Борис Акунин.

Детская книга

Сегодня

Обыкновенный необыкновенный мальчик

Жил-был на свете, а если точнее, в столице Российской Федерации городе Москве, один мальчик, а если точнее, ученик шестого класса по прозвищу Ластик. И вот однажды, а если точнее, 29 сентября 2006 года, этот мальчик угодил в историю.

Точность здесь совершенно необходима, потому что без нее эта повесть будет восприниматься как сказка. А между тем, все описываемые в ней события произошли на самом деле. И, может быть, даже не один раз.

Мальчик, о котором пойдет речь, на первый взгляд был самый обыкновенный. Именно что «на первый взгляд», ведь обыкновенных людей на свете, как известно, не бывает. Всякий человек кажется обыкновенным, только если к нему не присматриваться. А присмотришься как следует – обязательно скажешь: ничего себе «обыкновенный».

Вот и Ластик, если бы кто-нибудь из одноклассников вздумал к нему как следует приглядеться, оказался бы очень даже необыкновенным. Просто никому из его одноклассников это в голову не приходило. Во-первых, Ластик был в классе самым маленьким по росту. Во-вторых, на зубах у него были металлические брэкеты. В-третьих, он плохо успевал по математике, а школа, в которой он учился, называлась «Лицей с естественно-математическим уклоном». Главное же, Ластик пришел в класс самым последним, когда все давно успели подружиться, и новый друг, да еще такого маленького роста и с кривыми зубами, был уже никому не нужен.

В оправдание Ластика можно сказать, что он просто еще не успел как следует вырасти – родители отдали его в школу на год раньше положенного возраста. Так что если сравнивать его с пятиклассниками, он получился бы не очень-то и маленький, а вполне среднего роста. И по математическим дисциплинам он плелся в хвосте не из-за тупости, а потому что до позапрошлого года учился совсем в другом лицее, где уклон был, наоборот, историко-литературный. Это мама захотела, чтобы Ластик обучался точным наукам, потому что будущее за ними, а математика – настоящая мужская профессия. Папа пробовал спорить, говорил, что он вот гуманитарий и ничего, но с мамой долго не поспоришь. Она сказала: «Вот именно. Хочешь, чтоб из твоего сына тоже получилось ничего?»

И поэтому, когда семья переехала на улицу Солянку, Ластика отдали в новый лицей. А его сестру Гелю оставили в прежнем, ведь она девочка и ей настоящая мужская профессия ни к чему. Девочкам, как замечал Ластик, на свете вообще живется гораздо легче.

Теперь пора объяснить про кличку «Ластик». Она возникла не из-за того, что наш герой был маленький. И не из-за того, что он был какой-нибудь квадратный или, там, очень упругий, а из-за имени.

Оно уж точно было необыкновенное: Эраст. По-домашнему – Эрастик. Когда он пришел в новую школу, все, конечно, спросили: как тебя зовут. А у него тогда еще не было передних зубов (они попозже выросли, хоть, как уже говорилось, и не совсем прямо), вот и получилось «Эластик». Все засмеялись, закричали «ластик, ластик-лобастик». С тех пор он и превратился в Ластика. Его теперь даже дома так называли. Мама говорила, что это хорошее, ласковое прозвище. Только папа продолжал звать сына «Эрастом». Он хотел, чтобы сын, когда вырастет, сделался похож на своего знаменитого прадеда Эраста Петровича Фандорина, портрет которого висел в папином кабинете на самом почетном месте.

Прадедушка у Ластика был великий сыщик, про которого писали книжки и даже снимали кино. Он смотрел с картины на правнука прищуренным взглядом, будто хотел ему сообщить нечто очень важное, но знал, что пока еще рано, надо подождать. Эраст Петрович был очень красивый: в мундире с золотыми нашивками, с тонкими черными усиками, с элегантной проседью на висках. Ластик твердо знал, что никогда таким не станет, но папе об этом не говорил – не хотел расстраивать.

Хорошо было сестре Гельке. От нее никто не ждал, что она вырастет и станет героем. И геометрия с алгеброй не портили ей кровь шесть раз в неделю. Она жила, как сыр в масле каталась. Мужских качеств мама в ней не воспитывала, волю закалять не требовала. А папа, тот вообще ее только по головке гладил и называл своей красавицей.

Преимущество перед счастливицей-сестрой у шестиклассника Фандорина было только одно: по утрам ее будили на полчаса раньше, потому что до старого лицея после переезда ехать было далеко, и папа отвозил туда Гелю на машине.

Гелька, конечно, нарочно топала ногами и громко разговаривала, но Ластик накрывал голову подушкой, и в эти полчаса ему спалось слаще всего.

Так было и сегодня, 29 сентября.

Завтракал он вдвоем с мамой, потому что мама работала газетным редактором и могла приезжать на работу, когда захочет.

Этот день, наверное, самый важный в истории человечества, начался обыкновенно. Ластик пил чай, мама ему говорила: «Ешь, не лови ворон», «Не стучи ложкой», «Не сутулься».

Потом, как всегда, сказала: «Не смей есть в школьном буфете эти ужасные сосиски», и дала сверток с полезными и питательными бутербродами (нежирная колбаса, заменитель масла, листья салата).

В прихожей Ластик по привычке оскалил перед зеркалом свои хромкобальтовые брэкеты – проверил, не стали ли зубы хоть чуть-чуть прямее. В последнее время, из-за некой особы с соседней парты, этот вопрос приобрел особую актуальность. Потом надел красную спортивную куртку, взял портфель и сбежал по лестнице во двор.

Тут обыкновенность раз и навсегда закончилась. В течение какой-нибудь четверти часа с Ластиком случилось сначала два совершенно непонятных происшествия, а после еще три, хоть и не загадочных, но очень странных.

Сначала два совершенно непонятных происшествия

Ну, первое происшествие, может, было никаким не происшествием, а так, померещилось. Однако во имя уже упомянутой точности умолчать о нем было бы неправильно.

Стало быть, выбежал Ластик из подъезда во двор своего дома…

Нет, сначала нужно рассказать про дом и про двор, а то будет непонятно.

Дом, куда в позапрошлом году переехала семья Фандориных, был в своем роде замечательный. Почти сто лет назад его построило «Варваринское товарищество домовладельцев» на старинной улице Солянке. Это был, собственно, не дом, а целый комплекс зданий, соединенных в сложную геометрическую фигуру, с несколькими внутренними дворами, многочисленными арками, подворотнями и глубоченными подвалами. Хоть Ластик жил здесь уже почти два года, но так эту громаду толком и не исследовал. Полазил по чердакам, побегал по лестницам с ажурными перилами, а до подвалов, например, так и не добрался. Правда, попасть в них было трудновато, даже совсем невозможно. Въезд в подвал (да-да, не вход, а самый настоящий въезд – такой он был высокий и широкий) закрывала решетка. Папа рассказывал, что сто лет назад в Варваринских погребах находились торговые склады, после революции – тюрьма, потом автобаза, но вот уже много лет подземелье пустует, потому что ему никак не могут придумать полезного применения.

Папа у Ластика очень любил историю и про то, что было раньше, знал почти всё. Про то, что происходит сегодня, он знал гораздо меньше – во всяком случае, так утверждала мама. Поэтому у него и бизнес не клеился.

В соседнем подъезде, на 5 этаже, располагался офис папиной фирмы. Вся фирма – два человека: сам папа и секретарша. Сидят, с утра до вечера в компьютер играют, потому что клиентов нет. А ведь именно из-за папиной работы Фандорины и переехали сюда, на Солянку. И потом, папа говорил, что это самое лучшее место во всей Москве – вокруг сплошные достопримечательности и нераскрытые исторические тайны.

Ну так вот.

Выбежал Ластик из подъезда во двор своего замечательного дома, по привычке повертел головой влево – вправо. Слева за решеткой чернел квадратной пастью уже упомянутый въезд в подвалы, справа серела подворотня, тоже квадратная.

И там, в подворотне, Ластик вдруг увидел силуэт, показавшийся ему очень знакомым. Какой-то мальчик стоял там, в густой тени, и, прислонившись к стене, смотрел в эту сторону.

Так ведь это я, это мое отражение, понял вдруг Ластик. Вон и куртка красного цвета!

Но какое в подворотне может быть отражение? Там ни зеркала, ни витрины, ничего.

Ластик зажмурился, потому что если зажмуриться, а после разожмуриться обратно, видно гораздо лучше.

Но когда он снова открыл глаза, двойник исчез. Осталась одна пустая подворотня.

Это называется «зрительная галлюцинация», сказал себе Ластик – когда видишь то, чего на самом деле нет. И обрадовался, потому что галлюцинаций у него отродясь не бывало.

Он решил, что поразмыслит над загадочным явлением после, во время урока, а сейчас некогда – в школу опоздаешь.

Но к подворотне двинулся осторожно, пытаясь сообразить, как мог возникнуть подобный оптический обман. Встал прямо напротив прохода. Потом попятился назад, к запертой решетке. Присел на корточки. Галлюцинации больше не увидел.

Зато кое-что услышал.

Тихий, но вполне явственный голос откуда-то позвал:

– Эраст! Эра-аст! Сюда!

Сначала Ластик, конечно, задрал голову и посмотрел вверх, на окна папиного офиса (окна их квартиры во двор не выходили). Но там, на пятом этаже, были опущены жалюзи. Да и голос раздавался явно не сверху, а скорее снизу и при этом сзади.

– Эраст! Эра-аст! Сюда! – послышалось вновь. Из-за решетки, из черного зева подвала – вот откуда звал Ластика странный, придушенный голос.

«А это уже слуховая галлюцинация», подумал шестиклассник, подошел к самой решетке и стал смотреть в широкое жерло подвала – папа говорил, что когда-то туда въезжали огромные повозки с бочками и тюками.

Погреба раскинулись на тысячи квадратных метров, подо всем многоподъездным комплексом. Там имелись залы, галереи, большие и маленькие комнаты – так рассказывал папа, а уж он-то знает. Не раз Ластик стоял здесь, у входа в подземелье, воображая, сколько всего чудесного и страшного должно таиться в этом лабиринте. Но попасть вниз было невозможно: на двери висел крепкий замок – специально для того, чтобы внутрь не лазили дети.

– Эраст, Эраст, сюда! – вдруг услышал Ластик, и так отчетливо, что это никак не могло быть галлюцинацией.

Что за фокусы?

Он прижался к железным прутьям, и дверь вдруг подалась под тяжестью его тела. Испугавшись, он отпрыгнул назад. Опустил глаза – и увидел, что замка нет! Створка слегка покачивалась, будто приглашая распахнуть ее и войти.

Ластиком овладели два противоположных чувства. Первое щекотало грудь изнутри, стискивало сердце и подначивало: «Иди, иди туда, другого такого случая не будет!» Второе же рассыпало по спине ледяные мурашки и пискнуло: «Не вздумай! Что еще за голос такой? Беги, пока цел!»

Оглянувшись, нет ли кого во дворе, Ластик проскользнул за решетку и прикрыл за собой дверь.

– Эраст, Эраст, сюда! – позвала темнота. Было страшно, но и любопытно.

Он пробежал по покатому асфальтовому спуску и, оказавшись под сводом погреба, остановился.

Свет с улицы проникал вглубь подвала метров на десять, дальше же было совсем темно.

Ластик заколебался. Не хватало еще опоздать на первый урок. С преподавателем геометрии Михал Михалычем шутки плохи.

Он уж совсем собрался повернуть назад, но тут услышал опять, теперь совсем близко:

– Эраст, Эраст, сюда!

И так не захотелось идти дальше! Повернуться бы и кинуться из этого нехорошего места наутек. Ну их, эти тайны и необъяснимые явления.

Еще пару месяцев назад он сбежал бы. Но летом, во время каникул, Ластик решил, что будет укреплять волю и развивать храбрость. Дело продвигалось трудно. Однажды (дело было на даче) попробовал досидеть до полуночи на кладбище, но когда над головой страшно заухала птица, не выдержал – убежал. Пришлось идти во второй раз. Потом заставил себя прыгать с вышки, головой вниз. С трехметровой спрыгнул, а с пятиметровой так и не сумел. Проторчал наверху битый час. Дождался, когда рядом никого не будет, и слез. До сих пор стыдно.

Так вот, чтоб потом не было стыдно, Ластик и заставил себя пойти дальше, навстречу зовущему голосу. Сделал шаг. Потом еще, еще, еще.

Сделалось совсем темно. Сзади ослепительно белел, манил к себе квадрат выхода.

А впереди вдруг блеснули две зеленые искорки. Кошка? Или крыса? К кошкам Ластик был равнодушен, а вот крыс ужасно не любил.

В подземелье стало тихо. Никто больше шестиклассника Фандорина не звал.

Глаза немножко привыкли к мраку, разглядели впереди что-то большое, прямоугольное.

Десять шагов вперед – и хорош, сказал себе Ластик. Это будет по-честному.

Набрал побольше воздуха, обхватил себя за ребра, чтоб поменьше стучало сердце, и отсчитал шаги: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять.

Остановился. По-прежнему тихо. Прямоугольное, большое оказалось старым кузовом от грузовика – только и всего.

– Кто тут? – спросил Ластик слегка подрагивающим голосом.

Никакого ответа.

Ну и пожалуйста, подумал он с облегчением. Не хотите отзываться – не надо, а мне в школу пора.

Повернулся и поскорей двинулся к выходу.

Что же это был за голос? Может, просто сквозняк дул: с-с-с, с-с-с, а ему померещилось: «Эрас-сст, сссюда»? Если, когда вернется из школы, решетка все еще будет незаперта, надо взять фонарик и забраться снова…

Он аккуратно прикрыл дверь, чтобы отсутствие замка не бросалось в глаза, и быстро зашагал в сторону улицы, не догадываясь, что главные потрясения этого утра впереди.

Еще три происшествия, но очень странных хоть и не загадочных

Чтобы попасть на Солянку, нужно было пройти подворотней. Но оказалось, что сделать это совсем не просто. Проход предназначался исключительно для пешеходов – посередине арки из асфальта торчал железный столбик, не дававший машинам заехать во двор. И вот к этому столбику кто-то привязал огромную немецкую овчарку. Судя по рычанию и вздыбленной шерсти овчарке это очень не нравилось. Дергая длинный поводок, она металась от стены к стене. Задрала голову, истерично залаяла – под сводом заметалось гулкое эхо.

Неожиданное препятствие оказалось исключительно некстати. Экспедиция в подвал заняла не так мало времени. Теперь нужно было торопиться, чтобы не опоздать в школу, а тут здрасьте вам. Ластик мог пройти кружным путем, через другие дворы, а потом переулком, но это лишних минут пять, и тогда к звонку точно не успеть.

Ластик завертел головой во все стороны – нет ли хозяина овчарки. Во дворе было пусто. Виданое ли дело? Привязали в проходе этакого змей горыныча и ушли!

Шестиклассник прижался к самой стене, попробовал протиснуться мимо собаки.

Псина зарычала, натянув поводок, приподнялась на задние лапы, и стало ясно, что не протиснешься – достанет и оттяпает полруки или полноги. Ластик тоже показал ей свою хромко-бальтовую дужку на зубах и сказал «р-р-р», но большого впечатления не произвел.

Рассусоливать было некогда, проблему требовалось решить, и как можно быстрее.

Ластик достал сверток с мамиными полезными бутербродами. Отломил кусок – кинул через овчарку, справа от столбика.

Собака кинулась, вмиг проглотила колбасу, но вместо благодарности оглянулась на Ластика и зарычала еще свирепей. Вот вредная тварь!

Шестиклассник переместился к противоположной стене, кинул другой кусок. В один прыжок овчарка подлетела к нему, сожрала.

Ластик сделал шаг вперед – чудище с лаем кинулось к нему. Он попятился, одновременно перемещаясь вправо. Пока всё шло по плану.

Достал второй бутерброд, отломил половинку, перекинул через пса. Тот подпрыгнул, не достал и бросился подбирать.

Снова переместившись к левой стене, Ластик швырнул последний кусок, который тоже был незамедлительно сожран. Но гнева на милость собака не сменила. Стоило Ластику сделать шажок вперед – и злюка опять метнулась к нему с разинутой пастью.

Однако сделав два круга справа налево, овчарка дважды обмотала поводок вокруг столбика, и теперь Ластик сумел, прижавшись к стене, проскользнуть мимо. Пес рвал ремешок, давился лаем и чуть не задохнулся от ярости, но помешать не мог – только слюной обрызгал.

Показав обманутому разбойнику язык, шестиклассник быстро зашагал по улице. Операция «Полезная колбаса» заняла не больше минуты. А бутербродов Ластику было не жалко, школьные сосиски с картофельным пюре ему нравились гораздо больше.

Свернув в Подколокольный переулок, он перешел на рысцу. До звонка оставалось всего семь минут.

На углу Малого Ивановского переулка, привалившись спиной к водосточной трубе, сидел бомж. Надо сказать, что бездомных, вконец спившихся оборванцев в этих местах водилось немало. Папа говорил, что их тянет сюда, на Хитровку, запах прошлого. Сто лет назад здесь был самый жуткий в Москве трущобный район. В дешевых ночлежках и притонах жили тысячи бродяг, воров, нищих. Даже полиция опасалась заглядывать на Хитровку после наступления темноты. По мнению папы, нынешние бомжи, облюбовавшие этот микрорайон, были законными преемниками старинного племени «хитрованцев», о которых написано столько романов, повестей и рассказов.

«Законный преемник», вытянувший ноги поперек тротуара, был из бомжей самого последнего разбора. Грязный, опухший от пьянства, одетый в кошмарное рванье, он что-то клянчил заплетающимся языком у женщины с хозяйственной сумкой. Та послушала-послушала и возмущенно отмахнулась:

– Ишь чего захотел! Ну нахал! И пошла дальше, качая головой. Тут с бомжом поровнялся Ластик.

– Пацанок, выручи! – просипел тот.

– У меня денег нет, и еще я в школу опаздываю, – скороговоркой ответил шестиклассник.

– Да есть деньги, вот, – показал пьяница две мятые бумажки. – Загибаюсь я. Помоги, а?

– Вам плохо? – остановился Ластик. – Вызвать «Скорую помощь»?

Если человеку плохо, это ведь важней, чем опоздать на урок. Даже если на геометрию.

– Плохо мне, пацанок. Совсем кранты. Трубы горят. – Бомж похлопал себя по груди.

– Что?

– До улицы дополз и сдох – ноги не идут. Если сейчас не приму – всё, карачун. Палатку на углу знаешь? Слетай, а? Мне не дойти. Возьми чекушку. Помру я без нее.

– Чего взять? – не понял Ластик.

– Живой воды. Ну, водяры. Вот деньги. Только не кинь больного человека, не удери, а?

Лишь теперь до Ластика дошло.

– Да что вы, дяденька! Мне водку не продадут, я маленький. Вы кого-нибудь взрослого попросите.

– А ты скажи: «Тетя Люсьен, Миха доходит». Люська даст, она баба добрая. Выручи, малый. Ей-богу, подыхаю.

Папа бы его пожалел, сходил, подумал Ластик. Вот мама, та сказала бы как отрезала: «Туда тебе и дорога. Подыхай, алкаш несчастный». Сказать бы сказала, только потом, наверное, тоже сходила бы. Мама на словах суровей, чем на деле.

До палатки на углу было недалеко, метров двести. Если бегом, минуты за три можно обернуться.

– Ладно, давайте. Портфель только постерегите.

Нарочно портфель оставил – чтоб бомж за свои деньги не переживал.

Понесся вверх по Малому Ивановскому.

Суровая продавщица выслушала пароль. Заругалась:

– Вот гад, уже малолеток за водкой гоняет.

Но дала-таки маленькую бутылку. Видно, тоже, как мама: сердитая больше на словах.

Одним махом Ластик добежал до угла.

Только никакого Михи там не увидел.

Портфель лежал, а бомжа не было. Чудеса, да и только! Две минуты назад не мог с тротуара подняться, и на тебе – как сквозь землю провалился. И разыскивать его некогда. Куда же девать его «чекушку»?

На переменке сбегаю, отдам, решил Ластик и сунул бутылку в портфель.

Припустил по переулку со всех ног. Уже ясно было, что к звонку не успеет, но это еще полбеды. Ровно в 8.35 к дверям школы выходит сама Раиса Петровна, завуч. Встает у входа, и всем злостным нарушителям дисциплины (это которые опоздали больше чем на пять минут) лично пишет замечание в дневник. Вот уж чего не хотелось бы.

Вдали показалось здание школы, донеслась заливистая трель звонка. Еще минута – и Ластик влетит в раздевалку. Если Михал Михалыч чуть-чуть задержится в учительской (а с ним такое бывает), то, может, вообще обойдется.

Но в ста шагах от лицея Ластика подстерегало еще одно происшествие, пожалуй, самое удивительное из всех.

У пешеходного перехода стоял столик, заваленный картонными квадратиками. На столике посверкивала разноцветными огонечками огромная магнитола, и разбойный голос из динамиков хрипло пел что-то про пургу над зоной. Рядом топтался здоровенный парень в спортивном костюме.

Ластик знал: это называется «лохотрон»-жульническая уличная лотерея. Мама называла устроителей таких лотерей шакалами, которые спекулируют на людской глупости и жадности.

Он хотел пробежать мимо, но «шакал» вдруг выскочил из-за своего столика и преградил Ластику дорогу.

– Стотысячный клиент! – заорал жулик фальшиво радостным голосом и схватил шестиклассника за плечи. – Ну, братан, тебе подвалило!

– Я не клиент, я в школу опаздываю!

– Фигня, – произнес лохотронщик слово, употреблять которое папа Ластику строго-настрого запрещал. – В школу каждый день опаздывают, а стотысячный клиент самой крутой уличной лотереи – это ого-го!

Сейчас начнет деньги тянуть, понял Ластик. Сначала даст бесплатный билет, там будет выигрыш – какой-нибудь телевизор или плейер. Тут окажется, что нужно внести залог, или уплатить налог, или подойдет еще один клиент и выиграет то же самое. В общем, сколько есть у человека денег, столько и выдоят.

Но у Ластика денег нисколько не было. Он так и объяснил:

– Да у меня денег нет. Совсем.

– Фигня, – снова сказал парень. – Стотысячному клиенту бесплатно. Подарок от фирмы. Тяни билетик, брателло, не дрожи. Тут все чисто, без подставы. – И подмигнул.

И стало Ластику ясно, что этот так просто не отвяжется. Проще было вытянуть билет, а когда станут требовать деньги – вывернуть карманы.

Он схватил первую попавшуюся картонку, перевернул. Разумеется, там было напечатано «СУПЕР-ПРИЗ!!!». Ластик вздохнул. Ну всё, теперь начнется.

– Ни фига себе, – ахнул парень. – Ну, блин, ваще! Ты гляди, вытянул!

Захлопал глазами. Почему-то принялся оглядываться по сторонам. Потом, нахмурившись, буркнул:

– Выиграл – забирай. Твоя масть. Ну бери, бери, чего вылупился? Вот он, супер-приз.

И сунул Ластику в руки орущую и переливающуюся всеми цветами радуги магнитолу.

Выиграть в «лохотроне» приз, да еще бесплатно? Это было что-то неслыханное! По сравнению с таким чудом бледнели и зрительно-слуховые галлюцинации, и бесхозная овчарка, и провалившийся под землю Миха.

Но сейчас у Ластика в голове было только одно – поскорей добежать до лицея и прошмыгнуть в дверь, пока оттуда не выплыла величественная фигура Раисы Петровны.

Уже взбегая по ступенькам, он вдруг подумал: да нет, здесь что-то не так, этого просто не бывает!

Обернулся – и не очень удивился, обнаружив, что столик с билетами и парень в спортивном костюме исчезли. Еще одна галлюцинация, сто процентов. Надо идти к врачу.

Однако магнитола-то никуда не делась. Посверкивала лампочками, и уголовный голос надрывался:

Не плачь, Андрюха, Вернется пруха, Твоя везуха Вся впереди!

Тут электронный циферблат лицейских часов мигнул, четверка на нем сменилась пятеркой, так что получилось 8:35.

Чудеса закончились. Надвигалась катастрофа.

Катастрофа

У катастрофы были золотистые кудряшки, строго нахмуренный лоб, очки в стальной оправе.

– Это еще что за концерт? Фандорин? Из 6-го «А»? Немедленно выключи эту гадость! – пророкотал первый, пока еще умеренный раскат грома.

– Раиса Петровна, я сейчас, – залепетал Ластик, пытаясь понять, как выключается его супер-приз. На агрегате имелось такое количество кнопок и рычажков, что разобраться в них, да еще под негодующим взглядом завуча, было непросто.

Он стал тыкать во все кнопки подряд, наудачу. Магнитола вдруг поперхнулась, перескочив на другую волну, и страстно замурлыкала:

Котик мой, котик, Чеши мне животик, Я твоя киска, Сядь ко мне близко!

– Какая пошлость! И это слушает ученик лицея! Давай дневник! – громыхнуло уже ощутимей – Ластик вжал голову в плечи.

Выполнить приказ было трудно: шестиклассник стоял на одной ноге, поставив магнитолу на поднятую коленку. Левой рукой придерживал орущий аппарат, правой лихорадочно жал на кнопки. Портфель прижимал подбородком.

Когда попробовал достать дневник, случилось ужасное. Портфель грохнулся на пол, из него вывалилась чекушка и с мелодичным звоном покатилась по полу.

Раиса Петровна остолбенела. Ластик сначала зажмурился, а потом закричал, сам чувствуя, что несет белиберду:

– Это не я! Это Миха! То есть, я не знаю, как его на самом деле зовут! Я ему купил! Он просил, а я пожалел! У него трубы горят! Я правду говорю! Спросите у тети Люсьен из палатки!

– Из палатки? – переспросила завуч очень тихим голосом и, нагнувшись, двумя пальцами подняла чекушку.

На урок геометрии шестиклассник Фандорин не попал. Как и на все последующие уроки. Прямо от лицейских дверей, сопровождаемый воплями осатаневшей магнитолы, он был препровожден в кабинет директора Ивана Львовича по прозвищу Иван Грозный. Музыкального монстра укротил вызванный с урока учитель физики. Арестанта же для начала посадили в приемной, где он томился тяжкими предчувствиями целых полчаса.

Вещественные доказательства чудовищных преступлений – усмиренная магнитола и бутылка водки лежали на директорском столе, брезгливо накрытом полиэтиленом.

Суд Ивана Грозного был скор и немилостив. Сдвинув густые брови, директор молча выслушал обвинительную речь завуча. Обвиняемой стороне слова не предоставил. Защита на этом закрытом процессе отсутствовала.

Приговор был вынесен немедленно, таким страшным басом, что в кабинете задребезжали стекла, а под потолком забренчала люстра:

– Гнать из лицея в шею! И это еще в лучшем случае…

Ластик побелел, боясь даже представить себе, что его ожидает в худшем случае. Пресловутый «волчий билет», с которым не возьмут ни в одну приличную школу? Колония для несовершеннолетних преступников?

