Хасан исполнил наказ дервиша буквально и сразу. Но отправился назад не той же дорогой, по которой пришел. Поехал прочь от пустыни, к благодатным берегам Хазарского моря, к ореховым лесам на северных склонах Эльбурса, к настоящим, полноводным круглый год рекам, которых так мало на плоскогорьях центрального Ирана, – и к людям, о которых шла странная слава самых глупых от Хинда до Сирии. Узкая приморская низменность, Гилян, защищенная горами от ветров пустыни, давала лучшие во всем Иране урожаи пшеницы и риса, – а про собиравших эти урожаи рассказывали анекдоты по всем базарам. Про горцев Дейлема, их соседей сверху, тоже рассказывали, – но только за спиной этих самых горцев. Иначе остроумцы скоро узнавали, какие острые края бывают у пресловутой горной тупости. А над гилянцами смеялись в лицо. Ведь известно: Аллах слепил сердца гилянца и зайца из одного куска глины.

Но гилянцы не показались ему ни особенно глупыми, ни робкими. А вот то, что были они добрее и гостеприимнее крестьян нагорья, чувствовалось сразу. В каждой деревне, через какую только проезжал Хасан, в нем признавали человека ученого и набожного, зазывали остаться на ночлег, разделить скромную трапезу. Хасан с радостью принимал приглашения и в благодарность молился вместе с этими людьми и за них, благословлял их жилища, поля и скот. Молился он сперва на арабском. Слушатели кивали благоговейно и дремотно, изо всех сил старались прислушиваться к непонятным словам. Тогда Хасан вдруг решил помолиться на фарси, к тому же подражая смешному, округлому здешнему выговору, – и лица сразу осветились необычайной радостью. Выяснилось, что они, хотя и молились каждодневно, ни Книги книг, ни хадисов почти не знали и с жадностью слушали рассказы Хасана. А тот переводил все на ходу с арабского на фарси, говоря медленно и напевно, – чтобы за время чтения одной строфы успеть перевести другую. Переводил все сам. Хотя и знал, что еще со времен Аббасидов Книгу книг пытались переводить, а еретики-хуррамийа, пытавшиеся соединить ислам с верой Огня, молились на фарси. Саманиды платили придворным поэтам и знатокам Корана, чтобы те переводили богословские трактаты и нравоучительные повести на родной язык, – но сам Хасан никогда не слышал проповеди на фарси. Тюрки, ставшие людьми Сунны, принялись за искоренение ересей по-своему, с саблей и на коне.

Рассказы Хасана имели такой успех, что он застрял в деревеньке за Амолом на целый месяц. Люди приезжали из окрестных сел, амольцы собирались чуть не каждый вечер, приезжали из Решта, из Шалуса и Дамгана. Тогда Хасан прочитал первую в своей жизни настоящую проповедь – на персидском, стоя на крытом ковром помосте на краю деревенской площади. Говорил он об отыскании Истины. О том, что она одна, владеет ею лишь Всемогущий, но отражений ее много, и зачастую самое малое из них, случайно упавшее на последнего невежду, способно спасти заплутавшего и вывести его на дорогу. На всякого человека не раз падает отблеск Истины, но лишь немногие замечают его. Старые люди, те, кому годы добавили мудрости, лучше умеют различать Истину среди хитросплетений жизни и бесовского обмана.

Хасана слушали и кивали, – люди любят слышать подтверждение тому, что сами чувствуют верным и знают нутром, не умея облечь в слова.

А Хасан говорил, что среди мудрых есть мудрейшие, а среди них – наимудрейший, чье знание Истины не превзойдено никем. Он ближе всех к изначальной мудрости, которую принес на землю Пророк. Он – живое слово Пророка. Аллах в милости своей позаботился о том, чтобы свет истинной мудрости на земле никогда не угас.

– Известно ли вам, чей род волей Аллаха никогда не угаснет? – грозно спросил Хасан у притихшей толпы.

– Род Пророка, – раздался чей-то несмелый голос.

– Верно! – голос Хасана раскатился над площадью, как рев карная.

– Известно ли вам, кто был наиправеднейшим из кровных и некровных родичей Пророка? Кто был его зятем и его братом?

– Али! Али ибн Аби Талиб! – выкликнули из толпы.

– О люди, так кто же был на земле наиправеднейшим после самого Пророка, кто стал первым, когда Аллах призвал Мухаммеда к себе? – вопросил Хасан и, не дожидаясь ответа, провозгласил зычно: – Али был истиной Аллаха на земле! Он был – имам!

Толпа вскрикнула, будто только что узнала эту огненную правду, поразившую в самую глубину души.

– И от Али, – уже спокойнее продолжил Хасан, – ключ к знанию Истины передается его крови, его старшему сыну. А у потомков Али волей Аллаха всегда рождаются сыновья. Враги Истины – жадные, алчные и хищные, пришедшие с саблей в руке, – могут препятствовать справедливой власти мудрых, но рано или поздно они падут. Тогда придут те, кто каждому воздаст по справедливости, даст поля трудящемуся и плетку – негодяю. Люди, ждите прихода истинной мудрости, истинного учителя, – и вода в реках станет слаще, и дети ваши будут жить в мире!

Хасан замолчал, склонив голову. Затем медленно, будто в полусне, сошел с помоста. Толпа загалдела, заулюлюкала, загомонила. Водоносы и продавцы сластей, почуяв, что проповедь окончена, заголосили гнусаво: «Пахла-вааа!», «Ка-аму вадыы?». А Хасан шел, будто хмельной, опьяненный собственными словами, опьяненный слитной, многоязыкой радостью толпы, – шевелящегося, вялого, могучего зверя. Земля сама ложилась ему под ноги, и ветер ложился медом на его губы. Амольский вали – толстенький, маленький тюрк, похожий на старого кота в седле, окликнул его на ломаном фарси, стараясь скрыть робость насмешкой: «Эй, святоша, это про какого такого имама ты там говорил? Не про египетского ли замухрышку?»

– Я говорил про посланца вечной Истины, который всегда был на Земле, от самого сотворения, когда самого имени «Египет» не было, и который пребудет, даже когда имя «Египет» забудут, – сказал Хасан на языке сельджуков, выученном за годы жизни при дворе. И добавил, покопавшись в своей ничего не упускавшей памяти: – О почтенный вали, не встречались ли мы уже? Не видел ли я вас в битве под Манцикертом, когда великий султан разгромил румийцев? О господин, я никогда не забываю лиц, подобных вашему.

Тюрок побагровел, а пара его стражников – тоже пожилых и грузных – переглянулась.

– Да, я был там, – сказал тюрок, скривившись. – И великий Альп-Арслан дал мне в награду этот жирный тихий городишко. А ты где там был, святоша?

– Вы забыли меня, о почтенный вали. Я был с людьми из Нишапура. Вы приезжали утром с приказом султана, – закрыть румийцам дорогу на Хлеат. Мы дрались с франками. А я до сих пор скорблю о тех, кто был со мной.

– Да, – тюрк крякнул. – Было дельце. Дрянные из вас, персов, вояки. Только колдовать да молиться и умеете. Слыхал я, как вас там покромсали.

– Да, многие унесли оттуда раны души и тела. Моя рана открыла глаза моей душе. С тех пор я несу слова Истины людям.

– А я с тех пор отращиваю пузо, – тюрк захохотал.

Но тут же перестал и, утерев губы рукавом, сказал серьезно:

– Ты, святоша, запомни слова старого Булат-бека. Ты проповедовать проповедуй, но помни, что мы, у которых сабли на боку, люди простые. Имама только одного знаем, – который в ал-Кахире еще держит свою жирную задницу на троне. Он нам враг, и те, кто за него проповедует, тоже. Ты смотри, а то ведь и не разберется кто из наших с ходу, что ты за Альп-Арслана кровь проливал. Так что ты поясняй, кого в виду имеешь, ладно?

Наутро Хасан еще до рассвета покинул деревню, размышляя о том, не добрались ли уже и сюда слухи о том, как покинул двор чиновник визирского дивана Хасан ас-Саббах. И что, увлекшись успехом, забыл про разумную осторожность, – а ведь и в самом Исфахане, и в Рее не раз видел, как стража хватала людей по доносам, обвиняя в еретических проповедях. До самого Решта он останавливался только на ночь и трогался в путь ранним утром. Уже и успел успокоиться, решив, что чересчур перепугался и зря кинулся бежать опрометью, упустив такие возможности для проповеди.

Но в полудне пути от Решта его догнал тюркский разъезд, и юзбаши, вглядываясь в лицо Хасана, спросил:

– Дервиш, тебя как зовут? Откуда родом?

– Я – Даххуда, – ответил Хасан, назвав первое пришедшее в голову имя. – Родом из великого Исфахана. А вы кто?

– Эй, дервиш, придержи язык, – ответил тюрок, ощерившись.

– Зря вы не открываете мне своего имени, о великий воин! Я бы знал, кого помянуть в моих молитвах.

Юзбаши сплюнул и скрестил пальцы – «чур меня!». Оглядев пропыленный плащ Хасана и его грубую фетровую шапку, спросил: «Ты, дервиш Даххуда, не знаешь ли случайно Субботнего Хасана?»

– Знаю, – ответил Хасан. – Я видел его ближе, чем вас. Он победил меня в споре и проклял, наслав кожную паршу. Его молитвы сильнее моих, и теперь, чтобы очиститься, мне нужно совершить хадж, – с этими словами Хасан обнажил руку, исцарапанную и по локоть покрытую запекшейся кровью.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – юзбаши громко сплюнул и поспешно отъехал.

Хасан все так же неспешно отправился восвояси верхом на осле, думая, как в конце концов удачно получилось: позавчера оступился, пытаясь сесть на осла, и упал в колючки. И свернул на ближайшую же дорогу, уводящую вверх, в горы.

Ожидал, что дорога вскоре выведет к деревне. Несомненно, в местностях с такой плодородной землей деревни должны прижиматься друг к другу. Кроме того, по всем приметам, где-то рядом должна была начинаться большая долина Сер-Хизар. По ней проходила торная караванная тропа через перевал Салямбар, в долину Аламут, а оттуда – в Казвин. Но дорога все подымалась и подымалась, становилась уже, и вскоре Хасан понял, что в последнее время ею пользуются редко. Странно, внизу она казалась набитой. Быть может, пропустил развилку?

Около полудня дорога вывела на хребет отрога, и Хасан, посмотрев вниз, понял, что поднялся уже высоко. Вдали туманной полосой синело Хазарское море – огромное, беспокойное, приносящее дожди урожая и снежные тучи. Справа, в короткой долине, виднелись поля и прилепившиеся к склону домишки. Долина быстро сужалась, забирала вверх и терялась в мохнатом, тенисто-зеленом ворсе леса на крутых склонах. Лес был и впереди, и над головой, и под ногами. Гребень, вдоль которого ехал Хасан, вклинивался в лес, как воткнутый нож. Вскоре дорогу обступили деревья – древние, огромные дубы и вязы, заскорузлые, с бородами мха, свисавшего с нижних ветвей. Все здесь так и сочилось влагой, гнило, разлагалось в массе лишайников и мхов, зарастало папоротником, колючими, цепкими лианами. Потихоньку начал накрапывать мелкий промозглый дождик из невесть откуда наползшего облака. Хасан поежился. Хотя грубый шерстяной плащ и защищал от дождя, знобкая сырость все равно проползала под одежду, оседала холодным потом на лице. Дорогу там и сям перегораживали упавшие сучья, а за очередным поворотом ее целиком, от края до края, закрывал упавший толстый вяз. Он не сгнил, его срубили, причем недавно. Срез не успел еще почернеть. Дерево пришлось обходить по зарослям, и Хасан совершенно промок.

Начало смеркаться. Дела обстояли скверно: в сыром лесу, под дождем, без укрытия, без костра. Дыхание паром вырывалось изо рта. Хасану никогда раньше не приходилось ночевать высоко в горах, но он подозревал, что такой ночью можно замерзнуть насмерть. Единственный выход – двигаться, но как спасешься в темноте от внезапного обрыва? Быть может, пока не совсем поздно, стоит вернуться, спуститься вниз?

Внезапно лес кончился, и Хасан оказался на широком, лысом взлобье отрога, заросшем жесткой травой. Впереди темнела бесформенная каменная громада. Подъехав ближе, Хасан распознал в ней замок, полуразваленный и выжженный дотла. Недавно выжженный, дожди еще не вымыли копоть со стен. А у ворот, узких, вывороченных наружу, с лестницей, круто забиравшей вверх сразу за стеной, – торчал скелет, прикрытый полуистлевшим тряпьем, нанизанный на кол, будто рыбина на прут. От него явственно тянуло тяжелым гнилостным смрадом, и в полумраке Хасану показалось, что в глазницах его еще копошатся жирные белые черви. Но крепость, даже и разоренная, пропахшая смертью и гнилью, все равно могла укрыть от холодной смерти в лесу, и Хасан, бормоча под нос молитву, провел перепуганного осла за ворота, поднялся по узкой лестнице во дворик, засыпанный обвалившимися со стен и башен камнями, и, поискав недолго, нашел выломанную дверь в башню. Невысокая комнатка за ней была усыпана черепками, обломками досок и щепками. Наверное, это была кладовая, которую разграбили торопливо, ломая и круша все, что не смогли унести. Потолок у комнаты был каменный, не на деревянных балках, а свод, и потому, видимо, он не провалился, когда горел замок. Хотя лестница подгорела и обрушилась внутрь.

Комната осталась укрытой от дождя, и с пола удалось собрать достаточно сухих щепок и обломков. Повозившись, Хасан разжег костер, как раз когда снаружи стемнело окончательно. Похолодало, и сквозь отсыревшую одежду пробирало ознобом. Подумав, он налил в свою дешевую деревянную миску воды, достал мешочек с чаем, – небольшой припас его, а также толику перемешанных с мукой толченых фиников всегда держал при себе на крайний случай. Нашел пару небольших камешков, раскалил в костре. Потом, подцепив щепками, уронил в миску сперва один, – вода зашипела, выбрызнула кипятком и паром, – затем вынул и, уложив снова в костер, подцепил и уронил второй. Вода забурлила. Так, теперь щепоть чая, три щепоти муки, взболтать, дуя на край, чтобы не обжечься, От получившегося варева отпил мелкими глотками половину. Сразу ощутилось живое тепло, побежало по рукам, по щекам. В оставшейся половине размочил ломоть позавчерашней лепешки. Поев, уложил поверх огня толстый обломок балки, – пусть тлеет потихоньку. Постелил тряпицу в углу, стал на нее коленями – так, чтобы оставаться правым боком к входу, и, упершись лбом в стену, заснул.

Проснулся от воя. Страшного, заунывного. Близкого. Кто-то в лесу за стеной жаловался луне. Истошно завопил оставленный во дворе ишак. Выдрав из земли палку, к которой был привязан, опрометью кинулся в комнату, едва не растоптав костер. Прижался к стене рядом с Хасаном, дрожа. Тому вспомнилась старая детская побаска о том, что весь ослиный род задолжал волку на мискаль мяса, и теперь всякий ишак, почуяв волка, не бежит, а стоит и кричит жалобно, не отбрыкивается и не кусается, – только поворачивается к волку мордой. Смешной она теперь не казалась. За сельджуками в походе всегда шли волчьи стаи, – тюрки не хоронили тела павших врагов и охотно загоняли чужих коней, бросая увечных у дороги. Отъевшиеся мертвечиной волки наглели и нападали на живых.

Хасан встал с колен. Раздул огонь и подбросил дров. Вынул кинжалы, вслушиваясь в ночь. За стенами шуршал ветер, волнами колыхал листву леса внизу, на склонах. Где-то рядом журчала вода.

Закричала птица. Ночную тьму наполняли осторожные, вкрадчивые звуки. Но среди них кралась смерть. Волчий вой вдруг смолк, эта смерть напугала и волка. Хасан явственно различил ее поступь, неслышную, невнятную человечьему уху, но различимую по той мертвой тишине, которая возникала вокруг нее. Мягкая смерть приблизилась, и вдруг в проломе двери возникли два желтых, призрачных огня. Хасан шагнул ей навстречу, сжимая в левой руке вынутую из костра пылающую жердь, в правой – кинжал.

– Уходи, голодный демон, – приказал негромко, – уходи. Твоей добычи тут нет. Именем Всепобеждающего, Всевластного, Владетеля судеб заклинаю тебя – уходи!

Он не чувствовал страха. Наоборот, будто вся жизнь его сгустилась в одну раскаленную точку и стала – здесь и сейчас. Будто сам он стал – лезвие, проткнувшее ночь. И глаза погасли. Смерть глухо заворчала и отступила, неслышно скользя между камней.

Утром он с трудом выпихнул упиравшегося ишака наружу, и в сером предрассветном свете увидел, что весь крепостной двор – место смерти. Повсюду валялись оглоданные кости и обрывки тряпья. Больше всего лежало их у верхних ворот, не вывороченных, но распахнутых настежь, за которыми вилась вверх по гребню тропа. Должно быть, здесь защитники приняли последний бой, прикрывая уходящих. Недолгий бой, – скелеты, почти все увечные, без рук и ног, валялись и вдоль тропы. Наверняка зверье терзало брошенные тела. В стволах деревьев вдоль тропы там и сям торчали стрелы. Когда оставленный заслон не сумел сдержать врага, уходящие оказались в ловушке, – слева и справа от узкого гребня круто уходили вниз поросшие лесом склоны, выводившие к отвесным обрывам. А на пятачке мягкой земли за воротами Хасан увидел след – как от лапы домашнего кота, только величиной в две ладони.

Хасан шел вдоль гребня до полудня. Миновал остатки еще одной крепостцы, сторожившей теснину. Крепостца была деревянная, и от нее остались только почернелые огарки бревен да провалившаяся сланцевая крыша. Миновав руины, вскоре увидел, что стерегли крепости – удивительную зеленую долину, огромную чашу в хребте, разошедшемся вдруг двумя отрогами, чтобы снова сомкнуться за ней, оставив лишь узкое, как сабля, ущелье с отвесными стенами, пропиленное рекой. Посреди долины лежало озерко, прекрасней древнего бронзового зеркала. В нем отражалось льдистое, иссиня-холодное небо и снег на замыкавшей долину стене хребта. А за ним исполинским стражем упирался головой в солнце белый пик – Трон Сулеймана, на котором, по давней легенде, он ждал когда-то свою Балкис.

Но прекрасная долина была местом смерти. В ветвях деревьев щебетали щеглы, с ветвей тополя на бывшей деревенской площади, как когда-то в оставшемся на дне памяти прошлом, кричала майна. Из развалин выглянул полосатый одичавший кот. Зашипел, завидев человека, и тут же спрятался, устрашившись собственной дерзости.

Смерть осталась полновластной хозяйкой здесь – как птица, не вспугнутая суетой живых. Принесшие ее не смогли уничтожить дома. Низкие, коренастые, сложенные из толстых замшелых бревен, с крышами из тяжелых пластин сланца, придавленных булыжниками, – их и с молотом в руках непросто развалить, и поджечь возможно лишь разведя костер у стен. Но ведь и не нужно. Человеческое, созданное для жизни, а не для величия, само быстро разрушается, когда уходят хозяева. Пропитанное жизнью требует ее постоянного притока – а иначе сохнет, ежится и распадается попросту от ненужности. Новые дома, в которых никогда не жили, стареют, как горы и камни. Привыкшие к человеческому теплу – как люди. За пять-шесть лет лес поглотит их, вернет когда-то украденное у него. В трещинах прорастет трава, и занесенное ветром или птицей семя пробьется ростком. А потом корни искрошат камень крыш, проглотят труху стен, и лежащие на бывшей улице кости рассыплются серой пылью.

Хасан проехал долину, не останавливаясь. Мимо домов, заросших сорной травой полей, мимо разваленного замка на невысокой скале у берега, мимо самого озера, вблизи оказавшегося зелено-серым, как кошачий глаз. Поднялся по тропе вдоль сбегавшей в озеро бурливой речонки. По ней, не оглядываясь, поднялся до лугов – роскошных, высокотравных, буйно разросшихся из-за того, что ничьи копыта не вытаптывали их, не выщипывали ничьи зубы. Тропа серпантином поднималась на восточный край долины, и с гребня ее Хасан увидел исполинскую серую змею, сползавшую с Сулейманова Трона, – ледник, пробороздивший ущелье и застрявший, зарыв крутой лоб в кучу серого мокрого щебня. А чуть ниже на травянистом пологом склоне, замкнутом с двух сторон обрывами, а с третьей – обожженными развалинами, смерть остановилась передохнуть перед возвращением вниз. Кости и цельные скелеты, в буром и сером тряпье, в обрывках кожи, в проржавевших пластинчатых доспехах и кольчугах, с застрявшими между ребер стрелами и обломками копий, иссеченные, издробленные, сцепившиеся. Лежащие, как смерть уронила их, – рядом с истлевшими мешками, из которых высыпалось проросшее зерно, с колосьями, там и сям колыхавшимися на ветру, будто языки золотого пламени. Несмотря на ветер, над этим местом висел тяжелый, прелый, душный смрад.

Хасан под уздцы провел осла к развалинам. Как и предполагал, остались они от крепостцы, защищавшей проход с нижней тропы в долину. А защитившей, похоже, только саму нижнюю тропу. За развалинами торчали в пустоту обгорелые балки. Под ними, на глубине в три полета стрелы, блестела река. На другой стороне виднелись обгорелые колья, вбитые в скальную стену, – к воротам подводил овринг. Конечно, с такими подходами сильную крепость строить нужды не было, – вот только едва ли защитники предвидели, что штурмовать мост будут с другой стороны.

До заката оставалось часа четыре, и Хасан решил идти дальше. Хотя горная ночь могла застать его под открытым небом, спускаться вниз, в умершую долину, ему не хотелось. Он не боялся неупокоенных душ, – они страшны только слабым, тем, кто питает их силу своим страхом. Но чувство ожиревшей, ленивой смерти за спиной было как прореха в халате, как дыра, сквозь которую уходит живое тепло, выстуживая душу. Живым нельзя жить с чужими мертвыми, пока земля и люди не забыли их. К мертвым, о которых нельзя забыть, надо привыкнуть, принять их в круг живых, кормить их, уделяя толику риса на ужин, поить пролитыми каплями чая. Иначе они, изголодавшись, крадут радость.

Впрочем, кроме широкой торной тропы – для караванов и грузов, для женщин и заезжей знати, должны же быть и тропы пастухов, охотников? Тропы, по которым проберешься только пешком, цепляясь за камни над пропастью? Хасан снова выбрался снова на хребет и, ведя осла за собой, побрел по едва заметной тропке наверх.

Солнце клонилось к горизонту, когда присел передохнуть и подумать, куда идти дальше. Странно кружилась голова, и поташнивало. Быть может, отравленное дыхание смерти уже укоренилось в нем, и теперь он, как мертвец, исподволь гниет изнутри? Серый, страшный лед был совсем близко. Наверное, Хасан стоял уже прямо над ним – только здесь не голым, а одетым в рыхлую осыпь серой грязи и щебня. А тропа, как ни удивительно, расширилась, стала заметнее. Он решил подняться еще немного, хотя болезненно хотелось лечь и закрыть глаза, а перед тем напиться чаю или холодной, искристой воды и забыться на всю ночь, чтобы ушла свинцовая тяжесть в суставах и в голове и сердце перестало трепыхаться в груди подбитой птицей.

Завернув за скалу, отвесную и гладкую, тропа вывела в узкую, как сабельный шрам, расселину между склоном горы и острым высоким гребнем из слежавшейся серой грязи и щебня, поросшим низкой травой. Вскоре расселина раздалась в стороны, тропа нырнула вниз, и там, на удивительно ровной, изумрудно-свежей поляне, в кольце тонких берез, стоял крохотный, восьмигранный, из ровных, седых от старости бревен сложенный дом с многоярусной, заостренной кверху крышей. У дальнего края поляны ровной серебристой лентой стекал по камням ручей. Здесь ветер не шевелил ни листочка, и ни единый звук суетного, тревожного мира не долетал сюда. Тяжкий, волнами накатывающий шум леса внизу, шелест сбегавшей по леднику воды, грохот сорвавшихся камней, – все осталось за гранью, неслышимо и неощутимо. Здесь висела тишина, какую, наверное, знал мир в первый миг сотворения, когда родилось лишь небо, а звуки еще не пришли, и не было ничего, способного издать либо услышать их. Хасан подошел к дому и, поклонившись порогу, вошел. Внутри дом был совершенно пуст. Гладкий, чистый глиняный пол. Посередине – очаг, а прямо над ним, в самом острие многоярусной крыши, – окно, и чистое, налитое гладкой, глубокой синевой небо.

Это был Дом-без-Тени, храм людей огня, в котором жило священное пламя, принесенное небом. Когда горел огонь, в храме не оставалось ни единой тени. Не было ни единой мертвой вызубрины, за которой могла она спрятаться. Когда горел огонь, здесь не оставалось тьмы и зла, – кроме тех, которые приносили сюда люди. Это было место светлой, спокойной силы. Хасану захотелось остаться здесь на ночь – и на всю жизнь.

В стенной нише снаружи дома оказались сухие дрова и большой бронзовый кумган с чистым, ароматным оливковым маслом. Толику его Хасан плеснул на дрова, разводя огонь в очаге, а чуть больше – себе в миску, сдобрить последний клочок лепешки. Съел, разведя маслом, горсть муки и толченых фиников, потом в этой же миске, накаляя камешки в очаге, согрел чай. Уложил дрова, чтобы горели подольше, расстелив попону, лег на нее, укрывшись плащом, и заснул мгновенно. И почти сразу увидел сон, – не обрывки слов и клочковатых кошмаров, как обычно, а цветной, яркий, полный запахами и звуками. В нем он увидел себя на той же поляне, под ярким солнцем, но вместо берез по краям ее стояли суровые люди в белых одеждах, воздевшие руки к небу. А вместо дома высился каменный пьедестал, а на нем пылало чистое, сине-алое пламя. Хасан стоял перед ним на коленях, не в силах пошевелиться, а огонь смотрел на него сотнями переменчивых глаз. Наконец, из языков его соткалась фигура в голубых одеждах, и высокий, почти женский голос произнес печально: «Мы долго ждали живых, а пришел лишь он, чужой».

– Он не чужой, – отозвались люди-березы. – Он человек нашей земли и воды. Чужие у него лишь слова.

– Пусть так, – согласился человек-огонь печально. – Лицо его освещено. Но его ноги во тьме.

– Но кроме него никто не пришел к нам, – сказали люди-березы. – От тьмы защитить нас может лишь он.

«Вы – демоны, сыны Иблиса! Изыдьте! Я не верю в ваше бесовство!» – хотел выкрикнуть Хасан, но слова эти умерли на его языке и в его мыслях. В лицах обступивших его людей не было ни следа тьмы или лжи. Они были чистыми, величественными и печальными, и ясные, наполненные живым огнем их глаза смотрели на Хасана с ободрением и надеждой.

– Он нечист, – сказал человек-огонь.

– Он очистится! – воскликнули хором люди-березы.

– Да будет так, – согласился огонь, завершая странный ритуал.

– Отчего? Как? – воскликнул Хасан, обретя наконец голос, – и проснулся от его звука. В очаге остался лишь седой пепел, а высоко над головой виднелось ясное утреннее небо.

На завтрак Хасан съел последнюю щепоть муки с финиками и пошел по тропе вверх от храма огня. Наверху, поравнявшись с ледником, обернулся, – и сердце сжала тоска. Будто оставил зерно души и пошел прочь пустым и легким, не способным нигде утвердить свой шаг и свой дом.

Вскоре тропа вывела на ледник, на серый, ноздреватый, пористый лед, сочащийся влагой. Там и сям его рассекали трещины. Мелкие – просто желоба, раскрытые вены, по которым с шелестом неслась обжигающе холодная кровь ледяного зверя, – и провалы, чье дно терялось в сизом сумраке. Через одну из них ишак отказался шагать. Упирался, ревел жалобно. Хасан уговаривал его, пугал, бил. В конце концов снял с него сумки и велел идти вниз. Ледник рассекала надвое рыжая скала, похожая на воина в шлеме. У его ног высилась пирамидка из камней, и большой камень на ее верху указывал налево, на следующую пирамидку на скалах над ледником. Хасан вскарабкался к ней, тяжело дыша, присел, стараясь унять колотящееся в груди сердце. Медленно, чуть переставляя ноги, держась руками, полез по узкому карнизу. С плеча свалились сумки. Шурша, полетели, закувыркались вниз, сбрасывая по пути каменья. Хасан не стал возвращаться за ними. Полез дальше. Добрался до самой верхней пирамидки и увидел за ней широкое, ровное снежное поле, изножье белого гигантского купола. На дальнем краю его виднелась невысокая грядка скал, и посреди нее острым копьем – черная, проткнувшая небо скала.

Идти по снегу поначалу показалось простым. Под пушистой поверхностью его пряталась твердая корка, выдерживавшая человеческий вес, и если бы не колотье в груди и ноющая, цепкая боль в висках, шлось бы как по городской площади. Но скоро открылось, что попал в самый дом смерти, в извечное, изначальное ее логово, равнодушное и нечеловечное, как она сама. За спиной послышался тихий вздох, шорох. Оглянувшись, Хасан увидел, что в двух шагах, там, где он только что останавливался передохнуть, снежной глади уже нет. А вместо нее зияет черный провал, широкий и длинный, с влажными темными стенами. Солнце висело над головой, изгоняя тени, и на глади перед заслезившимися глазами Хасана заплясали призраки – радужные, зыбкие, дурманящие. Здесь даже солнце было врагом: будто раскаленной рукой давило на лицо, раскаляло тело сквозь одежду, но ничуть не согревало крошащий легкие воздух. Хасан начал молиться – но прекратил, поняв, что слова лишь мешают, отвлекая. Снежная гладь все же не была безликой. Она чуть проседала местами – должно быть, как раз там, где таились под снегом бездонные слуги смерти.

Хасан так и не понял, сколько часов шел через это поле. Солнце медленно ползло на запад, испепеляя одинокую серую фигурку на белом мертвом зеркале. Казалось, вся жизнь прошла здесь и началась снова, исшелушив, счистив с себя все прежнее, нижнее, рожденное сытостью и словами. Наконец поднял голову, – и не грядка камней, а ограда скал высотой в три его роста встала перед ним. Но смерть не отпустила просто так. У самого края поля, там, где оно загибалось, одевая подошвы скал, бездна раскрылась, и мягко ушел под ногами снег. Хасан закричал, выбросив вперед руки, и, вопя уже не от страха, а от боли, понял, что не падает, а висит, вцепившись окровавленными пальцами в ледяной косой уступ.

Заставил себя успокоиться и замолчать. Пошарив ногами, нашел зацепку. Потихоньку переставляя руки и ноги, полез наверх. Мучительно болели пальцы. Но Хасан, скрипя зубами, все же не разжал их. Дотянулся до верха, подтянулся, перекинул тело за трещину. Отдышавшись, встал и, взобравшись по раскрошенному уступу на стену скал, увидел внизу голую бурую долину и далеко внизу, в ее устье, среди клочков зелени и редких деревьев, – село.

Спускаться было опаснее и легче. Камни крошились под ногами, летели вниз. Хотя и срывались внезапно, скакали из стороны в сторону, – но были слышны и заметны, не били предательски. Там и сям попадались пятна снега, размокшего, вязкого. Хасан скользил по ним, падал и вставал, мгновенно промокая и столь же мгновенно высыхая под неистовым солнцем. Скакал по огромным камням, обвалившимся с раскрошенной горы. Потом начались осыпи, длинные, серые, мелкие, едущие под ногами и увлекающие вниз, несущие быстрей скачущего коня. Когда Хасан наконец оглянулся, то не смог различить своего перевала, – за спиной вздымалась огромная, с виду отвесная скальная стена, испещренная пятнами снега.

Солнце висело еще высоко, когда Хасан добрался до первой травы – крохотного пятачка у мутной, ревущей реки. Поспешил вдоль нее, скача по камням, добивая вконец растерзанные осыпью сапоги. Один слетел-таки с ноги, и его пришлось подвязывать обрезком веревки. На отдых не останавливался, – впереди была деревня, огонь и люди, пища и тепло. Ночь среди голых камней, под открытым небом могла оказаться смертельной. Хасан знал, что очень устал, что держится только на буйной, пьянящей радости спасения, на возбуждении, разбавленном страхом. Если остановиться, телесный жар и радость улягутся, оставив лишь усталость и дрожь перетруженных мышц. А без пищи и тепла их быстро оцепенит холод – и доберется до сердца.

Солнце еще не успело скрыться за гору, когда Хасан увидел на другой стороне реки приземистые бревенчатые домишки, разбросанные там и сям по широкой, травянистой междуречной равнине. Какой-то пастух, увидев его, замахал руками, разевая рот. Рев реки заглушал его голос, и немая суета его казалась веселой нелепостью.

На другом берегу реки стояла сложенная из плоских камней пирамидка. Хасан рассудил, что она обозначает место переправы, тем более что подле нее к реке подходила тропа. Пирамидка была и на этом берегу, невдалеке от Хасана, а подле нее валялось несколько длинных палок. Хасан взял одну из них, проверил – крепка ли? – и спокойно шагнул в воду. На другом берегу собралась уже целая толпа, и все махали руками, разевая рты.

Вода показалась обжигающе холодной, упругой, вязкой как смола. Ноги с трудом продирались через нее. Она волокла подошвы по дну. Хасан скоро понял, что идти нужно ни в коем случае не по ней – но против нее, наискось, чтобы надежнее упираться ногами. Река шелестела и всплескивала. Вздыбливала бурунчики у ног, пенилась у камней, торчащих посередине потока. До них оставалось шагов семь.

Вот уже вода скрыла колени. Дошла до середины бедер. Еще четыре шага. Еще три. Внезапно Хасан понял – еще полшага, еще мгновение на одном месте – и река снесет его. Измочалит, разобьет о камни внизу. И тогда он, ринувшись вперед, вложив в шаг всю силу, протянул руки к ближайшему камню. Река подхватила его ноги, понесла, – но руки уже уцепились за позеленевший от влаги уступ. Каким-то чудом даже палку не упустил. Только ногам стало холодно. От камня к камню Хасан перебрался почти по пояс в воде. Буруны брызгали ему в лицо, хлестали пеной. За последним камнем до берега оставалось шагов пять гладкой быстрой воды. Люди на берегу замолчали. Расступились, открывая дорогу троим с длинной жердью. Те остановились у самой воды, протянув жердь через поток. Почти достали до Хасана – не хватило ладони с две. Он вытянулся, коснулся пальцами. Жердь дрожала. Люди шагнули ближе, зашли в воду, – и Хасан увидел, что у берега там почти по пояс. Тогда, отпустив спасительный камень, вцепился обеими руками в жердь, – и тотчас поток поволок его, оторвал ноги от дна. Жердь описала дугу, едва не сбросив в воду одного из державших, – и Хасан, вымокший с ног до головы, ступил на берег.

Люди благоговейно затихли. А Хасан, осмотрев себя, увидел, что течение сорвало разбитые сапоги. Его замерзшие ноги были босы и чисты.

9. МАГРИБ И МАШРИК

Деревня называлась Гарнеруд. Хасан прожил там три дня, прежде чем уйти вниз по долине. Деревня была летовкой: сюда загоняли стада на лето, к верхним, самым сочным лугам, которых не выжигало летнее солнце, и сами жили, пока не приходило со снегопадами время гнать овец вниз. Населяли деревню сплошь пастухи. На Хасана они смотрели с благоговейным ужасом, – с самой той минуты, когда он босиком вышел из воды. Заговаривали с ним осторожно, поминутно кланялись, показывали наверх, на белую громаду Шах-Альборза. Хасан, не понимая их языка, лишь кивал в ответ. Странный язык, Хасан узнавал в нем слова талыша, говора мазандаранцев и гилянцев, но странно искаженные, невнятные. В отличие от языка побережья, здешний говор был почти не разбавлен фарси. У гилянцев же на фарси было каждое второе слово, и понимали они фарси хорошо, хотя сами говорили на нем странно и смешно, даже тюркские словечки вставляли, поспевая за временем.

Расспросить местных либо что-то выяснить было невозможно. Разве что простейшее: есть, пить, спать, одежда. Взамен уплывших один из пастухов принес грубые козловые сапоги, но деньги взять отказался наотрез, тряся головой и махая руками. Хасан в уплату попробовал прочитать молитвы, вынув из костра головешку, написать углем арабские слова над дверью дома подарившего сапоги, – но тот смотрел на процедуру с таким ужасом, что Хасан, вздохнув, слова стер рукой.

Вообще, местные любые слова Хасана слушали, раскрыв от почтения рты, – как дети, сбежавшиеся поглазеть на страшноватую диковинку. Впрочем, простейшее они явно распознавали: намаз, имя Аллаха и его Пророка, имена праведных имамов и первых халифов. Но намаз совершали как попугаи, неправильно и невпопад, а около огня скрещивали пальцы и обходили его так, чтобы тень не попадала на пламя.

После полудня второго дня, отдохнув, Хасан решил подняться на гору над деревней – посмотреть на тропу вниз по долине. Как и предполагал, добротная, набитая тропа была хорошо заметна и вела далеко вниз, но снова перебиралась через реку как раз за деревней, на широком перекате перед излучиной, где в стекавшую с перевала реку вливался перейденный Хасаном поток. Ущелье расширялось зеленой долиной, рассеченной реками, сбегавшими из боковых ущелий, потом сужалось снова, и на скале у сужения виднелось строение, похожее на замок. Хасан прищурился, стараясь рассмотреть. Потом поднялся выше, на край небольшого плоскогорья, по которому разбрелись пасущиеся овцы, застыл, всматриваясь, – и тут услышал пыхтение и странное, утробное взмемекиванье. Оглянулся. В ложбине, скрытой приподнятым краем плато, шагах в десяти всего от Хасана бородатый босоногий мужчина совокуплялся с козой. Коза ритмично вздергивала задом в такт движениям мужчины – то ли из скотской похоти, то ли потому, что обе задние ее ноги были засунуты в сапог, из которого она тщетно пыталась высвободиться. Мужчина посмотрел на Хасана свирепо, буркнул что-то неразборчивое, но занятия своего не прервал. Хасан, почему-то нисколько не удивившись и не сконфузившись, сказал ему благодушно: «Салям!» И добавил по-арабски: «Да благословит Аллах твой труд!» Мужчина кивнул, ухмыльнувшись, и отвернулся. А Хасан поспешно спустился вниз, размышляя о том, что в базарных сплетнях про обычаи дейлемитов все же есть зерно истины. Немалое зерно. После вспомнилось, как ишан медресе в Рее рассказывал об обычаях людей Огня, гневно клеймя их. Те разрешали даже брак брата и сестры и соития с животными, – чтобы тем передалось плодородие. Совокуплялись люди Огня и с землей, проливая семя в вырезанную в дерне ямку посреди освященного луга. Если отбросить ханжество – может, в том и был смысл? Чтобы на твоей земле все как следует росло и плодилось, нужно узнать свою землю, породниться с ней. Разве не так? Интересно, а что, если зверь понесет от мужского семени? Рассказывают, что нечестивые женщины, тайно и стыдно блудящие в своей похоти со скотами, рождают ужасных уродцев: двухголовых, со сросшимися телами, с мерзко скрюченным телом.

