Джонатан Эйклифф. Матрица смерти АСТ, Terra Fantastica Москва 2002 5-17-011984-4, 5-7921-0466-2 Jonathan Aycliffe The Matrix

Джонатан Эйклифф

Матрица смерти

Кто он, третий, идущий всегда с тобой?

Посчитано так: нас двое — ты да я,

Но взгляну вперед по заснеженной дороге -

Там он, третий, движется рядом с тобой, В темном плаще с капюшоном...

«Бесплодная земля»

Т.С. Элиот

Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населенного города.

Пс. 107:4

Выражаю сердечную благодарность Патриции Паркин, издателю, за тонкость и такт, свойственные ей как профессионалу; Мэри-Роз Догерти — за эрудицию и энергию, проявленные при подготовке книги к изданию, а также моей жене Бет — за интерес и сопереживание.

Глава 1

Даже сейчас сам себе удивляюсь, что взялся за мемуары. С каждым днем все случившееся кажется нереальным. На какой-то миг меня будто охватывают темные крылья, а затем — взмах, и все исчезает, и воздух чист, как ничего не бывало. А потом я снова прислушиваюсь, и вслед за тишиной являются звуки — знакомые звуки, которых быть не должно.

Мое рациональное Я убеждает: не было ничего, кроме игры воображения. Однако тут же я ловлю себя на противоречии: богатым воображением я отнюдь не одарен. Напротив: многие подтвердят, что способность к выдумкам у меня атрофирована с детства. Склад ума у меня аналитический; я ученый, социолог, человек конца двадцатого века, отнюдь не мечтатель. На изучаемый феномен смотрю именно как ученый: когда готовлю статью, стараюсь отбросить все, что окрашено личным отношением, или является догадкой, или представляет результат размышлений, а оставляю только проверенные и неопровержимо доказанные факты.

Действительно ли я сейчас услышал звук? — подумал я... Признаюсь, я до сих пор время от времени слышу звуки, слышать которые никому не следует. Они звучат лишь в моем воображении, и нигде больше. Если не...

Как могло случиться, что такой рациональный человек, как я, в самое темное время перед рассветом постоянно видит кошмарные сны с призраками, которых может создать лишь извращенное воображение? Даже днем, при ярком солнечном свете, на траве, перед моим испуганным взором являлись вдруг тени, и краем глаза я замечал фантомы самых причудливых очертаний, торопливо убегавшие прочь. Рассудок мой отрицает это, знания мои этого не допускают, однако мне доводилось видеть такие вещи, о которых стараюсь не думать, когда остаюсь один. Я слышал звуки, которые, случись их услышать опять, сведут меня с ума.

Если уж эта история должна быть рассказана, надо привести ее в систему. Попытаюсь проанализировать все, что со мной произошло. Следует подойти к предмету так, как я это делаю в научных изысканиях. Дистанцируясь от событий, я постараюсь дать возможность читателям лучше оценить все, что они прочитают, да и сам попробую во всем разобраться. Если же временами я буду отступать от избранного мною отстраненного научного стиля, прошу простить. Просто... это так еще свежо в памяти. К тому же, кажется, дело не кончено. Сейчас пока стоит светлая пора, но что ждет нас с наступлением осени?..

Зовут меня Эндрю Маклауд. Мне тридцать три года. Родился 15 июля 1961 года. Имя отца — Кэлум, матери — Маргарет. Я у них единственный ребенок. И отец мой был единственным ребенком в семье, и его отец, мой дед. Поэтому, вероятно, я не боюсь одиночества. Во всяком случае, до определенного времени не боялся.

Сообщу вам все факты, чтобы вы знали: места воображению здесь нет. Вижу и слышу я не хуже вас. Факты — это то, что отличает нас от детей и дикарей. Факты — лучшая защита от Внутренней потребности к преувеличению и фантазиям. Все, что вы прочтете, уверяю вас, — исключительно факты, которыми я располагаю.

Родился я на острове Льюис, это один из островов Гебридского архипелага. Отец мой преподавал в средней школе Сторноуэя гэльский язык, хотя родом был с «материка», уроженец Инвернесса. Познакомился он с моей матерью во время летней практики, будучи студентом Абердинского университета, где изучал гэльский и ирландский языки. Поженились они вскоре после того, как он получил диплом и остался в Сторноуэее в качестве преподавателя.

Прошло немало времени, прежде чем островитяне признали в нем своего. Дело в том, что «материковые» шотландцы в глазах островитян иностранцы. Поначалу они не могли взять в толк, как это «иностранец» будет учить их детей родному языку. Впоследствии, однако, превосходное знание гэльского языка и литературы и авторитет, который отец завоевал у детей, расположили островитян в его пользу. Со временем он занял почетное место в сторноуэйском обществе.

Воспитание мое отличалось любопытной смесью отцовского скептицизма и простой материнской веры. Ребенком я каждое воскресенье ходил с нею в церковь. На Льюисе Свободная церковь Шотландии — Малая Свободная, как ее именуют в просторечии, — являлась доминирующей, в отличие от католического юга. Моя память навсегда запечатлела просторные помещения, кальвинистскую страстность проповедей и черные одежды мужчин и женщин.

Больше всего мне запомнилось пение. Оно часто звучит в моих снах. Тот, кто не слышал этих печальных звуков, не может вообразить мрачного очарования гэльских метрических псалмов. Каждая строка псалма, которую регент выпевает одну за другой, сопровождается тихой ритмической звуковой волной голосов прихожан. Пропевая слова — то повышая, то понижая звук, — отдельные, подчас несвязные голоса сливаются в своеобразной гармонии. Пение проходит без музыкального сопровождения, нет ни органа, ни клавикордов. Слышны лишь сливающиеся голоса, да снаружи долгими зимними вечерами причитает ветер, прилетающий с северных морей. Это музыка народа, рожденного среди морских туманов и бесконечных штормов, музыка, напоминающая о смерти.

В школе я хорошо учился, и отец несколько раз брал меня, подростка, с собой на «материк». Однажды мы ездили в Лондон на целую неделю. Большой город напугал меня своими размерами и суетой и в то же время поманил неизведанными возможностями. С той поры я еще долго грезил его улицами и огромными многоэтажными домами. Частенько я зачарованно водил пальцем по городской карте, прослеживая маршруты былых путешествий. Перед мысленным взором вставали здание Парламента, Тауэр, собор Святого Павла. В одном только лондонском магазине было столько товаров, сколько не набиралось во всех магазинах и домах наших островов, вместе взятых.

Отца часто приглашали на Внутренние и Внешние Гебридские острова для консультаций с коллегами из местных школ и институтов. Иногда он брал с собой и меня — на острова Норт— и Саут-Уист, Бенбекулу и Барру. Нас отвозил на своей маленькой лодке знакомый рыбак. Мне доводилось ездить с отцом и на пароходе от островов Скай и Кайл-оф-Лохалш к острову Маллейг. Это все к западу от «материка». А поезд, который я увидел впервые, ходил как раз между Маллейгом и Фортом-Вильям.

Никогда не забуду нашего последнего путешествия. Мы возвращались из Матлейга в Сторноуэй. В десять утра сели на пароход и медленно поплыли до Кайл-оф-Лохалш, где пришлось дожидаться полуденного прилива. Стоял ясный и морозный декабрьский день.

Как только мы отплыли, начало темнеть. Мы с отцом стояли на палубе молча, каждый думал о своем. К западу, где темнели острова Скалпей, Разей и Рона и возвышались розовые холмы Ская, солнце быстро опускалось за золотистый горизонт. К востоку развернулся роскошный звездный ковер. На его фоне выделялись горные вершины — Бен-Бан, Маол-Шин-дерг и Бен-Алигай, а над ними громоздилась великая Бен-Эйхе. Мы плыли между ними ночью в сторону штормовых вод пролива Норт-Минч. В темноте один час сменял другой, пароход, точно маленький остров, рассекая холодные воды, плыл в неизвестность. И вдруг издали мелькнул огонек, за ним появились и другие — огни Сторноуэя приветствовали нас, как будто из другого мира.

В путешествиях с отцом и сформировалась вторая половина моего характера. Отца тоже воспитывали в набожной кальвинистской семье как будущего пресвитерианина, однако он рано утратил веру. Он считал себя свободомыслящим человеком и рационалистом, хотя, как мне думается, в некоторых вопросах до рационализма ему было далеко. Благодаря отцу я научился думать и не принимать без разбора на веру все, чему меня учили в школе или в церкви. Много позже я стал подвергать сомнению и то, чему учил меня отец. К пятнадцати годам я также перестал верить в Бога, и мать моя встретила эту перемену с покорностью. В конце концов, она была кальвинисткой, а значит, все, что ни делалось, было в ее глазах предопределено. Если я — один из избранных, меня не осудят за отход от веры; если же нет, то никакое количество молитв, псалмов и проповедей не принесет мне спасения.

Понятия не имею, проклят я или спасен, особенно учитывая то, что мне довелось узнать. Я боюсь проклятия сильнее, чем самая стойкая прихожанка из материнской церкви, и сомневаюсь в спасении больше, чем самый закоренелый безбожник. За последние три года слова для меня приобрели новое значение.

* * *

Подобно отцу я продолжил образование в Абердинском университете. Изучал социологию и политику. Интерес у меня был чисто академический: я никогда не хотел стать ни социологом, ни политиком. Мною двигало любопытство, сильное желание узнать, как развивается общество, выяснить, что скрывается под поверхностью человеческой жизни.

К четвертому году обучения меня особенно заинтересовала социология религии. Когда бы я ни думал о доме, о единственном обществе, которое знал, я вновь и вновь обращался к неразрывному религиозному узлу, связавшему все воедино. Я читал классические тексты (Дюркхайма, Макса Вебера, Тоуни и остальных) и двигался от Питера Бергера и Томаса Лукмана к Колину Уилсону, а далее — к изучению сектантства. Тут я обнаружил, что традиционные секты и церкви уже вышли из моды и внимание ученых обратилось на большую аморфную массу культов и философий, получивших название «Новое Религиозное Движение».

Все это плавно перешло в работу над докторской диссертацией, на что я потратил еще четыре года, на этот раз в Глазго. Темой диссертации было социальное положение новообращенных в Шотландской Церкви Объединения (секта Муна). В Глазго я задержался еще на пару лет, работая по контракту в качестве младшего преподавателя. Заработки у меня были ничтожные, нагрузка большая, студенты, по большей части, ленивые. Все же я оставался — главным образом, из-за Катрионы.

Повстречал я ее в Глазго через год. Произошло все случайно, на вечеринке, в квартире приятеля. Быстрые взгляды, чувство узнавания, обоюдное смущение и странное внутреннее ощущение, чистейшее и головокружительное. Помню, какое я испытал разочарование, когда она ушла, не успев обменяться со мной и десятком слов. Я знал лишь ее имя и обратил внимание на выговор — уроженки Глазго. Вот и все. Но лицо ее и голос запечатлелись в сознании. Все мои мысли были заняты только ею, и, казалось, так будет всегда. В те минуты, что мы видели друг друга, оба поняли: все изменилось и теперь все будет не так, как прежде. Я до этого ни разу не влюблялся, и мне показалось, что, задыхаясь, я вступил в незнакомый мне мир.

Моему другу известно было ее полное имя — Катриона Стюарт — и то, что жила она в Гамильтоне. Он не слишком хорошо ее знал, она была подругой его приятеля. Он рассказал мне лишь то, что мог. Она вроде бы не то играла, не то пела в какой-то рок-группе, по образованию — психолог, позировала знаменитому художнику и жила с ним какое-то время, а сейчас у нее новый бойфренд — не то Марк, не то Майкл.

Впоследствии выяснилось, что почти все это не соответствовало действительности. Катриона и в самом деле жила в Гамильтоне. Правда и то, что была она музыкантша, однако играла она не в рок-группе, а в оркестре камерной музыки — скрипка. Несколько раз она позировала Кеннету Логану, художнику из Глазго, получившему международную известность. Один из ее портретов можно было увидеть в картинной галерее. Вскоре после того, как мы стали встречаться, она привела меня в эту галерею и показала картину. Мне думается, она таким способом хотела соблазнить меня. К тому времени мы еще не спали вместе, и я был смущен ее наготой, откровенно выписанной художником. Удивляла глубина проникновения в характер Катрионы. Очевидным было и удовольствие, с каким Логан изобразил ее тело.

Она сказала мне, что с Логаном никогда не спала. Я почувствовал, что это была не полная правда. У них сложились непростые отношения. Но в то время это меня успокоило: я прояснил для себя еще одно обстоятельство ее жизни. Что касается остального: специальность ее была «Философия и музыка», а бойфренд Мелвин ушел от нее почти год назад.

Обо всем этом и о многом другом я узнал позднее. Второй раз мы встретились уже отнюдь не случайно. Эту встречу устроил мой приятель Джэми, хотя тогда об этом я и не догадывался. В то время нам обоим показалось, что это судьба. Пожалуй, это и в самом деле было так: Джэми послужил лишь орудием, хотя и заинтересованным.

В последующие годы я часто спрашивал себя: что, если бы в тот вечер я пошел куда-нибудь в другое место? Или Катриона была бы нездорова? Что, если?.. Но тут наступает момент, когда все эти «что, если бы...» засыхают и отваливаются. Они решительно ничего не значат. Мы все равно бы встретились — не в этот, так на следующий день, на следующей неделе, на следующий год, — важно то, что мы непременно бы встретились.

Мы отправились в театр — Джэми, его девушка, Катриона и я. Все мы старательно притворялись, будто это ничего не значащее мероприятие. Просто я был другом Джэми, а Катриона — подругой его девушки. Что же особенного в том, что мы решили провести время вместе? Но все мы знали правду, и все были слегка смущены.

Я проводил Катриону домой. Этот вечер никогда не изгладится из моей памяти. Я помню очертания ее головы, проступающей в темноте, движение тела рядом со мной, аромат незнакомых духов и щемящее чувство ожидания чего-то незнакомого. Совершенно не помню, о чем мы тогда говорили. Все, что случилось, происходило на каком-то другом уровне, где слова утрачивают смысл. Движение, взгляд, моя рука, коснувшаяся ее руки, ее легкое, но безошибочное ответное движение.

Мы прожили вместе четыре года, Катриона и я, из которых два года были женаты. Я был безумно счастлив и, думаю, она тоже. Оглядываясь назад, я жалею, что часто тратил время понапрасну, вместо того, чтобы побыть подольше с ней. Я бережно храню в памяти каждый миг, проведенный рядом с Катрионой.

Ни к чему рассказывать о подробностях, жизнь наша была совершенно обыкновенной. Скажу лишь одно: Катриона умерла в возрасте двадцати шести лет — от рака. Она умерла в три часа ночи, когда я спал.

* * *

Бывают минуты, даже сейчас, когда я мучаю себя вопросом: не задумывал ли он еще тогда забрать меня к себе? И не одного только меня, но и Катриону тоже?

Глава 2

Не было ни одной улицы, ни одного места в Глазго, которые бы не напоминали мне о Катри-оне. Я делал все, чтобы унять свою боль, но она меня не покидала. Пришлось приспособиться и жить с ней, как живут с ампутированной ногой или с незаживающей раной. Теперь, конечно же, это ощущение сменилось другим, похожим более на страх.

На несколько месяцев я вернулся домой. Если хочется одиночества, вряд ли найдется на свете место лучше Льюиса. Стояло лето, и я почти каждый день ездил в Уэст-Уиг, на Мангурстадт-бич. Зимой это одно из самых диких мест на земле. Ничего вокруг, лишь бескрайние просторы северной Атлантики. К скалам подплывают тюлени, а дальше, в воде, можно заметить спины китов. Все лето я просидел в одиночестве на берегу, пытаясь избавиться от мучительных мыслей. Если бы кто-нибудь увидел меня там, он, вполне возможно, принял бы меня за небольшую скалу, выросшую среди песков.

По воскресеньям я ходил с матерью в церковь — скорее для ее, чем для своего, спокойствия. Бог не ждал меня там, и пасторские обещания вечной жизни казались мне фальшивыми. Все же какое-то успокоение я получал. Я даже пытался представить себя ребенком, для которого вся жизнь впереди, и Катриона тоже.

Однажды в «Таймс» отец наткнулся на объявление о вакансии в Эдинбургском университете. Сначала я отложил газету в сторону, считая, что мне пока еще не время возвращаться к старой жизни. Но в Глазго я был ехать не в силах, а перспектива провести зиму на Льюисе казалась совсем уж тоскливой. В августе я подал заявление и прошел собеседование. В сентябре приехал в Эдинбург с маленьким чемоданом и тяжеленной сумкой, набитой книгами.

Помню, в тот самый миг, как я ступил с трапа самолета на землю, я вдруг испытал странное чувство: будто кто-то, притаившись, ждет меня. Это, конечно же, была фантазия. Я не знал никого в городе и в компании не нуждался.

Подыскать жилье заранее, по переписке, оказалось делом трудным. Так что первые две недели в Эдинбурге мне пришлось жить в доме друга нашей семьи — доктора Рэмзи Маклина. О Катрионе он знал и о причине ее смерти — тоже. Я рассказал, как трудно мне смириться с потерей жены.

Краснощекий и веселый абердинец, Маклин был дружен с отцом еще с университетских времен и частенько проводил летний отпуск на Льюисе. Последний раз он отдыхал у нас два года назад.

Он помог мне освоиться в городе, представил своим друзьям по университету, где работал в центре здоровья. Через две недели он сообщил, что нашел для меня отличную квартиру, в которую я и переехал спустя два дня.

Дом, где я поселился, находился в конце Королевской Мили. Это было шестиэтажное здание, построенное в 1658 году богатым землевладельцем, который принял пресвитерианскую веру и, по меткому замечанию герцога Руза, «восславил Господа на Грассмаркете», где был повешен за свои убеждения. Испытав с тех пор немало превратностей судьбы, здание, однако, ничем не напоминало трущобу, которой было совсем недавно, до капитального ремонта. У меня была маленькая, со вкусом меблированная квартирка на последнем этаже: несколько комнат с низкими потолками с лепниной и деревянными панелями на стенах.

Тем временем я устроился на работу. Начальника моего звали Джеймс Фергюссон, он только что получил должность профессора социальной антропологии. Возможно, вы читали его работу о возрождении городов в шестидесятые годы. Он уже успел поработать в нескольких государственных комиссиях. Говорили, что у него есть амбиции, но какого рода были эти амбиции, сказать не могу.

Мы встретились на следующий день после моего появления на работе. Фергюссон быстро дал мне понять, что назначение мое было сделано против его воли. Кто-то из теологов Нового колледжа захотел получить достоверную информацию о многочисленных оккультных и магических сектах, по слухам, расплодившихся в городе.

В обществе нарастало напряжение, люди боялись сатанистов. Церковные фундаменталисты во всеуслышание заявляли о существовании дьяволопоклонничества и уверяли, что движение сатанистов не только живо, но и процветает. Более осторожные люди, однако, считали это преувеличением и воздерживались утверждать, будто от общего течения Нью-Эйдж до демонизма и черной магии — один шаг.

— Доктор Маклауд, — начал Фергюссон, не успел я переступить порог его кабинета, — должен сказать, что у меня самые серьезные возражения против вашего здесь присутствия. Мой факультет работает в строгом соответствии с эмпирическими принципами. У нас не место скороспелым выводам и дикарским суевериям.

Я попытался успокоить его, что далось мне нелегко. До этого человека трудно было достучаться.

— Абсолютно с вами согласен, — ответил я, — в отношении эмпирического подхода. Я и сам не интересуюсь дикарскими верованиями. Я вовсе не суеверный человек. Однако, мне думается, иррациональное следует изучать — для того, чтобы выяснить, какие социальные факторы влияют на формирование оккультных сект. А вам не кажется, что этим стоит заняться?

— Люди в черном из Нового колледжа хотят вовсе не этого. И их приятелей из пресвитерианской церкви это тоже совсем не интересует. Им нужны доказательства демонического присутствия, колдовства, поклонения сатане.

— Доказательства я могу им представить, если только они не имеют в виду доказательства существования дьявола. Если они уже верят в дьявола и в темные силы, то вряд ли ждут от меня подтверждения. Я намерен показать им нечто другое, а именно: к оккультной деятельности привлекают прежде всего людей разочарованных, неадекватных, желающих, чтобы в жизни их произошла небольшая драма.

— Психологией мы здесь тоже не занимаемся.

— Я и не собираюсь заниматься психологией. Мои исследования чисто социологические. Достоверные факты о социальном происхождении, образовании, реальных и относительных лишениях...

Фергюссон встал. Это был высокий, бородатый, непривлекательный мужчина. Заметно было, что я его не убедил.

— Вы не понимаете, доктор Маклауд. Мне плевать, рационалист вы или нет, будете использовать эмпирические методы или нет. Ваша деятельность навлечет на факультет дурную славу. Раз уж у меня нет иного выхода, я вынужден принять вас на работу. Но я ставлю перед вами несколько условий. Никаких публичных лекций о ваших изысканиях. В университете — лекции только с моего разрешения. Никаких интервью прессе, ни местной, ни государственной. Более того, никаких контактов с журналистами. Вы должны находиться в тени. Понимаете? И постарайтесь как можно реже попадаться мне на глаза.

Я согласился на все и повернулся к выходу.

— Доктор Маклауд, — окликнул он, когда я был уже в дверях. Я оглянулся. — Я так понимаю, вы перенесли личную трагедию.

Я кивнул.

— Могу я попросить, чтобы эта... утрата не помешала вашей работе?

— Не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— Я хочу, чтобы вы осознали: если вы не будете справляться с работой, то никакого сочувствия от меня не дождетесь. В центре здоровья имеются врачи, занимающиеся личными проблемами. Наши отношения должны оставаться строго профессиональными, чисто академическими. — Он помолчал. — А если только я услышу, что вы залавливаете медиумов, через которых надеетесь получать нежные послания от вашей любимой покойницы... Я вам прямо скажу: этого я не потерплю.

Мне очень хотелось его ударить, но я удержался. Вместо этого я громко хлопнул дверью, спустился по лестнице и вышел на холодную улицу. Начался дождь, но я его почти не замечал. Без пальто и без шляпы я шел, сам не зная, куда и зачем. Не могу сказать, чтобы я был зол на Фергюссона. То чувство, что я испытывал, нельзя было назвать злобой. Оно было намного мягче — и намного опаснее.

Наконец я немного пришел в себя, сел в автобус и поехал домой. Поднимаясь по лестнице, я считал ступеньки — до моей квартиры их предстояло одолеть сто шестьдесят восемь. Каменные ступени в некоторых местах были сношены поколениями утомленных ног, карабкавшихся от одной до другой площадки.

Следующие несколько дней я приводил в порядок свои книги и бумаги и выходил на прогулки, желая получше познакомиться с городом. Сначала я посетил Старый город, затем прошелся по более прямым улицам Нового города, обратил внимание на красивые кованые георгианские решетки дверей. Чувствовал я себя одиноким, отверженным — скорее туристом, нежели новым жителем Эдинбурга. Красота меня не трогала, я не находил гармонии в длинных перспективах улиц с высокими домами, сложенными из песчаника.

К работе я приступил на следующей неделе, читая с раннего утра и до позднего вечера в залах Национальной библиотеки, что на Мосту Георга IV.

Так началась утомительная зима. Каждый день передо мной проходила череда книг и брошюр, отупляюще банальных. Мне хотелось охватить оккультные верования как можно шире, с тем, чтобы сузить до предела предмет исследования. До рези в глазах я читал о великих пирамидах, НЛО, реинкарнации, астрологии, античных мистериях, гностических евангелиях, картах Таро, тантристской йоге, лечении кристаллами... Лабиринт теорий, который, казалось, охватывал все, что только можно, — и человеческую одержимость, и надежду, и страх.

Я скользил по поверхности всех теорий, как конькобежец на тонком льду, которого каждую минуту страшит опасность провалиться в глубокую ледяную воду.

К концу декабря я убедил себя, что прочел все, что мне нужно. Я довольно точно выяснил, как передвигаться по незнакомой территории. Достаточно было уверенно держаться при разговоре, уметь формулировать вопросы и, сделав усилие, стараться понять ответы. Первый мой контакт состоялся с одной из эзотерических сект. Потом я старался ограничить себя общением с самыми популярными сектами, идущими в ногу со временем.

Я предполагал — и предположение это, как выяснилось со временем, оказалось верным, — что прямой контакт с сектами сатанистов или с колдунами установить чрезвычайно трудно. Этим людям было что скрывать, во всяком случае, они сами так считали. Они уж точно не бросились бы давать интервью первому встречному. Но я к тому времени прочел уже достаточно, чтобы знать: секты постепенно перетекают одна в другую, так же, как и верования. Те, кто сейчас занимался магией или демонизмом, начинали, скорее всего, с посещения собраний более умеренных ассоциаций, например, теософских или розенкрейцерских, либо с одного из кружков, посвященных изучению теорий Успенского или Гурджиева.

Социолог — это не журналист. Он и не может себе позволить работать, как журналист. Там, где газетный писака состряпает громкую статью, основанную на единственном визите, или полдюжины интервью, где запросто может исказить факты или нанести кому-то обиду (ибо спрашивать с него потом некому), социолог обязан действовать крайне осторожно. Ему приходится потратить несколько месяцев, чтобы узнать людей, поведение и верования которых изучает. Необходимо завоевать их доверие. Нельзя полагаться на первые впечатления, нужно глубоко разобраться в чувствах и убеждениях людей. Работа эта в высшей степени деликатная, требующая понимания человеческой натуры и в то же время — полной объективности.

Итак, вечерами я постоянно просиживал в сырых холодных комнатах или арендованных залах, слушая об Атлантиде или гималайских колдунах, герметизме или алхимии. Ораторы были разные. Многие принадлежали к старшему поколению — наследники викторианского оккультизма. Страстные, потрепанные, или, наоборот, расфуфыренные; речь их изобиловала архаизмами. Они не пропускали ни одного собрания. Комнаты, где они выступали, были чрезвычайно пыльными, вдоль стен стояли стеллажи; названия книг разобрать было невозможно. Под монотонные голоса, бубнившие об астральных телах или исчезнувшем материке Лемурия, я впадал в дремоту.

Другие ораторы были много моложе — новое поколение энтузиастов, интересующееся больше кругами на пшеничных полях да утомительными фантазиями мадам Блаватской и Анни Безант. Про себя я решил, что начну именно с молодых. Слушал я их внимательно, стараясь завоевать доверие. Присматривался, кто из них больше говорит о магии, кто делает намеки на нечто такое, о чем бы он, возможно, и рассказал, но почел за благо промолчать. Я никому не признался в том, что я ученый из университета, так как знал, что тут же вызову подозрения. Вместо этого дал понять, будто я студент старшего курса факультета социологии. Решил открыть правду со временем, когда некоторые слушатели узнают меня получше и поверят мне.

Днем я по-прежнему занимался в библиотеке. К февралю жизнь моя разделилась надвое. Первая половина проходила в библиотеке, а вторая до позднего вечера продолжалась в лекционных залах. В университет я ходил крайне редко — забрать почту и напомнить Фергюссону, что я еще жив. Подход к чтению у меня изменился. Общей литературы я прочитал достаточно для того, чтобы участвовать в беседах, неизменно проходивших после лекций. И все же я ощущал свое невежество и неготовность проникнуть в тот мир, в который так стремился.

Я прочел всю доступную мне литературу по магии, начав с «Догмата и ритуала высшей магии» Элифаса Леви, разных работ Алистера Кроули и перейдя потом к Фичино и Джону Ди. Темные мистерии, тайны Арканов и... тарабарщина, страница за страницей. Я проделал эту утомительную работу не ради истины и знаний, а ради обретения модной маски.

Но маска всего лишь маска, и если ее привязать тесемкой, будет только заметнее. Мне нужно было нечто большее, нежели фамилии авторов, произведения которых я читал, и жаргон, который усвоил. В середине апреля я начал практиковать ритуалы, описание которых прочел в книгах по ритуальной магии. Я чертил мелом на дощатых полах своей квартиры круги и пентаграммы, зажигал свечи, произносил заклинания на латинском, греческом, старофранцузском, среднеанглийском и других языках, названия которых мне даже не были известны.

Сначала я был смешон самому себе, но с течением времени привык к ритуалам. Они даже стали действовать на меня расслабляюще, почти гипнотически. Само по себе это было интересно, и я решил проконсультироваться с кем-нибудь с факультета психологии. Возможно, тяга к оккультизму вызвана потребностью в ритуалах и в том психологическом комфорте, который они могут принести. Тогда я еще ничего не понимал. Я был наивен, как ребенок.

Глава 3

Прошла весна, а за ней и лето. В сырых комнатах, заставленных книжными стеллажами, сделалось немного теплее, а пыль на полках становилась еще гуще и заметнее, когда на нее, словно из потустороннего мира, неожиданно падали солнечные лучи. Кроме работы, у меня ни на что не оставалось времени. Единственным моим желанием было окружить себя со всех сторон броней, дабы защититься от боли, которая, подобно одичавшей собаке, в любой момент готова была вскочить мне на спину и повалить на землю.

Мне, однако, удалось обрести двоих друзей. В конце августа я начал серию семинаров, предназначенных для преподавателей и аспирантов Нового колледжа при Шотландской семинарии. Семинары эти были организованы преподавателем примерно моего возраста, по имени Ян Гиллеспи. Будучи священником, он все же предпочитал преподавательскую работу служению в приходе. Я быстро распознал в нем широту мышления, когда он искренне заинтересовался моей работой.

Вместе со мной он посетил несколько собраний теософов и розенкрейцеров, и я дал ему почитать пару книг. Его коллеги, настроенные более ортодоксально, предупредили его о возрастающей опасности насилия над детьми, и он пожелал выяснить, что, со своей стороны, может сделать.

— Я, по большей части, не верю в эти басни, — сказал я ему после семинара, на котором затронули этот вопрос. — Одно лишь детское воображение, и никаких доказательств. Вашим друзьям-евангелистам необходимо сатанинское насилие для подтверждения собственных заявлений о том, что дьявол-де забирает сейчас властные полномочия и хочет править миром. Так как я не верю в дьявола, то и не верю этим россказням.

— Возможно, вы правы, — согласился он. — В дьявола я тоже не верю, особенно в того, что с рогами и хвостом. Но я верю в зло. На свете существуют злые люди, злые поступки и даже злые места. Мне кажется, вам стоило бы поостеречься. Не надо ходить куда попало, и не со всеми следует заводить знакомство.

— Со мной ничего не случится, — заверил я. — Эти люди печальны, но не злы.

Он несколько раз приглашал меня домой на обед, где познакомил с Генриеттой, своей женой. Жили они в Дин-Виллидж. Район этот расположен к западу от центра города. Окна их современной квартиры выходили на реку Лейт. Как я и предполагал, оба они регулярно ходили в церковь, но не навязывали своей веры другим. Я с самого начала заявил о своем агностицизме, и с тех пор никто этой темы не касался.

Генриетта преподавала английский в школе Мэри Эрскин, до которой можно было быстро доехать на машине. Мы обнаружили, что оба любим Гарди и терпеть не можем модернистскую литературу. Гэльского языка она не знала, и как-то после ужина я пообещал, что буду ее учить, дабы она могла прочесть прекрасные стихи, которые отец читал мне в детстве.

В сентябре я стал каждый вечер посещать собрания секты «Братство Старого пути». Они занимали дом в Эйнсли-Плейс в Новом городе. Это было восхитительное георгианское здание, спонсируемое одним религиозным фанатиком. Пусть и небольшая, эта секта показалась мне самой интересной из всех, что я посетил. Они уверяли, что истинное знание было утрачено с падением Рима, а сейчас его можно было получить только с помощью сложных ритуалов, в основу которых легли некоторые греческие и египетские мистерии. При внимательном исполнении этих ритуалов и при правильном душевном настрое можно достигнуть состояния божественного исступления, при котором знание вольется в тебя, как вино в пустой сосуд. Они не нуждались ни в наркотиках, ни в сексе, чтобы добиться этого — по крайней мере, так они утверждали.

Они мне позволили посещать собрания и церемонии, которые, честно говоря, напоминали дурно исполненные пантомимы, ибо я тут же обнаружил недостаточное знание ими ритуалов, которые они силились сымитировать. Греческие и латинские слова и фразы были либо перепутаны, либо чудовищно искажены. Они призывали египетские божества одновременно с духами эпохи Птоломея; костюмы шили, сверяясь с иллюстрациями, взятыми из популярных книг по египтологии. Все это делало их церемонии похожими на любительские постановки оперы «Аида», а шотландский выговор мертвых богов нелепо раздавался в египетских пустынях и под звездным небом Фив.

Несмотря на безвкусицу и невнятицу, в голосах и заученной величавости многократно отрепетированных движений ощущалась страшная серьезность. Подобно своим предшественникам из храмов Изиды или Митры, озаренных неверным пламенем свечей, им-таки удавалось добиться душевного подъема и, освободившись на миг от тусклого Я, обрести новое, радостное самосознание. Временами нестройное звучание цимбал и приглушенный стук барабанов обращались вдруг в гармонию, объединявшую всех присутствующих.

В Братстве Старого пути меня привлекала еще и обширная библиотека: в ней были собраны книги по оккультизму. Национальная библиотека, в которую я ходил до поздней весны, все меньше и меньше удовлетворяла мои растущие аппетиты в области эзотерических наук. К тому же я начал подозревать, что библиотечные работники по какой-то причине не хотели выдавать мне многие книги, которые я заказывал. Это касалось, в особенности, некоторых старых текстов, работ по магии, изданных в XV и XVI столетиях. Мне отвечали, что книги эти не выдаются на руки или же выдаются строго ограниченно. Объясняли либо тем, что переплет отстал от страниц, либо тем, что бумага слишком ветхая. Иногда говорили, что том утерян, а, возможно, и украден.

Тогда я стал ходить к букинистам в надежде отыскать несколько изданий, таких, например, как произведения Уолкера «Духовная и демоническая магия от Фичино до Кампанеллы» и Уэйта «Правдивая история розенкрейцеров». Время от времени я натыкался на что-то интересное, но отделы оккультной литературы в этих магазинах представляли собою убогую мешанину. Полки ломились от наивных популярных брошюр и сенсационных книжонок о «загадках вселенной». Однажды я увидел переведенную Скоттом с латинского книгу Фичино «Corpus Hermeticum». Как я ни старался, никак не удавалось найти ни одного издания ранее XIX века. В лондонские магазины, где вполне могли встретиться вожделенные сокровища, я и не думал обратиться: совершенно ясно, что мне они не по карману.

Когда я объяснил ситуацию библиотекарю из Братства, седовласый поляк по имени Юрчик тут же согласился предоставить мне бесплатный допуск ко всем книгам, которые только могут понадобиться, при условии, что я не буду брать их домой. Я догадался: его обрадовало долгожданное появление читателя, который наконец-то воспользуется ценными книгами, стоящими без пользы. Он дал мне ключ и подробно проинструктировал насчет света, отопления и дверей. С тех пор я просиживал день-деньской в Эйнсли-Плейс. Иногда засиживался до глубокой ночи. Никто меня там не беспокоил. Это была спокойная полутемная комната в пустом доме. Я наслаждался одиночеством, мне оно было необходимо. Случались дни, когда я не произносил ни одного слова, просто потому, что не с кем было общаться. Из своей квартиры я прямиком направлялся в Эйнсли-Плейс и закрывался там в маленькой библиотеке. Стояло лето, на улицах светило солнце, но я его не видел. У меня были книги — это было все, что мне нужно.

С приходом осени дни стали короче и темнее, и я, сидя в библиотеке по вечерам, стал чувствовать себя не слишком уютно. Когда я уходил, на улицах было уже темно и почти безлюдно. Звук моих шагов далеко разносился в тишине. Я спешил домой, к маленькому очагу, и, растревоженный, ложился спать. В начале октября меня стали мучить кошмарные сны. Я просыпался в середине ночи, но не мог вспомнить, что меня так напугало. Все, что припоминалось, когда утром я окончательно пробуждался — это свистящий голос, нашептывающий мне что-то в уши, как если бы кто-то склонялся к моей подушке. Кто-то, кого мне вовсе не хотелось увидеть.

В конце ноября дело начало принимать дурной оборот. Я приехал в библиотеку Братства позднее обычного, около девяти часов вечера. Была пятница, и я знал, что в здании никого быть не должно. Весь этот день я был занят со студентами Яна. Меня пригласили рассказать о характере и направлении своих исследований. Затем я обедал с профессором, деканом факультета, где работал Ян — преподобным Крэйгом. Он задавая дополнительные вопросы и договорился встретиться со мной на следующий день, чтобы продолжить обсуждение: я не вполне удовлетворил его любопытство, поскольку и сам не знал ответа на некоторые вопросы. Ничего не поделаешь — предстояло копать глубже к изучать дополнительную литературу, которую, как я знал, можно было найти лишь в библиотеке Братства.

Комнаты Братства занимали два этажа трехэтажного здания. На первом располагались большая и маленькая гостиные, кухонька, ванная и кладовка с регалиями и другими ритуальными предметами. Наверху размещался офис, гостевая комната — здесь приезжающие могли остаться на одну-две ночи — и библиотека, занимавшая три комнаты поменьше.

Третий этаж пустовал. Ранее Братство сдавало его в аренду своим членам, незамужним сестрам Фразер. Они, как сказал мистер Юрчик, в весьма почтенном возрасте умерли в течение трех дней, одна за другой. Братство пока не подыскало новых жильцов.

В тот вечер, когда я поднимался по ступенькам темного здания, мне было особенно тревожно. В первый раз за долгое время я оказался на несколько часов с людьми своего круга — студентами, учеными — которые не проводили свободное время в театральных костюмах за эзотерическими сеансами и не обсуждали каббалу и санскрит. Возвращение в эти холодные мрачные комнаты можно было сравнить с возвращением в подземную пещеру после пребывания на ярком солнце.

На первой же площадке я обернулся, так как мне померещилось что-то в тени, за спиной. Там, однако, ничего не было. Я посмотрел наверх, где на следующей площадке меня ожидала пустая квартира. Ничего подозрительного. Я вошел в библиотеку. В библиотеке не было центрального освещения, лишь настольные лампы под зелеными абажурами на четырех столах да светильники над каждым стеллажом. Включив свет над ближайшим стеллажом, я прошел к первому столу.

Сейчас не могу утверждать точно — наслоились более поздние впечатления — но вспоминается: когда я протянул руку, чтобы включить настольную лампу, то услышал звук. Как будто кто-то глубоко вздохнул на другой стороне стола. Лампа загорелась, и я никого не увидел. Я встряхнулся и громко сказал: «Возьми себя в руки, бояться здесь совершенно нечего».

Я уселся за стол, открыл портфель, как всегда, разложил тетради и бумаги. Привычная работа постепенно успокоила. Поднявшись из-за стола, я подошел к стеллажу, где, как полагал, стояли нужные мне книги.

Погрузившись в работу, я листал книгу за книгой, делал записи, заглядывал в классификатор. То и дело вставал, подходил к стеллажу за нужной мне книгой, сверялся с каталогом. Стопка книг на столе росла.

Работа шла лучше, чем надеялся, я был полностью поглощен ею. Для меня не существовало ничего, кроме светлого круга, падавшего от лампы на стол, и моих бумаг. Было уже за полночь, когда я в последний раз подошел к стеллажу.

Наклонившись за книгой на нижней полке, я заметил уголок маленького тома, почти провалившегося в зазор между стеллажом и стеной. Взявшись за него, я потянул и, сделав некоторое усилие, вытащил книгу из расщелины. Книга показалась мне очень старой. Похоже, она была издана раньше тех, что мне до сих пор попадались. Заинтересовавшись, я взял ее и уселся за стол.

Названия не оказалось ни на корешке, ни на лицевой стороне. Переплет твердый, из коричневой кожи. По размеру книга чуть превышала формат 5x4 дюйма. По моим прикидкам, в ней было около двухсот страниц. Судя по переплету, год издания — не ранее 1700-го. С большими предосторожностями, стараясь не погнуть корешок, (видно было, что книгу не брали в руки очень давно), я тихонько открыл ее. В отличие от других, на этой не было библиотечного значка Братства.

На форзаце имелась выцветшая запись, сделанная коричневатыми чернилами неразборчивым, как мне показалось, почерком. Я перевернул страницу и перешел к титульному листу. На нем было написано следующее:

Avimetus Africanus, Kalibool Kolood

aw

Resaalatool Shams ilaal Helaal

sive

Matrix Aeternitatis

aut

Epistola solis ad lunam crescentem

cum versione Latina et notis D.Konigii

And newly Englished by

Nicholas Okley

Paris, apud Christophorum Beys, Plantini Nepotem MDXCVIII[1]

Я был поражен: книга 1598 года издания лежала здесь, собирая пыль, ни разу не открытая и не прочитанная. Я никогда не встречал в литературе ссылок на это издание, но это и неудивительно. Я сразу понял, что это был ранний печатный образец оккультной литературы, возможно, трактат по астрологии. Мое первое впечатление подтвердилось, как только я открыл книгу и начал листать ее.

На левосторонних страницах набранный крупными буквами текст был написан, как я догадался, на арабском языке. На правосторонних страницах текст был приведен в двух колонках — на латинском и на английском языках. Главный текст состоял из коротких стихов (которые я принял тогда за заклинания), перемежавшийся, как казалось, комментариями или инструкциями. Одно из стихотворений особенно поразило меня. Я до сих пор помню его наизусть.

Он — тот, кто грядет, грядет скоро

И приведет он с собою многих,

Ибо многие с ним и сейчас,

И он с ними всегда.

Не бойся и призови его так:

"Ya maloon, ya shaytoon, ya rabb al-mawt

Bismika, bismika, ya rabb al-mawt".

Примерно через каждые пять страниц были напечатаны изображения талисманов — кругов или звезд, заполненных геометрическими рисунками и арабскими надписями. На страницах напротив рисунков помещались инструкции по применению этих талисманов.

Я продолжил чтение, зачарованный странным языком и непонятными магическими заклинаниями. Автор, как я понял из предисловия Окли, был марокканским ученым, известным в средневековой Европе под латинским именем Авиметус (или Ави-мет Африканский). Трактат его являлся малоизвестным классическим произведением, посвященным ритуальной магии. Эта книга оказала сильное влияние на таких авторов, как Иоганн Тритемий и Корнелий Агриппа, а впоследствии осуждена Йоганном Виером за «дьявольские заклинания» и «общение с черными силами».

Я утомился, делая многочасовые записи, поэтому мозг мой с готовностью переключился на относительно более легкое занятие — чтение книги, не связанной с работой. Я читал и читал, не замечая времени, в тишине, в полумраке, забыв о собственной усталости, зачарованный стихами, которых, надо сказать, я почти не понимал.

Перевернув очередную страницу, ближе к концу, вместо пентаграммы или талисмана я обнаружил гравюру. Почти полминуты ушло у меня на то, чтобы осознать ее сюжет, но до сегодняшнего дня я сожалею о том, что увидел ее. Содрогаясь, я закрыл книгу и отшвырнул ее, однако в моем мозгу уже запечатлелись фигуры и формы, наполнившие меня невыразимым ужасом. Это был всего лишь беглый взгляд, но с тех пор, как я разглядел иллюстрацию, я обречен помнить ее до конца жизни.

На гравюре была изображена не восточная сцена, как можно было ожидать. Нет, действие происходило в Европе, в большом храме, со склепами, с тенями по обе стороны широкого нефа. Толстые резные колонны отделяли неф от боковых приделов. Толстый ковер, висевший против алтаря, скрывал из вида восточную часть церкви.

На одной стороне выстроились в ряд несколько каменных могил с водруженными на них памятниками. Одна из могил, возле алтаря, была открыта, тяжелая металлическая дверь отворена. На полу лежали, как мне показалось, трупы. Их, похоже, только что вынули из гробов и разбросали по приделу. Уже одно это отвратительное зрелище заставило меня содрогнуться, но не это было самым ужасным.

Едва заметные в расщелине могилы, несколько фигур склонились над останками. Маленькие коренастые фигуры. Обнаженные тела их цвета пергамента были бледны и бескровны. Нагнувшись над извлеченными из могил телами, они сосали и куса-пи. А один... Боже! Никогда не забуду этого! Один, повернув голову, смотрел прямо на меня. Его лицо было скрыто полусгнившим полотном, но я точно знал: у него не было глаз. У него не было глаз, но я уверен: он видел.

Захлопнув книгу, я откинулся на спинку стула, ошеломленный тем, что только что увидел. С абсолютной уверенностью я знал лишь одно: непристойная сцена, изображенная на гравюре, не была придумана художником, он взял ее из жизни.

Нервно оглядевшись вокруг, я вдруг впервые осознал, что слышу этажом выше какие-то звуки. Что-то подсказало мне, что звуки эти уже раздавались какое-то время, а когда я погрузился в чтение, усилились. До этого момента я их не замечал. Я постарался понять, что бы это могло быть. Наверху, медленно продвигаясь, что-то шлепало и скребло по полу. Сначала я подумал, что там электрики, проверяющие проводку. А может, верхнее помещение сдано в аренду?

Продолжая прислушиваться, я почувствовал, что звуки эти, какова бы ни была их природа, не имеют отношения к человеку. Нечто, двигавшееся наверху, приблизилось к лестничной площадке второго этажа, и сердце мое замерло. Я услышал, как открылась дверь. В ужасе подошел к двери библиотеки. Над самой моей головой раздавался звук, похожий на плеск морской воды по мокрым камням, обросшим водорослями.

Пока я прислушивался, нечто достигло первой ступеньки и стало спускаться вниз.

Глава 4

Едва помню, как выбрался из здания. Сгреб книги и тетради, запихал их в портфель и бросился к дверям. Библиотечные книги так и остались лежать в беспорядке на столе, я даже свет не выключил. Не медля ни секунды и не прислушиваясь к звукам, доносившимся с лестницы, пронесся по ступенькам и выскочил на улицу.

