Дик Фрэнсис

1971, Перелом

Аннотация

Все началось с того, что неизвестные гангстеры под угрозой смерти заставили Нейла Гриффона, тренера одной из скаковых конюшен, участвовать в их махинациях. Однако Нейл вовсе не собирается покорно наблюдать за происходящим. Он начинает тайную борьбу со своими новыми хозяевами.

Глава 1

На них были резиновые маски. Одинаковые. В полном недоумении я уставился на безликие лица, ведь меня никак нельзя отнести к числу тех людей, кого гангстеры похищают за двадцать минут до полуночи. В свои тридцать четыре года я был вполне трезвомыслящим деловым человеком и в настоящее время приводил в порядок бухгалтерские книги отца, которому принадлежали тренерские конюшни в Ньюмаркете.

Свет настольной лампы падал вниз, оставляя комнату в полумраке Резиновые лица белели на фоне почти черной стены и приближались ко мне, подобно хищным лунам, нацелившимся затмить солнце. Я заметил их, как только услышал щелчок замка: две размытые фигуры спокойно направлялись ко мне из холла. Они шли по натертому до блеска паркету совершенно бесшумно и, если не считать лунообразных лиц, были с ног до головы во всем черном.

Я поднял телефонную трубку и набрал первую девятку из трех.

Один из гостей ускорил шаг и, подойдя почти вплотную, резко взмахнул рукой Я только набрал вторую девятку и едва успел отдернуть палец - третью по этому аппарату уже не суждено было набрать никому. Рука в черной перчатке медленно подняла тяжелую полицейскую дубинку, разворошив бренные останки собственности Министерства почт.

- Красть здесь нечего, - заметил я.

Второй человек тоже подошел к столу. Он остановился напротив кресла, в котором я все еще сидел, достал пистолет и, не колеблясь, прицелился мне в лоб.

- Пойдем, - сказал он ровным голосом, без выражения и ощутимою акцента, хотя сразу чувствовалось, что он - не англичанин.

- Зачем?

- Пойдем.

- Знаете, мне что-то не хочется, - вежливо ответил я и, наклонившись вперед, нажал на выключатель настольной лампы.

Внезапно наступившая темнота дала мне секунды две форы, которой я не преминул воспользоваться. Быстро поднявшись на ноги, я схватил тяжелую лампу и, размахнувшись, нанес удар ее основанием в направлении говорившей со мной маски.

Вслед за глухим звуком послышалось нечто похожее на ворчание. «Попадание, - подумал я, - но не нокаут».

Не забывая о полицейской дубинке, угрожающей мне слева, я осторожно выбрался из-за стола и кинулся к двери. Но маски не стали терять времени на прочесывание темноты. Яркий луч фонаря описал полукруг и ослепил меня. Я рванулся в сторону, пытаясь выскользнуть из луча, но замешкался и неожиданно увидел сбоку от себя резиновую маску, которую ударил лампой.

Луч фонаря заплясал по стенам и остановился на выключателе у дверей. Я не успел помешать - рука в черной перчатке скользнула вниз, раздался щелчок, и квадратный, отделанный дубовыми панелями кабинет осветился пятью настенными бра, по две лампочки в каждом.

В кабинете было два окна, занавешенных зелеными, до полу, шторами. Один ковер из Стамбула. Три кресла. Один дубовый сундук шестнадцатого века. И больше ничего. Строгая обстановка, отражающая спартанский образ жизни моего отца.

Я всегда считал, что, когда тебя похищают, сопротивление следует оказывать с первой минуты. Ведь похитителям нужен ты сам, а не твой труп, а раз риска для жизни нет, глупо сдаваться, как следует не подравшись.

Я поступил согласно своим убеждениям.

Хватило меня минуты на полторы, в течение которых мне не удалось выключить свет, пробиться к двери или выпрыгнуть из окна. Я ничего не мог противопоставить резиновой дубинке и пуле, которые в любую секунду могли меня искалечить. Бесстрастные, обтянутые резиной лица подступили ко мне, и, когда я попытался, довольно неразумно, сорвать одну из масок, пальцы мои беспомощно скользнули по тугой поверхности Маски предпочитали ближний бой и явно были специалистами своего дела. За полторы минуты, показавшиеся мне целой вечностью, я был прижат к стенке и получил такую взбучку, что втайне пожалел о решении проверить свои теории на практике.

Напоследок мне здорово заехали кулаком в живот, и дуло пистолета уперлось в мой лоб Я стукнулся затылком о стену; дубинка просвистела где-то над правым ухом. Затем я вообще перестал ощущать ход времени, а очнувшись, понял, что лежу на заднем сиденье автомобиля лицом вниз, с туго связанными за спиной руками.

Довольно долго я надеялся, что просто сплю. Постепенно возвращающееся сознание дало мне понять, что это не так. Мне было ужасно неудобно и очень холодно тонкий свитер отнюдь не защищал от ночных заморозков.

В голове моей стучал паровой молот. Бум, бум, бум.

Будь у меня побольше душевных сил, я бы ужасно разозлился на себя за то, что оказался таким растяпой. Но мысли текли вяло, как в тумане, - помню только смутное удивление, что именно я оказался объектом похищения: из всех возможных кандидатов я бы поставил себя на последнее место.

«Нездоровый дух в нездоровом теле…» - машинально подумал я и попытался улыбнуться, но губы мои, плотно прижатые к чехлу из кожзаменителя, от которого несло псиной, отказались повиноваться.

Говорят, что многие люди в момент мучительной агонии призывают на помощь мать, а затем бога, но я потерял мать, когда мне исполнилось два года, и лет до семи был глубоко убежден, что она сбежала из дому вместе с богом, и они живут себе припеваючи в каком-нибудь другом месте. («Бог забрал твою маму к себе, мой дорогой, потому что она нужна ему больше, чем тебе».) По этой вполне понятной причине я не испытывал к нему особой любви, да к тому же сейчас речь шла не о мучительной агонии, а скорее о небольшом сотрясении мозга, куче синяков и неизвестном будущем, которое ждало в конце пути. Тем временем машина продолжала нестись вперед. Лучше мне не стало. Прошло всего… несколько лет, мы резко затормозили, и я чуть было не свалился с сиденья. Оцепенение, сковывавшее мозг, пропало, но в результате я стал чувствовать себя еще хуже.

Резиновые лица наклонились ко мне, выволокли из машины и буквально втащили по ступенькам в какой-то дом. Один из гангстеров обхватил меня за плечи, другой - за ноги. Незаметно было, чтобы они испытывали затруднения, ворочая сто шестьдесят фунтов моего полуживого тела.

Яркий свет помещения заставил меня зажмуриться. Паровой молот никак не унимался.

Через некоторое время меня довольно бесцеремонно бросили на деревянный пол, и я упал на бок. Пахло ароматической мастикой. Ужасно неприятно. Я чуть-чуть приоткрыл глаза и удостоверился в своей правоте. Самый обычный современный паркет. Тонкая фанеровка березой. Ничего особенного. Голос, в котором слышалась едва сдерживаемая ярость, произнес откуда-то сверху:

- Это еще кто такой?

В наступившем гробовом молчании я рассмеялся бы, если б мог. Резиновые маски не сумели даже похитить кого нужно. Мало того, что меня избили, так наверняка им и в голову не придет извиниться и любезно доставить меня обратно домой.

Я чуть приподнял голову, щурясь от яркого света и пытаясь рассмотреть человека, который сидел в кожаном кресле с прямой спинкой, сцепив пальцы на толстом животе. Хотя он, как и бандит в резиновой маске, говорил почти без акцента, в нем нетрудно было угадать иностранца. Лучше всего, конечно, я видел его ботинки, находившиеся со мной на одном уровне: ручной работы, из мягкой генуэзской кожи. Фирма итальянская, но это ничего не доказывает: итальянская обувь продается повсеместно, от Сингапура до Сан-Франциско.

Один из гангстеров откашлялся.

- Это - Гриффон.

Мне больше не хотелось смеяться. Он назвал мою фамилию. И если они ошиблись, значит, им необходим был мой отец. Тоже невероятно: как и я, он не принадлежал к числу тех, кого выгодно похищать.

Человек в кресле с той же едва сдерживаемой яростью процедил сквозь зубы:

- Это не Гриффон.

- Не может быть, - с определенной долей нерешительности продолжала настаивать резиновая маска.

Человек встал с кресла и носком элегантного ботинка перевернул меня на спину.

- Гриффон - старик, - сказал он. Его резкий голос подействовал на гангстеров, как удар хлыста: оба отступили на шаг.

- Вы нам этого не говорили.

Второй гангстер пришел на помощь первому и произнес с явным американским акцентом:

- Но мы наблюдали за ним весь вечер. Он обходил конюшни, осматривая каждую лошадь, давал указания. Это - Гриффон, тренер.

- Помощник Гриффона! - Человек вновь уселся в кресло, вцепившись в подлокотники с тем же усилием, с которым, по-видимому, сдерживал гнев. - Встать! - резко сказал он.

Я попытался подняться на четвереньки, но это было так утомительно - да и с какой стати? - что я вновь осторожно улегся на пол. Атмосфера в комнате при этом не стала менее напряженной.

- Встать! - в бешенстве повторил он. Я почувствовал тупую боль в бедре, открыл глаза и увидел занесенную для второго удара ногу гангстера, говорившего с американским акцентом. Меня почему-то удивило, что он обут в ботинки, а не в сапоги.

- Хватит. - При звуке резкого голоса он так и застыл в нелепой позе. - Посадите его на стул.

Американец взял стул и поставил его напротив кресла, футах в шести. «Середина викторианской эпохи, - машинально отметил я. - Красное дерево. Сиденье, вероятно, было прежде тростниковым, а сейчас его обтянули ситцем в цветочек».

Резиновые маски подняли меня и опустили на стул, так что связанные руки оказались за спинкой. Затем, отступив на шаг, они замерли на месте.

С высоты моего положения мне стал лучше виден их хозяин, хотя ситуация оставалась столь же загадочной.

- Помощник Гриффона, - повторил он. Злобы в его голосе поуменьшилось, она как бы отошла на задний план: смирившись с ошибкой, он искал теперь приемлемый выход из положения. Правда, недолго.

- Пистолет, - сказал он, и резиновая маска тут же повиновалась.

Хозяин был толст и лыс и вряд ли, глядя на свои старые фотокарточки, он остался бы доволен сопоставлением. Жирные щеки, тяжелый подбородок, набрякшие веки не могли до конца скрыть его когда-то изящных черт, которые еще можно было различить в линии носа и дугах бровей. В принципе он имел все данные для того, чтобы быть очень красивым человеком, и выглядел, начал фантазировать я, как если бы Цезарь неожиданно предался обжорству. Как и всякого толстого человека, его можно было бы принять за добряка, если бы не глаза, в прищуре которых безошибочно угадывалась злая воля.

- Глушитель, - ледяным тоном произнес он. В его раздраженном, презрительном голосе слышалось явное наплевательство на двух дураков в резиновых масках.

Один из них вытащил глушитель из кармана брюк, и Цезарь начал привинчивать его на дуло. Это уже становилось серьезным. Кажется, он просто решил похоронить ту ошибку, которую допустили его громилы.

- Я не помощник Гриффона, - сказал я. - Я его сын.

Он закончил привинчивать глушитель и начал поднимать пистолет.

- Я - сын Гриффона, - повторил я. - И в чем, собственно дело?

Глушитель завис в воздухе, где-то на уровне моего сердца.

- Если вы собираетесь меня убить, - продолжал я, - то по крайней мере скажите, за что?

Голос мой звучал более или менее нормально. Хорошо, что он не мог видеть, как по моей спине и груди ручьями течет пот.

Прошла вечность. Я уставился на него, он - на меня. Я ждал. Казалось, в голове у него завертелись колесики и защелкали пружинки, совсем как в игральных автоматах.

Через некоторое время, в течение которого пистолет не опустился ни на миллиметр, он произнес:

- Где твой отец?

- В больнице. Еще одна пауза.

- Сколько он там пробудет?

- Не знаю. Месяца два-три.

- Он умирает?

- Нет.

- Что с ним?

- Автомобильная катастрофа. Неделю назад. Он сломал себе ногу.

Еще одна пауза. Рука, державшая пистолет, не шелохнулась. «Это будет ужасно несправедливо, - подумал я, - если придется вот так взять и умереть. Но ведь смерть вообще - несправедливость. Возможно, всего лишь один человек на миллион заслуживает ее, да и то, если речь идет не об убийстве - самой несправедливой из всех форм смерти».

В конце концов Цезарь заговорил более спокойным тоном:

- Кто будет тренировать лошадей летом, если твой отец не поправится?

Только большой опыт работы с хитрыми промышленниками, которые громко чертыхались направо и налево, а в самый разгар спора шли на уступки, чтобы добиться желаемого, помог мне удержаться на краю той пропасти, где я очутился. Испытав огромное облегчение от столь безобидного вопроса, я чуть было не сказал ему правду: это еще не решено. Как стало известно позже, ответь я подобным образом, он бы выстрелил не задумываясь. Ему нужно было, чтобы в Роули Лодж работал постоянный тренер, а не временно исполняющий тренерские обязанности человек, которого к тому же похитили и который мог натворить своей болтовней немало бед.

Поэтому, повинуясь инстинкту, я ответил: «Тренировать лошадей буду я сам», - хотя до этого не имел ни малейшего желания оставаться в конюшнях после того, как будет подыскан подходящий тренер.

Видимо, вопрос этот для него действительно являлся критическим. Страшный черный круг глушителя дрогнул, описал дугу и опустился вниз. Толстяк положил пистолет на колени.

Судорожный всхлип вырвался из моей груди, когда я понял, что самое страшное позади. Меня затошнило. Впрочем, мое будущее продолжало оставаться неясным: я все еще находился в неизвестном доме, связанный, и понятия не имел, по какой причине попал в заложники.

Толстяк продолжал меня рассматривать. Он думал. Я попытался расслабить ноющие мускулы, чтобы хоть как-то унять ломоту в теле и гул в голове, о которых, кстати, совсем позабыл перед лицом более серьезной опасности.

В комнате было холодно. Гангстеров, похоже, грели резиновые маски и перчатки, а толстяка защищал слой жира, но я чувствовал себя плохо. На мгновение мне пришла в голову мысль, что они не протопили помещение специально, с целью психологической обработки моего престарелого отца. Впрочем, кто знает? Комната вообще выглядела неуютно.

В сущности, она представляла собой небольшую гостиную типичного маленького домика постройки тридцатых годов двадцатого века. Мебель, расставленная вдоль стен с полосатыми кремовыми обоями (благодаря чему толстяк получал пространство для действий), составляла гарнитур из трех предметов - стола с раздвижной столешницей, стандартного торшера с бумажным трехцветным абажуром и застекленной горки для демонстрации предметов, которых в ней не было. На блестящем паркете не лежали ковры, нигде не было видно ни книг, ни журналов - словом, по комнате трудно было судить, чем занимается ее хозяин. Спартанская обстановка, которая так нравилась моему отцу, но только совсем не в его вкусе.

- Я отпущу тебя, - произнес толстяк, - при одном условии.

Я промолчал. Он продолжал смотреть на меня, все еще медля.

- Если ты в точности не выполнишь моих указаний, я разорю твоего отца.

Я почувствовал, как от изумления у меня отваливается нижняя челюсть, и, спохватившись, захлопнул ее со стуком.

- Я вижу, ты сомневаешься, что я на это способен. Напрасно. За свою жизнь мне доводилось уничтожать кое-что посерьезнее каких-то скаковых конюшен.

Я не стал бурно реагировать на его пренебрежительные слова. Давным-давно я усвоил, что возмущаться и спорить бессмысленно: сразу оказываешься в роли защищающегося, а это только на руку оппоненту. Восемьдесят пять владельцев из аристократических семей тренировали в Роули Лодж своих лошадей, общая стоимость которых превышала шесть миллионов фунтов стерлингов.

- Каким образом? - коротко спросил я. Он пожал плечами.

- Тебя, скорее, должно интересовать, как предотвратить подобный исход. В сущности, это совсем несложно.

- "Придерживать" лошадей на скачках? - спокойно поинтересовался я. - Проигрывать, когда вы этого потребуете?

Его жирное лицо вновь исказилось гневом, и дуло пистолета начало поворачиваться в мою сторону. Но он быстро взял себя в руки.

- Я не мелкий жулик, - с выражением проговорил он.

«Но ты вспыхиваешь как порох в ответ на оскорбление, хотя и не намеренное, - подумал я, - и когда-нибудь я воспользуюсь твоей слабостью».

- Прошу прощения, - без тени иронии ответил я, - но мне всегда казалось, что резиновые маски просто дешевка.

Он окинул раздраженным взглядом двух гангстеров, стоящих за моей спиной.

- Это не моя инициатива. Они чувствуют себя в большей безопасности, оставаясь неузнанными.

«Как разбойники с большой дороги, - подумал я, - которые рано или поздно попадают на виселицу».

- Можешь выставлять на скачки любых лошадей, каких пожелаешь. Тебе предоставляется полная свобода действий… за одним только исключением.

Я промолчал. Он пожал плечами и пояснил:

- Ты возьмешь к себе человека, которого я пришлю.

- Нет, - сказал я.

- Да. - Он уставился на меня не мигая. - Ты это сделаешь. Если нет - я уничтожу конюшни.

- Но это же глупость. И совершенная бессмыслица.

- Нет, - сказал он. - Более того, ты никому не скажешь, что тебя заставили принять этого человека. Ты сделаешь вид, что поступил так по собственному желанию. Главным образом это касается полиции. Если ты предпримешь малейший шаг, который вызовет недоверие к данному человеку, или попытаешься избавиться от него, я разорю конюшни. - На мгновение он умолк. - Ты меня понял? Если ты предпримешь какие-либо действия против моего человека, твоему отцу некуда будет возвращаться, когда он выйдет из больницы.

После короткого напряженного молчания я спросил:

- В качестве кого он будет работать?

- Ты предоставишь ему возможность участвовать в скачках, - осторожно ответил толстяк. - Он - жокей.

Я почувствовал, как у меня задергался глаз, и для него это не прошло незамеченным. Первый раз в течение всего разговора ему удалось выбить меня из колеи.

Об этом не могло быть и речи. Ему даже не придется говорить мне, какие скачки проиграть, достаточно предупредить своего человека.

- Нам не требуется жокей, - сказал я. - У нас есть Томми Хойлэйк.

- Ваш новый жокей постепенно займет его место. Томми Хойлэйк был вторым жокеем страны и входил в число лучших двенадцати в мире. Никто не мог занять его места.

- Владельцы никогда не согласятся, - сказал я.

- Вам придется их уговорить.

- Это невозможно.

- Подумайте о будущем ваших конюшен. Наступило долгое молчание. Одна из резиновых масок переступила с ноги на ногу и вздохнула, как бы от скуки, но толстяку, казалось, торопиться было некуда. Я попросил бы его развязать мне руки, но почему-то не сомневался, что он откажется и еще получит при этом огромное удовольствие.

- Если я возьму на работу вашего жокея, конюшни в любом случае лишаются будущего, - нарушил я затянувшуюся паузу.

Он пожал плечами.

- Возможно, у вас будут мелкие неприятности, но вы уцелеете.

- Я не могу принять вашего предложения, - сказал я. Он моргнул. Рука, державшая пистолет, дрогнула.

- Я вижу, - произнес он, - ты просто меня не понял. Я ведь говорил, что отпущу тебя при одном условии. - Его ровный, спокойный тон не оставлял сомнений в серьезности этого безумного разговора. - Оно заключается в том, что ты возьмешь жокея, которого я укажу, и при этом не будешь обращаться за помощью ни к кому, включая полицию. Если ты нарушишь это условие, я уничтожу конюшни. Но… - тут он заговорил медленнее, делая ударение на каждом слове, - если ты не согласен, тебе придется остаться здесь. Навсегда.

На это нечего было возразить.

- Ты меня понял? Я вздохнул.

- Да.

- Прекрасно.

- Помнится, кто-то сказал, что он - не мелкий жулик.

Ноздри его раздулись.

- Я - оператор.

- И убийца.

- Я убиваю только в том случае, когда жертва сама настаивает.

Я уставился на него. Он смеялся про себя над своей милой шуткой - это было хорошо заметно по чуть участившемуся дыханию и дрожи в уголках губ.

«Жертва, - решил я, - не будет настаивать. Пусть себе смеется, сколько влезет».

Я слегка передернул плечами, пытаясь унять боль. Он внимательно наблюдал за мной, но не произнес ни слова.

- Ну что же, - сказал я. - Кто он? Толстяк замялся.

- Ему восемнадцать лет, - ответил он.

- Восемнадцать!… Он кивнул.

- Ты дашь ему лучших лошадей, а на скачки в дерби - Архангела.

Невозможно. Абсолютно невозможно. Я посмотрел на пистолет, покоящийся на великолепно сшитых брюках. И промолчал. Мне нечего было сказать.

- Завтра он придет в ваши конюшни. - В голосе толстяка слышалось удовлетворение победой. - Ты наймешь его. Пока у него небольшой опыт верховой езды. Потрудись исправить это упущение.

Неопытный наездник на Архангеле… просто смешно. Настолько смешно, что он похитил меня и угрожает убить, чтобы доказать серьезность своих намерений.

- Его зовут Алессандро Ривера. - На мгновение задумавшись, он добавил самое существенное:

- Это - мой сын.

Глава 2

Очнулся я на голом полу обшитого дубовыми панелями кабинета в Роули Лодж. Я лежал на животе. Одни неудобства. Ну и ночка!

Постепенно сознание прояснилось. Одеревеневшее тело, холод, путающиеся мысли - как после наркоза…

Наркоз…

Отправляясь в обратный путь, они любезно не стали бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу, и тот, не доставая резиновой дубинки, быстро сделал мне укол в предплечье, после чего мы молча сидели примерно четверть часа, а затем я внезапно потерял сознание и абсолютно не помнил, как очутился дома.

Кряхтя и постанывая, я принялся себя ощупывать. Похоже, все было на месте и без видимых повреждений. Относительно, конечно, потому что, встав на ноги, я понял, что благоразумнее будет сесть в кресло. Я положил локти на стол, голову на руки и стал ждать.

Небо за окном посерело, предвещая приближение ненастного дня. Оконные стекла понизу покрылись корочкой льда. Я продрогло костей.

Мысли мои, казалось, тоже замерзли. Я помнил только, что именно сегодня меня должен осчастливить своим визитом Алессандро Ривера. «Может быть, - устало подумал я, - он унаследовал комплекцию отца, и тогда вопрос о его участии в скачках снимается сам собой. А если нет, с какой стати его папаша стрелял из пушек по воробьям? Почему не пошел обычным путем и не отдал сына в ученичество, как это принято у всех нормальных людей? Потому что он не нормален, потому что сын его не обычный ученик и потому что ни один нормальный ученик не помыслит начать свою карьеру скачками на фаворите в дерби».

Я задумался, как на моем месте повел бы себя отец, не лежи он на вытяжении со сложным переломом большой берцовой кости. Во всяком случае, он последовал бы за бандитами не сопротивляясь, с гордо поднятой головой. И тем не менее ему тоже пришлось бы решать, действительно ли толстяк намеревается уничтожить конюшни и каким образом он собирается выполнить эту угрозу.

Два вопроса, ответить на которые не представлялось возможным.

Я не мог рисковать чужими конюшнями. И лошадьми, стоящими шесть миллионов фунтов стерлингов. У меня были свои интересы в жизни, своя работа.

Я не мог переложить решение на плечи отца: он слишком плохо себя чувствовал, и я вообще не хотел ему рассказывать о происшедшем.

Я не мог теперь подыскать себе замену: нечестно предлагать человеку подержать гранату с выдернутой чекой.

Я задержался в конюшнях отца несмотря на то, что меня ждала очередная командировка. Оставить конюшни было не на кого - помощник отца сидел за рулем того самого «Роллс-Ройса», в который врезался грузовик, и сейчас лежал без сознания в одной больнице со своим хозяином.

Итак, проблема. «Но ведь решение сложных проблем - моя работа, - иронически подумал я. - Когда дело у предпринимателей не идет как надо, появляется дело у меня».

На данный момент ничего не могло выглядеть мрачнее, чем мое будущее в Роули Лодж. Дрожа всем телом, я осторожно распрямился, выполз из-за стола, добрался до кухни и сварил кофе. Нельзя сказать, что он сильно на меня подействовал. Доковыляв до ванной комнаты на втором этаже, я соскоблил бритвой отросшую за ночь щетину и бесстрастно посмотрел на запекшуюся на щеке кровь. Помылся. Небольшая царапина от дула пистолета подсохла и начала заживать.

Из окна сквозь голые ветки деревьев были видны сверкающие фары машин, снующие взад и вперед по Бэри Роуд. Водители, сидевшие в теплых коробках на колесах, жили в ином измерении, так как считали, что похищения и шантаж касаются каких-то других людей, а к ним не имеют никакого отношения. Невероятно, что я попал в число этих других.

Морщась от боли во всем теле, я посмотрел в зеркало на свои опухшие глаза и задумался о том, что теперь мне придется плясать под дудку толстяка. Оставалось утешаться тем, что из молодых побегов, гнущихся от штормовых ветров, вырастают дубы.

Да здравствуют дубы!

Проглотив несколько таблеток аспирина, я перестал дрожать и надел брюки для верховой езды, сапоги, еще два пуловера и толстую куртку. Несмотря ни на что, нельзя было забывать о конюшнях.

Здания конюшен располагались по обе стороны выводного манежа, на который не пожалели места в 1870 году и который спустя сто с лишним лет не устарел и не потерял своего значения. В те далекие времена комплекс состоял всего из двух зданий, расположенных друг против друга, в каждом из них помещалось по три конюшни на десять денников. В дальнем конце манежа, подобно стене, соединяющей эти два здания, находилась фуражная, двойные ворота и просторная инвентарная. Когда-то ворота открывались прямо в поле, но как только к отцу пришел первый успех, он выстроил две новые конюшни на двадцать пять денников, которые образовали еще один небольшой манеж. Очередные двойные ворота вели отсюда в маленький паддок, огражденный канатами.

Снаружи короткой западной стены в конце здания, расположенного к северу - лицевой стороной к Бэри Роуд, - были пристроены последние четыре денника. Несчастный случай произошел в одном из них.

Когда я появился в дверях, толпа наездников встрепенулась и направилась в мою сторону. Судя по всему, они не собирались меня порадовать. Я раздраженно стоял и ждал, когда они подойдут. Мало мне было с утра неприятностей.

- Лунный Камень, сэр, - взволнованно сообщил один из них. - Бился в деннике и сломал ногу.

- Хорошо, - резко ответил я. - А теперь возвращайтесь к своим обязанностям. Скоро тренировка.

- Да, сэр, - раздался в ответ неровный хор голосов, и они неохотно разбрелись по манежу, то и дело оглядываясь.

- Черт, черт, черт! - громко выругался я, но легче мне не стало. Лунный Камень, теперь уже состарившийся, был когда-то звездой стипль-чеза и принадлежал моему отцу, обожавшему скачки с препятствиями. Невелика потеря с точки зрения денег, но она расстроит отца больше, чем неприятность с любой другой лошадью. И никакая страховка не поможет смягчить боль утраты.

Я заковылял к деннику, у дверей которого стоял пожилой конюх. Свет изнутри падал на дубленую кожу его лица, превращая глубокие морщины в рытвины. При звуке моих шагов он обернулся Рытвины задвигались по лицу, словно мозаика в калейдоскопе.

- Плохо, сэр. Подколенок сломан.

Кивнув головой и тут же пожалев об этом лишнем движении, я добрался до дверей и вошел внутрь. Лунный Камень стоял на своем обычном месте, привязанный за хомут. На первый взгляд все было в порядке: увидев меня, ветеран повернул голову, повел ушами, и во взгляде его черных влажных глаз засветилось обычное любопытство. Пять лет, в течение которых ему не было равных, не прошли бесследно, и он держался с достоинством, присущим только необычайно умным и одаренным скакунам. О жизни и скачках он знал неизмеримо больше, чем самый талантливый молодняк конюшен. Ему исполнилось пятнадцать лет, и в последние пять он стал другом моего отца.

Левая задняя нога его была идеально прямой, он на нее опирался, правая казалась слегка вывернутой. На шее и боках темнели большие пятна пота, но выглядел он довольно спокойным.

Этти Крэйг, главный конюх, стояла рядом, успокоительно поглаживая скакуна и что-то ласково ему внушая. Она посмотрела на меня с сожалением, ясно читавшемся на ее обветренном лице.

- Я послала за ветеринарным врачом, мистер Нейл.

- Только этого нам не хватало, - сказал я. Она кивнула.

- Бедный старик. За столько лет он мог научиться вести себя осмотрительней.

Я сочувственно хмыкнул, вошел в денник, ласково потрепал влажную черную морду и, стараясь не двигать коня с места, тщательно осмотрел его заднюю ногу. Сомнений не оставалось: коленный сустав был сломан.

Лошади изредка катаются по соломе, переваливаясь с боку на бок. Очутившись у дощатой стенки и почувствовав, что не удается распрямить ноги, они начинают биться в попытке подняться. Как правило, это кончается царапинами или, на худой конец, растяжением, но вполне возможно, что сильный удар может привести к перелому. Подобные случаи, к счастью, настолько редки, что иначе как невезением их не назовешь.

- Он так и лежал, когда Джордж пришел вывести его на прогулку, - сказала Этти. - Пришлось позвать конюхов на подмогу и подтащить беднягу на середину. А потом увидели, что он еле встает на ноги и совсем не может ходить.

- Чертовски плохо, - подтвердил Джордж, кивая. Я вздохнул.

- Ничего не поделаешь, Этти.

- Да, мистер Нейл.

На работе она всегда меня так называла, хотя в детстве я был для нее просто Нейлом. «Это укрепляет дисциплину», - сказала она однажды, и мне нечего было возразить. Когда отец назначил ее главным конюхом, в Ньюмаркете началось брожение умов, но он вызвал ее и при всех сказал прямо в глаза, что она предана делу, обладает огромными знаниями и никому не позволит сесть себе на шею и что, будь она мужчиной, никто бы не спорил. Отец всегда был логичен и справедлив и поэтому настоял на своем решении. Она стала единственным главным конюхом в Ньюмаркете, где девушки вообще редко работали, и в течение шести лет конюшни процветали под ее началом.

Я помню те времена, когда родители Этти приезжали к моему отцу и обвиняли его в том, что он испортил ей жизнь. Мне тогда было лет десять, а ей - девятнадцать, и образование она получила в очень дорогой частной школе. Ее родители приезжали все чаще и чаще, с горечью утверждая, что из-за лошадей она никогда не сможет удачно выйти замуж, но сама Этти явно замуж и не стремилась. О ее личной жизни никто ничего не знал, и мне казалось, что мужчины ее просто не интересуют. Она обращалась с ними, как с лошадьми, с той дружелюбной строгостью, в которой не было места сентиментальности.

После того как отец попал в аварию, все заботы легли на ее плечи. Теоретически мое слово являлось решающим, но мы с Этти прекрасно понимали, что без нее я бы просто пропал.

Глядя на уверенные движения ее рук, оглаживающих бока Лунного Камня, я подумал, что, хоть толстяк и посчитал меня легкой добычей, его сын Алессандро, став учеником, нарвется на крупные неприятности от мисс Генриетты Крэйг.

- Вам лучше отправиться с ребятами, Этти, - сказал я. - А я останусь и дождусь врача.

- Хорошо, - ответила она, и мне показалось, что она хотела предложить то же самое. Вполне справедливое распределение труда: лошадей давно готовили к открытию сезона, и Этти куда лучше меня знала, как следует проезжать каждую из них.

Подозвав Джорджа, она велела ему придержать Лунного Камня за хомут, чтобы тот не волновался, и, уже выходя из денника, вновь обратилась ко мне:

- Думаю, будет оттепель, но как быть, если земля не оттает?

- Отправляйтесь на Заповедный Холм, а там решайте по обстоятельствам, стоит устраивать проездку или нет.

- Хорошо. - Она кивнула, оглянулась на Лунного Камня, и на какое-то мгновение уголки опущенных губ придали ее лицу нежное выражение. - Мистер Гриф-фон очень огорчится.

- Я ничего ему не скажу.

- Да. - Она слегка улыбнулась, чисто по-деловому, и направилась в манеж - невысокая, аккуратная женщина, вполне компетентная и с железной волей.

Лунного Камня можно было спокойно оставить под надзором Джорджа, поэтому я последовал за Этти и стал смотреть, как готовят к отправке первый табун из тридцати лошадей. Конюхи выводили их из денников и вели в поводу через первые двойные ворота в малый манеж, а оттуда - в паддок, который служил местом сбора. Небо светлело с каждой минутой, и я подумал, что Этти, видимо, права: будет оттепель.

Минут через десять Этти навела порядок, расставив всех по местам, и лошади тронулись с места, мелькая в просвете между деревьями. Они направились в сторону Пустоши, за капитальную изгородь, которой были ограждены конюшни.

Не успел последний наездник скрыться из виду, как позади меня раздался скрип тормозов, и пыльный «Лендровер» остановился, разбрызгивая гравий из-под колес. Из машины выскочил ветеринарный врач с черной сумкой и, не переводя дыхания, выпалил:

- Сегодня что, все лошади на Пустоши больны? То у них колики, то с копытами не в порядке… А вы, должно быть, Нейл Гриффон… жаль вашего отца… Этти говорит, это случилось со стариком… Лунным Камнем… он на прежнем месте? - Не дожидаясь ответа, он быстро повернулся и решительно зашагал к наружным денникам. Он был молод, круглолиц, очень решителен и совсем не походил на ветеринара, которого я ожидал увидеть, - его отца, человека пожилого, довольно медлительного, веселого и такого же круглолицего, имевшего привычку потирать подбородок при обдумывании своих решений.

- Жалко, - сообщил молодой ветеринар, потратив на обследование Лунного Камня целых три секунды своего драгоценного времени. - Ничего не поделаешь, придется усыплять.

- Может, просто вывих? - с надеждой в голосе спросил я, цепляясь за соломинку.

Он окинул меня всепрощающим взглядом специалиста, говорящего с дилетантом.

- Сустав разбит вдребезги, - сказал он и принялся за дело. Старик Лунный Камень, великий скакун, распластался по соломенной подстилке. Складывая инструменты обратно в сумку, ветеринар добавил на прощанье:

- Не надо так сильно расстраиваться. Он прожил большую жизнь, удачнее, чем многие другие. И благодарите бога, что это не случилось с Архангелом!

Я смотрел на его округлую спину, стремительно от меня удалявшуюся. «Все же он очень похож на своего отца, - подумал я. - Разве что расторопнее».

Я нехотя вошел в дом и позвонил в агентство по перевозке лошадиных трупов. «Немедленно выезжаем», - ответили мне довольно веселым тоном. И действительно, фургон прибыл через полчаса.

Еще одна чашка кофе. Я сидел у кухонного стола и чувствовал себя отвратительно. Похищение явно не пошло мне на пользу.

Лошади первой проездки вернулись обратно без жеребца-двухлетки по имени Счастливчик Линдсей. Этти среди наездников не было, но зато они привезли с собой целый ворох скорбных новостей.

С нарастающим смятением я слушал, как три наезд-пика наперебой пытались рассказать, что Счастливчик Лнндсей, развернувшись на месте, скинул малыша Гинджа, а затем галопом умчался прочь, вроде бы в направлении конюшен, но потом свернул на Моултон Роуд, сбил велосипедиста и до смерти напугал женщину с ребенком, а очутившись напоследок у башни с часами, помешал автомобильному движению. «Полиция, - сообщил мне один из рассказчиков скорее с удовольствием, чем с сожалением, - допрашивает мисс Этти».

- Что с жеребцом? - спросил я. За Этти волноваться не приходилось: она сумеет за себя постоять, чего нельзя было сказать о Счастливчике Линдсее, который к тому же стоил тридцать тысяч гиней.

- Его поймали на шоссе за Вулвортсом. Я отослал их обратно к лошадям и стал ждать Этти, которая не замедлила явиться верхом на Счастливчике Линдсее. Позади нее, на неноровистой кобыле-трехлетке, плелся временно смещенный и полностью подавленный Гиндж.

Этти спрыгнула, наклонилась и опытной рукой провела по ногам гнедого жеребца.

- Ничего страшного, - пробормотала она. - Небольшой порез… Наверное, поранился о бампер стоящей машины.

- А может, о велосипед? - спросил я. Она посмотрела на меня и выпрямилась.

- Не думаю.

- Велосипедист получил травму?

- Так, легкая встряска, - призналась она.

- А женщина с ребенком?

- Каждый, кто тащит по Моултон Роуд во время утренней проездки коляску с ребенком, должен быть готов к виду обычной лошади, пусть и без седока. Эта дура орала как резаная. Естественно, жеребец испугался. Кто-то схватил его за повод, но он попятился, вырвался и поскакал в город… - Этти умолкла и бросила на меня настороженный взгляд. - Мне очень жаль…

- Бывает. - Я едва удержался от улыбки, выслушивая ее пассаж о детях. Впрочем, неудивительно. Она посвятила свою жизнь лошадям, и, следовательно, они были для нее важнее, чем люди.

- Проездка прошла успешно, - сообщила Этти - Условия нормальные. Тренировались там, где наметили вчера вечером. Гиндж упал на обратном пути.

- А может, Гинджу с ним не справиться?

- Не думаю. Раньше все было в порядке.

- Я целиком полагаюсь на вас, Этти.

- Дам ему другую лошадь на пару деньков. Она повела Счастливчика Линдсея в поводу и передала ухаживающему за ним конюху, тем самым в какой-то степени признавая, что совершила ошибку, посадив на жеребца Гинджа. Падения происходят каждый день, и нет такого жокея, которого ни при каких обстоятельствах нельзя скинуть с седла. Просто одни падают чаще, другие - реже.

Завтрак. Закончив ухаживать за лошадьми, конюхи заторопились в столовую за порцией овсяной каши, сандвичем и чашкой чая. Я вернулся в дом, страдая полным отсутствием аппетита.

Мне все еще было холодно. Столбики золы одиноко лежали в каминах десяти пыльных, заброшенных комнат, декоративный экран с пылающим огнем заслонял очаг в гостиной. Правда, в похожей на пещеру спальне отец подключил электрическую печку, а в обитом дубовыми панелями кабинете, где он работал по вечерам, стоял обогреватель, но это не спасало. Даже кухня не радовала теплом: газовые горелки уже месяц как находились в ремонте. Я родился и вырос в этом доме и привык не замечать холода, но, с другой стороны, я никогда еще не чувствовал себя так плохо.

В кухонную дверь просунулась женская головка. Аккуратно уложенные черные волосы обрамляли лицо крупными локонами, которые торжественно закручивались с боков и на затылке.

- Мистер Нейл?

- О… доброе утро, Маргарет.

Два черных блестящих глаза обследовали меня с головы до ног. Узкие ноздри задрожали, оценивая обстановку. Секретарша моего отца была экономна во всем, поэтому я видел лишь ее шею и часть щеки.

- Холодно, - сказала она.

- Да.

- В конторе теплее.

Голова исчезла и больше не появлялась. Я решил принять приглашение Маргарет (в том, что это приглашение, я не сомневался) и направился к углу дома, где одно помещение было отведено под контору, второе - под раздевалку, а третье, самое удобное, служило для приема посетителей, изредка наведывавшихся в наши конюшни Мы называли его «комнатой владельцев».

В конторе горел свет, казавшийся очень ярким после сумрачного дня. Горячий воздух с шумом вырывался из калорифера, имевшего форму гриба, а Маргарет уже успела скинуть дубленку и занять свое рабочее место.

- Инструкции? - коротко спросила она.

- Я еще не читал писем.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

- Неприятности?

Я рассказал ей о Лунном Камне и Счастливчике Линдсее. Она внимательно выслушала, ничего не ответила и спросила, где я так сильно порезался.

- Ударился о дверь.

Она посмотрела на меня скептически, но промолчала.

Своим поведением Маргарет чем-то напоминала Этти, несмотря на юбку, красивую прическу и модную косметику. Ей было под сорок, она три года как овдовела и сейчас деятельно занималась воспитанием своих детей - мальчика и девочки. К тому же она отличалась незаурядным умом и держала весь мир на расстоянии вытянутой руки от своего сердца.

Маргарет появилась в Роули Лодж совсем недавно, заняв место похожего на мышь старого Робинсона, который в семьдесят лет с большой неохотой отправился на пенсию. Старый Робинсон любил посплетничать в рабочее время и, когда я был маленьким, подолгу рассказывал мне о тех временах, когда Карл II лично принимал участие в скачках, сделав Ньюмаркет второй столицей Англии, так что послам приходилось приезжать туда на прием; и о том, как принц-регент навсегда покинул город из-за расследования, которое началось по делу его жеребца Побега, и отказался вернуться, когда Жокей-клуб извинялся и умолял его о возвращении; и о том, как в 1905 году король Эдуард VII имел крупные неприятности в полиции за превышение скорости по дороге в Лондон: на прямой - до сорока миль в час.

