил перед собой разрезанный ошейник.

Мы с Катайтачаком молча наблюдали, как он осторожно развернул сложенную вдвое полоску кожи и вытащил спрятанный в ней тонкий листок бумаги, изготавливаемой из волокон растения, растущего преимущественно в заболоченной дельте Воска. Сам по себе листок бумаги ни о чем не говорил, но мне почему-то невольно вспомнился Порт-Кар – зловещий Порт-Кар, простиравший свое губительное влияние на всю дельту реки и взимавший немилосердную дань, а то и просто грабивший крестьянские общины, уводя в рабство детей, поставляя на грузовые галеры мужчин и отправляя в качестве рабынь для наслаждений в таверны близлежащих городов женщин. Я скорее ожидал, что спрятанная в кожаном ошейнике записка написана на грубоволокнистой бумаге, производимой в Аре, или же на пергаменте, широко распространенном повсеместно на Горе для написания подлежащих длительному хранению манускриптов. Однако я ошибся.

Камчак протянул записку Катайтачаку, но тот лишь глянул на нее, не стараясь даже, как мне показалось, всмотреться в написанное, и, не произнеся ни слова, тут же вернул её Камчаку. Тот вглядывался в неё довольно долго, затем, к моему несказанному удивлению, перевернул её вверх ногами, снова изучающе пробежал по ней глазами и наконец с сердитым видом протянул мне.

Я невольно усмехнулся про себя, поскольку мне пришло на ум, что никто из тачаков попросту не умеет читать.

– Читай, – приказал мне Катайтачак.

Я улыбнулся и взял листок бумаги. Но едва лишь я взглянул на него, улыбка тотчас сошла с моего лица. Я, конечно, мог прочесть, что там написано. Надпись была сделана на горианском, буквами, идущими сначала слева направо, а затем наоборот, справа налево, она бьла достаточно разборчиво выполнена черной тушью и, вероятно, костяной палочкой для письма. Это снова навело меня на мысль о дельте Воска.

– О чем там говорится? – нетерпеливо поинтересовался Катайтачак.

Послание было простым и состояло всего из нескольких строк.

Я прочистил горло и громко прочел:

«Найдите человека, который поймет, что говорит эта девушка. Это – Тэрл Кэбот. Убейте его».

– Кем подписано это послание? – спросил Катайтачак.

С прочтением подписи я помедлил.

– Ну? – теряя терпение, потребовал Катайтачак.

– Оно подписано Царствующими Жрецами Гора, – сказал я.

Катайтачак усмехнулся.

– Ты неплохо читаешь по-гориански, – заметил он.

Тут до меня дошло, что оба они тоже умеют читать, хотя многие из тачаков грамотой не владеют.

Это был просто тест, проверка для меня.

Камчак усмехнулся Катайтачаку, и его испещренное шрамами лицо сморщилось от удовольствия.

– Он держал траву и землю вместе со мной, – поведал он своему убару.

– Вот как? – ответил тот. – Я этого не знал.

Мой мозг бешено работал. Теперь я точно понял то, о чем прежде мог только догадываться: эта американская девушка нужна была только для того, чтобы носить ошейник с вложенной в него запиской и служить для меня приманкой.

Однако я не мог понять, почему Царствующие Жрецы вдруг пожелали меня убить. Разве я не находился у них на службе? Или я пришел к народам фургонов не по их поручению, чтобы отыскать золотистый шар – последнее яйцо Царствующих Жрецов, последнюю надежду на продолжение их рода?

И вот теперь они хотят, чтобы я погиб.

Это казалось просто невозможным.

Я приготовился бороться за свою жизнь и продать её как можно дороже в этих царственных палатах Катайтачака, убара тачаков, поскольку какой горианец осмелится ослушаться приказа Царствующих Жрецов?

Я встал и обнажил свой меч.

Один-два охранника немедленно выхватили кайвы.

По лицу Катайтачака пробежала мимолетная улыбка – Убери свой меч и сядь, пожалуйста, на место,сказал мне Камчак.

Ошеломленный, я нехотя повиновался.

– Это послание отправлено вовсе не Царствующими Жрецами, – заметил он. – По-моему, это очевидно.

– С чего ты взял? – удивился я.

Испещренное шрамами лицо Камчака снова сморщилось в некоем подобии улыбки. Он звучно хлопнул ладонями по коленям и весело рассмеялся.

– Неужели ты считаешь, что Царствующие Жрецы, пожелай они видеть тебя мертвым, искали кого-нибудь, кто бы выполнил их просьбу? – Он кивнул . на лежащий перед ним кожаный ошейник. – Ты полагаешь, Царствующие Жрецы использовали бы для этого тарианский ошейник? – Его взгляд остановился на Элизабет Кардуэл. – Или ты считаешь, что им понадобилась бы эта девчонка для того, чтобы тебя разыскать? – Камчак откинул назад голову и снова весело рассмеялся. Даже Катайтачак усмехнулся.Нет, – покачал головой Камчак, – желая лишить кого-то жизни. Царствующие Жрецы не обращаются за помощью к тачакам!

Несомненно, в словах Камчака присутствовала значительная доля здравого смысла. И все же мне казалось странным, чтобы кто-нибудь – неважно, кто именно, – осмелился воспользоваться для осуществления своих целей именем Царствующих Жрецов.

Кто мог бы на это осмелиться? А кроме того, у меня не было уверенности, что Царствующие Жрецы, пожелай они отправить послание, не воспользовались бы столь сложным способом. В отличие от Камчака и Катайтачака я знал о недавних битвах Роя под Сардаром и об уничтожении технологического комплекса Роя; кто знает, к каким примитивным средствам могут прибегнуть в этих условиях Царствующие Жрецы для исполнения своих замыслов? Однако в целом я склонен был согласиться с Камчаком в том, что едва ли это послание отправлено Царствующими Жрецами. Помимо всего прочего, после окончания войны Роя прошло уже несколько месяцев, в течение которых Царствующие Жрецы, безусловно, сумели бы восстановить значительную часть своего разрушенного оборудования, средств контроля и наблюдения, при помощи которых вот уже много тысячелетий они поддерживали свое господство над этим варварским миром. А кроме того, насколько я знаю, Миск, который был моим другом и с которым нас связывала клятва верности, все ещё являлся самым высокородным из оставшихся в живых Царствующих Жрецов и его авторитет в решении проблем, связанных с существованием Роя, оставался непоколебимым. Я знаю, что уж кто-кто, а Миск моей смерти желать не мог. Да и разве я не нахожусь в настоящее время у них на службе? – напомнил я себе. Разве не действую я в их интересах? Не стремлюсь быть им полезным? Разве не ради них я подвергаюсь здесь, у народов фургонов, быть может, смертельной опасности? Но если это послание пришло не от Царствующих Жрецов, кто мог его отправить? Кто мог посметь это сделать? И кто, кроме самих Царствующих Жрецов, мог знать, что в данный момент я вместе с народами фургонов кочую по бескрайним степям Юга? Однако кто-то, напомнил я себе, знает об этом. Непременно должны существовать эти самые «кто-то», другие, не желающие благополучного завершения моей работы, стремящиеся уничтожить Царствующих Жрецов и всех людей, населяющих этот мир; «Другие», обладающие даже способностью для каких-то своих целей доставлять сюда людей Земли; «Другие», возможно, даже более развитые в техническом отношении существа, исподволь незримо ведущие войну с Царствующими Жрецами, ставкой в которой является, очевидно, не только Гор, но и Земля, и Солнце, и вся наша система. Они, эти «Другие», обитающие, вероятно, на границах или за пределами Солнечной системы, терпеливо дожидаются возможности уничтожить власть Царствующих Жрецов, эту неведомую для большинства простых людей силу, надежно защищающую их, возможно, ещё с тех утопающих в седой древности времен, когда человек впервые поставил камень на камень, возводя себе жилище, или ещё раньше, до зарождения в человеке первых проблесков сознания, когда он-больше животное, нежели разумное существо – впервые сунул ветку в горящий огонь.

Однако эти размышления были слишком тяжелыми, я постарался отогнать их от себя.

Но загадка тем не менее оставалась, и я должен был её разрешить.

И ответ на нее, возможно, будет найден в Тарии.

В настоящее же время я, конечно, буду продолжать работу. Я постараюсь – ради Миска – отыскать яйцо и возвратить его в Сардар. Подозреваю, хотя и плохо представляю себе, каким именно образом, что эта загадка как-то связана с моей миссией.

– Что бы вы сделали, – спросил я Камчака, – если бы считали, что это послание действительно поступило от Царствующих Жрецов?

– Ничего, – мрачно ответил Камчак.

– В таком случае вы подвергли бы себя большой опасности, – заметил я. – И себя, и свои стада, и людей.

И Камчак, и я отлично знали, что неповиновения Царствующие Жрецы не прощают. Их месть способна стереть с лица земли целые города и народы. Их мощи, насколько мне известно, достаточно даже для уничтожения целых планет.

– Я знаю, – ответил Камчак.

– Тогда почему же? – спросил я.

Он посмотрел на меня и усмехнулся:

– Потому что мы с тобой держали землю и траву.

Мы с Камчаком и Катайтачаком посмотрели на Элизабет Кардуэл.

Я понимал, что после того, как её допрос окончен, она выполнила свое предназначение. Больше узнать от неё ничего не удастся. Она, должно быть, и сама это почувствовала, поскольку, хотя и продолжала стоять неподвижно, выглядела беспредельно напуганной.

Страх читался в её широко раскрытых глазах, в напряженно изогнутой спине, в легком дрожании приоткрытых губ. При сложившихся обстоятельствах она не представляла собой никакой ценности. Внезапно, совершенно не осознавая, что она делает, девушка, дрожа всем телом, сложила руки на груди и уронила голову на брошенную ей под ноги шкуру ларла.

– Пожалуйста, – взмолилась она, – не убивайте меня!

Я перевел её слова Камчаку и Катайтачаку.

– Ты будешь со всем возможным старанием исполнять любое желание тачаков? – обратился к ней Катайтачак.

Я перевел девушке его вопрос.

С ужасом в глазах она подняла голову и заглянула в суровые лица пленивших её людей.

– Нет, – покачала она головой. – Нет!

– На кол ее! – приказал Катайтачак.

Два стоящих у входа в палатку охранника рванулись к девушке, подхватили её за руки и подняли над полом.

– Что они хотят со мной сделать? – закричала она.

– Собираются посадить тебя на кол, – пояснил я.

Девушка забилась в истерике.

– Нет! – запричитала она. – Ну, пожалуйста, отпустите меня, отпустите, прошу вас!

Моя рука сама потянулась к рукояти меча, но Камчак легким жестом остановил меня. Он обернулся к Катайтачаку.

– Она, кажется, согласна служить тачакам верой и правдой, – заметил он.

Катайтачак снова окинул девушку сумрачным взглядом.

– Ты будешь со всем возможным старанием исполнять любое желание тачаков? – повторил он свой вопрос.

– Да, – захлебываясь слезами, пробормотала девушка. – Я буду с удовольствием делать все, что тачаки мне прикажут!

Я перевел её слова Катайтачаку и Камчаку.

– Узнай у нее, – обратился ко мне Катайтачак,просит ли она у нас милости позволить ей быть рабыней тачаков?

Я довел его вопрос до сведения девушки.

Из глаз её снова хлынули слезы.

– Да, – рыдая, выдавила она из себя. – Я прошупрошу вас позволить мне быть рабыней тачаков.

Интересно, не вспомнился ли ей в эту минуту тот странный незнакомец с землистым лицом и неестественно зелеными глазами, что осматривал её взглядом опытного оценщика, перед которым она с таким вызовом продемонстрировала свою женственность и красоту, не подозревая о том, что он проверяет лишь, годится ли она, чтобы носить тарианский ошейник.

Как он, должно быть, повеселился бы, увидев её сейчас стоящей на коленях перед этими варварами, в браслетах наручников, с низко склоненной головой, умоляющей этих кочевников оставить её у себя рабыней! Когда она думала об этом, как, должно быть, разрывалось её сердце от боли и унижения, поскольку только теперь она в полной мере осознала, что тот человек, несомненно, знал о том, что её ожидает. Как, должно быть, он потешался в душе над её нелепыми проявлениями ущемленной женской гордости, над убогим кокетством девчонки в скромном платье, судьба которой в это мгновение всецело находилась в его руках!

– Я принимаю её просьбу, – сообщил Катайтачак и, кивнув ближайшему охраннику, распорядился: Принеси ей мяса.

Охранник спустился с помоста и через минуту вернулся с ломтем жареного мяса.

Катайтачак жестом приказал подвести дрожащую девушку поближе. Охранники подхватили её под руки и опустили в двух шагах от него.

Катайтачак взял принесенный ломоть мяса и протянул его Камчаку. Тот откусил от него приличный кусок и в свою очередь протянул ломоть девушке.

– Ешь, – сказал я ей.

Элизабет Кардуэл взяла мясо обеими руками, скованными тонкими прочными цепями, и, низко опустив голову, так что упавшие волосы закрыли ей лицо, принялась машинально есть мясо.

Она, как обычная рабыня, приняла мясо из рук Камчака, кочевника.

Теперь она принадлежала ему.

– Я – кейджера, – едва слышно произнесла она, закрывая лицо руками. – Кейджера! Кейджера!

Глава 8 ЗИМОВКА

Если бы я надеялся на быстрое разрешение мучивших меня загадок или на то, что мне быстро удастся разыскать яйцо Царствующих Жрецов, то я был бы разочарован, поскольку за прошедшие месяцы мне не удалось продвинуться ни на шаг ни в том, ни в другом.

Я рассчитывал попасть в Тарию и там разгадать тайну ошейника для посланий, но раньше чем весной сделать это было невозможно.

Стада обходят Тарию, и это время называется Временем Прохождения Тарии, затем отправятся на зимние пастбища, и начнется Сезон Зимовки; в третью, и последнюю часть года, в Сезон Короткой Травы, стада возвратятся на равнины Тарии, и соответственно это время называется Периодом Возвращения к Тарии. Именно тогда и состоятся ритуалы получения знамений относительно благоприятствования высших сил избранию Высокого Убара, единого для всех четырех народов фургонов.

Сидя на шелковистой спине каийлы, я бросил взгляд на блеск высоких стен отдаленной Тарии.

Она показалась мне надменным, гордым городом, неколебимо возвышающимся над равниной.

– Будь терпелив, Тэрл Кэбот, – сказал мне Камчак, сидя в седле на своем скакуне. – Весной, когда начнутся игры Войны Любви, я отправлюсь в Тарию и, если ты захочешь, возьму тебя с собой.

– Хорошо, – ответил я.

Я подожду. Кстати, по зрелом размышлении, именно это и казалось мне наилучшим вариантом действий. Тайна кожаного ошейника представлялась мне второстепенной. Главная моя цель лежала где-то среди фургонов кочевников.

Мне стало интересно, что имел в виду Камчак, говоря о Войне Любви, которая происходит на Равнине Тысячи Столбов. Ничего, в свое время я узнаю и это.

– После Войны Любви, – добавил Камчак, – состоятся ритуалы предсказаний.

Я кивнул, и мы погнали своих каийл к стаду.

Как я узнал, в течение последних двухсот лет Высокий Убар кочевников не избирался, как, вероятнее всего, не будет этого и нынешней весной. Как я понял, путешествуя с фургонами, только устоявшиеся традиции года перемирия, который сейчас наступил, мешали свирепым кочевникам вцепиться друг другу в глотки, а точнее, в босков. Разумеется, как житель Ко-ро-ба, заинтересованный к тому же в судьбе нескольких северных городов, я не был огорчен тем, что Высокий Убар не будет избран. Впрочем, совсем немногие хотели его избрания. Тачаки, как и другие народы фургонов, предельно ценят независимость.

Все же ритуалы предсказаний проводятся каждые десять лет. Сперва я рассматривал этот год как бессмысленную традицию, но позднее я увидел, что в пользу его можно сказать многое: народы фургонов сходятся вместе, и в это время, кроме простой радости общения, они получают много других полезных вещей – происходит межплеменной обмен босков и женщин, как свободных, так и рабынь; обмен скотом генетически освежает стада и в биологическом смысле того же эффекта достигает межплеменной обмен женщинами. Что может быть ещё более важным, так это то, что год перемирия дает традиционную возможность народам фургонов объединиться перед лицом кризиса, способного погубить каждый из них по отдельности. Теперь я считаю, что люди, узаконившие тысячу лет тому назад этот год, были поистине мудры.

Мне было интересно, с чего бы это Камчак весной рассчитывал попасть в Тарию?

Впрочем, я уже давно понял, что он не последний человек среди тачаков.

Возможно, состоятся переговоры, возможно, будут оговариваться условия игр Войны Любви или торговли. Относительно недавно, и к своему удивлению, я узнал, что народы фургонов время от времени торгуют с Тарией. Это известие разожгло во мне надежды, что я в недалеком будущем сумею попасть в город, однако на деле надежды сбылись совсем не так скоро, да, может, и к лучшему.

Народы фургонов, хотя и были врагами Тарии, не испытывали безразличия к её богатствам, особенно к изделиям из металла и ткани, которые высоко ценились кочевниками. Даже ошейники и цепи, надеваемые на рабов, были тарианскими по происхождению.

Со своей стороны, в обмен на свои нажитые торговлей товары Тария получала рога и шкуры босков, каковых у степняков было предостаточно. Впрочем, тарианцы не гнушались и прочими товарами, предлагаемыми народами фургонов, а именно награбленным в обожаемых кочевниками набегах добром. В поисках караванов они иной раз удалялись на тысячи пасангов от своих стад, добывая золото, драгоценные камни, специи, подкрашенную соль, упряжи и седла для высоких тарларионов, меха из далеких краев, крестьянские орудия, бумагу, чернила, учебники для школы, сушеные овощи и рыбу, лечебные порошки, кремы и благовония и, разумеется, женщин. Впрочем, самых красивых кочевники оставляли себе, выставляя на торг с тарианцами кого попроще, так что, к вящему неудовольствию тарианцев, что на их рынок из степи поступали дешевые рабыни, а прекрасные, дорогие (до сорока золотых) девушки, прежде принадлежавшие к высоким кастам и рожденные свободными, – очень и очень редко. Мужчины народов фургонов любили, чтобы им прислуживали цивилизованные, очаровательные девушки; днем они трудились под палящим солнцем в степной пыли, ухаживая за босками или собирая кизяк, а ночью услаждали своих господ под крышами фургонов. Иногда народы фургонов выставляли на торг с тарианцами и роскошные шелка, однако обычно они сохраняли их для собственных рабынь; кстати сказать, свободным женщинам народа фургонов не дозволялось носить шелка – среди кочевников даже ходила пословица, что та, которая любит прикосновение шелка к своей коже, в глубине сердца своего является рабыней в независимости от того, покорил ли её господин или нет. Нужно добавить, народы фургонов с Тарией не торговали только двумя вещами: живыми босками и тарианскими девушками.

Зима свирепо обрушилась на стада за несколько дней до ожидаемого срока: пошел колючий снег и задул пронизывающий ветер, на протяжении двух с половиной тысяч пасангов снег засыпал бурую и ломкую траву и боски сразу разбрелись группами, веером разойдясь по степи, вспахивая снежную целину, фыркая, откапывая и пережевывая пожухлую и большей частью уже несъедобную траву. Боски начали умирать, и над ними рыдали женщины, словно над сожженными в набеге тарианцев фургонами. Множество кочевников, свободных и рабов, рылись в снегу, добывая пригоршни травы, чтобы накормить своих животных. Фургоны оставлялись в степи, чтобы не изматывать обессиленных босков.

Наконец на семнадцатый день пути первые стада достигли зимних пастбищ далеко на севере от Тарии, ближе к экватору. Здесь снега не было, только иногда поутру слегка подмораживало, а трава оставалась сочной и питательной. А ещё сотню пасангов на север начался теплый климатический пояс – и люди запели.

– Боски в безопасности, – сказал Камчак.

Степняки падали на колени и целовали зеленую траву. «Боски в безопасности!!!» – повторяли они слова Камчака.

Видимо, в связи с годом перемирия народы фургонов в этот раз не зашли на юг дальше, чем это было необходимо. Они даже не переходили восточного Картиуса, как нередко поступали. Кочевники не хотели рисковать в этот год людьми в схватках с далекими народами, подставляя фургоны под стрелы, например, тарнсменов из Ара.

Зима в тот год была суровой: воздух даже в тех районах, где мы пребывали, иногда плохо прогревался; рабы и господа кутались в шкуры боска и меха; женщины и мужчины носили меховые штаны и обувь, накидки, шапки и капюшоны. Подчас единственным способом отличить рабыню от свободной женщины было проверить её волосы-распущены они или нет.

Верхом на каийле, сжимая копье, нагнувшись с седла, я промчался мимо ветки, воткнутой в песок, на которой красовался сушеный тоспит – маленький сморщенный, похожий на персик, но горьковатый фрукт размером со сливу.

– Хорошо! – вскричал Камчак, увидев, что тоспит был точно надет на острие моего копья.

Этот удар принес мне два очка.

Я слышал, как Элизабет Кардуэл выражала свое восхищение, подпрыгивая и хлопая в ладоши. На её шее висела связка тоспитов. Я улыбнулся ей.

– Тоспит! – крикнул Конрад из кассаров, кровавого народа, и Элизабет поместила новый тоспит на ветвь.

Раздался топот каийлы, и Конрад поддел тоспит своим красным копьем так, что острие его едва вошло в плод.

– Неплохо! – крикнул я ему.

Мой удар был точен, но слишком силен; в битве он мог бы стоить мне копья, застрявшего в теле врага. Удар Конрада был великолепен и был достоин трех очков.

Затем поскакал Камчак, и его копье вошло в тоспит даже на какую-то долю дюйма меньше, чем у Конрада. Этот удар также оценивался в три очка.

Воин, который должен был показывать свою ловкость после Камчака, сорвался с места.

Раздался разочарованный крик, поскольку кончик копья не удержал фрукт. Это был удар всего-навсего на одно очко.

Элизабет опять радостно захлопала в ладоши, поскольку она была из фургона Камчака и Тэрла Кэбота и, естественно, переживала за нас. Всадник, сделавший неудачный удар, внезапно развернул каийлу в её сторону, и Элизабет, которая быстро осознала, что, пожалуй, не стоило так явно радоваться его неудаче, упала на колени, в страхе прижимая голову к траве. Я было выпрямился в седле, но Камчак, смеясь, удержал меня. Каийла всадника уже рычала над девушкой, и тот, резко осадив зверя, окрашенным соком тоспита кончиком копья откинул капюшон с головы девушки и осторожно поднял копьем её подбородок, заставляя взглянуть на себя.

– Простите меня… господин, – сказала Элизабет Кардуэл.

Рабыни на Горе должны ко всем свободным мужчинам обращаться как к хозяевам, хотя, разумеется, истинным господином для них может быть только один.

Мне нравилось, что за несколько последних месяцев Элизабет так хорошо овладела языком. Разумеется, Камчак велел взяться за её обучение трем тарианским девицам-рабыням, которые проводили занятия, таская её со связанными руками меж фургонов, показывая и называя предметы и нахлестывая розгами в случае ошибки. Элизабет выучилась быстро. Она была умной девушкой.

Ей пришлось тяжело, особенно в первую неделюне так прост переход от жизни молодой очаровательной секретарши из современного офиса с кондиционированным воздухом и лампами дневного света на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке к положению рабыни тачакского воина.

Тогда, после окончания допроса, когда она, крича в унижении: «Ла кейджера, ла кейджера!» – согнулась у помоста Катайтачака, Камчак завернул её, все ещё плачущую и облаченную в сирик, в роскошную шкуру красного ларла, на которой она стояла до этого.

Уходя с помоста, я видел, как Катайтачак после окончания допроса отсутствующе потянулся к маленькой золотой коробке с листьями канды; его глаза стали медленно закрываться.

Той ночью Камчак вместо того, чтобы оставить Элизабет снаружи у колеса, сковал её в своем фургоне, пропустив короткую цепочку от её ошейника к укрепленному в днище фургона кольцу для рабов, после чего бережно прикрыл её, все ещё плачущую и дрожащую, полостью из меха красного ларла.

Она была на грани истерического припадка, и я, изредка поглядывая на нее, искренне опасался, что следующей фазой её состояния будет оцепенение, шок, отказ поверить во все произошедшее и как результат всего этого – безумие.

Камчак, кажется, действительно был озадачен её поведением. Несомненно, он понимал, что любая горианская девушка не сможет легко принять свое внезапное превращение в предмет, бессловесную рабыню, особенно если таковое произошло среди фургонов тачаков. Признать, что Элизабет с другой планеты, было выше понимания Камчака, и он склонен был рассматривать многие реакции мисс Кардуэл как странные и, по-видимому, предосудительные.

Он встал и, пнув её ногой, обутой в отороченную мехом туфлю, приказал успокоиться. Конечно, она не понимала горианский, однако интонации и нетерпение были достаточно ясными, чтобы исключить необходимость перевода. Она перестала стенать, но все ещё всхлипывала и дрожала. Камчак снял со стены бич для рабов и приблизился к ней, но, очевидно раздумав, вернул бич на прежнее место. Меня удивило, что он не воспользовался им, и заинтересовало почему. Впрочем, я был рад тому, что он её не ударил, поскольку иначе мне пришлось бы вмешаться.

Я попытался поговорить с Камчаком и объяснить, что нынешнее состояние девушки вполне соответствовало пережитому ею шоку – тотальным изменениям в жизни – сначала обнаружить себя одиноко стоящей посреди прерий, потом – тачаки, плен, фургоны; сирик, допрос, угроза расправы, да и сам недоступный пока ещё её пониманию факт – стать рабыней, собственностью! Я пытался объяснить Камчаку, что её старый мир не подготовил девушку к таким вещам, поскольку рабства в том мире не существует. Камчак слушал меня, не перебив ни разу, затем поднялся, достал из сундука кубок, наполнил его янтарной жидкостью и высыпал в неё темный голубоватый порошок. Приподняв рукой голову Элизабет Кардуэл, он поднес к её губам напиток. В глазах её стоял страх, но она выпила и в считанные секунды заснула.

Раз или два в ту ночь, к неудовольствию Камчака и прогоняя мой сон, она вскрикивала, дергая цепи, но оба раза мы обнаруживали, что она так и не проснулась.

Я полагал, что утром Камчак пошлет за тачакским кузнецом, чтобы поставить клеймо на Элизабет, которую он прозвал «своей маленькой дикаркой».

Клеймо тачакского раба не похоже на клейма, используемые в городах, которые для девушек являются изображением первой буквы слова «кейджера».

Клеймо тачаков – знак четырех рогов боска, такой же, как на их знамени; клеймо из четырех рогов боска, расположенных таким образом, что они немного напоминают букву «X», имеет размер около полутора-двух дюймов; конечно же, клеймо четырех рогов используется и для того, чтобы метить тачакских босков, но там оно много больше и образует грубый квадрат со стороной шесть дюймов. Вполне возможно, что вслед за клеймением тачак пожелает вдеть Элизабет в нос тонкое кольцо, подобное тем, какие носят все тачакские женщины – будь то свободные женщины или рабыни; после этого останется только нацепить на Элизабет Кардуэл тарианский ошейник с гравировкой и обрядить её в кейджер.

Пробудившись поутру, я обнаружил укутанную в шкуру красного ларла Элизабет сидящей, прислонясь к одному из шестов, поддерживающих шкуры фургона.

– Я хочу есть. – Она посмотрела на меня, и глаза её были сонными и красными.

Мое сердце радостно подпрыгнуло-девочка оказалась сильнее, чем я предполагал. Я был несказанно рад. На помосте Катайтачака я боялся, что она не сможет выжить, поскольку слишком слаба для сурового мира Гора. Я беспокоился, что шок, вызванный её внезапным перемещением между мирами в дополнение к обращению в рабыню, может смутить её разум, перемешать её чувства и, таким образом, лишить ценности в глазах тачаков, которые в свою очередь могут попросту скормить её каийле или слинам.

Теперь я мог быть спокоен – Элизабет Кардуэл сильна, она не сойдет с ума, она обречена на жизнь.

– Твой господин – Камчак из племени тачаков,сказал я – Сначала поест он, а потом, если решит, накормит и тебя.

Она вновь прислонилась к шесту.

– Хорошо, – сказала она.

Когда проснувшийся Камчак выкатился из своих мехов, Элизабет невольно поклонилась ему. Камчак взглянул на меня:

– Как себя чувствует маленькая дикарка сегодня? – спросил он.

– Голодна, – сказал я.

– Замечательно!

Камчак перевел взгляд на прислонившуюся к шесту Элизабет, пытающуюся скованными руками натянуть на себя повыше полость ларла.

Конечно, она отличалась от женщин, которыми он до сих пор владел, и, похоже, Камчак никак не мог определиться-что же с ней теперь делать. Он привык к девушкам, чья культура подготовила их к весьма реальной вероятности рабства, хотя, может, и не рабства среди тачаков. Горианская девушка, даже свободная, привыкла к рабству как к общественному явлению, возможно, она даже сама владела одним или более рабами, она помнит, что она слабее мужчины и какие это может иметь последствия; она знает, что города могут пасть, а караваны могут быть ограблены; она знает, что может быть пленена даже в собственных покоях достаточно сильным воином, связана и унесена из своего родного города на спине тарна, она знакома с обязанностями рабов, и если она и попадает в рабство, в целом она готова к тому, что её ожидает: она знает, что ей разрешено, а что – нет; более того, к счастью или к несчастью, горианская девушка обучена тому, что чрезвычайно важно знать,искусству угождать мужчине; поэтому, даже если девушка останется вольной, она все равно учится готовить и подавать вкусные блюда, красиво ходить, уметь держать себя в обществе и следить за своей внешностью, позаботиться о мужчине, знать любовные танцы и так далее.

Разумеется, Элизабет Кардуэл ничего этого не умела. И пришлось признать, что по всем параметрам она была именно тем, кем считал её Камчак,«маленькой дикаркой». Но, если быть справедливым, очень хорошенькой маленькой дикаркой.

Камчак прищелкнул пальцами и указал на ковер на полу. Элизабет преклонилась перед ним, прижимая к себе меха, и склонила голову к его стопам.

Она была рабыней.

К моему удивлению, Камчак по причинам, которые он мне не объяснил, не стал обряжать Элизабет Кардуэл в кейджер, к большому неудовольствию других рабынь лагеря. Более того, он не стал её клеймить и вдевать ей в нос тонкое золотое кольцо, как у тачакских женщин, и даже, что уж совсем казалось непостижимым, не надел на неё тарианский ошейник. Само собой, он не разрешил ей заплетать или как-либо укладывать волосы – они должны быть распущены, но для того, чтобы обозначить её как рабыню, было вполне достаточно и только этого.

Он разрешил ей разрезать и сшить себе одеяние без рукавов из шкуры красного ларла. Шить она почти не умела, и я с удовольствием слушал её ругательства, когда она, привязанная теперь только за временный ошейник и цепь, приделанную к кольцу, время от времени втыкала костяную иглу себе в палец или делала неправильный стежок нитью из жилы.

Шов оказывался то слишком плотным и морщил и топорщил мех, то слишком свободным и в перспективе открыл бы напоказ то, что должно было скрываться одеждой. Я сделал неоригинальный вывод, что девушки, подобные Элизабет Кардуэл, привыкшие покупать готовую одежду в магазинах Земли, были не так искусны в обращении с иглой, как, возможно, бывали искусны в иных заботах, сопряженных с ведением домашнего хозяйства, – в умениях, которые, как оказалось, могли пригодиться и в другой необычной ситуации.

Наконец Элизабет закончила шить, и Камчак отвязал её, чтобы она смогла подняться и нарядиться в обнову.

К своему удовольствию, я отметил, что её меховое пальто свисает несколько ниже колен.

Камчак критически осмотрел этот наряд и, вытащив из-за пояса кайву, обкромсал подол настолько, что теперь он был даже короче, чем то очаровательное желтое платье, в котором Элизабет попала в плен.

– Но это была длина кожаных платьев тачакских женщин.. – осмелилась протестовать Элизабет.

Я перевел – Но ты – рабыня, – ответил Камчак.

Я перевел его замечание.

Элизабет поникла головой.

У неё были красивые, стройные ноги. Камчак, мужчина, получал удовольствие от созерцания их.

Кроме того, что он был мужчиной, Камчак к тому же был её господином – он приобрел девицу, следовательно, мог удовлетворить свое желание. Должен заметить, что я вполне одобрял его действия. Я не был против того, чтобы наблюдать, как очаровательная мисс Кардуэл передвигается по фургону.

Камчак заставил её пройтись несколько раз тудасюда по фургону, сделал замечание о её походке, а затем, к удивлению нас обоих – моему и мисс Кардуэл, он не сковал её, но разрешил прогуляться по лагерю без охраны, предупредив только, чтобы она вернулась до наступления темноты – то есть до того, как выпустят сторожевых слинов.

Она робко кивнула, улыбнулась и легко соскочила с откинутого борта фургона.

Я был рад, что ей предоставили так много свободы.

– Она понравилась тебе? – спросил я Камчака.

Он ухмыльнулся.

– Она всего-навсего маленькая дикарка, – ответил он, затем посмотрел на меня: – Я хочу Африз из Тарии, – заявил Камчак.

Интересно, что это за женщина? Для кочевника Камчак обходился со своей маленькой варваркой-рабыней, я бы сказал, весьма мягко. Это не означало, что Элизабет не работала или не получала колотушек, но в целом, учитывая обычную долю тачакской рабыни, по-моему, с ней обращались неплохо. Могу поведать про то, как однажды, вернувшись с поисков навоза с мешком, заполненным лишь наполовину, Элизабет заявила, что это все, что ей удалось отыскать за день.

Камчак, особо не церемонясь, тут же запихнул её головой в тот самый мешок и завязал его. Освободил он её на следующее утро, и никогда более Элизабет Кардуэл не приносила полупустого мешка с кизяком в фургон Камчака.

Итак, восседавший на каийле кассар приставил копье под подбородок стоявшей перед ним на коленях девушки. Внезапно он рассмеялся и убрал оружие.

Я вздохнул с облегчением.

Кассар тронул поводья и приблизился к Камчаку.

– Сколько ты хочешь за свою очаровательную маленькую варварку? – спросил он.

– Она не для продажи, – ответил Камчак.

– Тогда, быть может, пари? – настаивал всадник.

Его звали Альбрехт, и коль снова он был кассаром, то в любых соревнованиях он выступал против нас с Камчаком.

Мое сердце бешено застучало.

Глаза Камчака вспыхнули. Он был тачаком.

– На что? – кратко поинтересовался он.

– На результат состязания, – сказал Альбрехт и указал на двух принадлежавших ему девушек, кутающихся в меха слева от нас. – Твоя против этих двоих.

Эти девушки были обе из Тарии, обе были прелестны и обе, без сомнения, искусны в потакании прихотям воинов народов фургонов.

Конрад, услышав предложения Альбрехта, насмешливо фыркнул.

– Нет, – крикнул Альбрехт, – я серьезно!

– По рукам! – ухмыльнулся Камчак.

За нами наблюдали несколько детей, мужчин и рабынь. Как только Камчак согласился на предложение Альбрехта, дети и рабыни моментально исчезли.

Не успели мы и глазом моргнуть, как они уже показались меж фургонов, радостно крича:

– Состязание! Состязание!

Скоро, к моему неудовольствию, значительное число тачаков – женщин, мужчин и их рабов уже толпилось около расчищенного под состязание участка. Условия ставок определились довольно быстро.

В толпе, кроме тачаков и их рабов, было несколько кассаров, один или два воина-паравачи и даже один из катайев. Даже рабыни в толпе выглядели как равные прочим. Через минуту ставки были уже сделаны.

Тачаки не отличались в этом от большинства горианских жителей – здесь все обожали пари. Ни для кого не было тайной, что тачак мог поставить все свое стадо босков на результат одного забега каийл; целая дюжина рабынь могла поменять господина изза какой-нибудь мелочи типа направления, в котором полетит или не полетит та или иная птица, или из-за неугаданного числа семечек в тоспите.

Обе девушки Альбрехта стояли в стороне, глаза их сияли, они старались вести себя скромно и не смеяться. Некоторые рабыни из толпы смотрели на них с плохо скрываемой завистью. Для девушки стоять в качестве ставки в тачакских состязаниях – большая честь. К моему удивлению, Элизабет Кардуэл тоже, казалось, радовал такой поворот событий, хотя я с трудом мог понять почему. Она подошла ко мне и, привстав на цыпочки в своих меховых сапожках, взялась за стремя:

– Ты выиграешь, – шепнула она, сверкнув глазами.

Мне бы её уверенность! Я был вторым всадником после Камчака, как и Альбрехт был вторым после Конрада у кассаров.

Быть первым всадником – большая честь. Стать первым всадником может любой – все зависит от искусства владения оружием, ловкости и силы. В общем, нетрудно понять, что первый всадник – наиболее опытный и искусный воин.

Я довольно искренне возблагодарил судьбу за то, что она дала мне возможность в свободное от охраны стад время изучить с Камчаком все виды тачакского оружия и вдоволь напрактиковаться в столь важном для воина искусстве, как искусство владения любым оружием. Камчак был прекрасным наставникомнередко часами, до самой темноты он разъяснял мне все тонкости обращения с такими суровыми, но нежно любимыми им игрушками, как копье, кайва и бола. Я также обучился бросать лассо и пользоваться тачакским луком – легкие, коротким в сравнении с обычным горианским луком или арбалетом, но не менее грозным оружием, предназначенным для стрельбы с седла и потому обладающим большей убойной силой при использовании с близкого расстояния – особенности его позволили тачакам выработать особую тактику ведения боя, когда стрелы посылались с небольшого расстояния, но непрерывно, одна за другой, сплошным потоком. Но более всего, пожалуй, мне понравился хорошо сбалансированный седельный нож – кайва. Примерно с фут длиной, с обоюдоострым лезвием, он скорее напоминал массивный пиратский кинжал со старинных гравюр Гюстава Доре. Признаюсь не без гордости, что приобрел неплохой навык в его использовании – со ста шагов я безошибочно попадал в подброшенный тоспит и с тех же ста шагов мог без труда проткнуть дисковидную мишень из шкуры боска четырех дюймов в диаметре, укрепленную на двух воткнутых кверху острием копьях.

Камчак, если верить ему, был доволен моими успехами. Я, разумеется, был тоже вполне доволен своими успехами. «Н-да, – со вздохом подумал я, – приобрел я какие-либо навыки в овладении сим грозным оружием или нет, покажет сегодняшний день… и на месте Элизабет я бы так не радовался».

Соревнования обещали быть захватывающими.

В какой-то момент в толпе я заметил смуглое красивое лицо Херены – девушки из первого фургона. Я помнил её по первому дню, проведенному мной в лагере тачаков, когда, на полном скаку вылетев из-за повозок верхом на каийле, она едва не сбила нас с Камчаком. Она и сегодня возвышалась над всеми, восседая в седле каийлы. Херена была очень привлекательной и норовистой девушкой с прекрасными черными глазами, сияющими на смуглом, лучившемся здоровьем лице, и даже тонкое золотое продетое в нос кольцо ничуть не умаляло, а лишь подчеркивало её явную, хоть и несколько вызывающую красоту. Она, как и другие подобные ей девушки, с детства была всеобщей любимицей, а следовательно, чуть повзрослев, превратилась в безнадежно испорченную безоговорочным потаканием всем своим прихотям и капризам красавицу. В приватной беседе Камчак однажды пояснил мне, что подобные девушки столь не похожи на прочих тачакских женщин, что служат ставками в играх Войны Любви. «Тарианские воины, – сказал он мне, – наслаждаются такими женщинами, дикими девушками народов фургонов».

Толпа зашумела, и в давке к стремени гордой красавицы прижали светловолосого голубоглазого юношу, чье нежное лицо не было отмечено традиционными тачакскими шрамами. Херена злобно зашипела и дважды наотмашь ударила его кожаной плетью.

На шее юноши проступила кровь.

– Раб, – презрительно процедила Херена.

Он гневно сверкнул очами:

– Я не раб. Я – тачак.

– Раб, да ещё дрянной, – оскорбительно рассмеялась она, – клянусь, под своими мехами ты носишь кес!

– Я – тачак, – едва сдерживая гнев, повторил юноша и отвернулся.

Камчак рассказывал мне об этом молодом человеке. Среди тачаков он числился кем-то вроде «недочеловека». За посильную помощь в заботах о стаде он получал свой кусок мяса из общего котла. Этим и жил. Звали его Гарольд – о том, что это столь не типичное для тачаков или кассаров имя, хотя чем-то и похожее на звучные имена кочевников, нетрадиционно для Гора и являлось английским, похоже, знал только я. Скорее всего это передаваемое на протяжении веков из поколения в поколение имя когда-то принадлежало одному из предков юноши, привезенных на Гор Царствующими Жрецами во времена земного средневековья. Я знал, что некоторые приглашения происходили даже в ещё более ранние времена. Признаюсь, услышав здесь впервые земное имя, я искренне разволновался, но все мои сомнения развеял разговор с молодым человеком – да, юноша, несомненно, бьы горианцем, что подтвердил чуть позже и Камчак, поведав мне о том, что в предках юноши никого, кроме тачаков, не числится. Вся трагедия этого симпатичного молодого человека, как, возможно, и причина того, что он до сих пор не выиграл даже шрама храбрости тачаков, состояла в том, что в детстве, он попал в руки тарианским всадникам и в юном возрасте провел несколько лет в городе; когда он чуть подрос, ему удалось с великим риском бежать из плена. Проделав в одиночку полный опасностей путь через прерии, мальчик наконец достиг лагеря тачаков. К его огромному разочарованию, его соотечественники поначалу открестились от него, Камчак повернул каийлу и присоединился к нам Он указал на Элизабет Кардуэл – Сними меха, – сказал он.

Американка сделала это и встала перед нами, скинув шкуру ларла, рядом с другими девушками.

Хотя солнце стояло уже высоко и было ярким, воздух оставался холодным Порывы ветра шевелили траву.

Черное копье было воткнуто в землю примерно на расстоянии четырех сотен ярдов от нас. Всадник на каийле, стоящий рядом, копьем обозначал это место. Разумеется, никто не ждал, что какая-либо из девушек добежит до копья. Если добежит, то, разумеется, всадник обеспечит, чтобы она не сбежала. В беге самой важной вещью была скорость и уверенность бегуньи. Тачакские рабыни, Элизабет и Тука, будут бежать для кассаров; кассарские рабыни побегут для Камчака и меня; естественно, каждая рабыня будет стараться сделать все, что может, ради своего господина, пытаясь избежать его противника.

Время состязаний будет учитываться по ударам сердца стоящей каийлы – она была уже приведена. Лежащий рядом с животным на земле длинный бич образовывал круг, имеющий диаметр где-нибудь около десяти футов. Девушки начинали бег из этого круга. Цель всадника – обеспечить её пленение, связать и вернуть в наименьший период времени в круг, образованный бичом.

Здоровенный тачак уже положил руку на шелковистый бок стоящей каийлы Камчак поманил, и босая Тука ступила в круг.

Конрад освободил бола с седла. В своих зубах он держал ремень из шкуры боска Седло каийлы, подобно седлу тарна, изготовлялось таким образом, чтобы оно могло принять пленную женщину, брошенную поперек него, и имело кольца, прикрепленные с двух сторон седла таким образом, чтобы можно было пропустить через них связывающую женщину веревку или ремень. Но я знал, что в этом спорте к таким предосторожностям не прибегают; несколько ударов сердца каийлы, и запястья и лодыжки девушки будут скручены вместе и она будет без церемоний переброшена через луку седла.

– Беги, – спокойно сказал Конрад.

Тука рванулась из круга. Толпа начала кричать, аплодировать, подгоняя её. Конрад, сжимая ремень в зубах, а бола в руке, наблюдал за ней. Она должна получить фору в пятнадцать ударов сердца огромной каийлы, за которые она сможет пробежать приблизительно половину пути до копья.

Судья вслух считал.

На счет десять Конрад начал медленно раскручивать бала. Оно не достигнет полных своих оборотов, пока он не будет уже скакать галопом.

На счет пятнадцать он, не произнеся ни звука, не желая предупредить девушку, бросил каийлу в преследование, размахивая бола.

Толпа напряглась, задние встали на цыпочки, чтобы видеть.

Судья начал счет вновь, начиная следующий, второй отсчет, определяющий время всадника.

Девушка была быстра, и это означало выигрыш времени для нас, может быть, целый удар сердца каийлы. По-видимому, она считала про себя, потому что в тот же момент, как Конрад рванулся за ней, она взглянула через плечо и увидела, что преследование началось. Затем она изменила тактику бега, кидаясь то в одну сторону, то в другую, затрудняя приближение всадника к ней.

– Она бежит хорошо, – сказал Камчак.

Разумеется, она бежала хорошо Но в следующее мгновение я увидел кожаные петли бола, устремившиеся к лодыжкам девушки, и она упала После этого прошло вряд ли больше десяти ударов, а Конрад уже связал борющуюся, царапающуюся Туку, кинул её на луку седла, проскакал обратно, каийла взвизгнула, когда он натянул поводья и бросил связанную девушку на землю внутри круга, образованного бичом.

– Тридцать, – сказал судья Конрад ухмыльнулся Тука извивалась в путах, борясь с ними как только могла Если бы она могла освободить руку или ногу или хотя бы ослабить ремень, Конрад был бы дисквалифицирован Через минуту или две судья сказал – Стоп. Тука послушно успокоилась. Судья изучил ремни – Девка связана надежно, – объявил он. В страхе Тука оглянулась на Камчака, восседающего на каийле – Ты хорошо бежала, – сказал он ей.

Она закрыла глаза, почти теряя сознание от облегчения Она будет жить.

Тачакский воин разрезал ремни, и Тука, ужасно довольная тем, что освободилась из круга, прыгнула и стремглав побежала к своему господину. Через несколько секунд, задыхающаяся, вспотевшая, она уже закутывалась в меха. Следующая гибкая кассарская рабыня вступила в круг, и Камчак освободил свое бола. Мне показалось, что она бежала великолепно, но Камчак быстро и с удивительным искусством пленил её. К моему неудовольствию, когда он галопом возвращался к кругу из бича, рабыня ухитрилась вонзить зубы в шею каийлы, заставив её подняться на дыбы, шипя и визжа, затем попробовать добраться до неё зубами. Через некоторое время Камчаку удалось оторвать девушку от шеи животного и убрать щелкающие челюсти каийлы от её ног и вернуться в круг. На это ему потребовалось тридцать пять ударов. Он проиграл. Когда девушку освободили, ноги её кровоточили, но она сияла от удовольствия – Славно, – сказал Альбрехт, её господин, сопроводив слова улыбкой, – для тарианской рабыни. Девушка улыбалась, потупив взор. Это была храбрая девушка. Я восхищался ею. Ясно было видно, что она привязана к Альбрехту чем-то большим, чем цепь раба. По жесту Камчака Элизабет Кардуэл вступила в круг. Теперь она была испугана. Она, впрочем как и я, предполагала, что Камчак победит Конрада. Если бы это было так и если бы даже Альбрехт нанес мне поражение, что было весьма вероятно, очки были бы равны. Теперь, если я проиграю, она станет кассарской рабыней. Альбрехт усмехался, слегка помахивая бола – не раскручивая пока, но покачивая слегка, как маятник, рядом со стременем каийлы. Он взглянул на Элизабет – Беги, – сказал он. Босоногая Элизабет рванулась к черному копью. По-видимому, она наблюдала за бегом Туки и кассарской девушки, пытаясь научиться их манере, но, разумеется, она была совершенно неопытна в этом грубом спорте кочевников. Так, например, она не училась считать удары сердца каийлы, тогда как другие девушки под руководством своих господ тренировались, пока не вырабатывали у себя хорошее чувство времени. Некоторые рабыни народов фургонов, хоть это звучит невероятно, до совершенства были выучены искусству избегания бола, и такими девушками их хозяева очень дорожили и использовали в состязаниях. Одной из лучших у степняков, как я слышал, была кассарская рабыня, быстрая тарианка по имени Дина. Она участвовала в забегах более двухсот раз. Почти всегда она ухитрялась задержать свое возвращение в круг и сорок раз – невероятный успех – ей удалось достигнуть копья.

На счет пятнадцать Альбрехт с поющим бола с невероятной скоростью молча рванулся за бегущей Элизабет Кардуэл. То ли она неправильно рассчитала время или быстроту всадника, но когда она обернулась, он был уже рядом с ней. Она вскрикнула, когда бола ударило её, мгновенно связав ноги и бросив её на землю. Казалось, прошло не больше чем пять или шесть ударов сердца, а Элизабет с запястьями, грубо привязанными к лодыжкам, была брошена на траву у ног судьи.

– Двадцать пять, – провозгласил судья.

В толпе раздался одобрительный шум, хотя и состояла она в основном из тачаков, зрители были восхищены великолепным представлением.

Плачущая Элизабет дергалась и хваталась за ремни, удерживающие её, оставаясь совершенно беспомощной.

Судья проверил ремни.

– Связана надежно, – сказал он.

Элизабет застонала.

– Радуйся, маленькая дикарка, – сказал Альбрехт, – сегодня ночью в шелках удовольствия ты будешь танцевать танец цепей для кассарских воинов.

Девушка отвернулась, вздрогнув. Она страдальчески вскрикнула.

– Тихо, – сказал Камчак.

Элизабет затихла и, борясь с слезами, молча лежала, ожидая, когда её освободят.

Я срезал ремни с её запястий и лодыжек.

– Я старалась, – сказала она мне со слезами на глазах, – я старалась.

– Некоторые девушки, – сказал я ей, – бегали от бола более чем сотни раз. Они специально тренировались.

– Сдаешься? – спросил Камчака Конрад.

– Нет, – сказал Камчак, – ещё мой второй всадник должен участвовать.

– Он даже не из народов фургонов, – сказал Конрад.

– Все равно он будет участвовать.

– Он не сделает это быстрее чем за двадцать пять ударов.

Камчак пожал плечами. Я знал, что двадцать пять было замечательным временем. Альбрехт был великолепным наездником и опытным в этом спорте, хотя на этот раз его жертвой была только всего-навсего нетренированная рабыня, девушка, ни разу до того не бегавшая от бола.

– В круг, – сказал Альбрехт другой кассарской девушке.

Она была прекрасна.

Она быстро вошла в круг, глубоко дыша, высоко держа голову.

Она выглядела умной.

У неё были черные волосы.

Я заметил, что её лодыжки были чуть мощнее, чем признано желательным для рабыни. Они, должно быть, много раз выдерживали тяжесть её тела в быстрых поворотах и прыжках. Я пожалел, что не видел, как она бегает, потому что большинство девушек имеют свою манеру бега; если ты её уже видел несколько раз, скорость и уловки можно предвидеть. До того, как она вошла в круг, я видел, как она разминалась неподалеку – она немного пробежалась, расслабляя ноги, ускоряя кровь.

Я понял, что она опытная соперница.

– Если ты выиграешь для нас, – сказал ей Альбрехт, улыбаясь с седла каийлы, – этой ночью тебе дадут серебряный браслет и пять ярдов алого шелка.

– Я выиграю для тебя, господин.

Мне показалось, что она была чуть высокомерна для рабыни.

Альбрехт оглянулся на меня.

– Эта рабыня, – сказал он, – ни разу не была пленена ранее чем за тридцать два удара.

Я заметил, как что-то дрогнуло в глазах Камчака, казавшегося безучастным.

– Она великолепная бегунья, – сказал он только.

Девушка рассмеялась.

Она посмотрела на меня с презрением, хотя и был на ней надет тарианский ошейник; хотя и носила она кольцо в носу; хотя и была она клейменая рабыня, одетая в кейджер.

– Пари, – сказала она, – что я добегу до копья.

Это разозлило меня. Более того, я не мог не заметить, что хотя она была рабыней, а я свободным человеком, она не обратилась ко мне, как того требовал обычай, как к господину. Мне было безразлично это обращение, но оскорбление меня задело. Наглая девка.

– Пари, что нет, – сказал я.

– Твои ставки!

– А твои?

Она рассмеялась.

– Если я выиграю, ты отдашь мне бола, а я подарю его моему господину.

– Согласен, – сказал я. – А если выиграю я?

– Не выиграешь!

– Но если?

– Тогда я отдам тебе золотое кольцо и серебряную чашу.

– Почему это рабыня имеет такие богатства?

Она вздернула голову, не соблаговолив ответить.

– Я дарил ей несколько таких штучек, – сказал Альбрехт.

Теперь я мог ручаться, что девушка, стоящая передо мной, не была обычной рабыней и существовала очень веская причина, почему ей позволено было иметь такие вещи.

– Я не хочу твое золотое кольцо и серебряную чашу, – сказал я.

– Что же тогда ты хочешь? – спросила она.

– Если я выиграю, я возьму в награду поцелуй наглой рабыни.

– Мерзкий слин! – крикнула она, и глаза её вспыхнули.

Конрад и Альбрехт рассмеялись. Альбрехт сказал девушке:

– Это разрешено.

– Ну хорошо, тарларион, твое бола против поцелуя. – Ее плечи дрожали от возбуждения. – Я покажу тебе, как может бегать кассарская девушка!

– Ты много о себе думаешь, – ответил я, – ты не кассарская девушка, а всего-навсего рабыня кассаров.

Ее кулаки сжались. В бешенстве она оглянулась на Альбрехта и Конрада.

– Я побегу, как никогда ещё не бегала! – крикнула она.

Альбрехт сказал про эту девушку, будто бы она ни разу не была пленена ранее чем за тридцать два удара.

– Что ж, – сказал я Альбрехту, – тебе, похоже, повезло с рабыней.

– Да, – сказал он, – это правда. Может, ты слышал о ней? Это Дина из Тарии.

Конрад и Альбрехт стукнули по своим седлам и громко захохотали. Камчак тоже рассмеялся, да так, что слезы побежали по бороздам шрамов на его лице.

Он ткнул пальцем в Конрада:

– Хитрый кассар, – рассмеялся он, – это была шутка.

Даже я улыбнулся. Это тачаков называли хитрыми. Впрочем, хоть это и был хороший повод для того, чтобы посмеяться, но для народов фургонов, даже для Камчака, я же не был готов смотреть на происходящее с таким юмором. Возможно, шутка была и хороша, но я был не в том состоянии, чтобы воспринять её. Как умно Конрад изобразил подтрунивание над Альбрехтом, когда ставил двух девушек против одной. Мы ничего не знали о том, что одной из этих девушек являлась Дина из Тарии, а она, разумеется, будет бежать не для искусного Камчака, а для его приятеля, неуклюжего Тэрла, который даже не из народов фургонов и является полным новичком в управлении каийлой и бола. Возможно даже, Конрад и Альбрехт задумали это заранее. Вне всякого сомнения! Что они могут проиграть? Ничего! Все, на что можно было надеяться, – это на то, что Камчак победит Конрада. Но он не победил. Великолепная миниатюрная тарианка, укусив шею каийлы с риском для собственной жизни, обеспечила это. Альбрехт и Конрад пришли с простой идеей покрасоваться перед тачаками и заодно выиграть девушку или двух; разумеется, Элизабет Кардуэл была только одной из девушек, находившихся у нас.

Даже тарианская девушка Дина, возможно лучшая рабыня в этом спорте, смеялась, повиснув на стремени Альбрехта и глядя на него снизу вверх. Я заметил, что его каийла находилась в пространстве, обнесенном бичом; ноги девушки не касались земли. Она прижималась щекой к отороченным мехом сапогам Альбрехта.

– Беги, – сказал я.

Она гневно оглянулась, и Камчак рассмеялся.

– Беги, глупенькая, – скомандовал Конрад.

Девушка отпустила стремена, и её ноги коснулись земли. Она на мгновение потеряла равновесие, но потом оттолкнулась и устремилась из круга. Она, безусловно, давала мне фору.

Я снял путы с пояса и зажал их зубами.

Начал раскручивать бола.

К моему удивлению, пока я это делал, не отрывая глаз от девушки, она, находясь всего-навсего в пятидесяти ярдах от стартового круга, сменила свой прямой бег на зигзагообразный, впрочем все время продвигаясь к копью. Это озадачило меня. Несомненно, она считала правильно. Дина из Тарии не могла ошибаться. Судья отсчитывал вслух её время, я наблюдал схему её бега: два броска влево, затем длинная пробежка вправо для того, чтобы выровнять направление, два влево – вправо, два влево – вправо.

– Пятнадцать! – выкрикнул судья, и я рванулся на каийле из круга.

Я скакал на полной скорости и не потерял ни удара сердца. Даже если бы, по счастью, мне удалось достигнуть времени Альбрехта, Элизабет все равно будет принадлежать кассарам, поскольку Конрад имел явное преимущество перед Камчаком. Разумеется, бьыо опасно приближаться к бегущей девушке на полном скаку, потому что если она попробует резко увильнуть в сторону, то придется притормозить каийлу и развернуть её. Но я мог рассчитать бег Дины: два раза влево, один раз вправо, поэтому я направил каийлу на полной скорости к точке, которая казалась обязательной точкой встречи между Диной и бола. Я был удивлен простотой её схемы и даже поражен, как могло случиться, что такая девушка, которую никак не могли поймать менее чем за тридцать два удара, сорок раз достигала копья.

Я уже собирался освободить бола в следующий удар сердца каийлы, когда девушка предприняла свой очередной рывок налево.

Я вспомнил её самоуверенность, презрение, с которым она смотрела на меня. Ее искусство, должно быть, отточено, а чувство времени просто великолепно.

Рискуя всем, я освободил бола, бросив его не влево, куда она рванулась, но направо, и был точен в своем расчете. Я услышал испуганный крик, когда кожаные ремни опутали её бедра, икры и лодыжки, в мгновение связав их. С трудом снизив скорость, я пролетел мимо девушки, развернул каийлу и сразу же пустил её в полный галоп назад. Я увидел великое удивление на лице Дины. Руки её ещё были свободны, она все ещё инстинктивно пыталась сохранить равновесие… В следующее мгновение она упала в траву, подъехав, я схватил девушку за волосы и бросил в седло. Вряд ли она понимала, почему это так быстро случилось, когда обнаружила себя моей пленницей.

Каийла уже набрала полную скорость, а Дина висела на луке седла. Моя каиила влетела в круг, и я как раз закончил узлы на путах. Я бросил Дину к ногам судьи.

– Время?! – крикнул Камчак.

Судья испуганно вздрогнул, будто не мог поверить собственным глазам. Он отнял ладонь от бока стоящей каийлы.

– Семнадцать, – прошептал он.

Толпа молчала, затем внезапно, как будто ударил гром, она начала кричать и аплодировать.

Камчак хлопал по плечам Конрада и Альбрехта, выглядевших весьма пораженными.

Я посмотрел вниз на Дину из Тарии. Гневно глядя на меня, она стала дергаться, извиваться в путах, переворачиваясь на траве.

Судья дал ей возможность заниматься этим несколько минут, затем изучил путы.

– Девка связана надежно, – сказал он.

Толпа ответила взрывом криков и аплодисментов: она состояла в основном из тачаков, которые были крайне довольны увиденным, однако я заметил, что даже немногочисленные кассары и паравачи были едины в своих восторгах.

Элизабет Кардуэл подпрыгивала, хлопала в ладоши.

Я посмотрел опять на Дину, лежащую у моих ног, прекратившую борьбу.

Я распутал бола с её ног.

Кайвой я разрезал ремни на её лодыжках, и она встала на ноги.

Она повернулась лицом ко мне, одетая в кейджер, со все ещё связанными за спиной запястьями.

Я прикреплял бола обратно к седлу.

– Кажется, бола-то я сохранил, – сказал я.

Она попыталась освободить запястья, но не смогла, разумеется, сделать это.

Затем я взял Дину из Тарии за плечи и некоторое время с удовольствием наслаждался своим выигрышем. Поскольку она досадила мне, состоявшийся поцелуй был поцелуем господина и рабыни; впрочем, я был терпелив, и поэтому одного поцелуя было недостаточно. Я не удовлетворился, пока вопреки желаниям Дины не почувствовал, что девушка под моими руками поняла, что я победил.

– Хозяин, – сказала она, её глаза заблестели.

Она слишком устала, чтобы бороться с ремнями на запястьях.

Со смачным шлепком я прогнал её к Альбрехту, который сердито кончиком копья срезал ей путы.

Камчак и Конрад захохотали. И вместе с ними многие в толпе. Впрочем, к моему удивлению, Элизабет Кардуэл казалась разъяренной. Она надевала свои меха. Когда я взглянул на нее, она сердито отвернулась.

Я не понял, какая муха её укусила.

Разве я её не спас? Разве не были очки между Камчаком и мной, Конрадом и Альбрехтом теперь равны? Разве не была Элизабет к концу состязания в безопасности?

– Счет ничейный, – сказал Камчам-состязание закончено. Победителя нет.

– Согласен, – сказал Конрад.

– Нет, – сказал Альбрехт.

Все посмотрели на него.

– Пика и тоспит, – сказал он.

– Состязание закончилось, – сказал я.

– Выигрыша не было, – запротестовал Альбрехт.

– Это правда, – сказал Камчак.

– Победитель должен быть, – сказал Альбрехт.

– Я на сегодня наездился, – сказал Камчак.

– Я тоже, – сказал Конрад. – Пошли вернемся к нашим фургонам.

Альбрехт указал копьем на меня.

– Я вызываю тебя, – сказал он. – Копье и тоспит.

– Мы закончили с этим, – сказал я.

– Живая ветвь! – выкрикнул Альбрехт.

Камчак втянул воздух.

Некоторые из толпы начали кричать:

– Живая ветвь!

Я оглянулся на Камчака. В его глазах я прочитал, что вызов должен быть принят. В этих делах я должен быть тачаком.

За исключением вооруженной схватки копье и тоспит с живой ветвью – наиболее опасный спорт народов фургонов.

В этом состязании для мужчины стоит его собственная рабыня. Это почти то же самое состязание, что и поддевание тоспита с ветви, за исключением того, что фрукт держит во рту девушка, которую могут убить, если всадник промахнется или она испугается и дернется.

Не нужно говорить, что много рабынь пострадало в этом жестоком спорте.

– Я не хочу стоять для него! – вскричала Элизабет Кардуэл.

– Встань для него, рабыня! – рявкнул Камчак.

Элизабет Кардуэл, осторожно зажав тоспит в зубах, повернулась боком и заняла позицию.

Почему-то она не производила впечатления испуганной, скорее разозленной.

Я думал, она будет дрожать от страха. Но она стояла как скала, и когда я проскакал мимо нее, на кончик моего копья был наколот тоспит.

Девушка, укусившая шею каийлы, та, чья нога была порвана зубами животного, стояла для Альбрехта С почти издевательской легкостью он проскакал мимо нее, подхватив тоспит из её рта на острие копья.

– Три очка каждому, – провозгласил судья.

– Мы закончили, – сказал я Альбрехту. – Ничья.

– Нет. Победителя нет.

Он гордо выпрямился на гарцующей каийле.

– Победитель будет! – крикнул он. – Лицом к копью!

– Я не поскачу, – сказал я.

– Тогда я провозглашу свою победу и женщина будет моей! – выкрикнул Альбрехт.

– Если ты не поедешь, – сказал судья, – победа будет за ним.

Я должен был скакать.

Элизабет неподвижно встала в тридцати ярдах лицом ко мне.

Это было самым трудным в состязаниях на копьях. Невероятно легкий удар, наносящийся оружием, свободно скользящим в расслабленной, свободно сжимающей древко руке, должен позволить острию подцепить тоспит изо рта девушки, и в случае удачи воин может быстро и плавно отдернуть копье назад, скользнув острием чуть слева от живой ветви. Выполненный хорошо – это великолепный, аккуратный удар. В случае же малейшей неточности девушка может быть ранена или убита.

Элизабет стояла лицом ко мне, и вид у неё был не испуганным, а скорее вызывающим. Она даже стиснула кулаки.

Я очень надеялся, что не пораню её.

В предыдущем состязании я старался держать копье чуть левее, так что если удар был бы неточным, острие просто пронеслось бы мимо тоспита, не задев его; но теперь, когда Элизабет стояла ко мне лицом, я должен был ударить в самый центр фрукта, и никак иначе.

Каийла бежала быстро и ровно. Когда я миновал Элизабет, унося тоспит на острие копья, толпа одобрительно зашумела.

Воины восхищенно гремели копьями о лакированные щиты, мужчины кричали что-то восторженное, женщины-свободные и рабыни-приветствовали меня звонкими возгласами.

Остановив скакуна, я обернулся, ожидая увидеть Элизабет побледневшей, едва ли не теряющей сознание. Она, похоже, не собиралась этого делать.

Кассар Альбрехт в гневе опустил копье и устремился к своей рабыне. В мгновение ока он миновал ее-тоспит на кончике копья. Девушка безмятежно улыбалась.

Толпа приветствовала Альбрехта.

Затем, когда все немного попритихли, судья протянул руку к копью кассара и тот без удовольствия передал ему оружие для осмотра.

– На острие кровь, – сурово сказал судья.

– Я не коснулся ее! – крикнул Альбрехт.

– Я не задета! – вторя ему, выкрикнула девушка.

Судья продемонстрировал оружие. На кончике острия, как и на желтовато-белой кожуре фрукта, были явно видны следы крови.

– Открой рот, рабыня, – приказал судья.

Девушка замотала головой.

– Сделай это, – сказал Альбрехт.

Она открыла рот, и судья, грубо разведя ей челюсти, заглянул вовнутрь. Во рту была кровь. Девушка предпочитала глотать её, ничем не выдавая ранения.

Она показалась мне бесстрашной, бравой девушкой.

Правда, когда я внезапно понял, что теперь она и Дина из Тарии принадлежат Камчаку и мне, я испытал что-то вроде шока.

Обе девушки, опустив головы и подняв скрещенные руки, преклонили перед нами колени. Элизабет Кардуэл сердито посмотрела на них. Камчак, посмеиваясь, соскочил с каийлы и, быстро связав им запястья, надел на шею каждой по кожаному ремню, привязав свободные концы к луке своего седла. Связанные таким образом, девушки продолжали стоять на коленях у лап его каийлы. Дина из Тарии бросила на меня беглый взгляд, в котором я успел прочесть робкое признание того, что я теперь её господин.

– Я не знала, что нам нужны все эти рабыни,промолвила Элизабет.

– Молчи, – цыкнул на неё Камчак, – или получишь клеймо.

Но, похоже, по каким-то одной ей известным причинам Элизабет Кардуэл смотрела волком скорее на меня, чем на Камчака. Она откинула голову и дернула ею так, что волосы подпрыгнули у неё на плечах.

Затем по каким-то не вполне понятным мне самому причинам я вытащил путы, связал ей запястья, как Камчак сделал это с другими девушками, и надел ремень на её шею, привязав его к луке седла.

Возможно, я таким образом хотел напомнить ей о том, что она тоже была рабыней.

– Сегодня, маленькая дикарка, – добавил Камчак, подмигивая ей, – будешь спать скованная, под фургоном.

Элизабет чуть не задохнулась от возмущения. После этого мы с Камчаком развернули наших каийл и направились обратно к фургонам, таща за собой привязанных к седлам девиц.

– Подходит время, – сказал Камчак, – завтра стада двинутся к Тарии.

Я кивнул. Зимовка кончилась. Начиналась третья фаза года – Возвращение к Тарии. Теперь я мог надеяться получить ответы на все мучившие меня столь долгое время вопросы: к примеру, разрешить загадку ошейника с посланием, разобраться с тайной, окружавшей его появление на Горе, а также наконец, поскольку мне не удалось ничего обнаружить среди фургонов, найти хоть какую-нибудь зацепку, путеводную нить, способную привести меня к разгадке местонахождения или дальнейшей судьбы золотистой сферы, которая является или являлась последним яйцом Царствующих Жрецов.

– Я возьму тебя с собой в Тарию, – сказал Камчак.

– Хорошо, – ответил я.

Мне понравилась Зимовка. Но теперь она закончилась. С приходом весны боски двинулись на юг, за ними последовали фургоны, а с ними и я.

Глава 9 АФРИЗ ИЗ ТАРИИ

Не было ни малейших сомнений в том, что я в надетой на меня красной тунике воина и Камчак в черных кожаных доспехах выглядели несколько странно в банкетном зале дома Сафрара, торговца из Тарии.

– Это печеный мозг тарианского вуло, – объяснял Сафрар.

Меня несколько удивляло, что Камчак и я, будучи своеобразными послами народов фургонов, принимались в доме торговца Сафрара, а не во дворце Фаниуса Турмуса, правителя Тарии.

Камчак пояснил мне, что на это имелись две причины-официальная и настоящая. Официальной причиной, провозглашенной когда-то давно правителем Фаниусом Турмусом и другими официальными лицами, считался указ о том, что между городом и кочевниками не могут быть заключены дипломатические отношения; а настоящей же причиной, повидимому широко не афишируемой, являлось то, что реальная власть, как это часто случалось и в других городах, принадлежала касте торговцев, главным из которых был Сафрар. Впрочем, правитель, разумеется, был проинформирован о встрече, и на банкете присутствовал его полномочный представитель – Камрас из касты воинов, капитан, который, как я слышал, уже не первый год был чемпионом Тарии.

Я подцепил кусочек печеного мозга вуло и сунул в рот золотой палочкой для еды, насколько мне известно, – предметом, уникальным для Тарии. После этого запил все большим глотком напитка, стараясь проглотить его как можно быстрее – терпеть не могу сладкие, похожие на сироп вина Тарии, ароматизированные и переслащенные до такой степени, что на их поверхности, кажется, можно оставлять отпечатки пальцев.

Должен заметить, что каста торговцев не относится к пяти традиционным высоким кастам Гора – посвященных, писцов, врачей, строителей и воинов. Без сомнения, факт, что только члены пяти высоких каст занимают места в верховных советах городов, вызывает сожаление. Но, как и следовало ожидать, золото торговцев в большинстве мест оказывает свое влияние, и не всегда в такой вульгарной форме, как дача взяток или оплата услуг, более часто – в скрытой форме, а именно: в предоставлении кредитов на проекты или нужды высокопоставленных лиц либо в отказе от такового. На Горе говорят: «У золота касты нет». Это высказывание особенно популярно среди торговцев. И в самом деле, наедине с самими собой, как я слышал, торговцы склонны считать свою касту самой высокой кастой Гора, хотя и не стараются провозглашать это во всеуслышание, дабы не оскорбить чувства других. Разумеется, такое заявление имеет некоторые основания, поскольку торговцы на свой лад являются храбрыми, умными и искусными людьми, проводящими много времени в путешествиях, поддерживающими связь между землями, рискующими караванами, достигающими коммерческих соглашений, людьми, развившими и поддерживающими меж собой Торговый Закон – единственный официальный договор, действующий во многих горианских городах. На деле именно торговцы организуют и проводят четыре великие ярмарки, проходящие каждый год у подножия Сардара; я сказал «на деле», потому что официально ярмарки проходят под руководством касты посвященных, которая между тем в основном поглощена церемониальными жертвоприношениями и счастлива передать фактическое руководство этой огромной коммерческой структурой – сардарской ярмаркой – в руки низкой, зачастую презираемой касты торговцев, без которой, правда, ярмарки скорее всего не существовали бы, по крайней мере в той форме, что сейчас.

– Теперь, – произнес торговец Сафрар, – подается тушеная печень голубой четырехиглой летучей рыбы с Коса.

Это-крохотная, нежная рыбка размером примерно с монету; у неё на спинном плавнике имеются три или четыре ядовитые колючки; она способна выскакивать из воды и на широких грудных плавниках лететь по воздуху, обычно для того, чтобы избежать мелких морских тарларионов, которые, по всей видимости, невосприимчивы к яду колючей рыбки. Эту рыбку ещё иногда называют рыбой-певуньей, потому что во время брачного ритуала самки этой рыбки высовывают голову из воды и испускают какие-то посвистывающие звуки.

Голубая четырехиглая летучая рыба водится только близ Коса. Чем дальше в море, тем чаще попадаются более крупные экземпляры этой рыбы. Но маленькая летучая рыбка считается деликатесом, а её печень – деликатесом из деликатесов.

– Как получилось, – поинтересовался я, – что вы здесь, в Тарии, можете подавать печень летучих рыбок?

– У меня в Порт-Каре галера, – ответил Сафрар,и я её два раза в год посылаю на Кос за рыбой.

Сафрар – это жирный багроволикий коротышка с короткими ногами и руками. У него быстрые, ясные глаза, рот с узкими, яркими губами, время от времени он шевелит своими пальчиками, заканчивающимися круглыми отточенными ногтями, будто пощупывая кошелек или перекатывая в пальцах диск монеты. Голова его, как и у многих торговцев, выбрита, брови убраны и над каждым глазом в складках багровой кожи укреплены четыре золотистые капельки; даже два передних зуба у него из золота, что нетрудно заметить, когда он смеется. Может быть, в них содержится яд – торговцы редко бывают искусными в использовании оружия. Особо выделяется надрыв на его правом ухе, полученный в каком-нибудь происшествии. Такие надрывы, насколько я знаю, обычно ставятся на уши воров, попавшихся в первый раз.

Второе попадание обычно карается отнятием правой руки, а третье-потерей левой руки и обеих ног.

Впрочем, на Горе очень мало воров, за исключением разве что официально признанной касты воров в Порт-Каре, о которой мне уже не раз доводилось слышать, – мощной, хорошо организованной касте, которая, как правило, вполне может защитить своих членов от неприятностей, подобных надрыванию уха.

Я не сомневался, что в случае Сафрара рваное ухо лишь досадное совпадение, но оно, должно быть, часто является причиной смущения людей непосвященных. Сафрар был приятным, вежливым человеком, быть может, несколько ленивым, хотя при взгляде на его быстрые глаза и пальцы такое впечатление пропадало. Вне всякого сомнения, он был внимательным и щедрым хозяином, но я не думал о том, чтобы понять его лучше.

– Так торговец из Тарии имеет галеру в Порт-Каре? – удивился я.

Сафрар откинулся на желтые подушки у низкого, уставленного винами, фруктами, золотыми приборами и деликатесами стола.

– Я не думал, что Порт-Кар может быть в добрых отношениях хоть с кем-нибудь из внутренних городов, – пояснил я свой вопрос.

– Так оно и есть, – произнес Сафрар.

– Тогда каким же образом…

– У золота нет касты, – пожал плечами Сафрар.

Я попробовал печень летучей рыбы и невольно скривился.

Сафрар подмигнул:

– Быть может, ты предпочел бы жареное мясо боска?

Я поместил золотые палочки для еды на подставку, отодвинул блестящую тарелку, на которой лежало ещё несколько теоретически съедобных яств, осторожно разложенных рабом так, что они напоминали букет диких цветов.

– Да, – сказал я, – думаю, да.

Сафрар передал мое пожелание главному официанту, и тот, бросив оскорбленный взгляд в мою сторону, послал двух молодых рабынь на кухню, чтобы те принесли кусок мяса боска.

Я посмотрел в сторону Камчака и увидел, как он очищает очередное блюдо, держа его у самого рта и запихивая в себя аккуратно разложенные на нем деликатесы. Я перевел взгляд на Сафрара – тот возлежал теперь уже на желтых подушках в своих излюбленных шелковых одеждах, золотых и белыхцветов касты торговцев. Сафрар с закрытыми глазами покусывал какое-то крохотное существо, до сих пор ещё подергивающееся, проколотое палочкой для еды.

Я отвернулся и стал смотреть в огонь и слушать музыку.

– Не огорчайся, что нас принимают в доме торговца Сафрара, – вдруг произнес Камчак, по-видимому по-своему истолковав мое уныние, – власть в Тарии принадлежит людям, подобным ему.

Я перевел взгляд на стол, за которым сидел Камрас, полномочный представитель Фаниуса Турмуса, правителя Тарии. Это был широкоплечий, сильный человек с длинными черными волосами. Он сидел как воин, хотя на нем были надеты шелка, его лицо перечеркивали два тонких шрама, может быть когдато нанесенных кайвой. Говорили, что он – великий воин, проявлявший себя, разумеется, только в ежегодно проводимых в Тарии соревнованиях. Он не разговаривал с нами. Даже почтя нас своим присутствием на банкете, он не проронил ни слова.

– Кроме того, – ткнул меня в бок Камчак, – честно скажу-пища и обстановка в доме Сафрара мне нравятся гораздо больше, чем во дворце Фаниуса Турмуса.

– И то правда.