Не передохнув ни разу, без единой мысли в голове, я очутился в своей квартире. Весь обратный путь я почти бежал, не испытывая ничего, кроме ужаса. Я несся по улицам Нового города через Шарлот-сквер, по направлению к Уэст-Энд, затем через полутемные улицы Старого города, мимо рынка Лоунмаркет и, наконец, оказался в Канонгэйте и Бэйкхаусе. Каждый раз, пробегая мимо неосвещенного подъезда или ворот дома, я прибавлял скорости. Мне казалось, оттуда непременно что-то выскочит.

Домой я явился в совершенном изнеможении. Включив свет во всех комнатах, полчаса сидел и, дрожа, старался прийти в себя. Поставив пластинку на стереофонический проигрыватель, я включил тихую музыку. Концерт Баха для скрипок — самая успокаивающая мелодия из всех, что мне известны. Мало-помалу музыка и знакомая обстановка начали возвращать меня в нормальное состояние. Две чашки кофе оживили мозг и нервы, и вскоре я был в состоянии проанализировать, что произошло. Дело казалось совершенно очевидным. Просто за последнее время я перетрудился, мало отдыхал, не бывал в нормальном обществе, не слушал музыку, не ходил в театр. К тому же я допоздна засиделся в слабо освещенном помещении, что привело к нервному перенапряжению, отсюда и ненормальная реакция на совершенно обыкновенную средневековую гравюру. А это, как следствие, вызвало слуховую галлюцинацию, а затем и панику. Так я размышлял в тот момент.

Было около трех часов ночи, когда, наконец, вымотанный умственно и физически, я лег в постель. Уснул мгновенно. Снов своих не помню и не знаю, что меня разбудило. Помню только, что вдруг проснулся с ощущением непонятного ужаса. Мне показалось, что в темной моей комнате стало намного темнее. Было около половины пятого, до рассвета оставалось еще какое-то время. Постепенно паническое настроение стало уходить, но тут я услышал над потолком какие-то звуки.

Звуки эти не были похожи на те, что я слышал в библиотеке. Это было не шлепанье и не скрежет, это были шаги. Сначала я подумал, что кто-то расхаживает наверху, не в силах уснуть. Потом вспомнил, что надо мной нет никакой комнаты.

Когда здание в начале восьмидесятых перестраивали, квартиру на шестом этаже, то есть надо мной, решили не делать, так как замысловатая форма крыши не позволяла выдержать стандартную высоту потолков. Надо мной оставалось нежилое пространство, в котором высота от пола до крыши составляла не более трех футов. Мне было известно, что вход на этот полуэтаж заложен кирпичом, так что ни туда, ни оттуда доступа не было.

Лежа в постели и обливаясь потом, я прислушивался к шагам. Сейчас я слышал их отчетливее, и, к моему ужасу, мне вдруг стало ясно, что шаги эти принадлежали не человеку. Мне почему-то вспомнились существа, виденные мною на гравюре, те самые, которые обсасывали трупы на церковном полу. Гравюра эта опять предстала перед моим мысленным взором во всех своих ужасающих подробностях. Я не мог отогнать от себя образ безглазого существа, рот которого был скошен под немыслимым углом.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, парализованный страхом, не способный даже протянуть руку, чтобы зажечь свет и выйти из транса. Наконец стало светать, рассвет набирал силу и начал пробиваться сквозь занавески на окнах. Тьма постепенно рассеивалась, и звуки шагов над головой становились слабее, пока окончательно не затихли. Я провалился в глубокий, без сновидений сон.

* * *

Весь следующий день я проспал. Была суббота. Ни сны, ни звуки в тот день меня не тревожили. Спал, не просыпаясь, и день, и ночь. Меня преследовало какое-то неясное воспоминание. Как только я делал усилие, стараясь извлечь его из своей памяти, оно тут же испарялось, а потом опять возникало совершенно неожиданно.

Стояло воскресное утро, когда я окончательно проснулся. Мне мерещилась темная каменная дверь, открытая настежь. За ней — блестящие каменные ступени, ведущие в непроглядную тьму. Вот и все. Иногда думаю, что я, должно быть, стоял, глядя на эту огромную дверь, все те часы, что спал, не шевелясь и даже не моргая, как будто ожидал появления кого-то или чего-то. Или, быть может, я собирался шагнуть на эти ступени и спуститься в темноту?

Проснулся я в воскресенье в начале десятого утра, оттого, что кто-то стучал в дверь. Спросонья я никак не мог сообразить, который сегодня день и час. В дверь постучали еще раз, и я слабым голосом откликнулся. Из-за двери позвали:

— Эндрю, ты здесь? У тебя все в порядке?

Это был Ян. Я вспомнил, что пригласил его зайти в воскресенье утром, чтобы обсудить предстоящий семинар.

Сделав невероятное усилие, как будто разрывая веревки, привязавшие меня к кровати, я поднялся. Голова моя нестерпимо болела, я чувствовал тошноту. Прикрыв кровать одеялом, постарался принять устойчивое положение и добрести до двери. Отворив ее, я увидел озабоченное лицо Яна. Не в силах стоять, я свалился на пол.

Через какое-то время я пришел в себя и увидел беспокойно хлопочущего над собой Яна. Он дотащил меня до постели и постарался уложить поудобнее. Я попытался сесть, но он твердой рукой уложил меня снова, сказав, что я должен лежать спокойно, пока не придет врач. Он к тому времени уже позвонил в университетский центр здоровья, и они сказали, что скоро кого-нибудь пришлют.

Через двадцать минут пришел доктор Маклин. К счастью, в это утро было его дежурство. Я обрадовался ему: было бы хуже, если бы явился равнодушный врач, никогда меня до этого не видевший.

Он быстро и в то же время внимательно осмотрел меня. Убрав в маленький чемоданчик стетоскоп и прибор для измерения давления и щелкнув замком, повернулся ко мне.

— Знаете, Эндрю, должен вам сказать: я вами недоволен. Мне казалось, вы более разумный человек. Знают ли ваши родители, во что вы себя превратили?

— Родители? Нет, я не... — Тут я осознал, что прошло уже немало времени с тех пор, как я разговаривал с ними.

— Неважно. Это не мое дело, общаетесь вы с ними или нет. Мне бы, разумеется, хотелось, чтобы вы общались. Вам обязательно нужно с кем-то разговаривать.

— Что, со мной что-то не так? — Чувствовал я себя отвратительно, а по тону его голоса я понял, что со мной что-то серьезное.

— Да нет, я бы не сказал, — ответил он. — Вы переработали. Ваша нервная система истощена почти до предела. К тому же вы еще не оправились от потери жены. Я назвал бы это нервным перенапряжением, и ничем больше.

— И это все? — спросил я с облегчением. Однако состояние мое на тот момент было таким, что я подозревал у себя что-то более серьезное.

— Все? — Густые брови нахмурились, и он сурово посмотрел на меня. — Вы постоянно расшатываете свое здоровье вместо того, чтобы взяться, наконец, за себя и что-то предпринять. Я мог бы дать вам транквилизаторы, но они лишь замаскируют симптомы, и вы опять начнете перерабатывать. Вместо этого я пропишу укрепляющий травяной настой. Вы обязаны хорошенько отдохнуть. На следующую неделю назначаю вам постельный режим. После этого — легкие гимнастические упражнения и небольшие прогулки. Никаких интеллектуальных разговоров, серьезного чтения, письменных работ. Телевизор смотреть можно, но только развлекательные программы. Если будете придерживаться такого режима в течение нескольких недель, гарантирую, что будете в полном порядке. Когда полностью окрепнете, можете продолжить свою работу, при условии, что будете больше гулять и развлекаться.

Он поговорил со мной еще некоторое время. Я попросил его связаться с моими родителями. Он пообещал. Наконец он взглянул на часы, и сказал, что его ждет другой пациент. Подойдя к двери, он вдруг обернулся и посмотрел на меня.

— Еще один маленький вопрос, Эндрю, — сказал он. — Вы не подскажете, откуда у вас эти отметины на лице и руках?

— Отметины? — Я в недоумении взглянул на свои руки. К своему изумлению, я увидел множество круглых ярко-красных пятен, каждое величиной в однопенсовую монету.

Покачав головой, я ответил, что впервые их вижу. Он озадаченно посмотрел на меня.

— Хм, это странно, — проговорил он. — Когда я заметил их, то сначала принял за какую-то сыпь. Потом я пригляделся как следует. Такое впечатление, будто кожу сначала сильно прижали, а потом крепко засосали, оставив синяки. Это скоро пройдет. Но вы и в самом деле не знаете, как это произошло?

— Нет, — искренно ответил я. Я понятия не имел, что могло вызвать такие следы, если я только ненароком не поранил себя во сне.

— Ладно, — сказал доктор Маклин. — Я понаблюдаю за ними. Приду завтра. Но если увижу, что вы читаете, берегитесь.

Он ушел, а я откинулся на подушки. Я чувствовал себя усталым, несмотря на продолжительный сон. Этот сон меня не освежил. Я боялся закрыть глаза, старался не смотреть на руки и знал, что когда пойду ванную, постараюсь не глядеть на себя в зеркало. Когда я думал об отметинах, которые так поразили доктора Маклина, перед моими глазами вставали бледные создания, сосущие трупы.

Глава 5

Доктор Маклин позвонил моим родителям в то же утро, а в понедельник мать прилетела ко мне из Сторновея. Признаюсь, я был страшно рад ее приезду. Она меня не упрекала за то, что я так долго не давал о себе знать. Ни разу не прочла мне нотацию за то, что довел себя работой до болезни, и вообще не поднимала шума. Я рад был, что она у меня такая земная женщина: все то, что долгие месяцы занимало мои мысли, для нее не значило ровным счетом ничего.

Доктор Маклин регулярно навещал меня. Травяная настойка действовала медленно, но к концу второй недели я стал ощущать результат. К тому времени я уже перебрался из спальни в гостиную. Там я сидел в кресле и вырезал картинки или подолгу играл с матерью в трик-трак. Она, правда, считала это греховным занятием, но уступала мне, утешаясь тем, что играли мы не на деньги. Читать мне разрешали только детективы да Томаса Гарди, все мрачное и сложное для восприятия категорически запрещалось.

Ян и Генриетта приходили ко мне почти каждый день. Генриетта приносила книги, а я дал ей несколько уроков гэльского языка, чем немало веселил мать. Я не рассказывал о том, что пережил, да меня никто и не расспрашивал. Отметины на моих руках и лице быстро зажили и к концу второй недели исчезли.

К этому времени я начал совершать короткие прогулки в компании с матерью. Она никогда раньше не бывала в Эдинбурге, и я показывал ей местные достопримечательности, хотя скоро стало ясно, что знаю их почти так же мало, как и она. Сначала мы чувствовали себя друг с другом несколько натянуто. Мы никогда раньше не были близки, не разговаривали о чем-то важном. Беседы наши во время прогулок были обрывистыми, формальными. Если разговор сворачивал на запретную территорию, мы тут же обрывали фразу, как будто по обоюдной договоренности, и начинали обсуждать архитектурные достоинства зданий, мимо которых шли.

Несколько раз мы ездили на автобусе в Ботанический сад. Мать никогда еще не видела тропических растений, кактусов, пальм высотой с дом. Мы ходили по стеклянным оранжереям, вдыхали горячий влажный воздух, и она немного расслаблялась. Однажды, когда мы сидели возле пруда с лилиями, она рассказала мне о человеке, которого любила до отца. Он погиб, катаясь на лодке. Она никогда не говорила о нем с отцом, да и вообще ни с кем. Так мы и сидели вдвоем, каждый со своим горем, впервые разделив хранимый долгие годы секрет.

— Приезжай домой на Рождество, Эндрю, — сказала мать. — Здесь тебе будет одиноко. В прошлом году мы по тебе скучали. Нам тебя недостает.

Я и забыл о Рождестве. Двумя неделями раньше я бы с ходу отказался от приглашения. Дело вовсе не в том, что я не любил Сторноуэй или не был привязан к родителям, просто тогда я в них не нуждался. Ну, а в чем же я тогда нуждался? Действительно, остаться на Рождество в городе одному, без друзей... Я сказал, что поеду с ней домой.

На следующей неделе мы уехали. Доктор Маклин заявил, что мне можно пуститься в дорогу, добавив, что Рождество дома будет для меня лучшим лекарством. Отец встречал нас в аэропорту, и в тот вечер за обедом мы сидели, как старые друзья. Я и не думал, что мне потребуется компания, но к концу вечера я почувствовал, что ко мне вернулись части души, которые, как мне казалось, я навсегда утратил.

Вплоть до Нового года погода простояла хорошая: морозно, но безоблачно, на море спокойно. В Рождество мы с матерью ходили в церковь. Отец, как всегда, остался дома, хотя мне хотелось, чтобы он пошел с нами. Бога я опять не обнаружил — ни в самой церкви, ни в словах псалмов, но голоса матери и знакомой с детства обстановки было достаточно, чтобы прогнать тени, собравшиеся вокруг меня в последние месяцы.

После Нового года я прилетел в Эдинбург в боевом настроении, желая продолжить работу. Я дал отцу слово не касаться мрачных тем. С ясной головой и окрепшими нервами я вернулся в свою квартиру в Канонгейте. Ночью я спал хорошо, а во сне видел Катриону. Утром проснулся отдохнувший и готовый приступить к работе. За окном спальни светило зимнее солнце, и единственные звуки, что я слышал, издавали машины, проносящиеся по Королевской миле.

Утром я пришел на работу. Джеймс Фергюссон был, как всегда, неприятен. Он слышал о моей болезни и надеялся, что я полностью выздоровел. Он даже сказал, что из Нового колледжа к нему поступили положительные отзывы о моей работе. Я поблагодарил и ушел в надежде не попадаться ему на глаза, по меньшей мере, до конца семестра.

Потом мы позавтракали с Яном в пабе на Хай-стрит.

— Я рад, что ты снова на ногах, — сказал он. — Первое время я о тебе очень беспокоился. Выглядел ты просто ужасно.

— Да, чувствовал я себя отвратно. Но сейчас мне намного лучше. Нет ничего чудесней, чем побыть немного на островах. Там живо поставят человека на ноги.

Он зябко повел плечами.

— Это не для меня, — проговорил он. — Я человек городской. Одна мысль о зиме на Льюисе приводит меня в ужас. Все ветры твои, и некуда идти. Мне нравится, когда вокруг меня народ и жизнь бьет ключом. Там бы я с ума сошел. Одни ветры, и некуда идти.

Я потянул виски и покачал головой.

— Я бы все же выбрал острова, чем жизнь здесь. Эдинбург явно не поднял мне настроение.

— У тебя просто не было шанса.

— Без сомнения. Но и ты несправедлив к островам. Ты когда-нибудь был там?

Он покачал головой.

— Хорошо, — сказал я, — если я попробую полюбить Эдинбург, то, может, и ты согласишься приехать ко мне летом в Сторноуэй на недельку-другую?

Мы выпили за наш уговор и заговорили о том, как лучше подготовиться к семинарам. Я сказал, что мне нужно две недели для того, чтобы снова войти в курс дела, и продолжить прерванную работу. Я все еще не нашел ответов на вопросы, заданные Крэйгом перед моей болезнью.

— Готовься столько времени, сколько потребуется, — разрешил он. — Спешить нам некуда.

— Две недели, — сказал я. — Дай мне две недели, и все будет в порядке.

— Отлично. В таком случае, я назначаю семинар на семнадцатое. Времени на подготовку у тебя будет достаточно.

Вернувшись домой, я решил, что пора начинать работу с того места, где ее оставил. Мои книги и бумаги Ян отложил в сторону. С той ночи в Эйнсли-Плэйс я взглянул на них лишь мельком.

Бумаги, над которыми я работал, были запиханы в портфель, а портфель, в свою очередь, спрятан в платяной шкаф в спальне. Я принес его в маленькую комнату, служившую мне кабинетом, и поставил на стол. Вынув книги и бумаги, которые я в спешке более месяца назад сунул в портфель, я обнаружил, что они, большей частью, помяты и порваны. Я уселся и стал разглаживать и распрямлять их.

Когда работа подходила к концу, я заметил на дне портфеля скомканный лист бумаги; вынув его, а увидел книгу и положил на стол. Темный кожаный переплет, очень пыльная, очевидно, старинная — это была та самая книга, которая пробудила чудища в темной библиотеке и оставила в моем мозгу след, стереть который было невозможно.

* * *

Не знаю, сколько времени я просидел, глядя на титульный лист ужасной маленькой книги, не в силах двинуться, не в силах собраться с мыслями. Я не осмелился перевернуть страницу, страшась того, что увижу там. Моя рассудочная сторона, оздоровленная пребыванием дома и разговорами с отцом, убеждала меня, что никакого вреда такая тривиальная вещь принести мне не может. Но мысль о том, что я снова увижу страницы с заклинаниями и гравюру, наполнила меня невыразимым отвращением.

В конце концов я встал, взял со стола книгу и бросил в портфель. Я знал: единственное, что мне остается — это вернуть книгу в библиотеку. Вспоминая, как небрежно она хранилась — кто знает, сколько лет — забытая и никем не прочитанная, я решил, что, скорее всего, никто ее до сих пор и не хватился. Тем не менее, было очень важно, чтобы меня не заподозрили в воровстве. Хотелось как можно скорее избавиться от книги, хотелось, чтобы ее заперли, так чтобы никто и никогда ее больше не нашел.

Появиться в библиотеке одному? Эта мысль меня угнетала. Мне было известно, что Юрчик работал три вечера в неделю — по понедельникам, средам и пятницам, с часу до четырех. Сегодня была среда, однако мне необходима была стопроцентная уверенность в том, что я не окажусь в библиотеке один. Я позвонил. Юрчик снял трубку и выразил удивление тем, что не видел меня несколько недель.

— Я был болен, — пояснил я. — Но я только что наткнулся на кое-что, что хранилось в вашей библиотеке. Вы не возражаете, если я сейчас приду?

— Я через час ухожу, — заявил он.

— Я сейчас буду. Мне вовсе не хочется быть должником.

— Хорошо. Жду.

* * *

На улице, как всегда, было пустынно, и старый дом был таким же серым. Ничто не изменилось. Я поднялся на крыльцо и позвонил. Звон эхом отозвался в пустом вестибюле, возвращая неприятные воспоминания. Сердце мое сильно билось. Мне очень хотелось повернуться и убежать. С большим трудом я поборол себя и стал ждать.

Юрчик спустился не скоро. У него были больные ноги, скрюченные артритом. Наконец, я услышал звук его шагов в коридоре. Шаркая, он подошел к двери. Когда он увидел меня, морщинистое лицо его расплылось в улыбке.

— Мистер Маклауд, как приятно видеть вас снова. Вы сказали, что были больны. Мы все очень за вас переживали.

— Мне сейчас намного лучше. Я просто... переутомился. Ничего серьезного.

— Ну-ну, рад это слышать. Входите, не стойте на холоде.

Я вошел, осторожно закрыв за собой дверь. Подозрительно взглянул на ступеньки и тускло освещенную площадку — полная тишина, никакого движения. Все же я никак не мог побороть душевный дискомфорт.

Юрчик поднялся по ступеням, а потом по короткому маршу спустился в библиотеку. Шел он медленно, и я шагал рядом, стараясь приноровиться к его шаркающей походке. За это время я успел разглядеть покрытые пылью картины, висящие на стенах. Создавалось впечатление, что дом десятилетиями стоял нетронутым, как будто не желая расставаться со своими старинными секретами. Толстый ковер заглушал наши шаги. Он был тускло-красного цвета и выглядел таким же старым, как и сам дом. Я напрягал слух, стараясь услышать звуки с верхнего этажа или из-за деревянных панелей на стенах. Все было тихо. Юрчик открыл дверь в библиотеку, и мы вошли.

Он сел за маленький стол, и я поставил стул рядом. В библиотеке никого не было. Свет в лампах приглушен. Огни на улице постепенно гасли. Я начал извиняться за то, что в последнее свое посещение ушел так поспешно, оставив свет невыключенным, а книги — разбросанными на столе. Его глаза за толстыми стеклами очков уставились на меня в недоумении. Прядь седых волос упала на лоб, и он отвел ее на место.

— Простите, — сказал он, — я не понимаю. Вы явно ошибаетесь. Я был здесь после вас в понедельник вечером. Свет был выключен. А книги стояли на полках, на своих местах. Все в полном порядке. Все на месте. Я даже и не знал, что вы побывали здесь накануне.

— Но... Этого не может быть, — забормотал я, считая, что это он ошибся. — Я был здесь двадцать третьего ноября. Я это помню совершенно отчетливо. Из комнаты я выскочил второпях. И только потом вспомнил, что не выключил свет и не положил на место книги, которыми пользовался. Возможно... Возможно, кто-то был здесь в понедельник и привел все в порядок. Кто-то из Братства.

Он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Это не так. В выходные сюда никто не приходил. Разве вы не помните, что у нас было собрание в Глазго? Мы думали, что и вы там будете. Сюда никто не мог придти. Поверьте. Никто.

Голова у меня шла кругом. Может быть, все, что случилось тогда, — лишь плод моего воображения? Всему виной перенапряжение? Но потом я вспомнил о книге в своем портфеле — причине моего визита. Как бы она там оказалась, если бы я не принес ее с собой в ту ночь? Я открыл портфель. Книга лежала там, как ни в чем не бывало. Я положит ее на стол перед Юрчиком.

— Прошу прощения, — извинился я, — но когда я уходил, то, должно быть, по ошибке сунул эту книгу в портфель. Она мне попалась на глаза только сегодня, когда я распаковывал свои бумаги. Сознаю, что вы, должно быть, волновались из-за пропажи. Книга эта, вероятно, очень ценная.

Он взял книгу.

— На ней нет библиотечного штампа, — сказал он. — Если она библиотечная, на корешке должен быть ярлык.

— Я нашел ее вон там, — показал я. — На втором стеллаже. Она стояла за другими книгами, застряла в зазоре между стеной и полкой.

Он нахмурился и открыл книгу. Как только взгляд его упал на титульный лист, выражение лица его изменилось. Щеки его, обычно бледные, стали пепельно-серыми. В посветлевших глазах вспыхнула смесь гнева и страха. Он сделал глубокий вдох и сжал челюсти. Затем захлопнул книгу и отбросил ее от себя. Он уставился на стол, стараясь, по всей видимости, взять себя в руки. Когда, наконец, он поднял глаза, в них плескалось бешенство. Голос его совершенно изменился: в нем звучало холодное обвинение.

— Вы должны сказать мне правду, — проговорил он. — Где вы отыскали эту книгу? Здесь вы ее найти не могли. Откуда вы ее взяли?

Такая резкая перемена в поведении старика испугала и расстроила меня. Заикаясь, я пробормотал, что сказал ему чистую правду, и что книга лежала именно там, где я сказал, под слоем пыли.

— Этого не может быть, — ответил он. — Здесь никогда не было ни одного экземпляра этой книги. И даже если бы она и хранилась здесь, ее никогда бы не оставили на открытом доступе. Такие вещи недопустимы. Я считаю вас лжецом, мистер Маклауд. Возможно, вы даже хуже, чем лжец. Прошу вас немедленно удалиться. И возьмите... это с собой.

Он указал на книгу, но не дотронулся до нее. Шокированный и смущенный, я послушно взял книгу и бросил в портфель.

— Возьмите ее и убирайтесь, — продолжал Юрчик. — И никогда больше не возвращайтесь. Отныне вход вам сюда закрыт.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Протестовать? Что-либо отрицать? Сознавая полную свою невиновность, но понятия не имея, что за преступление я совершил и в чем меня обвиняют, какие слова мог я найти в свою защиту? Я неуклюже поднялся, опрокинув стул, на котором сидел. Схватив все еще открытый портфель, направился к двери и поспешил по коридору. Юрчик, хромая, пошел следом, вероятно, из опасения, что я могу где-нибудь по дороге оставить, спрятать книгу.

На площадке я обернулся. Юрчик стоял в дверном проеме, тень частично скрывала его. На лице его, как уродливая маска, застыло выражение полустраха-полугнева. Не знаю, что заставило меня отвести от него взгляд и посмотреть на сгусток теней, собравшихся возле нижних ступеней лестничного марша, ведущего на третий этаж. Уверен: что-то тайком беззвучно шевелилось там. Возможно, это просто двигались тени, сталкиваясь друг с другом, но движение это наполняло душу ужасом. Я повернулся и поспешил вниз.

* * *

Дома я налил себе полный стакан виски и пил, пока нервы не пришли в норму. Что так взволновало Юрчика? Очевидно, что книжечка эта была ему знакома, во всяком случае, заглавие ужасно напугало библиотекаря. Вспоминая собственные впечатления, я не стал теряться в догадках, отчего она его так встревожила. К тому же я подозревал, что книжные заклинания были намного страшнее, чем мог предположить я, обладавший весьма ограниченными познаниями в этой области. Если бы у меня было время, то я смог бы, наверное, убедить Юрчика в своей искренности. Но сейчас я должен был сам что-то срочно предпринять.

Перспектива провести ночь наедине с «Matrix Aeternitatis» меня совсем не привлекала. Я не мог ее кому-то отдать, а депозита в банке у меня не было. Мне даже не с кем было поговорить обо всем. Я смутно чувствовал, что от книги исходило зло, хоть это ощущение и шло вразрез с моими убеждениями. Скажи мне кто-нибудь об этом раньше — я ответил бы, что такое совершенно невозможно. Неодушевленный предмет ничего сам по себе сделать не в состоянии, он может лишь просто существовать. Однако собственный опыт и реакция Юрчика убедили меня, что хранить книгу было делом рискованным.

Я долго не мог ни на что решиться. Книга лежала на столе, притягивая к себе, как магнит. Я испытывал непреодолимое желание открыть ее и еще раз посмотреть на рисунок, который так напугал меня и стал причиной кошмарных снов. Но чем дольше я сидел, тем больше убеждался, что книгу необходимо уничтожить. Я догадывался о ее ценности, понимал, что ее можно даже назвать бесценной. Но с каждой минутой крепло желание ее уничтожить.

Наконец, я решился. В спальне у меня был камин. Я положил в него дрова и уголь. Через несколько минут там уже пылал хороший огонь. Я взял книгу и бросил в пламя. Она, казалось, сопротивлялась. Рука моя дрожала, когда я занес книгу над решеткой, как будто некая иная сила старалась одолеть мою волю. Однако решение мое было непреклонным. Когда книга упала на угли, она не сразу занялась. А потом, совершенно внезапно, разом вспыхнула, как будто ее облили бензином. Через несколько минут она полностью сгорела. Я пошевелил угли, разбил их и разбросал. Что-то прозрачное, белесое, тонкое, легче дыма, поднялось и улетело. Я почувствовал, что с моей души свалился камень.

* * *

Той ночью я почти не спал: мне мешал шум, как будто за деревянными панелями стен скреблись мыши.

Глава 6

После пережитого мне понадобилось несколько дней для восстановления душевных сил. Перед моими глазами неотвязно стоял старик Юрчик: этот добросердечный и приветливый человек кричал на меня, запрещая приходить в библиотеку.

Я продолжил работу, но на сердце еще долго лежала тяжесть. Время шло, дни сменяли друг друга, и библиотечный инцидент уже не так сильно травил мою душу. Скребущие шумы по ночам прекратились. Должно быть, хозяин дома положил отраву, подумал я. Собиравшиеся ранее вокруг меня тени рассеялись. Поздно вечером, в плохую погоду, проходя мимо неосвещенной подворотни или замечая темную тень, движущуюся в оконном проеме, я чувствовал себя не в своей тарелке. Поэтому я старался ходить по многолюдным улицам и избегал, насколько возможно, темных закоулков.

Ссора с Юрчиком затруднила мои исследования. В Эдинбурге оккультизмом занималась немногочисленная группа людей, и я был уверен, что обо мне теперь пошла дурная слава — быть может, меня теперь считали вором, или кем-то еще похуже. Я стал посещать более умеренные секты, где вряд ли общались с членами Братства Старого пути. Но скоро я занервничал, так как знал, что здесь мне не получить интересующей меня информации. Мне нужны были встречи с настоящими адептами, глубоко проникшими в тайны магии. То и дело я вспоминал Юрчика, желая восстановить прерванные отношения. Я собирался написать ему письмо и объясниться, но все откладывал.

Я уже было решил сузить круг исследований, когда дело приняло неожиданный оборот. Как-то в середине января я пришел в паб на Бэнк-стрит. Пригласил меня туда Рэмзи Маклин. Приглашение прозвучало так: «Немножко выпьем да поговорим о Сторновее». Но я-то понимал: он хотел проверить состояние моего здоровья. Ян должен был присоединиться к нам сразу после лекции.

Маклин принес два соло тёмных виски, мы сели и поговорили, как в старые времена. В Сторноуэее он знал почти каждого и без конца расспрашивал то об одной, то о другой семье, о детях и внуках соседей.

В таких разговорах прошло около часа, доктор выпил третью порцию виски и поставил пустой стакан на стол.

— Мне пора идти, — сказал он. — Через полчаса начинается вечерняя хирургия. Вы, Эндрю, выглядите намного лучше. Продолжайте пить травяной эликсир. Когда бутылка закончится, заходите ко мне на хирургию, я вам дам еще. Судя по вашему виду, к весне вы будете в наилучшей форме.

Я сказал, что останусь и подожду Яна. Маклин пожал мне руку и ушел, а я подошел к бару и взял безалкогольный коктейль. Не успел я сесть за столик, как ко мне вдруг подсел человек.

— Эндрю Маклауд, — обратился он ко мне. — Где это вы пропадали?

Я неловко повернулся и чуть не пролил коктейль. В первый момент я не узнал его, так как не смог связать его лицо ни с местом, ни со временем. Звали его Дункан Милн. Он был адвокат, как и половина посетителей паба, располагавшегося неподалеку от здания суда.

Мы несколько раз встречались на собраниях Братства Старого пути, членом которого он был уже много лет. Он возбуждал мое любопытство, так как по социальному происхождению, уму, образованию и прочему не вписывался в стереотип поклонника культа. Мы с ним разговаривали пару раз, и я тогда еще мысленно отметил, что мне следует познакомиться с ним поближе. И в то же время я побаивался, что он со своим необычайно острым и проницательным умом, приученным за долгие годы адвокатства к выискиванию противоречий и лжи, сорвет с меня маску.

Мы обменялись рукопожатием, и я сообщил ему, что был болен.

— Мне очень жаль, — произнес он.

Это был человек лет пятидесяти, в прекрасной физической форме, ухоженный, хорошо, хотя и консервативно, одетый. Выговор выдавал в нем шотландца из высших слоев общества, получившего первый диплом в Оксфорде, а второй — в Сент-Эндрюсе.

— На наших собраниях вы уже становились своим, — заметил он. — Братство всегда готово влить в свои жилы немного свежей крови. А умный разговор, по-моему, никогда никому не вредил. Я лелеял надежду в скором времени посвятить вас в члены Братства. Как вы сейчас себя чувствуете? Надеюсь, получше?

— Да... да, получше, — пробормотал я, слегка заикаясь. В его присутствии я почему-то нервничал. Взгляд его, казалось, пронизывал меня насквозь.

— Это хорошо. Надеюсь, скоро мы снова увидим, вас в Эйнсли-Плейс.

Я покраснел. Интересно, говорил ли Юрчик ему обо мне?

— Боюсь... — начал я и замолчал. Затем решил, что делать нечего и придется выкладывать начистоту. — Ну ладно, я вам скажу, если вы еще ничего не слышали. У меня был неприятный разговор с вашим мистером Юрчиком. Мне кажется, он заподозрил меня в попытке украсть книгу из библиотеки.

— И что же, он был прав?

— Да конечно же, нет, я...

— Тогда не понимаю, отчего вы так волнуетесь.

— Дело в том, что... Он был очень зол. Я подумал, что он, возможно, рассказал обо всем другим членам Братства.

— Юрчик? Нет, он этого сделать не мог. — Он помолчал. На нижней губе его блестела капля виски. Взгляд, устремленный на меня, смущал. — Я так понимаю, вы ничего не слышали?

Голос его прозвучал как-то странно, и сердце у меня екнуло.

— Не слышал о чем?

— О том, что произошло с мистером Юрчиком.

— Нет. А что такое?..

— Две недели назад он был найден мертвым. Маргарет Лори обнаружила его в библиотеке в четверг утром, когда она пришла туда напечатать письма. Как сказал врач, он умер накануне вечером.

Сердце мое вдруг перестало биться. Я весь похолодел, как будто в тело вошла зима.

— Как... От чего он умер?

— Сердечный приступ. Так они говорят. Маргарет показалось, что его что-то сильно напугало. Она говорила, что лицо его было искажено, как будто он пытался кричать. Правда, при сердечном приступе это нередкое явление. В свое время я слышал немало медицинских заключений. «Это боль, — сказал я ей, — а не страх. Именно боль и вызвала такую гримасу».

Я поставил виски на стол. Меня мутило. Я словно бы наяву видел Юрчика. Он лежал на полу библиотеки и кричал.

— Скажите точно, когда это произошло, — попросил я.

Он посмотрел на меня с недоумением:

— Когда? Да я не помню. В начале этого месяца, вероятно, неделю спустя после Нового года.

— Могло это случиться восьмого?

— Вполне. Да, думаю, именно восьмого. А в чем дело?

— Это был день... когда я с ним поссорился. Я не ошибаюсь?

Он успокаивающе улыбнулся:

— Да нет, что вы. Он был старый человек. Больной человек. Когда-нибудь это должно было случиться. Вам незачем винить себя. Выкиньте это из головы.

Я поднял голову и увидел Яна, который шел к моему столику. Сегодня, как это бывало обычно, когда он читал лекции, на нем не было воротничка священнослужителя. Не знаю почему, но меня это успокоило. Он подошел и поздоровался со мной. Милн поднялся, взял пальто.

— Мне пора, — сказал он. — Завтра предстоит слушание дела. Вы, Эндрю, непременно должны посетить наше собрание. Когда-нибудь я зайду за вами, и мы отправимся вместе.

И он ушел.

С той ночи я стал опять видеть кошмары, и так продолжалось целую неделю. Каждую ночь — один и тот же сон,к которому с каждым разом что-то добавлялось. По мере удлинения сна страх мой возрастал.

В первую, ночь мне снилось, будто я нахожусь на Льюисе, в Сторноуэее. Черное небо, сильный ветер, море бушует, штормит, волны высоко поднимаются, голые деревья гнутся и трещат. Я бегу по темным, улицам, двери и окна домов накрепко, закрыты, нигде не горит свет. Впечатление, будто бегу я по мертвому городу.

Вдруг, откуда ни возьмись, в конце улицы возникает огромная черная церковь, мрачная, просторная и молчаливая. Такой церкви я никогда не встречал: на островах, да и вообще никогда. Едва увидев ее, я в ужасе проснулся. Ее черный силуэт до сих пор стоит перед моими глазами, а в ушах все еще свистит ветер.

Во вторую и последующие ночи я опять и опять бежал по темным молчаливым улицам и все ближе и ближе подбегал к дверям черной церкви. Перед ее огромной дверью я чувствовал себя карликом. На третью ночь я эту дверь открыл и увидел интерьер собора, угрожающий, и темный. То здесь, то там догорало несколько свечей. Не успел я проснуться, как сон продолжился. За мною захлопнулась дверь, и шума ветра было уже не слышно. Вместо этого до слуха донесся странный угрюмый звук — то пел хор из многих голосов. Звук этот — в унисон — то усиливался, то становился тише.

На следующую, ночь события начали ускоряться. Пение напомнило мне псалмы, которые я слышал в детстве. Оно звучало тоскливо, как погребальная молитва. Я был уверен, что пришел на собрание островитян с Льюиса, возможно, это были несколько поколений местных мертвецов. Когда я прислушался повнимательнее, то понял, что слова не гэльские. Пели на языке, которого я никогда раньше не слышал.

Ночь за ночью возвращался я в храм, слушал странное пение, старался рассмотреть детали интерьера. Глаза мои стали быстро привыкать к темноте, и вскоре я начал различать фигуры, стоящие ко мне спиной, лицом — к тускло освещенному алтарю в дальнем от меня конце здания. Голоса были звучные и глубокие. Фигуры не шевелились и не поворачивали голов. Незримый священнослужитель служил какую-то незнакомую литургию. Странные тени, едва заметные в неверном свете свечей, мелькали повсюду в сгустках тьмы, собиравшихся у стен, статуй и горгулий. Почему-то меня радовало, что я не могу разглядеть их в подробностях.

Каждую ночь чувство тревоги возрастало. Я знал, что в тенях притаилось и поджидало меня неизвестное зло. Чем глубже я заходил в церковь, тем сильнее накатывали на меня дурные предчувствия. Сила голосов постепенно нарастала, а вместе с ней и уверенность в том, что меня ожидало что-то неприятное. Когда я приблизился к хору, то смог разглядеть, что певчие одеты в белые одежды, ниспадавшие, как саван, с плеч до пят, и возле ног их скакали тонкие белые существа, размером чуть побольше крыс и более подвижные.

Однажды, когда я стоял в центре черной церкви, пение вдруг прекратилось. Леденящая тишина заполнила пространство. Мне показалось, что я стою в этой тишине и темноте целую вечность, глядя на фигуры в саванах. Затем, как по команде, все они стали поворачиваться ко мне лицом. Я прирос к полу. Когда глаза мои обратились на их лица, я закричал и в ужасе проснулся.

В следующую ночь я старался не ложиться спать. Мысль о том, что я увижу, доводила меня до полуобморочного состояния. Я пил кофе, чашку за чашкой, и играл на фортепьяно всю ночь. Все же я не выдержал. Перед самым рассветом на меня напала дремота, и я глубоко уснул. Когда я проснулся, был уже полдень. К своему удивлению, я понял, что спал без сновидений. Хотя и не потревоженный, сон мой не был нормальным, потому что в этот раз я не видел ничего.

Глава 7

На следующий день за мной заехал Дункан Милн. Тогда мне почему-то не пришло в голову спросить, откуда ему известен мой адрес. Он явился без предупреждения, будто был уверен, что я дома, и даже не спросил, готов ли я отправиться с ним в Братство. В нем была самонадеянность, которая не позволяла усомниться, что ему может быть отказано. Я и не возразил. В это время шел дождь, и я был благодарен за то, что он меня подвезет. Хотя я и не чувствовал себя свободно в его присутствии, однако был уверен, что более близкое знакомство с ним пойдет мне на пользу.

Собрание ничем не отличалось от прежних. Наблюдая за скучными ритуалами, я не мог не поглядывать время от времени на Милна. Чувствовалось, что ему тоже скучно, но он терпит в силу привычки и принимает участие в этих ритуалах ради приличия. Возможно, думал я, все это лишь прикрытие, и существуют другие ритуалы и другой, более узкий круг, к которому принадлежат он и несколько избранных членов Братства. В таком случае можно было бы понять, как такой умный человек мог очутиться здесь, в компании с заурядными людьми, и наблюдать неделю за неделей глупые театральные представления.

Мелкий дождь не прекращался, когда мы ехали домой. Говорили мы о пустяках, как будто возвращались с рядового спектакля. Когда мы выехали на Хай-стрит, он повернулся и заговорил более серьезным тоном.

— Эндрю, — сказал он. — Чувствую, нам надо поговорить. Вы можете уделить мне полчаса? У меня есть очень хороший виски. Я снимаю квартиру здесь неподалеку, возле Парламента.

Я, конечно, вполне мог предположить, что это был всего лишь предлог, чтобы меня соблазнить. Милн, как я знал, был не женат. Манеры его выдавали в нем скрытого гомосексуалиста, который начинал еще в те времена, когда такие отношения были запрещены законом. Однако я не думал, что у него ко мне сексуальный интерес. Поэтому я с готовностью принял его приглашение, надеясь разузнать, что же его связывало с Братством, и выяснить степень его осведомленности в оккультизме.

Квартира, как и его одежда, была немного старомодной и дорогой. Над камином из черного мрамора висела картина маслом, изображавшая мужчину в костюме девятнадцатого века. По обе стороны от камина стояли два больших книжных шкафа, плотно заставленные книгами в дорогих переплетах. Он взял у меня пальто и повесил его в маленький шкаф в прихожей. Через несколько минут в камине запылал огонь. Усадив меня в глубокое, удобное кресло, обтянутое Дамаском и предложив чувствовать себя, как дома, Милн отправился за виски и рюмками.

— Льда нет, — сказал он, подавая мне рюмку. — Не вздумайте добавлять воды. Этот виски нужно пить неразбавленным.

Пригубив, я понял: все то, что я пил до сих пор, по сравнению с этим волшебным напитком было сущим ацетоном.

— Ну, — приступил он, устраиваясь в кресле напротив меня, — расскажите-ка мне, что там такое случилось с книгой.

— Да рассказывать-то, собственно, и нечего, — ответил я, зная, что никогда не смогу рассказать всего, что произошло.

— Тем не менее, мне интересно. Кажется, этот инцидент вас расстроил.

Я придумал историю о том, как вдруг, ни с того, ни с сего заболел, работая в библиотеке, а когда поправился, обнаружил книгу в портфеле. Она, должно быть, в тот вечер ненароком туда проскользнула, а я и забыл об этом.

— Ну, и как же называлась эта скользкая книга? — поинтересовался он.

— Я... Я уже не помню. Должно быть, это был Уокер, а может, это был Кроули, «Книга закона».

Милн шутливо передернул плечами и глотнул виски.

— Только не этот кошмар. Право, мне казалось, у вас больше здравого смысла. «Пусть то, что ты делаешь, будет законом». Какая чепуха!

— Мне кажется, я должен иметь представление обо всем, — заметил я.

— Да, конечно. В вашем возрасте это совершенно естественно. Но существуют же пределы. Кроули, например. Вам нужен наставник. Иначе вы будете тратить время на шарлатанов. Оставьте Кроули подросткам. Впереди у вас серьезная работа.

Я чувствовал, что он вот-вот скажет то, на что я так долго надеялся: мне предстоит перейти на следующий уровень в оккультной иерархии.

— Вам легко говорить, — ответил я, надеясь подтолкнуть его. — Но откуда мне взять такого наставника? Я прочел все, что мог. Я посещаю собрания, наблюдаю ритуалы, слушаю лекции, говорю со всеми, у кого только находится для меня время. Но я до сих пор так и варюсь в собственном соку.

Он взглянул на меня как-то странно и поставил рюмку на низкий столик.

— Зачем вы ходите на собрания Братства? Что вы ищете?

— Знаний, — ответил я, надеясь, что это не прозвучало слишком банально. По крайней мере, это была почти правда. — Я в поисках знания.

— Каждый Том, Дик или Гарри ищет знания, — ответил он. — Вы же незаурядный человек. Я хочу убедиться, что вы ищете то, о чем заурядный человек даже и не догадывается.

Если бы я к тому времени не прочел так много на эту тему, то ни за что бы правильно не ответил на этот каверзный вопрос. Но имелось одно слово, которое повторялось из книги в книгу, и я понял, чего Дункан Милн ждет от меня.

— Мастерство, — ответил я. — Я ищу реального знания и совершенного мастерства.

Он улыбнулся не слишком приятно, и я понял, что сказал то, что нужно.

— Вы полагаете, что найдете это в Братстве Старого пути? — спросил он.

Я покачал головой. Теперь я примерно догадывался, к чему он ведет.

— Нет, — сказал я. — Но с чего-то нужно начать.

— Хорошо, что вы искренни, — похвалил он. — Библиотека в Эйнсли-Плейс отвечает вашим запросам?

Я опять отрицательно покачал головой:

— Поначалу она меня удовлетворяла, а сейчас — нет. Я не могу достать книг, которые мне нужны. Я пытался заказать их в Национальной библиотеке, но их либо нет в фонде, либо библиотекари не желают их выдавать.

— Да нет, конечно же, у них они есть. Только они держат их под замком. Вам нужны влиятельные друзья, которые замолвили бы за вас слово. И тогда вам дадут на эти книги взглянуть. Возможно, я вам помогу. У меня имеется большая библиотека. Не эта, — он указал на ряды книг в кожаных переплетах. — Это лишь часть моей семейной коллекции. Я привез их сюда после смерти родителей. Свою настоящую библиотеку я храню дома. В ней есть несколько книг, которые должны вас заинтересовать. К несчастью, они невероятно дороги. Я, вы понимаете, не могу вам дать их читать домой. Но я могу принести несколько книг сюда. Я часто бываю здесь по вечерам, готовясь к лекциям. Вы можете приходить сюда, когда хотите.

Он помолчал.

— Многие из самых ценных томов — на иностранных языках. Какие языки вы знаете?

— Латынь, — ответил я, — и греческий. На экзаменах я получил за них высший балл. Мой отец получил классическое образование. Ну, разумеется, гэльский, хотя, думаю, он здесь ни к чему. Французский. Немного немецкий.

— А древнееврейский?

Я покачал головой.

— Жаль. На нем имеются один-два небезынтересных трактата. Арабского, вы, как я полагаю, тоже не знаете?

И опять я покачал головой, вспомнив о книге, найденной в Эйнсли-Плейс, переведенной с арабского на латынь.

— Арабы научили средневековых мастеров многому из того, что знали. Джабир ибн Хайян получил широкую известность как Гебер, под этим именем вышло много работ по алхимии. Книга о магии и переходящих праздниках — «Picatrix», датированная десятым столетием, была переведена на испанский, а затем на латинский языки с арабского оригинала, называвшегося «Rutbat al-Hakim». Под ее влияние попали все — от Петра Абанского до Кампанеллы. Абу Машар аль-Балхи из Багдада был очень хорошо известен в Европе как Альбумазар, величайший из астрологов. Позднее, когда узнаете побольше, вам не помешает изучить арабский язык. Но то, что вы знаете латынь и греческий, — очень удачно. Я этого не ожидал. Вам понадобится помощь в терминологии, но мы можем начать с более простых текстов. Приходите сюда завтра в семь. Сначала мы пообедаем, а потом начнем обучение.

— А как же Братство? — спросил я, ибо мне требовалось узнать, было ли это просто приглашение помочь мне с чтением или нечто другое.

— А, забудьте о них. Дешевка. Вы, Эндрю, созданы для большего. Я это чувствую. Но пока вы еще не готовы. Читайте книги, которые я буду вам давать. Можете задавать любые вопросы. Когда придет время, я познакомлю вас с моими друзьями, которые знают то, о чем эти дураки из Эйнага-Плейс даже не догадываются.