Уже спустившись, Хасан подумал: если они так поступают со скотами, как же они обращаются с женщинами? Но женщины деревни не казались ни развратными, ни зверовидными. Обычные крестьянки, только одеты грубее и ведут себя смелей, чем жительницы равнин. Не пугаются, когда чужой мужчина пытается с ними заговорить. Именно женщины устроили Хасана на ночлег и кормили, – они, по-видимому, и заправляли немудреным деревенским хозяйством. Они же отвели его к очагу и переодели в сухое, когда он, мокрый, вышел из воды. Потом, когда он обогрелся, обсох и перекусил, отвели на ночлег в дом посреди деревни – такой же низкий, как и остальные, с крышей из пластин сланца, – но просторнее, с двумя комнатами, с низким помостом для спанья, заваленным грудой корявых одеял и овечьих шкур, и очагом в углу. Судя по обстановке, дом этот служил чем-то вроде чайханы. Деревня стояла на торной тропе с перевала Салямбар, – на который как раз и хотел попасть Хасан. По утрам и по вечерам женщины приносили сыр, пахту и лепешки, разжигали очаг, чтобы согреть чай. Заговаривали с Хасаном, кивали, смеялись, видя, что он ничего не понимает. Тот удивлялся: как так, деревня на караванной тропе, пусть и не самой оживленной, но важной, – самый короткий путь от Казвина и Техрана до моря. Как можно жить тут, не зная языка базаров и торговли?

Загадка разрешилась на третий день, когда с Салямбара спустился караван с вяленой рыбой, солью и рисом. Оказывается, каждый караван, – и с берегов Хазарского моря, и от внутреннего нагорья, – еще в селах у устья долин нанимал проводников и дополнительную охрану из местных, знавших фарси или, на худой конец, гиляни. Предосторожность была нелишней, – и тропа менялась каждый год, повинуясь капризам рек, подмывавших берега и петлявших по плоским долинам, и лавины каждую зиму сносили мостки и овринги. Да и разбойничали в здешних горах немало, потому что здешние князьки, Буиды по крови, хорошо помнили, что их прадеды владели Великим Ираном от Сирии до Хинда. Князьки эти подчинялись Великому султану лишь на словах, уповая на неприступность десятков крепостей в горах.

Но большей частью наем проводников и охраны был попросту данью с каравана. Об этом, смеясь, Хасану рассказал смуглый улыбчивый парень со звучным именем Кийа Бозорг Умид, проводник каравана. А еще он спросил осторожно: правда ли, что Хасан пришел по долине Соломонова Трона? Хасан кивнул, и, видя смешанное с испугом удивление в глазах собеседника, добавил поспешно, что попал туда по ошибке. Хотел выехать на Салямбар, но еще снизу свернул не туда и попал в странную долину с разоренными деревнями, а от нее уже вышел на перевал. Ишака потерял по пути и сумки. И сапоги река унесла.

Веселье Кийа Бозорга разом пропало, и посмотрел он на Хасана угрюмо, почти враждебно. Тогда тот, пытаясь смягчить впечатление, сказал, что на самом деле свернул в горы, спасаясь от тюркского патруля, потому что проповедовал слово истинного имама. И спросил, что случилось с деревнями в той долине. Там жили огнепоклонники?

– Ты не Хасан ас-Саббах, случаем? – спросил Кийа, уже не столь мрачный.

Хасан кивнул.

– Я слышал о тебе. Говорят, к тебе толпы собирались, сказки твои послушать.

– Не сказки. Хадисы. О Пророке и тех, кто воздвигал здание нашей веры рядом с ним.

– Это не наша вера, – сказал парень. – Это вера арабов. И тюрок. Наша вера – там, – он показал вверх, где уходила в небо белая громада пика. – Арабы пришли с огнем и железом, чтобы дать свою веру. А потом забрали взамен землю. Тут, в горах, никто по-настоящему не верит в слова человека пустыни. Из пустыни хорошего не выйдет.

– Разве вы не верите в Аллаха, творца всего сущего? Не верить в единого всемогущего Бога нелепо. Разве у людей Огня нет Бога-творца, Единого, от которого снизошло все, и добро, и зло?

– А, пустые слова, – отмахнулся Кийа. – Тут вон и слово «аллах» знают, и шахаду читают, и намаз делают, как научили. Спросишь, кто они, – любой ответит, что правоверный. Ну и что? Огню как кланялись, так и кланяются. Потому что огонь и солнце – настоящая сила тут и настоящая правда, а остальное – чужие придумки.

– Кийа, брат, – сказал Хасан. – Ты сам только что назвал именно то, в чем суть ислама, в чем его настоящая сила: в знании Истины. Полмира – от Кордовы до Балха – приняло ислам не только силою его мечей. Люди приняли ислам потому, что увидели в нем истину, превосходящую их прежнее знание. Потому что ислам вмещает в себя все хорошее, все истинное, что было в прежних верах, – и отметает плохое. Разве сам Зердушт не был пророком единого Бога-творца? Разве Всеблагий Ормузд – не светлый лик Бога? Разве Ариман – не еще одно имя Иблиса, хозяина тысячи и одной лжи?

– Ну, Ариман – это Ариман, а Иблис – это Иблис, – сказал Кийа упрямо.

– Смотри, – Хасан поднял левую руку и указал на нее правой. – Рука по-арабски называется «яад». Но ведь у арабов такие же руки, как и у нас, правда? Если по всем свойствам один предмет подобен другому, хотя и носит другое имя, то это попросту два одинаковых предмета с разными именами, так? А разве Иблис, как и Ариман, – не отец всякой лжи? Не восхвалитель всякого зла?

Кийа поскреб в затылке, потом выдавил угрюмо:

– Ну, вроде так.

– А разве в вере людей Огня нет лишнего, ненужного каждый день, да и вообще нелепого? У тех, кто завет себя жрецами огня, такое множество обрядов, что исполнить их обычному человеку немыслимо, – на работу времени не останется. Разве не так? Разве это не говорит о том, что вера людей огня несовершенна, не до конца правильна?

Кийа пробовал возражать, но Хасан всякий раз разбивал его аргументы так, что тот сам вспоминал их с удивлением, понимая, сколь они неверны. В конце концов и возражать перестал. Слушал жадно, расспрашивал, сам стараясь подловить на противоречии. Конечно, подловить не мог и удивлялся, как все выходит гладко и правильно. Но Хасан не только рассказывал о своем и убеждал. Сам расспрашивал – и в конце концов разговорил парня.

Тот рассказал про свою жизнь, тесно переплетенную со смутным, раздираемым усобицами существованием Дейлема и Рудбара, соседней с ним горной области на востоке. Похоже, он нигде дальше Мазандерана на западе и Рудбара на востоке и не бывал, но земли между ними исходил вдоль и поперек – по-видимому, не только с плеткой караванщика, но и с саблей в руках.

Рассказал он и про долину, через которую прошел Хасан. Неохотно, правда, и хмуро. Место это издревле слыло нехорошим. Много лет назад, еще до арабов, во времена шахиншахов, в долине был большой храм людей Огня, – очень святое место. Богато жили там, хорошая была долина, плодородная. Высокомерные стали и злые, – и тогда волей Ормузда с Тахт-и-Сулеймана сошла огромная лавина из снега и льда и пробороздила долину от края до края. Тогда все умерли, кроме немногих праведных жрецов, чей храм был высоко в горах, под тайным перевалом. Только они и прошли через тайный перевал, спустились сюда, и река их не взяла, позволила переправиться. Долгие годы в долине была только куча льда, а потом она растаяла, и на месте главного оскверненного храма осталось озеро, чистое, но очень холодное, в котором ни рыба, ни даже водоросли не жили. Много, много лет прошло, долина заросла травой и лесом, и люди снова там поселились. Недавно поселились, после арабов уже. Добраться туда трудно, вот те, кто огню молился, и ушли туда. А в прошлом году, – тут Кийа помрачнел, – кто-то показал тюркам, как до них добраться. Те давно прослышали про оплот иноверцев, которые еще и в набеги ходили, в позапрошлом году Решт взяли налетом, пограбили знатно, – тут Хасан подумал, глядя на осветившееся воспоминанием лицо Кийа: уж не ходил ли он сам в тот набег?

Тюрки привели большое войско по тайным тропам, и в крепости кто-то открыл им ворота. Тюрки пришли и с другой стороны, из долины Сер-Хазар. Крепости с той стороны не взяли, но мост сожгли. В крепости, несмотря на предательство, все же много их побили, и потому они, разъярившись, перебили в долине всех, даже собак. И через тайный перевал не пришел никто, – гора никого не выпустила. Теперь вот он, Хасан, сумел пройти – и через гору, и через реку. А в реке каждый год столько тонет, сказать страшно! Наверное, праведный он все-таки человек, хотя и не той веры. Вроде и убедил, только тут, – Кийа показал на грудь, – как камень от слов этих. Деды ведь верили. Пусть не знали многое, но эта вера как дедово копье, – не выкинешь просто так, годится и послужит еще. Ну, посмотрим. Может, и правда в Хасановых словах, – не спасся никто почти из долины, а ведь хорошие были люди, не злые вовсе.

Тут Кийа замолк. Потом зевнул и сказал, что устал очень и пойдет спать. А завтра утром караван пойдет вниз, до Ламасара. Если Хасан хочет, может пойти вместе с ними.

Встали еще до рассвета. Реку перешли, когда солнце еще только чуть капнуло розовой рассветной кровью на вершины. Ночь отобрала силу у реки, питающейся от ледников, и вброд ее перешли, не замочив колен. Потянулись вниз по долине – кто пешком, кто верхом на осле. Хасан решил не показывать, что у него есть деньги, пока не покинет горы, и шел пешком, с удовольствием ощущая, как по замерзшим в ледяной воде ступням бегут огненные мурашки. Ходьба дает другое направление мыслям, не дает уснуть на ходу, покачиваясь в такт мерному ходу животного. Когда чувствуешь дорогу своими ногами, мир становится полнее, замечается лучше, – ведь ты в нем беспомощнее, но одновременно и легче. Ты больше не привязан к дороге. А горы – враги дорогам. Они сами определяют, куда идти человеку, пролагая долины и ущелья, и протоптанные в них тропы кажутся назойливым излишеством. Горы похожи на исполинский дом, крытый небом. В горах взгляд утыкается в вертикаль и одним движением может охватить все сезоны года, сменяющиеся в высоту, – как на рисунке ковра, висящего на стене. Равнина крадет взгляд, а горы возвращают его, раскрашенный, расцвеченный, наполненный немыслимой огромностью мира.

Хасан шел, и душа его пела, вторя шагам. Леса здесь не закрывали вершин, пронзительно белых над багровым камнем скал. Долина вилась змеей, то расширяясь, открывая место лугам и редким рощицам, то протискиваясь между отвесных скал, где зажатая камнем река ревела прямо под ногами. Спускались быстро и вскоре добрались до первого настоящего кишлака, где люди жили круглый год. Кишлак был похож на равнинные, – такая же лесенка каменных и глинобитных домов с плоскими крышами. Только кое-где виднелись бревенчатые стены и оградки-плетни вместо привычных дувалов. Да еще торчал над утесом, высоко над долиной, маленький замок – всего только угловатая башня да небольшой дворик.

В деревне остановились передохнуть, разгрузили нескольких ослов, а Хасан использовал остановку, чтобы ближе подняться к замку. Тот его немало позабавил. Настоящее орлиное гнездо, – подобраться можно по одной-единственной тропке, по которой и горная коза не проскачет. Но какой толк с такого замка? Жители деревни в нем спрятаться не успеют, – с детьми и женщинами попробуй добраться дотуда. Большой отряд там не спрячешь, – человек тридцать, не больше. Но горстка людей может скрываться в нем очень долго. Хасан, прищурившись, приметил на отвесном склоне, спускающемся к замку, бороздку, – наверняка арык от горного родника.

Когда спустились ниже, Хасан понял, что крохотный замок был всего лишь сторожевым постом на случай набегов через высокогорные перевалы. За ним долина расходилась широко в стороны, принимая в себя множество рек с обоих краев. По долине там и сям, как муравьиные кучи, мостились деревеньки. А посредине на чудовищной каменной глыбе, исполинским гребнем вздымавшейся ввысь, деля пространство надвое, высился настоящий замок – огромный, с корончатыми стенами, башнями и окнами пещер в отвесной скальной стене.

– Алух-Амут, – выговорил Кийа уважительно, показав рукой. – Это по-нашему значит «орлиное гнездо». Говорят, никто никогда не взял его силой, и не возьмет, пока там есть хоть один живой воин. Там всего в достатке: и вода своя, и даже поля, и запасы зерна на многие тысячи человек. Да вот только если тот воин воевать не хочет, никакая крепость не устоит, – Кийа вздохнул. – Слишком много развелось желающих лизнуть тюркам. Да и еще и тявкнуть на придачу. А сюда никакое войско ни за что не доберется. Сидели бы спокойно, как предки их, с саблей в кулаке. Подождали бы, пока тюрки глотки друг другу перервут, и спустились бы вниз, как когда-то. А-а, – Кийа махнул рукой.

– Так просто этого не дождешься, – заметил Хасан. – У тюрок слишком умные друзья теперь. Достаточно умные, чтобы уговорить их рвать глотки не друг другу, а кому-нибудь вроде вас.

– А много этих друзей? – спросил Кийа, усмехнувшись криво. – За что они им служат? За свою шкуру? Может, если б кто взялся за их шкуры, так они бы, от большого ума, и поняли, кому нужно советовать, и что?

– Может, – согласился Хасан задумчиво. – Только чтоб взяться за их шкуры, слишком многое нужно. Подле них – сотни сабель.

– Даже тогда, когда они в нужник ходят? Или в постели с бабами?

– В твоих словах есть резон. Вот только взявшийся таким манером за их шкуры вряд ли выживет потом.

– Ну и что? – Кийа хмыкнул. – Вы, святой человек, наших обычаев не знаете. У нас тут очень добрые люди, очень друг к другу внимательные. У нас человек десять раз подумает, прежде чем обидеть кого-нибудь. А почему? Да потому, что, когда у нас уходят мстить, так навсегда прощаются. Тот, кто мстить решил, уже про себя не думает, – только про месть. Он сам уже как нож становится. Пусть сломался, воткнувшись, – лезвие-то все равно у врага в брюхе осталось.

– Хороший обычай, – сказал Хасан. – Только очень уж расточительный.

– Разве? – Кийа ухмыльнулся снова. – Недавно хозяин Гирдкуха на нас хотел войной идти, дани требовал. Старики наши посовещались, а потом объяснили народу: так, мол, и так, дурак хозяин Гирдкуха. Но опасный дурак. А потом трое наших подстерегли его на базаре. Ушел из них только один, и тот со стрелой в боку. Но зато войны нет, и не предвидится, потому что новый хозяин Гирдкуха оказался умный. А сколько б сотен легло, если б драться начали, – Аллах только знает.

И снова Хасан развел руками.

– Мудры твои слова, – сказал он. – Но мудрость их зла. Убивать тайно, подкравшись, как тать, ловить мгновение беспомощности, лгать и обманывать, – неужели вера Огня благословляет такое?

– Вера – нет, – ответил Кийа. – Зато голова как раз такое и подсказывает. У кого она на плечах есть, конечно. И вообще, какой грех больший: убить одного по подлому, чтобы спасти многих, или погубить сотни своих благородно? И с какой стати мне быть благородным с теми, кто моей смерти хочет? А тюрки-то, они вообще нелюди. Конину жрут. Тьфу ты.

– Быть подлым с ними – благородно, – сказал Хасан задумчиво, – ты прав, мой брат, воистину прав. В этом мире одно право и одна справедливость: быть сильным любым способом.

Кийа покосился на Хасана, не понимая, всерьез ли он. Потом нерешительно кивнул.

У дороги, спускавшейся из Алух-Амута, караван встретили стражники, – дюжина мрачных дейлемитов в кожаных доспехах, с саблями и копьями. Прошлись, посмотрели, хмурясь. Отвели в сторонку караванщика, долго говорили с ним. Затем принялись выспрашивать, кто и откуда идет с караваном. Добравшись до Кийа, переглянулись, но ничего не спросили. А Хасан на вопрос, кто он и откуда, ответил: «Я Даххуда, дервиш из Исфахана, возвращаюсь в Казвин». Кийа посмотрел искоса, но смолчал.

Переночевали в деревне за Алух-Амутом, а назавтра добрались и до Ламасара, – огромного замка, замыкавшего широкую долину, простор полей и плодовых рощ. За ним долина вновь становилась узким пропилом в отвесных скалах, и дорога карабкалась вдоль реки, едва цепляясь за склоны.

За Ламасаром Кийа попрощался с Хасаном. Сказал, улыбаясь: «Вы б, святой человек, у нас поучили. Увидите: у нас люди слушать умеют, когда говорят понятно».

– Я вернусь к вам, – пообещал Хасан серьезно. – Когда научусь говорить по-настоящему понятно – вернусь.

– Возвращайтесь, – сказал Кийа. – А вернетесь, ищите Кийа Бозорга. Меня тут все знают. Бывайте, святой человек!

С этими словами обернулся и пошел, насвистывая. Глядя ему в спину, Хасан вспомнил, что пообещал старику-дейлемиту, слуге раиса Музаффара, помолиться святой горе, Трону Соломона, проезжая мимо замка Ламасар. Как догадался старик? Какое знание проснулось в его поседелой душе? Или он попросту, как многие доживающие свой век, уже позабыл, сколь огромен мир? Решил, что кроме места его старости и места молодости на свете не осталось долин и городов?

Послеполуденное солнце слепило глаза. Мир был огромен и тяжел, – с ледниками и реками, чудовищными кряжами, закоснелыми костями поднебесных гигантов, павших здесь и удобривших прахом траву. Мир был прекрасен, – и Хасан оглянулся вокруг, будто губка впитывая его звуки и краски, зная, что никогда не забудет ни одной из них. Потом повернулся и пошел прочь.

Переночевал он в чайхане предгорной деревни, где говорили уже на фарси. Хозяин чайханы поутру попытался обсчитать его на три дирхема, а услышав обвинение в мошенничестве, схватился за колотушку. Хасан почти инстинктивно нашарил под плащом кинжал, а потом, вовремя опомнившись, улыбнулся и спросил хозяина, не лежит ли на его скупой душе проклятия. Тот скрестил пальцы, чур меня! «Это хорошо, – заверил его Хасан, – ведь от проклятия и скотина дохнет, и поля не родят. И мужская сила уходит с каждой ложью. Скверная штука, проклятие того, кто знает науку проклинать». Хозяин наконец понял и побледнел. Еще через два дня, ночуя в ханах, Хасан добрался до Казвина и без труда нашел того купца, к которому как-то отвозил письмо ар-Раззака. Купец сразу вспомнил Хасана ас-Саббаха и, назвав его братом, предложил свой кров и свою дружбу. И добавил, что высокородный ибн Атташ скоро, через неделю всего, будет тут. А до тех пор ученый брат может оказать ему честь и пожить здесь.

Сколь огромен подлунный мир, огромен и тяжел! И вместе с тем он – чуток, будто коромысло весов ювелира. Ни единый камень не упадет в нем, ни единая птица не пролетит, не оставив отзвука, не качнув чаш, на которых лежат и людские жизни. Да и как знать: быть может, ничтожное и незаметное на людской взгляд окажется важным в глазах Того, чьей волею движется мир? Люди бредут как слепые в огромном дворце мироздания, спотыкаясь и падая, и не замечая и сотой доли его чудес, подвергаясь сотням опасностей из-за своей слепоты. Для слепого смертоносен любой колодец и любой порог – коварная западня. А сделаны ведь они были не для погибели слепых, а для удобства зрячих. Прозревший, обретший хотя бы кроху Истины этого мира – увереннее и сильнее в нем, и мир кажется ему ярче, потому что он ближе к раю. Грехопадением была потеря Истины и неспособность осознать, что мир вокруг – это и есть рай, утраченный из-за добровольной слепоты согрешившего.

Все считают: предки знали и умели больше, а мы с каждым годом лишь забываем отблески Истины истин. Удаляемся от нее. Может быть, – всякий ведь заметит, что и за его жизнь безбожия и нечестия в мире только прибавляется. Но вместе с тем прибавляется ведь и мирских, повседневных знаний. Те, кто с саблей и копьем в руках встал под знамя Пророка, считали Аравию сердцем мира, туловом птицы, раскинувшей крыла направо, на восток, в Машрик, и налево, в Магриб. Крылья эти упирались, как они представляли, в горы по краям мира, в Атлас и Хинд. А их правнуки уже плавали на легких, как птицы, белокрылых сафинах до краев черного Зинджа, населенного чудовищными зверями и людьми, чья кожа навсегда опалена пламенем Геенны. Узнали они и берега Хинда, достигли островов, где деревья дарят тысячи ароматов, основали поселения в стране шелка и чая, чьи мелкорослые люди изощрены языческой мудростью и высокомерны, считая всех прочих варварами и неотесанными грубиянами. Встретились с западными дикарями, так и не признавшими последнего Пророка и молящимися рукояти меча. Научились узнавать, как отголоски событий разбегаются по миру. Поняли, что сильнее всего мир меняют и дольше всего живут в нем слова, несущие Истину Бога.

Ибн Атташ появился не через неделю, а через три дня. Он был угрюм. Едва поздоровавшись, спросил Хасана, видел ли тот вчерашнюю казнь у северных ворот. Хасан ответил, что видел, но не стал дожидаться, пока казнимый умрет. А рыжебородый даи сказал, что умирать казнимый будет еще два, а то и три дня, – если никто не поможет ему. Тюрки привезли с собой свою дикарскую казнь, когда человека, будто рыбу, насаживают на толстый, смазанный бараньим жиром кол. Это плохая, очень плохая смерть. Это намного хуже, чем даже сдирать кожу живьем. Если кол тонкий, человек умирает быстро. Если толстый – умирает медленно и страшно от жажды и от гнили в разорванных кишках.

Но быструю смерть некому принести. Казнимый был даи Казвина. А уцелевшие его братья не смеют и носа высунуть. Даже воины. Их храбрости чуть хватает на то, чтобы прятать беглецов. Когда, наконец, у нашей правды появятся длинные ножи?

Черное, черное время! Маятник Подлунного мира качнулся снова – и принес с собой смерть. Пять лет назад земная власть имама была очень слабой. Свет Истины на этой земле, праведный Мустансир потерял даже свою столицу, город имамов, великую ал-Кахиру, построенную на древнейшей земле отражением славной ал-Мансурийи Туниса, где возродилась земная власть потомков Али. Но Аллах не оставляет праведных, и слово Его Истины способно зажечь свет в самой закоснелой душе. Множество армян, спасаясь от варварства тюрок, нашли убежище под рукой имама и, превзойдя свои заблуждения, стали правоверными. Наилучший из них, Бадр ал-Джамали, собрал армию и изгнал взбунтовавшихся наемников-тюрок, возвратив Город Тысячи Дворцов его законному хозяину. Чаша власти имама взметнулась ввысь, – а чаша судьбы всех тех, кто тайно нес слово Истины на землях, подвластных варварам, упала низко, очень низко. За годы земной слабости потомков Али тюрки приучились смотреть сквозь пальцы на проповедь Истины и на самих ее проповедников. Альп-Арслану лишь козни румийцев помешали прийти и силой взять страну Миср. Великий визир ал-Мулк и его ручной султан уже собрали армию для похода, – но коварный армянин, искусный в войне и интригах, пришедший в Дамаск нищим наемником и ставший его правителем, сумел превратить поход, суливший легкую добычу, в обещание тяжелой затяжной войны. И набрался наглости в такой степени, что посягает на зенит мира Сунны, на город халифов Багдад!

В слепой ярости тюрки обрушились на людей Истины и на тех, кого посчитали ими, казня невинных, не щадя ни старости, ни юности. Ибн Атташ сжал кулаки. За последние полгода в Исфахане по лживым доносам истреблено полтораста человек! А сколько перебито по всему Великому Ирану! К сожалению, среди погибших оказались и многие из тех, кто был опорой и силой братства.

– Мы обескровлены и обезглавлены, – сказал Ибн Атташ, – сам я насилу ушел и живу теперь, не зная, выдал ли кто-нибудь из пытаемых мое имя. Но запомни, брат Хасан, – наши силы все еще велики. И среди торгующих, и среди пашущих землю, и даже среди носящих меч еще много наших братьев и тех, кто хотел бы прикоснуться к Истине. Но как мало осталось тех, кто мог бы ее дать им!

Ибн Атташ помолчал, глядя угрюмо в пламя очага, а потом добавил уже буднично: «Меня больше некому заменить. Я хочу, чтобы заменил меня самый достойный из всех оставшихся. Ты удачлив, тебе удалось выйти из лап Низама и его ищеек живым. Ты умен, и огонь, вложенный в тебя Аллахом, ослепительно ярок. Я назначаю тебя даи Мазандерана, Гиляна и Дейлема. Но, прежде чем взвалить на тебя груз, хочу предложить: отправляйся туда, куда ты уже однажды пытался добраться. В город праведных имамов. Там – источник всего нашего знания. Там учился я и уважаемый тобой Насир Хусроу, да пребудет его душа с Аллахом. На сей раз я не отправлю с тобой никаких писем, но впереди тебя отправится мое слово, а оно еще значит многое».

Ибн Атташ исчез так же внезапно, как и появился. Вроде лег спать в соседней комнате, но на рассвете, когда Хасан, совершив молитву и омовение, решил выпить чаю, его уже там не оказалось. Хозяин дома тоже куда-то исчез. Слуга, наливший чаю и принесший лепешки с сыром и вязким кизиловым вареньем, в ответ на расспросы только пожал плечами и выудил из-за пазухи кожаный кисет, запечатанный воском, и сложенный вчетверо лист дешевой тонкой бумаги. Развернув его, Хасан прочел: «В кисете – сотня динаров. В стойле – твой мул. Уходи немедля! Я, Абд ал-Малик ибн Атташ, распорядился обо всем».

Тени еще не успели уползти со стен, когда Хасан, осторожно оглядываясь по сторонам, уже ехал по улицам Казвина. Улицы были необычно пустынны. Никто не спешил на базар – ни водоносы, ни лепешечники, ни торговцы зеленью. Никто не зазывал в лавки. Никого не было даже на площади перед мечетью. И на беленой стене, резкая, как внезапный крик, подсыхала россыпь свежих кровавых брызг.

Толпа собралась у западных ворот, выпихнув на пятачок перед ними полдюжины истерзанных, окровавленных людей. У одного, совсем еще мальчишки, липкой желтой кучей свисал на щеку выбитый глаз. Другой, тихонько поскуливая, переминался с ноги на ногу, прижимая руки ко вспученному, страшному животу, и между пальцев его сочилась черная жижа.

Жирный тюрок с золоченым полумесяцем на шлеме прокашлялся и объявил на ломаном фарси: «Волей его милости эмира Казвина и Хирвана мулахидов лишить их вредной жизни путем… путем…» – тюрок запнулся, чертыхнулся на своем наречии и добавил: «Да как хотите, так и бейте!» Толпа загудела и, подняв колья и мотыги, качнулась вперед. У Хасана подкатился к горлу тошный комок, когда к самым ногам его мула, отброшенный ударом, шлепнулся кровавый ошметок с перепутанными, слипшимися волосами.

– Эй ты, дервиш, – крикнул тюрок, глядя на Хасана. – Чего вылупился? Друзей увидел, а?

– Я хочу проехать за ворота, о господин, – ответил Хасан по-тюркски.

– Ну, так объезжай вон по улице, – тюрок показал на узкую улочку, отходившую вбок, – там вдоль стены проедешь. У тебя что, мать из-за Черных песков была?

Хасан, в точности сымитировавший акцент рубаки Арслана Тарика, ответил, чуть улыбнувшись уголками губ:

– Нет.

– Ну-у, – потянул тюрок задумчиво, – ты поосторожней с персами этими. Ты издалека, наверное?

– Из Исфахана.

– К святым местам собрался?

– Вроде того.

– Зря ты сюда заехал. Видишь, от крови ошалели совсем. Они третьего дня Каджака Лысого, десятника нашего, прямо под базаром стоптали. Как зверье, дикари. Чуть поспорят в мечети своей и давай потрошить друг дружку. Дураки.

– Дураки, – согласился Хасан. – Радости тебе, воин.

– И тебе легкой дороги, святой человек, – ответил тюрок, улыбаясь неожиданному благословению от доброго человека своей крови.

За воротами, в полуполете стрелы от стены, висел на столбе человек. Над ним вились черной тучей мухи, и несло от него невыносимым смрадом гниющего мяса и экскрементов. Но человек был еще жив. Когда Хасан проезжал мимо, он чуть пошевелил головой и глухо, хрипло застонал.

Дорога сама ложилась под ноги. Хасан вроде никуда не торопился, с любопытством осматривался, подолгу останавливался в местах, показавшихся интересными. Но переходы и дни бежали будто сами собой. Временами казалось, не он едет потихоньку на медлительном, своенравном муле, а мир скользит мимо, торопится, суетясь, почти не обращая внимания на одинокого путника. И в самом деле, Хасан будто стал невидимым. Крестьяне едва обращали на него внимание, когда он проезжал мимо деревень. Караваны проходили мимо, и люди их едва удостаивали взгляда запыленного, старого дервиша на понуром муле. Даже разъезды тюрок и стража у городов зачастую пропускали его, ничего не спрашивая.

Разгадку Хасан нашел прохладным осенним утром, глядя на спокойную воду озерца, притаившегося меж каменистых холмов. С ровной глади на него смотрело изможденное, обветренное лицо, обрамленное клочковатой, седой до желтизны бородой. Лицо ветхого старика. Странно, ведь ему не было еще и сорока. Тело оставалось крепким и быстрым, и по-прежнему скорыми и безукоризненно точными были разум и память. Но все же Хасан чувствовал, что преждевременной старости его лица есть причина. Не только невзгоды и страх скитаний, не только горе, и радость, и усталость тела определяют возраст. Время прожитой жизни отмерено тем, что человек видел, слышал и чувствовал, – и в еще большей степени тем, что запомнил. Отмерено тем знанием о мире, которое осталось в его разуме. Количество прожитого, само наше «я» определено тем, что удержала наша память. И по этому отсчету Хасан был безумно, невообразимо стар. Временами, в который раз изумляясь тому, как безукоризненно, не упуская ни мелочи, работает его память, он спрашивал себя: а если вдруг переполнится невидимое озеро, хранящее воспоминания? Если вдруг память откажется принимать новое? Что тогда? Умрет он? Либо будет бродить от дома к дому, прося милостыню, не помня лица того, кто только что бросил в его ладонь медный даник?

Ветхая, утомленная старость слишком явно и зло напоминает людям об их собственной смерти. Люди не любят этого, предпочитают не замечать. И потому Хасан странствовал едва видимый, почти не замечаемый. На него обращали внимание, лишь когда он заговаривал сам. А сам он начал подмечать, как насыщен смертью этот мир. Раньше, даже глядя на кровавое поле под Манцикертом, не ощущал, сколь сопутствует смерть жизни. Тогда она казалась непрошеной, страшной гостьей. А теперь виделась – хозяйкой. Только приглядись – она повсюду. Раздувшийся труп лошади лежит в канаве за дорогой, и собака со свалявшейся шерстью, похожая на скелет, пытается насытить себя гниющей плотью. На обочине – крыса, раздавленная копытом. Бараний череп глядит из кустов. Труп уже забытого вора качается на виселице у ворот, и ссохшиеся черви, убитые солнцем, лежат в его пустых глазницах.

Но смерть, присутствующая всюду, всюду ощущаемая, перестала казаться страшной. Хасан еще боялся умирания своего тела, боялся боли, – но присутствие чужой смерти рядом пугало его не более чем рассвет. И потому он оценивал расстояние до нее, как странник в горах ширину и надежность тропы, – твердо зная, что сможет его выдержать и пропустить, а что нет.

В Азербайджане после проповеди на рыночной площади за ним три дня гнались стражники местного эмира, и ему пришлось прятаться за придорожными кустами, прикрыв ладонью морду своему мулу. В Тебризе он одним косым взмахом ножа раскроил кадык человеку, пытавшемуся ограбить его в придорожном хане. Близ Машабада взбесившая не ко времени речушка едва не отняла у него и жизнь, и поклажу. В Майафирикине он, услышав проповедь главного городского улема, знаменитого мудростью на всю округу, прямо в пятничной мечети поспорил с ним и простыми словами заставил молчать. Когда мудрец призвал всех поклониться Богу, Хасан спросил, видел ли он Бога, которому призывает поклоняться. Мудрец снисходительно улыбнулся, предвидя, что последует дальше, и ответил: «Бог невидим, у Него нет границ и качеств. Вести о Нем, дарованные в откровении, принес Его посланник».

– А кто видел посланника? – спросил Хасан.

Толпа загудела, перешептываясь недоуменно.

– Видели те, кто был рядом с ним, – пояснил улем терпеливо. – Уважаемые, известные люди.

– Сейчас видели? – спросил Хасан снова.

– Конечно нет, – ответил улем, раздражаясь глупостью спрашивающего. – Четыре века назад.

– Так как же сейчас передается весть о нем?

– Через уважаемых, известных людей, почтеннейший, к коим вы не принадлежите! – ответил разозленный мудрец.

– И все эти замечательные люди всегда согласны между собой? – спросил Хасан.

– Да конечно, – начал было улем, но, запнувшись, пробормотал: – Нет конечно, но почти всегда. Спорят и соглашаются.

– Спорят о вести свыше? О Его вести? – переспросил Хасан негромко. – Так кто же из них прав? Как они приходят к правоте и могут ли они вообще к ней прийти? Кто судит их правоту и неправоту? И чью весть посчитать правдивой нам, простым, неученым людям? Как Его правда может быть результатом людского согласия?

– Ну, есть те, кто ближе к Нему, к его истине, – сказал улем и, спохватившись, замолк, только сейчас поняв, что именно вышло из его уст. И вдруг завизжал тоненько, показывая на Хасана пальцем: – Хватайте еретика! Хватайте батинита! Да это он про имама египетского, про фальшивого Алида! Хватайте его!

Когда спустя четверть часа стражники под руки привели Хасана к кадию, улем брызгал слюной и тряс кулаками, непрерывно извергая поток немыслимой хулы. Кадий, ветхий жидкобородый старикашка, послушал его пару минут, потом махнул рукой, приказывая замолчать. Вся улемова злость мгновенно улеглась, и почтенный мудрец вымолвил, улыбаясь благодушно:

– Вот, еретика-батинита уличил, прямо в мечети. Наверняка лазутчик из Египта.

Кадий прокашлялся и, глядя из-под набрякших век на Хасана, спросил:

– Ты, путник, в самом деле призвал правоверных предаться фальшивому имаму из ал-Кахиры?

– Уважаемый просвещенный кадий, в моих мыслях такого не было, – ответил Хасан. – Я, – нищий старый дервиш, хочу перед смертью повидать святые места, свершить хадж. Хочу всего лишь преодолеть мое невежество, скверное, как ослица Абу Дуламы. Я взывал к мудрости великого, знаменитого улема и прогневил его своей глупостью. Простите меня, о почтеннейший!

– Невежество, говоришь, скверное, как ослица Абу Дуламы, – кадий хмыкнул.

– А что за ослица? – подал голос улем.

Кадий глянул на него, пошевелил бледными губами. Затем сказал:

– Это хорошо, когда человек приходит за мудростью. Где ж набраться ее, как не у нашего почтенного Абу ал Касима. Только тебе, дервиш, наверное, хватит уже у него мудрости набираться. Мне кажется, ты ее уже до дна вычерпал. – Старик хихикнул. – А потому, дервиш, чтоб тебя к вечеру в Майафирикине не было. Иди, набирайся мудрости где-нибудь еще. Только богословских драк мне на старости лет не хватало. Все, идите.

На прощание улем, шипя, погрозил Хасану кулаком. А тот, стряхнув с сапог городскую пыль, беззаботно оседлал мула и двинулся прочь. Дорога снова понесла его. На знаменитом мускусном базаре Газан в Тебризе он видел, как дерутся, визжа и царапаясь, разжиревшие жены знатных тюрок, поспорившие из-за украшения, а их слуги молотят дубинами всех встречных и поперечных. С прибрежного холма смотрел в кристальную воду озера Урмия. Снегопады погнали его на юг. Отогрелся он в роскошных банях Багдада, напыщенно называемого людьми Сунны «Зерцалом мира» и «Столицей ислама». Столица ислама показалась ему захудалой и разваливающейся. Западная ее часть, самая древняя, вообще лежала в руинах, и населяли ее нищие с ворами. Багдадцы не заботились о собственном городе, но знали толк в телесных удовольствиях. Нигде Хасан не видел таких бань – с подаваемой отдельно холодной и горячей водой, с паром, с бассейнами в каждой отдельной комнатке, отделанной битумной смолой, блестящей, как черный мрамор. Каждому купальщику там вручали три больших полотенца. Одно – чтобы опоясаться, заходя, другое – чтобы опоясаться, выходя, и третье, чтобы вытереться.

В Басре, на родине великих грамматиков, где арабское слово и мудрость достигли наивысших высот, Хасана поразил проповедник в великой мечети Али. На пятничной службе тот умудрился допустить грубейшие ошибки в каждом предложении своей речи, и никто из его слушателей бровью не повел, не попытался его исправить. Но зато жители отличались редкостным радушием и не раз, распознав в Хасане пилигрима, прямо с улицы звали разделить трапезу.

Ученость, однако, он нашел в изобилии невдалеке от Басры, в деревне умм-Убайда, где находится могила святого ар-Рифаи. За деревней, словно ласточкины гнезда к стене, к склону горы прилепились жилища, – там собрались сотни дервишей ордена Ахмади. Жители окрестных земель везли им пропитание и одежды и, затаив дыхание, смотрели, как после полуночной молитвы дервиши принимались танцевать, и доходили в экстазе до того, что скакали по углям и катались по ним, глотали пламя и извергали его. Среди этих бесноватых были и настоящие искатели. Среди них Хасан, как и ожидал, без труда нашел братьев, людей Истины, и прожил с ними рядом три недели, говоря и слушая.

В трех днях пути от деревни, в городе иракской учености Басите, Хасан видел, как, тряся бородами, проклинают друг дружку факихи, споря об лучших способах казни еретиков.

В святом городе опоры земной, Мекке, да пребудет она благословенна, он облачился в ихрам и очистился, исполнив ритуал паломничества, а также изумился благонравию и необыкновенной чистоплотности жителей святого города. Одежды их в любое время сверкали снежной белизной. А жены горожан отказывались от пищи, чтобы купить благовоний, и если мекканка заходила в комнату, то запах ее духов долго после ее ухода висел призрачным облачком, напоминая о ней.

На пути в Медину, в жаркой и безжизненной долине Базвы, где призрак зла, изгнанного волей Пророка, еще цепляется к раскаленным скалам, на принявший Хасана караван напали бедуины. Явились, как тени, из знойного марева над прокаленной почвой и погнали своих верблюдов вниз, визжа и улюлюкая. Караванная стража, выпустив в них жидкий дождь стрел, кинулась навстречу. Две колыхающиеся верблюжьи лавы сошлись, сверкая мечами и лезвиями копий, схлестнулись, и через считанные минуты бедуины обрушились на караван. Как ни странно, погибли всего три верблюда и два их всадника да незадачливый купец, схватившийся в ярости за кинжал, когда бедуин небрежно вспорол тюк драгоценнейшего шелка.

Купец получил в глаз дротик и умер, брызгая кровью на свое богатство. Усидевшие в седлах охранники после краткой схватки с бедуинами кинулись наутек. Те за ними не гнались. Не успевших удрать бедуины ограбили наравне с купцами. Но ездовых верблюдов не отняли, равно как и воду, и даже оставили толику пищи, – зачем же губить людей, когда еще два дня пути до воды и гостеприимства? Из всего каравана не тронули лишь Хасана. Посмотрев на его пропыленный, выцветший плащ, на седины, на белый ветхий тюрбан, на изможденного мула, главарь бедуинов ухмыльнулся и, вспоров только что отнятый кошель, вручил ему золотой динар.

