Чивер Джон
Ангел на мосту (рассказы) (-)
Джон ЧИВЕР
АНГЕЛ НА МОСТУ
Рассказы
Перевод с английского Т. Литвиновой
СОДЕРЖАНИЕ:
Бригадир и вдова гольф-клуба
Ангел на мосту
Образованная американка
Пловец
Метаморфозы
La bella lingua
Клементина
Женщина без родины
Свидание
Целомудренная Кларисса
Учительница музыки
Домики на берегу моря
Удача
Manto in citta
Мой мир
Океан
Анонс
В сборник Джона Чивера (1912-1982), выдающегося американского писателя, автора множества рассказов и нескольких романов, признанного классика американской литературы XX века, вошли его лучшие рассказы. Для творчества писателя характерны глубокий психологизм и юмор, порой довольно мрачный. Его герои - обитатели пригородов, где за фасадом приличий и благосостояния разыгрываются человеческие драмы.
Посвящается Олвину Ли
БРИГАДИР И ВДОВА ГОЛЬФ-КЛУБА
Меньше всего хотелось бы мне, по примеру иных писателей, начинать каждый свой день с обращения к великим теням: О Гоголь! О Чехов! О Диккенс и Теккерей! Как бы вы расправились с бомбоубежищем, увенчанным четверкой гипсовых уток, бассейном для воробьев и тремя бородатыми гномами в красных колпаках? Я не хотел бы, повторяю, начинать свое утро с подобных заклинаний, и все же я нет-нет, да и задумаюсь: что бы на моем месте сделали наши знаменитые покойники?
Ведь бомбоубежище стало такой же неотъемлемой частью моего пейзажа, как буковые деревья и каштаны, что растут у нас на вершине холма. Его выстроили Пастерны, жившие на соседнем с нашим участке, и всякий раз, когда я поднимаю голову от рукописи, я вижу его в окно. Его очертания проступают сквозь жидкую молодую траву, вызывая в зрителе невольное чувство неловкости, словно он подсмотрел что-то такое, что не принято выставлять напоказ. Должно быть, миссис Пастерн понаставила всю эту скульптуру в надежде как-то смягчить тягостное впечатление, производимое уродливым бугром. Это было вполне в ее духе.
Миссис Пастерн, женщина с бледным лицом, сидит то на террасе, то в гостиной. Но где бы она ни находилась и чем бы ни была занята, она непрестанно - на невидимом оселке - оттачивает свое чувство собственного достоинства. Предложите ей чашку чая, и она непременно скажет вам: "Господи, да у вас чашки точь-в-точь такие же, как мой сервиз, тот, что я еще год назад пожертвовала в фонд Армии Спасения!" Поведете ее смотреть ваш новый плавательный бассейн, и, хлопнув себя по щиколотке, она непременно воскликнет: "Так вот вы где разводите ваших гигантских комаров!" Подвинете ей кресло, и непременно услышите: "Какая у вас, однако, отличная подделка под мебель времен королевы Анны! Я бы с трудом ее отличила от настоящей, которая досталась мне в наследство от моей бабки Деланси". И при всем этом чувство, которое вы испытываете, когда она принимается выкладывать один за другим все свои козыри, походит не столько на досаду, сколько на жалость. Ибо как было за всем этим козыряньем не увидеть томительно длинные ночи, неблагодарность родных детей и на диво не удавшуюся семейную жизнь? Лет двадцать назад миссис Пастерн непременно прозвали бы "вдовой гольф-клуба". И в самом деле, все ее повадки заставляли думать о ней как о человеке, понесшем невозвратимую утрату. Она ходила во всем черном, так что, повстречавшись с ней где-нибудь на пригородной платформе, вы, вероятно, решили бы, что мистера Пастерна нет в живых. А между тем мистер Пастерн и не думал умирать. Маршируя взад-вперед по раздевалке гольф-клуба "Зеленые склоны", он выкрикивал короткие слова команды: "Бомбы - на Кубу! - кричал он. - Бомбы - на Берлин! Маленькие атомные бомбочки! Пусть знают, кто командует парадом!" Мистер Пастерн, бригадный генерал от инфантерии, расквартированной в раздевалке гольф-клуба, время от времени объявлял войну - то России, то Чехословакии, то Югославии, то Китаю.
Все началось на склоне великолепного осеннего дня. Впрочем, кто после стольких столетий - возьмется описывать очарование осеннего дня? Здесь надо либо представить себе, что увидел этот день впервые, либо - и это, пожалуй, будет вернее - решить, что день этот больше никогда не повторится. Солнечный блеск достиг, казалось, своего предела и стлался по траве - ясный, ровный, всепроникающий; бескрайнее синее небо, тугое, как барабан, было натянуто на самый зенит; где-то жгли листья, и едкий кисловатый дымок, казалось, возвещал не о конце, а о начале.
Миссис Пастерн вышла из дому и остановилась на минуту полюбоваться октябрьским солнцем. Сегодня был день, назначенный для сбора средств в фонд борьбы с инфекционной желтухой. Миссис Пастерн снабдили пачкой брошюр, списком, в котором значилось шестнадцать фамилий, и книжечкой с отрывными квитанциями. В ее обязанности входил сбор денег у ближайших соседей. Дом Пастернов стоял на пригорке, и миссис Пастерн, прежде чем сесть за руль, окинула взглядом дома в низине. Благотворительность в представлении миссис Пастерн была делом сложным, опутанным целой системой взаимных обязательств. Почти каждая крыша, на которую падал ее взгляд, олицетворяла собой какую-либо область благотворительности. Миссис Тен Эйк ведала душевными болезнями, миссис Белколм - мозгом. Миссис Тренчард боролась со слепотой, миссис Горовец взяла себе область отоларингологии. Миссис Тремплер туберкулез, миссис Серклиф полиомиелит, миссис Крейвен - рак, а миссис Гилксон посвятила себя заболеваниям почечных лоханок. Миссис Хьюлит возглавляла общество по распространению противозачаточных средств, специальностью миссис Рейерсон был артрит, а где-то вдалеке виднелась шиферная крыша Этель Литтлтон, крыша, символизирующая собой подагру. Миссис Пастерн выполняла возложенные на нее обязанности с беспрекословным смирением честного и заслуженного труженика. Это была ее судьба, ее жизнь. Тем же самым делом занималась в свое время ее мать, а еще раньше - ее старая бабушка, которая собирала деньги для борьбы с черной оспой и оказания помощи незамужним матерям.
Миссис Пастерн удалось заранее предупредить большинство соседок по телефону, так что они уже приготовили деньги и ей не грозило унизительное ожидание в дверях, выпадающее на долю несчастных агентов по продаже энциклопедий. В иных домах она оставалась поболтать с соседкой и выпить рюмочку хереса. Пожертвования в этом году были обильнее, чем в прошлом, и при виде крупных сумм, проставленных на чеках, которые она запихивала себе в сумку, миссис Пастерн испытывала приятный трепет, хотя и понимала прекрасно, что к ней эти чеки не имеют ни малейшего отношения. К Серклифам она попала уже в сумерки. Она выпила у них виски с содовой и засиделась дотемна. Прямо от них она поспешила домой готовить ужин.
Когда приехал муж, она приветствовала его радостным возгласом:
- Сто шестьдесят долларов в фонд желтухи, представляешь? - И прибавила: - Я обошла всех, кроме Блевинсов и Флэннаганов. Мне так хочется завтра к утру сдать все, может, ты съездишь к ним, а я пока приготовлю ужин?
- Но ведь я с Флэннаганами незнаком, - сказал Чарли.
- Ну и что ж? С ними никто незнаком. Зато в прошлом году они подписались на десять долларов.
Чарли был утомлен, озабочен делами, и в том, как жена его укладывала свиные отбивные на решетке духовки, ему виделось всего лишь унылое продолжение скучного, нескончаемого дня. Он был рад сесть в машину и помчаться к Блевинсам - может, они предложат ему выпить с ними. Но Блевинсов не оказалось дома: служанка подала Чарли конверт с чеком и захлопнула дверь. Заворачивая к Флэннаганам, он старался припомнить, видел ли он их когда-нибудь прежде. Фамилия его воодушевляла - с кем, с кем, а с ирландцами он умеет ладить! Через застекленную дверь в прихожую Чарли увидел полную рыжую женщину. Она поправляла в вазе цветы.
Инфекционная желтуха! - бодро крикнул он.
Женщина заботливо осмотрела себя в зеркало и засеменила к дверям.
- Войдите, пожалуйста, - сказала она чуть слышно, замирающим девичьим голоском. В ее внешности, впрочем, девичьего было довольно мало. Волосы были крашеные, пора цветения кончилась - по всем признакам ей было сильно за тридцать. Но при этом она сохранила, как это бывает у некоторых женщин, ужимки и манеры хорошенькой восьмилетней девочки.
- Только что звонила ваша жена, - сказала она, по-детски отчеканивая каждое слово. - Боюсь, что у меня сейчас нет денег, то есть нет при себе... Но если вы подождете минуточку, я просто выпишу чек... если только найду свою чековую книжку! Что же вы не пройдете в гостиную? Здесь как-никак уютнее.
Было видно, что камин затопили только что, перед самым его приходом. На столе стояли стаканчики и бутылки. С отзывчивостью бездомного бродяги Чарли всем своим существом потянулся к уюту. "Интересно, где мистер Флэннаган! - подумал он. - Может, задержался в городе и сейчас едет домой вечерним поездом? А может, он уже дома и переодевается где-нибудь наверху? Или принимает душ?" Миссис Флэннаган отошла в другой конец комнаты, где стоял письменный стол, и стала торопливо перебирать лежащие на нем навалом бумаги, то тихо ахая, то вздыхая, как девочка.
- Мне, право, так неловко, что я вас задерживаю, - сказала она, может быть, вы что-нибудь выпьете пока? Там на столе все есть.
- Каким поездом приезжает мистер Флэннаган?
- Мистер Флэннаган в отъезде, - сказала она. И тихо прибавила: - Вот уже шесть недель, как он уехал...
- Ну что ж, - сказал Чарли. - Я бы немного выпил, но только вы должны составить мне компанию!
- Если не очень крепкое...
- Сядьте, пожалуйста, - сказал Чарли. - Сперва спокойно выпьем, а потом вы поищете вашу чековую книжку. Когда что-нибудь ищешь, главное - не волноваться.
Слово за слово, они выпили по шесть стаканчиков каждый. Миссис Флэннаган откровенно и простодушно рассказала о себе и о своих делах. Мистер Флэннаган колесит по свету, торгуя пластмассовыми зубоврачебными инструментами. Она же путешествовать не любит. В самолетах у нее кружилась голова; нынешним летом, когда ей в Токио подали на завтрак сырую рыбу, она взяла и уехала домой. Прежде они с мужем жили в Нью-Йорке, где у нее было много знакомых, но мистер Флэннаган решил, что в случае войны в пригороде будет безопаснее. А по ней - лучше жить, подвергая свою жизнь опасности, нежели погибать от тоски и одиночества. Детей у них нет, и ей ни с кем здесь не удалось подружиться.
- А я вас давно заприметила, - сказала она с игривой ужимкой и потрепала его по колену. - Я видела, как вы прогуливали ваших собак в воскресенье, и потом я еще видела, как вы проезжали мимо моего дома в машине...
Образ женщины, тоскующей у окна, показался Чарли бесконечно трогательным. Но что трогало его еще больше - это полное, дебелое тело миссис Флэннаган. Ах, он прекрасно знал - это всего лишь отложения жира, не несущего никакой творческой, производительной функции в организме, всего лишь подушка для скелета! И все же, сознавая это более чем скромное место, отведенное полноте в системе мирозданья, Чарли Пастерн, человек солидного возраста, был готов чуть ли не душу отдать за нее - за женскую полноту и мягкость. Намеки миссис Флэннаган на непосильное бремя одиночества делались все более и более прозрачными, и Чарли даже несколько растерялся поначалу. Впрочем, после шестого стаканчика, обняв ее за талию, он предложил подняться наверх и поискать чековую книжку вместе.
- Это - первый раз в жизни! - сказала она впоследствии, когда он приводил себя в порядок, перед тем как отправиться домой. Голос ее дрожал и казался ему прелестным. Он не сомневался в искренности ее слов, несмотря на то, что эти самые слова ему доводилось слышать не раз.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они все, продевая свои белые руки в рукава платья.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, ожидая лифта в коридоре гостиницы.
"Это - первый раз в жизни", - говорят они, натягивая на ноги чулочки.
В каютах океанских пароходов, в железнодорожных купе, в летних гостиницах с видом на горные вершины - всюду и везде звучат одни и те же слова: "Это - первый раз в жизни".
* * *
- Где ты был? - скорбно спросила миссис Пастерн. - Уже двенадцатый час.
- Флэннаганы угостили меня виски.
- Она мне сказала, что он в Германии.
- Он неожиданно вернулся.
Поужинав на кухне, Чарли пошел слушать последние известия по телевизору.
- Бомбу им! - закричал он. - Маленькую атомную бомбочку! Пусть знают, кто командует парадом!
Потом он лег в постель, но долго не мог уснуть. Он стал думать о детях, о сыне и дочери, которые были далеко, в колледже. Он любил их. Это было единственное значение глагола "любить", какое он знал. Затем он загнал мяч в девять воображаемых лунок, тщательно, до малейших деталей рассчитав все - и неровности поля, и размеры клюшки, и силу удара, и характер противника, и даже погоду. Но деловые заботы его не отпускали, и от них меркла и расплывалась яркая зелень гольфового поля. Весь капитал мистера Пастерна был вложен в различные предприятия: часть - в постройку отеля в Нассау, часть - в керамический завод в Огайо, часть - в новое химическое средство для мытья окон. И всюду его преследовала неудача! Заботы выгнали его из постели, он закурил сигарету и подошел к окну. При свете звезд виднелись ветви деревьев, уже лишенные листвы. Этим летом он пытался поправить свои дела, играя на бегах, и сейчас при виде этих голых сучьев он подумал, что, вероятно, его билетики на "дубли" все еще валяются, как опавшие листья, где-нибудь в сточных канавах Бельмонта и Саратоги. Клен и ясень, бук и вяз - на третий номер в четвертом заезде - выдача сто; шестой номер в третьем заезде - пятьдесят, и сто на втором номере в восьмом заезде... Верно, дети, по дороге домой из школы, шпыняют эти его опавшие листья ногами. Снова забравшись в постель, он бесстыдно, весь, отдался мыслям о миссис Флэннаган, о том, где и как они встретятся в следующий раз. В этой жизни, рассуждал он сам с собой, так редко удается набрести на средство, дарующее забвение. И неужели отказываться от него только потому, что средство это не слишком изысканного свойства?
* * *
Новая победа всякий раз влияла на Чарли чудодейственным образом. Он весь преображался, становился щедрым, сердечным, бесконечно добродушным, спокойным, другом кошек, собак и случайных прохожих, общительным и полным сочувствия к чужим печалям. Правда, он знал, что дома, олицетворяя собой живой укор, его ждет миссис Пастерн - ну да ведь он четверть века служил ей верой и правдой, а сейчас, если бы он и вздумал нежно ее погладить, она бы скорее всего охнула и сказала: "Не трогай меня, у меня тут как раз синяк, я ушиблась, когда работала в саду". А в те вечера, которые они проводили вместе, она, как нарочно, поворачивалась к нему всеми своими остриями: она ведь никогда не прекращала свою работу по оттачиванию и шлифовке чувства собственного достоинства!
- Представь себе, - скажет, бывало, миссис Пастерн, - Мэри Квестед, оказывается, передергивает в картах, - и замечание ее повисало где-то в воздухе, так и не добравшись до кресла, в котором сидел Чарли. Быть может, все реплики миссис Пастерн были лишь косвенным выражением ее недовольства Чарли. Как бы то ни было, ее недовольство уже не в силах было его затронуть.
Следующее свидание с миссис Флэннаган произошло в городе. Они позавтракали в ресторане и потом провели весь день до вечера вместе. В вестибюле гостиницы миссис Флэннаган остановилась перед витриной с парфюмерией. Поиграв плечами, и назвав Чарли "мартышкой", она объявила, что обожает духи.
Несмотря на ее девичьи ужимки и заверения в собственной добродетели, в этой ее просьбе ему почудился известный навык. Впрочем, флакон духов он ей купил. В другой раз она облюбовала себе в витрине магазина пеньюар; он купил ей и пеньюар. Еще одно свидание доставило ей шелковый зонтик. Поджидая ее в ресторане, где была назначена их четвертая встреча, он подумал, как бы она не попросила у него каких-нибудь ювелирных изделий; его финансы заметно таяли. Она обещала прийти к часу, и он сидел, наслаждаясь своим положением счастливого любовника, запахами соусов, джина и красных ковров. Она всегда опаздывала; в половине второго он заказал еще одну порцию джина. Без четверти два он заметил, что официанты начали перешептываться и смеяться, кивая в его сторону. Неужели она его обманула и не придет? Такая возможность представилась ему впервые! Интересно, что она о себе думает? Кто она такая, что смеет с ним так поступать? Домашняя хозяйка, изнывающая от одиночества, только и всего! В два он наконец заказал себе завтрак. Он был раздавлен. Последние несколько лет вся его личная жизнь состояла из вереницы односеансовых связей, подчас не слишком высокого пошиба, без которых, однако, его существование было бы совсем невыносимым.
Тоска и одиночество человека, которого обманули и бросили посреди города, в ресторане, между часом и двумя пополудни - кто незнаком с этим чувством, с этой ничьей землей, устланной деревьями, вырванными с корнем, и изрытой окопами и крысиными норами укрытий, в которых все мы прячемся, беззащитные в своем легковерии? Понимающий взгляд официанта, беспечный смех и болтовня за соседними столиками болезненно отзывались в каждом нерве Чарли. Вознесенный своей обидой над толпой, переполнявшей ресторан, Чарли висел над нею, беспомощный, как человек, вскарабкавшийся по шесту на самую вершину. Огромные волны одиночества вздымались ему навстречу. Чарли вдруг поймал свое отражение в зеркале: он весь как бы раздулся, седые волосы судорожно льнули к черепу, словно остатки романтического ландшафта, а грузное туловище напоминало Сайта Клауса на елке в клубе пожарников, которому для вящей убедительности запихнули под балахон небольшую диванную подушку. Чарли поднялся, оттолкнул столик и направился к вестибюлю, чтобы позвонить по телефону.
- Мсье недоволен завтраком? - спросил официант.
В трубке раздался девичий голосок миссис Флэннаган.
- Так продолжаться не может, - сказала она. - Я все продумала - так нельзя. Не потому что я не хочу, нет, вы мне очень нравитесь как мужчина, но совесть велит мне прекратить наши отношения.
- Я к вам зайду вечерком, и мы все это обсудим, ладно?
- Я, право, не знаю...
- Я к вам заеду прямо со станции.
- Ну хорошо, но за это вам придется сделать мне небольшое одолжение.
- Какое одолжение?
- Когда приедете, тогда и скажу. Только поставьте, пожалуйста, машину позади дома, а сами войдите черным ходом. Я не хочу давать нашим кумушкам пищу для сплетен. Вы забыли, что у меня это первый раз в жизни!
Ну что ж, подумал Чарли, она права. Ведь ей необходимо поддерживать в себе чувство собственного достоинства. В ее самолюбии было столько детского простодушия! Она напоминала ему девочку из фабричного городка, который иной раз проезжаешь на машине: сидит себе такая девочка где-нибудь на окраине возле реки, на сломанной скамейке, облачившись в скатерть вместо мантии, и размахивает жезлом в своем королевстве сорняков, золы и двух-трех куцых цыплят. Как умилительна эта смешная и чистая гордость королевы окраин!
* * *
Она впустила его с черного хода; в гостиной, впрочем, все было по-прежнему. Камин пылал, она налила ему виски с содовой, и, как всегда в ее присутствии, у него было такое ощущение, словно он только что сбросил с плеч тяжелую ношу. Но на этот раз она почему-то жеманилась - то обнимет его, то выскользнет из его объятий, пощекочет его и потом отойдет в сторонку и начинает прихорашиваться у зеркала.
- Сперва просьба, - сказала она.
- Чем могу служить?
- Угадай!
- Денег тебе я дать не могу. Я, как ты знаешь, не богат.
- Я бы и не подумала просить тебя о деньгах, - возмутилась она.
- Так что же тебе нужно?
- Так, пустячок, одна вещичка, которая всегда при тебе.
- Если ты имеешь в виду часы, то ведь они ничего не стоят, а запонки у меня медные.
- И не часы и не запонки!
- Так что же?
- Нет, ты мне сперва дай слово, что подаришь, тогда скажу.
Чарли тихонько высвободился из ее объятий, потому что знал себя, знал свою податливость.
- Я не могу ничего обещать, пока не узнаю, чего ты хочешь.
- Одну маленькую-маленькую вещичку.
- Какую такую вещичку?
- Малюсенькую. Крохотуленькую.
- Говори же, чего ты хочешь?
Он схватил ее в свои объятия - только в такие минуты он и чувствовал себя человеком. Серьезный, мужественный, мудрый, невозмутимый Чарли Пастерн.
- А ты обещай!
- Не могу!
- Тогда уходи, - сказала она. - Уходи и не возвращайся. Слышишь? Никогда-никогда!
Произнесенная ее детским голоском угроза эта не казалась особенно убедительной, но Чарли тем не менее встревожился. Неужели возвращаться домой к миссис Пастерн с ее нескончаемым чувством собственного достоинства?
- Ну, я тебя прошу, скажи!
- А ты обещаешь?
- Ладно, обещаю.
- Я хочу, - сказала она, - иметь ключик от вашего бомбоубежища.
Удар был сокрушительный. Тяжелая тоска охватила его всего. Руки, ноги, грудь - во всем его организме не было точки, которая бы не ощутила невыносимого бремени этой тоски. Взлелеянный мистером Пастерном милый образ девочки из предместья разбился вдребезги, и острые осколки ранили ему душу. Так вот о чем она думала с самого начала, еще в тот первый вечер, когда только затопила камин, потеряла свою чековую книжку и угостила его виски с содовой! На какое-то мгновение вся его страсть к ней угасла, но только на мгновение. В следующую минуту миссис Флэннаган снова очутилась в его объятиях и, легонько поигрывая пальчиками по его груди, приговаривала:
- Ползи-ползи, мышка, к Чарли под мышку!
Острое, нестерпимое желание подкосило его вдруг, словно кто-то ударил его ребром руки под колено, и одновременно где-то в туго вращающихся жерновах его сознания вырабатывалась мысль о нелепости, о постыдной смехотворности этой застарелой привычки его тела. Но как перестроить свой организм? Как привести его в соответствие с новыми условиями бытия? Как внушить жадной, блудливой плоти элементарные понятия о политике, географии, всемирных катастрофах и катаклизмах? Грудь миссис Флэннаган была так кругла, так мягка, так благоуханна! Чарли снял с кольца ключик - кусочек железа в полтора дюйма длиной, согретый теплом его рук, - и опустил ей за ворот этот спасительный талисман. Призванный защитить его в час светопреставления.
Строительство бомбоубежища Пастернов было закончено прошлой весной. Им хотелось бы сохранить свою затею в тайне и осуществить ее как-нибудь бесшумно, под сурдинку, но снующие туда и сюда грузовики и бульдозеры их выдали. Бомбоубежище обошлось в тридцать две тысячи долларов. В нем были две уборные с химической канализацией, запас кислорода и библиотека, составленная профессором Колумбийского университета; книги, которые он подобрал, были призваны внушать бодрость, пробуждать чувство юмора и сеять спокойствие. В бомбоубежище также помещались запасы еды на три месяца и несколько ящиков с крепкими напитками. Миссис Пастерн купила гипсовых уток, бассейн для воробьев и бородатых гномов, чтобы придать бугру, уродующему ее сад, видимость благопристойности, сделать его приемлемым - хотя бы для самой себя. Она чувствовала, что бугор этот, несмотря на свежий дерн, которым он был обложен, торчал среди ее хорошенького - такого уютного, такого домашнего! - сада грозным символом гибели по меньшей мере половины обитателей земного шара и никак не вязался с белыми тучами, плававшими в голубом небе.
В тот день, когда епископ нанес миссис Пас-терн визит и она угощала его ужином, окна, выходящие на сторону, где красовалось бомбоубежище, были, как всегда, тщательно задернуты. Епископ нагрянул неожиданно. Священник сказал миссис Пастерн по телефону, что, оказавшись в этих краях, его преосвященство хотел бы воспользоваться случаем, чтобы посетить ее и изъявить ей от своего лица благодарность за ревностную помощь, какую она оказывает церкви. Угодно ли миссис Пастерн принять его сейчас? Наскоро собрав кое-что к чаю и переодевшись в другое платье, она едва успела спуститься в прихожую.
- Добрый день, ваше преосвященство, - приветствовала она епископа. Пожалуйте сюда, ваше преосвященство! Не хотите ли чаю, ваше преосвященство, или, может быть... чего другого?
- Я бы выпил мартини, - сказал епископ.
Он обладал приятным и зычным голосом, был хорошо сложен, волосы у него были иссиня-черные, словно крашеные, кожа смуглая, тугая, с глубокими складками вокруг большого рта, а глаза - так показалось миссис Пастерн были измученными и блестящими, как у наркомана. Она немного растерялась от того, что епископ предпочел чаю коктейль. Коктейлями у них ведал Чарли. Лед выскользнул у нее из рук и упал на пол буфетной, она бухнула чуть ли не пол-литра джина в миксер, а потом, для того, чтобы смягчить этот, как ей казалось, смертельный напиток, подлила в него еще вермута. Епископ слегка пригубил коктейль и сказал:
- Мистер Ладгейт мне рассказывал о ваших неусыпных заботах по приходу.
- Я стараюсь как могу, - сказала миссис Пас-терн.
- У вас, кажется, двое детей?
- Да, Салли в колледже Смита, а Чарли в Колгейте. Дома без них так пусто! Они прошли конфирмацию еще при вашем предшественнике епископе Томлисоне.
- Вот как, - сказал епископ. - Вот как.
Миссис Пастерн было немного не по себе в обществе епископа. Как бы ей хотелось, чтобы визит его носил непринужденный и дружеский характер и чтобы сама она чувствовала себя реальным действующим лицом в собственной гостиной! Вместо этого она испытывала то же мучительное чувство душевного неустройства, которое охватывало ее во время комитетских заседаний, когда ей начинало казаться, что в этой торжественной атмосфере парламентских дебатов она вся растворяется, разрушается и что она вот-вот соскользнет со своего откидного стула и поползет по полу, собирая осколки своей личности, которые впоследствии попытается склеить с помощью той или иной из своих добродетелей, например: "Я - хорошая мать" или "Я - жена-страдалица".
- Вы с мистером Ладгейтом старые друзья? - спросила она епископа.
- Нет! - воскликнул епископ.
- Его преосвященство здесь проездом, - неуверенно пояснил священник.
- Покажите мне ваш сад, - сказал епископ. И с фужером в руке он вышел вслед за ней через боковую дверь на террасу. Миссис Пастерн была страстной садоводкой, но сейчас ее сад не представлял ничего особенного: период обильного цветения почти кончился, остались одни хризантемы.
- Если бы вы видели мой сад весной, особенно поздней весной! - сказала она. - Первой зацветает магнолия. За ней идет вишня, потом слива. Не успеют они отцвести, как распускается азалия, а за нею лавр и рододендрон.
А там, под глицинией, у меня бронзовые тюльпаны. Это - сирень, белая.
- У вас, я вижу, бомбоубежище, - сказал епископ.
- Да.
Утки и гномы не помогли.
- Да, - повторила она, - но, право, там смотреть не на что. А вот эта клумба вся засажена ландышами. Сплошь. Розы, по-моему, больше украшают комнаты, чем сад, поэтому я их посадила позади дома. Бордюр из клубники. От нее такой аромат - голова кружится!
- И давно вы построили бомбоубежище?
- Этой весной, - сказала миссис Пастерн. - Вместо изгороди я посадила цветущую айву. А там у нас маленький огородик. Салат, укроп, всякая зелень...
- Я бы хотел взглянуть на бомбоубежище, - сказал епископ.
Древняя обида всколыхнулась в ее душе. Так бывало в детстве ненастный день, приходят девочки к ней играть, и она, бедняжка, думает, что они пришли, потому что ее любят. А они, оказывается, пришли полакомиться ее печеньем и поиграть с ее куклами, а на нее даже внимания не обращают никакого! Чужой эгоизм всегда больно ранил миссис Пастерн. Она прошла мимо птичьего бассейна и раскрашенных уток. Гномы хмуро взирали на нее и на двух ее гостей из-под своих красных колпаков. Миссис Пастерн извлекла ключик, висевший у нее на шнурке вокруг шеи, и отперла им дверь в бомбоубежище.
- Очаровательно! - воскликнул епископ. - Очаровательно! Я вижу, у вас тут даже и библиотека!
- Да, - сказала она. - Книги, подобранные здесь, рассчитаны на то, чтобы пробуждать чувство юмора, внушать бодрость и вносить спокойствие в душу.
- К несчастью, - сказал епископ, - характерной чертой церковной архитектуры является почти полное отсутствие подвального помещения. Его размеры диктуются размерами алтаря. Таким образом, возможности для спасения верующих у нас чрезвычайно ограничены. Собственно говоря, черта эта характерна лишь для церковной архитектуры нашего вероисповедания. В других церквах имеются обширные подвалы. Впрочем, я не смею больше злоупотреблять вашим гостеприимством.
Он зашагал по газону к дому, поставил пустой бокал на барьер террасы и благословил миссис Пастерн.
Проводив глазами отъезжающую машину, миссис Пастерн тяжело опустилась на ступеньку террасы. Он приезжал совсем не для того, чтобы высказать ей свое одобрение, это было ясно. Неужели епископ объезжает свои владения с тем, чтобы обеспечить себе место в бомбоубежище? Какая кощунственная мысль! Возможно ли, чтобы он был способен использовать свой священный сан для достижения столь низменной цели? Бремя современности - такой пластмассовой, казалось бы, и легкой! - всей своей тяжестью легло на три главные опоры общества - на Бога, на Семью и на Государство. Бремя это распределялось неравномерно, равновесие было нарушено, и миссис Пастерн послышалось, будто опоры затрещали. Всю жизнь она верила в святость блюстителей церкви, но если эта вера ее была искренна, отчего же она тотчас не предложила епископу место в своем бомбоубежище сама? А он? Если он веровал в воскресение из мертвых и в вечную жизнь, для чего ему понадобилось ее бомбоубежище?
Зазвонил телефон, и она бодрым голосом произнесла: "Хелло!" Звонила женщина, приходившая к ним дважды в неделю убирать дом.
- Миссис Пастерн? Это я, Беатрис, - сказала она. - Я хочу сообщить вам одну вещь, которую, по-моему, вам следует знать. Я не сплетница. Вы меня знаете. Я не какая-нибудь Адель - та только и делает, что ходит из дому в дом да рассказывает, кто с женой не живет, у кого в корзине для бумаг пустые бутылки из-под виски и к кому никто не хочет приходить на коктейли. Я не Адель. Я не сплетница, миссис Пастерн, вы меня знаете. Но то, что я узнала сегодня, я все же должна вам рассказать. Я работала у миссис Флэннаган, и она показала мне какой-то ключ и сказала, будто это ключ от вашего бомбоубежища, и что будто бы его дал ей ваш муж. Не знаю, правда это или нет, но я подумала, что вам следует это знать.
- Спасибо, Беатрис.
Из интрижки в интрижку - он снова и снова втаптывал в грязь ее доброе имя; он надругался над ее свежестью и чистотой, пренебрег ее любовью, и все же ей никогда не приходило в голову, чтобы он мог предать ее в самом главном - в планах, которые они вместе так тщательно продумали на случай конца света. Она вылила остатки коктейля, приготовленного для епископа, в свой бокал. Вкус джина был ей противен, но обрушившаяся на нее беда ощущалась ею, как физическая боль, и только джин - несмотря на то, что с каждым глотком ее негодование возрастало все больше и больше, - только джин, казалось, мог эту боль немного притупить. За окном внезапно потемнело, ветер переменился, пошел дождь. Что же теперь делать? Возвращаться к матери? Нельзя, у матери ведь нет бомбоубежища. Молиться? Но чисто земная озабоченность епископа набросила тень на все царство Божие. А думать о нелепом распутстве мужа без джина было невозможно совсем.
Ей вдруг вспомнилась ночь, та судная ночь, когда они приговорили тетю Иду и дядю Рафа к сожжению на атомном костре; согласились принести в жертву: она - свою трехлетнюю племянницу, он - пятилетнего племянника, и когда они, как двое убийц-заговорщиков, решили отказать в милосердии даже престарелой матери мистера Пастерна.
Чарли застал свою жену вдребезги пьяной.
- А я и дня не согласна сидеть в этой яме с миссис Флэннаган, объявила она, как только он вошел.
- Не понимаю, о чем ты говоришь?
- Я повела епископа посмотреть бомбоубежище, а он...
- Какого епископа? При чем тут епископ?
- Не перебивай меня. Слушай внимательно, что я тебе скажу. У миссис Флэннаган есть ключ от нашего убежища. Ты ей подарил ключ от бомбоубежища.
- Кто тебе это сказал?
- У миссис Флэннаган есть ключ от нашего бомбоубежища, ты ей подарил ключ, - повторила миссис Пастерн.
Он выскочил под дождь, кинулся к гаражу и прищемил дверью пальцы. От нетерпения и ярости он лишний раз нажал ногой на стартер, и теперь ему пришлось сидеть с выключенным мотором, ожидая, когда карбюратор освободится от лишнего бензина. Свет фар выхватил из темных углов гаража весь закулисный хлам, скопившийся за долгие годы их безрассудно расточительной жизни. Садовые скамейки, стулья, столики, электрические сверла и травокосилки - все это ныне поломанное и приведенное в негодность имущество стоило целое состояние. Чарли снова включил мотор, стремительно вырвался на дорогу, миновав перекресток при красном свете и даже не заметив, что какую-то долю секунды его жизнь висела на волоске. Не все ли равно? Не сбавляя ходу, он повел машину в гору и все это время сжимал руками баранку с такой свирепостью, словно это была глупая пухлая шея миссис Флэннаган. Она не пощадила его детей, посягнула на честь его детей, нарушила душевный покой его детей, его возлюбленных детей.
Он подъехал к парадному входу. В окнах горел свет, до ноздрей Чарли донесся дым из камина, но, как он ни вглядывался в застекленную дверь, он не мог обнаружить за ней никакого признака жизни. Было тихо, и только дождь барабанил по крыше. Чарли дернул дверь - она оказалась на запоре. Он стал стучать кулаком изо всей силы. Долгое время никто к нему не выходил, и когда миссис Флэннаган наконец появилась в прихожей, Чарли решил, что она спала и только что проснулась. На ней был тот самый пеньюар, который он ей подарил когда-то. Она поправила волосы перед зеркалом и открыла дверь. Чарли ворвался в прихожую и тотчас набросился на нее с упреками.
- Зачем ты это сделала? - кричал он. - Что за идиотство такое?
- Я не понимаю, о чем вы говорите.
- Зачем ты сказала моей жене про ключ?
- Я ничего не говорила вашей жене.
- Кому же ты сказала?
- Я ничего и никому не говорила.
Она передернула плечами и опустила глаза на кончик туфельки. Как это часто бывает с отъявленными лгунишками, где-то в глубине души у нее таилось преувеличенное уважение к истине, выражавшееся в непроизвольных жестах сигналах, указывавших на то, что она лжет. Чарли понял, что правды ему от нее не добиться. Даже если бы он употребил для этого всю силу своих бицепсов, он бы не вытряхнул из нее истины. А если бы и добился от нее признания, то не выиграл бы от этого ровным счетом ничего.
- Я хочу пить, - сказал он. - Плесни мне чего-нибудь.
- Может быть, вы уйдете сейчас, остынете немного... а потом приходите, поговорим.
- Я устал, - сказал он. - Устал. Господи, как я устал! Я сегодня целый день не присаживался.
Чарли прошел в гостиную и налил себе виски. Он посмотрел на свои руки - они были черны от поездов, от лестничных перил, дверных ручек и бумаг, которые ему довелось перетрогать за долгий рабочий день; он увидел свое отражение в зеркале - намокшие под дождем волосы сбились и прилипли к вискам. Из гостиной он направился через библиотеку к ванной. Миссис Флэннаган издала испуганный писк. Чарли открыл дверь ванной и встретился лицом к лицу с совершенно голым человеком.
Чарли тотчас захлопнул дверь, и наступила та томительная, словно пульсирующая под неслышный метроном тишина, которая через минуту должна разразиться громовой сценой.
Первой нарушила молчание миссис Флэннаган.
- Почем я знаю, кто он такой? - сказала она. - Я не могла его прогнать, вот и все... Я знаю, что вы думаете, и мне все равно. В конце концов это мой дом, я вас не звала и не обязана отчитываться перед вами ни в чем.
- Отойди от меня, - сказал он. - Отойди, а не то я тебя задушу.
* * *
Он снова вышел на дождь и поехал домой. Звуки и запахи, которые встретили Чарли, как только он открыл дверь, говорили о том, что на кухне готовится еда. "Эти вечные звуки и запахи, - подумал он, - не они ли были первыми вестниками жизни на земле и не им ли суждено оказаться последними ее проявлениями?"
В гостиной лежала вечерняя газета. Чарли схватил ее со стола и закричал:
- Бомбу им, бомбу! Пусть знают, кто командует парадом! - Но тут же, упав в кресло, прошептал: - О господи, когда же все это кончится?
Миссис Пастерн возникла в двери буфетной.
- Вот именно, - тихо сказала она. - Я уже четвертый месяц жду от тебя этих самых слов: когда же все это кончится? Я почувствовала, что происходит что-то неладное, когда увидела, что ты продал свои запонки. В чем дело? подумала я. Затем, когда ты подписал контракт на постройку бомбоубежища, не имея ни гроша, чтобы за него расплатиться, я кое-что начала понимать. Ты просто-напросто жаждешь конца света. Что, Чарли, разве я не угадала? Я это давно уже поняла, но только у меня не хватало духу сознаться в этом самой себе - это казалось так жестоко! Впрочем, нынче что ни день, то новости.
Миссис Пастерн прошествовала мимо него в коридор, занесла ногу на ступеньку лестницы и сказала:
- Там на сковородке - котлеты; картошка - в духовке. Можешь еще разогреть себе цветную капусту. Она в кастрюле. Я иду звонить детям.
И поднялась на второй этаж.
* * *
В наш век мы путешествуем с такой стремительной скоростью, что нам удается удержать в памяти в лучшем случае несколько географических названий. Умозаключения свои мы вынуждены сдавать в багаж - пусть догоняют нас на почтовом, если могут! Конец этой истории я узнал из письма моей матери, нагнавшего меня в Китцбюхеле, куда я езжу кататься на лыжах.
"За эти полтора месяца, - писала она, - произошло столько событий, что я даже не знаю, с чего начать. Во-первых, с Пастернами кончено, и кончено навсегда. Он получил два года за крупные хищения. Салли бросила колледж и работает в магазине Мейси, а мальчик, насколько мне известно, все еще ищет работы. Он живет с матерью, где-то в Бронксе. Говорят, они получают пособие по бедности. Оказывается, Чарли уже год назад промотал наследство, доставшееся ему от тетки, и они все это время жили в кредит! Банк описал их имущество, и они съехали в мотель в Тенсфорде. Затем, взяв машину напрокат, переезжали из мотеля в мотель, нигде не оплачивая счетов. Первыми спохватились служащие мотелей и прокатной конторы. Довольно симпатичные люди по фамилии Уиллоби выкупили дом Пастернов. Да, а Флэннаганы развелись. Ты помнишь ее? Она, бывало, прогуливалась у себя по саду под шелковым зонтиком. Ей не присудили никаких алиментов, ничего. Говорят, ее видели в Центральном парке в одном легком платьице, хоть вечер был не из теплых. Но знаешь, она как-то приходила сюда. Странная история! Она появилась здесь в прошлый четверг. Снег только-только выпал. Это было вскоре после ленча... Ну и глупая же у тебя мать, однако! Казалось бы, пора уже привыкнуть старухе к зрелищу снежной метели, а я, сколько вот ни живу на свете, все никак не перестану удивляться ей, как чуду. Я была ужасно занята в тот день, но бросила все и стояла у окна, любуясь падающим снегом. Небо было темное-темное. А снег, сухой, легкий, вскоре покрыл всю землю, словно одеяло, сотканное из света. Вдруг смотрю - идет по улице миссис Флэннаган! Должно быть, приехала поездом два тридцать три и шла пешком от станции. Не много-то, видно, у нее денег, если она даже такси не может себе позволить! Одета она была легко, туфли на шпильках и без калош - представляешь себе? Ну вот, идет она по улице и вдруг прямо через пастерновский, то есть я хочу сказать через бывший пастерновский, газон и - к бомбоубежищу. Стоит и смотрит на него! О чем она думала, стоя возле бомбоубежища? Знаешь, оно ведь немного напоминает могилу, так вот миссис Флэннаган казалась плакальщицей: стоит такая одинокая, всеми покинутая, а снег все падает да падает - на голову, на плечи, на грудь... И мне все это показалось так грустно! Подумать только, она ведь с этими Пастернами даже и знакома-то не была! Тут мне позвонила миссис Уиллоби и сказала, что у них перед бомбоубежищем стоит какая-то незнакомая женщина, не знаю ли я, кто она такая, и я сказала, что знаю, что это миссис Флэннаган, которая прежде жила на косогоре, и тогда она меня спросила, что же делать? И я ей сказала, что, наверное, надо просто попросить ее уйти. И тогда миссис Уиллоби послала к ней горничную, и я видела, как горничная говорит миссис Флэннаган, чтобы та уходила. А потом, несколько минут спустя, миссис Флэннаган поплелась по снегу на станцию".
АНГЕЛ НА МОСТУ
Вы, наверное, видели мою матушку на катке в Рокфеллер-центре, где она скользит и кружится по льду, несмотря на свои семьдесят восемь лет. Она удивительно подвижна для своего возраста. С красной лентой в белых волосах, в короткой бархатной юбочке, тоже красной, в очках и в телесного цвета трико она прытко вальсирует с одним из тренеров катка. А я почему-то никак не могу примириться с этими ее танцами на льду. Зимой я стараюсь держаться подальше от Рокфеллер-центра, и уж никакие силы не заставят меня пойти в ресторан, выходящий окнами на каток. Однажды, когда мне пришлось проходить мимо, какой-то человек, подхватив меня под руку и указывая на мою матушку пальцем, воскликнул: "Нет, вы только посмотрите на эту сумасшедшую старуху!" Признаться, мне стало очень не по себе. Собственно говоря, мне следовало бы радоваться и благодарить судьбу за то, что моя матушка развлекается как может, сама, и не требует от меня какого-то особенного внимания. И тем не менее как бы мне хотелось, чтобы она нашла себе какой-нибудь иной, не столь эффектный способ заполнять свой досуг! Когда я вижу даму почтенного возраста, склонившуюся в грациозной позе над вазой с хризантемами или разливающую чай в гостиной, перед моим мысленным взором возникает образ моей матушки. Вырядившись, как молоденькая гардеробщица в ночном клубе, она кружится по льду в объятиях платного партнера - и это в самом центре огромного города, третьего в мире по величине!
Фигурному катанию матушка моя выучилась еще в Сент-Ботольфсе, маленьком городке Новой Англии, откуда мы все родом. Должно быть, нынешняя ее страсть к танцам на льду - всего лишь символ ее приверженности к прошлому. Ибо с каждым годом она все острее тоскует по уходящему провинциальному миру своей юности. Здоровье у нее, как вы сами понимаете, железное, но всякие новшества она переносит с трудом. Однажды я было устроил ей поездку к родственникам в Толедо. Я привез ее на аэродром в Ньюарк. Зал ожидания, его сводчатый потолок, светящиеся рекламы, нескончаемое оглушительное танго, под звуки которого разыгрывались трогательные, а подчас и душераздирающие сцены прощания, - все это произвело на мою матушку впечатление довольно тягостное, а ньюаркский аэропорт, столь непохожий на железнодорожный вокзал в Сент-Ботольфсе, показался ей неприглядным и лишенным какого бы то ни было интереса. И в самом деле, таким ли должен быть фон для разлук и прощаний?
Полет откладывался, и нам предстояло провести еще целый час в зале ожидания. Я взглянул на мать: она вдруг осунулась и постарела. Через полчаса у нее началась одышка. Приложив к груди руку с растопыренными пальцами, она время от времени судорожно вздыхала, как человек, испытывающий острую боль. Лицо ее покраснело и пошло пятнами. Я делал вид, будто ничего не замечаю. Но вот наконец объявили посадку; матушка поднялась с места и воскликнула: "Вези меня домой! Если уж умирать, так не в летающей машине!" Я продал билет и повез свою матушку домой, на ее квартиру, а о случившемся припадке не рассказывал никому. Но эта капризная, или, если угодно, неврастеническая боязнь авиационной катастрофы, которую испытывала моя мать, открыла мне глаза на многое: я увидел, как возрастает с годами число опасностей, подстерегающих ее на каждом шагу, - сколько их прибавилось, этих подводных рифов, этих хищных зверей, готовых ринуться на нее из засады! Как неожиданны, как причудливы пути, которые ей приходится выбирать теперь, когда границы мира раздвигаются все шире и шире, а самый мир этот становится все непонятнее и все неприемлемее для нее!
Мне в ту пору летать приходилось довольно часто. Дела требовали моего присутствия то в Риме, то в Нью-Йорке, то в Сан-Франциско, то в Лос-Анджелесе, и я, бывало, чуть ли не каждый месяц перелетал из одного города в другой. Летать мне нравилось. Нравилось любоваться свечением неба на огромных высотах. Мчаться с запада на восток и следить из окна самолета за тем, как ночь шагает по материку. Представлять себе, как женщины Нью-Йорка, накормив семью ужином, моют посуду, тогда как часы на моей руке показывают четыре по калифорнийскому времени и наша стюардесса вот уже второй раз предлагает желающим джин, коктейль и виски. К концу полета становится душновато. Вы устали. Золотая нить в обивке кресла ни с того ни с сего начинает царапать щеку, и вам на минуту кажется, что вас забыли, забросили, и вы по-детски дуетесь на весь мир; все вам дико, и все вам чужие. Разумеется, кое с кем из пассажиров вы познакомились, среди них оказались и приятные собеседники, и докучливые говоруны. Однако сколь ничтожны и прозаичны, в общем-то, дела, заставляющие нас взмывать над землей! Вон та старая дама летит через Северный полюс в Париж, чтобы вручить своей сестре банку телячьего студня. А ее сосед - коммивояжер и торгует стельками из синтетической кожи.
Однажды, когда я летел на запад (мы уже перемахнули через Скалистые горы, но до Лос-Анджелеса оставался час пути, и мы еще не начали снижаться и были взвешены на такой высоте, что потеряли уже всякое ощущение домов, городов и людей, над которыми пролетали), однажды я увидел внизу слабое мерцание, пунктирную полоску света, подобную полоске береговых огней. Но в тех широтах никакого морского берега быть не могло, и я понимал, что так никогда и не узнаю, что означала эта светящаяся дуга - край ли пустыни, крутой обрыв или дорогу в горах? Таинственный свет этот, увиденный с такой высоты и на такой скорости, казалось, возвещал о возникновении нового мира и одновременно деликатно намекал на мою принадлежность к миру уходящему, на мой возраст, на мое неумение разбираться в том, что происходит у меня перед глазами. Это было приятное чувство, без малейшей примеси горечи - я словно сам себя застиг врасплох на половине пути, где-то в среднем течении ручья, дальние колена которого, быть может, окажутся когда-нибудь доступными моим сыновьям.
Итак, я любил летать, и тревоги, одолевавшие мою матушку, были мне неведомы. Это моему старшему брату, ее первенцу и фавориту, суждено было унаследовать ее решимость, ее упрямство, ее столовое серебро и - до некоторой степени - ее эксцентричный характер. Однажды вечером мой брат - а мы вот уж год почти как не виделись, - однажды вечером он позвонил мне и напросился к обеду. Я с радостью позвал его к себе. В половине восьмого он снова позвонил: он был внизу (мы живем на одиннадцатом этаже) и просил меня спуститься. Я решил, что он хочет сказать мне что-то с глазу на глаз, но нет, как только мы встретились в вестибюле, он тотчас вошел со мной в лифт. Когда за нами закрылись дверцы кабины, я заметил те же симптомы страха, которые наблюдал у матери на аэродроме. На лбу у него выступила испарина, он дышал тяжело, словно запыхался от быстрого бега.
- Что с тобой? - спросил я.
- Я боюсь лифта, - печально сказал он.
- Но чего ты, собственно, боишься?
- Боюсь, как бы не обрушился дом.
Я засмеялся, и это, должно быть, было жестоко с моей стороны. Но уж очень смешной показалась мне картина, представшая перед моим мысленным взором: здания Нью-Йорка, как кегли, со стуком валятся друг на друга! Дело в том, что взаимная зависть издавна пронизывала наши отношения, и где-то в глубине души я считал, будто брат зарабатывает больше меня и будто у него вообще всего больше, чем у меня. И как ни огорчительно для меня было видеть его таким - униженным и несчастным, приятное чувство превосходства невольно шевельнулось у меня в груди. Казалось, в подспудном соревновании, составлявшем смысл наших отношений, я вырвался на целую голову вперед. Он старший, он - любимец, но сейчас, видя, как он мается в лифте, я думал о нем только одно: "Вот он, мой бедный братишка, измученный заботами и тревогами бытия". Прежде чем войти в комнаты, он был вынужден остановиться, чтобы перевести дух. Этот страх, по его словам, мучил его уже больше года. Он начал ходить к психиатру. Насколько я мог судить, особой пользы эти посещения ему не принесли. Как только он вышел из лифта, все неприятные симптомы как рукой сняло: впрочем, я все-таки заметил, что он старается держаться подальше от окон. Когда он поднялся, чтобы уйти, я из любопытства вышел с ним на лестничную площадку. Лифт поравнялся с нашим этажом, брат повернулся ко мне и сказал:
- Боюсь, что придется спуститься по лестнице.
Не спеша мы прошли с ним все одиннадцать этажей. Он не отрывал руки от перил. Мы простились в вестибюле, я поднялся к себе на лифте и рассказал жене о последней причуде брата.
- Ему кажется, что дом вот-вот обвалится, - сказал я.
Узнав о страхах, обуревавших брата, жена, подобно мне, и удивлялась и огорчалась. Вместе с тем обоим нам его опасения казались ужасно забавными.
Но ничего забавного не было в том, что месяц спустя брату пришлось расстаться с фирмой, в которой он служил, - она переехала в новое здание на пятьдесят второй этаж. Чем он объяснил свой уход, я не знаю. Знаю только, что он проходил без работы целых полгода, пока ему не удалось подыскать себе место в конторе, расположенной на третьем этаже. Однажды в зимние сумерки я увидел его на перекрестке Медисон-авеню и Пятьдесят девятой улицы. Умный, воспитанный, прилично одетый, он стоял в толпе себе подобных и ждал, когда зажжется зеленый свет. А я подумал: "Сколько их здесь, таких же, как он, чудаков! Скольким из них приходится вот так продираться сквозь дебри собственных нелепейших предрассудков, скольким из них улица, через которую им предстоит перейти, представляется бешеным потоком, а шофер, сидящий за рулем приближающегося к перекрестку такси, грозным ангелом смерти!"
На земле брат чувствовал себя вполне хорошо. Как-то мы всей семьей поехали к нему на уик-энд в Нью-Джерси. Он был весел и здоров, и я его ни о чем не расспрашивал. В воскресенье вечером мы возвращались в Нью-Йорк. Подъезжая к мосту Джорджа Вашингтона, я увидел нависшую над городом тучу. Когда я въехал на мост, сильный порыв ветра ударил в машину, и я с трудом удержал баранку в руках. Мне вдруг показалось, что вся громадина моста качнулась под нами. Доехав до середины, я почувствовал, что мост начинает прогибаться. Я не имел никаких оснований сомневаться в прочности моста и вместе с тем был убежден, что еще минута - и он разломится надвое, сбросив в темную воду всю воскресную вереницу машин. Мысль о неминуемой катастрофе повергла меня в ужас. Ноги мои обмякли, и я бы, наверное, не мог затормозить машину в случае нужды. Я стал задыхаться, ловить воздух ртом. И - верный признак подскочившего давления - у меня помутилось в глазах.
У страха - я это давно заметил - имеется свой определенный ритм: в ту самую минуту, когда он достигает своего высшего напряжения, где-то у нас в душе или в теле, не знаю, - вдруг обнаруживается таинственный источник, в котором мы черпаем свежие силы для борьбы с этим чувством. Так и сейчас: когда мы перевалили через середину моста, мой ужас стал понемногу стихать. Жена и дети все это время любовались грозой и, по-видимому, ничего не заметили. А я даже не знал, чего я боялся больше - того ли, что мост провалится, или что мои близкие заметят, что я этого боюсь.
Я стал припоминать все события минувших суток: быть может, какой-нибудь инцидент - разговор или сценка - дал нечаянный толчок моему страху, внушив мне нелепую мысль, будто порыв ветра способен сорвать и разрушить мост Джорджа Вашингтона? Но нет, мы провели очаровательный уик-энд, и моя придирчивая память не могла откопать ни одного эпизода, который давал бы повод к болезненной нервозности и тревоге. В середине недели мне понадобилось ехать в Олбани. Стояла ясная, безветренная погода. Но память о недавнем приступе была еще слишком свежа, и я поехал в объезд, вдоль восточного берега реки; где-то в районе Трои мне попался маленький старомодный мостик, который я и переехал без всяких неприятностей. Мне пришлось сделать унизительный крюк, чуть ли не в пятнадцать миль, и все ради того, чтобы объехать какие-то дурацкие, невидимые глазу препятствия!
Возвращался я тем же маршрутом, а на другое утро пошел к своему врачу и сказал ему, что боюсь мостов. Он засмеялся.
- От кого я это слышу! - воскликнул он с издевкой. - Давайте-ка лучше возьмем себя в руки.
- Должно быть, это у нас в роду, - сказал я, - моя мать, например, боится самолетов, а брат не выносит лифта.
- Вашей матушке за семьдесят, - сказал доктор. - Это одна из замечательнейших женщин, каких мне доводилось встречать. Не сваливайте, пожалуйста, свои грехи на нее. Не надо раскисать, вот и все.
Больше ничего сказать он мне не мог, и я попросил его рекомендовать мне врача, практикующего психоанализ. Он не считал психоанализ за науку и сказал, что это будет напрасной тратой времени и денег, но, уступая чувству врачебного долга, он все же дал фамилию и адрес психоаналитика, который в свою очередь объяснил мне, что мой страх - всего лишь внешнее проявление потаенной тревоги, для выяснения источника которой мне придется проделать полный курс психоанализа. Для такого лечения у меня в самом деле не было ни времени, ни денег, а главное - не было веры в метод психоанализа. И я сказал, что постараюсь как-нибудь справиться с собой сам.
Страдание страданию рознь, и, конечно же, мое страдание было не более чем блажью, но как было убедить в этом мое неразумное тело, мое сердце, легкие, печень? В детстве и юности у меня бывало всякое - и глубокие потрясения, и периоды безмятежного счастья. Так неужели моя сегодняшняя боязнь высоты - всего лишь отзвук этого прошлого? Я не мог примириться с мыслью, будто какие-то неведомые силы управляют моей жизнью, и решил послушать своего домашнего врача и попытаться взять себя в руки. Несколько дней спустя мне надо было попасть на аэродром Айдлуайлд. Я не стал нанимать такси, не сел в автобус, а поехал на своей машине. На мосту Триборо я чуть не лишился сознания. Прибыв в аэропорт, я заказал себе чашку кофе, но руки мои так дрожали, что я выплеснул все ее содержимое на стойку. Рядом со мной кто-то усмехнулся и заметил, что я, должно быть, провел бурную ночь. Не объяснять же ему, что вчера я лег рано, после дня, проведенного в совершеннейшей трезвости, и что я просто-напросто боюсь мостов!
В тот же день под вечер я вылетел в Лос-Анджелес. Когда мы приземлились, мои часы показывали час ночи. По калифорнийскому времени было всего десять вечера. Я чувствовал себя усталым, взял такси и поехал сразу в гостиницу, в которой останавливался во все мои прежние приезды. Но почему-то я никак не мог уснуть. За окном в луче прожектора медленно вращалась монументальная статуя девушки - реклама ночного клуба в Лас-Вегас. В два часа ночи прожектор выключается, но неугомонная статуя продолжает вращаться вокруг своей оси. Я ни разу не видел, чтобы она остановилась, и этой ночью, лежа без сна, я задумался: когда же ей смазывают ось и моют плечи? Я чувствовал к ней некоторую нежность - ведь она, как и я, не знала покоя. Я стал думать о ней, есть ли у нее семья, родные? Может, мать ее выступает на эстраде, а отец давно махнул на все рукой и смиренно водит себе автобусы на маршруте Уэст-Пайко? Прямо против окон моего номера был ресторан; я увидел, как из него вывели пьяную женщину в собольей накидке и посадили в машину. Она дважды споткнулась и чуть не упала. Во всей сцене было что-то бесприютное и тревожное - этот сноп света из распахнувшейся двери ресторана, этот поздний, предутренний час, эта пьяная женщина и ее озабоченный спутник... Откуда-то вынырнули две машины, промчались вдоль Западного бульвара и резко притормозили у светофора под моим окном. Из каждой машины вывалились по три человека и принялись друг друга колошматить. Мне казалось, что я слышу, как трещат кости. Когда зажегся зеленый свет, они снова вскочили по машинам и помчались дальше. Подобно светящейся дуге, увиденной мной из окна самолета, драка эта, должно быть, тоже возвещала о зарождении некоего нового мира, но на этот раз мира, в котором воцарились жестокость и неурядица. И вдруг я вспомнил, что в четверг мне предстоит поездка в Сан-Франциско и что оттуда мне придется ехать через мост, соединяющий Сан-Франциско с Беркли, где меня ожидают к завтраку. "Надо будет взять такси в оба конца, - сказал я себе, - а машину, которую я беру напрокат для поездок по Сан-Франциско, оставить в гараже гостиницы". Снова и снова принимался я себя урезонивать; пора выкинуть из головы эту дурацкую мысль, говорил я себе, будто мост подо мной может провалиться. Или в самом деле я - жертва какого-то сексуального вывиха? Жил я беспутно и легкомысленно, наслаждался жизнью без оглядки, но, быть может, в этом-то и таился секрет, до которого дано докопаться лишь специалисту по психоанализу? И моя приверженность к наслаждениям - всего лишь уловка нечистой совести, служащая для отвода глаз, между тем как на самом деле я питаю порочную страсть к своей престарелой родительнице, гарцующей на льду в конькобежном костюме?
В три часа утра, стоя у окна, выходящего на Западный бульвар, я понял, что страх мой перед мостами - всего лишь форма, в которую вылился мой столь неловко скрываемый доселе ужас перед современной действительностью. Удивительное дело! Я бестрепетно проезжал через пригороды Толедо и Кливленда, мимо щитов, рекламирующих "настоящую польскую сосиску", автомобильных кладбищ и павильонов, где торгуют неизменной булкой с котлетой, мимо всех этих унылых ансамблей архитектурного единообразия. Я делал вид, будто воскресная прогулка по Голливудскому бульвару способна доставить мне удовольствие. Я покорно восхищался зрелищем вечернего неба на бульваре Дохени и рядами растрепанных экспатрианток-пальм, на фоне этого неба напоминающих мокрые швабры. Я не оспаривал очарования Дулута и Ист-Сенеки - в конце концов, проезжая эти городишки, не обязательно оглядываться по сторонам! Я мирился с безобразием дороги, соединяющей Сан-Франциско и Пало Альто, - ведь это всего лишь попытка простых и честных людей найти себе место, пригодное для жилья. Таким же образом я пытался извинить Сан-Педро и все побережье Южной Калифорнии. И вот почему-то единственным недостающим звеном в этой моей цепи смиренного и в высшей степени снисходительного приятия мира оказалась высота мостов! Все дело, видно, в том, что мне глубоко ненавистны и прямые наши автострады, и павильоны с котлетами. Экспатриированные пальмы и унылое однообразие жилых кварталов удручают меня несказанно. Неумолчная музыка в наших экспрессах каждый раз царапает мне душу. Я терпеть не могу изменений в привычном ландшафте. Неустроенность моих друзей и их беспробудное пьянство смущают меня не на шутку, и я прихожу в отчаяние от нечестных сделок, которые непрестанно совершаются вокруг меня. И так получилось, что всю глубину и горечь своего неприятия современности я осознал вдруг, в ту самую минуту, когда достиг высшей точки на мосту, и тогда же я понял всю силу своей тоски по иному миру - миру ясному, простому, отливающему всеми цветами радуги.
Но не в моей власти изменить облик Западного бульвара. А покуда он не изменится, я не могу вести машину по мосту, переброшенному через залив Сан-Франциско. Как быть? Вернуться в Сент-Ботольфс, облачиться в уютный старомодный пиджак и играть в криббедж с пожарниками? В моем родном городе был всего один мост, да и река была такая, что с одного ее берега на другой можно забросить камешек.
* * *
Я прибыл домой в субботу. Там я застал свою дочь - она приехала из школы на уик-энд. В воскресенье утром она попросила меня доставить ее обратно в Джерси. Ей хотелось поспеть к ранней обедне, которая начиналась в девять. Мы выехали в семь. Всю дорогу мы болтали и смеялись, так что я даже не заметил, как мы подъехали к мосту Джорджа Вашингтона. Я уже проехал по нему несколько ярдов, совершенно позабыв о своей слабости. И вдруг началось - на этот раз сразу, без всякой подготовки: обмякли ноги, началась одышка, в глазах угрожающе потемнело. Я решил во что бы то ни стало скрыть все эти симптомы от дочери и благополучно миновал мост. Но чувствовал себя совершенно разбитым. Дочь, по-видимому, ничего не заметила. Я доставил ее в школу вовремя, поцеловал на прощание и уехал.
О том, чтобы возвращаться через мост Вашингтона, я и думать не мог, и решил сделать крюк в северном направлении - доехать до Найака и там пересечь Гудзон через мост Таппан Зи. Этот мост, насколько мне помнилось, был не очень крутым и казался более прочно припаянным к обоим берегам реки, чем другие известные мне мосты. Я поехал по западному берегу Гудзона, вдоль бульвара, и мне вдруг пришло в голову, что не худо было бы как следует надышаться кислородом. Я открыл все окна в машине. Свежий воздух оказал свое благотворное воздействие. Впрочем, ненадолго. Понемногу меня снова начало покидать чувство реальности. Дорога и сама машина, в которой я ехал, казались призрачнее сна. Я вспомнил, что где-то здесь поблизости живут мои знакомые. "Не заехать ли, - подумал я, - не попросить ли у них стаканчик для бодрости?" Но было всего лишь начало десятого, и мне показалось неловким явиться к людям в столь ранний час, с места в карьер просить об угощении и сообщить, что я страшусь мостов. "Быть может, - сказал я себе, мое душевное равновесие восстановится, если мне удастся с кем-нибудь перекинуться словом". Я остановился у бензиновой колонки и купил несколько литров горючего, но механик оказался сонным и неразговорчивым; а я... как мне было объяснить ему, что от его беседы, быть может, зависит моя жизнь?