* * *

Мы проговорили допоздна. Когда я пошел домой, дождь уже прекратился. Во время беседы Милн спросил о моей работе, и я ответил, что готовлюсь к защите докторской диссертации по социологии, пишу трактат о Дюркхайме. У него не было оснований не доверять мне, и легенда эта обеспечивала мне некоторую свободу. Тем не менее, как только я вернулся домой, первое, что сделал, — это убрал в шкаф все свои тетради и документы, чтобы при посещении он ненароком на них не наткнулся. Самому мне эта секретность не нравилась, но альтернативы не было, особенно ввиду того, что Милн обещал познакомить меня со своими друзьями, которым вряд ли бы понравилось, что их деятельность будет обнародована.

В последующие дни и недели я все больше виделся с Милном и все меньше — с Яном и Генриеттой. Несколько раз отказывался от заранее назначенной встречи с Яном и спешил к Дункану на урок. Семинары мои стали чрезвычайно сложными и непонятными. Один за другим студенты и преподаватели начинали их пропускать. Ян сказал мне, что в коридорах недовольно шепчутся. Содержание моих лекций стало слишком эзотерическим, слишком далеким от социологии и от реальной жизни. Я, в свою очередь, посоветовал ему заниматься своим делом.

Дункан приносил мне кучу книг. Почти каждый вечер мы вместе жадно их читали. Начали мы со знакомых мне текстов, а потом перешли к более трудному материалу. Это все были тяжеленные, переплетенные в кожу тома, которые заманчиво было не только читать, но и просто взять в руки. Страницы их загнулись со временем, шрифт, также подвергшийся испытанию годами, поначалу трудно было разбирать. Многие издания относились к XVI-XVII векам, а одна или две книги были еще старше и представляли собой огромную редкость.

Объяснения Милна проливали свет на темные места, и я начал понимать, насколько ребяческим до сих пор было мое восприятие прочитанного. С помощью моего наставника я преодолел сложности средневековой латыни, которой излагались труды по алхимии и магии. Начал подступать к основным текстам ритуальной магии. Когда я впервые увидел их, то был поражен. Книги, которые мне были известны лишь по названию, которые, как я слышал, сохранились лишь в трех-четырех экземплярах, теперь лежали передо мной.

В конце каждого так называемого семестра Милн учил меня немного арабскому, и я купил грамматику, чтобы дополнительно заниматься дома. Постепенно мы перешли к простым текстам. А когда мы читали с ним латинский перевод арабских сочинений, он часто отсылал меня к оригиналу, исправляя или улучшая версию переводчика.

Он научил меня строить пентаграмму и создавать талисманы, как для защиты, так и для заклинания. Вскоре я осознал, что все мои прежние усилия можно было сравнить с попыткой ребенка построить дом с помощью сломанных прутиков и грязи. Теперь же интерес мой к оккультизму из чисто академического перерос в личный. Мои ранние исследования выглядели теперь в моих глазах лишь бесплодными интеллектуальными играми. Ныне я возжаждал подлинного знания — знания, которое я мог ощутить, знания, с помощью которого я мог добиться чего-то большего, нежели создание теории. Это было как раз то, что я сказал Милну: я хотел мастерства.

Под его руководством я стал более сведущ в основах магии. Однажды я нечаянно сказал о нашем общем интересе в «черной магии». Он рассердился и тут же одернул меня.

— Магия не бывает ни черной, ни белой, — сказал он. — О морали пусть рассуждает церковь. Магия выше обычной дихотомии. У нее более глубокие цели. Заклинанием можно как убить святого, так и сбросить тирана, чары могут защитить как убийцу, так и священника.

Он снял с верхней полки средневековое издание и открыл его на разделе «Заклинания и магические формулы для причинения вреда твоему врагу».

— Здесь имеются заклинания, — проговорил он, — которые, если их правильно применить, убьют человека или сделают его инвалидом. Они действуют без промаха, уверяю вас. Для этого требуется лишь иметь в своем распоряжении прядь волос жертвы или предмет его одежды. В этом случае главное — воля исполнителя, его убежденность в том, что жертва должна заболеть или погибнуть. Если намерение его чистое, каким бы злым оно ни казалось в глазах толпы, в глазах избранных оно тоже будет чистым.

— Даже если вред будет нанесен хорошему человеку?

— Вы не можете судить об этом до тех пор, пока не достигнете мастерства.

— Вы сами когда-нибудь использовали такие заклинания?

Он опять положил книгу на верхнюю полку.

— Я делал все, — ответил он. — Когда вы будете готовы, мы изучим эти заклинания вместе. А теперь давайте ужинать.

* * *

Однажды весенним днем я сидел дома и читал, когда вдруг раздался стук в дверь. Я открыл. На пороге стояла Генриетта. Не спрашивая разрешения, она проскользнула мимо меня и прошла в гостиную. Я закрыл дверь и последовал за ней.

— Простите, Генриетта, но что же это вы...

Она быстро обернулась и посмотрела на меня.

— Я не намерена тратить ваше драгоценное время, Эндрю, не бойтесь. Вижу, вам надо прочесть еще уйму книг.

Комната моя была завалена книгами, некоторые из них были из университетской библиотеки, несколько моих собственных, да пара современных книжек, которые дал мне почитать Дункан.

— Все дело в том, что мы с Яном очень о вас беспокоимся, — продолжила она, не давая мне возможности вставить слово. — Мы были напуганы тем, что приключилось с вами в канун Рождества. Вы были очень больны, даже сами не знаете, как тяжело. Маклин говорил, что вы были на краю. Ведь он предупреждал вас, что перенапрягаться вам нельзя, но вот прошло всего лишь несколько месяцев, а вы работаете больше прежнего. У вас нет времени на друзей, вы забросили семинары. Вы только сидите, уткнувшись носом в книги, написанные бог знает когда. Никто не возражает против ваших занятий наукой, но это...

Она обвела рукой вокруг себя. Жест ее был усталым, на лице — выражение жалости.

— Сейчас я разбираюсь в этом лучше любого ученого, — возразил я. — Я больше не скольжу по поверхности, но рою вглубь. Я теперь учусь применять то, о чем прочитал. Могут ли Ян и его коллеги сказать о себе то же самое? А вы сами — можете?

— Сомневаюсь. Но сомневаюсь и в том, что кто-нибудь из нас захочет применить на практике то, чем вы сейчас так увлечены. Эндрю, мы очень за вас тревожимся. Мы хотим помочь вам — Ян и я. Этот человек, Милн... У него ужасная репутация. Ян наводил справки. Он спрашивал о нем в церкви, в университете, разговаривал с юристами. Он пользуется дурной славой. Если бы он не был так умен, то давно сидел бы в тюрьме.

— Я буду осторожен, Генриетта. Дункан Милн — мой друг. Хороший друг. Я столько от него узнал, что вы не можете себе даже вообразить.

— Он опасный человек, Эндрю. Взгляните на себя. Вы спите на ходу. Не можете нормально работать. Худеете. Вы на краю очередного срыва. Милн погубил многих людей, погубит и вас, если вы ему это позволите.

— Больше вы ничего не хотите мне сказать, Генриетта? А как же Ян? У него что — не хватило смелости высказать мне все в лицо?

— Ян не знает о том, что я здесь. Он ни за что не позволил бы мне прийти. Он не хочет впутывать меня в эти дела. Но мы оба страшно о вас беспокоимся. Почему бы вам не приехать к нам на несколько дней, поговорить? Ян познакомит вас со своими приятелями, которые знают Милна. Они могут...

— Думаю, вам пора идти, Генриетта. — Я взял ее за локоть и стал легонько, но настойчиво подталкивать к двери. — Если это все, что вы хотели мне сказать, то вы напрасно теряете время.

В глазах ее стояли слезы, но они меня не тронули. Я, как сторонний наблюдатель, смотрел на себя словно бы издалека, и ничто меня не волновало. Дункан научил меня управлять своими эмоциями. Научил отбрасывать все, что мешает мне двигаться к поставленной цели — постижению тайных знаний.

Генриетта ушла, умоляя меня одуматься. Я едва слышал ее. Как только я закрыл за ней дверь и уселся за книгу, которую читал до ее прихода, я забыл о ней начисто.

* * *

В ту ночь мне снилась Катриона. Странный сон — без начала и конца. Она стояла на длинной темной улице, рыдала и звала меня. Это было незнакомое место, застроенное высокими глинобитными домами. Разбитые окна выделялись на стенах, как заплатки. Время от времени открывалась какая-то дверь, а потом с шумом закрывалась. Где-то рядом слышался стук шагов. Мне хотелось подбежать к Катрионе, обнять ее и поцеловать. Успокоить, сказать, что все в порядке... Но я не мог двинуться. Это все, что я помню.

Глава 8

Спустя несколько дней после визита Генриетты я, по глупой неосмотрительности, чуть не выдал себя Милну, когда он пришел ко мне на квартиру. В последнее время он часто навещал меня. Он любил появляться внезапно, быть может, желая удивить меня или застать врасплох. Сейчас я склоняюсь к мысли, что он за мной шпионил. Обычно я предлагал ему что-нибудь выпить. Я был ему рад, так как все дни проводил в одиночестве за чтением. Часто мы вместе слушали классическую музыку, а потом он оставался, и я готовил легкий ужин. Таким путем ему удавалось лучше узнать меня, наблюдать за мной в родной для меня обстановке (чуть не сказал: в месте естественного обитания).

В тот вечер мы ели и пили, и болтали допоздна. Темой нашего обсуждения были Гебриды, которые, как он мне признался, никогда не посещал. Было довольно странно, что такой урбанист, как он, живо интересуется Льюисом и тем, как там живут островитяне. Мне мой дом уже казался невероятно далеким, как место, о котором я когда-то читал, но никогда не видел.

Как я уже упоминал, я на всякий случай спрятал все книги и тетради, которые могли обнаружить характер моих исследований, поэтому я был не против того, что Дункан спокойно расхаживает по квартире. В этот раз, когда он уже собрался было уходить, взгляд его вдруг упал на конверт, лежавший на столе в прихожей. Он взял его в руки.

— Это письмо адресовано доктору Эндрю Маклауду, — сказал он. — Мне помнится, вы говорили, что еще только работаете над диссертацией.

По моему телу пробежал холодок. В его тоне было нечто, заставившее меня понять: дай я сейчас неверный ответ — и будут неприятности. Впервые я осознал, что восхищаюсь Дунканом Милном настолько же сильно, насколько боюсь его. Если только он узнает, что я скрываю от него правду относительно характера моих исследований, он даст волю своему гневу.

— Да, конечно, я работаю над диссертацией, — ответил я. — Такое случается сплошь и рядом. Я уже получал письма, на которых было написано: «профессору». Мало кто в этом разбирается. Все считают, что если ты работаешь над докторской, ты уже доктор.

Он рассмеялся и положил конверт на место.

— Да, мне это знакомо, — сказал он. — Обыватели вообще мало смыслят в том, что выходит за рамки их понимания. Меня самого подчас называют то стряпчим, то судьей.

Он ушел. Я так и не был уверен в том, что мое объяснение смогло его убедить. Я тут же перетряхнул все еще раз, уничтожая следы своей прошлой жизни, чтобы он, в случае чего, не наткнулся бы на них. Хотя сейчас, говоря по правде, большого значения это уже не имело. Моя жажда знаний, которую Милн всегда готов был удовлетворять, не являлась больше маской, скрывавшей деловые потребности. Теперь это была подлинная страсть, не признающая никаких помех. И боялся я не того, что все выйдет наружу, а того, что у меня не будет возможности довести исследования до логического конца.

В последующие недели Дункан вел себя как обычно, не задавал неудобных вопросов. Жизнь текла своим чередом. Он никогда не приглашал меня к себе домой и не давал нашим отношениям перерасти в заурядную дружбу. Я быстро понял, что он мастер, а я — подмастерье. Словами он этого, разумеется, не выражал, но время шло, и такое положение дел закрепилось.

* * *

В конце апреля, в ветреный день, ко мне пришел Ян. Светило солнце, и день был бы очень неплохим, если бы не этот ветер, который обратил весну в конец осени.

— Мне надо с тобой поговорить, Эндрю, — сказал он с порога. — Пожалуйста, не гони меня.

Я впустил его и сказал, что поставлю чайник, Я догадывался, куда он клонит. Будут три темы для разговора: обличение Дункана Милна, предупреждение насчет компании, с которой я связался, и мое здоровье.

Когда я с чаем вошел в гостиную, его пальто и шарф свисали со спинки стула — это было единственное свободное место. Ян был в священническом облачении. Я подал ему чашку, чай с молоком и сахар. Дункан приучил меня к китайскому чаю, и себе я заварил сорт «Формоза У-Лонг». Перед Яном я поставил блюдо с печеньем.

— Шоколадное печенье «Оливере»? — Он поднял брови. — В Теско такого не купишь.

— Мне его подарили, — пояснил я. — Послушай, Ян...

Он опередил меня.

— Не беспокойся, — сказал он. — Я не нотации тебе пришел читать. Генриетта рассказала мне о своем визите. Я мог бы сразу ей сказать, что она напрасно тратит время. Жаль, что мы теперь почти не видимся, но знай, мы тебе всегда рады. Не обещаю тебе «Оливере», но...

— Я все время занят, — жалко оправдывался я.

— Не надо ничего объяснять, — сказал Ян. — Я и сам вижу. Притворяться не буду, я очень беспокоюсь. Но пришел я к тебе не по собственной инициативе, и Генриетта меня к тебе не присылала. Меня попросил заскочить Джеймс Фергюссон. Он хочет тебя видеть, но отнюдь не уверен, что ты тут же явишься по его зову.

Он помолчал и отхлебнул чай.

— Да, Фергюссона я давно не видел, — ответил я. — Он писал мне несколько раз, но, по правде говоря, на него у меня нет времени.

— Конечно, я тоже его недолюбливаю. Но все-таки он твой босс, и он имеет право знать, чем ты сейчас занимаешься. Университет тебе платит и, естественно, ждет каких-то результатов. Послушай, Эндрю, я должен тебе сказать, что Фергюссон не собирается продлевать контракт с тобой после июля. Положительный отзыв о твоих изысканиях он тоже вряд ли напишет. Поэтому тебе будет непросто найти новую работу, если за оставшееся до июля время ты не возьмешься за ум.

— Да ведь я работаю, как вол. Я...

— Ты поглощен совсем не той работой, которая указана в контракте. Начинал ты великолепно, мы все были тобой довольны. Но сейчас ты ушел в сторону.

— Но ведь это тоже научные исследования.

— Нет, Эндрю, сейчас это нельзя назвать научными исследованиями. Ты так глубоко закопался во все это, что совсем потерял всякие ориентиры. Ну ладно, я обещал не читать тебе нотации, не буду. Ты просто должен мне сказать, что передать Фергюссону, и я тут же уйду. А как быть дальше — дело твое.

Возможно, во время разговора я производил впечатление спокойного человека. Душа же моя болела. Мне хотелось заверить Яна, что я по-прежнему дорожу дружбой с ним и с Генриеттой, что не хочу их терять. Но что-то удерживало меня. Думаю, я боялся, что придется заплатить слишком высокую цену за восстановление былых отношений.

Ян осушил чашку и поставил рядом с собой на пол.

— Эндрю, — сказал он. — Извини, если надоедаю. Мне необходимо тебе кое-что сказать. Обещаю, что не задержу и сразу же уйду.

В дверь постучали. Я взглянул на часы, и сердце мое екнуло: это мог быть только Дункан. Я пошел в прихожую и открыл дверь.

Не успел он войти, как тут же догадался: что-то не так. На нем было теплое пальто и мягкие кожаные перчатки. Щеки его покраснели, и волосы растрепались на ветру. Рядом с ним я чувствовал себя слабым.

— В чем дело, Эндрю? Вы явно не в своей тарелке.

Я покачал головой. В этот момент на пороге гостиной появился Ян с перекинутым на руку пальто.

Дункан заметил воротничок священнослужителя. Они смотрели друг на друга, как два врага, встретившихся на нейтральной территории. Ян сделал шаг вперед, и я заметил, что он старается держаться подальше от Дункана.

— Я уже ухожу, — сказал он. — Благодарю за чай, Эндрю. Я передам Джеймсу Фергюссону твои слова. Помни, мы всегда рады тебя видеть.

— Да-да, спасибо. — Пытаясь разрядить обстановку, я представил их друг другу: — Дункан, это Ян Гиллеспи. Он преподает в Новом колледже. Ян всегда помогает мне в работе.

— Не сомневаюсь, — промолвил Дункан, стягивая перчатку и протянув руку. — Дункан Милн, друг Эндрю. — Он помолчал. — Разве мы с вами не встречались? Ваше имя мне кажется знакомым.

— Возможно, мы и сталкивались друг с другом. Эдинбург — город маленький. А ваше имя, мистер Милн, мне хорошо известно. Теперь прошу извинить. У меня сейчас семинар.

Он еще раз поблагодарил меня и ушел, помахав мне в дверях рукой. Лицо его было озабочено.

— Да он же священник, — сказал Дункан, проходя вперед меня в гостиную. — Я и не знал, что у вас такие экзотические друзья.

— Ян мне не друг, — солгал я. Мне было больно произносить эти слова. — Но он хороший социолог в области религии, специалист по Бергеру.

Когда Дункан уселся, я суетливо собрал чайную посуду и поспешил вынести ее из комнаты.

В этот вечер, впервые после нашего знакомства, мы заговорили на личные темы. Он рассказал мне, что отец его был врачом, а богатство досталось им от деда, занимавшегося импортом тканей. Он торговал с Ливией и Северной Африкой.

Милн никогда не был женат, но в его жизни было несколько женщин, от которых у него не было детей. Сейчас он жалел об этом, и не только потому, что некому передать наследство. Больше всего его угнетало то, что его знания, особенно в области оккультных наук, которые он приобретал в течение всей жизни, умрут вместе с ним.

Он, казалось, немного боялся смерти. Он несказал, почему. Мне думалось, что он тоже утратил близкого человека и, несмотря на свое знание оккультизма, не мог заставить себя поверить, что другой жизни не будет и он не встретится с той, кого потерял. Во всяком случае, таковы были мои первые впечатления. Только потом я понял, что страх его происходил не от недостатка знаний, а наоборот — от их избытка.

Он рассказал мне, что родители его умерли: отца нечаянно подстрелили, а мать свела в могилу болезнь рака. Это побудило меня рассказать ему о Катрионе, хотя поначалу я мысленно зарекался не делать этого. Он выслушал мою историю с сочувствием человека, который — так мне тогда показалось — перенес такую же потерю.

— Где, как вы думаете, она сейчас? — спросил он вдруг, когда я кончил свой рассказ. — «В мире» — как выразился бы ваш друг-священник? В раю? В аду?

— Ну, нет, — запротестовал я. — Я не могу поверить в то, что кого-нибудь можно низвергнуть в ад.

Это совершенно несправедливо. А Катриона... Нет, в это я поверить не могу.

— Но вам хотелось бы увидеть ее еще раз?

— На это у меня нет никакой надежды, — ответил я. — Я не верю в жизнь после смерти.

— Значит, преподобный Гиллеспи не сумел обратить вас в свою веру?

Я покраснел:

— Я ведь вам уже говорил. Я его едва знаю. Он никогда не беседовал со мной о вере.

— О, да я и не сомневаюсь. Они теперь тонко действуют. Но что же, даже ваше желание еще раз увидеть Катриону не может убедить вас в существовании другого мира?

Я отрицательно покачал головой.

— И все же, — тщательно подбирая слова, проговорил он, — все же я сомневаюсь в вашей правоте. Мы ведь с вами уже говорили о других реальностях. Со временем вы узнаете об этом больше. Ваша Катриона, может быть, не так далеко от вас, как вы думаете. — Он посмотрел чуть в сторону, как бы разглядывая нечто за моим плечом. — Кто знает? Что, если в этот самый момент она находится рядом е вами? Возможно, она никогда вас не покидала.

Я не удержался и посмотрел в направлении его взгляда. Там, разумеется, никого не было. Он тихонько рассмеялся:

— Мне давно пора идти, Эндрю. Сегодня мы с вами что-то совсем разболтались. Приходите завтра ко мне. У меня для вас есть кое-что новенькое.

* * *

Ночью я видел во сне Катриону. В этот раз она пришла не одна, рядом с ней стояла какая-то фигура. Мне почему-то показалось, что это был Ян, хотя лица его в темноте было не видно, да и фигура выглядела неотчетливо.

На следующее утро меня разбудил телефон. Это был Ян.

— Эндрю, извини за беспокойство. Ничего серьезного. Просто мне показалось, что вчера я оставил у тебя свой шарф. Посмотри, пожалуйста.

Я посмотрел везде, но не нашел.

— Не могу его найти, Ян, — сказал я. — Я помню, что ты в нем пришел. Может быть, ты все-таки прихватил его, когда уходил? После меня ты никуда не заходил?

— Нет, я отправился прямо домой. Никакого семинара у меня не было. Что ж, это странно. Если ты на него наткнешься, позвони. Ну, ты помнишь... такой полосатый — в красную, синюю и белую полоску.

— Ян... — Я замолчал. Я не вполне понимал, что именно хотел бы сказать.

— Что такое, Эндрю?

Я наконец осознал, какие слова чуть не сорвались с моего языка. Но я не смог произнести их.

— Ничего, — промямлил я. — Ничего, я перезвоню. Обещаю. Очень скоро.

Он попрощался, и я опять остался наедине со своими книгами. Или нет... Я вспомнил, о чем говорил Дункан накануне. Может быть, я, в конце концов, и не один.

Глава 9

В тот вечер, после занятий, Дункан опять разговорился. Он расспрашивал о моей семье, о жизни на Льюисе, затем опять вернулся к Катрионе — здесь он проявлял особый интерес. По его просьбе я показал ему несколько фотографий: после смерти Катрионы он был первым человеком, которому я показал ее снимки. Он их внимательно разглядывал, не произнося ни слова. Пальцы его мягкими круговыми движениями оглаживали каждую фотографию, при этом он что-то тихо шептал. Наконец он протянул их мне.

— Что вы сейчас говорили? — поинтересовался я.

Он покачал головой.

— Не сейчас, — молвил он. — Позже. Когда придет время.

Я не спросил, что он имеет в виду. Я приучился молчать. Мне было ясно, что он заинтересовался Катрионой, и ему было важно узнать, что она для меня значила. Более, чем когда-либо, я был уверен, что в жизни его произошла похожая трагедия и что в свое время он мне о ней расскажет.

Когда я убрал фотографии на место, он задал мне любопытный вопрос:

— У вас есть фотографии ее могилы?

Я отрицательно покачал головой.

— Мне... никогда не приходило в голову фотографировать могилу, — удивился я. — Это вовсе не то, о чем мне хотелось бы вспоминать.

— Но ведь вы посещаете кладбище?

— Да, конечно, на годовщину и другие памятные даты.

— Когда вы пойдете туда в следующий раз, сфотографируйте, пожалуйста, ее могилу — для меня. Мне хотелось бы видеть, где она похоронена.

Попроси он меня об этом несколько месяцев или даже недель назад, я посчитал бы такую просьбу нелепой и отталкивающей. Но теперь я покорно обещал и тут же перестал ломать над этим голову.

Следующий его вопрос был не менее странен:

— У вас есть зарубежный паспорт?

— Есть. Вроде бы, срок еще не вышел.

— Хорошо, очень хорошо. В таком случае я прошу вас в это лето отправиться со мной в путешествие.

— Путешествие? Куда?

Он сложил на коленях руки и внимательно посмотрел на меня:

— Каждое лето я езжу в Марокко. Там живут необыкновенно эрудированные люди, которых я глубоко уважаю. Святые люди, достигшие мастерства, которое мы с вами стараемся постичь. Я хочу, чтобы этим летом вы сопровождали меня. Мы с вами отправимся в Фес и Марракеш, а затем двинемся на юг. Вы сможете увидеть то, о чем только мечтали, познакомитесь с людьми, которых можно не встретить за всю жизнь.

— Я... я не смогу себе этого позволить. После июня я не буду получать жалованья...

Он покачал головой.

— Пусть вас это не беспокоит. Проживание в Марокко обходится очень дешево. Я хочу, чтобы вы поехали со мной, потому что, думаю, время пришло. Вы сделали замечательные успехи, но это все же еще только начало. В Марокко вы, наконец, начнете вкушать плоды. А затем вы будете готовы посетить Клермонт-Плейс.

— Где это? — спросил я.

— Это то место, где я время от времени встречаюсь со своими друзьями. Там есть люди, которым я хочу вас представить. Но, как я вам уже говорил, вы пока еще к этому не готовы. Марокко поможет мне подготовить вас к этому событию.

Долго уговаривать меня не пришлось. Ведь к концу июня я останусь совершенно без средств к существованию. Уже сейчас я чувствовал себя неуютно, гадая: что же будет со мной, когда придется уехать из Эдинбурга и закончить занятия с Дунканом. А теперь, оказывается, мне не о чем больше беспокоиться. Все будет устроено за меня. Я находился в надежных руках.

В начале июня я специально съездил в Глазго на кладбище, где была похоронена Катриона. Я взял с собой маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков. У могилы был неухоженный вид. Родители Катрионы жили теперь в Абердине и редко посещали могилу. Я прибрал все, как мог, но от этого она не стала казаться мне менее мрачной.

Когда я показал фотографии Дункану, он остался доволен. Он вдруг попросил меня дать ему одну. Я выполнил его просьбу, хотя она и показалась мне тогда довольно странной.

* * *

Уехали мы в начале июля. Из Лондона долетели до Касабланки. Даже при ярком солнечном свете метрополия эта оказалась невероятно скучным городом, лишенным очарования и затаенного лукавства Востока. В первый же день нашего приезда, когда мы дошли из нашего отеля до грязного, неухоженного центра города, Дункан заметил на моем лице разочарование. Мы хотели зайти в кафе, чтобы выпить мятного чая со сладким миндальным молоком.

— Здесь нам делать нечего, — сказал он. — Отдохнем денек и отправимся дальше.

О Касабланке у меня не осталось никаких воспоминаний — только постоянный шум, выхлопные газы, серые здания, усталые люди, ощущение безысходности. В этот вечер мы ужинали в ресторане нашей гостиницы. Спал я тяжело, как после снотворного.

На следующий день мы отправились на поезде в столицу — Рабат. За то длинное лето я понял, что Марокко — это не та страна, которую можно понять и оценить за неделю. Я стал постигать ее очень медленно, переезжая из города в город, прислушиваясь к комментариям Дункана. Это было не просто какое-то место, это был целый мир. Для того, чтобы разглядеть его, требовалось воображение. Как только я закрываю глаза, он встает перед моим мысленным взором. Все вокруг — и города, и люди — будто прикрыто пеленой. Когда ты снимаешь эту пелену, сразу начинаешь видеть все в истинном свете.

Сейчас трудно восстановить по памяти события тех месяцев. Теперь я даже подозреваю, что большей частью я находился под действием каких-то наркотических веществ. Дункан привез меня в Марокко не для того, чтобы открыть мне глаза на мир, а для того, чтобы уничтожить мою душу. Я, как потерянный, следовал за ним, в Гадес[2], который он создал для меня из городов и пустынь Марокко. Он, как Вергилий, вел меня в преисподнюю, куда только он один знал дорогу.

Мы провели несколько дней в Рабате, дожидаясь документов, разрешающих нам путешествовать вглубь страны. В это время в Западной Сахаре, на границе с Алжиром, шла небольшая локальная война, и правительство, которое и в лучшие времена чинило приезжающим всякие препятствия, сейчас было совершенно недоступно. Дункан оставлял меня в гостинице или в кафе, а сам ездил хлопотать в министерство. Это стоило ему много терпения, а денег — еще больше: необходимо было давать взятки. Но он относился к этому легко и даже подшучивал над местными порядками.

Два раза в день я занимался с молодым человеком, который учил меня марокканскому арабскому. У него было нежное девичье лицо и постоянно грустные глаза. Звали его Идрис. Большую часть времени мы разговаривали на простейшие темы, используя те немногие слова, которые были мне известны. Раз или два он переходил на неуклюжий студенческий английский и рассказывал мне о себе и о своих неприятностях. По-моему, он хотел спать со мной, но я каждый раз менял тему разговора.

Чувствовал я себя очень одиноким. В долгие жаркие дни солнечный свет, играющий на реке против моего кафе, ослеплял и доводил до тоски. По вечерам, когда становилось прохладно, мы с Дунканом сидели в маленьком закрытом дворике с источающей аромат бугенвиллией и читали неразборчивые арабские тексты при свете масляной лампы. Заканчивали, когда луна на звездном небе стояла высоко над нашими головами, почти теряясь в ветвях высоких платанов, а кругом царила тишина.

Затем мы переехали в Танжер и поселились в маленьком доме на улице Бен Райсули, рядом с площадью Пти Сокко. Дом принадлежал Роджеру Вильерсу, старому приятелю Дункана, давнему жителю города. Он был англичанин, переехал в Танжер в тридцатых годах и знал его в те времена, когда там жили знаменитости со всего света. Он представил Пола Боула избранному кругу марокканских писателей, с Вильямом Барроузом он курил гашиш и даже имел мимолетный роман с Барбарой Хаттон, наследницей Вулворта.

Он весьма забавно рассказывал обо всем этом. Был он уже стариком, точно знавшим цену себе и всем, с кем ему доводилось встречаться. Разумеется, не в денежном выражении, а в том, насколько широко они были известны или начитаны, кого или что знали.

Думаю, меня он презирал, однако терпел ради Дункана. Мое академическое образование ничего для него не значило, а мои познания в оккультизме составляли лишь крошечную часть его собственных. Он не проявлял ни малейшего интереса ни ко мне, ни к моим изысканиям. За это я ничуть его не виню. В конце концов, он действительно превосходил многих людей своего круга. Не выходя из своего домика, он сумел встретиться со всеми лучшими людьми, ему доверяли самые секретные сведения.

По вечерам здесь собиралось маленькое общество, не более двадцати пяти человек. Трое или четверо приходили каждый день. Среди гостей не было ни одного человека моего возраста, даже приблизительно. Некоторые из них были настолько стары, что казались пришельцами из другой цивилизации. У всех — гнилые зубы и провалившиеся щеки; разговаривали они о друзьях в Париже или Ницце, о родственниках в Нью-Йорке и о салонах в Риме.

Это были сплошь американцы или европейцы, разговор их велся на смеси английского и французского, пересыпанного словечками из марокканского арабского. На столы подавали напитки в высоких бокалах и сигареты с гашишем. Я обратил внимание на то, что и другие наркотики совершенно свободно были в ходу — их привычно глотали или нюхали. Я никогда прежде не употреблял наркотиков. Когда я сказал об этом Дункану, он только улыбнулся и спросил меня, что бы мне хотелось попробовать. Я начал курить гашиш, а потом, с течением времени, стал экспериментировать и с другими снадобьями.

Обычно сразу после представления гостей друзья Дункана переставали обращать на меня внимание. Я не принадлежал к их миру. Я был в их глазах незваный гость, неотесанный, непроверенный, не представляющий для них никакого интереса. Дункан же, хотя он и был младше их всех, держался с ними на равной ноге. Его уважали, хотя я и не знал, за какие заслуги.

Дни свои я проводил, как в Рабате, изучая разговорный арабский с молодым студентом, робким молодым человеком с гладкими волосами и карими глазами. Звали его Мухаммед. Он был студентом юридического факультета университета имени Мухаммеда V. Он знал английский хуже, чем я французский. Темы наших разговоров были чрезвычайно ограничены. Я пытался выяснить, что ему известно о моем хозяине, но то ли ему слишком хорошо платили, то ли он был слишком запуган, только я ничего от него не добился.

Пока я сражался с арабским языком, вернее, с текстом, который должен был перевести, Дункан ходил в гости к многочисленным друзьям и в городе, и в деревушках на побережье. Он никогда не брал меня с собой, хотя и пытался загладить передо мной свои частые отлучки тем, что проводил больше времени за совместным чтением или сидел со мной в местном кафе, разговаривая то о своей семье, то о моей. Через две недели такой жизни я забеспокоился и стал злиться.

— Что за смысл был брать меня с собой? — спросил я однажды, когда мы остались в доме одни. — Я здесь ничего не делаю такого, чего не мог бы делать в Эдинбурге. Глупо. Пустая трата времени.

— Не говорите так, — возразил он. — Я никогда не трачу впустую время, тем более свое.

— А я говорю сейчас вовсе не о вашем времени. Вы-то делаете, что хотите. Встречаетесь с теми, кого хотите видеть. А чем занят я? Просто сижу здесь, читаю и зубрю с Мухаммедом глаголы.

— Я же сказал вам, как только мы сюда приехали: ваше дело наблюдать и слушать.

— Что я должен наблюдать? — разозлился я. — Что слушать? Стариков, ворчащих друг на друга? Старух, нюхающих кокаин?

— Если бы я предупредил вас заранее, вы ничего бы не увидели и ничего не услышали. Вы должны пользоваться собственными глазами и ушами.

— Для чего? Все, кого я встречаю, это старики, которые ходят сюда каждый вечер. Они даже не разговаривают со мной. Я для них пустое место.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Напротив. Они очень интересуются вами. Неужели вы считаете, что они не стоят того, чтобы за ними наблюдать и к их речам прислушиваться?

— Когда мы ехали сюда, вы говорили, что проводили ваше лето со святыми людьми, людьми, имеющими доступ к древней мудрости. Я вовсе не рассчитывал тратить время с кучкой высохших социалистов, ностальгирующих по Барбаре Хаттон и ее вечеринкам.

Лицо его вдруг внезапно стало серьезным.

— Будьте осторожны со словами, — предупредил он. — Будьте чрезвычайно осторожны. Ни в коем случае не скажите ничего подобного при них. Вам как новичку они, может, и простят, но наблюдайте и слушайте очень внимательно. Некоторые из них и в самом деле святые люди, хотя внешне — не похожи. Они обладают мудростью, о которой вы можете только мечтать. Не все, разумеется, но вот вам и задача: определить, кто из них обладает мастерством, а кто — нет.

После этого я уже не высказывался, но стая наблюдать за Вильерсом и его гостями более внимательно. Чем больше я наблюдал, тем больше различий отмечал между ними. Некоторые, казалось, находились на периферии этого кружка, другие образовывали внутренний круг. Очень скоро я понял, что центром круга был не сам Вильерс, как мне казалось поначалу, а француз, представленный мне как граф д'Эрвиль. Я начал наблюдать за графом более внимательно, чем за другими, прислушиваться к тому, о чем он говорит. Обычно он говорил по-французски, но очень отчетливо, так что по большей части я мог его понимать.

Было ему под семьдесят, но возраст его не ослабил. Одетый хорошо и, можно сказать, изысканно, он, казалось, при этом не слишком заботился о своем внешнем облике. Я ни разу не заметил, чтобы он дважды пришел в одном и том же костюме, хотя разница в покрое или цвете его одежды была едва заметна. Он часто вдевал в петлицу цветок — белую или красную розу, — и она оставалась свежей до конца долгого и душного вечера.

Однажды вечером, собираясь уходить, он подошел ко мне и пригласил к себе на следующий день — позавтракать.

— Вас слишком долго игнорировали, — сказал он. — Пора это исправлять. Приходите ко мне в час дня. Дункан расскажет вам, как найти мой дом. Но приходите один.

* * *

Поздно вечером за порогом моей комнаты мне послышались шаги. Думая, что это Дункан, я подошел к двери и открыл ее. На площадке никого не было, но мне показалось, будто кто-то крадется по ступенькам. Дункан как-то упоминал, что в округе орудуют взломщики, так что жители стараются сейчас обезопасить свои дома. Я потихоньку выбрался из комнаты, надеясь застать вора врасплох.

Пройдя по коридору, я глянул сквозь зарешеченное окно вниз, во двор. Луна была в зените, ее лучи озаряли пруд, в котором разводили рыбу. После темноты моей комнаты лунный свет почти ослеплял. Он косо падал на мокрые плитки пруда, голубые и белые, выложенные затейливым геометрическим узором. Приглядевшись, я вдруг заметил фигуру, закутанную в темное длинное одеяние, — не то черное, не то темно-коричневое, с широким капюшоном на голове.

Я открыл было рот, чтобы закричать и напугать этого человека, но в горле пересохло, и я не смог выдавить ни звука. Сам не зная почему, я страшно испугался. Я все стоял на месте, открыв рот, язык одеревенел. Фигура внизу остановилась, затем повернулась и посмотрела в мою сторону. Я отскочил от окна, прижался к стене. Когда я набрался храбрости и выглянул снова, двор был пуст. Рыба двигалась в пруду, а потом притихла. Мокрые плитки холодно отсвечивали под лунным светом. Ничто не напоминало о том, что только что я слышал шаги.

Глава 10

На следующее утро я ни словом не упомянул о пришельце, а за завтраком никто ни словом не обмолвился об ограблении. О Вильерсе и его делах я не знал почти ничего. Он казался таким же таинственным, как человек в капюшоне, виденный мной накануне. Возможно, Вильерс был связан с ним каким-то делом, о котором предпочитал не распространяться.

После утреннего урока с Мухаммедом я пешком отправился в элитный квартал Маршан, расположенный на холме с видом на море. Вилла д'Эрвиля была окружена высокими белыми стенами, вдоль которых рос душистый жасмин. Зеленые ворота открылись, и я увидел двор с прудами и деревьями. Меня провели через прохладные комнаты (ставни на окнах были опущены) на террасу, расположенную на крыше. Кругом стояли цветы в горшках и кусты в кадках. Д'Эрвиль сидел за столом, накрытом для ланча. Хрусталь и серебро отражали солнце Средиземноморья. Серебряные волосы и белая одежда моего хозяина казались частью декорации. За спиной его открывался вид на город, хаотически спускавшийся к гавани, море отливало золотом, красные и белые паруса мелькали на синем фоне.

— Милости прошу, мистер Маклауд. Будьте как дома. Я очень рад возможности поговорить с вами наедине. Снимите, пожалуйста, вашу шляпу. Тент укроет нас от солнца.

Нам подали только что выловленного леща и бутылку самого лучшего местного белого вина. На десерт было мятное суфле и шоколадные конфеты. Д'Эрвиль сказал, что повар его считается лучшим в Танжере, и король однажды пытался его переманить. Отметил он это без всякого хвастовства, просто констатировал факт, такой же естественный для него, как умение читать и писать.

Потом мы сидели в прохладной комнате, увешанной коврами, и пили кофе.

— Этот дом построен в самой старой части Танжера, — сказал д'Эрвиль.

— Римской? — спросил я.

Он покачал головой:

— Раньше. До карфагенян, до финикийцев. Это, должно быть, второе тысячелетие до новой эры. Первые жители Танжера построили здесь храм. Сохранились его остатки. Я их вам покажу перед прощанием. Обещайте только об этом никому не рассказывать. О них знает лишь несколько человек.

Археологи сойдут с ума, если проведают об этом, а государство потребует насильственной продажи. Я вовсе не хочу расстаться с домом.

— Поэтому вы его и приобрели? Из-за храма?

Он кивнул:

— Конечно. Дома нынче вещь обыкновенная, даже такие красивые, как этот. Но старинные храмы — редкость. Они позволяют прикоснуться к прошлому с его античной мудростью. Не той, какой мы хотели бы ее видеть, а настоящей. Дункан сказал, что вы посещали собрания Братства Старого пути. Что вы о них думаете? Можете быть со мной откровенны.

Я высказал ему все, что думал. Он выслушал с улыбкой, но без снисхождения.

— Да, — молвил он, когда я закончил. — Вы совершенно правы. Они сознают необходимость приобретения античной мудрости, но совершенно не представляют себе, как это сделать. Если бы даже они добыли искомую мудрость, то не знали бы, как ее применить. Вам исключительно повезло, что вы встретили Дункана. Он на них не похож, он принадлежит к совершенно другой группе. Надеюсь, вы это понимаете.

— Да, — искренне согласился я. — Я ему всем обязан.

— Со временем вы будете ему обязаны так, как вы даже не можете и представить. Я знал его отца. А мой отец и его дед был близкими друзьями. Он вам об этом рассказывал?

Я покачал головой. Три поколения рядом — это удивительно.

— Он мне много говорил о вас, — продолжил д'Эрвиль. — Например, сказал, что вы здесь чувствуете себя неважно.

Я смущенно поерзал на стуле, не зная, что конкретно Дункан ему передал. Я вкратце повторил ему то, что сказал Дункану.

— Отчасти вы правы. Некоторые друзья Вильерса и в самом деле люди ординарные. Но нам приходится их терпеть по причинам, которые вам знать пока не нужно. Тем не менее, я советую вам ни в коем случае не расставаться с Дунканом. Его путешествие еще только началось. К тому времени, как оно закончится, вы совершенно переменитесь, уверяю вас. У него относительно вас большие планы. Очень большие планы.

Затем я рассказал ему о том, что успел прочесть и что еще, по совету Дункана, планировал прочитать. Д'Эрвиль, со своей стороны, порекомендовал мне некоторые издания. Он рассказал, что в городке Шаване, расположенном в ста километрах к юго-востоку от Танжера, встречался с еврейскими раввинами. Евреи эти (их, впрочем, там осталось сейчас мало: почти все переехали в Израиль) были потомками эмигрантов, сбежавших от испанской инквизиции. Говорили они на кастильском наречии, давно уже исчезнувшем в самой Испании. От них д'Эрвиль получил знания, считавшиеся утраченными, — ключ к многочисленным каббалистическим текстам.

— Когда вы будете готовы, — сказал он, — Дункан опять пришлет вас ко мне. Я познакомлю вас с материалами, о которых даже он не знает. Вряд ли это произойдет через год, может быть, это случится через десять лет, не знаю. Но будьте уверены, это время придет. Ну, а теперь, — он взглянул на часы возле двери, — позвольте показать вам наш маленький храм.

* * *

Храм этот оказался крошечным помещением с низким потолком, высеченным в скале. Он находился под полом подвала д'Эрвиля. Хотя сам по себе дом был прохладным, спустившись по лестнице в храм, я почувствовал, как меня сковал древний, неземной холод.

Д'Эрвиль включил висевшую над головой лампу, пролившую безрадостный желтый свет на голую скалу. Холод, казалось, усилился, еще острее проник под кожу. На одной стене в скале была высечена высокая фигура барана с солнечным диском между рогами. У ног его стоял человек над простертой фигурой жертвы. На полу, прямо под изваянием, лежал грубый каменный блок, возможно, отрубленный от той самой скалы, из которой высекли храм.

Я стоял, дрожа и чувствуя, как на меня волна за волной накатывает сильная депрессия. Смерть Катрионы вспомнилась мне так живо, как будто она случилась только вчера. Тем временем маленькое помещение наполнялось другими темными воспоминаниями, уродливыми и безжалостными, как если бы страх и отвращение, и жестокость глубокой древности были собраны в одном месте. Я почувствовал, что меня охватывает еще одно чувство — убежденность в том, что возле меня находится абсолютное зло, что-то, более темное и древнее, чем сама земля.

Я посмотрел на д'Эрвиля, пристально за мной наблюдавшего.

— Вы чувствуете это? — спросил он.

— Это... ужасно, — ответил я. — Мне кажется, меня сейчас вытошнит.

— Тогда вернемся, — предложил он. — Вы, значит, пока не готовы.

В подвале д'Эрвиль закрыл люк, служивший входом в храм.

— Вы еще вернетесь сюда, — сказал он. — Когда станете сильнее, вы поймете больше. То, что переполняло вас сегодня, было эмоциями жертв, когда-то здесь умерших. Помещение наполнено их болью, и если вы настраиваетесь на эту волну, она вас захлестывает. Но со временем вы узнаете, что тут сокрыты и другие ощущения. Когда станете старше и мудрее, вы сможете их почувствовать. Ощущения мастерства, глубокой радости.

Мы поднялись наверх, в комнату с видом на море.

— Что конкретно вы чувствовали? — спросил д'Эрвиль. — Вам будет легче, если вы это проанализируете.

Я рассказал ему, как умел: то, что я пережил, было так трудно выразить словами.

— Самое ужасное было в начале, — сказал я. — Я вспомнил кое-кого, кого знал, но кто умер, и я как будто заново пережил ее смерть. Все так свежо, словно случилось только вчера.

— Это обычное явление, — заметил он. — Комната отыскивает самые горькие моменты в нашей жизни, восстанавливает их и посылает тогдашние ощущения в мозг. Первая ступень в преодолении этого — приобретение контроля над своими чувствами, — он помолчал. — Человек, о котором вы упомянули, вероятно, Катриона?

— Да. Как вы узнали?

— Дункан рассказал мне о ней, о том, как тяжело на вас подействовала ее смерть. Мне очень жаль. Дункан говорит, что она была очень красива.

— Да, — ответил я. — И к тому же добра и забавна. Я по ней страшно тоскую.

— Это естественно. У вас при себе есть ее фотография?

Я вынул из кармана фотографию и протянул ему. Взяв ее, он улыбнулся. Я заметил, что пальцем он проделал те же круговые движения, что и в свое время Дункан, как если бы он заключил в круг лицо Катрионы. Он тоже прошептал какие-то слова.

— Это единственная фотография, которая у вас есть? — спросил он.

Я покачал головой.

— Нет, у меня их несколько. Я редко на них смотрю. Но мне нравится, когда они рядом.

— Можно мне взять эту? Чтобы я всегда помнил о вашем горе.

Я помедлил. Я уже отдал Дункану снимок могилы Катрионы, так как считал его своим другом. Но д'Эрвиль практически незнакомец. С другой стороны, он любезно принял меня и приглашал снова посетить его. От него нельзя было отмахнуться.

— Хорошо, — решился я. — Если хотите.

— Очень хочу. Дункан говорил правду. Она необыкновенно красива. А в моем возрасте полезно вспоминать о красоте.