Ограбленный караван застрял в деревне Бадр, где Господь Миров помог своему Пророку исполнить обещанное. А Хасан по набитой дороге отправился в Медину и провел там неделю, молясь у могилы Пророка и его верных, Абу Бакра и Омара.

На пути в Табук, следуя примеру Пророка, он отказался испить из колодца ал-Хиджр, хотя и изнемогал от жажды. В великом и благословенном городе Дамаске его поразило устройство благочиния, величественные и строгие похоронные процессии и, более всего, великая мечеть Омейадов, построенная калифом Валидом на месте христианского храма. Когда арабы брали город у румийцев, один из арабских командиров ворвался в этот храм с мечом в руках. Второй же вошел с другой стороны, не встретив сопротивления. Потому сперва храм был превращен в мечеть лишь до половины. Вторая же оставалась христианам. Валид попросил императора румиицев продать христианскую половину за любую цену. Тот не согласился, ответив, что отнявшего эту половину у христиан либо нанесшего ей вред поразит безумие. Но калиф Валид в своей праведности ответил: «Что ж, я буду первым, кого Господь поразит безумием за богоугодное дело» – и, схватив топор, первым нанес удар. А мечеть построили выше и краше христианского храма.

Но Хасану не удалось ни посетить ее, ни полюбоваться садами и базарами великого Дамаска, ни посетить после него святой город Иерусалим. Как раз тогда тюрки Тутуша, родного брата султана Малик-шаха, внезапным ударом вышибли войска Фатимидов из Сирии и заняли Дамаск. Тутуш, должно быть, разделявший с главной ищейкой Низама ал-Мулка не только имя, но и наклонности ищейки, рьяно принялся отлавливать явных и воображаемых врагов.

Хасан, чей акцент для знающего уха был безошибочно персидским, едва успел бежать из города в единственно свободном направлении, к морю. За четыре дня добрался до Сидона, едва не уморив мула на горных дорогах. В Сидоне еще мирно и сонно сидел отряд наемников-армян, солдат праведного ал-Мустансира. Некоторые из них, не скрываясь, носили крест.

Город ошеломил Хасана вонью и разнообразием наречий. Там он впервые увидел варваров-франков, о которых рассказывал когда-то ибн Атташ. Франки были огромные, бородатые, нечистые, громкоголосые. Казалось, что они постоянно ссорятся. Некоторые и в самом деле хватались за мечи из-за пустяков, и прохожие шарахались от них.

Хасан с любопытством бродил подле них, прислушиваясь к грубой речи. Какой-то богатый франк в роскошной, шитой золотом одежде принял его за нищего и бросил ему под ноги, прямо в грязь, горсть медяков. Хасан, усмехнувшись в бороду, унижение принял и, нагнувшись, спокойно подобрал медяки. Странные дикари не знали, что, искажая святое дело, милостыню, превращая ее в унижение для принимающего, они уничтожают самую ее суть, делая из блага грех. Как раз этой горстью меди и золотым, поданным бедуином, Хасан оплатил проезд на танжерском корабле до великого города ал-Кахиры, столицы праведных имамов, возродивших земную власть потомков Али.

Так земную дорогу Хасана замкнуло море – зеленая, неверная гладь, принимающая в себя грехи, но не способная смыть их.

10. АЛ-КАХИРА

Велик, ослепителен город богатства, город Истины, город меча и победы, – ал-Кахира! Бессчетны покои его дворцов, высоки минареты его мечетей, мудры и многосведущи его улемы, изобильны базары. Воздвигнутая не знавшим поражений Джавхаром Сицилийцем у старого Фустата, прежней столицы Египта, у огромных каменных холмов – могил нечестивых царей, – ал-Кахира стала городом-дворцом, обителью Вернейшего из Верных, Светоча Истины на земле – праведного имама. Велика его земная власть: весь Магриб до самого Андалуса под его рукой, весь Египет, Нижний и Верхний, до самой страны черных, молящихся пророку Исе, убивающих кривыми мечами, похожими на серпы. Древние земли Финикии подвластны ему, Тир и Сидон принимают его солдат. Правда, Аравия и Йемен уже давно под властью раскольников, злобных сынов Хамдана Кармата, разграбивших два века тому в адской своей гордыне самую святыню Пророка – Мекку. А Сирию только что отняли алчные тюрки, подбирающиеся к благословенному Иерусалиму. Но их власть – меч, грубая сила. Эти земли видели сотни приходящих с мечом, и прах всех их развеял ветер, не осталось от них следа. Истлевают люди и стены, – остаются лишь слова. И потому пребудет в столетиях только власть, подчинившая себе слуг Истины, – слова.

То, как слова властвуют над целыми странами и народами, Хасан узнал в Доме Знаний, Дар ал-Илм, основанном халифом-имамом ал-Хакимом. Узнанное поразило его. Могуч, роскошен город имамов, – а ведь он всего один из множества городов страны, полной самых разных людей, от туарегов до трупоядцев-кафров. И страна эта держится не силой мечей, хотя мечами охраняется, но верой вождей ее племен и земель в Истину. Потому не только за ее пределами, но и внутри, даже в самой ал-Кахире, ни на день не прекращается дава – проповедь Истины. Нередко проповедники-даи подвергаются опасностям не меньшим, чем в подвластных тюркам Ираке и Иране. Имамы Фатимиды, придя к земной власти, не стали силой меча искоренять чужие веры, чтобы насадить Истину. Истина в незрелых умах – хрупкий росток. Его легко губит случайный холод и зараза. Прорасти он может лишь у тех, кто по своей воле согласился принять его, стать мустаджибом, новичком, и затем медленно подниматься по длинной лестнице познания, чтобы на каждой ее ступени узнавать все новое. Согласился с тем, что на узнающего налагается и больше ограничений, и жизнь его становится все теснее связана правилами и обетами, – но вместе с тем ему дается все большее могущество, как земное, так и духовное. Только в Доме Знаний Хасан постиг, какой властью обладал на деле ибн Атташ, какими деньгами и сколькими людьми распоряжался. Ему было вполне под силу вывести в поле пятитысячную армию обученных, хорошо вооруженных воинов, – но что такая армия перед мощью тюрок, громящих стотысячные войска румийцев?

Ибн Атташ сдержал свое слово. Когда Хасан ступил за порог Дар ал-Илма и назвал свое имя, его приветствовали как даи Дейлема и Мазандерана и обращались, как подобает его рангу и званию. Жилье ему нашли там же, где жил когда-то, проходя обучение, великий Насир Хусроу, – в квартале дейлемитов, между Восточным дворцом имама и великой мечетью ал-Азхар, где находилась школа фикха.

День летел за днем, Хасан, как губка, впитывал каждое слово и наставление, изучал, сколько нужно верных людей в деревне, в малом городе, в большом, в замке, среди воинов отряда, чтобы уверенно считать город или отряд своими, подвластными Истине. Изучал, как снисходит божественная Истина от своего тайного истока, как разливается по душам. Постигал фикх и исчисление звезд, медицину и географию, – поскольку настоящий даи должен быть сведущ во всех делах этого мира. Вникал даже в ремесло войны, осады и обороны, – ибо даи целой области, джазиры, должен встать во главе ее, когда придет час, и смочь подобрать умелых слуг.

Но когда прошла ослепительная яркость первых, ошеломляющих впечатлений, когда возбуждение новизны улеглось, сменившись вниманием и стремлением за уже рассмотренным подметить глубокое, скрытое, – тогда блестящая страна имама представилась ему больным, изможденным телом, раздираемым сотнями хворей. Сила ее крылась в устройстве ее власти – многоступенчатой, сложной пирамиде подчинений, приказов и доступного знания, строго хранимой от чужаков, не позволяющих профанам завладеть могуществом. Но тут же коренилась и слабость, силу эту с легкостью побеждавшая. Тайна легко прикрывала и своеволие, и ошибки. Тайна скрывала пороки и похоть к силе, власти ради власти. Каждому даи было позволено действовать как независимому эмиру, – и многие на самом деле стремились ими стать. Достигший высших ступеней понимания получал право толковать Истину, ограниченный лишь прямыми указаниями имама, отнюдь не частыми. Среди посвященных Хасан обнаружил тех, кто в случайном разговоре мог бы показаться и христианином, и поклонником многоруких ужасных демонов Хинда. А главное, их власть над словом служила их похотям. Когда обычный эмир-воин свергал соперника, он полагался лишь на право меча. В лучшем случае факихи, тряся бородами, с готовностью оправдывали мыслимыми и немыслимыми законоположениями его насилия и преподносили его народу как наследника давно вымершей династии. Мудрецы же имама, продираясь по ступенькам наверх, подпирали себя ловко выкрученной Истиной, которая, расщепляясь и выкручиваясь, становилась неотличимой ото лжи, терялась в сонмище ее отражений. Каждый из них не обращал людей в лоно Истины, но вербовал сторонников, преданных прежде всего лично ему. Среди них особенно ценились те, кто имел больше денег и земель либо хорошо владел кинжалом. Страна воцарившейся Истины на деле была страной непрерывной тайной войны, пожиравшей если не жизни, то души. Поняв это, Хасан пришел в отчаяние, но тут же и задумался: а почему же она тогда не развалилась еще двести или сто лет назад? Почему уцелела даже после ужасной недавней чумы и недородов, когда имаму пришлось покинуть свой город? И тут же нашел ответ: потому что все свары, дрязги и интриги казались ничтожным малым по сравнению с глубочайшей, ушедшей уже за пределы разумно осознаваемого верой в существование Истины и ее земного носителя. Никто из улемов и даи, даже ослепленный безумием похоти и властолюбия, не мог и помыслить о том, чтобы погубить само здание иерархии и священного знания ради своей выгоды. Сколь же удивительна, великолепна власть Истины над умами, если даже пороки их и болезни она удерживает в своем русле!

Но вместе с тем Хасану открылось и пугающее знание: Истина, данная свыше, данная не-человеком, – нечеловечна. Очеловечивают ее люди, начиная с глашатая Истины на земле, имама. Люди эти зачастую слабы и сами не понимают, что изрекают их уста. А ради сохранения Истины вовсе не обязательны ни жизнь, ни здоровье ее приверженцев, ни даже земная их власть. Да, земная власть облегчает проповедь, – но кто и когда заповедал, что провозглашение Истины должно быть легким? Земная власть – устройство людей. Слабых людей.

А в споре слабых о земной власти главным судьей с незапамятных времен была сталь.

Мудр и благ был праведный имам-калиф ал-Мустансир, разумный, осторожный старик, чье слово способно было завершить любой спор даже и без небесного откровения. Но был он также мягкосердечным, осторожным и добрым, – не воином, не суровым судьей. И потому земной страной единовластно повелевал спасший ее армянин, Бадр ал-Джамали, победоносный военачальник и грубый мужлан, до сих пор не потрудившийся запомнить даже «Мать Корана». Завистники шептали, что на груди он до сих пор носит знак поклоняющихся Исе – медный крест. Хасан этому не верил. Он видел армянина и слушал его. Этот человек верил, как и тюрки, лишь в силу рук, рассудка и знания о замыслах врагов. А это знание ему в избытке поставляли те, кто свою сопричастность Истине решил поставить на службу сильному. Армянин в дерзости своей дошел до того, что ни одно повеление имама не доходило до народа иначе как через его слуг-армян. Да и самого имама почти никто не видел, – он редко покидал дворец, а когда покидал, прятался в носилках. Чаще видели его сыновей: угрюмого, злого Низара, лишенного всякой власти, и младшего, Мустали, проводившего дни в садах, на базаре и на охоте, безвольную игрушку всевластного полководца-визиря.

Поговаривали: Бадр не допустит, чтобы ненавидевший его Низар стал имамом, получив от отца божественный «насс» – Великий ключ, Дыхание Истины. Дело пахло очередным расколом, губительным для земной власти потомков Али. Такое случалось раньше, и разные секты шиа признавали разных имамов. Нынешний имам считался потомком старшего сына Джафара ас-Садика, Исмаила, – но были и те, кто считал имамом потомков среднего сына, Абдаллаха, а также его брата Мусы. Предки нынешних имамов пребывали в сокрытии, «такийя», и называли себя «худджа», «Доказательство Истины», пока дерзкий Убейдаллах не выступил открыто, объявив себя имамом. Тут же грянул страшный раскол, – великий воин и проповедник Хамдан Кармат в мечети объявил Убейдаллаха самозванцем. Весь юг и восток Аравии на столетия оказался во власти последователей Хамдана, могучих воинов, остановивших армии Фатимидов на пути в Ирак и даже разграбивших Мекку. Смерть Хамдана от кинжала убийцы лишь подстегнула их рвение.

И нынешняя власть полководца, человека грубой силы, пусть вернувшая ал-Мустансиру его земное величие, была, по сути, зародышем гибели, провозвестием новых расколов. Чем более Хасан наблюдал за власть имущими, тем больше убеждался в своем выводе: эти люди – всего лишь невежественные наемники, не более того, не понимавшие самой сути государства, доставшегося им. Тогда Хасан задумался: что же именно делает имама – халифом, земным властителем? Или пусть даже не властителем, но узнаваемым имамом, владетелем земного свойства, позволяющего пытливому уму преодолеть завесу «такийи»? Что же это за свойство? Что позволит искателю сказать с уверенностью: предо мной – первое земное отражение Истины?

В Дар ал-Илме Хасан быстро приобрел славу своими познаниями, удивительной памятью, блестящим талантом, умением убеждать. Победивших его в споре хоть раз можно было пересчитать по пальцам одной руки. Появились те, кто ходил за ним неотступно, ловя каждое его слово, внимая ему, как учителю. Появились и враги, – и недалекие, побежденные в публичном споре, принужденные к молчанию в словесной дуэли и на виду у молча слушающего собрания, – и враги умные, коварные, и потому вдесятеро опасные, чью вражду питал вечный и неистребимый источник, зависть. Они уже плели за спиной интриги, в лицо улыбаясь и напрашиваясь в друзья. Один из них, ибн Кушейри, объявил перед всеми, что Хасана ждет земная слава и многие эмиры склонятся перед ним. Слышать такое было приятно, но слова эти были напоены ядом, распаляя злобу завистников и, самое главное, привлекая внимание Бадра и его ищеек, ревниво следящих за всеми возможными конкурентами у престола Истины.

Задумавшись над познанием имама, Хасан неожиданно спросил себя: а что, если ответ на этот вопрос и вправду самый очевидный, самый близкий из всех? Ведь даже и закрыв глаза, мы определим направление на солнце по тому, что сила его жжет глаза даже сквозь веки. Быть может, точно так же в земной, явленной и невежественному уму силе и кроется залог этого познания! Грубая сила ослепляет и ошеломляет. Но привыкший к ней человек уже видит ее глубину и тонкость. И чем дальше, чем больше! Так рука привыкает к жару и может коснуться без ущерба даже того, что сперва показалось раскаленным.

Увлеченный своим открытием, Хасан стал чаще проигрывать споры, – поскольку искал не победы в прении, а отблеска мудрости, вдруг промелькнувшего в словах собеседника. А иногда заводил заведомо проигрышный спор лишь для того, чтобы узнать мнение как можно большего числа людей. Многие превозносившие Хасана отшатнулись, стесняясь быть друзьями того, кого так часто унижали в собрании мужей. А злоба завистников так и не утихла, а сделалась насмешливой и едкой.

Хасан обращая внимания, крупицу за крупицей выстроил простое и ясное учение «талима», – узнавания истинного имама. А самым главным его выводом было то, что истинный имам – самоочевидное доказательство себя. Сила и свет, исходящие от него, ярко пылают в глазах всякого, кто приготовился смотреть и видеть. Явленность имама и его очевидная сила – неотделимы. Так неразделимы и бессмысленны сами по себе слова, слагающие символ веры, «шахаду». Только сильный способен явить себя как имама. Земная слабость способна затуманить исход Истины, – тогда и главный ее носитель окутывается сумрачным покрывалом «такийи», скитается, принимает мирское обличье скромного ремесленника или купца, – и распространение Истины замедляется либо останавливается вообще, обрекая мир во власть ада.

Эта обманчиво простая мысль и стала причиной того, что существование Хасана в священной ал-Кахире превратилось в тайную войну, едва не приведшую его к гибели.

То, что за ним следят, Хасан заметил уже в первые дни. Вполне естественно, хозяева города проверяли, кто он, тот ли, за кого себя выдает, соответствуют ли его желания и тайные пристрастия званию даи. Но слежка была непостоянной, хотя и осторожной. Будто следящему выдавали задание – сегодня приглядеть вот за этим, а завтра за тем. А потом Хасан вдруг заметил, что следить за ним стали постоянно и особо не скрываясь. Сопровождали и на базар, и даже в мечеть. Бесспорно, его хотели напугать. И посмотреть, что же он станет делать, напуганный.

В Дар ал-Илме беседы с ним стали искать странные собеседники: невежественные, но с ослиным упорством задававшие одни и те же опасные, нелепые вопросы. А ибн Кушейри, ловкий и лукавый в словах мудрец, считавшийся ближайшим советчиком мужлана Бадра, однажды зазвал Хасана к себе в гости, попытался изобильно накормить изысканными кушаньями и даже намекнул на доступность вина. Угостив гостя, завязал беседу о новой доктрине узнавания имама, о которой все уже столько говорят и не могут найти в ней ни слабых мест, ни ограничений. Спросил осторожно: правда ли, что из этой доктрины логически вытекает необходимость свержения того, кто, оказавшись на троне халифов, покажется кому-то неправедным имамом по причине своей слабости?

Хасан ответил, что вопрос кажется ему бессмысленным. Он не представляет, как может слабый оказаться на троне праведных халифов, ведь там может быть только один – сам истинный имам.

Ибн Кушейри улыбнулся тонкогубым ртом и перевел разговор на достоинства древней бедуинской поэзии, открывшей миру настоящие, не превзойденные до сих пор богатства арабской речи. На прощание одарил гостя не дорого, но увесисто: отрезом грубой шерстяной ткани, мерой фиников и мерой муки, тремя кувшинами масла, медным кумганом. Снабдил ослом, чтобы везти подарки, и колченогим, едва ковылявшим слугой, чтобы проводить до дому.

– Конечно, ал-Кахира – город на диво спокойный, злодейств в нем почти не бывает, – пояснил ибн Кушейри заботливо. – Но не следует искушать духов ночи, вселяющих сомнение в умы. Мало ли кому захочется покуситься ночью на путника с изобильной поклажей? А со слугой – оно и спокойнее. Мало кто отважится напасть на двоих сразу.

Хасан не сомневался в том, что желающие отыщутся обязательно, и от самых ворот ибн Кушейри держал руку на рукояти ножа. Но все равно чуть не опоздал.

Нападавших было трое, и орудовали они не ножами, а короткими тяжелыми дубинками из твердого дерева. Хасан и заметить не успел, как вынырнули они из проулка – три беззвучные темные тени. Вздохнув удивленно, рухнул наземь колченогий слуга. Хасан, выхватив кинжал, прыгнул, полоснул. Услышал вскрик – и тут же будто лошадь лягнула под плечо. Сразу онемела рука и глухо звякнул о камень выпавший из ладони кинжал. Следующий удар Хасан принял спиной, вовремя повернувшись. Из легких вышибло воздух, и перед глазами заплясали дрожкие огоньки. Мелькнуло: убьют. И сразу: нет, как смеют, ведь знают, что он – даи Мазандерана и Дейлема! А левая рука уже, своим будто умом, вытянула вторую полосу шерской стали. Нападавшие явно не подозревали, что его левая рука проворнее правой. Первого Хасан поймал на замахе. Почувствовал, как сталь вошла в мягкое, услышал удивленное: «Ох!» Тут же, пригнувшись низко, отпрыгнул, выставил острие вперед. Кто-то, шипя, навалился на него, перекатился, а потом страшной силы удар в бок отшвырнул Хасана к стене. Кинжала не выпустил, но что толку? Встать не мог, барахтался, как полураздавленная букашка, хрипя, стараясь вдохнуть. Все, конец. Если не убьют – искалечат. За то, что ранил, – поломают ноги, ребра. Разобьют руки. Сейчас.

Но никто не спешил добивать его, и ледяной ужас, прихвативший за глотку клещами, чуть отпустил. Хасан управился сесть, привалился к стене спиной. Увидел: темные тени у стены напротив зашевелились, раздался глухой стон. Вот одна поднялась. Помогла другой.

– Берите осла, – выговорил Хасан хрипло. – Берите осла и уходите. Я не стану доносить на вас.

Тень разогнулась, и придавленный, полный боли голос прошипел: «Твой долг ослом не покроешь, святоша!»

А Хасан вдруг, будто камень с обочины, подобрал внезапно подвернувшееся воспоминание. А вдруг? Спасение часто лежит в местах, о которых и не подозреваешь.

– Мой долг таким, как вы, покрывают братья Сасана, – сказал он. – Два Фельса мне должен за полдела.

Тень хрипло выругалась на непонятном языке. Потом добавила: «Ты не думай, святоша, что ты просто так выкрутишься. В другой раз и второй пыряк тебе не поможет». Но в словах его слышалась не угроза, а скорее страх.

Хасан, держась за стену, встал. И сейчас же тень подалась назад, зашипев.

– Убирайтесь! – приказал Хасан.

Тут с земли поднялся колченогий слуга. Вместе с разбойником они погрузили на осла распростертое на земле тело, скинув мех с финиками, чтобы освободить место. Слуга повел осла под уздцы, а разбойник, шипя от боли, помог оторваться от стены еще одному, скорчившемуся беспомощно.

– Мы еще встретимся, – пообещал из темноты переулка змеиный, искаженный болью голос.

Хасан выждал немного. Увидел, что его кинжал так и остался лежать посреди улицы, льдисто посверкивая в лунном свете. Подобрал его, присев на корточки. Потом долго не мог встать. Пришлось на четвереньках подобраться к стене, чтобы встать, держась за нее. А поднявшись, побрел домой, стараясь не падать, когда на месте стены внезапно оказывался провал улицы. В квартале дейлемитов Хасану посветил в лицо лампой ночной сторож и охнул удивленно, узнав: «Господин Хасан, что с вами? Вам врача?»

Наутро весь квартал гудел, как взбудораженный улей. Там и в самом деле жило много персов, луров, мазандеранцев и самих дейлемитов, прочней и дольше других державшихся за Истину после прихода тюрок. Их даи – к тому же земляка – избили до полусмерти, чуть не искалечили! У дверей Хасана толпились люди. Многие трясли кулаками, грозя непонятно кому. Разошлись, только когда тощий врач-сириец, пропахший полынью и терпентином, объявил, показавшись на пороге: «Жизнь почтенного хаджи вне опасности! Через три дня он будет на ногах!» Но до самого вечера в дом Хасана шли и шли гости: слуги от знатных, посланные осведомиться о здоровье и о том, можно ли чем помочь, а иногда и сами знатные, со слугами и подарками, и незнатные – школяры, соученики в Дар ал-Илме, купцы из Ирана, ремесленники, дейлемиты-наемники из войска и даже совсем непонятные, разбойного вида типы с золотыми серьгами в ушах, похожие на работорговцев. Наконец Хасан, вконец обессиленный, измотанный болью в боку и плече, выпроводил последнего визитера. И попросил пожилого дейлемита, вызвавшегося помогать Хасану во время болезни, никого больше не впускать.

Почти тут же раздался вкрадчивый, осторожный стук, тихий, но странно настойчивый, внушающий уверенность: добром ли, худом ли, но впустить стучащего придется. Дейлемит, глянув на Хасана тревожно, открыл дверь.

– Ба, сколько ветер пыль носил, сколько верблюд песок топтал, а мы снова встретились! Салям, хаджи! – В комнате сразу стало тесно от чудовищной, расплывшейся, трясущейся туши пришельца.

– Два Фельса, – пробормотал Хасан слабо.

– Ха, хаджи вспомнил меня! Какая честь! – объявил толстяк зычно и тут же, повернувшись к дейлемиту, приказал: – Чаю нам!

– Фарбод, пожалуйста, завари чаю, – попросил Хасан.

– Стой! – Жирный проходимец поднял руку. – Вот тебе пять дирхемов. Принеси нам чайник лучшего навару от старого ал-Асира да еще шербета вишневого прихвати.

– Но это же так далеко! – изумился дейлемит.

– Вот именно, – сказал Два Фельса, приятно улыбаясь.

Дейлемит быстро исчез за дверью.

– Прошу прощения, что оставил вас без слуги, уважаемый хаджи. Но это ненадолго. Чай у ал-Асира в самом деле самый из самых…А я, с вашего позволения, присяду. У верблюда четыре ноги, и тот спит на брюхе. О-ох! – Под грузной тушей захрустел окованный железом сундук. – Много, много ходит слухов про мудрого даи из Персии. Ах, ученый Хасан, какой важный, уважаемый человек! Даи всего Дейлема и Мазандерана! Спас бедного сына Сасана! А как железом крутит! – Толстяк хихикнул. И тут же сменил тон на почтительный, заискивающий даже: «Не обижайтесь на меня, пожалуйста, хаджи Хасан. До меня дошло, что вы меня помянули, и вот я, рад услужить».

Хасан вздрогнул.

– Ах, вы не подумайте плохого, – залебезил толстяк. – Сыны Сасана, – не сборище ночных головорезов, нет. Мы вольные люди, но есть у нас слабинка, падки мы до легких заработков, ну, и каждый своим умом крепок. Не все ведь слышали, какой хаджи Хасан добрый человек и какой проповедник замечательный. Ах, не все. Но будьте уверены, безнаказанным такой проступок не останется. Их накажут. Обоих!

– Их было трое, – выговорил Хасан.

– Ах, – толстяк развел руками. – Жизнь, она такая. Кто-то рождается, а кто-то, увы… В особенности если не перевязать вовремя. Хорошо у проповедничков железо режет-то, хорошо. Хинское небось, а? Или из Шера? Знатная там сталь, ох, знатная. До кости пробирает, сверху донизу раскроит. И работают двумя руками святоши ох как хорошо. Почище кушанских живорезов.

– Зачем ты пришел, отец Зейда? – спросил Хасан резко. – Разбираться с долгами крови?

– Зачем вы так на бедного побирушку, – толстяк даже носом шмыгнул, – дело-то не в этих прощелыгах, поделом им, раз нарвались, недотепы, с ибхамами против ножа не совладали. Тут большое дело видно, потому к вам бедный Два Фельса и пришел. Мы долго к вам присматривались, пока не решили – хороший вы человек, подходящий. Вы уж меня послушайте, хаджи, наберитесь терпения. Потом не пожалеете, клянусь. Мы вот всем говорим: мы, дети Сасана, – вольные люди. Ни эмира над нами, ни халифа. Идем куда хотим, делаем что хотим, простаков облапошиваем. На словах оно вроде так, и если посмотреть снаружи, вполглаза, похоже. А на деле у нас-то хозяев побольше будет, чем даже у пахотника какого-нибудь. Свои начальники у нас, а то как стадо в узде держать? Ведь если узду отпустить, кто угодно сыном Сасана захочет стать, и братство наше развалится, неучами и неумехами переполненное, и смертоубийство между нами учинится. А еще нам среди сильных и властных друзей надо иметь, ведь мы не трудами праведными живем. Да и среди простецов опора нужна, – от них ведь нам укрытие и прокорм, когда дела нету. Ох, тяжелая наша жизнь. Но и мы – люди непростые, сноровистые, – толстяк подмигнул. – Ходим от Андалуса до Хина, много можем. И помогаем тем, кто нам помогает. Говорят, что мы к народу честному присосались, – а мы как те пиявки, которых лекари ставят. Кровь, может, и сосем, но оттого выздоравливают. Ведь нам что нужно? Спокойствие, и чтобы никто войском ни на кого не ходил. После войска финика горелого не подберешь, и нигде от него не спрячешься, – крепостей-то у нас нет, чтобы осады выдерживать. Говорят: мы разбойные, а мы самые что ни есть мирные. Ведь если мир, народишко жиреет, с него и пожива жирнее.

Толстяк закряхтел. Вытер рукавом пот со лба. Хасан смотрел на него терпеливо, стараясь отогнать сонливость.

– Вот, уважаемый хаджи, – сказал толстяк назидательно, – любим мы спокойствие. А в этой-то стране ох какое беспокойство зреет. Вы и сами, должно быть, увидели. Армянин-то – крутой парень, ох, крутенек. Все по-своему сделать норовит. А нам так при старике Мустансире хороню, мы первейшие ему верные. А без него будет как?…Эх. Вон, в Конье, наших со стены вывесили, как селедок вялиться. А в Иране вашем что делается? Не продохнуть от тюрок этих…В общем, вижу, утомил я вас, хаджи. Так я прямо к делу. Мы вам помочь можем, в задумках ваших. Конечно, не в том, чтобы одного богослова в отместку отходить, ну так вы же умный человек, вы, наверное, про такое и не думали. В других задумках. В больших. Насчет будущего спокойствия. И всяких свежеобрезанных начальников, понимаете? Мы поможем, не сомневайтесь. У нас хорошие связи. С большими людьми. Оч-чень большими. Которым мы помогаем. И которые тоже готовы помочь тем, кто поможет им. Что на это скажете?

– …Это хороню, – сказал Хасан, подумав. – А какую плату потребуют с меня сыны Сасана?

– Пока никакой. А вот если уважаемый даи наберет силы – может, он возьмет под крылышко и нас, грешных.

– А если даи так и не наберет силы?

– Ну, всякий купец рискует, когда товар покупает и караван снаряжает. Мало ли что в пути случается. Какая же прибыль без риска? Зато какая прибыль может быть… – толстяк сладко зажмурился и сделался похожим на кота.

– Хорошо. Я готов согласиться и принять вашу помощь. Только соглашусь я, когда своими глазами увижу, что вы на самом деле хотите сделать… большое дело ради спокойствия сделать.

– Ну, за чем дело стало. – Два Фельса ухмыльнулся. – Скоро. И своими глазами, обещаю.

Вдруг встал, с неожиданным для такой туши проворством.

– Эх, не дождусь я чаю, так и пойду. Выздоравливайте, почтенный хаджи. И не бойтесь ночных улиц, такое больше не повторится, обещаю.

Толстяк поклонился. Шагнул к двери. У нее, приостановившись, картинно шлепнул себя по лбу и воскликнул: «Ох, совсем забыл. Вы, хаджи, если вздумаете меня искать, не ищите никакую лунную харчевню у полдневного базара. И монетку, которую я вам дал, лучше выбросьте, если она еще осталась у вас. Это у нас знак такой, не совсем хороший. Для простецов».

– Да? – Хасан глянул на него, улыбаясь. – Я приму к сведению. А знает ли почтенный Два Фельса, что чародеи людей Огня умели заклинать души тех, кого ловили на лжи? Заклинать на том, о чем они лгали?

– Чур меня, – Два Фельса сложил пальцы крест-накрест. – Чур, чур.

– Не бойтесь. Я не чародей людей Огня. Да и все это – сказки. Для простецов, – сказал Хасан, продолжая улыбаться.

– Да, конечно, – пробормотал толстяк и скрылся за дверью.

Встал на ноги Хасан не через три дня, а уже назавтра. Пошел в мечеть, затем в Дар ал-Илм – как обычно. Как обычно, слушал, вступал в дискуссии. Встретил ибн Кушейри, растянувшего в улыбке тонкие губы. Улыбнулся в ответ. Как ни странно, ни ненависти, ни даже злобы к нему не питал. Попросту в памяти его имя «ибн Кушейри» переместилось в тот список, который возглавлял Низам ал-Мулк. Хасан уже почти перестал испытывать обычную человеческую ненависть и злобу – когда трясутся руки, бросается в голову кровь и липко потеют ладони. Она заменилась твердым холодным знанием о том, что есть люди, лишние в его, Хасана, мире. Миру этому вредящие, дышащие в него отравой. С этими людьми можно видеться каждый день, улыбаться им и перешучиваться с ними, приспосабливаться к ним, – и каждый вечер молить Господа, чтобы позволил очиститься от скверны, принятой в тело и душу вместе с воздухом, которым дышали они.

Без малого через месяц после ночного происшествия, около полудня, в малом греческом квартале за дворцом Бадра Хасана окликнул знакомый одышливый голос. Хасан остановился, не оборачиваясь, притворившись, что рассматривает вереницу идущих мимо ослов, груженных тканью и посудой.

– Мудрый хаджи, идите вперед, до перекрестка, – послышалось сзади. – А там направо и до второго проулка налево. Там вторая дверь.

Хасан послушно прошел, свернул раз и другой. Шагнул в открытую дверь. Спустился по короткой лестнице, прошел по коридору и оказался в низкой широкой комнате, освещенной лишь сквозь узкие оконца в восточной стене. В комнате висел тяжелый, удушливый смрад жженых благовоний, подкисшего розового шербета, чего-то назойливо-сладкого, липнущего к ноздрям, щекочущего, дурманящего, – медовой, теплой гнили.

– Пожалуйста, хаджи, – сказал, улыбаясь, толстяк, невесть как попавший сюда раньше Хасана, и показал на помост в углу, застланный ковром и усыпанный подушками. – Садитесь. А я сейчас чайку спроворю. Я быстро.

На помосте уже сидел человек в широкой темной джуббе, скрывавшей его от шеи до пят, и тайласане, затенявшем лицо. Хасан, прежде чем сесть напротив него, почтительно поклонился:

– Салям, господин.

– Салям, Хасан Субботы, – ответил человек хрипло, и безошибочная память Хасана тут же подсказала, кто его собеседник.

– Господин Низар, светоч Истины, – выговорил Хасан хрипло и поклонился, едва не ткнувшись лбом в подушки.

– Не нужно, – человек вяло махнул рукой. – Сейчас все эти звания для меня – насмешки. Зови меня просто: Низар.

– Как скажете, господин.

– Мой верный ал-Асман мне рассказывал про тебя много хорошего и удивительного, – человек откинул тайласан. – И он сказал мне, что ты хотел бы помочь моему делу.

У светоча Истины, наследника Доказательства Божия, оказалось ястребиное, хищное лицо: тонкое, холодное, с резкими чертами. Бледные губы искривлены в презрительной усмешке, черные неподвижные глаза – два обсидиановых отщепка, острых и опасных.

– Всем, чем смогу, мой господин, – ответил Хасан, прижав ладонь к сердцу.

– Деньгами сможешь? У тебя есть связи в Иране, я знаю. Чтобы бороться с армянским выскочкой, мне нужны деньги. Те самые деньги, которых здесь мне не дают ни купцы, ни менялы. Отец, слушаясь Бадра, дает мне лишь жалкие гроши. А мой брат завален деньгами, швыряет их направо и налево, как безумец, – Низар выругался вполголоса. – А мне не хватает даже на приличную свиту! Армянин меня ненавидит, все они меня ненавидят, потому что я сильный, потому что смогу повести за собой, а их всех раздавить в пыли. А отец терпит. Что ему остается делать? Бадр вернул ему столицу и страну. Все войска преданы Бадру. Если он вздумает бросить нас, мы потеряем все. Отец сдался. Но не я! Он – Истина на этой земле, а я – его единственный законный наследник. «Насс» должен перейти ко мне!

Низар сжал кулаки, и глаза его остекленели.

– Бадр хочет меня оттереть. Я знаю, он меня ненавидит. Я один из всех говорю ему правду в лицо! Он бы сжил меня со свету, но не может. На открытое убийство он не решается, он трус. Он уже сколько раз пытался тайно извести меня, то ядом, то ночными душегубами! Но я настороже! Я не ем во дворце, не ем из чужих рук. Есть еще те в этом городе, кто защищает меня! – Голос его сорвался на визг. – Я еще увижу его голову на колу!!

Низар задрожал, и в уголках его губ запузырилась слюна. Тут же возник за его плечом сгорбленный, черный, и вкрадчивый голосок зашептал: «Господин, господин, вот ваше питье, примите, господин». Чья-то унизанная медными перстнями рука протянула пиалу с темным, мутным взваром, от которого пахнуло гнилостно-сладким, пряным.

– Юсуф, и ты убиваешь меня! – вскричал Низар плаксиво.

Но чашку с питьем принял и опустошил жадными, торопливыми глотками. Потом запрокинул голову, и губы его расплылись в странной, мечтательной улыбке.

– Хасан Субботы, у меня так мало воинов. Среди наемников Барда много твоих земляков, много дейлемитов и курдов. Говори с ними, дай им денег, если нужно, – пусть они пойдут за мной. Пусть не дадут совершиться преступлению против Истины! Ты поможешь мне, Хасан?

– Конечно, мой господин.

– Тогда иди. Я устал. Я буду спать. Мой ал-Асман поможет тебе. Проси его, о чем нужно. Проси… – Голова Низара запрокинулась, изо рта его поползла липкая темная струйка. Затем дыхание его стало ровным, медленным. Наследник Доказательства Истины уснул и улыбался во сне.

Хасан подождал немного. Затем встал и вышел. Никто его не задерживал. Он брел назад, к своему жилищу, шатаясь, будто оглушенный внезапным ударом. Опершись ладонью о стену, сказал сам себе: «Аллах знает, кому вручать знание. Что такое телесная немощь или порок по сравнению с Истиной? Слабый сосуд всего лишь удержит ее меньшее время».

– Хаджи, вам помочь? – раздался голос за спиной.

Хасан оглянулся и увидел озабоченно хмурящегося ал-Асмана, которому куда больше подходило имя «Два Фельса».

– Нет, мне уже лучше.

– Но позвольте, я вас сопровожу, – предложил толстяк. – Сердцем чую: надо парой слов перекинуться, правда?

Рядом вдруг истошно завыл ишак, о спину которого хозяин в сердцах обломал хворостину. Толстяк шарахнулся и изверг на голову недотепы целый ливень хулы, помянув и его отца, и мать, и деда, и троюродных дядьев, и Иблиса, и тысячу тысяч развратных псов, замешавшихся в его родословную. Потом сплюнул и, вздохнув, сказал Хасану:

– Ну какой глупец, лезет со своим ослом, когда люди разговаривают.

Затем, семеня рядом с Хасаном, сообщил:

– Вы поймите правильно, хаджи, мы тоже не слепые. Но всякий человек слаб. Это ведь все равно, если, к примеру, у эмира есть бородавка или нет бородавки. Важно ведь то, что он – эмир. А наш господин умеет благодарить, честное слово.

– Бородавка – это все равно, да, – подтвердил Хасан.

– Говоря по правде, парень налит дерьмом до краев, – сообщил толстяк доверительно. – Но ведь это не от хорошей жизни, верно? Армянин его каждый день норовит унизить, даже последние слуги его то пихнут, то в шербет плюнут. Как тут не озлобиться. Но он – хозяин толковый, проверено.

– Вы его поите травой хаш?

– Мы, – толстяк нервно облизнул губы. – У него припадки, понимаете? Он тогда бросается на всех, как безумец, бьет, чем ни попадя. Нам лекарь посоветовал. Хороший лекарь, иудей.

– Так вы его поите хашем?

– Ну, немножко. Там еще сон-трава и зелья всякие. Мы не сами придумали, нам лекарь его составляет.

– И часто он его пьет?

– Раза три в день. Или четыре.

– У него сын есть?

– Чего? – толстяк не понял сперва и даже приостановился. – Нет вроде. Может, от дворцовых баб кто есть. А так пока никого. Куда ему про баб думать, такому.

– Если ты и в самом деле хочешь помочь, то найди ему женщину. Чистую, не тронутую до него. Пусть она ляжет с ним, когда он очередной раз обопьется сонного зелья.

– Вы, вы, – толстяк пробормотал удивленно, – но это же…

Хасан резко повернулся к нему, и толстяк пятился, пока не уперся спиной в стену.

– Ты слышишь меня, Два Фельса? Эта женщина должна понести от него сына. До того, как зачнет сына его жена. И тогда все то, что окажется под моей рукой в Иране, будет и твоим. Ты понял меня, сын Сасана?

– Я понял, – прошептал толстяк, не сводя глаз с Хасановых рук.