Даже завуч дрогнула.

– Как не стыдно, Фандорин, – сказала она жалостно и посмотрела на Ластика, словно на покойника. – Такая семья, такой прадедушка!

– Что моргаешь, вырожденец? – хлопнул пятерней по столу директор. – Марш за отцом! Живо!

И вырожденец, нокаутированный коварным ударом судьбы, поплелся домой. Мимо пешеходного перехода, где, на свою беду, выиграл проклятый суперприз. Мимо водосточной трубы, где пожалел злополучного Миху. Мимо подворотни, где уже не было кровожадной овчарки. А жаль – пусть бы разорвала жертву несчастного стечения обстоятельств на мелкие кусочки.

Или это было не стечение обстоятельств, а жестокая шутка какого-нибудь злого волшебника? Разве не подозрительно, что все, кто имел касательство к катастрофе, один за другим бесследно исчезали?

Зато замок на решетке висел на своем обычном месте. В подвал снова было не попасть.

Ластик собирался идти в четвертый подъезд, к папе на работу, но тут вдруг остановился. А что если папа не поверит? Ведь чушь, бред, с начала до конца: и шепот из погреба, и привязанная собака, и всё остальное.

Он стоял перед подъездом минуту, другую, третью, не решаясь войти. А дверь взяла и открылась сама собой. И вышел из нее не кто-нибудь, а папа. Только он был не один. Папу сопровождал какой-то долговязый, сухопарый старик – сразу видно, что иностранец: в шляпе с перышком, с белым шарфом навыпуск, а в руке объемистый саквояж ярко-желтой кожи.

– Эрастик! – воскликнул папа. – Ты уже вернулся из лицея? Что так рано?

– Меня, – трагическим шепотом начал Ластик. – Меня…

Но папа не дослушал – повернулся к старику.

– Мой сын, Эраст. Назван в честь Эраста Петровича, чиновника…

– …особых поручений при московском генерал-губернаторе. Величайшего сыщика-джентльмена своей эпохи, – подхватил незнакомец, кивнув. Голос у него был ровный, немножко скрипучий, с легким металлическим акцентом. – Познакомьте же меня скорее с молодым человеком.

Папа объяснил:

– Это мистер Ван Дорн. Наш родственник. Правда, очень дальний.

– Двенадцатиюродный, – уточнил старик. Ростом он был почти с папу, то есть под два метра, поэтому, чтобы пожать Ластику руку, сложился чуть не пополам.

Его тонкие, бледные губы оказались у самого уха шестиклассника и прошептали:

– Вы точь-в-точь такой, как я себе представлял. Я нисколько не разочарован.

Очень дальний родственник

– Представляешь? – засмеялся папа, не слышавший странных слов двенадцатиюродного родственника. – Я говорю: «Что вам угодно, чем могу быть полезен?» Думал, обыкновенный клиент.

Тут Ластику стало папу немножко жалко – он так небрежно сказал «обыкновенный клиент», а ведь на самом деле у его фирмы никаких клиентов давно уже не было. Только себя было еще жальче. При постороннем человеке не расскажешь о разразившейся катастрофе, а сделать это нужно как можно скорей, пока с работы не вернулась мама. Пусть бы лучше ей папа все объяснил.

Ах, как некстати заявился этот мистер Ван Дорн! И разговаривает чудно. Может, он недостаточно знает русский и оттого неловко выразился? А то что-то непонятно: в каком смысле «не разочарован»?

– Я решил, это не совсем удобно – сразу прийти домой, – объяснял гость, когда поднимались на лифте в квартиру. – Можно было бы предварительно протелефонировать, но я не очень хорошо понимаю разговорный русский, когда не вижу перед собой лица собеседника.

– Ну что вы, вы просто замечательно говорите по-русски. – Папа открыл ключом дверь.

Ван Дорн скромничать не стал. Важно заметил:

– Да, я в совершенстве владею всеми языками, которые имеют для меня значение.

Папа, кажется, был несколько обескуражен этим странным оборотом речи.

– А какие языки для вас имеют значение? Прошу, входите.

Церемонно наклонив голову, старик вошел в прихожую, осмотрелся, одобрительно кивнул. Когда он снимал свою смешную шляпу, Ластик заметил на длинном сухом пальце бронзовое кольцо в виде змеи, проглотившей свой хвост.

– Для меня имеют значение языки, на которых говорят потомки Тео Крестоносца, а они сегодня проживают в 37 странах. Видите ли, дорогой господин Фандорин, я исследую историю нашего рода. Вот и в Москву прилетел, чтобы выяснить кое-какие обстоятельства генеалогии русских фон Дорнов. То есть, я хотел сказать «Фандори-ных», – поправился гость.

Тут папа, конечно, всплеснул руками. Он ведь тоже занимался историей своего рода – в свободное от работы время, то есть почти всегда. Но здесь старик удивил его еще больше:

– Моя ветвь берет начало от солдата удачи Корнелиуса фон Дорна – того самого, что впоследствии служил капитаном царских мушкетеров при дворе государя Алексея Тишайшего.

– Как?! – воскликнул папа. – Но именно от Корнелиуса происходим и все мы – русские Фандорины, Фондорины, а также просто Дорины и Дорны! Я немного занимался биографией этого искателя приключений, – скромно признался он (хотя сам написал про капитана мушкетеров целую книжку), – но я не встречал упоминаний о его браке домосковского периода. Где это произошло? Судя по вашей фамилии, в Голландии?

Они уже были в гостиной. Ван Дорн и папа сели в кресла, Ластик топтался рядом, прикидывая, нельзя ли под каким-нибудь предлогом выманить папу из комнаты. Вряд ли. Раз речь зашла о Корнелиусе фон Дорне, пиши пропало.

– А никакого брака не было, – легонько, одними углами губ, улыбнулся иностранец. – Была мимолетная интрижка с Беттиной Сутер, трактирщицей из Лейдена. Корнелиус уехал, так и не узнав, что у трактирщицы появится ребенок, к тому же носящий его родовое имя. Беттина, будучи женщиной обстоятельной, изготовила поддельный документ о браке – чтобы сын не считался незаконнорожденным. Я раскопал эту маленькую семейную тайну еще в юности, когда изучал лейденские архивы и церковные приходские книги. Беттина стала именовать себя «благородной госпожой фон Дорн», а ее потомки переделали фамилию на голландский манер. Довольно заурядная история. Любопытно другое. Мне удалось выяснить, что в 1777 году, в американской Виргинии, один из Ван Дорнов случайно встретился с русским волонтером Милоном Фондориным…

И разговор углубился в несусветные исторические дебри. Перескочил на какую-то Летицию Де Дорн, потом на сгинувшего в Полинезии Тобиаса Дорна, мичмана британского королевского флота.

В другое время Ластик с удовольствием послушал бы все эти занятные истории, но только не сейчас. На сердце было тоскливо, приближалось обеденное время. А мама иногда заскакивала домой между двумя и тремя – приготовить ужин, и потом опять уезжала в редакцию, подписывать вечерний выпуск. Она не папа, посмотрит один раз на кислую физиономию сына и сразу поймет: что-то стряслось.

А родственник, похоже, обосновался надолго и никуда особенно не спешил.

Вскоре стало ясно, что историю рода Дорнов-Фандориных он знает гораздо лучше папы. Тот помнил не все факты, время от времени заглядывал в картотеку или в компьютерный файл. Ван Дорн же сыпал именами и датами по памяти.

– Ах, если бы нам встретиться раньше, когда я пытался стать профессиональным историком! – сокрушался папа. – Я бы непременно напросился к вам в ученики. Как замечательно, что у нас с вами одно хобби!

На это мистер Ван Дорн строго заметил:

– У меня это не хобби, а смысл всей моей жизни. Знаете, сколько лет я занимаюсь историей нашего рода? В декабре исполнится…

Договорить ему помешал телефонный звонок.

– Извините. – Папа вынул из кармана мобильник, взглянул на высветившийся номер. – Да, Валя?

Папина секретарша, из офиса. Телефон у папы был громкий, а голос у Вали пронзительный, поэтому Ластик, стоявший в двух шагах, слышал почти каждое слово.

– …настоящий перспективный клиент, сразу видно! – тараторила секретарша. – Говорит, долго ждать не может!

– Но я сейчас никак… – папа расстроенно потер висок и оглянулся на гостя.

– Вы чего? – запищала трубка. – Месяц без работы сидим! Говорю вам: настоящий клиент.

Первый вице-президент инвестиционной компании! Много про вас слышал! Большой заказ! Я ему кофе дала, сказала, вы сейчас вернетесь.

– Но я, правда, сейчас не могу.

Папа перешел на шепот, что было бессмысленно – все равно гость всё слышал.

Ван Дорн поднял палец, деликатно привлекая папино внимание.

– Бизнес прежде всего. Если вам необходимо вернуться в офис…

– Нет-нет, что вы! У нас с вами такой интересный разговор. И вообще, я ужасно рад знакомству!

Валя услышала и заявила:

– Если сию минуту не придете – всё. Увольняюсь!

Папа страдальчески поморщился.

– Интересный разговор подождет, – сказал Ван Дорн. – Я никуда не денусь. Схожу пока на Красную площадь, в Кремль. Это ведь недалеко отсюда? Если я не ошибаюсь, выйти на улицу, потом налево и направо?

– Хорошо, сейчас буду, – сердито буркнул папа в трубку и разъединился. – Нет-нет, наоборот, – обратился он уже к гостю. – Сначала направо, потом налево. Знаете что? Давайте Эраст сходит с вами, а потом вы вернетесь сюда. Это было бы самое лучшее. А я позвоню жене. Может быть, она сумеет вырваться пораньше.

Впервые после памятной фразы, произнесенной шепотом в момент знакомства, старик посмотрел на Ластика – вежливо, но довольно рассеянно.

– Если молодой человек согласится составить мне компанию…

– Конечно, согласится! Я бы и сам с огромным удовольствием устроил для вас экскурсию по фандоринским местам Москвы. Прежде всего показал бы вам…

Тут у него в кармане снова зазвонил телефон.

– Иду, иду! – крикнул папа в трубку. – Я уже на лестнице.

Извиняющимся жестом развел руками, сказал: «Ну, я не прощаюсь», – и вышел.

Едва защелкнулась дверь, мистер Ван Дорн вскочил с кресла и бросился к Ластику.

– Наконец-то мы вдвоем! – воскликнул он. – Я думал, ваш отец никогда не уйдет! Но мой ассистент отлично справился со своей ролью! Он займет вашего отца часа на два, а то и на три. Ваша мать к обеду не приедет – она только что получила эксклюзивный, сверхсрочный материал для сегодняшнего номера. У нас с вами достаточно времени.

– Что? – только и смог пролепетать Ластик.

Самая важная персона на свете

– Вы – тот, кого я так долго искал! Никаких сомнений! – взволнованно выкрикивал утративший всю свою чопорность иностранец. Он то садился на корточки, чтобы быть с Ластиком вровень, то вскакивал, возбужденно размахивал руками. Было совершенно непонятно, что за муха его укусила, и Ластик на всякий случай попятился к двери. Вдруг этот мистер Ван Дорн – псих?

Бессвязность речи двенадцатиюродного лишь укрепляла это подозрение.

– Вы – потомок Тео фон Дорна! – загнул палец старик и тут же загнул следующий. – Вы вошли в подземелье, перехитрили собаку, пожалели нищего и вытянули выигрышный билет, единственный из восемнадцати! – Тут пальцы у него на руке кончились. Он снова присел перед Ластиком на корточки, взял его за плечи и страшным шепотом спросил: – Знаете, кто вы такой?

– Нет, – испуганно ответил Ластик, хотя, конечно же, отлично знал, кто он такой.

– Вы – Самая Важная Персона на Свете. Можно было бы принять это заявление за шутку, если бы не тон, выражение лица, да, в конце концов, и сам возраст мистера Ван Дорна. Для пущей торжественности старик снова выпрямился во весь свой рост и простер ладонь над макушкой Ластика, будто посвящал его в рыцари.

И сердце шестиклассника затрепетало.

На самом деле в глубине души Ластик всегда подозревал, что он – Самая Важная Персона на Свете. Большинству мальчиков (даже куда более зрелого возраста) хочется в это верить. Как и всем детям, ему случалось мечтать, что однажды явится таинственный посланец и объявит, что он, Ластик, на самом деле никакой не Ластик, а… ну, в общем, единственный и незаменимый. Лишь он один может сделать что-то очень-очень важное: добыть Кольцо Всевластья, найти потаенную Запертую Комнату или совершить еще какой-нибудь неслыханный подвиг.

Лишь этим можно объяснить постыдный, недостойный шестиклассника вопрос, сам собой сорвавшийся у Ластика с языка:

– Вы волшебник, да?

В самом деле, кто кроме волшебника мог знать про подземелье, про злую собаку, про бомжа и даже про то, что лотерейных билетов было именно восемнадцать – ведь Ластик и сам этого не знал!

Старик поморщился:

– Волшебников не бывает. И волшебства тоже. – Он строго поднял палец, на котором тускло сверкнула бронзовая змея. – Есть лишь явления, мало изученные или вовсе не замеченные наукой. И есть люди, которые этими явлениями занимаются. Например, ваш покорный слуга. Я – профессор, и моя специальность – ННЯ, Необъясненные Наукой Явления.

– Это вроде физики? – спросил Ластик, покраснев, – стало стыдно за дурацкий вопрос про волшебника.

– Вроде физики, – подтвердил профессор.

– А разве вы не историк?

– ННЯ – это одновременно раздел и физики, и истории. Наиважнейший раздел двух этих наиважнейших наук, потому что самый таинственный. Тема, которую я разрабатываю всю свою жизнь, неизмеримо главнее всех прочих научных тем. Но я не могу достичь своей цели, если у меня не будет помощника. О, что я говорю! – замахал руками старик. – Это я буду вашим помощником! Если, конечно, вы согласитесь… Ведь вы согласитесь?

Он с тревогой взглянул Ластику в глаза.

– На что?

– Быть моим соратником. Сделать то, что должно быть сделано. То, что можете сделать только вы. Ну же! От вашего решения зависит будущее человечества!

Вконец сбитый с толку и ошарашенный, Ластик опять пролепетал нечто постыдно детское:

– Мне нужно спросить у папы…

– Хм. Хм, хм, – закашлялся мистер Ван Дорн. Похоже, он был немного сконфужен. – Ваш батюшка прекрасный человек, неплохой специалист по истории рода Дорнов и всё такое, но… спрашивать у него не нужно. Решения, подобные этому, принимают без родителей.

– Почему?

– Потому что такие уж это решения, – вздохнул профессор. – Ни один родитель не позволит своему ребенку впутываться в столь опасное дело. У меня и самого на душе неспокойно. Но что поделаешь, если без вас тут никак не обойтись. На всем белом свете только вы один можете исправить то, что натворил проклятый Тео!

– А что он натворил, этот Тео? – спросил Ластик. – Я знаю, что он – родоначальник Дорнов, но почему вы называете его «проклятым»? Папа ничего плохого про него не рассказывал…

– Потому что ваш отец не знает главного. Кроме меня никто из живущих про это не знает. Во всяком случае, я очень на это надеюсь, – зловещим тоном присовокупил профессор. – Теперь будете знать еще и вы.

Он наклонился к Ластику, усадил его на стул. Сам сел напротив.

– Слушайте же, как всё это началось…

Тео крестоносец

Однажды осенью года от Рождества Христова 1096-го в замок Линденвальд, что в Рейнской стране, пришел бродячий монах. Волосы его были нечесаны, тонзура давно небрита, глаза горели неистовым огнем. Воины, слуги и сам барон собрались послушать, что монах расскажет о соседних краях.

Но проповедник заговорил не о ближних землях, а о дальних – о Пресветлом Городе Иерусалиме, где неверные сарацины глумятся над памятью о Муках Христовых, истязают смиренных паломников и оскверняют Гроб Господень. Однако недолго радоваться поганым – уж близок Час Возмездия.

В Клермоне собрались пастыри Христовой веры, и святейший папа Урбан призвал принцев, рыцарей и всех, кто печется о спасении души, нашить на одежду крест, взять оружие и отправляться в Палестину. Ибо сказал Спаситель: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». И весь христианский мир повторил призыв папы Урбана: «Deus lo volt!» – «Сие угодно Господу!»

Так говорил бродячий проповедник, и многие мужчины замка Линденвальд захотели идти в Святую Землю, биться за Гроб Господень, в том числе те сыновья копейщика Арнульфа Дорна, которым к тому времени было больше пятнадцати лет, а таковых у Арнульфа имелось семеро.

Но старый Дорн, нрав которого был под стать прозвищу (Dorn по-немецки значит «колючка») четверых лучших сыновей оставил дома под страхом проклятия. Отпустил же только троих: второго сына Петера, потому что крив на один глаз, четвертого сына Клауса, который отличался буйным нравом, и пятого сына Тео, поскольку тот поклялся на распятии, что все равно убежит, не устрашившись отцовского проклятья.

Трое братьев нашили на плечо красный крест, дали обет не возвращаться в родные края, пока над Иерусалимом не воссияет Правда, и получили за это от священника отпущение грехов, а их отец от барона – отсрочку выплаты долгов.

Петер, Клаус и Тео отправились в путь пешком. Коней у них не было и на троих имелся всего один набор оружия, который они честно разделили между собой. Старшему достался мятый отцовский шлем, среднему – меч с деревянной рукояткой, а Тео, как самому младшему, всего лишь кинжал. Копья они вытесали себе сами.

В Савойе братья догнали войско графа Гуго Вермандуа, сына киевской принцессы Анны Ярославны (он первым из принцев выступил в Священный Поход), и были взяты простыми пехотинцами.

Миновало три года маршей, боев и лишений, прежде чем огромная крестоносная армия – 12 тысяч пеших воинов и 12 сотен конных рыцарей – достигла стен главного города земли Иерусалима.

Петер пал от турецкой стрелы в Анатолии, Клаус умер от жажды во время страшного броска через безводную фригийскую пустыню, зато Тео остался жив и превратился из тонкокостного юноши в обожженного солнцем воина, уверенно ступавшего по земле крепкими кривоватыми ногами.

Он давно покинул отряд чересчур осторожного графа Гуго и присоединился к храбрецам лотарингского герцога Годфруа, под знаменем которого стяжал славу и богатство: боевого коня, на которого садился только в день церковных праздников, да хорошие доспехи, да мула с поклажей.

За славный бой близ Дорилеи великий Годфруа пожаловал Тео в рыцари и подарил золоченые шпоры, снятые с одного из павших. Теперь сын копейщика именовался «мессиром де Дорном» и вел под своим сине-красным значком отряд из тридцати пяти лучников.

Охваченное благочестивым нетерпением, крестоносное войско сразу же ринулось на штурм, но гарнизон арабского военачальника Ифтикара стоял крепко, и многие христиане в тот день сложили головы под неприступными стенами. Одни говорили, что нельзя было идти в священный бой 13 числа, да еще в понедельник. Другие сетовали, что надо было построить осадные башни и запастись достаточным количеством лестниц.

Почти достигнув цели, армия оказалась на пороге гибели. Деревни вокруг были разорены, немногочисленные колодцы отравлены, доспехи так раскалились под июньским солнцем, что кожа покрывалась волдырями, а из Египта на выручку осажденным спешила огромная сарацинская армия. Горячий ветер из пустыни сыпал в глаза песок и пах смертью.

Но Годфруа и прочие полководцы не пали духом, потому что вера их была велика, а сил отступать к морю все равно уже не осталось.

Крестоносцы построили три перекатных башни. Потом все – принцы, рыцари, простые воины – обнажив головы и разувшись, с пением молитв обошли вокруг города. Сарацины смотрели с высоких стен на скопище воющих оборванцев и покатывались со смеху.

Штурм начался в ночь со среды на четверг.

В трех местах к стенам подползли деревянные башни, и закипела битва. Осаждающие дрались весь день и половину ночи, но так и не сумели перекинуть на стену хотя бы один мостик.

Ночью, незадолго до рассвета, рога затрубили отступление. Мусульмане, торжествующие победу, но тоже выбившиеся из сил, потянулись на ночлег, оставив лишь дозорных. И тут, будто и не было целого дня изнурительных боев, крестоносцы разом повернули и одним махом вновь вскарабкались на башни.

Тео и его лучникам было назначено сидеть на той из них, что штурмовала Иерусалим с севера. Много часов они стреляли по защитникам через бойницы. Но когда храбрый Литольд де Турне первым перескочил на крепостную стену, Тео, не совладав с жаром в крови, бросился за ним, и лучники хлынули за своим командиром, обгоняя неповоротливых латников.

В грудь Тео, защищенную не железной кольчугой, а всего лишь кожаным панцырем, ударил камень из пращи. Рыцарь упал без чувств и не видел, как бежали охваченные ужасом защитники крепости.

Должно быть, Господь пожалел родоначальника фон Дорнов: из-за ушиба Тео пролежал три дня и поэтому не участвовал в страшной резне, опозорившей христиан на весь восточный мир.

Когда же Тео поднялся, герцог за храбрость дал ему награду – право выбрать в вечное владение любой надел длиной и шириной в две тысячи локтей, если земля под стенами Священного Города, а если в отдалении, то длиной и шириной в час скачки на свежем коне.

Тео, конечно, захотел участок поближе к Гробу Господню. Однако, пока он оправлялся от раны, вся хорошая земля досталась другим, и ему пришлось довольствоваться голым трехглавым холмом, на который никто не позарился. Холм этот находился к северо-востоку от Храмовой Горы, в двух полетах стрелы от городской стены, и отчего-то пользовался у местных жителей дурной славой.

Не раз и не два обошел рыцарь де Дорн свою долю Святой Земли, прикидывая, может ли тут быть вода. Непохоже: земля была ссохшаяся и растресканная, без единой травинки.

Один из его лучников, Жан-Ноздря, обладал драгоценным талантом чуять под землей воду. Этот дар не раз спасал товарищей от мучительной смерти в иудейских горах, на первый взгляд совершенно безводных, но на самом деле изрытых подземными источниками. Вот и теперь вся надежда была на Жана.

Он долго ходил вокруг подножия и по склонам, держа в руках ветку терновника, который чуток на влагу.

Сначала Ноздря лишь качал головой. Потом заметили, что лучник все время возвращается к одному и тому же месту – самой высокой и самой лысой из трех вершин, на которой даже колючки не росли.

– Может, там что-то есть, не знаю, – неуверенно пробормотал Жан и пожал плечами, сам понимая, что на макушке холма воде взяться неоткуда.

Делать нечего, Тео велел рыть. И сам тоже взялся за кирку. Такое у него было правило: всегда делать то же, что делают его люди. Может, из-за этого правила лучники и полезли за ним на иерусалимскую стену, над которой витала смерть.

Врылись на три локтя, на пять, на десять. Почва оставалась сухой, и Тео уже хотел под каким-нибудь предлогом отослать Ноздрю подальше, чтоб товарищи с досады не переломали ему кости.

Но тут из земли показался кусок дерева, очень старый и до того задубевший, что заступ не оставил на нем даже вмятины. Откуда бы здесь взяться дереву?

Стали рыть дальше.

Деревяшки попадались еще, и такие же крепкие, а воды всё не было.

Де Дорн в очередной раз ударил киркой по глине, и ему показалось, что из-под ног брызнули искры – будто из-под кузнечного молота на наковальне.

Рыцарь наклонился, разгреб рукой пыль и увидел что-то маленькое, круглое, переливавшееся всеми цветами радуги.

Перевес в 64 карата

– Что же это было? – нетерпеливо воскликнул Ластик, потому что профессор замолчал.

– Райское яблоко.

– Это из которых бабушка варит варенье? – недоверчиво спросил шестиклассник.

У бабушки на даче райских яблок было полным-полно. По виду и вкусу они совсем как настоящие, только маленькие, будто игрушечные.

– Да, находка рыцаря де Дорна выглядела именно так – и по форме и по размеру. Золотисто-розовый шарик размером с крупное райское яблочко. – Ван Дорн показал величину большим и указательным пальцами. – Очень твердый, холодный и нестерпимо сверкающий на солнце.

– Алмаз, да? – догадался Ластик.

– Во всяком случае, так решил Тео. Он отнес драгоценный камень купцам, которые скупали у крестоносцев добычу, и купцы подтвердили: это очень большой алмаз необычной, радужной окраски весом в 64 кирата. «Кират» – арабское название семени рожкового дерева, современные ювелиры называют эту единицу измерения, равную одной пятой грамма, «каратом». Левантийский торговец предложил рыцарю тысячу золотых, а генуэзец – десять тысяч. Но Тео не продал яблоко торговцам, а отдал рыцарю Аршамбо де Сент-Эньяну, одному из будущих основателей могущественного ордена Тамплиеров. Взамен наш преступный предок получил сто кусков драгоценного индийского шелка и, вернувшись на родину, построил на вырученные за шелк деньги замок Теофельс, родовое гнездо Дорнов.

– Но почему вы называете Тео преступным?

– Потому что он отрыл Райское Яблоко! – трагическим голосом произнес специалист по Неизученным Наукой Явлениям и содрогнулся. – Это действительно было райское яблоко – то самое, о котором говорится в Библии. У вас в школе, наверное, преподают Закон Божий, или как это в нынешней России называется? Помните, как сказано в Священном Писании: «Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть»? Современные умники любят порассуждать о том, что библейский «запретный плод» – это иносказание, символ соблазна и опасного любопытства. Но это действительно был Плод. И все злосчастья человечества начались, когда Адам и Ева его сорвали.

– А что в нем такого опасного, в этом яблоке?

Профессор кинул на Ластика взгляд, полный сомнения, словно не был уверен, сможет ли тот понять.

– Известно ли вам, мой дорогой родственник, что Добра и Зла в мире поровну, грамм в грамм? Именно поэтому мир все время балансирует между двумя этими энергетическими полюсами, качаясь то одну, то в другую сторону. Когда баланс кренится в сторону Зла, происходят страшные войны, эпидемии и природные катастрофы. Но если вы смотрите телевизионные новости, то не могли не заметить, что несчастья на свете происходят гораздо чаще, чем светлые и радостные события. Знаете, почему?

Когда слушатель помотал головой, мистер Ван Дорн, понизив голос, сообщил:

– Потому что с некоторых пор Зла на земле стало на малюсенький кусочек больше. Собственно, даже известно на сколько именно – на 64 карата.

Ластик ахнул.

– Так Запретный Плод – это…

– Квинтэссенция Зла. Невероятно концентрированный заряд злой, разрушительной энергии. Пока он находился под надежным присмотром, в Райском Саду, вселенная благоденствовала. Когда же Райское Яблоко вырвалось на свободу и покатилось по свету, началась История Человечества, которая по большей части состоит из злодейств и преступлений. Два тысячелетия назад, ценой великой, невозвратной жертвы Запретный Плод был укрощен и зарыт в земле – на некоем лысом холме, что находился за северо-восточной стеной города Иерусалима. Сверху разрушительное яблоко было запечатано обломками окровавленного креста. Вы понимате, мой юный друг, о чем я говорю?