Я поражался тому, как желудок Камчака выдерживает натиск блюд, которыми тот его набивает. Впрочем, быть может, ему это и не вредно. Тарианские праздники обычно растягиваются на большую часть ночи и могут насчитывать до ста пятидесяти перемен блюд. Такое количество блюд, без сомнения, не оправдало бы себя, если бы не существовало некоего не совсем приятного устройства из золотой бутыли и палочки с перышком на конце, окунаемой в ароматизированное масло, с помощью которых едок, когда хотел, мог освежиться и вернуться к праздничному столу с по-прежнему пустым желудком. Я никогда не прибегал к этому изуверскому средству и выходил из положения, беря по маленькому кусочку в каждой из перемен и так утоляя аппетит.

Тарианцы рассматривали это как безнадежную дикарскую стеснительность.

Впрочем, быть может, с их точки зрения, я пил слишком много паги.

Сегодня в полдень мы с Камчаком, ведя под уздцы четыре груженые каийлы, вошли в первые ворота девятивратной Тарии.

Во вьюках были коробки с драгоценными камнями, серебряными сосудами, ювелирными украшениями, зеркалами, гребнями, золотыми монетами с изображением тарна – все это мы везли в качестве даров в Тарию. По-видимому, это было гордым жестом кочевников, желающих показать, как мало их беспокоят бренные деньги и драгоценности, настолько мало, что они даже способны отдать их тарианцам. Тарианские посланцы к народам фургонов в своих подношениях, разумеется, старались превзойти последних. Камчак говорил мне (я думаю, это был своего рода секрет), что некоторые вещи обменивались туда и обратно десятки раз; впрочем, Камчак не вручил посланцу Фаниуса Турмуса, которого встретил у входа в город, одной маленькой плоской коробочки для правителя. Он настоял на том, чтобы нести её самому, и действительно она находилась сейчас рядом с ним под правым коленом.

Я был доволен посещением Тарии, поскольку меня всегда интересовали новые города.

Тария оправдала мои ожидания. Она была роскошна. Ее лавки были заполнены редкими экзотическими товарами.

Меня окружали запахи, которых я никогда до того не встречал. Несколько раз мы попадали в толпу музыкантов, пританцовывающих в центре улицы, играющих на флейтах, барабанах, может быть направляющихся на пир. Я был рад снова встретить разноцветие кастовых одеяний, столь обычное для любого горианского города, хотя в отличие от других городов здесь эти одежды были чаще всего из шелка; услышать крики горианских торговцев, такие знакомые,продавцов пирожных, зеленщиков, разносчиков вина, согнувшихся под бурдюками из двойной шкуры верра на спине. Мы не привлекли к себе столько внимания, как я бьыо опасался, и мне подумалось, что, наверное, кочевники на улицах Тарии – зрелище довольно привычное для местных жителей: раз в год, по крайней мере каждой весной, посланцы народов фургонов приходят в город. Многие люди едва удостаивали нас беглым взглядом, и это несмотря на то, что в иные времена мы были кровными врагами.

Полагаю, впрочем, что жизнь высокостенной Тарии для большинства её граждан шла своим чередом, а народы фургонов казались чем-то далеким. Город ни разу не пал и уже более века не подвергался осаде.

Похоже, местные жители опасались кочевников только тогда, когда выходили за стены города. Вот тогда горожане начинали ощущать очень сильное беспокойс1во-и, надо заметить, они имели на это все причины.

Единственным разочарованием, поджидавшим меня на улицах Тарии, был глашатай, посланный впереди нас, чтобы предупредить всех женщин города, дабы они скрыли лица, даже рабыни. Таким образом, к несчастью, за исключением случайной пары глаз, стрельнувших из-под вуали, мы не увидели на своем пути от ворот до дома Сафрара ни одной из облаченных в шелка роскошных красавиц Тарии.

Я обратил на это внимание Камчака, и тот громко расхохотался.

Разумеется, он был прав. Среди фургонов, заклейменными, одетыми в крошечные кусочки кожи, скрепленные маленькими шнурочками, имеющими кольцо в носу и горианский ошейник, разгуливало немало красоток Тарии. Даже сейчас, к неудовольствию Элизабет Кардуэл, проводившей всю последнюю неделю ночи под фургоном, в нашем фургоне были две такие – Дина, которую я выиграл в состязании с бола, и её подружка – великолепная отважная девчонка, укусившая шею камчаковской каийлы, пытавшаяся скрыть от судьи повреждения от копья Альбрехта. Звали её Тенчика; она пыталась хорошо служить Камчаку, но было ясно, что она тяжело переживает разлуку с Альбрехтом. К моему удивлению, он дважды пытался выкупить свою милую рабыню, но Камчак торговался, набивая цену. Дина, напротив, ласково и преданно служила мне. Один раз Альбрехт бьло попытался вместе с Тенчикой выкупить и её, но я был непреклонен.

– Это значит, – спросила меня той ночью Дина, прижавшись головой к моим ногам, – что мой господин доволен мной?

– Да, – сказал я, – доволен.

– Я счастлива.

– У неё толстые коленки, – констатировала Элизабет Кардуэл.

– Не толстые, – сказал я, – а сильные и красивые колени.

– Ну, если тебе нравятся толстые коленки… – отворачиваясь, презрительно проронила Элизабет и вышла из фургона, успев продемонстрировать великолепную стройность собственных ног.

Я вспомнил, что лежу на пиру Сафрара в Тарии.

Прибыл мой кусок поджаренного мяса боска. Я поднял его и поднес ко рту. Конечно, это совсем не то, что боек, приготовленный на открытом огне в прерии, но… впрочем, это был хороший боек. Я вонзил зубы в сочное мясо и, отрывая куски, принялся с удовольствием жевать.

Банкетные столы расставлены в форме буквы «П», чтобы рабы могли с удобством обслуживать всех, и, разумеется, для того, чтобы артисты могли давать представление между столов.

Сбоку располагался маленький алтарь Царствующих Жрецов, где горел небольшой огонь. На этом огне в самом начале праздника хозяин сжег несколько кусочков мяса, орошенного вином.

– Та-Сардар-Гор! – провозгласил он, и эта фраза была подхвачена остальными. – За Царствующих Жрецов Гора!

Это бьша обязательная фраза перед трапезой.

Единственным, кто не участвовал в церемонии, был Камчак, считавший, что такое жертвоприношение в глазах неба является никуда не годным. Я принял участие в церемонии почитания Царствующих Жрецов, в особенности одного – Миска.

Сидевший в нескольких футах от меня тарианец заметил, что я участвую в ритуале:

– Вижу, – произнес он, – что ты был рожден не среди фургонов.

– Да, – кивнул я.

– Его зовут Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба, – вмешался Сафрар.

– Откуда тебе известно мое имя?

– Слухи… – ответил он.

Я бы хотел порасспросить его об этом еще, но он уже разговаривал с рабом позади себя, отдавая распоряжения насчет пира.

Вскоре я забыл об этом.

Если на улицах Тарии и не было женщин, то Сафрар, торговец, по-видимому, вознамерился компенсировать эту недостачу в своем доме. Несколько свободных женщин сидело за столом и несколько рабынь прислуживало. Свободные женщины с точки зрения скорее пуритан других городов вели себя непринужденно-откинули капюшоны и скрывавшие их лица вуали, наслаждались праздником, угощаясь с тем же аппетитом, что и мужчины. Их красота, блеск глаз, смех и разговоры, как мне казалось, очень украшали вечер. Многие из них были бойкими на язык, полными энергии красивыми женщинами, чувствующими себя совершенно свободно и непринужденно.

Мне нравилось, что женщины открывали вуали при всем честном собрании, особенно в присутствии чужеземцев, как Камчак и я.

Обслуживавшие нас рабыни позвякивали золотыми браслетами, по четыре на руках и ногах, и звук этот сливался с мелодичным перезвоном колокольчиков, свисавших с их ошейников и волос. Уши их также украшали крошечные колокольчики рабыни.

Единственным одеянием этих женщин был тарианский камиск. Это кусок ткани, который носят как пончо, с той лишь разницей, что по краю его скрепляют цепочкой или шнурком. Тарианский же камиск, если его разложить на полу, будет похож на перевернутую букву «Т», причем поперечина будет слегка приподнята с каждой стороны. Он крепится одной-единственной веревкой. Веревка связывает одеяние в трех местах – у шеи, на спине и спереди на животе. Сам по себе этот костюм, как нетрудно догадаться, крепится на шее девушки, проходит по передней стороне тела, между ног, затем поднимается, прикрывая двумя сторонами поперечины «Т» бедра, после чего завязывается на животе. Тарианский камиск в отличие от обычного камиска прикрывает клеймо; а с другой стороны, в отличие от обычного камиска он оставляет спину неприкрытой и может быть затянут таким образом, чтобы лучше подчеркнуть женскую красоту.

Нас развлекала группа жонглеров, пожирателей огня и акробатов. Был и фокусник, который особенно понравился Камчаку, а также укротитель, который с бичом в руке провел по залу танцующего слина.

Мне удалось расслышать обрывки беседы Камчака с Сафраром; как я успел понять, они обсуждали место встречи для обмена товаром. Чуть позже, когда я был уже пьянее, чем мог себе позволить, я расслышал, как они обсуждали детали того, что Камчак называл «играми Войны Любви», уточняя такие детали, как время, оружие, судьи и так далее. Затем я услышал фразу: «Если она будет участвовать, ты должен будешь отдать золотой шар».

Мгновенно я протрезвел, до меня дошел смысл сказанного, меня затрясло. Чтобы ничем не выдать охватившего меня возбуждения, я даже ухватился рукой за стол.

– ..Я смогу устроить так, что она будет избрана для игр… – говорил Сафрар, – но это будет кое-чего стоить.

– Как ты обеспечишь, что её выберут? – спросил Камчак.

– Мое золото обеспечит, – тихо произнес Сафрар, – и золото же обеспечит, что её будут плохо защищать.

Краешком глаза я видел, что глаза Камчака разгорелись.

Церемониймейстер подал знак, призывая к тишине, остановил все разговоры и игру музыкантов. Акробаты были вынуждены прервать выступление и удалиться. В наступившей тишине прозвучал голос стюарда:

– Африз из Тарии!

Я, как и другие находящиеся в зале, перевел взгляд на широкую мраморную лестницу, расположенную слева от огромного стола в доме торговца Сафрара.

По лестнице медленно в ниспадающем шелковом белом с золотым одеянии торжественно спускалась девушка по имени Африз.

Ее сандалии были из золота, и она носила золотые перчатки.

Ее лица было не разглядеть – его укрывала белая шелковая вуаль, также отделанная золотом. Не были видны даже её волосы – их скрывал капюшон свободной женщины, который, разумеется, имел цвета касты торговцев. Следовательно, Африз принадлежала к касте торговцев.

Я вспомнил, что Камчак не раз уже говорил о ней.

Женщина приближалась, и внезапно я вновь расслышал слова Сафрара:

– Вот что я предлагаю, – говорил он, указывая на приближающуюся девушку.

– Богатейшая женщина Тарии, – вздохнул Камчак.

– Как только достигнет совершеннолетия, – уточнил Сафрар.

Я заподозрил, что до того времени её средства находились в руках Сафрара.

Позднее Камчак подтвердил мою догадку. Сафрар не был родственником девушки, но был избран торговцами Тарии, на которых оказывал несомненное влияние, опекуном девушки после смерти её отца, который погиб несколько лет назад при нападении паравачей на его караван. Отец Африз – Тетрар был самым богатым торговцем города, одного из самых богатых городов на Горе. После него не осталось ни одного наследника мужского пола, и соответственно огромные богатства Тетрара принадлежали теперь его дочери – Африз, которая стала бы полноправной хозяйкой этих богатств по достижении ею совершеннолетия, что должно было произойти этой весной.

Девушка, несомненно, прекрасно отдавала себе отчет в том, сколько глаз направлено на нее, она остановилась на лестнице и, надменно подняв голову, оглядела зал. Я как-то почувствовал, что она почти немедленно отметила меня и Камчака. Что-то в её позе заставило меня заподозрить, что она довольна тем, что обнаружила нас здесь. Сафрар прошептал Камчаку, глаза которого разгорелись и остановились на белозолотой фигуре на лестнице.

– Разве она не стоит золотой сферы?

– Трудно сказать, – ответил Камчак.

– Ее рабыни, – сообщил Сафрар, – говорят, что она прекрасна.

Камчак пожал плечами в своей хитрой тачакской манере. Я несколько раз видел этот жест, когда обсуждалась цена, которую должен был заплатить Альбрехт, чтобы заполучить обратно свою Тенчику.

– Шар на самом деле не так уж много и стоит,проговорил Сафрар, – он ведь не из золота, только кажется таким…

– Но, – сказал Камчак, – тачаки дорожат золотой сферой…

– Я хочу её только как диковинку, – продолжал Сафрар.

– Я подумаю над этим, – ответил Камчак, не отводя взгляда от Африз.

– Я знаю, где она, – говорил Сафрар, обнажив золотые зубы, – и могу послать за ней людей.

Стараясь ничем не вьщать своего внимания, я напряженно вслушивался в их беседу, хотя сейчас, даже выкажи я открыто свой интерес, не многие из зала заметили бы его, поскольку взгляды всех были прикованы к стоявшей на лестнице девушке – стройной, по слухам, прекрасной, укрытой вуалью и бело-золотым убором. Она поразила даже меня. Даже я, несмотря на то что внимание мое было полностью поглощено беседой Камчака с Сафраром, не смог бы отвести от неё глаз, даже если бы захотел. Наконец она спустилась по лестнице и, останавливаясь, лишь чтобы кивнуть или бросить фразу-другую сидящим за столами, гордо прошествовала к главному столу.

Музыканты по сигналу вновь подняли свои инструменты, вновь появились акробаты и принялись вертеться и прыгать вокруг гостей.

– Сфера в фургоне Катайтачака, – медленно, с расстановкой говорил Сафрар, – и я могу послать за ней наемных тарнсменов с севера, но я предпочитаю обойтись без войны.

Камчак все ещё смотрел на прекрасную тарианку Африз.

Мое сердце бешено заколотилось – теперь я знал, если, конечно, Сафрар был прав, что золотая сфера, без сомнения – последнее яйцо Царствующих Жрецов, находится в фургоне Катайтачака, убара тачаков. Наконец-то я, кажется, узнал о его местонахождении!

Я успел обратить внимание, что Африз, направляясь к нам, по пути не заговаривает ни с одной из присутствующих в зале женщин, не приветствует ни одну, хотя их наряды позволяли предполагать, что они и знатны и богаты. Мужчинам же то там, то тут она слегка кивала либо роняла слово-два. Мне показалось, что Африз не желает признавать свободных женщин, снявших покрывала. Ее собственная вуаль, разумеется, не была откинута. Когда она приблизилась, я смог сквозь неплотную ткань разглядеть сияние двух прекрасных черных глаз. Телосложением она была потяжелее мисс Кардуэл, но полегче Херены.

– Золотой шар за Африз из Тарии, – страстно прошептал Сафрар Камчаку.

Камчак повернулся к маленькому торговцу, изборожденное шрамами лицо кочевника сломалось в улыбке:

– Тачаки дорожат золотой сферой.

– Ну и пожалуйста, – огрызнулся Сафрар, – тогда и женщины ты не получишь.

– Я сам позабочусь об этом.

– Ну что ж, заботься, а я сам позабочусь о том, чтобы каким-нибудь образом получить золотой шар!

Камчак отвернулся и снова уставился на Африз.

Девушка подошла вплотную, и Сафрар, вскочив, поклонился ей.

– Приветствую Африз из Тарии, которую я люблю, как собственную дочь, – произнес он.

Девушка кивнула, сказав:

– Почтение Сафрару!

Сафрар подал знак двум девушкам, которые внесли покрывало и шелковую подушку, поместив её между Сафраром и Камчаком.

Африз кивнула церемониймейстеру, и тот мановением руки отправил акробатов прочь, а музыканты тут же тихо заиграли мягкие и сладкие мелодии. Все вернулись к беседам и еде.

Африз огляделась по сторонам.

Она приподняла вуаль так, что я смог увидеть изящные линии её носа и рта. Затем она два раза хлопнула в ладоши, и церемониймейстер бросился к ней.

– Что-то дерьмом боска попахивает, – сказала она.

Стюард казался озадаченным, затем-испуганным. Он поклонился, раскинул руки и улыбнулся с деланным сожалением.

– Мне жаль, моя госпожа, но, учитывая обстоятельства…

Она осмотрелась и, казалось, впервые заметила Камчака.

– А-аа… – сказала она. – Я вижу… конечно… тачак…

Сидевший скрестив ноги Камчак, казалось, подпрыгнул на покрывале, задев ногой низкий столик, на котором зазвенели тарелки.

– Великолепно! – воскликнул он.

– Пожалуйста, если желаешь, присоединяйся к нам, – обратился к Африз Сафрар.

Африз, довольная собой, заняла место между Сафраром и Камчаком, где села, опираясь на пятки в позе горианской свободной женщины. Она держалась очень прямо, высоко подняв голову.

– Кажется, мы встречались раньше, – сказала она, обращаясь к Камчаку.

– Два года назад, – ответил Камчак, – в этом же месте и в это же время. Помнишь, ты назвала меня тачакским слином?

– Кажется, что-то припоминаю, – промолвила Африз так, словно ей это давалось тяжело.

– Я принес тебе тогда пятиниточное ожерелье из алмазов, – сказал Камчам-поскольку слышал, что ты прекрасна.

– А-аа… – проронила Африз, – я ещё отдала его своим рабам.

Камчак на радостях опять пнул стол.

– Вот тогда ты отвернулась и обозвала меня тачакским слином.

– Ах да! – рассмеялась Африз.

– Именно тогда, – продолжал Камчак, все ещё смеясь, – я поклялся, что сделаю тебя своей рабыней.

Африз осеклась.

Сафрар потерял дар речи.

Все за столом притихли.

Камрас медленно поднялся из-за стола. Он обратился к Сафрару.

– Мне принести оружие?

Камчак посасывал пату и вел себя так, словно не слышал слов Камраса.

– Нет, нет! – закричал Сафрар. – Камчак и его друг-гости, послы от народов фургонов! Им нельзя причинять вред!

Африз нежно рассмеялась, и Камрас вынужден был вернуться на свое место.

– Принесите мне духи! – обратилась Африз к старшему официанту, и тот послал рабыню, которая вскоре принесла поднос с лучшими тарианскими духами.

Африз вытащила две крохотные бутылочки и чуть подержала их перед носом, после чего разбрызгала содержимое по столу и покрывалу. Ее действия доставили удовольствие тарианцам, и они рассмеялись.

Камчак тоже все ещё улыбался.

– За это, – произнес он, – ты проведешь первую ночь в мешке с навозом.

Африз снова мило рассмеялась, и к ней присоединились люди за столом.

Руки Камраса, побелев, вцепились в стол.

– Кто ты? – спросила Африз, посмотрев на меня.

– Я – Тэрл Кэбот из города Ко-ро-ба.

– Это же очень далеко на севере, даже дальше, чем Ар!

– Да, – ответил я.

– Как так получилось, – спросила она, – что воин из Ко-ро-ба едет в вонючих фургонах тачакского слина?

– Фургон не пахнет, – ответил я. – А Камчакмой друг.

– Без сомнения, ты – отверженный, – сказала она.

Я пожал плечами.

Она рассмеялась и повернулась к Сафрару.

– Быть может, варвар хочет зрелищ? – спросила она.

Я был озадачен подобным предложением, потому что целый вечер шли какие-нибудь представленияжонглеры, акробаты, парень, который под музыку поглощал огонь, маг, укротитель с танцующими спинами…

Сафрар смотрел в пол. Он был зол.

– Может быть, – сухо сказал он.

Я предположил, что Сафрар был все ещё раздражен отказом Камчака на сделку о золотой сфере. Я не совсем понимал мотивы поведения Камчака. Конечно, он не знал истинной природы золотой сферы в этом варианте он понимал бы, что она бесценна.

Я догадывался, что он не знал её настоящей ценности, потому что он, по-видимому, серьезно обсуждал её обмен раньше, ещё до этого вечера. Похоже, он просто хотел от Сафрара больше, чем только Африз.

Теперь Африз повернулась ко мне. Она кивнула в сторону женщин за столами:

– Разве женщины Тарии не прекрасны?

– Конечно, – подтвердил я, потому что здесь не присутствовало ни одной женщины, которая действительно не была бы прекрасной.

Она почему-то рассмеялась.

– В моем городе, – сказал я, – свободные женщины не позволили бы себе сидеть без вуали перед незнакомцами.

Девушка ещё раз мило рассмеялась и повернулась к Камчаку.

– Что думаешь ты, крашеный кусок навоза? – спросила она.

Камчак пожал плечами.

– По-моему, – сказал он, – то, что женщины Тарии бесстыдны, уже давно не секрет для тачаков.

– Думаю, ты ошибся, – злобно прошипела Африз из Тарии, её глаза вспыхнули, что было видно даже сквозь белую вуаль.

– Почему? Вот – я же вижу их, – сказал Камчак, разводя руками в стороны и ухмыляясь.

– Думаю, ты ошибся, – повторила девушка.

Камчак выглядел озадаченным.

Тут Африз два раза резко ударила в ладоши, и женщины встали и быстро перешли в пространство между столами. Раздались звуки барабана и флейты, и, к моему удивлению, первая девушка внезапно грациозным движением тела сняла свои платья и швырнула их за головы возбужденно кричавших гостей.

Она стояла, глядя на нас, – прекрасная и возбужденная, тяжело дышащая, взметнувшая руки над головой, готовая к танцу. Каждая женщина из тех, кого я видел и счел свободной, сделала то же самое-все они стояли перед нами, рабыни в ошейниках, одетые только в алые танцевальные шелка! И они начали танцевать.

Камчак был обозлен.

– Неужели ты и в самом деле думал, – надменно спросила Африз, – что тачаку разрешат видеть лицо свободной женщины Тарии?

Камчак сжал кулаки, поскольку ни один тачак не любит быть одураченным.

Камрас громко расхохотался, и даже Сафрар хихикал, прикрывшись желтым покрывалом.

Я знал, что ни одному тачаку не понравится быть предметом шутки, особенно тарианской шутки. Но Камчак ничего не сказал.

Он поднял свой кубок паги и осушил его, наблюдая, как девушки танцевали под тарианские мелодии.

– Разве они не прекрасны? – спросила Африз через какое-то время.

– Среди фургонов много таких же тарианок, – пожал плечами Камчак.

– Ой ли? – сказала Африз.

– Да, – ответил Камчак, – тарианские рабыни красивы – ну, примерно такие, какой будешь ты.

– Ты, конечно, понимаешь, – произнесла Африз, – что, если бы ты не был послом народов фургонов, я приказала бы тебя убить?

Камчак рассмеялся.

– Совсем разные вещи-приказать убить тачака и убить его.

– А ведь я думаю, можно устроить и то и другое, – заметила Африз.

– Я буду рад получить тебя, – рассмеялся Камчак.

Девушка тоже рассмеялась.

– Ты – дурак, – сказала она и едко добавила: Но поберегись. Если ты перестанешь меня забавлять, то вряд ли покинешь этот зал живым.

Камчак как раз заглатывал очередной бокал паги, и часть напитка сбегала из уголка его рта.

Африз развернулась к Сафрару.

– Без сомнения, нашим гостям понравится видеть тех, других, – предположила она.

Я не понял, о чем она.

– Ой, Африз, я умоляю тебя, – затряс Сафрар своей большой пунцовой головой, – не надо проблем, не надо проблем.

– Ха! – вскрикнула Африз, подзывая церемониймейстера к себе. – Других рабынь для развлечения гостей!

Слуга покосился на Сафрара. Тот, сокрушенно вздохнув, кивнул.

Церемониймейстер дважды хлопнул в ладоши, останавливая танцующих девушек, и они быстро покинули комнату. Затем он ударил в ладоши третий раз, чуть подождал и – ещё два раза. Послышался нежный перезвон других колокольчиков. Из задней комнаты цепочкой появились девушки.

Мои руки стиснули кубок. Африз была поистине бесстрашной. Мне показалось, что Камчак устроит войну прямо в этом зале.

Эти девушки, застывшие перед гостями в шелках рабынь для наслаждений, были девушками народов фургонов, под шелками легко угадывались тарианские клейма. Ведущая их рабыня, к нескрываемому раздражению церемониймейстера, завидев Камчака, преклонила перед ним колени. Вслед за ней так поступили и другие.

Церемониймейстер выхватил бич и приблизился к ведущей девушке.

Его рука отошла назад, но удар так и не пал, потому что с криком боли старик отскочил в сторону, рукоять канвы торчала из его предплечья, а стальное лезвие вышло с другой стороны.

Даже я не заметил, как Камчак успел метнуть кайву. Теперь в его пальцах лежал следующий клинок. Несколько человек, включая Камраса, бросившихся было к нему из-за столов, застыли, по-видимому не ожидая, что Камчак так вооружен. Я тоже вскочил на ноги.

– Оружие, – сказал Камрас, – запрещено на наших пирах.

– Д-а-аа?.. – с поклоном выразил удивление Камчак. – Я не знал…

– Давайте сядем и продолжим развлекаться,предложил Сафрар. – Если тачак не хочет видеть этих девушек, пусть их уберут.

– Я хочу видеть их танец, – заявила Африз. Она жаждала ссоры.

Глядя на нее, Камчак рассмеялся, а затем, к моему облегчению и к облегчению многих сидящих за столами, спрятал кайву в ножны и уселся на место.

– Танцуйте! – приказала Африз.

Девушка не двинулась с места.

– Танцевать! – завизжала Африз, вскакивая на ноги.

– Что мне делать? – спросила коленопреклоненная девушка у Камчака.

Чем-то она походила на Херену, и было похоже, что она выросла и воспитывалась в тех же условиях, что и та. Как и Херена, она носила в носу тонкое драгоценное золотое кольцо.

– Ты – рабыня, – миролюбиво сказал Камчак,танцуй для своих господ.

Девушка с благодарностью взглянула на него, затем поднялась вместе с другими и под громкую ритмичную музыку исполнила дикий любовный танец степняков.

Они были прекрасны.

Солистка, говорившая с Камчаком, была тачачкой и особенно завораживающей своей варварской свежей красотой. Для меня стало ясно, почему тарианские мужчины так охотились за женщинами кочевников.

В разгар одного их танца Камчак повернулся к Африз, которая горящими глазами следила за танцем, наслаждаясь, так же как и я, этим дивным и диким спектаклем.

– Я позабочусь, – сказал Камчам-чтобы, когда ты станешь моей рабыней, ты обязательно выучилась этому танцу.

Шея тарианки Африз побагровела от ярости, но она ничем другим не выдала, что слышала его.

Камчак подождал, пока девушки закончат свой танец, и затем, когда их распустили, поднялся из-за стола.

– Мы должны идти, – сказал он.

Я кивнул и поднялся вслед за ним, готовый вернуться к фургонам.

– А что в коробке? – спросила Африз, увидев, что Камчак берет в руки маленькую черную коробку, весь вечер пролежавшую у его правого колена. Без сомнения, девушка была по-женски любопытна.

Камчак по своей привычке неопределенно пожал плечами.

Я вспомнил, как только что слышал о том, как два года назад он подарил Африз алмазное ожерелье из пяти ниток, которое она приняла и, по крайней мере как утверждала она сама, отдала своим рабыням. Это было как раз тогда, когда она обозвала Камчака тачакским слином.

Однако было ясно, что её интересует, что находится в коробке. На протяжении вечера я уловил несколько раз её любопытный взгляд, брошенный в эту сторону.

– Да ничего, – сказал Камчак, – безделушка…

– Но она для кого-то? – настаивала Африз.

– Я думал, – ответил Камчак, – что смогу подарить её тебе..

– О-оо! – Африз была явно заинтригована – Но теперь понимаю, что она тебе не понравится, – сказал Камчак.

– Откуда ты знаешь? – ласковым голосом сказала она. – Я её не видела.

– Я заберу её домой, – твердо сказал Камчак.

– Ну, что же…

– Впрочем, если хочешь, ты можешь получить ее…

– Это не… ожерелье из алмазов?

Африз из Тарии была не глупа. Она знала, что кочевник, выпотрошивший сотни караванов, время от времени приобретал богатства, о которых могли только мечтать даже самые богатые в их городе люди.

– Нет, – ответил Камчак, – это не ожерелье. Это нечто другое.

– Да-а? – протянула она с притворным разочарованием.

Я заподозрил, что она, наверное, вовсе и не отдала ожерелье из пяти алмазных ниток рабыням Без сомнения, оно до сих пор хранится в одном из её сундуков с украшениями.

– Но тебе это не понравится, – в раздумье повторил Камчак.

– А может, и понравится.

– Нет. Тебе определенно не понравится.

– Но ведь ты принес это для меня, разве не так? – спросила она.

Камчак пожал плечами, разглядывая коробку в своих руках.

– Да. Я принес это для тебя.

Коробка была как раз такого размера, что в ней спокойно могло поместиться ожерелье, положенное на черный бархат – Мне понравится… Я хотела бы это примерить… – сказала Африз из Тарии.

– Правда? – спросил Камчак. – Ты собираешься это надеть?

– Да, – сказала Африз, – дай это мне.

– Ладно, – сдался Камчак, – только лучше будет, если я закреплю его сам.

Воин Камрас напряженно приподнялся со своего места.

– Толстокожий тачакский слин, – прошипел он сквозь зубы.

– Прекрасно, – сказала Африз, – ты можешь закрепить его на мне сам.

И Камчак подошел и склонился над коленопреклоненно сидящей за нашим столом Африз, которая ещё больше выпрямила спину и гордо подняла подбородок. Он зашел со спины. Ее глаза даже сквозь вуаль сияли от любопытства. Я увидел, что она учащенно дышала и нежный бело-золотой шелк её вуали чуть колыхался от её дыхания.

– Давай, – сказала Африз.

Камчак открыл коробку.

Когда Африз услышала слабый щелчок замка, она ещё могла повернуться и рассмотреть предназначавшийся ей подарок. Но она не сделала этого. Она смотрела прямо перед собой.

– Давай же, – повторила она, сгорая от нетерпения.

То, что случилось затем, произошло очень быстро. Камчак достал из коробки большое металлическое кольцо – тарианский ошейник рабыни. Раздался резкий щелчок замка, и шея Африз из Тарии была окольцована сталью! В следующее мгновение Камчак поднял её, испуганную, на ноги лицом к себе и обеими руками сорвал с лица вуаль! Затем, раньше чем хоть один из ошарашенных тарианцев успел опомниться, он сорвал смачный поцелуй с губ ошеломленной Африз. После чего отшвырнул её от себя через низкий стол, где она упала на пол рядом с тачакскими рабынями, танцевавшими для её удовольствия. Кайва, как по волшебству, появившаяся в руке Камчака, остановила тех, кто рванулся отомстить за первую девушку их города. Я стоял рядом с Камчаком, готовый защитить его ценой своей жизни, но перепуганный тем, что произошло, не меньше, чем любой в зале.

Гордая тарианка теперь стояла на коленях, схватившись за ошейник. Ее нежные пальцы в перчатках вцепились в него и пытались сорвать с шеи.

Камчак посмотрел на нее, презрительно оскалясь.

– Под твоим бело-золотым платьем я учуял запах рабыни.

– Слин! Слин! Слин! – визжала она.

– Опусти вуаль! – приказал Сафрар.

– Немедленно сними ошейник! – крикнул кочевнику Камрас, полномочный представитель Фаниуса Турмуса, правителя Тарии.

– Кажется, – сказал Камчак, – я забыл ключ.

– Пошлите за кузнецом! – вскричал Сафрар.

Со всех сторон неслись угрожающие крики:

«Убить тачакского слина! Пытать его!», «Тарларионового масла! Кровососной травы!», «Выпотрошить его! Выпороть и сжечь!».

Камчак был неподвижен. И никто не приближался к нему, потому что в его умелых руках воина блестела кайва.

– Убейте его! – визжала Африз. – Убейте его!

– Опусти вуаль, – повторил Сафрар, обращаясь теперь к ней, – стыда у тебя совсем, что ли, нет?

Девушка попыталась натянуть складки вуали, но ей пришлось одной рукой придерживать её, поскольку Камчак оторвал скрепляющие её булавки.

От злости тарианка бьла вне себя. Он, тачак, посмотрел ей в лицо.

Я был доволен. Мне понравилась смелость Камчака. Это было лицо, за которое мужчина мог рискнуть многим, даже смертью в пыточных подземельях Тарии, лицо её было прекрасным, хотя теперь оно, конечно, было искажено гневом, что, однако, не портило его.

– Вы, конечно, все помните, – сказал Камчак, что я – посланец народов фургонов и в черте города мне гарантирована неприкосновенность.

– Убить его! – вскричало несколько голосов.

– Это – шутка! – выкрикнул Сафрар. – Шутка! Тачакская шутка!

– Убейте его!!! – визжала Африз.

Но никто не выступил против кайвы.

– Теперь, милая Африз, – настаивал Сафрар, – ты должна успокоиться. Скоро придет кузнец и освободит тебя, все будет хорошо. Вернись в комнату.

– Нет! – вскричала Африз. – Тачак должен быть убит!

– Это невозможно, дорогая, – сказал Сафрар.

– Я вызываю тебя! – произнес Камрас, плюя под ноги Камчаку.

В мгновение я увидел, как глаза Камчака сверкнули, хотя он не мог принять вызов чемпиона Тарии за этим столом. Он пожал плечами и ухмыльнулся.

– Мне не за что биться, – ответил он.

На Камчака это не было похоже.

– Ты – трус, – закричал Камрас.

Я подумал о том, понимал ли Камрас силу оскорбления, которое он осмелился бросить в лицо человеку, имевшему шрам храбрости.

К моему изумлению, Камчак только улыбнулся.

– Так за что вы предлагаете мне драться? – спросил он.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Камрас.

– Что я выиграю? – уточнил Камчак.

– Африз из Тарии! – вскричала Африз.

Раздались крики ужаса, протеста.

– Да, – вскричала Африз, – если ты победишь Камраса, чемпиона Тарии, я – Африз из Тарии – буду стоять у столба во имя любви!

– Я буду биться, – спокойно сказал Камчак.

В комнате повисла тишина.

Я оглянулся на Сафрара, он прикрыл глаза и кивнул головой.

– Хитрый тачак, – прошептал он. «Да, – сказал я сам себе, – хитрый тачак». Камчак при помощи гордости Африз, горячности Камраса, оскорбленных тарианцев вынудил девушку к выражению заявления о своем участии в Войне Любви. Это был нечто, что он не хотел покупать золотой сферой у Сафрара-торговца, это было то, что он сам был способен устроить, опираясь только на тачакскую хитрость. Впрочем, я предположил, что Сафрар, опекун Африз, не позволит этому осуществиться.

– Нет, моя дорогая, – говорил Сафрар девушке.Ты не должна ждать удовлетворения этому ужасному оскорблению, которому ты подверглась, даже не должна думать об играх. Ты должна забыть этот неприятный вечер и не думать о слухах, которые расползутся, – о том, что сделал тачак и как ему позволили спастись.

– Никогда, – вскричала Африз, – я буду стоять у столба! Я буду! Я буду!

– Нет, – сказал Сафрар, – не могу этого разрешить, пусть лучше люди смеются над Африз. Может быть, через несколько лет они все позабудут.

– Я прошу, чтобы мне разрешили стоять, – упрямилась девушка. – Я прошу тебя, Сафрар, разреши мне!

– Нет. Очень скоро ты достигнешь совершеннолетия, обретешь свои богатства и тогда сможешь делать все, что захочешь.

– Но это будет после игр! – вскричала девушка.

– Да, – сказал Сафрар будто бы в раздумье, – Это правда.

– Я защищу её, – сказал Камрас, – и не проиграю.

– Конечно, ты никогда не проигрывал… – заколебался Сафрар.

– Разреши! – вскричали некоторые из гостей.

– Если ты не разрешишь, – плакала Африз, – моя честь будет навсегда поругана.

– Если ты не разрешишь это, – жестко сказал Камрас, – у меня, может, больше не будет случая скрестить сталь с этим хитрым варваром.

И тут я внезапно вспомнил, что согласно тарианским законам вся собственность, движимая и недвижимая, обращенной в рабство женщины автоматически передается ближайшему родственнику-мужчине или ближайшей родственнице-женщине, если не найдется ближайшего родственника-мужчины, или… в остальных случаях опекуну, если есть такой. Таким образом, если Африз из Тарии по каким-то причинам попадет к Камчаку и станет его рабыней, то все её огромное богатство будет немедленно передано кому? Конечно же, Сафрару, торговцу из Тарии. Более того, чтобы избежать лишних осложнений и собрать побольше налогов с наследования, закон обратной силы не имел. Даже если человек каким-нибудь образом позднее освободится или просто убежит из рабства и ему удастся восстановить свой статус свободного человека, он не получит ничего из своего прежнего имущества.

– Хорошо, – сказал Сафрар, опустив глаза, как будто бы принимая решение против своей воли, – я разрешаю моей подопечной, Африз из Тарии, стоять у столба в Войне Любви.

Толпа издала крик радости, уверенная теперь, что тачак будет образцово наказан за свое грубое обращение с богатейшей девушкой Тарии.

– Спасибо, мой опекун, – сказала Африз и, окинув Камчака напоследок злобным взглядом, гордо выпрямилась и в вихре бело-золотых шелков быстро прошла к выходу.

– Посмотри, как она идет! – громко сказал Камчак. – Не заподозришь, что на ней ошейник.

Африз обернулась и на мгновение остановилась, придерживая вуаль у лица.

– Надеюсь, маленькая Африз, – сказал Камчак,что ты скоро научишься носить ошейник и до игр не испортишь ни его, ни своей шеи.

Девушка вскричала в беспомощном гневе и, развернувшись, споткнулась. Ей пришлось ухватиться за перила лестницы, что немедленно сказалось на состоянии вуали – та съехала в сторону. Обеими руками вцепившись в ошейник, Африз с рыданиями выбежала из зала.

– Не бойся, Сафрар, – сказал Камрас, – я убью тачакского слина.

Глава 10 ВОЙНА ЛЮБВИ

Четыре дня спустя после пиршества в доме Сафрара ранним утром несколько сотен людей, среди которых были представители всех четырех народов фургонов, появились на Равнине Тысячи Столбов, в нескольких пасангах от надменной Тарии.

У столбов, изучая их и разравнивая между ними почву, уже суетились судьи и ремесленники из Ара, лежащего в сотнях пасангов к северу от Картиуса.

Эти люди, как я узнал позже, каждый год во время проведения игр имели право на свободный проход через южные равнины. Путешествие даже с гарантией не было безопасным, но в случае удачи оно сулило судьям и мастерам хорошую прибыль из сокровищниц Тарии и народов фургонов. Некоторые судьи уже по нескольку раз участвовали в этих играх и, конечно, были теперь далеко не бедными людьми. Плата даже одному из сопровождающих их ремесленников была достаточной для того, чтобы человек мог безбедно прожить год даже в таком дорогом городе, как Ар.

Мы медленно ехали на каийлах, выстроившись в четыре большие колонны. Тачаки, кассары, катайи и паравачи. В каждом отряде было примерно двести воинов. Камчак ехал впереди. Рядом с ним один воин держал в руке штандарт на длинном древке – вырезанное из дерева изображение четырех рогов боска.

Возглавлял же нашу колонну Катайтачак – восседая на огромной каийле, закрыв глаза, он мерно покачивал головой, и его грузное тело раскачивалось в такт степенным движениям животного.

Во главе других колонн ехали трое других убаров, которые возглавляли кассаров, катайев и паравачей.

Сразу за ними ехали другие трое моих старых знакомых – кассар Конрад, катайи Хакимба и паравачи Толнус. Они, как и Камчак, двигались рядом со знаменосцами. Знаменосец кассаров держал на древке полотнище с изображением символического бола с тремя кольцами, соединенными линиями у центра, – этот знак я не раз видел на босках и рабах кассаров; кстати сказать, и Тенчика и Дина тоже носили это клеймо. Камчак решил не клеймить их заново, как обыкновенно делают это с босками, он, по-видимому, считал, что это впоследствии может отразиться на их цене. Впрочем, в равной степени он мог быть попросту доволен и тем, что имеет в своем фургоне рабынь с клеймом кассаров, поскольку это свидетельствовало о превосходстве тачаков над кассарами. Насколько я помню, Камчаку льстило и то, что в его стаде есть несколько босков, первое клеймо которых изображало бола.

Герб катайев – желтый лук, перекрещенный с черным копьем, на клейме же у них было лишь изображение нацеленного налево лука.

Самое эффектное знамя, пожалуй, было у паравачей – сотканное из золотых нитей с нанизанными на них драгоценными камнями изображение головы и рогов боска. Клеймо паравачей представляло из себя символический рисунок головы боска – полукруг, опирающийся на перевернутый равнобедренный треугольник.

Элизабет Кардуэл в шкуре ларла, босая, шла рядом, придерживаясь за стремя Камчака. Ни Тенчики, ни Дины с нами не было. Вчера вечером за невероятную сумму в сорок золотых монет, четыре каийлы и одно седло Камчак продал Тенчику обратно Альбрехту. Это была одна из самых высоких цен, когда-либо заплаченных кочевником за рабыню. Я решил, что Альбрехту, по-видимому, очень недоставало его верной Тенчики; высокая цена, которую ему пришлось заплатить за девушку, стала ещё более вызывающей, когда Камчак принялся выказывать деланное изумление тому, сколько кассар способен отдать за рабыню; Камчак рычал от смеха, бил себя по колену, потому что слишком уж очевидной была заинтересованность Альбрехта в этой девушке, всего-навсего рабыне: связывая её запястья и надевая ей ошейник, Альбрехт ворчливо бранил её. Она же смеялась и бежала рядом с его каийлой, плача от радости. Я даже заметил, что девушка пыталась прижаться головой к его меховым сапогам.

Дину, хотя она и была всего-навсего рабыней, накануне утром я усадил в седло перед собой и, развернув каийлу, поехал в сторону Тарии. Когда вдали показались блестящие белые стены города, я опустил её на траву. Она озадаченно взглянула на меня:

– Зачем ты меня сюда привез? – спросила она.

Я показал вдаль.

– Это Тария, твой город.

– Ты хочешь… – тихо спросила она, – чтобы я побежала «в честь города»?

Она имела в виду жестокое развлечение молодежи кочевников, которые иногда, схватив прямо в лагере какую-нибудь из тарианских рабынь и забросив в седло, везли её в степь. Ссадив её где-нибудь неподалеку от стен её родного города, они приказывали бежать, а сами в это время раскручивали бола. Эта жестокая затея называлась «бегом в честь города».

– Нет, – ответил я ей, – я привел тебя сюда, чтобы освободить.

Девушка задрожала и уронила голову.

– Я твоя, я и так твоя, – сказала она, глядя в траву, – не будь таким жестоким.

– Нет, – ответил я, – я привез тебя сюда, чтобы оставить.

Она посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.

– Я так хочу, – сказал я.

– Но почему?

– Потому, что я так хочу, – повторил я.

– Я чем-то не угодила тебе?

– Ничего подобного.

– Почему же ты меня не продашь?

– Не хочу.

– Но ведь ты продал бы боска или каийлу?

– Да.

– Почему не Дину?

– Не хочу.

– Я дорого стою, – напомнила девушка. И это было правдой – она просто констатировала факт.

– Ты стоишь больше, чем ты думаешь, – ответил я ей.

– Не понимаю, – сказала она.

Я порылся в кошельке на поясе и дал ей золотую монету.

– Возьми это и поезжай в свою Тарию, найди свой дом и будь свободна.

Внезапно она разрыдалась, потом упала на колени у лап каийлы, зажав золотую монету в левой руке.

– Если это тачакская шутка, – прокричала она, убей меня сразу!

Я спрыгнул с седла каийлы, преклонил колени рядом с ней и обнял, прижимая её голову к своему плечу.

– Нет, – сказал я Дине, – я не шучу, ты свободна.

Она посмотрела на меня со слезами на глазах.

– Тачаки девушек никогда не освобождали, никогда.

Я встряхнул её за плечи и поцеловал.

– Ты, Дина из Тарии, свободна. – Я взобрался в седло. – Или ты хочешь, чтобы я доехал до стен Тарии и перебросил тебя через них?

Она рассмеялась сквозь слезы.

– Нет! – сказала она. – Нет!

Тарианка вскочила на ноги и внезапно поцеловала мою ногу.

– Тэрл Кэбот! – вскричала она. – Тэрл Кэбот!

Все словно озарилось вспышкой молнии. Я понял, что она выкрикнула мое имя, как могла его выкрикнуть только свободная женщина. Она и была ею – свободной женщиной, она была ею – Дина из Тарии. 

– О, Тэрл Кэбот! – смеялась и плакала Дина, нежно глядя на меня. – Но сохрани меня ещё на день, ещё чуть-чуть!

– Ты свободна.

– Но я послужу тебе, – сказала она. Я улыбнулся.

– Здесь нет шеста.

– О, Тэрл Кэбот! – вспыхнула она. – Зато здесь вся равнина Тарии!

– Степь народов фургонов – ты это имела в виду?

Она рассмеялась.

– Нет, – сказала она, – равнина Тарии.

– Наглая ты девица, – констатировал я.

Она уже стаскивала меня с седла, и, не прекращая целоваться, мы улеглись в мягкие, душистые волны весенней травы прерии…

Когда мы поднялись, я издалека заметил двигающихся в нашем направлении всадников на высоких тарларионах.

Дина ещё не заметила их; казалось, что она очень счастлива, да что там – я тоже был счастлив вместе с ней. Внезапно на её лице изобразилась тревога, она подняла руки к лицу, закрывая рот.

– Ой, – сказала она.

– В чем дело? – спросил её я.

– Ведь я не могу в Тарию идти. – Глаза её совершенно неожиданно для меня наполнились слезами.

– В чем дело?

– У меня нет вуали, – плакала она.

Я сокрушенно вздохнул, поцеловал её, развернул за плечи и плоским шлепком под зад отправил в сторону Тарии.

Всадники приближались. Я вспрыгнул в седло и помахал девушке, которая, отбежав несколько ярдов, обернулась. Она тоже помахала мне, размазывая слезы по щекам. Мне показалось, что она сейчас плакала совсем не из-за того, что у неё не было вуали.

Над головой пролетела стрела.

Я рассмеялся, пришпорил каийлу и поскакал прочь, оставляя всадников на тяжелых тарларионах далеко позади.

Они сделали круг, чтобы подобрать мою девушку, свободную, хоть и одетую в кейджер, сжимающую в руке кусок золота, машущую уезжающему врагу, счастливую и плачущую.

Когда я вернулся в фургон, первыми словами Камчака, обращенными ко мне, были:

– Надеюсь, ты хоть получил за неё хорошие деньги?

Я улыбнулся.

– Доволен? – спросил он.

– Да, – ответил я, – я очень доволен.

Элизабет Кардуэл, поправлявшую кизяк в очаге, похоже, не на шутку озадачило мое возвращение без Дины, но, естественно, она сразу ни о чем не осмелилась спросить, и лишь под вечер, усевшись спиной к очагу, она взглянула на меня в упор и нерешительно произнесла:

– Ты что… продал ее?

– Продал. Ты же сама говорила, что у неё жирные лодыжки, – напомнил я ей.

Элизабет смотрела на меня с ужасом.

– Во-первых, не жирные лодыжки, а толстые коленки, а во-вторых, она же че-ло-век! Ты продал человека! – сказала Элизабет. – Че-ло-ве-ка!

– Нет, – сказал Камчак, давая ей подзатыльникживотное, рабыню. – Затем добавил, повторяя подзатыльник: – Она такая же рабыня, как ты.

Элизабет обиженно посмотрела на него.

– Не-ет, – задумчиво протянул Камчак, – ты ни на что не годишься, ты даже элементарных вещей не понимаешь, по-моему, тебя тоже пора продавать.

На лице Элизабет отобразился ужас. Она бросила дикий умоляющий взгляд на меня.

Меня слова Камчака тоже задели за живое. Мне показалось, что Элизабет как раз начала понимать, как ей повезло, что она попала именно в наш фургон, – Камчак в целом обращался с ней довольно мягко, кроме того, он не заклеймил её, не вставил в нос тачакского кольца, не нацепил на неё кейджер и даже не надел на её очаровательную шею горианского ошейника. Теперь до трясущейся от страха Элизабет наконец-то дошло, что если Камчаку взбредет в голову продать или обменять её, то он вправе незамедлительно исполнить свою прихоть, и она в тот же миг будет продана, как седло или охотничий нож. Она видела, как продавали Тенчику. Исчезновение Дины из фургона объяснялось аналогичным образом. Что до меня, то мне не хотелось посвящать её в то, что Дину я освободил. Какое ей дело до того, что происходит с другими рабынями? Подобное известие может сделать её собственное рабство ещё более тяжелым или, что ещё хуже, наполнить её сердце глупыми надеждами, что Камчак, её хозяин, когда-нибудь подарит ей этот самый прекрасный дар – свободу!

Я улыбнулся про себя: «Камчак освободит рабыню? Маловероятно». Даже если бы Элизабет была моей, а не принадлежала Камчаку, я не освободил бы её, потому что ей это не принесло бы ничего хорошего. Если она приблизится к Тарии, она станет рабыней первого же патруля, который её повяжет; если она попытается остаться с кочевниками, то какой-нибудь сильный воин, почувствовав, что она не защищена и не принадлежит к коренным степнякам, закует её в цепи рабыни раньше, чем упадет ночь. А я не собирался оставаться среди фургонов всю жизнь.

Я узнал, если верно то, что сказал Сафрар из Тарии, что золотая сфера – без сомнения, яйцо Царствующих Жрецов – лежала в фургоне Катайтачака. Я должен попытаться выкрасть её и вернуть в Сардар. Это предприятие могло стоить мне жизни. Нет, то, во что поверила Элизабет Кардуэл – что я попросту продал очаровательную Дину, было единственным возможным в данном случае вариантом объяснения. Так до неё скорее дойдет, кем она является сама в этом суровом мире-рабыней, чужестранкой в фургоне Камчака.

– Да, – сказал Камчак, – видимо, продам я её.

Элизабет затряслась от ужаса и уткнула голову в дерюгу у ног Камчака.

– Пожалуйста, – сказала она, – не продавай меня, господин.

– Сколько, ты думаешь, за неё дадут? – спросил меня Камчак.

– Она такая неумеха… – равнодушно промямлил я.

Я думал, его это остановит. Очень уж мне не хотелось, чтобы Камчак её продавал.

– Ты думаешь, её ничему уже нельзя обучить? Ну… может, у нас что-нибудь и получится… – раздумывал Камчак.

– Это значительно поднимет её цену, – согласился я.

Я знал, что хорошее обучение может занять месяцы, хотя с умной девушкой можно многое сделать и за несколько недель.

– Ты хочешь учиться? – грозно спросил Камчак, поворачиваясь к Элизабет. – Носить шелка и колокольчики, говорить, стоять, ходить, танцевать, учиться делать мужчин безумными от желания обладать тобой?

Она ничего не ответила, только всхлипнула и пожала плечами.

– Сомневаюсь, что её можно обучить.

Элизабет опустила голову.

– Ты всего-навсего маленькая дикарка, – устало произнес Камчак, затем он подмигнул мне: – Но она премиленькая дикарка, не так ли?

– Да, – серьезно сказал я, – безусловно.

Я видел, как глаза мисс Кардуэл закрылись и плечи затряслись. Она закрыла лицо руками.

Я вышел за Камчаком из фургона. Обернувшись ко мне, он сказал прямо:

– Ты дурак, что освободил Дину.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я.

– Я видел, как ты посадил её на каийлу и поехал в сторону Тарии, – сказал он. – Она даже не бежала рядом с каийлой связанной. – Он ухмыльнулся. – Я знал, что она тебе нравилась, что ты не захотел заключать на неё пари, и потом… Твой кошель не стал тяжелее за то время, пока ты с нами живешь.

Я рассмеялся.

– А мог бы поиметь сорок золотых, – сказал Камчак. – Это по дешевке. На деле могло быть гораздо больше, потому что она была искусна в играх. Запомни, такая девушка, как Дина, стоит дороже каийлы. К тому же она прекрасна. – Камчак рассмеялся. Альбрехт дурак, но Тэрл Кэбот ещё глупее!

– Может быть, – согласился я, краснея.

– Любой мужчина, позволяющий себе заботиться о своей рабыне, дурак!

– Может быть, когда-нибудь, – предположил я, даже Камчак будет заботиться о какой-нибудь рабыне.

Камчак откинул голову и громко захохотал, затем согнулся, стуча себя по коленям.

– Тогда, – решительно продолжал я, – ты, может быть, поймешь, как это получается.

От моего последнего заявления Камчак, похоже, полностью потерял контроль над собой, он перекатился на спину, шлепая себя по бедрам и коленям, хохоча как ненормальный. Он принялся кататься от смеха, стучать по колесу своего фургона, через пару минут его смех превратился в спазматический хрип и стон. Потом началась какая-то нездоровая икота. Я бы не удивился, если бы он задохнулся от хохота.

– Между прочим, завтра, – напомнил я, – ты бьешься на Равнине Тысячи Столбов.

– Да, – сказал он, – а сегодня мы с тобой напиваемся.

– Было бы полезней хорошенько выспаться ночью.

– Да, – сказал Камчак, – но я тачак, и я напьюсь.

– Очень хорошо, – сказал я, – тогда я тоже напьюсь.

Затем мы плюнули, чтобы определить, кто будет покупать выпивку. В искусстве плевать на дальность Камчак был непревзойденным. Он это делал с изящным разворотом тела и головы и поэтому переплюнул меня примерно на четверть дюйма. К тому же плутоватый Камчак, разумеется, заставил меня плюнуть первым…

И вот утром мы вышли на Равнину Тысячи Столбов. Несмотря на наше громкоголосое безумство в последнюю ночь с неизвестно каким уже по счету кувшином паги и распеванием разухабистых тачакских песен, Камчак с утра был в хорошем настроениивертел головой по сторонам, насвистывал, время от времени выбивал ритм на луке седла. Я догадался, что мысли Камчака бьыи заняты тарианкой Африз, и чтобы развеяться, он несколько самонадеянно, с моей точки зрения, пощипывал тачакских девок до того, как их выиграл.

Я не знаю, была ли в этой равнине ровно тысяча столбов, у меня сложилось впечатление, что их там гораздо больше. Эти столбы с плоскими вершинами, имеющие примерно шесть с половиной футов в высоту и примерно семь или восемь дюймов в диаметре, стояли двумя длинными рядами попарно один против другого. Две линии были разъединены примерно пятьюдесятью футами прерии. Столбы в ряду отстояли друг от друга примерно на десять ярдов.

Эти сооружения протянулись более чем на четыре пасанга по прерии в направлении от города в бесконечную степь. Все столбы были ярко расписаны, каждый по-разному, гамма цветов была просто великолепна. В целом это буйство красок производило впечатление, будто мастера работали в прекрасном настроении, с азартом и легкостью, и это состояние передавалось тем, кто теперь во все глаза рассматривал их творения. Я чувствовал себя словно на карнавале, но настроение мое сразу изменилось, едва я вспомнил, что между этими нарядными столбами будут сражаться и умирать люди.

У некоторых столбов, заканчивая последние приготовления, ещё продолжали возиться ремесленники.

Кто-то укреплял маленькие кольца, прикручивая их по одному с каждой стороны примерно на высоте пяти футов от земли, другие проверяли надежность замков, поочередно отмыкая их и вешая ключ на маленькие крюки у вершины столба.

В пятидесяти ярдах от нас приглашенные из Тарии музыканты играли легкую незамысловатую мелодию.

Между каждой парой столбов был разровненный, очищенный от травы и посыпанный песком круг.

Сквозь колонны кочевников пробирались разносчики из Тарии, продавая пирожные, вина, мясо и даже цепи и наручники.

Камчак, прищурившись, посмотрел на солнцетеперь оно было на полпути к зениту.

– Тарианцы, как всегда, запаздывают, – ухмыльнулся он.

Со спины каийлы я увидел движение у ворот Тарии.

– Они идут! – сказал кто-то.

Обернувшись, я, к удивлению своему, увидел среди тачаков юного Гарольда, того самого юношу, которого Херена так оскорбила во время состязаний с Конрадом и Альбрехтом. Впрочем, сейчас её, по счастью, поблизости не было. Молодой человек показался мне прекрасно сложенным, подтянутым и даже не по годам широкоплечим и высоким, хотя, разумеется, шрамов на его лице так и не появилось. Светлые волосы и голубые глаза, конечно, не часто встретишь у народов фургонов, но в общем-то это не такая уж и редкость, дело было в другом-юное и по-мальчишески нежное лицо Гарольда отличалось особым благородством и утонченностью черт, что было куда более необычным, по крайней мере для меня, поскольку делало его похожим на европейца. Он был вооружен, но, разумеется, к соревнованиям допущен не был, поскольку в подобных делах статус особенно принимался во внимание. Это были жестокие игры взрослых мужчин, и без шрама храбрости никто даже помыслить не смел о том, чтобы участвовать в таких серьезных состязаниях. Между прочим, без этого шрама, по мнению тачаков, человек не «смеет помыслить» и о том, чтобы взять в жены свободную женщину, приобрести фургон или более пяти босков и трех каийл. Шрам храбрости, таким образом, имеет социальную и экономическую важность. Так же он важен и в семейной жизни.

– Ты прав, – сказал Камчак, приподнимаясь в стременах. – Первыми идут воины.

Я разглядел воинов Тарии, приближающихся к Равнине Тысячи Столбов на тарларионах.

Утреннее солнце бросало блики, отражаясь от шлемов, от длинных пик, металлической обшивки овальных тарианских щитов, так не похожих на круглые щиты большинства горианских воинов. Словно удары сердца, задавая ритм всему маршу, глухо гремели большие барабаны. Между рядами тарларионов шли копьеносцы, а за ними – простые горожане Тарии: торговцы, музыканты, писцы-все, кто хотел посмотреть на это жестокое, но яркое и привлекательное зрелище – игры Войны Любви.

На белых стенах Тарии развевались флаги и вымпелы. Стены кишели зрителями, и я думаю, что многие использовали подзорные трубы, чтобы наблюдать происходящее на равнине.

Воины Тарии изменили свое построение примерно в двухстах ярдах от столбов. Ряды перестроились во фронт из четырех или пяти колонн, которые вытянулись по всей длине ряда столбов. Едва последняя шеренга заняла свое место, они остановились.

Как только вся сотня гигантских тарларионов была выстроена в новом порядке, древко с тарианским знаменем склонилось и раздался громкий сигнал больших барабанов. Немедленно пики по всей линии склонились вперед, и сотни шипящих и ревущих тарларионов под выкрики всадников ринулись нам навстречу.

– Предательство! – вскричал я.

Я знал, что на Горе ничто живое не может выдержать атаки тарларионов.

Элизабет Кардуэл завизжала, пряча лицо в ладонях.

К моему изумлению, никто из кочевников даже внимания не обратил на чудовищную мощь животных, с бешеной скоростью несущихся прямо на них.

Все были заняты какими-то, по-видимому, чрезвычайно важными делами – кто-то торговался с разносчиками, другие просто вели мирные беседы друг с другом, третьи осматривали окрестности, лениво переводя взгляд с одного холма на другой так, как будто видели все это впервые и их интересовало все что угодно, кроме чудовищных ящеров, несущихся на них в атаку.

Я пришпорил каийлу, выглядывая Элизабет, которую, пешую, без сомнения, убьют до того, как тарларионы пересекут линию столбов. Она стояла, глядя на приближающихся тарларионов так, как будто её хватил столбняк или она вросла в землю. Я нагнулся из седла, изготавливаясь подхватить её, пришпорить свою каийлу, развернуться и бежать отсюда, спасая наши жизни.

– Да брось ты, – махнул рукой Камчак.

Я выпрямился и увидел, что линия боевых тарларионов под выкрики всадников и шипение гигантских животных внезапно остановилась примерно в пятидесяти ярдах от линии столбов.

– Это старинная тарианская шутка, – пояснил Камчак. – Они любят игры так же, как и мы, и никогда не станут их портить.

Я покраснел. Элизабет от пережитого страха, помоему, вообще плохо держалась на ногах, но она нашла в себе силы на негнущихся ногах медленно приблизиться к нам. Камчак улыбнулся мне:

– Маленькая дикарка очаровательна, ты не находишь?

– Да, – сказал я и в смущении недоверчиво оглянулся на тарианцев.

Камчак рассмеялся.

Элизабет озадаченно посмотрела на нас.

Я услышал восторженные крики со стороны тарианцев.

– Бабы! – гаркнул кто-то, и толпы с обеих сторон охватил возбужденный гул.

Выкрик был подхвачен многими другими. Зазвучал смех, кто-то приветственно застучал копьем о щит. В тот же самый момент раздался мягкий топот каийл и между рядами столбов появилось множество всадниц с развевающимися за спинами длинными черными волосами. В один момент все всадницы осадили своих прекрасных каийл и, легко соскочив на землю, передали поводья людям народов фургонов.

Они были прекрасны, эти дикие красавицы вольных кочевых племен; их возглавляла гордая Херена из первого фургона. Они были в превосходном настроении, смеялись, шумели, глаза их сияли, а рты, кажется, не закрывались ни на минуту, не уставая сыпать колкости в сторону добродушно улыбающихся тарианцев. Некоторые красавицы, прелестно изогнув свои и без того уже привлекшие множество жадных взглядов губки, плевали и угрожали маленькими кулачками тарианцам, стоявшим напротив, которые отвечали восторженными криками и дружным хохотом.

Херена заметила среди воинов юного Гарольда и поманила его пальцем. Тот приблизился.

– Возьми поводья каийлы, раб, – сказала она ему, надменно швыряя поводья.

Он схватил их и, к смеху остальных присутствующих тачаков, оттащил животное.

Девушки продолжали задираться с воинами. Каждый народ фургонов выставил от ста до ста пятидесяти девушек.

– А вот и горожанки, – сказал Камчак, увидев, как линия тарларионов расступилась и в образовавшемся проходе показались задернутые паланкины тарианских женщин, которых несли на плечах скованные рабы, среди которых, несомненно, были и плененные когда-то кочевники.

Теперь возбуждение охватило воинов народов фургонов, и они приподнимались в стременах, чтобы получше разглядеть раскачивающиеся приближающиеся паланкины, в каждом из которых, без сомнения, находилась прекрасная жемчужина, достойный приз дикого состязания во имя любви.

Игры Войны Любви – один из самых древних обрядов тарианцев и народов фургонов, согласно записям летописцев даже более древний, чем традиции Года Перемирия и Предзнаменований. Состязания Войны Любви проводились каждую весну между городом и степью, тогда как год, когда кочевников интересовали знамения, приходил лишь каждые десять лет. Игры Войны Любви, как ничто другое, объединяли горожан и народы фургонов, потому что в другое время четыре племени кочевников и горожане держались обособленно, даже враждебно, и неохотно шли на сближение друг с другом. Нельзя сказать, что ситуация особенно менялась на время игр-ведь в состязаниях участвовало не более сотни воинов от каждого народа, но как любое волнующее и красочное зрелище, игры будоражили умы, сердца людей, вынуждали их сопереживать, долго готовиться и в конце концов коллективно испытывать и радость побед, и горечь поражений – ведь представители разных народов, хоть и вели борьбу каждый сам за себя, все-таки были объединены по некоему, пусть и весьма формальному признаку, и некоторое время вынуждены были подчинить свою жизнь одному всеобщему закону – закону игр Войны Любви.

Для тарианцев же соревнования эти были необходимы для демонстрации тарианской силы, боеготовности и внушения уважения к мощи тарианской стали. Вполне миролюбивый город вынужден был время от времени напоминать соседям о том, что воины его свирепы и умелы. Но главной причиной их желания состязаться было то, что тарианские воины без ума от жизнерадостных и полных сил прекрасных женщин народов фургонов. И нет им награды слаще, чем с боем захватить такую женщину, особенно когда она норовиста, как тачачка Херена – бесстрашная, дикая, незаклейменная и столь же необузданная, сколь и прекрасная, и, похваляясь своей силой, заставить её сменить кожаный костюм на колокольчики и шелка надушенной рабыни. Но в обычное время тарианские воины, по-моему, уж как-то подозрительно редко встречались с воинами народов фургонов, считая их опасным, быстрым, неуловимым врагом, который, удирая с неимоверной скоростью, успевает унести с собой захваченное добро и пленных едва ли не до того, как кто-либо успевал понять, что, собственно, произошло.

Я однажды спросил Камчака, что, по его мнению, лежит в основе игр Войны Любви.

– Да вот что, – сказал он и указал на Дину и Тенчику, одетых в кейджер, которые в это время занимались хозяйством в нашем фургоне.

Камчак рассмеялся и хлопнул себя по колену. И только после этого я понял, что обе девушки могли быть приобретены в играх, а ещё позже я вспомнил, что Тенчика, собственно, так и досталась кассарам; это Дина впервые почувствовала ремни господина около горящих фургонов каравана, в котором она совершала путешествие в Ар. Теперь, глядя на приближающиеся паланкины, я предположил, что именно так, в вуалях и шелках, к столбам когда-то вынесли очаровательную Тенчику, так, насколько я знал, могла бы выехать и очаровательная Дина, если бы не попала раньше в цепи кассарских воинов. Я подумал, сколько же гордых красавиц Тарии этой ночью со слезами на глазах будут прислуживать господам-дикарям и как много диких, одетых в кожу девушек фургонов, таких, как Херена, обнаружат себя этой ночью в шелках и ошейниках рабынь, надежно хранимых прочными стенами Тарии.

По одному задернутые паланкины тарианских красавиц опускались на траву, и раб-слуга клал перед каждым шелковую подстилку, чтобы девушка из паланкина, выходя на вольный воздух, не запачкала сандалии или туфли.

Девушки кочевников, глядя на это, просто покатывались со смеху. Скрытые вуалями, закутанные в многослойные уборы из роскошных шелков, тарианки стали одна за другой покидать свои укрытия, робко подходя к столбам.

Судьи со списками в руках сновали между кочевниками и тарианцами.

Насколько я знал, не любая девушка, так же как не любой воин, могла участвовать в играх Войны Любви. Годились только самые прекрасные, и только самые прекрасные могли быть выиграны.

Девушка сама могла предложить себя как приз, как это сделала Африз, что вовсе не гарантировало, что она будет выбрана, потому что критерий внешности в данном случае соблюдался очень строго.

Я услышал, как судья выкликнул:

– Первый столб – Африз из Тарии!

– Ха! – вскричал Камчак, шлепнув меня по спине, чем едва не вышиб из седла.

Я не был удивлен. Тарианская богачка, без сомнения, прекрасна, если уж ей предложена честь стоять у первого столба. Это могло означать только одно: Африз-самая красивая девушка Тарии и, без сомнения, самая красивая из всех девушек в играх этого года.

В бело-желтых шелках по ткани, расстилаемой перед ней по траве, Африз медленно пошла вперед, ведомая судьей к первому из столбов со стороны народов фургонов. Девушка народов фургонов с другой стороны становилась у столба напротив Тарии. В этом случае тарианская девушка могла видеть город и воинов, а девушки кочевников – ещё и своих воинов. Я был проинформирован Камчаком о том, что это заодно отделяет девушек от собственного народа. Таким образом, для того чтобы вмешаться, тарианцам придется пересечь расстояние между столбами, и то же самое придется сделать представителям народа фургонов, за чем, безусловно, будут внимательно следить судьи. Они теперь выкликали имена, и девушки по очереди выходили вперед.

Я увидел, как Херена становится у третьего столба, хотя, насколько я мог заметить, она была не менее прекрасна, чем две кассарские девушки, вызванные перед ней.

Камчак объяснил мне, что у неё между двумя верхними резцами есть маленький промежуток, и это уже дефект.

– Это действительно важно – сказал я.

Я с удовлетворением отметил, что она разозлилась тому, что её выбрали только на третий столб – Я, Херена из первого фургона тачаков, лучше этих двух кассарских самок каийлы, – вдруг расплакалась она. Но судья находился уже далеко от неё. Выбор девушек Тарии определялся судьями города или членами касты врачей, а кочевниц отбирали хозяева публичных рабских фургонов, разъезжающих по всей планете, от города к городу, предоставляя воинам и рабовладельцам всегда готовый рынок живого товара. Фургоны рабов обыкновенно торговали и пагой Камчак и я заходили в последнюю ночь в один из таких притонов, в обилии съехавшихся на праздник, где мне пришлось раскошеливаться на целые четыре медные монеты за каждую бутыль паги Мне удалось вывести Камчака из фургона до того, как он стал приставать к скованной маленькой девке из Порт-Кара, привлекшей его внимание Я смотрел на ряды столбов Девушки из народов фургонов гордо стояли у них, уверенные, что их герои, кто бы они ни были, одержат победу и вернут их своему народу Девушки Тарии также стояли около столбов, но с деланным безразличием.

Впрочем, я предположил, что, несмотря на кажущуюся невозмутимость, сердца большинства тарианских девушек бешено колотились Это был для них весьма необычный день.

Я смотрел на девушек, закрывшихся вуалями, прекрасных в своих легких шелках Я знал, что под скрывающим их убором на многих надет постыдный тарианский камиск. Быть может, в первый раз столь ненавистное одеяние коснулось их тел, но это был необходимо – ведь если их воины проиграют состязание, им не позволят покинуть столб в платье, в котором они явились. Они не смогут уйти отсюда свободными женщинами.

Я улыбнулся про себя: неужто и у Африз, так надменно застывшей у первого столба, под золотым одеянием скрывается камиск рабыни? Нет, наверное, она слишком горда, чтобы допустить даже мысль о поражении.

Камчак тем временем, пришпорив каийлу, пробирался сквозь толпу к первому столбу.

Я последовал за ним.

Он наклонился к Африз.

– Доброе утро, маленькая Африз, – радушно поприветствовал он её.

Она даже не повернула головы.

– Ты приготовился к смерти, мерзкий слин? – спросила она.

– Нет, – ответил Камчак.

Я слышал, как она мягко рассмеялась под белой вуалью, украшенной золотом.

– Я вижу, у тебя нет больше ошейника, – констатировал Камчак.

Она подняла голову и не удосужилась ответить.

– У меня есть другой, – сказал Камчак.

Она повернулась лицом к нему, сжав кулаки. Если бы эти милейшие миндалевидные глаза были оружием, она сразила бы тачака сразу, как ударом молнии.

– Как я буду рада, – прошипела девушка, – увидеть тебя на коленях в песке, просящего Камраса прикончить тебя!

– Сегодня, маленькая Африз, – сказал Камчак, – как я и обещал тебе, ты проведешь первую ночь в мешке с навозом.

– Слин! – вскричала она и заплакала, затопав ногами. – Слин! Слин!

Камчак зашелся смехом и развернул каийлу прочь.

– Женщины у столбов?! – воскликнул главный судья.

С длинной линии от других судей прошел утвердительный крик:

– Они у столбов!

– Да будут женщины связаны! – провозгласил первый судья, стоявший на платформе у начала рядов.

Африз по просьбе младшего судьи раздраженно сняла отороченные мехом перчатки из кожи верра, украшенные золотом, и поместила их в глубокую складку платья.

– Удерживающие браслеты! – потребовал судья.

– О-оо, поверьте, в этом нет необходимости, – заверила его Африз, – я не сойду с этого места, пока тачакский слин не будет убит.

– Помести запястья в кольца, – строго сказал судья, – или я заставлю тебя сделать это.

Девушка раздраженно сунула руки за спину в кольца, находящиеся на каждой стороне столба.

Судья ловким движением захлопнул их и двинулся к следующему столбу.

Африз осторожно подвигала руками в кольцах и попыталась вытащить их. Разумеется, сделать ей этого не удалось. Я видел, как она смутилась, поняв, что прикована, но затем, быстро справившись с волнением, стояла спокойно, глядя вокруг и как будто бы скучая. Ключ от наручников свисал с маленького крючка примерно в двух дюймах над её головой.

– Женщины прикованы? – вопросил первый судья с платформы.

– Прикованы! – раздались голоса младших судей.

Херена надменно взирала на окружающих у столба, но, разумеется, её загорелые запястья тоже были прикованы к нему сталью.

– Пусть будут выбраны соперники! – провозгласил судья.

Я слышал, как другие судьи повторили его крик. По всей линии тысячи столбов тарианские воины и воины народов фургонов приблизились к столбам. Кочевницы вуалей не носили. Тарианские воины шли вдоль линии столбов, осторожно озираясь и следя за тем, как бы кто-нибудь из предполагаемых призов не пнул их и не плюнул в лицо или на одежду. Девушки, понимая причину их осторожности, хихикали, либо осыпали воинов отборной бранью, что воины встречали с добрым юмором и высказывали соображения по поводу явных и скрытых достоинств девушки. По просьбе любого воина из народов фургонов судья убирал булавки, придерживающие вуаль тарианской девушки, и откидывал капюшон с её головы. Этот момент игр бьш исключительно неприятен тарианским девушкам, но они понимали его необходимость. Не многие люди, особенно варвары, стали бы биться за женщину, чье лицо они доселе не видели – Я хотел бы взглянуть на это, – сказал Камчак, тыкая пальцем в Африз – Несомненно, – согласился ближайший судья.

– Ты не можешь вспомнить, поганый слин, – простонала девушка, – лица Африз?

– Моя память слабовата, – сказал Камчак, – так много лиц.

Судья открепил бело-золотую вуаль и осторожно отбросил капюшон, скрывающий её длинные прекрасные черные волосы. Африз из Тарии была очень красивой. Она гордо встряхнула головой.

– Может быть, теперь тебе припомнилось? – едко спросила она – Смутно, – колеблясь, пробормотал Камчак. У меня в памяти лицо рабыни, там, помню, был ошейник.

– Тарларион, мерзкий слин!

– Что ты думаешь? – спросил Камчак у меня.

– Она великолепна, – сказал я.

– Может быть, у других столбов найдутся получше? – сказал Камчак. – Пойдем посмотрим.

Он отъехал, я последовал за ним.

Внезапно мельком взглянув на лицо Африз, исказившееся от гнева, я увидел, что она попыталась высвободить руки.

– Вернись! – закричала она. – Слин, ничтожный слин! Вернись, вернись!

Я слышал, как она дергается в наручниках и пинает столб – Стой спокойно, – сказал судья, – иначе тебя заставят выпить успокоительное.

– Слин! – плакала она.

Но уже несколько других степных воинов изучали оставленную без вуали Африз.

– Ты не собираешься сражаться за нее? – спросил я Камчака.

– Безусловно, собираюсь.

Но прежде чем вернуться, мы заглянули в лицо каждой из тарианских красавиц.

Наконец он вернулся к Африз.

– Что-то мало красивых женщин в этом году, сказал он ей.

– Сражайся за меня! – вскричала она.

– Плоховаты девки в этом году.

– Сражайся же за меня!

– Не знаю, стоит ли сражаться за кого-нибудь, – сказал он, – если все не то самки слина, не то каийлы.

– Ты должен биться, – заплакала она, – ты должен биться за меня, идиот!

– Ты что, просишь об этом? – заинтересованно спросил Камчак.

Она задохнулась от гнева.

– Да, – наконец сказала она, – я прошу тебя об этом.

– Ну что ж, – ответил Камчак, – я буду биться за тебя.

Африз, на мгновение замолчав от радости, прислонилась к столбу, затем она снова гневно посмотрела на Камчака:

– Тебя убьют в дюйме от моих ног.

Камчак пожал плечами, не исключая такую возможность, а сам повернулся к судье:

– Кто-нибудь собирается биться за нее, кроме меня?

– Нет, – ответил судья.

Если за женщину собираются биться больше чем один воин, тарианцы решают вопрос очередности в зависимости от их общественного положения, а кочевники в зависимости от шрамов. Каждый по-своему учитывал силу и выучку своих воинов, принявших участие в борьбе. Иногда люди бились друг с другом за такую честь, но это не поощрялось ни тарианцами, ни народами фургонов, потому что и те и другие рассматривали междоусобную схватку как нечто недостойное, особенно в присутствии врагов.

– Наверняка она никуда не годится, – заметил Камчак, всматриваясь в лицо Африз.

– Годится, – ответил судья, – потому что её защищает Камрас – чемпион Тарии.

– О нет, только не он! – вскричал Камчак, вскидывая кулак в насмешливом разочаровании.

– Да, – повторил судья, заглядывая в список, именно он.

– Ну теперь ты вспомнил? – злорадно рассмеялась Африз.

– Кажется, вспомнил. Но уж очень многое всплывает в моей памяти в таком случае, – сказал Камчак.