* * *

Я вскоре ушел. День клонился к вечеру, и солнце уже не так жгло. Воздух был еще теплым, но в ветерке, дувшем с моря, ощущалась свежесть. Голова моя была еще полна впечатлений и мыслей, от которых мне хотелось отвлечься. Поэтому я пошел по городским улицам, мимо кафе и магазинов. В конце бульвара я увидел вывеску главпочтамта и вспомнил, что попросил секретаря факультета в Эдинбурге, если им вздумается связаться со мной, направлять письма до востребования в Танжер.

Я долго простоял в очереди, которую, казалось, коварно заморозила марокканская бюрократическая машина. В конце концов, мне вручили небольшую пачку писем. Два из них были из университета — мне прислали формы, которые нужно было подписать; одно из Нового колледжа, сообщавшее, что в моих услугах как преподавателя на семинарах они больше не нуждаются. Последнее — от Генриетты Гиллеспи.

Неподалеку от почты был бар. Я зашел туда, сделал заказ и стал читать письмо Генриетты. Оно было написано мелким почерком, торопливо и несколько небрежно, что было на нее непохоже, как будто писавшую подгоняли недостаток времени или тревога.

"Ян болен,— писала она. — Он попросил меня написать Вам, хотя это и нелегко. Последняя наша встреча была не слишком веселой, не так ли? Быть может, следующая будет удачней. Не знаю. Я вообще не знаю, встретился ли мы снова. И я думаю... я боюсь, что Ян умирает.

Он заболел через несколько дней после того, как навестил Вас. Сначала это напоминало простуду. Но он никак не мог от нее избавиться. Спустя несколько недель у него поднялась температура. Она держалась более десяти дней. Потом он вроде бы выздоровел и пошел на работу, а в начале июня стал раздражительным, поведение его совершенно изменилось. Он стал холоден ко мне, чего раньше никогда не случалось. Болезнь вернулась — и в более тяжелой форме. У него постоянные головные боли.

Врачи не понимают, в чем дело. Симптомы не похожи на то, с чем они до сих пор сталкивались, анализы ничего не показывают, лекарства не действуют. Он несколько раз ложился в больницу, но без результата.

Иногда температура спадает, и на день-другой у него наступает просветление. Потом возобновляются головные боли, а с ними— и галлюцинации. Они очень напоминают те, что мучили вас в прошлом году. Вчера он сказал мне, что видел во сне человека в капюшоне на длинной темной улице и слышал много голосов.

Он хочет увидеть Вас. Я сказала ему, что вы за границей и до конца лета не вернетесь, что с Вами никак не связаться, но он все равно настаивает, чтобы я попыталась Вас найти. Он хочет что-то Вам рассказать. Мне он не говорит, что именно. Я думаю, он за Вас боится, мне кажется, он что-то знает о Милне.

Эндрю, я не хочу волновать Яна. Мне кажется, что встреча с Вами его взволнует, но он страшно нервничает оттого, что я все откладываю написать Вам. Ну, вот я и написала, если только письмо это до Вас дойдет. Если можете, приезжайте, если нет — напишите. Ваше письмо может немного его успокоить. Если Вы порвали с Милном, напишите, пожалуйста, ему об этом. Мне кажется, он боится его больше всего на свете. Хотя нет, есть кто-то из его компании, о ком Ян хочет предупредить Вас. Он говорит, что Вы должны знать что-то, иначе будет слишком поздно".

Она начата писать что-то еще, но потом вычеркнула и начала снова. Возможно, с тех пор прошло немного времени. Почерк ее стал еще более неуверенным.

"Вчера вечером на ступенях нашей лестницы что-то притаилось. Я не знаю, что это было или когда это опять появится. Но все время, пока оно там находилось, у Яна была высокая температура. Когда он пришел в себя, то спросил, там ли оно еще. Я ничего не видела, но слышала звуки.

Приезжайте, если можете, но только быстрее. Он слабеет с каждым днем. Я думаю, он долго не протянет, если Вы не приедете и не уверите его в том, что все хорошо. Генриетта".

Глава 11

На следующее утро мы отправились в Фес. Я слишком далеко заехал, так что возвращаться не было никакого смысла. И, если честно, я боялся Дункана. Кто знает, что он сделает, скажи я ему, что вместо того, чтобы продолжить путешествие, я помчусь к постели больного друга-священника. Я успокаивал себя, говорил, что Генриетта преувеличивает: не может быть, чтобы Ян был так уж плох; в Эдинбурге лучшие медицинские силы Европы, в конце концов, впереди еще много времени. Самое лучшее было позвонить по телефону или написать письмо по приезде в Фес.

Мы приехали на поезде в середине дня. Здесь были другое солнце и другое небо. Море теперь от нас далеко. Мы находились в предгорьях Среднего Атласа. Сердце мое билось здесь иначе. Я чувствовал, что Европа осталась далеко позади, даже те ее жалкие огрызки, что порой встречались на улицах Танжера и Касабланки. Это был совершенно иной мир и другое столетие, а если говорить совершенно точно — это было место, где время не имело никакого значения.

Фес, как и многие другие современные города Северной Африки, делится на две главные части: Старый город, или медина[3] — к северу, и построенный французами Билль Нувель (Новый город) — к северо-востоку. Разделены они не только географически. Одна часть — это мир гостиниц, кафе, однообразно модных магазинов, скучный, заурядный и к тому же грязный. Другая же часть — это свет и тень, раскинувшийся во все стороны сказочный лабиринт лавчонок, домов и мечетей, где прошлое — это все. А вокруг — горы с обширными кладбищами, зеленые крыши и квадратные минареты.

За нами приехал автомобиль, чтобы везти нас в старую часть города. Это было недалеко. Вскоре мы остановились возле ворот Баб-Бу-Джелуд, и водитель сказал, чтобы мы выходили, так как автомобилям запрещено ездить по улицам медины.

С нами приключился странный эпизод. Мы ожидали, пока водитель выгрузит наши вещи на землю. Толпа детей и молодых людей окружила нас, приняв за туристов и наперебой предлагая свою помощь в качестве гидов. Дункан молчал, и я последовал его примеру. Через несколько минут гомон прекратился, и наступила тишина. Молодой человек, одетый в белое, подошел к нам и взял Дункана за руку.

Потенциальные «гиды» отлетели, как мухи, смешавшись с толпой. Некоторые из них продолжали наблюдать за нами с безопасного расстояния. В глазах их застыла смесь страха и презрения. Казалось, им был дан знак к нам не приближаться. Я видел других туристов, окруженных маленькими мучителями, от которых не так-то просто было избавиться. Мы же тем временем, как старожилы, вошли в ворота и вступили в старый город. Наши вещи уложили на мула, и все мы отправились по крутым петляющим улочкам к месту назначения.

* * *

Это был город моих ночных кошмаров. С обеих сторон тянулись высокие здания без окон. Темные, страшные двери на каждом углу говорили о том, что за этими высокими стенами течет жизнь, скрытая от посторонних глаз. Вскоре мы свернули со сравнительно широкой улицы в лабиринт значительно более узких и темных. Время от времени мы проходили мимо открытых дверей мечетей и медресе. На керамических плитках были каллиграфически начертаны какие-то слова, которые так и тянуло прочитать. Иногда мимо нас поспешно проходила женщина под чадрой, да торговец с тяжело нагруженным мулом выкрикивал: «Balak, balak», побуждая нас тем самым прижаться к ближайшей двери и дать ему дорогу. Иногда ватага ребятишек, завидя нас, разом смолкала и воздерживалась от удара по мячу, ожидая, пока мы пройдем.

Город охватывал нас своими темными, старыми руками. Стены его крошились, камни мостовых местами сошли со своих мест и треснули. Шум и запахи были мне чужды. Чужды, и в то же время в каком-то ужасном смысле давно известны. Я старался держаться поближе к Дункану, который спокойно шел вперед, как человек, вернувшийся в хорошо знакомое ему место.

Старый город по своим очертаниям походил на корыто, в центре которого стояла мечеть Карауин, спрятанная за высокими стенами. Мы шли все время вниз, направляясь к сердцу старинного города. Наконец мы приблизились к обыкновенной двери в конце тупика (их здесь было огромное количество). Не думаю, чтобы у него было название, да и вряд ли он в нем нуждался. Наш проводник постучал в тяжелую дверь, через несколько мгновений она открылась, и мы вошли. Короткий неосвещенный коридор вдруг неожиданно вывел нас на облицованный плиткой двор, освещенный ярким солнцем. Оштукатуренные стены потемнели от времени, а сложная резьба арок местами крошилась. Пройдя через вторую дверь, мы проникли в другой двор, который был просторнее и красивее первого, однако и обветшал он еще больше. Виноград обвивал высокие деревянные решетки; посреди фонтана между керамических плиток, раздвигая их, пробивалась трава.

Позднее мне стало известно, что дом этот с двенадцатого века принадлежал одной и той же семье. С тех пор он много раз перестраивался. В пятнадцатом столетии он служил резиденцией для сменяющих друг друга губернаторов. В шестнадцатом веке он принадлежал знаменитому Бу Слимау ибн Якуб-аль-Фасси, а в восемнадцатом столетии он считался святым местом, так как здесь размещалась завия — обитель ордена дервишей. Все это впоследствии сообщил мне Дункан, который хорошо знал историю дома.

За портьерой была неосвещенная деревянная лестница. Поднявшись по ней, мы вошли в длинную, обшитую деревянными панелями комнату. После яркого света я поначалу ничего не видел. Приглушенный свет проникал в комнату через высокие зарешеченные окна, выходящие во двор, из которого мы только что пришли. Свет этот причудливыми геометрическими фигурами падал на выцветшие ковры и медные лампы, свисавшие с потолка на длинных цепях, на высокие подсвечники и эбеновые подставки, на низкие столики, инкрустированные слоновой костью, на книги и чернильницы.

Молодой человек, что привел нас сюда, исчез, оставив нас с Дунканом одних в этом тихом помещении. Мне почем-то стало страшно. Страшно, разумеется, оттого, что все, к чему я за свою жизнь привык, вдруг исчезло. Я боялся собственной способности смиряться с теми экспериментами, что проводились надо мной. Того, что в голове моей звучал голос, болтавший какую-то чушь о торговле белыми рабами и убийствах иностранцев в Северной Африке.

Но это было далеко не все, и подсознательно я понимал это. Мне не требовалось даже облекать это знание в слова. Комната напомнила мне о холодном храме д'Эрвиля — в ней меня преследовали сходные ощущения. Страх просачивался сквозь ковры на стенах. Я не мог избавиться от уже испытанного мною чувства, будто рядом притаилось очень старое и очень сильное зло, пытающееся подавить меня всей своей мощью.

Из дальнего угла комнаты послышался высокий холодный голос, который мне сразу же показался знакомым:

— Taqarrabu, ya rufaqa'i.[4]

Дункан, как всегда уверенно, пошел вперед. Он уже бывал здесь раньше, он знал, чего ожидать. И кого. Я последовал за ним, отставая на два шага. Постепенно глаза мои стали привыкать к полумраку.

На низком диване сидел старик. Когда я говорю «старик», не следует думать, будто было ему семьдесят или восемьдесят лет. Он был намного, намного старше. Позднее Дункан сказал мне, что, по его мнению, ему около двухсот лет. В то время я отказался этому верить. Теперь я не так уверен.

На нем была традиционная одежда, и я сначала подумал, что вижу перед собой спеленутую мумию шейха восемнадцатого века. Длинные сухие пальцы, как когти, лежали у него на коленях. Жидкая белая борода свисала с узкого подбородка. Впалые щеки, беззубый рот. Но таких живых глаз я до сих пор еще не видел. Я вздрогнул, когда они на меня уставились. В них было больше силы, чем в руках здорового молодого человека.

— Tfeddlu, glesu[5], — сказат он.

Мы опустились напротив него на ковер, скрестив ноги. Он отвел от меня глаза и, улыбаясь, посмотрел на Дункана. Это была уродливая, бесформенная улыбка. Я посмотрел в сторону, на луч света, упавший на стену позади старика.

— Vous avez voyage iongtemps pour me rejoindre ici[6], — сказал он, с трудом выговаривая французские слова, как если бы он давно ими не пользовался.

— Pas du tout, — ответил Дункан. — Cela me fait grand plasir de vous revoir. Et de voir que vous etes toujours en bonne sante[7].

— U-nta, kif s-shiha?

— Labas.

Они начали быстро говорить по-арабски, не обращая на меня никакого внимания. Смысла я не улавливал, узнавал лишь по одному знакомому слову в каждом предложении. Заметно было, что Дункан очень боится нашего хозяина, но в то же время умеет говорить с ним. Молодой человек, что привел нас в дом, принес в серебряных чайниках сладкий зеленый чай с мятой, разлил его в тонкие стаканы и вышел. В прохладном воздухе поплыли мятные облака.

Дункан и старик беседовали довольно долго. За это время солнечный луч сдвинулся и побледнел. Солнце за окном садилось, и город погружался в темноту. Несколько раз я слышал, что они упоминают мое имя, хотя и не мог понять, о чем идет разговор. Старик каждый раз при этом взглядывал на меня, а потом отводил глаза в сторону.

Наступила короткая пауза, а затем старик снова заговорил, и в этот раз я понял, что он обращается ко мне.

— Wa anta, ya Andrew, — сказал он, переходя на классический арабский. — Limadha hadarta amami? A-anta tajir aw talib?

Я не смог понять то, что он сказал, и обратился к Дункану за помощью.

— Он спрашивает, почему вы явились к нему. Он спрашивает, кто вы такой — торговец или искатель.

— Не понимаю.

— Это тот вопрос, который однажды он задал моему деду. Ангус Милн приехал в Фес торговать тканями, а уехач искателем истинного знания.

— Что ответил ваш дед?

— Ему не нужен ответ моего деда. Он ждет от вас вашего собственного ответа.

Я посмотрел на старика. Он не сводил с меня глаз.

— Ana talib al-haqq[8], — ответил я.

— Mahma kalifa "l-amr?

Я снова не понял и вопросительно посмотрел на Дункана.

— Он спрашивает вас, будете ли вы искать истину любой ценой?

Я почувствовал замешательство.

— Вы знаете, у меня нет денег, Дункан. Я не могу позволить...

Дункан нахмурился и слегка поднял руку, успокаивая меня.

— Он не имеет в виду деньги. Возможно, я плохо перевел. Он имеет в виду жертвы. Какие бы жертвы ни потребовались — вот так будет точнее.

Я забеспокоился. Чего хочет от меня этот старик? Что он может потребовать в будущем? Я даже не знал, кто он такой.

— Вы должны доверять ему, — сказал Дункан. — Вы должны отдать себя в его распоряжение, если хотите найти то, что ищете.

Я повернулся к старику. На щеках его было так мало плоти, что он мог бы показаться мертвым, если бы не глаза.

— Na'm, — сказал я, — mahma kalifa[9].

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Меня слегка замутило, когда я увидел, как дернулся этот беззубый рот, но я слишком далеко зашел и не мог уже повернуть назад. В следующий момент рот открылся, и старик заговорил опять, но то был не его голос:

— Разве это все, Эндрю? Пожалуйста, ответь мне. Наверное, это не все.

Это был голос Катрионы. Это были ее последние слова перед смертью.

Глава 12

Звали его шейх Ахмад ибн Абд Аллах, и в последующий месяц я виделся с ним каждое утро. Обычно я сидел возле его ног, а он читал мне отрывки из средневековых арабских сказаний и разъяснял их смысл. Он обладал обширной эрудицией, но проницательность его происходила не от знаний, а от жизненного опыта. Я по-прежнему боялся его: мне казалось, что он хочет мне зла.

Инцидент с голосом Катрионы я отнес на счет усталости после долгого путешествия и наркотиков, что мне дали в Танжере. Когда я упомянул об этом случае Милну, он сказал, что в доме шейха человек может увидеть или услышать, то, что занимает его мысли. Я подумал тогда, что это вполне правдоподобное объяснение. Оно меня к тому же успокоило. Если бы я решил, что у меня появились галлюцинации, я, наверное, и в самом деле сошел бы с ума. Здесь я чувствовал себя одиноким, вырванным из знакомого мира, заброшенным в чужой город, который, казалось, принадлежал к другой эпохе. Поэтому я все больше льнул к Дункану, казавшемуся мне единственной стабильной опорой в этом зыбком мире.

Он немного рассказал мне о шейхе, объяснив, что именно шейх познакомил его деда с арабским оккультизмом.

— В это невозможно поверить! — воскликнул я, — Это могло произойти лишь в том случае, если бы дед ваш был в то время глубоким старцем, а шейх — очень молодым человеком.

— Это случилось в 1898 году. Моему деду тогда было пятьдесят два, почти столько, сколько сейчас мне. В мемуарах, где он рассказывает о встрече с шейхом, он пишет, что шейх в это время уже был очень старым человеком. Дед учился у него семь лет. У меня есть фотографии, на которых они сняты вдвоем. Когда мы вернемся в Эдинбург, я покажу вам. На снимках шейх моложе, чем сейчас, но все равно ему там около девяносто лет.

— А вы уверены в том, что это один и тот же человек?

Дункан сурово взглянул на меня:

— Я приезжаю сюда всю свою сознательную жизнь. И ничему уже не удивляюсь.

* * *

Мне разрешили пользоваться библиотекой. Когда я не был с шейхом или с Дунканом, я проводил время за чтением. Библиотека находилась на втором этаже. С пола до потолка полки были уставлены печатными и рукописными текстами на арабском, древнееврейском, турецком, персидском, греческом и латинском языках. Самые поздние издания относились к восемнадцатому веку. Время здесь, казалось, остановилось.

Работа эта была трудоемкая, а помещение библиотеки, несмотря на то, что там было темно, сильно нагревалось за день. Я все больше просиживал у зарешеченных окон, часами смотрел во двор, куда прилетали маленькие птички и в определенный час заглядывало солнце. Это помогало мне не забывать, что существует еще и другая жизнь, что тьма еще не поглотила меня окончательно.

В конце недели я взмолился: «Должен ли я постоянно сидеть взаперти, или мне все же позволено пойти посмотреть город?» Дункан посоветовал мне не быть дураком. Конечно же, я мог идти, куда и когда пожелаю при условии, что вернусь в дом шейха до наступления темноты.

С тех пор я стал исследовать закоулки старого Феса — один, без сопровождения, надеясь только на собственный разум, который помогал мне выбираться из этого лабиринта. Самому себе я казался привидением, невидимкой, бродящим по грязным, мощенным булыжником переходам, мимо безглазых глинобитных стен, разглядывающим мир таким, каким он был в течение долгих столетий.

Мне встречались европейцы, американцы, австралийцы, небольшие стайки японцев, разгуливающие группами, щебечущие, подобно перелетным птицам, вступившим в последний этап своего путешествия. Веселые, беззаботные люди, для которых Фес был лишь декорацией, построенной специально для их развлечения. Я ни разу не пытался присоединиться к ним, вступить в разговор. Мне ни разу не приходило в голову бросить все и вернуться с ними домой. Я чувствовал себя совершенно датеким от всего, чем был когда-то. Я погрузился в глубины, к которым здравый рассудок не имел доступа.

Каждый день город мне что-то понемногу приоткрывал и в то же время что-то утаивал. Он давал понять, что у него есть тайны, которых мне знать не дано. Я смотрел, как дубильщики и красильщики идут на работу. Часами стоял и наблюдал за работой ремесленников, мастеривших подносы, сидел возле столяров, изготавливавших из кедра столы, стулья и кровати. В мясных лавках мухи шевелящейся пленкой покрывали мясные туши. На стенах домов, как пот, проступала влага. Открытые канализационные трубы источали зловоние. Каждый день я, как потерянный, часами бродил по городу среди звуков, зрелищ и запахов, в которых лишь частично мог разобраться. А когда вечерело, где бы я в тот момент ни находился, поспешно поворачивал к дому шейха, и шел среди удлиняющихся теней, подгоняемый лишь эхом собственных шагов.

Как-то раз (мы жили в Фесе уже около трех недель) я вошел в канцелярский магазин, чтобы купить тетрадь и несколько ручек. Когда я употребляю слово «магазин», то имею в виду крошечное помещение, возвышающееся на три фута над землей. Расплачиваясь за покупку, я заметил, что на стене висит телефон, и решил позвонить Генриетте, чтобы узнать о Яне.

Эдинбург казался мне теперь чем-то невероятно далеким, а Ян и Генриетта, которых я не видел много месяцев, были скорее книжными персонажами, нежели людьми из плоти и крови. Все же я испытывал сильные угрызения совести из-за того, что пустил дело на самотек. Я предложил владельцу магазина неплохие деньги, чтобы он позволил мне позвонить в Британию. Под впечатлением от моего арабского, он с готовностью согласился.

Я набрал номер Яна и Генриетты и вдруг ощутил прилив ностальгии, когда раздались знакомые звонки. Телефон звонил почти минуту, пока трубку не сняли. Я услышал незнакомый женский голос — в нем чувствовались равнодушие и нежелание говорить.

— Гиллеспи.

— Дома ли Генриетта? — спросил я.

— Нет, Генриетты нет в Эдинбурге.

— Я должен поговорить с ней. Вы не подскажете, как я могу с ней связаться?

— С ней нельзя связаться. А кто говорит?

— Я ее знакомый. Я звоню, чтобы узнать о здоровье Яна. Я получил письмо от Генриетты, где она пишет, что он болен.

Наступила пауза. Я слышат потрескивание в трубке, как будто нас собирались разъединить.

— Ян умер, — ответила женщина. Я почувствовал, что она с трудом сдерживает волнение. — Он умер в больнице четыре недели назад. Мне очень жаль, если...

Я повесил трубку. Рука моя дрожала. Продавец спросил, как я себя чувствую. Я кивнул и быстро вышел, забыв о только что купленных тетради и ручках.

Подходя к дому шейха, я раз или два оглянулся. Мне показалось, что кто-то идет за мной. Мужчина в темном одеянии, подходящем скорее для зимы, с капюшоном на голове.

* * *

В ту ночь я не мог уснуть. Ян просил о срочной встрече, а я не исполнил его последнего желания. Он умер, так и не поговорив со мной, и я чувствовал угрызения совести, как будто я в некоторой степени был виновником его смерти. В течение нескольких часов я пытался написать письмо Генриетте, но каждый раз рвал написанное, пока не решил: что бы я ни написал, это только ухудшит ситуацию. Возможно, я навещу ее, когда вернусь в Эдинбург.

Было слышно, как где-то неподалеку празднуют свадьбу. Торжества будут идти своим чередом, даже в отсутствие жениха с невестой, и продлятся до самого утра, когда друзьям и родственникам представят для обозрения запачканные кровью простыни как доказательство невинности молодой.

Около трех часов музыка прекратилась, и город затих. Через час-полтора муэдзины напевно призовут прихожан к молитве. Начнется новый день. Сейчас же в городе царствовала тишина, была середина ночи.

Я почувствовал, что больше не в силах оставаться в своей комнате. После музыки молчание и темнота казались невыносимыми. Я поднялся и вышел из комнаты, направляясь ко двору, в который выходили окна библиотеки. Я собирался посидеть там и дождаться, когда первые лучи солнца тронут небосвод. Дом был похож на могилу. Ничто не шевелилось. Я прошел лестничную площадку и оказался напротив двери, ведущей в комнату шейха. Тут я заметил, что дверь открыта, и оттуда исходит слабый свет.

Не знаю, почему я вдруг остановился и что заставило меня войти в комнату. Глаза мои уже настолько привыкли к темноте, что мне удалось разглядеть помещение даже при слабом свете двух масляных ламп. Комната магнетически притягивала меня к себе, словно обладала собственной жизненной силой и магнетизмом. Я нерешительно ступил вперед, напрягая зрение.

Тишина стояла абсолютная, угрожающая. Я знал, что вторгаюсь туда, куда меня никто не звал, и все же не мог повернуть назад. Я хотел разглядеть здесь все, пока шейх спит. Когда я подошел к дальнему углу комнаты, то увидел очертания дивана. Здесь я обычно и сидел по утрам, когда он читал мне книги.

На покрытый ковром пол, на подушки и одеяла, где он обычно сидел, падал мягкий солнечный свет. Сейчас же все терялось в тени.

Возле длинного дивана стояла одна зажженная лампа. На другой половине дивана что-то лежало — возможно, там забыли постельное белье. Я приблизился и понял, что это был сам шейх. Он, облаченный в белое длинное одеяние, лежал на спине. Раньше мне и в голову не приходило, что спал он здесь, а не в другом помещении, как я считал до сих пор.

Мне бы надо было сразу уйти, но я остался на месте. Что-то в лежавшей передо мной фигуре привлекло мое внимание. Он лежал очень тихо, подобно скульптуре спящего человека. Чем дольше я стоял возле него, тем более странно выглядела эта неподвижность. Наконец, я набрался храбрости и шагнул еще ближе, так что нас разделяло не более двух футов.

Я посмотрел на него. Прошла минута, другая. Он не двигался. Грудь его не вздымалась и не опускалась. Дыхание не выходило из его рта. Сомнений не оставалось: старик умер, и это откроется утром, когда за ним придут. Я протянул было руку, чтобы коснуться его щеки и убедиться, что он и в самом деле умер. Вдруг за моей спиной послышался шепот:

— Эндрю, возвращайтесь к себе. Вы не имели права входить сюда. Вам здесь нечего делать.

Я быстро обернулся. За мной стоял Дункан. Он был одет в белое, как и шейх. Мне показалось, что он ничем не похож на человека, с которым я приехал сюда, не похож на того, с кем я был знаком в Эдинбурге.

Открыв рот, я хотел объяснить, извиниться, но он сделал знак, чтобы я молчал.

— Уходите сейчас же, — приказал он. — Быстро. Или я за себя не отвечаю.

В голосе его слышалась нотка страха, что соответствовало и моему состоянию, когда я смотрел на эту неподвижную фигуру в темной молчаливой комнате. Я бросился прочь и ни разу не остановился, пока не очутился в своей комнате, дрожа и с нетерпением ожидая рассвета.

Глава 13

Должно быть, я уснул. Почувствовав на своем плече руку, я проснулся и вскочил. Это был Дункан, который зашел ко мне в свое обычное время.

— Шейх ожидает вас, Эндрю. Вы не должны опаздывать.

Я посмотрел на него, ничего не понимая:

— Шейх? Но...

Дункан приложил палец к губам и тихонько покачал головой:

— Никому ни слова о том, что видели сегодня ночью. Со временем я вам все объясню. А сейчас вы должны вести себя так, будто вам ничего не известно. Для вашей же пользы.

Я оделся, выпил кофе без молока, как это вошло здесь у меня в привычку, и в назначенный час отправился в комнату шейха.

Он, как обычно, ждал меня. Все та же негнущаяся, прямая фигура, которую он, казалось, удерживал не мускулами, а волевым усилием. Тощие ноги, скрещенные под длинной одеждой, голова, напоминавшая ракушку, надетую на палку. На коленях его лежал лист белой бумаги, который он прикрывал длинными руками, похожими на птичьи лапы. До сих пор я никого еще так не боялся.

— У вас усталый вид, — сказал он, когда я поздоровался и уселся на пол возле его ног.

— Вчера вечером соседи гуляли на свадьбе, — ответил я. — Музыка не давала мне спать.

Он смотрел куда-то мимо меня.

— Люди женятся, — пробормотал он, — рожают, умирают. Я столько раз слышал свадебную музыку, сколько вы и представить себе не можете. И рыданий на похоронах — не меньше.

Глаза его обратились на меня.

— Что бы вы дали, чтобы избежать всего этого? — спросил он. — Свадьбы, рождений, угасания, могилы?

Я колебался. Надо было не ошибиться с ответом. Каждое мое слово значило сейчас очень много.

— Конечно же, — неуверенно сказал я, — никто не может избежать могилы.

Он сурово взглянул на меня, и я почувствовал, как у меня сильно забилось сердце. Я вступил на опасную территорию. Если я скажу что-то лишнее...

— Напротив, — произнес он, — именно это и является целью нашего с вами обучения. Способ избежать этого.

— Теоретически — да. Я это понимаю. Но... конечно же, такой цели никто не может достичь.

Пока я говорил, перед глазами моими стояла вчерашняя сцена. Неужели шейх Ахмад обманул саму смерть? Действительно ли сто лет назад он был уже стариком? А двести лет назад?

— Вы очень молоды, — сказал он, — и ваше обучение этому еще только началось. Не стоит делать преждевременных выводов. Со временем вы поймете.

Он помолчал. Древние руки его, как увядшие листья, шевелились и задевали лежавшую на коленях бумагу.

— Вы еще не ответили на мой вопрос, — сказал он. — Что бы вы дали за то, чтобы прожить хотя бы один год сверх отведенного вам срока?

— У меня нет желания прожить долгую жизнь, — ответил я. — В этом не будет смысла.

— В самом деле? Почему же?

— Потому что смысл жизни для меня был в любви. Она умерла, и я больше не вижу смысла ни в чем.

— Понимаю. Вы говорили об этом, когда впервые появились здесь. Вы сказали, что вы ищете мастерства, а не долгой жизни. Но если я скажу вам, что женщина, которую вы любили, может быть возвращена к жизни?

Произнося это, он не сводил с меня глаз.

— Это жестоко, — сказал я. — Катриона мертва. Тело ее гниет в могиле.

— Тем не менее. — Голос его звучал жестко. — Если бы это случилось... Что бы вы за это дали? Я прошу вас подумать.

— Вернуть ее к жизни? — Я решил ему поддаться. — Все, — заявил я. — Я все бы отдал за это.

— Вашу собственную жизнь? Вашу душу?

— Да, — сказал я. — Для того чтобы вернуть ее, я отдам все.

Он улыбнулся в первый раз.

— Вы начали обучаться, — заметил он.

Он поднял с колен руки. На листе бумаге был начертан талисман в арабском стиле da'-ira, в центре которого стояло написанное красными чернилами по-арабски имя Катрионы.

* * *

На следующий день мы уехали из Феса. О последующих событиях у меня остались самые смутные воспоминания. Сначала мы прибыли в Марракеш и сняли там маленький дом в старой части города. Там к Дункану каждый день приходили святые люди и пророки. В этой самой южной части страны солнце палило совершенно немилосердно. Долгие дни проходили в каком-то наркотическом забытье. Мне казалось, что я сплю на ходу. Я грезил о прохладном ветерке или ледяной воде. Во сне я видел шейха Ахмада. Морщинистое лицо его и горящие глаза преследовали меня на длинных пыльных улицах. Иногда он был мертв, иногда жив, иногда — не то и не другое. Несколько раз мне снилось, что Ян и Катриона ищут меня и не могут найти.

Дункан становился замкнутым, ушедшим в себя. Казалось, что всю его светскость уничтожили постоянная жара и святые люди, проводившие с ним долгие часы за чтением заклинаний, которые передали им когда-то их отцы. Иногда он приглашал меня на эти собрания, считая, что мне полезно это послушать. Случалось, мы вместе присутствовали на церемониях, которые местные братства устраивали на могилах своих шейхов.

Из Марракеша мы отправились еще южнее, в Тафилальт, а потом куда-то еще. Мы проехали несколько городов, которые показались мне более странными, чем во сне. Уличные лабиринты предусмотрительно отгораживались от солнца. Я сидел здесь часами в темноте, пока Дункан шептался в углу с мужчинами и старыми женщинами, ступни и ладони которых были окрашены хной. Иногда я засыпал, а во сне заползал в дверь темного собора в Сторновее или несся на четвереньках по улицам Феса, преследуемый по пятам чем-то скользящим и поющим.

Мы проехали необъятную пустыню, в которой крошечные скученные города напоминали опухоли из желтого кирпича. Изредка мы видели белые купола местных церквей да замечали на горизонте человеческую фигуру.

Всюду, куда бы мы ни приезжали, велись разговоры о смерти. Все носили при себе амулеты, чтобы защититься от загробного зла, и талисманы, чтобы обезопасить себя от дурных помыслов пока еще живых людей. На кладбищах нам шептали о загробных тайнах. Я вздрагивал, вспоминая старика из Феса, так как знал, что той ночью он был мертв.

Однажды, в конце сентября, Дункан сказал мне, что пора возвращаться домой.

— На этот год наша задача выполнена, — заявил он. — Знаю, вам было трудно это выдержать. Однако когда вы вернетесь домой и проанализируете свои впечатления, то поймете, насколько все это было полезно. За проведенные здесь пару месяцев вы узнали столько, сколько не узнали бы дома за несколько лет.

Из Марракеша мы должны были на самолете вылететь в Лондон. Дункан забронировал места в гостинице и перед дорогой дал два дня отдохнуть. Мы оба устали и большую часть времени провели в постели.

В последний вечер мы направлялись в гостиницу после раннего ужина. Улицы были полны людей, идущих поклониться мумии Сиди Мусы, местного святого. Празднество должно было продлиться несколько дней. Повсюду раздавалась громкая музыка. На маленькой площади рядом с гостиницей мужчины собирались резать жертвенных овец. До нас доносился запах крови. Ночь была жаркой, но в воздухе ощущалась влага, и это предвещало дожди.

Мы отправились в номера собирать вещи. У меня было с десяток книг, которые я приобрел во время путешествия. Обнаружив, что пять книг не помещаются в чемодан, я отправился с ними к Дункану.

Он стоял возле окна, наблюдая за празднеством. Я слышал испуганное блеянье овец и крики прохожих.

— У меня не помещаются все книги, — сказал я. — Может, мне приобрести еще одну сумку?

— Сейчас все магазины закрыты, — ответил он, не поворачиваясь. — Но в моем чемодане есть место. Он стоит там, в спальне. Можете им спокойно воспользоваться.

Я поблагодарил и пошел в спальню. Чемодан Дункана, открытый, стоял на кровати. Ему оставалось лишь положить наверх несколько рубашек. Я вынул из чемодана несколько предметов, чтобы освободить место для книг. Они хорошо туда вошли.

Когда я стал расправлять одежду, что-то привлекло мое внимание, сам не знаю, почему. Возможно, подсознательно я искал это. Я увидел что-то полосатое. Шарф Нового колледжа — шарф Яна, тот, что он оставил когда-то в моей квартире, тот, что исчез сразу после прихода Дункана. Я вытащил его. Ошибки быть не могло: на ярлыке было четко написано имя Яна. Я вспомнил разговор о добре и зле, который был у нас когда-то с Дунканом, и его замечание о способе, которым можно убить человека или сделать его инвалидом. "Самое большое, что требуется,— это прядь волос жертвы или предмет его одежды".

Я положил шарф на место и аккуратно расправил все, как было, затем вернулся в гостиную. Дункан все еще стоял у окна.

На улице резали овец. Они блеяли и стучали ногами по твердой земле. Это была одна из самых долгих ночей в моей жизни.

Глава 14

В Эдинбург я возвратился осенью. Листья в том году опали рано, и к середине октября стали появляться первые признаки приближения зимы. После нескончаемого лета я вдруг внезапно, без предупреждения окунулся в холодный и негостеприимный мир, полный резкого ветра, дождя и туманов, наползающих с моря. Все вокруг ходили закутанные, защищаясь от происков погоды. Моя квартира поджидала меня, и я сидел там, дрожа и страшась выйти на улицу.

Минувшее лето меня дезорганизовало и запутало. Я получил новые знания, но это только увеличило число вопросов, на которые я не мог получить ответа. Шарф Яна в чемодане Дункана вызвал у меня самые мрачные подозрения, но даже самому себе я не решайся о них говорить. Я убеждал себя в том, что этому инциденту легко найдется невинное объяснение, что Дункан взял шарф по ошибке, приняв его за свой. Шарфы, которые носят в колледже, легко перепутать. Но в то же время мне было известно, какое применение мог найти этому шарфу такой человек, как Дункан.

С моей работой в университете, разумеется, было покончено; найти работу в другом университете города, даже на неполную ставку, у меня возможности не было. Пришлось подать заявление на пособие по безработице. Я понимал, что материальное положение мое отныне резко ухудшится, но утешался тем, что волен буду проводить время, как пожелаю, и продолжу исследования в нужном мне направлении.

Я постарался объяснить свою ситуацию Дункану, ничего не утаивая. Сказал, что закончил писать докторскую, но хотел бы остаться в Эдинбурге, чтобы продолжить то, что считал настоящей своей учебой. Он не спросил меня, когда будет защита. Думаю, к тому времени он уже догадался об истинном положении вещей, но решил не подавать вида. По правде сказать, мне хотелось выложить ему все начистоту: сейчас уже не имело значения, какого рода исследованиями я занимаюсь, так как эти исследования больше не являлись побудительной причиной моих продолжительных взаимоотношений с Дунканом. Лишь смущение удерживало меня от признания.

Дункан немедленно предложил выплатить деньги за аренду квартиры, так как я был не в состоянии оплачивать ее из скудных средств социального пособия. Я ответил, что не могу принять его помощь.

— Вы и так заплатили за меня целое состояние, взяв с собой в Марокко, — сказал я. — Я больше не вправе взять от вас ни одного пенни.

— Да что вы, Эндрю! Какое состояние? Марокко — дешевая страна, к тому же мы по большей части гостили в домах друзей. Мне хочется помочь вам. Честно говоря, я вложил в вас слишком много, и мне бы не хотелось, чтобы старания мои пропали втуне. Если вы поселитесь в каком-нибудь жалком помещении, вы десять раз подумаете, прежде чем согласитесь продолжить наши занятия. У вас теперь высокая квалификация, и я не думаю, что вы долго останетесь без работы. Как только найдете работу, мы будем видеться все меньше и меньше. Возможно даже, что вы займете какой-нибудь ученый пост в другом городе. — Он помедлил. — Вы сможете расплатиться со мной позже.

— Как я смогу это сделать, если у меня нет работы?

Мой собеседник улыбнулся:

— Не волнуйтесь. Я об этом подумаю.

Улыбка не сходила с его лица. Она была теплая и победительная, и в то же самое время скрытная. В общем, не из приятных. Несмотря на мой страх перед ним, я все еще восхищался Дунканом. А то, что он предлагал, без сомнения, было привлекательно.

Марокканские приключения тревожили меня, но парадоксальным образом только раздразнили аппетит к разгадыванию загадок, которые я исследовал. Эдинбург с его знакомыми улицами и резким ветром быстро выдул летние впечатления. Запутанные воспоминания о Северной Африке делались смутными, и спустя несколько недель я стал смотреть на то, что случилось летом, как на результат расстроенного воображения, потрясенного новыми впечатлениями.

Я вернулся к прежним книгам и ритуалам. Наступила зима со всеми ее прелестями. Почти каждый день шел дождь; если же дождя не было, на его место приходил мороз. По ночам я читал, а днем долго спал. Я устроил себе добровольную тюрьму. Я жил в своего рода коконе, из которого надеялся когда-нибудь выйти обновленным и блестящим. Однако трудно было сказать, куда именно я выйду, — в темноту или в свет.

* * *

В начале ноября Дункан впервые пригласил меня к себе домой. Пеншил-Хаус представлял собой мрачное здание, построенное в шотландском баронском стиле. Располагалось оно в восточной части города, у подножья Ламмермурских холмов. День был холодный, мрачный, небо предвещало не то дождь, не то снегопад. Когда мы в «ягуаре» Дункана подъехали по петляющей дороге к дому, стало еще темнее. Пеншил-Хаус скрывался за высокими деревьями с оголенными ветвями. Повсюду были тени: тени от деревьев, тени от высоких гор, длинные тени от самого дома. Перекрещиваясь, они падали на короткую аллею, окаймленную кипарисами.

Я предполагал, что дверь нам откроет сгорбленный старик, верой и правдой служивший еще отцу Дункана. Но вместо этого нас встретила хорошо одетая пожилая женщина, казавшаяся скорее компаньонкой, нежели домоправительницей. Она держалась формально и чуть сурово. Я заметил, что, разговаривая с Дунканом, она часто сбивалась с подчиненного на фамильярный тон. Старая экономка застряла где-то на полпути между двумя эпохами: прослужив много лет сварливому отцу, она сердечно привязалась к сыну, который дал ей гораздо больше полномочий.

Ланч нам подали в столовой. Это была комната с низким потолком. За стол можно было усадить человек двадцать. Обслуживала нас девушка лет шестнадцати. Она, шаркая ногами, входила и выходила из комнаты и не произносила при этом ни слова. На замечания Дункана она отвечала лишь междометиями и мычанием. Я заметил, что она старается держаться от Дункана подальше и пытается не прикасаться к нему. Девушка она была хорошенькая, и поначалу я подумал, нет ли здесь чего сексуального.

Поразмыслив, я отказался от своего предположения: Дункан никогда не казался мне сексуально озабоченным. Все же у меня осталось впечатление, что здесь что-то было не так. Девушка явно следила за Дунканом, как если бы она его боялась, но не потому, что он был ее хозяином.

Скажу честно, меня всегда интересовала личная жизнь Дункана. Я не мог вспомнить ни одного случая, когда он проявлял бы сексуальную заинтересованность. Я давно уже отказался от подозрения, что у него были виды на меня и что наша учеба — лишь предлог для осуществления его плана соблазнить меня, в то же время я так и не выяснил, какой он придерживается ориентации.

Вполне возможно, что он был тайным гомосексуалистом, скрывающим это из опасения погубить свою карьеру. А может, он просто равнодушен к сексу, бывают ведь и такие люди. Я ни разу не слышал, чтобы он, хотя бы косвенно, говорил о женщине, с которой у него были отношения, ни сейчас, ни в прошлом. Мне не однажды приходило в голову, что он, вероятно, решил жить аскетом для того, чтобы обрести мастерство. Обет безбрачия — не редкость среди людей, посвятивших себя магии. В книгах я нередко встречал пассажи, проповедующие воздержание ради достижения мастерства.

— Для одного человека это слишком большой дом, — заметил я. Девушка уже ушла, мы сидели в маленьком кабинете и пили кофе.

— Я здесь не один, — ответил Дункан. — Здесь есть мисс Мелроуз. До юной Дженни была другая девушка. Ее звали Колетт — француженка. Год назад она вышла замуж и уехала. У меня есть кухарка, миссис Дунбар, и еще человек, который смотрит за домом, и еще садовник. Они все спят здесь. Целая компания.

— Но не семья.

Он покачал головой:

— Нет, в Пеншил Хаус никогда не было семьи — с тех пор, как умерли мои родители.

В большом камине горел огонь, окрашивая стены в цвет меди. Дункан помолчал, глядя на пламя. Сосновое полено дрогнуло и, перевернувшись, разбросало искры, похожие на частицы холодного металла.

— Я был когда-то женат, — сказал он. — Как и вы. И жену я потерял — так же, как и вы. Звали ее Констанция. Здесь она со мной и жила. Мы были очень счастливы. Счастливее, чем я мог себе представить в мечтах. Иногда кажется, что это было очень давно, а иногда — как будто вчера. Если бы Констанция вошла сейчас сюда, я бы ничуть не удивился.

К моему смятению, я заметил на щеках его слезы. Впервые я был свидетелем его слабости, впервые увидел признак чувства. Отчего-то я почувствовал себя неловко, словно проявил ответную слабость.

Кофе мы допили в молчании. Огонь медленно догорал, и чувство неловкости постепенно уходило. Полумрак скрыл мое смущение. Дункан, как мне кажется, смущения не испытывал. Он плакал по своей жене, словно находился в комнате один. Наконец он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Я становлюсь мрачным, — произнес он. — Извините. Позвольте, я провожу вас, пока не стемнело.

Дом был большой, со множеством извилистых переходов. Все этажи, казалось, находились на разных уровнях. Секция здесь и комната там могли отделяться от остальных помещений коротким лестничным маршем или коридором с покато опускающимся полом. Фасад дома был выдержан в том же стиле. К его башенкам можно было подняться по спиральным лестницам. Высокие окна выходили в сад с темными деревьями.

— Дом был построен для моего деда Джоном Чессером, — рассказывал Дункан. — Один из его первых проектов, до Саутфилда. Часть интерьера создал Уильям Берн, хотя тогда он был уже в преклонном возрасте. Дом ни разу не перестраивался. Ни отец, ни я не хотели изменять первоначальный замысел.

Честно говоря, мне показалось, что дом все же был слегка модернизирован. Были сделаны уступки современности: электричество, центральное отопление в главных комнатах, газовая плита в кухне, в холле стоял телефон, изготовленный в шестидесятых годах. Все же остальное относилось к другой эпохе — ковры, занавески, мебель, даже цветочные горшки, казалось, остались здесь с прошлого столетия.

— У меня такое чувство, — сказал я, — что если бы сюда пришел сейчас ваш дедушка, он бы решил, что он дома.

Дункан кивнул, оглянувшись по сторонам.

— Он и в самом деле нашел бы мало изменений, это верно. А вот мир вокруг совершенно другой.

В голосе его послышалась печаль. Казалось, он сожалел об ушедшем времени, как будто мир с тех пор потерял невинность.

Мы продолжили медленный обход дома. Когда мы закончили, в саду еще не стемнело, и можно было прогуляться. Только тогда, когда мы шли по саду, я вспомнил, что еще поразило меня в Пеншиел-Хаус. Я не видел ни одного портрета, ни одной семейной фотографии, ничего из того, что бы рассказало, кто жил и умер в этом доме. Я не хотел тревожить Дункана еще раз и не спросил его о причине этого. Но впоследствии я часто думал об этом.

К концу нашей прогулки пошел снег, сначала небольшой, а потом сильный. Крупные снежинки как бы проталкивались сквозь морозный воздух, желая прикрыть голую землю. Мы сразу же вошли в дом, и Дункан приказал принести чаю и булочки. Чай был японский, купленный в Харрогейте, булочки домашнего изготовления, сладкие и маслянистые, они так и таяли во рту. После угощения я расслабился. Было приятно находиться в такой уютной обстановке. Дункан снова стал самим собой, развлекая меня забавными историями о Пеншиел-Хаус и его обитателях.

Потом он повел меня в библиотеку, которой я пока не видел, и обвел вокруг шкафов, полки которых были тесно уставлены книгами. Здесь имелись книги, которых я никогда не видел, издания, слишком ценные, чтобы их можно было без опаски хранить дома или, тем более, выносить. В нишах между шкафами стояли белоглазые бюсты римских и греческих поэтов. В каждом углу и вдоль узкой балюстрады, обегавшей второй этаж библиотеки, притаились густые тени. Временами мне хотелось оглянуться. Мне все казалось, что на нас смотрят не только статуи. Невольно вздрогнув, я вспомнил библиотеку в Эйнсли-Плейс, где наткнулся на «Matrix Aeternitatis».