Я уже приближался к мосту и мысленно прикидывал, какие можно будет принять меры на случай, если мне так и не удастся его переехать. На худой конец можно позвонить жене и попросить ее послать за мной кого-нибудь, но так уж сложились наши отношения, что я не смел уронить свое мужское достоинство в ее глазах и, обнаружив перед женой такую слабость, я рисковал нанести нашему семейному благополучию серьезный ущерб: можно было бы позвонить в гараж и попросить прислать шофера. Или просто поставить машину, дождаться, когда в час дня откроются бары, и выпить виски. Но, на мою беду, у меня не оказалось при себе денег: я потратил последние на бензин. Делать было нечего, и я повернул в направлении к мосту.
Все симптомы - с удесятеренной силой - возобновились, как только я въехал на мост; в легких не оставалось воздуха нисколько, словно кто-то выбил его могучим ударом кулака. Машина пошла зигзагами - я уже не мог управлять ни ею, ни собой. Мне все же удалось ее выровнять, отъехать на обочину и затормозить - ручным тормозом. Отчаянная тоска овладела мной. Если бы я страдал от несчастной любви, или был измучен жестокой болезнью, или пусть даже упился бы как свинья, я и то не был бы так жалок, как сейчас. Я вспомнил лицо брата, когда он поднимался в лифте, - желтое, лоснящееся от пота. Вспомнил мать, ее красную юбочку и изящно поднятую ножку, когда она выделывает свои пируэты в объятиях тренера, и мне представилось, что все мы, вся троица - персонажи из какой-то горькой и не очень высокой трагедии, что бремя невзгод пригнуло нас, сделало отщепенцами рода человеческого. Да, жизнь не удалась, и ничто из того, что я так в ней ценил, уже не вернется ко мне никогда - ни небесно-голубая отвага, ни радость бытия, ни инстинктивная способность ориентироваться в этом мире. Все ушло безвозвратно, и я окончу свои дни в городской лечебнице, в палате для душевнобольных, и буду там вопить, что рушатся мосты, что везде и всюду, во всем мире рушатся мосты.
К моей машине откуда-то подошла девушка, открыла дверцу и села на сиденье рядом со мной.
- Вот уж не думала, что кто-нибудь остановит машину на мосту ради меня! - сказала она.
В руках у нее был фибровый чемоданчик и - поверите ли? - маленькая арфа, обернутая в потрескавшуюся клеенку.
Ее прямые русые волосы со сверкающими там и сям совсем уже соломенными прядями были тщательно расчесаны и капюшоном ниспадали на плечи. Лицо у нее было круглое и веселое.
- На попутных машинах? - спросил я.
- Да.
- А это не опасно для такой молодой девушки?
- Нисколько.
- Вам много приходится странствовать?
- Все время. Я хожу из одного кафе в другое со своей арфой и пою...
- Что же вы поете?
- Да все больше народные песни. Ну и всякую старину тоже - Перселя, Доуленда. Но больше народное...
Я принес моей милой курочку
Без костей, без костей...
Рассказал моей милой басенку
Без конца, без конца...
Подарил своей милой дитятко
Уа-уа, уа-уа...
Она пела все время, что мы ехали по мосту, конструкция которого казалась мне удивительно разумной, солидной и даже красивой, так и чувствовалось, что изобретательные инженеры, ломая голову над его проектом, думали о том, чтобы облегчить мне жизнь. Воды Гудзона, протекавшего под нами, были тихи и прелестны. Ко мне вернулось все - и голубая отвага, и жизнерадостное здоровье, и восторженная ясность духа! Девушка пела всю дорогу, пока не кончился мост. На восточном берегу реки она поблагодарила меня, простилась и вышла из машины. Я предложил довезти ее до места, но она только мотнула головой и пошла, я же поехал дальше по удивительному и прекрасному миру, восставшему из пепла и развалин. Когда я добрался до дому, я чуть было не позвонил брату, чтобы рассказать ему о своем приключении - вдруг и у лифта найдется свой ангел? Я и позвонил бы, если бы не арфа - эта деталь сделала бы меня в его глазах смешным или даже безумным.
Хотелось бы сказать, что отныне я твердо верю в то, что милосердная судьба всегда пошлет мне помощь в беде, но я все же предпочитаю не искушать свое счастье и объезжаю мост Джорджа Вашингтона стороной. Впрочем, через мосты Триборо и Таппан Зи я езжу совершенно свободно. Брат мой по-прежнему боится лифтов, а мать, несмотря на то что у нее уже почти не гнутся колени, все кружится и кружится по льду.
ОБРАЗОВАННАЯ АМЕРИКАНКА
Я замужем. Мой муж, хавбек, не принадлежит к интеллектуалам и весит 86кг. Мое основное занятие - возить в школу и привозить из школы домой моего сына по имени Биббер. Он учится в частной школе, которую я же и помогла организовать. В разное время я возглавляла почти все общественные организации нашего поселка. В прошлом году в течение девяти месяцев я состояла президентом дорожного агентства. Один нью-йоркский издатель (тъфу-тьфу, не сглазить!) заинтересовался творческой биографией Флобера, над которой я работаю. В прошлом году я баллотировалась в местные инспекторы от демократической партии и получила наибольшее количество голосов, какие когда-либо выпадали на долю нашей партии в здешних краях. Полли Культер? Меллоуз (выпуск сорок второго года) провела у нас неделю по дороге к себе в Миннеаполис из Парижа, и все время ее пребывания мы говорили, ели, пили и думали по-французски. О, тень мадемуазель де Грасс! Я по-прежнему нахожу время для кольцевания птиц и вяжу шерстяные носки в две нитки.
* * *
Читая этот отчет, написанный Джил Честертон Медисон для журнала, выпускаемого бывшими питомицами колледжа, в котором некогда училась и она сама, можно было подумать, что мы имеем дело с агрессивной женщиной. На самом деле это не так. Она обаятельна, деловита и умна, и только потому ее так часто избирали на все эти почетные должности. А по характеру она даже несколько застенчива. Глядя на ее гладко причесанные прямые русые волосы, можно без труда представить себе, как она выглядела двадцать лет назад, когда училась в колледже. Тот же колледж, должно быть, наложил отпечаток на ее манеру одеваться - колледж плюс то обстоятельство, что она плоскогруда и принадлежит к разряду женщин, которые воспринимают этот недостаток болезненно, как уродство, как если бы у них была ампутирована нога. Как ни удивительно для женщины с ее кругозором, но этот пустяк беспокоил ее сверх всякой меры. У нее стройные ноги, свежий цвет лица и карие глаза. Правда, они несколько близко поставлены к переносице, что придает ее лицу - когда оно не оживлено улыбкой или каким-нибудь особым выражением - сходство с мышиной мордочкой.
Ее мать, Эмилия Фексон Чидчестер, - бодрая, крепкая женщина с великолепными белыми волосами и румяным лицом; ее манера отчеканивать каждое слово говорит скорее о ее собственном темпераменте, чем о выговоре, установившемся в тех краях, где она росла. Ибо каждое слово, выходящее из уст миссис Чидчестер, выражает неустанную энергию, победу над болью, восторженную тягу к культуре и веру в человечество. Ее перу принадлежит семнадцать неопубликованных повестей. Отец Джил умер через неделю после ее рождения. Родилась же она в Сан-Франциско, где у отца было небольшое имение. Он оставил жену и дочь вполне обеспеченными. Они не знали ни нужды, ни финансовых забот, но все же они были много беднее своих родственников. Джил с первых лет показала себя чрезвычайно развитым ребенком, и, когда ей исполнилось три года, мать повезла ее в Мюнхен, где поместила в детский сад доктора Штока, проводившего наблюдения над особо одаренными детьми. Конкурс в этот детский сад был свирепый, и результаты тестов у Джил оказались довольно посредственными; впрочем, это была живая и обаятельная девочка. Когда ей исполнилось пять, ее перевели в "Скуола Патола", заведение во Флоренции, аналогичное мюнхенскому. Оттуда они переехали в Англию, в знаменитую школу "Тауэр-Хилл", в графстве Кент. Затем Эмилия, или "Мили", как ее называли близкие, решила, что девочке пора пустить корни в родной земле, и сняла домик в Нантаккете, определив Джил в местную школу.
Не знаю, отчего, но у детей, выросших в чужих краях, всегда чуть голодноватый вид, и, глядя на Джил, на ее наряды, купленные в разных странах света, на ее голые коленки и сандалии и слушая, как она болтает на разных языках, вас охватывало щемящее чувство жалости и вы были готовы забыть о всех преимуществах ее образования. Она была из тех детей, которые не могут передвигаться иначе как вприпрыжку: в школу идет - вприпрыжку, возвращается из школы домой - тоже вприпрыжку. Она застенчива и - свойство, весьма поощряемое ее матерью, - непрактична. "Уж кому-кому, - говаривала мать, - а тебе посуду мыть не придется. Девочке с твоими данными нелепо тратить время на кастрюли". У них была преданная служанка - а все служанки, какие перебывали у миссис Чидчестер, буквально ее боготворили, - и таким образом, Джил о домашнем хозяйстве знала только то, что оно к ней не имеет никакого отношения. Правда, когда ей исполнилось десять, она научилась вязать в две нитки, и этим заниматься ей не возбранялось - для отдыха. Она была романтична и мечтательна. В ее тетрадках можно было найти записи вроде следующей: "Миссис Эмилия Фексон Чидчестер имеет честь пригласить Вас на церемонию бракосочетания ее дочери Джил с виконтом Ледлей-Хантингтоном, герцогом Ашмидским, имеющую состояться в Вестминстерском аббатстве. Форма одежды - белый галстук, при орденах". Их домик в Нантаккете был уютен и вместителен. Джил научилась управлять яхтой. В Нантаккете Эмилия впервые заговорила с дочерью о понятии, для обозначения которого в нашем родном языке так мало слов - о любви. В камине горел огонь, на столе стояли цветы, Джил читала книгу, Эмилия что-то писала. Вдруг она остановила перо и бросила через плечо дочери: "Мне кажется, детка, я должна поставить тебя в известность о том, что во время войны, когда я ведала армейской столовой в Эмбаркадеро, я неоднократно отдавалась солдатам, страдавшим от одиночества".
Сообщение это подействовало на девушку самым гнетущим образом. Ни ум, ни сердце его принять не могли. Ей хотелось плакать. Она не могла себе представить, как это ее мать "отдавалась", по ее собственному выражению, цепочке одиноких солдат. Между тем манера, с какой мать произнесла свое сообщение, говорила твердо и решительно о ее полном безразличии к этой стороне жизни. Обойти, забыть эти слова было нельзя. Они вонзились в сознание девочки, как метеорит, упавший на землю. Быть может, это выдумка? Но нет, мать никогда ничего не выдумывала. И вот впервые Джил пришлось лицом к лицу столкнуться с душевной ограниченностью своей матери. Мать ее никогда ничего не выдумывала, но сама она была вся выдуманная. Акцент выдуманный, вкусы выдуманные, а когда она слушала музыку с ангельским выражением на лице, казалось, что она пытается припомнить чей-то номер телефона. Вся она, с этой ее неискоренимой бодростью духа, с вечно перебарываемыми болями и недомоганиями, с ее непримиримым снобизмом, претензиями на культуру, с блестящими связями, энергичными и по существу бессмысленными формулировками - вся она вдруг, на какую-то долю секунды, показалась Джил ярким примером неразборчивости природы. И как же было ей, девочке-подростку, одной, без посторонней помощи, сплести прочный канат любви и мудрости, который связал бы эту чуждую ей женщину, даровавшую ей жизнь, с самой жизнью, той жизнью, которая представлялась Джил такой прекрасной, когда она смотрела на поля и леса, простиравшиеся за окнами ее дома? Уйти из этого дома? Но Джил чувствовала себя слишком маленькой, щупленькой, беззащитной, чтобы жить без матери, и она предпочла считать, что мать ее не сказала того, что она сказала, и в знак неприятия ее слов запечатлела на ее щеке легкий дочерний поцелуй.
Когда Джил исполнилось двенадцать, она поступила в школу-интернат. Каждый год она получала призы, ее академические, общественные и спортивные успехи были блестящи. На втором году своего пребывания в колледже, во время каникул, она съездила в Сан-Франциско, к родственникам, повстречала там Джорджи Медисона и влюбилась в него. Могло показаться несколько неожиданным, что девушка ее интеллектуального уровня остановила свой выбор на нем; впрочем, быть может, ее интеллект именно в том и проявился, что она избрала человека, круг интересов которого так резко контрастировал с ее собственным. Это был спокойный, широкоплечий брюнет с мягкими манерами, словно специально рассчитанными на то, чтобы разбивать сердца сирот, а она ведь и в самом деле была наполовину сиротой. Джорджи занимал небольшую административную должность на одной из верфей в Сан-Франциско. Он окончил Йельский университет, что, впрочем, не помешало ему в ответ на вопрос, заданный Мили, - нравится ли ему Теккерей? - с подкупающим простодушием ответить, что он его никогда не пробовал. Этот его ответ прочно вошел в фонд семейных шуток. В предпоследнем году колледжа они объявили о своей помолвке, а через неделю после окончания колледжа (все призы, как всегда, разумеется, достались Джил) поженились. Джорджи перевели в бруклинскую контору, и они переехали в Нью-Йорк, где Джил устроилась работать в большом универсальном магазине, в отделе связи с другими фирмами.
На втором или третьем году супружества у них родился сын, которого они назвали Биббером. Роды были трудные, и врачи сказали, что Джил больше нельзя будет иметь детей. Когда мальчик был еще совсем маленький, они переехали жить в Горденвилль. В небольшом пригородном поселке Джил чувствовала себя лучше, чем в городе, так как здесь ей было где развернуть свои таланты. Должности посыпались на нее одна за другой, одна другой ответственнее, а когда умерла вдова, возглавлявшая местное дорожное агентство, Джил заняла ее место и с большим успехом руководила этим предприятием. Единственной проблемой, с которой Медисонам никак не удавалось справиться, был Биббер: они никак не могли найти няню. В их доме перебывала вереница старух, одна другой непригоднее, а за ними тянулись школьницы старших классов и совсем уже случайный народ. Джорджи любил сына безудержной любовью. Мальчик был в меру смышленый, но отцу его способности казались ослепительными. Он с ним гулял, купал его, укладывал в постельку и рассказывал сказки. Когда он бывал дома, он всегда с ним возился - что было весьма кстати, так как Джил часто возвращалась домой позже его.
После того как Джил сложила с себя бразды правления дорожным агентством, она решила сколотить группу и возглавить поездку по Европе. С самого своего замужества она никуда не ездила, а поскольку организатором экскурсии была бы она сама, то поездка не только ничего бы ей не стоила, но, напротив, доставила бы даже некоторую выгоду. Так, во всяком случае, рассуждала сама Джил. Дела Джорджи на верфи шли хорошо, и необходимости выкраивать бесплатный билет, собственно, не было никакой, но Джорджи видел, что ей импонировала мысль быть руководительницей группы, - здесь было где разыграться ее организационным способностям, - так что, в конце концов, он и сам эту мысль одобрил и всячески поддерживал. Джил набрала группу в двадцать восемь человек, и в первых числах июля Джорджи проводил ее и ее "овечек", как он их называл, на аэродром, где они сели на реактивный самолет, улетавший в Копенгаген. Конечной точкой их путешествия был Неаполь; там Джил должна была посадить свою паству на самолет, отправлявшийся на родину, а сама поехать в Венецию, где Джорджи - так у них было уговорено - должен был ее встретить. В Венеции супруги намеревались провести неделю. Джил посылала мужу по открытке в день, а многие члены ее группы были в таком восторге от ее предводительства, что сами тоже писали Джорджи, рассказывая ему, какая у него очаровательная, дельная и знающая жена. Все то время, что Джорджи оставался один в Горденвилле (Биббер, которому еще не исполнилось четырех лет, был помещен в летний лагерь), доброжелательные соседи наперебой приглашали его обедать.
Перед тем как отправиться в Европу, Джорджи заехал проведать сына. Он ужасно по нему соскучился и гораздо чаще в своих мечтах видел его, чем оживленное лицо жены. На ночь, чтобы уснуть, он придумывал какое-нибудь фантастическое восхождение на Альпы с подросшим Биббером. Из ночи в ночь он подтягивал его с одной высотки на другую. Над головой озаренные летним солнцем сияли снежные пики. Но вот уже начало смеркаться, и, груженные своими рюкзаками и канатами, они прибывают в Кортину.
Поездка к сыну наяву резко отличалась от этих альпийских грез. Он ехал машиной почти целый день, провел бессонную ночь в мотеле и наутро отправился разыскивать лагерь. Погода была неустойчива; кругом горы, дожди сменялись бледными прояснениями; часто было не то чтобы сумрачно, но как-то уныло. Большая часть ферм, мимо которых он ехал, была брошена хозяевами. Подъезжая к лагерю, Джорджи почувствовал, что вступает в зону отчуждения впрочем, быть может, это было лишь воспоминание, как бы музыкальная реприза, о летних лагерях его собственного детства, о всех этих месяцах, когда он вырывался из обычной жизни. Наконец с какого-то поворота дороги он увидел внизу лагерь Биббера. Лагерь раскинулся вокруг небольшого озера, собственно, пруда - из тех круглых прудиков, наполненных чайной бурдой и окруженных жидкими соснами, которые, казалось бы, создавались в пору геологической усталости, когда земная кора отдыхала от более основательных своих трудов. Летние лагеря вызывали в памяти Джорджи картины яркие и солнечные, и эта угрюмая лужа с кучкой лодчонок, теснящихся у берега, грубо вторглась в его радужные воспоминания. Но, конечно, убеждал он себя, стоит здесь выйти солнцу, и все будет выглядеть иначе. Следуя указаниям стрелок, он добрался до административного корпуса, где его уже поджидала директриса, голубоглазая женщина, очень деловитая и, несмотря на это, совсем не дурная собой.
- Ваш сын - трудный ребенок, - сообщила она. - Он никак еще не может здесь освоиться. Это редкий случай. У нас почти не бывает, чтобы ребенок тосковал - только в исключительных случаях, когда мы берем ребенка из распавшейся семьи. Мы стараемся таких детей избегать. С обычными задачами мы справляемся прекрасно, но с ребенком, на долю которого выпадает чрезмерная эмоциональная нагрузка, мы ничего не можем сделать. Как правило, мы не принимаем детей у разведенных родителей.
- Но мы с миссис Медисон не разводились никогда.
- Вот как! А я думала... Вы просто разъехались?
- Да нет же, - сказал Джордж, - мы не разъехались. Миссис Медисон сейчас путешествует по Европе, а завтра я еду, чтобы к ней присоединиться.
- Вот как. Тогда я уж совсем не понимаю, почему Биббер так туго к нам привыкает. Да вот и он, он вам все расскажет сам.
Мальчик сбросил с плеча руку женщины, которая привела его, и с плачем подбежал к отцу.
- Ну, ну, ну, - попеняла ему директриса. - Разве папочка приехал в эту даль для того, чтобы увидеть плаксу?
От любви и растерянности у Джорджи сердце заходило ходуном. Он расцеловал мокрые щеки мальчика и прижал его к себе.
- Пойдите погуляйте с Биббером, - сказала директриса. - Биббер, наверное, захочет показать вам лагерь.
Мальчик вцепился в руку отца, но Джорджи сознавал, что на него возложена некоторая ответственность, во имя которой ему надлежит подавить свою нежность. Больше всего ему хотелось бы, не задумываясь, забрать мальчика домой. Но долг повелевал поддержать и ободрить его, дать ему силы справиться с задачей, которую перед ним ставит жизнь.
- Где твой любимый уголок, Биббер? - спросил он с воодушевлением, остро чувствуя всю фальшь своего тона и вместе с тем убежденный в ее неизбежности. - Покажи мне место, которое ты здесь любишь больше всего.
- Я ничего здесь не люблю, - сказал Биббер, справившись, наконец, со слезами. - Вон столовая, - и он показал пальцем на длинный, безобразный сарай, пестревший там и сям свежими желтыми досками, которыми заменили сгнившие.
- Верно, вы здесь и устраиваете ваши представления? - спросил Джорджи.
- У нас не бывает никаких представлений, - сказал Биббер. - Тетя, которая должна была их устраивать, заболела и уехала.
- А, так значит, вы здесь поете, - сказал Джорджи.
- Папочка, возьми меня домой! - сказал Биббер.
- Нельзя, Биббер. Мамочка в Европе, и я должен завтра к ней лететь.
- А когда я уеду из лагеря?
- Когда он закроется, не раньше.
Джорджи сам ощутил удручающее бремя произнесенного им приговора. Мальчик засопел. Послышался звук горна. Стараясь примирить свои инстинкты с чувством долга, Джорджи опустился на колени и обнял сына.
- Пойми, мой мальчик, не могу же я ни с того ни с сего послать мамочке телеграмму и сказать, что я к ней не приеду. Ведь она меня ждет! Да и все равно - какой это дом, без мамочки? Я даже и не обедаю дома и вообще почти там не бываю. Кто же за тобой присмотрит?
- Я участвую во всех мероприятиях, - сказал Биббер, и в голосе его слышалась надежда. Это была его последняя мольба о милосердии, и, когда он увидел, что она не подействовала, он прибавил: - Ну, мне пора. Начинается третье мероприятие. - И пошел по протоптанной дорожке между соснами.
Джорджи поплелся к административному корпусу, вспоминая по дороге себя самого в лагерях - как он их любил, сколько у него там бывало товарищей! Он-то никогда не рвался домой!
- Я уверена, что все наладится, - сказала директриса. - Как только он переболеет своей тоской, он будет наслаждаться жизнью здесь больше всех, вот увидите! Однако мне кажется, вам не следует слишком затягивать свой визит. Сейчас у него верховая езда. Пойдите посмотрите, как он катается, и уходите, не дожидаясь конца урока. Он очень гордится своей ездой, и вы таким образом избегнете сцены прощания. Вечером у нас намечено провести большой костер, и мы будем петь. Песни, костер, товарищи - против этого не устоят никакие невзгоды!
Слова директрисы показались Джорджи убедительными. Сам он любил дружное пение вокруг большого костра и был готов с нею согласиться: какие горести детства не излечиваются волнующим исполнением "Боевого гимна Республики"! И он зашагал по направлению к площадке для верховой езды, напевая себе под нос: "Они ему алтарь воздвигли среди росы, среди росы..." Брызнул дождь, и Джорджи не мог разобрать, отчего у Биббера мокрое лицо от дождя или от слез? Мальчик сидел на лошадке, которую грум вел под уздцы. Он махнул отцу рукой и чуть не выпал из седла. Джорджи выждал, когда Биббер оказался к нему спиной, и ушел.
* * *
Он полетел в Тревизо, а оттуда поездом поехал в Венецию. Джил ждала его в швейцарской гостинице на берегу одного из небольших каналов. Они встретились пылко, как любовники. Джил - усталая и осунувшаяся - показалась ему еще милее прежнего. Перегонять "овечек" через Европу оказалось делом нелегким и очень утомительным. Джорджи хотелось съехать из этой третьеразрядной гостиницы, поселиться в отеле "Киприани", снять кабинку на Лидо и провести там на пляже неделю. Но Джил отказалась переезжать к "Киприани", где, по ее словам, кишмя кишело туристами. На второй день их совместного пребывания в Венеции она встала в семь, заварила в стакане, из-под зубных щеток быстрорастворяющийся кофе и потащила мужа слушать обедню в церковь Святого Марка. Джорджи бывал в Венеции и прежде, и Джил знала или, во всяком случае, должна была знать, что мозаики и фрески не интересуют его нисколько. И тем не менее она таскала его, чуть ли не за шиворот, от одного памятника к другому. Он понимал, что у нее создалась привычка без роздыха осматривать достопримечательности и что тактичнее всего будет просто ждать, когда эта инерция сама себя изживет. Он предложил ей позавтракать в ресторане "Гарри", но она сказала: "Джорджи, ты сошел с ума!" - и, перекусив с ним в траттории, пошла водить его по церквам и музеям до самого закрытия. На следующее утро он заикнулся было насчет того, чтобы отправиться на Лидо, но оказалось, что у Джил на этот день был запланирован осмотр каких-то знаменитых вилл в Мазере. К досаде Джорджи, все время их пребывания в Венеции пыл экскурсовода в ней не ослабевал ничуть. Всякий - и это Джорджи прекрасно понимал - бывает рад щегольнуть своими познаниями. Но именно радости-то он и не ощущал в ее неутомимом культуртрегерстве. Джорджи знал, что бывают на свете любители живописи и архитектуры, но в ее подходе к сокровищам Венеции он меньше всего ощущал любовь. И пусть самому ему и недоступно преклонение перед красотой, он не мог поверить, что красота призвана убивать чувство юмора. Однажды жарким полднем перед фасадом какой-то церкви она читала ему очередную лекцию из своего путеводителя. Она приводила даты, описывала морские сражения и прочее, набросала в общих чертах историю Венецианской республики - можно было подумать, что она натаскивает его перед экзаменом. Беспощадный солнечный свет падал на ее черты, отнюдь не льстя им, и в праздничной атмосфере, разлитой в Венеции, ее энтузиазм и суровая эрудиция казались совершенно не к месту. Джил пыталась внушить ему, что к Венеции следует отнестись со всей серьезностью. А он дивился: неужели к этому сводится все - сверкающий мрамор статуй и самый город, ветхий, запутанный как лабиринт и отдающий гниловатым и древним запахом тухлой воды? И неожиданно, обняв ее за талию, Джорджи сказал:
- Ну брось, ну брось, моя милая!
Но Джил высвободилась из его объятий и сказала:
- Я тебя не понимаю.
По неустанной и дотошной энергии, с какой она прочесывала город, можно было подумать, что она что-то потеряла в нем: то ли бумажку с адресом, то ли ребенка, сумку, ожерелье или еще какую-нибудь драгоценность. И все оставшиеся дни он сопровождал ее в этих ее таинственных розысках. Время от времени фигурка Биббера возникала в его воображении. Наконец, они поехали в Тревизо, сели на самолет и - полетели домой. В милосердном освещении Горденвилля Джил стала больше походить на прежнюю себя. Жизнь вошла в привычную благополучную колею, и со временем, когда истек срок лагерной жизни, родители снова приняли Биббера в свои объятия.
* * *
- Ну, не прелестно ли? Ведь это самый прелестный период американской архитектуры, вы не находите? - вопрошала она гостей, водя их по своему просторному деревянному дому. Дом был построен в семидесятые годы прошлого столетия, окна в нем были высокие, столовая - овальной формы, а над кухней высилась куполообразная кровля. Поддерживать порядок в таком доме, должно быть, было нелегко, но все эти трудности не ощущались - во всяком случае, при гостях о них не говорили. Высокие комнаты, залитые светом, чаровали суровой симметрией. Светские обязанности лежали целиком на Джил, Джорджи умел говорить только на темы, связанные с кораблестроением. Зато коктейли мешал он, мясо резал он, и разливал вино он. В камине пылали поленья, повсюду были расставлены вазы с цветами, мебель и серебро сверкали, и никому не приходило в голову, что и мебель, и серебро были обязаны своим блеском Джорджи.
"Домашнее хозяйство - не по моей части", - объявила ему однажды Джил, и у него хватило ума сообразить, что это не пустые слова. Хватило сообразительности понять, что она не станет ничего менять в своем облике образованной женщины, ибо именно этот, старательно культивируемый ею облик и был источником ее жизнерадостности и бодрости.
В одну из ненастных зим случилось так, что им не удалось найти прислугу. Правда, в те вечера, когда они ждали гостей, к ним забегала на несколько часов кухарка, в остальное же время вся работа по дому падала на Джорджи. Это было в год, когда Джил проходила курс французской литературы в Колумбийском университете и пыталась окончить свой труд о Флобере. По вечерам, свободным от светских обязанностей, Джил обычно сидела в спальне за своим письменным столом, Биббер лежал у себя в кроватке, а Джорджи, нацепив передник, чистил медь и серебро на кухне. На столе перед ним стоял стаканчик виски, а кругом были разложены портсигары, каминные украшения, кастрюли, кувшинчики и ящик со столовым серебром. Чистить серебро, по выражению Джил, было не в ее стиле. Занятие это, собственно, было и не в его стиле тоже, он тоже не был подготовлен к нему своим предыдущим воспитанием. Но дело в том, что, если серебро не чистить, оно чернеет. А Джорджи, хоть Джил и назвала его "неинтеллектуальным", все же не был настолько мещанином, чтобы сопротивляться справедливой войне за равноправие, которую женщине все еще приходится вести. Да, он знал, что дым сражений еще не рассеялся, что идет борьба не на живот, а на смерть. Он понимал и то, что в ее манкировании домашними обязанностями не было злой воли - оно было плодом воспитания, которое в свою очередь явилось реакцией на еще не сломленное сопротивление общества. И Джорджи был достаточно великодушен, чтобы сознавать, что поскольку положение сильнейшего в этой борьбе все еще по традиции принадлежит ему, то и уступать, по всей видимости, тоже следует ему. Поэтому он и взял заботы по дому на себя. Не своей волей - он и это понимал - Джил вступила на стезю интеллектуальной женщины, но выбор был сделан и не подлежал отмене. Представитель беспокойного пола, он видел в своей жене источник мягкости, тепла и темных сил любви. Но отчего же, размышлял он, начищая вилки до блеска, отчего ему невольно все же представлялось, что эти свойства женской природы не вяжутся с наличием ясного и трезвого ума? Нет, он совсем не считал, что интеллект является исключительной прерогативой мужского пола, хотя традиция приписывала это преимущество мужчинам на протяжении стольких веков, что им и теперь не так легко отвыкнуть от мысли о своем превосходстве. Отчего же все его инстинкты требовали, чтобы женщина, в чьих объятиях он покоится по ночам, хотя бы скрывала от него свою ученость? Отчего он чувствовал какое-то противоречие между своей огромной любовью к жене и ее способностью усвоить квантовую теорию?
Джил стояла в дверях кухни, наблюдая за его работой. Она смотрела на него с нежностью. Какой он милый, ласковый, добрый! Как целеустремлен, как красив этот человек, с которым она связала свою судьбу! Как он любит свой дом, как гордится им! Но тут же в ее душе поднимается холодная волна сомнения. Да полно, настоящий ли это мужчина? Может, он извращенец, скрытый гомосексуалист? Но в таком случае, кто такая она сама? Может быть, и она не совсем нормальная женщина? Такая мысль была неприемлема, как, впрочем, было неприемлемо рассуждение, что ее муж чистит серебро лишь потому, что его к этому вынуждают обстоятельства. Где-то, на задворках сознания, и только на мгновение, возник образ звероподобного бродяги, лохматого, пьяного матроса, который приходил бы домой по субботам, бил бы ее, заставлял бы потакать его грубой похоти и, ползая на четвереньках, надраивать полы в доме, словно пароходную палубу. Вот за какого мужчину ей следовало бы выйти замуж! Вот кто был на самом деле предназначен ей судьбой! Но тут Джорджи поднимает голову, улыбается своей мягкой улыбкой и спрашивает, как у нее подвигается работа. "Cа marche, ca marche"*, - говорит она усталым голосом и снова поднимается к себе. "Маленький Густав не ладил со своими резвыми товарищами, - выводило ее перо, - он был ужасно непопулярен..."
* Подвигается, подвигается (фр.).
Окончив свою работу, Джорджи поднялся в спальню, подошел к Джил и слегка взлохматил ей волосы рукой.
- Погоди, - сказала она, - я хочу кончить абзац.
Она слышала, как он принимал душ, как прошел босиком по ковру и безмятежно плюхнулся в кровать. Движимая чувством долга и собственным желанием, она прошла в ванную, вымылась, надушилась и улеглась рядом в широкую супружескую постель. Чистые, душистые простыни и два кружка света, льющегося на них с обеих сторон, превращали кровать в настоящую беседку. "Bosquet, - подумала она, - brume, bruit"*. И, не высвобождаясь из его объятий, она поднялась в постели и продекламировала:
"Elle avait lu "Paul et Virgine" et elle avait reve la maisonnette de bambous, le negre Domingo, le chien Fidele, mais surtout 1'amitie douce de quelque bon petit frere, qui va chercher pour vous des fruits rouges dans des grands arbres plus hauls que des clochers, ou qui court pieds nus sur le sable, vous apportant un nid d'oiseau..."**
* Роща... туман, гул (фр.).
** У нее была книга "Поль и Виргиния", и она мечтала о бамбуковом домике, о негре Доминго, о собаке Фидель, но больше всего о нежной дружбе братца, который рвал бы для нее красные плоды с огромных, выше колокольни деревьев или бежал бы к ней босиком по песку, неся в руках птичьи гнезда... (фр.) (Г. Флобер. "Госпожа Бовари".)
- К черту! - вскричал он. Переполнявшая его душу горечь била через край. Он слез с постели, извлек из стенного шкафа одеяло и пошел спать в гостиную.
Она плакала. Он завидовал ее уму - конечно, все дело в этом! Но что же ей было делать? Не притворяться же в угоду мужу слабоумной? Почему несколько слов, произнесенных по-французски, должны были довести его до исступления? Ведь вот уже, по крайней мере, сто лет, как перестали считать ум, знания, все блага образования исключительными привилегиями мужской части человечества. Нет, ее сердце не может больше выдержать всей этой жестокости. Что-то оборвалось в этом органе, он разошелся по краям, как бочонок, переполненный печалью, рассохся, как ветхая шкатулка, в которой сложены сокровища детства. "Интеллект" - она все время возвращалась к этому понятию, - решалась судьба интеллекта. Но отчего с этим словом связано так много всякой всячины? Ведь речь шла всего лишь об интеллекте, о разуме отчего же вдруг в этот ночной час абстрактное понятие словно облеклось в живую, трепетную плоть? Боль - обнаженную боль, чистую, как вываренная в бульоне и обглоданная псами кость, - вот что она ощущала, произнося про себя это слово. В нем был привкус смертельной отравы. И она долго плакала и так и уснула в слезах.
Громкий треск разбудил ее среди ночи. Она проснулась в испуге. Может, он хочет ее убить? Или что-то случилось со сложными механизмами, которыми оснащен их старинный дом? Воры? Пожар? Шум исходил из ванной комнаты. Там Джил его и застала. Голый, он стоял на четвереньках на кафельном полу. Голова его приходилась под раковиной. Джил быстро подошла к нему и помогла ему подняться. "Я в полном порядке, - сказал он, - просто чертовски пьян". Она помогла ему добраться до кровати, и он сразу уснул.
* * *
Несколько дней спустя они пригласили гостей к обеду. Пошло в ход серебро, почищенное Джорджи. Вечер прошел гладко. Один из гостей, юрист по профессии, рассказал возмутительную историю. Администрация и местные власти поддержали проект строительства шоссе протяженностью в четыре мили. Шоссе должно было обойтись в три миллиона долларов. И эту сумму решено было предоставить подрядчику по фамилии Феличи. Новая дорога разрушила бы большой сад и парк, вот уже полстолетия являвшиеся общественным достоянием. Владелец парка, восьмидесятилетний старик, проживающий в Сан-Франциско, то ли не мог, то ли не хотел протестовать, а быть может, возмущение, которое он испытывал, лишило его последних сил. Запланированный отрезок шоссе не был нужен никому; сколько ни изучали схему движения в этих местах, никто не мог доказать его необходимость. Прекрасный парк и кругленькая сумма из кармана налогоплательщиков должны были перейти в руки бессовестного и хищного подрядчика.
Джил встрепенулась - такие истории по ее части. Глаза ее засверкали, щеки разрумянились. Джорджи смотрел на нее со смешанным чувством тревоги и гордости: ее гражданский пыл разбужен, и он знал, что Джил этого так не оставит. Перчатка брошена, и Джил с восторгом ее поднимет. Счастье, охватившее ее, распространилось на дом, на мужа, на весь их жизненный уклад.
В понедельник, с утра, она открыла атаку на все комиссии, ведающие дорожным строительством, и проверила сообщенные ей сведения. Затем образовала комитет и пустила петицию для подписей. Для Биббера нашли старушку, миссис Хейни, а по вечерам к нему еще приходила читать девочка-старшеклассница. Джил с головой окунулась в новое предприятие и ходила сияющая и возбужденная.
Дело было в декабре. Как-то под вечер Джорджи покинул свой рабочий кабинет в Бруклине и отправился в город за покупками. Небоскребы в центре города были наполовину скрыты дождевыми тучами, но Джорджи все равно ощущал их присутствие, как ощущаешь вершины горной цепи, когда живешь у ее подножия. Джорджи промочил ноги и чувствовал, как у него засвербило в горле. На улицах было много народу, а вывески висели под таким углом, что прочитать их было невозможно. Гирлянды лампочек над магазином "Лорд и Тейлорс" были еще видны, но от поющих ангелов, изображенных на плакате, покрывающем весь фасад магазина Сакса, виднелись только развевающиеся одежды и подбородки. Сквозь дождь доносились обрывки гимнов. Джорджи попал ногой в лужу. Вечер, и без того темный, от обилия зажженных фонарей казался еще темнее. Он вошел в магазин Сакса и, очутившись внутри, встал как вкопанный от зрелища нарядного, залитого светом полчища мародеров и мародерок. Он посторонился, чтобы не быть растерзанным входящими и выходящими толпами. Все симптомы неотвратимой простуды дали о себе знать. Женщина в черной норковой шубке уронила к его ногам сверток. Он нагнулся и поднял его. У нее было приятное выражение лица. Когда Джорджи наклонился, чтобы поднять пакет, он заметил, что туфли у нее промокли еще больше, чем у него. Она его поблагодарила; он спросил, намерена ли она штурмовать прилавки.
- Я собиралась, - сказала она, - но, пожалуй, не стану. У меня промокли ноги, и мне кажется, что я заболеваю.
- Вот и у меня точно такое чувство, - сказал он. - Зайдемте куда-нибудь в тихое место, выпьем чего-нибудь, чтобы согреться!
- Ах, что вы!
- Почему бы нет? - спросил он. - Сейчас ведь праздники.
Произнесенное им слово "праздники", казалось, вдруг определило этот темный вечер. Огни и пение сразу обрели смысл.
- Ах, я об этом не подумала! - сказала она.
- Идемте, - сказал он, взял ее под руку, вышел с ней на улицу и повел к одному из немноголюдных баров. Он заказал два коктейля и чихнул.
- Вы должны непременно принять горячую ванну и лечь в постель, сказала она с чисто материнской заботливостью.
Он назвал ей свое имя. Ее звали Бетти Ландерс. Она замужем за врачом. Двое детей - замужняя дочь и сын, студент последнего курса Корнелльского университета. Ей приходилось много времени проводить в одиночестве, и с недавних пор она начала заниматься живописью. Три раза в неделю она посещает Лигу начинающих художников, а в Гринвич-Виллидж у нее своя студия. После третьего или четвертого коктейля они сели в такси и поехали к ней в студию.
Не совсем такой представлял он себе мастерскую художника. Двухкомнатная квартира в одном из недавно отстроенных домов, которую она занимала под студию, походила больше на гнездышко незамужней женщины. Миссис Ландерс показала свои сокровища, как она называла письменный стол, приобретенный в Англии, стул, купленный во Франции, и литографию Матисса, подписанную им самим. У нее были темные волосы и брови, узкое лицо, и ее легко можно было бы принять за старую деву. Она налила ему виски с содовой и скромно отклонила его просьбу показать работы, которые, впрочем, ему суждено было увидеть несколько позднее в углу ванной, где они были составлены вместе с мольбертом и прочими художественными принадлежностями. Почему они вдруг сблизились? Как могло случиться, что он отбросил стыд и разделся в присутствии этой незнакомой ему женщины? Он сам не знал. У нее были узловатые, корявые локти и колени, словно у дальней родственницы Дафны, которая, казалось, того и гляди обратится не в цветущий куст, разумеется, а в какое-нибудь очень обыкновенное, видавшее виды дерево.
Они стали встречаться раза два-три в неделю. Он так больше почти ничего о ней и не выведал, кроме того, что дом ее находится на Парк-авеню и что она подолгу остается одна. Она заботливо относилась к его гардеробу и всегда была в курсе дешевых распродаж. Это, собственно, было главным предметом ее разговоров. Сидя у него на коленях, она рассказывала, что у Сакса - распродажа галстуков, у Брукса - обуви, а у Альтмана - мужских сорочек. Джил между тем была так поглощена своими военными действиями, что почти не замечала его уходов и приходов. Но однажды вечером, когда он сидел в гостиной, прислушиваясь к тому, как Джил говорит наверху по телефону, ему вдруг почему-то пришло в голову, что его поведение недостойно. Он почувствовал, что настало время кончить эту интрижку, затеянную в темный вечер накануне Рождества. И, взяв лист бумаги, он написал Бетти:
"Милая, сегодня вечером я еду в Сан-Франциско и задержусь там месяца на полтора. Я думаю, ты и сама понимаешь, что нам лучше больше не встречаться".
Затем он переписал письмо, заменив Сан-Франциско Римом, и послал его на адрес студии в Гринвич-Виллидж.
На следующий вечер, когда он вернулся домой, Джил продолжала руководить военными действиями по телефону. У Биббера сидела Матильда и читала ему вслух. Джорджи поговорил с мальчиком и спустился в буфет налить себе виски. Он услышал, как по ступенькам застучали каблучки Джил. Ему показалось, что они выстукивают резкую, мстительную дробь, а когда его жена появилась в двери буфетной, он увидел бледное, осунувшееся лицо. Руки ее дрожали, в одной из них она держала черновик его письма к Бетти Ландерс.
- Что это значит? - спросила она.
- Где ты это нашла?
- В корзинке для бумаг.
- Хорошо. Сейчас объясню, - сказал он. - Сядь. Сядь на минутку, и я тебе все объясню.
- Садиться обязательно? А то мне очень некогда.
- Можешь не садиться, только закрой дверь. А то Матильда услышит.
- Неужели ты имеешь сообщить мне нечто такое, чего нельзя сказать при открытой двери?
- Я имею сказать вот что.
Джорджи подошел к двери и закрыл ее сам.
- В декабре, перед самым Рождеством, я вступил в любовную связь с одной женщиной, страдающей от одиночества. Сам не знаю, почему именно с ней. Может, оттого, что у нее была своя квартира. Она и не молода и не красива. У нее уже взрослые дети. Муж ее врач, и они живут на Парк-авеню.
- Господи! - сказала Джил. - На Парк-авеню!
И засмеялась.
- Нет, что меня особенно умиляет во всей этой истории, так это то, что она живет на Парк-авеню. Можно было знать заранее, что если ты захочешь придумать себе любовницу, ты непременно поселишь ее именно на Парк-авеню. Ты ведь всегда был простофилей и деревенщиной.
- Ты в самом деле считаешь, что я все выдумал?
- Еще бы! Я убеждена, что это выдумка и притом, омерзительная. Но расскажи мне Бога ради еще что-нибудь об этой своей мадам с Парк-авеню.
- Мне больше нечего прибавить.
- Тебе нечего прибавить, потому что у тебя истощилась фантазия. Верно ведь? Так вот тебе мой совет, старик: никогда не затевай ничего такого, что требовало бы некоторого напряжения фантазии. Это - не самая твоя сильная сторона.
- Ты мне не веришь?
- Не верю. А если бы и поверила, то не стала бы ревновать. Женщина моего типа никогда не ревнует. У нее бывают дела поважнее.
* * *
На этой стадии супружеской жизни шоссейная битва, в которой участвовала Джил, служила им как бы подвесным мостом, по которому они могли ходить, на котором могли встречаться, беседовать, вместе обедать. Мост этот висел над бурным потоком их эмоций. Джил добивалась публичного обсуждения и готовилась выступить перед комиссией с собранными ею петициями и документами, которые доказывали всю важность поднятого ею вопроса и показывали, какое горячее участие в нем принимает ряд привлеченных ею влиятельных лиц. Как на беду в эту пору Биббер сильно простудился, и родители никак не могли найти для него сиделку. Изредка приходила миссис Хейни, да иной раз вечером забегала Матильда и садилась возле его кроватки с книгой. Однажды, когда Джил понадобилось ехать в Олбани, Джордж не пошел на работу и провел дома весь день, чтобы Джил могла спокойно ехать.
И в другой раз, когда у Джил было назначено важное свидание, а миссис Хейни была занята, он не пошел на работу. Джил была искренне признательна ему за эти жертвы, а Джорджи не менее искренне восхищался ее умом и настойчивостью. Ему было далеко до ее организаторских способностей и искусства отстаивать свою точку зрения. Доклад ее перед комиссией был назначен на пятницу, и Джорджи с облегчением подумал о том, что после этого дня большая часть борьбы будет уже позади. В пятницу он вернулся домой часам к шести. "Джил! - позвал он входя. - Матильда! Миссис Хейни!" Никто не ответил, и, скинув пальто и шляпу, он бросился наверх, к Бибберу. В комнате горел свет, но мальчик был один и, по всей видимости, спал. К его подушке была приколота записка: "Дорогая миссис Медисон, к нам приехали тетя с дядей, и я должна помочь маме. Биббер спит, так что он не почувствует, что меня нет. Простите! Матильда". На подушке, рядом с запиской, Джорджи увидел темное пятно запекшейся крови. Он притронулся ко лбу мальчика - лоб пылал... Он сделал попытку разбудить Биббера, но Биббер не спал: он был без сознания.
Джорджи смочил губы мальчика водой, и Биббер на минуту пришел в себя и обнял отца обеими руками. Щемящая жалость к этому юному, невинному существу, на которое обрушился тяжкий и, быть может, смертельный недуг, охватила Джорджи. Он не выдержал и заплакал. Любовь, которую он сейчас испытывал к сыну, была такой огромной и бурной, что, казалось, ей не уместиться в маленькой спаленке, и Джорджи пытался умерить свое чувство, чтобы не повредить мальчику своими чересчур крепкими объятиями. Отец и сын судорожно прижимались друг к другу. Джорджи позвонил врачу. Десять раз подряд набрал его телефон и десять раз подряд услышал в ответ идиотский и обескураживающий сигнал: "занято". Наконец, он позвонил в больницу и попросил прислать "скорую помощь". Затем завернул Биббера в одеяло и понес его по лестнице вниз. Он был рад, что надо что-то делать. "Скорая помощь" прибыла через несколько минут.
Джил немного задержалась, чтобы выпить с кем-то из своих единомышленников по коктейлю, и прибыла домой через полчаса. "Победа! Победа! - закричала она, входя в опустевший дом. - Общественность с нами, и эти мерзавцы засуетились. Сам Феличи был, казалось, тронут моим красноречием, а Картер сказал, что мне следовало быть адвокатом. Я была просто великолепна".
* * *
"МЕЖДУНАРОДНАЯ ФЛОРЕНЦИЯ ВИА РСА 22 23 9: 35 АМЕКСКО ДЛЯ ЭМИЛИИ ФЕКСОН ЧИДЧЕСТЕР: БИББЕР СКОНЧАЛСЯ ПНЕВМОНИИ ЧЕТВЕРГ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙ ВОЗМОЖНОСТЬ ПРИЕЗДА ИЛИ МОЕГО ВЫЛЕТА ТЕБЕ ЦЕЛУЮ ДЖИЛ".
Эмилия Фексон Чидчестер гостила в Фьезоле у своей старинной приятельницы Луизы Трефальди. Двадцать третьего января, под вечер, она отправилась на велосипеде во Флоренцию. Велосипед фирмы Дютейль был старой конструкции, с высокой рамой, что позволяло миссис Чидчестер смотреть на проезжавшие мимо маленькие автомобили сверху вниз. Она невозмутимо колыхалась в своем высоком седле среди самого хаотичного уличного движения.
"Бедная моя девочка, - писала она в тот же вечер в письме. - Ужасно грустно было получить твою трагическую весточку. Мне остается только благодарить Бога за то, что я так мало знала мальчика. Впрочем, в делах подобного рода у меня достаточно богатый опыт, притом что сама я достигла возраста, когда не очень хочется думать о переходе в мир иной. Здесь нет такой улицы, нет такого здания или картины, которые бы не напоминали мне о Беренсоне, о моем драгоценном Беренсоне. В последний раз, когда я его видела, я сидела у его ног на полу и спросила его, куда бы он полетел, если бы у него был ковер-самолет? Не задумываясь ни минуты, он ответил: "В Эрмитаж, к Мадонне Рафаэля". Вернуться мне нет никакой возможности. Правды не скроешь, а заключается она в том, что я не люблю своих соотечественников. Что касается твоего приезда сюда, то я живу у моей дорогой Луизы, а она, как ты знаешь, не выдержала бы присутствия третьего человека в доме. Быть может, к осени, когда ты будешь ощущать свою утрату менее остро, чем сейчас, мы с тобой съедемся в Париже и проведем несколько дней вместе, побродим по нашим старым местам".
* * *
Джорджи был совершенно раздавлен смертью сына. Он винил в ней Джил, что было столь же несправедливо, сколь жестоко. А Джорджи, как выяснилось, мог быть и жестоким и несправедливым. Он заставил Джил поехать в Рено за разводом, пытаясь придать ему карательный характер. Некоторое время спустя Джил устроилась работать в издательстве учебников в Кливленде. Ее острый ум и обаяние завоевали ей популярность и там. Она преуспевала, однако замуж больше не выходила - во всяком случае, по тем сведениям, которыми я располагаю, она до сих пор не замужем. Сведения эти я получил от самого Джорджи, который позвонил мне однажды вечером и сказал, что непременно должен со мной встретиться, и просил назначить день, когда я могу с ним позавтракать. Час был поздний - одиннадцать вечера, и мне показалось, что он пьян. Он тоже не вступал больше в брак, и, судя по горечи, с какой он говорил о женщинах, не питал намерения жениться и впредь. Тогда же он мне и сообщил о том, что Джил устроилась в Кливленде и что миссис Чидчестер совершает велосипедную прогулку по Шотландии. И тогда же я, помнится, подумал, насколько Джил выше его нравственно, насколько душевно зрелее. Я обещал позвонить, когда у меня выкроится для него время, и он дал мне несколько номеров - телефон верфи, добавочный, к нему в контору, телефон в городскую квартиру, телефон его коттеджа в Коннектикуте и телефон клуба, в котором он имеет обыкновение завтракать и играть в бридж. Я записал все эти телефоны на клочке бумаги и тотчас бросил ее в корзинку.
ПЛОВЕЦ
Стоял воскресный летний день, когда все только и делают, что говорят: "Вчера я слишком много выпил". Произнесенные шепотом, эти слова можно услышать от прихожан, выходящих из церкви; их повторяет и священник, снимая с себя облачение в ризнице. Они раздаются на гольфовом поле, и на теннисных кортах, и в заповеднике, где сам руководитель кружка по изучению природы страдает от жестокого похмелья.
- Вчера я слишком много выпил, - говорил Доналд Уэстерхейзи, сидя на бортике своего плавательного бассейна.
- Все мы вчера слишком много выпили, - сказала Люсинда Мерилл.
- Да, должно быть, все дело в вине, - подтвердила Хэлен Уэстерхейзи. Вчера я слишком много выпила кларета.
Бассейн питался от артезианского колодца, и вода в нем, богатая железом, была бледно-зеленой. День был великолепен. Где-то высоко в небе, в западной его части нависла громада кучевых облаков; она так походила на город, увиденный путешественником с носа корабля, входящего в гавань, что хотелось дать ей какое-нибудь название: Лиссабон или Хеюсенсек...
Солнце пекло. Нэдди Мерилл сидел подле зеленой воды, опустив в нее руку; в другой руке он держал стакан с джином. Фигура его сохраняла юношескую стройность, хотя он был далеко не молод, - впрочем, не далее как сегодня утром он прокатился вниз по перилам и, вдыхая запах кофе, доносившийся из столовой, шлепнул стоявшую на столике в холле Афродиту по ее бронзовому заду. Нэдди можно было бы сравнить с летним днем, в особенности с его последними предзакатными часами. И хотя при нем не было ни теннисной ракетки, ни сумки из чертовой кожи, от всего его облика веяло спортом, молодостью и теплой, ласковой природой. Он только что вышел из воды и дышал шумно и глубоко, словно хотел вобрать в свои легкие все очарование минуты - этот солнечный жар и это острое чувство физического благополучия. В Буллет-Парке, милях в восьми к юго-западу, находился его дом, где сейчас его четыре красавицы дочки, должно быть, только что встали из-за стола после ленча и отправились играть в теннис. Нэдди вдруг пришло в голову, что было бы забавно, сделав всего небольшой крюк на запад, добраться до своего дома вплавь.
Непонятно, отчего он так обрадовался этой мысли - ведь он был свободным человеком и, казалось бы, не нуждался в постоянной утехе узника мечте о побеге! В его воображении возникла цепь плавательных бассейнов, как бы подземный ручей, протекающий через всю округу. Он сделал открытие, вклад в современную географическую науку. Этот ручей он назовет Люсиндой, в честь жены. Нэдди не был ни чудаком, ни шутом, но он раз навсегда решил быть оригиналом, и в душе его смутно рисовался скромный образ человека, овеянного легендой. Такой прелестный летний день - он непременно его отметит, отпразднует путешествием вплавь!
Скинув висевший на плечах свитер, Нэд нырнул в бассейн - он питал безоговорочное презрение к тем, кто не бросался в воду опрометью, - и поплыл кролем, делая короткие резкие гребки - по два, а то и по четыре гребка на вдох, и невольно отсчитывая про себя: "раз - два, раз - два" в лад ритмичной судороге ног. Этот стиль не очень годился для больших дистанций, но у бассейного плавания свои законы, и в кругу, к которому принадлежал Нэд, господствовал кроль. Объятия светло-зеленой воды и ее поддержка доставляли ему больше, чем блаженство, - ощущение возврата в свое естественное состояние. Нэд с удовольствием снял бы трусы, но в путешествие, которое он задумал, нельзя было пускаться нагишом. Доплыв до конца бассейна, он вскарабкался на бортик - ступенек он не признавал - и побежал по газону. Люсинда его окликнула, и он ей ответил, что отправляется домой вплавь.
Он ясно представлял себе маршрут, несмотря на то что карта затеянного путешествия была начертана всего лишь в его памяти, или, вернее, в воображении. Вначале предстояло пройти участок Грехэмов, Хаммеров, Ливров, Хаулендов и Кросскапов. Затем - перейдя Дитмар-стрит, пройти участок Банкеров, потом небольшой кусок суши, и - опять бассейны: Леви, Уэлчера, общественный бассейн в Ланкастере, бассейны Хэллоранов, Саксов, Бисвенгеров, Шерли Абботт, Гилмартинов и Клайдов. День был чудесен, и Нэду казалось особой благодатью, милостью судьбы то, что он живет в мире, столь щедро снабженном водою. На душе у него было легко, и ноги его резво бежали по траве. Он чувствовал себя пилигримом, первооткрывателем, человеком особой судьбы. Он знал, что на всем протяжении этого странствия по неизведанному маршруту он будет встречать друзей, ибо берега "Люсинды" заселены дружелюбными племенами.
Он перешагнул через изгородь, отделяющую земли Уэстерхейзи от грехэмовских владений, прошел под цветущими ветвями яблонь, мимо сарая с насосом и фильтром и вышел к бассейну.
- Да ведь это Нэдди! - воскликнула миссис Грехэм. - Какой приятный сюрприз! Я все утро пыталась поймать вас по телефону. Дайте-ка я вам чего-нибудь плесну.
Он понял, что ему, как завзятому путешественнику, придется пустить в ход тонкую дипломатию, чтобы, не оскорбляя нравов и обычаев гостеприимных туземцев, своевременно от них вырваться. Он боялся вызвать недоумение у Грехэмов, показаться им невежей, но с другой стороны, ему ведь надо идти вперед, вперед! Переплыв бассейн с одного конца на другой, он вылез и сел загорать с хозяевами. Но вот минуты через три к Грехэмам подъехали две машины из Коннектикута, обе до отказа набитые знакомыми. Под бурные взаимные приветствия ему удалось незаметно ускользнуть. Он обошел дом Грехэмов с фасада, перешагнул колючую изгородь и, миновав пустырь, очутился возле хаммеровского бассейна. Миссис Хаммер возилась со своими розами и, подняв на минуту голову, увидела, что кто-то плывет по ее бассейну, но самого пловца не узнала. Лиеры сидели в гостиной и слышали, как кто-то плещется в их бассейне. Хаулендов и Кросскапов не было дома. Нэд перешел Дитмар-стрит и направился к Банкерам, откуда - даже на таком далеком расстоянии - доносились звуки веселья.
Говор и смех, отраженные водою, казалось, так и оставались взвешенными в воздухе. Бассейн Банкеров был устроен на возвышении, и Нэд поднялся по ступенькам на террасу, где расположилась вся компания - человек двадцать пять или тридцать. Никто не купался, кроме Расти Тауэрса, колыхавшегося на резиновом плоту. О милые, о пышные берега Люсинды! У ее бирюзовых вод собираются мужчины и женщины, не ведающие нужды, и официанты в белых куртках обносят их джином прямо со льда. Над головою, делая круг за кругом - еще и еще! - с упоением ребенка, качающегося на качелях, вился красный учебный самолет. Нэд почувствовал такую острую любовь к этой сцене, такую щемящую нежность к ее участникам, что ему захотелось погладить все это, любимое, рукой.
Где-то вдали гремел гром.
Инид Банкер шумно приветствовала Нэда.
- Нет, вы только посмотрите, кто пришел! - взвизгнула она. - Какой приятный сюрприз! Я чуть не умерла от огорчения, когда Люсинда сказала мне, что вы не придете...
Она протиснулась к нему сквозь толпу и, когда они кончили целоваться, повела его к стойке; путь туда преграждали семь или восемь женщин, которых всех надо было перецеловать, и примерно столько же мужчин, с каждым из которых надо было обменяться рукопожатием. Буфетчик, которого Нэд видел по крайней мере раз сто на сборищах подобного рода, с улыбкой протянул ему стакан джин-коктейля. Нэд постоял с минуту возле стойки, стараясь не ввязываться в разговор, который мог бы его задержать. Заметив, что ему угрожает окружение, он нырнул в воду и поплыл, держась поближе к бортику, чтобы не задеть невзначай надувной матрасик Расти. Выйдя из бассейна, он обошел сторонкой Томлинсонов, ослепительно улыбнувшись им на ходу. Мелкий гравий садовой дорожки больно впивался в подошвы ног, но, в конце концов, путешественник должен быть готовым и к худшим неприятностям.
Гости держались кучкой возле бассейна; влажный и сверкающий звук их голосов звучал все глуше, а голос диктора из банкеровской кухни, где кто-то слушал радиопередачу с бейсбольного матча, - все громче и членораздельнее. Воскресный день перевалил за половину. Нэд пробрался между машинами, в которых приехали гости Банкеров, и вышел на Эйлуайвз-лейн. Он немного стеснялся появляться на дороге в одних трусах; впрочем, движения не было, и он спокойно прошел этот маленький кусок до поворота к Леви, где красовалась надпись: "Частные владения. Посторонних просят не ходить", и высился почтовый ящик с круглым отверстием для бандеролей газеты "Нью-Йорк Таймс". Окна и двери большого дома были раскрыты настежь, но никаких признаков жизни не было слышно - даже собака не лаяла. Он обошел дом и спустился к бассейну, где обнаружил следы недавнего пребывания семейства Леви: у глубокого конца бассейна, в купальне, вернее, длинной беседке, увешанной японскими фонариками, на столе были расставлены бутылки, стаканы и тарелки с фисташками. Проплыв бассейн в длину, он налил себе в один из стаканов какой-то жидкости. Это был то ли четвертый, то ли пятый стакан, между тем как Нэд еще не проплыл и половины "Люсинды". Он чувствовал себя немного усталым и очень чистым; он был доволен - доволен своим одиночеством, доволен всем.
Приближалась гроза. Город из кучевых облаков поднялся еще выше, небо потемнело. Где-то прогремел гром. Красный самолет все еще кружил в небе, и, казалось, оттуда вот-вот послышится радостный смех летчика, наслаждающегося вечереющим днем. Но раздался еще один раскат грома, и самолет пошел на посадку. Где-то свистнул паровоз, и Нэд спохватился: который час? Пятый, шестой? Он представил себе платформу и людей, ожидающих местный поезд: официанта в смокинге, скрытом под плащом, карлика с цветами, обернутыми в газету, и женщину со следами недавних слез. Кругом заметно и вдруг потемнело; наступила та минута, когда песня безмозглых птиц в вышине превращается в явное пророчество неминуемой бури. Где-то позади, с вершины дуба раздался тонкий шум льющейся воды - словно кто-то открыл кран. Затем уже все остальные деревья зашумели, как фонтаны. Отчего он так любит бурю? Почему он испытывает волнение всякий раз, как дверь на улицу распахивается настежь и к нему по лестнице грубо врывается ветер пополам с дождем? Почему такая простая процедура, как закрывание окон в старом доме, ни с того ни с сего становится делом первостепенной важности? Отчего его сердце отзывается неизменным восторгом на первые влажные звуки надвигающейся бури, словно они несут ему радость, предвестие счастья? Где-то что-то хрястнуло, запахло кордитом, и дождь пошел хлестать по японским фонарикам, купленным миссис Леви в Киото в позапрошлом году. Или это было еще раньше, два года назад?
Нэд переждал грозу в беседке. После грозы похолодало, и он немного озяб. Ветер сорвал с клена красные и желтые листья и разбросал их кругом по траве и воде. Была всего середина лета, и, очевидно, это было просто больное дерево, - но отчего же у него сжалось сердце при этом напоминании об осени? Он расправил плечи, осушил стакан и отправился дальше, к бассейну Уэлчеров. Путь туда лежал через небольшой открытый манеж, устроенный Пастернами, которые увлекались верховой ездой. Манеж зарос травой, барьеры были разобраны. Быть может, Пастерны распродали своих лошадей или просто временно поместили их куда-нибудь в конюшни, а сами уехали на лето? Ах, да, ведь кто-то говорил ему что-то такое о Пастернах и об их лошадях, но он не мог припомнить, что именно, и пошлепал дальше босиком по мокрой траве.
В бассейне Уэлчеров вода была спущена. Это выпадение одного из звеньев общей водной цепи огорчило его сверх всякой меры; он чувствовал себя в положении изыскателя, отправившегося на розыски могучего потока и нашедшего вместо него высохшее русло. Он был расстроен и растерян. Люди уезжают на лето - это в порядке вещей, но зачем им понадобилось спускать воду в бассейне? В том, что Уэлчеры уехали, сомнений не могло быть: бассейные принадлежности сложены в кучу и накрыты брезентом, купальня на замке; окна в доме закрыты. Обойдя кругом, он обнаружил на фасаде дощечку с надписью: "Продается". Постойте, когда же он виделся с Уэлчером в последний раз? Вернее, когда они с Люсиндой последний раз отклонили приглашение к обеду? Ему казалось, что с тех пор прошло немногим больше недели. Неужели он потерял память? Или, быть может, он так ее хорошо вымуштровал, приучив отбрасывать все неприятное, что утратил всякое представление о реальности?