Еще с неделю Хасан жил как и прежде, обдумывая, что же ему делать дальше. Уже полтора года миновало с того дня, когда он увидел врата ал-Кахиры. Больше Дар ал-Илму было нечего ему дать, – кроме бесконечных споров на тысячи тем, от обустройства мира до слоев «батина», тайного знания, скрытого в Матери Книг. Хасану это казалось пустым никчемным суесловием. Истина проста и ослепительна, излишние слова лишь затеняют ее. Для смертного Истина, отражаясь от суетного поднебесного мира, предстает в одном узнаваемом обличье – земной силой, понятной всякому. Силой взять за руку, повести за собой к лучшему, к правильному. К миру, где нет неправды и несправедливости. К большему знанию, открывающему все новые грани единой, ошеломляющей мощи, опрокидывающей все границы и запреты этого мира, – так море разбивает непрочные берега. Для Истины нет запретов, ей позволено все, и предел ей полагает лишь слабая земная оболочка ее носителя.

Тогда Хасан впервые отложил книги и стал бродить по городу и его окрестностям как паломник, исполнивший святой долг и просто наполняющий зрение видом диковинной земли. Впервые зашел в ал-Мансурийю, квартал черных рабов у грязного, мелкого Слонового озера, увидел за ними руины ал-Катая, города, так и умершего в младенчестве за полвека до прихода истинного имама. Наняв верблюда и пару проводников, увидел рукотворные каменные холмы, – гробницы древних владык, истреблявших истинно верующих и за то истребленных из самой людской памяти, – никто не помнил, кто они были и на каком языке говорили. Даже копты, поклонявшиеся Исе за много столетий до Пророка, ничего не знали о них. В лучах закатного солнца Хасан смотрел на изъязвленное лицо огромного, львинотелого, человекоголового каменного зверя, прозванного «Отцом Ужаса», – но ничего ужасного не было в нем, а виделась усталая, надменная мудрость.

А еще через месяц, когда скрылась последняя луна Рамадана, Хасан отправился в Александрию, где стоял крупный гарнизон, чтобы встретиться с тысячником дейлемитского полка, Абу Хатимом Бувейхом, наследником династии, когда-то покорившей весь Иран и Ирак, воевавшим за имама уже двадцать лет. Дейлемит, за годы египетской жизни утративший начисто знаменитую прямоту своих земляков, принял его радушно, долго расспрашивал о родных местах, – родился он как раз в долине Алух-Амута, – угощал вкуснейшим джаузабом, сладким рисом с бараниной и пряностями, поил шербетом и соглашался со всем, что бы Хасан ни предлагал. Соглашался выступить за Низара, когда придет час, – если понадобится, конечно. Но отчего такая надобность?

Уехал от него Хасан огорченным. Ясно было, что Абу Хатим не захотел ссоры с важным соотечественником, не стал оскорблять его прямым несогласием, но и дал понять, что на него полагаться не стоит. Тысячник видел и Низама, и Бадра, а большого ума не нужно было, чтобы понять, чего стоит на этой земле один и чего другой. Но Хасан не подозревал, что через полчаса после его ухода дейлемит напишет коротенькое письмо и, вызвав личного гонца, поручит доставить его в ал-Кахиру со всей возможной скоростью.

Вечером второго дня после возвращения из Александрии к Хасану постучали. Он, подойдя, осторожно приоткрыл дверь – и та распахнулась, отшибленная ударом, а в грудь Хасану со страшной силой ткнулся тупой конец копья. Удар был коротким и резким, и Хасан не отлетел назад, а медленно сложился пополам, будто мех песка обвалился ему на плечи, отбирая дыхание. Он не потерял сознание, но боль отняла у него слова. Его деловито и тщательно обыскали, потом взгромоздили, словно бурдюк, на осла, связав небрежно руки, и повезли по улочкам. Спустя четверть часа стражник, бедуин в грязно-белой джуббе, проверил, жив ли Хасан: защемил ему палец. Хасан вскрикнул.

Его привезли в Старый замок, полуразвалившуюся крепостцу у Северных ворот, сооруженную еще Джавхаром, и сволокли по узкой лестнице в подвал. Там швырнули на землебитный пол, не дав даже подстилки. Хасан лежал, скорчившись, трясся, выкашливая из легких кровь, а из углов на него настороженно смотрели крысы, вздрагивали длинными серыми мордами, – ждали, принюхиваясь. Когда сквозь узкое оконце под потолком пробилось рассветное солнце, Хасан еще не мог встать с пола. В горле хрипело и клокотало, и черным, свинцовым огнем горел живот. К полудню он задремал и проснулся от того, что его лица коснулась крыса. Тогда он подполз к стене. Опираясь на нее, заставил себя разогнуться. Встал на колени. Развязал трясущимися пальцами пояс. Помочился, стараясь не забрызгаться. Потом переполз в дальний угол, уперся лбом в стену и, заставив себя забыть о боли, уснул. Пока он спал, крысы обгрызли подошвы его сапог.

Прожил он с крысами две недели и научился различать их. Особенно досаждал крупный самец с подгрызенным ухом, прокусивший ему мизинец на левой руке. Хасан пообещал ему кровь за кровь и долго сооружал силок из ниток, выдернутых из рубахи. Но Подгрызенное Ухо был хитер и проворен, всегда первым поедал кровавые плевки Хасана, не давая им подсохнуть, всегда первым хватал оброненный хлеб и даже пил воду из его кувшина. Хасану приносили раз в день кувшин воды и лепешку, и если он решал не есть ее сразу, крысы принимались охотиться за остатками, ожидая, пока он хоть на минуту отложит их в сторону. По ночам они пытались залезть ему под кафтан, за крошками.

А потом они вдруг исчезли. Все до единой. Последний закатный луч скользнул по стене, а из углов не показалось ни единой острой мордочки с глазами-бусинами. Вскоре Хасан услышал запах гари. Из-за потолочных балок пополз сизый дым. Хасан подошел к двери, ударил в нее кулаком. Потом ногой. Словно в ответ, раздался сухой, скрежещущий грохот. Стены содрогнулись, и по одной пробежала змеистая длинная трещина. Распахнулась дверь. Забежавшие стражники без слов подхватили Хасана и поволокли наверх, в дым. Хасан закашлялся, забился. Его выволокли во двор. С дальнего края над странно вызубренной, изломанной стеной вырывались из черной пелены языки пламени. Кто-то крикнул: «Этого куда? На цепь, как остальных?»

– Тебя самого на цепь! Это святоша! Его во дворец немедленно! – ответил хриплый, зычный голос.

Хасану связали руки и усадили на осла. Уже успели проехать весь греческий квартал, когда багряный всполох разорвал ночь за спиной. Хасан оглянулся и в блеске пламени, высоко взметнувшегося над старой крепостью, увидел, что она стала ниже и искривилась, а там, где стояла главная башня, с которой скликали по пятницам людей на молитву, зияет щербатый пролом.

Во дворце царила суета. Бегали, лязгали железом, бренчали, спотыкались, тащили туда и оттуда, кто-то требовал воды, истошно вопили ослы во дворе. Хасана запихнули в караулку, потом вытащили, поволокли, но через минуту по приказу кого-то чиновного, страшного и разъяренного донельзя, закинули обратно. Так и досидел до утра. На рассвете, лязгая коваными каблуками, в караулку вошли густобородые чужелицые люди, а за ними – сам хозяин ал-Кахиры, Бадр, огромный, железнобокий, с багровой толстой шеей. За ним, кривя тонкогубый рот, нехотя шагнул юноша, его сын, ал-Афдал. Бадр глянул на связанного Хасана и сказал слово на гортанном, резком языке, полном рокочущих звуков. Хасана развязали, разрезав веревки кинжалом.

– Хасан ас-Саббах, даи Мазандерана и Дейлема, ты свободен, – произнес Бадр торжественно. – Мои люди погорячились, послушав наветы клеветников. Прошу тебя, прости их. Мы уверены, твоя верность имаму и нашему делу неколебима, и мы сожалеем, что причинили тебе такие мучения. Быть может, вот эта скромная мзда хоть как-то возместит тебе причиненный ущерб.

Бадр протянул увесистый кожаный кошель. Хасан тут же подставил ладонь – принять. И сказал угодливо:

– Спасибо, мой господин, вы воистину милостивы.

– Полагаю, в твоих интересах будет покинуть Египет как можно скорее и возвратиться домой. Наших ушей достигли известия, что Мазандеран и Дейлем срочно нуждаются в хорошем даи. Здесь у нас тебе уже нечего искать и нечему учиться, – добавил Бадр. – Мы сами позаботимся о порядке и о том, чтобы справиться с врагами имама и его законных наследников.

Хасан поклонился. Армянин, глядя на него, выговорил несколько гортанных слов. Юноша ухмыльнулся, холодно и зло.

– Проводите его до дома, – приказал Бадр.

Стражники залязгали сапогами о камень. Довели Хасана, как арестанта, до самой двери.

Один сказал на прощание: «Чтоб завтра к этому времени тебя в городе ни слуху ни духу, понял? А не то выкинем, с нас станется».

Хасан добрался до своего ложа, закрыл глаза обессиленно. И почти тотчас же крысячий, вкрадчивый, ожиревший голос произнес над самым ухом:

– Господин Хасан, отдыхайте. На рассвете мы вывезем вас из города. Мы приготовили ослов и припасы.

– Два Фельса, – сказал Хасан, не раскрывая глаз. – Я рад тебя слышать. Рядом с ложем на полу лежит кожаный кошель. Он твой. Возьми его.

Послышался шорох. Скрип кожи. Два Фельса раскрыл кошель и присвистнул:

– Это что, все мне?

– Тебе, – подтвердил Хасан, – все до последней монетки. Увези меня отсюда, Два Фельса. Я устал от этой страны и ее людей.

11. ДОРОГИ И СНЫ

Нил похож на непомерной ширины улицу одной сплошной деревни, которая и есть страна Миср – страна паводка, страна одной воды и одной жизни. Феллахи, жители бесконечного поселения, тянущегося вдоль берегов, зовут его древним словом «Итеру», что значит просто «Река». Большинство их никогда не видело и не увидит никаких других рек этого мира, – только каналы, прокопанные их же руками. Вся жизнь их – в одной узкой долине, похожей на цветок лотоса. По обе стороны долины – пустыня, где нет дождей и живет лишь смерть. Она налетает со злым песчаным бураном, одолевающим верный зимний ветер, ветер с севера, несущий прохладу далекого моря и влекущий паруса вверх по реке. Человек существует здесь как снующий по веревке муравей. Быть может, потому человек здесь робок и покорен и легко принимает любого хозяина. Бежать отсюда некуда, и спрятаться негде, – остается лишь молить Господа о милости. Или тайком по тысячелетним закоулкам приносить жалкие подношения старым идолам, детям Иблиса, долгие века повелевавшим этой страной. Их земные отродья – зубастые, безжалостные, чешуйчатые – караулят беспечных у берега, притаившись в иле. А когда кто-то попадает в их страшные челюсти, люди Мисра не спешат к нему на помощь. Смотрят издали, как чудовище утаскивает несчастного в воду, чтобы пожрать, или тут же, у берега, дробит ему кости. А сами шепчут, шевелят пальцами и говорят потом: пожранного забрала Река, чтобы быть по-прежнему сильной и полноводной.

Они рабы. Рабы от рождения до смерти, уже сотни и тысячи лет они рабы, не умеющие и не желающие взять в руки оружие. Насекомые, копошащиеся в земле. У границ, у порогов, отделяющих их страну от владений воинственных, безжалостных племен пустыни, стоит гарнизон наемников из ал-Кахиры. Чужестранцев – тюрок, армян, берберов. И жители Миср кормят его так же, как века назад кормили румийцев. Единственная их сила – рабья, покорная и тяговая – в том, что они научились жить рядом с демонами. Ублажать их плодами крови и пота. Даже истинная вера почти не изменила их. Господь миров – далеко, Слово его и Истина – в далекой ал-Кахире, а здесь притаились у берега зубастые бесы. И пляшет на пыльной дороге полуденный демон, и в камышах прячется злая лихорадка, мутящая разум и кровь, отравляющая песком легкие.

Демоны догнали Хасана всего в дне пути от столицы, после ночи в святой обители Дайр ат-Тин, где хранились сосуд для омовений и карандаш для ресничной туши, принадлежавшие самому Пророку, а также шило, которым он прокалывал дырочки в подошвах своих сандалий, зашивая их. Дайр ат-Тином владел могучий берберский род, первейший из тех, кто привел когда-то Убейдаллаха к земной власти, и потому святая святых, Коран, переписанный рукой самого Али, хранился не в ал-Кахире, а здесь. Берберы сохранили традиции гостеприимства пустыни и содержали целый поселок дервишей. Те приняли Хасана, как подобало его учености и званию, и хранитель святынь позволил ему прикоснуться к Святой книге, даже перелистать ее. Пальцы Хасана дрожали, когда он касался страниц. За свою жизнь он видел много почерков и научился распознавать людей через них. Старомодный почерк Али был ясен и прост, как безветренный день. Сперва Хасан разочаровался, даже обиделся: разве не должно чувствоваться величие и скрытая, недоступная смертным сила в почерке того, кто первым увидел настоящее лицо Истины? Но вспомнил свой же главнейший вывод и рассмеялся над собой. Явленная истина должна быть по-земному ясной, в этом и есть ее здешняя сила. Тогда поклонился и поцеловал страницу – легко, едва коснувшись сухими губами.

Наутро его пальцы все еще дрожали. А потом дрожь растеклась по всему телу. Он едва мог усидеть на осле. Мир вокруг, дома бесконечной деревни, пальмы, рыжие скаты холмов, стражами стоящие над долиной, – все тряслось. Два Фельса поглядывал на Хасана с опаской, но ничего не говорил. Тот, стиснув зубы, держался. Но утром третьего дня он не смог сесть на осла. Будто кто-то выдернул кости из ног, оставив взамен мягкие хрящи. Два Фельса долго переговаривался со своими телохранителями на какой-то тарабарщине, составленной из причудливо искаженных слов полудюжины языков, потом велел сделать Хасану чая. Чай тот выпить не смог – горячее не лезло в иссохшую, дергающуюся глотку. Тогда Два Фельса сел рядом и взял его за руку. У толстяка была теплая, сильная рука. От нее стало легче. Но слова по-прежнему ускользали из рассудка, как пыль. Хотя был это уже не говорок мошенников, а обычная арабская речь, слова не хотели цепляться друг за дружку, оседали в память, как разрозненные камешки. Хасан подумал, что умирает.

Подручные толстяка вернулись за полдень, привели с собой крытую повозку, запряженную тощим волом, принесли бурдюк прохладной кислой сыворотки и сыр. Сыворотки Хасан выпил с жадностью и задремал. Его уложили на повозку, и во сне к нему явились забытые демоны: птицеголовые и длинноклювые, кошачьеглазые, с когтистыми лапами вместо рук, с шакальими мордами, – унылые, истрепанные, осыпанные пылью. Злоба их полуистлела, старый яд не мог никого умертвить. Хасан не гнал их, они исчезали сами, устав от собственных угроз, и навстречу им приходили все новые и новые. Подумал: многие тысячи лет живут здесь люди, и давно уже приручили, приспособили к себе тысячи и тысячи падших тварей, сделав их, как и себя, – рабами.

Деревни тянулись за деревнями и за городами – города. Мина, Манфалут, Айсыт, Икмин, утопающий в зелени Луксор, Эсна. Потом два дня ехали по пустыне, – полоска зелени вдоль реки сделалась совсем узкой, и дорога шла выше нее. То ли тело уже справлялось с хворью, то ли сухой, прогретый раскаленным камнем и глиной воздух помог изгнать сырую лихорадку, – но Хасан уже мог сам взять ложку и нож. И пожалел о том, что кинжал из шерской стали остался всего один, – второй забрали стражники Бадра, вытащили из-за пазухи, обыскивая. Но дома рыться не стали, и потому первый, лежавший под тростниковой подстилкой на ложе, остался.

В городке Эдфу продали повозку, быка и ослов и переправились через Нил на неуклюжей, низкой барке. На ней же отправился домой один из сынов Сасана. На другом берегу собрался целый караван, – купцы отправлялись в Хиджаз и собирались пересечь Восточную пустыню, направляясь к Красному морю и порту Айдхаб. Наняли верблюдов, – по уверениям толстяка, лучших по эту сторону Нила. И через два дня отправились в путь по желто-рыжей, выжженной, без единого следа поселений равнине.

Изгнанная солнцем и суховеем, боль наконец покинула тело Хасана. Не саднило уже в груди, не кашлялось кровью, и от глубокого вдоха не хотелось закричать. Но остались телесная слабость и странное, ватное безразличие. Мир словно скрылся за белой занавесью, отдаляющей, обессмысливавшей. Тело уже ожило, хотело есть и пить, но душа застряла на берегу мертвых. Душа едва не увлекла назад и тело.

Переход караван делал от колодца к колодцу, и у одного из них, Хумайтиры, местность кишела гиенами. Эти чудовищных тварей арабы считали помесью собак и похотливых демонов, принимавших обличье течных сук, чтобы сманить кобелей в пустыню, совокупиться с ними и пожрать их. Демоны сами по себе – бесполы, но способны принимать по желанию как мужское, так и женское естество, и потому гиены сочетают в себе мужское и женское. У всех их есть мужской срам и кожистые мешки, хранящие мужское семя. Но есть и тайная женская щель, способная семя принять и прорастить. Пылая похотью, гиены без разбора соединяются друг с другом, чтобы зачать потомство, такое же злобное и уродливое, как и они. Гиены трусливы, вороваты и подлы, хватают любую падаль, сколь угодно гнилую, и при малейшей возможности нападают на слабых и обессиленных. Они хитроумны в своей подлости. Приметив верблюдицу, должную родить, они неотступно следуют за ней, а когда она рожает, нападают, пользуясь беспомощностью роженицы. Хватают плод, когда он еще не успел целиком покинуть матку, и тут же раздирают на части, вырывают послед прямо из лона. Аллах проклял их, наказав неугасимым огнем в утробе. Несмотря на хитрость и всеядность, они всегда голодны и потому страшно воют и взлаивают ночами, терзаясь.

Этим чудовищам едва не достались тело и жизнь Хасана. Часовой, которому поручили отгонять гиен, один из черных невольников-зинджей, шедший с караваном, уснул на посту. Подождал, пока все заснут, и сам улегся головой к костру. Зиндж был рослый, жирный, одетый лишь в полотнище, обернутое вокруг бедер. Лег бесстыдно на спину, раскинув ноги, и захрапел. Хитрые гиены спустились с холма, и одна из них, увидав жирную мошну черного нечестивца, дерзко пробралась поближе, одним движением челюстей оторвала всю мужскую гордость зинджа и бросилась наутек, пожирая ее на ходу. Искалеченный вскочил и завопил истошно, схватившись одной рукой за кровоточащую промежность, а второй – за копье. Весь лагерь всполошился от дикого крика, и гиены кинулись наутек, унося, что попалось. Но не все. Хасан, дремавший в шатре, открыл глаза и увидел в пяди от своего лица отвратительную, кривую, косоглазую морду гиены. С клыков ее капала слюна, из пасти исходил одуряющий смрад. Смерть глядела в лицо Хасана, но не было сил ударить ее, отстранить. Как во сне, почувствовал он: рука тянется к кинжалу, вынимает, но медленно, так медленно, и блестит слюна на клыках, придвигающихся все ближе. Вдруг они отдернулись. Зверь завизжал, метнулся к выходу из палатки, брызжа кровью, а сквозь прореху в пологе ворвались свет факелов и голоса.

– Вот тебе! – выкрикнул кто-то, и визг зверя сменился воем, потом жалобным, затихающим предсмертным поскуливаньем.

В палатку заглянул Два Фельса с тонким копьем в руках.

– Господин мой? Хасан? Вы живы? Не ранены?

– Нет, – ответил Хасан равнодушно, опуская руку с кинжалом.

– Э-э, мой господин, – сказал Два Фельса тревожно. – Не в порядке вы, точно не в порядке.

– Я в порядке, – возразил Хасан вяло.

– Да? В самом деле? – спросил толстяк, вглядываясь в его лицо. И пробормотал под нос: «В таком порядке в могилу кладут».

Поутру оказалось, что ущерба от гиен, кроме покалеченного зинджа, только два мешка фиников. Всеядные бестии оттащили их за холм, разодрали в клочья и пожрали финики вместе с косточками. Да и ущерб зинджу пошел лишь на пользу его хозяину. Как объяснил, хихикая, Два Фельса, теперь за этого зинджа хозяину на базаре дадут втрое против прежнего. Такого громилу в хозяйство никто не возьмет, такому только в стражники. А сейчас его в евнухи можно, как раз подходит. Вот вы, святой человек, наверное, и не знаете, какие они, зинджи эти, похотливые. Рабу с севера, армянину какому-нибудь, яйца отрежут, и он уже годится в евнухи, никакого вреда женщинам от него. А этим пока сам корень не вырежешь, все равно женщин портят. Такая у них природа – бестолковые, здоровенные. Попробуй у них отрежь, когда связали их да с ножом подходят. Все ж втянется, скукожится. Иным по второму разу резать приходится, а другие и болеют, когда отрежут, и умирают. Такой расход деньгам. А еще ж и стоит сколько, отрезать правильно. За нехолощеного на рынке совсем другая цена.

С рассветом зинджа разложили на песке, распялив руки и ноги, привязав ремнями к копьям, и промыли огрызки уксусом, а потом – горячим маслом. Зиндж вопил и корчился, его хозяин улыбался. Хозяина хлопали по плечу, поздравляли шутливо.

На второй день от Хумайтиры встретили беджей. Земля их начиналась еще в дне пути за Нилом, но беджи там кочевали редко, – они враждовали с наемниками имамов и вблизи реки появлялись лишь для торговли или грабежа. И сейчас фигуры всадников на верблюдах появились сперва на холме слева, потом справа, охватывая караван с боков. Тогда проводник остановил караван и выехал беджам навстречу. Тут же явилось десятка два их – темнокожих, жилистых, с огромными копнами волнистых, перепутанных волос на головах, перевязанных полосками желтой ткани. Одежды всей на них были только длинные желтые риды, полотнища, в которые заворачивались до колен, или оставляли, полураскрытыми, не стесняясь, как и зинджи, наготы своего срама. Но, как шепнул Хасану Два Фельса, на этом их сходство с зинджами и кончается. Бойцы они свирепые, страшные. Из них рабов не получается, – не живут они в неволе, а перед смертью еще пару-тройку с собой прихватывают. Если б они все время между собой не дрались, так и Египет захватили бы, и страну Хабаши. Еще недавно совсем нашелся среди них сильный человек, собрал их, – так они пол-Йемена захватили и до Хиджаза добрались. Но надолго их не хватило. А их самих захватывать никому и в голову не придет. Кровью изойдешь за ничто, за кусок песка мертвого.

Беджи меланхолично покачивались на своих верблюдах. Все с копьями – одним длинным и полудюжиной коротких, похожих скорее на дротики. С круглыми щитами из натянутой на прутья кожи. Кое-кто и с мечами у пояса. На руках и на щиколотках – браслеты. Плавные, ленивые, сонные движения – как у котов, разогревшихся на солнце. Хасан подумал: смерти свойственна ленивая грация. Отбирающий жизни, как правило, очень экономит свою.

К ним же, черным воинственным беджам, и уговорил пойти шельмоватый толстяк Хасана, когда добрались до порта Айдхаб. Порт принадлежал вождю беджей племени Бишарин, но беджи сами кораблей не строили и не ремонтировали, торговлей не занимались – только брали подати с караванов да с превеликой охотой кидались в любую резню, не разбирая правых и виноватых. В результате город и его окрестности жили очень мирно, и даже на базаре поножовщина случалась крайне редко. Беджи любили разбивать палатки на окраине и жили в них подолгу, почти как горожане, получая свою толику с базара, с караванов и корабельщиков.

Вот к одному из таких семейств беджа толстый сын Сасана и уговорил наведаться Хасана ас-Саббаха. Уговорил, искренне тревожась за его здоровье и жизнь. Два Фельса не раз видел, как после болезней и неудач нападает на человека черная, неизбывная, тягучая тоска, мертвящее безразличие, делающие жизнь, самое ее дыхание, – тягостным, надоевшим трудом. Душа болеет тяжелее тела, в язвы души прокрадываются джинны, дети Иблиса, и травят, и гнетут, сживая со света. Чтобы победить их, превозмочь их черную немочь, нужно захотеть жизнь – сильно, властно, похотливо. Тогда душе откроется обман, и она не будет до отмеренного Аллахом срока стремиться покинуть еще здоровое, пригодное к жизни тело. А беджи сведущи в телесном. Они любят жизнь. Хотя и говорят, что они – люди негостеприимные и к чужим недобрые, но это оттого, что они многое знают про людей и человеческое зло. Больше, чем знали бедуины до истинной веры. Знают про бесов с демонами и про то, как научить человека уживаться с ними.

Хасан прямо спросил, нечестивое ли, оскверняющее ли предлагает ему Два Фельса. Толстяк, помявшись, ответил: «Это как посмотреть». И добавил: «Господин мой, а разве человеческое может осквернить человека? Разве живое, спасительное тепло тела – скверна?» И Хасан, подумав, посмотрев на свои бессильные, по-старчески дрожащие руки, сказал: «Нет».

После заката Два Фельса привел его на окраину. В буром, сухом распадке, в полете стрелы от ближайших домов, стояли палатки – желтые, серые, грязно-белые. Одна длинная, низкая, с отверстием посередине, откуда поднимался дым. Из палатки доносился женский смех. Подле нее ждали двое беджей. Один обменялся с толстым сыном Сасана парой фраз на незнакомом языке. Другой посмотрел на Хасана и покачал головой.

– Господин, вы, главное, спокойнее, – сказал Два Фельса, – ничего плохого вам не сделают, обещаю вам. Вы заходите и одежду снимайте. Там очень темно, так что ничего… ну, в общем, там оно пойдет как надо. Они помогают, на самом деле.

В палатке было темно и дымно. Из-за полога плыл пряный, тяжелый дым. Пересмеивались женские голоса – низкие, хриплые. Хасан стянул с себя все, оставив лишь нательную длинную рубаху, и шагнул за полог, в темноту. Его встретили смехом. Мягкие руки ухватили его за рубашку, потянули вниз. Усадили, мазнули по лицу чем-то маслянистым. Багрово светились угли костра, и вился от них пряный, травяной, пьянящий дым. Мягкие тонкие руки касались Хасана, гладили его тело сквозь рубаху. Поднесли к губам чашу с прохладным, терпким питьем. Он, повинуясь внезапно подступившей жажде, выпил.

В полумраке двигались гибкие, темные, нагие тела. Его руку прижали к чему-то мягкому, скользкому, упругому, вздрагивающему. Потянули вниз. Пальцы заскользили по шелковистой, нежной коже, мягкой череде выпуклостей и впадин. Легли вдруг на упругий, горячий бугорок и ощутили узкую, сочащуюся влагой щель. Ноздри Хасана защекотал кисловатый, древний и сильный запах, – как от налитой весенним дождем земли. Запах плодородного лона, готового принять в себя жизнь, готового прорасти семенем.

Из темноты раздался грудной, хрипловатый смешок. Дрожь пробежала по телу Хасана, – будто проснулось в нем дремавшее доселе весеннее животное, непокорное и неукротимое. Пальцы сами потянулись вперед, к влаге, к скользкому теплу лона. Хасан не сопротивлялся, когда множество гибких, ловких, как змеи, рук стянули с него рубашку, когда чьи-то губы коснулись его мужского корня, охватили, коснулись самого сосредоточия его естества. Невыносимая истома захлестнула его. Он вскрикнул – и извергся, мучительно, больно, содрогаясь чреслами. Казалось: все раны, прошлые и нынешние, все ушибы, ссадины и язвы открылись и заболели, как в самый злой свой час. Но боль эта была сладкой. Хасан упал на спину. И тут же десяток рук принялся гладить, растирать его, к губам его снова поднесли питье, его тела касалось множество губ, – и оно словно ожило само по себе, не слушаясь рассудка, одичалым жеребцом, сбросившим наконец седока. Разум Хасана будто застыл в отдалении, наблюдая в ужасе, как тело бесновалось в припадке похоти, вторгаясь вновь и вновь в вязкую глубину лона, бездонную, вечную, извергаясь, опадая в бессилии и вздымаясь вновь. Потом тяжелый, пьяный сон камнем навалился на Хасана, и в нем по-прежнему скользили гибкие пахучие влажные тела, и накатывала волнами сладкая истома, и за ней Хасан разглядел вдруг вечно насмешливый оскал смерти. Он хотел закричать, но не было сил, губы его закрыла горячая, вязкая плоть, упругая сладость материнского соска. Он барахтался как младенец, стараясь уплыть от ужаса, и плакал безмолвно, пока не упал в черные, далекие ямы сна, оставив кошмар далеко в вышине.

Он открыл глаза, ощутив на щеках прохладу. Сквозь занавешенное окно в комнату ползло рыжее солнце.

– Пить, – попросил он.

На дереве кричала птица, и Хасан подумал – все это уже было. Сквозь годы и пустыни он вернулся туда, откуда пришел, чтобы начать все сначала.

– Я сейчас, сейчас, – отозвался знакомый голос, и губ Хасана коснулся край чаши.

– Сыворотка, мой господин, – сказал Два Фельса. – Пейте, а я схожу за едой.

– Постой, – сказал Хасан, отпив. – Сколько я спал?

– Две ночи и день, господин.

– И ты был со мной рядом? Наверное, держал меня за руку? Держал?

Толстяк вдруг покраснел – щеками, шеей. Совсем как мальчишка. Пролепетал смущенно: «Господин, после, ну, после того, у беджей, сон такой, плохой сон очень. Если разбудить не вовремя, душа не успеет за телом. Можно проснуться совсем безумцем. Вот я и сторожил. Вы уж простите…»

– Это мне нужно просить прощения у тебя. И благодарить тебя. Скажи мне, как твое имя, брат. Настоящее твое имя.

– Халаф. Халаф ибн Саад ал-Асман меня зовут. Я уже и забыл, когда меня звали так. Все Два Фельса да Два Фельса.

– Брат Халаф, – сказал Хасан, – спасибо тебе. Ты вывел меня из ночи.

Халаф, потупившись, пробормотал что-то совсем уж невнятное. Потом выговорил, совсем как плотник Абу Наджм когда-то: «Вы отдохните сейчас. Вздремните. А еды принесу. Тут такого готовят, пальчики оближете».

Хасан откинулся на подушки и покорно задремал. Проснулся от дикого, рвущего нутро голода – и оттого, что ноздри защекотал свежий, ни с чем не сравнимый аромат свежего хлеба.

– Кушать, господин мой Хасан! Лепешечки свеженькие! Асыда, густая, наваристая, хариса с хабисом, и отец всех застолий – благословенный козленок, варенный в уксусе с травами! Эх, разгуляемся!

Уплетал толстяк еще проворней Хасана, изголодавшегося по-волчьи, но снеди было вдосталь. Наконец, усталые, отдуваясь, откинулись на подушки, посмотрели друг на друга весело.

– Эх, размялись, заморили червячка, – проурчал лениво толстяк. На корабле-то таких харчей не будет. Я нам обоим купил проезд до Адена. Как, вы не против, чтобы я с вами до Йемена? Вы не бойтесь насчет дела того вашего, с девицей для Низара. Верные люди занимаются, сделают.

– Я рад, что ты со мной, брат мой Халаф, – сказал Хасан.

На корабле вместе с толстяком Халафом оказались двое его собратьев, взамен оставшихся в Египте. Один был совсем темный, почти хабаши, с крюковатой саблей у пояса и отрывистыми, змеиными движениями. Хасан с первого взгляда распознал в нем убийцу. Второй – крепкий, крестьянистый парень лет двадцати, с широкими ухватистыми ладонями и простоватым, буйволиным каким-то взглядом. Когда б Хасан ни глядел на него, парень торопливо отводил взгляд, словно пялился, замышляя недоброе, и вот смутился, уличенный. Парочка эта Хасану очень не понравилась, но Халаф, по-видимому, доверял им, как своим рукам.

Дул ровный северный ветер, несильный и прохладный, море в неровных буграх волн напоминало ночную пустыню. Груженная тюками тканей дхоу под огромным косым парусом бежала, как ходкий конь. Скуку плывущих разгоняли лишь стайки рыб с длинными серебристыми плавниками, стремительно выскакивавших из воды и прятавшихся в ней снова. Вскоре без приключений и тревог добрались до Адена и вошли в гавань – огромную, цвета застывшей крови чашу, жерло древней огнедышащей горы, разорванное морем. Между водой и отвесными стенами кратера мостился город – ступенька за ступенькой каменные, глинобитные дома-клетки, тесно прилепившиеся друг к другу. В гавани стояло множество разномастных кораблей – больших, малых, длинных и стройных, тяжелых и тупоносых, как корыта, с прямыми и косыми парусами и даже с желтыми раскорячистыми, сплетенными из тростника и похожими на растопыренную ладонь с перепонками между пальцев. Корабль вошел в гавань, и кровавые стены скал будто замкнули мир. Сразу обвалился многоголосый гомон, – людской, скотский и птичий. Чайки сотнями вились над причалами, бросались вниз, дрались. Под ними, на причалах и портовой площади суетились, сновали, орали, спорили, дрались, ели и испражнялись люди. У самой пристани в ноздри ударило зловоние – смрад гнилой рыбы и экскрементов.

Странным был город Аден, странным и страшным. Вонь злобы и больных душ, вместо со смрадом страданий и судорог висевшая над ним, была такой ощутимо плотной, липкой как гнилая тина, что хотелось руками отодрать ее от лица, от ноздрей. Весь город сверху донизу был сплошным рынком, притоном скупщиков краденого, пиратов и торговцев человечиной. Город населяли купцы, грабители и рабы. Ничего не делали здесь, даже горшков и сандалий, – разве что в мастерских у порта можно было отремонтировать судовую снасть, починить парус, засмолить и залатать дыры. Здесь не было ничего своего, – даже за водой тянулись каждое утро вереницы навьюченных бурдюками ослов. Воду брали на большой земле, за полуостровом, в трех часах пути от города, потому что его красные скалы были сухи как смерть. Бедуины, презиравшие аденцев, нередко устраивали засады на водоносов и потом в насмешку продавали их же, обращенных в рабов, на аденских рынках. Продавали безнаказанно, ибо в этом городе родню признавали лишь по кошельку и исконным жителем его считался лишь тот, кто ловчее других скупал и перепродавал и потому имел деньги на то, чтоб жить в этой галдящей, прокаленной солнцем геенне.

Стоял город на древнем перекрестке морских путей, и никто не мог миновать его. Приходили в Аден корабли из страны Син, из Хинда, Тапробаны и Моллук, из Басры и Кермана, из Заира и Мадагаскара. Везли гвоздику и имбирь, корицу, мускат и шафран, золото, слоновую кость, шелк и хлопок, клинки сабель и булатные слитки, птиц с радужным опереньем, жемчуг, черное дерево, стекло и бронзовые зеркала, везли доспехи, носорожьи рога, тигровые срамы, целебный песок, киноварь и пурпур. А еще везли рабов. За нешироким морем лежала бескрайняя страна зинджей, где людей было больше, чем мух, откуда везли и везли их – самый выгодный, послушный, ходовой товар. Рабы нужны были всем и всегда. На соляные прииски на окраине Нефуда, на поля Хиджаза, в гаремы всего Машрика. Крепких зинджей охотно покупали купцы Хинда, – тамошние эмиры и шахи набирали из них охрану или даже целое войско. А когда приходил большой груз невольниц, сбегалось полгорода: посмотреть на них, перепуганных, толпящихся на площади, плачущих или бесстыдно выставляющих напоказ свои прелести.

В Адене всех невольниц, кроме разве что особо ценных, приберегаемых для солидных покупателей, да девственниц, выставляли на продажу нагишом – и чернушек-зинджей с вывороченными губами, и тонких меднокожих женщин хабаши, и даже иранок с тюрчанками. Выставленных голыми за плату разрешали щупать, а договорившись о цене с хозяином, могли тут же и завести в палатку или просто под навес, чтобы утолить похоть. Особо толпу потешали светлокожие сирийки и армянки. Зинджи чаще стояли спокойно, будто звери, не стыдясь наготы, скалились белозубо, когда наглые руки щупали их, тискали, лазили в самые тайные, срамные места – совсем безволосые, разбухшие, бесстыдно выставленные. Совсем не то было с беленькими, – те стонали, старались прикрыться ладонями, отбивались. Собравшаяся толпа ржала, показывала пальцами, когда особо строптивую прихватывали ремнями за руки и ноги к жердям, чтобы заплативший мог, ухмыляясь, вдосталь набаловаться.

Проклят был этот город, проклят и отравлен. Самый воздух его губил рассудок, смущал тело. Телом торговали здесь и мужчины, и женщины, и дети, и даже уродливые старухи, предлагающие гнусные, постыдные наслаждения. Истоптанные улицы невыносимо смердели. Здесь гнили заживо, совокуплялись вповалку, резали друг друга, забивали до смерти, крали все и у всех. Каждое утро команда рабов под командой ленивой, ко всему безразличной стражи собирала с улиц трупы, чтобы к полудню погрузить их на корабль и, довезя до входа в гавань, выбросить на растерзание десяткам акул, заранее собиравшихся на поживу.

Был этот город – ад, вырвавшийся из геенны под солнце, собиравший отверженных еще при земной жизни их тел. Хасан не мог здесь ни пить, ни есть, едва мог дышать. Ему полдня пришлось высидеть в мерзейшей харчевне, где огромные, в палец величиной тараканы подъедали разбросанные по полу объедки и грязные оборванцы с золотыми браслетами на руках хлебали прокисшее вино и щупали расхристанных, полуголых, хохочущих девок. Два Фельса со змееглазым убийцей отправились то ли искать корабль, то ли улаживать свои делишки. Хасана оставили с широкоплечим простаком, тут же купившим кувшин того же прокисшего вина и принявшимся с тупой меланхоличностью его цедить. Хасан считал невыносимо мучительные минуты и думал, что город этот и эта харчевня – знамение и расплата. Наказание за слабость духа, позволившую телу одержать верх, отдаться безудержно животному, бессмысленному, – греховному. И грех тут состоял не в преступлении заповеди, а в отказе от власти над собой, в добровольном отказе от того, что делает человека человеком. Из грехов против себя самого не было тяжелее. Может, расчетливый мошенник, сын Сасана, разбойный вор и развратник, хотел не столько вылечить Хасана, сколько развратить, стать свидетелем его падения и греха, вывести его за руку не к свету, а к мерзкой, полной зубовного скрежета тьме? Истинное исцеление – благо и телу, и душе. Не может быть, чтобы для излечения тела душу мазали калом. В грех ввергли его, в погибель и смерть. Хасан кусал бледные губы и сжимал кулаки. И представлялся ему медленный, беспощадный огонь, вынутый из земных недр, выжигающий нечистоты, испепеляющий все на этих камнях, возвращающий им настоящий, до-человеческий и без-человеческий запах – горького железа, кремня и солнца.

Пьяный голодранец поймал взгляд Хасана и осклабился, щурясь. Встал, схватил под локоть визжащую девку с вываленными сиськами. Подтащил к Хасану.

– Чего скучаешь, старина? – спросил на ломаном арабском, щеря гнилозубый рот. – Винцом угостить, а? Или бабьего мяса захотелось? Чего кривишься? Не нравимся, а? А может, тебе навсегда улыбочку сделать?

Он выпустил девку и положил руку на рукоять короткой сабли. Тут спутник Хасана, цедящий вино, чуть шевельнулся, – и стена над головой голодранца взорвалась глиняной крошкой и пылью. Голодранец отшатнулся, побледнев, – и увидел на ладони быколицего Хасанова соседа стальной шар, привязанный ремешком к запястью.

