Болотов Дмитрий

Прелести Кнута

Дмитрий Болотов

Прелести  Кнута

Тихие кумранцы

Птицы

Редкий голос

Другая музыка

Один американец

Сильная женщина

На следующий день

Круг

Картинка №9

Настоящий безумец

Сволочь-Чуднова

Кумран, Кумран

Прелести Кнута

Веселые друзья

Хвост в сапогах

Два дерева

Книга Гаршина

Бегунок

Сапожки

Варежки

Чики-чики

Дитя зари

Тихие кумранцы.

Солонич ничего не делает. Не пьет, не курит, не пишет. Одиноко живет на острове среди финнов. Когда-то Солонич учил Бо жить среди кумранцев. Кумранцы спокойные, учил Солонич, никто тебя не тронет. Когда-то Солонич учил Бо жизни. Они ходили по окраинам Бывшего города. Здесь росли деревья и было довольно безлюдно. Вообще Кумрания была относительно малонаселенной страной. Тихие кумранцы слабо плодились. В тихой Кумрании было шумно от русских. На деревьях росли яблоки. Бо с Солоничем срывали некоторые из них и ели.

Птицы.

Раньше Соловей любил лежать на полу в черных тренировочных, подчеркивающих стройность его ног. При этом он курил, запрокидывая голову, чтобы сигарета торчала изо рта строго вертикально, демонстрируя свой курносый профиль. Одна нога сгибалась в колене, и Соловей глубоко затягивался, как будто лучник натягивал тетиву.

Ворон сидел рядом на стуле и учил Соловья петь. Если ты и дальше будешь петь так же, как раньше, - картавил Ворон, - ты навсегда останешься дилетантом. При разговоре он почти не пользовался мимикой и жестами, и только направлял на собеседника прожигающий взгляд.

Соловей, в отличие от Ворона, бурно жестикулировал и гримасничал. Затянувшись дымом, он не сразу мог говорить, но в опережение речи начинал двигать руками. Для передачи своих эмоций ему требовались сразу обе руки, и он садился, потому что пока он лежал, одна рука, согнутая в локте, служила ему опорой.

Редкий голос.

Вчк всегда вел себя очень заносчиво. Иное дело Ворон, играющий демократа. С ним было просто, легко и свободно, единственное, чего не переносил Ворон, это притеснения по отношению к себе. Он чувствовал тогда не страх, не обиду, как Бербер или Бо, а брезгливость к такому человеку. Ворон просто переставал его уважать. В остальном же не было человека доступнее и терпимее Ворона. Более того, если человек, который его притеснял, шел потом на попятный, Ворон быстро забывал ему обиду. Не прощал его, а именно забывал. И он мог потом рассказать о дурном поступке по отношению к себе, но без всякой обиды, не то что злобы. Но если этот человек притеснял Ворона и дальше, как будто Ворон этого заслуживает, тогда Ворон не прощал этому человеку, и все упоминания о нем были ему неприятны.

В сущности, Ворон не был добрым, не был он и злым, он был довольно холодным, но сумел создать себе из этого холода такое особенное поле, в котором приятно было находиться, как в хорошо проветренном помещении. И особую роль в этом поле играл его голос, редкий голос, с особенным невыговариванием некоторых звуков, низкими выделенными нотками и заразительным циническим хохотком, которым он, как хоботком, втягивал в себя собеседника.

Другая музыка.

В первые годы, когда Бо вернулся в Бзыньск, Ворон часто приезжал к нему и останавливался у него. Многие тогда приезжали к Бо, а Соловей писал у него диплом. Тогда они ходили в киноклуб на площади Труда на фильм Дрейера "Жанна Д'Арк".

Однажды Бо вернулся поздно, уставший и раздраженный, и громко включил Башлачева. А давай какую-нибудь другую музыку послушаем, - мирно предложил Ворон, но было в его голосе что-то такое, что заставило Бо наотрез ему отказать.

Один американец.

Еще у Бо останавливался один американец, направленный из Бывшего города Вороном. Он увлекался джазом, и сам умел играть на саксофоне. Бо подарил ему три пластинки Чекасина, которые у него были. Он приехал изучать жизнь северных народностей, и вскоре уехал на Север, и больше Бо его не видел, и даже забыл, как его зовут. Американец был по национальности кумранцем, и у него было необычное имя. Бо балдел от кумранских имен, но всегда их путал и не запоминал. Про американца Бо только слышал, что когда он вернулся с Севера, то начал курить, и его познакомили с Евксинским. И когда Евксинский напился, и по своему обыкновению стал поносить Америку, американец только сказал: А что вы сделали с хантами?

Сильная женщина.

В Бывшем городе Евксинский с Обалдинским жили на Тийги в математической общаге. Обалдинский таскался на Пяльсони, и Бо его хорошо знал. Обалдинский был человеком кислым, но всегда улыбался. И улыбка его была скорее сладкой, скорее приторной, но лицо его при этом не расплывалось, а сплющивалось и сморщивалось, как будто он проглотил пилюлю. Больше всего на свете Обалдинский любил жаловаться. И жаловался он обычно одному человеку - Мокше. И когда они встречались, и потом он приезжал к Мокше в Крым - он всегда жаловался.

И Евксинский тоже жаловался. И тоже Мокше. И ей это, признаться, поднадоело. И тогда она познакомила Евксинского с Бо, чтобы он жаловался ему.

А в Мокше действительно было что-то такое, располагающее. Стоило быть сильной женщиной, чтобы все начинали ей докучать своими жалобами. Мокша при случае сбагривала их, все-таки у нее было доброе сердце.

На следующий день.

Бо так понравился Евксинский, что когда тот попросил написать про него статью, Бо не спал ночь и написал целую поэму на многих страницах. У Бо тогда было туго с бумагой, и он писал на обеих сторонах тонкой коричневой бумаги для пишущих машинок.

Сначала Бо хотел обрадовать Евксинского, но одумался. Приподнятое, возбужденное настроение сменилось на следующий день неприятным оцепенением.

Круг.

Евксинский, на корточках сидя,

Строчил преимущества роз,

Смертельно его ненавидя,

Я розог ему преподнес.

Евксинский нуждался в человеке, который бы его раскручивал. Таким человеком на время стал Круг, коренастый непричесанный парень в очках. Еще у Евксинского была жена Мидия и дочка Муза. Бо запомнилось, как они тремя семьями: Евксинский с Мидией и Бо и Курлык с женами переходят Невский у Елисеевского и идут в сторону Фонтанки с тем, чтобы осесть в кафе Дома Журналистов. Тогда еще Евксинский подарил Бо две кассеты с ранним "Пинк Флойдом" и музыкой из "Твин Пикса".

Венцом стараний Круга стал выход сборника текстов песен Евксинского, отпечатанный в заводской типографии на Петрорградской стороне. Бо запомнилось, как они с Евксинским и Мидией стоят на Чкаловском, недалеко от того места, где жила короткое время поэтесса Вероника Чуднова, и под грохот трамваев ждут Круга со свежими сборниками. И Мидия, всегда такая оживленная...

Еще Курлык говорил, когда они ездили в Бывший город на похороны Кумрана, сидели и пили: Вот, Бо может написать хорошее стихотворение... а Евксинский песню... - ...

Картинка №9.

Иногда Бо воображает себе, как Чуднова, Осипова и Мокша были в колхозе на первом курсе. Не знаю, основано это воображение на реальности, или просто такая картинка. На ней желтое поле, полное мокрой травы. За ним виднеется чахлый осенний лесок. Вокруг все мокрое и желтое, кажется, даже небо. Чуднова с Осиповой сидят, прижавшись друг к другу, в старом тракторе с выбитыми стеклами и порванными гусеницами и шепчутся, а Мокша ходит вокруг, а в трактор не садится, то ли не помещается она в нем, а эти две кумушки сидят себе, шепчутся да пересмеиваются, как она там ходит одна и на них дуется.

Настоящий безумец.

Вчк был очень заносчив. У него всегда был красиво приоткрыт рот, и показывались зубы. Таня заметила, что у Вити зубы растут неправильно, с наклоном вовнутрь, и что это ее пугает. А у Вчк зубы росли правильно. И еще у него были всегда втянуты щеки. И голова втянута в плечи. Он страшно сутулился и очень много курил. Нервничал. Невозможно представить себе Вчк располневшим, лысым или седым. А Курлык, хотя и был стройнее некуда, дунешь, пополам переломится, но его розовые щеки уже тогда выдавали наклонность к полноте. Тоже курил. Одно время Курлык с Вчк жили на Херне. Вчк был увлеченным до потери надолго интереса к еде и к себе. Он был настоящим безумцем. Так Васька говорил про свою любимую группу: они такие и такие, и заканчивал: настоящие безумцы.

А Курлык безумцем не был. Как он готовился к экзаменам: расписывал каждый билет на отдельный листок и методично заучивал. В жизни он любил театральность, все ненастоящее. Он притворялся более слабым, женственным и даже худым, чем был на самом деле. И все, абсолютно все, даже видевшие его голым в душе, были убеждены... и с ним носились, его холили и лелеяли, и Курлык привык играть женскими сердцами. А с Вчк их разделяла пропасть. И если Курлык только притворялся добрым, слыл добряком, то когда Вчк показывал зубы, то это пугало уже по-настоящему, а не так, как Таню Витины зубки... А что приводило его в бешенство? Курлык, Бо, любой человек. Своей несовместимостью с ним.

Сволочь-Чуднова.

- А давай сходим к кому-нибудь в гости, - предложил Ворон.

Осень. Ворон только что приехал из Бывшего города, где они вместе учились и весело проводили время. А теперь Ворон там, а Сыч теперь здесь.

- Знаешь, я вообще-то ни к кому не хожу, - признался Сыч.

- Ну вот, мы и пойдем, - сказал Ворон твердо, достал из кармана книжку, снял трубку и стал набирать номер.

- Алло, Вероника... мы сейчас здесь с Сычом, - Ворон посмотрел на Сыча, - вот... недалеко от тебя... вот... и хотели к тебе зайти...

Сыч не слышал, что отвечала Ворону Вероника, но в ответ он хрипло засмеялся в трубку, потом послушал и опять хрипловато засмеялся, но лицо его оставалось серьезным. Пока Вероника говорила, Ворон закрыл ладонью трубку и сказал Сычу:

- Должны скоро уйти, - но тут же продолжил говорить с Вероникой, - ага, ага, ну, мы ненадолго зайдем, хорошо? - и повесил трубку, замер неподвижно, хитровато глядя на Сыча и засмеялся, потирая ладошки.

- Ну вот, пошли, - сказал он, доставая пачку и закуривая, - ты знаешь адрес?

Адрес Сыч знал. Они пошли к Чкаловскому, затягиваясь и поеживаясь от холода и возбуждения от предстоящей встречи. Эти места были знакомы Сычу, здесь прошло его детство. Ворону они были знакомы хуже. К тому же Сыч бывал раза два у Чудновой и без труда узнал узкую подворотню, в которую с трудом заезжала машина, перевозившая Чуднову с Фонтанки. На углу был продуктовый, и они предварительно зашли купить чего-нибудь к чаю, но ничего не купили, и решив, что все равно ненадолго, зашли в подворотню. За ней была вторая такая же подворотня, а за ней направо подъезд. Поднялись на второй или третий этаж. Лестница была старой планировки, широкая, а подходы к квартирам неожиданно узкие и уродские. Они позвонили. Им открыла сама Чуднова, стройная красивая брюнетка с еврейской кровью. В квартире было холодно, отопительный сезон задерживался, им предложили не раздеваться и провели на кухню. У Чудновой уже были гости, два еврейских мальчика, одетых с иголочки и приплясывавших вокруг нее. Ворон остался в куртке допотопного цвета, в которой Сыч видел его еще в Бывшем городе, и сейчас ему казалось, что он всегда видел его в ней. Видно, когда он ее покупал, ее цвет его совершенно не интересовал. Или ему купили ее его родители, или она досталась ему по наследству от старых друзей. Ворон ходил в ней круглый год, даже летом в прохладные дни, и сидел в ней дома в нетопленой комнате, и теперь сидел в ней рядом с Сычом на кухне у Чудновой, и Сычу вдруг стало неуютно из-за куртки друга.