Маргарет работала куда аккуратнее и в два раза быстрее, чем старый Робинсон, и уже через шесть дней я понял, почему отец считает ее незаменимой. Она не требовала к себе особого подхода, а это качество он ценил превыше всего. Ничто не утомляло его больше, чем люди, постоянно навязывающие свои чувства; его ужасно раздражали даже разговоры о погоде, которыми принято начинать светские беседы. Так что они с Маргарет сразу нашли общий язык и прекрасно уживались.

Я плюхнулся в конторское вертящееся кресло отца и попросил ее вскрыть конверты. Мой отец никому этого не доверял, был у него такой пунктик. Она никак не прореагировала, ни словом, ни жестом, и сразу взялась задело. Изумительно.

Зазвонил телефон. Маргарет подошла.

- Мистер Бредон? О да. Он будет очень рад. Передаю трубку. - Она пододвинула ко мне аппарат - Джон Бредон.

- Спасибо.

Еще вчера я был бы на седьмом небе от счастья. Три дня провел я в мучительных поисках человека, который согласился бы освободиться от текущих дел и незамедлительно приехать в Роули Лодж тренером на время болезни моего отца, и наконец мои друзья порекомендовали мне обратиться к Джону Бредону, который совсем недавно ушел по возрасту с тренерской работы, обладал большим опытом и пользовался всеобщим уважением.

Он попросил время на обдумывание и обещал позвонить, как только примет окончательное решение.

Сейчас он сообщил, что будет счастлив воспользоваться моим предложением. Я поблагодарил и стал неловко извиняться:

- Я все обдумал и решил сам остаться…

Медленно кладя трубку, я поймал изумленный взгляд Маргарет. Я ничего не стал объяснять. Она ни о чем не спросила. После короткой паузы она принялась вскрывать оставшиеся письма.

Вновь зазвонил телефон. На сей раз, с непроницаемым лицом, Маргарет осведомилась, не угодно ли мне ответить мистеру Расселу Арлетти.

Я молча протянул руку.

- Нейл? - гаркнул знакомый голос. - Куда ты запропастился? Я еще вчера сообщил фирме «Грей и Кокс», что ты должен приехать. Они там с ума сходят. Сколько времени у тебя займет дорога?

«Грей и Кокс» в Хаддерсфилде с нетерпением ждали, что «Арлетти Инкорпорейтед» поможет им разобраться, почему их когда-то процветающая фирма оказалась на грани краха. А главный советник «Арлетти Инкорпорейтед» тем временем сидел в конторе Ньюмаркетских конюшен, проклиная все на свете.

- Передай им, что я не смогу приехать.

- Что?

- Рассел… послушай, тебе сейчас придется обойтись без меня. Мне необходимо остаться здесь.

- Ради всего святого, зачем?

- Больше некому.

- Ты говорил, что подыщешь замену от силы за неделю.

- Не вышло. Нет подходящей кандидатуры. Я не могу помогать «Грею и Коксу» за счет Роули Лодж. Сюда все-таки вложено шесть миллионов. Хочешь не хочешь, а я должен остаться.

- Но, черт возьми, Нейл…

- Извини, так получилось.

- "Грей и Кокс" будут в ярости.

- Поезжай туда сам. Ситуация самая обычная. Планируя выпуск товаров, занижают цены. Потом выясняется, что производство обходится дороже, и образуется дефицит. Плохое финансирование.

Он вздохнул.

- У меня нет твоего таланта выискивать первопричину. Других - сколько угодно. - Он задумался. - Придется просить Джеймса, когда он вернется из Шорхэма. Но ты точно не сможешь?

- Не рассчитывай на меня месяца три.

- Нейл!

- А еще лучше, пока не кончатся скачки в дерби…

- Не может перелом так долго срастаться, - возразил он.

- Этот - может. Раздробленные кости вышли наружу, и врачи долгое время предполагали, что ногу вообще придется ампутировать.

- А, черт!

- Я тебе позвоню, - сказал я, - дай только освободиться.

Когда нас разъединили, я долгое время сидел, уставившись в пространство, потом медленно положил трубку.

Маргарет слушала наш разговор с бесстрастным лицом, опустив глаза долу. Она никак не отреагировала на мое вранье.

«Не в последний раз», - подумал я.

Глава 3

День плохо начался и в дальнейшем не принес ничего хорошего. Я отправился на Пустошь понаблюдать за вечерней проездкой, и там мое тело стало болеть в самых неожиданных местах. Этти спросила, что у меня с зубами. Судя по моему лицу, пояснила она, я, должно быть, сильно мучаюсь.

Я ответил, что с зубами полный порядок и вообще, не пора ли заняться делом. Мы стали обсуждать достоинства и недостатки каждой лошади, оценивая их потенциальные возможности. Этти сказала, что Архангел обретет необходимую форму к скачкам на приз в две тысячи гиней.

Когда я поставил ее в известность, что временно остаюсь за тренера, на лице ее отразился неподдельный ужас.

- Это невозможно!

- Не очень-то у вас лестное обо мне мнение, Этти.

- Да нет, просто… Вы же совсем не знаете лошадей… - Она запнулась и решила подойти к решению вопроса с другой стороны:

- Вас никогда не интересовали скачки. Вы и маленьким не любили ходить на ипподром и плохо себе представляете, что к чему.

- Справлюсь, - ответил я. - С вашей помощью, конечно.

По-моему, мне не удалось ее убедить. Этти вообще не страдала тщеславием и никогда не переоценивала своих возможностей. Она прекрасно понимала, что тренировать лошадей - дело сложное и что сама она еще недостаточно хорошо разбирается во всех его тонкостях. Редко у кого можно встретить такую самокритичность, особенно в спорте. На трибунах всегда толпятся тысячи знатоков, которые все знают лучше всех.

- Кто займется составлением заявочных списков? - сурово спросила она, явно давая понять, что я на это не способен.

- Отец, как только ему станет легче. У него будет куча свободного времени.

На сей раз она удовлетворенно кивнула головой. Составить заявки на лошадей, способных выступить наиболее удачно, - большое искусство, которое под силу не каждому тренеру. От правильно поданных заявок зависит престиж и успех конюшен: нельзя включать сильную лошадь в слабый состав и наоборот. Мой отец сделал себе имя в основном на том, что почти всегда верно решал, какая лошадь должна участвовать в тех или иных скачках.

Жеребец-двухлетка встал на дыбы и передними копытами лягнул другого жеребца прямо в колено. Наездники просто не успели вовремя развести их, второй жеребец захромал. Этти отругала наездников ледяным голосом и велела одному из них спешиться и отвести лошадь в конюшни.

Я смотрел, как тот понуро бредет, ведя жеребца в поводу. С каждым неуверенным шагом голова лошади кивком опускалась вниз. Теперь колено жеребца распухнет, воспалится и станет горячим на ощупь, но, если повезет, придет в норму дня через три. А если нет - придется сообщить владельцу. И сделать это надо будет тренеру, то есть - мне.

Итак, за сегодняшнее утро одна лошадь околела и две получили травмы. Если так пойдет дальше, толстяку некого будет разорять.

Когда мы вернулись в манеж, у подъезда дома стояла полицейская машина, а в конторе нас ждал полисмен. Он сидел в моем кресле, разглядывая свои ботинки, и очень решительно поднялся, когда я вошел.

- Мистер Гриффон?

- Да.

Он не стал тратить времени на формальности.

- К нам поступила жалоба, сэр, что сегодня утром одна из ваших лошадей сбила велосипедиста на Моултон Роуд. Молодая женщина тоже предъявила претензии по поводу той же лошади, которая подвергла опасности жизнь ее ребенка.

Полисмен был в форме с сержантскими погонами - молодой парень лет тридцати, коренастый и уверенный в себе. Разговаривал он так вызывающе вежливо, что можно было расценить это как своего рода хамство, и, насколько я понял, он целиком и полностью был на стороне жалобщиков.

- Скажите, сержант, велосипедист получил увечья?

- Он весь в синяках, сэр.

- А что с велосипедом?

- Не могу знать, сэр.

- Как вы думаете… э-э-э… возможно джентльменское соглашение?

- Не могу знать, сэр, - упрямо повторил он. Его суровое лицо выражало явное неодобрение, и я невольно вспомнил одну из аксиом, которую проповедовал Рассел Арлетти: когда имеешь дело с журналистами и полицией, никогда не пытайся навязывать им своего мнения. И не шути: они ненавидят чужие шутки.

Я посмотрел на сержанта отсутствующим взглядом и спросил, нет ли у него с собой адреса и фамилии велосипедиста. После совсем недолгих колебаний он перелистнул страницу-другую своего блокнота и прочитал данные. Маргарет записала.

- А молодой женщины?

Он вновь принялся листать блокнот, затем осведомился, позволено ли ему будет снять свидетельские показания с мисс Крэйг, и, когда я ответил: «Естественно, сержант», прошел в манеж.

Этти окинула его с ног до головы оценивающим взглядом, после чего с каменным лицом стала отвечать на вопросы.

Я оставил их разбираться и вернулся в контору, желая закончить текущие дела и просмотреть документы вместе с Маргарет, которая предпочитала работать без перерыва на обед и уходить ровно в три часа, чтобы успеть забрать детей из школы.

- Не хватает нескольких бухгалтерских книг, - заметила она.

- Я просматривал их вчера вечером… Сейчас принесу.

В кабинете, обшитом дубовыми панелями, было тихо и пусто. «Интересно, - подумал я, - что скажет сержант, если я приведу его сюда и сообщу, что прошлой ночью два человека в масках напали и г меня, оглушили, принудили покинуть собственный дом, угрожали убить и усыпили перед тем, как привезти обратно?»

Я усмехнулся. Очень весело. Сержант всем своим видом покажет, какой я лжец, и его не в чем будет упрекнуть. Если бы не разбитый телефон и отвратительное самочувствие, я бы и сам решил, что события вчерашней ночи мне приснились.

Толстяк зря старался, пугая меня полицией. У сержанта это получилось куда более убедительно.

Когда я отдавал бухгалтерские книги Маргарет, Этти влетела в контору, вне себя от возмущения - Этот напыщенный индюк посмел…

- Часто происходят подобные инциденты? - спросил я.

- Конечно, нет, - с горячностью ответила Этти. - Лошади иногда вырываются на свободу, но все обходится без шума. Сказала же я этому старикашке на велосипеде, что мы с ним разберемся и внакладе он не останется. С чего ему вздумалось обращаться в полицию, ума не приложу.

- Зайду к нему сегодня вечером, - пообещал я.

- Прежний полисмен, сержант Чабб, - страстно заявила Этти, - сам бы все уладил. Он бы не стал шляться попусту для снятия свидетельских показаний. А этот - просто новичок. Его прислали к нам из Ипсвича, и вроде ему здесь не нравится. Не удивлюсь, если его только что повысили. Так и пыжится от сознания собственной важности.

- Нашивки совсем новые, - пробормотала Маргарет, соглашаясь.

- Мы всегда поддерживали хорошие отношения с полицией, - гневно сказала Этти. - Не понимаю, о чем они думали, взяв на службу человека, который абсолютно не разбирается в лошадях. - Выпустив в нас весь заряд энергии, она сделала несколько глубоких вдохов носом, пожала плечами и примирительно улыбнулась. - А, ладно… Бывает и хуже.

Глаза у нее были ярко-голубыми, а каштановые волосы завивались кудряшками. С возрастом лицо ее погрубело, но морщины его не тронули, оно только приобрело некоторые мужские черты, как лицо каждой одинокой женщины. Глядя на ее тонкие губы и мохнатые неухоженные брови, я всякий раз припоминал, что в молодости она была очень красива. Людям, мало ее знавшим, Этти казалась печальной, никому не нужной женщиной, но сама она считала, что нашла дело по душе и заполнила им всю свою жизнь.

Она вышла - на ней, как всегда, были сапоги и брюки для верховой езды, - и мы услышали, как, повысив голос, она принялась отчитывать подвернувшегося ей под руку бедолагу, совершившего какой-то проступок.

Роули Лодж не мог обойтись без Этти Крэйг. А вот Алессандро Ривера нужен был ему примерно как пуля в лоб.

Он появился далеко за полдень.

Я совершал вечерний обход, осматривая лошадей. Мы с Этти добрались уже до пятой конюшни, после чего оставалось обойти малый манеж и по противоположной его стороне двинуться к дому.

Один из наших пятнадцатилетних учеников неуверенно приблизился ко мне, когда мы вышли из очередного денника.

- К вам пришли, сэр.

- Кто?

- Не знаю, сэр.

- Владелец?

- Не знаю, сэр.

- Где он?

- У подъезда, сэр.

Я посмотрел поверх его головы. С другой стороны манежа, на площадке, посыпанной гравием, виднелся большой белый «Мерседес». Шофер в форме стоял у капота.

- Заканчивайте без меня, Этти, ладно? - сказал я.

Чтобы выйти к подъезду, мне пришлось пересечь манеж. Шофер стоял, скрестив руки на груди и поджав губы, явно давая понять, что он - противник панибратства. Я остановился в нескольких шагах от машины и заглянул внутрь.

Задняя дверь, ближняя ко мне, открылась, и из нее высунулся черный полуботинок небольшого размера, а за ним - нога в темной брючине. Потом появился хозяин ботинка и брюк.

Ошибиться было невозможно, хотя сходство с отцом начиналось и заканчивалось диктаторским крючковатым носом и немигающим взглядом черных глаз. Сын был меньше ростом и выглядел самым настоящим дохлятиком. Его густые черные волосы завивались с боков, а изжелта-бледная, болезненная кожа лица, казалось, давно уже не видела солнца.

Помимо всего прочего, в нем угадывалось возрастное беспокойство полового созревания - он так решительно выставил вперед нижнюю челюсть, что послужил бы прекрасной рекламой при распродаже мышеловок.

Может, ему и исполнилось восемнадцать, но, во всяком случае, прошло много-много лет с тех пор, как он был ребенком.

Я почему-то подумал, что у них с отцом одинаковый голос - четкий, без акцента, со старательным выговором.

Я оказался прав.

- Меня зовут Ривера, - заявил он. - Алессандро.

- Добрый вечер, - сказал я, стараясь говорить вежливо, спокойно и безразлично. Он моргнул.

- Ривера, - повторил он. - Меня зовут Ривера.

- Да, - согласился я. - Добрый вечер. - Глаза его сузились, и он посмотрел на меня более внимательно. Если он думал, что я буду перед ним пресмыкаться, то его ждало горькое разочарование. И, видимо, он это почувствовал, потому что на его лице появилось слегка удивленное и довольно надменное выражение.

- Насколько я понял, вы хотите стать жокеем, - сказал я.

- Так будет.

Я одобрительно кивнул головой.

- Чтобы добиться успеха, надо сильно к нему стремиться. - Голос мой звучал снисходительно.

Он мгновенно оценил обстановку, и она пришлась ему не по вкусу. «Здорово», - подумал я. Хотя, с другой стороны, мне ничего не оставалось, кроме таких вот булавочных уколов, иначе не назовешь, и на его месте я воспринимал бы их как верный признак моей капитуляции.

- Я привык добиваться всего, чего захочу, - сказал он.

- Прекрасно, - сухо ответил я.

Теперь мы определенно расположились по разные стороны баррикады. Я чувствовал, что он старается перестроиться, собирается с силами, чтобы самому принять участие в сражении, которое - в чем он не сомневался - давно уже выиграл его отец.

- Я приступлю немедленно, - заявил он.

- В данный момент, - небрежно пояснил я, - мне необходимо завершить вечерний обход. Если вас не затруднит подождать, то по окончании обхода мы обсудим ваше положение в конюшнях. - Вежливо поклонившись, совсем как постороннему, и не дожидаясь, пока он снова ринется в бой, я плавно развернулся и, не торопясь, отправился к Этти.

Мы методично обошли все конюшни, коротко делясь замечаниями о резвости и скоростной выносливости лошадей и составляя программу тренировок на следующее утро, а затем остановились у четырех наружных денников, один из которых пустовал, молчаливо напоминая об утрате Лунного Камня.

«Мерседес» все еще стоял на прежнем месте. Ривера с шофером сидели внутри. Этти, с вполне объяснимым любопытством, посмотрела в их сторону и поинтересовалась, кто это приехал.

- Новый клиент, - лаконично ответил я. Она удивленно нахмурилась.

- Как же вы могли заставить его ждать?

- Не бойтесь, - с горькой, понятной лишь мне иронией ответил я. - Никуда он не денется.

Но Этти не впервой приходилось принимать новых клиентов, и она твердо знала, что их нельзя заставлять ждать в машине. Она метеором промчалась со мной по трем последним денникам. Я подумал, что завтра она уже не будет проявлять подобного рвения.

Открыв заднюю дверь «Мерседеса», я коротко сказал:

- Пройдемте в контору.

Алессандро пошел вслед за мной без единого слова. Я включил радиатор, уселся на место Маргарет за столом и указал ему на вертящееся кресло. Он не стал спорить по пустякам и также молча опустился на сиденье.

- Итак, - заговорил я голосом журналиста-профессионала, берущего интервью, - вы желаете приступить к работе завтра.

- Да.

- Простите, а кем вы хотите работать? Он замялся.

- Жокеем.

- Как же так? - резонно возразил я. - Скачки еще не начались. Сезон открывается примерно через четыре недели.

- Знаю, - сдержанно ответил он.

- Я имел в виду совсем другое. Хотите работать в конюшнях, ухаживать за двумя лошадьми, как все наши ребята?

- Конечно, нет.

- Что тогда?

- Я буду ездить верхом и тренироваться, два-три раза в день. Ежедневно. Я не буду чистить денник и таскать сено. Я хочу ездить верхом.

Да. Похоже, наши наездники во главе с Этти будут от него в полном восторге, не хватало мне только столкновений с обслуживающим персоналом или, иными словами, бунта на корабле, который не заставит себя ждать. Никто не захочет убирать навоз и ухаживать за лошадьми ради счастья лицезреть Риверу в седле.

- Скажите, у вас большой стаж работы с лошадьми?

- Я умею ездить верхом, - отрезал он.

- На скаковых лошадях?

- Я умею ездить верхом.

Наш разговор зашел в тупик. Я попытался подступиться к Ривере с другой стороны:

- Вы участвовали хоть в каких-нибудь скачках?

- Я участвовал в любительских скачках.

- Где?

- В Италии и Германии.

- Победили хоть в одной? Он мрачно посмотрел на меня.

- Я победил в двух.

И на том спасибо. По крайней мере, он не свалится с лошади.

Победа в данном случае не играла роли, потому что его отец принадлежал к числу людей, способных подкупить фаворита и уничтожить любую оппозицию.

- Но сейчас вы хотите стать профессионалом?

- Да.

- Тогда мне необходимо подать заявку, чтобы вам выдали жокейские права.

- Я сам подам заявку. Я покачал головой.

- Вам придется получить ученические права, а представить заявку на рассмотрение распорядителей должен буду именно я.

- Я не желаю быть учеником.

- Если вы не станете учеником, - терпеливо объяснил я, - то не сможете потребовать для себя скидки на вес. В Англии, в скачках без препятствий, скидка на вес предоставляется только ученикам, иначе ни один владелец не допустит, чтобы вы сели на его лошадь. Короче, если у вас не будет скидки на вес, можете забыть о том, что когда-то вы собирались стать жокеем.

- Мой отец… - проговорил он.

- Ваш отец может кричать до посинения, - перебил я. - Его угрозы не стоят выеденного яйца. Я не могу заставить владельцев поступать, как ему хочется, я могу лишь попытаться уговорить их. Если у вас не будет скидки на вес, уговаривать их - безнадежное дело.

С каменным лицом Алессандро обдумывал мои слова.

- Мой отец сказал, что получить права может каждый и что учеником быть необязательно.

- Теоретически - верно.

- Но на практике все по-другому. - Это было скорее утверждение, чем вопрос: он ясно понял, о чем шла речь. И тут я задумался, насколько велико его желание стать жокеем. Не исключено, что, прочитав Ученический Акт и разобравшись, к чему обязывает подобный документ, он просто повернется и уйдет.

Я порылся в одном из ящиков стола Маргарет, где все было уложено по порядку, и вытащил отпечатанную копию соглашения.

- Здесь требуется ваша подпись, - небрежно сказал я.

Он прочитал текст, не моргнув глазом, что само по себе было удивительно, если принять во внимание пункты договора.

Я стал вспоминать знакомые с детства слова:

«…Ученик верно, преданно и честно будет служить своему Господину, подчиняться ему и выполнять все его законные требования… и не уйдет со службы и не предаст другому дела своего Господина… и будет отдавать Господину все деньги и другие предметы, которые ему заплатят за проделанную работу… и во всех делах и поступках будет вести себя, как должно верному и преданному Ученику…»

Алессандро положил договор на стол и посмотрел на меня.

- Я не могу этого подписать.

- Необходима также подпись вашего отца, - пояснил я.

- Он не подпишет.

- Значит, говорить больше не о чем, - с облегчением сказал я, откидываясь на спинку стула. Он вновь посмотрел на меня.

- Адвокаты отца составят другое соглашение. Я пожал плечами.

- Типовая форма обязательна. Статьи Акта были написаны еще в средние века и относились к ученикам всех ремесел. Если вы измените дух и букву закона, договор перестанет отвечать требованиям, необходимым для получения жокейских прав.

Наступило напряженное молчание.

- Скажите, там говорится… что ученик должен отдавать все деньги господину… значит, мне придется отдавать то, что я заработаю на скачках? - В голосе его слышалось вполне понятное неподдельное изумление.

- Там действительно есть такой пункт, - согласился я, - но в наше время принято возвращать ученику половину денег, заработанных им на скачках. К тому же, естественно, если вы приняты на работу, то будете еженедельно получать жалованье.

- Значит, если я выиграю дерби на Архангеле, половина того, что заплатит владелец, и половина денежного приза будет вашей?

- Совершенно верно.

- Это несправедливо!

- Прежде чем переживать по этому поводу, неплохо бы для начала выиграть, - легкомысленно заявил я, и его лицо тут же гневно вспыхнуло и приняло надменное выражение.

- На хорошей лошади я выиграю!

«Да ты шутник, парень», - подумал я, но ничего не ответил.

Он резко встал, не говоря ни слова, взял со стола копию договора, вышел из конторы и сел в машину.

«Мерседес», еле слышно мурлыча, помчал его по дороге, а я остался сидеть на стуле Маргарет, втайне надеясь, что больше никогда не увижу Алессандро, морщась от неутихающей головной боли и прикидывая, поможет тройной бренди моему исцелению или нет. Не помог.

* * *

На следующее утро об Алессандро не было ни слуху ни духу, и, судя по всему, день обещал быть неплохим. Колено жеребца-двухлетки напоминало футбольный мяч, но жеребец больше не хромал и ступал довольно уверенно, а у Счастливчика Линдсея оказалась, как Этти и предполагала, простая царапина. Престарелый велосипедист принял вчера вечером мои глубочайшие извинения плюс десятифунтовую бумажку в качестве компенсации за синяки, и у меня сложилось впечатление, что теперь он готов попадать под лошадь сколько потребуется, если каждый раз ему светит такая же прибавка к его доходу. Архангел проскакал вполсилы шесть фарлонгов ^[1] по склону холма, а я после ночного сна стал чувствовать себя значительно бодрее.

Но Алессандро Ривера вернулся.

Он подкатил все в том же «Мерседесе» с тем же личным шофером, как только мы с Этти закончили вечерний обход и вышли из последнего денника, и я подумал, что они, должно быть, стояли и наблюдали за нами с Бэри Роуд, чтобы на этот раз не ждать ни секунды.

Я кивнул головой в сторону конторы, и Алессандро пошел за мной следом. Я включил калорифер и сел на старое место. Он последовал моему примеру и сел в вертящееся кресло.

Сунув руку во внутренний карман, он достал договор и протянул его мне через стол. Я развернул сложенную пополам бумагу и прежде всего посмотрел в самый конец. Документ вернулся ко мне в первозданном виде. Однако там стояли теперь четыре подписи: Алессандро Ривера, Энсо Ривера и подписи двух свидетелей, в специально отведенной графе.

Я посмотрел на смелый, размашистый почерк обоих Ривера и неуверенные каракули свидетелей. Они подписали договор, не заполнив анкеты, не потрудившись даже выяснить размера жалованья и времени, которое займет ученичество.

Алессандро внимательно наблюдал за мной. Я встретил взгляд его холодных черных глаз.

- Вы с отцом поступили так потому, что не считаете себя связанными никакими обязательствами, - медленно произнес я.

Выражение его лица не изменилось.

- Думайте, что хотите, - ответил он.

И я стал думать. И понял, что сына нельзя считать таким же преступником, каким был его отец. Сын серьезно отнесся к своему ученичеству, а его отец просто на это плюнул.

Глава 4

Небольшая частная палата в северной лондонской больнице, куда моего отца положили после автомобильной катастрофы, казалось, полностью была забита какими-то каркасами, веревками, блоками и противовесами, окружающими его постель. Обвисшие шторы в цветах закрывали единственное окно с высоким подоконником, из которого был виден кусок стены стоящего напротив здания и полоска неба. Раковина располагалась на уровне груди, и вместо обычных ручек из нее торчали рычаги, которые надо было поворачивать локтями. Кроме того, перед кроватью стояло нечто напоминающее кресло для посетителей и тумбочка, на которой в стакане воды лежала вставная челюсть.

У бледно-желтых, цвета маргарина, стен не красовались корзины цветов, а тумбочка не была завалена визитными карточками с пожеланиями скорейшего выздоровления. Отец не любил цветов и сразу отправил бы их другим больным, что же касается пожеланий, не думаю, чтобы его знакомые могли допустить такой промах: отец считал подобные записки крайне вульгарными.

Палата, в которой он лежал, была просто отвратительной и совсем не в его вкусе, хотя он мог позволить себе вполне нормальное содержание. Мне же, особенно в первые дни, казалось, что эффективнее этой больницы на свете и быть не может. В конце концов, как небрежно сообщил мне один врач, здешние док гора только тем и занимаются, что складывают остатки тел после автомобильных катастроф, столь часто происходящих на лондонских шоссе. Они привыкли к этому. В этом госпитале куда больше пациентов после аварий, чем обычных больных.

Врач также сказал, что, по его мнению, я напрасно настаиваю на отдельной палате: в общей будет не так скучно. Я заверил его, что он плохо знает моего отца. Врач пожал плечами и признался, что отдельные палаты оставляют желать лучшего. И он оказался прав. Отсюда хотелось бежать при первой возможности.

Когда я зашел навестить отца днем, он спал. Непрекращающаяся боль, которую ему пришлось вынести на прошлой неделе, наложила отпечаток на его лицо: морщины углубились, под глазами легли черные тени, кожа стала серой, и во сне отец выглядел таким беззащитным, каким я никогда его не видел. Уголки рта, всегда крепко сжатого, были опущены. Прядь седых волос ниспадала на лоб, придавая лицу умиротворенное выражение, которое могло ввести в заблуждение людей, с ним незнакомых.

Он не был добрым отцом В детстве я испытывал постоянный страх перед ним, в юности стал презирать и только за последние несколько лет научился понимать его. Он обращался со мной сурово вовсе не потому, что хотел от меня избавиться, и не потому, что я был ему неприятен: просто у него не хватало воображения, и он не умел любить. Отец ни разу в жизни меня не ударил, но безжалостно наказывал одиночеством, не понимая, что пустяк - с его точки зрения - может обернуться для ребенка настоящей трагедией. Когда тебя запирают в спальне по три-четыре дня кряду, это нельзя назвать слишком жестоким, но я мучался от унижения и стыда, и мне никак не удавалось - хотя я старался изо всех сил, пока не стал самым послушным и забитым мальчишкой в Ньюмаркете, - вести себя таким образом, чтобы он не квалифицировал буквально каждый мой шаг как тяжелый проступок.

Он послал меня учиться в Итон, что на поверку оказалось не менее жестоким, и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я убежал из дома.

Я знал, что он так и не простил мне этого. Тетя передала мне его гневные слова о том, что он научил меня беспрекословно слушаться и ездить верхом на прекрасных лошадях, - какой отец сделал бы больше для своего сына?

Он не предпринял никаких попыток вернуть меня, и в течение дальнейших лет, за которые я добился успеха и стал независим от него в финансовом отношении, мы ни разу не поговорили. В конце концов, после четырнадцатилетнего перерыва я отправился на скачки в Ас-кот, зная, что он там будет, с твердым намерением помириться.

Когда я сказал: «Мистер Гриффон…» - отец отвернулся от группы окружавших его людей и вопросительно поднял брови. Он меня не узнал. Испытывая скорее удовлетворение, чем неловкость, я пояснил: «Я ваш сын… Нейл»

Кроме удивления, на лице его не отразилось никаких чувств, и после молчаливого соглашения, что мы обоюдно не будем друг другу высказывать претензий, он предложил в любое время заезжать в гости, если Ньюмаркет будет мне по пути.

С тех пор я навещал его три-четыре раза в год, к завтраку или обеду, но ни разу не останавливался в доме и в тридцать лет научился смотреть на него совсем другими глазами, чем в пятнадцать. Его поведение ничуть не изменилось, и он все так же старался что-то запрещать, критиковать или высказывать свое неодобрение, но так как я больше не нуждался в его мнении и он не мог запереть меня в спальне, когда я спорил, его общество даже доставляло мне какое-то болезненное удовольствие.

Когда после автомобильной катастрофы меня срочно вызвали в Роули Лодж, я решил, что не буду спать в старой постели, а выберу любую другую спальню. Но в конце концов я улегся в своей комнате, благо она была для меня приготовлена, в то время как в остальных все предметы покрывал слой пыли.

Множество воспоминаний затеснилось в моей голове, когда я увидел знакомую с детства мебель и сотню раз перечитанные книги на маленькой книжной полке; но, как бы цинично я ни пытался улыбаться, мне так и не удалось в эту первую ночь заснуть с закрытой дверью.

* * *

Я сел в кресло и принялся читать «Тайме», лежавший у отца на кровати. Желтая веснушчатая рука с вздувшимися венами беспомощно распростерлась на простыне, придавив очки в роговой оправе, снятые отцом перед сном. Я неожиданно вспомнил, что, когда мне исполнилось семнадцать лет, я купил точно такую же оправу, только с простыми стеклами, чтобы выглядеть солиднее и старше в глазах моих клиентов. Не знаю, очки ли помогли, но дела мои пошли успешно.

Отец заворочался, застонал, и восковые пальцы конвульсивно сжались в кулак. Я встал. Лицо отца было искажено болью, на лбу выступили капли пота, но он почувствовал, что в палате кто-то есть, и быстро открыл глаза, всем своим видом показывая, что ничего особенного не происходит.

- А-а… это ты.

- Я позову сестру.

- Не надо. Сейчас… пройдет.

Тем не менее я его не послушался, и сестра, взглянув на часы, приколотые вверх циферблатом к нагрудному карману халата, заявила, что пришло время принять таблетки.

После того как отец проглотил лекарство и боль утихла, я обратил внимание, что за время моего отсутствия он успел вставить зубы. Стакан на тумбочке был пуст. У отца слишком сильно было развито чувство собственного достоинства.

- Ты нашел кого-нибудь на мое место? - спросил он.

- Тебе удобно лежать? Может, поправить подушки? - предложил я.

- Оставь подушки в покое, - отрезал он. - Ты нашел хорошего тренера?

Я знал, что теперь отец не успокоится, пока не добьется ответа.

- Нет, - сказал я. - В этом нет необходимости.

- Что это значит?

- Я решил остаться сам.

Его нижняя челюсть отвалилась, совсем как у Этти, и решительно захлопнулась.

- Невозможно. Ты - полный профан в конном спорте. Тебе не выиграть ни одной скачки.

- Лошади в прекрасной форме, Этти - тоже, а заявки ты можешь составлять, лежа в постели.

- Я категорически запрещаю. Ты найдешь знающего тренера, кандидатуру которого я одобрю. Не хватает только, чтобы драгоценными чистокровками занимались дилетанты. Изволь слушаться. Ты меня слышишь? Изволь слушаться.

От болеутоляющих таблеток зрачки отца сузились, хотя язык еще не начал заплетаться.

- С лошадьми все будет в порядке, - сказал я и подумал о Лунном Камне, Счастливчике Линдсее и двухлетке с разбитым коленом, страшно жалея, что не могу раз и навсегда избавиться от всех неприятностей и, не сходя с места, передать бразды правления Бредону.

- Если ты считаешь, - сказал он не без угрозы, - что управлять скаковыми конюшнями так же просто, как продавать антикварные вещи, ты сильно ошибаешься.

- Я больше не занимаюсь антиквариатом, - спокойно ответил я. Как будто он этого не знал.

- Это два принципиально разных дела, - заявил он - Любое дело подчиняется одним и тем же принципам.

- Чушь.

- Необходимо установить реальные цены и удовлетворить спрос покупателей.

- Не думаю, что тебе удастся удовлетворить спрос на фаворитов. - Голос его звучал презрительно.

- Почему же, - скромно ответил я. - Не вижу ничего сложного.

- Вот как? - ледяным тоном осведомился он. - Ты действительно так думаешь?

- Да. Если только ты поможешь советами. Он окинул меня долгим взглядом, пытаясь подыскать подходящий ответ. Зрачки его серых глаз сузились в точки. Челюсть расслабилась.

- Ты должен найти замену, - сказал он чуть заплетающимся языком.

Я неопределенно мотнул головой, и наш спор на сегодняшний день закончился. Потом он начал расспрашивать о проездках, по-видимому забыв, что считает меня некомпетентным в этом вопросе, и внимательно выслушал мой отчет о нагрузках по интенсивности и дистанции. Когда через некоторое время я собрался уходить, он опять спал.

* * *

Я вложил ключ в замочную скважину своей собственной квартиры в Хэмпстеде и открыл дверь. Голос Джилли гулко разнесся по прихожей:

- Я в спальне.

Мне не удалось удержаться от улыбки. Джилли красила стены.

- Думала, ты не придешь сегодня вечером, - сказала она, подставляя лицо для поцелуя и разводя руки в стороны, чтобы не испачкать меня краской. На лбу у нее сиял светло-желтый мазок, блестящие каштановые волосы запылились, но она была в хорошем настроении и прекрасно выглядела. Несмотря на свои тридцать шесть лет, Джилли имела замечательную фигуру, которой могла позавидовать любая манекенщица, и во взгляде ее серо-зеленых глаз сквозил незаурядный ум - Как тебе нравится этот цвет? - спросила она. - А еще я купила коричневый с зеленым ковер и совершенно жуткие, розовые в полоску, занавески.

- Ты шутишь.

- Колер просто восхитительный.

- Э-э-э… - сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл ^[2] перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.

- Ты очень устало выглядишь, - сказала она. - Хочешь кофе?

- И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:

- Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.

Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.

- Как отец? - спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.

- У него сильные боли.

- Неужели врачи не могут их снять?

- Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.

- Ведь он уже не молод. - Я кивнул.

- Шестьдесят семь.

- В этом возрасте кости долго срастаются.

- Гм-м…

- Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?

- Нет. Я сам решил остаться.

- Вот это да, - сказала она. - Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.

Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.

- Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.

- Только не это, - с чувством сказал я.

- Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, - предсказала Джилли, - доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.

- Первое - верно, второе - тоже, третье - мимо цели.

- Для тебя нет ничего невозможного. - Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного «Шато Лафита» 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.

- Такое вино - вложение капитала, - сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.

- Но должен же его кто-то пить, - резонно заметила Джилли, вынимая пробку из «Шеваль Бланк» 1961 года.

Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.

Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на испанский обеденный ореховый стол шестнадцатого века, при одном виде которого коллекционеры падали на колени и начинали рыдать, и пили ее вино из бокалов уотерфордского стекла восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если их не тратить?

Однажды Джилли сказала:

- Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его ценность только в том, что он сделан еще во времена Великой Армады? Ты только посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела…

- В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для отбелки. Но то, что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.

- Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?

- Ты все понимаешь с полуслова.

Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что он принес мне счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги, заработанные подметанием полов в Сотби, я приобрел тележку и стал объезжать пригороды, покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, более ценные вещи - маклерам и в семнадцать лет уже подумывал об открытии собственного магазина.

Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные железные оковки, скрепляющие четыре мощные ножки, столешницу в четыре дюйма толщиной и почувствовал, что мне становится нехорошо.

Хозяин использовал стол, как верстак, - на ореховой поверхности громоздилось множество банок с краской.

- Если хотите, могу купить, - сказал я.

- Да это же старый рабочий стол.

- Э-э-э… сколько вы за него хотите?

Он посмотрел на мою тележку, куда только что помог погрузить комод. Помял в руках двадцать фунтов стерлингов, которые я ему заплатил. Окинул взглядом мои вылинявшие джинсы и старую куртку.

- Нет, парень, - добродушно сказал он, - не могу я тебя грабить. Ты только взгляни, у него все ножки внизу сгнили.

- Я могу заплатить еще двадцатку, - нерешительно предложил я. - Больше у меня с собой нет.

Мне пришлось долго его уговаривать, и в конце концов он согласился взять с меня лишь пятнадцать фунтов. Потом он долго качал головой и советовал мне немного подучиться своему ремеслу, чтобы окончательно Сотби - аукцион в Лондоне по продаже антикварных вещей, не вылететь в трубу. Но я очистил стол, отполировал изумительной красоты ореховую доску и через две недели продал его маклеру, которого знал еще со времен Сотби, за двести семьдесят фунтов стерлингов.

Вскоре после этого я открыл свой первый магазин и больше не знал горя. Когда через двенадцать лет я продал дело американскому синдикату, у меня было уже одиннадцать магазинов, светлых, чистых, заполненных настоящими произведениями искусства.

Через некоторое время, повинуясь какому-то сентиментальному чувству, я разыскал и купил ореховый стол, а затем отправился в тот самый гараж и доплатил бывшему хозяину верстака двести фунтов, от чего с ним едва не приключился инфаркт. Так что теперь я считал, что кто-кто, а уж я имею полное право класть на него ноги, когда мне вздумается.

- Послушай, откуда у тебя столько ссадин? - спросила Джилли, садясь на постель и глядя, как я раздеваюсь.

Я скосил глаза на темно-вишневые синяки.

- На меня напал осьминог. Она засмеялась.

- Ты безнадежен.

- И мне необходимо вернуться в Ньюмаркет завтра к семи утра.

- Тогда ложись спать. Уже полночь.

Я забрался в постель, лег рядом, и мы вместе стали решать кроссворд в «Таймсе». Мы всегда разгадывали кроссворды перед сном, так что к тому времени, как Джилли потушила свет, я окончательно расслабился и успокоился.

- Я люблю тебя, - сказала Джилли. - Не веришь?

- Конечно, верю, - скромно ответил я. Она обняла меня.

- Хочешь, скажу тебе одну вещь?

- Что?

- Четыре по вертикали не «галлюцинация», а «галлюциноген».

Я расхохотался.

- Спасибо.

- Мне почему-то показалось, что тебе будет интересно.

Я поцеловал ее перед сном.

Джилли разбудила меня, как исправный будильник, ровно в пять часов утра. Она встала и, не приводя себя в порядок, сварила кофе. Распущенные каштановые волосы чуть спутались и в художественном беспорядке обрамляли нежный овал ее лица. Она всегда прекрасно выглядела по утрам. Помешивая сливки в чашке с крепким черным кофе, Джилли уселась напротив меня за кухонный стол.

- У тебя действительно неприятности? - спросила она как бы между прочим.

Я намазал хрустящий хлебец маслом и потянулся за медом.

- В некотором роде.

- Не хочешь говорить?

- Не могу, - коротко ответил я. - Потом.

- Голова у тебя, конечно, насквозь деревянная, - заметила она, - но тело такое же уязвимое, как у всех.

Я удивленно посмотрел на нее, перестав жевать. Она сморщила нос.

- Когда-то я считала тебя человеком загадочным, способным взволновать женскую душу.

- Спасибо.

- А сейчас ты волнуешь меня не больше, чем старые домашние тапочки.

- Как мило, - пробормотал я.

- Мне казалось, что ты волшебник, способный одним мановением руки избавить от банкротства кого угодно… а теперь выяснилось, что никакое это не волшебство, а самый обычный здравый смысл…

- Я ужасно скучный, - согласился я, запивая крошки хлебца остатками кофе.

- Я тебя знаю, как облупленного, - сказала она. - С головы до пят. Эти синяки… - Внезапно она задрожала, хотя в кухне было тепло.

- Джилли, - заявил я прокурорским тоном. - Ты страдаешь от интуиции. - И тем самым выдал себя с головой.

- Нет… от знания, - ответила она. - Побереги себя.

- Ну, конечно.

- Ведь если с тобой что-то случится, - серьезно объяснила она, - где еще я найду квартиру на первом этаже с таким удобным винным погребом?

