Дик Фрэнсис, Феликс Фрэнсис

Перекрестный галоп

Посвящается мужчинам и женщинам, бойцам британских вооруженных сил, раненным в Афганистане.

Для них война никогда не закончится…

А также памяти

Дика Фрэнсиса (1920–2010)

Самому замечательному на свете другу и отцу

С огромной признательностью

Уильяму Фрэнсису,

лейтенанту Военно-воздушных сил, выпускнику Королевской военной академии Сэндхерст (август 2009 г.), откомандированному в Гренадерский гвардейский полк в Над-э-Али, провинция Гильменд, Афганистан (сентябрь — декабрь 2009 г.)

Пролог

Провинция Гильменд, Афганистан

Октябрь 2009 г.

— Врача! Врача!

Кричал мой сержант, командир взвода, но странно, голос его звучал приглушенно, точно он находился в соседней от меня комнате, а не рядом со мной.

Я лежал на пыльной земле, привалившись спиной к низкой насыпи, получалось, что не лежал, а полусидел. Сержант О'Лири стоял на коленях слева.

— Врача! — настойчиво и громко крикнул он через плечо.

Потом повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вы как, в порядке, сэр? — спросил он.

— А что случилось? — собственный голос показался страшно громким, гулом отдавался в голове.

— Да чертово СВУ, — ответил он. Потом отвернулся и закричал снова: — Где этот долбаный врач?

СВУ. Я понимал, что должен знать значение этих трех букв, но соображалось как-то страшно медленно и туго. Потом наконец вспомнил — самодельное взрывное устройство, мина, которую укладывают у дороги.

Сержант тем временем громко говорил по рации.

— Альфа четыре, — торопливо произнес он. — Вызывает Чарли шесть три. СВУ, СВУ! Один Кот-А, несколько Кот-С. Запрашиваю немедленной поддержки и эвакуации с воздуха. Конец связи.

Ответа, даже если он и был, я не расслышал. Свою рацию, похоже, потерял вместе со шлемом.

Он сказал: «Кот-А». На армейском сленге это означало: «тяжело раненный солдат, нуждается в срочной медицинской помощи, угроза потери жизни». Кот-С — этим термином обозначали ходячих раненых.

Сержант снова повернулся ко мне.

— Вы в порядке, сэр? — на лице его читалась озабоченность.

— Да, — ответил я, хотя, если честно, чувствовал себя не слишком замечательно. Было холодно, и при этом весь вспотел. — Как там наши ребята? — спросил я.

— О ребятах можете не волноваться, сэр, — ответил он. — За ребятами я присмотрю.

— Сколько раненых? — спросил я.

— Несколько человек. В целом ничего серьезного. Так, царапины, ну и еще глухота, после взрыва. — Я знал, что это означает. Сержант отвернулся и прокричал ближайшей к нему фигуре в серо-желтой камуфляжной форме: — Эй, Джонсон, беги и возьми у Каммингса эту гребаную аптечку! Вот крыса! Обделался от страха, сам сдвинуться с места не может!

Потом он снова повернулся ко мне.

— Теперь уже недолго ждать, сэр.

— Ты сказал по рации, что у нас Кот-А. Кто это?

Он смотрел мне прямо в глаза.

— Вы, сэр.

— Я?

— Кот-А — это вы, сэр, — повторил он. — Вам ногу оторвало, к чертовой матери.

Глава 01

Четыре месяца спустя

Выйдя из госпиталя, я вдруг понял, что идти мне просто некуда.

Я стоял на обочине с рюкзаком, смотрел на очередь из пассажиров, приготовившихся зайти в красный лондонский автобус.

«Может, и мне с ними, — подумал я. — Вот только куда они едут?»

Поскорее выписаться из госпиталя Государственной службы здравоохранения — последние несколько недель это стало для меня навязчивой идеей, и я ни на секунду не задумывался, что ждет меня дальше. Я был похож на человека, которого выпустили из тюрьмы: вот он стоит за воротами, жадно глотая свежий воздух, воздух свободы, и будущее его в этот момент нисколько не заботит. Свобода — это главное, остальное значения не имеет.

Я тоже был заключенным в тюрьме, госпитальной тюрьме.

Теперь, оглядываясь назад, признаю — все прошло достаточно быстро. Но там, в госпитале, каждый час, каждая минута тянулись страшно медленно, казались вечностью. Прогресс, за которым наблюдаешь изо дня в день, тоже выглядит болезненно медленным, причем слово «болезненный» здесь как нельзя более уместно. Тем не менее я вполне сносно научился ходить на искусственной ноге и хотя понимал, что никогда уже не смогу играть в футбол, зато вполне в состоянии подниматься и спускаться по лестнице без посторонней помощи. И в целом могу обслуживать себя сам. Я даже способен пробежать несколько шагов, чтобы успеть на этот автобус, если б только знал, куда он направляется. И что мне именно туда и надо.

Я огляделся по сторонам. Никто не приехал встречать меня, да я, собственно, и не ждал. Никто из семьи не знал, что меня выпишут именно сегодня, в субботу утром, а если б даже и знали, скорее всего, не приехали бы.

Я всегда предпочитал жить и действовать самостоятельно, и это им было известно.

Что же касается своей собственной семьи, то женат я не был и в данных обстоятельствах радовался этому, особенно после того, как на протяжении нескольких месяцев мне приходилось полагаться на помощь других в том, что касалось моих личных и даже интимных, чисто физических нужд.

Сложно сказать, кто был шокирован больше, я или мать, когда в один из ее редких визитов медсестра вдруг спросила, сможет ли она помочь мне одеться. Последний раз мама видела меня голым в семилетнем возрасте, и, естественно, ее смущала перспектива увидеть обнаженного сына через двадцать пять лет. Она вдруг вспомнила, что опаздывает на какую-то важную встречу, и умчалась. Всю оставшуюся часть дня я вспоминал об этой ее реакции и улыбался, хотя последнее время делал это нечасто.

Капитан Томас Винсент Форсит, номер жетона 25198241, был не самым терпеливым из пациентов.

* * *

Армия стала моей жизнью в тот вечер, когда я, хлопнув дверью, ушел из дома после довольно неприятного спора с отчимом. Подобные стычки у нас возникали часто. Не слишком комфортно провел ночь, прикорнув на ступеньках армейского призывного пункта в Оксфорде, и, когда ровно в 9.00 утра контора открылась, я вошел и подписался служить королеве и стране в качестве рядового Гренадерского гвардейского полка.

Гренадер Форсит чувствовал себя на службе как рыба в воде и быстро поднимался по служебной лестнице — сперва стал капралом, затем кадетом Королевской военной академии Сэндхерст, окончив которую снова вернулся в свой полк. Армия была для меня больше чем просто работа; она стала моей женой, другом и семьей. На протяжении пятнадцати лет я ничего, кроме нее, не знал и любил ее. Но теперь получалось, что карьере моей настал конец. И с армией придется распрощаться, как с ногой, навсегда оторванной афганским СВУ.

Соответственно, предыдущие четыре месяца я вовсе не был ласков и весел, как кролик, и это было видно каждому.

Я превратился в сердитого молодого человека.

* * *

Я свернул налево и зашагал от госпитальных ворот. «Там видно будет, — решил я, — где окажусь, когда идти станет невмоготу».

— Том, — раздался за спиной женский голос. — Том!

Я остановился, обернулся. Вики, одна из физиотерапевтов реабилитационного центра, сидела за рулем и выезжала с парковки перед госпиталем. Стекло в окне со стороны пассажирского места было опущено.

— Подвезти? — спросила она.

— А ты куда едешь?

— Собиралась в Хаммерсмит, — ответила она. — Но если надо, отвезу тебя куда захочешь.

Я зашвырнул рюкзак на заднее сиденье и уселся рядом с ней.

— Так, стало быть, тебя выписали, да? — спросила она, вливаясь в поток движения на Рохамптон-лейн.

— Думаю, рады были избавиться от меня, — ответил я.

Вики тактично промолчала. Значит, это правда.

— Нелегкое для тебя было время, — заметила она после паузы. — Да и как иначе?

Я молчал. Чего она добивается? Извинений?

Конечно, нелегкое время, черт возьми!

Уж чего хуже, когда молодой человек теряет ногу. Врачам, сперва в полевом госпитале в Афганистане, затем — в военном госпитале «Селли Оук» в Бирмингеме, все же удалось спасти остатки правой ноги, и теперь она заканчивалась в семи дюймах ниже колена.

Культя, так весь медперсонал предпочитал называть «это», зажила хорошо, и я довольно быстро научился надевать и снимать протез, мою новую ногу, настоящее произведение искусства из стали, кожи и пластика, которая превращала меня из калеки в нормально выглядящее человеческое существо, во всяком случае снаружи.

Но были и другие физические травмы. От взрыва мины лопнули барабанные перепонки, в продырявленные легкие попал песок афганской пустыни — уже не говоря о многочисленных порезах на всем теле. Легочная инфекция и двустороннее воспаление едва не завершили начатое миной дело.

Шок и отупение, в котором я пребывал в первые минуты, заглушили боль, это уже после я извивался от боли, и казалось, что все части тела горят как в огне. Да и саму процедуру эвакуации я помнил лишь отрывочно. Большие дозы морфия притупили рецепторы в мозгу, отвечающие за болевое восприятие, активные действия сводились лишь к поддержанию дыхания и биению сердца.

Организм человека — штука удивительная и обладает поразительной способностью к самоизлечению. Слух восстановился, мелкие раны затянулись, белые кровяные тельца медленно, но уверенно выигрывали войну против пневмонии, ну, правда, не без помощи внутривенных вливаний мощных антибиотиков.

Ах, если б тело обладало способностью отрастить новую ногу!

А вот нанесенный психике урон определить было куда как сложней, а уж исправить — еще труднее.

— А где тебя высадить в Хаммерсмите? — спросила меня Вики, вернув к реальности.

— Да любое место подойдет, — ответил я.

— Ты ведь там живешь, в Хаммерсмите?

— Нет.

— А где живешь?

Вопрос по существу. Потому как я в чисто физическом и моральном смысле являлся теперь бездомным.

Все последние пятнадцать лет я жил на армейской территории: в казармах, в Сэндхерсте, в офицерских столовых, в палатках и на бивуаках под открытым небом, приходилось ночевать даже в кузове какого-нибудь грузовика или же пристраиваться на жестком сиденье армейского бронетранспортера. Я спал внутри, под и на крышах «Лендроверов» и довольно часто спал, где сидел или лежал, то есть просто на земле, держа ухо востро и прислушиваясь — не возвестит ли часовой о приближении врага.

И вот теперь армия отправила меня «домой» на целых шесть месяцев.

Майор из Министерства обороны, ответственный за работу с ранеными военнослужащими, был во время последнего своего визита честен, но тверд.

— Шесть месяцев будешь жить на полном обеспечении, — сказал он мне. — Так что поправляйся. Приходи в себя. А там видно будет.

— Не нужно мне никаких шести месяцев, — настаивал я. — Буду готов вернуться через три.

— Вернуться? — спросил он.

— В свой полк.

— Там видно будет, — повторил он.

— Что это значит — видно будет? — спросил я.

— Не уверен, что тебе удастся вернуться в полк, — ответил он.

— Тогда куда? — спросил я, но прочитал ответ у него на лице прежде, чем он успел раскрыть рот.

— Теперь тебе больше подходит служба на гражданке. Медкомиссия в армию все равно не пропустит. Без ноги — никак.

Мы с майором сидели в приемной Реабилитационного центра имени Дугласа Бейдера при госпитале Королевы Марии в Рохамптоне, Лондон.

Часть Хедли-Корт, военно-медицинского реабилитационного центра в Суррее, была временно закрыта на ремонт, и в оставшихся палатах разместили многочисленных раненых, потерявших ноги, руки, глаза. Поэтому-то меня и отправили долечиваться в госпиталь Королевы Марии.

Следовало отдать должное удивительной расторопности военных санитаров из службы «Скорой помощи» и их на удивление хорошо оснащенным эвакуационным вертолетам. Именно благодаря им многим солдатам, получившим тяжелейшие ранения на поле боя, удалось спасти жизнь. Если б не эти службы, несчастных давно не было бы на свете. Люди, перенесшие двойные и тройные ампутации, были спасены, а ведь еще совсем недавно они бы истекли кровью в ожидании, когда придет помощь.

Тем не менее уже не в первый раз я подумал: «А может, мне лучше было умереть? Потерять ногу иногда гораздо хуже, чем потерять жизнь». Но затем я взглянул на живописный портрет на стене, там был изображен Дуглас Бейдер, пилот времен Второй мировой, в честь которого и был назван реабилитационный центр, и это придало мне сил.

— Дугласа Бейдера сочли пригодным для военной службы, — сказал я.

Майор поднял на меня глаза.

— Не понял?..

— Дуглас Бейдер был признан годным, ему разрешили летать. А он потерял обе ноги.

— Ну, тогда были другие времена, — протянул в ответ майор и легкомысленно отмахнулся.

Неужели?..

Бейдера действительно признали годным и разрешили подняться в воздух на «Спитфайере»[1] и бить врага, но лишь благодаря его невероятной настойчивости. Да, действительно, страна отчаянно нуждалась в летчиках, но ведь он мог бы и отсидеться в относительной безопасности и переждать войну, если б захотел. Лишь его личная отчаянная решимость вновь сесть за штурвал помогла преодолеть все бюрократические препоны.

Мне следует брать пример с него.

А там уж и правда видно будет.

Я им покажу.

— У метро годится? — спросила Вики.

— Что? — не понял я.

— Метро, — повторила она. — Ничего, если я высажу тебя у метро?

— Годится, — ответил я. — Где-нибудь там.

— А ты вообще куда направляешься? — спросила она.

— Домой, надо полагать.

— И где твой дом?

— Мать живет в Лэмбурне, — сказал я.

— Где это? — спросила Вики.

— Неподалеку от Ньюбери, в Беркшире.

— Так ты теперь туда?

Туда? Мне не очень-то хотелось. Но куда еще? Не могу же я спать на улицах Лондона. Впрочем, другие спят. Однако я вроде бы еще не пал столь низко.

— Да, наверное, — ответил я. — Сяду на поезд.

* * *

Мысль работала на автопилоте, пока я поднимался по эскалатору подземки, чтоб попасть на вокзал Пэддингтон. Добравшись почти до самого верха, я вдруг сообразил, что не помню, когда в последний раз пользовался эскалатором. Хотя часто преодолевал ступеньки, причем бегом, никогда не ходил шагом. И вот тебе, пожалуйста, неспешно плыву себе вверх, не дрогнув ни единым мускулом.

Хорошая спортивная форма всегда была навязчивой идеей в моей жизни, полной навязчивых идей.

Еще подростком я изнурял себя тренировками. Каждое утро бегал по холмам над Лэмбурном, пытаясь обогнать лошадей, галопом несущихся по густой траве вдоль дороги. Они тоже тренировались.

Армейская жизнь, особенно жизнь офицера-пехотинца на войне, являла собой странное сочетание продолжительных и скучных интервалов между короткими, повышающими адреналин в крови эпизодами, где грань между жизнью и смертью была не толще листка рисовой бумаги. С окончанием эпизода, если человек оставался жив и невредим, вновь наступала томительная пауза и наваливалась скука, и оставалось ждать, когда следующий «контакт» в очередной раз разрушит эти колдовские чары.

Я всегда использовал эти интервалы, работая над собой, постоянно пытаясь побить собственный рекорд приседаний, отжиманий и прочих телодвижений — все за отведенные себе же пять минут. Что талибы думали о своем враге, который подтягивается в полном военном обмундировании, плюс еще ружье и шлем, на импровизированной перекладине, установленной в задней части кузова «Снэтч-Лендровера»,[2] оставалось только гадать, но в меня дважды стреляли, когда я пытался побить рекорд батальона, когда до победы оставались считанные секунды. Очевидно, талибы лишены спортивности и чувства времени.

Нет, вы полюбуйтесь на меня теперь: еду себе на эскалаторе, поставив рюкзак на ступеньку этой движущейся лестницы. Месяцы неподвижной больничной жизни сделали мои мышцы дряблыми, слабыми, никакой кондиции. Да, мне предстоит большая работа над собой, прежде чем начну убеждать майора по делам инвалидов из Министерства обороны, что я снова годен к военной службе.

* * *

Я стоял у пологой дорожки к дому матери, и мне страшно не хотелось идти туда — те же ощущения я часто испытывал в прошлом.

На станции Ньюбери я взял такси до Лэмбурна и попросил водителя высадить меня на дороге, не доезжая до дома матери, так чтоб последнюю сотню ярдов я прошел пешком.

Полагаю, то была сила привычки. Я чувствовал себя уверенней, приближаясь к цели пешком. Очевидно, не последнюю роль сыграла тут служба в пехоте. Шагая по дороге, я слышал звуки, которые заглушил бы рев мотора, ощущал запахи, которые бы никогда не заметил за выхлопными газами. И еще я мог как следует оценить окружающую обстановку, уловить, нет ли здесь засады.

Я покачал головой и улыбнулся. Глупо!

Вряд ли здесь, в деревне Беркшира, меня поджидают в засаде талибы. Но потом вспомнились слова темнокожего сержанта, командира моего подразделения в Сэндхерсте. «Излишняя предосторожность никогда не помешает, — говорил он нам. — Никогда и ничего не принимайте на веру, всегда проверяйте».

Впрочем, ни одного выстрела не прозвучало, ни одна мина не взорвалась, ни один талиб в тюрбане на голове и с «Калашниковым» в руках не выскочил из-за кустов, и я благополучно преодолел последние метры от дороги до дома красного кирпича, крепкого еще строения, возведенного в период между двумя мировыми войнами.

Как обычно в середине дня, кругом стояла тишина, и я, обойдя дом сбоку, направился к задней двери. Пока под ногами моими хрустел гравий, несколько лошадей подняли головы и с любопытством уставились на незнакомца.

Матери дома не было.

Чего и следовало ожидать. Возможно, надо было позвонить и предупредить, что я еду. А может, мне какое-то время лучше побыть в доме одному, освоиться, свыкнуться с мыслью, что я вернулся; спокойно посидеть, отдавшись воспоминаниям, прежде чем в дом ворвется этот сгусток энергии, моя мама, и тогда уже шанса передумать у меня не останется.

Моя мама тренирует скаковых лошадей. На самом деле она являет собой нечто большее. Она своего рода феномен. В спорте, где постоянно идет отчаянная борьба больших «эго», у нее самое большое «эго» из всех. Впрочем, у мамы есть оправдание для столь высокой самооценки. На пятый год занятий конным спортом она стала первой женщиной, награжденной высоким званием чемпиона среди тренеров, — достижение, которое затем повторяла на протяжении шести следующих сезонов.

Ее лошади выиграли три Золотых кубка Челтенхема, два «Гранд нэшнл»,[3] и она по праву была признана «первой леди британских скачек».

Она также являлась общепризнанной антифеминисткой, работоголиком и никогда не становилась жертвой дураков или мошенников. Если б она стала премьер-министром, то наверняка бы вернула казнь через повешение и наказание розгами. Ко всему прочему мама никогда не упускала возможности громко и на людях выражать это свое мнение, стоило представиться такой возможности. В сравнении с ней Чингисхан выглядел умеренным и нерешительным либералом, и тем не менее все ее любили. Одно слово, женщина с характером.

Все ее любили, за исключением бывшего мужа и детей.

Наверное, уже в двадцатый раз за утро я спросил себя, зачем и почему сюда приехал. Ведь наверняка можно было поехать куда-то еще. Но в глубине души я знал — это не так.

Настоящие друзья были у меня только в армии, в полку, и все они до сих пор в Афганистане, где им предстоит пробыть еще пять недель. И потом, если честно, я не был готов встретиться с ними. Пока что нет. Они будут напоминать мне о человеке, которым я больше не являюсь, и я не смогу вынести их жалостливые взгляды.

Наверное, мне следовало подать заявку в какое-нибудь учебное заведение для офицеров. Уверен, меня с удовольствием бы приняли на службу в казармы Веллингтона, на военную базу гвардейцев в Лондоне. Но чем бы я там занялся?

Чем я вообще могу заняться?

И я снова подумал, что было бы лучше, если б меня прикончила та самодельная мина или пневмония: гроб с накинутым на него британским флагом, прощальный салют у могилы. И я бы находился теперь на глубине шести футов под землей, и моим мучениям настал бы конец. А вместо этого я стою у задней двери дома матери и сражаюсь с треклятым протезом в попытке нагнуться и достать ключ, который она обычно оставляла рядом, в клумбе под камушком.

Зачем, ради чего?..

Мне не хотелось входить в дом, остаться там с матерью, которую я не любил. Уже не говоря об отчиме, с кем ни разу не удалось поговорить по-человечески, вплоть до того момента, когда я в семнадцать навсегда ушел из родного дома.

Никак не получалось найти этот чертов ключ. Возможно, мать за эти годы стала осторожнее. Было время, когда она вообще не запирала двери в доме. Я подергал за ручку. Заперла.

И вот я уселся на ступеньку и привалился спиной к запертой двери.

Мать наверняка придет поздно.

Я знал, где она сейчас. На скачках. Скачках в Челтенхеме, если точней. Я просмотрел список участников в утренней газете, как всегда просматривал. У нее были заявлены четыре лошади, в том числе и фаворит в главной скачке. И уж кто-кто, а моя мамочка ни за что и никогда не пропустит скачки в своем любимом Челтенхеме, на сцене величайшего ее триумфа. Возможно, сегодняшние и не столь важны, как «Фестиваль стипль-чеза» в марте, но я так и видел ее в окружении свиты на парадном круге, представлял, как она приветствует победителя по окончании. Я слишком часто это видел. Все мое детство прошло на скачках.

Солнце давно оставило попытки пробиться через толщу облаков, заметно похолодало. Я вздохнул. Что ж, по крайней мере, пальцы на ступне правой ноги теперь не онемеют от холода. Я уперся затылком в деревянную дверь и закрыл глаза.

— Я могу чем-то помочь? — раздался голос.

Я тут же открыл глаза. На дорожке стоял какой-то коротышка лет тридцати с хвостиком, в полинялых джинсах и куртке-пуховике. Я молча укорил себя. Должно быть, задремал и не услышал, как он подошел. Что бы сказал на это мой сержант?

— Жду миссис Каури, — пробормотал я.

Миссис Каури — так звали мою мать. Миссис Джозефин Каури, при крещении ей дали другое имя, не Джозефин. Просто потом она сама себя переименовала. Давным-давно, задолго до моего рождения, она, очевидно, решила, что настоящее ее имя, Джейн, не слишком ей подходит. Больно уж простовато. И Каури тоже не ее фамилия. Она позаимствовала ее у первого мужа, а сейчас была замужем уже за третьим.

— Миссис Каури на скачках, — повторил мужчина.

— Знаю, — кивнул я. — Вот и жду ее здесь.

— Но она не скоро вернется. До темноты — точно нет.

— Что ж, подожду, — сказал я. — Я ее сын.

— Солдат? — спросил он.

— Да, — ответил я, несколько удивленный тем, что он знает.

Но он знал. И от внимания моего не укрылся беглый взгляд, который он бросил на мою правую ногу. Он слишком много знал.

— Я старший конюх у миссис Каури, — представился он. — Ян Норланд.

Он протянул руку для рукопожатия, я ухватился за нее и поднялся.

— Том, — сказал я. — Том Форсит. А где же старина Бейзил?

— Ушел на покой. Я здесь уже три года.

— Да, давненько меня не было дома, — протянул я.

Ян кивнул.

— Я увидел вас из окна своей квартиры. — Он кивком указал на ряд небольших окошек над стойлами. — Может, хотите зайти, посмотреть скачки по телику? Здесь ждать нельзя, уж больно холодно.

— С удовольствием.

Мы поднялись по ступенькам к помещению над стойлами, где некогда, как я помнил, находилась кладовая.

— Лошади внизу — все равно что котельная центрального отопления, — бросил Ян через плечо. — Я включаю обогреватель, только когда ударят настоящие морозы.

Над узкой лестницей находилась дверь, она открывалась в удлиненное жилое помещение с кухней в дальнем конце и дверьми, которые, по всей видимости, вели в спальню и ванную комнату. Никаких признаков миссис Норланд не наблюдалось, на всем лежал отпечаток «мужской руки» — в раковине громоздилась грязная посуда, по полу разбросаны газеты.

— Присаживайтесь, — сказал Ян и взмахом руки указал на обитый коричневым вельветом диван, перед которым стоял огромный плазменный телевизор. — Пивка не желаете?

— Само собой, — ответил я. Пива я не пил месяцев пять, если не больше.

Ян подошел к холодильнику, в котором, как выяснилось, кроме пива, не было больше ничего. Бросил мне банку.

И вот мы уселись рядышком на коричневый диван и стали смотреть скачки в Челтенхеме по ящику. Лошадь мамы выиграла второй забег, и Ян в восторге затряс кулаками.

— А этот молоденький новичок очень даже ничего, — заметил он. — Мощные задние ноги. Со временем станет хорошим чейзером.

Он радовался успеху своих подопечных примерно так же, как я процессу превращения неопытного молодого рекрута в закаленного битвами воина, человека, которому можно доверить свою жизнь.

— А касательно большого приза, — продолжил Ян, — то победить должен Фармацевт. Уже перепугал всех своих противников.

— Фармацевт? — спросил я.

— Наша надежда на «Золотом кубке», — пояснил он с долей упрека, точно я непременно должен был это знать. — Это его последний разогрев перед Фестивалем. Обожжет Челтенхем.

— Что это означает — «перепугал противников»? — спросил я.

— Миссис Каури всю дорогу только и говорит, что старый Фарм побежит в этих скачках и обойдет всех других главных претендентов на «Золотой кубок». Не больно-то хорошо для них — проиграть всего за несколько недель до главного приза.

Ян все больше заводился и нервничал, то и дело вскакивал и бесцельно расхаживал по комнате.

— Еще пива? — осведомился он, стоя у холодильника.

— Нет, спасибо, — ответил я. Он дал мне банку всего две минуты назад.

— Бог ты мой, держу за него кулаки! — воскликнул он, сел и вскрыл банку, хотя рядом стояла другая, недопитая.

— Вроде бы вы в нем уверены, — заметил я.

— Да, он должен победить, он бегает лучше других, но…

— Но что? — спросил я.

— Да ничего. — Ян на секунду умолк. — Просто надеюсь, ничего странного не случится. Вот и все.

— А почему вы считаете, что может случиться что-то странное?

— Может, — мрачно ответил он. — Потому как последнее время с нашими лошадьми то и дело происходят чертовски странные вещи.

— Это какие же?..

— Чертовски странные вещи, — повторил он.

— К примеру?

— Ну, к примеру, они не выигрывают, хотя должны были бы. Особенно в больших скачках. А домой возвращаются больными. Сразу видно по глазам. У одних даже понос начинается, а мне прежде не доводилось видеть скаковых лошадей с такой реакцией.

Тут на экране возникла мама, она наблюдала за тем, как жокей взлетел в седло на спине Фармацевта, его шелковая ветровка в черно-белую клеточку казалась такой яркой на фоне пожухлой февральской травы. Поблизости стоял отчим, тоже, как всегда, следил за происходящим.

— Господи, надеюсь, он в порядке, — нервно пробормотал Ян.

На мой взгляд, жеребец выглядел просто превосходно. Но как знать? Последней лошадью, которую мне довелось увидеть вблизи, была афганская кляча с полуоторванным выстрелом ухом, говорили, что пострадала она от рук своего же владельца, пытавшегося скакать и стрелять одновременно. Я проявил тактичность и не стал спрашивать его, на чьей он сражался стороне. Лояльность афганских союзников всегда была под вопросом. Зависела от того, кто платит и сколько.

Скоро должна была начаться скачка, и Ян все больше нервничал.

— Да успокойтесь вы, — сказал я. — Так и сердечный приступ может случиться.

— Я должен был поехать, — бормотал он. — Теперь понимаю, я должен был поехать.

— Поехать куда?

— В Челтенхем, — ответил он.

— Зачем?

— Да затем, чтоб глаз не сводить с этой треклятой лошади, — сердито буркнул он. — Быть уверенным, что к ней не подберется ни одна тварь с намерением причинить ему вред.

— Так вы всерьез считаете, что кто-то в Челтенхеме может испортить лошадь? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Все анализы на отравление были отрицательными.

Мы смотрели, как лошадей водят по кругу перед стартом. Затем распорядитель вызвал их на линию, прозвучал сигнал, и они сорвались с места.

— Давай, Фарм, давай, мальчик мой! — крикнул Ян, впиваясь глазами в экран. Усидеть на месте он не мог, вскочил и стоял за диваном — ну в точности маленький мальчик, который смотрит страшный фантастический фильм и готов нырнуть и спрятаться за спинкой при приближении чудовищ.

Фармацевт мчался галопом, как мне казалось, легко и непринужденно, шел третьим из восьми участников, когда они пробегали отметку первого круга. Но лишь когда лошади устремились по холму вниз, а затем вышли на прямую, началась настоящая гонка и скорости резко возросли.

Фармацевт по-прежнему шел хорошо и даже выдвинулся на первое место после второго круга. Ян вроде бы вздохнул с облегчением, но затем жеребец вдруг начал терять скорость, еле взял последнее препятствие в виде изгороди и приземлился не очень уверенно. Его легко обошли остальные при подъеме на холм, и финишную разметку он преодолел последним, чуть ли не шагом.

Я не знал, что и сказать.

— О господи, — простонал Ян. — На «Золотом кубке» он бежать не сможет.

Да, действительно, Фармацевт мало походил на лошадь, которая через шесть недель может выиграть «Золотой кубок».

Ян так и застыл за спинкой дивана, руки так крепко впились в вельветовую обивку, что побелели костяшки пальцев.

— Недоноски, — пробормотал он. — Поубиваю всех этих недоносков, кто сотворил с ним такое!

Похоже, я был не единственным сердитым молодым человеком в Лэмбурне.

Глава 02

Сказать, что мое возвращение домой приняли с радостью, было бы сильным преувеличением.

Ни «привет, дорогой», ни поцелуя в щеку, ни крепких объятий, ничего подобного. Мать даже не удивилась.

Она прошла мимо меня, точно я был невидимкой, лицо напряженное, осунувшееся, губы плотно сжаты. Я хорошо знал это ее выражение. Она готова заплакать, только никогда не позволяла себе этого на людях. Насколько я помнил, мама никогда не плакала на людях.

— О, привет, — сказал отчим и нехотя пожал мою протянутую руку.

«Тоже страшно рад вас видеть», — подумал я, но вслух решил не говорить. В ближайшие дни мы, как обычно, будем ссориться и спорить, но только не сегодня. На улице холодно и льет дождь. Сегодня мне нужна крыша над головой.

Мы с отчимом никогда не ладили.

Подобно любому несчастливому ребенку, я всегда пытался вселить в маму чувство вины — за то, что прогнала отца и связалась с человеком, ставшим здесь чужим, в том числе и для нее.

Отец собрал свои вещи и ушел, когда мне было восемь: ему надоело, что лошади у мамы всегда были на первом месте. Лошади на первом, еще она обожала своих собак, на третьем месте шли конюхи, и, наконец, на четвертом, и то только тогда, когда выкраивалась свободная минутка, — семья.

Для меня всегда оставалось загадкой, как при таком раскладе она умудрилась родить троих детей. Близнецы были старше меня, они родились от первого мужа, за которого мама вышла замуж в семнадцать. Тридцатилетний Ричард Каури был богат, являлся типичным новозеландским плейбоем, вдруг решившим поиграть в тренера скаковых лошадей. После довольно бурных десяти лет совместной жизни мать, использовавшая его деньги для подпитки своих амбиций в скачках, решила с ним развестись, и по условиям развода дом и конюшни отошли ей. Их малолетние сын и дочь предпочли остаться с отцом — как я теперь понимаю, не без ее подачи. Перевалив на мужа заботу о детях, она получила больше шансов начать собственный тренерский бизнес.

Почти сразу же после развода мать вышла замуж за моего отца, местного торговца зерном, и произвела меня на свет в качестве подарка на свое двадцатидевятилетие. Но я никогда не был любимым и желанным ребенком. Думаю, мама смотрела на меня как на еще одного из своих четвероногих подопечных, которого надо было кормить, поить дважды в день, вычесывать и тренировать и чтоб все остальное время сидел тихо в своем стойле.

Наверное, я был очень одинок в детстве, но, поскольку возможности сравнить не имелось, был вполне весел и счастлив. И поскольку человеческого общения в доме не хватало, переключился на собак и лошадей — у них всегда находилось для меня время. И я играл с ними в разные игры. Это были мои друзья. Помню, как пережил душераздирающую трагедию, когда Сьюзи, моя любимая собака биггль, попала под машину и погибла. Что еще хуже — мама не стала утешать меня, просто сказала, чтоб я не распускал нюни, ведь это всего лишь навсего собака.

При разводе родители долго и отчаянно спорили, с кем должен остаться я. Лишь через много лет до меня дошло, что спорили они не из-за любви к сыну. Нет, из-за того, что ни тот, ни другой не хотел взваливать на себя ответственность за воспитание восьмилетнего ребенка. Мама проиграла, и потому я остался с ней, отец же исчез из моей жизни навсегда. В то время я не считал это большой потерей, да и до сих пор не считаю. Несколько раз он писал мне, присылал открытки на Рождество и ко дню рождения, но, по всей видимости, всегда считал, что без меня ему лучше. А я так просто уверен, что и мне без него.

* * *

— Ну и как там было, в Афганистане, дорогой? Ну, естественно, до того, как тебя ранили? — довольно бестактно спросила мать. — Хоть какие-то развлечения были?

Мама всегда умудрялась обращаться ко мне со словом «дорогой», не вкладывая в него ни малейших эмоций. В ее случае здесь даже присутствовала некая доля сарказма — так насмешливо и подчеркнуто раскатывала она букву «р» в середине слова.

— Меня отправили туда не развлекаться, — раздраженно ответил я. — А сражаться с Талибаном.

— Да, дорогой, я это знаю, — сказала она. — Ну, хоть что-то хорошее там было?

Мы сидели за столом на кухне и обедали, мать с отчимом выжидательно уставились на меня.

Все равно что спросить вдову президента Линкольна, понравился ли ей спектакль, во время которого застрелили ее мужа. Что я должен был ответить?

Если честно, я развлекался там на всю катушку, ровно до того момента, как грянул взрыв, лишивший меня ноги. Но потом я подумал, что говорить этого не стоит.

До сих пор грели воспоминания о первом убитом мною талибе; до сих пор помню, какое испытывал возбуждение, когда мы расстреливали с вертолета позицию врага разрывными снарядами 50-миллиметрового калибра, как по спине при этом бежал восторженный холодок. Сама мысль о том, что мы добиваем врага в его логове, до сих пор вызывала прилив адреналина.

Вообще-то человеку не должно нравиться убивать других людей, но мне нравилось.

— Думаю, все было нормально, — ответил я. — Очень часто сидели и вообще ничего не делали, правда. Так, перекидывались в картишки.

— Ну а самих талибов видел хоть раз? — спросил отчим.

— Немного, — небрежно отмахнулся я. — В основном издали.

С расстояния двух футов, напоровшимся на мой штык.

— Ты хоть раз стрелял? — спросил он. Он говорил об этом, как об охоте на фазанов.

— Приходилось, — ответил я.

И сразу вспомнился день, когда мой взвод был внезапно атакован превосходящими силами противника. Я сидел на крыше бронетранспортера и вел огонь из «джи-пи-эм-джи», пулемета общего назначения, который все мы именовали просто «джимпи». Я столько стрелял в тот день, что ствол «джимпи» раскалился докрасна.

Я мог бы рассказать им об этом.

Я мог бы рассказать им о страхе. Не столько о страхе быть раненым или убитым, сколько о боязни подвести своих. Провалить дело. И этот страх не сравним ни с каким другим.

На протяжении всей истории каждый солдат задается одними и теми же вопросами: «Что я буду делать, когда дойдет до схватки? Как поведу себя перед лицом противника? Стану ли убивать, или позволю убить себя? Буду ли храбрым, или подведу своих товарищей?»

В современной британской армии офицерская подготовка сведена к цели научить молодых парней и девушек действовать рационально и решительно в экстремальных обстоятельствах и под большим стрессовым воздействием. Командовать — вот чему учат там, умению командовать, когда вокруг разверзся настоящий ад. Это называют «командным моментом» — иными словами, моментом во времени, когда вдруг происходит нечто страшное — к примеру, внезапное нападение или же взрыв придорожной мины. В этот момент все солдаты смотрят на своего офицера — то есть на тебя, — смотрят и ждут, когда он скажет им, что делать и как реагировать. Ведь спросить больше некого. Ты должен принимать решения, и от этих решений зависит жизнь твоих людей.

Подготовка учит также командной работе и в частности доверию. Не надеяться на других, но знать, что эти другие доверяют тебе. И когда приходится отбивать атаку, солдат встает во весь рост и стреляет в противника, но не за королеву, не за страну. Нет, он делает это ради своих товарищей, которые рядом, которые погибнут, если он не станет их защищать.

Моя биологическая семья могла бы счесть меня за сумасшедшего, но я таковым не являюсь. Ребята из взвода стали моей семьей, и я часто подвергал себя смертельной опасности, чтобы защитить их.

Но в конце концов везенью настал конец.

Убивать врага с радостью, даже с удовольствием — человеку непосвященному может показаться, что солдат слишком низко ценит человеческую жизнь. Но это неправда, это огромное заблуждение. Смерть солдата производит самое удручающее впечатление на его однополчан. В такие моменты каждый прокручивает время вспять и задается одним и тем же вопросом: что я мог сделать, чтобы спасти его?

Почему он, а не я? Выживший всегда испытывает чувство вины, и избавиться от него хотя бы на время помогает только одно — продолжать бой, убивать врага.

— А ты, смотрю, не слишком разговорчив, — заметила мать. — Я-то думала, солдаты больше всего на свете любят вспоминать и рассказывать разные байки о битвах и сражениях.

— Да рассказывать тут особенно нечего, — ответил я.

И подумал: мало что можно рассказать такого, что не испортило бы ей аппетит.

— Видел вас обоих сегодня по телевизору. — Я решил сменить тему. — В Челтенхеме. Новичок молодец, достойная победа. А вот Фармацевт опозорился. В какой-то момент показалось, он тоже может выиграть. — Я понимал, что не слишком тактично напоминать им об этом, просто любопытно было увидеть их реакцию.

Мать сидела, опустив глаза, и рассеянно гоняла ломтик картофеля по тарелке.

— Твоя мать не хочет об этом говорить, — сказал отчим — видно, тоже захотел сменить тему.

Не тут-то было.

— А ваш старший конюх считает, что лошадь отравили, — сказал я.

Мама резко вскинула голову.

— Ян сам не понимает, о чем говорит, — сердито сказала она. — В любом случае ему не следовало говорить с тобой.

Получалось, что я сильно подвел Яна. Ладно, посмотрим. Это еще не конец.

— О чем это он не должен говорить со мной? — спросил я.

Ответа не последовало. Мать снова принялась изучать тарелку с едой, отчим сидел напротив с каменным лицом.

— Так, значит, лошадей кто-то портит, так или нет? — спросил я.

— Ну, конечно, нет, — ответила мама. — Просто у Фармацевта… был не его день. И в следующий раз он выступит отлично.

Не знаю, кого она пыталась убедить в этом, меня или себя.

Я решил подлить еще немного масла в огонь:

— Ян Норланд сказал, что уже не впервые твои лошади бегут хуже, чем ожидалось.

— Да этот Ян ничего не понимает! — теперь она уже почти кричала. — Нам вообще последнее время не везет. Просто полоса такая. Или вирус какой в стойле завелся. Но все это пройдет.

Она переживала, видно было по лицу, и я решил оставить эту тему, хотя бы на время.

— К тому же миссис Каури вовсе ни к чему, чтоб ты распространял все эти сплетни, — довольно неуклюже и неуместно вставил отчим.

Мать окинула его презрительным взглядом.

Я тоже взглянул на отчима и в очередной раз задался вопросом: что он думает о жене, оставившей фамилию другого мужчины?

Я задавался этим вопросом еще в детстве, когда ребята в школе спрашивали, почему я Томас Форсит, а не Томас Каури.

— Мой отец мистер Форсит, — отвечал я им.

— Тогда почему твоя мама не миссис Форсит? — Хороший вопрос, и ответить на него я был не в состоянии.

Миссис Джозефин Каури была урожденной мисс Джейн Браун, а теперь, по закону, должна была именоваться миссис Дерек Филипс, хотя тот, кто осмеливался назвать ее так, непременно превращался во врага. Впервые выйдя замуж в семнадцать, Джозефин Каури верховодила в семье в каждом из трех браков, и не случайно удалось ей сохранить родительский дом после двух разводов. По взгляду, которым она одарила отчима за столом, я понял — возможно, в самом скором времени ее адвокат, большой спец по разводам, услышит очередной телефонный звонок. И путь мистеру Дереку Филипсу в дом и конюшни Каури будет заказан.

Какое-то время мы ели молча, прикончили запеканку с курицей и овощами, которую еще с утра заботливо приготовила приходящая домработница мамы и которая почти весь день томилась в духовке на медленном огне. К счастью, еды хватило на всех, в том числе и для незваного гостя.

Но я не сдержался и сделал еще один заход.

— Так Фармацевт побежит на «Золотой кубок»?

На миг показалось, что отчим сейчас лягнет меня под столом ногой — такая злоба сверкнула в его взгляде. Мать отреагировала более сдержанно.

— Там видно будет, — повторила она слова майора из Министерства обороны. — Все зависит от того, как он будет чувствовать себя с утра. Больше пока ничего не могу сказать.

— Так, выходит, его еще не привезли? — спросил я вопреки сдержанному намеку заткнуться.

— Нет, — не вдаваясь в объяснения, ответила она.

— И тебе придется ехать к нему? — не унимался я.

— Да, прямо с утра и поеду, — быстро ответила она. — Посмотреть, как он там и что. — Она тяжело вздохнула. — Нельзя ли оставить эту тему? Пожалуйста!

Пришлось оставить, я ведь тоже не каменный. Есть пределы радости, которую может извлечь человек при виде страданий другого, а она страдала, это было очевидно. Я не привык видеть мать в таком состоянии, ведь эта женщина всегда умела контролировать свои эмоции. В подобное состояние она умела вгонять других, кого угодно, только не себя.

Словом, как и говорил Ян Норланд, здесь происходило что-то странное.

* * *

Перед тем как лечь спать, я решил прогуляться. Так я делал на протяжении всей жизни и не собирался менять привычек из-за потери ноги.

Я походил по саду, потом свернул на тропинку к конюшням, выложенную бетонными плитами. Камеры слежения мигнули огоньками, когда я оказался в поле их зрения, но, похоже, всем было плевать, и тревоги никто не поднял. Ведь здесь никто не стоял на карауле и часовые отсутствовали.

И вообще, за все то время, что я отсутствовал, изменилось немногое. Деревья немного выросли, а кустарник у задней части дома больше не походил на непролазные джунгли, каким я его запомнил. Возможно, из-за зимы.

Ребенком мне страшно нравилось играть в этих густых зарослях. Я строил там шалаши, воображал себя путешественником и искателем приключений, готов был часами лежать в засаде с игрушечным ружьем наготове, подстерегая невидимого врага.

Здесь немногое изменилось, зато сильно изменился я сам.

Я стоял на холоде и в темноте, глубоко затягиваясь сигаретой, прикрывая горящий кончик сложенной чашечкой ладонью, чтоб не было видно. Никто, конечно, за мной не подглядывал, просто в силу привычки.

Вообще-то я не считал себя заядлым курильщиком и не сделал ни одной затяжки, пока не попал на войну в Ираке. Там для меня все изменилось. Почему-то угроза заполучить рак легких в будущем казалась сущей ерундой в сравнении с риском оказаться с простреленной головой.

В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.

Я привалился к углу дома и глубоко затянулся, чувствуя знакомое возбуждение по мере того, как никотин проникал в кровь и вместе с ее током доставлялся в мозг. Найти хорошую сигаретку и спокойно подымить всласть в госпитале нелегко, но здесь я снова был сам себе хозяин и наслаждался свободой.

В окне комнаты прямо у меня над головой зажегся свет.

— Какого черта он сюда приперся? Только этого нам сейчас не хватало! — Мать говорила громко, во весь голос.

— Да тише ты! Еще услышит. — А это отчим.

— Да ничего он не услышит, — гаркнула она в ответ. — Вышел на улицу.

— Послушай, Джозефин, — сердито произнес отчим, — вся эта чертова деревня услышит, как ты тут разоряешься.

«Удивительно, что он говорит с ней таким тоном, — подумал я. — Возможно, он вовсе не такая уж мямля, как я считал». Дошло до того, что мать послушалась, понизила голос, и они продолжали переговариваться, только уже тише. Кипя от раздражения, я пытался уловить хоть слово в этом невнятном бормотании и простоял под окном достаточно долго в надежде, что они снова разойдутся и перейдут на повышенные тона.

Но этого, к сожалению, не случилось, и вот свет в окне погас.

Я отвернул рукав кожаной куртки, прикрывавший часы. Светящиеся стрелки показывали, что сейчас только половина одиннадцатого. Ну, ясное дело, тренеры лошадей ложатся спать рано, как пациенты в больнице, даже по вечерам в субботу. Но я уже не был пациентом, и мне нравилось стоять в прохладной темноте, наблюдать и слушать.

Я всегда чувствовал себя в темноте совершенно нормально и не понимал тех людей, которые ее боятся. Единственное, наверное, за что стоит благодарить мать. Еще когда я был совсем маленьким, она сумела настоять, чтоб я спал с выключенным ночником и плотно притворенной дверью. С той поры тьма стала мне другом.

Итак, я тихо стоял и прислушивался к ночным звукам.

Где-то в отдалении играла музыка, танцевальная, ритмичная, тум-тум-тум, и звуки эти были отчетливо слышны в неподвижном воздухе. Наверное, у кого-то вечеринка. Машина проехала по дороге мимо нашего дома, и я видел, как два красных огонька миновали улицу, поднялись на холм и вскоре исчезли из виду.

Еще показалось, что я слышал лису, высокий захлебывающийся звук, похожий на лай, но не был уверен. Может, и не лиса вовсе, а барсук. Эх, были бы сейчас под рукой армейские очки с системой ночного виденья, а еще лучше — полный набор со шлемом, биноклем и рацией.

Я прикурил еще одну сигарету, и вспышка спички на миг ослепила меня в чернильной темноте. Там, в Афганистане, у меня была прикольная зажигалка, с помощью которой можно было прикурить в полной темноте. И во время эвакуации я, понятное дело, ее лишился. Вообще, все мое имущество, которым я владел в Афганистане, было потеряно.

Жизнь солдата-пехотинца во время войны неразрывно связана с его рюкзаком, его талисманами и безделушками. Он носит все необходимые предметы на теле — шлем, рацию, бронежилет, запасную амуницию, ботинки, камуфляжную форму. Ну а в руках держит автомат. Стоит оставить какую-нибудь мелочовку без присмотра хотя бы на секунду — и нет ее, исчезла, испарилась, как в фокусе, который показывает невинный с виду афганский подросток. Потерять винтовку или автомат — это уже служебное преступление. Все может исчезнуть, если не носить при себе или оставить хотя бы на миг без присмотра.

Талибы всегда описывали британского солдата как воина храброго, но очень медлительного. Да, мистер талиб, легко вам говорить. А ты попробуй побегать, когда на спине у тебя рюкзак и всякая всячина общим весом в семь стоунов. Все равно что тащить на закорках в бой свою бабушку, но без очевидной выгоды для себя.

Интересно все же, куда исчезла моя любимая зажигалка. А заодно — и униформа, и все остальное тоже. Благодаря преданным своему делу и расторопным волонтерам из команды воздушной поддержки в критических ситуациях я вернулся в Англию не просто живым, но меньше чем через тридцать часов после взрыва. А очнулся только в госпитале Бирмингема, в чем мать родила и без ноги, даже без зубной щетки. Лишь с парой металлических личных жетонов на шее, где были указаны мои имя и фамилия, а также номер части — старый испытанный способ идентификации живых и мертвых.

В нагрудном кармане униформы лежало письмо матери, отправить его полагалось в день моей гибели. «Интересно, куда оно делось, — подумал я. — Судя по всему, мать его не получала. Но, с другой стороны, я ведь не умер. Ну, во всяком случае, не совсем».

* * *

И вот наконец холод заставил меня вернуться в дом.

Я медленно и тихо обошел его, чтоб не разбудить спящих наверху обитателей, а также собаку, спальное место которой находилось на кухне. В прошлом я бы просто снял обувь и тихо прошлепал босиком, но теперь у меня была всего одна босая нога, и потому ботинки я снимать не стал.

Несмотря на все свои очевидные достоинства, моя новая правая нога имела один недостаток — издавала металлическое звяканье всякий раз, когда я ставил ее на пол, даже если шел совсем медленно. Нет, на звук мотора или клацанье гусениц танка это не походило, но в тихую безветренную ночь вражеские часовые узнали бы о моем приближении за сотню ярдов, если не больше. Надо будет что-то предпринять по этому поводу, если я собираюсь убедить майора из министерства в полной своей пригодности.

Я поднялся по лестнице к себе в спальню. Все мои детские вещи давно убрали — мать упаковала их в коробки и отправила в лавку благотворительной распродажи, или же просто на городскую свалку, после того как я заявил, что никогда больше сюда не вернусь.

Впрочем, кровать выглядела все так же, да и комод в углу стоял все тот же, если не считать, что его отскоблили и перекрасили в тех местах, куда я прилеплял на жвачке карточки с гербами и флагами армейских полков.

Не в первый раз я возвращался в эту постель. Были и другие, редкие визиты, когда я приезжал с самыми лучшими намерениями, но заканчивалось все новыми спорами и обвинениями. И если уж быть до конца честным, то винить в этом следовало не только мать с отчимом, скорее меня. Было нечто такое в нашей троице, когда копившийся в каждом гнев вдруг вырывался наружу и обстановка становилась взрывоопасной. При этом ни один из нас не был достаточно умелым пожарным. Напротив, увидев язычки пламени, мы с радостным рвением бездумно подливали в них бензин. И ни один из нас никогда не соглашался пойти на попятный или же просто извиниться. Почти всегда все заканчивалось тем, что я, кипя от ярости, уезжал, клянясь, что ноги моей больше в этом доме не будет.

Самый последний визит, пять лет тому назад, по самым оптимистичным расчетам, должен был продлиться пять дней. Я прибыл в канун Рождества с улыбками, целым мешком подарков и самыми лучшими намерениями, а уехал перед ленчем рождественским утром, сопровождаемый потоком оскорблений. Глупо, но сейчас я совершенно не помнил, чего мы тогда не поделили. Впрочем, нам никогда не нужна была причина для ссоры хоть сколько-нибудь веская.

Возможно, завтра будет лучше. Обойдется без ссор. Я очень надеялся на это и одновременно — не слишком верил. Опыт важнее самых радужных надежд, я наконец стал усваивать эту премудрость.

Скорее всего, мне не следовало приезжать. Но, с другой стороны, я ощущал в этом необходимость. Место, где я вырос, до сих пор, сколь ни покажется это странным, являлось олицетворением безопасности и надежности. И несмотря на все крики, споры и свары, другого дома у меня просто не было.

Я лежал на кровати и смотрел на такой знакомый потолок с декоративной лепниной вокруг того места, где крепилась лампа. Она напомнила мне о долгих часах, которые я проводил, лежа в точно такой же позе, — спортивный семнадцатилетний подросток, мечтающий о свободе, жаждущий вступить в армию, бежать из этой домашней темницы. И вот я снова здесь, на том же месте, снова в тюрьме, только на сей раз попал в нее по инвалидности, но все еще мечтающий вернуться в армию, присоединиться к своему полку, жаждущий вновь стать командиром своего подразделения, жаждущий снова сражаться и убивать врагов.

Я вздохнул, поднялся и подошел к зеркальной створке шкафа. Выгляжу вроде бы нормально, но внешность бывает обманчива.

Я присел на край кровати и снял протез, опустил резиновый рукав под цвет кожи, прикрывавший колено, придерживающий искусственную ногу со ступней, чтоб не упали. Потом медленно вынул культю из специальной чашечки крепления и снял прокладку из пенопласта. Умно придумано. И подогнано на совесть, об этом позаботились ребята из ортопедического центра в Дорсете. Соорудили мне ногу, на которой я мог проходить хоть весь день, не чувствуя боли, ничего не натирая.

И все равно — этот придаток не был мной.

Я снова посмотрел в зеркало шкафа. Теперь мое отражение уже не выглядело нормальным.

За последние несколько месяцев я должен был бы привыкнуть к виду своей правой ноги, отрезанной в нескольких дюймах ниже колена. Да, привычное, знакомое зрелище, но оно не доставляло мне ни малейшего удовольствия, и всякий раз, ловя свое отражение без протеза в зеркале, я вздрагивал от отвращения.

Почему именно я? Этим вопросом я задавался в миллионный раз.

Почему я?

Я покачал головой.

Если стану жалеть себя, мне уже никогда не набрать прежней формы, никогда не вернуться в свой полк.

Глава 03

«НЕУЖЕЛИ ДЖОЗЕФИН РАСТЕРЯЛА СВОЮ ВОЛШЕБНУЮ СИЛУ?»

Этот заголовок на первой полосе воскресного выпуска «Рейсинг пост» бил, что называется, не в бровь, а в глаз. Когда в восемь утра я спустился вниз приготовить себе кофе после бессонной ночи, газета лежала на кухонном столе.

«Интересно, — подумал я, — заходили ли на кухню отчим с матерью, и если да, видели ли этот заголовок? Может, мне лучше спрятать газету?» Я озирался в поисках подходящего места и в этот момент услышал шаги: мать спускалась на кухню. Было уже поздно.

— Этот ублюдок Рамблер! — кричала она. — Поганец, все перевернул с ног на голову!

Она ворвалась в кухню в светло-голубом стеганом халате и белых шлепанцах. Схватила газету со стола и стала внимательно изучать статью на первой полосе.

— Здесь сказано, что Фармацевт впал после скачек в депрессию! — крикнула она через плечо, явно обращаясь к отчиму, который благоразумно остался наверху. — Здесь нет и слова правды, черт побери! Да и откуда этому Рамблеру знать? Ведь он все время торчал в баре. Он же пьяница, всем известно.

Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, при этом протез издавал тихое металлическое клацанье.

— О, привет, — похоже, мать только что меня заметила. — Читал эту чушь собачью? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Так и не читай! — Она швырнула газету обратно на стол. — Море грязного вранья.

И с этими словами она резко развернулась и быстро стала подниматься наверх, изрыгая проклятия, непристойности и сообщая всему миру о том, что «оторвет Рамблеру голову, чтоб в следующий раз неповадно было».

Я наклонился, перевернул газету и стал читать.

«ОТ НАШЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА ГОРДОНА РАМБЛЕРА СО СКАЧЕК В ЧЕЛТЕНХЕМЕ», — гласил подзаголовок. Я пробежал глазами строчки:

«Джозефин Каури просто лишилась дара речи, после того как ее надежда, восьмилетний жеребец Фармацевт, главный претендент на победу в „Золотом кубке“, финишировал вчера последним в Челтенхеме, в скачках на приз „Джейнс Бэнк“. Лошадь не вынесла трехмильной гонки, завершила дистанцию шагом и была явно не в форме. Руководство Челтенхема назначило Фармацевту рутинную проверку с взятием всех необходимых анализов.

Уже не впервые за последние несколько недель лошади миссис Каури выдыхаются и не в силах достойно выступить на больших скачках. Ее столь многообещающего в стипль-чезе новичка по кличке Сайентифик постигла та же участь в декабре, в Кемптоне; много вопросов вызвало и выступление еще одного жеребца Каури, Орегона, на прошлой неделе в Ньюбери, где он, являясь разрекламированным фаворитом, не смог прийти к финишу первым.

Неужели Джозефин теряет свою пресловутую магическую силу, которая помогала ей выиграть не только множество призов, но и завоевать всеобщее уважение? Когда до фестиваля в Челтенхеме остается всего пять недель, чего мы вправе ожидать от ее подопечных: фантастических достижений, или же лошадей Каури просто перехвалили, и они не могут побеждать?»

У Гордона Рамблера не было однозначных ответов на эти вопросы. И навешивать ярлыков он не стал. Продолжал рассуждать на тему того, что, возможно, миссис Каури слишком перегружает лошадей на домашних тренировках и ко времени, когда они попадают на ипподром, пик формы у них уже позади. Это не первый случай, когда тренер неумышленно «проигрывает скачки на галопах», так бывает, хотя с моей мамой это явно был не тот случай, при ее-то колоссальном опыте. А возможно, писал далее Рамблер, она просто потеряла свое волшебное чутье и везенье.

Ну, уж способности орать и ругаться она не потеряла, это точно. Я слышал, как она бушует наверху, хотя слов не различал. Наверняка и отчиму тоже досталось, попал под горячую руку. Мне даже было почти жаль его. Почти…

* * *

Я решил, что лучше убраться из дома на какое-то время, и отправился побродить вокруг конюшен.

Блок ближайший к дому, там, где жил Ян Норланд, являл собой одну из сторон четырехугольного комплекса строений, в каждом по двадцать четыре стойла.

Когда мать отсудила эту собственность у первого мужа, стойл было значительно меньше — всего две линии деревянных коробочек. Но ко времени, когда мой отец девять лет тому назад собрал свои вещички и ушел, мать построила первую конюшню из красного кирпича, вполне основательное сооружение. Вторая добавилась, когда мне было пятнадцать, третья — относительно недавно, на том месте, где прежде был круговой загон для выгула. И еще оставалось достаточно места, чтобы построить четвертый блок.

Даже в воскресное утро жизнь здесь била ключом. Лошадей нужно кормить и поить все семь дней в неделю, хотя мать, наряду с многими другими тренерами, противостояла искушению считать воскресенье всего лишь еще одним днем, когда лошадей можно выпустить и погонять по округе. Думаю, сдержало ее то обстоятельство, что за работу по воскресеньям штату полагается двойная плата, а вовсе не религиозные соображения.

— Доброе утро! — крикнул мне Ян Норланд, выходя из одного из стойл. — Все еще здесь?

— Да, — ответил я. А про себя подумал: «Странно, вчера я вроде бы не вдавался в подробности моих взаимоотношений с родственниками». — Почему бы мне не быть здесь, а?

— Причин нет, — с улыбкой заметил он. — Однако…

— Однако что?

— Ну, просто миссис Каури у нас не любит, когда гости остаются на ночлег. Отправляет по домам сразу после обеда.

— Это и мой дом тоже, — заметил я.

— О, — кивнул он. — Ну да, наверное.

Он был явно смущен — из-за того, что наговорил лишнего сыну своей нанимательницы. И не напрасно. Длинный у него язык, что есть, то есть.

— Как поживает Фармацевт? — спросил я, вознамерившись выведать у него как можно больше.

— Отлично, — уклончиво ответил Ян.

— Вот как? Даже отлично? — удивился я.

— Ну, конечно, немного устал после вчерашнего, — пробормотал он. — Но в целом с ним все о'кей.

— И никакого поноса? — не отставал я.

По взгляду, которым он одарил меня, я понял: этот парень уже жалеет, что так вчера разоткровенничался и сказал мне о поносе.

— Нет, — коротко ответил он.

— Ну а сам-то он как себя чувствует?

— Я же сказал, он просто устал. — Ян взял ведро и начал наполнять его водой из-под крана. — Вы уж извините, но мне надо идти. Дела. — Намек на то, что разговор окончен.

— Да, конечно, — кивнул я. И зашагал прочь, но затем вдруг остановился, обернулся. — А в каком стойле Фармацевт?

— Миссис Каури не разрешает пускать к нему, — сказал Ян. — Во всяком случае, сейчас.

— Почему нет? — обиженно спросил я.

— Просто не разрешает, и все тут, — ответил он. — Миссис Каури никому не позволяет шастать вокруг конюшен. Даже владельцам не разрешает видеть своих лошадей, только в ее сопровождении.

— Чушь, — заметил я «командирским» голосом. — Я не кто-нибудь, ты же знаешь. Я ее сын.

Он, похоже, дрогнул и собирался что-то сказать, но спасло его появление нанимательницы.

— Доброе утро, Ян, — громко сказала мать, выходя из-за угла и устремляясь прямо к нам. На ней был все тот же светло-голубой стеганый халат и белые шлепанцы. Только поверх накинут длинный плащ-дождевик, а поверх тапочек надеты зеленые резиновые сапоги.

— Доброе утро, мэм, — с облегчением ответил Ян. — Вот как раз беседую с вашим сыном.

— Вижу, — недовольным тоном заметила она. — Напрасно. Ты вчера ему и так слишком много наговорил.

Ян густо покраснел и бросил в мою сторону неодобрительный взгляд.

— Извините, мэм, — тихо пробормотал он.

Она кивнула, точно давая понять, что тема закрыта. Яну досталось не слишком сильно, но я был уверен: болтливость ему еще не раз припомнят. Затем она обернулась ко мне.

— А ты что здесь делаешь, позволь узнать? — недовольным тоном спросила она.

— Да просто хожу, смотрю, — с видом воплощенной невинности ответил я.

Мне было тридцать два года, и я все еще являлся капитаном на службе ее величества королевы. До недавнего времени командовал подразделением из тридцати человек, храбро сражался, бил врага, а теперь ощущал себя напроказившим мальчишкой-четвероклассником, которого под навесом для велосипедов застукала курящим классная руководительница.

— Не надо, — бросила она мне тем же тоном, каким до сих пор говорила с Яном.

— Это почему? — воинственно произнес я. — Тебе есть что скрывать?

Ян чуть не поперхнулся. То был не слишком тактичный комментарий, в глазах матери вспыхнул гневный огонек. Однако она всегда умела взять себя в руки в нужный момент. Ведь рядом находился один из служащих. А выяснять отношения в присутствии слуг не принято.

— Ну, разумеется, нет, — с вымученной улыбкой ответила она. — Просто не хочу, чтоб беспокоили лошадей.

Я не понимал, как можно побеспокоить лошадей, если человек бродит неподалеку от конюшен, даже не заглядывая в стойла, но говорить этого вслух не стал.

— А как чувствует себя Фармацевт? — осведомился я.

— Как раз шла взглянуть на него, — ответила мать, игнорируя просьбу в моем голосе. — Идем, Ян, — добавила она и быстро зашагала к стойлам, Ян — за ней.

— Вот и прекрасно. — Я тоже двинулся вслед за ними. — Я с тобой.

Мать ничего не ответила, лишь ускорила и без того быстрый шаг, Ян уже едва поспевал за ней. Возможно, подумала, что мне, безногому инвалиду, за ней не угнаться. Наверное, не без оснований.

Я, как мог быстро, шагал вдоль конюшен, затем — по проходу к следующему блоку. Если мать вообразила, что может обскакать меня и я не увижу, куда она направляется, то сильно заблуждалась. Я видел, как она сняла засов и вошла в стойло в самом дальнем конце, куда втянула за собой Яна, а затем захлопнула дверь. Тоже мне, придумали, будто их нельзя там достать. Даже я знал, что двери стойл запираются только снаружи. Может, стоит запереть их на засов и выждать какое-то время? То-то будет забава!

Но вместо этого я приоткрыл верхнюю половинку двери и заглянул внутрь.

Мать стояла спиной ко мне, низко наклонившись, выставив к двери внушительных размеров зад. Я не счел это оскорблением в свой адрес, поскольку все же рассмотрел, что она поглаживает ноги Фармацевта, проверяет, нет ли у него жара или напряжения в сухожилиях. Ян придерживал жеребца за ошейник, чтоб тот не делал резких движений. Сколь ни покажется странным, но мать после быстрого осмотра сочла, похоже, состояние лошади удовлетворительным.

— А когда будут готовы анализы? — необдуманно спросил я.

— Какие еще анализы? — недовольно спросила она.

— Ну, как же, те, что приказали сделать распорядители скачек.

— А откуда тебе об этом известно? — спросила она.

— Прочел сегодня утром в «Рейсинг пост».

— Я же тебе говорила, чтоб не смел читать эту статейку! — рассердилась она.

— Знаешь, я не всегда делаю то, что мне говорят, — сказал я.

— Да, — кивнула мать. — В том-то и проблема. Всегда был таким.

Она резко развернулась и вышла, оставив меня и Яна вдвоем.

— А что ты думаешь? — спросил я конюха.

— Знаете, не надо меня вовлекать, — взмолился он. — И без того неприятностей хватает. — И повернулся к двери.

— Но разве вчера вечером Фармацевту не вызывали ветеринара? — крикнул я ему в спину.

— Я же сказал, — не останавливаясь, бросил он через плечо, — не надо втягивать меня в эти дела. Мне нужна работа.

Я крикнул ему вслед:

— Неужели не понимаешь, что никакой работы у тебя не будет, если кто-то портит лошадей? Нигде и никакой работы. А конюшни эти вообще закроют.

Он остановился и зашагал назад, ко мне.

— Неужели думаете, я этого не понимаю? — спросил он сквозь стиснутые зубы.

— Тогда, наверное, надо что-то делать, верно?

— Ничего, — ответил он.

— Ничего?

— Вот именно. Ровным счетом ничего. Если проболтаюсь, потеряю работу и у меня не будет не только этой работы, но и рекомендаций. А без них куда устроишься?

— Все лучше, чем иметь репутацию отравителя лошадей, — заметил я.

Он молча смотрел на меня.

— Пока что все анализы давали отрицательный результат. Будем надеяться, и на этот раз тоже.

— Но ведь сам ты считаешь по-другому? — сказал я.

— Происходит что-то странное. Это все, что я знаю. А теперь позвольте мне заняться работой. Пока она у меня еще есть.

И он быстро отошел, оставив меня одного в коридоре у стойла Фармацевта. Я приоткрыл верхнюю часть дверки и снова взглянул на жеребца. Вчера, на экране телевизора, он выглядел значительно лучше. Так мне, во всяком случае, казалось.

Но я ведь не ветеринар.

* * *

Атмосфера в доме отдавала ледяным холодом, это еще мягко сказано. Температура ниже нуля, это ясно, и я ничем не мог помочь ни Фармацевту, ни другим лошадям. На это у меня просто не было денег.

— Но, Джозефин, мы не можем себе этого позволить.

Отчим почти кричал. Они с матерью сидели в маленьком кабинете, недалеко от холла, пока я тихо сидел себе на кухне и подслушивал. Они, наверное, слишком увлеклись спором и не слышали, как я вошел со двора через заднюю дверь, пристроился на кухне и слушал.

Возможно, кто-то сочтет, что подслушивать чужие разговоры нехорошо, неприлично. И эти люди на сто процентов правы.

— Но мы должны найти на это средства, — резко возразила ему мать. — Больше, чем в этом году, зарабатывать на лошадях мне ни разу не удавалось.

— Да, это так, но у нас имеются и другие проблемы. И их следует учитывать, в том числе и бесконечные отступления от твоего маленького, но разрушительного плана. — Голос отчима звучал крайне недовольно, даже угрожающе.

— Прошу, не начинай все сначала. — А вот ее тон изменился, стал примирительным, даже извиняющимся.

— Но ведь это правда, — безжалостно продолжал отчим. — Без этого мы вполне могли бы купить тебе новенький «БМВ». Впрочем… будем надеяться, что наш старый «Форд» еще как-то можно довести до кондиции. Так что лишних денег в настоящее время у нас нет, сама понимаешь.

Мне было страшно любопытно, о каком таком маленьком, но разрушительном плане, лишившем этих людей денег, шла речь. И почему один из лучших тренеров в стране не в состоянии купить себе новый «БМВ», вместо того чтобы возиться с ремонтом старого «Форда». Впрочем, до сих пор я не замечал, чтоб мою мать волновали марка и состояние машины, на которой она ездит.

Мне очень хотелось слушать этот разговор и дальше. Но одновременно совсем не хотелось, чтоб меня застукали за подслушиванием, а потому я осторожно встал и тихо задвигался на одной здоровой ноге, направляясь из кухни к задней двери. Эту методику я разработал еще в госпитале, когда по ночам приходилось снимать протез. Я научился очень ловко передвигаться походкой «пятка — носок», так называли это физиотерапевты.

Я еще слышал громкий голос матери:

— Но ради всего святого, Дерек, должен же быть какой-то выход!

— И что ты предлагаешь? — рявкнул в ответ отчим. — Мы даже не знаем, кто это.

Я приоткрыл заднюю дверь на несколько дюймов, затем нарочито громко хлопнул ею.

Разговор тотчас прекратился.

Я прошел через кухню в холл, правая нога издавала узнаваемое клацанье, когда я ставил ее на пол. Из двери кабинета вышла мать.

— Привет, — как можно ласковее произнес я.

— Привет, дорогой, — ответила она, делая особый упор на «р». Потом шагнула ко мне, и на секунду даже показалось, что сейчас она меня поцелует, но этого не произошло. — Скажи, пожалуйста, — начала она, — ты к нам надолго?

— Да я только что приехал, — с улыбкой ответил я. — Пока что еще не думал об отъезде.

«Еще как думал».

— Просто у всех людей свои планы, — заметила она. — Не думай, это вовсе не означает, что я хочу, чтоб ты уехал. Но хотелось хотя бы приблизительно знать когда.

— Еще не решил, куда поеду дальше, — сказал я.

— Но ведь ты собирался вернуться в армию. — Это был не вопрос, скорее утверждение.

— Это не так-то просто. Мне нужно время окончательно поправиться, залечить все раны. И даже после этого… Вообще они не слишком жаждут моего возвращения. Все решится, когда я вернусь из отпуска.

— Что? — Она искренне удивилась. — Но они должны принять тебя обратно. Ты был ранен, работая на них, исполняя свой воинский долг. И они просто обязаны нанять тебя на работу.