Дождавшись кивка, профессор неожиданно спросил:

– Проходите ли вы в школе историю Древнего Мира и Средних Веков?

– Да. Древняя была в прошлом году, средневековая в этом.

– Хорошо ли вы успеваете по этому предмету?

– Первый в классе, – похвастался Ластик. История и в самом деле давалась ему куда лучше, чем точные науки.

– Тогда вы наверняка обратили внимание вот на какое странное обстоятельство. Начиная с первых веков христианской веры история вдруг словно оскудевает, перестает быть «интересной». Вот скажите, какие исторические события первого тысячелетия вы помните?

Подумав, Ластик сказал:

– Ну, падение Римской империи… Византия… Ах да, еще арабы и их новая религия, ислам.

Больше припомнить ничего не смог, даже стыдно стало.

– Маловато катастроф, не правда ли? А распространение ислама, христианства и буддизма, трех великих милосердных религий, безусловно стало для человечества благом. На изучение этой тысячелетней, почти бессобытийной эпохи в школе уходит всего один, максимум два урока. Так называемые исторические события – это всегда хроника потрясений и несчастий. А в первом тысячелетии несчастий вдруг стало существенно меньше. Они, конечно, не исчезли вовсе. Но впервые с начала времен Добро и Зло схватились на равных, и Зло стало отступать. Потому что в честной борьбе Добро обычно оказывается сильнее. И так продолжалось до тех пор, пока наш с вами предок не стал ковырять своей киркой верхушку лысого холма за северо-восточной стеной Иерусалима. С тех пор вот уже тысячу лет мы, люди, опять мучаем и убиваем друг друга. И, похоже, не успокоимся, пока совсем себя не уничтожим.

Профессор замолчал, повздыхал. Потом внезапно тряхнул головой и схватил Ластика за Руку.

– Кто во всем этом виноват? Наш предок, первый из Фон Дорнов. Значит, нам, потомкам проклятого Тео, и надлежит исправить его чудовищный проступок. Так или нет?

Миссия Дорнов

– Так, конечно, так! – горячо согласился Ластик. – Но что мы можем сделать?

– Как что? – удивился мистер Ван Дорн. – Найти Райское Яблоко и остановить его. Конечно, сделать это очень не просто. След камня давным-давно затерялся. Сто с лишним лет он принадлежал Ордену рыцарей-тамплиеров. Потом яблоко покатилось по всему миру, подгоняемое людской алчностью. Время от времени оно выныривало на поверхность. Каждое документально зарегистрированное его появление напрямую связано с какой-нибудь бедой. Известно, что алмаз, похожий на Райское Яблоко, видели осенью 1347 года в лаборатории алхимика Ансельма Дженовезе, а вскоре в Генуе началась Великая Чума, распространившаяся на всю Европу и истребившая треть ее населения.

20 августа 1572 года шевалье де Телиньи заказал придворному ювелиру мэтру Ле Крюзье огранить большой круглый алмаз радужной расцветки, а через день в Париже произошла чудовищная резня, вошедшая в историю под названием Варфоломеевской ночи.

Видели Райское Яблоко и накануне ужасного Лондонского пожара 1666 года: фаворитка короля леди Каслмейн присмотрела в лавке ломбардца Сангвинетти редкостной красоты алмаз и попросила сделать из него две полукруглые подвески…

Где камень сегодня, я не знаю. Скорее всего, хранится в сейфе у какого-нибудь миллиардера, который добыл сокровище незаконно и потому не смеет никому его демонстрировать. Во всяком случае, вот уже более полувека, как я не встречал о нем никаких упоминаний… И все же мы обязаны его отыскать! Именно этой задаче я посвятил всю свою жизнь. Историческая миссия Дорнов – поиск Райского Яблока!

Глаза профессора засверкали, пальцы что было силы сжали плечо Ластика, но тот, охваченный волнением, не почувствовал боли.

– Я готов вам помогать, но… я не понимаю, зачем вам нужен именно я? Ведь я всего лишь мальчик, я еще маленький.

– В том-то и дело, что маленький! – вскричал ученый. – Мне нужен маленький Дорн. Почему именно Дорн – я вам уже объяснил. А почему маленький, растолкую чуть позже. Сначала вы должны понять, почему из всех маленьких Дорнов я остановил свой выбор именно на вас.

Да будет вам известно, что на сегодняшний день в мире существует пятьдесят два прямых потомка Тео Крестоносца в возрасте от восьми до двенадцати лет.

– Почему от восьми?

– Потому что дети моложе восьми лет еще несмышленыши, за исключением вундеркиндов, а вундеркиндов среди ныне здравствующих Дорнов мною, к сожалению, не обнаружено.

– Понятно. А почему только до двенадцати?

– Потому что потом дети вырастают и становятся слишком крупными. Правда, в Мексике живет один карлик, Пабло де Дорн. Он мог бы подойти, если б меньше любил текилу. О, я очень долго не мог найти правильного Дорна! Уже думал усыновить какого-нибудь подходящего мальчика и дать ему свою фамилию. Это теоретически возможно, но рискованно. Настоящие Дорны – во всяком случае многие из них – отличаются наследственной удачливостью, а без нее в нашем деле никак не обойтись. Усыновленным это полезное качество, к сожалению, передается не сразу. Во всяком случае, не в первом поколении. И потом, тут ведь еще важно, где именно обитает мальчик. Желательно, чтобы он жил недалеко от дыры.

– От чего? – поразился Ластик.

Но Ван Дорн пропустил вопрос мимо ушей – так был увлечен собственным рассказом.

– Я очень рассчитывал на вашего американского семиюродного брата Берни. Он отлично подошел бы для Бруклинского кладбища – там неплохой выход в январь 1861 года. Видите ли, 3 апреля того же года в Нью-Йорке на аукционе был выставлен на продажу алмаз, очень похожий на наш. Однако оказалось, что Берни ест слишком много попкорна и ни за что не пролезет в щель. До экзаменовки даже не дошло.

Ваш итальянский пятиюродный брат мог бы сгодиться для Генуи 1347 года, он благополучно прошел первый экзамен, но срезался на втором – оказался тугодумен, что с Дорнами вообще-то бывает редко. Потом я занялся южноафриканским десятиюродным. Он мулат, и мог бы пригодиться для острова Барбадос, где Яблоко мелькнуло в 1702 году. Увы – провалился на четвертом испытании. Вы же сдали все четыре экзамена самым блестящим образом.

– А? – поразился Ластик, забыв о том, что говорить взрослым «А?» очень невежливо. – Какие четыре экзамена? Когда?

– Я должен был убедиться, что вы, во-первых, смелы, во-вторых, находчивы, в-третьих, великодушны и, в-четвертых, удачливы. Без четырех этих качеств лучше и не пытаться искать Яблоко. Неужели вы не заметили, что сегодня утром с вами все время происходили странные вещи?

– Заметил…

– Вы не побоялись войти в темный подвал, откуда вас звал непонятный, жуткий голос. Это значит, что любознательность в вас сильнее страха.

– А что это был за голос?

– Ерунда, – махнул рукой Ван Дорн. – Спрятанный магнитофон с дистанционным управлением. Итак, я установил, что вы смелы. Но, может быть, это от недостатка фантазии и неразвитости ума? Знаете, самые отчаянные храбрецы это, как правило, люди, лишенные воображения. Но вы в два счета придумали, как обмануть свирепого пса. Это испытание устроить было еще проще: я заплатил немного денег хозяину собаки, чтоб он на десять минут привязал ее в подворотне.

– И бомжа Миху подговорили тоже вы?

– Разумеется. Это был экзамен на милосердие, очень важный. Без благородства смелость и острый ум превращаются в величину отрицательную. Но у вас, слава Богу, оказалось доброе сердце. А самым трудным испытанием было последнее – на везучесть. Вы выдержали его триумфально.

– Значит, экзаменов было четыре? А как же мое отражение в стене? – вспомнил Ластик самое первое из утренних происшествий.

– Какое еще отражение? – Профессор пожал плечами. – Про это я ничего не знаю. Но то, что по удачливости вы можете потягаться со своим прадедом Эрастом Петровичем, сомнений не вызывает.

– Это как посмотреть, – уныло вздохнул Ластик, вспомнив о скандале в лицее. Он так увлекся беседой, что совсем забыл о своем несчастье. – Меня из-за ваших экзаменов из школы выгоняют. И, может, даже с «волчьим билетом».

Но мистер Ван Дорн про Ластиково горе и слушать не стал.

– В ваших руках судьба мира, а вы говорите о каких-то мелочах! Я понял, что вы и есть тот самый Дорн, когда узнал, в каком доме вы живете! О, как мне хотелось, чтобы вы выдержали испытания! И вы их выдержали! Маленький Дорн, живущий рядом с ходом – это феноменальное совпадение! То есть, конечно, ничего страшного не было бы, если б вы жили и в другом районе, но я верю в великий смысл совпадений! Так называемые случайности никогда не бывают случайными!

Высказав эту замысловатую мысль, ученый сделал драматичную паузу. Помолчав с полминуты, подмигнул и вкрадчиво прошептал:

– Знаете ли вы, что из подвала дома номер

1 по улице Солянка, то есть вашего дома, есть превосходная дыра, ведущая именно туда, куда нужно?

Уже во второй раз Ван Дорн заговорил о какой-то непонятной дыре.

– Да что за дыра-то? – во второй раз спросил Ластик.

– «Chronohole», или «хронодыра», мой юный друг, – это такой лаз, по которому можно попасть в другое время.

Хронодыры

За последние полчаса Ластик наслушался всякого, но это уж было чересчур.

– Да разве можно попасть в другое время? – недоверчиво спросил он.

Мистер Ван Дорн хмыкнул, будто «юный друг» сморозил чудовищную глупость.

– Разумеется. Время буквально истыкано дырами, как головка швейцарского сыра.

– Папа давал мне кассету со старым американским фильмом «Хроноразбойники», там тоже было про лазейки из одной эпохи в другую. Но это же сказка!

– Какое еще кино, при чем тут кино? – засердился профессор. – Я вам не сказки рассказываю, а излагаю научно подтвержденный, хоть и мало кому известный факт. Ходов, ведущих в другое время, вокруг нас полным-полно. Обычно они расположены в исторических музеях, дворцах, подземельях, иногда в дупле очень старого дерева, а чаще всего на старинных кладбищах. Беда в том, что большинство этих лазов чрезвычайно узкие.

– Сколько сантиметров? – спросил Ластик, тем самым продемонстрировав, что не зря обучается в лицее с математическим уклоном.

– Проходы бывают двух видов: узкие и очень узкие. В очень узкие проскользнет разве что мышь. Кстати говоря, именно этим объясняется необъяснимый страх многих женщин перед безобидными грызунами – они свободно снуют из эпохи в эпоху.

– А почему женщин?

– Потому что женщины лучше чувствуют внерациональное и невидимое. В среднего размера хронодыру пролезает кошка, особенно черная. Непонятно, какое значение здесь имеет окрас шерсти, но это установленный факт. И, наконец, в дыры-гиганты с трудом может протиснуться ребенок – как я уже говорил, не старше двенадцати лет, да и то, если это не какой-нибудь акселерат. Вам наверняка иногда попадались сообщения о пропавших детях. Родители оплакивают их, как погибших, но эти малыши не погибли. Они просто по случайности угодили в хронодыру и не умеют вернуться обратно. Бывает и наоборот. К нам попадают маленькие найденыши из прошлого. Таких помещают в детские дома, приставляют к ним психиатров, чтоб не бредили, и дети быстро приспосабливаются – начинают говорить то, чего от них хотят взрослые, а потом уже и сами думают, будто прошлое им приснилось.

– Интересно, а заблудившиеся дети из будущего бывают?

И Ластику сразу захотелось, чтобы он оказался мальчиком из какого-нибудь 35 века. Просто он забыл про это, но сейчас, благодаря профессору, память у него восстановится, и он такого навспоминает!

– Думаю, что да, но это пока не более чем предположение. Наука, например, так и не установила, откуда берутся вундеркинды. И потом, я совершенно уверен, что среди великих ученых и первооткрывателей немало детей, которые забрели из будущего и воспользовались своим знанием.

Ластик взъерошил себе волосы, потрясенный этой идеей.

– Но тогда получается, что никто вообще ничего не изобретает! В будущем они уже знают про открытие, потому что оно было совершено раньше. А в прошлом открытие было сделано, потому что явился кто-то из будущего!

На это мистер Ван Дорн ничего не ответил, только с улыбкой показал кольцо: бронзовую змею, проглотившую свой хвост.

– Но хватит разговоров, а то вы, пожалуй, сочтете меня пустым фантазером. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Он на минутку вышел в прихожую и вернулся со своим саквояжем. Щелкнул блестящими замочками, запустил внутрь обе руки. Загадочно улыбнулся.

Ластик наблюдал, затаив дыхание. Что за чудо собирается показать ему профессор?

Профессор достал какой-то прибор, очень похожий на проигрыватель для компакт-дисков, только сверху, на круглой панели, располагался большой дисплей.

– Это хроноскоп. Аппарат, в память которого занесены все известные хронодыры. Например, вот так выглядит хроноскопическая карта Москвы…

Ван Дорн нажал кнопочку, и на экране появилась схема российской столицы. Город был весь испещрен белыми точками, особенно густыми в центральной его части.

– Даю увеличение, – промурлыкал профессор. – Скажем, район Белого Города, то есть нынешнего Бульварного кольца.

Масштаб сделался гораздо крупней, и стало видно, что точки мерцают, будто сквозь них просачивается свет.

– Нажимаешь стрелочкой на любую, и получаешь точное местоположение с указанием числа и года, в который можно попасть.

– Как их много! – воскликнул потрясенный Ластик. – Сотни и сотни!

– На самом деле хронодыр гораздо больше, просто хроноскоп регистрирует лишь те из них, которые представляют практический интерес, то есть дыры-гиганты диаметром больше 20 сантиметров. Кстати, вы позволите измерить вашу талию?

Ван Дорн извлек из саквояжа коробочку с клеенчатым портняжным метром, моментально обмотал ленту вокруг Ластика и удовлетворенно сказал:

– Угу.

А шестиклассник Фандорин все не сводил глаз с таинственно помигивающей карты Бульварного кольца.

– Где вы достали такой прибор?

– Что значит «достал»? – обиделся Ван Дорн. – Не достал, а изобрел. В свободное от поисков Райского Яблока время я возглавляю Королевский центр экспериментально-прикладной технологии. У меня, молодой человек, триста восемьдесят пять патентов на научные изобретения, я член пяти академий и восемнадцати ученых обществ. На сегодняшний день я самый главный в мире специалист по аппаратуре, исследующей Необъясненные Наукой Явления!

Впечатленный Ластик почтительно притих. Но тут ему вдруг вспомнилось, что у них в квартире тоже есть одна загадка, над которой семья Фандориных давно уже ломает голову.

– Ой, знаете, у нас на кухне тоже есть не поддающееся объяснению явление! – начал рассказывать он, готовый внести свой вклад в науку. – Если прижаться ухом к стене, слышно голоса. Будто кто-то ругается. Все время, без остановки! Женщина и мужчина.

– А что, в России это редкость? – заинтересовался профессор. – Когда муж и жена все время ругаются?

– Да не в этом дело! Там, с той стороны, нет никаких соседей. Квартира стоит пустая, хозяева уехали работать за границу. Папа говорит, что, наверно, в стене трещина, и звуки по ней доходят с другого этажа, но все равно очень странно.

Профессор воинственно схватил хроноскоп:

– А вот мы сейчас проверим. Ведите меня, юный фон Дорн!

Исследовательская экспедиция проследовала по коридору на кухню.

– Вон в том углу, – показал Ластик, но профессор закрыл глаза и даже отвернулся.

– Нет-нет, не подсказывайте. Мой прибор не только регистрирует отверстия во времени, но и умеет их обнаруживать. – Профессор нажал кнопку, и карта Москвы исчезла с дисплея. Вместо нее в центре экрана возникла зеленая точка, от которой протянулась линия и медленно поползла по окружности. Внезапно она остановилась, точно указывая на тот самый угол, и из зеленой сделалась бледно-розовой. – Так и есть. Хронодырка, но совсем малюсенькая. Видите, луч едва окрашен? Ну-ка, что там у нас? – Ван Дорн нажал другую кнопку, и прочел. – 31 марта 1968 года. Диаметр 4 миллиметра. Ничего интересного. Сюда разве что таракан пролезет.

– Так вот откуда они берутся! – ахнул Ластик. Мама вела затяжную войну против этих настырных тварей. Перепробовала все средства, даже вызывала бригаду спецобработки – ничто не помогало. Еще бы! Тараканы, оказывается, лезут из времени, когда мамы еще и на свете не было.

– Однако хватит о пустяках. Пора перейти к делу. Возвращаемся в комнату! – объявил Ван Дорн.

Они сели за стол, лицом к лицу. Профессор положил перед собой большую кожаную папку, но открывать ее не спешил. Ластик же сосредоточенно наморщил лоб, сложил перед собой руки – в общем, приготовился внимательно слушать.

– Москва представляет для меня интерес двумя хронодырами. – Голос профессора стал деловитым. – В дневнике ливонского посланника от 23 марта 1565 года содержится упоминание о некоем «алмазном яблоке», которое он видел во время аудиенции у царя Иоанна. Имеет смысл разведать – вдруг это наше Райское Яблоко? Я установил, что через одну могилу на Старом Донском кладбище можно попасть в 12 декабря 1564 года. Рановато, конечно. Придется три с лишним месяца продержаться в Москве времен Ивана Грозного, а это не очень приятно…

– Я не хочу к Ивану Грозному! – не выдержал Ластик. Если царь и в самом деле похож на директора Ивана Львовича… – И через могилу тоже не хочу! – добавил он, вспомнив страшную ночь на деревенском кладбище.

– Понадобится – полезете и через могилу, иначе вы не тот Дорн, который мне нужен, – сурово произнес профессор, но тут же улыбнулся. – Однако, надеюсь, что мы обойдемся без средневековья. Вторая из московских хронодыр, связанных с Райским Яблоком, гораздо удобней и безопасней. Во-первых, как я вам уже говорил, она расположена в подвале этого дома. Ну не чудо ли? А еще чудесней то, что ведет она почти в точности туда, куда нужно: в 5 июня 1914 года. Это по старому стилю, вы ведь знаете, что до революции Россия существовала по юлианскому календарю, отстававшему от общемирового. Всего десять дней спустя, то есть 15 июня 1914 года, Камень был в Москве. У меня есть точное тому подтверждение. – Мистер Ван Дорн похлопал по кожаной папке. – В тот же самый день, 15 июня, в Сараево убили наследника австрийского престола, из-за чего разразилась Первая мировая война. Погибли миллионы людей, и больше всего русских. Полагаю, причиной этой катастрофы стало то, что кто-то опять попытался физически или химически воздействовать на Камень. Всякий раз, когда очередной невежа пилит Яблоко, пытается его огранить, или раскалить, или растворить в едком растворе, происходит какая-нибудь ужасная трагедия. Один я знаю, что именно нужно сделать с Камнем, чтобы он перестал губить мир!

Профессор наконец открыл свою папку и с торжественным видом выложил на стол цветную схему какого-то мудреного устройства. Ластик рассмотрел картинку и решил, что это скорее всего мощный телескоп.

Но догадка не подтвердилась.

– Это трансмутационная пушка. Я работал над ней тридцать лет. В абсолютной секретности. Моя пушка может преобразовывать атомарную структуру обрабатываемого вещества. Средневековые алхимики называли подобный процесс Трансмутацией или Великим Превращением, а агент (то есть посредник), способный выполнить эту операцию, Магистериумом или Философским Камнем. Но попытки средневековых ученых создать Философский Камень ни к чему не привели. Без современных технологий и материалов, без сверхвысоких температур это совершенно невозможно. Я так и назвал свой агрегат: «Магистериум». С его помощью можно сделать то, о чем мечтали алхимики – превращать один металл в другой, например, свинец в золото. Но это неэкономично, процесс обойдется во много раз дороже полученной прибыли. И потом, меня не интересует золото. Меня интересует лишь одна трансмутация: Камня Зла в Камень Добра. Мой Магистериум совершит это! Надо только, чтобы Райское Яблоко попало ко мне в руки. Вы представляете, что будет, если Добра на свете станет на 64 карата больше, чем Зла? Люди перестанут беспричинно ненавидеть себе подобных, начнут слышать не только себя, но и окружающих, разучатся обижать слабых и обездоленных! Ни войн, ни преступности, ни жестокосердия! Ах, каким славным местом станет наш мир!

Увлекшись, мистер Ван Дорн так размахался руками, что сшиб со стола папину любимую настольную лампу – старинную, в виде крылатой богини, держащей в руке факел. Лампа грохнулась на пол. Мало того, что лопнула лампочка и треснул стеклянный абажур, но у богини еще и отломилось крыло.

Спасители человечества мельком посмотрели на засыпанный осколками паркет и тут же забыли об этом несущественном происшествии.

– Короче говоря, – профессор перешел с возвышенного тона на энергичную скороговорку, – вы должны наведаться в Москву 1914 года и принести мне оттуда Райское Яблоко. Только и всего.

– Только и всего? – покачал головой Ластик. – Но если мне удастся это сделать и ваш Магистериум трамс… транс-му-тирует Яблоко, история последних ста лет сложится по-другому. Ничего этого не будет! – Он обвел рукой вокруг себя. – И меня тоже не будет! И вас!

Ван Дорн снисходительно улыбнулся:

– Да будем мы, никуда не денемся. Подумайте хорошенько. Ведь трансмутация произойдет не в 1914 году, а сегодня. Прошлое изменить нельзя. Что было, то было. Но можно изменить будущее. И сделаем это мы, вы и я. Двое Дорнов. Если, конечно, вы согласны совершить этот подвиг во имя грядущего.

С одной стороны, Ластик, конечно, был согласен. Но с другой, ему сделалось страшно. Нет, не опасностей он испугался, а ответственности. Ничего себе – отвечать за будущее планеты!

– А вдруг я не справлюсь? – спросил он слабым голосом.

– Справитесь. Вы храбры, сообразительны, великодушны и удачливы. Опять же, не забывайте, что вы – фон Дорн, – гордо поднял седую бровь профессор. Потом неспешно, обстоятельно высморкался в платок с вышитыми буковками VD и совсем иным, будничным тоном прибавил. – К тому же никаких особенных подвигов от вас и не потребуется. Нужно всего лишь пролезть в дыру и наведаться в Сверчков переулок. Это ведь не так далеко отсюда?

– Минут десять пешком. Самое большее пятнадцать. Там рядом клуб «ОГИ», нас с Гелькой мама туда водила на детские утренники. А что я там должен сделать?

– Найти одного человека, передать ему от меня письмо и ответить на вопросы, если они возникнут. Этот человек добудет Райское Яблоко, передаст вам, вы вернетесь на Солянку, пролезете через хронодыру обратно и отдадите Камень мне. Только и всего. Разве трудно?

– Вообще-то не очень, – признал Ластик. – А этот человек точно сумеет достать Яблоко? Он кто?

– Ваш прадедушка, Эраст Петрович Фандорин. В 1914 году он снимал квартиру в Сверчковом переулке, в доме купчихи второй гильдии Матильды Коальсен.

В подвале

И сразу перестало быть страшно. Наоборот, сделалось легко и радостно. Неужто он встретится с самим Эрастом Петровичем, которого папа называет «русским принцем Флоризелем»? С таким человеком нечего бояться. Он был сыщик от Бога – хладнокровный, решительный, не останавливающийся ни перед какими препятствиями. Можно не сомневаться, что, поняв важность задачи, Эраст Петрович сделает все как надо. Ластику достанется всего лишь роль рассыльного: передать письмо да доставить Камень обратно в 21 век.

Ах, о скольком надо будет расспросить великого прадеда! Его биография полна темных пятен, бедный папа бьется над некоторыми из них всю жизнь. В первую очередь нужно будет выяснить про подводные экспедиции Эраста Петровича, потом про его жизнь в Японии, и, конечно, про знаменитые нефритовые четки. А еще…

– Половина двенадцатого, – перебил понесшиеся вскачь мысли шестиклассника мистер Ван

Дорн. – Пора. Мы потратили уже час. Я позвоню вашему отцу и скажу, что мы решили еще и заглянуть в Третьяковскую галерею. Но в любом случае мы должны будем вернуться не позже шести. У вас еле-еле хватает времени, чтобы дойти до Сверчкова переулка, поговорить с прадедушкой и дождаться его возвращения с Камнем. Будем надеяться, что нескольких часов Эрасту Петровичу хватит. Хотя, если моя гипотеза верна… – Он забормотал себе под нос что-то неразборчивое. Потом тряхнул головой. Поднялся. – Там видно будет. Вперед!

Профессор взял саквояж, надел плащ и шляпу, обмотал горло шарфом.

– В погребах холодно, а мне придется вас долго ждать. Если только… – и снова не договорил.

Ластик надел ботинки, натянул свою спортивную куртку замечательно переливчатого красного цвета с надписью Chelsea, нахлобучил бейсболку, и заговорщики спустились во двор, стараясь держаться поближе к стене дома – не дай Бог, еще папина секретарша случайно увидит из окна.

Подождали, пока к подворотне проковыляет бабушка из соседнего подъезда.

– Вперед! – подал команду Ван Дорн. – Следите за окнами. Если кто-то смотрит, дайте знать.

Ластик задрал голову и пробежал взглядом по этажам. Вроде никого.

Лязгнул замок, скрипнула решетка.

– Есть, – залихватски объявил профессор. – Быстро вниз!

Проскользнув в щель, Ластик сбежал по наклонному спуску в темное жерло подвала. Ван Дорн прикрыл дверь и последовал за своим юным сообщником.

Мощный луч фонаря осветил широкий захламленный проход, уводивший вперед, в черноту.

Ничего особенно таинственного в вожделенном погребе Ластик не обнаружил. Вдоль стен валялись лопнувшие покрышки и проржавевшие обода колес, уже знакомый кузов грузовика, кучи щебня, ржавый ковш растворомешалки.

– Поразительно, как этой недвижимости до сих пор не нашли полезного применения, – заметил мистер Ван Дорн.

– Папа говорит, что пробовали, но никак не разберутся, какая организация владеет подвалом. И потом, очень много денег нужно. Знаете, какая тут площадь? Чуть ли не…

– Я знаю, какая тут площадь, – сухо перебил профессор. – Я про эти подвалы знаю всё. Вы бы, Фандорин, лучше под ноги смотрели. Нам прямо и направо, в бывший склад мануфактурных товаров.

Шаги гулко отдавались под высокими сводами. Где-то размеренно капала вода. В темноте прошуршал кто-то юркий, проворный.

Но с мистером Ван Дорном шестикласснику было совсем не страшно. Один раз показалось, что сзади донесся шорох. Ластик обернулся, прислушался – нет, вроде бы тихо.

Они прошли галереей, повернули направо и вскоре оказались в большом зале – свет фонаря не доставал до противоположной стены.