Где-то неподалеку играли в теннис. Упругая песня мяча оживила его, развеяла подступившие было неясные предчувствия и придала сил продолжать путь, невзирая на холод и на посеревшее небо. Ведь это его день, день, в который Нэдди Мерилл прошел всю округу вплавь! Славный, памятный день! И Нэд настроился на самый трудный этап своего путешествия.
* * *
Если вы в тот вечер совершали свою воскресную прогулку на машине, вы, наверное, видели его на обочине шоссе № 424, где он стоял полуголый, выжидая перерыва в потоке машин. Кто он? - гадали бы вы, - жертва бандитского нападения или автомобильной катастрофы? Или, быть может, просто безумец? Одинокий и жалкий, мишень для острот и шуток, которые обрушивались на него из проезжавших мимо машин, он стоял босиком среди тряпок, жестянок из-под пива и обрывков автомобильных покрышек - всего этого хлама, оседающего по краям проезжих дорог. Замышляя свое странствие, он знал, что ему предстоит этот переход. И все-таки реальность его ошеломила - эти вереницы автомобилей в этом меркнувшем летнем свете...
Кто-то запустил в него жестянкой из-под пива - над ним издевались все, кому не лень, и он ничего не мог противопоставить своим оскорбителям: ни чувства собственного достоинства, ни хотя бы чувства юмора. Можно, конечно, вернуться к мистеру и миссис Уэстерхейзи, туда, где на краю бледно-зеленого бассейна грелась на солнце Люсинда. Он ведь не давал никому ни клятв, ни обязательств и даже тайно, про себя, не произносил никакого обета. Так отчего же он, всегда отдававший предпочтение здравому смыслу перед человеческим упорством, - отчего он теперь не мог повернуть назад? Отчего решил продолжать свое путешествие во что бы то ни стало, даже с риском для жизни? Ведь, в конце концов, это была всего лишь шутка, выдумка, как же случилось, что простое дурачество вылилось вдруг в серьезное, важное дело?
Он не мог возвратиться назад, не мог даже восстановить в памяти точный оттенок воды в бассейне Уэстерхейзи, не мог вспомнить, как пытался вобрать в свои легкие все компоненты прекрасного летнего дня, забыл самый звук спокойных голосов друзей, твердящих на все лады, что они вчера слишком много выпили. За какой-то час с небольшим он прошел расстояние, сделавшее возврат невозможным.
Воспользовавшись тем, что одна из машин - ею правил старик - двигалась со скоростью пятнадцать миль в час, Нэд дошел до зеленой полоски травы, разделявшей дорогу. Здесь он подвергся глумлению тех, кто ехал с юга на север. Впрочем, минут через десять-пятнадцать ему удалось перебраться на другую сторону. Теперь надо было пройти небольшой кусок до поселка Ланкастер, на окраине которого размещался Спортивный центр с площадками для хэнд-болла и общественным бассейном.
Вода здесь так же, как и у Банкеров, отражала человеческие голоса, создавая ту же иллюзию сверкания и взвешенности звуков, но сами голоса звучали громче, резче, пронзительнее. Суровая дисциплина царила на многолюдной территории бассейна. У ворот висело объявление: "Пользующиеся бассейном обязаны: перед входом в воду принять душ, вымыть ноги в ножной ванне и иметь при себе опознавательный жетон". Нэд принял душ и ополоснул ноги в мутном едком растворе; запах хлора ударил ему в нос, когда он вышел к бортику бассейна, напоминавшего по форме кухонную раковину. Двое спасателей, каждый в своей башенке, через равные промежутки времени свистели в полицейские свистки и при посредстве микрофонов оскорбляли плавающих. Нэдди с тоской вспомнил банкеровский бирюзовый бассейн; опускаясь в эти мутные воды, он чувствовал, что подвергается риску смешаться с толпой, потерять свою отдельность, свою благополучность, свой шарм. Но тут же он напомнил себе, что он исследователь и пилигрим, что он просто-напросто попал в застоявшуюся заводь, небольшой омут в изгибе "Люсинды". Скорчив брезгливую гримасу, он нырнул в хлорированную жижу и поплыл, во избежание столкновений не опуская лица в воду. Это, впрочем, не помогло - его окатывали брызгами, поминутно толкали, лягали. У мелкого конца бассейна его настигли голоса спасателей.
- Эй, кто там без жетона, выходи! - кричали оба.
Он вышел - никто за ним не гнался - и беспрепятственно прошел сквозь густой аромат хлора, смешанного с испарениями косметических кремов, вышел с территории бассейна за сетку, миновал площадки для гандбола и, перейдя через дорогу, попал в парк, принадлежащий Хэллоранам, со стороны лесистой его части. Лес не был очищен от бурелома, и Нэд поминутно накалывал ноги, оступался, пока не достиг газона и подстриженной буковой ограды, окружавшей бассейн.
Нэд и Люсинда дружили с Хэллоранами. Это были пожилые и страшно богатые люди; они были ярыми реформаторами и, по-видимому, упивались сознанием того, что их подозревают в принадлежности к коммунистической партии. Разумеется, они на самом деле никакими коммунистами не были, но когда кто-нибудь - а такие находились! - принимался обвинять их в антигосударственной деятельности, они испытывали приятное волнение и гордость. Буковая ограда уже начала желтеть - должно быть, тоже грибок завелся, как у того клена на участке Леви, подумал Нэд. Чтобы предупредить Хэллоранов о своем приближении, он дважды крикнул: "Хеллоу!" Исходя из принципов, которых - сколько ему ни пытались разъяснить - он так и не мог понять, Хэллораны отрицали необходимость купальных костюмов. А объяснять, собственно, было нечего: принципиальное бесстыдство было всего-навсего одним из проявлений их неистовой страсти к реформе, не знающей никаких компромиссов. Перед тем как войти в проход, оставленный в живой изгороди, Нэд снял трусы - из вежливости.
Миссис Хэллоран, седая, полная женщина со спокойным и ясным лицом, читала "Таймс". Мистер Хэллоран вычерпывал листья бука из бассейна. Она ничуть не удивилась его приходу и даже как будто обрадовалась. Их бассейн прямоугольник, выложенный нетесаным камнем, - питался от естественного ручья. У них не было ни насосов, ни фильтра, и вода в бассейне была того же золотисто-матового цвета, что и в ручье.
- Я решил пересечь нашу округу вплавь, - сообщил Нэд.
- Да что вы? - воскликнула миссис Хэллоран. - Разве это возможно?
- Да вот я проделал весь путь сюда от Уэстерхейзи, - ответил Нэд. Мили четыре, наверное, отмахал.
Оставив трусы у глубокого конца бассейна, он прошел вдоль бортика к мелкому и проплыл назад. Вылезая из воды, он услышал голос миссис Хэллоран.
- Мы так огорчились, Нэдди, когда узнали о вашей беде, - говорила она.
- О какой беде? - переспросил он. - Я не знаю, о чем вы говорите.
- Но я слышала, что вам пришлось продать свой дом и что бедные девочки...
- Не припомню, чтобы я что-нибудь продавал, а что касается девочек, то они сидят дома.
- Ну да, ну да, - вздохнула миссис Хэллоран. - Разумеется.
И от звука ее голоса в воздухе разлилась не по-летнему меланхолическая нотка.
- Спасибо за водичку, - бодро сказал Нэд. - Я поплыл дальше.
- Счастливого пути, - пожелала ему миссис Хэллоран.
За изгородью он снова натянул трусы и, застегивая их, обнаружил, что они ему стали свободны - неужели он успел похудеть за такой короткий срок? Он продрог и устал, и голые Хэллораны с их темным бассейном оставили в нем тягостное впечатление. Мог ли он подумать утром, когда съезжал вниз по перилам, или позднее, когда грелся в лучах полуденного солнца возле бассейна Уэстерхейзи, что это долгое плавание окажется ему не по силам? Руки его ныли, ноги казались резиновыми и болели в суставах. Неприятнее всего был этот холод, пронизывавший его до мозга костей, и ощущение, что ему уже никогда не согреться. Кругом него ложились листья, откуда-то потянуло дымком. Но кто же в это время года топит камин?
Ужасно хотелось выпить чего-нибудь. Один глоток согрел бы его, дал бы сил для последнего рывка и вернул бы энтузиазм, который он испытывал вначале, когда ему только пришла в голову эта дерзкая и оригинальная мысль пересечь всю округу вплавь. Пловцы через Ламанш подкрепляются бренди. Вот и ему надо бы принять что-нибудь для поднятия тонуса. Перейдя газон, расстилающийся перед домом Хэллоранов, он спустился по тропинке вниз, к домику, который они выстроили для своей единственной дочери Хэлен и ее мужа Эрика Сакса. У Саксов был свой бассейн, поменьше, и там он их обоих и застал.
- Ах, Нэдди! - воскликнула Хэлен. - Вы, верно, завтракали у мамы?
- Я... не то чтобы... - сказал Нэд. - Впрочем, я немного с ними посидел.
Он не стал уточнять.
- Простите, что я врываюсь к вам без предупреждения, но дело в том, что я продрог и подумал, что, быть может, вы дадите мне глотнуть чего-нибудь согревающего.
- Ах, какая жалость! - воскликнула Хэлен. - Я бы с удовольствием, но вот уже три года, с тех самых пор, как Эрику сделали операцию, мы не держим в доме ничего спиртного.
Как странно! Неужели он и впрямь потерял память?
Или это все то же умение скрывать от себя неприятные истины заставило его забыть, что дом его продан, дети в беде, а близкий друг болен неизлечимой болезнью?
И взгляд Нэда, задержавшись немного на лице Эрика, скользнул вниз, к его животу, на котором красовалось три бледных рубца - один покороче, а другие два чуть ли не в целый фут длиною. А на месте, где должен был быть пупок, была гладкая кожа. Нэдди подумал о предрассветном часе, когда рука машинально производит инвентаризацию даров, которыми бог наградил человека, - как странно, подумал он, должно быть, ей шарить по животу, лишенному этого звена в преемственной цепи, этой единственной памяти, оставшейся нам от нашего вступления в мир!
- А вы зайдите к Бисвенгерам, - продолжала Хэлен, - они будут рады вас угостить. У них сейчас происходит, должно быть, нечто грандиозное. Слышите?
И она закинула голову, прислушиваясь. Через дорогу, через газоны, через сады, луга и рощи до его ушей донесся знакомый сверкающий шум человеческих голосов у воды.
- Ну, что же, - сказал он. - Пойду мокнуть дальше.
Чувство, что он уже не волен отказаться от избранного им способа передвижения, прочно в нем укоренилось. И он снова нырнул в воду и кое-как, захлебываясь и с трудом удерживаясь на поверхности, доплыл до конца бассейна.
- Мы с Люсиндой ужасно хотим вас видеть, - крикнул он через плечо, вылезая.
Он шел лугами, держа направление на звук веселых голосов, доносившихся от Бисвенгеров. Конечно, они ему обрадуются, они будут счастливы угостить его стаканчиком виски - да что там! - они будут считать, что им крупно повезло. Каждые три месяца Бисвенгеры присылали им с Люсиндой приглашение на обед, оповещая их о готовящемся событии заранее, недель за шесть, и каждый раз Мериллы приглашение отклоняли, а они продолжали их приглашать, упорно не желая считаться с законами кастовости и не знающего послабления снобизма, которыми управляется общество. Бисвенгеры не принадлежали к кругу, в который входил Нэд, они даже не были в списке лиц, которым Люсинда рассылала рождественские поздравления. Придя на коктейль, они обсуждали цены, на званом обеде обменивались сведениями о курсе акций на бирже, а после обеда позволяли себе рассказывать сальные анекдоты при женщинах. Нэд шел к ним со смешанным чувством безразличия, снисхождения и некоторой неловкости - было уже темно, а ведь сейчас стояла полоса самых долгих дней: следовательно, должно быть, в самом деле уже поздно!
У Бисвенгеров было многолюдно и шумно. Грейс Бисвенгер имела обыкновение приглашать кого попало: и глазника, и ветеринара, и агента по недвижимому имуществу, и зубного врача. В бассейне никто не плавал, и вода в сумерках поблескивала уже по-зимнему. Нэд направился прямо к стойке. Грейс Бисвенгер пошла к нему навстречу, но с видом не столь радушным, сколь воинственным.
- Ну вот, - громко объявила она, - теперь можно считать, что все в сборе. Вплоть до непрошеных гостей.
Он не воспринял, впрочем, это как публичное оскорбление - от нее-то! и даже не поморщился.
- В качестве непрошеного гостя, - вежливо осведомился он, - могу ли я рассчитывать на угощение?
- О, не стесняйтесь, - отрезала она и повернулась к нему спиной. Он подошел к стойке и попросил стакан виски. Буфетчик налил ему стакан и отвернулся. В мире, в котором жил Нэд, общественное положение определяется обращением с ним буфетчиков и официантов, и лакейская дерзость означала, что он в самом деле стоит на более низкой ступени общественной лестницы, чем полагал. Впрочем, быть может, этот буфетчик просто-напросто был новичком и поэтому не знал, кто такой Нэд.
За спиной у Нэда послышался голос Грейс.
- Понимаете, они разорились - вдруг, в один день, - рассказывала она кому-то. - Они живут на одно жалованье... и вот представьте себе, в одно прекрасное воскресенье он вваливается к нам и просит пять тысяч взаймы!...
Вечно-то она о деньгах! Это хуже, чем есть горошек с ножа. Нэд нырнул в воду, проплыл бассейн и отправился дальше.
* * *
Следующий бассейн на его пути - предпредпоследний - принадлежал его бывшей любовнице, Шерли Абботт. Вот где он залечит раны, нанесенные ему у Бисвенгеров! Любовь, вернее любовная возня - вот эликсир, целительный бальзам, пилюлька в яркой облатке, которая возвратит упругость его походке и радость душе. Он крутил с ней роман - постойте, когда же это было? Неделю назад или месяц? Или, быть может, в прошлом году? Инициатива разрыва исходила от него, и хозяином положения, следовательно, был он. Когда он проходил в ворота в стене, окружавшей ее бассейн, ему казалось, что он вступает в собственные владения, ибо любовник - тем более тайный пользуется собственностью своей возлюбленной с таким сознанием своих прав, о каком законный супруг может только мечтать. Она сидела при свете электричества на краю лазурно-голубой воды, и волосы ее отливали медью. Ее вид почему-то не вызвал в нем глубинных воспоминаний. Впрочем, роман был не слишком серьезный, хоть она и проливала слезы, когда он объявил ей о своем решении расстаться.
Увидев его, она как будто смутилась. Не дай бог опять, бедняжка, заплачет!
- Ты зачем сюда пришел? - спросила она.
- Я решил пройти нашу округу вплавь.
- Господи! Когда же ты, наконец, повзрослеешь?
- А что такое?
- А то, что если ты пришел за деньгами, то я тебе не дам больше ни цента.
- Ну, положим. Но стаканчиком виски ты меня можешь угостить?
- Могу, но не хочу. Я не одна.
- Ну что ж, я поплыл дальше.
Он нырнул в бассейн и проплыл его до конца, но, когда он попытался вскарабкаться на бортик, оказалось, что у него не осталось больше силы в руках, и он - уже шагом, а не вплавь, - добрался до лесенки и поднялся по ступенькам. Обернувшись через плечо, в залитой светом купальне он увидел фигуру молодого человека.
Темный газон источал аромат каких-то осенних цветов: то ли ноготков, то ли хризантем. Запах был сильный, как при утечке газа. Он закинул голову. В небе зажглись звезды - но откуда взялись в нем Андромеда, Цефея и Кассиопея? Куда девались летние созвездия? Он заплакал.
Быть может, это были первые слезы за всю его сознательную жизнь: во всяком случае, таким несчастным, озябшим, усталым и растерянным он чувствовал себя впервые. Он не мог понять, отчего с ним так грубо обошлись буфетчик и любовница, совсем еще недавно стоявшая перед ним на коленях и обливавшая его ноги слезами. Он слишком долго плыл, слишком долго находился в воде и от всей этой сырости у него щипало в носу и в горле. Стаканчик спиртного, общество и сухая, теплая одежда - вот что ему было нужно. Ему было достаточно пересечь дорогу, чтобы очутиться дома, но вместо этого он свернул в сторону и поплелся к бассейну Гилмартинов. Здесь он впервые, вместо того чтобы нырнуть с бортика, спустился в воду по лесенке и поплыл не кролем, а на боку, загребая неровным, бессильным гребком, которому его, должно быть, кто-то выучил в детстве. Превозмогая усталость, он дотащился до Клайдов и прошел их бассейн вброд, придерживаясь рукой за бортик и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Он вытащил свое тело из воды, подтягивая его со ступеньки на ступеньку и пошел дальше, не зная, хватит ли у него сил дойти до дому. Он совершил то, что задумал, он проплыл всю округу вплавь, но усталость притупила его восприятие, и он не испытывал никакого торжества. Наконец, сутулясь и хватаясь за столбы у ворот, он дошел до въезда к собственному дому.
В доме было тихо. Быть может, Люсинда осталась ужинать у миссис Уэстерхейзи? А девочки к ней присоединились или поехали куда-нибудь сами? Но ведь они сегодня, как всегда по воскресеньям, решили никуда не ездить, а провести вечер посемейному дома!
Он хотел было открыть гараж, посмотреть, какие машины остались, какие в разъезде. Но ворота гаража были на замке, и от прикосновения к ним на руках у него осталась ржавчина. Водосточный желоб, сорванный бурей, свисал как обрывок зонта над парадной дверью. Утром надо будет исправить, подумал Нэд. Дверь дома тоже была заперта, и он подумал, что это, должно быть, дура-горничная или дура-кухарка захлопнула ее уходя.
И вдруг он вспомнил, что у них давно уже нет ни кухарки, ни горничной. Он стал кричать, стучать в дверь, дубасить по ней кулаками, пытался высадить ее плечом, потом заглянул в окно, в одно, в другое и увидел, что дом совсем пустой.
МЕТАМОРФОЗЫ
I
Ларри Актеон был создан по классическому образцу: кудрявая голова, нос треугольником и крупное гибкое тело. К тому же страсть ко всякого рода новаторству как бы роднила его с Периклом. Так, он сконструировал собственную яхту (с некоторым креном на левый борт), баллотировался в мэры города (не прошел), случил финскую овчарку с немецким волкодавом (Американский клуб собаководства отказался зарегистрировать новую породу) и проводил притравки в Буллет-Парке, где проживал со своей прелестной женой и тремя детьми. Он состоял членом правления коммерческого банка "Лотард и Вильямс", где его ценили за деловую смекалку и темперамент.
Фирма "Лотард и Вильямс" славилась своей безупречной честностью, солидностью и консервативностью и только в одном пункте позволила себе немного отступить от традиций: в правление банка входила женщина, некая миссис Вуйтон. Она была вдовой. Покойный мистер Вуйтон играл немаловажную роль в правлении, и после его смерти миссис Вуйтон попросила принять ее на его место. В ее пользу говорили достаточно веские доводы: она была умна, красива и в довершение всего фирма претерпела бы ощутимый урон, если бы миссис Вуйтон забрала из нее пай своего мужа. Сам Лотард, наиболее консервативный из всех членов правления, поддержал ее кандидатуру.
Незаурядный, подавляющий своим блеском интеллект ее впечатлял тем сильнее, что он опирался на столь же незаурядную, безупречную красоту. Короче говоря, это была эффектная женщина, лет тридцати пяти или тридцати шести, и к тому же великолепный работник.
Нельзя сказать, чтобы Ларри недолюбливал миссис Вуйтон - на это у него не хватило бы духу, - просто его несколько обескураживало то обстоятельство, что красота и мелодичный голос миссис Вуйтон имели больше влияния на ход дела, нежели его деловая смекалка и темперамент.
Каждому члену фирмы "Лотард и Вильямс" - а всего их было семеро отводился свой кабинет, и располагались эти кабинеты по обе стороны центрального помещения, в котором восседал сам мистер Лотард. В кабинетах была обычная старомодная обстановка присутственных мест: тяжелый письменный стол, портреты усопших партнеров, темные стены и ковры, закрывающие пол до самых плинтусов. Все шестеро мужчин носили часы на цепочке, булавку в галстуке и шляпу с высокой тульей. Как-то после обеденного перерыва Ларри сидел у себя в кабинете, погруженный в эту атмосферу солидного сумрака, и размышлял, куда пристроить туго расходившиеся акции. Вдруг его осенило: он понял, куда можно будет их спихнуть - всю партию. В числе клиентов фирмы "Лотард и Вильямс" был некий культурно-просветительный фонд, который, по соображениям Ларри, должен был с радостью ухватиться за эти акции. Верный своей темпераментной натуре, Ларри сгоряча устремился к мистеру Лотарду и, миновав приемную, ворвался без стука в его кабинет. Там он застал миссис Вуйтон, все одеяние которой составляло жемчужное ожерелье, и рядом с ней мистера Лотарда, одетого в ремешок от часов.
Ларри воскликнул: "Ради бога, простите!" - затворил дверь и вернулся в свой кабинет. Голые женщины были ему не в диковинку, но такой ослепительной красоты ему не доводилось встречать ни разу. Он не мог забыть жемчужной, лучезарной белизны ее кожи. Пафос и красота этого женского тела обосновались в его памяти прочно, как обрывок мелодии. Он увидел то, что ему видеть было не положено, и в остановившемся взгляде, которым миссис Вуйтон встретила его появление, было что-то нечистое и сатанинское. Он знал - и никакие доводы разума не могли поколебать этой его уверенности, - что допустил роковую оплошность, что поступок его повлечет за собою неминуемую кару. В пылу открытия, движимый рвением к делу, он без стука ворвался в кабинет своего начальника. Такое рвение в собственных глазах его было достойно похвалы, и уж во всяком случае в нем не было ничего предосудительного. Отчего же тогда это чувство, будто над головой его собираются тучами беды, катастрофы, несчастья? Человек по самой природе своей похотлив, и то, что Ларри довелось нечаянно подсмотреть, должно быть, в этот же час происходило во множестве множеств деловых кабинетов Нью-Йорка. Он оказался невольным свидетелем самого заурядного явления уговаривал себя Актеон. Но тут же спохватывался, ибо в сверкающей белизне ее кожи, в магнетическом и остром взгляде ее глаз не было ничего заурядного. Вновь и вновь говорил он себе, что не сделал ничего предосудительного, однако через все его мысли о справедливости, через все привычные представления о добре и зле пробивался упорный и унылый голос простой житейской мудрости, и голос этот утверждал, что Ларри Актеон видел нечто такое, чего видеть ему было не след.
Вернувшись на свое место, он весь остаток дня диктовал письма и разговаривал по телефону - ничего другого делать он не мог. Он пытался пристроить потомство своей финской овчарки. Зоологический сад в Бронксе не проявил никакого интереса к новой породе. В клубе собаководов сказали, что они не занимаются ублюдками. Вспомнив, что в ювелирных лавках, универсальных магазинах и картинных галереях обычно держат для охраны свирепых собак, он принялся названивать всюду - в Мейси, Картиерс, Музей современного искусства, - но у всех у них уже были собаки, и новых не требовалось. Последний час своего трудового дня он провел за привычным занятием скучающих неудачников - всей этой огромной армии парикмахеров, у которых никто не стрижется и не бреется, торговцев антикварной мебелью, которую никто не покупает, страховых агентов, у которых никто не страхуется, галантерейщиков, которые не сводят концы с концами, - он провел этот час у окна, как они, провожая взглядом еще один прекрасный уходящий день. Всем своим существом ощущал он смутную угрозу, что нависла над его благополучием, и ни кипучий темперамент, ни здравый смысл, которым он был так щедро одарен, не были в состоянии рассеять это чувство.
В семь часов вечера Ларри должен был присутствовать вместе с другими членами правления на деловом обеде в одном из домов Ист-Сайда. Еще с утра он захватил с собой вечерний костюм, с тем чтобы не заезжать домой; хозяин дома, в который он шел, предложил ему у него же принять ванну и переодеться перед обедом. В пять часов вечера Ларри вышел из своего кабинета и, чтобы убить время и - по возможности - вернуть себе бодрость духа, решил две-три мили пройти пешком. На углу Пятьдесят седьмой улицы он взглянул на часы, увидел, что у него все еще много времени в запасе, и зашел в бар. Это было одно из тех заведений, в которых одинокие женщины чувствуют себя так уютно. В час коктейлей они стекаются сюда из близлежащих домов после дня, проведенного в одиноком общении с хересом. Одна из посетительниц привела с собой собаку. Собака (это была такса) бросилась на Ларри. Она рванулась к нему с такой силой, что сдвинула с места стол, вокруг ножки которого был обмотан конец поводка, и протащила его несколько футов по полу; стоявшие на столе бокалы с коктейлем опрокинулись. Собака до Ларри не добралась, но переполох подняла порядочный; и Ларри пришлось отойти к другому концу буфетной стойки, подальше от дам. Собака пришла в невероятное возбуждение и наполнила комнату резким пронзительным лаем.
- Ну, что с тобой, Смоуки? Что с моим маленьким Смоуки? - вопрошала хозяйка собаки. - Разве это мой песик? Ай, Смоуки, я тебя не узнаю...
Такса не унималась.
- Вас, верно, не любят собаки? - спросил буфетчик.
- Напротив, - возразил Ларри. - Я все время вожусь с собаками и прекрасно с ними лажу.
- Удивительное дело, - продолжал буфетчик. - Никогда-то я не слышал, чтобы этот песик залаял! Она приходит сюда каждый день, все семь дней недели, и всегда приводит с собой собачку, и хоть бы раз та подала голос! Вы не хотите пройти в кафе?
- Иначе говоря, вы считаете, что я беспокою Смоуки?
- Видите ли, вы у меня здесь впервые, а это - мои постоянные клиенты.
- Извольте, - произнес Ларри не без пафоса и, держа в руке стакан, прошел в кафе, в котором не было ни души. Собака тотчас умолкла. Ларри допил свой стакан и посмотрел кругом: нет ли другого выхода из кафе - не через бар? Другого выхода не оказалось. Когда он проходил мимо Смоуки, тот снова к нему рванулся и успокоился только после того, как он ушел.
В доме, куда был зван Ларри, он бывал и прежде, но он позабыл точный адрес и рассчитывал, что узнает дом по парадному и вестибюлю. Однако, войдя в одно из парадных, он был поражен его схожестью со всеми вестибюлями подобного типа. Пол, выложенный черными и белыми квадратами, ложный камин, два кресла в английском стиле, пейзаж в рамке - все это было знакомо и вместе с тем походило на полдюжины вестибюлей, в которых Ларри доводилось бывать. Ларри спросил у лифтера, здесь ли живут Фулмеры, лифтер ответил, что здесь, и Ларри шагнул в лифт. Но вместо того чтобы поднять Ларри на десятый этаж, лифтер почему-то повез его вниз, в подвал. Должно быть, у Фулмеров ремонт или что-то в этом роде, подумал Ларри, и поэтому к ним удобнее подниматься грузовым лифтом. Двери лифта раздвинулись, и Ларри вступил в какую-то диковинную преисподнюю: кругом стояли мусорные баки, полные, с верхом, сломанные коляски и трубы, перевязанные обрывками асбестовой бумаги.
- Идите вон в ту дверь, сказал лифтер, - и поднимитесь по другому лифту.
- Но почему я должен пользоваться грузовым лифтом? - спросил Ларри.
- Так положено, - сказал лифтер.
- Я что-то не пойму, - настаивал Ларри.
- Вот что, - сказал лифтер, - отправляйтесь себе по черному лифту и перестаньте спорить. Ваш брат вечно норовит пролезть парадным ходом, точно вы здесь хозяева. В нашем доме этот номер не пройдет, так и запомните. Управляющий сказал, чтобы все товары доставлялись через черный ход, а у нас, например, слово управляющего - закон.
- Но я не посыльный, - сказал Ларри. - Я гость.
- А это у вас что за пакет?
- Это не пакет, а мой вечерний костюм. Извольте же поднять меня на десятый этаж к Фулмерам.
- Простите, мистер, а я было принял вас за посыльного.
- Я член правления банка, специалист по вексельным операциям, объявил Ларри. - Мы сейчас будем обсуждать вопрос о подписании векселя на сорок четыре миллиона долларов. А у самого у меня на личном текущем счету девятьсот тысяч долларов. Я живу в Буллет-Парке, у меня там дом в двадцать две комнаты, свора собак, две верховые лошади и трое детей - все учатся в колледжах. У меня яхта - двадцать два фута! Пять автомобилей!
- Господи, - прошипел лифтер.
* * *
Выйдя из ванной, Ларри принялся разглядывать себя в зеркало: уж не переменился ли он в самом деле?
Но собственное лицо слишком примелькалось, он так часто мыл его и брил, что оно сделалось для него непроницаемым. За обедом и деловой беседой ничего экстраординарного не произошло. Потом перешли в другую комнату пить виски. Ларри все еще не оправился от тягостного впечатления, которое почему-то - он сам не знал, почему - на него произвела ошибка лифтера. В надежде избавиться от этого неприятного чувства он обратился к гостю, стоявшему рядом с ним.
- Представьте себе, - сказал он, - лифтер меня сегодня принял за посыльного.
Но гость, которого Ларри избрал в наперсники, то ли не расслышал, то ли не понял, то ли - и это вернее всего - ему просто дела не было до Ларри. Он громко расхохотался какой-то остроте, произнесенной в другом конце комнаты. Ларри получил еще один щелчок: он привык к тому, чтобы к его высказываниям прислушивались.
Он доехал на такси до Центрального вокзала и сел в пригородный поезд; глядя на пассажиров, можно было подумать, что поезд этот только для того и существует, чтобы подбирать со всех платформ духовных калек, пьянчужек и забулдыг. Толстый румяный проводник со свежей розой в петлице оказался весьма словоохотливым.
- Ну, что, - спросил он, - вы работаете все там же?
- Да, - ответил Ларри.
- Вы ведь служите в Йорктауне, в пивной, верно?
- Нет, - сказал Ларри и принялся ощупывать свое лицо руками - может быть, на нем за последние несколько часов произошли разительные перемены, появились новые бородавки, разгладились одни морщины и возникли другие?
- А, так, значит, в ресторане?
- Нет, - тихо сказал Ларри.
- Скажите, пожалуйста! - воскликнул проводник. - А я, как увидел ваш наряд, так сразу и решил - официант.
Ларри сошел с поезда во втором часу ночи. Вокзальное помещение и гараж были заперты. На стоянке было две-три машины. Он сел в свою - в маленький автомобиль европейской марки, в котором он всегда ездил на станцию, - и зажег фары; они еле мерцали, а когда он нажал на стартер, с каждым поворотом мотора совсем гасли. Через две-три минуты батареи отказали окончательно. До дому было около мили ходьбы, и Ларри не без удовольствия отправился пешком. Он прошел быстрым шагом пустынные улицы поселка и подошел к воротам своего дома. Закрывая их за собой, он услышал топот собачьих ног и шумное дыхание множества собак - кто-то, должно быть, выпустил свору.
Жена Ларри, разбуженная этим шумом, думая, что он уже дома, стала звать его на помощь.
- Ларри, Ларри, - кричала она. - Собаки во дворе! Собаки выскочили! Ларри, скорее, собаки выскочили и за кем-то погнались! Ларри!
Падая, он слышал, как она его зовет, и видел, как в окнах зажглись желтые огни. Больше ему уже ничего не было суждено видеть на этом свете.
II
Женившись, Орвил Бетман обрек себя на летнее одиночество. Эти три месяца он проводил в Нью-Йорке, где у него была просторная квартира, хорошая экономка и целая армия друзей. Не было только жены. Надо заметить, что мужчины устроены по-разному. У одних половой инстинкт неразборчив, требователен и ненасытен, как голодный желудок. И попытка наделить проявления этого инстинкта ореолом романтической любви привела бы к результатам не менее трагическим, чем если бы мы, скажем, вздумали обставить наши дыхательные процессы торжественным ритуалом в сопровождении музыки. Предаваясь упругому акту любви, мужчины названного типа не чувствуют, что они вступают в таинственный союз со своей подругой, и испытывают при этом не больше священного трепета, чем человек, поедающий пирожок с мясом. Бетман был не таков. Он любил жену, и только жену. Любил ее голос, ее повадку, ее лицо, изящество ее движений. Он любил ее, когда она была рядом, и любил свою память о ней, когда они были врозь. Он был красив, и всякий раз, что он оставался один, женщины начинали его преследовать. Они приглашали его к себе, прорывались к нему на квартиру, перехватывали его в тесных коридорах и на узких садовых тропинках, а как-то раз - дело было на пляже, в Ист-Хемптоне - одна такая поклонница умудрилась даже стащить с него трусы. Но и стреноженный, он хранил верность своей Виктории.
Бетман был певцом. Голос его отличался не столько широтой диапазона и красотой тембра, сколько поразительной силой убедительности. Некогда, на заре своей карьеры, он дал один-единственный концерт, где выступил с английскими песнями восемнадцатого столетия, и критика его жестоко измордовала. Вскоре он завязал связи с телевизионной студией, где некоторое время дублировал голоса в мультипликационных фильмах. Но однажды так получилось, что кто-то попросил его спеть куплетик, рекламирующий марку сигарет. Всего четыре строчки. Результат получился сногсшибательный! Сигареты разошлись в невиданном количестве на восемьсот процентов больше обычного, а сам Бетман от этого своего единственного выступления получил свыше пятидесяти тысяч долларов. Задушевная, вкрадчивая интонация, которую он умел придать своему голосу, казалась неотделимой от самого голоса, и подражать ей было невозможно. Действие же ее было безошибочно. Что бы он ни прославлял в своих песнях - ваксу ли для обуви, зубную пасту или воск для натирки полов, - сотни и тысячи мужчин и женщин, поддаваясь обаянию его голоса, покупали все, что он велел. Даже маленькие дети, и те не могли оставаться безучастными, когда слышали этот голос. И Бетман сделался богатым человеком. Работа оказалась к тому же приятной и малообременительной.
Женщину, которой суждено было сделаться его женой, он увидел впервые в автобусе, следовавшем по Пятой авеню. Время было вечернее, шел дождь. Едва завидев эту стройную молодую женщину с желтыми волосами, он почувствовал к ней необычайное влечение, страсть, подобную которой ему никогда ни до нее, ни после испытывать не доводилось. Вспыхнувшее чувство оказалось таким настоятельным, что ему пришлось сойти на той же остановке, на которой сошла она (где-то на Пятой авеню), и проследовать за ней по улице. Он страдал, как страдают влюбленные, которые знают, что их сердечный порыв, каким бы чистым он ни был, и знаки внимания, оказываемые предмету этой внезапной любви, как бы скромны они ни были, будут истолкованы как назойливое преследование. Она подошла к двери большого дома и на минутку задержалась под навесом, чтобы стряхнуть капли дождя со своего зонта. Он окликнул ее:
- Мисс?
- Да?
- Мне нужно сказать вам два слова.
- О чем?
- Меня зовут Орвил Бетман, - сказал он, - я пою рекламные куплеты в телепередачах. Вы, верно, слышали меня. Я...
Она скользнула по нему взглядом и перевела его на освещенный вестибюль за полуоткрытой дверью. Увидев, что он больше не владеет ее вниманием, он пропел своим мужественным обаятельным голосом песенку, которую только что записали на пленку для телевизора:
Кастрюлин, кастрюлин
Лучший способ выгнать сплин!
Голос Бетмана, против которого устоять не мог никто, задел девушку, но задел ее как-то вскользь, по касательной.
- Я никогда не смотрю телевизор, - сказала она. - Что вы от меня хотите?
- Я хочу на вас жениться, - сказал он с убеждением.
Она засмеялась, вошла в дом и исчезла в лифте. За пять долларов швейцар назвал Бетману ее фамилию и сообщил ему кое-какие сведения о ней. Ее звали Виктория Хезерстоун, и она проживала с больным отцом в квартире 14-Б.
Утром он пошел на работу и через бюро справок и информации при студии узнал, что мисс Виктория Хезерстоун окончила женский колледж Вассар этой весной и ведет сейчас шефскую работу в больнице на Ист-Сайде. Оказалось, что одна из сценаристок-практиканток на студии училась в одном классе с Викторией и дружила с ее соседкой по комнате. Бетману вскоре удалось попасть на коктейль, где среди приглашенных была и она. Он тут же пригласил ее ужинать в ресторан и убедился, что инстинкт его не обманул. Она была той самой женщиной, которая была ему предназначена, его судьбой. Неделю-другую она пыталась ему противостоять и, в конце концов, сдалась. Но тут возникло новое затруднение. Отец Виктории (он посвятил свою жизнь изучению творчества Антони Троллопа) был человек старый и очень больной, и она боялась, что без нее он погибнет. Этого она бы не вынесла и была готова даже смять всю свою личную жизнь, только бы не иметь на своей совести его смерти. Жить ему оставалось не так много, и она обещала Бетману вступить с ним в брак тотчас после смерти отца. В доказательство своей искренности она согласилась жить с Бетманом покамест невенчанной. Бетман был на верху блаженства. Однако старик не желал умирать.
Бетман жаждал жениться, он хотел, чтобы союз их был освящен, отпразднован и объявлен всему миру. Виктория приходила к нему раза два-три в неделю, но Бетман мечтал не об этом. Старика внезапно свалил удар, и он должен был по настоянию врача покинуть Нью-Йорк. Его перевезли в Олбани, где у него был собственный дом, и таким образом Виктория получила возможность распоряжаться собой, как хотела, за исключением трех летних месяцев. Бетман и Виктория поженились и, несмотря на то, что брак их оказался бездетным, были очень счастливы. Однако первого июня каждого года она отправлялась на остров в озере Сент-Фрэнсис, где умирающий проводил лето, и возвращалась к мужу не раньше сентября. Старик так и не знал ничего о ее замужестве, и Бетману запрещалось ее навещать. Он писал ей (до востребования) каждый день, она отвечала на его письма, но значительно реже, так как, по ее словам, ей не о чем было писать: разве что о кровяном давлении, температуре, стуле и ночных потах своего отца. Всякую минуту казалось, что он на краю могилы. Бетман ни разу на этом острове не бывал и в глаза не видел старика. Поэтому место ее заточения обрело для него некий фантастический характер, а эти ежегодные три месяца без жены были сущей мукой.
В одно воскресное утро он проснулся с таким невыносимо острым чувством любви к жене, что стал громко к ней взывать: "Виктория! Виктория!" Он оделся и пошел в церковь, а после второго завтрака отпустил прислугу и отправился гулять. Было нечеловечески жарко, и казалось, что зноем этим город как бы припаян к самой сердцевине времени, и запах, поднимающийся от раскаленных мостовых, казался древним, как мир. Из опущенного окна машины, проезжавшей вдоль набережной Ист-Ривер, Бетман услышал собственный голос, воспевающий арахисовое масло; и это пение, высвобождаясь из уличного гама, поднималось к нему, как вздох уныния.
Всюду, на всех подъездах к городу, было сильное движение, и при мысли о нескончаемом потоке машин на исходе воскресного дня Бетману представилось, что день этот весь строжайшим образом расписан в соответствии с неким сценарием, не допускающим разночтений. Сценарий этот охватывал все и всему определил свое место: и шумному движению, и золотистому свету, вливающемуся в параллельные потоки улиц, и дальнему рокоту грозы, звук которой был словно одинокий листок, отделившийся от общего звукового ствола, и этой невыносимой духовной зиме его одиночества. Тоска по жене, по его единственной возлюбленной, была всепоглощающей. Как только смерклось, он сел в машину и отправился на север, к ней.
Он заночевал в Олбани и попал в Сент-Фрэнсис уже поздно утром. Это был приятный курортный городок, не слишком оживленный, но и не мертвый. Бетман спросил у лодочника на пристани, как добраться до острова Темпл.
- Раз в неделю она сама приезжает сюда, - сказал лодочник. - Она приезжает за продуктами и лекарствами. Нет, сегодня она вряд ли приедет.
И лодочник показал рукой в сторону острова, погруженного в озеро, примерно на расстоянии мили от пристани. Бетман взял моторную лодку напрокат и поплыл к острову. Объехав его кругом, он нашел небольшую бухту, причалил и привязал лодку. Прямо над головой высился чудовищного вида старомодный коттедж, казалось бы, специально созданный для пожара. Он весь почернел от креозота и в довершение всего был украшен безобразнейшим средневековым орнаментом. Надо всем высилась круглая деревянная башня, окруженная деревянным парапетом, который можно было бы разнести двумя-тремя выстрелами из револьвера. Высокие ели обступали башню, погружая ее во мрак. Несмотря на ясное утро, в доме, должно быть, было темно, так как во многих окнах горел свет.
Бетман взошел на крыльцо и заглянул через застекленную дверь: длинный коридор упирался в лестницу, украшенную двумя деревянными колоннами. На одной колонне высилась несколько потускневшая бронзовая Венера. Она держала в поднятой руке канделябр с двумя электрическими свечками; они были зажжены, чтобы рассеять мрак от обступивших дом елей. Без излишней скромности она расставила ноги, но в этом было и что-то беспомощное тоже, и даже отчасти жалкое - как оно, впрочем, бывает с богиней любви. На другой колонне стоял Гермес - Гермес летящий. Он тоже держал зажженные свечи в руке. Устланная темно-зеленым ковром лестница вела к витражу. Несмотря на сумрак, цветные стекла поражали яркостью и пестротой. Бетман позвонил в звонок, и по лестнице, прихрамывая и не отрывая руки от перил, спустилась пожилая горничная. Подойдя вплотную к дверям, она посмотрела на Бетмана через стекло и отрицательно мотнула головой.
Он толкнул дверь, она беспрепятственно открылась.
- Я мистер Бетман, - сказал он тихим и вкрадчивым голосом, - и хочу видеть свою жену.
- Нельзя. Сейчас к ней нельзя. Она - с ним.
- Мне необходимо ее видеть.
- Нельзя. Пожалуйста, уйдите. Уходите отсюда.
В голосе прислуги были мольба и испуг.
В просветах между ветвями елей блестело озеро, покойное и гладкое, как стекло, но шум ветра, гулявшего в верхушках деревьев, напоминал прибой, и, если зажмуриться, можно было представить, что дом стоит на мысу и кругом него бушует море. Смерть, подумал или, быть может, только почувствовал Орвил, незаконно вторглась во владения любви. Нет, не мертвая зыбь житейщины, не случайное сцепление обстоятельств, а могучие волны давних, скрытых от взоров бурь подхватили его и понесли. Бетман открыл рот и запел:
Гуляешь ли - и ветер зной развеет,
Присядешь - рощица тебя лелеет,
Куда бы ты ни кинула свой взор...*
* "Летняя пастораль" английского поэта Александра Попа (1688 - 1744).
То ли из вежливости, то ли мелодия и слова генделевской пасторали в самом деле тронули сердце старой горничной, но только она слушала Бетмана, не перебивая.
Где-то наверху хлопнула дверь, и чьи-то шаги зашуршали по ковру. И тотчас Виктория, отделившись от яркого и аляповатого витража, стремительно сбежала с лестницы вниз, к нему, в его объятия. В жизни он не испытал ничего слаще этого поцелуя!
- Едем со мной! - сказал он.
- Не могу, мой милый! Милый мой, он умирает!
- Сколько раз тебе казалось, что он умирает?
- Ах, на этот раз он умирает в самом деле.
- Едем со мной.
- Не могу. Он умирает.
- Едем.
Он взял ее за руку, вывел из дверей, и они прошествовали по скользкому хвойному ковру к причалу. Они пересекли озеро в молчании, исполненные такого глубокого, торжественного чувства, что все - воздух, этот полдневный час и яркий солнечный свет - казалось как бы изваянным из мрамора. Бетман расплатился с лодочником, подсадил жену в машину и поехал с ней на юг, домой. Он ни разу не взглянул на нее, пока они не вырвались на магистральную дорогу, но тут он повернул голову, чтобы понежиться в лучах ее сияния. И оттого, что он так невыносимо любил ее всю - ее белые руки, русые волосы, улыбку, - он вдруг потерял голову. Машина начала вихляться из стороны в сторону, он сворачивал с одной дороги на другую и, наконец, попал под грузовик.
Она, разумеется, погибла. А он провел восемь месяцев в больнице. Когда ему разрешили вставать, он попробовал петь: оказалось, что голос его нисколько не утратил своего вкрадчивого обаяния. И Бетман по-прежнему воспевает политуру для мебели, средства для отбеливания белья и пылесосы. Он всегда поет о пустяках, о несущественном, и однако тысячи мужчин и женщин, послушные его голосу, валят толпой в магазины, словно он пел о главном - о любви вездесущей и страдании, словно это и было его песней.
III
Когда миссис Перанджер входит в клуб, у вас захватывает дыхание, как во время жеребьевки перед бейсбольным матчем. Вот она направляется в ресторан и, повстречавшись в дверях с миссис Биби, с которой когда-то заседала вместе в больничном комитете, одаривает ее мимолетной и рассеянной улыбкой. Зато отчаянно машущую ей рукой и громко окликающую ее по имени миссис Бингер она просто не замечает. Миссис Эванс она легонько целует в обе щеки, а о существовании бедной миссис Бадд, чьи званые обеды она изредка удостаивала своим присутствием, кажется, совершенно забыла. Забвению также преданы все эти Райты, Наггинзы, Фреймы, Логаны и Холстеды. Седовласая, одетая с безукоризненным вкусом, она так виртуозно владела могучим оружием неучтивости, что никому никогда не удавалось застигнуть ее врасплох, и чем больше люди дивились тому, как смеет она себя так держать, тем больше она вырастала в их глазах. В двадцатые годы она была знаменитой красавицей, и сам Пакстон писал ее портрет. Он изобразил ее во весь рост перед зеркалом; стена, служившая фоном, светилась, как у Вермера, да и само освещение было вермеровским - без видимого источника света. Кругом были расположены обычные атрибуты: китайская ваза, стул с позолотой и - в отраженной зеркалом дальней комнате - арфа на ковре. Волосы ее в те годы были огненного цвета. Впрочем, картина эта давала только статичное и весьма неполное представление о миссис Перанджер. С ее легкой руки в Ньюпорте стали танцевать матчиш, она играла со знаменитым Бобби Джоунсом в гольф, в эпоху сухого закона просиживала в барах до зари и однажды на вечеринке в Балтиморе играла в стрип-покер. И даже сейчас, хоть она и старуха, когда душистый ветерок доносит до ее ушей мелодию чарльстона, она мгновенно вскакивает с дивана и принимается отплясывать этот танец, энергично вскидывая ногами от бедра и выбрасывая их вперед попеременно, прищелкивая пальцами и напевая: "Чарльстон! Чарльстон!"
Мистера Перанджера и их единственного сына, Патрика, уже нет в живых. О своей единственной дочери, нимфоподобной Нериссе, она обычно говорит так: "Нерисса не может уделять мне много времени. Я не чувствую себя вправе требовать этого от нее. Вокруг Нериссы всегда клубится народ, и мне порою кажется, что она до сих пор и замуж-то не вышла оттого, что ей так некогда. На прошлой неделе она показывала своих собак в Сан-Франциско, а теперь собирается везти их на выставку в Рим. Нериссу все так любят. Прямо обожают. Ну, да ведь она невозможно как обаятельна!"
Итак, Нерисса. Вот она входит в гостиную своей матушки. Это сухопарая, изможденная старая дева, лет тридцати от роду. Она уже заметно поседела. Из-под юбки свисает подол комбинации. На туфлях - засохшая грязь. Бывают дети (и Нерисса явно принадлежит к их числу), у которых как будто одно-единственное назначение в жизни - служить наглядным доказательством того, что ни элегантность, ни блеск и шик того мира, в котором их родители царствуют с такой непринужденностью, не в силах исключить из него боль, неразбериху и растерянность. Вся неизящная проза жизни как бы ложится на плечи этих детей, и они безропотно и беззлобно несут это бремя. Воистину безгрешные творения, они и в мыслях не имеют оказать какое-либо противодействие воле старших, которые мечтают за них и строят планы, уготовляя им всевозможные жизненные триумфы. Кажется, что само провидение руководит этими созданиями, заставляя их неуклюже шлепаться на пол во время живых картин, в которых они принимают участие на балу дебютанток; при выходе из гондолы в Венеции оступаться и падать в канал возле дворца, где им предстояло присутствовать на званом обеде; ронять с тарелки еду; проливать вино на скатерть; разбивать вазы; попадать ногой в собачьи испражнения; принимать дворецкого за гостя и радушно трясти ему руку; судорожно кашлять во время концерта камерной музыки и с безошибочным вкусом выбирать себе совершенно невозможных друзей. При всем при том они благородны и чисты душой, как монахи францисканского ордена. Итак, входит Нерисса. Пока ее представляют гостям, она умудряется сшибить столик бедром, провести колею грязи по ковру и обронить в кресло горящую сигарету. Гости принимаются тушить пожар, и ясные воды мира, созданного миссис Перанджер, взбаламучены на славу. Поведение Нериссы нельзя приписать ни злой воле, ни даже неловкости. Она просто осуществляет свое призвание, свое святое призвание - еще раз напомнить миру о человеческой беспомощности и неуклюжести.
Нимфоподобная Нерисса разводила таунсенд-терьеров. Трогательные разглагольствования миссис Перанджер никого, разумеется, обмануть не могли. Ее дочь была просто-напросто болезненно застенчивая и одинокая женщина, проводившая большую часть времени в обществе собак. Сердце ее, впрочем, не было недоступным для нежного чувства, но влюблялась она обычно в садовников, посыльных из магазина, официантов и дворников. Однажды - дело уже было к ночи - любимая сука Нериссы начала щениться, и пришлось призвать на помощь ветеринара, который незадолго до того открыл лечебницу для кошек и собак на шоссе № 14. Ветеринар прибыл незамедлительно, и через несколько минут сука родила своего первенца. Он взял щенка и приложил его к соску. Он стоял на коленях, склонившись над собачьим ящиком, и своим чутким и ловким обращением с животными вызвал восторг у Нериссы, стоявшей позади него. Она вдруг почувствовала неодолимое желание погладить его темный затылок. Она осведомилась, женат ли он, и узнав, что он холост, позволила себе - в который раз! - погрузиться в роскошное состояние влюбленности. Бедняжке Нериссе никогда не приходило в голову, что мать может не одобрить ее выбора. И всякий раз, когда она объявляла о своей помолвке с каким-нибудь механиком гаража или лесничим, материнский гнев застигал ее врасплох. Вот и сейчас она представить не могла, чтобы ее мать не одобрила ее последнего избранника. Она глядела на ветеринара с сияющей улыбкой и бегала взад-вперед то за водой, то за полотенцем, то за виски, то за бутербродами. Роды длились всю ночь и закончились незадолго до рассвета. Щенята сосали, роженица лежала гордая и благостная. Весь помет оказался исключительно удачным - и по масти и по сложению. Когда Нерисса с ветеринаром покинули псарню, за темным массивом деревьев уже занимался холодный белый свет.
- Хотите кофе? - предложила Нерисса, но, услышав издали рокот воды, прибавила: - Или, может быть, вы хотите поплавать? Я часто хожу сюда плавать по утрам.
- А что, я, пожалуй, окунулся бы, - ответил он. - Да, да, я с удовольствием бы поплавал! С превеликим удовольствием. Мне ведь отсюда - в больницу, и купание освежило бы меня перед работой.
Бассейн, построенный еще ее дедом, был выложен мрамором, и причудливый изгиб парапета напоминал старинную раму овального трюмо. Вода в бассейне была прозрачна, и там и сям затонувший листок отбрасывал на дно его маленькую тень с яркой радугой по краям. Во всем имении миссис Перанджер ни в саду, ни в комнатах - не было уголка, где бы Нерисса чувствовала себя в такой степени дома, как здесь, у бассейна. Именно по бассейну она тосковала во время отлучек из дома, а когда возвращалась, то именно сюда, к этим своим прозрачным пенатам. В купальне она отыскала пару трусов для гостя, и они поплавали вдвоем, невинные, как дети. Затем оделись и прошли газоном к месту, где он оставил машину.
- А вы очень милы, - сказал он. - Неужели никто вам этого не говорил?
И, запечатлев на ее губах легкий и нежный поцелуй, ветеринар уехал. Мать и дочь встретились только в четыре часа дня, когда Нерисса спустилась к чаю, обутая в две левые туфли - черную и желтую - и крикнула с ходу:
- Мама, мама, я нашла, наконец, человека, за которого хочу замуж!
- Неужели? - вопросила миссис Перанджер. - Кто же сей верх совершенства?
- Его зовут доктор Джонсон, - сказала Нерисса, - он ведает новой ветеринарной лечебницей на Четырнадцатом шоссе.
- Но, друг мой, - сказала миссис Перанджер, - не можешь же ты выйти замуж за ветеринара!
- Он называет себя специалистом по гигиене животных.
- Омерзительно! - сказала миссис Перанджер.
- Но, мама, я люблю его. Я люблю его и непременно хочу за него замуж.
- К черту! - сказала миссис Перанджер.
И в тот же вечер позвонила мэру города и попросила к телефону его жену.
- Говорит Луиза Перанджер, - сказала она. - Нынешней весной я намереваюсь предложить новую кандидатуру в клуб "Тилтон" и подумала о вас.
В телефоне раздался прерывистый вздох: у жены мэра, должно быть, закружилась голова. Было бы отчего! Убогое помещение, неприветливые официантки, скверная кухня. Откуда же эти тысячи, жаждущие сделаться членами клуба?
- Но только имейте в виду, - продолжала миссис Перанджер, - я человек деловой, услуга за услугу. На Четырнадцатом шоссе открылась ветеринарная лечебница. Так вот, я хочу, чтобы она закрылась. Ваш муж, верно, может найти предлог, придраться к какому-нибудь административному нарушению или еще что... Словом, ему лучше знать. Если поговорите с мужем о ветеринарной лечебнице, я доставлю вам список членов клуба, чтобы вы наметили себе остальных поручителей. Примерно в середине сентября я приглашу вас к себе на ленч. До свидания.
Нерисса чахла, чахла и умерла. Ее похоронили на кладбище епископальной церквушки - той самой, в которой красовался витраж, подаренный семьей Перанджер в увековечение памяти деда. В трауре миссис Перанджер выглядела еще величественнее, в ней появилось нечто патрицианское, и, выходя из церкви, она всхлипнула и произнесла во всеуслышание: "Она была так обаятельна, так невозможно обаятельна!"
Однако миссис Перанджер оправилась от удара и возвратилась к своим обязанностям, которые в это время года заключались в том, чтобы провести собеседование с кандидатками для котильона дебютанток и отобрать наиболее достойных. И вот недели через три после похорон в гостиную миссис Перанджер явилась некая миссис Пентасон с дочерью.
Миссис Перанджер знала, что миссис Пентасон заслужила право на эту аудиенцию. Она много для этого потрудилась - и в госпитале поработала, и организовала посещение театра, и клубные фестивали, и антикварные ярмарки. Тем не менее миссис Перанджер сурово оглядела посетительниц. Она сразу определила, что это за птицы: правила хорошего тона они, конечно, изучают по книгам. Вот и сейчас, верно, перед тем как идти к ней, вызубрили наизусть главу о том, как надлежит пить чай в гостях. Когда они спят, им снятся приглашения: "Мистер и миссис Уильям Пейли имеют честь просить...", а наяву почта доставляет им лишь извещения о частных распродажах, книгу из книжного клуба на пробу да неуютные письма из туберкулезной лечебницы в Техасе, где у них лежит тетушка Минни со своей индивидуальной плевательницей.
Пока Нора разносила чай, проницательный взор миссис Перанджер изучал кандидатку в дебютантки. В комнату явственно доносилось журчание воды в бассейне, и миссис Перанджер попросила Нору прикрыть окно.
- Нынче у нас столько желающих, - говорила миссис Перанджер, - что приходится повысить требования, которые мы предъявляем к кандидаткам. Мы уже не можем довольствоваться приятной внешностью и умением себя держать. Нам нужна разносторонне развитая личность.
Несмотря на закрытое окно, она слышала журчание воды в бассейне, и звук этот странным образом ее обескураживал.
- Вы поете? - обратилась она к кандидатке.
- Нет, - ответила девушка.
- Играете на каком-нибудь инструменте?
- На фортепиано, немножко.
- Что значит "немножко"?
- Ну, немножко Шопена, то есть это было раньше. Тогда я еще играла "Посвящается Элизе". А сейчас я больше играю популярную музыку.
- Где вы проводите лето?
- В Деннис-Порте, - сказала девушка.
- Ах, этот несчастный Деннис-Порт, - сказала миссис Перанджер. - Нынче уже не знаешь, куда и ехать, правда? Прямо податься некуда. На берегах Адриатики кишмя кишит. Капри, Иския, Амальфи загажены вконец. В Аргентарио не сунешься - там эта принцесса голландская. Ривьера набита до отказа. В Бретани холодно и дождливо. Скай, разумеется, очаровательный островок, но еда там никуда не годится. А Бар-Харбор, Кейп-Код и острова превратились во что-то невообразимое.
И снова, словно ветер подхватил этот звук и положил его под самые окна гостиной, до ушей миссис Перанджер донеслось журчание воды в бассейне.
- Ну, а как вы относитесь к театру? - спросила она. - Вы им интересуетесь?
- О да, очень.
- Какие же вы видели пьесы в прошлом сезоне?
- Никаких.
- Вы ездите верхом, играете в теннис и прочее?
- Да.
- Какой ваш любимый музей в Нью-Йорке?
- Не знаю.
- Что вы прочли за последнее время?
- Я прочитала "Ситцевую чуму". Она была в списке бестселлеров. И потом ее еще купили для кино. И еще - "Семь дорог в рай". Она тоже была в списке.
- Можно убирать, Нора, - сказала миссис Перанджер брезгливо, словно рассчитывала, что служанка вместе с полоскательницей и чашками вынесет вон из комнаты и миссис Пентасон с дочерью. Чай был окончен, и миссис Перанджер проводила гостей до двери. Если бы в ее намерения входила жестокость, она бы продержала их некоторое время в неведении, играя на той общечеловеческой слабости, которая заставляет нас всех ожидать от почтового ящика чуда. Вместо этого она отвела миссис Пентасон в сторонку и сказала:
- К моему огромному огорчению...
- Ничего, ничего, - сказала миссис Пентасон, - мы чрезвычайно вам благодарны.
И заплакала. Мисс Пентасон обхватила за плечи свою убитую горем мать и так, в обнимку, они покинули гостиную.
А до ушей миссис Перанджер снова донеслось журчание воды в бассейне. О, как громко, как явственно говорила вода: "Мама, мама, я нашла, наконец, человека, за которого хочу выйти замуж!..."
Как похож этот голос на голос ее дочери! И как нелепо и жестоко ее нынешнее занятие - это "отшивание" миссис и мисс Пентасон! Миссис Перанджер спустилась по ступенькам террасы на газон и подошла к краю бассейна.
- Нерисса! Нерисса! - кричала она, встав обеими ногами на парапет.
А вода отвечала ей одной и той же фразой:
- Мама, мама, я нашла, наконец, человека, за которого хочу выйти замуж!
Ибо единственная ее дочь превратилась в бассейн.
IV
Мистер Брэдиш жаждал перемен. Нет, он вовсе не намеревался менять что-либо в себе самом - он просто думал переменить обстановку, климат, образ жизни, и то лишь на какие-нибудь восемнадцать-двадцать дней; это был предельный срок, на какой он мог позволить себе отлучиться из дому. Брэдиш был заядлым курильщиком, и опубликованный недавно отчет главного врача при министерстве здравоохранения заставил его задуматься. Ему стало казаться, будто прохожие смотрят на зажатую у него между пальцами сигарету с тайным неодобрением, а, быть может, и, соболезнованием. Он понимал, что это нелепо, и решил, что ему следует куда-нибудь съездить проветриться. Да, да, он отправится путешествовать! Человек он свободный, разведенный и поедет себе один куда хочет.
И вот как-то после ленча он заглянул в туристическое агентство, чтобы прикинуть, во что могло бы обойтись ему путешествие. Дежурная направила его в глубь комнаты, где сидела другая девушка. Та предложила ему сесть и чиркнула спичкой о плоский коробок, рекламировавший яхт-клуб в Коринфе. Покуривая, Брэдиш заметил, что девушка улыбается ослепительной улыбкой и тут же, как только надобность в улыбке исчезала, откусывает ее, как портниха нитку. Брэдиш подумывал об Англии: десять дней в Лондоне и столько же в загородном имении у знакомых. Как только он упомянул Англию, девушка сказала, что совсем недавно вернулась оттуда сама. Из Ковентри. Она сверкнула своей улыбкой и откусила ее. Меньше всего собирался он ехать в Ковентри, но девушка обладала всей решимостью и целеустремленностью, свойственной ее возрасту, и Брэдиш понял, что придется ему выслушать ее дифирамбы красотам Ковентри, где, по всей видимости, ей довелось изведать эстетическое и нравственное возрождение. Она выдвинула ящик своего стола и извлекла из него иллюстрированный журнал, чтобы показать ему снимки собора. Но внимание его целиком было поглощено объявлением на всю страницу, в котором без обиняков сообщалось, что курение вызывает рак легких. Девушка продолжала еще воспевать Ковентри, а он уже мысленно отказался от Англии и переключился на Францию. Решено: он едет в Париж. Французское правительство еще не объявило курение вне закона, и он будет там затягиваться французскими "Голуаз" в свое удовольствие, не чувствуя, что он этим подрывает государственные основы. Но тут ему явственно припомнился вкус "Голуаз". "Голуаз", бле, жон... Он вспомнил, как дым от них падал прямо на дно легких, вызывая страшнейшие припадки кашля, от которых он скрючивался в три погибели. Ему представилось, как прогорклый дым французских сигарет обволакивает затхлым туманом этот Город Света, Лютецию*, лишая его всякого обаяния и превращая в унылое, нездоровое место. Нет, он лучше отправится в Тироль. Брэдиш собрался было расспросить девушку о Тироле, как вдруг вспомнил, что в Австрии государственная монополия на табак и что единственное доступное курево в этой стране - пресные овальные сигареты в вычурной упаковке, отдающие к тому же парфюмерией. Ну что ж, в конце концов, оттуда можно податься в Италию. Он пересечет Бреннеровский перевал и спустится в Венецию! Но он вспомнил итальянские сигареты, все эти "Эспортационе" и "Джиубеки" - вспомнил, как грубые, крупные волокна табака пристают к языку и как дым от этих сигарет, подобно зимнему пронзительному ветру, вызывает у него всякий раз озноб и мысль о смерти. Нет, нет он поедет в Грецию, заодно и на острова наведается... ах, но вкус египетского табака! Ведь в Греции другого не достать! Россия. Турция. Индия. Япония. Глядя на карту, висевшую за спиною девушки, он увидел, что все страны мира представляют собой всего лишь цепь табачных лавок. Спасения не было.
* Старинное название Парижа.
- Я, пожалуй, никуда не поеду, - сказал он девушке. Та сверкнула улыбкой, откусила ее и проводила его взглядом до дверей.