Глава 5

Когда я вернулся в Ньюмаркет, с неба накрапывал мелкий дождь. Утро было холодным и мокрым, и в довершение ко всему у подъезда стоял белый «Мерседес».

За рулем сидел шофер в форме. Непреклонный молодой Алессандро расположился на заднем сиденье. Когда я остановил машину неподалеку, он, не дожидаясь, пока я заглушу мотор, выскочил из своего «Мерседеса».

- Где вы были? - требовательно спросил он, глядя на капот моего светло-серого «Дженсена».

- А вы? - в тон ответил я и нарвался на один из тех уничтожающих взглядов, по которым он был большим специалистом.

- Я приехал тренироваться, - свирепо заявил он.

- Это заметно.

На нем были сверкающие глянцем коричневые сапоги и прекрасно сшитые брюки для верховой езды, а также теплая непромокаемая куртка на «молнии» с капюшоном, из дорогого спортивного магазина, и бледно-желтые перчатки на шнуровке.

Он был скорее похож на рекламную картинку в «Кантри Лайф», чем на ученика, пришедшего работать в конюшни.

- Мне надо переодеться, - сказал я. - Начнем, как только я освобожусь.

- Хорошо.

Он опять забрался в машину, но в нетерпении из нее выскочил, как только я снова появился в манеже. Кивком головы я пригласил его следовать за собой и направился к Этти, на ходу обдумывая план предстоящего сражения.

Этти была в третьем деннике одной из конюшен и помогала низкорослому конюху седлать кобылу. Когда мы приблизились, она вышла и окинула Алессандро полным изумления взглядом.

- Этти, - сказал я, как бы ставя ее перед свершившимся фактом, - это - Алессандро Ривера. Он подписал контракт и с сегодняшнего дня начинает у нас работать. Какую лошадь мы ему дадим?

Этти откашлялась.

- Он - ученик?

- Да.

- Но у нас нет свободных вакансий, - запротестовала она.

- Он не будет обслуживать двух лошадей. Ему просто необходим опыт верховой езды. Она недоуменно на меня посмотрела.

- Каждый ученик обязан ухаживать за двумя лошадьми.

- Только не этот, - сухо ответил я. - Так кого мы ему дадим?

Этти перестала отвлекаться и углубилась в решение поставленной перед ней задачи.

- Разве что Индиго, - нерешительно сказала она. - Я его уже подседлала.

- Очень хорошо. - Я кивнул. Индиго был неноровистым десятилетним жеребцом, и Этти часто скакала на нем, обучая двухлеток. К тому же она любила сажать на Индиго новичков для обучения классу верховой езды. Я подавил в себе желание проучить Алессандро, дав ему по-настоящему дурноезжую лошадь: не хотелось рисковать дорогой частной собственностью.

- Мисс Крэйг - наш главный конюх, - сказал я Алессандро. - Вы будете выполнять все ее распоряжения.

Он бросил на нее мрачный взгляд, и Этти неуверенно улыбнулась.

- Я сам отведу его к Индиго и покажу конюшни.

- Вы сегодня поедете на Кукушонке-Подкидыше, мистер Нейл, - все еще неуверенно сообщила мне Этти. - Джок его подседлает.

Я показал Алессандро конюшни, инвентарную, столовую и повел его обратно в манеж мимо конторы.

- Я отказываюсь подчиняться женщине, - сказал он.

- Придется.

- Нет.

Тогда прощайте.

Но он не кинулся к своему «Мерседесу». Он шел, не отставая от меня ни на шаг, и зловеще молчал. Когда я открыл дверь в денник, соседний с тем, который недавно принадлежал Лунному Камню, подседланный Индиго терпеливо стоял и ждал, подогнув одну ногу и лениво оглядываясь вокруг.

Алессандро окинул его взглядом от морды до копыт и резко повернулся ко мне, не в силах сдержать свою ярость.

- Я не сяду на клячу. Я требую, чтобы мне дали Архангела.

- Не стоит затачивать карандаш резцом на станке, - ответил я.

- Я справлюсь с любым рысаком на свете. Я очень хорошо езжу верхом.

- Что ж, покажите себя на Индиго, и я дам вам лошадь получше.

Алессандро поджал губы. Я безразлично посмотрел на него, по опыту зная, как это успокаивает людей, горячащихся при торговых сделках, и через несколько мгновений мой взгляд на него подействовал. Он потупил глаза, пожал плечами, отвязал узду и вывел Индиго в манеж. С легкостью вскочив в седло, Алессандро сунул ноги в стремена и подобрал поводья. Движения его были точными и неторопливыми - похоже, он чувствовал себя в родной стихии. Не говоря ни слова, Алессандро пустил лошадь шагом, на ходу укорачивая стремена.

Взглянув на его удаляющуюся спину, я пошел за ним следом, попутно наблюдая за подготовкой к утренней проездке. Собравшись в паддоке, лошади гарцевали по наружной рабочей дорожке, посыпанной песком, в то время как Этти расположилась на траве в центре и занялась распределением наездников, на что у нее обычно уходило минут десять. Работнику конюшен вовсе не обязательно быть мастером верховой езды: каждый наездник должен в худшем случае суметь удержаться в седле, а в лучшем повысить резвостные показатели своего подопечного. Самым неопытным наездникам Этти обычно поручала вываживать лошадей по дорожкам манежа и крайне редко брала их с собой на тренировку.

Я подошел к Этти и заглянул в составленный ею накануне список. Капли дождя стучали по ее длинной ярко-желтой зюйдвестке - вся целиком она чем-то напоминала американского пожарника в миниатюре. Написанные чернилами строчки медленно сливались в одно пятно.

- Гиндж, возьмешь Пуллитцера, - сказала она.

Надувшийся Гиндж молча повиновался. Пуллитцер был куда более слабым скакуном, чем Счастливчик Линдсей, и Гиндж посчитал, что «потерял лицо».

Некоторое время Этти наблюдала за Алессандро. Убедившись, что он, по крайней мере, справляется с Индиго, она бросила на меня вопросительный взгляд, но я быстро отвлек ее, спросив, кому она собирается дать Движение - скакуна, отличавшегося крайне капризным нравом.

Этти огорченно покачала головой.

- Энди, больше некому. Этот жеребец - просто дьявол какой-то. И вся их порода такая. - Она повернулась. - Энди… возьмешь Движение.

Энди, наездник крохотного роста, средних лет, но уже весь в морщинах, был мастером подготовки рысаков, однако, когда много лет назад ему предоставили возможность участвовать в скачках, все его умение неожиданно испарилось. Энди подсадили на Движение, и гнедой двухлетка тут же принялся раздраженно плясать на месте, пытаясь сбросить седока.

Этти пересела на Счастливчика Линдсея, у которого из-за царапины было забинтовано колено и которого решили на всякий случай сегодня не тренировать, а меня посадила на Кукушонка-Подкидыша - пятилетку-гандикапера. Ворота распахнулись, и мы выехали на Пустошь… жеребцы, как всегда, впереди, кобылы - сзади.

Отправляясь на Южное Поле, находящееся рядом с ипподромом, мы свернули направо и проехали шагом мимо других конюшен, расположенных по обе стороны Бэри Роуд. На доске объявлений у Жокей-клуба был вывешен список мест, где сегодня разрешалась тренировка. Мы пересекли шоссе А-11, перекрыв движение тяжелых грузовиков, «дворники» которых нетерпеливо смахивали капли дождя с лобовых стекол, выехали на площадь Святой Марии, обогнули несколько улиц и, следуя течению реки, добрались наконец до Южного Поля. Во всей Англии не было другого такого города, в котором лошадям отводилась бы специальная сеть дорог, закрытая для движения любого вида транспорта.

Кроме нас на Южном Поле сегодня никого не было, и Этти, не теряя времени, распорядилась тут же начать проездку. У обочины дороги, ведущей к ипподрому, стояли, как обычно, две машины. Рядом с машинами виднелись двое мужчин, наблюдавших за нами в бинокли.

- Ни дня не пропустят, - сердито заявила Этти. - Не видать им Архангела как своих ушей.

«Жучки» не опускали биноклей, хотя оставалось неясным, что они надеялись увидеть с расстояния в полмили при такой погоде. Их наняли не букмекеры, а репортеры, которым необходимо было заполнить газетные колонки отчетами о предстоящих скачках. Я подумал, что чем позже они заметят Алессандро, тем лучше.

У молодого Риверы была неплохая посадка и твердая рука. Он прекрасно справлялся с Индиго, хотя это еще ни о чем не говорило - жеребец был стар и покладист.

- Эй, вы, - крикнула ему Этти, повелительно взмахнув хлыстом, - подойдите сюда! - Соскользнув с седла Счастливчика Линдсея, она спросила:

- Как его зовут?

- Алессандро.

- Алесс… слишком длинно. Индиго остановился рядом с нами.

- Послушайте, Алекс, - сказала она. - Прыгайте вниз и подержите мою лошадь.

Я подумал, что он не выдержит. По его побелевшему от гнева лицу было видно, что никто не имеет права называть его Алексом и никто, ну просто никто не может ему приказывать. И в особенности - женщина.

Он увидел, что я наблюдаю за ним, и мгновенно с его лица исчезло всякое выражение, как будто по нему провели губкой. Одним движением Алессандро освободил сапоги из стремян, перекинул ногу через холку и в следующую секунду очутился на земле. Взяв поводья Счастливчика Линдсея, которые протянула ему Этти, он передал ей Индиго. Она удлинила кожаные ремешки стремян, вскочила в седло и молча погнала на разминку шестерых двухлеток.

Алессандро произнес голосом, похожим на урчание вулкана:

- Я не намерен больше выполнять распоряжения этой женщины.

- Не будьте дураком, - сказал я.

Он поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Дождь насквозь пропитал его черные волосы, и они мелкими кудряшками облепили его голову. Глядя на высокомерный нос, скошенный назад череп и неожиданную прическу, можно было подумать, что передо мной - ожившая римская статуя.

- Не смейте так со мной разговаривать. Со мной никто так не разговаривает.

Кукушонок-Подкидыш терпеливо стоял, прядая ушами и посматривая на чаек, пролетавших над Пустошью.

- Вы находитесь здесь только потому, что сами этого захотели, - сказал я. - Вас никто не приглашал, и, если вы нас покинете, никто не будет плакать. Но пока вы здесь, вам придется выполнять все распоряжения мисс Крэйг и мои тоже, и вы будете это делать без возражений. Вам ясно?

- Мой отец не позволит так со мной обращаться. - Он был вне себя от ярости.

- Ваш отец, - холодно ответил я, - должно быть, счастлив иметь сына, который все время прячется за его спину.

- Вы пожалеете, - с бешенством в голосе пригрозил он.

Я пожал плечами.

- Ваш отец сказал, что я должен дать вам на скачки хороших лошадей. Он почему-то забыл упомянуть, что мне придется к тому же молиться на капризного оловянного божка.

- Я скажу ему…

- Говорите все, что угодно. Но чем больше вы будете жаловаться, тем хуже я буду о вас думать.

- Мне все равно, что вы обо мне думаете.

- Лжец, - решительно заявил я. Алессандро уставился на меня, поджав губы, потом резко отвернулся, отвел Счастливчика Линдсея на десять шагов в сторону и остановился, наблюдая, как Этти тренирует молодняк, прогоняя его переменным аллюром. Каждая линия хрупкого тела Алессандро говорила об оскорбленном величии и пламенном негодовании, и мне пришло в голову, что отец его действительно может решить, что я слишком много себе позволяю. А если так, что он может сделать?

Решив не думать о неприятном, я стал наблюдать за двухлетками, мысленно прикидывая их резвостные показатели и скоростную выносливость. Как бы ни иронизировали знатоки по поводу того, что я занялся тренингом, я все больше убеждался, что детские навыки вернулись ко мне так же естественно, как при необходимости возвращаются к человеку навыки езды на велосипеде; да и вряд ли одинокий мальчишка, воспитанный и выросший в скаковых конюшнях, мог плохо усвоить уроки, которые преподавали ему все: от конюхов и мастеров-наездников до тренера. Лошади да старинная мебель в доме были единственными моими друзьями, и я считал, что уж если мне удалось пробиться в люди, имея дело с мертвым деревом, то и работая с горой живых мускулов, я тоже смогу добиться успеха. «Но лишь тогда, когда удастся избавиться от Алессандро», - напомнил я себе.

Этти вернулась после проездки и вновь поменяла лошадей.

- Подсадите меня, - сказала она Алессандро бодрым голосом, так как Счастливчик Линдсей, подобно многим молодым чистокровкам, начинал нервничать, когда наездник долго садился в седло.

На какое-то мгновение я решил, что сейчас все раскроется. Алессандро вытянулся во весь рост, возвысившись над Этти на два дюйма, и бросил на нее испепеляющий взгляд. Этти этого не заметила.

- В чем дело? - нетерпеливо сказала она и, приподняв ногу, согнула ее в колене.

Алессандро посмотрел на меня с полным отчаянием, потом глубоко вздохнул, перекинул поводья Индиго через холку и подставил обе руки под голень Этти. Он подсадил ее довольно пристойно, хотя я бы не удивился, узнав, что он делает это первый раз в жизни.

Я благоразумно не рассмеялся, даже виду не подал, что произошло нечто необычное. Алессандро молча смирился с поражением. Правда, у меня не было уверенности, что надолго.

Мы вернулись в конюшни. Я отдал Кукушонка-Подкидыша Джоку и зашел в контору повидать Маргарет. Калорифер работал на полную мощность, и я не сомневался, что мне удастся обсохнуть до вечерней проездки.

- Здравствуйте, - экономя время на каждом слове, сказала Маргарет.

- Доброе утро. - Я кивнул, чуть улыбнувшись, и развалился в вертящемся кресле.

- Я опять вскрыла письма… Вы не возражаете? - спросила она.

- Напротив. И если вам не трудно, можете на них ответить.

Она удивленно на меня посмотрела.

- Мистер Гриффон всегда диктовал ответы.

- Если вам что-то непонятно - спрашивайте. Если считаете, что меня необходимо поставить в известность - сообщайте. Все остальное я оставляю на ваше усмотрение.

- Очень хорошо, - сказала она. По-видимому, она осталась довольна.

Я сидел в кресле отца, смотрел на его сапоги для верховой езды, незаконно мною присвоенные, и серьезно раздумывал над бухгалтерскими отчетами. Алессандро не был единственной неприятностью, которая грозила конюшням.

Внезапно дверь в контору с треском распахнулась, и в помещение со скоростью взбесившейся баллистической ракеты ворвалась Этти.

- Этот ваш чертов ученик!… Ему придется уйти. Я этого не потерплю!… Ни за что!

Она выглядела крайне раздраженной, глаза ее свирепо сверкали, а губы были сжаты в тонкую линию.

- Что он такого натворил? - примирительно спросил я.

- Умчался в своем идиотском белом автомобиле, оставив Индиго подседланным и в узде. Джордж говорит, что он просто отвел лошадь в денник, закрыл дверь, сел в машину и уехал. Взял и уехал! - Она умолкла, переводя дыхание. - А кто, по его мнению, снимет с Индиго седло, насухо оботрет, вымоет ноги, укроет попоной, принесет сено и воду, устроит подстилку?

- Я поговорю с Джорджем, - сказал я, - и попрошу его все сделать.

- Я уже попросила! - в бешенстве заявила Этти. - Но дело не в этом. Нам не нужен этот маленький пакостник Алекс! Ноги его больше здесь не будет!

Она посмотрела на меня, задрав вверх подбородок, явно показывая, что не собирается уступать. При приеме на работу или увольнении ее слово, как главного конюха, было решающим. Я не посоветовался с ней, взяв Алессандро, и она ясно давала понять, что теперь я просто обязан подчиниться.

- Боюсь, нам придется потерпеть, Этти, - сочувственно сказал я. - Будем надеяться, что со временем он исправится.

- Он должен уйти! - яростно заявила она.

- Отец Алессандро, - соврал я очень искренним тоном, - платит бешеные деньги за то, чтобы его сына приняли в конюшни учеником. С финансовой точки зрения это нам необходимо. Я поговорю с ним, когда он вернется к вечерней проездке, и постараюсь хоть немного вразумить.

- Мне не нравится, как он на меня смотрит, - сказала Этти, явно неудовлетворенная моим объяснением.

- Я попрошу его больше так не делать.

- Попрошу! - в отчаянии вскричала Этти. - Где это слыхано, чтобы ученика просили вести себя прилично по отношению к главному конюху?

- Я обязательно ему скажу, Этти, - ответил я.

- И не забудьте сказать, чтобы он перестал так вызывающе держаться с другими наездниками, они крайне недовольны. И скажите, чтобы ухаживал за своей лошадью после проездки, как все.

- Мне очень жаль. Этти. Но думаю, он не станет этого делать. Придется приставить к нему Джорджа. Естественно, за прибавку к жалованью.

- Конюх не обязан… обслуживать ученика, - сердито сказала Этти. - Это не правильно.

- Знаю, Этти, - согласился я. - Знаю, что не правильно. Но Алессандро - не обычный ученик, и мне бы хотелось, чтобы вы рассказали всем нашим наездникам и конюхам, что отец его платит кучу денег за обучение, потому что в голове у парня засела романтическая мысль стать жокеем. Наверняка он скоро одумается, уйдет от нас, и тогда все встанет на свои места. Она неуверенно на меня посмотрела.

- Если он не будет ухаживать за лошадьми, это не настоящее ученичество.

- Детали контракта оставляются на усмотрение подписывающих его сторон, - с сожалением в голосе сказал я. - Если я не возражаю против того, чтобы ученик занимался только верховой ездой, значит, ему необязательно ухаживать за двумя лошадьми. Поверьте, я сам отношусь к таким вещам неодобрительно, но что делать, если конюшням это выгодно?

Этти успокоилась, но все еще оставалась недовольной.

- Вы могли бы посоветоваться со мной, прежде чем соглашаться на такие условия.

- Вы правы, Этти. Мне очень жаль, что так получилось.

- А ваш отец знает?

- Конечно, - сказал я.

- А, ладно. - Она пожала плечами. - В таком случае попробуем что-нибудь придумать. Но, боюсь, дисциплина сильно пострадает.

- Ребята привыкнут к нему за неделю.

- Они обозлятся, если узнают, что он будет участвовать в скачках.

- Сезон открывается через месяц, - мягко сказал я. - Давайте посмотрим, как у него пойдет дело, ладно?

Вопрос был отложен до того дня, когда мне придется разрешить Алессандро участвовать в скачках, как бы плох он ни был и как бы этого счастливого шанса ни заслуживали другие.

* * *

Этти посадила Алессандро на довольно спокойную кобылу-четырехлетку, и, хотя это был значительный шаг вперед после старика Индиго, молодой Ривера остался недоволен. Со скорбным презрением он выслушал мою просьбу не глазеть на Этти и огрызнулся на предложение рассказать конюхам, что отец будто бы платит за его обучение.

- Это не правда, - надменно заявил он.

- Поверьте мне, - с чувством сказал я, - если бы это было правдой, вас бы здесь не было. Предложи ваш отец хоть фунт стерлингов в минуту.

- Почему?

Он покачал головой, но я не сомневался, что он врет.

- Алессандро, - сказал я, - чем бы ни грозил ваш отец, какие бы шаги ни предпринял, вам удастся стать жокеем лишь в том случае, если конюшни останутся в неприкосновенности. Если ваш отец уничтожит их, вам просто не на ком будет побеждать в скачках.

- Он заставит другого тренера, - последовал уверенный ответ.

- Ну уж нет, - твердо заявил я. - Если это произойдет, я предоставлю факты Жокей-клубу, у вас отберут права, и больше вы никогда не сможете участвовать в скачках.

- Он убьет вас, - спокойно ответил Алессандро. Казалось, подобная мысль не смущала его и не внушала отвращения.

- У моего поверенного лежит письмо с описанием всего, что произошло, включая и разговор с вашим отцом. Если он меня убьет, письмо будет вскрыто. Думаю, у него начнутся большие неприятности. А вы, конечно, будете дисквалифицированы на всю жизнь, и во всем мире не найдется места, где вы могли бы стать жокеем.

Его самоуверенность постепенно превратилась в замешательство.

- Ему надо было самому с вами поговорить, - пробормотал он. - Он сказал, что вы будете вести себя совсем по-другому. Вы меня сбиваете… Он сам с вами поговорит.

Он резко повернулся и, чеканя шаг, направился к блюстителю «Мерседеса». Терпеливый шофер, который не отлучался от машины ни на минуту за все время тренировок, увидев, что Алессандро устроился на заднем сиденье, завел мурлыкающий мотор, и «Мерседес» умчался, визжа резиной «мишлен».

Я отправился в дом, уселся за столом в кабинете и открыл плоскую жестянку. Небольшая, вырезанная из дерева лошадь лежала в коробочке, завернутая в вату. На шее лошади висел ярлык, на нем были написаны два слова: Лунный Камень.

Я вынул маленькую лошадь из жестянки. Мне удалось это сделать в два приема: правая задняя нога была сломана в колене.

Глава 6

Долгое время я сидел, вертя деревянную лошадку в пальцах, и размышлял, действительно ли Энсо Ривера сумел подстроить эту историю с Лунным Камнем или просто воспользовался несчастным случаем и сделал вид, что это - дело его рук.

Мне как-то не верилось, что он погубил Лунного Камня. Беспокоило другое: мог ли он в принципе таким путем воплотить свою угрозу уничтожить конюшни.

Почти каждую лошадь с переломом ноги необходимо усыпить и лишь в очень редких случаях имеет смысл ждать, пока кость срастется. Скакуна не уложишь в постель. Лошади вообще не любят ложиться. Ногу приходится держать на перевязи, чтобы на нее не давил вес тела. За несколько недель болезни у рысака, как правило, начинаются всякого рода неприятности с желудком и может развиться дебильность. Скаковые лошади - создания очень нежные, как правило, они погибают от отсутствия движения, но, даже выживая, становятся абсолютно непригодными для скачек: именно поэтому переломы ног лечат только у очень ценных племенных жеребцов и кобыл.

Если Энсо Ривера начнет ломать лошадям ноги и его не удастся остановить, среди владельцев начнется паника, и тогда конюшни действительно будут уничтожены.

Алессандро сказал, что его отец посылает жестянку, чтобы на примере показать, на что он способен.

Если он способен ломать ноги, значит, уничтожение конюшен ему тоже по плечу.

Но ведь это не так просто - сломать лошади ногу.

Значит - блеф.

Я вертел в руках маленькую искалеченную статуэтку. Я не знал, не мог решить, где правда. Зато собственный блеф я решил превратить в свершившийся факт - взял лист бумаги и принялся описывать свое похищение, стараясь припомнить мельчайшие подробности. Завернув деревянную лошадку в вату, я положил ее обратно в жестянку и дописал на листе короткое объяснение возможной важности этой улики. Затем я сложил жестянку и письмо в большой плотный конверт из оберточной бумаги, заклеил его, начертав сакраментальные слова «Вскрыть в случае моей смерти», вложил в другой большой конверт, который адресовал лондонскому поверенному, и отправил заказным с главпочтамта в Ньюмаркете.

* * *

- Что-что ты сделал? - воскликнул мой отец.

- Взял нового ученика.

Он в ярости поглядел на железяки и противовесы, приковывавшие его к постели. Не будь их, он подпрыгнул бы до потолка.

- Ты не имеешь права брать новых учеников! Я тебе запрещаю! Ты меня слышишь?

Я повторил то, что сказал Этти: отец Алессандро платит большие деньги за уроки верховой езды. Мои слова постепенно дошли до его сознания, и он несколько утихомирился. На лице его появилось задумчивое выражение, и через некоторое время он неохотно кивнул головой.

«Он знает, - подумал я. - Знает, что скоро конюшни останутся без наличных».

Я никак не мог решить, достаточно ли хорошо он себя чувствует, чтобы обсудить данный вопрос, и захочет ли он вообще со мной разговаривать. Мы ни разу в жизни ничего с ним не обсуждали: он приказывал, а я либо слушался, либо - нет. Он поступал так со всеми и с владельцами лошадей тоже. Все они в какой-то степени перед ним благоговели, а некоторые так просто его боялись, но не забирали своих лошадей из конюшен, потому что из года в год он выигрывал самые престижные скачки.

Отец спросил, какие нагрузки мы даем на тренировках. Я начал рассказывать. Он слушал меня, скептически скривив рот и приподняв бровь, всем своим видом показывая, что сильно сомневается в моих знаниях. Я продолжал говорить, не обращая внимания на его мимику и вспоминая все, что могло представлять для него интерес.

- Передай Этти, - сказал он, - чтобы она подготовила список проведенных испытаний на каждую лошадь, с указанием нагрузок по скоростной выносливости.

- Хорошо, - с готовностью согласился я. Он пытливо посмотрел мне в лицо, стараясь разглядеть на нем следы обиды, и, по-моему, был крайне разочарован, ничего такого не заметив. Антагонизм между стареющим отцом и взрослым здоровым сыном - явление повсеместное, и я не мог обижаться. С другой стороны, я не собирался потакать всем его капризам, а он даже представить себе не мог, какой колоссальный опыт я накопил в общении с людьми самых разных профессий.

- Можно взять заявки домой? - спросил я. - Тогда Этти будет заранее знать, как готовить лошадей к тем или иным скачкам.

Глаза его сузились, губы поджались, и он объяснил, что был лишен возможности составить заявки: лечение и рентген отняли у него все свободное время и помешали сосредоточиться.

- Может, нам с Этти попробовать?

- Ни в коем случае. Я все сделаю… когда будет время.

- Хорошо, - добродушно согласился я. - Как твоя нога? Ты сегодня совсем неплохо выглядишь.

- Болит меньше, - признался он и стал разглаживать ровную, без единой морщинки, простыню. Сказывалась привычка: все, что его окружало, должно было быть аккуратным, пристойным и чопорным, как его душа.

Я спросил, не надо ли ему чего-нибудь. Может, книгу? Фрукты? Шампанское? Как и большинство скаковых тренеров, отец считал шампанское чем-то вроде улучшенного варианта кока-колы, напитка, который если и стоило пить, то только по утрам.

Он задумался, чуть склонив голову.

- В Роули Лодж, в погребе, осталось несколько маленьких бутылок.

- Я тебе принесу, - пообещал я.

Отец кивнул. Никогда еще, как бы я ни старался ему угодить, он не сказал «спасибо». Я улыбнулся про себя. Если настанет день, когда отец поблагодарит меня, можно считать, что он перестал быть самим собой.

* * *

Позвонив по телефону прямо из больницы в Хэмпстед, я сел в «Дженсен» и отправился домой.

Джилли закончила красить стены в спальне, но мебель все еще стояла в прихожей.

- Жду, когда пришлют ковер, - сообщила она.

- Прекрасно. Сходим пообедать?

- У меня сегодня грейпфрутовый день.

- А у меня - нет. Я не завтракал и голоден, как волк.

- Только послушай, какой мне дали прекрасный рецепт. Берешь грейпфрут, режешь пополам, посыпаешь сахарином и ставишь в горячую духовку. Есть надо, пока не остыл…

- Нет, - твердо заявил я. - Как хочешь, а я иду в «Императрицу»

С грейпфрутовой диетой было покончено. Джилли обожала этот ресторан.

- Да? Ну ладно, не могу же я допустить, чтобы ты скучал за столиком в одиночестве. Подожди, сейчас надену вечернее платье.

В «Императрице», как всегда, было тихо, спокойно и просторно. Джилли заказала креветки в собственном соку, цыпленка в сметанном соусе и рассмеялась, поймав на себе мой иронический взгляд.

- Отложим грейпфрут на завтра, - сказала она. - Как твой отец?

Я ответил, что ему лучше, но ненамного.

- Сказал, что сам составит заявки, - объяснил я, - но пока еще даже не начинал. Утверждает, что у него совсем нет времени, а сестра говорит, что он почти все время дремлет. Его здорово тряхнуло, и он все никак не может прийти в себя.

- Что же ты собираешься делать? Ждать, пока он поправится?

- Не могу. Заявки надо подать к следующей среде.

- Зачем?

- Чтобы лошади ненароком не остались в конюшнях, в то время когда им следует отрабатывать свой хлеб на ипподроме. Их клички необходимо внести в списки скачек в Честере, Аскоте и на призы в Ньюмаркете.

- Значит, это сделаешь ты, - сказала она, как нечто само собой разумеющееся. - И все они выиграют.

- Лучше неудачная заявка, чем никакой. - Я вздохнул. - И по теории вероятностей, должен же я хоть где-то угадать.

- Вот видишь. Нет проблем.

Но проблемы были. И еще какие. Одна - финансовая, и я мог ее решить. Вторая - Алессандро, и, как ее решить, я не знал.

* * *

На следующее утро Ривера пришел поздно. Лошади гарцевали по рабочей дорожке паддока, а я стоял рядом с Этти в центре, когда Алессандро появился у ворот манежа и направился в нашу сторону.

Выглядел он так же шикарно, как на прошлой неделе. Сапоги ярко сверкали, перчатки поражали белизной, а куртка и брюки для верховой езды сидели на нем безупречно. На голове его красовалась белая в синюю полоску шерстяная шапочка с помпоном, такие носили большинство наших наездников, и хотя в том, что Алессандро надел шапочку по холодной мартовской погоде, не было ничего удивительного, выглядела она на нем, как цилиндр на рыбаке.

Я даже не улыбнулся. Черные глаза на изможденном лице уставились на меня со знакомым холодным блеском. Скулы еще сильней, чем неделю назад, выпирали из-под изжелта-бледной кожи.

- Сколько вы весите? - резко спросил я.

- Когда начнутся скачки, я буду весить шесть стонов семь фунтов. На скачках мне предоставят максимальную скидку на вес.

Стон = 14 фунтов = 6, 35 кг.

- Я спрашиваю, сколько вы весите сейчас?

- На несколько фунтов больше. Но я скину. Этти окинула его возмущенным взглядом, но удержалась от высказывания, что никогда не допустит его к скачкам, если он себя не проявит, как первоклассный наездник. Она заглянула в свой список, чтобы назвать кличку приготовленной для Алессандро лошади, открыла рот, но тут же его захлопнула, и по ее просиявшему лицу сразу стало понятно, что она решила согрешить.

- Движение, - сказала она. - Сегодня вы можете тренировать Движение.

Алессандро стоял, не шелохнувшись.

- Он не обязан, - резко возразил я и повернулся к Алессандро. - Вы можете отказаться и выбрать другую лошадь. Поступайте по своему усмотрению.

Он сглотнул слюну. Задрал вверх подбородок. Набрался храбрости.

- Я выбираю Движение.

Упрямо поджав губы, Этти сделала знак Энди, который уже сидел в седле.

- Слава те господи, - с чувством произнес Энди и подсадил Алессандро на свое беспокойное место. Движение несколько раз взбрыкнул, пытаясь сбросить седока, убедился, что тот не столь закален в боях, как его предшественник, и наискось, быстрым тротом поскакал к паддоку.

Алессандро не вылетел из седла, но и похвастаться ему было нечем. У него явно не хватало опыта, чтобы управлять раздраженным жеребцом, однако надо было отдать ему должное: он справлялся с Движением лучше, чем я мог предположить.

Этти посмотрела на Риверу с явным неудовольствием и громко попросила всех расступиться и дать ему дорогу.

- Не так уж плохо у него получается, - заметил я.

- Ха! - Презрением, выплеснувшимся с этим возгласом, можно было нагрузить грузовик-десятитонку. - Посмотрите, как он терзает жеребцу мундштуком рот. Энди никогда в жизни не причинил бы лошади боли.

- Лучше не берите его с собой на проездку, - посоветовал я.

- Пусть это послужит ему уроком, - упрямо ответила Этти.

- Можно сделать из волшебной курицы рагу, но где тогда взять золотые яйца?

Она с горечью на меня посмотрела.

- Конюшни не нуждаются в таких деньгах.

- Конюшни нуждаются в любых деньгах, которые им платят за работу.

Но Этти покачала головой, явно мне не поверив. Роули Лодж процветал и считался одной из лучших скаковых конюшен по тренингу с тех самых пор, как она пришла сюда на работу, и вряд ли можно было убедить ее в том, что порой причина неудач кроется именно в успехах.

Я подозвал Алессандро, и он подскакал ко мне, насколько позволила ему беспокойная лошадь.

- Можете не проезжать его на Пустоши, - сказал я. Движение резко повернулся на месте, и Алессандро крикнул нам через плечо:

- Я поеду с вами! Я выбрал!

Этти поставила его четвертым и велела остальным наездникам держаться от Движения подальше. Сама она вскочила в седло Индиго, я сел на Кукушонка-Подкидыша - Джордж открыл ворота. За воротами мы свернули направо и направились к Заповедному Холму. Ничего неожиданного по дороге не произошло, если не считать, что Движение чуть не сбил неосторожного «жучка», когда мы пересекали Моултон Роуд. «Жучок» отскочил с проклятьями и обругал лошадь. «Жучки» Ньюмаркета узнавали скакунов с первого взгляда. Удивительно, ведь их было более двух тысяч, не считая молодняка-двухлеток, который, набирая форму, менялся каждый месяц. «Жучки» изучали лошадей, как директора школ новых учеников, и редко ошибались. Мне оставалось надеяться, что увернувшийся от Движения представитель этой профессии был слишком занят безопасностью собственной персоны, чтобы обратить внимание на наездника.

Нам пришлось ждать очереди, так как наши конюшни были четвертыми из тех, что пожелали устроить проездку на Заповедном Холме. Алессандро вываживал Движение кругами в стороне от нас; вернее, он пытался его вываживать. У Движения было свое мнение на этот счет.

В конце концов Этти начала тренировку, а мы с Кукушонком-Подкидышем остались на склоне Холма, наблюдая, как наездники небольшими группами скачут вверх. На вершине они останавливались и по левой рабочей дорожке с песчаным грунтом вновь спускались к подножью. Каждое утро мы проезжали лошадей в два реприза, и относительно короткое расстояние на крутом подъеме давало нам возможность выработать скоростную выносливость.

Алессандро стартовал в последней группе из четырех лошадей, и задолго до того, как он со мной поравнялся, стало ясно, что из них двоих управляет скачкой лошадь. Нестись галопом вверх по Холму было крайне тяжело, но, видимо, Движению просто забыли об этом сообщить.

Алессандро промчался мимо, и я сразу понял, что лошадь понесла: вытянутая вперед голова, закушенный мундштук, бешено вращающиеся глаза - словом, классический случай, прямо из учебника верховой езды.

На вершину Холма Движению было просто наплевать. Он резко кинулся влево и поскакал к Бэри Хилл. У жеребца даже не хватило ума свернуть к конюшням: он забрал слишком далеко к северу и промахнулся примерно на полмили, продолжая мчаться вперед и неумолимо унося Алессандро в направлении Лоустофта.

Подавив в себе недостойную мысль, что не слишком огорчусь, если лошадь не остановится, пока не утопит всадника в Северном море, я одумался: несчастье с жеребцом отразится на наших конюшнях. Глядя на удаляющуюся спину Алессандро, я отправился следом легким тротом, но, подъезжая к Бэри Роуд, окончательно потерял лошадь и седока из виду. Я пересек дорогу и остановился, задумавшись, в каком направлении свернуть.

Навстречу мне медленно ехал автомобиль с насмерть перепуганным шофером, высунувшим голову из бокового окошка.

- Этот сумасшедший псих чуть было не налетел на меня! - проорал он. - И сам он псих, и лошадь у него психованная!

- О, как жаль! - сочувственно крикнул я в ответ, но он злобно посмотрел на меня и чуть было не врезался в дерево.

Я поскакал по дороге, раздумывая, что делать, если я увижу вылетевшего из седла Алессандро, и сколько времени уйдет на поимку заблудшего Движения.

За следующим поворотом я их не обнаружил: пустынная дорога убегала вперед, насколько хватало глаз. Начиная волноваться, я пустил Кукушонка-Подкидыша галопом по земляной обочине шоссе.

Дорога была прямой, как струна, затем следовала изгибу Известковых Холмов, за которыми Алессандро тоже не было. Ни слуху ни духу. И только в двух милях от отведенной под тренинг местности мне удалось их обнаружить.

Алессандро стоял на перекрестке дорог, спешившись, держа Движение под уздцы. Жеребец совсем выдохся: голова его поникла, бока тяжело вздымались, по туловищу и груди крупными каплями стекал пот. Брызги пены застыли на его шее, а язык свешивался наружу.

Я соскользнул с седла и быстро провел рукой по ногам лошади. Вялости мышц не наблюдалось. И судорог тоже. Облегченно вздохнув, я выпрямился и посмотрел на Алессандро. Лицо у него было решительное, глаза ничего не выражали.

- У вас все в порядке? - спросил я. Он вздернул подбородок:

- Естественно.

- Капризный жеребец, - обронил я. Алессандро не ответил. Его самолюбию был нанесен удар, но он не нуждался в утешении.

- Прогуляйте его потихоньку, - сказал я. - Пока не остынет. И постарайтесь держаться подальше от машин.

Алессандро дернул повод, и Движение неуклюже повернулся, соглашаясь переставлять ноги только в самом крайнем случае.

- Что это? - спросил Алессандро, указывая на небольшой холмик рядом с перекрестком дорог. Он отвел Движение чуть в сторону, чтобы я лучше видел, но я мог ответить на его вопрос с закрытыми глазами.

- Могила мальчика, - сказал я.

- Какого мальчика? - Он был поражен. Маленькую могилку знал в Ньюмаркете каждый. Холмик, примерно в четыре фута длиной, был огорожен проволочной сеткой, совсем как лужайка в парке. Из ячеек сетки торчали грязные нарциссы из пластика, а в центре из земли вылезали увядшие стебли настоящих цветов. Там же, в центре, валялась полиэтиленовая кружка, неизвестно кем оставленная. Могила выглядела заброшенной и вместе с тем, как ни странно, ухоженной.

- О нем ходят разные легенды, - сказал я. - Говорят, он был пастухом. Когда он однажды уснул, пришел волк и зарезал половину стада, и, проснувшись, мальчик повесился от отчаяния.

- Самоубийц всегда хоронили на перекрестках дорог, - кивнул Алессандро. - Это известно.

Я не видел ничего дурного в попытке как-то смягчить его, сделать более человечным, поэтому продолжал рассказывать:

- За могилой всегда кто-нибудь ухаживает. Она никогда не зарастает, и изредка на ней появляются новые цветы… Никто не знает, кто их сажает. Говорят, что цыгане. И существует еще одна легенда, по которой майские цветы, распускаясь, всегда совпадают с расцветкой камзола жокея, который должен выиграть дерби.

Алессандро напряженно уставился на холмик.

- Тут нет черных цветов, - медленно сказал он, - а у Архангела - золотой, черный и бледно-голубой.

- Не сомневаюсь, что цыгане найдут разгадку, если потребуется, - сухо ответил я и подумал, что цыганам куда больше по душе придется гадание другого рода.

Я повернул Кукушонка-Подкидыша мордой к дому, и мы затрусили вперед. Оглянувшись, я увидел, что Алессандро ведет Движение медленным шагом по обочине дороги. Глядя на его стройную фигуру в яркой одежде и на голубую с белым шапочку, я искренне пожалел, что он таков, каков есть. Будь у него другой отец, он был бы совсем иным человеком.

Но будь у меня другой отец, я тоже был бы иным человеком. Интересно, кто бы не был?

Я размышлял по этому поводу, пока не вернулся в Роули Лодж. «Отцы, - думал я, - могут воспитывать, кормить и пеленать своих молодых отпрысков, но они не могут повлиять на развитие основных черт характера. В результате дети вырастают жестокими или безвольными, но рано или поздно им приходится сталкиваться с жизнью и вырабатывать к ней свой подход». Алессандро же в настоящий момент стоял на перепутье, и, дай волю отцу, он выбил бы из сына все хорошее, не моргнув глазом.

Алессандро с каменным лицом снес презрительный взгляд Этти, но мало кто из наездников решился отпустить шуточку в его адрес, как это было принято в их среде. Одни - инстинктивно боялись его, что, по моему мнению, говорило об их здравом смысле; другие, менее чувствительные, просто игнорировали.

Джордж отвел Движение в денник, а Алессандро последовал за мной в контору. Он безразлично посмотрел на Маргарет, сидевшую за столом, не обратив внимания на ее аккуратное, цвета морской волны, платье и высокую, в локонах, прическу, и принялся высказывать мне свои соображения. Видимо, он тоже много размышлял на обратном пути.

- Вы не имели права заставлять меня проезжать такую нетренированную лошадь, - воинственно заявил он.

- Я вас не заставлял. Вы сами ее выбрали.

- Мисс Крэйг нарочно так поступила, чтобы я остался в дураках.

С этим трудно было спорить.

- Вы могли отказаться, - сказал я.

- Не мог.

- Вы могли сказать, что у вас слишком мало опыта для проездки самой трудной лошади в конюшнях. - Ноздри его раздулись. Сделать подобное заявление было выше его сил. - В любом случае, - продолжал я, - лично мне кажется, что верховая езда на Движении мало чему вас научит. А следовательно, вы больше на него не сядете.