– Если не хочешь, можешь сменить противника, – сказал судья.

Я подумал, что это весьма гуманный подход к делу – двое человек должны понимать, с кем они столкнутся лицом к лицу до того, как окажутся на песчаном поле. Представьте, как неприятно, выйдя на состязание, обнаружить перед своим носом такого опытного и сильного воина, как Камрас.

– Встреться с ним! – вскричала Африз.

– Если никто с ним не встретится, – сказал судья, – кассарская девушка по праву отойдет ему.

Камчак взглянул на кассарку, красотку у столба напротив Африз. Та была разочарована, и по понятным причинам. Похоже было, что она попадет в Тарию ни за что, даже не за горсть песка, вскинутого противниками в её честь.

– Встреться с ним, тачак! – закричала она.

– А где же твои кассары? – спросил Камчак.

Я подумал, что это – великолепный вопрос. Я видел Конрада, но тот взялся биться за тарианскую девушку в шести или в семи столбах в стороне. Альбрехт даже не явился на игры, думаю, он был дома с Тенчикой.

– Они все где-нибудь сражаются! – вскричала она. – Пожалуйста, тачак!

– Но ты же кассарка, – сказал Камчак.

– Пожалуйста! – От досады она готова была расплакаться.

– Кроме того, ты будешь хорошо выглядеть в шелках наслаждения.

– Посмотри на тарианскую девку, – закричала девушка, – разве она не прекрасна? Разве ты не хочешь ее?

Камчак посмотрел на Африз.

– Думаю, мы не хуже, чем остальные.

– Сражайся за меня! – закричала Африз.

– Хорошо, – сказал Камчак, – так и быть, уговорила.

Кассарская девушка, расслабившись, прислонилась к столбу.

– Ты дурак, – сказал подъехавший Камрас.

Он напугал меня – я и не знал, что он находится так близко. Я оглянулся – без сомнения, это был впечатляющий воин. Он выглядел сильным и ловким. Его длинные черные волосы были схвачены теперь в хвост на затылке. Огромные кулаки обернуты лентами из шкуры боска. В одной руке-шлем и овальный тарианский щит, в другой – копье, за плечом – ножны короткого меча.

Камчак посмотрел на него снизу вверх. Не то чтобы Камчак был особенно низкоросл, просто Камрас был действительно огромен.

– Ради небес, – сказал Камчак, присвистнув, – ты и взаправду громадный, парень.

– Начнем, – предложил Камрас.

При этих словах судья призвал всех очистить пространство между столбами прекрасной Африз из Тарии и очаровательной кассарской девушки. Двое из обслуживающих соревнования вышли вперед с граблями и принялись разравнивать круг песка между столбами, поскольку, пока проходило изучение «призов», его успели достаточно истоптать.

К несчастью для Камчака, это бьш тот год, когда тарианские воины предлагали оружие схватки. Хотя воины противоположной стороны, по обычаю, могли отказаться от битвы ещё до того, как их имя входило в список участвующих. Таким образом, если Камчак не чувствовал бы себя уверенным во владении каким-нибудь тарианским оружием, он имел бы право уклониться от битвы, оскорбив этим только кассарскую девушку, мнение которой, я был в этом уверен, абсолютно не волновало философски настроенного Камчака.

– Ах да, оружие, – сказал Камчак. – Что это будет? Копье, бич или бола с лезвиями, а может быть, кайва?

– Меч, – сказал Камрас.

Решение тарианина повергло меня в тоску. За все время, проведенное мной среди кочевников, я ни разу не видел ни у кого в руках горианского короткого меча, такого удобного и легкого оружия, обычного в городах. Воины народов фургонов не пользовались коротким мечом, быть может, потому, что такое оружие было неудобным для всадника. Вот сабля была бы более эффективна, но её кочевники не знали. Ее вполне заменяло копье, если пользоваться им умело, дополняемое семью кайвами. Кроме того, саблей вряд ли можно дотянуться до седла высокого тарлариона; воины же народов фургонов редко приближались к врагу ближе, чем это необходимо для того, чтобы сразить его при помощи стрелы или, если нужно, копья; а кайву кочевники рассматривали иногда как оружие для броска, а иногда как нож. Мне кажется, что кочевники, если бы они хотели иметь сабли или считали их ценными, смогли бы добыть их, несмотря на то что у них не было кузнецов, способных сделать оружие (может быть, даже кто-то заботился, чтобы таковых не появлялось). Но у народов фургонов имелось золото и драгоценные камни, привлекательные для торговцев Ара и любых других, и поэтому оружие они покупали. К примеру, большинство кайв было сработано в кузницах Ара. Тот факт, что сабля не была принята среди народов фургонов, отражал условия жизни и военных действий, к которым кочевники привыкли, скорее это была случайность, нежели результат неразвитости или технологических ограничений. Впрочем, сабля была непопулярна не только среди народов фургонов и в целом среди народов Гора, она рассматривалась как слишком длинное и неуклюжее оружие для близкой битвы, так нравившейся воинам городов, более того, её невозможно было использовать с седла тарна или тарлариона.

Итак, Камрас предложил сражаться на мечах, рассчитывая, что бедный Камчак совсем не владеет столь непопулярным среди кочевников видом оружия. Ну что ж, он правильно рассчитал…

Бедный Камчак был почти наверняка незнаком с мечом, как я оказался бы незнаком с любым ещё не привычным для меня оружием Гора, как, например, с ножом-бичом Порт-Кара или натасканными вартами в пещерах Тироса. Обыкновенно горианские воины, если им необходимо убить врага либо завоевать женщину, выбирают оружие битвы по своему расчету небольшой кинжал, меч и щит, кинжал и бич, топор и сеть или два кинжала с тем условием, что если используется кайва, её не метают. Но Камрас оказался в этом пункте тверд.

– Меч, – повторил он.

– Я всего-навсего бедный тачак… – заколебался Камчак.

Камрас рассмеялся.

– Меч, – повторил он.

Учитывая обстоятельства, я нашел, что выбор Камрасом оружия был несправедлив.

– Но как могу я, бедный тачак, – застонал Камчак, – знать что-нибудь о мече?

– Тогда убирайся, – лениво сказал Камрас, – я заберу кассарскую девку даром.

Кассарка заплакала от обиды.

Камрас насмешливо улыбнулся.

– Видишь ли, – сказал он, – я чемпион Тарии и у меня нет особого желания пачкать мой меч кровью урта.

Урт – это отвратительный, имеющий рога горианский грызун. Некоторые из них достигают большого размера – волка или пони, но большинство очень маленькие, настолько маленькие, что их можно держать в ладони.

– Что ж, – сказал Камчак, – я этого тоже не хочу.

– Сражайся с ним, жалкий тачак, – взвизгнула Африз из Тарии, дергаясь в удерживающих её наручниках.

– Успокойся, милая Африз, – сказал ей Камрас. Пусть он убирается, заклейменный своей бравадой и трусостью. Пусть он живет в стыду, тем сладостней будет твое мщение.

Но милая Африз не была убеждена земляком.

– Хочу, чтоб он был убит, – кричала она. – Разрежь его на мелкие куски, дай ему смерть от тысячи ран.

– Уходи, – посоветовал Камрас Камчаку.

– Неужели ты думаешь, что я отступлю? – вопросил тот.

– Да.

Камрас снова оглянулся на Африз.

– Если сражение и вправду твое желание, разреши ему выбрать оружие, удовлетворяющее нас обоих.

– Мое желание одно, – сказала тарианка, – чтоб он был убит.

Камрас пожал плечами.

– Хорошо, – сказал он, – я убью его.

Он обернулся к Камчаку:

– Ладно, тачак, я разрешаю тебе выбрать оружие, приемлемое для нас обоих.

– Но, может, я и биться не буду, – вяло сказал Камчак.

Камрас сжал кулаки.

– Хорошо, – сказал он, – как хочешь.

– Но с другой стороны, – раздумывал Камчак,может, и буду.

Африз из Тарии закричала от гнева, а девушка со стороны Камчака – от разочарования.

– Я буду биться, – наконец, достаточно испытав терпение всех, объявил Камчак.

Обе девушки закричали от радости. Судья ввел имя Камчака в лист – Ты согласен на оружие, предложенное благородным Камрасом? – спросил судья и предостерег: Помни, что оружие – один или несколько видов должно выбираться по взаимному соглашению.

Казалось, Камчак глубоко задумался, а потом пожал плечами.

– Я всегда удивлялся, – сказал он, – как это у них получается держать в руках меч?

Судья даже уронил бумагу.

– Я согласен на меч, – провозгласил Камчак.

Девушка кассаров застонала.

Ошеломленный Камрас развел руками.

– Он сошел с ума.

– Отступи, – посоветовал я Камчаку.

– Теперь поздно, – возразил мне судья.

– Теперь поздно, – беспечно сказал Камчак.

Невольно я заскрежетал зубами от досады, поскольку за последний месяц я стал испытывать теплые чувства к этому колоритному, обаятельному, загорелому тачаку.

Принесли два коротких меча, сделанных в Аре.

Камчак неуклюже схватил один из них, словно это была простая палка. Мы с Камрасом переглянулись. И даже тарианин тихо сказал Камчаку:

– Лучше сдайся сразу.

Я мог понять его чувства. В конце концов, Камрас был воином, а не палачом.

– Тысяча ран! – вскричала благородная Африз. Золотая монета Камрасу за каждую рану!

Камчак провел большим пальцем по лезвию и увидел, как яркая капля крови выступила из пореза.

Он поднял руку к губам.

– Ой, острое.

– Да, – безнадежно сказал я и обратился к судье. – Могу я биться за него?

– Это запрещено, – сказал судья.

– Но это была моя идея, – возразил мне Камчак.

Я схватил Камчака за плечо.

– У Камраса нет желания убить тебя, он хочет только тебя пристыдить, уходи.

Внезапно глаза Камчака вспыхнули.

– Ты хочешь видеть, как меня пристыдят?

– Лучше это, мой друг, чем видеть, как тебя убьют.

– Нет, – сказал Камчак, отбросив всю показную иронию, – лучше смерть, чем стыд.

Я отступил от него – в этом был весь Камчак.

Мне будет очень не хватать моего друга, безудержно-веселого, любящего пьянство, хохочущего, ударяющего руками по коленям, танцующего Камчакакочевника.

В последний момент я выкрикнул:

– Ради Царствующих Жрецов, держи оружие так!.. – пытаясь научить его простейшей из обыкновенных хваток за рукоятку короткого меча, предоставляющей наибольшую свободу в схватке. Но он держал меч, как горианскую искривленную иглу.

Камрас закрыл на минуту глаза, как бы желая отключиться от представления.

Я понял, что Камрас хотел всего-навсего прогнать Камчака с поля, пристыженного и униженного. У него было не больше желания убить неуклюжего тачака, чем убить крестьянина или горшечника.

– Пусть начнется битва, – сказал судья.

Они остались вдвоем на арене из песка. Стали осторожно приближаться друг к другу. Камчак посмотрел на свой меч, повертел им, по-видимому с удовольствием разглядывая игру солнечного света на лезвии.

– Осторожно! – вскричал я.

Камчак обернулся, чтобы посмотреть, чего это я кричу, и сделал это на свое счастье, потому что когда он оборачивался, солнце вспыхнуло, отразившись от его лезвия, прямо в глаза Камрасу, даже заслонившемуся рукой. На миг он был ослеплен.

– Бей! – вскричал я.

– Чего? – снова спросил Камчак.

– Осторожно! – вскрикнул я, потому что Камрас уже снова наступал.

Камчак старался держаться так, чтобы солнце было за его спиной – он использовал светило так же, как использует его тарн при охоте.

Мне казалось, что Камчаку невероятно повезло.

Солнце, отразившееся в нужный момент, спасло Камчаку жизнь.

Камрас прыгнул, и казалось, будто бы Камчак вскинул руку, защищаясь, в последний миг. Впрочем, он потерял равновесие и мгновение стоял только на одной ноге. Я заметил, что удар был гладко парирован. Камрас начал гнать Камчака по песчаному кругу. Камчак спотыкался, едва не падал неуклюже и пытался восстановить равновесие. Теперь Камрасу удавалось при каждой атаке успеть ударить не менее дюжины раз. Но каждый раз, к моему удивлению, спотыкающийся Камчак, державший теперь меч словно пестик аптекаря, каким-то образом умудрялся отразить удар.

– Убей его! – вскричала Африз.

Я закрыл глаза. В любое следующее мгновение я ждал увидеть своего друга мертвым.

Тут, будто бы устав, Камчак, отдуваясь, сел в песок. Он держал меч перед лицом, закрывая себе обзор. Но, отталкиваясь ногами, он вращался на собственном заду, всегда находясь лицом к Камрасу, откуда бы тот ни наскакивал.

При каждом приступе тарианец бил уже всерьез, но каким-то невероятным образом в последнее мгновение тарианская сталь соскальзывала по клинку Камчака Камчак хранил на лице выражение беспомощного изумления. Мое сердце замирало на каждом таком пассаже. Я был поражен, что в течение нескольких минут Камчак был объектом все более яростной атаки чемпиона Тарии и до сих пор умудрился оказаться незадетым.

Затем Камчак устало поднялся на ноги.

– Умри, тачак! – вскричал разъяренный Камрас, бросаясь на него.

В следующую минуту я едва осмеливался дышать; кругом наступила тишина, нарушаемая лишь звоном стали. Камчак стоял так твердо, что, казалось, голова его оставалась совершенно неподвижной, а тело ловко двигалось, помогая бешеному движению клинка в руке.

Наконец Камрас, уставший, едва способный поднять руку, отступил.

Еще раз Камчак опытным движением послал солнечное отражение с лезвия меча в глаза противнику.

Камрас зажмурился, вяло прикрываясь мечом.

Оставшуюся часть схватки Камчак шаг за шагом приближался к противнику. Я видел, как кровь появилась на скуле Камраса, на левой руке, затем на бедре, затем на ухе.

– Убей его! – кричала Африз.

Но теперь, шатаясь как пьяный, Камрас бился за свою жизнь, а тачак, как медведь, лениво следовал за ним, легко задевая тело противника мечом.

– Убей его! – выла Африз.

Минут пятнадцать терпеливо, не торопясь, Камчак наступал на Камраса, нанося ему неглубокие, но чувствительные царапины и раны, оставляя быстро проступающую яркую кровь на его тунике или теле.

Затем, к своему удивлению и удивлению всех, Камрас – чемпион Тарии в воинском искусстве так ослаб от потери крови, что упал на колени. Камрас пытался поднять свой меч, но стопа Камчака вдавила его в песок, и Камрас поднял глаза, чтобы посмотреть в изборожденное шрамами свирепое лицо тачака.

Меч Камчака был у его глотки.

– Шесть лет, – сказал Камчак, – прежде чем у меня появились шрамы, я был наемником в охране Ара. В то время я стал первым мечом.

Камрас упал в песок, к ногам Камчака, неспособный даже просить пощады. Но Камчак не убил его.

Вместо этого он бросил свой меч в песок – и меч вонзился почти до рукояти.

Он посмотрел на нас и ухмыльнулся.

– Интересное оружие, – сказал он, – но я предпочитаю копье и кайву.

Вокруг поднялся невероятный шум, биение сотен копий по кожаным щитам. Я бросился к Камчаку, обнял его, чуть не плача от радости. Он довольно ухмылялся; пот блестел в бороздах его шрамов.

Тут он повернулся и подошел к столбу Африз, стоявшей там с запястьями, скованными сталью.

Она взглянула на него, потеряв дар речи от ужаса.

Глава 11 ОШЕЙНИК И КОЛОКОЛЬЧИКИ

Камчак внимательно разглядывал Африз.

– Почему это рабыня, – риторически спросил он, – нарядилась в платье свободной женщины?

– Пожалуйста, нет, тачак, пожалуйста, – в глазах прекрасной тарианки стояли слезы.

И в следующий момент благородная, очаровательная Африз из Тарии осталась у столба в чем мать родила перед глазами своего господина.

Она закинула голову и застонала. Запястья её все ещё были скованы удерживающими кольцами. Как и предполагал Камчак, она погнушалась надеть наряд рабыни под бело-золотое платье.

Кассарская девушка, прикованная напротив неё к столбу, теперь была освобождена судьей, она подошла к столбу, к которому все ещё была прикована Африз.

– Славно сделано, Камчак, спасибо.

Камчак только пожал плечами.

Тогда девушка мстительно подняла пальцем подбородок очаровательной Африз.

– Рабыня, – прошипела кассарка, – рабыня…

Затем она отвернулась и пошла к своим.

Камчак громко рассмеялся.

– Накажи её, – потребовала Африз.

Внезапно Камчак выдал Африз пощечину. Ее качнуло в сторону, и из угла рта показалась струйка крови. Девушка поглядела на Камчака со страхом. Может быть, её ударили в первый раз за всю жизнь.

Камчак стукнул её не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы проучить.

– Ты должна понять, что тебя может наказать любой свободный воин народов фургонов, – сказал он.

– Вижу, – произнес кто-то за спиной, – ты знаешь, как обращаться с рабами.

Я обернулся и увидел, что в нескольких футах от нас рабы, стоявшие на окровавленном песке, держали на плечах открытый и роскошно убранный паланкин Сафрара из касты торговцев.

Африз вспыхнула с головы до ног – все её тело залила краска стыда.

Круглое красное лицо Сафрара лучилось радостью, хоть я и думал, что день похищения Африч будет трагичным для него. Узкие алые губь – юргов широко раздвинулись в гримасе удовольствие показались золотые зубы. Африз дернулась в наручниках пытаясь напрасно прикрыться – теперь зрелище её наготы во всем богатстве было доступно даже для рабов, несущих паланкин. Для всех рабов Африз была теперь не больше, чем они сами: разве что её тело будет использовано не для того, чтобы переносить паланкин, носить грузы или копаться в земле, а станет служить несколько иным целям, впрочем, более легким и, без сомнения, более приятным, чем тело рабов-мужчин. – Сафрар! – закричала Африз.

Сафрар взял с бархатной подушечки, лежащей рядом с ним в паланкине, маленький монокль, обрамленный стеклянными лепестками, прикрепленный к серебряному стебельку с серебряными листьями. Через это приспособление он внимательно посмотрел на девушку.

– Африз! – вскричал он, словно ужасаясь, но сохраняя улыбку на лице.

– Сафрар,– плакала она,– освободи меня.

– Какое несчастье,– причитал Сафрар.

На солнце весело сверкали его золотые зубы.

– Африз получила сюрприз,– скаламбурил Камчак.

– Я богатейшая женщина в Тарии! – выкрикнула Африз Камчаку.– Назови твою цену.

Камчак посмотрел на меня. – Думаешь, пяти золотых будет достаточно, не слишком много? – спросил он.

Я был изумлен.

Африз едва не задохнулась от обиды в цепях у столба. – Слин! – зарыдала она, но затем обернулась и потребовала у Сафрара: – Купи меня! Если необходимо, используй все мои ресурсы, все! Освободи меня!

– Но, Африз! – Сафрар изобразил изумление,– Я забочусь о твоих деньгах и обменивать всю твою собственность на одну рабыню будет самым немудрым и абсурдным решением с моей стороны, даже непростительным.

Африз смотрела на него, отказываясь понимать, что он говорит.

– Это правда, точнее, была правда, что ты была богатейшей женщиной во всей Тарии, – продолжил Сафрар. – Но твои богатства находятся не в твоих руках, а в моих, во всяком случае пока ты не достигла своего совершеннолетия, что случилось бы всего через несколько дней.

– Я не хочу оставаться рабыней даже на день! – плакала, кричала девушка.

–Я понимаю так, – сказал Сафрар, приподымая золотые капельки бровей над глазами,– что ты хотела бы по достижении своего совершеннолетия передать все свои богатства тачакам, чтобы освободиться?

– Конечно,– плакала она.

– Какое счастье,– констатировал Сафрар,– что такая передача запрещена законом.

– Я не понимаю? – пробормотала Африз.

Камчак сжал мое плечо и потер свой нос.

– Без сомнения, ты знаешь,– сказал Сафрар,– что раб не может иметь собственности, так же как каийла, тарларион или слин?

– Я богатейшая женщина Тарии! – вскричала она.

Сафрар чуть-чуть склонился вперед. Его круглая физиономия лоснилась; он надул губы, улыбнулся, затем склонил голову и очень быстро сказал:

– Ты рабыня,– а затем самодовольно заржал.

Африз откинула голову и завизжала.

– У тебя даже нет имени,– прошипел маленький торговец.

Это была правда. Камчак, без сомнения, продолжал бы называть её Африз, но это было бы уже имя, данное им, а не её собственное. Раб или рабыня, не будучи полноправным разумным существом в глазах горианского закона, не может выбирать имена по собственному усмотрению. Таким образом, с точки зрения горианского закона, как это ни неприятно говорить, рабы – это животные, полностью и безоговорочно принадлежащие своим господам и вынужденные делать то, что господа захотят.

– Думаю, я назову её Африз,– сказал Камчак.

– Освободи меня, Сафрар,– заискивающе тихо попросила девушка,– освободи меня.

Сафрар рассмеялся.

– Слин,– завизжала она.– Вонючий слин!

– Будь осторожна,– предостерег Сафрар,– теперь ты говоришь с богатейшим человеком в Тарии. Африз плакала и рвалась в наручниках – Ты понимаешь, разумеется, – продолжал Сафрар,– что когда ты стала рабыней, все твои богатства, гардероб и драгоценности, вложения и счета целиком и полностью становятся моими.

Африз безудержно рыдала у столба.

– Я прошу тебя, благородный Сафрар,– всхлипывая, повторяла она,– прошу тебя, прошу тебя освободить меня, пожалуйста, пожалуйста!.

Сафрар улыбнулся ей и затем повернулся к Камчаку.

– Что, тачак, просишь ты за нее? Какую цену ты назначал?

– Я снизил,– сказал Камчак,– до одного медяка. Сафрар улыбнулся.

– Цена слишком высока,– сказал он. Африз завизжала Сафрар снова поднял крохотное стекло, через которое он же рассматривал девушку, и изучив её более внимательно. Затем он пожал плечами и жестом приказал рабам разворачивать паланк.

– Сафрап! – ещё раз вскричала девушка.

– Я не разговариваю с рабами,– отрезал торговец в паланкине и медленно поплыл в сторону стен надменной Тарии.

Онемевшая Африз смотрела торговцу вслед; её глаза покраснели, на щеках остались грязные дорожки от слез.

– Не имеет значения,– утешающе сказал Камчак девушке.– Даже если бы Сафрар и был стоящим человеком, он бы не освободил тебя сейчас.

Она повернула свое прекрасное лицо к нему.

– Нет,– сказал Камчак, наматывая на руку её волосы и слегка встряхивая голову, – я не продал бы тебя за все золото Тарии.

– Но почему? – прошептала она.

– Я вспоминаю,– сказал Камчак,– ночь два года назад, когда ты принимала мой дар и обозвала меня слином.

Девушка, побледнев, кивнула.

– В ту самую ночь,– сказал Камчак,– я решил сделать тебя своей рабыней.

Она уронила голову.

– Именно по этой причине,– сказал Камчак,– я не продам тебя за все золото Тарии.

Она снова подняла на него красные глаза.

– В эту самую ночь, маленькая Африз, я решил, что хочу тебя и буду иметь тебя как рабыню.

Смех Камчака из тачаков был громок. Без сомнения, он долго ждал, чтобы так рассмеяться, долго ждал, чтобы увидеть своего милого врага поверженным перед собой, связанного и униженного. Камчак взял ключ с крюка над головой Африз и открыл наручники, затем он повел сломленную, несопротивляющуюся тарианскую девушку к своей каийле.

Здесь, у лап животного он заставил её преклонить колени.

– Твое имя Африз,– сказал он, давая ей имя.

– Мое имя Африз,– сказала она, принимая это имя.

– Подчиняйся,– приказал Камчак.

Дрожащая Африз опустила голову и протянула сведенные вместе руки. Камчак быстро и плотно связал их.

–Я буду привязана к седлу? – робко спросила она.

– Нет,– ответил Камчак,– спешки нет.

– Я не понимаю,– сказала девушка.

А Камчак уже накинул ей петлю на шею и привязал свободный конец к луке седла.

– Ты побежишь рядышком,– проинформировал он её.

Она недоверчиво посмотрела на него.

Элизабет была не связана и уже встала рядом с каийлой Камчака, держась за правое стремя. Затем Камчак со своими двумя женщинами и я оставили Равнину Тысячи Столбов и направились к воинам тачаков.

Позади были ещё слышны звуки схваток и крики людей.

Двумя часами позже мы достигли лагеря тачаков и медленно поехали между фургонов, котлов, играющих детей; рабыни бежали рядом с нами. Свободные женщины, отрываясь от тарелок и котлов, скептическим взором смотрели на новую тарианскую женщину, привезенную в лагерь.

– Она была у первого столба,– похвастался Камчак хихикающим девушкам, обступившим его. – А у какого были вы? – Он внезапно поднял каийлу на дыбы в их сторону, и они рассыпались, визжа и смеясь, как стая птиц, и так же, как стая птиц, снова сошлись вместе.

Камчак широко улыбнулся.

– Первый столб! – крикнул он встречному воину, тыкая пальцем в уставшую, тяжело дышащую Африз. Воин одобрительно прищелкнул языком. – Правда! – взревел Камчак, хлопая ладонью по седлу.

Конечно, некоторые сомнения в том, что измотанная девка, привязанная к каийле Камчака, могла получить первый столб, возникнуть могли. Она спотыкалась и хватала воздух ртом, её тело блестело от пота, а ноги были черны от травы и грязи, волосы были спутаны, ступни кровоточили, а бедра и икры были оцарапаны до красных искорок крови там, где соприкоснулись с колючками. Когда Камчак добрался до своего фургона, бедная девушка обессиленно упала на траву, дрожа от усталости после бега. Я предположил, что Африз прежде вряд ли приходилось делать что-нибудь тяжелее, чем входить или выходить из ароматизированного бассейна. Элизабет Кардуэл, с другой стороны, и я был рад это видеть, пробежала хорошо и теперь дышала не слишком глубоко, почти не выказывая усталости. Безусловно, за время своего пребывания среди кочевников она привыкла к таким упражнениям. Я начинал восхищаться ею. Жизнь на открытом воздухе и физический труд, по-видимому, сделали для неё доброе дело. Она была полна сил и здоровья.

Не многие девушки из офисов Нью-Йорка смогли бы пробежать у седла тачакского воина.

Камчак соскочил с каийлы. – Добро пожаловать,– радушно вскричал он, поднимая Африз с земли.– Девка, есть работа!

Ременная петля все ещё была на её шее, а запястья – связаны. Глаза девушки уже почти ничего не выражали. – Нужно вычистить босков,– приказал ей хозяин, – отполировать их рога и копыта, нужно задать им корм и собрать навоз; фургон нужно подмести и смазать колеса; ещё нужно принести воды из родника в четырех пасангах отсюда и приготовить мясо на ужин. Быстро! Быстро! Ленивая девчонка!

Затем он запрокинул голову и рассмеялся на тачакский лад, шлепая ладонями по бедрам.

Элизабет помогла снять петлю с шеи девушки и развязала ей запястья. – Пойдем! – сказала она мягко.– Я покажу тебе.

Африз встала, её покачивало, она все ещё не верила происходящему. Она посмотрела на Элизабет, казалось увидев её в первый раз.

– Твой акцент,– медленно сказала Африз.– Ты не из наших краев.

– Ты видишь, что она носит шкуру ларла и что у неё нет ошейника, у неё нет кольца в носу и клейма,– сказал Камчак и добавил: – А у тебя будут.

Африз, задрожав, упала снова на колени.

– Отчего, ты думаешь, маленькая Африз,– спросил Камчак, – варварка, будучи рабыней, не одета в кейджер? Почему у неё нет кольца, клейма и ошейника?

– Почему? – испуганно спросила Африз.

– Потому что она по положению в фургоне выше, чем ты.

Я раньше удивлялся, почему Камчак не обошелся с Элизабет Кардуэл, как обходились с другими рабынями тачаков.

– Поэтому,– сказал Камчак,– среди прочих твоих обязанностей, моя дорогая, будет обязанность выполнять для этой варварки то, что выполняет рабыня-служанка.

Это обожгло Африз из Тарии, как огонь,– она внезапно выпрямилась и вскрикнула:

– Не я, не Африз из Тарии.

– Ты,– сказал Камчак.

– Служить рабыней варварке?

– Да,– сказал Камчак.

– Никогда! – вскричала девушка.

– Да! – зарычал Камчак, закидывая голову, и громко крикнул: – Африз из Тарии в моем фургоне будет служанкой варварки!

Девушка крепко сжала кулаки.

– Я позабочусь,– добавил Камчак,– чтоб слух об этом достиг Тарии. Затем он согнулся и принялся лупить себя кулаками по коленям – он был удовлетворен.

– Пожалуйста,– сказала Элизабет новой рабыне,– пойдем.

Она попыталась взять Африз за руку. Африз гневно отдернула руку, не желая чувствовать её прикосновение, но затем, высоко подняв голову, она сделала шаг, следуя за Элизабет. – Если она не будет хорошо работать,– весело сказал Камчак,– побей её.

Африз повернулась лицом к нему, сжимая кулаки.

– Ты поймешь, моя маленькая Африз,– сказал он,– кто здесь господин. – Разве тачак слишком беден,– покорно спросила Африз,– чтобы одеть ничтожную рабыню?

– В моем фургоне много алмазных бус, которые ты можешь надевать, если хочешь, но ничего другого, пока не угодишь мне.

Она молча развернулась и последовала за Элизабет.

После этого мы с Камчаком оставили фургон и пошли слоняться по лагерю, остановившись в одном из фургонов рабов, чтобы взять кувшин паги, который мы вскоре и прикончили.

Оказалось, что в этот год народ фургонов успешно провел игры Войны Любви – эти новости мы узнали, распивая пагу в кругу воинов. Почти все тарианские девушки были уведены от столбов, к которым они были прикованы, в качестве рабынь. В некоторые годы, правда, успех склонялся и на другую сторону– это придавало интерес соревнованию. Мы также узнали, что девушка Херена из первого фургона была выиграна тарианским офицером, представлявшим дом Сафрара-торговца, которому воин и продал её.

Херена станет новой его танцовщицей, а духи и шелк Африз пойдут этой тачакской девке, отметил Камчак.

Казалось странным думать о ней, самой своенравной и надменной в лагере, гордо сидевшей на спине каийлы, как о надушенной, одетой в шелка рабыне тарианцев. «Она привыкнет к укусам бича и стали, эта девка»,– бормотал Камчак между глотками паги. Я считал, что это не слишком приятная новость, но в то же время предполагал, что среди тачаков найдется хотя бы ещё один человек, который согласится с Камчаком,– юноша Гарольд. Его, не успевшего выиграть свой шрам храбрости, девушка настолько достала, что он будет рад от того, что Херена со всей её насмешливостью и дерзостью теперь уведена в оковах и колокольчиках в дом Сафрара и спрятана за высокими, толстыми стенами тарианского сада наслаждений.

Вскоре мы с Камчаком, уже довольно пьяные, опять обнаружили себя возле фургона рабов.

Мы решили побиться об заклад на ещё один кувшин паги.

– Как насчет полета птиц? – спросил Камчак.

– Согласен,– сказал я,– но я выберу первым.

– Очень хорошо.

Я знал, что сейчас весна и в этом полушарии большая часть птиц перелетает на юг.

– Юг,– сказал я.

– Север,– сказал Камчак.

Мы подождали примерно минуту и увидели несколько птиц, речных чаек, летящих на север.

– Эти чайки с Воска, – сказал Камчам – Весной, когда на Воске ломается лед, они летят на север.

Я вытащил несколько монет из кошелька и заплатил

– Первыми летят на юг луговые коршуны,– объяснил мне хитрый тачак. – Они уже тю-тю. А лесные харлеты и рогатые джаймы не тронутся с места, пока не наступит поздняя весна. В это время летят чайки с Воска.

Распевая тачакские песни, мы с трудом нашли свой фургон.

Элизабет грела на огне мясо, хотя оно было почти пережаренным.

– Мясо пережарено,– сказал Камчак.

– Вы в стельку пьяны,– проворчала в ответ Африз.

Я посмотрел на девушек. Обе они сейчас были прекрасны особенно.

– Нет,– поправил я её.– Мы божественно набрались.

Камчак пристально рассматривал девушек, наклонившись вперед и при этом заметно покачиваясь.

– Что-то не так? – спросила Элизабет.

Я заметил, что на её лице был большой синяк, что волосы были немножко повыдерганы, а на щеке слева красовались пять длинных царапин.

– Нет,– сказал я.

Африз находилась в худшем состоянии. Она потеряла, по-видимому, больше чем один клок волос. На её левой руке запеклась кровь, похоже от укуса, и синяк располагался под правым глазом.

– Мясо пережарено,– проворчал Камчак.

Хозяин не интересуется стычками между рабами – это ниже его достоинства. Хотя, разумеется, он не одобрил бы, если бы его девушка была покалечена или ослепла.

– Боски стреножены? – спросил Камчак.

– Да,– хмуро ответила Элизабет.

Камчак посмотрел на Африз.

– Воды принесли? – спросил он.

Африз вскинула голову, в её глазах стояли слезы.

Она бросила злой взгляд на Элизабет.

– Да,– сказала она,– принесли.

– Хорошо, – сказал Камчак, а затем ткнул пальцем в мясо.

– Оно пережарено.

– Вы задержались на несколько часов,– промолвила Элизабет.

– Уже поздно,– поддержала её Африз.

– Оно пережарено, – сказал Камчак.

– Я поджарю свежее мясо,– сказала Элизабет, вставая.

Африз только фыркнула.

Когда мясо было готово, Камчак наелся и выпил ещё кувшин молока боска, я сделал то же самое, хотя молоко для меня не очень-то хорошо сочеталось этой ночью с пагой.

Камчак, как делал это часто, уселся на какой-то штуке, напоминавшей обработанный камень. Это был прямоугольный предмет с закругленными углами. Когда я первый раз увидел эту штуку, лежащую в куче всякой всячины в углу фургона, в том числе шкатулок с драгоценностями и маленьким тяжелым сундуком, наполненным золотыми монетами, то подумал, что это просто камень. Но как-то раз, роясь в своих вещах, Камчак швырнул странный предмет мне, чтобы я посмотрел. Я был удивлен, что эта штука отскакивает от ковра, взял её в руки и удивился её легкости. Вещица имела структуру, похожую на кожу, и зернистую поверхность. Она напоминала пемзу или пенопласт, и я вспомнил, что видел подобное в некоторых покинутых частях пещер Царствующих Жрецов глубоко под Сардаром.

– Что ты думаешь об этом? – спросил Камчак.

– Интересная штуковина, – сказал я.

– И я думаю, что интересная.– Он протянул руки, и я швырнул ему предмет обратно.– Мне её оставили два путешественника.

Я тогда промолчал и не высказал своих предположений…

Когда Камчак доел свежеподжаренное мясо и допил молоко, он встряхнул головой и потер нос.

– Тенчики и Дины больше нет, – сказал он Элизабет. – Ты можешь снова спать здесь в фургоне.

Элизабет посмотрела на него с благодарностью.

На земле спать было, конечно, жестковато.

– Спасибо,– сказала она.

– Я думала, что он твой хозяин,– сказала Африз, кивнув на меня.

– Нет, Камчак.

Я теперь понял, почему в фургонах частенько случались ссоры, если в нем находилась более чем одна девушка. Впрочем, Тенчика и Дина не очень много ругались. Может быть, это было потому, что сердце Тенчики находилось в фургоне кассара Альбрехта?

– А кто были Тенчика и Дина? – спросила Африз.

– Рабыни, тарианские девки,– сказал Камчак.

– Их продали, – проинформировала Африз Элизабет.

– Может, и меня продадут?.. – тихо вздохнула тарианка.

– Может быть, за тебя дадут высокую цену,– сказала Элизабет.

– Ну безусловно большую, чем за тебя,– ответила Африз.

– Не тебе решать, маленькая Африз,– сказал Камчак, – так что можешь не строить планов… Вдруг я передам тебя в публичный фургон рабов?

– С надеждой жду этого дня,– сказала она.

– С другой стороны,– сказал Камчак, – я могу накормить тобой каийлу.

Тарианская девушка вздрогнула и опустила голову.

– Я не думаю, что ты для чего-нибудь годна, – сказал Камчак, – кроме как для каийлы.

Африз гневно посмотрела на нее. Элизабет рассмеялась и захлопала в ладоши.

– А ты,– сказал Камчак, тыкая пальцем в Элизабет,– глупая маленькая варварка. Ты даже не умеешь танцевать.

Сконфуженная Элизабет тут же потупила взгляд.

То, что Камчак сказал, было правдой.

Голос Африз был тих и спокоен.

– Я тоже не могу,– сказала она.

– Что? – вскинулся Камчак.

– Я никогда не училась,– пояснила Африз.

– Каийлий корм! – заорал Камчак.

– Мне жаль,– сказала Африз немного раздраженно. – Я никогда не собиралась становиться рабыней.

– Все равно придется научиться! – закричал Камчак.

– У меня ничего не получится.

– Это будет стоить денег,– проворчал Камчак,– но ты научишься. Я заставлю тебя научиться.

Африз фыркнула и отвернулась.

Элизабет посмотрела на меня, затем повернулась к Камчаку и, к моему удивлению, спросила:

– А меня тоже можно научить?

– Зачем?

Элизабет вспыхнула.

– Она всего-навсего варварка,– сказала Африз,– она-то никогда не научится.

– Маленькая варварка не хочет оставаться второй девушкой в фургоне?! – рассмеялся Камчак и грубо встряхнул Элизабет:– Вы будете биться за место! Великолепно!

– Она может быть первой девушкой, если захочет! – фыркнула Африз. – А я убегу при первой возможности и вернусь в Тарию.

– Учти, что существуют сторожевые слины, – напомнил ей Камчак. Африз побледнела. – Если попытаешься сбежать ночью, они почувствуют тебя и разорвут мою маленькую милую рабыню на кусочки.

– Это правда,– согласился я.

– Все равно я спасусь.

– Но не этой ночью! – заорал Камчак уже добродушно.

– Нет,– едко сказала Африз,– не ночью.

Она осмотрелась, недовольно изучая внутренности фургона. Ее взгляд на секунду остановился на седле каийлы, которое было частью выкупа, полученного Камчаком за Тенчику. В седельных ножнах было семь кайв.

Африз опять обратилась к Камчаку.

– Эта рабыня, – сказала она, указывая на Элизабет, – не дала мне ничего поесть.

– Камчак должен есть первым, рабыня, – парировала Элизабет.

– Что ж,– сказала Африз,– он поел.

Камчак взял в руки кусок мяса, оставшийся от поджаренного Элизабет.

– Ешь,– сказал он Африз. – Но не касайся руками.

Африз улыбнулась.

– Конечно,—сказала гордая Африз из Тарии и, встав на колени, вытянула шею, чтобы откусить мясо, которое держал в руке её господин.

Смех Камчака быстро оборвался – она запустила свои острые белые зубы в его руку, с дикой злобой укусив тачака.

– И-ий! – взвыл он, подскакивая и засовывая кровоточащие пальцы в рот.

Мы с Элизабет не успели опомниться, как Африз вскочила на ноги и метнулась к тому борту фургона, у которого лежало седло с каинами. Она выхватила один нож и, зажав его в руке, с решимостью повернулась ко всем присутствующим.

Камчак же как ни в чем не бывало плюхнулся на место, посасывая ранку.

Я тоже опустился на пол. Элизабет последовала нашему примеру.

Африз стояла, сжимая нож.

– Слин,– кричала девушка,– у меня нож!

Камчак не обращал на неё ни малейшего внимания и созерцал свою руку. Вид его был удовлетворенный – он обнаружил, что рана несерьезна. Он поднял кусок мяса, который выронил, и бросил его Элизабет.

Та принялась смачно вгрызаться в него. Камчак указал на остатки подгоревшего мяса, давая ей понять, что она может доесть и это.

– У меня нож! – нервно выкрикнула Африз.

Камчак ковырял ногтем в зубах.

– Принеси вина,– обратился он к Элизабет.

Та поднялась с набитым ртом и, не прекращая жевать, достала небольшой бурдючок вина и чашу, которую не замедлила наполнить. Камчак осушил чашу и лишь тогда взглянул на Африз.

– За то, что ты сделала, – спокойно произнес он, – обыкновенно зовут кого-нибудь из касты палачей.

– Сначала я убью себя! – вскричала Африз, приставляя кайву к своей груди.

Камчак пожал плечами.

Девушка не убила себя.

– Нет,– вскричала она,– я убью тебя!

– Уже лучше,– кивая, сказал Камчак,– гораздо лучше.

– У меня нож! – вопила она.

– Это всем известно, – сказал Камчак. После чего встал, тяжело подошел к борту фургона и снял со стены бич для рабов.

– Слин! – Африз занесла нож, изготовившись броситься вперед и вонзить его в сердце Камчака, но бич хлестнул и в четыре оборота захлестнул руку девушки, вскричавшей от боли. Камчак чуть отступил в сторону и легким движением нарушил её равновесие.

Затем при помощи того же самого бича он грубо протащил её по полу к своим ногам. Тут он остановился, наступил на её запястье и вынул нож из раскрывшейся ладони. Он засунул его себе за пояс.

– Убей меня! – плакала девушка.– Я не буду твоей рабыней!

Но Камчак поднял её и швырнул туда, где она стояла только что вооруженная.

Ошеломленная Африз, сжав правую руку с четырьмя синими следами от бича, поднялась и испуганно посмотрела на хозяина. Камчак вытащил из-за пояса кайву и метнул её так, что она вознилась в один из поддерживающих крышу фургона шестов, на два дюйма войдя в дерево совсем рядом с шеей девушки.

– Возьми кайву,– сказал Камчак.

Девушка не шевельнулась.

– Возьми,– приказал Камчак. Она сделала это.

– Теперь,– приказал он,– положи на место.

Она, дрожа, повиновалась.

– Еще раз возьми и положи на место.

Девушка выполнила это.

– Теперь подойди сюда и ешь,– сказал Камчак.

Африз повиновалась. Преклонив колени, она осторожно выгнула шею и приняла мясо из его рук.

– Завтра,– произнес Камчак,– разрешу тебе, после того как я поем, кормиться самой.

Внезапно и, может быть, опрометчиво, Элизабет сказала:

– Ты жесток.

Камчак удивленно посмотрел на нее.

– Я добр,– сказал он. – Я позволил ей остаться в живых.

– Думаю, что этой ночью ты выиграл, – сказал я. – Но предупреждаю тебя, девушка из Тарии опять подумает о кайве и сердце тачакского воина.

– Конечно,– промолвил Камчак, кормя Африз,– она великолепна…

Девушка изумленно посмотрела на него.

– …для тарианской рабыни, – добавил он и сунул ей в рот ещё кусок мяса. – Завтра, прелестная Африз, я ещё дам тебе чего-нибудь надеть…

Она благодарно взглянула на него.

– …колокольчики и ошейник…– сказал он.

В её глазах появились слезы.

– Могу ли я доверять тебе? – спросил Камчак.

– Нет,– ответила она.

– …ошейник и колокольчики,– повторил он. – Но я украшу их алмазными нитями, чтобы все, кто увидит тебя, знали, что твой хозяин может запросто предоставить тебе то, без чего ты вынуждена ходить.

– Я ненавижу тебя,– сказала она.

– Великолепно,– произнес Камчак,– великолепно!

Когда девушка закончила есть, Элизабет принесла ей чашу воды, налив её из кожаного меха у двери.

Африз выпила воду и протянула сложенные руки Камчаку. Того это озадачило.

– Ты, разумеется, закуешь меня в наручники и посадишь на ночь на цепь?

– Да пока ещё рано…– заметил Камчак.

В глазах Африз на мгновение вспыхнул страх, но потом она, овладев собой, решилась:

– Ты сделал меня рабыней, но я все ещё Африз из Тарии. Ты, тачак, можешь убить Африз, если это обрадует тебя, но знай, что она ни-ког-да не послужит твоим наслаждениям. Ни-ког-да!

– Что ж, – сказал Камчак, – сегодня я довольно пьян.

– Ни-ког-да! – повторила Африз из Тарии.

– Я замечаю, – сказал Камчак,– что ты никогда не зовешь меня господином…

– Я ни одного мужчину не зову господином,– ответила девушка.

– Я очень устал, – зевая, проронил Камчак, – сегодня у меня был трудный день.

Африз задрожала от гнева, все ещё держа запястья скрещенными.

– Я могу сбежать, – сказала она.

– Может, после, – сказал, не слушая её, Камчак, – я дам тебе алый шелк для одеяния и шкуры ларла…

– Как тебе будет угодно,– сказала она.

Камчак похлопал её по плечу.

– Сегодня, – сказал он, – я не буду сажать тебя на цепь или сковывать наручниками.

Африз была совершенно сбита с толку. Я заметил, как её быстрый взгляд опять метнулся в сторону седла с кайвами.

– Камчак пожалеет, – произнесла девушка.

– Помнишь,– спросил Камчак,– пир у Сафрара?

– Конечно, – настороженно сказала она.

– Помнишь, как тебе принесли духи? Ты что-то сказала про дерьмо боска… Как благородно ты поступила, пытаясь спасти зал от этого самого неприятного и отвратительного запаха…

Африз молчала.

– А ты не припомнишь, – спросил Камчак, – что я тебе тогда сказал?

– Нет! – вскричала девушка, вскочила на ноги, но Камчак метнулся к ней, скрутил её и перебросил через плечо.

Она извивалась и дрыгалась, пинаясь и колотя руками и ногами по его спине.

– Слин! – кричала она – Мерзкий слин! Слин! Слин!.

Я спустился вслед за ними по ступенькам фургона. От теплого весеннего воздуха меня снова развезло; чувствуя неприятную отрыжку от паги, морщась, я с трудом раскрыл здоровенный навозный мешок, обычно лежащий у левого заднего колеса фургона.

– Господин! – визжала Африз.

– Ты не зовешь мужчин господами, – напомнил Камчак и засунул прелестную Африз из Тарии головой вперед в мешок, несмотря на то что она орала, брыкалась и пиналась.

– Господин! – кричала она – Господин! Господин!

Я был полусонным от паги, но все равно помню, как бугрился и шевелился мешок, когда она возилась внутри. Затем Камчак завязал отверстие в кожаном мешке и устало поднялся.

– Я очень устал, – сказал он. – Сегодня был какой-то тяжелый и опустошительный день.

Я поднялся за ним в фургон, где мы и завалились спать.

Глава 12 КАЙВА

В последующие несколько дней я пару раз близко подходил к огромному фургону Катайтачака. Но дальше не пускали стражники. Я знал, что в этом фургоне, если Сафрар не лгал, находилась золотая сфера – без сомнения, яйцо Царствующих Жрецов, которое почему-то так жаждал заполучить Сафрар.

Моей задачей было каким-либо образом пробраться в фургон, найти и вынести сферу, после чего попытаться вернуть её в Сардар. Много бы я дал сейчас за тарна! Даже на моей каийле, я, несомненно, вскоре буду настигнут многочисленными всадниками, каждый из которых на тачакский манер поведет с собой сменных скакунов. Следовательно, я буду схвачен в прерии преследователями, как только устанет моя каийла. Выслеживание, безусловно, может быть осуществлено и при помощи натасканных пастушьих слинов.

На сотни пасангов во все стороны простиралась прерия. Укрытия не было. С другой стороны, огласи я свою миссию Камчаку или Катайтачаку, кто знает, как обернулось бы дело. Однако я слышал сам, как Камчак говорил Сафрару о том, что тачаки дорожат золотой сферой и надежд на то, что мне её отдадут, не было; конечно, у меня не было таких богатств, как у Сафрара, чтобы попытаться её выкупить, да и, как я понял, даже его попытки потерпели поражение.

Я колебался, стоит ли наносить воровской визит в фургон Катайтачака – тачаки на свой грубоватый лад были со мной гостеприимны, и я дорожил их уважением, в особенности – мнением Камчака, ироничного и хитрого хозяина фургона, в котором я обитал Мне казалось недостойным предать гостеприимного тачака, попытавшись стащить предмет, который он, похоже, берег как зеницу ока. Вряд ли кто-нибудь из лагеря тачаков понимал, насколько велико настоящее значение этой сферы, что она содержала последнюю надежду живых богов планеты Гор – Царствующих Жрецов. В Тарии мне, к сожалению, не удалось ничего выяснить относительно загадочного ошейника с посланием о тайне появления мисс Элизабет Кардуэл на южных равнинах Гора. Впрочем, я хотя бы разузнал о местонахождении золотой сферы, которую так хотел заполучить себе тарианский торговец Сафрар. Эти обрывки информации, безусловно, имели определенную ценность. Не исключено, что сам Сафрар мог оказаться ключом к тайне. Такое казалось вполне вероятным. Как он, торговец, узнал о золотой сфере?

Почему он, прижимистый, расчетливый человек, повидимому, был готов отдать значительную часть своих сокровищ за то, что сам именовал «всего-навсего безделушкой»? Все это казалось странным не только в сравнении с разумной скупостью меркантильного торговца, но даже по сравнению с часто безрассудным рвением коллекционера, которого он пытался изобразить. Я знал, что уж кто-кто, но Сафрар, торговец из Тарии, может быть кем угодно, но не дураком. Он или те, на кого он работает, должны были либо иметь какие-то намеки, либо попросту знать истинную природу золотой сферы. Теперь я должен был заполучить яйцо как можно скорее и вернуть его в Сардар. Нельзя терять ни дня. Но как мне это сделать?

Я решил, что лучшее время для кражи яйца – это дни получения знамений. В это время Катайтачак, как и другие высокопоставленные персоны тачаков, включая Камчака, будет находиться на холмах, окружающих Долину Знамений, в которой будут установлены сотни дымящихся алтарей и предсказатели четырех народов займутся своим делом: толковать знамения, определяющие, подходит ли этот год для выбора Убар-Сана – единого убара всех кочевников.

Если его изберут, то я, по крайней мере, надеялся, что им будет не Катайтачак. Быть может, когда-то он и был великим воином, но теперь, сонный и жирный, он мало о чем думал, разве что о содержимом золоченой коробки с кандой. Но, напомнил я себе, такой выбор, если бы он состоялся, был бы лучшим для городов Гора, поскольку под Катайтачаком народы фургонов вряд ли двинулись бы войной на север, да и к воротам Тарии тоже. Хотя надо заметить, что Убар-Сан не выбирался уже сотню лет, если не более, – своенравные и независимые народы фургонов не хотели единоначалия.

Несколько раз я заметил, как за мной следовала чья-то фигура в маске, прикрывающая лицо капюшоном касты палачей. Я заподозрил поначалу, что человек просто любопытствует насчет меня: не тачак, не торговец, не певец, но тем не менее живет среди кочевников.

Стоило мне взглянуть в его сторону – он тут же отворачивался. Может быть, мне просто казалось, что он следит за мной? Однажды я решил поговорить с ним, но он исчез. Я тогда развернулся и побрел к фургону Камчака.

Маленькя девица из Порт-Кара, которую мы с Камчаком видели в фургоне рабов, когда покупали пагу ещё до игр Войны Любви, в эту ночь должна была исполнять танец цепей. Я почему-то подумал, что Камчак непременно когда-нибудь приобретет эту девушку. Она, безусловно, завладела его вниманием и, должен сказать, моим тоже.

Поблизости от фургона рабов уже установили большой павильон, где хозяин фургона за плату будет принимать гостей. Эти приготовления, признаюсь, несколько раздражали меня, поскольку обычно танец цепей, танец бича, танец любви, танец рабыни, недавно надевшей ошейник, танец клейма и так далее исполняют вечером, открыто у костра, к удовольствию любого, кто пожелает посмотреть. Действительно, весной, когда уже результат набегов на караваны становится ощутимым, редкая ночь проходит без одного или нескольких таких танцев, Я был уверен, что маленькая девушка из Порт-Кара великолепна. Камчак, по-видимому, был того же мнения. Я решил не биться с ним об заклад за то, кто заплатит за посещение. Когда я вернулся к фургону, то увидел, что боски уже стреножены, хотя было довольно рано.

Снаружи давно бурлил котел, а мешок для навоза был полон до краев. Я поднялся по лестнице и вошел в фургон. Там Африз, стоя на коленях за спиной Элизабет, расчесывала той волосы. Камчак велел ей делать тысячу расчесываний в день. Шкура ларла, которую носила Элизабет, была слегка порвана. Обе девушки недавно успели вымыться в ручье в четырех пасангах от лагеря, когда ходили по воду.

Они казались возбужденными. Может быть, Камчак позволил им куда-нибудь сходить? Шею Африз обнимал ошейник, увешанный колокольчиками, а вокруг запястий и лодыжек висел даже двойной ряд.

Кроме ошейника и колокольчиков, на ней было только несколько ниток бриллиантов поверх ошейника с колокольчиками.

– Приветствуем тебя, господин, – сказали обе девушки одновременно.

– Ой! – вскрикнула Элизабет. – Африз, осторожнее чеши.

– Приветствую, – кивнул я. – Где Камчак?

– Он сейчас подойдет, – сказала Африз.

Элизабет чуть повернула голову.

– Я должна говорить с ним, – бросила она через плечо. – Я – первая.

Гребень, кажется, вновь запутался в волосах Элизабет, и она опять вскрикнула.

– Ты – только варварка, – ласково сказала Африз.

– Волосы мои расчесывай, рабыня, – огрызнулась Элизабет – Я вижу, вы в прекрасном настроении, – сказал я.

Пожалуй, это было правдой – они казались возбужденными и счастливыми, а их пикировка была ленивой.

– Господин, – промолвила Африз, – берет нас с собой посмотреть танец цепей девушки из ПортКара.

Я был озадачен.

– Может быть, я не пойду-у… – протянула Элизабет, – мне слишком жалко бедную девушку.

– Можешь остаться в фургоне, – сказала Африз.

– Если вы увидите её, думаю, вы не почувствуете жалости к ней.

Я кривил душой, говоря это, я действительно не понимал, как кто-нибудь может чувствовать жалость по отношению к порт-карской девице. Они считались великолепными, злобными красавицами, жизнелюбивыми и непокорными, как кошки. Они известны как танцовщицы во всех городах Гора. Впрочем, меня заинтересовало, с чего это жуликоватый и практичный Камчак брал с собой девушек, ведь хозяин фургона рабынь, несомненно, потребует входную плату и за них.

– Хо! – вскричал Камчак, запрыгивая в фургон. Мясо!

Элизабет с Африз бросились снимать котел с огня. Камчак уселся, скрестив ноги, на коврике близ прикрытого медной решеткой очага.

Он, прищурившись, посмотрел на меня и вытащил из кармана тоспит – желто-белый горьковатый фрукт размером со сливу. Он кинул его мне.

– Чет или нечет?

Я решил больше не биться об заклад с Камчаком, но здесь, безусловно, мне предоставлялась возможность отыграться, что со своей стороны я не мог не приветствовать. Обычно, когда угадывают семена тоспита, загадывают нечетное число. Обыкновенный тоспит почти всегда имеет нечетное количество семян. Но есть ещё и редкая разновидность плода – с длинным черенком, имеющая четное количество семян. Оба фрукта почти неотличимы друг от другаи, быть может, это было случайно, но у тоспита, который подбросил мне Камчак, черешок был оторван.

Африз поднялась и достала не мех, а бутыль вина ка-ла-на, с виноградников Ара. Потом она принесла черную, обрамленую красным чашу с острова Кос.

– Могу я прислужить тебе? – спросила она.

Глаза Камчака чуть блеснули.

– Да, – ответил он.

Она наполнила чашу вином, после чего отнесла бутыль на место.

Камчак очень внимательно следил за её руками.

Ей пришлось сломать печать на бутыли, чтобы открыть её. Когда она брала чашу, та была перевернута.

Если она и отравила вино, то сделала это чрезвычайно ловко. Затем она опустилась перед ним на колени в позе рабыни для наслаждений и, склонив голову, протянула ему чашу.

Камчак взял её и осторожно пригубил. Потом он запрокинул голову и осушил чашу до дна.

– Ха! – произнес он, утираясь рукавом.

Африз подпрыгнула.

– О чем тарианская рабыня собиралась умолять своего господина? – поинтересовался он.

– Ни о чем, – ответила Африз.

– Если ты не попросишь его, я сама сделаю это, сказала Элизабет.

– Говори, рабыня! – рявкнул Камчак, и Африз побледнела и испуганно затрясла головой.

– Она кое-что нашла сегодня, – сказала Элизабет, – кое-что, что было выброшено.

– Принеси, – приказал Камчак.

Африз робко выпрямилась и пошла к тонкому покрывалу, служившему ей подстилкой у ног Камчака.

В нем был спрятан аккуратно сложенный Африз лоскуток желтой шелковой ткани. Она вернулась и протянула его Камчаку.

Он взял шелк и развернул. Это был поношенный, испачканный камиск, несомненно, один из тех, что был на тарианских девушках, захваченных в играх Войны Любви.

Африз, дрожа, опустила голову на ковер. Когда она подняла взор, в её глазах стояли слезы. Она сказала очень тихо:

– Африз, рабыня, просит господина, чтоб он позволил ей одеваться.

– Африз из Тарии, – рассмеялся Камчак, – просит, чтоб ей разрешили надеть камиск?

– Да, – ответила она и быстро опустила голову.

– Подойди сюда, маленькая Африз, – сказал Камчак.

Она подошла.

Он коснулся бриллиантов на её шее.

– Ты больше бы хотела носить алмазы или рабский камиск? – спросил он.

– Господин, камиск!

Камчак снял алмазы с её ошейника и отбросил их к борту фургона. Затем он, вытащив из кармана ключ от её ошейника с колокольчиками, снял его.

Она не верила своим глазам.

– Ты очень шумела, – сурово сказал ей Камчак.

Элизабет захлопала в ладоши от радости и расправила камиск.

– Рабыня благодарна своему господину, – сказала Африз со слезами на глазах.

– И правильно, – согласился Камчак.

Затем радостная Африз с помощью Элизабет облачилась в камиск. Желтый камиск великолепно сочетался с её темными миндалевидными глазами и длинными черными волосами.

– Подойди сюда! – скомандовал Камчак, и Африз легко подбежала к нему. – Я покажу тебе, как его нужно носить, – сказал он, взявшись за шнур, и затянул его так, что тарианская девушка едва смогла вдохнуть. Затем он завязал его на талии. – Вот так носят камиск.

Африз из Тарии притягивала и привлекала в этом одеянии. К моему удивлению, она прошлась по фургону и дважды повернулась перед Камчаком.

– Разве я не мила, господин?

– Да. – кивнул Камчак Она рассмеялась от радости, гордая надетым на неё камиском, как некогда могла гордиться своим бело-золотым кастовым нарядом – для тарианской рабыни, – добавил Камчак.

– Конечно, – рассмеялась она, – для тарианской рабыни.

– Мы опоздаем на представление, – сказала Элизабет, – если не поторопимся.

– Я думала, ты остаешься в фургоне.. – сказала Африз.

– Нет, – ответила Элизабет, – я решила идти.

Камчак, порывшись в своем барахле, вытащил пару цепей, предназначенных для сковывания запястий и лодыжек.

– Для чего это? – спросила Африз.

– Для того, чтобы вы не забыли, что вы – рабыни, – проворчал Камчак.

Камчак оплатил наш проход на представление моими деньгами, выигранными честнейшим образом, и мы вошли в павильон. Там уже находилось несколько мужчин вместе с рабынями. Среди них я видел даже пару кассаров и паравачи и одного из катайев, очень редко посещающих лагеря других народов. Тачаки, разумеется составлявшие большинство, сидели скрестив ноги вокруг большого костра у центра павильона. Они были в добром настроении, смеялись и жестикулировали, похваляясь друг перед другом собственными свершениями, которых, безусловно, было очень много, поскольку этой зимой был наиболее удачный грабительский сезон, когда через степь двигалось очень много караванов. Я с радостью заметил, что костер был не из кизяка боска, а из дерева – планок и досок, впрочем, мое удовольствие было испорчено, когда я заметил, что эти доски и дерево были оторваны от фургонов торговцев. Позади костра стояла группа из девяти музыкантов. Они ещё не начали игру, хотя один из них с отсутствующим видом выдавал ритм на маленьком барабане кейске, двое других со струнными инструментами настраивали их, приложив инструменты к уху. Одним из инструментов был восьмиструнный цехар, похожий на длинную плоскую продолговатую коробку, – его держат на коленях, сидят скрестив ноги и играют при помощи медиатора из рога. Другой инструмент – шестиструнная кейлика, струны на нее, так же как и на цехар, натягиваются при помощи маленьких деревянных шпеньков; она немного схожа с мандолиной, имеет такой же полусферический резонатор, но гриф длиннее. Кейлика, как и цехар, – это щипковый инструмент. Я никогда не видел смычковые инструменты на Горе, и, должен отметить кстати, я никогда не встречал на Горе и записываемой в виде нот музыки. Я не знаю, существует ли здесь нотная запись: мелодии передаются от отца к сыну, от мастера к ученику. В оркестре присутствовал ещё один человек с кейликой, но он сидел, держа свой инструмент на коленях, и рассматривал рабынь. Три флейтиста извлекли инструменты и беседовали между собой, я понял, что разговор бьы не праздным, поскольку то один, то другой останавливался, чтоб проиллюстрировать на своей флейте какие-либо варианты мелодии, затем один или оба слушавших флейтиста пытались скорректировать или повторить то, что он сыграл. Время от времени их дискуссия становилась довольно оживленной. Среди музыкантов был и старый барабанщик, сидящий с кейском, и ещё один молодой парень, который очень серьезно расселся перед целой кучей предметов – там были деревяшка с зарубками, на которой играли, проводя по её поверхности полированной палочкой из дерева тем, самые разнообразные цимбалы, нечто похожее на тамбурин, несколько других ударных инструментов: кусочки металла, проволочки, тыквенные бутыли с насыпанной в них галькой, колокольчики на кольцах и т.д. Эти приспособления время от времени будут использоваться не только им, но и другими, может быть, вторым барабанщиком и третьим флейтистом. Как правило, профессия цехариста считается горианскими музыкантами наиболее престижной; в группе был всего один мастер цехара, и, заметим, он был руководителем группы. Следующими по престижу идут флейтисты, затем игроки на кейлике, за ними идут барабанщики, и в самом низу находится человек, который заботится о целой сумке разнообразных инструментов и приспособлений, играет на них и передает их другим, когда это нужно. Наконец, можно заметить, и это представит некоторый интерес, что музыкантов Гора никогда не обращают в рабство. Разумеется, их могут ограбить, убить, но по закону тот, кто делает музыку, должен быть свободен, как чайка с берегов Воска.

В павильоне с одной из сторон я увидел небольшой распряженный фургон с напитками. Фургон был открыт, и можно было подойти и приобрести бутылку паги, если кому-нибудь хотелось выпить.

– Кое-кто страдает от жажды, – намекнул Камчак.

– Я куплю, – быстро ответил я.

Камчак пожал плечами; в конце концов, это он покупал билеты на вход.

Когда я возвращался с бутылью, мне пришлось переступить через несколько тачаков. К счастью, моя неуклюжесть не была принята за вызов. Один парень, на которого я наступил, был даже настолько вежлив, что произнес: «Прости меня, что я сижу там, где ты собирался наступить». С самыми изысканными тачакскими манерами я заверил его, что не собирался его оскорбить, и наконец дошел до Камчака. У него уже были хорошие места, которых здесь не было раньше, полученные при помощи тачакского метода, заключающегося в том, что находят двух человек, сидящих бок о бок, и ловко усаживаются сами между ними. Он ухитрился также уместить справа от себя Африз и слева – Элизабет. Я выдернул зубами пробку из бутыли с нагой и передал её Камчаку, как требовал обычай. Когда Элизабет, поморщившаяся от запаха выпивки, вернула мне бутыль, в ней отсутствовала примерно треть.

Раздалось два щелчка, и Камчак сковал Африз. В таких случаях применяется приспособление, состоящее из двух браслетов – один для запястья, а другой для лодыжки, соединенные примерно семью дюймами цепи. Как правило, она схватывает правое запястье и левую лодыжку. Когда девушка стоит на коленях в любой из традиционных поз горианских женщин, как свободных, так и рабынь, цепь не причиняет неудобства. Несмотря на оковы, Африз с огромным вниманием разглядывала все вокруг, стоя на коленях рядом с Камчаком. На ней был желтый камиск, её великолепные черные волосы в буйном беспорядке рассыпались по коленям, и я увидел, как несколько тачаков разглядывали девушку с восхищением. Рабыни на Горе очень часто подвергаются пристальному постороннему взгляду. Они ждут этого и приветствуют это. Как я обнаружил, Африз не являлась исключением.

Элизабет немного вздернула голову, держась очень прямо, по-видимому не пребывая в неведении относительно того, что и на неё были направлены заинтересованные взгляды.

Я заметил, что, несмотря на то что Африз была в фургоне уже несколько дней, Камчак так и не позвал кузнеца. У девушки до сих пор не было клейма. Это заинтересовало меня. Более того, за исключением первых двух дней Камчак не обращался с девушкой сурово, разве что однажды довольно сильно стукнул её, когда она уронила чашку. Хотя она была его рабыней всего несколько дней, он уже разрешил надеть ей камиск. Я молча пожал плечами и сделал внушительный глоток паги. «Хитрый тачак».

Африз, со своей стороны, хотя все ещё спала в фургоне на своем месте у ног Камчака, казалось, както очень быстро перестала думать о том, чтобы воткнуть кайву тачаку в сердце. Разумеется, это было мудрым решением, поскольку если бы попытка была удачной, последующая ужасная смерть у палачей сделала бы такой обмен любезностями довольно плохой сделкой.

С другой стороны, Африз могла бояться, что Камчак проявит свою феноменальную бдительность и ловкость и схватит её. Кроме того, очень трудно подобраться к человеку, имея на себе колокольчики. И, может быть, больше, чем смерти, она боялась в случае неудачной попытки убить Камчака быть засунутой опять в мешок, который все время стоял наготове у заднего левого колеса фургона. Мне представлялось, что этот опыт ни она, ни Элизабет не были готовы повторить.

Я хорошо помню первый день после того, как Африз стала рабыней Камчака. Мы в этот день спали до полудня, и наконец, когда Камчак соизволил встать, после позднего завтрака, неторопливо приготовленного Элизабет, он вспомнил об Африз и развязал её спальные апартаменты. Она выбралась на четвереньках и взмолилась, прижав голову к его сапогам, чтобы ей приказали принести воду для босков, хотя для этого было ещё слишком рано. Стало очевидно, что очаровательная девушка из Тарии приложит в дальнейшем все усилия, чтобы не провести ещё одну ночь, подобную этой.

– Где ты будешь спать этой ночью, рабыня? – вопросил Камчак.

– Если господин разрешит, у его ног.

Камчак рассмеялся и заорал:

– Вперед, ленивица! Боскам нужна вода!

И благодарная Африз подхватила кожаные ведра и устремилась к ручью за водой.

Звон цепей почему-то стал меня раздражать. Камчак бросил мне другие кандалы.

– Надень на варварку, – сказал он.

Это насторожило и меня, и Элизабет.

Почему это Камчак решил, что я должен приковывать его рабыню? Она принадлежала ему, а не мне.

Наложение на рабыню цепей всегда считалось правом собственника и редко делалось кем-нибудь, кроме хозяина.

В этот момент Элизабет выпрямилась, вглядываясь в пространство перед костром, а её дыхание участилось.

Я взял её правое запястье, завел его за спину и закрыл на нем наручник; затем я немножко приподнял её левую лодыжку, охватил её вторым кольцом и нажал. Железо издало ясный тяжелый щелчок.

Элизабет испуганно посмотрела на меня.

Я засунул ключ от цепей в кошелек и переключил внимание на толпу.

Камчак правой рукой обнял Африз.

– Сейчас, – сказал он ей, – ты увидишь, что может делать настоящая женщина.

– Это будет всего-навсегда рабыня, такая, как я, ответила Африз.

Элизабет теперь рассматривала меня со смущением.

– Что это значит? – спросила она. – Зачем ты приковал меня?

– Ничего, – ответил я.

Она опустила глаза и шепнула:

– Она ему нравится.

– Рабыня Африз?

– Меня продадут? – вдруг спросила Элизабет.

Я не стал скрывать от девушки правду.

– Возможно.

Она подняла на меня увлажнившиеся глаза.

– Тэрл Кэбот, – прошептала она, – если я должна быть продана, купи меня.

Я с сомнением посмотрел на нее.

– Зачем?

Она уронила голову.

Камчак перегнулся через Элизабет и вытащил бутылку паги из моей руки. Затем он запрокинул голову Африз, зажав ей пальцами нос, а горлышко бутылки сунул ей в губы. Она извивалась, мычала и трясла головой, но ей пришлось выпить. Пага прожгла свой путь в желудок, заставив Африз судорожно глотать воздух и кашлять. Я сомневался, что она когда-либо пробовала напиток крепче, чем сладкие вина Тарии. Она хватала воздух ртом, а Камчак стучал по её спине.

– Зачем мне тебя покупать? – я снова спросил Элизабет.

Американка свободной левой рукой выхватила бутылку паги из рук Камчака и, к моему изумлению, сделала несколько больших глотков.

Когда мне удалось оторвать Элизабет от бутылки, её глаза открылись очень широко и заслезились. Она медленно выдохнула, как будто наружу мог вырваться огонь вместо дыхания, затем вздрогнула, как будто её ударили, и начала спазматически кашлять и кашляла до тех пор, пока я, боясь, что она может задохнуться, не ударил её несколько раз по спине. Наконец она начала приходить в себя. Я придерживал её за плечи. Внезапно она извернулась в моих руках.

Скрестив ноги, она улеглась спиной мне на колени, причем её правое запястье так и оставалось сковано с левой лодыжкой. Она потянулась, как могла, и только сейчас ответила.

– Потому что я лучше, чем Дина и Тенчика.

– Но не лучше, чем Африз, – вставила Африз.

– Нет, – сказала Элизабет, – лучше, чем Африз.

– Встань, маленькая самка слина, – сказал довольный Камчак, – или мне придется тебя убить, чтоб сохранить собственную честь.

Элизабет посмотрела на меня.

– Она пьяна, – сказал я Камчаку.

– Может быть, кому-нибудь понравится девушка варварка? – сказала Элизабет.

Я заставил Элизабет принять прежнюю коленопреклоненную позу.

– Никто не хочет покупать меня, – громко пожаловалась она.

Последовали немедленные предложения от трех или четырех тачаков, сидящих вокруг, и я испугался, что Камчак вполне может, если, конечно, цена возрастет, расстаться с мисс Кардуэл.

– Продай её, – посоветовала Африз.

– Спокойно, рабыня, – произнесла Элизабет.

Камчак засмеялся.

По-видимому, пага действовала на земную девушку быстро и сильно. Казалось, она едва способна была стоять на коленях, и я позволил ей прислониться ко мне. Она приспособилась, удобно уложив голову мне на правое плечо.

– Знаешь, – сказал Камчак, – маленькая варварка хорошо принимает твои цепи.

– Чушь, – ответил я.

– Я видел, как на играх, когда ты подумал, что люди из Тарии напали на нас, ты приготовился спасти её.

– Я не хотел, чтобы была повреждена твоя собственность.

– Она тебе нравится, – заявил Камчак.

– Бред, – сказал я ему.

– Бред, – подтвердила Элизабет.

– Продай её ему, – порекомендовала Африз, икая.

– Ты просто хочешь быть первой девушкой, сказала Элизабет.

– Я бы её продала, – сказала Африз, – она всегонавсего варварка.

Элизабет подняла голову с моего плеча и вдруг заговорила по-английски:

– Меня зовут мисс Элизабет Кардуэл, мистер Кэбот. Не желаете купить меня?

– Нет, – сказал я по-английски.

– Я так не думаю, – сказала она и снова прислонилась к моему плечу.

– Разве ты не видел, как ей нравилось, когда ты надевал на неё кандалы? – спросил Камчак.

– Нет.

– Зачем бы, ты думал, я заставил тебя сковать ее? – спросил Камчак.

– Не знаю, – ответил я.

– Посмотреть, понравится ли ей это.

– Чепуха, – сказал я.

– Чепуха, – эхом отозвалась Элизабет.

– Ты хочешь купить ее? – внезапно спросил Камчак.

– Нет, – ответил я.

– Не надо, – сказала и Элизабет.

Единственное, чего мне не хватало для предстоящей опасной миссии, так это быть обремененным рабыней.

– Скоро начнется представление? – спросила Элизабет у Камчака.

– Да, – ответил он.

– Что-то мне расхотелось смотреть, – сказала Элизабет.

– Отправь её домой, – предложила Африз.

– Думаю, я сумею допрыгать на одной ноге, предположила Элизабет.

Я сомневался, что это окажется ей под силу, учитывая её состояние.

– Сможешь, – сказала Африз. – У тебя сильные ноги.

Бегала Элизабет, конечно, хорошо, но чтобы прыгать… Она оторвалась от моего плеча.

– Освободи её, – сказал Камчак.

Я достал кошелек из пояса, чтобы вытащить ключ от цепей.

– Нет, я лучше останусь, – произнесла Элизабет.

– Если господин позволит, – вставила Африз.

– Да, – сказала Элизабет, сердито посмотрев на нее. – Господин позволит?

– Ладно, ладно, – сказал Камчак.

– Благодарю тебя, господин, – вежливо сказала Элизабет и вновь уложила голову мне на плечо.

– Ты должен купить её, – сказал Камчак.

– Нет, – ответил я.

– Я назначу подходящую цену, – сказал он.

– Нет, – ответил я.

– Ну что ж, тебе виднее, – сказал Камчак.

В это время фигура женщины в черных одеждах появилась на ступеньках фургона, торговавшего пагой. Камчак ткнул Элизабет в бок.

– Смотри, ты, ничтожная кухонная девка, научись хоть чему-нибудь.

Я заметил члена касты палачей, одетого в плащ, но не придал этому значения. Я был уверен, что это именно тот, который периодически встречался мне в лагере. Впрочем, я скоро забыл о нем.

Представление вот-вот готово было начаться. Африз внимательно смотрела на сцену. Глаза Камчака блестели. Даже Элизабет приподняла голову с моего плеча и чуть-чуть привстала на колени, чтобы лучше видеть.

По ступенькам фургона спустилась женщина, одетая в черное, с густой вуалью на лице. У подножия лестницы она остановилась и замерла. Вступили музыканты – сначала барабаны, выбивающие ритм, затем остальные.

Прекрасная фигура танцовщицы заметалась под музыку, уворачиваясь от чего-то угрожающего, выкидывая руки вперед, словно бежала сквозь толпы в горящем городе. На заднем плане, поначалу незаметная, появилась фигура воина в алой тунике. Он приближался, и теперь казалось, куда бы девушка ни бежала, она везде натыкалась на воина, и наконец его рука легла на её плечи, он запрокинул девушке голову, и она подняла руки в жесте покорности. Воин развернул девушку к себе и обеими руками сорвал с неё тяжелый балахон-девушка осталась в черном легком платье – и вуаль.

Толпа издала восторженный крик. Лицо девушки исказилось в наигранной гримасе ужаса, но она была прекрасна. Разумеется, я, как и Камчак, видел её и раньше, но наблюдать её вот так, в свете костра, было новым наслаждением. Черные волосы девушки были длинными и блестящими, у неё были темные глаза и загорелая гладкая кожа.

Казалось, она о чем-то молила воина, но тот не двигался.

Она отчаянно пыталась вырваться, но не могла.

Тогда воин убрал руки с её плеч, и под крики толпы девушка опустилась к его ногам и выполнила церемонию подчинения, встав на колени, уронив голову и протянув к воину руки со скрещенными запястьями.

Воин отвернулся от неё и поднял руку.

Кто-то из темноты бросил ему свернутую цепь с ошейником.

Он жестом приказал женщине встать. Она сделала это и теперь стояла с поникшей головой.

Он вздернул ей голову за подбородок и щелчком, который был слышен по всему павильону, захлопнул ошейник. Цепь, прикрепленная к ошейнику, была намного длиннее, чем цепь, полагающаяся к сирику, – примерно двадцати футов длиной.

Затем в ритме музыки девушка повернулась и побежала прочь от воина, а он играл с цепью, пока танцовщица не остановилась где-то в двадцати футах от него, натянув цепь. Она не двигалась секунду и стояла, держась руками за цепь.

Я заметил, что Африз и Элизабет завороженно смотрели на танцовщицу. Камчак тоже не отрывал от неё глаз.