Кроме них в квартире были еще две малолетние дочери Чудновой. С ними занималась нянька, молодая девчонка, по указанию матери собиравшая их гулять. Они находились в комнате, но иногда вбегали на кухню, и тут уж было не до Ворона с Сычом, сидевших за столом с немного втянутыми в плечи головами, и пивших чай из больших керамических кружек, не позволявших различить его цвет, и полагаясь на вкус. Никто больше чай с ними не пил. Мальчики приплясывали вокруг Чудновой, и всем троим было очень весело, настолько хорошо и весело, что пришествие гостей ничуть их не смущало. Пришли, посидят, допьют чай и уйдут, а всем будет так же хорошо и весело. А Ворону и Сычу занимательна была нянька. Тогда у всех рождались дети, но они еще ни от кого не слышали про нянек, а тут... И еще им было непонятно, откуда у Чудновой и ее мальчиков такое приподнятое настроение. Они тоже не грустили, но не понимали, почему с ними как будто не хотят поделиться этой неизвестной радостью.

Так что они посидели и ушли. Вышли, идут, посмотрят друг на друга, Ворон хрипловато засмеется, Сыч улыбнется, и идут дальше.

И Чуднова со своими мальчиками тоже вышли одновременно с ними, и куда-то пошли, а куда, не сказали.

А детей нянька, наверно, повела гулять. Но этого Ворон с Сычом уже не видели.

Кумран, Кумран.

1

Общежитие находилось на углу улиц Пяльсони и Ванемуйни. И если пойти по Ванемуйни в сторону вокзала, справа открывался небольшой парк или сквер, и если пройти через него наискось, выходишь на Тийги к математической общаге, где жили Евксинский с Обалдинским. А дальше за вокзалом, за железнодорожными путями - круглосуточная деповская столовка, вкусная и дешевая. Туда студенты нередко таскались ночными часами, особенно в сессию.

На улице Ванемуйни как раз напротив сквера располагался химико-биологический корпус, больше известный русским студентам как киноклуб. Раза два в месяц здесь крутили какое-нибудь кино. Кинозал был в большой круглой аудитории, в другое время служившей, наверно, демонстрационным залом для проведения опытов. Ее просторность позволяла сделать огромный экран. Обычно перед просмотром выступала симпатичная кумранская девушка, может быть, даже красивая, но некоторые ехидно считали, что кумранки красивыми не бывают. К тому же лицо ее всегда было покрыто прыщами, и может быть, я скажу глупость, но и эти прыщи ей шли. Как будто только благодаря им ее внешний облик приобретал гармоническую выразительность. Но особенно украшал эту девушку ее энтузиазм. Вся ее фигура, движения, речь на непонятном языке, сухая и отрывистая, все было насыщено электричеством, и видя ее часто, ее воспринимали уже не как случайное лицо, а как некую мифологему того киномира, который открывался зрителям с огромного светящегося экрана.

Другим персонажем, часто здесь всеми видимым, практически каждый раз, был чернявый, кудрявый и очень злобный паренек в очках, не пропускавший русских студентов в зал. На некоторые фильмы билеты продавались свободно прямо у входа, и стоили недорого, но иногда народу собиралось больше обычного, а билетов столько не заготовили, и тогда становился этот паренек, и никого не пускал. И вот, когда набиралась толпа, наиболее решительные прорывались сквозь паренька. И вообще что-то не помнится, чтобы кто-то не попадал на сеанс. Но почему-то каждый раз, когда народу приходило больше, опять начинались препирательства с вредным пареньком. Если бы он просто не пропускал, но он делал это обязательно с презрительной гримасой, и шипел что-то про киноклуб - элитное место, и что нечего ломиться сюда толпой.

Фильмы иногда шли с субтитрами, с кумранскими субтитрами, или с синхронным переводом на кумранский. Зато в этом зале перед радостными бывшеградцами выступал сталкер-Кайдановский перед показом своих режиссерских дебютов, и женщина-зеркало Маргарита Терехова рассказывала про съемки, а показы своих любимцев-итальянцев предварял яркими прелюдиями сам-Кумран.

Из множества фильмов, посмотренных здесь за бывшеградские годы, самым незабываемым был фильм Теодора Дрейера "Вампир". Фильм не требовал перевода, ибо был немым. Перед изумленными и пресыщенными зрителями на экране проходила череда злодеев, и наконец в финале появлялся сам главный злодей, мельник, ужасно похожий на Кумрана, так что все сразу это отметили, и по темному залу прокатился радостный шепот: Кумран... Кумран... Сам Кумран не присутствовал в этот раз на просмотре. И вот колеса огромной мельницы начинали вращаться, под нарастающий аккомпанемент на Кумрана сверху начинала сыпаться мука, бедняга усиленно пытался спастись, пока его не засыпало с головой. Свершалось возмездие над силами зла, добро торжествовало, но в странном ореоле мученической гибели экранного Кумрана, и когда зажигался свет, студенты все еще радостно переглядывались и перешептывались: Кумран, Кумран... Кстати, на своих лекциях Кумран говорил о преимуществах немого кино, и что с изобретением звука оно многое утратило из своих прежних достижений (так же, как и позже с изобретением цвета.

2

Новое здание научной библиотеки находилось тоже на улице Ванемуйни, но в другую сторону от общежития, ближе к центру и университету. Как непохожи друг на друга были два этих здания! Казенный Ванемуйзовский корпус и ультрасовременное внутри и снаружи библиотечное, составленное из квадратов и кубов белого бетона и стекла.

Иногда здесь можно было встретить самого Кумрана, хлопнув бесшумными дверьми, задумчиво идущего в сторону своего кабинета. И когда на пути его вырастала фигурка студента или студенточки, ах! Кумран делал предупредительный жест: спокойней, спокойней, не надо так волноваться... Но если ему попадался, напротив, излишне напористый студент, Кумран и тут умел одним завершающим жестом вовремя поставить его на место. Характерным для Кумрана было сдерживать свои отношения со студентами в определенных рабочих рамках, никогда не позволяя кумирничать с ним, но также избегая всегда фамильярности. И Кумран не терпел, чтобы к студенческой любви к нему примешивался страх. Но страх все равно примешивался. Примешивался даже тогда, когда студентики за глаза подхихикивали на перекурах над своим учителем.

Некоторым своим семинаристам Кумран доверял право пользоваться книгами из своего кабинета. На это писалась рукой самого Кумрана особая доверительная бумага по-кумрански. И по ней на вахте выдавали ключ, открывающий заповедную дверь, и за ней, за этой дверью, вдыхался особый запах Кумрановских мыслей и подтлевающих фолиантов, полных поэзии и премудрости.

Кое-что о Кумране Бо узнавал из разговоров с Солоничем во время их долгих прогулок по задворкам Бывшего города. Чего бы ни касался разговор, на суждения Солонича нередко падала тень Кумрана.Что бы сказал Кумран, или что уже говорил, по тому или другому поводу. Именно от Солонича Бо впервые услышал о рамках Кумрана, и наблюдая Кумрана вблизи, Бо уже исходил из представления об этих рамках, и многое подтвердилось. Кумран мог проявлять бесконечную терпимость и деликатность, например, когда нужно было подобрать научную тему какому-нибудь трудному студенту, который от всего отказывался, а сам ничего не предлагал. Но эта терпимость никогда не переходила определенных границ. Кумран исключительно редко позволял себе нервничать, хотя это был человек по характеру довольно горячий, не чуждый эмоционального всплеска. Усилием воли он сдерживал себя всегда в определенных границах, но если нужно было, умел очень быстро подвести черту, например, под нежелательным разговором, спором или выступлением.

Кумран действительно мог взрываться как снаряд, если что-то по-настоящему его возмущало, но это происходило крайне редко, и об этом можно было судить только по некоторым пафосным высказываниям, с нотками благородного негодования, которые он позволял себе на спецкурсах, ведя себя иногда как на сцене, и в то же время всерьез. И как это всех восхищало, когда Кумран приходил в стихийное состояние, как будто ветер проносился волной по аудитории. Но Кумрана любили и за его рамки, не позволявшие этому ветру распространяться в любых направлениях и независимо от воли учителя.

Еще про Кумрана говорили, что он не сверхмного читает, и когда студенты не один день переносили на руках по связочке его огромную библиотеку: Кумран переезжал в новое жилище - все знали, что столько прочесть и невозможно, и что Кумран улавливает все в книгах написанное каким-то иным способом... Но и этот способ: догадаться своим умом и впитать в себя усилием воли содержимое целой книжной полки - требовал много труда, и по слухам, Кумран все время работал и почти не спал. Трудно было представить себе его ленивым или расслабленным. Даже когда он все время разъезжал и болел, это была работа. Работа болеть, работа разъезжать. Кумран не любил отдыхать, и вообще не помнится такого, чтобы Кумран был в отпуске. Это, конечно, бывало летом, но чтобы он, например, поехал в Крым или куда-нибудь на турбазу...

Еще от Солонича Бо узнал, что Кумран служил в армии артиллеристом во время войны, и как пример сверх-человечности Кумрана, Солонич рассказывал, что Кумран выучил там французский язык. Солонич тоже неплохо знал языки. Он хвастался Бо, что выступал по радио по-кумрански, и выдержал долгое выступление, в конце которого передавал привет Лео, своему соседу по хутору. Бо с Солоничем сидели и слушали голос Солонича. Естественно, Бо ничего не понимал, Солонич ничего не переводил, только сказал, что в конце передает привет Лео. Конечно, Кумран никогда не стал бы, выступая по радио или где бы то ни было, передавать привет своей соседке по стояку... В этом была существенная разница между ними: учителем и учеником. Учитель не должен быть баловником. Как всякий великий учитель, Кумран был предельно осторожен в выводах и умышленно ограничен в собственных поступках. Учитель не заводила и не смутьян, не подстрекает, не провоцирует, а сдерживает, ограничивает, стискивает в рамках собственного метода и стиля, чтобы потом, после его окончательного ухода - все хлынуло, разбежалось и растеклось.

3

Кумран никогда не курил и почти не пил. Выпив немного, он очень оживлялся и начинал шутить с женщинами. Всегда казалось, что ему больше нравится быть окруженным симпатичными щебечущими студенточками, чем скучными мумиями-гениями. И как говорил Солонич, к сожалению, Кумран не очень нуждался в учениках. Но в чем он действительно нуждался, это в студенческой любви. Разве можно было не любить Кумрана? Настоящего волшебника Бывшего города. И у него была эта способность - легко влюблять в себя. Когда Кумран окидывал всех взглядом на спецкурсе, обычно он ходил вдоль доски, останавливался и окидывал, каждому казалось, что он и на него посмотрел, и не просто посмотрел, а словно воспламенил своим взглядом. Как будто Кумран чего-то ждет именно от него, чего-то особенного. Может быть он и ждал, но прежде всего он прекрасно знал и чувствовал эту свою способность действовать так на людей. А семинары проходили скучно. Здесь не было той массы, которую можно было воспламенять, и самому от нее воспламеняться. К общению с глазу на глаз или в узком кругу Кумран, по-видимому, не был особенно расположен. Подкинет какое-нибудь яркое... нет, юркое наблюдение. Кумран был удивительно похож на ящерицу. И тем, что его невозможно было поймать за хвост. Было в нем что-то неуловимое. И особенно тем, как он... Ящерица, если ее не тревожить, сидит неподвижно, причем в тени, а на самом солнце, она как будто думает о чем-то подолгу, стремительно поворачивая головой на незначительный градус, и иногда стреляя языком и вглядываясь сразу в обе стороны пространства.

Прелести Кнута.

1

Кнут писал Бо в армию, что честно говоря, знает его больше по письмам, чем по Пяльсони. На Пяльсони Кнут относился к Бо несколько свысока, с обидным пренебрежением. Не то что Пряников, покровитель Бо в области умственного развития. Поэтому с Кнутом Бо почти не разговаривал, а с Пряниковым у него бывали беседы.