- Но я настаиваю, - запальчиво крикнул он.

- На чем?

Я настаиваю, чтобы мне опять дали Движение. - Он выбрал из коллекции своих взглядов самый высокомерный и сказал:

- Завтра.

- Почему?

- Потому что иначе все будут думать, что я струсил или не умею ездить верхом.

- Значит, вам отнюдь не все равно, - уверенно заключил я, - что о вас думают другие.

- Мне все равно, - с горячностью запротестовал он.

- Зачем тогда проезжать Движение? Он упрямо поджал губы.

- Я больше не буду отвечать на ваши вопросы. Завтра я сяду на Движение.

- Хорошо, - спокойно согласился я. - Но завтра я не отправлю Движение на Пустошь. Не думаю, что сейчас он нуждается в нагрузках. Лучше всего проездить его размашкой по рабочей дорожке в паддоке, если это не покажется вам скучным.

Он напряженно и с большим подозрением посмотрел на меня, пытаясь понять, нет ли здесь подвоха. Я ответил ему бесстрастным взглядом.

- Ну что ж, - неохотно согласился он. - Завтра я буду проезжать его в паддоке.

Повернувшись, он вышел из конторы. Маргарет наблюдала за ним со странным выражением на лице.

- Мистер Гриффон не позволил бы так с собой разговаривать, - сказала она.

- Ему и не придется.

- Теперь я понимаю, почему Этти терпеть не может этого мальчишку. Он - наглец. Именно наглец, другого слова не подыщешь. - Маргарет протянула мне через стол три вскрытых конверта. - Вам необходимо ознакомиться. И тем не менее, - она опять заговорила об Алессандро, - он очень красив.

- Глупости, - запротестовал я. - Скорее уродлив. Она чуть улыбнулась.

- Он просто не может не нравиться женщинам. Я перестал читать письма.

- Ерунда. Что там может нравиться?

- Вам этого не понять, - рассудительно ответила она. - Вы все-таки мужчина. Я покачал головой.

- Ему всего восемнадцать лет.

- Возраст здесь ни при чем. Либо в тебе что-то есть, либо - нет. А в нем - есть.

Я не стал с ней спорить: у Маргарет не было ухажеров, и я не считал ее компетентным судьей в данном вопросе. Прочитав письма и подсказав Маргарет, как на них ответить, я отправился на кухню сварить себе чашечку кофе.

Беспорядок на столе свидетельствовал о большой работе, проделанной мною за ночь: стаканы из-под молока и кофе остались невымытыми, повсюду валялись исписанные клочки бумаги. Я не спал почти до утра, составляя заявочный список, хотя с большим удовольствием отправился бы в Хэмпстед к Джилли.

Составить заявки оказалось крайне сложным делом не только потому, что я раньше никогда этим не занимался, - из-за Алессандро мне приходилось по несколько раз перечитывать условия скачки и при этом рассчитывать, кого заявлять, если через месяц его не будет, и что делать, если он все-таки останется.

Я серьезно отнесся к угрозам его отца. Иногда мне казалось, что это глупо. Однако Энсо Ривера не шутил, организовав мое похищение неделю назад, и до тех пор, пока над конюшнями висела угроза разорения, благоразумнее было потакать его сыну.

До открытия сезона гладкими скачками оставался примерно месяц - за это время я мог попытаться найти выход. Но на всякий случай я продублировал заявку на скачки учеников и пробеги на скорость. Кроме того, я заявил много лошадей на непопулярные скачки на севере Англии: хотелось Алессандро этого или нет, я не собирался позволять ему начинать карьеру под звон литавр. Напоследок я отыскал в конторе книгу учета, где старый Робинсон отмечал заявки прошлых лет, сделанные отцом, и составил заявочный список на первую неделю по образцу прошлого года, не считая скачек на севере Англии. Как выяснилось, я переусердствовал, - вычеркнув кличек двадцать, я поменял некоторых лошадей местами. Прежде чем переписать черновик на официальный желтый бланк печатными буквами, как требовалось по уставу, я дважды перепроверил себя, чтобы случайно не занести двухлетку на гандикап или кобылу в скачки «Только жеребцов», чем выдал бы себя с головой.

Когда я отдал бланк Маргарет для регистрации и отправки, она спокойно заметила:

- Это - почерк не вашего отца.

- Да, - ответил я. - Он мне диктовал, а я записывал.

Она молча кивнула, но я так и не понял, поверила она мне или нет.

На утренней тренировке Алессандро очень уверенно проездил Пуллитцера, но держался особняком. После завтрака он вернулся с каменным лицом, заставившим меня удержаться от комментариев, и, когда Этти отбыла на Пустошь, был подсажен на Движение. Выезжая из ворот, я оглянулся и увидел, что неугомонный жеребец, по своему обыкновению, изо всех сил лягает тени, а два наездника, оставшиеся проезжать лошадей по рабочей дорожке паддока, стараются держаться от него как можно дальше.

Когда мы вернулись с проездки через час с четвертью, картина была следующая: Джордж держал Движение под уздцы, два наездника спешились, а Алессандро лежал на земле без сознания.

Глава 7

- Движение просто сбросил его с седла, сэр, - сказал один из наездников. - Просто сбросил его с седла. И он ударился головой об ограждение паддока, сэр.

- Это случилось минуту назад, сэр, - добавил второй.

Обоим наездникам было лет по шестнадцать, оба они были учениками, имели одинаково невысокий рост и оба не отличались особой смелостью. Я подумал, что вряд ли они специально напугали лошадь, хотя - кто знает? Твердо я знал только одно: от хорошего здоровья Алессандро зависело мое собственное здоровье.

- Джордж, - сказал я, - поставьте Движение в денник, и, Этти… - Она стояла чуть сзади, прищелкивая языком, но не выглядела слишком опечаленной. - У нас найдется что-нибудь вроде носилок?

- В инвентарной, - кивнув, ответила она и отправила туда Гинджа.

То, что принес Гиндж, носилками можно было назвать с большой натяжкой: грязно-зеленый брезент провисал между двух корявых обломков, которые некогда, скорее всего, были веслами. К тому времени, как появились носилки, сердце мое уже не стучало точно у альпиниста, взобравшегося на Эверест: Алессандро был жив и даже потихоньку начал приходить в себя, так что мрачная тень Энсо перестала маячить перед моими глазами.

Насколько я мог судить, все кости были целы, но тем не менее я действовал с предельной осторожностью. Этти меня не одобряла: она с удовольствием приказала бы Джорджу и Гинджу взять его за руки и за ноги и просто оттащить в сторону. Как человек более выдержанный, я велел осторожно отнести Алессандро в дом и положить на диван в комнате владельцев. Следуя за носилками, я задержался в конторе и попросил Маргарет вызвать врача.

Когда я вошел в комнату владельцев, Алессандро зашевелился. Джордж и Гиндж стояли рядом с диваном: один - старый и повидавший виды, другой - молодой и сварливый, но оба они глядели на своего пациента безо всякого сочувствия.

- Спасибо, - сказал я. - Это все. Сейчас придет врач.

Глядя на них, кому угодно стало бы ясно, что это далеко не все и им есть что сказать, но они поджали губы и отправились высказывать свое мнение в манеж.

Алессандро открыл глаза, и впервые на лице его появилось беспомощное выражение. Он не понимал, что произошло, где он находится и как сюда попал. От удивления он даже стал выглядеть моложе и добрее. Но как только Алессандро заметил меня, к нему мгновенно вернулась память. Голубь превратился в ястреба.

- Что случилось? - спросил он.

- Движение сбросил вас с седла.

- Ox, - сказал он более слабым голосом, чем ему хотелось. Закрыв глаза, молодой Ривера от всей души выругался:

- Гад.

Из конторы послышался шум, и в комнату ворвался шофер. Маргарет попыталась схватить его за руку, но он отшвырнул ее в сторону, как пушинку. Шофер направился в мою сторону, видимо решив, что со мной тоже можно не церемониться.

- Что произошло? - угрожающе произнес он. - Что ты сделал с его сыном? - При звуках этого голоса по моему телу пробежали мурашки, и отчетливо вспомнилась резиновая маска.

Не вставая с дивана, Алессандро заговорил на итальянском языке, который я немного знал благодаря одной своей старой знакомой.

- Прекрати, Карло. Иди в машину. Я упал с лошади. Нейл Гриффон не причинит мне вреда. Возвращайся в машину и жди меня.

Карло вертел головой, как разъяренный бык, но все же успокоился и молча подчинился. Гип-гип ура дисциплине в доме Ривера.

- Сейчас вас осмотрит врач, - сказал я.

- Мне не нужен врач.

- Вы не встанете с дивана, пока я не буду твердо уверен, что с вами все в порядке. Он презрительно усмехнулся.

- Боитесь отца?

- Думайте, что хотите, - сказал я, хотя и так было ясно, что он обо мне думает.

- Ничего страшного, - заключил врач после осмотра. - Пусть сегодня отлежится в постели, а завтра хорошенько отдохнет. Будете, как новенький, молодой человек.

Молодой человек уставился на него неблагодарным взглядом и не удостоил ответом. Пожилой доктор повернулся ко мне, понимающе улыбнулся и попросил дать ему знать, если обнаружатся какие-либо осложнения: тошнота или головная боль.

- Старый дурень, - довольно громко сказал Алессандро, когда я провожал врача. Как только за доктором закрылась дверь, Алессандро сразу вскочил с дивана. - Теперь я могу уйти? - саркастически осведомился он.

- Когда и куда угодно, - тут же согласился я. Глаза его сузились.

- Вам не удастся от меня избавиться.

- А жаль.

Он чуть было не задохнулся от негодования, но ничего не ответил и после короткого молчания довольно неуверенно вышел из комнаты. Я прошел в контору и вместе с Маргарет принялся смотреть, как шофер хлопочет вокруг Алессандро, стараясь как можно удобней устроить его на заднем сиденье «Мерседеса». Машина тронулась, и «его сын» отбыл, даже не обернувшись.

- Все в порядке? - спросила Маргарет.

- Получил хорошую встряску, как плохой коктейль, - пошутил я, и она рассмеялась. Но я заметил, что Маргарет провожала автомобиль глазами до тех пор, пока он не скрылся за поворотом Бэри Роуд.

* * *

На следующий день Алессандро не было, и появился он только в четверг, как раз к утренней проездке. Когда «Мерседес» подкатил к подъезду дома, я стоял в центре манежа и разговаривал с Этти. Приятное выражение на ее лице тут же сменилось гримасой неудовольствия, а когда Алессандро энергично выпрыгнул из машины и целеустремленно направился в нашу сторону, она поджала губы и неожиданно вспомнила, что ей срочно надо навести порядок в одной из дальних конюшен.

Алессандро презрительно посмотрел на ее стремительно удаляющуюся спину и приветствовал меня раздражающе-глупой самодовольной улыбкой. Он протянул мне небольшую плоскую жестяную коробочку, точно такую же, как в прошлый раз.

- Это - вам, - сказал он. Самоуверенность вернулась к нему с удвоенной силой, так что если бы даже он пришел без жестянки, можно было не сомневаться - он опять виделся с отцом.

- На этот раз вы тоже не знаете, что здесь? Он замялся.

- Нет, - сказал он.

И я поверил, потому что на лице его отразилось явное недовольство своей неосведомленностью. Жестянка была заклеена по бокам изоляционной лентой. Алессандро, по-прежнему самодовольно улыбаясь, смотрел, как я, прежде чем открыть коробочку, аккуратно отклеиваю изоленту, скатываю ее в шарик и кладу в карман.

Внутри жестянки, завернутая в вату, лежала маленькая деревянная лошадь.

На ее шее висел ярлык.

У нее была сломана нога.

Я не знаю точно, что Алессандро прочитал в моем взгляде, но глупая улыбка мгновенно исчезла с его лица, сменившись выражением показной храбрости.

- Он сказал, что вам это не понравится, - вызывающе произнес он.

- Что ж, в таком случае пойдемте со мной, - резко ответил я. - Посмотрим, понравится ли это вам.

Развернувшись, я пошел по манежу и на полпути встретил спешащего мне навстречу обеспокоенного и взволнованного Джорджа.

- Мистер Нейл… Индиго сломал ногу… в деннике… совсем как Лунный Камень… кто бы мог подумать, два таких опытных скакуна… и десяти дней не прошло…

- Да, кто бы мог подумать, - мрачно ответил я и вместе с ним прошел в денник, по пути незаметно сунув жестянку в карман куртки.

Добродушный жеребец лежал на соломе, делая слабые попытки подняться. Он то и дело задирал голову и бил по полу задней ногой, но у него совсем уже не осталось сил. Вторая задняя нога торчала под неестественным углом, сломанная чуть выше путовой кости.

Я присел рядом с бедным стариком Индиго и потрепал его по шее. Он вновь поднял голову и забился, пытаясь встать, затем безвольно распластался на подстилке. Глаза лошади остекленели, изо рта потекла слюна.

- Ничего не поделаешь, Джордж, - сказал я. - Пойду позвоню ветеринару. - Я изо всех сил старался, чтобы голос мой выражал только сожаление и не выдавал бушевавшую во мне ярость. Джордж покорно кивнул, но особой печали я в нем не заметил: как и все старые конюхи, он видел на своем веку гибель многих лошадей.

Чтобы поговорить со мной по телефону, молодому круглолицему Дейнси пришлось выскочить из ванной.

- Как, еще одна! - воскликнул он, когда я объяснил, в чем дело.

- Боюсь, что так. И если не трудно, захватите с собой все необходимое для анализа крови.

- О, господи, зачем?

- Я скажу, когда вы приедете.

- А? - Несмотря на удивление, звучавшее в его голосе, он явно был рад оказать мне услугу. - Ну, хорошо, хорошо. Вытрусь насухо и приеду в один миг.

Он прикатил в своем пыльном «Лендровере» через двадцать минут. Выпрыгнул из машины, хлопнув дверцей, приветливо кивнул и тут же направился к деннику Индиго. Во всех конюшнях остался один Джордж. Этти, огорченная тем, что лишилась удобной для тренинга лошади, решила совершить проездку на Южном Поле рядом с ипподромом. Алессандро, скорее всего, отправился вместе с ней, так как его нигде не было видно, а шофер, как обычно, сидел в «Мерседесе».

Индиго стоял на ногах. Джордж, держа его за хомут, объяснил, что к старику неожиданно вернулись силы, что он сам поднялся и съел немного овса и что ломать себе ноги - это просто безобразие, и ничего больше. Я кивнул, взял Индиго за хомут и послал Джорджа перемалывать корм для дневного рациона.

- Прекрасный конюх, - заметил Дейнси. - Старина Джордж когда-то работал главным садовником во дворце вице-короля Индии. Поэтому в конюшнях такие аккуратные клумбы и красивые кусты. Владельцы от них просто в восторге.

Эта новость меня ошеломила.

- Я не знал…

- Странный мир. - Дейнси успокоил Индиго одним прикосновением и принялся внимательно рассматривать сломанную ногу. - Так для чего вам анализ крови? - спросил он, выпрямляясь и задумчиво на меня глядя.

- Скажите, у ветеринаров существует традиция держать язык за зубами?

В его пристальном взгляде промелькнуло любопытство.

- Профессиональная тайна, как у врачей и юристов? Да, конечно. Если речь не идет о том, что кто-то «случайно» угодил соседу в зубы ногой.

- Нет, ничего похожего. - Я в нерешительности умолк. - Просто я хочу, чтобы вы сделали анализ крови частным образом… это возможно?

- В каком смысле «частным»? Мне придется обратиться в Ветеринарные научно-исследовательские лаборатории. У меня нет дома необходимой аппаратуры.

- Я бы хотел отдать кровь на анализ, не называя клички лошади.

- Это как вам угодно. Так часто делается. Но ведь не думаете же вы, что ей дали допинг?

- Я думаю, что ей дали сильное снотворное, - ответил я, - и что ногу ей сломали специально.

- О боже! - Рот у него приоткрылся от изумления, а глаза засверкали, отражая работу мысли. - Вы кажетесь мне вполне нормальным, - сказал Дейнси после недолгой паузы. - Давайте посмотрим еще раз.

Он присел на корточки и легонько провел пальцами по коже. Индиго вздрогнул и бешено замотал головой.

- Ну-ну, старина, - произнес Дейнси, вставая и трепля его за шею. Подняв брови, он посмотрел на меня. - Точно ничего не могу сказать. - Он умолк, что-то напряженно обдумывая. Брови его несколько раз поднялись и опустились. - Вот что, - решительно сказал он, - у меня дома есть портативный рентгеновский аппарат. Если хотите, я его привезу, и мы сделаем снимки. Хорошо?

- Просто здорово, - ответил я очень довольный.

- Ладно. - Дейнси открыл свою сумку, которую поставил при входе в денник. - Тогда я заморожу ему ногу, пока не вернусь, чтобы бедняга не испытывал боли. - Он вытащил шприц и, глядя на свет, начал надавливать поршень.

- Сначала возьмите кровь, - сказал я.

- Что? - Он моргнул. - Ах, да, конечно. О господи, ну конечно. Старый дурак. - Он мягко рассмеялся, отложил первый шприц в сторону и вытащил второй, куда больших размеров.

Дейнси попал в яремную вену с первой попытки, пробормотал «повезло», явно поскромничав, и набрал в шприц, должно быть, целый стакан крови. «Для повторных анализов, - пояснил он, видя мое изумление. - Если дать недостаточное количество, нельзя гарантировать правильность результатов».

- Да, конечно…

Он упаковал образец крови в сумку, сделал Индиго обезболивающий укол, кивнул и, смешно моргая глазами, отбыл. Индиго, не обращая ни на кого внимания, продолжал жевать свою порцию овса, а я, кипя от ярости, вернулся в дом.

На ярлыке, болтавшемся на шее маленькой деревянной лошади, с одной стороны имелась надпись из печатных букв: «Индиго», а с другой стороны такими же буквами было составлено целое послание: «Причиняя вред сыну, вы торопите собственную гибель».

Этти и Джордж не видели смысла в том, что ветеринарный врач уехал, не усыпив Индиго. Они потребовали объяснений.

- Э-э-э… - сказал я. - Он не взял с собой снотворного. Совершенно случайно забыл положить в сумку.

- Ага, - сказали они в один голос, вполне удовлетворенные, и Этти принялась рассказывать, что тренировка прошла крайне успешно и что Счастливчик Линдсей проскакал пять фарлонгов прибавленным галопом и выглядел после этого свежим как огурчик.

- Я посадила вашего проклятого Алекса на Резвое Копыто и велела ему спокойно проезжать лошадь, а он не соизволил мне подчиниться. Он пустил жеребца галопом, оставил Ланкета далеко позади - «жучки» так и вцепились в свои бинокли.

- До чего глуп, - согласился я. - Придется с ним поговорить.

- Он не упустит ни одного случая, чтобы огрызнуться или настоять на своем, - пожаловалась Этти. - Когда вас нет, он просто невыносим. - Она набрала полную грудь воздуха и, чуть поколебавшись, выпалила:

- Мне кажется, вам надо посоветовать мистеру Гриффону выгнать его из конюшен.

- Когда в следующий раз буду в больнице, обязательно с ним посоветуюсь, - ответил я. - Кого вы дадите Алессандро на вторую проездку?

- Пуллитцера, - ответила она без колебаний. - По крайней мере, если он опять не послушается, это не будет иметь значения.

- Когда вернетесь, передайте ему, чтобы зашел в контору.

- А вы разве не с нами? - Я покачал головой. - Мне бы хотелось услышать ваше мнение о Гороховом Пудинге. Если мы заявим его на приз Линкольна, надо будет не позже следующей недели провести испытания. Не забудьте: скачки начинаются в субботу через три недели.

- Завтра проездим его галопом и посмотрим, готов ли он для испытаний, - предложил я, и Этти неохотно согласилась.

Я смотрел на ее тонкую удаляющуюся фигурку и думал, что, пожалуй, чувствовал бы себя крайне польщенным, если бы не знал, почему она со мной советуется. В манеже Этти не было равных, но в полевых условиях она сразу терялась. Хотя в глубине души она прекрасно знала, что разбирается в лошадях куда лучше меня, но у нее срабатывал инстинкт самосохранения, и она перекладывала окончательное решение на мои плечи.

Дейнси вернулся на своем «Лендровере», когда началась вечерняя проездка. Мы протянули провода питания рентгеновского аппарата через окно конторы и воткнули вилку в розетку для калорифера. Чтобы добраться до денника Индиго, пришлось соединить четыре удлинителя. Дейнси сделал несколько снимков, убрал аппарат и, как бы вспомнив, сделал лошади укол, избавляя ее от дальнейших мучений.

- Для полиции вам потребуются свидетельские показания, - сказал он, пожимая мне руку и быстро перемаргивая.

- Нет… Я пока что не собираюсь обращаться в полицию. - Дейнси попытался запротестовать, но я перебил его:

- Поверьте, на это есть причины. Я не могу вам всего рассказать… но я не лгу.

- Вам виднее. - Дейнси искоса посмотрел на денник Лунного Камня и вопросительно поднял брови.

- Не знаю, - ответил я. - А вы как полагаете? - Он задумался на несколько секунд, что говорило о серьезности его отношения к делу, и только потом ответил:

- Перелом коленного сустава требует очень сильного удара. Зачем, если можно с легкостью сломать путовую кость, как у Индиго?

- Значит, несчастье с Лунным Камнем натолкнуло кого-то на мысль? - спросил я.

- Скорее всего. - Дейнси ухмыльнулся. - Смотрите, чтобы у вас не началась эпидемия.

- Всенепременно, - в тон ему ответил я, зная, что с этой минуты мне действительно необходимо быть настороже.

Алессандро и виду не подал, что Этти передала ему мою просьбу зайти в контору. Он направился прямо к поджидавшему автомобилю, и я увидел его совершенно случайно, ибо в этот момент смотрел на манеж.

Я открыл окно и крикнул:

- Алессандро, зайдите ко мне… - Он продолжал идти, делая вид, что не слышит, и поэтому я добавил:

- …чтобы поговорить о вашем участии в предстоящих скачках.

Он остановился как вкопанный, с занесенной для шага ногой, и, поменяв направление, медленно подошел к окну.

- Зайдите в комнату владельцев, - сказал я. - Туда, где вы отдыхали на диване… - Я закрыл окно, улыбнулся Маргарет печальной умиротворенной улыбкой, которую она могла трактовать как ей вздумается, и удалился подальше от любопытных ушей.

Алессандро нехотя вошел в комнату владельцев, понимая, что деться ему некуда. Я, однако, решил играть честно.

- Можете принять участие в скачках учеников в Кэттерике через четыре недели. Но при условии, что вы не начнете хвастаться перед другими учениками.

- Я желаю победить на Архангеле, - категорически заявил он.

- Иногда мне кажется, что вы - человек крайне умный и со временем из вас может получиться неплохой жокей, - сказал я и, прежде чем он успел напыжиться от гордости, добавил:

- А иногда, например сегодня, вы ведете себя настолько глупо и проявляете так мало здравого смысла, столь необходимого жокею, что ваше честолюбие выглядит просто смешным.

Мускулы его худенького тельца напряглись, глаза засверкали. Слушал он меня очень внимательно, и я не преминул этим воспользоваться.

- Лошадей в наших конюшнях держат для того, чтобы они побеждали на скачках. Лошади никогда не придут первыми, если нарушить им режим тренировки. Если вам велят проезжать Резвое Копыто без бросков, а вы скачете на нем галопом, превышая его возможности, вы утомляете лошадь, а значит, время на ее тренировку увеличивается. Вы не победите ни в одних скачках, если лошади окажутся неподготовленными, а значит, тренировать лошадей с учетом их сил - в ваших интересах. Таким образом, непослушание тренеру - это глупость. Вы меня поняли?

Черные глаза Алессандро стали еще чернее и утонули в глазных впадинах. Он не ответил.

- А теперь - о вашей навязчивой идее насчет Архангела. Я позволю вам проездить его на Пустоши лишь после того, как буду полностью уверен в ваших способностях, особенно в вашей способности относиться к лошадям с полной ответственностью. Доверю я вам Архангела или нет, зависит больше от вас, чем от меня. Но учтите, я оказываю вам любезность, позволяя участвовать в пробегах на скорость, пусть и не на самых известных рысаках. По крайней мере, я даю вам шанс проверить себя и потягаться с профессионалами. Вы должны знать свои силы, чтобы не ударить в грязь лицом на призовых скачках в Ньюбери или Кемптоне.

Алессандро не отрывал от меня взгляда.

- Что же касается Индиго, - резко продолжил я, едва сдерживая свой гнев, - может быть, старик и был для вас бесполезен, но если вы станете причиной гибели других лошадей, это означает, что на них вы уже никогда не сможете побеждать.

Он с большим трудом открыл рот.

- Я не был причиной… гибели Индиго. Я вынул из кармана жестянку и протянул ему. Он медленно снял крышку, поджал губы и прочитал записку.

- Я не хотел… Я не просил его убивать Индиго. - Самодовольная улыбка исчезла. Алессандро все еще держался вызывающе, но уже начал оправдываться. - Отец очень обозлился, когда узнал, что Движение сбросил меня с седла.

- Значит, вы просили, чтобы он убил Движение?

- Нет, не просил, - страстно заявил он. - Вы же сами сказали: какой смысл убивать скакуна, если на нем можно взять приз?

- Но убить старого беззащитного Индиго только потому, что вы свалились с лошади, на которой сами настояли…

Впервые он опустил глаза и уставился на ковер. Пожалуй, где-то в глубине души он не был горд своим поведением.

- Вы ему не сказали, - угадал я. - Вы не сказали, что сами настояли на том, чтобы вам дали Движение.

- Мне приказала мисс Крэйг, - упрямо ответил он.

- Только не тогда, когда он вас сбросил. Алессандро посмотрел на меня, и я готов был поклясться, что вид у него просто несчастный.

- Я не говорил отцу, что вылетел из седла.

- А кто ему сказал?

- Карло. Шофер.

- Вы могли объяснить, что я не хотел причинять вам вреда.

Несчастное выражение на его лице превратилось в отчаянное.

- Вы видели моего отца, - сказал он. - Иногда ему ничего нельзя объяснить, в особенности когда он сердится. Он сделает для меня все, что я попрошу, но что-то ему объяснить я не могу.

Алессандро ушел, а я остался сидеть, не зная, что подумать.

Он не мог объясниться со своим отцом.

Энсо сделает для Алессандро все, что тот попросит… сметет на его пути любые препятствия, невзирая на трудности, и не остановится, пока Алессандро не пресытится, но поговорить по душам они не в состоянии.

А я… я лгал, изворачивался и шел по лезвию бритвы, чтобы спасти скаковые конюшни моего отца. Но поговорить в ним? Нет, этого я тоже не мог.

Глава 8

- Вы знаете, - небрежно сказала Маргарет, поднимая взгляд от пишущей машинки, - что Алессандро живет в придорожной гостинице «Форбэри Инн»?

Нет, не знаю, - ответил я. - Но это неудивительно, если учесть, что он приезжает к нам на «Мерседесе» с личным шофером.

- Он живет один в двух комнатах, не считая ванной, и кушает меньше птички.

- Откуда вам это известно?

- Вчера к Сузи в гости пришла школьная подруга, а она дочь регистраторши в «Форбэри Инн».

- Известны еще какие-нибудь интимные подробности?

Она улыбнулась.

- Алессандро каждое утро надевает костюм для верховой езды, куда-то уезжает на своей машине. А когда возвращается, то сразу же принимает ванну с очень приятным запахом.

- Сколько лет дочери регистраторши?

- Семь.

- Маленький сыщик.

- Все дети очень наблюдательны… А еще она сказала, что Алессандро не желает ни с кем разговаривать, кроме своего шофера, и говорят они на каком-то смешном языке…

- Итальянском, - пробормотал я.

- …и что его никто не любит, потому что он очень груб, но шофера любят еще меньше, потому что он еще грубее.

Я задумался.

- Как вам кажется, - спросил я, - можно ли узнать через вашу дочь… вернее, через ее подругу… вернее, через маму ее подруги, какой домашний адрес дал Алессандро, когда регистрировался?

- Почему бы вам просто не спросить его самого?

- Увы, - сказал я. - Наш Алессандро иногда бывает крайне тяжел в общении. Разве вы не задавали ему этого вопроса, когда заполняли контракт?

- Он сказал, что у них нет постоянного места жительства, так как они все время переезжают с места на место.

- Мм-м… - Я кивнул.

- Удивительно… Не понимаю, что здесь скрывать? Да, конечно, я спрошу у подруги Сузи, сможет она узнать или нет.

- Прекрасно, - ответил я без особой надежды в голосе.

Джилли сказала, что хочет приехать ко мне в Роули Лодж и, хотя бы ненадолго, там остаться.

Я нежно на нее посмотрел и поцеловал в нос. При других обстоятельствах ее присутствие доставило бы мне огромное удовольствие.

- Нет, - сказал я, - только не сейчас.

- А когда?

- Летом.

Она понимающе посмотрела на меня и скорчила гримасу.

- Я знаю: когда ты сильно занят, тебя раздражает домашняя суета.

- Ты не суетлива. - Я улыбнулся и опять поцеловал ее. - К тому же я приезжаю в Хэмпстед.

- Раз в неделю. И то только потому, что это недалеко от больницы.

- Я заезжаю в больницу только потому, что это по пути к тебе…

* * *

Невилл Ноллис Гриффон отказался мне помочь в развитии нового этапа отношений между отцом и сыном.

Он сообщил, что, раз мне никак не удается найти хорошего тренера на его место, он прекрасно сделает это сам при помощи телефона.

Отец сказал, что составил заявочные списки на последующие две недели скачек и что Маргарет надлежит их отпечатать и разослать.

Он приказал снять Горохового Пудинга со скачек на приз Линкольна.

Отцу не понравилось, что я принес ему маленькие бутылки Боллингера 1964 года, тогда как он предпочитает 1961-й.

- Значит, тебе лучше, - сказал я, как только мне удалось вставить слово в его монолог.

- Что? Да, конечно. Ты слышал, что я тебе сказал? Горохового Пудинга надо снять со скачек на приз Линкольна.

- Почему?

Он бросил на меня раздраженный взгляд.

- С чего ты взял, что его можно подготовить за такой короткий срок?

- Этти хорошо разбирается в лошадях. Она говорит, что Гороховый Пудинг будет в форме.

- Я не позволю поставить Роули Лодж в смешное положение из-за того, что конюшни заявили на скачки неподготовленных скакунов.

- Если Гороховый Пудинг себя не проявит, люди все равно не усомнятся в том, что ты - хороший тренер.

- Дело не в этом, - сдержанно сказал он. Я открыл одну из маленьких бутылок и налил золотистую жидкость в его любимый бокал эпохи короля Якова, который специально захватил с собой. Шампанское не показалось бы ему таким вкусным, налей я его в стаканчик для вставных зубов. Он сделал глоток и явно пришел и выводу, что 1964 год вполне сносен, хоть и не высказал этого вслух.

- А дело в том, - поучительно, как полному дебилу, пояснил он, - что, если жеребец плохо выступит на скачках, это снизит его ценность как будущего производителя.

- Да, я знаю.

- Не говори глупостей, откуда тебе знать? Ты вообще ничего не знаешь.

Я уселся в кресло для посетителей, откинулся на спинку, положил ногу на ногу и начал говорить тоном рассудительным и авторитетным, которому научился в деловых промышленных кругах и которым у меня почему-то до сих пор не хватало ума разговаривать с собственным отцом.

- Роули Лодж, - сказал я, - ждут большие финансовые затруднения, и причина тому - погоня за престижем. Ты боишься выставить Горохового Пудинга на приз Линкольна, потому что являешься владельцем половинной доли, и если жеребец пробежит плохо, ты пострадаешь в той же степени, что и леди Вектор.

Он выплеснул шампанское на простыню и не заметил этого.

- Мне известно, - продолжал я, - что тренеры часто бывают владельцами или совладельцами тех лошадей, которых они тренируют. Однако в Роули Лодж ты стал совладельцем слишком многих лошадей. Я думаю, ты сделал это специально для того, чтобы другие конюшни не смогли перехватить рысаков, которых ты считал перспективными, и, наверное, ты часто говорил владельцам нечто вроде: «Если Архангел пойдет с аукциона за сорок тысяч и для вас это слишком дорого, я готов войти в полную долю и заплатить двадцать тысяч». В результате ты собрал в конюшнях лучших лошадей страны, и их потенциал как производителей просто огромен.

Он тупо смотрел на меня, забыв про шампанское в бокале.

- Все это прекрасно, - продолжал я, - но только до тех пор, пока лошади побеждают на скачках. И год за годом они тебя не подводили. Ты долгое время проводил умеренную политику и постепенно богател. Но в этом году ты слишком рассредоточил свои силы. Ты купил слишком много лошадей. Кроме того, владельцы половинных долей оплачивают, естественно, лишь половину стоимости тренинга, и твои расходы начали превышать поступления. Причем значительно. В результате: счет в банке тает, как снег, до открытия сезона осталось три недели, и цены на неудачно выступивших жеребцов как производителей резко упадут. Это тяжелое положение усугубляется тем, что ты сломал ногу, твой помощник находится в больнице и не приходит в сознание, а конюшни загнивают в руках твоего сына, который не умеет тренировать лошадей. Именно поэтому ты до дрожи в коленках боишься заявить Горохового Пудинга на приз Линкольна.

В ожидании ответа я замолчал. Ответа не последовало. Отец был в шоке.

- В общем, можешь не беспокоиться, - сказал я и понял, что наши отношения никогда уже не будут прежними. «Тридцать четыре года, - печально подумал я. - Только в тридцать четыре года мне удалось поговорить с отцом на равных». - Если хочешь, я продам твою долю еще до скачек.

Глаза отца постепенно ожили. Он моргнул, уставился на льющееся шампанское и выпрямил бокал.

- Как… как ты узнал? - В голосе отца звучало скорее негодование, чем удивление.

- Посмотрел бухгалтерские книги.

- Нет… кто тебе сказал?

- Никто. Просто последние шесть лет моя работа заключалась в чтении бухгалтерских книг и простом сложении сумм.

Он окончательно пришел в себя и сделал несколько осторожных глотков.

- По крайней мере, теперь ты понимаешь, почему мы должны пригласить опытного тренера, пока я не поправлюсь.

- В этом нет нужды, - неосмотрительно заявил я. - Вот уже три недели, как…

- Ты считаешь, что можешь научиться тренингу за три недели? - спросил отец с нескрываемым презрением.

- Если хочешь, да, - ответил я. - Могу. - И прежде чем он побагровел от возмущения, быстро добавил:

- Ведь я воспитывался в конюшнях, ты же помнишь… Я там вырос. И к своему удивлению, замечаю, что мне все дается так легко, как будто я был рожден, чтобы стать скаковым тренером.

Мои слова его не успокоили, скорее он почувствовал в них угрозу своему авторитету.

- Ты не останешься, когда я поправлюсь.

- Нет, что ты. - Я улыбнулся. - Ни в коем случае. - Он фыркнул. Некоторое время отец колебался, но так ничего мне и не ответил, просто перевел разговор на другую тему:

- Я не хочу продавать свою долю Горохового Пудинга.

- Тогда напиши список тех, кого ты можешь продать, - сказал я. - Для начала кличек десять.

- Вот интересно, а кто их купит? Новые владельцы, знаешь ли, не растут на деревьях. А половинную долю труднее продать… владельцы любят, когда их имена упоминаются в программе скачек и прессе.

- Я знаю многих бизнесменов, - ответил я, - которые рады будут приобрести скаковую лошадь и при этом остаться в тени. Назови мне десять лошадей, а я продам твои половинные доли.

Он ничего мне не ответил, но тут же принялся за работу. Я пробежал глазами по списку и решил не согласиться лишь в одном случае.

- Не продавай Ланкета, - сказал я. Отец вспыхнул.

- Я знаю, что делаю.

- Этот жеребец-трехлетка выиграет не один приз, - сказал я. - Из его карточки видно, что он никак не проявил себя в прошлом году, так что если продать его сейчас, не выручить даже того, что заплачено. Поверь мне, Ланкет выглядит совсем неплохо.

- Ерунда. Ты не знаешь, о чем говоришь.

- Хорошо… сколько ты хочешь за свою долю? Отец в задумчивости поджал губы.

- Четыре тысячи. С его родословной это недорого. Годовалым он стоил нам двенадцать тысяч.

- Лучше проставь цены против каждой лошади, - предложил я. - Если не возражаешь.

Он не возражал.

Я сложил список, положил его в карман, взял составленные им заявки и приготовился уходить. Отец протянул мне пустой бокал из-под шампанского.

- Выпей… мне слишком много.

Я взял бокал, наполнил его до краев и отпил глоток. Пузыри лопались на зубах. Отец внимательно наблюдал за мной. Его лицо все еще оставалось таким же суровым, однако он дважды кивнул головой. Не столь выразительный жест, как трубка мира, но все же своего рода признание.

* * *

В понедельник утром, не отрывая взгляда от пишущей машинки, Маргарет сказала:

- Мама подруги Сузи говорит, что случайно видела паспорт Алессандро.

- Который, - сухо ответил я, - совершенно случайно был надежно спрятан в спальне Алессандро.

- Давайте не будем смотреть дареному коню в зубы.

- Давайте не будем, - согласился я.

- Мама подруги Сузи говорит, что адрес в паспорте не итальянский, а швейцарский.

- Я надеюсь, что маму подруги Сузи не выгонят с работы.

- Сомневаюсь, - сказала Маргарет. - Ее слишком любит управляющий.

- Откуда вы знаете? Глаза Маргарет смеялись.

- Мне сказала об этом подруга Сузи.

Я позвонил импортеру фототоваров, которому когда-то оказал услугу, и спросил, нет ли у него связей в городе Бастаньола.

- Лично у меня нет. Но если надо, могу узнать.

- Мне необходимо выяснить все, что только возможно, об Энсо Ривера. Чем больше, тем лучше. Он записал имя и прочитал мне его по буквам.

- Посмотрим, что можно сделать, - пообещал он.

* * *

Ответный телефонный звонок раздался через два дня. Голос абонента звучал довольно подавленно:

- Я пришлю вам астрономический счет за переговоры с Европой.

- Само собой разумеется.

- Слишком много людей умолкали при одном упоминании имени Энсо Ривера. Было очень трудно.

- Он что, мафиози? - спросил я.

- Нет. Мафия не смогла найти с ним общего языка. Они иногда сталкиваются лбами, но, насколько я понял, сейчас заключили нечто вроде перемирия. - Абонент умолк.

- Продолжайте, - попросил я.

- Видите ли… мне сказали… но я не могу быть твердо уверен… он - скупщик краденого. В основном скупает валюту, но не гнушается золотом, серебром и драгоценными камнями, вынутыми из переплавленных оправ. Я слышал… правда, из третьих уст, от одного высокопоставленного чиновника полиции… Ривера скупает краденое, продает или обменивает его, берет за это огромные комиссионные, а оставшиеся суммы кладет в швейцарские банки на различные счета, которые открывает на имена своих людей. Они могут забрать деньги в любое время… к тому же говорят, что у него связи по всему миру. А проделывает Ривера свои махинации под вполне легальной вывеской торговца часами. Полиции ни разу не удалось поймать его с поличным и привлечь к суду. Им просто не найти свидетелей, готовых давать показания.

- Вы просто волшебник, - сказал я.

- Еще одна деталь. - Он откашлялся. - У него есть сын, с которым никто не хочет связываться. Известны случаи, когда Ривера разорял людей, которые мешкали с выполнением прихотей его отпрыска. У Энсо один-единственный ребенок. Говорят, он бросил жену… впрочем, так поступают многие итальянцы…

- Значит, он итальянец?

- По рождению. Он живет в Швейцарии уже около пятнадцати лет. Послушайте, я не знаю, собираетесь ли вы иметь с ним какие-нибудь дела, но несколько моих добрых знакомых очень серьезно предупредили меня держаться подальше от этого человека. Они говорят, что он опасен. Они говорят, что, если ему не понравится какой-то человек, этот человек может заснуть и не проснуться. Либо… я, конечно, понимаю, что вы будете смеяться, но существует поверье… Если Ривера на тебя посмотрит, ты сломаешь ногу.

Я не засмеялся. Даже не улыбнулся.

* * *

Не успел я повесить трубку, телефон опять зазвонил. Это был Дейнси.

- Передо мной лежат рентгеновские снимки, - сказал он. - Боюсь, они недоказательны. Похоже на самый обычный перелом. Очень много продольных трещин, но так часто бывает при переломах берцовых костей.

- Если задаться целью сломать себе ногу, - спросил я, - как проще всего это сделать?

- Вывернуть ее, - не мешкая ни секунды, ответил Дейнси. - При этом кость оказывается под повышенной нагрузкой. Кость в неестественном положении ломается от легкого удара. Спросите у любого футболиста или конькобежца.