* * *
Внутренняя дисциплина - вот что озаряет жизнь человека и все дела его! Это она придает им положительность и законченность, препятствуя вторжению хаоса. Так, во всяком случае, представлялось Брэдишу. Наступила пора и ему прибегнуть к этой внутренней дисциплине. Он потушил свою последнюю папиросу и пошел вдоль Парк-авеню ловкой, тугой, чуть пританцовывающей походкой старого атлета, который выписывает себе костюмы и обувь из Англии. В результате принятого им решения к вечеру у него появились все симптомы кессонной болезни, этого профессионального недуга водолазов, попадающих со дна морского в разряженную атмосферу земли: кровообращение было нарушено, все жилки ныли, губы распухли, а в правой ноге ощущалось неприятное покалывание. Рот, казалось, не в состоянии был вместить все чудовищное многообразие ощущений, которое его буквально распирало. Могучие миазмы ударяли в мозг, вызывая головокружение. Но поскольку он подвергнул себя этому курсу самодисциплины по собственной воле, он решил исследовать все возникающие симптомы с прилежанием путешественника, осматривающего достопримечательности, и отмечать появление каждого нового симптома подобно тому, как отмечаешь смену рельефа почвы и характера растительности, глядя в окно вагона, который несет тебя через просторы неизведанных земель.
С приближением ночи страна, по которой он ехал, становилась все каменистей и бесплодней. Казалось, он едет по узкоколейной дороге вдоль горного ущелья. Кругом - одни колючки да степная трава. Там, за перевалом, говорил он себе, его ожидают тучные луга, деревья и ручьи. Однако, когда он достиг вершины перевала и заглянул на другую сторону, он увидел всего лишь испещренные высохшими руслами ручьев солончаковые степи. Он знал, что стоит закурить, и табак оживит пустыню, превратит ее в цветущий луг и наполнит ручьи журчащими водами. Напомнив себе, однако, что маршрут путешествия намечен им самим и что предпринято оно, собственно, было как бегство из мира, который сделался ему невыносим, он решил заниматься по-прежнему спокойным исследованием засушливого края, в который его занесло. А наливая себе вечером коктейль, он даже улыбнулся - да, да, представьте себе, улыбнулся! - заметив, что в его пепельницах нет ничего, кроме тонкого слоя пыли да листочка, который он занес в дом на подошве башмака.
Он меняется, становится другим человеком, и, по-видимому, как большинству из нас, именно этого ему и хотелось. За какие-нибудь несколько часов он сделался мудрее, зрелее, шире. Бремя прожитых лет мягкой мантией опустилось ему на плечи. Он чувствовал, что начинает постигать поэзию неизбежных перемен, что вступает в напряженное борение с собой, составляющее существо духовной жизни человека. Сейчас он бросает курить, а там, глядишь, и пить бросит. И как знать, быть может, он со временем научится обуздывать свои любовные стремления? Ведь именно эта его необузданность и привела к разводу, к отчуждению его возлюбленных детей. Ах, если бы они увидели его сейчас, с его чистыми пепельницами, разбросанными по комнате! Быть может, они захотели бы, чтобы он к ним вернулся. Можно было бы взять яхту напрокат и проехаться вместе с ними вдоль берегов штата Мэн. Когда он в тот же вечер пошел проведать любовницу, табачный перегар, которым она на него дохнула, показался ему таким отвратительным, порочным и нечистым, что он даже не потрудился снять костюм и, покинув ее в необычно ранний час, отправился домой - спать в окружении своих пустующих пепельниц.
* * *
До сих пор Брэдиш не имел причины испытывать самодовольство, если не считать самодовольства грешника, закостеневшего в своих грехах. Весь огонь его негодования бывал направлен на тех, кто пьет креветочный сок и культивирует умеренность во всем. Теперь же, шагая на службу, он вдруг почувствовал, что его резко передвинули и он очутился в лагере праведников. Вопреки своей воле он неожиданно сделался поборником воздержанности, и тут же обнаружилось, что неотъемлемой частью этого состояния было желание судить ближнего - потребность столь ему несвойственная, столь удивительная, столь непохожая на его обычное отношение к жизни, что он даже ощущал некоторый душевный подъем. С подчеркнутым неодобрением смотрел он на прохожего, закуривающего сигарету на ходу. Какое поразительное безволие! Ведь он разрушает свое здоровье, сокращает срок своей жизни и предает своих близких, которым в результате этой преступной его слабости грозят голод и холод. Больше того, прохожий этот одет скверно, туфли его не чищены - как же он смеет, не имея средств для того, чтобы прилично одеться, как смеет он предаваться столь дорогостоящему пороку, как курение? Быть может, следует выхватить у него из рук сигарету? Или хорошенько его отчитать? Попытаться его разубедить? Нет, конечно, Брэдишу было еще рано вступать на путь проповедника, а впрочем, он явственно ощутил в себе дидактический зуд такого с ним еще никогда не случалось! Дивясь своей свежеиспеченной добродетели, он повернул на Пятую авеню и уже не глазел, как обычно, ни на небо, ни на хорошеньких женщин, а вместо этого строго оглядывал своих сограждан, словно офицер полиции нравов, которому поручено выловить нарушителей. А сколько их было! Вот на углу Сорок четвертой улицы старуха с растрепанными волосами и алой полоской губной помады поперек бледного, бескровного лица прикуривает сигарету от только что выкуренной. Мужчины в парадных, девушки на ступенях Государственной библиотеки, юноши в парке все они словно сговорились себя уничтожить.
Между тем голова у него продолжала кружиться, как накануне, он не мог сосредоточиться на делах, и с глазами явно творилось что-то неладное: было такое ощущение, словно их запорошило пылью. В этот день ему довелось присутствовать на деловом завтраке с коктейлями. Кто-то предложил ему сигарету, и он сказал: "Спасибо, сейчас не хочется". Он слегка покраснел от сознания собственной выдержки, но с достоинством умолчал о единоборстве, в которое вступил с самим собой. Он чувствовал, что заслужил награду за эти сутки героического воздержания, и то и дело подставлял официанту свой бокал. В результате он выпил больше, чем следовало, и, когда вернулся к себе на работу, почувствовал, что его шатает. Хмель, в комбинации с нарушенным кровообращением, распухшим ртом, слезящимися глазами, жжением в правой ноге и зловонным дурманом, который, казалось, растекался по всем извилинам его мозга, не давал работать, и Брэдиш, сам не зная как, пробарахтался весь остаток дня. Он не имел обыкновения ходить на вечеринки, но на этот раз пошел в одно место, куда его звали, в надежде хоть немного отвлечься. Он был явно не в своей тарелке. В довершение всего он потерял чувство равновесия, и переход через улицу сделался для него рискованным и трудным предприятием, словно переход через горное ущелье по тонкой жердочке.
Народу было много. Брэдиш все время наведывался к стойке. Ему казалось, что джин даст ему утоление. Собственно, он не мог бы сказать, какого именно утоления он ищет - то, что он испытывал, не походило ни на голод, ни на жажду, ни на любовную тоску. Просто упорно и угрюмо кровь стучала в жилах, и голова кружилась сильнее прежнего. Он разговаривал, смеялся и до некоторой степени держал себя в узде, но все это чисто автоматически, и, когда к концу вечера в дверях появилась молодая женщина, одетая в цилиндрическое платье без пояса и с волосами цвета виргинского табака, Брэдиш стремительно рванулся к ней, опрокинув по дороге столик и разбив несколько бокалов. До этой минуты вечеринка носила характер вполне благопристойный, но звон стекла, сопровождаемый испуганным визгом гостьи, которую Брэдиш обвил ногами, зарывшись головой в ее табачного цвета прическу, обратил все в дикую оргию. Двое гостей подошли к Брэдишу и расцепили его ноги. Раздувая ноздри, скрючившись в три погибели, он хрипел от страсти. Затем расшвырял в стороны державшие его руки и вышел вон.
Коричневый костюм человека, который спускался с ним в лифте, и цветом и запахом напоминал гаванскую сигару, но Брэдиш уткнулся глазами в пол кабины и только жадно втягивал в ноздри аромат попутчика; лифтер источал слабый запах дешевых сигарет, которые были особенно в ходу в пятидесятые годы; швейцар походил на вересковую трубку и издавал добротный запах трубочного табака. А на Пятидесятой улице Брэдиш увидел женщину, у которой оттенок волос в точности совпадал с цветом табака его излюбленной марки. Она шла, и казалось, что за ней струится пряное, немного порочное благоухание этих сигарет. Стиснув рот и напрягши все мускулы, он кое-как совладал с собой и не набросился на девушку. Он понимал, что если здесь, на улице, он повторит выходку, которую он позволил себе на вечеринке, то угодит в тюрьму, а в тюрьме, как известно, сигаретами не угощают. О да, он переменился, это верно, но вместе с ним переменялся весь мир. Он смотрел на проходящих мимо него в сумерках людей и видел, что это идут винстоны, честерфилды, салемы, кальяны, пенковые трубки, сигары и сигарильо, кэмелы и плейеры. Погубила же его девушка, почти ребенок, которую он принял за "Лаки страйк". Когда он бросился на нее, она взвизгнула, а двое прохожих оттащили его, сшибли с ног и в своем справедливом негодовании принялись его бить и пинать ногами. Собралась толпа. Началось светопреставление, и с пронзительным визгом подъехала полицейская машина.
LA BELLA LINGUA
Подобно большинству американцев, проживающих в Риме, Уилсон Стритер был разведен с женой. Он работал в статистическом управлении агентства ФРУПС, жил один и не скучал. Вращаясь среди своих соотечественников, таких же экспатриантов, как он, и той части римского общества, которая к ним примыкала, он все время - и днем, и вечером, после работы, - говорил по-английски. Итальянцы, с которыми ему доводилось общаться, настолько лучше владели английским, нежели Стритер итальянским, что он не решался разговаривать с ними на их родном языке. Между тем он был убежден, что ему не понять страны, покуда он не изучит ее язык. Его познаний хватало для того, чтобы изъясняться с продавцом и для прочих чисто утилитарных целей. Он же хотел уметь выражать свои чувства и мысли, шутить, и понимать обрывки разговоров в трамваях и автобусах. Он остро ощущал, что живет в чужой стране, но ему все казалось, что он перестанет ощущать свою чужеродность, как только овладеет языком этой страны.
Путешествуя в незнакомых краях, турист все сваливающиеся на него впечатления склонен воспринимать как бы заранее в прошедшем времени. День, проводимый в Риме, тотчас превращается в день, проведенный в Риме, и все музеи, церкви, статуи, сувениры, фотографии и подарки - тут же становится воспоминанием. Засыпая у себя в номере, путешественник ощущает ночь, как "одну из тех ночей, что я провел в Риме". Иное дело экспатриант; для него прошедшего не существует. Ему не приходится думать об отрезке времени, проживаемом на чужбине, применительно к городу или пригороду, который некогда был и которому вновь предстоит сделаться его постоянным обиталищем; он живет в бесконечном, беспощадном сегодня. Задача экспатрианта - не накопление воспоминаний, а изучение языка и постижение народа, среди которого он поселился. Изредка где-нибудь на Пьяцца Венеция они обмениваются быстрым взглядом, турист и экспатриант: турист сидит за столиком уличного кафе, где все места, заказанные заранее, заняты такими же, как он, туристами, и потягивает кампари - как же, это ведь типичный итальянский аперитив! А экспатриант, должно быть, торопится через площадь на урок итальянского языка.
Стритер брал уроки итальянского языка у Кейт Дрессер, американки, которая жила вместе со своим сыном-подростком в старинном дворце возле Пьяцца Фиренце. Он ходил к ней трижды в неделю: по вторникам и пятницам вечером и в воскресенье - днем. С неизменным наслаждением шагал он вечером после работы мимо Пантеона на Пьяцца Фиренце. Изо всех благ, дарованных ему экспатриацией, он особенно дорожил двумя - обостренным восприятием впечатлений и волнующим чувством свободы. Все мы любим родину, но к нашей любви неизбежно примешивается сознание того, что родина - это место, где мы выросли, где совершали наши первые ошибки, и, если нам случилось когда-нибудь поскользнуться, она пребудет свидетельницей наших грехов и неудач до гробовой доски. Быть может, и у Стритера были какие-нибудь неприятности в прошлом, и отсюда это чувство раскованности. Что касается повышенной восприимчивости к впечатлениям - не естественное ли это состояние здорового человека с хорошим аппетитом, шагающего по окраинным улицам осеннего города? Прохладно, пахнет кофе, и если двери в церквах распахнуты, к этому запаху присоединяется еще запах ладана, на каждом углу продают хризантемы. Все кажется окутанным волнующей тайной: развалины Римской республики, развалины Римской империи и развалины позавчерашнего дня. И все это раскроет перед ним свой сокровенный смысл, как только он научится говорить по-итальянски!
Стритер знал, что научиться чему-либо новому в его возрасте не так-то легко, а ему в довершение всего еще и не везло до сих пор с учителями. Он начал с Института имени Данте Алигьери, но там группы были так огромны, что он не продвинулся нисколько. Потом он стал брать уроки у какой-то старой дамы. Она дала ему читать "Пиноккио", но всякий раз, едва он прочитывал два-три предложения вслух, она выхватывала у него книгу из рук и принималась читать и переводить сама. Она так любила эту повесть Коллоди, что, читая ее, неизменно смеялась и плакала, и порой Стритеру ни разу за весь урок не доводилось раскрыть рта. Он не мог не ощущать всей нелепости происходящего: где-то на окраине Рима в нетопленой комнате сидит пятидесятилетний мужчина и слушает, как семидесятилетняя старуха читает ему детскую сказку. После двенадцатого урока он сказал учительнице, что фирма командирует его в Перуджу, и записался в школу Таухница на индивидуальные уроки. Ему попалась удивительно хорошенькая учительница. Она ходила по тогдашней моде в тесно облегающем платье, и на безымянном пальце у нее красовалось обручальное кольцо. Последний реквизит казался Стритеру чисто бутафорским - так откровенно беспечно и кокетливо держалась она. Она душилась остропахнущими духами, бряцала браслетами и раскачивала бедрами, пробираясь к доске. А однажды вечером она посмотрела на Стритера таким выразительным взглядом, что он тут же был вынужден заключить ее в свои объятия. Она завизжала, опрокинула стол, за которым они занимались, и с громкими воплями понеслась через все классные комнаты в коридор. Она кричала, что на нее напало гнусное животное, бестия. После всех этих месяцев занятий языком во всей ее тираде он только и понял это одно слово "бестия". Вся школа, конечно, пришла в движение, и ему оставалось только одно - отерев со лба пот, направиться через все классные комнаты к выходу. Люди повскакали на стулья и столы, чтобы хорошенько его разглядеть. На этом прекратились его посещения школы Таухница.
Следующей его учительницей оказалась седая и очень некрасивая женщина в лиловой шали, которую, судя по бесчисленным узлам и перетяжкам, она связала сама. Первый месяц казалось, что он нашел в ней идеального педагога. Но однажды вечером она сообщила Стритеру, что жизнь ее сложилась неудачно, и тут же, не дождавшись приглашения, начала выкладывать ему свои беды. Вот уже двадцать лет, рассказала она, как она помолвлена, но мать ее возлюбленного против их брака, и всякий раз, как с ней об этом заводят разговор, вскакивает на подоконник и грозится спрыгнуть вниз. А теперь он болен, ее жених, и его должны разрезать (она показала жестами, как) от горла до середины живота, и, если он помрет, она так девой и сойдет в могилу. Ее негодницы сестры, те нарочно забеременели, чтобы форсировать бракосочетание - одна из них была уже на восьмом месяце (соответствующий жест), когда шла под венец, но сама она - нет! Уж лучше (движение плечом, чтобы поправить сползающую лиловую шаль), лучше она пойдет на улицу, чем так. Стритер беспомощно выслушал ее печальную повесть и, как все мы, когда нам рассказывают о чужих невзгодах, думал о своих. Она рассказывала до прихода следующего ученика, японца, и на этот раз Стритер не услышал ни одного итальянского слова. А так как жизнь ее не уложилась в один урок, то на следующем ему пришлось выслушать продолжение. Конечно, отчасти он был виноват сам - надо было сразу и без всяких церемоний ее оборвать; но теперь, поскольку он уже сделался ее наперсником, ему невозможно было стать с нею на другую ногу. Сила, с которой он не мог справиться, была силой человеческого одиночества в большом городе, и ему пришлось придумать еще одну поездку в Перуджу. После этого у него были еще две учительницы и соответственно еще две командировки в Перуджу. И только теперь, на втором году его пребывания в Риме, поздней осенью кто-то в посольстве рекомендовал ему Кейт Дрессер.
Американка, преподающая итальянский язык в Риме, - явление не совсем обычное. Впрочем, в Риме все так непонятно, все так запутано, что с каким бы явлением вы там ни сталкивались - с судебным ли разбирательством, наймом ли квартиры или приглашением на ленч, - к нему не приложимы ни логическая мерка, ни скепсис. Каждый свежий факт, каждая новая подробность вызывает кучу вопросов, на которые нет ответа, и в конце концов мы совсем уже теряем из виду истину, что, собственно, и требуется. Вот идет кардинал Микара и несет в руке Подлинный Перст Фомы Неверного. Допустим. Но кто этот человек, распростертый на полу церкви? Умер он или просто спит? А эти слоны на Пьяцца Венеция, зачем они здесь, откуда?
Уроки проходили в углу просторного зала, у камина. Стритер готовился к каждому уроку по часу, а то и по два. Он кончил "Пиноккио" и начал "Обрученных". На очереди стояла "Божественная комедия". Всякий раз, выполнив задание, он гордился, как школьник; он обожал контрольные работы и диктанты, и, когда входил к Кейт, на лице его бывала широкая глуповатая улыбка самодовольства. Кейт была превосходным педагогом. Она понимала все и нелепое его самодовольство, и изношенность его немолодой памяти, и его страстное желание овладеть языком. Она говорила по-итальянски так, что он почти всегда ее понимал, а оттого, что она во время занятий клала на стол часы, посылала счета по почте и никогда не распространялась о себе, атмосфера урока была всегда деловой и свободной от личного мусора. Стритеру она казалась красивой - несколько напряженной, тревожной, утомленной чрезмерной работой, но тем не менее обаятельной.
За все это время, что они просидели вместе в углу, огороженном китайской ширмой и уставленном жидконогими золочеными стульями, она так ничего ему и не рассказала о себе. Не рассказала, что родилась в Кресби, небольшом городке в штате Айова. Что родители ее умерли, и мать и отец, что в городишке, где каждый третий житель был занят на заводе, производящем химические удобрения, ее отец умудрился работать кондуктором в трамвае. Когда она была девочкой-подростком, она стеснялась говорить людям, что отец ее отрывает билеты в трамвае. Она стеснялась даже признаваться в том, что он ее отец; между тем именно от него она и унаследовала самую яркую свою отличительную черту - фантастическую курносость, благодаря которой она заслужила прозвище "мопс". Когда она выросла, она переехала в Чикаго, а впоследствии оттуда - в Нью-Йорк. Там она и вышла замуж - за человека, находившегося на дипломатической службе. Некоторое время они жили в Вашингтоне, потом в Танжере. Вскоре после войны ее муж получил назначение в Рим, там он чем-то отравился и умер, оставив Кейт с маленьким сыном и весьма скромным капиталом. С тех пор Кейт и застряла в Риме. В Кресби ей негде было получить представление об Италии, если не считать занавеса в маленьком кинотеатре, в котором она пропадала все субботние вечера. Худосочная, неряшливая, как все строптивые дети, и не более благоуханная, чем они, с двумя жидкими косичками, с карманами, набитыми земляными орехами и леденцами, и ртом, набитым жевательной резинкой, она несла туда свой четвертак - каждую субботу, в любую погоду - и садилась развалившись в первом ряду. А изо всех концов зала неслось: "Мопс! Мопсик пришел!" В своих (вернее, в сестриных) туфельках на высоких каблуках, сверкая бриллиантами, приобретенными в магазине стандартных цен (за 5 или 10 центов), она не могла не вызывать веселья у окружающих. Мальчишки кидали ей в волосы жевательную резинку, стреляли по ее тощей шейке пульками из жеваной бумаги, и тогда, изнемогая душой и телом от преследований, Кейт поднимала глаза на занавес, на котором с поразительной точностью была воспроизведена обстановка ее будущей жизни. На потрескавшемся от многократных свертываний и развертываний холсте был намалеван итальянский сад с кипарисами, террасой, фонтаном, мраморной балюстрадой и мраморными вазами, из которых выплескивались красные розы. Кейт, можно сказать, прямо шагнула из первого ряда захолустного кинотеатра в этот весь в трещинах мир - так поразительно походил он на вид из окна палаццо Тароминия.
Вы спросите, зачем понадобилось женщине с ограниченными средствами селиться в палаццо Тароминия? Ответ будет типично римским. В западном крыле дворца, в квартире, отделанной в свое время для папы Андроса X, к которой вела парадная лестница со старинными фресками и плафоном, проживала баронесса Трамонде, сестра престарелого герцога Римского. До войны баронесса любила выходить к лестнице и приветствовать сверху поднимающихся к ней гостей. Но с тех пор утекло много воды, баронесса состарилась, а вместе с ней состарились и ее друзья. Лестница была им уже не под силу. О, они отказались от нее не сразу! Героически, как отряд солдат под пулеметным огнем неприятеля, они карабкались по лестнице, чтобы попасть к баронессе на бридж; кавалеры подталкивали дам (а порою и наоборот), и старые маркизы и княгини, цвет европейского общества, взбирались наверх, кряхтя, отдуваясь и время от времени в изнеможении садясь на ступеньки. Из-за стенной росписи в западном - баронессином - крыле нельзя было установить лифт. Зато он имелся в восточном, том самом, в котором жила Кейт. Чтобы попасть к баронессе, минуя тяжелую лестницу, нужно было, поднявшись на лифте к Кейт, пройти через ее комнату в тот конец дворца. Таким образом, приняв герцога Римского (у которого в том же дворце были свои, отдельные от сестры, апартаменты) как бы в почетные совладельцы своей квартиры, Кейт получила возможность за сходную цену поселиться в палаццо. Герцог обычно навещал сестру дважды в день, а кроме того, раз в месяц - каждый четверг, ровно в пять минут девятого - мимо Кейт шествовала великолепная процессия престарелых аристократов, приглашенных на карты к баронессе. Кейт они ничуть не мешали. Напротив, каждый картежный четверг, когда раздавался звонок, сердце ее начинало стучать от сильного и приятного волнения. Возглавлял процессию всегда сам старый герцог. Кисть правой руки была у него отрублена по приказу Муссолини, и теперь, когда враги старого вельможи были казнены, он гордо, как бы напоказ, нес свой обрубок. За ним шествовали дон Фернандо Марчетти, герцог Тренский, герцог и герцогиня Рикотто-Спорчи, граф Амбро ди Альбентиис, граф и графиня Фабрицио Даромео, княгиня Урбана Тессоро, княгиня Изабелла Тессоро и Федерико, кардинал Бальдова. Каждый из них чем-то когда-то отличился. Дон Фернандо проехал из Парижа в Пекин через пустыню Гоби. Герцог Рикотто-Спорчи переломал себе почти все кости, участвуя в скачках с препятствиями, а графиня Даромео во время немецкой оккупации скрывала у себя тайную радиостанцию союзников - в самом центре Рима. Старый герцог Римский вручал Кейт букетик цветов, после чего он и его друзья направлялись через ее кухню к черному ходу.
Кейт довольно хорошо владела итальянским языком, кое-что переводила, давала уроки, а последние три года содержала себя и сына тем, что дублировала диалоги в старых итальянских фильмах, которые показывала английская телевизионная студия; у нее был рафинированный акцент, и она большей частью дублировала великосветских старух; впрочем, работы хватало, и она проводила много времени в студии звукозаписи, помещавшейся на берегу Тибра. Ее заработка вместе с оставшимися от мужа деньгами с грехом пополам доставало на то, чтобы сводить концы с концами. Раза два-три в год старшая сестра присылала ей пространные ламентации: "И счастливица же ты, Кейт! писала она. - Как я завидую тому, что ты так далека от всех этих нудных, неотступных, дурацких и мелочных житейских забот!" В жизни Кейт Дрессер хватало и нудных и дурацких забот, но она о них сестре не писала; напротив, она заражала ее тоской по странствиям, присылая ей фотографии, на которых она была запечатлена в гондоле, или открытки с видами Флоренции, куда она ездила каждый год к друзьям на пасху.
* * *
Стритер чувствовал, что под руководством Кейт Дрессер он делает успехи в итальянском, и почти всегда, выходя из палаццо Тароминия, испытывал душевный подъем. Еще месяц, казалось ему, и уж во всяком случае к концу сезона он будет понимать все, что вокруг него творится и говорится. Однако у него бывали не только взлеты, но и падения.
До красот Италии нынче добраться нелегко - впрочем, быть может, так было всегда. Как бы то ни было, поехав однажды с друзьями на уик-энд на какую-то виллу близ Антиколи, он внезапно очутился в местности неописуемой красоты. Они приехали на виллу ранним дождливым вечером. На деревьях пели соловьи, двустворчатые двери виллы были раскрыты настежь, в комнатах были расставлены букеты роз в широких чашках, в очагах пылали ветви оливкового дерева. Слуги с поклоном вносили зажженные свечи и вино, и вся сцена показалась Стритеру исполненной такого великолепия, что он почувствовал себя героем кинокартины, каким-нибудь князем, который возвратился в свое родовое поместье. А когда он вышел после обеда с другими гостями на террасу послушать соловьев и полюбоваться на поблескивающие там и сям в горах огоньки окрестных селений, он почувствовал небывалый прилив нежности к этим силуэтам гор и дальним огням. Утром, выйдя на балкон своей спальни, он увидел, как босая девушка-служанка сорвала с куста розу и воткнула ее себе в волосы. И вдруг она запела. Гортанная вначале и переходящая затем на высокий фальцет, песня эта ритмом своим напоминала испанский танец фламенко. Но, увы, слова бедный Стритер разобрать не мог - для этого его познания в итальянском языке были все еще недостаточны. И тут же обнаружилось, что раскинувшийся перед ним пейзаж так и не раскрылся ему во всем своем значении. Так бывало у него в детстве, когда его увозили летом куда-нибудь на курорт или за город и он вступал во временные взаимоотношения с красотой и простотой природы, - отношения, которым суждено бывало резко оборваться в первых числах сентября. Это воспоминание о временном, как бы напрокат взятом счастье, таком щемящем и сладостном, вызывало у Стритера горечь и протест. Между тем девушка продолжала петь, а Стритер - не разбирать слов ее песни.
Почти каждый урок через зал хотя бы один раз мимо них проходил Чарли, сын Кейт. Он увлекался бейсболом, был прыщав и смеялся, как сова. Здороваясь со Стритером на ходу, он делился с ним последними спортивными новостями, почерпнутыми из выходящей в Риме "Дейли Америкен". У Стритера был сын примерно того же возраста, что и Чарли, с которым по условиям развода он не имел права видеться, и всякий раз, когда он смотрел на Чарли, он испытывал острый приступ тоски. Чарли было пятнадцать, и он походил на всех американских мальчиков в Риме, ожидающих у дверей посольства автобуса в американскую школу. Все они рядятся в черные кожаные куртки, штаны из чертовой кожи, спортивные рукавицы, отпускают бачки ниже висков и не подбривают волос на шее, всем своим обликом давая понять, что они американцы. Они и есть подлинные экспатрианты. По субботам, после кино, они отправляются в один из баров, именуемых "Гарри", "Ларри" или "Джерри", стены которого увешаны фотокарточками с автографами безвестных мастеров игры на электрогитаре и не более известных субреток, поедают там яичницу с беконом, обсуждают бейсбол и ставят американские пластинки. Все это дети служащих посольства, писателей, агентов нефтяных или авиакомпаний, дети разведенных супругов и учащиеся по обменному проекту Фулбрайта. Поглощая свою яичницу с беконом и слушая пластинки, они упиваются ощущением, что где-то далеко-далеко у них есть родина, дом; их родители и представления не имеют об охмеляющей сладости этого напитка. Чарли провел пять лет своей жизни под потолком, украшенным золотом, которое еще первый герцог Римский привез из Нового Света. Он видел, как старые маркизы с брильянтами величиной с желудь к концу ленча тихонько запихивают себе в сумочки остатки сыра. Он катался в гондолах и играл в софтбол на Палатине. Он был в Сиене на палио* и слышал колокольный звон и в Риме и во Флоренции, в Равенне, Венеции и Вероне. Но в письме, которое он написал в середине марта дядюшке Джорджу в Кресби, говорилось совсем не об этом. Он просил старика забрать его к себе, он хотел быть американским мальчиком. Письмо его пришлось чрезвычайно кстати. Дядя Джордж как раз решил уйти на покой, расстаться с фабрикой химических удобрений; к тому же он давно уже мечтал привезти домой Кейт и ее сына. Через две недели он был на борту парохода, плывшего в Неаполь.
* Традиционные конские состязания.
Стритер ничего этого, разумеется, не знал. Впрочем, он не мог не чувствовать некоторую натянутость в отношениях между матерью и сыном. Подчеркнутый "американизм" Чарли, и в одежде и в его манере держаться - то этаким дровосеком в духе раннего Линкольна, то бейсболистом, то ковбоем, рядом с итальянизированными манерами его матери заставляли предполагать возможность довольно серьезных трений между ними. А в один из своих воскресных уроков он застал настоящую ссору. Служанка Ассунта впустила его, но, услышав, как Кейт и Чарли сердито кричат друг на друга, он остановился на пороге. Отступать, однако, было поздно. Ассунта уже пошла о нем докладывать, и ему только оставалось дожидаться в вестибюле. Кейт вышла к нему в слезах и сказала по-итальянски, что не в состоянии дать ему сегодня урок. Она просила извинить ее. Непредвиденные обстоятельства - она не успела предупредить по телефону... Стоя с итальянской грамматикой, тетрадкой и томиком "Обрученных" под мышкой перед плачущей женщиной, Стритер чувствовал себя довольно глупо. Это неважно, совсем неважно, что он пропустит урок, сказал он и спросил, можно ли ему будет прийти во вторник. Она сказала: "О да, конечно, приходите во вторник непременно, а также, если вам нетрудно, в четверг - не на урок, а просто так, в гости. Приезжает брат моего отца, дядюшка Джордж, понимаете, и он хочет увезти Чарли к себе. Я не знаю, что делать. Да и вообще, можно ли тут что-нибудь сделать? Как бы то ни было, мне хотелось бы, чтобы при нашем свидании присутствовал посторонний. Мужчина. Тогда я все-таки не буду с ними совсем наедине. Вам ничего не надо будет ни делать, ни говорить. Просто посидите с нами, выпьете стаканчик виски, и мне будет немного легче".
Стритер обещал быть и поплелся к себе, размышляя по дороге о странной судьбе этой женщины, вынужденной обратиться за моральной поддержкой к чужому человеку. Оттого, что урок не состоялся, у Стритера оказался ничем не заполненный час, и он прошелся по набережной до Морского министерства, а оттуда назад, улочками, которые нельзя было назвать ни старыми, ни новыми никакими. По случаю воскресного вечера большая часть домов была закрыта. Улицы - почти безлюдны. Разве что попадется семейство, возвращающееся с экскурсии в зоопарк, или одиночки - мужчины и женщины с коробочкой пирожного в руках; их, впрочем, можно встретить во всех уголках мира, этих холостяков и старых дев, отправляющихся проведать своих племянников и племянниц и несущих им пирожные, чтобы немного скрасить для них свой визит. Но чаще Стритер оказывался совершенно один на улице, и до ушей его доносились лишь звуки собственных шагов да еще откуда-то издали - железное погромыхивание железного трамвая, катящегося по железным рельсам... Сколько одиночества в этом звуке в воскресный вечер для американского уха! Или, быть может, только для Стритера, которому звук этот напоминал горькие воскресные дни его юности, когда он был одинок, нелюбим и не имел друзей. Ближе к центру было светлее и более людно. Там были цветы и гул голосов, а в воротах церкви Сайта-Мария-дель-Пополо с ним заговорила проститутка. Она была молода и красива, но он объяснил ей на ломаном итальянском языке, что у него есть подруга, и пошел прочь.
Переходя площадь, он увидел, как кого-то сшиб автомобиль. Раздался громкий хруст - этот неожиданно громкий звук ломающихся костей. Водитель выскочил из машины и побежал вверх по спиральному подъему на холм Пинчо. Пострадавший лежал на мостовой, его ноги, руки, туловище, голова сбились в кучу. Это был бедно одетый человек с лоснящимися курчавыми волосами, которыми он, должно быть, очень гордился при жизни. Собралась толпа, и все галдели без всякой торжественности. Время от времени женщины, то одна, то другая, осеняли себя крестным знамением. Лопочущая, увлеченная своими же высказываниями и совершенно, видимо, равнодушная к умирающему толпа эта была так густа, что полицейским с трудом удалось сквозь нее протиснуться. В ушах у Стритера еще звенели зазывные слова проститутки, как уже надо было впустить в сознание мысль о смерти. Как это может быть, думал он, отчего у них так низко ценится человеческая жизнь?
Повернувшись спиной к площади, он стал спускаться к реке и, миновав древние развалины, увидел молодого человека; он подзывал к себе кошку, протягивая ей руку, в которой было что-то зажато. Это была представительница миллионного кошачьего племени, ютящегося в развалинах Рима и питающегося остатками спагетти. В руке у молодого человека был кусок хлеба. Когда кошка к нему подошла, он извлек из кармана хлопушку, запрятал ее в хлеб и поджег фитиль. Затем положил хлеб на тротуар, и в ту самую минуту, как кошка подошла, хлопушка взорвалась. Несчастное животное с пронзительным визгом взлетело спиралью вверх и, перелившись через стену, исчезло во мраке пустыря. Молодой человек рассмеялся своей шутке, и несколько прохожих, наблюдавших эту сцену, засмеялись вместе с ним.
У Стритера было сильное желание дать молодому человеку хорошую оплеуху, чтобы ему впредь было неповадно скармливать беспризорным кошкам горящие хлопушки. Но подобный поступок на глазах у зевак, явно сочувствовавших затее молодого человека, мог бы вызвать инцидент в международном масштабе. Стритер понял, что лучше не вмешиваться. Все эти люди, смеявшиеся проделке молодого человека, были хорошими, добрыми людьми, многие из них - нежными отцами. Два или три часа назад они, быть может, собирали фиалки на склонах Палатинского холма.
Стритер вышел на неосвещенную улицу и услышал за спиной топот копыт и погромыхивание сбруи; казалось, скачет эскадрон. Он посторонился и пропустил четверку пегих лошадей с черными султанами, запряженную попарно в погребальные дроги, за которыми следовала карета. Кучер был одет в похоронную ливрею и адмиральскую треуголку, из-под которой краснелась звероподобная физиономия пьяницы и конокрада. Дроги стучали, бренчали и грохотали по булыжнику так лихо, что, должно быть, порядком растрясли бедную душу, которую везли. Следовавшая за дрогами карета была пуста. Вероятно, друзья покойника опоздали или спутали число, или, как это сплошь да рядом случается в Риме, просто позабыли обо всей этой истории. Дроги прогромыхали дальше, в сторону ворот Септимия Севера.
И Стритеру вдруг стало ясно одно: он ни за что не хочет умереть в Риме! Он был совершенно здоров, и думать о смерти у него не было ни малейшего основания, и тем не менее его охватил страх. Вернувшись домой, он налил себе виски, разбавил его водой и вышел со стаканчиком на балкон. Застигнутый врасплох охватившим его непонятным чувством, он растерянно смотрел, как гаснет день и зажигаются уличные фонари. Нет, он не согласен умирать в Риме! Нелепая мысль о смерти - так он себя убеждал - могла вырасти только на стебле невежества и глупости, и этот его дурацкий страх есть всего лишь неспособность, неумение отозваться на жизнь. Он и стыдил себя с помощью доводов разума, и утешал повторными приемами виски, но в полночь проснулся от цоканья копыт и громыхания колымаги, весь в поту. Это тащатся назад дроги, конокрад и пустая карета, подумал он, и сейчас они проезжают под самым его балконом. Но когда он подошел к окну и выглянул на улицу, оказалось, что это всего лишь какие-то две пустые повозки возвращаются в конюшню.
* * *
Дядя Джордж прибыл в Неаполь во вторник. Он был в отличнейшем расположении духа и слегка возбужден. В свое заокеанское путешествие он пустился с двойной целью: во-первых, увезти Кейт и Чарли с чужбины и, во-вторых, отдохнуть впервые за сорок три года. Кто-то из его приятелей в Кресби, побывавший в Италии, составил ему маршрут: "В Неаполе остановитесь в гостинице "Рояль". Сходите в Национальный музей. Виски будете пить в галерее Умберто. Ужин - в "Калифорнии". Приличная американская кухня. Садитесь в автопульман Ронкари, отправляющийся в Рим по утрам. Вы поедете мимо двух занятных деревушек и осмотрите виллу Нерона. В Риме остановитесь в "Эксельсиоре". Не забудьте заказать номер заранее".
Рано утром в среду дядя Джордж спустился в ресторан.
- Апельсиновый сок и яичницу с ветчиной, - сказал он официанту.
Официант принес апельсиновый сок, булку и кофе.
- А яичница с ветчиной? - спросил дядя Джордж. По тому, как официант кивал и улыбался в ответ, дядя Джордж понял, что тот ни слова не понимает по-английски. Дядя Джордж извлек свой разговорник, но не нашел в нем яичницы с ветчиной.
- Но веччини, веччини? - спросил он. - Но яиччи?
Официант продолжал улыбаться и кланяться, и дядя Джордж сдался. Съев завтрак, которого он не заказывал, дав официанту двадцать лир на чай, он разменял аккредитив достоинством в четыреста долларов в вестибюле гостиницы и вышел на улицу. Внутренний карман его пиджака топорщился от итальянских лир, и он придерживал его левой рукой, как будто у него болело сердце: Неаполь, как известно, кишит ворами. Он доехал на такси до галереи Умберто. Было еще раннее утро, солнце косыми лучами легло на город. Дядюшка Джордж с наслаждением вдыхал аромат кофе и свежего хлеба и радовался деловитой суете прохожих, торопящихся на работу. В город из залива проникал живительный морской воздух. Дядюшка Джордж прибыл на автобусную станцию раньше времени. Какой-то краснолицый джентльмен, говорящий по-английски с английским акцентом, указал ему его место в автобусе. Это был гид из той породы гидов, которые, куда бы они вас ни возили и на чем бы вы с ним ни ехали, умудряются внести в любую экскурсию оттенок чудовищности. Их владение языками поразительно, знание древностей достойно восхищения, а любовь к прекрасному доходит до страсти, и вместе с тем всякий раз, что они отлучаются от группы, можно с уверенностью сказать, что они либо прикладываются к фляжке, которую носят с собой в заднем кармане, либо щиплют молоденьких путешественниц, отбившихся от другой группы. Они прославляют античность на четырех языках, а у самих костюмчики обтрепаны, сорочки несвежие и руки вечно дрожат от любовного зуда и неутолимой жажды алкоголя. Даже в этот ранний час, болтая с дядей Джорджем о погоде, гид дышал на него парами виски. К автобусу, пересекая площадь, стали приближаться другие экскурсанты, и, оставив дядю Джорджа, гид пошел им навстречу.
Их было всего человек тридцать, они двигались стайкой, сгрудившись и робея, как это бывает с людьми, попавшими в непривычное окружение. Добрую половину группы составляли старухи. Рассаживаясь по местам, они расквохтались (как за-квохчем и мы с вами, читатель, когда придет наше время) и по-старчески загомозились. Наконец под распеваемые гидом дифирамбы древнему Неаполю автобус тронулся.
Сначала ехали вдоль берега. Сине-зеленый цвет воды в заливе напоминал дяде Джорджу открытки, которые он получал от приятелей, ездивших отдыхать в Гонолулу. Он никогда ничего подобного не видел прежде в натуре. Они проехали мимо двух-трех курортов, еще не открывшихся и полусонных, где молодые люди сидели в купальных трусах, терпеливо подставляя солнцу тело. О чем они думают, мелькнуло у дяди Джорджа, о чем они думают, сидя вот так на камнях часами? Они проехали мимо маленькой колонии развалюх-купален размером не больше уборной, и дядя Джордж вспомнил, с каким волнением раздевался он, бывало, когда был маленьким (ах, как давно это было!), в этих просоленных морских каморках. И долго еще после того как автобус уже повернул и направился в глубь страны, дядюшка Джордж сидел, вытянув шею, до последнего ловя взглядом море, исчезающее вдали. Он не знал, отчего это так, но образ моря пронзал его до мозга костей. Автобус нырнул в тоннель, а когда вынырнул, его по обеим сторонам дороги обступили фермы. Дядя Джордж живо интересовался сельским хозяйством и теперь с восхищением разглядывал виноградные лозы, обвивающие ветви деревьев. Ему нравилось то, как итальянцы возделывают землю - уступами, но огорчали признаки эрозии, которые он заметил. Но как бы он ни восхищался и как бы ни огорчался методами итальянского земледелия, он не переставал ощущать ни на минуту, что расстилающаяся за окошком автобуса жизнь столь же далека от него, сколько жизнь на луне.
Автобус с его стеклянными стенами и потолком походил на аквариум, тени от облаков и солнечный свет падали прямо на пассажиров. Дорогу преградило стадо овец. Они окружили автобус, изолировав этот островок, населенный престарелыми американцами и американками, и наполняя воздух своим тупым и жестким блеянием. Позади стада шла девушка, неся на голове кувшин. На траве подле дороги лежал человек и крепко спал. На ступеньке дома женщина кормила ребенка грудью. А под стеклянным колпаком старые дамы ужасались стоимости провоза багажа на самолете. "Грейс подхватила стригущий лишай в Палермо, говорила одна из них, - и вряд ли ей теперь удастся вылечиться".
Гид между тем указывал на следы старой римской дороги и на развалины башен и мостов древнего Рима. На вершине горы стоял замок, и дядя Джордж пришел в восторг. И не удивительно: ведь на дне его детской тарелки был нарисован точь-в-точь такой же замок. И в самых его первых книжках - тех, что читали ему вслух, и тех, что он сам читал по складам, - были нарисованы такие же замки. Замки олицетворяли собой все, что было в жизни заманчивого, волнующего, таинственного, и теперь, подняв глаза, он мог любоваться настоящим замком, высившимся на фоне неба, такого же голубого, как на картинках.
Часа через два они сделали остановку в деревне, где можно было выпить кофе и наведаться в туалет. Чашка кофе стоила сто лир, и когда дамы возобновили путешествие, это обстоятельство послужило предметом оживленной беседы между ними. В гостинице кофе стоил шестьдесят лир, а в кафе за углом - всего сорок. Затем дамы стали принимать пилюли, каждая свои, и углубились в чтение путеводителей. А дядюшка Джордж изучал из окна эту удивительную страну, в которой осенние и весенние цветы цветут одновременно. В Кресби сейчас, должно быть, стоит отвратительная погода, между тем как здесь все цветет - и фруктовые деревья, и мимоза; луга пестреют цветами, а на огородах уже созревают плоды.
Потом они въехали куда-то - не то в город, не то в деревню - словом, в старинное местечко с кривыми улочками. Гид объяснил, что здесь сейчас происходит феста, праздник. Водителю все время приходилось сигналить, чтобы пробиться сквозь густую толпу. Раза два он был вынужден остановиться. Прохожие глядели на это чудище, этот аквариум, набитый пожилыми американцами и американками, с изумлением, которое дяде Джорджу показалось даже обидным. Какая-то девочка вынула изо рта хлебную корочку, которую она жевала, чтобы хорошенько поглазеть на него, на дядю Джорджа. Женщины поднимали детей на руки, чтобы те тоже могли заглянуть в автобус. Окна распахивались настежь, из баров выбегали посетители, и все со смехом тыкали пальцами на это заморское чудо. Дядюшке Джорджу хотелось обратиться к этим людям с речью, как он, бывало, выступал у себя в клубе. "Не смотрите на нас так, - сказал бы он им, - мы совсем не такие чудные, богатые и странные, как кажемся. Не надо так на нас смотреть".
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.
И вот они снова выехали в поле и незадолго до полудня очутились у входа в виллу Нерона. Они купили билеты и вошли. Это были руины, таинственные, просторные, обнаженные; от виллы не осталось ничего, кроме кирпичных подпорок. Когда-то это, должно быть, было огромным высоким зданием, а теперь из зелени луга торчали стены и арки комнат без потолка и кровли да основания башен; многочисленные переходы не вели никуда, или, вернее, вели в никуда, а ступеньки лестниц с надеждой разбегались вверх, поворачивали на площадках и так и повисали в воздухе. Дядюшка Джордж отделился от группы и принялся безмятежно блуждать среди развалин. Ему здесь было весело и покойно, как в лесу; он даже услышал, как где-то поет птица и журчит вода. Очертания этих развалин, ощетинившихся травой, торчавшей из них, словно волосы из старческих ушей, были приятно знакомы; ему казалось, что сновидения, которых он не мог вспомнить, разыгрывались на фоне именно этого пейзажа. Дядюшка Джордж шел все дальше и дальше. Внезапно сумрак сгустился, запахло сыростью, а бессмысленные кирпичные комнаты, открывающиеся одна в другую, совсем заросли кустарником. Что здесь было? Темница, помещение для стражи или храм, в котором справляли какие-нибудь таинственные и непристойные обряды древности? Затхлая сырость почему-то вызвала в воображении дядюшки Джорджа чувственные картины. Он повернул, чтоб выйти, туда, к солнцу, шуму воды и пению птички, как вдруг перед ним возник гид из местных.
- Вы желаете посмотреть особые места?
- То есть, как особые?
- Совсем особые, - сказал гид. - Только для мужчин. Для мужчин с крепкими нервами. Такие картинки! И очень старинные.
- Сколько это будет стоить?
- Двести лир.
- Хорошо.
Дядюшка Джордж вынул из кармана, где держал мелочь, двести лир.
- Идемте, - сказал гид. - Сюда.
И быстро пошел вперед. Дядюшке Джорджу пришлось за ним чуть ли не бежать. Он увидел, как гид прошел в узкое отверстие в стене, где обвалился кирпич, и последовал за ним в этот пролом. Но гид исчез. Это была западня! Дядюшка Джордж почувствовал, как чья-то рука обвивает ему шею, затем ему резко закинули голову назад, так, что он не мог позвать на помощь. Легким прикосновением рыбы к приманке рука извлекла у него из кармана бумажник и напоследок с силой отшвырнула дядюшку Джорджа. Минуты две он пролежал без движения. Он был ошеломлен. Наконец он приподнялся, сел и увидел подле себя на земле пустой бумажник и паспорт.
Он принялся яростно клясть Италию и воровской народ, ее населяющий, этот народ шарманщиков и каменотесов. Но и в первом пылу ярости он испытывал не столько гнев, сколько чувство своего бессилия и унижения. Ему было невыносимо стыдно. Он положил пустой бумажник в карман с таким ощущением, словно у него вырвали из груди сердце и разорвали его в клочья. Кого винить? Уж во всяком случае не сырые развалины виллы Нерона! Нет, это он сам поддался недостойному любопытству, он совершил поступок, который в его собственных глазах был предосудительным, и ему некого было винить, кроме себя. Подобные ограбления похотливых и доверчивых старичков, вероятно, совершаются ежедневно, на каждой автобусной остановке. Он поднялся на ноги, проклиная свою грешную плоть, которая ввергла его в эту беду. Стал отряхиваться и вдруг спохватился, что может опоздать на автобус. Мысль остаться в этих развалинах без цента в кармане заставила его прибавить шаг, а потом даже пуститься бегом сквозь анфиладу комнат, от которых остался один скелет. Наконец он вышел на открытое место и увидел всю стайку своих старушек - они судорожно держались друг за дружку.
Из-за стены вышел гид, они все влезли в автобус и покатили дальше.
Рим оказался безобразным, во всяком случае его окраины, трамваи и магазины дешевой мебели, развороченные мостовые и большие многоквартирные дома, в которых никому не хочется селиться. Старухи принялись собирать свои путеводители, надевать пыльники и шляпы, натягивать перчатки. Конец путешествия сопровождается всегда одним и тем же ритуалом. Затем, одетые для выхода, они снова успокоились и сидели, сложив руки на коленях. "Ах, зачем я сюда поехала, зачем только сюда потащилась? - произнесла одна из старушек. - Сидела бы я лучше дома". И должно быть, многие в душе с ней согласились.
- Ессо, ессо Roma*, - объявил гид. И был прав.
* Это - Рим (ит.).
* * *
В четверг в семь часов вечера Стритер прибыл к дверям дворца, в котором жила Кейт. Ассунта впустила его, он прошел через залу - впервые без томика "Обрученных" в руках - и сел на стул подле камина. Вошел Чарли в своем обычном наряде - тесных, в обтяжку, джинсах с подвернутыми отворотами и розовой рубашке. Двигаясь по комнате, он то скользил, то шлепал кожаными подошвами мокасин. Он заговорил со Стритером о бейсболе, издал свой совиный смешок, а дядюшку Джорджа ни разу не упомянул. Кейт, когда она вошла, тоже о нем не заговаривала и даже не предложила Стритеру виски. Видно было, что переживаемая ею душевная буря была в самом разгаре и исключала всякую возможность принимать какие бы то ни было решения. Поговорили о погоде. Во время разговора Чарли подошел к матери и остановился подле ее стула. Она взяла его обе руки и задержала в своих. Раздался звонок, и Кейт поднялась навстречу дядюшке. Родственники с чувством обнялись. Выпустив Кейт из своих объятий, дядюшка сказал:
- Меня здесь обчистили, Кейти. Вчера. На четыреста долларов. По дороге из Неаполя.
- Как ужасно! - воскликнула она. - И ничего нельзя было сделать, Джордж? Ты никому об этом не говорил?
- Говорить! Кейти, с самых тех пор, как я сошел с парохода, я не встретил ни одной души, с которой можно было бы говорить! Но говорилли англикки, и все тут. Им хоть руки поотрезай, ничего не скажут. Четыреста долларов - ладно, обойдусь, не бедный. Но лучше бы я их отдал на что-нибудь стоящее.
- Нет, но это ужасно!
- Однако ты здесь, я вижу, недурно устроилась, Кейти!
- Ну вот, Чарли, это и есть дядюшка Джордж.
Если Кейт рассчитывала на то, что они друг другу не понравятся, то надежды ее рухнули в один миг. Чарли позабыл свой совиный смех и стоял вытянувшись в струнку, торжественный, серьезный, готовый сию же минуту окунуть свою душу в вожделенную Америку. Между дядей и племянником вспыхнула мгновенная симпатия. Кейт с трудом удалось их развести, чтобы представить Стритера. Дядюшка Джордж пожал руку ее ученику и спросил:
- Но говорилли англикки? Спики Инглиша?
- Я американец, - сказал Стритер.
- Да? Какой же вам дали срок?
- Я живу здесь второй год, - сказал Стритер. - Я работаю в ФРУПСе.
- Безнравственнейшая страна! - сказал дядюшка Джордж, усаживаясь в одно из золоченых кресел. - Ограбили меня, на четыреста долларов обчистили, это первое. Потом, куда ни пойдешь, на каждом перекрестке голые мужчины. Статуи.
Кейт позвонила и, когда вошла Ассунта, быстро-быстро сказала ей что-то по-итальянски. Ассунта принесла виски и лед.
- Но, дядя Джордж, у них совсем другое отношение ко всему этому, сказала она.
- Чепуха, - сказал дядя Джордж. - Это противоестественно, вот и все. Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь - на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста - голый молодчик!
- Налить тебе виски?
- Да, пожалуйста... Ну, так вот, Кейти, пароход отбывает в субботу, и я хочу забрать тебя и мальчика домой.
- Я не хочу, чтобы Чарли уезжал, - сказала Кейт.
- Ты ведь поедешь со мной, Чарли, правда? Он написал мне прекрасное письмо. И слог, и почерк. Отличное письмо, Чарли! Я показал его нашему школьному инспектору, и он сказал, что тебя примут в школу хоть сейчас. Все дело в том, что над тобой в Кресби трунили, Кейти, когда ты была девчонкой, вот ты и пустилась в бега. А теперь никак не остановишься.
- Предположим, что и так, - поспешно согласилась Кейт. - Быть может, ты и прав, я не спорю. Но зачем же мне возвращаться туда, где надо мной смеялись?
- Да нет же, Кейти, никто над тобой смеяться не будет. Уж об этом позволь позаботиться мне.
- Мама, я хочу домой, - сказал Чарли. Он уже не стоял, как тогда, вытянувшись в струнку, а сидел, ссутулившись, на скамейке у камина. - Я все время тоскую по родине.
- Как это ты можешь тосковать по Америке? - голос Кейт звучал неприязненно и резко. - Ты ее никогда не видел. Твоя родина здесь.
- Как так?
- Твоя родина там, где твоя мать.
- Ах мама, да ведь не в этом дело! Мне все здесь дико. Кругом все говорят на чужом языке.
- Но ты даже не пытался изучить итальянский!
- А какая разница? Все равно я чужой. Все равно я знал бы, что это не мой родной язык. Я не понимаю этих людей, мама, вот и все. Я ничего не имею против них, но только мне их не понять все равно. Я никогда не знаю, чего от них ждать.
- Почему ты не пытаешься их понять?
- Да я пытаюсь, но я не гений. А ты будто понимаешь их? Ты сама говорила, что нет, я слышал. И ты тоскуешь тоже, я знаю. У тебя порой бывает такое лицо...
- Тоска по родине - чепуха, - сердито сказала Кейт. - Совершеннейшая чепуха. Половина человечества томится по родине. Ну да ты еще мал понимать такие вещи. Когда находишься в одном месте и мечтаешь быть в другом, это не значит, что все дело в том, чтобы сесть на пароход и поехать. Человек обычно тоскует не по какой-то другой стране, а по чему-то такому, чего он не находит в себе самом.
- Ах, я не об этом! Я просто хочу сказать, что, если бы я был с людьми, которые говорят на моем языке, с людьми, которые способны меня понять, я чувствовал бы себя гораздо уютнее.
- Ну, если для тебя главное в жизни - уютное самочувствие, - сказала Кейт, - то да помоги тебе Бог!
Тут зазвонил звонок входной двери, и Ассунта пошла открывать. Кейт взглянула на часы: ровно пять минут девятого. Это был первый четверг месяца. Кейт не успела объяснить дядюшке, в чем дело, как уже началось шествие через зал. Впереди шел герцог Римский с букетиком в левой руке. Чуть позади - его жена, высокая стройная седая дама, украшенная драгоценностями, которые Франциск Первый подарил в свое время ее предкам. Процессию заключала великолепная и потрепанная, как труппа бродячих циркачей, кучка вельмож. Герцог вручил Кейт цветы. Все рассеянно поклонились ее гостям и проследовали через кухню, пропахшую газом из-за постоянных утечек, к черному ходу.
О, Джузеппе Вермишелли,
Макароны мы поели!
громко пропел им вслед дядюшка Джордж и, дивясь тому, что никто не смеется, спросил:
- Это еще что за чудилища?
Кейт рассказала ему про условия, на которых ей сдана квартира, и дядюшка Джордж заметил, что у нее блестят глаза.
- И тебе это нравится? - спросил он.
- Пожалуй, да, - сказала она.
- Но ведь это же идиотизм какой-то! Форменный идиотизм. Нет, Кейт, ты должна поехать с нами. Я отведу тебе с Чарли половину моего домика и устрою там для вас отличную американскую кухоньку.
Стритер заметил, что предложение дядюшки растрогало Кейт до слез. Но она поспешно возразила:
- Если бы все сидели в дырах, вроде Кресби, и никуда оттуда не двигались, то и Америки никто бы не открыл.
- Но ты ничего не открываешь, Кейт!
- Нет, открываю.
- Нам всем будет лучше, мама, - сказал Чарли. - Нам всем будет лучше, если мы будем жить в хорошем чистом доме и у нас будут хорошие знакомые, хороший сад, кухня, душ.
Она стояла спиной к ним, повернувшись к камину.
- Никакие знакомые, кухни, сады, душевые, - отчеканила она, - ничто не заменит мне счастья видеть мир и разных людей, в нем живущих! - Затем повернулась к сыну и тихо добавила:
- Ты будешь тосковать по Италии, Чарли.
Мальчик засмеялся своим совиным смехом.
- Да, я буду тосковать по черным волосам, плавающим в супе, - сказал он.
Она не проронила ни звука. Даже не вздохнула. Чарли подошел к ней и заплакал.
- Прости меня, мамочка, - сказал он, - прости меня. Я сказал глупость. Это дурацкая старая острота.
Он принялся целовать ей руки и мокрые щеки. Стритер поднялся и ушел.
* * *
"Che, dopo tante immagini di miseria, epensando a quella ancor pi? grave, per mezzo alla quale dovrem condurre il lettore, - читал Стритер в следующее воскресенье, придя, как обычно, на урок, - no ci fermeremo ora a dir qual fosse lo spettacolo degli appestati che si strascicavano о giacevano per le strode de' poveri, de' fanciulli, delle donne" *.
* После такого множества картин страданий и памятуя о еще более тяжких, через которые нам предстоит повести читателя... мы не будем сейчас задерживаться, рассказывая о том, какое зрелище являли зачумленные, едва передвигающие ноги или валявшиеся на улицах нищие, женщины, дети (ит.). (А. Мандзони. "Обрученные".)
Мальчик уехал. Стритер это понял, хотя Кейт ему ничего не сказала. Просто в комнате сделалось просторнее. В середине урока герцог Римский в купальном халате и домашних туфлях прошлепал мимо с миской супа, которую он нес прихворнувшей сестре. У Кейт был утомленный вид; впрочем, она всегда ведь казалась усталой. Когда урок пришел к концу и Стритер поднялся со стула и ждал, что она что-нибудь сообщит ему о Чарли и о дядюшке Джордже, она поздравила его с успехами в итальянском языке и попросила к следующему уроку кончить "Обрученных" и купить "Божественную комедию.
КЛЕМЕНТИНА
Она родилась в Наскосте, и годы ее детства были отмечены двумя знаменательными событиями - чудесным возвращением бриллиантов и зимним явлением волков на Виа Кавур. Когда ей было десять лет, грабители вошли после обедни в церковь Сан-Джованни, взломали раку Пресвятой Девы и выкрали оттуда бриллианты - дар мадонне от одной княгини в награду за чудесное исцеление от недуга печени. На другой день после ограбления дядя Серафино, возвращаясь с поля, увидел у входа в пещеру, в которой этруски некогда погребали своих мертвецов, осиянного юношу. Юноша поманил дядю Серафино рукой, но дядя Серафино испугался и убежал. Дядюшка в тот же день слег в жестокой лихорадке, позвал священника и рассказал ему все, а тот пошел к пещере и нашел принадлежащие мадонне драгоценности среди кучи сухих листьев, на том самом месте, где стоял виденный дядюшкой ангел. И в том же году пониже фермы кузина Мария увидела на дороге дьявола: он был с рогами, острым хвостом и в ярко-красном тесно облегающем одеянии - словом, точь-в-точь такой, каким его рисуют на картинах. В год большого снегопада Клементине было четырнадцать лет. Как-то вечером она пошла к фонтану за водой и на обратном пути, уже подходя к башне, в которой они тогда жили, увидела волков. Стая в шесть или семь волков поднималась по заснеженной лестнице Виа Кавур. Она уронила кувшин и взбежала в башню; от ужаса ее язык сделался тяжелым и неподвижным, но она закрыла дверь и хорошенько разглядела волков в щелку: они были угрюмее собак, сквозь клочковатую шерсть проступали ребра, а изо рта капала кровь задранных ими овечек. Ей было страшно, но она не могла оторваться и смотрела как зачарованная на переступавших по снегу волков. Они казались ей то ли душами умерших, то ли гонцами таинственных темных сил, которые, как известно, - Клементина это знала точно - обволакивают самую сердцевину жизни. Если бы волки не оставили следов на снегу, она решила бы, что это было всего лишь видение. Семнадцати лет она сделалась donna di servizio* одного не очень знатного барона, владельца виллы на пригорке, и в тот же год Антонио, с которым она работала в поле, назвал ее однажды в летние сумерки розой, покрытой росой, и у нее закружилась голова. Она исповедалась в своем грехе священнику, покаялась перед ним и получила прощение. Но когда она пришла к священнику с таким же признанием в шестой раз, он сказал, что им следует обручиться, и Антонио сделался ее fidanzato**. Мать Антонио отнеслась к их помолвке неблагосклонно, и вот прошло три года, Клементина по-прежнему оставалась его розой, покрытой росой, а Антонио - ее fidanzato, но всякий раз, как они заводили разговор о браке, мать Антонио принималась рвать на себе волосы и визжать. Осенью барон предложил Клементине ехать с ним в Рим в качестве служанки, и она не могла отказаться: ведь она всю жизнь мечтала посмотреть своими глазами на папу и пройтись по улицам Рима, освещенным электричеством!
* Служанка (ит.).
** Жених (ит.).
В Риме ей пришлось спать на соломе и умываться в ушате; зато улицы были и в самом деле великолепны. Правда, гулять по ним ей приходилось мало, она была завалена работой. Барон обещал ей двенадцать тысяч лир в месяц, но вот прошел первый месяц, и он не заплатил ей ничего, второй - то же самое, а кухарка сказала, что барон имеет такое обыкновение - вывезти девушку из деревни и ничего ей не платить. Однажды вечером, открывая ему дверь, она в учтивейших выражениях попросила его уплатить ей жалованье; барон ответил, что он предоставил ей жилье, вывез в новые места, благодаря ему она повидала Рим и, требуя от него еще чего-то, она ведет себя, как самая последняя невежа. Ей не в чем было выйти на улицу - не было пальто, туфли продырявились, - и питалась она объедками с баронского стола. Ей даже не на что было уехать обратно в Наскосту. Она поняла, что придется поискать другого хозяина. Через неделю двоюродная сестра кухарки нашла ей место. Работы оказалось еще больше, чем у барона, надо было не только убирать, но и шить на хозяйку, а между тем к концу месяца ей и здесь не заплатили. Она отказалась закончить платье, которое синьора просила ее сшить к званому обеду, сказав, что не окончит его, пока ей не заплатят жалованья. Синьора очень рассердилась, рвала на себе волосы, но деньги все же заплатила. Тогда двоюродная сестра кухарки сказала, что знает одно американское семейство, куда требуется донна. Клементина запихнула всю грязную посуду в духовку, чтобы создать впечатление, будто на кухне прибрано, забежала в церковь Святого Марчелло помолиться и понеслась на другой конец Рима, где жили американцы; ей казалось, что все девушки, которых она обгоняла по дороге, нацелились на то же место. Американская семья состояла из четырех человек двух взрослых и двоих детей - мальчиков. Люди они были вежливые, но немного меланхоличные и - это сразу бросалось в глаза - глуповатые. Они предложили ей двадцать тысяч лир в месяц и, показывая просторную комнату, которая ей отводилась, выразили надежду, что она не найдет ее слишком неудобной. На следующее же утро Клементина перевезла свои вещи к американцам.