Музыка замерла.

И тут внезапно музыка началась снова, но уже в новом, энергичном ритме, выражающем неповиновение и гнев. Девушка из Порт-Кара превратилась в скованную самку ларла, кусающуюся, бьющуюся на цепи, она сбросила с себя свое черное платье и осталась в блестящих, переливающихся желтых шелках наслаждения. Теперь в её танце были ненависть и неукротимость, ярость, заставляющие её сжимать зубы и рычать. Она вертелась внутри ошейника (в тарианском ошейнике это возможно).

Она бегала вокруг воина, как плененная луна вокруг властного алого солнца, все время на натянутой цепи.

Воин стал дюйм за дюймом подтягивать цепь. Временами он позволял девушке отбежать, но не отдавал ей полную длину цепи, каждый раз уменьшая расстояние её свободы. Девушка меняла фигуры танца в зависимости от расстояния, на котором она находилась от воина. Некоторые из них были очень медленными, в них почти не было движений за исключением, может быть, поворота головы или движения руки, другие были стремительны и быстры или грациозны и вычурны, некоторые просты, некоторые выражали гордость, какие-то – вызывали жалость, но все время девушка подтягивалась все ближе и ближе к воину. Наконец его рука легла на тарианский ошейник, и он притянул измученную сопротивлением девушку к своим губам, подчинил её поцелуем, её руки легли на его плечи – и, покорная, она прижала голову к его груди. Он легко поднял её на руки и унес от костра.

Зрители швыряли золотые монеты в песок к огню – Она была прекрасна! – вскрикнула Африз.

– Я никогда не видела женщины, – сказала Элизабет, возбужденно поблескивая глазами, – которая бы так хорошо танцевала.

– Она была удивительна, – сказал я.

– А я имею только ничтожных кухонных девок! – сокрушенно заявил Камчак.

Мы с Камчаком встали. Африз внезапно прижалась головой к его бедру, глядя вниз.

– Научи, – прошептала она, – сделай меня такой рабыней. Камчак запустил пальцы в её волосы, приподнял ей голову, чтобы она смотрела на него. Ее губы приоткрылись.

– Ты была моей рабыней несколько дней, – сказал он.

– Сегодня ночью, пожалуйста, господин, сегодня…

Камчак легко поднял её, перебросил, все ещё скованную, через плечо. Она вскрикнула, а он, распевая тачакскую песню, затопал прочь. У выхода он на секунду остановился, повернулся и посмотрел на нас с Элизабет. Он вскинул правую руку в приветственном жесте.

– На ночь маленькая варварка твоя! Я рассмеялся. Элизабет посмотрела ему вслед, затем перевела взгляд на меня.

– Это его приказ? – спросила она.

– Разумеется, – сказал я.

– Конечно, – сказала она – Почему нет?

Затем она внезапно дернулась в цепях, но встать не смогла и чуть не упала, опершись на левую руку – Не хочу быть рабыней!

– заплакала она. – Не хочу быть рабыней!

– Мне жаль, – сказал я.

Она посмотрела на меня, в её глазах были слезы.

– У него нет такого права! – вскрикнула она.

– Оно у него есть.

– Конечно, – рыдала она, уронив голову. – Это словно с книгой, со стулом, с животным. Она твоя! Бери ее! Подержи её до завтра! И верни утречком, когда закончишь с ней!

– Ты надеялась, что я смогу купить тебя?

– Ты не понимаешь? Он мог меня отдать любому, не только тебе, но любому, любому!

– Это правда, – сказал я.

– Любому! Любому! Любому!

– Перестань, – сказал я. Она встряхнула головой, посмотрела на меня и выговорила сквозь слезы:

– Кажется, господин, что сейчас так вышло, что я твоя.

– Похоже на то, – ответил я.

– Ты потащишь меня на плече в фургон? – с любопытством спросила она. – Как Африз?

– Увы, нет, – сказал я.

Я склонился к её оковам и убрал их. Она встала.

– Что ты будешь делать со мной, господин? – спросила она и ультбнулась.

– Ничего. Не бойся.

– Ах так? – Она нахмурилась. – Я и вправду так безобразна?

– Нет, ты не безобразна.

– Но ты меня не хочешь?

– Нет.

Она вызывающе откинула голову.

– Почему «нет»?

Что я мог ей сказать? Она была очаровательна, но вызывала жалость. Меня тронула её наивная надежда. Маленькая секретарша, так далеко от карандашей, пишущей машинки, перекидных календарей и блокнота для стенографии, так далеко от её мира, так беспомощна, отдана на милость Камчаку и на эту ночь – если бы я не был против – на мою милость.

– Ты всего-навсего маленькая варварка, – сказал я ей.

Почему-то я о ней все ещё думал как о напуганной девушке в желтом платье, попавшей в сплетение войн и тайных интриг, о которых она не имела ни малейшего понятия. Она нуждается в том, чтоб её защищали, обращались с нежностью, поддерживали, вселяли уверенность. Я не мог думать о ней в своих объятиях, о её невинных губах, потому что она была всегда и всегда останется несчастной Элизабет Кардуэл, безвинной и нечаянной жертвой необъяснимых перемещений в пространстве и неожиданного, несправедливого использования в постыдных целях, она принадлежала Земле и не знала о пламени, которое её слова могли разбудить в груди горианского воина; она не понимала до конца того, что она рабыня, что она в своих правах не более чем вещь в глазах свободного человека, которому отдана на час. Она понимала, что другой воин мог схватить и увлечь её в темноту меж высокими колесами своего фургона. И все-таки до конца она этого ничего не понимала, она была наивна и глупа, девушка с Земли, оказавшаяся не на Земле, – женщина, принадлежащая варварскому, в глазах горианцев, миру. На Горе она навсегда останется девушкой с Земли – яркой, прелестной девушкой с блокнотом для стенографии, как миллионы других девушек Земли.

– Но ты очень красивая маленькая варварка.

Она уронила голову в плаче. Я приобнял её, чтобы утешить, но Элизабет оттолкнула меня и выбежала из павильона.

Я озадаченно посмотрел ей вслед.

Затем я тоже покинул павильон, решив побродить по лагерю в одиночестве и подумать.

На память пришел Камчак. Я был рад за него: никогда раньше я не видел его настолько довольным.

Но меня смущала Элизабет, её состояние сегодня казалось мне несколько странным. Я полагал, что, может быть, она была так напугана тем, что может потерять позиции первой девушки в фургоне: на самом деле она могла быть скоро продана. Поскольку Камчак наконец соединился со своей Африз, обе возможности мне казались весьма вероятны. У Элизабет были причины их бояться. Разумеется, я мог бы уговорить Камчака продать её хорошему хозяину, но Камчак, охотно идущий мне навстречу во многих отношениях, без сомнения, в данном случае обращал бы в основном внимание на цену. Разумеется, если бы я нашел деньги, я мог бы её и сам купить у Камчака и попытаться найти ей хорошего господина.

Может быть, кассар Конрад оказался бы как раз таким. Впрочем, как я вспомнил, он недавно выиграл тарианскую девушку в играх. Более того, не каждый человек захочет владеть необычной варваркой, поскольку даже варварок необходимо кормить, а я этой весной, когда ходил по лагерю, не заметил никакого дефицита в девушках с недавно надетыми ошейниками, может быть, необученными, но зато горианскими девушками. И это имело большое значение. Элизабет Кардуэл не принадлежала Гору и, по моему личному мнению, никогда не будет к нему принадлежать.

По не вполне ясной мне причине я рассеянно купил ещё одну бутылку паги – может быть, для того, чтобы скрасить одиночество.

Я едва на четверть опустошил бутылку и проходил мимо чьего-то фургона, когда увидел, как мимо меня промелькнула тень человека… Я инстинктивно дернул головой, и кайва, блеснувшая перед моим лицом, воткнулась в деревянный борт фургона. Отшвырнув бутыль паги, я присел и увидел в пятидесяти футах от себя между двумя фургонами темную фигуру человека в капюшоне палача, который и раньше слишком часто попадался мне на глаза. Он развернулся и побежал, я за ним, но через несколько секунд мой путь преградила цепочка связанных каийл, возвращавшихся с охоты в степи.

За то время, пока я огибал их, нападавший скрылся. Погонщик каийл сердито закричал мне, чтобы я не путался под ногами.

Я злой вернулся к фургону и вытащил из доски кайву. Хозяин фургона, который услышал удар, вышел полюбопытствовать, что произошло. Он держал в руке факел, которым осветил дырку в доске.

– Неумелый бросок, – заметил он.

Это была оценка знатока.

– Может быть, – я пожал плечами.

– Так что тебе повезло, парень.

– Да, – ответил я, – именно так.

Я нашел выброшенную бутыль паги и заметил, что в ней осталось ещё немного жидкости. Я вытер горлышко и вручил её хозяину фургона. Он отхлебнул примерно половину, вытер рот, передал обратно мне, я прикончил бутыль и вышвырнул её в яму для мусора.

– Неплохая пага, – сказал мой собеседник.

– Действительно.

– Можно посмотреть кайву? – спросил он.

– Да.

– Интересно.

– Что? Что в ней такого?

– Это кайва паравачи.

Глава 13 АТАКА

Утром Элизабет Кардуэл обнаружить не смогли.

Камчак был вне себя от ярости. Африз, знающая горианские обычаи и темперамент тачаков, тоже была напугана и почти ничего не говорила.

– Не спускай охотничьих слинов, – попросил я Камчака.

– Они будут на поводке, – угрюмо ответил он.

Я с неприязнью смотрел на двух шестиногих и приземистых бурых охотничьих слинов на металлических цепях. Камчак дал им понюхать одеяло с постели Элизабет.

Их уши прижались к треугольным головам, длинные змееобразные тела задрожали. Я видел, как из лап вылезли когти, пошевелились, спрятались и опять вылезли, царапая землю, слины приподняли головы, поводили ими из стороны в сторону, уткнули носы в землю и начали рваться с цепей.

– Она наверняка пряталась среди фургонов ночью, – сказал Камчак.

– Конечно, – ответил я, – слины при стаде, они бы разорвали девушку на куски среди степи, залитой светом трех горианских лун.

– Она не должна быть далеко, – сказал Камчак.

Он взгромоздился на седло каийлы, держа по нетерпеливо дергающемуся слину по бокам животного, и привязал их цепи к луке седла.

– Что ты с ней сделаешь? – спросил я.

– Отрежу ноги, – сказал Камчак, – нос, уши, ослеплю на один глаз – и пусть живет.

Прежде чем я успел хоть как-то возразить разъяренному тачаку, охотничьи слины внезапно пришли в неистовство, поднимаясь на задние ноги, перебирая лапами в воздухе, дергая за цепи. Каийла Камчака изо всех сил старалась сопротивляться их бешеным рывкам.

– Ха! – вскричал Камчак.

Вдруг я увидел Элизабет, несущую на деревянном коромысле два кожаных ведра с водой. Они были полны до краев и вода немного выплескивалась на землю.

Африз вскрикнула от радости и побежала к Элизабет, к моему удивлению, поцеловала её и помогла нести воду.

– Где ты была? – спросил Камчак.

Элизабет невинно наклонила голову и кокетливо поглядела на него.

– Набирала воду, – сказала она.

Слины пытались добраться до нее, и она отпрянула к фургону, с опаской глядя на них.

– Уберите их, – попросила она.

Камчак закинул голову и засмеялся.

На меня Элизабет не смотрела.

Затем Камчак посерьезнел и сказал:

– Иди в фургон, принеси наручники рабыни и бич, а затем иди к колесу.

Она взглянула на него, но в её глазах не было страха.

– Зачем? – спросила она.

Камчак слез с каийлы.

– Ты задержалась, ходя по воду.

Элизабет и Африз ушли в фургон.

– Она правильно поступила, вернувшись, – сказал Камчак.

В душе я был с ним согласен, но не произнес этого вслух.

– Вроде бы она действительно ходила за водой,сказал я.

– Она тебе нравится? Нет? – спросил Камчак.

– Мне её жаль.

– А как она тебе ночью? – спросил Камчак.

– Я не видел её после того, как она покинула павильон.

– Если бы я знал это, – ответил Камчак, – я бы выпустил на ночь слина.

– Тогда девушке повезло, что ты об этом не знал.

– Согласен, – улыбнулся Камчак. – Но почему ты не порезвился с ней?

– Она девушка, – сказал я.

– Она женщина, – уверенно сказал Камчак.

К этому времени Элизабет вернулась с бичом и наручниками, вручив их Камчаку. Она подошла к левому заднему колесу фургона. Там Камчак приковал её вытянутые руки над головой, провел цепь между спицами; Элизабет уткнулась лицом в колесо.

– От народов фургонов нет спасенья, – назидательно сказал он.

– Я знаю, – вздохнула девушка.

– Ты лгала мне, говоря, что ходила за водой.

– Мне было страшно, – сказала Элизабет.

– А ты знаешь, кто боится говорить правду? – вопросил Камчак.

– Нет, – ответила она.

– Раб.

Он сорвал с неё одеяние из шкуры ларла, и я понял, что Элизабет больше не будет его носить никогда.

Она стояла с закрытыми глазами, прижав правую щеку к деревянному ободу колеса. Слезы сочились между плотно сжатыми веками, ей было больно, но она держалась великолепно, не издав ни звука.

Она молчала и когда Камчак освободил её. Но теперь он сковал её запястья за спиной. Она стояла, опустив голову и дрожа. Затем он взял её скованные руки и заломил их левой рукой.

– Ты думаешь, – сказал мне Камчак, – она девочка? Ты дурак, Тэрл Кэбот.

Я не ответил.

Камчак все ещё держал в правой руке свернутый бич.

– Рабыня, ты хочешь служить мужчине? – спросил он.

Со слезами на глазах она затрясла головой.

– Нет, нет, нет!

– Гляди, – сказал Камчак мне.

И он подверг американку тому, что среди рабовладельцев и торговцев рабами цинично именуется «ласка бича». Элизабет закричала, прижав голову к плечу. Под лаской бича обыкновенно сознаются все.

– Она женщина, – уверенно усмехнулся Камчак.

– Ты не понял, Тэрл? Она достойна славы господина, она женщина и рабыня!

– Нет! – вскричала Элизабет. – Нет!

Камчак толкнул её, скованную, в пустую клетку для слинов и закрыл за ней дверь. Она не могла встать в длинной узкой клетке и опустилась на колени.

– Это неправда! – застонала она.

Камчак рассмеялся:

– Рабыня!

Он протянул руку сквозь прутья решетки и расковал её. Она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Она теперь знала, что благодарна нам и себе, может быть, в первый раз. Она понимала бессознательное влечение своей красоты и что это означает.

Отреагировала она на это как истинная женщина.

– Это неправда, – упрямо шептала она снова и снова, всхлипывая, – это неправда!

– К вечеру, – сказал Камчак, – я позову кузнеца.

– Не надо, – сказал я.

– Позову.

– Почему? – спросил я.

Он угрюмо сдвинул брови.

– Она задержалась, ходя по воду.

Я ничего не сказал. Для тачака Камчак не был жестоким. Бежавших рабов обычно наказывали чрезвычайно жестоко, вплоть до смерти. Он же не собирался делать с Элизабет Кардуэл ничего, кроме того, что всегда делалось с рабынями кочевников, даже с теми, которые никогда не осмеливались прекословить или бунтовать. Элизабет ещё повезло. Камчак разрешил ей жить. Я не думал, что она попытается убежать снова.

Африз принесла Элизабет воды. Африз тоже плакала. Камчак не стал ей мешать.

– Пошли, – сказал он мне, – я должен посмотреть новую каийлу у кожевника Ячи.

Это был беспокойный день для Камчака. Он не купил каийлу у кожевника Ячи, хотя на первый взгляд это было великолепное животное. Камчак же обмотал свою левую руку кожей и внезапно ткнул ею каийлу в нос. Ответный выпад животного был недостаточно быстр, она едва зацепила зубами защищенную левую руку. Камчак отскочил, и каийла, остановленная цепью, ещё раз щелкнула на него зубами.

– Такая медленная тварь может стоить человеку жизни в битве, – сказал Камчак.

Я понял, что это правда: каийла и её хозяин в бою должны вести себя как одно целое существо, вооруженное зубами и копьем. После этого мы отправились в соседний фургон, где Камчак обсудил предложение оплодотворить своих телок при помощи соседского боска-быка. В другом фургоне он посмотрел на набор кайв, сделанных в Аре, и, заплатив за них, распорядился, чтобы их вместе с новым седлом принесли к нему в фургон наутро. Мы прихватили сушеного мяса боска и паги и направились в фургон Катайтачака, где Камчак обменялся приветствиями с сонной фигурой в серой мантии, поговорив, как обычно, о здоровье своем и босков, о новостях из других краев, а также перекинулся парой слов с другими тачакскими вождями. Камчак, как я уже давно понял, занимал среди тачаков действительно важную позицию. Поговорив с Катайтачаком и другими, Камчак зашел к кузнецу и, к моему огорчению, велел этому человеку зайти к нему тем же вечером.

– Я не могу её держать вечно в клетке для слинов, – сказал Камчак. – Все-таки ей надо работать.

Затем Камчак одолжил двух каийл у тачакского воина, которого я никогда раньше не видел, и поехал вместе со мной в Долину Знамений.

Забравшись на низкий пологий холм, мы увидели огромное число палаток, расставленных вокруг большой травянистой площадки. Эта площадка имела примерно две сотни ярдов в диаметре, и на ней было установлено множество маленьких алтарей. В центре поля находилась большая круглая каменная платформа.

На этой платформе возвышался огромный четырехгранный алтарь, к каждой стороне которого вели ступеньки. На одной стороне алтаря был выбит знак тачаков, а на других – знаки кассаров, катайев и паравачей. Я и думать забыл о кайве паравачи, которая едва не убила меня прошлой ночью, занятый волнениями по поводу исчезновения Элизабет и прочим, а тут вспомнил. Я решил как-нибудь это рассказать ему – но не в этот вечер, который обещал быть не очень хорошим для обитателей нашего фургона, за исключением разве что Камчака, казавшегося довольным обещанным приплодом своих босков. Между палаток мы увидели великое множество связанных жертвенных животных. У каждого алтаря на поле стоял по меньшей мере один предсказатель. Среди животных было много верров, домашних тарсков с отпиленными клыками, бьющих крыльями вулосов в клетках, несколько слинов, каийл и даже босков. У одного из паравачских предсказателей мы увидели закованных рабов-у этого народа было принято приносить в жертву людей. В противоположность им, как я понял из пояснений Камчака, тачаки, кассары и катайи отказались от приношения в жертву рабов, поскольку считалось, что сердце и печень раба дают неверные предсказания.

– Кто поверит печени обряженного в тарианский кес раба, – заметил, ухмыляясь Камчак, – в таком важном вопросе, как избрание Убар-Сана?

Это казалось мне вполне гуманным; думаю, наличие такого аргумента радовало и рабов. Принесенных в жертву животных потом использовали в пищу, так что Время Знамений представляло для народов фургонов время веселого празднества с обильной пищей, и каждый любил это время в независимости от того, был избран Убар-Сан или нет. Как я уже говорил, Убар-Сан не переизбирался в течение уже сотни лет.

Время знамений ещё не пришло. Предсказатели ждали у своих алтарей, перед каждым из которых горел маленький костерок из кизяка и курились благовония.

Мы спешились и остались наблюдать сверху за четырьмя главными предсказателями народов фургонов, которые приближались к центральному алтарю. За ними шествовали ещё четверо предсказателей по одному от каждого племени, они несли огромные клетки с белоснежными вулосами, по дюжине в каждой. Клетки водрузили на алтарь. Каждый из четырех главных предсказателей нес с собой по большому белому мешку, из тех, что используют крестьяне для хранения семян.

– Это – предварительное знамение, – пояснил Камчам – чтобы посмотреть, благоприятствует ли небо тому, чтобы проводить предсказания.

Четверо предсказателей, произнеся молитву к раскинувшемуся над ними небу, бросили по пригоршне зерен в деревянные клетки. Даже с того места, где я стоял, было видно, как вулосы набросились на зерна. Предсказатели повернулись, обратясь лицом к своим помощникам, и провозгласили:

– Знамение благоприятно!

Толпа радостно загудела в ответ на это заявление.

– Да, эта часть ритуала всегда проходит хорошо, – сказал Камчак.

– Почему? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он и ухмыльнулся, – может, просто потому, что вулосов не кормят три дня до того, как сюда принести.

– Разумно, – согласился я.

– Я выпил бы бутылочку паги, – заявил Камчак.

– И я тоже.

– Кто будет покупать? – живо поинтересовался Камчак.

Я отказался отвечать – и так было ясно.

– Может, побиться об заклад? – лениво потягиваясь, предложил он.

– Я куплю, – мрачно ответил я.

Теперь и другие предсказатели народов фургонов пошли со своими животными к алтарю. Знамения в целом занимают несколько дней, и за это время уничтожают сотни животных. Когда мы уже уходили, внизу пронесся крик, вещающий, что один из предсказателей обнаружил благоприятную печень. К нему бросился другой, и в стороне от алтаря разгорелся жаркий спор. Я догадался, что чтение знаков было сложным делом, допускающим разногласия и вольную интерпретацию.

Вскоре выяснилось, что два предсказателя нашли ни на что не пригодную печень. Писцы с пергаментными свитками суетились меж алтарей, как я понял, отмечая имена предсказателей и их народность. Четыре главных предсказателя застыли у главного алтаря и ждали, пока к ним торжественно вели белого боска. По темноте мы с Камчаком наконец-то достигли фургона рабов и купили себе паги. А невдалеке мы увидели работу кузнеца. Девушка с Коса, взятая в сотне миль отсюда в набеге на караван, направлявшийся в Ар, сидела, прикованная к лежащему на земле большому колесу. Одежда её была снята, а на бедре горело свежевыжженное клеймо-четыре рога босков. Она плакала, а кузнец укреплял на её шее тарианский ошейник. Он покопался в своих принадлежностях, вытащил оттуда тонкое разомкнутое золотое кольцо, нагрел железное шило и приготовил щипцы. Я отвернулся и услышал визг девушки.

– Разве жители Ко-ро-ба не надевают на рабов ошейник? – поинтересовался Камчак.

– Надевают, – мрачно кивнул я.

Я не мог изгнать из своего сознания образ девушки с Коса, плачущей, прикованной к колесу. Так же в этот вечер или в следующий на колесе будет лежать прелестная Элизабет Кардуэл. Я сделал большой глоток паги и решил, что просто обязан освободить девушку от злого рока, преследовавшего её, представшего перед ней в лице Камчака.

– Ты что-то молчалив, – заметил Камчак, озабоченно отбирая бутьшь.

– Разве обязательно звать в фургон кузнеца?

Камчак внимательно посмотрел на меня.

– Да, – ответил он наконец.

– Разве тебе не жаль варварку? – спросил я.

Камчак так и не научился правильно произносить её имя, которое он воспринимал как слишком сложное. У него получалось: «Э-лизд-э-бэтт-кард-велла».

Как и остальные горианцы, он никогда не мог правильно произнести звук «у», редкий в местных языках звук, встречающийся лишь в нескольких, по-видимому заимствованных у землян, словах. Звук «у», изначально доступный любому земному ребенку, для жителей планеты Гор представлял огромную трудность.

Иногда Камчак отчего-то называл Элизабет «Велла», однако чаще он обращался к ней просто как к «маленькой варварке». Со своей стороны, я через несколько первых дней начисто прекратил разговаривать с Элизабет по-английски, справедливо полагая, что лучше ей привыкать говорить, слушать и думать по-гориански быстрее, как только это возможно. Теперь она неплохо овладела языком, но читать ещё не могла – она оставалась неграмотной.

Камчак снова внимательно посмотрел на меня, потом, рассмеявшись, дружески хлопнул меня по плечу:

– Она же рабыня!

– Неужели тебе её не жалко? – взмолился я.

– Да, – помолчав, согласился он, – мне нравится маленькая варварка.

– Тогда зачем?

– Она убежала.

Я не стал этого отрицать.

– Ее нужно проучить, – сказал Камчак, – и, кроме того, фургон переполнен, её нужно готовить на продажу.

Я молча отобрал у него бутыль паги и пропустил ещё глоток.

– Ты хочешь купить ее? – спросил он.

Я подумал о фургоне Катайтачака и золотой сфере. Началось Время Знамений, и я должен был этой ночью или ближайшей постараться заполучить золотую сферу и как-нибудь переправить её в Сардар. Я совсем уж было собрался ответить «нет», но вспомнил плачущую девушку с Коса, прикованную к колесу. Удастся ли мне заплатить цену, которую он просит?

Внезапно Камчак поднял руку, призывая к тишине.

Я заметил, что другие тачаки замерли у своих фургонов, прислушиваясь.

Я услышал, как где-то взвыл рог боска, за первым сигналом последовал другой. Камчак вскочил на ноги.

– Лагерь атакуют! – заорал он.

Глава 14 ТАРНСМЕНЫ

Мы с Камчаком скатились по ступенькам своего фургона в темноту, вмиг заполнившуюся бегущими людьми; кто-то догадался прихватить с собой лампу и теперь на ходу разжигал в ней огонь, кто-то успел оседлать каийлу, и в проходах между повозками мелькали силуэты всадников.

В темноте на шестах уже разгорались военные фонари – голубые, желтые, зеленые, обозначая места сбора орлус – сотен и оролус – тысяч. Любой способный держать в руках оружие мужчина народов фургонов принадлежал к лорлу – десятку, который входил в орлуса, являющуюся в свою очередь подразделением оролуса. Те, кто не был близко знаком с народами фургонов или сталкивался с ними лишь во время их коротких набегов, иногда думают о них как о полностью лишенных организации, представляющих собой что-то вроде могучего стада, свирепого сборища диких воинов. Но это не так. Каждый человек здесь знает свою десятку, сотню и тысячу. В дневное время быстрый сбор этих боевых единиц обеспечивается звуками боевых рогов боска, а также боевых знамен. Ночью же о продвижении подразделений можно судить по цветным фонарям, подвешенным к высоким шестам, и опять-таки по трубным звукам боевых рогов. Мы с Камчаком вскочили на каийл и проехали со скоростью, которую только было возможно развить в этой толпе, к месту сбора.

При первом же сигнале боевых рогов женщины помогают собирать оружие мужчин, стрелы, луки и копья. Оседланные каийлы ставятся у фургонов, запрягаются боски и сковываются рабы, способные убежать, использовав всеобщее замешательство и сутолоку. Затем некоторые свободные женщины поднимаются на крыши фургонов и следят за сигналами военных фонарей, понимая их так же хорошо, как мужчины. Они смотрят, должен ли фургон двигаться и куда.

У соседей громко заплакал ребенок. Африз кинулась запрягать боска, предварительно затоптав огонь в очаге.

– Что случилось? – крикнула она.

Камчак схватил её за руку и поволок к клетке для слинов, где уже сидела, ухватившись за прутья, перепутанная Элизабет. Камчак отпер клетку и швырнул Африз внутрь к Элизабет. Она – рабыня и должна быть заперта, дабы не могла завладеть оружием или поджечь фургоны.

– Что произошло? – кричала она, протягивая руки сквозь прутья, но Камчак уже захлопнул дверь и повернул ключ в замке. – Господин!

Я понимал, что для неё это было гораздо лучше, чем оставаться прикованной к колесу фургона – в тарианских набегах фургоны часто поджигались.

Камчак швырнул мне копье, колчан с сорока стрелами и лук. Каийла, на которой я обычно ездил, уже была оседлана. Из седельной сумки торчали наготове кайвы, к нужным местам были приторочены веревки и бола. Камчак вскочил в седло и, пришпорив каийлу, помчался на звуки боевых рогов.

– Господин… – несся у нас за спиной крик Африз.

За несколько минут мы добрались до места сбора войска. Здесь уже выстроились тысячи всадников, и длинная линия, обозначаемая военными фонарями, уходила в темноту.

К моему удивлению, Камчак не присоединился ни к какой сотне или десятке, а направил каийлу к центру войска, где стояли несколько всадников, выделявшихся богатым вооружением.

Кратко посовещавшись с ними, он поднял левую руку. По этому знаку остались поднятыми только красные военные фонари, и тут стадо босков, согнанных вокруг лагеря тачаков, расступилось: погонщики и пастушьи слины отогнали животных так, чтобы в стаде образовался широкий проход, и по этому проходу с большой скоростью полетела длинная лавина всадников.

Я ехал рядом с Камчаком во главе войска. Вскоре тачакская лавина стала рассыпаться по равнине. В свете трех лун мы увидели сотни убитых босков и в нескольких пасангах от нас удаляющихся на тарларионах всадников.

Неожиданно вместо того, чтобы продолжать преследование, Камчак осадил свою каийлу. Ближайшие к нему всадники тоже остановились. Я увидел, как поднялись сигнальные желтые фонари.

– Что случилось?! – послышались крики.

– Продолжаем преследование!

– Стой! – гаркнул Камчак. – Мы дураки! Слушайте!..

Донесся звук, похожий на шум крыльев, и луны дали увидеть сотни тарнсменов, летящих на боевых тарнах по направлению к лагерю. С небес раздавался бой тарнсменского барабана.

– Мы идиоты! – простонал Камчак, разворачивая каийлу. – Назад!

Тачаки поспешили обратно – каждый к своему фургону.

– Готовьтесь к битве! – крикнул Камчак.

Поднялись на шестах две красные и одна желтая лампы.

Я был удивлен появлением на южных равнинах тарнсменов – их ближайшие отряды базировались весьма далеко отсюда – в Аре. Но уж чего никогда не собирался делать Ар, так это воевать с тачаками южных равнин. Наверняка это наемники.

Камчак и несколько неотступно следовавших за ним всадников помчались туда, где виднелись штандарт и знамя с четырьмя рогами боска, где стоял огромный фургон Катайтачака.

Среди фургонов тарнсмены могли найти лишь рабов, женщин и детей, однако в лагере не было видно ни огня пожаров, не слышно криков раненых. Тут же высоко над нами, подобный черному шторму, под бой барабанов отряд тарнов прошел в обратный путь.

Несколько стрел, пущенных кочевниками, не достигли врага. Расшитые, разрисованные шкуры боска, покрывавшие раму фургона Катайтачака, были разорваны и содраны со стоек. Вокруг фургона и на помосте лежали убитые стражники. В одном из тел позднее я насчитал шесть стрел.

Камчак соскочил с каийлы и, схватив факел, вбежал по ступеням в фургон. Я поспешил за ним и застыл, пораженный открывшимся мне зрелищем: буквально тысячи стрел, выпущенных тарнсменами, усыпали все вокруг. В центре в мантии из серой шкуры боска лежал мертвый Катайтачак. В его спине торчало штук пятнадцать стрел. Рядом валялась рассыпанная золотая коробка с кандой. Я огляделся: фургон был разграблен, но, насколько можно было понять, это был единственный разграбленный фургон во всем лагере. Камчак подошел к телу Катайтачака и сел возле него, уронив голову и скрестив ноги.

Я не тревожил его. В фургон вошли ещё несколько человек и замерли. Камчак застонал, а потом зарыдал, раскачиваясь взад-вперед. Кроме его плача, было слышно лишь, как потрескивает лампа, освещавшая внутренности разграбленного фургона. Тут и там среди тряпья и полированного дерева валялись перевернутые шкатулки с вывалившимися из них драгоценностями. Золотой сферы не было видно-если она и находилась здесь раньше, то теперь уже исчезла.

Наконец Камчак встал.

Он повернулся ко мне – слезы все ещё блестели в его глазах.

– Он некогда был великим воином.

Я молча кивнул.

Камчак оглянулся, схватил одну из стрел и сломал её.

– Тарианцы ответят за это!

– Сафрар? – предположил я.

– Без сомнения, – ответил тот. – Кто, кроме него, мог нанять тарнсменов организовать эту вылазку, которая отвлекла наше внимание? Здесь была золотая сфера… Он хотел завладеть ею.

– Как и ты, Тэрл Кэбот, – вдруг добавил он.

Я вздрогнул.

– Зачем ещё ты пришел бы к народам фургонов?

Я долго не мог ответить.

– Да, – произнес я наконец, – это правда. Я хотел достать её для Царствующих Жрецов. Она очень важна для них.

– Она не имеет никакой цены, – насторожился Камчак.

– Не для Царствующих.

Камчак покачал головой.

– Нет, Тэрл Кэбот, – повторил он, – золотая сфера ничего не стоит!

Затем он оглянулся на могучую фигуру Катайтачака.

– Он был великим воином! – вскричал Камчак.Когда-то он был великим воином!

Я кивнул, хотя и знал Катайтачака лишь как большого, сонного человека, производившего впечатление слабоумного.

Внезапно Камчак гневно вскрикнул, схватил коробку с кандой и с силой отшвырнул её.

– Теперь у тачаков должен быть новый убар, – тихо произнес я.

Он резко обернулся и посмотрел мне в глаза.

– Нет, – произнес он.

– Но Катайтачак мертв…

– Катайтачак не был убаром тачаков.

– Что? – выдохнул я.

– Его звали убаром тачаков, – сказал Камчак, – но он им не был.

– Это как? – спросил я.

– Мы, тачаки, не такие ослы, как думают тарианцы, – сказал Камчак, – и именно для такой ночи, как эта, Катайтачак сидел в фургоне убара. Он сам выбрал для себя эту роль. – Камчак утер рукавом глаза. – Он говорил, что это все, на что он теперь годится.

Это была разумная стратегия.

– В таком случае истинный убар тачаков жив?

– Да, – ответил Камчак.

– Знает ли кто-нибудь, кто истинный убар тачаков? – поинтересовался я.

– Да, – ответил он, – воины знают.

– Кто же убар тачаков? – спросил я.

– Я, – ответил Камчак.

Глава 15 ГАРОЛЬД

Тария была осаждена, и не одними тачаками. Сами по себе они не смогли бы завоевать город. Остальные народы фургонов рассматривали убийство Катайтачака и разграбление его фургона как личное оскорбление. Но единодушия не было. По мнению многих, это дело их не касалось. Половина кассарских и катайских воинов рвалась в бой, но спокойные головы паравачей считали, что проблема лежала между тарианцами и тачаками, а не между народами фургонов в целом и горожанами. На самом деле это объяснялось тем, что к кассарам, паравачам и катайям наведались люди на тарнах с заверениями, что Тария не питает вражды к ним, сопроводив это заявление богатыми дарами.

Впрочем, кавалерии кочевников удавалось поддерживать эффективную блокаду города. Четырежды массивная кавалерия на тарларионах делала вылазки за пределы города, но всякий раз тачаки расступались перед ними, пока отряд не оказывался в гуще каийл, после чего наездники тарларионов попадали под густую стрельбу из луков. Несколько раз воины на тарларионах пытались защитить выходящие из города торговые караваны или прикрыть караваны, идущие к Тарии, но всякий раз быстрые всадники тачаков заставляли караваны повернуть назад или же уничтожали их человек за человеком, животное за животным, рассыпая мертвые тела по степи. Конечно, наемные тарнсмены Тарии сеяли смерть среди тачаков, поскольку могли без особого ущерба для себя стрелять со спин тарнов. Но даже это столь ужасное орудие Тарии не способно было отогнать разъяренных тачаков от стен города Тачаки и другие кочевники встречали тарнсменов, рассредоточиваясь по степи, а это – непростые мишени. Трудно снять всадника со спины каийлы, когда он видит опасную птицу в небе и находится в беспрерывном движении. Если же тарнсмен приближался слишком близко, он и крылатая тварь тут же оказывались великолепной мишенью для тачаков, стрелявших очень метко. Лучники-тарнсмены были более эффективны против кавалерии тарларионов. К тому же многие из наемных тарнсменов оказались вовлеченными в снабжение города продуктами, что воспринималось ими с явным неудовольствием они вынуждены были доставлять пищу и дерево для стрел, носить грузы даже из восточных долин Картиуса. Но наемники, смелые и высокомерные воины, затребовали у тарианцев довольно высокую цену за свои услуги, и поэтому ущемленное самолюбие, вызванное тем, что их использовали как извозчиков, отчасти компенсировалось весом золотых монет. С водой у Тарии проблем, похоже, не было – запасы её хранились в глубоких, порой достигающих нескольких сотен футов глубины керамических колодцах, к тому же у осажденных имелись резервуары, заполняемые весной талой водой, а летом – дождевой. Камчак с ненавистью рассматривал белые стены Тарии. Он не мог помешать снабжению города с воздуха. Отсутствие осадных орудий, специально обученных воинов делало штурм города невозможным. На севере, где в частых сражениях враждующих городов осада была делом привычным, подобных проблем просто не могло бы возникнуть, но кочевник Камчак был поставлен в тупик и ему ничего не оставалось делать, как со злостью смотреть на возвышавшиеся перед ним неприступные стены великого города.

– Странно, – заметил я, – почему тарнсмены не нападают на фургоны, поджигая их, не стреляют с неба по боскам? На их месте я бы быстро развернул тебя от стен Тарии, заставив бежать защищать босков. Это казалось мне наипростейшим, элементарнейшим решением: на всем протяжении равнин не было ни одного места, где можно было бы укрыть повозки и босков – тарнсмены запросто разыскали их в любом месте прерий в радиусе нескольких сотен пасангов.

– Они же наемники, – проворчал Камчак.

– Я что-то не уловил твоей мысли.

– Мы платим им, чтобы они не жгли фургоны и не трогали босков.

– Они что, берут плату с обеих сторон?!

– Конечно, – зло фыркнул Камчак.

Такой цинизм тарнсменов вконец разозлил меня, хотя, конечно, я был рад тому, что фургоны и боски все-таки останутся в целости и сохранности. Все же подобная «гибкость принципов» (а я сам был раньше тарнсменом), я знал, несвойственна гордым и сильным всадникам на могучих птицах!

– Но я думаю, в конце концов Сафрар из Тарии перебьет нашу цену и они начнут охоту на босков и фургоны. – Камчак скрипнул зубами. – Сафрар не перебил цены только потому, что мы ещё не прижали его как следует, мы не прищемили ему хвост!

Я кивнул.

– Пора сматывать удочки, – вздохнул Камчак, поворачиваясь к адъютанту, – труби сбор, возвращаемся к фургонам, нужно отвести босков от Тарии.

– Мы отступаем? – удивился я.

Глаза Камчака на миг блеснули, он ухмыльнулся.

– А ты что думал?

Я пожал плечами.

Я решил, что должен проникнуть в Тарию, ибо там, в Тарии сейчас находилась золотая сфера; необходимо выкрасть её и возвратить в Сардар. Разве не для этого явился я к народам фургонов? Я и так проклинал себя за то, что упустил время – даже во Время Знамений, оказавшись в фургоне Катайтачака, я не воспользовался случаем, чтобы выкрасть золотое яйцо, и вот наказание! Теперь эта сфера лежит не в повозке кочевника на широком поле – она перекочевала в покои Сафрара, под каменную защиту, за высокие, неприступные белые стены Тарии.

Я не стал рассказывать Камчаку о своих намерениях, решив сохранить их в тайне, поскольку имел все основания предполагать, что он, и совершенно справедливо, будет против такой дурацкой затеи и даже, возможно, постарается воспрепятствовать моему отъезду из лагеря.

Я не знал города и понятия не имел, как в него пробраться. Честно говоря, я вообще не знал, как подступиться к столь сложному и опасному предприятию.

В полдень среди повозок царило оживление – все готовились к отбытию. Неторопливые стада поворачивали к западу, к далекому морю. Погонщики проверяли упряжь и повозки, заготавливали мясо, полосками развешивая его вялиться на солнце и ветре на движущихся повозках. С утра длинная вереница фургонов двинулась прочь от стен Тарии. Все Время Знамений участие тачакских предсказателей в ритуале было заметным. И я узнал, что знамения одно за другим говорили против избрания Убар-Сана.

После смерти Катайтачака Камчак заметно помрачнел. Теперь он редко участвовал в пирушках или общественных увеселениях. Он казался полностью поглощенным ненавистью, испытываемой им к Тарии и тарианцам. Особенно нетерпимым он казался по отношению к тарианке Африз. Вернувшись в ту ночь из фургона Катайтачака, он решительно зашагал к слиновой клетке, где он запер Африз и Элизабет. Откинув запоры, он приказал тарианке выйти из клетки и встать перед ним на колени. Затем, не говоря ни слова, он сорвал с неё желтую тунику и защелкнул на её запястьях наручники.

– Я накажу тебя плетьми, – с мрачным видом пообещал он ей.

– Но за что, господин? – воскликнула она.

– За то, что ты – тарианка, – ответил он.

В глазах у девушки заблестели слезы.

Камчак грубо схватил её за руку и снова втолкнул в клетку, к дрожащей от страха Элизабет. После этого он закрыл дверцу и запер её на замок.

– Господин, – обратилась к нему Африз.

– Молчать, рабыня! – рявкнул на неё Камчак.

Девушка не осмелилась открыть рот. – Теперь ждите мастера металлических дел. Он понадобится вам обеим!

С этими словами он круто развернулся и зашагал к своему фургону.

Однако металлических дел мастер не появился ни в этот день, ни на следующий, ни днем позже. В эти дни осады и напряженных боевых действий у всех тачаков были гораздо более важные дела, нежели клеймение и надевание ошейников на двух рабынь.

Кузнецы выполняли боевые задания в составе своих сотен.

– Ничего, – говорил Камчак, – никуда эти девки не денутся. Пусть посидят, как самки слина, в своей клетке. Пусть помучаются от ожидания и неизвестности.

Он, возможно не имея никакой иной причины, кроме проснувшейся в нем внезапно ненависти к тарианке Африз, вовсе не торопился выпускать обеих пленниц из заточения.

– Пусть повоют, – огрызался он. – Пусть дожидаются своего клеймения как освобождения.

Африз выглядела совершенно обезумевшей от беспричинной жестокости и трубости со стороны Камчака в отношении её и Элизабет; возможно, именно это внезапное, непонятное для нее, граничащее с ненавистью безразличие мучило её больше всего. Я подозреваю, что, хотя сама девушка отказывалась допустить эту мысль, внутренне она уже признавала право Камчака владеть ею как рабыней. Элизабет Кардуэл отводила от меня глаза, и единственное, чего я мог от неё добиться, – это выдавить пару слов.

– Уходи! – бросала она. – Оставь меня!

Раз в день, выходя кормить слинов, Камчак бросал и девушкам кусок мяса и наполнял стоящую в их клетке миску водой. Я неоднократно пытался попросить его пожалеть бедняжек, но он оставался непреклонен. Он бросал на Африз неприязненный взгляд и, вернувшись в свой фургон, мог часами сидеть на полу, скрестив ноги, и глядеть в стену. В один из дней он, словно не выдержав, внезапно яростно забарабанил кулаками по циновке, на которой по обыкновению сидел, и, будто напоминая себе об этом решающем для него, не имеющем альтернативы факте, закричал:

– Но ведь она – тарианка! Тарианка!

Работы по уборке фургона выполняла Тука и ещё одна девушка, которую Камчак взял к себе специально для этой цели. Когда фургоны трогались в путь, Тука должна была идти рядом с повозкой, на которой стояла клетка с содержащимися в ней пленницами, и с плетью в руках следить за каждым их движением.

Как-то заметив её грубый тычок плетью в грудь Элизабет, я резко отчитал Туку, и после этого, когда я был поблизости, она больше не позволяла себе ничего подобного. Тука, казалось, вообще не замечала удрученную, с покрасневшими от слез глазами Африз, может, потому, что она сама была тарианкой, а может, просто не испытывая к ней особой ненависти или раздражения. Однако она продолжала изводить Элизабет своими насмешками.

– Ну, где же твоя накидка из шкуры огненного ларла, рабыня? – кричала она, угрожающе помахивая перед лицом девушки длинной плетью. – А знаешь, рабское кольцо в носу очень тебе пойдет! Вот посмотришь, ошейник тебе понравится! А клеймо у тебя на бедре будет не хуже, чем у меня!

Камчак никогда не останавливал Туку, но я, оказываясь рядом, заставлял её замолчать. Элизабет реагировала на её оскорбления так, словно они относились не к ней, но иногда по ночам я слышал её глухие, сдавленные рыдания.

Я обошел весь лагерь, пока разыскал юного Гарольда, сидевшего, скрестив ноги, под фургоном, укрывшись темной шерстяной накидкой, – белокурого, синеглазого парня, того самого, кто так настрадался от Херены-девушки из первого фургона, которая попала в Тарию.

Он чисто по-тачакски ел мясо, левой рукой поднося его ко рту и перерезая кайвой в дюйме от губ.

Затем он медленно жевал, после чего вновь подносил кусок ко рту, и вся процедура повторялась снова.

Я молча подсел к нему и стал тихо наблюдать за трапезой. Он бросил на меня осторожный взгляд, но продолжал жевать. Наконец я заговорил:

– Как боски?

– Боски хороши, как им и следует быть.

– Остры ли лезвия у кайвы?

– Мы следим и за этим.

– Хорошо, – продолжил я. – Смазаны ли оси колес?

– Мне кажется, они смазаны, – чуть ухмыльнулся он и протянул мне кусок мяса, и я впился в него зубами. – Ты – Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба.

– Да, – кивнул я, – а ты – Гарольд-тачак.

Он посмотрел на меня и улыбнулся:

– Да, я – Гарольд-тачак.

– Я вот в Тарию собираюсь.

– Это интересно… – протянул он. – Я тоже собираюсь… в Тарию.

– По какому-нибудь важному делу?

– Нет.

– Может, это ты так думаешь, что оно не важное?

– Женщину украсть.

– Ах, это…

– А тебе чего в Тарии нужно? – спросил Гарольд.

– Ничего особенного… так, пустяки, – отмахнулся я.

– Женщина?

– Нет, золотая сфера.

– Я слышал об этом, – чуть кивнул Гарольд, – её украли из фургона Катайтачака.

– Возможно, – согласился я. – Однако я думаю поискать её в Тарии. Как знать, быть может, я её добуду.

– Так ты думаешь, золотая сфера там?

– Я предполагаю, – ответил я, – найтись она может где-нибудь у Сафрара в доме. Торговца знаешь?

– Интересно… Я как раз собирался попытать счастья в Садах Наслаждения одного тарианского торговца по имени Сафрар.

– И правда, интересно, – сказал я. – Может, это тот же самый торговец?

– Все может быть, – степенно согласился Гарольд. – Маленький, жирный такой, два зуба желтые.

– Да, – обрадовался я.

– Это – ядовитые зубы, – заметил он, – тарианская придурь, но действует безотказно… если заполнить ядом змеи оста.

– Я постараюсь, чтобы он меня не укусил, – ответил я.

– Вообще-то это идея, – внезапно заявил Гарольд.

Мы помолчали ещё какое-то время. Он продолжал есть. Я смотрел, как он обрезает и жует мясо. Рядом пылал огонь. Это был не его огонь. И фургон был не его, и каийла не вертела на привязи мохнатой шеей.

Насколько я понимал, у Гарольда вообще вряд ли было что-то свое, кроме шерстяного плаща, ужина да оружия.

– Убьют тебя в Тарии. – Он прикончил свое мясо и вытер рот по-тачакски – тыльной стороной руки.

– Может, и так. – Я был с ним согласен.

– Ты даже не знаешь, как пробраться в город,добавил он.

– И это правда.

– А я пойду в Тарию, когда захочу, – заявил он, – я знаю путь.

– Быть может… я бы составил тебе компанию.

– Может, и так, – согласился он, тщательно вытирая каиву рукавом.

– Так когда мы выходим? – спросил я.

– Сегодня ночью.

Я присвистнул.

– Почему ты не пошел туда раньше?

– Камчак, – улыбнулся Гарольд. – Он попросил, чтобы я дождался тебя.

Глава 16 Я ОТЫСКИВАЮ ЗОЛОТУЮ СФЕРУ

Дорогу до Тарии нельзя было назвать приятной, но я безропотно следовал за своим проводником.

– Ты умеешь плавать? – поинтересовался Гарольд.

– Да, – ответил я и, не удержавшись, полюбопытствовал: – А ты, тачак, разве тоже умеешь?

Редко кто из тачаков чувствовал себя уверенно в воде, но некоторые из них, я знаю, купались в Картиусе.

– Я научился плавать в Тарии, – сказал Гарольд, – в общественных банях, где я некогда был рабом.

Общественные купальни Тарии по своей роскоши, количеству и необъятным размерам бассейнов, как утверждают, уступали только баням Ара.

– Каждую ночь, когда бани были свободны от посетителей и убраны, я был один из немногих, кто учился плавать в бассейнах, – рассказал он. – Мне было всего шесть лет, когда я попал в Тарию, и только через одиннадцать лет мне удалось убежать из этого проклятого города. – Он рассмеялся. – Я стоил своему господину всего одиннадцать медяков, и, думаю, у него нет повода особенно переживать по поводу этой утраты.

– А действительно девушки, которые обслуживают бани днем, настолько красивы, как о них рассказывают? – полюбопытствовал я.

Девушки при тарианских купальнях были знамениты так же, как арские.

– Возможно. Я никогда их не видел. В течение всего дня рабы-мужчины сидели в кандалах в темной комнате, где ели и спали, а работали только ночью.Он помолчал и добавил: – Иногда кого-нибудь из девушек в порядке наказания бросали к нам, но у нас никогда не было возможности узнать в темноте, красива ли она.

– Как же тебе удалось убежать? – спросил я.

– На ночь, когда нам предстояло убирать бани, с нас снимали кандалы, чтобы цепи не заржавели от влаги. На это время нас привязывали веревкой за шею друг к другу. Меня не привязывали до четырнадцати лет – до возраста, когда мой господин совершенно справедливо решил наконец ограничить мою свободу. До тех же пор я мог позволить себе поплавать в бассейне, пока из него не выпускали воду.

Иногда надсмотрщик отправлял меня с небольшими поручениями в город. Так я познакомился с расположением улиц Тарии. Однажды ночью, когда мне уже исполнилось семнадцать лет, меня привязали последним в группе убирающих бани рабов. Воспользовавшись удобным моментом, я перегрыз веревку и убежал. Благодаря моему щуплому телосложению мне удалось пролезть сквозь прутья решетки, заграждающей трубу, по которой бассейн заполнялся водой.

Уровень воды в каменной трубе был невысок, всего несколько футов, а течение – довольно слабым, что позволило мне добраться до резервуара, в котором накапливалась вода для подачи во всю систему купален. Резервуар, как оказалось, посредством короткого отрезка трубы соединяется с подземной системой водоснабжения города. Трубы здесь оказались достаточно широкими, чтобы я мог в них поместиться, а над водой оставалось свободное пространство, позволяющее мне дышать. Я отдался на волю неторопливо бегущего потока, и меня начало носить по бесконечным тоннелям этого подземного лабиринта. Продолжалось это мучительно долго.

– И где же ты из него выбрался? – спросил я.

– Здесь, – ответил Гарольд, указывая рукой на небольшой источник, бьющий в расщелине между двух невысоких скал.

К этому источнику частенько бегали Элизабет и Африз, чтобы зачерпнуть воды для запряженного в повозку боска.

Не говоря больше ни слова, Гарольд с кайвой в зубах и веревкой с крюком за поясом прыгнул в небольшое озерцо, глубоко вдохнул и через мгновение исчез. Не теряя времени, вооруженный кайвой и мечом, я последовал за ним.

Даже сейчас я не хочу вспоминать об этом путешествии. Я хороший пловец, но оказалось, что нам предстояло проделать путь в несколько пасангов! И нам это удалось. Наконец в одном, известном только ему месте тоннеля Гарольд нырнул, и я поспешил за ним. Отплевываясь и тяжело дыша, мы вынырнули в резервуаре-накопителе, питаемом водой из системы подземного водоснабжения, а погрузившись под воду у его противоположной стороны и проделав путь, показавшийся даже для моих тренированных легких чрезмерным, мы с Гарольдом вынырнули в крытом черепицей колодце. Он оказался достаточно широк, футов пятнадцать. Примерно в футе над поверхностью воды висел громадный тяжелый цилиндр, сейчас пустой. Наполненный, он мог бы вместить сотни галлонов воды. Сверху к нему спускались два каната: тонкий-для контроля за наполнением цилиндра водой и толстый, основу которого составляла металлическая цепь-для удерживания цилиндра.

Веревка и цепь были густо пропитаны водоотталкивающим клеем, сваренным из копыт и рогов боска.

Но даже при такой защите от ржавчины и цепь и веревка должны были заменяться не реже двух раз в год.

Верхний край колодца находился футах в восьмиста у нас над головой.

Где-то рядом в темноте раздался голос Гарольда, звучавший глухо и гулко в зловещей глубине колодца:

– Состояние этих стен, должно быть, регулярно проверяется, – говорил он, – и поэтому на веревке завязаны узлы.

Я облегченно вздохнул. Одно дело взбираться по длинной веревке с завязанными для упора узлами и совсем другое-карабкаться по совершенно гладкому, обработанному клеем канату.

Узлы располагались на расстоянии десяти футов один от другого. Однако даже периодически отдыхая, подъем на такую высоту оказался мучительным испытанием. Но больше всего меня беспокоила перспектива спуска по этому канату вместе с золотым шаром, который я собирался отыскать, и обратное путешествие с ним по заполненному водой подземному лабиринту, что превращало нашу затею в безнадежную авантюру. Кроме того, я совершенно не представлял себе, каким образом Гарольд (предположим даже, что ему каким-то чудом удастся похитить свою избранницу из Садов Наслаждений Сафрара) надеется провести свою вырывающуюся из рук добычу по тому пути, который с таким трудом удалось проделать нам одним, без женщины.

Когда Гарольд, лезший надо мной, остановился передохнуть, я не преминул поинтересоваться у Гарольда насчет его планов.

– Мы раздобудем себе двух тарнов. На них и удерем.

– Что ж, разумно.

– Конечно, – согласился он. – Ведь я же – тачак.

– А ты когда-нибудь уже летал на тарне? – полюбопытствовал я.

– Нет, – признался он, продолжая взбираться вверх.

– Как же ты надеешься им управлять? – допытывался я, – Но ты ведь тарнсмен, разве не так?

– Так, – согласился я.

– Ну вот. Ты меня и научишь.

– Говорят, – пробормотал я, – что тарн чувствует, кто действительно является тарнсменом, а кто – нет, и дилетантов может сбросить в полете.

– Значит, мне придется его обмануть.

– Интересно, как ты рассчитываешь это сделать?

– Это будет несложно, – решительно заявил Гарольд. – Ведь я – тачак.

Я начал подумывать о том, не вернуться ли мне с полдороги назад к фургонам и бутылочке паги. В конце концов, с таким же успехом к выполнению моей миссии можно приступить и завтра. Однако меня вовсе не прельщала перспектива снова плавать по подземным лабиринтам в воде по самые уши. И вообще, купание после того случая я разлюбил надолго. Одно дело плескаться в общественном бассейне и совсем другое – барахтаться в каменном тоннеле, пытаясь глотнуть воздуха в крохотном промежутке между поверхностью воды и стенкой трубы.

– Это может быть достойно шрама храбрости, донесся до меня голос Гарольда. – Ты как считаешь?

– Что именно? – уточнил я.

– Ну, увести девчонку из дома Сафрара и вернуться на украденном тарне, – пояснил Гарольд.

– Несомненно.

Интересно, подумалось мне, почему тачаки не введут у себя ещё один, очевидно не менее полезный, отличительный знак – шрам идиотизма? В этом случае парень, карабкающийся по веревке у меня над головой, был бы на него первым кандидатом.

Однако несмотря на свои столь благоразумные суждения, я вдруг поймал себя на мысли, что храбрость парня вызывает во мне искреннее восхищение: я подозревал, что для того, чтобы шагать по жизни так вот, бесшабашно, не задумываясь, от человека действительно требуется незаурядная смелость.

С другой стороны, напомнил я себе, мои собственные шансы на успешное завершение предприятия, из которого мне хорошо бы выбраться живым, были нисколько не лучше: ведь это именно я, мокрый и замерзший, карабкаюсь по этой проклятой скользкой веревке, пытаясь пробраться в совершенно незнакомый мне город, чтобы – неизвестно где! отыскать и выкрасть золотой шар, яйцо Царствующих Жрецов, которое, без всяких сомнений, охраняется ничуть не хуже самого Домашнего Камня города. Да, пожалуй, в очереди на получение шрама идиотизма у Гарольда будет серьезный конкурент!

Не могу передать, с каким облегчением я наконец почувствовал под руками деревянную поверхность балки и подтянулся, забрасывая на неё свое тело. Гарольд уже перебрался по балке к краю колодца и внимательно осмотрелся. Стенка этого колодца возвышалась над землей фута на два.

Я подполз к Гарольду. Мы находились в небольшом дворе, обнесенном высокими каменными стенами с галереей, покрытой черепицей наверху и бойницами, отчего двор превращался в надежную крепость.

Подобная защита колодцев, которых в городе немало, думаю, являлась вполне обоснованной, поскольку в случае захвата города неприятелем защитники всегда могли укрыться в таких крепостях рядом с самым ценным, что имелось в их распоряжении, – водой. А также могли спастись, уйдя по трубопроводу. Единственным выходом из окруженного стенами двора служили огромные двустворчатые ворота, окованные металлом и закрытые на металлическую задвижку.

Нам нужно было открыть эти ворота, и мы оказались бы на улицах Тарии. Я даже не ожидал, что проникнуть в город будет так просто – относительно просто, точнее говоря.

– В последний раз я был здесь пять лет назад,сообщил Гарольд.

– Далеко отсюда дом Сафрара? – поинтересовался я.

– Довольно далеко, – признался Гарольд, – да ещё сейчас темно. Как бы не заблудиться.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда не будем терять времени.

Я дрожал от холода в своей мокрой одежде. Но Гарольд, казалось, даже не замечал таких пустяков. Тачаки отличались огромной терпеливостью.

– Темнота немного скроет, что мы такие мокрые, – поделился я своими соображениями, – а к тому времени, когда мы доберемся до нужного места, одежда, может быть, совсем подсохнет.

– Конечно, – согласился Гарольд. – Это как раз и входило в мой план. С другой стороны, я бы предпочел оказаться поблизости от купален.

– А разве в это время они ещё не закрываются? – спросил я.

– Нет, – ответил Гарольд. – Их закрывают только после полуночи.

– А зачем тебе в бани?

– Я никогда там не был как посетитель, – признался Гарольд. – И частенько, как и ты, задавал себе вопрос: действительно ли девушки при тарианских банях так привлекательны, как о них говорят?

– Это и вправду очень любопытно, – возразил я, но мне думается, нам следовало бы поскорее отправиться к дому Сафрара.

– Как хочешь, – согласился Гарольд. – В конце концов, я всегда смогу побывать в купальнях после того, как мы возьмем город.

– Возьмем город? – Я был удивлен.

– Конечно, – с уверенностью ответил Гарольд.

– Но ведь стада уже отправились в путь, – сказал я. – Осада снята. Камчак отказался от своих планов.

Гарольд рассмеялся.

– Но, если хочешь, – предложил я, – я оплачу твое пребывание в купальнях.

– Лучше какое-нибудь пари, – сказал Гарольд.

– Нет, – твердо возразил я. – Платить буду я.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Гарольд.

Я решил, что действительно было бы лучше отправиться в дом Сафрара как можно позднее, после полуночи. Сейчас же казалось вполне разумным каким-то образом убить оставшееся время, и тарианские купальни были для этого местом нискольким не хуже, чем любое другое.

Мы с Гарольдом подошли к воротам. Но не успели перемахнуть через них и оказаться на улице, как тут же услышали где-то наверху скрежет проволоки и, подняв головы, увидели, что прямо на нас падает широкая металлическая сеть. Сразу же вслед за этим до нас донесся гулкий топот десятков ног, и проволока у горловины нашей сети начала затягиваться. Ни я, ни Гарольд не могли даже пошевелиться, туго опутанные сетью, и продолжали стоять как два беспомощных болвана, пока один из подбежавших охранников не сбил нас с ног и мы не растянулись на мостовой.

– Поймались две рыбки из колодца, – раздался у меня над ухом чей-то злорадный голос.

– Это означает, что о колодце известно чужакам, – наставительно заметил другой.

– Нужно удвоить охрану, – решительно заявил третий.

– А с этими что будем делать? – поинтересовался четвертый.

– Отведем их в дом Сафрара, – посоветовал первый голос.

– Это тоже было частью твоего плана? – шепнул я Гарольду.

Он ухмыльнулся, пробуя кулаками прочность металлической сети.

– Нет.

Я тоже попробовал прочность сети. Она была сделана на совесть.

Мы с Гарольдом были прикованы к толстому металлическому штырю с ошейниками на каждом конце, к которым цепями прикреплялись наши наручники.

Мы стояли на коленях перед небольшим возвышением, покрытым шкурами, коврами и подушками, на которых, развалясь, восседал Сафрар, тарианский торговец. На нем были расшитые золотом одеяния и сандалии со шнуровкой из позолоченной тесьмы. Ногти на ногах и на руках у него были выкрашены в ядовито-красный цвет. Разглядывая нас, он удовлетворенно потирал свои пухлые ладони, а когда он улыбался, во рту у него тускло мерцали золотые зубы.

По обеим сторонам от него, скрестив перед собой ноги, сидели охранники. Одеяние на воине, сидевшем справа, напоминало накидку для посещения купальни. Лицо его было наглухо закрыто широким капюшоном из тех, что носят члены клана палачей народов фургонов. Не поднимая головы, он поигрывал паравачской кайвой. Я сразу узнал его по весьма своеобразному телосложению и по манере держаться.

Это именно он бросил в меня из-за фургона кайву и непременно всадил бы нож мне в спину, если бы его не выдала тень, мелькнувшая на стенке фургона. Слева от Сафрара расположился воин в кожаном одеянии тарнсмена, которое нарушали лишь усеянный драгоценными камнями пояс и сияющая бриллиантами нитка бус, с которой свисал шейный медальон города Ар с вычеканенным на нем летящим тарном.

Под рукой воина на ковре лежали щит, шлем и копье.

– Я польщен тем, что вы изволили посетить нас, Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба, – с издевкой произнес Сафрар. – Мы рассчитывали, что вы не обидите нас своим вниманием, но не предполагали, что вам известно о существовании прохода через систему городского водоснабжения.

По слабому рывку металлического штыря я почувствовал реакцию Гарольда. Очевидно, убегая несколько лет назад из города, он, сам о том не подозревая, наткнулся на проход, позволяющий проникать за городские стены, известный далеко не многим жителям Тарии. Тут мне пришло в голову, что благодаря наличию в их городе многочисленных бань и купален тарианцы в большинстве своем были хорошими пловцами.

Теперь мне постепенно становилось понятным присутствие среди нас человека, напоминавшего палача, который продолжал с безразличным видом вертеть в руках нож.

– Наш друг, – кивнул в его сторону Сафрар,предвидел ваше появление сегодня ночью через колодезный проход. С тех пор как мы с ним работаем вместе, он не раз подавал нам разумные советы. Вот и теперь мы сочли нелишним установить охрану у окружающей колодец стены. И как видите – мы не ошиблись.

– Интересно, кто является предателем народов фургонов? – процедил сквозь зубы Гарольд.

Человек в капюшоне напряженно затих.

– Судя по кайве, – продолжал Гарольд, – этот предатель должен быть из племени паравачей.

Пальцы человека, сжимающие рукоять кайвы, побелели от напряжения, и я испугался, что он сейчас вскочит с места и вонзит нож в грудь моего несдержанного товарища.

– А я все ломал голову над тем, – говорил Гарольд, – откуда у паравачей такие богатства.

С яростным криком человек в капюшоне вскочил на ноги и поднял над головой кайву.

– Ну, что вы, – вальяжным жестом пухленькой ручки остановил его Сафрар. – Зачем сеять ссоры между друзьями.

Дрожа от ярости, человек в капюшоне занял свое место.

Второй воин – крепкий, подтянутый парень со шрамом, протянувшимся через всю левую щеку, и с черными проницательными глазами – продолжал хранить молчание, наблюдая за нами оценивающим взглядом, как обычно воин наблюдает за своим врагом.

– Прошу вас извинить мою бестактность, – усмехнувшись, продолжал Сафрар. – Я с удовольствием представил бы вам нашего друга, сидящего с закрытым капюшоном лицом, но, к сожалению, даже я не знаю не только его имени, но и ни разу не видел его лица. Мне известно лишь то, что он занимает среди паравачей высокое положение и в связи с этим весьма для меня полезен.

– Ну, кое-что мне о нем известно, – вступил я в разговор. – Он следил за мной в лагере тачаков и пытался меня убить.

– Хочу надеяться, что всех нас ждет более счастливая участь, – ушел от прямого ответа Сафрар.

Я промолчал.

– А ты действительно из клана палачей? – поинтересовался Гарольд у человека в капюшоне.

– Ты это скоро узнаешь, – пообещал его скрытный собеседник.

– Ты считаешь, что сможешь заставить меня просить о пощаде? – спросил Гарольд.

– Если это мне понадобится.

– Может, заключим пари? – предложил Гарольд.

Человек сжал кулаки.

– Тачакский слин, – процедил он сквозь зубы.

– Не будем ссориться, – остановил их Сафрар.Давайте лучше я представлю вам Ха-Кила из Порт-Кара, командира наемных тарнсменов.

– А известно ли Сафрару, – обратился я к воину в кожаном одеянии, – что ты получал деньги от тачаков?

– Конечно, – ответил Ха-Кил.

– Ты, наверное, полагаешь, – хохотнул Сафрар,что это может вызвать мое неудовольствие и тебе таким образом удастся посеять разногласие между нами, твоими врагами? Знай же, Тэрл Кэбот, что я торговец и хорошо понимаю характер людей и власть денег. Я возражаю против сотрудничества Ха-Кила с тачаками не больше, чем возражал бы против того, что вода имеет свойство течь, а огонь – гореть. Как, впрочем, и против того, что никому больше не удастся оставить Желтый Бассейн живым.

Я не уловил никакой связи его слов с упоминанием о Желтом Бассейне, но, взглянув на Гарольда, заметил, как он внезапно побледнел.

– А как получается, – поинтересовался я, – что Ха-Кил из Порт-Кара носит на шее медальон Ара?

– Некогда мне пришлось побывать в Аре, – ответил тарнсмен. – Я даже помню тебя, хотя и под именем Тэрла Бристольского – ещё по осаде Ара.

– Много времени прошло с тех пор, – заметил я.

– Твой поединок с Па-Куром, предводителем убийц, был великолепен, – признал Ха-Кил.

Кивком головы я дал понять, что принимаю его комплимент.

– Ты, конечно, можешь спросить, – продолжал Ха-Кил, – как получилось, что я, тарнсмен из Ара, нахожусь на службе у торговцев Тарии?

– Нет, – покачал я головой; мне вдруг стало понятным, что меч, некогда поднятый в защиту Ара, теперь поднимается только ради звука золота.

– На груди у меня ты видишь золотой медальон Ара. Когда-то я не пожалел собственной шкуры, чтобы заполучить его и иметь возможность покупать шелка и благовония для одной женщины. Но она сбежала с другим. Я пошел по их следу и убил её избранника, получив этот шрам на щеке. А девчонку я продал в рабство. После этого я уже не мог вернуться в славный Ар. – Он потрогал висящий на груди медальон. – И иногда сознавать это очень тяжело.

– Ха-Килу хватило мудрости, – вставил Сафрар,отправиться в Порт-Кар, чье гостеприимное отношение к таким, как он, общеизвестно. Именно там мы впервые и познакомились.

– Ха! – воскликнул тарнсмен. – Этот маленький урт попытался тогда срезать у меня кошелек!

– Значит, вы не всегда были торговцем? – обратился я к Сафрару.

– Здесь, среди друзей, мы можем говорить с полной доверительностью, – ответил тот. – Тем более что все сказанное, надеюсь, не попадет в чужие уши. Вот видишь, я знаю, что могу вам доверять.

– Почему, интересно? – спросил я.

– Потому что вас убьют, – ответил Сафрар.

– Тогда понятно, – согласился я.

– Некогда, – продолжал Сафрар, – я работал у одного парфюмера в Тиросе. Но однажды я вышел из его лавки, совершенно случайно забыв, что у меня под туникой в тряпице спрятано несколько фунтов ароматической смолы таленд. За эту маленькую провинность мне сделали позорный надрез на ухе и выгнали из города. Пришлось мне искать приюта в Порт-Каре, где в течение долгого времени мне пришлось вести довольно безрадостную жизнь, питаясь лишь отбросами, плывущими по каналам, да промышляя кое-какими мелочами, чтобы не протянуть ноги с голоду.

– И как же вам удалось стать богатым торговцем? поинтересовался я.

– Мне встретился один человек, высокий, довольно-таки – прямо скажем – неприятной наружности, с серым, как камень, лицом и неестественно зелеными, как трава, глазами.

Мне тут же вспомнилось сделанное Элизабет описание человека, который – на Земле! – проверял, насколько она годится, чтобы носить ошейник со вложенной в него запиской.

– Мне никогда не встречался этот человек, – заметил Ха-Кил. – Но мне хотелось бы с ним познакомиться.

Сафрар невольно вздрогнул.

– Ты и без того богат, – пробормотал он.

– И когда вы встретились с этим человеком, ваша судьба изменилась? – спросил я.

– Круто изменилась, – подтвердил Сафрар. – Фактически именно он сделал мне состояние и много лет назад отправил сюда, в Тарию.

– И какой же город вы считаете своим? – спросил я.

Он усмехнулся.

– Наверное, Порт-Кар, – ответил он.

Это сказало мне обо всем, что я хотел узнать. Выросший на Тиросе и преуспевший в Тарии, Сафрар считал своим городом Порт-Кар. А этот город, подумал я, способен убить в человеке душу.

– Это объясняет, – спросил я, – тот факт, что вы, находясь в Тарии, имеете свою галеру в Порт-Каре?

– Вот именно, – подтвердил Сафрар.

– А кроме того, – воскликнул я, осененный внезапно пришедшей мне в голову идеей, – объясняет появление бумаги, на которой было написано послание, спрятанное в ошейнике девушки с Земли! Бумага – из Порт-Кара!

– Совершенно верно, – согласился торговец.

– Послание было отправлено вами!

– Ошейник на горле девчонки был зашит в этом самом доме, – подтвердил Сафрар. – Хотя бедная дурочка в это время была без сознания и даже не подозревала о той чести, которой она удостаивается.Сафрар рассмеялся. – Между прочим, это принесло мне некоторый ущерб: я бы не отказался иметь её в качестве рабыни в своих Садах Наслаждений. Но он и слышать об этом не хотел, сказал, что послание принести должна именно она.

– Кто «он»? – не понял я.

– Человек с серым лицом, тот, что привез сюда девчонку на тарне, накачанную наркотиками.

– Как его зовут?

– Он всегда отказывался сказать мне свое имя.

– И как вы его называли?

– Господин. Он и был господином, платил, не скупясь.

– Маленький жирный раб, – процедил сквозь зубы Гарольд.

Сафрар пропустил оскорбление мимо ушей. Он рассмеялся и снова с удовольствием потер свои пухлые ручки.

– Да, платил он очень хорошо, – повторил он.

– А почему он не позволил вам оставить девушку у себя рабыней? – спросил я.

– Она говорила на каком-то варварском языке. Как, кажется, и ты сам. План, если не ошибаюсь, состоял в том, что тачаки, прочтя записку, используют девчонку, чтобы отыскать тебя и затем убить. Но они этого не сделали.

– Не сделали, – согласился я.

– Ну, это не имеет никакого значения. Теперь не имеет, – уточнил Сафрар.

Интересно, пронеслось у меня в голове, какую смерть он мне приготовил?

– А как вы, ни разу не видев меня, уже знали о моем существовании? – спросил я.

– Серолицый мне подробно тебя описал. А кроме того, я был уверен, что среди тачаков не найдется второго с такими волосами, как у тебя.

Я почувствовал, как лицо у меня загорелось. Без какой-либо рациональной причины я иногда ощущал прилив ярости, когда кто-то из моих врагов или просто людей незнакомых упоминал о цвете моих волос.

Думаю, это осталось ещё с тех невообразимо далеких детских лет, когда моя огненно-рыжая шевелюра являлась неизменным объектом насмешек моих сверстников и предметом ценнейших умозаключений моих родственников.

– А как забавно мне было тогда на пиру упоминать о тебе и наблюдать за твоей реакцией, – признался Сафрар.

Он с довольным видом рассмеялся.

– Давай убьем его – и делу конец, – предложил паравачи.

– Не вмешивайся, – оборвал его Гарольд, – с тобой никто не разговаривает.

– Ну, отдай мне хотя бы этого, второго, – обращаясь к Сафрару, взмолился паравачи, указывая на Гарольда кайвой.

– Может, ты его и получишь, – ответил торговец.

Он поднялся на ноги и дважды хлопнул в ладоши.

Сзади, из прохода, скрытого портьерой, появились четверо. Они толкали небольшую тележку, покрытую алой материей. На тележке в углублении я увидел предмет, поиски которого заставили меня проделать такой путь, рисковать и теперь, вероятно, даже расстаться с жизнью, – я увидел золотой шар.

Никаких сомнений: это было то самое яйцо. В длину оно равнялось восемнадцати дюймам, а в самой широкой части – примерно одному футу.

– Слишком жестоко, с твоей стороны, показывать ему эту вещицу, – лицемерно заявил Ха-Кил.

– Ничего, именно ради неё он проделал такой путь и столько рисковал, – ответил торговец. – Пусть это будет ему наградой за труды.

– Ради неё был убит Катайтачак, – заметил я.

– Не только он, – сказал Сафрар, – и неизвестно еще, сколькие за неё погибнут.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил я Сафрара.

– Нет, – ответил он, – но знаю, что для Царствующих Жрецов эта штука представляет большую ценность. – Он подошел к яйцу и провел по нему рукой. – Хотя и не понимаю, чем именно: она вовсе не золотая.

– Похоже на яйцо, – заметил Ха-Кил.

– Да, – кивнул Сафрар. – Что бы это ни было, по форме оно напоминает яйцо.

– Может, это и в самом деле яйцо? – высказал предположение Ха-Кил.

– Возможно, – согласился Сафрар. – Но для чего оно Царствующим Жрецам?

– Кто знает? – пожал плечами Ха-Кил.

– Ну, что? – глядя мне в лицо, поинтересовался Сафрар. – Ведь это за ним ты пришел в Тарию, не так ли?

– Да, – признался я, – за ним.

– Смотри, как просто все оказалось! – рассмеялся Сафрар.

– Очень просто.

Ха-Кил вытащил меч.

– Дай мне поговорить с ним, как подобает двум воинам, – нетерпеливо кивнул он в мою сторону.

– Нет! – закричал паравачи. – Отдай мне и его! Отдай мне их обоих!

– Нет! – решительно возразил торговец. – Они оба – мои!

Ха-Кил в бешенстве вогнал меч в ножны. Вне всяких сомнений, он хотел дать мне умереть почетной смертью, быстро. Его натура не принимала игрищ, которые, очевидно, приготовили для меня Сафрар с паравачи. Ха-Кил, может, и был вором и головорезом, но он также был уроженцем Ара и-тарнсменом.

– Вы сохранили эту вещь, – допытывался я,чтобы отдать её своему нанимателю?

– Да, – ответил Сафрар.

– Он собирается вернуть её Царствующим Жрецам? – с невинным видом поинтересовался я.

– Я не знаю, что он будет с ней делать, – сказал торговец. – Я получаю свое золото, которое, может быть, даст мне возможность стать самым богатым человеком Гора, а все остальное мне совершенно безразлично.

– Если яйцо повреждено, – заметил я, – Царствующие Жрецы могут быть очень недовольны.

– Насколько мне известно, – сказал Сафрар, – серолицый – один из Царствующих Жрецов. Иначе как бы он осмелился воспользоваться их именем для подписания записки, спрятанной в ошейнике?

Я, конечно, знал, что этот человек не был Царствующим Жрецом. Но теперь, по крайней мере, мне стало понятно, что Сафрар не имел никакого представления о том, кем был этот серолицый человек или в чьих интересах он действует. Нет сомнений, что это тот самый мужчина, который доставил на эту планету Элизабет Кардуэл. Это он осматривал её с видом оценщика, проверял, подходит ли она на ту роль, которую он отводил ей в своей опасной игре.