- Да, на рентгене этого не увидишь.

- Боюсь, что так. Не могу подтвердить вашего предположения - не могу и опровергнуть. Жаль.

- Ничего не поделаешь.

- Но зато анализ крови… - сказал Дейнси. - Мне передали результаты, и тут вы попали в точку.

- Наркоз?

- Да. Одна из разновидностей промазина. Скорее всего - спария.

- Это ни о чем мне не говорит, - ответил я. - Каким образом можно дать его лошади?

- Инъекция, - тут же ответил Дейнси. - Самая простая внутримышечная инъекция - ничего сложного. Можно ткнуть иглой практически куда угодно. Лекарство часто используется в психиатрических клиниках при лечении маниакальных психозов, когда больные впадают в буйство. После укола маньяки спят как убитые в течение нескольких часов.

Разговор о промазине вызвал во мне смутные неприятные воспоминания.

- Скажите, а как быстро он действует? - спросил я.

- Если ввести внутривенно - практически в ту же секунду. Но внутримышечно… наверное, тоже недолго. У человека - минут десять-пятнадцать, у лошади - точно не знаю.

- А можно сделать укол через одежду?

- Ну, естественно. Я ведь уже говорил, что лекарство используется в психиатрии. Маньяк не будет спокойно сидеть и ждать, пока ему закатают рукав рубашки.

Глава 9

В течение примерно трех недель в Роули Лодж сохранялся относительный порядок.

Я здорово подправил заявочные списки отца, отослал их и продал шесть половинных совладельческих долей отцовских лошадей различным своим знакомым, придержал только за Ланкета.

Маргарп перешла на зеленую тушь для ресниц, а подруга Сузи доложила, что Алессандро не носит пиджак мы и что он заказал телефонный разговор со Швейцарией. И еще: за все услуги оплатит шофер, потому что у Алессандро нет своих денег.

С приближением сезона скачек Этти начала заметно нервничать; на лбу ее часто появлялись глубокие морщины. Слишком многие решения я оставил на ее личное усмотрение, и от этого она чувствовала себя крайне неуверенно. Этти уже не скрывала, что с нетерпением ждет того дня, когда вернется мой отец.

Лошади постепенно набирали форму. Никаких неприятностей в конюшнях больше не произошло, если не считать небольшого шума в сердце, обнаруженного у кобылы-трехлетки; и насколько я мог судить, наблюдая за тренировками в остальных сорока пяти конюшнях, Роули Лодж был подготовлен не хуже других.

Алессандро появлялся каждый день и молчаливо выполнял распоряжения Этти, хотя всем своим видом выражал протест по поводу такого положения вещей. Он больше не сказал ни слова о своем нежелании подчиняться женщине и, видимо, понял, что Этти действительно готовит будущих победителей на скачках. Она тоже перестала жаловаться на его поведение и начала судить об Алессандро куда более объективно: не вызывало сомнений, что за месяц упорных тренировок он превзошел остальных наших учеников.

К тому же Алессандро заметно похудел и выглядел теперь просто плохо. Несмотря на то что у него была узкая кость, его намерение весить шесть стонов семь фунтов было просто безумием при росте пять футов четыре дюйма ^[3].

Фанатизм Алессандро был фактором непредвиденным. Если прежде я втайне надеялся, что создание крайне тяжелых условий (на какие я мог осмелиться) заставит его отказаться от глупого каприза и оставить нас в покое, то я глубоко ошибался. Это не было глупым капризом. Желание стать жокеем слишком ясно проявлялось в поглощающем его честолюбии, настолько сильном, что он голодал, подчинялся женщине и проявлял чудеса самоконтроля, - видимо, первый раз в своей жизни.

Наперекор мнению Этти, однажды утром я посадил Алессандро на Архангела.

- Рано, - запротестовала она, узнав о моем намерении.

- В конюшнях нет другого ученика, который отнесся бы к лошади с большей ответственностью, - сказал я.

- Но у него совсем нет опыта.

- Вы не правы. Архангел просто дороже стоит, но ездить на нем верхом ничуть не труднее, чем на остальных.

Когда Алессандро услышал эту новость, на лице его не появилось радостного выражения. Весь его вид говорил: «Наконец-то!» - но на губах промелькнула презрительная улыбка.

Мы отправились на поле Уотерхолла, подальше от посторонних глаз, и там Архангел проскакал кентером шесть фарлонгов и выглядел после этого так, как будто только что вышел из своего денника.

- Алессандро прекрасно держит равновесие, - сказал я. - Ни разу не ошибся.

- Да, - ворчливо согласилась Этти. - Жаль, что он такой несносный.

На сей раз на лице Алессандро отразилось: «Я же вам говорил!» - но это выражение быстро исчезло, когда я велел ему пересесть завтра на Ланкета.

- Почему? - в бешенстве выкрикнул он. - Я очень хорошо скакал на Архангеле.

- Неплохо, - согласился я. - И через день-другой я снова разрешу вам его проездить. Но в среду мы решили провести испытания, и я хочу, чтобы вы привыкли к Ланкету. После испытаний скажете мне свое мнение о лошади и ее возможностях. И именно продуманное мнение, а не дурацкие ернические комментарии. Для жокея почти так же важно уметь анализировать, на что способна лошадь, как и вести скачки. Успех тренера во многом зависит от того, что скажет ему жокей. Поэтому вы расскажете мне о Ланкете, а я вас выслушаю.

Алессандро посмотрел на меня долгим пытливым взглядом, в котором не было обычного высокомерия.

- Хорошо, - сказал он. - Сделаю.

Мы провели испытания в среду на специально отведенном поле за Известковыми Холмами, недалеко от Ньюмаркета. Я приурочил время испытаний к началу чемпионата по скачкам с препятствиями в Челтенхэме, и Этти была ужасно раздосадована, что ей не придется посмотреть их по телевизору. Но моя стратегия была верна. Мы добились практически невозможного: провели испытания, точное подобие скачек, которых не видел ни один журналист или «жучок».

Мы взяли с собой четырех лошадей: Горохового Пудинга, Ланкета, Архангела и одного из многократных победителей прошлого года жеребца-четырехлетку Быстрого, излюбленной дистанцией которого была одна миля. Томми Хойлэйк приехал из своего дома в Беркшире, чтобы испытать Горохового Пудинга, Энди мы посадили на Архангела, а одного из наших лучших учеников на Быстрого.

- Не переусердствуйте, - сказал я перед стартом. - Если почувствуете, что лошадь устала, не гоните.

Четыре кивка. Четыре нетерпеливо переступающих с ноги на ногу жеребца, лощеных, рвущихся в бой.

Мы с Этти отъехали на сотню ярдов, заняли удобную позицию для наблюдения, и Этти взмахнула над головой белым платком. Стартовав, лошади, набирая скорость, помчались в нашем направлении; всадники пригнулись к холкам, опустили головы, держа поводья накоротке, прижав ноги к плечам.

Лошади проскакали мимо нас, не замедляя бега, и остановились немного в отдалении. Архангел и Гороховый Пудинг бежали голова к голове, Ланкет пропустил старт, отстав на десять корпусов, нагнал восемь и вновь потерял два, но продолжал двигаться очень легко. Быстрый в самом начале опередил Ланкета, потом отстал и поравнялся с ним на финише.

Глубоко обеспокоенная Этти повернулась ко мне.

- Горохового Пудинга нельзя выставлять на приз Линкольна, раз Ланкет финишировал почти одновременно с ним. По правде говоря, бег Ланкета доказывает, что Архангел и Быстрый подготовлены значительно хуже, чем я думала.

- Успокойтесь, Этти, - сказал я. - Не волнуйтесь. Расслабьтесь. Попробуйте посмотреть на испытания с другой стороны.

Она нахмурилась.

- Я вас не понимаю. Мистер Гриффон будет очень расстроен, когда узнает…

- Этти, - перебил я, - видели вы своими собственными глазами или нет, что Гороховый Пудинг скачет быстро и легко?

- Да, наверное, - ответила она с сомнением в голосе.

- Тогда вполне возможно, что это Ланкет оказался лучше, чем вы думали, а не наоборот.

Она посмотрела на меня с тревогой и нерешительностью.

- Но Алекс только ученик, а Ланкет был полностью непригоден в прошлом году.

- Что значит непригоден?

- Э-э-э… неуклюж. Никакой резвости.

- Я бы не назвал его сегодня неуклюжим, - заметил я.

- Да, - медленно призналась она. - Вы правы. Наездники подошли к нам, держа лошадей в поводу, и мы с Этти тоже спешились, чтобы внимательно их выслушать. Томми Хойлэйк, с фигурой двенадцатилетнего мальчика и лицом мужчины сорока трех лет, сказал со своим приятным беркширским произношением, что он был доволен Гороховым Пудингом, пока не увидел рядом Ланкета. Томми довольно много выступал на Ланкете в прошлом году и был о нем невысокого мнения.

Энди сказал, что Архангел в изумительной форме, в особенности если учесть, что до скачек на приз в две тысячи гиней осталось еще шесть недель, а Фадди высоким интеллигентным голосом сообщил, что, по его мнению. Быстрый в прошлом году не уступал Гороховому Пудингу и сейчас, если бы захотел, тоже мог обогнать его. Томми и Энди покачали головами. Если бы они захотели, то проскакали бы дистанцию значительно быстрее.

- Алессандро? - спросил я. Он заколебался.

- Я… замешкался на старте, потому что не думал… не предполагал, что они начнут так резво. Но я… уговорил Ланкета сделать бросок и мог финишировать вплотную к Архангелу… только мне показалось, что он устал, а вы сказали… - Он умолк в полной растерянности, не находя нужных слов.

- Хорошо, - сказал я. - Вы поступили правильно. - Я не ожидал от Алессандро такой откровенности. Впервые за время своего пребывания в конюшнях он высказал объективное суждение о своей езде, но моя похвала, произнесенная слегка покровительственным тоном, мгновенно вызвала на его лице презрительную усмешку. Этти посмотрела на него, не скрывая неприязни, но Алессандро всем своим видом показал, что ему на это наплевать.

- Вряд ли мне стоит напоминать вам, - сказал я, стараясь не обращать внимания на эту бурю страстей, - что о результате сегодняшних испытаний никто не должен знать. Томми, можете рассчитывать на Горохового Пудинга и Архангела на призы Линкольна и в две тысячи гиней соответственно, и, если вы вернетесь со мной в контору, мы обсудим ваше возможное участие в других скачках.

Презрительная улыбка Алессандро превратилась в раздраженную, и он бросил на Томми взгляд, достойный Ривера: таким взглядом можно было убить. На мое мнение о том, что за последние дни Алессандро стал хоть немного более покладистым, сейчас можно было положиться так же, как на надежность зыбучих песков. Я сразу вспомнил недвусмысленный намек Энсо и пистолет, нацеленный в мою грудь: если человек нежелателен, то нет ничего проще чем убить его. Я подверг жизнь Томми Хойлэйка опасности, а значит, обязан был защитить его.

Я отослал всех и велел Алессандро задержаться на минуту. Когда Этти с наездниками отъехали достаточно далеко и не могли нас услышать, я обратился к нему:

- Вам придется смириться, что Томми Хойлэйк будет выступать на скачках первым номером.

Он одарил меня целым набором своих взглядов, не предвещавших ничего хорошего. Я почти физически ощущал ненависть, которая выплескивалась из Алессандро горячими волнами в холодный мартовский воздух.

- Если только Томми Хойлэйк сломает ногу, - сказал я, - я сломаю вашу.

Это его потрясло, хотя он изо всех сил старался казаться бесстрастным.

- К тому же выводить Томми Хойлэйка из строя совершенно бессмысленно, потому что тогда я возьму другого жокея. Не вас. Ясно? Алессандро не ответил.

- Если вы хотите стать ведущим жокеем, добивайтесь результатов самостоятельно. Для этого нельзя прибегать к посторонней помощи. Для этого нельзя ждать, пока ваш отец уничтожит тех, кто стоит на вашем пути. Если вы талантливей других, вам не страшны соперники, а если нет, уничтожение соперников не поможет вам стать лучше, чем вы есть на самом деле.

В ответ я не услышал ни звука. От него исходила только ярость.

- Если с Томми Хойлэйком случится хоть какая-нибудь беда, - серьезно сказал я, - вам никогда не удастся принять участия в скачках. Я об этом позабочусь, невзирая ни на какие последствия.

Алессандро перестал на меня смотреть и обвел взглядом открытое ветрам поле.

- Я привык… - надменно начал он и осекся.

- Я знаю, к чему вы привыкли, - ответил я. - Что все ваши желания исполняются, чего бы это ни стоило. Ваши желания приносят людям страдания, боль и страх. Что ж… лучше вам пожелать того, за что можно заплатить наличными. Ничья смерть и ничье банкротство не купят вам способностей.

- Я хотел лишь участвовать в дерби на Архангеле.

- Только и всего? Обычный каприз?

- Началось с этого, - еле слышно проговорил он и, не оборачиваясь, зашагал по направлению к Ньюмаркету.

* * *

На следующее утро он пришел на тренировку как обычно. Последующие дни тоже не принесли никаких изменений. Слухи о том, что мы провели испытания, просочились повсюду: я слышал, как люди говорили, что мы специально приурочили испытания к чемпионату по скачкам, чтобы скрыть плохую подготовленность Горохового Пудинга. Ставки на него резко упали, и, когда достигли двадцати к одному, я поставил сто фунтов стерлингов.

Мой отец в ярости потряс перед моим носом газетой «Спортивная жизнь» и потребовал, чтобы я снял лошадь со скачек.

- Лучше поставь на него немного, - посоветовал я. - Возьми с меня пример.

- Ты не знаешь, что делаешь!

- Нет, знаю.

- Они пишут… - Он даже начал заикаться от расстройства, что не может встать с постели и удушить меня собственными руками. - Они пишут, что если испытания прошли неудовлетворительно, то ждать вообще больше нечего, пока я не вернусь!

- Я читал статью, - признался я. - Но они гадают на кофейной гуще. И если хочешь знать, испытания никак нельзя назвать неудовлетворительными. Скорее наоборот, обнадеживающими.

- Ты сошел с ума, - громко сказал отец. - Ты ведешь конюшни к гибели! Я этого не потерплю! Ты слышишь, не потерплю!

Вместо обычного своего, холодного взгляда он уставился на меня горящими карими глазами. Все-таки разнообразие.

- Я пришлю к тебе Томми Хойлэйка, - сказал я. - Пусть он выскажет свое мнение.

* * *

За три дня до начала скакового сезона я зашел в контору, чтобы узнать у Маргарет, пока она не ушла за детьми, не надо ли подписать каких-либо писем, и увидел Алессандро, сидящего на краешке ее стола. На нем был темно-синий спортивный костюм и туфли для бега, а черные кудрявые волосы слиплись от пота.

Маргарет смотрела на Алессандро с явным удовольствием, слегка разрумянившись, как будто наконец-то нашла объект, ради которого могла хоть немного отвлечься от работы.

Она увидела меня раньше, чем Алессандро, который сидел спиной к двери, и тут же смущенно отвернулась, а он оглянулся, чтобы посмотреть, кто их обеспокоил.

На его худом изможденном лице была улыбка. Настоящая улыбка, теплая и незатейливая, от которой морщинки собрались в углах глаз, а верхняя губа обнажила великолепные зубы. В течение двух секунд я видел в Алессандро нечто такое, о чем даже не подозревал, а затем озарявший его внутренний свет погас, и мускулы лица постепенно приняли столь знакомое выражение настороженности и недовольства.

Алессандро легко соскользнул на пол и вытер тыльной стороной ладони пот, стекавший крупными каплями по лбу и щекам.

- Я хочу знать, на каких лошадях буду участвовать в скачках на этой неделе в Донкастере, - заявил он.

- Сезон уже начался.

Маргарет посмотрела на него с изумлением, никак не ожидая такого тона.

- На скачках в Донкастере мы подали всего одну заявку: Гороховый Пудинг на приз Линкольна в субботу, и выступать на нем будет Томми Хойлэйк. А причина, по которой мы подали всего одну заявку, - продолжал я, увидев, как лицо его исказилось гневом при мысли, что я специально решил помешать ему участвовать в скачках, - заключается в том, что мой отец попал в автомобильную катастрофу на той неделе, когда необходимо было подавать заявки, и мы просто не успели их разослать.

- А-а, - невыразительно протянул он.

- Тем не менее, - сказал я, - вам было бы совсем неплохо каждый день ходить на ипподром, чтобы разобраться что к чему и на следующей неделе не ударить лицом в грязь.

Я не добавил, что намереваюсь не пропустить ни одних скачек по той же самой причине. Никогда нельзя показывать противнику свои слабые стороны.

- Вы можете начать на Пуллитцере в среду, - сказал я. - В Кэттерике. А дальше - все зависит от вас. Черные глаза Алессандро угрожающе сверкнули.

- Нет, - резко бросил он. - От моего отца. - Он быстро повернулся на одной ноге и, не оглядываясь, вышел из конторы в манеж, свернул налево и трусцой побежал по дороге в направлении Бэри Роуд. Мы наблюдали за ним в окно; Маргарет с улыбкой, в которой чувствовалось некоторое удивление, а я - с тревогой, значительно большей, чем мне того хотелось.

- Он пробежал, не останавливаясь, до могилы мальчика и обратно, - сказала она. - Говорит, что весил шесть стонов двенадцать фунтов до пробежки, а с тех пор, как начал ездить верхом, скинул двадцать два фунта. Это ведь очень много, правда? Двадцать два фунта для такого малыша, как он?

- Прилично, - согласился я, кивнув головой.

- Но он сильный. Мускулы как стальные.

- Он вам нравится, - сказал я полувопросительным тоном.

Маргарет бросила на меня быстрый взгляд.

- С ним интересно.

Я расположился в вертящемся кресле и стал читать письма, которые Маргарет дала мне на подпись. Ни одного лишнего слова, прекрасный язык; великолепно, без единой ошибки, отпечатано.

- Если мы выиграем приз Линкольна, - сказал я, - вы получите прибавку к жалованью.

- Большое спасибо. - В ее голосе прозвучала ирония. - «Спортивная жизнь» расценивает мои шансы не слишком высоко.

Я подписал три письма и принялся за четвертое.

- Алессандро часто сюда заходит? - спросил я как бы между прочим.

- Сегодня - первый раз.

- Что ему было надо?

- Да ничего особенного. Сказал, что проходил мимо и решил заглянуть.

- И о чем вы говорили?

Она явно удивилась, услышав мой вопрос, но ответила не задумываясь:

- Я спросила, нравится ли ему в «Форбэри Инн», и он ответил, что там куда удобнее, чем в доме, который его отец снял в пригороде Кембриджа. Он сказал, что все равно отец сейчас там не живет, потому что уехал по делам. - Маргарет замолчала, стараясь припомнить разговор, и на губах у нее вновь появилась улыбка, а я подумал, что дом в Кембридже, должно быть, тот самый, куда меня отвезли типы в резиновых масках. Впрочем, сейчас это не имело значения. - Я спросила, всегда ли он любил ездить верхом, и он сказал, что да, а потом я спросила, есть ли у него мечта, и он ответил, что хочет выиграть скачки в дерби и стать чемпионом, а я сказала, что еще не родился такой ученик, который не мечтал бы об этом.

- Он сказал, что хочет стать чемпионом?

- Да.

Я мрачно уставился на свои ботинки. Стычка превратилась в драку, драка грозила превратиться в войну, а война, похоже, могла длиться не один месяц. Эскалация нарастала быстрыми темпами.

- Скажите, - поинтересовался я, - он о чем-нибудь вас спрашивал?

- Нет… По крайней мере… хотя… Конечно, спрашивал. - Маргарет удивленно на меня посмотрела.

- О чем?

- Он спросил, не является ли ваш отец владельцем каких-либо лошадей… и я ответила, что он у очень многих в доле, а он спросил, не принадлежит ли ему одному какая-нибудь лошадь. Я сказала, что только Холст, а он… он… - Маргарет нахмурилась, пытаясь вспомнить. - Он сказал, что, наверное, лошадь застрахована, а я ответила, что нет, потому что мистер Гриффон не платил в прошлом году страховых взносов и что лучше ему поосторожнее проезжать Холста, в особенности на дорогах… - Внезапно в ее голосе послышалось волнение. - Ведь ничего страшного, что я ему сказала? Я думала, что, раз мистер Гриффон является владельцем Холста, тут нет секрета.

- Ну, конечно, - успокоил я Маргарет. - Ведь Холст участвует в скачках от его имени. Все знают, что отец - владелец.

Маргарет явно почувствовала облегчение, глаза ее вновь заулыбались, и я не сказал ей, что меня куда больше беспокоило то, что она рассказала о страховке.

* * *

Одна попавшая в беду фирма, которую я в связи с этим консультировал, выпускала электронное оборудование. Так как в результате консультаций фирма провела полную реорганизацию и сейчас радовала держателей акций, я позвонил главному администратору и попросил помощи для себя лично.

- Это срочно, - сказал я. - Лучше сегодня. - Стрелки на часах показывали пятнадцать тридцать.

Администратор свистнул в трубку, прищелкнул языком и предложил мне сесть в машину и ехать по направлению к Ковентри. Сотрудник фирмы, мистер Уоллес, встретит меня в Кэттерике. С собой он захватит все, что мне требуется, и объяснит, что-где-как надо монтировать, - устроит меня такой вариант или нет?

Вариант не может не устроить, ответил я, и спросил, не хочет ли главный администратор купить половинную долю скаковой лошади?

Он засмеялся. На ту пониженную зарплату, на которую я сам же его уговорил? Наверное, я шучу, сказал он.

* * *

Мистер Уоллес, которому исполнилось целых девятнадцать лет, подъехал ко мне на небольшом, очень деловито выглядевшем грузовичке и ослепил своими научными познаниями. Он дважды и во всех подробностях повторил инструкции, явно сомневаясь, что я смогу их выполнить. Капризы фотоэлементных датчиков были для него родной стихией, но он прекрасно понимал, что рядовому дураку в них не разобраться. Уоллес начал было объяснять в третий раз, в надежде, что наконец-то я все пойму, но я спросил:

- Кем вы работаете в фирме?

- Представителем по сбыту товаров, - ответил он счастливым голосом. - Мне сказали, что за это я должен благодарить только вас.

После столь подробных объяснений я довольно легко смонтировал систему оповещения, которая в основном состояла из фотоэлемента, подсоединенного к простому звонку. Вечером, когда все улеглись, я спрятал источник ультрафиолетовых лучей в большую вазу с цветами, стоявшую у задней стены четырех денников, а фотоэлемент замаскировал в кусте роз перед конторой. Кабель от датчика был протянут через окно в комнату владельцев. Очень удобно.

Вскоре после того, как я все устроил, Этти вышла из своего коттеджа в манеж, чтобы, как обычно, совершить вечерний обход перед сном, - и звонок тут же затрезвонил. «Слишком громко, - подумал я. - Неожиданный посетитель может его услышать». Я закрыл звонок подушкой, и он стал жужжать, как пчела, попавшая в ящик комода. Я щелкнул выключателем. Когда Этти возвращалась обратно, он опять зазвонил. «Виват представителю по сбыту товаров», - подумал я и уснул в комнате владельцев, положив голову на подушку.

Ночью никто не пришел.

Ровно в шесть утра я встал, свернул провод и, собрав остальное оборудование, сложил его в шкаф, а как только конюхи, позевывая, стали появляться в манеже, отправился пить кофе.

Во вторник ночью - опять никого.

В среду Маргарет сообщила, что подруга Сузи доложила о двух телефонных разговорах: первый раз в Швейцарию звонил Алессандро, второй - из Швейцарии звонили шоферу.

Этти, волнуясь больше обычного, так как до скачек на приз Линкольна осталось всего три дня, огрызалась на наездников, а Алессандро задержался и спросил, не хочу ли я передумать и посадить его на Горохового Пудинга вместо Томми Хойлэйка.

Мы стояли в манеже; повсюду царила обычная послеполуденная суматоха. Глаза Алессандро совсем впали, а тело было напряжено, как струна.

- Вы знаете, что я не могу, - рассудительно ответил я.

- Мой отец велел мне передать, что вы должны. Я медленно покачал головой.

- Ради вашего собственного благополучия вам не следует настаивать. Если вы будете участвовать в призовых скачках, то только опозоритесь. Неужели ваш отец хочет этого?

- Он сказал, что я должен настаивать.

- Хорошо, - ответил я. - Вы настаивали. На Гороховом Пудинге будет скакать Томми Хойлэйк.

- Но вы должны делать то, что говорит мой отец, - стал протестовать он.

Я слегка улыбнулся, но ничего не ответил, и казалось, Алессандро просто не знает, что еще можно сказать.

- Зато на следующей неделе, - небрежно заметил я, - можете быть участником скачек в Эйнтри на Холсте. Я заявил его специально для вас. Он выиграл первый приз в прошлом году, так что вам представляется вполне реальный шанс.

Алессандро уставился на меня, не моргнув глазом. Если он что-то знал, то ничем себя не выдал.

* * *

В три часа ночи в четверг звонок энергично затрезвонил в трех дюймах от моей барабанной перепонки, и я чуть было не свалился с дивана. Я щелкнул выключателем, встал и посмотрел из окна комнаты владельцев на манеж.

Темная безлунная ночь озарялась лишь тонким лучом фонаря, быстро двигавшимся по земле. Луч описал полукруг, пробежал по четырем денникам и остановился на том, где содержался Холст.

«Маленький, ублюдочный предатель, - подумал я. - Специально выяснил, какую лошадь можно убить безнаказанно, чтобы владелец не предъявил претензий: незастрахованную лошадь - бьет по самому больному месту. Мои слова, что Холст может выиграть скачки, не остановили его. Маленький, ублюдочный бездушный предатель».

Я выскользнул в оставленные незапертыми двери и пошел по манежу, неслышно ступая резиновыми подошвами туфель. Я услышал тихий лязг отодвигаемых засовов, скрип петель и кинулся на свет фонаря отнюдь не с благотворительными намерениями.

Не было смысла терять время. Я нащупал рукой выключатель и залил денник Холста светом в сотню ватт.

Картину, открывшуюся передо мной, я охватил одним взглядом: руку в перчатке, шприц в руке, резиновую дубинку, лежащую на соломе при входе.

Это был не Алессандро. Слишком громоздок. Слишком высок. Фигура, одетая с ног до головы во все черное, повернулась ко мне, и я узнал своего знакомого - «резиновую маску».

Глава 10

На этот раз я не стал терять драгоценного преимущества. Я прыгнул прямо на гангстера и изо всех сил ударил ребром ладони по запястью руки, в которой он держал шприц.

Прямое попадание. Рука отлетела назад, пальцы разжались, и шприц полетел в сторону.

Я лягнул костолома в голень, ударил кулаком под ложечку и, когда он согнулся, ухватил за голову с двух сторон и швырнул грузное тело к стенке денника.

Холст, на которого гангстер даже не потрудился надеть хомут, лязгнул зубами, взбрыкнул и, по-видимому, не промахнулся. Из-под резины послышался какой-то приглушенный звук, который я отказался расценить, как мольбу о пощаде. Отскочив от лошади, гангстер, пригнувшись и опустив голову, пошел на меня. Я шагнул навстречу, выдержал удар по ребрам и, обхватив нападавшего рукой за шею, изо всех сил протаранил его головой ближайшую стенку. Ноги у моей стенобитной машины неожиданно стали резиновыми, - видимо, чтобы лицу было не обидно, - и бледные веки, торчавшие из прорезей маски, закрылись. На всякий случай я еще раз использовал голову гангстера в качестве тарана и только после этого отпустил ее. Тело медленно улеглось на подстилку у дверей, вывернутая рука несколько раз загребла солому, и гангстер затих.

Я привязал Холста, который каким-то чудом не выбежал в открытую дверь, и, сделав шаг в сторону от привязанного кольца, чуть было не наступил на шприц. Шприц лежал под яслями в соломе и, как ни странно, остался цел.

Я поднял его, слегка подкинул на ладони и решил, что дарами богов пренебрегать не следует. Завернув гангстеру рукав черной куртки, я уверенно воткнул иглу в мышцу, выдавив ровно половину содержимого. Руководило мной отнюдь не сострадание, а благоразумие: доза снотворного, рассчитанная на лошадь, могла оказаться смертельной для человека, а убийство никак не входило в мои планы.

Я снял с «резиновой маски» резиновую маску. Под ней оказался Карло. Ах, какой сюрприз.

Мои военные трофеи сейчас состояли из одной резиновой маски, одного неполного шприца с лекарством и одной резиновой дубинки для дробления костей. После секундного раздумья я тщательно вытер шприц, снял с Карло перчатки и наставил его отпечатки пальцев куда только мог. Ту же самую процедуру я проделал с резиновой дубинкой; затем, осторожно подняв вещественные доказательства с помощью перчаток, я отнес их в дом и временно спрятал в одной из пустующих комнат.

Спускаясь со второго этажа, я выглянул в окно лестничной площадки и во мраке увидел у подъезда какой-то размытый белый силуэт. Я подошел ближе, чтобы не ошибиться. Ошибки не было: «Мерседес».

В деннике Холста мирно спал Карло. Я пощупал его пульс, медленный, но ровный, и посмотрел на часы. Не прошло и получаса. Удивительно.

Тащить Карло в автомобиль показалось мне слишком неудобным, и поэтому я решил подогнать автомобиль к деннику. Мотор завелся с пол-оборота и работал так тихо, что даже не потревожил лошадей. Не выключая зажигания, я открыл обе задние дверцы и с трудом запихнул Карло внутрь. Я хотел оказать ему ту же любезность, которую он в свое время оказал мне, и положить его на заднее сиденье, но он безжизненно свалился на пол. Я подогнул ему колени, так как он лежал на спине, и бесшумно закрыл дверцы.

По-моему, никто не заметил нашего прибытия в «Форбэри Инн». Я остановил «Мерседес» на стоянке у входа, выключил мотор и габаритные огни и тихонько ушел домой.

Вернувшись в конюшни, подобрав резиновую маску в деннике Холста, свернув систему оповещения и сложив ее в шкаф, я решил, что уже поздно раздеваться и ложиться в постель. Я поспал чуть более часа на диване и проснулся смертельно усталым, а не бодрым и веселым, как полагалось в первый день открытия сезона скачек.

Алессандро явился поздно, пешком, имея крайне озабоченный вид.

Я стал следить за ним: сначала из окна конторы, а потом из комнаты владельцев. Алессандро остановился в нерешительности у четвертого денника, но любопытство пересилило осторожность, и, быстро шагнув к двери, он заглянул внутрь. С такого расстояния выражения его лица было не разобрать, поэтому я вышел в манеж, делая вид, что не обращаю на него никакого внимания.

Алессандро в ту же секунду отскочил в сторону и притворился, что ищет Этти, но в конце концов не выдержал, повернулся и подошел ко мне.

- Вы не знаете, где Карло? - спросил он без обиняков.

- А где, по-вашему, он должен быть? - вопросом на вопрос ответил я. Он моргнул.

- В своей комнате… Я всегда стучу в дверь, когда пора выходить… но его там не было. Вы… вы его не видели?

- В четыре часа утра, - небрежно сказал я, - он спал, как убитый, на заднем сиденье вашего автомобиля. Думаю, он и поныне там.

Алессандро вздрогнул, как от удара.

- Значит, он все-таки приходил, - сказал он безнадежным тоном.

- Приходил, - согласился я.

- Но вы не… я… вы не убили его?

- Я - не ваш отец, - очень веско произнес я. - Карло получил немного наркоза, который предназначался Холсту.

Алессандро резко поднял голову, и глаза его зажглись яростью, направленной, для разнообразия, не только на меня.

- Я не велел ему приходить, - сердито заявил он. - Не велел.

- Потому что на Холсте вы могли победить через неделю на скачках?

- Да… нет… вы меня путаете.

- Но он не послушался вас, - подсказал я, - и выполнил распоряжение вашего отца?

- Я не велел ему приходить - Он не осмелился ослушаться вашего отца.

- Все слушаются моего отца, - машинально ответил Алессандро, а затем посмотрел на меня с изумлением. - Кроме вас, - сказал он.

- Фокус в том, - объяснил я, - что я выказываю неповиновение вашему отцу в тех случаях, когда возмездие становится ему невыгодным, и я делаю это как можно чаще и при малейшей возможности.

- Не понимаю.

- Я объясню вам по пути в Донкастер, - сказал я.

- Я не поеду с вами, - решительно заявил он. - Карло отвезет меня в моей машине.

- Боюсь, он на это не способен. Если вы хотите посмотреть скачки, вам придется либо сесть за руль самому, либо поехать со мной.

Он сердито на меня уставился, но не признался, что не умеет водить машину. Правда, с притягательной силой скачек совладать трудно, а именно на это я и рассчитывал.

- Хорошо, я поеду с вами.

* * *

Когда мы вернулись в конюшни после утренней проездки, я отправил Алессандро в контору поболтать с Маргарет, сам пошел переодеваться, а затем отвез его в «Форбэри Инн».

Он выскочил из «Дженсена» прежде, чем я успел остановить машину, и рывком распахнул заднюю дверцу «Мерседеса». По сгорбленной фигуре на заднем сиденье было ясно, что Карло проснулся, хотя соображал еще туго, потому что никак не отреагировал на поток итальянской брани, обрушившейся на его голову. Я похлопал Алессандро по плечу и, когда он на мгновение умолк, дал ему добрый совет:

- Вряд ли он способен вас понять. Я говорю по личному опыту. Так что не тратьте время зря, переодевайтесь скорее, и поедем на скачки.

Когда он ушел к себе в номер, Карло высказал мне по-итальянски несколько своих соображений, в результате чего мой лексикон сильно обогатился. Правда, я не все понял, но речь явно шла о моих ближайших родственниках.

Алессандро вышел из гостиницы и остановился в нерешительности. Темный костюм, который был на нем в день нашего знакомства, сейчас болтался, как на вешалке, из-за чего Алессандро казался еще более худым и выглядел совсем мальчиком, неспособным причинить кому-нибудь зла. «Только не расслабляться», - сказал я себе, вспомнив, что в боксе побеждает тот, кто не забывает о защите, и кивком головы пригласил его сесть в «Дженсен».

Когда Алессандро захлопнул за собой дверцу, я обратился к Карло сквозь опущенное стекло «Мерседеса».

- Вы в состоянии меня выслушать? - спросил я. - Вы меня слышите? - он с трудом поднял голову; по его глазам было ясно, что он все слышит и жалеет только о том, что не может заставить меня заткнуться. - Прекрасно, - сказал я. - Тогда запоминайте. Алессандро уезжает со мной на скачки. Прежде чем привезти его обратно, я позвоню в конюшни и проверю, все ли в порядке. Если вы попытаетесь сделать очередную гадость, Алессандро не вернется в гостиницу очень долго… и не думаю, что Энсо Ривера будет вами доволен. - Несмотря на свое плачевное состояние, он изобразил на лице нечто вроде ярости. - Вы меня поняли? - спросил я.

- Да. - Он закрыл глаза и застонал. Я повернулся и пошел к «Дженсену», вполне довольный собой.

* * *

- Что вы сказали Карло? - требовательно спросил Алессандро, когда я завел мотор и мы тронулись с места.

- Посоветовал отлежаться в постели.

- Я вам не верю.

- Ну… нечто в этом роде.

Я с трудом удержался от улыбки, и Алессандро подозрительно на меня уставился; потом он недовольно отвернулся и принялся смотреть на дорогу сквозь лобовое стекло.

Миль через десять я нарушил гробовое молчание:

- Я написал вашему отцу письмо, и мне бы хотелось, чтобы вы его отправили.

- Какое письмо?

Я вынул из внутреннего кармана конверт и протянул ему.

- Я хочу прочесть, - враждебно произнес он.

- Конечно. Конверт не заклеен. Я решил избавить вас от лишней работы.

Он поджал губы и вытащил письмо. Вот что там было написано:

"Энсо Ривера,

Вам надлежит обдумать следующее:

1. Пока Алессандро остается и намерен оставаться в Роули Лодж, конюшни не могут быть уничтожены.

При любой попытке уничтожить конюшни, равно как нанести им малейший ущерб, Жокей-клубу немедленно станет известно обо всем, что здесь произошло, и в результате Алессандро будет на всю жизнь дисквалифицирован и никогда нигде не сможет участвовать в скачках.

2. Томми Хойлэйк.

Любой вред, причиненный Томми Хойлэйку, равно как любому другому жокею, которого пригласят выступать наши конюшни, закончится оглаской нижеследующей информации, после чего Алессандро не сможет больше выступать.

3. Лунный Камень, Индиго, Холст.

Если будут сделаны дальнейшие попытки причинить вред или убить одну из лошадей Роули Лодж, информация будет также оглашена, и Алессандро не сможет больше участвовать в скачках.

4. Информация, которая будет передана Жокей-клубу, состоит в настоящее время из точного описания всех происшедших событий, наряду с: а) двумя деревянными фигурками лошадей с ярлыками, написанными от руки; б) результатами анализа крови, проведенного в Ветеринарных научно-исследовательских лабораториях, которые подтверждают наличие промазина, использованного в качестве наркоза; в) рентгеновскими снимками перелома задней ноги Индиго; г) одной резиновой маской, снятой с Карло; д) одним шприцем, содержащим промазин, и е) одной резиновой дубинкой. На двух последних предметах ясно видны отпечатки пальцев Карло.

Все эти улики находятся у моего поверенного, которому даны указания, как поступить с ними в случае моей смерти.

Не забывайте, что преступление Ваше и Вашего сына не обязательно должно быть доказано судом, достаточно лишь представить информацию распорядителям Жокей-клуба. Только они облечены властью выдавать и отнимать жокейские права.

Если конюшням Роули Лодж не будет больше причинен ущерб, я, со своей стороны, обязуюсь предоставить Алессандро любую разумную возможность стать опытным и хорошим жокеем".

Алессандро перечитал письмо дважды. Затем медленно сложил его и сунул обратно в конверт.

- Ему это не понравится, - сказал он. - Он никогда и ни от кого не потерпит угроз.

- Ему не следовало грозить и мне, - мягко ответил я.

- Он думал, что это будет ваш отец… а стариков, по его словам, легче запугать.

Я оторвал взгляд от дороги и в течение нескольких секунд смотрел на Алессандро. Он говорил сейчас так же спокойно, как и тогда, когда заявил, что его отец меня убьет. Страшным и пугающим было его детство, а он до сих пор продолжал считать свое воспитание нормой.

- У вас действительно все это есть? - спросил Алессандро. - Результаты анализов… шприц?

- Да.

- Но Карло всегда носит перчатки… - Он умолк.

- На этот раз он был неосторожен, - сказал я. Алессандро задумался.

- Если мой отец велит Карло сломать ногу еще какой-нибудь лошади, вы действительно сделаете так, что меня дисквалифицируют?

- Безусловно.

- Но тогда он наверняка отомстит и уничтожит конюшни, и вы будете бессильны.

- А вы уверены, что он это сделает? - спросил я. - Стоит ли пачкаться.

Алессандро посмотрел на меня с жалостью и высокомерно улыбнулся.

- Мой отец будет мстить, если кто-нибудь съест пирожное, которое ему понравилось.

- Значит, вы одобряете месть? - спросил я.

- Конечно.

- Она не вернет вам жокейских прав, - напомнил я, - и к тому же я сильно сомневаюсь, что он действительно сможет что-то сделать, потому что, когда все откроется, полиция окажет нам неограниченное содействие, а пресса поднимет шум на всю страну.

- Вы бы вообще ничем не рисковали, - упрямо возразил Алессандро, - если бы согласились выставить меня на Гороховом Пудинге и Архангеле.

- Вы слишком неопытны. И будь у вас хоть капля здравого смысла, вы сами пришли бы к такому выводу. - Алессандро надменно на меня посмотрел и тут же потупил глаза, впервые за все время, что я его знал. - Поэтому, - продолжал я, - приходится идти на определенный риск, не поддаваясь на шантаж. В некоторых случаях нельзя поступать иначе. Надо только найти способ, при котором если и погибнешь, то не напрасно.

Наступила очередная долгая пауза, во время которой мы проехали Грэнхэм и Ньюарк. Пошел дождь. Я включил «дворники», и они застучали по стеклу, подобно метрономам.

- Мне кажется, - угрюмо сказал Алессандро, - что вы с моим отцом затеяли игру, в которой мне отведена роль пешки, переставляемой обоими противниками.

Я улыбнулся, удивленный его умением тонко чувствовать и тем, что он не побоялся высказать свои мысли вслух.

- Вы правы, - согласился я. - Так произошло с самого начала.

- Мне это не нравится.

- Но вы сами виноваты. Выбросьте из головы мысль стать жокеем, и все уладится.

- Но я хочу быть жокеем, - сказал Алессандро, давая понять, что разговор окончен. Может, он был прав.