Глава 15

Когда мы закончили осмотр библиотеки, было уже поздно. Дженни сервировала нам легкий ужин, мы съели его прямо с подносов на кухне.

— Лучше я отвезу вас домой, пока ветер не усилился, — предложил Дункан и пошел за нашими пальто. Дженни и мисс Мелроуз уже легли спать. Я надел пальто и последовал за ним к двери.

Ветер значительно усилился. Пока мы сидели в библиотеке, на улице разыгралась снежная буря. На дороге лежал толстый слой снега, а в некоторых местах уже образовались сугробы.

— Если вы действительно хотите попасть домой, я вас довезу, — сказал Дункан. — Но, думаю, лучше бы вам остаться ночевать у меня.

Выбора у меня не оставалось. До города было не так уж далеко, да и в таком хорошем автомобиле, как у Дункана, мы наверняка сумели бы добраться до моего дома. Но при такой погоде, не говоря уже о том, что на обратном пути вполне можно было застрять, и я не имел права подвергать его риску. Я согласился, и мы вернулись.

Пришлось разбудить мисс Мелроуз, чтобы она приготовила постель. Мне отвели комфортабельную комнату, окна которой выходили на поляну, окаймленную высокими елями. Зажгли камин, подали грелки, чтобы согреть кровать. Это было настоящим приключением: будучи застигнутым непогодой, оказаться в загородном доме, с камином и слугами и с перспективой завтрака в старинной столовой. Я поблагодарил Дункана за любезность и удалился к себе с романом Скотта «Ламмермурская невеста», действие которого происходит недалеко от Пеншиел-Хаус.

Читал я недолго. Камин быстро согрел комнату до приятной температуры, а кровать с тяжелым одеялом и грелками представляла соблазн, по сравнению с которым все злоключения Равенсвуда и Люси Эштон были лишь милыми пустяками. Раздевшись, я нырнул в постель. Свет я выключил уже в полусне, а вскоре и глубоко заснул.

Когда я проснулся, было, должно быть, три часа ночи. Ветер затих. Огонь в камине давно погас, но в комнате, тем не менее, было слишком тепло и даже душно. Под теплым одеялом я сильно вспотел, по-видимому, от этого и проснулся. А может, меня разбудило что-то другое — быть может, шум? Я прислушался внимательнее, но ничего не услышал — ни внутри, ни снаружи дома.

Не знаю, почему, но сердце мое билось быстрее обыкновенного.

Маленький фонарь, работающий от батарейки, был оставлен на тумбочке возле моей кровати. Я включил его — в комнате стало чуть светлее. Откинув одеяло, я спустил ноги на пол. Прохладный воздух приятно освежал тело. Мне вдруг срочно понадобилось пройти в ванную комнату, и я отчаянно пытался вспомнить, где она находится.

Надев брюки и свитер, я прихватил фонарик и открыл дверь. Мне помнилось, что ближайшая ванная находится за коротким коридором, из которого к ней ведут вниз шесть или семь ступенек. Дункан показывал мне ее, когда мы направлялись в спальню.

Оставив дверь приоткрытой, я пошел по страшно холодному коридору, желая как можно быстрее осуществить задуманное и вернуться в свою комнату. Я с тоской вспомнил о теплой спальне: та жара, от которой я страдал лишь несколько минут назад, показалась мне в высшей степени желанной. Мне было не по себе в молчаливых темных коридорах незнакомого дома.

Ванная оказалась там, где я и предполагал. Это было старинное помещение с потрескавшимся белым фаянсом и деревянными панелями. Когда я спустил воду в туалете, вибрирующий звук, казалось, разнесся по всему дому. Бачок медленно вновь наполнился водой. Где-то вдали в водопроводной трубе громко стукнуло, потревожив ночную тишину.

Когда я пробрался в спальню, я уже пожалел, что остался здесь, а не уехал в Эдинбург до того, как испортилась погода. В доме было тихо, и в тишине этой ощущалась злая тоска. Ничто здесь не было тем, чем казалось. Среди завитков и гирлянд на тяжелых обоях прятались злобные лица и выглядывали любопытные глаза.

После холодного коридора комната моя опять показалась слишком жаркой и душной. Оставив фонарь на тумбочке, я подошел к окну и отодвинул занавески.

Небо очистилось, ярко светили звезды, и луна была полностью открыта. На земле лежал снег. Серебристый ландшафт, расстилавшийся перед моими глазами, заканчивался темной полосой деревьев, почти упирающихся в луну. Никогда еще я не видел такой яркой белизны, не ощущал такой полной тишины. Открыв шпингалет, я потянул вверх раму. Окно открылось беззвучно, и я высунулся наружу, хватая ртом холодный воздух.

Зачарованный, я сидел, не в силах пошевелиться. Фонарик погас, а я все не отходил от окна и не включал в комнате света. Луна двигалась по своей орбите над деревьями, огромная и дрожащая, похожая на ночное чудище, разгуливающее по небу. С тех пор, как уехал из Льюиса, я не встречал такого спокойствия, такой тишины. Мои предположения о Пеншиел-Хаус были в корне неверны. В месте, где царствовала красота, зла не могло быть по определению.

Я начал мерзнуть. Поднявшись, чтобы опустить раму, я вдруг краем глаза что-то заметил. Это, по всей видимости, уже было там некоторое время, просто я его не замечал, так как находилось оно чуть ниже линии деревьев, где поляна вплотную к ним подходила. А когда я стал закрывать окно, взгляд мой невольно упал вниз, и я смог рассмотреть эту часть ландшафта.

Думаю, внимание мое привлекло какое-то движение. Задержав дыхание, я подумал, что спугнул лису или белку, двигавшуюся по снегу. Но это существо было крупнее и белки, и лисы. Возможно, волк. Правда, сейчас в Шотландии волки не водятся.

Я смотрел, а существо двигалось по направлению к дому, по спускавшейся плавно поляне. У него были длинные ноги, и двигалось оно неуклюже, напоминая скорее паука или краба, чем привыкшее передвигаться на четырех лапах лесное животное. Я смотрел, а оно двигалось в мою сторону. Мне стало холодно — уже по другой причине. В этом столь неестественном существе было нечто от человека. Несмотря на ужас, меня охвативший, я не мог оторваться от окна. Существо двигалось медленно, но целеустремленно, волоча ноги через снег и оставляя за собой узкую борозду.

Время от времени оно останавливалось и поднимало голову, как бы принюхиваясь. Может быть, оно за кем-то охотится? Может, оно слепое и ищет пищу? Когда оно одолело половину пути, я смог разглядеть его получше, хотя, слава Богу, не во всех подробностях. Оно опять остановилось и оторвало от снега передние конечности, затем подняло голову, и я увидел длинные спутанные волосы, похожие на женские.

Существо, хоть и с остановками, продолжало двигаться к дому. Я почувствовал такое отвращение, что мне хотелось закрыть окно и залезть под одеяло. Но теперь снаружи было светло, а в комнате темно, а мне вовсе не улыбалось лежать в темноте. Существо продвигалось все ближе, конечности его шевелились, как у мерзкого насекомого.

Вдруг я увидел, что появился еще кто-то. Он шел из дома. Человек в длиннополой одежде шагал по направлению к существу. Через минуту я узнал в нем Дункана. Я чуть было не окликнул его, желая предупредить о пришлом существе, но тут я заметил, что он целенаправленно идет ему навстречу. Пробираться по глубокому снегу было довольно трудно. Подойдя, Дункан наклонился и помог существу встать на ноги. Сначала спина Дункана закрывала мне обзор, но потом он сделал шаг в сторону, и я увидел, что существо стоит прямо на двух ногах. И хотя оно было еще далеко от меня, я разглядел, что одето оно в длинное платье, а волосы его почти касаются земли.

Я опустил раму и занавесил окно. В темноте я слышал свое учащенное дыхание.

Спать я уже не мог. Утром, перед завтраком, я опять выглянул из окна. Небо было закрыто тяжелыми облаками, и снова валил снег. Если на поляне и оставались следы, то теперь они были завалены свежевыпавшим снегом.

Глава 16

После завтрака Дункан доставил меня домой. Как только мы выехали на шоссе, машина пошла легко. Сугробов уже не было, а солнце растопило верхний слой снега. Мы распрощались, Дункана ждала работа в суде, а я сказал, что мне надо привести в порядок свои записи, прежде чем идти в библиотеку.

В действительности я собирался лечь спать, чтобы добрать часы, проведенные без сна. Я все еще находился в смятении от того, что видел. Перед глазами постоянно маячило странное, бесформенное существо, барахтающееся в снегу. Я старался убедить себя, что это был лишь сон или галлюцинация. И снег ничьих следов не засыпал, так как и засыпать-то было нечего. Так я себя утешал.

Я уснул, но сон мой был тяжел. Полностью отгородиться от дневного света я не смог, поскольку занавески в моей комнате были недостаточно плотные. К тому же время от времени до меня доносился шум уличного движения. А иногда, просыпаясь, я слышал какой-то шум в пустом пространстве над квартирой.

* * *

Следующие дни я старался по возможности проводить вне дома. Не отвечал на телефонные звонки. Мне хотелось побыть одному, обдумать положение и решить, что делать дальше. Сейчас не поздно было еще поискать работу, даже если придется для этого уехать из Эдинбурга. Вера моя в Дункана была поколеблена. Все же одна лишь мысль о разрыве с ним чрезвычайно меня пугала. Дело в том, что я стал от него зависим психологически. Вы его никогда не видели и не можете судить о силе его личности. Он стал моим наркотиком, и мне регулярно требовалась доза.

Я совершал длительные прогулки, поднимался на Лористонские скалы, на «Трон короля Артура». Под ногами лежал снег, и холодный ветер дул в лицо, но уж лучше это, чем сидеть дома, мрачно размышляя об одном и том же, или дожидаться по ночам шума за дверью. Я много думал о Катрионе. Мне казалось, она бы не одобрила моих теперешних занятий, назвала бы их пустой тратой времени или чем-то похуже. Мое разумное Я тоже их не одобряло, но тогда я не был разумен, я вел себя как фанатик, для которого решение отказаться до сих пор представляется совершенно невозможным.

В конце концов, я устал. Привыкший в своей научной работе к прямым ответам на прямые вопросы, я считал теперешние свои размышления бессмысленными и запутанными. Я не мог найти оправдания своему поведению по отношению к Дункану. Разве он не относился ко мне с исключительной добротой? Он заплатил за мое путешествие в Марокко, снимал мне квартиру, а сколько часов своего драгоценного времени потратил он просто на то, чтобы обучать меня, помогать приобрести необходимые мне знания! Я пошел домой и позвонил ему в офис.

Он не спрашивал, где я был, и не стал говорить, пытался ли до меня дозвониться. Между нами никогда и слова не было сказано, будто я в чем-то зависим от него или подотчетен. Я поблагодарил его за гостеприимство.

— Ерунда, — ответил он. — Мне это было только в радость. Вы должны опять навестить меня. В сельской местности временами ужасно скучно.

Наступила пауза. Я выжидал. Момент был неловкий, так как я чувствовал, что между нами прежних отношений уже не будет.

— Во всяком случае, я рад вашему звонку, — произнес Дункан. — Сегодня вечером вы свободны?

Я ответил утвердительно. Ему незачем было и спрашивать.

— Отлично. Быть может, вы помните, когда мы только начинали наши занятия, я обещал представить вас своим друзьям, людям, которые знают намного больше вашего. Думаю, такое время наступило. Будьте готовы к семи часам. Я заеду за вами.

Он повез меня в Клермонт-Плейс, что находится на границе между Пилригом и Нью Тауном. Вечер был светлый, луна не такая полная, как в Пеншиел-Хаус, но все же яркая, лениво висела в безоблачном небе. Дункан не сказал, куда мы направляемся. Я ожидал увидеть дом с террасами или маленький клуб, или, по крайней мере, дом, как в Эйнсли-Плейс, построенный в георгианском стиле. Я совсем не был готов к реальности.

Не доехав еще до места назначения, я заметил башню, высокую и черную, возвышающуюся над крышами домов. Казалось, на нее никогда не падал свет. Лунные лучи как бы соскальзывали с нее, а может быть, свет поглощался камнем. Сомнений — никаких, даже на расстоянии. Это была церковь моих кошмарных снов.

Дункан припарковался на противоположной стороне улицы. Мы вышли из машины. Высокая дверь молча ожидала, когда я войду (точно так же, как это было во сне). Я сделал над собой усилие и двинулся к ней. Мне же хотелось не просто повернуться и бежать, а мчаться и мчаться без остановки, пока я не покину это проклятое место навсегда. В глубине души, однако, я сознавал, что от моего бегства наяву будет столько же пользы, сколько от бегства во сне. Я также понимал, что никогда не избавлюсь от ночного кошмара, если просто повернусь к нему спиной.

На первый взгляд казалось, что церковь заброшена, что там уже долгое время не служат литургий.

Повсюду были видны следы запустения — от заколоченных досками окон до осыпающейся кладки. С одной стороны были установлены леса. Вероятно, собирались делать ремонт, однако сразу было видно, что здесь уже многие годы никто не работал. Часть стены удерживалась деревянными подпорками.

И все же, несмотря на запущенность, здание ничуть не утратило своей власти. Оно и задумано было с целью внушения религиозного ужаса. Впечатление это сохранилось в полной мере. Кроме того, она обладала еще чем-то — тем, что я почувствовал, когда впервые увидел ее во сне. Это было ощущение зла, такого всемогущего, что захватывало дыхание. В самом камне, из которого была построена церковь, ощущалась сила — сила намерения, как будто сами эти камни насыщены злобой. Даже не войдя еще в помещение, я ощутил те же страх, отвращение и жестокость, что и в подземном храме дома д'Эрвиля в Танжере.

— Что-то не так, Эндрю? — спросил Дункан, когда мы стали подниматься по короткому лестничному пролету к главному входу.

Мне хотелось сказать: «Нет, что вы, все в порядке», но я не мог уже заставить себя это сделать. Я был испуган, испуган по-настоящему, и никакое притворство не смогло бы скрыть этого.

— Да, — ответил я. — Я бывал здесь. В своих снах.

— Ну, конечно же, вы там бывали, — проговорил Дункан без колебаний. — Не вы первый, не вы последний. Нам всем снилось, будто мы были здесь. Это место — маяк, фокус, свет, притяжение.

— Но ведь это были ужасные сны, кошмары...

Он кивнул:

— Вероятно. Потом вы мне о них расскажете. Я же вам сказал: это место — фокус. Оно действует как призма наших эмоций. Она усиливает их, изменяет. Некоторые видят во сне то, на что надеются, другие — то, чего боятся. Пусть вас это не тревожит. Теперь, когда вы здесь, сны ваши изменятся. Вы узнаете, как превозмочь ваши страхи, как использовать их себе на пользу и другим во благо. Пойдемте, Эндрю. Ничего страшного не случится. Со мной вы в полной безопасности.

Наружу, через заколоченные досками окна, не пробивался ни один луч света. Войдя, я увидел зажженные свечи. Они горели в высоких подсвечниках, установленных через равное расстояние вдоль приделов и перед алтарем. Подрагивающий свет их не разгонял густые тени, скопившиеся возле стен и наверху под куполом. Сердце мое будто покрылось льдом, как поверхность пруда, по которой прошелся зимний ветер. Во всех подробностях передо мной предстал собор моих кошмарных снов, не хватало лишь поющих голосов.

Перед нами, возле алтаря, стояла группа из шести человек с капюшонами на головах. Я боялся, что они вдруг запоют жуткими голосами, повернутся и явят безглазые, бледные лица. Они повернулись, скинули капюшоны, и я увидел, что выглядят они как обыкновенные люди.

Дункан им меня представил. Колин Бэйнс, банковский менеджер; Алан Несбит, владелец венчурного предприятия с конторой в Шарлот-сквер; Джеймс Партридж, сотрудник шотландского Би Би Си; Тревор Макиван, председатель фармацевтической компании; Поль Аскью, консультант по связям с общественностью; Питер Ламберт, один из ведущих брокеров Эдинбурга.

Я сразу заметил, что между ними есть много общего. Все они были мужчинами, все сделали успешную карьеру, все довольно богаты и принадлежат к одному с Дунканом классу. Ни у одного из них не было шотландского выговора. Я вспомнил людей, с которыми общался в Танжере, и снова спросил себя, отчего Дункан проявил ко мне такой интерес.

— Эндрю, я хочу, чтобы вы сегодня просто посидели и посмотрели. Не возражаете?

Я покачал головой.

— Очень скоро вы будете готовы и сами принять участие, — сказал он. — Но мне бы хотелось, чтобы сначала вы освоились.

Возле места для хора стоял стул. Я сел, нервно оглядываясь на колеблющиеся тени. Справа от меня была тяжелая дверь. Каким-то чутьем я угадал, что она ведет к подземному склепу. Дверь была не полностью закрыта.

Дункан посмотрел на часы:

— Джентльмены, думаю, пора начинать.

Он вынул из шкафа мантию и облачился в нее. Алтарь был сдвинут, и на освободившемся месте я увидел большой пятиугольник, в центре которого был нарисован красный круг. Дункан ступил в центр этого круга. Остальные надели капюшоны и встали по периметру.

Дункан начал петь по-арабски. Я узнал язык литургии, который слышал во сне. Друзья его подхватили пение на том же языке. Какие-то отрывки текста были мне знакомы: этому обучал меня шейх Ахмад в Фесе. Слушая накатывающее волнами пение, я старался заглушить растущую панику. Я знал, что стоит мне закрыть глаза, и я подумаю, что опять вижу кошмарный сон.

Пение продолжалось. Ничего нелепого или абсурдного не было в том, что респектабельные граждане Эдинбурга, одетые в мантии, распевали магические гимны в заброшенной церкви. Напротив — чем дольше они пели, тем звучнее становились их голоса, тем слаженнее и целеустремленнее были их легкие покачивающиеся движения. От каменных стен отражалось эхо их гармоничного пения, арабские слова катились по церкви, призывали, взывали, молили... «Приди, — пели они, — приди. Поспеши и приди к нам. Приди. Мы ждем, мы ждем. Приди».

И что-то пришло. Движения певчих становились медленнее, дыхание спокойнее, голоса глубже. Они знали, что услышаны. Я сидел, оцепенев, ощущая чье-то присутствие. Голос Дункана рвался ввысь, в нем теперь звучало торжество. Позади себя я услышал скользящий звук. Не в силах совладать с собой, я оглянулся. Дверь склепа двинулась. Звук исходил оттуда. Я и увидел, как что-то тонкое и белое появилось в проеме.

* * *

Больше выдержать я не мог. До смерти перепуганный, я соскочил со стула и бросился по нефу. Никто меня не останавливал. Позади меня голоса продолжали безостановочно призывать: «Приди». Они пели: «Приди». Я добежал до двери и выскочил на улицу. Я бежал и бежал, а голоса все звучали в моих ушах.

Глава 17

Дункан позвонил мне на следующее утро, извиняясь.

— Видно, мне не следовало брать вас, — сказал он. — Я думал, что вы уже готовы, но, по всей видимости, вам нужна дополнительная подготовка. Не волнуйтесь из-за того, что произошло. Вам нужно наращивать мастерство. Вы должны научиться управлять своими страхами, не давать им над собой власти.

Мы поговорили еще немного. Дункан разъяснял мне свою теорию о власти разума над местом. Но я ему уже не верил. То, что случилось в Марокко, то, что я видел в Пеншиел-Хаус, и то, чему я был свидетелем накануне в церкви, не оставляло альтернативы. Я больше не верил в благородство Дункана. Я не хотел делать ни одного шага по пути, которым он меня вел. Но я не знал, как порвать наши отношения.

Случилось так, что Дункан сам предоставил мне такую возможность.

— Эндрю, мне нужно уехать примерно на неделю. У меня в Лондоне важное дело. Оно не может ждать, а вместо себя мне послать некого. Мы с вами как следует поговорим после того, как вернусь. Я позвоню вам.

Я уже решил, что делать. Когда он вернется, меня здесь уже не будет.

* * *

Я переселился на новое место благодаря случайной встрече со своим бывшим студентом из Нового колледжа. Это была маленькая квартирка в Друмдрайан-стрит, в Толкроссе, из которой только что съехал его приятель. Она была гораздо дешевле прежней, но главным ее достоинством являлось то, что она была удалена от мест, где можно случайно встретиться с Дунканом. Хотя я и терял заплаченные вперед деньги за аренду, в свое новое жилище я переехал на следующий же день.

Как только я закрыл за собой дверь, то почувствовал, что у меня от облегчения кружится голова. Казалось, такое простое действие, как переезд, может избавить от мучившего меня кошмара. Я вспоминал о Марокко и о событиях, которым был свидетелем, с чувством отторжения и давал себе клятву никогда больше не связываться с Дунканом и с темным миром, в котором он обитал.

В то же самое время, чем больше я чувствовал себя свободным от его влияния, тем более неправдоподобными казались мне прежние страхи. На холодных серых улицах Эдинбурга многое из того, что случилось летом, выглядело лишь результатом болезненных фантазий, вызванных добровольным отшельничеством или наркотиками. Люди не могут жить столетиями, мертвые не просыпаются по утрам, невозможно убить на расстоянии без какого-либо механического приспособления. Так я рассуждал.

Через неделю после новоселья я сказал самому себе, что самое время навестить Генриетту. Я часто вспоминал о ней с тех пор, как вернулся, но до сих пор воля моя была почти парализована чувством вины за смерть Яна. Моя вновь приобретенная рассудочность отмела эти рассуждения, и теперь я испытывал еще более сильные угрызения совести за то, что так долго пренебрегал старым другом. Я тут же позвонил, и на этот раз трубку сняла сама Генриетта.

Как только она услышала мой голос, в трубке повисла долгая пауза, как будто Генриетта до сих пор считала меня мертвым или пропавшим без вести и не надеялась вновь услышать.

— Я получил ваше письмо, — сказал я. — Я звонил из Феса, но вас не было. Кто-то другой подошел к телефону. Какая-то женщина.

— Это моя мать. Она мне передала, что кто-то звонил и не представился. Я подумала, что это, должно быть, были вы.

— Я снова в Эдинбурге. Могу я вас навестить?

Она слегка помедлила, и я было подумал, что она мне откажет. Но я ошибся. Она хотела встретиться со мной. Ей хотелось обговорить со мной какие-то вещи. Не смогу ли я прийти сегодня вечером?

* * *

Я сел на автобус, отправлявшийся в Дин-Виллидж. Генриетта, как и в старые времена, ожидала меня с чаем и кексом. Она только что вернулась из школы. На столе стояла пачка потрепанных ученических тетрадей, ожидающих проверки. На кресле, возле камина, лежала раскрытая книга избранных стихов Элиота.

Она изменилась. Лицо ее похудело, а в волосах появились седые прядки, которых прежде не было. Более разительной была перемена в ее поведении. Былая жизнерадостность, которая так меня, бывало, радовала, потускнела. Более того, я ощутил исходившую от нее постоянную грусть. Грусть и то, что я принял за гнев, — ей не удавалось глубоко спрятать эти чувства. Она одновременно и успокаивала, и пугала меня.

— Благодарю вас за то, что пришли, — сказала она. — Я знала, что, в конце концов, вы придете.

— Прошу прощения. Мне давно следовало навестить вас.

— Извиняться ни к чему. Вы сказали, что получили мое письмо?

— Да. Оно меня застало в Танжере.

— Танжер? Как экзотически это звучит. Я написала это письмо как раз перед... смертью Яна. Вас не было здесь так долго — я не нашла другого способа связаться с вами.

— Я должен был вернуться. Повидать Яна, поговорить с ним.

— Да нет, ничего вы не были должны. От этого ничего бы не изменилось.

Она взяла чайник и налила чай «Эрл Грей» в фарфоровые чашки. Молоко — для себя, лимон — для меня, тонко нарезанные куски кекса на тарелке. Танжер, Фес и Марракеш, Дункан Милн и шейх Ахмад, граф д'Эрвиль — это все вдруг стало таким далеким, частью света, в которой я больше не жил. И все эти воспоминания стерли обыкновенные кекс и чай.

— Как это произошло? — спросил я. — В письме вы написали очень мало.

— Писать было, собственно, почти нечего. Все началось через день-два после того, как Ян вас навестил. В этот вечер он вернулся совершенно расстроенным. Беспокоился о вас, о том, что вы общаетесь с этим человеком, — Милном. Дело в том, что Ян до этого наводил о нем справки и узнал то, что ему явно не понравилось. Ну так вот, через два дня после визита к вам у него случилась страшная головная боль. Ничто не могло ее снять. Он не спал всю ночь, и я застала его плачущим в кухне. Это было ужасно. На следующий день голова прошла, но все равно я очень волновалась.

Я видел, что она и сейчас начинает волноваться, заново переживая те события.

— Генриетта, не надо больше рассказывать. Вы уже испытали достаточно.

Она взглянула на меня и привычно смахнула пальцем набежавшую слезу.

— Достаточно? В самом деле? Вы что же, думаете, есть момент, в который кто-то скажет: «Достаточно, теперь вам будет лучше»? Нет такого момента, потому что со временем все становится только хуже. Это ведь не тюрьма, вы знаете! Не будет такого дня и часа, когда за вами придут и скажут: «Все, ваше время вышло, вы теперь свободны».

Я нежно посмотрел на нее.

— Да, — сказал я. — Я знаю.

Глаза ее расширились.

— Простите, Эндрю, я забыла. Вам это известно так же хорошо, как и мне.

— Достаточно хорошо, — сказал я, улыбаясь. — Это не имеет значения. В нынешнем году я был вам не слишком хорошим другом.

— Давайте забудем об этом, Эндрю. Самое главное, что вы здесь, — она казалась задумчивой. — Все теперь позади, так? — спросила она. — Милн и прочее?

Я помедлил. Я не думал об этом так определенно. Но мне был задан прямой вопрос. Я понял, что должен ответить прямо.

— Да, — ответил я. — Думаю, что так. Я решил порвать с Дунканом. Я не собираюсь встречаться с ним, если это возможно.

— Рада это слышать. Ян в последние недели очень о вас беспокоился. У него опять начались головные боли, и он стал худеть. Врачи его обследовали со всех сторон, но ни к какому решению не пришли. В промежутках между приступами головной боли он писал вам длинное письмо. Он мне так и не разрешил посмотреть, что он пишет. Даже взглянуть на него не давал. Но несколько раз повторил, что вы обязательно должны его прочитать".

— Понимаю. Вот почему вы хотели, чтобы я вернулся?

Она кивнула:

— Да. У Яна появились какие-то нарушения в мозгу, как будто что-то преследовало его. Его все время тревожил какой-то сон. По ночам он то и дело вскрикивал. Я пыталась расспрашивать его, но он молчал. «Я должен поговорить с Эндрю, я должен поговорить с Эндрю», — вот и все, что он говорил. Вот я и подумала, что, если вы приедете, то, может быть, успокоите его.

— Простите. Если бы я знал раньше...

— Не думаю, что это изменило бы дело. Вы не смогли бы спасти его жизнь. Никто бы не сумел. Возможно только, что ваше присутствие немного бы его успокоило. Трудно сейчас сказать. А, может, и наоборот — ему бы стало от этого только хуже.

— У вас нет никакой догадки, что его так тревожило?

Она покачала головой. Движения ее были скованными, и даже какие-то деревянными. Я понял. Горе не красит.

— А что же письмо? Он его закончил?

— Не знаю, — сказала она. — Если он и закончил его, то я все равно не смогла его найти. После его смерти я искала повсюду, просмотрела все его бумаги, но письма и след простыл.

— Может быть, он отправил его мне по почте?

— Возможно. Поначалу в перерывах между приступами он еще выходил на улицу. Позднее он вынужден был оставаться дома. Под конец его положили в больницу. Там он и умер.

Рука ее затряслась, и она быстро поставила чашку, разлив чай по столу. Я беспомощно смотрел, как она, согнувшись, старалась победить свою душевную боль. Боль эта, как было мне известно, медленно отступала и забиралась в маленькое темное логово, собираясь с силами, чтобы выпрыгивать оттуда вновь и вновь.

— Умирал он мучительно, — сказала она, не извинившись. — Успокаивающие лекарства не действовали, и страдал он ужасно. Результаты вскрытия неопределенные. Целые участки мозга были покрыты шрамами, а причина таких повреждений неясна. Ну, сейчас все кончено. Яна не вернуть, а понимание причины смерти ничему не поможет.

Мы вытерли пролитый чай, и я налил ей нового. Рука ее перестала дрожать.

— Я поищу письмо, — пообещал я. — Он, возможно, послал его на факультет. Или в Танжер. Если это так, то существует возможность его получить.

— Существует, — подтвердила она, но я видел, что она больше не хотела об этом разговаривать.

— Вы часто бывали в церкви с тех пор, как... Ян умер?

Она покачала головой:

— Сначала ходила. Думала, это поможет. Раньше церковь всегда меня успокаивала, умиротворяла. Теперь же все слова утратили для меня всякий смысл. Я почти не хожу туда. Не могу настроиться на службу. Мои друзья, конечно, в шоке. Быть может, они правы. Возможно, я со временем и буду опять ходить в церковь.

Мы разговаривали, пока не съели весь кекс и не осушили чайник. На улице стало темнеть.

— Мне пора, — спохватился я. — Я сяду на автобус на Квинсфери-роуд.

Поднимаясь из кресла, я столкнул книгу Элиота. Поднял ее, и она открылась на стихотворении «Бесплодная земля». В глаза мне бросилась строфа:

Кто он, третий, идущий всегда с тобой?

Посчитано так: нас двое — ты да я,

Но взгляну вперед по заснеженной дороге -

Там он, третий, движется рядом с тобой,

В темном плаще с капюшоном...

Я закрыл книгу и подал ее Генриетте. Она заметила, что я прочитал.

— Это был сон Яна, — сказала она. — Человек в капюшоне, заманивающий его все глубже в кошмар. Он бормотал это во сне. Днем он никогда об этом не говорил.

Глава 18

Генриетта спросила, писал ли я родителям. И в самом деле, я почти не поддерживал с ними отношений: писал крайне редко и ни разу не звонил. Из Марокко я послал им коротенькое письмо, но такое письмо могло быть с успехом написано посторонним человеком: так далеко было его содержание от действительности, в которой я тогда жил. По возвращении в Эдинбург я опять не удосужился дать о себе знать.

Расспросы Генриетты вызвали у меня угрызения совести. В тот же вечер я отправился на переговорный пункт на Хоум-стрит и набрал их номер.

Трубка сняла мать. Я разговаривал с ней на гэльском языке, надеясь, что это смягчит мою вину.

— Это Эндрю, — сказал я. — Я вернулся в Эдинбург.

Я задержал дыхание. Мама, как канатом, лучше других могла вытянуть меня и вернуть к действительности. Я нуждался в ней больше, чем можно выразить словами.

— Эндрю, как я рада. Мы уже беспокоились, что с тобой что-нибудь приключилось в Африке.

— Нет, — ответил я. — Со мной все в порядке. Я вернулся уже несколько недель назад. Я хотел сначала прийти в себя, а потом уже звонить вам. Как вы там поживаете?

И мы начали говорить об островной жизни. Сплетни матери, как и Генриеттины чай с кексом отогнали подальше тревожащие меня тени. Жизнь в Сторновее текла своим чередом, принося лишь небольшие изменения: у одной из моих кузин родился ребенок; умер самый старый житель; на остров приехала индийская семья и открыла на главной улице обувной магазин. Последняя новость была самая экзотическая.

У меня кончились монеты, и мать перезвонила мне сама. Очереди к телефону не было.

Я немного рассказал о Марокко, обрисовав прошедшее лето как смесь отдыха с научной работой.

— Я рад, что вернулся домой, — сказал я. — Слишком уж долго я отсутствовал.

— А я рада, что у тебя все хорошо, — ответила она. — Возможно, мы скоро увидимся. Ну, а теперь с тобой поговорит отец.

Я услышал, как она положила трубку, затем шаги и приглушенные голоса. Через минуту трубку взял отец:

— Эндрю, наконец-то я слышу твой голос.

Он расспросил меня о моей работе, и я сказал, что жду, не подвернется ли что-нибудь подходящее.

— Почему бы тебе не приехать в Сторноуэй? — спросил он. — Ты мог бы прожить здесь зиму и заодно сэкономить на счетах за тепло.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Все же я пока останусь здесь. Мне нужно сначала разобраться с делами. Поехать домой... впрочем, это был бы легкий способ со всем покончить. Однако не думаю, чтобы это была хорошая идея. Возможно, когда я покончу с делами, приеду к вам на Рождество.

— Прекрасно. Хотя, послушай, ты не возражаешь, если я тебя навещу? У меня есть несколько дней отпуска. Могу приехать на следующей неделе.

Первым побуждением моим было сказать «нет», но я тут же одумался. В конце концов, почему нет? Разве не приятно будет повидаться с отцом? Я очень нуждался в его неизменном скептицизме.

— Да, — сказал я. — Отличная мысль. Почему бы не приехать вам обоим? Неподалеку много гостиниц, я вас там устрою.

Я дал ему свой новый адрес. Мне уже и в самом деле не терпелось повидаться с ними.

— Эндрю, вот еще что я хотел тебе сказать. Пока ты был в отъезде, звонил человек из городского совета Глазго. Он хотел связаться с тобой. Я сказал, что ты в Марокко, но что я сообщу тебе о его звонке, как только ты вернешься. Он хочет, чтобы ты позвонил ему. Его фамилия — Макферсон. У меня есть номер его телефона.

— А ты не знаешь, о чем он хочет говорить со мной?

— Он мне ничего не сказал. Но мне кажется, это что-то связанное с могилой Катрионы. Похоже, там побывали вандалы.

— Дай мне его телефон. Я позвоню ему завтра утром.

* * *

Джэми Макферсон работал в отделе горсовета, занимающемся парками и кладбищами. В голосе его послышалось облегчение, когда я объяснил, кто я такой.

— Доктор Маклауд, ну наконец-то вы приехали. Я писал вам в университет, на ваш факультет, и в Танжер, но, по всей видимости, письма не дошли.

— Нет, мне о вас сообщил мой отец.

— Правильно. Он говорил, что попросит вас мне позвонить, как только вы вернетесь.

— А что случилось? Отец так понял, что это имеет отношение к могиле моей жены.

Повисла пауза, во время которой он старался принять официальный тон.

— Да, — произнес он. На этот раз голос его звучал тише и торжественнее. — Правильно. Дело в том... — Он колебался, я чувствовал, что он старается подобрать слова. — Случилась неприятность. На кладбищах у нас время от времени бывают случаи вандализма. Обычно этим занимаются молодые оболтусы, в субботу вечером. Когда они проходят мимо кладбища, кого-то из них тянет забраться на стену, а после они совсем распоясываются. Кидают камни, сшибают украшения. В прошлом году разрисовали несколько еврейских могил. Свастики и тому подобное.

— И ее надгробие разбили? Вы это хотите мне сказать?

— По правде говоря, нет. Дело обстоит хуже. В августе могила ее была разрыта. Сожалею, но уж придется вам сказать. Останки вашей жены похищены.

* * *

На ближайшем же поезде я отправился в Глазго и провел весь день, мотаясь между отделением полиции и городским советом. Инцидент произошел в ночь на девятнадцатое августа. Утром могильщики обнаружили вскрытую могилу. Гроба уже не было.

Полиция немедленно начала расследование, которое зашло в тупик. Похищение гроба стало таким уникальным явлением, что полиция Глазго оказалась совершенно беспомощной. Это было не обычное преступление, вроде распространения наркотиков или изнасилования. Поэтому к нему оказалось невозможным подобрать ключи: ни списков подозреваемых, ни прецедента, ни свидетелей, готовых за несколько фунтов дать важные показания. У полиции на подозрении были лишь молодежные шайки, которые могли сделать это ради развлечения, да несколько потенциальных сатанистов.

Я решил умолчать о своих научных интересах. В полиции я представился как социолог и дальше не распространялся. Нет нужды говорить, что я им не сообщил ничего о своих подозрениях.

Я понимал, что персонально Дункан не мог участвовать в этой операции. Однако у него были друзья, кому он мог перепоручить дело. Девятнадцатого августа я выехал из Феса и отправился в Марракеш, я тогда закончил занятия с шейхом Ахмадом. Я вспомнил, как говорил ему: «Катриона умерла. Тело ее гниет в могиле».

* * *

Возвратившись в Эдинбург, я заехал на бывший свой факультет. Секретарша еще не ушла: она задержалась, чтобы напечатать какие-то документы. Спросил, не приходила ли на мое имя почта. Обнаружились разные записки. Большей частью, это были напоминания о семинарах и публичных лекциях. Я просмотрел все, однако письма Яна среди них не оказалось.

С самого приезда спал я плохо, но в эту ночь сон не шел ко мне несколько часов. Могилу Катрионы я не посещал: в этом не было смысла. Ее засыпали и снова установили надгробный камень. Перед моим мысленным взором снова и снова прокручивалась сцена ограбления. Могильщики, явившиеся в полночь, безглазые люди в капюшонах, разрывающие почву, поднимающие гроб и вытаскивающие его из могилы. А потом ускользающие под покровом ночи со своей добычей.

Перед рассветом я начал засыпать. Сначала снов не было, потом начались видения, навеянные мучившими меня мыслями.

А затем как будто подняли занавес. Я спал и в то же время полностью сознавал все, что видел и слышал. Я шел ночью по крутой узкой улице в незнакомом городе. Судя по аркам, изгибавшимся над тяжелым деревянными дверями, я сразу же догадался, что это либо Фес, либо какой-то другой город в Северной Африке.

Улица круто спускалась к центру города. Шел я уже долго, но ни разу не встретил ни одного человека. Вокруг меня были полная тишина и заброшенность. Темные, мрачные фасады слепых домов по обеим сторонам, темные, угрожающие переулки, через равное расстояние отходящие от главной улицы. Я не имел никакого понятия, куда направляюсь, но знал, что нечто в темноте поджидает и притягивает меня.

Я миновал ворота старинной мечети. На портале была сделана надпись арабскими буквами. Через несколько ярдов от мечети узкий проход вел в темную, плохо вымощенную аллею. Ноги мои свернули туда, как бы подчиняясь собственному инстинкту, и повлекли меня дальше, в лабиринт города.

Внезапно в темноте передо мной возникла высокая фигура, одетая в белую джеллабу с капюшоном. Эта мрачная фигура стояла неподвижно спиной ко мне. Когда я приблизился, незнакомец стал медленно поворачиваться. Голова его была закрыта широким капюшоном, и я не мог рассмотреть черты лица. Мне хотелось повернуться и бежать от него, но ноги меня не слушались. Против желания я подходил все ближе к человеку. Когда я был от него на расстоянии нескольких футов, он поднял руки и начал откидывать капюшон с лица. Капюшон упал, и незнакомец поднял лицо к лунному свету.

Я вскрикнул и проснулся. Было раннее утро. Я лежал в собственной кровати. Простыни были скручены, как будто я бился в агонии. Тело мое было покрыто потом, и я дрожал.

Я плотно укрылся одеялом, уткнулся в подушки и сжался, стараясь согреться. Через окно пробивался солнечный луч. На улицах зашумели машины, слышны были голоса играющих детей. Залаяла собака. Медленно пролетел самолет. Постепенно видения из моего сна стали таять. Но в комнате что-то было не так.

Я напряг слух, но ничего не разобрал, кроме уличного шума. Глаза мои, привыкшие к полумраку, тоже не увидели ничего необычного. Но я знал: что-то не так, как должно быть.

И затем, когда я уже решил, что это лишь мое больное воображение, и приготовился вставать, я понял, что это такое. Я ощущал запах духов. Запах был слабый, но очень хорошо знакомый. «Джики». Любимые духи Катрионы.

Глава 19

Я не мог больше оставаться в этой квартире. Одна лишь мысль, что я засяду дома и буду вдыхать этот запах, была мне отвратительна. За окном позднее осеннее солнце желтой воздушной тканью стлалось по улице. Я накинул куртку и вышел вон, не имея никакой определенной цели, кроме одной — убраться отсюда на какое-то время.

Когда моя мать гостила у меня, мы несколько раз ходили в Ботанический сад, и сейчас мне подумалось, что это — идеальное место, где я смогу избавиться от ночных теней. Автобус доставил меня в Канонмилс, а оттуда было рукой подать до сада.

Я провел там все утро, то гуляя вдоль цветочных клумб, то сидя возле озера. Окружали меня по преимуществу семьи, решившие провести здесь субботний выходной. Смеющиеся дети, студенты, влюбленные — обыкновенный мир, занятый собой. Это был мир, который я страстно мечтал обрести вновь.

Сейчас я чувствовал себя отгороженным от него пуленепробиваемым стеклом.

Затем у меня был легкий ланч в кафе. На небе начали собираться тучи, и я решил возвратиться домой. Эта мысль нагоняла на меня депрессию. Мне необходимо было повидаться с кем-нибудь, излить душу. Вспомнив, что от Ботанического сада совсем недалеко до Дин-Виллидж, я зашел в телефонную будку и позвонил Генриетте. Она была дома и не возражала против моего визита. Она хотела мне что-то показать.

— Пойдемте на улицу, — сказала она, когда я приехал. — Я не могу все время оставаться запертой в четырех стенах.

Я вспомнил, что они с Яном часто по выходным совершали длительные прогулки. Должно быть, ей было тоскливо одной, когда острота потери поутихла, а у ее друзей по выходным находились другие дела, и им было не до нее.

Мы медленно пошли вдоль ручья, протекавшего через всю деревню и далее, до самого моря. Небо к этому часу слегка очистилось. То и дело над нашими головами кружили стаи перелетных птиц, готовившихся к долгому путешествию в Африку. Казалось, у них были дурные намерения, и им хотелось принести весть обо мне в такие места, которые я предпочитал забыть.

Я рассказал Генриетте о могиле Катрионы, а потом и о запахе ее любимых духов. Потом перешел к рассказу о Дункане Милне и об африканских событиях. Я однако не стал обвинять Милна в смерти Яна и не сказал ничего о шарфе, который обнаружил в его чемодане. Но мне кажется, она догадалась, что такого рода мысли бродят в моей голове. Мне думалось, она меня успокоит, найдет причину моих страхов, и я избавлюсь от них навсегда. Но пока я говорил, она становилась все серьезнее. Добродушное подшучивание, с помощью которого мы пытались подбодрить друг друга, куда-то ушло. Мы осознали, что столкнулись с чем-то опасным и страшным.

— Вы, думаю, не поверите многому из того, что я рассказал, — сказал я, закончив свое повествование.

— Напротив, — возразила она, — это многое объясняет. Мне хотелось бы сказать, что все это ерунда, но думаю, что это не так. Ян перед смертью рассказал мне кое-что, отчего я не на шутку встревожилась. А с тех пор...

Она помедлила, и я понял, что она намерена сказать то, что ее больше всего волновало. Мы уже дошли до колодца и повернули обратно. Набежавшие тучи стерли с неба последние солнечные лучи. Поверхность ручья была неподвижной и бесцветной.

— Я хотела показать вам вот это, — сказала она. Она достала из кармана пальто фотографию. — Это мы с Яном, — пояснила она. — Снимок сделан в день нашей свадьбы, шесть лет назад.

Она протянула мне фотографию. Рука слегка дрожала. Над нами, как пятно, пронеслась стая черных птиц. Одна из них вскрикнула, как будто ее поразили в самое сердце.

На фотографии они были в свадебных нарядах. Сначала я посмотрел на Генриетту. Фата невесты была откинута, в руках — букет из роз и ирисов, на губах — сияющая улыбка. Возле нее стоял худой, согнутый человек. Сначала я подумал, что это ее отец. Но потом, присмотревшись, узнал в нем Яна.

— Не понимаю, — изумился я. — Разве Ян был уже болен, когда вы поженились? Он что же, умер от последствий какой-то давней болезни?

Она покачала головой.

— Когда эта фотография была сделана, — медленно проронила она, — Ян выглядел на ней таким же здоровым, как и во время вашего с ним знакомства. Если не здоровее. Фотография эта попалась мне на глаза уже после его смерти: как-то раз я решила посмотреть старый альбом. И не только эта. Все фотографии, на которых он снят, изменились. Везде он выглядит, как за несколько дней до смерти.

Я в недоумении уставился на снимок.

— Да ведь этого не может быть, — сказал я.

— Ну, а то, что вы только что мне рассказали, могло быть?

Я отдал ей карточку, и мы продолжили путь. Мне вспомнились Дункан и граф д'Эрвиль, ощупывавшие фотографию Катрионы. Но ведь Катриона мертва, до нее им было не добраться. Какова же была их цель? Зачем понадобилось выкапывать из могилы ее тело?

— Для Яна я сейчас уже ничего не смогу сделать, — сказал я. — Но этому должен быть положен конец. А вы... быть может, и вас подстерегает опасность.

— Если бы я по-прежнему была прилежной прихожанкой, я бы заказала в церкви службу по изгнанию бесов или что там они еще делают в таких случаях. Но сейчас я не знаю, что и думать. За Яна я молилась день и ночь, и вся община молилась за него, но от смерти его это не спасло. Думаю, это уже не по силам обычным верующим.

— Есть ли кто-нибудь в церкви, к кому бы вы могли обратиться? Если простым смертным это не под силу, может, кто-то другой поможет?

— Не знаю. Может быть. Мне надо подумать. А как ваши дела? Стало ли вам легче без Милна?

Я пожал плечами. Об этом я не задумывался. То, что я избегал Милна, было, разумеется, хорошо. Но этого, возможно, было недостаточно.

— У меня все еще хранятся книги, — вспомнил я. — Несколько книг я купил сам, несколько мне подарил Дункан. Наверное, следует избавиться от них.

— Правильная мысль. Избавьтесь от всего. От записей, фотографий, всего, что имеет к этому отношение. Если вы обрубите все концы, ни Милну, ни кому-то другому к вам будет не подобраться.

Мы дошли до дверей ее дома. Она снова пригласила меня на чай, но я решил, что она устала от моего общества.