Она и прежде много слышала об американцах, об их широте и невежестве и теперь отчасти убедилась в справедливости всех этих слухов. Ее новые хозяева были очень щедры и обращались с ней, как с гостьей; всякий раз, когда им требовалась ее услуга, они спрашивали, найдется ли у нее время сделать то-то и то-то, и каждый четверг и воскресенье уговаривали ее выйти прогуляться. Синьор работал кем-то в посольстве. Он был высокий и тоненький, волосы стриг под машинку, как немец, или как арестант, или как человек, который перенес трепанацию черепа. Между тем волосы у него были черные и густые, и, если бы он немного их отпустил и подвил, на него бы заглядывались девушки. А он вместо этого раз в неделю ходил уродовать себя к парикмахеру. В каких-то вещах он был очень скромен - на пляже, например, носил не плавки, а купальный костюм. И вместе с тем по улицам Рима ходил с непокрытой головой! Синьора была очень красива, кожа у нее была как мрамор, и платьев было видимо-невидимо. Клементине жилось у них хорошо, она не скучала и бегала в церковь Святого Марчелло, где молилась, чтобы все у нее так и продолжалось - без перемен. Они не тушили за собой свет, словно электричество не стоило денег, жгли в камине дрова для того только, чтобы не ежиться от вечерней прохлады, а перед обедом пили джин и вермут. И пахли они не так, как другие. Клементине их запах казался каким-то бледным, слабым - должно быть оттого, решила она, что у них северная кровь, да еще, быть может, оттого, что они так часто принимают горячую ванну. Они принимали ванны так часто, что она удивлялась, как это они не заболеют, не сделаются неврастениками. Они ели итальянскую пищу и пили итальянские вина, и она все надеялась, что, если они будут поглощать достаточное количество макарон и оливкового масла, они наконец обретут крепкий и здоровый запах ее соотечественников. И прислуживая за столом, она исподволь к ним принюхивалась, но они по-прежнему пахли очень слабо, а иногда просто совсем не пахли. Они баловали своих детей, и дети иной раз отвечали родителям резко или капризным тоном. Их бы за это высечь, но они никогда не секут детей, эти иностранцы, они даже никогда на них не цыкнут и совершенно не умеют внушить детям уважение к родителям; однажды, например, когда младший мальчик так раскапризничался, что всякая другая мать уж непременно бы его отшлепала, синьора схватила его, повела в игрушечный магазин и купила ему игрушечную яхту. А иногда вечером, когда они одевались, чтобы пойти в гости, вместо того чтобы позвать Клементину, синьор помогал синьоре одеться и застегивал ей ожерелье сам, как какой-нибудь cafone*. А еще было так, что у них выключили однажды воду, и Клементина пошла к фонтану, а синьор вышел за ней вслед, чтобы помочь ей нести воду, а она сказала: нельзя, синьор, чтобы вы таскали воду за меня, я не могу этого допустить, а синьор сказал: а я не могу, говорит, сидеть сложа руки у камина и смотреть, как молодая женщина тащит воду. И взял у нее из рук бутыль, спустился к фонтану и на глазах у швейцара и всех слуг набрал воды. А Клементина спряталась на кухне и смотрела на него оттуда в окно, и уж так ей было стыдно, так стыдно, что пришлось выпить стакан вина! Соседи ведь скажут, что она лентяйка, а что ее хозяева - грубые и невоспитанные люди. И потом они не верили в покойников. Однажды в сумерки, проходя через залу, она увидела в дверях привидение, да так явственно, что приняла было его за синьора. Обернулась, а синьор в другом конце залы. Она вскрикнула и уронила поднос с бутылками и рюмками на пол, а когда синьор спросил, отчего она закричала, и она объяснила ему, что видела привидение, он только плечами пожал. И другой раз, когда она увидела еще одно привидение, возле черного хода, - на этот раз это был дух почившего епископа - и тоже закричала, а потом сказала, что видела епископа, епископа в митре, синьор опять хоть бы что, полное равнодушие.
* Мужик (ит.).
Зато дети ее понимали, и по вечерам, когда они лежали у себя в кроватках, она рассказывала им всякие истории, которые приключались в Наскосте. Больше всего им нравился рассказ о молодом крестьянине из Наскосты и о его красивой жене Ассунте. Через год после того как они поженились, у них родился прекрасный сын с черными кудрями и золотистой кожей, но он, как родился, сразу стал чахнуть и хиреть и все время плакал, и они подумали, не заклятие ли на нем какое, и повезли его к врачу в Кончилиано, и ехали туда всю дорогу на осле, и врач сказал, что мальчик умирает с голоду. Но как могло это быть, спросили они, если у Ассунты блузка всегда мокрая от молока. Но врач сказал: "Понаблюдайте ночью!" И вот они приехали на своем ослике домой и поужинали; Ассунта легла и уснула, но муж ее не стал спать и в полночь при луне увидел, как к его жене подползла огромная гадюка, обвила ее грудь и принялась высасывать молоко, а муж не мог сдвинуться с места, потому что если бы он шелохнулся, гадюка выпустила бы свои зубы и убила бы его жену, и только когда гадюка высосала все молоко и поползла по полу через порог на лунный свет, только тогда крестьянин поднял тревогу, и все соседи сбежались и обнаружили у стены восемь толстенных гадючат, насосавшихся молока, и они были так ядовиты, что даже дыхание их было смертоносно, и крестьяне побили их дубинками, и это все истинная правда, потому что Клементина сотни раз сама проходила мимо двора, где все это приключилось. И еще дети любили историю о даме из Кончилано, которая полюбила красивого американца. Однажды ночью она заметила на спине своего возлюбленного маленькое пятнышко, похожее на древесный листок, и вспомнила, что у ее сына, которого у нее забрали много лет назад, было на том же месте точно такое же родимое пятно, и тогда она поняла, что это был родной ее сын. Она бросилась в церковь исповедаться и просить прощения, но толстый надменный священник сказал, что такой грех не прощается. Тогда все, кто был в церкви, вдруг услышали из исповедальни явственный грохот костей. Бросились туда - и что же? Вместо толстого надменного священника высится груда костей! И еще она рассказала детям о чуде с бриллиантами Мадонны и о том страшном времени, когда она видела, как волки поднимались по Виа Кавур, а ее сестра увидела дьявола в его красном облачении.
В июле Клементина отправилась с этой американской семьей в горы, а в августе - в Венецию, а когда они вернулись в Рим, они сказали, что собираются уезжать из Италии, и извлекли свои чемоданы и сундуки из подвалов, и Клементина помогала синьоре укладываться. К этому времени у Клементины было пять пар обуви, восемь платьев и деньги в банке, но мысль о том, что ей придется поступать на новое место, к римской синьоре, которая может плюнуть ей в глаза, если ей вздумается, - эта мысль так угнетала ее, что однажды, приводя в порядок платье синьоры и думая об этом, она расплакалась. И она рассказала синьоре, как тяжело работать в прислугах у римлянок, и синьора сказала: хотите ехать с нами в Новый Свет? Она могла бы жить с ними там полгода по временной визе; ей это будет развлечением, а им она всегда может быть полезной. И когда они окончательно договорились обо всем, Клементина поехала в Наскосту, и мама Клементины плакала и умоляла ее не ехать, и вся деревня отговаривала ее ехать, но это от зависти, потому что у самих у них никогда не было случая куда-нибудь съездить, многим из них даже и в Кончилиано не довелось побывать ни разу. И Клементине собственный мир, мир, в котором она жила всю жизнь, где впервые вкусила счастье, показался вдруг и в самом деле старым, ветхим миром, в котором обычаи и стены старше людей. И ее потянуло в Новый Свет - пусть он и населен дикарями, зато стены в нем новые.
Пришла пора ехать, они сели в машину и отправились в Неаполь, останавливаясь всякий раз, что синьоре хотелось кофе с коньяком. Ехали они со всеми удобствами, как какие-нибудь миллионеры, в Неаполе остановились в гостинице di-lusso*, где у Клементины была своя отдельная комната. Но утром, когда пришло время садиться на пароход, Клементина вдруг ощутила великую печаль - разве можно жить где-нибудь, кроме родины? Впрочем, она тут же себе сказала, что она ведь едет только так, на побывку, что через полгода она уже вернется домой и что ведь Господь Бог, наверное, для того и сделал мир таким разнообразным и удивительным, чтобы люди им любовались! Взволнованная, держа в руке паспорт со свежей печатью, она взошла на палубу. Пароход был американский, на нем было холодно, как зимой, к столу подавали воду со льдом, блюда тоже были почти все холодные, а которые и не холодные, так все равно невкусные, и к Клементине вернулось ее глубокое убеждение, что люди эти при всей своей щедрости и доброте глубоко невежественны, мужчины у них застегивают женам ожерелье, и несмотря на все свои деньги, они едят сырое мясо, запивая его кофе, которое отдает лекарством.
* Роскошной, первоклассной (ит.).
Некрасивый, лишенный изящества народ с бледными глазами! Но кто произвел на нее особенно отталкивающее впечатление - это старухи. В Италии они бы все ходили в черном, в память о своих многочисленных покойниках, двигались бы медленно, с достоинством, соответственно своему возрасту. А здесь старые дамы разговаривали визгливыми голосами, наряжались в яркие одежды, и на них было навешано столько же драгоценностей (разумеется, поддельных), сколько на мадонне в Наскосте. Они расписывали свои лица, красили волосы. Как будто это может хоть кого-нибудь обмануть! Все равно из-под краски проступали дряблые щеки, а шеи их были в морщинах и складках, как у черепах, и пусть они пахнут свежестью весеннего луга, на самом деле они все равно уже увяли и высохли, как солома, как цветы на могиле. Вот уж доподлинно дикий народ, где старики не знают ни мудрости, ни чувства меры, не пользуются уважением своих детей и внуков и не почитают покойников!
Но страна, в которой они живут, должна быть все же прекрасна, ведь она видела башни Нью-Йорка в газетах и журналах, серебряные и золотые башни на фоне синего неба, в городе, которого никогда не касалась война. Однако, когда они въехали в пролив, шел дождь, она искала глазами башни и не нашла их, а когда спросила: "Где же башни?", ей сказали, что их сейчас не видно из-за дождя. Она была очень разочарована, потому что все то, что дождь не заслонял в этом Новом Свете, показалось ей безобразным, и значит все, что рассказывали о его красотах, - неправда. Город больше всего походил на Неаполь во время войны. Зачем только она сюда поехала? Таможенник, просматривавший ее вещи, оказался грубияном. Они доехали до вокзала в такси, сели на поезд и поехали в Вашингтон, столицу этого Нового Света. Там они снова сели в такси, из окна которого она увидела, что здания там очень похожи на старый Рим. Они возникали в вечернем освещении, как призраки. Казалось, что форум поднялся из праха. Потом приехали в деревню. Здесь все жили в новых деревянных домах с благоустроенными ваннами. Утром синьора показала Клементине разные машины на кухне и как с ними управляться.
Поначалу Клементина к стиральной машине отнеслась подозрительно - уж очень много она забирает воды и мыла, да и стирает не так чисто, как вручную, и она с тоской вспоминала, как хорошо было стирать у фонтана в Наскосте, болтая с подружками. И белье получалось как новое. Но со временем она полюбила машину; ведь подумать только - машина, а все помнит, никогда не ленится, сама водой наполняется, сама белье выжимает, сама опорожняется! А машина для мытья посуды! Хоть в выходном платье к ней подойди - даже перчаток не забрызгаешь! Когда синьора уходила из дому, а мальчики сидели в школе, Клементина закладывала белье в стиральную машину и запускала ее, потом закладывала посуду в посудомойку и запускала ее, потом закладывала на электрическую сковородку saltimbocca alia romana* и садилась в гостиной перед телевизором, слушая, как кругом нее машины делают свою работу, и радуясь своему всемогуществу. На кухне стоял еще холодильник, он делал лед, и масло из него выходило твердым как камень. А был еще другой холодильник, этот замораживал еду так, что и баранина, и говядина лежали в нем свежие, как с бойни. Каких только машин у них не было! Машина для сбивания яиц, машина для выжимания апельсинового сока, машина, которая вдыхала в себя пыль. Клементина запускала одновременно все машины; да, и еще была там машина, вся серебряная, которая жарила сухари: заложишь в нее два куска хлеба, не успеешь отвернуться и - аллора! - сухари готовы, горячие, румяные, нигде ничего не подгорело. И все - машина!
Ветчина, поджаренная с сыром (ит.).
Днем синьор уходил к себе на службу, а синьора, которая в Риме жила, как княгиня, в этом Новом Свете оказалась чем-то вроде секретарши, и Клементина подумала, уж не бедны ли они, раз синьоре приходится работать. Она постоянно разговаривала по телефону, чего-то подсчитывала и писала кому-то письма. Днем она вечно спешила, а к вечеру уставала, как самая обыкновенная секретарша. Оттого, что они оба - синьор и синьора - так уставали к вечеру, в доме не было того спокойного благодушия, которое царило у них в Риме. Однажды Клементина попросила синьору растолковать ей, для кого она секретарствует, и синьора объяснила ей, что она никакая не секретарша, а занята целый день сбором средств для бедных, больных и безумных. Все это показалось Клементине очень странным. Климат тоже казался ей странным, очень влажным и вредным для легких и печени, зато деревья в это время года были необычайно ярки - золотые, красные и желтые, они осыпались, как раскрашенные потолки больших дворцов в Риме или Венеции.
Молоко привозил им некий paisano* родом из Южной Италии, которого все называли Джо. Ему было шестьдесят лет, и от постоянного таскания бутылок с молоком он весь ссутулился. Несмотря на это, она ходила с ним в кино, и он объяснял ей по-итальянски, что происходит на экране, щипал ее и предлагал на ней жениться. Клементина, разумеется, не принимала это предложение всерьез. А как странно справляют праздники в этом Новом Свете! Есть у них, например, праздник, когда едят индюшку и никаких святых не славят**. А Рождество! Подобной неучтивости по отношению к Пресвятой Деве и божественному младенцу она и представить бы себе не могла! Первым делом покупалось только что срубленное дерево, затем его ставили в гостиную и обвешивали- блестящими бусами, словно оно было святым и могло исцелять зло и выслушивать молитвы. Mamma mia***! Обыкновенное простое дерево! Она пошла исповедаться к священнику, который оказался очень строгим и дал ей хороший нагоняй за то, что она ходит в церковь не каждое воскресенье. А во время обедни прихожан обходили с блюдом для подаяний целых три раза. Когда она вернется в Рим, подумала она, непременно напишет в газету о церкви в этом Новом Свете, о том, что там нет ни единой косточки святой, которую можно было бы поцеловать, что люди приносят жертву зеленому дереву, не упоминают о родовых муках Пресвятой Девы и трижды собирают сбор за одну обедню. Потом пошел снег, но совсем не так, как тогда в Наскосте, волков не было, синьор и синьора катались с гор на лыжах, дети играли в снежки, а в доме было всегда тепло.
*Крестьянин (ит.).
** Имеется в виду День Благодарения.
*** Мать родная! (ит.)
Она продолжала каждое воскресенье ходить с Джо в кино, он продолжал объяснять ей фильмы на итальянском языке, щипать ее и предлагать жениться. Как-то раз перед кино он привел ее к какому-то деревянному дому, чистенькому, свежепокрашенному, отпер дверь ключом и повел ее наверх в хорошенькую квартирку из пяти комнат; стены были оклеены обоями, полы блестели, в ванной комнате - все современные приспособления. Джо сказал, что, если она выйдет за него замуж, все это будет принадлежать ей. Он купит ей машину для мытья посуды, машину для взбивания яиц и электрическую сковороду, как у синьоры - сковороду, которая сама знает, когда выключать saltimbocca alia romana. Когда она спросила его, где он возьмет столько денег, он сказал, что скопил семнадцать тысяч долларов, вынул какую-то книжечку из кармана - это была банковая книжка - и показал, что там напечатано: семнадцать тысяч двести тридцать два доллара семнадцать центов. И все это будет принадлежать ей, если она согласится стать его женой. Она сказала: "Нет". Однако ночью, лежа в постели, она загрустила по всем этим машинам.
Лучше бы ей было не ездить в этот Новый Свет, подумала она. Она уже не могла вернуться к прежнему. Вот она приедет домой, в Наскосту, и начнет рассказывать, что к ней сватались - ну, не ахти какой красавец, конечно, а просто честный и добрый человек, что предлагали семнадцать тысяч долларов и квартиру из пяти комнат... Кто ей поверит? Или решат, что она сошла с ума... И в самом деле, как можно после этого довольствоваться соломенной подстилкой в какой-нибудь нетопленной конуре? Но ехать все же придется - в апреле истекает срок ее визы. Впрочем, синьор сказал, что, если она захочет остаться подольше в Америке, он будет хлопотать о продлении визы, и она сказала, что хотела бы пожить еще немного в этой стране. Однажды вечером синьор и синьора сидели на кухне и вполголоса разговаривали между собой. Клементина поняла, что разговор шел о ней. Когда все разошлись спать, а синьор еще оставался на кухне, Клементина туда вошла, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и он заговорил с ней о ее делах.
- Мне очень жаль, Клементина, - сказал он, - но мне не удалось добиться продления визы.
- Ну что же, - сказала Клементина, - я поеду домой, раз я никому больше не нужна в этой стране.
- Да нет, Клементина, не в этом дело. Тут закон. Мне очень жаль. Ваша виза истекает двенадцатого. Я закажу вам билет заранее.
- Спасибо, синьор, - сказала она. - Покойной ночи.
Делать нечего, видно, придется возвращаться домой. Она сядет на пароход, сойдет в Неаполе, вскочит в поезд в Мерджеллине, в Риме пересядет в автобус, который повезет ее через Тибуртину, а затем, покачивая шторками на окнах и выпуская клубы сиреневого дыма, начнет карабкаться на холм в Тиволи. При мысли о том, как она поцелует маму и вручит ей фотографию Даны Эндрюса* в серебряной рамке, специально купленную для нее в универсальном магазине, глаза Клементины наполнились слезами. Потом она сядет на пьяцца, и вокруг соберется народ, как когда кого-нибудь задавит машина, и все будут говорить на ее родном языке и пить вино, приготовленное из своего винограда, и она расскажет им о Новом Свете, где сковородки думают сами и где даже порошок для чистки отхожих мест пахнет розами. И Клементине так ясно представилась эта сцена, как они все сидят и как струйка фонтана разлохматилась на ветру, словно она уже видела ее своими глазами. Но она вдруг спохватилась: ей показалось, что она заметила выражение недоверия на воображаемых лицах своих односельчан. И правда, кто ей поверит? Да ее и слушать никто не станет. Другое дело, если бы она увидела дьявола, как кузина Мария. А она им описывает что-то вроде рая - кому это интересно? Она покинула свой мир, прибыла в чужой и теперь не принадлежит ни к тому, ни к другому.
* Американский киноактер.
Клементина развязала пачку писем, которые она получала от дядюшки Себастиано из Наскосты. Сейчас они все казались ей исполненными печали. Осень наступила в этом году неожиданно рано, писал он, и даже сейчас, в сентябре, холодно и у многих вымерз виноград и маслины, а тут еще эта 1а bomba atomica** погубила туристский сезон в Италии. Тень города упала на долину раньше обычного, и Клементине представилось начало зимы в Наскосте: иней, охвативший виноград и полевые цветы, и возвращающиеся в сумерки домой contandini** на своих осликах, груженных корнями и прочим древесным мусором, ибо в этих местах с дровами было трудно и за охапкой оливковых веток приходилось ездить подчас за десять километров. Она вспомнила холод, проникающий до самых костей, и этих осликов на фоне вечереющего желтого неба, и щелканье камешков, катящихся вниз по крутой тропинке из-под ослиных копыт. В декабре Себастиано писал, что снова наступила пора волков. Плохие времена снова пришли в Наскосту, волки задрали шесть овечек в стаде padrone***, и не было яиц для теста, и снег покрыл пьяццу до самого края фонтана, и они снова голодают и мерзнут, как в тот год - Клементина, верно, помнит.
* Атомная бомба (ит.).
** Крестьяне (ит.).
*** Хозяин (ит.).
Она читала эти письма, сидя в своей тепло натопленной комнате, при розоватом электрическом свете. У нее была серебряная пепельница, как у синьоры, и собственная ванная. Можно наполнить ванну горячей водой и погрузиться в нее хоть до подбородка. Неужели Пресвятой Богородице угодно, чтобы она томилась в пустыне и погибала от голода? Неужели грешно брать от жизни блага, которые она предлагает? Перед Клементиной снова возникли лица ее родных и знакомых. Как смугла их кожа, какие у них темные глаза и волосы! Или за время своего пребывания среди белокурого народа она заразилась их вкусами и предубеждениями? На лицах ее сородичей, казалось, были написаны укоризна и долготерпение, которому они научились у земли, а в их взорах была неизъяснимая прелесть, достоинство и отчаяние. Но чем она виновата, почему должна она возвращаться под сень гор и пить кислое вино? В этом Новом Свете люди открыли секрет молодости, и неужели святые на небе отказали бы ей в вечной юности, когда, быть может, она предназначена ей самим Господом Богом? Клементина вспомнила, как быстро у них в Наскосте темные силы времени настигали даже самых первых красавиц, как скоро они увядали, словно цветы без ухода, как скоро начинали сутулиться и терять зубы, вспомнила исходивший от темных одежд ее матери удушливый запах навоза и копоти. А в этой стране она могла бы до конца своих дней иметь белые зубы и сохранить цвет своих волос; могла бы ходить на высоких каблуках до самой смерти, носить на пальцах кольца, и мужчины не переставали бы дарить ее своим вниманием, ибо в этом Новом Свете люди живут в десять раз дольше и не чувствуют острого жала старости. Нет, она выйдет за Джо. Она останется здесь и проживет свои десять жизней, и кожа у нее будет белая как мрамор, и у нее всегда будут зубы, и она всегда будет в состоянии прожевывать мясо.
Когда на следующий день вечером синьор сообщил ей день отбытия ее парохода, она выслушала его и сказала:
- Я не еду домой.
- Как так?
- Я выхожу замуж за Джо.
- Но Джо намного старше вас, Клементина.
- Ему шестьдесят три.
- А вам?
- А мне двадцать четыре.
- Вы любите Джо?
- Ах, нет, синьор. Как я могу любить его, когда у него пузо, как мешок с яблоками, а шея такая сморщенная, что по ней можно гадать, как по руке? Это невозможно, синьор.
- Я очень уважаю Джо, Клементина, - сказал тогда синьор. - Он честный человек, вы должны к нему хорошо относиться.
- О, я буду очень хорошо к нему относиться. Я буду ухаживать за ним, стелить ему постель и готовить ему обед и ужин. Но я не позволю ему прикоснуться ко мне.
Синьор задумался, опустил голову и сказал:
- Вы не должны выходить за него замуж, Клементина. Я этого не допущу.
- Но почему же, синьор?
- Я не допущу, чтобы вы шли за него замуж, если вы не собираетесь быть ему женой по-настоящему. Вы должны его любить.
- Но, синьор, у нас в Наскосте никто бы и не подумал, например, выходить замуж за человека, если его земля не примыкает к вашей. А разве это значит, что ваше сердце принадлежит соседу?
- Здесь не Наскоста.
- Но, синьор, разве не всюду так? Если бы люди женились по любви, на свете было бы невозможно жить, это была бы сплошная больница для умалишенных. Разве синьора вышла замуж за вас не из-за денег и удобств, которые вы могли ей предоставить?
Он не ответил ничего, но лицо его покраснело от гнева.
- Ах, синьор, вы говорите, как мальчик, который загляделся на звезды, как худенький мальчик у фонтана, у которого в голове нет ничего, кроме lа poesia*. Я просто пыталась вам объяснить, что выхожу замуж за Джо, чтобы остаться в этой стране, а вы говорите, как мальчик.
* Поэзия (ит.).
- Нет, я не мальчик, - сказал синьор и встал со стула. - Я не мальчик. А кто, по-вашему, вы? Ведь когда вы пришли к нам в Риме, у вас не было ни башмаков, ни пальто.
- Синьор, вы меня не поняли. Может быть, я и полюблю его, я только хочу объяснить вам, что замуж я выхожу не по любви.
- Вот и я говорю то же самое. И я этого не потерплю.
- Но я ухожу из вашего дома.
- Но я отвечаю за вас.
- Нет, синьор. За меня отвечает Джо.
- Тогда уходите из моего дома сейчас же.
Она поднялась к себе в комнату и плакала, плакала с досады на этого взрослого дурака. И со слезами укладывала вещи. Утром она приготовила завтрак, но не выходила из кухни, пока синьор не ушел на работу, и тогда синьора пришла к ней на кухню и расплакалась, и прибежали дети и плакали тоже. А в поддень явился Джо, посадил ее к себе в машину и повез к Пелуччи; это была крестьянская семья, в которой она должна была жить до венчания. Мария Пелуччи объяснила ей, что в Новом Свете все выходят замуж, как герцогини. И это оказалось правдой. Целых три недели она ходила с Марией по магазинам и покупала себе подвенечный наряд, белый и самый новомодный, с атласным шлейфом, который стелился по земле. Но это был в то же время очень экономный наряд, потому что шлейф снимался, и тогда было просто вечернее платье для больших праздников. Потом надо было купить платья для подружек невесты - Марии и ее сестры; одной купили желтое, другой бледно-сиреневое, и их тоже легко было переделать впоследствии в вечерние туалеты. Потом надо было купить туфли и дорожные костюмы и чемодан, и все это было свое, а не просто взятое напрокат. И когда наступил день венчания, она так устала, что у нее колени стали жидкими, как молоко, и она шла к алтарю, как во сне, и ничего не помнила. На свадьбе было много paisani, много вина и музыки; потом они с Джо сели в поезд и поехали в Нью-Йорк, где дома были так высоки, что Клементина почувствовала себя маленькой и ей захотелось домой. В Нью-Йорке они провели ночь в гостинице, а на следующий день сели в вагон-люкс, в котором ездят синьоры, отправляющиеся в Атлантик-Сити; у каждого пассажира было свое место и к каждому подходил официант с подносом. Она повесила норковую накидку, которую ей подарил Джо, на спинку кресла, и все пассажиры любовались и восхищались ее норкой и думали, какая она, должно быть, богатая синьора! Джо позвал официанта и велел принести виски и сельтерской, но официант сделал вид, будто не понимает, что там Джо говорит, и так занят обслуживанием остальных пассажиров, что никак не дойдет до их кресел, и Клементина снова испытала гнев и стыд, как всякий раз, когда оказывалось, что только оттого, что они не умеют изящно выражаться на языке этого Нового Света, с ними обращаются грубо, как со свиньями. Официант так к ним ни разу за всю дорогу и не подошел, словно их деньги были хуже, чем у других. Поезд нырнул в длинный темный тоннель, а потом вынырнул в какую-то унылую, безобразную местность, где повсюду торчали трубы, готовые вот-вот изрыгнуть из себя пламя. Потом они ехали мимо деревьев, и рек, и лодочных пристаней. Клементина смотрела в окно на протекающую мимо быстро и без усилия, как река, страну и пыталась сравнить ее со своей прекрасной Италией, но видела только одно: чужая страна, чужая земля, все чужое. На подъездах к большим городам они проезжали окраины, где жила беднота и висело белье на веревках, и Клементина подумала, что бедные люди всюду живут одинаково и что во всех уголках земного шара развешано на веревке их белье. И жилища бедных всюду одни и те же - покосившиеся, прислоненные одна к другой лачуги с садиками, небольшими, но любовно и прилежно возделанными. Поезд ехал, пересекая пространство и время. Когда он тронулся, был еще только полдень, а сейчас уже закрывались двери школ, из них выходили дети с книжками в руках, одни шагали пешком, другие ехали на велосипедах, третьи играли на лужайке. Кое-кто из детей махал поезду, и Клементина тоже махала из окна. Она помахала детям, бредущим по высокой луговой траве, помахала двум мальчикам на мосту, старику, стоящему у переезда. И все они махали ей в ответ. Она помахала трем девушкам, женщине с коляской и мальчику в желтой куртке с чемоданом в руке. И все они махали ей в ответ. Потом воздух сделался каким-то пустым, деревья - реже, и она поняла, что они приближаются к океану. По краям дороги стояли щиты, на которых были нарисованы здания отелей и написано, сколько сотен номеров имеется в каждом и сколько помещений отведено под питье коктейлей, и Клементина с радостью увидела название отеля, в котором им предстояло остановиться, и убедилась в том, что он и в самом деле di lusso. Наконец поезд остановился; они приехали. На Клементину вдруг напала робость, но Джо сказал: andiamo*, и официант, тот самый, что был с ними так неучтив, подхватил их чемоданы и потянулся было за ее накидкой, но Клементина сказала: "Спасибо, я сама" и вырвала свою вещь из рук этой скотины. Тут подкатил автобус, на боку которого было написано наименование их гостиницы. Она в жизни своей не видела такого огромного автобуса! Кроме них, туда насело довольно много народу. В автобусе Клементина и Джо друг с другом не разговаривали, потому что Клементина не хотела, чтобы их попутчики узнали, что она не владеет языком их страны.
* Пойдем (ит.).
Отель оказался весьма и весьма di lusso. Они поднялись на лифте, потом прошли вдоль коридора по толстому мягкому ковру, закрывавшему весь пол, в свой номер - великолепную комнату, пол которой тоже был покрыт сплошным толстым ковром. При номере был отдельный туалет. Как только сопровождавший их до места официант вышел, Джо извлек из чемодана фляжку, отхлебнул немного виски, прямо из горлышка, и пригласил Клементину посидеть у него на коленях, но она сказала: "Потом, потом", она слышала, что при дневном свете такими вещами лучше не заниматься, не к добру; лучше выждать, когда взойдет луна; к тому же ей хотелось взглянуть на ресторан и холлы гостиницы. И еще она была озабочена мыслью, как бы морской воздух не повредил ее норковой накидке. Джо отхлебнул еще раз из фляжки, а она посмотрела в окно. Белая пена окаймляла океан, и оттого, что через закрытые окна не проникал шум прибоя, ей казалось, что все происходит во сне. Они спустились вниз молча, потому что она уже точно знала, что в таких шикарных местах лучше не говорить на bella lingua, осмотрели великолепный ресторан и бары и вышли на набережную. Воздух пахнул солью, как в Венеции, и, тоже как в Венеции, в нем был разлит запах жарящейся еды. Она вспомнила праздник Сан Джузеппе в Риме. По одну руку от них простирался зеленый океан, который она пересекла, чтобы увидеть этот Новый Свет, по другую - всевозможные киоски и аттракционы. Они поравнялись с цыганским павильоном, в витрине которого было выставлено изображение человеческой ладони: там занимались гаданием. Клементина вошла и спросила, говорят ли здесь по-итальянски. "Si, si, si, non сe dubbio!" *, ответили ей, и тогда Джо выдал ей доллар, и цыганка провела ее к себе за ширмочку. Цыганка взглянула на ее руку и начала гадать, но говорила она вовсе не на итальянском языке, а на каком-то жаргоне, смеси испанского с другим, незнакомым Клементине языком. Она понимала цыганку лишь с пятого на десятое и разобрала только то, что речь идет о "море" и "путешествии"; но имелось ли при этом в виду совершенное ею путешествие по морю или предстоящее, она не поняла; и рассердившись на цыганку за то, что та ее обманула, сказав, что будто говорит по-итальянски, Клементина стала требовать деньги назад. Тогда цыганка сказала, что, если она вернет деньги, на них будет проклятие. Клементина знала могущество цыганского проклятия и не стала больше возражать, и вышла к поджидавшему ее на дощатом тротуаре Джо. Они продолжали свой путь между зеленым морем и аттракционами, мимо лавок, куда, улыбаясь и жестикулируя, как бесы из преисподней, их усиленно зазывали хозяева полакомиться и оставить у них как можно больше денег. Затем наступил tramonto**, и по всему побережью великолепным жемчужным ожерельем засверкали огоньки, а обернувшись, Клементина увидела розовый свет в окнах приютившего их отеля, в котором у них была своя комната, куда можно вернуться, когда вздумается, а волны издавали гул, напоминавший далекие взрывы в горах.
* Да, да, да, не сомневайтесь (ит.).
** Закат (ит.).
Она вела себя как подобает доброй жене, и наутро растроганный Джо преподнес ей в благодарность серебряную масленку, покрывало для стиральной доски и красные брюки с золотой оторочкой. Мать бы ее прокляла, если бы увидела ее в брюках, и будь это в Риме, Клементина сама плюнула бы в глаза женщине, отважившейся щеголять в брюках, но здесь Новый Свет, здесь это не грех, и вечером Клементина облачилась в красные брюки и норковую накидку и отправилась с Джо гулять по деревянной набережной. В субботу они вернулись домой, в понедельник пошли покупать мебель, во вторник эта мебель была им доставлена, а в пятницу Клементина натянула красные брючки и отправилась с Марией Пелуччи в магазин самообслуживания, где Мария переводила ей все ярлычки на банках, и все принимали Клементину за настоящую американку и удивлялись, что она не говорит на их языке.
Впрочем, пусть она и не знала их языка, зато все остальное, что делали они, она делала ничуть не хуже. Она даже научилась пить виски и не закашливаться и не отплевываться потом. Утром она запускала все свои машины и смотрела телевизор, пытаясь запомнить слова услышанных песен; после обеда приходила Мария Пелуччи и они вместе смотрели телевизор, а вечером она смотрела телевизор вместе с Джо. Она попробовала было рассказать матери в письме, что она накупила - ведь таких вещей не было у самого Папы Римского! - но подумала, что мать ничего не поймет, а только расстроится, и посылала ей одни открытки. Невозможно описать, какая у нее сделалась интересная и благоустроенная жизнь! Летом по вечерам Джо возил ее в Балтимор, на бега. Что за прелесть эти бега! Лошадки, огни, цветы и алая куртка стартера, дудящего в горн! В жизни она ничего подобного не видела! В то лето они повадились ездить на бега каждую пятницу, а то и чаще. И вот там-то, в один из таких вечеров, когда, сидя в своих красных штанах, Клементина потягивала виски, она и встретила синьора - впервые после того как они рассорились.
Она спросила его, как он поживает, как его семья. И он сказал: "Мы больше не живем вместе. Мы развелись". И взглянув ему в лицо, она прочитала на нем: "Конец". Конец не только брака, но и счастья. Клементина вышла победительницей, ведь она еще тогда ему говорила, что он, как мальчик, который загляделся на звезды. Но она не испытывала торжества, а напротив, как бы разделяла с ним горечь его поражения. Синьор простился и пошел на свое место; начался заезд. Но Клементина уже не видела ни лошадок, ни цветов. Вместо них перед ее глазами возник белый снег в Наскосте и стая волков, поднимающаяся на Виа Кавур. Вот они ступают через пьяццу, эти посланцы темных сил, тех сил, которые - Клементина это знала наверное обволакивают самую сердцевину жизни. И вспоминая морозное прикосновение той зимы к своей коже, белизну снега и вкрадчивую поступь волков, она подивилась, зачем Господу Богу понадобилось предоставить людям такой большой выбор, зачем он сделал свой мир таким удивительным, таким разнообразным?
ЖЕНЩИНА БЕЗ РОДИНЫ
Я видел ее весной на этих уютных бегах в Кампино; в перерыве между третьим и четвертым заездом она сидела с графом де Капра, тем, что с усиками, и потягивала кампари на фоне дальних гор и нависших над ними кучевых облаков, которые у нас предвещали бы к вечеру верную бурю с громом, молнией и поваленными деревьями, а здесь ровно ничего не предвещают. В следующий раз я ее видел в Кицбюхеле, но не в горах, а в Теннерхофе, где какой-то француз распевал ковбойские песни, а среди слушателей, как говорили, находилась сама королева нидерландская. Я подозреваю, что и поехала-то она в Кицбюхель не за тем, чтобы кататься на лыжах, а подобно многим другим, ради общества и царящей там атмосферы живительной суеты. Затем я ее видел на Лидо и немного спустя - в самой Венеции: я плыл поздним утром в гондоле на станцию, а она сидела на террасе в "Гритти" и пила кофе. Я видел ее в Эрле, во время мистерий - впрочем, не на самом представлении, а в деревенском трактирчике, куда все забегают перекусить в антракте. Я видел ее на Пьяцца ди Сиена, когда там была конская ярмарка, и той же осенью - в Тревизо, когда она садилась в самолет, отбывающий в Лондон. Стоп, заврался!
Впрочем, все это могло бы быть и на самом деле. Ведь она принадлежала к тем неутомимым скиталицам, которым каждую ночь снятся бутерброды с беконом, листком салата и кружочком помидора. Она выросла в небольшом северном городишке, где процветала деревообрабатывающая промышленность и фабриковались деревянные ложки, в одном из тех бесконечно унылых местечек, в которых всякий, казалось, должен родиться космополитом. Скитальческая жизнь Энн, однако, была вызвана особыми причинами. Отец ее служил торговым агентом у Тонкинов, которым принадлежал деревообрабатывающий завод. Тонкинам много чего принадлежало, и владения их распространялись на несколько округов, а их бракоразводные процессы занимали целые полосы в бульварных газетах.
Когда юный Марченд Тонкий приехал на месяц в родной город, чтобы ознакомиться с фамильным предприятием, он влюбился в Энн. Она была некрасива, скромна и покладиста, и эти свойства ей было суждено пронести сквозь всю жизнь. Не прошло и года, как они поженились. Тонкины хоть и были очень богаты, но богатство свое предпочитали не афишировать, так что молодожены поселились в небольшом городке, откуда Марченд каждый день ездил на работу в Нью-Йорк - он служил в семейной фирме Тонкинов. У них был один ребенок, и они прожили шесть лет без особых приключений.
Но вот на седьмом году их супружеской жизни в одно знойное и влажное утро Марченд собрался в Нью-Йорк на деловое свидание. Он хотел поспеть на ранний поезд, с тем чтобы уже в городе и позавтракать. Было всего семь часов утра, когда он поцеловал жену и спустился в гараж. Энн лежала в постели, прислушиваясь к тому, как Марченд заводит машину, ту, на которой он ездил на станцию. Затем она услышала, как он распахнул парадную дверь и крикнул ей снизу, что машина никак не заводится, не отвезет ли она его к поезду на "бьюике"? Времени до поезда оставалось мало, и, накинув жакет прямо поверх ночной рубашки, Энн села за руль. Сверху, до пояса, у нее был вид вполне пристойный, но там, где кончался жакет, ее тело облекала лишь прозрачная ткань рубашки. Выходя из машины, Марченд поцеловал Энн на прощание и посоветовал ей одеться как можно скорее. Она отправилась в обратный путь и вдруг на перекрестке Эйл-Уайвз-лейн и Хилл-стрит машина стала: кончилось горючее.
Машина остановилась перед самым домом Берденсов. Вот и хорошо, подумала Энн, сейчас она у них раздобудет бензина или на худой конец попросит пальто, чтобы добраться до дому. Она дала сигнал - раз, другой, третий - и вдруг вспомнила, что Берденсы уехали в Насау! Оставалось одно: сидеть в машине и ждать, чтобы какая-нибудь добрая душа предложила ей свою помощь - ведь Энн была, смешно сказать, почти совсем голая! Первой проехала мимо Мэри Пим. Энн помахала ей рукой, но та почему-то ее не заметила. Затем промчалась Джулия Уид - ей было не до Энн: она должна была доставить Фрэнсиса к поезду. Наконец Джек Медоуз, местный ловелас, к которому Энн и не подумала бы обратиться за помощью, вдруг, словно его притянуло магнитом, подъехал к ее машине и спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Подбадривая себя легендами о леди Годиве и святой Агнессе*, она пересела в его машину. Что ей оставалось делать? Хуже всего было то, что она никак не могла до конца проснуться, выйти из-под сени сна на дневной свет. Да и день, надо сказать, выдался серый, тяжелый, удушливый - обычный климат всех кошмаров. Густой кустарник скрывал дом Тонкинов от дороги, и когда Энн вышла из машины Джека Медоуза, и, кинув ему через плечо: "Спасибо", стала подниматься по ступенькам крыльца, он последовал за нею и тут же, в прихожей, ею овладел. И в ту же самую минуту Марченд вернулся домой за портфелем.
* Леди Годива - героиня средневековой английской легенды, а также поэмы Теннисона "Годива". Чтобы избавить население Ковентри от разорительного налога, взимаемого ее мужем - правителем Ковентри, леди Годива согласилась на его условие: проехаться верхом по улицам города совершенно раздетой. Все жители города из уважения к ней заперлись в домах и не смотрели. Единственный человек, дерзнувший на нее взглянуть, тотчас лишился зрения.
Святая Агнесса, по христианской легенде, отказалась выйти замуж за претора Симфрония. В наказание ее раздели публично догола, но у нее тотчас чудом выросли волосы до пят и скрыли ее тело от нескромных взоров.
Он тотчас покинул дом, и Энн так больше никогда его и не видела. Через десять дней он умер от разрыва сердца в нью-йоркском отеле. Родители Марченда подали иск, требуя, чтобы Энн лишили материнских прав. На суде она совершила роковую ошибку, в простоте душевной объяснив свой проступок наблюдавшейся в тот день повышенной влажностью воздуха. Бульварная печать не дремала, и вскоре вся страна подхватила хлесткий заголовок: "Эка важность - виновата влажность". А тут еще кто-то сочинил лихую песенку, которая преследовала Энн повсюду:
Добродетельная Долли
Не дает мужчинам воли,
Когда ясная погода на дворе.
Но если в небе тучи
Лови скорее случай...
Не дожидаясь исхода процесса, она отказалась от своих прав, надела темные очки и, взяв билет на чужую фамилию, отбыла в Геную, осудив себя на добровольное изгнание из страны, в которой непреклонная строгость морали сочеталась с юмором самого низкого пошиба.
Денег, правда, у нее было хоть отбавляй, так что страдания ее носили характер чисто нравственный, но обожглась она сильно и память ее была полна горечи. Все, что она знала до сих пор о жизни, убеждало ее в том, что она заслуживала прощения, и, однако, прощение ей не было даровано: лежавшая по ту сторону океана родина вынесла приговор, который Энн считала варварским и бесчеловечным.
Ее пригвоздили к позорному столбу, сделали из нее козла отпущения, а она была чиста душой; и ее негодование было тем острее, чем сильнее было убеждение в собственной невинности. Свою экспатриацию Энн объясняла причинами не эстетического порядка, а этического, и облик европейской женщины она приняла в знак протеста против обиды, которая была ей нанесена в собственном отечестве. Вначале ее мотало по Европе из одного конца в другой, покуда она не приобрела собственной виллы в Тавола-Кальда, под Венецией. Там она и осела наконец и стала проводить большую часть года. Она не только выучилась говорить по-итальянски в совершенстве, но и переняла все гортанные звуки и жесты, которыми уроженцы Италии обычно сопровождают свою речь. Она даже вскрикивала по-итальянски, когда зубной врач задевал ей бормашиной нерв, произнося "ай-ий" вместо односложного американского "ауч"; а жест, которым она отгоняла осу от своего бокала с вином, был исполнен неподражаемой итальянской грации. К своему положению она относилась с ревнивым чувством собственника: экспатриация была ее владениями, выстраданной ею страной, и итальянская речь в устах иностранцев оскорбляла ее слух. Вилла ее была прелестна, в дубовой роще пели соловьи, в саду играли фонтаны, волосы ее отливали именно тем оттенком бронзы, который был принят в Риме в этом году, и сама она, стоя на верхней террасе, приветствовала гостей по-итальянски: "Ben tornati! Quanta piacere!" * И все же, и все же создаваемому ею образу не хватало убедительности подлинника! Это была всего лишь фотография, и, как это всегда случается при увеличении, незначительные изъяны вели к утрате качества. Глядя на Энн, думалось не столько о том, как ей хорошо и ловко здесь, в Италии, сколько, что там, в Америке, она уже совсем чужая.
* Добро пожаловать! Как приятно! (ит.).
Большую часть времени она проводила с людьми, которые, подобно ей, считали себя жертвами удушливого и гнетущего нравственного климата своей родины. Всем своим сердцем они были на путях-дорогах, уводящих их все дальше и дальше от родной земли. За такой подвижный образ жизни подчас приходилось расплачиваться одиночеством. Друзья, с которыми рассчитываешь встретиться в Висбадене, внезапно уезжают, не оставив адреса; ищешь их повсюду - и в Гейдельберге, и в Мюнхене - и не находишь. Энн продолжала, и притом весьма успешно, совершенствовать свой облик европейской женщины. Она была болезненно чувствительна к малейшей критике и обижалась, когда ее принимали за туристку. Но свадебные приглашения и газетные сводки о погоде ("на северо-востоке США - снежные заносы") вызывали в ней острую тоску по родине. Однажды в жаркий сентябрьский день, когда сезон в Венеции подходил к концу, она села в поезд и поехала на юг, в Рим. Город был погружен в предвечернюю дремоту, и единственным признаком жизни были без устали снующие по улицам туристские автобусы, составляющие, по-видимому, такую, же неотъемлемую часть городского хозяйства, как электрический кабель и канализационные трубы. Подавая носильщику багажную квитанцию, Энн принялась описывать ему, как выглядят ее чемоданы, но, несмотря на ее беглый итальянский язык, носильщик, должно быть, ее раскусил, потому что он пробормотал что-то об американцах - в том смысле, что их всюду нынче так много. Энн рассердилась.
- Я не американка, - отрезала она.
- Извините, синьора, - спросил он, - кто же вы будете в таком случае?
- Гречанка.
И тут же, потрясенная чудовищностью и трагичностью собственной лжи, она воскликнула про себя: "Что я наделала?" Ведь на ее зеленом, как летняя лужайка, паспорте красовалась государственная печать, защищающая ее интересы, интересы гражданки Соединенных Штатов Америки. Зачем она солгала о том, что имело столь непосредственное отношение к ее собственной личности?
Она села в такси и поехала в гостиницу на Виа Венето, попросила доставить ее чемоданы наверх, в номер, а сама спустилась в бар. За стойкой сидел седой американец со слуховым аппаратом за ухом. Он был один и явно тяготился своим одиночеством. Кончилось тем, что он повернулся к ее столику и чрезвычайно учтиво осведомился, не американка ли она?
- Да.
- Как же вы так хорошо говорите по-итальянски?
- Я живу здесь постоянно.
- Стеббинс, - сказал он. - Чарли Стеббинс, Филадельфия.
- Очень приятно, - сказала она. - А где именно в Филадельфии?
- Видите ли, в Филадельфии я, собственно, только родился. И вот уже сорок лет, как я там не был. А живу я в Калифорнии, в Шошоне. Так называемые ворота в Долину Смерти. Жена моя из Лондона. Лондон, штат Арканзас, ха-ха! Дочь училась в шести разных штатах: в Калифорнии, Вашингтоне, Неваде, Северной и Южной Дакоте и Луизиане. Миссис Стеббинс умерла в прошлом году, и я, значит, решил поездить по белу свету.
Звезды и полосы, казалось, так и затанцевали над головой американца, образуя вокруг нее нимб. Энн вдруг вспомнила, что в Америке сейчас уже, должно быть, начинает коробиться лист на деревьях.
- Где же вы успели побывать? - спросила она.
- Представьте себе, я и сам не знаю! В туристском агентстве, в Калифорнии, мне обещали, что нас будет целая компания американцев. А вышли в море - и ни души. Ни за что больше так не поеду! Бывает, сутками не услышишь, чтобы кто-нибудь прилично говорил по-американски. Поверите ли, иной раз сидишь у себя в номере и разговариваешь сам с собой - просто ради удовольствия слышать американскую речь. На днях я поехал из Франкфурта в Мюнхен, и представьте себе - ни одна душа в автобусе не говорит по-английски! Из Мюнхена я поехал в Инсбрук, так и на этом автобусе никого. В Инсбруке я пересел в автобус на Венецию - то же самое; спасибо, в Кортине к нам подсели американцы. На гостиницы, впрочем, я не обижаюсь. Там всегда кто-нибудь да говорит по-английски. И мне попадались очень и очень порядочные гостиницы.
Седовласый американец, сидящий на табуретке в римском подвальчике, искупал в глазах Энн все недостатки ее отечества. Он весь словно светился застенчивой честностью.
Радио было настроено на волну веронской станции американских вооруженных сил.
- "Звездная пыль", - сказал американец. - Ну да вы, конечно, знаете. Эту песню написал мой приятель, Хоуги Кармайкл. За одну эту песенку он получает шесть или семь тысяч долларов в год. Мы с ним приятели. Я его, правда, ни разу не видел, но переписываюсь с ним. Вы, наверно, смеетесь, что у меня есть приятель, которого я ни разу не видел в глаза, но Хоуги настоящий друг.
Его речь показалась Энн куда музыкальнее и выразительнее, чем мелодия, которая доносилась из эфира. Все - и порядок слов, и кажущееся отсутствие связи в них, и самый ритм его речи - выражало музыку ее родины. Она вспомнила, как девочкой ходила к любимой подруге мимо кучи опилок перед ложечной фабрикой. Если ей случалось идти после обеда, то по дороге приходилось останавливаться у переезда и ждать, когда пройдет товарный поезд. Сначала, словно из пещеры, наполненной ветрами, слышался отдаленный гул, затем железный грохот и лязганье колес. Товарные вагоны проносились вихрем, на полном ходу. Но она умудрялась прочитывать надписи на вагонах, и всякий раз они волновали ее заново. Нет, она думала не о блестящих надеждах, которые сулит конец пути, а просто о том, как широка и просторна ее родина: хлебные штаты, нефтяные штаты, угольные, приморские - все они мчались мимо нее по железной дороге, сверкая надписями: "Южноокеанская", "Балтимор и Огайо", "Никелированные вагоны", "Нью-йоркская центральная", "Великая Западная", "Рок-Айленд", "Санта-Фе", "Лаккаванна", "Пенсильвания", тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук - и с глаз долой...
- Не плачьте, милая, - уговаривал ее мистер Стеббинс, - не надо плакать.
Все! Пора! На следующий же вечер она заказала билет на Айдлуайлд с пересадкой в Орли. Еще задолго до того, как в окне самолета показалась земля, Энн вся затрепетала. Она летела домой, домой! Сердце ее билось где-то в самом горле. О, какими черными и прохладными кажутся воды Атлантики после стольких лет разлуки! Быстро промелькнули плоские острова с индейскими названиями, вот и дома Лонг-Айленда, напоминающие квадратики ячеек на вафельной решетке, - даже они показались Энн неизъяснимо прекрасными! Самолет описал круг над аэродромом и сел. Энн не терпелось тут же, на аэровокзале, разыскать закусочную и поскорее вонзить зубы в бутерброд с беконом, салатом и помидором. Крепко зажав в одной руке парижский зонтик, а в другой - сиеннскую сумочку, она стояла у выхода из самолета, дожидаясь своей очереди. Но уже на лесенке, не успев ступить своими римскими туфельками на родную землю, она услышала, как рабочий, ремонтировавший у ангара самолет ДС-7, напевает знакомую песню:
Добродетельная Долли
Не дает мужчинам воли...
Не выходя из аэропорта, Энн взяла билет на Орли и следующим же самолетом улетела назад, вновь влившись в те сотни и тысячи американцев, которые - то веселые, то печальные - бродят по Европе, словно народ, не имеющий отечества. Вот они идут отрядом в тридцать человек по одной из улиц Инсбрука и исчезают за углом. Вот они заполнили собой мостик в Венеции, минута - и их нет. Вот они в тирольской гостинице, повисшей над облаками, спрашивают себе кетчуп, а вот, в глубоких водах Порто Сан-Стефано, дрыгают ногами в ластах и тычутся масками о каменные стены морских пещер.
Осень Энн провела в Париже. Затем ее видели в Кипбюхеле. Она поспела и к конской ярмарке в Риме, и в Сиену на палио. Она переезжала с места на место, с места на место, а по ночам ей все снились бутерброды с беконом, листком салата и кружочком помидора.
СВИДАНИЕ
Моя последняя встреча с отцом произошла на Центральном вокзале. Я гостил у бабушки в Адирондакских горах, и перед тем как выехать оттуда к матери, на мыс Кейп-Код, где она сняла летнюю дачу, написал отцу. Я написал ему, что буду проездом в Нью-Йорке, что интервал между поездами полтора часа и что я хотел бы провести это время с ним. Мы могли бы, писал я, где-нибудь вместе перекусить. Отец ответил мне через секретаря, чтобы я ждал его возле справочного бюро вокзала в 12.00. И в самом деле, ровно в полдень я увидел, как ко мне через толпу протискивается отец. Он был мне как чужой, мать развелась с ним три года назад, и мы с тех пор не встречались. Но как только я его увидел, я тотчас понял, что это он, мой отец, моя плоть и кровь, мое будущее, моя судьба. Я понял, что вырасту таким же, как он, явственно увидел свой потолок, пределы моих возможностей, с которыми мне суждено будет считаться во всех сражениях, ожидающих меня на моем жизненном поприще. Это был крупный красивый мужчина, и я почувствовал прилив счастья. Он хлопнул меня по спине, затем пожал мне руку и сказал:
- Привет, Чарли, привет, мой мальчик! Я был бы рад затащить тебя к себе в клуб, но это далековато, в районе Шестидесятых улиц, а ты ведь хочешь попасть на ранний поезд. Пойдем-ка лучше поищем, нет ли здесь чего-нибудь поблизости.
Он обнял меня за плечи, и я вдохнул аромат своего отца с тем же упоением, с каким матушка моя вдыхает запах роз. Это был роскошный букет из виски, лосьона, крема для обуви, шерстяного белья и того горьковатого запаха, который источает взрослый матерый мужчина. Я жалел, что мы не успеем сфотографироваться - мне хотелось иметь какой-то след того, что мы побыли вместе.
Мы вышли из вокзального помещения, завернули в переулок и дошли до ближайшего ресторана. В этот ранний час там было совсем безлюдно. Только буфетчик перебранивался с посыльным из магазина, да в дверях кухни стоял единственный официант - старик в красной куртке. Мы выбрали себе столик, и отец стал взывать к нему громким голосом.
- Кельнер! - кричал он. - Гарсон! Камерьере! Эй, вы!
Его шумная манера в этом пустом ресторане показалась мне неуместной.
- А ну-ка, кто тут обслуживает? - продолжал он кричать. - Ножками, ножками!
И хлопнул в ладоши. Официант обратил наконец на него внимание и зашлепал к нашему столику.
- Это вы мне хлопали? - спросил он.
- Спокойно, соммелье, спокойно, - сказал отец. - Если позволено мне просить вас об одолжении... если это не слишком вас затруднит и не выходит за пределы ваших прямых обязанностей, то мы хотели бы заполучить парочку гибсонов.
- Я не люблю, чтобы мне хлопали, - сказал официант.
- Простите, я не захватил свистка, - сказал мой отец. - У меня есть такой специальный свисток - для пожилых официантов. Ну-с, так вот, извлеките ваш блокнотик и карандашик и запишите: два бифитер-гибсона. Повторите за мной - бифитер-гибсона, два.
- Вы бы лучше пошли в какой-нибудь другой ресторан, - тихо произнес официант.
- Золотые слова! - воскликнул мой отец. - Мне давно не приходилось слышать ничего умнее! Идем отсюда. Чарли! К чертовой матери!
Я последовал за отцом в другой ресторан. На этот раз он вел себя несколько тише. Нам принесли заказанные отцом коктейли, и он принялся расспрашивать меня о перипетиях бейсбольного сезона. Но посреди разговора он вдруг принялся стучать ребром ножа по пустому бокалу и вновь раскричался:
- Гарсон! Кельнер! Камерьере! Эй, вы! Простите за беспокойство, но нам хотелось бы повторить.
- Сколько лет мальчику? - спросил официант.
- А вот это, - ответил отец, - уже не ваше собачье дело.
- Извините, сэр, - сказал официант, - но второго коктейля я мальчику отпустить не могу.
- О, в таком случае я должен сообщить вам одну новость, - сказал отец. - В высшей степени интересную для вас новость. Оказывается, в Нью-Йорке ваш ресторан - не единственный! Недавно на углу вашей улицы открылся другой. Пошли, Чарли!
Отец оплатил счет, и я поплелся за ним в третий ресторан. Здесь все официанты были одеты в розовые куртки типа охотничьих, а по стенам висела всякого рода сбруя. Мы уселись за столик, и отец принялся за прежнее.
- Шталмейстер! Егерь! Ату, ату! Наполните нам рог, дайте два бибсон-гифитера!
- Два бибсон-гифитера? - с улыбкой переспросил официант.
- Вы прекрасно понимаете, что я хотел сказать, черт возьми! - вскричал отец. - Я требую, чтобы вы принесли два гибсона, и поживей! Ходят слухи, что в доброй старой Англии большие перемены. Мне говорил это мой приятель, герцог Кентерберийский. Посмотрим, что нам Англия может предложить в качестве коктейлей.
- Мы не в Англии, - сказал официант.
- Может, не будем спорить, а будем делать, что нам велят?
- Я только хотел напомнить вам, где вы находитесь, - сказал официант.
- Чего не переношу, - сказал отец, - так это выслушивать дерзости от лакеев. Идем, Чарли.
Мы попали в итальянский ресторанчик.
- Buon giorno, - сказал отец. - Per favore, possiamo avere due cocktail americani, forti, forti. Molto giu, poco vermut*.
* Добрый день. Будьте любезны, два коктейля по-американски, покрепче. Больше джина, меньше вермута (ит.).
- Я не понимаю по-итальянски, - сказал официант.
- А, бросьте, - сказал отец. - Бросьте, мой друг. Понимаете великолепно. Какого черта выламываетесь? Vogliamo due cocktail americani. Subito*.
* Мы хотели бы два коктейля по-американски. Быстро (ит.).
Официант отошел и сказал что-то метрдотелю, тот шагнул к нашему столику и сказал:
- Извините, сэр, но этот стол занят.
- Извольте, - сказал отец. - Мы пересядем. Куда прикажете?
- Сегодня все столы заняты, - сказал метрдотель.
- Ах вон оно что! - сказал отец. - Вы не хотите видеть нас своими клиентами, так что ли? Ну и отправляйтесь себе к черту! Идем, Чарли.
- Мне пора на поезд, - сказал я.
- Прости, сынок, - сказал отец. - Мне очень жаль, что так получилось.
Он обнял меня одной рукой и прижал к груди.
- Я провожу тебя на вокзал. Кабы не спешка, мы бы с тобой позавтракали в моем клубе.
- Ничего, папа, - сказал я.
- Погоди, я куплю тебе газету, - сказал отец. - Чтобы тебе было что читать в дороге.
Он подошел к киоску и сказал:
- Достопочтенный сэр, не соблаговолите ли вы осчастливить меня с помощью экземпляра какой-нибудь из ваших никудышных, омерзительных, десятицентовых вечерних газетенок?
Продавец отвернулся и принялся разглядывать обложку журнала.
- Или, быть может, я преступил границы дозволенного, - не унимался отец, - обратившись к вам с просьбой продать мне образчик вашей гнусной бульварной прессы?
- Папа, мне пора, - сказал я. - Я опаздываю.
- Секундочку терпения, - сказал отец. - Всего лишь одну секунду, сынок. Я все же хочу добиться ответа у этого молодца.
- До свидания, папа, - сказал я и, сбежав по ступенькам к платформе, вскочил в поезд. Это было мое последнее свидание с отцом.
ЦЕЛОМУДРЕННАЯ КЛАРИССА
Шла погрузка на вечерний паром, отбывающий в Вайньярд Хейвен. Скоро раздастся свисток, и овцы отделятся от коз - так про себя называл Бакстер коренных жителей острова и праздных туристов, шатающихся по улицам Фалмута. Его машина стояла возле верфи среди других таких же машин, ожидающих парома на остров. Бакстер сидел на переднем бампере и курил. Суета и гомон, царившие в этом маленьком порту, казалось, говорили о том, что весна кончилась и что берега Уэст-Чопа по ту сторону пролива были уже летними берегами. Бакстер, впрочем, особенно не задумывался о смысле, таившемся в этом предвечернем часе и предстоящем путешествии. Он просто скучал и томился ожиданием. Услышав, что кто-то окликает его по имени, он радостно вскочил.
Это была старая миссис Райян. Она сидела в своей ветхой запыленной машине. Бакстер подошел к ней.
- Я так и знала, - сказала она, - я знала, что встречу кого-нибудь из Холли-Коува. У меня было прямо предчувствие. А мы уже с девяти утра в дороге. Возле Уорчестера у нас вдруг заели тормоза. А я тут сижу и думаю: интересно, убрала ли миссис Талбот дом к нашему приезду? В прошлом году она затребовала семьдесят пять долларов, и я ей сказала, что больше не буду платить ей такие деньги, так что я ничуть не удивлюсь, если окажется, что она повыбросила все мои письма вон. Так неприятно, знаете, приезжать в неубранный дом, ну да ладно, на худой конец и сами справимся. Верно, Кларисса?
Миссис Райян повернулась к сидевшей рядом с нею на переднем сиденье молодой женщине.
- Ах да что ж это я, - спохватилась она. - Бакстер, вы, кажется, не знакомы с Клариссой? Это жена Боба, Кларисса Райян.
Пока их знакомили, Бакстер успел подумать, что такой девушке не место в старом запылившемся автомобиле: она была достойна лучшей участи. Она была молода - что-нибудь около двадцати пяти, прикинул Бакстер. Рыжеволосая, полногрудая, с тонкой талией и медленными ленивыми движениями, она казалась существом другой породы, отличной от той, к которой принадлежала сама старуха Райян и ее ширококостные, прямолинейные дочери. Он произнес про себя стишок:
Девица с Кейп-Кода,
Неряха и шкода.
Но Кларисса не была неряхой. Прическа ее была безупречна, обнаженные до плеч руки белы. Фалмут и оживленная суета верфей, по всей видимости, навевали на нее скуку, а островные сплетни миссис Райян ее не трогали. Она закурила.
Как только в монологе миссис Райян наметилась пауза, Бакстер заговорил с ее невесткой.
- Когда приезжает Боб, миссис Райян?
- Он вообще не приедет, - ответила прекрасная Кларисса. - Он во Франции. Он...
- Он поехал по правительственному заданию, - перебила миссис Райян старшая, словно не допуская, чтобы ее невестка могла справиться с таким несложным сообщением. - Он ужасно увлечен этим делом и вернется только осенью. А я тоже еду в Европу! Кларисса остается здесь одна. Но я уверена, - прибавила она энергично, - я уверена, что Кларисса всей душой полюбит наш остров. Его ведь все обожают. Я уверена, что у нее здесь будет масса занятий, я уверена, что она...
Свисток, возвещающий о прибытии парома, прервал миссис Райян. Бакстер откланялся и пошел к своей машине. Автомобили один за другим въехали на паром и поплыли через мелкий пролив, отделяющий курорт от материка. Бакстер потягивал пиво в салоне, наблюдая в окно за Клариссой и старой миссис Райян, сидевшими рядком на палубе. Бакстер видел Клариссу впервые и заключил, что Боб, должно быть, женился на ней этой зимой. Но чего он не мог взять в толк - это как такую красавицу угораздило попасть к Райянам? Все члены этого семейства страстно увлекались геологией и орнитологией. "Мы все помешаны на камнях и птицах", - говорили они, представляясь новым знакомым. Домик их отстоял мили на две от остальных и был, как любила говорить миссис Райян, "наскоро сколочен из старого сарая в 1922 году". Они катались на яхте, совершали пешие переходы, купались во время прибоя и устраивали экскурсии на остров Каттихунк и в бухту Торполин. У них был культ "здорового тела", по мнению Бакстера, несколько даже преувеличенный. И уж во всяком случае, подумал он, глядя, как ветер, отделив огненную прядь Клариссиных волос, швырнул их ей поперек щеки, напрасно они оставляют Клариссу в коттедже одну. Она сидела, скрестив свои стройные ноги, и, когда паром начал входить в гавань, поднялась и направилась вдоль палубы к выходу, навстречу легкому соленому ветерку, а Бакстер, до этой минуты ехавший на остров без всякого воодушевления, вдруг почувствовал, что лето и в самом деле началось.