Мы молча проехали по мокрому шоссе еще десять миль, прежде чем он нарушил молчание:

- Вы пытались избавиться от меня.

- Да.

- Вы все еще хотите, чтобы я ушел?

- А вы уйдете? - спросил я с надеждой в голосе.

- Нет, - сказал он. Я поморщился. - Нет, - повторил он, - потому что вы с моим отцом сделали все возможное, чтобы я не смог пойти учеником в другие конюшни и начать все сначала. - Алессандро надолго замолчал, потом добавил:

- Да к тому же я не хочу уходить. Я предпочитаю остаться в Роули Лодж.

- И быть чемпионом, - пробормотал я.

- Я говорил об этом только Маргарет… - резко ответил он и осекся. - Значит, это она сказала вам о Холсте, - с горечью произнес он. - И поэтому вы подловили Карло.

Чтобы отдать должное Маргарет, я ответил:

- Она бы ничего не сказала, если бы я не спросил, о чем вы беседовали.

- Вы мне не верите, - с обидой в голосе заметил Алессандро.

- По правде говоря, нет, - иронически ответил я.

- Я не полный дурак.

Дождь еще сильнее стал заливать лобовое стекло. Мы остановились на красный свет в Боутри и подождали, пока воспитатель проведет по пешеходному переходу учеников школы.

- В письме вы упомянули, что поможете стать мне хорошим жокеем… это правда?

- Да, - сказал я. - На тренировках вы ездите очень хорошо. Честно говоря, даже лучше, чем я думал.

- Я ведь говорил вам… - начал он, вздернув нос кверху.

- Что вы - гений, - закончил я, кивнув головой. - Слышал.

- Не смейте надо мной смеяться! - Глаза Алессандро зажглись яростью.

- Вам осталось только выиграть несколько скачек, доказать, что вы добились единения с лошадью, показать понимание тактики скачек и перестать полагаться на вашего отца.

Алессандро не выглядел умиротворенным.

- Полагаться на отца естественно, - упрямо заявил он.

- Я убежал от своего отца, когда мне было шестнадцать.

- Очевидно, он не выполнял всех ваших желаний, как мой.

- Совершенно верно, - согласился я. - Я желал быть свободным.

«Свобода, - подумал я. - Пожалуй, это единственное, чего Энсо никогда не даст своему сыну: люди, одержимые навязчивой идеей, как правило, ярые собственники. О какой свободе можно говорить, когда у Алессандро нет своих денег, он не умеет водить машину и никуда не ходит без Карло, который докладывает о каждом его шаге. А с другой стороны, Алессандро привык к рабству, и оно кажется ему упоительным».

* * *

На ипподроме все без исключения отнеслись ко мне крайне доброжелательно, наперебой помогая советами и делясь информацией, так что к концу дня я уяснил, что мне следует (и не менее важно - не следует) делать в связи с тем, что я заявил Горохового Пудинга на приз Линкольна.

Томми Хойлэйк, ухмыляясь во весь рот, высказал свое мнение в нескольких словах:

- Заявить, подседлать, прийти первым и на всякий случай подождать, пока объявят победителя.

- Вы считаете, у нас есть шанс?

- О, конечно, - ответил он. - В пробегах на скорость выиграть может любой. Каприз богов, знаете ли, каприз богов.

Из этого я заключил, что Томми еще не пришел к окончательному выводу после испытаний: хорош ли Лан-кет или плох Гороховый Пудинг.

* * *

Я повез Алессандро в Ньюмаркет и по дороге спросил, как ему понравились скачки.

Он мог бы мне не отвечать, потому что в течение дня я изредка видел его лицо, на котором попеременно отражались то зависть, то гордость. Он был явно счастлив, что все принимают его за жокея, и неистовствовал, что не участвует в открытии сезона. Взгляд, который он бросил на победителя скачек учеников, напугал бы гремучую змею.

- Я не могу ждать до следующей среды, - сказал Алессандро. - Я хочу начать завтра.

- Мы не подавали заявок до следующей среды, - спокойно ответил я.

- Гороховый Пудинг! - яростно выкрикнул он. - В субботу!

- По-моему, этот вопрос мы уже обсудили.

- Но я хочу.

- Нет.

Алессандро раздраженно заерзал на сиденье. Вид скачек, с их звуками и запахами, возбудил его до такой степени, что он с трудом заставил себя замолчать. То мимолетное понимание, которого я добился по пути в Донкастер, испарилось, как дым, и половина дороги домой тоже пропала даром. Только когда Алессандро немного успокоился и мрачно откинулся на спинку сиденья, я задал ему вопрос:

- Как бы вы провели скачки на Пуллитцере? - Он мгновенно выпрямился и ответил так же откровенно, как после испытаний:

- Я посмотрел его прошлогоднюю скаковую карточку. Пуллитцер, как правило, приходил третьим, четвертым или шестым. Он скакал первым почти до финиша и сдавал лишь на последнем фарлонге. В учебниках говорится, что при жеребьевке лучше всего вытаскивать первые номера. Буду надеяться, что мне достанется один из них, а затем постараюсь хорошо взять старт и расположиться как можно ближе к канатам или, по крайней мере, чтобы сбоку от меня было не больше одной лошади. Я буду вести скачки не быстро и не медленно, не дальше чем на два с половиной корпуса от лидера, и постараюсь не вырываться вперед до самого финиша. Думаю, припустить лошадь надо не раньше чем ярдов за шестьдесят, а выйти на первое место ярдов за пятнадцать до финишного столба. Мне кажется, Пуллитцер не проявляет всех своих возможностей, когда ведет скачки, поэтому мне не хочется скакать первым.

Сказать, что я был потрясен, означало неверно передать то волнение, которое я испытал в данную минуту. За долгие годы практики я научился отличать фальшивое от настоящего, а слова Алессандро сверкали правотой, как бриллиант чистой воды.

- Хорошо, - небрежно ответил я. - По-моему, все правильно. Так и сделаем. А насчет Холста… вы будете участвовать на нем в скачках учеников в Ливерпуле. И ровно через два дня, в субботу, я дам вам Ланкета на скачки в Тийсайде.

- Я посмотрю их карточки и все обдумаю, - серьезно ответил он.

- Только не Ланкета, - напомнил я. - В прошлом году, двухлеткой, он себя не проявил. Исходите из того, как он прошел испытания.

- Да, - сказал Алессандро. - Я понимаю. Возбуждение вернулось к нему с прежней силой, но теперь оно не было бесконтрольным, и я неожиданно понял, что, пообещав ему помочь, вовсе не собирался отнестись к своим словам серьезнее, чем при составлении письма его отцу. Энсо стремился заставить меня против моей воли предоставить Алессандро как можно больше возможностей участвовать в скачках. Мне стало смешно при мысли о том, что я начал исполнять его требования по собственному желанию.

Это резко меняло план борьбы. Я подумал об Энсо и его отношении к сыну… и наконец-то понял, как поступить, чтобы Ривера отказался от своих угроз. Но при этом будущее показалось мне куда опаснее прошлого.

Глава 11

В течение всей недели перед скачками на приз Линкольна я проводил вечера у телефонного аппарата, отвечая на звонки. Владельцы скаковых лошадей разговаривали со мной отчаянными голосами. Когда я в четвертый раз услышал, что «нельзя ожидать успеха, пока ваш отец прикован к постели», я понял, что инвалид основательно уселся за телефон.

Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.

Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о «неподготовленности» и что отец сам сделал такой вывод.

Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.

Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.

- Каким образом? - спросил я, едва сдерживаясь.

- О… никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.

- Гм-м… Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?

- Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, - тут же ответил он. - Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.

- Так и сделайте, - сказал я. - Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.

- Но ваш отец…

- Обещайте мне, что постараетесь победить, - очень любезно сказал я, - или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.

Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.

Он пожал плечами.

- Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец…

Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. «Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, - мрачно подумал я, - если лошадь хоть как-то себя покажет».

За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше «шампанское» перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.

Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.

- Гм-м… - буркнул он. - Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.

- Ты навечно захватил тележку с телефоном? - спросил я.

- Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.

- Теперь ты доволен?

- Конечно, - невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.

- Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, - сказал я. - Напрасно ты настроен так пессимистично.

- Ты ничего не понимаешь в лошадях, - категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.

Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.

- Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, - сообщил он. - И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.

- Если хотите, могу взять вас в долю на половину, - предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.

- Естественно, нет, - возмущенно ответил он.

Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. «Верный признак того, что он - неудачник», - поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: «Лошадей выезжать легче, чем владельцев».

Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.

Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.

- Послушайте, - с трудом сказал он, обращаясь к Томми, - только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.

- Я не думаю, что он придет последним, сэр, - рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.

- Действуйте по плану, - сказал я, - и не полагайтесь на каприз богов.

Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.

Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав… и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.

Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.

Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки - создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.

Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:

- А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля - Волей-Неволей, за ним - Термометр, Беспокойный Студент, Марганец… - Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.

С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.

В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:

- Надо же. Все-таки что-то в нем есть.

- Да, - ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.

Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.

Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.

Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.

- Хорошо, - сказал он прерывающимся голосом. - Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.

- В лишних разговорах нет нужды, - спокойно ответил я. - И смысла.

Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.

- Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.

- Да, - согласился я.

- Я видел, - сказал он все еще дрожащим голосом. - Я не смог бы так скакать. Я видел… - Это признание было для него мучительным.

- У Томми Хойлэйка, - сказал я в утешение, - руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.

Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.

- Я думал… - медленно произнес он. - Я думал… вы… как это говорит мисс Крэйг?… Утрете мне нос.

Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.

- Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.

- Я хочу… - сказал он и не докончил фразы. «Ты хочешь завоевать мир», - подумал я и сказал:

- Начнете в среду.

Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:

«победил-таки, старая вешалка»), которыми его осыпали со всех сторон.

- Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, - сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.

- Это - первый победитель сезона, - ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. - И мы не думали… я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона…

- Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.

- Ребята прямо ожили, - ответила она, не принимая комплимента на свой счет. - Никто не отходил от телевизора. Они так кричали, что, наверное, в «Форбэри Инн» было слышно.

Наш обслуживающий персонал готовился к выходному субботнему вечеру. Позаботившись о Гороховом Пудинге, люди ушли гурьбой, весело смеясь, уничтожать запасы «Золотого Льва»; и только когда я собственными глазами увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном настроении они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты. И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.

- Мистер Гриффон так обрадуется, - по-детски простодушно заявила Этти.

Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.

Я поехал навестить его на следующее утро и увидел, что несколько воскресных газет валяются в корзинке для бумаг. Отец был мрачнее тучи и подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с моей стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.

Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так испортить отношений в будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел дело с людьми самых различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.

Я поздравил отца с победой.

Он несколько растерялся, не зная, что ответить, но, по крайней мере, теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.

- Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, - заявил отец, игнорируя тот факт, что жокей нарушил его инструкции.

- Да, конечно, - вполне искренне согласился я и повторил, что надо благодарить Этти и программу тренировок, разработанную отцом, которой мы преданно следовали.

Он подобрел еще больше, но я, к своему разочарованию и удивлению, неожиданно подумал, что Алессандро поступил куда порядочнее отца, не побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря, я даже не подозревал, что Алессандро на это способен.

Со времени моего последнего визита больничная палата стала напоминать контору. Фирменную тумбочку у постели заменил большой стол на колесиках, таких же, как у кровати. На столе красовался телефон, с помощью которого отец развил такую бурную деятельность, лежала кипа «Скаковых календарей», номера «Спортивной жизни», бланки заявок, три книги с описанием скачек прошлого года и полузаваленные бумагами отчеты Этти, написанные знакомым школьным почерком.

- Неужели у тебя нет машинки? - легкомысленно спросил я, и отец жестким голосом ответил, что договорился с местной машинисткой, которая придет на следующей неделе и будет печатать под его диктовку.

- Замечательно! - воодушевленно воскликнул я, но на него и это не подействовало. В том, что приз Линкольна все-таки был выигран, он видел серьезную угрозу своему авторитету, и его поведение ясно говорило, что данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.

Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение. Каждая новая победа будет крайне мучительна для его самолюбия и в то же время необходима с финансовой точки зрения. Слишком много денег вложил он в долевых лошадей, и, если теперь лошади плохо выступят на скачках, их стоимость резко упадет.

Понять его было нетрудно, а вот убедить…

- Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, - сказал я, но и это ни к чему не привело. Оказалось, что дела на поправку идут медленно, и напоминанием о его прикованности к постели я только испортил отцу настроение.

- Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, - раздраженно сказал он. - Столько недель прошло, а врачи не могут даже сказать, когда снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс… черт побери, все ходят в гипсе… но они утверждают, что в моем случае это невозможно.

- Тебе повезло, что ногу не отняли, - сказал я. - Врачи сначала думали, что без ампутации не обойтись.

- Лучше бы ее отрезали, - фыркнул он. - Тогда я давно уже был бы в Роули Лодж.

Я принес с собой еще несколько маленьких бутылок шампанского, но отец отказался пить. «Наверное, решил, что это будет выглядеть, как чествование победителя», - подумал я.

* * *

Джилли сдавила меня в своих объятиях.

- Я же говорила! - воскликнула она.

- И оказалась права, - покорно согласился я. - А так как благодаря твоей уверенности я выиграл две тысячи фунтов стерлингов, приглашаю тебя в «Императрицу».

- Не бери греха на душу! - воскликнула она. - Разве не видишь, как я поправилась? Десять дней назад это платье сидело на мне, как влитое, а сейчас смотреть противно.

- Мне не нравятся костлявые женщины, - примирительно пробормотал я.

- Да… но нельзя же быть жирной.

- Значит, грейпфрут?

Она вздохнула, задумалась, отправилась за своей кремовой курткой и, одевшись, весело сказала:

- Разве можно отмечать победу Горохового Пудинга грейпфрутом?

Мы отметили ее, заказав «Шато фижак» 1964 года, и, из уважения к черным сургучным печатям на бутылке, закусили дыней и бифштексом, упорно отвергая пудинги.

За чашкой кофе Джилли спросила, не забыл ли я о том, что она хочет поехать в Ньюмаркет.

- Нет, - ответил я резче, чем мне хотелось. Она немного обиделась, и это было так на нее не похоже, что я довольно сильно забеспокоился.

- Помнишь мои синяки, недель пять тому назад? - спросил я.

- Да.

- Видишь ли… они появились в результате одной крайне неприятной ссоры с человеком, который понимает только язык угроз. До сих пор мне удавалось избегать крупных неприятностей, но сейчас наши отношения зашли в тупик. - Я перевел дыхание. - Мне бы не хотелось нарушать существующее равновесие. Мне бы не хотелось давать ему точку опоры. Мне бы не хотелось, чтобы, угрожая близкому мне существу, он заставил меня выполнять свою волю. А если ты приедешь в Ньюмаркет…

Джилли долгое время смотрела на меня - от ее обиды не осталось и следа.

- Архимед говорил, - через некоторое время сказала она, - что с помощью рычага может перевернуть весь мир.

- А?

- Если дать ему точку опоры, - пояснила она, улыбаясь. - Необразованный ты человек.

- В таком случае не будем давать Архимеду точку опоры.

- Да. - Она вздохнула. - Успокойся, я к тебе не приеду, пока сам не пригласишь.

Глава 12

- Я хотел бы отвезти вас на скачки в своей машине, - сказал я Алессандро в среду утром, когда он явился на первую проездку. - Дайте Карло выходной день.

Он с сомнением посмотрел на «Мерседес», в котором Карло, как обычно, сидел на месте водителя и внимательно наблюдал за манежем.

- Он говорит, что я слишком много с вами болтаю. Он будет возражать. Я пожал плечами.

- Как хотите, - сказал я и пошел к оседланному Кукушонку-Подкидышу. Мы отправились в Уотерхолл, где Алессандро поочередно проездил Холста и Ланкета, причем Этти ворчливо призналась, что у него получилось весьма неплохо. Тренировка остальных тридцати лошадей тоже прошла успешно, а победитель на приз Линкольна до сих пор удостаивался улыбок и веселых шуток. В общем, наши наездники просто ожили на глазах.

Пуллитцера отправили в Кэттерик рано утром, в меньшем из двух принадлежащих Роули Лодж фургонов, в сопровождении конюха Вика Янга, который отвечал за лошадей, выступающих на ипподромах других городов. Первый помощник Этти, Вик Янг был находчив и исполнителен: коренной лондонец, который с возрастом сильно потолстел и не мог выезжать молодняк, зато прекрасно «объезжал» многих людей. Вик Янг любил всегда настаивать на своем, но, к счастью, его упрямство, как правило, шло только на пользу конюшням. Как и большинство наших старых работников, он был очень свободолюбив.

Когда я переоделся и вышел из дома, Алессандро стоял рядом с «Дженсеном», а Карло пыхтел от ярости в «Мерседесе» в шести футах от моей машины.

- Я поеду с вами, - твердым голосом объявил Алессандро. - Но Карло поедет следом.

- Хорошо. - Я кивнул.

Скользнув на сиденье водителя, я подождал, пока Алессандро устроится рядом, завел мотор и тронулся с места. Карло не отставал.

- Мой отец приказал ему повсюду меня сопровождать, - объяснил Алессандро.

- А он не смеет ослушаться вашего отца, - подсказал я.

- Да. Еще мой отец приказал ему заботиться о моей безопасности.

Я искоса посмотрел на Алессандро.

- Разве вы не чувствуете себя в безопасности?

- Никто не осмелится причинить мне вред, - просто ответил он.

- Смотря какая от этого будет польза, - заметил я, увеличивая скорость.

- Но мой отец…

- Знаю, - сказал я. - Знаю. И у меня нет ни малейшего желания причинить вам вред.

Алессандро умолк, удовлетворенный ответом, а я подумал, что у рычага имеется два конца и что Энсо можно заставить действовать против его воли. «Допустим, - лениво размышлял я, - мне удастся похитить Алессандро и запереть его в таком удобном подвале квартиры в Хэмпстеде. Тогда Энсо будет в моих руках, и я смогу отплатить ему его же монетой».

Я коротко вздохнул. Слишком проблематично. К тому же мне надо было избавиться от Энсо до того, как мой отец выйдет из больницы. Похищение Алессандро может затянуть дело и способствовать уничтожению конюшен. А жаль…

Алессандро нетерпеливо ждал, когда мы, наконец, прибудем на место, но вел себя спокойнее, чем я ожидал. Голова его была гордо поднята, а тонкие пальцы сжимались и разжимались, так что не оставалось сомнений, что настроен он весьма решительно.

Я увернулся от идущего навстречу грузовика с цистерной бензина, водитель которого, видимо, решил, что он во Франции, и мимоходом заметил Алессандро:

- Если у вас что-то не получится, не вздумайте грозить другим ученикам местью. Надеюсь, это вы понимаете?

По-моему, он даже обиделся.

- Я никогда так не сделаю.

- От дурных привычек трудно отказаться. - Я постарался, чтобы голос мой не звучал осуждающе. - Особенно когда сильно волнуешься.

- Я сделаю все, чтобы победить, - заявил Алессандро.

- Да… Только не забывайте, что, если вы придете первым, оттеснив кого-нибудь, распорядители присудят приз другому, и вы ничего не выиграете.

- Я буду осторожен, - ответил он, задрав подбородок.

- Правильно, - согласился я. - Но благотворительность тоже не обязательна.

Он подозрительно посмотрел на меня.

- Я не всегда понимаю, когда вы шутите.

- Я почти всегда шучу, - сказал я. Некоторое время мы ехали молча.

- Неужели вашему отцу никогда не приходило в голову, что куда проще купить одну из лошадей, которые с наибольшей вероятностью могут победить на скачках в дерби, чем насильно устраивать вас в Роули Лодж? - спросил я, когда мы проехали Уэверби.

По лицу Алессандро было видно, что он об этом не задумывался.

- Нет, - ответил он. - Я всегда хотел скакать на Архангеле. На фаворите. Я хочу выиграть скачки в дерби, а лучше Архангела никого нет. Всех денег Швейцарии не хватит, чтобы купить Архангела.

Это было верно, потому что жеребец принадлежал великому спортсмену, восьмидесятилетнему банкиру, у которого осталась одна цель в жизни: выиграть дерби. В течение многих лет его лошади приходили в дерби вторыми и третьими, он выиграл все остальные скачки, какие только есть в календаре, но самый главный приз все время ускользал от него. Архангел был лучшим жеребцом, которого он когда-либо имел, а времени оставалось все меньше и меньше.

- Кроме того, - добавил Алессандро, - мой отец никогда не будет тратиться, если желаемого можно добиться с помощью угроз.

Рассуждая о методах отца, он, как обычно, не видел в них ничего странного или нелогичного.

- Скажите, вы когда-нибудь пытались взглянуть на своего отца со стороны? - спросил я. - Задумывались о том, хороши ли средства, которыми он добивается поставленных целей, и нужно ли вообще их добиваться?

Алессандро удивленно на меня посмотрел.

- Нет… - неуверенно протянул он.

- Какую школу вы заканчивали? - спросил я, пытаясь подобраться к нему с другой стороны.

- Я не ходил в школу, - ответил он. - У меня были два учителя на дому. Я не хотел ходить в школу. Я не хотел, чтобы мне приказывали и заставляли учиться каждый день…

- Значит, оба ваши учителя целыми днями ковыряли в носу?

- Ковыряли… О, я понял. Наверное. Англичанин очень любил уходить в горы, а итальянец ухаживать за местными девушками… - В голосе его не было иронии, Алессандро говорил серьезно. - Когда мне исполнилось пятнадцать лет, они уехали. Я целыми днями ездил верхом, и мой отец сказал, что нет смысла оплачивать двух гувернеров вместо одного учителя верховой езды… Он нанял старого француза, бывшего инструктора-кавалериста, который многому меня научил. Я часто уезжал к знакомому отца и охотился на его лошади… Тогда же понемногу увлекся скачками. Любительских скачек было очень мало, и мне удалось участвовать только в пяти или шести. Мне очень понравилось, но я чувствовал себя по-другому, чем здесь… А затем однажды мне стало скучно, и я сказал об этом отцу, а он ответил: «Хорошо, Алессандро, скажи, чего ты хочешь, и я все сделаю», а я как раз вспомнил Архангела и сказал просто так, не думая: «Я хочу выиграть английские скачки в дерби на Архангеле…», а он засмеялся, как часто смеется, и сказал, что так и будет. - Он умолк. - Потом я спросил его, правду ли он говорит, потому что, чем больше я думал, тем больше понимал, что ничего в жизни не хочу так, как этого. Ничего. Отец сказал мне, чтобы я не торопился. Что всему свое время, но мне хотелось как можно скорее поехать в Англию, поэтому, как только он покончил со своими делами, мы сразу приехали.

Примерно в десятый раз Алессандро обернулся и посмотрел сквозь заднее стекло. Карло был на месте, преданно следуя за нами.

- Завтра, - сказал я, - можете поехать со мной в Ливерпуль. Кроме Холста мы заявили еще пять лошадей, и я остаюсь там на три дня. Так что в Тийсайд отправитесь без меня.

Он открыл рот, чтобы запротестовать, но я оборвал его.

- За Ланкетом присмотрит Вик Янг. Всю подготовку он возьмет на себя. Как вы знаете, скачки эти очень популярны, и вам предстоит соперничество с опытными жокеями. Так что просто садитесь на жеребца, направьте его в нужном направлении и вовремя сделайте резвый бросок. И если он придет первым, ради всего святого, не кричите на каждом углу, какой вы гениальный. Ничто не губит жокея так, как бахвальство, и если вы хотите, чтобы пресса была на вашей стороне, весь успех следует приписать лошади. Хотя бы сделайте вид, что вы скромны. Это себя окупит.

Алессандро слушал меня, упрямо поджав губы, но постепенно лицо его приняло задумчивое выражение. Я решил воспользоваться его настроением и продолжил изрекать перлы мудрости:

- Не отчаивайтесь, если скачки вам не удадутся. С каждым бывает. Но честно признайтесь в этом самому себе. Никогда себя не обманывайте. Не раздражайтесь, если вас критикуют… и не витайте в облаках от похвал… а на ипподроме удерживайтесь от проявления своих чувств. Все, что вы думаете, можно с тем же успехом высказать по дороге домой. Некоторое время мы ехали молча.

- Вы преподали мне больше уроков хорошего тона, чем верховой езды, - сказал он.

- Ваши манеры нравятся мне меньше, чем верховая езда.

Алессандро задумался, но так и не понял, похвалил я его или нет.

После ослепительного Донкастера ипподром в Кэттерике его разочаровал. Алессандро обвел взглядом непримечательные трибуны, скромную весовую, небольшое количество зрителей и с горечью произнес:

- Это… все?

- Какая разница, - ответил я, хотя сам не ожидал увидеть такое запустение. - Вам предстоит проскакать семь фарлонгов, а остальное не имеет значения.

Парадный круг был достаточно красив хотя бы тем, что его со всех сторон окружали деревья. Алессандро появился в желто-голубом камзоле: один из многих учеников, самодовольных, задумчивых или нервничающих перед стартом. Он был абсолютно спокоен. Лицо его ничего не выражало. Мне казалось, что Алессандро будет волноваться, но я ошибся. Он посмотрел на Пуллитцера отсутствующим взглядом, небрежно сел в седло и, не торопясь, подобрал поводья. Вик Янг стоял, держа в руках попону, и с сомнением глядел на Алессандро.

- Посылайте его резвым броском с места, - наставительно сказал он, - и старайтесь как можно дольше оставаться лидером.

Алессандро посмотрел через его голову, и наши глаза встретились.

- Действуйте, - сказал я, и Алессандро кивнул. Без лишних слов он отправился на старт, и Вик Янг, наблюдая за ним, воскликнул:

- Мне никогда не нравился этот выскочка, да и сейчас, похоже, он относится к скачкам без души!

- Поживем - увидим, - успокаивающе произнес я. И мы увидели.

Алессандро провел скачки в точности, как задумал. Вытащив по жеребьевке пятый номер из шестнадцати, он пробился к канатам за первые два фарлонга, оставался на пятом или шестом месте на протяжении следующих трех, потом чуть продвинулся вперед и за шестьдесят ярдов до финиша нашел просвет и резвым броском послал Пуллитцера между двумя лошадьми, выйдя на первое место за десять футов до финишного столба. Жеребец выиграл полтора корпуса и стал победителем.

На Алессандро никто не ставил, его почти не приветствовали, но казалось, ему это и не нужно. Он соскользнул с седла в загоне для расседлывания жеребцов-победителей и спокойно посмотрел на меня, не выражая взглядом высокомерного удовлетворения, которое я ожидал увидеть. Затем внезапно лицо его расплылось в улыбке, совсем как тогда, когда он разговаривал с Маргарет: теплой, уверенной и наивной улыбке счастливого человека.

- Я победил, - сказал он. Я тут же ответил:

- Красиво победили. - И по моему выражению он не мог не видеть, что я так же доволен, как и он.

* * *

Победа Алессандро не принесла ему популярности среди наших учеников. Никто не поставил на него даже пенса, а когда Вик Янг вернулся и рассказал, что старикашка Пуллитцер с возрастом стал куда резвее, потому что Алессандро победил несмотря на то, что нарушил инструкции, все хором согласились, что ему просто повезло. Не думаю, однако, чтобы Алессандро знал их мнение, так как вообще редко с кем-нибудь разговаривал.

Прибыв в Роули Лодж на следующее утро, Алессандро вел себя крайне сдержанно. Этти отправилась на учебное поле рядом с ипподромом проезжать лошадей кентером, а я стал готовиться к отъезду. На этот раз Этти довольно спокойно отнеслась к тому, что остается на три дня одна, и заверила меня, что Ланкет и Счастливчик Линдсей (который должен был участвовать в скачках двухлеток на пять фарлонгов) прибудут в субботу в Тийсайд в целости и сохранности.

Алессандро отправился со мной в «Дженсене», а Карло, как и прежде, следовал сзади. По пути мы большей частью обсуждали скачки на Холсте и Ланкете, и вновь я отметил в Алессандро все ту же странность: он абсолютно не волновался, был даже спокойнее, чем накануне. Видимо, добившись своего и начав участвовать в скачках, он совершенно успокоился, и его нетерпению пришел конец.

Холст не принес ему первого места, но не потому, что Алессандро допустил грубые ошибки. Холст пришел третьим, так как две другие лошади оказались резвее. Алессандро остался на удивление бесстрастным.

- Холст сделал все, что мог, - просто объяснил он. - Но мы не смогли победить.

- Я видел, - ответил я, и больше мы на эту тему не разговаривали.

В течение последующих трех дней я познакомился со многими людьми и прочувствовал атмосферу ипподрома. Я лично подседлал четырех лошадей, на которых скакал Томми Хойлэйк, и поздравил его, когда одна из них пришла первой.

- Забавно, - сказал он, - но лошади в этом году подготовлены ничуть не хуже, чем всегда.

- Это хорошо или плохо?

- Вы шутите? Но самое главное, чтобы они не потеряли своей формы до сентября.

- Мой отец вернется задолго до этого, - заметил я.

- А-а… да, конечно, - ответил Томми без всякого энтузиазма в голосе и, поймав на себе мой удивленный взгляд, ушел взвешиваться перед следующими скачками.

В субботу Ланкет пришел первым, опередив ближайшего соперника на четыре корпуса, и при ставках двадцать пять к одному мой выигрыш увеличился с двух тысяч до четырех тысяч пятисот фунтов стерлингов. «Последние шальные деньги, - подумал я. - Ланкет стал третьим победителем из девяти заявленных на скачки лошадей, тренировавшихся в наших конюшнях, и больше никому не придет в голову, что Роули Лодж ни на что не способен».

Как и следовало ожидать, рассказы Алессандро и Вика Янга о скачках в Тийсайде отличались друг от друга коренным образом.

- Вы помните, - сказал Алессандро, - на испытаниях Ланкет устал, потому что мне пришлось нагонять остальных, когда я пропустил старт… а сейчас я дал ему отдохнуть до столба последнего фарлонга, и только потом сделал резвый бросок. Он как по воздуху полетел, даже страшно стало.

Но Вик Янг отреагировал иначе.

Алессандро все сделал не правильно. Оказался зажатым в группе других жокеев. Слишком поздно послал лошадь резвым броском. Ланкет просто чудо что за жеребец, если победил несмотря на то, что на нем сидел ученик, выступающий третий раз в жизни.

В течение следующей недели от наших конюшен в скачках участвовали восемь жеребцов, и на трех из них жокеем был заявлен Алессандро. Но Алессандро не выиграл ни разу. В последнем случае он явно уступил в мастерстве чемпиону, но на это заметил, что опыт, видимо, придет к нему со временем.

Владельцы всех трех лошадей внимательно наблюдали за скачками, но никто не выразил претензий в адрес наездника. Алессандро вел себя с ними безупречно вежливо и спокойно, но, глядя на его презрительную усмешку, появляющуюся каждый раз, когда Алессандро полагал, что его никто не видит, становилось ясно, что он считает свое поведение более чем глупым.

Один из владельцев оказался американцем, субсидировавшим в свое время синдикат, купивший мои антикварные магазины. Он ужасно удивился, узнав, что я - сын того самого Невилла Гриффона, и долго рассказывал Алессандро, стоя в парадном кругу, что «этот молодой человек - то бишь я - может кого угодно научить делать бизнес».

Никогда не забуду, какой вы нам дали совет, когда продавали свое дело. «Выставляйте на витрину красивые вещи и торгуйте честно». А мы-то думали, вы начнете осыпать нас жаргонными словечками вперемежку с цитатами из учебников. И вот услышали в ответ только одну фразу. Никогда этого не забуду!

Именно на его лошади Алессандро уступил лидеру почти на полголовы, но американец давно был владельцем скакунов, прекрасно разбирался в скачках и, когда лошади промчались мимо финишного столба, повернулся ко мне и сказал:

- Проиграть чемпиону - не позор. А в этом вашем мальчике что-то есть.

На следующей неделе Алессандро участвовал в четырех скачках и выиграл две из них - обе скачки учеников. Во втором случае, в Ньюмаркете, он победил восходящую звезду, чемпиона среди учеников прошлого года, и тут им заинтересовалась пресса. Четыре победы за три недели… Алессандро был одним из первых в списках победителей. Всех интересовало, кто он такой. Несколько репортеров взяли у него интервью, и я с облегчением вздохнул, слушая, как спокойно он отвечает. Глаза опущены, немногословен, никакого высокомерия.

Как правило, мы приезжали на скачки в «Дженсене», но Карло всегда следовал сзади. Это стало настолько привычным, что я перестал обращать на него внимание.

Алессандро болтал в машине, не умолкая. Он говорил естественно, живо, нисколько не чувствуя себя скованным. В основном мы обсуждали лошадей, степень их подготовки и шансы на победу, но изредка мне удавалось узнать нечто новое из его домашней жизни.

Последний раз Алессандро видел мать, когда ему исполнилось шесть лет. Между ней и отцом разразился дикий скандал, который, как ему показалось, не прекращался много дней подряд. Алессандро сказал, что ему было страшно, так как родители не могли успокоиться, а он не понимал, в чем дело. Мать яростно накидывалась на отца, выкрикивая одно только слово, и он запомнил его на всю жизнь, хотя долгие годы не понимал, что оно значит. Стерильный. Его отец был стерильным. После рождения Алессандро он чем-то заболел, и мать все время дразнила и попрекала его этим. Он не помнил ее лица, только голос, которым она разговаривала с отцом, каждую свою фразу начиная со слов:

«После твоей болезни…»

Алессандро признался, что никогда не расспрашивал отца. Задавать ему вопросы на эту тему было невозможно.

Я подумал, что болезненное отношение к Алессандро, единственному ребенку, объяснялось тем, что у Энсо не могло больше быть детей, а так как Энсо был преступником, то есть человеком ненормальным, его любовь к сыну приняла уродливую форму.

Когда успехи Алессандро нельзя было больше назвать случайными, Этти довольно резко изменила отношение к нему, а о Маргарет и говорить не приходилось. В течение четырех дней мы работали в мирной обстановке, что при первом знакомстве с молодым Ривера казалось таким же нереальным, как снег в Сингапуре.

Но это продолжалось только четыре дня. Затем Алессандро явился утром и, глядя на меня чуть ли не со страхом, сказал, что его отец прибывает в Англию. Прилетает сегодня днем. В голосе его не слышалось радости.

Глава 13

Энсо остановился в «Форбэри Инн», и уже на следующий день после его приезда в поведении Алессандро произошла явная перемена. Он отказался поехать в Эпсом на моей машине: его отвезет Карло.

- Ну, конечно, - спокойно ответил я, и мне показалось, что Алессандро хочет как-то объяснить свое поведение… извиниться, в конце концов, но преданность отцу сильно ему мешает. Я печально улыбнулся и добавил:

- Если когда-нибудь надумаете, можете опять поехать со мной.

Что-то мелькнуло в его черных глазах, но он быстро отвернулся и, не отвечая, направился к «Мерседесу», а когда мы прибыли в Эпсом, я увидел, что вместе с ним из машины вылезает Энсо.

Энсо поджидал меня у весовой: безобидный толстяк невысокого роста, наслаждающийся апрельским солнышком. Без пистолета с глушителем. Без гангстеров в резиновых масках. Без веревок, стягивавших мне руки, и шприца с промазином. И тем не менее у меня по спине пробежали мурашки.

Энсо держал в руке мое письмо, и враждебный взгляд, который он бросил на меня из-под набрякших век, превзошел бы любой взгляд из богатой коллекции Алессандро.

- Ты нарушил мои инструкции, - сказал он голосом, от которого и не такие смельчаки, как я, бежали куда глаза глядят. - Я сказал тебе, что Алессандро должен заменить Томми Хойлэйка. Я вижу, что этого не произошло. Ты даешь моему сыну какие-то крохи. Ты это исправишь.

- Алессандро, - ответил я, стараясь сохранить на лице бесстрастное выражение, - предоставлялось значительно больше возможностей, чем обычным ученикам за первые шесть месяцев.

Глаза Энсо сверкнули подобно прожектору в тысячу киловатт.

- Ты не будешь разговаривать со мной в таком тоне. Ты сделаешь то, что я тебе говорю. Ты понял? Я не потерплю постоянного нарушения моих инструкций.

Я задумался. В ту ночь, когда меня похитили, он разговаривал очень расчетливо и хладнокровно, но сейчас, казалось, его пожирал какой-то внутренний огонь. От этого Энсо не становился менее опасным. Скорее наоборот.

- Сегодня днем Алессандро участвует в скачках с препятствиями на очень хорошей лошади.

- Он говорит, эти скачки не важны. Он говорит, что важно выиграть большой приз Метрополии. Он должен участвовать в этих скачках.

- Он вам сам сказал? - с любопытством спросил я, потому что на эти скачки мы заявили Движение, и даже Томми Хойлэйк не слишком радовался предстоящему событию.

- Конечно, - очень уверенно заявил Энсо, но я ему не поверил. Видимо, он просто вынудил Алессандро сделать подобное заявление.

- Боюсь, не удастся уговорить владельца, - ответил я, стараясь, чтобы сожаление в моем голосе прозвучало как можно искреннее. - Он настаивает на Томми Хойлэйке. Он непреклонен.

Энсо запыхтел, но отказался бороться за проигранное дело.

- В будущем ты приложишь больше стараний, - произнес он. - Сегодня я тебя прощаю. Но не может быть никаких сомнений, даже тени сомнения, что Алессандро будет участвовать в скачках на приз в две тысячи гиней. На этой твоей лошади. Архангеле. На следующей неделе он сядет на Архангела. Ты меня понял? На Архангела.

Я ничего не ответил. Посадить Алессандро на Архангела было сейчас так же невозможно, как и раньше, даже если бы я этого захотел. А я не хотел. Банкир никогда не согласится заменить Томми Хойлэйка учеником с пятинедельным стажем, тем более на единственном фаворите в дерби, которого он приобрел первый раз в жизни. И ради благополучия моего отца я просто обязан был найти для Архангела самого хорошего жокея. Энсо принял мое продолжительное молчание за знак согласия, выразил на лице удовлетворение и повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен.

Алессандро провел скачки просто отвратительно. Он знал, что перед ним та же дистанция, что в дерби, и понимал, что я даю ему возможность попрактиковаться перед большими скачками учеников, которые должны были состояться через два дня. Но он безнадежно все перепутал, плохо вошел в поворот, не сумел сохранить равновесия до и после прыжка через препятствие и, соответственно, не смог до конца использовать скоростные данные лошади.

Спешившись, Алессандро быстро отвернулся, чтобы не встретиться со мной взглядом.

А когда Томми Хойлэйк выиграл большой приз Метрополии (причем Движение выглядел после этого таким же изумленным, как я сам), Алессандро куда-то исчез на весь день.

На этой неделе он участвовал еще в четырех скачках, и ни в одной из них себя не проявил. Алессандро отдал победу на скачках учеников в Эпсоме по собственной глупости, не правильно рассчитав время и оказавшись последним за полмили до финиша. Сделав резвый бросок слишком поздно, он проиграл расстояние в полголовы скакуну, занявшему третье место, хотя преодолел последний этап быстрее всех.

В Сандауне в субботу днем два владельца заявили мне, что лошади их слишком дорого стоят и они не согласны с моим мнением об Алессандро как хорошем наезднике. Они упомянули моего отца, который сразу разобрался бы что к чему, и потребовали другого жокея.

Я передал их слова Алессандро, послав за ним в раздевалку и проведя весь разговор в весовой. Мне просто не представлялось возможности поговорить с ним в ином месте. По утрам к нему было не подступиться, вечером он уходил сразу же после проездки, а на скачках его с двух сторон, подобно конвойным, сопровождали Энсо и Карло.

Алессандро слушал меня с выражением отчаяния на лице и даже не сделал попытки оправдаться, прекрасно понимая, что скакал из рук вон плохо. Но когда я высказал ему все, что думал, он задал один-единственный вопрос:

- Можно мне участвовать в скачках на приз в две тысячи гиней на Архангеле?

- Нет, - ответил я.

- Пожалуйста, - настойчиво сказал он. - Пожалуйста, скажите, что можно. Я прошу вас. - Я покачал головой. - Вы не понимаете. - В голосе его звучала мольба, но я не мог и не хотел пойти ему навстречу.

- Если ваш отец действительно выполнит любую вашу просьбу, - медленно произнес я, - попросите его вернуться в Швейцарию и оставить вас в покое.

Теперь уже Алессандро покачал головой.

- Пожалуйста, - вновь повторил он, понимая, что я не соглашусь. - Я должен… участвовать в скачках на Архангеле. Мой отец уверен, что вы мне разрешите, хотя я говорил ему, что нет… Я так боюсь, что он уничтожит конюшни… и тогда я никогда больше не смогу стать жокеем… а мне не вынести… - Он умолк, захлебнувшись словами.

- Скажите ему, - очень спокойно предложил я, - что, если он причинит вред Роули Лодж, вы возненавидите его на всю жизнь.

Он онемело посмотрел на меня.

- Мне кажется, я так и сделаю, - сказал он.