У Пряникова всегда был немного усталый вид, замедленная шаркающая походка, присогнутая при ходьбе спина, надтреснутый голос. В его речи было что-то обреченное, дремлющее, а слова казались скудными. Бо не любил лезть с вопросами, но Пряников сам заговаривал с ним. Например, спрашивал, как он относится к Печорину. Бо отвечал, что плохо, а Пряников втолковывал ему, что это ему внушили в школе. А на самом деле Печорин совсем не таков. Бо говорил, что он сам по себе так думает, а Пряников убеждал Бо, что человек вообще не способен думать сам, что большинство людей догматики, принимающие за истину чужие мнения. Причем они уверены, что это их собственные мысли. И Бо задумывался, неужели он никогда не думал сам. А ты? - спрашивал он Пряникова. Пряников говорил, что сам он тоже догматик, но в отличие от Бо он больший скептик. Скептики подвергают сомнению собственные мысли, чтобы понять, откуда они пришли - и это называется рефлексией.

А разговор Бо с Кнутом сводился к тому, что Кнут лежал на кровати, глядя в окно и предаваясь рефлексии, а Бо тоже лежал на кровати и курил, и не умея еще как следует курить, с шумом выпускал из себя воздух, чтобы дым не задерживался в легких, пока Кнут не начинал сопеть, и наконец не говорил ему, чтобы он больше так не делал. Бо переставал, но обижался на Кнута, он знал, что Кнут человек добрый, но почему-то к Бо он обращался строго.

2

В первый раз Бо услышал это слово на семинарах Солонича. Когда Солонич задал вопрос, что такое рефлексия, Бо даже не расслышал, потому что не знал. Что? - переспросил он Кнута. Отражение, - отмахнулся Кнут. Отражение? - не понял Бо, почему они сейчас будут заниматься отражением. Так же, когда Солонич в первый раз рассказывал им про Кумрана, Бо даже не знал, о ком речь.

А другие знают? Бо всматривался в растерянные лица девиц. Но по собранному спокойному выражению лица Кнута Бо понял, что он знает. И что этого вообще стыдно не знать.

Первым полез отвечать Казанцев, и отвечал долго, и когда Солонич поднял руку, он продолжал говорить. Достаточно, - сказал Солонич, - достаточно, но и это не остановила Казанцева. Он говорил убежденно, без тени сомнения, что то, что он говорит, важно для всех. Он всегда норовил вылезти вперед всех, выпендриться, и Солонич быстро его невзлюбил. Между ними установилась вражда. Казанцев не сдавался, и чем подчеркнуто ироничнее относился к нему Солонич, даже высмеивая явно его слова, тем упрямее заявлял о себе Казанцев. И когда Солонич уже просто хотел остановить его тираду, Казанцев повышал голос, и продолжал говорить раздраженно, и только после колкого замечания в свой адрес обиженно замолкал. И дальше весь семинар сидел надувшись, красный, и только иногда встревал и рявкал, что он уже говорил то же самое.

После короткой схватки Солонича с Казанцевым начинал говорить Пряников. Он говорил тихо, сухо и все правильно, и вслед за ним вступал Кнут. Кнут, в отличие от Пряникова, пытался мыслить эмоционально и отвечать артистично, но от этого его ответы казались размытыми, как нерезкие фотографии, зато Солонич душевно проникался к Кнуту. Казалось, что Кнут знает правильный ответ, но ему нравится увиливать от него, шутя и играя мыслью. И чувствуя, что Солонич не совсем доволен, Кнут расстраивался и садился, и снова вставал Пряников, расставляя все по своим местам.

Пока выступали Пряников с Кнутом, Вчк сидел молча и напряженно, как пружина, и зорко следил за ходом обсуждения, и когда у Пряникова иссякали точные формулировки, и умолкал раздосадованный Кнут, вставал Вчк и начинал говорить. И если у них в комнате Бо привык видеть Вчк говорящим возбужденно, то теперь он говорил ровно, твердо, но так, что Солонич открывал рот и писал под себя. И все замирали и смотрели, как Солонич слушает Вчк. Вчк говорил так, как будто он уже прочел то, чего не должен был еще, по всей видимости, читать. А если он этого не читал, то можно было подумать, что это его собственное открытие, сделанное здесь, за время семинара. И тогда это было нечто!

3

После семинара Пряников с Кнутом обязательно подходили к Солоничу с умными вопросами. Впереди деловитый Пряников в сером пиджаке, со свалявшимся чубом на лбу, за ним весь пластический Кнут с пышной вьющейся шевелюрой. Разговаривая с Солоничем, Кнут обычно становился, как аист, на одну ногу, а другую закидывал за нее и ставил на носок. Локоть правой руки он упирал в ладонь левой, и то перебирал бороду, то поправлял очки, часто кивая, соглашаясь с Солоничем, и иногда плавным изящным движением отступая на шаг.

Солонич сразу усек, что Пряников холодный и строгий, а Кнут теплый и мягкий. И, может быть, у них в комнате Кнут замкнут и строг, а Пряников рубаха-парень, но все равно это так.

После семинара все шли и обсуждали Солонича. Казанцев не мог успокоиться и кипел негодованием, зачем весь семинар трепаться попусту вместо того, чтобы учиться! Вместе с ними шли женщины, и одна из них сказала, что он говорит так, потому что Солонич его осадил. - Да, но зачем оскорблять?! Пряников взялся урезонить Казанцева, что Солонич вовсе не хотел его оскорбить, но Казанцев не хотел ничего слушать. Вчк шел молча и улыбался ангельской улыбкой. Казанцев все возмущался, и нападал уже на тех, кто защищал Солонича. Вдруг Вчк сказал глухим прокуренным голосом, что Солонич все делает правильно. Он не пичкает их тем, что уже знает сам, а хочет заставить их думать самих. И все замолчали.

И все разошлись, кто куда, а Бо с Пряниковым пришли в комнату, , и Пряников спросил Бо,а как думает он. На семинарах Бо в основном молчал, не успевая за остальными. А когда говорил, мог сказать невпопад или что-нибудь наивное, но Солонич не осаживал его, как Казанцева, а как будто давал почувствовать всем, что хотя Бо еще не может выступить, как другие, но уже хорошо, что он пробует, а не сидит, как сыч. Бо сказал Пряникову, что согласен с Вчк, и Пряников похвалил Вчк, как он метко все определил, что даже Казанцев замолчал.

4

Обычно Вчк приходил откуда-нибудь, возбужденный какой-нибудь мыслью, только что по дороге пришедшей ему в голову, и ему очень нужно было с кем-нибудь ей поделиться, а в комнате сидел бездельник Казанцев, и широко расставив ноги, ел что-нибудь прямо с бумаги, в которую ему завернули еду в магазине. Казанцев ко всему на свете относился довольно ровно, со здоровым цинизмом, и это всем даже нравилось в нем, потому что всех веселило. С Казанцевым не было скучно. И Вчк, застав Казанцева в комнате, радовался, закуривал и начинал ходить перед ним, излагая свою мысль прямо с порога. А Казанцев не мог долго слушать, и продолжая пережевывать пищу, начинал говорить сам, перебив Вчк.

Бо лежал на верхней полке, делая вид, что читает книгу, а сам слушая Вчк, и цыкая про себя, когда Казанцев не давал ему договорить. Но сам он стеснялся вступать в их разговор. Только однажды Вчк пришел особенно возбужденный, и стал гневно поносить строй, и тогда Бо захотелось говорить, и он вмешался, а все ли так уж плохо? И тогда Вчк, даже не посмотрев в его сторону, прошипел: конеш-шно, сейчас опять последуют восхваления советского образа жизни... И Бо раскрыл рот, чтобы еще сто-то сказать, и сразу же его закрыл, и замолчал, как будто выключили приемник с наскучившим диктором. Как будто он сказал это только для того, чтобы Вчк нанес еще большей антисоветчины, как будто он стукач...

И с тех пор, когда Вчк заходил в комнату, где не было никого, кроме Бо, он вел себя так, как будто здесь вообще никого нет, кроме какого-то досадного предмета, который, к сожалению, нельзя задвинуть в угол.

5

Утром Кнут приехал с подругой из Риги, и с ними Казанцев, поезд приходит рано, все еще спали, или никого не было, Пряников ушел спать наверх, а Вчк жить на квартиру.

Все заходят в комнату, зажигают свет и садятся пить чай с привезенными вкусностями. Бо притворился спящим, и его никто не будил, и ему даже нравится слушать, как хрустит развертываемая бумага или целлофан, как брякают чашки, и как разговаривают за столом, щебечет о чем-нибудь подруга Кнута, и размягченно и счастливо говорит Кнут, засмеиваясь икающим, почти беззвучным смехом, а Казанцев басит, причмокивая губами, и как им всем хорошо там внизу. Как будто и Бо задевала краешком атмосфера уютного сидения втроем, от которой он был отгорожен лишь углом книжной полки.

В то же время чем острее чувствовал он, как хорошо им там внизу, тем больнее ощущал свою ненужность никому из них: ни поучающему его Пряникову, ни счастливому Кнуту... и это было горькое, и в то же время сладостное чувство, как будто он не просто проснувшись лежал у себя на нарах, а словно воспарял над всеми в свою отверженную высь.

Веселые друзья.

В первый раз Бо увидел Курлыка на устном экзамене. Курлык от волнения тряс головой, поправлял очки и откидывал светлые волосы со лба, стараясь отвечать бегло и без запинки.

Больше всего времени Бо с Курлыком проводили в библиотеке, и встречаясь там случайно, или приходя туда вместе после лекций, не раздумывая, шли в кафе. Бесшумные ковры скрадывали звук их бодрых молодых шагов. Путь в библиотечный кохвик - один из самых веселых из когда-либо пройденных Бо. По дороге их охватывала самая непринужденная расслабленность. Курлык вдруг начинал дурачиться. На лице его появлялась клоунская улыбка, он начинал отгибаться назад при ходьбе, высоко задирать колени, выпучивать глаза и издавать губами тпруканья - специальный знак карнавального поведения. Бо внутренне поддерживал друга, оживлялся и посмеивался, но конечно, не мог вести себя столь же раскованно.

В кафе продавались продолговатые булочки, выпекаемые где-то поблизости, в этом же помещении, потому что запах их выпечки раздавался повсюду, и тиранил ноздри в самых заповедных и углубленных местах.

Они покупали этих булочек и наливного кофе, бухались в мягкие кресла, и Курлык начинал вращать круглый стол наподобие руля, продолжая тпрукать и иногда громко ржать. У Курлыка была одна особенность. Даже когда он особенно громко и неприлично ржал, глядя на проходящую мимо очередную милую девушку, его смех и все его поведение в целом оставались глубоко интеллигентными.

Посидев и поржав, друзья шли курить в туалет. В туалете тоже пахло булочками, а курить не разрешалось, и иногда какой-нибудь красный кумранский профессор ругался на них, но курить все равно было негде, а булочками здесь пахло даже сильней, чем в самом кафе.

Другим особенным удовольствием для Бо с Курлыком был совместный отъезд в Бзыньск. Они покупали бутылку вина и шли в подсобку. Скоро Курлык становился еще веселее и оживленнее обычного. Иногда дверь открывалась, и показывалась привлеченная его смехом чья-нибудь голова. Курлык без конца говорил, поправлял очки и посматривал на часы, высоко задирая локоть, чтобы придать этому жесту высокий театральный смысл.

Когда вино заканчивалось, брали вещи и шли на автовокзал. По дороге Курлык ставил вещи, чтобы передохнуть, высоко задирал локоть, неприлично ржал, и они шли дальше. Город в этот час был темен и пуст. Им же становилось особенно тепло и весело на этом сумрачном фоне.

Спустившись по широким улицам к автовокзалу, они забирались в душноватый ночной автобус, и протискивались к своим местам. Курлык как сумасшедший вертел головой, отыскивая знакомых. Если никто из знакомых не ехал в Бзыньск, обязательно находился полузнакомый, какая-нибудь милая девушка из виденных в библиотеке, и тогда Курлык при виде ее снова ржал на весь автобус, а Бо радовался за своего веселого друга.