– Э-э, почтенные, – только и выговорил голодранец и попятился назад, таща девку за собой.

Та тоже притихла, перепуганная. Парень, не отрывая от них взгляда, вытер шарик о полу и снова спрятал в рукав. Голодранец с девкой вернулись к своей компании, бросавшей на Хасана настороженные взгляды, торопливо и молча допил вино и покинул харчевню.

Больше их до позднего вечера никто не тревожил. А вечером вернулся Два Фельса и объявил, что все как нельзя лучше: нашли корабль, отправляющийся не куда-нибудь, а в Басру, и прямо завтра на рассвете. Подняться на борт можно прямо сейчас и переночевать там. Как уважаемый Хасан может видеть сам, это намного безопаснее, чем оставаться на ночь в притоне.

Но даже и на корабле ночь спокойной не была. Похотливые стоны, свет факелов и фонарей, крики ярости и боли, топот, лязг, вонь, которую не перебивала даже черная корабельная смола, напрочь отбили охоту спать. Хасан даже и не пробовал ложиться. Стоял на коленях у борта, глядя в море, на пролив между черными под лунным светом скалами. Уже за полночь пьяные вдрызг моряки притащили с собой женщин. Втаскивая их на корабль, подрались, и кто-то, скуля и сквернословя, так и остался лежать на пристани, пока остальные сдирали с женщин лохмотья и распластывали их прямо на палубе, подзадоривая друг друга. Над одной из них, всего в паре шагов от Хасана, трудилось сразу двое, тяжело сопя. Женщина извивалась под ними, всхлипывая и причмокивая, постанывая тихонько, протяжно. Хасан чувствовал, как огненный, нетерпеливый зуд бежит по спине и плечам, бежит по ногам, сосредотачиваясь в раскаленных плотской жаждой чреслах. Но стоял неподвижно, стиснув зубы, едва дыша, – буро-серая статуя в тени у борта, едва заметная в сумраке.

Аллах сжалился над ним, – когда потускнели звезды, сон, глубокий, как колодец, забрал его рассудок, обессмыслил и обесчувствил. А когда открыл глаза, увидел вокруг лишь море, сине-зеленое, сильное, – только на горизонте едва виднелась цепь красных скал. Словно ангел во сне, как самого Пророка когда-то, перенес Хасана в другой мир, яркий и свежий. Никакого следа ночной мерзости не осталось, и доски в двух шагах от Хасана, приютившие ночных распутников, были чисты и влажны. Моряки двигались деловито и размеренно, волны плескали о борт, рулевой стоял у весла, расставив ноги, ожидая приказов. Был это крохотный мирок работы и простоты среди бесконечных вод. Лишним, ненужным и потому порочным на нем был лишь он, Хасан. Впрочем, оглядевшись, Хасан заметил у соседнего борта коленопреклоненную фигуру, – быколицего парня мучила хворь, принесенная волнами, и он, зеленея лицом, извергал за борт вчерашнее вино и мясо.

Два Фельса тоже хворал, лежа в тесном закутке рядом с каютой капитана. Толстяк нормально перенес плавание по Красному морю, но, должно быть, аденский разгул его подкосил. Сын Сасана зеленел, синел и шел багровыми пятнами, а когда не блевал, богохульствовал и клялся: если выживет, в жизни больше не ступит даже в лодку, не то что на корабль. А после того, как у оманского берега корабль попал в короткий, но жестокий шторм, Два Фельса чуть не на четвереньках приполз к капитану, тощему и короткошеему, похожему на коршуна арабу из Басры, и взмолился: высади нас в ближайшем иранском порту, хоть самом захудалом. Капитан велел ему убираться в свою нору и лежать там, пока не сдохнет. Капитан торопился домой и не хотел платить персам портовые пошлины непонятно за что.

Впрочем, отцу Зейда повезло – у входа в Персидский залив со встречного корабля замахали красным флажком. Капитан узнал корабль своего земляка и подошел. А земляк сообщил, что под Басру пришли взбунтовавшиеся зинджи с соляных приисков, захватили множество пригородных деревень и сам городской порт и режут всех без разбору. Тогда у капитана срочно нашлись дела в Хормузде, и Хасан наконец смог ступить на свою землю.

12. ДАВА

Ибн Атташ встретил Хасана как равного. Прошедшие годы отняли у него силу и ловкость, погасили огонь в глазах. В Казвине Хасана отправил в дорогу крепкий мужчина, а в Исфахане встретил кашляющий, сгорбленный старик. За силой он теперь обратился к Хасану. А тому все теперь казалось меньше – и люди, и их мысли, и их дела. Было не так, как случается обычно при возвращении из большого города в родную деревню, где человек вырос когда-то. Тогда прежний огромный мир кажется ему тесным и скучным, он мечется и не находит себе места, ему тяжело дышать и жить.

Нет, глаза Хасана словно раскрылись шире, он увидел весь Великий Иран, как птицу на ладони, восхищаясь его силой, многолюдностью и мощью. Но тем слабейшими и нелепейшими казались ему потуги его братьев, людей Истины. Живя так, как они, проповедуя украдкой, спасаясь и прячась, можно было лишь растянуть агонию. Прежние времена ушли. На земную помощь из Египта надеяться нечего. Там у кормила власти не имам, но воин. И заботит его лишь земля под тенью его копий. Тюрки же сильны, очень сильны, и вряд ли тень эта удлинится. А грядут времена еще худшие. Новый раскол неизбежен, – а с ним и слабость, и отсутствие помощи, и забвение. К тяжелым временам нужно готовиться заранее. Нужно укрепляться, набираться сил, – земных сил. Собирать людей и находить места, где этим людям можно укрыться.

Выслушав Хасана, ибн Атташ надолго задумался. Потом сказал, что вести о Низаре доходили и до него. Да, раскол и новое ослабление Фатимидов кажутся неизбежными. Но Аллах и в самый последний миг может все изменить. Люди умирают, реки меняют русла. Может, и раскола не будет. А вот если толстый вор, на которого Хасан так полагается, в самом деле исполнит обещанное, то у объявивших о потомке Али здесь, в Иране, останется лишь один выбор: или умереть, или победить тюрок.

– Я уже стар и болен, но я не хочу умирать, – говорил ибн Атташ, гладя бороду, седину которой не могла спрятать и хна.

– Тогда побеждай, – отвечал ему Хасан.

– Как? Чем мне сломить силу тюрок, побеждавших всех и всегда? Даже их враги хотят воевать их руками.

– Вот и ответ на твой вопрос. Пусть тюрки побеждают себя. Для этого даже не нужно их нанимать. Страна их – лоскутное одеяло. Их верность – верность человеку, а не званию и не чиновному сану. Племена подчиняются не Верховному султану, – но человеку по имени Малик-шах. Гарнизон каждого города – люди, преданные не городу, а эмиру. Если эмир этот умрет, что сделают желающие занять его место?

– Несомненно, они сцепятся, как собаки, прямо над его трупом, вместе со всеми своими войсками, – пробормотал ибн Атташ, кивая. – Но пусть убьем одного-двух, – разве Низам ал-Мулк не назначит тут же других, разве силой не прекратит любое волнение?

– Тогда нужно убить многих, – ответил Хасан спокойно.

– Легко сказать. Мы уже пробовали. И обернулось это черными, черными днями. Даже если нам удастся, – едва ли мы сможем сохранить в тайне эти убийства. На наш след выйдут, про нас узнают. И тогда после каждого такого убийства по всем нам пройдется стальной гребень, нас будет все меньше. Люди станут проклинать нас как убийц и преступников и плевать нам вслед. Мы все погибнем, и от нас не останется даже доброго слова.

– Нет, нет и нет, – трижды скажу я тебе, – ответил Хасан весело. – Плохо же ты знаешь людей, великий даи Ирана! Их влечет земная, кровопролитная сила. А как иначе заявим мы о ней, если не кровью своих врагов? Не прятать нужно следы, а заявлять во весь голос: это мы, сталь нашей силы, наш кулак! Мы посмели и посмеем снова! Пусть нас страшатся! И тогда под наше крыло люди потекут рекой. Вот что я скажу тебе, великий даи: Истина – это женщина. Она любит сильных и открывает лицо лишь перед ними.

Ибн Атташ замолчал снова, ошеломленный. Пробормотал, качая головой:

– Страшное говоришь ты, Хасан из Рея. Это неверно, богопротивно. Ни Аллах не позволит этого, ни люди. Я понимаю войну, когда люди сходятся с оружием, лицом к лицу. Я понимаю, когда нужда заставляет бить из-за угла. Это грех, но грех нужный. Но убивать тайно, гордясь этим, – чудовищно!

– Мера позволенного мне – лишь в моей руке, в стойкости моей силы, разве нет? Лицо Истины здесь открываем людям мы, о великий даи Ирана! Для них наше слово – истина и отблеск Истины. И нож в их руке. Мы можем вывести их из немощи, показать им силу и сделать сопричастными ей. Настоящее лицо земной Истины – сила. Так ее узнают и так приходят к ней. Только сила выживает в этом мире. Выбираешь ли ты путь силы, даи Ирана? Или захочешь прятаться, как и раньше?

– Я не стану тебе мешать, – сказал ибн Атташ устало. – Но я не верю в Истину с ножом в руках, подкрадывающуюся со спины. Быть может, так она подкрадется и ко мне, если я вздумаю помешать тебе?

– Я сказал тебе однажды, что никогда не обману и не предам брата, – произнес Хасан. – Даже слабого и нерешительного. Предательство, как и трусость, – удел слабых.

Ибн Атташ не проводил гостя до порога. Зато за порогом Хасана встретил сын ибн Атташа, Ахмад, подслушавший разговор отца с таинственным даи, вернувшимся от самого имама. Бросившись перед Хасаном на колени, Ахмад поцеловал ему руку.

Всего через три месяца слова Хасана подтвердились странным и кровавым образом. Два Фельса недолго сопровождал его. Хасан сделал его человеком Истины и взял с него клятву. После чего брат Халаф немедленно исчез, и отыскал его Хасан лишь после того, как вызнал о странном бунте в портовом городе Хормузде. Там объявились какие-то проходимцы, называвшие себя «сынами Правды». Главарь их непостижимо выиграл в кости у тамошнего эмира всю городскую цитадель. После чего половину гарнизона споил и переманил к себе, а вторую половину разогнал, перерезав особо недогадливых. В городе он учинил кровавый разгул, истребляя по ночам всех неугодных, – тех, кто не угодил лично ему и кого называла толпа: тюрок, особо жадных торгашей, лживых кади, иудеев-заимодавцев, – а по утрам выставляя их головы на всеобщее обозрение. Но выставлял он не только головы, но и бочки с вином, и имущество истребленных, щедро наделяя портовую босоту, и люди валили к нему толпами. Когда же тюрки наконец по приказу рассерженного эмира отправили в город войска, – таинственных сынов Правды и след простыл. Никто и сказать не мог, кто они и откуда. Ушли, удрали, город пострадал от них, – сами видите. А как мы могли сопротивляться? Куда делся эмир и его гарнизон? Их это дело, не наше.

Тюрки словили лишь нескольких головорезов непонятного рода, – да и тех по доносам местных жителей, всячески демонстрировавших покорность и радушие. Эмир карательного войска приказал содрать с пойманных кожу, оставил новый гарнизон взамен разбежавшегося и спившегося и отправился докладывать Низаму. А загадочные сыны Правды объявлялись то тут, то там от Ларистана до страны луров.

Ибн Атташ доверил Хасану с дюжину тех, кто вершил правосудие людей Истины, – не столько, чтобы помочь, сколько чтобы держать его в узде. К ним Хасан вскоре добавил пару дюжин своих. После каждой проповеди к Хасану подходили двое-трое желающих уйти с ним и слушать его, стать учениками и увидеть Истину. Среди них нередко оказывались и те, кто умел и любил держать в руках нож и искал повода приложить его за правое дело. Были это зачастую люди сомнительные, бродячие: странные дервиши, ушедшие из одного ордена, но так и не примкнувшие к другому, мелкие торговцы непонятным товаром, наемники из разбитых отрядов, беглые тати, а иной раз и очевидные сыны Сасана, учуявшие, где пахнет поживой и разгулом. Хасан всех их брал под руку, к удивлению многих старых братьев и даи. Те качали головами, когда Хасан говорил: ложь привыкшего лгать куда легче разглядеть, чем нечаянную ложь искреннего, а обманчивая верность искателей легкой доли куда надежнее горячности и пылкости тех, кто готов жизнь отдать за показавшееся им Истиной. Ведь воры и тати – люди потерянные, бродячие. У них нет дома, нет опоры под ногами в нашем зыбком мире. Нет у них сил остановиться и твердо упереться ногами. Даже последний нищий крестьянин, из года в год долбящий неподатливую землю, сильнее их. Потому они всегда, быть может и сами того не понимая, ищут сильного, норовят сбиться в стаю, встать крепко. Но куда им самим? Они обычного человеческого смысла не видят, не то что отблеска Истины. И потому их души, изъязвленные, больные, – податливее всего. И восприимчивее. Их легче взять за руку и повести за собой. Они смотрели в рот Хасану, боялись и любили его, – как учителя, как вожака, как старейшего и сильнейшего волка в стае. Хасан без труда распознавал их ложь, жалкую и простую, читал их мысли по их лицам и словам, – поражая их, ругая и восхищая, помня все их грешки и промахи. Он награждал и карал их, повелевал ими, никогда не требуя непосильного, – и никогда не обманывал.

Вот с этой хищной, бродячей стаей выследил Хасан хитрого отца Зейда и сына Сасана, толстого и злоумного брата Халафа, известного больше по прозвищу Два Фельса. И слушал, затесавшись в оборванную и обтрепанную толпу у масличного жома в окраинном саду, как, хрипя и подмигивая, проповедовал с перевернутой бочки вороватый толстяк.

– Я вам про правду скажу, – говорил Два Фельса. – По-простому скажу. Те, кто меня учил, – они больше знают. Они умные. Они большую Правду знают. Ту, которая сверкает и до которой нам, простым смертным, как до неба. А моя правда – вот тут, – он показал на жирное пузо.

По толпе прокатился смешок.

– От большой той Правды, говорят, душе хорошо. Ну да, конечно. Но чтоб ту Правду слушать, нужно, чтоб в брюхе что-нибудь тряслось, а? Голодному какие проповеди про душу, а? Сперва нужно, чтоб пузу хорошо было, так? Чтоб у него не отбирали жратву сами знаете кто, правда? Всякие узкоглазые кривоногие конелюбы, правда?

– Правда! – отозвались из толпы.

– А что с ними делать, чтоб они лапы свои поганые не клали на наше, на кровное, потом политое? Что делать?

– Понятно что, – отозвался тот же голос. – Только попробуй, сделай, – они с тебя потом шкуру сдерут и на воротах вывесят.

– А, так потому я вас учить и пришел, братки мои, – ухмыльнулся Два Фельса. – Умом надо, умишечком. Косоглазые хороши на коне да в поле, стрелы класть да копьем орудовать. Сильны они там, сказать нечего. А вот в городах, здесь, у нас под боком, – они как дети малые. Скажите, кто их на базаре не обсчитывал? Разве что дети малые да дураки. Да, дураки, – потому что они у нас грабят, а когда обсчитаешь, хоть толику малую вернешь, правильно? Да еще жалеем их, на малое обсчитываем. Им хоть в пять раз, они глазом не моргнут. В этом-то, корешки мои, и дело, – чтоб не замечали, не могли дошевелить конскими своими мозгами. Изводить их надо незаметно.

– А как? Если с ножом на них, так они полгорода вырежут, – сказали из толпы угрюмо. – А как их еще изведешь? Молитвой, что ли? Или обсчитаешь до смерти?

– А в том-то и дело, братки мои, что если они и берутся вырезать, то не без повода. Без повода только бродячие тюрки режут, которых наш Великий султан почти что извел. А султанским зачем просто так резать? Ведь свои же деньги режут, свои доходы, налоги с нас. Если ваш, городской, тут на кого покусится, ножичком пырнет да найдут его, – тогда да, полетят головы, и без шкуры останетесь. А если не свой? Если пришлый какой, из Хорасана откуда-нибудь или из Гиляна? Даже если поймают, он тут никого не знает, пришел по своим делам, наделал бед, никто не помогал ему. А вы и рады услужить властям, чем можете. С вас и спроса нет, а может, даже и благодарность от тюрок глупых, – для них подсуетились, подхлопотали…

Два Фельса ухмыльнулся и замолк выжидающе. Но ненадолго, – кряжистый каменотес, стоявший рядом, пробурчал:

– А какое дело-то им, хорасанцам да гилянцам, до нас? Мы что, друзья с ними?

– А вот потому-то есть мы, сыны Правды, – подхватил Два Фельса. – Мы везде есть – от Каира до Хинда.

Люди переглянулись, там и сям послышался удивленный шепоток.

– Вот согласитесь вы промеж собой, что от такого-то вам мочи нет, и тот из вас, кто наших людей знает, нам и скажет: так-то, мол, и так-то. И все, больше вас ничего не касается. А мы уже сами посмотрим, что к чему, человечка нужного сами найдем. И, гляди-ка ты, господин наш светлый бек Абу Драл ибн Хватал то ли вином опился, то ли ножом подавился. И вы ни при чем!

Толпа загомонила оживленно.

– Так мы им и покажем потихоньку, что никуда не делись с этой земли ее исконные хозяева. Слышали, небось, что в Хормузде было? Вот то и со всеми ими будет.

– А вам что с того? – спросил каменотес угрюмо.

– А тогда уже не «вам» будет, а «нам», понимаешь? Потому что если ты согласишься, если свою монету или руку на наше общее дело дашь, то и сам станешь таким, как мы, понял? – Два Фельса ткнул пальцем в каменотеса. – Вот ты тогда станешь тоже одним из нас, из тех, кто выкидывает погань со своей земли. Своим скромным делом: парой монет или куском лепешки каким. И иные из вас, немногие, кто захочет почувствовать, как своими руками дело делается, – те с нами пойдут и клятвы дадут. И помогут кому-нибудь в Хорасане, к примеру. И тогда ни они, ни их семьи нуждаться никогда не будут, потому что мы все об этом позаботимся. Дело говорю?

– Ну, – буркнул каменотес, почесав темя.

– То-то и оно, – сказал Два Фельса назидательно. И вдруг, выпрямившись, объявил: – Ну что, братки, делаем дело?

Толпа, вздрогнув, замолкла испуганно, а потом в десятки глоток выкрикнула: «Да, да!»

Когда толстяк, спрыгнув с бочки, уже направлялся прочь, на его плечо вдруг легла рука. Два Фельса обернулся – и застыл от ужаса. Потом, скосив глаза, глянул быстро налево, направо. Его люди, стоявшие среди толпы или караулившие на подходах, были слишком далеко или, как мгновенно определил наметанный глаз толстяка, под пристальной опекой.

– Отличная проповедь, – сказал Хасан, улыбаясь.

– Я… да я, брат Хасан, я… – толстяк заикнулся и замолк, белея от ужаса.

– Не спеши пугаться, брат Халаф. Кто из нас не грешен? Деньги трудно не любить, в особенности когда их дают за просто так, за горсть слов.

Толстяк от такого утешения задрожал губами, словно порываясь взмолиться, – но голос ему не повиновался.

– Но многое прощается за благое дело, – сказал Хасан и, глядя в глаза толстяку, произнес медленно и негромко, но так, что каждое слово будто камень врезалось в душу: – Халаф ибн Саад ал-Асман, властью, данной мне, я нарекаю тебя даи Луристана. Теперь никто не посмеет обвинить тебя в самозванстве. Но знай: теперь твоя жизнь запечатана. Превыше всего земного ты – человек Истины. Ты должен нести ее – и слушать ее. А теперь – иди. Говори людям то, что сказал здесь. Ты – отличный проповедник, брат мой Халаф.

Спустя многие годы Хасан узнал, что, в отместку ли и в насмешку, а может, из искреннего уважения, Халаф по прозвищу Два Фельса на большом сборище воров и бродяг в ал-Кахире титуловал Хасана старшим сыном Сасана во всем Иране.

Недели шли за неделями, складывались в месяцы и годы. Проводил их Хасан, странствуя по Ирану из конца в конец, проповедуя, собирая деньги и людей, выведывая, рассчитывая, обучая и действуя. Перед тем как прийти в город, посылал своих узнающих, тех, кто мог спасти знанием, – поговорить с местными людьми Истины, выведать, разузнать, подготовить почву. Следом за разведчиками посылал своих верных, фидаи, – тех, кто мог спасти клинком, – чтобы они на месте проверили, безопасно ли находиться в городе самому даи Гиляна и Мазандерана. Затем прибывал и Хасан – скромным, незаметным дервишем, бродячим учителем или писцом, всего с парой-тройкой случайных попутчиков. И после каждого визита в городе появлялось больше домов, где могли спрятать человека Истины, больше купцов, дававших деньги на дело Истины, больше юношей, готовых отнимать жизни во имя ее. А еще Хасан тщательно выискивал, уговаривал, прельщал и заманивал тех, кто мог дать ему сразу многих, готовых воевать и умирать, – остатки разгромленных сект и тайных орденов, обломки давних восстаний, бунтовщиков и еретиков, даже скатившихся к чернейшему злодейству, – всех, с кем мог найти хотя бы одну общую цель. Всегда, приходя к ним, он уже вызнавал заранее про них все – сколько их, где их сила и какова надежда. Всегда он говорил с ними как сильный со слабым, предлагающий спасение и победу, – и потому немногие отказывали ему. Сумел он привлечь к себе и хуррамийя – людей, пытавшихся соединить ислам с древней верой людей Огня и люто ненавидевших всех чужих на земле Великого Ирана. Хуррамийа, гордо называвшие себя «парсиан», что на старом языке значило «персы», были многочисленны и свирепы и дали Хасану сразу множество послушных сабель и кинжалов.

В дороге же его застигло известие о смерти отца и о том, что он стал главой рода. Хасан вернулся в Кум и обнаружил, что наследство его велико и обширно – десять тысяч динаров, пересланных Хасаном в пору благосостояния на службе у Низама ал-Мулка, отец и зятья употребили с толком, прикупив поля и оливковые рощи, усадьбы и хорошую землю, мастерские, кузни и несколько домов в Куме. Мужья сестер с гордостью поведали Хасану, что отец до самой смерти был первейшим советчиком городского эмира, и даже давние неприятности сына не слишком испортили его репутацию. Хасан вступил в права наследства и тут же, как и его отец, передоверил управление хозяйством шурьям – умелым, хотя и чересчур дерзким купцам. Они же, считая его своим странствующим ученым собратом, пусть чудаковатым и потрепанным жизнью, но вполне достойным, – возможно, будущим управителем города или – кто знает? – чиновником визиря, уговорили Хасана жениться. Нашли ему девушку из знатной семьи, благо желающих породниться с богатым родом хватало, и Хасан, неожиданно для себя, согласился. И, проведя с молодой женой две недели, снова отправился в дорогу. Через год у озера Ван его догнало известие, что у него родился первенец – крепкий и здоровый мальчуган. Хасан отправил жене с доверенным купцом ожерелье с изумрудами и три тысячи динаров, а сам отправился на север, к самой границе Азербайджана, туда, где дорогу между Хазарским морем и стеной неприступных гор охраняет древний Дербент, ключ-город мятежного Бабека, взявшего когда-то за горло Великий Шелковый путь.

Настал день, когда дорога привела Хасана на север, в жемчужину Хорасана – славный город Нишапур. Хасан давно хотел прийти туда, ведь старый его друг, Омар Хайям, уже несколько лет жил и работал там. Султанский звездочет почему-то недолго пробыл при дворе в Исфахане. Сохранив звание, доход и почести, он предпочел обосноваться подальше от столицы, в городе своей юности. Покинул он свое место в султанской свите не из-за опалы, – по всем доходившим до Хасана слухам, султан по-прежнему верил ему, как самому себе. И наградил на прощание, подарив деревни и усадьбу в предгорьях. Образ жизни звездочет не изменил – по-прежнему то работал в обсерватории, поглощавшей огромные деньги и усилия, то пропадал, затворившись в башне или в подаренной усадьбе, и никого не хотел видеть. Ходили смутные слухи про его скорбь из-за женщины, про то, что он пьет вино неделями напролет, что пишет погубительные стихи и отдался ересям. Хасана, знавшего про ереси все, это немало позабавило: каким же ересям мог отдаться Омар, кроме привычки думать? А может, он наконец и сам пришел к тому, что в подлунном мире всякому человеку нужен учитель, что сильнейший из людей – всего лишь беспомощный младенец без того, кто в нужную минуту подаст руку и проведет сквозь тень?

Обсерватория, как и в Хорасане, оказалась сторожевой башней за городом. Только стена, окружавшая ее, вполне приличествовала небольшому замку, способному выдержать долгую и жестокую осаду, – толстая, из тесаного светло-серого известняка, с зубцами поверху и узкими косыми окнами-щелями под ними – чтобы стрелять в тех, кто подойдет вплотную к стенам. И у ворот дежурил не сонный слуга, а угрюмый стражник с копьем. На просьбу Хасана впустить он ответил: «Работы сегодня нет. Господин не принимает».

– Я старый друг, – сказал Хасан. – Он захочет увидеть меня, как только узнает, что я пришел.

Стражник скучал и потому не стал прогонять назойливого нищего старика сразу.

– Как раз старых друзей он сейчас меньше всего и хочет видеть, – пробурчал он. – Неможется господину.

– Я помогу ему. Я хороший лекарь.

– Ну, – стражник скривился, и сплюнул. – Лекарь… да что вы, лекаря, понимаете? У него душа больная, а вы со снадобьями своими. Да он в сто раз больше вас в медицине понимает, – слово «медицина» стражник выговорил особенно, с расстановкой, словно смакуя редкий, трудно достающийся деликатес.

– Я из тех лекарей, которые лечат и души, – сказал Хасан. – Ловят и лечат. И подают руку, чтобы провести через ночь.

– Езжай ты отсюда, старче, – посоветовал стражник с добродушным презрением, – являлись к нашему господину и такие, и сякие. Когда он принимает, тут больше знати всякой и богатеев толпится, чем в эмирском дворце. Уж какие только лекари к нему не лезли. И те, кто череп может разрезать, чтоб дурную душу достать, и те, кто девок на любой вкус доставляет, подбирает по человеку, чтоб лучше подошла и ублажила. Да что толку! По одной наш господин до сих пор сохнет, – стражник вздохнул. – Такая ласковая была госпожа. Добрая, щедрая. Господин ее с детства знал еще. Потом долго искал. А когда нашел, Аллах дал им всего три месяца вместе. Такая жизнь. А ты лечить думаешь. Такое только время лечит.

Стражник зевнул.

– Знаешь, старик, шел ты б все-таки отсюда. Загляни дня через три, господин как раз будет пир задавать, авось, и тебе чего-нибудь вынесут.

– Я думаю, мне вынесут прямо сейчас, – сказал Хасан, усмехнувшись. И, не дожидаясь, пока стражник ответит, оглушительно свистнул, а потом закричал: – Омар! Омар! Это я, Хасан из Рея, из-под Манцикерта!

– Эй, ты, – пробормотал стражник нерешительно, опуская копье. – Ты чего?

Но уже растворилось, ветхо скрипнув, окно во втором ярусе башни, и хриплый, едва узнаваемый голос спросил: «Хасан? Хасан, это ты? Хирад, пропусти его!»

Стражник глянул на Хасана удивленно и почесал в бороде.

– Ну, проходи, Хасан из Рея. Голосище у тебя, однако. Ты только господина не изводи понапрасну, болеет ведь он.

– Не буду, – пообещал Хасан, заходя во двор, просторный и чистый.

Посреди его на размеченной площадке возвышался мраморный, окованный бронзой остроконечный столб. Под навесами стояли высеченные из камня странные фигуры, бронзовые причудливые приборы. А из распахнутой двери в башню к нему уже спешил, спотыкаясь, Омар. Хасан шагнул навстречу, раскинув руки. Но вдруг Омар замер всего в шаге, – и в лицо Хасана пахнуло тяжелым, застоялым запахом вина и обрюзгшего тела. Хасан, не колеблясь ни на мгновение, не дрогнув ни единым мускулом, обнял старого друга и крепко прижал к себе.

– Хасан, Хасан, какой ты, а, ты ведь меня раздавишь, я тут совсем раскис, – сказал Омар, – ну пойдем, пойдем, я будто предчувствовал, что ты придешь, у меня сыворотка есть, свежая, такая хорошая, и чай сделаем. Хирад, вели, чтобы мне принесли чай!

– Велю, велю, – отозвался стражник ворчливо.

Комната на втором ярусе башни была завалена книгами и смятой одеждой, листами бумаги, бронзовыми деталями приборов. И висел в ней застоялый, тяжкий, давящий на ноздри винный смрад, смешанный с запахом застарелого пота. У окна стояла вереница тонкогорлых кувшинов, иные с восковыми печатями на крышках, но большинство – уже без них.

– Садись, – предложил Омар, пододвигая подушки, хлопоча вокруг, отыскивая чистую чашку. – Тебе сыворотки налить, а? А может, вина? Отличное вино, неподалеку отсюда виноградники, люди огня их держат. За то их тюрки даже налогом обкладывают только половинным, любят вино, больше даже кумыса своего.

– Лучше сыворотки, – отозвался Хасан. – Она, говорят, лечебная. А потом чаю.

– Э-э, – протянул Омар. – Лечебная она, да. Суставы лечит и лихорадку. И еще кое-что. А я себе вина налью. Первую каплю стряхну, потому что она, говорят, и губит человека, – Омар неуклюже подмигнул, – а остальное внутрь. Остальное уже лекарство.

Он сорвал с кувшина запечатанную воском крышку, налил себе в нечистую, с бордовой каймой по краям, пиалу. Потом налил из горшка в серебряную, с жемчугом и эмалевой сканью, чашу сыворотки для Хасана. Встряхнул свою пиалу, выплеснув пару капель на пол.

– Рад видеть тебя, – сказал, осушив пиалу одним глотком.

– Я тебя тоже, – сказал Хасан, отпив сыворотки. Она была прохладной, свежей и резковатой. – Хорошая сыворотка. В самом деле, лекарство. В особенности от мести вина – от головной боли и колик в желудке поутру.

– Лекарство от лекарства, – пробормотал Омар, смутившись, – ты прости меня, Хасан, что я пью. Кроме тебя и него, – он кивнул головой на кувшины. – У меня почти нет друзей в этом мире. Все прочие – или слуги да те, кто смотрит сверху вниз, как на эмира или султана, или те, кто ненавидит и презирает. Вокруг меня – пустыня, сухая и страшная. Я хотел спастись от нее и ушел из Исфахана, но она догнала меня здесь, и больше бежать мне некуда. Разве что туда, – он снова кивнул в сторону кувшинов. Он вытер глаза рукавом и всхлипнул.

– Брат Омар, я рад видеть тебя, но я огорчен твоими печалями. Скажи, что было с тобой? Как жил ты? Куда шел и как пришел сюда? – спросил Хасан.

– Как пришел… – выговорил Омар, – не знаю, я на самом деле не знаю. Я жил как надо, как лучше в каждый момент, а сложились они все… не понимаю, как и во что сложились они. Мы сделали и делаем великое дело. Мы сочли звезды и дни. Наш календарь точнее любого из тех, которыми пользовались древние. Малик-шах пообещал ввести его по всей стране. Мы умеем предсказывать затмения луны и бесснежные зимы. Мы… да что мы, мы. Эти «мы» движутся лишь потому, что этого хочу я. Везде, везде я утыкаюсь в свое «я».

Он заплакал. Потом утерся рукавом и заговорил снова. Вскоре Хасан перестал спрашивать, только слушал и кивал. А Омар говорил. Подливал себе, пил. Снова плакал, пил и говорил. Слуга принес чай, и Хасан поужинал. А Омар все говорил, содрогаясь, выливая душу. Хасан слушал и уверялся все больше: перед ним человек, предавший свою судьбу. Променявший то великое и сильное, ради чего и живет человек, возможность властно утвердить себя в этом мире, врезаться в него, навсегда запечатлеться в нем через дела и людей, – на забавы скучающего рассудка. За одной решенной загадкой вставала другая, пусть и облеченная в большие слова: звезды, годы, тысячелетия, тайны чисел, – но на деле всего лишь игрушка ума. Эти загадки могли расцветить жизнь, сделать ее интереснее, – но не заполнить ее целиком. Жизнь составляют рождения и смерти, боль и радость, обиды, сила и человеческое тепло. Человек утверждает себя через человеческое и через божье, отраженное в человеке, – но не через сухое, как песок, умоблудие. Омар мог бы стать повелителем людей, властителем дум и рук, – а стал больным, одиноким книгочеем, не понимаемым никем. Даже те, кто проводит дни за книгами, исписывает тома комментариями к хадисам, – они делают это для людей, потому что всякое изменение в истолковании слов Пророка тут же сказывается и на военных союзах, и на базарных ценах.

Омар рассказывал, как тяжело ему приходится, сколько у него врагов, готовых опорочить любое его начинание, что, когда он начинает, все вопят – это неслыханно, никто в старину о таком не говорил. А когда с успехом завершает и показывает результат, – те же самые люди принимаются вопить, что все это уже давным-давно известно, древние уже все успели и все сделали, и он, Омар, только зря изводит бумагу и деньги, вместо того чтобы перечитать и пояснить их великие труды. Злобные глупцы и слепцы, помешавшиеся на авторитетах! Авторитеты рождаются каждый день, здесь и сейчас. Любой отыскавший правду уже авторитет, и сотни лет вовсе не нужны, чтобы его мнение стало непререкаемым. Омар даже изменил голос, высмеивая: я слышал от Амра, который слышал от Зейда, который подслушал, как Сайд шептал Джариру. Так эти люди обосновывают свои мнения, а истина стоит рядом с ними в эту самую минуту!

Хасан молчал, слушая, а в голове его сам собой рождался ответ: да, Омар, ты и сам не представляешь, как ты прав. В этом главный порок и главная беда людей Сунны. Принесли Сунну хищные арабы пустыни, не любившие и не умевшие подчиняться, всякое дело решавшие лишь общим согласием, а не принуждением. Они толкнули этот мир к истинной вере, уничтожив прежний безбожный, закоснелый порядок, дали возможность каждому внести свой голос в общий хор, выражавший согласие или несогласие, дали неслыханную ранее свободу и достаток. Но они же одели миру тяжелые цепи на ноги, и с каждым годом цепи эти все тяжелее. Чтобы править согласием, нужно уметь убеждать. А это почти всякий раз оборачивалось насилием над несогласными, число которых не убывало. Слабым был мир Сунны, слабым и разрозненным, и неспособным соединиться. Обреченным закоснеть, застыть, глядя за оправданием своего порядка все время в прошлое, – обреченным стать добычей любого сильного, смелого хищника, сплоченного хотя бы на время завоевания. У мира Сунны нет будущего, – а есть оно у того мира, Истина которого возвещается каждый день, у мира, люди которого умеют узнавать Истину и подчиняться ей как части единого сильного и быстрого тела. Как же близок был Омар к тому, чтобы принять Истину! Каким великим даи мог бы стать!

Омар говорил и пил, а потом, когда начали меркнуть звезды в сером предрассветном сумраке, уронил отяжелевшую голову на ковер и заснул. Хасан подложил под его голову подушечку, укрыл его одеялом. Налил себе сыворотки. Осмотрел комнату. Подобрав один из валявшихся листков, прочел на нем неровные, заляпанные вином строчки:

Когда глину творенья Аллах замесил,
Он меня о желаньях моих не спросил.
И грешил я по мере отпущенных сил,
Почему же Аллах меня в рай не пустил?[4]

Прочтя, уронил брезгливо. Пророк недаром презирал поэтов. Стих всегда – ложь, и к тому же самая ядовитая: хлесткая, надолго западающая в память. Подобрал еще один листок и увидел еще такой же неровный рубаи:

Тебе, чей смысл умом не обниму,
Мои сомненья, вера – ни к чему.
Пьян от грехов и трезв от упованья,
Я верю милосердью Твоему.[5]

Положил его на ковер, подумав, что великий султанский звездочет Омар Хайям зашел слишком далеко в ночь. Едва ли теперь найдется рука, способная вывести его оттуда. Впрочем, Его милосердия воистину не обнять человечьим умом.

Когда занялся рассвет, Хасан ас-Саббах вышел из башни. Уходя, сказал новому, молодому смуглолицему стражнику у ворот: «Вели, чтобы господину принесли свежей сыворотки и холодной воды».

В караван-сарае Нишапура Хасан написал Омару письмо:

Прости, брат, что не дождался твоего пробуждения. Дела зовут меня. Я рад, что смог поговорить с тобой. Теперь мы теснее связаны с тобой, – потому что ты всего в шаге от той Истины, которую я несу людям. Помни: мой дом всегда открыт для тебя, где бы этот дом ни был.

Хасан из Рея, ал-Кахиры и Манцикерта

Отправив письмо с посыльным, подумал: вряд ли Омар сделает этот шаг. Потому что султанский звездочет прозорлив, превыше человеческого прозорлив, и увидит, что шаг этот будет шагом в кровь. Новый мир всегда рождается в крови.

Долго крови ждать не пришлось. И пришла она от толстого сына Сасана, черной тенью бежавшего впереди Хасана по дороге вниз. Пролилась кровь в порту Сираф, где египетский купец заплатил сынам Сасана за то, чтобы те пожгли и разграбили его конкурентов. Подручные толстяка сработали неуклюже, учинив ночной переполох и резню, и тогда эмир Сирафа, не тюрок, но декхан из старинного рода, принялся наводить порядок. Среди схваченных оказались двое египтян из ал-Кахиры, ближайших помощников брата Халафа. На следующий день после того, как им отсекли головы перед воротами цитадели, у дворца собралась толпа пострадавших в ночной суматохе. Они требовали возмещения, требовали отдать им имущество казненных. А его эмир уже присвоил. Толпа не давала эмиру проехать, запрудила улицы. Он, высунувшись из носилок, сквернословил и угрожал. И не заметил, как скользнул к нему человек с ножом в руке. Стража была занята тем, чтобы отпихивать толпу древками копий, и оглянулась лишь на предсмертный хрип хозяина. Убийца уже бросился в толпу и скрылся бы в ней, если бы его не отпихнул непонятливый лоточник. За это он поплатился раскроенным от скулы до подбородка лицом, – а убийцу стражник подцепил и отшвырнул копьем. Когда убийцу забивали насмерть сапогами и древками копий, он, извиваясь, выплевывал проклятия и угрозы. Он кричал, что нечестивцы еще узнают руку людей Истины, сынов Правды. Что за правду ему жизни не жалко, а всем кровососам, ворью, всем будет сталь в пузо, а не людской хлеб. Когда разъяренный стражник заткнул ему рот острием копья, над толпой повисла тревожная тишина. Стражники сбились в кучу, озираясь. Вытянули сабли из ножен. Так же кучкой, оглядываясь, попятились к крепости.

Никто из них не пережил этой ночи. Кто-то открыл ворота цитадели, и многие спящие воины, открыв глаза перед смертью, увидели, что убивают их свои же – те, с кем вместе несли караул и пили вино в базарных харчевнях. В городе запылали пожары. Город восстал сам на себя, и по арыкам бежала не вода, а кровь. Пьяный и страшный Два Фельса, качаясь в седле, кричал, что не принявшие Истину – не люди, хуже зверей, недостойные ни владеть добром, ни дышать. Режьте их всех, берите, что хотите, раздавайте своим, раздавайте всем, кто вдохнул Истины и настоящей свободы вместе с ней.