— Пожалуй, мне пора домой, — сказал я. — Чем скорее избавлюсь от этого барахла, тем лучше. Когда мы теперь увидимся?

— Прошу прощения, но мне надо на несколько дней уехать. Я обещала родителям Яна, что проведу с ними половину каникул в Сент-Эндрюсе. Они и места в гостинице на неделю уже забронировали. Я должна была уехать сегодня, но задержалась по делам. Так что вам повезло, что вы застали меня дома.

— Когда вы вернетесь?

— Не раньше следующей субботы. Но воскресенье я хочу провести одна: мне нужно будет как следует отдохнуть перед работой. Моя свекровь очень любит пешие прогулки. Но я позвоню нескольким знакомым из церкви и узнаю их мнение. Свяжитесь со мной в субботу вечером.

— Вам не следует впутывать себя в эти дела, Генриетта. Я должен действовать один.

Она покачала головой:

— Для меня это имеет большое значение. Я хочу помочь. Пожалуйста, не отвергайте мою помощь.

Я вспомнил, как третировал ее весной.

— Хорошо, — согласился я. — Я приму вашу помощь.

* * *

В Толкросс я доехал на автобусе. Так как я все еще не привык к новому месту жительства, то проехал лишнее расстояние и вышел на Брунтсфилд-Плейс. Пришлось идти назад.

Дома в этом районе были построены в прошлом веке, и выглядели они старыми и мрачными. Облупившиеся стены, грязные окна, через которые не мог пробиться солнечный свет. Так как вид улицы вгонял меня в депрессию, я решил сделать крюк и пройти по боковым переулочкам. На следующем углу я свернул и попал в лабиринт незнакомых узких улиц, оказавшихся еще более темными и старыми.

Прохожих почти не встречалось. Обычно я только приветствовал тишину и спокойствие субботнего вечера, однако здесь, на этих незнакомых и безжизненных улицах, тишина и безлюдность действовали мне на нервы. Я почувствовал себя совершенно одиноким. Меня охватило чувство, близкое к отчаянию. Жизнь казалась бесполезной, далекой от планов, которые строил себе когда-то. Катриона была мертва, карьера, едва начавшись, рухнула, будущее было похоже на эти улицы с серыми облупленными домами. Мастерство, о котором я мечтал еще совсем недавно, обратилось вдруг в ночной кошмар, разрушавший меня день ото дня.

Я шел, преисполнившись жалостью к самому себе. Не знаю, что заставило меня взглянуть на этот магазин. Перед этим я забрел в короткий мрачный тупик, думая, что оттуда можно пройти на улицу, которую я несколько минут назад покинул. На углу я заметил паб и решил заглянуть туда. Но тут внимание мое привлекло маленькое торцевое окно, слева от низкой двери, а над ней — вывеска, очень старая, покрытая многолетней копотью. Разобрать надпись было совершенно невозможно.

Во мне проснулось любопытство: что же это за магазин, который совершенно не заинтересован в привлечении покупателей? Приблизившись к темному окну, покрытому в нескольких местах паутиной, я заглянул внутрь. К своему удивлению, за покрытым грязью стеклом я разглядел несколько книжных стеллажей; в глубине магазина горел тусклый желтый свет. Получалось, что я случайно набрел на лавку букиниста, столь удаленную от центра города, что ни разу о ней не слышал.

Сначала я подумал, что магазин закрыт, и пошел прочь, задумав на следующей неделе сюда заглянуть. Вид этих старых книг напомнил мне о моем решении избавиться от оккультной коллекции. Идеальное место для такого намерения. Выручу я за книги очень мало, но все же это лучше, чем просто их уничтожить. Я вернулся к двери, чтобы взглянуть, нет ли расписания рабочего дня. Расписания не оказалось, и я дернул ручку. Дверь, к моему удивлению, открылась.

В магазин вели три невысокие ступеньки. Там было почти темно, и глазам понадобилось полминуты, чтобы освоиться в помещении. Дверь с легким стуком захлопнулась за мной. Я разглядел несколько стеллажей, забитых книгами, на полу лежали груды пока не разобранных томов и журналов. Обои на стенах, там, где их не закрывали стеллажи, были желтовато-коричневого цвета, местами отсыревшие; в углах комнаты и на потолке висела черная паутина. В помещении ощущался запах сырости и разложения.

Обстановка была настолько неприятная, что мне захотелось уйти. Вдруг в глубине магазина открылась дверь, и оттуда вышла согбенная фигура. Владельцем лавки оказался старик в выцветшем фиолетовом халате, надетом поверх серых брюк. Седые волосы спускались на сутулые плечи. Он опирался на черную трость с набалдашником из слоновой кости.

Я ожидал, что это будет маразматик с засохшими яичными пятнами на одежде, астматичный пьяница, приложившийся с утра ко второй бутылке виски, небритый неудачник с огромными мешками под глазами. Ничего подобного я не обнаружил: ни следа неряшливости, вялости и рассеянности. Глаза его были ярко-голубыми и проницательными; казалось, это глаза молодого человека. Печально-созерцательное лицо избороздили глубокие морщины. Темная родинка на щеке контрастировала с бледностью кожи, цветом напоминавшей старинную слоновую кость.

Слегка опираясь на трость, он медленно приблизился и встал против меня. В глазах его я не прочел ни приветствия, ни недовольства и поспешил объяснить цель своего прихода.

— Извините, если побеспокоил, — сказал я. — Но дверь была открыта и...

— Не беспокойтесь, — ответил он. — По субботам я всегда работаю допоздна. — Выговор у него был английский, голос мягкий, мелодичный и размеренный, с легким оттенком... чего? Угрозы? Презрения? Я не разобрал. Но когда он говорил, оба эти оттенка ощущались и тревожили меня. Он продолжил: — Я живу здесь же. Магазин обычно открыт, когда я не сплю и не ушел куда-нибудь, и закрыт в другое время. У меня мало посетителей, мало покупателей. Время от времени я рассылаю каталоги. У вас какая-то определенная цель?

— Дело в том, что я коллекционер, но... — Я помедлил. Вряд ли ему захочется брать мри разрозненные книги в свой без того уже переполненный магазин. — Видите ли, — решился я, — у меня есть некоторое количество книг, в которых я больше не нуждаюсь. Вот я и подумал, что, может, вы захотите взглянуть на них. Я тут живу неподалеку.

Не сводя с меня глаз, он постучал тростью об пол.

— Какого рода книги?

Я объяснил, как умел, подчеркивая научную цель подбора книг и стараясь принизить собственный интерес к оккультизму. Он слушал внимательно, задавая по ходу дела уместные вопросы относительно названий произведений, которые я упомянул. Было видно, что он разбирался в этой области.

— Понятно, — сказал он, когда я кончил свой рассказ. — Все, что у вас есть, ценностью не отличается. Судя по названиям, все весьма обыкновенно. Но я найду им место. При условии, что вы не запросите за них слишком много.

Я покачал головой:

— Нет, деньги меня не интересуют. Я просто хотел бы от них избавиться. Моя... научная работа приняла сейчас другое направление, а места у меня мало, чтобы хранить столько книг.

— Хорошо, приходите и приносите то, что считаете нужным. А пока посмотрите мой товар. Может, найдете что-нибудь интересное.

Я хотел уже извиниться и уйти, но потом подумал, почему бы и в самом деле не посмотреть. В четверг, когда я был у Генриетты, она говорила, что никак не может найти хорошие издания ранних романов Гарди. В таких магазинах часто бывают приличные издания девятнадцатого века.

Через полчаса мои поиски увенчались успехом. Я нашел книгу «Отчаянные средства» Гарди, которую, как мне было известно, Генриетта особенно хотела приобрести. Цена, указанная на форзаце, оказалась мне по карману, и я решил купить ее.

Старик сидел в кресле. Я подал ему книгу.

— Вы любите Гарди? — спросил он.

— Это для друга, — сказал я и вручил ему четыре фунта.

— Я вам ее заверну. Подождите минуту.

Он зашел за занавеску, отделявшую заднюю комнату от магазина, прихватив с собой книгу. Через несколько минут он воротился, держа в руках красиво упакованный пакет. Улыбаясь, он протянул его мне.

— Это та книга, которую вы хотели? — спросил он.

— Конечно, — ответил я, принимая сверток. — Благодарю вас. На следующей неделе я принесу вам свои книги.

— Можете не спешить, — ответил он. — Когда будете готовы, тогда и приходите, да не спешите, посмотрите, что у меня есть еще. Лучшие свои книги я храню там, в глубине магазина.

Он проводил меня к двери к объяснил, как быстрее добраться до Толкросса. Я отправился, держа под мышкой сверток и запахнув пальто, так как спустилась ночная прохлада.

Глава 20

Первое, что я сделал, вернувшись домой, — это упаковал все свои оккультные книги, сложил в коробки и поставил в шкаф. Сделав это, я почувствовал себя победителем. Все зло я оставлял в прошлом и начинал новую жизнь, в которой не было места никаким теням. Я с нетерпением ждал приезда отца и задумался о поиске новой работы. В понедельник в «Таймс» должны быть опубликованы объявления о вакансиях в высшие учебные заведения. Мне надо купить газету и посмотреть, что там предлагают.

Запах духов в спальне испарился. Я постарался убедить себя, что мне он почудился. В процессе моей работы я убедился, что во всех оккультных феноменах много от самовнушения.

В семь часов я вышел и купил себе в кулинарии китайской еды. Когда я разворачивал покупки, кто-то позвонил в дверь. Кроме Генриетты и родителей, никто не знал моего адреса.

Я пошел в прихожую и снял трубку переговорного устройства.

— Да? Откликнулся мужской голос:

— Доктор Маклауд?

— Да. Что вы хотите?

— Это из полиции, сэр. Вы не возражаете, если мы войдем? Нам нужно переговорить с вами.

Сначала я опешил, но, в конце концов, накануне я провел чуть ли не весь день в полицейском отделении.

— Хорошо. Я впущу вас. Моя квартира на последнем этаже.

Пришли двое — мужчина и женщина. Мы уселись за стол в гостиной. Оба были на несколько лет моложе меня и выглядели смущенными. Женщина откашлялась.

— Мы рады, что застали вас, сэр. Мы уже заходили, но вас не было.

— Я ходил прогуляться. Вернулся только что.

— У вас нет телефона, поэтому мы вынуждены были прийти. Полиция Глазго хочет срочно связаться с вами.

— Это по поводу могилы моей жены?

— Да, сэр. Они хотели бы встретиться с вами сегодня, если возможно.

— Сегодня? Но я не могу добраться до Глазго сегодня.

— По всей видимости, могилу опять вскрыли, сэр. Они хотят, чтобы вы приехали. Им нужно что-то вам показать. Если у вас нет машины, мы можем довезти вас на нашем автомобиле.

* * *

В Глазго мы домчались за полтора часа. Мой эскорт ожидал, пока меня провели в комнату на четвертом этаже. Через пять минут дверь открылась, и вошел инспектор Камерон. Он ввел меня в курс дела.

— Прошу прощения за то, что нам пришлось так скоро вас побеспокоить, доктор Маклауд. По-видимому, констебль из Эдинбурга, что привез вас, уже объяснил вам суть дела. Вчера ночью могила вашей жены вновь была вскрыта.

— Вы не думаете, что я имею к этому отношение?

Он яростно помотал головой:

— Ну, конечно же, нет. Я просто хотел встретиться с вами в надежде, что вы прольете свет на то, что мы там обнаружили.

— И что же вы обнаружили?

— Тот, кто рыл, в этот раз оставил кое-что на дне могилы.

В это время раздался стук в дверь, и она тут же открылась. Вошел констебль с плоской картонной коробкой.

— Положи ее на стол, Джимми, и оставь нас, — распорядился Камерон.

Когда дверь закрылась, Камерон подошел к столу и жестом пригласил меня следовать за ним.

— Вы только не волнуйтесь, доктор Маклауд, в коробке нет ничего неприятного. Просто вещи, которые ставят нас в тупик.

Он поднял крышку. Внутри лежало с полдюжины разных предметов. Сердце мое сжалось, когда я посмотрел на них. Один из них был арабский талисман — треугольный кусок меди с выгравированным на нем заклинанием. Кроме этого, там лежал лист бумаги с европейским магическим квадратом, текст в нем был выполнен на латыни; рядом с ним серебряное кольцо. Я не брал его в руки, но знал, что с внутренней стороны в нем имелась короткая надпись. Козлиное копыто. Плоская чаша со следами засохшей крови на кромке. Ноготь.

— Зачем вы мне все это показываете? — спросил я. — Мне это ничего не говорит.

— Вы уверены, сэр?

— Уверен? Конечно! Вы же сами говорите, что я не имею к этому отношения.

Прислонившись спиной к стене, он покачал головой:

— У меня нет причин предполагать что-либо. Мне просто любопытно, вот и все. Вы ведь можете догадаться, что означают эти предметы, разве не так?

— Это все связано с черной магией, — сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал. — Ритуальные предметы, амулеты. Не обязательно было вызывать меня сюда, чтобы рассказать вам об этом.

— Нет, конечно же, сэр. Просто... — он помедлил. Я старался смотреть на него, потому что считал, что взгляд в сторону будет выглядеть как признание вины. — Мы понимаем, что ваши исследования способствовали вашему знакомству с вещами такого рода. Магия. Оккультизм. Вы ведь этим занимались, сэр?

Я должен был бы уже догадаться, что они навели обо мне справки и выяснили все, что можно.

— Не совсем так, инспектор. Я социолог. Работа моя заключалась в исследовании групп, занимающихся оккультизмом: их состав, порядок проведения встреч, классовая структура, взаимодействие. Я не был заинтересован в том, что они делали или чему учили. Не это являлось предметом моего исследования.

— Понимаю. Значит, вы никогда не видели их за работой?

— Только читал об этом. Наяву не видел никогда.

— Но вы же были связаны с сектами, которые могли использовать эти предметы?

Я кивнул. Было бы глупо отрицать это. В Новом колледже имелись люди, которые могли сообщить ему, какие секты я исследовал.

— Да, конечно, но...

— В таком случае, всему этому должно найтись объяснение. Вы так не считаете, сэр? Возможно, одной из сект, которые вы исследовали, не понравилось то, что вы о них написали. Возможно ли такое?

— Мне об этом ничего не известно. Мое отношение к предметам, которые изучал, было чисто любительским.

— Быть может, вы не поладили с кем-то из них? Эти сектанты, знаете, могут быть очень ранимы.

— Возможно. Может, так и случилось — без всякого умысла с моей стороны...

— Совершенно верно, сэр. Вполне возможно, что вы и не заметили, как обидели кого-нибудь из них. Быть может, это был своеобразный способ дать вам понять.

— Очень неприятный способ.

— Да, мы тоже так думаем. — Он помедлил. — Вы не присядете на минутку, сэр?

Я взял стул и придвинул его к столу. Камерон вынул из кармана пачку сигарет и протянул их мне.

— Курите?

— Нет, спасибо, инспектор. Если это все, лучше обо всем забыть.

— Да, возможно, и так. Но вы забываете, что тело вашей жены исчезло. А это уже не пустяк. И это еще не самое худшее.

— Не самое худшее? Я вас не понимаю.

— Это не все, что мы нашли в могиле вашей жены. — Он сунул сигарету в рот и зажег ее. Дым поднялся в воздух. — Там было еще тело младенца, — сказал он. — Мальчик около года. Думаем, что он был похоронен заживо.

Глава 21

Утром я первым делом позвонил Генриетте, но она уже уехала. Она не оставила мне ни телефонного номера, ни адреса, по которым я мог бы связаться с ней в Сент-Эндрюсе. После того, что случилось, мне очень нужно было с ней увидеться: она была единственным человеком, с кем я мог откровенно говорить о Милне.

В течение ночи я слышал звуки, доносившиеся сверху. Перед рассветом шум прекратился, но я так и не уснул. Я не спал, потому что боялся вновь увидеть ночные кошмары. Около восьми часов я встал и оделся. Меня ждал длинный, бесцельный день, в котором, однако, таилась неопределенная угроза.

С ночи еще больше похолодало, и прогулки уже не казались такими привлекательными, как накануне. В пасмурные дни Эдинбург действует угнетающе, а мне необходимо было поднять настроение. Я сел на автобус до Келсо и провел там весь день, осматривая замок Флорс. Славное прошлое этого замка значило для меня так же мало, как и улицы, по которым я только что проехал. Куда бы я ни пошел, из головы моей не выходили звуки, которые я силился забыть. Но, по крайней мере, я был не один, меня окружали другие люди.

В семь часов вечера я вернулся на автобусную станцию и решил позвонить отцу, надеясь убедить его приехать на день или два пораньше. Мне хотелось получить от него совет и поддержку.

Трубку, как и в прошлый раз, сняла мать.

— Эндрю, слава богу, что ты позвонил. Мне надо было поговорить с тобой, а у тебя теперь нет телефона, и я понятия не имела, как с тобой связаться.

Я сразу почувствовал, что она чем-то встревожена.

— А что такое? — спросил я. — Что-нибудь случилось?

— Да, с отцом, — ответила она. — Он заболел. Очень сильно. Хотя доктор Бойд не может понять, в чем тут дело. Посреди ночи на четверг он вдруг проснулся от жуткой головной боли. Помнишь, ты еще накануне вечером говорил с ним по телефону. Я дала таблетки, а они ему ничуть не помогли. Утром ему сделалось намного хуже, стало рвать. Я тут же вызвала доктора, и он ему дал очень сильное болеутоляющее. Стало чуть легче, но все равно, голова у него весь день так и болела.

Я слушал и не понимал, только чувствовал, как по коже вдруг пробежал озноб, а потом стало очень жарко, как будто у меня внезапно поднялась температура. Вокруг все оставалось, как прежде: тот же шум на автобусной станции, та же суета; слова матери с далекого Льюиса не имели к ним никакого отношения.

— Вчера ему было получше, и сегодня с утра — тоже, но пятница его измотала. Добраться до Эдинбурга ему не по силам. Доктор Бойд говорит, его надо отправить на материк для обследования. Предлагает Инвернесс.

— Может, все-таки в Эдинбург? Тут самые лучшие больницы в Шотландии.

— Может, и так. Мне надо поговорить об этом с доктором. Он говорит, что отцу на дальние расстояния передвигаться вредно.

— Да, понимаю. Просто... — Тут я понял, что было бы ошибкой рассказывать матери о том, что меня тревожит. Она все равно ничем не сможет помочь. У нее сейчас и так душа болит за отца. И уж, конечно же, я не мог ей сказать, что напоминают мне его симптомы. — Просто очень хотелось бы с ним повидаться.

— Может, тебе приехать в Сторноуэй? Ты сейчас не работаешь, ты бы мне здесь очень помог.

Больше всего на свете мне хотелось оказаться сейчас рядом с отцом. Но только я готов был согласиться, как понял, что поездка в Сторноуэй сейчас невозможна. Ведь если это Дункан наслал болезнь на моего отца, так же, как и на Яна, то это было сделано с единственной целью: не дать ему приехать в Эдинбург повидаться со мной. Если я приеду в Сторноуэй, то, вполне возможно, подпишу ему смертный приговор.

— Извини, — сказал я. — Никак не могу. Полиция сейчас проводит расследование по делу, связанному с могилой Катрионы. Они настаивают, чтобы я оставался на месте.

— Это так ужасно, Эндрю. И что, могила очень пострадала?

— Да нет, только надгробие. Я заказал новое.

— А у тебя есть на это деньги? Мы с удовольствием тебе вышлем.

— Спасибо, не надо. У меня есть страховка.

Это была неправда. Я не страховал надгробие, но счел нужным не вмешивать родителей.

— Передай папе от меня привет, — сказал я. — Скажи, что я очень жалею, что он не сможет приехать. Приезжайте ко мне оба, как только ему станет лучше. Ведь ему необходимо отдохнуть.

— Как же мне теперь с тобой связаться, Эндрю? Я ужасно беспокоюсь. Если вдруг... что-нибудь случится.

— С ним будет все в порядке, не волнуйся. Я буду звонить каждый вечер. И попробую установить телефон. Завтра я тебе позвоню.

* * *

Я пошел домой, потрясенный и испуганный. Мысли в мозгу жужжали, как мухи. Откуда Милну стало известно, что отец собирается меня навестить? Если для заклятия он использовал что-то принадлежащее отцу, то каким образом удалось ему это раздобыть? Связано ли новое покушение на могилу с атакой на моего отца?

Более всего меня удивляло, отчего Милн до сих пор не тронул Генриетту. Разве он не знает, что мы встречаемся? Уж если он знал о моем отце, то об этом-то он должен был знать. И отчего он так боролся против того, кто угрожал встать между ним и мной?

Я опять съел дурно приготовленное китайское блюдо и на полную громкость включил телевизор. Показывали программы, к которым у меня не было ни малейшего интереса. Я просто хотел создать иллюзию компании и отодвинуть момент, когда нужно будет идти спать.

Телевизор, однако, не мог отвлечь меня от мрачных мыслей. Больше всего терзала меня одна. Она возвращалась снова и снова. Не в силах больше этого выносить, я встал и подошел к секретеру. На нижней полке лежали два больших фотоальбома. Взяв их, я отправился к креслу.

Я знал, что ищу. В первом альбоме у меня были собраны фотографии родителей, включая и те, что снимали в прошлое Рождество. На всех снимках лицо отца изменилось. Это было лицо человека, пораженного внезапной, необъяснимой болью. Те симптомы, что я видел на фотографиях Яна, пока еще не были заметны. Но начало положено, и я знал это. Со временем я увижу на них все признаки развития болезни и скорой смерти.

Во втором альбоме у меня хранились фотографии, где были сняты мы с Катрионой. Мне стоило посмотреть на одну, и этого было достаточно, чтобы запомнить до конца жизни. Я рассчитывал увидеть ее такой, какой она была в последние дни жизни. Но выглядела она совсем по-другому.

Это была наша первая совместная фотография. Снимал нас мой приятель, Джэми. Мы стояли рядом, моя рука — на плече Катрионы.

Альбом выпал из рук и с грохотом свалился на пол. Я закрыл глаза, но фотография стояла перед глазами. То, что я увидел, было просто, но устрашающе: Катриона была одета в длинное белое одеяние. Капюшон скрывал ее голову и лицо. А рука моя лежала там же, где и была, притягивая ее к себе.

Глава 22

Ночью звуки возобновились. Временами они доносились из-за входной двери, и я сидел, прислушиваясь к движениям на лестничной площадке. Когда же они замолкали, я доставал из шкафа оккультные книги и смотрел, что следует предпринять для самозащиты. С этой целью я подготовил тщательно нарисованные охранительные круги с заклятиями, к которым у меня было слишком мало доверия.

Находясь под сильным впечатлением от того, что обнаружил в фотоальбоме, я пошел завтракать в близлежащее кафе. По пути остановился у газетного киоска и купил «Таймс» с объявлениями о вакансиях в высших учебных заведениях и «Скотсмэн», чтобы было что почитать за завтраком.

Заметку я увидел на второй странице. Камерон не упомянул в ней наши с Катрионой имена, а также ни словом не обмолвился о талисманах и других предметах, обнаруженных в могиле, но все остальное было изложено верно. Ребенка опознали — это был Чарльз Гилмор, одиннадцати месяцев от роду, похищенный в середине дня, в пятницу, из коляски возле магазина в Эадрай. Тут же была представлена фотография ребенка на руках у матери. Фотографии с могилой Катрионы в газете не было. Предположений о сатанистах и могильных грабителях не высказывалось. В заметке лишь сообщалось, что могила была «потревожена».

По дороге домой я купил утренние газеты, однако в них было мало достоверной информации, а все больше — догадки. Я позвонил Камерону и спросил, не появилось ли у него с тех пор, как он установил личность ребенка, какой-нибудь новой информации.

— Никому ничего не говорите, — предупредил он. — Если появится хотя бы одно слово о секте сатанистов, рыскающих по городу в поисках невинных младенцев, поднимется страшная паника.

— Вам не о чем беспокоиться. Я не собираюсь обращаться к журналистам. И искренне надеюсь, что убийство это — последнее.

На другом конце провода замолчали. Вероятность появления новых убийств, была, как я понял, кошмаром инспектора.

— Я тоже на это надеюсь, доктор Маклауд. Если вы вспомните еще о чем-то, имеющем отношение к делу, позвоните.

Я положил трубку, и ко мне вдруг пришло мгновенное решение. Я поеду в Сент-Эндрюс к Генриетте.

Она подскажет, что нужно делать. Сент-Эндрюс — очень маленький городок, и за полдня я успею опросить все имеющиеся в нем гостиницы.

Я вернулся в квартиру, чтобы переодеться и захватить на дорогу деньги. Тут я заметил книгу, которую купил для Генриетты. Я решил, что подарок может разрядить обстановку при нашей встрече. Сунув ее в карман, я вышел из дома.

На центральном автобусном вокзале я выяснил, что автобус до Сент-Эндрюс уходит через полчаса. Я купил билет и стал ждать. Выехали мы вовремя, автобус пошел по северному направлению через мост Форс-Бридж, а затем — к востоку на побережье. Через два часа я прибыл на место назначения. С моря дул холодный ветер, а по улицам спешили на лекции студенты. Университет доминировал над городом, придавая ему нереальный вид, схожий с фильмом об инопланетянах.

Я зашел в информационное туристское бюро, купил карту и список всех городских гостиниц. Оказалось, все намного легче, чем я предполагал. Я вспомнил, как Генриетта однажды упомянула, что ее свекор играет в гольф, и мне пришло в голову, что он должен выбрать гостиницу неподалеку от поля, где играют в эту игру. Я нашел их в такой гостинице, в ресторане за ланчем.

Генриетта извинилась, и мы вышли в холл.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она. — Мой свекор со своим любимым занятием очень мне наскучил. Я рада, что появилась возможность улизнуть от него. Придумаю что-нибудь, чтобы объяснить ситуацию. Как это — посторонний человек приехал из Эдинбурга, для встречи со мной!

— Я не мог не приехать, — сказал я.

Она вмиг посерьезнела:

— Что-нибудь случилось?

Я показал ей статью в «Скотсмэне»

— Я утром уже прочла, — сказала она. — Но не понимаю, какое отношение... — Она остановилась и с ужасом взглянула на меня. — Неужели это могила Катрионы?

Я рассказал ей о разговоре с Камероном.

— Почему вы ничего не сказали ему о Милне? — спросила она.

— Какой бы в этом был смысл? У меня нет реальных доказательств, нет ничего, что можно было бы представить в суд. В пятницу Милна не было ни в Глазго, ни в окрестностях, а когда могилу разрыли в первый раз, его даже не было в стране.

— Но мы же знаем, что он стоит за всем этим.

— В этом я уверен. Если бы могли найти доказательство его причастности к убийству ребенка, я бы не замедлил сообщить об этом правосудию. Боюсь, что такого доказательства мы не сыщем. Мне кажется, нам надо действовать по-другому.

— Что, по-вашему, должна делать я?

— Мне бы хотелось, чтобы вы вернулись в Эдинбург. Если у вас есть там друзья, готовые помочь, мы бы обратились к ним за помощью.

— Ох, Эндрю, не знаю... Свекор со свекровью будут кровно обижены, если я вдруг сорвусь с места и уеду. Они очень тяжело переживают смерть Яна. Ведь он был их единственный ребенок. И мне кажется, что если я внезапно уеду с незнакомым человеком, это их страшно расстроит. К тому же, я ничего не сумею объяснить им.

— Генриетта, больше мне не к кому обратиться.

— А как поживают ваши родители?

Я рассказал ей об отце. Поначалу я не намеревался говорить ей этого, понимая, как это ее взволнует, но мне хотелось показать, какая серьезная сложилась ситуация.

— Вы сразу должны были сказать мне об этом, — заявила она. — Вы правы, мы должны действовать вместе. Дайте мне несколько минут, и я сделаю все возможное, чтобы объяснить им.

— Но ведь вы не можете открыть им правду.

— Конечно, нет. Но я расскажу им о могиле Катрионы. И о первом вскрытии, и о мертвом ребенке. Они никому не разболтают.

Она разговаривала с ними более получаса. Я ждал ее в холле. Через окно я видел поле для игры в гольф, зеленое и молчаливое, — ухоженный мир, не имеющий ничего общего с событиями, участником которых я был. Несмотря на ветер, несколько тепло одетых игроков предавались своему излюбленному занятию, словно на дворе стояла середина лета.

Генриетта вернулась, села рядом.

— Моя машина внизу, — сказала она. — Я попросила, чтобы спустили чемодан.

— Ах, да, я и забыл, — сказал я. И подал ей томик Гарди.

— Что это?

— Откройте и посмотрите.

— Надеюсь, свекровь не увидит, что я принимаю подарки.

Бечевка была туго завязана. Генриетта аккуратно развязала узел и, развернув упаковочную бумагу, отложила ее в сторону. В этот момент к двери подошел носильщик. Я повернулся к нему, сделав знак, что мы выходим. Затем взглянул на Генриетту. Она смотрела на меня, наморщив лоб.

— Что это? — спросила она, протягивая мне книгу.

— Подарок, — сказал я. — Я нашел его для вас в субботу.

Швырнув книгу на стол, она поднялась. Она вся дрожала от гнева.

— Мне не кажется это забавным, Эндрю. Совсем не кажется. Чего вы добиваетесь, я не знаю и знать не хочу. Но если вы хотите услышать мой совет, то вот он. Вы больны, и в моих советах не нуждаетесь, вам нужен врач.

Она повернулась и побежала к двери. В полном недоумении я посмотрел ей вслед. Затем взглянул на книгу, которую она швырнула на стол. Тут я увидел темно-коричневый переплет. Книга Гарди, которую я купил, была в черном переплете. Я взял томик в руки, и сердце мое екнуло.

Этого не могло быть. Ведь я же сжег ее, сжег и выкинул пепел.

Рука моя затряслась, когда я раскрыл книгу и взглянул на титульный лист. Комната закружилась, и я схватился за стол, чтобы не упасть. Передо мной был тот самый титульный лист, что я впервые увидел в библиотеке Братства Старого пути:

Avimetus Africanus,

Kalibool Kolood

aw

Resaalatool Shams ilaal Helaal

sive

Matrix Aeternitatis

aut

Epistola solis ad lunam crescentem

cum versione Latina et notis D.Konigii

And newly Englished by

Nicholas Okley

Paris, apud Christophorum Beys, Plantini Nepotem

MDXCVIII

Все еще трясущейся рукой, я перевернул страницу и взглянул на форзац. Та же самая выцветшая и неразборчивая надпись, которая была в сожженной мною книге.

Глава 23

Поникший, я вернулся в Эдинбург на следующем автобусе. Гнев Генриетты огорчил меня. Я чувствовал себя без вины виноватым. Хотя трагические события последних месяцев были делом рук Милна и его приспешников, я сознавал, что мои слабость и гордыня сыграли в них не меньшую роль.

Сидя неподвижно в автобусе, я старался подавить накатывавшие на меня волнами ужас и панику. И вздрагивал каждый раз, завидев собственное отражение в оконном стекле. Мелькнувшее мимо пугало в капюшоне вызвало невольную дрожь. Злосчастная книга, лежавшая в кармане, казалась оружием со взведенным курком. Я не мог оставить ее в холле гостиницы, опасаясь, что она попадется на глаза Генриетте. В любом случае, я был уверен, что любая попытка с моей стороны уничтожить или потерять ее окажется столь же тщетной, как и первая.

Я вспомнил слова старого букиниста, когда он вручил мне сверток. В тот момент они показались мне странными: «Это та книга, которую вы хотели?» Если бы я пораскинул мозгами, догадался бы, что он замышляет. В первый раз книгу специально подбросили мне в библиотеке. Она, в каком-то смысле, была мне навязана. Домой я взял ее неосознанно. Когда я от нее избавился, они нашли способ снова мне ее всучить. Старик спросил меня, та ли это книга, что мне нужна, и я ответил утвердительно. Значит, теперь она моя по праву.

Я знал, что есть единственный способ избавиться от нее. Сжечь, бросить в море, закопать — все это не годится. Книгу нужно отдать обратно старому букинисту, он должен взять ее по собственной воле. Единственная надежда осуществить это — обмануть его так, как обманул он меня. Пусть то зло, что несут в себе страницы книги, вернется к прежнему хозяину, и я, наконец, буду свободен.

Вернувшись домой, я первым делом вынул из шкафа коробки, вытряхнул на пол свои книги и отложил две, с заклятиями от злых сил. Они, возможно, понадобятся мне с наступлением ночи. Это были два томика, которые Дункан дал мне из собственной коллекции.

Рассортировав другие, я нашел одну, подходившую по размерам к «Matrix Aeternitatis». Осторожно сняв переплет, я наклеил его на старый томик. Если продавец не станет его листать, возможно он примет его за репринтное издание 1972 года «Ключей Соломоновых».

Снести все книги за один раз мне явно не удастся, а сумка, набитая книгами, — вряд ли самое удачное место для сокрытия моего Троянского коня. Чем больше книг я смогу принести за один раз, тем лучше.

В первый же день новоселья я заметил в двух кварталах от себя, на Левен-стрит, магазин, торгующий подержанными велосипедами. Там я нашел то, что хотел: старый велосипед с передним и задним багажниками по цене 10 фунтов 50 пенсов. Дома я поставил одну сумку на задний багажник, а другую — на передний. Большую картонную коробку разложил на составляющие и привязал к заднему багажнику. В магазине я снова соберу коробку и уложу в нее все книги. На самом дне, естественно, будет «Matrix».

Велосипед был так нагружен, что ехать на нем стало небезопасно. Я поставил на седло еще одну коробку и пошел пешком, толкая его. Сначала получалось не слишком ловко, но потом я приспособился толкать и рулить одновременно. Велосипед был хорошо смазан, и шины с тормозом — вполне приличные.

Дойдя до угла улицы, где помещался магазин, я прислонил велосипед к стене и сгрузил сумки и коробки на землю. Отвязал картонную коробку, сложил ее заново и стал наполнять книгами. Когда закончил, коробка сильно потяжелела.

Я оставил велосипед возле стены и, шатаясь под тяжестью коробки, которую удерживал обеими руками, пошел по улице. Только сейчас я задумался над тем, что буду делать, если окажется, что магазин закрыт. Два раза останавливался, чтобы передохнуть и поудобнее перехватить коробку. Тут я увидел, что зашел в тупик. Поставив коробку на землю, я посмотрел в оба направления. Быть может, я ошибся, и это другая улица? Но вон же, на углу, тот самый паб, который я заметил в воскресенье.

Там, где была лавка, осталась лишь пустая оболочка. Подойдя ближе, я понял, что это тот самый магазин, но выглядел он теперь совершенно по-другому. Создавалось впечатление, будто сюда уже несколько лет не ступала нога человека. Вывеску сняли, от нее остался лишь слабый след над окном. Дверь заколочена досками. Когда я прижался лицом к окну, не увидел ничего, кроме пустых полок и мусора на полу.

Оставив коробку на улице, я направился к перекрестку и зашел в паб. Там почти никого не было. За стойкой женщина протирала стаканы. Она взглянула в мою сторону, а потом отвернулась, давая понять, что посетители ее не интересуют.

— Мне полпинты шотландского, — сказал я.

Она молча налила полпинты и двинула стакан в мою сторону. Я заплатил и сделал глоток.

— Я смотрю, вон там за углом маленький магазин. И давно он закрыт? — спросил я.

Она, продолжая протирать стаканы, подняла на меня глаза, как бы раздумывая, человек ли я.

— Вы что, не здешний? — осведомилась она.

— Я живу неподалеку, — объяснил я. — Переехал на Драмдрайан-стрит несколько недель назад.

— Студент?

Я покачал головой:

— Я ищу работу. Мы с друзьями хотели приискать маленькое помещение и открыть магазин. Мы изготавливаем изделия из кожи. Ну, знаете, сумки, ремни и прочее.

— Да?

Казалось, я ее не заинтересовал. Рука ее лениво двигалась в стакане, скорее пачкая его, чем вытирая. Я сделал еще глоток.

— Тот дом, про который я говорю, нам бы подошел, — продолжал я.

— Где это? — спросила она. Она, по-видимому, не обратила внимания на первое мое упоминание о магазине.

— Сразу за углом, в тупике.

— А, я знаю, о чем вы говорите. Зря теряете время.

— Почему?

— Он уже много лет стоит закрытым, с тех пор как старик уехал. Говорят, никто его не возьмет. Да и вряд ли будут его сдавать в аренду. У него плохая слава.

— Не понимаю. А что это был за магазин?

— Я слышала, вроде, книжный. Это было еще до меня, понимаете? Я здесь только пять лет.

— А что там было не так? Они что же, продавали непристойные книжки или еще что?

Она состроила гримасу и скрутила салфетку в тугой узел.

— Неужто вы думаете, что это бы кого-нибудь взволновало? Это вовсе не непристойные книжки. Это было... Мне рассказывали что-то о старике. Что-то такое, что людям не нравилось. И даже с тех пор как он уехал, в этом месте что-то не так. Вот и все, что мне известно. Так, что вам и вашим друзьям лучше приискать себе другое местечко.

Я допил пиво и вышел. Коробка с книгами стояла там, где я ее оставил. Я почти надеялся, что кто-нибудь украдет ее. Взяв велосипед, я пригнал его в тупик. Присмотревшись, заметил, что не только магазин, но и другие дома на обеих сторонах улицы несли на себе следы разрушения. Отсутствие занавесок на окнах и облезшая краска свидетельствовали о том, что в нескольких квартирах никто не жил. Во всяком случае, над магазином все квартиры были необитаемы.

Я пришел в отчаяние, чувствуя, что меня обходят на каждом шагу. Мне все еще не было ясно, отчего книге придавалось такое значение. Я предполагал, что она является своего рода угрозой. Если я не смогу от нее избавиться, мне угрожает еще большая опасность.

В раздражении я стал рыться в коробке, пока не добрался до «Matrix». Оставив коробку стоять у магазина, я подъехал на велосипеде к бакалейному магазину, который заметил еще раньше. Там я купил карманный фонарик и батарейки. Затем въехал в узкий переулок, выходивший в тупик. Там было грязно, пахло капустой и собачьим дерьмом. Казалось, солнце туда и не заглядывало.

Отыскать черный вход в магазин оказалось довольно легко. Я увидел шаткие ворота с висячим замком, открыть который было по силам и ребенку. Резкий щелчок — и я на заднем дворе.

Дверь в магазин могла доставить больше трудностей, но окно рядом с ней было разбито. Я засунул внутрь руку и нашел защелку. Через минуту я уже влезал в открытое окно. Включив фонарик, я обнаружил себя в крошечной комнате, служившей когда-то кухней. Тут имелись раковина и электрическая плитка. На всем лежал толстый слой пыли, словно сохраняющий имущество для следующего жильца. В сушилке стояла молочная бутылка, на полке — консервные банки с выцветшими наклейками.

Я вошел в открытую дверь и оказался в комнате, размером побольше. Вдоль стен стояли стеллажи. Должно быть, именно здесь исчезнувший торговец держал свои лучшие книги. Я направил луч фонарика вдоль полок, прикидывая, не оставить ли здесь «Matrix Aeternitatis». Потом я передумал, решив, что этого будет недостаточно: необходимо, чтобы он лично забрал у меня книгу.

Здесь было намного холоднее, чем снаружи. Под светом фонарика дыхание мое вылетало, как облачко. Дверь была покрыта непотревоженным слоем белой пыли. Занавеска, серая и изношенная, отделявшая переднюю часть магазина от задней, висела там, где я видел ее в свой первый визит. Очень долгое время здесь никого не было. Я чувствовал, что сделал ошибку, придя сюда. Что-то здесь явно было не так.

И это стало ощущаться. То, что началось со слабого беспокойства, быстро превращалось в удушающую и острую уверенность присутствия настоящего зла. Не только комната, в которой я находился, не только магазин, но и все здание было насыщены злом. Я почувствовал, что тело мое обмякло. Я сделался безвольным и неподвижным, как тряпичная кукла, обладающая зрением и слухом.

Я стоял совершенно неподвижно, стараясь обрести дыхание и собрать волю. Вдруг из-за занавески послышался тихий звук. Сначала невозможно было определить, что это. Показалось, будто кто-то включил радио с приглушенным звуком. Но потом звук стал усиливаться, пока я с ужасом не опознал его. Кто-то играл на скрипке. Адажио из Баховской сонаты для скрипки си-минор.

Играл не «кто-то» — Катриона. Как я определил? Я ведь столько раз слушал ее игру и знал все ее особенности, все паузы, все ошибки, от которых она старалась избавиться. И я знал, что никто никогда не записывал ее на магнитофон.

Музыка продолжалась. Я так и стоял, как вкопанный, не в силах шевельнуться, и тоскливо представляя себе, что же может оказаться в соседней комнате. Мысль о поступках Дункана Милна ужасала меня тем больше, что я не знал, как он будет действовать дальше.

Музыка прекратилась. Последние ноты еще отзывались эхом в тишине, затем постепенно утихли. Я дрожал, но не мог двинуться с места. В голове моей музыка продолжала звучать, нота за нотой, как пластинка. И я знал, что если я закрою глаза, то увижу Катриону, стоящую со скрипкой, зажатой подбородком. Увижу ее глаза, следящие за моей реакцией. Я напряженно ожидал, не начнется ли опять та же или другая пьеса. И все это время я знал, что сила, действующая на меня, возрастала.

Я не сводил глаз с занавески. Свет фонарика падал на нее, как будто это был театральный занавес, готовый подняться или раздвинуться. При каждом вдохе тонкий слой пыли оседал во рту. В здании царила угрожающая тишина.

По занавеске вдруг пробежали мелкие волны, как будто ее тронул воздушный поток, и она снова успокоилась. Я не смел пошевелиться и спрашивал себя, не вижу ли я очередной сон. Но даже в самом страшном сне я не испытывал такого страха. Сейчас все было реально.

Не уверен, смогу ли я описать, что случилось потом. Даже сейчас от одной только мысли об этом мне делается тошно. Я не сходил с места, в любой момент ожидая увидеть Катриону. Разве я не слышал только что ее игру, не видел движения занавески? Минутой позже я в этом уверился еще больше: в воздухе поплыл запах ее духов.

Она не материализовалась. То есть, я хочу сказать, что я не видел появления фигуры. Однако в темноте что-то дотронулось до моей щеки. Рука. Мягкая и теплая кожа. Я ничего не видел, только ощущал. Рука продолжала гладить мое лицо. Я стоял неподвижно. Мне хотелось закричать, вырваться, убежать. А затем она подошла ближе, руки ее обнимали меня, притягивали к себе. Я чувствовал ее тело, невидимое, но настоящее — оно прижималось ко мне. Ее губы целовали мои щеки, нос, подбородок и, наконец, губы.

Это была Катриона, а не ее подобие. Я не мог ошибиться: эти объятия обладали присущими только ей особенностями: движения рук, поддразнивающие и сдающиеся поцелуи. Я чувствовал, что готов уступить ласкам и обнять ее. О Боже, я был очень близок к этому! Рассудок кричал: «Нужно бежать!», глаза говорили: «Здесь никого нет!» Что бы оно ни являлось, это была не Катриона. Но тело мое, так неожиданно обласканное, готово было реагировать по-своему.

Тут я вспомнил совет из книги, которую мне дал Дункан: если к вам приходит суккуб во сне или наяву, повернитесь к ней и спросите ее имя.

Отвернув рот от поцелуев, я спросил:

— Как твое имя?

А затем повторил то же на латинском, древнееврейском и арабском языках:

— Как твое имя?

Воздух, который до сих пор так приятно пах знакомыми духами, неожиданно изменился. Я закашлялся, как будто к моему лицу приложили только что сгоревший уголь. Я почувствовал, как мою кожу облизывает язык. То был не человеческий язык: он был значительно длиннее и грубее.

То ли во мне проснулось отвращение, то ли произошла реакция на заданный мной вопрос, но я почувствовал, что могу двигаться. Я повернулся и побежал к двери. Позади я услышал голос, голос Катрионы.

— Эндрю. Вернись. Это я. Ты мне нужен, Эндрю...

Я продолжал бежать и не остановился, пока не добежал до переулка. Велосипед ждал меня там, где я его оставил.

Глава 24

«Matrix Aeternitatis» по-прежнему лежала в кармане моей куртки. Возвращаться за другими книгами не имело смысла: старика я больше никогда не увижу и возвратить книгу мне не удастся.

Я долго сидел, стараясь прийти в себя. Нервы ни к черту. Осуши я сейчас залпом три или четыре стакана виски — и то вряд ли обрел бы спокойствие. Быть может, это прозвучит тривиально, но когда тебя обнимают так материально, а на самом деле вокруг пустота, возникает ощущение гадливости, как если бы я, обнимая красивую молодую женщину, открыл глаза и обнаружил рядом с собой в постели обнаженный труп.

Раз уж мне не суждено было избавиться от ненавистной книги, я решил рассмотреть ее и понять, зачем мне ее всучили, и отчего ее присутствие вызвало кошмарные сны. Я встал и вынул книгу из кармана куртки.

Я сразу же заметил, что у книги было два названия. Первый, «Kalibool Koloob», означал «Источник вечной жизни». Второе название, «Resaalatool Shams ilaal Helaal», означал «Письма солнца к растущей луне».

Я перечитал короткое предисловие английского переводчика, Николаса Окли, но дилемма моя так и осталась неразрешенной. Судя по всему, Окли мало разбирался в существе дела. Он знал лишь, что книга и ее автор пользуются дурной репутацией. Постепенно я понял, что работал он не с арабским оригиналом, а с латинским переводом, и что латинский вариант не всегда соответствовал оригиналу.

Запутавшись во всех этих противоречиях, я решил сам попытаться перевести с арабского. У меня все еще оставались словари и учебник грамматики, и я подумал, что смогу, пользуясь имеющимися переводами, уточнить смысл написанного.