Перед отправлением Бо особенно нравилось нетерпеливо смотреть, как садятся последние пассажиры, а водителей двое, один надрывает билеты, а другой уже сидит набычившись и держит руку на рычаге, вот-вот заурчит мотор, и автобус плавно попятится, отъезжая. Бо сидит и жадно ждет этого момента, чтобы не пропустить и насладиться, а рядом Курлык вертит очкастой головой, то в окнор посмотрит, то на Бо, то рассмеется, и никак не может удобно устроить в узком промежутке длинные ноги.

И вот этот момент наступает. Мягко хлопает дверь, гаснет свет и начинается представление. Автобус переезжает через реку, и начинает взбираться по Бзыньскому шоссе. И когда он выезжает из города, кажется, сам звук мотора его меняется, становясь более ровным и затаенным.

Бо с Курлыком откидывают свои кресла и устраиваются на ночлег. Курлык смешно ворочается своим длинным телом, размахивая при этом руками, сам акт засыпания в ночном автобусе превращая в сценическое действо.

Хвост в сапогах.

В армии Бо проебал шапку и сапоги. Шапку украли в первый же день. Они спускались по лестнице, сверху набежала другая рота, и у него с головы сорвали шапку. От неожиданности Бо даже не заметил, кто.

- Где твоя шапка, солда-ат? - У меня ее сорвали, - Кто? - Я не видел, Бо-ец, у тебя среди бела дня срывают шапку, а ты даже не видел?! - Я не ожидал... - Сержанты засмеялись: Так в следующий раз ожидай.

И в следующий раз Бо проебал сапоги. Его положили в изолятор. В изоляторе все ходили голыми в тапочках. Сапоги стояли под кроватью. Потом исчезли. Где их найдешь? Бо походил-посмотрел. Все сапогим похожи. В роту Бо вернулся без сапог.

- Где твои сапоги, солда-ат? - У меня их украли, - Иди, ищи, - Где? Где проебал, там и ищи, - Я смотрел, там нет, - Где хочешь, рожай!

В роте солдаты с больными ногами ходили в тапочках. Бо стал ходить вместе с ними.

- У тебя что с ногами? - Ничего, - Так почему ты в тапочках? - У меня сапог нет, - А где они? - Украли.

- Ты почему на зарядке не был? - Я не могу бегать, - Что-о? Бегом марш! - Бо побежал и порвал тапки, - У, хитрожопый!

Вскорости Бо перевели в другую роту.

- А ты почему без сапог? - У меня их украли.

- Иди с ним за сапогами, - сказал взводный сержанту.

Они пошли. Сержант впереди, Бо плелся сзади в тапочках. Старая рота как раз спускалась на построение.

- Ты чего пришел, - сразу закричал на Бо старый сержант. Бо промолчал.

- Ты чего его привел? - спросил старый сержант у нового.

- Где его сапоги? - Он их сам проебал. Пусть где проебал, там и берет. В роте их нет!

Пошли обратно.

- Ну что? - спросил взводный сержанта, - Нет сапог, - А где твои сапоги? - У меня их украли, в изоляторе, - Ах, в изоляторе... Не в роте? Нет, - Точно не в роте? - Не-ет...

- Ну что с ним делать?

Сержант пожал плечами. Взводный сделал вид, что подумал. Махнул рукой: Иди с ним в каптерку.

Зашли в каптерку. В каптерке высоко под потолком, на крюках, как сушеные рыбы, висели сапоги.

- Меряй,- Бо померял. Сапоги были какие-то странные. Неуставные. С белой подкладкой и швом сзади. Плотно облегали икру.

- Подходят? - Да, - Носи пока.

- Что это у тебя за сапоги, - удивились во взводе, - Такие дали, пожал плечами Бо. И стал носить. Долго носил. Не замечали. Или заметят, но ничего не скажут. А потом забудут. Через месяц ротный придрался:

- Бо-ец, поди-ка сюда... Откуда это у тебя такие сапоги? - Из каптерки, - Ротный обошел вокруг Бо: А где твои? Украли?? Где?! В роте?! - В изоляторе, - Ротный обошел Бо еще раз.

- Ни-че-го-се-бе, у меня таких нет! - Ротный искривил ноги колесом и осмотрел свои сапоги. Потом подозвал сержанта. Сержант развел руками: Других не было, - Ротный прищурился: А ну марш с ним в каптерку!

Расставаться с сапогами было жалко. Такие удобные. И не как у всех. С белой подкладкой. Мягкие. Правда, на одном шов сзади внизу разошелся, и туда уже попадала вода.

Два дерева.

1

В двух шагах от Пяльсони росло необычное дерево. Не помню, какое. Его особенностью была ветка или сук, очень толстая, почти как сам ствол, и росла она не под наклоном, как обычно, а почти параллельно земле, на высоте чуть выше человеческого роста. Причем росла она прямо поперек тротуара, так что ее невозможно было не заметить, и даже заходила немного на проезжую часть (почему ее потом и спилили).

И сколько раз пройдешь за день мимо, столько обратишь внимание на это дерево, и о нем обычно не помнишь, как о привычном предмете в комнате, но о нем вспоминаешь потом, когда уже почти забудешь о нем, но вдруг спохватишься вспомнить. И оно как будто существует внутри тебя в виде буквы или тайного знака. И только ты знаешь, что он означает.

И еще есть море людей, помнящих про это дерево, а кто забыл, не в счет.

2

И другое дерево здесь, в Бзыньске, у Кумранского консульства, на которое они лазили после школы почти каждый день. Тогда еще никакого консульства не было, а просто было здание желтого казенного цвета.

А дерево было простое, наверное, ива, но изогнутое причудливо, что по нему интересно было лазить, и совсем близко от земли оно разделялось на три больших сука, растущих под разным наклоном к земле. Один из них был круче других и поднимался выше, он считался самым опасным, и забираться на него было престижно. Два других были более спокойными, но и по ним нравилось лазить.

После школы они шли мимо этого дерева домой втроем-вчетвером, и обычно задерживались на нем.

У них было еще одно важное место для игры по дороге из школы. Рядом со школой была красная кирпичная стена, а в ней была проделана дыра, через которую они попадали в особую зону. Здесь была гора над бомбоубежищем, по которой они бегали, перекидываясь мелкими камешками, а рядом было другое важное место, куда они даже приходили специально вечером. Это была большая лужа, но неглубокая, в которой росло много тонких деревьев. По ней хорошо было ходить в резиновых сапогах, а когда она покрывалась льдом, было еще лучше. В некоторых местах лед хрустел, и нога сразу проваливалась, а в других приятно прогибался, образуя трещины, и сквозь них неторопливо, сладострастно проступала вода.

Книга Гаршина.

В отпуск Бо не отпустили. У него был друг сантехник, он починил им сантехнику, и его за это отпустили. А Бо был в армии электриком. Наверное, он должен был пойти к ним, и предложить поменять проводку в обмен на отпуск. Но Бо никуда не пошел, и никого не просил.

Только когда Гуля приезжала к нему, его отпускали к ней. В первый раз Гуля приехала совсем скоро, через месяц, как его забрали. Его отпустили к ней на КПП. Там была такая бетонная комната для свиданий, и она там сидела. Они обнялись. Сели и молча посмотрели друг на друга. Ты, наверное, хочешь есть? - спросила Гуля. Бо кивнул, и стал жадно есть, а в глазах у Гули были стон и слезы: что они с тобой сделали!

Потом Бо отпустили к Гуле на ночь и весь следующий день. Впервые Бо очутился за пределами части, среди человеческих жилищ, и они, эти халупы и хибары, разросшиеся вокруг гарнизона, казались ему чем-то родным и милым, источающим тепло и уют. В одном из таких нечистых, но милых жилищ они сняли комнату на ночь.

На следующий день они пошли гулять по городу. Через город протекала большая сибирская река, но теперь она обмелела. К реке примыкал парк, но в будний день никто не гулял по парку и не купался в реке. Побродив по пустынному парку, они сели в троллейбус и поехали до самого кольца, где их удивило, что здесь идет оживленная жизнь, более, чем в центре, и люди куда-то спешат и стекаются. И Бо с Гулей поддались общему наплыву, и пошли вместе со всеми, веселясь, что не знают, куда идут, но сейчас узнают. Между тем народу вокруг становилось все больше, и у всех был подозрительно праздничный и возбужденный вид, и только некоторые неторопливо шли обратно. И вот впереди открылся вид городской ярмарки или барахолки. И они стали ходить по ней среди народа. Денег у них уже не было, и им ничего не было нужно, просто интересно было ходить и смотреть, что здесь продают.

Перед этим они уже зашли в книжный магазин, и купили для Бо две книжки, чтобы он, наконец, начал читать, потому что до приезда Гули у него не было на это ни времени, ни сил. Они купили ему стихотворения Языкова из серии "Поэтическая Россия" и рассказы Гаршина, которые он потом читал в оцеплении.

Возможность попасть в оцепление выпадала крайне редко. Когда на полигоне бывали стрельбы, на поворотах всех дорог, ведущих в сторону стрельбища, по одному-по два расставлялись солдаты, чтобы не пропускать машины. Машин на дорогах было мало, а поворачивали они вообще крайне редко, за весь день остановишь одну-две, и столько же проворонишь, пока пойдешь есть дикую смородину, растущую прямо в лесу. На обед тебя заберут, или привезут тебе холодную еду в котелке, и оставят до вечера, и если даже замерзнешь или попадешь под дождь, все равно, разве может это сравниться с муторной ротной жизнью?

А когда начинает темнеть, и уже волнуешься, что тебя забыли подъезжает машина, и тебя забирают. В роте уже отужинали, и тебя ведут на ужин одного, и на всегда в душе останется это сладкое воспоминание, как бывало хорошо: сидишь на поваленном дереве или пне, впившись в Гаршина, и только изредка кидая взгляд на дорогу, прислушиваясь и присматриваясь, не сворачивает ли автомобиль?

Бегунок.

Есть такие машины специальные для перевозки людей, грузовые с крытым верхом и деревянными лавками, мощные МАЗы, в которые грузят, плотно расселись, все поместились, и куда-то везут, задернув брезента от Божьего света.

А там - дождь колошматит по брезенту или солнце задувает в щели, зябь или душь, ухабистый проселок или ровный большак, однообразный шум мотора да вздрагивание встряски, пыль плавает в полосках света да ладони, заножаясь, сжимают натертые солдатскими жопами доски лавок. Да блаженство пронизывает истомленное службой солдатское тело на все время дороги: лишь бы везли и везли, подольше и подальше, и не нужно было бы ничего больше делать, и не было бы в голове других мыслей, кроме убаюкивающего сознания возки.

Один паренек убежал. И их повезли его искать. Паренек был местный, из недалеких мест. Таких в роте было всего трое. А этот невысокого роста и простоватый, и никакого особенного события перед этим не случилось. Когда из Азадбаша убежал солдат, так он убежал с автоматом, положив троих в бане, где они над ним измывались, а баню сжег, и по дороге продолжал стрелять. А тут ничего похожего. Ну отругал его сержант, как и других отругивал на каждом шагу, и если вспомнить, никакой особенной обидчивостью паренек не отличался. Просто захотелось сбегать домой.

Стали допрашивать тех двоих, особенно того, с кем он дружил, не знает ли чего, не говорил ли он чего перед побегом. Тот, которого больше допрашивали, нескладный, ноги непропорционально длинные, коленками внутрь, круглые щеки и маленькие хитрые глазки, голос как стакан стеклянный дребезжит, и спина сутулая. Набок немного ходит, ноги при этом немного волочит.

Поговорили с ним, что с него взять? Может, чего и знает, все равно не скажет. А по глазам ничего не поймешь. И отпустили. Может, и говорил ему друг, что хочет домой сбегать, да что с этого возьмешь, не такой уж он дурак, чтобы не понимать, что дома сразу накроют.