Пожар Сирафа увидел весь Иран. Тут и там по всей стране Великого султана тюрок кинжал находил глотку кади или проворовавшегося сборщика налогов. Чаще всего убийцы исчезали бесследно, а если их и ловили, то молчали или всячески изворачивались. Но иногда объявляли себя людьми Истины и изрыгали проклятия и угрозы. Сам Хасан ужаснулся, поняв, что почти не властен укротить этот странный разлив смерти и страха, в считанные недели захлестнувшего страну, – и то, что Два Фельса ко всему, созданному Хасаном – тайным убежищам, сети верных людей и проповедников, – добавил свое, еще более тайное, известное лишь ему сообщество обычных разбойников, прикрытое чужими званиями и словами. Власть ускользала из рук Хасана, – и всего лишь затем, чтобы созданное такими трудами пожрало само себя в бессмысленном кровавом бунте ради горсти монет. А ведь проповедь Халафа, вульгарно простая, понятная всем и сулившая всем немедленную награду и справедливость, простую, подзаборную, кулачную справедливость, влекла куда больше способных и желающих драться, чем проповедь Хасана, спокойная, мудрая и неопровержимая. Халаф отравлял дело Истины, – и Хасан лишь сжимал бессильно кулаки, думая, что сам выпустил чудовище на волю, надеясь обуздать его, – а оно всегда правило и правит до сих пор им самим. Сейчас смерть Халафа от рук его же братьев стала бы величайшей бедой и поражением, стала бы предательством. И потому Хасан, напомнив сам себе прежнюю клятву, закусил губу и решил терпеть. К тому же лишь Два Фельса был в силах исполнить то, что задумал когда-то Хасан в великой ал-Кахире, – доставить наследника крови имамов. Но толстяк не спешил исполнить обещание. По доходившим из ал-Кахиры вестям, у Низара родились два сына, оба от жен, а не от наложниц, – а значит, сын от случайной женщины был для Хасана уже бесполезен. Но мог быть полезен внук, сын старшего сына.

Через три месяца после резни в Сирафе умер изнуренный болезнью ибн Атташ, и великим даи Ирана стал его сын Ахмад, душой и телом преданный Хасану. Тогда Хасан решил действовать: воспользоваться страхом и сумятицей, посеянными разбойным Халафом, чтобы отобрать у него власть, которой он распоряжался как разменной монетой, случайно попавшей в руки. Чтобы обеспечить людям Истины будущее не на год – на сотни лет, дать им надежные убежища. Дать им крепости и страну, соединенную и охраняемую ими.

И тогда Хасан отправился в Дейлем – в долину, чьи истоки сторожил замок Алух-Амут.

13. АЛУХ-АМУТ

Дейлем всегда был самым безопасным местом для людей Хасана и самой благодатной почвой для проповеди. Кроме того, Дейлем обходили сыны Сасана, – чем им было поживиться с небогатых, но драчливых и свирепых горцев, простодушных, но хорошо помнящих обиды? Из Дейлема пришли многие лучшие из людей Хасана. Еще только вернувшись из Египта, он отправил самых доверенных в долину Алух-Амута, с наказом найти Кийю Бозорга Умида. К его удивлению, искать долго не пришлось. О нем знали даже в Казвине – и призывали на его голову всех сыновей Иблиса. Одни называли его безродным разбойником из горной деревушки, где из развлечений знают только грабеж да округление собственных овец, а потом выискиванье сыновей среди баранов. Другие говорили, что он настоящий Бувейхид и под его рукой чуть ли не половина горного края – до самого Гирдкуха. Действительность оказалась, как водится, посередине: Кийа был младшим сыном захудалого рода мелких горных князьков, обнищавшего до такой степени, что немногим отличался от обычного крестьянского. Владел род только половиной деревушки, но задирист был невероятно даже по дейлемским меркам, – и тянул за собой с полдюжины кровных распрей. Новорожденного Кийю Бозорг Умидом, что значит «Великая надежда», назвала мать, – не потому, что хотела великого будущего своему сыну, обреченному стать исполнителем мести, – а попросту надеясь вымолить для него жизнь. Но Кийа, лишь обзаведясь пушком на подбородке, сказал отцу и дядьям, что потрошить соседей пусть отправится кто-нибудь другой, – а он отправится потрошить кое-кого побогаче. И обнаружил в себе недюжинный талант к набегам, засадам и перепродаже награбленного. Ко времени возвращения Хасана из Египта за ним числилось три больших каравана, пойманных невдалеке от Казвина, и грабеж самого эмира чуть ли не в виду городских стен. Эмир, собрав войско, тут же кинулся в погоню, – но на всех перевалах сидели князьки, хотя и клявшиеся в верности Великому султану, но имевшие немалую долю с проворных дел Кийи. Да и побаивались они уже его, – по его кличу собиралось сотни три молодцов, всегда охочих пощупать чужую казну.

Кийа сам позвал Хасана. Его люди выследили Хасанова проповедника, факиха Абу ал-Касима, в деревушке Шахкух, в Рудбаре. Абу ал-Касим, давний и проверенный брат Истины, сказал, что ничего не знает про человека по имени Хасан ас-Саббах. А Кийа ответил ему: «За ложь я обычно отрезаю языки. Но твоя ложь вложена в твои уста другими, не тобой. Потому я сохраню тебе язык, чтобы ты мог передать Хасану – я жду его. Скажи ему: если святой человек Даххуда говорил правду, он найдет здесь руки и хлеб».

Но Хасан не спешил. После того как Два Фельса в слепой своей ярости открыл ворота крови, жизнь людей Истины стала втрое, вдесятеро тяжелее. Мудрый визирь Низам узнал про них многое – и вспомнил своего незадачливого секретаря. И начал охоту. По большим и малым городам сновали люди Тутуша, вечной ищейки визиря, хватали обвиненных в молениях отдельно от правоверных, обвиненных в ереси и слушании проповедей людей Истины. Многие из схваченных не удержали языков за зубами, – и охота вскоре пошла на самого Хасана. Люди раиса Музаффара вовремя предупредили его, и Хасан успел свернуть, объехать Рей, где его ждал сыщик Низама, абу Муслим, ставший правителем города и уже успевший кровно поссориться с раисом. Впрочем, Музаффару это ничем не грозило, – он стал частым гостем во дворце и любимым советником старшего султанского сына, Баркиярука, предпочитавшего лукавость и насмешки Музаффара суровости Низама и желчности отца, суеверного и вздорного, так и не сумевшего добиться власти ни в своем дворце, ни в стране.

Хасан забрал из Кума семью и перевез ее в безопасное место, в предгорья. И посоветовал шурьям избавиться от всего, носящего имя ас-Саббахов. А сам отправился в Казвин скромным учителем Корана. Чувствовал, подходит время последнего странствия. Не только потому, что путешествовать становилось все опаснее и годы потихоньку брали свое, – а еще потому, что память его, по-прежнему не выпускавшая ничего, устала. Хасан чувствовал себя вместилищем тысяч жизней, мириадов слов, запахов и звуков. Он будто старел вместе с миром, чувствовал старость тысяч и тысяч людей, повидавших все и уставших от жизни. Он завидовал тем, кто умеет забыть вчерашний день, ощущая себя старше всех живых, старше древних дубов на горных склонах, старше самих гор. Неимоверную старость его ощущали все, видевшие его. Глядели с благоговейным ужасом и восхищением. Он больше не казался земным человеком, – иссохший, белобородый, с глазами, смотревшими прямо в душу и видевшими любую ложь и слабость. Люди Истины звали его «сайидна» – «наш великий господин». Титул этот приличествовал, скорее, существу небесному, чем земному. Никто уже не осмеливался ни спорить с ним, ни перечить ему, – его бездонная память хранила все ответы, данные в тысячах споров, все вопросы, заданные в них. Люди давно уже не могли сказать ему ничего нового. В последний раз новое для себя он услышал от Омара Хайяма, благословленного умением видеть мир по-своему и проклятого неспособностью спокойно жить в нем.

В Казвине он учил детей мастеровых и мелких торговцев, собирая с них за уроки пригоршню медных фельс. Теперь для жизни ему хватало и их – на кувшин воды, зачерствелую лепешку. Тело не нуждалось в большем. Спал он снова на коленях. Тело, будто страшась неизбежного вечного сна, не желало поддаваться ему раньше времени, не хотело укладываться. Дети любили Хасана. Для них всякий взрослый был стариком, и бессчетных лет Хасановой памяти они не различали. Когда кончался урок, они наперебой просили его рассказать что-нибудь про героев и битвы или про чародеев, про былых царей и про то, как Пророк сражался с демонами. Хасан рассказывал, оглаживая сивую до желтизны бороду, и улыбался. Пожалуй, лишь дети оставались отдушиной, сквозь которую касалась его человеческая радость, – не от победы над врагом, не от ощущения силы и власти в сохнущих руках, а от тихой, текущей покойно и неторопливо жизни. Уже давно пиры с танцовщицами, музыка, диспуты и чтение стихов казались ему не радостью, а натужной условностью, нелепым устарелым обрядом, которым люди занимали себя лишь потому, что когда-то он развлекал их предков.

Из Казвина Хасан посылал агентов и проповедников по всему Дейлему, уверившись, что крепости и убежища следует искать именно там. Люди Кийи посоветовали ему обратить пристальное внимание на Алух-Амут – из-за неприступности этой крепости, и оттого наместником там теперь сидел князек из местной династии Алидов, со странным именем Махди, дальний родственник и давний приятель Кийи, не раз делившегося с ним добычей. Большую часть гарнизона составляли шиа, и многие из них весьма охотно слушали проповедь Истины. Проверить это Хасан послал одного из лучших и опытнейших своих даи, Хусейна Каини, уроженца городка Каина в Кухистане, давно ставшего одним из оплотов Истины, а с Хусейном под видом торговцев, учителей и проповедников отправил множество своих людей.

Махди впустил Хусейна в крепость и позволил проповедовать. Сам послушал его проповеди и вскоре пригласил Хусейна к себе – чтоб тот объяснил подробнее новое учение. Объяснил Хусейн с радостью – и тут же отправил донесение об успехах Хасану.

Осторожность подсказывала Хасану не торопиться, но он не стал ее слушать. Он слишком долго прожил у этих гор и устал глядеть на них издали. В его памяти вновь и вновь всплывали потоки, несущие камни и пену, луга с травой по пояс, живое и свирепое солнце на морщинистых лицах скал. Хасан снова хотел ощутить ногами каменистые тропы и вдохнуть ветер, от которого звенело в груди и ломило в висках. В месяце зулхиджа, когда в высокогорье пришла настоящая весна, Хасан покинул надоевший шумный Казвин, живущий под сенью гор, но отвернувшийся от них, и отправился вверх. Отправился один, потому что в последнем своем путешествии хотел в спутники лишь солнце и старость.

Как описать по-настоящему радость дороги? Истинная свобода этого мира – лишь у странников, чье прошлое и будущее стерегут земные дела. А между ними странники недоступны спешке и суете. Они, как вдаль за окном, смотрят на жизни тех, мимо которых проходят. Истинный смысл хаджа – не в незатейливом обряде у Черного камня. Смысл – в дороге к нему. Потому жители Мекки на самом деле дальше всех от святыни. Недаром из них вышел род калифов-отступников, извративших и оболгавших учение Пророка и проливших самую драгоценную кровь в мире – кровь явленной Истины.

Хасан медленно карабкался по тропе, ведущей к высокому, трудному перевалу в долину Алух-Амута. Проехать можно было и иначе, вдоль реки, – так когда-то он эту долину и покинул. Но не хотелось снова долгими часами брести между тесных, высоких скальных стен, видя перед собой лишь мутную от взбаламученного песка реку. А сейчас с безлесного, крутого склона Хасан видел, как чашу в ладони, огромное плоскогорье, изрезанное ущельями, испятнанное полями и рощами, пестрящее муравейниками деревень и неряшливыми, комковатыми грудами городов. Сверху Казвин казался игрушкой, лепешками и башенками из песка, которые слепили непоседливые дети. А далеко справа белым клыком вонзался в небо исполин Демавенд.

На перевале ветер свистел в камнях. Из жалкой крепостцы, прилепившейся к скалам, навстречу Хасану, ежась, выбрались потрепанные люди, закутанные в плащи из грубых овчин. Один спросил грубо на фарси, зачем ему нужно в долину. А Хасан, улыбнувшись в седую, развеваемую ветром бороду, ответил на местном наречии, гозархани: «Я возвращаюсь на землю своей былой радости, чтобы дожить свои дни там». Стражник посмотрел с удивлением и почтением и ответил, склонив голову: «Доброй дороги, отец». И долго, вздрагивая, смотрел, как уверенно и прямо шагает странный старик по рыжим камням, растрескавшимся от солнца и зим.

Заночевал Хасан там, где застигла его ночь, – в пастушьей хижине высоко над ущельным разлогом, посреди которого, будто ключ из замка, торчал исполинский утес Алух-Амут. Оборванный пастух, заросший до глаз диким черным волосом, не осмелился и заговорить с Хасаном. Перепуганным зверьком забился в угол, поблескивая глазами. Потом нерешительно подтолкнул Хасану обломок сухаря, кусок сыра, просоленного грязноватой, едкой, из пепла добываемой солью. Видя, что Хасан принял с благодарностью, бочком попятился к двери. Вернулся, неся миску с кислым молоком. Поставил перед Хасаном осторожно. Тот отлил немного себе в чашку, пододвинул миску с остатками к пастуху. Тот отдернулся, будто Хасан предлагал ему яд. Поев, Хасан поблагодарил его. Затем встал на колени в ближний к очагу угол и заснул.

Проснулся еще до рассвета. Но пастух уже не спал, глядя из угла на чужого удивительного старика блестящими бараньими глазами. Хасан встал и, поклонившись пастуху, сказал:

– Спасибо тебе, добрый человек. Благословен будешь ты и твое стадо.

– Господин, – вдруг прошептал пастух, – мое имя Бехрам, да, Бехрам. Пощадите меня, господин.

– Тебе ничто не грозит, добрый человек Бехрам.

Но от звука своего имени в устах Хасана пастуха будто ударило, – он осел, скорчившись, закрыл голову руками и глухо застонал.

– Ты здоров, Бехрам? Тебе помочь? – спросил Хасан, озабоченно на него глядя.

Но пастух все так же сидел, скорчившись, и стонал. Так и не встал проводить Хасана за порог.

К полудню Хасан спустился до большой, в сотню дворов, деревни Андиджруд по соседству с Алух-Амутом. Деревня была просторная. Глинобитные, крытые соломой дома не лепились друг к дружке, а стояли в садах, и до замка от нее было всего полдня пути пешком. В ней приятно было остановиться и отдохнуть, послушать шум ветра в кронах деревьев и смех детворы. Тут было много детей, – а значит, много работы для учителя. Но глава деревни – сгорбленный, желчный старик – встретил Хасана настороженно.

– Э, много у нас нынче гостей, много, – проворчал, поприветствовав пришлого. – Понравилась земля наша гостям. И купчишки едут, и кадии какие-то, – ну зачем нам, скажите на милость, кадий? Всем, смотрю, чего-то надо. И вы вот, господин Даххуда, говорите, жили у нас когда-то, а теперь доживать приехали, детей учить. Нужное дело, да. И красиво у нас, зелено. Жить хорошо. Только учительством у нас не проживешь, правда, у нас люди на земле работают. Разве только родичи помогут. А вы-то сам какого роду будете? По-нашему говорите, а не узнаю я вас.

– Я из рода ал-Хакк, – ответил Хасан. – Это очень древний, хороший род. Не всегда он бывал в почете. Но это поправимо.

– Ал-Хакк? – Старик хихикнул. – Понятно. Только вы не думайте, господин хороший, что мы здесь, в горах, совсем уже темные. Я, между прочим, до Басры с сабелькой в руке хаживал. Ал-Хакк, это, коли память меня не подводит, попросту «истина» по-арабски.

– Истины «попросту» не бывает, – сказал Хасан.

– Ну, ну, – старик покачал головой. – Ишь, вы меня за слова схватить удумали. Понял я, что к чему тут. Знаю, откуда этот караван. Молодой Кийа, небось, на пилав снеди набирает, а? Лихое дело он затеял, лихое. Только вы, господин, обо мне не переживайте. Кийа – хороший человек, щедрый. Все его тут любят, даром что рода он худого. И я люблю его. Его друзей тоже. Вам-то, небось, и о заработке особо беспокоиться не нужно, а? Одежонка на вас скромная, а руки вон какие ухоженные! Ну, живите, детишек учите, только чтоб спокойно. Нам тут беспокойства не нужно. Да. Любим мы тишину. – Старик усмехнулся чему-то и спросил вдруг: – А вы какой дорогой пришли?

– С востока, через перевал.

– Что, за день управились?

– Нет, я заночевал на вашей стороне, у пастуха.

– Это у Бехрама, у полоумненького? Такой лохматый, глазищи черные, блестящие? Ну и как? Накормил-напоил? Не сидел в углу, глаза вытаращивши?

– Накормил. Сыра дал, молока и хлеба. Переночевать позволил, – ответил Хасан осторожно, пожав плечами.

– Да? Ну и хорошо…Он славный парень, хотя и дурачок. Он раньше нормальный был. А потом под самую зиму погнал овец через перевал. Вот снегопадом-то и накрыло. Утром спохватились, нет его. А снег все валит. Три дня валил. На Гарнеруд лавина сошла, летовки побила. Думали, конец Бехраму. Ан нет, на четвертый день вернулся, в снегу весь, и овцу на руках приволок, черную. Здоровый, не помороженный. Голодный только, и глаза блестят странно. Заговорили с ним, а он давай болтать, что к нему сам Зердушт пришел и из снега вывел. С тех пор и стал такой. Только вот что, – старик хитро усмехнулся, – с тех пор он и в самом деле стал злое видеть – и в овцах болезни, и в человеке гнилую душу. К нему специально приводят, – чтоб он лихо распознал. Лечить он не может, но видит и боится. Не хочет дотрагиваться до плохого. Никогда не ошибается. У тех из наших, кто в исламе слаб, – а мы люди горные, мало у нас образованных, – он вроде святого, вместо прежних жрецов.

– Я не принес с собой зла, – ответил Хасан.

– Конечно, мой господин, конечно, – угодливо подтвердил старик.

Через три дня в деревню пришел Хусейн Каини. Терпеливо дожидался, пока Хасан закончит разговор с отцом очередного сорванца, условится о медяках, должных за обучение письму и счету, и чтению ал-Корана, а дождавшись, подошел тихо, будто побитый пес.

– Простите меня, сайидна, – прошептал, облизнув губы, – я по слабости своей, по простодушию подвел вас. Я не думал, что этот, эта… этот злобный дурак окажется таким хитрым. Вам здесь опасно находиться, очень опасно. Он хочет продать вас Низаму.

– Что такого страшного, Хусейн? – осведомился Хасан благодушно.

– Этот глупец со святотатственным именем Махди задумал выслужиться перед Низамом. Он прознал о вас и о том, что вы прибудете сюда. Я думал, он уже собирается дать клятву. Он сказал, что даст, – но хочет, чтобы клятву его принял важный человек, равный ему, – а ведь он назначен самим султаном хозяином всего Алух-Амута. Я поверил, согласился, вас позвал и уже подготовил все. А недавно мне верный человек передал его разговор с сотником, его родичем. Он собирается заманить вас в крепость, а потом под предлогом беспорядков в дальнем конце долины выслать из крепости всех, кто нам верен. А с оставшимися схватить вас.

– Ну, так отчего же ты встревожился, Хусейн? – спросил Хасан, улыбаясь. – Пусть он меня заманит в крепость. Пусть вышлет из нее тех, кого считает нашими людьми. А ты ему помоги различить своих и чужих. Говори с нужными людьми у него на виду. Проповедуй. И оповести Кийю. Его молодцы нам понадобятся. А еще, пусть пару ночей ворота стерегут те, в ком ты уверен. Разве это трудно?

– Нет, сайидна, – ответил Хусейн. – Нет. Это… это в самом деле просто.

– Так почему же ты не смог до этого додуматься сам? Быть может, потому, что решил, будто не имеешь права рисковать мною?…Это понятно. И разумно. Само собой, мне вряд ли понравится, если кто-нибудь решит рисковать мною без моего на то согласия. Но приз в нашей игре, Хусейн, стоит риска. Второй такой крепости нет во всем Дейлеме.

Вскоре прибыл и посланец от хозяина крепости, не только носившего несообразное имя «Махди», но еще и принадлежавшего к роду, гордо именовавшему себя потомками Али. Правда, какого именно Али, члены рода предпочитали не уточнять, намекая, что здесь, в Дейлеме, тоже был свой великий Али. Посланец – местный, деревенский – должно быть, уже прослышал о том, какая заваривается каша и кто такой скромный учитель Даххуда, и потому косил глаза, заикался и едва заставил себя передать просьбу «большого нахиба Махди». Большой нахиб передал еще и письмо на чудовищном арабском, почти не поддающемся дешифровке: просил «знатного учителя ходить и рассеять мрак злокозненного невежества». Хасан, сохраняя серьезный вид, написал ответ: заверил, что придет и непременно рассеет вместе с кознями, как же иначе, – и торжественно вручил посланцу, с которого, несмотря на вечернюю прохладу, в три ручья лился пот.

Наутро Хасан отправился рассеивать и, подъехав к крепости, надолго замер, пораженный и восхищенный. Огромной она была, немыслимой. Должно быть, те, кто строил ее, не от людей хотели обороняться, – от духов, вырвавшихся из геенны, чтобы осадить чудовищную земную кость, вырванную из долинной глади и вознесенную в небо. Стены ее были голой отвесной скалой выше любой рукотворной башни, многократно выше и цитадели Шахдиза, и минаретов ал-Кахиры. Даже гигант не забросил бы стрелу из лука от подножия до верха скалы, увенчанной почти ненужной стеной с зубцами, построенной, видимо, только чтобы предохранить защитников от падения вниз. Никакой враг и без стен не смог бы забраться в крепость. Подняться на Алух-Амут можно было лишь по узкому скальному перешейку с узкой, зигзагом вьющейся тропой на нем. С нее даже и глянуть вниз было страшно, такая была она крутая. А рядом с ней шел прямой скат, почти желоб, – то ли для того, чтобы сбрасывать на головы осаждающим камни, то ли для слива дождевой воды. Потом Хасан узнал: местные горцы, опираясь на шесты с железными наконечниками, могут с невероятной скоростью скакать вниз по склонам, на каких обычный человек не сможет и устоять неподвижно. Въезд в крепость был узким проходом между стенами, а затем становился тоннелем в скале, с прорезанными в своде бойницами. Нет, не существовало в подлунном мире армии, способной взять эту крепость силой.

«Впрочем, – подумал Хасан, усмехнувшись, – еще никакие стены не смогли спасти глупость, прячущуюся за ними».

Большой нахиб Махди оказался растопыристым, краснолицым, выпиравшим жирными складками во все щели своих доспехов. Гордо торчали три его подбородка и могучее брюхо, а от сальных оплывов под мышками руки его торчали в стороны, будто хотел он гостя подхватить, как бочку. Наверное, он очень гордился своим доспехом – чешуйчатым, золоченым, вычурным, – то ли сделанным для кого-то из его тощих и богатых предков во времена дейлемитской удачи, то ли снятым с какого-нибудь персидского вельможи, не успевшего удрать с поля битвы. На приглашенного гостя он, впрочем, почти и не глянул. Буркнул приветствие, повел рукой вокруг – дескать, располагайтесь, учите. А сам, презрительно фыркнув, отправился к себе – в башню посреди утеса, обнесенную невысокой стеной, хранившей личный огород большого нахиба и хлев с тремя молочными коровами. Махди любил свежее молоко по утрам, оно помогало ему избавиться от радужных кругов перед глазами и ломоты в висках.

Хусейн Каини показал Хасану крепость: обширные залы, высеченные в скальной толще, зернохранилища, сад и огороды на дальнем краю утеса, подходы к которому защищала еще и река. А главное, удивительную систему сбора дождевой воды, каналы, опоясавшие весь утес, и большой пруд с холодной чистой водой – глубиной, по уверениям Хусейна, почти до подошвы утеса. Нет, крепость эту не взяла бы ни измором, ни штурмом никакая армия, пока оставалось на стенах хотя бы с полдюжины знающих свое дело, разумных защитников. Но совершенен в этом мире только Тот, Кто этот мир и создал.

Прожил в крепости Хасан два дня. Махди он больше так и не увидел, – но куда бы Хасан ни отправился, осматривая крепость, поблизости непременно оказывался занятый чем-то срочным слуга. А на третий день поутру, – как раз после того, как Хусейн принес весть о поимке гонца, которого Махди оправил визиру Низаму, – на стене внутренней крепостцы появился сам большой нахиб и объявил собравшимся воякам и гарнизонному народцу, что в Гарнеруде большая беда. Набег из-за перевала, много врагов, надо народ спасать. Из крепости войско должно идти. Сейчас сотник со своими отберет, кому идти надо, и пойдут, кому надо. А кому не надо, значит, останутся.

Сотник с подручными быстро и деловито выгнали всех, кроме постовых, на площадь перед воротами внутренней крепостцы, построили и разделили на две неравные части. Большую часть нахиб кратко напутствовал на бой за правое дело и отправил. Меньшую, однако, не распустил, а оставил стоять на площади. Когда ворота за отправленными захлопнулись, большой нахиб вновь появился на стене.

– Воины! – воззвал он, прокашлявшись. – Среди нас есть бунтовщики и мятежники, страшные мулахиды. Они и ваших товарищей в ересь совратили, нечестивцы! Отомстите! Хватайте еретиков!

Стоявшие переглянулись. Кто-то явственно хихикнул. Нахиб смотрел сверху, багровея.

– А кто мулахиды-то? – спросили из строя.

– Нечестивцы, проникшие в крепость под видом учителей! – нашелся нахиб.

– Это кто же?

– Это… это вон кто! Хватайте дерзкого! Он посмел еще явиться сюда сам! – заорал нахиб, показывая дрожащим пальцем на Хасана, седобородого, высокого, входящего неторопливо во двор.

Многие в строю, сняв шлемы и шапки, поклонились, когда Хасан приблизился.

– Салям тебе, Махди, сын Али, – произнес он негромко, но его слова, будто удар в гонг, разнеслись над всем огромным утесом, и услышали их все, даже караульщики, смотревшие, дрожа, на войско и оторопелого Махди.

– Хватайте, хватайте его! – завизжал тот, багровея. – Хватайте его, вы, трусы, неумехи!

– Не оскорбляй своих людей, сын Али, – попросил Хасан. – Они честно служили тебе, пока могли. Но теперь они увидели Истину – и то, как ты решил предать ее.

– Старый осел, ты думаешь, что обхитрил меня? Э-эй!! – Махди аж затрясся от натуги. – Откройте ворота-а-а!! Сейчас же откройте!!

– Как ты думаешь, кто войдет в них? – осведомился Хасан, но Махди, не слушая его, продолжал безостановочно визжать.

Наконец замолк, утомившись, и увидел, что ворота никто не спешит открывать.

– Послушай меня, Махди, – попросил Хасан. – Перед тобой есть выбор. Простой выбор. Кровь и смерть либо достаток и спокойное счастье. Если ты выберешь первое, то не доживешь до завтрашнего утра – как и все, кто решит защищать тебя. Если выберешь второе – отправишься восвояси с деньгами, которых хватит на усадьбу и гарем в любом владении Великого султана. Когда-то ты заботился о тех, кого я сейчас зову братьями. Давал им хлеб. Потому я даю тебе выбор. Подумай над ним.

Махди, отдышавшись, снова открыл рот, – но тут его дернул за рукав сотник, вовремя забравшийся на стену. Дернул за рукав, повернув к себе, и принялся шептать на ухо. Махди слушал, то багровея, то бледнея. Наконец сотник выпустил его, ухмыляясь в бороду.

– Учитель э-э… Даххуда, – выговорил Махди, заикаясь. – Если я тебя понял правильно, ты хочешь купить у меня крепость.

– Да, хочу, – подтвердил Хасан. – За три тысячи золотых динаров.

В лице Махди мелькнула изумленная радость.

– Три тысячи? – повторил он недоверчиво. – Ты мне дашь такие деньги за то, что мог бы отнять силой?

– За то, чтобы взять без крови, – сказал Хасан.

– Э-эй, слушайте все, Даххуда пообещал мне дать три тысячи золотых динаров, – вдруг завопил Махди. И тут же, мгновенно успокоившись, спросил хитро: – А поклянешься, а? Вот тут, перед всеми, поклянешься, что я получу эти деньги?

– Клянусь Истиной.

– А не обманешь? Кто ее знает, Истину твою.

– Я никогда не нарушал моих обещаний и не стану клятвопреступником из-за такого, как ты, – сказал Хасан тихо. – Ты и твои люди можете выходить к нам, – вам никто не причинит здесь вреда.

Сотник снова потянул Махди за рукав и зашептал на ухо. Долго шептал. Наконец оба спустились со стены. Заскрипели узкие, тяжелые ворота крепостцы, и оттуда гуськом выбрались ее несостоявшиеся защитники – дюжины три с самим Махди во главе. Приблизившись к Хасану, тот спросил угодливо: «Я сделал, как договаривались, господин Даххуда. Где деньги?»

– Вот, – ответил Хасан, протягивая ему лист бумаги.

Тот схватил жадно, развернул. Прочел: «Раис Музаффар, да хранит его Аллах, заплатит сумму в три тысячи золотых динаров, цену крепости Алух-Амут, Алиду Махди, – мир да пребудет с Избранным Пророком и его семьей». А рядом с подписью Даххуды, читавшейся почему-то «Хасан ас-Саббах», вместо подписей положенных трех свидетелей стояло: «Достаточно нам Аллаха. Он – прекрасный доверенный».

– Но что это? – возопил Махди, тряся бумажкой. – Куда мне с этим?

– В Рей, к раису Музаффару.

– Но ведь раис Музаффар такой важный человек! Заместитель самого эмира Амирдара Хабаши ибн Алтунтака! Как же я с бумажкой от какого-то… от какого-то…

– Не оскорбляй нашего господина своим глупым недоверием! – вмешался нетерпеливо Хусейн Каини. – Раз тебе обещано – иди за деньгами! Пошел!

Побагровевший от злобы и унижения Махди заковылял к воротам, поминутно опасливо оглядываясь. С ним ушел с десяток его родственников и двое слуг, ненавидимых всем гарнизоном.

Когда ворота захлопнулись за их спинами, Хасан прошел в крепостцу и поднялся на ее башню – высшую точку всей крепости. И, посмотрев на горы и долину, на крошечный мир далеко под ногами, сказал: «Наконец я нашел свой земной дом».

А Махди отважился-таки отправиться за деньгами. Не сразу, потому что боялся нового унижения перед знатными, перед двором эмира. Но в Дейлеме оставаться ему было нельзя. Кийа, узнав о том, как Махди хотел продать Хасана визирю, пришел в ярость. И пообещал, что хотя сайидна велел не проливать кровь предателя и глупца, проучить его сумеют и без пролития крови. Махди бежал в Казвин. Попытался заняться торговлей, но быстро разорился и тогда отправился в Рей. Ему указали дом раиса. Дейлемиты у ворот, узнав Махди, засмеялись, – слухи про продажу крепости разлетелись быстро. И он, сгорбившись от унижения, ожидаемого, но оттого не менее горького, побрел к дому на вершине холма, к прогретой солнцем террасе, к мохнатым, прищуристым, вальяжным зверям, похожим на каменных чудовищ страны Миср. Музаффар принял Махди в зале, держа на руках одного из котов, апельсиново-рыжего, похожего на клок пламени, прирученный умелыми маленькими руками раиса. Он уважительно, без тени насмешки или презрения приветствовал пришедшего. Усадил, предложил чаю. Принял робко протянутую расписку Хасана. И, поднеся ее к губам, поцеловал.

Уже бредя по улицам Рея, Махди все никак не мог прийти в себя. То и дело останавливался, чтобы пощупать спрятанные под одеждой мешочки. Так, все на месте. Все пересчитано на его глазах, уложено в кожаные кошели, все – полновесное золото, новенькие необрезанные динары. Зайдя в хан, где остановился, никак не мог успокоиться. Хотел попросить отдельную комнату, для богатых гостей, – но подумал, что это будет выглядеть подозрительно, и лучше уж оставаться в общей, где с десяток людей спали друг подле друга на соломенных подстилках. Но сон не шел, и Махди решил вернуться в харчевню, попросить еще чаю.

Там его и встретил бывший сотник, следивший за ним неотступно с самого Казвина.

– Салям, радость крови моей! – воскликнул сотник, широко улыбаясь. – Как долго я искал тебя!

– Ну, и нашел, – буркнул Махди. – А зачем?

– Как невежливо, – укорил его сотник, прямо-таки лучась добродушием. – А я столько искал тебя, все ноги сбил. Неужто ты меня не порадуешь?

– Чем же я тебя порадую? – спросил Махди настороженно. – Разве что чаем. Чаю хочешь?

– Куда нам чай! Нам шербет, нам вино! Лучшее вино, какое только делают здешние иудеи!

– Да ты богатым стал, наверное, – проворчал Махди, раздумывая, сразу ему вскочить и побежать или погодить немного. Сотник этот – малый ражий, догонит в переулке, и поминай как звали. Ему, пожалуй, и кровь родственная нипочем.

– Не я богатый стал, не я. Но ты ведь поделишься с родичем, а? Ты ведь теперь с золотом. Не делай вид, что не понимаешь. Я все знаю. Видел я, как ты к Музаффару шел и как возвращался. А я ведь тебе жизнь спас. Если б не я, так ты из-за упрямства своего валялся б под Алух-Амутом с перерезанной глоткой.

– И ты вместе со мной, – сказал ему Махди. – Ты и свою жизнь спас, лихоимец.

– Свою? – сотник хохотнул. – А зачем мне свою спасать-то было?

– Это как? – спросил Махди, и в разум его, обострившийся от очевидной угрозы неожиданному богатству, пришла догадка: – Так это ты, предатель, погубил меня?! Из-за тебя я потерял лучшую во всем Дейлеме крепость!

– Ага, – раздался рядом деловитый голос. – Лучшую не только в Дейлеме, во всех владениях Великого султана.

Махди с сотником обернулись в изумлении. Рядом с ними сидел невесть откуда взявшийся толстяк. Огромный, похожий на бурдюк с сывороткой, завернутый в обтрепанные серо-бурые лохмотья. В одной руке держал он пиалу с чаем, а в другой – недоглоданную куриную ногу, капающую жиром. Ровно ничего угрожающего не виделось в толстяке, – но от его ленивого, сыто-равнодушного голоса ползли по спине мурашки.

– Ему Хусейн Каини пообещал пятьсот золотых за то, чтобы он нужных людей отобрал. И тебя убедил, – пояснил толстяк.

– Ах ты, сын Иблиса, отродье собаки! – заорал Махди.

А сотник, не обращая внимания, спросил тихо, добавив в голос угрозы: «А ты кто таков будешь, добрый человек? Зачем ты так глупо и нелепо лжешь нам? Ищешь ссоры?»

– Я – брат Халаф, отец Зейда и сын Сасана, – ответил толстяк и, мгновенно ободрав с ноги оставшееся мясо, проглотил его. – За деньги Хусейна ты нанял моих людей следить за ним, поджидая, пока он получит деньги у раиса.

Толстяк ткнул пальцем в остолбеневшего Махди. Лохмотья его рукава задрались, и Махди с сотником увидели на жирном запястье сына Сасана браслет литого золота.

– А еще те, кто меня узнал, зовут меня Два Фельса, – добавил толстяк. – Я всю свою жизнь считал, и продолжаю считать, что первейшая обязанность всякого правоверного по отношению к деньгам – это беречь их от дураков…Только не делайте новых глупостей, почтенные, здесь полно моих людей.

Тут же из теней возникли, будто сгустились из отблесков пламени в очаге, две плотные, коренастые тени. Уселись рядом с толстяком.

– Салям, братья, – сказал Два Фельса, ухмыляясь. – Радуйтесь, у нас сегодня праздник!

14. ВОЙНА

Хасан утвердился в новой своей вотчине как рачительный, дальновидный хозяин. Прежде всего проверил запасы. Хранившееся много лет продовольствие велел перебрать, порченое выбросить или отдать на корм скоту, годное – распродать дешево крестьянам долины. Приказал закупить у них зерно нового урожая, а кроме того, сыр трех видов и мясо – вяленое, сушеное и жаренное с солью, собранное в горшки и залитое жиром. Распорядился запасти оливкового масла, уксуса, шафрана, перца, изюма, инжира и прочего, придающего еде вкус и дающее человеку силы и охоту сражаться, привезти вдоволь хорошей соли, родящейся в пустынях за Хазарским морем. Собрать запас дров и сена, и печного угля, и земляного масла, горящего чадно, но долго и жарко. Построить наверху мастерские всякого рода и вида, нужные для воинской, да и вообще для человеческой жизни: шорные и гончарные, кузнечные и столярные, ткацкие и сапожные, и всякие прочие. Лишь кожевенные велел оставить внизу, у реки, – потому что нужно им много воды, и потому, что от кож при выделке идет нездоровый смрад, несущий хвори, опасные скоплению людей. Особо велел позаботиться об устройстве отвода нечистот и о каналах для сбора дождевой воды вдоль всех стен утеса, – чтобы люди не оскверняли собираемую воду. А саму крепость взялся достраивать и расширять: добавил много новых жилищ, разбил новые огороды и сады, плодородную землю для которых велел привезти снизу. И приказал продолбить проходы к пещерам, которые бегущая вода вытесала когда-то в толще утеса, обработать и обжить их. Хотел Хасан сделать Алух-Амут не просто главной крепостью, но и земной цитаделью Истины, ее столицей, заповедником всякого знания и тех, кто готов его принять. Потому он сразу же приказал построить чистое, сухое и вместительное здание для библиотеки. Не прошло и года после ее постройки, как там уже оказались сотни книг.

В Алух-Амут, новый дом Истины, потянулись люди со всего Ирана и Ирака. Многие, для того чтобы увидеть своими глазами величайшую крепость людей и ее нынешнего хозяина, мудрого провозвестника Истины, святого старца, сайидну Хасана ас-Саббаха, лицезревшего самого имама, – и вернуться после к своими общинам, чтобы рассказывать об увиденном затаившим дыхание собратьям. А иные и оставались в крепости, становились ее воинами и мастеровыми. Но, конечно, большинством тех, на кого сейчас легла земная тень Хасана и власть его руки, были крестьяне Дейлема. На день пути от Аламута деревни сразу признали его власть и прислали старейшин с подарками, чтоб разузнать, чего захочет новый эмир и не вздумает ли разорять их, сгонять с насиженных гнезд. Принял их Хасан вместе с Кийей Бозоргом Умидом, который и заверил гостей: бояться нечего, а нужно радоваться – в десять раз лучше заживете! Вернулись старейшины успокоенные и рассказывали, что этот сорвиголова Кийа вернул своему роду прежнюю силу и теперь долина под крепкой рукой. Кийа свой, не обидит! И правда: люди из крепости платили за покупаемое полновесными деньгами и не скупились, а налог эмиру крепости можно было отработать на постройках, – за что еще и доплачивали. Узнав про такое, под руку Хасана и Кийи спешили отдаться даже и деревни соседних долин, и мелкие князьки, знавшие, что Кийа их в покое не оставит. Приходили послы не только из деревень шиа, но и от людей Огня и даже от пары суннитских поселков.

За считанные месяцы Хасан стал хозяином целого княжества – и невероятного количество хлопот по его устройству. Главнейшим и вернейшим его даи пришлось стать визирями и секретарями, чтобы хоть как-то освободить самого Хасана от бесчисленных жалоб, просьб, неотложных дел и срочных писем. Хусейн Каини с Абу ал-Касимом забросили проповеди, чтобы наладить денежные дела и следить за налогами. Хорошо, хоть помог Кийа, приведя много местных, знающих дела и способных их наладить. Притом Кийа отбирал действительно за способности, а не из-за родственности. Родни у него было множество, и почти всю ее он не выносил.