Следовательно, в его распоряжении имелись весьма развитые технологии, по крайней мере позволяющие ему совершать межпланетные полеты. Я, конечно, не знал, в личном ли его распоряжении находятся эти развитые технологии, или они предоставлены ему теми, в чьих интересах он действует, – теми, «Другими», неизвестными, невидимыми, являющимися главным лицом в этих игрищах, ставкой в которых была жизнь двух, а может, и большего количества миров. Нет, в такой игре серолиций, должно быть, не больше чем простой агент, выполняющий задание Но кого? Или, может, чего? Существ, осмеливающихся бросить вызов самим Царствующим Жрецам Однако эти существа должны быть кем-то или чемто, что боятся Царствующих Жрецов. В противном случае они бы уже давно заполучили и этот мир, и Землю, и все планеты, на которые распространяются их посягательства.

– А откуда серолицему человеку стало известно, где находится золотой шар? – спросил я.

– Он как-то упомянул, – начал было Сафрар,что ему сказали об этом…

– Кто сказал? – нетерпеливо перебил я.

– Это мне неизвестно, – пожал плечами Сафрар.

– Вы ничего больше не знаете?

– Нет.

Я задумался. Эти «Другие», противники Царствующих Жрецов, должны быть до некоторой степени в курсе дел ведущих скрытное существование жителей Сардара. Они, вероятно, в определенной мере осведомлены и о положении дел среди самих Царствующих Жрецов, в частности о событиях, последовавших за недавней войной, после окончания которой многие из людей оставили Рой Царствующих Жрецов и теперь бродили по городам, распространяя невероятные истории о том, чему якобы они сами были свидетелями, – истории столь фантастичные, что они вызывали лишь насмешки у тех, кому их доводилось услышать. Однако далеко не у всех: «Другие», я уверен, относились к подобным рассказам совершенно иначе и через своих доверенных лиц и шпионов по крупицам собирали информацию, которую им могли предоставить бродившие по дорогам беглецы из Сардара.

Так они могли бы узнать о разрушении большей части оборудования Царствующих Жрецов, предназначенного для наблюдения за планетой, и значительном сокращении, по крайней мере на какое-то время, их технологических возможностей. Но самое главное, они могли знать о ситуации в самом гнезде, о порядке наследования верховной власти среди Царствующих Жрецов и о появлении в скорейшем времени у них представителя нового поколения, что неизбежно должно было привести к перегруппировке сил среди Царствующих Жрецов. Если же в их окружении, как это часто бывает, были недовольные, они, естественно, с нетерпением ожидали появления на свет этого нового представителя. Но знали «Другие» и о том, что Мать, единственная из Царствующих Жрецов, способных дать жизнь потомству, погибла незадолго до начала войны. Таким образом, «Другие» должны были догадываться о наличии одного или нескольких тщательно хранимых яиц, причем хранимых не во дворце Царствующих Жрецов и, возможно, даже не в Сардаре. С такой же легкостью они могли узнать и о моем участии в войне Царствующих Жрецов в качестве лейтенанта и непосредственного помощника Миска – командира повстанцев, и о том, что в настоящее время я держу путь в южные степи, в земли народов фургонов. Сопоставив все эти факты, не нужно обладать исключительной проницательностью, чтобы догадаться, что я ищу яйцо или яйца Царствующих Жрецов.

Если их размышления шли именно в этом направлении, значит, им следовало побеспокоиться о том, чтобы я, во-первых, не нашел яйца, а во-вторых, чтобы сохранить его для себя.

Выполнение первой задачи они, конечно, могли обеспечить просто: убив меня. Их план со спрятанным в ошейнике посланием был задуман отлично; но они не приняли во внимание природную проницательность тачаков, привыкших судить о вещах не поверхностно, а вглядываясь в их суть, – и их план провалился. Тогда они решили убрать меня со сцены ударом ножа в спину, но пытавшийся осуществить это паравачи также потерпел неудачу. Однако теперь, мрачно напомнил я себе, я полностью нахожусь во власти Сафрара, тарианского торговца. Да и вторая задача, заключавшаяся в приобретении «Другими» яйца для самих себя, тоже, по-видимому, близка к решению. Катайтачак убит, яйцо из его фургона украдено, так что осталось лишь передать его серолицему человеку, который в свою очередь переправит его «Другим» – кем бы они ни были. Сафрар уже несколько лет жил в Тарии; это позволяло предположить, что «Другие» могли иметь возможность следить за всеми передвижениями двух людей, доставивших яйцо из Сардара кочевникам народов фургонов. Вероятно, теперь они решили действовать быстро и нанести открытый удар при помощи тарнсменов, опасаясь, что я сумею первым отыскать яйцо и вернуть его в Сардар. Вот причины и неудавшегося покушения на мою жизнь, и последовавшего на следующий же день нападения на фургон Катайтачака. Кстати, Сафрару тоже было известно, что золотой шар находится в фургоне Катайтачака. Меня, признаться, несколько удивил этот факт, что он располагал этой информацией.

Среди тачаков, даже при их жестокости и вспыльчивом характере – едва ли удалось бы завербовать предателя: для этого тачаки были слишком горды.

Посторонних же в фургоне тачакского убара было не так много. Мне подумалось, что, вероятно, тачаки не делали большого секрета из того, что золотой шар хранится в фургоне Катайтачака. Это меня озадачивало. С другой стороны, они могли попросту не осознавать его истинной ценности. Ведь и сам Камчак говорил мне, что золотой шар не имеет никакой ценности. Бедный тачак! И не менее несчастный Кэбот, напомнил я себе. Каким же образом «Другим» удалось так глубоко проникнуть во внутренние дела Гора и занять позицию не менее важную, чем у Царствующих Жрецов? «Другие» не только знали о существовании яйца – они захотели заполучить его и – пожалуйста! Оно уже практически у них в руках! Пройдет время, и оставшиеся в живых, но не имеющие потомства Царствующие Жрецы погибнут.

Ненужное их оборудование в Сардаре рассыплется в прах, и тогда в один далеко не прекрасный день на Гор из межпланетных просторов хлынут беспощадные захватчики – «Другие», как пираты из Порт-Кара, алчные и безжалостные, набрасываются исподтишка на неспособные оказать им сопротивление торговые галеры!

– Не желаешь ли побороться за свою жизнь? поинтересовался Сафрар.

– Конечно, – не задумываясь ответил я.

– Отлично, – согласился торговец. – Ты сможешь сделать это в Желтом Бассейне.

Глава 17 ЖЕЛТЫЙ БАССЕЙН

Мы с Гарольдом стояли у края Желтого Бассейна, свободные от оков, но с руками, связанными за спиной. Меч мне не вернули, но моя кайва уже была заткнута мне за пояс.

Круглый по форме бассейн был закрыт куполом приблизительно восьмидесяти футов высотой и по площади занимал всю специально отведенную для него комнату в доме Сафрара. Вокруг бассейна по кругу диаметром примерно шестидесяти футов шла мраморная дорожка восьми футов шириной.

Интерьер помещения поражал своей изысканностью и богатством. Стены комнаты, являвшейся, очевидно, одним из бывших помещений тарианских купален, принадлежавших теперь новому владельцу, были украшены картинами, восхищавшими уровнем таланта создавших их мастеров. Тут и там на полу стояли кадки и напольные вазоны со всевозможными экзотическими растениями и цветами, завезенными сюда со всех концов планеты и изумлявшими фантастическим разнообразием форм и оттенков.

Все вокруг было очень красиво, но, однако, не радовало, как-то давило на психику, хотя это впечатление могло порождаться повышенной температурой воздуха в комнате и излишней влажностью, вероятно необходимой для тропических растений.

Свет в комнату проникал сквозь прозрачный куполообразный потолок, где, очевидно, находились скрытые осветители. Сафрар был, конечно, достаточно богатым человеком, чтобы позволить себе иметь в доме электрический свет – роскошь, доступную мало кому из горианцев, предпочитающих освещать дома факелами, придающими жилищу, как они считали, больший уют и создающими теплую атмосферу.

По краям бассейна в восьми точках, соответствующих основным направлениям горианского компаса, возвышались колонны, декорированные под стволы деревьев, вся верхняя часть которых была оплетена лианами настолько густо, что голубой купол потолка этого удивительного помещения, виднеющийся в редких просветах, казался кусочком далекого неба.

Иные из наиболее длинных плетей спускались почти к самому бассейну, другие сплошным зеленым ковром оплетали верхнюю часть стен. Мне было особенно удивительно ощущать эту до предела насыщенную влагой духоту помещения, поскольку нигде не было заметно ни вентиляционных отверстий для нагнетания горячего воздуха, ни емкостей с нагретой водой, ни даже разогретых камней или углей для поднятия температуры в комнате. Лишь через три-четыре минуты я начал понимать, что пар поднимается из самого бассейна. Он, совершенно очевидно, был нагрет.

Вода в бассейне казалась спокойной. Интересно, что может ожидать меня в его глубинах? По крайней мере, у меня есть кайва. Когда мы только зашли в комнату, я заметил, что поверхность воды слабо колыхнулась, но вскоре снова успокоилась. Думаю, нечто, скрывавшееся в его глубинах, неторопливо пошевелилось, почувствовав наше присутствие, и теперь, выжидая, затихло. Однако само движение воды в тот миг показалось мне странным, движение выглядело так, словно вся поверхность воды поднялась и затем так же внезапно опустилась.

Нас с Гарольдом, даже связанных, держали под руки четверо охранников; ещё четверо арбалетчиков расположились вокруг бассейна.

– Что там за животное в бассейне? – спросил я у Сафрара.

– Сам увидишь, – рассмеялся торговец.

Ничто не нарушало глади воды. Это, должно быть, морской тарларион или даже несколько разновидностей этих тварей, самые мелкие из которых кажутся состоящими лишь из пасти и короткого хвоста и отличаются такой прожорливостью, что, собравшись в стаи, представляют собой угрозу ничуть не меньшую, чем их гигантские собратья, челюсти которых напоминают скорее два громадных ковша, способных вместить в себя приличную лодку. А может, здесь находится и черепаха с Воска – неповоротливый, но настойчивый и коварный хищник, отдельные особи которого достигают поистине колоссальных размеров и обладают столь прочным панцирем, что убить их практически невозможно. Размышляя, кого именно из этих тварей мне, вероятнее всего, суждено увидеть в бассейне, я пришел к выводу, что это животное не может быть ни черепахой, ни тарларионом, поскольку и тому и другому виду уже пришлось хотя бы раз вынырнуть из воды, чтобы набрать воздуха. Но гладь воды, как я уже сказал, оставалась абсолютно спокойной. Одновременно это означало, что в глубинах бассейна скрывается не водяной слин и не гигантский урт из каналов Порт-Кара, им тоже давно пора было бы глотнуть воздуха. Нет на поверхности воды никакого движения.

Следовательно, что бы ни таилось в глубинах бассейна, это должно быть действительно морское существо, способное добывать кислород из самой воды.

Остается предположить, что это одна из разновидностей горианских акул, далекие предки которой, вероятно, были доставлены на Гор с Земли Царствующими Жрецами, или же это серебристый гурд – быстрый, как молния, внешне напоминающий гигантского ската хищник, предки которого также были завезены в горианские морские просторы Царствующими Жрецами с других планет, возможно, даже более далеких, чем Земля.

Однако с кем бы из них мне ни суждено было встретиться, времени до этого момента оставалось все меньше.

– У меня нет никакого желания наблюдать за тем, что сейчас произойдет, – проворчал Ха-Кил,поэтому, с вашего позволения, я удаляюсь.

Сафрар выглядел взволнованным, но не более, чем того требовала простая учтивость. Он с подчеркнутым добродушием взмахнул своей пухленькой ручкой с накрашенными ногтями и великодушно разрешил:

– Ну, конечно, мой дорогой Ха-Кил. Вы можете поступать так, как вам больше нравится.

Ха-Кил коротко поклонился и, круто развернувшись, с видимым раздражением зашагал из комнаты.

– Меня бросят в бассейн со связанными руками? – поинтересовался я.

– Ну, конечно, нет! – воскликнул Сафрар. – Это будет просто несправедливо!

– Приятно сознавать, – сказал я, – что вы придаете такое значение подобным мелочам.

– Ну, что вы! – всплеснул руками торговец. – Подобные вещи для меня очень, очень важны!

Выражение его лица при этом бьыо такое же, как в тот вечер, на празднестве, когда он готовился отправить в рай какую-то небольшую трепещущую живность, наколотую на длинную ярко раскрашенную палочку.

Из-под надвинутого на глаза капюшона паравачи донесся тихий смех.

– Установите деревянный щит, – распорядился Сафрар.

Двое охранников немедленно оставили комнату.

Я внимательно рассматривал бассейн. Он был желтым и сверкал, словно его наполнили драгоценными камнями. Откуда-то из глубины его поднимались крохотные пузырьки воздуха, словно заполненные разноцветным сиянием. Я вдруг обратил внимание, что испарения поднимаются над поверхностью воды не равномерно, а с какой-то периодичностью. Я присмотрелся, действительно, в выделении пара из воды наблюдалась определенная ритмичность. Я также заметил, что и поверхность воды не находится на постоянном уровне: в какой-то момент времени вода словно приподнималась и затем, освободившись от насыщающего её пара, снова оседала.

Мои наблюдения за этим странным феноменом были прерваны возвращением двух охранников, принесших деревянный заградительный щит в четыре с половиной фута высотой и футов двадцати длиной, которым они отгородили нас с Гарольдом от людей, в чьих руках мы находились: Сафрар, паравачи и арбалетчики остались по ту сторону щита.

– А этот щит для чего? – поинтересовался я.

– Это на случай, если у тебя вдруг возникнет желание бросить в нас кайву, – ответил Сафрар.

Это показалось мне глупостью, но я ничего не сказал. У меня, конечно, и в мыслях не было швырять в своих врагов единственное оружие, с которым мне вот-вот придется бороться за свою жизнь в Желтом Бассейне. Чушь какая-то!

Я отвернулся и снова принялся изучать бассейн.

До сих пор ни единое существо не вынырнуло на поверхность воды глотнуть воздуха, из чего следовало сделать вывод, что мой невидимый противник действительно был водным животным. Хотелось бы надеяться, что оно в этом бассейне в единственном экземпляре. К тому же более крупные существа, как правило, двигаются значительно медленнее, чем мелкие. Так, к примеру, если бы в бассейне меня поджидала стая пятнадцатидюймовых горианских речных щучек, то даже убей я их несколько, остальные все равно бы успели растерзать меня в считанные минуты.

– Позволь мне прыгнуть в бассейн первым, – попросил Гарольд.

– Не будь таким нетерпеливым, – остановил его Сафрар. – Настанет и твой черед.

Хотя это могло быть только плодом моего воображения, мне вдруг показалось, что желтизна воды в бассейне стала более насыщенной, а сконцентрировавшиеся ближе ко мне пузырьки поднимающегося пара начали сверкать ярче. Отдельные пузырьки в глубине воды словно собирались в небольшие стайки, и свечение их казалось теперь ритмично пульсирующим. Да и весь ритм выброса пара над поверхностью воды несколько участился, и я начал замечать – или мне это только казалось? – что влажность воздуха в помещении увеличилась, словно мельчайшие частички воды постепенно заполняют весь объем.

– Развяжите его, – приказал Сафрар.

Пока охранник развязывал мне руки, двое других продолжали крепко держать меня, а стоящие вокруг арбалетчики взяли меня на прицел.

– Если мне удастся убить или ускользнуть от этого животного в бассейне, – словно между прочим поинтересовался я, – я, конечно, могу считать себя свободным?

– Именно так, – пообещал Сафрар.

– Хорошо, – согласился я.

Закутанный по самые глаза в капюшон паравачи откинул голову назад и весело рассмеялся. Дружно вторили ему и арбалетчики.

– Пока, однако, никому это ещё не удавалось,предупредил Сафрар.

– Ну, что ж, – ответил я.

Я не сводил глаз с поверхности воды в бассейне: она менялась буквально на глазах. В центре бассейна она словно опустилась, а края её, лижущие мраморные стенки бассейна, заметно приподнялись, словно стремясь дотянуться до наших сандалий. Я решил, что это какой-то не известный мне обман зрения.

Ближе к нам вода буквально кипела от пузырьков воздуха, на глазах увеличивающихся в размерах и взрывающих поверхность воды. Ритм выброса пара увеличился, а влажность воздуха стала такой насыщенной, что давила на глаза. Все выглядело так, словно бассейн дышал.

– Входи в воду! – скомандовал Сафрар.

С кайвой в руках я шагнул в бассейн и погрузился в желтую жидкость.

К моему несказанному удивлению, бассейн, во всяком случае с краю, оказался совсем неглубоким.

Вода доходила мне только до колен. Я сделал несколько шагов. Ближе к центру глубина бассейна увеличивалась. На расстоянии примерно одной трети от края бассейна вода начала доходить мне до пояса.

Я оглянулся по сторонам, ища существо, которое могло бы на меня наброситься, но разглядеть чтолибо в глубине было невозможно из-за чрезвычайной насыщенности воды желтизной и все возрастающим сверканием поверхности воды, потревоженной моим движением.

Я обратил внимание, что пузырьки воздуха и пар уже почти не поднимаются с поверхности воды: она стала совершенно гладкой, и я смог заметить в ней какие-то крохотные сгустки и голубоватые нитевидные волокна, тоненькие жилки, казалось, живущие в массе воды своей собственной, обособленной жизнью. На меня никто не нападал. Пузырьки воздуха также перестали рваться к поверхности, приглушили интенсивность свечения, притихли. Некоторые из них, особенно имеющие беловатый оттенок, люминесцирующие, казалось, старались держаться поближе ко мне и, легко паря под самой поверхностью воды, образовали вокруг меня на расстоянии десяти футов ясно различимое кольцо. Я двинулся бьшо к его краю, но пузырьки, очевидно подхваченные образованной моим движением волной, словно выражая свое неудовольствие, медленно рассеялись. Насыщенная желтизной вода в бассейне уже не стремилась поразить мое воображение своей неестественной вибрацией и оптическими выкрутасами.

Я приготовился к нападению подводного чудовища.

Я простоял так в успокоившейся жидкости дветри минуты.

Затем, внезапно приходя в ярость от мысли, что бассейн пуст и из меня просто сделали посмешище, я раздраженно крикнул Сафрару:

– Ну и когда же наконец я увижу твое чудовище?

Из-за деревянного щита до меня донесся хохот Сафрара.

– Ты его уже увидел, – сказал он.

– Ты лжешь! – закричал я.

– Нет, – потирая руки от наслаждения, ответил он. – Ты его действительно уже увидел.

– Что же это за чудовище?

– Сам бассейн!

– Бассейн?!

– Да, – хихикая подтвердил Сафрар. – Бассейн.

Он живой!

Глава 18 САДЫ НАСЛАЖДЕНИЙ

В то же мгновение из бассейна вырвалось, будто вытолкнутое жидкостью, облако пара, словно чудовище, во власти которого я находился, удовлетворенное надежностью, с какой держало в своих объятиях жертву, позволило себе наконец свободно вздохнуть. Сразу же вслед за этим я почувствовал, как желтая жидкость вокруг меня начинает медленно густеть и застывать. Я в ужасе закричал, с трудом повернулся и тяжело побрел к краю мраморного бассейна, оказавшегося клеткой для существа, крепко державшего меня. Жидкость все больше густела, по мере того как я продвигался вперед. Ко времени, когда я добрался до места, где жидкость стала доходить мне до колен, желтая масса загустела настолько, что я был не в силах сделать ещё хотя бы шаг. Я ощутил сильное жжение в ногах, будто разъедаемых кислотой.

До меня донесся голос Сафрара.

– Иногда на полное переваривание жертвы уходит несколько часов, – сообщил он.

Ощутив прилив дикой ярости, я стал бить ножом эту липкую, вязкую жидкость вокруг себя. Лезвие входило в нее, словно в корыто с густым цементным раствором, оставляя в ней углубление, которое тут же затягивалось.

– Некоторым, – заметил Сафрар, – тем, кто не сопротивлялся, удавалось прожить часа три – время вполне достаточное, чтобы увидеть собственные обглоданные кости.

Мне на глаза попалась одна из лиан, спускавшихся к самому бассейну. Сердце мое бешено забилось. Если бы только мне удалось до неё добраться! Напрягая все силы, я двинулся вперед. Вот уже один дюйм остался позади, второй… Руки у меня дрожали, плечи и спина ныли от напряжения, ноги горели. Еще на дюйм ближе к спасительной лиане… еще… я уже почти рядом… протягиваю руку… Но что это? Лиана вдруг дернулась вверх и, к моему ужасу, оказалась вне пределов моей досягаемости. В полной растерянности я снова потянулся за ней и уже совершенно отчетливо заметил, как она снова поднялась чуть выше, а когда я убрал руку, опустилась на место. Я отказывался поверить собственным глазам. Я было снова протянул руку и тут вдруг заметил прячущегося за декорированной под ствол дерева колонной внимательно наблюдающего за моими действиями раба: в руках он сжимал концы проволоки, соединенной, очевидно, с недостижимой для меня лианой. Стоя по колено в густой, вязкой, обволакивающей мое тело жидкости, я, пленник этого коварного, не знающего пощады существа, откинул голову назад и завыл от бессильного отчаяния.

– Да, Тэрл Кэбот, – захихикал Сафрар. – Свобода вещь недостижимая. Но ты все равно будешь с нами ещё целый час, а то и больше – пока не сойдешь с ума от ужаса и боли, снова и снова пытаясь схватить одну из этих лиан. Даже сознавая, что это невозможно, ты будешь гоняться за ними, надеясь на чудо. Но чуда не произойдет! – Сафрар уже захлебывался от распирающего его удовольствия. – Мне приходилось наблюдать за теми, кто пытался даже дотянуться до лозы, висящей у них над головой на расстоянии целого копья, но они не теряли надежды! Не теряй и ты! – Он даже высунулся из-за деревянного щита, завыл от наслаждения, и в его распахнутом рту тускло блеснули два золотых зуба.

Сжимающая кайву рука у меня мгновенно взлетела в воздух и на секунду замерла, готовая метнуть нож в глотку моего мучителя.

– Берегись! – крикнул паравачи, и Сафрар мгновенно оборвал смех и настороженно взглянул на меня.

Нет, момент был упущен: теперь, даже брось я нож, пока он долетит, у торговца будет время укрыться за щитом.

Решив, очевидно, не искушать судьбу, Сафрар спрятался за щит и, не спуская с меня глаз, снова с довольным видом захихикал.

– Многие уже пытались воспользоваться своей кайвой, – поведал он. – Но обычно они вонзали её себе в сердце.

Я посмотрел на сверкающее оружие.

– Тэрл Кэбот себя не убьет, – ответил я.

– Я тоже так подумал, – признался Сафрар.Именно поэтому тебе и позволено оставить кайву!

– Ты – жирный, грязный урт! – не выдержал Гарольд, пытаясь вырваться из рук державших его охранников.

– Потерпи немного, мой вспыльчивый юный друг, – остановил его Сафрар. – Скоро придет и твой черед!

Я старался стоять не двигаясь. Ноги у меня горели: вероятно, разъедающее действие кислоты шло полным ходом. Однако, насколько я мог заметить, жидкость в бассейне выглядела вязкой и густой только в непосредственной близости от меня, у края же бассейна она свободно плескалась о мраморные стенки. Теперь у края бассейна она была даже ниже своего обычного уровня, зато вокруг меня поднялась, вспучилась, словно готовясь со временем поглотить всю жертву целиком. Но к тому моменту от меня уже, конечно, останется лишь кусочек плоти, все больше растворяющейся в недрах пожирающего меня существа – Желтого Бассейна.

Я больше не мог оставаться в бездействии и, собрав остаток сил, снова двинулся вперед – не к краю бассейна, а к его центру. В этом направлении-с мрачным удовлетворением отметил я про себя-я пусть и с трудом, но мог ещё двигаться. Бассейн казался довольным тем, что я направляюсь в его более глубокую часть; возможно, он именно этого и добивался, стремясь поскорее переварить свою добычу.

– Что он делает? – долетел до меня голос паравачи.

– Он сошел с ума, – услышал я ответ Сафрара.

С каждым дюймом движение мое к центру бассейна становилось все более легким. Затем внезапно липкая субстанция освободила мои ноги, и я смог сделать два-три шага совершенно свободно. Однако теперь жидкость доходила мне уже до подмышек.

Один из люминесцирующих пузырьков воздуха медленно, словно в нерешительности, подплыл ко мне совсем близко. С ужасом наблюдал я, как он по мере приближения к поверхности воды постепенно меняет свой цвет. Когда он замер в дюйме от поверхности, цвет его из мутно-белого превратился в темно-серый.

Это было настоящим проявлением светочувствительности. Я с размаху ткнул его кайвой; серый шарик воздуха моментально отшатнулся, увлекаемый завертевшим его потоком, и весь бассейн внезапно озарился вспышкой света и окутался клубами выпущенного пара.

Через минуту бассейн снова казался успокоившимся, но каким-то внутренним чувством я уже знал, что ему, как и каждому живому существу, присущи реакции на внешние раздражители. Теперь люминесцирующие белые пузырьки воздуха, продолжающие кружить вокруг меня, уже не осмеливались приблизиться на расстояние, с которого я мог бы поразить их ножом.

Я снова направился к центру бассейна, двигаясь совершенно свободно, иногда даже позволяя себе плыть. Однако, как только я пересек центр бассейна и стал приближаться к его дальнему концу, жидкость снова начала густеть и увеличивать свою вязкость. К тому времени когда уровень воды стал доходить мне до пояса, жидкость уплотнилась настолько, что я снова потерял способность двигаться. Я пробовал идти в разных направлениях, удаляясь от центра бассейна, но результат был таким же. На всем протяжении моих путешествий меня на безопасном расстоянии сопровождали люминесцирующие белые пузырьки воздуха. Отчаявшись найти возможный выход из этой западни, я снова поплыл к центру бассейна. Здесь в мутных, едва различимых недрах желтой жидкости на глубине нескольких футов от поверхности я различил несколько слоев различной плотности, состоящих из нитеобразных волокон и гроздьями обволакивающих их крупных пузырьков воздуха, обтянутых прозрачной мембраной.

С кайвой в руке я нырнул в самой глубокой части Желтого Бассейна, туда, где, по моим расчетам, должен был находиться основной орган, своеобразное сердце существа, внутри которого я плавал.

Немедленно жидкость на моем пути стала уплотняться, густеть, преграждая мне доступ к желеобразной массе в глубине бассейна, но рывок за рывком, с большим трудом я добрался до её границ и стал погружаться в тускло светящийся сгусток сопротивляющегося моим движениям вещества. Я буквально продирался сквозь плотно обволакивающие мое тело нитеобразные волокна. Легкие у меня разрывались от недостатка воздуха, разодранные ладони кровоточили, но в тот момент, когда мне уже казалось, что я теряю сознание, я вдруг ощутил у себя под руками тугую скользкую оболочку, конвульсивно отпрянувшую при моем прикосновении. Крепко зажав кайву в руках, я принялся наносить ею удары по перекатывающемуся, дрожащему желеобразному сгустку. Он начал медленно двигаться в сторону, пытаясь ускользнуть от меня, но я не отставал и, всунув руку в разрез на его поверхности, продолжал наносить по нему удары и разрывать. Опутывающие мое тело нити и гроздья пузырьков всячески сковывали мои движения и пытались оторвать меня от сгустка, но я все наносил удар за ударом, расширяя разрыв в защитной оболочке, и наконец в последнем усилии проник в самую жизненно важную середину этого аморфного существа. Внезапно жидкость у меня над головой стала терять свою плотность, нитеобразные волокна растянулись, а обтянутый оболочкой сгусток, в котором я находился, наоборот, стал набирать упругость, выталкивая меня из своих недр. Я сопротивлялся, насколько мог, но воздуха катастрофически не хватало, глаза уже застилал кровавый туман, и в конце концов тугая масса вытолкнула меня. Я почувствовал, что жидкость подо мной начала густеть с огромной скоростью. Я поднялся вдохнуть воздуха и тут понял, что нырнуть уже не могу. Тело существа стало напоминать крышку стола, лежа на которой, я поднимался на поверхность. Теперь я мог даже встать на совершенно затвердевшей массе бассейна и увидел, что нитеподобные волокна, сплетаясь между собой на поверхности жидкости, превращают её в прочную твердую поверхность. Теперь даже моя кайва не в состоянии была бы её проткнуть.

– Убить его! – услышал я крик Сафрара, и выпущенная сразу вслед за этим стрела со свистом прорезала воздух и глухо ударилась о противоположную стену помещения.

Имея теперь возможность стоять на прочной оболочке, которой покрыло себя таинственное существо, я легко допрыгнул до ближайшей лианы и быстро стал взбираться по ней к синеющему над головой потолку. За спиной я услышал свист ещё одной стрелы и вслед за этим звон разбивающегося у меня над головой стекла, образующего купол нависающего над комнатой потолка. Один из арбалетчиков спрыгнул на твердую поверхность бассейна и теперь находился прямо подо мной. Я знал, что спрятаться от его стрелы мне будет негде. Мозг мой лихорадочно заработал. Внезапно я услышал душераздирающий крик целившегося в меня арбалетчика и, оглянувшись, увидел, что ещё секунду назад твердая поверхность бассейна снова быстро превращается в жидкость, обволакивающую и погружающую в себя тело конвульсивно барахтающегося в ней человека. Лицо его исказила гримаса непередаваемого ужаса, и стрела из его арбалета ушла в потолок, вновь отозвавшийся бьющимся стеклом. Провожаемый воплями несчастного арбалетчика, я добрался до стеклянного купола потолка, ударом кулака расширил края проделанной стрелой дыры и, ухватившись руками за металлический каркас, пополз по нему по направлению к стене.

Далеко снизу доносились крики Сафрара, требующего позвать дополнительных охранников.

Я быстро полз по металлическому каркасу, пока, судя по расстоянию и изгибу стеклянного купола, не добрался до места, прямо под которым мы с Гарольдом ещё несколько минут назад стояли у края бассейна. Здесь, с кайвой в руках, оглашая воздух боевым кличем Ко-ро-ба, я спрыгнул через сплетение лиан в самую гущу моих оторопевших от неожиданности врагов. Арбалетчики, не целясь, машинально выпустили по мне стрелы. Ожидая этого, я немедленно пригнулся и стрелы вонзились в спины бросившихся ко мне охранников. Еще двоих я успел ранить кайвой прежде, чем они успели понять, что происходит. Третий бросился на меня сзади, и мы покатились по мраморной поверхности огибающей бассейн дорожки. Отбиваясь от наседающего на меня противника, краем глаза я заметил, как Гарольд все ещё со связанными за спиной руками одним рывком сбросил с себя державших его охранников и столкнул их в бассейн.

Сафрар дико закричал и опрометью бросился наутек.

Двое оставшихся охранников одновременно выхватили мечи. Позади них я увидел укрытого капюшоном паравачи, размахнувшегося для броска кайвы Уворачиваясь от летящего ножа, я бросился к ближайшему охраннику и, опережая его меч, метнул кайву ему в грудь. Не успел он упасть на пол, как я уже выхватил меч из его слабеющих рук.

– Ложись! – закричал Гарольд, и я бросился на пол, скорее почувствовав, нежели заметив мелькнувшую у меня над головой брошенную паравачи кайву.

Нападение второго охранника я отразил, переворачиваясь на спину и выставляя ему навстречу свой меч. Четыре раза он наносил удар и четыре раза я парировал его, прежде чем мне удалось подняться на ноги. Его действия в обороне оказались ещё менее удачными: уклоняясь от моего выпада, он не рассчитал своих действий и, отпрыгнув к самому краю бассейна, не удержался на ногах, упав прямо в сверкающую, поджидающую очередную жертву жидкость.

Мы остались с паравачи один на один, но он с проклятиями выскочил из комнаты.

Я выдернул из груди мертвого охранника свою кайву и вытер её о край его туники.

Затем я подошел к Гарольду и перерезал стягивающие его веревки.

– Ну что ж, для коробанца ты действовал не так уж плохо, – вывел он свое заключение.

Тут до нас донесся топот десятков ног и лязгание оружия, перекрываемые истеричными воплями Сафрара:

– Быстрее! – бросил я Гарольду.

Мы подбежали к свисающим лианам, взобрались по ним на металлический каркас крыши, выбрались через проломы в стеклянном куполе на чердак и, тяжело дыша, оглянулись в поисках выхода. Нечто подобное здесь непременно должно было находиться, поскольку укрепленные на металлическом каркасе осветители нуждались в регулярном обслуживании.

Довольно быстро мы отыскали крошечную дверцу, с натяжкой достаточную для того, чтобы обслуга могла протиснуться сквозь нее. Дверца была закрыта снаружи деревянным засовом, выдержавшим под ударами наших ног не дольше двух минут. Выбравшись через дверцу, мы очутились на узком, лишенном ограждения балконе.

У меня была кайва и взятый у охранника меч, у Гарольда – только кайва.

Быстро взобравшись по внешней стороне купола наверх, он осмотрелся.

– Ага! – радостно воскликнул он. – Вот они!

– Что? – поддавшись его радости, поинтересовался я. – Тарны? Каийлы?

– Да нет! Сады Наслаждения Сафрара! – сообщил он и тут же начал спускаться по другой стороне купола.

– Возвращайся! – раздраженно потребовал я, но он уже исчез.

Чертыхаясь про себя, я быстро обогнул купол по узкому балкону, не желая демонстрировать возможным лучникам свой силуэт на фоне безоблачного неба, который был бы для них весьма заманчивой целью.

Примерно в ста пятидесяти ярдах, за чередой нескольких небольших крыш и куполов, входящих в комплекс дома Сафрара, возвышались высокие стены, огораживающие, без сомнения, Сады Наслаждений торговца: даже отсюда мне были хорошо видны кроны высаженных там деревьев.

Не менее ясно в свете трех взошедших горианских лун я различал и фигуру Гарольда, бодро перепрыгивающего с одной крыши на другую.

Не переставая чертыхаться про себя, я последовал за ним.

Если бы в эти минуты я мог бы до него добраться, я бы, наверное, свернул шею этому безмозглому тачаку. Вот он уже вскарабкался на возвышающуюся перед ним стену, подтянулся на руках, взобрался на узкий парапет, в несколько прыжков одолел расстояние до ближайшего дерева, ухватился за ветку и через мгновение исчез из виду.

Я быстро последовал за ним.

Глава 19 ГАРОЛЬД НАХОДИТ ДЕВУШКУ

Отыскать Гарольда мне не составило большого труда. Точнее говоря, спускаясь по стволу цветущего дерева, я едва не свалился прямо ему на голову. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, и как ни в чем не бывало отдыхал.

– У меня есть план, – сообщил он.

– Звучит заманчиво, – сказал я. – План, чтобы мы смогли убежать?

– Над этой частью моего плана я ещё не подумал, – признался он.

Я прислонился спиной к дереву и постарался отдышаться.

– А как тебе идея насчет того, чтобы прямо сейчас попробовать выбраться на улицу? – поинтересовался я.

– Нет, – покачал головой Гарольд, – улицы вотвот начнут обыскивать охранники всего города.Он помолчал, восстанавливая дыхание. – А вот искать нас в Садах Наслаждений им никогда не придет в голову. Только ненормальные решат здесь спрятаться.

С этим я не мог не согласиться.

– И ты, конечно, в курсе того, что в Садах Наслаждений такого богатого торговца, как Сафрар, может находиться целая армия рабынь, далеко не каждая из которых сумеет долго хранить молчание или окажется настолько несообразительна, что не заметит ничего необычного в том, что двое незнакомцев разгуливают между папоротников и цветочков?

– Ты прав, – согласился Гарольд, – но я не думаю, что нам придется сидеть здесь до утра. – Он сорвал какой-то стебелек и сунул его в рот. – Я полагаю, часа будет вполне достаточно.

– Достаточно для чего? – не понял я.

– Для того, чтобы вызвать тарнсменов для помощи в поисках, – ответил он. – Их действия, конечно, будут координироваться из дома Сафрара, а двух тарнов с их наездниками нам с тобой будет вполне достаточно.

Внезапно этот момент в плане Гарольда показался мне вполне выполнимым. Вне всякого сомнения, в течение ночи тарнсмены будут время от времени прилетать в дом Сафрара.

– Да, в сообразительности тебе не откажешь,вынужден был признать я.

– Еще бы, – как должное принял мое замечание Гарольд. – Ведь я же – тачак!

– Но мне казалось, – не удержался я, – будто ты сказал, что в твоем плане ещё не продуман способ нашего побега.

– Когда мы об этом говорили, этот момент ещё не был продуман, – согласился Гарольд, – но пока мы здесь сидим, я уже все обмозговал.

– Ну, тогда я за нас спокоен, – съязвил я.

– Мне непременно что-нибудь всегда придет в голову, – пропустил Гарольд иронию мимо ушей.Ведь я – тачак.

– А что ты предлагаешь делать сейчас? – поинтересовался я.

– Пока – отдыхать, – ответил Гарольд.

– Очень хорошо, – искренне одобрил я.

Мы так и остались сидеть, опершись спиной о ствол цветущего дерева – одного из тех, что украшали Сады Наслаждений Сафрара, торговца из Тарии.

Свисающие с ветвей дерева переплетающиеся гирлянды цветов радовали глаз. Помимо деревьев, покрытых цветами, я различил вокруг несколько деревьев ка-ла-на, чаще называемых винным деревом, пару гладкоствольных тур-деревьев, увитых плотным сплетением тур-па – лианоподобного паразита с довольно приятными на вид мелкими резными бледно-лиловыми листочками. Интересно отметить, что листья тур-па съедобны и нередко употребляются в приготовлении всевозможных горианских блюд, и в частности в сулладже – наиболее распространенном на Горе супе. Кстати сказать, и сама Тария получила свое название именно в связи с этим широко распространенным здесь деревом. А вон у стены и тем-дерево с его характерными разлапистыми ветвями и темной, почти черной древесиной. Помимо деревьев здесь было множество кустарников и всевозможных экзотических растений, почти каждое из которых густо усеивали причудливые, фантастические цветы.

Между деревьями тянулись ухоженные дорожки. В ночной тишине ясно слышалось журчание миниатюрных искусственных водопадов и фонтанов. С того места, где мы сидели, я различил очертания двух небольших бассейнов, украшенных искусными каменными гротами, вокруг которых плавали похожие на кувшинки матово-белые цветы. Один из бассейнов был достаточно велик, чтобы в нем можно было купаться, во втором, поменьше, очевидно, разводились рыбки, завезенные из отдаленных озер и теплых морей Гора.

Вскоре сад осветился из прилегающих высоких домов. С внешней стороны стены донесся топот бегущих ног и лязг оружия; слышались какие-то возбужденные голоса и обрывки команд. Через некоторое время шум затих.

– Я уже отдохнул, – сообщил Гарольд.

– Очень хорошо.

– Так что теперь мне нужно найти себе девчонку, – продолжал он, оглядываясь вокруг.

– Вот как! Девчонку?! – не сдержавшись от негодования, я едва не закричал в голос.

– Тс-с-с… Тише, – жестом остановил меня Гарольд.

– У нас что – и без того мало проблем? – настаивал я.

– А зачем я, по-твоему, отправился в Тарию? удивился Гарольд.

– Найти себе девушку, – признал я.

– Ну вот. И я не собираюсь возвращаться без нее.

Я стиснул зубы.

– Ладно, – скрепя сердце согласился я. – Думаю, их здесь предостаточно.

– Не сомневаюсь, – ответил Гарольд, поднимаясь с таким видом, будто он снова с отвращением принимается за работу.

Я тоже встал на ноги.

У Гарольда не было с собой ни веревки, чтобы связать руки своей избраннице, ни капюшона, чтобы надеть ей на голову, ни тарна, чтобы её увезти, однако отсутствие этого снаряжения, казалось, нисколько его не смущало.

– На это понадобится пара минут, не больше,бросил в качестве оправдания Гарольд.

– Ладно, – примирительно проворчал я – Пошли, не будем терять времени.

Я двинулся за Гарольдом по мощеной тропинке, шедшей между раскинувших свои ветви кустов, мимо искусно декорированного бассейна, который отражал три серебристые горианские луны, дробящиеся и мерно колыхающиеся на его черной бархатной поверхности.

Воздух был наполнен чарующим ароматом экзотических растений. Чувствовалось, что даже камни искусственных гротов были облиты ароматическими маслами.

Гарольд оставил дорожку и свернул в сторону, стараясь идти осторожно, чтобы не наступить в темноте на крохотные кустики таленд – грациозных желтых цветов, ассоциирующихся в представлении каждого горианца с любовью и красотой. Он держал путь к небольшим строениям, примыкающим к огораживающей сады стене. Здесь он взлетел по низким, широким мраморным ступеням, миновал портик с колоннами и через центральный вход вошел в ближайшее здание.

Мы оказались в широком, залитом светом зале, устланном многочисленными коврами и подушками и перегороженном стоящими тут и там искусно разрисованными ширмами.

Здесь находилось несколько девушек, одетых в шелка наслаждений и безмятежно спящих в самых непринужденных позах. Гарольд осмотрел их всех и, кажется, остался недовольным. Мне же на первый взгляд подумалось, что любая из них могла бы быть настоящим подарком – имея, конечно, в виду, что нам каким-то образом удастся благополучно доставить её к фургонам тачаков. Одна из несчастных девушек спала обнаженной на мозаичном полу возле небольшого фонтана. Шею её стягивал толстый металлический ошейник с тяжелой длинной цепью, второй конец которой был прикреплен ко ввинченному в пол кольцу. Очевидно, она подверглась наказанию. Я забеспокоился, что Гарольд положит глаз именно на эту девушку, но, к моему облегчению, он лишь взглянул на неё и прошел мимо.

Вскоре Гарольд оставил центральный зал и двинулся вдоль длинного, устеленного коврами, залитого светом развешанных по стенам ламп коридора. Он заглядывал в каждую комнату, двери которой выходили в этот коридор, и после минутной проверки её обитательниц снова продолжал свой путь. Оставив позади ещё несколько коридоров и не менее дюжины комнат, он наконец вернулся в центральный зал и двинулся в противоположную сторону, так же внимательно осматривая встречающиеся нам помещения.

Так мы осмотрели все четыре коридора, выходящих из центрального зала. Я давно сбился со счета комнат, в которые нам пришлось заглянуть, а девушек мы, наверное, осмотрели десятков семь или восемь, однако среди всех этих красавиц Гарольд так и не обнаружил ту, которую искал. На протяжении наших поисков то одна девушка, то другая внезапно ворочалась во сне или сбрасывала с себя покрывало, и мое сердце едва не останавливалось, однако ни одна из них не проснулась, и мы могли переходить к следующей комнате.

Наконец мы добрались до самой просторной комнаты, хотя и уступающей своим размером центральному залу; здесь спали семнадцать девушек, все в шелках наслаждения. Комната освещалась единственной, горящей на тарларионовом масле лампой, свисающей с потолка. Пол комнаты устилал широкий красный ковер, покрытый бесформенными узорами преимущественно желтых и оранжевых тонов.

Фонтан в комнате отсутствовал, вдоль стен тянулось несколько узких столиков, уставленных фруктами и напитками.

Гарольд окинул взглядом девушек и затем подошел к ближайшему столику и налил себе напитка, судя по запаху, вина ка-ла-на. После этого он выбрал себе сочный, спелый фрукт ларму и откусил от него громадный кусок, вгрызаясь зубами в мякоть с таким хрустом, что мне показалось, что он разбудит сейчас весь дом. Две девушки шумно вздохнули, перевернулись на бок, но ни одна из них, к счастью, не проснулась.

Продолжая энергично расправляться с плодом лармы, Гарольд подошел к стоящему у стола большому деревянному сундуку. Откинув крышку, он повертел в руках и отбросил четыре-пять шелковых покрывал, пока не выбрал то, которое пришлось ему по вкусу.

После этого он подошел к одной из девушек, разметавшихся во сне на толстом красном ковре.

– Ну, вот эта, кажется, ничего, – сказал он, роняя огрызок и сплевывая на ковер мелкие косточки.

На девушке были надеты шелка наслаждений, а под её разметавшимися густыми черными волосами я заметил тускло мерцающий серебрянный тарианский ошейник. Она спала, положив голову на руку и подтянув колени к груди. Она была довольно смуглой, весьма похожей по цвету кожи на девушек из Порт-Кара. Я подошел ближе. Она была красива, и алый шелк наслаждений – единственное позволенное ей одеяние – нисколько не скрывал её привлекательности. Тут она беспокойно заворочалась во сне, и я, к своему немалому удивлению, заметил у неё в носу тоненькое золотое колечко тачакской девушки.

– Вот эта, – решительно сказал Гарольд.

Это была, конечно, Херена, та самая, из первого фургона.

Гарольд отфутболил огрызок лармы в угол комнаты и свернул в жгут шелковое покрывало.

После этого легонько ткнул девушку ногой-не для того, чтобы причинить ей боль, а лишь чтобы заставить её проснуться.

– Вставай, рабыня, – бросил он.

Полусонная Херена попыталась подняться на ноги, и Гарольд, отступив на шаг от нее, загнул её руки за спину и одним движением связал их жгутом.

– Что происходит? – удивленно спросила она.

– Тебя похищают, – поставил её в известность Гарольд.

Сон моментально оставил девушку; она резко обернулась и, пытаясь вырваться, вгляделась ему в лицо. Когда она его увидела, глаза её широко распахнулись, а рот раскрылся так широко, будто она хотела проглотить ларму целиком.

– Да, – сказал Гарольд. – Это я – Гарольд.

– Нет! – воскликнула она. – Только не ты!

– Нет, – сказал он, – именно я.

Он снова развернул её спиной к себе, тщательно проверил узел у неё на руках, сделал ещё один, попробовал его на прочность и только после этого позволил ей повернуться к нему лицом.

– Как ты здесь оказался? – изумленно спросила она.

– Мимо проходил, – ответил Гарольд.

Она попыталась освободить связанные руки, но через мгновение поняла, что ей это не удастся – узел был сделан воином. Тогда она повела себя так, словно не замечала, что руки у неё связаны, что онапленница, пленница тачака Гарольда. Она расправила плечи и дерзко взглянула ему в глаза.

– Что ты здесь делаешь? – с вызовом спросила она.

– Ворую для себя рабыню, – ответил он.

– Кого?

– Хватит! Пошли! – приказал Гарольд.

– Только не я! – воскликнула она.

– Именно ты.

– Но я – Херена, из первого фургона!

Я испугался, что крик девушки может разбудить остальных, но они, кажется, продолжали спокойно спать.

– Ты всего лишь маленькая тачакская рабыня, возразил Гарольд, – которая случайно пришлась мне по вкусу.

– Нет! – воскликнула она.

Тут Гарольд сунул ей руки между губами, удерживая её рот открытым.

– Смотри, – обратился он ко мне.

Я посмотрел. Между передними верхними зубами девушки виднелась небольшая щель.

Херена пыталась что-то сказать. Может, это и к лучшему, что ей этого не удалось.

– Легко заметить, – сказал Гарольд, – почему ей не удалось выиграть первый приз.

Не в силах произнести ни слова, Херена яростно пыталась освободиться, но руки молодого тачака легко удерживали её рот раскрытым.

– Даже среди каийл легко отыскать животное с зубами лучше, чем у нее, – подвел Гарольд итог своим наблюдениям.

У Херены вырвался сдавленный вопль. Я надеялся, что девушка не ударится в истерику. Окончив исследования, Гарольд быстро убрал руки, так что ему посчастливилось избежать участи испробовать силу зубов своей пленницы.

– Слин! – прошипела она.

– С другой стороны, – продолжал размышлять вслух Гарольд, – все остальные её внешние данные говорят о том, что она не настолько уж непривлекательная девчонка.

– Слин! Слин! – задыхалась девушка от негодования.

– Мне будет приятно тобой обладать, – поведал он девушке, похлопав её по щеке.

– Слин! – У Херены не было слов от возмущения.

– А как она тебе? – поинтересовался он. – Правда, неплоха?

Я окинул девушку демонстративно оценивающим взглядом.

– Да, вполне, – вынес я свое суждение.

– Хватит брыкаться, маленькая рабыня, – приказал Гарольд. – Скоро у тебя будет возможность прислуживать мне, и я постараюсь, чтобы ты делала это со всем старанием.

Как пойманное дикое животное. Херена снова яростно попыталась освободиться.

Гарольд терпеливо стоял рядом, не делая никакой попытки помешать ей.

Наконец, дрожа от ярости, она приблизилась к нему и, повернувшись спиной, протянула ему руки.

– Твои шутки зашли слишком далеко. Освободи меня, – потребовала она.

– Нет, – ответил Гарольд.

– Освободи меня, – скомандовала девушка.

– Нет, – покачал Гарольд головой.

Она снова резко обернулась к нему; в глазах её стояли слезы.

– Нет, – в очередной раз ответил Гарольд.

Она расправила плечи.

– Я никогда не пойду с тобой, – процедила она сквозь зубы. – Никогда! Никогда! Никогда!

– Интересно, – заметил Гарольд, – как ты предполагаешь этого избежать?

– У меня есть план, – заявила она.

– Ну, естественно, – согласился он. – Ведь ты из тачаков. – Он пристально посмотрел ей в лицо.И что же это за план?

– О, он очень прост, – ответила она.

– Ну, конечно, – сказал Гарольд. – Ведь ты хоть и из тачаков, но всего лишь женщина.

Брови Херены скептически поднялись.

– Самые простые планы, – заметила она, – зачастую и самые лучшие.

– Бывает и так, – согласился Гарольд. – И в чем же состоит твой план?

– Я просто закричу, – сказала она.

Гарольд на секунду задумался.

– Действительно, отличный план, – признал он.

– Так что развязывай меня, – сказала Херена, – и я дам вам десять секунд, чтобы убраться отсюда и тем самым спасти себе жизнь.

Выделенный ею нам срок не показался мне излишне большим. Проявлений особого благородства в Херене явно не было заметно.

– Нет, – покачал головой Гарольд, – такой вариант мне не подходит.

– Ну, что ж… – пожала плечами Херена.

– Но ты, я вижу, твердо намерена привести свой план в исполнение, – заметил Гарольд.

– Конечно, – ответила Херена.

– Давай, – согласился Гарольд.

Какое-то мгновение она изумленно смотрела на него, а затем набрала в грудь побольше воздуха и пошире раскрыла рот, готовясь огласить комнату пронзительным воплем.

Сердце у меня замерло, но, опередив девушку на какое-то мгновение, Гарольд быстрым движением заткнул ей рот скомканным шелковым шарфом, втиснув его глубоко между острых зубов Херены. Теперь у девушки не мог не только вырваться крикона даже дышала с большим трудом.

– У меня тоже был план, – сообщил ей Гарольд. – Контрплан.

Он взял ещё один шарф и обмотал им лицо девушки, надежнее закрепляя кляп во рту Херены.

– Видишь, – рассудительно пояснил он, – мой план гораздо лучше твоего.

Херена смогла издать лишь едва слышные звуки; глаза её горели от ярости, а тело сотрясала крупная дрожь.

– Да, – пришел к твердой уверенности Гарольд, мой план действительно гораздо эффективнее.

Я не мог не признать справедливости его слов.

Даже находясь от девушки в каких-нибудь пяти шагах, я с трудом мог уловить издаваемые ею звуки.

Удовлетворенный делом рук своих, Гарольд легко подхватил девушку и, нимало не смущаясь, просто бросил её на пол. Девушка лишь слабо застонала. Ну, что ж, в конце концов, она всего лишь рабыня. Очередным шарфом Гарольд накрепко связал девушке ноги.

Лицо её, обращенное к своему мучителю, стало краснее шарфа от распирающего её негодования.

Не удостоив пленницу даже взглядом, Гарольд легко подхватил её с пола и перекинул через плечо.

Мне пришлось признать, что действовал он во всей этой ситуации довольно четко.

В считанные минуты в компании Херены мы оставили центральный зал, спустились по мраморным ступеням и по мощеной дорожке, мимо одиноко сторожащего ночь бассейна вернулись к тому самому дереву, при помощи которого мы таким оригинальным способом попали в Сады Наслаждений Сафрара.

Глава 20 В ГЛАВНОЙ БАШНЕ

– Теперь, – заметил Гарольд, – когда охранники, очевидно, уже обыскали крыши домов и чердаки, нам будет несложно проследовать к месту нашего назначения.

– Куда это? – решил уточнить я.

– Туда, где могут быть тарны, – пояснил Гарольд.

– Скорее всего, это должна быть крыша самого высокого строения в доме Сафрара, – высказал я предположение.

– Да, вероятно, главная башня, – согласился Гарольд.

Это было бы логичнее всего. Главная башня в частных домах горианцев действительно чаще всего является самым прочным строением, предназначенным для обороны от возможного нападения неприятеля и обеспечивающим защитников всем необходимым на случай осады. Каменные стены такой башни не боятся пожара, а высота её обычно рассчитана на то, чтобы выпущенные из катапульты камни не достигали верхних площадок.

Взбираться по стволу дерева с Хереной на плече, сопротивляющейся яростно, как пойманная в ловушку самка ларла, оказалось делом непростым. Пришлось мне взбираться на ствол дерева первым, принимать девушку из рук Гарольда и держать её на плече, пока Гарольд не поднимался выше меня, затем передавать нашу беспокойную ношу ему и взбираться на дерево ещё выше, чтобы снова держать её, давая Гарольду возможность дотянуться до ветвей. Переплетенные густые гирлянды цветов, которыми я так восхищался, сидя под деревом, теперь путались под ногами, мешая движению, и вызывали у меня лишь искреннее отвращение. Как бы то ни было, нам наконец удалось дотащить упирающуюся Херену до верхних ветвей дерева, где мы решили немного отдохнуть.

– Может, – отдуваясь, поинтересовался Гарольд, – хочешь вернуться и захватить ещё одну девчонкудля себя?

– Ну нет, – решительно отказался я.

– Как хочешь, – пожал плечами мой неугомонный спутник.

Хотя стена возвышалась на несколько футов над верхушкой дерева, мне каким-то образом удалось раскачать ветку, на которой я стоял, допрыгнуть с неё до края стены и зацепиться пальцами за край, но тут одна рука у меня соскользнула и я повис, царапая носками сандалий по совершенно гладкой боковой поверхности стены на высоте пятидесяти футов над землей. Не знаю уж каким чудом мне удалось подтянуться, ухватиться за край стены второй рукой и забросить на стену свое измученное тело.

– Надо быть осторожнее, – подал мудрый совет Гарольд.

Я уже готовился дать ему достойный ответ, но в это мгновение услышал сдавленный крик и увидел, что Гарольд уже перебрасывает связанную, изогнувшуюся Херену с ветви дерева, на которой он едва держался, на стену, на которой едва держался я. Самое удивительное, что мне все же удалось поймать девушку; она была вся покрыта холодным потом и дрожала от ужаса. Сидя на стене верхом и держа девушку одной рукой, я наблюдал, как Гарольд раскачивает ветку, чтобы перепрыгнуть с неё ко мне на стену. Ему как я с немалым удовлетворением отметил – тоже не хватило сил долететь до стены, но руки наши встретились, и я помог ему взобраться.

– Надо быть осторожнее, – заметил я своему спутнику, стараясь, чтобы в голосе не отразился испытываемый мной триумф.

– Совершенно верно, – подтвердил Гарольд. – Я и сам тебе на это указывал.

Я уже начал было подумывать над тем, чтобы спихнуть этого наглеца со стены, но, поразмыслив хорошенько, решил, что, упав с такой высоты, он наверняка свернет себе шею и переломает ребра, а мне потом придется тащить его на себе (его, да ещё и его девчонку), нет, это нисколько не упростит выполнение нашей задачи. Пришлось мне отклонить свою идею как не имеющую практической ценности.

– Пошли, – сказал Гарольд, забрасывая Херену на плечо, как тушу разделанного боска, и шагая по узкой кромке стены.

Вскоре, к моему искреннему удовлетворению, мы подошли к примыкающей к забору плоской крыше, вполне подходящей для ночных прогулок, и без труда перебрались на нее. Здесь Гарольд сбросил с плеча свою ношу и несколько минут сидел скрестив ноги, отдыхая. Я не без удовольствия последовал его примеру.

Однако долго рассиживать нам не пришлось. Мы услышали в темноте над нашими головами шум крыльев и увидели тенью пролетавшую над нами птицу. Через считанные мгновения хлопанье её крыльев раздавалось уже где-то впереди. Подхватив Херену, мы с Гарольдом немедленно вскочили на ноги и по примыкающим одна к другой крышам во весь дух припустились в том направлении, откуда доносился шум крыльев тарна. Вскоре мы увидели очертания главной башни, темным цилиндром вырисовывающейся в серебристом свете лун на фоне черного неба. Она футов на семьдесят отсюяла от ближайшего из связанных между собой зданий, образующих дом Сафрара, однако её соединял с остальными строениями подвесной мост из толстых канатов и плотно пригнанных друг к другу коротких деревянных досок. Ближний конец моста тянулся к зданию, на крыше которого мы находились; не считая, конечно, перелета на тарне, иного способа как пройти по мосту, взобраться на башню не было, поскольку на уровне земли двери у неё отсутствовали. Нижние шестьдесят футов башни были выложены из громадных каменных глыб, надежно предохраняющих стену от возможности пролома её с помощью тарана. В диаметре башня достигала футов шестидесяти, а в небо уходила на все сто пятьдесят.

Верхняя часть её была снабжена зубцами для защиты лучников. Крыша, обычно предохраняемая от нападения сверху установленными вертикально копьями и сетями-путанками для тарнов, сейчас была свободна для обеспечения посадки на неё птиц и их наездников.

С того места на крыше, где мы лежали, нам был слышен топот ног по протянутому мосту, разговоры и обрывки команд. Время от времени мы видели, как тарны взлетали и садились на крышу башни.

Когда мы окончательно удостоверились, что на крыше башни находятся, по крайней мере, два тарна, я незаметно спрыгнул на висящий под нами мост, пытаясь удержаться на его качающейся поверхности.

Почти тотчас же за спиной у себя я услышал крик:

– Здесь один из них!

– Быстрее! – крикнул я Гарольду.

Он бросил мне Херену, я поймал девушку, мельком заметив в её глазах выражение беспредельного ужаса. Тут же позади меня приземлился Гарольд и, ухватившись за канаты, попытался удержать мост от раскачивания.

В дверном проеме за нашей спиной выросла фигура охранника, сжимающего в руках арбалет. Он вскинул оружие к плечу и прицелился, готовясь нажать на спуск, но тут у самого моего лица быстрее молнии мелькнула рука Гарольда и арбалетчик, замерев на секунду, стал медленно оседать на колени и распластался на полу с кайвой, торчащей у него в груди – Иди вперед, – скомандовал я Гарольду.

До нас донесся топот бегущих ног.

Тут я, к своему ужасу, заметил ещё двух арбалетчиков, на этот раз показавшихся на крыше ближайшего здания.

– Я их вижу! – закричал один из них.

С Хереной на плече Гарольд побежал по мосту и через мгновение исчез в главной башне.

Из дверей с мечами наперевес выскочили два охранника и, перешагнув через распростертого на полу арбалетчика, побежали по мосту за мной. Пришлось заняться ими, и через секунду один уже падал с моста, а второй зажимал руками рану на груди. Внезапно у меня за спиной просвистела стрела, выпущенная одним из стоящих на крыше арбалетчиков, и вонзилась в деревянный пол в каких-то шести дюймах от моих ног.

Я поспешно отступил назад, и тут же вторая стрела, высекая искры, ударилась о каменную стену башни Еще несколько охранников выскочили из дверного проема здания и побежали по мосту. Я быстро прикинул, что арбалетчикам потребуется одиннадцать-двенадцать секунд, прежде чем они снова смогут вести стрельбу, и, добравшись до дверей башни, я принялся мечом рубить толстые канаты моста. Из глубины башни до меня доносился удивленный голос охранника, пытавшегося узнать у Гарольда, кто он такой.

– Разве это и так не ясно? – спрашивал у него Гарольд. – Ты же видишь, у меня на плече девка.

– Что за девка? – спрашивал охранник.

– Девка из Садов Наслаждений Сафрара, – остолоп грубо крикнул Гарольд.

– А для чего ы принес девку сюда? – В голосе охранника слыша юсь искреннее удивление.

– Ну что ты за бестолочь? – Гарольд терял терпение. – На, бери ее!

– Давай, – ответил ничего не понимающий охранник.

Сразу вслед за этим я явственно различил хруст удара.

Под ударами моего меча мост дрожал и постепенно прогибался, и бегущие ко мне охранники нерешительно остановились. Наконец один из канатов не выдержал, лопнул, весь мост накренился, и находившиеся на нем охранники с душераздирающими криками рухнули на землю. Еще одна стрела, чиркнув по каменному полу у самых моих ног, отскочила в сторону. Я снова взмахнул мечом, и мост рухнул, повиснув вдоль стены. Отшатнувшись от края, я шагнул в дверь башни и плотно закрыл её за собой. Едва я задвинул засов, дверная доска задрожала от удара стрелы.

В помещении, в котором я оказался, на полу лежал мертвый охранник, но Гарольда и Херену я уже не обнаружил. Не теряя времени, я по деревянной лестнице поднялся на следующий этаж, который оказался пустым, затем на следующий и так добрался до помещения, расположенного под крышей башни.

Здесь я увидел Гарольда, сидящего на ступенях лестницы и с трудом переводящего дух. У ног его лежала слабо постанывающая Херена.

– А я тебя жду, – сообщил Гарольд.

– Идем скорее, – поторопил его я – Иначе тарны улетят с крыши и мы окажемся отрезанными на этой проклятой башне – Именно в этом и состоит мой план, – одобрил Гарольд – Но сначала не научишь ли ты меня управлять тарном.

Я услышал, как Херена застонала от ужаса, с бешенством пытаясь освободиться от стягивающих её пут.

– Обычно на то, чтобы стать искусным тарнсменом, уходят годы, – с сомнением в голосе заметил я.

– Все это, конечно, так, – согласился Гарольд,но не мог бы ты в двух словах сказать, что от меня требуется, чтобы совершить один короткий полет?

– Быстрее на крышу! – в раздражении от наивной самоуверенности этого парня рявкнул я.

Опережая Гарольда, я бросился вверх по лестнице На крыше находилось пять тарнов. Один из охранников стоял как раз у дверцы люка, из которого я появился, второй по очереди отвязывал тарнов.

Я уже готов был заняться первым охранником, но тут из люка показалась голова Гарольда.

– Стой, глупец! – крикнул он охраннику – Это же Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба!

– Кто Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба? – переспросил опешивший от неожиданности охранник.

– Я, – ответил я, не зная, что ещё мне сказать в данной ситуации.

– Вот девчонка, – перебил меня Гарольд – Давай быстрее бери ее!

Не в силах ничего понять, охранник вложил меч в ножны.

– А что там за крики внизу? – спросил охранник – И кто вы такие?

– Оставь свои идиотские вопросы, – огрызнулся Гарольд – Быстрее бери девчонку.

Охранник протянул руки к связанной Херене, и не успел я глазом моргнуть, как кулак Гарольда врезался в его ребра с силой, способной свалить с ног даже боска. Выхватив Херену из рук падающего охранника, он снова перебросил девушку через плечо, а тело оседающего на пол воина сбросил ногой в открытый люк. Второй охранник, отвязывающий на противоположной стороне крыши тарнов, обернулся в нашу сторону, привлеченный шумом.

– Эй, ты! – закричал ему Гарольд. – Отвяжи ещё одну птицу!

– Ладно, – ответил охранник, он сбросил кожаную петлю с лапы тарна, и птица взмыла в небо.

– Иди сюда! – крикнул ему Гарольд.

Парень поспешно направился к нам.

– А где Куурус? – поинтересовался он на ходу.

– Внизу, – махнул рукой Гарольд.

– А вы кто такие? – остановился охранник – Что вы здесь делаете?

– Я – тачак Гарольд, – доложил охраннику Гарольд.

– А здесь что ты делаешь? – недоуменно поинтересовался охранник.

– Ты разве не Хо-Бар? – с деланным удивлением спросил у него Гарольд, назвав первое пришедшее ему в голову распространенное среди порткарцев имя.

– Я никакого Хо-Бара не знаю, – нерешительно ответил охранник – Он тарианин?

– А я-то надеялся найти Хо-Бара здесь, – сказал Гарольд – Ладно, может быть, тебе это удастся.

– Я постараюсь, – пробормотал совершенно сбитый с толку охранник.

– Хорошо, – одобрительно заметил Гарольд – А пока на, возьми девчонку.

Херена отчаянно завертела головой, пытаясь дать понять охраннику, чтобы он вытащил у неё изо рта кляп.

– А что мне с ней делать? – спросил парень.

– Просто подержи её, – сказал Гарольд.

– Хорошо, – ответил охранник.

Я вздохнул и прикрыл глаза; через секунду все было кончено: Гарольд снова перебросил Херену через плечо и бодрым шагом направился к тарнам.

На приколе оставались две громадные птицы, отлично тренированные, хищные, следящие за нами настороженными черными глазами.

Гарольд небрежно опустил Херену у края крыши и решительно зашагал к ближайшей птице. Я даже закрыл на мгновение глаза, ожидая молниеносного удара чудовищного клюва птицы, когда безрассудный тачак самоуверенным дерзким жестом протянул руку к её шее.

– Меня зовут Гарольд, – сообщил он. – Я искусный тарнсмен, объездил тысячи птиц и провел в тарнском седле времени больше, чем ходил по земле. Я знаю тарнов, я родился в тарнском седле, я вскормлен мясом тарна – бойся меня! Я – Гарольд из тачаков!

Птица – если ей вообще были свойственны подобные эмоции – смотрела на него вопросительно и казалась сбитой с толку. Каждое мгновение я ожидал, что она мощным ударом собьет Гарольда с ног, вонзит в него свой клюв, раздерет его ударом мощных лап.

Но птица казалась в высшей степени изумленной.

Гарольд обернулся ко мне.

– Так как ею управлять? – спросил он.

– Садись в седло, – сказал я.

– Ну, это понятно, – кивнул он, не пользуясь стременами, взобрался птице на спину и устроился в седле, плотно сжав бока тарна коленями.

Насилу мне удалось придать ему правильное положение и пристегнуть ремнями безопасности. Тут же по ходу дела я в двух словах объяснил ему принцип действия главного седельного кольца и присоединенных к нему шести кожаных ремней-поводьев.

Когда я передал ему Херену, бедная девушка дрожала от страха. Она, женщина равнин, знакомая со свирепой каийлой, гордая и храбрая на земле, как большинство подобных ей женщин, по какой-то необъяснимой ей причине до безумия боялась подниматься в воздух на тарне. Я искренне пожалел несчастную тачакскую девушку. С другой стороны, Гарольд казался необычайно довольным тем, что она дрожала перед ним от страха. Кольца для привязывания рабов на тарнском седле расположены примерно так же, как на седле каийлы, и Гарольду не составило никакого труда уложить девушку на луку седла перед собой, привязав её руки и щиколотки по обеим сторонам седельного крепления. Затем, не ожидая моей команды, с боевым кличем он натянул поводья взлета. Птица не двинулась с места, и у неё для этого, несомненно, был повод, обернулась к своему наезднику и одарила его скептическим взглядом.

– Ну и в чем дело? – высокомерно осведомился Гарольд.

– У неё все ещё привязаны лапы, – раздражаясь от его непонятливости, ответил я.

Я наклонился и сбросил с лап птицы кожаную петлю. В то же мгновение она взмахнула громадными крыльями и взмыла в небо.

– Ай-и-ия! – услышал я победный крик Гарольда.

После этого я бросился ко второй птице, освободил ей лапы, взобрался в седло и набросил на себя ремни безопасности. Затем, провожая глазами быстро набирающую высоту птицу Гарольда, я натянул поводья своего тарна и пришпорил его коленями.

– Отпусти поводья! – крикнул я Гарольду, наблюдая за его действиями. – Ты мешаешь ей лететь.

– Ладно! – донесся до меня его радостный ответ.

В ту же секунду мы с тарном взмыли в небо и, набирая скорость, понеслись над быстро тающим внизу городом. Я бросил прощальный взгляд на слившиеся в одну цепочку факелы и огни в доме Сафрара и развернул птицу в направлении степей, туда, где нас ждали фургоны тачаков.

Я был счастлив, что нам удалось целыми и невредимыми выбраться из дома Сафрара, но знал, что должен буду вернуться в город, поскольку я так и не сумел заполучить в свои руки то, ради чего я приходил в Тарию, – золотой шар, все ещё остававшийся в руках у торговца.

Я должен каким-то образом заполучить его прежде, чем человек, с которым Сафрар состоит в сговоре, – тот самый, серолицый, с неестественно зелеными, как трава, глазами – затребует его себе и уничтожит или увезет его неизвестно куда.

Пока мы проплывали высоко в небе над степью, я все спрашивал себя, почему Камчак отводит босков и фургоны от Тарии и почему он решил так рано снять осаду.

Затем, уже в первых лучах восходящего солнца мы увидели под собой фургоны и запряженных в них босков. Костры в лагере тачаков горели, и все были уже на ногах: готовили завтрак, проверяли готовность фургонов и исправность упряжи, крепили скарб. Наступало утро, когда, я знал, фургоны должны двинуться от Тарии к далекой Тассе. Рискуя получить стрелу в грудь, я продолжал следовать за Гарольдом, спускающимся прямо к горящим между фургонами кострам.

Глава 21 КАМЧАК ВХОДИТ В ТАРИЮ

Вот уже около четырех дней я находился в Тарии, вернувшись сюда на этот раз пешком под видом мелкого продавца драгоценных камней. Тарна я оставил у фургонов и, потратив все до последней медной монеты, накупил пригоршню крохотных самоцветов, большая часть которых только называлась драгоценными, не имея никакой практической ценности. Тем не менее наличие их давало мне хоть какой-то предлог для пребывания в городе.

Камчака я нашел там, где мне и сказали, – у фургона Катайтачака, который все так же находился на вершине холма рядом со штандартом с изображенными на нем четырьмя рогами боска и был обложен хворостом, который удалось найти поблизости, и набит сухой травой. И фургон, и хворост затем были облиты горючими маслами, и на рассвете дня своего отступления Камчак своею собственной рукой бросил горящий факел в фургон. Где-то в мрачной глубине фургона с оружием под рукой сидел Катайтачактот, кого называли убаром тачаков и кто был верным другом Камчака. Поднимающийся от горящего фургона черный дым был, должно быть, легко заметен с далеких стен Тарии.

Камчак не произнес ни слова, он лишь сидел на своей каийле с выражением лица, полным мрачной решимости. На него было страшно смотреть, и я, хотя и считал себя его другом, не осмелился с ним заговорить.

Стоя у подножия холма стройными рядами, в седлах своих каийл с черными копьями у правого стремени, здесь находились командиры тачакских сотен. С мрачными лицами наблюдали они за пылающим фургоном.

Нет, не думаю, чтобы такие люди, как Камчак и как эти воины, могли добровольно отступить от стен Тарии.

Наконец, когда фургон догорел и ветер свободно гулял между обломками почерневшего каркаса и разносил пепел по зеленой траве степи, Камчак поднял правую руку.

– Увезти штандарт, – приказал он.

Я с грустью наблюдал, как специальный фургон со впряженной в него дюжиной босков, на который устанавливался штандарт, будучи извлеченным из земли, медленно двинулся по пологому склону холма, оставляя на его вершине лишь груду догорающих обломков да черный пепел – все, что некогда было фургоном Катайтачака.

– Развернуть фургоны! – скомандовал Камчак.

Медленно, фургон за фургоном, каждый на своем строго определенном месте, выстраиваясь в длинные ряды, тачаки формировали длинную колонну отступающих, которой предстояло покрыть сотни пасангов раскинувшейся перед ними степи.

Отступление от стен Тарии началось.

Далеко впереди я мог разглядеть бесчисленные стада босков.

Камчак привстал в стременах.

– Тачаки уходят от Тарии! – крикнул он.

Одна шеренга за другой, воины на каийлах – суровые, злые, молчаливые – разворачивали своих скакунов прочь от стен города и медленно двигались вслед за своими фургонами, оставляя у подножия холма лишь командиров сотен, которым предстояло замыкать шествие.

Камчак оставался на вершине холма наедине с догоревшими обломками и пеплом фургона до тех пор, пока его не коснулись лучи солнца, пронзившие серую пелену трагичного утра. Он стоял здесь ещё некоторое время и затем, легко пришпорив своего скакуна, медленно спустился с пологого склона.

Заметив меня, он остановился.

– Рад видеть тебя живым, – с мрачным видом произнес он.

Я опустил голову, принимая его приветствие.

Сердце мое наполнилось благодарностью к этому суровому, жестокому воину. Пусть он и вел себя в эти последние дни грубо и странно, топя в жестокости к своим рабыням ненависть к Тарии. Станет ли когданибудь Камчак прежним? Я боялся, что какая-то часть его (возможно, та, что я любил больше всего) умерла в ночь нападения, когда он вошел в фургон Катайтачака.

Стоя у его стремени, я поднял голову и взглянул ему в глаза.

– И вы собираетесь уйти вот так? – кивнул я вслед уходящим воинам. – С вас достаточно?

Он посмотрел на меня, но я ничего не смог прочесть по его лицу.

– Тачаки уходят от Тарии, – повторил он и поскакал прочь, оставляя меня у подножия холма одного.

К своему удивлению, на следующее утро после ухода тачаков я без малейшего труда вошел в город.

Перед тем я какое-то время сопровождал колонну фургонов, приобретая необходимые для моей роли мелкого путешествующего торговца товары – в основном полудрагоценные камни и некоторые дешевые ювелирные украшения. Я скупил их у того же человека, у которого – во времена более счастливые Камчак приобрел новое седло и набор кайв. В тот раз я заметил в фургоне этого человека целую коллекцию подобных вещиц и совершенно логично заключил, что он, судя по всему, также являлся мелким торговцем. Запасись всем необходимым, я ещё некоторое время брел за удаляющимися фургонами, не в силах расстаться с ними, но затем все же нашел в себе силы отстать от них и направиться в сторону Тарии. Ночь я провел в степи и на второй день после снятия осады с Тарии, в восьмом часу утра я вошел в город. Лицо мое и, самое главное, рыжие волосы были надежно скрыты широким капюшоном наброшенного мне на плечи плаща грязно-пыльного цвета, с бегущей по краю золотистой нитью, довольно поношенного вида, то есть как раз такого, какой, по-моему, и подобает мелкому путешествующему пешком торговцу. А вот то, что мелкому торговцу иметь не подобает, – боевой меч и кайву я надежно спрятал под плащом.

Охранники городских ворот едва удостоили меня вниманием, и в этом, конечно, не было ничего удивительного, поскольку Тария является настоящим оазисом торговли в раскинувшихся на многие десятки пасангов засушливых степях и сюда ежегодно стекаются многие сотни караванов, не говоря уже о тысячах мелких торговцев, приходящих пешком или приезжающих на повозках со впряженным в них одним-единственным, измученным бесконечными дорогами тарларионом. К моему величайшему удивлению, городские ворота Тарии стояли настежь открытыми уже на следующий день после снятия тачаками осады. Из ворот сплошным потоком выходили крестьяне, возвращающиеся к своим прилегающим к городу скудным полям, и целые толпы городских жителей, едва не наступая на пятки уходящим тачакам бросившихся на место оставленного ими лагеря в поисках забытых вещей и сувениров. Входя в город, я бросил взгляд на тяжелые, прочные, окованные железом створки городских ворот, прикидывая про себя, сколько времени может понадобиться стражникам, чтобы их закрыть.

Оказавшись в городе, я бродил по его улицам, натянув капюшон пониже и прищурив один глаз, словно надеясь найти среди булыжников мостовой потерянную медную монету, одновременно держа путь в сторону дома Сафрара. Дважды я сознательно наткнулся на осыпавших меня бранью прохожих, а один раз нечаянно – на офицеров охраны Фаниуса Турмуса, убара Тарии, от которых получил такую затрещину, что едва удержался на ногах.

Иногда у меня возникало неясное ощущение, будто за мной следят. Однако бросив пару раз взгляд назад и не заметив никого, кто мог бы внушить мне опасения, я отверг возможность того, что меня разоблачили. Единственной из попавшихся мне на глаза дважды оказалась какая-то девчонка в темной вуали, с рыночной корзинкой в руке; но она оба раза прошла мимо меня, даже не обратив никакого внимания. Я вздохнул с облегчением: что ни говори, нервное это занятие – вести торговлю в неприятельском городе, зная, что раскрытие влечет немедленную смерть или же мучительные пытки, например публичное колесование или сажание на кол на городской стене в качестве острастки тем, кто попытался бы с недружелюбными намерениями воспользоваться гостеприимством города.