— Мам, это не просто какая-то там работа, — сказал я. — Мне нужно набрать форму, чтоб воевать дальше. В том и состоит призвание солдата.

— Но ведь ты можешь заниматься и чем-то другим, — возразила она. — Уверена, им нужны люди с организаторскими способностями. Люди, которые могут исполнять бумажную работу. Им ведь вовсе не обязательно бегать и драться, верно?

Тут из двери кабинета вышел отчим. Притворил ее, привалился спиной к косяку.

— Но, Джозефин, дорогая, не думаю, что Том готовился к армии для того, чтоб перебирать бумажки. — Он заглянул мне прямо в глаза, и впервые за двадцать четыре года между нами возникло некое подобие взаимопонимания.

— Дерек прав, — сказал я.

— И на сколько же тебя отправили из армии в отпуск? — спросила мать. — Сколько времени должно пройти, прежде чем они решат, годен ты или нет?

— Шесть месяцев.

— Шесть месяцев! Но не станешь же ты торчать здесь целых полгода!

Да, это вряд ли. Я прибыл всего восемнадцать часов назад, и мне уже дают понять, что я загостился.

— Ладно, на этой неделе придумаю, куда двинуть дальше, — сказал я.

— О, дорогой, не подумай, я вовсе не собираюсь вышвыривать тебя из дома, — сказала она. — Но полагаю, так будет лучше для всех нас.

«Для тебя — в первую очередь, — с горечью подумал я. — Но, наверное, так будет действительно лучше для всех нас. Потому как новый масштабный скандал не за горами».

— Могу платить тебе аренду. — Я сказал это нарочно, с целью определить реакцию.

— Не говори глупостей, — ответила мать. — Это твой дом. И платить за проживание здесь ты не обязан.

Мой дом, однако я не могу в нем остаться. Мать не оценила иронии в моих словах.

— Но небольшие взносы на питание были бы не лишними, — вставил отчим.

Да, должно быть, дела у них совсем плохи. Хуже некуда.

* * *

Днем я снова растянулся на постели, уставился в потолок с лепниной и стал думать, что же делать дальше.

Жизнь в госпитале была расписана по минутам: ранний подъем; чашка чая; чтение газеты; завтрак. Затем шли утренние физиотерапевтические процедуры в реабилитационном центре; потом возвращение в палату на ленч; дневные физиотерапевтические процедуры; возвращение в палату; просмотр вечерних новостей по телевизору; чтение книг или просмотр других телепередач; ужин с горячим питьем; затем оставалось только выключить свет и лечь спать. Каждый день одно и то же, за исключением того, что по воскресеньям процедуры не проводились ни утром, ни днем.

А сейчас без двадцати двенадцать, и я лежу на постели и ровным счетом ничего не делаю вот уже часа три. С того момента, как в пух и прах разругался с матерью на стоянке для автомобилей перед домом.

Она осматривала свою машину, и я не смог удержаться от искушения и сказал ей, что давно пришло время поменять старенький синий «Форд» на что-то более новое и пристойное.

— Не твое собачье дело, — злобно прошипела она в ответ и окинула меня гневным взглядом.

— Извини, — сказал я, изображая удивление. — Не ожидал, что мое скромное замечание выведет тебя из равновесия.

— Оно и не вывело, — буркнула она, уже взяв себя в руки. — И машина в полном порядке.

— Но тренеру твоего статуса подобает иметь автомобиль получше. Как тебе, к примеру, «БМВ»?

Мне показалось, она снова закричит, разразится потоком брани, и я уже пожалел, что сказал это. Зачем? Я пытался взглянуть на себя ее глазами, и мне не понравилось то, что я увидел. Ни капельки не понравилось. А потому я развернулся и пошел к дому. Поднялся в спальню, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой.

Сколько еще, думал я, мне предстоит проторчать в этой комнате, наказывая себя за свои грехи? Час? День? Неделю? Всю жизнь?..

Я уселся на край кровати и решил написать письмо сотрудникам реабилитационного центра, поблагодарить их за заботу, извиниться за свой несносный характер и отсутствие чувства юмора.

Может, тогда поверят, что я искренне раскаиваюсь.

Глава 04

Остаток воскресенья прошел в доме Каури тихо и спокойно, все его обитатели, представители людского племени, оставались на безопасном расстоянии друг от друга.

Днем я сходил в Лэмбурн, решил прогуляться просто ради того, чтоб не торчать дома, ну и потом, конечно, было любопытно посмотреть, что там изменилось за пятнадцать лет. Идти далеко я не собирался. Всего неделю назад или около того распрощался с костылями, и нога уставала при ходьбе.

Домов стало больше, появился целый участок, застроенный симпатичными новенькими коттеджами с крохотными, с почтовую марку, садиками — выросли они на поле, где некогда выгуливали лошадей. Но в остальном деревня мало изменилась, и улицы ее выглядели в точности так, какими я запомнил их еще мальчишкой, развозя утренние газеты.

Да и с чего бы ей было меняться? Прошедшие пятнадцать лет сильно изменили меня, но эти годы в сравнении с длинной историей деревни под названием Лэмбурн — сущий миг, не более.

Согласно современным официальным документам, поселение это возникло еще в девятом веке и деревня с церковью получили свое название по воле Альфреда, могущественного короля саксонцев, единственного монарха Англии, которого именовали Великим.

Но на самом деле у Лэмбурна была куда более древняя история, и прошлое поселения уходило корнями не в Средневековье, но в более далекие времена. На холмах к северу от современной деревни нашли во время раскопок многочисленные предметы бронзового века. Нашли здесь и остатки Риджвея — этой супертрассы каменного века, некогда связывавшей побережье Дорсета с заливом Уош на востоке.

Сегодня Лэмбурн и его окрестности известны под названием Долина скаковых лошадей. Но «лошадиная индустрия» зародилась здесь относительно недавно. Записи в архивах показывают, что скаковых лошадей начали тренировать здесь в конце восемнадцатого века, но лишь сто лет спустя, когда провели железную дорогу, Лэмбурн превратился в национальный центр скачек, в особенности скачек с препятствиями, и стал соперничать с Ньюмаркетом. Поездами лошадей отправляли на скачки все дальше и дальше от дома, так получил развитие столь популярный в Англии национальный конный спорт.

Но фактором, сыгравшим главную роль в превращении Лэмбурна в сущий рай для лошадей, стала геология, и человек был здесь совершенно ни при чем.

В то время как округлые покатые холмы Беркшира просто идеально подходили для выработки правильного галопа, то, что лежало под слоем дерна, представляло настоящую драгоценность. Холмы Дауне и Чилтерн формировались миллионы лет назад из осадочных пород на месте, где некогда находилось доисторическое море, богатое органическими веществами. Миллиарды и миллиарды простейших морских организмов умирали, их скелеты опускались на дно, спрессовывались и окаменевали под давлением, превращались в скалы, в белый мел, который мы видим сегодня. Почти чистый карбонат кальция, и трава, которая растет на нем, богата кальцием — идеальная пища для скаковых лошадей, ведь кальций укрепляет кости, способствует их росту.

Я прошел через центр деревни, мимо норманнской церкви, которая где-то в двенадцатом веке пришла на смену более ранней, саксонской. И хотя я не являлся постоянным прихожанином, но бывал в церкви Лэмбурна много раз вместе с другими мальчиками и девочками из местной начальной школы. Осталось воспоминание: там страшно холодно, и дело было не только в низких температурах. Видимо, осознание того, что где-то у тебя под ногами, здесь, прямо под каменным полом, похоронены люди, и давало ощущение холода. Хорошо помню, как чрезмерно развитое детское воображение заставляло вздрагивать, а по коже бежали мурашки. То же самое произошло и сейчас.

Я остановился и подумал: все же странно, что при мысли о том, что тут лежат давно захороненные тела, я начинаю дрожать. Ничего похожего я не испытывал в Афганистане, где кругом было полно тел талибов, которых я сам недавно отправил в могилы.

Я продолжил свой путь.

Центр деревни почти не изменился, хотя у нескольких магазинчиков были теперь другие названия, а некоторые сменили профиль.

Я зашел в универсам, купить себе сандвич на ленч, и терпеливо стоял в очереди в кассу.

— О, привет, — сказала женщина, сидевшая за аппаратом и пристально смотревшая на меня. — Ты ведь Том, верно? Том Каури?

Я взглянул на нее. Примерно моего возраста, с длинными светлыми волосами, убранными в конский хвост. На ней был темно-серый свитер свободного покроя, видимо призванный закамуфлировать чрезмерно пышные формы.

— Том Форсит, — уточнил я.

— Ах, ну да, верно, — сказала она. — Теперь вспомнила. Но твоя мать — миссис Каури, так? — Я кивнул, она заулыбалась. Я протянул сандвич и банку пива. — Так ты меня не помнишь, нет? — спросила она.

Я присмотрелся повнимательней.

— Простите, — сказал я. — Нет, не припоминаю.

— Я Вирджиния, — с надеждой произнесла она.

Я продолжал тупо смотреть на нее.

— Вирджиния Бейли, — добавила она. — Джинни. — Последовала выжидательная пауза. — Из начальной школы. — Снова пауза. — Ну, правда, тогда я была Джинни Вортингтон.

Джинни Вортингтон из начальной школы?.. Я снова взглянул на нее. Смутно припомнилась девочка по имени Джинни, но волосы у нее были черные, а сама тощая как палка.

— Уже давно крашу волосы, — пояснила она. И нервно хихикнула. — Ну и набрала несколько фунтов, как ты заметил, это после родов.

Вирджиния Бейли, пухленькая и белокурая, она же Джинни Вортингтон, худенькая брюнетка. Одно и то же лицо.

— Страшно рад видеть тебя, — сказал я, покривив душой.

— А ты сейчас у матери живешь? — спросила она.

— Да.

— Вот и славно. — Она сканировала мои покупки. — Такая эффектная женщина, твоя мама. С тебя три двадцать. — Я протянул ей пятифунтовую банкноту. — Она у нас здесь настоящая звезда. — Джинни протянула мне сдачу. — Все наши местные страшно гордятся ею, надо же, получила такую премию! — Она положила мой сандвич и банку с напитком в пластиковый пакетик. — Очень была рада повидать тебя.

— Спасибо. — Я взял пакетик. — Я тоже страшно рад. — И уже собрался уходить, но затем остановился и спросил: — Какую премию?

— Как, разве ты не знаешь? — удивилась она. — Национальную премию «Женщина года». Буквально в прошлом месяце. В Лондоне. И вручал ее не кто-нибудь, а сам принц Уэльский. По телевизору показывали.

Я тупо смотрел на нее. Неужели был настолько поглощен собственными делами и проблемами, что не заметил, как мать получила такую высокую награду?

— Прямо не верится, что ты не знал, — заметила Джинни.

— Да меня в тот момент просто не было в стране, — рассеянно пробормотал я.

И снова повернулся к выходу.

— Можешь прийти чуть попозже и угостить меня выпивкой, — бросила мне Джинни в спину.

Меня так и подмывало спросить, с какой такой радости я должен угощать ее выпивкой, а она меж тем продолжила:

— Мой старик устраивает вечеринку в «Виллрайт» в честь моего дня рождения. Будут и другие, из школы. И ты тоже приходи.

— Спасибо, — ответил я. — Где это будет?

— В «Виллрайт», — повторила она. — «Виллрайт Армс». В семь вечера.

— Сегодня?

— Ну да.

— Так, значит, у тебя сегодня день рождения?

— Ага, — кивнула она и улыбнулась.

— Ну, тогда с днем рождения тебя, Джинни, — с улыбкой сказал я.

— Ага. Спасибо. — Она тоже улыбнулась во весь рот. — Так приходи сегодня, если сможешь. Повеселимся.

Я с трудом представлял, что за веселье может ждать меня в местном пабе на вечеринке в честь дня рождения девушки, которую я почти не помнил, в компании других людей, которых тоже наверняка не вспомню. И которые не имеют со мной ничего общего, ну, разумеется, кроме того факта, что двадцать лет тому назад мы ходили в одну школу.

«А с другой стороны, — подумал я, — все лучше, чем провести еще один выматывающий душу вечер за обедом с отчимом и матерью».

— Ладно, — кивнул я. — Приду.

— Вот здорово! — воскликнула Джинни.

Так что пришлось пойти.

* * *

Вечеринка оказалась куда лучше, чем я ожидал, а ведь я едва не отказался.

К семи часам вечера небо почернело и полил дождь, крупные капли вертикально падали в лужи между домом и конюшнями, образуя крупные пузыри.

Я посмотрел на свои туфли из черной кожи, то была единственная пара обуви, и подумал: может, лучше остаться дома, перед телевизором? Заодно посмотреть еженедельное автомобильное шоу и вынудить мать сменить старый «Форд» на что-то новенькое.

Хотя, наверное, все равно ничего не получится.

И вместо этого я решил выяснить, можно ли натянуть высокий резиновый сапог на искусственную ногу. Впрочем, я мог надеть на здоровую ногу одну туфлю, а протез оставить как есть. Вряд ли он испортится от воды, но, с другой стороны, вид человека, шагающего по улицам с одной босой искусственной ногой, может перепугать соседей, уже не говоря о людях в пабе.

В кладовой я нашел самую большую пару резиновых сапог, и, что удивительно, они прекрасно мне подошли. Я также позаимствовал у матери длинный плащ-дождевик и кепи — у отчима. И отправился в «Виллрайт Армс» относительно хорошо защищенный, хотя капли воды все же попадали за воротник и стекали по спине.

— Я уж думала, ты не придешь, — сказала Джинни, пока я стоял в предбаннике и снимал плащ, оставляя на белом каменном полу огромные лужи. — Тем более в такую жуткую погоду.

— Псих, — согласился с ней я.

— Кто? Ты или я? — спросила она.

— Да оба хороши.

Она расхохоталась. Джинни изо всех сил старалась организовать мне радушный прием. И это было делом непростым. Уж лучше бы она оставила меня в покое и веселилась с другими гостями. Мужу ее это тоже не понравилось, и я принял это как добрый знак — значит, брак у них крепкий и по любви. Но насчет меня беспокоиться ему не стоило. Джинни, конечно, женщина славная, но не в моем вкусе.

А кто, интересно, в моем вкусе?

Я переспал со многими девушками, но то были ничего не значащие мимолетные связи, иногда всего на одну ночь. Настоящей подружки у меня никогда не было. В то время как в Сэндхерсте, а потом и в полку друзья мои, молодые офицеры, заводили серьезные романы, даже женились иногда. Я же, если честно, был женат только на армии. Без сомненья, я до сих пор был влюблен в армию и, уж определенно, собирался прожить с ней и только с ней, пока смерть не разлучит нас.

Но так уж вышло, что разлучила нас не смерть. Расстались мы из-за сущего пустяка — ампутированной после ранения ноги.

— Чем зарабатываете на жизнь? — спросил меня муж Джинни.

— Как раз в поисках работы, — ответил я.

— Ну а раньше-то чем занимались? — не отставал он.

«Господи, — подумал я, — почему бы прямо не сказать ему, что служил в армии? Разве я не гордился тем, что являюсь солдатом? Правда, то было до ранения. А сейчас, получается, не горжусь?»

— Банкир, — ответил я. — Работал в городе.

— Стало быть, рецессия достала? — с явной насмешкой в голосе заметил он. — А вся проблема в том, что выплачивали слишком большие бонусы. — Он кивнул. Он знал.

— Может, вы и правы, — ответил я.

Нас было семеро, и стояли мы, облепив бар. Помимо Джинни с мужем, здесь были еще две супружеские пары. Я не узнавал никого, ни один из этой четверки не выглядел по возрасту достаточно старым, чтоб ходить со мной в начальную школу.

Один из мужчин шагнул к стойке заказать для всех выпивку.

— Я кого-нибудь из них знаю? — тихо спросил я у Джинни, кивком указав на компанию.

— Нет, этих нет, — ответила она. — Думаю, погода отпугнула других гостей.

Я уже начал подумывать о том, как бы незаметно смотаться отсюда, как вдруг дверь отворилась, и в бар вошла еще одна пара, оставляя лужи на полу.

По крайней мере, мне показалось, что это пара, — до тех пор, пока они не скинули плащи. Две девушки — вернее, две молодые женщины, — и одну из них я узнал тотчас же, как только она сняла шляпу и встряхнула головой с длинными белокурыми волосами.

— Привет, Изабелла, — сказал я.

— Господи, — пробормотала она. — Вот уже лет сто, как никто не называл меня Изабеллой. — Потом пригляделась. — Черт побери! Это же Том Каури!

— Том Форсит, — поправил ее я.

— Ну да, да, знаю, — смеялась она. — Это я нарочно тебя так назвала. Всегда любила поддеть.

Что правда, то правда. Она всегда поддразнивала меня, порой довольно безжалостно, и это несмотря на то, что в возрасте десяти лет я был безумно влюблен в нее и даже попросил выйти за меня замуж. Она немного поправилась с тех пор, но это ей даже шло. Все у нее было на месте.

— Как же теперь тебя зовут? — спросил я.

— Белла, — ответила она. — Или Иззи. Только мама по-прежнему называет меня Изабеллой, в основном когда сердится.

— И часто ты ее расстраиваешь? — небрежно спросил я.

Она заглянула мне прямо в глаза, улыбнулась:

— Стараюсь как можно чаще.

«Вот это да», — подумал я.

* * *

Мы с Изабеллой почти полностью игнорировали празднование дня рождения Джинни, возобновив старую свою дружбу. А мне показалось, что и прежнее чувство к ней вернулось.

— Ты замужем? — почти сразу осведомился я.

— Тебе-то что за дело? — ответила она.

— Ну, просто хотелось бы знать, на чем стою, — то был довольно неуклюжий ответ.

— А самому-то тебе как кажется, на чем ты стоишь? — с долей ехидства спросила она.

Я стоял на своей единственной ноге. Что, интересно, она на это скажет?

— Ладно тебе, давай рассказывай, — попросил я.

Но за весь вечер она так и не ответила на этот вопрос, и это несмотря на то, что я намеками, косвенно, спрашивал ее об этом раза три-четыре. И в конце пришлось воспринять ее молчание как положительный ответ, оставалось только гадать, кто же этот счастливчик.

Часов в десять народ начал расходиться, и я спросил разрешения проводить ее до дома.

— С чего ты взял, что я сюда пешком пришла? — спросила она.

— Слишком уж промокла. Не похоже, что бежала от машины до двери.

— Тоже мне, умник нашелся! — рассмеялась она. — Ладно, так и быть. Но только проводить, и только до дома. Никаких бонусов.

— Ни разу прежде не слышал, что это называют бонусом, — рассмеялся я. — Неудивительно, что все банкиры так цепляются за эти самые бонусы.

Она тоже засмеялась, и мы вместе вышли из бара, но руки она засунула глубоко в карманы плаща, так что у меня не было ни малейшего шанса словно ненароком взять ее за руку.

Какая-то часть меня отчаянно истосковалась по женщине, хотя бы просто по сексу.

Секс был очень давно. Прошло с полгода, а то и больше с того момента, как я уговорил одну девушку лечь со мной в постель. Рассказывал ей о своих героических сражениях с таинственным врагом, разные истории о том, что мужчина должен оставаться мужчиной, плел что-то на тему того, что тестостерон исходит из каждой поры моего тела, что я могу удовлетворить за ночь десять девственниц, если не больше. В этих играх я был хорош, но с тех пор многое изменилось, возможности мои в этом плане были ограничены, если вообще от них что-то осталось.

Шесть месяцев — это долгое время, и подобие удовлетворения доводилось испытывать, только когда медсестра задевала губкой мои гениталии и смущенно заливалась при этом краской.

Мне чертовски хотелось «получить бонус» с Изабеллой, пусть даже сейчас и прямо здесь, на улице, под проливным дождем. Но шансов не было практически никаких, даже когда она вдруг резко остановилась.

— Что за звук? — спросила она.

— Какой еще звук? — Я остановился рядом с ней и поежился от дурного предчувствия.

— Ну, какое-то бряканье или звяканье. — Она прислушалась. — Странно. Теперь прекратилось.

Она двинулась дальше, я — следом.

— Ну вот, опять! — воскликнула она. — Он идет от тебя во время ходьбы.

— Да ничего подобного, — тихо ответил я. — Я ведь в сапогах.

Она явно смутилась. На мне действительно были высокие резиновые сапоги. И они никак не могли производить шума, уж тем более — звяканья.

— Нет, погоди-ка, — сказала она. — Это какой-то металлический звук. А на тебе резиновые сапоги. Тогда как же это получается?

— Да брось ты, проехали, — резко произнес я, вконец смущенный и рассерженный. Причем я больше сердился на себя, чем на нее, за то, что не решился сказать правду.

Но она не унималась.

— Да ладно тебе! — Теперь она снова смеялась. — Ну, говори, что там у тебя? Какая-то игрушка, да? С целью заманить девушку в свои сети? — Она танцующим шагом отошла в сторонку и, смеясь, стала смотреть вниз, выискивая источник странного звука.

Выбора не было.

— У меня протез, — тихо произнес я.

— Что? — Она, похоже, не расслышала и продолжала приплясывать, играя глазами и смеясь.

— Искусственная нога, — сказал я уже громче.

Она резко остановилась.

— У меня только одна нога.

Она стояла неподвижно, глядя прямо мне в глаза.

— О, Том!.. Прости, пожалуйста. — На секунду показалось, что она плачет, но, должно быть, по щекам ее катились капли воды. — О господи! Прости, не сердись.

— Да все в порядке, — грубо буркнул я в ответ.

На самом деле все было далеко не в порядке.

Изабелла стояла и все больше намокала под дождем, хотя казалось, больше промокнуть уже невозможно, пока я рассказывал ей все, что помнил, о том, когда мне оторвало ногу при взрыве, ну и всю последующую историю мытарств по госпиталям.

Она слушала все это с ужасом, затем — сочувственно.

Ей хотелось как-то утешить меня. Но я это презирал. Не хотел, чтоб меня жалели.

И тут вдруг я понял, почему именно вернулся в Лэмбурн, к себе домой. Видимо, подсознательно понимал, что мать не станет сюсюкать надо мной, утешать и обнимать, знала, как я ненавижу все это. Она никогда не стала бы подбадривать меня, проявлять жалость. И никогда бы не стала выражать сочувствие по поводу этого несчастья. Я предпочитал подход Каури: «Живи сам, как хочешь, и дай жить другим».

С горем, если горем можно считать потерю ноги, а как следствие — и карьеры, легче справляться в одиночку.

— Пожалуйста, только не надо меня жалеть, — сказал я.

Изабелла умолкла на полуслове.

— Я и не жалела, — пробормотала она.

— Ну, мне так показалось.

— А ты, получается, трус, — сказала она. — Я всего лишь хотела помочь.

— Не надо мне никакой помощи! — грубо огрызнулся я. — Прекрасно обойдусь и без нее.

— Ладно. — Была заметно, что она обиделась. — Раз уж ты так настроен, лучше нам распрощаться. Доброй ночи.

И с этими словами она развернулась и зашагала прочь, оставив меня одного под дождем, растерянного и смущенного, не знающего, то ли радоваться, то ли горевать, сердиться или сохранять олимпийское спокойствие.

Мне хотелось только одного: бежать куда подальше сломя голову — но даже на это я не был способен — под противный металлический лязг протеза.

* * *

В понедельник утром я отправился в Элдершот забрать свою машину и другие вещи, сданные на хранение.

Изабелла поехала со мной.

Если быть точнее — я поехал с ней.

Она гнала свой «Фольксваген Гольф» в манере, присущей гонщику на мировом чемпионате по ралли.

— Ты всегда так водишь? — осведомился я после того, как мы едва увернулись от столкновения с несущимся навстречу грузовиком.

— Только когда меня не жалеют, — ответила она и окинула меня слишком долгим и пристальным взглядом.

— Лучше на дорогу смотри, — сказал я.

Она не обратила внимания на эти мои слова.

— Прошу тебя, Изабелла, — начал я. — Как-то не хочется погибать в аварии по вине дамочки, гоняющей как сумасшедшая по дорогам, после того, как выжил при взрыве мины.

А до этого она позвонила мне домой. Очень рано. Я все еще был в постели.

— Тебе звонила эта женщина, Уоррен, — сказала мать за завтраком, с особым отвращением произнося имя моей знакомой.

— Женщина Уоррен?

— Ну, она ведь замужем за Джексоном Уорреном.

Я все равно ничего не понимал.

— Кто такой Джексон Уоррен?

— Тебе следовало бы знать, — ответила она. — Живет в Холл.[4] Семья заработала горы денег в колониях. — Звучало все это как-то очень старомодно. — Женился на этой девчонке, когда старая жена умерла. Она лет на тридцать моложе его, это как минимум. Она и звонила. Наглая потаскушка.

Последние два слова она произнесла очень тихо, но вполне различимо.

— И звать ее Изабелла? — спросил я.

— Да, она самая.

«Так, значит, она замужем».

— И что ей было надо? — спросил я.

— Откуда мне знать? Она позвонила, спросила тебя, вот и все.

Маме никогда не нравилось пребывать в положении человека, не знающего всего, что происходит, и этот случай не был исключением.

— Вот уж никогда бы не подумала, что ты знаком с этой женщиной. — И эту фразу она произнесла с каким-то особым неодобрением.

Но я не клюнул на крючок.

Вместо этого вышел из кухни в кабинет и позвонил Изабелле.

— Знаешь, мне так неудобно за вчерашнее, — сказала она.

— Мне тоже.

— Послушай, не могли бы мы встретиться сегодня? Хочу извиниться лично.

— Не могу, — сухо ответил я. — Еду в Элдершот.

— Может, тебя подвезти? — с надеждой спросила она.

— Да нет, не стоит, — ответил я. — В Ньюбери сяду на поезд.

— Нет! Пожалуйста! — теперь она почти кричала. — Позволь мне подвезти тебя. Это самое меньшее, что я могу сделать, чтоб загладить вчерашнюю вину.

Так мы едва не погибли в автокатастрофе при столкновении с грузовиком.

Все, чем я владел в этом мире, не считая военного обмундирования и амуниции, хранилось под замком, в металлическом контейнере в камере хранения в казармах Элдершота, именно оттуда наш полк был переброшен в Афганистан. Все, кроме машины, которая, как я надеялся, до сих пор пылилась где-то на огромной стоянке, расположенной на территории военного лагеря, неподалеку от дороги из Элдершота в Пирбрайт.

— Давай сперва заедем за моей машиной, — сказал я. — И тогда в нее можно будет загрузить все барахло.

— Ладно, — кивнула Изабелла. — А ты уверен, что сможешь вести ее?

— Нет, совсем даже не уверен, — ответил я. — Но скоро узнаем, так это или нет. — Эта проблема беспокоила и меня. На моем «Ягуаре» была установлена автоматическая коробка передач, так что дело придется иметь всего с двумя педалями. Но обе они приводились в движение правой ногой водителя. Я планировал использовать протез для педали газа, а левую, здоровую ногу — для тормоза; две педали — две ноги, все равно что вести гоночную машину на «Формуле-1».

— А у тебя есть страховка и уверенность в том, что сможешь вести… всего с одной ногой?

— Если честно, я ни в чем не уверен. И в этом — тоже, так что не спрашивай. — Я собирался аннулировать прежнюю мою страховку и забрать отсюда машину еще до отправки в Афганистан, но все как-то времени не было. Она была застрахована, и все налоги уплачены за последние пять месяцев, но никто ее не водил, так что, полагаю, они задолжали мне определенную сумму. Но я не сообщил в страховую компанию о том, что был ранен.

Какое-то время мы ехали в полном молчании.

— Почему ты не сказала мне, что замужем? — спросил я.

— Разве это имеет какое-то значение?

— Может, и имеет.

— Но что именно? Тот факт, что я замужем, или то обстоятельство, что муж мой вдвое старше меня?

— И то, и другое.

— Знаешь, до сих пор удивляюсь, что ты этого не знал. Похоже, все остальные в курсе. Помню, был такой скандал, когда мы с Джексоном поженились.

— И давно это было? — осведомился я.

— Семь лет назад, — ответила она. — И прежде чем спросишь, могу сказать: деньги здесь совершенно ни при чем. Просто люблю этого старого плута, вот и все.

— Но не без помощи денег, наверное? — иронически заметил я.

Она покосилась на меня. Глаза гневно сверкнули.

— Ты в точности такой, как и все остальные, — сказала Изабелла. — Ну почему люди вообразили, что все должно вертеться вокруг денег?

— Разве нет?

— Нет, — с вызовом ответила она. — Вовсе нет. Я ничего не получу после его смерти. Я сама отказалась, решила, что мне ничего не надо. Все перейдет к его детям.

— А у вас с ним есть общие дети? — спросил я.

— Нет. — В голосе ее звучало легкое разочарование. — К сожалению, нет.

— Но ты пыталась?

— Вначале — да. Но не сейчас. Слишком поздно.

— Но ведь ты еще совсем молодая.

— Да, верно. Проблема в Джексоне. — Тут она умолкла, не зная, стоит ли продолжать. Потом решилась. — Чертова простата.

— Рак?

— Да, — вздохнула она. — Повезло, что обнаружили на ранней стадии. Врачи говорят, что можно держать под контролем эту гадость с помощью лекарств. Но у них есть ряд, если так можно выразиться, побочных эффектов.

Дальше она ехала в молчании, ловко обогнала медленно двигающийся трактор — как раз вовремя, чтобы избежать столкновения со встречной машиной.

— Ну, а виагру он пробовал? — спросил я.

— Пробовал? — Она рассмеялась. — Слабо сказано. Он заглатывал ее горстями, как какой-нибудь престарелый хлыщ, а эффекта ноль. Всему виной золодекс, один из препаратов. Он полностью вырубает даже намек на сексуальную потенцию. Но все это лишь чисто физическая сторона, умственно он неистов, как прежде.

— Наверное, все это несколько огорчительно, — заметил я.

— Несколько? Это чертовски огорчительно, причем для нас обоих. — Она смущенно покосилась на меня. — Прости, мне не следовало так распускать язык. Слишком много выдала информации.

— Да все нормально, — поспешил уверить ее я. — Уж кто-кто, а я умею хранить тайны. Ну, разве что воскресным газетам сболтну, и то при условии, если хорошо заплатят.

Она рассмеялась.

— Если верить воскресным газетам, писавшим о нашей свадьбе, получалось, что я вышла за него только из-за денег и что секс между двадцатитрехлетней женщиной и мужчиной под шестьдесят является лишь плодом воображения, в основном — его воображения. Полная чушь! Именно секс, вот что привлекло меня в первую очередь.

Я сидел молча и слушал. А что еще мне оставалось делать?

— Мне было восемнадцать, когда мы познакомились. А ему — пятьдесят четыре, но он выглядел гораздо моложе. Каждое воскресенье, по утрам, они с моим отцом играли в гольф. А потом однажды, когда мама с папой уехали, он заскочил, просто спросить, все ли у нас в порядке. Якобы папа забыл предупредить его, что уезжает, вот Джексон и забеспокоился — во всяком случае, так он мне сказал. Но теперь, когда вспоминаю об этом, сильно сомневаюсь. — Она улыбнулась. — Ну, короче говоря, мы с ним оказались в постели. — Она рассмеялась. — Вот как оно было на самом деле, а не веришь — читай воскресные газеты.

— А Джексон в то время был женат?

— О, да, — кивнула она. — Женат, плюс двое детей. Сын и дочь, оба старше меня. Но к тому времени жена была уже очень больна. Рак груди. Я помогала присматривать за ней почти три года, потом она умерла.

— И все это время ты с ним спала? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Ясное дело.

— И жила у них в доме?

— Нет, не с самого начала. Но последние шесть месяцев жизни Барбары провела там. И сын с дочерью относились ко мне как к младшей сестре.

— Наверное, не знали, что ты спишь с их отцом?

— Они это не обсуждали, — ответила она, — но думаю, что знали. А уж их мать — определенно.

— Что? Жена Джексона знала, что ты спишь с ее мужем?

— Конечно. Мы с ней это обсуждали. Она даже дала мне совет, ну, насчет того, как ему больше нравится. И еще говорила, что я помогаю снять с нее груз ответственности.

Как назло, в этот самый момент мы подъехали к лагерю Пирбрайт, так что не удалось выслушать дальнейшие откровения и пикантные подробности взаимоотношений в семье Уорренов.

Изабелла осталась в машине, я пошел на контрольно-пропускной пункт, получить разрешение на въезд.

— Прошу прощения, сэр, — сказал капрал, сидевший в будке. — Я не имею права пропустить на территорию гражданское лицо без соответствующего удостоверения личности.

— А что вы считаете для нее соответствующим удостоверением? — спросил его я.

— Водительские права или паспорт, — ответил капрал.

При ней не было ни того, ни другого. Я заранее спросил Изабеллу об этом.

— Но разве я не могу за нее поручиться? — спросил я.

— Только с разрешения начальства.

— Что ж, давай сюда начальство! — командирским тоном потребовал я.

— Никак не могу, сэр, — ответил он. — Это вам к адъютанту надо обращаться, а он отъехал.

Я вздохнул.

— Ну и что мне прикажете делать? — спросил я его.

— Вы можете пройти, сэр, но до машины на стоянке придется идти пешком.

— Но это же несколько миль! — Стоянка находилась на другом конце лагеря.

— Прошу прощения, сэр, — твердо заметил он. — Но мы обязаны исполнять законы и правила безопасности. Таков порядок. Нет удостоверения, нет и въезда.

«Что ж, это справедливо», — подумал я. В армии очень быстро начинаешь понимать, что порядок есть порядок. И безопасность — превыше всего.

— Тогда попрошу организовать мне какой-нибудь транспорт, — сказал я.

— Простите, сэр, — снова сказал он. — Свободного транспорта на данный момент не имеется.

Тогда я отступил на шаг, задрал штанину на правой ноге на шесть дюймов.

— Как я дойду до своей машины на этой чертовой штуковине? — Я приподнял ногу, затем опустил с характерным металлическим лязгом.

— Афганистан? — спросил капрал.

Я кивнул:

— Да. Мина. В Гильменде. Четыре месяца назад.

— Тогда без проблем, сэр, — сразу засуетился он. — Пусть леди проезжает, а на выезде покажет вот это. — И он протянул мне временный пропуск на автомобиль. — Только никому ни слова.

— Спасибо, — сказал я. — Буду нем как рыба.

Получалось, что отсутствие ноги все же давало кое-какие преимущества.

Смешно, что правила и порядки можно с такой легкостью проигнорировать, если приложить хоть толику здравого смысла. А безопасность? Да какая там безопасность!..

* * *

Я сделал приятное открытие — вести машину с протезом вместо одной ноги было на удивление легко. Немного потренировался на парковке, сделал несколько кругов и почувствовал: теперь можно выезжать и на трассу. И еще я был совершенно уверен, что скорее благополучно доеду до места назначения всего с одной здоровой ногой, нежели рядом с Изабеллой в ее маленьком «Фольксвагене», которым она управляла с помощью обеих ног.

Она решила проехать за мной девять миль от Пирбрайта до Элдершота. Настояла на этом.

— Хочу помочь перенести вещи, — сказала она. — И потом, много в твою машинку все равно не влезет.

Что правда, то правда, мой «ХК Ягуар»-купе не отличался вместительностью, но Изабелла не знала, сколь небольшим имуществом я успел обзавестись за пятнадцать лет службы в армии. Если бы этого барахла было в два раза больше, и то вполне влезло бы в «Ягуар». Но кто я такой, чтоб отвергать помощь хорошенькой женщины, пусть даже она и замужем?

Мы без всяких осложнений пересекли загруженные дороги Суррея и Гэмпшира, и Изабелла вела себя очень деликатно, стараясь не обгонять мой «Ягуар» на своем темно-синем «Гольфе», хотя в двух случаях я все же заметил, с каким трудом она сдерживается. И вот мы прибыли на склады.

— И это все? — изумилась Изабелла. — Да я больше беру на недельную поездку в Париж!

Рядом со мной стояли два темно-синих портпледа, а между ними — черный футляр из плотного картона семи футов в длину и четырех дюймов в окружности. Там и содержалось все мое скудное имущество.

— Много переезжал с места на места, — пояснил я.

— Ну, по крайней мере не придется нанимать грузовик для перевозки всего этого добра, — усмехнулась она. — А что у тебя здесь, в футляре?

— Сабля.

— Настоящая сабля? — Она была явно удивлена.

— Да, самая настоящая, — сказал я. — У каждого офицера должна быть сабля. Но в наши дни их используют лишь для церемониалов.

— А мебели у тебя, выходит, нет?

— Нет.

— Вообще никакой?

— Вообще. Всегда пользовался армейской. Прожил в казармах всю свою сознательную жизнь. А такой роскошью, как ванны в полный рост, пользовался только в отпусках.

— Просто не верится, — пробормотала она. — Какой на дворе век?

— В армии? Двадцать первый, это в том, что касается вооружения, и девятнадцатый, если оценивать жилищный комфорт и всякие там удобства. Ты пойми, вооружение куда важнее удобств. Ни один солдат не согласится получить дешевенький автомат, из которого невозможно толком вести стрельбу, или бронежилет, неспособный остановить пулю, по причине того, что какому-то чинуше пришло в голову потратить все деньги на туалет со смывом.

— Вы мужчины… — протянула Изабелла. — Девушки с таким положением вещей не смирились бы.

— Девушки не воюют, — парировал я. — По крайней мере, в гвардейской пехоте. Пока что еще нет.

— А что, когда-нибудь будут? — спросила она.

— Думаю, да.

— Ты против?

— Не против, если они станут сражаться наравне с мужчинами. Но нести на себе всю амуницию и обмундирование очень тяжело, нужно много сил. В израильской армии расформировали смешанные батальоны, когда узнали, что парни таскают за девушек их амуницию в обмен на секс. Ну и еще одна причина: боялись, что мужчины станут останавливаться и помогать раненым однополчанкам, вместо того чтоб продолжать бой.

— Да, так уж устроены люди, природу не переспоришь, — заметила Изабелла.

— Это точно, — сказал я. — Ну, шанс на бонус у меня имеется?

Глава 05

Я вернулся домой и сразу ощутил напряжение, возникшее между отчимом и матерью. Видимо, прервал какой-то очередной их спор, когда в три часа дня в понедельник вошел с поклажей через заднюю дверь в кухню.

— Откуда взялось все это барахло? — неодобрительно осведомилась мать.

— Забрал свои вещи из армейской камеры хранения, — ответил я. — Лежали там, пока я воевал.

— Не понимаю, зачем понадобилось тащить все это сюда, — недовольно заметила она.

— А куда еще?

— Ну, я не знаю! — едва ли не зарыдав, ответила она. — Я вообще ничего не знаю! — И с этим возгласом она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. «Наверное, все же расплакалась», — подумал я.

— Что тут у вас происходит? — спросил я отчима, который сидел молча во время этого обмена любезностями.

— Да ничего, — беспомощно ответил он.

— Но что-то должно было произойти, раз она так…

— Ничего такого, что бы имело к тебе отношение, — сказал он.

— Это уж мне позволь судить, — заметил я. — Дело в деньгах, верно?

Он поднял на меня глаза.

— Я же сказал, ровным счетом ничего.

— Тогда почему вы не можете позволить себе купить новую машину?

Тут он разозлился. Просто жуть до чего разозлился. И вскочил из-за стола.

— Кто это тебе сказал? — Он почти орал на меня.

— Ты сам, кто ж еще.

— Нет, ничего подобного я не говорил, черт бы вас всех побрал! — И он стал грозно надвигаться на меня, сжимая кулаки.

— Да ты, ты. Я слышал твой разговор с матерью.

На секунду показалось — сейчас он меня ударит.

— Как ты посмел подслушивать чужие разговоры, а?

Я хотел было сказать, что ничего не подслушивал. Просто услышал — уж больно громко они говорили. Но тогда пришлось бы сознаться, что я тихонько прокрался в кухню, стоял и слушал.

— Так почему вы не можете купить новую машину? — упрямо повторил я.

— Не твое дело, — злобно огрызнулся он.

— Думаю, скоро узнаешь, что мое, — сказал я. — Все, что имеет отношение к матери, — это мое дело.

— Нет и нет, черт побери! — И он тоже вылетел из кухни, оставив меня одного.

Я подумал, что в этот момент ненавижу его всеми фибрами души. Наверное, он это почувствовал.

* * *

Я слышал, как мать с отчимом о чем-то снова спорят наверху, и прошел из холла в их кабинет.

Еще раньше отчим говорил, что они могли бы купить новую машину, если бы не «бесконечные отступления от маленького, но разрушительного плана» моей матери. Что за план, интересно? И почему происходят «бесконечные отступления»?

Я оглядел письменный стол. Две стопки бумаг по обе стороны от стандартной клавиатуры, над ними темный экран монитора с постоянно перемещающимся названием «КОНЮШНИ КАУРИ»; два этих слова возникали снова и снова в разных местах.

Я постарался запомнить, где что лежит на этом столе, чтобы потом оставить все как было. Просто, войдя в кабинет, уже принял решение выяснить наконец, что за чертовщина творится в этом доме, при этом не хотелось, чтоб мать знала, что я знаю.

Бумаги были разложены в определенном порядке.

В стопке в левом углу лежали счета и чеки, имеющие отношение к содержанию дома: плата за электричество, баллонный газ, налоги на недвижимость и прочее. Все оплачено списаниями с банковского счета. Я просмотрел все эти бумажки, но ничего особенного в них не нашел, хоть и был удивлен тем, как дорого теперь стоит отопление большого старого дома с неплотно прилегающими рамами окон. Нет, конечно, я ни разу в жизни не платил за отопление, и меня нисколько не волновало, какое влияние на эту сумму может оказать открытое для проветривания окно, даже если температура на улице ниже нуля. Возможно, и в армии стоит начать устанавливать счетчики в каждой казарме и штрафовать солдат за перерасход энергии. Научатся тогда беречь тепло.

В другой стопке были собраны счета и чеки по содержанию конюшен: электроэнергия, тепло, корма, средства ухода, плюс еще зарплаты постоянным работникам. Были также счета по оплате тренерских услуг, с одним или двумя прикрепленными к ним чеками, которые тоже следовало пропустить через банк. Все на своих местах, ничто не указывает на существование некоего загадочного плана.

В третьей стопке были собраны журналы и другие публикации, здесь же находились копии буклетов из календаря скачек. Тоже ничего необычного.

Зато в четвертой стопке я наконец нашел ружье с дымящимся дулом. Вернее, сразу два таких ружья — в переносном смысле, конечно.

Первым являлись выписки из банковского счета. Стало ясно, что у матери два банковских счета: один для тренерского бизнеса, второй — для личного пользования. Судя по этим выпискам, мать еженедельно снимала с личного счета по две тысячи фунтов наличными. В принципе, ничего подозрительного в том не было — многие люди, связанные со скачками, предпочитают иметь дело с наличными, в особенности когда хотят делать ставки напрямую. Но второй листок бумаги помог прояснить ситуацию. Это была написанная от руки крупными печатными буквами записка на листке, вырванном из блокнота, где страницы скреплялись проволокой. Записка была вложена в конверт, адресованный матери. И содержание ее было ясно и не оставляло ни малейших сомнений:

«ЗАДЕРЖКА С ПЛАТОЙ. ЕЩЕ РАЗ ТАКАЯ ЗАДЕРЖКА, И ПЛАТА ВОЗРАСТЕТ ДО ТРЕХ ТЫСЯЧ. ЕСЛИ НЕ ЗАПЛАТИШЬ, ПАКЕТ ИЗВЕСТНОГО ТЕБЕ СОДЕРЖАНИЯ БУДЕТ ПЕРЕДАН ВЛАСТЯМ»

Ясно и просто. Чистой воды шантаж.

Стало быть, «бесконечные отступления», о которых говорил отчим, были не что иное, как невозможность еженедельно выдавать шантажисту по две тысячи фунтов. В год набегало больше ста тысяч фунтов чистыми безналоговыми наличными. Неплохой доход. Неудивительно, что они не могут позволить себе новенький «БМВ».

— Ты что здесь делаешь, черт побери?

Я так и подпрыгнул.

В дверях стояла мать. Я не слышал, как она спустилась на первый этаж. Был настолько поглощен чтением, что не осознал, что крики и споры у меня над головой прекратились. А записка шантажиста оставалась у меня в руке, так что теперь не отвертеться.

Я смотрел на нее. Она смотрела на мою руку и зажатую в ней бумажку.

— О господи! — произнесла она это почти шепотом, и еще я заметил: ноги у нее подкосились.

Я торопливо шагнул к ней, но не успел подхватить — так быстро она упала. Наверное, не смог бы, даже если б мы стояли рядом.

К счастью, упала она почти вертикально, на подогнувшихся ногах, не на живот и не на спину, а потому голова ее мягко опустилась на покрытый ковром пол. Но она потеряла сознание.

Я решил оставить ее как есть, лишь слегка выпрямил ноги. Знал: мне все равно ее не поднять. Затем с большим трудом опустился на колени и подложил ей под голову маленькую подушечку.

Она начала приходить в себя. Открыла глаза — они непонимающе смотрели на меня.

А потом вдруг все вспомнила.

— Все хорошо, — сказал я, чтоб успокоить ее.

Впервые за все время, что я помню, мать была явно напугана. Вернее, боялась просто до безумия — глаза дико расширены, на лбу проступили мелкие капельки пота.

— Ты полежи, — сказал я. — Сейчас сбегаю, принесу тебе воды.

Я вышел в кухню налить стакан воды. И пока тонкая струйка бежала из-под крана, аккуратно положил записку от шантажиста обратно в конверт и убрал его в карман вместе с выписками из частного банковского счета. Вернувшись, я увидел в кабинете отчима, он стоял на коленях рядом с женой, бережно держа в ладонях ее голову.

— Что ты с ней сделал? — гневно спросил он.

— Ничего, — спокойно ответил я. — Она просто потеряла сознание.

— Почему? — озабоченно спросил он.

Я хотел придумать какое-то псевдонаучное объяснение, ну, к примеру, что кровь плохо поступала в мозг, но затем отказался от этой идеи.

— Дерек, он знает, — все еще лежа на полу, пробормотала мать.

— Знает что? — нервно спросил он.

— Все, — ответила она.

— Быть этого не может!

— Всего я, конечно, не знаю, — сказал я ему. — Но одно знаю точно: вы стали жертвами шантажа.

* * *

Для того чтоб привести в чувство их обоих, понадобился бренди, не вода, и я тоже отхлебнул чуток.

Мы сидели в гостиной, в глубоких обитых ситцем креслах с высокими спинками. Лицо матери было бледно и почти сливалось по цвету с бледно-кремовыми стенами за спиной, а руки тряслись, и о края бокала, из которого она пила, стучали зубы.

Дерек, отчим, сидел, плотно сжав губы, на краешке кресла и отпил глоток «Реми Мартин» с таким видом, точно этот напиток давно вышел из моды и вызывал у него отвращение.

— Расскажите мне все, — попросил я, наверное, уже в двадцатый раз.

И снова ответа от них не последовало.

— Не хотите говорить мне, ладно, — сказал я. — В таком случае мне остается только обратиться в полицию, сообщить о факте шантажа.

На секунду показалось — мать снова потеряет сознание.

— Нет, — пробормотала она, едва шевеля губами. — Пожалуйста, не надо.

— Тогда объясни мне, почему не надо, — сказал я. Каким четким и звучным показался свой голос в сравнении с полушепотом матери.

Снова вспомнились слова чернокожего сержанта моего подразделения в Сэндхерсте: «Команды следует подавать соответствующим тоном. Половина сражения выиграна, если ваши люди верят, что вы знаете, что делать. Даже если на самом деле этого не знаете, просто громкий решительный тон вселяет в них уверенность».

Сейчас я командовал ситуацией, и неважно, верили мне мать с отчимом или нет.

— Потому что тогда твоя мать отправится в тюрьму, — тихо произнес Дерек.

«Должно быть, бренди ударил мне в голову», — подумал я.

— Не говори глупостей, — сказал я.

— Это не глупости, — ответил он. — Отправится. И, возможно, я тоже, как ее сообщник.

— Сообщник в чем? — спросил я. — Вы что, кого-то убили?

— Нет, — он выдавил улыбку. — До этого еще не дошло.

— Тогда за что?

— Налоги, — ответил он. — За неуплату налогов.

Я взглянул на мать.

Теперь у нее дрожали не только руки, все тело, и она плакала — открыто, никого не стесняясь. Прежде мне никогда не доводилось видеть ее плачущей. И уж определенно, сейчас она совсем не походила на женщину, которой гордилась вся деревня. Она была лишь тенью, жалким подобием того человека, которому всего лишь месяц назад вручали Национальную премию «Женщина года» и показывали церемонию по телевизору. И еще она сразу стала выглядеть гораздо старше своих шестидесяти лет.

— Ну и что будем делать? — командным тоном осведомился я.

— Что значит — что? — спросил Дерек.

— Вы же не собираетесь и дальше платить по две тысячи фунтов в неделю?

Он удивленно взглянул на меня.

— Я видел банковские выписки.

Дерек вздохнул:

— Дело не только в деньгах. Мы бы справились, если бы речь шла только о деньгах.

— А в чем еще? — спросил я.

Он ссутулился.

— В лошадях.

— Нет, — еле слышно шепнула мать.

— А что с лошадьми? — не отставал я.

Отчим промолчал.

— Лошади должны проигрывать специально, по чьему-то приказу? — спросил я в мертвой тишине.

Он опустил глаза, нервно сглотнул слюну и еле заметно кивнул.

— И с Фармацевтом было так?

Он снова кивнул. Тем временем мать сидела, закрыв глаза, так делают маленькие ребятишки, уверенные в том, что стоит зажмуриться, и их никто не увидит. Дрожь прекратилась, теперь она просто раскачивалась в кресле.

— Как вам поступают эти приказы? — спросил я Дерека.

— По телефону, — ответил он.

Вопросов еще оставалось множество: как, что, когда и в особенности кто?

Мать с отчимом, судя по всему, знали ответы на большинство из них, но, к сожалению, только не на последний.

Я наполнил стаканы бренди и продолжил расспросы.

— Как же вы умудрились вляпаться в это дерьмо? — спросил я.

Ответа не последовало. Мать еще глубже вжалась в кресло, точно хотела стать невидимкой, Дерек же жадно припал к стакану и пил бренди, пряча лицо за граненым стеклом.

— Послушайте, — начал я, — если хотите, чтоб я помог, стоит рассказать мне все без утайки.

Снова долгая пауза.

— Мне не нужна твоя помощь, — тихо сказала мать. — Хочу, чтоб ты уехал и оставил нас в покое.

— Но я уверен, эту проблему можно решить, — уже более спокойным тоном заметил я.

— Я все решу сама, — сказала она.

— Как?

Снова долгая томительная пауза.

— Я решила выйти из этого бизнеса, — сказала она.

Мы с отчимом уставились на нее.

— Но ты не можешь выйти… — пробормотал он.

— Почему нет? — уже более решительно спросила она. Теперь она походила на себя, прежнюю.

— Тогда каким образом ты собираешься расплатиться? — с отчаянием спросил отчим. Мне показалось, он вот-вот заплачет.

Мать снова съежилась в кресле.

— Единственный выход — найти, кто этим занимается, и остановить их, — сказал я. — А для этого вы должны ответить на мои вопросы.

— Только никакой полиции, — заметила мать.

Эта фраза заставила меня призадуматься.

— Но без помощи полиции шантажиста не найти.

— Нет! — теперь она почти кричала. — Никакой полиции!

— Расскажи мне о налоговых проблемах, — сказал я, пытаясь хоть как-то прояснить ситуацию.

— Нет! — снова крикнула она. — Никто не должен знать.

Она пребывала в полном отчаянии.

— Я не смогу помочь, если не буду знать, — пытался вразумить ее я.

— Мне твоя помощь не нужна, — в очередной раз заметила она.

— Джозефин, дорогая, — вмешался Дерек. — Нам без посторонней помощи не обойтись.

Снова пауза.

— Я не хочу сесть в тюрьму. — И тут она заплакала.

И мне вдруг стало страшно ее жаль.

Чувство жалости по отношению к ней было мне чуждо. Ведь большую часть жизни я провел, стараясь свести с ней счеты, переступая через обиды, мнимые и настоящие, ненавидя ее за отсутствие материнской любви и утешения. Наверное, теперь, с возрастом, я стал мудрее.

Я подошел к ее креслу, уселся на подлокотник, погладил мать по плечу и, наверное, впервые за всю свою жизнь заговорил с ней ласково.

— Послушай, мам, — сказал я. — Никто тебя в тюрьму не посадит.

— Еще как посадят! — ответила она.

— Ну откуда такая уверенность?

— Он так сказал.

— Кто? Шантажист?

— Да.

— Ну, знаешь, я бы не стал верить на слово этому типу.

— Но… — тут голос ее стих.

— Почему ты не даешь мне шанса помочь тебе? — тихо спросил ее я.

— Потому что ты сообщишь в полицию.

— Нет. Никакой полиции, — сказал я. «Но в таком случае разве я смогу оказать ей реальную помощь?..»

— Обещаешь? — спросила она.

Что мне оставалось?

— Ну, конечно, обещаю.

Оставалось лишь надеяться, что я смогу выполнить это свое обещание.

* * *

Постепенно, с уговорами и не без помощи допитой до дна бутылки «Реми Мартин», я наконец выслушал эту печальную историю в самых общих чертах. И ничего хорошего в ней не было. Мою мать действительно могли упечь за решетку, если б вмешалась полиция. Судили бы и признали виновной в уклонении от уплаты налогов. И она бы распрощалась с прекрасной своей репутацией, домом и бизнесом, даже если б осталась на свободе.

Как выяснилось, «маленький разрушительный план» матери зародился в голове одного хитреца, молодого бухгалтера, с которым она познакомилась на вечеринке лет пять тому назад. Это он убедил Джозефин, что она может зарегистрировать свой тренерский бизнес в оффшорной зоне, в данном случае в Гибралтаре. И якобы пользоваться всеми благами и выгодами безналогового статуса.

Сегодня тренировки скаковых лошадей стоят недешево, примерно столько же, сколько стоит обучение подростка в хорошей школе-пансионе, а у матери насчитывалось семьдесят пять стойл, и почти все они были заняты под завязку. Ее услуги пользовались большим спросом, а тот, кто пользуется спросом, может назначать высокие цены. И в год по налогам, которые составляли где-то пятнадцать-двадцать процентов от платы, набегало несколько сотен тысяч фунтов.

— Неужели ты ничего не заподозрила? — удивленно спросил ее я.

— Конечно, нет, — ответила она. — Родерик сказал, что все легально, раз мы зарегистрированы в безналоговой зоне. Даже документы какие-то показывал.

Родерик и был тем шустрым молодым бухгалтером.

— А эти документы у тебя сохранились? — спросил я.

— Нет. Они у Родерика.

«Ну, ясное дело, что у него».

— И еще Родерик говорил, что и владельцы останутся не внакладе, потому как владельцы скаковых лошадей имеют право на возвращение налога на добавленную стоимость. И выплачивает эти деньги правительство.

Таким образом, получалось, что моя мать воровала у правительства. Она не платила государству налогов, как полагалось, а владельцы лошадей требовали эти же деньги у государства. Заколдованный круг.

— Неужели тебе не показалось, что это слишком хорошо, чтоб быть правдой? — спросил я.

— Да нет, — ответила она. — Родерик говорил, что сейчас все так поступают, и я много потеряю, упустив эту возможность.

Похоже, этот Родерик умел очень ловко манипулировать людьми.

— А на какую фирму работает этот твой Родерик? — спросил я.

— Он не на фирму работает, он независимый эксперт, — ответила мать. — Совсем недавно окончил университет и на работу еще не устроился. Нам повезло, нашли такого уникального специалиста за небольшие деньги.

Я просто ушам своим не верил.

— А куда же девался Джон Милтон? — спросил я ее. Джон Милтон, сколько я себя помнил, занимал у матери должность бухгалтера.

— Вышел на пенсию, — сказала она. — И мне крайне не понравилась молодая дамочка, занявшая его место. Шустрила, иначе не скажешь. Вот почему я так обрадовалась знакомству с Родериком.

Можно представить, что любая бухгалтерша, не вызвавшая у матери симпатии, тут же заслуживала прозвище шустрилы, это еще в самом лучшем случае.

— Родерик — это его фамилия?

— Его звали Уорд, — сказала она.

— Почему звали?

— Да потому, что он умер, — вздохнув, ответила мать. — Попал в автокатастрофу. Примерно с полгода тому назад.

— Ты уверена? — спросил я.

— Что значит — уверена?

— Ты уверена, что он погиб, а не сбежал? — спросил я. — Уверена, что это не он теперь шантажирует вас?

— Послушай, Томас, не говори глупостей, — строго сказала она. — Статья об этом происшествии была напечатана в местной газете. Ну, разумеется, я точно знаю, что он умер.

Мне хотелось спросить ее, видела ли она мертвое тело Родерика Уорда. В Афганистане у талибов не подтверждали список убитых без предъявления трупа или, на худой случай, без головы в качестве доказательства.

— И как долго работал этот твой так называемый план? Когда ты перестала платить налоги?

— Примерно четыре года тому назад, — с несчастным видом ответила мать.

— А когда начала платить снова?

— О чем это ты? — спросила она.

— Теперь, надеюсь, ты платишь налоги как полагается? — спросил я, заранее страшась ответа.

— Ну, конечно, нет, — ответила она. — Как же я могу начать платить снова? Ведь они начнут задавать вопросы.

Однако, подумал я, ты решила не платить, не задавая им вопросов. И, разумеется, разоблачение — лишь вопрос времени. Четыре года неуплаты налогов — да тут набегает кругленькая сумма почти в миллион фунтов. Не напрасно мама так боится угодить в тюрьму.

— Кто сейчас ведет твою бухгалтерию? — спросил я. — С тех пор, как Родерик Уорд погиб?

— Никто, — ответила она. — Просто боюсь нанимать кого-то со стороны.

«И не напрасно», — подумал я.

— Ну а прямо сейчас ты можешь выплатить всю задолженность по налогам? — спросил я. — Если выплатишь все и объяснишь, что тебя ввел в заблуждение твой бухгалтер, тогда уж точно в тюрьму тебя не посадят.

Мать снова заплакала.

— У нас нет на это денег, — мрачно вставил Дерек.

— А что же произошло с накопленными за четыре года излишками? — спросил я.

— Денег почти не осталось, — ответил он.

— Но не могло же ничего не остаться, — удивился я. — Ведь набралось около миллиона фунтов.

— Больше, — буркнул он.

— Тогда куда они делись?

— Мы потратили большую часть, — ответил он. — В самом начале очень много тратили, на отдых, поездки там разные. Ну и Родерику, конечно, тоже кое-что перепадало.

«Да уж конечно, как же иначе».

— Сколько может стоить дом вместе с конюшнями? — спросил я.

Мать пришла в ужас.

— Мамочка, дорогая, — произнес я ласково, но твердо, — чтобы не попасть в тюрьму, мы должны найти способ рассчитаться с долгами. Выплатить все налоги.

— Но ты же обещал, что не пойдешь в полицию! — взвыла она.

— Не пойду, — ответил я. — Но если ты вообразила, что налоговики ни о чем не узнают, то глубоко заблуждаешься. В налоговых службах регулярно устраиваются проверки. И будет гораздо лучше, если ты пойдешь к ним сама и во всем сознаешься. Прежде чем они раскопают.

— О господи!..

Я промолчал, позволяя им свыкнуться с этой мыслью. Ей следовало бы знать, что инспекторы из налоговой и таможенной службы ее величества проявляют мало сострадания к человеку, обманывающему систему. Единственный способ хоть как-то наладить с ними отношения — это пойти и рассказать всю правду, расплатиться по долгам до того, как они потребуют.

— Нет, если я отойду от дел, — сказала она, — тогда налоговики ничего не узнают. Если я просто уйду.

— Но, Джозефин, — возразил отчим, — мы же тобой уже это обсуждали. Как мы будем платить ему, если ты бросишь бизнес?

Я же, со своей стороны, считал, что отход от дел станет в данной ситуации если не оптимальным, то разумным решением. Она перестанет обманывать и увеличивать долг перед государством, а продав собственность, можно будет набрать необходимую сумму. Впрочем, я не разделял уверенности матери в том, что отход от дел гарантирует прекращение преследования со стороны налоговиков. Мало того, подобный поступок может даже привлечь их внимание.

Иными словами, дела обстояли хуже некуда, и как распутывать этот клубок, я пока что не знал.

* * *

Мать с отчимом улеглись спать в девять вечера, усталые, с измотанными нервами — излишек бренди тоже сказался. И с осознанием того, что теперь их тайна выплыла наружу и что впереди их ждут радикальные перемены, причем далеко не к лучшему.

Я тоже пошел к себе наверх, но спать не лег.

Осторожно вытащил культю из протеза. Было это нелегко, так как сегодня я много ходил, нога болела, а плоть под коленом распухла от притока жидкости. Следует быть осторожнее, иначе завтра с утра будет сложно нацепить эту чертову штуку.

Я взбил подушку, положил на нее культю, чтобы отек сошел, потом откинулся на спину и погрузился в размышления.

Не было ни малейших сомнений в том, что мать с отчимом влипли в жутко неприятную историю и с каждым днем будут погружаться в это болото все глубже и глубже.

Выход был прост, по крайней мере чисто теоретически: им надо собрать деньги, уплатить все налоги, сообщить о шантаже в полицию, ну а уж потом молиться, чтобы их простили.

Тогда шантажист не будет иметь над ними власти, возможно, полиция даже разыщет его, и удастся вернуть хотя бы часть денег. Но я сильно сомневался в таком исходе.

Итак, первым делом надо собрать миллион с лишним фунтов и передать эту сумму налоговой службе.

Легко сказать. А вот как сделать? Может, мне стоит ограбить банк?

Мать с отчимом нехотя признались в том, что дом вместе с конюшнями даже в условиях мирового финансового кризиса можно продать за два с половиной миллиона фунтов, это, конечно, если повезет. Но есть одна загвоздка. Дом заложен и перезаложен, а конюшни отданы под залоговое обеспечение банку, где они брали деньги в долг, чтобы продолжить бизнес.

Я вспоминал детали своего разговора с отчимом после того, как мать поднялась наверх, в спальню.

— Сколько всего у вас свободного капитала? — спросил я его.

— Около пятисот тысяч.

Я даже удивился — совсем немного.

— Но ведь тренерский бизнес на протяжении многих лет приносил очень хорошие деньги.

— Не такой уж он прибыльный, как тебе может показаться, к тому же прежде Джозефин норовила использовать любую прибыль для постройки новых стойл.

— Но почему тогда так мало свободных денег вложено в недвижимость?

— Родерик посоветовал увеличить заимствования, — ответил он. — Он считал, что деньги, связанные с недвижимостью, не работают должным образом. Прямо так и говорил, этими самыми словами: «Ваш капитал не работает на вас должным образом».

— Так как же тогда он советовал распорядиться свободными деньгами?

— Вкладывать в инвестиционный фонд, он был в нем очень заинтересован.

И снова я не поверил своим ушам.

— Ну а вы что же? — спросил я его.

— О, — сказал он, — мы так и сделали. Взяли еще денег под залог и инвестировали в фонд.

— Так что эти деньги в относительной безопасности? — с надеждой спросил я.

— К сожалению, именно этот фонд пострадал во время рецессии.

Для меня это не стало неприятным сюрпризом.

— Насколько сильно пострадал? — осведомился я.

— Боюсь, дела там совсем плохи, — ответил он. — Вообще-то фонд обанкротился еще в прошлом году.

— Но вы, разумеется, покрыли хотя бы часть убытков за счет государственной программы помощи и страховки?

— Увы, нет, — ответил он. — Это был какой-то оффшорный фонд.

— То есть хедж-фонд?

— Да, точно. Я помнил что-то такое, смутно. Слово, имеющее отношение к садоводству.[5]

Нет, это просто уму непостижимо. Я был потрясен его наивностью. К тому же малым утешением служил тот факт, что хедж-фонды назывались именно так, потому что изначально были призваны оградить от колебаний конъюнктуры биржевого рынка. Со временем намерение уменьшить риски трансформировалось в стратегию высоких рисков, помогающую получить огромные прибыли при устойчивом положении рынка или, напротив, разорить участников, если дела шли плохо. Недавний неожиданный кризис мировой экономики, начавшийся именно с банковского сектора, привел к тому, что банки стали отзывать свои вложения, и многие оффшорные свободные от налогов тихие банковские «пристани» просто смыло этой волной, а менеджеры хедж-фондов бросились искать себе новую работу.

— Но почему вы ни с кем больше не посоветовались? С независимым финансовым экспертом, кем-то в этом роде?

— Родерик сказал, это необязательно.

«Ну, конечно, что еще мог сказать Родерик. Очевидно, мистер Родерик Уорд заранее и с дальним прицелом наметил себе в жертвы мою самодовольную мать и ее беззаботного мужа».

— А вам не приходило в голову, что Родерик мог и ошибаться?

— Нет, — ответил он, несколько удивленный моим вопросом. — Родерик показывал нам брошюру, в ней описывалось, как разумно устроен фонд. Все выглядело просто потрясающе. Очень убедительно.

— Там остались хоть какие-то деньги?

— Я получил от них письмо, где говорилось, что они пытаются спасти хотя бы часть фондов и, как только будет результат, непременно уведомят инвесторов.

Отсюда я сделал вывод: у них ничего не осталось.

— И сколько же вы вложили в этот хедж-фонд? — спросил я и даже поежился в ожидании ответа.

— Там был минимальный взнос, который надо было инвестировать, чтоб стать членом. — Он почти гордился тем, что ему открыли доступ в клуб избранных. Все равно что радоваться тому, что выиграл в лотерею билет на «Титаник».

Я молча стоял прямо перед ним, блокируя путь, ожидая ответа. Ему страшно не хотелось говорить, но он видел: я не тронусь с места, пока не узнаю.

— Миллион долларов США.

Больше шестисот тысяч фунтов по нынешнему курсу. Я ожидал худшего, впрочем, ненамного. Хорошо хоть какой-то капитал остался в недвижимости, хотя его явно недостаточно.

— Ну а какие-нибудь другие вклады есть?

— Есть. У меня, несколько индивидуальных сберегательных счетов, — ответил он.

Индивидуальные сберегательные счета. По иронии судьбы, они предназначались для свободных от налогов накоплений, но на эти вклады существовал лимит, и в год на одном счете разрешалось держать лишь несколько тысяч фунтов. Деньги тоже не лишние, но проблему решить не помогут.

Интересно, подумал я, имеет ли тренерский бизнес свою цену сам по себе. Мог бы иметь, если б мать осталась во главе этого бизнеса, но я сомневался, что владельцы, покупающие у нее стойла, стали бы много платить. Недаром я провел все детство на конюшнях, хорошо знал, какие капризные и странные люди эти владельцы.

Одни вели себя так, точно они владельцы престижных футбольных клубов, которые могут уволить тренера из-за того, что его команда «дармоедов» проиграла несколько матчей подряд. Хотя куда разумнее было бы купить лучших и более дорогих игроков. Дешевая и медленная лошадь — это все равно что дешевый футболист с двумя левыми ногами. Его сколько ни тренируй — толку все равно не будет.

И еще никогда нельзя было предугадать, оставит своих лошадей владелец или переведет их в другие конюшни. Последнее более вероятно, но прок будет, если только новый человек, взявший его лошадей, не окажется тренером того же ранга, что и Джозефин Каури, и если конюшни его не «забиты под завязку».

И я вынужден был признать, что сам по себе этот бизнес ценен не больше, чем недвижимость, где он осуществляется, ну плюс еще стоимость провианта и оборудования стойл.

Я лежал на кровати и производил в уме подсчеты: за лошадей и конюшни можно выручить примерно полмиллиона; сам бизнес может стоить тысяч пятьдесят; ну и еще пятьдесят кусков в банке. Прибавим сюда ИСС отчима, несколько антикварных предметов обстановки, ну и тогда останется добрать около четырехсот тысяч фунтов.

А ведь матери с Дереком надо где-то жить. Куда они поедут и на что будут жить, если продать конюшни Каури? Мать вряд ли найдет себе работу уборщицы, особенно в Лэмбурне. Да она скорее добровольно сядет в тюрьму.

Отправиться в тюрьму, добровольно или по принуждению, — нет, это не выход. Да и потом, если ее посадят, все равно придется выплачивать задолженность по налогам плюс штрафы.

На протяжении всех лет службы я понемногу, но регулярно откладывал из жалованья, и у меня накопилась довольно кругленькая сумма, которую я намеревался потратить на приобретение собственного жилья в рассрочку. И поскольку я инвестировал ее более обдуманно, чем мать, то с уверенностью мог сказать: на счету у меня лежат шестьдесят тысяч фунтов.

Интересно, подумал я, примет ли налоговая этот взнос в счет уплаты долга в рассрочку?

Затем я подумал, что выход следует искать с учетом всех обстоятельств и подходить к этим поискам надо, как тогда, когда я был командиром взвода в Афганистане и планировал очередную военную операцию против талибов.

Проблема: Враг контролирует объект (налоговые документы и деньги).

Цель: Нейтрализовать врага, взять объект.

Ситуация: Вражеские силы — численность, состав, дислокация неизвестны. Свои силы — можно полагаться только на себя одного, подкрепления не ожидается.

Оружие: Какое потребуется и/или окажется доступным.

Порядок исполнения: Первое: найти и допросить Родерика Уорда или, если он действительно мертв, его сообщников. В поисках опираться на записки шантажиста, проследить источник его телефонных звонков.

Тактика: Абсолютная секретность, местные власти не уведомлять, враг не должен ничего знать об операции вплоть до момента нанесения решающего удара.