- В таком случае поторопитесь, пока он не выполнил своей угрозы.

- Я… - Алессандро сглотнул. - Я попытаюсь.

Алессандро не явился на проездку следующим утром - первый раз с того времени, как упал с Движения и ударился головой. Этти заметила, что пора бы дать шанс другим ученикам, и рассказала, что неприязнь к Алессандро вернулась к ним с удвоенной силой.

Я согласился с Этти во имя спокойствия и отправился с очередным воскресным визитом в больницу.

Мой отец мужественно переносил наши удачи и утешался редкими поражениями. Однако он наверняка хотел, чтобы Архангел выиграл приз. Отец рассказал мне о своих долгих телефонных разговорах с Томми Хойлэйком и об инструкциях, которые ему дал.

Он сообщил мне, что его помощник начал подавать признаки жизни, хотя врачи предполагают у него полное нарушение мозговой деятельности, так что отец подумывает о замене.

Нога у отца наконец-то стала срастаться как полагается. Он надеется попасть домой к скачкам в дерби, и после этого я вряд ли ему понадоблюсь.

* * *

День, проведенный с Джилли, был для меня, как всегда, оазисом среди пустыни.

* * *

Почти все газеты поместили статьи о предстоящих скачках на приз в две тысячи гиней, где оценивали шансы Архангела на победу. Пресса в один голос утверждала, что хладнокровие, которое Томми Хойлэйк проявляет на скачках, - залог успеха.

Я задумался, читает ли Энсо английские газеты?

Хотелось надеяться, что нет.

* * *

Следующие два дня скачек не было. Они начинались в среду в Эпсоме и Кэттерике, а затем в Ньюмаркете - три дня подряд: четверг, пятницу и субботу.

В понедельник утром Алессандро появился, едва переставляя ноги, с черными кругами у глаз, и сообщил, что отец его в полной ярости из-за того, что Томми Хойлэйка все еще считают жокеем Архангела.

Я говорил ему, - безнадежным голосом произнес он, - что вы не позволите мне участвовать в скачках. Я говорил, что никогда не прощу, если он причинит конюшням вред. Но он меня не слушает. Я не знаю… он стал какой-то другой. Не такой, как всегда.

Но я подумал, что Энсо каким был, таким и остался. Это Алессандро стал другим.

- Перестаньте беспокоиться по пустякам, - небрежно ответил я, - и тщательно продумайте тактику двух предстоящих скачек, выиграть которые в ваших же собственных интересах.

- А? - растерянно произнес он.

- Проснитесь, глупец! Вы выкидываете на ветер все, чего с таким трудом добились. Скоро уже не будет иметь значения, дисквалифицируют вас или нет: вы скачете настолько плохо, что ни один владелец не позволит сесть вам на свою лошадь.

Алессандро моргнул, и на мгновение я увидел в его лице былую ярость и высокомерие.

- Не смейте со мной так разговаривать!

- Это почему?

- Ох… - в отчаянии произнес он. - Вы и мой отец… вы рвете меня на части.

- Вы должны решить, как жить дальше, - спокойно сказал я. - И если вы все еще хотите стать жокеем, не забудьте, пожалуйста, победить на скачках учеников в Кэттерике. Я заявил на них Холста и, по идее, должен был дать шанс одному из наших учеников, но я этого не делаю, так что если вы проиграете, они вас просто линчуют.

Тень былого презрения отразилась на его лице. Но сердце Алессандро больше не лежало к проявлению подобных чувств.

- А в четверг, в Ньюмаркете, начинаются скачки с препятствиями. Дистанция одна миля, на старте только трехлетки. Я дам вам Ланкета, и мне кажется, он должен победить, если не потерял формы после Тийсайда. Так что начинайте работать, внимательно все обдумайте и попытайтесь представить себе, на что способны ваши соперники. И, черт вас побери, побеждайте. Вам ясно?

Он уставился на меня долгим взглядом, таким же напряженным, как прежде, но уже не враждебным - Да, - ответил он через некоторое время. - Я, черт меня побери, должен победить на двух скачках. - Легкая улыбка мелькнула в глазах Алессандро при этой попытке пошутить, может быть, первый раз в жизни.

Этти ходила вокруг Холста злая и с поджатыми губами. «Ваш отец этого не одобрил бы», - заявила она, и было совершенно очевидно, что она уже изложила свое мнение в очередном рапорте.

Я попросил Вика Янга поехать в Кэттерик, а сам с тремя другими лошадьми отправился в Аскот, убеждая себя, что моя обязанность - находиться там, где больше владельцев, и что мое нежелание встречаться с Энсо здесь ни при чем.

Во время утренней тренировки, стоя с Алессандро на Пустоши и ожидая, когда лошади из двух других конюшен закончат проездку кентером, я обсуждал с ним предстоящие скачки. Если не считать кругов под глазами, он явно ожил и обрел прежнее хладнокровие. Ему, конечно, предстояла еще долгая дорога в машине вместе с отцом, но все равно признак был обнадеживающим.

Холст пришел вторым. Я по-настоящему расстроился, когда увидел результат на табло в Аскоте, где периодически появлялись данные о скачках в других городах. Но когда я вернулся в Роули Лодж, то следом за мной прибыл фургон с Холстом, сопровождаемым Виком Янгом, и Вик Янг меня порадовал:

- Алессандро скакал очень неплохо. Можно сказать, даже с тонким расчетом. Не его вина, что Холст не пришел первым. На прошлой неделе на Алессандро смотреть было противно, а теперь совсем другой мальчик.

Мальчик появился на следующий день в парадном кругу ипподрома в Ньюмаркете абсолютно спокойным и сосредоточенным, о чем я даже не смел мечтать.

- Дистанция - миля по прямой, - сказал я. - Не поддавайтесь на оптическую иллюзию: финишный столб всегда кажется значительно ближе, чем он есть на самом деле. Следите за столбами, отмечающими фарлонги. Не делайте резвых бросков до тех пор, пока не поравняетесь со столбом, на котором стоит отметка «два», вон у тех кустов, даже если вам покажется, что это слишком поздно.

- Не буду, - очень серьезно ответил он. И исполнил все в точности.

Скачки, проведенные Алессандро, можно было внести в учебник. Он был холоден, спокоен и точен. Когда казалось, что в двух фарлонгах до финишного столба его зажали со всех сторон, он внезапным броском послал лошадь в крохотный открывшийся просвет и пришел на финиш, более чем на корпус опередив ближайшего соперника.

Так как Алессандро предоставлялась ученическая скидка на вес в пять фунтов, а лошадь, на которой он скакал, победила в Тийсайде, на него ставили многие, и он получил свою долю одобрительных выкриков и аплодисментов.

Когда Алессандро спрыгнул с седла Ланкета в загоне для расседлывания скакунов-победителей, он вновь улыбнулся мне своей редкой теплой улыбкой, и я подумал, что, раз ему удалось избавиться от лишнего веса и лишнего высокомерия, неплохо было бы заодно избавиться от явно лишнего отца.

Алессандро посмотрел выше моей головы, и улыбка его мгновенно испарилась, сменившись выражением отчаяния и страха.

Я повернулся.

За небольшим обнесенным канатами загоном для расседлывания скакунов-победителей стоял Энсо. Он стоял и смотрел на меня с ненавистью человека, которого лишили права собственности.

Я молча уставился на Энсо. Мне больше ничего не оставалось. Но я впервые испугался, что теперь ничем не смогу удержать его от мести.

* * *

Наверное, я сам напрашивался на неприятности, оставшись работать за памятным столом в памятном кабинете, обшитом дубовыми панелями, после того, как обошел конюшни и осмотрел вернувшихся со второй проездки лошадей.

Правда, на этот раз я работал ранним вечером, в последний день апреля, а не в полночь в морозном феврале.

Дверь с треском распахнулась, и в комнату ворвался Энсо с двумя своими громилами: каменнолицым Карло и неизвестным с длинным носом, маленьким ртом и ничего-хорошего-не-обещающим выражением лица. У Энсо был пистолет, на пистолете - глушитель.

- Встать! - сказал он.

Я медленно встал.

Он махнул пистолетом в сторону двери.

- Пойдем, - сказал он.

Я остался стоять на месте.

Пистолет целился точно в мою грудь. Энсо обращался с ним так же спокойно и привычно, как с зубной щеткой.

- Я очень близок к тому, чтобы убить тебя, - произнес он тоном, не оставляющим сомнений в серьезности его намерений. - Если ты немедленно сонной не пойдешь, тебе уже никуда не придется больше ходить.

На этот раз Энсо не стал шутить по поводу того, что убивает только тех, кто сам настаивает. Но я все помнил. И не настаивал. Я вышел из-за стола и на негнущихся ногах пошел к двери.

Энсо отступил в сторону, освобождая мне проход, но встал достаточно далеко, чтобы я не смог на него кинуться. Впрочем, в этом не было смысла, потому что с ним были оба его костолома, правда, без масок, так что мои шансы на успех равнялись нулю.

В конце холла двери на улицу были открыты настежь. Перед входом стоял «Мерседес». Больше, чем у Алессандро, и темно-красного цвета.

Мне предложили сесть на заднее сиденье. «Эксрезиновая маска» с американским акцентом сел за руль, Энсо - справа от меня, Карло - слева. Энсо держал пистолет в правой руке, положив его глушителем на пухлое колено, - он не расслаблялся ни на секунду. Я чувствовал напряженные мускулы каждый раз, когда на поворотах его бросало в мою сторону.

Американец повел «Мерседес» на север, по дороге в Норвич, но, проехав Известковые Холмы и не доезжая до железнодорожного моста, свернул налево в небольшой лес и остановился, как только машину скрыли деревья.

Мы оказались в довольно оживленном месте: у самой тропинки, по которой часто выводили лошадей на Пустошь. Но, к сожалению, после четырех часов все тренировки заканчивались, и вряд ли поблизости мог находиться кто-нибудь, способный мне помочь.

- Выходи, - коротко бросил Энсо, и я молча повиновался.

Американец, известный своим друзьям под именем Кэл, обошел машину вокруг и открыл багажник. Сначала он достал оттуда рюкзак и протянул его Карло. Затем появился длинный серый габардиновый макинтош, который Кэл тут же надел, хотя, судя по погоде, синоптики не ошибались в предсказаниях. И в конце концов на свет появился «Ли Энсфилд ЗОЗ», с которым он обращался бережно, как с любимой девушкой.

Внизу у приклада торчал магазин на десять патронов. Намеренно красуясь, Кэл, щелкнув затвором, заслал первый из них в ствол. Затем перевел назад короткий рычажок предохранителя.

Я посмотрел на массивное ружье, с которым Кэл обращался крайне осторожно, но с привычной четкостью. Таким оружием можно было не только убить, но и напугать до смерти. Насколько я помнил, его пуля разрывала человека на куски с расстояния в сто ярдов, проходила сквозь кирпичные стены типовых домов, как сквозь масло, уходила в песок на пятнадцать футов и, не встречая препятствий, могла поразить цель в пяти милях. По сравнению с дробовиком, точность стрельбы которого лежала в пределах примерно тридцати ярдов, «Ли Энсфилд ЗОЗ» - все равно, что взрывчатка по сравнению с детской хлопушкой. Атак как на меня был еще направлен пистолет с глушителем, моя попытка к бегству имела бы столько же шансов на успех, сколько черепаха на олимпийских играх.

Я поднял голову, отогнав подальше мрачные мысли, и встретился с немигающим взглядом обладателя ружья, явно наслаждавшегося тем впечатлением, которое произвел на меня его любимчик. Насколько я помню, мне никогда не приходилось встречать наемного убийцу, но сейчас я ничуть не сомневался, кто стоит прямо передо мной.

- Иди вперед, - сказал Энсо, указывая пистолетом на тропинку. Я повиновался, думая о том, что, если меня убьют из «Ли Энсфилда», раздастся такой грохот, что за версту будет слышно. Правда, жертве придется сначала умереть, так как пуля летит, в полтора раза опережая скорость звука.

Кэл сунул ружье под длинный макинтош и нес его стоймя, сунув руку в карман, вернее, в прорезь сбоку, так что оружие оставалось незаметным даже с близкого расстояния.

Впрочем, это не играло роли, потому что ни поблизости, ни вдали никого не было видно. Самые мрачные мои предчувствия оправдались: мы вышли из леса и очутились перед пустынным полем у железнодорожного полотна.

Со стороны рельс поле было огорожено простым забором: деревянные столбы и верхняя перекладина, а снизу проволочная сетка, как на оградах в парке. Неподалеку росли несколько кустов с зелеными листиками, и спокойное мирное весеннее солнышко окрашивало пейзаж в красные с золотом тона.

Когда мы подошли к забору, Энсо велел остановиться.

Я остановился.

- Привяжите его, - сказал он, обращаясь к Карло и Кэлу, и опять прицелился мне в грудь.

Кэл положил свое сокровище на землю, а Карло открыл рюкзак. Из рюкзака он достал всего лишь два кожаных ремня с пряжками и отдал один из них Кэлу, после чего оба гангстера повернули меня спиной к забору и привязали руки к верхней перекладине.

Ничего страшного. Я даже не почувствовал неудобства, потому что низкая перекладина находилась примерно на уровне моей талии. Однако действовали они профессионально: я не только не мог высвободить рук, но не мог даже повернуть кисти в тугих петлях.

Они отошли в сторону и стали позади Энсо. Солнышко откидывало мою тень прямо передо мной… просто человек решил вечером прогуляться и облокотился о забор.

Далеко слева я видел железнодорожный мост и машины, мчащиеся по дороге в Норвич, а еще дальше, но уже справа, - шоссе Ньюмаркета и грузовики, въезжающие в город.

Ньюмаркет и его окрестности буквально кишели туристами, приехавшими посмотреть скачки. Но с тем же успехом они могли находиться на Южном Полюсе. С того места, где я стоял, до них было не докричаться самым громким голосом.

Услышать меня могли только трое: Энсо, Карло и Кэл.

Когда меня привязывали, я смотрел на Кэла, но на поверку выяснилось, что Карло обошелся со мной куда грубее.

Я повернул голову и понял, почему мне так показалось. Карло вытянул мою руку под углом к перекладине, и моя ладонь оказалась наполовину вывернутой. Я почувствовал напряжение в плече, но сначала решил, что это получилось у Карло случайно.

И неожиданно, с пугающей ясностью, я вспомнил слова Дейнси: «Кость легче всего ломается под нагрузкой. Необходимо создать напряжение».

«О господи», - подумал я, и в голове у меня помутилось.

Глава 14

- Мне всегда казалось, что подобными методами пользовались только в средневековье, - сказал я.

Энсо был не в настроении выслушивать мои легкомысленные замечания. Он заводил себя, чтобы войти в раж.

- Сегодня на ипподроме я отовсюду слышал, что Томми Хойлэйк на Архангеле выиграет приз в две тысячи гиней. Отовсюду Томми Хойлэс: Томми Хойлэйк…

Я промолчал.

- Ты это исправишь. Ты скажешь газетчикам, что жокеем будет Алессандро. В субботу ты допустишь Алессандро к скачкам на Архангеле.

- При всем моем желании, - ответил я, - но мой владелец не согласится заменить Томми Хойлэйка.

- Ты должен найти выход, - сказал Энсо. - Я больше не потерплю нарушения моих инструкций и своих бесчисленных объяснений, почему ты не можешь делать так, как я говорю. На сей раз тебе придется придумать, как это можно сделать, а не искать причин, по которым этого сделать нельзя.

Я молчал.

Энсо распалился еще больше:

- И ты не будешь переманивать на свою сторону моего сына.

- Я этого не делаю.

- Лжец! - Ненависть вспыхнула в его глазах, а голос поднялся на пол-октавы. - Алессандро только и говорит: «Нейл Гриффон то, Нейл Гриффон это, Нейл Гриффон сказал». Я слышу твое имя так часто, что готов перегрызть… тебе… глотку! - Голос его сорвался на крик. Руки тряслись, и дуло пистолета плясало в воздухе. Я почувствовал, как невольно напряглись мускулы моего живота, а кисти рук безуспешно рванулись из кожаных петель.

Энсо шагнул ко мне и заговорил высоким громким голосом:

- То, что хочет мой сын, я ему дам. Я!… Я!… ему дам! Я дам ему все, что он хочет.

- Понятно, - ответил я, подумав, что понимание никак не поможет мне освободиться.

- Все делают то, что я говорю! - прокричал он. - Все до единого! Когда Энсо Ривера говорит людям, что надо делать, они это делают!

Я не знал, какой ответ успокоит его, а какой взбесит еще больше, и поэтому промолчал. Он вновь сделал шаг вперед, и я увидел блеск золотых зубов и почувствовал тяжелый сладкий запах одеколона.

- Ты тоже, - заявил он. - Ты сделаешь то, что я скажу. Никто не может похвастаться, что ослушался Энсо Ривера! Нету в живых никого, кто ослушался Энсо Ривера! - Пистолет дернулся в его руке; Кэл поднял с земли «Ли Энсфилд», всем своим видом показывая, как они поступают с ослушниками. - Ты бы давно был трупом, - сказал Энсо. - И я хочу тебя убить. - Он угрожающе выдвинул вперед голову на короткой шее, в его черных глазах сверкнул огонь, пугающий не хуже напалма, а нос превратился в огромный клюв. - Но мой сын… мой сын говорит, что возненавидит меня навсегда, если я убью тебя… И за это я хочу убить тебя больше, чем кого-нибудь в своей жизни!…

Энсо сделал еще один шаг вперед и прижал глушитель к моему тонкому шерстяному свитеру, в том месте, где в нескольких дюймах от дула билось мое сердце. Я боялся, как бы Энсо не подумал, что Алессандро рано или поздно перестанет переживать, что не стал жокеем, и все снова уляжется на свои места, как в тот день, когда он небрежно сказал: «Я хочу победить в дерби на Архангеле». Я боялся, что Энсо рискнет.

Я боялся.

Но он не нажал на курок.

- Поэтому я не убью тебя, - сказал он, как будто одно вытекало из другого, - но я заставлю тебя сделать то, что мне нужно… Я заставлю тебя…

Я не спросил его: как? Подобные вопросы настолько глупы, что лучше их не задавать. Я чувствовал, что тело мое взмокло от пота, и не сомневался, что он видит страх на моем лице: а ведь пока что он ничего не сделал, только грозил.

- Ты посадишь Алессандро на Архангела, - сказал Энсо. - Послезавтра. В скачках на приз в две тысячи гиней.

Он придвинулся ко мне почти вплотную, и я увидел черные точки угрей на его жирной, нездоровой, обрюзгшей коже.

Я все еще молчал. Энсо не требовал от меня обещаний. Он приказывал.

Сделав шаг назад, Энсо кивнул Карло. Карло поднял рюкзак и достал оттуда резиновую дубинку, точную копию той, что я у него отнял.

- Сначала промазин?

- Без промазина.

Они решили со мной не церемониться и не облегчать моей участи. Карло просто подошел ко мне, поднял дубинку и что было сил опустил ее вниз. Мне даже показалось, что он гордится своей профессиональной работой. На мгновение Карло задумался, прикидывая направление удара, и, к моему счастью, выбрал не локоть, а ключицу.

«Не так уж страшно, - подумал я, чувствуя, как немеет плечо. - К тому же жокеи стипль-чеза ломают ключицы чуть ли не каждую неделю и не считают это трагедией…» Но когда онемение прошло, я почувствовал жгучую боль, и мои шейные мышцы вздулись, как канаты. Я едва удержался от крика.

Лицо Энсо приняло страдальческое выражение: глаза стали как щелки, рот крепко сжался, мускулы напряглись, лоб покрылся морщинами. К своему ужасу, я понял, что на его лице зеркально отражается то, что происходит на моем.

Он, конечно, не сострадал мне. Скорее просто обладал богатым воображением. Поставив себя на мое место, он, как гурман, наслаждался моими ощущениями. Жаль, что умозрительно. Я бы с удовольствием переломал ему все кости до единой.

Энсо несколько раз резко кивнул головой, явно удовлетворенный, но в глазах его горела прежняя ненависть, и у меня не было никакой уверенности, что сегодняшнее представление окончено. Он с сожалением посмотрел на пистолет, отвернул глушитель и отдал оба предмета Кэлу, который сунул их под макинтош. Энсо подошел ко мне, провел рукой по моей щеке и растер пот между большим и указательным пальцами.

- Алессандро будет жокеем на Архангеле в скачках на приз в две тысячи гиней, - сказал он. - Если этого не произойдет, я точно так же сломаю вторую твою руку.

Я ничего не ответил. Не мог ничего ответить.

Карло расстегнул пряжку, освободив мою правую руку, и положил ремень вместе с дубинкой в рюкзак; затем Энсо и два его костолома повернулись ко мне спиной и пошли через поле к «Мерседесу», ожидавшему их в лесу.

Дюйм за дюймом передвигал я правую руку к левой - прошла вечность, прежде чем мне удалось отстегнуть второй ремень. Освободившись, я уселся на землю, привалился к столбу и стал ждать, когда мне хоть чуть-чуть полегчает. Не полегчало.

Я посмотрел на часы - восемь вечера. В «Форбэри Инн» - послеобеденное время. Энсо, вероятно, сидит за столом и с завидным аппетитом уплетает одно кушанье за другим.

В теории, чтобы выиграть начавшуюся между нами схватку, проще всего было переманить его сына на мою сторону. На практике - тут я осторожно дотронулся до разламывающеюся от боли плеча - я сильно сомневался, стоит ли заблудшая душа Алессандро таких усилий. Наглый, испорченный, маленький предатель… но упорный, не трус и, безусловно, талантливый. Этакая пешка на доске, разрывающаяся на части между преданностью отцу и желанием самой устроить свою жизнь. Пешка, которую передвигают в борьбе за власть. Но пешка проходная… и тот, кто снимет ее с поля, выиграет битву.

Я вздохнул и, морщась от боли, медленно поднялся на ноги.

Идти до дому было меньше мили. И все же очень далеко. Добравшись до конторы, я позвонил по телефону - престарелый врач, к счастью, оказался на месте - Как это вас сбросила лошадь и вы сломали ключицу? - не поверил он. - Сейчас? Я думал, все проездки заканчиваются к четырем часам дня.

- Послушайте, - устало ответил я. - Я сломал ключицу. Можете вы прийти и помочь мне?

- Ммм… - протянул он. - Ну хорошо. Он приехал через полчаса и вытащил из сумки нечто похожее на кольца для метания. «Специально для ключицы», - пояснил он, надевая мне на каждое плечо по кольцу и стягивая их за моей спиной.

- Чертовски неудобно, - сказал я.

- Ну, если вас сбросила лошадь… - Он окинул дело рук своих профессиональным взглядом. Перевязывать сломанные ключицы в Ньюмаркете ему доводилось так же часто, как выписывать капли от кашля. - Принимайте кодеин, - посоветовал он. - У вас есть?

- Не знаю.

Он прищелкнул языком, вытащил из сумки пачку таблеток и протянул мне.

- По две каждые четыре часа.

- Спасибо. Большое спасибо.

- Пожалуйста. - Он кивнул, закрыл сумку и щелкнул языком.

- Может, рюмку виски? - предложил я, когда он помог мне надеть рубашку.

- Разве что глоточек. Думал, вы не догадаетесь, - ответил он, улыбаясь. Я составил ему компанию, потом принял две таблетки кодеина, после чего мне резко полегчало.

- Кстати, - спросил я, когда он отставил рюмку в сторону, - вы не можете мне сказать, какая болезнь вызывает стерильность?

- Что? - На лице его отразилось изумление, но он ответил, не колеблясь. - Свинка. И еще венерические заболевания. Но свинка крайне редко дает полную стерильность. Как правило, поражается только один семенник. Сифилис - единственное заболевание, которое гарантирует стерильность, но при современных методах лечения, если вовремя обратиться к врачу, этого удается избежать.

- Вы не можете рассказать поподробнее?

- Гипотетически? - спросил он. - Я имею в виду, вы сами не думаете, что заразились? Потому что в таком случае…

- Ну что вы, конечно, нет, - перебил я. - Чисто гипотетически.

- Хорошо… - Он промолчал. - Сифилис - болезнь прогрессирующая, но она может не проявляться долгие годы, медленно разрушая организм человека, который даже об этом не подозревает. Стерильность может наступить через несколько лет после заражения, но пока этого не произошло, вполне возможно зачатие детей, пораженных заболеванием прямо в утробе матери. Как правило, они являются на свет мертворожденными. Некоторые выживают, но каждый из них обязательно чем-то болен.

Алессандро сказал, что Энсо заболел уже после его рождения, значит, с ним все было в порядке. Но венерическое заболевание объясняло скандалы, которые устраивала его мать, и их бурный развод.

- Генрих VIII, - терпеливо повторил он, - был болен сифилисом. Екатерина Арагонская принесла ему дюжину мертворожденных младенцев, а ее единственная выжившая дочь, Мария, была бесплодной. Его болезненный сын, Эдуард, умер молодым. Ничего не могу сказать о Елизавете, слишком мало данных. Он все время упрекал своих бедных жен в том, что они не приносят ему наследников, хотя виноват был сам. Изувер, фанатик - в своем стремлении иметь сына… он рубил головы направо и налево… навязчивые идеи, типичные при подобном заболевании.

- То есть как?

- Перечный король, - ответил врач, как будто мне все сразу должно было стать ясно.

- О боже, при чем здесь перец?

- Да нет, не Генрих VIII, - раздраженно сказал он. - Перечный король - совсем другая личность. Как бы вам объяснить… в медицинских учебниках, при описании прогрессирующих осложнений, которые могут возникать в результате сифилитической болезни, упоминается перечный король. Он был обычным человеком с манией величия, и у него появилась навязчивая идея насчет перца. Он поставил перед собой цель скупить все запасы перца в мире и стать его единственным обладателем, а так как он был фанатиком, ему это удалось.

Я попытался хоть немного разобраться в том, что он говорил.

- Вы хотите сказать, что в следующей после стерильности стадии заболевания нашему гипотетическому больному ничего не стоит убедить себя, что он может горы свернуть?

- И не только убедить, - ответил он, кивая, - но и на самом деле сворачивать горы. До поры до времени, конечно. Рано или поздно и эта стадия кончается.

- А потом?

- Паралич нервной системы. Полная потеря разума.

- Неизбежно?

- Да. Но не у всех больных наступает паралич, и не у всех параличных наблюдалась мания величия. Я привел вам в пример частные случаи… крайне редкие осложнения.

- Только это меня и радует, - произнес я с воодушевлением.

- Вы правы. Если когда-нибудь вам повстречается больной с манией величия, бегите он него как можно дальше. И как можно скорее: эти люди крайне опасны. Существует гипотеза, что Гитлер был именно таким человеком… - Доктор внимательно посмотрел на меня, и его слезящиеся глаза широко открылись. Взгляд его скользнул по повязке, на которой висела моя рука, и когда он вновь обратился ко мне, видно было, что он сам не верит тому, что говорит.

- Вы убежали недостаточно быстро…

- Меня сбросила лошадь, - сказал я. Он покачал головой.

- Это был прямой удар. Я видел… но не поверил собственным глазам. Честно говоря, сначала не мог понять, в чем дело.

- Меня сбросила лошадь, - повторил я. Доктор посмотрел на меня с прежним любопытством.

- Как хотите. Вас сбросила лошадь… Так и запишем в книге вызовов. - Он встал с кресла. - Только не становитесь больше на его пути. Я говорю совершенно серьезно, молодой Нейл. Не забывайте, что Генрих VIII отрубил очень много голов.

- Не забуду, - ответил я. Как будто я мог забыть.

* * *

Я пересмотрел версию «меня сбросила лошадь» и ради Этти поменял ее на «я свалился с лестницы».

- Какая досада, - посочувствовала она, совершенно искренне посчитав меня растяпой. - Я отвезу вас на проездку в «Лендровере».

Я поблагодарил ее, и, пока конюхи готовили лошадей, мы пошли проведать Архангела. Впрочем, я наведывался к нему настолько часто, что это вошло у меня в привычку.

Архангела содержал в самом безопасном деннике самой безопасной конюшни, и с тех пор, как Энсо вернулся в Англию, этот денник охранялся днем и ночью. Этти считала, что я переусердствовал, но мне пришлось настоять на своем.

Днем в конюшне номер один всегда было несколько человек. Ночью - фотоэлемент предупреждал о появлении нежелательных лиц. Двое специально приглашенных из агентства безопасности людей дежурили по очереди, наблюдая за денником Архангела из окна комнаты владельцев, которое выходило прямо на конюшни, а их восточно-европейская овчарка была посажена на длинную цепь перед входом в конюшню и рычала на каждого, кто пытался войти внутрь.

Конюхи высказывали мне претензии по поводу овчарки, потому что каждый раз, когда им нужно было зайти в конюшню к какой-нибудь лошади, приходилось обращаться к охраннику за помощью. «Во всех остальных помещениях, - справедливо указывали они, - собаки дежурят только по ночам».

Этти помахала рукой охраннику у окна. Он кивнул, вышел в манеж и придержал овчарку, чтобы мы смогли пройти. Когда я распахнул верхнюю створку двери денника, Архангел подошел к нам и высунул нос наружу, вдыхая нежный майский воздух. Я погладил его, потрепал по шее, в который раз восхищаясь шелковистой шкурой, и подумал, что он еще никогда так хорошо не выглядел.

- Завтра, - сказала Этти скакуну, и ее глаза заблестели. - Завтра посмотрим, на что ты способен, малыш. - Она улыбнулась мне по-товарищески, наконец-то признавая, что я тоже принимал участие в его подготовке. За последний месяц лошади из наших конюшен побеждали все чаще и чаще, и беспокойное выражение постепенно исчезло с ее лица, сменившись чувством уверенности, которое никогда не покидало ее раньше. - Заодно проверим, как тренировать его перед скачками в дерби, добавила она.

- К этому времени вернется мой отец, - напомнил я, стараясь еще больше успокоить ее, но улыбка внезапно погасла, и Этти посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

- Верно… Вы знаете, я как-то совсем забыла… Она повернулась и вышла в манеж. Я поблагодарил охранника, экс-полисмена, и умоляющим голосом попросил его быть особо бдительным в течение следующих тридцати шести часов.

- Надежней, чем в английском банке, сэр. Не беспокойтесь, сэр. - Он говорил очень убедительно, но я почему-то решил, что он оптимист.

* * *

Алессандро не появился ни на первую, ни на вторую проездки, но когда, вернувшись домой, я с трудом выбрался из «Лендровера», который не пропустил по дороге ни одного ухаба, Алессандро стоял у ворот манежа и поджидал меня. Не обращая на него внимания, я направился в контору, но он пошел навстречу и перехватил меня на полпути.

Я остановился и посмотрел на Алессандро. Он держался скованно, лицо его еще больше осунулось и побледнело от нервного напряжения.

- Простите, - запинаясь, сказал он. - Простите. Он рассказал мне… Я этого не хотел. Я его не просил…

- Хорошо, - спокойно ответил я и подумал о том, что держу голову набок, стараясь хоть немного утихомирить боль, и что сейчас самое время выпрямиться. Я выпрямился.

- Он сказал, что теперь вы согласитесь дать мне Архангела.

- А вы как считаете? - спросил я. На лице Алессандро отразилось отчаяние, но он ответил, не задумываясь:

- Я считаю, что нет.

- Вы очень повзрослели, - сказал я.

- Я учусь у вас… - Он вздрогнул и умолк. - Я хочу сказать… умоляю вас, позвольте мне участвовать в скачках на Архангеле.

- Нет, - мягко ответил я.

- Но он сломает вам вторую руку. - От волнения Алессандро заговорил торопливо, глотая слова. - Он так говорит, а он всегда делает, что говорит. Он опять сломает вам руку, а я… я… - Алессандро сглотнул, откашлялся и продолжал более спокойным тоном:

- Я сказал ему сегодня утром, что, если он еще раз причинит вам боль, вы все расскажете распорядителям, и меня дисквалифицируют. Я сказал ему, чтобы он ничего больше не делал, что я не хочу, чтобы он что-то делал. Я хочу, чтобы он оставил меня здесь, с вами, и позволил самому выбрать, как жить дальше.

Я медленно вдохнул воздух полной грудью.

- И что он вам ответил?

На лице Алессандро появилось озадаченное и одновременно смущенное выражение.

- Мне кажется, он еще больше рассердился. Я сказал:

- Ему ведь все равно, победите вы в скачках или нет. Он хочет только, чтобы я подчинился и дал вам Архангела. Он хочет доказать, что по-прежнему может дать вам все, чего вы ни попросите.

- Но я прошу его оставить меня в покое. Оставить меня здесь. А он не хочет слушать.

- Вы просите того, чего он никогда вам не даст, - сказал я.

- Что именно?

- Свободы.

- Я не понимаю, - сказал он.

- Только потому, что он не хочет дать вам свободу, он готов на все остальное. Все, что угодно… лишь бы вы оставались с ним. С его точки зрения, я предоставил вам возможность получить в жизни единственное, на что он никогда не согласится: добиться успеха своими силами. И только поэтому он так настаивает, чтобы я дал вам Архангела.

Алессандро прекрасно меня понял, хотя слова мои его ошеломили.

- Я скажу ему, что он напрасно боится меня потерять, - страстно заявил он. - И тогда отец не будет больше причинять вам вреда.

- Не вздумайте. Если бы не страх потерять вас, я давно был бы покойником.

Рот его приоткрылся. Алессандро уставился на меня своими черными глазами: пешка под угрозой двух ладей.

- Тогда… что мне сказать?

- Скажите ему, что завтра на Архангеле скакать будет Томми Хойлэйк.

Взгляд Алессандро скользнул по тугим резиновым кольцам и моей руке на перевязи под камзолом.

- Не могу, - ответил он. Я слегка улыбнулся.

- Скоро он сам узнает. Алессандро задрожал.

- Вы не понимаете. Я видел… - Он запнулся и посмотрел мне в глаза, как бы вспоминая страшный сон.

- Я видел людей, которым он причинил боль. Их лица выражали ужас… и стыд. Я думал… какой он умный… он знает, как заставить каждого делать то, что он хочет. Я видел, как все боятся его… и я думал, он у меня просто замечательный… - Алессандро всхлипнул. - Я не хочу, чтобы он заставил вас быть таким же…

- Не заставит, - сказал я с уверенностью, которой не чувствовал.

- Но он все равно не позволит Томми выступать на Архангеле… Не будет сидеть сложа руки. Я его знаю… Я знаю, что не позволит. Я знаю, он всегда делает то, что говорит. Вы не представляете, какой он бывает… Вы должны мне поверить. Должны.

- Постараюсь поостеречься, - сухо ответил я, и Алессандро даже стал приплясывать от огорчения, не в силах устоять на одном месте.

- Нейл, - сказал он, впервые назвав меня по имени, - я боюсь за вас.

- Значит, теперь нас двое, - попробовал отшутиться я, но Алессандро не улыбнулся. Я ласково посмотрел на него. - Не унывай, мальчик.

- Но вы не… вы не понимаете.

- Да нет, я все понимаю, - ответил я.

- Но вам все равно.

- О нет, мне не все равно, - честно признался я. - Я не могу сказать, что с нетерпением жду, когда ваш отец переломает мне все кости. Но еще меньше я расположен валяться у него в ногах и лизать ботинки. Поэтому на Архангеле будет скакать Томми Хойлэйк, а мы - сожмем кулаки на счастье.

Алессандро встревоженно покачал головой.

- Я знаю его, - повторил он. - Я его знаю…

- На следующей неделе в Бате, - сказал я, - состоятся скачки учеников. Можете стартовать на Пуллитцере. И на Резвом Копыте в Честере.

На лице Алессандро не появилось выражения уверенности, что мы доживем до следующей недели.

- У вас есть братья и сестры? - резко спросил я. - Он даже вздрогнул от неожиданности.

- Нет… После меня у матери было двое детей, но оба мертворожденные.

Глава 15

Суббота, полдень, 2 мая. День скачек на приз в две тысячи гиней.

Солнце совершало над Пустошью свое очередное блистательное путешествие. Однако я с трудом выбрался из постели, и мое настроение оставляло желать лучшего. Мысль о том, что Энсо себя еще обязательно покажет, я гнал прочь. Сейчас слишком поздно было жалеть о том, что уже произошло.

Я вздохнул. Стоили восемьдесят пять чистокровных лошадей, дело жизни моего отца, будущее конюшен и, возможно, свобода Алессандро одной сломанной ключицы?

Да, конечно. Но двух сломанных ключиц? Боже упаси.

Под жужжание электрической бритвы я обдумывал все «за» и «против» своего быстрого отъезда в далекие края. Например, в Хэмпстед. Это очень легко устроить. Беда в том, что рано или поздно придется вернуться, а во время моего отсутствия конюшни будут в опасности.

Возможно, стоило пригласить в дом гостей и постараться все время быть на людях… но гости разъедутся через день-другой, и долгожданная месть покажется Энсо только слаще.

После короткой борьбы со свитером я одержав верх и вышел в манеж. Может, Энсо не станет мстить, когда поймет, что лишается самого дорогого на свете. Ведь если он еще что-нибудь со мной сделает, то потеряет сына.

Мы уже давно договорились с Томми Хойлэйком, который остался ночевать в Ньюмаркете, что он воспользуется этим обстоятельством и утром следующего дня проездит галопом Счастливчика Линдсея. Ровно в семь часов утра его «Ягуар» подкатил к конторе и остановился у окна.

- Привет, - сказал он, выходя из машины.

- Привет. - Я внимательно посмотрел на Томми. - Вы плохо выглядите. Он скорчил гримасу.

- Всю ночь болел живот. Вырвало после обеда. Со мной так бывает, когда нервничаю. Но все будет в порядке, можете не сомневаться.

- Вы в этом уверены? - взволнованно спросил я.

- Конечно. - Томми ухмыльнулся. - Я же говорю: со мной так бывает. Ничего страшного. Только вы не обидитесь, если я откажусь проезжать лошадь галопом?

- Нет, - сказал я. - Что вы, совсем наоборот. Нам вовсе не хочется, чтобы вы заболели перед самыми скачками.

- Знаете что? Я могу немного потренировать Архангела. Устроить ему разминку. Хотите?

- А вы уверены, что это вам не повредит? - с сомнением спросил я.

- Все будет нормально. Со мной все в порядке. Я правду вам говорю.

- Ну, хорошо, - согласился я, и Томми сел на Архангела, после чего они вместе с Резвым Копытом, сопровождаемые взглядами множества болельщиков, которые сегодня днем будут громко выкрикивать его имя на трибунах ипподрома, проскакали кентером четыре фарлонга.

- Кого же нам посадить на Счастливчика Линдсея? - спросила Этти, которая собиралась отправиться в Уотерхолл, чтобы, следуя программе тренировок, проездить лошадей галопом на дистанцию в три четверти мили.

Еще одна проблема: у нас действительно было мало хороших наездников.

- Поменяйте наездников местами, - предложил я. - Энди - на Счастливчика Линдсея, Фэдди - на…

- Не надо, - перебила меня Этти, глядя куда-то поверх моей головы. - Ведь Алекс нам подойдет, верно?

Я оглянулся. Одетый в рабочую одежду, по манежу шел Алессандро. Давным-давно исчезли его модная куртка, брюки и лайковые белые перчатки, теперь он являлся в конюшни в простом коричневом свитере, из-под которого торчал воротничок голубой рубашки: точная копия одежды Томми Хойлэйка. Объяснил он это тем, что раз один из лучших жокеев страны одевается подобным образом, то он, Алессандро Ривера, не может ни в чем ему уступать.

У подъезда не было его «Мерседеса». Наблюдательный Карло не пялился в манеж. Алессандро увидел, что я ищу взглядом его машину и телохранителя, и произнес, запинаясь:

- Я удрал. Они сказали, чтобы я не приходил, но Карло куда-то исчез, и я решился. Можно… Я хочу сказать, вы позволите мне участвовать в тренировке?

- А почему мы вдруг должны вам не позволить? - спросила Этти, не посвященная во все тонкости наших отношений.

- Конечно, - согласно кивнул я. - Можете проездить галопом Счастливчика Линдсея. Алессандро ужасно удивился:

- Но все газеты писали, что сегодня утром его будет проезжать Томми Хойлэйк.

- У него болит живот, - ответил я и, увидев безумную надежду, засветившуюся в его глазах, добавил:

- Не надо так волноваться. Ему уже лучше, и к скачкам он будет в полной форме.

- Ясно.

Алессандро постарался скрыть свое разочарование и отправился за Счастливчиком Линдсеем. Этти села на Кукушонка-Подкидыша, а я договорился с Джоржем, что он отвезет меня в «Лендровере» понаблюдать за проездкой лошадей галопом. Лошади покружили по дорожке в паддоке, выехали через ворота и поскакали в Уотерхолл.

Вместе с ними отправился Ланкет, но, так как два дня назад он участвовал в скачках, я просил прогулять его до перекрестка дорог и обратно.