Я взял вправо, огибая небольшой, в сотню футов, сквер, примыкающий к стенам изнутри, огораживающим строения дома Сафрара, и тут же, к своему раздражению, услышал голос охранника, предупреждавшего меня, что, оказывается, прохожим запрещено приближаться к дому торговца ближе чем на десять копий.

– Убирайся отсюда! – размахивая арбалетом, кричал стоящий на смотровой площадке стены охранник. – Нечего здесь слоняться!

– Но, хозяин! – воскликнул я. – Пустите меня! Я хотел бы показать кое-что из драгоценных камней и украшений благородному торговцу Сафрару!

– Ну, хорошо, – разрешил часовой. – Подойди к ближайшим воротам и покажи, что там у тебя.

Я осторожно приблизился к небольшим, обитым железом воротам и попросил у стоящего там охранника позволения показать свои драгоценности Сафрару. Я надеялся, что меня проведут в покои торговца, где я под угрозой смерти сумею вырвать у него золотой шар и тарна, чтобы улететь отсюда.

Но, к моему разочарованию, мне не позволили даже войти во внутренний двор и моя жалкая колекция была осмотрена и тут же отвергнута управляющим, вышедшим в сопровождении двух вооруженных охранников за ворота. У них ушло всего несколько секунд, чтобы определить истинную ценность моих камней, после чего управляющий с презрительной миной швырнул их прямо на мостовую, в пыль, а я, подгоняемый улюлюканьем и пинками охранников, бросился их собирать.

– Убирайся отсюда, идиот! – кричали они.

Едва сдерживая клокотавшую во мне ярость, под смех охранников я ползал на коленях в пыли и с горестным стоном собирал свое богатство.

Я уже подобрал последний камень и бережно опустил его в карман, готовясь подняться с колен, когда взгляд мой наткнулся на высокие тяжелые сандалии, больше похожие на сапоги стоящего рядом воина.

– Спасибо, хозяин, – плаксивым голосом пробормотал я.

– А почему ты носишь под своим плащом меч? сурово спросил воин.

Я узнал этот голос; он принадлежал Камрасу, чемпиону города, над которым Камчак одержал такую убедительную победу на празднике игр Любви Войны.

Я рванулся вперед, дернул его за ноги, повалил на землю и, вскочив на ноги, не давая охранникам опомниться, побежал по улице с развевающимся у меня за спиной капюшоном.

Сзади, заглушая голоса оторопевших воинов, тут же раздался жесткий приказ:

– Немедленно остановите этого человека! Задержите его! Я его знаю! Это Тэрл Кэбот из Ко-ро-ба! Задержите его!

Путаясь в длинном плаще и проклиная себя за неосмотрительность, я продолжал бежать изо всех сил. Выпущенная из арбалета стрела ударилась справа от меня в раскрытый деревянный ставень и разнесла его в щепки. Я нырнул в ближайшую улочку.

Сзади не отставал тяжелый топот чьих-то ног – возможно, Камраса и бегущих с ним воинов. Я услышал за спиной испуганный женский крик и брань мужчин. Я бросил быстрый взгляд через плечо и увидел девушку, упавшую под ноги бежавшим воинам, и их, споткнувшихся об нее. Она горько плакала, собирая в разломанную корзинку рассыпавшиеся по мостовой фрукты, а охранники поднимались с земли, осыпая девушку проклятиями. Не теряя ни секунды, я обогнул угол ближайшего здания, оказавшегося магазином, взобрался на оконный проем, подтянувшись на руках, добрался до окна этажом выше, затем поднялся ещё на этаж и оттуда перебрался на крышу. Мимо по улице пробежали двое охранников и за ними ещё человек семь-восемь вооруженных мечами воинов.

Чуть отстав, пробежала стайка любопытных до всего мальчуганов, а через минуту разговоры обсуждавших происшествие случайных прохожих стихли. Улица опустела.

Я лежал на крыше, с трудом переводя дыхание.

Солнце пекло немилосердно. Я отсчитал про себя пять минут и затем решил, что теперь было бы лучше двинуться по крышам в противоположную сторону, отыскать на чердаке какое-нибудь укрытие, где я бы смог отсидеться до наступления ночи, и затем попытаться выбраться из города. Я мог бы догнать фургоны тачаков, которые, конечно, будут двигаться с обычной для них скоростью, то есть довольно медленно, отыскать оставленного тарна и уже на нем вернуться в дом Сафрара. Да, в такой ситуации выбраться из города будет непросто. Очень скоро обо мне сообщат охранникам городских ворот и они получат приказ быть начеку. В город мне удалось войти без труда; я, конечно, не рассчитывал, что и выйти из него мне будет так же просто, но не ожидал, что настолько. Но как оставаться в городе, если за воротами будут днем и ночью следить, не смыкая глаз, еще, наверное, дня три-четыре? Сейчас каждый охранник в Тарии будет выискивать Тэрла Кэбота, которого, к несчастью, из-за его рыжей шевелюры узнать совсем несложно.

Мои невеселые размышления прервала мелодия, насвистываемая кем-то из идущих по мостовой прохожих. Мелодия показалась знакомой; я вспомнил, что слышал её в лагере тачаков. Да! Это тачакская мелодия, её частенько напевают девушки, погоняя запряженных в фургоны босков.

Я подхватил мотив и насвистел пару музыкальных строк, после чего ко мне присоединился незнакомый прохожий и мы закончили насвистывать мелодию уже вместе.

С величайшей осторожностью я приподнял голову над краем крыши. Улица была пуста за исключением девушки, стоящей внизу и вглядывающейся в верхние этажи здания, на крыше которого я скрывался.

На девушке был убор свободной женщины, а на лицо её спускалась черная вуаль. Это оказалась та самая девушка, дважды попавшаяся мне на глаза, когда у меня появилось ощущение преследования. Она же так ловко задержала моих преследователей, упав им под ноги; в руках у неё до сих пор была сломанная ими корзинка.

– Никудышный из тебя шпион, Тэрл Кэбот! покачала головой девушка.

– Дина! – сдавленно воскликнул я – Дина из Тарии!

Все четыре дня я оставался в комнатах над магазином Дины из Тарии. Здесь я перекрасил свою предательскую шевелюру в черный цвет и сменил одеяние торговца на желто-коричневую тунику булочника, к касте которых принадлежали отец и оба брата Дины.

Деревянные ставни на окнах их магазина были разломаны в щепы, прилавок разбит, в кладовых все перевернуто вверх дном, а входные двери сняты с петель и добросовестно изрублены мечом. Даже плоские камни-жернова ручной мельницы были вынесены на мостовую и расколоты вдребезги.

Одно время, как рассказала Дина, магазинчик её отца был самым известным и посещаемым покупателями среди всех остальных булочных города, большая часть которых принадлежала Сафрару. Аппетиты и притязания этого жирного тарианского торговца росли безудержно и, естественно, вступали в противоречие с требованиями и традициями касты булочников, обязующими своих членов действовать согласно общим интересам. Отец Дины напрямик отказался продать свой магазин агентам Сафрара или работать под началом алчного торговца и следовать его указаниям. Вскоре после этого на магазинчик напали хулиганы, вооруженные металлическими прутьями, дубинками, а один даже мечом, и разрушили все, что могли. Пытавшиеся защитить свое хозяйство отец и братья Дины были забиты до смерти. Вскоре умерла и её мать, не выдержавшая потрясения.

Какое-то время Дине ещё удавалось жить на скромные сбережения семьи, но когда и они стали подходить к концу, она зашила все, что у неё ещё оставалось, в подкладку своих одежд и оплатила себе место в фургоне, отправляющемся в Ар. Девушке не повезло: караван попал в засаду, устроенную кассарами, и сама она, конечно, оказалась у них в руках.

– Ты бы хотела снова открыть магазин? – спросил я у Дины.

– У меня нет на это денег, – ответила она.

– Ну, кое-что у меня есть, – сказал я, доставая из кармана горсть своих совсем не драгоценных камней, и высыпал их на стол.

Подбрасывая их на ладони, она весело рассмеялась.

– Я кое-что понимаю в камнях, – призналась она. – Видела их в фургонах Альбрехта и Камчака. А здесь драгоценностей едва ли на серебряную монету.

– Я заплатил за них золотой, – обиженно произнес я.

– Но ведь ты купил их у тачака… – пожала она плечами.

– Да, – признался я.

– Мой дорогой Тэрл Кэбот, – ласково произнесла девушка. – Ах, мой дорогой доверчивый Тэрл Кэбот… – Она посмотрела на меня, и глаза её погрустнели. – Но если бы даже у меня были деньги на открытие магазина, это бы означало лишь то, что люди Сафрара придут сюда снова.

Я промолчал. Думаю, она была абсолютно права.

– А этих камней достаточно, чтобы оплатить проезд до Ара? – поинтересовался я.

– Нет, – покачала она головой. – Но я в любом случае предпочла бы остаться в Тарии. Здесь мой дом.

– На что же ты живешь?

– Я готовлю для богатых женщин: торты, пирожные, пироги – все, что они не доверяют готовить своим рабыням.

Я рассмеялся.

Затем, отвечая на вопрос девушки, я рассказал ей о причинах, приведших меня в Тарию: о необходимости выкрасть довольно ценную вещь у Сафрара, которую он сам незадолго до этого украл у тачаков.

Это пришлось ей по душе, как, думаю, порадовало бы её все, что шло вразрез с интересами торговца, вызывающего у неё непреодолимую ненависть.

– Это действительно все, что у тебя есть? – спросила она, указывая на пригоршню камней.

– Да, – ответил я.

– Бедный, бедный воин, – пожалела она меня с улыбкой. – У тебя даже нет денег, чтобы купить какую-нибудь захудалую рабыню.

– Это верно, – признался я.

Она задорно рассмеялась, отбросила с лица вуаль и встряхнула головой, рассыпая по плечам густые волосы.

– Я всего лишь бедная простая женщина, – сказала она, протягивая ко мне руки, – но, может быть, я смогу что-нибудь для тебя сделать?

Я взял её за руки, притянул к себе и заключил в объятия.

– Ты очень красива.

Еще четыре дня я жил у девушки, и ежедневно, один раз утром, а второй – вечером, она неторопливо прохаживалась со мной мимо городских ворот Тарии, чтобы проверить, столь ли тщательно охраняются они стражниками, сколь ожидалось. К моему разочарованию, охранники продолжали внимательно проверять каждого выходящего из города, требуя присутствия свидетелей для установления их личности и доказательства их рода занятий, и обыскивать фургоны. При малейшем сомнении человека задерживали и препровождали для допроса к начальнику охраны. Вне себя от злости я увидел, что, однако, все люди, входящие в город, и въезжающие в него фургоны пропускались беспрепятственно: стражники едва удостаивали их взглядом.

Мы с Диной не вызывали к себе внимания охранников: волосы у меня были черными и шел я в одеянии булочника рядом с местной женщиной.

По улицам нередко проходили глашатаи, оповещавшие граждан о необходимости меня изловить и описывающие мои приметы.

В один из дней в магазин ввалились два охранника, обыскивающих, как я догадался, все здания в городе. При их появлении я немедленно выбрался из дома через окно, выходящее во внутренний двор, и, поднявшись по стене на соседнее здание, затаился на крыше. Когда в доме все успокоилось, я вернулся тем же путем.

Признаться, уже в тот первый раз, когда я увидел её в фургоне Камчака, Дина понравилась мне; думаю, я вызвал у неё ту же реакцию. Это была действительно прекрасная женщина, умная и славная, ласковая и храбрая. Я восхищался ею и боялся за нее. Я знал, хотя мы никогда об этом не говорили, что она совершенно добровольно пошла на риск, укрывая меня в своем доме. Вполне возможно, я погиб бы уже в первый день своего нового пребывания в Тарии, если бы Дина не узнала меня, не пошла следом и в трудную для меня минуту храбро не стала бы на мою сторону.

Размышляя о ней, я в полной мере начал отдавать себе отчет в том, насколько ошибочны суждения горианцев относительно вещей, связанных с кастовой принадлежностью. Каста булочников, к примеру, не принадлежит к категории высших, от которых, согласно общепринятому мнению, ожидаются проявления благородства и тому подобных вещей. И тем не менее разве отец и старшие братья девушки не встали против превосходящего их численностью противника на защиту своего крохотного магазинчика? А разве эта девушка, совершенно одна, безоружная, с храбростью, которой далеко не всегда ожидаешь даже от многих воинов, разве она не бросилась мне на помощь, не раздумывая, не требуя для себя ничего взамен, разве она не дала мне пристанища в своем доме, не предоставила в мое распоряжение все свои силы, умение, знание города – все, что у неё имелось?

Когда Дина уходила по делам, приобретая продукты для своих заказчиков, – обычно рано утром и поздно вечером, – я оставался в комнатах над магазином. Здесь, в одиночестве, я много размышлял над всем, что было связано с яйцом Царствующих Жрецов и домом Сафрара. Придет время, я выберусь из города – пусть только немного все успокоится, вернусь к фургонам кочевников, возьму своего тарна и ещё поборюсь за яйцо. Я, однако, не строил для себя больших иллюзий насчет успеха этой почти безнадежной авантюры. Все это время я пребывал в постоянном страхе оттого, что серолицый человек-тот самый, с зелеными, как трава, глазами – прилетит на тарне в Тарию, и прежде чем я смогу начать действовать, заберет с собой золотой шар, ради которого подвергались смертельной опасности и заплатили жизнью столько людей.

Иногда, прогуливаясь по улицам, мы с Диной поднимались на высокие городские стены, чтобы посмотреть на подступающие к городу бескрайние степи. В мирное время, когда город не подвергался осаде, подниматься на городские стены и прогуливаться по их галереям, достигающим ширины в тридцать футов, не возбранялось всем желающим.

– Ты выглядишь озабоченным, Тэрл Кэбот, глядя вдаль, заметила стоящая рядом со мной Дина.

– Так и есть, Дина, – признался я.

– Ты опасаешься, что вещь, которую ты ищешь, исчезнет из города прежде, чем ты сумеешь её отыскать?

– Совершенно верно.

– Ты хочешь добыть её сегодня вечером?

– Попробую.

Она не хуже меня знала, что тщательные проверки всех покидающих город продолжаются, как знала и то, что каждый день, каждый час, проведенный мной в Тарии, работает против меня.

– Я очень хочу, чтобы тебе повезло, – сказала она.

Я положил руку ей на плечо, и мы заглянули за внешний парапет.

– Смотри, вон, видишь, едет фургон какого-то торговца, – вслух размышлял я. – Сидящий в нем человек сейчас совершенно свободен и волен ехать, куда пожелает.

– Тачаки ушли, – задумчиво сказала Дина и, помолчав, добавила: – Я буду скучать по тебе, Тэрл Кэбот.

– Мне тоже будет очень не хватать тебя, Дина,ответил я.

Не торопясь уходить, мы ещё долго стояли вместе. Время близилось к полудню.

Мы стояли на стене неподалеку от центральных ворот Тарии, через которые я вошел в город четыре дня назад, утром следующего дня после ухода тачакских фургонов, взявших направление на хребты Та-Тасских гор, за которыми несла свои воды могучая Тасса.

Я с завистью смотрел на медленно приближающийся фургон какого-то одинокого торговца – большой и, очевидно, тяжелый, покрытый запыленным серым брезентом. Тянул фургон не один тарларион, как это обычно распространено среди мелких торговцев, а четверка черно-бурых босков.

– Каким образом ты хочешь выбраться из города? – спросила Дина.

– По веревке, – кивнул я на стену. – И уйду пешком.

Она снова перегнулась через парапет и окинула скептическим взглядом сотню футов совершенно гладкой каменной стены, которая отделяла нас от земли.

– Чтобы спуститься, потребуется время, – сказала она, – а после захода солнца стены регулярно патрулируются охранниками и освещаются факелами. К тому же ты собираешься идти пешком… Ты знаешь, что у нас, в Тарии, есть охотничьи слины?

– Знаю, – ответил я.

– Жаль, что у тебя нет быстроногой каийлы. Ты смог бы попробовать среди бела дня на полной скорости проскочить мимо городских стражников и удрать по степи, пока-охранники, опомнившись, бросились бы в догонку.

– Даже если бы мне удалось разжиться каийлой или хотя бы тарларионом, – с сомнением покачал я головой, – у них все равно есть тарнсмены.

– Это верно, – согласилась Дина.

Для тарнсменов, конечно, не составит никакого труда отыскать в открытой степи одинокого наездника. Чтобы поднять их в воздух, потребуются считанные минуты, даже если при этом придется собирать тарнсменов по пага-тавернам, городским общественным баням или игровым залам, где наемники сейчас наверняка тратят свои деньги, к удовольствию владельцев этих заведений, которые сейчас неплохо наживаются. По-видимому, через несколько дней, когда тарнсмены опухнут от безделья и, главное, деньги этих наемников подойдут к концу, Ха-Кил соберет своих головорезов и улетит с ними из города. Я, конечно, не мог ждать ещё несколько дней, не зная к тому же, сколько Ха-Кил позволит своим людям расслабляться и сколько времени у него уйдет на подведение окончательного расчета с Сафраром и подготовку к отлету.

Тяжелый фургон торговца уже медленно подъезжал к центральным городским воротам.

Я с тоской посмотрел в ту сторону, где скрылись за горизонтом фургоны тачаков. Вот уже пять дней, как они ушли. Мне казалось поистине странным, что Камчак – решительный, непоколебимый в своей твердости Камчак, гордость тачаков – так скоро отказался от осады города, пусть даже её продолжение не принесло бы ожидаемых результатов. Тем не менее я не мог отказать ему в определенной мудрости: отвести своих людей в условиях, когда сложившаяся ситуация вполне могла не только не принести успеха, но и, учитывая беззащитность фургонов и босков перед наездниками на тарнах, наоборот, привести к худшему. Да, он поступил мудро. Но как, должно быть, тяжело было Камчаку увести фургоны от Тарии, оставляя Катайтачака неотомщенным, а Сафрара – победителем. Это было, с его стороны, несомненно неординарным поступком. Я бы скорее ожидал видеть Камчака здесь, у стен Тарии, верхом на каийле, с колчаном стрел за спиной, до самого наступления жестоких зимних холодов, с наступлением которых тачаки наконец повернули бы своих босков от этого неприступного города с его непреодолимыми стенами и неоскверненными ногами захватчиков улицами – от этой не знающей поражения Тарии.

Мои мысли были прерваны донесшимися снизу препирательствами между раздраженным стражником и протестующе кричащим владельцем фургона. Я выглянул из-за парапета и с невольной улыбкой увидел, что, очевидно, его тяжело груженная неповоротливая повозка зацепилась правым колесом за чугунные петли городских ворот и громоздкий фургон опасно накренился, совершенно загородив проезд.

Погонщик соскочил с фургона и, горестно обхватив голову руками, запричитал над своим колесом.

Затем, пнув повозку, он подставил плечо под колесную ось и попытался развернуть фургон. Задача, как и следовало ожидать, оказалась для него непосильной.

Происшествие забавляло наблюдавших за ним стражников и нескольких находившихся здесь же прохожих, сгрудившихся у ворот понаблюдать за действиями незадачливого погонщика. Но тут вышедший из себя офицер охраны приказал нескольким из своих людей подставить плечи под ось, сдвинуть её и немедленно освободить проезд. Но даже охранникам вместе с извозчиком не удалось развернуть фургон. Становилось очевидным, что без рычага здесь не обойтись.

Мне показалось что-то в этой аварии фальшивым, подстроенным нарочно. Дина, посмеиваясь, наблюдала за суматохой у ворот. Извозчик, казалось, совсем потерял голову: заламывая руки, он бегал между собравшимися и, не обращая внимания на гневные окрики офицера, лишь ещё больше мешал помогающим ему людям.

В этот момент я заметил едва различимые вдали силуэты всадников.

Теперь уже все стоящие на городских стенах стражники, как, впрочем, и поднявшиеся сюда для прогулки парочки, внимательно наблюдали за тщетными усилиями двух десятков суетящихся вокруг накренившегося фургона людей.

Я снова посмотрел вниз. Торговец оказался довольно молодым парнем, крепко сбитым, со светлыми волосами. Что-то в его облике показалось мне знакомым.

Всадники вдали стали более различимыми. Они стремительно приближались к главным воротам Тарии.

Я стиснул Дину в объятиях.

– Здесь что-то не так! – сказала она с тревогой.

Я шепнул на ухо:

– Немедленно возвращайся домой и хорошенько запри все двери. И носа не показывай на улицу!

– Я ничего не понимаю, – пробормотала она. – О чем ты?

– Давай без всяких вопросов! – приказал я. – Делай, как я говорю!

– Но, Тэрл…

– Быстрее!

– Ты делаешь мне больно! – воскликнула она, высвобождаясь из моих объятий.

Посмотрев в степь, она тоже заметила всадников в облаке пыли. Руки её невольно поднялись к лицу, глаза широко раскрылись в ужасе.

– Сейчас здесь будет битва, – убедительно сказал я. – Беги!

Я быстро поцеловал её и подтолкнул к ведущим со стены ступеням. Она машинально сделала пару шагов и остановилась.

– А как же ты? – обернулась она.

– Беги отсюда! – рявкнул я.

И Дина стремглав бросилась вниз по ступеням.

Под свободной туникой булочника к левому плечу у меня был привязан короткий меч, а на поясе спрятана кайва, сверху все это прикрывал легкий плащ.

Оставшись один, я не торопясь достал меч и набросил на руку снятый с плеч плащ.

Вскоре несущиеся на каийлах во весь опор тачаки, грозно выставившие вперед копья, стали видны значительно яснее. Вероятно, это была первая волна из мчащихся следом многих и многих сотен, они шли полным галопом узкой вытянутой колонной. Тачаки применили типичное для них построение атаки лавой: за первой сотней всадников они оставляли небольшой промежуток до второй сотни, что позволяло пыли немного рассеяться, затем опять промежуток, третья сотня и так далее. Подобное построение не позволяло противнику определить численность атакующих и вносило панику в его ряды, когда тачаки потом мгновенно разворачивались широким фронтом.

Я уже различал всадников первой сотни, идущих по пять в ряд.

Спокойно, стараясь не выказывать никакой спешки, я спустился со стены и подошел к застрявшему фургону, к открытым воротам и собравшимся вокруг стражникам. Вот-вот кто-нибудь должен был поднять тревогу.

В воротах офицер охраны сурово отчитывал молодого голубоглазого, светловолосого парня – водителя фургона. Я узнал его ещё сверху, с городской стены.

– Ты поплатишься за это, неуклюжий кретин! сжимая от ярости кулаки, кричал на него начальник охраны.

– Сжальтесь, господин! – запинаясь, бормотал Гарольд.

– Как твое имя? – не слушая его стенаний, спросил офицер.

В эту секунду сверху с городских стен донесся протяжный, полный ужаса вопль:

– Тача-а-аки!

Охранники оторопело обернулись к степи. Еще кто-то из наблюдавших сверху подхватил испуганный крик и добавил к нему истерические нотки:

– Тачаки! Закрывайте скорее ворота!

Офицер тревожно вскинул голову и приказал возившимся у фургона охранникам:

– Закрыть ворота!

– А я думал, вы догадаетесь раньше, что мой фургон нарочно загораживает проход, – усмехнулся Гарольд.

Начальник охраны выхватил меч из ножен и с яростным криком бросился на молодого «торговца».

Но прежде чем он успел нанести удар, тачак уже глубоко вогнал кайву ему прямо в сердце.

– Меня зовут Гарольд, – сообщил он, – я тачак!

Охранники сверху бросились к застрявшему в воротах фургону. Столпившиеся горожане, как могли, пытались прикрыть крепкие, окованные железом створки. Гарольд выдернул кайву из груди распростершегося на земле офицера. В суматохе только два стражника обратили на него внимание и ринулись к нему с мечами наготове, но я перерезал им путь, и через секунду один из них был убит, а второй получил тяжелую рану.

– Неплохая работа, булочник, – похвалил Гарольд.

Я отразил выпад ещё одного стражника. У ворот уже ясно слышался топот тяжелых лап каийл, тачаки были уже близко. Створки ворот закрылись, насколько позволял стоящий между ними фургон. Впряженные в него боски при виде людей, кричащих и потрясающих оружием, заволновались, стали взбрыкивать и ещё больше усложнили возможность освобождения проезда.

Тарианский охранник бросился на меня, высоко занеся меч. Слишком высоко… Я едва успел выдернуть свой клинок, глубоко вошедший ему в грудь, чтобы парировать удары ещё двух подоспевших стражников.

– Неплохо, – донесся у меня из-за спины голос Гарольда. – Думаю, пока твой хлеб печется, ты вполне успеешь вволю наиграться здесь с мечом.

Я хотел было ему ответить, но наседавшие на меня стражники не позволили.

– А вот у меня был друг, – продолжал Гарольд, отмахиваясь от тарианцев большой жердью, – его звали Тэрл Кэбот. Уж он-то давно бы разделался с этими двоими.

Я отбил направленный мне в грудь меч.

Один из охранников начал обходить меня слева, пока второй продолжал теснить меня, находясь прямо передо мной. Но им следовало бы сделать это ещё несколько секунд назад. Теперь было слишком поздно. Я отступил назад, держась спиной к фургону и не давая им приблизиться.

– Вообще-то у тебя много общего с моим другом Тэрлом Кэботом, – не унимался Гарольд. – Но мечом он владеет лучше тебя. Гораздо лучше! К тому же он был из касты воинов и никогда не позволил бы себе выйти на смертельный поединок в отрепьях какого-то булочника. Да и шевелюра у него бьыа рыжей, как мех огненного ларла, а не такая, как у тебя, черная.

Мне удалось вогнать меч под ребра одного нападающего охранника и отбить удар второго. Через мгновение место убитого занял ещё один подоспевший тарианец. Их становилось слишком много. Мои движения замедлились. Я начал уставать.

Мимо с криком пробежали несколько горожан, спешащих отойти от ворот подальше: окованные железом створки задрожали под мощными ударами рогов застрявших в них босков.

– Я вот все время себя спрашиваю, где же теперь старик Тэрл? – размышлял вслух у меня за спиной Гарольд.

– Да ты заткнешься или нет, идиот тачакский?! – не выдержал я.

Внезапно наседающие на меня стражники почти одновременно повернулись в сторону степи, лица их исказились от страха. Теперь им стало не до меня.

Не говоря ни слова, они бросились наутек.

– А сейчас нам, наверное, лучше спрятаться под фургоном, – благоразумно заметил Гарольд.

Через мгновение из-под повозки виднелись только его ноги. Не теряя времени, я последовал его примеру.

В ту же секунду все вокруг наполнилось диким, пронзительным криком, боевым кличем тачаков и первая шеренга каийл, ворвавшись в ворота, не сбавляя скорости, запрыгнула на прочную повозку, одним махом раскроив когтями прикрывавший её брезент (повозка, разумеется, оказалась загруженной землей и камнями), перемахнула через неё и уже продолжала свой бег по примыкающей к городским воротам улице. А следом за ними уже врывалась целая сотня всадников, и ещё одна, и еще… и еще… Волны тачаков захлестывали город, растекаясь по его улицам и площадям, заполняя их победными криками и звоном стали. В воздухе появился запах гари.

Вместе с нами под повозкой приникли к земле трое дрожащих от страха граждан Тарии – винодел, горшечник и какая-то девушка. Все они круглыми от ужаса глазами смотрели на несущихся мимо кочевников, на мелькание десятков тысяч когтистых лап и хищно оскаленных пастей каийл… Гарольд тем временем, стоя на четвереньках, заглядывал в лицо дрожащей от страха девушки.

– Я – Гарольд, тачак, – говорил он ей, поднимая вуаль над лицом девушки, которая, казалось, этого даже не замечала. – Я, в общем, неплохой парень. Хочешь быть моей рабыней? – спросил он, на что парализованная ужасом девушка отрицательно покачала головой. – Ну, что ж, как хочешь, – вздохнул Гарольд, опуская вуаль ей на лицо. – Может, это не так уж плохо. У меня уже имеются один раб и две девушки в фургоне, если теперь у меня вообще есть фургон.

Еще одна женщина в фургоне – это будет уже чересчур, – размышлял он вслух, на что девушка поспешно закивала головой. – Когда ты выберешься отсюда, тебя, конечно, тут же остановят тачаки грубые, надо признаться, парни – и наденут на тебя ошейник. Ты это понимаешь? – девушка судорожно кивнула. – Так ты им скажи, что уже являешься рабыней тачака Гарольда. Они тебя не тронут. Поняла? Девушка кивнула. – Это, конечно, не совсем честно с твоей стороны, – пожал Гарольд плечами, – но что поделаешь: наступают тяжелые времена… А когда придешь домой, спрячься где-нибудь на чердаке.Он выглянул из-под фургона. – Но сейчас ещё рано уходить…

Она кивнула. Он подумал, снова откинул вуаль с лица девушки и, прильнув к её губам, навалился на нее, не стесняясь присутствующих.

Высота колес повозки позволяла сидеть под ней, скрестив ноги, чем я и воспользовался, положив рядом с собой меч и продолжая наблюдать за мелькающими вокруг лапами и ногами, поток которых не уменьшался. Один из тачаков вместе со своим скакуном упал рядом, сбитый стрелой из арбалета; лавина наступающих, не сбавляя хода, перетекала через них.

Отовсюду доносились рев тарларионов, хрип босков, рычание каийл, крики и звон металла.

Я выбрался из-под фургона и стал наблюдать сражение, оседлав боска. Даже в пылу схватки тачаки не убили бы человека, сидящего на столь почитаемом ими животном. Я заметил женщину со сброшенной вуалью и растрепанными волосами, бегущую вдоль городской стены; каким-то образом ей удалось ещё уцелеть в этой мясорубке. Над городом плыл отбиваемый в металлические гонги сигнал тревоги. Его перекрывали душераздирающие вопли раненых и ликующие крики тачаков. Крыша одного дома занялась огнем – и черный дым столбом взвился в безоблачное небо. Несколько спешившихся тачаков полностью распахнули городские ворота, и степняки хлынули в город все новыми и новыми отрядами. Пожары вскоре забушевали ещё в десятках мест. Дышать от дыма стало тяжелее.

Вот мимо промелькнул тачак, к седлу которого были приторочены десятка полтора серебряных кубков. Рядом тачакский наездник гнал перед собой женщину. А поток наступающих все не уменьшался.

Обгоревшие стены ближайшего к воротам здания на центральной улице рухнули, взметнув к небу фонтаны искр. Неподалеку ещё раздавались яростные удары мечей о щиты, лязг металла и свист выпущенных стрел, перемежающийся предсмертными воплями.

Обрушилась ещё одна стена-соседнего здания, похоронив под своими обломками двух тарианских воинов и одного тачака.

В эту минуту на освободившееся пространство перед главными воротами выехал Камчак, копьем указывающий направление, в котором следовало двигаться очередной появившейся в воротах сотне.

Копье его было в крови, черный лак на щите содран, а край щита проломлен. Кольчужная сеть, свисающая со шлема, сейчас была отброшена назад и открывала лицо и пылающие глаза, в которые было страшно взглянуть. Его сопровождала свита командиров тачакских тысяч в полном боевом снаряжении.

Остановившись, он в ярости воздел к небу руки левую, с надетым на предплечье щитом, и правую, с зажатым копьем, – и громовым голосом крикнул:

– Я хочу крови! Крови Сафрара из Тарии!

Глава 22 ТОРЖЕСТВО КАМЧАКА

Настало время тачакам праздновать свою победу.

Конечно, тарианцам следовало помнить о хитрости тачаков и не расслабляться: предположить дальнейшее развитие событий после внезапного снятия осады города. Можно было ожидать, что медленно отходя от города со всем своим скарбом и стадами босков, тачаки через несколько дней решатся на неожиданную молниеносную атаку, в прежние времена чаще всего проводимую под покровом ночи или на рассвете, когда городские стражники ожидают её меньше всего. Подобная тактика тачаков была известна.

Сработала она на этот раз выше всяких ожиданий.

Тария впервые пала.

Большая часть города была в огне. Специально отобранные сотни тачаков немедленно после вхождения в город занялись целенаправленным захватом тарианских колодцев, продовольственных складов и общественных зданий, в том числе и дворца самого Фаниуса Турмуса. Убар и Камрас, его старший офицер, вскоре оказались в плену. Большая часть Совета Тарии также была закована в цепи. Город остался без высших командиров, хотя кое-где тарианские воины вместе с гражданским населением ещё удерживали оборону, обосновавшись в оставшихся у них в руках колодезных крепостях. Продолжал сопротивление и Сафрар, защищаемый его многочисленными охранниками. Стены его здания оказались неприступными для нападающих, а главную башню защищали воины Ха-Кила, наемники из Порт-Кара.

Камчак занял помещение дворца Фаниуса Турмуса, который, за исключением сорванных со стен – в качестве законной добычи – ковров и изуродованных в бессмысленной ярости мозаичных покрытий пола, оставался почти нетронутым. Отсюда, из этого дворца он и продолжил руководство захватом города.

Гарольд выбрался из-под фургона и отправился куда-то, однако вскоре вернулся, чтобы лично проводить домой девушку, которую ублажал во время штурма. Я пошел следом за ними, задержавшись лишь на пару минут у фонтана, чтобы смыть с волос черную краску: не хотелось быть подстреленным каким-нибудь особенно ретивым тачаком, принявшим меня за обычного тарианина. К тому же большинству тачаков я был памятен именно из-за своих заметных рыжих волос, которые в этом редком, прямо скажем, случае могли бы сослужить добрую службу своему владельцу. Не то чтобы цвет моей шевелюры вызывал у меня отвращение, нет, просто гораздо чаще он служил для меня источником многочисленных неприятностей, с первыми из которых я столкнулся уже в четырехлетнем возрасте. Именно поэтому я спешил воспользоваться возможностью, когда моя шевелюра окажется способной принести мне хоть какую-то пользу.

Едва я поднял голову из воды уличного фонтана, как у Гарольда вырвался изумленный крик:

– Ба! Да это же Тэрл Кэбот! – хлопнул он себя по коленям.

– Собственной персоной, – проворчал я.

Отведя девушку домой, мы с Гарольдом отправились к дому Сафрара. Первый штурм этих хорошо укрепленных строений был отбит. Штурм главной башни был особенно сложной задачей. Да и прочные наружные стены ещё защищали. Хотя в ней уже зияли два широких пролома, забитых трупами тачаков и тариан. Ветер доносил с башни запах разогретого тарларионового масла, готового быть выплеснутым на головы тех, кто решился бы атаковать башню по приставным лестницам. Защитники и нападающие обменивались нечастыми выстрелами из луков и арбалетов. Нападение откладывалось, и это беспокоило меня больше всего: находящиеся на неприступной башне тарны могли без большой для себя опасности покинуть дом. Значит, и Сафрар, если только он захочет, тоже сможет улететь. Но понять его планы было непросто. Возможно, он не покидал города, ожидая того, серолицего, возможно, были ещё какие-то причины. В его личной крепости, несомненно, имелись запасы воды и провизии достаточные, чтобы выдержать длительную осаду, и он может спокойно улететь, когда захочет, и если до сих пор этого не сделал, то лишь потому, что не видит в этом необходимости.

Я хотел было немедленно отправиться во дворец Фаниуса Турмуса, где Камчак устроил свой штаб, и поговорить с главнокомандующим тачаков, но Гарольд настоял на необходимости обойти город и обследовать очаги тарианского сопротивления.

– Но зачем это нам? – удивился я.

– Для всех нас это очень важно, – многозначительно заметил мудрый тачак.

Я не стал возражать.

Город был окутан ночным мраком, и мы шли по улицам Тарии, ориентируясь по отблескам, отбрасываемым многочисленными пожарами.

Мы добрались до какого-то обнесенного высокой стеной строения и пошли по огибающей его мостовой.

Изредка из-за стены доносились чьи-то крики, отчаянные женские вопли.

– Что это за здание? – спросил я.

– Дворец Фаниуса Турмуса, – ответил Гарольд.

– Я слышал крики женщин.

– Это тарианские женщины, захваченные тачаками, – пояснил Гарольд и добавил: – Много баб из самых богатых тарианских семейств теперь попробуют на себе рабский ошейник.

Я очень удивился, когда у ворот дворца Фаниуса Турмуса стоящие на посту тачакские воины, приветствуя нас, трижды ударили копьями о кожаные щиты. Одним ударом копья о щит тачаки салютуют командиру тачакской десятки, двумя – командиру сотни, тремя – тысячи.

– Проходите, командиры! – приветствовал нас часовой.

Когда мы вошли, я, естественно, обратился к Гарольду с вопросом о том, что означает это отданное охранниками приветствие.

– Это означает, – важно ответил он, – что ты обладаешь рангом командира тачакской тысячи.

– С каких это пор?

– Это распоряжение Камчака, – пояснил Гарольд. – Я предложил пожаловать тебе его ввиду твоих мужественных, хотя и несколько неуклюжих, действий там, у ворот.

– Спасибо.

– Я, конечно, рекомендовал ему предоставить такой же ранг и мне тоже, – добавил он, – поскольку я тоже некоторым образом причастен к этому делу.

– Естественно, – согласился я.

– Впрочем, я не вижу у тебя под рукой тысячи, чтобы командовать…

– Тем не менее сам по себе ранг тысячного означает очень высокую власть?

– Это верно.

Ранг тысячного в тачакской армии действительно очень высок и в иерархии тачаков уступает только убару.

– Почему же ты мне об этом сразу не сказал? спросил я.

– Это не показалось мне важным, – заметил молодой тачак.

Я сжал кулаки, прикидывая, с какой стороны лучше заехать этому самодовольному нахалу по носу.

– Хотя коробанцы, вероятно, придают большее значение подобным мелочам, чем тачаки, – заметил Гарольд.

Нет, разбитым носом этого не переделаешь. Нечего и пытаться, решил я.

Мы подошли к образованному двумя наружными стенами углу, который был завален кубками и шкатулками с драгоценными камнями и всевозможными украшениями. На огромных серебряных и золотых блюдах валялись бусы, серьги, браслеты и колье.

Здесь же в несколько рядов стояли громадные сундуки, доверху набитые серебряными монетами; денег, кстати сказать, оказалось особенно много, поскольку дворец. убара являлся одновременно и монетным двором Тарии. Чуть дальше находились горы свернутых рулонами тканей, в основном тончайшего шелка и искусно выделанных шкур, ковры и гобелены, за которыми следовал целый склад сложенного у стены оружия.

– Ты как командир тоже можешь выбрать себе, что захочешь, – предложил Гарольд.

Я молча кивнул и отказался.

Мы вошли в следующий двор, отделенный от дворца невысокой внутренней стеной.

Здесь длинной чередой стояли тарианские женщины, обнаженные, коленопреклоненные, соединенные одна с другой либо короткими цепями, либо кожаными ремнями. Руки каждой из них были связаны по-разному: у некоторых впереди, у других за спиной. Это их крики я слышал по другую сторону стены. Многие из них и сейчас ещё рыдали или испускали истеричные вопли, но большинство женщин словно оцепенели от потрясения и неподвижно стояли, устремив невидящий взгляд в землю. Между ними прохаживались два тачакских воина с плетьми в руках. Когда кто-то из женщин начинал стенать особенно громко и заражать истерикой остальных, они со свистом рассекали бичами воздух, звонко протягивая удар по земле, но в иных случаях могли пройтись ими и по спинам непокорных.

– Ты-командир тачакской тысячи, – сказал Гарольд. – Если какая-нибудь из девушек тебе нравится, сообщи об этом охраннику и пусть он пометит её для тебя.

– Нет, – покачал я головой. – Пойдем скорее к Камчаку.

Тут наше внимание привлек какой-то шум у ворот, и два тачака-один из них смеялся, зажимая ладонью окровавленное плечо, – втолкнули во внутренний двор яростно сопротивляющуюся одетую, как свободная, но без вуали, девушку.

Это оказалась Дина.

Тачак с пострадавшим плечом со смехом поставил её перед нами на колени.

– Посмотри, какая красавица, командир! – воскликнул он. – А дерется как! Настоящий боец!

Дина, подняв голову, с трудом переводя дыхание, удивленно посмотрела на меня.

– Не присоединяйте её к остальным, – приказал я. – Оставьте на ней одежду и развяжите руки. Позвольте ей закрыть лицо вуалью, если она того пожелает. С ней следует обращаться со всем уважением, как со свободной женщиной. А сейчас отведите её домой и, пока мы остаемся в городе, охраняйте её. Вы отвечаете за неё головой!

Оба воина выглядели крайне удивленными, но тачакская дисциплина была строгой.

– Да, командир! – в один голос воскликнули воины, отпуская девушку. – Мы отвечаем головой за её безопасность!

– С тобой все будет в порядке, – пообещал я Дине.

– А мой город? – спросила девушка. – Он весь горит!

– Мне очень жаль, – прервал я бесполезный разговор и, круто развернувшись, вошел в здание дворца Фаниуса Турмуса.

Я был уверен, что на время пребывания тачаков в городе ни одна женщина не будет в большей безопасности, чем Дина.

Перепрыгивая сразу через две ступеньки, мы с Гарольдом быстро миновали мраморную лестницу и оказались перед входом во внутренние залы дворца.

Здесь же у двери стояла привязанная каийла. ' В сопровождении двух тачаков мы быстро отыскали тронный зал Фаниуса Турмуса, где, к моему удивлению, уже вовсю кипел пир. Во главе столов на троне убара в малиновой мантии, накинутой поверх кожаного тачакского одеяния, восседал Камчак; оружие его – щит и копье – стояли тут же, справа, прислоненные к трону. Рядом за составленными столами, принесенными сюда из многочисленных комнат дворца, расположились тачакские офицеры, среди которых я заметил и нескольких воинов, не имеющих офицерского чина. Между ними были освобожденные от рабских ошейников тачакские женщины, красующиеся в одеяниях свободных. Все смеялись и радовались победе, подливая друг другу вина. Один Камчак сидел в мрачной сосредоточенности. По левую руку от него на почетных местах за длинным, низким столом, уставленным яствами и напитками, расположились несколько высокопоставленных граждан Тарии, явившихся на банкет в своих лучших одеждах, с волосами, пропитанными ароматическими маслами. Я заметил здесь и Камраса, чемпиона Тарии, и грузного человека с тяжелым взглядом, который мог быть только самим Фаниусом Турмусом. За спиной у каждого из них стоял тачакский страж с кайвой в руке. По знаку Камчака в случае каких-либо, даже случайных, оскорблений со стороны тариан горло им будет немедленно перерезано.

Камчак повернулся к гостям.

– Ешьте, – миролюбиво предложил он.

За столами прислуживали обнаженные тарианские девушки из знатнейших семей города.

Тарианские музыканты, подчиняясь сложившимся обстоятельствам, изо всех сил старались угодить новым хозяевам.

– Ешьте! – распорядился Камчак.

Пленные тариане, повинуясь, послушно набивали себе рты всем, что находилось под рукой.

– Добро пожаловать, командиры, – заметив наше появление, широким жестом предложил присоединиться к пиршеству Камчак.

– Не ожидал увидеть тебя в Тарии, – признался я ему.

– Они тоже, – усмехнулся Гарольд, кивнув на членов Верховного Совета Тарии.

Но сумрачный взгляд Камчака не становился веселее. Он как будто не замечал происходящего. Эта ночь, ночь его триумфа, казалось, совсем его не радовала.

– Убар тачаков не выглядит счастливым, – заметил я.

Камчак поднял голову и грустно посмотрел на меня.

– Город в огне, – продолжал я.

– Пусть горит, – мрачно ответил он.

– Он у твоих ног.

– Он мне не нужен.

– Чего же ты хотел?

– Только крови Сафрара.

– И все это только ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака?

– Ради того, чтобы отомстить за смерть Катайтачака, я бы спалил и тысячу городов.

– Вот как? – Я был удивлен.

– Это был мой отец, – ответил Камчак и отвернулся.

В ходе вечера в зал время от времени входили воины и гонцы с поручениями, прибывающие сюда из разных концов города и даже от находившихся в степи тачакских фургонов, проделавшие, быть может, многочасовой путь, чтобы передать убару сообщение.

Они подходили к Камчаку, обменивались с ним несколькими словами и быстро оставляли зал.

Вина и закуски подавались на столы без остановки, и даже тарианская знать – под угрозой кайвы у них за спиной – принуждена была поглощать вино в неимоверных количествах, отчего многие из них, опьянев, принимались жаловаться друг другу на тяготы прошедшего дня или стонать, раскачиваясь из стороны в сторону, горестно обхватив голову руками, в то время как общее веселье в зале росло пропорционально выпитому. В один из моментов празднества в зал вошли три тачакские девушки в развевающихся на них шелках и втолкнули перед собой упирающуюся растрепанную тарианку. Они связали девушке руки, забросив петлю ей на шею.

– Она была нашей госпожой! – объявила одна из тачакских девушек, ведя за собой тарианку по всему залу и подгоняя её плетью.

При этом сообщении находившиеся в зале тачачки радостно захлопали в ладоши; на лицах у них отразилось ликование. Некоторые из них тут же выбежали из зала и вскоре вернулись, ведя перед собой тарианок, в услужении у которых они находились ещё несколько часов назад. Входящих в зал тарианок принуждали взбить волосы и вымыть ноги, прежде чем им позволяли выполнять обязанности прислуживающих за столами рабынь. Позже некоторых из них заставили танцевать для победителей. В разгар пиршества одна из тачакских девушек, указывая на бывшую свою госпожу, вдруг воскликнула:

– Что мне предложат за эту рабыню?

Кто-то, решив поддержать игру, выкрикнул свою цену – что-то около пары медяков. Тачакские девушки завизжали от удовольствия, призывая мужчин включиться в импровизированную распродажу их бывших хозяек. Одна из самых красивых тарианок была продана всего за семь медных тарианских монет. И вдруг в зале появился очередной посыльный и торопливо подбежал к Камчаку. Убар тачаков выслушал его с бесстрастным выражением лица и решительно встал из-за стола. Широким жестом он указал на пленных тарианцев.

– Увести их, – приказал он. – Заковать в цепи, посадить в крепость и найти для них занятие. Пусть работают.

Фаниуса Турмуса, Камраса и всех членов Городского Совета охранники немедленно вывели из зала.

Разговоры за столами стихли, все присутствующие молча смотрели на Камчака. Даже музыканты опустили инструменты.

– Пир окончен, – сообщил Камчак.

Тачаки и приглашенные, не дожидаясь дальнейших указаний, поспешно оставили зал.

Камчак – в наброшенной на плечо мантии убара стоял у трона Фаниуса Турмуса и мрачно смотрел на опустевшие столы, перевернутые кубки с вином и остатки праздничного пиршества. Лишь он, Гарольд и я одни остались в тронном зале.

– Что случилось? – не в силах скрыть тревоги спросил я.

– Боски и фургоны подверглись нападению, – сообщил Камчак.

– Кто напал? – воскликнул Гарольд.

– Паравачи, – коротко ответил Камчак.

Глава 23 БИТВА У ЛАГЕРЯ

Пришпорив своих каиил, мы с Гарольдом помчались к сопровождавшим штурмовое войско Камчака фургонам. Их было около двух дюжин, большей частью груженных провиантом. С одной из повозок верх был снят – там находились похищенные нами у Сафрара два тарна. Поскольку тарн птица боевая, тачакам показалось, что при штурме города тарны будут нелишними.

Мы собрались лететь за подмогой. Гарольд – к кассарам, я – к катайям. Хотя, честно сказать, надежды на то, что кто-нибудь из них придет на помощь тачакам, почти не было. После этого мы намеревались вернуться к своим, возвращавшимся к лагерю для защиты босков и людей. Камчак, так и не сумевший отомстить Сафрару за Катайтачака, готовился покинуть город. Он должен был двинуть войска на паравачей.

Когда-то давно, впервые оказавшись на равнине Тарии, я встретил четырех всадников, одним из них был Камчак. Каково же было мое удивление, когда чуть позже я узнал, что трое других – Конрад, Хакимба и Толнус оказались не кем иным, как убарами кассаров, катайев и паравачей. Тогда я ещё не знал, что простые воины из разных племен, как правило, не прогуливаются вместе. Те, кого я принял за обычных кочевников, на самом деле оказались специально съехавшимися на совет убарами.

Вообще-то у кочевых племен принято скрывать подлинных убаров – чтобы уберечь истинного убара от покушения, каждый народ имеет подставного предводителя. Но по словам Камчака, Конрад, Хакимба и Толнус являлись истинными вождями своих племен.

Пытаясь снизиться над растревоженным лагерем катайев, я едва уберегся от стрел – меня спасла яркая куртка посланника. Вскоре меня отвели к возвышению, где восседал мнимый убар. Большого труда стоило мне убедить конвой в том, что я знаю их истинного убара, и лишь после того, как я назвал его имя, меня провели к Хакимбе.

Как я и думал, сообщение о плачевном положении тачаков не вызвало у него особого сочувствия – карие глаза Хакимбы смотрели по-прежнему равнодушно с покрытого шрамами лица; то, что паравачи совершают набеги на стада и фургоны тачаков в то время, как те воюют в Тарии, ничуть не волновало предводителя катайев; правда, он порицал паравачей за то, что они делают набеги в Год Знамений – время всеобщего перемирия племен… Тогда я попытался сменить тактику и заявил, что между паравачами и тарианцами возможен заговор и что паравачи даже в этот год не гнушаются совершать набеги, рассчитывая этим отвлечь внимание тачаков от Тарии.

Похоже, мои слова произвели какое-то впечатление, и все-таки при всем своем неодобрении действий паравачей и особенно их возможного сговора с тарианцами Хакимба не соглашался помочь воинами.

– У нас есть свои фургоны, – наконец медленно произнес он, – свои. Не тачакские, не паравачские, не кассарские – свои. Так вот, если паравачи нападут на наши фургоны, мы будем сражаться. Не раньше.

Хакимба был непреклонен.

С тяжелым сердцем я взобрался на спину тарна.

– Я слышал, что паравачи убивают босков, – сказал я уже сидя в седле.

– Убивают босков? – недоверчиво переспросил Хакимба.

– Да, – кивнул я, – и вырезают кольца из носов у женщин, чтобы продать их в Тарии, когда оттуда уйдут тачаки.

– Это гнусно – убивать босков, – задумчиво произнес Хакимба.

– Так вы поможете? – снова спросил я.

– У нас есть свои повозки, – упрямо повторил он, – и мы будем следить за ними.

– А что вы будете делать, если паравачи и тарианцы объединятся и на следующий год выступят против вас? Они убьют и ваших босков!

– Паравачи… – медленно произнес Хакимба, – паравачи хотели бы быть единственным народом фургонов и владеть травой всех прерий и всеми босками.

– Так вы одернете других паравачей?

– Если они нападут на нас – да, – твердо ответил Хакимба. – У нас свои повозки, вот за ними мы и будем смотреть.

Я натянул поводья и, подняв тарна в небо, устремился к своему войску. Вскоре с высоты моему взору открылась Долина Знамений со множеством курящихся алтарей и суетившихся вокруг них жрецами.

Я горько усмехнулся.

Добравшись до своих, я поручил тарна пяти воинам, оставив их ждать подхода фургонов.

Где-то через час с небес спутился мрачный и раздраженный Гарольд. Посадив птицу, он тотчас же передал её на попечение своим воинам и вскоре уже был в седле каийлы.

Я не без удовольствия отметил, что теперь он управлял тарном куда лучше, – похоже, с тех пор как мы удрали с башни Сафрара, он зря времени не терял и старательно изучал повадки птицы, а также устройство седла и упряжи.

Он был в ужасном настроении. От прежней беспечности не осталось и следа – его поездка к кассарам, как и моя к катайям, не принесла никаких результатов. Конрад не желал посылать своих людей на помощь тачакам по тем же причинам, что и Хакимба.

В этом не было ничего удивительного. Пока мы с Гарольдом ехали рядом во главе приданных под наше командование двух тысяч воинов, мы успели обсудить, с чего бы это Камчаку вообще вздумалось посылать нас с таким безнадежным поручением. Всякому, кто хоть немного знал кочевников, была очевидна вся нелепость подобного замысла.

Когда наш небольшой отряд на изнемогающих от усталости каийлах наконец достиг лагеря тачаков, взору нашему открылась ужасная картина. Сотни повозок пылали на ветру, траву устилали тысячи трупов. Убитые воины, в большинстве своем с перерезанным горлом, валялись меж горящих фургонов. Золотые кольца были либо просто вырваны из ноздрей убитых женщин, либо обрублены вместе с носом.

Наши воины яростно закричали и обрушились на занятых грабежом паравачей.

Рубя врагов направо и налево, в лагерь ворвался и Гарольд со своей тысячей.

Его отряд сражался внутри лагеря, воины рассыпались, ища между повозками врагов. Я провел свою тысячу вдоль границы стада, и вскоре мы наткнулись на спешившихся паравачей, которые, вооружившись топорами и кайвами, занимались страшным делом – истреблением босков.

Застигнутые врасплох, они все через несколько минут были перебиты.

И тут мы увидели выстраивающиеся на вершине холма резервные силы паравачей. Конечно, на случай, если к тачакам придет помощь, в боевой готовности они держали тысячу воинов. Они уже седлали своих свежих, отдохнувших каийл, солнце играло на их оружии, и отовсюду неслись трубные звуки боевых рогов, созывающих отряды.

Оставалось надеяться на то, что мы достигнем их раньше, чем они успеют построиться и изготовить оружие к бою.

Я направил свою тысячу на врага. Зазвучал наш боевой рог, и, безропотно развернув уставших каийл, измотанные долгим переходом люди – моя храбрая тысяча – бросились на врага.

Нам удалось разредить ряды противника – обескураженные паравачи валились тут и там, сраженные ударами моих воинов. Боевой клич тачаков перекрывал стоны раненых врагов.

Но долго оставаться на холме мы не могли – новые отряды неприятельского войска грозили отрезать нам путь к отступлению, поэтому я велел протрубить отбой – мы поспешно ретировалась к стаду босков.

Новые паравачские сотни были уже близко.

Тем временем, используя босков как прикрытие, мы перегруппировались – главное, было не дать паравачам приблизиться – пользуясь численным преимуществом, они могли просто перестрелять нас всех из луков.

Но паравачи, выстроившись в боевом порядке, двинулись всей массой и, ступая по телам убитых, стали медленно наступать, очевидно рассчитывая, перебив босков, потом расправиться с нами. Тогда по сигналу боевого рога мои воины принялись колоть босков пиками и пугать их дикими криками, направляя стадо в сторону врагов. К тому времени как паравачи поняли, что их ждет, тысячи животных уже двинулись на них. Подминая копытами всех, кто попадался на пути, мощные животные, ревя и отфыркиваясь, двигались все быстрее. Зазвучали неистовые сигналы боевых рогов паравачей к отступлению, но боски уже перешли на бег, мотая громадными головами, увенчанными устрашающими рогами. Под их копытами дрожала земля, а мои воины, мчащиеся за этим грозным потоком, продолжали вопить, безжалостно подгоняя копьями разъяренных животных.

С криками ужаса авангард паравачей пытался развернуть своих обезумевших каийл и обратиться в бегство, но задние ряды не давали им этого сделать.

В рядах врагов поднималась невообразимая суматоха.

Опустив рога, в них на всей скорости врезалось стадо.

Это было местью тачакских босков. Обезумевшие животные сминали все на своем пути. Спасая свои жизни, паравачи, вернее, те из них, кому удалось это сделать, развернули каийл и обратились в бегство.

Я с трудом удерживался в седле, моя каийла спотыкалась о трупы людей и животных, и спустя несколько минут отдал приказ разворачивать стадо обратно к фургонам. Паравачи удрали далеко, и мне не хотелось, чтобы стадо растянулось по степи, где животные могли легко стать добычей врагов, если те надумают вернуться для продолжения битвы.

Моим воинам удалось развернуть стадо обратно к лагерю тачаков, и вскоре мы уже могли дать отдых себе и животным и занять круговую оборону.

Близилась полночь, и я был уверен в том, что превосходившие нас в десять, а то и в двадцать раз численностью паравачи дождутся утра, чтобы нанести удар всеми своими силами. Когда на их стороне столь явный перевес, ни к чему рисковать в темноте.

Ночью я наконец встретился с Гарольдом, чьи люди закончили очищать лагерь от паравачских мародеров. Кратко посовещавшись, мы направили в Тарию к Камчаку гонца, чтобы тот описал ситуацию и объяснил, что надежды выстоять у нас никакой.

– Это уже мало что изменит, – сказал Гарольд,даже если все сложится нормально и он доберется до Тарии, если Камчак выступит со своим войском сразу же, как получит послание, здесь они будут не раньше чем через восемь часов, а это – слишком поздно.

Гарольд говорил правду, и обсуждать это дальше смысла не было. Я устало кивнул.

Мы с Гарольдом объявили своим воинам, что если кто пожелает, он может покинуть лагерь и присоединиться к главным войскам в Тарии.

С места не сдвинулся ни один человек.

Мы расставили дозорных, расседлали каийл, накормив их мясом павших босков.

Проснувшись до рассвета, мы позавтракали на скорую руку и вскоре после восхода солнца обнаружили, что паравачи готовятся нанести удар по лагерю с севера. И что самое страшное – из захваченных связанных тачакских женщин и рабынь они выстраивали живой щит, способный защитить паравачских воинов от стрел и копий, если бы их атаковали в лоб.

Мы с Гарольдом решили сами выманить врагов на открытое место перед лагерем, а потом, когда паравачи ринутся в наступление, ретироваться за собственные фургоны. Тогда, стреляя из луков практически в упор, мы смогли бы нанести противнику серьезный урон. Хотя, конечно, через какое-то время наши баррикады будут смяты – это было понятно всем.

Сражение началось в семь часов утра. Нам удалась наша уловка. Живой щит противнику применить не пришлось, потому что тачаки быстро отступили за фургоны. Там наши воины немедленно спешивались и с луками и кайвами в руках занимали заранее назначенные позиции.

Сокрушительный натиск паравачей едва не разнес всю баррикаду, но, по счастью, связывающие фургоны веревки не подвели. Волна каийл с ощетинившимися пиками всадниками обрушилась на преграду и разбилась – задние ряды давили тех, кто был впереди; с разгону многие паравачи перекатывались через баррикаду, где их немедленно приканчивали лучники тачаков либо стаскивали с седел вооруженные ножами свободные женщины тачаков.

Тысячи стрел с расстояния двадцати футов сыпались на голову атакующих. И тысячи стрел летели в нашу сторону. Вскоре прозвучал сигнал их боевого рога к отступлению. Но и наши ряды страшно поредели.

Примерно в пасанге от нас на вершине холма выстраивались новые отряды паравачей. Окровавленные, потные, задыхающиеся, мы видели, как их ещё много, и мы понимали, что шансов выстоять у нас все меньше и меньше.

Груда трупов по ту сторону фургонов могла облегчить наступающим проход через баррикады, и по моему приказу измученные тачаки бросились растаскивать мертвые тела животных и людей.

Мы едва успели расчистить пространство, как по сигналу рога на нас ринулась новая волна всадников с копьями наперевес. Четырежды атаковали паравачи в разных местах, четырежды нам удалось их атаки отбить.

Наши отряды были почти уничтожены, считанные воины не имели серьезных ранений. За два дня сражений едва ли уцелела хоть четверть людей из тех двух тысяч, что привели мы с Гарольдом.

– Смотрите! – вдруг выкрикнул лучник, указывая на другой холм.

Там, на вершине выстраивались новые отряды, во главе каждого из них развевались знамена боевых сотен или тысяч.

– Это – главные силы паравачей, – сквозь зубы выговорил Гарольд, – нам конец.

Я бросил взгляд на цепь изодранных, окровавленных фургонов – все, что осталось от баррикады,и на горстку измученных, израненных людей, которые, пользуясь кратковременной передышкой, растянулись в изнеможении на траве. Между ними, разнося воду и перевязывая раны тем, кому это ещё могло хоть как-то помочь, ходили свободные женщины тачаков и даже несколько рабынь. Кто-то из воинов затянул «Песню Голубого Неба», и её подхватили другие. «Пусть умру я, – звучал над прерией её припев, – но останутся навсегда боски, трава и небо».

Вместе с Гарольдом мы стояли на дощатом полу полусгоревшего фургона. Отсюда было хорошо видно перемещение всадников и движение знамен в рядах паравачей.

– Мы сделали все, что могли, – произнес Гарольд.

– Да, – ответил я. – Мне тоже так кажется.

Затрубили боевые рога неприятеля.

– Ну, удачи!.. – промолвил Гарольд.

Я пожал ему руку.

– Спасибо! И тебе удачи, Гарольд!

Вновь протрубили боевые рога, и огромными полукружьями на нас медленно двинулись нескончаемые полчища паравачей. С каждым шагом набирая скорость, на нашу баррикаду надвигались, подобно смертоносным серпам, шеренги животных, всадников, выставивших вперед копья. Жалкие остатки наших отрядов напряженно всматривались в приближавшихся воинов. По команде передние цепи всадников в шлемах и с копьями наперевес перешли на рысь. Усиливающийся топот тысяч каийл становился все более частым, все отчетливей слышался пронзительный визг животных, бряцанье оружия и скрип кожаных подпруг.

– Слушай! – вдруг крикнул Гарольд.

Я не слышал ничего нового, кроме жуткого, бешено нарастающего грохота приближающейся смерти.

Но в следующее мгновение я различил доносящиеся откуда-то издалека слева и справа от меня звуки боевых рогов!

– Боевые рога! – завопил Гарольд.

– Ну и что? – Я с безнадежностью подумал о том, сколько же здесь ещё паравачей.

Во весь опор с копьями наперевес на нас мчались всадники врага.

– Смотри! Смотри! – кричал Гарольд, указывая то направо, то налево.

У меня во рту пересохло от страха. С обеих сторон бесконечным черным потоком в долину стекались новые полчища.

Я горько подумал о том, что это, вероятнее всего, моя последняя битва.

– Смотри! – кричал Гарольд.

– Я вижу, – ответил я ему, – что это меняет?

– Да смотри же! – истошно завопил он, прыгая на месте от возбуждения.

Я поднял глаза и с замиранием сердца внезапно все понял.

Громкий крик радости вырвался из моей груди слева, впереди выкатывающихся из-за холма тысяч всадников развевалось знамя с желтым луком на полотнище, а справа во главе летевших во весь опор воинов на каийлах полоскался в воздухе штандарт с бола!

– Катайи! – орал Гарольд, сжимая меня в объятиях. – Кассары!

Лишившись дара речи, я только и мог, что потрясенно наблюдать со своего места, как стремительной атакой сметаются фланги паравачей и огромные клинья кассаров и катайев, словно тиски, быстро сжимают вражеское войско. Мне показалось, что небо потемнело – тысячи стрел черным дождем просыпались на обезумевших, смявших свои ряды, безуспешно ищущих пути к отступлению врагов.

– Мы могли бы помочь, – заметил Гарольд.

– Конечно! – воскликнул я.

Гарольд ухмыльнулся:

– Вам, коробанцам, как горожанам, такое приходит на ум не сразу.

Я развернулся к тачакам:

– Разбирай повозки! В атаку!

В тот же миг веревки, связывающие повозки, были перерублены, и, оглашая степь боевым кличем тачаков, навстречу паравачам ринулись наши уцелевшие воины – жалкие остатки некогда могучего отряда. Глядя на них, можно было предположить, что в бой идут хорошо отдохнувшие, полные сил люди.

Еще до конца дня мне удалось встретиться с убаром катайев Хакимбой и Конрадом, убаром кассаров.

Мы обнялись на поле брани как братья по оружию.

– У нас – свои повозки, – заявил Хакимба, – и все же все мы – народы фургонов, кочевники.

– Так же как и мы, – произнес Конрад.

– Я только жалею, – сказал я, – о том, что послал гонца к Камчаку, – теперь он небось оставил Тарию и спешит сюда.

– Нет, – успокоил меня Хакимба, – мы отослали гонцов в Тарию, как только снялись с места, так что Камчак в курсе, он все узнал куда раньше вас.

– И о нас тоже, – кивнул Конрад, – мы тоже решили, что лучше держать его в курсе дел.

– А вы неплохие ребята, – ухмыльнулся Гарольд. – Но теперь и вы в состоянии войны с паравачами.

– Паравачи оставили свой лагерь почти без охраны, – заметил ему Хакимба, – практически все силы здесь.

Я рассмеялся.

– Теперь все боски паравачей пасутся в стадах кассаров и катайев, – весело сообщил Конрад.

– Полагаю, они поделены поровну, – заметил Хакимба.

– Думаю – да, а если нет, то парочкой набегов мы быстренько сравняем их число, – выразил простое кредо кочевников Конрад.

– Что верно, то верно, – ответил Хакимба, и желто-красные шрамы на его лице сморщились в ухмылке.

– Уцелевших паравачей дома ждет ещё один сюрприз, – сказал Конрад.

– Какой? – спросил я.

– Мы подпалили их фургоны – сколько успели,ответил Хакимба.

– А барахло и бабы? – поинтересовался Гарольд.

– Все, что нам нравилось – женщины, утварь, мы забрали с собой, остальное – подпалили, а женщин, которые нас не устраивали, оставили раздетыми рыдать у повозок.

– Это предполагает войну на многие годы меж народами фургонов, да? – спросил я.

– Вовсе нет, – возразил Конрад. – Паравачи захотят вернуть своих босков и женщин, и, возможно, за определенную мзду им удастся это сделать.

– Это – мудрое решение, – заметил Гарольд.

– Не думаю, что впредь им захочется убивать босков или двурушничать, – заключил Хакимба, и я мысленно согласился с ним.

К вечеру с паравачами было покончено. Их остатки рассеялись по степи. Мы с Гарольдом отправили гонца к Камчаку с известием о победе. Спустя несколько часов вслед за ним в Тарию должны были направиться кассарская тысяча и тысяча катайев, выделенные Хакимбой и Конрадом в помощь ему.

Было решено, что с утра тачаки перегонят повозки и стадо подальше в степь. Боски перестали доиться от запаха смерти. Вокруг лагеря вовсю шелестели травой неутомимые любители падали – маленькие бурые урты.

Куда тачаки направятся в своем кочевье потом, должен был решить Камчак.

Войска кассаров и катайев расположились раздельно от нас и друг от друга. Наутро они собирались возвращаться к своим лагерям. Все три племени на ночь выставили дозорных, которые время от времени сообщали обстановку в лагере другого племени.

Всем не терпелось вернуться к местам основных стоянок-так было спокойнее. Не то чтобы народы фургонов не доверяли друг другу и в эту ночь, но кочевая жизнь, полная войн и набегов, приучила их к осторожности.

Мне же хотелось скорее вернуться в Тарию. Гарольд добровольно вызвался остаться в лагере за начальника, пока ему не пришлют замену. Меня же влекло в Тарию одно важное неоконченное дело, и я горел желанием вернуться туда при первой же возможности. Я решил отправиться утром.

Вечером я разыскал старую повозку Камчака, разрубленная и раскуроченная, она не была сожжена, но ни внутри, ни вокруг мне не удалось обнаружить следов пребывания Африз или Элизабет. Не было их и в проломленной перевернутой клетке, в которой Камчак имел обыкновение их держать и где я видел их последний раз. Одна из спасшихся женщин сказала мне, что во время первого нападения паравачей клетка была пуста, Африз сидела в повозке Камчака, а «маленькая варварка», так тут звали мисс Кардуэл, к тому моменту давно уже была в другом месте. Африз досталась паравачам, а что случилось с Элизабет, женщина не знала. Из того, что Элизабет отослали в другой фургон, я заключил, что Камчак её продал кому-то. Мне стало любопытно – кто теперь её хозяин? Ради собственного блага ей бы следовало угождать ему. Хотя не исключено, что подобно Африз она тоже попала в руки паравачи.

Я заглянул внутрь нашего старого фургона, чувство горечи и боли нахлынуло на меня. Обшивка каркаса была отодрана во многих местах, ковры, кайвы, седла украдены, сорванные занавеси валялись грязной кучей на искореженном, разломанном полу. Золото и драгоценности, дорогие блюда, чаши и кубки пропало все, лишь в щелях пола и у оснований изогнутых опор каркаса то здесь, то там виднелись оброненные монеты или мелкие драгоценные камни.

Здесь же валялось несколько не имевших особой ценности предметов, но мне они были дороги как память медный ковшик, которым пользовались, готовя еду, Африз с Элизабет, оловянная коробка из-под желтого тарианского сахара – теперь она была смята, а её содержимое валялось рядом. Был тут и странный, внушительного вида серый кожистый предмет, он некогда служил Камчаку седалищем, мне вспомнилось, как однажды Камчак пнул его и тот перелетел через всю повозку, чтобы я смог рассмотреть его поближе.

Камчаку нравилась эта странная вещь, и мне подумалось, что он будет рад узнать, что она не пропала, подобно другим, в бездонных мешках паравачских грабителей.

Я задумался над судьбой тарианки Африз. Насколько я понимал, Камчака мало интересовала его рабыня в последнее время, но я за неё волновался.

Если бы не сострадание и не чувство справедливости, то я бы желал, чтобы её красота спасла ей жизнь хотя бы в качестве рабыни паравачей.

Естественно, судьба мисс Элизабет Кардуэл-хорошенькой секретарши из Нью-Йорка, так бесцеремонно и так необратимо вырванной из привычной городской жизни родного ей мира, меня волновала не меньше.

Измученный событиями этого дня, я лег на дощатый пол разграбленного фургона Камчака и мгновенно уснул.

Глава 24 КОМАНДИРСКИЙ ФУРГОН

Большая часть Тарии находилась под контролем тачаков. Вот уже несколько дней она была объята пожаром.

Наутро после битвы у фургонов я вскочил на свежую каийлу и отправился в Тарию. Через несколько пасангов я встретил фургон с моим тарном и воина, охранявшего боевую птицу, медленно ехавшего в сторону лагеря. За ним двигался фургон с тарном Гарольда и сопровождающим его охранником. Я оставил каийлу тачакам, перебрался на тарна и вскоре уже различил вдали возвышающиеся стены Тарии и окутывающий их дым.

Дом Сафрара все ещё держался, а на крыше главной башни виднелись обороняющие её тарнсмены Ха-Кила. Помимо этой цитадели в городе остались не подавленными считанные очаги сопротивления, где тарианцам ещё удавалось хоть как-то сдерживать натиск нападающих. Мы с Камчаком полагали, что теперь Сафрар должен улететь из города в самое ближайшее время, поскольку теперь ему было совершенно ясно, что удар паравачей по фургонам и боскам тачаков не достиг цели и Камчак не увел свои войска из Тарии. Кроме того, на стороне тачаков теперь выступали катайи и кассары, и дальнейшее развитие событий не могло не приводить Сафрара в ужас.

Единственной причиной, по-моему мнению, которая ещё способна была удержать Сафрара от бегства, являлось его ожидание какого-то события чрезвычайной важности: вполне возможно, прибытие на тарне серолицего человека, перед которым у него было обязательство во что бы то ни стало сохранить золотой шар. К тому же, если его дом будет взят приступом и торговец, таким образом, будет подвергаться опасности, у него останется возможность улететь в самый последний момент, бросив своих слуг и защитников на произвол судьбы.

Я знал, что через гонцов Камчак был в курсе всех дел в фургонах тачаков, и не стал сообщать ему ни о разграблении, которому подвергся его собственный фургон, ни о судьбе Африз и Элизабет Кардуэл, которую, что казалось мне совершенно естественным, он вполне мог давно продать. Интерес же мой к подобным вещам он со своим типичным для тачаков складом характера непременно должен был воспринять как вмешательство в его личные дела и непростительную дерзость. Придет время, и я узнаю-если будет возможность – имя её нового хозяина какимлибо косвенным способом, не обращаясь непосредственно к Камчаку; гораздо хуже, если при нападении она попала в руки паравачей – тогда поиски её следов сильно осложнятся.

Зато я напрямую спросил Камчака о том, почему он, предполагая, что катайи и кассары не придут на помощь тачакам, не оставил тем не менее Тарию и не отвел свои главные силы к фургонам.

– Это была рискованная игра с моей стороны,признался он.

– Опасная.

– Возможно. Но мне казалось, что я в достаточной степени знаю и катайев, и кассаров.

– Да, но ставки в этой игре очень высоки.

– Они гораздо выше, чем ты думаешь.

– Не понимаю, – признался я.

– Игра ещё не окончена, – сказал он, но от дальнейшего разговора отказался.

На другой день после моего прибытия в Тарию Гарольду удалось перепоручить свои обязанности командующего колонной фургонов кому-то другому, и он к вечеру прибыл во дворец Фаниуса Турмуса.

Днем и ночью, урвав всего час-другой для сна где-нибудь на ковре во дворце или устроившись прямо на каменной мостовой у разведенного часовым костра, мы с Гарольдом выполняли всевозможные указания Камчака, то принимая участие в штурме очередной удерживающей оборону тарианской внутренней крепости, то проверяя и выставляя на посты часовых. Силы тачаков были расположены таким образом, чтобы оттеснить не желающих подчиниться тарианцев в сторону двух городских ворот, сознательно оставленных открытыми и неохраняемыми, чтобы позволить всем как воинам, так и гражданским лицам покинуть город. С городских стен хорошо был виден поток беженцев, оставляющих Тарию. Они несли с собой провизию и вещи, которые им удалось захватить из объятых пламенем домов. Стояла поздняя весна – не слишком суровое время года, хотя и отличающееся нередкими затяжными дождями, значительно ухудшающими и без того несладкую судьбу беженцев. В связи с этим меня немало приятно удивил тот гуманный факт, что вдоль путей следования покидающих город тарианцев Камчак оставил емкости с питьевой водой и коекакой провиант.

Я обратился к Камчаку за объяснениями, поскольку обычно в состоянии войны тачаки не оставляли на неприятельской территории ничего живого, уничтожая даже домашних животных и отравляя колодцы. Города, сожженные народами фургонов сотни лет назад, как говорят, продолжают до сих пор лежать в руинах, являясь пристанищем лишь для ветра да охотящихся за уртами слинов.

– Народам фургонов нужна Тария, – без обиняков ответил Камчак.

Для меня это было как гром среди ясного неба. С другой стороны, все выглядело совершенно логично.

Тария действительно явилась основным звеном, связывающим народы фургонов с городами Гора, своеобразными воротами, через которые всевозможные товары попадали на бескрайние равнины кочевников. Без Тарии существование народов фургонов, несомненно, было бы гораздо более скудным.

– А кроме того, – добавил Камчак, – народам фургонов нужен враг.

– Не понимаю, – признался я.

– Не имея общего врага, они никогда не объединятся, а не объединившись – однажды погибнут.

– Именно с этим и связана та игра, о которой ты говорил? – поинтересовался я.

– Возможно, – уклончиво ответил Камчак.

Однако я не чувствовал себя удовлетворенным; мне казалось, что Тария свободно могла выдержать гораздо большие разрушения, чем те, которые ей причинили войска тачаков: они, например, могли оставить открытыми для отступающих только одни ворота и позволить покинуть горЬд не тысячам, а сотням тарианцев.

– И это все? – спросил я. – Это единственная причина, почему столь большому числу тарианцев позволено остановить город?

– У тебя, командир, несомненно, есть какие-нибудь дела в других частях города? – сухо сказал Камчак.

Я коротко кивнул, повернулся и, разочарованный разговором, покинул комнату. Давным-давно я понял, что нельзя давить на Камчака, если он не хочет говорить. Однако, успокоившись, я сам удивился его снисходительности. Испытывая жесточайшую ненависть к Тарии и тарианцам, он тем не менее не остался глухим к отчаянию своих беспомощных врагов и отнесся к безоружным гражданам с величайшей терпимостью и сочувствием, подарив им жизнь и свободу, позволив им беспрепятственно оставить город. Пожалуй, единственным с точки зрения тарианца исключением явились женщины Тарии, рассматриваемые не иначе как часть доставшейся победителю добычи.

Все немногое оставшееся у меня свободное время я проводил у дома Сафрара. Внутренние строения, входящие в его состав и отбитые тачаками, были укреплены при помощи булыжника и бревен, что превратило двор в одну большую баррикаду. Я регулярно проводил обучение тачаков стрельбе из арбалетов, десятки которых оказались в руках нападающих. В распоряжении каждого из отобранных мною воинов находилось по пять арбалетов и по четыре раба-тарианца, назначенных мной для заряжания оружия. Новоиспеченных арбалетчиков я расставил на крышах ближайших домов, кольцом огибающих строения Сафрара. Арбалет, уступая тачакскому луку в скорострельности, имеет тем не менее целый ряд преимуществ, важнейшим из которых являлась возможность ведения более прицельного и мощного огня, что – как я и добивался – в значительной степени затрудняло действия неприятельских тарнов, базировавшихся на главной башне – цитадели осажденных. Прошедшим у меня обучение тачакам уже в первый день удалось подбить четырех подлетающих к башне неприятельских птиц, хотя тарнсмены продолжали наносить нам урон. Однако все шло к тому, что скоро мы бы смогли контролировать воздушное пространство и над башней. Я, конечно, опасался, что известие о появлении у нас дополнительных видов вооружения вынудит Сафрара ускорить свое решение покинуть башню, но сообщение о четырех сбитых тарнах, очевидно, возымело совершенно иное действие, поскольку с бегством Сафрар явно не торопился.