Время: Задание следует выполнить внезапно и быстро, до того как станет известно местным властям — расписание их действий неизвестно.

Час Икс. Время начала операции: Прямо сейчас.

Глава 06

Я видел только его глаза, холодные черные глаза, они смотрели прямо на меня из-под тюрбана. И никаких эмоций, он просто поднял ржавый «Калашников», приставил приклад к плечу. Я выстрелил в него, но он продолжал целиться. Я выстрелил снова, потом еще и еще — никакого видимого эффекта. Меня охватило отчаяние. Я опустошил весь магазин, а он продолжал все выше поднимать ствол «АК-47», целясь прямо в меня, метил прямо в голову. Тут вдруг в глазах его промелькнуло подобие улыбки, и я закричал.

И проснулся, голова металась по подушке, все тело было в поту.

— Томас! Томас! — кричал кто-то и громко барабанил в дверь.

— Да, — откликнулся я из темноты. — Я в порядке.

— Ты так кричал. — Мама. Стоит на лестничной площадке у двери в мою комнату.

— Извини, — сказал я. — Просто сон плохой приснился.

— Ну, тогда спокойной ночи. — И я услышал, как она спускается вниз по лестнице.

— Спокойной ночи, — откликнулся я слишком тихо и поздно.

Наверное, я слишком многого хотел от матери, она не собиралась менять сложившиеся за долгую жизнь привычки. И однако же как было бы славно, если б она спросила, как там я, не надо ли мне чего. Ну, или на худой конец просто вошла в комнату, намочила какую-нибудь тряпку и положила на мой вспотевший лоб.

Я снова откинулся на подушку.

Сон я помнил до сих пор, со всей ясностью и четкостью. Последние месяца два мне постоянно снились сны о войне. И они всегда являли собой странную смесь из реальных событий и происшествий с воображаемым — плодом моего воспаленного мозга. То была работа подсознания, и эти различные, пусть самые невероятные видения имели одну общую черту — все они приводили меня в панику, страшили сверх всякой меры. Меня всегда куда больше пугали сны, нежели реальность.

Ну, пожалуй, за одним исключением. Тем, что связано со взрывом придорожной мины.

Я до сих пор так живо помнил весь этот ужас, этот чудовищный страх умереть, который испытал, пока мы с сержантом О'Лири дожидались специального вертолета медслужбы. Если плотно зажмуриться и сконцентрироваться, то я даже сейчас мог бы четко видеть лица ребят из моего взвода, пока проходили эти десять-пятнадцать минут, показавшиеся вечностью. Помню ужас на побледневшем лице нашего последнего новичка, паренька восемнадцати лет, которого прислали на смену раненому бойцу. Он впервые увидел, что это такое, настоящая война, что она может сделать с хрупким человеческим телом. Помню также смесь тревоги и облегчения на лицах более опытных солдат: они тревожились за меня и одновременно испытывали огромное облегчение при мысли о том, что это не они лежат сейчас с оторванной правой ногой, что это не их жизнь медленно вытекает на песок вместе с кровью.

Я повернулся и включил ночник. Будильник показывал половину третьего ночи.

Да уж, наверное, я наделал немало шума, раз мать проснулась и пришла сюда из своей спальни. Если, конечно, спала, а не лежала без сна в тягостных раздумьях о том, как выпутаться из неприятностей.

Я уселся на край кровати, надо бы отлить, но это не так-то просто. Туалет с ванной находился в конце коридора, слишком далеко, чтоб использовать шаг «пятка — носок» или просто допрыгать на одной ноге.

Я пожалел, что не прихватил из госпиталя костыли. Мне предлагали.

Вместо этого пришлось снова затевать эту муторную процедуру: прикреплять протез к культе — и все ради того, чтоб сходить в сортир. Как же я истосковался по дням, когда мог быстро вскочить с постели и бежать пятимильный кросс перед завтраком или же вылетать на вертолете в новую атаку на талибов.

Раз или два я делал это в полусне, резко вскакивал с кровати, забыв, что стал одноногим. Но вспоминал тотчас же, как только падал на пол. Один раз доигрался до того, что открылась рана на культе и одновременно я сильно расшиб голову о больничную тумбочку. Врач был не в восторге.

И вот я без всяких приключений добрался до ванной комнаты, где и облегчился. Поднял голову, поймал свое отражение в зеркале над раковиной.

— Чего ты хочешь от жизни? — спросил я свое отражение.

— Не знаю, — последовал ответ.

Но в глубине души я знал, чего хочу. И понимал, что никогда не получу этого. Летать на аэроплане, пусть даже на «Спигфайере», с двумя металлическими протезами вместо ног — это совсем не то, что командовать взводом пехотинцев. Да само слово «пехота» подразумевает солдата с ногами. Наверное, можно попросить, чтоб меня перевели в танковый полк, но даже танкисты становятся порой пехотинцами — когда теряют свой танк. И я не смогу им сказать: «Пардон, ребята, нельзя ли продолжить атаку без меня?», сидя на земле с протезом вместо ноги в ожидании, когда кто-то подвезет. Разве можно?..

Но по каким причинам мне так нравилось командовать взводом пехотинцев? И где я смогу найти замену этому занятию?

Я вернулся к себе и лег в постель, оставив протез стоять возле стены, точно часовой.

Сон не шел.

Пожалуй, впервые за все время после ранения я увидел свое будущее в истинном свете. И мне страшно не понравилось то, что я увидел.

«Почему именно я? — задал я все тот же вопрос. — Почему ранили меня, а не кого-то другого?»

Да, я ненавидел талибов, ненавидел жизнь в целом и свою судьбу, которая столь сурово обошлась со мной. Но более всего я ненавидел самого себя.

Почему я допустил, чтоб такое произошло? Почему? Почему?..

И что мне теперь делать?

Почему я?..

Я еще долго лежал без сна, безуспешно пытаясь найти ответы на эти вопросы. Ответов на них не было и быть не могло.

* * *

Утром я сразу приступил к делу — идентификации шантажиста, возвращению документов и денег матери, улаживанию проблем с налоговиками. Сказать легко. Но с чего начать?

Родерик Уорд, бухгалтер. Он был архитектором этого несчастья, так что первая и главная цель — обнаружить местонахождение этого человека, и неважно, жив он или мертв. Откуда он взялся? Был ли квалифицированным специалистом или же это тоже ложь? Были ли у него сообщники или он работал в одиночку? Слишком много вопросов.

По телефону в гостиной я позвонил Изабелле Уоррен.

— О, привет, — сказала она. — Так мы опять разговариваем?

— Почему нет? — спросил я.

— Причин нет, — ответила она. — Просто показалось, ты был разочарован.

Был, но если перестать говорить с людьми, которые меня разочаровали, говорить скоро будет и вовсе не с кем.

— Что сегодня делаешь? — спросил я ее.

— Ничего особенного, — ответила она. — Как обычно.

Раздражение в голосе или мне показалось?

— Как насчет того, чтобы немного мне помочь?

— Без бонусных выплат?

— Без, — ответил я. — Обещаю. Ни разу больше об этом не заикнусь.

— Ничего не имею против твоей просьбы, — рассмеялась она. — Если ты, конечно, не обидишься, получив отказ.

«Уж лучше б не спрашивал», — подумал я, поскольку очень не любил отказы.

— Сможешь заехать за мной в десять? — спросил я.

— А я-то думала, ты больше никогда не позволишь мне вести машину, — со смехом заметила она.

— Придется рискнуть, — сказал я. — Мне надо съездить в Ньюбери, а там всегда проблемы с парковкой.

— Но разве ты не имеешь права парковаться где угодно? — вставила она. — С этой твоей ногой?

— Я не подавал прошения о признании меня инвалидом, — ответил я. — И не намереваюсь. Во всяком случае, в обозримом будущем.

— О чем ты?

— Я хочу жить, как все остальные нормальные люди, — сказал я. — Не желаю, чтоб мне приклеили этот ярлык, «инвалид».

— Но если на машине синий знак, парковаться гораздо проще. Почти везде разрешено, даже на двойных желтых линиях.

— Неважно, — ответил я. — Сегодня синего знака у меня нет, и мне нужен водитель. Так ты заедешь?

— Непременно, — ответила она. — Буду ровно в десять.

Я пошел на кухню, как раз в это время вернулась из конюшен мать, вошла через заднюю дверь.

— Доброе утро, — сказал я, вкладывая в приветствие максимум дружелюбия.

— И чего в нем доброго? — ответила она.

— Ну, хотя бы то, что мы с тобой живы, — ответил я.

Она ответила взглядом, заставившим усомниться, действительно ли она жива этим утром. Неужели задумала покончить с собой?

— Мы решим эту проблему, — постарался заверить ее я. — Начало положено, ты призналась мне во всем, хоть это было непросто.

— Но ведь у меня не было выбора, так или нет? — огрызнулась она. — Ты обыскивал мой кабинет.

— Пожалуйста, не сердись, — успокаивающим тоном произнес я. — Я здесь, чтобы помочь тебе.

Ссутулившись, она опустилась на стул за кухонным столом.

— Я устала, — сказала она. — И продолжать не смогу… я это чувствую.

— Продолжать что именно? Тренировки?

— Жить, — ответила она.

— Ну перестань, что за шутки.

— Я серьезно, — сказала она. — Всю ночь не спала, думала, думала. Если умру, это решит все проблемы.

— Да ты с ума сошла! — воскликнул я. — А Дерек? Что он тогда будет делать?

Она положила руки на стол, опустила на них голову.

— И для него тоже все проблемы будут позади.

— Ничего подобного! — убежденно воскликнул я. — Напротив, возникнут новые. Останется бизнес, так что придется платить налоги тому, к кому он перейдет. И тогда дом и конюшни придется продать, это уж точно. Ты умрешь и оставишь Дерека без жилья, одинокого, разорившегося. Этого ты хочешь?

Она подняла на меня глаза.

— Сама не знаю, чего хочу.

Странно, подумал я. То же самое я твердил себе этой ночью. И мать, и я, оба мы безрадостно смотрели в будущее.

— Разве тебе не хотелось бы продолжать тренировки? — спросил я.

Она не ответила, снова опустила голову на руки.

— Ну, допустим, все проблемы с налогами будут решены, шантажист обезврежен, тогда ты стала бы и дальше тренировать лошадей?

— Наверное, — не поднимая головы, ответила она. — Ведь я больше ничего не умею.

— Ты умеешь делать это лучше всех, — я пытался подбодрить ее. — Расскажи мне, как ты не дала Фармацевту выиграть в воскресенье, а?

Она откинулась на спинку стула, на губах мелькнуло подобие улыбки.

— Устроила ему желудочное расстройство.

— Каким образом?

— Просто дала несвежий корм.

— Заплесневелый овес? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Зеленый проросший картофель.

— Зеленый картофель! Но как ты до этого додумалась?

— Это работало и прежде, — ответила она. — Когда он позвонил первый раз и сказал, что Сайентифик должен проиграть, я чуть голову не сломала, решая, что делать. Загнать его в галопе было нельзя, вся конюшня сразу узнала бы. — Она сглотнула слюну. — Я была просто в отчаянии. Что ему дать?.. И тут вдруг вспомнила, что у нас остались старые картофелины, успели позеленеть и прорасти. И еще вспомнила, как одна из собак заболела, съев картофелину с зеленой шкуркой, ну и тогда я почистила их все, а потом смешала мелко нарубленную кожуру с водой. И влила прямо в горло Сайентифику, в надежде что он заболеет.

— Но как ты умудрилась заставить его проглотить эту дрянь? Она ведь такая горькая!

— Да просто задрала ему голову, привязала крепко-накрепко, потом взяла трубку и влила прямо в желудок.

— И получилось?

— Да. Бедный мальчик, он так долго болел. Сам знаешь, у лошадей отсутствует рвотный рефлекс и избавиться от дряни, попавшей в желудок, они не могут. Я даже боялась, что он умрет. Ну и в следующий раз уменьшила дозу.

— И снова получилось?

— Да. Но с Фармацевтом я испугалась, вдруг не подействует, он такой сильный. Так что решила дать больше. Зеленых картофелин осталось мало, не успели как следует прогнить. Так что пришлось купить еще.

— А у тебя хоть несколько штук осталось? — спросил я.

— Да. Хранятся в бойлерной, при включенном свете, — ответила она. — Я где-то вычитала, что при высоких температурах и ярком освещении картофель зеленеет быстрей.

— И сколько раз ты проделывала этот фокус? — спросил я.

— Всего шесть раз, — виновато ответила она. — Но Перфидио выиграл, и это несмотря на то, что я давала ему картофельные очистки. На него никак не подействовало.

— И Орегону на прошлой неделе в Ньюбери тоже давала? — Как раз об Орегоне, в числе прочих, писал Гордон Рамблер в «Рейсинг пост».

Она кивнула.

Я прошел и открыл дверь в бойлерную, что рядом с крыльцом во двор. Действительно, там горел свет, а на крышке котла шестью ровными рядами были разложены картофелины, уже начавшие зеленеть, с проросшими глазками.

Вряд ли Британской ассоциации скачек могло прийти в голову проверять лошадей на наличие в их организме очистков прогнившего зеленого картофеля, смешанных с водой.

Лично я в этом сильно сомневался.

* * *

Изабелла отвезла меня сначала в публичную библиотеку Ньюбери. Я хотел просмотреть подшивки местных газет, прочесть, что писали там о предполагаемой смерти Родерика Уорда.

Мать оказалась права. История об автомобильной аварии с его участием была опубликована на третьей странице «Ньюбери уикли ньюс» за 16 июля:

«ЕЩЕ ОДИН НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ СО СМЕРТЕЛЬНЫМ ИСХОДОМ В САМОМ ОПАСНОМ МЕСТЕ НА НАШИХ ДОРОГАХ

Полиция занялась расследованием еще одной смерти, имевшей место на одном из самых опасных участков дороги Оксфордшира. Родерик Уорд, 33 лет, выпускник Оксфорда, был найден мертвым в своей машине в понедельник в 8 утра. В полиции пришли к выводу, что темно-синий „Рено Меган“ мистера Уорда вылетел с трассы, поскольку водитель не справился с управлением, не вписался в сложный Б-образный поворот на автомагистрали А415 близ Стэндлейк. Очевидно, затем автомобиль врезался в каменную стену, а потом упал в реку Уиндраш, в том месте, где она впадает в Темзу на въезде в Ньюбери. Машина мистера Уорда почти полностью ушла под воду, медэксперты полагают, что скончался он от утопления, а не от травм, полученных на дороге. Заведено дело, слушания состоятся во вторник в Оксфордском коронарном суде».[6]

Далее в статье говорилось, что власти уже давно обсуждают тему строительства на этом участке дороги защитного ограждения и/или выставления знака ограничения скорости. Сообщалось о двух других авариях со смертельным исходом на той же неделе и в том же регионе. Я стал искать газету за следующий четверг, узнать, что там пишут о деле Родерика Уорда, но так и не нашел этого выпуска.

Тогда я использовал компьютеризированный библиотечный индекс — проверить, нет ли информации о смерти Родерика Уорда в других печатных источниках, помимо «Ньюбери уикли ньюс», но не нашел ровным счетом ничего ни о несчастном случае, ни о смерти. Зато отыскалась небольшая заметка, датированная тремя месяцами раньше. Там сообщалось, что мистер Родерик Уорд, выпускник Оксфорда, был признан виновным городским судом Ньюбери в противоправных действиях и нанесении ущерба частным владениям в Хангерфорде. На месте преступления его застиг полицейский, Уорд бросил кирпич в окно дома в Уиллоу-Клоуз. В суде ему вынесли строгое предупреждение относительно дальнейшего поведения и оштрафовали на 250 фунтов в пользу владельца дома в качестве компенсации за выбитое стекло и моральный ущерб.

К сожалению, никаких деталей и подробностей я в этой заметке больше не нашел. Даже имени пострадавшего указано не было, как не был назван и полицейский, свидетель происшествия.

Я снова взялся за поисковик, но сообщения, где говорилось бы, чем закончился процесс по расследованию обстоятельств преждевременной кончины Родерика Уорда, так и не нашел. Придется, решил я, ехать в Оксфорд, покопаться в архивах «Оксфорд мейл» или «Оксфорд таймс».

Изабелла терпеливо ждала, когда я закончу просматривать микрофильмы газет, расхаживала по читальному залу, рассматривала полки с художественной литературой.

— Ну что, все? — спросила она, когда я вышел из темной комнаты, где стояли устройства для просмотра микрофильмов.

— Да, — ответил я. — Здесь вроде бы все.

— Куда теперь? — спросила она, садясь за руль «Гольфа».

— В Оксфорд, — ответил я. Потом призадумался на секунду: — Или в Хангерфорд.

— Куда?

— В Хангерфорд. — Думаю, что по Интернету можно найти все, что требуется от Оксфорда. Если только удастся влезть в него. Мать наверняка поставила пароль доступа. Необходимая мера, когда делаешь ставки по скачкам.

— А куда именно в Хангерфорде?

— В Уиллоу-Клоуз.

— А что это такое?

— Понятия не имею, — ответил я. — Но это где-то в Хангерфорде.

Изабелла вопросительно взглянула на меня, но подавила искушение спросить, зачем мне понадобилось ехать в какой-то Уиллоу-Клоуз в Хангерфорде. Вместо этого включила мотор и выехала со стоянки перед библиотекой.

Сам я запросто смог бы припарковать свой «Ягуар» у библиотеки, да и само название, Уиллоу-Клоуз,[7] давало основания полагать, что и там проблем с парковкой не возникнет. Возможно, мне не стоило просить Изабеллу об этой услуге, но если кто-то находится рядом, это обостряет ощущение приключений.

Как выяснилось, Уиллоу-Клоуз находился на юго-западной окраине города, в самой глубине жилого массива, что тянулся вдоль Сейлисбери-роуд. Два десятка домов тесно лепились друг к другу, небольшие такие коробочки с одинаковыми аккуратными садиками перед окнами, все неотличимы от тех, что за последнее время выросли в Лэмбурне. И тут вдруг я испугался, что городки и деревни Англии скоро совсем утратят свою индивидуальность — так много одинаковых маленьких домиков возникло за последнее время в сельской местности.

— Номер какой? — спросила Изабелла.

— Понятия не имею, — ответил я.

— Что мы вообще ищем? — терпеливо спросила она.

— Тоже не знаю.

— Полезная информация, — улыбнулась она.

— Что ж, тогда ты начнешь с одного конца, а я с другого.

— И что будем делать?

— Спрашивать. Может, найдется человек, который объяснит, зачем мы здесь.

Она удивленно приподняла брови.

— Кое-кто бросил кирпич в окно одного из этих домов, и я хочу знать почему.

— Какой-то особенный кирпич? — с сарказмом спросила Изабелла.

— Ладно, ладно, — сказал я. — Понимаю, звучит странно, но именно поэтому мы здесь. Хотелось бы поговорить с человеком, которому разбили окно.

— Зачем? — спросила она, на этот раз уже не скрывая своего любопытства. — О чем вообще идет речь?

Хороший вопрос. Вполне возможно, приезд в Хангерфорд окажется сумасбродной затеей. Мне не хотелось рассказывать Изабелле о Родерике Уорде, ведь тогда бы пришлось объяснять, в какую неприятную ситуацию с налогами попала мать.

— Молодой человек, обвиненный в том, что он бросил кирпич в окно, — солдат из моего взвода, — солгал я. — Задача офицера — присматривать за своими подчиненными. И я обещал ему расследовать это дело. Вот и все.

Ответ, похоже, удовлетворил ее, однако не слишком заинтриговал.

— А тебе известна фамилия человека, которому разбили окно?

— Нет.

— А точный адрес?

— Тоже нет, — сознался я. — Но в местной газете писали об этом случае, и там говорилось, что произошел он в Уиллоу-Клоуз, Хангерфорд.

— Ясно, — кивнула она. — Тогда идем, поспрашиваем людей.

Мы вылезли из машины.

— Давай начнем с номера шестнадцать, — предложил я, указывая на один из домов. — Видел, как шевельнулась в окне гостиной сетчатая занавеска, когда мы подъехали. Возможно, обитатели этого дома внимательно следят за всем, что происходит на улице.

* * *

— Я ничего не покупаю, — раздался из-за двери дома номер шестнадцать голос пожилой женщины. — Никогда не имела дел с разъезжими коммивояжерами.

— Мы ничего не продаем! — крикнул я в ответ. — Просто хотим задать вам несколько вопросов.

— И религиозные брошюры меня тоже не интересуют, — громко сказала она. — Уходите.

— Помните случай, когда кто-то запустил кирпичом в окно дома ваших соседей? — спросил я ее.

— Что?

Я повторил вопрос громче.

— Да никакой это не сосед, — возразила она. — Это дом в самом конце квартала.

— Какой дом? — спросил я ее через запертую дверь.

— В самом конце, — ответила она.

— Это я понял. Но чей именно дом?

— Джорджа Саттона.

— Номер?

— Номеров не знаю, — ответила она. — А теперь уходите.

На матовом стекле возле двери я заметил наклейку с надписью «ДОМ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ» и не решился настаивать. Не хватало еще, чтобы она вызвала полицию.

— Ладно, идем, — сказал я Изабелле. А потом добавил громко в сторону двери: — Большое спасибо! Желаю удачного дня!

Мы вернулись к «Гольфу», тут я снова заметил, как шевельнулись занавески на окне. Садясь в машину, я помахал рукой подозрительной обитательнице этого жилища, и мы отъехали. Двинулись по улице к окраине поселка.

И вот машина остановилась, и я спросил:

— Какой дом, как тебе кажется?

— Давай попробуем тот, где машина у въезда, — предложила Изабелла.

Мы прошли по дорожке мимо ярко-желтой «Хонды Джаз», позвонили в дверь. Открыла красивая молодая женщина с младенцем на руках.

— Да? — сказала она. — Чем могу помочь?

— Привет, — сказала Изабелла и выдвинулась вперед, взяв на себя всю инициативу. — Привет, малыш! — Она пощекотала младенца под подбородком. — Какие мы славные!.. Мы пытаемся разыскать мистера Саттона.

— Старика Саттона или его сына? — спросила женщина.

— Или того, или другого, — ответила Изабелла.

— Старик Саттон отправился в дом престарелых, — сказала молодая мать. — Ну а сын иногда появляется забрать почту.

— И давно мистера Саттона отправили в дом престарелых? — спросил я.

— Да еще перед Рождеством, — ответила она. — Бедняга совсем сдал. Никто за ним не ухаживал. Просто стыд и позор! Такой славный был старикан.

— А куда именно его отправили? — спросил я.

— Извините. Не скажу, не знаю, — она покачала головой.

— А номер его дома?..

— Восьмой, — и она указала через дорогу.

— Вы помните историю, когда кто-то запустил кирпичом ему в окно? — спросил я.

— Да, слышала, но это случилось до того, как мы сюда переехали. Мы живем здесь месяцев восемь, не больше. С рождения Джимбо. — И она улыбнулась малышу.

— Не подскажете, как мне связаться с сыном мистера Саттона?

— Погодите, — ответила она. — Вроде бы у меня был где-то записан телефон.

Она исчезла в глубине дома и довольно скоро возникла снова, с визиткой, но уже без маленького Джимбо.

— Вот, нашла, — сказала она. — Фред Саттон. — Прочла номер вслух, Изабелла его записала.

— Огромное вам спасибо, — сказал я. — Непременно ему позвоню.

— Ну, сейчас он, должно быть, на работе, — заметила женщина. — Работает посменно.

— Ничего, как-нибудь найду. А чем он, кстати, занимается?

Женщина всмотрелась в визитку, которую до сих пор держала в руке.

— Он полицейский, — ответила она. — Сержант, детектив.

* * *

— С чего бы это тебе вдруг расхотелось звонить Фреду Саттону? — спросила Изабелла. Мы снова сидели в машине, уже выехали из Уиллоу-Клоуз и ехали по центру Хангерфорда.

— Почему? Я позвоню. Но только позже.

— Но я думала, ты хочешь разобраться в той истории с кирпичом, — возразила она.

— Конечно. — Мне страшно хотелось знать, почему в окно Саттонов запустили кирпичом, но разве я осмелюсь спросить?

— Так звони ему!

Я уже начал жалеть о том, что попросил Изабеллу подвезти меня. Как мог объяснить я ей, что не могу обсуждать историю в Уиллоу-Клоуз с полицией и уж тем более — с сержантом-детективом? Если он хороший детектив, то сразу учует неладное, стоит только упомянуть о Родерике Уорде, особенно если он, сержант детектив Фред Саттон, является, как я подозревал, тем самым полицейским свидетелем, который видел, как молодой мистер Уорд зашвырнул кирпичом в окно в доме его отца.

— Не могу, — сказал я. — Не могу и не хочу вовлекать в это дело полицию.

— Почему нет, черт побери? — удивленно спросила она.

— Просто не могу, и все, — ответил я. — Обещал тому молодому солдату, что не скажу полиции.

— И все-таки почему нет? — не отставала Изабелла.

Я взглянул на нее.

— Знаешь, мне страшно жаль, но я никак не могу тебе сказать. — Даже на мой взгляд прозвучало это как-то слишком мелодраматично.

— Тоже мне! — обиженно фыркнула она. — Не хочешь, не говори. Думаю, самое время отвезти тебя домой.

— Да, наверное, так будет лучше, — кивнул я.

Шансы мои на получение в будущем бонусов стали совсем уже призрачными.

* * *

Весь день я провел за компьютером матери, в ее кабинете. Влез в Интернет без ее разрешения. Ей бы наверняка это не понравилось, но, когда Изабелла привезла меня, матери дома не было, так что и спрашивать было некого.

У меня был свой компьютер, ноутбук. Его вместе с остальными вещами я привез из Элдершота, но мать еще не вошла в эпоху беспроводной связи, так что пришлось использовать ее старую стационарную модель, где кабель Интернета втыкался в телефонную розетку на стене.

Я просматривал отчеты о дознаниях, выложенные в сервисе «онлайн» «Оксфорд мейл». Их было множество, сотни и тысячи.

Я искал сообщение, где фигурировало бы имя Родерик Уорд, и нашел, совсем коротенькое, опубликованное на странице газеты в среду, 15 июля. Но там говорилось лишь об открытии дела по факту несчастного случая и начатом расследовании.

Похоже, полного расследования еще не проводилось. Однако тот коротенький отрывок содержал информацию, которой не было в статье из «Ньюбери уикли ньюс». Согласно сообщению на веб-сайте «Оксфорд мейл», тело Родерика Уорда прошло официальное опознание, и то, что это он, подтвердила его сестра, некая миссис Стелла Бичер, тоже из Оксфорда.

Возможно, мистер Родерик Уорд действительно отошел в мир иной.

Глава 07

Во вторник вечером, ровно в девять, мать получила очередное требование от шантажиста.

Три пребывавшие в унынии резидента дома Каури ужинали за кухонным столом, когда вдруг зазвонил телефон. Мать и отчим так и подпрыгнули со своих мест, потом переглянулись.

— Девять вечера, — сказал отчим. — Он всегда звонит ровно в девять.

Телефон продолжал звонить. Никто из родных, похоже, не стремился снять трубку, поэтому я поднялся и двинулся к телефону.

— Нет! — вскрикнула мать и вскочила. — Я отвечу.

И она пролетела мимо меня и сняла трубку.

— Слушаю, — нервно бросила она. — Да, это миссис Каури.

Я стоял рядом и пытался расслышать, что говорит человек на том конце провода, но он — или она — говорил слишком тихо.

Мать молча слушала с минуту.

— Да. Я понимаю, — наконец сказала она. И повесила трубку. — Сайентифик в Ньюбери, в субботу.

— Должен проиграть? — спросил я.

Она кивнула:

— Да, в стипль-чезе «Дух Игры».

А потом, как зомби, она побрела к столу и тяжело опустилась на стул.

Я поднял трубку и набрал 1471 — то был код, позволяющий определить номер последнего звонившего.

— Прошу прощения, — раздался в трубке безликий женский компьютерный голос, — номер определить не удалось.

Этого следовало ожидать, но попробовать все же стоило. «Интересно, — подумал я, — может ли телефонная компания дать мне этот номер. Нет, они наверняка потребуют объяснений, зачем это он мне понадобился. К тому же вряд ли шантажист звонил со своего телефона или же другого, номер которого можно было проследить».

— А каковы шансы у Сайентифика? — спросил я.

— Очень высоки, — ответила мать. — Он, правда, у нас новичок, но хорошо подготовлен, и эти скачки позволят ему продвинуться в классе. — Она сутулилась. — Нет, это просто нечестно по отношению к лошади! Если я снова отравлю его, это может погубить его навсегда. Скачки будут ассоциироваться у него с болезнью.

— Неужели лошади обладают памятью? — спросил я.

— О да, — ответила она. — Знаешь, многие мои хорошие скакуны показывали дома плохие или очень средние результаты, зато на соревнованиях летели как ветер, потому что им там нравилось. Много лет тому назад у меня был гнедой жеребец по кличке Баттерфилд, так он хорошо выступал только в Сэндауне. — Она улыбнулась этим своим воспоминаниям. — Старина Баттерфилд просто обожал Сэндаун. Я думала, все дело в дорожках с правосторонним движением, но в Кемптоне точно такие же, а там результатов он не показывал. Только Сэндаун, и все тут. Он его помнил.

В глазах матери вспыхнули искорки, и я узнал ее, прежнюю. Она была прекрасным тренером, обожала своих лошадей, а о Баттерфилде говорила как о личности, с искренней любовью и пониманием.

— Но Сайентифик, насколько я понимаю, не является таким же фаворитом, каким был Фармацевт в Челтенхеме на прошлой неделе?

— Нет, — ответила она. — Там будет одна очень хорошая в стипль-чезе лошадь по кличке Соверен. Вероятней всего, он и является фаворитом, но думаю, мы могли бы побить его, особенно если накануне пройдет небольшой дождь. Ну и еще Ньюарк Холл, тоже может бежать вполне прилично. Он из конюшен Ивена, и у него есть все шансы.

— Ивена? — спросил я.

— Ивена Иорка, — ответила она. — Тренирует в деревне. В этом году у него появилось несколько хороших лошадей. Молодые наступают.

Ее тон наталкивал на мысль, что Ивен Йорк куда больше угрожает ее положению ведущего тренера из Лэмбурна, и она не слишком этому рада.

— Так что Сайентифик не является стопроцентным фаворитом? — спросил я.

— Он может выиграть, — ответила мать. — Если только не собьется на перекрестный галоп.

— Перекрестный галоп? — удивился я. — Что это такое?

— Ну это когда лошадь в галопе выдвигает вперед переднюю ногу, противоположную задней, — объяснила она.

— Ясно, — пробормотал я, хотя толком так ничего и не понял. — А Сайентифик этим балуется?

— Иногда. Обычно и галопом, и рысью идет нормально. Но если начинает крестить, то может сам себя поранить, задеть копытом задней ноги по передней. Правда, давно такого не вытворял.

— Ясно, — повторил я. — Так ты считаешь, что, если даже Сайентифик не станет крестить, никто особенно не удивится, если он не выиграет?

— Да, — кивнула она. — Печально, конечно, но особого удивления это не вызовет.

— В таком случае, — начал я, — после звонка от этого нашего друга мы должны сделать все, чтоб Сайентифик не победил. Но сделать это так, чтоб ему впредь вовсе не расхотелось участвовать в скачках, без всяких там картофельных очисток.

— Но как? — она уставилась на меня.

— Можно что-то придумать, способы есть, — сказал я. — Ну, а если он вообще не будет участвовать? Ты просто заявишь, что он болен, захромал, и его снимут с соревнований.

— Но он сказал, что лошадь должна бежать, — мрачно заметила она.

«Что ж, переходим к плану В».

— Ну а что, если его немного перетренировать в четверг или пятницу? Погонять как следует галопом, чтоб никаких сил на субботу не осталось?

— Нет, все сразу узнают, — возразила она.

— Неужели узнают? — Мне показалось, она преувеличивает.

— Конечно, узнают, — ответила она. — Всегда находятся люди, очень пристально следящие за работой лошадей. Есть среди них журналисты, но в основном это наблюдатели из букмекерских контор. Они знают каждую лошадку в Лэмбурне, по ее виду сразу могут сказать, нагружала ли я Сайентифика больше положенного в четверг или пятницу.

«Тогда план С?»

— А нельзя устроить так, чтоб седло у него соскользнуло, что-то в этом роде? — спросил я.

— Подпруги затягивает помощник распорядителя, прямо на старте, перед началом скачек.

— Но разве ты не можешь пройти на старт и сделать это сама? Немного ослабишь подпругу, и все. — «Неужели я цепляюсь за соломинку?..»

— Тогда жокей может упасть, — сказала она.

— Если упадет, уж точно не выиграет.

— Но он может пораниться. — Она покачала головой. — Нет, я не могу этого сделать.

«План D?..»

— А что, если незаметно подрезать поводья, так чтобы они лопнули во время скачек? Если жокей не сможет управлять лошадью, тогда уж наверняка не выиграет.

— Скажи это Фреду Уинтеру, — ответила она.

— Кому?

— Фреду Уинтеру, — повторила она. — Он выиграл Гран-при по стипль-чезу в Париже на лошади по кличке Мандарин вообще без поводьев, и было это в начале шестидесятых. Они порвались, и он использовал для управления ноги. Сдавливал ими бока лошади, чтоб удержаться на трассе в виде восьмерки. Феноменальная победа.

— Может, пригласить на субботу этого Фреда Уинтера в качестве жокея? — спросил я.

— Это невозможно, — ответила мать. — Он уже давным-давно умер.

— Но разве в этом случае ты не считаешь такой способ хорошей идеей?

— Какой способ?

— Сделать так, чтоб поводья лопнули. — «Господи, как же это все сложно!»

— Но…

— Что «но»? — спросил я.

— Я стану всеобщим посмешищем, — с несчастным видом ответила она. — Лошади из конюшен Каури никогда не выходили на ипподром без надежной упряжи.

— Ты предпочитаешь, чтоб над тобой смеялись или упекли за решетку за неуплату налогов?

Жестоко было говорить ей это, но пусть посмотрит на проблему реалистично.

— Томас прав, дорогая, — заметил отчим, с запозданием присоединившись к разговору.

— Тогда решено, — сказал я. — Мы не станем травить Сайентифика этим мерзким зеленым картофелем, мы попробуем сделать так, чтоб во время скачек у него лопнули поводья. Больше шансов нет.

— Ну, наверное, — нехотя произнесла она.

— Вот именно, — решительно заметил я. — Так что первое решение принято.

Мать подняла на меня глаза.

— Какие еще решения у тебя на уме?

— Да так, ничего особенного, — ответил я. — А вот вопросы кое-какие имеются.

Она окинула меня скорбным взглядом. Наверное, предчувствовала, что вопросы эти будут малоприятными.

— Во-первых, — начал я, — когда ближайший срок уплаты налогов?

— Я же говорила, я не плачу налогов со своего бизнеса, — ответила мать.

— Но во всех конюшнях должна вестись хоть какая-то бухгалтерия, а также присутствовать счета за корма для лошадей, приобретение упряжи и всякого прочего оборудования. Разве доступ к скачкам не предполагает предъявления регистрации?

— Родерик отменил нашу регистрацию, — ответила она.

Если б этот Родерик не помер, я бы самолично свернул ему шею.

— Ну а уплата прочих налогов? — спросил я. — От твоих личных доходов? Когда их следует платить?

— Всем этим занимался Родерик.

— Но ведь кто-то делал это после его смерти? — уже совершенно отчаявшись, спросил я.

— Никто, — ответила она. — Но мне все же удалось в прошлом месяце самостоятельно заполнить декларацию по системе «ПКЗ».

По крайней мере, хоть что-то. Именно по этой системе «Плати, как зарабатываешь» большинство работающих в Великобритании платили подоходный налог. Он вычитался из их зарплат нанимателем, деньги прямиком отправлялись в казначейство. Непоступление этих денег, как правило, служило первым знаком сборщику налогов, что данная компания находится в глубоком финансовом кризисе. В налоговых органах поднимали тревогу, били во все колокола, и вскоре в дверь должника уже стучали представители налоговой службы ее величества.

— А где ты держишь документы по налогам? — спросил я.

— Они были у Родерика.

— Но хоть копии должны сохраниться, — предположил я.

— Наверное, — ответила она. — Лежат где-нибудь в кабинете, в ящиках стола.

Я был просто потрясен тем, что такой человек, блестящий организатор и тренер семидесяти двух лошадей, как моя мать, соблюдающая все правила и законы скачек до последней буковки, может быть столь беспомощен, когда речь заходит о финансовой стороне дел.

— Разве у тебя нет секретаря? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Мы с Дереком поделили между собой всю бумажную работу.

«Или вовсе не занимаетесь ею», — подумал я.

* * *

Я полагал, что все личные документы матери по налогообложению, как подобные декларации других людей, имеющих свой бизнес в Соединенном Королевстве, должны быть предъявлены в налоговое управление не позднее полуночи 31 января, вместе со справками о выплатах по любым другим видам налогов.

Взглянул на календарь, что висел на стене над столом. Сегодня уже 9 февраля. Крайний срок прошел, исключений не делалось никому, так что матери грозит штраф за несвоевременную подачу декларации, уже не говоря о пени за каждый просроченный день.

Я влез в Интернет и проверил сайт налоговой и таможенной службы ее величества. Так и есть, ей автоматически начислен штраф в 100 фунтов за опоздание в подаче декларации плюс начисления за каждый просроченный день. Там также говорилось, что если она не подаст декларацию и не погасит задолженность до конца февраля, за каждый день будет начисляться уже по пять процентов вдобавок к существующим.

И очень скоро налоговики начнут задавать малоприятные вопросы о состоянии счетов миссис Каури. Сколько осталось времени, чтоб разгрести эти завалы, неизвестно, но я подозревал, что совсем немного. Возможно, вообще уже слишком поздно и завтра с утра в дверь к нам постучатся строгие чиновники.

Интересно, а как обстоят дела с налогами у меня?

Как нанятый государством служащий я не был обязан сам ежегодно заполнять налоговую декларацию. В армейской бухгалтерии высчитывали мой налог и страховые взносы перед тем, как отправить то, что осталось от зарплаты, в банк, где деньги поступали на мой счет. Иногда они высчитывали также деньги за питание и жилье, но последнее время этого не наблюдалось. Даже армия не могла высчитывать с меня за пребывание в Национальном реабилитационном госпитале.

И вскоре я должен был получить свободную от всех налогов и довольно кругленькую сумму в сто тысяч фунтов согласно схеме компенсации вооруженных сил, хотя как они могли оценить потерю ступни и нижней части ноги именно в эту сумму — для меня оставалось загадкой. Майор, посетивший меня в госпитале, забрал все необходимые справки и формы и обещал заняться этим незамедлительно. Прошло вот уже около трех недель, но я уже давно усвоил один урок: все, что касается «быстрого» перевода армейских финансов, занимает не меньше шести месяцев.

Возможно, эти деньги помогут спасти мать от наручников налоговиков. Но будет ли их достаточно? И когда они придут?

* * *

Я поискал в ящиках стола и в картотеке под буквой Р — Родерик, где ж еще? — нашел налоговые декларации за прошлый год.

Налоговая декларация — это своего рода произведение искусства. Там было ясно продемонстрировано, что мать имела минимальный личный доход, гораздо ниже той черты, за которой начинаются налоговые выплаты. Получалось, что миссис Каури ежемесячно зарабатывала в своем бизнесе всего двести фунтов — сущую мелочь на карманные расходы, иначе не назовешь.

Так что вполне возможно, что представители Департамента государственных сборов и не постучатся к нам в дверь прямо с утра.

Причем, чтоб окончательно запутать этих господ, декларации были заполнены вовсе не на имя миссис Джозефин Каури и не на адрес конюшен Каури, Лэмбурн. Нет, там значился совсем другой адрес: 26 Бэнбери-драйв, Оксфорд. Однако подпись я узнал, она принадлежала моей матери и была выведена столь знакомым почерком с характерными завитками.

Вот только имя незнакомое. Форма была заполнена на имя Джейн Филипс, то есть ее настоящее, законное, замужнее имя.

В том же ящике я обнаружил корпоративные налоговые декларации конюшен Каури за прошлый год. Датированы они были маем, так что какое-то время для маневра у нас оставалось.

Я просмотрел все эти бумаги. Родерик и здесь проявил себя настоящим кудесником.

Как, интересно, подумал я, моя мать умудрялась выплачивать шантажисту по две тысячи фунтов в неделю, если согласно налоговым декларациям личный ее доход составлял менее двух с половиной тысяч в год, а бизнес приносил столь малую прибыль, что налоги с него исчислялись трехзначными цифрами? Уже не говоря обо всех дополнительных выплатах владельцами лошадей по несуществующим налогам на добавленную стоимость.

И, разумеется, я не нашел здесь никаких бумаг, где были бы зафиксированы доходы компании под названием «Конюшни Каури (Гибралтар)». Ни в записях или документах под буквой Р (Родерик) в картотеке, ни где бы то ни было еще не было ни единого упоминания о предприятии под таким названием. Однако все же одну любопытную бумагу удалось найти, она завалялась между бланками деклараций. Это было письмо от управляющего инвестиционным фондом, он поздравлял мать и отчима с вступлением в группу избранных, которых приглашали сделать взносы в фонд. Письмо было написано тремя годами раньше, под ним красовалась подпись некоего мистера Энтони Сигара из «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)».

Мистер Сигар не использовал термина «хедж-фонд», но из письма и приложенного к нему расписания взносов становилось ясно, что управлял он именно таким фондом.

Я сидел за письменным столом матери и искал в Интернете какие-либо сведения о «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)». Напечатал название в «Гугл», щелкнул мышкой по табличке с адресом сайта банка. Компьютер выдал ответ: сайт только еще создается и пока что недоступен пользователям.

Я снова вернулся на страницу «Гугл» и щелкнул по сайту под названием «Гибралтар Кроникл», стал искать там материалы, где упоминался бы «Рок Банк». Компьютер сообщил, что в сентябре базирующаяся в Британии фирма по ликвидации незаконных предприятий под названием «Паркин & Клив Лтд.», выдвинула иск в Лондонском верховном суде против директоров «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)», чтобы вернуть деньги нескольким обманутым клиентам. Но предприятие успехом не увенчалось. Фамилии директоров там не упоминались, корреспондентам «Гибралтар Кроникл» не удалось получить сколько-нибудь внятного ответа от представителей банка.

Так что возвращение миллионов матери было под большим вопросом.

Я зевнул и взглянул на часы. Без десяти двенадцать, мать с Дереком уже давно улеглись спать, мне тоже было пора в постель.

Я выключил свет в кабинете и поднялся к себе.

Первый день расследований запутанных финансовых дел в конюшнях Каури не принес радостных новостей. Впрочем, утро вечера мудреней.

* * *

Спустившись в восемь утра к завтраку, я застал на кухне отчима. Он сидел и молча смотрел на лежащий на столе конверт из плотной коричневой бумаги, где в верхнем углу была проштампована надпись: «НА СЛУЖБЕ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА».

— Ты его вскрыл? — спросил я.

— Ну, разумеется, нет, — ответил Дерек. — Адресовано твоей маме.

— А где она сама?

— Еще не пришла с утренней тренировки.

Я взял конверт и взглянул на обратную сторону. Там красовалась еще одна надпись: «В СЛУЧАЕ НЕПОЛУЧЕНИЯ АДРЕСАТОМ ПРОСЬБА ВЕРНУТЬ В ДНСЕВ». Так что никакой ошибки — послание было от Департамента по налогам и сборам.

Я сунул палец в небольшой зазор на углу и вскрыл конверт.

— Не стоило этого делать! — возмутился отчим.

— А я взял да сделал, — ответил я и вытряхнул на стол содержимое — сложенный пополам листок бумаги. Это оказалось рутинное ежемесячное напоминание о необходимости заплатить налоги за содержание штата.

— Все нормально, — поспешил успокоить я Дерека. — Просто очередное напоминание. Как правило, автоматически выдается компьютером. Так что никто сюда не придет. По крайней мере, пока.

— Ты уверен? — Он все еще беспокоился.

— Да, — ответил я. — Но в конце концов они непременно заявятся, если мы не предпримем нужных мер.

— Но что мы можем сделать? — беспомощно спросил он.

Хороший вопрос.

— Пока еще не знаю, — ответил я. — Но твердо знаю одно: если сидеть сложа руки и ждать, когда придут налоговики, неприятности светят нешуточные. И нам следует пойти к ним с ответами прежде, чем они придут задавать вопросы.

В кухню вошла мать, прижала ладони к электрообогревателю.

— Господи, ну и холодина же на улице! — сказала она.

Мы с отчимом промолчали. Она обернулась.

— Что это с вами такое, а? Языки проглотили?

— Пришло письмо из налоговой, — сказал отчим.

Мать побледнела, особенно контрастно на этом фоне смотрелись ее раскрасневшиеся от мороза щеки.

— Да все нормально, — поспешил успокоить ее я. — Это всего лишь обычное напоминание об уплате, рассылается всем автоматически. Так что беспокоиться не о чем. — И я бросил письмо на кухонный стол.

— Ты уверен? — спросила она. Подошла, взяла письмо.

— Да, — кивнул я. — Но я только что говорил Дереку, мы должны рассказать налоговому инспектору о том, что произошло, как можно скорей, до того, как он начнет задавать вопросы, на которые у нас нет ответа.

— Почему это он должен задавать вопросы?

— Да потому, что ты должна была отправить налоговую декларацию до тридцать первого января.

— О, — протянула она. — Но разве это означает, что мы должны говорить ему все? Почему нельзя отправить эту самую декларацию прямо сейчас?

Действительно, почему? Согласно сложившимся обстоятельствам самого меня нельзя было обвинить в уклонении от уплаты налогов. Но мне не отвертеться от наказания, если помогу ей отправить поддельную налоговую декларацию.

Офицеры низшего звена должны были зазубрить от корки до корки содержание буклета под названием: «Стандарты и ценности Британской армии». Параграф под номером 27 гласил:

«Лица, которым доверены общественные и не общественные фонды, должны непоколебимо придерживаться соответствующих финансовых предписаний установленного образца. Нечестность или обман в управлении и контроле над этими фондами нельзя отнести к разряду „преступления без жертв“, они демонстрируют отсутствие прямоты и морального мужества, что, в свою очередь, оказывает разрушительное воздействие на эффективность операций путем подрыва доверия к лицу, в них участвующему».

— Давайте забудем об этом на несколько дней, — предложил я. — На сайте налоговой службы сказано, что до конца этого месяца новые штрафы тебе не грозят. Не считая процентов за неуплату, разумеется.

* * *

Мать с Дереком остались на кухне обсуждать положение дел, я же отправился на конюшни, на поиски Яна Норланда.

И застал его в фуражной, где хранились корма.

— Вы все еще здесь? — удивленно спросил он.

— Вроде бы да, — ответил я.

Я молча стоял и смотрел, как он отмеривает овес из бункера и раскладывает его по большим металлическим мискам.

— Я с вами говорить не собираюсь, — сказал Ян. — Прошлый раз едва работы не лишился.

— С тех пор произошли положительные сдвиги.

— Какие еще сдвиги?

— В отношениях между мной и матерью, — ответил я. — Теперь мы по одну сторону баррикады.

— Тогда дождусь ее. Пусть сама скажет, что не против.

— Она сейчас на кухне, — заметил я. — Иди и спроси ее сам.

— Ничего. Дождусь, пока придет.

— Нет, — продолжал настаивать я. — Иди и спроси ее прямо сейчас, пожалуйста. Мне очень нужно с тобой поговорить.

Он нехотя поплелся в сторону дома, пару раз обернулся, словно проверяя, не позову ли я его назад, сказать, что просто пошутил. Я от души надеялся, что мама не оторвет ему голову.

Дожидаясь, когда он вернется, я вышел из фуражной и открыл дверь в помещение, где хранилась упряжь. Все аккуратно разложено, сильно пахнет кожей — прямо как в магазинах на Оксфорд-стрит, где продают сумки и кожгалантерею. По левую сторону тянулись вдоль стены металлические стеллажи для седел, штук двадцать, не меньше, и примерно половина была занята седлами с обернутыми вокруг подпругами. В противоположную стену были вбиты крючки, на них висели уздечки, а в дальнем конце между седлами и уздечками виднелись полки, на которых были сложены попоны и прочие принадлежности, в том числе пара шлемов для верховой езды и коробка с инструментами.

Меня больше всего интересовали уздечки.

Пока я рассматривал их, в комнату зашел один из конюхов, снял со стеллажа седло, с крючка — уздечку.

— Для каждой лошади своя уздечка? — спросил его я.

— Да нет, приятель, не обязательно, — ответил он. — У каждого из наших ребят есть своя уздечка, ну и еще несколько запасных. Вот эта вот моя. — Он приподнял руку с зажатой в ней уздечкой. — И седло тоже мое.

— И вы сами их покупаете? — спросил я.

— Ни в коем разе, — усмехнулся он в ответ. — Эту дала мне хозяйка, на то время, пока я здесь вкалываю.

— А эти седла используют на скачках?

— Не-а, — протянул он в ответ. — У жокеев свои седла.

— И свои уздечки?

— Не-а, — снова сказал он. — Но у нас есть особые, только для скачек. И Джек держит их в отдельной кладовой, скачечной. Вместе со всем остальным барахлом.

— Кто такой Джек? — осведомился я.

— Возит лошадок на скачки. — Он на секунду умолк. — А ты кто такой, а?

— Я сын миссис Каури.

— А, да. — Он покосился на мою правую ногу. — Слышал, что вы приехали.

— А где находится эта особая скачечная комната? — спросил его я.

— Да вон там, по ту сторону, — и он указал рукой на дальнюю стену с полками.

— Спасибо, Деклан, — властно заметила мать, входя в помещение. — А теперь иди отсюда.

Деклан покраснел, как свекла, и поспешил выйти, унося с собой седло и уздечку.

— Буду признательна тебе, если ты не станешь допрашивать моих сотрудников, — сухо сказала она.

Я обошел ее и плотно притворил дверь.

— Вот что, мама, — официальным тоном начал я. — Если хочешь, чтоб я уехал прямо сейчас, я уеду. Я также обещаю, что буду навещать тебя в тюрьме Холловей, — добавил я после паузы.

Она приоткрыла рот, собравшись что-то сказать, но я перебил ее:

— Или же позволь мне помочь, и тогда дело до тюрьмы не дойдет.

В глубине души я уже начал подумывать о том, что шансы избавить ее от наказания невелики.

Она стояла прямо передо мной, плотно сжав губы. Потом вдруг показалось, что она расплачется, но в этот момент дверь отворилась, и вошел Ян Норланд.

— Ян, — не оборачиваясь, произнесла мать, — разрешаю тебе говорить с моим сыном о чем угодно. Прошу отвечать на все вопросы, которые он тебе задаст. Показывать все, что он захочет видеть. Оказывать ему любую необходимую помощь.

С этими словами она развернулась и вышла, захлопнув за собой дверь.

— На прошлой неделе я говорил вам, что здесь творится что-то странное, — начал Ян. — Так оно и есть. — Он на секунду умолк. — Я буду отвечать на все ваши вопросы, покажу все, что захотите видеть, но только не просите меня помочь, если это… незаконно.

— Не буду, — обещал я.

— Или против правил скачек.

— И этого тоже не будет, — сказал я. — Обещаю.

И от души понадеялся, что мне удастся сдержать обещание.

* * *

На мой взгляд, уздечки для скачек, хранившиеся в кладовой, ничем не отличались от остальных. Однако Ян заверил меня, что они более новые и лучшего качества.

— Все поводья прошиты двойным швом, до самого кольца мундштука, — пояснил он и показал мне. — Чтоб было меньше шансов порваться во время скачек.

И уздечки, и поводья были сделаны из кожи, хотя металла и резины здесь тоже хватало.

— И что же, у каждой лошади своя уздечка? — спросил я.

— Да, но только на определенный день скачек, — ответил Ян. — Всего у нас здесь пятнадцать скаковых уздечек, всем нашим выступающим лошадкам хватает.

В помещении, помимо уздечек, висевших на крючках, было полным-полно другого оборудования и обмундирования, так и бросались в глаза яркие шелковые ветровки жокеев на вешалках. В двух коробках хранились всякие мелочи: запасные кольца, шоры, щитки от солнца, щечные ремни и нахрапники из овечьей шкуры. У дальней стены, на полках, были аккуратно разложены стопками попоны, накидки для взвешивания, подушечки под седло; была здесь даже целая коллекция камзолов из набивной ткани для конюхов, которые выводили лошадей на парадный круг.

— Ну, скажем, в субботу, когда Сайентифик побежит в Ньюбери, — начал я. — Какая именно на нем будет уздечка? Ты это знаешь?

Ян как-то странно взглянул на меня.

— Нет, — ответил он. — Джек сам выберет одну из этих. — И он указал на пятнадцать уздечек, висевших на крючках.

Да, от такого ответа толку мало.

— Но разве не у каждой лошади своя уздечка? — спросил я, пытаясь замаскировать отчаяние в голосе.

— Ну разве что у одной-двух, — ответил он. — У старины Перфидио была своя уздечка, потому как он обладал особым прикусом. Она не позволяла ему жевать язык во время скачек.

— Но ведь пользование одной уздечкой может привести к заражению, — сказал я.

— Нет, мы бы заметили. Мы всегда промываем уздечки после скачек обеззараживающим средством. И не только после скачек, после каждой тренировки тоже.

Я начал понимать, что исполнение плана по порче уздечки или поводьев Сайентифика во время субботних скачек на приз «Дух Игры» осуществить не так-то просто, как мне представлялось. И что Ян или Джек непременно узнают все.

— Ну а нахрапники? — осведомился я. — Почему, к примеру, некоторые лошади бегут в нахрапниках из овечьей шкуры?

— Многие тренеры на всех своих лошадей надевают нахрапники, — ответил Ян. — Это помогает различить, где чья лошадь. Трудно разглядеть цвета, когда лошади надвигаются прямо на тебя, особенно если кругом грязь и лужи.

— И мамины лошади все в нахрапниках?

— Нет, — ответил он. — Это не входит в обязательные правила. Но иногда мы используем их, особенно если лошадь имеет манеру бежать с высоко задранной головой.

— Почему?

— Если лошадь слишком высоко задирает голову, она не видит нижней части препятствий, ну и когда жокей сильно натягивает поводья, лошадь задирает ее еще выше, а не опускает, как должна была бы. Поэтому-то на таких лошадей мы и надеваем нахрапники из толстой овечьей шкуры, и это заставляет их опускать голову и видеть, куда бегут.

— Поразительно, — заметил я. — Неужели это помогает?

— Конечно, еще как, — обиженно заметил Ян. — Мы б не стали этого делать, если б не помогало. Ну, иногда еще надеваем нахрапники крест-накрест, чтоб держали пасти закрытыми, особенно если это тугоуздая лошадь. Когда пасть закрыта, они не так сильно тянут. Есть еще австралийские нахрапники, они проникают глубже в пасть, чтоб лошадь не вываливала язык.

— А это важно? — спросил я.

— Бывает, что и важно, — ответил Ян. — Если лошадь слишком сильно вываливает язык, то перекрывается часть дыхательных путей, а равномерное дыхание во время бега очень важно.

Сколько я, оказывается, не знал о лошадях и их подготовке к скачкам.

* * *

— Думаю, ты должна снова прибегнуть к шелухе зеленого картофеля, — войдя в кухню, сказал я матери.

— Почему?

— Потому что я не нашел способа устроить так, чтобы поводья Сайентифика порвались во время субботних скачек. Если мы не будем точно знать, какую наденут на него уздечку.

— Я спрошу Джека, — сказала она.

— Но это будет выглядеть подозрительно. Особенно после скачек, — возразил я. — Гораздо лучше точно узнать заранее, в какой он будет уздечке. Послушай, а нельзя выставить его на скачки в нахрапнике из овечьей шкуры?

— Это не поможет, — ответила она. — Мы просто прикрепляем нахрапник к обычной уздечке с помощью липучки.

— Ну неужели ничего нельзя придумать? — воскликнул я. — А если взять австралийский нахрапник?

— В австралийском, думаю, сможет бежать. И это означает, что будет всего одна подходящая для этого уздечка.

— Уже кое-что, — сказал я. — Только ты должна мне показать.

— Что, прямо сейчас?

— Нет, позже, когда Ян с Джеком уйдут, — ответил я. — И еще я хочу убедиться, что ни одна другая лошадь, кроме Сайентифика, не будет использовать его на этой неделе.

Зазвонил телефон. Трубку сняла мать.

— Привет, — сказала она. — Конюшни Каури.

Секунду она слушала.

— Это тебя, — сказала она и протянула мне телефон. В голосе ее слышалось раздражение.

— Да? — ответил я.

— Привет, Том. Это Иззи Уоррен. Не хочешь завтра вечером прийти на ужин?

— Я думал, ты на меня в обиде.

— Так и есть, — выпалила она. — Но я всегда приглашаю на ужин людей, на которых обиделась. Когда-нибудь пробовал мою стряпню?

Я рассмеялся.

— Ладно. Рискну. Спасибо за приглашение.

— Вот и замечательно. Значит, в семь тридцать, около того. Встречаемся у входа в Холл.

— Черный галстук-бабочка?

— Это непременно, — со смехом заметила она. — Нет, конечно. Все очень просто, по-домашнему. Я буду в джинсах. Просто ужин на кухне двух старых друзей.

— Тогда я приду с бутылкой.

— А вот это будет в самый раз, — сказала она. — Ну ладно, до завтра.

Она повесила трубку, я с улыбкой передал телефон матери.

— Ума не приложу, зачем тебе понадобилось связываться с этой женщиной, — раздраженно заметила она. Произнесла все это она таким тоном, точно я связался с врагом.

У меня не было настроения вступать с ней в споры, обсуждать, с кем мне стоит встречаться, а с кем — нет. Стычек на эту тему было много в подростковом возрасте, и, как правило, все заканчивалось победой матери. Она не пускала в дом тех моих друзей, которых не одобряла. Если не ошибаюсь, таковых было подавляющее большинство.

— Едешь сегодня на скачки? — спросил ее я.

— Нет, — ответила она. — Сегодня ни одна из моих лошадей не участвует.

— А ты посещаешь скачки, только когда бежит твоя лошадь?

Она посмотрела на меня, как на круглого дурака.

— Конечно.

— Я думал, можно пойти просто ради удовольствия, — заметил я.

— Ездить на скачки — это моя работа, — сказала она. — Неужели ты сам мог бы сочетать свою работу с развлечениями?

Вообще-то я мог и даже делал это, и мне доставляли удовольствие вещи, которые другому показались бы отвратительными.

— Мог бы, — ответил я.

— Но только не в Лудлоу или в Карлисл, в среду, холодным зимним днем, — она упрямо стояла на своем. — Королевские июньские скачки в Аскоте, конечно, не в счет.

— Нет, — согласился с ней я. — Так после обеда, когда все работники конюшен уйдут, сможешь показать мне уздечку, которая будет на Сайентифике?

— Ты что же, всерьез задумал сделать так, чтоб поводья порвались во время скачек? — спросила она.

— Прежде хочу их хорошенько рассмотреть, — ответил я. — Думаю, это возможно.

— Но как?

— Поводья сделаны из кожи, но обшиты вокруг полоской резины, чтоб не скользили, ну, как резина на ракетках для настольного тенниса, только без мелких пупырышков. — Она кивнула. — Резина тонкая и не очень крепкая. Если я смогу повредить кожу под резиной так, чтоб не было видно снаружи, тогда поводья могут порваться во время скачки, когда, допустим, жокей их резко натянет.

— Очень рискованно, — заметила она.

— Предпочитаешь угощение из прогнившего зеленого картофеля?

— Нет, — твердо ответила она. — Это убьет лошадь, она уже никогда не сможет вернуться на скачки.

— Тогда решено, — сказал я. — Ты покажешь мне уздечку, которая будет на Сайентифике, я займусь всем остальным.

Не слишком ли далеко я зашел?..

Неужели вот-вот стану сообщником не только в уклонении от налогов, но и в мошенничестве, обману ожидания зрителей?

Да. Виновен по двум статьям.

Глава 08

Утро четверга я провел в машине по пути в Оксфорд.

Улица Бэнбери-драйв находилась в Саммертауне, на северной окраине города, а дом под номером 26 оказался одним в ряду домов постройки пятидесятых, с окнами-фонарями и стенами цвета серой морской гальки. Я прибыл по этому адресу к миссис Джейн Филипс, под этим именем значилась в налоговых декларациях Родерика Уорда моя мать.

Я припарковал «Ягуар» на дороге, не доезжая дома, так чтоб его не было видно, и пешком добрался до номера 26. Позвонил в звонок.

Я толком не знал, чего ожидать, и тем не менее был несколько удивлен, когда дверь приотворилась на небольшую щелочку и из нее выглянул пожилой седовласый джентльмен в бордовых вельветовых шлепанцах на босу ногу и коричневых брюках, закатанных дюймов на шесть.

— Что надо? — не слишком любезно осведомился он.

— Скажите, не здесь ли жил мистер Родерик Уорд? — спросил я.

— Кто? — он приставил сложенную чашечкой ладонь к уху.

— Родерик Уорд, — повторил я.

— Первый раз слышу, — ответил мужчина. — А теперь уходите.

И дверь начала закрываться.

— Он в прошлом июле погиб в автокатастрофе, — торопливо добавил я. Но дверь продолжала закрываться. Тогда я просунул протез в крохотную щель между ней и дверным косяком. По крайней мере, не больно будет, когда он ее захлопнет.

— У него еще была сестра по имени Стелла, — громко произнес я. — Стелла Бичер.

Тут дверь перестала закрываться, даже приотворилась на дюйм или два. Я убрал ногу.

— Так вы знаете Стеллу? — спросил его я.

— Женщина по имени Стелла привозит мне еду, — ответил мужчина.

— Каждый день?

— Да, — сказал он.

— В какое время? — спросил я. Было уже около двенадцати.

— Примерно в час дня.

— Спасибо, сэр, — вежливо сказал я. — А ваше имя, простите?..

— Вы из городского совета? — осведомился он.

— Само собой, — ответил я.

— Тогда должны знать мое чертово имя! — сердито рявкнул он и захлопнул дверь.

«Проклятье, — подумал я. — Как глупо получилось».

Я постоял на крыльце еще какое-то время, но было холодно, и настоящие пальцы на левой ступне начали неметь в не соответствующей погоде обувке — мокасинах из тонкой кожи.

На правой ступне пальцев не было, как и самой ступни тоже, но это вовсе не означало, что я их не чувствовал. Нервы, которые тянулись прежде до самых кончиков пальцев, обрывались теперь в семи дюймах под коленом. И тем не менее умудрялись посылать сигналы в мозг так, словно нога была при мне.

Вообще, с этими ногами происходили странные вещи. Когда здоровой, левой, было холодно, то нервы правой ноги так и норовили запутать ситуацию, посылали сигналы о холоде в мозг, а иногда, как теперь, наоборот — сигнализировали о том, что ноге жарко. Создавалось впечатление, будто одна нога у меня находится в кубе льда, а другая поджаривается на сковородке. Отсеченные нервы правой ноги являлись источником так называемых фантомных болей, но мне они казались вполне реальными.

И я, спасаясь от холода, вернулся к машине. Забрался в салон, включил мотор и обогреватель.

И естественно, едва не проворонил доставку еды ворчливому старику.

Навстречу, с другого конца улицы, выехал темно-синий «Ниссан», остановился перед домом. Из него выскочила женщина средних лет и почти бегом направилась к двери, держа в руках поднос, прикрытый фольгой. У нее был ключ, дверь она открыла сама. И через несколько секунд снова появилась на крыльце, захлопнула за собой дверь и оказалась в «Ниссане» прежде, чем я успел выйти из своей машины.

Я шел по дороге прямо на нее, не давая ей шанса развернуться или объехать это неожиданно возникшее препятствие. Она посигналила, взмахом руки попросила меня сойти с дороги. Я жестом полицейского приподнял руку.

— Я спешу! — прокричала она.

— Мне нужно задать вам всего один вопрос! — крикнул я в ответ.

Она опустила стекло на несколько дюймов.

— Вы Стелла Бичер? — спросил я, идя рядом с машиной.

— Нет, — ответила она.

— Но старик сказал, что еду ему доставляет Стелла Бичер.

Она улыбнулась.

— Да он всех нас называет Стеллами. Некогда на него действительно работала женщина по имени Стелла, но ее не видно вот уже несколько месяцев.

— И фамилия ее была Бичер? — спросил я.

— Честное слово, не знаю, — ответила женщина. — Мы волонтеры. И я начала работать, когда она перестала приходить. — Она взглянула на часы. — Простите, но мне надо ехать. Старики не любят, когда еду доставляют с запозданием.

— А как бы мне связаться с этой Стеллой? — спросил я.

— Извините, — она покачала головой. — Понятия не имею, где она сейчас.

— А как фамилия вашего подопечного? — Я кивком указал на дом.

— Мистер Хорнер, — ответила она. — Жутко вредный старикашка. Даже посуду после себя никогда не помоет. — Только тут я заметил грязные тарелки, лежащие на сиденье рядом с ней. — Ладно, мне пора!

Мотор взревел, она отъехала.

Я провожал ее машину глазами и жалел, что не спросил имени этой женщины, телефона или хотя бы названия организации, в которой она работала волонтером. Возможно, в городском совете знают, решил я. Придется спросить там.

Я вернулся к дому под номером 26 и позвонил.

Ответа не последовало.

Тогда я пригнулся и крикнул в щель почтового ящика:

— Мистер Хорнер! Мне нужно задать вам несколько вопросов!

— Пошел вон, — раздался приглушенный голос из глубины дома. — Дай пообедать спокойно.

— Да я отниму у вас всего минутку! — снова прокричал я в щель почтового ящика. — Хочу спросить насчет почты.

— Что насчет почты? — Теперь его голос звучал ближе и четче. Видно, он все же подошел к двери.

Я выпрямился, он приотворил дверь на щелочку, но цепочки снимать не стал.

— Вы когда-нибудь получали почту для других людей? — спросил я.

— Это в каком смысле?

— Ну, может, вам по этому адресу приходили письма для каких-то других людей, а?

— Иногда, — ответил он.

— И что вы с ними делали?

— Стелла их забирала, — ответил он.

— И сегодня тоже забрала? — спросил я, зная, что леди, которую он называл Стеллой, не вынесла из его дома ничего, кроме грязной посуды.

— Нет, — ответил он.

— А в данный момент у вас есть письма, адресованные другим людям?

— Да полно, куча целая, — ответил он.

— Может, мне забрать их?.. — спросил я.

Он захлопнул дверь, на миг показалось, что шанс свой я упустил. Но оказывается, мистер Хорнер сделал это, чтоб снять цепочку. И дверь распахнулась.

— Вот тут. — Он указал на прямоугольную картонную коробку у своих ног.

Я заглянул в нее. В коробке беспорядочно громоздились по крайней мере тридцать конвертов разных форм и размеров.

— Уж и не знал, что с ними делать, — проворчал старик. — Похоже, что Стелла больше не будет их забирать.

Не спрашивая никаких разрешений, я нагнулся. Поднял коробку и понес ее к машине.

— Эй, погодите! — крикнул мне вслед мистер Хорнер. — Коробочку-то оставьте. Может, еще письма придут, куда тогда складывать?

Я вывалил корреспонденцию на переднее сиденье «Ягуара», протянул ему пустую коробку.

— Вот так-то лучше, — пробормотал он. Бросил коробку на пол, придвинул ногой к двери.

— Отобедать не забудьте, — сказал ему я и снова зашагал к машине. — А то все остынет.

— А, да, правильно. Пока. — Он захлопнул дверь, я уселся за руль и постарался как можно быстрее отъехать, на тот случай, если он вдруг передумает.

* * *

Весь день я провел у себя в спальне, воображая себя сначала правительственным чиновником, а затем федеральным агентом, которому разрешено вскрывать частную корреспонденцию. Я вполне отдавал себе отчет в том, что действия эти незаконны, но даже если б они отвечали каждой букве закона, поведение мое противоречило «Стандартам и ценностям Британской армии».

Прежде всего, вооружившись справочником «Желтые страницы», я начал обзванивать дома престарелых. Представлялся чиновником из Пенсионного фонда и осведомлялся, как поживает мистер Джордж Саттон. А сотрудникам заведений объяснял, что просто хочу убедиться, что мистер Саттон жив и имеет право получать пенсию от государства.

Вот уж никогда прежде не думал, что в Англии так много домов престарелых. Я сделал около пятидесяти бесполезных звонков и уже хотел отказаться от этой затеи, как вдруг в доме «Силвер Пайнс», что на Ньюбери-роуд в Эндовере, мне недвусмысленно дали понять, что мистер Джордж Саттон вполне жив и здоров и что из его пенсии оплачивается большая часть расходов на его содержание. А потому мне лучше оставить их в покое, в противном случае…

Мне пришлось горячо заверить их в том, что я не собираюсь предпринимать никаких действий.

Затем я занялся корреспонденцией, отправленной по адресу 26 Бэнбери-драйв, Оксфорд.

Всего в коробке мистера Хорнера оказалось сорок два почтовых отправления, но по большей части то были рекламы всяких бесполезных предметов и бесплатные газеты без указания имени и адреса. Лишь шесть из них представляли для меня интерес. Три письма были адресованы мистеру Р. Уорду, четвертое — миссис Джейн Филипс, моей матери, и еще два — миссис Стелле Бичер, причем все эти три адресата проживали на 26 Бэнбери-драйв, в Оксфорде.