Первое, что заметил Ластик, – яркий и тонкий луч, вертикально пронзающий тьму и заканчивающийся на полу золотым кружком.

Профессор объявил:

– Смотрите! Это и есть лаз в 8 часов 35 минут утра 5 июня 1914 года!

Ластик кинулся вперед, поближе к лучу. Поднял голову. Рассмотрел на потолке освещенный квадратик стекла и чуть не взвыл от разочарования:

– Да нет же, нет! Профессор, вы ошибаетесь! Я знаю, что это такое, папа рассказывал! В центральном дворе доходного дома раньше был прозрачный пол, весь из плиток толстого стекла. Специально – чтобы внизу, на складе, было светло! Электричество сто лет назад стоило слишком дорого. Потом двор покрыли асфальтом, но в одном месте покрытие прохудилось, и видно стекло. Мы с ребятами в него сколько раз сверху заглядывали, фонариком светили. Темно, и ничего не видно. Неужто ваш хроноскоп ошибся?

Ван Дорн сосредоточенно рылся в саквояже.

– Мои приборы никогда не ошибаются. Скажите-ка мне, юный фон Дорн, какая сегодня погода? Пасмурная. Почему же тогда через стекло просачивается солнце? Я вам объясню. Согласно газетам, 5 июня 1914 года утро было жаркое и ясное. Это светит солнце 1914 года. И, пожалуйста, не отвлекайте меня. Я что-то не могу обнаружить лестницу. Ага, вот она!

Он достал плоский ящик, совершенно не похожий на лестницу. Щелкнул чем-то, и ящик сделался вчетверо длинней и вдвое шире.

– Вставайте сверху, – велел профессор, держа саквояж подмышкой. – Это одно из моих давних изобретений. Компактная самораздвигающаяся лестница. Обхватите меня за пояс, а то можете упасть.

У Ван Дорна в руке пискнул маленький пульт, и пол вдруг пополз вниз – Ластик от неожиданности ойкнул.

Нет, это не пол пополз – это стала подниматься крышка ящика.

– Ух ты, здорово!

– Там телескопический штатив из сверхпрочного и сверхлегкого полимерного материала, – рассеянно пояснил профессор, глядя вверх, на медленно приближающийся свод с ослепительно ярким квадратом. – Не вертитесь. Тут высота пять метров, а платформа не рассчитана на двоих. Знаете что? Давайте-ка лучше сядем. Сначала я.

Он осторожно сел, свесил ноги. Помог Ластику сделать то же самое.

Внизу была кромешная тьма, и казалось, будто чудо-лестница двигается из ниоткуда в никуда. В луче поблескивали пылинки.

– Приехали, – просипел профессор севшим от волнения голосом.

Снова пискнул пульт. Лестница остановилась До стеклянного квадрата можно было достать рукой.

Ластик так и сделал – провел пальцем по толстому слою пыли. Свет стал еще ярче, но разглядеть что-либо все равно было невозможно.

– Сейчас, сейчас…

Мистер Ван Дорн протер стекло носовым платком, и стало видно синее, безоблачное небо. Неужели это и вправду небо 1914 года?

– Господи, как же я волнуюсь. Мне надо принять таблетку, – прошептал профессор. – Слушайте внимательно. Сначала вы совершите пробную вылазку. Ровно одна минута. Шестьдесят секунд. Ясно? У вас часы есть?

– Еще какие, – показал Ластик. – Мама на день рождения подарила. Можно на 50 метров под воду нырять, и компас, и секундомер.

– Секундомер – это замечательно. Следите по нему: ровно одна минута, не больше и не меньше. Приготовьтесь! Сейчас я выну стекло.

Ван Дорн достал из саквояжа самую обыкновенную стамеску. Провел ею по краям стеклянного квадрата. Постучал в одном углу, в другом. Надавил, приподнял. Сверху дохнуло теплым летним воздухом.

– Кажется, никого. Как бы я хотел заглянуть туда! Но у меня слишком большая голова, не пролезет. – Профессор подождал еще с пол-минуты, прислушиваясь. – Да, похоже, что пусто.

Он просунул руку в отверстие, осторожно вынув и отложив стеклянную плитку в сторону. Уставился на собственную ладонь.

– Моя рука побывала в прошлом, – растерянно пробормотал профессор. – Какое неповторимое ощущение.

Встряхнулся, приходя в себя. Шепнул Ластику на ухо:

– С Богом! Включите секундомер. Помните: ровно одна минута!

Первый блин комом

Жмурясь от солнца, Ластик вылез из дыры и для начала поскорей поставил плитку на место. Выпрямился, быстро огляделся по сторонам.

Сначала ему показалось, что он не попал ни в какое прошлое, а просто оказался в центральном дворе собственного дома: те же серые стены, водосточные трубы, занавески на окнах.

Но сразу вслед за тем увидел, что двор тот, да не тот.

Подъездные двери сияют новенькими медными ручками, стены свежевыкрашены, а в подворотне, что ведет на улицу Забелина, лежат кругляши конского навоза.

Вокруг ни души, только где-то неподалеку скребет метла.

Под ногами не асфальт – сплошь стеклянные квадраты, от стены до стены. Внизу смутно проглядывают штабеля ящиков, бочек, каких-то тюков. Только одна плитка, та самая, через которую вылез Ластик, мутная и непрозрачная, будто матовая.

Посматривая на часы, пришелец из 21 века, осторожно сделал несколько шагов. Все-таки поразительно, как мало тут все изменилось за Девяносто лет. Разве что нет спутниковых тарелок на окнах, да с шестого этажа не грохочет магнитофон растамана Фили.

В этот момент Филино окно распахнулось, и механический голос пропел, ненатурально выговаривая слова: «Ты па-азабыл – и нэт тэбе прошчэнья», и потом что-то про расставание.

Наверно, проигрыватель, догадался Ластик. Такой смешной, с большой трубой. Граммофон – вот как они назывались.

Он втянул носом воздух, пытаясь определить, чем это пахнет – кисловатый, приятный, смутно знакомый запах.

Лошадьми, вот чем! Когда ходили с папой на ипподром, там пахло точно так же.

Папа говорил, что вдоль стены Ивановского монастыря раньше были конюшни.

Сбегать, что ли, посмотреть?

Оставалось еще целых полминуты. Если быстро – вполне можно успеть, хотя бы одним глазком.

Ластик мигом долетел до подворотни.

Точно! Из хозяйственных сарайчиков, куда дворники зимой запирают метлы, а летом лопаты для снега, торчали конские головы. Сладко пахло сеном.

Он подошел к большой, мохнатой лошади рыже-каштанового цвета. Она сочно хрупала чем-то (наверно, овсом) в привешенном к морде мешке. Покосилась на Ластика круглым глазом, тряхнула гривой, сгоняя большую золотисто-зеленую муху. На лбу у лошади была белая звездочка.

– Красивая какая, – прошептал Ластик. – И большущая. Тебя как звать?

Он осторожно дотронулся до гривы, погладил. Лошадь не возражала. Вдруг сзади раздался злой, визгливый крик:

– А, шайтан жиганский! Сбруя тырить хочешь? Уздечка воровать?

И на спину Ластика обрушился удар метлой.

Это был дворник – в фартуке с бляхой, в черной плоской шапочке. Скуластое лицо, понизу обросшее клочковатой бородой побагровело от ярости.

– Вы что?! – отскочил ученик лицея с естественно-математическим уклоном. – Я же только посмотреть!

Дворник размахнулся еще раз, и если б Ластик вовремя не пригнулся, то точно получил бы метлой по физиономии, а так только бейсболка слетела.

– У, шайтан, красный рубаха! – орал сумасшедший дворник, опять занося свое орудие.

И стало ясно, что с этим дореволюционным обитателем не договоришься, надо уносить ноги.

Плохо только, что проклятый псих отрезал путь назад в подворотню. Ну да можно обежать вокруг дома и нырнуть в центральный двор через арку, тут же прикинул Ластик. Так и сделал – припустил вдоль конюшен.

Дворник за ним. Не отстает, ругается по-русски и по-татарски, а потом как дунет в свисток.

В окнах появилось несколько голов.

Какая-то тетка, высунувшись, крикнула:

– Цыганенок? Так его, Рашидка! Держи его, кудлатого! Лупцуй его, краснорубашечного! Пущай барынину шаль отдаст!

Дикие какие-то они все тут, в 1914 году. С чего они взяли, что он вор? И почему называют цыганенком? Из-за кудрявых волос, что ли?

Вести с этой публикой цивилизованные переговоры было бессмысленно.

Ластик повернул за угол. Отсюда был виден выход на Солянку, где нынче утром (то есть, через девяносто лет) была (то есть будет) привязана злая собака. Оттуда навстречу бежал человек в белой фуражке, с саблей на боку.

– Чего свистишь, Рашидка? – кричал человек. – А, цыганок! Тот самый! Ништо, теперь под землю не провалится! Попался!

И растопырил руки, готовясь ловить беглеца, чтоб не проскользнул на улицу.

А Ластику и не надо было на улицу.

Он рванул направо, в арку, за которой находился центральный двор.

В секунду долетел до матовой плитки. Скорей, пока те двое не увидели, подцепил ее пальцами. Обдирая бока о тесные края, протиснулся вниз, бухнулся на что-то мягкое и задвинул квадрат на место.

Оказалось, «что-то мягкое» – это колени мистера Ван Дорна.

– Дай! – Рванул тот Ластика за руку и остановил секундомер. Взглянул на циферблат, прошептал. – Феноменально!

– Я все испортил! – задыхаясь, принялся каяться Ластик. – Хотел только на лошадь посмотреть, а тут эти как налетят!

– Какие эти? – спросил профессор, сосредоточенно хлопая глазами и явно думая о чем-то другом.

Ластик рассказал, как на него накинулись двое ненормальных – один дворник, второй вообще с саблей.

– Вероятно, городовой, – кивнул Ван Дорн. – Так раньше называли милиционеров.

– Всё. Теперь мне обратно дороги нет. – Ластик повесил голову. – Они будут меня стеречь… Но я честное слово ничего такого не делал! Всё пропало, да?

Его глаза понемногу привыкли к полумраку, и Ластик увидел, что профессор вовсе не выглядит расстроенным. Совсем напротив – необычайно довольным.

– Ничего, мой юный друг. Как говорят русские, первый блин комом. Дворник – это чепуха. И никто вас наверху стеречь не будет. Вы ведь снова попадете туда ровно в 8 часов 35 минут. Во дворе будет пусто, вам не из-за чего расстраиваться. Зато есть причина радоваться. Знаете, сколько времени вы отсутствовали?

– Минуты две. Ну, может, три. Мне пришлось через другой двор бежать.

– Больше. Судя по вашим часам, экскурсия в 1914 год продолжалась 386 секунд. Должно быть, вы слишком засмотрелись на эту вашу лошадь. Отсюда же это выглядело так: вы вылезли в дыру, задвинули плитку, и сразу же после этого прыгнули обратно, прямо мне на колени. У меня прошло… – Ван Дорн взглянул на свои замысловатые, с несколькими циферблатами часы. – Всего одна целая пятьдесят шесть тысячных секунды.

– Что это значит? – заморгал Ластик. – Я не понимаю.

– Это значит, что моя гипотеза подтвердилась! Время в настоящем и время в прошлом движутся с разной скоростью! Коэффициент составляет, с поправкой на физикодинамическую некорректность… – Он потыкал кнопочки на часах. – … Примерно 365, 25. Хм, это количество оборотов, которые Земля совершает вокруг собственной оси в течение года. Очень интересно! Это надо обдумать!

Он прищурился, немедленно погрузившись в какие-то, вне всякого сомнения глубоко ученые мысли. Ластика же поразило другое.

– Послушайте! Но ведь это здорово! – закричал он. – Значит, у меня в прошлом будет целая уйма времени! Я успею спокойно отыскать Эраста Петровича. Если надо, смогу его ждать – хоть день, хоть два, хоть целую неделю. Неделя 1914 года – это сколько по-нашему?

– Браво. Вы настоящий Дорн – сразу ухватили самое существенное. Ваша неделя для меня будет длиться всего двадцать семь с половиной минут, – посчитал на часах-калькуляторе профессор. – А я могу вас спокойно ждать и много дольше, часов пять. Вы правы, это открытие очень облегчает вашу задачу. Верней, задачу Эраста Петровича. Кроме того, это значит, что мы с вами можем без спешки заняться инструктажем и экипировкой.

Инструктаж и экипировка

Лестница поползла вниз, и минуту спустя они уже стояли на полу. Мистер Ван Дорн поставил фонарь, поколдовал над ним, и луч стал менее ярким, но более рассеянным, так что всё пространство вокруг осветилось.

Ученый окинул своего ассистента придирчивым взглядом.

– С брэкетами не очень удачно – сто лет назад таких, с замочками, еще не делали. Поменьше разевайте рот и не скальтесь. Брюки, пожалуй, сойдут. Ботинки тоже. Особенно приглядываться к вам никто не станет. А вот эту ужасную красную куртку придется снять.

Он достал из саквояжа аккуратно сложенную гимнастерку, фуражку с гербом, ремень.

– Надевайте.

Ластик застегнул металлические пуговицы и принялся разглядывать пряжку на ремне.

– Это я кто? Гимназист?

– Реалист. То есть ученик реального училища. В гимназии делался упор на изучение древних языков и гуманитарных дисциплин. А реалистам в основном преподавали естественные науки.

– Так это как мой лицей! – обрадовался Ластик. – У нас тоже естественные науки.

Ван Дорн, поморщившись, потрогал вьющися волосы новоиспеченного реалиста.

– Прическа нехороша. Приличные мальчики начала 20 века с таким вороньим гнездом на голове не разгуливали. Неудивительно, что вас приняли за цыганенка. Ничего, я это предусмотрел.

Из бездонного саквояжа была извлечена какая-то баночка. Профессор смазал Ластику волосы чем-то жидким, и те моментально утратили всю непокорность, стали гладкими, прилизанными. Расческой Ван Дорн сделал реалисту пробор ровно посередине макушки. Посмотрел и так и этак, остался доволен.

– С внешним видом всё. Теперь позвольте представить вашего главного помощника. Он выручит вас почти в любой ситуации.

В руках у профессора появилась старинная книжка в коричневом переплете. На обложке золотыми буквами было написано: «ЭЛЕМЕНТАРНАЯ ГЕОМЕТРIЯ».

– Это унибук, то есть универсальный компьютер-ноутбук, замаскированный под гимназический учебник геометрии Киселева. Изготовлен моей лабораторией в единственном экземпляре, так что смотрите не потеряйте. Ронять можете сколько угодно – хоть в воду. Не разобьется и не отсыреет.

Ластик с любопытством открыл якобы-книжку. Внутри она выглядела, как самый обыкновенный учебник: задачки, чертежи, теоремы. Потрогал страницу – бумага как бумага.

– А вы попробуйте, разорвите, – улыбнулся ученый.

Сколько Ластик ни дергал, страница не рвалась и даже не мялась.

– Это особый материал. Огнеупорный, водонепроницаемый, прочный. Запомните: вам нужна 78 страница, для удобства там закладка.

Профессор перелистнул унибук, сказал:

– Старт.

Напечатанный текст исчез, лист сделался совершенно белым.

– Это дисплей. Теперь вы можете дать унибуку задание и немедленно получите справку или ответ.

– Здорово! А где клавиатура?

– У этого устройства голосовое управление.

– И о чем же его можно спросить?

– Ну, предположим, вы заблудились. Говорите: «Карта Москвы 1914 года».

На странице немедленно появилась схема.

– Крупнее, – сказал профессор. – Южнее. Теперь западнее. Если вы видите табличку с названием улицы, но не знаете, где это – прочтите название вслух. Карта тут же укажет местоположение улицы. Но это еще что! Вам может попасться какой-то предмет, назначение которого вам непонятно. Или вышедшее из употребления слово. Реалии, идиома – что угодно. Спрашивайте унибук – он поможет.

– «Реалии», «идиома», – шепнул в сгиб учебника Ластик.

Экран снова побелел, и вместо карты на нем возник текст:

РЕАЛИИ – предметы или обстоятельства, характерные для данной эпохи, местности, уклада жизни.

ИДИОМА – устоявшийся оборот речи, значение которого не совпадает со значением входящих в него слов; например, «остаться с носом» или «несолоно хлебавши».

Ага, понятно.

– Если вы произнесете слово «хроноскоп», унибук перейдет в соответствующий режим – покажет все расположенные поблизости хроно-дыры. Помните: чем больше диаметр дыры, тем интенсивнее красный цвет луча. Впрочем, для вашей прогулки в Сверчков переулок эта функция не понадобится.

Ластик не сводил глаз с чудо-компьютера.

– А что он еще умеет?

– Многое, очень многое. Долго перечислять. Ну, например, в него встроен синхронный переводчик со всех языков и диалектов, как живых, так и мертвых. Вы просто поворачиваете книгу обложкой к говорящему, полминуты или минуту синхронист распознает лингвокод и настраивается на голос, а потом вы просто читаете на дисплее перевод.

– Вот это да! А если взять унибук в школу, на урок алгебры или…

– Не отвлекайтесь! – прикрикнул на размечтавшегося родственника мистер Ван Дорн. – Мы еще не закончили. Вот вам кошелек. Там несколько купюр, серебряная мелочь и полуимпериал – его спрячьте отдельно, на случай экстренных расходов.

– «Полуимпериал», – шепнул в книжку Ластик, пряча деньги в карман.

Унибук моментально выдал справку, да еще с картинкой:

ПОЛУИМПЕРИАЛ – русская золотая монета в 5 рублей (ок. 6 граммов чистого золота)

– Ну, а теперь самое главное.

Мистер Ван Дорн отобрал «Элементарную геометрiю» и захлопнул ее.

– Вот письмо, которое вы передадите Эрасту Петровичу Фандорину. Здесь вся информация, которая ему может понадобиться. Краткая история Райского Яблока, мое пояснение, перечень войн и катастроф 20 века. Ксерокопия вырезки из газеты «Московский наблюдатель» от 16 июня 1914 года. Прочтите-ка.

Сощурив глаза (свет фонаря все-таки был слабоват), Ластик стал читать.

Вот это фокусъ!

Вчера въ домъ почтеннаго генерала Н., ветерана китайской и японской кампашй, произошла дерзкая кража. По случаю дня рожденiя своей 11-лътней дочери хозяинъ пригласилъ ея маленькихъ друзей и устроилъ представленiе. Передъ дътьми и ихъ родителями выступалъ фокусникъ синьоръ Дьяболо Дьяболини, хорошо извъстный московской публикъ. По увърешямъ очевидцевъ, зрълище было настолько захватывающимъ, что никто не замътилъ, когда именно свершилось злодъянiе. Нашему корреспонденту удалось выяснить, что изъ шкатулки съ драгоцънностями похищенъзнаменитый Радужный Алмазъ въсомъ въ 64 карата, пекинскi трофей его превосходительства. Магъ и его ассистентъ итальянскiй мальчикъ Пьетро съ мъста происшествiя таинственнымъ образомъ исчезли. Полищя ведетъ разслъдованiе.

– Камень украл этот, как его, синьор Дьяболини, да? – взглянул на ученого Ластик.

– Вне всякого сомнения. Я вложил в конверт свой комментарий. Там имя генерала, его адрес, а также описание последующего хода событий. Фокусника и его ассистента полиция так и не нашла. Алмаз, разумеется, тоже. Да и не до того было. Вскоре разразилась всемирная война. И газеты, и полиция попросту забыли об этом мелком преступлении. Мелком, – горько усмехнулся Ван Дорн. – Знали бы они… Вы обратили внимание: из шкатулки похищен лишь Радужный Алмаз? Значит, других драгоценностей вор не взял. О, это не обычная кража! Вор охотился именно за Райским Яблоком. И как вам нравится имечко «Дьяболо Дьяболини»? Что за насмешка, что за издевательство! Будто сам дьявол задумал выпустить из ларца злую силу, которая обрушится на двадцатый век ураганом войн и катастроф!

Профессор схватился за сердце – вот как разволновался. Немного отдышавшись, строго сказал:

– Скажите Эрасту Петровичу: он должен во что бы то ни стало опередить мага. Забрать Яблоко раньше.

– Забрать? В смысле украсть?! – Ластик покачал головой. – Мой прадедушка не станет воровать, ни за что на свете.

– Молодой человек! – вскричал Ван Дорн оскорбленно. – Я убежденный сторонник принципа частной собственности! Никогда, вы слышите, ни-ко-гда я не брал чужого и не стал бы никого к этому склонять! Но Райское Яблоко – не частная собственность. У этого предмета нет и не может быть владельца. Вернее, оно принадлежит всем людям, и мы, Дорны, вернем его человечеству!

– А как же генерал Н.? – все еще колебался Ластик.

– Вот он-то как раз и украл Яблоко! Я установил, что до разграбления Пекина европейско-американско-японскими войсками в августе 1900 года Камень принадлежал мандарину Ли Синю…

– Как это «принадлежал мандарину»? – не понял Ластик, но профессор отмахнулся, так что пришлось обратиться за помощью к унибуку. Тот не подвел.

–

МАНДАРИН – съедобный плод цитрусового дерева.

От португ. mandarim – советник. Так европейцы называли представителей чиновничества в императорском Китае. Чиновники подразделялись на 9 классов, в каждом из которых была младшая и старшая степень.

А Ван Дорн тем временем рассказывал дальше:

– Но и семейству Ли чудесный алмаз достался скверным путем. Дед Ли Синя, губернатор провинции Гуандун, отобрал Камень у капитана Бартоломью Дредда, торговца опиумом. Ну, а Дредд и вовсе был пират. Одному Богу известно, кого он убил или ограбил, чтоб завладеть Яблоком. Так что о моральной и юридической стороне дела, мой благородный друг, вы можете не беспокоиться. Равно как и ваш достойный прадед, в письме к которому все эти факты изложены. Держите. – И профессор сунул Ластику письмо за пазуху. – Затяните ремень потуже, чтоб не выпало. Золотую монету спрячьте за пряжку, это будет ваш неприкосновенный запас. Вот так. Ну, – он вздохнул, сдерживая волнение, – инструктаж и экипировка окончены. Пора. Сразу же ступайте в Сверчков переулок, ни на что не отвлекайтесь.

– Только бейсболку подберу, мне ее папа подарил. Она около конюшни валяется.

– Не тратьте время попусту. Вашей шапки там нет.

– А где же она?

– В Несбывшемся. Что туда попадает, назад не вернуть. Но про Несбывшееся я вам как-нибудь потом расскажу. Надо спешить. Это в прошлом время тянется медленно. А у нас уже почти половина первого.

Профессор и его помощник встали бок о бок на платформу лестницы, начали подниматься.

– Идите через Старосадский переулок, – велел мистер Ван Дорн, обнаруживая отличное знание района. – Не вздумайте свернуть на Хитровку. В 1914 году это было чрезвычайно криминальное место. В Сверчковом переулке войдете в старые железные ворота, повернете во двор, там будет крыльцо в четыре ступеньки… Ну, вперед! В ваших руках честь рода Дорнов и будущее человечества!

С этим напутствием Ластик полез в дыру во второй раз.

Вчера

Вот тебе и бламанже

Наверху всё было точь-в-точь, как в прошлый раз. Так же скребла где-то метла, так же открылось окно растамана Фили и завыл противный женский голос, только теперь Ластик лучше разобрал слова:

Чтоб попасть в Старосадский переулок, нужно было идти той же самой подворотней, мимо конюшен.

Поколебавшись, Ластик быстрым шагом пошел вперед. Знакомая лошадь в стойле тряхнула головой, сгоняя со лба ту же самую муху.

Но на сей раз Ластик был настороже и сразу заметил дворника. Тот стоял спиной, прилаживая к палке растрепавшуюся метлу.

Пришелец из будущего поднялся на цыпочки, чтоб незаметно прокрасться мимо грозного Рашидки, но не вышло. Буян оглянулся на шоpox, и у Ластика внутри всё похолодело. Неужто снова по двору бегать?

Однако дворник посмотрел на реалиста безо всякой враждебности, только спросил:

– От Логачевых, что ли?

– Угу, – кивнул Ластик и скорей-скорей, от греха подальше, зашагал в сторону улицы Забелина (интересно, как она в 1914 году называлась?).

Надо же, и улица почти совсем не изменилась. Вон и Владимирская церковь на горке, и монастырская стена. Правда, мостовая не асфальтовая, а булыжная, и ступать по неровным камням с непривычки трудновато.

Хотел Ластик сразу повернуть в Старосадский, как велел Ван Дорн, честное слово хотел, но как же было хоть одним глазком не посмотреть на ужасную Хитровку, о которой столько рассказывал папа?

Там, в лабиринте темных дворов, в гнилых подвалах и бандитских кабаках своя жизнь, свои порядки. Это особый город внутри города. Живет по своим правилам и законам.

«На одну минуточку, только на одну, а то потом пожалею», – сказал себе реалист Фандорин. И, конечно, повернул-таки в Малый Ивановский переулок.

Ничего особенно страшного там не увидел, даже обидно стало. Бандиты в хромовых сапогах и надвинутых на глаза кепках по переулку не разгуливали, воришки с бегающими глазами не шныряли. В этот утренний час на Хитровке вообще было как-то пусто и сонно.

Дома, конечно, выглядели просто ужас как: стены грязные, стекла повыбиты, а не подметали тут, наверно, лет сто или двести.

На том же самом углу, где Ластик встретил бомжа Миху, и почти в точно такой же позе сидел бородатый оборванец, по пояс голый, в одних драных портках. Спит?

Один глаз приоткрылся, мутно оглядел реалиста.

– Крест пропил. Во как, – как бы сам себе удивляясь, сообщил оборванец, и веко снова опустилось.

А во дворе, кажется, происходило что-то интересное. Там толпились люди, размахивали руками, кричали. Причем не ссорились, не дрались, а за чем-то наблюдали, наседая друг на друга.

– Наддай, Рыжуха! Не выдавай! – истошно заорал кто-то, и все остальные тоже завопили, заулюлюкали.

Что это у них там?

Ластик подбежал, запрыгал, пытаясь заглянуть поверх спин – не вышло. Тогда ввинтился в толпу, стал протискиваться вперед.

Фу, какая гадость!

В большом ящике сцепились две крысы, одна серая, другая рыжеватая.

Со всех сторон неслось:

– Пятак на Рыжуху! Гривенник на Серого!

В большую кружку сыпались монеты. Рядом сидел на корточках безногий инвалид, кивал игрокам в знак того, что ставка принята.

Ластик попятился назад. Еле протолкался. Поправил ремень, подтянул штаны – и вдруг замер. Сунул руку в карман – так и есть! Кошелек пропал! Вот она, Хитровка.

Оглянулся на галдящую толпу, но разве сообразишь, кто тут вор? Да если и сообразишь, то что? Сам виноват, нечего было соваться.