С самого начала я выяснил две вещи: личность автора и время, в которое он жил. Как латинист, так и Окли называли его «Авиметус», однако в предисловии к оригиналу автор написал свое имя полностью, вместе с именем отца, как это было у них принято: «wa min ba'd. Hakadqha yaqul al-'abd al-fani...» Начало: «это говорит смиреннейший слуга, Абу Ахмад Абд Алла-ибн-Сулейман аль-Фаси аль-Магриби... Абу Ахмад Ад Алла, сын Соломона, человека из Феса, марокканец...»

Я отложил книгу. Мне приоткрылась ужасная правда. Я, конечно, мог бы уже догадаться, что первая часть его имени, приспособленная к латинскому написанию, — «Авиметус» — произошла из старого написания «Абу Ахмет», перешедшего в «Аву Ахметус», а потом — в «Авиметус». Но даже если бы я понял это в первый раз, все остальное тогда для меня осталось бы неясным. Теперь, однако...

Я обратился к словарю классического арабского языка, которым пользовался в Марокко. Во время занятий с шейхом Ахмадом я иногда делал заметки на пустых страницах в конце словаря. На одном уроке он мне что-то рассказывал о своей родословной. Я добросовестно записал его слова, которым, впрочем, тогда не придал особого значения. Сейчас же я внимательно вчитался в них.

Он сказал, что при рождении получил имя Ахмад, сын Абд Алла. Это означало, что отца его звали Абу Ахмад Абд Алла — «отец Ахмада, Абд Алла». Я снова заглянул в свои записи. Деда Ахмада звали Сулейман, прадеда — Абд аль-Расул, а прапрадеда — Умар.

Я снова взял «Matrix» и пролистал первые страницы. На третьей странице я нашел то, что искал: «Я научился этому от своего отца, который, в свою очередь, научился этому от своего отца, Сулеймана; и Сулейман — от своего отца — Абд аль-Расула, а тот — от своего отца — Умара».

Казалось совершенно невозможным, что эта книга, английский перевод которой был опубликован в 1598 году, могла быть написана отцом человека, с которым я беседовал всего несколько месяцев назад. Но тут в моем мозгу настойчиво зазвучал голос Дункана Милна: «В мемуарах, где он рассказывает о встрече с шейхом, он пишет, что шейх в это время уже был очень старым человеком».

Но когда же, в таком случае, жил сам автор «Matrix»? Я тут же обратился к выходным данным, помещенным в конце текста, там, где автор обычно сообщает дату окончания работы над книгой. Я не остался разочарован.

«Закончено собственноручно смиреннейшим слугой в имперском городе Фесе в пятый день Раби аль-Аввад 585, в царствование справедливого и милосердного калифа, повелителя Испании и Марокко, султана Якуба-ибн-Юсуфа аль-Мансура».

Яснее и быть не могло. «Kalibool Kolood» был закончен двадцать третьего апреля 1189 года.

Цель послания не трудно было понять. Абу Ахмад заявил, что он передал своему старшему сыну секрет секретов, ключ к мастерству — власти над жизнью и смертью. Тот, кто желал победить смерть, должен был прочитать заклинания и исполнить ритуалы, подробно описанные в тексте.

Следовательно, целью «Matrix Aeternitatis» было обучение людей способу обретения вечной жизни — не через религию или мистицизм, или алхимию, но через магию. Сама книга явилась пособием для выживания. Но лишь дочитав ее, я понял, что это еще не все. Книга учила возвращать к жизни тех, кто был уже мертв.

Глава 25

Было темно, и я испугался. До сих пор я и не подозревал, насколько древним было зло, долгие месяцы затягивавшее меня в свои сети. Тут мне вспомнился д'Эрвиль, поклоняющийся в своем холодном танжерском храме богам, более древним, чем сам город. Припомнились лица — старые, морщинистые лица, которые выхватывал из темноты свет горящих свечей. Я как бы ощущал дыхание смерти на их губах. А тот ужасный старик из Феса, каждую ночь спящий сном мертвых. Шейх Ахмад обещал вечную жизнь, но что за жизнь это будет и на каких условиях?

Оставаться в квартире я больше не мог. Вспомнив о своем обещании звонить домой каждый вечер, пошел на переговорный пункт. Мать тут же сняла трубку. Голос ее звучал еще тревожнее.

— У него сегодня опять приступ. Он, бедный, и сейчас страдает: эти жуткие боли не прекращаются.

Доктора говорят, его надо немедленно везти на большую землю. В Инвернессе ему уже зарезервировали место в Северной королевской больнице. Я, разумеется, еду с ним. Если понадобится, его отправят в Эдинбург. Не сможешь ли ты приехать сейчас?

Я помолчал. По сути, настоящей причины у меня не было, но сказать матери правду я не мог.

— Постараюсь, — ответил я. — Мне потребуются два дня, чтобы уладить здесь дела.

— Он не может ждать, Эндрю. В больницу его возьмут его на пару дней, чтобы сделать анализы. Вроде бы, ему собираются сделать компьютерную томографию.

— Наверное, это неплохо, но мне кажется, они ничего не найдут. Ни опухоли, ни чего-то другого.

— Что-то ты слишком уверен, Эндрю. Мне бы твою уверенность. Даже доктор Бойд говорит, что не знает, какой будет диагноз.

— Положим, у меня такое предчувствие.

— Приезжай, сынок. Знаю, он будет тебе рад. Сейчас он говорит только по-гэльски. Каждую ночь видит кошмарные сны, а о чем — не говорит. Может быть, тебе расскажет. Ему бы это было на пользу.

Мы еще немного поговорили, и я пообещал позвонить на следующий день. О могиле Катрионы и о найденном там мертвом ребенке я ничего не сказал. Если даже моя мать и видела в газете эту заметку, вряд ли догадалась, чья была это могила. Что ж, лучше оставить ее в неведении.

Выглянув в окно, я увидел, что совсем стемнело. Час был поздний, и все пабы либо уже закрыты, либо закрываются. Кроме дома, идти было некуда. Мысль эта свернулась во мне, как скисшее молоко. Я опять снял телефонную трубку и позвонил в справочную службу. Мне дали телефон гостиницы Генриетты. Я попросил соединить с ее номером.

— Да? Кто это?

— Это я, Эндрю. Пожалуйста, не вешайте трубку. Я должен поговорить с вами. Я не виноват в том, что случилось сегодня утром.

Последовала долгая пауза. Я думал, она бросит трубку, но она не бросила. Наконец, она заговорила:

— Мне жаль, что все так вышло, Эндрю. С моей стороны это было грубо. Но...

— Вы не дали мне возможности объяснить.

— Извините, но после...

— Вы повели себя со мной так, словно я нарочно издевался над вами. А потом вы не одумались? Не спросили себя, зачем бы мне поступать с вами подобным образом?

— Я думала, возможно, вы... Не знаю. Возможно, вы были больны...

Она замолчала. Видимо, ей не хотелось вдаваться в объяснения.

— Эту книгу подложили на место «Отчаянных средств» Гарди. Я купил ее для вас вчера в магазине на Лейс-Уолк. Заплатил за нее четыре фунта. Продавец подменил мне ее, подсунул ту, что вы видели. Вы мне верите?

— Я... Эндрю, я просто не знаю. Все это кажется таким невероятным.

— Это и в самом деле невероятно. Я понимаю в этом не больше вашего. Но все же это происходит. Ян мертв. У моего отца начались те же симптомы. Могилу Катрионы дважды раскопали, убили ребенка. Вот в это вы верите?

— Ну, конечно, но...

— Тогда вы должны поверить мне, когда я говорю, что понятия не имел, какую книгу мне упаковали. Если вы хотите выслушать меня, я могу рассказать вам больше — и о книге, и о том, почему она у меня оказалась.

После короткой паузы:

— Очень хорошо. Я приеду утром.

— Нет, сегодня.

— Эндрю...

— Ну, пожалуйста, Генриетта. Завтра может быть уже поздно. Уже сегодня ночью, когда я буду спать, со мной может случиться, что угодно. Он рядом, я знаю это.

— О чем вы говорите, Эндрю? Кого вы боитесь?

— Милна. Разве вы не понимаете? Он ищет меня. Он теряет терпение. Чтобы вернуть Катриону из мертвых, ему нужен я. Для этого он меня и выбрал, для этого он меня и обучал, для этого он раскрыл мне многие тайны. Приезжайте сегодня, Генриетта. Утром может быть поздно.

На этот раз трубка надолго замолчала. — Хорошо, — сказала она. Голос ее звучал издалека. — Мне нужен ваш адрес.

* * *

На улице было необычно тихо. Я шагал мимо высоких серых зданий, преследуемый эхом. Звук моих шагов усилился многократно. Один раз мне послышалось быстрое движение за спиной, но, оглянувшись, я никого не увидел.

Я вошел в дом и поднялся наверх. Соседи с нижних двух этажей уехали на выходные, так что до утра в доме никого не будет. В доме, как и на улице, было темно и тихо. Ничто не шевелилось. Пока.

Я запер дверь и вынул две книги, которые отложил заранее, затем нашел нужные мне параграфы. Начав с притолоки, я начал конструировать целую серию магических средств для самозащиты. Рисовал шестиугольники и круги и вписывал в них заклинания. Я понимал, что действую, как новичок, но других способов защитить себя у меня не было.

В первом часу ночи в дверь позвонили. Генриетта не теряла времени впустую. Войдя, она вопросительно уставилась на круги и звезды, которыми я покрыл дверь и середину пола.

— Поверьте мне, — сказал я, — это необходимо.

— Это все похоже на дело рук сумасшедшего, Эндрю. Да взгляните-ка на себя, вы в ужасном состоянии. Небриты, может быть, и голодны.

— Это неважно.

— Нет, — нетерпеливо возразила она, — это важно. Если вы плюнете на себя, то станете слабее. Я до сих пор не понимаю, что случилось. Уверена: у вас что-то с психикой. Давайте, приводите себя в порядок, а я пока приготовлю что-нибудь поесть.

— В кухне ничего нет.

— Вы что же, считаете, что я не подумала об этом? По дороге я кое-что купила. Поторапливайтесь, не заставляйте меня нервничать.

Я принял душ, вымыл голову и побрился. В спальне нашел свежее белье и рубашку. Генриетта уже приготовила кэрри и поставила на стол. Я сел напротив, ободренный ее присутствием, чувствуя, как во мне возрождается надежда и просыпается аппетит.

— У меня такое чувство, будто я не ел несколько дней, — признался я.

— Возможно, у вас не было приличного обеда уже несколько месяцев. Ничего особенного я вам сейчас предложить не могу, но в воскресенье вечером, на окраине Эдинбурга, трудно раздобыть что-нибудь подходящее.

Некоторое время мы ужинали в молчании. Постепенно я обретал внутреннее равновесие. Я начал рассказывать Генриетте то, что мне было известно о «Matrix». Она слушала с большим вниманием, не прерывая. Когда я закончил рассказ, она погрузилась в раздумья.

— Вам не следует ехать к отцу, — сказала она наконец.

— Знаю, но мне нужно поговорить с ним. Он может помочь, знаю: он может.

Она покачала головой:

— Если Милн убил Яна, чтобы он не предостерег вас, то он не остановится перед убийством вашего отца.

— Значит, теперь вы мне верите? — спросил я.

— Симптомы вашего отца те же, что и у Яна?

Я кивнул:

— Идентичные, насколько я могу судить. Но уж слишком много совпадений.

— Да. Но я не понимаю, откуда Милну стало известно, что ваш отец собирается навестить вас. И, кроме того, отчего он не атаковал меня?

— Я об этом тоже думал, — признался я, — но ответа пока не нашел.

— Вы сказали, что Милн хочет вернуть Катриону к жизни.

— Да. Поэтому он и выкопал ее тело. Поэтому в могиле был мертвый ребенок и оккультные предметы. Об этом можно прочесть в «Matrix Aeternitatis». Позднее, если хотите, можете почитать. Даже в английском переводе все это достаточно четко изложено.

— Зачем нужны ему вы?

— Об этом в книге тоже сказано. В седьмой главе. Если ритуал совершается кем-то, имевшим близкие отношения с покойным, и если у него есть сильное желание воскресить покойника, то шансы на воскрешение значительно возрастают.

— Значит, это происходит не автоматически?

Я покачал головой:

— Здесь подстерегают серьезные опасности, как физические, так и духовные, в особенности духовные. Малейшая ошибка при проведении ритуалов — и трагедия неминуема. Бывали случаи, когда воскрешали не тех людей. В мир живых могут войти те, кого ни в коем случае нельзя сюда допускать. Я еще не могу в полной мере понять то, что он пишет, но опасность — на пороге. Если Милн принудит меня исполнить необходимые ритуальные действия, возвращение Катрионы произойдет наверняка.

— Но зачем она ему нужна?

— Да я и сам не знаю. Быть может, расспросить ее. Вероятно, она обладает знанием, которого он ищет.

— Разве она еще не вернулась? Вы говорили, что вчера утром почувствовали запах ее духов.

— Это еще не все, — сказал я и рассказал ей о происшествии в магазине.

— Это была Катриона. Только она так могла играть на скрипке. И я слышал ее голос. Но то, что я почувствовал позже... Это была не моя жена, это было нечто, имитирующее ее. Я не вполне понимаю это. Слишком уж все сложно. Думаю, частично Милну удалось вернуть ее. Однако ему нужно больше, гораздо больше. Но если он ошибется...

* * *

Мы поужинали и вымыли посуду. Я уступил Генриетте свою кровать, а сам устроился на кушетке.

Она попросила меня дать ей почитать «Matrix Aeternitatis». Я дал ей, предварительно заклеив гравюру.

— Я рада, что здесь нет моих свекра со свекровью, — сказала она. — У них был бы шок.

— Они, наверное, расстроились?

— Да. Они, правда, не знают, что происходит. Я сказала им, что вы друг Яна и что вы в опасности.

— А какого рода опасность — вы не сказали?

— А вы как думаете?

Я улыбнулся:

— Спасибо за то, что согласились приехать. Я не смог бы пережить здесь еще одну ночь.

— А пока я здесь, ничего не случится?

— Не знаю. Но думаю, нам нужно постараться уснуть.

Я чувствовал страшную усталость. Если бы я был один, то не уснул бы, но сознание того, что Генриетта в соседней комнате, придавало мне силы. Как только она пошла спать, я выключил свет и тотчас уснул.

Проснулся я от слабого света, падавшего мне на глаза. Я хотел прикрыть глаза рукой.

— Эндрю, — это был голос Генриетты, тихий, но настойчивый. Я тут же проснулся. — Эндрю, вставайте.

Я увидел ее, стоящую в проеме двери, ведущей в ванную. Одета она была в халат, доходивший до щиколоток. Волосы растрепаны.

Я приподнялся и свесил ноги на пол. Генриетта вошла в гостиную. Она казалась испуганной.

— Что такое? — спросил я.

— Начинается, Эндрю. Я слышу что-то наверху. Это началось две минуты назад.

Сначала я не услышал ничего, все та же тишина. Затем и до моего слуха донеслось это. Похлопывание и поскрипывание, похлопывание и поскрипывание. Потом глухие звуки, похожие на шаги.

Генриетта опустилась возле меня на кушетку. Мы сидели рядом, прислушиваясь. С чердака звуки постепенно перемещались к двери. Слышно было, как дверь открылась, затем нечто осторожно пошло по ступеням.

— Может это войти? — спросила Генриетта.

— Не знаю, — сказал я.

Так близко звуки еще не приближались. Мы слышали, как они одолели лестничный пролет, затем прошлепали по площадке и остановились напротив дверей моей квартиры.

Наступила продолжительная тишина, затем кто-то стал толкаться в дверь. Создавалось впечатление что в дверь ломится безглазое, слепое существо, которое находит путь по запаху. Генриетта прижалась ко мне. Я ничего больше не мог сделать для того, чтобы защитить нас. Если круги, которые я нарисовал, нас не спасут — мы беззащитны перед непрошеным гостем, кем бы он ни оказался.

Затем произошло нечто еще более ужасное. С другой стороны двери послышался голос:

— Эндрю, открой дверь. Пожалуйста, Эндрю, открой дверь.

Во мне все похолодело. Голос Катрионы. И не подобие — это был ее настоящий голос.

— Пожалуйста, Эндрю. Здесь холодно. Впусти меня.

— Что это? — спросила Генриетта. — Кто это?

— Катриона, — сказал я.

Я встал. Генриетта схватила меня за руку, стараясь усадить опять на кушетку.

— Бога ради, Эндрю, не дайте ей войти. Это не она. Ее нет здесь. Катриона мертва.

Я отдернул руку:

— Я знаю, что она мертва. Поэтому я хочу от нее избавиться.

Я нашел одну из двух книжек, которые использовал для самозащиты, и быстро пролистал ее. Она содержала заклинание против злых сил и датировалось десятым веком. Я нашел нужные мне строки и, стоя возле двери, медленно прочитал их.

Умоляющий голос моментально изменился. Послышался громкий визг, сменившийся рыданием, а потом низкий голос приказным тоном скомандовал мне открыть дверь. Я продолжал читать, хотя голос мой дрожал и я был вне себя от страха.

Когда я закончил читать, угрожающий голос начал стихать, но не утратил злобности. Я опять сел на кушетку рядом с Генриеттой. В дверь скреблись и грызли ее.

— Впусти меня, Эндрю, — прозвучал опять голос Катрионы. Я не ответил. Потеряв терпение, она с воем кинулась на дверь. Я опять не отозвался.

Так продолжалось до рассвета. Я читал заклинания снова и снова, пока не выучил их наизусть. Мы с Генриеттой, скорчившись, сидели в холодной комнате, а моя мертвая жена выла и скреблась под дверью. До той ночи я боялся смерти, представляя ее себе как темноту и забвение. Теперь я больше не боюсь забвения. Напротив, каждую ночь я молюсь, чтобы оно на меня снизошло.

Глава 26

Вместе с рассветом пришло спокойствие. Мы, как любовники, прижимались друг к другу. Правда, соединял нас страх, а не страсть. Тишина вместе с наступившим рассветом все больше вступала в свои права, и мы не заметили, как заснули.

Мне снилось, будто ночь продолжается, а я снова в темном соборе. Конгрегация в белых мантиях закончилась, а я остался в огромном здании один. Один — и все же не один. Справа я различал ряд могил, напоминавших изображения на той гравюре. Рядом с ними — открытая дверь. За ней — темные ступени, ведущие в склеп. А по ступеням этим, сколько я мог слышать, что-то медленно двигалось.

Было уже поздно, когда я проснулся. Генриетта встала незадолго до меня и хлопотала в кухне, готовя завтрак. Кроме тостов, кофе да нескольких яиц, которые Генриетта купила вчера по дороге, больше ничего не было.

— Так это был не сон? — спросила она.

Я покачал головой.

— Мне очень жаль вас, — сказала она. — Рядом с ней целую ночь. Это, должно быть, было...

— Я просто стараюсь убедить себя в том, что на самом деле это не Катриона. Но это не помогает. Голос — ее. Если бы я открыл дверь... Что бы, интересно, я увидел? — Я помолчал. В руках и ногах я ощущал тяжесть, голова болела. — Мне хочется, чтобы она, наконец, обрела покой. Чтобы она ушла из-под его и чьего бы то ни было влияния.

— А разве вам не хочется вернуть ее? Если бы и в самом деле можно было это сделать... Не ту, что мы слышали вчера, но настоящую Катриону?

— А вам бы не хотелось вернуть Яна?

Ответила она не сразу. Глаза ее уставились куда-то поверх моего плеча. Она, вероятно, представила его воскрешение. Вернуть его означало стереть смерть, как незначительное пятно.

— Да, — сказала она наконец. — Думаю, я ни перед чем бы не остановилась. Каждую ночь я просыпаюсь в тоске...

Я посмотрел на нее понимающе. В глазах ее стояли слезы. Какое право имел я лишать ее хотя бы слабой надежды, которую она, быть может, лелеяла в душе?

— Даже если бы это был не тот Ян, кого вы знали?

— Вы же сами сказали, что Катриона была не двойником, что она была настоящая. Голос, музыка, которую она играла, духи — все настоящее.

— Существует не одна реальность, Генриетта.

— Видимо, это Милн научил вас этому.

— А если даже и он — что ж, сразу все отрицать?

Она покачала головой:

— Конечно, нет. Просто это звучит слишком банально. Быть может, это и правда, но только не для меня. Я знаю только одну реальность. Если бы Ян был сейчас рядом... Если бы я могла видеть и слышать его, прикасаться к нему, он стал бы частью этой реальности, моей реальности.

— И вы впали бы в заблуждение. Вы увидели бы нечто, рожденное в другой матрице. Это был бы уже не Ян, а что-то другое... Как и то существо, что слышали мы ночью за дверью, было не Катрионой.

Она вздрогнула и поднялась из-за стола.

— Ладно, что толку фантазировать? Яна не вернуть. Мы должны обдумать, что нам предпринять.

— И что же?

— Нужно заставить Милна прекратить все это. Необходимо обратиться за помощью. Кое-кто из коллег Яна в Новом колледже серьезно изучал эти вопросы. Вы и сами знаете многих преподавателей.

— Да, но, скорее всего, они осведомлены об этих делах намного меньше моего.

— Мы должны с чего-то начать. А, может, им известен кто-то более компетентный. Вы пойдете со мной?

— Если хотите.

Я положил в портфель «Matrix Aeternitatis» вместе с двумя книгами, которые использовал для самозащиты. По крайней мере, Генриетта выступит как свидетель и подтвердит мой рассказ. Однако я не был уверен в том, что мы действуем правильно. Я открыл дверь. Прошло уже несколько часов, как из-за нее не доносилось никаких звуков, но мы все же с трепетом в душе вышли на площадку. Когда я повернулся запереть дверь, то увидел, что деревянная панель была испещрена глубокими царапинами, как будто кто-то расковырял ее шилом. Или когтями. Генриетта этого не заметила, и я не стал привлекать ее внимания.

* * *

Более всего мы нуждались сейчас в свежем воздухе и солнечном свете. Когда мы добрались до вершины Джонстон Терэс, события прошлой ночи уже казались сном. Если бы мы оба не помнили каждый эпизод с одинаковой ясностью, я и в самом деле мог бы убедить себя, что ничего не было.

Мы прошли мимо замка в Лаун-маркет, затем свернули на Бэнк-стрит. Генриетта остановилась.

— Эндрю, вы не возражаете, если я заскочу к своему адвокату? Его контора недалеко отсюда. Мне надо было раньше об этом вспомнить, раз уж мы пошли этой дорогой. Он просил меня подписать несколько документов. Я, правда, собиралась посетить его на следующей неделе, но раз уж я здесь, то надо воспользоваться случаем.

Это была старая семейная фирма, размещавшаяся над магазином одежды на Кокберн-стрит. Адвокат, занимавшийся делами Генриетты. Некто мистер Мерчинсон. Он уже заканчивал разговор с клиентом. Не могли бы мы подождать несколько минут?

В приемную нам принесли кофе. Мы сидели, разглядывая рыбок, плававших в длинном аквариуме среди кораллов. Фиолетовая рыбка за стеклом взирала на мир, который не могла понять, на другую реальность, от которой, сама того не зная, полностью зависела.

Мой отец держал тропических рыбок. На холодном северном острове ему было приятно смотреть на создания, попавшие к нам из теплых вод Тихого океана и Карибского моря. Подростком я помогал ему ухаживать за аквариумом, учился менять воду, поддерживать химический баланс, ну и, разумеется, кормить рыбок.

— Самая незначительная перемена может убить их, — сказал я. — Слишком много соли, слишком мало соли, слишком много нитритов, небольшой подъем температуры, падение температуры на несколько градусов...

— Совсем, как у нас, — заметила Генриетта.

— Есть немного. Это то, чему старался обучить меня Милн: малейшее отклонение от ритуала может привести к непредсказуемым результатам. Не в том месте употребленное слово, неправильно выполненный жест, не то время — все это может иметь нежелательные последствия. Нельзя пускать дело на самотек.

Мандариновый гоби медленно насыщался, прильнув к куску белого коралла. Он не обращал внимания на ограниченность пространства, в котором ему приходилось существовать. Взметнулся на поверхность, нырнул и исчез за камнем.

В дверях приемной появился человек. Протянул руки к Генриетте:

— Генриетта, как приятно видеть вас. Так скоро я вас не ожидал. Как поживаете?

Ему около сорока, консервативно и аккуратно одет, залысины. Большой опыт в обращении с вдовами и вдовцами. Аквариумные рыбки отразились в круглых очках в золотой оправе. Еще одна реальность. Я задумался, видят ли рыбки собственное отражение, задумываются ли о существовании еще одного мира, в котором они будут плавать после смерти.

— Спасибо, хорошо, — ответила Генриетта. — Сначала было тяжело, но потом я привыкла. Вы были правы, что посоветовали вернуться на работу.

— Я подумал, у вас еще полсеместра.

— Да. Я решила, в конце концов, остаться в Эдинбурге. Так как я проходила мимо, то решила заскочить и подписать документы. Ох, извините. Я вас не познакомила. Это мой друг, доктор Маклауд. Он бывший коллега Яна.

Мерчинсон протянул руку:

— Рад вас видеть. Я не задержу миссис Гиллеспи надолго. Всего лишь небольшая формальность.

Он жестом пригласил Генриетту в кабинет, последовал было за ней, но вдруг повернулся ко мне.

— Маклауд? — переспросил он. — Не Эндрю ли Маклауд, случайно?

— Совершенно верно.

— Это просто удача. Я как раз пытался вас разыскать. Недавно я направил вам письмо в Новый колледж, но оно, должно быть, к вам не попало.

— В Новый колледж не надо было посылать, — ответил я. — Я работал в университете.

— О, прошу прощения. Должно быть, я что-то не так понял. Генриетта сказала, что вы коллега Яна.

— Да, но мы с ним работали в разных учебных заведениях. У него я просто проводил семинары, вот и все.

— Ну что ж, отлично, что вы зашли. Прошу вас чуть задержаться. У меня кое-что есть для вас.

Они с Генриеттой скрылись за дверью, а я, в недоумении, остался ждать. Через пару минут он вернулся, держа в руке маленький конверт.

— Ян дал это мне перед смертью, — сказал он. — Я получил инструкцию вручить его вам, как только вы вернетесь из Алжира.

— Марокко, — поправил я. — Я был в Марокко.

— Ну да, конечно. Я, как вы понимаете, не мог встретиться там с вами. Будьте добры, распишитесь в получении.

Я поставил подпись в том месте, что он указал, и он протянул мне конверт.

— А Ян говорил вам, что в конверте? — спросил я.

Он покачал головой:

— Он лишь сказал, что передать его вам совершенно необходимо. Он настаивал на этом. Казалось, это его очень тревожило.

— Думаю, я догадываюсь, что там. А Генриетта скоро освободится?

— Минут через десять. Я хочу ей кое-что объяснить.

Он вышел, а я сел, сжимая конверт. Я решил подождать, пока не вернется Генриетта. Мне не хотелось одному читать письмо Яна.

* * *

Кафе «Акант», рядом с вокзалом, специализируется на легких завтраках. Нам обоим требовался крепкий кофе и место, где можно было спокойно посидеть и прочитать послание Яна. Внутри конверта было длинное, написанное от руки письмо. Судя по всему, Ян писал его в несколько приемов. Почерк его совершенно отчетливо демонстрировал стадии развития болезни. В самом конце он был почти неразборчив. Я читал медленно, затем, без комментариев, передал письмо Генриетте. Добавить мне было нечего.

Глава 27

"Милый Эндрю,— так начиналось письмо, — жаль, что нам в последний раз не удалось поговорить подольше. Теперь я знаю немного больше о том давлении, которое ты испытывал в последнее время, и я прошу прощения за мою неуклюжую попытку наставить тебя на путь истинный. Отнеси это на счет неопытности и сочувствия к тебе. Знаю, мне следовало проявить больше такта, но ты мой друг, и я хотел помочь тебе. Думаю, тут еще сказывается и моя профессия. Все же мне следовало бы быть более осмотрительным и деликатным. Еще раз прошу прощения.

Все же я должен сказать: сейчас я уверен больше, чем когда бы то ни было, что я был прав, стараясь предостеречь тебя в отношении Дункана Милна. Возможно, сейчас ты и сам сейчас понял, что он хочет тебе зла. Если это не так, можешь тут же порвать письмо.

Я говорил тебе, что до меня доходила плохая молва о Милне, что он пользуется дурной репутацией; однако тогда мне не было известно, до какой степени это соответствует действительности. То, что я услышал вначале, подтолкнуло меня на дальнейшие поиски. Было это нелегко. Даже в церкви о нем говорили очень мало, а потом и вовсе замолкали. Тем сильнее мне захотелось выяснить, что же скрывается за этой завесой секретности.

За несколько дней до нашего последнего свидания у меня случилось несколько выходных дней. И пришел я к тебе тогда для того, чтобы рассказать, что стало мне известно и что я намеревался предпринять. Но когда появился Милн, я не мог остаться. Я намеревался связаться с тобой позже и наверняка сделал бы это, если бы не болезнь. Ты, возможно, слышал от меня об Ангусе Броди; члене Генеральной ассамблеи, хорошем моем друге. Иногда к нему обращаются за помощью люди, которых беспокоят, скажем, злые духи. Ангус не называет то, что он делает, «изгнанием духов», так как наша церковь не признает этого. Однако бывают случаи сплошь и рядом, когда требуется нечто большее, чем простые молитвы.

Я упомянул ему о Милне, и он рассказал мне более или менее то оке самое, что я уже слышал от других людей. Но тогда он добавил, что в более серьезных случаях ему помогает друг, католический священник. Как ты понимаешь, ему не хотелось бы, чтобы об этом стало широко известно, особенно его коллегам-пуританам из Ассамблеи. И все же он был так любезен, что сообщил мне имя священника, и я договорился с ним о встрече".

Здесь письмо прервалось, а когда последовало продолжение, почерк сильно изменился. Чернила тоже были другие.

"Последние несколько дней я был сильно болен. Головные боли с каждым днем становятся все сильнее, мне кажется, что голова моя вот-вот лопнет. Не знаю, как долго я смогу терпеть их. Врачи ничего не находят. Это меня не удивляет. Я очень хорошо знаю, кто виновен в моей болезни. Никакие исследования не смогут выявить причину.

В промежутках между приступами чувствую слабость, но сознание ясно. Генриетта сказала, что ты уехал с Милном в Марокко. Боюсь, он привязал тебя к себе навсегда. Но все же чувствую, что обязан написать тебе, так как не совсем еще потерял надежду помочь тебе, пока жив. Когда ты вернешься, меня уже не будет, я это знаю.

Я бы не особенно горевал, если бы не сны. А тебе тоже снились сны? Подозреваю, что снились. Меня все время тревожит фигура в капюшоне. Иногда она появляется в дневное время, когда я не сплю. На мгновение. Потом исчезает. В последнее время я вижу ее чаще, особенно когда испытываю сильную боль. Однажды она сидела на краю моей кровати более часа. Просто смотрела на меня. Больше всего я боялся, что она откинет капюшон, и я увижу ее лицо.

Через два дня после нашей последней встречи я повидался с тем священником. Его зовут отец Сильвестри, он живет в маленьком приходском доме в Кострофайне. Сначала он вел себя осторожно, даже когда я показал ему рекомендательное письмо от Ангуса. Но когда я рассказал ему, почему пришел и что мне уже известно, то согласился помочь.

Эндрю, ты должен пойти к Сильвестри, как только прочтешь мое письмо. Не медли: он все тебе расскажет. Выслушай его внимательно и действуй согласно его инструкциям. И обязательно порви с Милном, чего бы это тебе ни стоило. Сильвестри рассказал мне такие вещи, в которые невозможно поверить. Он рассказал мне все о Милне и привел доказательства. Сильвестри не сумасшедший, я верю каждому его слову. Дункан Милн вовсе не то, чем кажется. Его даже нельзя назвать человеком в полном смысле этого слова. Ты должен мне верить. Он..."

Запись опять прервалась, а когда восстановилась, стало ясно, что состояние Яна стало критическим.

"Заканчиваю. Генриетта не должна ничего знать. Так тяжело оставлять ее одну! Присмотри за ней, Эндрю. Был Сильвестри, но не смог ничем помочь. Мы молимся, но наши молитвы бессильны перед этим человеком.

Видел ли ты церковь, Эндрю? Ты знаешь, какую церковь я имею в виду. Серая церковь. Я теперь вижу ее каждую ночь. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, потому что боюсь проснуться там. Господи, что за звуки я слышу..."

Запись опять оборвалась. В самом конце Ян нацарапал несколько строк, прерывистых и почти неразборчивых. Мне с большим трудом удалось их прочитать. Это были его последние слова, обращенные ко мне.

«Найди церковь. Уничтожь все. Они роятся. Дункан Милн привез их из Марокко».

Глава 28

Генриетта отложила письмо. Я молча наблюдал за ней, зная, что время говорить еще не пришло. Заметно было, что она старается взять себя в руки. Она только что прочитала последние строки, написанные ее мужем. Они напоминали бред испуганного человека, страдающего от галлюцинаций.

Мы посидели так с четверть часа в напряженном молчании, которое не мог нарушить постоянный шум многолюдного кафе. Наконец Генриетта немного успокоилась, и мы приступили к обсуждению наших дальнейших действий.

— Он приходил к нам домой, — сказала она наконец.

Я посмотрел на нее в ужасе.

— Нет, не Милн, — пояснила она, правильно поняв выражение моего лица. — Священник, отец Сильвестри. Он приходил два или три раза, пока Ян был жив. Они разговаривали с ним по часу Я, конечно, расспрашивала Яна о нем, но он мне ничего не объяснил. Поэтому я решила, что это кто-то из его коллег. Ян был связан с делами Всемирного совета церквей и сблизился с несколькими католическими священниками. Сильвестри и на похоронах присутствовал. Я видела его издали: он ко мне не подходил.

— Должно быть, Сильвестри пытался вырвать Яна из-под влияния Милна, — предположил я.

— Что ж, в таком случае, это ему не помогло.

Я взглянул на нее. Руки ее лежали на столе, пальцы плотно прижаты друг к другу, ногти коротко острижены.

— Это зависит от того, что вы имеете в виду, — сказал я. — Мы ведь не знаем, от чего Сильвестри пытался спасти его. Смерть была для Яна не самым большим страхом.

Она подняла руки и пригладила волосы. Сегодня они были у нее сурово зачесаны назад. На белом гладком лбу резко выделялись темные брови. Я и жалел ее, и в то же время робел перед нею.

— А что пишет о той церкви... — сказала она. — Вам это о чем-то говорит?

Я кивнул.

— Он часто говорил о ней в последние дни перед смертью. Темная церковь с занавешенным алтарем. Мы думали, он бредит. Его трудно было понять, в последние дни к нему редко возвращался рассудок.

— Да нет, он знал, о чем говорит, — сказал я. — Церковь такая есть.

— И вы знаете, где она?

Я кивнул.

— И вам известно, что там внутри? Нечто такое, что вам следует разрушить?

Я опять кивнул. Через окно кафе я видел проносившиеся мимо автомобили и автобусы, пешеходов, деревья, сбрасывающие листья, — мир, над которым я когда-то хотел властвовать. «Разрушь все. Они роятся».

— Мы поговорим с Сильвестри, прежде чем начнем что-нибудь делать, — сказала она.

Мне трудно было сосредоточиться. Одна мысль о том, что придется снова войти в ту церковь, наполняла меня ужасом. «Они роятся».

— Вы правы, — сказал я. — Но, как вы совершенно верно заметили, ему не удалось спасти Яна, и я не думаю, что он может чем-то помочь нам.

— У вас есть другие предложения?

— Я беспокоюсь об отце, — сказал я.

— Сильвестри...

Я покачал головой:

— Нет, он не может помочь. Возможно... Я думаю, мне следует показать письмо Яна Рэмзи Маклину. Он близкий друг моего отца. К тому же, он врач. Может быть, он поймет, в чем тут дело.

— Да он не поверит ни одному слову из этого письма!

— Но у него может возникнуть какая-нибудь ассоциация. Я попытаюсь.

* * *

Я нашел телефонную будку и позвонил Маклину в отделение хирургии. Его секретарша сказала, что он только что вернулся с утреннего обхода и собирается пойти завтракать. Я сообщил свое имя, и через несколько минут меня с ним соединили.

— Доктор Маклин? Это Эндрю Маклауд.

— Эндрю? Господи, сколько зим, сколько лет. Я думал, ты уехал из города.

— Работа моя здесь и в самом деле кончилась, но я решил остаться. Послушайте, мне надо с вами срочно поговорить.

— Это на медицинскую тему?

Я помедлил.

— Не совсем, — уклончиво сказал я. — Хотя косвенно. Отец мой сейчас очень болен.

— Очень жаль слышать это. А что с ним такое?

— Трудно сказать, — сказал я. — Сможете ли вы сегодня со мной встретиться? Мне потребуется больше времени, чем вы отводите на обычную консультацию.

— Приходи в четыре, — сказал он. — Я попрошу своего коллегу поработать за меня.

— Вы действительно сможете?

— Ну, конечно. Раз твой отец болен, я должен помочь. Буду ждать тебя в четыре часа.

* * *

Такси остановилось возле дома Сильвестри. Адрес нам дала католическая епархиальная служба. Этот скромный дом стоял рядом с церковью, окна его выходили на духовную семинарию. Дверь открыла экономка. Мы сообщили свои имена. Она попросила подождать в маленькой комнате, рядом с прихожей. На выкрашенных в коричневый цвет стенах висели картины религиозного содержания, на полу расстелен старенький ковер; несколько стульев с прямыми спинками. В доме стояла благочестивая тишина, и поднятые руки святых в черных рамах, казалось, предостерегали от пустых разговоров и смеха.

Прошло несколько минут. Время от времени мы поглядывали друг на друга, не осмеливаясь заговорить, как школьники, ожидающие выволочки от строгого учителя. Наконец дверь открылась. Вошел старик в свободном черном костюме и высоком воротнике и вопросительно посмотрел на нас.

— Я Сильвестри, — объявил он. — Чему обязан?

Генриетта встала. Было заметно, что она чувствовала себя неловко.

— Мы с вами встречались один или два раза, — сказала она. — Вы приходили навестить моего мужа, Яна, когда он болел. И я видела вас на его похоронах.

— Ян Гиллеспи, — проговорил священник. — Да, я его помню. И сожалею. Он был очень молод.

Генриетта кивнула, но не стала поддерживать разговор о смерти Яна. Она повернулась ко мне, потом — опять к Сильвестри.

— Это Эндрю Маклауд. Вы, наверное, слышали его имя. Ян вам рассказывал о нем. Он говорил вам, что боится за Эндрю, так как ему угрожает опасность. Милн...

Я обратил внимание на выражение глаз старика. Не страх, но что-то более ужасное. На вид ему можно было дать лет семьдесят. Высокий, костлявый, интеллигентный человек, иезуит, с торчащей из воротника тощей шеей, похожей на худосочное растение в горшке, но при этом ничуть не смешной. В нем было что-то мрачное и старомодное. Заметно было, что он много страдал и многое узнал. Можно было сказать, что сердце его и мозг сгорели во имя веры.

— Вы порвали с Милном? — спросил он. Челюсти его были плотно сжаты. Он ни разу не спустил с меня глаз.

Я кивнул.

— Но он не хочет отпускать меня, — добавил я. — Со мной происходят неприятные вещи. Я... больше так не могу.

Глаз он не отвел, но я почувствовал, что он как бы закрылся, как будто задернул вокруг себя занавеску или установил невидимый щит.

— Ян говорил мне, что встречался с вами, — вступила в разговор Генриетта. — Он сообщил подробности в письме.

— Тогда мне нечего прибавить.

Генриетта яростно тряхнула головой.

— Нет, — возразила она, — мы почти ничего не знаем. Одни только слухи, которым мы не можем доверять. Ян сказал, что вы можете рассказать нам остальное, что вы можете помочь нам.

— Я не могу никому помочь, — ответил священник. — Если вы связали себя с этим Милном, я вам уже ничем не смогу помочь. Я могу только молиться за вас, и больше ничего.

Генриетта протянула ему письмо Яна, которое она достала из сумки.

— Пожалуйста, — сказала она. — Прочтите письмо.

Сильвестри помедлил. Похоже, у него был артрит, но он все же держал себя прямо, невзирая на боль.

— Теперь слишком поздно, — сказал он. — Если бы вы пришли раньше, когда встретили Милна впервые, возможно...

— Пожалуйста, — попросил я. — Нам не к кому больше обратиться.

Последовала пауза, потом еле заметный кивок. Он протянул руку. Генриетта подала ему развернутое письмо. Он вынул из нагрудного кармана пенсне и нацепил на нос. Читал он внимательно, без комментариев. Один или два раза я заметил, как лицо его напряглось. Но руки не дрогнули. Таких уверенных рук я еще не встречал. Как будто они были обиты железом. Дочитав до конца, он сложил письмо и вернул его Генриетте.

— Благодарю, — сказал он. — Каждый день, утром и вечером, я поминаю вашего мужа в молитвах.

Казалось, он на что-то решался. Другие люди на его месте смотрели бы в пол или в окно, он же не спускал с меня глаз. Мне казалось, он видит меня насквозь.

— Вы бы лучше рассказали мне все, что вам известно, — сказал он. — И что произошло между Милном и вами. Здесь говорить неудобно. Пойдемте со мной.

Он провел нас в другую комнату. По размерам она была больше, мебели мало. Вероятно, здесь он встречался с прихожанами и беседовал со своими коллегами-священниками. Перед религиозной картиной горела красная лампада. На стене, на медном крюке, висело тяжелое деревянное распятие.

— С чего начать? — спросил я.

— С начала.

Глава 29

Когда я закончил, Сильвестри, не сказав ни слова, встал и подошел к шкафу. Оттуда он вынул простой деревянный ящичек, дарохранительницу, содержащую облатки.

— Они пока еще не освящены, — сказал он, поднимая крышку. — Но скоро будут. Во время мессы произойдет пресуществление. Вы, наверное, знакомы с этим термином. Они превратятся в плоть Христову. Они сохранят вкус и запах хлеба, но фактически станут плотью. Ваш друг Ян, конечно, не верил, что гостия превращается в плоть. Для него это был лишь духовный процесс, символ, нечто неосязаемое. Вы, полагаю, верите в это и того меньше. Вы думаете, что это шарада, спектакль, разыгранный для легковерных. Вот почему Яну так трудно было понять Дункана Милна, вот почему Милну так легко было вас обмануть. Все оттого, что Ян верил в дух и не верил в плоть, вы же верите только в плоть, — он посмотрел на Генриетту. — Моя церковь никогда не отрицала чудесного. У нас есть святые, реликвии, движущиеся статуи, кровоточащие иконы. Отрицая все это, муж ваш закрывал глаза на чудеса, присущие вере. Я не обвиняю его. Нам не привыкать к оскорблениям, связанным с чудесами. Доктор Маклауд прав: иногда легковерных обманывали. Но с чудесами дело обстоит не так просто, как вам кажется, — он помолчал, затем повернулся ко мне. — Когда я совершаю мессу, разве со стороны не кажется, будто я — чуть-чуть волшебник, обращающий хлеб в плоть и вино в кровь? Вот почему поклонники дьявола подражают нам, вот отчего они обращают ритуальные предметы в символы отрицания Бога. Разве Милн не учил вас этому?

Я кивнул. Обращение ритуальных предметов было излюбленной темой Дункана, на которую тот при занятиях со мной обращал особое внимание.

Сильвестри закрыл ящик и поставил в шкаф. Когда священник вернулся к столу, он выглядел подавленным.

— Дело будет сопряжено с большим риском. Дункан Милн знает о моем существовании, но ему неизвестно, насколько я информирован. Вы были его помощником. Даже сейчас он пытается найти и привязать вас к себе. Доверяясь вам, я вручаю вам собственную жизнь. Готовы ли вы взять на себя такую ответственность?

Я ответил не сразу:

— Разумеется, вы защищены лучше меня, но если вы предполагаете, что я сообщу ему то, что узнал от вас, ответ мой прост — нет. Ни при каких обстоятельствах я вас не выдам.

Он бросил на меня пронзительный взгляд:

— Советую выбирать слова. «Ни при каких обстоятельствах» — слишком смелое обещание. Недооценивать Дункана Милна неразумно. Он ведь и в самом деле очень опасен. Перехитрить его мне удавалось, и не раз, но победить — нет. Он обладает большой властью, и я не гарантирую, что в открытой схватке он меня не уничтожит. — Он встал. Движения его были медленны и целеустремленны. В глазах плескалась боль. — Пойдемте со мной, — позвал он. — Я хочу вам кое-что показать.

Мы последовали за ним в другую комнату. Это была маленькая, но объемная библиотека; на двери — засов и массивный замок. Я заметил зарешеченные окна, а на стеклянных дверцах шкафов — замки и засовы.

— Прошу простить, если принятые мной меры безопасности кажутся вам чрезвычайными, — сказал Сильвестри. — Но установил я все эти замки не для того, чтобы производить впечатление. Книги, что хранятся здесь, запрещено читать без санкции церкви. Надеюсь, вы понимаете. Они поступили сюда по специальной разнарядке и на очень строгих условиях.

Сильвестри подошел к бюро, стоявшему в углу комнаты, отпер его и достал стопку темно-голубых папок. Удостоверившись, что взял все, что требуется, он опять запер бюро и, хромая, подошел к нам. Мы уселись за маленький стол, стоявший в центре комнаты. Он включил люстру. Открыв верхнюю папку, вытащил что-то и протянул мне.

Это была фотография человека лет пятидесяти, старомодно одетого. Сколько я мог судить, снимок был сделан в сороковых годах.

— Узнаете его? — спросил Сильвестри.

Я кивнул.

— Это Дункан Милн, — ответил я. — Или его двойник.

— Это его отец, Стюарт Милн. Фотография была сделана в 1943 году, в Лондоне. Ну, а вот эта?

Он протянул мне вторую фотографию, на этот раз сорокалетнего человека, одежда которого указывала на поздний викторианский период. Принимая во внимание отличия в возрасте и стиле, эта фотография тоже очень напоминала Дункана.

— Я так понимаю, это его дедушка.

— Вы совершенно правы. Это Ангус Милн. Он родился в Эдинбурге в 1846 году и умер в 1908. Сын его, Стюарт, родился в 1890 и умер в 1961 году. Дункан родился в 1943 и до сих пор жив.