Два письма Родерику Уорду были не слишком информативны, они представляли собой налоговые циркуляры, знакомившие с новыми диапазонами налоговых сборов. Третье же было от мистера Энтони Сигара из «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)», где получателя официально уведомляли о немедленной ликвидации инвестиционного банковского фонда и начале процедуры по банкротству, которым занимался суд Гибралтара. Письмо оказалось точной копией того, что было отправлено матери и отчиму в Лэмбурн. Датировано оно было 7 июля 2009 года и почти наверняка никак не могло прийти на адрес 26 Бэнбери-драйв до катастрофы со смертельным исходом для Родерика, которая произошла 12 июля.

С другой стороны, письмо моей матери было датировано более поздним сроком. И в нем содержалось стандартное уведомление о том, что она должна уплатить штраф в 100 фунтов за опоздание в подаче налоговой декларации на целых десять дней.

Но настоящим открытием стали для меня два письма, адресованные миссис Стелле Бичер.

Одно было из оксфордского офиса коронера, где Стеллу уведомляли о том, что отсроченные ранее слушания по делу гибели ее брата, Родерика Уорда, должны возобновиться в понедельник, 15 февраля.

Второе же послание представляло собой написанную от руки записку на разлинованной бумаге, причем заглавными печатными буквами:

«НЕ ЗНАЮ, ПОПАДЕТ ЛИ ЭТО ТУДА ВОВРЕМЯ, НО ПЕРЕДАЙ ЕМУ, ЧТО ТО, ЧЕМ ОН ИНТЕРЕСУЕТСЯ, У МЕНЯ ЕСТЬ».

Я стал рассматривать конверт, в котором лежала записка. Стандартный белый конверт, такой можно купить в любом киоске. Адрес тоже написан от руки и тоже печатными буквами. А вот почтовый штемпель немного смазан, и трудно было сказать, откуда письмо отправлено. Зато дату видно было четко. Письмо отправили в понедельник 13 июля, через день после предполагаемой гибели Родерика Уорда, в тот самый день, когда было обнаружено его тело.

Я сидел на постели, рассматривал записку и гадал: может ли слово «ВОВРЕМЯ» означать — до того, как произошел «несчастный случай», и является ли «ТО, ЧЕМ ОН ИНТЕРЕСУЕТСЯ», чем-то имеющим отношение к налоговым документам моей матери.

Потом еще раз взглянул на записку. Экспертом-почерковедом я не был, но послание, адресованное Стелле Бичер, было написано в том же стиле и на бумаге того же типа, что и записка от шантажиста, которую я обнаружил на письменном столе матери.

* * *

В четверг вечером, в семь сорок пять, я с бутылкой вполне приличного красного вина отправился из конюшен Каури в Лэмбурн-холл, на скромный домашний ужин с Изабеллой и ее гостями. Я жаждал сменить обстановку и компанию.

Как я и предполагал, ужин оказался вовсе не таким уж скромным, как уверяла Изабелла. И вместо джинсов на ней было плотно прилегающее черное платье, очень выгодно подчеркивающее все изгибы ее изящной фигуры. Оставалось лишь радоваться своей предусмотрительности, тому, что надел пиджак и галстук, хотя пиджак и галстук я всегда надевал на званые обеды, куда приглашались офицеры, в особенности — на уик-энды. Привычка не позволила мне одеться к ужину на кухне неформально. Британская армия всегда отличалась официозностью в манерах.

— Том! — воскликнула она, открыв мне дверь и принимая бутылку вина. — Как мило с твоей стороны! Входи же, знакомься!

Я проследовал за ней через холл, мимо кухни, навстречу громкому гулу голосов. В столовой уже было полно народу. Изабелла взяла меня под руку и подтолкнула навстречу гостям, которые, казалось, говорили все разом.

— Ивен, — обратилась она к светловолосому мужчине лет сорока. — Ивен! — вскричала она и ухватила его за рукав. — Хочу познакомить тебя с Томом. Том, это Ивен Йорк. Ивен, Том.

Мы обменялись рукопожатием.

— Том Форсит, — представился я.

— Ага! — драматично воскликнул он, резко развел руками и едва не вышиб бокал у кого-то из гостей, оказавшегося у него за спиной. — Послушай, Джексон, в наши ряды затесался шпион.

— Шпион? — удивилась Изабелла.

— Да, — сказал Ивен. — Чертов шпион из конюшен Каури. Пришел выведывать наши секреты по подготовке к субботе.

— Вы, должно быть, имеете в виду скачки на приз «Дух Игры», — заметил я. Челюсть у него так и отвалилась. — Сайентифик будет бежать, так что шансов у вас никаких.

— Ну вот, пожалуйста, — прогудел он, — что я вам говорил? Он самый настоящий шпион! Расстрельную команду сюда! — Он громко рассмеялся собственной шутке, остальные подхватили этот смех. Как мало он знал!..

— Где тут шпион? — осведомился высокий мужчина, он проталкивался ко мне через толпу.

— Знакомься, Том, — сказала Изабелла. — Мой муж Джексон Уоррен.

— Очень рад, — сказал я, пожал протянутую мне руку и от души понадеялся, что он не замечает зависти в моем взгляде. Зависти, что ему удалось залучить в свои сети прекрасную Изабеллу.

Джексон Уоррен не производил впечатления человека, страдающего раком простаты. Я знал, что ему шестьдесят один, успел посмотреть в Интернете, и при этом ни единого седого волоска в густой шевелюре. Может, красится, не без злорадства предположил я. Или же женитьба на юной и прекрасной женщине помогла сохранить молодость?..

— Так вы пришли шпионить за нами или Ивеном? — шутливо спросил он, чем вызвал новый взрыв смеха.

— И за ним, и за вами, — пошутил я, однако сразу же понял, что неверно оценил момент.

— Надеюсь, не для воскресных газет, — заметил он, улыбка тотчас исчезла, а в глазах читался упрек. — Хотя… одним негодяем больше, одним меньше, не вижу разницы. — И он снова хохотнул, но глаза смотрели холодно, а лицо сохраняло серьезное выражение.

— Прекрати, дорогой, — вмешалась Изабелла. — Расслабься. Никакой Том не шпион. На самом деле он настоящий герой.

Я строго покосился на нее, словно хотел сказать: «Нет, только не это!» Но намека моего она не поняла.

— Герой? — удивился Ивен.

Изабелла уже хотела объяснить, но тут вмешался я.

— Изабелла преувеличивает, — торопливо вставил я. — Да, служил в армии, но это все. И был в Афганистане.

— Неужели? — воскликнула красивая женщина в платье с низким вырезом. — Наверное, там было очень жарко?

— Да нет, не очень, — ответил я. — Очень жарко летом, а зимой чертовски холодно, особенно по ночам. — «Доверяй британцу, когда разговор заходит о погоде».

— Ну а боевые действия видели? — спросил Ивен.

— Немного, — сказал я. — Правда, в последний раз пробыл там всего пару месяцев.

— Значит, бывали и прежде? — спросил Ивен.

— Я в армии с семнадцати лет, — ответил я. — Так что много где успел побывать.

— А в Ираке были? — не отставала женщина в платье с декольте.

— Да. В Басре. Ну и еще в Боснии и Косово. В современной армии всегда найдут, чем занять солдата, — усмехнулся я.

— Как интересно! — протянула она.

— Бывает и интересно, — согласился я. — Но только недолго. А так по большей части сплошная скука. — «Самое время сменить тему», — подумал я. — Скажите-ка, Ивен, много тренируете лошадей?

— Ну вот, пожалуйста, — заметил он. — Я же говорил, самый настоящий шпион.

Все мы дружно расхохотались.

Красивая декольтированная женщина оказалась женой Ивена, Джулией, и за столом, вернее, за одним из больших столов, накрытых в просторной столовой коттеджа, сидела рядом со мной.

По другую руку, слева от меня, разместилась миссис Толерон, довольно утомительная дамочка с седыми волосами, которая, не умолкая ни на секунду, рассказывала о том, какие успехи в бизнесе делает ее замечательный муж. Она даже представилась — миссис Мартин Толерон, — точно я должен был знать имя ее супруга.

— Вы, должно быть, слышали о нем, — сказала она и искренне изумилась, что я не слышал. — Он был главой «Толерон пластике», пока мы не продали компанию буквально несколько месяцев назад. Это было во всех газетах, и по телевизору тоже показывали.

Я не стал говорить ей, что несколько месяцев назад отчаянно сражался за собственную жизнь в госпитале Бирмингема и в то время деловые новости не слишком меня волновали.

— Мы были крупнейшими производителями пластиковых дренажных труб в Европе.

— Вот как? — Я изобразил удивление и с трудом подавил зевок.

— Да, — ответила она, ошибочно приняв ответ за выражение интереса. — Мы делали белые, серые или черные трубы огромной длины. Целые мили и мили этих самых труб.

— Слава богу, что есть дождь, — заметил я, но шутки она не поняла.

И как только представилась возможность, я, стараясь не показаться грубым, все же умудрился переключить свое внимание с пластиковых дренажных труб на Джулию, сидевшую справа.

— Так сколько же лошадей тренирует Ивен? — спросил я, пока мы угощались лазаньей и чесночным хлебом. — Он мне так и не сказал.

— Где-то около шестидесяти, — ответила она. — Но они постоянно прибывают, так что мы подумываем купить участок Вебстера.

— Вебстера?..

— Вы должны знать, есть такое местечко на склоне холма, неподалеку от дороги на Вэнтейдж. Там тренировал своих лошадок старина Ларри Вебстер, он умер пару лет тому назад. Вот уже несколько месяцев, как участок выставлен на продажу. Слишком уж высокую заломили цену, и потом там многое надо переделать. Ивен мечтает открыть вторые конюшни, лично меня вполне устраивает то, что мы имеем. — Она вздохнула. — Ивен все время жалуется на то, как нам тесно, но не в состоянии отказать новым владельцам. — Она устало улыбнулась.

— Что ж, ему повезло, что при нынешней экономической ситуации есть столько желающих, — заметил я.

— Да, конечно, — согласилась она. — Многие тренеры едва сводят концы с концами. Только и слышу жалобы от их жен во время скачек.

— А вы часто бываете на скачках?

— Не так часто, как прежде, — ответила она. — Ивен последнее время так занят, что мы с ним почти не видимся, ни на скачках, ни дома.

И она снова вздохнула. Очевидно, деловой успех не всегда сопутствует семейному счастью, по крайней мере, в случае с миссис Йорк.

— Да будет обо мне. Расскажите лучше о себе. — Она даже развернулась в кресле, демонстрируя свое внимание, а заодно — глубокий вырез платья и то, что он не сумел скрыть. Нет, определенно, Ивен должен проводить больше времени со своей женушкой, подумал я, и дома, и на скачках, иначе скоро она начнет заводить интрижки на стороне.

— Да тут и говорить-то особенно нечего, — сказал я.

— Ну, перестаньте же! Вы наверняка успели побывать в разных историях.

— Только не тех, о которых хотелось бы говорить, — сказал я.

— Бросьте, — она положила мне руку на плечо. — Мне можно рассказать все. — И она захлопала длинными ресницами. Что заставило меня подумать: поздно, Ивен, что теперь ни делай, слишком поздно.

* * *

После лазаньи Изабелла предложила гостям немного размяться, а потому, несмотря на все усилия Джулии Йорк, мне удалось избежать дальнейших попыток флирта с ее стороны, пока они еще не стали очевидны окружающим. Но за несколько минут до этого она испытала настоящий шок — сбросив туфлю под столом, кокетливо коснулась ступней моего протеза.

— Господи! Что это? — воскликнула она, к счастью, негромко.

И мне пришлось объяснять, что это за штука такая — самодельные взрывные устройства, и прочее — словом, говорить о вещах, о которых я предпочел бы промолчать.

Но вместо того чтоб оттолкнуть, эти подробности, казалось, привлекли ее еще больше. Даже, можно сказать, возбудили. И она с еще большим рвением пустилась задавать вопросы самого интимного толка, отвечать на которые я был не готов.

А потому, как только Изабелла предложила размяться, я быстро вскочил и перешел на другое место. Уселся за соседний стол между Джексоном Уорреном и еще каким-то мужчиной.

Женщинами в этот вечер я был сыт по горло.

— Вы давно вернулись? — спросил Уоррен, как только я оказался рядом.

— В Лэмбурн?

— Нет, из Афганистана.

— Четыре месяца назад.

— Лежали в госпитале? — спросил он.

Я кивнул. Должно быть, Изабелла ему рассказала.

— В госпитале? — заинтересовался сосед с другой стороны.

— Да. Я был ранен.

Он смотрел на меня и, очевидно, ожидал продолжения, более расширенного ответа на вопрос. Но ждал напрасно, я не собирался удовлетворять его любопытство.

— Том потерял на войне ногу, — нарушил неловкое молчание Джексон.

Похоже, я попал из огня да в полымя.

— Вот как?.. — изумленно протянул незнакомец. — А какую именно ногу?

— Разве это имеет значение? — раздраженно бросил я.

— Э-э… э-э… — Мужчине явно стало неловко, я же сидел молча, не предпринимая никаких усилий разрядить ситуацию. — Нет, — наконец сказал он. — Наверное, нет.

А вот для меня это имело значение.

— Извините, — пробормотал он, опустил глаза и принялся изучать тарелку с десертом — шоколадным муссом, сдобренным бренди и сливками.

Я едва не спросил, извиняется ли он за то, что я остался калекой, или за то, что задал столь неловкий вопрос, но на самом деле сердиться надо было на Джексона — за то, что поднял эту тему.

— Не за что, — сказал я. И после паузы добавил: — Правую ногу.

— Поразительно, — он поднял на меня глаза. — Только что видел, как вы расхаживали здесь, абсолютно ничего не заметно. Я понятия не имел…

— Протезирование конечностей прошло долгий путь со времен Джона Сильвера, — заметил я. — В реабилитационном центре были парни, которые бегали по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

— Потрясающе, — снова пробормотал он.

— Позвольте представиться, Том Форсит, — сказал я.

— О, простите, — ответил он. — А я Алекс Рис. Рад познакомиться.

Мы обменялись рукопожатием, несколько неловким, поскольку сидели рядом. Невысокий мужчина лет тридцати с хвостиком, с редеющими рыжеватыми волосами, в очках в роговой оправе им под цвет. Поверх белой рубашки синий кардиган, коричневые фланелевые брюки.

— Вы тоже тренер? — спросил его я.

— О, нет, — с нервным смешком ответил Алекс. — Я в лошадях совсем не разбираюсь. Вообще, если честно, даже побаиваюсь их. Я бухгалтер.

— Алекс, — вмешался Джексон, — спасает мои тяжким трудом заработанные денежки от загребущих лап налоговиков.

— Во всяком случае, пытаюсь, — с улыбкой заметил Алекс.

— Законным путем? — тоже улыбнувшись, спросил я.

— Ну, конечно, законным, — несколько раздраженно ответил Джексон.

— Тут, понимаете ли, существует тонкая грань между уходом от налогов, что легально, и уклонением, что незаконно, хотя порой грань эта бывает довольно стертой, трудноопределимой, — заметил Алекс.

— Что именно ты имеешь в виду? — спросил Джексон, и на смену притворному раздражению пришло полное спокойствие.

— Да ничего, — ответил Алекс, дал ход назад и снова смотрел смущенно. — Просто порой то, что мы считаем уходом, расценивается Департаментом по сборам как уклонение. — Алекс Рис, похоже, не замечал, как яма, которую он выкопал себе, становится все глубже.

— Так кто же прав? — спросил я, наслаждаясь его замешательством.

— Мы, — уверенно заявил Джексон. — Не правда ли, Алекс?

— Только суд может принять окончательное решение, кто прав, а кто нет, — ответил тот, видимо не замечая, что карьера его повисла на тоненькой ниточке.

— При чем здесь суд? — спросил я.

— Мы заполняем налоговые декларации согласно нашему пониманию законов о налогах, — начал он, не замечая, как Джексон выразительно покосился в мою сторону. — Если налоговики подвергают сомнению это понимание, они могут потребовать, чтоб мы платили больше налогов. Если мы подвергнем сомнению их решение и откажемся платить, они могут подать на нас в суд, и уж там жюри присяжных будет решать, чья интерпретация законов верна.

— Как все просто! — заметил я.

— Да, но это может дорого обойтись, — сказал Алекс. — Стоит вам проиграть в суде, и придется платить куда больше налогов, чем прежде, мало того, вас еще и оштрафуют. Ну и, разумеется, суд может отобрать у вас не только деньги. Вас свободно могут засадить в тюрьму, если сочтут, что вы сознательно уклонялись от уплаты налогов. Уже не говоря о том, что могут накопать на вас налоговики. Такому риску подвергаться не стоит.

— Что ты хочешь тем самым сказать, Алекс? — сердито спросил Джексон. Перегнулся через мое плечо и погрозил бухгалтеру пальцем. — Предупреждаю: если вдруг окажусь в суде, то первым делом заявлю, что все это — идея моего бухгалтера.

— Что за идея? — бестактно спросил я.

— Да ничего, — отрезал Джексон, видимо сообразив, что зашел слишком далеко.

Возникла неловкая пауза. Все остальные гости, сидевшие за столом и слушавшие нашу беседу, отвернулись и оживленно заговорили между собой о разных пустяках.

Джексон поднялся, ножки стула скрипнули по каменному полу, и стремительно вышел из зала.

— И долго вы работаете у него бухгалтером? — спросил я Алекса.

Тот не ответил, молча смотрел на дверь, за которой скрылся Джексон.

— Простите? Вы что-то сказали?..

— Я спросил, как долго вы работаете у него бухгалтером.

Он посмотрел прямо мне в глаза, потом пробормотал:

— Слишком долго.

* * *

Званый ужин вскоре закончился, гости начали расходиться по домам. Первым, чуть ли не бегом, вылетел из двери Алекс Рис. Осталось всего несколько человек, и я среди них. Я пытался уйти незаметно, но Изабелла настояла, что надо выпить на посошок, и уговорить меня не составило труда. Дел на завтра никаких не было, вставать спозаранку не придется.

И вот все мы пятеро перешли из обеденной залы в равно просторную гостиную, в том числе и пара, за которой я весь вечер наблюдал лишь издали. На мужчине был темный костюм и строгий синий галстук в полоску, на даме — длинная угольно-черная туника из джерси поверх коричневой юбки. Обоим, по моей прикидке, было за шестьдесят.

— Добрый вечер, — сказал я им. — Том Форсит, — и протянул руку.

— Да, — с кривой усмешкой сказал мужчина и уклонился от рукопожатия. — Мы знаем. Весь вечер Белла говорила только о вас.

— Вот как? — со смешком заметил я. — Надеюсь, только хорошее? А вы, простите?..

Мужчина промолчал.

— Питер и Ребекка Кэрравей, — тихо произнесла женщина. — Пожалуйста, простите моего мужа. Он ревнует. Просто потому, что Белла все это время говорила не о нем.

Я так и не понял, шутит она или нет. Питеру Кэрравею смешно не было, это определенно. Он отошел, уселся на диван, потом похлопал ладонью по сиденью. Жена послушно подошла, села рядом с ним. «Странная парочка, — подумал я. — Если не хотят общаться, почему сразу не ушли?»

Изабелла разносила напитки, муж ее не показывался, причем уже очень давно. Но никто не стал комментировать этот факт, даже я.

— А я-то думал, все тренеры рано ложатся спать, — сказал я Ивену Йорку, когда он погрузился в кресло рядом со мной и поднес к губам стаканчик бренди.

— Вы, должно быть, шутите! — усмехнулся он. — Как это уйти и не оправдать лучших ожиданий нашей Беллы? Ни черта подобного! — И он, запрокинув голову, начал вливать в горло золотисто-коричневую жидкость. У меня тут же возникла ассоциация: видимо, точно так же мать вливала в горло лошади коктейль из зеленых картофельных очистков.

Жена Ивена Джулия отошла от гостей, сказала, что устала и собирается домой. Однако муж не спешил присоединиться к ней. Изабелла снова наполнила бокалы.

— Итак, Том, — сказала она, отпив еще один большой глоток. — Куда теперь направит тебя армия? Снова в Афганистан? Воевать?

Она как-то странно пристально смотрела на меня.

— Думаю, война для меня закончена, — ответил я. — Слишком стар для этого.

— Ерунда! — отмахнулась Изабелла. — Мы с тобой ровесники, или забыл?

— Нет, война на передовой для парней помоложе. Половине убитых в Афганистане не было и двадцати четырех. Попадались и просто мальчишки. В современной пехоте возраст тридцать лет считается пенсионным.

— Просто не верится, — заметил Ивен. — Я был еще молокососом лет эдак до тридцати.

— Но это правда, — возразил я. — За десять лет Александр Македонский, или Великий, завоевал Турцию и Египет, большую часть Ближнего Востока, а также Персию, часть Индии, дошел до Гималаев. И успел он все это еще до тридцати. До сих пор все солдаты мира считают его самым выдающимся из полководцев всех времен, а умер он, когда ему было всего тридцать два. Так что, сколь ни печально признаваться, но я уже перевалил этот рубеж.

«Кого я пытаюсь убедить? Его или себя?»

— Ну и чем же тогда займетесь? — спросил Ивен.

— Пока еще не знаю, — ответил я. — Возможно, пойду по стопам матери, буду тренировать лошадей.

— Ну, это не так занимательно, как может показаться, — протянул он. — Особенно в семь тридцать утра холодным и сырым зимним днем.

— Особенно после того, как накануне весь вечер выпивал, — со смехом подхватила Изабелла.

— О боже! — воскликнул Ивен и взглянул на часы. — Быстро! Налей мне еще бренди!

Мы с Изабеллой дружно расхохотались. Питер Кэрравей продолжал сидеть на диване с каменным лицом.

— Нет, если честно, не думаю, что готов влиться в ряды тренеров, — с улыбкой сказал я. — Я просто пошутил.

Однако Ребекку и ее мужа эта шутка ничуть не развеселила.

— Думаю, мне пора, — сказал я, вставая. — Спасибо за прекрасный вечер, Изабелла. Доброй ночи всем-всем.

— Доброй ночи, — откликнулись Ивен и Ребекка, а Изабелла пошла проводить меня до двери. Питер Кэрравей снова промолчал.

— Спасибо тебе, — сказал я, когда Изабелла отворила входную дверь. — Было очень здорово и весело.

— Ты уж извини за Кэрравеев, — сказала она, понизив голос. — Временами они кажутся странными, особенно он. И еще, думаю, я ему нравлюсь, — она хихикнула. — А у меня от одного его вида по телу мурашки. Противный!

— И еще грубый, — прошептал я и скроил брезгливую гримасу. — А кто они такие?

— Старые друзья Джексона, — она закатила глаза. — Вот и приходится приглашать их, сколь ни прискорбно. Кэрравей всегда приезжают к концу сезона охоты на фазанов. Питер — потрясающий стрелок. Ну а потом остаются на субботние скачки.

— В Ньюбери?

Она кивнула.

— Ты поедешь?

— Наверное, — ответил я.

— Здорово. Тогда там и увидимся. — Она опять рассмеялась. — Если, конечно, ты не увидишь первыми Кэрравеев.

— А чем именно занимается Питер Кэрравей? — спросил я.

— О, делает деньги, одну кучу за другой, — ответила она. — И еще он владелец скаковых лошадей. Нескольких тренирует Ивен.

«Что ж, это многое объясняет», — подумал я.

— Не думаю, что мистер Кэрравей был в восторге, наблюдая за тем, как его тренер хлещет бренди весь вечер.

— О, не в том проблема, — ответила она. — Думаю, это из-за того, что Питер с Джексоном поцапались чуть раньше. Из-за какого-то бизнес-проекта, они вместе над ним работают. Хотя я особо не прислушивалась.

— Что за бизнес? — поинтересовался я.

— Финансовые услуги, что-то в этом роде, — ответила она. — Толком не знаю. Бизнес — это не по моей части, — она засмеялась. — Но Питер неплохо на нем зарабатывает. Мы иногда ездим к ним в гости, и по сравнению с их домом наш выглядит как собачья будка. Их дом такой огромный!

— Где? — спросил я.

— В Гибралтаре.

Глава 09

Дом престарелых под названием «Силвер Пайнс» оказался огромным современным зданием из красного кирпича, пристроенным к тому, что некогда было очаровательной виллой в викторианском стиле. Располагался он на северной окраине города Эндовер, в Гемпшире.

— Ну, разумеется, сэр, — вежливо ответила медсестра в розовой униформе, когда я спросил, нельзя ли навестить мистера Саттона. — Вы родственник?

— Нет, — сказал я. — Мы с мистером Саттоном соседи. Жили на одной улице. В Хангерфорде.

— Понимаю, — протянула она. На самом деле ей было все равно. — Кажется, он в дневной комнате. Обычно сидит там утром после завтрака.

Я проследовал за ней по коридору в старую часть здания. Дневная комната оказалась просторной гостиной с окнами-фонарями, вдоль стен выстроились в ряд пятнадцать кресел с высокими спинками. Примерно половина из них была занята, и большинство людей, устроившихся в этих креслах, спали.

— Мистер Саттон, — сказала розовая медсестра и подошла к пожилому джентльмену. — Просыпайтесь, мистер Саттон! К вам гость. — Она потрясла старика за плечо, тот медленно поднял голову и открыл глаза. — Вот так-то лучше. — Она говорила с ним, как с ребенком; потом вдруг наклонилась и вытерла каплю слюны в уголке рта. Я уже пожалел, что напрасно приехал.

— Здравствуйте, мистер Саттон, — громко произнес я. — Помните меня? Я Джон, Джон из Уиллоу-Клоуз. — Он явно не узнавал меня, что, впрочем, и неудивительно. — Джимбо и его мать передают вам привет. А ваш сын, Фред, еще не навещал вас сегодня?

Розовая дама, похоже, сочла, что все в порядке.

— Ладно, тогда не буду вам мешать, — сказала она. — Скоро будут развозить чай, так что имейте в виду.

— Спасибо, — сказал я.

Она удалилась по коридору, я же уселся в пустующее кресло рядом со стариком Саттоном. Он продолжал смотреть на меня немигающим взглядом.

— Я вас не знаю, — сказал он наконец.

Я с отвращением наблюдал за тем, как он вынул изо рта вставную челюсть. Пристально разглядывал ее какое-то время, потом достал из нагрудного кармана рубашки зубочистку и принялся удалять остатки завтрака, застрявшие между искусственными зубами. И вот наконец, довольный своей работой, вернул челюсть на место с характерным щелчком.

— Я вас не знаю, — повторил он, когда все зубы оказались во рту.

Я огляделся. В комнате было еще шесть человек, и все, кроме одного, спали. Старик с открытыми глазами смотрел в окно, в сад, и не обращал на нас ни малейшего внимания.

— Мистер Саттон, — я заглянул ему прямо в глаза. — Я пришел спросить вас о человеке по имени Родерик Уорд.

Я не знал, какой реакции ожидать. И думал, что, возможно, старина Саттон не помнит, что ел вчера на обед, уже не говоря о том, что произошло год тому назад.

Однако я заблуждался.

Он все прекрасно помнил. Это читалось в его глазах.

— Родерик Уорд, этот жалкий воришка и грязный ублюдок, — произнес он это тихо, но вполне отчетливо. — С радостью бы свернул ему шею. — И он протянул ко мне обе руки, точно собирался вцепиться мне в горло.

— Родерик Уорд уже мертв, — сказал я.

Руки старины Саттона безвольно опустились на колени.

— Вот и славно, — произнес он. — Кто его убил?

— Погиб в автокатастрофе, — ответил я.

— Слишком легкая для него смерть, — с ненавистью заметил Саттон. — Я бы убивал его медленно.

Мне показалось это странным.

— А что он вам, собственно, сделал? — спросил я. Очевидно, за столь пылкой ненавистью стояло нечто большее, чем выбитое кирпичом стекло в окне.

— Он украл все мои сбережения, — сказал старик.

— Каким образом?

— С помощью придуманной им хитроумной схемы, — ответил Саттон. Потом покачал головой. — И я, старый дурак, купился. Не надо было его слушать.

— Так он украл ваши сбережения не в прямом смысле слова?

— Какая разница, — устало произнес Саттон. — Сын мой страшно обозлился. Говорил, что я промотал все его наследство.

Видно, этот Саттон-младший большим тактом не отличается, подумал я.

— Так в чем же состояла эта хитроумная схема Родерика Уорда? — спросил я.

Какое-то время он сидел молча, глядя на меня и словно прикидывая, стоит ли говорить всю правду. А может, просто пытался вспомнить.

Потом снова вынул вставную челюсть и стал ее разглядывать. Я не был уверен, что он понял мой вопрос, но через некоторое время он вернул искусственные зубы на место и начал свой рассказ:

— Я заложил дом, а полученные деньги инвестировал в какой-то крутой фонд, благодаря которому, как уверял меня Уорд, я разбогатею. — Он вздохнул. — А потом этот самый фонд лопнул, и я не получил ни гроша и остался на руках с закладной.

Теперь я понял, почему сержант-детектив Фред впал в такую ярость.

— Что за фонд это был? — спросил я.

— Не помню, — ответил он. Возможно, просто не хотел вспоминать.

— А с чего это вдруг Уорду понадобилось швырять кирпич вам в окно?

Старик улыбнулся:

— Да я насолил ему. Так, самую малость.

— Что? — удивленно воскликнул я. — Каким образом?

— Он пришел сказать, что я потерял все деньги. Я сказал, что надо что-то делать, как-то спасать ситуацию, но он сидел и с наплевательским видом твердил, что я должен понять одно: инвестиции могут расти, а могут и обрушиться, разом, как в этом случае. — Он снова улыбнулся. — Ну и тогда я просто вылил горячий чай из чайника ему на колени. — Он захохотал, вставная челюсть едва не выпала изо рта. Толчком большого пальца он вернул ее на место. — Видели бы вы, как он подпрыгнул! Недаром говорят: как ошпаренный. Едва штаны не сорвал. Обвинил меня в том, что я обварил ему яйца. Надо было оторвать их этому негодяю!

— И тогда он пошел и запустил кирпичом вам в окно?

— Да, когда уходил, но сын застукал его и арестовал. — Смех прекратился. — Ну и тогда мне пришлось рассказать Фреду об этой истории с деньгами.

Итак, он потерял деньги примерно год назад. До того, как та же судьба постигла мою мать.

— Скажите, мистер Саттон, — начал я, — вы хоть что-нибудь помните об этом лопнувшем инвестиционном фонде?

Он покачал головой.

— Это был оффшорный фонд?

Он недоуменно уставился на меня. Очевидно, что термин «оффшорный» был ему незнаком.

— Да я в этом не разбираюсь, — ответил он. — Не понимаю ни черта.

— Ну а слово «Гибралтар» там не звучало? — не унимался я.

Он снова покачал головой.

— Не помню. — В уголке рта снова показалась слюна, глаза увлажнились.

Я понял — мне пора уходить.

* * *

Субботнее утро выдалось морозным и ясным, зимнее солнце вовсю старалось оттаять заледеневшую землю. По радио на кухне сообщили, что в девять часов состоится повторная инспекция беговых дорожек на ипподроме в Ньюбери, это она уже будет решать, можно ли проводить скачки. Очевидно, места старта и приземления после взятия препятствий прикрыли чем-то на ночь, и организаторы скачек надеялись, что соревнования все же состоятся.

Я же тем временем скрещивал пальцы в надежде, что их отменят.

В пятницу днем я провел более часа в комнате для скачечного инвентаря, трудясь над уздечкой Сайентифика — так, чтобы она порвались во время скачек. Мать показала мне одну, для которой подходил австралийский нахрапник, и я расстроился — уж больно новенькая она была, прямо с иголочки. Недаром мать всегда твердила о том, что лошади с конюшен Каури не выйдут на скачки в чем попало.

Поначалу задача казалась мне несложной — всего-то и надо несколько раз перегнуть в разные стороны кожаный ремешок внутри защитного резинового рукава, и тогда полоска эта порвется, и поводья будут держаться только на резине. Ну а потом и она тоже лопнет, стоит только жокею в пылу скачки сильно натянуть поводья.

Но все оказалось далеко не так просто, как я представлял. Слишком уж новенькой была уздечка. Из гибкой и крепкой кожи.

Я осмотрел то место, где поводья соединялись с металлическими кольцами по обе стороны от мундштука. Кожа была прошита толстыми нитками в несколько строчек. Я изо всей силы дергал их, но отделить не удалось ни на йоту. А что, если перерезать эти толстые нитки? Но чем? И потом, сразу будет видно. Ведь Джек первым делом должен убедиться перед скачками, что все держится надежно.

На полке стояли четыре зеленые коробки — аптечки неотложной помощи, — и я открыл одну в поисках ножниц. Но нашел кое-что получше. В прозрачном пластиковом футляре хранился медицинский скальпель.

И вот я начал аккуратно перерезать стежки из толстых ниток по правую сторону уздечки — эта сторона находится дальше других от конюха, когда он водит лошадь по парадному кругу. Я старался перерезать стежки ровно посередине, концы оставлял нетронутыми, чтоб повреждение было меньше заметно. И уже затем перерезал несколько стежков на каждом конце. Я понятия не имел, достаточно ли этого, но что сделано, то сделано.

Все то время, что Джек собирал необходимое для скачек оборудование, а потом загружал его в огромную плетеную корзину, я нервно расхаживал вблизи комнаты. И видел, как он взял уздечку с австралийским нахрапником и тоже опустил ее в корзину.

Тихо так, спокойно опустил, без всяких причитаний на тему того, что упряжь испорчена.

Ну что, пока все складывалось удачно. Но настоящее испытание ждет уздечку, когда он будет надевать ее на Сайентифика чуть позже, днем, на ипподроме.

Я постарался сделать все от меня зависящее, чтоб никто ничего не заметил. Не оставил ни одного торчащего кончика обрезанной нитки, а сама плотность кожи помогала уздечке держаться. Так что если даже кто-то и подергает поводья перед скачками, выглядеть они будут нормально и лопнут не сразу — только после того, как ослабнут во время скачки. Тогда и лопнут. Но я понятия не имел, удалось ли мне соблюсти нужный баланс.

* * *

К сожалению, организаторы решили, что скачки должны состояться, морозная погода им не помеха, а зрителям и участникам выдадут пледы и попоны. И вот мама повезла нас всех троих в Ньюбери на своем стареньком синем «Форде», отчим сидел рядом с ней, я примостился на заднем сиденье у нее за спиной. Я всегда так сидел по дороге на скачки и с них, домой.

Посещение скачек было неотъемлемой частью моего детства и юности. Какое-то время знание географии Британии базировалось исключительно на местах проведения загородных скачек. Научившись в семнадцать водить машину, я понятия не имел, где находятся большие города, зато безошибочно находил дорогу к таким местам, как Маркет-Рейзен, Пламптон или Фейкерхем, а также знал все объездные пути, помогающие сэкономить время, не выезжая на забитые машинами главные дороги.

Ипподром Ньюбери — самый ближайший к Лэмбурну, всего-то в пятнадцати милях, и давно уже стал домом для большинства местных тренеров, которые, с учетом экономии на дорожных расходах, старались отправить туда как можно больше лошадей.

Ко времени, когда наш «Форд» подкатил к тренерской стоянке, мест там уже почти не было, и я с огорчением заметил, как долго придется идти пешком до самого ипподрома. Культя опухла и побаливала, и я обещал себе впредь так не нагружать больную ногу, хотя бы на время. Известно, куда вымощена дорога добрыми намерениями…

— Привет, Джозефин, — послышался мужской голос, как только мы вышли из машины. Перед нами стоял Ивен Йорк в тяжелом овчинном полушубке.

— Привет, Ивен, — ответила мама, без особой, впрочем, теплоты в голосе.

— О, приветик, Том! — воскликнула Джулия Йорк, вылезая из роскошного новенького белого «БМВ» — мать не преминула отметить этот факт и сразу помрачнела. Теперь я понял, почему она вдруг загорелась идеей апгрейдить свой старый «Форд».

Раз в кои-то веки Джулия сопровождала своего мужа на скачках и не преминула разодеться в пух и прах. На ней было плотно облегающее фигуру платье из тонкого шелка, поверх накидка с набивным рисунком в тон, тоже совсем тоненькая. «Не слишком подходящий наряд для холодного февральского дня», — подумал я, зато он согревал сердца поклонников, которые, завидев Джулию, заулыбались, а в глазах их засветилось восхищение.

— Привет, Джули, — ответил я и махнул рукой. И заслужил снисходительный приветственный кивок от Ивена.

Мать окинула меня неодобрительным взглядом. Уверен, в этот момент она судорожно старалась сообразить, как же так вышло, что я знаком с этими людьми, и очень хотела, чтоб я просветил ее на эту тему. Но я решил этого не делать. Я не говорил ей, что приглашен на обед в четверг. Уж лучше пусть думает, что вечер я провел, слоняясь по местным пабам. Она не служила под началом моего темнокожего сержанта из Сэндхерста, а потому ей не успели внушить: ничего не принимай на веру, все проверяй.

Мы немного задержались, надевали пальто и шляпы, Йорки же тем временем двинулись по траве ко входу. Мы проводили их глазами.

— Если уж Сайентифику не суждено сегодня выиграть, — ледяным тоном заметила мать, — пусть это будет кто угодно, но только не этот их паршивый Ньюарк Холл. Не выношу этих типов!

Я огляделся по сторонам, проверить, слышал ли кто ее ремарку.

— На твоем месте, — тихо, но строго заметил я, — я бы понизил голос. Этой стоянкой пользуются и устроители скачек.

* * *

И вот мы молча двинулись к ипподрому, на входе мать, как всегда, приобрела для меня входной клубный билет. И хоть я уже давно не был маленьким мальчиком в шапочке с помпоном, которого контролер у ворот пропускал с улыбкой, это не мешало мне почувствовать возбуждение.

Только на этот раз к возбуждению примешивалась нервозность.

Все ли я сделал для того, чтоб поводья у Сайентифика порвались? Не повредит ли это лошади и наезднику? Не обнаружит ли чего Джек?..

Стипль-чез на приз «Дух Игры» проводился сегодня после первых скачек, и я так разнервничался, что не обратил на них ни малейшего внимания. Вместо этого топтался у входа, откуда лошадей выпускали на парадный круг, ждал, когда их наконец выведут.

Сказать, что я испытал облегчение при виде Сайентифика, который наконец показался в проходе, было бы недостаточно. Я снова задышал полной грудью. Лошадь кругами водили по площадке, а я присматривался к уздечке и убедился, что она вроде бы та же самая, над которой я трудился весь вчерашний вечер.

Что ж, пока все идет по плану.

Я подошел к боксам, где седлали лошадей, привалился спиной к белой деревянной изгороди и стал ждать, когда конюх — это был Деклан, тот самый парень, с которым я разговорился в кладовой на конюшнях Каури, — проведет Сайентифика мимо меня.

Тут подошли и мать с отчимом. А потом появился Джек, быстро пробежал в бокс с маленьким жокейским седлом под мышкой.

Деклан стоял перед лошадью, держал ее под уздцы, чтоб не вертела головой. Как раз в том месте, где поводья соединялись с кольцами у мундштука. Я затаил дыхание. Заметит ли он, что уздечка испорчена?

Затем мать с Джеком подошли к лошади с двух сторон и начали заталкивать маленькую подушечку, седёлку, под седло. Затем накинули попону для взвешивания, прикрепили ленту с номером, вернули седло на место, туго натянули подпруги вокруг живота. Затем Джек набросил на спину лошади тяжелую попону в красных, черных и золотых тонах, чтоб Сайентифик, не дай бог, не продрог на ветру. Шлепок Джека по шее — и вот Сайентифик вышел на парадный круг на обозрение зрителей, готовых сделать ставки.

«Почему, — подумал я, — шантажист хочет, чтоб проиграл именно Сайентифик?

Потому, что желает победы какой-то другой лошади?

Может, и нет».

Перед тем, как ставки разрешили делать в Интернете, единственными людьми, могущими обогатиться на скачках, зная, что какая-то определенная лошадь точно проиграет, были букмекеры. Это они могли поставить на другую лошадь гораздо больше денег, будучи уверены, что фаворит первым не придет, твердо зная, что выплат по нему не предстоит. Однако в наши дни каждый может стать сам себе букмекером, и для этого надо было «выложить» фаворита в Интернете самым выгодным образом, внушить всем, что он выиграет, зная, что на самом деле проиграет. При этом неважно, какая лошадь выиграет, главное, чтоб не являлась очевидным лузером.

Так кто может выиграть, зная, что Сайентифик первым к финишу не придет? Если б только у меня был доступ, и я смог бы узнать, кто «выкладывал» нашу лошадку в Сети. Но никаких шансов добыть заветные данные не было, даже если б мне и удалось доказать организаторам, зачем мне это понадобилось.

Я рассеянно наблюдал за тем, как двенадцать лошадей, участниц скачек, все ходят и ходят по кругу. Сам я никогда не был азартным игроком и не понимал той страсти и сосредоточенности, с которой понтеры изучают лошадей на парадном круге, перед тем как сделать ставки. Мать неоднократно говорила, что чем лучше лошадь выглядит на круге, тем быстрее будет бежать, что это самый верный индикатор, но лично меня убедить ей не удавалось.

Но вот распорядитель скачек брякнул колокольчиком, и я с интересом стал следить за тем, как Деклан разворачивает лошадь, а затем вместе с матерью и отчимом подошел к владельцу лошади и жокею. Мать устроила целое представление, снимая попону с Сайентифика и проверяя упряжь, но к поводьям и уздечке не притронулась. Деклан стоял со скучающе-равнодушным видом и лишь придерживал голову лошади, затем мать помогла жокею в весе пера впрыгнуть в равно легкое седло.

Жокей вставил ступни в металлические стремена, взял в руки поводья, завязав на концах по узелку, чтоб не разошлись. Еще один короткий круг по рингу, и вот все лошади двинулись к месту старта, а толпа взревела и задвигалась, ища лучшего обзора. Я тоже был среди зрителей.

— Привет, Том, — раздался голос у меня за спиной.

Я обернулся:

— О, привет, — и поцеловал Изабеллу в щеку. Она была с Джексоном и с супружеской парой Кэрравеев.

— Выпить не желаете? — Джексон хлопнул меня по плечу.

Выпивка — самое то, чтоб успокоить нервы.

— Позже, — ответил я. — Сперва хотелось бы посмотреть скачки.

— И мы тоже хотим посмотреть, — сказал Джексон и громко рассмеялся. — Идем к нам в ложу, там можно совместить эти два занятия.

Я пытался разглядеть мать в толпе людей, мне хотелось смотреть скачки с ней. Последний раз огляделся по сторонам, но так и не увидел ни ее, ни отчима. Что ж, может, и к лучшему, подумал я, иначе бы мы просто истрепали друг другу нервы.

— Спасибо, с удовольствием, — сказал я Джексону и улыбнулся Изабелле.

— Вот и славно, — с улыбкой заметила она.

— И еще хотел поблагодарить вас за тот чудесный вечер, — добавил я. — Уже хотел послать вам благодарственную записку.

— Да все нормально, не надо никаких записок, — прогудел Джексон. — Рад знакомству с вами. Вы всем очень понравились. — Он, естественно, не стал упоминать ни о том, что ушел раньше, ни о скандальном своем разговоре с Алексом Рисом.

— Как поживает Алекс? — спросил я и тут же сообразил, что делать этого не следовало.

— Алекс? — Он так и впился в меня взглядом.

— Алекс Рис, — уточнил я. — Ваш бухгалтер.

— А, этот, — пробормотал Джексон и выдавил улыбку. — Этот маленький хитрый хорек заслужил хорошего пинка под зад. — И он громко захохотал.

— Вот как? — Я изобразил удивление. — Знаете, вскоре мне самому понадобится бухгалтер. Даже уже подумывал повидаться с ним. Так вы считаете, что не стоит?

Я играл с ним, и это ему не понравилось. В глазах уже не светились веселые искорки.

— Да приглашайте кого хотите, черт побери, — грубо ответил он.

Поднявшись по ступенькам ко входу в Беркширские ложи, мы встретили Йорков.

— А вот и наш шпион, снова тут как тут, — улыбнулся Ивен.

Я ответил ему улыбкой.

Мы втиснулись в лифт, я прижался спиной к стене, Джулия Йорк стояла прямо передо мной, слишком близко. Ивена наверняка бы хватил удар, знай он, что незаметно для других она умудрялась, пока лифт поднимался, тереться своей круглой упругой попкой, обтянутой тонким шелком, о мой пах. И цели своей добилась, вызвала возбуждение.

Ко времени, когда мы оказались на четвертом этаже, я порадовался тому факту, что могу плотно запахнуть на себе пальто, чтоб избавить себя и других от смущения. Джулия улыбнулась, когда я придержал для нее дверь ложи и пропустил вперед. То была особая, соблазнительная, побуждающая к дальнейшим действиям улыбка — широко раздвинутые губы, между зубами мелькает кончик розового язычка.

— Как-нибудь заглянешь ко мне? — шепнула она мне на ухо, протискиваясь мимо.

Должно быть, подумал я, эта дамочка совсем с ума сошла, если считает, что я приму такое приглашение. Избегать и уклоняться — вот какого рода игры шли здесь. Джексон предложил мне бокал шампанского, я взял его и прошел на балкон, чтобы смотреть на скачки и быть как можно дальше от Джулии Йорк.

— Как думаете, он выиграет? — Я не сразу понял, что заговорила со мной Ребекка Кэрравей.

— Простите?..

— Вы считаете, он выиграет? — повторила она.

— Кто? — спросил я.

— Ну, Ньюарк Холл, разумеется, — ответила она. — Наша лошадь.

До этого момента я не знал, что жеребец по кличке Ньюарк Холл принадлежит Кэрравеям. Посмотрел в буклет и увидел, что этот жеребец числится за компанией под названием «Бадсам Лтд.».

— У него хорошие шансы, — сказал я ей.

А про себя подумал, что шансы его куда как лучше, чем она предполагает.

Ивен Йорк стоял слева от меня и, поднеся к глазам мощный бинокль, смотрел на стартовую линию, что находилась в двух с половиной милях от нас.

— Ну вот, здравствуйте, — сказал он, опуская бинокль. — Похоже, у нас проблемы.

— Какие еще проблемы? — с тревогой спросила Ребекка Кэрравей.

— Да нет, не волнуйтесь, — ответил Ивен. — С Ньюарком все в порядке. Это Сайентифик. Похоже, у него лопнули поводья. И он убегает.

Я в ужасе уставился на поле, но без мощного бинокля, какой был у Ивена, так и не смог разглядеть, что же там происходит. Отпил большой глоток шампанского. Надо было попросить у Джексона стаканчик виски.

— Ага, нормально. Они его поймали, — сказал Ивен и снова опустил бинокль. — Вроде бы никаких серьезных повреждений.

— И что же теперь будет? — осведомился я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие в голосе. — Сайентифика снимут со старта?

— Нет, бежать он будет, это не проблема. Просто наденут ему новую уздечку, — ответил Ивен. — На старте всегда есть несколько запасных, на тот случай, если что выйдет из строя. Ну, как раз для таких вот ситуаций. Как-то не похоже на вашу матушку, у нее в этом плане всегда все было в порядке. — Он почти смеялся.

Мне же стало плохо. Вся эта возня со скальпелем, все труды, уже не говоря о страшном нервном напряжении, и вот теперь, получается, все насмарку? Ради чего? Да ничего. Лошадь будет бежать с новенькими крепкими поводьями.

— Вот и славно, — через силу произнес я.

Что, интересно, предпримет шантажист, если Сайентифик выиграет?

Я порадовался тому, что не стою сейчас рядом с матерью, там, внизу, где отгорожены места для тренеров и владельцев лошадей. Вот уж, наверное, достанется всем, кто оказался сейчас с ней рядом. Она в отчаянии, это ясно. Одна надежда, что мать не станет уподобляться известной суфражистке Эмили Дейвисон, не выбежит перед лошадью во время скачек, чтоб преградить ей путь. Нет, сейчас к ней лучше не подходить.

— Пошли! — прогремел из динамиков голос комментатора, и все двенадцать скакунов двинулись вперед, довольно медленно, ни один из жокеев не стремился пока занять какое-то определенное место в этой цепочке. Первое препятствие все преодолели, не пустившись в галоп, и лишь после этого начали заметно прибавлять скорость.

Сам того не желая, я не отрывал глаз с Сайентифика.

Может, он сейчас собьется на перекрестный галоп и поранится? Но нет, лошадь скакала легко и уверенно, без всяких сбоев. Возможно, жеребец все же сделает ошибку, подумал я, неудачно приземлится, сбросит с седла жокея?..

Однако ничего подобного.

Мать как-то сказала, что Сайентифик — хороший новичок, но лишь стипль-чез на приз «Дух Игры» может стать для него значительным шагом вперед в классе. Лошадь продолжала чисто брать все препятствия, приземлялась точно и постепенно обосновалась в лидирующем трио — как раз к тому времени, когда они вышли на финишную прямую во второй и последний раз. Двумя другими претендентами на победу оказались, как и предсказывала мама, Ньюарк Холл и Соверен Оунер.

И вот все три жеребца корпус в корпус преодолели последнее препятствие и полетели к финишу, подбадриваемые громкими криками толпы. Даже тихая, сдержанная Ребекка Кэрравей возбужденно подпрыгивала и призывала Ньюарка Холла прибавить ходу, хотя бы чуточку, еще, еще!

— Фотофиниш! Фотофиниш! — объявил судья, после того как лошади промчались мимо финишного столба ноздря в ноздрю.

Никто в нашей ложе так и не понял, чей же жеребец пришел первым. Ивен Йорк и чета Кэрравеев бросились вниз, каждый был уверен в том, что именно их лошадь победила. Джексон тоже отправился следом, оставив меня в ложе с Изабеллой и Джулией.

— Как думаете, мы выиграли? — без особого энтузиазма в голосе спросила Джулия.

Я уже собрался было ответить, что понятия не имею, когда комментатор объявил на весь ипподром:

— Вот результаты фотофиниша. Первое место — номер десять, второе — номер шесть, третье — номер одиннадцать.

Номер десять. Это означало, что победителем стал Сайентифик. Он опередил Ньюарка, на какие-то несколько дюймов дальше выставив голову. Соверен Оунер пришел третьим, отстав на длину носа.

«Вот черт», — подумал я.

— Что ж, ладно, — заметила Джулия, пожав плечами. — Стало быть, в следующий раз. Но сегодня Ивен будет подобен тигру в клетке, он ненавидит проигрывать. — И она снова улыбнулась мне, вопросительно и призывно изогнув тонкие бровки.

Не Ивен, а его жена — вот кто настоящий тигр в клетке, подумал я. И ни малейшего желания выпустить ее на волю у меня не возникло.

В углу ложи стоял телевизор, и я смотрел, как мама приветствует победителя, на лице ее сияла торжествующая улыбка. В эйфории победы, при мысли о том, что мы переиграли самого Ивена Йорка, она напрочь позабыла о том, что не послушалась человека, в чьих руках был ключ от ее темницы.

В любом случае уже слишком поздно, подумал я, так что пусть порадуется от души. Возможно, организаторы позже обнаружат, что Сайентифик толкался или каким-то образом помешал другой лошади.

Но ничего подобного обнаружено не было. И никаких возражений или сомнений не последовало, кроме моих, невысказанных. Но кто я такой, чтоб принимать меня в расчет?

Сайентифик выиграл вопреки всему.

Только время покажет, что думает по этому поводу шантажист.

Глава 10

— Что, черт возьми, тут происходит? — Стоя посреди кухни, Ян Норланд кричал на мать и меня. Потом швырнул уздечку с порванными поводьями на некрашеный стол из сосновой доски.

— Ян, пожалуйста, не надо на меня кричать, — сказала мама. — Да и потом, в чем, собственно, проблема? Сайентифик выиграл, разве нет?

— Скорее по чистой случайности, чем по справедливости, — ворчливо заметил Ян. — Ему повезло, что поводья порвались до старта, а не после, когда начались скачки.

«Или не повезло», — подумал я.

— Но зачем? — не унимался Ян. — Скажите мне, зачем?

— Что зачем? — спросил я.

— Зачем вы сделали так, чтоб поводья порвались?

— Ты что же, смеешь обвинять меня в том, что это я умышленно испортила поводья? — гневно спросила его мать.

— Да, — ответил он. — Обвиняю. Других объяснений просто нет. Уздечка была новенькая. Несколько дней назад я сам надевал на нее австралийский нахрапник.

— Может, какой-то производственный брак, — предположил я.

Он окинул меня презрительным взглядом.

— Вы что, за идиота меня тут держите?

Я воспринял этот вопрос как чисто риторический, а потому промолчал.

— Если я не получу вразумительных ответов, — сказал он, — то сегодня же вечером уезжаю отсюда навсегда. А поводья прихвачу с собой и в понедельник утром покажу их организаторам скачек. — Он взял поводья со стола.

Может, подумал я, сказать ему, что поводья не являются его собственностью, а потому он не имеет права забирать их?..

— Но зачем? — спросила мать. — Ведь ничего не случилось. Сайентифик выиграл скачки.

— А вы хотели, чтоб он их проиграл, — сказал Ян, и голос его снова поднялся почти до крика.

— Но с чего, скажи на милость, ты взял, что именно мы испортили эти поводья? — с невинным видом спросил я.

Он снова окинул меня взглядом, преисполненным презрения.

— Да потому, что всю неделю вы только и делали, что ошивались возле кладовой, задавали вопросы и все такое. Что еще я должен был думать?

— Ну, знаешь, это просто смешно! — фыркнула мать.

— А как насчет других? — спросил он.

— О чем это ты? — Мать произнесла эти слова с самым беззаботным видом.

— О других лошадях. Фармацевт на прошлой неделе, Орегон за неделю до него. Вы и им тоже помешали выиграть?

— Ну, разумеется, нет! — с деланным негодованием ответила она.

— Почему я должен вам верить?

— Потому, Ян, — командирским тоном ответил я, — что ты должен. — Он резко развернулся ко мне, глаза его горели. Но я проигнорировал этот дерзкий взгляд. — Конечно, ты можешь пойти к властям, если уж так хочется. Но что ты им скажешь? Что подозреваешь своего нанимателя в том, что она сознательно не дает лошадям выигрывать? Но почему? И как? Перерезав поводья? Наверное, не в первый раз за всю историю скачек у лошади рвутся поводья, ты как думаешь?

— Но… — начал было Ян.

— Никаких «но», — резко оборвал его я. — Если хочешь, можешь убираться отсюда прямо сейчас, но я не позволю забирать собственность матери, и ничего ты не возьмешь, даже поводьев!

Я протянул руку ладонью вверх, сложил и распрямил пальцы. Он нехотя передал поводья мне.

— Вот так-то лучше, — сказал я. — А теперь давай попробуем понять друг друга. Лошади моей матери всегда лезли из шкуры, чтоб выиграть, и на конюшнях всегда создавались для этого все условия. И моя мать никогда бы не потерпела здесь сотрудников, которые думают иначе. От них она вправе требовать полной лояльности, и если ты не можешь гарантировать такой лояльности, тогда тебе действительно лучше уйти, прямо сегодня. Я ясно выражаюсь?

Ян смотрел на меня с некоторым недоумением.

— Ну, наверное, — выдавил он. — Но только вы должны обещать мне, что лошади всегда будут нацелены на победу и чтоб таких вот историй больше не было. — Он выразительно покосился на поводья.

— Обещаю, — сказал я. Одно я знал точно: больше никогда не затею эту возню с порчей поводьев. И лошади будут стараться выиграть, даже если их вдруг одолеет неведомая болезнь. — Так я правильно понял, ты остаешься?

— Наверное, — нерешительно протянул он. — Завтра, прямо с утра, решу.

— Ладно, — ответил я. — Тогда увидимся утром.

Взмахом руки я отпустил его, Ян нехотя развернулся и направился к двери. Потом вдруг остановился и сказал:

— Давайте заберу поводья, попробую починить. — И протянул руку.

— Нет, — ответил я и еще крепче сжал в кулаке поводья. — Они останутся здесь.

Он смотрел на меня с кислой миной, затем, наверное, понял, что с такой уликой я не расстанусь никогда. А что тогда он сможет предъявить организаторам без этих поводьев? Хотя, даже на мой взгляд, стежки, которые я подрезал скальпелем и которые порвались прямо перед стартом, выглядели абсолютно идентичными тем, что я оставил нетронутыми.

Должно быть, от внимания Яна не укрылась решимость, с которой я сжимал в руке эти поводья. О том, чтоб вступать со мной в схватку, и речи быть не могло, а потому он наконец осознал, что никуда с ними не пойдет. Но он все никак не уходил.

— Спасибо, Ян, — сухо сказала мать. — Это все.

— Ладно, — ответил он. — Увидимся утром.

Выйдя, он нарочито громко хлопнул дверью. Я подошел к окну и наблюдал за тем, как он шагает по усыпанной гравием дорожке к своему жилищу.

— А он хороший старший конюх? — не оборачиваясь, спросил я.

— Ты это о чем?

— Тебе бы не хотелось терять его?

— Незаменимых людей нет, — надменно ответила она.

Я обернулся.

— Это и к тебе тоже относится?

— Не говори глупостей, — отмахнулась она.

— Я и не говорю.

* * *

Обед в субботу прошел в полном мраке. Неужели прошла всего неделя со дня моего приезда в конюшни Каури? Казалось, что целый месяц, не меньше.

Как и прежде, мы все трое уселись на кухне за стол и ели запеканку из мяса, риса и овощей, приготовленную на медленном огне в микроволновке. Я подумал, что в таких случаях можно было бы подать и бифштекс, хотя, если честно, мне было все равно. Да и беседа казалась равно неаппетитной.

— Так что будем теперь делать? — нарушил я мрачное молчание.

— В каком смысле? — спросил отчим.

— Будем сидеть и ждать, пока шантажист не позвонит или не заявится?

— А ты что предлагаешь? — спросила мама.

— Ну, не знаю, — ответил я. — Просто чувствую, пришло время начать контролировать его, другого выхода нет.

Еще какое-то время все молчали.

— Вы расплатились с ним на этой неделе? — спросил я.

— Да, конечно, — сказал отчим.

— А как вы платите?

— Наличными, — ответил он.

— Это понятно. Но как именно вы передаете ему деньги?

— Так же, как всегда.

— Как? — раздраженно спросил я. — Почему ответы из вас приходится вытягивать клещами?

— По почте.

— Значит, есть адрес? — нетерпеливо спросил я.

— Есть. Где-то в Ньюбери.

— А как вы получили этот адрес?

— Он был указан в первом послании с угрозами.

— Когда оно прибыло, это послание?

— В июле прошлого года.

Когда Родерик Уорд погиб в автокатастрофе.

— И адрес этот все тот же, ни разу не менялся? — спросил я.

— Да, — кивнул он. — Каждый четверг я должен положить две тысячи фунтов банкнотами по пятьдесят в плотный конверт и отправить почтой по указанному адресу.

Я вспомнил записку с угрозами, которую нашел на письменном столе матери.

— А что произошло, когда один платеж не поступил вовремя?

— Да я застрял в пробке и не успел в банк снять деньги. Он уже закрылся.

— Но разве нельзя было получить из автомата по кредитной карте?

— Да у меня там оставалось всего двести пятьдесят.

— Можете дать мне этот адрес? — спросил я.

Он поднялся принести его, но тут зазвонил телефон. Все мы дружно взглянули на настенные часы. Ровно девять вечера.

— О господи, — пробормотала мама.

— Давайте я подойду, — сказал я и направился к телефону.

— Нет! — вскрикнула мать и поднялась со своего места. Но было уже поздно.

— Алло? — бросил я в трубку.

Ответом было молчание.

— Алло, — повторил я. — Кто это?

И снова тишина.

— Кто говорит? — спросил я.

В трубке послышался щелчок, потом — частые гудки. Звонивший повесил трубку.

Я вернул свою трубку на место.

— Не слишком разговорчивый попался тип, верно? — улыбнулся я матери.

Она была в бешенстве.

— Зачем ты это сделал?

— Да затем, что этот гад должен усвоить: мы не собираемся плясать под его дудку.

— Конечно. Тебе легко говорить. Не тебя засадят за решетку, — сердито проворчал отчим.

— Нет, — сказал я. — Но думаю, все мы понимаем, что пора перестать платить деньги шантажисту. Надо как-то разобраться с ситуацией по налогам. И прежде всего мне хотелось бы знать: кто он такой, этот шантажист. Надо заставить его совершить ошибку. Хочу, чтоб этот тип высунул голову из-за изгороди хотя бы на секунду, тогда я увижу его.

«А еще лучше, — подумал я, — просто пристрелю».

Тут телефон зазвонил снова.

Мать шагнула к нему, но я успел снять трубку.

— Алло, — сказал я. — Конюшни Каури.

На линии снова царило молчание.

— Конюшни Каури, — повторил я.

— Миссис Каури будьте добры, — прошелестел голос.

— Простите? Нельзя ли погромче? — сказал я. — Я вас не расслышал.

— Миссис Каури, — повторил голос тем же тихим шепотом.

— Извините, — нарочито громко произнес я, — но сейчас она не может подойти к телефону. Что передать?

— Позови миссис Каури, — прошептал голос.

— Нет, — сказал я. — Вам придется говорить со мной.

Снова щелчок. Он повесил трубку.

Тут на меня набросилась мать.

— Томас, — вскричала она, — чтоб больше не смел этого делать! — Она была на грани слез. — Мы должны делать, как он говорит.

— Почему? — спросил я.

— Потому! — Она почти кричала. — Потому что иначе он пошлет весь компромат в налоговую.

— Не пошлет, — уверенно заметил я.

— Откуда тебе знать? — крикнула она. — Вполне может!

— Это вряд ли, — заметил я.

— Надеюсь, ты прав, — мрачно заметил отчим.

— Что он от этого выиграет? Ровным счетом ничего, — сказал я. — Вообще все потеряет.

— Это я все потеряю, — заметила мама.

— Да, — согласился я. — Но ты платишь шантажисту две тысячи в неделю, и он не будет получать этих денег, если донесет на тебя налоговикам. И не откажется от этого прибыльного дела лишь потому, что я не даю ему переговорить с тобой по телефону.

— Но ведь ты делаешь все, чтоб вывести его из себя, — заметил отчим. — Зачем это?

Более двух тысяч лет тому назад таинственный китайский солдат и философ по имени Сунь-цзы[8] написал трактат, ставший учебником войны, его до сих пор изучают в военных академиях. В этой книге под названием «Искусство войны» он утверждал, что воин «должен как следует исхлестать траву, чтоб напугать змею». Он имел в виду, что солдат должен сделать нечто неожиданное, неординарное, чтоб заставить противника выдать себя.

— Да затем, что я хочу знать, кто он такой, — ответил я. — Только узнав, кто мой враг, я могу начать сражаться с ним.

— Не хочу, чтоб ты с ним сражался, — сказала мама.

— Но ведь надо же что-то делать! Мы и без того задержались с подачей налоговых деклараций, и это лишь вопрос времени, когда они обнаружат факт уклонения. Мне нужно узнать врага, нейтрализовать его, вернуть все ваши деньги и документы и уже затем уплатить налоги. И делать это надо быстро.

Снова зазвонил телефон. Я снял трубку.

— Конюшни Каури, слушаю вас.

Молчание.

— Послушай, ты, жалкий уродец, — начал я «хлестать траву». — С миссис Каури говорить тебе не дам. Будешь говорить со мной. Я ее сын, Томас Форсит.

Снова молчание.

— И вот еще что, — добавил я. — В будущем все лошади из наших конюшен будут из шкуры выпрыгивать, лишь бы только выиграть. Если тебе это не нравится, что ж, тем хуже для тебя, козел вонючий. Можешь прийти и потолковать со мной об этом в любое время, лицом к лицу. Ясно тебе?

Я слушал. Еще несколько секунд в трубке стояла тишина, затем раздался щелчок и короткие гудки.

Я только что совершил очень значимый и рискованный тактический ход. Это я первым высунул голову из-за изгороди, открылся врагу, хлестал траву в расчете, что эта проклятая змея струсит и выдаст свое местоположение, с тем чтоб я мог пристрелить ее.

Но, может, это он выстрелит в меня первым?

* * *

Воскресенье прошло спокойно, без каких-либо значимых событий, и новых телефонных звонков от шантажиста не последовало. Однако полной уверенности в том, что он не звонил, у меня не было, так как в середине дня пришлось отлучиться из дома.

Мать ответила на мои субботние инициативы, спрятавшись, точно улитка, в раковину, и не выходила из спальни до шести вечера. Позже появилась на кухне только затем, чтоб взять из бара напитки и снова подняться наверх. Потом на кухню зашел Дерек, сделать ей бутерброд на ужин.

Я был уверен в том, что если «шептун» позвонит снова, когда меня не будет дома, мать с ним поговорит и ничего не скажет мне об этом. Возможно, в этом она уподоблялась большинству гражданских, с которыми мне доводилось сталкиваться в Афганистане. Хотя сами мы твердо верили в то, что сражаемся с талибами от имени и во благо афганского народа, сам этот народ так не считал. И старая истина «враг моего врага — мой друг» тут просто не работала. Да, это правда, что большинство простых людей ненавидели талибов, но в глубине души они в равной степени ненавидели и иноземцев, которых прислали сюда воевать.

Вот и я призадумался: может, мать считает меня не меньшим врагом, чем шантажиста?

В воскресенье утром Ян Норланд к нам в дом не заходил, и я из окна кухни наблюдал за тем, как он инструктирует персонал, как надо убирать за лошадьми навоз, кормить и поить их. Судя по всему, подумал я, он решил остаться, по крайней мере на какое-то время. А испорченные поводья будут пока что храниться в запертом багажнике моего автомобиля.

Днем я поехал в Ньюбери и, используя спутниковую навигационную систему, встроенную в мой «Ягуар», отыскал дом, адрес которого дал мне Дерек, тот самый адрес, на который мать с отчимом еженедельно отправляли деньги шантажисту.

— Уж больно близко к нам, — заметил я отчиму. — И наверняка ты ездил посмотреть, куда именно попадают ваши денежки.

— Он не велел, — коротко ответил Дерек.

— И ты его послушался? — недоверчиво спросил я. — Но ведь мог просто проехать мимо, взглянуть одним глазком? Ну, допустим, ночью, а?

— Мы не могли. Мы должны были делать то, что он говорит. — Он был на грани истерики. — Мы так его боялись.

Я верил ему.

— Ну а каким именно образом он дал понять, чтоб вы не смели приезжать и смотреть, куда поступают деньги?

— В записке.

— Где теперь эта записка? — спросил я.

— Я ее выбросил, — ответил отчим. — Я понимаю, что не надо было, но при взгляде на нее мне становилось дурно. Я выбросил все его записки.

Все, кроме одной, которую я нашел на столе матери.

— А когда начались телефонные звонки?

— Ну, когда он начал говорить нам, какая лошадь должна проиграть.

— И когда именно это было?

— Перед самым Рождеством, — ответил он. — Два месяца назад.

В глубине души я не слишком рассчитывал на то, что адрес поможет установить личность шантажиста. И оказался прав.

Дом под номером 46В на Чип-стрит в Ньюбери, оказался заведением, где можно было арендовать почтовые ящики. Там была целая стена этих ящиков, а квартира под номером 116 оказалась вовсе не квартирой или офисом, как можно было предположить, но отдельным серым почтовым ящиком размером шесть на четыре дюйма, висевшим на уровне плеча. По воскресеньям они были закрыты, но даже если б работавшие там люди были на месте, вряд ли они сказали бы мне, кто арендовал ящик под номером 116. Но ничего. Когда я как следует подготовлюсь, полиции не составит труда выяснить это.

Я вернулся домой из Ньюбери через «Уилрайт Армс», таверну в деревне, где очень славно отобедал, заказав ростбиф с гарниром. Я не особенно спешил оказаться в удручающей атмосфере дома. И еще решил, что теперь самое время начать подыскивать себе отдельное жилье — уж лучше поздно, чем никогда.

* * *

На следующий день, прямо с раннего утра, я поехал в Оксфорд и припарковал машину в многоэтажном подземном гараже при крупном торговом центре. В центре города было как-то необычно тихо, даже для февральского утра в понедельник. Поднялся страшный порывистый ледяной ветер, он пришел с севера и продумал мое пальтишко насквозь, прошивал, как хорошо заточенный штык курту[9] талиба. Самые разумные люди, очевидно, решили остаться дома, в тепле.

Оксфордский городской суд располагался рядом со зданием Совета графства Оксфордшир, на Нью-роуд, неподалеку от старой тюрьмы. Согласно вывешенному на стене расписанию слушания по интересующему меня делу Родерика Уорда, ныне покойного, значились в списке вторыми.

Ждать на улице было слишком холодно, поэтому я вошел в зал заседаний, уселся в заднем ряду и начал слушать первое дело — о самоубийстве неуравновешенного молодого человека лет двадцати с небольшим, который повесился в доме, где жил с другими студентами. На протяжении всего процесса две девушки, его подружки и соседки, рыдали почти непрерывно и во весь голос. Это они, вернувшись из ночного клуба в два часа, обнаружили раскачивающееся на веревке тело, практически натолкнулись на него в темноте.

Патологоанатом описал причину смерти как удушение путем повешения, полицейский доложил о предсмертной записке, найденной в доме.

Затем взял слово отец молодого человека, коротко рассказал о сыне и его надеждах на будущее, которые не оправдались. То был своеобразный трогательный панегирик, произнесенный с большим достоинством и не меньшей печалью.

Коронер, выслушивающий показания свидетелей, поблагодарил всех, затем официально заявил, что молодой человек ушел из жизни добровольно.

Все присутствующие в зале встали, коронер поклонился нам, мы — ему, а затем он вышел через дверь за трибуной председательствующего. Вся процедура заняла от силы минут двадцать, не больше. Какой-то, как мне показалось, слишком быстрый финал для жизни, длившейся двадцать два года.

Затем начали разбирать дело о смерти Родерика Уорда.