В конце концов, на что ему кошелек? То есть, конечно, имелась у Ластика одна мысль. Пока Эраст Петрович будет добывать Райское Яблоко, можно было бы сбегать на Почтамт и купить почтовых марок. Сам-то он марки не собирал, но вот одна уже упоминавшаяся особа с соседней парты коллекционировала, причем именно старинные. Если ей подарить набор гашеных и негашеных марок из 1914 года, может, она, наконец, обратит внимание на то, что на свете существует человек по имени Эраст Фандорин, пускай небольшого роста и с брэкетами на зубах, но не лишенный некоторых достоинств? Вот на что должны были пойти деньги из украденного кошелька.

Унося ноги из нехорошего квартала, Ластик всё вздыхал по поводу утраты, но потом вспомнил о спрятанном золотом. Сунул пальцы за пряжку. Ура! Полуимпериал был на месте. Ну, значит, будут и марки.

В Колпачном переулке было гораздо чище, чем на Хитровке. Мимо ехали коляски, некоторые очень красивые, сияющие полировкой. Одна из них, с ярко-алыми спицами остановилась. Молодой мужчина в смешной шляпе с узенькими полями крикнул с козел:

– Чего, барич, зря подметки топчешь? Садись, докачу. Если не дале Лубянки, двугривенный всего.

Лошадь у него была – просто заглядение. В гриву вплетены разноцветные ленты, копыта сверкают лаком, а сиденье красного бархата.

Ластик поскорей открыл 78 страницу, шепнул: «Двугривенный».

Унибук доложил:

ДВУГРИВЕННЫЙ – монета достоинством в 20 копеек. До 1911 года чеканилась из серебра, затем из медно-никелевого сплава.

– Чего в книжку уставился? – заманивал извозчик. – Не сбежит твоя учеба. Эх, гори оно огнем, давай за гривенник, себе в убыток! Для почину, первый нонешний седок будешь.

Но не было у Ластика ни двугривенного, ни гривенника. А то можно было бы прокатиться до Сверчкова переулка лихо, с ветерком. И время, потраченное на Хитровку, наверстал бы.

– Спасибо, – вздохнул Ластик. – Я пешком, мне близко.

Еще раз пожалеть о кошельке довелось на углу Покровки. Пока шел вверх по крутому переулку, весь взмок. Несмотря на ранний час, солнце жарило вовсю. Ластик снял фуражку, обмахивался ей, словно веером.

Покровка и в 1914 году, оказывается, была улицей людной. Экипажи ехали один за другим, и прохожих было полным-полно, все одеты, как в кино: у мужчин высокие жесткие воротнички, женщины в шляпках и с зонтиками, платья длиннющие, до самой земли.

А на углу Потаповского, где теперь газетный киоск, стоял мороженщик в белом фартуке и нарукавниках.

– Землянично-клубнично-клюквенно! – звонко кричал мороженщик, постукивая ложкой о свою тележку. – Бламанже, какава, дюшес, тутти-фрутти! Две копейки кругляш, с вафлей три!

Ужасно захотелось Ластику антикварного мороженого. Папа говорил, что в старину оно было очень вкусное, безо всякой химии.

Выудив заветный полуимпериал (марки можно купить и на сдачу), пришелец сказал:

– Один тутти-фрутти и один бламанже. В вафле.

Нарочно выбрал мороженое позаковыристей, какого нет в Москве 21 века.

Мороженщик покосился на золото, но монету не взял:

– Куды желтяк суешь? Сдачи нет, не расторговался. Ты б еще сотенную сунул!

Ластик сглотнул слюну.

– Скажите пожалуйста, а где тут обменный пункт?

– Чево? – подозрительно уставился на него продавец.

И пошел Ластик дальше. Вот тебе и бламанже.

Надо сказать, что и Покровка за век не очень-то переменилась. Разве что пропала большая красивая церковь, на месте которой теперь стоит большой скучный дом. Ну и вывески, конечно, совсем другие. К примеру, на месте нынешней чебуречной – кондитерская с красивым названием «Шик де Пари».

Напротив витрины, украшенной изображением огромного эклера, остановилась коляска. На тротуар спрыгнул кавалер в плоской соломенной шляпе с черной ленточкой. Подал руку барышне – она была в платье, сплошь покрытом крошечными бантиками, на ногах высокие ботинки со шнуровкой, на голове широченная шляпка с искусственными цветами и вишенками. Оба совсем молодые – по современным меркам, класса из десятого.

Ну и утеплились, по такой-то жарище, подумал Ластик, пожалев их, особенно парня. Тот был в пиджаке, а внизу еще жилет и рубашка с колючим крахмальным воротником, галстук. Как только не употеет!

Но когда поровнялся с парочкой и потянул носом воздух, понял, что ошибся. Употели, и еще как – даже густой аромат одеколона не забивал запаха.

Как же им, бедным, нелегко жилось-то в 1914 году!

Кавалер приподнял свою смешную шляпу (блеснул пробор – такой же намасленный, как у реалиста Фандорина), согнул руку бубликом:

– Милости прошу обпереться об мой локоть, драгоценная Евлампия Бонифатьевна.

Ластик был уверен, что девушка рассмеется в ответ на это шутливое обращение, но та церемонно кивнула:

– Мерси, Пантелей Кондратьич, беспременно обопрусь.

И оба чинно, торжественно проследовали в кондитерскую.

Вот бы у нас в лицее все так разговаривали, принялся мечтать Ластик. Входит он в класс и говорит Мишке: «Драгоценный Михаил Бонифатьевич, милости прошу не обдираться вашим локтем об мою половину парты».

В мечтах и не заметил, как миновал Потаповский переулок и повернул в Сверчков.

Профессор сказал: железные ворота, повернуть во двор, крыльцо в четыре ступеньки…

Вон они, ворота. Столбы от старости вросли в землю. Неужели здесь живет Эраст Петрович Фандорин?

Сердце Ластика заколотилось, как бешеное. Он разом забыл о пустяках и побежал вперед, спасать честь Дорнов и будущее человечества.

«Сево надо?»

На двери сияла ярко начищенная табличка. На ней только имя, без звания, без указания профессии.

Эрастъ Петровичъ ФАНДОРИНЪ

Ластик поднес палец к кнопке звонка, но нажать не решился.

Неужели он сейчас наяву увидит элегантного брюнета с седыми висками – того самого, с портрета? Правда, там Эраст Петрович молодой, а в 1914 году ему уже… сколько? Он родился в 1856-ом, значит, целых 58 лет. Наверно, совсем седой.

Что же ему сказать-то? Здравствуйте, я ваш правнук?

Нет, лучше ничего не говорить, а сразу протянуть письмо. Надо думать, мистер Ван Дорн там всё что нужно объясняет.

Ластик сунул руку за пазуху. Похолодел.

Конверта с бумагами не было! То ли вывалился по дороге, то ли, что вероятней, вытащили хитровские ловкачи – подумали, деньги.

Беда!

Что делать?

Попробовать объяснить самому? Но разве Эраст Петрович поверит мальчишке-реалисту, несущему фантастическую чушь? Кто вообще в такое поверит! А в конверте были и факты, и доказательства… Ох! Там ведь еще было имя и адрес генерала, у которого хранится Яблоко!

Ничего не попишешь, придется возвращаться к профессору. Пусть приготовит новый конверт. До чего же стыдно! Паршивый из Ластика получился фон Дорн…

Он понуро развернулся, собираясь спуститься по ступенькам, но дверь вдруг взяла и отворилась.

На Ластика смотрел невысокий, крепко сбитый человек с раскосыми глазами. Коротко стриженые волосы, черные с проседью, торчали, как иголки у ежа.

– Сево тортишь перед дверью, марьтик реарист? – спросил азиат с мягким акцентом, черные глазки подозрительно сощурились. – Минуту тортишь, две тортишь, пять тортишь. Кто такой? Сево надо?

Это же японец Маса, верный помощник Эраста Петровича, догадался Ластик. Он «л» не выговаривает, как и половину остальных букв.

– Вы – Маса? – пролепетал Ластик.

– Кому Маса, а кому Масаир Мицуевич, – строго поправил японец и прищурился еще больше. – Чебя кто присырар?

Эх, была не была, решился Ластик. В конце концов, если не поверят, можно будет заявиться снова. Из будущего-то? Да хоть тысячу раз.

– Мне бы Эраста Петровича Фандорина. Он дома?

Маса молчал, цепко разглядывая реалиста. Выражение лица постепенно смягчалось – кажется, мальчик ему чем-то понравился.

– Господзина нету. Уехар.

Ластик не очень-то и расстроился. Все равно за письмом возвращаться.

– Скоро вернется?

– Терез две недери.

Как через две недели?! Но это же… Это поздно! Камень уже украдут!

– Как через две недели?! – в голос закричал Ластик. – Но это же поздно! Ка… – Он поперхнулся. – Как его разыскать? Он мне очень-очень нужен!

– Когда господзин уезяет одзин и дазе меня не берет, разыскачь его нерьзя. Совсем нерьзя, – покачал головой Маса и тяжко вздохнул. – Приходи терез две недери, марьтик реарист.

И закрыл дверь, уныло сверкнувшую медной табличкой.

Совсем караул

Обратно Ластик брел, не глядя по сторонам, и думал только об одном: это крах, полный крах. Должно быть, Эраст Петрович занят каким-нибудь важным расследованием, до того секретным, что даже верного помощника с собой не взял.

Как это некстати! Без великого сыщика Райское Яблоко добыть не удастся. Значит, с 1914 годом ничего не выходит. Неужто профессор заставит отправиться во времена Ивана Грозного, да еще через могилу? Бр-р-р…

Весь во власти печальных мыслей, Ластик сам не заметил, как вышел на Маросейку. Перебежал на другую сторону, благо никакого светофора на перекрестке не было, и собирался нырнуть в переулок, как вдруг услышал, совсем близко, визгливый крик:

– Вор! Держи вора! Сударь, он у вас часы вытащил!

Пузатый господин в белом полотняном пиджаке обернулся, захлопал себя по карманам.

А кричал другой – долговязый, в темно-синей форме без погон и фуражке с кокардой (чиновник, догадался Ластик).

Чиновник показывал пальцем на мальчишку, топтавшегося подле толстяка. Это был смуглолицый, кудрявый паренек в красной рубашке из переливчатого шелка. Он запросто мог бы убежать, но вместо этого скорчил плаксивую физиономию и закрестился:

– Брешете, дяденька! Не брал я, вот те крест святой!

– Нету часов! – ахнул пузатый. – Золотых! С боем! «Павел Буре»! Держи его!

И крепко схватил черноволосого мальчишку за ворот.

– Не брал я! – надрывался тот. – Как можно – чужое брать!

– Да они у него в кулаке зажаты! – показал синий. – Я видел!

Вокруг собралась кучка зевак, но почти сразу же и рассосалась. Похоже, поимка воришки здесь была делом обычным и неинтересным. А Ластик задержался – он такое раньше только в кино видал.

Предполагаемый карманник разжал кулак – в нем ничего не было. Показал второй – тоже пусто.

– Но… Но я собственными глазами видел! – растерялся чиновник. – Клянусь вам!

Толстяк заозирался по сторонам, крикнул:

– Полиция! Полиция! Вот черти, когда надо – не дозовешься.

Но это он ошибся. От церкви, придерживая саблю, бежал милиционер, то есть городовой. Не тот, которого Ластик видел во дворе своего дома, – другой.

Пострадавший и свидетель, перебивая друг друга, принялись излагать, как было дело. Мальчишка помалкивал – только всхлипывал и размазывал по лицу слезы.

Ластику стало его жалко. Может, синий ошибся?

– Обыскать его, мерзавца! – потребовал владелец часов. – Запрятал куда-нибудь.

Городовой кивнул:

– Это мы мигом! И взялся за дело.

Присел на корточки, принялся ощупывать паренька.

Тот бубнил, давясь рыданиями:

– Грех вам, господа, сироту обижать.

Слезы из его глаз лились прямо ручьем. Страдалец встретился с Ластиком взглядом и вдруг отчебучил: оскалил зубы, между которыми блеснул кончик золотой цепочки, да еще подмигнул, но слезы при этом течь не перестали.

– Нету, господа, – объявил городовой. – У меня рука хваткая. Были бы – сыскал бы.

– В участок его. Тряхнуть как следует, – потребовал толстяк.

И чиновник тоже не унимался:

– Я, слава богу, в здравом уме и на зрение не жалуюсь. Может, он за щеку сунул?

– А ну, разинь рот! – велел мальчишке полицейский.

Сам раздвинул ему губы, полез своими толстыми пальцами. Всё, пропал, подумал Ластик, морщась.

– И во рту нету. – Городовой развел руками. – Прощения прошу, господа, но, похоже, обмишурились вы. В участок сопроводить не могу, потому против закону. За отсутствием присутствия покраденного предмета.

Взял под козырек и воришку выпустил. Тот, не дожидаясь конца препирательств, дунул за угол Петроверигского переулка. И только теперь, глядя в спину убегающему, Ластик сообразил. Цыганенок! Красная рубашка! Кудлатый! Уж не за этого ли жулика принял его дворник Рашид?

Бросился следом за ловкачом. Во-первых, через Петроверигский тоже можно было попасть к Солянке. А во-вторых, любопытно – куда ж он часы-то дел?

В переулке мальчишки не было. Как это он взял да исчез?

Ластик растерянно прошел несколько шагов, и вдруг из-за водосточной трубы навстречу ему выскочила фигурка в красной рубашке.

– Ты чего за мной ушился?

Черные глаза смотрели угрожающе. Парнишка оказался одного с Ластиком роста, но, пожалуй, года на два постарше.

– Ты куда часы дел? – шепотом спросил Ластик и оглянулся. – Они ж у тебя во рту были!

– Сглотил, – могильным голосом ответил мальчишка. – Теперя вот помираю. Все кишки цепкой перемотало. Слышь, как из брюха тикает? Прощай, белый свет. Прощайте, люди добрые. Не поминайте лихом бедного сиротку. Ой, ой!

Согнулся пополам, жалостно застонал.

– Врача надо! – вскинулся Ластик. – Скорую помощь или как она тут у вас называется! Я сейчас!

Повернулся бежать на Маросейку, но воришка схватил его за рукав.

– Куды, скаженный? Глянь, чего покажу.

Он засунул себе пальцы в рот – глубоко, по самое запястье. Вытащил – между большим и указательным была зажата цепочка. Потянул – и между зубов появилась золотая луковица, влажно заблестела на солнце.

– Правда проглотил! – ахнул Ластик.

– Это что. Я, если надо, могу пол-шпаги проглотить, – похвастался трюкач, вынув часы изо рта. Протянул пятерню. – Поручкаемся? Петух.

Когда Ластик понял, что мальчик так знакомится и что Петух – это его кличка, то ответил на рукопожатие и улыбнулся:

– А я Эраст.

– Ух ты, на кой у тя железки во рту? – уставился на брэкеты Петух.

– Это чтобы зубы выпрямились.

– А-а. Слышь, Эраст-грош-подаст, у тя звон есть?

– Что?

– Ну, деньги есть? С утра не жрамши, пузо подвело.

Такому только покажи золотую монету, подумал Ластик и помотал головой.

– Беда, – вздохнул Петух, садясь на корточки и обтирая мокрые часы об штанину. – Я коли перед атандой не пожру, в нутре урчит – жуть до чего громко. Чертяка мне за это ухи дерет. А паллукич магар еще когда отдаст.

В этой реплике Ластик не понял ничего. То есть совсем.

Пользуясь тем, что воришка занят разглядыванием добычи, открыл унибук и зашептал в него.

На слово «атанда» компьютер отреагировал тремя вопросительными знаками, на «паллукича» тоже. Только про «магар» сообщил:

МАГАР – на воровском жаргоне конца 19-начала 20 века «добыча, доля в добыче».

– Ты чё это шепчешь? – подозрительно спросил Петух. – Чё у тя там, в книжке? А ну покажь.

Ластик перелистнул страницу, показал:

– Да ничего, просто учебник. А кто это – пал-лукич?

– Пал Лукич. Пес лягавый, что меня шмонал. Чай не за христа-ради отпускает. Я ему хабар, – (Петух показал на часы), – он мне магар. Жадный только, сволочь. Мало дает.

Он всё не сводил глаз с учебника.

– Хорошая книжка. Не драная. Слышь, Эраст-ушаст, толкнем ее, а?

– В каком смысле?

На всякий случай Ластик спрятал унибук за спину.

– Ну, на толкучку снесем. Я человека знаю, он полтинник даст. Да хоть бы двугривенный. Пирогов с требухой потрескаем, кваску попьем. Я вижу, ты парень свой, хоть и гимназер.

Тут Ластик и вовсе насторожился.

– Я не гимназист, я реалист. А без учебника мне нельзя.

Петух презрительно сплюнул:

– Реалист – в брюхе глист. Эх ты, жадюга кривозубый.

И вдруг щелкнул Ластика по носу, да так больно, что в глазах потемнело. А подлый воришка выдернул из руки ошеломленного собеседника книгу и пустился наутек – обратно, в сторону Маросейки.

– Стой, гад! Отдай! – закричал Ластик.

Кинулся вдогонку, утирая рукавом сочащуюся из носа кровь.

Внезапно Петух и вправду остановился. Наверно, сообразил, что на Маросейке скорее всего еще стоят те двое, толстяк и чиновник. Новый скандал ему ни к чему.

Обманщик вынул из кармана какой-то блестящий шарик, с размаху швырнул его себе под ноги. Полыхнула вспышка – такая яркая, что Ластик зажмурился. А когда снова открыл глаза, увидел лишь густое облако ярко-розового дыма. Петуха не было.

Что за чудеса! Ластик вспомнил, как городовой тогда во дворе кричал: «Ништо, теперь под землю не провалится!» А Петух и вправду – взял да исчез.

Приехали… Мало того, что Эраста Петровича нет, так еще унибук пропал.

Это уж совсем караул.

Любимцы публики

Все же выбежал на Маросейку. Синего чиновника и господина в белом пиджаке не было, а вот Петух, оказывается, ни под какую землю не провалился – впереди мелькала красная рубашка, быстро перемещаясь в сторону Политехнического.

Ластик бросился следом.

Угнаться за Петухом, ловко рассекавшим негустую толпу, оказалось непросто. Не отстать бы, и то хорошо.

Воришка оглянулся, заметил погоню и припустил с удвоенной скоростью. Ластик стиснул зубы, соскочил на мостовую, чтоб не мешали прохожие. Упускать унибук было никак нельзя.

Вот и площадь, где Политехнический музей, сквер и памятник героям Плевны. Музей и памятник были на месте, сквер тоже, но за ним, до самой Солянки, раскинулся рынок – обширное пространство, сплошь забитое прилавками, навесами и маленькими палатками, над которыми возвышался огромный полосатый шатер. А напротив, заслоняя Китай-город, высилась зубчатая крепостная стена.

Однако разглядывать пейзаж было некогда. Красная рубашка ввинтилась в торговые ряды, и теперь уследить за ней стало еще трудней.

Еще минута, и Ластик потерял бы вора из виду, но, по счастью, Петух не попытался затеряться в рыночной толкучке. Он повернул к шатру, со всех сторон украшенному разноцветными флажками, прошмыгнул мимо бородатого привратника в красной с золотом ливрее и исчез внутри.

Над входом помигивала лампочками гигантская вывеска ЦИРКЪ-ШАПИТО. Что такое «шапито», Ластик не знал, а заглянуть за справкой было некогда. Да и некуда.

Он тоже хотел с разбега пронестись мимо нарядного служителя, но не вышло. Бородач ухватил реалиста за ворот гимнастерки.

– Куда? Представленье уже началось. Изнутри и в самом деле доносилась веселая, разухабистая музыка. Дудели трубы, грохотал барабан, донесся чей-то зычный голос, и сразу был заглушён шумными аплодисментами.

– Пустите! – закричал Ластик. – Я куплю билет! У меня деньги есть! Только скорей, пожалуйста!

– Местов нет. Аншлаг. Если желаете билетик на завтра – пожалуйте в кассу.

Но Ластик уже достал из-за пряжки заветный полуимпериал.

– Вот. Сдачи не нужно. Ну пожалуйста!

– Давай. – Швейцар, оглянувшись по сторонам, цапнул монету. – Только местов правда нет. Где-нигде приткнись.

А Ластику и не надо было «местов».

Влетев в шатер, он лишь мельком взглянул на арену – не до нее было.

Там, посреди круглой, посыпанной желтым песком площадки, сидел тощий-претощий лев, все ребра видно, и разевал пасть, а длинноусый дрессировщик изображал, что ужасно боится совать в нее голову: вытирал платком лоб, крестился, молитвенно складывал ладони. Зал напряженно следил за усатым, Ластик же следил за залом – не покажется ли где красная рубашка.

Не так-то просто здесь было что-либо разглядеть. Народу битком, освещение в зале тусклое, и лишь сцена залита ярким светом.

Ударила нервная барабанная дробь. Ряды ахнули.

Оглянувшись, Ластик увидел, что дрессировщик влез в львиную пасть по самые плечи и для пущего драматизма дрыгает ногой, как бы от ужаса. Лев тоскливо смотрел в потолок и помаргивал.

Ударил туш. Грянули аплодисменты. Ластик, мелко переступая, двинулся вкруговую. Где-то здесь он, гад. Некуда ему было отсюда деться.

На арену вышел статный мужчина в красном фраке. Взмахнул рукой – и оркестр умолк, рукоплесканья стихли.

– Любимцы публики, непревзойденные клоуны Тим и Том!

Уже пол-зала обошел Ластик, а кудлатой головы все не было. Может, на пол сполз, затаился?

– Здравствуй, Тим! – донесся с арены ненатурально писклявый голос.

Это говорил маленький клоун с рыжими, торчащими во все стороны волосами. Его намалеванный алой краской рот улыбался до самых ушей.

– Здравствуй, Том, – откликнулся второй, неимоверно длинный и костлявый. Рот у него был такой же огромный, только углы загнуты книзу. – У-у-у!

Из глаз худого брызнули две струйки. Публика так и покатилась со смеху.

– Что ты плачешь? – спросил веселый Том.

– У меня померла теща. У-у-у! Снова взрыв смеха.

– Ай-я-яй. Но ведь она была богата. Должно быть, оставила тебя с наследством.

– Да-а-а, – кивнул Тим и заревел еще горше. Зал слегка притих, только один кто-то громко гыгыкнул, предвкушая шутку.

– С большим? – допытывался Том.

– С о-очень большим. Вот с таким.

Тим взял себя за красный картонный нос и оттянул его на добрых полметра.

Оглушительный хохот в зале.

Кто-то втолковывал тупому соседу, заикаясь от смеха:

– Это т-теща его с носом оставила, понял?

Ну и юмор, покачал головой Ластик. У нас по телевизору и то смешней.

И не стал дальше слушать, хотя клоуны продолжали нести какую-то белиберду и публика радостно смеялась.

Чем дольше затягивались поиски, тем муторней делалось на душе. Как показаться на глаза профессору? Ведь если вернуться без унибука, пиши пропало. Он навсегда сгинет в Несбывшемся, как бейсболка.

Снова ударили барабаны, грянул оркестр, и крикун в красном фраке объявил такое, что Ластик обмер:

– Великий маг и чародей! Любимый ученик всемирно известного искейписта Гарри Гудини! Синьор Дьяболо Дьяболини! Ассистирует итальянский мальчик Пьетро! Па-а-прашу аплодисменты!

Зрители громко захлопали, а Ластик был вынужден схватиться обеими руками за спинку кресла – так задрожали колени.

Неспешной пружинистой походкой на арену вышел высокий мужчина с матово-белым лицом, с которым эффектно контрастировали подкрученные черные усы и остроконечная бородка. Великий маг и чародей был сплошь в черном: трико, цилиндр, перчатки, широкий плащ до земли. Но вот Дьяболо Дьяболини элегантно взмахнул рукой, приветствуя публику, плащ распахнулся, и стало видно, что изнутри он ярко-алый.

Тот самый! Ластик не мог опомниться. Тот самый итальянец, что похитил Райское Яблоко!

Но главное потрясение было еще впереди.

Взгляд Ластика наконец упал на мальчика-ассистента, скромно державшегося подле самых кулис.

Несмотря на черный с блестками костюмчик, несмотря на берет с пером, ошибиться было невозможно. Эти пронырливые глаза, эта смуглая физиономия!

«Итальянским мальчиком Пьетро» оказался подлый ворюга и вероломный обманщик по кличке Петух.

В огне не горит и в воде не тонет

– Папенька, а что такое «скипист»? – спросил детский голос, и Ластик навострил уши – ему тоже хотелось это знать. (Эх, был бы унибук!)

– Не «скипист», а «искейпист», – ответил папенька. – Это такой фокусник, который умеет исчезать из запертого ящика, или его всего закуют в цепи, а он раз – и освободился. Тсс, не мешай слушать шпрехшталмейстера.

А распорядитель в красном фраке (вот как, оказывается, он назывался) тем временем продолжал превозносить невероятные способности иллюзиониста:

– Такой человек рождается раз в сто лет! Некоторые газеты даже пишут, что маэстро, может быть, вовсе и не человек, – здесь шпрехшталмейстер понизил голос, а оркестр тихонько заиграл арию «Сатана там правит бал». – Несомненно одно: синьор Дьяболини в воде не тонет и в огне не горит! Сейчас вы сами в этом убедитесь! Прего, маэстро!

Поклонившись, он попятился за кулисы. Свет прожекторов потускнел, музыка стихла.

Горит маэстро в огне или не горит, но унибук нужно было вернуть, а для этого следовало держаться поближе к «итальянскому мальчику». Ластик пробрался к оркестру и спустился вниз, к самому барьеру. Отсюда до кулис было рукой подать. Вот закончится выступление, и он поймает Петуха, когда тот будет уходить с арены.

Дьяболо Дьяболини оглянулся на ассистента и громовым голосом крикнул:

– Аллегро! Темпо, темпо, шорт дери! Публика ждать нельзя!

Липовый Пьетро кинулся к своему шефу, но споткнулся и растянулся во весь рост.

– Ассасино! – взревел Дьяболини. – Ступидо! Идиото! Я тебя уничтожать! Сжигать!

Петух, то есть Пьетро, вскочил на ноги и весь съежился от ужаса.

– Пер фаворе, синьор! – жалобно пискнул он.

Но кудесник махнул рукой, с пальцев посыпались искры, а у Пьетро под ногами полыхнула ослепительная вспышка, повалил дым. Ластик поневоле зажмурился – как и все в зале.

Открыл глаза – пусто. Ассистент исчез.

Ах! – пронеслось по цирку. Ластик же только усмехнулся. Этот нехитрый фокус ему сегодня уже демонстрировали. Ничего особенного: ослепление вспышкой плюс резвость ног. Он не мог бы поручиться на все сто процентов, но, кажется, в ту секунду, когда его глаза были закрыты, по проходу мимо что-то прошелестело, и колыхнулся воздух.

– Серениссима публика! – взмахнул своим черно-красным плащом итальянец. – Я буду вам монтраре – э-э-э… показывать – эксперимента молто периколозо! Оччень опасно! Сеньори и бам-бини прего не смотреть!