Вот повезли их искать. Далеко повезли, близко искать нет смысла. Повезли их с тем расчетом, что бежал он в сторону дома пешком, и подъезжая на попутках. Но обо всем этом они тогда не думали. Просто необычно было, что повезли искать, и приятно ехать. Везли их долго, больше часа точно. Наверно, с тем расчетом, чтобы к обеду вернуться в часть. Брезент открыли, и стали спрыгивать с машины.

Поле. Трава высокая, густая. Домов вокруг не видно. Дорога грунтовая, по которой везли, на которую незадолго перед тем свернули с асфальтовой. И поле. Деревья где-то вдалеке. А был конец июля. Или август. Но не было жарко. Руководили сержанты. Разбили в цепь. Офицера не запомнилась. Может и сидел в кабине, приказал оттуда что-то короткое сержантам. Искать было бессмысленно. Но нужно было искать. Не сидеть же сложа руки, пока этот паренек кого-нибудь перебьет.

Сержанты приказали искать. А сами засели где-то в траве, пока офицер не смотрит. Почему было выбрано это место, никто не знал. Просто взводному надоело ехать, махнул останови здесь. И лениво попрыгав из машины, построились в цепь и пошли сквозь траву. Идешь и думаешь, а вдруг найдешь? А что? Раз сказали здесь искать, значит что-то знают. Раздвинешь траву, а он там. Сидит птенцом в гнезде и смотрит на тебя, что ты будешь делать? Пожалеешь его, я пошел дальше... Или подумаешь: все равно сейчас кто-нибудь другой заметит, не такой уж широкой цепью они идут... Вот он! Я нашел! И тебя отпускают в отпуск. И хорошо сделал, что поймал паренька, а то бы он невесть куда убежал и чего натворил.

Или, не выдержав напряжения, при приближении шуршания травы вскочит сам и побежит от них, а они за ним. Или, оглянувшись на сержантов, и не побегут. Беги себе домой... Или нет, все равно кто-нибудь выдаст, и их всех строго накажут, что не побежали. И тогда с криками: стой! стой! и улюлюкая побегут. Совсем не по-армейски, вразнобой.

Бо идет по полю, раздвигая руками траву, срывая травинки, засовывая их в рот, обжевывая, откусывая, выплевывая, оглядываясь по сторонам. Справа в пяти шагах идет кумранец в очках. Ровный как палка, с выпяченной нижней губой, и не смотрит вправо-влево, а только перед собой. Нельзя идти рядом, это цепь, и разговаривать, чтобы не спугнуть.

Сапожки.

1

Гулявский с Уцэ работали на продскладах, пришли к Бо и толкают его в бок: Дзимыч, иди скорей, там один склад не закрыт, там твой земляк работает. Бо на секунду задумался, поправил бляху, подтянул потуже бушлат и полез под проволоку. Действительно, один из складов не был закрыт. Бо вздохнул поглубже и вошел. Прислушался. В высоком помещении склада горел свет. Все вокруг было заставлено ящиками и банками, Только посередине оставался проход. Откуда-то сверху, из-под крыши слышны приглушенные голоса.

- Зе-ом!.. - голоса смолкли, - Кто там? - недовольно окликнули сверху, - Это я, зем, - А-а, - лениво узнал его земляк. Вообще-то Бо не был ему совсем земляком. Они были из соседних областей. Но Бо правильно назвал реку, и у него там жила бабушка. Земляк был не очень приветлив, не совсем рад считаться земляком.

А то бывают розыгрыши. Старики так прикалываются.

- Ты аткуда? О! Зэмляк. Улицу Лэнина знаэшь? - И хоть и слышит татарскую речь, но поначалу верит, или притворяется, что верит татарину хитрый хохол. И затягивается между ними разговор, а когда надоедает, спрашивает татарин:

- Ты чо, не слышишь, что я тэбе нэ земляк? Ты чо, правда подумал, что я тэбе зэмляк? Э, ты чо пиздишь? Ты чо, меня за хуй не считаешь?

И не знает "зэмляк", как выкрутиться. Если сразу понял, что перед ним не земляк, зачем притворялся? А если бы сразу не признал в нем земляка - все равно не угодил бы земляку. Но тому быстро надоедает:

- Ладно, пшел на хуй, чтоб больше я тебя здесь не видел.

Пока земляк спускался сверху, Бо жадно пробежался глазами по банкам. И в глаза ему сразу бросился сом. Красные на зеленом буквы: сом в томатном соусе.

Земляк спустился сверху, подошел, и они сдержанно пожали друг другу руки.

- А мы здесь работаем рядом, - сказал Бо, - Что делаете? - спросил лениво земляк, которого это мало интересовало, - Зема, а можно здесь чего-нибудь взять? - спросил Бо, у которого глаза разбегались, - Да бери, только скорее, - и земляк полез обратно на ящики и банки, работать, а Бо торопливо растегнул бушлат и стал напихивать банки себе за пазуху. Тушенка, сгущенка, еще сгущенка. Опять попался на глаза сом. Почему-то его хотелось взять, хотя зачем им сом? Рыбные консервы в томатном соусе каждый день на ужин.

Про сома Бо рассказывал дедушка. Он был военным. Служил в Монголии. Строил мост через реку Керулен. И много всего рассказывал. Рассказывал, как к ним в часть пришла женщина: жаловаться на солдат, что они доят ее корову. Солдаты все отрицали. Оказывается (дедушка любил это слово и всегда делал паузу после него), когда приходило время дойки, корова заходила в реку, и ее доил сом. Дедушка приказал выловить этого сома, и он был такой огромный, что им кормили всю часть.

Бо набил за бушлат столько банок, что с трудом мог вздохнуть и еле пропихнулся под проволоку. Его ждали Гулявский с Уцэ. Стали обсуждать добычу. На складе все отберут. Нужно спрятать где-нибудь здесь в подходящем месте. Пока обсуждали, появился Юра Жилин, и пришлось все нести на склад.

Юра Жилин дед. Ему осталось служить несколько месяцев. Он их командир. У него широкое поволжское лицо, маленькие светлые глазки, волнистые волосы и светлые усы. Отпустил бы он и бороду, если бы не армия. Юра напоминает бревно... Такой же твердый. Когда Юра рассердится, бывает страшно, как будто катится на тебя бревно. До армии Юра работал на лесоповале. И когда он идет в задумчивости, Бо представляется, что он идет по лесу и думает, какое бы еще дерево свалить. Но здесь нет ни одного дерева. Нет даже травы. Пыль, пустыня... Но скоро на короткое время появится трава, Юру демобилизуют, а Бо останется год - ровно половина. А Гулявскому с Уцэ еще полтора.

Пришло время обеда, и они пошли на склад. Их склад - это особое место. Здесь они проводят много времени, а в казарму приходят только к отбою. Зимой на складе холодно, но все равно они сидят там. К следующей зиме надо будет построить хибарку с печкой, как у сантехников - их склад рядом. У них на складе трубы, трубы, а у нас барабаны с кабелями, и навалены, где попало, когда разгружали, бетонные опоры. И у нас, и у сантехников стоит на складе своя машина, развозить на работу.

Склад надо охранять. Каждый день здесь кто-нибудь дежурит. Летом нравится дежурить на складе даже дембелям. На работу ходить не нужно, выспался с утра, и делай, что хочешь. У дежурного нет оружия, но ничего не случается на складе. Только сами у себя они могут украсть, проковыряют дырку в доске, и возьмут, что нужно. Пойдут к духам(1) и продадут. Или обменяют на косяк. А когда заметят, что они проворовались по-крупному, приедет ротный и начнет всех стричь. Их рота стоит в другом месте, откуда ротный прилетит на вертолете, а здесь у них отдельный взвод. Мрачный ротный, когда приезжает раз в год, привозит форму и всех стрижет. А если проворуются покрупнее приедет сам комбат из Кабула. Их заведут в Ленинскую комнату и рассадят. Здравствуйте, товарищи бойцы! - Здравия желаем, товарищ майор! И пойдет их материть. У них хороший комбат: рассадит, обматерит и уедет. Больше они его не увидят.

(1) Слово "дух" имело два основных значения. Первое: солдат первого года службы, второе: афганец. Солдат назывался духом, потому что все должен был делать быстро - "летать", а афганец - сокращенно от слова душман.

2

От Гулявского с Уцэ Бо узнал про настоящего земляка на вещскладах. Гулявский так и сказал ему: Дзимыч, ты что муму ебешь, у тебя земляк на вещскладах, сходи к нему, он тебе и парадку сделает, у тебя ведь дембеля забрали... Дзимыч, ты думаешь о том, в чем ты на дембель пойдешь?

Дзимыч еще не думал... Дослужить бы до весны, проводить бы Юру, Васю и Савика...

Гулявский прикалывался, как Бо знакомится с земляком: Привет, Привет, - Ты откуда? - Из Бзыньска, - Я тоже, - Ну пока... Ха-ха-ха... Когда сам Гулявский ходил к своим землякам, то подходил к этому серьезно. Всегда у него с собой был заготовлен сверток для земляка: это земляк попросил, и возвращался он тоже со свертком. И другие ходили к своим землякам, дружили с ними и что-то от них имели.

И Уцэ говорил, чего ты не сходишь, попроси у него сапожки. Обмундирование им обычно задерживали. Оно раньше снашивалось, чем его привезут. Особенно обувь. А собственной каптерки у них не было. К лету им должны привезти новую форму: сапожки на шнурках и панамы, но могли привезти к середине лета, к тому же им привозили в последнюю очередь, то, что оставалось от остальных, часто не подходящее по размеру.

Сапожки нужны. Нужно сходить. Конечно, бери, - скажет земляк и заведет его на склад, а там навалены горой сапожки всех размеров, и Бо расстегнет бушлат, и набьет себе за пазуху на всех: себя, Гулявского, Уцэ.

Бо подошел к Юре и попросился сходить вечером к земляку. Хорошо, Дзимыч, иди, но смотри, если что - отвечаешь сам. А что может случиться? Если патруль остановит, скажет, иду в магазин. В бригаде есть магазин, как раз по дороге. Да там, где он пойдет, и не ходят патрули. Познакомится с земляком, попросит у него сапожки, и сразу назад.

Бо еще никогда так далеко один не ходил. На работу их возили везде, по всему гарнизону, похожему на небольшой город, но чтоб сам... Вещсклады находились рядом с продскладами, но продсклады занимали большую территорию, и там было несколько крупных строений, а вещсклады - всего несколько палаток, обнесенных колючей проволокой. И ходил часовой.

- Зем, - обратился Бо к часовому через колючку. Часовой не торопясь подошел. Бо старался говорить бойко, не выдавая волнения, не часто ему приходилось знакомиться с земляками: Зем, у меня здесь земляк должен быть из Бзыньска... - Ну, есть, - Зем, а не можешь его позвать?

Часовой неторопливо пошел звать. Не впервые ему приходилось этим заниматься. Бо охватило радостное волнение. Сейчас он увидит своего земляка.

Из палатки вышел складный паренек и подошел с той стороны к колючей проволоке: Привет, - Привет, - Ты из Бзыньска? Я тоже... Как передразнивал его Гулявский, так и знакомился Бо с земляком. А откуда из Бзыньска? - С Петроградской, - Да-а? Я там жил. И потекли знакомые места: Кировский, Пушкарская, рынок, зоопарк. Припоминание длилось недолго. Помявшись, Бо перешел к главному: Зем, а не можешь сапожки достать? А то нам неизвестно когда привезут... Земляк не удивился просьбе: Какой у тебя размер? Завтра, нет, послезавтра прапорщик уедет... И зема, приходи, когда стемнеет, а то если увидят...

Обратно Бо шел как на крыльях. Во-первых, познакомился с земляком. Земляк оказался еще ближе, чем он думал, из одного района. И хороший.

И еще Бо радовался, что Гулявский теперь не будет его высмеивать. И у него теперь есть земляк. И он теперь может влезть на продсклады и набрать там тушенки со сгущенкой. И на вещсклады сходить, и достать там сапожки. Вот скоро уйдут Юра, Вася, Савик, тогда заживем.

До казармы Бо добрался благополучно до вечерней поверки. Поверка у них обычно не проводилась. Они жили вместе со строительной ротой. Те строились на поверку, а они нет. Когда старшина возмущался, они говорили: а у нас уже была. Только когда приходил взводный, нехотя строились.