В зале произошла смена участников. Отец молодого человека и его рыдающие подружки вышли вместе с полицейским и патологоанатомом, дававшими свидетельские показания. На смену им явились какие-то мужчины в костюмах, потом зашел еще один, в темно-синем свитере и джинсах, и сел невдалеке от меня.

Я покосился на него, лицо на секунду показалось знакомым, словно я где-то видел его прежде. Но когда он повернулся ко мне анфас, я понял, что не знаю этого человека. Да и он тоже смотрел на меня как на незнакомца.

В зале заседаний не оказалось ни одной женщины, которая могла бы сойти за Стеллу Бичер. Но ведь, с другой стороны, она так и не получила повестки, посланной ей из офиса коронера по адресу Бэнбери-драйв, 26 и уведомляющей, что рассмотрение дела состоится именно сегодня. Я был абсолютно уверен в этом, потому что повестка до сих пор лежала у меня в кармане.

Разбирательство началось с выступления коронера, который изложил суду ряд деталей. Он назвал адрес Родерика Уорда — Оксфорд, Бэнбери-драйв, 26, но даже я знал, что адрес фальшивый. Так зачем сообщать его суду?.. Меня так и подмывало встать и заявить, что они ошибаются, но как тогда объяснить, откуда это мне известно? Стоит только начать, и остановиться уже не будет возможности. Придется изложить суду всю печальную сагу об уклонении от налогов, и об этом немедленно сообщат в Департамент по сборам и таможенным пошлинам. И матери выдвинут обвинение быстрее, чем часовому, застигнутому спящим в карауле.

Затем коронер перешел к рассказу о том, как тело погибшего было опознано его сестрой, миссис Стеллой Бичер, проживающей по тому же адресу. Еще одна ложь. А может, вся эта история с опознанием тоже ложь? И действительно ли тело, найденное в машине, принадлежало Родерику Уорду? Может, кому-то другому? И где теперь Стелла Бичер? Почему ее нет здесь? Вся эта история казалась мне крайне подозрительной, наверное, потому, что я знал: Родерик Уорд сам давно не в ладах с законом. На взгляд любого другого человека, то был заурядный дорожный инцидент с трагическим исходом.

Первым свидетелем выступал полицейский из группы расследования дорожных происшествий Теймз Вэлли Роуд, он описал все обстоятельства происшествия, сопутствующие — именно так он и выразился — кончине Родерика Уорда в ночь на субботу 12 июля.

— Темно-синий «Рено Меган» мистера Уорда следовал по трассе А415 в южном направлении, — заявил он. — Следы шин на траве указывают на то, что водитель не вписался в поворот, вылетел на встречную полосу дороги и ударился о бетонный парапет моста в том месте, где трасса А415 пересекает реку Виндраш. После чего указанное транспортное средство оказалось в реке, где его в понедельник, 13 июля, в восемь утра и обнаружил местный рыбак. Машина лежала на боку и фунтов на шесть или около того выступала над уровнем воды.

Тут коронер остановил его и записал что-то в блокнот.

— Продолжайте, — сказал он после паузы, подняв глаза на полицейского.

— Чуть позже тем же утром транспортное средство извлекли из воды с помощью крана. Было это приблизительно в десять тридцать. Тело покойного было обнаружено в машине, когда ее подняли. Он находился на водительском сиденье и был пристегнут ремнем безопасности. Был немедленно уведомлен офис коронеров, на место происшествия в… — тут он заглянул в записную книжку, — в одиннадцать двадцать восемь прибыл патологоанатом. К этому времени я уже прибыл к месту происшествия и начал расследование.

Полицейский снова сделал паузу, все это время коронер что-то яростно строчил в своем блокноте. Когда он закончил писать, полицейский продолжил:

— Я обследовал указанное транспортное средство как на месте происшествия, так и на нашей испытательной базе в Кидлингтоне. Имелись небольшие повреждения вследствие столкновения с мостом, но во всем остальном машина была в рабочем состоянии, и никаких дефектов тормозной или же рулевой системы обнаружено не было. Ремни безопасности тоже были в порядке, застежки на них открывались и закрывались должным образом, без каких-либо затруднений. На месте происшествия я обследовал бетонный парапет моста, а также следы шин на траве возле дороги. Никаких следов торможения на самом дорожном покрытии обнаружено не было. Из всего этого мной был сделан вывод, что сам по себе удар о бетонную преграду вряд ли был сильным и не мог оказаться фатальным. Было отмечено также, что подушка безопасности сработала, а повреждения, найденные на корпусе автомобиля и бетонной стене, указывали на то, что столкновение произошло при относительно низкой скорости.

Он сделал паузу, отпил глоток воды.

— Исходя из положения и направления отметин на траве, с учетом отсутствия следов торможения на асфальте, мной был сделан вывод, что водитель, очевидно, заснул за рулем и проснулся, только когда машина слетела с дороги на траву. Он резко затормозил, после чего машина врезалась в бетонный парапет на скорости десять-пятнадцать миль в час. Силы столкновения, в общем-то небольшой, хватило на то, чтоб транспортное средство съехало в реку, и повреждения на машине и парапете моста соответствуют всем сделанным мной выводам.

Полицейский умолк, коронер продолжал что-то строчить в блокноте.

— Есть вопросы к офицеру полиции? — коронер поднял голову и обозрел зал.

— Да, сэр, — со своего места поднялся высокий господин в полосатом костюме.

Коронер кивнул ему, сразу было видно: эти двое знакомы.

— Скажите, офицер, — обратился высокий господин к полицейскому, — как по-вашему, жизнь этого человека могла бы быть спасена, если б в месте, где машина сползла в воду, было бы установлено ограждение?

— Да, вполне возможно, — ответил полицейский.

— В таком случае вы должны согласиться со мной, — продолжил «полосатый», — как человек, имеющий огромный опыт в подобных расследованиях, что Совет графства Оксфордшир проявил преступную халатность, не распорядившись установить ограждение в столь опасном месте на дороге, и что именно эта халатность привела к трагической гибели Родерика Уорда.

— Возражаю, — произнес еще один мужчина в деловом костюме. — Адвокат подсказывает свидетелю ответ.

— Спасибо, мистер Симе, — сказал коронер. — Процедура ведения подобных дел мне известна. — И он обернулся к «полосатому костюму». — Мистер Хугленд, я не против, чтобы вы задавали вопросы свидетелям по этому делу, но вам, как и мне, прекрасно известно, что цель данного заседания — определить причины и обстоятельства смерти, а не взваливать вину на третьих лиц.

— Да, сэр, — ответил мистер Хугленд, — но суд вправе определить, являлись ли одной из причин смерти недостатки системы. По мнению моего клиента, систематическая неспособность или нежелание городского совета Оксфордшира обеспечить безопасность водителей и пешеходов на подведомственных дорогах сыграли свою роль в гибели мистера Уорда.

— Спасибо, мистер Хугленд. Мне также хорошо известны права, полномочия и все степени ответственности суда. — Коронер был явно не в восторге, что ему только что прочли эту лекцию. — Однако ваш вопрос офицеру не входит в сферу данного конкретного разбирательства. Мы выясняем причины смерти человека. И на ваш вопрос этот суд никак не может ответить, так что лучше задать его в другом суде, по гражданскому иску местным властям, если таковой будет выдвинут. — Он обернулся к свидетелю. — Я поддерживаю возражение мистера Симса, офицер, вы не обязаны отвечать на вопрос мистера Хугленда.

На лице полицейского читалось явное облегчение.

— Есть еще вопросы к свидетелю?

Мистер Хугленд уселся на свое место. Свою точку зрения он успел высказать.

Меня же так и подмывало вскочить и задать офицеру такой вопрос. Не считает ли он, как опытный следователь, занимающийся разбором дорожных происшествий, что обстоятельства смерти выглядят подозрительно, что человека, который якобы заснул за рулем, потом ударился о парапет и съехал в реку, вполне могли убить?..

Но, разумеется, делать я этого не стал. Сидел себе тихонько в заднем ряду, помалкивал и задавался одним вопросом: откуда это вдруг возникла навязчивая идея, что Родерик Уорд был убит? Какие у меня были доказательства? Никаких. И потом, был ли погибший действительно Родериком Уордом?

— Благодарю вас, офицер, — сказал коронер. — Можете сойти с трибуны, но попрошу оставаться где-нибудь поблизости, на тот случай, если возникнут еще вопросы.

Полицейский сошел с трибуны, его место тотчас занял седовласый лысеющий господин в твидовом костюме и смешных очках, напоминающих половинки луны. Он назвал свое имя: доктор Джеффри Вегас, штатный патологоанатом из больницы имени Джона Рэдклифа в Оксфорде.

— А теперь, доктор Вегас, — сказал коронер, — не могли бы вы рассказать суду, что вам известно о причине смерти мистера Родерика Уорда?

— Конечно, — кивнул доктор и достал какие-то бумаги из внутреннего кармана пиджака. — Утром тринадцатого июля меня попросили прибыть на место дорожного происшествия близ Ньюбридж, где в затонувшем автомобиле было найдено тело. Когда я прибыл, тело все еще находилось в машине, но саму машину уже извлекли из воды, и она стояла у дороги. Я осмотрел тело прямо на месте и подтвердил, что это взрослый мужчина и что он покойник. Ну а затем распорядился перевезти тело в мою лабораторию при больнице Джона Рэдклифа.

— Вы заметили какие-либо внешние повреждения? — спросил коронер.

— На тот момент нет, — ответил патологоанатом. — Поверхность кожи пострадала от погружения в воду, лицо было немного опухшее. Но в машине он сидел скорчившись, и эта поза и условия не позволили произвести более тщательный осмотр.

Да, условия не из приятных, согласился с ним я. Однажды мне пришлось иметь дело с мертвыми талибами, чьи тела пробыли в воде достаточно долго, и опыт этот повторять не хотелось.

— Стало быть, в больнице вы провели посмертное вскрытие?

— Да, — ответил доктор Вегас. — В тот же день я провел стандартную процедуру вскрытия в нашей лаборатории. Полный отчет о ней представлен суду. Я заключил, что смерть наступила в результате асфиксии, то есть удушения, приведшего к церебральной гипоксии — ограничению подачи кислорода в мозг — и, как следствие, к остановке сердца. А асфиксия имела место из-за продолжительного пребывания в воде. Проще говоря, он утонул.

— Вы в этом уверены? — спросил коронер.

— Абсолютно, как был бы уверен на моем месте любой патологоанатом. И в легких, и в желудке присутствовала вода, а это говорит о том, что до погружения в воду покойный был жив.

— Есть ли еще какие обстоятельства, могущие представлять интерес для судебного разбирательства? — спросил коронер, который, как я был уверен, прочел доклад патологоанатома еще перед слушаниями.

— Анализ крови показал, что содержание алкоголя в три раза превышает норму, установленную для водителей. — Он произнес это тоном, явно указывающим на то, что виной аварии и смерти был не кто иной, как сам покойный, а все остальное значения не имеет.

— Что ж, благодарю вас, доктор, — сказал коронер. — Есть у кого вопросы к свидетелю?

Мне захотелось вскочить и спросить, проводил ли врач анализ ДНК с целью убедиться, что тело это действительно принадлежало Родерику Уорду. Ведь в полиции наверняка остался его образчик ДНК, после того как Уорда арестовали за то, что бросил кирпич в окно дома в Хангерфорде. И еще мне хотелось спросить доктора: откуда такая уверенность, что погибший умер именно так, как он описывал? Разве не могли силком напоить этого человека, затем утопить где-то в другом месте, ну а уже после этого посадить в машину, привязать ремнями и столкнуть в реку? Уже мертвого? Почему патологоанатом с такой уверенностью заявляет, что никакое это не убийство? Он вообще рассматривал возможность убийства?

Но, разумеется, я опять этого не сделал. Снова остался молча сидеть на своем месте в заднем ряду, задаваясь вопросом: может, напрасно я ищу в самом факте его смерти нечто подозрительное? Нечто такое, что может помочь решить проблемы матери.

Мистер Хугленд, однако, встал и задал врачу несколько вопросов, но даже он вынужден был признать, что в свете наличия алкоголя в крови дело ясное и ничего тут не выжмешь.

— Доктор Вегас, — начал тем не менее он, — как по вашему мнению, был бы мистер Уорд сейчас жив, если б в этом опасном месте на дороге власти озаботились установить заграждение и машина не упала бы в воду? Были ли у погибшего, к примеру, такие ранения, которые могли бы привести к смерти еще до утопления?

— Еще раз утверждаю, никаких ранений, могущих представлять угрозу для жизни и полученных при столкновении, у мистера Уорда обнаружено не было, — ответил врач. — У него вообще практически не было никаких внешних повреждений, ну, если не считать небольшого ушиба на правом виске. Но он мог получить его, ударившись о раму окна со стороны водительского места во время столкновения с мостом. — Врач обернулся к коронеру. — Такого удара могло оказаться достаточно, чтоб покойный на миг потерял сознание и не понимал, что делает. Но смерть он вызвать никак не мог, недостаточно был сильный. При обследовании мозга покойного я не нашел там никаких повреждений, могущих возникнуть в результате столкновения.

Ответ в силу своей специфической определенности никак не мог удовлетворить мистера Хугленда. И он сделал новый заход.

— Тогда позвольте все же прояснить, доктор Вегас. Вы хотите сказать, что мистер Уорд был бы сейчас жив, если б на том месте стояло ограждение?

— Нет, я не могу этого сказать, — ответил врач. Выпрямился во весь рост и нанес убийственный удар по аргументу мистера Хугленда. — В том состоянии опьянения, в котором пребывал той ночью покойный, ничего определенного утверждать вообще нельзя. Даже если б ему удалось благополучно миновать то опасное место, он бы мог попасть в аварию на другом участке дороги. Погибнуть и, возможно, вызвать гибель других людей.

Коронер, просмотрев записи, сделанные во время заседания, подвел итог и вынес вердикт: смерть мистера Уорда произошла в результате несчастного случая, свою отрицательную роль в этом сыграл и переизбыток алкоголя в крови.

Никто не возражал, не послышалось ни единого протеста, ни одного высказывания, что все это ложь, липа. Никто не верил, что это обычная подстава. Никто, кроме меня. Но, может, я уже превратился в параноика?..

Я поднялся и вышел из зала вслед за мужчиной в темно-синем свитере и джинсах.

— Вы член семьи? — спросил я его.

Он обернулся, и мне снова показалось, что где-то я его уже видел.

— Нет, — ответил он. — А вы?

— Нет.

Он улыбнулся и отвернулся. В профиль меня снова поразило сходство… вот только с кем? Я уже был готов что-то сказать, как вдруг меня осенило. Я понял, кто он такой.

Да, мы ни разу не встречались с этим человеком, но не далее как в прошлую пятницу я говорил с его отцом. Та же форма головы.

Это был Фред Саттон, сержант-детектив, сын старика Саттона, владельца разбитого окна и вставной челюсти.

* * *

Фред Саттон вышел из здания суда, а я остался. Мне в общем-то не о чем было говорить с этим человеком, а вот с мистером Хуглендом я бы поговорил с удовольствием.

Я настиг его в вестибюле. Он оказался еще выше, чем в зале суда. Во мне шесть футов роста без малого, а он так и возвышался надо мной.

— Прошу прощения, мистер Хугленд. — Я дотронулся до его плеча. — Только что был на слушаниях и так и не смог понять, чью сторону вы представляли.

Он обернулся, взглянул на меня сверху вниз.

— А вы, собственно, кто такой?

— Просто друг Родерика Уорда, — ответил я. — Подумал, вы действуете в интересах его семьи. Но ни одного из них в зале не было.

Он смотрел на меня секунду-другую, видно решая, стоит говорить со мной или нет.

— Я нанят страховой компанией, — сказал он.

— Вот как, — заметил я. — Стало быть, жизнь Родерика Уорда была застрахована?

— Я этого не говорил, — ответил юрист, но было очевидно, что так оно и есть. Иначе к чему он задавал все эти вопросы во время заседания, пытался взвалить вину на городской совет? Страховые компании готовы на все, лишь бы уклониться от выплат.

И кто же, интересно, подумал я, потенциальный получатель страховых выплат?

— Так, значит, вы довольны вердиктом? — спросил его я.

— Чего-то в этом роде мы и ожидали, — недовольным тоном произнес мистер Хугленд, глядя поверх моего правого плеча.

Что ж, пора сделать свой ход.

— А вы абсолютно уверены, что человек, погибший в машине, был Родериком Уордом?

— Что? — тут он весь обратился в слух.

— Вы уверены, что в машине был Родерик Уорд? — повторил я вопрос.

— Да, конечно. Тело опознала его сестра.

— Да, но где эта самая сестра была сегодня? — заметил я. — Уж не она ли является получателем страховых выплат?

Он уставился на меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да ничего, — солгал я. — Так, просто любопытно. Если б, к примеру, умер мой брат и мне пришлось бы опознавать его, тогда я непременно посетил бы слушания. — Откуда мистеру Хугленду было знать, что повестка Стелле Бичер от коронера лежит сейчас у меня в кармане?

— Почему вы не сказали этого в суде? — спросил он.

— Да потому, что не являюсь, как принято у них выражаться, «официально заинтересованной стороной», — ответил я. — И выступить мне вряд ли разрешили бы. К тому же присутствовать на заседаниях членам семьи усопшего не обязательно. Да и потом у меня не было доступа к отчету патологоанатома. Насколько я понимаю, он мог бы провести анализ ДНК и сравнить его с анализом Уорда, имеющимся в базе данных.

— Каким образом образчик ДНК мистера Уорда оказался в базе данных? — спросил он.

— Просто потому, что два года назад он был арестован за битье окон, — ответил я. — Так что должен храниться в базе данных полиции.

Мистер Хугленд раскрыл блокнот и что-то в него записал.

— Ваше имя, простите? — спросил он.

— Это так важно?

— Но нельзя же выдвигать подобного рода обвинения огульно и анонимно.

— Я никого не обвиняю, — ответил я. — Просто спросил, уверены ли вы, что в машине был Родерик Уорд.

— Но это и есть обвинение. По меньшей мере, в подлоге.

— Или убийстве, — сказал я.

Он снова уставился на меня во все глаза.

— Вы это серьезно?

— Вполне, — ответил я.

— Но почему?

— Знаете, все как-то слишком просто, — сказал я. — Поздней ночью на сельской дороге практически никакого движения, столкновение на низкой скорости, небольшой синяк на виске, наличие спиртного в крови, машина съезжает в реку там, где не слишком глубоко, пострадавший не делает ни малейшей попытки выбраться из нее. Страховка… Мне продолжать?

— И что же вы собираетесь делать с этой вашей теорией?

— Да ничего, — ответил я. — Это ведь не у меня был клиент, застраховавший свою жизнь на большую сумму.

По лицу было заметно, что его гложут сомнения. Должно быть, задавался вопросом: уж не сумасшедший ли свалился ему на голову?

— Терять вам в любом случае нечего, — заметил я. — Можно, по крайней мере, раздобыть анализ ДНК и выяснить, являлся погибший Родериком Уордом или нет. Возможно, патологоанатом уже сделал это. Так что советую прочесть его отчет.

Он промолчал, задумчиво смотрел в какую-то точку у меня над головой.

— И еще спросите патологоанатома, проверял ли он воду, попавшую в легкие. Может, она вовсе и не из реки.

— А вы, я смотрю, человек подозрительный, — пробормотал мистер Хугленд и посмотрел мне в глаза.

— Барашек Бо Пип[10] в болоте погиб или его украли?

Он рассмеялся.

— Шалтай-Болтай[11] свалился во сне или его столкнули?

— Вот именно, — кивнул я. — Визитка у вас есть?

Он достал визитку из нагрудного кармана пиджака, протянул мне.

— Позвоню вам. — И я направился к выходу.

— Хорошо, — крикнул он мне в спину. — Только обязательно позвоните!

Глава 11

Проснулся я от боли. И в черной, даже чернильной, непроницаемой тьме.

Где я?..

Страшно болели руки, голова просто раскалывалась, лицо прикрывала какая-то тряпка, кусок грубой кусачей ткани, похожей на мешковину.

Что произошло?..

Ощущение такое, будто меня подвесили за руки, и от этого страшно ныли плечи, и спина тоже ныла от боли. В голове стучало, точно кто-то пытался пробить череп с помощью отбойного молотка. И еще меня тошнило, сильно тошнило, а от тряпки, прикрывающей лицо, исходил противный кисловатый запах блевотины.

Как я здесь оказался?..

Я пытался вспомнить, но дикая боль в руках не давала сосредоточиться. Взрыв самодельной мины не имел к этому никакого отношения. Все верхняя половина тела изнывала от чудовищной боли, я слышал собственные стоны и крики. Тот, кто считает, что от слишком сильной боли человек теряет сознание, — абсолютный идиот. Мозг мой работал ясно и четко и не имел ни малейшего намерения вырубиться хотя бы на секунду. «Интересно, — подумал я, — сколько нужно боли, чтобы убить человека? Может, пришло время умереть?

Или это всего лишь очередной кошмарный сон?

Нет, — решил я, — никакой это не сон. Это, сколь ни прискорбно, самая настоящая реальность».

Интересно, выдернуты ли у меня кости из предплечий? Я совсем не чувствовал рук и вдруг страшно испугался.

Может, я в плену у талибов? От одной этой мысли дикий страх способен вселиться в сердце. Я был близок к панике, а потому решил отбросить эту мысль и сосредоточиться на местоположении этих болей и их причинах.

Кроме спины и рук, болели ноги, их жгло как огнем, особенно ступню.

— Сконцентрируйся! — вслух приказал я себе. — Сосредоточься. — Почему так жжет ступню? Потому что она стоит на полу. Тут я впервые за все время понял, что вовсе не подвешен. Вытянул вперед левую ногу, согнул ее в колене. Потом распрямил и поставил на пол. Я встал. И, о чудо! Дикая боль в спине и плечах тут же прекратилась. Поразительное изменение. Я уже не хотел умирать. Нет, я намеревался жить дальше.

Где я? Кто привел меня сюда? И почему?

Эти вопросы непрестанно вертелись в голове.

Я понимал: талибы никак не могли взять меня в плен. Ведь я нахожусь в Англии, не в Афганистане. По крайней мере, я надеялся, что все еще нахожусь в Англии. Но как такое могло со мной произойти? Нет, это мир явно сошел с ума, все в нем перевернулось.

Голова кружилась. Почему мне так неудобно стоять?..

Но тут я и это вспомнил.

И опустил вниз правую ногу. Она не доставала до пола. Значит, протез снят. Я подвигал культей и почувствовал, как колышется у правого бедра пустая штанина.

Стоять даже на одной ноге все лучше, это помогло унять боль в спине и плечах, к занемевшим рукам начала возвращаться чувствительность, ладони словно иголки покалывали. Но эта боль вполне переносима. Это добрый знак. Это единственный добрый знак, о котором я мог думать в данный момент.

Голова же продолжала болеть, и меня по-прежнему подташнивало.

Я покачал головой из стороны в сторону, тошнить стало еще сильней. На голову был надвинут капюшон, это из-за него не видно ни зги. Даже лучика света не проходит. Я потряс головой, посмотрел снова. Ничего.

К темноте мне было не привыкать, но тем не менее я плотно сомкнул веки. Много лет тому назад удалось обнаружить, что, если крепко зажмуриться, можно включить ту часть мозга, где гнездятся зрительные образы, и концентрация при этом значительно возрастает, а все чувства обостряются.

Я прислушался, но не услышал ничего, кроме собственного дыхания под капюшоном.

Принюхался, но вонь блевотины забивала все остальные запахи. За исключением одного, совсем слабого и сладковатого. То ли клея, то ли какого-то растворителя на спиртовой основе.

Пальцы полностью обрели чувствительность, и вот я начал ощупывать пространство под головой. Тут выяснилось, что запястья у меня связаны какой-то тонкой полоской пластика, которая, в свою очередь, крепилась к цепи. Я ощупал эту цепь по всей длине и обнаружил, что последнее ее звено вделано в стену. Находилось это звено прямо у меня над головой и было около двух дюймов в окружности. Удалось также нащупать, что на цепи висел замок.

Я всем телом подался к стене. Некий твердый предмет тянулся горизонтально и задевал мои локти. Никак не удавалось ощупать его ладонями, а потому я наклонился и попробовал сделать это лицом. Горизонтальный прут тянулся в обоих направлениях, над ним удалось нащупать небольшой выступ. Я уперся в стену руками и вдруг понял, где нахожусь.

Я был в стойле. Горизонтальный прут и выступ над ним находились в верхней части обитого досками стойла и защищали копыта лошади, если ей вздумается лягнуть кирпич или камень. А к кольцу в стене привязывали лошадь или же вешали на него мешок с сеном.

Но что это за стойло? Неужели я на конюшне у матери? И где-то наверху спит безмятежным сном Ян Норланд?

Я набрал побольше воздуха и закричал:

— Эй, кто-нибудь! Вы меня слышите? Помогите! На помощь!

Я кричал, казалось, целую вечность, но никто так и не пришел. Думаю, помешал капюшон. Мне собственный голос казался страшно громким, но этот проклятый капюшон наверняка заглушал звуки.

Нет, я не на конюшнях Каури, это точно. Перестал кричать, прислушался. Кругом стояла полная тишина. Даже если у матери вдруг оказывалось пустое стойло, лошади все равно были кругом. А все лошади издают звуки, даже по ночам, и уж особенно если кто-то орет рядом что есть мочи.

Меня почему-то особенно раздражал этот проклятый капюшон, надоело вдыхать противный запах рвоты. Я пытался ухватиться за край ткани и сорвать его с головы, но не тут-то было — капюшон был крепко обмотан вокруг шеи, и поднять и просунуть руки, чтоб снять эту удавку, никак не получалось. Придется терпеть и дальше. Да это ничто, просто пустяк в сравнении с болями в спине и плечах.

Я довольно долго стоял на одной ноге. Время от времени прислонялся спиной к стене, отдыхал, потом снова опускал ногу на пол. Но по большей части стоял.

Интересно, как долго еще мне торчать здесь? Впрочем, решение о заточении принимал не я, а потому ответить на вопрос не мог.

На смену ночи пришел день. Я понял это по тому, что через темную ткань капюшона все же просачивалось немного света. А заодно понял, где окно. Оно находилось слева от меня и светлело в капюшоне, когда я поворачивал туда голову.

Но день не принес ничего нового.

Я продолжал стоять уже много часов.

Страшно хотелось есть и пить, нога начала болеть. И, что гораздо хуже, я испытывал неукротимую потребность отлить.

Попытался вспомнить, как оказался здесь. Вспомнил, что был в зале суда на заседании, а потом говорил с мистером Хуглендом. Но что произошло после этого?

Я вернулся к своей машине, которую оставил в многоуровневом гараже. Помню, как рассердился, когда увидел, что какой-то кретин припарковал свою машину слишком близко к моему «Ягуару». И как раз со стороны водительской дверцы. Я специально припарковал свой автомобиль подальше от других машин, и не только потому, что не хотел, чтоб мне поцарапали краску на капоте. Просто протез на ноге был устроен так, что согнуть правое колено больше чем на семьдесят градусов не удавалось, и садиться в низкую спортивную машину было не так просто, как до ранения.

Раздражение подстегнул и тот факт, что на стоянке было полно свободных мест, она практически пустовала, и тем не менее этот кретин припарковался примерно в футе от дверцы «Ягуара». «Интересно, — подумал тогда я, — как теперь открыть дверцу со стороны водителя? Даже руку в эту щель не просунуть, не то что самому влезть».

Но дверцу открывать мне не пришлось.

Кто-то налетел на меня сзади, сбил с ног, обернул вокруг головы полотенце. Ткань была пропитана эфиром. Это я сразу понял по характерному запаху. Ребята из транспортного батальона использовали эфир в Норвегии, когда мы ездили туда на ученья. Впрыскивали эфир прямо в цилиндры моторов, чтоб заводились сразу — на холоде и при дизельном топливе одним зажиганием не обойтись. И все подразделения, в том числе и мое, вдоволь нанюхались этой дряни. Кстати, эфир является также анестетиком.

Ну а потом я очнулся здесь, в этом чертовом стойле.

Кто мог сотворить со мной такое?

И почему я потерял всякую осторожность, допустил, чтоб это случилось? Совсем утратил чутье, думал о судебном разбирательстве и разговоре с Хуглендом. Высунулся из-за кустов, но получил не пулю в лоб. Меня похитили.

Уж не знаю, что и хуже.

* * *

Шло время, и голод все сильнее мучил меня, а боль в мочевом пузыре дошла до такой степени, что я не выдержал — помочился, не сходя с места, и теплая моча стекала по ноге на пол.

Но нерешенными проблемами оставались жажда и усталость.

В армии солдатам приходится подолгу стоять на одном месте, особенно в гвардейских войсках. Долгие отрезки времени занимали церемониальные караулы возле дворцов Лондона, и гвардейцы были приучены неподвижно простаивать на одном месте часами, не обращая внимания ни на непрерывно щелкающих камерами туристов, ни на мальчишек, которые стреляли по ним из игрушечных водяных пистолетов.

Я прошел через все это еще в молодости, однако никто не готовил меня к долгому стоянию на одной ноге без малейшей возможности сменить позу, унять все нарастающую боль в ноге, избавиться от противного покалывания в онемевших икроножных мышцах. Я пытался раскачиваться с пятки на носок, но пятка до сих пор ныла от боли, и толку от этого было мало. Я пытался стоять, уперевшись локтями в выступ в деревянной панели, чтоб хоть немного снять напряжение. Ничего не помогало.

Тогда я подогнул колено и попробовал повисеть на руках, но тут же вернулись боли в плечах и спине, а руки снова стали неметь.

Еще какое-то время я громко звал на помощь, но никто не откликнулся, а жажда только усилилась.

Чего хотели от меня эти люди, мои похитители?

Я бы с радостью отдал им все, что имею, за один стакан воды.

В книге «Ценности и стандарты Британской армии» утверждается, что с пленными следует обращаться с уважением и в соответствии с британскими и международными законами. Международные законы основаны на четырех договорах Женевской конвенции и трех дополнительных протоколах, устанавливающих стандартны гуманного обращения с жертвами войны.

Я знал; я зазубрил все это еще в Сэндхерсте.

В особенности нравилась мне конвенция, запрещающая применение пыток. Надевание на голову капюшона, лишение сна, непрерывное многочасовое стояние на ногах — все это признавалось пыткой по законам Европейского суда по правам человека. Уже не говоря об отказе в питье и пище.

Нет, наверняка ко мне кто-то скоро заявится.

Но никто не приходил, и свет в окошке померк. Пошла вторая ночь моего пребывания в стойлах.

Я решил скоротать время за подсчетом секунд.

Миссисипи раз, Миссисипи два, Миссисипи три, и так далее, и тому подобное. Миссисипи шестьдесят — одна минута. Миссисипи шестьдесят раз по шестьдесят — один час. Что угодно, лишь бы забыть о болях в ноге.

И вот примерно уже за полночь, согласно моим миссисипским подсчетам, до меня вдруг дошло, что похититель вовсе не придет к своему пленному с водой и пищей. Если б собирался, то давно бы уже пришел, в дневные часы, засветло. Ну или в начале вечера.

И я со всей пугающей ясностью осознал, что никакого выкупа за меня требовать не будут. Я здесь, чтобы умереть.

* * *

Несмотря на боль в ноге, я уснул.

И понял это, только когда потерял равновесие, проснулся от рывка цепи, сковавшей мои руки. Я развернулся лицом к стене и снова встал на ногу.

Я замерз.

На мне была только рубашка с короткими рукавами. Нет, вышел я из зала суда и отправился в гараж в пальто, но оно исчезло.

Я передернулся от холода, хотя это было не самое страшное.

Я просто умирал от жажды и знал, что организм мой сильно обезвожен. Почки продолжали вырабатывать мочу, и я писал три раза в день, позволяя теплой жидкости стекать по ноге, другого способа не было. Из опыта я знал, что при пониженных температурах человек может прожить несколько недель без еды, но без воды ему не прожить и нескольких дней.

Малоутешительное знание.

Вспомнился инструктор по выживанию из академии в Сэндхерсте. Весь взвод сидел и покорно записывал все, что говорила нам миловидная женщина-капитан из Королевской военно-медицинской академии. Она рассказывала нам о физиологическом воздействии различных ситуаций, в которых мы могли оказаться.

К сожалению, у нас не было ни одной лекции, объясняющей, как простоять на одной ноге целую вечность.

Но капитан оказалась не просто армейским медиком, прекрасно знавшим теорию, она была отчаянной девчонкой, проверившей ее на практике, — эдаким женским эквивалентом Беар Гриллса,[12] и каждый свой отпуск она проводила в экспедициях в самые отдаленные уголки Земли, и исходила оба полюса вдоль и поперек, и поднималась на Эверест.

— Если вы оказались в затруднительном положении, — говорила она, как-то особенно небрежно произнося последние два слова, точно по прошлому опыту знала, что подобных положений практически не существует, — не сидите и не ждите, когда вас спасут. Шансы на выживание всегда резко возрастают, если вы проведете эвакуацию своими силами. Конечно, когда это возможно с чисто физической точки зрения. Задокументированы случаи, когда люди со сломанными ногами и еще более серьезными ранениями, оставленные умирать на Эвересте, возвращались в базовый лагерь живыми. Они буквально сползали с этой горы. Никто их не спасал, они спаслись сами.

Я определенно оказался в затруднительном положении.

Что ж, пришло время спасать себя самому.

* * *

Итак, проблема первая. Надо освободиться от кольца в стене. Звучит обманчиво просто.

Я поднял руки и дотянулся до того места, где навесной замок крепился к цепи. Кольцо, на котором она держалась, торчало прямо из стены, похоже, ввинтили его здесь. Я ухватился за кольцо правой рукой и попытался повернуть его против часовой стрелки. Оно не сдвинулось ни на миллиметр.

Я долго пытался вывинтить кольцо. Обернул цепь вокруг него, навалился всем своим весом. Потом попробовал крутить цепь, изгибаясь всем телом вправо и влево, вперед и назад, надеясь, что найдется хотя бы одно слабое звено, что оно порвется. Безрезультатно.

Затем я попробовал крутить кольцо по часовой стрелке. И снова результат нулевой, если не считать ноющих от боли пальцев.

Потом я изо всей силы стал дергать за цепь, чтоб вырвать это проклятое кольцо, в какой-то момент потерял равновесие и повис, выворачивая суставы из плеч. Но это чертово кольцо не желало поддаваться. Если я не смогу освободиться от него, так и останусь висеть здесь, пока не умру от обезвоживания. А потраченные усилия лишь приблизят этот скорбный час.

— Постарайтесь эвакуироваться собственными силами, насколько это позволяют физические возможности, — так говорила девушка-капитан. Видимо, мои физические возможности этого не позволяли.

Захотелось плакать, но я тут же одернул себя — нельзя, слезы тоже потеря драгоценной влаги.

Нет, мне необходимо придумать какой-то другой план эвакуации.

Как же сильно могут подвести функции организма, если ты оказался не в том месте и не в то время. В больнице я был недвижим, прикован к постели, но там были подгузники и сестры, всегда готовые прийти на помощь. Здесь я стоял на одной ноющей от боли ноге, запертый в стойлах, неспособный даже спустить штаны, уже не говоря о том, чтоб присесть на унитаз.

Кто этот ублюдок, захотевший заставить меня накакать в штаны?

Я был просто в бешенстве. Я ненавидел этого недоноска.

Но затем попробовал направить гнев в нужное мне русло, снова ухватился за кольцо, пытался повернуть его. И оно снова устояло.

— Давай, сволочь, шевелись! — в ярости крикнул я кольцу. Но оно и не подумало.

В отчаянии я уперся лбом в выемку в верхней части деревянной панели. И стал биться о нее головой через толстую ткань капюшона.

И вдруг ощутил движение.

Поначалу подумал, мне просто померещилось, снова ударился о дерево лбом. Движение есть, это определенно.

Тогда я ощупал выемку лицом. Она находилась в верхней части панели и была около четырех сантиметров в ширину, а передний край слегка изогнут, и двигался именно этот край. Очевидно, он был приклеен или прибит гвоздями к передней части выемки.

Я снова уперся лбом в дерево. И даже через капюшон сумел вцепиться зубами в этот изогнутый деревянный бортик. Впился и стал тащить его на себя, упираясь руками в стену. Бортик немного отошел от выемки, теперь вцепиться в него зубами было легче. Я снова рванул, и он отошел еще немного.

Я с такой силой пытался оторвать его, что, когда один край отлетел полностью, опять потерял равновесие и повис на цепи.

Но мне было плевать.

Я подогнул одно колено и выпрямился. Встал на здоровую ногу. Один конец бортика оторвался, другой еще держался. Очевидно, чуть правее меня находилась точка его соединения с деревом.

Держа кусок дерева во рту, я изогнул шею вправо, отчего оторвавшийся край приподнялся. Я ощупал его пальцами, а затем, извернувшись и едва удержавшись на одной ноге, смог крепко вцепиться в него руками. А потом изогнулся вправо, согнув оторванный край.

Он издал громкий треск, и теперь в руках моих оказался весь оторванный от панели бортик. В темноте не было видно, насколько он длинный, но я осторожно провел по нему пальцами, пока не достиг конца. Затем просунул деревяшку в кольцо и попробовал действовать ею как ломом.

Но проклятое кольцо все держалось, и я снова потерял равновесие и повис на цепи, а кончик моего деревянного орудия обломился. Но остальную его часть я из рук не выпустил.

Снова встал на одну ногу, снова вставил деревяшку в кольцо.

На этот раз я повернул ее на девяносто градусов, надеясь, что сломать будет труднее. Потом навалился на него всем своим весом.

Кольцо сдвинулось с места. Я это почувствовал. Навалился снова. Оно еще немного сдвинулось.

И тут я рассмеялся от радости.

Кольцо провернулось почти на пол-оборота. Я взял в зубы спасительный кусок дерева, едва не подавившись при этом вонючей тканью капюшона. Затем выпрямился и попробовал открутить кольцо пальцами. Подавалось оно с трудом, но все же поворачивалось, сперва медленно, затем все быстрей, и вот наконец я почувствовал, как оно отделилось от стены.

Теперь можно опустить руки. Я свободен от оков. Какое счастье!

Я быстро спустил брюки и трусы и присел у стены, облегчиться. Помню еще с детства, как отец описывал эту утреннюю процедуру в туалете, называя ее «золотым» моментом дня. Только теперь я наконец понял, что он имел в виду. Облегчиться — вот сущее наслаждение. На миг я даже забыл о том, что освобождение от кольца в стене было лишь первым шагом к свободе.

Я натянул штаны и осторожно, ступая с пятки на носок, прошел вдоль всей стены, до следующего угла. Медленно сел на пол. Запястья были до сих пор связаны, голову покрывал капюшон, но радость от осознания того, что не придется больше стоять на одной ноге, была безмерна.

Этап номер один завершен. Теперь надо освободиться от капюшона и развязать руки. Не проблема, подумал я. Если уж удалось вырвать из стены это проклятое кольцо, все остальное — сущие пустяки.

Я приподнял руки к шее и нащупал веревку, которой был стянут капюшон. Развязать узел оказалось далеко не так просто, поскольку запястья были стянуты пластиковой лентой, я долго возился и, наверное, еще туже затянул узел. Но все же в конце концов мне это удалось, и я с облегчением сбросил с головы и лица жесткую, насквозь провонявшую ткань. Глубоко, с наслаждением втянул воздух. По вполне очевидным причинам он был не слишком свеж, но все куда как лучше, чем на протяжении тридцати шести часов вдыхать эту ужасную кисловатую вонь с привкусом рвоты.

Я потряс головой, провел рукой по волосам.

Вот и этап номер два позади. Теперь — руки.

Было слишком темно и не видно, как они завязаны, но для этого у человека имеется язык. Я провел им по запястьям, и стало ясно: мой похититель использовал тип узла, которым садовники завязывают мешки с мусором или же прикручивают стволы саженцев к опорам. Продевают свободный конец в петлю на другом свободном конце и затем затягивают, очень туго. На каждом запястье было по такому узлу, потом их стянули вместе и привязали тем же способом к цепи.

Я пытался разорвать пластик зубами, но он оказался очень плотным, и все мои усилия привели лишь к тому, что я поранил десны острыми краями пластиковой ленты.

Я огляделся по сторонам. Темно, но не настолько, чтоб не видеть, где расположено окно. Интересно, можно ли через него выбраться наружу? Если выберусь, подумал я, то непременно найду, чем перерезать пластиковые путы. Но как выбраться на одной ноге и со связанными руками?..

А как насчет стекла в этом самом окне? Осколками вполне можно перерезать путы.

Если уж на пол опуститься было трудно, то подняться с него несравненно трудней. Но все же в конце концов мне это удалось, и, чтобы избавиться от противных мурашек и онемения в икроножной мышце, пришлось немного попрыгать. Я привалился спиной к стене, потом несколько раз согнул и разогнул ногу. Онемение прошло.

И вот я запрыгал вдоль стены к окну.

Не стеклянное, пластиковое. Что ж, этого следовало ожидать. Лошадь может разбить стекло и пораниться. Окна в конюшнях обычно состоят из двух пластиковых панелей в деревянных рамах, одна над другой. Я толкнул нижнюю панель вверх. Ворвавшийся с улицы свежий воздух показался сладостным на вкус.

Но тут я обнаружил, что имеется еще одна проблема.

Снаружи окно закрывали прутья металлической решетки, расположенные на расстоянии около четырех дюймов один от другого. Я не ел два дня, но похудеть удалось не настолько, чтоб протиснуться в такую узкую щель. Я обхватил голову руками, почувствовал, как нарастает отчаяние. Пить хотелось страшно, а на улице шумел дождь. Я просунул руки в раскрытое окно, но поймать падающую с неба воду так и не удалось. Затем в слабом свете увидел, что над окном нависает козырек крыши. Мне понадобились бы руки длиной не меньше шести футов, чтоб поймать дождь. А он, как назло, разошелся вовсю, бешено барабанил по кровле стойла.

Вода, повсюду вода. И ни капли, чтобы попить.

Уже особенно ни на что не надеясь, я двинулся вдоль стены к дверям в стойло. Как и следовало ожидать, они были закрыты на засов. Я толкал их, они не шевельнулись. Я бы встал и бил каблуком что есть сил, если б у меня были две ноги.

Но вместо этого я снова заполз в угол у двери и сел на пол. Крепко уперевшись в стену спиной, я стал бить левой ногой в нижнюю часть дверной панели. Колотил что было сил, но она не подавалась. И вот силы иссякли, и я отполз по каменному полу в сторону и затих.

Я сдался и заснул.

* * *

Было уже светло, когда я проснулся и смог впервые как следует разглядеть свою темницу. Ничего странного, обыкновенное стойло в конюшнях, стены обиты покрашенными в черный цвет планками, над головой крыша из деревянных балок.

Я забрался в угол у двери, уселся, прислонился к стене и стал рассматривать путы на запястьях.

Черная пластиковая лента казалась такой тонкой, почти прозрачной, но, сколько я ни пытался, разорвать ее не удавалось. Сгибал запястья то в одну, то в другую сторону, но от этого пластиковые полоски все больней впивались в плоть, и даже пошла кровь. Ничем их не возьмешь, будь трижды прокляты!

На них все еще болталась цепь. Серые звенья, как мне показалось, выкованы из гальванизированной стали. Всего пятнадцать, я не поленился их пересчитать, каждое звено длиннее соседнего почти на дюйм, к последнему прикреплен навесной замок из блестящей меди. На вид цепь совсем новенькая. Так что не удивительно, что порвать ее не удалось.

Штырем кольца я попробовал разрушить одно из звеньев, но как следует ухватиться никак не удавалось, и вместо желаемого результата я лишь порезал кожу у основания большого пальца — штырь соскользнул с поверхности пластика.

Я огляделся в поисках какого-нибудь острого предмета, угла с острым каменным краем, о который можно было бы попробовать перепилить стягивающие запястья путы. И увидел на стене против окна лоток для соли, небольшой металлический ящичек около четырех дюймов в ширину, семи в высоту и глубиной не больше дюйма. Через щель в стене в него просовывали пластину соли или каких-то минералов, чтобы лошадь могла лизать. В лотке было пусто, старый, проржавевший.

Я с трудом поднялся с пола и запрыгал к нему. Как и следовало ожидать, всю верхнюю часть лотка покрывала ржавчина. Я поднес пластиковые путы к металлическим краям и, водя скованными руками взад-вперед, стал перепиливать их. Все же металл победил пластик, и путы на левом запястье лопнули. Победа!

Я долго массировал занемевшее запястье, затем избавился от остатков пластиковой ленты на правой руке, а заодно — и цепи, все еще висевшей на ней. Тоже пришлось повозиться, но через несколько минут я полностью освободил руки.

Третий этап завершен. Теперь надо выбираться из стойла.

* * *

Двери в стойла всегда запирали на засов снаружи, вне зависимости от того, заводили туда лошадь или нет. И это тоже не было исключением.

Я видел эти засовы из окошка. Металлические, они слегка отошли от рамы, и, повернув голову, я левым глазом разглядел запоры, два наверху и в нижней части нижней дверцы и всего один — на верхней. Все три находились далеко от меня и держались, судя по всему, крепко.

Я ухватился за прутья решетки на окнах и потряс их — ни один даже не шелохнулся. Точно были вделаны в цемент.

Так что выбраться отсюда будет непросто, но другого я и не ожидал. Какой дурак станет сажать меня на цепь, приковав к стене и связав руки, и оставит при этом двери нараспашку?

Я видел только один путь на свободу — через верх.

Из окна я разглядел, что стойло, в котором меня заперли, являлось одним в длинном ряду подобных стойл, и тянулись они в обоих направлениях. Стены между отдельными стойлами не доходили до крутой крыши; были той же высоты, что и стены в передней и задней части сооружения — около девяти футов. Так что между верхней частью стены и крышей образовывалось треугольное пространство. Верхняя часть стены заканчивалась деревянной фермой, но все равно пространства было достаточно, чтобы перебраться через это отверстие из одного стойла в другое. Всего-то и делов, что вскарабкаться на эту стену.

«Легко сказать», — подумал я. На тренировках в Сэндхерсте мы брали препятствия, причем на время. Но были две большие разницы. Там всегда имелась веревка, свисающая сверху, за которую можно было ухватиться и подтянуться, да и работали мы не в одиночку, а командой. И главное: тогда я был куда моложе и сильней, и у меня имелись две ноги, а не одна.

Я снова внимательно оглядел стойло. С чего же начать?

Решение оказалось проще некуда. В углу напротив двери стояла под углом к стене металлическая кормушка. Приподнималась от пола фута на четыре. Может, у меня всего одна нога, зато два колена, и вскоре я использовал их, чтоб встать на кормушку. А руки поднял вверх и пытался нащупать пальцами край стены.

И вот долгие часы отчаянной борьбы за свободу были, наконец вознаграждены. Движимый отчаянным стремлением вырваться из темницы, а также невыносимой жаждой, я уцепился за край стены, подтянулся и вскоре просунул ноги в отверстие под фермой, а потом — и в соседнее стойло.

Спускаться оказалось гораздо трудней, я упал и приземлился на спину. Но мне было все равно — я снова смеялся. Перевернулся на живот и пополз на четвереньках к двери.

Она была заперта.

Радостный смех сменился слезами отчаяния.

Ладно, подумал я, немного успокоившись. Что тут с окном?

Снова решетка. Глянув через нее, я увидел, что все окна в остальных стойлах тоже зарешечены.

Плевать. Я должен действовать дальше. Хоть в одном из этих чертовых стойл дверь должна быть открыта.

Проделав трюк однажды, повторить его куда как проще. Я даже умудрился не свалиться на пол. Но и здесь дверь тоже оказалась заперта.

А что, если все они заперты?.. Что, если я напрасно трачу энергию, усугубляя тем самым обезвоживание?

Я влез на кормушку в углу, перевалился через следующую стену. Дверь в этом стойле тоже была заперта. Я сел на пол и заплакал. Понимая, что обезвожен, старался не проливать при этом слез.

Что произойдет, подумал я, если нехватка воды превысит критический уровень? Я так долго страдал от жажды, что начали болеть рот и горло, однако ощущения, что это смерть, не было. Интересно, как будет реагировать организм через день или два? Что послужит первым знаком, что мне пришел конец? Пойму ли я, что умираю?

Я постарался выбросить все эти мысли из головы. «Прекрати, — твердил я себе. — Может, в следующем стойле дверь будет открыта».

Но и она оказалась заперта.

Пальцы ныли от бесконечных подтягиваний, к тому же я подвернул ногу в лодыжке, когда спрыгивал на пол. Не слишком серьезное ранение, но и оно вызвало у меня приступ отчаяния. Почему это должно было произойти именно со мной? Почему я превратился в жалкого расклеившегося калеку? Может, лучше свернуться где-нибудь в углу клубком и тихо, спокойно умереть?..

— Нет! — выкрикнул я. — Здесь я не умру!

На одной лишь силе воли я перелез через очередную стену. И оказался не в стойле, но в пустой кладовой, которой, по-видимому, давно не пользовались. И находилась она в самом конце длинного ряда стойл. Чтобы слезть со стены, я цеплялся за стеллажи для седел и сберег распухшую лодыжку от новых повреждений.

И это помещение тоже было заперто. Как и следовало ожидать.

И еще я понял, что мне некуда дальше деваться. Дальняя стена кладовой доходила до самой крыши. Конец строения, конец длинного ряда стойл.

Я поглядел в замочную скважину и понял, что эта дверь заперта на врезной замок. Кому понадобилось запирать пустое помещение?..

Я привалился спиной к двери, меня вновь охватило отчаяние. Впервые за все время я начал верить в то, что умереть мне предстоит в этом чертовом блоке из стойл.

В животе урчало от голода, горло пересохло и горело от жажды. Я истратил столько сил, перебираясь в это, последнее в ряду помещение, что при одной мысли о том, что придется, видно, возвращаться назад тем же путем, в глазах темнело от страха. Да и потом вряд ли что получится. Ведь кормушки будут находиться у стен по другую сторону.

Я посмотрел в маленькое окошко возле двери. Стало темнеть, а свежий, восхитительный, прохладный дождь все продолжал лить, образуя кругом огромные лужи, до которых мне не добраться ну просто никак. Скоро совсем стемнеет. И пойдет третья ночь моего пребывания в плену. Без воды, без питья, переживу ли я четвертую?

И вдруг, продолжая глазеть на струи дождя, я заметил, что на окне нет решетки. Решетки ставят только в стойлах, чтобы лошади не высовывали головы, А в кладовой лошадей не держали. Так что и решетки были ни к чему.

И единственная оконная панель была из стекла, не из пластика.

Я огляделся в поисках предмета, которым можно было бы выбить стекло. Ничего подходящего. И тогда я уселся на поваленный стеллаж и снял ботинок.

Разве могло устоять стекло против распаленного жаждой человека? Я выбил каблуком все стекло из рамы, убрал даже мелкие осколки.

Окошко маленькое, но ничего, сойдет. Сперва я высунул наружу голову, затем, опираясь культей о раму, протащил здоровую ногу. И вскоре оказался на улице.

Боже, что за божественное ощущение! Этап под номером четыре успешно завершен.

Я запрыгал из-под навеса, оказался на открытом пространстве, запрокинул голову, широко открыл рот.

Никогда в жизни вода не казалась вкуснее и слаще!

Глава 12

Вырваться из этого строения — то было преодолением лишь первого препятствия.

Я не знал, где нахожусь, понимал, что на одной ноге мне далеко не уйти. Я был голоден, еды никакой, и что еще важнее — понятия не имел, кто пытался убить меня.

Что, если они снова попытаются, обнаружив, что я жив?

Что, если они вернутся проверить? Или избавиться от тела?

Почему они просто не размозжили мне голову, вместо того чтобы оставить умирать медленной и мучительной смертью?

По опыту я знал, что убить человека нелегко. С расстояния — это еще ничего. Запустить радиоуправляемую ракету в стан врага — просто море удовольствия. Снять вражеского командира с помощью снайперской винтовки с оптическим прицелом — кайф, да и только. Но вонзить штык с расстояния вытянутой руки в грудь воющего, взвизгивающего от ужаса человека — совсем другое дело.

И наверняка тот, кто оставил меня в стойле живым, сделал это ради собственного блага, не моего. Они хотели убить меня, но не своими руками, а с помощью времени и постепенного обезвоживания, которое бы сделало за них всю грязную работу.

В этом плане у меня оказалось над ними преимущество. Если нам доведется встретиться снова, они еще трижды подумают, прежде чем прикончить меня, и это колебание станет для них концом. В памяти всплыл еще один инструктор из Сэндхерста. «Никаких колебаний, — говорил он. — Стоит остановиться, усомниться — и ты мертв».

* * *

Дождь продолжал лить, а вот воды в достаточных количествах, подходящей для утоления жажды, видно не было. Так что я попробовал напиться из крана — колонки располагались у каждого стойла. Повернул ручку, но вода почему-то не пошла. Хотя ничего удивительного. Видно, ее просто выключили, вот и все.

В конце концов мне пришлось распластаться на бетонных плитах и лакать воду из лужи, как собака. Куда проще, чем набирать ее в сложенные чашечкой ладони и подносить ко рту.

Теперь приоритетом стало утоление голода. А также способ передвижения.

Мне нужно было подобие костыля, нечто вроде палки от швабры или метлы, на которую можно будет опереться. Я полз на четвереньках вдоль ряда стойл, пока не добрался до того, куда меня заточили. Приподнялся, снял засовы с обеих половинок дверей и распахнул их настежь. Я уже привык к свежему уличному воздуху, и ударившая в нос омерзительная вонь, стоявшая внутри, застигла меня врасплох. Сработал рвотный рефлекс, но меня не вырвало — просто нечем было. Неужели я прожил здесь целых двое суток? А если б умер, вонь, наверное, была бы еще ужаснее.

Никакой метлы в стойле не оказалось. Я знал это, но решил взять кольцо и цепочку с замком. Если пойду в полицию, представлю их как вещественные доказательства. Я также собрал обрывки пластиковой ленты. Никогда не знаешь, может, они какие-нибудь особенные и укажут на преступника, который их приобрел.

В последний раз, прежде чем закрыть дверь, я оглядел свою камеру. А потом решительно задвинул засовы, точно хотел вычеркнуть это ужасное место из памяти раз и навсегда.

Я запрыгал дальше вдоль ряда и отпер следующее стойло. Тоже искал там метлу, но неожиданно нашел нечто более интересное и нужное.

Удача мне улыбнулась. На полу валялся мой протез, а рядом и пальто.

Подвесить меня на цепи и оставить умирать — то был поистине дьявольский и расчетливый план. Но снять с инвалида протез — это пахло уже нечеловеческой злобой. И я решил, что подонок, сотворивший это со мной, заплатит за свое злодеяние очень высокую цену.

Я привалился спиной к двери и надел протез, потом опустил резиновый рукав ниже колена.

Я всегда ненавидел эту штуковину, эту ногу, которая не была частью меня. Но теперь я воспринял возвращение протеза с благодарностью — он был моим надежным другом, союзником, братом. Последние два дня научили меня тому, что без этого компаньона из металла и пластика я превращаюсь в слабого, беспомощного, бесполезного воина на поле боя. Теперь же протез при мне, и это сила, с которой следует считаться.

Радость ходьбы на двух ногах была ни с чем не сравнима. А знакомое цоканье звучало, как музыка.

Я подобрал с пола пальто, накинул его. Рубашка промокла от пребывания под дождем, и я был рад тому, что пальто у меня такое толстое, теплое, с пушистой подкладкой. Сунул руки в карманы и, к изрядному своему удивлению, обнаружил в одном мобильный телефон, бумажник, ключи от своей машины и визитку от мистера Хугленда.

Телефон был выключен. Я сам отключил его на время судебных разбирательств. Теперь же включил, послушно засветился маленький экранчик. Кому же позвонить?

Кому я могу доверять?

* * *

Я решил исследовать конюшни, чтобы понять, где нахожусь.

Наверное, можно было бы использовать мобильник и позвонить в полицию, и они проследили бы, откуда поступил сигнал. Но мне хотелось выяснить это самому.

Я представил, как лежу в ожидании, когда явятся мои убийцы, проверить, помер я или нет. Прекрасный шанс рассчитаться с ними, если на месте преступления вдруг появятся машины с мигалками и сиренами, решительные парни окружат это место, громко топая ботинками десятого размера, давая всему миру знать, что я найден. И спугнут моего врага. Здорово!

Но прежде надо поесть, голод продолжал терзать меня. И еще очень хотелось принять душ.

Ни в одном из стойл лошадей не оказалось. Людей в большом доме поблизости тоже не было. Это место напоминало город-призрак. И все двери были заперты. Я прошел по гравийным дорожкам мимо конюшен, мимо дома и вот наконец вышел к дороге.

Наверное, в сотый раз взглянул на наручные часы, но их при мне не было. Единственная пропажа, не считая «Ягуара». Наверное, убийцы сняли их, чтоб не мешали связать мне руки. Я искал везде, в каждом стойле, куда заходил, но безуспешно.

Однако, судя по освещенности, было где-то около пяти вечера. Пока достаточно светло, чтобы видеть, куда иду, но скоро стемнеет.

Дорога от конюшен спускалась по пологому холму, что помогло при ходьбе, но в конце я уперся в огромные, футов семь в высоту, ворота из сварного железа на равно грандиозных каменных столбах. Ворота были закрыты и заперты на цепь с навесным замком, подозрительно похожую на ту, что лежала сейчас у меня в кармане.

Я поднял глаза. Неужели снова придется карабкаться наверх?

Нет, не пришлось. Я прошел ярдов десять влево и с легкостью перешагнул через низенькую железную изгородь. Грандиозные ворота существовали здесь для вида, не для безопасности. А цепь с замком, видимо, были призваны отбить у какого-нибудь проезжающего мимо любопытного намерение подъехать к дому и посмотреть. И не дать этому случайному человеку обнаружить, что я заперт в стойле.

На одном из воротных столбов красовалась пластиковая вывеска.

«ПРОДАЕТСЯ» — было начертано на ней крупными заглавными буквами, ниже приведен телефон агента по недвижимости. Код города был мне знаком: 01635. Это Ньюбери.

Листок с данными агента был прикреплен поверх небольшой деревянной вывески. Я сорвал его и в надвигающихся сумерках увидел табличку с надписью: «КОНЮШНИ ГРЕЙСТОУН». И маленькими буквами внизу — «Ларри Вебстер, тренер».

Помню, кто-то рассказывал мне об этом месте. Так и сказали: «Место Вебстера». «На холме недалеко от Вэнтейдж-роуд». Стало быть, сейчас я в Лэмбурне, где-то совсем недалеко от него. Даже можно было разглядеть огоньки деревни, примерно в полумиле от меня, у дороги.

Что же мне теперь делать?

Позвонить матери и попросить ее заехать за мной? Или же позвонить в полицию, сообщить о том, что меня похитили и пытались убить? Я понимал, что должен это сделать. Разумный и правильный шаг. Я должен был позвонить, как только нашел телефон. Ведь это так просто — набрать 999 и ждать. И тогда к матери явятся налоговики и затаскают по судам.

Помимо опасений, что мать может потерять все — дом, конюшни, доброе имя, бизнес, свободу, наконец, — что-то еще останавливало меня от звонка в полицию. Возможно, намерение показать майору по делам инвалидов из Министерства обороны, что списывать со счетов меня еще рано, что я могу пригодиться армии.

Но думаю, что главную роль в этом нежелании сыграло намерение лично отомстить негодяю, который так жестоко обошелся со мной.

Возможно, то было проявлением своего рода безумия. Но я опустил мобильник в карман и не стал звонить никому. Просто зашагал на огоньки, к свету, к дому.

* * *

Я жив и свободен, а некто до сих пор уверен в том, что я сейчас лежу связанный в стойле и медленно умираю. Так что на моей стороне был элемент внезапности. С чисто стратегической точки зрения, элемент внезапности — это все. Доказательством тому служила хотя бы воздушная атака на Пирл-Харбор, состоявшаяся ранним воскресным утром в декабре 1941 года. Одиннадцать кораблей были потоплены или серьезно повреждены, около двухсот самолетов, так и не успевших подняться в воздух, разбомблены прямо на земле, причем воздушные атакующие силы противника не превышали и двадцати бомбардировщиков. Было убито и ранено свыше трех с половиной тысяч американцев, потери же японцев составили всего шестьдесят пять человек. Я знал это, потому что в Сэндхерсте каждый слушатель-офицер должен был представить курсовую на тему Второй мировой войны, и мне достался как раз Пирл-Харбор.

Так что элемент внезапности имеет решающее значение.

Я уже однажды показался врагу, и последствия были удручающие — едва удалось выжить. Теперь же я должен затаиться, а еще лучше: внушить врагу уверенность в том, что я уже нейтрализован и не представляю для него опасности. Пусть думает, что я мертв, тут-то я и появлюсь и нанесу смертельный удар. Нужно движение, аналогичное тому, что произвела героиня Глен Клоуз в ванной в фильме «Фатальное влечение». Но только никак нельзя допустить, чтоб меня в конце концов пристрелили, как это произошло с ней.

Я прошел через деревню, стараясь держаться в тени и избегая оживленного центра, где кто-то мог увидеть меня рядом с ярко освещенной витриной. Лишь металлическое цоканье, которое издавал протез, могло меня выдать. Надо найти какой-то способ сделать походку бесшумной.

Подойдя к конюшням Каури, я остановился.

Хотел ли я, чтоб мать и отчим узнали, что со мной произошло? Как объяснить им, отчего я весь в грязи, небрит, истощен и измучен? Можно ли доверять им? Не выдадут ли они мою тайну, пусть даже непреднамеренно, кому-то еще? Абсолютная секретность — еще один решающий фактор. «Болтовня может стоить жизни» — то был один из девизов военного времени. И мне определенно не хотелось, чтоб она стоила моей.

Но я страшно изголодался, к тому же хотелось умыться и переодеться во все чистое.

Я приблизился и увидел, что на конюшнях горит свет и что весь штат занят кормежкой и мытьем своих четвероногих подопечных.

Я быстро обошел дом и, стараясь ступать как можно тише, приблизился к ближайшему прямоугольнику из стойл. Лишь на долю секунды шагнул в освещенное пространство, и то сперва проверил, не смотрит ли кто.

Потом быстро поднялся по ступенькам и оказался в незапертой квартире Яна Норланда над стойлами.

* * *

Я понадеялся на то, что Ян не запирал дверь, когда находился внизу, с лошадьми, и оказался прав. Теперь наконец я смогу решить, что же сказать ему. Хорошо бы заручиться помощью Яна, однако не следует уведомлять его о том, что нанимательница нарушает законы. И еще не хотелось бы пугать его, еще, чего доброго, бросится звонить в полицию. Я решил, что не скажу ему всей правды и одновременно постараюсь как можно меньше лгать.

Ожидая, пока он закончит с лошадьми, я предпринял атаку на холодильник. Еды среди банок пива практически не было, однако удалось обнаружить двухлитровую пластиковую бутылку с молоком. Я так и присосался к ней. Очень хотелось зайти по дороге через деревню в китайскую лавку под названием «Плошка риса», но я не стал этого делать. Надо уговорить Яна сбегать туда за едой, когда он вернется в дом.

Я почти прикончил два литра молока, когда услышал, что он поднимается по лестнице.

Я укрылся за дверью, но он увидел меня тотчас же, как только притворил ее за собой. После истории с испорченной уздечкой в прошлую субботу я не ожидал особо приветливого приема и не ошибся.

— Какого хрена тебе тут надобно? — грубо спросил он.

— Ян, мне нужна твоя помощь, — быстро ответил я.

Он присмотрелся, заметил грязную разорванную одежду, щетину у меня на подбородке.

— Ты чего это в таком виде? — укоризненно спросил он. — Вляпался в неприятности, да?

— Да нет, ничего подобного, — ответил я. — Просто испачкался немного и жутко хочу есть, вот и все.

— Почему? — спросил он.

— Почему что? — не понял я.

— Почему все? — громко произнес он. — Почему ты врываешься ко мне в квартиру, как какой-то взломщик? Почему не пошел к себе? С чего это ты так оголодал и весь в грязи?

— Все объясню, — ответил я. — Но мне нужна твоя помощь. И еще не хотелось бы, чтобы мать знала, что я здесь.

— Почему? — повторил он. — У тебя что, неприятности с законом?

— Ну, разумеется, нет, — ответил я с видом оскорбленной невинности.

— Тогда почему не хочешь, чтобы мать знала, что ты здесь?

Что же ему ответить на это?

— Просто мы с мамой повздорили, — сказал я. И почувствовал: намерение не вдаваться в подробности и не лгать рушится на глазах.

— Из-за чего? — спросил он.

— Это что, имеет значение? — спросил я. — Сам знаешь мою мамашу. Может придраться к сущей мелочи.

— Да, знаю, — протянул он. — Но эта конкретная ссора из-за чего вышла?

Я понимал: он не отстанет. Ему нужен был ответ.

— Из-за лошадей, — ответил я.

Он сразу заинтересовался:

— Валяй, выкладывай.

— А нельзя ли сначала принять душ? — спросил я. — Мне очень нужно. И еще, нет ли у тебя какой одежды приблизительно моего размера?

— А где твоя?

— В доме.

— Хочешь, чтоб я пошел и принес?

— Ну разве можно? Мать сразу увидит, догадается.

— Да нет ее, — сказал он. — Они с мистером Филипсом отправились в Лондон на какое-то грандиозное мероприятие. Сам видел, как уезжали около пяти. Разодетые в пух и прах. Сказала мне, что вернется утром.

— Но я видел в доме свет.

— Да это для собак, — пояснил он. — Пойду выпущу их погулять, перед тем как лечь спать. Ну, заодно и свет выключу, и двери запру.

Так что я мог спокойно войти в дом и не беспокоить Яна. Не провел должной рекогносцировки, перед тем как заявиться к нему. Подумал, что мать дома, а надо было проверить.

— Но машина ее на месте, — заметил я. Вспомнил, что видел ее, когда обходил дом.

— За ними заехал огромный шикарный лимузин с водителем, — сказал он. — Похоже, миссис Каури — почетный гость на этой вечеринке.

— Значит, ночью они не вернутся?

— Откуда мне знать, — ответил он. — Только и сказала, что мы увидимся с ней завтра ровно в семь тридцать утра.

Может, мне вообще не следовало впутывать Яна во все это. Но раз уж так получилось…

— Ладно, — командирским тоном произнес я. — Пойду в дом, приму там душ и переоденусь. А тебя попрошу съездить в китайскую лавку и купить нам ужин на двоих. Мне говядину в соусе из черной фасоли с жареным рисом. — Я достал из бумажника деньги, протянул ему. — И еще придется купить молока. Потому как твое я все выпил.

Он стоял, молча смотрел на меня, потом взял деньги.

Я взглянул на настенные часы.

— Вернусь через сорок пять минут. Поедим и поговорим.

* * *

Прошло минут пятьдесят, прежде чем я снова поднялся в квартиру Яна. Долго отмокал в горячей воде в ванной, чтоб перестали болеть плечи. И принес с собой кое-какие вещи.

— Что это у тебя в трубе? — спросил Ян.

— Сабля, — ответил я. — Подумал, что может пригодиться.

— Зачем? — с тревогой спросил он. — Я ничем незаконным заниматься не буду.

— Да все в порядке, — сказал я. — Успокойся. Не собираюсь заставлять тебя совершать противоправные поступки.

— Ну а сам?.. — нерешительно спросил он.

— И я тоже не собираюсь делать ничего противозаконного, — поспешил уверить его я. — Обещаю.

Еще одно обещание, и не было уверенности, что я его сдержу. Я просто надеялся, что до этого не дойдет, но Яну решил не говорить.

Он немного расслабился.

— Так я могу остаться здесь? — спросил я и положил на пол сумку с вещами и саблю в картонном футляре.

— Что? Ночевать здесь? — спросил он.

— Да.

— Но у меня только одна кровать. — Судя по тону, он не имел намерения делить ее с кем-либо.

— Ничего страшного, — поспешил успокоить его я. — Я могу и на полу.

— Можешь лечь на диван.

— Вот и прекрасно. Ну, а как насчет еды? Просто умираю с голода!

Он выложил на кухонный стол две чистые тарелки, я наполнил свою с верхом. Наверное, врач бы сказал, что китайская еда не лучший выбор после нескольких дней голодания, но мне было плевать. На вкус она показалась просто божественной.

И вот наконец я насытился и отодвинул пустую тарелку.

— Вот это да, — пробормотал Ян, только что принявшийся за свинину в кисло-сладком соусе. — Можно подумать, у тебя неделю во рту крошки не было.

— А какой сегодня день? — спросил я.

Он как-то странно взглянул на меня.

— Среда.

Неужели? В понедельник я поехал в Оксфорд на слушания. Значит, это было всего два с половиной дня тому назад? А мне казалось, полжизни прошло.

Стоит ли рассказывать Яну, почему я так голоден? Нужно ли ему знать, что с утра понедельника у меня во рту маковой росинки не было? Наверное, нет. Это потянуло бы за собой другие объяснения, и ему наверняка не понравилось бы, что я не обратился в полицию.

— Не так уж много ресторанов вокруг, когда живешь в полевых условиях, — сказал я.

— В полевых условиях?

— Да, — кивнул я. — Я был в Даунсе, провел там пару ночей. Жил в шалаше, который сам же и построил.

— Но ведь на улице так холодно, и почти всю неделю лил дождь.

— Да, но я не знал, что придется так туго. Даже огня не мог развести. Зато это хорошая тренировка. Ничто так не укрепляет человека, как дискомфорт.

— Все вы армейские просто сумасшедшие, — заметил Ян. — Меня в такую погоду на улицу и калачом не заманишь. — И он обильно полил розовым кисло-сладким соусом кусочки свинины.