Хасан, как и многие из тех, кто решил обосноваться в крепости, перевез туда свою семью. Послал за ней полудюжину воинов, послал коней и слуг. Ожидал семью со смесью страха и раздражения. Хотя за годы, прошедшие после женитьбы, он изредка наведывался к жене – посмотреть на подрастающих детей и зачать новых, – но ни соитие с женой, ни самое ее присутствие не доставляли никакого удовольствия. Всегда при этом вспоминались ему лихорадочная ночь у порта Айдхаб, нагие, гладкие тела, скользящие в сумраке, сладкий дым. Воспоминание наполняло его не омерзением и горечью, не тревожило совесть, – но, неожиданно, отзывалось жалостью к покорному, вялому, дряблому под тонким шелком рубашек телу, к существу, выносившему его плоть и кровь, но ни на что более не способному, – ни на настоящий, греховный, сжигающий душу огонь, ни на добродетель, способную шагнуть за пределы робкой покорности. Он старался не обижать жену. Давал ей деньги, держал при ней слуг и служанок, рабынь для домашних работ и кормилиц. Даже пытался найти для нее теплые слова, извлекая их из бездонной своей памяти, – но они рассыпались, как сухие цветки, слишком долго пролежавшие между страниц.

И сейчас, глядя на стоящую перед ним женщину, потупившую глаза, на детей, сбившихся стайкой в углу, – двух девочек, похожих на обмотанные разноцветными тряпками кули, двух мальчишек, глядевших исподлобья, – почувствовал только раздражение. Один из сыновей, старший, с уже едва заметной полоской усов над верхней губой, смотрел на отца с откровенной ненавистью. Хасан, почти помимо воли, просто по многолетней привычке, отметил про себя: мальчишка будет непокорен и опасен, за ним потребуется особый надзор.

Хасан произнес обычные слова приветствия, выслушал ответные. Потом, спросив, не нуждается ли семья в чем-либо, велел отправляться в комнаты по соседству с его кельей – глухой, с единственным окном, вырубленным в скале, с узкой площадкой за ним, откуда видна была большая часть крепости и ее долины. Жена покорно, не сказав ни слова, пошла прочь, – туда, куда велел ей всевластный ее супруг, которого она даже во снах не смела называть по имени. Звала она его как все чужие: «мой господин». И не осмелилась рассказать ему, что младшенький слаб на грудь, кашляет и задыхается, а девочки все время спрашивают про отца.

Хасан был рад, что жена ушла так быстро, не вздумав ему надоедать. Из всех напрасных хлопот подлунного мира эти ему представлялись напраснейшими и глупейшими. Особенно сейчас, когда минуты текли с его ладоней, как фельсы из кошелька. Он давно уже понял, что выстроенная им сеть тайных собраний, обществ и связей, секретных союзов людей Истины и тех, кто не принес клятвы, но был готов помогать, – будто огромный зверь, хотя и прирученный, но в любую минуту способный сорваться с цепи. К тому же был этот зверь отравлен всепроникающим, неизбывным, цепким ядом, – людьми брата Халафа, сынами Сасана, зовущими и отребье, и простодушных призрачными обещаниями пьяной воли и легкой добычи, справедливости сегодня и сейчас.

Но лишь теперь, после того как Алух-Амут стал настоящим домом людей Истины, выяснилось, как далеко и страшно проникла отрава. Гонцы приносили одну весть страшнее другой, – то тут, то там в городах вспыхивали бунты, всегда начинавшиеся смертью знатных и чиновных, продолжавшиеся суматошным грабежом, а заканчивавшиеся поголовной резней всех, заподозренных в принадлежности к людям Истины. Хотя гибли-то, большей частью, как раз не они, не испытанные и доверенные проповедники и их присные, – а новички или простаки, польстившиеся добычей. Часто целые кварталы становились полем битвы, и даже эмирская стража с визиревыми наемниками не могли навести порядок. После одного из таких бунтов Кийа примчался в крепость на взмыленном коне, издохшем прямо за воротами. Прибежал к Хасану, чуть не брызжа пеной, и прямо с порога крикнул: «Сайидна, я его убью! Я вырву его гнилое сердце и скормлю шакалам! Это чудовище, этот джинн… да он всех нас с головой окунул в позор!»

Хасан оторвал взгляд от рукописи и произнес спокойно: «Успокойся, Кийа. Кем бы он ни был, он – наш брат. Дела его, хотя и кажутся чудовищными, полезны нам».

– Как, как же они полезны нам? Как может нам быть полезно такое?! Он же поит вином своих головорезов. Кормит конопляной дурью и маковой отравой, а потом отправляет убивать! А иных кормит насильно, пока они не заболеют и жить уже не могут без дури, потому что им больно, – а он тогда, суля дурь, заставляет их убивать и грабить!

– Я знаю об этом, – сказал Хасан.

– Вот про что вы еще не слышали, сайидна: его гнусные подельники устроили в Исфахане настоящую бойню! Прикидываясь слепцами, прося помочь, проводить, завлекали людей в глухой переулок, а там на них набрасывались головорезы, гнусные бандиты, отродье, называющее себя сынами нашего великого шахиншаха! Хватали не только тюрок и их прислужников, – всех без разбора. Купцов, мастеровых. Даже бедных школяров из медресе! Их нищенка открыла. Подошла попросить милостыни, ее прогнали. Она и пожаловалась стражникам, что из дома воняет гнилью и слышны стоны. Те пришли, – а весь подвал дома забит трупами и умирающими! Истерзанными, с вырезанными глазами и языками, отсеченными пальцами, раздробленными ногами. Их всех там страшно пытали, домогаясь денег, а потом бросали умирать от увечий! А некоторых удушали, запихивая в глотки их же отсеченные срамы!

– И что сделали с пойманными негодяями? – осведомился Хасан.

– Одних, кажется, четвертовали и собакам бросили. Других – сожгли за городом, факих местный велел сжечь, – ответил Кийа озадаченно. И тут же, словно отхлынувшая волна бешенства снова плеснула в берег, закричал: – Но какое это имеет значение? Велите его убить, сайидна! Я сейчас же отправлю моих лучших людей за ним!

– Кийа, Кийа, – Хасан покачал головой. – Я понимаю и разделяю твое возмущение. Но сейчас в тебе говорит не разум, а кровь. Горячая и слепая. Выслушай меня, пожалуйста. Ведь ты сам – вождь своим людям, их эмир, хозяин их жизней на поле боя, разве нет? Скажи мне, разве нет?

– Ну, да, – согласился Кийа неохотно, кусая губы.

– Если тебе нужно пожертвовать немногими, отправить их на верную смерть ради победы остальных, ради процветания своего дома и края, – разве ты не пожертвуешь? Скажи, разве нет?

– Может, и пожертвую. Только я им в лицо скажу, честно.

– В самом деле? Непременно скажешь? Даже тогда, когда жизнь тысяч будет зависеть от одного, а стойкость этого одного – самая шаткая?…Ох, Кийа, если ты уж написал «алиф», пиши и «ба». Чтобы быть вождем людей, нужно иметь сильную совесть. На великих Аллах кладет великий груз. Мы, стоящие наверху, мерило Истины для тех, кто смотрит на нас. Нам нельзя ошибаться. И то, что снизу может показаться милосердием и справедливостью, мы можем видеть как жестокость и гибель. Кто охотнее идет к сынам Сасана? Те, кто падок на соблазн, слаб духом, ненадежен, кто уже преступен, легкомыслен, глуп. Легко ли обернуть таких людей к Истине? Нужны ли они нашему делу?…Подумай: ведь только так и полезны они нам, своей краткой яростью и смертью. Брат Халаф и в самом деле подобен джинну и сыну Иблиса: он прельщает, совращает и губит. Но посмотри: что же именно делает он? Он сеет хаос, смуту, беспорядок. И власть тюрок там, где хозяйничает он, висит на волоске. Да и по всей этой земле, – разве не закачалась их власть? Разве за моими людьми, да и за твоими тоже, не стали охотиться меньше? Разве не стало нас больше, разве мы не успешнее? Сейчас власть тюрок оказалась на самом краю пропасти, султан наконец всерьез разгневался на нашего главного врага, Низама, отдалил его от себя. Сыновья султана смотрят друг на друга волком, Иран разваливается на лоскуты, – разве теперь не время сеять как можно больше хаоса и смуты, ломать и топтать, – чтобы обломки подобрали мы и построили из них новое?

– …Я не могу спорить с вами, сайидна, – ответил Кийа угрюмо. – Вы правы. Как всегда. Меня только то утешает, что когда-нибудь этот разбойник нам станет не нужен. И вот тогда… – Он усмехнулся криво. – Только одно я скажу еще, сайидна: человек остается в памяти людей своими делами, и делами тех, кто под его рукой. Какая же память останется от нас, если под нашей рукой – демон?

– Кийа, тут все просто: память людская – как пергамент, на котором победители пишут поверх всего, что там было раньше. Если милостью Аллаха мы победим, мы сами впишем, что захотим, в память поколений. А если проиграем – то какая нам разница? Слабость заслуживает позора.

Власть сельджуков в самом деле качалась над пропастью. Одряхлевший великий визирь Низам ал-Мулк больше не держал ее в когда-то цепких пальцах. Стареющий султан больше не хотел его слушать. Низам рассорился с калифом, который предпочел его дочери дочь Малик-шаха и породнился не с визирем-атабеком, а с его султаном. И даже в Исфахане, в султанском дворце, от прежнего его всевластия осталось мало следа. Низама травила и изводила интригами возненавидевшая его Туркан-хатун, вторая и любимая жена султана, хотевшая отстранить от наследства старших сыновей от первой жены в пользу своего сына Махмуда, совсем еще юного. Почуяв слабость и близкую свару, зашевелились все удельные эмиры, беки и князья, и султанская казна опустела. Люди Истины, цепко державшие руку на пульсе времени, тут же принялись подхватывать упущенное сельджуками. Бек Санамкуха, крепости к западу от Казвина, вскоре после того, как Хасан завладел Алух-Амутом, вздумал совершить набег на долину, пограбить безнаказанно, – ведь мулахиды завладели ей, и теперь ее разорять богоугодное дело, – а то и взять сам Алух-Амут. Сговорился с владельцем Ламасара, большой крепости в низовьях долины, и они вместе подошли под самые стены твердыни. Среди Хасановых людей началась паника, они хотели бежать наверх, в горы, оставив в крепости лишь небольшой гарнизон. Чтобы удержать их от такого гибельного бессмыслия, сайидне пришлось объявить, что держать крепость веры велит сам Имам. А вскоре пополз шепоток, что в крепость тайно прибыл посланец от Мустансира. Хасан не стал опровергать этот слух, хотя на сердце его было тяжело: хотя словом он и соблюл клятву не лгать своим братьям, но разве не подстрекнул их к изобретению спасительной лжи?

Разорить долину пришлым не дали. Кийа тут же послал отряд грабить окрестности Ламасара, на который уже давно положил глаз, и ламасарцы поспешили домой – спасать урожай и дома. А бек Санамкуха, растерянно пятясь назад, вдруг обнаружил, что дорога перекрыта. Хасан был милостив к нему. Как и Алиду Махди, он предложил ему выбор: свобода без крепости, но с деньгами за нее, или смерть в горах и могилу в безвестной расщелине. Бек, вождь разбойного тюркского рода, получивший Санамкух в уплату за покорность Малик-шаху, охотно согласился, – что ему стены и камни, когда можно вернуться с деньгами? Так Хасан приобрел вторую свою крепость. Вскоре он завладел и третьей, и четвертой, и еще многими, – потому что отпустил наконец в родной Кухистан Хусейна Каини. Тот долго упрашивал Хасана, уверяя, что родина его давно созрела для Истины, хватит одной искры, чтобы запылал пожар, и если он, Хусейн, принесет эту искру, то огонь не затушит ни один тюрк, даже Великий султан. Хасан, скрепя сердце, согласился, назначив Хусейна даи Кухистана. И не пожалел об этом. Кухистан перешел под его руку почти бескровно, тамошний народ взбунтовался сразу и целиком, поддержав местную династию Симджуридов, уже обращенную Хусейном к Истине. Даже тюркской крови пролилось немного, потому что большинство тюрок, которых загнали в бесплодный, пустынный Кухистан, были из побежденных и укрощенных Низамом родов. Они не пожелали драться за скудное свое довольствие и жизнь посреди пустыни. Но зато в Алух-Амут прибыл гонец от брата Халафа с жалобой на то, что сынов Сасана и верных пособников Истины в Кухистане притесняют и ущемляют, не дают жить, а иногда и вовсе нехорошо обходятся. С базара на носилках выносят, раздевают, а голых обливают медом, а ведь осы там ой-ей какие! Срам и страх, и отчего? Ведь никому никакого вреда, пару простаков пощупали под шумок, и все, и кому какое дело – ведь сыны делятся, дело знают свое.

Гонец сопел и сквернословил сквозь зубы, чесался, запуская пятерню за ворот, и клялся: если сынам не помогут, они сами Кухистан этот к ногтю прижмут, но тогда будет хуже. Ведь уговор был: твой дом, мой дом, правда? Или там шакалы какие, в Кухистане, а?

Кийа сверкал глазами, но Хасан, глянув на него с усмешкой, заверил гостя: все будет замечательно. В знак этого гостю поднесут богатые подарки (тот сразу оживился). И вообще, все тут с распростертыми объятиями ожидают славного брата Халафа по прозванию Два Фельса, про которого все наслышаны и умирают от желания наполнить свой взор его видом.

Гостя проводили распухшим от обжорства, довольным и обнадеженным. Но Два Фельса, прозорливый лукавец, так и не появился. По слухам, он сам попытался завладеть крепостью в Азербайджане. Но в тамошних долинах жило слишком много тюрок, согнавших местных с насиженных мест и уже прочно утвердившихся, и потому сынов Сасана выгнали прочь с позором и немалой кровью.

То ли эта попытка стала последней каплей, переполнившей чашу тюркского терпения, то ли наконец сумел настоять на своем старик Низам, видящий, как разваливается созданное с таким трудом, – но все же весной, в начале 485-го года Хиджры, тюркский двор помирился в достаточной степени, чтобы найти деньги и войска на войну против дерзких мулахидов. Отправили целых три войска: с севера и юга на Кухистан, и особое, под командой любимца Малик-шаха, эмира Арслан Таша, на Алух-Амут. В Кухистане война скоро показала себя безнадежной. Пустыня, раннее жаркое лето, враждебность населения, разбегавшегося и уносящего припасы, череда городков-крепостей, почти ничего не значащих, но обороняемых с неизменной яростью и укрепленных так, будто за их стенами хранилось не жалкое добро местного князька, а казна самого султана, – все это изнуряло войска и рождало недовольство у его начальников. Осада одного из городков, Дары, затянулась на месяцы, сковав все силы.

В Дейлеме тюркам повезло больше. Кийа Бозорг как раз накануне их появления увел из Алух-Амута свое войско. В крепости осталось меньше сотни воинов и совсем мало припасов. Первым дерзким натиском тюрки едва не захватили ворота, – потому что лучников среди оставшихся было меньше дюжины, а груды камней над воротами, предназначенные для обрушивания на головы врагов, не смогли разобрать сразу, – так они слежались, никем не тронутые за полвека. Но все же успели. Уцелевших тюрков, укрывшихся за скалами перешейка у ворот, погнал вниз лютый ночной холод.

Больше штурмовать крепость они не пытались, попробовав лишь пару раз послать скалолазов с веревками на утес со стороны реки, где дозорные стояли на полет стрелы друг от друга. Но взобраться не сумели. Проводили время, разоряя долину и штурмуя мелкие замки, сторожившие перевальные тропы. Впрочем, и из них взяли лишь один. А тем временем гонцы Хасана, тайно спустившись с утеса, доставили письма окрестным даи и Кийа Бозоргу, срочно помирившемуся с очередным недругом и отправившемуся с войском домой. В начале осени казвинский даи, Абу Али Ардистани, собрал в окрестностях Казвина трехсотенный отряд и, нагрузившись продовольствием, пришел через перевал в долину. И встретил там человека Кийи, пообещавшего помочь. Через две ночи на сельджуков, грабивших верховья долины, напали. Эмир отправил туда войско, – и как только оно отошло, казвинский даи ударил осаждающим в спину. В предрассветном сумраке, прорубившись сквозь охваченный паникой вражеский лагерь, отряд казвинцев прорвался к крепости, – а навстречу ему вышли уцелевшие защитники.

Тогда Хасан последний раз в своей жизни взял в руки сталь, выведя своих людей на бой. И едва не погиб, когда ошалевший от страха наемник-армянин кинулся на него, размахивая секирой, и вышиб из рук саблю. Тогда Хасан пошатнулся и упал, споткнувшись о камень. Но тело его, постаревшее и иссохшее, не хотело умирать и вспомнило на краткое мгновение былое проворство. Хасан извернулся и, вырвав из-за пазухи кинжал, ткнул вверх, под кольчугу армянина. И почувствовал, как на пальцы брызнула живая еще кровь.

Разгром тюрок довершили люди Кийи, неожиданно спустившиеся с перевала за их спиной. Арслан Таш с гвардией удрали вниз по долине. Отряд зинджей, боясь не столько горцев, сколько холодов, пробился за ними следом. Остальных еще с неделю отлавливали по перевалам. Некоторых взяли живьем, чтобы продать бродячим тюркам или купцам из Басры или употребить на постройках, если кому надо тесать камень или бить колодцы. Большинство просто прирезали да побросали, ограбленными и нагими, в ущелья. А чего возиться? Иных оставили на перевалах, гнить, чтобы голым костяком сторожить тропу до скончания веков.

Победа эта отметила великий взлет Хасановой силы и власти, – потому что после нее не прошло и двух недель, как умер сам Малик-шах. Умер странно и подозрительно, вернувшись с охоты и испив ледяной колодезной воды. Придворные сразу закричали – яд, яд! Слугу, протянувшего чашу с водой, пытали железом. Он кричал, что невиновен, что яда нет и не было, а когда вырвали ему веки и ногти на ногах, признался, что султанша Туркан-хатун велела подлить отраву. Какую отраву, откуда подлить, где пузырек, зачем султаншу оговорил? Но слуга умер, когда жгли ему живот, и ничего больше не сказал. Туркан-хатун, бледная от горя и ярости, рассмеялась в лицо пришедшим за ней и сказала, что Малик-шах был одной защитой ее и ее малютки от гиен в этих стенах. Если бы слугу пытали еще день, кто знает, что еще взбрело бы в его одурманенную болью голову? Туркан-хатун старшие сыновья велели запереть и немедленно сцепились между собой.

Известие о смерти Малик-шаха принес задыхающийся гонец раиса Музаффара. Хасан раздумывал недолго. Собрал на площади воинов, – посвященных людей Истины, рафиков, тех, кто еще готовился принять клятву, – и, глядя в радостные, опьяненные победой лица, спросил: «Фидаи мои, верные воины Истины, кто из вас готов пресечь вред главного нашего врага, визиря Низама ал-Мулка?» Но среди криков: «Я, я, выбери меня, сайидна!» вперед вышел Тахир Аррани, суфий из Савы, и сказал: «Позвольте мне, о сайидна! Еще двух лун не прошло с тех пор, как по его приказу содрали кожу с моего брата».

Хасан согласился. Рассказал ему о привычках визиря, полагая, что изменились они не слишком, – с возрастом человек меняется все медленнее, юношеская, податливая глина застывает, принимая форму и становясь камнем. Чего не знал Хасан, сказали люди Музаффара. Тахир Аррани подстерег визиря, когда тот возвращался из своего загородного дома во дворец. На улице у базара вспыхнула ссора, заранее устроенная людьми раиса. Из распоротых тюков, с перевернутых прилавков наземь посыпались лепешки, отрезы ткани, серебряные чаши, иголки и сыр. Их бросились подбирать, и в мгновение собралась орущая, дерущаяся, суматошная толпа. Охрана визиря, сквернословя, принялась ее распихивать. Сам визирь в нетерпении высунулся из носилок, раздавая указания. Тахиру даже не потребовалось забираться в носилки. Он поднырнул под них и поразил старика снизу вверх в место жизни – туда, где грудь сочленяется с животом. Пырнул, загнав кинжал по самую рукоять, и повернул лезвие в ране. Хрипящий Низам упал прямо ему на руки.

Охрана не убила Тахира на месте. Окровавленного, с переломанными ребрами приволокла во дворец. Там сын султана, молодой Баркиярук, которого Низам все-таки успел возвести на трон, спросил: «Зачем ты, ничтожнейший из порочных, убил уважаемого всеми старика, лучшего из людей этой страны?»

– Я отомстил, – прохрипел Тахир, пузырясь розовым на губах. – Отомстил. За плотника из Саввы, с которого твой визирь приказал содрать кожу.

– За плотника? За ничтожного человека, за еретика, ты вздумал отомстить так? Может, ты бы и мне, великому султану, вздумал мстить за то, что я приказал бы повесить какого-нибудь ничтожного водоноса?

– Он был – человек Истины. А самый последний из нас, узнавших ее, больше любого, живущего в темноте, будь то султан или водонос.

– Самое семя ваше надо выводить огнем и железом, гнусные, лживые мулахиды! – вскричал султан. – В зиндан его! Завтра я придумаю, какая казнь подходит этому исчадию ада.

Но назавтра султану оказалось не до придумывания казней. Со смертью Низама держава сельджуков попросту перестала существовать. Разлетелась, как лепестки разломанного веера. Брат Малик-шаха, Тутуш, сидевший в Дамаске, объявил, что не станет подчиняться молокососу. Воспользовавшись суматохой, бежал из-под стражи пять лет живший в заложниках Килич-Арслан, эмир Рума, – пограничной с румийцами провинции, взятой сельджуками после победы под Манцикертом. Килич-Арслан тут же созвал своих сородичей, тюрок огуз йива, и вышиб из Никеи эмира Амина ал-Газни, назначенного туда Низамом. Еще полдюжины тюркских племен принялись рвать на части запад султаната, выкраивая себе владения. В довершение всех бед бежала из-под стражи вторая жена покойного Малик-шаха, своевольная Туркан-хатун, и заперлась в цитадели Шахдиз вместе с верными ей войсками. Сводные братья, Мухаммад Тапар и Санджар, укрепились в Хорасане и угрожали оттуда султану войной. В считанные месяцы Баркиярук лишился большей части своих владений.

Про убийцу своего визиря он вспомнил лишь через полгода. В ответ на вопрос, что делать с ним, лишь махнул рукой. Потому Тахира, хрипящего, смертельно больного, поседевшего за полгода без солнца в сыром подвале, попросту удушили тетивой лука.

После смерти Низама люди Истины шли от победы к победе, захватывая крепости и караваны, и Хасан уже видел весь Иран на своей ладони. В конце четвертого года после захвата Алух-Амута пришло известие, которого Хасан так ждал и так боялся: лицо Истины на этой земле, имам-калиф ал-Мустансир умер. Он пережил своего лучшего полководца и злейшего врага, властного и нечестивого армянина Бадра, – но тот успел передать сыну и прочно закрепить в его руках власть над Египтом. Сын Бадра Афдал, новый великий визирь, на чьей сестре был женат младший сын имама, Мустали, не колебался ни минуты. И через день после смерти ал-Мустансира с минаретов ал-Кахиры уже читали фетву с именем Мустали. Было объявлено: хотя старший сын, измученный, непокорный, больной Низар, и должен был получить от отца «насс», ключ к божественной Истине, – но за разврат, за пристрастие к дурману и вину отец лишил старшего сына благодати и отдал ее младшему. Известие всколыхнуло весь мир людей Истины. Ведь в ал-Кахире столетие назад к земной власти пришли поверившие в то, что «насс» нельзя отнять! Что некогда праведный имам Джафар ас-Садик отдал его старшему своему сыну, Исмаилу, и ничто не смогло изменить этого решения, скрепленного самим Блюстителем всех клятв! Как же теперь возможно такое?

Слабые, жившие в тени Афдала и под его рукой, согласились и смолчали. Лишь немногие поддержали Низара, когда тот бежал в Александрию, к Ифтегину, давнему сопернику Афдала, и поднял мятеж. Недолгий мятеж. Преданный, обманутый, проданный Афдалу, Низар был казнен как обычный преступник.

Хасан тоже не колебался ни минуты. Облачился в снежно-белые, цвета скорби и горя, одежды, созвал всех мужчин крепости на площадь и объявил: «Верные мои, сегодня к нам пришла скорбная весть: великая Истина, для которой все мы – лишь недостойные слуги, сокрылась вновь. Светоч ее, Низар, да будет благословенно имя его, уже недоступен земным очам. Египет потерян. Алчность и жестокость окутала его мраком. Лишь на наших плечах теперь – бремя поисков Истины и ее света на земле. Здесь и сейчас, братья мои, центр и сосредоточье земной власти Истины и ее силы. Защищать и оберегать ее – нам».

Этим вечером в крепости было тихо. Люди молились, разойдясь по своим жилищам. Хасан затворился в своей келье и отказался принимать пищу. Но на душе его был праздник.

Не прошло и двух лун, произошло еще одно событие, предвиденное Хасаном и ожидаемое с нетерпением. Снизу, из Казвина поднялся в долину караван, а с ним – брат Халаф Два Фельса, похудевший и седой. С ним прибыло два десятка разбойников, увешанных золотыми цепями, и крохотная, закутанная с ног до головы в хиджаб женщина. Приняли их гостеприимно, радушно и приветливо, – хотя новоявленные братья посматривали на местных презрительно и оглядывали все по-хозяйски, будто сборщики налогов в глухой деревеньке. А Два Фельса потребовал провести его прямо к Хасану, потому что дело, с которым он приехал, – архиважное и не терпит отлагательств. Его провели. Хасан ждал его у своей кельи. Два Фельса толкнул женщину перед собой, затем зашел сам. Хасан шагнул за ними, плотно притворив за собой тяжелую дверь.

– Салям, сайидна. Кажется, так вас теперь называют, мой господин? – сказал Два Фельса дерзко. – А я выполнил обещанное. И пятнадцати лет не прошло, как выполнил. Смотрите!

Он содрал с женщины хиджаб. Она вскрикнула, но закрыла руками не лицо, а живот, – округлый, тяжелый, несуразно огромный. Одетая как сирийка, была она тонкорукая и тонколицая, с соломенными, золотисто-желтыми длинными волосами, с долгими ресницами, прикрывавшими большие, зеленые с золотинкой глаза.

Хасан долго молча смотрел на нее. А потом спросил на арабском, медленно и раздельно: «Откуда ты, женщина?»

– Я… я из-за моря, господин, – выговорила она, запинаясь.

– Она в самом деле из-за моря, сайидна, – сказал Два Фельса. – Она рабыня из варварских земель на запад от румийцев. Она по-арабски еле-еле. Мы ее юнцу подсунули, старшему Низарову сыну. Он любит таких, светловолосых и маленьких.

– Это хорошо, брат мой Халаф, очень хорошо, – сказал Хасан на фарси, повернувшись и глянув ему в лицо, – и под его спокойным холодным взглядом дерзость и самоуверенность стекли с лица сына Сасана, как стекает с ладони белый морской песок.

– Где она научилась говорить по-арабски? – спросил, наконец, Хасан.

– Да не знаю я, где, – ответил Два Фельса быстро, – Аллахом клянусь, не знаю. Купили ее девственницей, проверили, подсунули, ну и все дела. Знающие старухи говорят – сын у нее, ишь как живот топорщится. И лягается, – сильный, значит, и дерзкий. Мне как сказали, что сын, я и повез вам.

– …Спасибо, брат мой Два Фельса. Ты привез нам бесценный дар. А теперь иди, отдыхай. Ты волен идти куда хочешь. Как я сказал тебе когда-то, мой дом станет твоим домом. Одно только, – наши законы запрещают открывать ворота крепости после захода солнца. Но, думаю, ты ведь не собираешься так скоро лишать нас себя?

– Нет, конечно, – ответил Два Фельса, вздрогнув. – Вы не хотите узнать… я бы рассказал, как, ведь сложное было дело. Я…

– То, что мне нужно знать, я уже узнал, – сказал Хасан. – Отдыхай, брат. Ты устал с дороги. Завтра будет новый трудный день, да благословит его Аллах.

Два Фельса встал и, пятясь, чтобы не поворачиваться к Хасану спиной, подобрался к двери. Приоткрыл, вцепившись в нее обеими руками. И юркнул в щель, как крыса.

Хасан подошел к женщине. Поднял хиджаб и накинул ей на плечи.

– Здесь холодно.

– Спасибо, господин, – прошептала она.

– Кто ты?

– Меня звать здесь Зайна. Я – сакалиба. Меня привозить с севера, далеко, совсем маленькая. Потом везти сюда через море, продать.

– Так ты жила в проклятой стране сынов Омейа? – спросил вдруг Хасан на языке берберов, который выучил еще в Египте.

– Да, господин, – ответила женщина испуганно. – Выросла там, а потом была война, и нас всех продали за море. А меня в ал-Кахире купил господин Халаф.

– Ты была девственницей?

– Да, мой господин. Мои хозяева взяли за меня дорого.

– Как ты зачала?

– Меня привели в место, где было много музыки и дыма. Сладкого дыма. Показали юношу, совсем мальчика, богато одетого, с золотом, и велели слушаться его. Делать все, что он захочет, – женщина замолчала, вдруг густо покраснев.

– Насколько он был молод? Сколько ему было лет?

– Наверное, лет тринадцать. Или четырнадцать.

– А может, он просто казался моложе? Он был необычно худ? У него были волосы на руках?

– Я… я не помню, мой господин. Волосы, наверное, были. Пальцы тонкие, ногти… ровные ногти, чистые. И не худой. Но и не толстый, так, обычный.

– Тогда ты и зачала, в тот первый раз?

– Не… нет, мой господин. Он был совсем молодой, он… – она сглотнула судорожно. – Он не успел, мой господин. Даже раскрыть его, ну, это, мужское, – она потупилась. – …Он вскочил, но я его обняла, и он не ушел. Но в этот раз у него не получилось.

– Сколько раз тебя приводили к нему?

– Четыре. Четыре раза.

– И сколько раз ты принимала от него семя?

– Я не считала, – ответила женщина чуть слышно. – Раз семь. Или восемь.

– Он был трезв? Женщина, тебе знаком запах вина?

Она кивнула.

– От него пахло? Сильно?

– Да, мой господин. И не только вином. А таким… таким сладким, даже голова у меня кружилась.

– Где тебя прятали после того, как ты понесла? – спросил Хасан, но тут в дверь постучали – настойчиво, спешно.

– Входи, Кийа, – сказал Хасан, стараясь скрыть раздражение в голосе.

– Сайидна, этого негодяя взяли у ворот! – выпалил Кийа. – Удрать хотел! Один, без своих головорезов.

– Глупец, – сказал Хасан, хмурясь. – Веди его сюда.

Когда привели Халафа, дрожащего, похожего на бурдюк с топленым жиром, серолицего, с безумными, прыгающими глазами, – Хасан приказал воинам отпустить его. И в комнате велел остаться только женщине, забившейся в угол, будто раненый зверек, Халафу да Кийе, приставившему к горлу мошенника саблю.

– Зачем ты хотел бежать, брат Халаф? Какой грех тебя гнал? Ты солгал мне о ней? – Хасан показал на женщину.

– Не-ет, – простонал Два Фельса, – я правду сказал, клянусь, сказал правду, мне показалось, сайидна мне не поверил, мстить будет, убивать будет, старый вор хочет жить, простите, отпустите меня, господин, я правду говорю, правду!

– Не смей хныкать, змея! Хотя бы подохни мужчиной! – крикнул Кийа бешено.

– Оставь его, – попросил Хасан. – Тому, кто всю жизнь лгал и предавал, всюду чудится ложь.

– Простите меня, сайидна, – выл Два Фельса в смертельном страхе, – я старый стал, совсем разум потерял, мне везде смерть чудится, везде.

– Это потому, что ты ее тысячу раз заслужил! – крикнул Кийа.

– Отпусти его! – приказал Хасан. – Убери саблю! Кийа нехотя вложил клинок в ножны. Халаф вскочил, дрожа, прижался к стене.

– Отпустите его, господин, – вдруг раздался робкий голос. – Он был добрый со мной.

Хасан с Кийей обернулись в изумлении.

– Конечно, женщина, – сказал Хасан. И, повернувшись к Халафу, произнес: – Я уже сказал тебе – ты свободен, брат мой. Ты зря не предупредил меня, покидая крепость. Люди подумали недоброе. Мы живем среди врагов, приходится быть осторожным. Ты можешь уехать хоть прямо сейчас, – но я огорчусь, ибо не успею одарить тебя ничем, кроме слов благодарности. Это опечалит меня, потому что я хотел бы щедро одарить того, кому стольким обязан. Того, кто привез мне великий дар.

– Так я могу идти? – спросил Два Фельса недоверчиво.

Хасан кивнул. Сын Сасана попятился вдоль стены и, улыбнувшись слабо, шагнул за дверь.

– Он лжет, сайидна. Он лжет. Даже мне это очевидно! – крикнул Кийа.

– Именно потому я в большом, большом сомнении. Слишком тяжела эта ложь, слишком велика. У нее вкус Истины, которую мы с тобой ищем и защищаем. Он мог и в самом деле подумать, что я хочу его убить, – именно теперь, когда он мне больше не нужен. На совести его много грязи, и под нею она черна и мала.

– Но ведь удирать так – это глупо, нелепо! Мы ведь догнали бы его, даже если бы он выбрался за ворота! Он же не такой дурак. Он все это разыграл, чтобы убедить вас!

– Может, и так. А может, ему показалось, что иначе рассеять мои сомнения невозможно. Или он от страха уже не понимал, что делает. Он постарел, Кийа. Он болен. Хворь ест его изнутри, – и тело, и разум. Это очевидно с первого взгляда на него. Он изолгался, привыкнув предавать. Демоны преследуют его повсюду. Он мог сказать правду – потому что в ней его последняя надежда. Но не будем спешить. Пусть твои люди слушают все, что говорит брат Халаф и его свита. А там – посмотрим.

Женщину Хасан велел отвести к своей жене, чтобы та позаботилась о ней. А сам всю ночь без сна простоял на коленях. Страх сменялся радостью, почти уверенностью, – но тут же опять накатывали подозрения. И горечь. Все эти годы служения Истине, годы, когда учился распознавать ее в лицах мира, оказались бесполезными для самого важного. Но не потому ли это, что важнейшее и сокрыто самой плотной тенью? Не признак ли это того, что Истина близка, что земное ее средоточие – рядом? Разве старый изощренный мошенник Два Фельса рассчитывал, что встретившие его в восторге и благоговении падут перед ним на колени, сразу поверив в то, что он преподнес? Или он решил, что чаша терпения переполнилась и пора сделать первый решительный ход, чтобы спастись? Поставить на кон свою жизнь? Рискнуть всем, чтобы выиграть все? А если – правда? Если и в самом деле Алух-Амут станет земным средоточием Истины, приютом ее земного воплощения, доказательством правды, Аллахом на этой земле? Какую силу это даст! Конечно, все враги тут же подымут яростный вой, обвиняя во лжи. А первым завоет тот, кто вчера был другом и опорой, – Египет и его даи, верные новому имаму. Вражеский натиск не удвоится – удесятерится. Но разве сейчас, когда в руках неприступные горные крепости, стоит этого бояться? А может, на самом-то деле, во всей долгой тяжелой жизни Хасана, проведенной в скитаниях, в поиске пути к Истине через невзгоды и испытания, теперешние сомнения – это и есть самое важное испытание? Та последняя проба, за которой последует благословение – или проклятие? Что, кроме самой Истины, могло стать таким испытанием для Хасана, прошедшего путь на грани смерти и жизни, видевшего сотни тысяч людей и их душ и сохранившего их все в своей памяти?

Рассвет застиг Хасана смертельно усталым – как после тяжкого, смертного труда. После борьбы с невидимым ангелом, всю жизнь стоящим у нас за плечами, живущим нашей силой и крепнущим или слабеющим – вместе с нами. Утренний чай Хасану вместо слуги принес сам Кийа.

– Салям, сайидна, – сказал, войдя. – Наши гости уже собрались уезжать. Я им приготовил добра всякого в подарок.

Выпив чаю, Хасан вышел проводить гостей. Два Фельса будто постарел вдвое за эту ночь. Красные, налитые кровью глаза, трясущиеся руки.

– Жаль, что дела призывают тебя столь срочно, брат Халаф, – сказал ему Хасан. – Да хранит тебя Аллах на твоих нелегких путях.

Два Фельса поклонился в ответ и, чтобы выпрямиться, ухватился за подпругу седла. Хасан внимательно посмотрел в морщинистое, бледное, дряблое лицо вора, под утренним солнцем казавшееся слепленным из теста, – и мысленно вычеркнул его из того списка, который когда-то возглавлял великий визирь сельджуков Низам ал-Мулк.

В полдень к Хасану, молившемуся и размышлявшему, снова пришел Кийа. И попросил прямо с порога: «Сайидна, отдай мне его!»

– Нет, – ответил Хасан сурово. – Оставь его судьбу Аллаху. Он – справедливейший из судей. И Он уже вынес свой приговор.

– Как повелите, сайидна, – ответил Кийа угрюмо, но в глазах его промелькнула радость. – А как быть с его подарком?

– Быть может, он все-таки не солгал. Старые злодеи на склоне лет нередко хотят запечатать свою судьбу правдой. А если есть хотя бы малая возможность правды его слов, мы его подарок должны хранить как величайшую драгоценность. И молить Аллаха о том, чтобы, когда придет время, Он открыл нам Истину – и Ее лицо на этой земле. Задача наша тем проще, что здесь лишь двое – ты и я – знаем о сомнениях. Пусть оно и останется так до тех времен, когда Милосердному будет угодно нас просветлить. Поклянись мне в этом, Кийа, названный для надежды!

– Клянусь! – эхом отозвался Кийа.

– Да будет так, – заключил Хасан. – …У тебя ведь до сих пор нет сыновей?

– Три дочери, сайидна, – ответил Кийа и, помявшись, спросил смущенно: – Сайидна, а где вы собираетесь ее спрятать? Оставить у своей жены?

– Ты прямо читаешь мои мысли, – Хасан усмехнулся. – Не скрою, я размышлял об этом. Моя жена – не лучшая хранительница для нее. Она не может уследить даже за своими детьми. Бери ее в свой дом, Кийа, если захочешь. Заботься о ней, бери ее на свое ложе, – она ведь тебе нравится?…Ну, не смущайся, а ведь вижу, что она понравилась тебе. Она очень красивая. За то ее старый вор и выбрал. Кроме того, помимо тебя и меня, некому позаботится о ней. Ведь охраняющий ее должен знать ее тайну – и понимать ее ценность. А если она родит сына и наша великая надежда оправдается, ты сможешь стать тем, кто направит земную жизнь Имама.

– Спасибо, сайидна, спасибо, – Кийа упал на колени и низко поклонился, коснувшись лбом пола.

Хасан не ошибся, увидев в лице Халафа печать близкой судьбы. Два Фельса гнал своих людей, стараясь быстрее выбраться с гор. А сам едва не падал с седла. В дне пути за Казвином, у городишка, где сыны Сасана распоряжались даже базарными ценами, он наконец почувствовал себя в безопасности. Перещупал трясущимися руками добро с ограбленных караванов, которое щедро отвесил ему Кийа, потыкал пальцами в тончайший шелк, примерил на запястье полдюжины браслетов и сказал своей братии, настороженно всматривавшейся в его лицо: «Гуляем, братья, гуляем!» Те, вздохнув с облегчением, принесли вина и мяса, раскурили трубки со сладкой, липкой смолой дурмана и приказали хозяину харчевни привести танцовщиц.