Перед отбоем Бо подозвал Савик: Дзимыч, подойди сюда. Савик, худой, высокий, сидел на своей кровати, и обращение его ничего хорошего не сулило, но по его голосу Бо почувствовал, что ничего плохого оно не предвещает тоже. Бо подошел: Что, Савик? - Садись, Зимыч. Зимыч сел напротив.

- Зимыч, ты, я слышал, к земляку ходил, - Да, ходил, - Зимыч, у меня к тебе просьба будет, небольшая, - Да, какая, Савик?

Так, подумал Бо, и с этим "так" внутри у него что-то упало, не оборвалось и не похолодело, а упало, как падает на пол нетяжелый предмет.

- Понимаешь, Дзимыч, у меня на дембель давно все заготовлено... но неизвестно, когда нас еще демобилизуют, может быть все лето здесь просидеть придется, а новая форма нам уже не положена. Понимаешь, Зимыч? - Бо кивнул, - Ну, а у тебя земляк на вещскладах, не мог бы ты его попросить? Конечно, Савик, а какой у тебя размер? Хорошо, спрошу, - Спроси, пожалуйста, Зимыч... Ладно?.. В общем, спроси.

Ну вот, - подумал Бо, отойдя от Савика, - так оно и вышло. К нему подошел Уцэ: Ну, что Савик? Попросил сапожки достать? - Бо кивнул. Уцэ тоже сочувственно кивнул: А что земляк? Бо рассказал про земляка.

3

Через день, как договорились, Бо пошел к земляку попозднее, чтобы стемнело, и их не увидели. Теперь придется просить сапожки еще и для Савика. Даже лучше Савику отдать, а себе потом. Придется сказать земляку, что это для Савика, но он поймет.

На этот раз Бо шел к земляку с тягостным чувством, и чтобы с ним разделаться, нужно было позарез добыть сапожки для Савика.

Все же, когда Бо подошел к вещскладам, только еще начинало темнеть. Бо решил подождать. Огляделся вокруг и присел на бревно бывшей электроопоры. Место открытое, но вокруг никого не видно. Вдруг идет прямо на него какой-то офицер. Отдает честь. Бо вскакивает, отдает честь. Проверил документы. Почему находитесь вне расположения части? - Пришел в магазин, - Магазин давно закрыт, - Задержался, - Вы знаете, что в комендантский час не имеете право покидать пределы части? - Нет, не знаю, - Идите за мной.

Офицер направился в темноту. Бо пошел за ним. Можно сбежать, только нарвешься на еще большие неприятности. Бо ничего не сделал. Его привели на гауптвахту. Офицер ушел, а Бо остался. Но он особенно не волновался: вечером уже вряд ли, а завтра утром его обязательно заберут. Ведь он нужен на работе. Народу мало, несколько человек заболело: желтуха, тиф.

Бо поместили в темную теплую камеру. Здесь уже сидели двое. Вернее, лежали и рассказывали. Один водитель. Все про колеса. Скоро Бо понял, что так он называет таблетки, от которых тащит. Где-то они достают такие таблетки, и тащатся. Другой бригадный. Его рассказ почти невероятен. Отбил бабу у офицера, а тот его с ней застукал. И посадил на губу. Бо все интересно: и про бабу, и про колеса. Жаль, что его история менее занимательна.

На следующее утро за Бо никто не пришел. Других повели на работу, соседей Бо выпустили, а он весь день просидел в камере один, выходил только для приема пищи на десять минут. Бо стало тоскливо, что он оказался не нужен. Только на следующий вечер пришел за ним взводный Аварин.

Когда Бо прибыл в Хумри, взводный ночевал с ними в одной палатке. Так ему приказали до ухода дембелей. Дембеля ушли через неделю. Бо нравился взводный своим спокойствием. Он никогда не повышал голос. Когда он делал разнос, то говорил негромко, отрывисто и обиженно. Часто моргая. Иногда он натаскивал себя на строгость, и тогда раздражало, что этот по природе робкий и тихий человек пристает и требует.

Сейчас, освобождая Бо из-под стражи, он говорил с ним немного насмешливо, как же это он умудрился влипнуть, а Бо было обидно, что его так поздно забрали.

4

Выждав несколько дней, Бо снова отправился к земляку. Рассказал ему про свое приключение. Земляк сказал, что прапорщик еще не уехал, но должен на днях, тогда он сделает ему сапожки. Бо не решился сразу сказать ему про Савика, скажу перед уходом. Пошли, пройдемся, - предложил земляк. Бо с радостью согласился. Они пошли в сторону бригадного клуба, внушительного квадратного здания. В вагончике рядом с ним жил приятель земляка киномеханик. Они болтали, а Бо сидел и слушал. Когда пошли назад, Бо решился: Понимаешь, зем, ко мне тут дембель у нас во взводе пристал... - Бо следил за выражением лица земляка. Ему показалось, что тот слегка поморщился, - в общем, он тоже просит сапожки, - выдавил Бо и смолк. Земляк на секунду задумался, глядя в сторону и вверх. Бо замер в ожидании. Ладно, сказал земляк, - и Бо расплылся в благодарности: Спасибо, зем.

Все-таки назад он шел с неприятным чувством, как будто у него завязывалась хорошая дружба с земляком, и вот на нее легла неприятная тень сапожек для Савика.

5

Бо продолжал ходить к земляку. Обычно он заставал его, земляк подходил к проволоке и говорил, что прапорщик еще не уехал, или уезжал, но снова вернулся, и должен уехать опять. Сапожки были, но их пока невозможно было взять, или их не было, но они должны были появится, или они появились, но снова кончились. Иногда земляка не оказывалось, и Бо уходил ни с чем. Ждать он больше не оставался, чтобы снова не попасть на губу. Старался сразу переговорить с земляком и смыться. Походы становились тягостными, и Бо решил напомнить земляку, что Савик ждет от него сапожек, и у него могут быть неприятности. Хорошо, приходи в следующий раз - будут, - заверил его земляк. А в роте его подозвал Савик. Утром он сидел на своей кровати и был не в духе.

- Дзимыч! Иди сюда, - Бо подошел. Савик смотрел мимо него, и выражение его лица на этот раз не предвещало ничего хорошего.

- Дзимыч, я тебе что говорил? - Бо молчал, ждал, что Савик скажет что-нибудь еще, - отвечай!

- Ты просил меня спросить земляка про сапожки, - Ну? - Я спросил, Савик молчал, - Он обещал... - Дзимыч, ты понимаешь, что ты заебал? - Савик, но я к нему через день хожу, он каждый раз обещает, - Не пизди, Димыч...- Бо замолчал.

- Снимай ремень, - Лицо Савика стало серьезным. Бо машинально расстегнул бляху и снял свой кожаный рыжий ремень, который он боялся проебать на губе. Это означало, что сейчас его будут бить кулаком в живот, как провинившегося духа. Савик отдал распоряжение, чтобы один из настоящих духов, оказавшихся поблизости, встал у выхода и смотрел, чтобы случайно не зашел никто из офицеров. Эти минуты, от приказания Савика снять ему ремень, и пока он отдавал распоряжение, были самыми неприятными минутами для Димыча. Но прежде чем он стал его бить, он должен был преподать ему устный урок.

- Димыч, ты сам понимаешь, что ты в залупу залез? Ты понимаешь, ты сам еще дух, но они, - Савик показал в сторону настоящих духов, - летают, а ты нет.

Бо подумал, что думают духи, наблюдавшие за ним и Савиком. Смотреть на это прямо было не принято, и каждый делал вид, что занят своим делом, кто уборкой, кто еще чем-то, но все сейчас следили за происходящим, и Бо знал, что они радуются, что он сейчас, как они, стоит перед Савиком со снятым ремнем, но он знал также, что ему сочувствуют: сочувствует Уцэ, потому что Уцэ хороший, и они дружат. И это сознание помогало ему, и он мог на него опереться, потому что другой опоры в разговоре с Савиком у него не было.

И вдруг Дзимыч понял, что Савик сейчас не будет его бить... Он еще стоял перед ним со снятым ремнем, и Савик разговаривал так, как будто сейчас его ударит, но момент для этого уже прошел.

- Дзимыч, - говорил Савик, - ты теперь будешь летать, как последний дух... Ты каждый день будешь уборкой заниматься... Все слышали? Не дай Божи я увижу, что утром кто-то моет пол... за Димыча... И передайте остальным... Ты понял? - обратился он снова к нему, - Пока не принесешь сапожки.

6

В тот же вечер Бо шел привычным путем. От склада он выходил на окраину гарнизона, мимо колонн автобата, только сейчас это место, огороженное колючкой, пустовало, ни одной машины, значит они в рейсе. И дальше, мимо разных ограждений, бугров и ухабов, Бо провожает по дороге каждый предмет: стершиеся разодранные покрышки, треснувшие доски, куски стальной проволоки. Глядя то в землю, то на неприветливые близкие горы, Бо доходит до знакомого ограждения, и у того же стершегося часового спрашивает про земляка. А часовой, который как будто никогда не меняется, все так же нехотя подходит к палатке, поднимает полог и заглядывает в нее. Из палатки слышится несколько веселых голосов. Там смеются, там хорошо. А Бо совсем невыносимо от сознания, что он завтра утром будет мыть пол, и как ему будут жечь плечи сержантские погоны.

Часовой направляется обратно к Бо.

- Они там в карты играют, - Но ты сказал ему? - Сказал, - Часовой усмехается. Бо ждет.

- Но скажи ему, что мне очень важно с ним поговорить.

- Ну подожди, - отвечает часовой, - сейчас они закончат.

Бо ждет. Еще довольно рано. Его не схватят и не поведут на губу. Бо мучает нетерпение. Ему нужно знать свою участь. Получит он сапожки для Савика или будет летать как дух. Нужно все сделать, чтобы получить сейчас эти ... сапожки! Он снова подходит к часовому:

- Зем! Иди спроси, когда он освободится. Я не могу ждать.

Часовой снова заглядывает в палатку. Оттуда доносятся нестройные звуки веселья. Бо кажется, что смех становится громче. Чуткое ухо различает карточные шлепки. Часовой возвращается.

- Ну что? - Они косяк забили.

Бо снова ждет. У него плохие предчувствия. Недаром земляк заставляет его ждать. Бо снова подходит к часовому. Часовой поправляет на плече автомат и заглядывает под полог палатки. Теперь до Бо доносится не смех, а рассерженный голос. Часовой с ухмылкой на лице подходит к Бо:

- Он говорит: пусть идет на хуй.

Эпилог.

Когда Бо вернулся в казарму, еще не ложились. Бо сразу подошел к Савику. Савик сидел, как обычно, на своей кровати, в выцветшем желтом хэбэ, и ничего не делал. Савик был нормальным дедом. Он никогда не донимал понапрасну. Иногда просил духа рассказать сказочку:

Чик-чирик, пизды-куку,

Скоро дембель старику,

Пусть приснится дом родной,

Баба с пышною пиздой...

Или спросит, кто тебя ебет и кормит? - и нужно было правильно ответить, а если собьешься, заставит еще раз.

- Савик, я ходил к земляку... Он мне каждый раз обещал, а сегодня меня на хуй послал...

Савик ответил не сразу, он думал. Зимыч ждал, затаив дыханье решения своей участи.

- Ладно, Димыч, я тебе верю... - Бо охватило чувство благодарности. Значит, он не будет мыть пол... - Но, Димыч, смотри, если я узнаю, что ты пиздишь... - Нет, Савик... - Иди, Димыч.

Варежки.

И поступать, как человек, расправивший плечи. Кто же этот человек? Я? Нет, я другой. Но даже и такой должен, хотя бы иногда, чтобы собой гордиться, говорить "нет", или "да". "Нет" - если от ттребуют делать то, что ты точно знаешь, делать не нужно. Но чаще приходится сомневаться (брать или не брать того сома на продскладах?)