Наверное, хватит кормить его этим враньем, подумал я. За все это время я не произнес и слова правды.

— Так ты обещал рассказать, — начал Ян. — Из-за каких таких лошадей поссорились с матерью?

— О, да, по сути, не из-за чего. — Я дал задний ход. — К тому же уверен, она бы не хотела, чтобы ты знал об этом.

— Вот тут ты, наверное, прав, — улыбнулся он. — И все равно расскажи.

— Я же говорю, полная ерунда, — отмахнулся я. — Просто выразил ей свое мнение о последних скачках в Челтенхеме. Лично я считаю, Фармацевт был не готов сражаться за «Золотой кубок».

— Ну а она что? — спросил Ян, приподняв вилку.

— Она велела мне засунуть это свое мнение… сам понимаешь куда.

Он рассмеялся.

— Раз в кои-то веки я с ней согласен.

— Вот как? — Я изобразил удивление. — Но ты же помнишь, мы сидели здесь вместе, смотрели скачки по ящику, и ты сам говорил, что он не готов бежать на кубок.

— Ну, — фыркнул он, — может, и сказал раз, в пылу спора, но на самом деле не имел этого в виду. Одни проигранные скачки еще не означают, что лошадь плоха.

— Но я сказал это матери только потому, что слышал твое мнение.

— Тогда надо было прежде спросить меня. — Он подцепил на вилку шарик свинины, сунул в рот.

— Получается, я у всех должен просить прощенья, иначе меня просто не пустят в дом.

— Так она выгнала тебя только за это? — говорил он с набитым ртом, пережевывая свинину под кисло-сладким соусом с тщанием бетономешалки.

— Тут сыграли роль и другие обстоятельства, — сказал я. — Чисто личного характера. Семейные дела.

Он понимающе кивнул.

— Да, одно тянет за собой другое, а потом еще и еще… — Говорил он тоном человека опытного, и я задался вопросом: существовала ли некогда миссис Норланд?

— Ты прав.

— Так, значит, все еще хочешь остаться здесь? — спросил он.

— Конечно, — кивнул я. — Не желаю идти домой к матери, поджав хвост, как побитая собака. Иначе конца-края этому не будет.

Он снова засмеялся, взял еще кусочек свинины.

— Я не против. Но только учти, встаю очень рано.

— Да я хочу уйти еще до рассвета.

— Солнце встает в семь, — сказал он. — Но примерно за полчаса до этого уже достаточно светло.

— Тогда смоюсь около шести.

— Чтобы избежать встречи с матерью? — спросил он.

— Возможно, — ответил я. — Кстати, можешь спросить у нее, куда, по ее мнению, я подевался. Интересно, что она ответит на это. Но только не говори, что я был здесь.

— Ладно, спрошу и не скажу, что ты был у меня и о чем мы говорили, — обещал он. — Но куда ты пойдешь?

— Туда, где провел последние несколько дней, — ответил я. — Доделать кое-какие делишки.

* * *

В четверг, в пять тридцать утра, я выскользнул из квартиры Яна, прихватив с собой саблю в футляре. Я также забрал остатки китайской еды и половину молока, что он принес вчера вечером.

Кроме того, я взял с собой подзаряженный мобильный телефон и визитку мистера Хугленда. Надо же будет как-то скоротать время.

Выйдя из конюшен Каури, я прошел через спящую еще деревню, а затем добрался по дороге до конюшен Грейстоун. Я не тратил времени даром, ночью придумал, как пресечь металлическое клацанье протеза. Проблема, как выяснилось, гнездилась в месте соединения искусственной голени со щиколоткой. Крепление было надежным, но звук раздавался, когда я давил своим весом и две эти металлические детали соприкасались. Мне удалось убрать этот противный звук с помощью гаечного ключа и небольшого квадратика резины, который Ян вырезал из старого прохудившегося сапога. Теперь я снова мог передвигаться практически бесшумно.

Огромные ворота были по-прежнему заперты на цепь и навесной замок — похоже, к ним никто не прикасался за время моего отсутствия. Но это вовсе не означало, что за прошедшие двенадцать часов в стойла никто не наведывался.

Я перешагнул через низенькую изгородь и начал осторожно и бесшумно подниматься вверх по холму, обходя заросшие сорняками и кустарниками участки, чтобы не шуршать, озираясь и прислушиваясь к каждому звуку. На полпути я добрался до места, где накануне вечером оставил свою метку — палочку, прислоненную к небольшому камню. Если б рядом проезжала машина, колесо непременно сшибло или сдвинуло бы ее, но палочка на месте. Стало быть, ночью на машине по этой дороге никто не проезжал, ну разве что на мотоцикле.

И я не знал, радоваться или огорчаться мне этому факту.

Не ослабляя внимания, я приблизился к дому, стараясь держаться в тени растительности, что окаймляла одну из сторон небольшой, густо заросшей травой лужайки. Небо на востоке посветлело, стало отливать изумительными голубыми, пурпурными и красными тонами. В темноте я всегда чувствовал себя как дома, однако любил наблюдать наступление рассвета, начало нового дня.

Появление солнца, приносящего свет и тепло, прогоняющего тьму и ночной холод, всегда казалось мне маленьким чудом, волшебством, которому поклонялись и люди, и звери. Как это происходит? И почему? Впрочем, неважно, надо с благодарностью принимать каждый такой приход. Если солнце вдруг погаснет, всем нам настанет конец, это точно.

Вот над горизонтом возник ободок огненного шара и затопил холмистые окрестности оранжевым сиянием, изгонявшим тьму из самых укромных мест.

Я тихо подергал ручки дверей в дом. По-прежнему заперты.

Затем я обошел дом справа и двинулся по дорожке, усыпанной гравием, к конюшням. Сейчас в ярком утреннем свете здесь все выглядело иначе, нежели ночью, под проливным дождем. Стойла были выстроены прямоугольником, располагались по трем его сторонам, четвертая, открытая, была обращена к дому.

Первым делом я дошел до конца левого блока, опустился на колени и подобрал все осколки стекла, что до сих пор лежали на бетоне под выбитым мною окном. Я осторожно высыпал их внутрь, через то же окно, чтоб не мозолили глаза. Всю стеклянную панель восстановить, конечно, не удастся, но заметить, что она выбита, можно только с близкого расстояния и хорошенько приглядевшись.

Затем я прошел вдоль стойл до своей темницы, снял засовы, распахнул обе дверные створки так, чтоб любого прошмыгнувшего мимо человека можно было вовремя заметить и должным образом среагировать.

Я еще раз осмотрел стойло, на тот случай, если что пропустил вчера в темноте. Но ничего не нашел, кроме небольшой кучки собственных экскрементов, уже благополучно подсыхающих возле стены, в которой было закреплено кольцо. Я знал, что бойцы спецназа, такие, как, к примеру, британские SAS или ребята из американского подразделения «Дельта», оказавшиеся на территории противника, были натренированы не оставлять там никаких следов своего присутствия, в том числе собирать свои фекалии в герметичные пластиковые мешочки и держать их в рюкзаках.

Ввиду отсутствия специального пластикового мешочка я решил оставить свои фекалии там, где есть.

Я быстро обыскал соседнее стойло, то, где нашел свой протез и пальто. Часов тут тоже не оказалось. Черт, я так любил эти свои часы!

Затем я закрыл двери в стойла, запер на засовы и потратил минуту или две, проверяя, чтобы положение засовов было в точности таким, как до моего вторжения. Теперь надо было найти место, где можно спрятаться, и ждать.

Сперва я подумал, что подойдет одно из стойл по той же линии, но быстро отверг эту идею. Во-первых, здесь я лишен путей к отступлению, если события начнут развиваться не в мою пользу. Во-вторых, не хотелось, чтобы противник заметил, что засовы в это стойло закрыты не до конца, иначе он мог просто запереть меня снова, просто проходя мимо и даже не зная, что я прячусь там. Нет уж, спасибо, насиделся я в стойлах, с меня хватит.

В конце концов удалось найти идеальный вариант.

В середине ряда, напротив блока стойл, в одном из которых я был заперт, имелся небольшой проход, по нему можно было подойти к дому сзади. В проходе виднелась дверца, тоже запертая, но не на засов, а на простую щеколду. Через нее можно было выйти на задний двор. Сколочена она была из деревянных дощечек, прибитых к простой раме, между дощечками зияли отверстия в дюйм шириной, чтобы продувал ветер. Пружина возле петли позволяла держать ее закрытой, но то не являлось соблюдением мер безопасности — дверь должна быть закрытой на тот случай, чтоб какая-нибудь лошадь не прошла через нее и не убежала.

Я поднял щеколду, открыл дверь и вошел в проход. За стойлами громоздилась куча навоза, лежали копна отсыревшего сена и гора стружек; видимо, здесь конюхи собирали лошадиный навоз и периодически передавали его человеку, который затем продавал его жаждущим садоводам. Вот только заметно было, что навоз давно не вывозили, а через соломинки уже начала пробиваться молодая ярко-зеленая травка.

Проход был размещен именно здесь, чтобы обеспечить доступ к навозной куче со стороны двора. Идеальное для укрытия место.

За блоком стойл я нашел пустой синий пластиковый ящик для перевозки фруктов, в качестве сиденья вполне сойдет. И вот вскоре я удобно уселся за дверью в проходе, наблюдал и ждал, когда появится мой враг.

Эх, была бы у меня под рукой надежная штурмовая винтовка SA80 с притороченным к ней штыком. А еще лучше — полный магазин на тридцать патронов.

Но вместо всего этого у меня была сабля, которую я уже вытащил из футляра на случай боевых действий.

Глава 13

Ждать пришлось довольно долго.

Солнца из этого укрытия видно не было, но по передвижению теней стало ясно, что прошло довольно много времени; тот же факт подтверждали и часы на экране моего мобильника, который я изредка включал и проверял.

Я выпил молока и продолжал ждать.

Никто не появлялся.

Время от времени я вставал и бродил взад-вперед по узкому и короткому проходу, чтоб размять ноги. Но во двор не выходил — из опасения, что внезапно появившийся противник может меня заметить еще издали.

Я уже начал жалеть, что не выбран укрытие, откуда были бы видны ворота и подъезд к ним. Из этого убежища в проходе мне не услышать их приближения, до тех пор пока они не окажутся в непосредственной близости.

Я вновь и вновь анализировал сценарий, репетировал в уме свою роль.

Есть все основания полагать, что несостоявшийся мой убийца приедет на машине, проедет через ворота и дальше по дорожке с гравием во двор, к конюшням, затем припаркуется вблизи того стойла, где, по его предположениям, должен находиться я. Мой план заключался в следующем: выйти из укрытия, как только он войдет в стойло, быстро и без шума пересечь двор, а затем просто запереть его в бывшей моей тюремной камере, прежде чем он поймет, что я не вишу там на цепи мертвый и холодный.

Что будет дальше, пока что не совсем понятно. Все зависит от того, кто он: молодой спортивный мужчина, способный перелезать через стены и вышибать окна, как я, или же пожилой и страдающий избыточным весом мерзавец — с таким, понятное дело, хлопот меньше. И я могу просто оставить его в стойле, прописать то же лекарство. Но смогу ли я оставить его там умирать?..

И что, если враг явится не один, а в компании?

Над этим вопросом я бился все утро. Мужчину без сознания, пусть даже и одноногого мужчину без сознания, не так-то просто сдвинуть с места или поднять — он тяжел. Разве мог один человек занести меня в стойло, да потом еще и держать, приковывая к цепи, а цепь — к кольцу? Если да, то это должен быть очень сильный мужчина, и он вполне может сбежать через окно в кладовой.

Чем больше я думал об этом, тем все отчетливей понимал, что их должно быть двое. Это как минимум. А раз так, то расклад получается совсем другой. Предстоит ли мне встреча с превосходящими силами противника — я один, их двое, а может, и больше?

Сунь-цзы, отец боевой тактики, утверждал: «Если силы равны, тогда сражайся так, чтобы удивить противника. Если ты в меньшинстве, воздержись от схватки».

И я решил, что если появятся двое или больше, буду просто наблюдать из укрытия, воздержусь от схватки.

* * *

В три часа дня, все еще наблюдая за двором перед конюшнями, я позвонил мистеру Хугленду. Своего номера телефона я ему не сообщил, не хотел, чтобы он, пусть даже без злого умысла, передал его не тому человеку.

— О, привет, — сказал он. — А я ждал вашего звонка.

— Ждали?

— Да. Получил ответы на несколько ваших вопросов.

— И?

— Покойный совершенно точно был Родериком Уордом, — сказал он.

— О…

— Вы вроде бы разочарованы?

— О, нет, нет, ничего подобного, — ответил я. — Просто немного удивлен. Все это время пытался убедить себя, что Родерик Уорд инсценировал свою смерть, что на самом деле он жив.

— И кого же тогда, по-вашему, нашли в машине? — спросил Хугленд.

— Не знаю. Я просто сомневался, что это Уорд. С чего вдруг такая уверенность, что это он?

— Я говорил с патологоанатомом.

— Так он провел тест на ДНК?

— Нет, не проводил. До тех пор, пока я его об этом не попросил. — Он рассмеялся. — Кажется, нагнал на беднягу страха. Весь так и побледнел и бросился в лабораторию. А сегодня утром позвонил мне и сообщил, что проверил имевшиеся у него образцы, и профильные показатели совпали с теми, что имелись в базе данных на Уорда. Так что не осталось никаких сомнений, что тело, найденное в реке, его.

Что ж, теперь, по крайней мере, можно вычеркнуть Родерика из списка подозреваемых в шантаже.

— А патологоанатом подтвердил, что вода в легких Уорда та же, что и в реке?

— О, простите. Совсем забыл его спросить.

— Ну а сестра Уорда? — осведомился я. — О ней что-нибудь удалось выяснить?

— Да, я узнавал. Оказывается, в то утро, когда состоялись слушания, у нее сломалась машина, и она в суд опоздала. Из офиса коронера позвонили и сказали, что вынуждены провести слушания без нее, и она согласилась.

— Но ведь она живет в Оксфорде, — заметил я. — Могла бы доехать и на автобусе, верно? Даже пешком дойти.

— Как выяснилось, она переехала, — сказал Хугленд. — Они называли мне ее адрес, но я точно не запомнил. Где-то в Эндовере.

— О, — снова произнес я. — Что ж, спасибо за звонок. Похоже, что я лаял не на то дерево.

— Да, — задумчиво протянул он. — Жаль, очень жаль. Все это могло пригодиться для хорошего рассказа.

— Да, — эхом откликнулся я.

— Ну, например, для вашей газеты? — Он явно прощупывал почву.

— Вот только я никакой не журналист, — со смешком ответил я. — Просто прирожденный скептик. Ладно, всего хорошего.

Я улыбнулся и отключил мобильник.

До сих пор так никто здесь и не появился.

* * *

Я доел остатки вчерашней китайской еды, выпил молока.

Почему кому-то понадобилось, чтобы я умер? Ведь, вне всякого сомнения, эти негодяи собирались меня убить. Просто представить невозможно, в каком состоянии находился бы я сейчас, простояв на одной ноге четыре дня и три ночи. Уже умер бы, наверное, или находился на грани смерти.

Но кому это было выгодно? И почему?

Может, это ответная реакция на мое резкое высказывание по телефону о том, что лошади миссис Каури будут отныне выступать в силу своих способностей и возможностей, а не ради интересов шантажиста?

Преднамеренное хладнокровное убийство — это самый жесткий и радикальный поворот событий, нет никаких сомнений в том, что мое похищение и заточение было преднамеренным и хладнокровным. Никто просто так не станет носить с собой полотенце, пропитанное эфиром, — на тот случай, если вдруг пригодится усыпить кого-то; никто не станет держать при себе пластиковую ленту, крепкую стальную цепь достаточной длины и с замком — на тот случай, если вдруг кого надо будет подвесить к стене. Мое похищение было хорошо спланировано и четко исполнено, не думаю, что судебная экспертиза нашла бы много улик, указывающих на исполнителей. Скорее всего, вообще не нашла бы.

Так к чему тогда им вообще возвращаться сюда и проверять, сработало ли? Возвращение лишь повысило бы шансы оставить следы. Убийц, наконец, просто могли бы заметить. Может, они уверовали в то, что я уже мертв?

Неужели не знают? Никогда и ничего не принимай на веру. Всегда проверяй.

* * *

Солнце зашло вскоре после пяти, и тут же резко похолодало.

Но я все еще ждал. И по-прежнему никто не приходил.

Может, напрасно трачу время?

Вполне возможно, подумал я, но что еще оставалось делать? Лучше уж сидеть здесь, на свежем воздухе, чем валяться на постели и разглядывать разводы на потолке спальни.

Я немного походил, чтоб согрелись пальцы на левой ноге. Фантомные боли на месте пальцев бывшей правой ноги давали о себе знать. Казалось, их жжет как огнем. Как-то утомительно все это.

Когда мобильник показал девять вечера, я решил, что с меня хватит. Пора возвращаться в квартиру Яна, он рано ложится спать и может запереть дверь. Я не собирался оставаться в конюшнях Грейстоун на всю ночь. Двадцать четыре часа непрерывного дежурства — для одного человека это слишком. Вечером я уже поймал себя на том, что клюю носом, известно, что нет ничего хуже заснувшего на посту часового. Уж лучше вообще без него.

Я убрал саблю в ножны, затем в картонный футляр и перекинул его через плечо.

По пути к выходу проверил палочку, которую оставил у камня. На месте. Поднял еще одну и поставил с другой стороны дорожки, в нескольких ярдах дальше, на тот случай, если усилившийся ветер вдруг собьет одну из них.

Если не считать прохладного ветерка, вечер выдался чудесный, на иссиня-черном небе ярко сияли звезды. Ночь будет ясная, но очень холодная. Теплое одеяло из облаков, что покрывало небо на протяжении нескольких дней, сдуло ветром, в воздухе уже попахивало морозцем, и, пока я шагал к воротам, изо рта при каждом выдохе вылетали клубы белого пара.

Я перелезал через изгородь, как вдруг увидел фары автомобиля, он приближался по дороге, ведущей из Лэмбурна. Я не придал особого значения. Дорогу эту никак нельзя назвать оживленной, но за то время, что я шел к воротам, мимо проехали три или четыре машины.

Однако я решил, что лучше не быть застигнутым врасплох перелезающим через изгородь, а потому залег в высокой траве и ждал, когда машина проедет мимо.

Она не проехала.

Она свернула с дороги и остановилась у ворот. Затем фары погасли, и я скорее услышал, чем увидел, что водитель вышел из салона и захлопнул дверцу.

Я тихо лежал лицом в траве ярдах в десяти от него. К боку прижимался футляр с саблей, но достать ее, не привлекая внимания, не было никакой возможности.

Я чуточку приподнял голову, но ничего не увидел. Фары успели ослепить меня, подпортить ночное зрение, да и в любом случае человека, вышедшего из машины, загораживал сейчас один из столбов.

Я крепко зажмурился и весь обратился в слух.

Услышал, как позвякивает цепь, которую он протягивал в зазоры между металлическими прутьями. Кто бы ни был этот тип, приехавший на машине, он не забыл захватить ключи от тяжелого навесного замка. Значит, это и есть мой враг.

Я слышал, как заскрипели ворота, когда он их открывал.

Снова приподнял голову на несколько миллиметров и пытался разглядеть водителя, который подошел к машине, но теперь вид загораживала распахнутая дверца. Я лежал в неглубокой канавке, что тянулась вдоль изгороди, а потому уровень глаз был ниже уровня дороги. С этой позиции невозможно рассмотреть, кто это такой.

Я слышал, как завелся мотор, потом вспыхнули фары.

Я был уверен, что машина сейчас проедет в ворота, но, как выяснилось, ошибался.

Она снова выехала на дорогу и укатила обратно, к деревне. Я быстро поднялся на колени. Эх, будь при мне SА80, запросто мог бы всадить несколько пуль в заднее стекло и снять водителя; так я проделал однажды с «Тойотой», прорвавшейся через контрольно-пропускной пункт в Гильменде. А вместо этого стою на коленях в траве и слушаю, как бешено колотится сердце в груди.

Врага своего мне разглядеть не удалось, но даже в темноте я все-таки узнал марку машины, пусть и не видел, какого она цвета.

* * *

— Ну и что сказала мама? — спросил я Яна по возвращении в конюшни Каури.

— О чем? — спросил он.

— О том, где я был.

— А, об этом. Да ничего особенного. Сказала, что ты ушел, и все.

— Ну а ты? — не отставал я.

— Ну, как ты и велел. Спросил ее, куда ты ушел. — Он умолк.

— И?

— Она сказала, это не мое дело.

Я рассмеялся:

— А дальше что?

— А дальше я сказал ей, как ты просил, что оставил у меня ручку, когда смотрел скачки, и я хочу ее вернуть. — Тут он снова «заглох», прямо как назло.

— И?..

— Она велела отдать ручку ей, сказала, что передаст тебе. Сказала, что тебя неожиданно вызвали в Лондон по каким-то армейским делам, и она не знает, когда ты вернешься. В записке об этом не было ни слова.

— Какой еще записке? — удивленно спросил я.

— Да. Миссис Каури сказала, ты прислал ей записку.

— Из Лондона?

— Да откуда мне знать? Она не сказала. Но ведь и никакой записки не было, верно?

— Не было, — согласился с ним я. — Не посылал я ей никаких записок.

Но мог послать кто-то другой.

* * *

Проведя довольно беспокойную ночь на диване у Яна, я проснулся в пять утра. Голова просто гудела от вопросов, я никак не мог расслабиться, лежал в темноте и все думал, думал.

Почему мой враг не пошел в стойло, убедиться, что я мертв? Может, они были убеждены в этом? Может, не хотели рисковать, оставлять лишних улик, таких, как, к примеру, свежие следы шин во дворе? Может, потому, что для них теперь это не имело значения? Или же просто потому, что не хотелось видеть чудовищных результатов своего деяния? Винить их в этом сложно. Человеческие тела — они же останки, мертвецы — это из области ночных кошмаров. Особенно тех несчастных, что умирают насильственной смертью. Я знал это, навидался за долгие годы службы.

Если уж враг вчера ночью решил не входить, не подниматься на холм, и это после того, как отпер ворота, вряд ли кто-нибудь из них явится туда снова. Так что я решил не тратить понапрасну времени, просиживая в засаде в узком проходе между стойлами в ожидании, когда кто-нибудь явится. На сегодня у меня были другие планы.

«Эндовер», — сказал адвокат Хугленд.

Отчего название кажется мне таким знакомым?

Старина Саттон, вспомнил я. Теперь он проживает в доме престарелых в Эндовере. Я ездил повидаться с ним. А сын старины Саттона, детектив сержант Фред, присутствовал на слушании дела о гибели Родерика Уорда. А сестра Родерика Уорда переехала жить в Эндовер. Неужели это просто совпадение?

Я слышал, как встал и принимал душ Ян.

Сел на диване, надел протез. Смешно, как быстро любовь к чему-то может превратиться в чувство резко противоположное. Не далее как в среду я обнимал свой протез, точно дорогого давно потерянного брата. Он вернул мне способность нормально передвигаться. Благодаря ему я выбрался из смертельной ловушки. Теперь же, тридцать шесть часов спустя, я смотрел на это приспособление точно на чужеродное существо, скорее как на врага, а не друга, как на неизбежное зло.

Возможно, тот майор был прав. Возможно, действительно пришло время переосмыслить свою жизнь. Начать новую, совсем другую. Так и сделаю, если удастся пережить нынешние трудности.

— Можно взять твою машину? — спросил я Яна за завтраком.

— Надолго? — осведомился он.

— Ну, не знаю, — ответил я. — Для начала нужно съездить в город, в банк, получить деньги. А это может занять все утро или даже день.

— Мне нужно в супермаркет, — сказал он. — Продукты кончились.

— Так я куплю, — предложил я. — А то я тут всю твою овсянку слопал.

— Ну, тогда ладно, — улыбнулся Ян. — Как раз хотел остаться дома, посмотреть скачки из Сэндауна по ящику.

— Мы кого-нибудь выставляем? — спросил я и сам удивился, что употребил слово «мы».

— Трех, — ответил Ян. — Причем одна лошадка — претендент на «Золотой кубок артиллерии».

— И кто будет на ней скакать? — спросил я. По правилам на скачки «Золотой кубок Королевской артиллерии», профессиональные жокеи не допускались. Только любители, причем из тех, которые служат или когда-нибудь служили в вооруженных силах Соединенного Королевства.

— Да, один парень, с таким известным именем, — неуверенно ответил он.

— Что за имя?

— Имеет отношение к футболу, — сказал он. — Сейчас, погоди. — И Ян принялся рыться в стопке бумаг на журнальном столике. — Где-то здесь должно быть, точно помню… — Он продолжал шуршать бумагами. — Ага, вот. — И он торжественно взмахнул листком. — Эвертон.

— Что за Эвертон? — спросил я.

— Майор Джереми Эвертон.

— Сроду о таком не слышал, — сказал я. Что ж, ничуть не удивительно. Регулярная армия насчитывала свыше четырнадцати тысяч офицеров, еще несколько тысяч служили в территориальной армии, уже не говоря о тех, кто вышел в отставку.

Ян засмеялся.

— Как и он о тебе.

— А ты откуда знаешь? — спросил я.

Он опять рассмеялся.

— Не знаю.

Я улыбнулся.

— Так можно взять машину?

— А твоя где?

— В Оксфорде. — Я сказал чистую правду. — Сальник полетел. — А вот это была ложь. — Стоит в гараже.

Я полагал, что мой «Ягуар», возможно, до сих пор находится на многоэтажной стоянке оксфордского делового центра, и пока что решил оставить его там. Забирать машину рискованно, могут заметить заинтересованные липа. Сразу смекнут, что я не вишу мертвым в заброшенных конюшнях.

— Ладно. Бери, — сказал он. — Если, конечно, застрахован.

Я должен был бы застраховаться по полису своей машины и при том условии, если страховщики сочтут, что одна нога нормальному вождению не помеха.

— Конечно, застрахован, — уверенно ответил я. — А на обратном пути обещаю заправить под завязку.

— Это было бы замечательно, — сказал Ян. И бросил мне ключи. — Ручник иногда барахлит. Так что, если остановишься на горке, имей в виду.

Я поймал ключи.

— Спасибо.

— Сегодня вернешься? — спросил он.

— Ну, если меня здесь примут, — ответил я. — Как относишься к индийской кухне?

— Неплохая идея, — ответил он. — Тогда возьми мне куриное филе и пару луковых баджи. Ну и еще лепешки наан. — Он говорил со знанием дела, как человек, частенько обедавший вне деревни. — А я беру на себя Райта.[13]

«Что ж, так будет по-честному», — подумал я.

— Ладно, — кивнул я. — Тогда в семь тридцать?

— Давай в семь, — сказал он. — В пятницу мне надо съездить в Вилрайт.

— Хорошо, тогда в семь. До встречи.

Я выскользнул из квартиры Яна, когда еще было темно, стараясь не шуметь, тихонько вывел его старую развалину «Воксхолл Корса» на дорогу и поехал в сторону деревни.

* * *

В пятницу в семь утра в Ньюбери было тихо, хотя на стоянке Сейнсбери было полно ранних покупателей, спешивших запастись продуктами на уик-энд.

Я припарковался в свободном пространстве между двумя машинами, но в супермаркет заходить не стал. Вместо этого двинулся в противоположном направлении, вышел со стоянки, перешел через двухполосную дорогу А339 и углубился в центр города.

Дом под номером 46В на Чип-стрит располагался в длинном ряду лавок и магазинчиков, что тянулись по обе стороны улицы, у большинства на верхних этажах располагались квартиры или офисы. Почта, что находилась по этому адресу, открывалась в восемь тридцать и закрывалась в шесть, это с понедельника по пятницу, и с девяти — в субботу. Во всяком случае, так было написано на двери.

Если, как обычно, отчим отправил шантажисту еженедельную выплату в размере двух тысяч фунтов в четверг днем, то конверт, отосланный им вчера, должен был прибыть на Чип-стрит 46В сегодня и помещен в почтовый ящик под номером 116, из которого его можно было забрать.

Ящик под номером 116 был виден из окна, и я намеревался не сводить с него глаз хоть весь день, на тот случай, если кто появится и захочет забрать конверт. Однако вряд ли можно торчать на тротуаре у входа, окидывая подозрительным взглядом каждого посетителя. Здесь они заметят меня раньше, а мне определенно не хотелось, чтоб это произошло.

Поэтому-то я и приехал в Ньюбери так рано, провести полную рекогносцировку местности и определить свою тактику в зависимости от здешних условий и образа жизни.

На первый взгляд я определил две точки, откуда можно было наблюдать посетителей почтового отделения, не обнаруживая своего присутствия. Первой являлась кофейня в американском стиле, находившаяся ярдах в тридцати, второй — индийский ресторан «Тадж-Махал» на противоположной стороне улицы.

Я остановил свой выбор на ресторане, и не только потому, что обзор оттуда был лучше, но и потому, что окна там были наполовину задернуты раздвижными шторками, за которыми я мог спрятаться и спокойно наблюдать в щель, что происходит на улице ровно напротив. Всего-то и надо, что выбрать правильный столик. Вывеска на двери гласила, что заведение открывается на ленч ровно в полдень. Что ж, до этого времени придется использовать кофейню.

Неплохо было бы обосноваться в засаде до открытия почты. Я не знал, в какое именно время производится доставка, но на месте шантажиста не стал бы оставлять конверт в почтовом ящике надолго, тем более с такими большими деньгами.

Я свернул за угол на Маркет-стрит, нашел там отделение банка с банкоматом. Взял две сотни фунтов, тут же использовал часть, купив газету в киоске на углу. Я вовсе не собирался ее читать из боязни пропустить шантажиста. Но газета может послужить отличным прикрытием, когда сидишь у большого окна-витрины в кафе.

* * *

Высунувшись из-за угла газетного листа ровно в восемь тридцать, я увидел мужчину и женщину. Они подошли к почтовому отделению, отперли дверь и вошли. Со своего места я мог разглядеть почтовый ящик под номером 116, но было это трудновато, мешало отражение от окна. Во всяком случае, пока что, насколько я мог судить, никто из вновь прибывших ящика не открывал. Впрочем, они являлись сотрудниками, так что неудивительно. У них имелся доступ ко всем ящикам, только с задней их стороны.

Я выпил несколько чашек кофе и стаканов апельсинового сока и надеялся, что в глазах всего мира выгляжу праздным посетителем, проводящим утро за чтением газет. Раза два один из официантов подходил и осведомлялся, не желаю ли я заказать что-нибудь еще, и оба раза я принимал предложение. Не хотелось, чтоб они попросили меня вон, но я уже начал беспокоиться, что выпил слишком много жидкости, а это было чревато известными последствиями. Вряд ли я мог попросить кого-либо из сотрудников кафе понаблюдать вместо меня за почтовым ящиком, когда мне понадобится в туалет.

К десяти утра я выпил три большие чашки кофе, три стакана апельсинового сока и уже начал впадать в отчаяние. Что напомнило мне о страданиях в стойлах с той разницей, что здесь я не был прикован цепью к стене. Я оставил газету и чашку кофе на столе, чтоб застолбить за собой место, и помчался искать мужской туалет.

Похоже, за то недолгое время, что я там находился, на улице ничего не произошло. Только прохожих прибавилось, но, разглядывая лица, я никого не узнавал.

В десять минут одиннадцатого я наконец разглядел знакомого человека, он не спеша приближался. Нет, не то чтобы я знал этого человека лично, зато род его занятий был мне ясен. Почтальон. Он толкал перед собой небольшую четырехколесную ярко-красную тележку и останавливался у каждой лавки и двери доставить почту. В само отделение почты он зашел с целой кипой корреспонденции, она была поделена на две половины, каждая скреплена широкой резинкой. Издали, конечно, не было видно, входит ли в нее конверт от отчима, но я подозревал, что да. И шантажист, несомненно, придерживался того же мнения.

— Вы у нас на весь день? — Ко мне подошла молоденькая официантка.

— Простите?

— Вы будете сидеть тут весь день? — повторила она вопрос.

— А что, это запрещено законом? — осведомился я. Я заказал целое море кофе, выпил три стакана апельсинового сока, съел одно пирожное.

— Но мы с другом считаем, вы что-то затеваете, — сказала она.

Я развернулся в кресле и посмотрел на ее друга, который наблюдал за мной с безопасного расстояния и из-за укрытия — стойки бара. Я отвернулся и оглядел улицу.

— Ну и что дальше?

— И газету вы не читаете, — укоризненно заметила она.

— С чего вы это взяли?

— Да уже целый час смотрите на одну страницу, — ответила она. — Мы наблюдали. Никто не читает газет так медленно.

— Так чем же, по-вашему, я здесь занимаюсь? — спросил я ее, не отводя взгляда от почты.

— Мы считаем, что вы выслеживаете грабителей банка, — она улыбнулась. — Вы коп, ведь так?

Я приложил палец к губам и подмигнул ей:

— Тс-с-с…

Девушка подбежала к своему другу бармену, о чем-то с ним пошушукалась, а потом они оба поднесли указательные пальцы к губам и захихикали.

До открытия индийского ресторана оставалось еще полчаса, но я решил, что оставаться здесь дольше мне не стоит. Мне совсем ни к чему внимание официантов и барменов, а также посетителей этого заведения.

Я поманил девушку к себе.

— Мне пора, — еле слышным шепотом произнес я и оплатил счет. — Просто моя смена закончилась. Но помните… — Тут я снова прижал палец к губам. — Тс-с-с! Чтоб никому, ни единой живой душе!

— Конечно, мы все понимаем, — закивала она с самым серьезным видом.

Я поднялся, взял свою непрочитанную газету и вышел на улицу. К ленчу, я был в этом уверен, она успеет рассказать всем своим друзьям об этой встрече, а половина знакомых этих самых друзей узнают к вечеру.

И вот я двинулся по улице, уверенный в том, что за каждым моим шагом наблюдает эта бойкая девица, ее друг и посетители кофейни. Так что болтаться на улице не стоит, и я зашел в магазин по соседству с индийским рестораном. Там продавали компьютеры и всякую электронику.

— Чем могу помочь, сэр? — спросил, приблизившись, молодой человек.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Пока просто смотрю.

На улицу через витрину.

— Но вы скажите, если чем-то заинтересуетесь, — сказал он, отошел и занялся внутренностями наполовину разобранного компьютера.

— Непременно, — заверил я его.

Я стоял перед витриной, где были выставлены образцы товара, продолжая поглядывать через стекло на почтовое отделение. Потом посмотрел вниз, на витрину. Там были выставлены фотокамеры.

— Знаете, я хотел бы купить фотоаппарат, — не оборачиваясь, сказал я.

— Конечно, сэр, — оживился молодой человек. — Какую модель предпочитаете?

— Такую, чтоб можно было использовать прямо сейчас, — ответил я. — И с хорошим зумом.

— Как насчет нового «Панасоника»? — спросил он. — Имеет восемнадцатикратный оптический зум и линзы фирмы «Лейка».

— Но вещь хорошая? — по-прежнему не оборачиваясь, спросил я.

— Лучшая, — ответил он.

— Хорошо, тогда беру, — сказал я. — И она будет работать сразу же?

— Должна, — сказал он. — Правда, вскоре придется подзарядить аккумулятор, но обычно на первое время хватает.

— Вы в этом уверены?

— Конечно.

— И можете настроить камеру так, чтоб она прямо сейчас начала снимать?

— Ну, разумеется, сэр, — ответил молодой человек. — Вот у этой переключатель сразу на карту памяти. Желаете, чтоб я вставил?

— Да, пожалуйста, — кивнул я, продолжая наблюдать за почтой.

— Два гигабайта? — спросил он.

— Пойдет.

Пока молодой человек возился с камерой, проверял аккумулятор и вставлял карту памяти, я продолжал наблюдать за почтой.

— Желаете, чтоб я упаковал в коробку?

— Нет, — ответил я. — Оставьте так.

Я протянул ему свою кредитную карту, на миг опустил глаза, ввести PIN-код, а заодно проверить, не трачу ли на это новое приобретение целое состояние.

— И, пожалуйста, оставьте камеру включенной.

— Аккумулятор сядет, если я это сделаю, — сказал он. — Но включить очень просто, как только понадобится. Просто нажать вот здесь, и все, — он показал где. — Ну а потом наводите и снимайте. — И он указал на другую кнопку. — Камера сделает все остальное.

— А зум?

— Вот здесь. — Он показал мне, на что надо нажимать, чтоб выдвинуть и убрать объектив.

— Здорово. Спасибо.

Он протянул мне пластиковую коробку.

— Зарядное устройство, инструкции, гарантийный талон, все здесь.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил его я и забрал покупку.

Быстро вышел из магазина и подошел к индийскому ресторану «Тадж-Махал», как раз когда официант переворачивал табличку на двери с «ЗАКРЫТО» на «ОТКРЫТО».

— Я бы хотел занять вон тот столик, — сказал я.

— Но, сэр, — возразил официант, — это столик на четверых.

— Должны подойти еще три человека, — сказал я, подошел к столику и уселся прежде, чем он успел меня остановить.

Заказал бокал минеральной газированной воды и, когда официант пошел выполнять заказ, раздвинул занавески на окне на несколько дюймов, чтоб хорошо видеть ящик под номером 116.

* * *

Конверт забрали в двадцать минут второго, к этому времени официант индийского ресторана окончательно понял, что никто из упомянутых мной трех друзей на ленч не придет.

Я уже почти уничтожил все ресторанные запасы поппадамс[14] и манго чатни,[15] и снова отчаянно хотелось отлить, как вдруг увидел через дорогу знакомое лицо. А если бы пошел в туалет, то наверняка не увидел бы.

Для того чтоб подойти к ящику под номером 116, открыть его ключом, извлечь содержимое и уйти, человеку понадобилось всего несколько секунд.

Но я все-таки успел несколько раз щелкнуть своим новым приобретением.

А потом сидел за столом и рассматривал снимки, которые только что сделал.

На нескольких был виден только затылок, еще пара оказались вне фокуса, но зато три получились отменно, такие яркие, четкие. На двух явившуюся за деньгами персону удалось запечатлеть в профиль, у открытого ящика и с конвертом в руке, на третьем — анфас, на выходе из почтового отделения.

Честно признаюсь, я не знал, кого жду, но лицо, глядевшее на меня с экрана фотокамеры, не входило в списки даже отдаленно возможных кандидатов.

Лицо на снимке, лицо шантажиста моей матери, принадлежало Джулии Йорк, этой тигрице в клетке.

Глава 14

В субботу в девять утра я сидел в машине Яна, припаркованной на стоянке, на полпути к Бейдену. Я выбрал именно эту позицию потому, что она позволяла видеть проезжающие в моем направлении из Лэмбурна машины. Но мне нужна была одна, определенная машина, и ждал я ее вот уже полчаса.

Сегодня я снова поднялся рано и спал просто отвратительно.

Одни и те же вопросы вертелись в голове и не давали покоя. Как могло получиться, что Джулия Йорк стала шантажисткой? Как ей удалось завладеть налоговыми документами матери или, по крайней мере, получить информацию о них?

И еще один, главный вопрос: с кем она работает?

Здесь должен участвовать еще один человек. Говоря о шантажисте, мать всегда называла его «он», да я и сам слышал шепот в телефонной трубке и был уверен, что голос принадлежал мужчине.

Вот на холм по направлению ко мне начал подниматься трейлер по перевозке лошадей. Я сполз на сиденье, чтобы водитель не видел моего лица. Машины по перевозке лошадей меня не интересовали.

Я зевнул. Устал от недосыпа, хотя и знал, что нескольких часов прежде мне вполне хватало. Да иногда на протяжении недель приходилось спать меньше, чем сейчас. Достаточно вспомнить Сэндхерст — там бывали моменты, когда я выматывался окончательно, бывал на грани полного физического истощения, но все равно продолжал двигаться вперед, как и мои товарищи и соученики.

Пришлось снова выехать из конюшен Каури еще до рассвета, до того момента, как в спальне матери включат свет. Я выехал из деревни по дороге на Вэнтейдж, свернул к открытым воротам конюшен Грейстоун и въехал на территорию. Я медленно продвигался вперед, внимательно оглядывая все вокруг в свете фар. Две палочки, прислоненные к небольшим камням, оставались на тех же местах. Стало быть, никаких машин сюда не заезжало — с тех пор, как отперли ворота.

То был вполне оправданный риск — доехать до того места, где оставлены палочки, и проверить. Лучше так, чем выйти из машины и пройти пешком. На проверку ушло не больше минуты.

Я снова выехал на дорогу и припарковался на площади перед супермаркетом, прямо под величественной статуей короля Альфреда Великого. В одной руке он держал боевой топорик, в другой сжимал свиток, символизируя саксонского воина, ставшего законодателем.

Еще в городе в автомате я купил «Рейсинг пост» — не хотел светиться в киосках или магазинах Лэмбурна, на тот случай, если заметит тот, кто считает меня мертвым.

В газете было написано, что Ивен Йорк выставляет сегодня на двух разных ипподромах семь лошадей: трех на скачках в Хейдок-Парк и четырех — в Аскоте. В число последних входили два претендента на победу в скачках на «Золотой кубок».

Хейдок находился на полпути между Манчестером и Ливерпулем, и добираться туда надо было часа три, не меньше. Аскот же был гораздо ближе, находился в том же графстве, что и Лэмбурн, всего в пятидесяти минутах езды по трассе М4, ну, может, чуть дольше с учетом активного движения в день скачек.

У Ивена были заявлены лошади на первый забег в обеих скачках, и если он не собирался опоздать на первый, в Хейдок-Парк, то должен проехать на своем шикарном белом «БМВ» вверх по холму на Бейден где-то около десяти утра, ну самое позднее — в десять тридцать.

И вот я сидел и ждал.

Попробовал включить в машине радио, но, как и ручник, оно не работало. Производило какое-то раздражающее жужжание даже с выключенным мотором. Хуже, чем без радио, и я выключил его.

Потом взглянул на новые часы, приобретенные в Ньюбери накануне днем. Девять тридцать.

В девять сорок пять я узнал машину, которая двигалась вверх по холму по направлению ко мне. Нет, то был не новенький белый «БМВ», но старый, знавший лучшие времена синий «Форд» моей матери.

Я сполз на сиденье как можно ниже, в надежде, что, проезжая мимо, она не обратит внимания на машину, принадлежавшую ее старшему конюху. Ну, даже если и обратит, то вряд ли остановится спросить, что она тут делает. Так оно и вышло — я с облегчением увидел, как синий «Форд» скрылся за поворотом. Как я и предполагал, мать отправилась на скачки в Хейдок-Парк, где должен был выступить наш жеребец по кличке Орегон — его последний выход перед серьезными соревнованиями в Челтенхеме. Ян говорил, что будет смотреть скачки по четвертому каналу.

Я ждал и ждал, а белый «БМВ» все не появлялся.

* * *

И вот без десяти одиннадцать я решил, что торчать здесь дольше не имеет смысла. Машины Ивена я не видел, но это вовсе не означало, что он не поехал в Хейдок. Это означало, что он не поехал туда по этой дороге. Здесь пролегал наиболее вероятный маршрут от дома Йорков, но наверняка не единственный.

И вот я выехал со стоянки и стал искать другую точку наблюдения, где-нибудь на Хангерфорд-Хилл, на одной из дорог, ведущей от Лэмбурна. Если Ивен Йорк собирается сегодня в Аскот, то он почти наверняка поедет этим путем и сделает это не позже чем в двенадцать тридцать, если не хочет пропустить момент, когда его лошадь будут готовить к первому забегу.

И вот без пяти двенадцать на холме показалась такая узнаваемая белая крыша шикарного «БМВ», и я включил мотор.

Я планировал ехать за ним на безопасном расстоянии, чтобы меня не заметили, и еще хотел убедиться, что он вскоре свернет на восток, на дорогу, ведущую в Аскот. Но вскоре убедился, что мог бы и не осторожничать, не держаться так далеко. Маленькая «Корса» Яна Норланда карабкалась на холм Хангерфорд из последних сил, но мощный «БМВ» Ивена Йорка был уже далеко, и совсем скрылся из виду, когда мне удалось достичь вершины холма у паба под названием «Заяц».

Я был, конечно, далеко не в восторге от всего этого, однако пришлось признать, что он действительно отправился в Аскот, а значит, в Лэмбурне его не будет еще часов пять как минимум. Некогда я мог это запросто проверить, смотря трансляции из Аскота по каналу Би-би-си. Но, к сожалению, Би-би-си урезала трансляции скачек, свела их почти до нуля, исключая, разумеется, «Гранд нэшнл». Видно, кто-то в этой организации счел, что спорт, не связанный с колесами, футбольными и теннисными мячами или лыжами, не стоит внимания зрителей.

И вот пришлось мне выехать на стоянку перед пабом «Заяц» и снова ждать, снова наблюдать за дорогой, на тот случай, если белый «БМВ» вдруг вернется. Может, его хозяин что-то забыл и решит заехать домой забрать.

Но этого не случилось.

Я выждал еще минут тридцать, окончательно убедился, что не увижу Ивена и его белого «БМВ» еще несколько часов. Теперь он просто не успеет вернуться к началу скачек в Аскоте, если решит заехать домой.

И вот я выехал со стоянки перед пабом, спустился по холму до деревни Лэмбурн и притормозил на усыпанной гравием площадке перед домом Йорков.

* * *

Увидев меня, Джулия удивилась, но не настолько, как если б знала, что я мертв.

— Чего это ты тут делаешь? — спросила она, приоткрыв дверь на небольшую щелку.

— Вроде бы сама говорила на скачках в Ньюбери, что я могу навещать тебя время от времени, — ответил я. — И вот я здесь.

Она начала краснеть с шеи.

— Что это у тебя в сумке? — спросила она и кивком указала на пластиковый пакет, который я держал в руке.

— Шампанское, — ответил я.

Она снова залилась краской, на этот раз и щеки порозовели.

— Ну, тогда входи. — И она распахнула передо мной дверь. А сама при этом глядела мне за спину, словно проверяла, видел ли кто, как я зашел. Я вместе с ней понадеялся, что нет.

— Как красиво, — заметил я, любуясь белой винтовой лестницей в холле. — А где тут у тебя спальня?

— Бог ты мой, — хихикнула она. — А ты, я смотрю, шустрый парень.

— Настоящее время тут не подходит, — заметил я. — Муж дома?

— Нет, — она снова хихикнула. — Уехал на скачки.

— Знаю, — сказал я. — Видел его машину.

— Испорченный мальчишка! — И она шутливо погрозила мне пальцем.

— Ну и чем займемся? — спросил ее я.

Она дышала часто и глубоко, груди то поднимались, то опускались под тонким свитером.

— Принеси бокалы, — сказал я, начав подниматься по ступеням. — Давай, что же ты! — добавил я, видя, как она в нерешительности застыла в холле.

— Ступай в гостевую комнату, — громко сказала она. — Первая налево.

Я вошел в гостевую комнату, ту, что слева, и присел на покрывало на огромной двуспальной кровати.

Тут в голову закралось сомнение.

Неужели я действительно собираюсь заняться сексом с этой женщиной?

Наверное, все зависит от того, хочет ли она, пока что все позитивные признаки налицо. Но хочу ли я этого, вот в чем вопрос.

Еще одна мысль не давала мне покоя.

Оставить протез или снять, если дело дойдет до этого?

И я решил, что лучше оставить, на тот случай, если придется поспешно отступать.

Я зашел в ванную комнату. Подумал, может, принять душ, но затем отказался от этой мысли. Ведь процедура эта требовала снять протез, а затем снова надеть его. Может, он и водонепроницаемый, но вот в соединении с культей я не был уверен.

Я разделся, оставил одежду на полу в ванной, влез в постель и прикрылся покрывалом до пояса.

Мне никогда не приходилось платить за секс, хотя несколько раз доводилось угощать девушек очень дорогим обедом, что было практически равносильно плате. Но в данном конкретном случае моя мать каждую неделю выплачивает по две тысячи фунтов этой шантажистке вот уже на протяжении нескольких недель. Так что с нее более чем достаточно.

Джулия появилась в дверях с двумя высокими бокалами для шампанского в левой руке и в прозрачном пеньюаре на голое тело, который оставила распахнутым.

— Ну, теперь проверим, насколько ты у нас испорченный мальчишка! — сказала она и вытащила из-за спины правую руку. В ней был зажат кожаный хлыст.

— Ужасно испорченный, — ответил я и с громким хлопком открыл шампанское.

— Вот и славненько, — сказала она.

Не совсем то, чего я хотел, но пришлось немного поиграть с ней в эту игру. А она все больше и больше распалялась.

— Погоди минутку, — сказал я, вставая с постели.

— Что? — воскликнула она. — А ну, немедленно на место!

— Да погоди ты. Мне нужно в туалет.

Она откинулась на подушки, застыла в полусидячем положении, опираясь на локти, в правой руке хлыст, колени подогнуты, ноги широко расставлены. Потом капризно замотала головой.

— Не верю, не верю тебе! — крикнула она. — Сейчас же в постель, или устрою тебе неприятности!

Не обращая внимания на эти угрозы, я прошел в ванную, быстро натянул трусы. Затем достал новенький фотоаппарат из тумбочки под раковиной, куда спрятал его, как только вошел, проверил, включен ли он. В пластиковом пакете у меня была не только бутылка шампанского.

— Давай поживей, негодник! — крикнула она из комнаты.

— Уже иду! — крикнул я в ответ.

Я вышел из ванной и быстро сделал несколько снимков: она по-прежнему лежала голая на кровати, в той же компрометирующей позе. Лежала с закрытыми глазами и лишь через несколько секунд сообразила, что происходит.

— Какого черта? — взвизгнула она, запустила в меня хлыстом и прикрылась краем покрывала.

— Просто фотографирую, — спокойно ответил я.

— На кой хрен? — сердито спросила она.

— Шантаж, — коротко ответил я.

— Шантаж?! — взвизгнула она.

— Да. Хочешь посмотреть?

Я поднес камеру к постели, так чтобы она могла видеть монитор на обратной ее стороне. Но фотографии там оказались другие, не те, которые я сделал только что. Там были вчерашние снимки: ее лицо в профиль, одной рукой она лезет в почтовый ящик под номером 116, чтоб достать конверт с деньгами моей матери.

* * *

Она рыдала и все никак не могла остановиться.

Мы находились в гостевой комнате. Я бросил ей пеньюар, а сам ушел в ванную, надеть рубашку и брюки. И когда вышел, увидел, что она сидит на кровати в пеньюаре с натянутым до подбородка покрывалом. На мой взгляд, она ничуть не походила на человека, участвующего в преступном сговоре. Даже растрепанные волосы успела привести в порядок.

— Да это только игра была, — пробормотала она.

— Убийство — это тебе не игра, — сурово произнес я, стоя у изножья кровати.

— Убийство? — Она страшно побледнела. — Какое еще убийство?

«Мое, — подумал я. — В конюшнях Грейстоун».

— Так кого убили? — продолжала допытываться она.

— Человека по имени Родерик Уорд, — ответил я, хотя никаких оснований утверждать это у меня не было.

— Да нет! — взвизгнула она. — Родерика никто не убивал! Он погиб в автокатастрофе.

Значит, она знала о Родерике Уорде.

— Это было подстроено, — заметил я. — Кто его убил?

— Я никого не убивала! — выкрикнула она.

— Но кто-то убил, — сказал я. — Может, Ивен?

— Ивен? — Тут она едва не расхохоталась. — Да Ивена интересуют только эти гребаные лошади. Только они и виски. Лошади и виски весь вечер и всю ночь.

Возможно, это объясняло ее повышенную сексуальную активность. Раз в супружеской постели не удается найти удовлетворение, приходится искать на стороне.

— Так кто все-таки убил Родерика Уорда? — снова спросил я.

— Никто, — ответила она. — Я ведь уже говорила. Он погиб в катастрофе.

— Кто это тебе сказал? — Она не ответила. Я смотрел на нее сверху вниз. — А ты знаешь, какой приговор ждет соучастника убийства? — Ответа не последовало. — Большой срок в тюрьме. И молодой девушке, такой, как ты, этот срок покажется вечностью.

— Я же говорю, я никого не убивала. — Тут она снова расплакалась.

— А как думаешь, присяжные поверят тебе, признав виновной в шантаже? — Она продолжала плакать, слезы размывали тушь, черные пятна расползались на белом постельном белье. — Тогда скажи, кто убил Родерика Уорда?

Она ничего не сказала, зарылась лицом в подушку и рыдала теперь во весь голос.

— Ты мне все равно скажешь, — заметил я. — Рано или поздно. Тебе известно, что максимальный срок за шантаж четырнадцать лет?

Только тут она подняла голову.

— Нет!.. — В голосе ее слышалась мольба.

— Не нет, а да, — сказал я. — То же самое ждет и сообщника.

Это я точно знал. Посмотрел в Интернете.

— Где деньги? — Я решил сменить тему.

— Какие деньги? — спросила она.

— Деньги, которые ты забрала вчера в Ньюбери.

— У меня в сумочке, — пробормотала она.

— Ну а остальное?

— Остальное?

— Да, все те конверты, которые ты каждую неделю забирала с почты на протяжении последних семи месяцев. Где все эти деньги?

— У меня их нет.

— Тогда у кого они?

Но она по-прежнему не хотела говорить.

— Вот что, Джулия, — сказал я. — Ты просто не оставляешь мне другого выбора, кроме как передать вчерашние твои снимки в полицию.

— Нет, — жалобно вскрикнула она.

— Но я не смогу помочь тебе, если ты не поможешь мне, — уже мягче сказал я. — Иначе придется показать те, другие снимки Ивену. — Оба мы понимали, о каких снимках идет речь. Заставь вора искать вора. Или, как в данном случае, заставь шантажиста выдать шантажиста.

— Нет, прошу, не надо, пожалуйста! — взмолилась она.

— Тогда говори, у кого деньги.

— А нельзя ли… расплатиться другим способом? — спросила она. И стянула покрывало, обнажив левую грудь.

— Нет, — твердо ответил я. — Нельзя.

Она тут же снова прикрылась.

— Вот что, Джулия, — командирским голосом произнес я. — Это твой последний шанс. Или ты говоришь, у кого деньги, или я звоню в полицию. — Откуда ей было знать, что в мои планы это вовсе не входило.

— Я не могу тебе сказать, — с несчастным видом ответила она.

— Чего-то боишься?

— Ничего.

— Но ты же сама только что говорила, это всего лишь игра, — заметил я. — Это он послал тебя, верно? — Я сделал паузу. Она молчала. — Это он попросил тебя забирать конверты с почты каждую неделю? — Я снова выдержал паузу. И опять нет ответа, только она снова заплакала, тихо, почти беззвучно. — Наверное, говорил, что ты не попадешься? — Она еле заметно кивнула. — Но ты попалась. — Она снова кивнула, и слезы полились уже ручьем. — И ты не хочешь говорить мне, кто он такой. Очень глупо с твоей стороны. Закончится тем, что всю вину взвалят на тебя.

— Я не хочу в тюрьму, — прорыдала она, и я тут же вспомнил мать.

— А ты и не пойдешь в тюрьму, — поспешно вставил я. — Если скажешь, кому передавала деньги, гарантирую, суд не отправит тебя в тюрьму. — Ну, если и отправит, то ненадолго, подумал я. Уж определенно не на четырнадцать лет.

Я видел: она все еще не решается сказать. Что это, страх или же извращенное понимание преданности?..

— Ты его любишь, да? — спросил я.

Она, все еще плача, подняла на меня глаза. А потом молча кивнула.

— Тогда почему проделывала все это? — И я указал на смятую постель и кожаный хлыст, что валялся теперь на полу. Мало похоже на действия искреннее влюбленной в кого-то женщины.

— По привычке, наверное, — тихо ответила она.

Ничего себе привычки!

— Ну, а он тебя любит? — продолжал допытываться я.

— Говорит, что любит, — ответила она, но я уловил в голосе нотки сомнения.

— Однако ты не уверена?

— Нет.

— Тогда зачем, скажи на милость, тебе его защищать? — Она не ответила. — Ладно, — сказал я после паузы. — Только потом не говори, что я тебя не предупреждал. — Я достал мобильник из кармана. — Уверен, Ивен сочтет эти твои фотографии весьма интригующими. Он знает о твоем тайном любовнике-шантажисте? Если нет, то скоро узнает.

Я открыл телефон и продемонстрировал ей, как нажимаю кнопку под номером девять три раза, телефон вызова экстренной помощи. При нажатии всякий раз аппарат издавал попискивание. Затем я поднес его к уху. Откуда ей было знать, что я не надавил на кнопку соединения с абонентом.

— Алло? — произнес я в молчащую трубку. — Соедините с полицией. — Я улыбнулся Джулии. — Твой последний шанс.

— Ладно! — крикнула она. — Не надо звонить! Я скажу!

— Извините, — бросил я в трубку. — Наверное, ошибка. Все хорошо, все в порядке. Благодарю. — И я закрыл телефон.

— Так кто он?

Она не ответила.

— Так, начинается, — сказал я и снова раскрыл телефон. — Говори! Кому ты отдавала деньги? Кто шантажист?

— Алексу Рису, — тихо ответила она.

— Что? — Я был потрясен. — Этой бухгалтерской крысе?

— Алекс не крыса, — возмущенно ответила она. — Он замечательный.

Я вспомнил долгие часы, проведенные в стойле на цепи, и не мог согласиться с этим определением.

— Так это вы с Алексом Рисом приковали меня к стене и бросили умирать? — Я вдруг страшно разгневался, и Джулия это заметила.

— Нет, — ответила она. — Конечно, нет. Ты это о чем?

— О том, что вы бросили меня умирать от обезвоживания.

Она была потрясена.

— Честное слово, не понимаю, о чем ты.

— Но при этом он обещал, что вернется и непременно меня освободит, так? — Гнев мой готов был выплеснуться наружу.

— Он мне ничего такого не говорил, — пробормотала она.

— Но ведь ты помогала ему похитить меня? — крикнул я.

— Том, пожалуйста, прекрати, — взмолилась она. — Ты меня пугаешь. И я правда не понимаю, о чем ты. Я в жизни своей никогда никого не похищала и уж точно не приковывала к стене. Честное слово.

— С чего это я должен тебе верить? — бросил я. Страх и недоумение в ее глазах не были наигранными, и я ей поверил. Но если не она помогала похитить и приковать меня к стене, тогда кто?

Или же Алекс Рис, шантажист матери, и несостоявшийся убийца — не одно и то же лицо?..

Джулия мало что могла мне рассказать. Она забирала конверты с почты только тогда, когда Алекс Рис не мог сделать этого; она не знала даже, сколько в них денег. Когда мы наконец спустились вниз, в кухню и она достала конверт из сумочки, то долго не могла поверить своим глазам при виде двух тысяч фунтов.

— Это не игрушки, — сказал я. — Две тысячи фунтов каждую неделю — это тебе далеко не игрушки.

— Но она не может себе этого позволить, — растерянно пробормотала Джулия.

— Не может, — кивнул я. — Но даже если б и могла, не вижу разницы.

— Алекс говорит, это называется перераспределением благ, — сказала она.

— И поэтому ничего страшного в этом нет, так, что ли?

Она промолчала.

— Допустим, я украду ваш новенький «БМВ» с целью перераспределения материальных благ, — продолжил я. — Вам это понравится? Или вы вызовете полицию?

— Но Алекс говорит… — начала она.

— Мне плевать, что там говорит Алекс, — перебил ее я. — Алекс — не кто иной, как грязный вор, и он использовал тебя. Чем скорей поймешь это, тем лучше для тебя. Или же окажешься сперва с ним в суде, а потом и в тюремной камере.

А теперь, подумал я, самое время встретиться с мистером Алексом Рисом, причем рассчитывать тут надо на внезапность.

— Когда и где ты должна передать конверт Рису? — спросил я.

— Он завтра возвращается.

— Откуда?

— Из Гибралтара, — ответила она. — Отправился туда во вторник вместе с Кэрравеем.

Получалось, он никак не мог быть тем человеком, который в четверг вечером отпирал ворота конюшен Грей-стоун.

— Ну а конверт-то ты когда должна отдать?

Ей страшно не хотелось отвечать, но я стоял рядом и громко барабанил пальцами по кухонному столу.

— Просил привезти в Ньюбери в понедельник, — нехотя выдавила Джулия.

— Куда именно в Ньюбери?

— Там есть кофейня на Чип-стрит, — сказала она. — Мы всегда там встречаемся по утрам в пятницу. Ну, эта неделя не в счет, он в отъезде.

«И слава богу, что в отъезде», — подумал я.

— Так, значит, ты встречаешься с ним в кафе в понедельник?

— Да, — кивнула она. — В десять тридцать.

«Слишком уж людное место для моих с Алексом разборок», — подумал я.

— Измени место встречи, — попросил я. — Скажи, пусть подъедет сюда.

— О, нет, он никогда сюда не приезжает. Отказывается.

— Тогда где же встречаются влюбленные голубки? — Я не думал, что чашки или двух кофе в Ньюбери достаточно, чтоб утолить ее похоть.

— У него, — краснея, ответила она.

— И где же это? — нетерпеливо спросил я.

— В Гринхеме.

Гринхем — то была деревня, которую уже почти поглотил все разрастающийся город Ньюбери. Некогда она славилась большими общинными выгонами, на которых в разгар холодной войны американцы разместили свои базы с ракетами. Все в этих краях знали о пустошах в Гринхеме, помнили, как устраивали там свои лагеря активисты, выступающие против ядерного оружия.

— Где именно в Гринхеме? — спросил я.

— Что ты с ним сделаешь?

— Ничего, — ответил я. — В том случае, если будет сотрудничать.

— Сотрудничать? Как?..

— Если отдаст деньги матери, тогда оставлю в покое.

«И еще ее налоговые документы».

— А если не отдаст? — спросила Джулия.

— Тогда постараюсь его убедить, — с улыбкой ответил я.

— Как? — спросила она. — Возьмешь с собой фотки, где я в голом виде?

— Это вряд ли, — ответил я. — Но что-нибудь придумаю.

* * *

«Блицкриг» в переводе с немецкого означает «молниеносная война». Этот термин применялся при описании нападений нацистов на Польшу, Францию и другие страны. В отличие от Первой мировой войны, к которой долго готовились, и во Фландрии, к примеру, рыли окопы длиной в сотни миль, блицкриг предполагал внезапную массированную атаку на несколько уязвимых и важных точек в обороне противника. Атаку, которая поражала противника в самое сердце политической власти прежде, чем тот имел хоть какой-то шанс предпринять ответные меры.

Германская армия неожиданно напала на Польшу 1 сентября 1939 года, и уже через неделю танки и пехота Вермахта находились на подступах к Варшаве, сумели за столь короткий отрезок времени преодолеть почти двести миль. А вся Польша капитулировала через пять недель, и немцы обошлись минимальными потерями — всего десять тысяч убитыми. Сравните с продвижением всего на шесть миль за четыре с половиной месяца британских и французских сил в битве при Сомме при потерях с обеих сторон свыше шестисот тысяч убитыми и ранеными. Вот вам и разница.

Так что если прошлое чему-то и научило современного солдата, так это тактике блицкрига, нагоняющей на противника страх и ужас. То был ключ к победе в бою, и я намеревался использовать как раз эту тактику в своем сражении с Алексом Рисом.

Глава 15

Улица под названием Буш-Клоус в Гринхеме являла собой ряды вездесущих современных маленьких домиков, и номер 16, в котором жил Алекс Рис, находился в самом конце этого тупика.

Близился вечер, я оставил Джулию Йорк в состоянии, близком к полуобморочному. Я предупредил ее, что любой ее контакт с Алексом Рисом в ближайшие тридцать шесть часов, будь то личный, по телефону, с помощью электронной почты и так далее, приведет к тому, что я немедленно вышлю компрометирующие снимки ее мужу, мало того — размещу их в Интернете на своем новом сайте.

Она умоляла меня убрать снимки из фотоаппарата, но я отказался, сославшись на то, что именно она и Алекс начали шантаж и что свою горькую пилюлю они заслужили, так что нечего жаловаться. Я припарковал машину Яна Норланда на Уотер-лейн, свернул за угол и вышел на Буш-клоуз. Я нес с собой толстую пачку газет, которые заблаговременно приобрел на автозаправке, и бросал по одной в почтовый ящик у каждого дома. Дома были не совсем одинаковые, но очень похожие, и номер 16 с дверью в пластиковой раме не отличался от остальных.

— Когда возвращается Алекс? — спросил я у Джулии.

— Самолет приземляется в Хитроу завтра вечером, в шесть двадцать.

— Как он обычно добирается до дома?

— Понятия не имею.

Какое-то время я торчал перед дверью дома под номером 16, перебирая и перекладывая стопку оставшихся газет. Потом огляделся по сторонам в поисках подходящего места для укрытия. Но подход к дому окаймляла только трава. Тогда я стал рассматривать выстроившиеся прямой линией напротив дома, рядом с каждым — гараж на одну машину.

Лишь из дома 15 открывался хороший обзор.

Я отошел от номера 16, доставил газеты в еще несколько домов, в том числе — и на противоположной стороне улицы, затем сошел с дороги и двинулся обратно к машине. Но прежде чем уехать, прошел через ворота на поле за деревней. Дом Алекса Риса, наряду с другими четными номерами по улице Буш-клоуз, тыльной своей стороной выходил на фермерские угодья, и я еще какое-то время проводил рекогносцировку местности.

Взглянул на часы. Уже почти половина шестого, скоро стемнеет.

Алекс Рис вряд ли вернется раньше завтрашнего вечера, самое раннее — это в восемь, а может, даже и в девять, если ему придется забирать багаж в аэропорту. Да еще при условии, что самолет прибудет по расписанию. К восьми здесь будет совсем темно.

Стараясь держаться в тени деревьев, я обошел сады и огороды и приблизился к дому под номером 16 с тыла. В соседнем, 14-м, в кухне горел свет. Я увидел там мужчину и женщину, они разговаривали. Что ж, хорошо, подумал я. Когда на улице темно, а в комнате горит свет, в окно ничего не увидишь, кроме собственного отражения. Особенно когда люди заняты разговором. Вряд ли заметят, что я наблюдаю за ними.

Я быстро перемахнул через низенькую изгородь и оказался в саду за домом Риса. Там была одна трава, ни пышных клумб, ни колючих розовых кустов.

Я медленно подошел к гаражу, заглянул. Даже в быстро меркнущем свете можно было разглядеть очертания автомобиля. Стало быть, мистер Рис прибудет домой на такси, прямо из аэропорта, или же с железнодорожной станции в Ньюбери.

А я уже буду ждать его.

* * *

— Ну как, мы выиграли? — спросил я Яна, входя к нему в семь вечера.

— Кто мы? — ответил он, не отрывая глаз от экрана.

— Орегон, — ответил я. — На скачках в Хейдоке.

— Доскакали, — сказал он. — Опередили ближайших соперников на целых шесть корпусов. Вряд ли кто сможет обойти его на главных скачках.

— Хорошо, — сказал я ему в затылок. — А что это ты там смотришь?

— Да шоу, «Ищите таланты».

— Ты ел? — спросил я.

— Пиццу, — ответил Ян. — Из морозилки. Ну, одну из тех, что ты купил вчера вечером. Но поел только после скачек. Слишком нервничал, не до того было.

— Так ты голоден?

— Да нет, не очень. Может, смотаюсь чуть позже за китайской жратвой.

— Неплохая идея, — заметил я. — Я угощаю.

Ян обернулся, улыбнулся, и я понял: он надеялся услышать именно это.

— Долго еще собираешься пробыть здесь? — спросил он, снова отворачиваясь к экрану.

— Могу найти другое жилье, если стесняю, — ответил я. — Знаю, что незваный гость не подарок, правило трех дней и все такое.

— Да живи, сколько хочешь, — ответил он. — Меня твоя компания вполне устраивает.

«Особенно с учетом бесплатной еды», — язвительно подумал я.

— Останусь еще на день-два, если ты не против.

— Живи на здоровье, если диван устраивает.

Диван меня вполне устраивал. Уж куда комфортнее, чем многие места, где доводилось ночевать, мягче и теплее.

— А можно завтра взять твою машину? — спросил я.

— Прости, приятель, но завтра она мне понадобится, — ответил Ян. — Еду к родителям на воскресный ленч.

— А где они живут?

— Неподалеку от Бэнбери, — ответил он.

— И когда думаешь вернуться?

— Должен быть здесь к пяти, — сказал Ян. — Вечерние тренировки в воскресенье начинаются в пять.

— Ну а после пяти можно взять машину?

— Конечно, — кивнул он. — Правда, там бензина будет на нуле.

— Ничего, — сказал я. — Заправлю полный бак.

Я чувствовал, что Ян улыбается, хотя он по-прежнему сидел спиной ко мне. Почему просто не попросить подкинуть деньжат за аренду машины? Наверное, то какая-то своя маленькая игра.

Я мог бы, конечно, съездить за своим «Ягуаром», но уж больно приметная была машина, а мне не хотелось раскрывать свое местоположение кому бы то ни было. Маленькая «Корса» Яна куда незаметнее. Я надеялся, что «Ягуар» все еще стоит на парковке в Оксфорде, дожидаясь моего возвращения.

* * *

Утро воскресенья я провел за составлением новых планов и сортировкой своего имущества. В доме матери я побывал в субботу днем, после возвращения от Джулии Йорк и перед поездкой в Гринхем.

В доме не было ни души, не считая собак, которые лениво следили за мной и даже с места не сдвинулись, когда пришлось перешагивать через их подстилки на кухне перед печкой. Мать с отчимом уехали на скачки в Хейдок, но тем не менее я пробыл в доме совсем недолго, минут пятнадцать-двадцать, принял на скорую руку душ и забрал из своей комнаты кое-какие вещи.