* * *
Бакстер отдавал себе отчет в том, что, наводя справки о Клариссе Райян, ему придется проявить максимум осторожности. Общество Холли-Коув принимало его за своего, поскольку он проводил здесь каждое лето своей жизни. У него были приятные манеры, приятная наружность. Вместе с тем его два развода, беспутный образ жизни, его скупость и смуглый цвет лица вызывали смутную настороженность. Ему удалось узнать, что Кларисса и Боб поженились в ноябре и что она родом из Чикаго. Люди находили ее красивой и глупой. Больше он ничего не мог выжать из разговоров.
Он высматривал Клариссу на теннисных кортах и пляжах. Ее нигде не было. Несколько раз он подходил к пляжу, самому ближнему к дому Райянов. Ее не было и там. Вскоре он получил по почте от миссис Райян приглашение на чашку чая. В обычное время он бы чем-нибудь отговорился и не пошел, но сейчас он радостно вскочил в машину и поехал к Райянам. Он немного опоздал; на лужайке позади дома стояли машины его друзей и соседей. Их голоса доносились из открытого окна в сад, где уже расцвели розы миссис Райян.
- Милости просим к нашему кораблю! - крикнула миссис Райян, завидя его на ступеньках. - Это мой прощальный вечер. Я отбываю в Норвегию.
Она ввела его в комнату, полную гостей. Кларисса сидела за чайным прибором. Сзади нее, у стены, стояла горка, набитая геологическими экспонатами Райянов. Руки ее были обнажены до плеч, и Бакстер следил за их движениями. Она разливала чай. "Погорячее?.. Похолодней?.. С лимоном?.. Со сливками?.." Казалось, никаких других слов она не знала. Тем не менее ее рыжие волосы и белые руки господствовали в той половине комнаты, где была она. Бакстер съел бутерброд и продолжал вертеться возле стола.
- Вы бывали на нашем острове прежде, Кларисса? - спросил он.
- Да.
- Вы ходите купаться на пляж в Холли-Коув?
- Нет, он слишком далеко.
- Когда миссис Райян уедет, - сказал Бакстер, - я охотно буду приезжать за вами по утрам и отвозить вас туда. Я обычно езжу к одиннадцати.
- Спасибо, но...
Кларисса потупила свои зеленые глаза. Она была в некотором замешательстве, и у Бакстера вдруг мелькнула радостная мысль о ее доступности.
- Спасибо, - повторила она, - но у меня есть своя машина и я, право, не знаю, я...
- О чем это, интересно, вы говорите? - спросила миссис Райян, просунувшись между ними и пытаясь широкой улыбкой хоть немного замаскировать свою назойливость. - Уж, верно, не о геологии и не о птицах, - продолжала она, - и, разумеется, не о литературе и не о музыке, потому что Кларисса ведь не интересуется ни тем, ни другим. Верно, Кларисса? Пойдемте, Бакстер, поболтаем, - и миссис Райян увела его в другой конец комнаты, где стала развивать перед ним свои взгляды на овцеводство. К концу ее монолога кое-кто из гостей ушел. Стул, на котором сидела Кларисса, пустовал. Ее уже не было в комнате. Прощаясь с миссис Райян, Бакстер выразил надежду, что она еще не сейчас уезжает в Европу.
- То-то и дело, что сейчас! - сказала она. - Я отправляюсь на материк шестичасовым паромом, а завтра днем отплываю из Бостона.
* * *
Утром следующего дня, ровно в половине одиннадцатого, Бакстер подъехал к дому Райянов. Дверь открыла миссис Талбот, местная жительница, помогавшая Райянам по хозяйству. Она сказала, что молодая миссис Райян дома, и впустила Бакстера. Кларисса сошла к нему в гостиную. Она была еще красивей прежнего, хотя и казалась смущенной его приходом. Его приглашение поехать с ним на пляж она приняла, но без особого энтузиазма.
- Ну что ж, поедемте, - сказала она.
Когда она спустилась вниз второй раз, на ней был купальный халат, накинутый поверх костюма, и шляпа с широкими полями. В машине Бакстер расспрашивал ее, как она намерена проводить лето. Кларисса отвечала сдержанно и уклончиво. Она казалась поглощенной своими мыслями и разговаривала неохотно. Оставив машину, они зашагали к пляжу по дюнам. Там она растянулась на песке и закрыла глаза. Кое-кто из знакомых останавливался подле них, чтобы убить время в болтовне, однако Бакстер заметил, что никто с ними долго не задерживался. Неотзывчивость Клариссы несколько затрудняла разговор. Бакстера это, впрочем, не очень смущало.
Он бросился в воду. Кларисса оставалась на песке, завернувшись в халат. Он вышел из воды и лег возле, лениво разглядывая соседей, проводивших вместе со своими детьми утро на море. Дни стояли погожие, и женщины успели уже загореть. Все они были замужем, и, в отличие от Клариссы, имели уже детей, но ни годы супружества, ни материнство не лишили их красоты, подвижности и жизнерадостности. Пока он ими любовался, Кларисса встала и скинула с себя купальный халат.
Это был совсем другой класс! У Бакстера захватило дыхание. Могущество ее красоты заключалось в необычайной белизне ее кожи и еще в том, что в отличие от остальных женщин на пляже, чувствующих себя совершенно непринужденно в купальных костюмах, Клариссу явно смущало и унижало ощущение собственной наготы. Она шла к морю так, словно на ней совсем ничего не было надето. При первом прикосновении воды она внезапно остановилась, ибо - опять-таки в отличие от остальных купальщиц, которые резвились в воде подле мола, как стайка морских львов, - Кларисса боялась холода. Затем, поколебавшись секунду, из двух зол - наготы и холода - она избрала меньшее, вошла в воду и проплыла несколько футов. Выйдя на песок, она торопливо завернулась в халат и снова легла. И вдруг - впервые за утро, и вообще впервые при Бакстере - она заговорила с воодушевлением и даже с чувством.
- А вы знаете, эти скалы на мысу намного выросли с тех пор, как я здесь была в последний раз, - сказала она.
- Разве скалы растут? - спросил Бакстер.
- Конечно, - сказала Кларисса. - Неужели вы не знаете? Скалы растут. У мамы в розарии есть камень, так он за последние несколько лет вырос на целый фут.
- Вот не знал, что камни могут расти, - сказал Бакстер.
- Еще как растут, - сказала Кларисса, зевнула и закрыла глаза. Можно было подумать, что она спит. Когда она наконец открыла их, она спросила Бакстера, который час.
- Двенадцать, - сказал он.
- Мне пора домой, - сказала она. - Я жду гостей.
На это Бакстеру возразить было нечего. Он повез ее домой. В машине она отмалчивалась по-прежнему и, когда он спросил ее, можно ли ему будет снова как-нибудь за ней заехать и отвезти ее на пляж, ответила, что нельзя. День стоял жаркий и солнечный, и во всех почти домах двери были распахнуты настежь. Однако, простившись с Бакстером, Кларисса захлопнула дверь прямо перед его носом.
На следующий день Бакстер захватил газеты и письма, адресованные Клариссе, и повез их к ней. Миссис Талбот объявила ему, что миссис Райян занята. Дважды на неделе он побывал на больших вечеринках, на которых рассчитывал ее повстречать. Ее не было ни на одной. В субботу он отправился на танцы и только к концу вечера - уже танцевали "Королеву озера" - заметил Клариссу. Она сидела у стены.
Было странно, что она не танцует. Она была красивей всех собравшихся женщин, но красота ее словно отпугнула от нее всех мужчин. Бакстер при первой же возможности незаметно вышел из круга и подошел к ней. Она сидела на деревянном ящике.
- Здесь и сидеть-то не на чем, - с места в карьер пожаловалась она.
- Вы разве не любите танцевать? - спросил Бакстер.
- Что вы, - сказала она. - Я обожаю танцевать и могла бы танцевать ночь напролет, но разве это танцы? - и она поморщилась в сторону скрипки и рояля. - Меня привезли сюда Хорнтоны. Они сказали, что мы едем на танцы, и все. А какие танцы, не сказали. Я не люблю все эти прыжки и приседания.
- А как ваши гости, уехали? - спросил Бакстер.
- Какие гости? - спросила Кларисса.
- Вы говорили во вторник, что ожидаете гостей. Когда мы с вами ездили на пляж.
- Разве я говорила, что они приедут во вторник? - спросила Кларисса. Они приезжают завтра.
- Можно подвезти вас домой? - спросил Бакстер.
- Я ведь сюда с Хорнтонами приехала, - сказала Кларисса.
- Ну позвольте мне вас отвезти!
- Хорошо.
Он подкатил машину к дверям сарая, где устраивались танцы, и включил радио. Она вошла и энергично захлопнула за собой дверцу. Он помчал машину проселочными дорогами, остановил ее у дома Райянов и выключил фары. Он смотрел на ее руки, сложенные на сумке.
- Ну что ж, - сказала она, - большое спасибо. Я чувствовала себя преотвратительно, и вы буквально спасли мне жизнь. Чего-то я здесь, наверное, не понимаю. Обычно у меня всегда партнеров хоть отбавляй, а тут я битый час проторчала на этом жестком ящике, и хоть бы один со мною заговорил! Вы прямо спасли мне жизнь.
- Вы прелестны, Кларисса, - сказал Бакстер.
- Ах, - произнесла Кларисса со вздохом. - Это всего лишь моя внешняя оболочка. Никто не знает моей сути, какая я на самом деле.
"Так вот оно что!" - подумал Бакстер. Значит, все дело в том, чтобы понять, за кого она себя принимает, и дать своей лести соответственное направление. И тогда вся ее щепетильность растает как дым. Кем же она себя видит? Великой актрисой, пловчихой, переплывшей Ламанш, или наследницей миллиардера? В темноте теплой летней ночи от нее исходили могучие, головокружительные токи, создавая иллюзию доступности, заставляя Бакстера думать, что все ее целомудрие висит на волоске.
- Мне кажется, что я знаю вашу суть, - сказал он.
- Нет, не знаете, - сказала Кларисса. - Никто ее не знает.
Из отеля "Бостон" доносилась музыка, полная любовной истомы. По календарю лето едва началось, но тишина, но огромность темных силуэтов деревьев были, как в разгаре лета. Бакстер обнял Клариссу и поцеловал ее.
Она резко отпихнула его и бросилась открывать дверцу.
- Ну вот, вы все испортили, - сказала она, выйдя из машины. - Все испортили. Теперь я знаю, о чем вы думали. Вы только об этом и думали все время.
Она захлопнула дверцу и бросила ему через окно:
- Можете сюда больше не являться, Бакстер! Завтра утренним самолетом прилетают ко мне мои подруги из Нью-Йорка, и мне некогда будет с вами видеться до самого конца лета. Покойной ночи.
Бакстер прекрасно понимал, что виноват во всем сам: поторопился. А торопиться нельзя, он это знал. Он лег огорченный и злой, спал плохо и проснулся в дурном настроении. Шумевший дождь, который принесло северо-восточным ветром с моря, еще больше усугубил его тоску. Он лежал в постели, прислушиваясь к прибою и шуму дождя. Буря преобразит остров. На пляжах будет пустынно. Все отсыреет, ящики в комодах и столах нельзя будет ни задвинуть, ни выдвинуть. Но вдруг, пораженный внезапной мыслью, пришедшей ему в голову, Бакстер выскочил из постели, бросился к телефону и позвонил в нью-йоркский аэропорт. Самолет из Нью-Йорка не мог совершить посадку и вернулся, сообщили ему; других самолетов в тот день не ожидалось. Следовательно, шторм сыграл ему на руку. В полдень он поехал в город, купил воскресную газету и коробку конфет. Конфеты предназначались Клариссе, но он не спешил со своим подарком.
Она, должно быть, набила холодильник провизией, вывесила чистые полотенца в ванной и до малейших деталей продумала предстоящий пикник с подругами. Теперь же, когда приезд гостей не состоялся, вместо предвкушаемого веселья ее ожидает лишь дождь да скука.
Конечно, средств компенсировать разочарование множество, но, вспомнив субботние танцы, он подумал, что без мужа и свекрови она совершенно беспомощна и что вряд ли кому-нибудь из соседей придет в голову пригласить ее к себе на коктейль. Скорее всего ей придется провести день в одиночестве, слушая радио и дождь, так что к вечеру она будет рада любому обществу, в том числе и его, Бакстера. Покуда же - Бакстер это знал наверное - умнее всего выжидать и позволить силам одиночества и скуки работать на него. Лучше всего явиться к ней перед самыми сумерками. И Бакстер ждал. А потом поехал к дому Райянов со своими конфетами. В окнах горел свет. Кларисса сама открыла дверь.
- Я хотел ознаменовать приезд ваших друзей к нам на остров, - сказал Бакстер, - я...
- Они не приехали, - сказала Кларисса. - Аэродром их не принял, и они улетели обратно в Нью-Йорк. Они мне звонили. Я так интересно задумала провести с ними время! А вышло наоборот...
- Я вам сочувствую, Кларисса, - сказал Бакстер. - А у меня для вас подарок!
- О! - она взяла коробку из его рук. - Какая красивая коробка! Какой прелестный подарок! Какое...
Нечто простодушное, мягкое мелькнуло было и в голосе ее, и в лице, но тут же, должно быть под воздействием сил сопротивления, исчезло.
- Ну зачем это? - спросила она.
- Может, вы позволите мне войти?
- Право, я не знаю, - сказала Кларисса. - Нельзя же вам сидеть у меня просто так.
- Мы могли бы сыграть в карты.
- Я не умею.
- А я вас научу.
- Нет, - сказала она. - Нет, Бакстер. Вы просто-напросто не понимаете, что я за человек. Я сегодня, например, целый день сидела и писала письмо Бобу. Я написала про то, как вы меня вчера поцеловали. Нет, я не могу вас впустить.
И она захлопнула дверь.
По тому, как у нее озарилось лицо, когда он протянул ей коробку конфет, Бакстер понял, что она подарки любит. Золотой браслетик, не слишком дорогой, или, на худой конец, просто букет цветов возымели бы нужное действие. Он прекрасно это понимал, но был до чрезвычайности скуп, и как ни явственна была для него польза подобного подарка, он не мог подвигнуть себя на такую трату. Он решил ждать.
Шторм продолжался еще два дня. Во вторник, к вечеру, прояснилось, а в среду уже просохли теннисные корты, и Бакстер играл в теннис дотемна. Потом, приняв ванну и переодевшись, он зашел к знакомым на коктейль. Одна из соседок, замужняя женщина, мать четверых детей, села рядом с ним и завела беседу о любви и браке.
В подобных разговорах, столь богатых нюансами и намеками, Бакстеру доводилось участвовать не раз, и он примерно знал, что такой разговор может сулить. Его собеседница была одной из тех хорошеньких матерей, которыми он тогда любовался на пляже. У нее были каштановые волосы, тонкие загорелые руки, прекрасные белые зубы. Однако, слушая с преувеличенным вниманием, как она развивает свои взгляды на любовь, он не мог отогнать от себя сверкающего образа Клариссы и, внезапно оборвав разговор, вышел вон и поехал к Райянам.
Издали казалось, что дом заколочен. Всюду было тихо - и в саду, и в доме. Он постучался, потом позвонил в звонок. Кларисса появилась в окне второго этажа и заговорила с ним оттуда.
- А, Бакстер, здравствуйте, - сказала она.
- Я пришел проститься с вами, Кларисса, - сказал Бакстер. Это было все, что он мог придумать.
- Вот как, - сказала Кларисса. - Погодите минуту, я сейчас к вам спущусь.
- Я уезжаю, Кларисса, - сказал Бакстер, когда она открыла ему дверь. Я приехал к вам проститься.
- Куда же вы едете?
- Я и сам не знаю.
Эти слова он произнес печально.
- Ну что ж, - сказала она нерешительно. - Заходите на минутку. Ведь мы, наверное, больше уже не увидимся никогда, правда? Извините, пожалуйста, меня за беспорядок. В понедельник заболел мистер Талбот, и миссис Талбот пришлось везти его в больницу на материк. Так что я без помощницы. Я все это время была совершенно одна.
Он прошел за нею в гостиную и сел. Прекрасней, чем когда-либо, она стала делиться с ним проблемами, которые возникли перед нею в связи с отсутствием миссис Талбот. Огонь в кипятильнике потух. На кухне завелась мышь. Засорилась ванна. Автомобиль не заводился.
В доме, наполненном тишиной, Бакстер слышал, как льется вода из крана, который до конца не завинчивался, и как стучит маятник стенных часов. Меркнущее небо отражалось в застекленных дверцах шкафчика с геологическими реликвиями Райянов. Домик стоял неподалеку от моря, и оттуда доносился гул прибоя. Все эти впечатления Бакстер отмечал бесстрастно, никак их не оценивая. Он дал Клариссе возможность выговориться, потом выдержал паузу в целую минуту и заговорил сам.
- В ваших волосах горит солнце, - сказал он.
- Что?
- В ваших волосах горит солнце. Они прекрасного цвета.
- О, они были лучше когда-то, - сказала она. - Такие волосы, как у меня, обычно темнеют. Но я не собираюсь краситься. Я считаю, что женщине красить волосы ни к чему.
- Вы так умны, - прожурчал он.
- Вы это всерьез?
- Что - всерьез?
- Вы всерьез считаете, что я умна?
- Еще бы! - сказал он. - Вы умны. Вы красивы. Никогда не забуду того вечера, когда увидел вас впервые на пароме. Я ведь не хотел ехать на остров. Я собирался провести лето на Западе.
- Не может быть, чтобы я была умна, - сказала Кларисса печально. Нет, я, должно быть, глупа. Мама Райян говорит, что я глупа, и Боб тоже, и даже миссис Талбот и та считает меня за дурочку, и...
Кларисса расплакалась. Потом взглянула в зеркало и принялась вытирать слезы. Бакстер подошел и обнял ее.
- Не надо, - сказала она, и в голосе ее слышалось больше уныния, чем гнева. - Никто меня не принимает всерьез, все хотят только обнимать меня.
Она снова села, Бакстер - рядом с ней.
- Но вы совсем не глупы, Кларисса, - сказал он. - У вас удивительный ум, я много об этом думал. Я думал о том, что у вас, должно быть, чрезвычайно своеобразные взгляды на жизнь.
- Как это вы догадались? - сказала она. - У меня ведь и в самом деле своя точка зрения на все. Я только не решаюсь высказывать свои взгляды, а Боб и мама Райян не дают мне и рта раскрыть. Они меня всегда перебивают, словно стыдятся меня. Но у меня есть собственные взгляды. Я хочу сказать, что все мы - как бы шестеренки, зубчатые колеса. Вы не считаете, что мы шестеренки?
- Еще бы, - сказал он. - Разумеется, шестеренки.
- Я считаю, что мы - шестеренки, - повторила она. - Или, например, как, по-вашему: должна женщина работать или нет? Я много об этом думала. И пришла к заключению, что женщина, если она замужем, работать не должна. Если у нее куча денег, тогда, конечно, другое дело. Но даже и в этом случае, мне кажется, что заботы о муже должны заполнять все ее время. Или вам кажется, что женщина должна работать?
- А как по-вашему? - спросил он. - Мне очень хочется знать все ваши соображения на этот счет.
- По-моему, - начала она робко, - по-моему, всякий должен полоть свою грядку. Я не считаю, чтобы работа или там церковная деятельность что-либо меняла. Или даже особая диета. Я что-то не очень верю во все эти диеты. У нас есть один знакомый, так он каждый раз, что садится за стол, съедает по фунту мяса. У него и весы тут же на столе, и он взвешивает мясо, прежде чем его съесть. На столе от этого ужасный беспорядок, да и вообще какая от всего этого польза? Когда я прихожу в магазин, я прицениваюсь и покупаю что подешевле. Если ветчина дешевле, покупаю ветчину. Если молодая баранина молодую баранину. Вам не кажется, что это разумно?
- Мне это кажется очень разумным.
- Или взять прогрессивное воспитание, - продолжала она. - Я, знаете, невысокого мнения об этом самом прогрессивном воспитании. Когда Говарды приглашают нас к обеду, дети у них все время катаются вокруг стола на своих трехколесных велосипедах, и я так считаю, что это у них от прогрессивного воспитания, а по-моему, детям надо говорить, что хорошо, а что нет.
Солнце, что недавно еще горело у нее в волосах, уже зашло, но и при оставшемся освещении Бакстер разглядел, что у Клариссы, в то время как она излагала свои взгляды на жизнь, разрумянилось лицо и расширились зрачки. Он уже понимал все: и то, что Клариссе нужно было лишь, чтобы ее принимали за что-то такое, чем она не была, и то, что бедняжка погибла безвозвратно. "Вы очень умны, - время от времени вставлял он, - вы так умны".
Все оказалось чрезвычайно просто.
УЧИТЕЛЬНИЦА МУЗЫКИ
Когда Сэтон возвратился в тот вечер домой и, открыв дверь, прошел через прихожую в гостиную, он было подумал, что его жена тщательно подготовила мизансцену встречи заранее. Каждая деталь была продумана с тем же вниманием, с каким девушки, ожидая гостей (наблюдение это относилось к более раннему периоду жизни Сэтона), расставляют на столах свечи и вазы с цветами и выкладывают пластинки для проигрывателя. Теперешняя сцена, однако, была задумана отнюдь не для того, чтобы доставить ему удовольствие. Но и не в укор - это было бы слишком примитивно.
- Хеллоу! - громко и бодро произнес он, и в ответ на приветствие навстречу ему поднялись душераздирающие рыдания и вопли. Посреди небольшой гостиной стояла гладильная доска, с которой свисали рукава его рубашки. Джессика водила по ней утюгом, время от времени смахивая с ресниц слезу. Обнимая ножку рояля, стояла их младшая дочь Джокелин и что есть мочи рыдала. Возле нее, на стуле, сидела старшая, Милисент, и всхлипывала над обломками куклы, которую она держала в руках. Средняя, Филис, стояла на четвереньках подле кресла, выковыривая из него вату с помощью консервного ножа. Из распахнутой настежь двери кухни в гостиную врывались клубы дыма судя по запаху, горела баранья нога.
Сэтон просто не мог поверить, чтобы они в самом деле прожили весь день в таком потрясающем беспорядке. Все - вплоть до пожара в духовке - было явно задумано, специально подогнано к его возвращению. Ему даже показалось, что на измученном лице жены, когда она окинула комнату режиссерским взглядом, промелькнула гримаска тайного удовлетворения. Он был разбит наголову, но еще не сдавался. Произведя молниеносный смотр своим резервам, он придумал следующий тактический ход - поцеловать жену. Но не успел он подойти к гладильной доске, как жена замахала на него рукой, говоря: "Ой, не подходи, не подходи! Ты схватишь насморк. У меня страшный насморк!"
Тогда он оттащил Филис от кресла, обещал Милисент починить куклу, подхватил на руки маленькую Джокелин и понес ее в ванную, где переменил ей штанишки.
Из кухни послышались громкие проклятия, изрыгаемые Джессикой, которая прорвалась сквозь облака дыма к духовке и вытащила жаркое.
Оно безнадежно подгорело. Так же, впрочем, как и все остальное булочки, картошка и обсахаренный яблочный пирог. На зубах у Сэтона хрустела зола, а на душе, когда он смотрел поверх тарелок с загубленной едой на лицо Джессики, некогда дышавшее юмором и страстью, а ныне такое сумрачное и отчужденное, была невыносимая тяжесть. После ужина он помог ей справиться с посудой и сел читать детям вслух. В том, как они его слушали и затаив дыхание следили за каждым его жестом, было столько простодушия, в их любви к нему - столько доверия, что к горькому вкусу горелого мяса во рту присоединился еще привкус печали. Долго после того, как все, кроме Сэтона, улеглись в постель, в квартире еще стоял чад. Он сидел один в гостиной, перебирая про себя все свои невзгоды. Он был женат десять лет, и Джессика до сих пор сохранила для него свою неизъяснимую прелесть - и внешнюю, и душевную, но в последние год или два между ними возникла некая таинственная и грозная сила. Подгоревшее жаркое не было случайностью, из ряда вон выходящим событием. Оно сделалось обычаем. У нее подгорало все - и отбивные котлеты, и рубленые, она умудрилась даже сжечь индейку в День Благодарения. Казалось, она пережаривает еду нарочно, чтобы дать выход своему раздражению против него. Что это такое? Бунт против домашнего рабства? Но ни женщины, которые приходили убирать квартиру, ни механические приспособления, ничто из того, что так облегчает домашнюю работу, не имело никакого действия. Это даже нельзя было считать за протест. Сэтон был склонен сравнить то, что происходило в его доме, с невидимым перемещением вод под землей; это была кампания в войне полов, нечто вроде женской революции, подспудно бурлящей под гладкой личиной обыденности, и Джессика участвовала в этой революции, сама о том не подозревая. Нет, он не думал расставаться с Джессикой, но сколько можно терпеть этот вечный плач детей, эти кислые мины жены, этот постоянный чад и хаос в доме? Дело было не столько в раздорах и отсутствии гармонии в семье, сколько в угрозе, которую они представляли тому, что он так в себе ценил, угрозе той здоровой основе, на которой зиждилось его чувство собственного достоинства. Смириться, сдаться без борьбы казалось ему позорным. Но что же делать? Ясно было одно - необходимо как-то все переменить, внести какое-то движение, что-то новое в их совместную жизнь. Однако - и это, вероятно, показатель ограниченности его фантазии единственное, что он мог придумать для освежения семейных отношений, - это пригласить Джессику в ресторан, в который они имели обыкновение ходить десять лет назад, когда еще не были женаты. Впрочем, он знал, что даже это намерение осуществить будет нелегко. Если он так, прямо, вздумает ее пригласить, она ответит таким же прямым и категорическим отказом. Тут требовалась тактика. Надо поразить ее внезапностью нападения.
Стояли ясные дни ранней осени, и всюду падали желтые листья. В какое бы окно ни взглянуть, в одно ли, в другое, или в застекленную дверь, всюду было одно: падали желтые листья. Сэтон выждал два-три дня и, когда выдался особенно ясный день, позвонил Джессике утром со службы. Он знал, что в этот день у них как раз должна была быть женщина, приходившая убирать, что Милисент и Филис в школе, а Джокелин спит. Джессика не могла отговориться недосугом. Быть может, она в эту минуту даже ничего не делает, а так, сидит и о чем-то думает. Он позвонил ей и сказал - именно сказал, а не пригласил, - чтобы она выезжала в город и встретилась с ним в ресторане. Она заколебалась, сказав, что трудно будет найти кого-нибудь, кто бы побыл с детьми, но в конце концов сдалась. Ему даже почудился в ее голосе отзвук той мягкой нежности, которую он в ней так любил.
Вот уже год, как они не бывали вдвоем в ресторане и, собственно, вообще нигде не бывали. И только теперь, когда, выйдя со службы, он пошел прямо, вместо того чтобы свернуть, как обычно, в сторону вокзала, он вдруг осознал всю чудовищность нагромождения привычек, горной цепью проходящих сквозь их отношения. Какой системой концентрических кругов ограничил он свою жизнь! И как, в сущности, легко, оказывается, из этой системы выскочить! Ресторан, в котором у него было назначено свидание с женой, был солидным и скромным заведением, все в нем было отполировано и накрахмалено, пахло свежим хлебом и пряными соусами, и он сразу почувствовал себя желанным гостем. Девушка в гардеробе узнала его, и он вспомнил, с каким шиком спускался он, когда был помоложе, по ступенькам в бар. Какие прекрасные запахи! Свежевыбритый бармен в белом халате только что заступил на дежурство. Кругом все были чарующе любезны и предупредительны. Все горизонтальные поверхности сверкали, и струившийся по его плечам свет был таким же ярким, как и десять лет назад. Когда метрдотель подошел к нему и поздоровался, он попросил принести бутылку вина - их вина, да похолодней. Распахнутая навстречу вечеру дверь была той самой дверью, в которую он обычно смотрел, поджидая Джессику, Джессику со снегом на волосах, Джессику в новом платье и туфлях, Джессику с хорошей вестью, Джессику с новой какой-нибудь заботой, Джессику с ее непременными извинениями за опоздание. Он вспомнил, как она входила и еще в дверях бросала быстрый взгляд в сторону стойки, чтобы удостовериться, что он там, вспомнил, как, перебросившись словечком с гардеробщицей, она легким шагом шла к нему через весь зал, чтобы вложить в его руку свою и легко и грациозно разделить с ним все радости вечера.
Послышался детский плач. Сэтон взглянул на дверь и увидел Джессику. На руках она держала ребенка, прижав его к плечу, Филис и Милисент следовали за ней в своих поношенных лыжных костюмах. Вечер только начинался, и народу еще было мало, так что живая картина, представшая его глазам, производила менее ошеломляющий эффект, чем если бы Джессика явилась часом позже. На Сэтона, впрочем, она произвела достаточно сильное впечатление. Стоя в обрамлении двери, с плачущим младенцем на руках и двумя детьми, держащимися за ее платье, она казалась отнюдь не законной женой, которую муж пригласил отобедать в ресторане и которая вследствие неудачного стечения обстоятельств была вынуждена взять с собой детей. Нет, всякий бы решил, что это обманутая и опозоренная женщина, которая пришла в ресторан, чтобы публично обличить своего соблазнителя. И пусть она и не указывала на него укоризненным перстом, вся эта немая сцена была насыщена драматизмом и пафосом.
Сэтон тотчас поднялся им навстречу. Ресторан был не из тех, в которые ходят с детьми, но у гардеробщицы было доброе сердце, и она помогла Милисент и Филис выбраться из их комбинезонов. Сэтон взял Джокелин на руки, и она умолкла.
- Женщина, которая обещала прийти посидеть с детьми, обманула и не пришла, - сказала Джессика, глядя в сторону и отворачивая лицо, когда он сделал движение поцеловать ее. Их усадили за столиком в глубине зала. Джокелин тотчас опрокинула мисочку с маслинами, и обед в ресторане прошел так же беспорядочно и уныло, как домашний ужин с подгоревшим жарким. По дороге домой дети уснули в машине, а Сэтон говорил себе, что вот он снова потерпел неудачу, или, вернее, поражение. Враг его обошел. Впервые ему пришло в голову, что он имеет дело не с тенями, не с таинственными силами пола, к которому принадлежит Джессика, а с самым обыкновенным злостным капризом.
В воскресенье он сделал еще одну попытку в том же направлении пригласил Томпсонов на коктейли. Он видел, что им не хотелось идти. Они собирались к Карминьолам в тот вечер. У Карминьолов бывают все, а к Сэтонам уже с год как никто не ходит, они были как бы в некоторой светской опале. Томпсоны пришли из одолжения и ненадолго. Это была приятная пара, и Сэтон с завистью отметил про себя, что Джек Томпсон крепко и нежно держит бразды правления в своих руках. Когда Сэтон сообщил Джессике еще утром, что позвал Томпсонов, она ничего не сказала. Ее не было в гостиной, когда они пришли, но вскоре она там появилась, волоча за собой корзинку с грязным бельем. Сэтон предложил ей выпить с ними коктейль, но она сказала, что ей некогда. Томпсоны видели, что их приятель в беде и нуждается в помощи, но не могли оставаться дольше - они и так опаздывали к Карминьолам. Зато, когда Люси Томпсон села в машину, Джек на минутку вернулся и заговорил с Сэтоном, да так задушевно, с таким истинно дружеским участием, что Сэтон слушал, жадно впитывая каждое его слово. Джек сказал, что видит, что с ним происходит, и что ему необходимо избрать себе какое-нибудь "хобби", и даже не какое-нибудь, а весьма определенное - ему следует брать уроки игры на фортепьяно. Он должен непременно познакомиться с мисс Деминг. Она ему поможет. И, помахав на прощание рукой, Томпсон спустился по ступенькам и сел в машину. Совет Джека не показался Сэтону странным. Он был измучен, доведен до отчаяния, да и вообще, какой толк во всей его жизни? Когда он вернулся в гостиную, он застал Филис за прежним: она ковыряла консервным ножом обивку кресла, говоря в свое оправдание, что уронила туда двадцатипятицентовую монету. Джокелин и Милисент ревели, а Джессика принялась сжигать мясо к ужину.
В воскресенье у них на обед была подгоревшая телятина, в понедельник подгоревший рулет, а во вторник жаркое подгорело так, что Сэтон уже не мог разобрать, какое мясо было положено в основу. Он вспомнил о мисс Деминг и решил, что это, должно быть, веселая дамочка, которая под видом уроков музыки занимается тем, что утешает джентльменов, живущих по соседству. Он позвонил ей и услышал в трубку надтреснутый старушечий голос. Сэтон сослался на Джека Томпсона, и она велела ему прийти на другой день в семь вечера. В среду после ужина, выходя из дому, он подумал., что уже одно то, что он куда-то идет, поможет ему отвлечься от домашних и деловых забот и возымеет терапевтическое действие. Мисс Деминг жила в другом конце поселка, на Бельвью-авеню. Был осенний вечер, и Сэтон не различал номеров на домах. Оставив машину на углу, он пошел пешком, вглядываясь в таблички.
Бельвью-авеню представляла собой глухую улочку, застроенную рядом безукоризненно корректных домов, там и сям, однако, увенчанных по чьему-то архитектурному капризу маленькими минаретами и украшенных бисерными занавесками - неуклюжий реверанс далеким мечетям и сералям кровавого ислама. Как бы то ни было, этот архитектурный парадокс придавал Бельвью-авеню особое очарование. Улица уже вступила в период своего упадка, но это был пышный закат, в садах обильно цвели розы, и в верхушках деревьев распевали зяблики. Кое-где в садах еще сгребали листья. Сэтон вырос на точно такой же улице и был рад неожиданно набрести на осколок своего прошлого. Глядя на красный отсвет заходящего солнца, пылающий в конце переулка, Сэтон почувствовал, что у него заныло под ложечкой, как от внезапного голода. Но это был скорее не голод, а жажда - жажда достойной и прекрасной жизни!
Дверь у мисс Деминг открывалась прямо на улицу, без крыльца, и насколько Сэтон мог разобрать при меркнущем свете, краска на ее доме облупилась еще больше, чем на соседних домах. Над дверью висела табличка: "Стучите и входите". Сэтон очутился в небольшой прихожей; в одном углу стояла деревянная вешалка, в другом начиналась лестница на второй этаж. В открытую дверь Сэтон увидел человека, склонившегося над клавишами. Он был примерно того же возраста, что и Сэтон. "Вы пришли раньше времени! крикнула мисс Деминг. - Посидите, пожалуйста, в прихожей".
Усталость от жизни и безнадежное смирение перед нею, которые слышались Сэтону в ее голосе, словно предупреждали о том, что его здесь ожидает тягостная и неприятная процедура. Он сел на деревянную скамью под вешалкой. Сидеть было неловко, у него вспотели ладони, и он чувствовал себя слишком большим и неуклюжим для этого маленького домика, для скамьи, на которой сидел, для всей ситуации, в которой вдруг очутился. Как таинственна и непонятна его жизнь, подумал он; жена его запрятала куда-то все свое обаяние, а он почему-то сидит в тесной прихожей и готовится изучать искусство игры на фортепьяно! Ему вдруг стало так не по себе, что он даже подумал о побеге. Выйти на Бельвью-авеню, пройти к машине и больше никогда не возвращаться. Вот и все. Но вспомнив свой дом, он остался на месте. Ему пришло в голову, что ожидание - всего лишь одно из проявлений вечности. Ожидание в приемных врачей и дантистов, ожидание поездов и самолетов, ожидание у телефонных будок, ожидание за ресторанным столиком... Лучшую часть своей жизни он потратил на ожидание, и теперь, решившись брать уроки музыки, он, быть может, выбрасывает на ветер те немногие сколько-нибудь яркие годы, которые ему суждено прожить. Он снова подумал о побеге, но в эту минуту урок пришел к концу. "Вы мало занимаетесь дома, - послышался ворчливый голос мисс Деминг. - Надо заниматься по часу, каждый день без исключения. А так вы просто напрасно отнимаете у меня время". Ленивый ученик прошел мимо Сэтона с поднятым воротником, и Сэтон не мог разглядеть его лица.
- Следующий, - сказала мисс Деминг.
В комнате, в которой стояло пианино, было еще теснее, чем в прихожей. Мисс Деминг на него едва взглянула. Это была маленькая женщина. Ее перемежающиеся седыми прядями темно-русые волосы были заплетены в косички и уложены жидким венчиком вокруг головы. Она сидела на резиновой подушке, сложив руки на коленях, и время от времени брезгливо морщила губы. Сэтон плюхнулся на табуретку.
- Я никогда не учился играть на рояле, - сказал он, - я немного занимался на кларнете. Когда я учился в старших классах, я брал кларнет напрокат и...
- А теперь мы все это забудем, - прервала она и, ткнув пальцем в среднее "до", попросила его проиграть гамму... Время от времени она ударяла его карандашом по руке, а иногда своей рукой поправляла ему пальцы. Вся ее жизнь представилась Сэтону в виде кошмарной цепи чужих рук - чистых рук и грязных, волосатых и гладких, энергичных и вялых, и он подумал, что, верно, оттого у нее и не сходит с лица брезгливая гримаска. В середине урока он бросил обе свои руки на колени. Его малодушие только рассердило ее, и она снова поставила его руки на клавиатуру. Ему хотелось курить, но над фортепьяно висела табличка, на которой крупными буквами курить запрещалось. К концу урока у него взмокла рубашка.
- Потрудитесь в следующий раз разменять деньги заранее, - сказала мисс Деминг. - Положите их в вазочку на столе. Следующий!
Сэтон столкнулся в дверях со следующим учеником, но незнакомец отвернул свое лицо.
Как только кончилось истязание, Сэтон почувствовал прилив счастья, и, выходя в темноту Бельвью-авеню, он предался нелепым и блаженным грезам, в которых увидел себя в новом качестве - пианиста. Он подумал, что Джек, должно быть, именно эти простые радости и имел в виду, когда порекомендовал ему обратиться к мисс Деминг. Когда он вернулся домой, дети уже спали, и он тотчас сел за рояль. Мисс Деминг дала ему этюд для двух рук с незатейливой мелодией, которую он разыгрывал снова и снова в течение часа. Он разучивал свой этюд каждый день, не исключая воскресенья, и, отправляясь на второй урок, простодушно рассчитывал, что в награду за его успехи учительница даст ему новое, более сложное задание. Но она раскритиковала его аппликатуру и фразировку и велела продолжать работать над этюдом и следующую неделю. Он не сомневался, что на третьем уроке ему дадут новую пьесу. Однако он и на этот раз вернулся домой все с тем же упражнением.
Джессика не высказывала одобрения его новому занятию, но и не жаловалась. Она казалась озадаченной. Музыка, впрочем, заметно действовала ей на нервы, и Сэтон понимал, что иначе и быть не могло. Коротенькая мелодия запечатлелась даже в памяти его дочерей. Непрошеная и прилипчивая, как гриппозный вирус, она, казалось, вплелась, в канву их существования. Она звучала в голове у Сэтона все время, что он был на службе, а при всякой острой эмоции - боли или удивлении - внезапно выплывала на первый план. Сэтон не подозревал, что освоение фортепьяно потребует столько нудных усилий и такого вытягивания жил из души. Вечером, когда он садился за рояль, Джессика поспешно покидала комнату и поднималась к себе. Музыка то ли смущала ее, то ли пугала. У самого Сэтона этот этюд вызывал смутное, гнетущее чувство. Однажды, приехав из города позже обычного, он решил идти домой пешком; проходя мимо дома Томпсонов, он услышал, как оттуда доносится все та же назойливая мелодия. Должно быть, это занимался Джек. Здесь не было ничего странного, но когда Сэтон услышал ту же мелодию из окон Карминьолов, он подумал, что, быть может, звуки эти исходили не извне, а из глубин его сознания. Он стоял на ступеньках собственного дома, в темноте, потеряв ощущение реальности, и думал о том, что мир, то умирая, то возрождаясь заново, меняется быстрее, чем мы это сознаем, и что сам он всего лишь пловец, обреченный нагишом проплывать по событиям собственной жизни, так и не поняв ее сокровенного смысла.
В этот раз жаркое у Джессики не подгорело, в духовке его ожидал вполне съедобный ужин, и она подавала ему на стол с такой робкой предупредительностью, что он даже подумал: уж не намерена ли она вновь стать его любящей женой? После ужина Сэтон почитал детям, затем засучил рукава и сел за рояль. Выходя из комнаты, Джессика вдруг повернулась в дверях и заговорила с ним. Выражение лица у нее было умоляющее, и от этого ее глаза казались еще больше и темнее, а лицо длиннее и уже.
- Я, конечно, не хочу вмешиваться, - мягко начала она, - и в музыке ничего не понимаю, но только я подумала, нельзя ли ее попросить, твою учительницу, чтобы она дала тебе разучивать что-нибудь другое? Это упражнение не выходит у меня из головы целый день. Если бы она дала новую пьесу...
- Я тебя понимаю, - сказал он, - я поговорю с мисс Деминг.
* * *
К пятому уроку дни сделались значительно короче, и в конце Бельвью-авеню закат уже не пламенел, уже не напоминал больше о высоких мечтах и упованиях юности. Как только, постучавшись по обыкновению, он вошел в прихожую мисс Деминг, до его обоняния донесся запах табачного дыма. Он снял пальто и шляпу, вошел в комнату, но мисс Деминг не восседала на своей резиновой подушке. Он позвал: "Мисс Деминг?" - и тогда приоткрылась дверь из кухни и оттуда послышался ее голос. Глазам Сэтона предстала поразительная картина: двое молодцов сидели за кухонным столом, куря и потягивая пиво. Их черные лоснящиеся волосы были откинуты назад, как крылья. На них были бутсы, как у мотоциклистов, красные охотничьи куртки, и все их повадки, казалось, выражали бесшабашность молодости.
- Мы будем ждать тебя, детка! - громко крикнул один из них вслед мисс Деминг, когда она закрывала за собой дверь, и Сэтон увидел, как с ее лица постепенно сползает радостное оживление - смесь беспечности и скромного достоинства - и на его месте вновь воцаряется ее привычная кислая мина.
- Мои мальчики, - сказала она со вздохом.
- Здешние? - спросил Сэтон.
- Ах нет, они приезжают ко мне из Нью-Йорка. Иногда остаются у меня ночевать. Я помогаю беднягам как могу, они для меня все равно что родные.
- Они, должно быть, очень вас ценят, - сказал Сэтон.
- Давайте работать, - сказала она, и голос ее снова стал бесстрастным.
- Моя жена спрашивает, не можете ли вы дать мне какое-нибудь другое упражнение?
- Они все это спрашивают, - сказала она устало.
- Что-нибудь менее навязчивое... - продолжал Сэтон.
- Никто из моих клиентов не имел оснований жаловаться на мою систему. Если она вас не устраивает, можете не приходить. Это верно, что мистер Пэрвис зашел немного дальше, чем следовало бы, и что миссис Пэрвис до сих пор не вышла из санатория. Впрочем, я тут ни при чем. Вы хотите поставить ее на колени, не так ли? Ведь вы ко мне за этим и пришли? Итак, начнем.
На этот раз Сэтон играл еще беспомощнее обычного. Слова чудовищной старухи потрясли все его существо. Куда он попал? Быть может, он сам виноват? Зачем он не послушал своего инстинктивного желания тогда, в первый раз, и не бежал отсюда без оглядки? И обязан ли он теперь, после того как так долго соглашался дышать удушливым воздухом этого вертепа, чувствовать себя безнадежно связанным, или еще не поздно разорвать путы, порвать с этим нечистоплотным колдовством? Неужели он согласен подвергнуть прекрасную женщину опасности потерять рассудок? Старая карга между тем приговаривала вполголоса, пришепетывая, и как ему теперь казалось, с какой-то гнусной интонацией:
- Легонько, легонько, легонько... играйте эту мелодию легонько, и тогда подействует.
И поддавшись бездумной инерции раз начатого дела, Сэтон продолжал играть, ибо, если бы, вняв голосу совести, он стал бы протестовать, он тем самым как бы узаконил, признал бы за реальное весь этот кошмарный бред. Мозг и руки действовали независимо от его воли, и в то время, как одна часть его существа возмущалась, ужасалась и раскаивалась, его пальцы продолжали наигрывать коварную мелодию. Из кухни между тем доносился густой смех, звук льющегося пива и тяжелое шарканье бутс по полу.
От того ли, что мисс Деминг не терпелось присоединиться к своим друзьям, к своим "мальчикам", или еще по какой причине, но, к великому восторгу Сэтона, она прекратила урок на этот раз раньше положенного.
Да полно, снова и снова вопрошал себя Сэтон, неужели она в самом деле произнесла те страшные слова? Быть может, ему послышалось? Они казались ему до того невероятными, что он даже подумал было завернуть по дороге к Джеку Томпсону и поговорить с ним, но понял, что не был бы в состоянии пересказать ему случившееся; он не знал бы, какими словами рассказывать. Этот мрак, в котором мужчины и женщины ведут свою безжалостную борьбу за власть, а старые ведьмы занимаются колдовством - неужели это и есть мир, в котором он вынужден жить? Нет, должно быть, старуха пребывала где-то на пороге его сознания, в переходных сумерках между сном и бодрствованием, которые растают с первым утренним лучом!
Сэтон застал Джессику в гостиной. Устанавливая ноты на пюпитре, он заметил выражение ужаса на ее лице.
- Она дала тебе новую пьесу? - спросила она. - Что-нибудь, кроме этого этюда?
- Нет еще, - ответил он. - Должно быть, я еще недостаточно хорошо подготовился. Быть может, в следующий раз.
- И ты сейчас будешь играть?
- Да, я собирался.
- Ах, только не сегодня! Только не сегодня, мой милый! Ну, пожалуйста! Мой дорогой, любимый мой! Только не сегодня, мой ненаглядный!
И Джессика опустилась на колени.
* * *
Восстановление семейного счастья - а оно восстановилось, бурно и полностью, - вызвало у Сэтона странное самодовольство, точно в этой перемене был повинен он сам. О мисс Деминг он думал не иначе как с гадливым презрением. В вихре съедобных ужинов и любви он совсем забросил инструмент. Он отрекся от мисс Деминг и решил забыть о ней начисто. Впрочем, в следующую среду он поднялся в обычный час, чтобы пойти к ней и проститься. Он мог бы, собственно, проститься с ней и по телефону. Мысль о его свидании с мисс Деминг пугала Джессику. Но Сэтон объяснил, что ему необходимо покончить со старухой, поцеловал Джессику и пошел.
Вечер выдался темный. Восточные силуэты Бельвью-авеню были еле различимы. В садах жгли листья. Сэтон постучался и вошел в тесную прихожую мисс Деминг. Ее не было, вернее она не отзывалась на его голос, а он ее трижды окликнул: "Мисс Деминг, мисс Деминг! Мисс Деминг!" Казалось, она где-то здесь, в дверях на кухню, на лестнице или в темном углу прихожей под вешалкой, и раздавшийся сверху легкий скрип половицы можно было принять за звук ее шагов.
Он пошел домой, а через полчаса нагрянула полиция и пригласила его ехать с ними. Он вышел к ним - он не хотел, чтобы дети слышали, - и впал в обычную ошибку человека, застигнутого полицией врасплох: он стал оправдываться и протестовать. Ведь он ни разу не позволил себе ни малейшего отступления от закона! Беря утреннюю газету с лотка, он честно за нее расплачивался, останавливался у светофоров, принимал ванну ежедневно, раз в неделю молился Богу, регулярно выплачивал налоги и по десятым числам каждого месяца платил по всем счетам. Во всей широкой панораме его прошлого не было ни следа, ни намека на что-либо противозаконное. Чего от него хочет полиция? Не отвечая на его вопросы, полицейские настаивали на том, чтобы Сэтон ехал с ними, и он наконец сел к ним в машину. Его доставили на другой конец поселка, за железнодорожное полотно, в какой-то тупик, упирающийся в свалку, где их уже ждали другие полицейские. Место как нельзя лучше подходило для преступления - голое, безобразное, вдали от человеческого жилья. Ее крики о помощи не были услышаны. Она лежала на перекрестке, распластанная, похожая на ведьму из сказки. Шея была свернута, и никто не оправил на ней платья, сбившегося во время ее борьбы со всемогущими силами смерти. Полицейские спросили, известна ли ему ее личность. Он сказал, что да. Видел ли он когда-либо каких-нибудь молодых людей в ее доме? Нет, не видел. В записной книжке на ее письменном столе был обнаружен его адрес, и он объяснил, что брал у нее уроки игры на фортепьяно. Его объяснение удовлетворило полицию, и его отпустили.
ДОМИКИ НА БЕРЕГУ МОРЯ
Каждый год я погружаю в машину свою семью - жену, детей, кухарку и собаку с кошкой, и мы едем в очередной дом на берегу моря. Мы прибываем на новое место в сумерки. За все эти годы у нас уже выработался особый и всякий раз заново волнующий ритуал поездки к морю. Мы временно становимся наяву тем, кем пребываем в наших сновидениях постоянно - кочевниками, странниками, пилигримами, и каждый из нас наделен обостренной впечатлительностью путешественника. Я обычно арендую летнюю дачу за глаза, и все эти особняки, деревянные замки с деревянными башнями, уютные коттеджи и полускрытые розами южные виллы возникают передо мной при свете умирающего приморского дня во всем обаянии неизведанного. Вы идете к соседке, у которой владельцы вашей дачи оставили ключ, заржавевший от влажного морского воздуха, отпираете дом и входите в светлую или темную прихожую, и с этой минуты начинается ваш отпуск, ваш месяц беззаботного житья.
Блаженное чувство! Но его тут же перебивает другое, быть может, еще более сильное - ощущение, что вступаешь в чужую жизнь. Я всегда имею дело с агентами и не вижу в лицо владельцев сдаваемых дач, однако все они обладают удивительным свойством оставлять печать своего физического и душевного облика. Дела и дни наши, разумеется, запечатлеться не могут ни в воздухе, ни на воде, но поцарапанные плинтусы хранят летопись нашей жизни, а запах, витающий в комнатах, мебель и висящие на стенах картины отражают наш характер и наши вкусы. Поэтому климат чужих владений, в которые вступаешь, обладает реальностью не меньшей, нежели смена дождя и солнца, которую мы наблюдаем на берегу моря. Иной раз длинный коридор встречает нас доброжелательством, чистотой и ясностью чувства, и вся наша душа раскрывается им навстречу. Если владельцы дома были в нем счастливы, то вместе с участком пляжа и парусной лодкой мы арендуем также и это их счастье на месяц. Иногда климат дома загадочен, и мы так и живем в нем до августа, не разгадав его тайны. Кто эта дама, чей портрет висит в коридорчике на втором этаже? Чьи это акваланги? Кто собирал сочинения Вирджинии Вулф? Кто спрятал томик "Фанни Хилл" в серванте с посудой? Кто играет на цитре? Кто спал в люльке и что представляет собой женщина, покрывшая красной эмалевой краской коготки лап, на которых стоит ванна? Во власти какого душевного переживания находилась она в ту минуту?
Но вот мы и приехали. Собаки и дети несутся со всех ног на пляж, а мы вносим вещи в дом и начинаем продираться сквозь чащу чужих судеб. Чьи эти кожаные бриджи? Кто пролил на ковер чернила? (А может, это кровь?) Кто разбил окно в чулане? Каков он, этот человек, который держит у себя в спальне такие книги, как "Супружеское счастье", "Иллюстрированное руководство счастливой половой жизни в браке", "Право на сексуальное блаженство", "Руководитель семейного счастья"? Но за окнами стучится море, сотрясая скалу, на которой стоит наш дом, и пронизывая своим ритмом штукатурку и доски, и мы в конце концов не выдерживаем и, побросав все, спускаемся к морю - ведь мы для этого сюда и приехали! А снятый нами домик на скале - в нем уже горят наши лампы - уже прочно вошел в наше сознание во всей своей трепетной самобытности. Бывает, весной идешь лесом к реке, в руках удочка, и вдруг наступишь на стебелек дикой мяты, и тогда вырвавшееся из-под ноги благоухание кажется душой всего этого дня. Или вы бредете по Палатинскому холму в Риме, вам осточертели древности, да и все вообще осточертело, и вдруг из развалин дворца Септимия Севера вылетает сова, и тотчас весь прожитый вами день и этот город с его сутолокой и суматохой обретает значимость. Или вы лежите ночью в постели, и красный отсвет вашей сигареты вырывает из темноты плечо, грудь и кусочек бедра - эту ось, вокруг которой вращается ваш мир. Все эти образы тихо в нас тлеют, словно угольки лучших наших чувствований, и в этот первый час на море нам начинает казаться, что мы можем снова раздуть их в пылающее пламя. Когда же стемнеет, мы приготовляем себе по коктейлю, отправляем детей спать, а сами предаемся любви в чужой комнате, пахнущей чужим мылом, и нам начинает казаться, что все меры приняты, дух постоянных жильцов изгнан и мы вступили в права владения. Но посреди ночи внезапно хлопает дверь на террасу, и жена бормочет спросонья. "Ах, зачем они вернулись? Зачем они вернулись? Что они здесь позабыли?"
* * *
Из всех наших летних дач яснее всего я припоминаю Бродмир, куда мы прибыли, как всегда, на склоне дня. Это был просторный белый дом, стоял он на скале, фасадом на юг, к морю. Я взял ключ у соседки, дамы из Южных штатов, что жила по другую сторону нашего сада, отпер дверь и очутился в прихожей с винтовой лестницей, ведущей на второй этаж. По всей видимости, владельцы дачи, Гринвуды, покинули ее в самый день нашего приезда - быть может, за минуту до нас. В вазах еще стояли цветы, в пепельницах валялись окурки, на столе кто-то оставил недопитый стакан. Мы внесли чемоданы и отправили детей к морю. Я стоял в гостиной, поджидая жену. Казалось, смятение, произведенное поспешным отъездом Гринвудов, еще не улеглось. Я понял, что они уехали впопыхах и неохотно, и, должно быть, сдавали свой дом скрепя сердце. Окно гостиной выступало фонарем, открывая вид на море, но в наступающих сумерках комната показалась мне унылой и навевала тоску. Я включил свет, лампочка горела тускло, и я подумал, что мистер Гринвуд, должно быть, порядочный скупердяй. Так или иначе, я с необычайной остротой ощущал его личность. На книжной полке красовался небольшой приз яхт-клуба, завоеванный им десять лет назад. Большая часть книг, стоявших на ней, принадлежала к серии, отбираемой "Литературной гильдией". Я снял биографию королевы Виктории, и переплет хрустнул в моих руках, словно никто до меня эту книгу не открывал. За ней оказалась пустая бутылка из-под виски. Мебель стояла добротная и совсем не безвкусная, и однако мне было не по себе. Я подошел к стоявшему в углу пианино и проиграл две-три гаммы, чтобы проверить, не расстроено ли оно (оно было расстроено). Затем поднял крышку скамьи, чтобы посмотреть ноты, обнаружил несколько нотных тетрадей и еще две пустые бутылки из-под виски. Почему он не выбрасывал бутылки, как все люди? Или он был тайным пьяницей, и отсюда уныние, царящее в комнате? Интересно, научился ли он бесшумно открывать бутылку и наклонять ее над стаканом так, чтобы не слышно было, как льется виски? Вошла жена и подала мне пустой чемодан, чтобы я снес его на чердак. В этой части дома царили чистота и порядок. Инструменты и краски лежали на местах, снабженные соответствующими ярлычками, и эта аккуратность в противоположность атмосфере гостиной говорила о солидности и добропорядочности обитателей дома. Мистер Гринвуд, подумал я, должно быть, много времени проводит у себя на чердаке. Стало заметно смеркаться, и я вышел к морю, где меня поджидали жена и дети.
Белая полоска прибоя, непрерывная, как кровеносная артерия, змеилась вдоль берега, насколько хватал глаз. Мы стояли на берегу, моя жена и я, в обнимку, ибо ведь мы все приходим к морю как любовники: и эта хорошенькая женщина в купальнике для беременных со своим белобрысым мужем, и эти пожилые супруги, окунающие в воду свои заскорузлые ноги, и молодые хлыщи со своими девушками. Все мы устремляем свои взоры с надеждой и ожиданием на дымящийся брызгами океан, словно он сулит нам высокую и пышную романтику. Когда совсем стемнело, я принялся рассказывать младшему сыну сказку на сон грядущий. Уютная комнатка, в которой его уложили, выходила на восток, и свет дальнего маяка время от времени зачерпывал ее своим лучом. Взгляд мой нечаянно упал на плинтус, и в самом углу я заметил что-то мелкое, мельтешащее - то ли пристал обрывок нитки, то ли замер паук. Я встал на колени, наклонился и посмотрел. На плинтусе было написано мелким почерком: "Мой отец скотина. Повторяю: мой отец - скотина". Я поцеловал сынишку и пошел спать.
Воскресенье выдалось прекрасное, я проснулся в великолепном настроении, но выйдя перед завтраком прогуляться, я обнаружил возле дома еще один тайничок с бутылками из-под виски - на этот раз под тиссовым деревом. И снова, как тогда, в гостиной, меня охватило чувство уныния, граничащего с отчаянием. Мистер Гринвуд вызывал во мне тревожное любопытство. Я не мог отделаться от его невзгод; они меня преследовали всюду. Я подумал было пойти в город, порасспросить о нем, но посчитал подобное любопытство неприличным. В тот же день, несколько позднее, в комоде с бельем я обнаружил его фотографию. Стекло было разбито. Мистер Гринвуд был одет в форму майора авиации, и его узкое лицо показалось мне чем-то романтичным. Меня радовало то, что он хорош собой, так же как обрадовал обнаруженный мной в день приезда приз яхт-клуба. Но ни спортивный трофей, ни фотокарточка не могли до конца развеять атмосферу уныния, которая была разлита в доме. Мне здесь было так не по себе, что у меня даже начал портиться характер. Я это чувствовал сам. Когда я попробовал научить старшего сына удить рыбу в прибой и у него всякий раз запутывалась леска, а в рулетку попадал песок, дело кончилось у нас ссорой. После обеда мы сели всей семьей в машину и отправились на лодочную станцию, где хранилась парусная лодка, которая сдавалась вместе с домом. Но когда я спросил хозяина лодочной станции об этой лодке, он рассмеялся. Вот уже пять лет, сказал он, как ее не спускали на воду, и она вся развалилась. Это был большой удар, но вместо того чтобы заклеймить мистера Гринвуда как обманщика, я стал с сокрушением думать о бедняге, которому приходится прибегать к подобным унизительным уловкам, этим непременным спутникам тающего состояния. В тот же вечер, сидя на диване в гостиной и читая одну из его книг, я почувствовал, что подушки подо мною почему-то совсем не пружинят. Просунув руку, я извлек из-под них три номера журнала, посвященного - назовем это так - воздушным ваннам. Журналы были щедро снабжены иллюстрациями, на которых изображались мужчины и женщины, лишенные какого бы то ни было одеяния, кроме обуви. Я бросил журналы в камин и поднес к ним спичку, но твердая глянцевитая бумага туго поддавалась огню. Я и сам не понимал, почему я пришел в такой гнев и вообще почему образ этого одинокого пьяницы так завладел моей душой? В коридоре на втором этаже пахло, как в доме, в котором имеется неприученная к аккуратности кошка или испорчена канализация. Мне же этот запах показался квинтэссенцией жестокой ссоры. Эту ночь я спал скверно.
В понедельник пошел дождь. Дети все утро пекли что-то из теста. Я гулял по пляжу. После обеда мы отправились в местный музей, где под аккомпанемент дождя, барабанившего по крыше, осмотрели чучело павлина, немецкую каску со шпилем, коллекцию шрапнели, коллекцию бабочек и несколько старых фотографий. Ночью мне приснился страшный сон. Мне снилось, будто я плыву в Неаполь на "Христофоре Колумбе" и разделяю с каким-то стариком двухместную туристскую каюту. Сам старик в моем сне не появлялся, но на нижней койке в куче лежал весь его скарб: засаленная шляпа, потрепанный зонтик, роман в бумажном переплете и пузырек со слабительными пилюлями. Мне захотелось выпить. Я не алкоголик, но во сне я испытал все физические и душевные мучения алкоголика. Я поднялся на палубу и прошел в бар. Он был уже закрыт, но бармен еще не ушел. Он запирал кассу. Все бутылки были завешены марлей. Я стал умолять его открыть бар, но он сказал, что вот уже десять часов кряду занимается уборкой кают и теперь ложится спать. Я попросил его продать мне одну бутылку, он отказал. Тогда - бармен был итальянцем - я лукаво объяснил ему, что бутылка была не для меня, а для моей маленькой дочки. Он тотчас преобразился. Раз это для дочки, то он рад будет отпустить мне бутылку, но только в таком случае надо будет выбрать бутылку покрасивее, и, пошарив рукой под марлей, он наконец извлек бутылку ликера в форме лебедя. Тогда я сказал, что моя дочка не любит ликер, она хочет джина, и он в конце концов протянул мне бутылку джина, взяв за нее десять тысяч лир. Когда я проснулся, я понял, что это мне подсунули одно из сновидений мистера Гринвуда.
В среду нам был нанесен первый визит. Нашей гостьей была миссис Уайтсайд, та самая женщина, уроженка Южных штатов, у которой хранился ключ от дома. Она позвонила в нашу дверь в пять часов вечера и преподнесла нам корзинку клубники. С ней была ее двенадцатилетняя дочка Мэри-Ли. У миссис Уайтсайд был убийственно корректный вид, зато Мэри-Ли злоупотребляла косметикой без всякого зазрения совести. Брови у нее были выщипаны, веки накрашены, и все лицо густо вымазано румянами. Должно быть, со скуки. Мне хотелось порасспросить миссис Уайтсайд о мистере Гринвуде, и я радушно зазвал ее в дом.
- Как вам нравится лестница? - спросила она, вступив в прихожую. Прелестно, правда? Они ее построили для дочери, в предвкушении ее свадьбы. Долорес тогда было еще только четыре года, но они любили мечтать о том, как она станет у окна в своем белом подвенечном наряде и будет кидать сверху цветы.
Я с поклоном ввел миссис Уайтсайд в гостиную и предложил ей рюмку хересу.
- Мы так рады, что вы здесь поселились, мистер Огден, так рады, сказала она. - Так приятно, что по пляжу снова бегают ребятишки! Но я должна все же признаться, что мы скучаем по Гринвудам. Это прелестные люди, и они никогда прежде не сдавали свой дом. Ах, он так любил Бродмир! Это была его гордость и отрада. Я прямо не представляю себе, как он может без него жить!
Если Гринвуды и в самом деле были столь прелестны, кто же, подумал я, этот тайный пьянчужка?
- Чем занимается мистер Гринвуд? - спросил я и, чтобы смягчить прямолинейность своего вопроса, отошел к столу и снова наполнил ее рюмку.