– Что с мальчиком? – крикнул из зала женский голос. – С ним все в порядке?

– Да, что с Пьетро? – зашумелии другие. – Он жив?

Детский сад, ей-богу, покачал головой Ластик.

– Если публика хотеть – мальчик жив, – милостиво объявил Дьяболини. – Пьетро! Риторно! Назад! Где он, инферно фуриозо! Публика не будет андаре! О, пикколо бандито, сейчас ты будешь тут! Эй! Коробка!

Ливрейный служитель внес на арену картонный ящик: огромный, метра полтора шириной и столько же в высоту, но, видно, совсем легкий – человек без труда удерживал его на голове. Крышка у ящика отсутствовала, и было видно, что внутри он пуст. Сомнений в этом и вовсе не осталось, когда служитель бросил свою ношу на пол – коробка подпрыгнула.

Маэстро вытащил ее на середину. Начал делать пассы руками:

– Крамба-румба-штрек! Уно, дуэ, тре! Ударила барабанная дробь, все прожекторы и лампы погасли, и воцарилась темнота, но не более, чем на одну-две секунды.

Потом свет вспыхнул снова, и из коробки, как ни в чем не бывало, поднялся Пьетро.

Зал взвыл. Да и Ластик, признаться, был впечатлен.

Откуда в ящике мог взяться мальчик? Ластик специально прислушивался, ожидая новой нехитрой уловки, но на сей раз ничего не услышал. Да и не успел бы Петух за две секунды добежать до середины арены.

А из оркестра высунулся шпрехшталмейстер:

– Прошу, маэстро! Покажите публике, что вы не тонете в воде!

Двое силачей в полосатых майках, обнажавших раздутые мускулы, выкатили низенькую тележку, на которой был установлен большой аквариум. В нем плескалась голубоватая вода и даже плавали рыбки.

Дьяболини скинул на руки ассистенту плащ, отдал цилиндр. Остался в обтягивающем черном трико. Надел маску-капюшон с прорезями для глаз, тоже черную.

Ловко поднялся по лесенке, уселся на дно, целиком оказавшись под водой. Аквариум переполнился, по стенкам потекли струи.

Некоторое время фокусник ворочался, устраиваясь поудобнее. Потом застыл неподвижно.

Вода успокоилась, рябь на ней исчезла.

– Минута! – объявил сверху распорядитель. В руках он держал огромные песочные часы с делениями. – Полторы… Две!

Время шло.

Сначала зал сидел тихо. Потом зашушукался.

– Три! – выкрикнул шпрехшталмейстер. Маэстро быстрым движением поймал золотую рыбку, выкинул ее наружу. Она затрепыхалась на песке, раздувая жабры. Пьетро подобрал бедняжку, опустил в банку с водой.

– Господа, у Дьяболини у самого жабры! – доказывал кто-то. – Я читал!

– Четыре минуты! Пошла пятая! Барабаны тихонечко зарокотали, постепенно убыстряя темп.

Какая-то сердобольная женщина не выдержала:

– Мамочки, да выпустите его! – Довольно или еще? – перегнулся через барьер шпрехшталмейстер.

– Еще! – кричали одни голоса, в основном мужские.

– Хватит, ну пожалуйста, хватит! – взывали другие, по преимуществу женские.

– Пять минут! – показал часы распорядитель. – Достаточно, маэстро!

Под рев и аплодисменты Дьяболини вылез из аквариума.

К нему бросился ассистент с большим полотенцем, начало было вытирать – и вдруг попятился.

– Но!Но!Импоссибиле\ – и тряс полотенцем. – Сухо! Совсем-совсем сухо!

Подбежал к первому ряду, показал. Полотенце стали щупать.

– Маэстро не только не тонет, но и выходит сухим из воды! – перекрыл галдеж мощный бас ведущего. – Однако и этого мало! Синьор Дьяболини не горит в огне и воспаряет над ним, как птица феникс! Прошу призму!

Те же силачи укатили аквариум и привезли на тележке большущий стеклянный куб с закопченными стенками.

Ластик был до того увлечен представлением, что на время даже забыл о своем несчастье. Ну-ка, что Дьяболини выкинет на этот раз?

Фокусник поднялся по лесенке на бортик и грациозно спрыгнул в самую середину куба. Униформисты бегом несли из-за кулис ведра, стали заливать какую-то желтую жидкость, так что она поднялась итальянцу до колен.

– Это топливо, господа! Высочайшей горючести! – объяснял шпрехшталмейстер. – Имеются ли в зале господа механики или шофэры?

– Я! – поднялся в третьем ряду какой-то мужчина в военной форме.

– Не угодно ли удостоверить? Ведро господину офицеру!

Военному поднесли одно из ведер. Он провел пальцем по дну, понюхал.

– Бензин, вне всякого сомнения.

По краям арены встали пожарные в блестящих касках, приготовили брезентовые шланги.

– Фуоко! – приказал маэстро. – Жги! Ассистент бросил в куб горящую спичку. Вверх взметнулось жадное, веселое пламя.

Языки заплясали вокруг мага, который стоял совершенно неподвижно.

Что началось в зале – не описать. Кто кричал, кто визжал, некоторые особо чувствительные закрыли ладонями лицо, и все или почти все вскочили на ноги!

Ластик и сам не верил своим глазам.

– Улетает! Глядите, улетает! – восторженно завопил цирк.

Из пламени выплыла стройная черная фигура с вытянутыми кверху руками и медленно вознеслась вверх, растаяв в темноте под куполом.

Публика ревела, размахивала руками, пронзительно визжали женщины, но Ластик уже опомнился.

Фокусы фокусами, а у него было дело поважнее.

Он не упустил момента, когда мимо, посекундно оглядываясь и кланяясь, просеменил «итальянский мальчик Пьетро».

Несколько шагов, и Ластик оказался за бархатной шторой, куда скрылся его обидчик.

Ангажемент

Там было сумрачно и грязновато, совсем не так, как на арене. В нос ударил острый звериный запах, тесный коридор был сплошь заставлен реквизитом.

Петух-Пьетро, насвистывая, повернул направо, еще раз направо и нырнул в какую-то щель, отделенную серой холщовой занавеской. Отодвинув краешек, Ластик заглянул внутрь.

Это была крошечная каморка, всю стену которой занимало зеркало. Сверху горела единственная голая лампочка. Слава богу, ассистент был один, без устрашающего синьора Дьяболини. Продолжая насвистывать какую-то развеселую мелодию, Петух снял облегающую курточку, начал стягивать тугие рейтузы. Дело, видно, было нелегкое – ассистент закряхтел, согнулся пополам. Когда штанины спустились до половины, Ластик решил, что пора: со стянутыми коленками не убежишь.

– Попался, гад! – закричал реалист, врываясь в каморку. – Где мой учебник?

И толкнул вора так, что тот плюхнулся на пол. Впрочем, большой силы для этого не потребовалось – Петух балансировал на одной ноге.

Усевшись на грудь побежденному врагу, Ластик снова потребовал:

– Давай книгу! Куда ты ее дел?

– Ты чего? – скорчил плаксивую рожу Петух. – Ты вообще кто? Какая книжка? Знать не знаю! Вот я Трофимыча кликну, он тебе наваляет!

Однако непохоже было, что «итальянский мальчик» кого-то кликнет, иначе вряд ли он стал бы говорить шепотом.

– Зови! – громко предложил Ластик. – Я расскажу, как ты меня обокрал.

Петух рванулся, скинул реалиста, но сам встать не сумел – помешали полуснятые рейтузы. Он судорожно выдернул одну ногу, вторую.

– Все равно не уйдешь, ворюга! Отдай учебник! – снова налетел Ластик и схватил циркача за горло.

Неизвестно, чем закончилась бы схватка. Очень вероятно, отнюдь не победой справедливости – слишком уж вертляв и коварен был враг. Но в это время сзади раздался глубокий, спокойный голос, от которого оба противника окаменели.

– Это еще что тут за Куликовская битва? Почему вы вцепились в моего ассистента, господин реалист? И почему вы назвали его «ворюгой»? Или мне послышалось?

Дьяболо Дьяболини, собственной персоной! Судя по чистоте русской речи, он был такой же итальянец, как его помощник.

Вблизи маг и кудесник показался Ластику еще страшней, чем издали. То есть, ничего отвратительного в его внешности не было – высокий, стройный, даже можно сказать, писаный красавец. Но изогнутые уголком черные брови, хищный рисунок ноздрей и особенно сочные, яркие губы делали искейписта похожим на киношного графа Дракулу, и Ластик почувствовал, что весь дрожит.

– Ну, что же вы молчите? – Маэстро почесал кончик носа длинным, неестественно блестящим ногтем. – А ты молчи, не тебя спрашивают! – прикрикнул он на открывшего было рот Петуха.

– Он украл мой учебник… По геометрии, – кое-как выдавил из себя Ластик. – Пускай отдает.

– Брешет он! – немедленно затараторил Петух. – Чтоб у меня зенки полопались, врет! Чокнутый он! Какая-такая геометрия? На что она мне?

Какое у мага белое лицо! А какие черные, пронизывающие глаза! Как мягко, по-кошачьи он двигается! От такого человека можно ожидать чего угодно.

Но ничего плохого маэстро Ластику не сделал. Наоборот, схватил Петуха за плечи и тряхнул так, что тот сразу заткнулся.

– Опять? – тихо-тихо спросил Дьяболини. – Я ведь предупреждал.

По щекам Петуха хлынули слезы – похоже, этот паразит мог их лить когда угодно и в любом количестве.

– Не верите? Валяйте, обыскивайте сироту. Креста на вас нет.

– Креста на мне точно нет, – прищурился маг. – Хм… Проглотить книгу ты не мог. Куда же ты ее спрятал?

– Может, вон там? – немного осмелевший Ластик показал на убогую фанерную этажерку, заваленную всяким хламом. Собственно, никакой другой мебели в конурке не имелось.

– Ищи, – всхлипнул Петух. – Шпарь.

Ластик принялся шарить по полкам. Там лежали свернутые цирковые костюмы, какие-то блестящие шары, мотки веревки, куски мела и еще много всякой всячины, но унибука не было. На нижней полке стояла большая лаковая коробка. Ластик думал – там, но коробка оказалась совершенно пустой.

– Что, съел? – нагло оскалился вор. – А вам, сударь, грех. Кому хошь веру даете, только не мне!

– Ты мне-то хоть болталу не лепи, – оборвал его Дьяболини. Судя по металлу, скрежетнувшему в голосу, он начинал сердиться. – Кто тебя всему научил, пащенок? Со мной такие фокусы не проходят!

Маг схватил коробку, щелкнул в ней чем-то, и дно открылось, обнажив тайник.

– Ваша? – маэстро достал знакомую книгу в коричневом переплете.

– Моя! – закричал Ластик, прижимая унибук к груди.

– Так любите геометрию? – удивился Дьяболини. – Похвально. А это у нас что?

Он вынул из потайного отделения сначала золотые часы, потом серебряный портсигар, крошечную дамскую сумочку.

Петух стоял ни жив, ни мертв, вжав голову в плечи. Он был совсем голый, только с крестиком на груди, на коже выступили пупырышки. Похоже, не от холода – от страха.

– Учил-учил, мало, – процедил страшный человек, пощелкивая суставами пальцев.

По коридору кто-то шел. Дьяболини оглянулся, попросил:

– Ян Казимирович, одолжите один из ваших хлыстов… Нет, лучше вот этот, слоновий. Мерси.

Когда он снова повернулся, в руке у него висел толстый кнут из перекрученной кожи.

– Я из тебя воровскую кровь выпущу, – сказал маг ассистенту. – Весь твой хитровский гной, по капле.

Он двинул кистью – вроде бы совсем легонько, но бич рассек воздух и обвился вокруг Петуха.

На тощих плечах осталась багровая полоса. Мальчишка взвыл.

– Уно, – поднял один палец Дьяболини. – Теперь дуэ…

Кнут, змеясь по полу, оттягивался назад.

С истошным воплем Петух нагнулся, прошмыгнул у фокусника под рукой и оказался по ту сторону занавески.

Из коридора донеслось:

– Чтоб ты сдох, чертяка поганый! Без тебя проживу!

– Куда это он в чем мать родила? – пожал плечами маэстро, швырнул кнут на пол. – Впрочем, этот не пропадет…

Тут он повернулся к Ластику, с ужасом наблюдавшему за расправой, и уставился на него своим леденящим взглядом.

– Надеюсь, вы не станете поднимать шум из-за этой маленькой неприятности, господин реалист? Как вас зовут?

– Э…Эраст.

– Прелестное имя, сразу видно, что вы не из кухаркиных детей. Где вы живете?

– Нигде… – пролепетал Ластик.

– Как это нигде? А кто ваш отец? Молчите? – В глазах мага зажглись искорки. – А-а, я кажется, понимаю. Вы сбежали из дому? С молодыми людьми вашего возраста это случается. Признайтесь, я угадал? Ну-ка, повернитесь к свету.

Дайте мне рассмотреть ваше лицо. Я владею искусством заглядывать прямо в душу, не будь я Дьяболо Дьяболини!

Он крепко взял реалиста за плечи, развернул и медленно заговорил своим звучным голосом, от которого Ластик как-то странно ослабел и обмяк. Ему очень хотелось зажмуриться, чтобы не видеть перед собой эти черные и въедливые, похожие на пиявок глаза, но веки почему-то не закрывались.

– Та-ак… У вас нет дома, нет денег, вы не знаете, куда вам идти… – Дьяболини расцепил пальцы, и Ластику сразу стало легче. – Не буду выспрашивать, что вы там такого натворили, но вижу ясно – вы в тяжелой, прямо-таки безвыходной ситуации.

Неужели всё это в самом деле можно прочитать по глазам, думал потрясенный Ластик. Ясновидящий он, что ли? Хорошо еще, что не стал читать дальше, а то узнал бы и про Райское Яблоко, и про хронодыры…

– Читаю дальше, – сказал кудесник и снова впился в Ластика своим цепким взглядом. – Не моргайте! Вижу непоседливый нрав, вижу страсть к приключениям… А это что за огонек? О-о, да вы мальчик непростой, с секретом!

Опасный человек усмехнулся и погрозил пальцем, на котором сверкнуло кольцо с красным камнем.

Ластик заставил себя закрыть глаза. Раздался негромкий, довольный смешок.

– Ладно, хватит. Я видел достаточно, чтобы понять: ваша душа – глубокий омут, в котором водятся нешуточные чертенята. А может быть, даже очень большие черти.

Дьяболини снова засмеялся. Смех у него был удивительно приятный, так что поневоле тоже захотелось улыбаться.

И Ластик широко улыбнулся. Какому мальчику не будет приятно услышать, что его душа – глубокий омут?

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался маэстро. – Что это блестит у вас во рту? Покажите.

– Это брэкеты. Скобка такая, чтоб зубы выпрямить.

– Хм. А ну улыбнитесь широко-широко. Дьяболини встал, направил на Ластика свет лампочки.

– Как сверкают! А уж если смотреть издали – тем более…

Он прищурился, взглянул на реалиста как-то по-особенному и быстро забормотал:

– Так-так-так… Интере-есненько…. Поднял руку, разлохматил Ластику его прилизанные волосы.

– Кажется, вьются… В конце концов, можно папильотками… Рост такой же. Смуглоты прибавим… А знаешь, что я тебе скажу, мальчик Эраст? – внезапно перешел на «ты» синьор Дьяболини. – Или, вернее, предложу.

– Не-ет…

– Ангажемент, вот что.

– Что-что? – переспросил Ластик, покосившись на унибук, но не решаясь прибегнуть к его помощи в присутствии мага.

– Чутье подсказывает мне: нас свела сама Фортуна. Тебе некуда деваться, а от меня, как ты мог заметить, сбежал ассистент. Я о нем не жалею, этот прохвост непременно испортил бы мне всё дело… – Здесь Дьяболини запнулся, его лицо просияло широкой, невозможно обаятельной улыбкой. – Я сам виноват. Нечего было брать на работу карманника. В общем так, мой славный Эраст. Предлагаю тебе стать итальянским мальчиком Пьетро. Волосы я тебе закудрявлю, физиономию подмалюю, ремеслу обучу. Стол, кров и увлекательную жизнь гарантирую. Что ты на это скажешь?

Ни за что на свете, хотел ответить Ластик. От одной мысли, что он может оказаться во власти этого Дракулы, кинуло в дрожь. Да и потом, унибук возвращен, мистер Ван Дорн ждет, пора возвращаться.

Но через десять дней из дома генерала Н. будет похищен Камень. И, если верить газетам, сделает это фокусник Дьяболини. Причем с помощью ассистента Пьетро…

Если сейчас сбежать, то потом будет перед самим собой стыдно, что струсил. Как тогда, после пятиметровой вышки.

Нельзя допустить, чтобы Райское Яблоко досталось этому в высшей степени подозрительному субъекту.

К тому же, если сейчас вернуться в 21 век, к профессору, тот, пожалуй, отправит в 1564 год. Лучше уж циркач Дьяболини, чем Иван Грозный – тот самый царь, что родному сыну проломил голову железной палкой и что ни день сдирал с кого-нибудь кожу, сажал на кол или устраивал еще какое-нибудь зверство. В 1914 году спокойнее, тут вон хоть электричество есть.

– Крова и стола тебе мало? Хочешь жалованье? Сразу видно реалиста, – вздохнул маэстро, неправильно поняв молчание собеседника. – Ладно. Полтинник в день. Скряга директор платит мне всего по десяти рублей за выход… Молчишь? Черт с тобой! Три четвертака, больше не могу. По рукам?

– По рукам, – решившись, тряхнул головой реалист и пожал стальную ладонь синьора Дьяболини.

Клюнуло!

Условия службы у нового «итальянского мальчика» были такие: без особого разрешения из циркового шатра ни ногой; квартировать в бывшей Петуховой каморке; жалованье пойдет после того, как окончится учеба.

В первую ночь Ластик почти не спал, всё ворочался на тощей подстилке, положенной прямо на пол, и тосковал по дому, по родному 21 веку. Даже поплакал, правда, совсем чуть-чуть, потому что фон Дорну себя жалеть стыдно.

А наутро началась учеба.

Самым трудным оказался номер, который в выступлении маэстро исполнял роль разогрева, или, по-цирковому, одёвра. Это когда маг испепеляет своего неуклюжего ассистента, а тот потом появляется в картонной коробке. Тут, в отличие от последующих фокусов, всю главную работу выполняет Пьетро, и работенка эта не из простых.

Ну, в момент вспышки пулей дунуть за кулису – это ладно. Для того есть тапочки на бесшумном ходу, да и униформисты заранее приоткрывают, а потом задвигают занавес. Ластик полчаса потренировался и стал поспевать не хуже Петуха.

Вот появление в коробке – это было ого-го.

Оказывается, ассистент поднимался наверх, где оркестранты, и прятался там за бортик. Как погаснет свет и маэстро прокричит «уно-дуэ-тре!», нужно прыгать вниз. Коробка наполовину набита упругим хлопком особенной пропитки, не разобьешься. Но это если попасть. А попробуй в нее попади, в темноте-то. Это пострашней, чем с пятиметровой вышки в бассейн.

Однако выяснилось, что всему можно обучиться, если хороший учитель и если не трусить. Так, как учил Ластика маэстро, выходило не больно-то и страшно.

В первый день «итальянский мальчик» учился не бояться высоты: раз пятьдесят сиганул сверху в растянутую гимнастическую сетку. Это было, пожалуй, даже весело – когда немножко привык.

Назавтра снова прыгал, но теперь сетка была вдвое меньше.

На третий день Дьяболини натянул сетку совсем маленькую, размером аккурат с коробку. Сверху она казалась не больше спичечного коробка, но Ластик ни разу не промахнулся. А если б промахнулся – на то вокруг были разложены маты. Во второй половине дня маэстро их убрал, и ничего.

На четвертый день Ластик прыгал уже в коробку. Падать на хлопок оказалось куда приятней, чем на сетку. Из той вылетаешь, как мячик, – можно об арену удариться, а тут встаешь, как влитой, и почти совсем не больно, только в коленки отдает.

Потом тренировки стали ночными – нужно было прыгать из оркестра в темноте. То есть сначала-то Дьяболини подсвечивал лампой, потом перестал. Но коробка всегда стояла точь-в-точь на одном и том же месте, в десяти шагах от кулис и в двенадцати от краев арены.

На шестой день Ластик уже вышел на атанду, то есть участвовал в представлении. И ничего, прошло как по маслу. Если кто из зрителей пришел не в первый раз, нипочем бы не заметил подмену. Подмалеванный, затянутый в трико, Ластик-Пьетро и сам в зеркале с пяти шагов принял бы себя за Петуха-Пьетро.

Выступали и на седьмой день, и на восьмой, и на девятый.

По утрам Ластик учился у гимнаста Федора Парменыча Лампедузо гуттаперчевости, то есть сгибаться-разгибаться, кувыркаться через голову и ходить на руках. Потом готовился к работе на канате – ползал по натянутой веревке взад-вперед, цепляясь руками и ногами. Когда приноровился, стало получаться довольно шустро.

На атанде главное – трюк с прыжком, дальше можно было расслабиться. Всю остальную работу выполнял маг, Пьетро был только на подхвате: плащ принять – полотенце подать, в ладоши хлопнуть, поклониться, сверкнуть хромкобальтовой улыбкой.

Эффектные «чудеса» синьора Дьяболини на поверку вышли обычным надувательством, не очень-то и замысловатым.

Сидя в аквариуме, маэстро дышал через трубку, которая тянулась от маски, шла под водоотталкивающим трико и выходила концом через перчатку. Когда маг ерзал, «устраивался поудобнее», он открывал в дне аквариума потайной клапан и выпускал дыхательную трубку наружу. При этом нарочно раскачивал аквариум, чтобы вода пролилась через край – тогда не видно, что снизу тоже подтекает.

Фокус «в огне не горит» был устроен посложней, но не особенно. В стеклянном кубе с закопченными стенками внутри помещался цилиндр из очень тонкого и совершенно прозрачного огнеупорного стекла. Когда Дьяболини прыгал в куб, он оказывался внутри цилиндра. Служители действительно заливали внутрь куба бензин – все кроме одного, который лил в цилиндр подкрашенную воду, следя за тем, чтобы ее уровень совпадал с уровнем горючего.

Когда топливо загоралось, снаружи было не видно, что сердцевина куба огнем не охвачена.

Ну, а «птицей феникс» маэстро возносился благодаря прозрачному шнуру, который свисал из-под купола.

Первые два вечера, уже зная, как всё устроено, наблюдать за фокусами было интересно. Потом надоело.

Дни тянулись медленно. За все время Ластик ни разу не был на улице. После истории с Петухом маэстро не желал рисковать и держал своего ассистента, можно сказать, под замком. Выходить наружу не велел, да и сторожам приказал, чтоб Пьетро не выпускали.

Когда не было тренировок, Ластик без дела слонялся по шатру или бродил меж цирковых вагончиков, окруженных забором. Подружился с клоуном Тимом, человеком добрым и легким, и не сошелся характерами с брюзгливым Томом. Познакомился со львом Фомой Ильичом и слонихой Люсей. Мыл посуду в буфете, получая в уплату бутылку ситро и пирожное эклер.

И все время, с утра до вечера, чем бы ни занимался, думал только об одном: когда же?

Когда начнутся события, которые приведут синьора Дьяболини и Пьетро в дом генерала Н.? Кто он такой, этот Н.? Где его искать?

По часам 21 века миновало каких-нибудь минут сорок, а Ластик томился в 1914 году уже девятый день, роковое 15 июня неумолимо приближалось – и ничего.

Маг держался как ни в чем не бывало, нетерпения не выказывал.

Странный он был человек, непонятный.

В цирке к нему относились почтительно – синьор Дьяболини считался в труппе «первым сюжетом», то есть главной приманкой для публики. Он обеспечивал сборы. В дни, когда из-за сбежавшего Петуха выступления фокусника пришлось отменить, зал был наполовину пустой. Когда же маэстро вновь вышел на арену, касса продала билеты на неделю вперед.

«Гений арены, талантище», – говорил про мага добрый Тим. «Такой зарежет – не чихнет», – мрачно ронял Том.

И, похоже, оба были правы.

Работать с Дьяболини – на тренировке или на атанде, неважно – было одно удовольствие. Он ни разу не повысил на ассистента голоса, его взгляд придавал уверенности и силы, на красных губах вечно играла бесшабашная улыбка. Но иногда маэстро бросал на Ластика такой взгляд, что по коже пробегали мурашки: ледяной, цепкий, что-то прикидывающий.

Кто он на самом деле, русский или итальянец, было непонятно. О прошлом фокусника в цирке знали мало. Выступал в Питере, в Нижнем и в Варшаве, но откуда взялся и каково его настоящее имя – бог весть.

Зачем этому человеку Райское Яблоко? Что он намерен сделать с Плодом Познания? Вернее, что он с ним сделал такого, отчего мир залихорадило войнами и революциями?

И самый пугающий вопрос: неужто придется вступить с магом в единоборство? Что может против такого Дьяболо Дьяболини обыкновенный шестиклассник?

Чем меньше времени оставалось до 15 июня, тем страшнее делалось Ластику.

Он ждал, ждал начала Событий – и наконец дождался.

У маэстро имелась странная привычка: перед атандой он подолгу стоял за кулисами и внимательно разглядывал публику. Кого или что он там высматривал, было непонятно.

И вот на девятый день Ластиковой цирковой жизни, 14 июня, посмотрев в щелку на зал, маэстро вдруг пробормотал нечто загадочное:

– Есть! Нумер три! Ай да ивушка-голубушка!

Такой присказки Ластик от него раньше не слышал. Покосился на мага и увидел, что тот на себя непохож: губа закушена, кулаки сжаты, глаза горят.

– Что-нибудь случилось, маэстро?

Фокусник наклонился к нему.

– Видишь вон там, посередине, в первом ряду даму с дочкой?

Ластик посмотрел.

Ну, дама – в розовом платье, в большой шляпе (то-то повезло сидящему сзади). Ну, девочка – желтые кудряшки, болтает ногами.

– Сегодня я кину из аквариума не рыбку, а водяную лилию. Подойдешь к даме, вручишь с поклоном и скажешь: «От синьора Дьяболини авек естим». Запомнишь? Повтори! Это очень важно!

Ластик повторил.

– А что это? Зачем?

– «Авек естим» по-французски значит «с почтением». Чему тебя только в реальном учили? А зачем – после узнаешь. И все, больше никаких вопросов.

Как велено, так Ластик и сделал. Подошел, поклонился, вручил мокрый цветок.

Все повернулись, стали пялиться на даму. У той на щеках выступил румянец, девчонка горделиво посмотрела на соседей. Ничего особенного в этой парочке Ластик не усмотрел. Дама довольно толстая, немолодая и, наверно, богатая – в ушах сверкают камни, на пальцах тоже. Девчонка примерно Ластикова возраста. Довольно красивая, но сразу видно, что слишком много о себе понимает.