Мне не хотелось, чтобы мать вернулась неожиданно и застала меня здесь. И не потому, что я не доверял ей, считал, что она выдаст, пусть даже ненароком. Нет, просто не хотелось объяснять ей, что я задумал. Она, скорее всего, не одобрила бы этот план, так что уж лучше пусть не знает ничего.

Ян уехал к родственникам на ленч в одиннадцать, обещав, что вернется ровно к пяти.

Окончательно убедившись, что кругом никого, я принялся разбирать вещи, необходимые для выполнения задания. Часть из них была у меня прежде, часть пришлось купить в Ньюбери накануне днем, перед поездкой в Гринхем.

Я выложил на диван черный свитер с высоким воротником, старые темно-синие джинсы, пару черных носков, черную вязаную лыжную шапочку и такие же перчатки — последние я купил в спортивном магазине на Маркет-стрит, вместе с парой черных ботинок для игры в баскетбол.

Рядом с одеждой я разместил остальное: небольшой темно-синий рюкзак, рулон черной и очень прочной садовой бечевки, аналогичной той, что связывала мне руки в стойлах, маленькую аптечку, три снимка манипуляций с почтовым ящиком шесть на четыре дюйма, металлическое кольцо с куском металлической цепочки и навесным замком, новый фотоаппарат и моток серой липкой ленты.

В любой организации мира, будь то военная или гражданская, существует присказка: если что-то не идет, не ладится и не движется должным образом, используй WD-40,[16] а если движется, когда не надо, — липкую ленту, или скотч. Изобретенная во время Второй мировой для обертывания магазинов и коробок с патронами, чтоб сделать их водонепроницаемыми в условиях джунглей, лента с тех пор стала обязательным элементом набора для выполнения любого задания. Ее использовали даже для закрепления крыла на луноходе «Аполлон-17», когда вдруг он сломался на лунной поверхности, а также для того, чтобы подогнать округлые газопромыватели СО₂ к квадратной формы отверстиям, чтобы спасти жизни экипажа «Аполлон-13».

Саблю я решил не брать. Нет, неплохо было бы иметь при себе оружие, хотя бы для острастки, но сабля — штука непрактичная и громоздкая. Я бы предпочел обычный армейский «браунинг» калибра девять миллиметров, но остерегся бы разъезжать по английской сельской местности с незарегистрированным огнестрельным оружием, даже если б таковое у меня имелось. Нет, не подумайте, я вовсе не собирался никого убивать. Во всяком случае, пока.

* * *

Без десяти восемь вечера я выбрал позицию рядом с домом Алекса Риса, на темной стороне улицы, подальше от единственного здесь фонаря, что горел у дома 12.

Я уже провел тщательную рекогносцировку местности, в том числе внимательно осмотрел и дом под номером 15, что находился напротив и откуда открывался вид на входную дверь в дом Алекса Риса. Пока что он, судя по всему, пустовал, но ведь это могло быть явлением временным. Возможно, жильцы вышли куда-то днем, а вечером вернутся.

Во всех же остальных домах, в том числе и под номером 14, соседнем, люди занимались своими обычными делами. Я подивился тому, что лишь немногие из обитателей Буш-клоуз задергивают шторы на окнах, особенно тех, что выходили на задний двор. Вряд ли ожидали, что кто-то будет подглядывать за ними с поля, шпионить за тем, как они смотрят свои телевизоры и читают книжки.

Восемь вечера, пошел девятый, я продолжал ждать. Закапал мелкий дождик, но это мало меня волновало. Раз дождь, тем меньше вероятности, что кто-то из жильцов захочет выйти на улицу. Правда, я еще не понял, есть ли у кого из них собака, которую надо выгуливать.

В восемь восемнадцать на Буш-клоуз появился автомобиль и доехал до самого конца. Я приготовился к решительным действиям, сердце учащенно забилось, но машина въехала во двор дома 15, и из нее вышла пара с двумя ребятишками. Я глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз, стараясь успокоиться.

И продолжал тихо стоять в тени. Я был уверен, что никто не видит меня, в то время как я вижу их вполне отчетливо, особенно когда мужчина из соседнего дома включил на крыльце свет. Я продолжал стоять, вжавшись в стену.

Человека прежде всего выдают движения, замеченные периферическим зрением, они сразу привлекают внимание и особенно настораживают. Темные мои одежды сливались с чернотой фона; лишь лицо можно было заметить, но я разукрасил его сделанным на скорую руку камуфляжем из подручного материала, грязи, и ее полоски «раздробили» привычную глазу форму.

И вот прибывшая семья забрала вещи из машины и вошла в дом. Свет на крыльце погас, все вокруг, в том числе и я, вновь погрузилось во тьму. Я стоял, покачиваясь и переминаясь с ноги на ногу, чтоб не затекли мышцы, и продолжал ждать.

Алекс Рис прибыл домой без нескольких минут девять, но не на такси.

На улицу на большой скорости въехал темно-синий «Фольксваген Гольф» Изабеллы Уоррен, резко, с визгом тормозов, остановился у дома. Я не видел, кто за рулем, но по манере вождения, известной мне по поездке в Элдершот, был почти уверен, что это Изабелла.

Я еще плотней вжался в стену и осторожно высунулся из-за угла, посмотреть.

Алекс Рис открыл заднюю дверцу и вылез из машины с дорожной сумкой в руке.

— Спасибо, что подвезли, — сказал он и, прежде чем захлопнуть дверцу, вытащил из багажного отделения в салоне маленький портфель.

Он стоял и махал рукой вслед «Гольфу», пока машина не развернулась и не скрылась из виду в конце улицы. Тот факт, что Алекс находился на заднем сиденье, предполагал, что в машине был еще один пассажир. Возможно — Джексон Уоррен.

Я наблюдал за тем, как Алекс рылся в сумке в поисках ключей от дома. За эти несколько секунд я оглядел улицу и окна дома напротив. Ни души.

Пришла пора переходить к решительным действиям.

Через какую-то долю секунды после того, как он отпер дверь и подхватил свою сумку, я что есть силы ударил его ребром ладони между лопаток. Он влетел в распахнутую дверь и распростерся на полу в темном коридоре. Я навалился сверху, дорожная сумка отлетела по скользкому отполированному полу в кухню.

— Только вякни, убью! — громко прошептал я ему на ухо.

Он не «вякал», и не только потому, что испугался угрозы. Я специально избрал такой тип удара, он вышибает весь воздух из груди, а без воздуха особо не раскричишься. Он вообще никак не реагировал. Так что можно считать, мой «блицкриг» удался, я нагнал на противника «страх и ужас».

Потом я завернул ему руки за спину, достал из кармана садовую бечевку и связал запястья. Затем точно так же связал Рису ноги в лодыжках.

Вся эта процедура заняла не более пяти секунд.

Я выпрямился и вышел на улицу. Забрал со ступенек портфель Алекса, огляделся по сторонам, убедился, что все спокойно, потом снова зашел в дом и захлопнул за собой дверь. Алекс не шевельнулся.

Альберт Пирпойнт, знаменитый в сороковых-пятидесятых годах прошлого столетия палач-вешатель, всегда придерживался мнения, что успешная экзекуция — это та, когда осужденный не успевает сообразить, что с ним происходит: бац! — и он уже болтается в петле мертвый. Однажды он установил своего рода рекорд — повесил приговоренного к смертной казни Джеймса Инглиса ровно через семь с половиной секунд, как того вывели из камеры смертников.

Сегодня Пирпойнт имел бы все основания мной гордиться. Алекс не был мертв, но скручен по рукам и ногам, точно цыпленок перед жаркой, и на это ушло не больше времени, чем тратил знаменитый Альберт на казнь через повешение.

Ну а теперь пришло время начать поджаривать мистера Риса.

* * *

— Понятия не имею, о чем это вы. — Вполне естественно, что он тут же стал отрицать свое участие в шантаже.

Он по-прежнему лежал в прихожей на полу, только я перевернул его на спину, чтоб он меня видел. Я пошарил у него по карманам, достал мобильник и отключил. Все это время он смотрел на меня дико расширенными глазами. Но я был уверен: он сразу узнал меня, несмотря на темную одежду, низко надвинутую на лоб шапочку и измазанное грязью лицо.

— Так ты отрицаешь, что шантажировал мою мать? — спросил я.

— Отрицаю, — твердо заявил он. — Сроду не слыхивал такого бреда. Отпустите меня немедленно, иначе позвоню в полицию!

— Не в том ты положении, чтоб кому-то звонить, — сказал я. — Уж если кто и позвонит в полицию, так это я.

— Ну что ж, звоните, — сказал он. — И тогда посмотрим, у кого будет больше неприятностей.

— Ты это о чем?

— А ты сам попробуй сообрази, — ответил он, вдруг обретя уверенность.

— Тебе известно, каков максимальный срок наказания за шантаж? — спросил я.

Он промолчал.

— Четырнадцать лет.

Он и глазом не моргнул. Очевидно, что надеется на благополучный исход. Думает, что я постращаю его еще немного, потом отпущу и на этом все кончится.

Не знал, что ничего нельзя предполагать заранее.

Яна я предупредил, что уезжаю на всю ночь. Так что меня еще долго не хватятся. Время есть, спешить некуда.

Я оставил его на полу в прихожей и пошел на кухню, поискать чего-нибудь выпить. От долгого ожидания на улице разыгралась жажда.

— Отпусти! — крикнул он из прихожей.

— Нет! — крикнул я в ответ и положил его телефон на разделочный столик.

— Помогите! — закричал он уже куда громче.

Я быстро вернулся в прихожую.

— На твоем месте я бы этого не делал.

— Почему? — с вызовом спросил он.

Я сбросил рюкзак, висевший на спине, достал рулон скотча. Показал ему, затем отмотал небольшой кусок.

— Потому что тогда обмотаю тебе голову этой штукой. Ты этого хочешь?

Он умолк, и я снова пошел на кухню, достал из холодильника банку пива «Хейнекен». Отпил глоток, оставил немного пены в уголке рта и сплюнул на пол, возле его ног.

— Тебе известно, сколько человек может прожить без воды, вообще без всякого питья? — Он не сводил с меня расширенных глаз. — Сколько понадобится времени, чтоб хроническое обезвоживание вызвало у него отказ почек, а затем — неизбежную смерть?

Вопрос этот явно ему не понравился, однако испугал не слишком.

Я опустился на колени возле рюкзака и достал обрывок железной цепи с замком и кольцом. Показал ему, но по глазам было видно: Алекс не понимает, откуда все эти предметы, и не догадывается об их предназначении. Возможно, даже не понимает, что отсутствие какой бы то ни было реакции сейчас спасло ему жизнь. Да и у меня не возникло желания немедленно прикончить этого хорька, что вовсе не означало, что я не собираюсь его использовать.

— Диабетом болеешь? — спросил я.

— Нет.

— Повезло.

Я достал из рюкзака красную аптечку. В экспедициях ее прозвали «набором анти-СПИД». В небольшом отделении на молнии лежали два стерильных шприца, две иглы для подкожных впрыскиваний, трубки для внутривенных вливаний, иглы с нитками для зашивания ран, скальпели, а также три небольших стерильных пакетика с солевым раствором — для срочного устранения обезвоживания. Я купил эту аптечку много лет назад, когда в компании ребят-сослуживцев решил ради забавы предпринять восхождение на гору Килиманджаро. Она обеспечивала доступ к стерильному оборудованию в случае, если одному из членов команды требовалась срочная медицинская помощь в местах, где она бывала порой недоступна, особенно в больницах самых заброшенных уголков Центральной Африки, где вероятность подхватить гепатит или СПИД была очень высока.

К счастью, никому из членов нашей экспедиции аптечка не понадобилась, а потому благополучно вернулась вместе со мной в Великобританию нетронутой. А вот теперь вдруг пришлась очень кстати.

Я взял один из шприцов, прикрепил к нему иглу. Алекс внимательно наблюдал за этими действиями.

— Чего это ты делаешь? — впервые за все время в голосе слышалось беспокойство.

— Время принять инсулин, — ответил я. — Ты же не хочешь, чтоб я рухнул тут, прямо сейчас, в диабетической коме? Учитывая твое положение и все такое…

Алекс наблюдал за тем, как я открыл один из пакетиков с солевым раствором и подвесил его к перилам лестницы. К пакетику был приклеен ярлык с надписью «ИНСУЛИН» крупными печатными буквами, так что не видеть это он не мог. Я специально спросил его, не страдает ли он диабетом, и он ответил, что нет. Оставалось надеяться, что тип этот понятия не имеет о том, что настоящий инсулин всегда продается в одноразовых шприцах или небольших стеклянных ампулах. Надпись «ИНСУЛИН» я соорудил сегодня днем на принтере Яна Норланда. Выглядела вполне достоверно.

Я перелил немного прозрачной жидкости в меньший из двух шприцов, затем задрал черный свитер спереди, ущипнул кусочек плоти на животе и ввел раствор под кожу. Поднял голову и улыбнулся Алексу.

— И часто приходится делать это? — спросил он.

— Два-три раза на дню, — ответил я.

— А что это вообще такое, инсулин?

— Гормон, — ответил я. — Он позволяет мышцам использовать энергию глюкозы, что растворена в крови. У большинства людей он вырабатывается естественным образом, поджелудочной железой.

— А что будет, если не сделать?

— Уровень глюкозы в крови настолько повысится, что органы перестанут работать должным образом, и это неизбежно приведет к коме. А потом — и к смерти.

Тут я снова улыбнулся ему.

— Нам ведь этого не надо, верно?

Он не ответил. Наверное, больше всего на свете хотел, чтоб я впал в кому или помер. Но этого не случится. Сам я диабетом не страдал, но в школе у меня был товарищ, мальчик, который мучился этим самым диабетом чуть ли не с раннего детства, и я сотни раз видел, как он вводил себе инсулин с использованием специального шприца с тончайшей иглой, чтобы не было больно. Введение солевого раствора под кожу вызвало легкое пощипывание, но в целом было совершенно безвредно.

Я вернулся на кухню и подобрал с пола его дорожную сумку. Тяжелая. Внутри среди прочих вещей находился ноутбук и большая бутылка водки, купленная в «дьюти-фри», надо же, уцелела при падении на пол. Я поставил сумку на кухонный стол, достал компьютер, включил. Пока он разогревался, взял в прихожей стул с высокой спинкой, поставил у ног Алекса и уселся.

— А теперь, — сказал я, слегка подавшись вперед, — хочу задать несколько вопросов и получить на них ответы.

— Ничего не скажу, пока не отпустишь.

— Еще как скажешь, — заметил я. — Ночь впереди долгая.

Поднялся и пошел на кухню. Опустил шторы на окне, включил телевизор и уселся за кухонный стол перед компьютером Алекса.

— Эй! — крикнул он минут через пять.

— Да? — откликнулся я. — Чего тебе?

— Ты собираешься оставить меня здесь?

— Да, — ответил я и прибавил громкость у телевизора.

— Надолго?

— А сколько тебе надо?

— Надо? — прокричал он. — В каком смысле «надо»?

— Сколько тебе нужно времени перед тем, как начнешь отвечать на мои вопросы?

— Какие вопросы?

Я вернулся в прихожую, снова уселся на стул.

— Ну, к примеру, давно ли у тебя роман с Джулией Йорк? — спросил я.

Этого вопроса он явно не ожидал, однако отреагировал быстро:

— Понятия не имею, о чем ты.

Да, за последние полчаса мы не слишком продвинулись.

— Ладно, как хочешь, — сказал я. Встал и снова пошел на кухню, к компьютеру.

По телевизору шло футбольное обозрение, и я еще прибавил громкости, чтоб Алекс не слышал, как я стучу по клавишам.

Компьютер автоматически подсоединялся к беспроводному Интернету, и я одним щелчком клавиши открыл его электронную почту. Как-то не очень предусмотрительно с его стороны не защитить данные паролем. Я бегло просмотрел все входящие сообщения за последние две недели и переправил их на свой адрес e-mail. Затем проделал то же самое с папкой исходящих сообщений. Никогда не знаешь, насколько полезной может оказаться информация, даром что теперь полиция при обысках и арестах первым делом забирает жесткие диски.

Я покосился на экран телевизора, там продолжалась футбольная передача, и игнорировал жалобное завывание из прихожей.

— Отпусти меня, — просил Алекс. — Руки болят!

Я продолжил изучать монитор компьютера.

— Мне нужно сесть! — не унимался он. — Спина болит.

Я по-прежнему не обращал внимания на эти причитания.

И открыл новую папку в компьютере под названием «Гибралтар — Счета». В папке содержалось около двадцати файлов, я бегло просмотрел все и тоже отправил на мой компьютер.

Программа о футболе закончилась, настало время вечерних новостей. К счастью, среди них не было сообщений о насильном удержании в доме одного из обитателей деревни Гринхем.

Я щелкнул на кнопку поиска в стартовом меню и стал искать файлы, содержащие термины «пароль» или «имя пользователя». И вот появилось восемь ссылок, и я отправил их все на свой адрес электронной почты.

— Ладно! Хорошо! — донеслось из прихожей. — Отвечу на твой вопрос!

Сообщения из еще одной папки под названием просто «Гибралтар» благополучно перекочевали через киберпространство. Я проверил, не упустил ли чего, прежде чем удалить надпись «отправить», чтоб Алекс не догадался, что я скопировал его материалы. Затем я закрыл крышку ноутбука и уложил его обратно в дорожную сумку, которую положил на пол.

Вышел в прихожую, снова уселся на стул с высокой спинкой и грозно склонился над Алексом.

Но не стал задавать ему тот же вопрос, что прежде. Спросил совсем о другом.

— За что ты убил Родерика Уорда?

Он был потрясен.

— Я… я не… убивал, — пробормотал он.

— Тогда кто?

— Я не знаю.

— Так, значит, он все-таки был убит? — спросил я.

— Нет, — взвизгнул он. — Это был несчастный случай!

— Ничего подобного. Катастрофа была подстроена. Заранее.

— Сама катастрофа не была несчастным случаем, — сказал он. — А вот умер он по чистой случайности. Я пытался предупредить их, но было уже слишком поздно.

— Кого это «их»? — с любопытством спросил я.

Но тут он заткнулся.

Я достал из кармана сложенный листок бумаги, протянул ему.

Он смотрел на текст, недоверчиво округлив глаза.

Я знал слова, написанные там, наизусть, так часто смотрел на это послание на протяжении последних нескольких дней. Записка от руки была адресована миссис Стелле Бичер, проживавшей по адресу Оксфорд, Бэнбери-драйв, 26, записка, которую я нашел в куче почтовых отправлений, что лежали у мистера Хорнера в картонной коробке у входной двери.

«НЕ ЗНАЮ, ВОВРЕМЯ ЛИ ЭТО ДОЙДЕТ, НО ПЕРЕДАЙ ЕМУ: ТО, ЧТО ЕМУ НУЖНО, У МЕНЯ».

— Что нужно? — спросил я.

Он промолчал.

— И передать кому?

Снова без ответа.

— И как это понимать, «вовремя»?

Он молча смотрел на меня.

— Ты должен отвечать на мои вопросы, в противном случае не оставляешь мне выбора, кроме как… — Тут я умолк.

— Кроме как что? — испуганно спросил он.

— Убить тебя, — спокойно ответил я.

Тут я ухватил его за левую ногу и быстрым резким движением сорвал ботинок и носок. Потом взял липкую ленту и прикрутил ступню к лестничным перилам — так, чтобы он и шевельнуться не мог.

— Что ты делаешь? — завопил он, отбиваясь, но сопротивление было быстро сломлено.

— Необходимые приготовления, — ответил я. — Всегда очень тщательно готовлюсь, прежде чем прикончить человека.

— Помогите! — взвыл он. Но я оставил телевизор включенным на полную громкость, и жалобный его вопль утонул в какофонии рекламных роликов.

Однако, чтобы уж быть до конца уверенным, что никто его не услышит, я взял кусок липкой ленты и плотно залепил ему рот. Теперь он часто и тяжело дышал носом, жадно втягивал воздух, и ноздри его раздувались под расширенными от страха глазами.

— Вот что я скажу тебе, Алекс, — ледяным тоном произнес я. — Похоже, ты не в полной мере оцениваешь опасность ситуации, в которой оказался. — Он не мигая уставился на меня. — Так что позволь объяснить тебе. Ты шантажировал мою мать, заставлял ее выплачивать тебе каждую неделю по две тысячи фунтов на протяжении последних семи месяцев, уже не говоря о требованиях повлиять на исход скачек обманным путем. Иногда ты забирал деньги сам из ящика в почтовом отделении на Чип-стрит, иногда поручал это Джулии Йорк.

Я достал три снимка Джулии, сделанные из окна индийского ресторана, и поднес к его лицу. Рот у него был заклеен, так что о реакции судить было трудно, но лицо побледнело, и он переводил умоляющие глаза со снимков на меня и обратно.

— Ты, — продолжил я, — шантажировал мою мать, зная, что она не уплатила всех причитающихся с нее налогов. А это, в свою очередь, означает, что инкриминирующие ее налоговые документы находятся у тебя или же ты имеешь к ним доступ.

Я полез в рюкзак и снова достал свою маленькую красную аптечку. Алекс побледнел еще больше.

— Моя проблема заключается в следующем, — сказал я. — Если отпущу тебя, бумаги моей матери останутся при тебе. И даже если ты отдашь их, то знать и помнить все равно будешь.

Я достал из аптечки большой шприц, надел на него новую иглу и выкачал довольно приличный объем соляного раствора из пластикового пакета, что до сих пор был подвешен к лестнице, того самого пакета с надписью «ИНСУЛИН».

— Так что сам понимаешь, — добавил я. — Не будешь помогать мне, и у меня не останется другого выхода, кроме как заткнуть тебе рот навеки, чтобы не разболтал налоговикам.

Я приподнял шприц к свету, надавил на поршень и выпустил тоненькую струйку жидкости.

— Тебе известно, что инсулин нормализует функции организма? — спросил я. — Однако избыток инсулина приводит к потере уровня глюкозы в крови до катастрофически низкого значения, что, в свою очередь, вызывает явление под названием гипогликемия. Что приводит к судорогам, затем следуют кома и смерть. Помнишь, наверное, дело той медсестры, Беверли Элит, которая убивала детей в больнице Грэнтема? Журналисты прозвали ее Ангелом Смерти. Ряд жертв она убила именно при введении им слишком больших доз инсулина.

Я знал это, потому что загодя посмотрел в Интернете.

А потом дотронулся до его ступни.

— И еще. Известно ли тебе, Алекс, что если ввести инсулин между пальцами ног, то будет очень трудно, практически невозможно обнаружить крохотную точку от укола на коже? Как и наличие в организме самого инсулина, поскольку он вырабатывается естественным путем. Все будет выглядеть так, будто ты умер от сердечного приступа.

Это утверждение было не совсем точным. В современной медицине диабетиков практически всегда лечат синтезированным инсулином, и обнаружить его вполне возможно, потому как он отличается от нормальных продуктов жизнедеятельности.

Но откуда было Алексу знать о том?

— Ладно, — сказал я с улыбкой и поднес к нему шприц. — Между какими пальцами сделать укол? Учту любое твое пожелание.

Глава 16

Я боялся только одного — что он вырубится. Глаза закатились, дыхание стало еле слышным. Мне вовсе не хотелось, чтоб его сразил сердечный приступ от страха. Придется объясняться, да и цели я своей не достигну.

— Алекс! — громко окликнул я и заставил сфокусировать взгляд на своем лице. — Тебе всего-то и надо, что слушать и отвечать на мои вопросы. Но ты должен быть предельно честным и рассказать мне все. Понимаешь?

Он быстро закивал.

— Так ты согласен отвечать на все вопросы?

Он снова кивнул.

— Без утайки?

Опять кивок, и я, шагнув вперед, сорвал клочок клейкой ленты со рта.

— Итак, поехали, — начал я. — Кто убил Родерика Уорда?

Он не отвечал.

— Другого шанса у тебя не будет, — напомнил я.

— Да откуда мне знать, что ты не прикончишь меня, когда я все расскажу?

— Знать этого ты, конечно, не можешь, — сказал я. — Но разве есть выбор? И если я соберу о тебе достаточно информации, тебе тоже светят нешуточные неприятности, если посмеешь рассказать налоговикам о моей матери. Тогда у нас обоих окажется в руках оружие массового поражения. Стоит одному из нас рассказать властям, и это приведет к катастрофе, которая нежелательна для нас обоих. Ну, это как паритет ядерных держав, каждая сторона знает, что противник владеет оружием массового поражения, а потому никогда не рискнет применять его первой. Никто из нас не станет использовать информацию из страха быть уничтоженным.

— И все равно ты можешь меня убить, — мрачно заметил он.

— Да, — согласился я. — Могу, но только зачем это мне? Никакой необходимости, к тому же я не убиваю людей беспричинно.

По лицу было видно: он все равно мне не верит, и тогда я отвязал его ногу от перил, потом подхватил под мышки и подтащил к кухонной двери. Теперь он мог сидеть, упершись спиной в стену.

— Итак, — сказал я и снова уселся на стул с высокой спинкой. — Если не ты убил Родерика Уорда, тогда кто?

Я по-прежнему не был уверен, что он скажет, а потому небрежным жестом приподнял шприц и выпустил из иглы тонкую струйку жидкости.

— Его сестра, — сказал Алекс.

Я уставился на него:

— Стелла Бичер?

Похоже, он удивился, что я знаю ее имя. Но ведь я уже показал записку, отправленную им Стелле. Алекс кивнул.

— Зачем это ей понадобилось убивать брата?

— Она не хотела, — ответил Алекс. — Это был несчастный случай.

— Ты имеешь в виду, авария?

— Нет, — ответил он. — Родерик был уже мертв, когда попал в реку. Он в ванне утонул.

— На кой черт Стелле понадобилось заманивать его в ванну?

— Да она не то что заманивала. Они пытались заставить его сказать, куда делись деньги.

— Какие еще деньги? — спросил я.

— Деньги отца Фреда.

Я ничего не понимал.

— Фреда?

— Ну да, Фреда Саттона.

Сына старины Саттона. Человека, которого я видел на слушаниях по делу о смерти Родерика Уорда.

— Так Фред Саттон и Стелла Бичер были знакомы? — спросил я.

— Знакомы! — Он усмехнулся. — Да они жили вместе. Едва не поженились.

В Эндовере, подумал я, поближе к старине Саттону и его дому престарелых. Так, значит, переезд Стеллы Бичер в Эндовер не был случайным совпадением.

* * *

Заняло это больше часа, но в конце концов Алекс рассказал мне, как и почему Родерик Уорд был найден мертвым в своей машине в водах реки Виндраш.

Уорда познакомила со стариной Саттоном Стелла Бичер, состоявшая в близких отношениях с детективом сержантом Фредом. Ни Фред, ни Стелла довольно долгое время не знали, что Родерику каким-то образом удалось заставить старика заложить дом, а затем инвестировать полученные деньги в несуществующий хедж-фонд в Гибралтаре. Фред узнал об этом, только увидев, как запустили кирпичом в окно отцу. Мыльная опера какая-то, иначе не скажешь.

— Как ты узнал об этом? — спросил я Алекса. — Какое имел отношение?

— Просто я работал с Родериком Уордом.

— Так это ты втянул его в преступные игры с хедж-фондом?

Ему страшно не хотелось в этом признаваться. Должно быть, знал, что и мою мать удалось обмануть точно таким же образом. Он отвернулся, потом кивнул.

— Ну и чьи же мозги стояли за всеми этими операциями? — спросил я.

Теперь он снова смотрел мне прямо в глаза:

— Ты что, считаешь меня дураком набитым? Если я скажу кто, тогда тебе не придется убивать меня. Они за тебя это сделают.

Вообще-то я считал его глупцом. Но не настолько глупым, как Родерик Уорд. Нет, вы только представьте, развести на деньги отца любовника сестры, особенно с учетом того, что любовник этот офицер полиции, — вот оно, настоящее проявление глупости!

— Вернемся к Родерику Уорду, — сказал после паузы я. — Зачем ты послал Стелле Бичер записку с уверениями, что все у тебя? И что именно это «все»? И вообще, откуда ты знаешь Стеллу?

— Я и не знал, — ответил он. — А вот адрес ее знал, поскольку Родерик говорил, что это и его адрес, ну, тот, что в Оксфорде.

— Ну а о чем, о каком таком товаре шла речь в записке? И почему там было сказано «вовремя»?

— Фред Саттон ворвался в офис, который мы с Родериком арендовали, угрожал нам и все такое прочее.

Что ж, винить его за это трудно, подумал я.

— Сказал, что получит ордер на мой арест, что использует все свои связи в полиции, чтоб засадить меня за решетку. Сказал, что получу лет десять как минимум. Если не отдам ему бумаги, где сказано, куда исчезли деньги его отца.

— Ну а записку-то зачем было писать? — спросил я.

— Я сделал копии бумаг, но он не пришел за ними в понедельник утром, как мы договаривались. Он обещал быть в конторе ровно к восьми, я ждал. Весь день прождал, но он так и не появился, и Родерик — тоже. Ну я и подумал, должно быть, эти двое сговорились, назначили меня на роль козла отпущения. И я просто жуть до чего струхнул, честно тебе говорю. А поскольку связаться с ним никак не мог, послал эту записку.

Стало быть, я ошибался, думая, что это «все», упомянутое в послании, — налоговые документы матери. А слово «вовремя» не имеет никакого отношения к «несчастному случаю» с Родериком Уордом. Речь шла о получении ордера на арест.

Никаких предположений, все проверяй, напомнил я себе.

Впрочем, в одном я оказался прав: Алекс Рис действительно не блистал умом.

— А откуда ты узнал, что Фред Саттон и Стелла убили Родерика Уорда? — спросил я его.

— Фред появился только на следующее утро и потребовал бумаги, но я сказал ему, чтоб заткнулся. Если он думал, что я возьму на себя вину за все проделки Родерика, то глубоко заблуждался. А тут он вдруг и говорит, что Родерик мертв и что я отправлюсь следом за ним на тот свет, если не отдам бумаги.

Он умолк, чтобы перевести дух.

— Тогда я говорю ему, что не верю, что Родерик мертв. Что он только стращает меня. А он говорит, что страхи мои не напрасны, что они убили его в ванне, а потом, пораскинув мозгами, решили изобразить несчастный случай. А потом сказал, что убивать его не собирались, просто хотели попугать, заставить сказать, куда делись деньги. Фред сказал, что Стелла схватила Родерика за ноги и резко так дернула, отчего голова у него ушла под воду, ну а потом… он просто умер, и все. Убила собственного брата, вот так, сказал Фред. Только что задавали ему вопросы, а потом глянь… да он мертв!

— Так Фред получил нужные ему бумаги? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Но только пользы они ему не принесли. Денежки-то ушли давным-давно, ну а потом они все время меняли номера счетов и все такое прочее.

— Они?..

Тут он опять заткнулся, поджал губы и сидел, качая головой и глядя на меня.

Времени на размышления в конюшнях Грейстоун у меня было предостаточно, хватало времени и когда я сидел в кофейне в Ньюбери, и чем дольше я размышлял об этом, тем больше убеждался в правильности своей версии.

— Ты хотел сказать, Джексон Уоррен и Питер Кэрравей, так? — сказал я. И прозвучало это скорее как утверждение.

У него прямо челюсть отвалилась. Стало быть, я прав. Они, кто ж еще!

— Ну а кто такой мистер Сигар? — спросил его я.

Алекс рассмеялся.

— Да никто. Это была идея Родерика. Просто шутка, которую они придумали, попыхивая толстыми дорогими гаванскими сигарами.

— А «Гибралтар Банк Лтд.»?

— О, нет, он как раз существует, — ответил Алекс. — Только это не совсем банк. Просто Гибралтарская холдинговая компания. Приходят деньги, на какое-то время оседают там, потом уходят.

— И много денег? — осведомился я.

— По-разному. Зависит от того, сколько инвестируют люди.

— Ну а куда деньги направляются, покинув этот банк?

— Я организовал трансферт на еще один счет в Гибралтаре, но и там они не залеживались, — ответил он. — Не знаю, куда отправлялись дальше. Но уверен: долгое и многотрудное путешествие завершалось на секретном номерном счете в Швейцарии.

— А как долго лежали деньги в банке «Гибралтар»?

— Примерно с неделю, — ответил он. — Ровно то время, что необходимо для организации трансферта и улаживания всех проблем.

Так, значит, банк «Гибралтар Лтд.» не имел собственных активов. Неудивительно, что ликвидаторы, базирующиеся в Лондоне, пытались преследовать отдельных директоров.

— И откуда они поступали? — спросил я.

— От дураков и простофиль, — усмехнувшись, заметил он.

— Это ты дурак, — грубо бросил я. — Да ты посмотри на себя! Теперь уже не выглядишь таким умником, как вначале. И не так уж много денег тебе удавалось присвоить, готов побиться об заклад.

— Ну почему же. Свою долю получал исправно, — хвастливо заметил он.

— И сколько будет стоить эта самая доля в тюрьме, когда вся схема развалится, а именно это и произойдет? Или когда Уоррен с Кэрравеем решат, что ты больше не заслуживаешь этой доли? Можешь кончить тем же, что и Родерик, утонуть в ванне.

— Я им нужен, — хвастливо заявил он. — Я дипломированный бухгалтер. Нужен, чтоб вести аудит. Ты просто завидуешь успешному бизнесу.

— Нет, это не бизнес, — возразил я. — Вы просто обкрадываете людей.

— Они могут себе это позволить, не бедные, — фыркнул он.

Я не собирался спорить с ним, смысла не было. Возможно, ему не чужда была философия Пол Пота и красных кхмеров.

— Как получилось, что Джексон Уоррен и Питер Кэрравей знакомы?

— Не знаю, — ответил он. — Но были знакомы уже много лет. Еще до того, как я с ними встретился.

— А сам ты давно их знаешь?

— Достаточно давно, — ответил он, повторив почти те же слова, что бросил мне за ужином у Изабеллы.

— Достаточно — это сколько? — не отставал я.

— Года четыре.

— Как раз когда заработала эта схема с подставными хедж-фондами?

— Ну да, примерно так.

— Об этом шла речь, когда вы поцапались с Джексоном Уорреном в тот вечер, когда я впервые тебя увидел?

— Нет, — ответил он. — Из-за одного маленького недоразумения между ним и Питером.

— Что за недоразумение? — спросил я.

— Не скажу. — Он отрицательно помотал головой. — И без того слишком много тебе наговорил.

Пожалуй, тут он был прав.

— Как думаешь, налоговое управление затеет расследование этого их маленького недоразумения? — спросил его я. И мысленно вернулся к спору за ужином, разгоревшемуся между ним и Джексоном. Что он тогда сказал? Нечто вроде: «Откуда знать, что там еще может раскопать налоговая». — Ты беспокоился, что при расследовании выяснится все?

То была лишь догадка, но неплохая.

— Чертовски глупо, если хочешь знать мое мнение, — сказал он.

Нужно оно мне, его мнение!

— К чему рисковать? — спросил я.

— Вот именно.

— Так, значит, недоразумение вышло из-за налогов?

— Послушай, — сказал он, резко меняя тему. — В самолете я выпил несколько банок пива, и мне срочно нужно в туалет.

Я вспомнил о своем пребывании в стойле. Может, дать ему описаться прямо здесь, в прихожей?

— Давай! — заорал он. — А то мочевой пузырь сейчас лопнет!

Нехотя я достал из рюкзака ножницы, наклонился, перерезал путы на его запястьях. Руки у Алекса были связаны за спиной.

— А я теперь и убежать могу, — сказал он, растирая запястья.

— Это вряд ли, — заметил я и кивком указал на связанные ноги.

— Да ладно тебе, давай. Режь и здесь.

— Обойдешься, — буркнул я. — Как кузнечик допрыгаешь.

Ворча, он кое-как поднялся, выпрямился и запрыгал к туалету, что находился под лестницей.

Я подумал, что вряд ли в туалете имеется телефон, но в целях предосторожности все же снял трубку с аппарата на кухне. Набрать будет нельзя, если аппараты спаренные, а его мобильник так и лежал на разделочном столике, там, где я его оставил.

Алекс продолжал торчать в туалете, я уже начал думать, что он попробует выбраться через маленькое окошко, но тут услышал шум спускаемой воды. И вот он появился и запрыгал обратно в прихожую.

— Срежь эти чертовы штуки! — сердито потребовал он. Очевидно, проторчал в туалете так долго, потому что пытался освободиться от пут, но я-то по своему опыту знал: они куда крепче, чем кажутся на вид. Куда крепче его кожи, которая распухла и покраснела.

— Нет, — сказал я.

— Какого хрена тебе еще надобно? — гневно спросил он.

— ОМП, — ответил я.

— Что?

— Оружие массового поражения, — пояснил я. — Средство ядерного сдерживания. Мне нужны твердые доказательства.

— Какие еще доказательства?

— Доказательства заговора против моей матери с целью вытянуть из нее миллион долларов США.

— Как же, размечтался, — с улыбкой заметил он.

— Может, мне просто позвонить Джексону Уоррену и спросить у него о деньгах матери? Сказать, что это ты предложил позвонить.

— Ты этого не сделаешь! — Похоже, он не на шутку испугался.

— А ты не искушай.

— Да он прихлопнет меня как муху за эти разговоры с тобой.

Хорошо, подумал я. Мне только на руку, что Алекс больше боится Джексона Уоррена, чем меня. Одно это гарантирует, что он вряд ли расскажет Джексону о своем ночном приключении. Может, это само по себе уже и является моим средством сдерживания.

— Или все же стоит позвонить Джексону и спросить у него номер счета в швейцарском банке, где они с Кэрравеем прячут украденные деньги?

— Лучше не делай этого, черт бы тебя побрал, — сказал Алекс. — А то сообщу налоговикам о твоей мамаше.

Я пошел на кухню, он запрыгал следом. Прошел мимо его дорожной сумки и уголком глаза заметил, как он толчком старается запихнуть ее подальше под стол. Пусть себе, я не возражаю, раз Алекс считает, что я еще не успел заглянуть в компьютер.

— Сядь, — резко сказал я, указывая на один из стульев.

Он колебался, но через несколько секунд все же выдвинул стул из-под стола и уселся. Я разместился напротив.

— Чья была идея заставить лошадей моей матери проигрывать? — спросил я.

— Джулии.

— Так она делала ставки против них через Интернет?

— Да нет, ничего подобного, — ответил он. — Просто хотела дать больше шансов на выигрыш лошадям своего муженька. Когда они проигрывают, он всю злобу срывает на ней. Это я делаю ставки против ваших лошадок в Интернете. Не слишком большие, чтобы не привлекать внимания. Однако доходы очень даже неплохи.

«Любители, — подумал я. — Эти люди всегда любители».

Тут вдруг в дверь позвонили, отчего оба мы так и подпрыгнули. За звонком последовал настойчивый стук. Я взглянул на часы. Без десяти час.

— Оставайся здесь, — приказал я. — И чтоб сидел тихо, как мышка. Нам обоим ни к чему, чтоб вмешалась полиция, верно?

Алекс помотал головой, но тут я подумал: полиция вряд ли станет стучать так деликатно. Уж скорее эти парни просто дверь вышибут.

Я прошел через темную гостиную и выглянул в окно. На крыльце перед дверью стояла Джулия Йорк, тихонько стучала костяшками пальцев в стеклянную перегородку. Я вернулся в прихожую и отпер дверь.

— Что вы с ним сделали? — задыхающимся голосом спросила Джулия.

— Ничего, — ответил я.

— Тогда где он?

— На кухне, — ответил я и отошел, давая ей пройти. Осторожно выглянул на улицу, там царили пустота и тьма, и запер дверь.

Войдя в кухню, я увидел, что Джулия стоит за спиной у Алекса и нежно гладит его жидковатые светло-рыжие волосы. В других обстоятельствах сцена выглядела бы очень трогательной. И еще я заметил, что она накинула дождевик прямо поверх ночной рубашки.

— Что, не спалось? — с иронией спросил я.

— Пришлось ждать, пока чертов муженек наконец отключится, — ответила она. — Я сильно рисковала, приехав сюда. Пыталась дозвониться, но телефон был все время занят. А по мобильнику женский голос твердил, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа.

Я покосился на телефон со снятой трубкой и на выключенный мобильник, лежавший рядом на столе.

— Я же предупреждал, чтобы не смела связываться с Алексом, — сердито заметил я.

— Ты сказал на протяжении ближайших тридцати шести часов, — жалобно протянула она. — И время это истекло сегодня, ровно в десять сорок пять вечера.

Я не считал, но, очевидно, она была права.

— И что же дальше? — спросил Алекс в наступившей тишине.

— Ну, для начала, — сказал я, — ты вернешь все выманенные шантажом деньги моей матери. Я тут прикинул, получается около шестидесяти тысяч фунтов.

— Не могу, — сказал он. — Мы все потратили. Да и потом, с какой стати?

— С такой, что ты завладел ими незаконно, — сказал я.

— Но твоя мать должна была заплатить налоги.

— Она и заплатит, как только ты отдашь.

— Размечтался, — произнес он со смешком.

— Ладно, — сказал я. — Раз ты так к этому относишься, придется мне обратиться к Джексону Уоррену и Питеру Кэрравею, спросить их.

— Тебе повезло, — заметил он, все еще смеясь. — Они — самая крутая парочка бессовестных наглых ублюдков, которых мне только доводилось видеть.

— Передам им твои слова.

Смех тотчас прекратился.

— Только посмей сказать им хоть что-то подобное, и я тут же иду в налоговую.

Возможность полного взаимного уничтожения — на том и держится принцип ядерных сдержек и противовесов.

— Ну а мои снимки? — спросила Джулия, заразившись уверенностью от Алекса.

— Они еще ничего не доказывают, — сказал он. — На них ты просто выходишь с почты, и все. Это еще не означает, что ты кого-то шантажировала.

— Да не эти снимки! — раздраженно воскликнула Джулия. — Те, другие, которые он сделал вчера.

— Какие еще другие? — спросил Алекс, глядя на меня.

О боже, подумал я, а вот тут может возникнуть нешуточная проблема. Как среагирует Алекс на то, что я снимал его подружку в голом виде? Я чувствовал: Джулия тоже сообразила это; и раз Алекс их еще не видел, лучше ему не видать их вовсе.

— Э-э… — Она судорожно придумывала путь к отступлению. — Да ладно, это не так важно.

— И все-таки что на этих снимках? — не унимался Алекс, глядя мне в глаза.

Сказать ему? Показать, с какой дрянью связался? Или снимки еще пригодятся мне позже, как способ давления на Джулию?

— Да так, несколько снимков, сделал их вчера у дома Йорков.

— Покажи!

Я подумал о камере, она лежала не на виду, в моем маленьком рюкзаке.

— Не могу, — сказал я. — Не прихватил с собой фотоаппарата.

— Но зачем это тебе понадобилось делать снимки у дома Джулии? — не унимался он.

Я сообразил:

— Ну, чтобы зафиксировать ее реакцию, когда она увидит свои фотки на почте. Тогда заодно и сказал ей, чтобы не смела связываться с тобой тридцать шесть часов.

Джулия явно испытывала облегчение, да и Алекс тоже вроде бы был удовлетворен ответом.

— Ну и что теперь будет? — спросил он.

Хороший вопрос.

Может, спросить Джулию, что ей известно о других махинациях Уоррена и Кэрравея, в частности с налогами, но я решил, что лучше выяснить это с ней наедине, без Алекса, особенно с учетом того, что у меня имеются рычаги давления — снимки.

— Не знаю, как вы двое, — вставая, заметил я, — но лично я еду домой и ложусь в постель. — «А перед сном, — напомнил я себе, — прочту почту Алекса».

Я снял пакет с «инсулином» с перил, перекинул рюкзак через плечо и вышел в прихожую, оставив голубков в кухне, затем открыл входную дверь, но на дорогу выходить не стал. Вынул фотоаппарат из рюкзака и быстро, пригибаясь, обежал вокруг дома — в сад, откуда было видно кухонное окно.

Задергивая на нем шторы, я специально оставил маленький зазор внизу; и вот теперь подошел, присел и заглянул.

Алекс и Джулия особой стеснительностью не отличались. Через стекло я сделал не меньше двадцати снимков — как они целовались, как он запустил лапы ей под пальто и задрал ночную рубашку. И хотя Джулия почти все время находилась спиной к окну, было очевидно, куда именно он запускал пальцы, и мой чудесный аппарат с восемнадцатикратным увеличением и оптическими линзами «Лейка» зафиксировал все.

Затем Джулия перерезала пластиковые путы на запястьях возлюбленного, и они рука об руку вышли из кухни, я так полагал, что направились наверх, прямиком в спальню. Взобраться по сточной трубе на крышу мне было не под силу, несмотря на то что звали меня Том,[17] протез не давал возможности лазать по крышам и заглядывать в окна спален.

Но даже после этого я не вернулся к машине Яна и не уехал домой. Вместо этого снова обошел дом и вышел на Буш-клоуз, туда, где Джулия припарковала свой белый «БМВ». Стоял он не у дома, а чуть поодаль, в том месте, где улицу освещал фонарь у номера 12. Я подергал дверцы — заперты, — потом уселся на тротуар, привалился спиной к дверце со стороны пассажирского места и стал ждать.

Я давно уже привык ждать. И думать.

* * *

Очевидно, что Алекс Рис получил более чем приличное вознаграждение за те пять дней, что находился в Гибралтаре, и я уже начал думать, что Джулия останется на всю ночь, как вдруг примерно через час увидел в свете одинокого уличного фонаря, что она топает ко мне.

Я встал на ноги, ухватившись за ручку дверцы, но высовываться не стал, пригнувшись, прятался за ней, чтобы Джулия, идущая по дороге, не заметила. Когда до машины осталось ярдов десять, она нажала на кнопку пульта дистанционного управления, вмонтированного в ключи, и машина весело мигнула в ответ. Джулия открыла дверцу со стороны водительского места, в тот же момент я распахнул другую — и вот мы оказались рядом на переднем сиденье и даже одновременно хлопнули дверцами.

Она испугалась и тут же попыталась открыть дверь снова, но я перехватил ее руку, лежащую на руле.

— Не надо, — сказал я командирским голосом. — Давай, веди машину!

— Куда? — спросила она.

— Да куда хочешь, — жестко ответил я. — Давай. Съезжай с этой дороги.

Джулия включила мотор и сдала назад, въехала в один из двориков перед домом, чтобы развернуться. То был не лучший маневр на драйв-тест, и, вероятно, утром на лужайке удивленные жильцы дома номер 8 обнаружат следы от шин «БМВ», но хоть, по крайней мере, ни во что не врезалась, а я экзаменатором не являлся.

Она выехала на Уотер-лейн и свернула вправо, к Ньюбери, к дому. Несколько сот ярдов мы ехали в полном молчании.

— Ладно, — сказал я — Тормози здесь.

Она остановила машину у обочины.

— Чего тебе надо? — обреченно спросила она.

— Мне нужна помощь.

— Неужели нельзя оставить нас в покое?

— Да с какой стати? — воскликнул я. — За семь месяцев мать выплатила вам свыше шестидесяти тысяч фунтов. Думаю, это дает мне право потребовать от вас возмещения.

— Но Алекс ведь уже сказал, — возразила она. — Денег этих не вернуть. Мы их потратили.

— На что?

Она покосилась на меня.

— Как это понимать — на что?

— На что вы потратили деньги моей матери?

— Ты хочешь сказать, что не знаешь?

— Нет. Откуда мне знать?

Она расхохоталась:

— На коку, разумеется. Целое море чудеснейшей коки.

Не думаю, что она имела в виду кока-колу.

— И множество бутылок шампанского. Только самого лучшего, ну, ты понимаешь. Ящики прекраснейшего «Дом Периньон». — И она снова расхохоталась.

Наверняка, подумал я, за этот последний час они с Алексом осушили одну, а может, и две бутылки. Поэтому так неудачно и развернулась. Нет, решил я затем, алкоголем от нее не пахнет. Стало быть, они баловались кокаином.

— А Ивен знает, что ты сидишь на кокаине? — спросил я.

— Что за глупости! — воскликнула она. — Да Ивен не поймет, что это кокаин, даже если набить ему ноздри под завязку. Его интересует только то, что имеет четыре ноги и гриву. Думаю, он скорее будет трахаться со своими чертовыми лошадьми, чем со мной.

— Значит, Джексон Уоррен и Питер Кэрравей проводят махинации с налогами? — спросил я.

— Чего?

— В какие игры с налогами играют Джексон и Питер?

Она выдержала довольно долгую паузу, но затем все же заговорила:

— Тебе известно, что владельцы лошадей могут вернуть налог на добавленную стоимость при оплате тренерских услуг?

— Да, мать об этом что-то говорила, — сказал я.

— А также по другим расходам, которые относятся к скачечному бизнесу, ну, к примеру, на транспортировку, телефонные переговоры, оплату ветеринаров. Они даже могут вернуть этот налог, когда покупают новую лошадь.

Налог на добавленную стоимость составлял около двадцати процентов. Так что при покупке особенно дорогой лошадки денег можно было вернуть немало.

— Ну и в чем же заключается фокус? — спросил я.

— С чего ты взял, что я скажу? — спросила она и снова развернулась ко мне всем телом.

— Так тебе все известно? — спросил я.

— Может, и так, — дерзко ответила Джулия.

— Я уничтожу снимки, если скажешь.

Даже находясь под воздействием кокаина, она поняла, что есть за что бороться.

— Разве тебе можно доверять?

— Я офицер британской армии, — важно заметил я. — Мое слово — слово чести.

— Так ты обещаешь?

— Обещаю, — ответил я и приподнял правую руку. Еще одно из обещаний, которое я могу сдержать.

Она снова выдержала долгую паузу.

— Кэрравей живет в Гибралтаре и не зарегистрирован в Англии как плательщик налогов. Он мог бы зарегистрироваться, но не хочет иметь никаких дел со здешними налоговыми органами. Он уже возненавидел этот чертов Гибралтар. — Она снова умолкла.

— Ну? — подстегнул ее я.

— Ну и всеми лошадьми Питера Кэрравея официально владеет Джексон Уоррен. Джексон выплачивает деньги тренерам, оплачивает все счета, а затем подает заявление на возврат НДС. Он даже покупает новых лошадей для Кэрравея, и тот тоже получает возврат по НДС. Владеет компанией под названием «Бадсам Лтд.».

— И все же не пойму, в чем тут штука? — спросил я. — Если Джексон покупает лошадей и платит сам, стало быть, он и есть владелец, а вовсе не Кэрравей.

— Да, — кивнула она. — Но Питер Кэрравей возмещает Джексону все его расходы.

— А в счетах Джексона или компании это как-то отражено?

— Нет, — с улыбкой ответила она. — В том-то и штука. Питер переводит деньги Джексону на оффшорный счет в Гибралтаре, и Джексон вовсе не обязан уведомлять об этом налоговую службу. Алекс говорит, это очень умно, поскольку Джексон получает деньги через оффшор, и нет нужды переводить их из британского банка, где по закону обязаны сообщать налоговикам о подобных переводах.

— И сколько же лошадей приобрел ваш Питер таким вот образом? — спросил я.

— Да уйму. Только у нас их тренируется восемь или десять, остальных отправляют другим тренерам.

— Но разве им не приходится платить налоги с призовых денег?

— Ну, конечно, нет, — ответила она. — Большинство лошадей вообще не получают никаких призовых, их содержание обходится дороже, особенно тех, что не участвуют в скачках с препятствиями. Ну если и есть какой доход, так только с букмекерских ставок, но Кэрравей оставляет его себе.

— Но почему бы Питеру Кэрравею не зарегистрироваться владельцем в Англии, ведь схема, связанная с НДС, здесь проходит?

— Я же сказала, он ненавидит и боится британских налоговиков. Они много раз пытались привлечь его за уклонение от уплаты налогов. Он бывает здесь считанные дни, они с женой даже летают разными самолетами, чтобы не погибнуть в катастрофе одновременно и чтобы семье не пришлось платить налог за вступление в наследство. Да он никогда и ни за что здесь не зарегистрируется. Алекс считает, это глупо. Сколько раз говорил им, что это решит проблему с НДС без всякого риска, но Кэрравей и слушать не желает.

Я же слушал очень внимательно.

Кажется, это Архимед сказал, что, если дать ему рычаг подходящей длины, он сможет перевернуть земной шар?..

Я слушал Джулию, и настроение улучшалось с каждой секундой. Возможно, теперь у меня есть рычаг подходящей длины, чтобы с его помощью вернуть деньги матери, достать их из-под скалы Гибралтара.

Мне всего-то и оставалось, что решить, к кому надо с этим обратиться и когда.

Глава 17

Большую часть ночи я провел за перекачкой файлов и почты Алекса в свой ноутбук, используя при этом Интернет в офисе матери.

В кухню я вошел тихо, дверь отпер ключом Яна. Собаки, разбуженные ночным гостем, обнюхали мою руку, когда я проходил мимо, и снова заснули, довольные тем, что пожаловал друг, а не враг.

Я работал в свете компьютерного экрана, потом убрал все следы своего пребывания. Сам не понимаю, почему решил, что надо еще какое-то время таиться от матери. Наверное, потому, что пока что не был готов объяснить ей всего, что происходит.

К тому же для меня безопаснее, если она не будет знать, что я здесь, рядом.

Я позволил Джулии уехать домой в беленьком «БМВ», сам же сел в машину Яна и медленно направился к конюшням Грейстоун. Две оставленные мной палочки-метки у камней были сломаны. Значит, кто-то заезжал во двор; и этот кто-то теперь наверняка знает, что я не умер, а стало быть, может попытаться напасть снова и убить. Но сперва пусть еще меня найдут.

* * *

Я снова спал на диване Яна, и он слышал сладкое мое похрапывание, когда в понедельник в половине седьмого утра вышел на конюшни.

К полудню, когда он вернулся, я уже прочел всю информацию Алекса, загруженную в мой компьютер. По большей части она была скучна до чертиков, но среди этого шлака удалось обнаружить несколько драгоценных камней, в том числе — три настоящих алмаза чистейшей воды.

Возможно, мне не придется использовать рычаг.

Одним из таких алмазов, как выяснилось, был сам Алекс, работавший не только бухгалтером на «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)», но являвшийся одной из сторон с правом подписи банковских счетов компании. А самое главное — мне удалось узнать все пароли и имена пользователей, необходимые для доступа в эту святая святых, банковские счета и отчеты.

Попробую влезть туда сегодня же, подумал я, через Интернет в офисе матери.

Другими алмазами являлись электронные письма, отправленные Джексоном Уорреном Алексу Рису, где речь шла обо мне. Первое послание он отправил ночью, после приема, устроенного Изабеллой, второе — после скачек в Ньюбери, в тот день, когда победил Сайентифик. Первое было отправлено в гневе, второе — в виде предупреждения. Удивительно, подумал я, какую небрежность проявляют люди, не обеспечивая безопасности своей почты.

В армии все послания перед отправкой шифровали, чтобы враг не смог их прочесть. В Афганистане даже не разрешалось использовать мобильные телефоны — талибы могли подслушать разговоры и получить информацию, которую затем применяли в тактике или же просто для подрыва морального духа противника.

Ни одному родителю не понравится, когда после звонка сына-солдата с мобильного телефона откуда-нибудь из провинции Гильменд вскоре поступает второй, на этот раз от говорящего по-английски члена Талибана, который сообщит им, что их сына уже сегодня утром возьмут на мушку и пусть они готовятся к его возвращению домой в цинковом гробу.

Такое случалось.

И тем не менее вроде бы вполне разумный господин Джексон Уоррен отправлял свои послания по e-mail открытым текстом, и каждый желающий мог их прочесть. Что ж, прочтем, раз такое дело.

«О чем ты, черт бы тебя побрал, думаешь, говоря открыто в присутствии Томаса Форсита? — Джексон написал это вскоре после того памятного ужина. — Его мамаша одна из тех кур, что несет нам золотые яйца. ТАК ЧТО ДЕРЖИ СВОЙ ПОГАНЫЙ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ — ЯСНО ТЕБЕ?»

Прописные буквы в электронном послании служили эквивалентом крику, и я очень живо представил, как разгневанный Джексон вылетел тогда из комнаты. Он определенно кричал.

Второе послание, хоть и столь же откровенное, было выдержано в более спокойных тонах, и отправил его Джексон Алексу в пять часов вечера, как только вернулся домой после скачек в Ньюбери.

«Сегодня днем Томас Форсит сказал мне, что хочет с тобой связаться. Я предпринимаю все меры, чтобы этого не случилось. Однако, если он все же свяжется с тобой до того, как они будут приняты, предупреждаю: чтобы НЕ СМЕЛ говорить с ним или как-то сотрудничать. Это крайне важно, особенно в свете дела, которое предстоит провернуть компании в ближайшую неделю».

Что за меры собирался предпринять Джексон, чтобы оградить меня от общения с Алексом, было хорошо известно — плечи до сих пор ныли. А вот что за дело собиралась провернуть их компания? Я этого не знал. Но, возможно, вскоре выясню, получив доступ к банковским счетам компании.

* * *

— Ну, как там лошадки? — спросил я Яна, когда тот устало плюхнулся на коричневый диван и включил телевизор.

— В порядке, — вздохнув, ответил он.

— Что-то не так? — спросил я. — Ты хочешь, чтоб я съехал?

— Смотри сам, — ответил он и, демонстрируя, что ему неинтересен этот разговор, стал переключаться с канала на канал с помощью пульта дистанционного управления.

— Какие-то неприятности с матерью? — спросил я.

— Да, — кивнул он. — Можно сказать и так.

Я замолчал. Если б он хотел, то рассказал бы.

И он не выдержал.

— Поступая на эту работу, я думал, что буду не просто помощником тренера, а старшим конюхом. Так, по крайней мере, намекнула миссис Каури. Сказала, что помощников ей в этом деле не нужно, вот я и подумал, что ей важней, чем другим тренерам, заиметь старшего конюха.

Тут он умолк, очевидно вспомнив, что я сын миссис Каури.

— И? — спросил я.

— И ничего, — ответил он. Выключил телевизор, развернулся лицом ко мне. — Я ошибался, вот и все. Выяснилось, что у нее нет помощника лишь потому, что она никому ничего не может доверить. Она обращается со мной не лучше, чем с каким-нибудь мальчишкой на побегушках, который пришел сюда, окончив школу. Она говорит ребятам, что надо делать, говорит вместо меня, и часто нечто совсем противоположное моим указаниям. И я чувствую себя лишним, ненужным.

«Да это же история моей жизни», — подумал я.

По крайней мере, была историей до того, как я ушел в армию. И еще мне показалось, что Ян наметил себе другое место работы. Стыд и позор. Я видел, как он работал с лошадьми, понимал, насколько он хорош в своем деле, слышал, как он подбадривал молодых ребят и пресекал выходки тех, кто постарше. Он по-настоящему любил лошадей, всегда хотел, чтоб они побеждали. Потерять Яна Норланда — нет, это не пойдет на пользу конюшням Каури.

— А ты уже искал? — спросил я.

— Вроде бы есть перспектива. Открываются новые конюшни. — Тут он заметно оживился. — Миссис Каури я пока что ничего не говорил. Но когда придет время, скажу. Только, пожалуйста, и ты ей ничего пока не говори. Она придет в ярость.

Он был прав, мать придет просто в бешенство. Она требовала абсолютной лояльности от каждого, кто ее окружает, но, к сожалению, не отвечала этим людям тем же. И меняться не собиралась.

— Что за конюшни? — спросил я.

— Пошли слухи, что один из деревенских тренеров собирается открыть второй «двор», и ему будет нужен помощник. Вот я и подумал: может, напроситься?

— Какой тренер? — спросил я.

— Ивен Йорк, — ответил он. — Судя по всему, он собирается купить конюшни Грейстоун.

Значит, ему придется заделывать выбитое окно в кладовой.

* * *

Банковские счета «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)» открыли мне много нового.

День я провел за чтением и перечитыванием всех электронных сообщений, которые выудил из компьютера Алекса Риса, а также за изучением бухгалтерских файлов компании. Довольно активную переписку вел некий господин по имени Сигурд Веллидо, главный кассир настоящего Гибралтарского банка, который обслуживал счета «Рок Банк Лтд.» и различных фондов. К сожалению, в посланиях не упоминались имена владельцев счетов, а также номера, с которых и на которые переводились деньги. Однако при этом, что выглядело довольно странно, почти в каждом сообщении упоминалось состояние здоровья тещи мистера Веллидо.

Когда наконец в два часа ночи я влез в банковскую систему матери, то обнаружил там следующее: недавно обсуждавшиеся с мистером Беллидо трансферты сильно отразились на состоянии ее счетов.

Как говорил Алекс, деньги периодически поступали на счет, очевидно — от «инвесторов» в Великобритании, а неделю спустя исчезали с этого счета. Если он прав, то оседали они на каком-то секретном счете в Швейцарии, принадлежавшем Кэрравею или Уоррену.

Я особенно тщательно просмотрел все трансакции за последнюю неделю, стремясь отыскать след «бизнеса компании», о котором упоминал в электронном сообщении Джексон.

И отыскал два крупных депозита. Оба в американских долларах, на одном миллион, на другом — два миллиона. Еще парочка простаков отыскалась, подумал я, которых обманом залучили в несуществующий хедж-фонд.

Один из депозитов, тот, что на два миллиона, был именным: Толерон — значилось там. Я знал, что где-то слышал эту фамилию прежде, но никак не удавалось вспомнить. И тогда я набрал «Толерон», запустил поисковую систему «Гугл». И вскоре получил ответ.

На мониторе крупными красными буквами возникло название: «ТОЛЕРОН ПЛАСТИКС», чуть ниже более мелким шрифтом располагалось пояснение: «Крупнейший производитель дренажных труб в Европе». Миссис Мартин Толерон была той самой утомительной дамочкой, с которой я сидел рядом на ужине у Изабеллы. И которой очень скоро предстояло узнать, что ее замечательный муж не так уж и замечателен в бизнесе, как ей казалось. Мне стало почти что жаль несчастную.

Неужели это было всего одиннадцать дней назад? Так много событий произошло за это время.

Я стал выяснять подробности о мистере Мартине Толероне. Почти в каждой ссылке говорилось о продаже его компании в прошлом ноябре какому-то российскому концерну — сделке, прибавившей к его состоянию свыше ста миллионов долларов.

И тут я перестал жалеть его жену за потерю каких-то несчастных двух миллионов.

Как говорил Алекс, они могли себе это позволить.

* * *

Во вторник, рано утром, пока мать ушла наблюдать за тренировкой лошадей, я снова позаимствовал машину у Яна Норланда и отправился навестить мистера Мартина Толерона.

Если верить Интернету, проживал он в деревне Эрмитейдж, в нескольких милях к северу от Ньюбери, а точный адрес мне любезно подсказали в сельской лавке.

— О да, — сказала полная пожилая женщина, стоявшая за прилавком. — Здесь у нас все знают Толеронов, особенно миссис Толерон. — Тон предполагал, что миссис Толерон была не самой желанной покупательницей в этом магазине. Должно быть, подумал я, это как-то связано с ее непрерывными восхвалениями замечательного мужа, но, скорее всего, продиктовано завистью к богачам.

Дом Мартина Толерона на Яттенден-роуд, почти на самом краю деревни, являл собой внушительное зрелище и вполне соответствовал представлениям о том, как и где должен жить «капитан индустрии». Я притормозил у наглухо запертых высоченных железных ворот и надавил на кнопку домофона, не будучи уверен, что скажу, если мне ответят.

— Да? — донесся из железной коробки мужской голос.

— Мистер Толерон? — спросил я.

— Да, — ответил мужчина.

— Мистер Мартин Толерон?

— Да, — в голосе чувствовалось легкое раздражение.

— Мое имя Томас Форсит, — начал я. — Я бы хотел…

— Послушайте, — резко перебил он меня, — я не разговариваю с теми, кто ошивается у ворот. Всего хорошего. — Щелчок — и в коробке настала тишина.

Я снова нажал на кнопку. Ответа не последовало, тогда я позвонил снова, подольше.

И он вернулся.

— Что вы хотите? — раздался раздраженный голос.

— Вам что-нибудь говорит название «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)»? — спросил я.

Он ответил не сразу.

— Как вы сказали, кто вы?

— Томас Форсит.

— Подождите. Сейчас я к вам выйду.

Я ждал, и вскоре из боковой калитки вышел невысокий толстяк и зашагал ко мне. Я смутно помнил его, видел на ужине у Изабеллы, где мы не обмолвились и парой слов. Внешность, подумал я, бывает обманчива. Мартин Толерон не производил впечатления мультимиллионера и капитана индустрии. Но с другой стороны, ведь и Александра Македонского вряд ли можно было назвать Адонисом. Говорили, что он был коротышкой с кривой шеей и разноцветными глазами — один карий, другой голубой.

Мартин Толерон остановился футах в десяти от ворот.

— Чего вам надо? — осведомился он.

— Просто поговорить, — ответил я.

— Вы из Департамента по налоговым и таможенным сборам?

Странный вопрос, подумал я, но, возможно, он боится, что я вручу ему повестку с вызовом в суд по неуплате.

— Нет, — ответил я. — На прошлой неделе мы виделись с вами на обеде у Джексона и Изабеллы Уоррен. Я сидел рядом с вашей супругой.

Он отступил к воротам на пару шагов, щурясь, смотрел на меня.

— И все-таки чего вы от меня хотите?

— Хочу поговорить об инвестициях, которые вы сделали в «Рок Банк Лтд.» в Гибралтаре.

— Это не ваше дело, — сказал он.

Я не ответил, просто молча стоял и с любопытством рассматривал этого человека.

— И вообще, откуда вы это знаете?

Именно этого вопроса я от него и ждал.

— Думаю, будет лучше, если мы войдем в дом и поговорим в спокойной обстановке, вместо того чтоб кричать на всю улицу, где каждый может услышать. Вы не согласны?

Он согласился. Достал из кармана маленькую черную коробочку, нажал на кнопку. Ворота отворились, я вернулся к машине Яна.

Припарковался я на усыпанной гравием площадке перед портиком с колоннадой в псевдогеоргианском стиле, откуда был виден вход в модерновый особняк из красного кирпича.

— Пройдемте в кабинет, — сказал мистер Толерон и повернул от парадного входа к небольшой двери пристройки между особняком и просторным зданием, где, видимо, размещался гараж. Я вошел следом за ним в большую комнату, обитую дубовыми панелями, со встроенным дубовым же письменным столом и книжными полками за ним.

— Присаживайтесь, — сказал он, указывая на одно из двух кресел, и тут я впервые за все время уловил в его манерах уверенность и решительность, свойства, столь успешно послужившие ему в бизнесе. И мне захотелось убедиться, что Мартин Толерон может стать ценным другом, а не заклятым врагом.

— Ну, так в чем дело? — спросил он, усаживаясь в другое кресло. И развернулся лицом ко мне, слегка выпятив подбородок.

— У меня есть основания полагать, что недавно вы отослали приличную сумму денег в «Рок Банк Лтд.» в Гибралтаре в качестве инвестиции в хедж-фонд.

Я выдержал паузу, он молчал. Просто смотрел на меня, и никакого дружелюбия во взгляде заметно не было. Я немного занервничал. Может, вообще не стоило приходить к нему? А что, если Толерон один из участников заговора? Неужели я вошел в клетку льва, точно овечка, обреченная на заклание?

— И еще у меня есть основания полагать, — продолжил я, — что этот инвестиционный фонд в реальности не существует и что у вас обманом выманили деньги.

Он продолжал смотреть на меня.

— Зачем вы все это мне говорите? — спросил он и поднялся из кресла. — Чего именно ждете от меня?

— Ничего, — ответил я.

— Нет, вам что-то нужно, это ясно! — Теперь он почти кричал. — Иначе к чему было приходить? Вы же пришли сюда не для того, чтоб сообщить плохие новости, которые мне и без того известны. Вам нужны деньги?

— Ну, разумеется, нет, — обиделся я. — Пришел предупредить вас.

— Но зачем, с какой целью? — агрессивно спросил он. — Если, как вы утверждаете, я уже сделал инвестиции в мошеннический фонд, тогда ваше предупреждение запоздало. Да и вообще, с чего вы взяли, что это обман? Может, вы сами все это затеяли, а?

Да, разговор пошел совсем не так, как я рассчитывал.

— Просто подумал, вам надо это знать, чтоб больше не попадаться на удочку мошенников, — обиженно заметил я. — Сам я не имею отношения к обману, просто сын одной его жертвы. Надеялся, что у вас есть информация, которая поможет мне вернуть деньги. Вот и все.

Он снова опустился в кресло и молчал несколько секунд.

— Какого рода информация? — уже более спокойно спросил он.

— Ну, — ответил я, — при всем уважении к моей матери она далеко не финансовый гений, и обмануть ее ничего не стоило, но вас… — Я выдержал многозначительную паузу.

Он снова поднялся, подошел к столу. Взял большой белый конверт и бросил мне на колени. В нем находился глянцевый рекламный проспект, где описывались невиданные инвестиционные возможности, которые «выпадают лишь раз в жизни». Я пролистал его. Все выглядело очень убедительно и создавало впечатление вполне легитимной организации со снимками офисных зданий в Гибралтаре, с графиками роста доходов от инвестиций в прошлом и на перспективу, которые доказывали, что все движется в верном направлении, о чем свидетельствовали восторженные отзывы многих инвесторов.

— С чего вы взяли, что это обман? — спросил он.

— Знаю о двух отдельных случаях с разными людьми, в том числе с моей матерью и отчимом: после инвестирования в этот банк они потеряли свои деньги. Всем им говорили, что хедж-фонд, в который они вложили деньги, вдруг обанкротился и никакого имущества и финансовых активов у него не осталось. У меня есть основания полагать, что, во-первых, эти фонды никогда не существовали и деньги были просто украдены.

Я снова перелистал глянцевую брошюру.

— Профессиональная работа, — заметил он. — Представлена вся необходимая информация и гарантии.