Я смотрел вослед лошадям: грациозные, изящные творения природы, так гармонирующие с прекрасным майским утром. Удивительно… несмотря на знакомство с Энсо и его сыном, я был счастлив, что поработал тренером. Жаль будет уходить. Очень жаль. «Как странно», - подумал я.

Вернувшись в манеж, я задержался на минутку поболтать с охранником, который воспользовался отсутствием Архангела и собрался пойти в столовую пообедать. Потом я вернулся в дом, сварил себе кофе и отправился в контору. У Маргарет по субботам был выходной. Я сел за ее стол, выпил кофе и стал разбирать утреннюю почту, неловко зажимая конверты между колен и держа в здоровой руке нож для разрезания бумаг.

Через некоторое время я услышал шум подъехавшей машины и хлопок закрывшейся дверцы, но не успел разглядеть гостя из окна, совсем позабыл, что не могу быстро ворочать головой. В день скачек на приз в две тысячи гиней конюшни мог посетить кто угодно. Например, один из владельцев, оставшихся ночевать в Ньюмаркете. Да мало ли кто еще?

Но в дверь вошел Энсо. В руке у него был все тот же пистолет с глушителем. «В такую рань… - легкомысленно подумал я. - Пистолет вместо завтрака. Как глупо».

И еще я подумал: «Это конец. Глупый, дурацкий, бессмысленный конец».

Если Энсо раньше хоть как-то сдерживал свою ярость, то сейчас она хлестала из него фонтаном. Приземистое жирное тело надвигалось на меня, как танк, и я поневоле вспомнил слова Алессандро, который утверждал, что я не знаю его отца. Поле с забором, сломанная ключица - все это было цветочками, а до ягодок оставалось рукой подать.

Он нанес мне сильнейший удар, угодив точно в повязку, так тщательно наложенную престарелым врачом, и у меня сразу перехватило дыхание и исчезло всякое желание сопротивляться. Я, правда, попытался угрожать ему ножом для разрезания бумаг, но он отмахнулся от него, как от назойливой мухи, при этом чуть не размозжив мою кисть о бюро, где хранилась наша картотека. Энсо был страшен и не столько ввел меня в шок ударами, сколько подавил своим присутствием. Рукоятка пистолета опустилась на мою голову, затем на больное плечо, и моя дальнейшая судьба перестала меня интересовать.

- Где Алессандро?! - проорал он в двух сантиметрах от моего уха.

Мое обмякшее тело повалилось на стол. Глаза закрылись. Еще немного, и мне не удалось бы справиться с нахлынувшей на меня болью.

- Проезжает лошадь, - еле ворочая языком, ответил я. - Где же еще? Проезжает лошадь.

- Ты его похитил! - закричал он. - Ты скажешь мне, где он! Ты мне скажешь… или я переломаю тебе все кости! По одной!

- Он ускакал верхом на лошади, - сказал я.

- Нет! - выкрикнул Энсо. - Я ему запретил!

- Он… верхом…

- На какой лошади?

- Какое это имеет значение?

- На какой лошади?! - проревел он прямо в мое ухо.

- На Счастливчике Линдсее, - сказал я. Как будто это имело значение. Я оттолкнулся от стола, сел прямо и открыл глаза. Лицо Энсо маячило всего в нескольких дюймах от моего лица, и в глазах его я прочел свой смертный приговор.

Пистолет медленно поднялся и остановился на уровне моей груди. Я молча ждал.

- Останови его, - сказал Энсо. - Верни обратно.

- Не могу.

- Ты должен. Верни его или я убью тебя!

- Он ускакал двадцать минут назад.

- Верни его! - произнес он хриплым, высоким и почему-то испуганным голосом. Только теперь я заметил, что ярость его неожиданно улеглась, а лицо приняло страдальческое выражение. Вместо ненависти - страх. В черных глазах неподвижно застыла тоска.

- Что вы наделали? - спросил я, с трудом выговаривая слова.

- Верни его! - повторил Энсо, видимо считая, что одним криком добьется желаемого. - Верни его! - Он поднял пистолет, но в его движениях не было прежней уверенности.

- Не могу, - просто ответил я. - Что бы вы ни сделали, это не в моих силах.

- Его убьют! - Голос Энсо сорвался на дикий крик. - Мой сын… моего сына убьют! - Он замахал руками, и тело его непроизвольно задергалось в конвульсиях. - Томми Хойлэйк… Газеты писали, что сегодня утром на этой лошади поскачет Томми Хойлэйк…

Я пододвинулся на краешек стула, потверже уперся в пол и неуклюже поднялся на ноги. Энсо не сделал попытки отпихнуть меня. Он был слишком поглощен ужасной картиной, открывшейся перед его взором.

- Томми Хойлэйк!… На Счастливчике Линдсее скачет Томми Хойлэйк!

- Нет, - грубо ответил я. - Алессандро.

- Томми Хойлэйк!… Хойлэйк!… Должен быть Томми! Должен!… - Глаза Энсо стали закатываться, голос срывался.

Я поднял руку и отвесил Энсо звонкую пощечину.

Рот его остался открытым, но он мгновенно умолк, как будто его выключили.

На скулах Энсо заходили желваки. Кадык, не останавливаясь, совершал глотательные движения. Я не дал ему времени опомниться.

- Вы решили убить Томми Хойлэйка? Он молчал.

- Как?

Он молчал. Я ударил его еще раз, вложив в пощечину все оставшиеся силы. Их было не так уж много.

- Как?

- Карло… и Кэл. - Энсо почти не было слышно. «Лошади на Пустоши, - подумал я. - Томми скачет на Счастливчике Линдсее. Карло знает всех лошадей в манеже, потому что он наблюдал за ними изо дня в день и может отличить Счастливчика Линдсея от другой лошади с первого взгляда. И Кэл…» Только сейчас я понял, что должен чувствовать Энсо. С Кэлом был его «Ли Энсфилд ЗОЗ».

- Где они? - спросил я.

- Я… не… знаю…

- Вам придется найти их.

- Они… прячутся…

- Найдите их, - сказал я. - Немедленно. Это ваш единственный шанс. Это - единственный шанс Алессандро. Найдите их, прежде чем они убьют его… вы, поганый, мерзкий убийца!

Как слепой, Энсо обошел, спотыкаясь, вокруг стола и направился к двери. Все еще не выпуская из рук пистолета, он наткнулся на простенок, и, ударившись, отпрянул в сторону. Энсо выпрямился, выбежал через дверь и на трясущихся ногах затрусил к темно-красному «Мерседесу». Ему удалось завести мотор только с третьей попытки. Машина, вихляя, описала дугу и с ревом помчалась по дороге на Бэри Роуд.

Поганый убийца… Я вышел из конторы и свернул в манеж.

Бежать я не мог. После того что он сделал с моим плечом, даже идти было трудно. Тупой, ублюдочный, поганый, мерзкий убийца…

Прошло двадцать минут, как Алессандро ускакал на Счастливчике Линдсее вместе с остальными наездниками. Двадцать минут… Они уже давно в Уотерхолле. В самом конце скаковой дорожки. Начинают проездку…

«К черту, - подумал я. - Почему бы мне просто не лечь в постель и не подождать, пока все закончится так или иначе. Если Энсо убьет своего драгоценного сына, так этому маньяку и надо».

Я пошел быстрее. Через первые двойные ворота - в малый манеж. Через вторые двойные ворота - в паддок. Вышел на Пустошь. Свернул налево.

«Только бы вернулся Ланкет, - подумал я. - Только бы вернулся. Он должен быть подседлан и в узде, должен быть подготовлен к скачкам». И он вернулся. Ланкет шел вдоль капитальной изгороди, его вел в поводу один из наших самых неопытных учеников, которого Этти послала обратно, из-за полной невозможности использовать его в проездке.

- Помогите мне снять камзол, - сказал я, не давая ученику опомниться.

Он только удивленно посмотрел на меня - обслуживающий персонал тренерских конюшен моего отца никогда не обсуждал приказаний. Ученик помог мне снять камзол. Сестрой милосердия ему работать явно не следовало. Я велел ему заодно скинуть перевязь, на которой висела моя рука: иначе управлять лошадью было бы практически невозможно.

- А теперь - подсадите меня. Он молча повиновался.

- Спасибо, - сказал я. - Возвращайтесь в конюшни. Ланкета я приведу позже.

- Да, сэр, - ответил он.

Я пустил Ланкета тротом по рабочей дорожке. Медленно. Слишком медленно. Нарушив правила, перешел на кентер. Я чувствовал себя ужасно. Свернул к полю у Заповедного Холма, где проездка категорически воспрещалась в течение ближайших двух недель, и поскакал к перекрестку дорог.

С тем же успехом можно было перейти на галоп. Пять фарлонгов… еще три… тут лошадей разрешалось только прогуливать… Пересекая шоссе, я до смерти напугал нескольких автомобилистов.

В Уотерхолле было слишком много лошадей. С расстояния в полмили мне никак не удавалось различить, где проводит проездку Этти. Но теперь я знал, что еще не поздно. Мирный, спокойный утренний пейзаж не омрачала группа людей, столпившихся вокруг окровавленного трупа.

Я гнал Ланкета галопом. Всего два дня назад он провел тяжелые скачки, и мне не следовало заставлять его растрачивать силы… но Ланкет скакал с удовольствием, а я… я загонял его.

Технически очень трудно управлять лошадью, когда твои плечи стягивают два тугих резиновых кольца, не говоря уже о том плачевном состоянии, в котором я находился. Я хорошо помнил те жуткие истории о жокеях стипль-чеза, которые со сломанной ключицей принимали участие в скачках. Ненормальные. Кому это было нужно?

Я увидел Этти и несколько наших лошадей.

Я увидел Алессандро на Счастливчике Линдсее.

Однако было слишком далеко, чтобы попытаться до них докричаться, даже если бы я был в состоянии кричать. Они скакали впереди меня, и ни один не обернулся.

Алессандро послал Счастливчика Линдсея кентером, и жеребец вместе с двумя другими лошадьми помчался вперед, переходя на галоп.

Примерно в миле от них зеленел кустарник, за ним начинался невысокий лес.

Карло и Кэл…

Я поскакал галопом прямо через поле, где разрешается только кентер. Бешеные крики и ругань наездников со всех сторон меня не смущали. Я надеялся, у Ланкета хватит ума не налететь на другую лошадь, - моей единственной, поглотившей все мои чувства, все мое существо мыслью было догнать Алессандро прежде, чем это успеет сделать пуля.

Только одна миля… бесконечная миля. Ланкет начал уставать… затрачивал на бег все больше усилий… стал спотыкаться… потеряет форму на несколько месяцев… Я требовал от Ланкета невозможного, последних сил… и он благородно отдавал их.

Я выбрал не правильный угол… Ланкет скакал все медленнее… он не успеет… Алессандро промчится мимо… Я взял чуть правее, покачнулся в седле… чуть не выпустил поводьев из левой руки… хорошо бы взяться правой за гриву… и только бы не упасть, ведь осталось совсем немного.

Кусты и деревья впереди - где-то там спрятались Кэл и Карло… если Энсо не знает точного места, он ни за что не найдет их. Не будут же они ждать на виду у всех. Кэлу придется лечь на землю в любом случае, иначе можно промахнуться. У «Ли Энсфилда» очень точный прицел, если стрелять лежа и с упора, и слишком велика отдача, когда стоишь.

Энсо не найдет. Разве что увидит «Мерседес» Алессандро. Но и тогда он не обнаружит Карло и Кэла до тех пор, пока не услышит выстрела… и никто, кроме Энсо, не сможет их найти - все столпятся вокруг Алессандро… Алессандро - в коричневом свитере и голубой рубашке, совсем как у Томми Хойлэйка, с огромной дырой в груди.

Карло и Кэл знают Алессандро… они хорошо его знают… но они уверены, что он послушался отца и остался в гостинице… а жокеи очень похожи друг на друга, в особенности издалека, в особенности на скачущей лошади…

«Алессандро, - подумал я, - мчащийся галопом сквозь золотой майский день навстречу своей гибели».

Я не мог заставить Ланкета скакать быстрее. Не знаю, что сказать о его дыхании, но сам я жадно хватал ртом воздух. Это походило на рыдания. Мне действительно лучше было остаться дома.

Я взял еще чуть правее и пришпорил Ланкета. Очень слабо пришпорил. В скорости он не прибавил.

Счастливчик Линдсей вошел в поворот перед той самой прямой, в конце которой ждали Карло и Кэл… Кэл не сможет промахнуться в скачущего прямо на него всадника… проще мишени и быть не может.

«Они наверняка меня видят, - подумал я. - Но если Кэл взял Алессандро на мушку и видит в прицел его коричневый свитер и низко склоненную черную голову, он может не обратить на меня внимания… мало ли кто еще скачет галопом по полю».

Ланкет по своей собственной воле повернул к Счастливчику Линдсею и стал его нагонять… прирожденный рысак - даже на исходе сил, он упрямо рвался вперед, чтобы стать первым.

Десять ярдов, десять футов… почти вплотную…

Алессандро скакал на два корпуса впереди лошадей, с которыми начал проездку. На два корпуса впереди, и совершенно один.

Ланкет догнал Счастливчика Линдсея сбоку, под углом, и резко вскинул голову, чтобы избежать столкновения… Алессандро повернулся, глядя на меня с изумлением… я хотел крикнуть, чтобы он прыгал с лошади и лежал смирно, пока его отец не найдет Карло с Кэлом… Но произошло непредвиденное.

Ланкет поднялся на дыбы и сбросил меня прямо на Счастливчика Линдсея, а я, обхватив Алессандро одной рукой за плечи, вместе с ним упал на траву. Ланкет тоже упал и улегся у наших ног, потому что храбрый, быстрый, упорный Ланкет больше никуда не мог скакать. Шея скакуна была разорвана пополам, и его кровь, вместе с жизнью, вытекала на ярко-зеленое поле.

Алессандро попытался освободиться из моих объятий и встать на ноги.

- Лежите спокойно! - свирепо прикрикнул я. - Делайте, что вам говорят!

- Мне больно, - ответил он.

- Не смешите меня.

- Но у меня действительно болит нога!

- Если вы встанете, у вас будет дырка в сердце!

- Вы сошли с ума!

- Посмотрите на Ланкета… Как вы думаете, что с ним? Может, он улегся ради забавы? - Я не мог да и не пытался сдержать своей горечи. - Это - дело рук Кэла и его проклятого ружья. Они собирались убить Томми Хойлэйка, а вместо него на Счастливчике Линдсее оказались вы, и они не смогли вас отличить, так что радуйтесь… но если вы встанете, второй раз они не промахнутся.

Алессандро лежал спокойно. Не в состоянии вымолвить ни слова, даже не шевелясь.

Я перекатился по полю в сторону и засунул в рот кулак: никогда не думал, что может быть так больно. Сломанная ключица раздирала мое плечо.

Вокруг нас начали раздаваться голоса. Когда кольцо потрясенных зрителей сомкнулось, я позволил Алессандро подняться, но он лишь встал на колени перед Ланкетом, пачкая брюки и свитер в крови.

- Ланкет, - произнес он безнадежным голосом, в котором слышалось дыхание смерти. Алессандро смотрел, как мне помогают встать, и отчаяние на его лице нельзя было передать словами. - Зачем? - спросил он. - Зачем он это сделал?

Я не ответил ему. К чему? Он сам прекрасно все знал.

- Я ненавижу его! - сказал Алессандро.

Нам начали задавать вопросы, но ни я, ни Алессандро не стали отвечать.

Неподалеку раздался еще один громкий хлопок, который ни с чем нельзя было спутать. Половина присутствующих, и я вместе с ними, невольно бросились на землю, но пуля давно бы нашла мишень, будь она направлена в нашу сторону.

Один выстрел, следом за ним - тишина. Эхо быстро замерло, прокатившись над Уотерхоллом, но навсегда осталось в памяти Алессандро.

Глава 16

Энсо нашел Карло и Кэла в кустах, неподалеку от могилы мальчика.

Мы тоже их там нашли, но прежде вышли на дорогу, остановили легковую машину и попросили шофера отвезти Этти в Ньюмаркет. Этти, тут же примчавшаяся на место происшествия, сначала была твердо убеждена, впрочем, как и все остальные, что в результате случайного выстрела произошел несчастный случай. Преступная халатность в обращении с огнестрельным оружием.

Однако я увидел сомнение на ее лице, когда она поняла, что я прискакал на Ланкете, а не приехал в «Лендровере». Но я спокойно попросил ее отправиться в Ньюмаркет и позвонить в агентство по перевозке лошадиных трупов, а затем вернуться обратно. Она отослала Энди заканчивать тренировку и укатила на первом же остановившемся автомобиле.

Ошеломленный Алессандро вышел на дорогу и застыл в трех шагах от меня. Он держал под уздцы Счастливчика Линдсея.

- Что мне делать? - спросил Алессандро тихим, безнадежным голосом. Вид у него был безжизненный, лицо - каменное. Я не успел ответить, потому что мы неожиданно услышали чей-то голос.

Кто-то звал нас, но слова были неразборчивы.

Вздрогнув от неожиданности, я пошел по дороге, свернул к кустам и там обнаружил всех троих: Энсо, Карло и Кэла.

Позвал нас Кэл. Больше было некому. Карло лежал на спине, раскинув руки и удивленно раскрыв глаза, почти запекшаяся кровь темнела вокруг пулевого отверстия в центре его лба.

У Кэла пятно крови расплывалось на груди, постепенно становясь все больше и больше. Он дышал быстро и часто и, кажется, израсходовал последние силы, позвав нас на помощь. «Ли Энсфилд» лежал поперек его коленей. Рука Кэла конвульсивно дернулась, пытаясь стиснуть приклад, но пальцы тут же разжались.

А Энсо… Кэл выстрелил в Энсо с шести футов. С такого расстояния даже не пуля, а ударная волна проделала в Энсо отверстие величиной с тарелку. Ударная сила отшвырнула Энсо к дереву. Там он и сидел, склонив голову на грудь и все еще держа пистолет с глушителем в руке. Его спина была прижата к высокому стволу, а на зияющую дыру в животе нельзя было смотреть без содрогания.

Я не услышал, как подошел Алессандро, иначе я постарался бы не допустить его до подобного зрелища. Рядом со мной раздался стон, и, резко повернувшись, я увидел перекошенное лицо Алессандро, покрытое каплями пота.

При появлении Алессандро Кэла, должно быть, охватил суеверный ужас.

- Ты… - сказал он. - Ты… мертв…

Алессандро уставился на него непонимающим взглядом. Он был в шоке и не мог произнести ни единого слова.

Глаза у Кэла широко открылись, и голос стал явственней от теперь уже бессильной злобы:

- Он сказал… я тебя убил. Убил его сына. Он… сошел с ума. Он сказал… я должен был знать, что это - ты. - Кэл закашлялся, и нижняя губа его окрасилась кровью.

- Вы стреляли в Алессандро, - ответил я, - но попали в лошадь.

- Он застрелил Карло, - сказал Кэл слабеющим голосом, - и выстрелил в меня… но я не остался в долгу… сукин сын… он… сошел с ума…

Кэл умолк. Помочь ему было невозможно, и вскоре он скончался.

Кэл умер на том самом месте, где поджидал Томми Хойлэйка. Когда я встал на колени, чтобы пощупать его пульс, и посмотрел сквозь ветви кустарника, я ясно увидел картину, открывавшуюся его взору: залитое солнцем поле и дорожка, по которой прямо на него скакали галопом лошади. Ланкет темным пятном выделялся на траве в трехстах ярдах от кустов, а несколько жеребцов на дальнем конце поля плавно поворачивали в мою сторону.

Для снайпера - очень легкий выстрел. Кэл даже не воспользовался телескопическим прицелом. При стрельбе с такого расстояния из «Ли Энсфилда» это было необязательно. В какое бы место Кэл ни попал - в туловище или в голову - результат был бы один и тот же. Я вздохнул. Воспользуйся он телескопическим прицелом, сразу бы понял, что стреляет в Алессандро.

Я поднялся на ноги. Неуклюже, с трудом, и уже жалея, что становился на колени.

Алессандро не упал в обморок. Его не вытошнило. Лицо его уже обсохло от пота, и он, не отрываясь, все смотрел на своего отца. Когда я подошел к Алессандро, он повернулся и попытался что-то сказать. После двух-трех попыток ему это удалось.

Голос его стал другим: нервным, хриплым. Лучшую эпитафию, чем произнесенная им фраза, трудно было придумать:

- Он дал мне все.

* * *

Мы вернулись на дорогу к тому самому месту, где Алессандро привязал к забору Счастливчика Линдсея. Жеребец стоял совершенно спокойно, сунув морду в зеленую траву.

Ни я, ни Алессандро не произнесли ни единого слова. Этти примчалась в «Лендровере», и я тут же заставил ее развернуться и отвезти меня в город.

- Я скоро вернусь, - пообещал я Алессандро, но он молча смотрел куда-то вдаль невидящими глазами, ослепшими от того, что им пришлось увидеть несколько минут назад.

Вернулся я вместе с полицией. Этти осталась в Роули Лодж присматривать за конюшнями, потому что, хоть это звучало невероятно, сегодняшний день оставался днем скачек на приз в две тысячи гиней, и нам следовало позаботиться об Архангеле. Кроме того, в городе я заглянул к врачу, прошел без очереди, вызвав шквал разъяренных взглядов, и после перевязки почувствовал себя немного лучше.

Почти все утро я провел на перекрестке дорог. Отвечал на одни вопросы и не отвечал на другие. Алессандро слушал, как я объясняю очень высокому чину полиции, прибывшему из Кембриджа, что Энсо казался мне неуравновешенным.

Полицейский врач крайне скептически отнесся к мнению такого дилетанта, как я.

- Как вы это определили? - грубо спросил он. Я помолчал, обдумывая ответ.

- Сделайте анализ на бледную спирохету, - предложил я.

Глаза врача изумленно расширились, и он тут же исчез в кустах.

Полицейские очень тактично отнеслись к Алессандро. Его посадили на обочину дороги на чей-то разостланный плащ, а несколько позже врач решил сделать ему успокаивающий укол.

Алессандро не хотел никаких инъекций. На его возражение никто не обратил внимания. Когда игла вошла в мышцу его руки, я увидел, что Алессандро смотрит на меня не отрываясь. Он знал, что сейчас я вспоминаю и себя, и Карло, и Лунного Камня, и Индиго, и Холста. Вспоминаю слишком много инъекций. Слишком много смертей.

После укола Алессандро не уснул; скорее, впал в еще большее оцепенение. Полиция решила, что ему следует отправиться в «Форбэри Инн» и лечь спать, и его тут же вежливо препроводили в машину.

Проходя мимо меня, он на мгновение остановился. В его глубоко запавших глазах и на сером изможденном лице появился благоговейный трепет.

- Взгляните на цветы, - сказал он. - На могиле мальчика.

Когда машина уехала, я подошел к плащу, на котором сидел Алессандро. Это было совсем недалеко от небольшого могильного холмика.

По краям холмика росли бледно-желтые туберозы и голубые незабудки, а в центре бурно распускались анютины глазки. Бархатные анютины глазки, черные в лучах послеполуденного солнца.

Наверное, все же я был циником, так как мне тут же пришло в голову, что Алессандро посадил их сам.

* * *

Когда Архангел и Томми Хойлэйк выиграли приз в две тысячи гиней, Энсо покоился в морге, а Алессандро спал у себя в номере.

Оба Ривера рассчитывали совсем на другое.

Весь день я находился в подавленном настроении, хотя причин для этого не было. Борьба с Энсо не отнимала больше моих сил, но я никак не мог привыкнуть к тому, что он перестал оказывать влияние на мои поступки. Только сейчас я понял, как сильно Энсо владел всеми моими помыслами.

По идее я должен был испытывать облегчение - конюшням ничто теперь не угрожает, - но как ни странно, мое состояние продолжало оставаться угнетенным.

Банкир, владелец Архангела, был вне себя от счастья. Стоя в загоне для расседлывания скакунов-победителей, он сиял, как солнце, и дрожащим голосом шутил с репортерами.

- Прекрасно, мой мальчик, просто прекрасно, - сказал он, обращаясь ко мне, Томми Хойлэйку и Архангелу одновременно. Банкир был готов заключить нас всех в свои объятия. - А теперь - дерби, а?

- А теперь - дерби. - Я кивнул и подумал, что к этому времени мой отец вернется в Роули Лодж.

На следующий день я поехал навестить отца. Он выглядел еще более непреклонным, чем всегда, так как газеты напечатали статьи об убийствах на скаковом поле. В том, что это произошло, отец винил только меня. Благодаря этому происшествию ему не пришлось приносить поздравления по случаю победы Архангела.

- Тебе ни в коем случае не следовало брать учеником этого Алессандро.

- Ты прав, - сказал я.

- В Жокей-клубе будут недовольны.

- Да.

- Этот человек был просто сумасшедшим.

- В какой-то степени.

- Просто маньяком, если решил посадить своего сына на Архангела, убив Томми Хойлэйка.

Мне надо было что-то сказать в полиции, и я подкинул им эту версию. Полиция осталась довольна.

- Одержимый, - согласился я.

- Неужели ты ничего на замечал? Несуразностей, отклонений от нормы?

- Пожалуй, замечал, - дипломатично ответил я.

- В таком случае, ты уж, наверное, мог разобраться с ним раньше.

- Я разобрался… со временем.

- Недостаточно толково, - проворчал отец.

- Да, - терпеливо сказал я и подумал, что единственным человеком, который толково и окончательно разобрался с Энсо, был Кэл.

- Что у тебя с рукой?

- Сломал ключицу.

- Не повезло.

Отец посмотрел на свою подвешенную ногу и еле удержался от высказывания, что ключица просто ерунда по сравнению с его несчастьями. Ну что ж, он был прав.

- Когда ты выйдешь? - спросил я.

Отец посмотрел на меня, как кот на сметану.

- Возможно, скорее, чем ты думаешь. - В голосе его проскользнула едва заметная угрожающая нотка.

- Неужели ты считаешь, я доволен тем, что ты лежишь в больнице? - возразил я, не выдержав.

Отец вздрогнул от неожиданности и слегка смутился.

- Нет… э-э-э… говорят, что скоро.

- Чем скорее, тем лучше, - сказал я, стараясь быть искренним.

- Архангела больше не тренируй. Я видел в скаковом календаре заявки, которые ты подал, не проконсультировавшись со мной. Больше так не делай. Я вполне способен решать, в каких скачках должны участвовать мои лошади.

- Как хочешь, - спокойно ответил я и понял, что теперь у меня не было причин вмешиваться в его планы. Эта мысль, на удивление, не доставила мне никакого удовольствия.

- Скажи Этти, что я очень доволен тем, как она подготовила Архангела.

- Уже сказал, - ответил я. Уголки его рта опустились.

- Передай это от моего имени.

- Хорошо, - сказал я.

В наших с ним отношениях так ничего и не изменилось. Я уже уходил из дома, когда мне исполнилось шестнадцать лет, уйду и сейчас. Не могу же я, в самом деле, оставаться в конюшнях его помощником, даже если он попросит меня об этом.

«Он дал мне все», - заявил Алессандро о своем отце. Я мог сказать, что мой дал мне не очень много. Но я никогда не чувствовал, подобно Алессандро, ни любви, ни ненависти к своему отцу. Я… был равнодушен.

- А теперь - уходи, - сказал отец. - Но сначала найди сиделку. Мне необходимо судно. Иногда она не приносит его по полчаса, даже после звонка. А мне нужно сейчас, немедленно.

Шофер такси, которое я взял в Ньюмаркете, не возражал против поездки в Хэмпстед.

- Подождете несколько часов? - спросил я, выходя на тротуар возле своего дома.

- Пожалуйста. Может, найду кафе, открытое по воскресеньям, где можно выпить чашку чая. - И с этими словами таксист укатил. Оптимист.

Джилли сообщила мне, что похудела на три фунта и покрасила стены ванной комнаты в бледно-зеленый цвет.

- Пополнил свою коллекцию синяков? - спросила она, критически оглядывая меня с головы до ног.

- Ты очень наблюдательна.

- Старый глупый пень.

- Да.

- Хочешь чаю?

- Нет, благодарю, - вежливо ответил я. - Не стану я пить чай, раз ты даже не желаешь мне посочувствовать.

Она засмеялась.

- Сломанное плечо - это конец твоих мытарств, - спросила она, - или самое интересное еще впереди?

- Надеюсь, конец, - небрежно ответил я и рассказал ей, почти ничего не скрывая, то, что со мной приключилось.

- А твой дорогой отец знает?

- Боже упаси, - сказал я.

- Но ведь он все равно узнает, когда Алессандро дисквалифицируют. И тогда поймет, чем он тебе обязан.

- Я не хочу, чтобы он понимал, - ответил я. - Он только станет еще больше меня презирать.

- Хороший у тебя отец.

- Какой есть.

- Об Энсо ты того же мнения?

- Принцип тот же. - Я улыбнулся.

- Ты - псих, Нейл Гриффон. На столь веский аргумент мне нечего было возразить.

- Когда он выходит из больницы? - спросила Джилли.

- Точно не знаю. Надеется скоро встать. Потом неделя-другая физиотерапии, и ему выдадут костыли. Он думает вернуться домой до скачек в дерби.

- А ты что будешь делать?

- Не знаю, - ответил я. - Но у нас есть целые три недели, опасности никакой, так что… хочешь приехать в Роули Лодж?

- Видишь ли… - сказала она.

Я почувствовал, как на меня наваливается усталость.

- Дело твое.

- Нет, что ты. Я приеду в среду.

Вернувшись в Ньюмаркет, я, прежде чем войти в дом, обошел манеж. Мирный пейзаж, освещаемый мягким закатным солнцем перед вечерними сумерками. Золотистые кирпичи, теплые на ощупь; распустившиеся цветы на кустах, а за зелеными свежевыкрашенными дверьми шесть миллионов фунтов стерлингов, в полной безопасности уплетающие вечернюю порцию овса. Тишина во всех конюшнях, рысаки-победители в денниках, атмосфера благополучия и вечного спокойствия.

Скоро меня здесь не будет, и память об Энсо и Алессандро канет в Лету. Когда вернется отец, прошедшие три месяца покажутся странным сном. Отец с Этти и Маргарет займутся обыденными делами, а я буду узнавать знакомые клички лошадей в газетных сообщениях.

Я еще не знал, что буду делать. Мне, конечно, очень полюбилась работа тренера, может быть, я решусь открыть свои собственные скаковые конюшни. Я не хочу заниматься антиквариатом и теперь уже совершенно определенно не вернусь к Расселу Арлетти.

Я подошел к Архангелу, которого больше не охраняли агенты, собаки и фотоэлементы. Гнедой жеребец поднял голову от кормушки и вопросительно на меня посмотрел. По нему было видно, что скачки дались ему не слишком легко, но жеребец выглядел здоровым и сильным, и вполне вероятно, он еще принесет своему банкиру победу в дерби.

Вздохнув, я сделал шаг к двери и вдруг услышал, как в конторе зазвонил телефон. Владельцы часто беспокоили меня воскресными вечерами, но на этот раз звонили из больницы.

- Нам очень жаль, - несколько раз повторил голос на другом конце телефонного провода. - Очень жаль. Очень жаль.

- Но он не мог умереть, - растерянно сказал я. - Он прекрасно себя чувствовал сегодня утром. Я был у него сегодня, и он прекрасно себя чувствовал.

- Это случилось сразу же после вашего ухода, - сказали мне. - Через полчаса.

- Но почему? - Смысл сказанного никак не укладывался в моей голове. - У него ведь была сломана нога… и кость уже срослась.

Может быть, я хочу поговорить с лечащим врачом, спросили меня. Да, хочу.

- Он прекрасно себя чувствовал, когда я уходил, - вызывающе сказал я. - Требовал судно.

- Ах, да. Конечно, - с профессиональным сочувствием произнес высокий мужской голос. - Типичный… гм-м… симптом легочной эмболии. Требовал судно… очень типично. Но не сомневайтесь, мистер Гриффон, ваш отец умер очень быстро. Не мучался. В течение нескольких секунд. Да.

- Что такое, - спросил я, чувствуя нереальность происходящего, - легочная эмболия?

- Сгусток крови, - немедленно ответил он. - Тромб. К сожалению, часто встречается у пожилых людей, надолго прикованных к постели. А перелом вашего отца… гм-м… это ужасно, ужасно, но часто встречается… к сожалению. Смерть из-за угла, как говорится. Но быстро, мистер Гриффон. Очень быстро. Поверьте, мы ничего не могли сделать.

- Я верю.

«Но ведь это невозможно, - подумал я. - Он не мог умереть. Я разговаривал с ним сегодня утром…»

Больница ждет моих указаний, мягко напомнили мне.

Я невнятно пробормотал, что пошлю кого-нибудь из Ньюмаркета. Гробовщика из Ньюмаркета, чтобы он отвез тело домой.

В понедельник я говорил не умолкая. В полиции. В Жокей-клубе. С дюжиной владельцев, которые звонили и спрашивали, что будет с их лошадьми.

Говорил и говорил.

Маргарет справилась с дополнительной нагрузкой так же хладнокровно и спокойно, как решила дело с Сузи и ее подругой. «А подруга Сузи, - сообщила она, - доложила, что Алессандро не выходил из номера с той субботы, когда полиция его туда доставила. Он ничего не ел, ни с кем не разговаривал и всем отвечал, чтобы его оставили в покое. Мама подруги Сузи сказала, что ей это все равно, но так как у Алессандро никогда не было своих денег, а счет оплачен только по субботу, они хотели попросить его освободить помещение».

- Передайте маме подруги Сузи, что у Алессандро есть деньги в Роули Лодж и что в Швейцарии он будет очень богатым человеком.

- Будет сделано, - ответила Маргарет и тут же позвонила в «Форбэри Инн».

Этти взяла на себя руководство утренней и вечерней проездкой и заодно отправила несколько лошадей на скачки в Бат. Вместе с лошадьми уехал Вик Янг и, вернувшись, долго ругал ученика, скакавшего вместо Алессандро на Пуллитцере, утверждая, что он не стоит ломаного гроша.

В полиции я рассказал все, что произошло в субботу утром, и ничего более. «Энсо недавно прибыл в Англию, - объяснил я, - и вбил себе в голову, что его сын должен участвовать в скачках на Архангеле». У них не было причин мне не верить, а я не видел смысла говорить всю правду.

Потом я имел продолжительную беседу с членами Жокей-клуба и несколькими распорядителями, после которой меня тоже отпустили с миром.

Затем я попросил Маргарет на все вопросы владельцев отвечать, что я остаюсь в Роули Лодж тренером до конца сезона и предлагаю желающим забрать своих лошадей.

- Это правда? - спросила она. - Вы действительно останетесь?

- Положение-то безвыходное, - сказал я. Но оба мы улыбались.

- Я поняла, что вам здесь нравится: еще тогда, когда вы отказали Джону Бредону. - Я не стал ее разочаровывать. - Я рада, - сказала она. - Наверное, нехорошо так говорить, тем более что отец ваш только вчера умер, но мне больше нравится работать с вами.

Я не был таким диктатором, как он, вот и все. Маргарет могла хорошо работать с кем угодно. Перед уходом она сказала, что никто пока еще не выразил желания забрать из конюшен лошадей, включая и банкира, владельца Архангела.

Когда она ушла, я позвонил своим поверенным в Лондон и попросил возвратить мне конверт, который велел вскрыть в случае моей смерти. Затем я проглотил несколько таблеток кодеина, подождал, пока боль хоть немного утихнет, и с пяти до шести тридцати совершал вместе с Этти вечерний обход конюшен.

Мы прошли мимо пустого денника Ланкета.

- Черт бы побрал этого Алекса, - сказала Этти, но как-то рассеянно. Для нее все осталось в прошлом. Только предстоящие скачки имели значение. Она рассказала мне о своих планах на будущее. Четко, разумно, убедительно. Я оставался в Роули Лодж тренером, и ей не надо было привыкать к новым порядкам.

Я оставил ее наблюдать за вечерним кормлением лошадей и пошел домой. Что-то заставило меня посмотреть в сторону подъезда. Не двигаясь, почти сливаясь со стволами деревьев, там стоял Алессандро. Я неторопливо пошел через манеж ему навстречу.

Переживания состарили Алессандро до такой степени, что сейчас он выглядел скорее на сорок, чем на восемнадцать. От него остались кожа да кости, а в черных глазах застыло выражение отчаяния.

- Я пришел, - проговорил он. - Мне надо… Вы говорили вначале, что мне причитается половина денег за скачки… можно мне… получить их?

- Да, - сказал я. - Конечно. Алессандро сглотнул слюну.

- Простите, что я пришел. Но я должен был прийти… попросить у вас денег.

- Я могу рассчитаться с вами сейчас же, - ответил я. - Пройдемте в контору.

Я чуть повернулся, приглашая его следовать за собой, но Алессандро остался стоять на месте.

- Нет… не могу.

- В таком случае я отправлю деньги в «Форбэри Инн», - предложил я. Он кивнул.

- Спасибо.

- Вы решили, что будете делать дальше? - спросил я. Лицо Алессандро еще больше омрачилось.

- Нет. - В нем явно происходила какая-то борьба. Собравшись с духом, он крепко стиснул зубы и задал вопрос, который нестерпимо его мучил:

- Когда меня дисквалифицируют?

Как сказала Джилли, Нейл Гриффон был психом.

- Вас не дисквалифицируют, - сказал я. - Сегодня утром я имел разговор в Жокей-клубе. Я объяснил, что вас не следует лишать права из-за того, что ваш отец сошел с ума, и со мной согласились. Вам, конечно, может быть не очень приятно, что я сделал упор на сумасшествие, но ничего другого мне не оставалось.

- Но… - растерянно произнес он, - разве вы не рассказали о лунном Камне, Индиго… своем плече?

- Нет.

- Я не понимаю, почему?

- Не вижу смысла мстить вам за то, что сделал ваш отец.

- Но… он сделал это… в самом начале… потому что я попросил.

- Алессандро, - сказал я. - Как вы думаете, много существует на свете отцов, которые поступили бы подобным образом? Если бы их сыновья вдруг заявили, что хотят участвовать в дерби на Архангеле, кто из них стал бы убивать, чтобы выполнить эту просьбу?

Алессандро надолго задумался.

- Значит, он был сумасшедшим. Действительно сумасшедшим, - произнес он. Лицо его опять помрачнело.

- Он был болен, - ответил я. - Он заболел после вашего рождения, и болезнь затронула его мозг.

- Тогда я… не…

- Нет, - сказал я. - Это не наследственное. Вы так же нормальны, как все. И ваш разум в ваших руках.

- В моих руках, - невнятно повторил он. Напряженная работа мысли отразилась на лице Алессандро, а я молчал, чтобы не мешать ему, и терпеливо ждал, потому что дальнейшая судьба Алессандро зависела сейчас от его ответа.

- Я хочу быть жокеем, - еле слышно произнес он. - Хорошим жокеем. Я перевел дыхание.

- Вы можете участвовать в скачках повсюду, - сказал я. - В любой точке земного шара.

Алессандро напряженно посмотрел на меня, и на лице его не появилось былого высокомерия. Он совсем не походил на того мальчика, который пришел ко мне три месяца тому назад, да он больше им и не был. Чтобы победить отца, я изменил жизнь сына. Я изменил и его самого: сперва - чтобы обезопасить себя, потом - потому что в Алессандро было слишком много хорошего, и за него стоило побороться.

- Если хотите, можете остаться в Роули Лодж, - резко сказал я.

Что-то сломалось в нем: так лопается туго натянутая струна. Невероятно, но, когда Алессандро отвернулся, я мог бы поклясться, что в глазах его стояли слезы.

Он сделал несколько шагов вперед и остановился.

- Ну? - спросил я.

Алессандро отвернулся. Слезы ушли обратно в слезные железы, как часто бывает у молодых.

- Кем? - с опаской спросил он, предчувствуя подвох.

- Жокеем наших конюшен, - сказал я. - Вторым после Томми.

Он сделал еще несколько шагов по дорожке на негнущихся ногах.

- Вернитесь, - позвал я. - Вы сможете прийти завтра?

Алессандро оглянулся.

- Я буду к утренней проездке. Еще три пружинящих шага.

- Ни в коем случае! - крикнул я. - Как следует выспитесь, хорошенько позавтракайте и приходите не раньше одиннадцати. Мы улетаем в Честер.

- Честер? - изумленно воскликнул он и, повернувшись, попятился, удалившись еще на пару шагов.

- Резвое Копыто! - закричал я. - Слышали когда-нибудь о таком?

- Да! - закричал он в ответ и, не в силах удержаться от смеха, вновь повернулся и побежал по дорожке, подпрыгивая, как шестилетний мальчишка.

Примичания

Примечания

1

Fuilong (фарлонг) (англ) - 660 футов = 220 ярдов = 201, 17 м.

2

Знаменитые мебельные мастера XVIII в.

3

Фут = 12 дюймов = 30, 48 см.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

20.02.2012