- Он связан с производством синтетического волокна, - сказала миссис Уайтсайд. - Впрочем, в настоящее время, если я не ошибаюсь, мистер Гринвуд подыскивает себе что-нибудь поинтереснее.
В ее ответе мне почудился намек - мы уже стояли на правильном пути.
- Иначе говоря, ищет работы, да? - поспешно спросил я.
- Право, не знаю, - ответила она.
Миссис Уайтсайд была из тех старух, которые кажутся тише воды под мостом, а на самом деле представляют собой нечто монолитное и жесткое; по всей вероятности, она была самой зубастой из кумушек в этом городке, и укусы ее, должно быть, были ядовиты. Благодаря неоднократным ударам судьбы (мистер Уайтсайд умер, и наследство оказалось мизерным) она была вытеснена из жизненного потока и, сидя на берегу, взирала с неизменной печалью на то, как этот поток мчит нас всех к океану. Я хочу сказать, что за ее мелодичным голосом мне слышалось дребезжание другой струны, от горечи покрывшейся ржавчиной. В общем счете она выпила пять рюмок хересу.
- Ну вот, я очень рада вас приветствовать, - сказала она и со вздохом поднялась со стула. - Так приятно снова видеть на пляже ребятишек, и, хотя Гринвуды, повторяю, очень милые люди, у них, конечно, были, как и у всех, свои недостатки и слабости. Я говорю, что по ним скучаю, но вместе с тем не могу сказать, чтобы скучала по их ссорам. Прошлым летом мне приходилось каждый вечер слушать, как они между собой бранятся. Чего только, бывало, не наговорят! Они то, что называется, не сошлись характером.
И гостья скосила глаза в сторону Мэри-Ли, как бы давая понять, что если бы не дочь, могла бы порассказать и больше.
- После того как спадет дневная жара, я люблю копаться у себя в саду, - продолжала она, - но когда они ссорились, я не смела и носу показать на улицу. Иной раз даже приходилось закрывать все окна и двери. Не следовало бы мне, наверное, все это рассказывать, ну да правду разве утаишь?
Миссис Уайтсайд двинулась из гостиной в прихожую.
- Да, так вот эта лестница, как я вам говорила, была выстроена специально для Долорес, для ее свадьбы. А она, бедняжка, сочеталась гражданским браком в мэрии, на девятом месяце, с рабочим из гаража. Очень, очень приятно иметь вас соседями! Идем же, Мэри-Ли!
Казалось, я бы должен был радоваться: я получил то, чего добивался, и миссис Уайтсайд как бы удостоверила подлинность того уныния, которое я почуял в доме. Но почему меня так растрогала мечта бедняги о счастливом бракосочетании дочери? Я так и видел этих супругов у подножия лестницы, только что завершенной по их заказу. Долорес, верно, играла в это время где-нибудь в уголке, на полу. А они стояли в обнимку и улыбались, подняв лицо к сводчатому окну, которое олицетворяло в их глазах благополучие, благопристойность и прочное счастье. Куда же оно девалось, отчего их простодушной мечте было суждено завершиться катастрофой?
Утром снова шел дождь, и кухарка вдруг объявила, что у нее сестра умирает в Нью-Йорке и что ей надо ехать домой. Ни писем, ни вызова к телефону, насколько мне было известно, она не получала, но тем не менее я покорно отвез ее на аэродром и потом без всякого энтузиазма поехал домой. Мне уже все здесь опостылело. Где-то я нашел шахматы из пластмассы и пытался обучить этой игре сына, но в результате снова с ним поссорился. Младшие дети валялись в постелях, читая комиксы. Я раздражался на всех и на все и решил - в интересах семьи - слетать денька на два в Нью-Йорк. Жене я соврал что-то насчет срочного дела, и на другое утро она отвезла меня на аэродром. Как хорошо было подняться в воздух и чувствовать, что тебя уносит из унылого Бродмира! В Нью-Йорке пекло, как в разгаре лета. Я просидел в своем служебном кабинете до конца дня, а потом зашел в один из баров, расположенных невдалеке от Центрального вокзала. Через несколько минут после меня в бар вошел Гринвуд. Мало что осталось от его романтического облика, однако я все же узнал его по сходству с фотографией из комода. Он заказал себе мартини и стакан воды, причем воду выпил тотчас, залпом, словно именно ради этого он сюда и пришел.
С первого взгляда было видно, что он принадлежит к легиону призраков, обивающих пороги Манхэттена в поисках работы, готовых ехать в Мадрид, в Дублин, в Кливленд - куда угодно. Волосы его были прилизаны, лицо румяно, и поначалу можно было подумать, что оно обветрилось и загорело на трибунах бейсбольных состязаний или на бегах, но тут же по дрожанию рук становилось ясным, что своим румянцем он обязан алкоголю. Он стоял некоторое время, болтая с барменом, по-видимому хорошим его знакомым. Потом бармен отошел к кассе и принялся считать чеки, а Гринвуд остался в одиночестве и тотчас обиделся. Это было видно по его лицу. Он был явно обижен тем, что бармен его бросил. Час был поздний, все поезда-экспрессы уже отбыли, а в баре становилось их все больше и больше, этих бойцов призрачного легиона. Они приходят Бог весть откуда, чтобы уйти затем Бог весть куда, все эти хорошо одетые и на вид процветающие бродяги, которые, несмотря на столь бесспорное родство между собой, никогда бы и не подумали вступить друг с другом в разговор. У каждого из них за томиком, отобранным литературной гильдией, припрятана бутылочка виски и еще одна - в скамье у пианино. Я хотел было представиться Гринвуду, да раздумал: ведь для него я - тот, кто лишил его любимого обиталища! Точного хода событий, из которых складывалась его биография, я угадать не мог, но примерную атмосферу и направление его жизни я представлял себе очень хорошо. Когда Гринвуд был еще ребенком, папа либо умер, либо бросил маму. Среди отметин, которые жизнь оставляет на лице человека, не так трудно узнать печать, накладываемую безотцовщиной. Воспитанный матерью и теткой, он окончил какое-нибудь казенное высшее учебное заведение, скорее всего по факультету общей коммерции. Во время войны он, должно быть, работал в системе розничного снабжения армии. А когда война кончилась, жизнь его вдруг распалась. Он потерял все - дочь, дом, привязанность жены, интерес к работе. Впрочем, ни одной из этих утрат все же нельзя было объяснить то состояние растерянности и боли, в котором он, по-видимому, пребывал все время. Подлинная причина так и останется скрытой - от него, от меня, от всех нас. Потому-то эти привокзальные бары и кажутся нам такими таинственными.
- Эй ты, умник, - крикнул он вдруг бармену. - Послушай, умная башка! Может, улучишь минуту, чтобы обслужить клиента?
Это была первая неприятная нотка, но скоро, очень скоро - я это знал! - за нею последуют другие, одна другой неприятней. Он сделается совершенно невыносимым. У худых и толстых, желчных и веселых, молодых и старых, у всех этих призраков неизменно наступает минута, когда они делаются невыносимыми. Все они кончают тем, что, придя домой, обвиняют швейцара в дерзости, бранят жену за расточительность, упрекают растерянных детей в неблагодарности, после чего заваливаются спать не раздеваясь в комнате для гостей. Впрочем, сейчас меня тревожил не этот образ. Мне все мерещилось, как мистер Гринвуд стоит у себя в новой прихожей, любуясь своей мечтой: дочерью-невестой, бросающей с лестницы цветы. Странно! Мы не обменялись с ним ни единым словом, я не был даже с ним знаком, его утраты не были моими утратами, и тем не менее я почувствовал, что не могу оставаться в эту ночь один, и пригласил разделить ее со мной одну неряху-секретаршу, работавшую у нас в конторе. Утром я сел на самолет и полетел к морю, где застал все тот же дождь и жену, чистящую кастрюли на кухне. У меня наступило похмелье, я чувствовал себя порочным, виноватым, запачканным. Я решил искупаться в море - быть может, это меня освежит, подумал я, - и спросил жену, где мои трусы.
- Где-то валяются, - ответила она сердито. - Они мне то и дело попадались под ноги. Ты их оставил мокрыми на коврике у постели, а я их повесила в душевой.
- В душевой их нет, - сказал я.
- Ну, значит, где-нибудь еще, - сказала она. - Ты их, случаем, не искал на обеденном столе?
- Послушай, - сказал я. - Почему ты говоришь о моих купальных трусах так, точно они шатаются по всему дому, хлещут виски, портят воздух и рассказывают сальные анекдоты при дамах. Ведь речь идет всего-навсего о невинной паре трусов!
Тут я чихнул и ждал, что она мне пожелает здоровья, как обычно, но не дождался.
- И носовые платки куда-то все запропастились!
- Сморкайся в бумажные, - сказала она.
- Я не желаю сморкаться в бумажные платки, - сказал я.
Должно быть, я кричал, так как тут же послышался голос миссис Уайтсайд, зовущий домой Мэри-Ли, и затем стук закрывающегося окна.
- Господи, как ты мне надоел сегодня! - воскликнула жена.
- А ты мне вот уже шесть лет как надоела, - сказал я, сел в такси, уехал в аэропорт и улетел в Нью-Йорк вечерним самолетом. Мы поженились двенадцать лет назад, а до этого два года жили невенчанными, итого, следовательно, мы прожили вместе четырнадцать лет. Но с того дня я ее больше не видел.
* * *
Все это я пишу в другом домике на берегу моря, где я живу с другой женой. Я сижу в кресле, не отмеченном ни особенным каким-нибудь стилем, ни эпохой, ни вдохновением художника. Обивка в нем отсырела и отдает плесенью. Передо мной стоит пепельница, украденная в Риме из гостинцы "Эльсинор". Стакан, из которого я пью виски, носит следы киселя на своих стенках. Одна из ножек стола, за которым я пишу, сделана из другого дерева. Лампа светит тускло. Магда, моя теперешняя жена, занята окраской своих волос. Она красит их в рыжий цвет, и его приходится возобновлять каждую неделю. День туманный, мы живем недалеко от пролива, усеянного буйками. Как во всяком богобоязненном местечке, здесь по воскресеньям все утро напролет звонят колокола - то высокие, то густые, то такие басистые, что, кажется, будто они гудят на самом дне моря. Магда просит меня подать ей очки. Я покорно тащусь за ними на террасу. Лучи света из окон нашего коттеджа упираются в туман. Кажется, что они сделаны из какого-то плотного материала и что о них можно споткнуться. Вдоль всей дуги залива виднеются огоньки других коттеджей, в которых тоже витают привидения и тоже копятся запасы счастья или горя для тех, кто приедет им на смену - в августе или на будущий год. Неужто мы и в самом деле так тесно связаны друг с другом? Неужели всем нам суждено взваливать свое бремя на плечи людей, которых мы и в глаза никогда не увидим? И это чувство всеобщности страдания - неужели оно так неизбежно?
- Очки! Очки! - кричит Магда из комнаты. - Сколько раз тебя надо просить?
Я несу ей очки, и, когда она кончает возню с волосами, мы ложимся спать. Посреди ночи с шумом распахивается дверь на крыльцо, но нет подле меня моей милой, моей первой жены. Некому спросить сонным голосом:
- Зачем они вернулись? Что они здесь позабыли?
УДАЧА
Быть может, и не следовало лезть на рожон, но как же хочется еще один последний раз замолвить слово за всех этих несокрушимых, неутолимых, неунывающих неудачников, противоборствующих судьбе до последнего! Ведь если писать большую и правдивую картину города, в котором мы с вами живем, разве можно без них обойтись, без этих людей, которые так никогда и не выбиваются в люди и вместе с тем никогда не сдаются? Так или иначе, каждый из нас когда-нибудь с ними встречался. Я имею в виду всю эту аристократическую мелюзгу, населяющую фешенебельные кварталы Ист-Сайда, всех этих элегантных, обаятельных и слегка потрепанных мужчин, занимающихся маклерством, а также их жен, красующихся в норковых накидках, купленных по случаю, в мехах, извлеченных из мусорных ящиков и в туфлях из крокодиловой кожи; дамы эти задирают нос перед швейцарами и перед кассирами магазинов самообслуживания, бряцают золотыми украшениями и источают запах дорогих духов, которые они выдаивают из своих флаконов до последней капли. Взять, к примеру, Альфреду и Боба Биеров. Они занимают квартиру в доме, который некогда принадлежал отцу Боба, и живут в ней, окруженные призами яхт-клуба, фотографиями с автографами президента Гувера, испанской мебелью и прочими реликвиями былого величия. Сама квартира - это собрание гулких и темных комнат, собственно, не так уж великолепна, но взгляните на лица швейцара и лифтера, после того как вы объявите им, куда вы идете, и вы прочтете на них, что и такая, какая она есть, квартира эта жильцам не по средствам, что вот уже три месяца, как за нее не плачено, и что на чаевые от этих жильцов можно не рассчитывать. Альфреда, разумеется, окончила колледж в Фьезоле. Ее отец так же, как отец Боба, - потерял в свое время миллионы и миллионы долларов. Все ее воспоминания выложены толстым слоем сверкающего золота. Помните, с какими высокими ставками мы играли в бридж в прошлом году? А как трудно заводился "даймлер" в дождливые дни! А пикники в Брендивайне с сестрами Дюпон!
Альфреда была красива той особенной, ничем не возмутимой, белокурой красотой женщин Новой Англии, которая как бы заявляет свое потомственное право на какие-то преимущества над остальной частью рода человеческого. Когда настали плохие времена, она пошла работать, сперва в магазин хрусталя на Пятой авеню, затем в ювелирный магазин Йенсена, где она не поладила с начальством оттого, что настаивала на своем праве курить на работе; устроилась в универсальный магазин Бонвита, оттуда перешла к Бенделю; на время рождественской торговли она попала в игрушечный магазин Шварца, а на пасхальную - к Саксу, на первый этаж, где шла торговля перчатками. И как-то между делом она умудрилась родить двоих детей, за которыми присматривала старуха шотландка, некогда, в хорошие времена, работавшая у них в семье прислугой и, подобно своим хозяевам, не сумевшая приспособиться к изменившимся обстоятельствам.
Таких, как Альфреда и Боб Биер, постоянно встречаешь на вокзалах и вечеринках с коктейлями. Я говорю о воскресных вокзалах и узловых станциях типа Хайяннис или Флемингтон, куда обычно стекается публика после уик-эндов или к концу сезона; ранней весной это будут места вроде Лейк Джорджа, Эйкена, Гринвилла, или пароходик в Нантаккет, или дачные места вроде Стонингтона и Бар Харбора. А то и дальше - Пэддингтонский вокзал в Лондоне, Рим, ночной пароход на Антверпен. "Хеллоу! Хеллоу!" - кричат они вам через толпу пассажиров. Вы поворачиваете голову и видите его - в белом плаще, мягкополой шляпе, с тростью в руке, и ее - в норковой накидке или в ее мусорных мехах. Вечеринки, на которых скрещиваются наши пути, не так уж разительно отличаются от всех этих пристаней, вокзалов и поездов. Народу на них бывает не слишком много, а виски не слишком высокого качества. Обычно на этих вечеринках пьешь, болтаешь и при этом испытываешь почти физическое чувство разобщенности, словно все - родство, дружба, школа, в которой учились вместе, город, в котором вместе росли, - словом, все, что, казалось бы, должно было связывать собравшихся между собой, все эти узы тают, распускаются, как лед в коктейле. Впрочем, это, пожалуй, атмосфера не распада, а скорее - изменения общественных связей, перегруппировок, иначе говоря атмосфера путешествия. Кажется, что гости собрались на дебаркадере или платформе узловой станции и ожидают отбытия парохода или поезда. И кажется, что там, за прихожей, где горничная принимает ваше пальто, за вестибюлем и парадной дверью, пропитанной огнестойким составом, нас ожидает темный простор воды, быть может взвихренной и бурной, свистит ветер, скрипят железные петли, горят береговые огни, кричат матросы, и раздается пронзительный, хватающий за душу взвизг сирены.
Быть может, Биеров всегда встречаешь на этих вечеринках и вокзалах оттого, что они вечно кого-то разыскивают. Ищут они, разумеется, не нас с вами, а какую-нибудь английскую маркизу. Впрочем, они рады и нам: в бурю любая гавань - пристанище. Входя в комнату, они первым делом начинают озираться - ну да что ж тут такого? Мы все так входим в комнату, полную народу. Другое дело - ищущий, прочесывающий взгляд, которым они исследуют толпу, собравшуюся на железнодорожной платформе; где бы ни появлялись эти двое - на дебаркадере или на вокзале, - если ждать приходилось свыше пятнадцати минут, они выворачивали наизнанку все сборище, заглядывая под шляпки женщин и за газеты, которыми заслонялись мужчины. И все это в надежде найти общих знакомых!
* * *
В период тридцатых и сороковых годов, во время великой войны, в годы, предшествующие ей, и в годы, за ней следующие, финансовое положение Биеров осложнилось тем, что дети их достигли того возраста, когда возникла необходимость определить их в различные учебные заведения, где учатся дети состоятельных родителей. Тут они пустились во все тяжкие! Они позволили себе ряд не слишком чистоплотных поступков - там заняли деньги под фиктивный вексель, там загнали машину знакомых, которую те одолжили им на уик-энд, в кювет да так и оставили ее, там еще что-то. В результате подобных подвигов в довершение к переживаемому ими финансовому кризису пошатнулось также и положение их в обществе. Впрочем, они продолжали функционировать, орудуя личным обаянием и близкими надеждами - ведь в Филадельфии у них была тетка Маргарет, в Бостоне - тетка Лора. Говоря по чести, они и в самом деле были чрезвычайно обаятельны! Их появление всегда встречалось с радостью. Пусть они даже и олицетворяли собой тех самых стрекоз, что лето красное пропели, зато у них был чудесный дар напоминать людям об этом лете, о чем-то приятном, о приятных местах, приятном времяпрепровождении, приятной еде и приятном обществе. Да и рвение, с каким они разыскивали знакомых по вокзалам и пристаням, было извинительно: ведь они всего-навсего занимались поисками своего привычного, единственно понятного мира.
И вдруг тетка Маргарет в самом деле умерла. Узнал же я об этом волнующем событии вот при каких обстоятельствах. Дело было весной. Мой босс отбывал в Англию с супругой, а я с коробкой сигар в руках и томиком исторического романа пришел провожать его на пароход. Судно, помнится, было новенькое, с иголочки, и пассажиры ходили стайками, сквозь запертые стеклянные дверцы книжных шкафов глазели на полное собрание сочинений Эдны Фербер, восхищались бассейном, в котором не было воды, и барами, в которых не было виски. Все проходы были забиты провожающими, все каюты первого класса полны цветов и доброжелателей, которые в одиннадцать часов ненастного утра пили за здоровье отъезжающих шампанское под вздымающиеся к облакам трагические испарения жирного зеленого супа нью-йоркской гавани. Я вручил подарки боссу и его супруге, простился с ними и, разыскивая выход на палубу, прошел мимо каюты, из которой послышался аристократический смех Альфреды. Было очень тесно, официант разливал шампанское, и после того как я поздоровался с Биерами, Альфреда отвела меня в сторонку и сказала: "Тетушка Маргарет покинула сей мир, и мы снова при деньгах!" Я выпил с ними шампанского, затем раздался свисток: "На берег!" - этот свирепый, оглушительный, сиплый и, подобно запаху воды в гавани, чем-то трагический голос самой жизни. Я смотрел, как расходятся провожающие, и думал, надолго ли Бобу с Альфредой хватит наследства тетушки Маргарет. Долги их были неимоверны, привычки - безрассудны, и даже с сотней тысяч долларов они далеко уехать не могли.
Мысль эта, должно быть, прочно укоренилась у меня в сознании, потому что той же осенью, когда я пошел на "Янки-стейдиум" смотреть борьбу тяжеловесов, в человеке, который обходил зрителей с биноклями на подносе, мне почудился Боб Биер. Я громко окликнул его по имени: оказалось, что это не он. Однако сходство было так разительно, что меня не покидало чувство, что я видел именно его. Как бы то ни было, благодаря моей ошибке мне открылась во всей резкости возможная амплитуда колебаний общественного и экономического положения этой семьи.
Я хотел бы закончить мой рассказ описанием ночной встречи с Альфредой на углу Сорок шестой улицы: падал снег, я вышел из театра и увидел ее торгующей карандашами на тротуаре, потом последовал за ней в подвальчик в Вест-Энде, где на нищенской койке умирал Боб... Подобная концовка, впрочем, всего лишь изобличила бы скудость моего воображения.
Я говорил, что Биеры принадлежат к разряду людей, которых постоянно встречаешь на вокзалах и вечеринках. Но я позабыл о пляжах. Ведь это была в высшей степени водоплавающая чета! В летние месяцы, как известно, все северо-восточное побережье, начиная от Лонг-Айленда и до самого штата Мэн с островами, превращается как бы в гигантскую расчетную палату, куда все стекаются с чеками, вырученными от дневных трудов. Сидишь на песке, прислушиваясь к тому, как Атлантика ворочает свою тяжелую мебель, а в волнах ее густо, как изюм в кексе, возникают фигуры из прошлого. Вот начинает круглиться волна, вскипает и разбивается, и из недр ее выходят Консуэло Рузвельт, мистер и миссис Дандас Вандербильт с их потомством от разных браков. А вот справа кавалерийским эскадроном выскакивает другая волна и выносит к берегу на резиновом надувном плоту Летропа Мейси со второй женой Эмерсона Крейна; волна разворачивается, и из нее высвобождается сам епископ Питтсбургский. И, наконец, прямо у ног шумно, как крышка сундука, хлопает еще одна волна, и из нее возникают Биеры.
Какая приятная встреча! Нет, какая удивительно приятная встреча!
* * *
Итак, декорацией их последнего появления - последнего, во всяком случае, в нашем рассказе - будут служить море и лето. Мы в маленьком городишке, где-нибудь, скажем, в штате Мэн, и задумали покататься всей семьей на парусной лодке, причалить к какому-нибудь острову и устроить там пикник. В гостинице нам объясняют, как пройти к лодочной станции, мы заворачиваем бутерброды и, следуя указаниям, попадаем на пристань. Там разыскиваем и находим старика лодочника, оставляем ему залог, подписываем какую-то мятую бумажку и между прочим отмечаем, что старик уже в десять часов утра безнадежно пьян. Он подвозит нас на шлюпке к причалу, и только простившись с ним, мы убеждаемся, что лодка, которую он нам подсунул, совершенно непригодна для мореплавания. Кричим ему вслед, но поздно: он уже гребет к берегу и не слышит.
Доски, постланные на дно, плавают в воде, руль погнут, один из винтов, которыми он прикрепляется к корме, вконец заржавел и не держит, блоки поломаны, а когда, выкачав воду, мы пытаемся натянуть парус, обнаруживается, что он местами истлел, а местами просто порван. Наконец подстегиваемые нетерпением наших детей, мы кое-как разворачиваемся по ветру и пристаем к острову, где поедаем наши бутерброды. Затем начинается обратный путь. Ветер к этому времени окреп - настоящий зюйд-вест! Не успели мы отчалить, как с треском рвется левый штаг и обрывок стального троса обвивается вокруг мачты. Мы спускаем парус и связываем концы канатом. Но тут оказывается, что уже начался отлив и мы несемся в открытое море. Минут десять мы плывем, радуясь тому, как ловко нам удалось подремонтировать левый штаг, после чего отказывает правый. Это уже катастрофа. Вспоминаем старика лодочника - единственного человека во всем мире, который хранит в своей пьяной башке хотя бы приблизительное представление о нашем местопребывании. Поднимаем со дна лодки доски и пытаемся грести ими к берегу, но где нам справиться с отливом! Кто нас спасет, кто нас вызволит? Кто? Ну конечно же, Биеры, Боб и Альфреда!
Вот в наступающих сумерках на горизонте появился их катерок: вокруг капитанского мостика скамейки, в кают-компании лампы с абажурами и розы в круглых вазочках; за штурвалом матрос. А сам Боб кидает нам с палубы канат. Это уже не просто неожиданная встреча с друзьями - это чудесное избавление. Матрос пересаживается в парусник, а мы - не прошло и десяти минут, как нас вырвали из пасти смерти! - а мы уже сидим на мостике и потягиваем мартини. Они отвезут нас к себе, наши спасители. И мы будем у них ночевать. Казалось бы, фон, вся обстановка встречи не так уж сильно отличаются от всех прошлых встреч, но соотношение сил совершенно новое. Ведь Биеры везут нас в свой собственный дом, на своем собственном катере! Мы в изумлении, мы раскрыли рты, и Боб любезно соглашается поведать нам историю своего взлета. Говорит он тихим голосом, почти бормочет, словно все, что он произносит, должно восприниматься как придаточное предложение, взятое в скобки.
- Мы взяли большую часть денег тетушки Маргарет, - рассказывает он, весь капитал тетушки Лоры, добавили туда мелочь, что досталась нам от дядюшки Ральфа, вложили все это в акции, и, понимаете, в какие-нибудь два года наш капитал утроился! Я выкупил все, что потерял папа, во всяком случае, все, что хотел. Вон там стоит моя шхунка. Дом мы купили, разумеется, новый. Вон наши окна! Видите свет?
Сумерки и океан, такие грозные, когда мы на них взирали из своей лодчонки, теперь со спокойной ласковостью раскрывают нам свои объятия. Мы откидываемся на спинки кресел и наслаждаемся обществом Биеров, ибо они в самом деле очаровательны, они всегда были очаровательны, а теперь еще оказывается, что они мудры - ведь как это мудро было с их стороны знать, что лето возвратится!
MARITO IN CITTA
Несколько лет назад в Италии большой популярностью пользовалась песенка под названием "Marito in citta". Ее мелодия, простенькая, как мотив уличного романса, легко усваивалась. Она начиналась словами: "Marito in citta, la moglie се nе va, marito poverino, solo in cittadina"*, и дальше в ней повествовалось, в традиционном водевильном тоне, об участи человека, оказавшегося в одиночестве, словно быть одному - все равно что запутаться в рыболовной снасти, - ситуация комичная уже сама по себе. Мистер Эстабрук слышал эту песенку во время своей поездки с женой по Европе (четырнадцать дней - десять городов), и по какому-то странному капризу памяти клетки его мозга сохранили точный отпечаток ее слов и мелодии. Несмотря на то, что вся концепция этой песни шла вразрез с его представлениями о перспективах, которые открываются перед человеком, когда он оказывается наедине с собой, он почему-то не мог ее забыть.
* "Муж в городе, она не может вернуться, бедный муж - один в городе..." (ит.)
Сцена прощания с женой и четырьмя детьми, отправляющимися на отдых в горы, была исполнена пафоса и торжественности, как посвящение в сан. Но было в этой сценке и обманчивое простодушие картинки с обложки старинного иллюстрированного журнала. Представить себе ее легче легкого: летнее утро, автомобиль, груженный всем необходимым для путешествия, разменная монета, приготовленная для пошлинных сборов на мостах и автострадах, оброненное кем-то глубокомысленное замечание по поводу наступления летних дней - "еще одно кольцо на древесине нашей планеты". Мистер Эстабрук крепко пожал руки сыновьям, поцеловал жену и дочерей и, провожая глазами отъезжающую машину, почувствовал, что минута, которую он переживает, полна таинственного значения и что если бы ему было дано проникнуть в сокровенный смысл бытия, то именно теперь, в эту минуту, этот смысл и должен был раскрыться перед ним как откровение. Он знал, что сейчас отовсюду, из разных городов света, из Рима, из Парижа, из Нью-Йорка и Лондона, женщины отправляются в горы или к морю со своими детьми. День был будний, и, заперев на кухне Скемпера дворового пса, некогда подобранного детьми и горячо ими любимого, он сел в машину и поехал на станцию, напевая под нос: "Marito in citta, la moglie се nе va" и так далее, и так далее.
Дальнейший ход событий нетрудно предсказать. Реальность, разумеется, не перехлестнет через границы комичного, намеченные уличной песенкой. Впрочем, намерения мистера Эстабрука были серьезны, искренни и достойны всяческого уважения. Он был знаком с обширной и несколько дидактической литературой, посвященной одиночеству, и те немногие недели, что были ему отпущены на общение с самим собой, собирался использовать как следует. Можно прочистить телескоп и заняться наблюдениями над звездным небом. Читать. Поучить двухголосные вариации Баха. Быть может, - подобно экспатриантам, утверждающим, что ясность и даже сама боль отчуждения помогает им достигнуть высоких ступеней самопознания, - быть может, он познает себя? Он будет наблюдать обычаи перелетных птиц, рост растений, характер облаков в небе. В его воображении рисовался отчетливый образ человека с восприятием, обостренным одиночеством. В первый же вечер, вернувшись домой, он обнаружил, что Скемпер выбрался из кухни и разлегся в гостиной на диване, покрыв его грязью и ворсинками шерсти. Мистер Эстабрук отчитал Скемпера и поставил диванные подушки на ребро. Затем ему предстояло решить проблему, которая во всей разнообразной литературе, посвященной одиночеству, не затрагивается даже вскользь, - проблему удовлетворения самой элементарной из человеческих потребностей. Несмотря на его высокие устремления, нотка фарса дала о себе знать: О, marito in citta! Вообразить себя в чистых отутюженных брюках, устанавливающим в сумерках телескоп, не составляло для него труда, но представить себе, кто накормит эту исполненную достоинства личность, он не был в состоянии.
Он поджарил яичницу из нескольких яиц и не мог ее взять в рот. Тогда, старательно отмеряя ингредиенты, он приготовил себе коктейль и выпил его. Потом сделал попытку вернуться к яичнице - она показалась ему противной по-прежнему. Выпил еще один коктейль, ковырнул яичницу с другого края омерзительна! Он скормил ее Скемперу, а сам выехал на шоссе и отправился в ресторан. Там его встретила музыка, оглушительная, как на параде. Единственная официантка стояла на стуле и нанизывала шторку на прут. "Я сейчас к вам подойду, - сказала она, - садитесь, где вам понравится". Мистер Эстабрук облюбовал себе один из сорока свободных столиков. Он был не то чтобы разочарован, но, отправляясь в ресторан, он представлял себе, что будет окружен там народом - мужчинами, женщинами, детьми, - и сейчас чувствовал себя не только в одиночестве, но и одиноким. Удивительно, что в нашем языке одно и то же слово призвано обозначать эти два по существу разные понятия: одиночество духовное и одиночество физическое. Мистер Эстабрук был одинок и страдал от своего одиночества. Еда была не просто скверной: она была немыслима. Казалось, ее приготовил человек, начисто лишенный каких бы то ни было воспоминаний, такой невкусной она была. Мистер Эстабрук не мог есть. Размазав волокнистый, переперченный бифштекс по тарелке, он, чтобы не обидеть официантку, заказал себе порцию мороженого. Ресторанная еда напомнила ему о том, что множество людей - кто по собственной вине, кто просто в силу незадачливой судьбы - обречено на подобные трапезы и одиночество каждый день своей жизни. От этой мысли ему стало неуютно, и он поехал в кино.
Долгие летние сумерки наполняли воздух своим мягким светом. Над огромным зловещим экраном, слегка наклоненным к зрителям, повисла вечерняя звезда. В линялом свете уходящего дня линялые человечки и зверюшки гонялись по полотнищу экрана друг за другом, взлетали в воздух, плясали, пели и падали вверх тормашками. Затем на смену им появились титры, и с наступлением темноты началась демонстрация фильма, идиотизм которого не поддавался никакому описанию. Под влиянием голода, скуки и одиночества мистер Эстабрук ощутил острый приступ праведного негодования и принялся думать с сокрушением о людях, вынужденных писать сценарий, и о замученных актерах, которым платили за то, чтобы они повторяли эти нелепые схематичные строки. Он представил себе, как они подъезжают вечером к своим домикам в Беверли-Хиллс и растерянные и обескураженные вылезают из своих машин с откидным верхом. Больше пятнадцати минут он выдержать не мог и поехал домой. На этот раз вместо разоренного дивана Скемпер облюбовал себе кресло и украсил его светлую шелковую обивку все той же шерстью и грязью. "Фу, Скемпер! Фу!" - сказал мистер Эстабрук и принял меры для спасения мебели, которые ему пришлось потом повторять каждый вечер: положил скамеечку для ног на диван вверх ногами, стулья тоже перевернул, на кушетку в коридоре поставил корзинку для бумаг, а обитые стулья в столовой нацепил сидениями на стол, как это делается в ресторанах во время уборки. Он погасил свет. Перевернутая вверх тормашками мебель в темноте придавала всему фантастический характер, и на минуту мистер Эстабрук ощутил и себя чем-то вроде привидения, которое пришло полюбоваться на разрушительную работу времени.
Когда он лег в постель, он, естественно, подумал о жене. Наученный опытом расставаний, он хотел возможно полнее утолить свою страсть - впрок, и за две ночи до отъезда заикнулся было жене о своих нежных чувствах, но миссис Эстабрук была слишком утомлена предотъездными хлопотами. В следующий вечер она отнеслась к его просьбе несколько благосклонней, но перед тем как лечь, сбегала на кухню и запихнула четыре тяжелых одеяла в стиральную машину, в результате чего тотчас перегорела пробка, а пол был залит водой. Он смотрел на нее из дверей кухни, в последней стадии неустроенности, и никак не мог взять в толк, зачем она все это сделала. Или это бессознательное женское кокетство? И глядя, как жена - грузная, величавая женщина - вытирает пол, он подумал, что ей хотелось бы, верно, нимфой пробежаться по рощице, чтобы на спине мелькали солнечные блики и круглые тени листвы и чтобы серебристый ручей сверкал у ног, но так как она страдала одышкой, а поблизости рощи не было, она решила ограничиться запихиванием четырех одеял в стиральную машину. Мысль, не приходившая ему в голову ни разу дотоле, - что страсть ускользать от преследования в такой же мере заложена природой в его жене, в какой стремление преследовать заложено в нем самом, - умилила его и даже доставила ему некоторое удовлетворение. Впрочем, кроме этой радости открытия, никаких других радостей в ту ночь ему не выпало.
Но вот семья уехала, и настало время осуществить свой идеал - идеал чистоплотного мужчины, полного самообладания и искусно распоряжающегося своим одиночеством. Это оказалось не так просто. Впрочем, легкой победы он и не ожидал. Следующий вечер он до одиннадцати играл свои двухголосые вариации. На третий извлек телескоп. Проблема питания так и осталась нерешенной, и за какую-то неделю он потерял чуть ли не шесть килограммов. Брюки под ремнем собирались в сборки, как рубаха. Он взял три пары брюк и понес их в чистку. Рабочий день был окончен, но хозяин еще не ушел. Это был раздавленный жизнью человек. Он порвал кружевные наволочки миссис Хэзлтон и потерял шелковые рубашки мистера Фича; вся его аппаратура была в ломбарде, профсоюз требовал страховых взносов за сотрудников. Сам он совершенно лишился аппетита, и все, что он брал в рот, вплоть до простокваши, обжигало ему пищевод как огнем.
- Мы больше не держим портного, - сказал он уныло. - Но если вы отправитесь на Кленовую аллею, там есть женщина. Миссис Загреб. На углу Кленовой аллеи и Клинтон-стрит. Вы увидите у нее в окне вывеску.
Вечер выдался темный, и как всегда в это время года в воздухе реяли светлячки. Кленовая аллея соответствовала своему названию, и темнота ночи была еще непроходимее из-за густой листвы. Дом на углу был деревянный, с крыльцом. На участке клены стояли так тесно, что между ними негде было вырасти траве. В окне красовалась вывеска: "Ремонт одежды". Он позвонил в звонок.
- Одну минуту! - послышался сильный и свежий голос. Затем открылась дверь, и на пороге, придерживая дверную ручку одной рукой и вытирая голову другой, появилась женщина. Приход посетителя, казалось, ее удивил.
- Входите, входите, - сказала она. - Я только что вымыла голову.
Он проследовал за ней в темную переднюю и оттуда в гостиную.
- Мне нужно сузить вот эти брюки, - сказал он. - Вы принимаете заказы?
- Какие угодно, - засмеялась она. - Но только отчего вы худеете? Сели на диету?
Она отбросила полотенце, но продолжала потряхивать головой и ерошить свои темные волосы. Разговаривая, она все время двигалась по комнате, как бы заряжая ее всю своей неугомонностью; в любой другой женщине эта манера показалась бы ему несносной, но в миссис Загреб она была выражением ее грации и обаяния, признаком ее внутренней устремленности.
- Нет, я не сел на диету, - сказал он.
- Неужто заболели?
В ее расспросах звучало живое непритворное участие, словно он был ее старинным приятелем.
- Что вы! Просто я пытался сам себе готовить.
- Бедненький, - сказала она. - Вы знаете окружность своей талии?
- Нет.
- Тогда придется снять с вас мерку.
Кружась и вздымая в комнате вихри и потряхивая головой, она достала из комода желтую тесьму. Чтобы измерить ему талию, ей пришлось подсунуть руки ему под пиджак, и в этом жесте было что-то от любовной ласки. Когда она опоясала его тесьмой, он обвил ее талию руками и прижался к ней. Она только засмеялась и тряхнула головой. Потом легонько - так что движение ее можно было принять скорее за обещание, чем за отпор, - его оттолкнула.
- Нет, милый, - сказала она, - сегодня нельзя. Нет. - Она перешла в другой конец комнаты и смотрела на него оттуда. Лицо ее было нежное, подернутое дымкой нерешительности, но когда он сделал было к ней шаг, она опустила голову и энергично ею мотнула.
- Нет, нет, нет, - повторила она, - сегодня нельзя. Никак нельзя.
- Но мы еще увидимся?
- Ну конечно же! Только не сегодня.
Она подошла к нему и прислонила к его щеке ладонь.
- Теперь идите, - сказала она. - А я вас позову. Вы очень, очень милый, но вам пора уходить.
Спотыкаясь, он выбрался на улицу. Он был ошеломлен. И вместе с тем он испытывал удивительное чувство собственной значимости. Он провел всего три, от силы четыре минуты с ней, а между тем в этот короткий срок они умудрились узнать друг друга, понять, что друг к другу подходят как любовники. Как могли они сблизиться так скоро, без всякого усилия? И куда девалось его понимание добра и зла, его страстное стремление быть человеком достойным, мужественным и - за пределами брачного ложа - целомудренным? Он принадлежал к англиканской церкви, был избран старостой, причащался часто и с жаром, искренне исповедовал те догматы, которые чувствовал себя призванным защищать. Он уже совершил смертный грех. И вместе с тем, проезжая под кленами в эту летнюю ночь и подвергнув свою душу самому тщательному экзамену, он не обнаружил в ней ничего, кроме добродетели, благородства и необыкновенно возросшего чувства огромности вселенной. Кое-как расправившись с яичницей-болтуньей и проиграв свои вариации, он лег и попытался уснуть.
Что его мучило больше всего - это воспоминание о груди миссис Загреб. Он лежал в постели, ожидая сна, и ему казалось, что весь воздух пронизан мягкостью и благоуханием этой груди; она сопровождала его сновидения, и проснулся он с ощущением, что лежит, уткнувшись лицом в эту грудь, сверкающую, как мрамор, и отдающую сложным и нежным привкусом летней ночи.
* * *
Утром он принял холодный душ, но грудь миссис Загреб, казалось, сторожила его за шторкою. Всю дорогу на станцию в машине он ощущал ее нежное прикосновение к своей щеке, она читала газету из-за его плеча и тряслась вместе с ним в пригородном поезде, а затем в метро, и в течение всего рабочего дня не оставляла его ни на минуту. Ему казалось, что он сходит с ума. Как только он прибыл домой, он схватил записную книжку жены с телефонами, которая всегда лежала на столике в передней. Это было не очень остроумно с его стороны, зато в местном справочнике он сразу нашел телефон миссис Загреб и позвонил.
- Ваши брюки готовы, - сказала она. - Можете приезжать за ними когда хотите. Хоть сейчас.
Когда он к ней постучался, она крикнула ему из гостиной, чтобы он входил, и тотчас протянула ему брюки. Он вдруг растерялся и решил, что все вчерашнее было лишь игрой его воображения и что только теперешнее его смущение и есть реальность. Миссис Загреб, вдова, мастерица, проживающая на углу Кленовой аллеи в доме с облупившейся краской, протягивает приведенные ею в порядок три пары брюк мужчине не первой молодости, страдающему от одиночества. Миром правит здравый смысл, освященные браком страсти и непреложные догматы веры. Миссис Загреб тряхнула головой. Значит, это у нее привычка такая, и мытье головы тут ни при чем! Она откинула прядь со лба и расчесала пальцами свои темные кудряшки.
- Если вы не торопитесь, - сказала она, - мы могли бы посидеть. Не хотите ли вы чего-нибудь выпить? Там, на кухне, все есть.
- Я бы с удовольствием чего-нибудь выпил, - сказал он. - А вам приготовить?
- Я выпью стаканчик виски с содовой.
Печальный и торжественный, подчиняясь подпочвенному току чувства, которому не дано выбиться на поверхность, он прошествовал на кухню и наполнил два стаканчика. Когда он вернулся в гостиную, миссис Загреб сидела на диване. Он подсел к ней, и его тотчас подхватил вихрь, центром которого были ее губы. Его трижды перевернуло и сбросило вниз, вниз, вниз, в бездонную шахту времени. Диалог внезапной любви один и тот же всюду, во всех странах мира. На всех языках мы кричим друг другу из-за подушки: "Хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу!", словно ведем какой-то нескончаемый телефонный разговор через моря и океаны. И всюду любовница, обнимая любовника, вздыхает: "О любовь моя, зачем ты так горька?"
Она восхищалась его волосами, его шеей, изгибом его позвоночника. От ее кожи исходил слабый запах мыла - и никаких духов, и когда он что-то об этом сказал, она тихо возразила: "Но ведь я никогда не душусь перед встречей с любовником!" Они поднялись, держась друг за друга, по узкой лестнице в спальню. Это была самая большая комната в ее маленьком доме, но сама по себе она была невелика. Мебель была старенькая, когда-то, давным-давно, покрашенная белой эмалью, да и было этой мебели мало, как на даче. На полу лежал белый потертый ковер.
Ее гибкость, все ее приемы приводили его в радостное изумление. Ему казалось, что он набрел на источник неслыханной чистоты. До этого часа он ни разу, так ему казалось, не встречал такой чистой, такой жизнелюбивой и смелой души. Они кричали свое "хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу" до трех часов ночи, после чего она сказала, что ему пора уходить.
Он шагал по своему саду до половины четвертого, а то и до четырех. В небе висел только что народившийся месяц, воздух был мягок как шелк, повсюду струился мглистый свет, облака стелились, как песок на пляже, а в просветах сверкали звезды, как прибрежные ракушки и камешки. Какой-то цветок, из тех, что распускаются в июле - флокс или душистый табак наполнял воздух своим дыханием, и мерцающий свет этой ночи ничуть не изменился со времен его отрочества: как и тогда, свет этот возвещал о том, что в мире существует любовь. Но как же с догматами веры? Он ведь нарушил священную заповедь, нарушил ее и раз и другой, с неизменным ликованием и без тени раскаяния; больше того, он намерен ее нарушать и впредь, при всяком удобном случае. Следовательно, он совершил смертный грех и недостоин святого причастия. Но он не мог отделаться от чувства, что миссис Загреб при всей своей многоопытности являет собой редкий пример чистоты и добродетели. Но в таком случае он должен сложить с себя обязанности церковного старосты, придумать собственную систему, разграничивающую добро и зло, и отречься от догматов церкви. Но разве ему не известны случаи, когда люди хоть и изменяли супружескому ложу, тем не менее ходили к святому причастию? Сколько угодно! Неужели это значит, что церковь - всего лишь условность, житейское удобство, а причастность к ней - признак распада личности и лицемерия, способ продвижения вверх по общественной лестнице? А волнующие слова, которые так торжественно произносятся во время венчания и похорон, неужели это всего лишь принятый обычай, и религии в нем не больше чем в обычае снимать шляпу, когда в лифт входит женщина? Рожденный, воспитанный и вымуштрованный в церковной догме, он не мог себе представить отказа от веры. Ведь именно она и давала ему это чувство восхищения жизнью и всеохватывающей и всесильной любви, разлитой всюду и сверкающей как солнечный свет. Или попросить помощника епископа пересмотреть заповеди и вставить в обычную молитву несколько слов о чувстве великодушия и любви, которое наступает после любовного пиршества?
Он шагал по саду, переполненный своими мыслями о миссис Загреб. Благодаря ей он испытывал - пусть, иллюзорное - чувство, что ему выпала наконец ведущая роль: романтическая роль первого любовника, тогда как до сих пор он выступал только на ролях статиста моногамии - то носильщиком, то слугою, то гонцом. Один факт был несомненен во всяком случае - миссис Загреб вскружила ему голову. Неужели ее восторги по поводу изгиба его позвоночника были всего лишь коварной и бессовестной игрой на ненасытном и глубоко запрятанном мужском тщеславии? Уже светало, и, раздеваясь, он взглянул на себя в зеркало. Ну да, конечно, все ее комплименты - самая настоящая ложь: стекло отражало унылый и дряблый живот. А может, это ему показалось? Он втянул живот, потом выпятил его, посмотрелся в фас и профиль и лег спать.
* * *
На следующий день, в субботу, он себе составил расписание: подстричь газон и живую изгородь, наколоть дров для камина, покрасить зимние рамы. Он прилежно поработал до пяти, принял душ и приготовил себе коктейль. Он намеревался поджарить яичницу-болтунью и затем, благо небо было ясное, установить телескоп. Однако, выпив коктейль, он покорно поплелся к телефону и позвонил миссис Загреб. Он безуспешно звонил ей каждые пятнадцать минут и, когда стемнело, сел в машину и поехал на Кленовую аллею. В ее спальне горел свет. Остальная часть дома была погружена в темноту. Под кленами стояла большая машина, и на ней рядом с номером красовался герб штата Нью-Йорк. На переднем месте дремал шофер.
Во время святого причастия мистеру Эстабруку поручили собрать даяния верующих. Он не отказался, но, когда он встал на колени и начал исповедоваться, он не мог заставить себя признаться в том, что оскорбил святыню: нет, бремя грехов его не было невыносимым, а память о них мучительной. Он сочинил про себя благодарственную молитву, в которой славил верность и ум жены, ясные глаза детей и резвую гибкость любовницы. Он не принял причастия, и в ответ на вопрошающий взор священника чуть не отчеканил: "Да, я изменяю супружескому ложу и ничуть этого не стыжусь". До одиннадцати он сидел и читал газеты, потом позвонил миссис Загреб. Она сказала, что он может прийти когда угодно. Через десять минут ее косточки затрещали в его объятиях.
- А я подъезжал сюда вчера.
- Я так и думала, что вы подъедете, - сказала она. - У меня много знакомых мужчин. Вас это смущает?
- Ничуть, - сказал он.
- Когда-нибудь я возьму лист бумаги, напишу на нем все, что знаю о мужчинах, и брошу его в камин.
- У вас нет камина, - сказал он.
- Это верно.
Остаток вечера и половину ночи они говорили только одно: "Хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу-хел-лоу".
* * *
В понедельник, вернувшись из города, он обнаружил в передней письмо от жены. Ему казалось, что он видит содержание письма через конверт. В этом письме жена объясняет, бесстрастно и логично, что Олни Пратт, ее старая и единственная любовь, возвратился из Саудовской Аравии и сделал ей предложение. Она просит свободы и заранее уверена, что он ее поймет. Они с Олни не прекращали любить друг друга все это время, и с их стороны было бы недостойной изменой самим себе отрекаться от своей любви хотя бы на один лишний день. Что касается детей, то она уверена, что они придут к соглашению. Он добросовестно относился к своим обязанностям кормильца семьи, и она ценит неизменное терпение, которое он проявлял по отношению к ней, но не видит причин встречаться с ним в дальнейшем.
Он разглядывал конверт, и в самом почерке жены ему виделась вся ее женственность, ум, глубина, главное же, это был почерк женщины, требующей свободы. Он разорвал конверт и, приготовившись углубиться в чтение об Олни Пратте, прочитал: "Дорогой мой медвежонок, по ночам здесь невозможно холодно, и мне без тебя..." и так далее, и тому подобное - целых две страницы. Он все еще был поглощен чтением письма, когда раздался звонок в дверь. На пороге стояла соседка Эстабруков Дорис Гамильтон.
- Я знаю, что вы не подходите к телефону, - сказала она, - и знаю, что вы не любите ходить по гостям. Но я твердо решила вытащить вас сегодня и заставить вас хоть один раз за этот месяц порядочно поесть. Силой или обманом, но я непременно затащу вас к себе.
- Ну что же, - сказал он.
- Теперь ступайте-ка наверх, - скомандовала она, - примите душ, а я пока устрою себе здесь коктейль. У нас сегодня на обед горячие омары. Тетушка Молли прислала нам целое ведро, и без вашей помощи нам с ними не справиться. После обеда Эдди должен идти к врачу, а вы можете идти или оставаться, как захочется.
Он послушно поднялся наверх. Вымывшись и переодевшись, он спустился в гостиную, где миссис Гамильтон, поджидая его, потягивала свой коктейль. Они сели каждый в свою машину и отправились к ней. Обедали в саду при свечах. Мистер Эстабрук сидел в свежем парусиновом костюме, чистенький и довольный той самой ролью, от которой он так недавно и с такой страстью отрекался. Роль неромантичная, что и говорить, но чем-то импонирующая. После обеда Эдди извинился и отправился к своему психотерапевту, к которому он ходил три вечера в неделю.
- Вы, наверное, это время ни с кем не встречаетесь, - начала Дорис, и не в курсе последних сплетен.
- Да, я никого не видел.
- Я знаю. Я слышу, как вы упражняетесь на рояле. Ну, так вот. Лоис Спиннер судится с Франком. Она его обдерет как липку.
- Из-за чего они судятся?
- Ах, он спутался с этой омерзительной бабой - ах, какая она омерзительная! Их старший сын Ральф - прекрасный мальчик! - видел их вместе в ресторане. Они кормили друг друга с ложечки! Дети все наотрез отказались с ним встречаться.
- Но ведь люди заводили себе любовниц и прежде, - осторожно сказал мистер Эстабрук.
- Адюльтер - смертный грех, - весело ответила она, - и у некоторых народов был наказуем смертью.
- А вы тоже считаете, что необходим развод?
- О, у него и в мыслях не было, конечно, жениться на этой свинье! Он просто думал, что поиграет в свои мерзкие игры, унизит, втопчет в грязь, до смерти ранит всех своих близких, а когда наскучит, вернется в лоно семьи. Развод - не его затея. Он умолял Лоис не разводиться с ним. Говорят, он чуть ли не грозился кончить с собой.
- Но ведь бывали случаи, когда человек делил свою привязанность между женой и любовницей, - возразил мистер Эстабрук.
- Да, но такие случаи добром не кончаются.
Эта истина впервые явилась ему во всей своей беспощадной наготе.
- Адюльтер - явление довольно распространенное, - продолжал он. - Он служит темой большей части наших романов, пьес и кинофильмов. И огромное количество популярных песен посвящено адюльтеру.
- И вместе с тем я думаю, что сами вы навряд ли захотели бы превратить свою жизнь во французский фарс.
Он был поражен ее уверенным тоном. В этом тоне была непреложность мира узаконенных отношений, университетских городков и клубов для избранных. Спаленка миссис Загреб, дотоле самой своей неприхотливостью так его умилявшая, вдруг предстала перед ним в самом неприглядном свете. Он вспомнил, что на окнах у нее висели рваные занавески, а руки, с таким восторгом его ласкавшие, были грубы, с короткими, тупыми пальцами. Беспорядочность ее жизни, которая казалась ему источником ее чистоты, теперь представлялась ему чем-то вроде неизлечимой болезни, а ее разнообразные ласки - отвратительными извращениями. Как непристойно упивалась она его наготой! И сейчас, сидя во всем чистом, вдыхая воздух летнего вечера, он представил себе, как миссис Эстабрук, спокойная, ясная и посвежевшая, ведет своих четырех умных и красивых детей по какой-то воображаемой галерее. Адюльтер - всего лишь сырье, из которого делаются фарсы, материал для уличных песенок, безумий и самоубийств.
- Как мило было с вашей стороны меня пригласить! - сказал он. - А теперь мне, пожалуй, поpa домой. Я хочу еще перед тем как лечь, поупражняться на рояле.
- Я буду вас слушать, - сказала Дорис. - Нам все прекрасно слышно через сад.
Только он вошел к себе, как зазвонил телефон.
- Я сейчас одна, - сказала миссис Загреб, - и подумала, что, может быть, вы зайдете на стаканчик виски с содовой.
Через несколько минут он был у нее и еще раз опустился на самое дно океана, в этот головокружительный провал времени, где можно забыть о боли бытия. Прощаясь, он, однако, сказал ей, что не может больше к ней ходить.
- Ну, что ж, - сказала она. И помолчав, прибавила: - Скажите, кто-нибудь когда-нибудь влюблялся в вас по-настоящему?
- Было, - ответил он. - Один раз, года два-три назад. Мне пришлось поехать в Индианаполис, чтобы утрясти там программу обучения и - это входило в условия моей поездки - поселиться там в одной семье. Так вот там была одна очень симпатичная женщина, и всякий раз, что она меня видела, она принималась плакать. Она плакала во время завтрака, за коктейлями и во время обеда. Прямо ужасно. Пришлось переехать в гостиницу, и, разумеется, я никому не мог объяснить причины.
- Ну, что ж, покойной ночи, - сказала миссис Загреб. - Покойной ночи и прощай.
- Покойной ночи, любовь моя, - сказал он, - покойной ночи и прощай.
На другой вечер, только он установил телескоп, позвонила жена. Боже, сколько волнующих новостей! Они приезжают завтра. Дочь намерена объявить о своей помолвке с Франком Эмметом. Они собираются венчаться перед Рождеством. Надо сфотографироваться, дать объявление в газету, заказать вино и все прочее. А сын выходил победителем на яхтовых соревнованиях три дня кряду: и в понедельник, и во вторник, и в среду. "Покойной ночи, мой милый", - сказала жена, и он опустился в кресло с чувством глубокого удовлетворения: все его заветные желания исполнились. Он обожал дочь, и Франк Эммет был ему симпатичен, ему даже нравились родители Франка, а они еще к тому же были богаты. Мысль о том, как его сын стоит у румпеля и изящно подводит свою яхту к катеру, на котором восседает жюри, наполняла его горделивой радостью. А миссис Загреб? Что она знает о яхтах? Она запуталась бы в парусе, ее начало бы тошнить против ветра, и она бухнулась бы в обморок, как только они обогнули бы мыс. Она и понятия не имеет о теннисе. Господи, да ведь она и на лыжах-то бегать не умеет! И, провожаемый косыми взглядами Скемпера, мистер Эстабрук принялся возводить свои баррикады на ночь. Он поставил корзинку для бумаг на кушетку в коридоре, перевернул стулья в столовой, нацепил их сидениями на стол и погасил свет. Проходя через комнаты, в которых все было вверх тормашками, он снова испытал холодок и растерянность человека, взирающего на родные места после долгой разлуки и видящего опустошения, произведенные временем. Поднимаясь к себе наверх, он напевал: "Marito in citta, la moglie се nе va, о, povero marito!"
МОЙ МИР
А это уже пишется в третьем домике на берегу моря. В поверхность стола, за которым я сижу, въелись кружки от виски и джина. Лампы светят тускло. На стене висит цветная литография, изображающая котенка в шляпке с цветами, в шелковом платье и белых перчатках. Пахнет затхлостью, но мне этот запах нравится - плотский, бодрящий, как береговой ветер или трюмная вода. Прибой могуч, и море под обрывом хлопает своими переборками, как ветер дверьми, и бряцает своими цепями с такой силой, что на моем столе подпрыгивает лампа. Я поселился здесь один, чтобы оправиться после целой цепи событий, начавшихся в субботний вечер, когда я вскапывал сад и моя лопата наткнулась на круглую жестяную коробочку - в таких жестянках обычно бывает мазь для обуви. Я вскрыл ее ножом. Внутри оказалась клеенка, а в клеенку был завернут обрывок линованой бумаги, и на нем - следующие слова: "Я, Нилс Югструм, даю себе слово, что если к тому времени, когда мне исполнится двадцать пять лет, меня не примут в Горибрукский клуб, то я повешусь". Лет двадцать назад местность, в которой я проживаю, была заселена фермерами, и я представил себе, как сын одного из фермеров, стоя над зелеными водами речушки Горибрук, дал себе этот обет и закопал его в землю. Я был тронут - меня всегда трогают эти почти бессвязные строчки, в которых человек обычно выражает свои самые острые чувствования. Записка юного честолюбца на меня подействовала подобно внезапному порыву влюбленности, даровав мне прозрение и впустив меня в самую сердцевину этого летнего вечера.
Голубое небо струилось музыкой. Только что подстриженная мною трава наполняла воздух своим благоуханием, напоминая предвкушение любви, эту любовную увертюру, сопровождавшую годы нашей юности. Бывало, бежишь по беговой дорожке и потом вдруг бросишься, задыхаясь, лицом в траву. Пыл, с каким обнимаешь в эту минуту школьный газон, равносилен клятве, обету, данному на всю жизнь. И вот, размышляя о всяких мирных материях, я вдруг заметил, что черные муравьи одержали победу над рыжими и убирают с поля боя трупы противников. Пролетела малиновка, преследуемая двумя сойками. Потом, клюя друг друга в голову на лету, мимо меня пронеслись два скворца. А примерно на расстоянии фута от того места, где я стоял, я увидел мокасиновую змею; она выползала из своей темной зимней кожи, оставалось только вытащить хвост. Я не столько испугался, сколько был потрясен собственной неподготовленностью к этому виду смерти. Передо мной извивался смертельный яд, он был такой же правомерной частью земли, как протекающая в ручье вода, а я в своей системе мирозданья не оставил для него места. Я вернулся в дом за ружьем, но, к несчастью, мне повстречалась старшая из моих двух собак, сука, которая не переносила ружейных выстрелов. Безжалостно раздираемая своим охотничьим инстинктом, с одной стороны, и страхом - с другой, при виде дробовика она принялась лаять и подскуливать. На ее лай прибежала вторая собака; прирожденный охотник, она скачками спустилась по ступеням, готовая притащить птицу или зайца. В сопровождении двух собак, из которых одна лаяла от восторга, а другая - от ужаса, я вернулся в сад и только успел увидеть хвост змеи, исчезающей в щели каменной ограды.
Затем я отправился на машине в поселок, купил семян для газона и, вспомнив, что жена заказывала мне купить бриошей, поехал на Двадцать седьмое шоссе в гастрономический магазин. Как описать субботний вечер в этом магазине, не прибегнув к помощи кинокамеры! Язык наш традиционен, он сложился в результате многовековой практики общения. А в кондитерском отделе, где я стоял в очереди, казалось, все традиции (если не считать самих булочек и пирожных, выставленных под стеклом на прилавке) были нарушены. Нас было человек шесть или семь, и все мы ждали, когда стоявший впереди старик справится со своим длинным списком. Я заглянул ему через плечо и прочитал:"Шесть яиц. Закуски".
Он заметил, что я читаю его документ, и жестом благоразумного картежника прижал его к груди. Любовная песня, которую передавали по радио, внезапно оборвалась, и на смену ей пришла ча-ча-ча. Стоявшая передо мною женщина начала застенчиво поводить плечами и переступать с ноги на ногу, в такт музыке. "Хотите танцевать, мадам?" - спросил я. Она была некрасива, но я протянул ей руки, она скользнула между них, и минуты две-три мы с ней протанцевали. Чувствовалось, что она очень любит танцевать, но что ей с ее лицом дурнушки нечасто удавалось получить приглашение на танец. Затем она вдруг густо покраснела, выскользнула из моих рук, перешла к витрине и стала в упор разглядывать бостонские булочки с кремом. Но я чувствовал, что мы с ней взяли верное направление, и, уплатив за бриоши, сел в машину в приподнятом состоянии духа, которое не покидало меня всю дорогу. На углу Эйлуайвз-лейн меня остановил полицейский и заставил пропустить процессию. Первой шла носатая девушка в сапогах и шортах, подчеркивающих изумительную форму ее бедер. На голове у нее был нахлобучен гусарский кивер. Она шагала, размахивая алюминиевой палочкой. За ней шла другая девушка, с еще более изумительными и пышными бедрами. Она шла, выставив свой плоский живот далеко вперед, что придавало ее позвоночнику какой-то фантастический изгиб, а сама она, казалось, с брезгливой скукой смотрела сквозь свои бифокальные очки на эту непомерно выдвинувшуюся часть своего тела. Затем следовал духовой оркестр, состоящий из мальчишек, среди которых там и сям были вкраплены седые ветераны. Оркестр играл "Кейсоны шагают вперед". Это бессмысленное шествие, без знамен, без видимой цели, без определенного направления, показалось мне ужасно забавным, и я смеялся всю дорогу домой. А жена почему-то грустила.
- Что с тобой, милая? - спросил я.
- Ничего, просто порою я сама себе кажусь персонажем какой-то телекомедии, - сказала она. - Понимаешь, я не урод, одеваюсь со вкусом, мои дети обаятельны и полны чувства юмора, но все время у меня это ужасное ощущение, будто я существую только в черно-белом и что меня можно в любую минуту выключить. Это-то и ужасно, что тебя могут вдруг взять и выключить.
Моя жена часто горюет о том, что горе ее недостаточно горько, и печалится оттого, что печали ее недостаточно печальны. Она оплакивает свои невзгоды за то, что они недостаточно сокрушительны, а когда я пытаюсь объяснить ей, что, быть может, самая ее грусть по поводу неполноценности ее грусти - новый оттенок в палитре человеческого страдания, она все равно не желает утешиться. Это верно, что порой мне приходит в голову мысль от нее уйти. Я могу представить себе жизнь без нее и без детей, я мог бы обойтись без привычного круга друзей и приятелей, но с газоном и цветником, но с жалюзи на веранде, которые я столько раз собственноручно чинил и красил, но с дорожкой, которую я сам выложил кирпичом, змейкой ползущей от боковой двери дома к кустам роз, которые я же и посадил, - со всем этим расстаться я бы не мог. Таким образом, хоть звенья, составляющие мою цепь, выкованы из масляной краски и дерна, они достаточно прочны, чтобы, удержать меня здесь до самой моей смерти. Впрочем, я был признателен жене за то, что она ощущала всю иллюзорность окружающего ее мира. Ведь и магазин на Двадцать седьмом шоссе, и гадюка, и записка в банке из-под крема для обуви - все это были создания чьей-то безудержной фантазии. По сравнению с ними самые дикие полеты моего воображения обретали плоскую буквальность записей в конторской книге. Мне нравилось играть с мыслью, что внешние проявления жизни обладают свойствами сновидения, в то время как в сновидениях мы обнаруживаем все достоинства упорядоченного и стабильного мира.
* * *
Я вошел в дом и застал в кабинете женщину, которая приходит к нам убирать: она курила украденную у меня египетскую сигарету, склонившись над обрывками порванного письма, которые она выудила из корзинки для бумаг и пыталась соединить вновь.