Еще бы не профессиональная, когда охота идет за инвестициями в миллионы долларов.

— Но вы хоть как-то проверяли эти данные? — спросил я.

Он не ответил, но по выражению лица я понял — нет, не проверял.

— Почему же тогда ваша мать не обратилась в полицию? — спросил он. — Они могли возбудить дело.

— Не могла, — коротко ответил я, не вдаваясь в подробности.

Я вспомнил странный вопрос, который он задал мне еще у ворот, интересуясь, уж не из налоговой ли я службы, и как он воинственно был настроен.

— Мистер Толерон, — начал я, — извините, что спрашиваю, но вас случайно не шантажировали, а?

Как и в случае с моей матерью, не потеря денег волновала Мартина Толерона больше всего, а потенциальная потеря лица — из-за того, что его оставили в дураках.

И если я думал, что он будет благодарен мне за то, что я раскрыл ему глаза на обман с инвестициями, то глубоко заблуждался. Думаю, он был готов даже заплатить мне за то, чтобы эта информация не стала достоянием широкой общественности.

— Разумеется, только между нами, я ничего никому не скажу, — пообещал я.

— Любой, кого я знаю, сказал бы, — со вздохом заметил он. — С радостью бы продал эту информацию желтой прессе, тому, кто больше заплатит. — Может, он и был весьма успешным бизнесменом и зарабатывал кучи денег, но на жизненном пути встретил совсем немного по-настоящему преданных друзей.

Его не шантажировали — по крайней мере, он это отрицал, однако признался в том, что недавно некто пытался вытянуть у него деньги, обвинив в фальсификации налоговых деклараций, где якобы утверждалось, что он не является гражданином Соединенного Королевства, хотя на самом деле это было не так.

— Я сказал ему проваливай, — сердито добавил он. — Но мне потребовалось немало времени и денег, чтоб утрясти проблему. Мне только этого, черт возьми, не хватало, аудита из Департамента по налогам.

— Так, значит, без махинаций все же не обошлось? — спросил его я.

— О чем вы, какие махинации, — ответил Толерон. — Просто всегда держал нос по ветру, пытался, где можно, чуточку обойти закон, ну, вы понимаете.

— НДС? — спросил я.

— Да, именно, — ответил он — Из-за этого ваша мать не хотела обращаться к властям с жалобой?

— Из-за чего этого? — решил уточнить я.

— Ее шантажировали, верно?

Я просто кивнул, последовав убеждению матери в том, что если не произносить вслух, это может как-то нивелировать признание.

— Вам знаком человек по имени Родерик Уорд?

— Не смейте упоминать здесь это имя! — вдруг взорвался он. — Называл себя бухгалтером, аудитором, а на деле был лишь жалким счетоводом. Это благодаря ему меня чуть не застукали налоговики.

Интересно, подумал я, к чему понадобилось миллионеру и капитану индустрии связываться с изворотливым мелким бухгалтером?

— А как вы с ним познакомились? — спросил я.

— Какое-то время он был дружком моей старшей дочери. Ну и заходил иногда, рассказывал, как можно сэкономить на налогах. Не надо было слушаться этого маленького ублюдка.

О! Какую же хитроумную паутину удалось сплести Уорду, чтоб залучить в нее столь солидного господина.

— Знаете, что с ним произошло? — спросил я.

— Слышал, он погиб в автокатастрофе.

— На самом деле это было убийство, — сказал я.

Он удивился, но нельзя сказать, чтоб эта новость шокировала его.

— Ну, если и так, то убил не я. Хотя с радостью бы отвернул голову мерзавцу. Тем лучше, что избавились.

— Его мог убить человек, у которого он тоже воровал деньги.

— Что ж, туда и дорога, — впервые за все время я заметил на губах его улыбку. Впрочем, она быстро исчезла. — Погодите минутку, — сказал он. — Ведь Уорд вроде бы умер прошлым летом?

— Да, — кивнул я. — В июле.

— Тогда кто же обчищает меня сейчас?

— Кто вручил вам этот проспект? Кто порекомендовал сделать инвестиции в хедж-фонд?

— А с чего вы вообще взяли, что был такой человек? — спросил он.

— Но ведь никто же не станет инвестировать по звонку от неизвестного или пленившись проспектом, брошенным в почтовый ящик. Особенно когда речь идет о двух миллионах долларов. Вам должен был кто-то порекомендовать.

Он немного удивился, услышав, что мне известна сумма его инвестиции.

— Это Джексон выболтал вам о двух миллионах?

— Так, значит, вот кто порекомендовал вам этот фонд, — сказал я. — Джексон Уоррен. Вы спрашивали, кто вас обчищает, и сами дали ответ. Джексон Уоррен с Питером Кэрравеем.

Он не поверил. Сомнение читалось в глазах.

— Быть того не может, — растерянно пробормотал он. — Почему именно он? У Джексона и без того денег хватает.

— Может, потому, что он крадет их у других.

— Глупости все это.

— Да нет, не глупости. Я вам докажу. Вы подключены к Интернету?

* * *

— Но как вам удалось получить доступ? — изумленно воскликнул Мартин Толерон, когда я вывел на монитор своего ноутбука отчет о последних транзакциях «Рок Банк Лтд. (Гибралтар)». — Должно быть, и вы как-то вовлечены во все это.

— Я — нет.

— Тогда каким образом удалось получить доступ к этим данным?

— Не спрашивайте, — сказал я. — Вам этого лучше не знать.

Он как-то странно взглянул на меня, но больше расспрашивать не стал, снова взглянул на монитор.

— И чьи же все эти другие инвестиции? — спросил он.

— Я надеялся, вы мне скажете.

— Понятия не имею. Я говорил о фонде только с Джексоном Уорреном.

— Вы подняли этот вопрос или он?

— Он. Сказал мне за ужином, что у него есть для меня одно уникальное и крайне привлекательное предложение.

— А он говорил, что сам собирается инвестировать в этот фонд?

— Сказал, что инвестировал, уже довольно давно, а потом клялся и божился, что все работает как нельзя лучше, просто прекрасно. Поэтому и мне рекомендует, иначе бы не стал. — Толерон выдержал паузу. — Я ему поверил. И, если честно, вы не показали мне ничего существенного, что бы могло подорвать эту веру.

Я открыл одно из электронных писем, отправленных Алексу Рису на прошлой неделе.

Алекс

На следующей неделе мы ожидаем поступления на счет двойной суммы от нашего друга дренажной трубы. Пожалуйста, проследи за тем, чтобы она прошла обычным маршрутом, выпиши уведомление о приеме.

Свои комиссионные получишь своевременно.

Д. У.

— Это еще не доказывает, что имел место обман, — заметил Толерон.

— Может, и не напрямую, — сказал я. — Но разве Джексон Уоррен говорил вам, что это он на самом деле управляет фондом?

— Нет, не говорил.

— Но это же совершенно ясно, что он им управляет, раз отдает распоряжение выписать уведомление о приеме денег инвестору. — Я выдержал паузу, чтоб до него наконец дошло. — Неужели этого доказательства не достаточно? Если нет, могу предоставить еще, тут их полно.

— Показывайте, — сказал Толерон.

Я вывел на экран монитора еще одно из писем Алекса Риса, только на этот раз оно было отправлено Сигурду Веллидо, главному кассиру в Гибралтаре. Речь шла о трансферте.

Сигурд

Прошу перевести Миллион долларов, поступивший из Великобритании на счет «Рок Банк Лтд.» на прошлой неделе, на другой счет в твоем банке. Надеюсь, что со здоровьем у твоей тещи стало получше.

А. Р.

Мартин Толерон прочел это у меня из-за плеча.

— И это тоже еще ничего не доказывает.

— Нет, — ответил я. — Но прочтите вот это.

И я вывел на экран e-mail от Алекса Риса, отправленный Джексону Уоррену в тот же день, что и предыдущий:

Джексон

Я передал инструкции C. B. (и его теще), и фонды поступят на твой обычный счет сегодня же, только чуть позже, с целью дальнейшего их перевода.

А. Р.

— При чем здесь какая-то теща, не понимаю? — спросил Толерон.

— Не знаю, — ответил я. — Но она упоминается во всех электронных посланиях к C. B., то есть к Сигурду Веллидо, который занимается трансфертами в Гибралтаре. И что странно, в своих ответах он не упоминает о ней и словом.

Толерон призадумался.

— Возможно, это какой-то условный знак, пароль, доказательство того, что распоряжение о переводе денег действительно поступило от этого А. Р.

— Алекса Риса, — уточнил я.

— Кажется, я видел его на той вечеринке. Рыжеватый такой парень?

— Да, это он, — сказал я. — Немного странный тип. Работает бухгалтером у Джексона Уоррена. Но сам по горло увяз в мошеннических сделках.

— Но ведь Уоррен должен был понимать, что я заподозрю именно его, если фонд лопнет и я потеряю все свои деньги.

— Ну, он просто извинится за то, что дал ошибочный совет по инвестициям, скажет, что тоже потерял целую кучу денег и что если верить всем этим газетным отчетам о состоянии дел вашей компании, то эти потери для вас не столь уж и чувствительны в отличие от его потерь. Уверен, дело кончится тем, что даже начнете жалеть этого негодяя, вместо того чтоб обвинять его в краже.

— Никогда не верьте тому, что пишут в газетах, — нравоучительно произнес он. — Но мысль вашу я понял. Я пошел на это прежде всего потому, что для меня сумма инвестиции была относительно небольшой. Я мог позволить себе потерять эти деньги. Но, разумеется, этого не хотел.

Как прекрасно, должно быть, подумал я, быть богатым человеком, для которого инвестиция в два миллиона долларов — относительно небольшие деньги и можно себе позволить потерять их.

— Нам всего-то и надо, что заставить этого типчика Алекса Риса отправить С. В. e-mail с распоряжением вернуть деньги оттуда, куда они поступили, — с улыбкой сказал Мартин Толерон. — Тогда я верну свои денежки. Это ведь не так сложно организовать, верно?

Говорить легко, но я далеко не был уверен, что Алекс Рис попадется на эту удочку. Ведь он куда больше боялся Джексона Уоррена и Питера Кэрравея, нежели Мартина Толерона. Да и меня тоже.

— У меня есть идея получше, — сказал я. — Это мы отправим e-mail C. B. якобы от имени Алекса Риса.

— Но это не так-то просто, как кажется, — заметил Мартин. — Без кода доступа к его электронной почте не пройдет.

Настал мой черед улыбаться.

— А с чего это вы взяли, что у меня его нет?

Глава 18

В половине двенадцатого электронное послание Сигурду Веллидо было готово к отправке.

Сигурд

Тут у нас произошла небольшая путаница, и мне нужно перевести деньги по двум платежам, отправленным на счет «Рок Банк Лтд.» в четверг и пятницу на прошлой неделе, обратно в Великобританию. Пожалуйста, сделай это как можно скорей, переведи со счета в «Рок Банк» (номер 01201030866):

(1) US дол. 2 000 000 (два миллиона долларов США) в банк «Барклай ООО», SWIFT код BARCGB2LBGA, подразделение Белгравиа, для последующей передачи в кредит мистеру Мартину Толерону, код 20–62–18, расчетный счет 81634587.

(2) US дол. 1 000 000 (один миллион долларов США) в банк «HSBS ООО», SWIFT код HSBCGB6174A, подразделение Хангерфорд, для последующей передачи в кредит миссис Джозефин Каури, код 40–28–73, расчетный счет 15638409.

Прошу осуществить эти трансферты как можно быстрее, а лучше — немедленно. Надеюсь на скорейшее выздоровление твоей тещи. Заранее признателен.

А. Р.

Предварительно мы с Мартином Толероном просмотрели образчики аналогичных распоряжений по трансферту в папке Алекса Риса под названием «Гибралтар», изучили стиль и язык, которым он пользовался прежде в аналогичных случаях.

— Ну, вы довольны? — спросил Мартин.

— Вполне, — ответил я.

— Думаете, сработает?

— Вполне возможно, — кивнул я. — Во всяком случае, попытка не пытка. И мы ничего не теряем.

— Я теряю, — сказал он. — На кону потеря двух миллионов долларов.

Я решил не говорить, что он может себе это позволить.

— Вы уже их потеряли, но теперь есть шанс вернуть. Попытаться стоит, правда, суммы чертовски большие, и мало какой банк пойдет на трансферт, не проведя предварительной проверки.

— Они могут запросить у него подтверждения, — сказал Мартин.

— Вполне возможно.

Просмотрев всю электронную переписку между С. В. и А. Р., мы обнаружили определенную закономерность. Алекс отправлял послания с запросами всегда около полудня — пять минут первого или без пяти двенадцать по британскому времени. Сигурд сразу же отвечал по e-mail, высылал уведомление о получении, запрашивал подтверждение. Алекс тут же отвечал ему посланием с комментариями, причем речь шла уже не о здоровье тещи, а о погоде в Англии.

Афганцы были настоящие мастера выстраивать в полевых условиях надежные укрепления. Оставалось лишь надеяться, что Алекс не догадывается, что я скопировал все его сообщения, чем подверг риску линию его обороны.

— Вы готовы перехватить ответ C. B.? — спросил Мартин.

— Постараюсь, — ответил я. — Доступ к электронным посланиям Алекса я зарегистрировал через специальную службу mail2web, но все пойдет не так, как нам хочется, если Алекс перегрузит ответ прямиком в свой компьютер из сервера. Так что нам остается надеяться, что он не щелкнет мышкой на Send/Receive в самый ответственный момент.

— А вы уже подготовили ответ? — Стоя за письменным столом, он нервно переминался с ноги на ногу.

— Успокойтесь, Мартин, — сказал я. — Будем надеяться, что настоящий Алекс Рис не пошлет сегодня С. В. свой собственный e-mail с распоряжением о переводе.

— О господи, — пробормотал Мартин. — Это же может разрушить все наши планы.

— Самое короткое время, что деньги находились на одном счете, перед тем как перевести их на другой, равнялось шести дням. Прошло пять дней со дня поступления первого взноса и четыре — со дня второго. Так что вряд ли сегодня можно ожидать от Алекса распоряжения о новом трансферте.

— Но ведь этот С. В. наверняка знает, что должно пройти минимум шесть дней. Иначе может заподозрить, что распоряжение фальшивое.

— Ничего, очень скоро все узнаем, — сказал я. — Сейчас у нас без двух минут двенадцать.

Оба мы молчали, пока я работал над посланием и отправлял его. Стрелки часов на компьютере показывали 12.01. Я снова взглянул на монитор. Ничего. Изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, я про себя отсчитал до десяти, затем снова щелкнул мышкой. И снова ничего. Я опять начал считать — медленно и на этот раз до пятнадцати, — но опять безрезультатно.

Ответ поступил в девять минут первого, к этому времени я почти уже потерял надежду.

Алекс

Подтверждаю прием распоряжения. На чей счет должны поступить расходы по трансферту?

С. В.

У меня уже был готов ответ, но в последний момент я ввел в него кое-какие изменения. И напечатал следующее:

Сигурд

Подтверждаю прием твоего отправления, уточняю инструкции. Пожалуйста, отнеси все расходы по трансферту реципиентам. Слава богу, весна в Британии уже близко, стало теплеть.

А. Р.

Я щелкнул мышкой по знаку «Send», и послание исчезло с экрана. Затем я с помощью mail2web удалил ответ С. В. из сервера, чтобы, не дай бог, не появились на мониторе компьютера Алекса, когда тот будет перегружать почту.

— Теперь подождем и посмотрим, — сказал я. Но продолжал мониторить страничку с web-mail еще минут сорок, пока окончательно не убедился, что C. B. не собирается задавать уточняющих вопросов.

— Думаете, получилось? — спросил Мартин.

— А вы?

— Да что-то не очень надеюсь, — ответил он. — Уж больно все как-то просто.

— Да, — согласился с ним я. — Почти так же легко и просто, как расстаться с двумя миллионами долларов.

* * *

Мартин позвонил в свое отделение банка и попросил немедленно уведомить его по телефону, если на счет к нему придет крупное поступление. Матери же тем временем оставалось только ждать, появится ли сумма на ее банковском счете.

— Позвоните, если вдруг будут новости, — сказал я у ворот на прощанье, пожимая Мартину руку.

— Не беспокойтесь, непременно сообщу, — с улыбкой обещал он. — Занимательное получилось утро, я бы сказал. Куда интереснее, чем бездельничать и влачить унылое существование изо дня в день.

— Скучаете по своей компании? — спросил я.

— Страшно скучаю, — ответил он. — Скорблю по потере.

— Зато теперь у вас много денег.

— Да, — печально ответил он. — Но чем заниматься изо дня в день? Пересчитывать их? Я пришел в бизнес прямо после школы, шестнадцатилетним юнцом. В те дни о пластиковых изделиях еще не слышали, был картон. Картонные коробки для компаний по перевозке мебели. В ту пору все они использовали старые контейнеры для доставки чая, и я решил, что картонные будут лучше. Начал собирать старые картонные коробки по магазинам, передавать их перевозчикам. Потом уже начал импортировать коробки и контейнеры из картона и пластика.

Он вздохнул.

— А когда появились дренажные трубы? — спросил я.

— Один изготовитель пластиковых контейнеров в Германии занимался еще и трубами. Ну и я откупил у него права на производство здесь. И дело пошло как по маслу. Давно это было.

— Так почему же продали компанию?

— Мне шестьдесят восемь, дети не питают ни малейшего интереса к бизнесу вообще и уж тем более — к производству дренажных труб. Им это скучно. А мне нравилось. Привык приезжать на фабрику в Суиндон к семи утра и раньше десяти вечера обычно не уходил. Страшно увлекательное было дело.

— А жена не возражала? — спросил я.

— Наверное, — со смехом ответил он. — Но ей всегда страшно нравится делать покупки в «Харродс».[18]

— Так чем собираетесь заняться дальше? Начнете новый бизнес?

— Нет, — ответил он и вздохнул. — Не думаю. Наверное, буду чаще ездить в «Харродс» вместе с женой. Надо же куда-то девать все эти деньги.

Перспектива заниматься шопингом с женой его явно не вдохновляла. Оказывается, я не единственный на свете человек, который смотрит в будущее без особого оптимизма.

— Заведите скаковых лошадей, — предложил я. — Слышал, это прекрасный способ извести целую кучу денег и получить при этом удовольствие.

— А что, замечательная идея, — оживился он. — Именно этим и займусь.

— И еще, — заметил я, — могу подсказать, как избегнуть при этом налогов на добавленную стоимость.

Оба мы громко расхохотались.

Надежды мои оправдались. С Мартином мы расстались как друзья, а не враги.

* * *

Мартин позвонил мне на мобильник четверть четвертого, когда я лежал на диване у Яна, дремал и одним глазком смотрел трансляцию скачек из Хантингдона.

— Что слышно из банка? — спросил я, тотчас проснувшись.

— От них ничего, — ответил он. — Но мне только что звонил Джексон Уоррен.

— Ого! — воскликнул я. — И что сказал?

— Пытался сказать, что в банке Гибралтара допустили какую-то ошибку и по непонятным причинам вернули два миллиона долларов на мой счет. А потом спросил, не отдам ли я своему банку распоряжение вернуть их обратно.

— Ну а вы?

— Я выразил удивление, что именно Джексон звонит мне по этому поводу, сказал, что не знал, что он как-то связан с организацией фонда. Сказал, что считал его одним из довольных всем вкладчиков.

— А он что?

— Он забормотал что-то на тему того, что ему только что позвонил управляющий фондом, якобы он-то и попросил позвонить мне, зная, что мы с Джексоном в дружеских отношениях.

Он умолк.

— Да? — сказал я. — И что дальше?

— Ну тут я немного вышел из себя. Сказал ему, чтоб заткнулся, что я не собираюсь вкладывать деньги в предприятие, к которому он имеет хотя бы малейшее отношение, поскольку он надул меня. И еще сказал, что сообщу об этом случае в Финансовое контрольное управление.

— Наверное, это ему не слишком понравилось, — заметил я.

— Конечно, нет, — сказал Мартин. — Он тут же стал мне угрожать.

— Он… что?

— Сказал мне прямым текстом, что если я пойду с жалобой в ФКУ, то сильно об этом пожелаю. Я спросил, что именно он имеет в виду, но он ответил лишь «сам сообрази».

Ту же фразу бросил мне и Алекс.

— И вот еще что, — продолжил Мартин. — Похоже, он и на вас зуб имеет.

— Это как понимать?

— Он недвусмысленно обвинил меня в том, что я связался с вами с целью обманом выманить деньги. На что я ответил, что все зло исходит от него, и посоветовал прочистить мозги и следить за тем, что говоришь.

Я далеко не был уверен, что оскорблять Джексона Уоррена было разумно. Оскорбления часто приводят к непредсказуемой реакции, в частности, кое-кто из историков считает, что жестокое нападение Саддама Хусейна на Кувейт в 1990-м было спровоцировано личным оскорблением, которое нанес иракскому народу эмир.

— А он не спрашивал, где я нахожусь? — спросил я.

— Меня? — Мартин рассмеялся. — Не то что спрашивал, требовал сказать. На что я ответил, что понятия не имею, где вы. А если б и знал, не сказал бы.

— Ворота у вас надежные? — спросил я.

— А что? — Тут впервые за все время он забеспокоился.

— Думаю, что Джексон Уоррен человек крайне опасный, — ответил я. — Мартин, это не игра. Один раз он уже пытался убить меня, уверен, попробует опять, без всяких колебаний. Так что держите ворота на замке и смотрите в оба.

— Ладно, — ответил он и повесил трубку. Наверняка побежал проверять, надежно ли заперты его ворота изнутри.

Может, теперь самое время привлечь полицию, и плевать на всякие осложнения с налогами? Но что я им скажу? «Послушайте, офицер, Джексон Уоррен пытался убить меня, приковав на цепь в заброшенном стойле и оставив там умирать от жажды и голода. И я простоял на одной ноге несколько дней, и спастись удалось, только вырвав кольцо от цепи из стены. А потом пришлось перелезать через стены других стойл и выбить окно в кладовой. Правда, я решил рассказать вам об этом только теперь, после того, как я шастал по Беркширу в камуфляжной раскраске, затем напал на пособника мистера Уоррена и пытал его с помощью ненастоящего инсулина и шприца для внутривенных вливаний. А информацию, полученную незаконным путем, использовал для перевода одного миллиона американских долларов из компании мистера Уоррена в Гибралтаре на личный счет моей матери в банке Хангерфорда». Так, что ли?..

Как-то не верилось, что, выслушав все это, полиция из местного участка рванет к дому Джексона с целью немедленно арестовать его. Скорее всего, они отправят меня к психиатру, и уж тогда Джексон точно будет знать, где я нахожусь.

Гораздо безопасней, подумал я, залечь на какое-то время на дно и выждать, когда гроза промчится мимо.

Заблуждался ли я? Позже выяснилось, что даже очень.

* * *

Первым признаком, что события принимают нежелательный оборот, был громкий стук в дверь квартиры Яна, сразу разбудивший меня.

В комнате было темно, как в колодце, я на ощупь стал искать выключатель. В дверь продолжали бешено барабанить. Я включил свет, взглянул на часы. Половина второго ночи. Кто может ломиться в дверь в столь неурочный час?

Я схватил рубашку и подошел к двери. И уже собрался было отпереть ее, как вдруг передумал и отступил. Что, если это Джексон Уоррен? Или Алекс Рис? Или же Питер Кэрравей?

— Кто там? — крикнул я.

— Дерек Филипс, — последовал ответ. Мой отчим.

Из спальни, протирая сонные глаза, вышел Ян в трусах в синюю полоску.

— Что, черт возьми, происходит? — спросил он, щурясь от яркого света.

— Отчим пришел, — ответил я.

— Ну тогда открывай.

Но я все еще опасался.

— Ты там один? — крикнул я.

— Какая, черт побери, разница? — Ян рванулся к двери. — Открыть эту долбаную дверь, и все дела! — Он протолкнулся мимо меня и отпер сам.

Дерек ввалился в комнату, он был один.

— Слава богу, — пробормотал он. А потом увидел меня. — А ты какого черта тут делаешь?

Вопрос я проигнорировал.

— Что стряслось, Дерек?

— Твоя мама… — выдавил он.

О, нет, только не это, подумал я. Должно быть, все же решилась на самоубийство.

— Что с ней? — с замиранием сердца спросил я.

— Ее похитили.

— Что? — я просто ушам своим не верил.

— Похитили ее, — повторил он.

Как-то странно все это звучало.

— Кто похитил? — спросил я.

— Двое мужчин, — ответил он. — Хотя приходили за тобой.

Дерек и Ян смотрели на меня с укоризной.

— Что за люди? — спросил Ян.

— Не знаю, — сказал Дерек. — На них были такие лыжные маски, но вроде бы люди не очень молодые.

— С чего это ты решил?

— Да по тому, как они двигались.

Я же почти сразу сообразил, что это были за люди. Дерек прав, юнцами их не назовешь. Двое отчаявшихся мужчин под шестьдесят, пытавшихся вернуть деньги, которые, как им казалось, они успешно украли и которые я у них отнял. Но где тогда Алекс Рис?

— Ты уверен, что их было только двое? — спросил я. — Не трое?

— Я видел только двоих, — ответил Дерек. — А почему ты спрашиваешь? Знаешь, кто они? — И они с Яном снова подозрительно уставились на меня.

— Что именно они говорили? — спросил я, стараясь не обращать внимания на эти взгляды.

— Точно не помню. Все произошло так быстро, — ответил он. — Каким-то образом проникли в дом, вошли к нам в спальню. Потом один ткнул в меня стволом ружья и разбудил. — Он едва не плакал, рассказывая все это, только теперь до меня дошло, как, должно быть, они с мамой испугались. — Сказали, что им нужен ты. Мы им говорим, что не знаем, где ты. Наверное, в Лондон уехал, так мы им сказали.

Хорошо, что я не сказал матери, где нахожусь, иначе и мне было бы не миновать визита мужчин в лыжных масках. Но это дорого ей обошлось.

— Но почему они забрали ее? — спросил я, хотя уже знал ответ. Они понимали: я непременно приду за матерью. — Они сказали, куда ее увозят?

— Нет, — ответил Дерек. — Но потом сказали одну странную вещь. Что ты должен знать, где она.

— В полицию звонили? — спросил Ян.

— Нет, — с горечью ответил Дерек. — Они сказали, чтобы не смел звонить в полицию. «Попробуй только вызвать полицию, и Джозефин умрет», — так они сказали. И еще велели мне подумать хорошенько и позвонить тебе. — Он кивком указал на меня. — Но я не знал, где тебя искать, даже номера твоего мобильного у меня нет. — Тут он расплакался. — Вот и решил спросить Яна.

Похитители сказали Дереку: я должен знать, где она.

Должен знать, где она.

И я знал.

* * *

Я приблизился к конюшням Грейстоун не со стороны дороги и ворот, как мог бы предполагать противник, но с противоположной стороны — прошел через распаханное поле и лес, что на холме.

Внезапность на войне — одна из основ тактики, в частности, именно она сыграла решающую роль в операции по возвращению Фолклендских островов. Аргентинцы, имевшие значительное численное преимущество, не верили, что британцам удастся подойти к Стэнли, так называлась столица острова. Путь к ней преграждали непролазные болота, а все укрепления были выстроены у берега моря, считалось, что атаковать можно только оттуда. Как же они заблуждались! Морские пехотинцы и десантный полк буквально перемахнули на середину острова; неся на себе оружия и амуниции на восемьдесят фунтов каждый, успешно преодолели за три дня пятьдесят шесть миль, и с тех пор эти бойцы стали героями армейского фольклора. Внезапность — один из основных факторов победы.

И я радовался тому, что в моем случае не пришлось тащить на себе эти восемьдесят фунтов груза. Невдалеке от опушки я остановился, опустился на левое колено. Прошло уже больше двух часов с тех пор, как удрученный и растерянный Дерек постучался в дверь к Яну. Сейчас 3.42 утра. Ночь безветренная, небо ясное, на темном фоне россыпью блистают и подмигивают звезды. Луна в фазе одной четверти быстро клонилась к горизонту на западе, слева от меня. Минут через сорок она зайдет окончательно, и чернота ночи сгустится, продолжаться это будет часа два, до восхода солнца, рассвета, начала нового дня.

Мне всегда нравилась тьма. Тьма — мой друг.

В последних отблесках заходящей луны я изучал заброшенный дом и стойла, что находились у подножья холма. Ни света, ни какого-либо движения заметно не было. Но я точно знал, что имели в виду те двое, когда сказали Дереку, что я знаю, где находится моя мать.

Но, может, это обман, лишь предлог заманить меня сюда, в это место, где я попаду к ним в лапы, а на самом деле маму держат в плену где-то еще?..

Я использовал все средства убеждения, чтобы отговорить Яна тотчас же позвонить в полицию. Дерек тоже умолял его не делать этого.

— Но мы должны позвонить им, — продолжал твердить Ян.

— Обязательно позвоним, — говорил я. — Но сперва дай мне шанс освободить маму.

Правдоподобно ли, что Джексон Уоррен и Питер Кэрравей могут причинить ей вред, даже убить? Лично я считал, что вряд ли, но не был уверен до конца. Отчаявшиеся люди решаются на отчаянные поступки, к тому же я слишком хорошо помнил, как они бросили меня умирать ужасной медленной смертью — от голода и обезвоживания.

Дерека я оставил под присмотром Яна. Дерек сходил в дом за бутылкой бренди и быстро вернулся, Яну же были даны четкие и подробные инструкции, в частности, незамедлительно звонить в полицию, если я не вернусь и не позвоню до половины седьмого утра.

С интересом и удивлением Дерек с Яном наблюдали за моими приготовлениями. Первым делом я переоделся во все черное, тщательно зашнуровал черные баскетбольные бутсы, правда, пришлось сначала снять протез и натянуть обувку на ступню из пластика. Затем я сложил в маленький рюкзак мотки пластиковой черной ленты, ножницы, скотч, красную коробку с аптечкой, кусок цепи с прикрепленным к ней замком, фонарик и коробок спичек — все эти предметы я завернул в большое темно-синее полотенце, чтоб не гремели во время ходьбы. На этот раз я позаимствовал у Яна один из кухонных ножей — большой и острый, с изогнутым лезвием — и положил его поверх всего, что находилось в рюкзаке, чтобы можно было выхватить без промедления. А в кабинете матери я позаимствовал бинокль, с которым она ходила на скачки. И, наконец, извлек из картонного футляра саблю в ножнах.

— Ну уж это-то тебе вряд ли понадобится, — заметил Дерек, уставившись помутневшими от бренди глазами на клинок длиной в добрых три фута.

— Как знать, может, и пригодится, — ответил я, натирая клинок черной полировкой для обуви, чтоб не выдал сверканием. «А если возникнет необходимость, — подумал я, — использую без всяких колебаний».

Убивать врага — это было моим raison d'étre[19] на протяжении последних пятнадцати лет, и я сильно поднаторел в этом занятии. Того требовали «Ценности и стандарты Британской армии». Параграф десятый гласит: «Все солдаты должны быть готовы использовать смертоносное оружие в схватке; отнимать жизни у других и рисковать своими собственными».

Но разве я до сих пор являюсь солдатом? Разве это война? И я сознательно стану рисковать своей жизнью и жизнью матери?

Я не был уверен в ответах на эти вопросы, но одно знал точно: я снова живу полной жизнью, цел и невредим, готов к схватке.

Поднеся к глазам бинокль мамы, я снова осмотрел находящиеся внизу строения, стараясь заметить лучик света или движение — любой знак, могущий выдать позицию врага, — но признаков жизни там по-прежнему не наблюдалось.

Может, я ошибаюсь? И они имели в виду совсем другое место?

По дороге сюда я сделал крюк и осмотрел стены Лэмбурн-холла, но там было заперто, темно и вроде бы ни души.

Нет, они должны быть здесь!

Луна зашла быстро, скоро я начну спуск вниз, затем предстоит короткая перебежка через открытое пространство от места моего укрытия к тыльной стороне стойл. Я последний раз посмотрел в бинокль — и вот оно! Заметил небольшое движение. Может, кто-то разминал затекшую ногу или растирал замерзшую ступню, но движение было, это точно. Кто-то поджидал меня за строем деревьев, справа от дома. Именно отсюда открывался хороший обзор на подъезд к конюшням и дорогу за ним.

Но если он ждет моего прибытия оттуда, то глубоко заблуждается.

Я подойду сзади.

Но где же его сообщник?

* * *

С заходом луны навалилась тьма. Но я не стал сниматься с места сразу же, выждал минуты две, пока глаза полностью не привыкнут к этим изменениям. Вообще-то ночь никогда не бывает абсолютно черной и непроглядной, от звезд исходит слабое сияние. Но разглядеть, что происходит в конюшнях Грейстоун, я из этого положения больше не мог. Да и меня вряд ли кто оттуда заметит.

Я еще раз проверил, выключен ли мобильник, поднялся и зашагал по траве.

Глава 19

Я приблизился к стойлам и прошел мимо навозной кучи, от которой начинался узкий проход, где я прятался на прошлой неделе.

Ступая крайне осторожно, чтобы не споткнуться и не поскользнуться на мусоре, я тихо преодолел изгородь, отделявшую стойла от площадки для выгула. Как жаль, что при мне нет специальных очков ночного видения, этого чудодейственного прибора, позволяющего солдатам видеть в темноте, пусть и в зеленоватом свете. Одно утешение: вряд ли у моего врага имеются такие очки.

Я вжался в стенку стойла в самом конце короткого прохода, крепко зажмурился и прислушался. Ничего. Ни дыхания, ни шороха, ни кашля. Я прислушивался, наверное, с минуту, стараясь дышать тихо и неглубоко. Ничего.

Удостоверившись, что в проходе никто не прячется, я шагнул вперед. Вот здесь, под тенью от крыши, царила по-настоящему чернильная тьма. Я мысленно пытался представить, как выглядел этот проход во время прошлого моего визита, и вспомнил, что использовал в качестве сиденья пустой синий пластиковый ящик для упаковки фруктов. Должен быть где-то там, в темноте. Я также вспомнил приставную деревянную лестницу, прислоненную к одной из стен.

Я двигался по проходу очень медленно, нащупывая путь во тьме руками и здоровой ногой. Полотняные баскетбольные бутсы были тоненькие, слишком легкая обувь для такой холодной ночи, зато через подошву лучше чувствовалась поверхность, по которой я ступал. В этом смысле бутсы куда лучше стандартных армейских ботинок на толстой подошве.

Вот нога коснулась пластикового ящика, и я свернул к двери. Вжался в нее лицом, стал всматриваться сквозь широкие щели между деревянными планками.

По сравнению с тьмой, царившей в проходе, во дворе было светло как днем. Но все же недостаточно светло, чтоб разглядеть, не таится ли кто в тени нависающей крыши. Я не видел, открыта ли дверь хоть в каком-нибудь из стойл, но это означало, что и меня тоже никто не видит. И вот я отворил дощатую дверцу прохода и шагнул во двор.

Медленно затворил дверцу за собой и стоял неподвижно, прислушиваясь, но ни дыхания, ни каких-либо других звуков слышно не было, даже шелеста ветерка.

Если человек, которого я видел с холма и который выдал себя легким движением, не занял другую позицию, разглядеть его с этого места было бы невозможно даже в ярком солнечном свете. Но я знал: должен быть еще один, и он прячется где-то здесь. А если к Уоррену и Кэрравею присоединился еще и Алекс Рис, то тогда их трое. И снова в памяти всплыла цитата из книги «Искусство войны», где Сунь-цзы рассуждал о численном превосходстве.

«Если силы равные, сражайся, нападай внезапно и открыто. Если противник превосходит тебя численно, держись в отдалении».

Я один, а их двое, может быть, даже трое. Стало быть, мне надо держаться в отдалении?

Но тут вспомнилось еще одно мудрое изречение Сунь-цзы.

«Все военное искусство строится на обмане. Когда мы близко, надо заставить противника думать, что мы далеко. Когда мы далеко, надо заставить его думать, что мы близко. Кинь приманку, чтобы привлечь противника. Внеси смятение в его ряды и сокруши».

Я завернул рукав черного свитера и взглянул на часы. 4.47 утра.

Через восемнадцать минут, то есть ровно в пять минут пятого, в ворота конюшен Грейстоун проедет автомобиль и сразу же остановится. Водитель даст один гудок, и машина будет стоять там с включенными фарами и работающим двигателем ровно пять минут. Затем развернется, выедет на дорогу и отъедет. По крайней мере, именно такие инструкции оставил я Яну Норланду и надеялся, что он исполнит все в точности.

Ему не слишком нравился этот план, и это еще мягко сказано, но я обещал, что никакой опасности для него нет, если он будет держать дверцы машины запертыми. Еще одно из сомнительных моих обещаний. Но я не верил, что Джексон Уоррен и Питер Кэрравей будут убивать меня именно там и сразу. До тех пор, пока я не верну миллион долларов, не убьют.

«Военное искусство строится на обмане. Когда мы близко, надо заставить противника думать, что мы далеко».

Я находился во дворе конюшен и искал мать. Но я заставлю Уоррена и Кэрравея поверить в то, что нахожусь у ворот.

«Кинь приманку, чтобы привлечь противника».

Пусть машина с включенными фарами привлечет их внимание к себе. И отвлечет от меня.

«Внеси смятение в ряды противника и сокруши его».

Лишь время покажет, получится ли последнее.

Я медленно и тихо двинулся направо, обошел четырехугольник стойл, стараясь держаться в темноте, в тени крыш. Где же они спрятали маму? По дороге я ощупывал засовы на всех дверях. Все плотно заперты. И я решил, что на этом этапе пробовать открыть их еще рано, шум привлечет внимание врага.

Удивительно, но выбитое стекло в окне кладовой, через которое мне удалось выбраться, так никто и не заменил. Я подошел к нему, сунул голову в отверстие, крепко зажмурился и прислушался.

И услышал: там кто-то плачет или причитает. Мама где-то здесь! Звук был слабый, но вполне различимый, источник его находился слева от меня. Значит, она заперта в одном из стойл в том же ряду, где и я.

Я снова прислушался. Пару раз удалось расслышать ее движения, но звук доносился издали и не походил на сдавленный плач. И еще я не слышал ее дыхания. В каждом ряду располагалось по десять стойл, и я решил, что находится она где-то в третьем от кладовой, а может, и дальше. Может, в том же стойле, где держали меня.

Я снова взглянул на часы. 4.59.

Еще шесть минут — и приедет машина. Я надеялся на это.

Вынув голову и плечи из оконного отверстия, я медленно двинулся вдоль ряда стойл, считая двери. Точно помню, что мне пришлось перебираться через пять стен прежде, чем добрался до кладовой. Отсчитал четыре двери, затем остановился. Моя темница — следующая.

Будет ли там охрана? Страж?..

Я так и застыл как вкопанный и почти не дышал. Даже не осмеливался взглянуть на циферблат часов, опасаясь, что подсветка может выдать.

Так и ждал в темноте, отсчитывая про себя секунды: Миссисипи один, Миссисипи два, Миссисипи три, ну и так далее. Как делал прежде.

Я ждал, и ждал, и уже начал сомневаться, что Ян приедет. На третьей минуте досчитал уже до Миссисипи двадцать, как вдруг услышал протяжный условный гудок. Молодец, Ян, хороший парень.

И тут в стойлах, ярдах в двадцати от меня, началось какое-то движение. До этого момента там кто-то тихо сидел в темноте, но теперь я слышал шаги, они удалялись к дому. Вот человек, похрустывая гравием, перешел площадку. И я услышал, как он окликнул кого-то, спросил, откуда шум. И собеседник ему ответил, вот только я не разобрал, что именно.

Я быстро подошел к двери в стойло, отодвинул засовы. Они заскрипели, но отсюда до дома было достаточно далеко и не слышно. Дверь распахнулась.

— Мам, — шепнул я в темноту.

Ответа не было.

Я стоял и прислушивался, пытаясь унять бешеное биение сердца.

Потом услышал слабый стон, но он доносился откуда-то слева. В этом стойле ее не было, наверное — в соседнем.

Я осознавал необходимость действовать как можно быстрей, но поиски мои должны остаться незамеченными. Стремительно прошел вдоль ряда стойл, осторожно отодвигая засовы на верхней половинке каждой двери и шепотом окликая маму.

Она оказалась во втором стойле от конца, ближе к тому месту, где сидел охранявший ее человек, и ко времени, когда ее нашел, я сильно сокрушался о том, как долго шли эти поиски.

Ян уже наверняка развернулся и тронулся в обратный путь. Пять минут — это очень долго, особенно когда просто сидишь и ждешь, что с тобой случится что-то ужасное, и одновременно надеешься, молишься, чтобы этого не случилось. Ян, должно быть, страшно нервничал, сидя в машине, то и дело поглядывал на часы, стрелки которых, казалось, застыли на месте. И если уехал чуть раньше, я не имел права винить его.

Но вот наконец я открыл дверь и окликнул маму, и она умудрилась что-то пробормотать мне в ответ достаточно громко.

— Т-с-с, — сказал я, направился на звук и опустился на левое колено. В стойле царила полная тьма. Я снял одну черную шерстяную перчатку. Поводил рукой из стороны в сторону и на ощупь нашел ее.

Рот у мамы был залеплен скотчем, руки и ноги связаны плотными пластиковыми лентами, в точности как тогда у меня. К счастью, ее не стали приковывать цепью к стене, она просто сидела на холодном полу рядом с дверью, привалившись спиной к деревянной панели.

Я осторожно, чтобы не звякнула, опустил саблю на бетонный пол, снял рюкзак, раздернул на нем молнию. Нож Яна с изогнутым лезвием легко перерезал пластиковые узы, сковывающие руки и ноги матери.

— Только тихо, очень тихо, — наклонившись, шепнул я ей на ухо. И подумал: лучше уж не отдирать от ее губ кусок скотча, до тех пор пока мы не уберемся отсюда подальше. — Давай, пошли.

Я помог ей подняться на ноги и уже наклонился за рюкзаком, как вдруг она обняла меня. Да так крепко, что я едва не задохнулся. Обняла и заплакала. Уж не знаю, отчего — от боли, страха или радости, — но я чувствовал ее слезы на лице.

— Отпусти, мам, — прошептал я ей на ухо. — Нам надо выбираться отсюда.

Она немного ослабила хватку, но не отпустила, крепко держала за левую руку. Я отодвинул ее от себя, перекинул лямку рюкзака через правое плечо. Наклонился за саблей, и тут она привалилась ко мне, и я потерял равновесие и задел саблю бесчувственной правой ступней. Она отлетела в сторону с характерным металлическим звоном, прозвучавшим, как мне показалось, страшно громко в этом замкнутом пространстве. Но, возможно, звука этого не было слышно снаружи, на расстоянии десяти шагов.

А может, там, снаружи, как раз на расстоянии десяти шагов, кто-то был?

Я наклонился, взял саблю и повел мать к двери.

К этому времени Ян уже должен был завершить свое пятиминутное задание, и я надеялся, что он благополучно вернулся домой и сидит сейчас у телефона, ждет моего звонка, в полной готовности прислать на выручку кавалерию, если что-то пойдет не так. Но где же мои враги? Все еще у ворот? Или вернулись?..

Мы с мамой вышли во двор, она так и повисла у меня на левой руке, не желая отпускать ни на секунду.

Ни криков, ни топота бегущих ног — лишь тьма и тишина ночи. Но враг был где-то здесь, наблюдал и ждал и имел передо мной численное превосходство. Пора уходить, и поскорей.

Тот, кто бьет и убегает, до завтрашней схватки доживает.

Мне еще никогда не приходилось убегать.

Нам удалось пройти по двору до середины, я решил воспользоваться кратчайшим путем — мимо навозной кучи и через проход, — как вдруг вспыхнули фары припаркованной у дома машины. И мы оказались в их лучах.

И тот, кто сидел в этой машине, не мог не увидеть нас.

— Беги! — крикнул я матери, но бег не был сильной ее стороной, даже в моменты смертельной опасности. До дверцы в проход оставалось каких-то десять ярдов, но я не был уверен, что мы успеем. Я потащил ее за собой, и тут у нас за спиной развернулся весь этот кошмар.

Раздались крики, топот ног, бегущих по гравию возле дома.

Грянул выстрел, потом еще один.

Дробинки от охотничьего ружья точно жалом жгли шею и спину, но основной удар принял на себя рюкзак. Стрелок находился слишком далеко, чтоб нанести существенные повреждения, но он подходил все ближе, причем быстро, и все из-за медлительности мамы.

Но вот мы добрались до прохода, и я распахнул дверцу, втолкнул мать, прикрывая ее собой, и оба мы едва не упали, споткнувшись о пластиковый ящик.

— Мам, прошу тебя, — уже громко сказал я ей. — Иди по этому проходу до конца. Выйдешь и там где-нибудь спрячешься.

Но она не отпускала мою руку. Была слишком напугана, чтоб двигаться. Научить молодых бойцов не впадать в ступор под огнем — то была распространенная проблема в армии. И получалось не всегда, так что уж винить мать я никак не мог.

Грохнул еще один выстрел, где-то позади с треском отлетела дверная планка. Уже ближе, подумал я. Даже слишком близко. Теперь стрелок находился совсем рядом, и грянул еще один выстрел. Он угодил в деревянную крышу у нас над головами, осыпав дождем мелких осколков и щепок. Наверное, я ошибался, думая, что они хотят взять меня живым.

— Идем, — спокойно сказал я матери. — Давай выбираться отсюда.

Я решительно убрал ее руку, схватил за запястье и буквально потащил за собой по проходу. Со двора доносились крики, некто направлял свои «войска» вокруг здания, чтобы найти нас. Но человек, отдававший эти приказы, оставался на том же месте, во дворе. И, по всей очевидности, не имел никакого намерения заходить в узкий и темный проход, где его мог подстерегать я.

Мы с мамой обогнули навозную кучу. Между ограждающими ее досками и стеной амбара с сеном было узенькое пространство. Темный лаз.

— Залезай сюда, — тихо сказал я командирским голосом. — И ложись лицом вниз.

Ей это не понравилось, я понял это, когда она с досады стукнула кулаком по земле, но возразить не могла, рот был заклеен. И все еще колебалась.

— Мама, — сказал я, — пожалуйста. Иначе мы умрем.

Света от звезд хватало, чтоб заметить ужас в ее глазах. Она все еще прижималась ко мне, и тогда я отогнул уголок скотча и сорвал его с губ.

— Мам, — повторил я. — Пожалуйста, ну, давай. — И я нежно поцеловал ее в лоб, а потом решительно оттолкнул от себя, прямо к лазу.

— О господи, — в отчаянии прошептала она. — Помоги мне.

— Все нормально, — пытался успокоить ее я. — Просто полежи там немножко, и все будет хорошо, даже расчудесно.

Ей страшно не хотелось делать этого, но она все же пригнулась, потом встала на колени, заползла в лаз и легла там на живот. Я взял охапку старой соломы с навозной кучи и накидал сверху, замаскировал, как мог. Наверное, не слишком приятно пахло, ну и что с того? Страх всегда неприятно пахнет.

Я оставил ее там и вернулся к концу прохода. Стрелявший человек, кем бы он там ни был, еще не подошел, но я увидел, что машину отогнали за угол, к концу комплекса из стойл, и теперь ее фары освещали место, куда я предполагал выйти.

Пришлось отступить в проход.

Эти автомобильные фары — одновременно и помощь, и помеха. Помогали мне видеть позицию, по крайней мере одного врага, и в то же время их яркий свет мешал моему ночному видению.

И естественно, в проходе стало еще темней, чем в прошлый раз, зато я помнил каждую помеху на земле и мог легко и бесшумно перешагивать через нее. Подойдя к двери, я посмотрел в щель между досками, еще раз оглядел двор со стойлами.

Машина продолжала перемещаться, света от ее фар было достаточно. В центре двора стоял Джексон Уоррен, разговаривал с Питером Кэрравеем. У каждого дробовик, причем держали они ружья так, словно знали, как следует с ними обращаться. Как там говорила Изабелла? «Кэрравей всегда приезжает к концу сезона охоты на фазанов. Питер — замечательный стрелок».

Я предпочел бы не знать этого, по крайней мере сейчас.

Раз Уоррен с Кэрравеем находятся во дворе, то, должно быть, Алекс Рис сидит за рулем машины.

— Обойди сзади, — говорил Джексон Кэрравею. — Выдави его оттуда. Я останусь здесь, на тот случай, если он вдруг вылезет.

Сама поза Кэрравея говорила о том, что этот человек не любит, когда им командуют. Я также подозревал, что ему не больно-то хочется «обходить сзади», пусть даже он и отличный стрелок.

— Почему бы мне не подождать здесь, а ты пойдешь и посмотришь? — предложил он Джексону.

— Да ради бога, — раздраженно ответил тот. — Схожу. А ты не спускай глаз с двери и, если появится, сразу стреляй. Но постарайся по ногам.

Это, конечно, немного утешало, а вот мысль о том, что меня могут взять живым, — нет. Я уже раз воспользовался их «гостеприимством» в стойлах и желания повторить этот опыт не испытывал.

Джексон Уоррен направился к машине, нервно озирающийся по сторонам Питер Кэрравей остался стоять во дворе.

В памяти всплыла еще одна цитата из Сунь-цзы:

«На войне старайся избегать того, кто силен, и бить того, кто слаб».

Питер Кэрравей был слабым противником. Я сделал этот вывод по тому, как нервно он оглядывался на машину и в том направлении, куда ушел Джексон, в надежде, что тот возьмет на себя всю тяжесть миссии, а в сторону прохода почти не смотрел, хоть ему и велели. Ему явно не нравилось, что он остался здесь один-одинешенек. Стрелять в фазанов — это одно дело, стрелять в человека — совсем другое.

Сидевшему за рулем Рису наконец удалось отогнать машину за стойла, в противоположном конце прохода я теперь видел отблеск фар. Да, скверно, подумал я, получается, что обложили меня с двух сторон и вскоре могут атаковать.

Посмотрел на часы. Еще только 5.17. Двенадцать минут прошло с тех пор, как Ян погудел и уехал, но казалось, с тех пор прошла целая вечность. Светать начнет через час.

Я еще раз взглянул сквозь щель в дверце на Питера Кэрравея. Тот по-прежнему стоял во дворе, держал двустволку на сгибе правой руки, наверное, так делают охотники в ожидании, когда загонщики поднимут стаю фазанов в небо. Солдат ни за что и никогда не станет так держать оружие — неготовым для немедленных действий.

Я распахнул дверцу прохода и бросился к нему, держа саблю прямо перед собой, нацеленной ему в физиономию — ну в точности кавалерист во время атаки, только без лошади.

Он быстро вскинул ружье… и все же — недостаточно быстро. Я налетел на него, нанес острием сабли удар по правой руке, пронзил одежду и плоть под ней. И почти одновременно врезал ему по носу покрытой никелем тяжелой рукояткой. Он рухнул навзничь, на землю, выронил ружье и лежал, прикрывая обеими ладонями окровавленное лицо.

Я стоял над ним, высоко подняв саблю, как матадор, готовый совершить круг почета. Кэрравей же тем временем свернулся калачиком, обхватил голову руками, жалобно стонал и дрожал, как побитый щенок.

Я нацелил острие ему в сердце. Рука стала опускаться.

— Что ты делаешь? — неожиданно для самого себя вдруг произнес я вслух. И острие замерло буквально в нескольких дюймах от его груди.

«Ценности и стандарты Британской армии», параграф шестнадцатый. Там сказано, что солдаты должны относиться к людям с уважением, в особенности к жертвам конфликтов, и неважно, живые они или мертвые, раненые, попавшие в плен или просто гражданские лица. Все солдаты должны действовать в рамках закона. «Военная служба, — говорится там, — это долг; а потому солдаты должны быть готовы защищать права других прежде, чем заявлять о своих правах».

Убийство Питера Кэрравея таким вот образом — это вне закона, это будет нарушением его прав как моего пленного, к тому же раненного. Я просто мстил ему за боль и страдания, которые он причинил мне.

Я заметил, что он описался, в точности как я на прошлой неделе в стойле, только в моем случае это было не от страха. Наверное, отмщение состоялось. Я наклонился, подобрал его ружье и оставил его лежать там же и в той же позе, трясущимся от страха, как желе.

Затем я быстро пересек двор и подошел к дому, сжимая в одной руке дробовик, в другой — саблю. Но сабля свое дело сделала и была уже не нужна. И я зашвырнул ее в тень, в самом конце ряда из стойл, и теперь держал ружье уже обеими руками. Вот так-то оно лучше.

Определенного плана у меня не было, но я понимал: надо как-то выманить Джексона на себя, увести как можно дальше от мамы.

Я разломил двустволку. В каждом патроннике лежало по патрону, и теперь я проклинал себя за то, что не обшарил карманы у Питера Кэрравея. За спиной раздались жалобные звуки — это он звал Джексона на помощь, — и я счел, что возвращаться и искать патроны слишком поздно.

Итак, у меня всего два выстрела. Каждый патрон на счету. Я сложил ружье и снял с предохранителя.

* * *

Если я хочу увести Джексона с Рисом подальше от матери, придется выдать противнику свое местоположение. Иными словами, совершить действие, совершенно несвойственное пехотинцу.

Фары все еще ярко горели в конце стойл, освещали навозную кучу, но самого меня там больше не было. Я находился примерно в сорока ярдах, там, где дорожка от ворот сливается с асфальтированным кругом у входа в дом. С этого места было хорошо видно машину, по крайней мере ее фары.

Как же привлечь к себе внимание?

Я вскинул стволы дробовика и выстрелил в машину, потратил один из драгоценных патронов. С этого расстояния корпус автомобиля не пробить, а вот стекло можно высадить запросто. Одно я знал наверняка: сидящий в машине Алекс Рис поймет, что стреляли по нему.

Я услышал крик Джексона. Возможно, он оказался в опасной близости от моей мишени. А мне не все равно? Зато теперь они точно знают, где я, — машина тотчас двинулась в мою сторону.

Я нарочно выждал на секунду дольше, чтобы фары высветили мою удаляющуюся спину. Промелькнул в этом луче на миг, а затем снова нырнул в темноту, забежал за угол дома. Грянул выстрел, но я уже был под защитой каменной стены.

Двигался я быстро и похвалил себя за то, что предварительно, во вторник на прошлой неделе, провел самую тщательную рекогносцировку местности. Я знал, что выложенная из бетонных плит тропинка, примыкающая к стенам, огибает прямоугольное здание, и единственным препятствием служит маленькая калитка на углу, в тыловой части дома.

Я быстро обежал его и снова приблизился к фасаду, но только теперь с другой стороны, и находился за машиной, фары ее продолжали светить туда, где я находился несколько секунд назад. В их свете я разглядел Джексона, он подкрадывался к углу здания, держа ружье на изготовку.

Но тут вдруг распахнулась дверца автомобиля, и из него вышел Алекс Рис. Встал рядом с машиной, спиной ко мне, видно, наблюдал за действиями Джексона.

И я медленно, осторожно, стараясь ступать как можно тише в баскетбольных бутсах по гравию, двинулся к нему. Алекс наверняка услышал бы меня, если б не оставил мотор включенным. Так что я вполне мог подобраться к нему незамеченным.

На нем был мешковатый свитер и вязаная шерстяная шапка.

Я приподнял ружье и приставил оба ствола к коже, чуть ниже левого уха.

— Только дернись, и ты покойник, — сказал я ему лучшим своим командирским голосом. Но он не послушался, тут же развернулся ко мне лицом. Увидев это лицо, я понял, что ошибался, за рулем машины был вовсе не Алекс Рис.

— Привет, Том, — сказала Изабелла.

Я был настолько потрясен, что тут же опустил ствол.

— Ты? Но почему? — воскликнул я.

— Мне страшно жаль, — ответила она.

— Так это ты тогда отперла ворота?

Она удивилась, что я знаю об этом, но потом кивнула.

— Да. Джексон был в Гибралтаре.

Стало быть, именно ее «Фольксваген Гольф» я видел той ночью. Возможно, все это время я подсознательно пытался убедить себя, что это никак не могла быть машина Изабеллы. И напрасно.

— Почему же ты не приехала и не помогла мне?

В памяти всплыли вся горечь, боль и унижение, которые пришлось претерпеть в стойле за те три дня.

Она опустила глаза.

— Да потому, что я не знала, что это ты был там, до последней недели не знала. Выяснила только тогда, когда услышала, как Питер говорит об этом. Что он не понимает, как ты мог выбраться. — Она вздохнула. — А в четверг домой позвонил Джексон и попросил меня отпереть ворота.

Мне страшно хотелось верить ей. Но тогда почему же она сегодня за рулем машины? Уж тут никак нельзя утверждать, будто она не знает, что происходит, особенно с учетом того, что Уоррен и Кэрравей прихватили с собой ружья.

— Зачем ты здесь? — спросил я. — Почему делаешь это?

Она посмотрела прямо на меня, потом — в ту сторону, куда ушел Джексон.

— Потому что я люблю его, — ответила она почти извиняющимся тоном.

Я тоже обернулся и посмотрел на Джексона — тот все еще осторожно подкрадывался к углу здания, за которым скрылся я, понятия не имея о том, что противник находится прямо у него за спиной, стоит рядом с машиной. И мне вдруг страшно захотелось убить его прямо на месте, застрелить эту тварь в отместку за его алчность и то, что он сделал со всеми нами. Ведь он не был пленным или раненым, он был врагом при оружии. А в «Ценностях и стандартах» об этом ни слова. И я вскинул ружье и выстрелил.

— Нет! — взвизгнула Изабелла и ухватилась за стволы дробовика.

Джексон обернулся на звук, но ничего не видел — слепили фары. И тем не менее направился прямо к машине.

Я толкнул Изабеллу, она упала на землю, и снова прицелился в Джексона. Но я недооценил решимость Изабеллы, продиктованную страхом. Она обхватила мои колени, как какой-нибудь игрок в регби, и что есть силы оттолкнула к машине. Я ударился о капот и рухнул на гравий.

Одной из главных проблем одноногого инвалида является то, что ему очень трудно подняться из горизонтального положения, потому как невозможно нормально согнуть ногу в колене. Я перекатился и лежал теперь лицом вниз, затем подобрал здоровую ногу под себя, но Изабелла оказалась проворнее.

Она уже была на ногах и, наступив мне на запястье, вырывала у меня из рук дробовик.

Стыд и позор, подумал я. Женщина меня разоружила. Возможно, тот майор из министерства был все-таки прав.

Но Изабелла не стала стрелять в меня, просто отошла с ружьем в руке, пока я, ухватившись за ручку дверцы машины, с трудом поднимался на ноги.

Грянул выстрел — совсем близко, — послышался крик.

Я резко развернулся и увидел, что Джексон бежит к телу, неподвижно распростертому на земле. В свете фар были отчетливо видны длинные белокурые волосы, волосы, уже намокающие в темной, быстро расползающейся луже крови.

Для подобных случаев в армии существует эвфемизм — «огонь по друзьям». Джексон Уоррен убил свою Изабеллу.

Он опустился на колени рядом с ней, положил ружье на гравий рядом с дробовиком, что выпал из рук Изабеллы. Я наконец оторвался от капота машины, прошел несколько ярдов и подобрал оба дробовика, разрядил вторые стволы и сунул неиспользованные патроны в карман. На сегодня стрельбы достаточно. Даже можно сказать — перебор.

Джексон обернулся, взглянул на меня.

— Думал, это ты, — пробормотал он тоном, как бы предполагающим, что пристрелить меня было бы вполне нормальным, приемлемым поступком. Потом отвернулся и бережно опустил безжизненную голову жены себе на колени. — Я же говорил ей: оставайся в машине. Видел, как кто-то бежит навстречу с ружьем. — Он снова поднял на меня глаза, в них блестели слезы. — Я принял ее за тебя…

Надо было сначала проверить, убедиться.

Эпилог

Через три недели Фармацевт, обойдясь на этот раз без угощения в виде очистков зеленого картофеля, с легкостью взлетел на финишный холм и выиграл «Золотой кубок» в Челтенхеме. Для конюшен Каури это стало вторым триумфом дня — чуть раньше Орегон оправдал звание фаворита и выиграл в скачках с препятствиями. Мама так и сияла от радости.

А на пресс-конференции, сразу после соревнований на «Золотой кубок», она буквально потрясла толпы репортеров, а также самые широкие слои зрителей, смотревших репортаж по телевидению, заявлением о том, что уходит из спорта.

— Я ухожу непобежденной, — сказала она, с губ ее не сходила торжествующая улыбка. — И передаю поводья следующему поколению.

Я стоял в задних рядах и наблюдал за тем, как она непринужденно отвечает на вопросы журналистов, как шутит и хохочет вместе с ними. То была настоящая Джозефин Каури, которую знати и уважали все: уверенная в себе, полностью контролирующая ситуацию, достойная почетного звания «Женщина года».

Никогда прежде я не видел ее такой счастливой. Совсем в другом настроении я застал ее, казалось бы, совсем недавно, когда пробрался в стойла Грейстоун и нашел ее там, испуганную, изнуренную, униженную, на грани полного психического и физического истощения.

С той страшной ночи многое изменилось, и не последнюю роль в возрождении мамы сыграло устранение боязни публично опозориться и перспективы быть арестованной за уклонение от налогов. Его величество Управление по налогам и таможенным сборам разгневалось, но не сильно. Во всяком случае, не настолько сильно, как если б мы не явились туда с чеком, полностью покрывающим все наши долги перед этой службой.

Мартин Толерон сотворил настоящее чудо: предоставил целую команду опытных бухгалтеров, которые вмиг расчистили эти авгиевы конюшни, внесли порядок и прозрачность во все мамины деловые бумаги и отчеты. Настоящий подвиг с их стороны.

— Это самое меньшее, что я могу для вас сделать, — сказал Мартин и был счастлив оплатить счета за услуги нанятых им людей.

Так что в понедельник на прошлой неделе мать, Дерек и я прибыли в офис налоговой службы в Ньюбери, причем не только с чеком, покрывающим задолженность свыше чем в миллион фунтов, но и целым набором последних бухгалтерских отчетов по бизнесу, а также с пачкой подписанных и заверенных письменных показаний о том, как и почему налоги не были уплачены своевременно.

Мы просидели в кабинете старшего инспектора больше часа, пока он молча и тщательно изучал все документы, не выпуская из левой руки чека, который сжимал между указательным и большим пальцем.

— Весьма странно, — после долгой паузы заметил он. — Даже можно сказать — необычно.

После чего читал еще битый час, не выпуская из рук чека.

Мне кажется, инспектор просто не знал, что сказать. Бухгалтеры подсчитали не только все просроченные налоги, но и пени, набежавшие за это время.

На оплату чека как раз и ушел миллион долларов, который удалось вернуть из Гибралтара, плюс все деньги до последнего пенни, которые удалось наскрести втроем, включая ИСС Дерека, закладную на дом, выручку от распродажи любимой антикварной мебели матери. А также все мои сбережения, в том числе и компенсацию за ранение, которая поступила из Министерства обороны.

— Вы считаете, это разумно? — спросил Мартин Толерон, когда я предложил приплюсовать и эти деньги.

— Нет, — ответил я. — На все сто уверен, что это, черт возьми, совсем неразумно. Но что еще я могу сделать?

— Можете приехать и помочь мне купить скаковых лошадей, — предложил он.

— Ну а вы-то уверены, что это разумно?

Тут мы оба расхохотались, но настроен он был вполне серьезно и уже нанял специалиста по породистым скакунам, который должен был найти для него отличного молодого жеребца с перспективой участия в стипль-чезе.

— Надо же на что-то тратить деньги, — сказал Мартин. — Как-то не хочется оставлять все это ленивым от рождения отпрыскам. Так что я могу доставить себе это маленькое удовольствие, поскольку считаю, что поездки на скачки куда увлекательнее еженедельных походов в «Харродс» с женой.

* * *

Нам с мамой и Дереком пришлось просидеть в кабинете налогового инспектора почти три часа, пока он читал и перечитывал все бумаги, и даже ходил консультироваться с кем-то, как он выразился, из штаб-квартиры, кем бы там ни являлся этот тип.

— Должен сказать вам, миссис Каури, — заявил он матери после консультации, — в нашей службе не слишком жалуют людей, которые не платят налоги вовремя. — Мне даже показалось, он вот-вот погрозит ей пальцем. — Однако с учетом всех этих заверенных показаний и оплаты задолженности с положенными пенями мы решили пока что не предпринимать против вас действий. А также, прежде чем закрыть это дело, собираемся провести свой аудит всех ваших операций, связанных с налогами. Дабы убедиться, что вы предоставили нам исчерпывающую и достоверную информацию о сложившейся ситуации.

— Да, разумеется, — произнесла мама с каменным лицом.

— И, наконец, — тут инспектор встал и заулыбался, — для меня это огромная честь — познакомиться с вами. Знаете, я был вашим поклонником долгие годы. Всегда болел за ваших чудесных скакунов.

Оказывается, и официальные лица, и налоговики тоже люди.

* * *

Пресс-конференция на ипподроме была в самом разгаре, по лицу матери было заметно: все это ей страшно нравится.

— Нет, конечно, я не больна, — сказала она, одним взглядом поставив на место Гордона Рамблера из «Рейсинг пост». — Я ведь на пенсию ухожу, а не на тот свет. — Она засмеялась, и смех подхватила вся журналистская братия.

Нет, подумал я, мама не умирает, а вот Изабелла умерла в самом расцвете лет. Примчавшиеся на место происшествия врачи «Скорой» пытались реанимировать ее, но она потеряла слишком много крови, уже не говоря о зияющей ране в ее теле, которую оставил Джексон. Выстрел с такого близкого расстояния надежд не оставляет.

Странно, но, несмотря ни на что, я скорбел об Изабелле. И, выходит, не врал, когда в возрасте десяти лет признался ей в любви. Я до сих пор любил ее. Но взаимности не случилось, и любви моей суждено было остаться безответной. Милая моя Изабелла, она неосознанно поспособствовала своей гибели, а началось все с того дня, когда она повезла меня в Хангерфорд, к старине Саттону.

Думаю, нет необходимости говорить, что полицию графства Теймз Вэлли заинтересовала ночная драма, имевшая место в конюшнях Грейстоун. Я сам позвонил им со своего мобильного телефона, когда убили Изабеллу, и они прибыли в сопровождении «Скорой», и тут же арестовали всех присутствующих.

— Вы должны были немедленно позвонить нам и сообщить о похищении человека, — сказали мне позже в полицейском участке в Ньюбери. Весь их гнев был направлен на меня за то, что взял дело в свои руки.

— Но мы не могли, — тут же бросился мне на выручку отчим. — Похитители сказали мне, что убьют Джозефин, если мы привлечем полицию.

Там, естественно, сочли это недостаточной причиной для их «невовлечения», тем более что мне было точно известно место, куда преступники увезли заложницу.

Судя по всему, Алекс Рис не имел никакого отношения к плану Уоррена и Кэрравея вернуть деньги. И счел, что в подобных обстоятельствах лучше и безопасней будет смыться. Сел на самолет «Бритиш Эрвейз» и вылетел из Хитроу в Нью-Йорк за несколько часов до того, как началась перестрелка в краале под названием Грейстоун.

Но проявил беспечность, забыл должным образом подготовить свой чемодан к перелету и по прибытии в аэропорт Кеннеди был на таможне заподозрен и обнюхан служебной собакой. Его обвинили в ввозе кокаина на территорию США, и в данный момент он томится в тюрьме на Райкерс-Айленд в Нью-Йорке, ждет экстрадиции в Гибралтар, где власти обвинили его в мошенничестве.

Кэрравей же распелся, как та канарейка, свалил всю вину на Джексона Уоррена, да так активно и убедительно, что адвокатам удалось уговорить судью отпустить его под залог в деле по обвинению в похищении человека. Однако судья распорядился отобрать у Кэрравея паспорт, а затем до меня дошли неофициальные слухи о том, что инспектор налоговой службы с нетерпением ждет дня — а день этот должен был наступить очень скоро, — когда Питера Кэрравея вынудят продлить свое пребывание в Соединенном Королевстве, отчего он автоматически станет здешним резидентом и начнет платить налоги по британским законам. Инспектор широко улыбался и радостно потирал руки. «Мы пытались заполучить его много лет, — сказал он. — И теперь наконец получим».

* * *

— Так кому же перейдет тренерская лицензия? — Гордон Рамблер задал этот неизбежный вопрос моей матери на пресс-конференции в Челтенхеме. — И что теперь будет с лошадьми?

— Все лошади останутся на конюшнях Каури, — ответила она. — Вчера я переговорила со всеми владельцами, они поддержали эту идею.

Вот тут она покривила душой. Не все владельцы поддержали идею, но все, как один, из-за преданности к ней решили оставить своих скакунов хотя бы на первое время. И тут нам помог Мартин Толерон, во всеуслышание выразил свою поддержку, пообещал передать всех своих приобретаемых в скором времени лошадей новому тренеру конюшен Каури.

— Но кто же он, этот новый главный тренер? — нетерпеливо спросил Рамблер. — Кто берет бразды правления?

Все полагали, что им должен стать один из бойких молодых тренеров, входящих в Большую лигу.

— Мой сын, — с гордостью ответила она. — Мой сын, Томас Форсит, становится отныне главным тренером конюшен Каури.

Следует отметить, что, услышав эту новость, все затаили дыхание, даже самые прожженные и видавшие виды в мире скачек журналюги.

— И, — продолжила мама в наступивший тишине, — помощником его будет Ян Норланд, мой старший конюх. Я решила повысить его в должности.

— Но предполагает ли это, — придя в себя, начал все тот же Гордон Рамблер, — что вы будете поблизости, направлять и давать им советы, если возникнет необходимость?

— Разумеется, — улыбаясь во весь рот, ответила мама.

Ничего нельзя предполагать заранее.