Он помолчал, забрал у меня снимки и передал их Генриетте.

— Вот это, — продолжил Сильвестри, — основные факты, касающиеся трех поколений семейства Милнов. За исключением того, что все это неправда. Ангус и в самом деле родился в 1846 году. Я видел запись об этом в церковной книге. Я видел и свидетельства о рождении Стюарта и Дункана. Ангус и в самом деле основал экспортную компанию по продаже одежды. Она до сих пор носит его имя. Дункан формально является директором компании. Много лет назад у меня возникли подозрения относительно семьи Милнов. Совершенно случайно я обнаружил, что Стюарт Милн, отец Дункана, жил в Лондоне с 1929 по 1940 годы. У него был собственный дом в Лаундес-сквер, который разбомбили во время войны. После этого Стюарт быстро исчез, а потом вдруг появился в Шотландии, где в 1943 году родился Дункан. До меня дошли нехорошие слухи о пребывании Милна в Лондоне. Говорили, что когда пожарная команда после бомбежки приехала к развалинам дома, то в подвале обнаружилось что-то подозрительное. Затевался скандал, который, впрочем, быстро погасили. Посчитали, что во время войны нежелательно было понижать моральный уровень населения. Мне подумалось, есть что-то странное в том, что все три Милна постоянно путешествовали, часто на долгие годы уезжая из дома. Чем больше я наводил справки, тем больше убеждался, что факты не стыкуются. К тому же, я обнаружил любопытное обстоятельство: никто никогда не видел Ангуса Милна с сыном Стюартом с тех пор, как мальчику исполнилось десять лет; точно также никто не видел Стюарта с Дунканом, когда последний был примерно в том же возрасте. Стюарт впервые появился на людях в двадцатилетнем возрасте; Дункан — в годы студенчества, в Сент-Эндрюсе, в возрасте восемнадцати лет.

Священник помолчал.

— Я совершенно уверен, — продолжил он, — что Ангус, Стюарт и Дункан Милн — это один и тот же человек. Он никогда не умирал, и он намерен жить и дальше, возрождаясь через какое-то время в качестве собственного сына.

— Вы хотите сказать, что он каждый раз рождается заново, как ребенок? — спросила Генриетта.

Сильвестри покачал головой:

— Нет, я не имею в виду реинкарнацию в какой бы то ни было форме. Милн просто омолаживается, если так можно выразиться. Привлекаются маленькие сироты с целью регистрации рождения и придания обману правдоподобного вида. Живут они, как я полагаю, до тех пор, пока этого требуют интересы дела. Ангус Милн, потрясенный смертью своей первой жены, Констанции, увлекся изучением магии. Прошло впустую много лет, прежде чем он наткнулся на книгу, которая, казалось, отвечала на все поставленные им вопросы. Вы ее видели, — обратился ко мне Сильвестри. — В вашем портфеле лежит собственная книга Ангуса.

— "Matrix Aeternitatis"? Но как же...

Я открыл портфель и вынул «Matrix». Сильвестри взял ее и открыл форзац. Порывшись в своих папках, он вынул старое письмо.

— В конце письма — подпись Ангуса Милна, — сказал он.

Он передал мне книгу и письмо. Я сравнил подпись на форзаце с подписью на письме. Без сомнения, это была одна рука.

— Прочитав книгу, — продолжал Сильвестри, — Ангус Милн отправился в Марокко. Поехал он туда под предлогом торговли, однако настоящей его цель являлось обучение. Прожил он там семь лет и нашел в Фесе то, что искал, — мастера. От этого человека он узнал, как избежать смерти. Говорят, он продолжает посещать его каждый год, с тем, чтобы углубить собственные знания и принять меры для предотвращения собственной смерти.

— Шейх Ахмад, — прошептал я.

— Вот именно. Дряхлый старик уже в то время, а сейчас — еще старше. Говорят, по возвращении из Африки Милн провел больше года взаперти в Пеншиел-Хаус с останками жены, пытаясь вернуть ее к жизни. Добился ли он успеха, — не знаю.

— А что же Дункан? — спросил я. — Если он в действительности собственный отец, ставший вновь молодым, разве никто не удивился такому странному сходству?

— Чему же тут удивляться? Те, кто когда-то знали его отца, наверняка поверили тому, что он умер и что Дункан — его копия. Разве так не бывает? В Эдинбург он приехал в шестидесятых, стал изучать право. Он был весьма богат, и ему нетрудно было сделать карьеру. И дело тут не только в деньгах — он долго жил, у него большой опыт, и учился он несравненно больше, чем его нынешние современники. Ведь он присутствовал на судебных разбирательствах, о которых друзья его знали только из книг. Вскоре он стал посещать секты, занимавшиеся оккультизмом, которых много расплодилось к тому времени. Кажется, ранее у него уже был собственный кружок в Лондоне, так что ему нетрудно было создать нечто подобное на севере. Он стал подбирать себе последователей в сектах, таких, например, как известное вам Братство Старого пути. Вы у него, разумеется, не первый, и я молю Бога, чтобы вы оказались последним.

Пауза.

— Вам нужно узнать еще кое-что, — сказал отец Сильвестри. — Один из людей, связанных тесными узами с Милном и его кружком, был букинист по имени Клемент Маркхэм. Маркхэм — англичанин, переехал в Эдинбург в пятидесятые годы. Он торговал антиквариатом и подержанными вещами в Хэймаркете. В 1975 году в магазине прошла проверка, и выяснилось, что Маркхэм занимался, кроме прочего, подпольной торговлей порнографической литературой. Не знаю, в самом ли деле они нашли непристойные книги, либо наткнулись на тела трех маленьких детей. Во всяком случае, Маркхэма арестовали и допрашивали. В ходе судебного разбирательства было высказано предположение, что дети были принесены в жертву во время ритуалов, которые проводил Маркхэм. Выяснили, разумеется, что он был связан с Милном, но доказательств того, что подающий надежды молодой адвокат имел какое-то отношение к убийствам, не было представлено. Без сомнения, Милн использовал все свое влияние для того, чтобы имя его в ходе следствия не было упомянуто. Но люди все равно шептались. С тех пор-то в определенных кругах и пошла о нем худая слава. Маркхэм умер в тюрьме в 1981 году. С тех пор магазин его стоит пустой.

— Да не совсем пустой, — сказал я. Голос мой прозвучал глухо. Я ощущал внутреннюю дрожь.

Пока мы говорили, Генриетта изучала фотографии Милна — те, что я уже видел, и другие, хранившиеся в толстой папке. Когда после моей реплики наступило молчание, она вынула одну фотографию и бегло взглянула на нее.

— Посмотрите, Эндрю, — сказала она. — На этой фотографии — Ангус Милн со своей женой, Констанцией, — видимо, ее он старался воскресить. Как это ужасно — провести целый год наедине с трупом. Взгляните.

Я взял фотографию и посмотрел — сначала на Милна, а потом на его жену. Фотография выпала из моих рук. У меня закружилась голова. Комната стала ходить ходуном, и меня затошнило.

— Что такое, Эндрю? В чем дело? — Генриетта вскочила со стула и схватила меня за руку. Сильвестри нахмурился.

Я сделал несколько глубоких вдохов. Медленно пришел в себя и через некоторое время смог сесть прямо.

— Что случилось, Эндрю? Вы ужасно выглядите.

Я показал на фотографию:

— Это двойник Катрионы... Теперь я понимаю, зачем он выкопал ее из могилы. Один раз ему не удалось. Теперь он пытается опять.

Глава 30

Мы пробыли у Сильвестри часов до трех.

— Желательно, чтобы вы оба пришли ко мне вечером, — сказал он на прощание. — Мне нужно задать вам несколько вопросов. То, что вы рассказали, было исключительно полезно. Но не забывайте — вы оба в смертельной опасности. Особенно вы, Эндрю. Вы встали Милну поперек дороги. А он так просто не прощает. В данный момент вы ему нужны, но как только потребность в вас отпадет, он не замедлит уничтожить вас.

— Знаю, может, я скажу глупость, — сказал я, — но не пойти ли лучше в полицию и не рассказать все, что мы знаем?

Сильвестри призадумался.

— Это не так уж и глупо, — признал он. — Несмотря на свое могущество, Дункан Милн все же человек. Публичное разоблачение для него нежелательно. А заключение в тюрьму представляет реальную угрозу его столь продолжительному существованию. Ведь он не сможет посещать Марокко, да и доступа к нужным ему книгам у него больше не будет. Он очень зависит от своего личного богатства; бедный человек не смог бы достигнуть того, что сделал он. Ему нужны свобода, возможность путешествовать, покупать редкие книги, содержать церковь и дом в пригороде. Но полиция не осмелится выдвинуть против него обвинение, пока не будет неопровержимых доказательств. Вы можете добиться, чтобы арестовали его приспешников, как это случилось с Маркхэмом, но Милн — орешек, который полиции не по зубам.

— Но ведь нашли же ребенка... А останки Катрионы... Камерон просто обязан действовать. И Дункану трудно будет отвертеться.

— Не следует быть слишком уверенным. Однако дайте мне обдумать все это. Я посоветуюсь с надежными людьми. В этой борьбе вы не одни.

На прощанье он обнял нас, неуклюже, как это бывает с людьми, кто не привык к открытому проявлению чувств.

— Господь да благословит вас, — сказал он. — И защитит.

* * *

В город мы поехали на автобусе. Генриетта хотела вернуться в Дин-Виллидж, я же беспокоился об отце. У меня к тому же была назначена встреча с Рэмзи Маклином.

— Поезжайте, — сказал я. — Рэмзи меня не задержит — его ждут пациенты. Но мне хотелось бы знать его мнение о состоянии отца.

— Я буду ждать вас. Не опаздывайте. Нам нужно поесть, прежде чем мы отправимся к Сильвестри.

Маклин ждал меня. Было приятно встретиться с ним. Казалось, он все исправит, как это бывало в детстве, когда я хворал. Он пожал мне руку и усадил в кресло.

— Я посижу здесь, — сказал он, присев на краешек кушетки, где он обычно осматривал больных. — Мы старые друзья, можем говорить в неформальной обстановке.

— Надеюсь, я не оторвал вас от дел.

— Вовсе нет. Сказать по правде, я встревожился, когда ты сказал о болезни отца. Я не общался с ним уже несколько месяцев. Он, конечно, никогда не отличался хорошим здоровьем. Старался никому не рассказывать о своих болячках. Полагаю, у него нелады с сердцем.

— А я и не знал...

— Ну, конечно же, ты не знал. Я же тебе говорю, он все скрывал.

— Но сейчас это не сердце, насколько мне известно.

Брови его изумленно поднялись:

— Вот как? Тогда расскажи мне, что тебе известно, а я подумаю.

Я постарался точно описать симптомы болезни. А потом заговорил о Яне и о том, как тот умер. Маклин терпеливо выслушал, то кивая, то ворча.

— Это не так все просто, — заключил я.

— Да? — Брови опять взметнулись.

Тут я стал объяснять, начав с могилы Катрионы, самого наглядного, на мой взгляд, доказательства того, что дело нечисто. Он слушал без комментариев, не прерывая меня. Только кивал или жестами призывал меня продолжать.

Я показал ему письмо Яна и рассказал все, что узнал от Сильвестри, не упомянув, впрочем, его имя.

— Я сам видел фотографии, — сказал я. — Ошибки нет — на фотографиях Милн и Катриона. Готов поклясться.

— Да, конечно, — пробормотал он и опять углубился в письмо. Он прочел его во второй раз очень внимательно, и когда кончил, лицо его выражало тревогу. За дверью я слышал шаги. Начался рабочий день хирургического отделения.

Маклин встал с кушетки и уселся за стол. Не говоря ни слова, снял телефонную трубку:

— Мисс Мензис, позаботьтесь, чтобы меня в течение получаса никто не беспокоил. Да, я знаю, что там собралось много народа, но у меня сейчас очень важное дело. Отправьте домой тех, кому не нужна срочная помощь, и попросите доктора Мелроуза разобраться с остальными. — Он положил трубку и взглянул на меня: — Да, Эндрю, кажется, ты попал в передрягу.

— Значит, вы мне верите?

Он хмыкнул и покачал головой:

— Если ты спрашиваешь, верю ли я всем басням о колдунах и воскрешении людей из мертвых — конечно же, нет. Ведь я ученый, или думаю, что это так. Но что-то нехорошее и в самом деле происходит. В городе полно придурков, которыми можно набить с десяток сумасшедших домов. Этот Милн, кажется, еще тот фрукт. По нему уже давно тюрьма плачет. К сожалению, ты напрасно потратишь время, если попробуешь что-то доказать в отношении его. Согласен, он вполне мог быть причастен к этому могильному делу и убийству младенца. Возможно, у него имеются навязчивые идеи о собственном тождестве с отцом и дедом, и он действует под влиянием этих идей. Оккультные дела выброси из головы. Из того, что ты тут рассказал, следует, что в Марокко тебя напоили коктейлем из наркотиков. Отсюда и твои галлюцинации, и кошмарные сны. Там ты видел старика и решил, что он умер.

— Но я видел его!

— Ты видел его спящим. Поверь мне, Эндрю, не так уже невозможно впасть в коматозное состояние, при котором сон очень напоминает смерть. Существуют наркотики, которые производят сходный эффект.

— Ну, а звуки?

— Если ты сейчас хотя бы наполовину в таком же состоянии, в каком я видел тебя последний раз, не удивлюсь, если тебе опять чудятся подобные вещи.

— А как же Генриетта? Ведь она тоже их слышала.

— Наверное. Но мне очень хотелось бы самому поговорить с ней о ее впечатлениях. Ты сейчас возбужден, а она только что овдовела и находится на грани нервного срыва. Послушай, Эндрю, я вовсе не хочу посмеяться над твоим рассказом, просто собираюсь я взглянуть на все более рационально. Ведь ты же ученый и понимаешь ценность фактического материала. Думаю, в отношении Милна ты не заблуждаешься. Показания священника могли бы стать бесценными, если поверить во всю эту суеверную чепуху. Но ведь он должен представить неопровержимые доказательства, иначе полиция не может возбудить дела.

— А как же фотографии? Разве по ним нельзя доказать, что три Милна на самом деле один и тот же человек?

Он тихонько рассмеялся и покачал головой:

— Без сомнения, сходство есть. Но не более, чем можно ожидать у трех поколений одной семьи. Поверь мне, Эндрю, эти иррациональные страхи ослепляют тебя. Ты не видишь того, что очевидно каждому. Тебе следует принять успокаивающее да попить той травяной настойки, которую я тебе прописывал в прошлый раз. Я тебе приготовлю ее, и ты возьмешь домой.

— Можете ли вы помочь отцу?

— Обещать я не могу. Сделаю, что в моих силах. Если твоя приятельница, миссис Гиллеспи, позволит, мне хотелось бы взглянуть на заключение о болезни ее супруга. Бойда я расспрошу о твоем отце и прослежу за ходом лечения. Я, по крайней мере, попытаюсь немного успокоить тебя.

— Так значит, вы не думаете, что у отца та же болезнь, что убила Яна?

— Пока не знаю. Симптомы и в самом деле очень похожи. И в обоих случаях нетипичны. Пока у меня нет фактов, я хотел бы воздержаться от заключения.

— А как насчет Милна? Вы не поможете нам в этом случае?

Он слегка задумался:

— Видишь ли, Эндрю. Это уже не моя область. Чтобы установить вину, требуется настоящее полицейское расследование. Но начальные сведения кажутся если не убедительными, то интересными. Думаю, ты был прав, что не сообщил в субботу полиции о своих подозрениях. Они бы не поверили ни единому слову. Должно быть собрано достаточно фактов, чтобы начать расследование. Ты не возражаешь, если я подержу у себя письмо твоего друга? Вечером я собираюсь еще раз прочитать его и навести кое-какие справки. Что до тебя, мой совет: иди сейчас домой и выпей две таблетки, которые я тебе дам, а потом отдохни. Сделаешь это?

Я кивнул.

— Ну и молодец. Пора тебя окончательно поставить на ноги. Если такая возможность будет, лучше всего тебе будет поехать в Сторноуэй на несколько месяцев. Но сначала подождем новых известий о твоем отце.

Он дал мне маленькую упаковку транквилизаторов и приказал сестре выдать мне большую бутылку травяной настойки, которую я принимал во время болезни.

— Она действует медленнее, — сказал он, — но с течением времени принесет большую пользу. К тому же, у нее нет побочных эффектов. Мне не хотелось бы приучать тебя к транквилизаторам. Принимай столовую ложку перед едой. Завтра утром я тебя навещу, если все будет нормально.

— Я сейчас же запишусь к вам на прием.

Он покачал головой:

— Нет, желательно, чтобы ты оставался дома в течение нескольких дней. Похоже, ты опять перетрудился. В твоем состоянии это опасно. Вечером никуда не выходи и ложись пораньше спать. Перед сном прими одну из этих таблеток, она поможет тебе хорошо спать. Утром, во время обхода, я загляну к тебе. Ты ведь живешь по прежнему адресу?

— Нет, я переехал. — Я хотел дать ему свой новый адрес, но вспомнил, что обещал несколько дней пожить у Генриетты. — Я собираюсь ненадолго к Генриетте, — сказал я. — Лучше я дам вам ее адрес.

Я написал его на бумаге и положил на стол.

Уже у дверей я оглянулся и задал вопрос, мучивший меня весь день:

— Как вы думаете, тело Катрионы находится сейчас в той церкви? Он туда ее перевез?

Маклин пожал плечами:

— Понятия не имею, Эндрю. Но мы можем направить туда полицию, и если это так, они ее найдут и вернут в Глазго. И, бога ради, не вздумай сам вмешиваться в это дело.

Глава 31

Генриетта ждала меня в Дин-Виллидж. Она приготовила ужин — креветки, сваренные в белом вине.

— Ужин у нас сегодня будет повкуснее вчерашнего, — сказала она. — Мы должны подкрепиться пораньше. Сильвестри позвонил и сказал, что ждет нас к семи. Можем взять такси.

— Генриетта, — сказал я. — Прошу прощения, но я не могу поехать с вами. Я обещал доктору Маклину остаться дома. Он дал мне какое-то снотворное и наслаивает на том, чтобы я рано лег спать. Он сказал, если все будет в порядке, он зайдет ко мне завтра утром.

Она нахмурилась:

— Сильвестри хочет, чтобы мы приехали к нему оба. Ему необходимо поговорить с вами, — она пожала плечами. — Ладно, раз уж так получилось... Маклин прав, вы неважно выглядите. Вам действительно лучше лечь спать пораньше. Мне нужно забрать мою машину: она стоит возле вашего дома. Может, вам нужно что-нибудь захватить из квартиры?

— Мне кажется, вам не следует идти туда одной.

— Со мной ничего не случится. Ведь все эти явления начинаются лишь поздно ночью, вы сами это говорили.

— Да, но...

— Я только заскочу на минуту. Составьте список того, в чем нуждаетесь.

Пока Генриетта накрывала на стол, я принял таблетку. Вкус ее показался мне более горьким, чем обычно. Пока мы ели, я рассказал ей о своем разговоре с Маклином.

— Он слишком рационально на все смотрит, — сказал я, — но, может, это и правильно. Сейчас нам это необходимо.

Она покачала головой:

— Все равно, это многого не объясняет. Вчера ночью у нас не было галлюцинаций. То, что мы слышали, было на деле. Отмахнуться от этого и отделаться успокоительными речами — нельзя и опасно, — она пригубила вино. — Между прочим, — добавила она, — Сильвестри спрашивает, как вы познакомились с Милном. Он почему-то считает это важным.

— Мы познакомились в Братстве Старого пути. Ничего загадочного. Ян, как я понял из письма, думал, что Милн таким образом подбирал себе потенциальных рекрутов.

— Хорошо. Я передам это отцу Сильвестри. И объясню, что вы постараетесь приехать к нему завтра утром, А может быть, он и сам приедет сюда.

— Прошу прощения, но сегодня я и в самом деле не могу к нему приехать.

— Не беспокойтесь. Он поймет.

Я сделал список необходимых вещей, которые нужно было привезти из моей квартиры, и объяснил, где они лежат.

— Вы не возражаете, если я позвоню матери по вашему телефону? — спросил я. — Я обещал звонить ей каждый вечер. Она будет беспокоиться, если я не позвоню.

— Ну, конечно. Все, что в доме, — к вашим услугам. Я скоро вернусь.

— Я подожду вас.

— Нет-нет, идите спать, если устали. Вашу комнату я подготовила. Завтра увидимся.

Когда она ушла, я почувствовал беспокойство. Сначала я читал. Книги я брал с полок без разбора. Но не мог сосредоточиться. Несмотря на усталость, я ощущал взвинченность, и сон не шел. Чтобы убить время, пока Генриетта не вернулась, я включил телевизор. Шли новости.

В Джилмертоне, на окраине Эдинбурга, похищен из коляски младенец. Похитителей пока не нашли, но полиция не исключает связи этого дела с аналогичным случаем в Глазго. Я пошел в ванную, и меня вырвало.

Мне не нравилось оставаться в доме одному. Тишина действовала мне на нервы. От малейшего звука я готов был подскочить. Почему Генриетты до сих пор нет? Я боялся. Не следовало мне отпускать ее одну на Драмдрайан-стрит.

В отчаянии оттого, что не с кем поговорить, я позвонил в Сторноуэй. Отцу стало немного легче, но доктор Бонд настаивает на обследовании в Инвернессе. Возможно, утром они отправят туда отца на самолете, если только у него не будет рецидива.

— Возможно, вам позвонит Рэмзи Маклин, — сказал я.

— Это очень любезно с его стороны. Он, должно быть, беспокоится о твоем отце.

— Как так? — спросил я. — Я ведь только сегодня сказал ему о нем.

— Да ведь отец звонил ему неделю назад, когда еще собирался навестить тебя. Он думал остановиться у Рэмзи, если у него есть где разместиться.

— Не понимаю. Маклин не говорил мне сегодня о том, что разговаривал с вами.

— Должно быть, забыл. У него не появилось никаких соображений по поводу отца?

— Что? Нет, он хочет сначала поговорить с Бой-дом. Ну, ты знаешь этих докторов. Они никогда не скажут лишнего.

— Это правда. Бойд даже не желает признать, что дело плохо.

— Мама, мне пора. Если вы завтра поедете в Инвернесс, дайте мне знать. Я буду несколько дней гостить у Генриетты Гиллеспи. Можешь позвонить мне сюда.

— А что-нибудь случилось? Ты сам-то не болен?

— Нет, просто немного устал.

— Ты, наверное, опять перетрудился?

— Есть немного. Но я в хороших руках. Рэмзи опять дал мне лекарство, как в прошлый раз.

Я продиктовал номер телефона и повесил трубку.

Отчего Маклин не упомянул разговор с моей матерью? Ведь это была бы самая естественная реакция: «Да я только на прошлой неделе говорил с твоим отцом. Он еще собирался в Эдинбург». Но он этого не сказал. Теперь я вспомнил, что именно он сказал: «Я уже несколько месяцев не говорил с твоим отцом».

Я вспомнил еще кое-что. Когда Генриетта меня спросила, как я познакомился с Дунканом Милном, я ответил, что повстречал его на собраниях Братства. Но ведь на самом деле мы познакомились с ним в пабе. Он как бы случайно подошел к моему столику. А теперь я вспомнил, кто пригласил меня в этот паб. Рэмзи Маклин.

В дверь позвонили. Генриетта, должно быть, забыла ключи. Я с облегчением вздохнул: дольше сидеть здесь я уже не мог — меня мучил страх.

Я встал и пошел к двери. Нам с Генриеттой необходимо поговорить. Возможно, у меня появились признаки паранойи. Все окружающие казались мне участниками заговора.

Я открыл дверь. На пороге стоял Рэмзи Маклин.

— Добрый вечер, Эндрю. Надеюсь, не помешал?

— Нет, я... я просто смотрел телевизор.

— Я войду. Не возражаешь?

— Ну что вы, пожалуйста.

Он вошел в прихожую. Вдруг послышалось тихое движение, и из темноты выступил второй человек.

— Привет, Эндрю, — сказал он. Это был Дункан Милн. Он не изменился. — Пора нам поговорить.

Глава 32

Вначале было безмолвие. Я открывал глаза, но вокруг было темно, и как бы я ни напрягал зрение, темнота не уходила. Мне казалось, я ослеп. Возможно, так подействовала таблетка Маклина: сделала слепым и глухим. Но память тоже пострадала. Я помнил его приход, а потом — неожиданное появление Милна, ворвавшегося за ним в дом. После этого в моей памяти произошел провал. Я не знал, где нахожусь и как там оказался.

Темнота и молчание длились бесконечно, как будто их заперли внутри моей головы. Я закрыл глаза и обхватил себя руками. По крайней мере, у меня сохранилось осязание, и я ощущал жуткий холод. Не знаю, сколько времени я просидел так, ослепший — скорчившись, дрожа, не ощущая ничего, кроме холодного воздуха да неудобства от сидения на камне.

Когда в голове прояснилось, я постепенно стал осваиваться в пространстве. Я услышал отвратительные звуки, которые узнал в первое же мгновение. Скользящие. Постукивающие. Сосущие.

Открыл глаза. Было все так же темно. Но я догадался, куда меня привезли.

Голоса неподалеку, то шепчущие, то замолкающие. Шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся. Когда эти звуки пропадали, возникали другие. Они звучали все громче. Казалось, на каменном полу кто-то грыз кость. Опять скольжение. И снова омерзительное похлопывание, которое мне так часто доводилось слышать. Я заткнул уши руками и зажмурил глаза. Но это не помогло. Я знал, что звуки никуда не исчезли.

— Эндрю, как ты сейчас себя чувствуешь? — Голос Маклина звучал участливо, как будто он пришел к страдающему больному. Я открыл глаза и заморгал. Он стоял рядом с фонарем в руке. — Прошу прощения за причиненные неудобства, Эндрю, но пойми, это для твоей же пользы. Должно быть, ты слишком много выпил моего лекарства. Не бойся, это скоро пройдет. Ангус наверху. Он приступит, как только закончит приготовления, и тебе станет получше. Не беспокойся, он не сделает тебе ничего плохого. Наоборот. Если ты окажешь содействие, он это будет только приветствовать. Сказать, что он чувствует к тебе расположение — мало. Он тобой восхищается. Поверь мне, все будет хорошо. Но ты должен понимать, он испытывает нетерпение. Этого момента он ждал более ста лет. И твоя неблагодарность не могла ему понравиться. Если будешь сопротивляться, он вполне может рассердиться. Советую: ни в коем случае не допусти этого. Ты должен принять участие в ритуале. В основном он тебе известен, остальное можно прочесть в книге «Matrix». Главное — не напрягайся. Перед самым началом я дам тебе успокаивающее.

К собственному удивлению, я обнаружил, что не утратил дар речи. Я боялся, что лишился способности говорить.

— А что, если я не подчинюсь?

— Это будет чрезвычайно глупо. Даже и не думай об этом. Если ты сделаешь его счастливым, отец твой тут же поправится. Если же нет, состояние его ухудшится. Это очень просто. Боль может продолжаться бесконечно долго. Мать твоя тоже не бессмертна. Если уж тебе себя не жаль, то подумай хотя бы о них. Чего уж он, в конце концов, такого просит?

— Катриона не его жена.

— Думаешь, для такого человека, как он, это что-то значит? Она ему нужна. Он ее заслуживает.

— Она его не захочет.

— Ты воображаешь, что он об этом не подумал? Ты слишком наивен. Если уж он воскресит ее из мертвых, то наверняка сумеет воздействовать на ее чувства.

— Тогда зачем ему нужен я? Почему бы ему не сделать этого без меня?

— Скажи, Эндрю, ты хочешь, чтобы он попытался? Без твоего присутствия и участия ничего не получится, — он помолчал, как бы обдумывая трудное решение. — Эндрю, я хочу, чтобы ты кое-что увидел.

Нагнувшись, он подал мне руку и помог встать. Голова моя кружилась, ноги задеревенели от холода. Стоя, я мог видеть окружающее более отчетливо, хотя, слава Богу, слабый свет фонаря оставлял большую часть в тени.

Мы находились в склепе, длинном помещении с низкими сводами и каменными стенами, вдоль которых стояли гробы. Маклин провел меня вперед. Проходя, я видел по обеим сторонам двухсотлетние останки, лежащие вдоль стен или втиснутые в ниши. Тяжелая паутина, свисая полотнищами, покрывала огромные гробы, забитые гвоздями, и узкие деревянные ящики, в полном беспорядке поставленные друг на друга.

То тут, то там штабеля разваливались: слишком тяжелым оказывался груз новых поколений для лежавших внизу. Крышки гробов разлетались, боковые части отскакивали, содержимое вываливалось наружу. Огромные пауки, не уступающий по размеру мышам, копошились в щелях.

Но больше всего беспокоил меня не вид останков, а звуки, доносящиеся из закрытых гробов. Агнус спускался сюда годами. Практиковался, оттачивал мастерство, совершал ошибки. И эти ошибки так и лежали здесь.

Что-то под крышкой гроба толкалось и скреблось. Я поспешил пройти мимо.

— Они слышат нас, — сказал Маклин. Даже при этом тусклом свете видно было, что его, обычно румяное, лицо было мертвенно-бледным. — Мы беспокоим их. О чем-то напоминаем.

Пройдя под каким-то сводом, мы вышли в комнату, намного меньше той, что только что оставили. Запах разложения здесь, как ни странно, был еще сильнее, правда, частично его перешибал другой, незнакомый, аромат.

В нише находился большой гроб викторианской эпохи с выгнутой крышкой. Доктор то ли направил, то ли подтолкнул меня к нему. Незнакомый запах здесь чрезвычайно усилился. Маклин поставил фонарь на нижнюю полку и отпустил мою руку. Я и не думал бежать. Бежать мне было некуда. Обеими руками он сдвинул в сторону тяжелую крышку, так чтобы мне можно было заглянуть внутрь. Я видел, как он отвернул лицо, когда поднес к гробу фонарь. Затем подтолкнул меня вперед. Запах, поднявшийся из гроба, был совершенно невыносим. Мне казалось, я теряю сознание.

Я посмотрел внутрь. Как я жалел, что не воспользовался возможностью и не убежал! Этого мгновения я не забуду до своего смертного часа. А может, даже и после смерти. В этот момент я понял: рая нет.

На трупе было длинное платье, сшитое по викторианской моде. Я вспомнил, где видел его раньше, — на фотографии Ангуса Милна и его жены, Констанции. И вспомнил кое-что еще. Заснеженную поляну в Пеншиел-Хаус, освещенную лунным светом, и странное существо — ползущее и спотыкающееся, словно слепое.

У меня перехватило дыхание, и я отвернулся. Я успел заметить отвратительную подробность. У трупа, бывшего когда-то Констанцией Милн, не было ни носа, ни рта, ни даже челюсти, но она все еще дышала.

Маклин закрыл гроб, и мы покинули зловонную комнату. Предупреждение не могло быть яснее. Я думал о Катрионе и о той, что лежала в гробу. Ангус Милн не оставил мне выбора.

Мы вернулись назад. В темноте двигались какие-то тени. Я старался не смотреть.

— Сейчас я тебя покину, — объявил Маклин. — Ненадолго. Чтобы ты немного подумал.

— Пожалуйста, — взмолился я. — Не оставляйте меня здесь в темноте.

— Темнота тебе покажется предпочтительнее, чем свет, Эндрю. Бывают вещи, которые лучше не видеть. Я ненадолго, обещаю тебе.

Он ушел, а я опять остался в кромешной тьме. Но в этот раз я уже знал, где нахожусь и что меня окружает. Они не прекращали шуршать и скрестись. Я же не осмеливался заткнуть уши из страха, что они подойдут совсем близко.

Глава 33

Я не знал, сколько времени прошло. Минуты? Часы? Значения не имело. Здесь время остановилось. Минута могла показаться вечностью. Имело значение лишь одно: не быть здесь.

Справа от меня, в тени, что-то шевельнулось, затем загорелся свет. Вздрогнув, я оглянулся. Ко мне медленно двигался старик, его поддерживал Маклин. Доктор держал фонарь, а старик — свечку в подсвечнике. Трудно было определить его возраст. Лицо и тело его напоминали скелет. Как будто его только что достали из гроба. На нем была длинная мантия из черного шелка. Голова его была совершенно лысой, если не считать длинных седых прядей на затылке. Если бы не живые глаза в запавших глазницах, я принял бы его за живой труп.

— Я соскучился по вас, Эндрю, — произнес он тонким, едва узнаваемым голосом. — Вы были умным товарищем. Подавали надежды. Я мог бы сделать из вас что-нибудь путное, но вы дали волю сантиментам. Я обещал обучить вас мастерству, которым вы хотели овладеть, а вы меня предали. Да, я в вас сильно разочаровался. Думал, вы способны на большее.

— Я не предавал вас, — ответил я. — Вы сами себя предали много лет назад, когда пытались завладеть тем, на что никто не имеет права.

— Вечной жизнью? Это вы имеете в виду? Не будьте смешным. Дело вовсе не в этом. Вечная жизнь сама по себе абсурдна. Цена ей не больше, чем обычной жизни. Спросите любого: хотят ли они просто жизни, существования? Думаю, нет. Впридачу к вечной жизни необходимо все то, что делает эту жизнь ценной. Деньги, удовольствия, здоровье, любовь, впечатления, знания, успех, власть, дети. Список может меняться, в зависимости от типа человека. Мы не можем получить всего. Об этом мы узнаем рано. Но мы стараемся взять то, что можем, и надеемся, что со временем возьмем что-то еще. Что-то такое, чего у нас еще нет, но что мы резонно полагаем получить в будущем. Без всего этого долголетие будет лишь продлением жалкого существования. К тому же еще и превратности судьбы... Было бы неразумно не предполагать, что тебя могут подстерегать болезни, инвалидность, разорение, потеря близких... При таких обстоятельствах вечная жизнь станет невыносимой. Вместо того, чтобы продлить жизнь, мы будем жаждать смерти. Нет, Эндрю. Если вечной жизни и быть, так только без упомянутых «подарков судьбы». Осмотрительность вознаграждается. Та же магия, что продлевает жизнь, может даровать и хорошее приданое в виде власти, богатства и здоровья. Кто-то добивается одного, кто-то — другого, но лишь избранные получают все сразу.

Он помолчал. Пока он говорил, я заметил, что не только молодость покинула его. Вежливость, жизнерадостность тоже исчезли. А их место заступили железная воля и направленность на одну единственную цель.

— Доктор Маклин показал вам то, что у нас хранится внизу. У вас было время подумать о том, что вас ожидает, если вы откажете в содействии. Но прежде чем подняться наверх, я покажу вам еще кое-что.

Маклин взял меня за руку и повел вперед. Мы миновал одну низкую арку, затем — другую и остановились перед деревянной дверью, висевшей на больших заржавленных петлях. Доктор наклонился и вставил ключ в замок. За открывшейся дверью нас встретила кромешная темнота.

Мы стояли на пороге. Маклин посветил фонариком внутрь помещения. Увидел я очень мало. Лишь очертания гробов да кости, а потом — медленно передвигающиеся белые тела. Доносились знакомые звуки. Я вспомнил книжную гравюру, а потом — последние слова из письма Яна: «Уничтожь все. Они роятся. Ангус Милн привез их из Марокко».

Я закрыл глаза. Сзади меня раздался равнодушный голос Милна:

— Карфагеняне назвали их «Ибад-Танит», «слуги Танит». Арабы — просто didan, «личинки». Их обнаружили в подземном храме в Танжере. Вас водил туда граф д'Эрвиль. Храм нашли карфагеняне и назвали его «Микдаш Танит» — «Замок Танит». Эта богиня олицетворяла у них вечную жизнь. Кроме того, она давала власть тем, кто ей поклонялся. И она до сих пор наделяет властью.

Маклин отвел лампу. Теперь передо мной снова была темнота, но слышно было жующих слуг Танит.

— Пора заканчивать то, ради чего мы сюда пришли, — сказал Милн. Маклин закрыл дверь и запер ее на замок. Милн взял меня за руку и повел к узким ступеням.

* * *

Мы медленно поднимались и вышли в главное помещение церкви. Темная старая церковь из моих кошмарных снов. Как и прежде, она освещалась лишь свечами, установленными в высоких подсвечниках. Я думал, что в церкви будут нас ожидать другие сообщники Милна, но там было пусто. Следовательно, принимать участие в церемонии будем мы втроем.

На месте, где ранее был алтарь, стоял на подставке гроб. Возле него, по углам, горели в подсвечниках свечи. Гроб этот я видел в последний раз на кладбище в Глазго, когда его опускали в место, как мне думалось, последнего упокоения Катрионы. Крышка была вскрыта и неплотно поставлена сверху.

Так началось последнее мое обучение. Милн сел рядом со мной и стал репетировать, что и когда я должен буду сделать. Предстояло провести два ритуала, и я понял, отчего он явился в образе старика. Наступил момент следующей трансформации, и для этого ему понадобился я. Ему потребовалось не мое тело, но жизнь, в нем заключенная. Он высосет меня досуха, как сок из граната, и выбросит шкурку. Дункан Милн уедет из Эдинбурга, а через какое-то время, в Лондоне или Париже, или в каком-то другом месте, куда подскажет ему фантазия, появится его сын, умный и подающий надежды молодой человек с молодой и красивой женой.

Занимался рассвет, когда он решил, что все готово. Текст я помнил безошибочно, жесты выверены. Оставалось лишь приложить их к ритуалу, который воскресит Катриону.

Мы встали напротив гроба. Милн начал громко произносить заклинания, призывая силы, о которых я раньше никогда не слышал, называть имена, старые, как сама смерть. Так продолжалось некоторое время. Искоса я заметил, как на хорах, среди теней, что-то движется. Присмотрелся и увидел стаю белых созданий, извивающихся и трепещущих, похожих на крыс. Слуги Танит.

Милн замолчал и повернулся ко мне:

— Ну, Эндрю. Пора начинать.

Я начал говорить, произнося ритуальные слова почти наизусть и лишь время от времени поглядывая на открытые страницы книги. У Милна был второй экземпляр, по которому он тщательно следил, чтобы не было отклонения от текста.

«Kalibool Kolood» состояла из четырнадцати глав, или «abwab». Каждая подразделялась на семь разделов — «fusul». Каждая «fusul» посвящена была отдельному аспекту темы, с заклинаниями, собранными в последних трех «fusul» каждого «bab». Кроме того, Милн добавил собственные заклинания на основании внесенных шейхом Ахмадом изменений в текст. Он передавал их мне в определенный момент. Я прочитывал их и снова обращался к оригиналу.

Когда мы дошли до седьмой «fusul» пятого «bab», я услышал тихий шум, повторяющийся через неравные промежутки времени. После заклинания наступила тишина. Я напрягал слух. Из гроба Катрионы послышался глухой удар.

Милн крепко взял меня за руку.

— Продолжайте, — настойчиво произнес он. — Не останавливайтесь.

Я продолжал, хотя рука моя тряслась и голос дрожал. Звуки, доносившиеся из гроба, становились все громче. Я вспомнил труп, находившийся в гробе Констанции Милн, и молился, чтобы силы не оставили меня. К моему ужасу, стук стал затихать, а вместо него раздался долгий раздирающий крик, переходивший временами в хныканье. Он был не похож на женский плач. Я понял, что это плач испуганного младенца. И этот звук тоже доносился из гроба.

— Продолжайте, — повторил Милн.

Я продолжал, доходя до крика, чтобы заглушить стук и плач. Но мне не удавалось произносить слова так быстро и так громко, чтобы заглушить устрашавшие меня звуки.

Вдруг пламя свечей вокруг гроба заколебалось. Позади я услышал грохот, и пламя свечей бешено взметнулось. Милн повернулся и посмотрел в сторону нефа. И тогда я услышал мужской голос, звавший меня по имени:

— Эндрю! Оставьте их и идите ко мне.

Я оглянулся и увидел две фигуры, стоявшие на пороге церкви.

— Все в порядке, Эндрю. Делайте, как он говорит.

Это был голос Генриетты, напряженный, полный страха. Ценою больших усилий она заставила его не дрожать. Они пошли по боковому нефу, и я увидел, что это и в самом деле была Генриетта, а с ней — отец Сильвестри.

Милн выпрямился и указал пальцем на Сильвестри:

— Убирайтесь отсюда, священник. Вам здесь нечего делать.

Сильвестри не обратил на это внимания. Он шел по проходу и разговаривал со мной. Голос его был спокоен.

— У него нет больше над вами власти, Эндрю. Уйдите от него. Ступайте с Генриеттой. Она знает, что делать.

Я попятился, но в это время снова раздался крик ребенка. Я не мог бросить его.

— Эндрю, оставайтесь на месте. — Голос Милна был холоден и властен. — Рэмзи, держите его.

Маклин хотел схватить меня за руку, но я уже пришел в себя и был полон гнева. Я ударил его в солнечное сплетение, и он согнулся пополам. Затем я стукнул его по горлу. Он упал, задыхаясь и хватая ртом воздух.

Я ринулся к гробу и открыл крышку. О, боже, я не хочу вспоминать об этом моменте. Я не хотел смотреть, что там внутри, но мне нужно было найти ребенка. Он лежал на груди у Катрионы. Я схватил его и прижал к себе, затем, пошатываясь, двинулся к двери.

В эту минуту я почувствовал, как меня взяли за другую руку. Я хотел вырваться, но услышал шепот, в самое ухо. Очень нежный и знакомый голос:

— Пойдем со мной, дорогой. Тебе пора уходить.

Я был абсолютно уверен, что это не двойник. Это сама Катриона нашла меня.

Она провела меня через алтарь, мимо всех этих хлопающих, мерзких тварей, на которых я старался не смотреть, к двери, где меня ждали Сильвестри и Генриетта. Я почувствовал поцелуй на щеке, и Катриона исчезла.

Генриетта шагнула ко мне и взяла от меня ребенка.

— Моя машина у ворот, Эндрю. Давайте поскорей уедем отсюда.

Я запнулся.

— Катриона...

Генриетта кивнула:

— Да, я видела ее. Но вы должны отпустить ее.

Ребенок хныкал. Позади я слышал разгневанный голос Милна. Свечи замигали и погасли.

Генриетта потянула меня к двери.

— А как же Сильвестри? — спросил я.

— Ему так нужно, — сказала Генриетта. — Он знает, что делает.

В дверях я обернулся. В алтаре горел неестественно яркий свет. Ангус Милн стоял на его фоне с поднятыми над головой руками. Я слышал гулкое эхо его голоса в пустом здании. Вторая фигура, похожая на тень, двигалась навстречу ему, будто преодолевая порывы ветра.

— Больше вы ничего сделать не можете, — сказала Генриетта.

Я взглянул в последний раз. Сильвестри продолжал идти. Я слышал его голос, тихий, но уверенный. Дверь закрылась, и мы вышли на улицу. Было морозно.

Глава 34

В приходе нас ждал молодой священник. Сильвестри проинструктировал его о том, как поступить с нами.

— Сегодня же вы должны уехать из Эдинбурга, — сказал он. — Оба. Я дам вам денег. Ни в коем случае не возвращайтесь сюда. Никто не должен знать, куда вы уехали. Вам нужно поменять имена, получить новые документы. Я вам помогу. Эндрю, — обратился он ко мне. — Думаю, вы до конца жизни не обретете покоя. У этого человека в Фесе большая агентура. Милн тоже не успокоится, к тому же у него хорошая память. Куда бы вы ни уехали, будьте все время настороже. Никому не доверяйте, никому не открывайтесь. Ни с кем не дружите, особенно если кто-нибудь захочет подружиться с вами. Ребенка оставьте мне. Я распоряжусь, чтобы о нем позаботились и вернули утром родителям. Здесь вам больше делать нечего.

Генриетта уже собрала вещи. Она со священником ходила ко мне на квартиру и упаковала вещи для отъезда.

— Как вы догадались, где найти меня? — спросил я.

— Мы знали, что вы либо в Пеншиел-Хаус, либо там, — объяснила Генриетта. — Сильвестри почти был уверен, что в церкви. Именно там хранились останки Катрионы.

— Что будет с ними?

Ответил священник:

— Я оповещу полицию. И постараюсь, чтобы они не преследовали вас. Инспектор Камерон — католик. Он поймет.

— А Сильвестри? — спросил я. — Мы не можем оставить его там.

— Это моя забота, — ответил священник. — Вам нужно подумать о себе и о Генриетте.

Вскоре мы выехали в машине Генриетты, взяв курс на север. Мы ехали всю ночь, в темноте. А на щеке я все еще чувствовал прикосновение губ, которых там не было.

* * *

Наша темнота и наш свет живут в море. Отлив сменяется приливом, и так изо дня в день. Мы живем в маленьком доме на маленьком острове, названия которого я вам не скажу. Генриетта ткет, а время от времени обучает маленьких детей английскому языку. Я выучился ремеслу каменщика. Время от времени пишу статьи для академических журналов, но это бывает нечасто. Хорошо, что я говорю здесь по-гэльски. Люди не задают много вопросов.

Отец мой умер через полгода после того, как мы уехали из Эдинбурга. Я видел некролог в местной газете. Мать живет одна. Я звоню ей каждую неделю, но даже и ей не могу сказать, где нахожусь.

Отца Энцио Сильвестри похоронили на иезуитском кладбище во Флоренции. Обстоятельства его смерти не сделали достоянием общественности. Я молюсь за него каждую ночь, хотя по-прежнему не верю в Бога.

Мы поженились с Генриеттой, вскоре после того, как приехали сюда. Оказалось, мы любим друг друга. У каждого из нас свои воспоминания. Мы оба ощущаем беспокойство, но научились ценить то, что имеем. Зимой на море неуютно. В следующем году Генриетта ожидает ребенка.

* * *

Прошлой ночью я слышал что-то за дверями дома. Возможно, это было мое воображение. Генриетте я ничего не сказал. Но если сегодня это повторится, придется ей сказать. В этом случае нам придется переехать в другое место...

Так как нам предназначены стихи псалма:

Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населенного города.