Приступать с ножом к горлу и требовать - никогда. Клянчить, как сапожки у земляка - хватит. Значит, что же, уйти в свою скорлупу? В мире все так устроено, все добиваются своих целей. А если ты перестал добиваться? Тогда уж с упорством какого-нибудь буддиста или Льва Толстого сиди в своей скорлупе и не чирикай. А если заранее знаешь, что все равно не высидишь, и главное, что это неправильно - сидеть.

Значит, упорствуй. Но не всегда и во всем. Умей уступать. И научись не уступать. Иначе...

После учебки их погрузили в поезд и повезли к безумным узбекам. Первых безумных узбеков Бо увидел еще на распределительном пункте по дороге из Бывшего города в армию. Вдруг из дверей выскочило их несколько, схватило нескольких из них и потащило, как оказалось, мыть пол. Никто даже не заступался за "своих", а те не сопротивлялись. Только у всех, кто это видел, заныло внутри, что неужели так теперь будет всегда: схватят и потащат... Схватят! Но не каждого, а с растерянностью во взгляде - а надо поскорее избавиться от этой растерянности и затихариться - но не в буддистскую скорлупу, которую тут же счистят с тебя одним движением пальцев от бровей к подглазьям, так что искры сыпнут из глаз...

И подальше держаться от дверей, откуда в любую минуту выскочат и потащат, хватая и перехватывая... Страшных дверей.

Их долго везли на восток, а ночью поезд сделал крюк на юг, и утром они проснулись среди пустынь. Из Ташкента транспортный "Ту" доставил их ту-да. Бо попал в электромонтажники. Рота, куда их привели, кишела дембелями. Один из них, как индеец из "Золота Маккены", примерил его очки. Слава Богу, хитрый майор Иванов увез их в Кундуз, а оттуда в Хумри. В Хумри тоже сидели дембеля и отобрали у Бо парадку. И он не вспоминал о ней до приближения собственного дембеля. И так получилось, что когда подходило время задуматься о ней, Бо отправили на Саланг, а там он заболел желтухой и попал в госпиталь, а потом на реабилитацию под Ташкент.

На реабилитации Бо не носил сержантских погон, чтобы никем не командовать. К нему приезжала Гуля. Кормили четыре раза в день. И не давала покоя мысль, что у него еще ничего не готово, и нету даже парадки. Среди дедов шли разговоры. Стоят ленивые румяные деды и хвастаются друг перед другом, один своими клубничными достижениями на гражданке, а другой, как у него парадка заделана. И мечтают вслух, как вернуться к себе в часть, как подостают из каптерок свои дипломаты, откроют, все пересмотрят, переберут и снова уложат. А у Бо пересыхало в горле. Погода установилась нелетная, и отправка обратно задерживалась. Повезли на аэродром и вернулись. Еще раз повезли, и хотя дул холодный ветер, и небо было плотно затянуто тучами, все же взлетели и сели в Кабуле, где стояла солнечная погода, вроде бабьего лета.

В роте Бо обрадовался Марту, с которым вместе были в учебке, ездили с красным прапорщиком с полевой кухней. На повороте опрокинули кисель, и загорелые в полях солдаты дружно ругали Бо, что он им мало наливал, а когда он оправдывался, смеялись.

Когда Бо увезли в Хумри, Марта оставили и сделали кладовщиком. На следующую ночь пришли деды. Забрали, что нужно, и пошли продавать. И так каждую ночь. Потом пришел прапорщик и стал кричать. Грозил трибунал, но не выгнали даже из кладовщиков.

Март полез по своим стеллажам, извлекая дембельский дипломат. Открыл и переоделся. Пошли фотографироваться с гранатой за поясом. На снимках видно, как Бо растолстел.

От Марта повезли в Теплый стан, где Бо неожиданно встретил Мамона. Сантехника Мамона Бо каждый день видел в Хумри на соседнем складе, но не разговаривал с ним. Но здесь они обрадовались друг другу и разговорились. Мамон был приземистый, широкий, неторопливый. Говорил негромко, медленно и смотрел прищурившись. На голове у него был вихор. У Мамона с дембелем все было чики-чики. Бо удивился. Март понятно, был кладовщиком, а Мамон все время, так же как Бо, просидел в Хумри, гиблое место, как же он смог?

- И ты сможешь, - сказал Бо Мамон, - Но как? - Как все... Кривого помнишь? - Какого Кривого? - У вас в роте Кривой, вы же со строителями сейчас живете? - Ну? - И не знаешь Кривого? - Мамон удивился, - Его все знают, - Не помню... - Ну, спросишь. Передашь привет от меня, он мне земляк. Попросишь, он тебя к духам сводит, - А что отнести? - А что вы обычно носите? - Не знаю, - Мамон очень удивился, даже засомневался: Не знаешь, что отнести? - Бо стало стыдно. Вдруг, как молния в мозгу, он вспомнил про варежки. Варежки трехпалые, чтобы удобней спускать курок. Мамон одобрительно кивнул: Снесешь варежки... Мало, что-нибудь еще, - Провод, - Провод снесешь, - Мамон вошел в роль проводника.

- А он согласится? - засомневался Бо, - Что согласится? - даже не понял Мамон, - Меня вести, - Мамон усмехнулся. Махнул рукой: Согласится... Если еще ходит. Раньше он каждую ночь туда ходил.

Ну вот, подумал Бо, жил-жил, а про Кривого не знал.

Через несколько дней Бо попал к своим. Стал спрашивать про Кривого. А! Кривой! - сказал Родион, - Зачуханный такой, все время в наряды ходит. Бо засомневался, тот ли это Кривой. А что, Димыч, к духам собрался? одобрительно спросил Родион, - давай-давай, а то так и на дембель пойдешь, Родион показал на Бо пальцем и засмеялся.

Вечером Бо спросил в роте про Кривого. Кривой был в наряде, и его куда-то послали. На следующий день Бо пошел на работу, и там увидел Кривого. Его тщедушная внешность не очень воодушевляла.

- Ты Кривой? - Я, - Привет от Мамона, - Кривой обрадовался: Как он там? - Ничего. А правда, ты к духам ходишь? - Кривой сразу развеселился. И Бо обрадовался: Меня возьмешь? - Пошли, - А что взять? - А что у тебя есть? - Бо сказал про варежки, - Бери, - Можно еще провода отмотать, алюминиевого, - Давай, - А когда пойдем? - Кривой подумал, - Завтра я в наряде... А послезавтра, - Договорились.

Теперь надо было думать, как спиздить варежки со склада. Утром майор-чмо отпер склад что-то взять, Бо зашел за ним, якобы за материалами, взял варежки и сунул за пазуху. Майор ничего не заметил. Вечером Бо пришел на склад отмотать провод от барабана, скрутил в бухту, спрятал. И стал с нетерпением ждать.

На следующий вечер после ужина Бо был на складе. Провод был на месте, варежки тоже. Кривой пришел вовремя, но вид у него был озабоченный. Он опасался, что ночь будет слишком лунная, и их засекут. Что же теперь, не идти? - Ладно, пойдем.

Бо запихал варежки за пазуху, взвалил провод на плечо, и они пошли. Рядом со складом начиналась канава. Она не скрывала человека в полный рост, поэтому шли пригнувшись. Нести провод в таком положении было неудобно. Когда канава кончилась, нужно было перебежать открытое пространство в овраг. Это был опасный участок, где их мог заметить патруль. Но Кривой сказал, что в это время патруль здесь не ходит. Собрались с духом и побежали. В овраге стало поспокойнее. Было уже совсем темно и действительно лунно. Вышли из оврага и пошли по голой равнине. Бо испытал странное чувство, впервые он выходил из части ночью, ступая в неизвестность. Что, если их поймают. Он спрашивал об этом у Кривого. А меня не раз ловили, - невозмутимо ответил тот, - И что? - Ничего, посидишь на губе, потом отпустят. Сейчас в наряды стали ставить через день, чтобы не ходил, а я все равно!.. - Кривой остановился и замолчал.

- Смотри! - показал он на светящуюся точку прожектора вдалеке, - Что это? - Танк или бэтэр. Точка двигалась. Потом стала разворачиваться, и луч заскользил по равнине. Они залегли. Точка медленно приближалась к ним. Бо стало тревожно. Казалось, она движется прямо на них, но потом свернула по направлению к горам и стала удаляться. Еще некоторое время они передвигались ползком, потом встали и пошли дальше.

- Сейчас я зайду на наш пост, ты меня здесь подожди, - сказал Кривой, Зачем? - За автоматом, - Зачем автомат? - насторожился Бо, - На всякий случай. Они подошли к проволочному ограждению. Бо остался ждать, а Кривой подлез под проволоку и пошел к часовому. Часовой щелкнул затвором.

- Ты что, это я, Кривой, - замахал руками Кривой. Часовой выругался. Пока зема ждал Кривого, становилось зябко.

- Откуда, зем? - спросил Бо часового, - С Украины.

Пришел Кривой с автоматом и пошли дальше. Впереди показалась трасса, по которой днем двигались колонны. День в сторону Кабула, день в Союз. Сразу за дорогой серый домик дорожной службы. Возле домика часовой в серой форме. Кривой помахал руками. Часовой заулыбался и тоже помахал.

- Абдулла есть? - Часовой кивнул. Они зашли.

Внутри было тесновато и воздух спертый, зато тепло. Запах шел пряный, не как от наших людей. Бо как-то работал у трубачей с одним духом, и тогда учуял, что духи пахнут иначе. Каким-то благовонием, которое они, наверное, используют вместо одеколона.

Духов было несколько, и они явно обрадовались Кривому. Он издавал радостные приветствия, а они улыбались, трясли ему руку и обнимали. Он сразу сел среди них и стал говорить без умолку. Бо не знал, как себя вести. Он тоже поздоровался со всеми, сел немного в сторонке и стал слушать, смотреть и ждать. Судя по тому, как духи реагировали на речь Кривого, они неплохо понимали по-русски, но хуже говорили, а Кривой употреблял некоторые их слова и вел себя столь непринужденно, что трудностей в общении у него не возникало никаких.

Бо немного успокоился после ночного волнения, но теперь его начинало тревожить, что Кривой как будто забыл о нем и о деле, ради которого они пришли. Он подошел к Кривому, нагнулся к нему и спросил.

- Погоди, - шепнул ему Кривой, - надо посидеть, поговорить, - и продолжал в том же духе.

Забили косяк. От косяка Бо отказался, только дернул разок из вежливости, но стоял такой кумар, что поневоле обкуришься. Лицо расплылось в улыбке, и Бо попытался заговорить с ближайшим к нему духом, тоже сидевшим в сторонке. Но тот только улыбался в ответ, и потому и сел в стороне, что по-русски совсем не говорил. Но они хотя бы обменялись именами, хотя его имени Бо не запомнил.

Забили второй косяк. Бо всерьез обеспокоился, что теперь дела вовсе не будет, и все ночные страхи оказались напрасны. Кривого совсем развезло, и вместо слов он теперь бессвязно смеялся.

- Кривой, не пора? - потряс его Бо за плечо, - А сколько время?.. О! Да, пора... пошли, - встрепенулся Кривой, с помощью Бо поднимаясь на ноги. Бо возмутился: А провод? Варежки? - Ах, да... Абдулла, он товар принес... Покажи ему, только быстрей, - Бо стал доставать из-за пазухи варежки. Абдулла взял их и стал смотреть. Бо с надеждой смотрел на Абдуллу.

- Ну что? - торопился Кривой. Абдулла кивнул и показал два пальца. Бо посмотрел на Кривого, - Он берет, за двести, - Двести?.. Это же совсем дешево, четыреста! - Бо показал Абдулле четыре пальца. Абдулла покачал головой и протянул Бо варежки. И вообще хотел уже уйти. Бо поспешно протянул ему варежки назад, - Ладно... - и достал из-за пазухи еще одни. Абдулла что-то объяснил Кривому, чего Бо не понял.

- Он берет две по стопятьдесят, - Что-о? - Бо опешил и растерялся, - Ну пусть даст хотя бы триста пятьдесят за все...

Бо уже не понимал, что происходит. Он только чувствовал, что сейчас наступит рассвет, и их поймают.