– Мерси, – улыбнулась дама и поправила локон у виска. – То есть грацие. Это, Липочка, по-итальянски «спасибо», – пояснила она дочке.

И больше ничего примечательного до самого конца выступления не было. Но после атанды Дьяболини не ушел переодеваться, как это происходило обычно, а остался за кулисами и всё глядел в щелку. Ластик, само собой, терся неподалеку.

Когда зажегся свет, умолк оркестр и публика, отхлопав, стала расходиться, маэстро стремительно пересек арену и направился к первому ряду.

Дама заметила его, остановилась. Девчонка – та и вовсе замерла, не сводила с мага глаз.

– Какая честь, эччеленца, – приложил руку к груди Дьяболини, коверкая язык на итальянский манер. – Ла молье. .. э-э-э… супруга и дочь илюстриссимо герое Маньчжурских степей!

Приложился даме к ручке, девочке вручил фьоретту – такой бумажный цветок, который при нажатии на стебель сам собой раскрывается. Девчонка, конечно, запищала от восторга.

Ластик, как бы ненароком, держался неподалеку, в пределах слышимости.

– Благодарю за лилию и за истинно грандиозное выступление, – милостиво улыбнулась дама.

– О-о, синьора, самые лучшие фокусы я беречь для избранная публика. И лучше всего они глядеть вблизи, – вкрадчиво произнес Дьяболини.

– Ну мама! Ты же обещала: если это пристойно и если тебе понравится… – дернула даму за рукав девочка. – Ты обещала!

– Помолчи, Липочка. Маэстро, одна моя приятельница рассказывала, что иногда вы соглашаетесь давать частные концерты, в узком кругу. У Липочки завтра день рождения. Придут ее друзья, мы устраиваем для них праздник. Будут и взрослые. Скажите, сколько бы вы запросили за выступление – небольшое, так примерно на полчаса?

Фокусник развел руками:

– Моя такса чинкваченте… э-э-э пятьсот рублей…

– Однако!

– Но из деференциа к ваш супруг и лично к вам, синьора, я брать только сто.

Дьяболини галантно поклонился.

– Семьдесят, – отрезала дама. – И ни рубля больше.

Вздохнув, маг распрямился, сокрушенно развел руками.

– Ваша белиссима филъя так мила, что я не могу сказать «нет».

Девочка захлопала в ладоши. Ее мать тоже была довольна.

– Ну вот и превосходно. Завтра в пять пополудни. Сретенский бульвар, дом генерал-лейтенанта Брянчанинова.

– Бениссимо! Но я должен готовиться. Смотреть дом, выбирать место. Это очень импор-танте! Я и мой ассистент Пьетро будем показать вам «Дематериализация». В Москве еще никто-никто не видеть! Это не фокус, это эксперименте экстраординарио. Но нужно находить в ваш дом чентро спиритуою, э-э-э, духовный центр. Вы позволите вас сопровождать?

– Ну конечно. Наше авто у входа. Серебристый «паккард», шофэр в зеленой ливрее. Переодевайтесь, маэстро, мы вас подождем.

Дама и девочка пошли к выходу, а Дьяболини обернулся. Его лицо сияло.

Подлетев к Ластику, маг схватил его за плечо и шепнул:

– Клюнуло, малыш. Клюнуло!

Кто же он?

И у Ластика сразу зачастило сердце, а во рту сделалось горячо и сухо. Вот оно, началось! Фамилия генерала Н. – Брянчанинов, а живет он на Сретенском, вот где.

До возвращения синьора Дьяболини взволнованный Ластик расхаживал взад-вперед по коридору и уговаривал себя: главное – не наделать глупостей и не испугаться в ответственный момент. Всё время помнить про честь Дорнов и особенно про будущее человечества.

Вернулся маэстро поздно, сосредоточенный, но явно довольный. Поманил ассистента:

– Эраст, марш за мной. Есть разговор. Сели в оркестре, над темной и пустой ареной.

– Лишние уши нам сейчас ни к чему, – пояснил Дьяболини. – Ну вот что, дружок, пришло время раскрыть карты. Я человек проницательный и, как ты мог убедиться, умею читать по глазам. Присмотрелся к тебе за эти дни. Вижу: парнишка ты любознательный, шустрый, но не фармазонщик.

– Кто? – переспросил напряженно слушавший Ластик.

– Не станешь воровать у товарища. Так?

– Не стану… К чему это вы, маэстро?

– А к тому, малыш, что хватит нам перед публикой-дурой кривляться. Наклюнулось настоящее дело. Давно его жду.

Вот сейчас, сейчас, замерло все внутри у Ластика.

– Какое дело?

– Такое, после которого можно будет не фиглярствовать, а зажить по-настоящему. Генеральшу видел? Несравненную Афину Пантелеевну? Завтра мы с тобой разыграем у нее дома один трюк.

– Да, вы говорили. «Дематериализация». А что вы будете де-ма-те-ри-ализовать? – с трудом выговорил Ластик трудное слово.

Что оно означает, он уже знал – спросил у уни-бука. Оказалось:

ДЕМАТЕРИАЛИЗАЦИЯ – освобождение от материальной сущности; в перен. смысле исчезновение.

– Сначала кого. – Маэстро хохотнул, сверкнув белыми зубами. – Тебя. А потом уже что. Некую шкатулочку. А в ней много-много разноцветных, замечательно красивых камушков.

Ластик подождал, не скажет ли Дьяболини про Райское Яблоко. Не сказал.

– Что ты так на меня вылупился, малыш? – неправильно понял его взгляд Дьяболини. – Считаешь, воровать нехорошо? Согласен. Но очень хочется быть богатым. Не потому что я алчен, а потому что заботы о хлебе насущном отвлекают меня от мыслей о вечности. Я ведь по складу души философ. – Маг грустно усмехнулся. – А чтоб быть философом, требуется очень много денег. Работой столько не добудешь, даже если у тебя золотая голова и золотые руки. По-настоящему богаты только те, кто грабит других: рабочих, если фабрикант, покупателей, если купец, или китайцев, как наш доблестный генерал Брянчанинов. А Дьяболо Дьяболини грабит грабителей. Это и честней, и приятней.

И только? – подумал Ластик. Этого человека интересуют только деньги?

Но маг опять понял его молчание неправильно.

– Не пугайся, я не выхожу с ножом на дорогу. У меня изысканный вкус. Я работаю по драгоценным камням. Разве есть на свете что-нибудь прекраснее алмазов, сапфиров, изумрудов? – Он поднял руку, усыпанную перстнями, полюбовался ими. Вздохнул. – Увы, мой милый Эраст, я вынужден носить дешевые стекляшки. Но завтра я их выкину. Раз и навсегда. Мне случалось проворачивать недурные дела, однако все они были мелочью по сравнению с завтрашним. О, на сей раз я хорошо подготовился к московским гастролям! – Дьяболини мечтательно улыбнулся. – Заранее собрал сведения о возможных клиентах. Таковых набралось пять. Генерал Брянчанинов – нумер третий. Рано или поздно кто-то из пяти должен был клюнуть. И клюнул, черт меня подери! Вот что значит грамотная техническая подготовка.

Ластику показалось, что маэстро всё это говорит не для своего ассистента, а красуется перед самим собой. Но вот взгляд «философа» упал на собеседника.

– Ты мне поможешь произвести эту маленькую операцию. А взамен я обеспечу твое будущее. Дьяболо Дьяболини щедр, когда у него много денег. Ты увидишь!

– А что я должен буду делать? – осторожно спросил Ластик.

Про «нумера» и «техническую подготовку» он не очень-то понял.

– Браво, Эраст! – воскликнул маг и хлопнул ассистента по плечу. – Признаться, я опасался, что ты станешь мимозничать. Но я вижу, ты не маменькин сынок. Значит, ты со мной?

Помедлив секунду, Ластик кивнул – и был возгражден крепким рукопожатием.

– Отлично! Теперь слушай внимательно. Я тебя учил, что в фокусе главное – заслонить манипуляцию демонстрацией. Правой рукой демонстрируешь одно… – Он провел у Ластика перед глазами открытой ладонью. – И публика смотрит туда. А левой рукой в это время производишь манипуляцию, то есть главное действие. – Он показал левую руку, а в ней две рублевые бумажки, Ластикова плата за три атанды, хранившаяся у «итальянского мальчика» в нагрудном кармане. – Как в трюке с твоим появлением в коробке: зрители смотрят на меня, и никто не поднимает глаз к оркестру, где спрятался главный персонаж – ты. – Он сунул бумажки обратно, шутливо растрепал Ластику вихор. – В трюке «Дематериализация» то же самое: демонстратор – я, манипулятор – мой ассистент. Я рад, что буду работать с тобой, а не с Петухом. Подцепил его на рынке. Маленький паршивец так виртуозно залез ко мне в карман, что я решил взять его в дело. Но хитровский воришка в такой серьезной операции слишком ненадежен. Да и надуть может. Стащит приз, и потом ищи-свищи. Лучше славный, интеллигентный мальчик – вроде тебя.

– Приз – это шкатулка, да? – спросил Ластик, всё надеясь, что разговор повернет на Райское Яблоко.

И дождался-таки.

– Да. Геройский генерал Брянчанинов здорово поживился во время Пекинской экспедиции. Привез ларец, доверху набитый драгоценностями. Среди прочего там был огромный алмаз. Говорят, размером с хорошую вишню.

«Больше», – хотел сказать Ластик, но вовремя прикусил язык.

– Только заруби себе на носу. – Железные пальцы взяли Ластика за подбородок, дернули голову кверху. – Если я в тебе ошибаюсь и ты не так прост, как кажешься… Я тебя под землей найду, не будь я Дьяболо Дьяболини. Вытащу из-под земли и тут же закопаю обратно. Заживо.

Сказано это было спокойно, без угрозы, но Ластик почувствовал, как по спине бежит струйка холодного пота.

Кто же он все-таки, этот синьор Дьяболини? Обычный вор или тут что-нибудь похуже?

А маэстро уже вовсю улыбался, будто минуту назад не пугал помощника страшной смертью.

– Побывал я у генерала. Потолковал со слугами, осмотрел весь дом. Выбрал «астральную точку».

– Это что такое?

– Такое место, где душе сподручней общаться с астралом. Ладно, не засоряй себе голову. Есть, правда, одна загвоздка. Ларец хранится в сейфе, самоновейшем, американском. Открыть мы не сможем, тут нужен специалист. Ну да ничего, я что-нибудь придумаю. Не твоя печаль. Отработай чисто свою роль, больше от тебя ничего не требуется. – Маэстро встал, обнял Ластика за плечи. – Пойдем выпьем крепкого кофе, малыш. Сегодня мы с тобой не спим. Будем всю ночь репетировать «Дематериализацию».

В щелку

«Астральная точка», она же чентро спири-туозо генеральского особняка, находилась в комнате, одна дверь которой вела в коридор, а другая в столовую, где обедали гости. Комната именовалась малой гостиной, но, несмотря на название, была размером с лицейский класс. В этом доме вообще всё было с размахом: высоченные потолки, несметное количество помещений, повсюду шкафы и шкафчики с хрустальной и бронзовой посудой, огромные вазы, картины в золотых рамах, ковры. Да и сам особняк, окруженный садом и обнесенный высокой оградой, всем своим видом будто кричал: «Здесь живут очень, ну то есть очень-очень богатые люди!».

Хозяина Лавра Львовича Брянчанинова, его семью и гостей можно было рассмотреть через щелку в приоткрытой двери. Именно этим и занимались маэстро Дьяболини и Пьетро: смотрели в щелку, каждый с высоты своего роста, так что затылок ассистента был на уровне груди мага. Время от времени артисты переговаривались между собой – в столовой было так шумно, что их все равно бы никто не услышал: гул голосов, позвякивание приборов, шуршащие шаги проворных слуг.

– Ты погляди на нашего героя, – сказал фокусник, показывая на Лавра Львовича. Тот сидел в правом конце стола – важный, багроволицый, в сияющем золотом мундире с малиновым воротом. – Прямо Кутузов, да и только. Не подумаешь, что всю жизнь по интендантству служил: поставки, лошадки, крупа-говядина.

– Так он не герой? – спросил Ластик.

– Герой, еще какой герой. Во время японской войны так нагеройствовал по снабжению, что под суд загремел. Легко отделался – отставкой. Зато на барыши сам видишь, какой недурной домик прикупил. И не только домик.

Супруга генерала Афина Пантелеевна восседала на противоположном конце стола, а стул рядом с хозяином занимала очень красивая молодая брюнетка, которую звали Иветтой Карловной. Генерал с нее прямо глаз не сводил. Лично потчевал разными блюдами и подливал вина (хотя прямо за спиной наготове стоял лакей), нашептывал что-то на ушко, галантно подкручивал пышные усы. Иветта Карловна звонко смеялась генераловым шуткам, ела с аппетитом и вино пила с удовольствием.

– А китаец-то наш не дурак насчет клубнички. Это отлично, – промурлыкал Дьяболини.

Хозяйка, похоже, придерживалась на сей счет иного мнения – она посматривала на мужа и его соседку с явным беспокойством, однако поделать ничего не могла. Супругов разделяло метров двадцать скатерти и три десятка гостей.

Именинница Липочка (на самом деле, как выяснилось, ее звали Олимпией) сидела в самом центре. Ее сторона стола была детской, противоположная – родительской. Ластика поразило, что дети вели себя точно так же, как взрослые: не елозили, не шумели, а держались благовоспитанно и чинно. Мальчики все с прилизанными проборчиками, у каждого на груди накрахмаленная салфеточка, девочки с бантами. Только и слышно: «Благодарю вас, Митенька», «Зинаида, передайте мне, пожалуйста, фуагра, мерси». Прямо театр кукол Карабаса-Барабаса.

В малой гостиной всё было готово для выступления. Посередине – три ряда стульев для детей, вдоль стен – кресла для взрослых. Окна плотно зашторены. За переносной ширмой стоит черный плащ с капюшоном. Именно стоит, потому что внутри ткани – каркас из тонкой проволоки. Как и все фокусы синьора Дьяболини, этот был несложен, но эффектен.

Маэстро сегодня был в обычном сюртуке и галстуке – этого требовал план. Зато ассистента разрядил в пух и прах: черный камзол с воротником-жабо, чулки с шелковыми лентами, бархатные туфли на бесшумной подошве.

Свою роль Ластик знал в доскональности. И ночью тысячу раз репетировали, и здесь, в малой гостиной, уже потренировался – наползался на четвереньках до «кормушки» так, что коленки горят.

«Кормушкой» синьор Дьяболини обозвал изящный столик на гнутых ножках, стоявший между двумя самыми большими креслами. Если верить магу, Лавр Львович должен был сам поставить туда заветный ларец – или, как выразился маэстро, «собственноручно засыпать овса в кормушку». Непонятно было только, с какой стати генерал это сделает.

– Тише, господа, тише! – донесся из столовой мелодичный голосок Иветты Карловны. – Я упросила Лавра Львовича рассказать нам о том, как он покорял Пекин. Прошу вас, генерал. Вы обещали!

Про Пекинскую экспедицию Ластик, конечно, уже выяснил всё, что мог. Унибук сообщил следующее.

ПЕКИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ – поход соединенного экспедиционного корпуса британских, российских, японских, французских, немецких, австрийских, американских и итальянских войск в августе 1900 г. на Пекин, где китайские повстанцы-ихэтуани, поддержанные правительством императрицы Цы Си, осадили иностранный дипломатический квартал. Пробившись с боями к городу, корпус снял осаду и вынудил Цы Си бежать из столицы. Захват Пекина сопровождался грабежами и массовыми убийствами.

– Право, кому могут быть интересны байки старого вояки… – Брянчанинов скромно развел руками.

– Интересно, интересно! – закричал мальчишка в мундирчике с золотой каймой на погонах. – Папенька, расскажите!

Ластик уже знал, что это брат именинницы Аркаша, кадет.

Липочка подхватила:

– Обожаю про Китай. Папа всегда так смешно про него рассказывает! Особенно, как сюсюкают китайцы.

И все гости загудели-запищали:

– Просим, просим!

Хозяин еще с минутку поскромничал, но дал-таки себя уговорить.

Откашлялся, прищурился на люстру, как бы вспоминая минувшее, и начал.

Рассказ кавалериста

– Вообразите: август месяц, жара сорок градусов, раскаленная степь. Вокруг пылают заросли гаоляна, черный дым до небес. Проходим деревни – все пустые. Китайцы в панике разбегаются, едва завидят наши передовые разъезды. Мы идем одной колонной – русские, британцы, немцы, французы, итальянцы, австрийцы, американцы, даже японцы. Спешим на выручку дипломатов, осажденных кровожадными толпами «боксеров».

– Господи, боксеры-то в Китае откуда? Да еще толпами? – ахнула Иветта Карловна.

– Это такие китайские бандиты. Да, папенька? – блеснул эрудицией кадет Аркаша.

– Да, сынок. «Боксерами» их прозвали иностранцы, потому что эти разбойники умели хорошо драться, какая-то у них была собственная мордобойная наука. Сами же они звали себя ихэтуанями. Они утверждали, что все белые – дьяволы, и должны быть истреблены. Себя же они считали неуязвимыми, потому что с ног до головы обвешивались волшебными амулетами. У меня под началом был такой капитан Круглов, большой затейник и шутник. Однажды взял троих китаез в плен, вести по жаре в штаб лень. Круглов говорит: «Сейчас проверю, настоящие это боксеры или нет». И из револьвера ба-бах! ба-бах! ба-бах! Те – брык и готовы, а капитан сокрушенно так: «Нет, не настоящие». То-то смеху было!

– Лаврик, при детях! – укоризненно покачала головой Афина Пантелеевна. – Прошу тебя: без солдафонства.

Генерал покорно наклонил стриженную бобриком голову:

– Виноват. К слову пришлось… Ну-с, стало быть, идем форсированным маршем к столице Поднебесной Империи. Я, как и пристало природному кавалеристу, впереди всех, с молодцами-казаками. Трое суток без сна, двое без еды. Вокруг витает смерть. Но не смерть страшна – страшно, что союзники обгонят, ворвутся в Пекин раньше. Это будет позор для славного русского оружия. Что по сравнению с этим пули императорской гвардии и двуручные сабли ихэтуаней!

– Ох и врет, – хмыкнул Дьяболини. – Да он свиста пуль в жизни не слышал. Всё солдатиков обкрадывал, да у лошадей фураж воровал.

Но слушатели магова комментария не слышали и потому внимали генералу с восхищением.

– 12-го числа с боями пробиваемся к самому городу. Стена – чуть не до облаков, ворота – что твой Храм Христа Спасителя. Одно слово – неприступная крепость. Ночью собирается военный совет. Старший по чину, британский генерал Газели говорит: «Осадной артиллерии нет, надо отступать!» Американец генерал Чафи туда же: предлагает слать парламентеров. Я, хоть и в скромном звании, выступаю вперед и, охваченный порывом, заявляю: «Нет уж, господа союзники! Вперед и только вперед! А ежели вам робеется, русские одни пойдут. Сам на штурм поведу, в первых рядах!»

– Прямо так и сказали, папенька? – воскликнул Аркаша. – А я и не знал, что вы по-английски знаете. Здорово!

Генерал закашлялся. Отпил вина, вздохнул.

– Нет, Аркаша, английского я не знаю. Я это по-русски сказал, но там были знатоки, в два счета перевели. После такого моего заявления всех, конечно, стыд взял, об отступлении уж больше не поминали. Решили на рассвете штурмовать разом, с четырех сторон.

Возвращаемся к себе на бивак, я генералу Линевичу говорю: так, мол, и так, ваше превосходительство, давайте утрем нос союзникам. Ударим по Пекину в полночь, прорвемся к Посольскому городку первыми, спасем безвинных страдальцев – и прославим на весь мир русский штандарт. Николай Петрович меня обнял. Конечно, прослезились оба. И решили: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. С тех пор Николай Петрович меня и полюбил. После вместе на полях Маньчжурии япошкам жару давали.

– В тылу ты давал жару, – прошелестел сверху голос мага. – Когда консервы и шинели вагонами крал.

Лавр Львович помолчал, глядя на красивую соседку. Тряхнул головой:

– М-да, были в жизни моменты… Есть что вспомнить.

– Как замечательно вы рассказываете! – воскликнула Иветта Карловна. – Я вижу всё как наяву. Но дальше, ради Бога, дальше!

– Сказано – сделано. В полночь идем на приступ. Со стен ни единого выстрела. Что за оказия? Ладно. Взрываем ворота Тунь-Пынь-Мынь. Опять ничего! Это уж потом выяснилось, что императрица Цы Си со своим главным советником принцем Туаном, со всем двором, со всеми евнухами и прислужницами еще накануне вечером сбежали на север. Пекин наш, без боя!

Ну, моим орлам, натурально, ударила кровь в голову. После всех лишений, жертв, страхов ворваться в богатейший город мира.

А в Пекине делается черт знает что. Паника, крики. Все императорские сановники, кто не успел сбежать, на себя руки наложили, причем на китайский манер. Кто на шелковом шнурке повесился, кто листочек серебряной фольги проглотил, некоторые разрезали себе горло нефритовым ножом. Одно слово – Азия! По улицам семенят китаянки на своих крошечных ножках, вот такусеньких. Да разве от моих казачков убежишь!

– Лаврик! – постучала ложечкой о чашку хозяйка.

Генерал стушевался.

– М-да. Хм. В общем, гибель Помпеи. Ну да не о том речь. У меня в обозе – то есть, я хочу сказать, в разъезде – один китаец был, по торговой части. Вроде маркитанта – еды достать, овса и прочее. Чунь Иванычем мы его звали. Пройдоха, каких свет не видывал. «Генелала, – говорит (хотя я еще полковник был, но он меня „генералом“ называл). – Генелала, надо вон тот дволец ходи. Быстло-быстло. Там больсой ман-далин жил». Надо – значит, надо. Уж я знаю, что у Чунь Иваныча губа не дура.

Врываемся во дворец. Там беспорядок, всё вверх дном – видно, что удирали второпях. Казаки, конечно, давай шелковые занавески на портянки рвать, вазы крушить, серебро по сумкам распихивать, а мой Чунь, гляжу, всё в печные заслонки заглядывает, да стенки простукивает. Я его за шиворот: «Ты что это выискиваешь, пройдоха? Правду говори – не то сам знаешь!» Он мне шепчет: «Генелала, тут манда-лин Лю зыла». Или, может, «Лунь» – не помню. В общем, дворец этот принадлежит какому-то богатейшему мандарину, про которого известно, что у него лучшая во всем Китае коллекция драгоценностей. Я Чуню говорю: «Не дурак же он, твой Лю, чтоб сокровища на разграбление оставлять». «Э-э, – отвечает, – Лю совсем не дулак, Лю сибко хитлый. Он знает: импелатлица увидит – себе забелёт».

А надо вам сказать, что вдовствующая императрица Цы Си была дама с характером. Со своими желтолицыми подданными не церемонилась. Вот вам про нее кстати одна историйка.

В тот самый день, когда мы на военном совете заседали, а китайские придворные сундуки укладывали и от страха верещали, одна лишь старая императрица не растерялась. Решила в суматохе избавиться от своей ненавистной невестки. Пригорюнилась, старая ведьма, и говорит: «Всё пропало, доченька. Нет сил смотреть, как западные варвары войдут в наш священный город. Давай кинемся в колодец. Только он узкий, ты прыгай первая, а я за тобой». Бедная дурочка прыгнула, а старуха не стала – сказала, что передумала. Вот что за фигура была императрица Цы Си. Поэтому опасения нашего мандарина понять можно. Чунь Иваныч был уверен, что этот самый Лю или Лунь перед бегством спрятал свою коллекцию где-нибудь во дворце, причем наскоро – особенно рассусоливать у него времени не было.

И что вы думаете? Порыскал-порыскал мой китаеза по комнатам и нашел-таки тайник. В домашней молельне, за алтарем. Вот такого размера лаковый ларец с драконами, не очень-то и большой. Я как увидел, поначалу разочаровался. Ну, думаю, сюда сокровища Али-Бабы не спрячешь.

Отобрал шкатулку у Чуня – открываю. Матерь Божья! Райское сияние! Чуть не ослеп, честное слово! Камней не так много, но все как на подбор, отменнейшего качества и чистейшей воды.

Чунь на меня наскакивает курицей, кудахчет: «Генелала, колобка моя находила! Пополам делить давай! Или нет, не надо пополам! Всё забилай, а мне только этот клуглый шалик оставь!»

Смотрю – в бархатной коробочке лежит круглый, гладкий алмаз. Никогда такой расцветки не видел – переливается всеми цветами радуги. И большущий! Вот с этот абрикос. Э, думаю, голубчик, больно ты хитер.

«Что тайник нашел, это ты молодец, – говорю. – Получишь от меня в награду сто рублей и золотые часы. А на военный трофей претендовать не смей, штатским не положено».

Вообразите себе: мой тишайший Чунь Иваныч вдруг выхватывает кривой кинжал и кидается на меня! Хорошо, у меня наган был на взводе, а то не сидел бы я тут сейчас с вами. Не было бы, деточки, вашего папеньки. Да и вас бы не было».

– Вы его застрелили, да, папенька? – вскочил со стула кадет. – Эх, надо было ему, подлецу, саблей голову срубить!

А маэстро прошептал:

– Застрелил китайца в спину, чтоб не делиться. Держу пари.

– Вот такая история, деточки, – закончил свой рассказ бравый кавалерист.

Дематериализация

– Я столько слышала про ваш китайский ларец! – схватила рассказчика за руку Иветта Карловна. – Мне всегда хотелось на него взглянуть. А уж после этой вашей истории особенно. Лавр Львович, милый, покажите! Я думаю, всем будет интересно посмотреть.

– Да, пожалуйста! Лавр Львович! Ваше превосходительство! Дядя Лаврик! – раздался хор взрослых и детских голосов.

– Ну хорошо, хорошо, – улыбнулся генерал. – Сейчас принесу. – И вышел из столовой.

Ластик снизу вверх посмотрел на мага – какая удача! Тот улыбнулся и подмигнул: мол, я же тебе говорил.

Но именинница, кажется, была недовольна. Должно быть, шкатулку Липочка не раз уже видела, а вот то, что она перестала быть в центре всеобщего внимания, ей явно не нравилось.

– Не хочу ларец, – капризно выпятила она нижнюю губу. – Подумаешь, камни. Давайте лучше играть в шарады.

Иветта Карловна виновато воскликнула:

– Ах, в самом деле! Ведь сегодня главная – Липочка. Слово именинницы закон. Давайте, давайте играть и веселиться! Афина Пантелеевна, душенька, где же итальянский маг?

– В малой гостиной, – ответила генеральша. – Мы с Липочкой получили истинное удовольствие от его выступления. Прочие цирковые номера были довольно вульгарны, но маэстро – настоящий волшебник. Огромное вам спасибо! Так что, дети – шарады или представление?

– Представление! Представление! – зашумела детская сторона стола.

– Ну, так тому и быть.