Вечером мы с женой отправились обедать в Горибрукский клуб. Я просмотрел список членов клуба, не нашел в нем имени Нилса Югструма и стал гадать - повесился он или нет? Было бы из-за чего! Вечер прошел как обычно. Грейси Мастерс, единственная дочь миллионера, возглавлявшего похоронную фирму, танцевала с Пинки Таунсендом. Пинки был только что выпущен на поруки за пятьдесят тысяч долларов. Ему инкриминировались какие-то махинации на бирже, и, когда судья назвал сумму залога, Пинки извлек из кармана бумажник и выложил пятьдесят тысяч долларов. Я протанцевал несколько танцев с Милли Сэрклиф. Играли "Дождь", "Лунный свет на Ганге", "Когда красная малиновка скачет гоп-гоп-гоп", "Пять футов два дюйма и голубые глаза", "Ранним утром Каролина" и "Арабский шейх". Казалось, мы пляшем на могиле общественного порядка. Но если считать дух, царивший на вечере, за революционный, то где же новый день, где мир будущего? Оркестр исполнил "Лину из Палестины", "Я пускаю мыльные пузыри", "Луисвилль Лу", "Улыбки, улыбки" и снова "Малиновку гоп-гоп". Мы и в самом деле скакали как безумные, но я заметил, что оркестранты, вытряхивая из инструментов слюну, неодобрительно качали головой. Милли вернулась к своему столику, а я встал у дверей. Отчего, отчего, думал я, мое сердце сжимается всякий раз, когда люди расходятся по местам после танцев? Отчего мне становится так грустно, когда я вижу, как тень от скалы захватывает все большую и большую область песка и моря и публика начинает собирать свои разбросанные по пляжу вещи: полотенца, сумки, надувных крокодилов и купальные шапочки? А сердце мое и в самом деле сжимается при виде этих нетрагичных расставаний, словно это сама безмятежность жизни убывает у меня на глазах.
Как бесцеремонно, однако, обходится с нами время, лишая нас привилегий стороннего наблюдателя! Всего минуту назад мы наблюдали вон за той парочкой, болтающей на скверном французском языке в вестибюле отеля "Гранд Бретань" (Афины), а теперь, глядишь, эта парочка - мы сами! Кто-то занял наше место за пальмой, растущей из кадки, или укромный уголок, облюбованный нами в баре, и теперь мы сами на виду и должны искать новой точки, чтобы продолжать свои наблюдения. Я силился понять не цепь событий, а их сущность, это не поддающееся расшифровке столкновение случайностей, из которого возникают то восторг и экзальтация, то отчаяние. Чего мне хотелось - это дать моим сновидениям права гражданства в этом бессвязнейшем из миров. Все это, впрочем, ничуть не отразилось на моем настроении. До часу ночи я танцевал, пил и рассказывал анекдоты у стойки, а потом мы вернулись домой. Я включил телевизор, и реклама, как, впрочем, все в этот день, показалась мне ужасно забавной. Молодая женщина чрезвычайно интеллигентным голосом добивалась у зрителей, не беспокоит ли их запах мокрого меха. "Соболья накидка, стоившая вам пятьдесят тысяч долларов, попавши в проливной дождь, - утверждала девица, - способна издавать больше зловония, нежели старая гончая, прогнавшая лису по болоту. На свете нет ничего хуже запаха мокрой норки. Даже легкий туман, упав на каракуль, оппосум, виверру, куницу или какой-нибудь другой менее драгоценный и прочный мех, может вызвать зловоние, подобное тому, какое исходит из дурно вентилируемого помещения львов в зоопарке. Вы можете избежать конфуза и беспокойства, своевременно применив эликсиркол..."
Она явно принадлежала к миру сновидений, о чем я не преминул сообщить ей прежде, чем выключить телевизор. Затем, убаюканный лунным сиянием, я уснул и увидел во сне остров.
Со мною были еще какие-то люди, и мы как будто добрались до острова на парусной лодке. Помнится, лицо мое было загорелым, и, проведя ладонью вдоль подбородка, я ощутил трех- или четырехдневную щетину. Остров лежал где-то в Тихом океане. Пахло горелым растительным маслом - мы, должно быть, находились невдалеке от китайского побережья. Высадились мы после полудня, никаких особых дел у нас не было, и мы пошли шататься по городу. То ли армия наша стояла на этом острове, то ли здесь размещалась транзитная база, во всяком случае, вывески были написаны на языке, приближенно напоминающем английский. "Стрижут", - прочитал я на вывеске восточной цирюльни. Часто попадались витрины с выставленными муляжами бутылок с виски, причем на ярлыках значилось: "викки". От нечего делать мы забрели в местный музей. Там были луки со стрелами, примитивные приспособления для ловли рыбы, национальные маски и барабаны. Из музея мы прошествовали к ресторану и там заказали себе еду. Мне пришлось потрудиться, прежде чем я овладел местным наречием, но - удивительное дело! - у меня оказались какие-то элементарные познания, словно я изучал этот язык еще прежде, до того как приехал на остров. Явственно помню, как мне удалось составить связное предложение и произнести его подоспевшему официанту.
- Porpozec, ciebie nie prosze dorzanin albo zyolpocz ciwego, - сказал я.
Официант улыбнулся и сделал мне комплимент по поводу моих успехов в языке. Любопытно, что именно благодаря этому языку мне удалось и после пробуждения сохранить в памяти во всей их яркости и убедительности все остальные компоненты сна: и озаренный солнцем остров, и людей, его населяющих, и музей, в который мы ходили. Проснувшись, я с тоской вспоминал этих дружелюбных туземцев и весь неспешный уклад их жизни.
Воскресенье проскользнуло быстро и безмятежно за коктейлями. А ночью мне приснился другой сон. Мне снилось, будто я стою у окна моей спальни в коттедже, который мы иногда снимаем на лето в Нантаккете. Я любовался прекрасным изгибом берега, к югу от дома. На свете, вероятно, бывают и более великолепные пляжи, где линия берега причудливей, а песок белее, но, когда я гляжу на желтый песок Нантаккета и на дугу залива, мне кажется, что нужно только всмотреться получше, и нам вот-вот откроется нечто сокровенное. Небо было облачным, вода - серой. Неизвестно, каким образом, но я знал, что день воскресный. Дело было к вечеру, и из гостиницы доносился приятный звон посуды, говорящий о том, что люди уже собрались и сидят со своими семьями в старой столовой, обшитой шпунтовыми досками, и поглощают свой воскресный ужин. Вдруг на пляже возникла чья-то одинокая фигура - не то священника, не то епископа. В руках он держал епископский посох, на голове у него была митра, на плечах - риза, сутана и стихарь, словом, он был в полном облачении, как для обедни. Все эти одеяния были прошиты золотом и развевались на ветру. В вечереющем свете я не мог различить его черты и видел только, что у него не было ни бороды, ни усов. Заметив меня в окне, он поднял руку и воскликнул: "Porpozec, ciebie me prosze dorzanin albo zyolpocz ciwego" и поспешил дальше по песку, пользуясь своим посохом, как тростью, и немного путаясь в своих длинных одеждах. Он прошел мимо моего окна и исчез с глаз за скалой, пересекающей линию берега.
В понедельник я работал, а во вторник проснулся в четыре часа утра оттого, что мне снилось, будто я играю в футбол. Моя команда побеждала со счетом восемнадцать - шесть. Команды были составлены из случайных игроков, играли мы в воскресный день на чьем-то газоне. Наши жены и дочери, сидя на стульях по краям площадки, следили за игрой. Возле стояли столики с напитками. Нам долго не удавалось забить последний гол, а когда мы наконец его забили, все женщины под руководством высокой блондинки по имени Хелен Фармер встали и начали хором нас поздравлять.
- Ра! Ра! Ра! - кричали они. - Porpozec, ciebie nie prosze dorzanin albo zyolpocz ciwego! Pa! Pa! Pa!
Меня, впрочем, это ничуть не смутило. Некоторым образом я именно этого и добивался. Разве страсть открывателя не является движущей силой человека? Повторное появление этой фразы волновало меня, как открытие. Оттого, что я оказался в команде победителей, я чувствовал себя счастливым и наутро спустился завтракать в великолепном настроении. Но, увы, наша кухня принадлежит к миру фантастики! Ее розовые моющиеся стены, холодный свет, вделанный в стенку телевизор (по которому в эту минуту передавали молитвы) и искусственные цветы вызвали во мне тоску по моему сновидению, и, когда жена подала мне блокнот, в котором каждый из нас пишет, что он хочет на завтрак, я написал: "Porpozec, ciebie nie prosze dorzanin albo zyolpocz. ciwego".
Жена рассмеялась и спросила, что это значит. Когда я повторил ей ту же фразу - а меня все время тянуло повторять только эти слова, - она заплакала. И по тому, как горько она плакала, я понял, что мне следует проделать курс отдыха. Она вызвала доктора Хоуланда, он дал мне успокоительное, и в тот же вечер я сел на самолет и отбыл во Флориду.
Сейчас ночь. Я принимаю снотворное и запиваю его молоком. Во сне я вижу хорошенькую девушку. Она стоит на коленях среди пшеничного поля. У нее пышные русые волосы и такие же пышные юбки. Одежда ее старомодна, так одевались женщины, когда меня еще не было на свете, и я не могу понять, откуда у меня такая нежность к незнакомке, одетой так, как могла быть одета моя бабушка в молодости. И вместе с тем эта девушка кажется совершенно реальной - гораздо реальнее, например, чем проходящая в четырех милях от этого дома тамиамская автострада с ее гигантскими закусочными и бутербродными и уж, разумеется, реальнее окраин Сарасоты. Я не спрашиваю ее, кто она такая. Я заранее знаю, что она мне ответит. Но она улыбается и, прежде чем я успеваю от нее отвернуться, заговаривает сама. "Porpozec ciebie..." - начинает она, и я просыпаюсь - то ли от отчаяния, то ли от стука дождя по пальмовым листьям. Я думаю о фермере, который при этом звуке потягивается всем своим ноющим телом и улыбается, представляя себе, как дождь поливает его грядки с салатом и капустой, луга, овсяное поле, петрушку и кукурузу. О слесаре, разбуженном дождем и все еще улыбающемся своему сну, в котором все какие есть на свете трубы: ступенчатые трубы и трубы, изогнутые дугой, ржавые трубы и трубы, забитые мусором, - как все они чудесным образом очистились сами и с клекотом несут свои воды в море. Я думаю о том, как дождь разбудит какую-нибудь старую даму и как она заволнуется, не оставила ли она "Домби и сына" в саду на скамейке? А шаль? А садовые стулья - кажется, она забыла накрыть их брезентом? И я точно знаю, что шум дождя разбудит не одну пару влюбленных и будет воспринят ими как часть той таинственной силы, что бросила их друг другу в объятия. И я сажусь в постели и громко восклицаю:
- Мужество! Любовь! Добродетель! Милосердие! Великолепие! Добро! Красота! Мудрость!
Слова эти переливаются всеми цветами моей планеты, и, повторяя их как заклинание, я чувствую прилив надежды, и ночь наполняет мне душу покоем.
ОКЕАН
Я вынужден прибегнуть к дневнику оттого, что у меня нет иного способа изложить свои опасения. Между тем я чувствую, что моя жизнь в опасности. Заявить о своих страхах в полицию, как вы сами убедитесь, я не могу, поделиться ими с друзьями - тоже. Урон, нанесенный моему чувству собственного достоинства, моим мыслительным способностям и человеколюбию, бесспорен, но всякий раз, что я принимаюсь размышлять о том, кто же всему этому виной, я испытываю неприятную раздвоенность. Кто знает, быть может, я сам же и виноват? Приведу пример. Вчера вечером, в половине седьмого, мы сели с Корой обедать. С тех пор как единственная наша дочь ушла из дому, мы обычно едим на кухне, за столом, украшенным круглым аквариумом, в котором плавает золотая рыбка. Трапезу нашу составляла ветчина, салат и картошка. Я взял в рот салат, и мне тут же пришлось его выплюнуть. "Ну вот, - сказала жена, - я так и знала. Ты оставил свой бензин для зажигалки в чулане, а я приняла его за уксус и вылила в салат".
Вот и пойми тут - кто виноват? Я обычно очень аккуратен и кладу вещи на место, и если бы она в самом деле имела намерение меня отравить, то уж наверное придумала бы что-нибудь поумнее, чем заправить салат бензином вместо уксуса. Если бы я не поставил бензин в чулан, ничего бы не произошло. Но позвольте, я уж расскажу все по порядку. Во время обеда разразилась гроза. Небо сделалось черным. И вдруг хлынул проливной дождь. Сразу после обеда Кора надела плащ и зеленую купальную шапочку, в которой принимает душ, и вышла поливать газон. Я наблюдал за нею в окно Она, казалось, не замечала неровной стены дождя, ее окружавшей, и заботливо поливала траву, задерживаясь особо на местах, выжженных солнцем. Меня беспокоила мысль о впечатлении, какое произведет на соседей эксцентричная выходка моей жены. Наша ближайшая соседка непременно позвонит той, что живет на углу, и сообщит ей, что Кора Фрай поливает газон во время ливня. Желание оградить жену от дурацких сплетен заставило меня пойти к ней, но в двух шагах от нее я остановился и почувствовал, что у меня не хватает такта, чтобы заговорить с ней в нужном тоне. Что я ей скажу? Что ее просят к телефону? Но ей никто никогда не звонит.
- Пойдем в дом, милая, - сказал я, - а то я боюсь, как бы тебя не ударило молнией.
- Ну, это навряд ли, - ответила она голосом, еще более мелодичным, чем обычно. Последнее время она вообще взяла себе за обыкновение прибегать к верхнему регистру.
- А ты не думаешь, что лучше обождать, когда пройдет дождь? - спросил я.
- Он скоро пройдет, - ласково ответила она. - Грозовые дожди не бывают долгими.
Я поплелся в дом со своим зонтиком и налил себе виски. Жена оказалась права. Дождь прекратился через минуту, и она продолжала поливать траву. В обоих приведенных мною случаях на ее стороне оставалась видимость правды, и тем не менее смутное чувство надвигающейся опасности меня не покидало.
О, мир, мир, прекрасный и непонятный, когда же начались мои невзгоды? Я пишу это у себя в Буллет-Парке. Сейчас десять часов утра. Вторник. Вы, конечно, спросите, что я делаю дома в будний день? В самом деле: все мужчины - если не считать трех священников, двух лежачих больных да одного старичка на Тернер-стрит (впрочем, он давно уже не мужчина!) - все мужчины, кроме меня, на работе. А здесь - тишь и благодать, как в краю, в котором все страсти давно уже улеглись (для всех, кроме меня и трех священников). Кто же я такой? Чем занимаюсь? И почему я не уехал утренним поездом в город, на работу? Мне сорок шесть, я крепок и здоров, прекрасно одеваюсь и лучше кого бы то ни было знаю все, что можно знать о производстве динафлекса. Выгляжу я так молодо, что это мне даже мешает. Окружность моей талии - тридцать дюймов, волосы черные как смоль, и, когда я рассказываю, что был когда-то заместителем президента "Динафлекса" и ведал всеми торговыми операциями фирмы, мне не верят, оттого что я так молодо выгляжу. В поезде ли рассказываю или в баре, никто не верит.
Мистер Эстабрук, президент "Динафлекса" и в некотором роде мой покровитель, был страстным садоводом. Однажды вечером, любуясь своими цветами в саду, он был ужален шмелем и умер прежде, чем его успели доставить в больницу. Я мог занять его место, но меня больше интересовал производственно-торговый отдел. Затем члены правления, а следовательно и я, проголосовали за слияние с "Милтониум Лимитед", с тем чтобы вновь образованную фирму возглавлял президент "Милтониума" Эрик Пенамбра. Голосовал я скрепя сердце, однако виду не подал. Я даже проделал всю подготовительную работу для слияния фирм. На меня была возложена задача добиться от наиболее консервативных и упирающихся акционеров согласия на слияние, и одного за другим мне удалось уговорить их всех. Все знали, что я связал свою судьбу с "Динафлексом" с самого окончания колледжа и больше нигде не работал, и поэтому испытывали ко мне доверие. Через несколько дней после слияния Пенамбра вызвал меня к себе в кабинет.
- Ну, вот, - сказал он, - считайте, что дело в шляпе.
- Разумеется, - сказал я. Я думал, что он таким образом выражает мне восхищение по поводу проделанной мной работы. Ведь мне пришлось изъездить Соединенные Штаты вдоль и поперек да еще дважды слетать в Европу. Никому, кроме меня, не удалось бы так ловко справиться с этой задачей - уломать акционеров.
- Итак, дело в шляпе, - повторил он резким голосом. - Сколько времени вам понадобится, чтобы убраться отсюда?
- Я не понимаю, - сказал я.
- Долго ли вы, черт возьми, намерены здесь околачиваться? - гаркнул Пенамбра. - Вы устарели, понимаете? В нашей лавочке такие, как вы, больше не нужны. Я вас спрашиваю, сколько вам нужно времени, чтобы закруглиться?
- Примерно час, - ответил я.
- Ладно, - сказал он. - Даю вам до конца недели. А теперь пришлите мне секретаршу, я ее тоже увольняю. Какой вы, однако, счастливчик! При вашей пенсии плюс увольнительные плюс акции - да у вас чуть ли не столько же денег, сколько у меня! И притом вам ничего не надо делать.
Пенамбра вышел из-за своего письменного стола, подошел ко мне и обнял меня за плечи.
- Не расстраивайтесь, - сказал он и стиснул меня в своих объятиях. Ведь рано или поздно каждый из нас вынужден столкнуться с проблемой возраста. Надеюсь, что когда пробьет мой час, я буду так же спокоен, как вы.
- Дай вам Бог, - сказал я и вышел из его кабинета.
Я прошел в уборную, заперся в кабинке и заплакал. Я оплакивал коварство Пенамбры, будущее "Динафлекса", судьбу моей секретарши, неглупой одинокой женщины, писавшей в свободное от работы время рассказы; горько оплакивал cобственную наивность, бесхитростность и полную неподготовленность к ударам судьбы. Через полчаса я вытер слезы и вымыл лицо. Я собрал все свое личное имущество, сел в поезд и сообщил Коре новость. Я был, разумеется, разъярен, а она испугана. Она тотчас села за свой туалетный столик, служивший ей все годы, что мы женаты, "стеной плача".
- Плакать совершенно не о чем, - сказал я. - Ведь денег у нас сколько угодно. Уйма денег. Мы можем поехать в Японию. В Индию. Осмотреть все старинные английские церкви.
Она продолжала плакать. После обеда я позвонил нашей дочери Флоре в Нью-Йорк.
- Мне очень тебя жаль, пап, - сказала она, когда я поделился с нею своими новостями. - Очень. Воображаю, как тебе тяжело. Я очень хочу тебя видеть, но только не сейчас. Вспомни свое обещание - ты ведь сказал, что оставишь меня в покое!
Теперь появляется на сцене теща, по имени Минни. Минни - блондинка лет семидесяти со скрипучим голосом; в результате повторных косметических операций у нее за ушами четыре шрама. Минни можно встретить в дорогих отелях любого города в мире. Она любит склонять слово "модный" на все лады. О самоубийстве мужа, совершенном им в 1942 году, она говорит так: "В те годы было модно прыгать из окон". Когда единственного ее сына исключили из школы второй ступени за непристойное поведение и он отправился в Париж, где поселился с каким-то человеком средних лет, Минни сказала: "Это омерзительно, я знаю, но говорят, это сейчас ужасно модно". О своих нелепых нарядах она говорит: "Ужас, какие неудобные, но зато модные безумно". Минни ленива и зла, и ее единственная дочь Кора ненавидит ее всей душой. Характер Коры прямо противоположен материнскому. Это любящая, серьезная, трезвая и добросердечная женщина. Мне кажется, что Кора из своеобразного инстинкта самосохранения и главным образом для поддержания собственного оптимизма была вынуждена создать мифологический образ своей матери, совершенно непохожий на Минни, - некую мудрую, доброжелательную даму, склонившуюся над пяльцами. Кто не знаком с коварной убедительностью вымысла?
Следующий день после того, как я получил расчет у Пенамбры, я бесцельно слонялся по дому. Я обнаружил, к собственному удивлению, что теперь, когда двери "Динафлекса" для меня закрылись, мне просто некуда деваться! Клуб, к которому я принадлежу, - всего лишь придаток колледжа, позавтракать там можно (в порядке самообслуживания), но прибежищем его не назовешь никак. Я давно уже мечтал приняться за серьезное чтение, и вот наконец я, казалось бы, получил такую возможность. Я взял томик Чосера и пошел с ним в сад. Но, прочитав с полстраницы, убедился, что это - не чтение для бизнесмена. Остаток утра я окапывал мотыгой салат, чем навлек на себя неудовольствие садовника. Ленч с Корой был почему-то напряженным. После ленча Кора легла вздремнуть. Этим же, как я обнаружил, когда прошел на кухню, чтобы налить себе воды, занималась и служанка: положив голову на стол, она крепко спала. Тишина, царящая в этот час в доме, производила на меня странное, гнетущее впечатление. Впрочем, к моим услугам было сколько угодно развлечений и зрелищ. Я позвонил в Нью-Йорк и заказал билеты в театр. Кора не слишком-то жалует театр, однако согласилась со мной пойти. После театра мы решили зайти поужинать в ресторан "Сент-Риджис". Оркестр исполнял последний номер отделения - гремели трубы, развевались флаги, барабанщик, оскалив зубы, шпарил как сумасшедший по всем поверхностям, куда хватало рук, а в самом центре танцплощадки Минни размахивала бедрами, топала ногами и жестикулировала большими пальцами обеих рук. С ней был какой-то тщедушный тип, по-видимому профессиональный партнер, который поминутно озирался через плечо, словно надеясь, что тренер ему вот-вот бросит губку. Минни на этот раз оделась наряднее обычного, лицо ее тоже было обрюзглее обычного, и в публике над нею открыто смеялись. Как я уже говорил, Кора создала у себя в воображении свой образ матери - женщины, исполненной глубокого чувства собственного достоинства, и поэтому неожиданные встречи такого рода бывают особенно жестоки. Мы повернулись и ушли. Всю долгую дорогу домой Кора молчала.
Когда-то, много лет назад, Минни, должно быть, была хороша собой. И это от нее, от Минни, моя Кора унаследовала свои большие глаза и чеканной формы нос. Раза два-три в году Минни осчастливливает нас визитом. Если бы она извещала нас о своих наездах, мы вне всякого сомнения заколачивали бы дом заранее и куда-нибудь уезжали. Но в искусстве доставлять дочери максимум неприятностей Минни неистощима и виртуозна и всегда умудряется вносить в свои наскоки характер внезапности. На другой день после театра я пытался читать Генри Джеймса в саду. Около пяти часов вечера мне послышалось, будто возле нашего дома остановилась машина. Затем полил дождь, и я вошел в дом. В гостиной спиной к окну стояла Минни. Было уже темно, но свет не зажигали.
- Боже мой, Минни! - воскликнул я. - Как чудесно, что вы заехали! Какой приятный сюрприз! Позвольте, я вам налью...
С этими словами я повернул выключатель и увидел, что стоявшая у окна женщина была Корой.
Она обратила ко мне ясный и красноречивый взгляд, полный упрека. Могло показаться, что она улыбается, но я знал, что глубоко ее уязвил, и чувствовал, что, подобно тому как хлещет кровь из раны, из нее хлынул поток эмоций.
- Ах, прости, моя милая! - воскликнул я. - Ради Бога прости! Я просто обознался в темноте.
Кора молча вышла из комнаты.
- Это все из-за темноты, - продолжал я ей вслед. - Стало так вдруг темно из-за этого проклятого дождя... Прости же меня, прости, я ведь сослепу, из-за дождя!
Я слышал звук ее шагов по ступеням неосвещенной лестницы и слышал, как затем захлопнулась дверь в нашу спальню.
Наутро, когда я вновь увидел Кору - а я так до утра ее и не видел, - я понял по страдальческому выражению ее лица, что она считает, будто я нарочно, назло притворился, что принимаю ее за Минни. Моя ошибка, должно быть, ударила ее с той же силой, с какой меня - заявление Пенамбры о том, что я устарел. С этой-то поры ее речь и зазвучала октавой выше обычного, и она стала говорить со мной - в тех случаях, когда вообще удостаивала меня каким-нибудь замечанием, - усталым, мелодичным голосом, а взгляд ее сделался укоризненным и невыразимо мрачным. Быть может, я бы всего этого и не замечал, если бы, как прежде, был поглощен своей работой и приходил бы домой усталым. Теперь же, когда так внезапно и грубо оборвалась моя связь с "Динафлексом", равновесие между событиями домашней жизни и моей деятельностью на службе пришло в расстройство. Я продолжал придерживаться намеченного мною курса серьезного чтения, но больше половины времени был занят наблюдениями над Корой и ее печалью. Меня поражала деморализация, которую я видел в доме. К нам через день приходила на несколько часов женщина убирать дом. Меня раздражало то, как она заметает пыль под ковер и как урывками дремлет на кухне. Я ничего ей не говорил, но отношения у нас сделались натянутыми. Та же история с садовником. Стоило мне устроиться с книгой где-нибудь на газоне, как он принимался подстригать траву прямо у меня под стулом и, получая за свою работу почасно - четыре доллара в час, возился с газоном полный рабочий день, тогда как я по личному опыту знал, что операция эта занимает гораздо меньше времени. Что касается Коры, то я увидел, как бессодержательна ее жизнь, как начисто лишена она какого бы то ни было дружеского общения с людьми. Ее никто никогда не приглашал на ленч, она никогда не играла в карты. Весь день она поправляет цветы в вазах, сидит в парикмахерской, сплетничает с прислугой и отдыхает. Малейший пустяк выводил меня из себя, я обижался и раздражался, и чем больше я отдавал себе отчет в необоснованности своего раздражения, тем больше оно нарастало. Легкий и безобидный звук Кориных шагов, когда она бесцельно бродила из комнаты в комнату, вызывал у меня ярость. Меня злило все, вплоть до ее манеры говорить. "Надо попробовать расставить цветы в вазах", - говорила она. Или: "Попробую купить себе шляпку", "Попробую зайти к парикмахеру", "Попробую купить себе желтую сумку". А после ленча непременно: "А теперь я попробую полежать на солнце". Что же тут пробовать? Солнце так и поливало своими лучами террасу, к ее услугам был целый набор удобной мебели, и стоило ей вытянуться на шезлонге, как она уже спала. А проснувшись, говорила: "Надо попробовать не обгореть" и, направляясь в дом, бросала через плечо: "А теперь я попробую принять ванну".
Как-то вечером я сел в машину, поехал на станцию и поспел к прибытию поезда шесть тридцать две. Этим поездом я некогда возвращался домой после работы. Остановив свою машину позади длинного ряда машин, за рулем которых сидели большей частью жены-домохозяйки, я почувствовал необычайное волнение. Я никого не встречал, а окружающие меня женщины всего лишь навсего приехали за своими мужьями, возвращающимися после работы домой; но мне казалось, что все мы - и они, и я - ожидаем чего-то гораздо большего, более значительного. Декорации были установлены, мизансцена намечена: оба наши таксиста, Пит и Харри, стояли у своих машин, возле них терся неисправимый бродяга - эрдель, принадлежащий Брукстонам; мистер Уинтерс, дежурный по станции, разговаривал с почтмейстершей Луизой Балколм, которая жила через станцию от нас. Это все были статисты, так сказать, второстепенные персонажи, кумушки и носильщики, составляющие канву, по которой вышиваются основные события. Я следил за стрелкой моих наручных часов. Подошел поезд, и через минуту началось извержение и вся человеческая лава хлынула из дверей вокзала на площадь. О, как их много и как они торопятся домой! Как похожи они на матросов, возвращающихся из дальнего плавания! Я даже засмеялся от радости. Все они, долговязые и коротенькие, богатые и бедные, умные и глупые, мои друзья и мои недруги - все они ступали так бодро, выйдя из вокзального здания, у всех у них глаза так сияли, что я тотчас понял: я непременно и без промедления должен вновь стать частью этой толпы. Надо просто-напросто снова начать работать! Приняв такое решение, я ощутил прилив бодрости и великодушия, и, когда я вернулся домой, мне на минуту показалось, что сама Кора заразилась моим настроением. Впервые за долгий срок я услышал, что она говорит своим обычным голосом, теплым и полнозвучным, но, когда я пытался сказать ей что-то в ответ, она снова перешла на "музыкальный" тембр. "Я разговаривала с золотой рыбкой", сказала она. Так оно и было. Прелестная улыбка, которой она меня давно уже не удостаивала, была адресована аквариуму. Уж не отреклась ли она от мира с его городскими огнями и шумами, подумал я, ради этого стеклянного шара с его нелепым замком посредине? Я видел, что она смотрит в этот другой мир с нескрываемой тоской.
* * *
Утром я поехал в Нью-Йорк и позвонил знакомому, который всегда самым лестным образом отзывался о моей деятельности в "Динафлексе". Он попросил меня подойти к нему на работу часам к двенадцати, и я понял это как приглашение вместе позавтракать.
- Я хочу вернуться на работу, - сказал я, входя к нему в кабинет, - и рассчитываю на вашу помощь.
- Это не так просто, - сказал он, - не так просто, как вы думаете. Во-первых, вы не можете особенно рассчитывать на сочувствие. Все знают об исключительном великодушии, которое Пенамбра проявил по отношению к вам. Многие были бы рады оказаться на вашем месте. Я хочу сказать, что некоторая зависть здесь вполне естественна, у многих в самом деле есть основание вам завидовать. А люди не очень охотно помогают тем, кто находится в лучшем положении, чем они сами. Кроме того, Пенамбра, видимо, лично заинтересован в вашей отставке. Не знаю, отчего, но знаю, что это наверное так, и всякий, кто принялся бы хлопотать за вас, рисковал бы навлечь на себя неудовольствие "Мильтониума". И если уж на то пошло, вы ведь и в самом деле безобразно стары. Нашему президенту всего двадцать семь лет. А президенту самой для нас грозной из конкурирующих фирм - немногим больше тридцати. Почему вы не хотите спокойно наслаждаться жизнью? Почему не можете относиться ко всему проще? Почему бы вам не поездить по свету, не посмотреть разные страны?
В ответ я смиренно спросил, не найдет ли он для меня работу, разумеется более или менее ответственную, у себя в фирме, если я куплю у них акции, скажем, на пятьдесят тысяч долларов? Мой приятель широко улыбнулся. Казалось, все решилось очень просто.
- Я с удовольствием возьму ваши пятьдесят тысяч, - сказал он, - что же касается работы, боюсь...
В эту минуту вошла секретарша - напомнить, что он запаздывает на деловой ленч.
Я стоял на перекрестке, делая вид, будто жду, чтобы сменился свет в светофоре. На самом деле я ждал чего-то другого, сам не знаю чего. Мне хотелось выписать все свои обиды на доску и шагать по улицам с этой доской на спине. Я бы занес на нее коварство Пенамбры, меланхолию Коры, оскорбления, нанесенные мне прислугой и садовником, и жестокость, с какой меня вытолкнули из потока жизни только оттого, что нынче в ходу молодость и неопытность. Я бы повесил эту доску себе на спину и шагал бы с нею взад-вперед перед ступенями Публичной библиотеки от девяти до пяти каждый день, а желающим ознакомиться с ходом событий более детально раздавал бы брошюрки. И чтобы мела метель, дул ураганный ветер, гремел гром - все как следует!
Я зашел в ресторан в переулке, чтобы чего-нибудь выпить, а заодно и перекусить, и попал в одно из тех заведений, куда ходят холостяки читать вечерние газеты и есть рыбные блюда и где, несмотря на цветные абажуры и приглушенные звуки, царит атмосфера заговора и смуты. Похожий на типичного молодчика с Корсо ди Рома метрдотель ходил вперевалочку, постукивая каблуками своих итальянских туфель и сутулясь, словно фрак жал ему в плечах. Он сказал что-то резкое буфетчику, после чего буфетчик сказал официанту сдавленным голосом: "Я его убью! Я его когда-нибудь убью!" "Ты и я, мы вместе, - отвечал вполголоса официант, - когда-нибудь мы с тобой его убьем!" К ним присоединилась девушка из гардероба, и все трое принялись шушукаться. Ей, оказывается, не терпелось убить самого директора ресторана. Метрдотель направился к ним, и заговорщики рассыпались. Но атмосфера по-прежнему оставалась наэлектризованной. Я выпил свой коктейль, заказал салат и вдруг из-за перегородки, отделявшей меня от соседнего столика, услышал чей-то страстный монолог. Я невольно прислушался.
- Еду я в Миннеаполис, - говорил голос. - Мне нужно было в Миннеаполис по делу. Только вхожу в свой номер и - пожалуйте к телефону! Ей, видите ли, необходимо сообщить мне, что горячая вода не идет. Я тут в Миннеаполисе, а она - на Лонг-Айленде и звонит мне по междугородному, чтобы сообщить о горячей воде. Спрашиваю, почему она не вызовет водопроводчика, а она - в слезы. Плачет по междугородному минут пятнадцать - и все только оттого, что я предложил ей вызвать слесаря! Ну, ладно. Вспоминаю, что в Миннеаполисе есть хорошая ювелирная лавка, иду туда, покупаю ей сережки. Сапфир. Восемьсот долларов. Эти штучки мне не по средствам, но не делать ей подарков - себе дороже. То есть эти самые восемьсот долларов я могу выручить в какие-нибудь десять минут, но, как мне сообщил юрист по налогам, я получаю на руки не больше трети того, что выручаю, так что пара сережек в восемьсот долларов обходится мне примерно в две тысячи. Ну, так вот, покупаю я эти самые сережки, дарю ей их, и мы отправляемся к Барнстеблам. Приходим от них домой, и что же? Она потеряла одну сережку! Где обронила, не помнит. Да ей и наплевать. Не хочет даже позвонить Барнстеблам, спросить, не нашел ли ее кто-нибудь на ковре. Не хочет, видите ли, их беспокоить. Тогда я говорю, что это все равно, что топить печку деньгами. Она - в слезы, говорит, что сапфир, мол, холодный камень и выражает мой внутренний холод по отношению к ней. Говорит, что в этом моем подарке не заключалось ни грана любви, что это холодный подарок. Ведь я просто взял себе и пошел в лавку и купил их, говорит она. Я не вложил в них ни чувства, ни мысли. Что же, говорю, ты хочешь, чтобы я сам тебе сделал сережки, что ли? Может, мне записаться в вечернюю школу и поучиться, как делать эти проклятые серебряные браслеты? И ковать их самому, что ли? Чтобы каждый удар молоточком был как поцелуй любви? Может быть, она этого хочет, черт возьми? И я, значит, опять спи в гостевой...
Я продолжал жевать и слушать. Я все ждал, когда же прозвучит голос его собеседника, ждал какой-нибудь его реплики - сочувствия или согласия, но так и не дождался. Я даже подумал, не разговаривает ли незнакомец сам с собой, и заглянул было сбоку за перегородку. Но автор монолога забился в угол и оставался невидимым.
- У нее ведь есть свои деньги, - продолжал он. - Я плачу налог на ее капитал, а она транжирит себе денежки на тряпки. Платьев и туфель у нее завались, три меховых пальто, четыре парика. Че-ты-ре! А попробуй я купить себе костюм, и она заявляет, что я мот. А ведь приходится время от времени что-то покупать и себе. Не могу же я ходить на работу ободранным, как какой-нибудь бродяга! А купишь что-нибудь - значит, мот. В прошлом году я купил себе зонт, ну просто чтобы не промокать в дождь. Мотовство. В позапрошлом году - легкий костюм. Мотовство. Я не могу себе даже пластинку купить для проигрывателя, потому что знаю, что меня запилят за расточительство. С моим жалованьем - нет, вы только подумайте, с таким жалованьем, как у меня! - мы не можем себе позволить бекона на завтрак. Только по воскресеньям! Бекон, видите ли, неэкономен. А посмотрели бы вы наши счета за телефон! У нее есть подружка, с которой она жила в общежитии, еще когда училась в колледже. Они, должно быть, были очень близки. Она живет сейчас в Риме. Мне она не по душе. Она была замужем за очень славным малым, большим моим приятелем. Ну, так она его совсем допекла. Разделалась с ним вчистую. Он раздавлен совершенно. Ну, вот, теперь она поселилась в Риме, и Вера постоянно ей туда названивает. Прошлый месяц мне пришлось уплатить восемьсот долларов за одни ее разговоры с Римом. Я ей говорю: "Вера, если тебе так уж необходимо болтать со своей подружкой, почему ты не сядешь на самолет и не слетаешь к ней? Это было бы много дешевле", говорю. А она: "Ни в какой - говорит - Рим я не полечу. Я ненавижу Рим. Там шумно и грязно".
- Но вы знаете, - продолжал незнакомец, - когда я пересматриваю свое прошлое, да и ее прошлое тоже, я вижу, что у этой истории глубокие корни. Моя бабушка была женщина чрезвычайно эмансипированная, горой стояла за права женщин. Моя мать, когда ей было тридцать два года, поступила на юридический факультет и успешно его окончила. Практиковать она никогда не практиковала. Она говорила, что пошла учиться за тем лишь, чтобы иметь общие интересы с папой. А на самом деле она убила, ну буквально убила остатки нежности между ними. Она почти никогда не бывала дома, а когда и бывала, то постоянно готовилась к экзаменам. Я только и слышал: "Тсс! Мама изучает право..." Отец мой был очень одинок, впрочем, кругом столько одиноких мужчин! Никто, конечно, не признается. Да и вообще кто скажет правду? Встречаешь на улице старого приятеля. Вид у него ужасный. Смотреть страшно. Лицо серое, волосы повылезли, весь дергается. Ну, и понятное дело, говоришь ему: "Чарли, дружище, как ты великолепно выглядишь! Молодец!" А он трясется и отвечает: "Никогда-то я так себя хорошо не чувствовал! Никогда!" Ну и расходимся всяк в свою сторону.
Конечно, я понимаю, что Вере нелегко, ну да что я могу сделать? Ей-богу, мне иной раз кажется, что она готова меня укокошить: бахнет молотком по башке, пока я сплю, и вся недолга. Не потому, что это именно я, а просто за то, что я мужчина. Порой мне кажется, что современная женщина самое несчастное существо во всей истории человечества. Они, понимаете, очутились в открытом море, посреди океана. Например, я как-то застиг Веру в буфетной с Питом Барнстеблом. В тот самый вечер, когда я вернулся из Миннеаполиса, словом, когда она потеряла сережку. Ну, вернулись мы домой я еще не знал, что она потеряла сережку, - спрашиваю: "Что это значит? говорю, - как это понять? Что это ты с Питом Барнстеблом возишься?" А она мне отвечает (такая, видите ли, эмансипированная!): "Неужели, - говорит, ты думаешь, что женщина может ограничиться вниманием одного мужчины?" Тогда я говорю: "Ну, а со мной как? Это распространяется и на меня?" То есть, если ей можно обжиматься с Питом Барнстеблом, то не следует ли из этого, что я могу покатать Милдред Ренни в своей машине? Тогда она сказала, что я все ее слова как-то там грязно толкую. У тебя, говорит, такое грязное воображение, что я с тобой не могу разговаривать. Тут-то я и заметил пропажу сережки, и после этого у нас произошел этот самый разговор насчет холодных сапфиров и так далее.
Голоc его упал до шепота, и одновременно сидевшие за другой перегородкой женщины шумно начали поносить отсутствующую приятельницу. Мне очень хотелось посмотреть, какое у него лицо, я крикнул, чтобы мне принесли счет, но, когда я вышел из-за стола, этого человека уже не было, и теперь мне так никогда и не удастся узнать, как он выглядел.
* * *
Приехав к себе, я поставил машину в гараж и вошел в дом через кухню. Кора сидела за столом, склонившись над тарелкой с котлетами. В руке она держала баночку со смертельной отравой, применяемой против садовых вредителей. Я близорук и не могу поклясться, что это именно так и было, но мне показалось, что она посыпает этим порошком котлеты. При моем появлении она вздрогнула, но к тому времени, как я надел очки, успела поставить банку на стол. Я уже однажды попал впросак по вине своей близорукости и теперь боялся повторить свою ошибку; и однако одно было бесспорно: порошок против садовых вредителей стоял на столе, рядом с едой, совсем не там, где ему надлежало быть. В порошке этом содержался смертельный яд.
- Что ты делаешь? - спросил я.
- А как тебе кажется - что я делаю?
Голос ее по-прежнему звучал "в верхнем регистре".
- Я бы сказал, что ты посыпаешь котлеты порошком от садовых вредителей.
- Я знаю, что ты не очень высокого мнения о моих умственных способностях, - сказала Кора, - но, право же, в полный идиотизм я еще не впала.
- Да, но что ты делала с этим порошком?
- Как что? Посыпала розы.
Я был разбит наголову. Разбит и напуган. Я понимал, что мясо, густо посыпанное этим порошком, представляло смертельную опасность и что, поев этих котлет, я мог умереть. Но что было удивительнее всего - это то, что после двадцати лет супружеской жизни я, оказывается, не знал Кору даже настолько, чтобы понять, задумала ли она меня убить или нет. Да, я был готов довериться случайному человеку - посыльному из магазина, прислуге кому угодно, только не Коре! Ветры, овевавшие наш двадцатилетний союз, не разогнали нависшего над ним облака порохового дыма. Я налил себе мартини и с бокалом в руке прошел в гостиную. Я легко мог уйти от угрожавшей мне опасности. Я мог бы, например, пойти ужинать в клуб. Теперь, когда я перебираю в памяти прошедшее, мне начинает казаться, что удержали меня от этого шага голубые стены нашей гостиной. Это была приятная комната, из ее высоких окон открывался вид на газон, на купу деревьев и небо. Строгий порядок, здесь царствовавший, казалось, и самого меня обязывал к какому-то упорядоченному поведению, и, бойкотируя домашний стол, я как бы бросал вызов общепринятым порядкам. Если бы я отправился ужинать в клуб, я бы тем самым поддался своей подозрительности и убил бы в себе надежду, а я во что бы то ни стало хотел сохранить свой оптимизм. Голубые стены казались мне звеном в общей цепи бытия, которую бы я грубо оборвал, если бы позволил себе поехать в клуб и в полном одиночестве сжевать у стойки бара бутерброд с бифштексом.
Я съел одну котлетку. Вкус ее показался мне странен, но я уже не различал, где кончается объективная реальность, а где начинается моя мнительность. Острое расстройство пищеварения заставило меня ночью встать и провести целый час в уборной. Кора как будто спала, когда я встал; впрочем, когда я вернулся, я заметил, что она лежит с открытыми глазами. Я был в большой тревоге и наутро приготовил себе завтрак сам. Ленч готовила прислуга, и я не боялся, что она меня отравит. Потом я пошел в сад читать своего Генри Джеймса, но по мере того как близилось время ужина, я чувствовал, как во мне нарастает тревога. Я пошел в буфетную, чтобы устроить себе коктейль. Кора уже приготовила ужин и находилась в другом конце дома. У нас на кухне есть чуланчик, в котором хранятся метлы и грабли. Я вошел туда и закрылся. Через некоторое время раздались Корины шаги. Она возвратилась на кухню. Порошок от вредителей хранится у нас в шкафчике на кухне. Я услышал, как она открывает дверцу этого шкафа. Затем она вышла в сад, и по звукам, которые доносились оттуда, я понял, что она посыпает розы. Она вернулась на кухню, а я не слышал, чтобы она поставила порошок на место. Поле моего зрения было ограничено замочной скважиной. Она стояла спиной ко мне, и я не мог судить, чем она посыпает мясо - солью, перцем или смертельным ядом. Она снова вышла в сад, а я покинул чулан и проскользнул в гостиную и, когда она позвала ужинать, вошел на кухню оттуда.
- Фу, как душно! - сказал я, садясь за стол.
- Да, в особенности в чулане, - сказала Кора.
Все время трапезы она просидела на своем стуле, ковыряя еду вилкой и без умолку болтая. Изредка она одаривала меня ясной и чуть лукавой улыбкой. После обеда я вышел в сад. Я отчаянно нуждался в помощи и вспомнил о дочери. Я забыл сказать, что Флора окончила школу Вилла Мимоза во Флоренции и затем поступила в Смит-колледж. Но с первого же курса она бросила учиться и поселилась в меблированных комнатах в Нью-Йорке с каким-то половым психопатом. Каждый месяц я высылаю ей деньги и дал когда-то обещание оставить ее в покое, но сейчас перед лицом опасности я чувствовал себя вправе нарушить уговор. Если бы только мне удалось с ней повидаться, - так мне казалось, - я бы убедил ее вернуться домой! Я позвонил ей и сказал, что должен непременно ее видеть. Она говорила со мной в очень дружелюбном тоне и пригласила к чаю.
На следующий день я поехал в город, перекусил там днем, проболтался несколько часов в клубе, играя в карты и потягивая виски. Флора объяснила, как к ней добираться, и я отправился по подземке в район, куда я не ездил уже Бог весть сколько лет. Как странно все сложилось! Я часто мечтал о том, как поеду проведать свою единственную дочь и ее возлюбленного, и вот наконец я и в самом деле к ним еду! В мечтах мне всегда представлялось, что наша встреча произойдет в каком-нибудь клубе. Он из хорошей семьи, Флора счастлива, лицо ее сияет, как у девушки, впервые познавшей сладость любви. Он серьезен, но не чересчур; умен, красив и излучает обаяние молодого человека, стоящего буквально на пороге своей карьеры. Я прекрасно понимал, сколько глупого самодовольства в этих моих грезах, но вместе с тем разве так уж они пошлы и нелепы, чтобы жизнь разбила их по всем пунктам, вместо клуба сделав сценой нашей встречи самую омерзительную из трущоб Нью-Йорка, а вместо серьезного молодого человека подсунув бородатого психопата? У всех наших знакомых дочери выходили замуж за подходящих молодых людей, отпрысков подходящих фамилий. И, теснимый пассажирами в подземке, я предался вначале чувству зависти к этим знакомым, а потом раздражению на собственную судьбу. Почему ей понадобилось сделать именно меня мишенью для своих ударов? Ведь я любил дочь, любил ее любовью сильной, чистой и естественной! Мне вдруг захотелось плакать. Все двери были раскрыты перед ней. В каких только живописных местностях она не перебывала! Да и среда, в которой она всю жизнь вращалась, казалось бы, благоприятствовала развитию всех способностей, заложенных в человеке.
Шел дождь. Я двигался в соответствии с полученными от Флоры указаниями, миновал трущобы и дошел до дома, в котором сдавались комнаты. Я прикинул, что дом простоял лет восемьдесят. Две колонны полированного мрамора поддерживали арку романского стиля. Он даже имел свое имя, этот дом. Он назывался "Эдем". Я мысленно увидел ангела с горящим мечом и согбенную парочку, прикрывающую свою наготу руками. Мазаччо? Ну да, мы тогда как раз приехали во Флоренцию навестить дочь. Я вошел в "Эдем", чувствуя себя ангелом отмщения, но, пройдя романскую арку, тотчас очутился в коридоре, более узком, чем проход в подводной лодке; влияние света на мое состояние духа, всегда довольно значительное, на этот раз было удручающим: в коридоре горели такие тусклые, такие убогие лампы! Мне часто снятся пролеты лестниц, и та, по которой мне пришлось подниматься сейчас, казалась мне одной из лестниц моих сновидений. Поднимаясь по ее ступеням, я слышал обрывки испанской речи, шум воды в уборных, музыку и лай собак.
Подстегиваемый яростью, а быть может, и выпитым в клубе виски, я три-четыре пролета взял с маху и вдруг почувствовал одышку; пришлось остановиться и делать унизительные усилия, чтобы захватить воздух ртом. Прошло несколько минут, прежде чем я мог продолжать свое восхождение, и остаток лестницы я поднимался не спеша.
Флора нацепила свою визитную карточку на дверь. "Привет, отец", сказала она бодро и подставила лоб. Он был приятный, свежий и крепкий, и на меня разом нахлынули воспоминания. Дверь с лестницы открывалась прямо в кухню, за кухней была комната, в которой они жили.
- Познакомься, папа, это - Питер, - сказала моя дочь.
- Привет, - сказал Питер.
- Здравствуйте.
- Смотри, что мы сделали! - сказала Флора. - Красиво, правда? Мы только что кончили. Это Питер придумал.
А сделали они то, что, купив в магазине медицинских наглядных пособий скелет с арматурой, понаклеили там и сям на его отполированные кости различных бабочек. Вспомнив увлечение моей юности, я определил некоторых из них и тут же подумал, что мне в те годы они были недоступны. На ключице скелета сидела Catagramme Astarste, в одной из глазниц - Sapphira и несколько экземпляров Appia Zarinda украшали лобковую кость.
- Замечательно, - сказал я. - Замечательно.
Я пытался не давать воли охватившему меня отвращению. Меня возмущало, что два взрослых человека, вместо того чтобы заняться каким-нибудь видом полезной деятельности, - а ведь какой богатый выбор! - приклеивают редкие экземпляры бабочек к полированным костям какого-то горемыки. Я уселся в парусиновое кресло и улыбнулся Флоре.
- Ну, как же ты живешь, моя милая?
- Хорошо, папа, - сказала она. - Очень хорошо.
Я удержался от замечаний по поводу ее костюма и прически. Она была одета во все черное, и волосы висели по обе стороны лица прямыми прядями. Я не мог понять назначение этого костюма, или, быть может, это была форма? Во всяком случае он совершенно к ней не шел и ничем не радовал глаз. Был ли это демонстративный отказ от чувства собственного достоинства, или траур, покаянное одеяние, или, быть может, декларация равнодушия к шелкам, которые я так люблю видеть на женщинах? Но отчего, скажите на милость, так уж непременно следовало презирать красивые наряды? Впрочем, меня еще больше смущал облик ее приятеля. Может быть, он рядится под итальянца? Туфли походили на дамские, куртка была явно коротка. Впрочем, в результате он не так смахивал на субъекта с Корсо, как на лондонского уличного мальчишку в девятнадцатом веке. Если не считать, конечно, растительности: у него были борода, усы и длинные темные кудри, напоминающие какого-нибудь второстепенного апостола из какой-нибудь второразрядной мистерии. Лицо его было вполне мужественное, тонкое, и я прочитал на нем решительное нежелание связывать себя какими бы то ни было обязательствами.
- Хочешь кофе, папа? - спросила Флора.
- Нет, спасибо, - сказал я. - А нет ли у вас чего-нибудь выпить?
- Нет. Мы не держим ничего алкогольного.
- Может быть, Питер будет так любезен и купит бутылочку? - сказал я.
- Ладно, куплю, - мрачно сказал Питер, а я принялся убеждать себя, что тон его не был намеренно грубым. Я дал ему десятидолларовую бумажку и попросил купить бутылку бурбона.
- У них, кажется, не бывает бурбона, - сказал он.
- Ну, тогда шотландского виски.
- Люди здесь большей частью пьют вино, - сказал Питер.
Тогда я направил на него ясный взгляд, полный доброжелательства, и подумал, что надо будет его убить. Насколько мне известно, наемные убийцы существуют и по сию пору, и я бы с удовольствием заплатил кому-нибудь за то, чтобы этому молодцу всадили нож между лопаток или чтобы его спихнули с крыши. Улыбка моя была широка, ясна и недвусмысленно кровожадна. Мальчишка тотчас натянул зеленое пальтецо - столь же театральное, как и весь его гардероб, - и вышел.
- Он тебе не нравится? - спросила Флора.
- Я его презираю, - сказал я.
- Ах, папа, ты просто его не знаешь! - сказала Флора.
- Милая моя, если бы я его узнал покороче, я бы немедленно свернул ему шею.
- Он очень добр и чувствителен и... и благороден.
- Что он чувствителен, это видно, - сказал я.
- Это самый добрый человек, какого я знаю! - сказала Флора.
- Рад это слышать, - сказал я, - но давай теперь поговорим о тебе. Я ведь пришел не для того, чтобы обсуждать Питера.
- Но ведь я живу с ним, папа!
- Да, я слышал. Но я пришел к тебе, Флора, чтобы узнать что-нибудь о тебе, о твоих планах на дальнейшее. Я не собираюсь осуждать твои планы, каковы бы они ни были. Но я хочу их знать. Нельзя же всю жизнь заниматься наклеиванием бабочек на скелеты! Я просто-напросто хочу знать, что ты намерена делать дальше.
- Не знаю, папа. - Она взглянула мне прямо в лицо. - Никто в моем возрасте этого не знает.
- Я не занимаюсь опросом твоего поколения. Я спрашиваю тебя. Я спрашиваю, что ты намерена делать в этой жизни? Какие у тебя мысли на этот счет, о чем ты мечтаешь, на что рассчитываешь?
- Я не знаю, папа. Никто в моем возрасте не знает.
- Ах, оставь ты свой возраст, пожалуйста! Я назову тебе по крайней мере с полсотни девушек твоего возраста, которые прекрасно знают, чего они хотят. Все они хотят быть историками, редакторами, врачами, домохозяйками, матерями. Каждая хочет делать что-то полезное.
Питер вернулся с бутылкой бурбона и даже не попытался вернуть мне сдачу. Что это, подумал я, элементарная непорядочность или просто рассеянность? Я ничего, впрочем, не сказал. Флора принесла стаканчик и отдельно воду. Я предложил им выпить со мной за компанию.
- Мы не очень-то пьем, - сказал Питер.
- Что ж, это похвально, - сказал я. - Пока вас не было, мы тут с Флорой обсуждали ее планы на дальнейшее. Точнее сказать, я выяснил, что у нее никаких особенных планов нет, и посему я намерен увезти ее с собой в Буллет-Парк - пусть поживет с нами, пока у нее не выкристаллизуется что-нибудь более внятное.
- Папа, я никуда от Питера не поеду, - сказала Флора.
- А если Питеру пришлось бы уехать куда-нибудь самому? Если бы ему вдруг представилась возможность попутешествовать этак с полгода или, скажем, с год?
- Папочка! Ты этого не сделаешь! Папа!
- Еще как сделаю, - сказал я. - Я сделаю все, что могу, лишь бы у тебя мозги прочистились. Хотите съездить за океан, Питер?
- Я не знаю, - сказал он. Его лицо не то чтобы озарилось, но на какую-то минуту на нем мелькнула мысль. - Я, пожалуй, съездил бы в Восточный Берлин.
- Зачем?
- Я бы хотел поехать в Восточный Берлин, чтобы дать кому-нибудь, какой-нибудь творческой личности, мой американский паспорт, чтобы он мог бежать в свободный мир. Писателю там или музыканту...
- А не хотите ли вы, - спросил я, - написать слово "мир" у себя на заднице и броситься вниз с двенадцатого этажа?
Это была ошибка, беда, катастрофа. Я налил себе еще виски и сказал:
- Простите меня, пожалуйста, это я от усталости. Но предложение мое остается в силе. Если хотите отправиться в Европу, Питер, я буду счастлив субсидировать ваше путешествие.
- Право, не знаю, - сказал Питер. - Ведь я уже был. Я хочу сказать, что я почти все там уже видел.
- Ну, что ж, подумайте, - сказал я. - Что касается тебя, Флора, то я хочу увезти тебя домой. На недельку-другую. Я ничего другого не прошу. Ведь через десять лет ты сама меня будешь упрекать за то, что я тебя не вытащил из этой истории. Через десять лет ты скажешь: "Ах, папочка, ну почему, почему ты позволил мне провести мои лучшие годы в трущобах?" Мне невыносимо думать о том, как ты через десять лет будешь корить меня за то, что я не настоял на своем.
- Я не поеду домой.
- Ты не можешь оставаться здесь.
- Почему?
- Я перестану тебе помогать.
- Я пойду работать.
- Куда? Ты не умеешь печатать на машинке, не знаешь стенографии, не имеешь даже элементарного представления о каком бы то ни было деле; ты и рубильника включить не можешь.
- Я могу устроиться где-нибудь регистратором.
- О господи! - воскликнул я. - И для этого ты состояла членом яхт-клуба, для этого научилась бегать на лыжах, для этого все - и котильон, и детские балы, год во Флоренции и долгие летние месяцы на берегу моря? Для того чтобы сделаться регистраторшей, низкооплачиваемым клерком и два-три раза в год ходить в какой-нибудь третьеразрядный китайский ресторанчик с такими же незамужними регистраторшами и хихикать с ними после двух сладких коктейлей?
Я откинулся на спинку кресла и напил себе еще виски. Я почувствовал острую боль в сердце, словно этот неуклюжий орган выдержал столько всевозможных испытаний только для того, чтобы в одну минуту сникнуть под воздействием несчастья. Это была пронзительная боль, и я боялся, что умру нет, не сию минуту, не здесь, в этом полотняном кресле, но через несколько дней у себя в Буллет-Парке или, быть может, на удобной больничной койке. Мысль о смерти меня не пугала. Напротив, в ней было что-то даже утешительное. Я умру, думал я, и вместе со мною исчезнет все то, что так раздражает во мне мою дочь, она образумится и начнет управлять своей судьбой. Горе и раскаяние, которые вызовет у нее мой внезапный уход со сцены, ее отрезвят. Под впечатлением смерти отца она станет наконец взрослым человеком, вернется в колледж Смита, сделается членом молодежного клуба, примется редактировать студенческую газету, подружится с девушками из своей среды, выйдет замуж за умного молодого человека моих грез, в очках, и родит ему двух-трех крепышей. О, она, конечно, раскается! Да, да, после ночи жестоких терзаний она поймет всю бессмысленность жизни в трущобах с подонком.
- Папа, поезжай домой, - сказала Флора. Она плакала. - Поезжай, папочка, домой и оставь нас в покое. Ну, иди же, пожалуйста!
- Я всегда стремился тебя понять, - сказал я. - Когда ты жила с нами в Буллет-Парке, ты закладывала в проигрыватель по четыре, а то и по пять пластинок, а сама уходила, как только начиналась музыка. Я никак не мог понять, зачем это делается, но однажды я вышел в сад за тобой, и, когда возвращался по газону, услышал, как изо всех окон льется музыка, и мне показалось, что я тебя понял. Я подумал, что тебе, верно, приятно возвращаться в дом, где играет музыка. Я угадал, не правда ли? Видишь, я тебя все же немного понимаю.
- Ах, папочка, иди домой, - повторила она. - Иди домой!
- Ведь я не только ради твоей пользы, Флора, - сказал я. - Ты мне нужна. Ужасно нужна сейчас.
- Иди домой, папа, - сказала она еще раз, и я пошел.
* * *
Я поужинал в городе и вернулся домой часам к десяти. Наверху наливалась ванна для Коры, и я принял душ в нижней ванной, что возле кухни. Когда я поднялся, Кора сидела у туалетного столика и расчесывала волосы. Я забыл сказать, что Кора очень красива и что я ее люблю. У нее пепельного цвета волосы, темные брови, полные губы, а глаза такие большие, такие выразительные и трогательные и так удивительно сидят в своих глазницах, что мне иной раз кажется, будто она может вынуть их, заложить в книжку или позабыть на столе. Белки ее глаз голубоваты, а сами глаза - бездонной синевы. Она невысокого роста, изящно сложена и курит непрестанно. Она курит всю жизнь, но держит сигарету с такой очаровательной неловкостью, словно эта укоренившаяся привычка у нее появилась только что. Руки, ноги, грудь все у нее гармонично и пропорционально. Я ее люблю, хоть и сознаю, что любовь - процесс неразумный. Я не имел ни малейшего намерения в нее влюбиться, когда увидел ее впервые на свадьбе, где она была подружкой невесты. Свадьбу играли в саду. За клумбой рододендронов был скрыт оркестр из пяти человек - все во фраках. Сверху, из-под тента, доносились голоса рабочих, охлаждавших вино в ведрах со льдом. Одетая в диковинный наряд, в который принято одеваться на свадьбах, словно в истории церемоний обряд венчания застолбил для себя свою особую, таинственную область, она шла второй в ряду подружек. Платье ее, помню, было голубым, с какой-то бахромой, а на ее светлых волосах сидела шляпка с широкими полями и без тульи. Она переступала по газону на своих высоких каблучках, уткнув застенчивый, страдальческий взгляд в букет синих цветов. Заняв отведенное ей место, она вдруг подняла лицо и застенчиво улыбнулась гостям. Тогда-то я и увидел, как огромны и как сложно устроены ее глаза, и почувствовал, что ей ничего не стоит вынуть их из лица и сунуть себе в карман. "Кто это такая? - спрашивал я окружающих. - Кто это?" На меня зашикали. Я был очарован. Я ликовал. Я не заметил, как прошло венчание, а когда обряд кончился, бросился к ней со всех ног и представился. Я не мог успокоиться, пока год спустя она не согласилась наконец сделаться моей женой.
И теперь, глядя, как она расчесывает волосы, я снова возликовал. Всего несколько дней назад я решил, что она ушла в круглый аквариум, к золотой рыбке. Я заподозрил ее в попытке убить меня. Как же это можно - как недостойно - обнимать со всею страстью души и тела женщину, которую подозреваешь в намерении тебя убить! Или это я жаждал обнять свое отчаяние? И страсть моя порочна, постыдна? И двадцать лет назад, на той свадьбе, то, что я принял за красоту в этих бездонных синих глазах, было на самом деле жестокостью? В своем воображении я превращал ее то в золотую рыбку, то в убийцу, а теперь, когда я взял ее в свои объятия, это была лебедь, нет, лестница, взвивающаяся ввысь, фонтан, неохраняемые, необерегаемые границы рая!
Однако в три часа утра я проснулся с чувством глубокой печали и возмутился: почему я должен заниматься исследованием меланхолии, безумия и отчаяния? Я хотел бы думать о победах, о любви новоявленной, обо всем, что есть на свете упорядоченного, лучезарного, ясного. И любовь, порыв любить овладел всем моим существом. Во все стороны из меня излучались потоки любви - любви к Коре, к Флоре, к друзьям, к ближним, к Пенамбре. Этому безудержному потоку жизнеутверждения, казалось, было тесно в рамках орфографии, и я мысленно схватил карандаш, которым метят белье, и написал на стене: "льюбов". Я написал "льюбов" на лестнице, "льюбов" на дверце чулана, "льюбов" на духовке, на стиральной машине и на кофейнике, чтобы Кора, когда она спустится на кухню (а я на это время где-нибудь спрячусь), была окружена этим словом, чтобы, куда она ни кинула взор, всюду могла прочитать: "льюбов, льюбов, льюбов..." Потом я увидел зеленую лужайку и сверкающий ручей. На высоком берегу его стояли крытые соломой коттеджи и прямоугольная колокольня. Я догадался, что это Англия. Забравшись вверх по зеленому склону, я стал бродить по деревенским улочкам в поисках коттеджа, в котором меня ждали Флора и Кора. Но тут, видимо, произошло какое-то недоразумение. Никто о них, оказывается, не слышал. Я спросил на почте, но и там ничего не знали. Тогда мне пришло в голову, что они, должно быть, находятся в большом помещичьем доме. Как я глуп, что не подумал об этом прежде! Я вышел из деревни, вскарабкался еще по одному зеленому склону и подошел к зданию, построенному в георгианском стиле. Дворецкий меня впустил. Гости - человек двадцать пять или тридцать - сидели за столом и пили херес. Я взял с подноса рюмку хереса и стал разглядывать толпу, ища в ней глазами свою жену и дочь. Их там не было. Тогда я поблагодарил хозяина и спустился по широкому газону вниз, к лужайке и сверкающему ручью, лег в траву и погрузился в сладостный сон.