- А провод еще, - Провод остался в прихожей. Абдулла посмотрел на провод и что-то объяснил Кривому, - А, - засмеялся Кривой, - провод у них не берут. Думают, они его со столбов снимают.

Бо стало по-настоящему обидно. Зачем же он его пер? Абдулла объяснил, наверное, чтобы утешить, что если бы провод был в изоляции, то он бы его взял.

Абдулла отсчитал деньги и вышел их проводить. Новый часовой зябко переминался с ноги на ногу. Бо тоже стало знобить, а Кривого пошатывать. Уже светало. Абдулла улыбался им вслед. Как только они перешли трассу, Бо отшвырнул провод в придорожную канаву. Пошло все... Больше он с Кривым не пойдет. Накопит с получки, и купит какой-нибудь дипломат. А парадку ему выдадут. Не могут не выдать. Он возмутится!

Чики-чики.

В Хумри к ним сразу приступили деды, и первое, что они услышали: Духи, вешайтесь! А Бо с другим сержантом подозвал Юра Жилин: Ну, мужики, смотрите... Вы должны за духами смотреть, чтобы все было чики-чики. Ну а если что не так, пеняйте на себя...

И еще один невысокий сантехник-башкир (сантехникам духов не прислали) пристал к Бо: Ты че, обурел?! Счас пизды получишь, - и толкал его в грудь.

Но все обошлось. И дальше все пошло ничего. Духи по-очереди заступали в наряд, убирались в палатке, ходили на заготовки в столовую, приносили дембелям пайки.

Вскоре дембеля ушли, стало поспокойнее. Всякое, конечно, бывало. Если Юра Жилин бывал сильно не в духе, заставлял отжиматься в палатке от пола, или на складе бегать туда и обратно. Неприятно и унизительно, конечно, но это был редкий случай. Стало ясно, что то, как к ним приступили в первый день, было, в общем, для отстрастки, и не так страшна эта дедовщина.

И вот провинился Ильяс. Его где-то не было. С утра, когда надо делать уборку и идти на заготовку. Все были, а его не было. Наверно, он затихарился нарочно, чтобы его не припахали. Потом он появился.

- Ты где был? - Молчит, - Ты где был!? - Нигде, - Да из-за тебя тут... чуть всем пизды не дали! - И тут Ильяс странно отреагировал. Он улыбнулся. У него была особенность осанки откланяться назад, держа голову по-утиному, так что на подбородке образовывались складки. И при улыбке его рот не растягивался, как обычно, а открывался, и он издавал при этом легкий вздох. А что происходило при этом с его глазами, не было видно из-за толстых очков.

Яблоков сказал, что Ильяса нужно отпиздить. Он хитрый. Сразу понял, что бурым быть выгоднее. Один раз пизды получишь, зато потом тебя больше не тронут. Но быть таким бурым получалось не у всех.

Потом пошли работать: Бо, Ильяс, Яблоков. Пришли в пустую казарму. В казарме было холодно, как и на улице, поэтому бушлатов не снимали. Бо подошел к Ильясу, задумчиво стоявшему у подоконника:

- Снимай очки, - Зачем? - Ты что, не понял?! - и Бо ударил Ильяса в грудь. Бушлат смягчил удар. Ильяс, как мячик, отскочил от Бо: Не надо, Димыч, ты что? - удивленно защищался Ильяс. Бо шел за Ильясом, нанося удары, Ильяс отпрыгивал по пустой казарме, не поднимая рук. Бушлат смягчал удары. Яблоков стоял в стороне и смотрел. Бо вспомнил, как в школе его выводил Мамонт. И когда он собирался его отпиздить, Мамонт положил голову на парту и закрыл голову руками, и Бо никак не мог ударить его по лицу, попадая в руки, плечи. И тогда Бо понял, что не сможет по-настоящему отпиздить Ильяса, перестал наносить удары, и они в молчании стали работать.

Больше всех доставалось Витьку. Вите-ок! и-ди сю-да ро-дной... Витек подходил, по-слоновьи медленно передвигая ноги, заранее обреченно склонив большую печальную голову. Нагнись! Витек послушно нагибался. Крути головой! Быстрее! Еще быстрее! - и тут его настигал удар ребрами ладоней одновременно с двух сторон головы. Такой удар назывался колобахой. Получив колобаху, человек на секунду терял ориентацию в пространстве, и не всегда удерживался на ногах. Но Витек, хотя он был такой рыхлый и обмякший, никогда не падал. И тогда он получал еще один удар по затылку, от которого отлетал назад, разгибался и шел прочь. Было что-то коровье в его толстой шее, взгляде усталом и безразличном, вечном покорстве своей участи. И наклоняясь и начиная вертеть головой, он еще больше напоминал корову, или слона, не хватало только мягких больших ушей.

Бледное лицо с большим, выступающим вперед хоботом. Бледное, не постиранное и неушитое хэбэ.

Когда ушли дембеля и деды, и Витька никто больше не трогал, он мало изменился, такой же рыхлый, ленивый, безразличный ко всему. Вите-ок! ты когда постираешься? - донимали его теперь свои, - Что ты ходишь, как чмо, нас позоришь!

Витек что нибудь отвечал, как обычно, растягивая слова, и эти его ответы потом повторялись и передразнивались. Он служил теперь предметом насмешек и приколов. Витек! - А... - Сколько сгущенки сможешь съесть за раз? - Де-эсять ба-анок... - Витек! Что ты пиздишь? Никогда тебе не съесть столько! - Да-а запросто, - Да на спор, - Да-авай.

Почему-то Витька нет нигде на фотографиях, а Зобнев есть на всех. Про Зобнева все знали, что он сволочь, амбал и сволочь, это знали и свои, и деды, и когда Юра Жилин разбудил его ночью и повел за перегородку, все знали, что он еще ничего не совершил, но так ему и надо.

- Зобнев, подъем, - Зобнев вскочил в одном белье.

Никто не спал, всем было жутко. Юра Жилин был амбал, и Зобнев был амбал, Юра жилин наносил удары, а Зобнев их сносил. Сначала молча, потом слышались его сдавленные стоны, похожие на плач. И всем было жутко, но не было жалко, все лежали и слушали, запоминали, учились.

Дитя зари.

Вот и в пионерском лагере у Бо все украли. Дедушкин ножик, самодельный приемник, печенье, привезенное в родительский день, потому что его чемодан, стоявший в чемоданной комнате, не закрывался на ключик.

И в армии у Бо много чего украли. Украли парадку, книги. Существовала такая традиция: каждый солдат, уходя на дембель, дарил своей части книгу. В первый раз Бо вырвался в город в приезд Гули, они пришли в книжный магазин и купили ему две книги: Гаршина и Языкова. Гаршина он потом читал в оцеплении, поедая черную смородину с кустов и холодный обед из зеленого котелка. Мрачный Гаршин, иллюстрированный Верещагиным. Языкова Бо успел прочесть два-три первых стихотворения:

Вот он летит над бледною вселенной,

Во прах, безумные, во прах,

И ... меч в руке окровавленный,

И пламень Тартара в очах.

Языков поразил Бо своей одержимостью. В то время Бо еще слабо разбирался в поэзии золотого века, застряв на Лермонтове.

В армии вообще много чего воровали. И Бо много чего воровал. Не у других, конечно, но вообще он, наверно, украл больше, чем у него.

Главной и самой обидной кражей за время службы была кража у него дембельского дипломата производства Индии, и ему пришлось идти на дембель с простым советским, из искуственной кожи, о котором потом не осталось никакой памяти, и в который поместилось меньше книг. Не поместилась Ольга Берггольц и Эдуард Багрицкий не поместился. Все они, надеюсь, обогатили библиотеку родной части, подаренные ей благодарными солдатами.

Кстати, в одной из армейских библиотек Бо сам украл книгу из серии "Памятники древнерусской литературы", а другую сдал туда наполовину. Дело в том, что Бо записали туда по дружбе, он прокладывал там провода, и подружился с одним пареньком, который там служил при библиотеке. И Бо записали туда, хоть это была не его часть. И Бо брал там книги на неограниченный срок. Пробовал даже читать в армии Жуковского, что оказалось не под силу. Правда, Бо и потом плохо ладил с Жуковским. А кончилось все тем, что Бо дал Яблокову почитать книгу научной фантастики, а тот потерял вторую половину от нее. И Бо пришлось позорно подклеивать к ней похожую по цвету половину книги, оставшейся от политзанятий. Бо и сам удивился, когда молодая новая библиотекарша ничего не заметила и приняла у него все книги.

Когда Бо осталось дослужить около полугода, а он надеялся уйти еще раньше, но еще не отпустили даже отдельных дембелей прошлого призыва, стали дольше готовить замену и труднее увольнять, так что Бо уволился в августе, пересидев все мыслимые терпения и нетерпения, бывшие у него в запасе.

Бо часто ходил на работу мимо большого квадратного здания бригадного клуба. Бо боялся, что его не запишут туда в библиотеку, но он хотел читать, и наконец решился переступить порог и предстать перед девушкой-библиотекаршей.

Женщин было мало. Каждая казалась... А что же говорить, про Розу, которую он увидел. Конечно, она сразу понравилась Бо. У Розы не было шансов ему не понравиться. Ему понравилось в ней все сразу: и то, что она Роза, и то, что она татарка, и ему казалось уже, что она была такой же нежной, как роза, и такой же пышной, а Гуля давно ему изменила.

Но Бо и понятия не имел, что можно начать ухаживать за Розой. Просто он спросил ее, не может ли он... выпалив, сбивчиво от волнения, приготовленные заранее аргументы о том, что ему надо учиться и готовиться к несданным до армии экзаменам. Оказывается, она тоже училась на филологическом в Казани, почему Бо и заключил, что она татарка, хотя она могла быть и еврейкой... и русской... И ее татарское происхождение подтверждалось именем Розы. Почему-то имя Роза казалось Бо особенно татарским, наверно, потому что ему запомнилось, что в Крыму росли розы и жили крымские татары.

Роза позволила Бо выбрать книги, и еще с-иронизировала, когда он выбрал книгу Варгаса Льосы "Зеленый дом": Это что, к экзаменам? Смущенный Бо пролепетал что-то про лектюр по зарубежной литературе и покраснел. Солдаты беспрестанно сквернословят, но очень краснеют.

Через неделю Бо прочитал "Зеленый дом" и приперся обратно к Розе. Этого момента он ждал с нетерпением, читая "Дом" невнимательно, и плохо помнит содержание. Бо думал о Розе. Своей Розе. О том, как он снова увидит ее и с ней заговорит. А потом, вернувшись из армии, напишет ей письмо, а может, и женится на ней... Так думал Бо, под мышкой с "Зеленым домом" подходя к зданию бригадного клуба, и переступая его порог.

Стоит ужасная жара. Но вечером она спадает. Бо весь загорел и высох. Сейчас он увидит ее... Но он ее не увидел. Вместо Розы в библиотеке была совсем другая женщина. Она разговаривала с каким-то офицером, Бо пришлось подождать. Потом он ушел, и Бо подошел к этой незнакомой женщине, положил книгу, и стал объяснять, что ему надо учиться и готовиться, все то же самое, что неделю назад Розе. Да-да, конечно, - ответила ему она, - и вдруг Бо внутренне вздрогнул. Его осенило, что это и есть Роза, но он ее не узнал, и она уже это поняла, она поняла это. Просто она поменяла прическу, и он ее не узнал, приняв за совершенно другую женщину... Бо так смутился. Смутился оттого, что он даже не удивился, увидев перед собой совсем незнакомого человека. В армии все так быстро меняется. Уходят одни люди, приходят другие. Эта слишком быстрая и частая смена людей приучает воспринимать как должное.

- Да-да, - остановила его Роза, - вы говорили... И Бо только что в тех же заученных выражениях все это ей повторил. Бо так смутился, что не стал брать больше книжек. Не мог же он признаться новой Розе, что он ее не узнал. Скованно походив между книжных полок, Бо попрощался с ней, даже на нее не взглянув, и сказав, что больше ничего не выбрал.

А через месяц у него украли дембельский дипломат.