Улучив минутку, мы с Гарольдом расположились перекусить у костра, разведенного прямо на мраморном полу дворца Фаниуса Турмуса. Рядом наши стреноженные каийлы расправлялись с тушей убитого верра.

– Большинство жителей, – сказал Гарольд, – уже оставили город.

– Это хорошо.

– Камчак скоро закроет ворота, и тогда мы решительно возьмемся за дом Сафрара и за наемников Ха-Кила.

Я кивнул. Защитников в городе осталось совсем немного, основная масса тачаков была освобождена от необходимости отвлекаться на случайные стычки, и у Камчака появилась реальная возможность бросить все свои силы на дом Сафрара и, если понадобится, брать его штурмом. У Ха-Кила в распоряжении, как мы полагали, имелось в настоящий момент более тысячи тарнсменов да плюс почти три тысячи личных охранников Сафрара и неизвестно сколько ещё его слуг и рабов, которых он всегда мог использовать при защите ворот, обороне проломов в стене, для сбора стрел или зарядки арбалетов.

Покончив с куском мяса жареного боска, я растянулся на полу и, положив под голову кулак, взглянул в потолок, своды которого носили нисколько не украшающие его следы разожженных тачаками костров.

– Ты собираешься провести ночь здесь? – поинтересовался Гарольд.

– Надеюсь, что да, – ответил я.

– Но ведь сегодня вечером от лагеря пригнали больше тысячи босков, – заметил Гарольд.

Я повернулся на бок и посмотрел на него. Я знал, что Камчак за последнее время распорядился пригнать босков, чтобы они откармливались под стенами Тарии для пропитания его воинам.

– А какая разница, где я буду спать? – ответил я. – Если ты тачак, то это, надеюсь, не означает, что ты должен спать у боска на спине или ещё лучше под копытами?

Лично меня такая перспектива нисколько не прельщала. Но Гарольда, по-видимому, подобная возможность нисколько не разочаровывала.

– Если понадобится, – поставил он меня в известность, – тачак может великолепно отдохнуть даже на рогах у боска, но коробанец, по-видимому, предпочитает спать на полу, вместо того чтобы по-человечески устроиться на шкурах ларла в командирском фургоне.

– Что-то я не понимаю, – признался я.

– Подумай.

– Может, объяснишь?

– Ты что, до сих не понял?

– Нет.

– Коробанец несчастный, – пробормотал Гарольд; он встал на ноги, вытер кайву о рукав и вложил её в ножны.

– Ты куда? – спросил я.

– К себе в фургон, – доложил Гарольд. – Он прибыл вместе с босками и ещё двумястами фургонами, включая, между прочим, и твой.

Я приподнялся на локте.

– Но у меня нет фургона.

– Теперь есть, – возразил Гарольд. – И у меня тоже.

Я недоуменно смотрел на него, полагая, что начались его обычные тачакские штучки.

– Говорю тебе совершенно серьезно, – заверил меня Гарольд. – В тот вечер, когда мы отправились в Тарию, Камчак приказал выделить нам по фургону в награду.

Мы вспомнили ту ночь с её нескончаемым путешествием по подземной системе городского водопровода, колодец, наш плен, Желтый Бассейн, Сады Наслаждений Сафрара, украденных тарнов, бегствовсю сумасшедшую авантюру.

– В то время, – продолжал Гарольд, – наши фургоны, конечно, ещё не были выкрашены в красный цвет и не были полны трофеями и прочим богатством – ведь мы ещё не были командирами.

– Но за что он нас наградил?

– За храбрость, конечно.

– Просто за храбрость?

– За что же еще?

– За успешное выполнение операции, например. Ты вот добился успеха, получил, что хотел. Но я-то нет. Я потерпел неудачу. Я не заполучил золотую сферу.

– Золотой шар не имеет никакой ценности. Камчак сам это сказал.

– Он просто не знает, чего она стоит.

Гарольд пожал плечами.

– Может быть.

– Вот видишь: я не добился успеха.

– Добился.

– Какого? В чем?

– Для Камчака храбрость – уже успех; даже само по себе проявление храбрости – очень важная вещь.

Даже если ты при этом потерпел неудачу, ты все равно добился успеха.

– Понятно.

– Думаю, тебе это не совсем понятно.

– Что именно?

– То, что мы проникли в Тарию и выбрались из неё так, как выбрались мы, приведя с собой двух тарнов, достойно общественного признания. Мы оба, ты и я, удостоены шрама храбрости.

Я не нашелся что сказать. Помолчав, я взглянул ему в лицо.

– Но ведь ты не носишь шрам храбрости.

– Парню с таким шрамом было бы не так-то просто действовать поблизости у городских ворот Тарии, – усмехнулся Гарольд. – Ты так не считаешь?

– Совершенно верно, – рассмеялся я.

– Ничего, – пообещал Гарольд, – как только у меня выпадет свободное время, я отыщу кого-нибудь из клана шрамовщиков и он нанесет мне шрам. Тогда я буду выглядеть ещё более привлекательным.

Я рассмеялся.

– Может, пусть он сразу же нанесет шрам и тебе? – предложил Гарольд.

– Нет, – отказался я.

– Шрам будет немного отвлекать внимание от твоей шевелюры.

– Нет, спасибо, не нужно.

– Ладно. Всем и так известно, что ты всего лишь коробанец, а не тачак. – Он помолчал и добавил: Хотя многие из тех, кто носит шрам храбрости, заслужили его менее достойными делами, чем ты.

Это было приятно услышать.

– Ну, ладно, – сказал Гарольд. – Я устал и хочу поскорее добраться до своего фургона. Завтра снова за работу.

– А я даже не знаю, где мой фургон, – признался я.

– Я об этом догадался, когда понял, что ты, скорее всего, провел ночь после сражения, с удобством устроившись на полу пустого фургона Камчака. Я искал тебя, но так и не нашел. Твой фургон – тебе, наверное, это будет приятно узнать, – не пострадал от нападения паравачей. Не то что мой собственный.

Я рассмеялся.

– Странно, я даже не знал, что у меня давно есть фургон!

– Тебе это уже давно было бы известно, если бы ты снова не бросился сломя голову в Тарию сразу после нашего возвращения на тарнах с Хереной, когда фургоны ещё двигались к Та-Тассе. Ты даже не задержался у фургона Камчака: Африз бы, конечно, тебя предупредила.

– Как? Крикнула бы из клетки для слинов?

– Тогда она уже не была в клетке.

– Вот как? Рад слышать.

– Та маленькая дикарка – тоже.

– А с ней что стало?

– Камчак отдал её одному воину.

– Понятно. – Эта новость меня не обрадовала. – А почему ты сразу не сообщил мне о фургоне?

– Это не показалось мне таким важным, – сказал Гарольд. – Но коробанцы, наверное, иначе относятся к подобным вещам – фургонам и прочим мелочам.

Я не мог не рассмеяться.

– Гарольд, я устал. Дай мне отдохнуть!

– Ты не собираешься провести эту ночь в своем фургоне?

– Пожалуй, нет.

– Как пожелаешь. А я постарался, чтобы он не пустовал без паги и вина ка-ла-на из Ара…

В Тарии, хотя в нашем распоряжении и оказались значительные богатства, большими запасами паги или ка-ла-на мы не располагали. Как я уже упоминал, тариане в основном предпочитали крепкие сладкие вина. В качестве трофея я взял себе во дворце сто десять кувшинов паги и сорок бутылок ка-ла-на с Тироса, Коса и Ара, но отдал их своим арбалетчикам, за исключением одной бутылки паги, которую мы с Гарольдом осушили ещё пару ночей назад. Я решил, что неплохо, пожалуй, было бы провести эту ночь в собственном фургоне. Две ночи назад мы с Гарольдом отведали паги, почему бы не подарить эту ночь бутылке ка-ла-на?

Я посмотрел на Гарольда и улыбнулся.

– Я тебе благодарен.

– И есть за что, – сказал Гарольд, спутывая ноги своей каийле и запрыгивая в седло. – Без меня ты никогда бы не нашел своего фургона, а я бы ни за что больше не стал тратить время на пустую болтовню!

– Подожди! – крикнул я ему вслед.

В несколько прыжков его каийла выскочила из зала, пролетела следующий, вихрем промчалась по коридору и через секунду исчезла в проеме главного выхода из дворца.

Бормоча проклятия, я рывком развязал поводья своего скакуна, затянутые вокруг колонны, и, на ходу запрыгнув в седло, помчался вслед за Гарольдом, не желая затеряться на улицах Тарии или среди тачакских повозок, заглядывая в каждый фургон и спрашивая, не мой ли это? Я словно на крыльях пролетел через ступени входной лестницы дворца Фаниуса Турмуса и так же быстро оставил за спиной внутренний и внешний дворы, провожаемый изумленными взглядами воинов, едва успевающих отдавать мне полагающиеся командиру приветствия.

Едва выскочив на улицу, я резко осадил вставшую на дыбы каийлу: Гарольд спокойно восседал в седле, с укоризной глядя на меня.

– Такая поспешность, – заметил он, – не подобает командиру тачакской тысячи.

– Пожалуй, – согласился я, переводя каийлу на шаг и приноравливаясь к шагу каийлы моего эксцентричного товарища.

– Я боялся, что не найду без тебя свой фургон,признался я.

– Но ведь это фургон командира, – сказал Гарольд. – Тебе показал бы его любой воин.

– Об этом я не подумал.

– Ничего удивительного, – утешил меня Гарольд. – Ты ведь всего лишь коробанец.

– Но когда-то давно мы все же повернули вас вспять, – возразил я.

– Меня там тогда не было, – заметил Гарольд.

– Это верно, – согласился я.

Некоторое время мы ехали молча.

– Если бы это не задело чувства твоего достоинства, командир, – сказал я, – я бы предложил наперегонки на каийлах.

– Вон, смотри! – немедленно воскликнул Гарольд. – Там, сзади!

Я мгновенно остановил каийлу и, выхватив меч, окинул пристальным взглядом пустынные улицы города и глазницы окон.

– Что там? – воскликнул я.

– Вон там, справа! – крикнул Гарольд.

– Да что там такое?

– Пролом в стене, видишь? – решительно кивнул головой Гарольд. – Кто быстрее?

Я обернулся и посмотрел на него.

– Я принимаю твое пари! – крикнул он, пришпоривая своего скакуна и рывком посылая его вперед.

Пока я развернул свою каийлу, он преодолел уже почти треть расстояния. Не могу передать, как меня это задело. Несчастное мое животное чуть не взлетело, так вонзились мои пятки ему под ребра. Пролом мы с Гарольдом проскочили одновременно, благо ширина его позволила нашим животным не столкнуться друг с другом. Тут же пустили своих каийл обратно и перевели на шаг, дабы выехать через главные ворота-уже под изумленные взгляды стражников – не торопясь, как подобает людям нашего ранга.

Мы безмолвно подъехали к фургонам, и тут Гарольд указал на один из них.

– Это твой, – сказал он. – Мой рядом.

Фургон оказался большим, запряженным восемью черно-бурыми босками. У входа стояли два охранника, а рядом на врытом в землю шесте возвышался штандарт с изображением четырехрогого боска. Шест был выкрашен красной краской – цветом, соответствующим командирскому рангу. В щели под дверью я заметил свет внутри фургона.

– Желаю тебе всего хорошего, – сказал Гарольд.

– И тебе всего хорошего, – ответил я.

Тачакские охранники приветствовали нас тремя ударами копья о щит. Мы ответили поднятием правой руки, ладонью наружу.

– У тебя действительно быстрая каийла, – сказал Гарольд.

– Скорость для наездника – это все, – пожал я плечами.

– Да, если бы это было не так, я бы у тебя вряд ли выиграл, – согласился Гарольд.

– Странно, а я считал, что победил я.

– Вот как?

– Конечно. Откуда ты знаешь, что победа не за мной?

– Ну… я этого не знаю… некоторая доля вероятности действительно есть… – замялся Гарольд.

– Большая, большая доля вероятности, – заверил его я.

– На самом деле, – признался он, – я затрудняюсь сказать, кто победил.

– Я тоже, – согласился я и предложил: – Давай считать это ничьей.

– Пожалуй, хотя все это кажется просто невероятным. – Он помолчал и добавил: – Может, решим это монетой? Подбросим? Орел или решка?

– Нет, – отказался я. – Пусть останется ничьей.

– Ладно, идет, – согласился Гарольд и, усмехнувшись, поднял руку в горианском приветствии: – До утра!

– До утра! – поднял руку я в ответ.

Я смотрел, как он идет между фургонов, насвистывая какую-то тачакскую мелодию. Наверное, маленькая Херена ждет его в ошейнике и закованная в цепи.

Назавтра, я знал, назначен штурм последних убежищ Сафрара и башни, которую обороняют наемники Ха-Кила. Вполне возможно, завтра один из нас или мы оба погибнем.

Я обратил внимание, что боски, впряженные в мой фургон, выглядят накормленными и ухоженными, гривы их расчесаны, а рога и копыта тщательно отполированы.

Я передал поводья каийлы одному из охранников и устало поднялся по ступенькам фургона.

Глава 25 МНЕ ПОДАЮТ ВИНО

Я отворил дверь фургона и остолбенел от неожиданности.

На полу, устланном толстым ковром, под свисающим с потолка заправленным тарларионовым маслом светильником в желтой шелковой накидке стоЭто, конечно, было правдой, она могла говорить по-гориански, но разобрать написанное была неспособна. Впрочем, грамотой не владели и многие тачаки, поэтому на ошейниках их рабов зачастую были выгравированы значки, символически показывающие, кому именно принадлежит данный невольник Но даже умеющие читать или желающие составить о себе подобное мнение нередко рядом со своим именем также ставили личный знак, чтобы разобрать его были в состоянии другие, не владеющие письмом воины. Например, знак Камчака изображал четыре рога боска над двумя скрещенными кайвами.

Я вошел в фургон и приблизился к девушке.

– Не смотри на меня! – воскликнула она, отворачиваясь так, чтобы свет не падал ей на лицо, и закрывая его руками.

Я развернул к себе её ошейник; от него тянулась тонкая металлическая цепь. На девушке был сирик, которого под накидкой я сразу не заметил. Цепь от ошейника свисала вдоль тела, соединялась с ножными кандалами и заканчивалась на вделанном в стену кольце. На тарианском ошейнике девушки были выгравированы четыре рога боска и символ города Коро-ба, который Камчак велел использовать как мой личный знак. Надпись на кольце гласила: «Я – женщина Тэрла Кэбота». Я поправил на девушке ошейник и отошел к дальней стене фургона: хотелось побыть одному и подумать.

Однако тут же мелодично зазвенели цепи на ногах у девушки, пристально вглядывающейся мне в лицо – Что там написано? – спросила она.

Я не ответил.

– Чей это фургон? – взмолилась она.

Я хмуро посмотрел на нее, и она тут же прикрыла лицо рукой, стараясь при этом, чтобы шелковая накидка плотнее окутывала её тело. Цепи, охватывающие её запястья, тянущиеся к щиколоткам и дальше к кольцу в стенке фургона, вызывали во мне ненависть Над прижатой к лицу ладонью блестели наполненные страхом глаза девушки.

– Чей это фургон?

– Мой, – ответил я.

Девушка замерла от неожиданности.

– Нет, не может быть, – выдавила она из себя. – Это фургон какого-то командира, он командует тачакской тысячей.

– Я и есть этот командир, – ответил я.

Она провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя сон.

– А что написано у меня на ошейнике?

– Что ты – девушка Тэрла Кэбота.

– Твоя девушка?

– Да.

– Значит, я – твоя рабыня?

– Да. – Она не в силах была больше произнести ни слова.

– Да, ты принадлежишь мне, – подтвердил я.

Из глаз у неё потекли слезы, оставляя на шелковой накидке мокрые пятна, но она так и продолжала стоять не в состоянии их остановить.

Я опустился рядом с ней на колени.

– Все хорошо, Элизабет. Все уже позади, – постарался я её успокоить – Тебе больше не будут причинять боль. Ты больше не рабыня. Ты свободна.

Я нежно взял её скованные цепями руки и отвел их от её лица. Она попыталась отвернуться.

– Пожалуйста, не смотри на меня, Тэрл, – пробормотала она.

В носу у нее, как я догадывался, поблескивало крохотное изящное золотое колечко, подобающее каждой тачакской женщине.

– Не смотри на меня, – взмолилась она, – прошу тебя!

Я осторожно приподнял ладонями её тонкое лицо, обрамленное мягкими темными волосами, и с нежностью вгляделся в этот высокий лоб, чудесные, полные слез глаза и дрожащие губы, над которыми тускло поблескивало золотое тачакское колечко.

– Оно тебе очень идет, – сказал я.

Девушка подавила подступившие рыдания и прижалась лицом к моему плечу.

– Они привязывали меня к колесу, – пробормотала она.

Я утопил ладонь в её густых волосах и плотнее прижал её голову к своей груди.

– Они поставили у меня на теле клеймо! – едва слышно выдохнула она.

– Теперь все уже позади, Элизабет, – сказал я. Все уже кончилось. Ты свободна.

Она подняла свое мокрое от слез лицо.

– Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, – прошептала она.

– Нет, – с грустью ответил я, – не любишь.

Она снова уронила голову мне на плечо.

– Но ты не хочешь меня, – едва сдерживая рыдания, бормотала она. – Ты никогда меня не хотел!

Я промолчал.

– И вот теперь, – с горечью продолжала она, Камчак отдал меня тебе. Именно потому, что я тебе безразлична! Он такой жестокий! Жестокий!

– Мне кажется, Камчак в данном случае больше думал о тебе, – возразил я. – Он считал, что отдает тебя другу.

Она отстранилась от меня в полном изумлении.

– Неужели это возможно? – удивилась она. – Этот человек избивал меня плетью!

Она опустила глаза, боясь встретиться со мной взглядом.

– Тебя избили, потому что ты хотела убежать, пытался объяснить я. – Обычно женщину за подобную провинность калечат или бросают на растерзание слину. То, что тебя наказали лишь плетьми, доказывает мне и, возможно, тебе тоже, что он считается с твоим положением.

Она по-прежнему боялась поднять голову.

– Он опозорил меня, – продолжала она. – Я себя ненавижу после всего, что было! Я не чувствую себя женщиной!

– Теперь все уже позади, – пытался я её успокоить.

Толстый ковер у нас под ногами чуть не промокал от слез девушки.

– А вот прокалывание ушей, – старался я перевести разговор на другую тему, – тачаки рассматривают как варварский обычай, занесенный к их девушкам тарианцами.

Элизабет подняла глаза; колечко у неё в носу заиграло золотистыми огоньками.

– У тебя уши проколоты? – спросил я.

– Нет, – ответила она, – но многие из моих подруг в Нью-Йорке прокалывают.

– Но ведь тебе это не кажется таким уж безобразным? – поинтересовался я.

– Нет, – слабо улыбнулась она.

– А попробуй сказать об этом тачакам, – предложил я. – Они даже тарианским рабыням не позволяют носить серьги в ушах. А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.

Элизабет сквозь слезы улыбнулась.

– К тому же колечко всегда можно снять, – продолжал я свои увещевания. – Растянуть и вытащить Остается лишь крохотная дырочка в носу, которую даже не всегда заметишь.

– Ты такой добрый, Тэрл Кэбот, – сказала девушка.

– Не знаю даже, стоит мне об этом говорить,признался я, – но это колечко очень тебе идет.

Она подняла голову и кокетливо улыбнулась.

– Правда?

– Да, очень.

Она опустилась рядом со мной на колени, все ещё плотно запахивая на себе шелковую накидку. Глаза её уже не смотрели так грустно.

– Я рабыня или свободная женщина?

– Свободная.

Она рассмеялась.

– Не думаю, чтобы тебе хотелось отпускать меня на свободу, – заметила она. – Ты все ещё держишь меня в цепях, как простую рабыню!

– Извини! – ответил я. – Где ключ?

– Над дверью, – ответила она. – Там, куда я не могу дотянуться.

Я поднялся с пола.

– Я так счастлива! – призналась Элизабет.

Я снял ключ с небольшого, вбитого в притолоку над дверью крюка.

– Не оборачивайся! – попросила она.

Я стоял лицом к двери.

– Почему? – спросил я и услышал легкий перезвон цепей.

– И ты посмеешь снять кандалы с такой женщины? – донесся до меня её внезапно зазвучавший с придыханием голос.

Я резко обернулся и увидел, что она поднялась с пола и стоит, гордо расправив плечи и вскинув голову, глядя с вызовом, словно только что получившая ошейник женщина, захваченная в плен не больше часа тому назад и доставленная в лагерь налетчиков в качестве трофея их удачного набега.

У меня перехватило дыхание.

– Да, я сброшу с себя накидку, но знай: если ты прикоснешься ко мне… – Она не договорила фразы.

Бесшумно, с церемониальной торжественностью желтая шелковая накидка соскользнула с её тела и опустилась к ногам. Девушка стояла не шелохнувшись, глядя на меня в притворном негодованииграциозная и прекрасная. Помимо сирика, на ней было обычное одеяние кейджеры: куурла и чаткакрасный шнур и полоска черной кожи, калмак – короткая кожаная курточка без рукавов и куура-тонкий красный поясок. На левом бедре у неё я заметил небольшое, глубоко вошедшее в тело клеймо, изображающее четыре скрещенных рога боска.

Даже не верилось, что эту стоящую передо мной в сирике гордую девушку мы с Камчаком воспринимали как маленькую дикарку, о которой я мог знать лишь то, что она была тихой, робкой девушкой с Земли, молоденькой секретаршей, одной из многих тысяч таких же, как она, наполняющих каждый крупный офис больших городов Земли. Но женщина, стоящая сейчас передо мной, никак не наводила на мысли об угловатых конструкциях из стекла и бетона, сковавших, поправших природу Земли; о городах, забитых толпами людей, моралью и условностями превращенных в безликих рабов, в придатки, обслуживающие пожирающую, выжимающую из них всякую индивидуальность систему, подавляющую в мужчинах мужественность, а в женщиьах – женственность, покупающую их жизни и свободу за горсть денег и призрачные, условные удовольствия. Нет, это стоящее передо мной существо оживляло в душе рев босков и запах земли, скрип фургонов и рев ветра, костры с жарящимися на них кусками мяса и стоны девушек, тающих от любви в объятиях мужчины, Камчака, рвущегося в бой на своей каийле. Передо мной стояла женщина, которую могли захватить в плен в Тарии или Аре, на Тиросе или Косе, гордо носящую свои цепи перед лицом захватившего её врага, одетую для услаждения его глаз – так, чтобы нивелировать всю её индивидуальность и превратить в одну из типичных рабынь тачаков.

– Ну, – нетерпеливо произнесла мисс Кардуэл, разбивая своим голосом очарование момента, – я думала, ты собираешься снять с меня цепи.

– Да, конечно, – пробормотал я, неуверенно двинувшись к ней.

Я отомкнул замки на кандалах и наручниках и бросил снятый с девушки сирик под ввинченное в стену кольцо для привязывания рабов.

– Что это на тебя нашло? – не удержался я.

– Сама не знаю, – ответила она. – Должно быть, в мыслях я уже привыкла к своему положению тачакской рабыни.

– Теперь ты свободна, – твердо ответил я.

– Это чувство не так-то просто выбросить из головы, – призналась она. – Но я постараюсь.

– Постарайся.

– Мое одеяние что – заставляет тебя нервничать? – спросила она.

– Да, – признался я.

Он подняла с пола шелковую накидку и двумя заколками, очевидно трофейными из Тарии, быстро закрепила её на плечах.

Я готов был её изнасиловать. Но я этого, конечно, не сделаю. Не дождется!

– Ты поел? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Здесь ещё осталось немного жареного мяса, кивнула Элизабет на запасы еды в моем фургоне.Оно уже остыло, но я, конечно, не собираюсь суетиться и разогревать его. Я – свободная женщина, не какая-нибудь рабыня, ты ведь знаешь!

Я начал жалеть о своем поспешном решении подарить ей свободу.

Она посмотрела на меня сияющими глазами.

– У тебя ушло так много времени, чтобы добраться до фургона, – заметила она.

– Я был занят, – возразил я.

– Сражения там всякие, я полагаю?

– Правильно полагаешь.

– А почему ты пришел в фургон сегодня вечером? – поинтересовалась она.

Я как-то не сумел определить интонации в её вопросе.

– Хотел выпить вина, – ответил я.

– Вот как, – неопределенно усмехнулась она.

Я подошел к сундуку, стоящему у дальней стенки фургона, и вытащил одну из находившихся в нем бутылок ка-ла-на.

– Давай отметим твое освобождение, – предложил я, наливая ей вино в небольшой бокал.

Она с улыбкой приняла бокал и подождала, пока я наполню свой.

– За свободную женщину, – предложил я тост. За ту, которая проявила силу духа и храбрость – за Элизабет Кардуэл, женщину одновременно и свободную, и красивую!

Мы чокнулись и осушили бокалы.

– Спасибо, Тэрл Кэбот, – с благодарностью произнесла Элизабет.

Я отставил пустой бокал.

– А теперь нам, конечно, нужно как-то переустроить наш фургон, – заметила она, окидывая взглядом мое жилище с решительно поджатыми губами. Нужно его перегородить. Не знаю даже, как я могу делить жилище с мужчиной, который не является моим хозяином.

Я был поражен.

– Ну, что-нибудь придумаем, – не нашел я ничего лучшего сказать.

Чтобы как-то оттянуть решение неожиданно возникшей проблемы, я снова наполнил свой бокал.

Элизабет от вина отказалась Я не стал настаивать, но свой бокал осушил: в конце концов, я ведь решил посвятить эту ночь выпивке.

– Может, сделать перегородку из шкур? – продолжала размышлять вслух Элизабет.

– Лучше выпей вина, – предложил я свое решение проблемы.

Она с отсутствующим видом пригубила.

– А вино неплохое, – заметила она – Отличное! – подхватил я – Думаю, стенка из толстых досок лучше подойдет, – вернулась она к занимающей её теме.

– Ты можешь носить даже вуаль, – поддержал я её начинания. – И кайву не забудь!

– Верно, – согласилась она.

Она снова пригубила вино, не спуская с меня своих мерцающих глаз.

– Кстати, говорят, – заметила, она, – что мужчина, подаривший свободу женщине, – последний болван.

– Наверное, так и есть.

– Тэрл Кэбот, ты просто чудо! – воскликнула Элизабет.

Она показалась мне сейчас особенно красивой.

Мне захотелось её с новой силой, но теперь она была свободной женщиной, не рабыней, и считаться только со своими желаниями мне казалось не совсем уместным. Тем не менее я решил не отступаться и на глаз прикинул расстояние между нами, чтобы в случае чего иметь возможность дотянуться до неё и посмотреть, что из этого получится.

– О чем ты думаешь? – поинтересовалась Элизабет.

– Так, ни о чем.

– Ага, – усмехнулась она, снова потянувшись за бокалом.

– Вот-вот, выпей ещё вина, – подбодрил я её – Конечно, выпью.

– Оно действительно хорошее. Отличное!

– Ты просто пытаешься меня напоить.

– Такая мысль и вправду приходила мне в голову. – Она рассмеялась.

– И после того, как я опьянею, что ты собираешься со мной сделать?

– Засуну тебя в мешок с навозом.

– Фу-у… У тебя нет никакого воображения!

– А что бы предложила ты сама?

– Ну.. Я у тебя в фургоне совершенно одна, беззащитна, всецело нахожусь в твоих руках…

– Ладно, оставь!

– Если хочешь, я могла бы на какое-то мгновение снова стать рабыней… Ну, как будто я опять попала в рабство и опять стала твоей, чтобы ты мог делать со мной все, что захочешь.

– Неплохая идея.

– Неужели командир тачакской тысячи действительно не знает, как себя вести с такой женщиной, как я? – Я потянулся, чтобы схватить её в свои объятия, но на пути у меня оказался бокал и моя рука машинально на него наткнулась.

– Да, пожалуйста, мистер Кэбот, – проворковала она, – выпейте ещё вина.

Я раздраженно поднялся с пола и отошел от неё.

– Клянусь Царствующими Жрецами, – не сдержался я, – ты просто сама напрашиваешься на неприятности!

Элизабет рассмеялась, глаза её сияли.

– Я свободная женщина.

– Я помню об этом.

Снова возникло неловкое молчание.

– Ты говорила о переустройстве фургона, – напомнил я. – Могу предложить некоторые из них. Свободная ты женщина или нет, ты – у меня в фургоне. Поэтому я рассчитываю, что у нас будет приготовлена еда, в фургоне будет убрано, оси его будут хорошенько смазаны жиром, а боски ухожены и накормлены.

– Не беспокойся, – заверила она меня. – Когда я буду готовить себе еду, её хватит на двоих.

– Рад слышать, – принял я её обещания.

– А кроме того, мне и самой неприятно было бы находиться в грязном фургоне, с несмазанными колесными осями и неухоженными босками.

– Надеюсь на это.

– Но мне кажется, что ты вполне мог смириться бы со всем этим мусором.

– Ты забываешь, что я командир тачакской тысячи.

– А какая разница?

– Большая разница! – Мой голос перешел на крик.

– И не нужно на меня кричать, – наставительно заметила она.

Этот разговор начал меня раздражать. Глаза мои сами собой остановились на валяющихся под металлическим кольцом цепях.

– Мы, конечно, можем рассматривать это как простое разделение обязанностей, – продолжала она.

– Хорошо, – согласился я.

– С другой стороны, ты вполне мог бы купить рабыню для выполнения этих работ.

– Ладно, я куплю рабыню.

– Хотя доверять рабыням нельзя.

Я едва не расплескал вино от переполнявшего меня бешенства.

– Осторожнее, вино прольешь, – она уже издевалась.

Да, решил я, не зря гориане считают предоставление женщине свободы глупейшей ошибкой.

Очевидно, не замечая моего состояния, Элизабет заговорщицки мне подмигнула.

– Ничего, – сообщила она. – Я буду присматривать за фургоном.

– Да, – рявкнул я, – хорошо!

Я опустился рядом со стоящим на ковре бокалом с вином и уставился в пол. Элизабет присела в двух шагах от меня и снова пригубила вина.

– От одной рабыни – её зовут Херена – я слышала, – с серьезным видом сообщила Элизабет, – что завтра ожидается большое сражение.

– Да, это правда.

– Зачем ты пришел сегодня ночью в фургон?

– За вином, я тебе уже говорил.

Она опустила глаза.

Какое-то время мы молчали.

– Я счастлива, что это именно твой фургон, – наконец нарушила она молчание.

Я окинул её задумчивым взглядом, усмехнулся и снова погрузился в свои мысли.

Интересно, что будет с Элизабет? Она, напомнил я себе, не горианка, она – бывшая жительница Земли. Она не принадлежала к тарианцам или тачакам, она неспособна была даже прочесть надпись на их языке. Для любого жителя планеты она оставалась хорошенькой дикаркой, годящейся лишь для того, чтобы носить ошейник своего хозяина. И тем не менее сложно даже себе представить, насколько она ранима. Не имея защитника, она будет совешенно беспомощна. Даже горианка вне стен родного города, не имея рядом человека, способного её защитить, недолго сумеет избегать опасности оказаться закованной в цепи. Даже крестьяне вылавливают таких женщин и используют их для работ на полях или по дому, пока не продадут их первому попавшемуся работорговцу. Нет, мисс Кардуэл необходим защитник, покровитель. Но уже завтра я могу погибнуть под стенами дома Сафрара. Как сложится после этого её судьба? А кроме того, напомнил я себе, у меня свое дело, свое задание, и как воин я не могу связывать себя с женщиной, ни с рабыней, ни со свободной.

Спутником Элизабет в этом мире могут быть только ошейник и цепи. Грустно это сознавать. Приходилось признать, что лучше бы Камчак не отдавал мне этой девушки.

Голос её прервал мои невеселые размышления.

– Странно, что Камчак не продал меня, – сказала она.

– Может, ещё продаст, – утешил я её.

Она рассмеялась.

– Может быть, – согласилась она, пригубив бокал. – Все может быть, Тэрл Кэбот.

– Это верно.

– И все же почему он меня не продал?

– Не знаю.

– Почему он отдал меня тебе?

– Я действительно не знаю.

А в самом деле, почему Камчак отдал эту девушку именно мне? Слишком много вещей в последнее время вызывали у меня удивление, и я невольно вернулся мыслями к загадкам этой планеты, к Камчаку, к тачакам и ко всему тому, что так отличается от нашего с Элизабет прежнего мира.

Я задумался, почему Камчак вдел кольцо в нос этой девушки, подверг её клеймению и одел обычной кейджерой? Действительно ли только потому, что она вызвала его гнев попыткой убежать из его фургона, или на то была ещё какая-то причина? И почему он подверг её наказанию – возможно, относительно жестокому – именно в моем присутствии? Думаю, таким образом он заботился о девушке. Ведь после этой демонстрации он отдал её мне, а мог отдать любому из своих воинов. Он сказал, что это ради её же блага. Почему же он так поступил? Или ради меня?

Или ради нее?

Элизабет наконец осушила свой бокал. Она встала, сполоснула бокал и поставила его на место. Затем опустилась на колени у дальней стенки фургона, распустила ленту и встряхнула волосами. После этого она принялась разглядывать себя в зеркальце, поворачиваясь то так, то этак. Я был изумлен. Теперь она рассматривала золотое колечко в носу не как уродство, а как основное свое украшение. Она повыше взбила волосы и, стоя на коленях, выпрямила спину, как настощая горианка. Камчак не позволил ей обрезать волосы; теперь, когда она считает себя женщиной свободной, она, думаю, скоро захочет их укоротить.

Если так, я буду об этом искренне сожалеть; длинные, густые волосы всегда казались мне главным украшением женщины.

Внезапно мне подумалось, что я понял Камчака!

Он действительно любил эту девушку!

– Элизабет, – отвлек я её от прихорашивания.

– Да? – откликнулась она, опуская зеркальце.

– Думаю, я знаю, почему Камчак отдал тебя мне, помимо, конечно, того факта, что считал, будто я смогу использовать хорошенькую женщину для ведения хозяйства.

Она рассмеялась.

– Я рада, что он так поступил, – призналась она.

– Вот как? – выразил я свое удивление.

Она улыбнулась и снова погляделась в зеркальце.

– Конечно. Кого ещё он мог найти достаточно глупого, чтобы меня освободить?

Какое-то время я не мог вымолвить ни слова.

– Так почему он так сделал, как ты думаешь? – поинтересовалась она.

– На Горе считается, что только женщина, познавшая всю глубину рабства, может быть по-настоящему свободной.

– Я не уверена, что до конца понимаю это.

– Здесь, очевидно, дело не в том, действительно ли женщина свободна или является рабыней; не в самих надетых на неё цепях, ошейниках или клейме.

– А в чем же?

– Вероятно, считается, что только женщина, в высшей степени подчиняемая чужой воле, способная себя подчинить, полностью отдаться, раствориться в мужских объятиях, может быть настоящей, истинной женщиной, и, являясь таковой, она, следовательно, является свободной.

Элизабет рассмеялась.

– Эта точка зрения не для меня; я, в конце концов, американка – свободная женщина! – заявила она.

– Я говорю не об ошейнике и цепях.

– Нет, все это только глупая теория.

– Может, и так.

– Я нисколько не уважаю женщин, способных полностью отдаться мужчине, – встряхнула она головой – Это меня не удивляет, – признался я.

– Женщина – такая же личность, как мужчина, ничуть не меньше – Мне кажется, мы говорим о разных вещах.

– Возможно.

– В нашем с тобой мире слишком много говорят о личностях и очень мало – непосредственно о мужчинах и женщинах как таковых. Из-за этого люди привыкают видеть в человеке прежде всего личность, мужчины уделяют меньше внимания своей мужественности, а женщины привыкают к мысли о недостойности вести себя по-женски.

– Чепуха! Все это чепуха! – Я говорю не о словах, используемых на Земле для обозначения этих вещей и понятий, а о том скрытом за словами смысле, который лежит в основе наших действий.

Она наморщила свой хорошенький лобик. Я продолжил.

– Что если бы нами в гораздо большей степени руководили законы природы, естественный голос крови, а не общественная мораль и надуманные условности? Представь себе мир, где искренние отношения между мужчиной и женщиной, их естественное влечение друг к другу внезапно были подменены требованиями какой угодно морали, лежащей в основе процветания общества как такового, действующей именно на благо общества, а не конкретного человека, общества, склонного воспринимать индивидуума как частичку самого себя, как функционирующую частичку, в которой половое различие отступает на второй план по отношению к профессиональному мастерству?

– Пытаюсь представить.

– Ну а какой, по-твоему, будет результат?

– Даже затрудняюсь сказать.

– Результатом будет наша Земля!

– Свободная женщина не желает подчинять себя мужчине, подстраиваться под него! – возразила Элизабет.

– Мы опять говорим о разньк вещах.

– Возможно.

– Не существует более свободной, величественной и внутренне прекрасной женщины, чем горианская вольная спутница мужчины. Сравни её с наиболее часто встречающимся типом жены жителя Земли.

– Нет, судьба тачакской женщины убога.

– Редко кто из них рассматривается в городах как полноправная вольная спутница мужчины.

– Мне не приходилось встречаться с такой женщиной.

Мне оставалось лишь признать её правоту. Особую грусть вызывало то, что сам я знал только одну такую женщину – Дину.

– Возможно, ты права, – согласился я, – но млекопитающие делятся на тех, кто по природе своей стремится к обладанию кем-либо, и тех, чья природа требует от них быть обладаемыми.

– Я не привыкла думать о себе как о млекопитающем, – рассмеялась Элизабет.

– А кем ты привыкла считать себя в биологическом смысле?

– Ну, если ты хочешь посмотреть на меня с этой точки зрения…

Я ударил кулаком по полу фургона, и Элизабет испуганно отскочила в сторону.

– Вот с какой точки я смотрю на это дело.

– Чепуха! – заявила Элизабет. – Это ничего не доказывает.

– Горианцы тоже признают, что этот аспект не воспринимается женщинами; они не понимают его, боятся и протестуют.

– Потому что это не доказательство.

– Ты все время считаешь, что я хочу принизить женщину, доказать её ничтожность; я же, наоборот, говорю, что женщины удивительны, очаровательны, но становятся такими, лишь научившись отдавать себя любви.

– Глупость! – фыркнула Элизабет.

– Вот почему в этом диком, варварском мире женщину, которая не умеет уступать, зачастую учат этому насильно. Ее просто завоевывают.

Элизабет отбросила голову назад и весело расхохоталась.

– Да-да, – глядя на нее, усмехнулся и я. – Ее уступчивость завоевывается, и нередко её хозяином, который испытывает от этого не меньшее удовлетворение.

– И что происходит с этими женщинами потом?

– Они могут носить цепи или получить свободу, как сложится их судьба; но для того, о чем мы с тобой говорили, это не имеет никакого значения: и в том и в другом случае они делаются по-настоящему женственными.

– Ни один мужчина, включая и тебя самого, мой дорогой Тэрл Кэбот, не толкнет меня на этот шаг!

– Горианцы утверждают, что женщина начинает страстно стремиться к осознанию свой женственности, своего предназначения мужчине именно в момент своего слияния с ним в одно целое – в тот парадоксальный момент, когда она, фактически являясь подвластной ему, его рабыней, достигает максимальной степени свободы.

– Все это так глупо!

– Они утверждают также, что женщина подсознательно страстно желает, чтобы это произошло с ней, но не отдает в этом себе отчета.

– А это уже совершеннейшая глупость!

– Почему же ты прежде вела себя со мной, как будто хотела быть рабыней?

– Это была просто шутка! Шутка!

– Шутка?

Она смущенно опустила глаза.

– Вот почему Камчак отдал тебя мне, – сказал я.

– Почему? – не поняла она.

– Чтобы в моих руках ты познала ошейник и научилась быть настоящей женщиной.

Она посмотрела на меня с удивлением, в глазах её читалось откровенное недоверие.

– Видишь, он думал о тебе, – продолжал я. – Он по-настоящему любил свою маленькую дикарку.

Я поднялся с пола и, отшвырнув в угол фургона свой бокал, направился к двери.

Элизабет вскочила на ноги.

– Куда ты собираешься? – поинтересовалась она.

– Пойду в фургон рабов, – ответил я.

– Но зачем?

Я не собирался скрывать своих намерений.

– Я хочу женщину.

Она не отвела взгляда.

– Но ведь я тоже женщина, Тэрл, – сказала она.

Я промолчал.

– Разве я менее красива, чем женщины в фургоне рабынь?

– Нет, не менее.

– Тогда почему же ты не останешься со мной?

– Завтра, думаю, нас ожидает серьезное сражение, – ушел я от прямого ответа.

– Я могу доставить тебе не меньше радости, чем любая другая рабыня, – настаивала она.

– Но ты не рабыня, ты – свободная женщина.

– Я дам тебе больше, чем они.

– Ты так самонадеянна!

Она горделиво выпрямилась. 

– Полагаю, тебе приходилось видеть девушек на невольничьих рынках, познавших, как и я, прикосновение плети рабовладельца? – поинтересовалась она.

Да, она была права, мне довелось на них посмотреть.

– Ты видел, как я двигаюсь, – с вызовом продолжала она. – Разве это не прибавило бы дюжины золотых монет к той цене, которую можно было бы за меня запросить?

– Пожалуй, – согласился я. Я подошел к ней, обнял за плечи и заглянул в глаза.

– Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, – прошептала она. – Пожалуйста, не оставляй меня!

– Ты не можешь меня любить, – возразил я, – Ты ничего не знаешь ни о моей жизни, ни о том, какая у меня здесь миссия.

– Мне это безразлично, – ответила она, кладя голову мне на плечо.

– Мне нужно идти, – ответил я. – С твоей стороны было бы жестоко стараться меня удержать.

– Возьми меня, Тэрл, – взмолилась она. – Возьми если не как свободную женщину, то как рабыню!

– Красавица моя Элизабет, я не могу взять тебя ни как ту, ни как другую

– Нет! – воскликнула она – Ты возьмешь меня так или иначе!

– Нет, Элизабет, – мягко возразил я, – нет.

Как разъяренная кошка, она набросилась на меня и ударила по щеке – раз, другой, третий..

– Нет, Элизабет, это не поможет, – сказал я. Она замерла, лицо у меня горело.

– Я тебя ненавижу, – пробормотала она – Ненавижу!

– Не верю, – ответил я.

– Тебе известен моральный кодекс воина Гора? – спросила она.

– Нет, – покачал я головой, – не известен.

Она снова ударила меня по щеке.

– Я тебя ненавижу, – процедила она сквозь зубы. И тут же, как я и ожидал, она опустилась передо мной на колени, протянув ко мне скрещенные в запястьях руки, как подобает горианской рабыне.

– Теперь, – с вызовом сказала она, обжигая меня своим пылающим от ярости взглядом, – ты должен или убить меня, или сделать своей рабыней!

– Ты свободная женщина, – настойчиво повторил я.

– Тогда убей меня, – потребовала она.

– Я не могу этого сделать, – отказался я.

– Значит, надень на меня ошейник!

– А этого я делать не хочу.

– Тогда тебе следует признать, что ты предал моральный кодекс горианского воина.

– Принеси ошейник, – потребовал я.

Она вскочила на ноги, схватила ошейник и снова опустилась передо мной на колени. Я опоясал её горло узкой металлической полосой и запер её на замок Она с яростью посмотрела на меня и начала подниматься с колен, но я жестко положил руку ей на плечо.

– Я не позволял тебе подниматься, рабыня, – сказал я.

Плечи её задрожали Одно мгновение она колебалась и затем уронила голову.

– Конечно, – пробормотала она. – Прости, господин.

Я вытащил заколки, удерживающие её шелковую накидку, и она соскользнула к её ногам, открывая моим глазам одеяние кейджеры. Элизабет напряглась, сдерживая переполнявшие её противоречивые чувства.

– Я хочу осмотреть свою рабыню, – сообщил я ей.

– Может быть, – язвительно осведомилась она, хозяин пожелает, чтобы его рабыня сняла с себя и остальную одежду?

– Нет, – ответил я.

Она презрительно вскинула голову.

– Я сам её сниму.

Я распустил её волосы, давая им возможность пышной волной рассыпаться по плечам, развязал красный поясок – кууру, снял с неё кожаный калмак и чатку.

– Раз уж тебе суждено быть рабыней – будь ею, сказал я.

Не поднимая головы, застыв в позе тачакской рабыни, она продолжала упорно смотреть в пол; руки её сжались в кулаки.

Я обошел её и опустился на ковер рядом с бутылкой ка-ла-на.

– Подойди ко мне, рабыня, – приказал я, – и стань рядом на колени.

Она подняла голову, окинула меня пылающим взглядом, секунду помедлила, едва слышно произнесла: «Да, господин» – и выполнила все, как я приказал.

Я смотрел, как она, мисс Элизабет Кардуэл, опускается передо мной на колени, при этом из всей одежды на ней был только ошейник.

– Кто ты? – спросил я у нее.

– Рабыня, – не поднимая головы, бросила она.

– Поднеси мне вина, – распорядился я.

Стоя на коленях, с низко опущенной головой, стараясь как можно изящнее держать бутыль, она наполнила мой бокал густым красным вином, как это делала Африз своему хозяину, Камчаку.

Осушив бокал, я отставил его в сторону и посмотрел на девушку.

– Зачем ты это сделала, Элизабет? – спросил я.

Она упорно не поднимала головы.

– Меня зовут Велла, – отчетливо произнесла она. – Я горианская рабыня.

– Элизабет… – начал было я.

– Велла, – перебила она.

– Хорошо, Велла, – согласился я, и она подняла голову.

Наши глаза встретились, и мы долго не отводили друг от друга взор. Наконец она улыбнулась и опустила глаза.

Я рассмеялся.

– Кажется, сегодня ночью я не пойду в фургон общественных рабынь, – заметил я.

По лицу Элизабет пробежала стыдливая улыбка.

– Кажется, нет, хозяин, – согласилась она.

– Ты хитрая лиса, Велла, – не удержался я.

Она пожала плечами. Затем, продолжая стоять в позе рабыни для наслаждений, она лениво, с кошачьей грацией потянулась, подняла руки и одним махом перебросила всю массу своих густых темных волос себе на лицо. Дав мне возможность полюбоваться на её изящную спину, она томным движением приподняла волосы над головой и посмотрела на меня.

– Ты считаешь, что женщины в фургоне общественных рабынь так же красивы, как Велла? – поинтересовалась она.

– Нет, я так не считаю, – ответил я.

– Может, они вызывают большее желание?

– Нет, там не найдешь женщину столь же желанную, как Велла.

С легкой улыбкой она ещё сильнее выгнула спину, лениво повернула голову, стрельнула в меня глазами и уронила волосы на плечи.

– Кажется, Велла желает доставить удовольствие своему хозяину? – заметил я.

– Нет, – сказала девушка. – Велла ненавидит своего хозяина. – Она взглянула на меня с наигранным негодованием. – Он унижает Веллу. Он надел на неё ошейник рабыни.

– Конечно, – ответил я. – Как и должно быть.

– Но, вероятно, Веллу можно принудить доставить своему хозяину удовольствие? Ведь она всего лишь рабыня!

Я рассмеялся.

– Как здесь говорилось, – заметила девушка, Велла – сознает она это или нет – страстно желает быть рабыней, рабыней мужчины. Она вот уже целый час этого добивается!

Я изумленно хлопнул себя по коленям.

– Мне это кажется глупейшей выдумкой, – сказал я.

– Возможно, Велла сама об этом просто не подозревает, – пожала она плечами.

– Но, возможно, Велла это выяснит? – предположил я.

– Возможно, – смеясь, согласилась она.

– Так ты готова, рабыня, доставить удовольствие своему хозяину?

– А у меня есть выбор?

– Нет.

– Значит, – с ироничным сомнением ответила девушка, – по-видимому, готова.

Я рассмеялся.

Элизабет с улыбкой взглянула на меня и неожиданно с игривым выражением лица уронила голову на ковер.

– От Веллы требуется только выражение робости и повиновения, – донесся до меня её голос.

Я, смеясь, встал на ноги и поднял Элизабет. Она плотнее прижалась ко мне; глаза её сияли. Я ощутил её дыхание у себя на щеке.

– Я думаю, теперь я что-нибудь с тобой сделаю, – поведал я.

На её лице отразилось выражение смиренной покорности.

– И что же ожидает твою красивую образованную рабыню? – полюбопытствовала она.

– Мешок для навоза, – сообщил я.

– Нет! – Она казалась действительно испуганной. – Нет!

Я рассмеялся.

– Лучше я сделаю для тебя что-нибудь другое! – поспешно произнесла она.

– Что-нибудь? – поинтересовался я.

Она взглянула на меня и рассмеялась.

– Да, – тряхнула она головой. – Что-нибудь!

– Ну что ж, Велла, – поразмыслив, решил я,пожалуй, я дам тебе шанс, но один-единственный: если тебе удастся доставить мне удовольствие, незавидная участь пребывания в мешке для навоза тебя минует, по крайней мере на сегодняшний день.

– Велла очень постарается доставить тебе удовольствие, – пообещала она.

– Ладно, – согласился я. – Попытайся.

Мне вспомнилось, как она только что заигрывала со мной, и я решил, что, пожалуй, стоит дать этой молодой американке возможность ощутить собственную силу.

В глазах девушки мелькнуло легкое удивление, быстро сменившееся веселыми искорками.

– Хорошо, хозяин. Я покажу тебе, что поняла значение надетого на меня ошейника, – пообещала она и внезапно подарила мне глубокий, сочный поцелуй, который, к сожалению, весьма скоро закончился.

– Вот! – воскликнула она. – Это поцелуй тачакской невольницы! – Она, рассмеявшись, отвернулась и бросила на меня взгляд через плечо. – Теперь ты видишь: я могу делать это достаточно хорошо.

Повода для возражения у меня не нашлось.

Выражение её лица изменилось.

– Но мне кажется, – игриво заметила она, – что одного поцелуя для хозяина вполне достаточно.

Это меня несколько раздосадовало, но ещё больше раззадорило.

– Ничего, – сообщил я, – девушки в фургоне публичных рабынь тоже знают, как поцеловать мужчину.

– Ах вот как! – воскликнула она.

– Да, они ведь не какие-нибудь секретарши, только притворяющиеся рабынями для наслаждений.

Глаза Элизабет метнули молнии.

– А ну, попробуй-ка вот этот поцелуй! – решительно направилась она ко мне, обняла мою голову ладонями и прижалась к моим губам своим влажным, горячим, ласковым ртом, ждущим и зовущим.

Языки наши коснулись друг друга.

Я обнял её за талию.

Когда она оторвалась от меня, я с трудом перевел дыхание и снисходительно заметил:

– Ну что ж, неплохо.

– Неплохо! – воскликнула она и набросилась на меня с новым рвением, впившись в мои губы длинным страстным поцелуем. Оторвавшись от моих губ, она в изнеможении уронила голову мне на плечо.

Я ладонью приподнял ей подбородок.

Глаза её пылали от страсти.

– Я, наверное, уже говорил тебе, – напомнил я,что по-настоящему женщина целует, только когда возбуждена до предела, только почувствовав себя беспомощной и жаждущей внимания.

Она зло посмотрела на меня и отвернулась, но через мгновение я уже расслышал её мелодичный смех.

– Ну ты и животное, Тэрл Кэбот! – воскликнула она.

– А ты? – рассмеялся я. – Разве ты не животное?

Маленькое, красивое животное в ошейнике!

– Я люблю тебя, Тэрл Кэбот.

– Набрось на себя шелка наслаждений, – сказал я, – и иди скорее ко мне.

Она, очевидно, решила принять брошенный ею вызов; испытываемое волнение совершенно её преобразило.

– Хотя я и женщина с Земли, – заметила она, – попробуй взять меня как рабыню.

– Если ты этого хочешь, – рассмеялся я.

– Просто я хочу тебе доказать, что все ваши теории глупы, – сказала она.

– Ты вводишь меня в искушение, – признался я.

– Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, но даже несмотря на это, тебе не удастся меня подчинить и завоевать, потому что я не позволю себе быть кем-то завоеванной даже человеком, которого я люблю!

– Если ты меня любишь, я, возможно, и не захочу подчинять тебя.

– Но ведь Камчак, этот гениальный, прозорливый тачак, отдал меня тебе именно для того, чтобы ты через рабство и подчинение научил меня быть женственной. Разве не так?

– Думаю, так.

– По его мнению, – и возможно, ты тоже так считаешь, – все это делается в моих собственных интересах.

– Возможно. На самом деле, я боюсь это утверждать. Все это слишком сложные вещи.

– Ну, так я докажу, что вы оба не правы!

– Давай посмотрим.

– Но ты должен пообещать, что постараешься сделать из меня настоящую рабыню – хотя бы лишь на это время.

– Хорошо.

– Ставкой будет моя свобода против…

– Против чего?

– Против твоей!

– Как ты себе это представляешь?

– В течение одной недели здесь, в фургоне, когда никто не будет видеть, ты будешь моим рабом: будешь носить ошейник и делать все, что я пожелаю.

– Признаться, эти условия мне не совсем подходят.

– Ты, кажется, не находишь ничего противоестественного в обладании мужчины женщиной-рабыней. Почему же ты возражаешь против обладания женщины мужчиной-рабом?

– Пожалуй, ты права.

По её лицу пробежала легкая улыбка.

– Наверное, это приятно – иметь своего собственного раба-мужчину. – Она рассмеялась. – Я покажу тебе, что значит рабский ошейник!

– Не торопись считать своих рабов, пока ты их ещё не завоевала, – охладил я её пьы.

– Итак, пари принято? – подвела она итог.

Я с изумлением смотрел на нее. Брошенный ей вызов, казалось, преобразил, оживил каждую частичку тела и души этой женщины, – наполнил огнем её взгляд, голос, саму манеру держаться. И это золотое тачакское колечко в носу придавало ей ещё большее очарование, а обнимавшая её шею узкая металлическая полоса ошейника сейчас ещё больше подчеркивала нежность и грациозное изящество изгибов её тела. Этот ошейник с выгравированным на нем моим именем давал мне все права на носящую его женщину, делал её моей бесправной рабыней, и несмотря на это, стоящая передо мной женщина, прошедшая клеймение и процедуру обращения в рабство, познавшая унижение и плеть рабовладельца, бросала мне вызов – извечный вызов непокоренной женщины осмелившемуся прикоснуться к ней мужчине, женщины, противящейся подсознательному, заложенному в ней самой природой стремлению раствориться в его объятиях, потерять индивидуальность в слиянии с ним, подарить себя ему, отозваться на его призыв, подчинить себя этому призыву, этому голосу её крови, осознать себя пленницей этого естественного порыва и, значит, пленницей обладающего ею мужчины.

Как говорят горианцы, в этой войне полов женщина уважает лишь того мужчину, который сумел до основания разрушить её бастионы.

Однако в глазах Элизабет Кардуэл я сейчас не замечал подтверждения горианской точки зрения на взаимоотношения полов. Она, казалось, уже жила ощущением своей – пусть ещё неодержанной – победы и, очевидно, предвкушением того, чем сможет отомстить мне, представителю мужской части населения этого мира, за те бесконечные поражения, которые ей пришлось пережить. Я подумал о её обещании показать мне, что значит рабский ошейник. Если она выиграет, у меня было мало сомнений в том, что она не выполнит свою угрозу.

– Ну так что, хозяин? – с вызовом поинтересовалась она.

На лице её отражалась вся буря испытываемых ею переживаний. У меня не было никакого желания сделаться её рабом. Нет, решил я, если одному из нас суждено находиться в подчинении другого, это непременно будет очаровательная мисс Кардуэл.

– Пари принято, моя маленькая рабыня, – усмехнулся я.

Она радостно рассмеялась и, поднявшись на цыпочки, притушила свисающий с потолка светильник.

Затем среди разложенных в фургоне богатых трофеев она выбрала показавшиеся ей достойными этой минуты одеяния.

В полупрозрачных шелках наслаждений она действительно выглядела впечатляюще.

– Ты готов стать рабом? – поинтересовалась она.

– Пока ещё ты носишь ошейник, – возразил я.

Она уронила голову, с деланным смирением произнесла: «Да, господин» – и тут же бросила на меня озорной взгляд.

Я жестом приказал ей подойти, и она послушно приблизилась.

Я приказал ей прильнуть к моей груди, и она, повинуясь, опустилась рядом со мной.

Лежа в моих объятиях, она снова стрельнула в меня глазами.

– Ты уверен, что готов быть рабом? – спросила она.

– Можешь не беспокоиться, – пообещал я.

– Мне будет приятно иметь тебя своим рабом. Я всегда хотела иметь красивого раба-мужчину.

– Хватит, успокойся, – оборвал я её.

– Да, хозяин, – послушно сказала она.

Я снял с неё шелка наслаждения и отбросил их в сторону.

– А теперь я хочу оценить поцелуй моей рабыни, – распорядился я.

– Да, хозяин, – отозвалась она.

– Наполненный страстью поцелуй, – предупредил я.

В притворной страсти она прильнула ко мне губами.

Взяв её за ошейник, я оторвал её от себя, повалил на пол и прижал спиной к густому ворсу ковра.

Она смотрела на меня с робкой недоверчивой улыбкой.

Я ухватил рукой вдетое ей в нос тачакское колечко и слегка потянул.

– Ой! – воскликнула она от боли, на глазах выступили невольные слезы. – С девушками так не обращаются!

– Ты не девушка, – напомнил я. – Ты – рабыня.

– Верно, – с несчастным выражением лица согласилась она и отвернулась.

Я почувствовал легкое раздражение.

Она подняла на меня глаза и удивленно рассмеялась.

Я начал целовать её шею, грудь, покрывая поцелуями её тело, изгибавшееся в моих руках.

– Я знаю, что ты делаешь, – заметила она.

– Что именно? – поинтересовался я.

– Ты пытаешься заставить меня почувствовать себя обладаемой.

– Вот как?

– Да, но пока твои старания успеха не имеют.

Я и сам начал ощущать некоторый скептицизм. Она повернулась в моих объятиях на бок и искоса посмотрела на меня.

– Горианцы утверждают, – вдруг со всей серьезностью произнесла она, – что каждая женщина, сознает она это или нет, страстно желает хотя бы на один час стать рабыней – совершенной рабыней – в руках мужчины. Не так ли?

– Помолчи, пожалуйста, – отмахнулся я.

– Нет, каждая женщина, каждая, ведь гак?

Я не мог понять, к чему она клонит.

– Видимо, да, – признал я.

Она рассмеялась.

– Ну, вот! – торжествующе воскликнула она. – Я сейчас лежу обнаженная в объятиях мужчины, в рабском ошейнике. Думаю, нет никаких сомнений в том, что я – женщина!

– Мне кажется, в настоящий момент – не до конца!

С минуту она смотрела на меня с гневом, затем лицо её осветилось улыбкой.

– Те же горианцы говорят, – с прежней серьезностью заметила она, – что в ошейнике женщина может быть только женщиной.

– Наиболее ошибочна, конечно, теория, утверждающая, что каждая женщина страстно желает сделаться хотя бы на час рабой мужчины, – проворчал я.

Она пожала плечами, уронив голову на плечо.

– Возможно, – согласилась она. – Велле это неизвестно.

– Ну, может быть, Велла это выяснит.

– Может быть, – рассмеялась она.

Тут я, возможно, не слишком деликатно стиснул рукой её коленку.

Она охнула и попыталась отдернуть ногу, но это ей не удалось.

Подвинув её ближе к себе, я полюбовался изящной формой её икр.

Она снова попыталась вырваться, и снова безуспешно; она могла двигаться, только когда я ей это позволял.

– Пожалуйста, Тэрл, – прошептала она.

– Ты собиралась стать моей, – ответил я.

– Пожалуйста, дай мне встать, – взмолилась она.

Я держал её за ногу не слишком сильно, но так, что она не могла не почувствовать себя в руках мужчины.

– Пожалуйста, Тэрл, отпусти меня. – В её голосе угадывались тревожные нотки.

– Тихо, рабыня. Успокойся, – приказал я.

– То, что ты сильнее меня, ещё ничего не значит! заявила она.

Я стал покрывать поцелуями её ногу – икру, колено, бедро, и по телу девушки пробежала дрожь.

– Отпусти меня! – воскликнула она.

Но я лишь продолжал свои поцелуи – нежные и настойчивые.

– Настоящий мужчина никогда не станет делать того, чего не хочет женщина! – внезапно закричала она. – Настоящий мужчина всегда будет внимателен к желаниям женщины, мягок и любезен с ней, добр и уважителен! Вот что такое – настоящий мужчина!

Я рассмеялся над способом защиты, который она выбрала, – столь знакомым, даже классическим для современной, цивилизованной, эмансипированной женщины, отчаянно боящейся почувствовать себя настоящей женщиной в руках мужчины, стремящейся определить по-своему понятие мужественности, не учитывая природы мужчины и его желаний и своей собственной природы, делающей женщину предметом желаний мужчины, учитывая только собственные страхи и капризы, лежащие в основе стремления переделать природу мужчины в то, что женщина сама определила для себя как мужественность.

– Ты – самка, – небрежно заметил я. – Твои представления о мужчине искусственны, надуманны.

Она сердито фыркнула.

– Странно, – продолжал я, – что когда в мужчине волнуется кровь и просыпается стремление к женщине, он вдруг объявляется не настоящим мужчиной.

Она застонала от отчаяния и, как я и ожидал, внезапно расплакалась, на этот раз искренне. Думаю, многие мужчины Земли, оказавшись в подобной ситуации, потрясенные и пристыженные, отступили бы перед этим, не знающим промаха оружием женщины. с ощущением вины и неясных опасений пошли бы на попятную, уступая глупым желаниям своей подруги Но, с усмешкой наблюдая за этими издревле известными женскими уловками, я знал, что в эту ночь рыданиям Элизабет не будет уделено ожидаемое ею внимание Я рассмеялся.

Она посмотрела на меня с испугом, в глазах её стояли слезы.

– Ты действительно хорошенькая маленькая рабыня, – заметил я.

Она яростно попыталась вырваться, но – безуспешно.

Я не забыл покрыть своими поцелуями и грациозное, изящно вылепленное колено девушки, и с обратной стороны колена – аппетитную впадинку.

– Пожалуйста, – всхлипнула Элизабет.

– Веди себя тихо, рабыня, – распорядился я Легко покусывая нежную кожу на ноге девушки, я оставлял на ней поцелуи все выше и выше.

– Пожалуйста, – пробормотала она.

– Что-то не так? – осведомился я.

– Мне хочется уступить тебе, – прошептала она.

– Пусть тебя это не пугает, – успокоил я девушку.

– Нет, – покачала она головой – Ты не понимаешь.

Я был озадачен.

– Мне хочется уступить, отдаться тебе, чувствуя себя рабыней, – призналась она.

– Ну, так отдайся, – пришел я ей на помощь.

– Нет! – воскликнула она, – Нет!

– Ты можешь отдаться мне как рабыня своему хозяину, – посоветовал я.

– Нет! – закричала она – Ни за что!

Я снова вернулся к поцелуям.

– Пожалуйста, хватит, – взмолилась она.

– Почему? – удивился я.

– Ты подчиняешь меня себе, делаешь рабыней своих губ!

– Может быть, горианцы правы?

– Нет! Не правы!

– Разве тебе не хочется уступить мне, чувствуя себя рабыней?

– Нет! – закричала она, рыдая от ярости – Отпусти меня!

– Пока ты не уступишь, не отпущу.

У неё вырвался крик отчаяния:

– Я не хочу быть рабыней!

Но когда я прикоснулся к наиболее интимным, потаенным местечкам её тела и она оказалась не в состоянии себя контролировать, я уже знал, что она чувствует себя полностью подвластной моим рукам, беспомощной, настоящей рабыней.

Теперь её руки, её губы сами искали меня, признавая мою власть над ней без стеснения, в естественном порыве стремясь уступить, отдать себя мне, её хозяину Стало ясно: даже плетью от неё невозможно было добиться подобного повиновения.

Она внезапно вскрикнула, ощутив себя полностью в моей власти И затем затихла, не осмеливаясь даже пошевелиться.

– Ты проиграла, – прошептал я ей на ухо.

– Я не рабыня! – застонала она. – Не рабыня!

Я почувствовал, как её ноготки впились мне в руку Поцеловав её, я ощутил на губах вкус крови и внезапно осознал, что она меня укусила. Голова её была запрокинута, веки смежены, а губы приоткрыты.

– Хорошенькая маленькая рабыня, – произнес я.

– Я не рабыня.

– Ну, скоро ею будешь.

– Нет, Тэрл, пожалуйста, не делай меня рабыней!

– Ты чувствуешь, что это возможно?

– Пожалуйста, не нужно!

– Разве мы не поспорили?

Она попробовала улыбнуться.

– Давай забудем о пари. Правда, Тэрл, это было так глупо. Давай забудем?

– Значит, ты признаешь себя моей рабыней?

– Нет! Никогда!

– Тогда, моя хорошая, игра ещё не окончена.

Она отчаянно попыталась освободиться и затем внезапно, словно изумленная происходящим, замерла и посмотрела на меня.

– Главное ещё впереди, – пообещал я.

– Я это чувствую, – призналась она.

Она лежала, не шевелясь, но я чувствовал, как её ногти все сильнее впиваются мне в руку.

– Мне страшно, – пробормотала она.

– В этом нет ничего страшного, – возразил я.

– Я чувствую, как ты все больше подчиняешь меня себе.

– Так и есть.

– Нет, я не хочу!

– Не бойся.

– Ты должен меня отпустить!

– Подожди, уже недолго осталось.

– Пожалуйста, отпусти меня, – взмолилась она.

– Горианцы считают, – напомнил я, – что женщина в ошейнике может быть только женщиной.

Она одарила меня полным ярости взглядом.

– А ты, моя очаровательная Элизабет, носишь ошейник.

Она со слезами отчаяния в глазах порывисто отвернулась.

И тут я почувствовал, как её ногти, впиваясь, едва не разорвали кожу у меня на руке; губы девушки сомкнулись, голова откинулась назад, тело мучительно изогнулось так, что плечи её оторвались от пола, глаза, до этого момента закрытые, широко распахнулись, и в них отразилось тревожное изумление, по телу девушки пробежала конвульсивная волна, её словно захлестнуло заполнившим тело пламенем, отразившимся в её обращенных ко мне глазах, и тут я, следуя требованиям горианского обряда посвящения в рабыню, со всем подобающим традиции презрением коротко бросил:

– Рабыня!

Взгляд её наполнился ужасом.

– Нет! – закричала она и с дикой ненавистью рванулась с пола и заработала кулачками с такой отчаянной яростью, что, очевидно, готова была бы избить меня, если бы я только позволил.

Я знал, она, возможно, решилась бы даже убить меня, если бы это было в её власти. Но сейчас она могла лишь попытаться вырваться из моих объятий, царапаться и кусаться, пока я не утихомирил её и не подарил ей поцелуй – поцелуй господина, принимающего покорность своей рабыни, не имеющей возможности выказать свое неповиновение.

– Рабыня! – со стоном вырвалось у неё из груди. – Я – рабыня! Рабыня!

Через час она лежала на ковре в моих объятиях и со слезами на глазах смотрела мне в лицо.

– Теперь я знаю, что такое быть рабыней в руках господина, – пробормотала она.

Я не ответил.

– Но хотя я и рабыня, – продолжала она, – я впервые в жизни чувствую себя по-настоящему свободной.

– Просто впервые в жизни ты чувствуешь себя женщиной, – сказал я.

– Мне нравится это чувство. Я счастлива чувствовать себя женщиной! Я счастлива, Тэрл!

– Не забывай, что ты всего-навсего рабыня.

Она рассмеялась и потрогала свой ошейник.

– Я женщина Тэрла Кэбота, – сказала она.

– Рабыня Тэрла Кэбота, – поправил я.

– Да, рабыня, – согласилась она.

Я рассмеялся.

– Ты не будешь наказывать меня слишком часто, хозяин? – спросила она.

– Посмотрим, – ушел я от обещаний.

– Я буду изо всех сил стараться доставить тебе удовольствие!

– Рад слышать это.

Она перевернулась на спину и неторопливо прошлась взглядом по потолку фургона и свисающему с него светильнику.

– Я свободна, – медленно произнесла она.

Я посмотрел на нее.

Она приподнялась на локте.

– Странное чувство, – призналась она. – Я рабыня и в то же время чувствую себя совершенно свободной. Свободной.

– Вот и хорошо, – согласился я. – А теперь мне нужно отдохнуть.

Она прикоснулась губами к моему плечу.

– Спасибо тебе, Тэрл Кэбот, что освободил меня.

Я перекатился на бок, обнял её за плечи и прижал к ковру.

В глазах её плясали веселые огоньки.

– Хватит этой чепухи насчет освобождения. Не забывай, что ты рабыня, – напомнил я, пощелкав пальцем по её надетому в нос золотому колечку.

– Да? – с деланным удивлением произнесла она.

Я легонько потянул за колечко, и она вынуждена была приподнять голову.

– Вряд ли это достойный способ выказывать свое уважение леди, – фыркнула она.

Я сильнее потянул за кольцо, и у девушки навернулись на глаза слезы.

– Но в конце концов, – заметила она, – я ведь всего-навсего рабыня.

– Ну вот и не забывай об этом, – напомнил я.

– Хорошо, господин, не забуду, – рассмеялась она.

– Мне кажется, ты недостаточно откровенна со мной, – заметил я.

– Да нет же, – смеясь, возразила она.

– Придется утром бросить тебя на съедение каийле.

– Где же ты ещё найдешь такую покорную рабыню, как я?

– Дерзкая девчонка!

– Ай! – воскликнула она, уворачиваясь от моего шлепка. – Пожалуйста, не надо!

– Не забывай об этой железке, – подергал я рукой за стягивающий её горло ошейник.

– Да, ошейник с твоим именем.

Я хлопнул её по бедру.

– И о клейме на твоем теле, – подсказал я.

– Я принадлежу тебе, как какой-то боек, – сердито бросила она.

Я снова повалил её на ковер. Глаза её сияли радостным задором.

– Все равно я свободна, – решительно произнесла она.

– Кажется, ошейник ничему тебя не научил, – с сожалением покачал я головой.

Она весело рассмеялась, подняла руки, обняла меня за шею и нежно прижалась губами.

– Твоя рабыня хорошо усвоила урок, преподнесенный ей надетым ошейником, – пробормотала она.

Я рассмеялся.

Она снова поцеловала меня в шею.

– Горианская рабыня Велла любит своего хозяина, – прошептала она.

– А мисс Элизабет Кардуэл? – поинтересовался я.

– А, эта маленькая хорошенькая невольница, – презрительно протянула Элизабет.

– Нет, секретарша, – напомнил я.

– Она не секретарша, – возразила Элизабет. – Она всего лишь хорошенькая горианская рабыня!

– Ну, так как насчет нее?

– Как ты, наверное, уже слышал, мисс Элизабет Кардуэл, эта дерзкая девчонка, принуждена была отдать себя как рабыня своему хозяину.

– Да, я уже об этом слышал.

– Он оказался таким грубым животным!

– И что с ней теперь?

– Эта маленькая рабыня, – презрительно фыркнула Элизабет, – теперь безумно влюблена в свое животное.

– Как его имя?

– Оно носит то же имя, что и повелитель Веллы.

– Так как же его зовут?

– Тэрл Кэбот.

– Повезло парню: его любят две такие женщины.

– О, они так ревнуют одна к другой! – произнесла девушка.

– Неужели? – удивился я.

– Да, каждая из них старается доставить своему возлюбленному большее удовольствие и стать его фавориткой.

Я прижал её к себе и поцеловал.

– Интересно, кто будет его фавориткой, как ты думаешь9 – полюбопытствовала она.

– Пусть каждая из них любит его по-своему, – посоветовал я. – Подобное состязание всегда на пользу.

Она посмотрела на меня с укоризной.

– Но он такой грубый, грубый хозяин, – заметила она.

– Несомненно, – признался я.

Мы ещё долгое время не раскрывали своих объятий. И неоднократно в течение ночи каждая из девушек – горианка Велла и маленькая дикарка мисс Элизабет Кардуэл, – соревнуясь одна с другой, выражали свое стремление доставить удовольствие своему хозяину. И он, внимательно изучая мастерство каждой из них, так и не мог решить, какая лучше.

Уже перед самым рассветом, уставший и обессиленный от их внимания, засыпая, он пробормотал.

– Не забывайте, что вы обе носите мой ошейник.

– Не забудем, – в один голос ответили они. – Мы любим тебя, хозяин!

Уже погружаясь в сон, он решил, что ещё несколько дней подержит их в рабстве – только чтобы закрепить преподанный им урок, и тут же напомнил себе, что только глупец подарит свободу рабыне.

Глава 26 ЯЙЦО ЦАРСТВУЮЩИХ ЖРЕЦОВ

Задолго до рассвета войска Камчака, заполнившие улицы, прилегающие к дому Сафрара, словно темные неподвижные тени, терпеливо ожидали восхода солнца. То здесь, то там временами можно было различить легкий отблеск стали оружия или услышать едва уловимый скрип кожи и пение тугой тетивы.

Мы с Камчаком и Гарольдом находились на крыше здания, расположенного наискось от строений дома Сафрара.

Из-за высоких огораживающих его стен до нас доносились окрики перекликающихся часовых.

Камчак застыл, опершись рукою на каменный парапет, огибающий крышу здания, на котором мы притаились Вот уже час, как я, разбуженный одним из своих воинов, покинул свой фургон Когда я уходил, Элизабет проснулась Она ничего не сказала, но её прощальный поцелуй был красноречивей любых слов По дороге к дому Сафрара я встретил Гарольда, мы на ходу перекусили ломтем жареного мяса и запили его водой из расставленных Камчаком по всему городу охраняемых цистерн Уведенные нами с Гарольдом со двора Сафрара тарны теперь снова были доставлены в город и содержались поблизости от командного пункта на случай необходимости установления быстрой связи между удаленными частями города. Здесь же, на улицах, находилось, конечно, и несколько сотен каийл, но основная их масса была сосредоточена за городскими стенами, чтобы не загромождать улицы и не затруднять передвижения пеших воинов За спиной у меня кто-то самозабвенно заработал челюстями, и, обернувшись, я заметил, что Гарольд с неизменной кайвой в руке расправляется с очередным куском мяса – Скоро рассветет, – заметил он, отправляя в рот следующую порцию Я кивнул Камчак наклонился над парапетом и, вглядываясь во что-то, весь подался вперед Широкоплечий, массивный, он, казалось, готов был нырнуть в окутывающую нас темноту За последние четверть часа он даже не шевелился, замерев как изваяние – Я бы рекомендовал, – заметил Гарольд, – сначала моей тарнской эскадрилье облететь стены вокруг дома, чтобы их арбалетчики разрядили свое оружие, и сразу затем дать сигнал нашим воинам забрасывать на стены веревки и штурмовать крепость.

– Но у нас нет эскадрильи, – напомнил я.

– Это главный недостаток в моих рекомендациях, – согласился Гарольд, дожевывая кусок мяса. Поэтому я их и не даю. Я вздохнул и обернулся к командиру сотни, отвечавшему за людей, которых я научил пользоваться арбалетом.

– Прошлой ночью тарны оставляли крепость или прилетали? – спросил я.

– Нет, – ответил командир – Птиц не было.

– Вы уверены?

– Ночь была лунной Никаких птиц в небе мы не заметили. Но, – добавил он, – по моим подсчетам, на башне должны находиться три или четыре тарна.

– Не дайте им улететь.

– Мы постараемся этого не допустить.

Небо на востоке слегка посветлело.

Камчак все ещё стоял не шевелясь.

Я слышал, как воины на улицах начали потихоньку переговариваться; до нас доносился едва уловимый лязг оружия.

– Смотрите – тарн, – закричал один из стоящих на крыше.

Высоко в небе показался крошечный, не больше черной точки на сереющем небосводе, силуэт птицы, летящей по направлению к дому Сафрара.

– Приготовиться к стрельбе! – бросил я арбалетчикам.