После третьей чаши вина Два Фельса уже хохотал и кричал, брызжа слюной. Все, все висело на волоске, но старина Два Фельса еще свое дело гнет туго. Получилось, братья мои, получилось, страшный старец на горе поверил! Поклялся: исполнит все обещанное! Два Фельса теперь будто заново рожденный! Теперь, братья, у сынов Сасана будут свои крепости, своя земля, на которую никто не сможет прийти и силой наводить порядки! Теперь ни один эмир и бек не посмотрит на вас свысока, братья мои! Пейте, братья, пейте, гуляйте, – вы теперь сила этого мира!

Когда минула полночь, один из разбойников вдруг заметил, что Два Фельса не спит, а смотрит остекленелыми, неподвижными глазами в пламя очага, и на губе его висит застывший потек слюны. Разбойник потряс своего вождя за руку. Ущипнул. А потом истошно завопил.

Сыны Сасана бросили тело Халафа в харчевне, прямо там, где суд Аллаха настиг его старость и больное, измученное тело. Сами, охваченные внезапным ужасом, бросились бежать в ночь, – не забыв при этом прихватить подаренное и снять с трупа золотые браслеты и цепи. За них они передрались на рассвете в сухом овраге у дороги, и трое из них остались там, подтекая кровью на рыжую глину, – так что душа брата Халафа отправилась в уготованное ей место не в одиночестве. А нагое его тело хозяин харчевни, ворча, сволок на бедняцкое кладбище и закопал, завернув лишь в старую, дырявую холстину. Шелковые одежды и оброненную ворами золотую серьгу он забрал в уплату за ночной кутеж.

Так сын Сасана и отец Зейда, брат Халаф Два Фельса, проклинаемый и благодаримый даи Луристана, бунтовщик и преступник, обложивший данью все караваны Великого шелкового пути и базары Машрика, в богатстве и могуществе превзошедший многих беков и эмиров, покинул этот мир таким же, каким пришел в него.

15. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Шли годы, и Хасан все более уверялся в том, что сделал правильный выбор. Что Милостивый и Милосердный снизошел к нему в ночь сомнений и поиска и подсказал единственно правильное. Привезенная Халафом женщина в должный срок родила здорового, крепкого мальчишку, названного в честь пророка Мухаммедом и росшего не по дням, а по часам. Через полгода после родов Кийа сделал ее своей женой, и она родила ему еще трех сыновей, сильных и похожих на отца. Но в первом ее сыне явственно виделась чужая кровь: в волосах, в разрезе глаз, в странном оттенке светлой, чистой кожи. И учился мальчишка с необыкновенной быстротой. Говорить стал в год, а в пять уже читал ал-Коран.

Хотя Хасан и Кийа хранили молчание, а Зайна, даже выучив местное наречие и любя поболтать, молчала о своем прошлом, – все равно пошел слух о том, что в Алух-Амуте скрывается наследник истинного имама Низара. По совету Хасана Кийа не стал ни прятать мальчишку, ни особо выделять, – ни тем более сообщать, что Кийа не его отец. Мальчуган играл во дворе с детьми, шлепал по лужам, гонял котов и все норовил вытащить из ножен отцову саблю. Многочисленные паломники и гости, съезжавшиеся в Алух-Амут вопреки смертельным опасностям, смотрели благоговейно на скалу, на пещеры, пронизавшие верх утеса, будто ходы термитник, на каналы, высеченные в камне, на глубокое озеро, собиравшее дождевую воду, на сады. Просили разрешения заглянуть в пещеры. Наверное, думали, что где-то в их глубине, сокрытая камнем, и прячется Истина. А земное ее воплощение тыкало пятками в лепешки навоза, хохотало, попав камнем в ворону, и ровно никто, кроме мамы и нянек, на него внимания не обращал.

В Алух-Амут съезжалось много людей. Искатели Истины или добычи, даи в поисках совета и наставления или с докладом о делах, те, кто предлагал новым хозяевам Рудбара и Дейлема свои руки и голову, купцы. И те, кто проиграл, лишившись всего в кровавом хаосе, которым стало теперь некогда слаженное и сильное государство, созданное Низамом ал-Мулком. Хасан охотно предоставлял убежище всем, кто о нем просил, – даже былым врагам. И число его друзей неуклонно росло. Его край был островом спокойной силы среди предательств, набегов и непрекращающейся резни. И остров этот все рос.

Молодой султан Баркиярук непрестанно воевал на всех своих границах, да и внутри них. Эмир Рея Амир Хабаши, покровитель раиса Музаффара, поддался на его уговоры принять помощь от людей Истины – и передать раису в управление ключевую крепость Дамгана, Гирдкух. Музаффар тут же укрепился в ней, как барсук в норе, сделался главой целого княжества, и вскоре обе противоборствующие стороны стали искать его благоволения и поддержки. Хабаши даже отдал ему на сохранение всю свою казну, – и вскоре погиб в бою с войском Мухаммеда Тапара. Баркиярук ненадолго пережил своего эмира, и на престол с помощью своего брата Санджара сел Мухаммед Тапар, – но мудрый раис не только не утратил своих владений, а, напротив, приумножил их и был весьма ценим как султаном, так и его братом, атабеком Хорасана.

Под руку Хасана попали Арранджан и Зира, весь Дамган, множество крепостей в Гиляне, Мазандеране и горной Сирии, Кухистан и даже крепости Мансуркух и Устанаванд вблизи Рея, столько лет бывшего ему домом. В каждом городе от Египта до Хинда были люди Истины, готовые приютить и помочь – и расправиться с неугодным. Они не упускали малейшего шанса завладеть замком, крепостью, хотя бы просто башней на скале, – хитростью, подкупом, переманиванием на свою сторону угрозами, и даже силой. Хотя Хасан не одобрял, когда люди Истины без крайней нужды принимались воевать открыто. Слишком велики тогда были потери, – ведь настоящих воинов среди них было немного. Крестьяне, городской люд, кормившийся делом своих рук, – вот кто были воины Истины. Они бились храбро, но на поле битвы одной храбрости мало. Однако пришлось смириться с потерями, когда в очередной раз взбунтовались правители Ламасара, то подчинявшиеся Хасану, то угождавшие его врагам. Кийа, заслав своих людей в крепость, коротким ночным штурмом взял ее, вырезав большую часть защитников и положив две сотни своих людей. Но дело стоило того: Ламасар закрывал вход в ущелье Алух-Амут и был большой, мощной крепостью, где могли разместиться тысячи воинов и лошадей. Теперь вся долина превратилась в неприступную цитадель, надежное убежище и дом людей Истины. Хотя Хасан отнюдь не настаивал на том, чтобы подчинять весь этот дом строгим правилам, обязательным для посвященных и принесших клятву. Никто особо не следил за исполнением шариата, и во многих деревнях открыто вернулись к вере людей Огня, лишь прикрывая ее словами Корана. Налоги были невелики, усобицы под Хасановой безжалостной властью прекратились, – он жесточайше карал за набеги на своих же братьев по вере и убийства их, считая это тягчайшим преступлением. Зато горцы теперь часто ходили в набеги на окрестности, населенные чужими, не верящими в Истину, – а значит, худшими, чем скоты, злобными и заблудшими, не видящими настоящего света. Под Хасановой рукой жилось легко, – и горцы чуть не молились на него.

Но жизнь его самого легкой не была. Он почти не покидал своей кельи, и всякий его день был заполнен работой. Ноша власти была тяжела, тяжела непомерно. И в особенности потому, что всякая часть его державы, состоящей из десятков разбросанных твердынь, все время воевала. А Хасан был как игрок в шахматы, не видящий своей огромной доски, но держащий ее в неутомимой памяти всю до последней мелочи. Всякий даи мог действовать на свой страх и риск, но о делах важных, о союзах с султанами и эмирами, о начатых войнах, захваченных и потерянных крепостях всегда доносили Хасану. А он передвигал фигуры на своей доске и слал краткое, в несколько слов, повеление, исполнения которого требовал неукоснительно. Таким было его мастерство, что, играя против хозяев многотысячных армий лишь страхом, надеждой и деньгами, он побеждал. Он выиграл Сирию, обратив ее хозяина, властителя Алеппо тюрка Ридвана, к лицу Истины. Ридван, сам шиа, под натиском из Египта признал власть лжеимама Мустали, – и на него немедленно ополчились все соседи-тюрки. Объявилась и новая страшная напасть. Из Рума пришло войско варваров-франков, нечистых и закованных в железо. Сперва поход их приняли за обычный набег, – но они шли и шли на юг, к великому Иерусалиму, и даже знаменитое боевое умение тюрок не смогло их остановить. Ярость варваров была столь велика, что десяток их на тяжелых, неуклюжих конях развеивал по ветру сотню отборных султанских гулямов. В отличие от тюрок, франки умели и брать крепости, и строить их. И тут же закреплялись на захваченной земле. Ридван ухватился за руки людей Истины как умирающий, жадно и неразборчиво. Дал им земли и крепости, – на пограничье с франками. Разрешил им проповедовать в своих городах и даже построить в Алеппо молитвенный дом. Хотя многие его придворные оставались суннитами и сопротивлялись, как могли, нигде кроме Дейлема Истину не возвещали так открыто и спокойно.

Одержал Хасан и другую победу, столь же важную, но наполнившую его сердце печалью. После смерти Халафа по прозвищу Два Фельса сыны Сасана не умерили ни своей дерзости, ни жадности. По-прежнему они прельщали простаков и алчных, по-прежнему устраивали резню и грабежи и за деньги соглашались убивать и разорять кого угодно. Кийа их не терпел и, несмотря на запрет Хасана, старался вывести под корень эту породу в своих владениях. Это было тем легче, что сыны Сасана не особенно и стремились укрепиться в горах, где жизнь была суровой, а добыча – скудной. Но в богатых торговых городах власть их была велика. Их нанимали вельможи и богатые торговцы, их боялись правители городов. И многие низшие даи, подчиняясь Хасану, служили и им.

У них появился новый глава, сумевший, как и Два Фельса, подчинить себе их буйное братство, дать им общую цель, заставить действовать по плану. Хасан с горечью и ужасом узнал, что глава этот – Ахмад, сын верховного даи всего Ирана, рыжебородого веселого ибн Атташа. Хасан не хотел верить. Послал к нему гонца с письмом, позвал в Алух-Амут. Но гонец принес такой ответ, что Хасан, прочтя его, лишь грустно покачал головой. Ибн Атташ не верил в Хасана. Но, не в силах помешать ему, отдал власть верховного даи сыну. А сын обнаружил, что руки его пусты и власть его – всего лишь имя. Он хотел отказаться, отдать пустой титул Хасану, который уже имел всю власть, должную стоять за ним. Но брат Халаф успел к нему раньше. Узнав о том, Хасан сжал кулаки и проклял себя за то, что не послушал совета Кийи. Два Фельса из могилы отомстил ему за свой страх и смерть. Ведь Хасан словами убил сына Сасана. Почти так же, как когда-то Омар Хайям убил шута, пытавшегося его унизить. Хасан прочел в лице вора болезнь – и добавил к ней страх и тяготы поспешного бегства с гор. Он нарушил свою же клятву не предавать и не убивать братьев – и теперь нес наказание. За убитого Аллах отобрал того, кого Хасан считал вернейшим из верных. Два Фельса искусно раздул гордыню и ярость, и юноша, когда-то восхищавшийся Хасаном и укорявший отца за бездействие, посчитал хозяина Алух-Амута злодеем, укравшим положенные законному наследнику власть и силу. Немногие даи признавали Ахмада, который не унаследовал ни силы духа, ни обаяния и учености своего отца. Но Два Фельса привел к нему фальшивых проповедников, искусных в разжигании ярости, привел воров и наемных убийц, – и заставил их его слушаться. Власть – ярче золота, пьянее дурмана. Молодой Ахмад ощутил ее, такую сладкую в молодости, – и понял, чего лишил его Хасан.

Хасан предложил ему помощь и совет. Ахмад презрительно отверг их. И написал, что если Хасан не хочет ни ссориться, ни отдавать присвоенное, то так тому и быть: он, Ахмад, тоже не подымет руку на брата, пусть и лживого, и самонадеянного. Ахмаду не нужно то, чего он добьется не сам, своими руками и умом. По слухам, Хасан обзавелся наследником самого имама, так? А быть может, он еще переименует Алух-Амут в ал-Кахиру? Нет, Ахмад докажет свое право на наследство отца силой. Ахмаду ни к чему горные гнезда, никчемные, охраняющие лишь самих себя, и лживые свидетельства.

Ахмад поступил так же, как когда-то Хасан. Один, верхом на осле, он явился в главную крепость султана, цитадель Шахдиз под Исфаханом. А гарнизон ее после недавних свар и осад, когда из цитадели пришлось выгонять мятежную султаншу, на две трети был из дейлемитов. Слово Истины было сильно среди них. В скором времени Ахмад построил в крепости молитвенный дом, и сходились туда слушать проповеди даже воины-тюрки. За считанные месяцы Ахмад стал хозяином крепости. В конце концов он изгнал из нее тех, кто не согласился принять Истины, – и впустил сынов Сасана. В то же время в еще одной крепости неподалеку, в Халинджане, сыны Сасана, сговорившись с хозяином крепости и заплатив ему, напоили гарнизон до бесчувствия и устроили чудовищную резню.

Торжество Ахмада было недолгим. Султан Мухаммед Тапар пришел в ярость, узнав о захвате Исфахана. Напрасно гонцы от Ахмада привозили письма с изъявлениями покорности и обещаниями не нападать на султанские земли. Исполинская глыба Шахдиза была средоточием силы сельджуков, символом их власти. Оставить ее в руках еретиков-мулахидов было немыслимо. Султан сам повел войска – и удивился, узнав, что даже придворные препятствуют ему. Золото сынов Сасана могло победить в любом богословском споре. Факихи доказывали правителю Ирана, что люди Истины, такие же мусульмане, как и все остальные, произносят шахаду, блюдут шариат. Чем Ахмад в Шахдизе отличается от множества прочих эмиров, сидящих по городам? Пусть принесет клятву верности и командует крепостью. Под натиском разноголосого хора убеждающих Мухаммед дрогнул и заколебался, тем более что осада стоила бы множества жизней и денег. Но сынов Сасана подвело терпение. Когда султан лишь беспомощно смотрел то в одну, то в другую сторону, решая, куда склониться, они решили ускорить дело и подослали убийц к эмиру, бывшему самым яростным противником примирения. Эмир погиб. Его убийц схватили. Те, по обыкновению, в лицо схватившим их выкрикивали проклятия и угрозы и обещания скорой власти людей Истины над всем Ираном. Когда новость дошла до султана, он разогнал факихов и приказал начать осаду. Вскоре Ахмед своими глазами увидел, чего стоит верность приведших его к власти. Сыны Сасана не любили воевать и умирать. После первой же атаки они собрали сход и на нем заставили Ахмада послать к султану гонцов с просьбой о пощаде и обещанием сдать крепость, если осажденным позволят убраться восвояси. Ахмад стискивал кулаки и рычал. Его не слушали. Гонца все равно послали, и султан с радостью принял условие. В одну ночь крепость опустела. Лишь сам Ахмад, полный отчаяния и горечи, с горсткой верных укрепился во внутреннем замке. Он отбил еще два приступа. А потом те, кто решил не умирать вместе с ним, по веревкам спустились ночью со стены и рассказали, что в замке совсем мало защитников. Вдоль стен разложено оружие, но владеть им некому, и, если напасть с разных сторон одновременно, защитники не сумеют отбиться.

Назавтра, глядя из окна замковой башни на новый приступ, жена Ахмада надела свадебное платье и шагнула в дрожащий утренний воздух, прочь от крови и ужаса. А ее мужа, дравшегося со звериной яростью, взяли живым. Голым, с подпаленной бородой, его провели по улицам Исфахана. Толпа улюлюкала и швыряла в него нечистотами. Потом с Ахмада содрали кожу. Медленно, маленькими ножиками из мягкой меди. Умирал он два дня.

Сыны Сасана потеряли и Халинджан. На сей раз султан им отплатил той же монетой: когда они, поверив обещанию, вышли из крепости, он приказал схватить их и перебить всех до единого. Главарей их он посадил на колья, вбитые вдоль стен.

После этого сыны Сасана уже никогда больше не подымали головы так высоко. Они по-прежнему грабили и сеяли хаос, по-прежнему прельщали бедняков и прикидывались людьми Истины, – и нередко, сами того не подозревая, становились ими, неся пользу общему делу. Однако они всегда оставались на том месте, какое отвела им судьба, – на темной изнанке жизни, среди лжи и порока, среди тайного и постыдного. Но месть их осталась с Хасаном. Многие годы спустя простолюдины, говоря о людях Истины, вспоминали лишь бесчинства и разврат сынов Сасана, а не ясный простой свет правды, когда-то позвавшей к оружию.

Хасан хотел сделать Алух-Амут центром учености, подобием Дар ал-Илма в далекой ал-Кахире. Сам много писал. Прежде всего наставления для проповедующих Истину – краткие, ясные и без всякой витиеватости. Завершил наконец и собрал в одной краткой книге свое учение о талиме – распознавании истинного Имама. Собирал книги и ученых, приглашал отовсюду знатоков древности и факихов. Присылал приглашение и старому другу. Хайяму. Тот поблагодарил и пообещал приехать, но посетовал, что не знает, когда сможет. Времена смутные, и оставить обсерваторию нельзя. Нужно успеть многое, пока позволяет время и хозяева Нишапура, чья благосклонность хрупка. Хасан огорчился, но не слишком, – кто знает, как отнесся бы свободолюбивый и несдержанный на язык Омар к увиденному в Алух-Амуте? Хасан ведь и сам замечал, что крепость вся становится похожа на его келью – холодную, суровую и скудную. Кийа со своим шумным семейством и двором переселился в захваченный Ламасар, где было теплее и куда зеленее. Ламасар утопал в садах, сады были и снаружи, и за стенами. Укрытый от ветров, изобильно политый, он был как кусочек земного рая среди гор. Вместе с Кийей ушла и большая часть суеты. А Алух-Амут остался холодным и пустым. Дейлемиты любили повеселиться, а иногда и хлебнуть чарку-другую, изготовляя хмельное даже из овечьего молока. Но в Алух-Амуте всякий дурман был строжайше запрещен. Ушла из Алух-Амута и музыка. Не потому, что Хасан запрещал ее. Попросту он ее не любил и не желал терпеть вблизи себя то, что вмешивалось в настоящие звуки мира: скрип и хруст камня, мучимого холодом и солнцем, посвист ветра в скалах, далекий шорох реки. Из Алух-Амута ушли и песни, и крик. Даже приказы старались отдавать вполголоса. В Алух-Амуте не осталось женщин и детей. Во время очередного нашествия, когда султан Мухаммед Тапар в очередной раз решил покончить с Алух-Амутом – и в очередной раз потерпел поражение, – Хасан отослал свою семью к раису Музаффару, в благополучный и теплый Гирдкух. Его примеру последовали все мужчины Алух-Амута, и замок сделался еще неуютнее и суровее.

А Хасан все чаще и все больше сидел в своей келье в полной темноте, неподвижно и молча. Тогда ему становилось легче, и память его, перегруженная немыслимым смертному количеством лиц и имен, отдыхала, почти не находя нового груза. Но темнота для Хасана не была пустой. На нее, как на чистый лист бумаги, ложилось прошлое – и оживало каждым оттенком и звуком. В ней Хасан проживал свою жизнь заново десятки и сотни раз, и к утру на его плечах лежали новые сотни лет. Люди Алух-Амута считали, что он давно уже ушел за пределы дозволенного смертному, и с трепетом слушали каждое его слово, ловили каждый взгляд. Многие считали, что Хасан и есть – сокрытый Имам, ибо если не в его глазах живет первый отблеск Истины, то в чьих же? Неужели есть на этой земле кто-то, способный сравниться с ним? К Хасану однажды пришел один из знатоков древности, предлагая разыскать его предков. Быть может, в жилах Хасана течет кровь Али? Но Хасан отказался, сказав, что он – всего лишь свидетель Истины и лучше других знает меру своей близости к ней. Тогда Хасана стали называть «худджа» – доказательство Бога, живое свидетельство того, что Истина есть на этой земле.

Тогда же он убил своего первого сына. Юноша ненавидел отца, ненавидел тех, кто был ближе к Хасану, чем его семья. Не хотел учиться. Но любил напоминать всем про то, кто его отец – и кто станет следующим хозяином Алух-Амута. Однажды он повздорил с Хусейном Каини, приехавшим к Хасану за советом и помощью. Юноша был заносчив и вспыльчив и требовал беспрекословного повиновения. Хусейн, изнуренный дорогой и бессонной ночью, отмахнулся от юнца, когда тот потребовал рассказать ему, зачем прибыл гость и какие дела у него к отцу. А тот приказал схватить дерзкого гостя. Когда никто не двинулся с места, – Хусейна Каини хорошо знали в крепости, – сам кинулся на него с кинжалом. Его успели схватить за руки.

На обратном пути Хусейн остановился передохнуть в деревушке в полудне пути от Алух-Амута. А поутру хозяин дома обнаружил его с перерезанным горлом, в луже крови. И в тот же день Хасану донесли, что его старший сын не ночевал в крепости. Хасан приказал найти сына. Его отыскали в деревушке под Ламасаром. Он купил там мула и седельные сумы и уже уложил в них припасы, собираясь покинуть долину. Приведенный к отцу, не стал отвечать на его вопросы. Выкрикнул дерзко: раз он тут не нужен, то отправится искать свою судьбу подальше отсюда, – от глухого горного захолустья, чьи жители глупей баранов, и от старого паука, ненавидящего людей, а своих сыновей больше всех.

– Так что же делать с тобой мне, сын мой? – спросил Хасан.

– А ты зарежь! – крикнул юноша с ненавистью. – Зарежь так, как приказываешь резать людей там, на равнинах! Подло, в спину!

– Ты глуп, заносчив и преступен, мой сын. Я скорблю о тебе, – сказал ему Хасан равнодушно. – Иногда устами последнего невежды говорит Истина. В гордыне своей ты сам указал на расплату за свое преступление.

И приказал, обернувшись к охранникам: «Отведите его на обрыв и перережьте ему глотку». Юношу увели и в тот же день исполнили приказанное. Похоронили его на кладбище под горой. Взглянуть на его могилу Хасан не захотел.

Через месяц в харчевне под Казвином люди Кийи нашли настоящего убийцу, бахвалившегося тем, как прирезал во сне главного даи Кухистана, гнусного мулахида, и как пришлось за ним лезть в самое гнездо горных нечестивцев. Убийцу подпоили и, тюкнув дубинкою в основание черепа, лишили чувств. А затем привезли к Хасану, увязанного, как тюк с тряпьем. Выслушав заикающегося со страху негодяя, Хасан велел предать его той же смерти, что и своего сына, – столь же равнодушно и спокойно. И спустя пять минут снова углубился в чтение новых книг, привезенных из ал-Кахиры.

Через полгода после смерти сына к нему пришло известие о том, что в Нишапуре чернь, подстрекаемая ненавидевшими Омара Хайяма улемами, напала на обсерваторию. А еще через три недели на Алух-Амут глянул с высоты перевала одинокий старик с котомкою за спиной.

Омара Хайяма встретили в крепости как лучшего гостя. Поселили в лучшем жилище во внутренней крепости, которое занимал когда-то Алид Махди. Дали повара и двух слуг. Когда отдохнул, показали ему сады и водосборный пруд, подземелья и библиотеку. Омар просидел в ней полдня и заснул над очередным свитком. А на третий день пришел к Хасану и сказал, что уезжает.

Хасан, услышав это, отложил калам и спросил старого друга: «Но почему, брат Омар? Тебе не нравится замок? Да, в нем холодно, но спокойно и свободно. Почему ты не хочешь побыть со мной?»

– Брат мой Хасан, – ответил ему Омар. – Скажу тебе честно: направляясь сюда, я думал в покое дожить свои дни здесь, среди книг и звезд. В горах они виднее. Но теперь… теперь я думаю лишь о том, как уехать отсюда, пока мой рассудок и моя душа остались прежними.

– Почему? В чем дело? – спросил Хасан, чувствуя, как подступает медленное, холодное раздражение.

– Когда-то ты спас меня. За руку вывел из темноты и горя. Я потерялся в них и плакал, как ребенок. И когда-то я сидел подле тебя, держа твою руку. А ты метался в лихорадке и звал меня. И теперь я ради нашего прошлого предлагаю тебе: брось все это, пока не поздно. Уезжай со мной. Я знаю место, где старики вроде тебя и меня смогут дожить свой век спокойно, в почете и уважении, и никто их ни о чем не спросит. Ты – в темноте, брат мой Хасан, в смертной ледяной тьме, окутавшей тебя. Ты умрешь в ней и застынешь в ней.

Хасан смотрел на гостя, не в силах скрыть изумления и жалости.

– Я тебя понимаю, – Омар усмехнулся невесело. – Ты думаешь, будто твой друг обезумел на старости лет. Прости. Я понимаю, что слова мои звучат нелепо и наивно. Но спасение, которое я тебе предлагаю, – единственное, доступное моему уму.

– Спасение? О каком спасении ты говоришь? Разве не ты, по твоим же словам, сам пришел, чтобы спасаться здесь? Разве нет, брат Омар?

– Даже голодный преломит свой последний ломоть, чтобы спасти того, кто уже умирает от голода. Здесь нет спасения. Самое имя твоей твердыни, записанное буквами Корана, значит, – «смерть». Раньше я думал: нелепое совпадение. Теперь я вижу – это суть.

– И вправду, – пробормотал Хасан, – я как-то не обращал на это внимания. Но это и на самом деле нелепое совпадение. Разве не я принес спасение всем людям этой долины и многим вне ее? Принес им истину и достаток? Никогда до меня они не жили столь дружно и мирно!

– Все разговоры, которые я слышал с тех пор, как попал сюда, были о добыче, грабежах и убийствах тех, кого вы считаете иноверцами. Ведь вы и вправду считаете тех, кто отверг ваше учение, хуже животных? И убийство их – не более чем убийством животных?

– Простолюдины, как всегда, упрощают, – ответил Хасан, хмурясь. – Но есть те, кто еще не слышал об Истине. Те, кто может повернуться к свету. И те, кто, услышав, отвергли ее. Ушли во тьму. А во тьме – только зло. Убийство отказавшегося от спасения – скорее доблесть, чем грех.

– И ты не видишь ничего странного и чудовищного в этом, брат Хасан? Не видишь ничего странного в том, что люди с твоим именем на устах убивают во тьме, в спину, убивают беспомощных, – и гордятся этим?

– Брат мой Омар, – Хасан вздохнул. – Ты остался таким же пылким и наивным юношей, каким знал я тебя когда-то. Идет война. Война тюрок и людей Сунны против нас. На их стороне десятки тысяч воинов. На нашей – горстка. Так как же нам воевать, скажи? Выйти в поле и геройски, но бессмысленно погибнуть? Или сдаться сразу? Не разумнее ли использовать силу, доступную нам? Тебя ужасает то, что мы убиваем из-за угла? Но разве не ужаснее, когда тысячи умирают в грязи, размешанной с кровью на поле побоища? Вспомни Манцикерт! Мои люди гордятся тем, что воюют как могут – и побеждают! Малой кровью, страданьями горсти избравших мученический удел поражают зло в самое средоточие: убивают тех, кто приказывает ему совершаться! И с гибелью злых все зло их рассеивается: войска их разбегаются, дом их занимают другие, видящие Истину лучше! Скажи, брат Омар, разве не это самая лучшая из войн?

Омар ответил не сразу.

– Брат мой, – сказал наконец, покачав головой. – Мы с тобой словно по разные стороны дня. Война ужасна. Но она все же человеческое дело, хотя и самое страшное из человеческих дел. В ней есть правила. Полководцы договариваются. Воины щадят, берут в плен. А в твоей войне вы словно против волков, против тигров. Вы охотитесь будто не на людей – на зверей. Нужно ли удивляться тому, что те, на кого вы охотитесь, считают нелюдями и дикими зверями вас!

– Война жестока, и правил в ней нет, – ответил Хасан холодно. – В ней дозволено все, кроме слабости. Договариваются и берут в плен – от слабости. Оттого, что боятся губить жизни. Оттого, что не хватает рабских рук либо денег. Правила диктует сильный, – и никто не осудит его, пока он остается сильным. Всегда так было и будет. А Истина – величайшая сила этого мира.

– И ты, Хасан ас-Саббах, кого я зову братом, главный и единственный глашатай Истины здесь? Ты решаешь, кому жить и как, а кому умирать?

– Да, – сказал Хасан, будто оттиснув слово на раскаленном железе. – Я ближе к Истине, чем любой из живущих здесь. И доказательство тому – наши победы и достаток и верность людей Истины мне и друг другу. Мы как одна семья и, не колеблясь, пойдем на смерть ради того, чтобы она жила.

– Как банда разбойников, окруженная врагами и живущая добычей с них, – пробормотал Омар.

– Да, – сказал Хасан. – Мне жаль, что ты не хочешь найти для нас слов достойнее и говоришь о нас словами наших врагов. Да, эти слова верны. Наши враги видят нас именно такими. Они восхищаются нами и боятся нас. А те из них, кто убеждается в нашей силе и правде наших слов, становятся нашими братьями. И наше дело крепнет с каждым часом, а их – умаляется, слабеет, гибнет. Настанет день, когда они все исчезнут с этой земли и наступит царство Света, царство вочеловеченной Истины!

– Какими гладкими, скользкими и твердыми стали твои слова, брат, – покачал головой Омар. – Их не пробить. Ты все оправдываешь своей далекой целью и силой, которая исходит от твоей единой и неделимой Истины, а для людей эта Истина – ты сам. Ты прав, потому что ты это решил. Как с этим спорить? А я всю жизнь искал кусочки Истины, – и даже малейший из них в цельности своей казался мне большим, чем может вместить человеческий разум. Возможно, я ошибался. Но, глядя на тебя, я вижу, что мои ошибки всего лишь детская игрушка. За стальной стеной твоей веры – пустота. Твоя сила начинается и кончается тобой. Так и множество захваченных тобой крепостей существует лишь для того, чтобы поддерживать самое себя. Внутри их – ничто. Ты говоришь, твоя вера – это сила. Но чтобы найти победу для нее, ты избрал путь слабости. Бить исподтишка, улучив момент, а ухватив, спрятаться за стенами неприступных логовищ, – это не сила, брат мой. Это ползучая, заразная, злая немочь. Легкая победа вора. Твоя Истина уже задохнулась, Хасан. Она наглухо запечатана камнем и тайной. Ты и твои люди так и останетесь за стенами, а имя ваше будут проклинать повсюду за ними. Уже проклинают – за вашу доблесть, которую все, кроме вас, считают черной подлостью. За вами идут лишь потерянные, отчаянные одиночки, ищущие зла. Что с вами будет? Чего вы добьетесь? Захватите или построите еще сотню замков в горах? Рано или поздно силы ваши иссякнут, и вас будут выкуривать из одной крепости за другой, как зверей из нор…Пойдем со мной, брат мой! Ты ведь можешь спастись от всего этого. У меня есть деньги, их достаточно на старость нам обоим.

Хасан долго молчал, глядя на отблески заката на беленой стене.

– Спасибо, тебе, брат Омар, – сказал он наконец. – В твоих словах есть зерно Истины. Но на глазах твоих пелена. Мне жаль, что ты отказываешься от того, что я мог бы дать тебе. Но что бы ты ни думал о нас, знай: здесь тебя всегда примут и будут рады тебе.

– Спасибо, брат Хасан. Я был рад повидать тебя, – ответил Омар, вставая. – Ты дал мне многое, и за это я всегда буду благодарен тебе. Ты позволил мне убедиться в том, что со многими малыми правдами человеку живется куда теплее, чем с единственной Истиной, похожей на глыбу льда.

Хасан велел проводить Омара до ворот, дать коня и пищу. И полтысячи динаров. Он долго смотрел, выйдя на площадку перед своей кельей, как медленно движется вниз по дороге одинокий всадник, похожий на подбитую, бездомную птицу.

Больше в этой жизни они не встречались.

16. ПОСЛЕСЛОВИЕ

На этом кончается история человека по имени Хасан ас-Саббах. Земное же существование сайидны Хасана, худджи Аллаха, продлилось еще долго. Старик медленно дряхлел в своей келье, превращаясь в живую икону, отдаляясь все больше от живущих под солнцем. Незадолго до смерти он приказал убить и второго своего сына, дважды уличенного в пьянстве. Алух-Амут к тому времени превратился в обитель теней, бесшумных, молчаливых исполнителей воли всевластного хозяина, видевшего всякого человека насквозь и вымерявшего его жизнь одним взглядом. А сам он казался бессмертным, непостижимым существом, навсегда застывшим в облике невероятно древнего старца с пронзительными глазами. Даже смерть пришла к нему не так, как к обычным людям. Слуга входил поутру в келью, внося скудную пищу, и забирал прежнюю, нетронутую. А старик стоял на коленях спиной к двери и смотрел в небо, бездонное и пустое. Когда наконец слуга понял, что уже вторую неделю забирает пищу нетронутой, то в ужасе кинулся к начальнику стражи. А тот, зайдя в комнату, приказал послать за Кийей Бозоргом Умидом.

Человеческая смерть не тронула Хасана, не осквернила смрадом и тлением его черты. Он остался таким же, как и при жизни. Его похоронили в глубине крепости, в тайной пещере в самом центре утеса, а ее завалили потом камнями. Следующим главой всех людей Истины, признавших имамат Низара, сына ал-Мустансира, стал Кийа Бозорг Умид, в последние годы собравший в руках всю реальную власть.

Созданное Хасаном государство оказалось долговечным. Хотя мечты завладеть всем Ираном и Ираком были оставлены еще при жизни Хасана, цепь захваченных крепостей, сообщавшихся друг с другом, выдержала весь хаос позднего сельджукского времени и нашествие крестоносцев. Уничтожили страну Истины лишь монголы, свято верившие в свою простую и незыблемую правду: что подлунный мир создан для Чингисхана и его сыновей. И что лучшее доказательство тому – непрерывная череда их побед над всеми народами и племенами.

Учение последователей истинного халифа Низара, исмаилитов-низаритов, благополучно пережило монголов и дожило до наших дней. Сейчас его последователи представляют собой одну из самых благопристойных и уважаемых в глазах Запада мусульманских сект. Уже четвертое поколение подряд носящий титул «Ага-хан» потомок Кийи Бозорга Умида, – либо самого истинного имама Низара, как считают нынешние люди Истины, – живет в Англии, выглядит вполне по-европейски и обладает состоянием во много миллионов фунтов стерлингов, ежегодно пополняемым исмаилитами-низаритами всего мира. Ага-ханы не оставляют своих верных и известны благотворительной деятельностью. После развала Советского Союза Фонд Ага-хана приложил немало усилий, чтобы спасти исмаилитов Памира от голода и нищеты. Фонд выделяет стипендии на образование и прикладывает все усилия для того, чтобы наследие исмаилитов, их теории, их книги и образ жизни предстали в истинном свете. В Лондоне создан Институт Исмаилизма, занимающийся исследованиями исмаилитской истории и исправлением того ее образа, который сложился в представлении людей Запада.

Следует заметить, что история обошлась с исмаилитами-низаритами очень сурово и во многом несправедливо, оболгав их и слепив в одно невнятное, но устрашающее целое образы их вождей. Слишком велик был ужас перед Хасаном ас-Саббахом и его учением, слишком соблазнительным оно казалось многим. Даже через сто лет после смерти Хасана всякий суннитский правовед считал своим долгом громить и обличать его учение. В нем справедливо видели угрозу самым основаниям ортодоксального ислама. Да и сам суннитский ислам возродился из упадка, в котором оказался во времена сельджуков, в немалой степени благодаря необходимости бороться с исмаилизмом. Великий ал-Газали, названный спасителем ислама и ставший гонителем Омара Хайяма, большую часть своих трудов посвятил именно опровержению того, что считал самой страшной из ересей, – учения исмаилитов-низаритов, краеугольным камнем которого были труды Хасана.

Простонародная традиция приписывала исмаилитам, как и множеству еретиков-сектантов до и после них, все мыслимые и немыслимые пороки, начиная от убийств и кончая свальным кровосмешением. Квинтэссенция лжи о людях Истины – известный анекдот Марко Поло о «Старце горы» и его верных фанатиках-убийцах, которых он обманывает и одурманивает и, заставляя поверить, что они побывали в райском саду, понуждает убивать неугодных ему. Рассказ этот – причудливое смешение нелепостей, расцвеченных восточной экзотикой. «Старец горы» – буквально, «шейх ал-джабал» – это титул Рашида ад-дина Синана, ставшего главой исмаилитских крепостей Сирии через полвека после смерти Хасана. При Хасане «фидаи» – те, кого традиция считает страшными и неумолимыми убийцами, даже не были особой группой. Так звали тех, кто решил посвятить жизнь служению Истине, составляя охрану и гвардию Хасана. Любой из этих людей ради своих братьев по вере мог отправиться убивать и умирать. Хасан не понуждал и не дурманил их. Все они понимали, на что идут и ради чего рискуют. В более поздние времена убийц уже готовили особо, соединяя решимость и отвагу с навыками, нужными для незаметного существования в людской стае. Кийю Бозорга Умида следует, по-видимому, считать ответственным за начало такой практики. Как и за то, что революция Истины, начатая Хасаном, выродилась в войну тайной секты против всего мира. Хотя, безусловно, определил такую ее дорогу именно Хасан, разделивший мир на друзей, врагов и невежественных. «Райский сад» из анекдота, приведенного Марко Поло, – по-видимому, отголосок слуха о роскошных садах Ламасара, которыми исмаилиты так гордились.

Современники-сунниты рисовали низаритов самыми черными красками. Европейцы, пришедшие с крестом и мечом на Ближний Восток, приняли чужие рассказы на веру – тем более охотно, что сами исмаилиты не рассказывали о себе непосвященным. Рассказам этим придавало оттенок правдивости еще и то, что многие замки поздних низаритов действительно превратились в гнезда наемных убийц. От их рук гибли все, за чью голову было заплачено: и христианские бароны Святой земли, и суннитские эмиры, и даже братья-шиа, проповедники и крестьяне.

Как только правитель какой-либо земли набирался силы, он – будь то шиа, христианин или человек сунны – немедленно принимался выкорчевывать низаритов, считая их главной угрозой своей жизни и власти. С крепостями исмаилитов Ирана покончили монголы. Исмаилитов Сирии сильно потеснил Салах ад-Дин и окончательно добил мамлюк Бейбарс. Последние исмаилиты, надеясь уцелеть, прислали ему гонцов с обещанием принести вассальную клятву и по его требованию убить любого его врага. Бейбарс, ужаснувшись, приказал извести исмаилитов как можно быстрее, – и преуспел в этом.

До наших дней исмаилиты-низариты дожили в веротерпимой Индии, в Иране и на Памире, где до сих пор почитают Насира Хусроу. За последние полвека они широко расселились по миру.

За то же время произошел и перелом в восприятии исмаилитов-низаритов западной культурой. В девятнадцатом и первой половине двадцатого столетия Европу заполонили псевдоисторические и откровенно бульварные романы о страшных, развратных, безумных от слепой веры и дурмана убийцах, готовых лишить жизни любого по приказу зловещего и таинственного хозяина, согбенного старца-затворника. Лишь после Второй мировой войны исследователями были собраны и опубликованы документы, позволяющие представить в истинном свете как самих низаритов, так и их первого вождя – человека исключительного таланта, силы и знаний, посвятившего свою жизнь Истине и вставшего рядом с ней, – Хасана ас-Саббаха.

Note message