– Нет, – остановил Камчак – Пусть сядет.

Арбалетчики держали оружие наготове, и тарн, долетев до главной башни дома Сафрара, на мгновение завис над самым её центром и тут же, сложив крылья, камнем упал вниз, вновь расправив крылья за секунду до падения на крышу башни, все это время держась вне пределов досягаемости наших стрел.

– Сафрар может ускользнуть, – сказал я Камчаку.

– Он не ускользнет, – возразил Камчак. – Его жизнь принадлежит мне.

– Кто наездник, не заметил? – спросил я.

– Ха-Кил, наемник, – ответил Камчак. – Прилетел сторговаться с Сафраром. А ведь я мог бы заплатить ему больше того, что предложит Сафрар, поскольку у меня в руках уже сейчас находится все золото и все женщины Тарии, а к наступлению ночи у меня в цепях будут сидеть и все остатки воинства самого торговца.

– Нужно действовать осторожно, – предупредил я. – Тарнсмены Ха-Кила все ещё могут нанести нам серьезный урон.

Камчак не ответил.

– Тысяча тарнсменов Ха-Кила, – вступил в разговор Гарольд, – ещё до захода солнца снялась с места и взяла направление на Порт-Кар.

– Но почему? – удивился я.

– Им хорошо заплатили за то, что они уже сделали, – пожал плечами Гарольд. – Ради чего им теперь рисковать своей шкурой?

– Значит, Сафрар остался один, – подытожил я.

– Сейчас он гораздо более одинок, чем ты думаешь, – заметил Гарольд.

– Что ты имеешь в виду? – не понял я.

– Скоро сам увидишь, – пообещал Гарольд.

Небо на востоке заметно посветлело, теперь я уже мог различить даже лица людей внизу на мостовой, готовящих для штурма длинные лестницы и веревки.

Очевидно, уже скоро штурм башни будет идти полным ходом.

Дом Сафрара был окружен тысячами воинов. По численности они превышали защитников башни по крайней мере раз в двадцать. Сражение, конечно, обещало быть жестоким, но уже с самого начала исход его ни у кого не вызывал сомнений – особенно теперь, когда тарнсмены Ха-Кила, получив причитающееся им золото, не замедлили оставить город.

– Ну что ж, – прервал наконец молчание Камчак. – Я уже и так слишком долго ждал крови Сафрара из Тарии. – С этими словами он поднял руку, и стоявший рядом с ним воин немедленно поднялся на огибающий крышу каменный парапет и, поднеся к губам полый рог боска, наполнил все вокруг протяжным звуком.

Я думал, что это сигнал к атаке, но никто из воинов внизу не двинулся с места.

Мало того, к моему полнейшему изумлению, ворота, ведущие внутрь двора дома Сафрара, открылись и из них появились неприятельские воины с оружием наизготовку и с большими матерчатыми мешками в руках. Под внимательными взглядами воинов народов фургонов охранники один за другим стали подходить к длинному, установленному у ворот столу, на котором лежали массивные слитки золота.

Каждый по очереди прятал золотой слиток в свой мешок. Никто из тачаков их не только не останавливал, но, наоборот, воины Камчака молча расступались перед стражниками, давая им дорогу. Как я узнал позже, тачакские воины даже сопровождали их до городских ворот: четыре горианских Стоуна золота, а именно столько весил каждый слиток, – это целое состояние.

Я был потрясен: под нами по улице проходили новые и новые охранники дома Сафрара.

– Я… я ничего не понимаю, – признался я Камчаку.

– Пусть Сафрар из Тарии погибнет от золота, – не оборачиваясь и продолжая пристально наблюдать за обнесенными забором строениями, сказал он.

Только тут я с ужасом осознал всю глубину его ненависти к тарианскому торговцу.

Один за другим появлялись из ворот воины; один за другим исчезали со стола слитки золота. Сафрар умирал, оставаясь в полном одиночестве: охранники его выстроились в очередь, чтобы получить плату за предательство. Золото, которое он платил своим охранникам, не смогло купить ему сердец этих людей.

Камчак со свойственной тачаку жесткой расчетливостью молча наблюдал, как его золото, слиток за слитком, покупало ему жизнь Сафрара из Тарии.

Два-три раза из-за неприятельских стен до меня донесся звон мечей и чьи-то крики, там кто-то из верных Сафрару или своим моральным принципам слуг попытался силой оружия остановить своих менее лояльных товарищей, но судя по тому, что ряды оставляющих дом Сафрара не редели, остающихся было несравненно меньше. Кроме того, видя, в каком количестве их бывшие сотоварищи уходят из крепости, верные Сафрару охранники не могли не понимать, что с той же пропорциональностью увеличивается смертельная опасность для остающихся, и они в свою очередь более или менее решительно спешили присоединиться к уходящим.

Я даже заметил, что нескольким из оставляющих дом Сафрара рабам также была выдана плата в размере четырех Стоунов золота, чтобы, возможно, ещё больше унизить свободных воинов-дезертиров, принявших золото тачаков. Я начал сознавать, что в течение многих лет взращивая свою власть в Тарии, Сафрар различными способами собирал вокруг себя этих людей и теперь рассчитывался с ними самой высокой платой – ценой собственной жизни. Лицо Камчака все это время оставалось бесстрастным.

Наконец воины перестали появляться из ворот дома. Створки ворот тем не менее оставались открытыми.

Камчак спустился с крыши дома и сел на свою каийлу. Медленно, словно на прогулке, он въехал в ворота дома Сафрара. Мы с Гарольдом пешком сопровождали его. За нами шли несколько воинов.

Справа от Камчака шел мастер по приручению слинов, державший на цепи в ошейниках двух диких, свирепьк хищников.

Через седло Камчака было переброшено несколько мешочков с золотом. А следом за нами в окружении тачакских воинов шли несколько закованных в цепи рабов из тариан, среди которых можно было заметить Камраса, Фаниуса Турмуса – убара Тарии и многих других, несших на плечах такие же мешочки с золотом.

Двор за воротами казался пустынным, обезлюдевшим, защитников нигде не наблюдалось. Пространство между заградительными стенами и зданиями комплекса было завалено обломками стрел, каких-то коробок и попадавшихся тут и там груд мусора.

Камчак за воротами остановился; его черные хищные глаза внимательным взглядом ощупывали крышу каждого строения, каждое окно.

После этого он мягко тронул свою каийлу и двинулся к центральному порталу. Тут я заметил двух тарианских воинов, появившихся за высокими дверьми и приготовившихся их защищать. За спиной у них я с удивлением обнаружил скрытую полутьмой фигуру в белом, расшитом золотом одеянии и узнал в ней Сафрара. Завидев нас, он поспешно скрылся в глубине дома, неся в руках нечто завернутое в кусок алой материи.

Оба тарианских охранника приготовились к бою Камчак остановил свою каийлу Внезапно за спиной я услышал стук штурмовых лестниц и абордажных крюков и, обернувшись, увидел взбирающиеся на стены башни и вбегающие в открытые ворота сотни и сотни тачакских воинов, через считанные мгновения наполнивших двор и облепивших стены башни Заняв крышу башни и огораживающие двор стены, они остановились.

Сидя верхом на каийле, Камчак представился.

– Камчак, предводитель тачаков, отец которого Катайтачак – был убит Сафраром из Тарии, обращается к Сафрару.

– Стреляйте в него, стреляйте! – прячась в дверях, закричал Сафрар своим телохранителям.

Охранники заколебались.

– Передайте привет Камчака, предводителя тачаков, Сафрару, – обратился к ним Камчак.

Один из охранников обернулся к Сафрару.

– Камчак передает привет Сафрару, – крикнул он в полумрак коридоров.

– Убей его! – взвизгнул Сафрар – Убей!

Тут же, не говоря ни слова, дюжина тачакских лучников выстроилась плотным рядом перед каийлой своего убара и нацелила свои стрелы в грудь последних охранников Сафрара Камчак снял с луки седла два мешочка с золотом и бросил каждому охраннику по мешочку.

– Стреляйте! – завопил Сафрар.

Телохранители его, поймав на лету увесистые мешочки с золотом, переглянулись и, не медля ни секунды, бросились от охраняемой двери прочь по проходу. оставленному для них тачаками.

– Слин! – завопил Сафрар и расстаял в полумраке коридора.

Камчак, не торопясь, направил свою каийлу по ведущим в дом ступеням и так, верхом, въехал в центральный зал дома Сафрара. Здесь он оглянулся и, сопровождаемый мной, Гарольдом, телохранителями, человеком, держащим на цепи двух слинов, и рабами, несущими мешочки с золотом, повел свою каийлу вверх по широким мраморным ступеням вслед за исчезнувшим Сафраром из Тарии. Иногда нам встречались охранники, и когда Сафрар искал защиты у них за спиной, Камчак бросал им золото и они незамедлительно оставляли теряющего самообладание торговца. Тяжело отдуваясь, выкрикивая проклятия и прижимая к груди объемистый, завернутый в алую материю предмет, Сафрар снова бросался прочь. Он запирал перед нами толстые двери, и они тут же разбивались под мощными ударами тачаков. Он бросал в нас стулья и вазы, но эта оборона не способна была спасти его от преследования. Мы оставляли за спиной одну комнату за другой, миновали бесконечные проходы и коридоры, анфиладой оплетающие дом торговца. Прошли мы через банкетный зал, где, казалось, так давно развлекал нас Сафрар, и через кухни, галереи и даже личные апартаменты торговца, заваленные его расшитыми золотом одеяниями. Здесь, в одной из спален Сафрара, преследование, казалось, подошло к концу, поскольку мы потеряли торговца из видуон словно испарился, но Камчак не выказывал по этому поводу ни малейшего беспокойства или раздражения. Он спешился, подошел к груде одежды, выбрал тунику, брошенную на разостланном ложе торговца поднес её к носам двух насторожившихся слинов и дал животным её обнюхать.

– След! – приказал он.

Животные моментально задрали головы, словно пропуская через себя все многочисленные, наполняющие помещение запахи, выбирая из них единственный, и, натянув цепи, потащили своего проводника через всю комнату к прочной стене, где они, злобно зарычав, поднялись на задние лапы и принялись царапать обои и кирпич когтями.

– Пробиться сквозь стену – приказал Камчак; он не стал беспокоить себя поисками кнопки или пружины, приводящей в действие открывающее потайную дверь устройство. Через считанные мгновения в стене был сделан широкий пролом, открывший нам темный, исчезающий в глубине дома проход.

– Принесите светильники и факелы, – распорядился Камчак.

Он передал свою каийлу пешему воину и с факелом и кайвой в руках двинулся по проходу вслед за двумя рвущимися вперед слинами, сопровождаемый воинами, включая нас с Гарольдом, и рабами, несущими золотые слитки Ведомые слинами, мы не испытывали трудностей в движении по туннелю, хотя от него отходили многочисленные ответвления. Основной штрек туннеля был погружен в темноту, но в местах пересечения с боковыми ответвлениями со стены свисали светильники на тарларионовом масле У Сафрара, очевидно, тоже был факел или же он должен был отлично знать схему подземного лабиринта.

В одном месте Камчаку пришлось остановиться и послать воинов за досками часть пола прямо у наших ног шириной во весь проход и длиной футов в двенадцать отсутствовала и образовывала провал Гарольд бросил в него обломок камня, и мы услышали донесшийся снизу всплеск воды.

Камчак казался нисколько не обеспокоенным вынужденным ожиданием и неподвижно, как скала, сидел, скрестив ноги у края провала, вглядываясь в темноту на другой его стороне, пока доски не были принесены, и он первым вместе со слинами не перебрался через это внезапно возникшее на нашем пути препятствие.

В следующий раз он вдруг приказал нам остановиться и потребовал себе копье Подпалив его древко о зажженный факел, он бросил копье впереди в проход, и тотчас из обеих стен туннеля со свистом вылетели четыре копья и, воткнувшись со звоном в противоположные стены, упали на пол Камчак ногами переломал древки копий-самострелов, и мы двинулись дальше.

Наконец мы оказались в небольшом зале со сводчатым потолком и сплошь увешанными коврами стенами. Я тотчас узнал комнату, куда нас с Гарольдом пленниками приводили для разговора с Сафраром.

В зале находились четыре человека.

На почетном месте, на возвышении, на подушках тарианского торговца, скрестив перед собой ноги и положив рядом меч, со спокойным выражением лица восседал разукрашенный шрамами Ха-Кил – выходец из Ара, ставший впоследствии предводителем тарнсменов-наемников из зловещего, наводящего ужас разбойничьего Порт-Кара Рядом, на полу, у подножия возвышения, сидел Сафрар, испуганный и крепко прижимающий к груди завернутый в алую материю предмет, и человек из племени паравачей со все так же глубоко надвинутым на глаза капюшоном и в одеянии, которое носят члены клана палачей, – тот самый человек, что неудачно покушался на мою жизнь и который присутствовал вместе с Сафраром при моей казни в Желтом Бассейне.

Увидев его, Гарольд издал ликующий вопль, и я понял, что человек в капюшоне, обернувшись в его сторону, побледнел от страха, что было заметно, даже несмотря на скрывающий половину его лица черный капюшон. Я даже почувствовал, как он задрожал и внутренне сжался.

Четвертым оказался молодой, на вид не старше двадцати лет, темноволосый воин, судя по всему, простой охранник. На нем было обычное алое одеяние воина; сжимая в руках меч, он стоял между нами и находящимися в комнате людьми.

Камчак взглянул на него, как мне показалось, с изрядной долей любопытства.

– Не вмешивайся, парень, – спокойно сказал он.У нас здесь личные дела.

– Назад, тачак! – крикнул ему юноша, держа меч наготове.

Камчак подал знак, и вперед вытолкнули Фаниуса Турмуса, обвешанного мешочками с золотыми слитками. Камчак снял с его плеча один из мешков и бросил его молодому воину.

Юноша не обратил на это внимания; он явно приготовился к смертельному поединку.

Камчак бросил ему под ноги второй мешок с золотом, третий…

– Я – воин! – с гордостью произнес юноша.

Камчак взмахнул рукой, и вперед выступили наши арбалетчики, нацелившие свои стрелы в молодого воина.

Камчак тем временем продолжал бросать юноше мешки с золотом, число которых уже перевалило за дюжину.

– Поберет свое золото, тачакскии слин – крикнул ему юноша – Я воин и знаю кодекс воинской чести!

– Как пожелаешь, – ответил ему Камчак и дал знак своим арбалетчикам – Нет! – закричал я – Не надо!

В этот момент с воинственным тарианским кличем юноша бросился с мечом на Камчака, и тут же несколько выпущенных арбалетчиками стрел со свистом вонзились в его тело и опрокинули навзничь С криком ярости молодой воин поднялся на ноги и, не выпуская из рук оружия, снова, шатаясь, направился к Камчаку. Его встретила ещё одна стрела, затем ещё одна, пока он не распростерся у ног предводителя тачаков.

И тут я, к своему изумлению, обнаружил, что ни одна из стрел не поразила грудь молодою воина, юлову или живот, все они вонзились ему в руку или в ногу.

Это, конечно, не могло быть случайностью Камчак ноюй перевернул тело лежащего перед ним юноши на спину.

– Становись в ряды тачаков, – предложил он.

– Нет, – простонал молодой воин. – Никогда, тачакскии слин! Никогда!

Камчак обернулся к своим воинам.

– Перевяжите ему раны, – приказал он. – Следите, чтобы он остался жив. Когда он сможет встать на ноги, мы научим его ездить верхом и владеть луком и каивой. Такие люди нам нужны.

Я заметил изумление в глазах юноши, и ею тут же унесли.

– В свое время, – заметил Камчак, – этот парень сможет взять под свое командование тачакскую тысячу.

После этого он поднял голову и взглянул на остальных троих человек, сидящих в этой комнате, – на изукрашенного шрамами Ха-Кила, с мечом на коленях спокойно наблюдающего за происходящим, кипящего бешенством торговца Сафрара и на высокого, худощавого, поигрывающего кайвой паравачи.

– Паравачи – мой! – воскликнул Гарольд.

Человек в капюшоне напрягся, стиснул в руке кайву, но остался сидеть на месте.

Гарольд выскочил вперед.

– Выходи драться! – крикнул он.

Камчак жестом остановил его, и он, с трудом сдерживая переполняющую его ярость, отступил назад.

Слины неистовствовали и рвались из ошейников.

С пеной на губах они царапали когтями пол, шерсть у них встала дыбом, а глаза налились кровью. Проводник с трудом удерживал их на месте.

– Не приближайтесь! – крикнул Сафрар. – Иначе я разобью золотой шар! – Он сорвал с шара алое покрывало и поднял его над головой.

Сердце у меня едва не остановилось. Я прикоснулся рукой к плечу Камчака.

– Он не должен это сделать, – вполголоса произнес я – Ни в коем случае!

– Почему? – спросил Камчак. – Шар не имеет никакой ценности.

– Всем стоять на месте! – снова закричал Сафрар.

– Ты не понимаешь, Камчак! – воскликнул я.

Глаза Сафрара заблестели от радости.

– Ага, он знает! – закричал он. – Слушайтесь коробанца: он все знает!

– Это действительно имеет какое-нибудь значение, если он разобьет шар? – спросил Камчак.

– Да, – ответил я – Ценнее этой сферы нет ничего на всем Горе, а возможно, и во всей Солнечной системе!

– Вот именно! – радостно завопил Сафрар. – Прислушайтесь к коробанцу! Если вы подойдете ко мне, я разобью шар!

– Шару не должно быть причинено ни малейшего вреда, – предупредил я Камчака.

– Но почему? – поин гересовался Камчак.

Я молчал, не зная, как объяснить то, что ему следовало бы знать.

Камчак перевел взгляд на Сафрара.

– Что это такое, – спросил он, – то, что ты держишь в руках?

– Золотой шар! – торжественно ответил Сафрар.

– Но что это за шар? – допытывался у него Камчак.

– Не знаю, – признался торговец, – но мне известно, что есть люди, готовые заплатить за него половину всех сокровищ Гора!

– Лично я, – заметил Камчак, – не дал бы за него и медного гроша.

– Прислушайтесь к тому, что вам говорит коробанец! – воскликнул Сафрар.

– Шар не должен быть уничтожен, – настойчиво повторил я.

– Почему? – не скрывая удивления, снова спросил Камчак.

– Потому что, – нерешительно начал я, – в нем… это последнее семя Царствующих Жрецов… яйцо… последняя надежда Царствующих Жрецов на выживание… на сохранение.. всего этого… всех нас… планеты… вселенной…

Вокруг раздался удивленный ропот. Глаза Сафрара едва не вылезли из орбит. Ха-Кил раскрыл рот, едва не уронив лежащий у него на коленях меч. Паравачи перестал играть с кайвой и уставился на Сафрара.

– Не думаю, – покачал головой Камчак. – Я склонен считать, что шар вообще не имеет никакой цены.

– Нет, Камчак, – взмолился я – Поверь мне!

– Значит, именно ради этого золотого шара ты пришел к народам фургонов? – спросил он.

– Да, – ответил я – Именно ради него.

Мне вспомнился наш разговор в фургоне Катайтачака Воины вокруг меня обменялись гневными восклицаниями.

– И ты бы украл его? – поинтересовался Камчак.

– Да, – признался я.

– Как Сафрар?

– Я бы не убивал Катайтачака.

– И зачем бы ты его украл?

– Чтобы вернуть в Сардар.

– Не для того, чтобы оставить его себе? Не ради денег?

– Нет, – ответил я.

– Я тебе верю, Тэрл, – сказал Камчак. – Нам было известно, что в свое время к нам должен прийти кто-то из Сардара. Но мы не знали, что это будешь именно ты.

– Прежде я и сам об этом не знал, – признался я.

Камчак взглянул на торговца.

– Ты собираешься купить свою жизнь ценой золотого шара? – спросил он.

– Если понадобится – да! – сказал Сафрар.

– Но мне не нужен золотой шар, – заметил Камчак. – Мне нужен ты сам.

Сафрар побелел, как мел, и снова поднял шар над головой. Я с облегчением заметил, чго Камчак дал своим арбалетчикам сигнал не стрелять. Жестом он приказал своим людям – за исключением меня, Гарольда и человека, держащего слинов, – отойти на несколько шагов назад.

– Ну, так-то лучше, – процедил сквозь зубы Сафрар.

– Спрячьте оружие, – потребовал паравачи.

Мы вложили мечи в ножны.

– Отойдите к своим людям! – приказал Сафрар. – Имейте в виду: если что – я разобью шар!

Очень медленно мы с Камчаком, Гарольдом и держащим слинов человеком сделали несколько шагов назад. Рвущиеся с поводков животные, роняя с обнаженных клыков слюну, нехотя повиновались приказу хозяина и дали оттащить себя от своей уже находившейся так близко добычи.

Паравачи обернулся к Ха-Килу, вкладывающему меч в ножны, и встал на ноги. Ха-Кил лениво потянулся и заговорщицки ему подмигнул.

– У тебя есть тарн, – сказал предводителю наемников паравачи. – Возьми меня с собой. Я отдам тебе половину сокровищ паравачей! Золото, босков, женщин, фургоны!

– Вряд ли все это сравнится по стоимости с золотым шаром-тем, что держит в руках Сафрар,усомнился в ценности его предложения Ха-Кил.

– Ты не можешь бросить меня здесь! – закричал кочевник.

– А зачем ты мне нужен? – демонстративно зевнул Ха-Кил.

Белки глаз паравачи дико сверкнули из-под черного капюшона, скрывающего его лицо, он стиснул кулаки и обернулся к дальнему концу зала, где столпились в ояввдании тачаки.

– Тогда шар будет моим! – закричал он и бросился к Сафрару.

– Нет! Он мой! Мой! – взвизгнул торговец, крепче прижимая шар к груди.

Ха-Кил с любопытством наблюдал за происходящим.

Я рванулся было вперед, но властная рука Камчака удержала меня на месте.

– Золотой шар не должен быть поврежден! – воскликнул я.

Паравачи, конечно, бьы гораздо сильнее толстого, низкорослого Сафрара, и вскоре ему удалось выхватить шар из рук отчаянно сопротивляющегося торговца. Тот издал дикий вопль и впился зубами в плечо паравачи. Я вспомнил зловещие ядовитые золотые зубы Сафрара. Паравачи отчаянно завизжал, закружился на одном месте и, к моему несказанному ужасу, швырнул вырванный у Сафрара золотой шар на пол.

Не замечая больше ничего вокруг, я бросился вперед. Слезы застилали мне глаза. Опустившись на пол у разбитого яйца, я не в силах был даже сдержать вырвавшийся у меня крик отчаяния. Все кончено! Яйцо разбито! Я потерпел неудачу! Царствующие Жрецы погибнут! Погибнет все! На эту планету и на родную мне Землю придут загадочные, таинственные «Другие», кем бы они ни были! Все кончено! Все погибло! Все пропало!

Все мои мысли и чувства были заняты разбитым яйцом, и лишь боковым зрением я заметил короткую агонию паравачи, покрывшегося страшными оранжевыми пятнами, опустившегося на пол и затихшего в предсмертных судорогах.

Камчак подошел к нему и сорвал черный капюшон. Его лицо стало оранжевым, вылезшие белки глаз остекленели.

– Это Толнус, – долетел до меня как-будто издалека голос Гарольда.

– Конечно, – сказал Камчак. – А кто же ещё это мог быть? Кто, кроме убара паравачей, мог послать своих всадников для нападения на фургоны тачаку, и пообещать предводителю наемных тарнсменов половину босков, золота, женщин и фургонов своего племени?

До меня с трудом доходила их речь. Мне вспомнился Толнус – один из четырех убаров народов фургонов, которых я встретил, впервые попав в тарианские степи, в земли кочевников.

Камчак нагнулся к распростертому на полу неподвижному телу и сорвал с него усыпанное драгоценными камнями бесценное ожерелье. Осмотрев его с презрением, он бросил его одному из своих людей.

– Отдайте это паравачам, – распорядился он. – С его помощью они смогут выкупить у кассаров и катайев хотя бы часть своих босков и женщин.

Стоя на коленях у разбитой скорлупы яйца, я едва сознавал происходящее, настолько был поглощен охватившим меня отчаянием. Я даже не сразу заметил, что Камчак с Гарольдом уже давно стоят рядом.

Я плакал, ничуть не смущаясь их присутствия. Я оплакивал не только провал своей миссии и крушение всего, за что я боролся – и я, и прежде всего Царствующие Жрецы, мой друг Миск, – но и сами их жизни, и жизни всех населяющих этот мир, и мою родную Землю, оставшихся теперь, очевидно, совершенно беззащитными перед загадочными «Другими»; я оплакивал и то существо, что дожидалось своего срока появления на свет и явившееся безвинной жертвой интриг и растянувшегося на столетия межпланетного конфликта; это существо, этот, так сказать, ребенок Царствующих Жрецов прекратил свою ещё не начавшуюся жизнь и этим похоронил надежды всех тех, кто так и не дал ему родиться.

Тело мое сотрясали безудержные рыдания.

Словно сквозь туман до меня донеслись чьи-то слова «Сафрар и Ха-Кил убежали» – и голос Камчака, приказывающего – Отпустите слипов. Пусть поохотятся. Вслед за этим об пол звякнули отстегиваемые с ошейников животных цепи, и мраморные своды гулко отразили удаляющийся топот их лап Не хотел бы я оказаться на месте Сафрара.

– Крепись, воин из Ко-ро-ба, – с неожиданной теплотой прозвучал надо мной юлос Камчака.

– Ты нс понимаешь, мой друг, – сдерживая рыдания, пробормотал я – Ты просто не понимаешь!

Тачаки в их черных кожаных одеяниях сгрудились вокруг нас Мастер но приручению слинов также стоял рядом, держа в руках свисающие на гол це ни. Ближе к стенам застыли рабы с мешками золотых слитков на плечах Я начал улавливать гнилостный запах, исходящий от лежавших рядом со мной обломков скор лупы – Ну и запах, – поморщился Гарольд.

Он опустился на колени перед яйцом и с выражением глубокою отвращения на лице прикоснулся пальцем к бреши в скорлупе. Поднеся к лицу щепотку каких-то слепленных засохшей слизью золотистых песчинок, он задумчиво растер их между пальцами и ещё раз принюхался.

Я обреченно уронил голову, мне все было безразлично.

– Ты хорошо знаешь, что такое золотой шар Царствующих Жрецов9 – поинтересовался у меня Камчак.

– Нет, – ответил я, – У меня никогда не было такой возможности.

– Неужели их яйцо такое9 – саркастически заметил убар тачаков – Ну-ка, взгляни повнимательней, – подошел ко мне Гарольд.

Он поднес ближе к моему лицу свою ладонь, и на пальцах у него я увидел сухие золотистые пятна. Я смотрел на его ладонь, ничего не понимая.

– Оно мертвое, – сказал он.

– Мертвое? – удивился я.

Гарольд снова нагнулся к расколотому яйцу, наклонился над ним и извлек из скорлупы сморщенное, тронутое гниением, мертвое, наверное, уже в течение нескольких месяцев тельце нерожденного тарлариона.

– Я ведь говорил тебе, – с участливой теплотой напомнил Камчак, – что яйцо не имеет никакой ценности.

Я, пошатываясь, поднялся на ноги, изумленно глядя на обломки яйца. С трудом нагнулся и, погрузив пальцы в содержимое яйца, с удивлением всмотрелся в оставшиеся на них сухие темно-золотистые пятна.

– Это не яйцо Царствующих Жрецов, – сказал Камчак. – Неужели ты действительно полагал, что мы можем позволить неприятелю узнать местонахождение подобной вещи?

Я взглянул на него со слезами на глазах.

Внезапно откуда-то издалека до нас донесся пронзительный, душераздирающий вопль и глухое рычание слинов.

– С ним все кончено, – подвел итог Камчак.

Он повернулся в направлении, откуда донесся крик. Медленно, словно нехотя, давя ногами обломки скорлупы, он двинулся к выходу из зала. У распростертого тела Толнуса, убара паравачей, он на мгновение остановился.

– Очень жаль, – с презрением бросил Камчак. – Я бы предпочел швырнуть его под копыта мчащихся босков!

После этого, не говоря больше ни слова, он повел нас, следующих за ним, прочь из зала по коридорам туда, откуда доносился разочарованный вой слинов.

Мы вошли в помещение, где находился Желтый Бассейн. У края мраморной облицовки, дрожа от бессильной ярости, вскинув головы и оглашая все вокруг пронзительными воплями хищников, упустивших добычу, застыли оба охотничьих слина, не спускающие глаз с карикатурной фигуры тарианского торговца, рыдающего, захлебывающегося и отчаянно пытающегося дотянуться до лиан, свисающих с куполообразного потолка футах в двадцати над его головой.

Он, очевидно, изо всех сил пытался сдвинуться с места, но, плотно обнимаемый густой и пузырящейся желтой жидкостью, не мог сделать и шага. Его коротенькие, пухлые ручки с накрашенными ногтями отчаянно, но совершенно безрезультатно молотили по поверхности жидкого чудовища. Лицо и лоб торговца были обильно покрыты потом. Его тело густо облепливали белые блестящие пузырьки воздуха, двигающиеся вокруг него столь упорядочение, что это означало сознательное поведение Желтого Бассейна. Там, где пузырьки касались тела Сафрара, одежда на нем разъедалась и кожа становилась матово-белой: очевидно, кислота медленно проникала в поры тела и на глазах переваривала беззащитную человеческую плоть.

Сафрар ещё на шаг приблизился к центру бассейна, и жидкость поднялась ему до уровня груди.

– Опустите лианы! – взмолился торговец.

Никто не сдвинулся с места.

Сафрар запрокинул голову и пронзительно, как слин, завыл от боли. Словно сумасшедший, он принялся раздирать на себе кожу. Потом он протянул руки к Камчаку.

– Пожалуйста! – закричал он – Вспомни Катайтачака, – ответил ему предводитель тачаков.

Сафрар, агонизируя, испустил вопль отчаяния и снова двинулся к центру бассейна. При этом я заметил, как белые люминесцирующие пузырьки воздуха, густо облепившие в глубине ноги торговца, словно общим усилием толкают его все ближе к гибели.

Сафрар ещё отчаяннее заработал руками, пытаясь оттолкнуться от затягивающей его тестообразной массы, воспрепятствовать ей захлестнуть становящееся все более беспомощным тело. Глаза его вылезали из орбит, а в провале застывшего в беззвучном крике рта тускло мерцали два золотых уже израсходовавших свой яд зуба.

– Это яйцо, – сообщил ему Камчак, – было яйцом обыкновенного тарлариона. Оно действительно не имело никакой ценности.

Жидкость уже доходила Сафрару до подбородка, и ему приходилось высоко закрокидывать голову, чтобы держать нос и рот над поверхностью. Лицо его было искажено от ужаса и боли.

– Пожалуйста! – успел в последний раз крикнуть он, прежде чем густая жидкость хлынула и залила ему рот.

– Вспомни Катайтачака, – бросил ему на прощание Камчак, и оплетающие ноги торговца нитеподобные волокна и белые пузырьки ещё настойчивее потянули тело Сафрара вниз, в глубину.

На поверхность, уже очевидно из легких Сафрара, вырвались пузырьки воздуха. Теперь только руки торговца с растопыренными пальцами ещё продолжали мелькать над поверхностью жидкости, словно пытаясь в последнем предсмертном отчаянном усилии ухватиться за недосягаемые лианы, но скоро и руки исчезли под водой.

Долгое время мы стояли без движения, пораженные случившимся, пока белые кости не начали медленно выталкиваться на поверхность и двигаться к краю бассейна, где два раба Сафрара извлекали их сачком и складывали.

– Принесите факел, – приказал Камчак.

Он задумчиво всмотрелся в глубины Желтого Бассейна.

– Этот Сафрар из Тарии давно познакомился с Катайтачаком и приучил его к листьям канды, – печально сказал Камчам-Таким образом, он дважды убил моего отца.

Принесли факел, и в бассейне усилилось испарение, а белые пузырьки воздуха начали стремительно собираться на середине. Желтизна жидкости стала меркнуть, а в глубине началось быстрое кружение фосфоресцирующей массы.

Камчак размахнулся и бросил факел в самый центр Бассейна.

И тут словно огненный смерч пронесся над Бассейном; языки пламени взметнулись под самый потолок, и мы вынуждены были отступить к стенам помещения и закрыть лицо руками. Бассейн застонал, как живое существо, взорвался клубами пара и сжался, пытаясь спрятаться от пламени внутрь прочной, как скорлупа, оболочки, которой мгновенно покрылась его поверхность, но языки огня потянулись за отступающей жидкостью в глубину Бассейна, пылающего, как тарларионовое масло.

Больше часа бушевало и неистовствовало пламя.

Бассейн почернел, и мраморные стенки его растрескались от жара.Теперь он был совсем пуст, если не считать затвердевшей, как стекло, массы, от которой исходил удушливый зловонный запах, да обломков мраморной кладки стен, обрушившейся по его краям.

В одном месте мы заметили вплавленные в стекловидную массу превратившиеся в бесформенные металлические капли два золотых зуба Сафрара – не ядовитых и ни для кого больше не опасных.

– Катайтачак отомщен! – провозгласил Камчак и вышел из комнаты.

Все остальные последовали за ним.

За воротами дома Сафрара, с нашим уходом преданного огню, мы сели на каийл и двинулись в сторону тачакских фургонов, оставленных у стен города.

К Камчаку подъехал один из воинов.

– Тарнсмен улетел, – доложил он и добавил: Как вы и говорили, мы не стали открывать по нему огонь, поскольку с ним не было торговца Сафрара.

Камчак кивнул в знак согласия.

– У меня не было претензий к Ха-Килу, предводителю наемных тарнсменов. – Он обернулся ко мне. – Теперь, однако, когда ему известно, сколь высоки ставки в этой игре, вам с ним, возможно, ещё предстоит встретиться. Он обнажает меч только при звоне золотых монет, но теперь, когда Сафрар мертв, думаю, тем, кто использовал торговца, понадобятся новые приспешники и они обратят свое внимание на наемников, и прежде всего на Ха-Кила.

Искоса взглянув на меня, Камчак усмехнулсявпервые за все время после гибели Катайтачака.

– Говорят, – заметил он, – что в умении владеть мечом Ха-Кил уступает лишь самому Па-Куру, предводителю убийц.

– Па-Кур мертв, – ответил я. – Он убит при осаде Ара.

– Его тело нашли? – спросил Камчак.

– Нет, – сказал я.

Камчак рассмеялся.

– Нет, Тэрл Кэбот, – заметил он, – ты никогда не станешь настоящим тачаком.

– Почему? – удивился я.

– Ты слишком доверчив.

– Я уже давно перестал ожидать от коробанца чего-то большего, – заметил Гарольд.

Я усмехнулся.

– Па-Кур распрощался с жизнью в поединке на крыше Цилиндра Правосудия, в Аре, – сказал я.Спасаясь от плена, он сбросился с ограждающих крышу перил. Не думаю, что он умеет летать.

– Но тело его не было найдено? – настойчиво повторил Камчак.

– Нет, но какое это имеет значение?

– Для тачака имеет, – решительно заявил Камчак.

– Вы, тачаки, излишне подозрительны, – заметил я.

– А как по-твоему, что могло произойти с его телом? – поинтересовался Гарольд; он был очень серьезен.

– Я думаю, его разорвали в клочки толпы народа, – пожал я плечами. – Или уничтожили ещё каким-то иным образом, так что даже следов от него не осталось. Много ли для этого нужно?

– Тогда было бы логичным, если бы он действительно оказался мертв, – согласился Камчак.

– Конечно, – подтвердил я.

– Будем на это надеяться, – сказал Камчак. – Ради твоего же собственного блага.

Дальше мы ехали по улицам города молча, лишь Камчак впервые за все эти долгие недели насвистывал какую-то тачакскую мелодию.

Отвлекшись от своих мыслей, он обернулся к Гарольду.

– Думаю, через пару дней мы сможем позволить себе поохотиться на тамитов, – заметил он.

– Я бы с удовольствием, – согласился молодой тачак.

– Может, присоединишься к нам? – спросил у меня Камчак.

– Я, наверное, скоро оставлю вас, – признался я и горько усмехнулся. – Возложенную на меня Царствующими Жрецами миссию я провалил, больше мне делать здесь нечего.

– Что это за миссия? – как ни в чем не бывало поинтересовался Камчак.

– Отыскать последнее яйцо Царствующих Жрецов и вернуть его в Сардар.

– А почему Царствующие Жрецы сами этим не занялись? – спросил Гарольд.

– Они не выносят солнечного света, – ответил я. И выглядят они совершенно иначе, чем мы. Увидев их, неподготовленный человек может испугаться, а то и попытается их убить. Или же уничтожит яйцо.

– Как-нибудь ты обязательно должен рассказать мне о Царствующих Жрецах, – сказал Гарольд.

– Хорошо, – согласился я.

– Да, думаю, это должен быть именно ты, – уверенно произнес Камчак.

– Кто? – не понял я.

– Тот, кто, как говорили люди, принесшие яйцо, должен впоследствии за ним прийти. – Оба эти человека погибли, – сказал я. – Между их городами разгорелась война, и в сражении один из них убил другого.

– Они были хорошими воинами, – с грустью произнес Камчак. – Мне жаль, что так получилось.

– Когда они были здесь? – спросил я.

– Года два назад, – ответил Камчак.

– И они отдали вам яйцо?

– Да, чтобы сохранить его для Царствующих Жрецов. Это было довольно мудро с их стороны, поскольку народы фургонов имеют среди горианцев репутацию самых диких и свирепых народов и кочуют, как правило, в сотнях пасангов от цивилизованных городов, за исключением, пожалуй, одной лишь Тарии.

– И ты знаешь, где сейчас яйцо? – спросил я.

– Конечно, – ответил он.

Меня охватила невольная дрожь. Я непроизвольно натянул поводья, и каийле передалось мое волнение.

– Не говори мне, где оно, – иначе я не выдержу: тут же помчусь, схвачу его и поскачу в Сардар, – признался я.

– Но разве не ради того, чтобы отвезти яйцо Царствующим Жрецам, ты и приехал сюда?

– Именно ради этого.

– Тогда почему бы тебе не стремиться поскорее заполучить его и увезти?

– Потому что у меня нет возможности доказать, что я приехал по поручению Царствующих Жрецов. С какой стати ты будешь мне верить?

– Я верю, потому что хорошо узнал тебя.

Я промолчал.

– Я внимательно наблюдал за тобой, Тэрл Кэбот, воин из Ко-ро-ба, – продолжал Камчак. – Некогда ты подарил мне жизнь, и мы держали с тобой землю и траву. С этого момента, будь ты хоть разбойником или преступником, я пожертвовал бы ради тебя жизнью, но яйцо, конечно, не отдал бы. Затем ты вместе с Гарольдом отправился в город навстречу таким испытаниям, которые, вполне вероятно, могли стоить тебе жизни. Едва ли на что-либо подобное мог бы решиться человек, действующий только ради своей собственной выгоды. Это подсказало мне, что ты действительно можешь быть тем, кого выбрали Царствующие Жрецы в качестве посланника за своим яйцом.

– Вот почему ты позволил мне отправиться в Тарию, хотя знал, что находящийся там золотой шар не имеет никакой ценности? – спросил я.

– Да, – согласился Камчак, – именно поэтому.

– Почему же ты не отдал мне яйцо после моего возвращения из Тарии?

Камчак рассмеялся.

– Мне нужно было удостовериться ещё в одном, Тэрл Кэбот, – признался он.

– В чем же? – поинтересовался я.

– В том, что ты очень серьезно к этому относишься. – Камчак положил руку мне на плечо, и на лице его появилась мягкая улыбка, – Вот почему я хотел, чтобы золотой шар был разбит. Если бы события развивались иначе, я разбил бы его сам, чтобы посмотреть, будешь ли ты горевать о личной потере или сокрушаться о трагедии для Царствующих Жрецов. Когда ты плакал, я понял, что ты сокрушаешься о Царствующих Жрецах и что ты действительно постарался бы вернуть его в Сардар, а не использовать в своих целях.

Я был настолько ошеломлен услышанным, что не в силах был произнести ни слова.

– Прости, если я был слишком жесток с тобой,продолжал Камчак. – Я – тачак, и этим все сказано.

Но я заботился о тебе и должен был знать всю правду.

– Спасибо тебе, – ответил я. – На твоем месте я, думаю, поступил бы точно так же.

Камчак крепче стиснул мне плечо, и мы пожали друг другу руки.

– Где яйцо? – спросил я.

– А как ты думаешь? – поинтересовался Камчак.

– Не знаю. Но логичнее всего было бы искать его в фургоне Катайтачака, убара тачаков.

– Вполне одобряю ход твоих мыслей. Но Катайтачак, как тебе известно, не был настоящим убаром тачаков. – Я – убар тачаков, а значит, яйцо у меня.

– Ты хочешь сказать…

– Вот именно: все эти два года яйцо находилось в моем фургоне.

– Но я несколько месяцев прожил в твоем фургоне!

– И ты не видел яйца?

– Нет. Должно быть, оно было отлично спрятано!

– А как оно вообще выглядит, ты знаешь?

– Нет… – признался я, – не знаю…

– Ты, вероятно, считаешь, что оно должно быть золотым и иметь круглую форму?

– Д-да…

– Именно из этих соображений тачаки умертвили яйцо тарлариона, покрасили и поместили его в фургон Катайтачака. Да ещё пустили слух, что это именно оно.

В который уже раз за сегодняшний день я онемел от удивления.

– Я думаю, ты частенько видел яйцо Царствующих Жрецов, поскольку оно лежало у меня в фургоне на виду. Именно поэтому паравачи, напавшие на мой фургон, и не обратили на него внимания как на вещь, не имеющую никакой практической ценности.

– Не может быть! – не удержался я.

– Да, серый, как будто обтянутый кожей предмет это и есть яйцо!

Я не мог поверить своим ушам.

Мне припомнилось, как Камчак восседал на сером, похожем на кожаную довольно жесткую подушку предмете со скругленными краями. Помню, он даже поджигал его к себе ногами, а один раз даженогой! – пихнул его ко мне, чтобы я мог проверить, какой он легкий – Иногда, чтобы надежно спрятать что-нибудь, его нужно вообще не прятать, – продолжал Камчак.Считается, что все, имеющее значительную ценность, должно быть скрыто от посторонних глаз, поэтому находящееся на виду никакой ценности не имеет.

– Но ведь ты чуть ли не пинал его ногами по всему фургону, – пробормотал я дрожащим голосом Я просто отказывался в это поверить. – Ты даже швырнул его мне для проверки! Ты даже осмеливался сидеть на Нем!

У меня не было слов от возмущения.

– Надеюсь, – усмехнулся Камчак, – Царствующие Жрецы Не воспримут это как оскорбление. Они поймут, что подобное демонстративное обращение – довольно бережное, надо заметить, как раз и являлось частью моего плана.

Я рассмеялся, думая, как обрадуется Миск возвращению Яйца.

– Они не обидятся, – заверил я Камчака.

– Не беспокойся, что яйцо может быть повреждено, – успокоил меня Камчак. – Чтобы нанести ему вред, я должен был бы продырявить его кайвой или разрубить топором.

– Хитрый тачак, – не удержался я.

Камчак с Гарольдом рассмеялись.

– Надеюсь, после всех этих экспериментов яйцо все ещё живо, – заметил я.

Камчак пожал плечами.

– Мы внимательно за ним наблюдали, – заверил он – Мы сделали все, что могли.

– И Царствующие Жрецы, и я очень вам благодарны, – с искренней признательностью сказал я. Камчак улыбнулся.

– Нам очень приятно оказать услугу Царствующим Жрецам, – ответил он, – но ведь ты знаешь мы почитаем только небо.

– И храбрость, – добавил Гарольд, – и все, что с этим связано.

Мы с Камчаком рассмеялись.

– Думаю, именно потому, что вы почитаете небо, храбрость и – как ты говоришь – все, что с этим связано, яйцо и было доверено вам, и никому другому.

– Возможно, – согласился Камчак. – Но я был бы рад поскорее от него избавиться. К тому же приближается самое время поохотиться на тамитов.

– Кстати, убар, – подмигнув мне, поинтересовался Гарольд, – сколько ты заплатил, чтобы выкупить Африз?

– Ты отыскал Африз? – воскликнул я.

– Да, Альбрехт, кассар, подобрал её во время налета на лагерь паравачей, – словно между прочим заметил Гарольд.

– Удивительно! – не удержался я.

– Она всего лишь рабыня, – прогудел Камчак.Какое она может иметь значение?

– Так сколько ты за неё заплатил? – с невинным видом настаивал Гарольд.

– Да какая там плата, – отмахнулся Камчак. – Что она может стоить?

– Я очень рад, что она жива, – признался я, – и что ты без большого труда смог выкупить её у Альбрехта.

Гарольд прикрыл рукой рот и поспешно отвернулся, а Камчак сердито запыхтел и втянул голову в плечи.

– А действительно, сколько ты за неё заплатил? – спросил я.

– При торге, – доверительно заметил мне Гарольд, – тачак лишнего не заплатит.

– Да, скоро будет самое время поохотиться на тамитов, – недовольно проворчал Камчак.

Только теперь мне припомнилось, как дорого Камчак вынудил кассара Альбрехта заплатить за возвращение милой его сердцу Тенчики и как он хохотал по поводу того, что раз уж кассар выложил такую сумму, значит, он позволил себе привязаться к простой девчонке-рабыне, к тому же ещё и тарианке!

– Я полагаю, – продолжал Гарольд, – что столь проницательный тачак, как Камчак, сам убар нашего племени, никогда бы не выложил за такую девчонку больше пригоршни медных монет!

– В это время года тамиты подпускают к себе совсем близко, – хмуро заметил Камчак.

– Я счастлив узнать, что ты вернул Африз, – вставил я. – Она любит тебя, ты ведь знаешь.

Камчак равнодушно пожал плечами.

– Я слышал, – возразил Гарольд, – что она целыми днями только и знала, что распевать возле босков да в фургоне. Я сам как-то чуть не избил девчонку, которая производила столько же шума.

– Я, пожалуй, закажу себе новое бола для охоты, – оповестил нас Камчак.

– Хотя, конечно, она довольно смазлива, – с сомнением произнес Гарольд.

Камчак угрожающе зарычал.

– Но как бы то ни было, – гнул свое Гарольд, – я не сомневаюсь, что наш убар поддержал в вопросах умения вести торг честь тачаков и уж наверняка облапошил бестолкового кассара!

– Самое главное, что Африз снова с нами, что она цела и невредима, – миролюбиво сказал я.

Некоторое время мы ехали молча, затем я снова спросил:

– А все-таки, Камчак, просто ради уточнения факта, сколько ты заплатил, чтобы её вернуть?

Лицо Камчака побагровело от ярости. Он посмотрел на невинно улыбающегося Гарольда и затем бросил взгляд на мое лицо, выражавшее невинное любопытство. Кулаки его, сжимавшие поводья, побелели от напряжения.

– Десять тысяч золотых, – выдавил он из себя.

Я невольно остановил каийлу и изумленно посмотрел на него.

Гарольд едва не сполз с седла от душившего его хохота.

Брошенный Камчаком на него взгляд, казалось, должен был испепелить юного тачака.

– Ну, что – нормально, – произнес я, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе моем не прорвались нотки легкого злорадства.

Глаза Камчака метнули молнии в мою сторону.

Он тяжело вздохнул – и выражение мрачного бешенства на его лице сменилось добродушием.

– Да, Тэрл Кэбот, до сих пор я даже не представлял, что я такой дурак, – признался он.

– И все же как бы там ни было, Кэбот, – подметил Гарольд, – принимая в расчет положение вещей в целом, разве ты не считаешь, что за исключением некоторых мелочей у нас, тачаков, великолепный убар?

– В целом, – согласился я, – за исключением совсем незначительных, даже вполне простительных мелочей у тачаков действительно великолепный убар.

Камчак хмуро посмотрел на меня, затем на Гарольда и, опустив голову, задумчиво почесал за ухом.

Потом, тяжело вздохнув, он снова окинул нас обоих задумчивым взглядом, и мы все трое, не сговариваясь, дружно расхохотались. У Камчака даже слезы побежали по щекам.

– Ты, конечно, не забыл, – задыхаясь от смеха, пробормотал Гарольд, – что это не тачакское, а тарианское золото.

– Верно! – воскликнул Камчак. – Тачаки все равно ничего не потеряли: это золото тариан!

– Кто может сказать, что это большая разница? риторически спросил Гарольд.

– Вот именно! – подхватил Камчак.

– Но я лично, – закончил Гарольд, – этого бы не сказал.

Камчак выпрямился в седле и задумался.

– Я бы тоже, – недовольно крякнул он.

И снова мы дружно расхохотались и пришпорили своих каийл, торопясь поскорее добраться до фургонов, где каждого из нас дожидались дорогие нашему сердцу женщины: Гарольда – желанная, манящая к себе Херена, некогда удостоенная чести пребывания в первом фургоне убара тачаков, Камчака – Африз, удивительная, с миндалевидными глазами красавица, некогда одна из богатейших и самых очаровательных женщин Тарии, и меня, воина из Ко-ро-са, – стройная, грациозная, темноволосая Элизабет Кардуэл, некогда гордая и неприступная жительница Земли, а теперь беспомощная, но оттого не менее красивая рабыня с золотым тачакским кольцом в носу и выжженным на бедре клеймом, в ошейнике, на котором выгравировано мое имя. Помню, когда той прощальной ночью она выскользнула у меня из объятий, то упала лицом на ковер и разрыдалась.

– Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, – захлебываясь слезами, кричала она. – Но я отдала тебе все! У меня больше ничего нет!

– Ты отдала все, что могла, – успокоил я её.Этого достаточно.

Она подняла на меня мокрые, светящиеся радостью глаза. закованные в цепи, стояли у дверей, чтобы обмывать входящим ноги Тария являлась богатейшим городом, и хотя значительное количество золота было выплачено тарнсменам Ха-Кила и защитникам дома Сафрара, это была лишь крохотная часть по сравнению с тем, чем располагали его жители, даже с учетом ценностей, унесенных с собой тарианскими беженцами, которым Камчак позволил оставить город. Одних лишь ценностей, хранившихся в подземных кладовых Сафрара, с лихвой хватило бы, чтобы сделать каждого тачака, а возможно и катайя, и кассара, не просто богатым, а очень богатым человеком. И неудивительно, вот уже более тысячи лет Тария не видела в своих стенах захватчиков.

Значительную часть богатств – наверное, третью часть от общего количества – Камчак приказал оставить тарианцам на восстановление города.

Оставаясь тем не менее настоящим тачаком, Камчак не мог проявить подобное же благородство по отношению к женщинам города и пять тысяч наиболее красивых тарианок были заклеймены и переданы командирам тачакских сотен, чтобы те распределили их между воинами, проявившими в сражении храбрость Остальным женщинам позволили остаться в городе или покинуть его стены Кроме свободных женщин, в руки тачаков попали, конечно, и многочисленные рабыни, также переданные впоследствии для решения их судьбы тачакским командирам. Интересно отметить, что наиболее красивые рабыни были обнаружены в Садах Наслаждения Сафрара. Оказавшихся среди них невольниц из народов фургонов отпустили, конечно, на свободу.

На прощальном торжественном пиру, проводимом во дворце Фаниуса Турмуса, Камчак восседал на троне тарианского убара с небрежно наброшенной на плечо поверх традиционного кожаного тачакского одеяния алой мантией Турмуса. Он уже не сидел с мрачным выражением лица, погруженный в невеселые думы, а выполнял свои обязанности с видом радушного хозяина, охотно поддерживая разговоры присутствующих и частенько отвлекаясь, чтобы приложиться к стоящему возле него кубку с вином или бросить кусок мяса своей привязанной у трона каийле. Здесь же, у трона высилась целая гора драгоценностей и как часть захваченных трофеев стояли на коленях несколько самых красивых тарианских девушек, обнаженных и закованных в цепи, а по правую руку тачакского убара стояла на коленях Африз, освобожденная от цепей и одетая в кожаную тунику кейджеры.

Наступило время торжества, и возле трона выстроились командиры тачаков и некоторые из наиболее храбрых воинов, многие из которых были со своими женщинами. Рядом со мной стояла Элизабет Кардуэл, одетая не так, как тачакская кейджера, хотя и была в ошейнике, а в короткую тунику свободной женщины-кочевницы Таким же образом была одета и стоящая слева от Гарольда Херена: она была единственной из девушек народов фургонов, не получившей в этот день освобождения от рабства. Лишь она продолжала оставаться невольницей и останется ею до тех пор, пока освободить её не пожелает её хозяин Гарольд.

– Мне больше нравится видеть её в ошейнике,однажды заметил он, наблюдая как по его приказу готовит пищу для нас с Камчаком и стоящих рядом на коленях Африз и Элизабет, или Веллы, как я иногда её называл.

Однако тон, которым он это сказал, наводил на мысль о том, что гордая Херена сама вовсе не поочь оставаться его рабыней. Одного за другим к трону Камчака подводили ещё недавно могущественных людей Тарии, закованных теперь в цепи и одетых в короткие туники рабов.

– Ваше имущество и женщины принадлежат теперь мне, – обратился к ним Камчак – Значит, кто является хозяином Тарии?

– Камчак, – отвечал по очереди каждый из пленников.

– Пала Тария? – спросил Камчак.

– Пала, – отвечали они, низко опустив голову.

К трону Камчака подвели Фаниуса Турмуса и Камраса и поставили их перед ним на колени.

Камчак жестом указал на груду сокровищ, сложенных у его трона.

– Кому принадлежат богатства Тарии? – обратился он к пленникам.

– Камчаку, – ответили те.

Камчак запустил руку в волосы стоящей рядом с ним Африз и повернул девушку к себе лицом.

– А кому принадлежат женщины Тарии? – спросил он.

– Камчаку, – ответили пленники.

– А кто, – рассмеялся Камчак, – убар Тарии?

– Тачак Камчак, – в один голос ответили пленники.

– Принесите сюда Домашний Камень Тарии, – распорядился Камчак, и к его ногам тут же поднесли овальный гладкий камень с выбитой на нем начальной буквой названия города.

Он поднял камень над головой и прочел суеверный страх в глазах стоящих перед ним на коленях людей. Но он не расколол камень об пол. Он поднялся с трона и вложил камень в скованные цепями руки Фаниуса Турмуса.

– Тария жива, убар, – величаво произнес он.

На глаза Фаниуса Турмуса навернулись слезы; он крепко прижал камень к груди.

– Утром, – сообщил Камчак, – мы возвращаемся к своим фургонам.

– Вы сохраните Тарии жизнь, господин? – не веря своим глазам, спросила Африз, знавшая, насколько ненавидит Камчак её родной город.

– Да, – ответил Камчак. – Тария будет жить.

Девушка была в недоумении.

Я и сам был озадачен, но не решался спрашивать.

Прежде я предполагал, что Камчак разобьет Домашний Камень, похоронив образ города в сердцах людей, а Тарию предаст огню. И лишь сейчас, на прощальном пиру во дворце Фаниуса Турмуса, я осознал, что он дарует городу жизнь, оставляет ему сердце и свободу. Я только теперь понял, что тарианцы смогут вернуться в свой город и стены его не будут разрушены.

Подобный акт со стороны завоевателя – тачака, казался мне более чем странным.

Заставляла ли Камчака действовать так его вера в необходимость иметь общего для народов фургонов неприятеля, или тому была ещё одна, возможно более важная, причина?

Внезапно у дверей раздался какой-то шум и в зал вошли трое кочевников в сопровождении целой свиты воинов.

Это были Конрад, убар кассаров, Хакимба, убар катайев, а третьим, судя по одеянию, – представитель паравачей; этого человека я не знал, но догадывался, что он, очевидно, их новый убар. Среди сопровождавших их воинов я узнал кассара Альбрехта, а за его спиной с удивлением увидел одетую в короткое одеяние свободной женщины Тенчику, держащую в руке обернутый белым полотном сверток.

Конрад, Хакимба и глава паравачей подошли к трону Камчака, но никто из них, являясь убарами своих народов, не преклонил перед ним колени.

– Нами были получены предзнаменования! – без предисловий начал Конрад.

– Они были внимательно изучены толкователями, – подхватил Хакимба.

– Впервые за последние сотни лет, – вступил в разговор паравачи. – у нас появился Высокий Убар, Единый Убар народов фургонов!

Камчак поднялся с трона и, скинув со своих плеч мантию тарианского убара, остался в обычном одеянии тачака.

Трое убаров одновременно простерли к нему руки.

– Высоким Убаром объявлен Камчак! – в один голос оповестили они.

По всему залу прошел гул возбужденных голосов.

– Камчак – Единый Убар народов фургонов! – воодушевленно кричали присутствующие.

Камчак поднял руку, призывая к тишине.

– Каждый из вас, – начал он, – катайев, кассаров, паравачей – имеет своих собственных босков и свои фургоны. Вы ведете раздольную жизнь, за исключением дней войны, когда вы объединяетесь против общего неприятеля, и тогда никто не может выстоять против народов фургонов. Мы можем жить порознь, но каждое из наших племен входит в состав народов фургонов, и то, что разделяет нас, гораздо меньше, чем то, что нас объединяет: каждый из нас знает, что нельзя напрасно убить боска и что следует быть гордым и храбрым и ценой своей жизни защищать своих женщин и свои фургоны. Мы знаем, что нужно быть сильным и свободным, а что может сделать нас более сильными, чем наше объединение? Объединимся же и станем сильными и свободными! Да будет так!

Трое пришедших к Камчаку людей и сам убар тачаков протянули друг к другу руки и соединили их вместе.

– Да будет так! – в один голос заявили они – Да будет так навечно! Они расступились и пропустили Камчака вперед, выстроившись у него за спиной.

– Да здравствует Камчак! – воскликнули они. – Да здравствует Высокий Убар!

– Да здравствует Единый Убар народов фургонов! – пронеслось по залу.

Только поздно вечером все дела этого дня были решены и тронный зал опустел.

С Камчаком остались лишь несколько тачакских командиров и наиболее заслуженных воинов, мы с Гарольдом и Африз с Хереной и Элизабет.

Ушли и Альбрехт с Тенчикой и Дина. Интересный разговор произошел между девушками, прежде чем они покинули зал.

Тенчика подошла к Дине.

– На тебе уже нет ошейника, – заметила Дина.

Тенчика застенчиво опустила глаза – Да, – сказала она, – я свободна.

– Теперь ты вернешься в Тарию? – спросила Дина.

– Нет, – улыбаясь, ответила Тенчика. – Я остаюсь с Альбрехтом и фургонами.

Альбрехт тем временем был занят разговором с Конрадом, убаром кассаров.

– Вот, – протянула Тенчика Дине небольшой матерчатый сверток. – Это твое, ты это выиграла.

Дина с удивлением развязала сверток и увидела в нем кольца и золотые украшения, переданные ей Альбрехтом за победу в соревнованиях по бегу от бола – Возьми это, – настаивала Тенчика.

– Он знает? – спросила Дина – Конечно.

– Он очень добр.

– Я люблю его, – ответила Тенчика, поцеловав её на прощание и поспешно убегая прочь.

Я подошел к Дине и взглянул на переданные ей украшения.

– Для этого действительно нужно неплохо бегать, – заметил я.

Она весело рассмеялась.

– Здесь более чем достаточно драгоценностей, чтобы нанять себе помощников! – радостно потрясла она содержимым свертка. – Теперь я смогу снова открыть магазинчик моего отца и братьев!

– Если хочешь, я дам тебе в сотню раз больше? – предложил я.

– Нет, – с улыбкой отказалась она. – Это я выиграла. Я хочу сделать все самостоятельно.

Она подняла вуаль с лица и быстро коснулась губами моей щеки.

– Прощай, Тэрл Кэбот, – пробормотала она. – Желаю тебе всего хорошего.

– И я желаю тебе всего хорошего, благородная Дина из Тарии, – ответил я.

Она рассмеялась.

– Глупый, глупый воин, – покачала она головой. – Я всего лишь дочь бедного пекаря!

– Он был благородным, достойным человеком, – сказал я.

– Спасибо тебе, – пробормотала она.

– И дочь его – благородная, достойная женщина, – продолжал я. – К тому же очень красивая.

Я не позволил закрыть ей лицо вуалью, пока не запечатлел у неё на губах прощальный поцелуй.

Она опустила вуаль, прижала пальцы к своим губам, затем коснулась ими моих и поспешно оставила зал.

Элизабет наблюдала за нами, явно ревнуя.

– А она красивая, – мрачно отметила Элизабет.

– Да, – согласился я и, посмотрев на нее, добавил: – Ты тоже.

Лицо её расцвело улыбкой.

– Я знаю, – горделиво сказала она.

– Дерзкая девчонка, – усмехнулся я.

– Горианской девушке нет нужды притворяться, будто она не знает, что красива, – возразила она.

– Это верно, – согласился я. – Но почему ты сама решила, будто ты красивая?

– Я не сама. Так говорил мой господин, – пожала она плечами, – Он ведь не обманывает, не так ли?

– Не часто, – признался я. – Особенно в вещах столь важных.

– К тому же я видела, какие взгляды бросают на меня мужчины, – заявила Элизабет, – и знаю, что за меня можно получить хорошую цену.

От такой наглости я даже почувствовал легкое замешательство.

– Наверное, целую пригоршню золотых монет, – как ни в чем не бывало продолжала Элизабет.

– Пожалуй, – согласился я.

– Значит, я красивая, – подвела она итог.

– Верно.

– Но ведь ты не продашь меня?

– Пока нет. Посмотрим, сколько ещё ты будешь доставлять мне удовольствие.

– Ох, Тэрл! – испуганно воскликнула она.

– Господин, – поправил я.

– Господин, – немедленно согласилась она.

– Что ты хочешь сказать?

– Что я буду очень стараться доставить тебе удовольствие, – с улыбкой пообещала она.

– Значит, все будет в порядке, – заверил я её.

– Я люблю тебя, – внезапно сорвалось с её губ.Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, мой господин.

Она обняла меня за шею и крепко поцеловала.

Я прижал её к себе, стараясь подольше удержать её губы в своих.

Мне трудно было даже представить себе, что эта очаровательная красавица в ошейнике с моими инициалами, эта волнующая Элизабет Кардуэл в прошлом являлась молодой секретаршей с Земли, на долю которой выпало столько испытаний в чужих для неё бескрайних горианских степях. Кем бы ни была она в прошлом – малозначительной служащей в одной из тысяч похожих друг на друга безликих контор, вынужденной отрабатывать свою мизерную заработную плату и выкраивать из неё крохи, чтобы иметь возможность не ударить в грязь лицом и произвести впечатление на своих подруг, столь же незначительных служащих из таких же незначительных контор, – теперь она была живой и свободной в проявлении своих чувств, хотя горло её сжимал ошейник, а тело было отмечено клеймом. Она превратилась в очаровательную, страстную женщину, дерзкую и милую, – одним словом, мою. Интересно, были ли на Горе и другие женщины с Земли, прошедшие такую же трансформацию, перерождение, те, кто, даже не отдавая себе отчета, страстно желал найти для себя мужчину и мир, в котором – пусть даже не по собственной воле, не имея иного выбора – они научились ценить то, чем обладали до сих пор, научились по-новому смотреть на жизнь, радоваться каждому её проявлению и чувствовать себя по-настоящему свободно и раскованно – как это ни покажется парадоксальным – даже в стягивающем их горло ошейнике. Так думал я и сам удивлялся своим мыслям: возможно ли вообще такое? Правы ли в своих заключениях горианцы?

Слишком уж фантастической порой казалась мне их психология.

Сейчас в тронном зале дворца тарианского убара оставались только Камчак с Африз, Гарольд с Херенои и я с Элизабет.

Камчак посмотрел на меня проницательно.

– Ну, в нашей игре, кажется, все складывается удачно.

Мне припомнился наш недавний разговор.

– Ты слишком рисковал, – ответил я, покачав головой, – когда не вывел войска из Тарии и не бросил их на защиту босков и фургонов, понадеявшись на то, что катаии и кассары придут тачакам на помощь.

Это была слишком рискованная игра.

– Возможно, не такая уж рискованная, – ответил он, – поскольку я знал катайев и кассаров, наверное, даже лучше, чем они сами.

– Ты говорил, – напомнил я, – что игра ещё не окончена.

– Теперь уже все позади.

– А что составляло последнюю партию этой игры?

– Мне нужно было показать катайям, кассарам и тем же паравачам, насколько просто нас можно уничтожить по отдельности руками друг друга и какую силу мы будем представлять собой, действуя все вместе.

– Это должно было навести их на мысль о необходимости выбора Высокого Убара?

– Да, именно на это и была направлена моя игра.

– Ну, что ж, да здравствует Высокий Убар – Камчак, убар тачаков!

– Да здравствует Камчак – Единый Убар народов фургонов! – подхватил Гарольд.

Камчак рассмеялся и опустил глаза.

– Скоро наступит самое время для охоты на тамитов, – высказал он давнишнее желание.

После этого мы все вместе направились к выходу из зала. Африз легко поднялась с колен, чтобы следовать за своим хозяином.

Камчак обернулся и задумчиво на неё посмотрел. Девушка нерешительно остановилась, пытаясь понять, что он задумал. С неожиданной для него нежностью Камчак положил руки девушке на плечи, привлек её к себе и оставил у неё на губах легкий поцелуй.

– Господин? – удивленно спросила девушка.

Камчак вынул из-за пояса маленький ключ, вставил его в замок на ошейнике и снял его.

Девушка недоверчиво покачала головой и прикоснулась рукой к шее.

– Ты свободна, – сказал ей Камчак.

Африз смотрела на него с недоумением и недоверием.

– Не бойся, – продолжал Камчак, – тебе дадут достаточно золота. Ты снова будешь одной из самых богатых женщин Тарии.

Девушка не в силах была произнести ни слова.

Мы, все присутствующие, были ошеломлены не меньше её. Каждый из нас знал, скольким опасностям пришлось подвергнуться Камчаку, чтобы заполучить её в свои руки; каждый знал, какую цену ещё совсем недавно вынужден был заплатить Камчак за то, чтобы она после вражеского набега была возвращена ему.

Мы просто не в силах были поверить в реальность происходящего.

Камчак поспешно отвернулся и направился к своей привязанной к трону каийле. Он вставил ногу в стремя и легко забросил свое крепкое тело в седло Затем, не подгоняя животное, он выехал из зала. Мы все последовали за ним – за исключением Африз, которая осталась неподвижно стоять у трона тарианского убара, одетая в тунику кейджеры, но без ошейника – свободная. Руки её были прижаты к лицу.

Она, казалось, была в полном оцепенении и лишь механически покачивала головой.

Я шел за каийлой Камчака, рядом со мной задумчиво вышагивал Гарольд, а в двух шагах за нами – как подобает горианкам – следовали Элизабет и Херена.

– Интересно, – спросил я у Гарольда, – почему он пощадил Тарию?

– Его мать была тарианкой, – ответил молодой тачак.

Я остановился от неожиданности.

– Ты что, не знал? – удивился Гарольд.

– Нет, – покачал я головой.

– Именно после её смерти Катайтачак и пристрастился к листьям канды.

– Я ничего этого не знал.

Мы несколько отстали от Камчака.

– Да, – продолжал Гарольд, – она была тарианской девушкой, взятой в рабство Катайтачаком. Он полюбил её, подарил ей свободу, но она так и оставалась с ним до самой смерти – убарой тачаков.

За главными воротами дворца Фаниуса Турмуса нас дожидался Камчак на своей каийле. Здесь же стояли наши животные, и мы сели в седло. Херена и Элизабет побежали у наших стремян.

Мы выехали на мостовую и повернули в сторону главных ворот Тарии.

Лицо Камчака было непроницаемо.

– Подождите! – послышалось у нас за спиной.

Мы обернулись и увидели бегущую за нами Африз, босую и одетую в тунику кейджеры.

Она остановилась у стремени Камчака и замерла, низко опустив голову.

– Что это значит? – сурово взглянул на неё Камчак.

Девушка не ответила и не подняла головы.

Камчак тронул поводья и повернул каийлу к главным воротам Тарии. Мы ехали следом. Африз, Элизабет и Херена шли, держась за стремена наших скакунов.

Не доезжая до ворот, Камчак натянул поводья; мы остановились. Африз замерла, не поднимая глаз.

– Ты свободна, – напомнил ей Камчак.

Девушка отрицательно покачала головой.

– Нет, – сказала она, – я принадлежу Камчаку.

Она робко коснулась головой вдетой в стремя ноги убара.

– Я не понимаю, – сказал Камчак.

Девушка нерешительно подняла голову – в глазах её стояли слезы.

– Пожалуйста, хозяин, – прошептала она.

– Почему? – удивился Камчак.

Девушка выдавила слабую улыбку.

– Я уже полюбила запах босков, – ответила она.

Камчак рассмеялся и протянул ей руку.

– Садись рядом со мной, Африз из Тарии,предложил Камчак.

Девушка подала ему руку, и он усадил её перед собой в седло. Африз села боком и, едва сдерживая слезы, положила голову ему на грудь.

– Эту женщину зовут Африз, и с этого момента она – убара моего сердца, убара тачаков и Высокая Убара народов фургонов! – объявил Камчак.

Мы пропустили Камчака и Африз в ворота и оставили этот город, и его Домашний Камень, и его жителей и поскакали к виднеющимся невдалеке фургонам, давно дожидающимся нас на бескрайних равнинах, обнимающих оставленную нами Тарию с её высокими, но оказавшимися отнюдь не неприступными для нас стенами и девятью мощными, окованными железом воротами.

Глава 27 МЫ С ЭЛИЗАБЕТ ПОКИДАЕМ НАРОДЫ ФУРГОНОВ

Не думаю, чтобы последние минуты нашего с Элизабет пребывания в стане кочевников доставили невольнице по имени Тука большое удовольствие.

В лагере тачаков Элизабет взмолилась, чтобы я не отпускал её на волю ещё хотя бы в течение часа.

– Почему? – удивился я.

– Потому что хозяева обычно не вмешиваются в выяснение отношений между рабами.

Я пожал плечами. Мне требовалось не больше часа, чтобы накормить и запрячь тарна для полета на Сардар с бесценным яйцом Царствующих Жрецов.

Здесь, у фургона Камчака собралось несколько воинов, среди которых я заметил и Туку с её хозяином.

Я понял, в чем дело. Элизабет не забыла жестокое обращение этой девушки с нею на протяжении всех долгих месяцев её пребывания у тачаков, особенно когда она была заперта в клетке для слинов.

Возможно, Тука каким-то образом догадалась о том, что за мысли теснятся в голове у Элизабет, потому что едва бывшая американка направилась в её сторону, она незамедлительно бросилась бежать, пытаясь спрятаться в фургоне.

Через несколько минут ярдах в пятидесяти мы услышали испуганный женский вопль и увидели, как Тука летит на землю, сбитая ловким броском, в котором чувствовалось знакомство человека с приемами американского футбола. Вслед за этим все пространство между двумя фургонами неподалеку было окутано клубами пыли, поднятой возней двух женщин, обменивающихся отнюдь не женскими пощечинами.

Можно было разглядеть мелькание девичьих кулачков, но удары, наносимые ими, очевидно, достигали цели, поскольку уже через минуту мы услышали крик просившей пощады Туки. Тут пыль несколько рассеялась, и мы увидели Элизабет, сидевшую верхом на своей поверженной жертве и немилосердно треплющую её за волосы. Даже кожаная туника на Элизабет была разорвана, а менее прочное одеяние рабыни на Туке вообще превратилось в лохмотья.

Покончив с разминкой, Элизабет связала своим поясом тарианке руки, продела кожаный шнурок в кольцо в носу тарианки и потащила её к оврагу, где она могла бы отыскать подходящую для предстоящей экзекуции хворостину. Найдя прут, достойный её внимания, она привязала свою пленницу к ветвям невысокого, но густого кустарника и звучно испробовала свою находку на плечах доставившей ей столько неприятных минут тарианки. Насладившись ещё двумя-тремя столь же полновесными ударами, Элизабет вытащила кожаный шнурок из носового кольца своей обливающейся слезами жертвы и, не развязывая тарианке рук, позволила ей с позором ретироваться к своему хозяину.

После этого с чувством выполненного долга, растрепанная и расцарапанная Элизабет Кардуэл подошла ко мне и как примерная, послушная рабыня опустилась у моих ног на колени.

Когда она немного отдышалась, я снял с неё ошейник и подарил ей свободу. Затем я усадил её на спину тарна и приказал держаться за луку седла. Устроившись поудобнее, я привязал её к седлу кожаными ремнями безопасности, не забыв при этом, конечно, обезопасить и себя самого.

Элизабет казалась не слишком напуганной предстоящим перелетом; порадовало меня и то, что она позаботилась запастись парой сменных одеяний.

Рядом стояли Камчак с Африз и Гарольд с Хереной, своей рабыней: она опустилась у его ног на колени, и когда она осмелилась прикоснуться щекой к его бедру, строгий хозяин одарил свою дерзкую рабыню суровым взглядом.

– Как твои боски? – спросил я у Камчака.

– В порядке, как и следует ожидать, – ответил тот.

– А кайвы твои остры? – обратился я к Гарольду.

– Стараюсь держать их острыми, – отвечал молодой тачак.

Я снова обернулся к Камчаку.

– Очень важно следить, чтобы оси на повозках были хорошо смазаны, – продолжал я ритуал.

– Да, – согласился Камчак, – я тоже так считаю.

Мы пожали друг другу руки.

– Желаю тебе всего хорошего, Тэрл Кэбот, – сказал Камчак.

– И я желаю тебе удачи, убар тачаков, – ответил я.

– Знаешь, ты, оказывается, неплохой парень, – воскликнул Гарольд. – Хотя и коробанец.

– Ты тоже не промах, – парировал я, – хотя и тачак.

– Желаю тебе всего хорошего, – усмехнулся Гарольд.

– И я желаю тебе всего хорошего, – ответил я.

Я в очередной раз проверил крепление ремней безопасности, перепоясывающих Элизабет, и остался ими доволен.

Камчак и Гарольд молча наблюдали за нашими приготовлениями. В глазах обоих мужчин стояли слезы. Одинокая слезинка проделала свой путь по свеженанесенному на щеке Гарольда шраму храбрости.

– Никогда не забывай, – напомнил Камчак, – что мы с тобой держали землю и траву.

– Никогда не забуду, – пообещал я.

– И пока память у тебя не ослабнет, – заметил Гарольд, – помни, что мы вместе удостоены шрама храбрости.

– Это воспоминание навсегда останется со мной, – заверил я молодого тачака.

– Твое прибытие и твой отъезд будут считаться двумя самыми важными моментами этих двух лет, – сказал Камчак.

Я посмотрел на него, не совсем понимая смысла его слов.

– Да, – усмехнувшись, подтвердил Гарольд. – Эти два года будут называться: «Год, в который Тэрл Кэбот пришел к народам фургонов» и «Год, когда Тэрл Кэбот командовал тачакской тысячей».

Я даже испугался – а вдруг действительно Хранители Календаря навсегда запомнят два последних года именно под этими названиями.

– Но в течение этих лет были и события несравненно большей важности, – возразил я. – Взятие Тарии и избрание Единого Убара народов фургонов!

– Мы предпочтем дать им имя, напоминающее о Тэрле Кэботе, – сказал Камчак.

От волнения я не нашелся что сказать.

– Если тебе когда-нибудь понадобится помощь тачаков, Тэрл Кэбот, или кассаров, или катайев, или паравачей, только дай знать и мы прискачем. Мы прискачем, даже если понадобимся тебе в любом из городов Земли.

– Вам известно о Земле? – удивился я.

Мне вспомнилось, с каким интересом, воспринятым мною как недоверие, Камчак и Катайтачак в свое время – казалось, это было так давно! – расспрашивали Элизабет о её мире.

Лицо Камчака осветилось улыбкой.

– Нам, тачакам, известно многое, – сказал он. Гораздо больше того, чем кажется на первый взгляд.

Удачи тебе, Тэрл Кэбот – командир тачакской тысячи и достойный воин города Ко-ро-ба!

Я поднял правую руку в традиционном горианском приветствии, натянул поводья высоты, и громадная птица взмахнула мощными крыльями, отрываясь от земли и быстро оставляя внизу провожающих, растянувшиеся на многие пасанги тачакские фургоны, зажатый крутыми склонами овраг и далекие стены Тарии.

Элизабет Кардуэл тихо плакала, а я крепко прижимал её к себе, защищая от тугой струи бьющего в лицо ветра, с неудовольствием замечая, что его порывы выжимают слезы и из моих глаз.