В комнату вернулся генерал с лаковой шкатулкой в руках и удивился, увидев, что все уже поднялись из-за стола.

– Папенька, потом, потом! – замахала на ларец именинница. – Сначала идем смотреть мага! Это чудо что такое, сами увидите!

Лавр Львович добродушно улыбнулся дочке:

– Ну что ж, стрекоза, сдаю командование тебе. Какие будут приказания?

– В малую гостиную шагом марш! – звонко крикнула Липочка.

Все засмеялись, а маэстро дернул ассистента за рукав:

– На место!

Ластик кинулся к стоячему плащу, влез в него, натянул капюшон, замер.

Дверь распахнулась, стали входить зрители.

– Бамбини, прего сюда, – показал на стулья Дьяболини. – Сеньоры е сеньоре – кресла, молто комфортабиле. Эччеленца, – поклонился он генералу, – полтроне для хозяин и хозяйка.

И сам подвел супружескую чету к двум креслам, расположенным по обе стороны от «кормушки».

– Ну что за церемонии, мы ведь не король с королевой, – проворчал Брянчанинов, но все же сел, куда следовало.

Однако ларец на столик не положил – пристроил себе на колени. Это нарушало план, и Ластик с беспокойством посмотрел на Дьяболини, но тот сиял безмятежной улыбкой.

Кто-то из девочек разглядел под плащом Ластика:

– Ой, смотрите, там мальчик!

– Это ассистент, – с важным видом объяснила Липочка и сказала. – Бон джорно, Пъетро.

– Бон джорно, синьорина, – ответил Ластик. Слава богу, ничего другого по-итальянски

Липочка, кажется, не знала, а то пришлось бы худо.

Впрочем, как только последний гость уселся, маг немедленно завладел всеобщим вниманием.

– Аттенционе! – начал он по-итальянски, а затем потихоньку перешел на сплошной русский, но, кажется, никто не обратил на это внимания. Слишком уж поразительные вещи говорил маэстро.

– Я вам сегодня демонстраре не фокус и не иллюзион, а нечто особенное, резулыпато много-много лет эксперименте. Как известно, человек состоять из два субстанция: тело плотское и тело астральное, иначе именуемое «душа». Если два эти тела делить – что будет?

– Известно что, – прогудел генерал. – Отдал душу – и со святыми упокой.

– Правильно, морте – смерть. Но я уметь делить душа от тело так, что человек оставаться живой. Душа будет говорить с астрал, то есть с Небо, при этом оставаясь внутри тело. Вы увидеть настоящая дематериализация души. Более того, вы увидите то, чего не видеть еще никто! Вы увидите, как выглядеть сама душа, ее излю… излучение. Я сделаю дематериализация души мой ассистент Пьетро. Она будет лететь в астрал и отвечать на любой вопрос от серениссима публика. Ведь Небо знать все-все тайны – и прошлого, и настоящего, и даже будущего.

– Ну-ну, поглядим, – снисходительно улыбнулся Лавр Львович. – Астрал так астрал.

– Мне один будет трудно, – продолжил маг. – Нужно, чтобы все мне помогал энергией своя душа. Прего, вытяните руки вперед и раздвиньте пальцы, вот так.

Дети выполнили просьбу маэстро охотно, взрослые с иронической улыбкой и не все.

– О, прошу, дамы и господа! Нужно, чтобы все! Иначе не получаться энергетическая цепь!

Генерал поднял было руки, но побоялся, что ларец соскользнет на пол. Вздохнул, переставил шкатулку на столик, растопырил пальцы.

– Ну? Что дальше? – хмыкнул он, явно скучая.

А у Ластика сердце колотилось всё быстрее. План синьора Дьяболини был близок к осуществлению, всё шло как по маслу. Еще минута-другая, и случится то, ради чего шестиклассник Фандорин, потомок проклятого Тео Крестоносца, отправился путешествовать в прошлое!

– Бене, молто бене! – похвалил зрителей Дьяболини. – Теперь мне нужен полный темнота. Семьон, давай!

Лакей по имени Семен, как было велено, повернул выключатель, и гостиная погрузилась в абсолютный мрак. Маэстро и Ластик не только задвинули двойные шторы на окнах, но еще и прихватили края клеем, чтобы не проникало ни единого лучика.

Маг учил своего ассистента: «При быстром переходе от яркого света к полной темноте глаза в течение первых десяти секунд не видят ничего.

Затем зрачки начинают постепенно расширяться, и человек может различать тени и силуэты. Но тебе хватит десяти секунд, чтобы добраться до «кормушки».

Как только погасло электричество, Ластик набрал полную грудь воздуха, нырнул на пол и быстро-быстро пополз на четвереньках по направлению к «кормушке». Не зря битый час тренировался – вышел на цель безошибочно.

На коленях и ладонях у него были специальные подушечки, чтобы не производить даже легчайшего шума.

Выдохнул, только забравшись под столик – и то тихонечко-тихонечко.

Слева пыхтел генерал, справа шуршала шелковым платьем хозяйка. До обоих Ластик легко мог бы достать руками, причем одновременно.

Теперь нужно было ждать условленного сигнала.

Выждав десять секунд, Дьяболини сдернул с плаща тонкий чехол, и в темноте засветился силуэт мальчика, весь состоящий из крошечных мерцающих точек: было видно голову, руки, туловище, ноги. Точка покрупнее помигивала в области сердца.

По гостиной пронесся изумленный шепот.

Ластик-то знал, что на плаще рисунок, сделанный особым фосфоресцирующим раствором, но зрелище все равно впечатляло. Большой выдумщик Дьяболо Дьяболини, ничего не скажешь.

– Пьетро! Ты меня слышать? – раздался напряженный голос маэстро.

– Готов, – тонко ответил силуэт.

Маэстро говорил, что посредством чревовещания умеет изобразить любой голос, и Ластик расстроился: неужели я такой писклявый?

– Скажи нам, Пьетро, кто задаст тебе первый вопрос?

– Именинница.

– Синьорина, – произнес маг, – вы можете спрашивать душу Пьетро о чем угодно и получите точный, правдивый ответ.

Было слышно, как Липочка встала, как она переминается с ноги на ногу. Наконец решилась:

– Скажите, пожалуйста, уважаемая душа, поедем ли мы завтра в зоологический сад и увижу ли я там слона?

– Поедете, – ответила душа. – Вы увидите слона, он помашет вам хоботом и покачает ушами.

– Спасибо, я очень рада… – пролепетала именинница упавшим голосом, кажется, сообразив, что можно было задать вопрос и поинтересней.

Все вежливо похлопали.

– Однако, как хорошо душа этого Пьетро говорит по-русски. Без акцента, – заметил генерал, в темноте заливисто рассмеялась Иветта Карловна.

Но мага это не смутило.

– Разве у души бывает акцент? Скажи мне, Пьетро, кто задавать второй вопрос?

– Господин генерал.

– Бениссимо\ – обрадовался Дьяболини. – Сейчас синьор генерал может проверять свой скепсис. Спрашивайте, эччеленца.

Внимание, приготовиться! – скомандовал себе Ластик.

Лавр Львович фыркнул.

– М-м-м… Право, не знаю, о чем и спросить столь почтенную субстанцию…

– Спросите о том, что вас больше всего сейчас занимать, – подсказал маг. – Чем вы занимать свои мысли последнее время?

– Ну извольте. Только, боюсь, для астрала задачка сложновата. – Брянчанинов с комической торжественностью вопросил: – Скажи мне, о душа мальчика Пьетро, состоится ли сделка по приобретению нефтяного прииска в Баку? Могу ли я доверять гарантиям комиссионера Карабекова?

И засмеялся, довольный своей шуткой.

– Сделка не состоится, – ответил чревовещатель. – Геологическая проверка покажет, что месторождение в Акбаше почти полностью истощено.

– Черт подери! – ошеломленно пробормотал генерал. – Вот уж не думал, что в астрале до такой степени разбираются в вопросах нефтедобычи. Хм, любопытно. А как насчет Карабекова?

– Доверять ему нельзя. Мошенник. В прошлом году он получил от Русско-Азиатского банка пятьдесят тысяч по подложной доверенности. Будьте осторожны!

– Лаврик, я тебе говорила, что этот Карабеков не похож на приличного человека! – ахнула Афина Пантелеевна. – Ты никогда меня не слушаешь!

Генерал задал новый вопрос, про какие-то паи и акции – теперь уже безо всякой шутливости, а чрезвычайно встревоженным голосом, но Ластик дальше не слушал.

Слова «Будьте осторожны» были сигналом: маэстро решил, что хозяин и хозяйка уже достаточно заинтригованы, всё их внимание теперь направлено на светящийся плащ.

Ну-ка, где вспышка?

Вот она! Над головой «астрального тела» сверкнул яркий блиц – это полыхнул заготовленный магний. Ластик вовремя зажмурился, а остальные вскрикнули от неожиданности и, конечно же, на несколько секунд снова ослепли.

Высунувшись из-под столика, Ластик схватил ларец. Он был гладкий, холодный и довольно тяжелый.

Теперь бесшумно перебежать к боковой двери. Есть!

– Пердоне, дамы и господа! – рокотал в темноте голос мага. – Это значить, что душа уставать. Но мы просить Пьетро говорить еще немножко.

Хозяин нервно крикнул:

– Да уж, любезный, вы потерпите! Мне жизненно необходимо выяснить…

Что именно генералу нужно выяснить, Ластик так и не узнал, потому что уже выскользнул в коридор. Щедро смазанные петли двери даже не пискнули.

Всхлипывая от неимоверного облегчения, отпрыск рода Дорнов открыл ларец, весь в перламутровых драконах, и увидел бархатную коробочку, а вокруг нее ожерелья, браслеты, кольца, и всё это играло бликами, посверкивало синими, красными, зелеными искрами. Трясущимися пальцами Ластик достал коробочку. Прочие драгоценности его не интересовали, поэтому шкатулку он сунул на подоконник.

Помедлил секунду-другую. Откинул шершавую крышечку.

Камень был и в самом деле очень похож на крупное райское яблочко: совершенно круглый, гладкий, желто-розоватый. Но стоило тронуть его пальцем, и цвет камня переменился – стал зеленовато-синим, а по пальцу словно прошел слабый разряд тока.

Однако медлить было нельзя.

Дальше, по плану синьора Дьяболини, ассистент должен был со всех ног бежать в диванную и через окно вылезти в сад. В дальнем его конце калитка, замок подпилен. Потом переулками добраться до Лукова переулка и ждать мага в подворотне близ трактира «Устюг». Маэстро появится незамедлительно. Каким образом он выберется из гостиной, фокусник не сказал, лишь велел за него не беспокоиться.

А Ластик за Дьяболини и не беспокоился. И бежать он собирался не в Луков переулок, а совсем в противоположную сторону: к Чистым прудам, а оттуда на Солянку и в родной 2006 год.

Правда, унибук остался в цирковом шатре, взять его с собой на представление было нельзя. Ну да ничего, мистер Ван Дорн не рассердится. Главное, что удалось добыть Камень. Дело сделано! Честь Дорнов спасена. А вместе с ней и всё человечество. Ушло на это, если считать по времени 21 века, каких-нибудь сорок минут.

До диванной Ластик добрался почти без приключений, только один раз пришлось спрятаться за гардину, потому что навстречу шел лакей с подносом.

Вот оно, то самое окно. Прикрыто, но не заперто.

Вскочил на подоконник, спрыгнул вниз.

Было довольно высоко, метра два с половиной, однако приземлился удачно, на корточки, только подошвы немного отбил – из-за слишком тонких туфель. Но это была ерунда. Ластик распрямился, готовый припустить через сад – и замер.

У цветущего куста черемухи стояла красавица-брюнетка Иветта Карловна и во все глаза смотрела на «мальчика Пьетро». А он и не знал, что она вышла прогуляться!

Что делать? Как объяснить, зачем он выпрыгнул через окно? Вот не повезло! Хорошо хоть шкатулки в руках нет.

Молодая дама бросилась к Ластику и схватила его за плечи. Ее глаза с чудесным матовым отливом горели яростью.

– Где ларец, болван? – зашипела она. – Ты что, его не вынес? Струсил? Я тебе сердце вырву!

Лиса Алиса и кот Базилио

Тонкие, но на удивление сильные руки обшарили остолбеневшего Ластика, вмиг нащупали в кармане коробочку.

– Ага, большой алмаз все-таки хапнул, – скороговоркой пробормотала поразительная брюнетка. – А где остальные цацки?

– Там… Я… Никак… – залепетал Ластик. Иветта Карловна схватила его за локоть, потащила вглубь сада.

– Ладно, после разберемся! Драпать надо! Они добежали до калитки, выскочили на улицу и быстрым шагом свернули за угол. Со стороны это, должно быть, выглядело очень мило: молодая мать или, может быть, старшая сестра ведет мальчика, наряженного пажом, на маскарад.

Не успели дойти до трактира «Устюг», как сзади налетел запыхавшийся Дьяболо Дьяболини.

– Они у меня на потолок смотрят, – со смехом крикнул он. – Там вот-вот мистическая аура воссияет.

– Это еще что такое? – спросила Иветта Карловна.

– А черт ее знает. Молодцом, Ивушка, отлично сработала!

Тут-то у Ластика глаза и открылись, два и два сложилось в четыре.

Вспомнилось, как тогда, в цирке, увидев в зале генеральшу Брянчанинову, маэстро сказал «Аи да Ивушка-голубушка». И уверенность мага в том, что хозяин сам принесет шкатулку, тоже прояснилась. Разве мог старый хвастун отказать хорошенькой даме? Пригодилась фокуснику сообщница и для подстраховки: постеречь под окном, чтобы ассистент не смылся с добычей. Ох, непрост Дьяболо Дьяболини!

– Извозчик, на Варварскую площадь, живо! Плачу два целковика! – остановил маг пролетку.

– В цирк? Зачем? – встревожилась Иветта.

– Надо забрать кое-какие дорогие сердцу вещи. Ты же знаешь, я сентиментален. Не бойся, эти лопухи не сразу сообразят вызвать полицию.

– Ну показывайте, – шепнул он, когда они сели в коляску. – Где бряки? По карманам распихали?

– Этот идиот взял только радужный алмаз, – больно пихнула Ластика в бок Иветта.

– Почему?

У Ластика было достаточно времени, чтобы придумать объяснение:

– Там навстречу шел слуга, нес кофе. Еле-еле успел спрятать ларец за штору и вытащить коробочку. Он мне: «Ты что тут делаешь?» И не уходит. А ждать нельзя было – вы ж сами велели…

– М-да, жалко, – вздохнул Дьяболини, забирая у Иветты камень. – Ну молодец, что захватил самый главный приз, а не мелочь какую-нибудь. Ладно, Ивка, не кисни. Все равно мы с хорошим наваром.

Брюнетка так и взвилась:

– Не кисни? Хитрый какой! Если б он мою долю притащил, а твою на подоконнике оставил, ты бы не так запел!

Они заспорили вполголоса, чтобы не слышал извозчик, и выяснилось, что у сообщников был уговор: при дележе большой алмаз достанется магу, а все остальные драгоценности Иветте.

Дело принимало скверный оборот. Райское Яблоко далось в руки всего на минутку и тут же выскользнуло из пальцев. А еще хуже было то, что из генералова сейфа, где роковой Камень мирно лежал, никому не причиняя зла, теперь он угодил в лапы опасных аферистов. И произошло это с его, Ластика, помощью!

Он мрачно слушал препирательства двух мошенников, чувствуя себя глупым, обманутым Буратино, которого обвели вокруг пальца лиса Алиса и кот Базилио.

В конце концов стороны пришли к соглашению.

– Девочка, я тебя когда-нибудь обманывал? – с укором сказал Дьяболини. – Что взяли, то и поделим по-честному. Не шипи.

А пролетка уже подъезжала к цирковому шатру.

– Я на минуту, – объявил Дьяболини, спрыгивая.

– Я с вами, маэстро! – поспешно сказал Ластик, помня об унибуке.

– Э, нет! – Иветта тоже поднялась. – Куда камешек, туда и я.

Маг обиженно покачал головой:

– Стыдись, Ивочка, ты же меня знаешь.

– Вот именно, – пробурчала она и тихо прибавила. – Пускай извозчик ждет, а мы – через черный ход и возьмем другого. Так будет надежней. Заодно два рубля сэкономим.

Возница завертелся на козлах, кажется, начиная что-то подозревать. Дьяболини со вздохом шепнул:

– Ты неисправима. Мы теперь сказочно богаты, а ты хочешь надуть пролетария по мелочи. Держи рубль, приятель, – протянул он деньги извозчику. – И жди. Второй получишь, когда вернемся. Нам еще надо на вокзал.

Они быстрым шагом прошли через шатер, не задержались ни на минуту. Маг на ходу подхватил заранее сложенный чемоданчик, Ластик спрятал за пазуху унибук.

– Ценю пристрастие к науке, – похвалил маэстро. – Скоро, малыш, я отдам тебя в лучший швейцарский пансион.

Вышли с противоположной стороны, где стояли цирковые вагончики.

Маг кликнул другого извозчика. Велел:

– На Каланчевку!

– Мы на какой вокзал? На Николаевский? – спросила Иветта. – Только смотри, я теперь кроме как в мягком не поеду. Мне понравилось.

– Это когда я посадил тебя в купе к дуре-генеральше?

– Не смей обзывать Афиночку, мы с ней так подружились, пока ехали из Питера! – засмеялась Иветта. – И потом были не разлей вода – пока она меня к своему барсуку не приревновала. Жалко уезжать из Москвы, у меня тут завелось столько сердечных подруг!

– Знаю, пятеро, – усмехнулся Дьяболини.

И стало ясно, как эта парочка работает. Иветта заводит знакомство с потенциальными «клиентами», входит к ним в доверие и ненароком, в разговоре, рекомендует сходить на представление великого итальянского чародея. То-то генеральша на обеде сказала Иветте «огромное спасибо» за выступление «настоящего волшебника».

Значит, Дьяболо Дьяболини не охотился за Райским Яблоком специально, из каких-нибудь сатанинских намерений? И то, что из пяти намеченных «клиентов» первой «клюнула» жена хозяина китайской шкатулки – чистая случайность? Если так, это еще полбеды.

Маэстро отпустил извозчика на Площади трех вокзалов. Поразительно, но вокзалы были те же самые, что в 2006 году, нисколько не изменились. И сама площадь выглядела почти так же: полным-полно народу, сумасшедшее движение. Только вместо автомобилей всё больше коляски да трамваи.

– Так что, в Питер? – спросила Иветта. – Идем на Николаевский.

Маг покачал головой и не тронулся с места.

– А куда? В Варшаву?

– На Пьетро в его костюме пялятся, – озабоченно сказал Дьяболини. – Это нехорошо. Нет, Иветка, на вокзал мы не пойдем и из Москвы никуда не поедем. Это пускай легавые думают, что мы из цирка дунули прямо на поезд. Извозчик! Вези в Кривоколенный переулок, меблирашка «Друг кошелька». Да поезжай через Мясницкую. Учись-учись, – рассеянно похлопал он по плечу Ластика, зашелестевшего учебником геометрии.

– Ты что? Какая еще меблирашка? – опешила Иветта.

Унибук сообщил:

МЕБЛИРАШКА – разговорное сокращение от «меблированные комнаты». Недорогая гостиница квартирного типа, где номера обставлены мебелью и снабжены необходимой хозяйственной утварью. После начала 20 века слово вышло из употребления.

– Прошел уже час с тех пор как мы дематериализовались. Твой барсук наверняка протелефонировал в полицию. Надо сесть на дно.

Ехать до Мясницкой было недалеко, и всю дорогу компаньоны опять ругались. Иветта жаловалась:

– По крайней мере поехали бы в приличную гостиницу, а то что это – «Друг кошелька»!

– Ничего, в неприличной целее будем.

– Черта с два! Мало я с тобой клопов кормила по всяким помойкам! С меня хватит. Я уезжаю! Извозчик, поворачивай назад!

– Хорошо, – вздохнул Дьяболини. – Поедешь, куда пожелаешь. Не хочешь послушать умного совета – адьё или, говоря по-итальянски, ариведерчи. Свою половину ты получишь.

– Получу? Когда рак свистнет? – прекрасные очи брюнетки подозрительно сощурились. – Знаю-знаю: продашь камень, получишь деньги и тогда поделим? Не на ту напал!

– Продавать свою половину будешь сама. Останови-ка, братец.

Коляска остановилась на Мясницкой, возле магазина, построенного в виде китайского домика. Сверху затейливыми буквами, похожими на иероглифы, было написано:

«ЧАЙ, САХАРЪ. ПЕРЛОВЪ И СЫНОВЬЯ».

– Ты что? Нашел время чаи распивать! – крикнула Иветта, но Дьяболини лишь отмахнулся.

Он миновал стеклянную дверь, у которой стоял и кланялся настоящий китаец, прошел чуть дальше и завернул в соседнюю лавку.

«ИНСТРУМЕНТЫ И МАТЕРIАЛЫ ДЛЯ ЮВЕЛИРНАГО ДЪЛА», прочел вывеску Ластик.

Минут через пять маэстро вышел со свертком подмышкой.

– Что это? – с любопытством спросила Иветта.

– Инструменты для распилки алмазов. Я же сказал: ты получишь свою половину, и делай с ней что хочешь.

У Ластика от ужаса перехватило дыхание.

Беды не миновать

– Не делайте этого! – закричал он, не сдержавшись.

Дьяболини и его сообщница уставились на него с удивлением.

– Это еще почему? Ластик сглотнул.

– Он… он такой красивый!

– Поворачивай вон туда, – велел маг извозчику, а Ластику сказал. – Это славно, что ты ценишь красоту, малыш. Но такой приметный камень целиком продавать рискованно – сгорим.

Коляска грохотала по булыжной мостовой мрачного, грязноватого переулка.

– Приехали! – показал Дьяболини на унылый пятиэтажный дом.

Внеся задаток, маэстро повел «жену и сына» (именно так он представил своих спутников служителю) по пыльной лестнице на самый верхний этаж.

Перед табличкой с номером «16» остановился, похлопал рукой по массивной двери, взвесил на ладони тяжелый ключ.

– Я вижу, здесь на ночь запираются всерьез. Надо думать, неспроста.

Вошли.

Иветта брезгливо осмотрела убогую обстановку: две железных кровати, дубовый платяной шкаф, облезлый стол с тремя кривыми стульями.

– Боже! Ну и дыра!

Ластик же подошел к окну, выглянул наружу. Двор был темный и узкий, со всех сторон запертый стенами сомкнувшихся домов – настоящий колодец. От подоконника тянулась веревка с развешанными простынями. Другим концом она была привязана к крыше дома, расположенного напротив. Было видно чердачное окно и разнежившуюся на солнце кошку.

Пока «жена и сын» осматривались, Дьяболини времени на пустяки не тратил. Обернувшись, Ластик увидел, что маг уже развернул сверток и прикручивает к столу маленькие тиски. На бумаге поблескивали еще какие-то мудреные инструменты.

– Ты правда можешь его распилить? – спросила Иветта.

– Да будет тебе известно, детка, что великий Дьяболо Дьяболини начинал свою карьеру учеником ювелира.

– Бедный ювелир, – прыснула Иветта.

– Зря ты так. Я был юн и прекраснодушен. Мною двигала исключительно любовь к благородным камням и металлам. Во всяком случае, вначале… Нуте-с. – Он достал из коробочки алмаз и вставил его в тиски. Взялся за рычаг, чтоб зажать покрепче, но уж этого Ластик допустить никак не мог. Подумать страшно, сколько злой энергии выплеснет Райское Яблоко в ответ на столь грубое посягательство!

План был совсем простой – от безысходности и отчаяния.

Ластик кинулся к столу, выхватил Камень из тисков и побежал к окну. Он не надеялся убежать с Яблоком, куда тут бежать? Единственный выход – бросить его в окно. Может, завалится в какую-нибудь щель, и не найдут. Пускай лучше пылится в безвестности до скончания века.

В общем, не план, а черт знает что. Да и с тем ничего не вышло.

– Держи! – завизжала Иветта и проворная, как мышь, метнулась за Ластиком.

Ловко подсекла ногой его щиколотку, и незадачливый потомок фон Дорнов растянулся на полу.

Райское Яблоко, уже во второй раз, выскользнуло у Ластика из пальцев, прокатилось по полу, ударилось о плинтус. Дьяболини в три скачка пересек комнату и подхватил Камень.

Ластик барахтался под тяжестью навалившейся на него Иветты, кричал:

– Нельзя! Разве вы не знаете? Будет беда! Мировая война! Не трогайте его!

Наверно, это и называется «истерика» – понимал же, что не послушают.

– Малыш взбесился, – констатировал Дьяболини. – Надо заткнуть ему рот, не то соседи услышат. Нам скандалы ни к чему.

– Караул! – тут же заорал Ластик что было мочи. – Помогите!!!

И получил такой удар по затылку, что ткнулся носом в паркет. Душистая ладонь крепко зажала ему рот. А в следующую секунду мощная длань синьора Дьяболини оторвала Ластика от пола и подняла в воздух.

– Будешь орать – сверну шею, – кратко предупредил маэстро.

Было видно: и вправду свернет. Ластик больше не кричал, только судорожно всхлипывал и глотал слезы.

– Хм, проблема, – протянул Дьяболини, по-прежнему держа ассистента на весу. – Что нам делать с этим припадочным? Ювелирная работа требует покоя и сосредоточенности.

– В шкаф! – решила Иветта.

И рыдающий, в пух и прах разгромленный защитник человечества был заперт в дубовую темницу. Скрежетнул ключ. Всё было кончено.

– …Нельзя, выдаст, – донесся приглушенный голос мага. – Придется…

Тут он и вовсе перешел на шепот, так что конца фразы Ластик не расслышал. Похоже, решалась его судьба, но он думал не об этом, а о своем чудовищном провале. Он всё испортил! Погубил! И поделать теперь ничего нельзя. Сейчас Дьяболини распилит Райское Яблоко…

– Из камня в 64 карата получится дюжина крупных алмазов, тысяч по десять каждый, и штук тридцать мелких, рублей по пятьсот – по тысяче, – послышалось из комнаты. – Стало быть, на круг выйдет тысяч полтораста.

– Ух ты! Так пили скорей!

– Алмазы не пилят, детка, их режут. Дело это трудное и кропотливое. Поскольку алмаз – самый твердый из минералов, разрезать его можно лишь другим алмазом. Это алмазный резец, «кливер». Я отвалил за него в лавке семьдесят пять целковых.

– А вдруг этот твой кливер сам сломается?

– Надо знать, где резать, тогда не сломается. У алмаза строение слоистое. Поперек слоев его не возьмешь, но если колоть между слоями, это вполне возможно. Алмаз тверд, но хрупок. Первое, что нужно сделать – это определить место, где нужно сделать засечку. Дай-ка мне лупу. Она вон там, в коробочке.

Последовала длинная пауза.

– Ну, что же ты? – нетерпеливо воскликнула Иветта. – Хватит его вертеть, давай же, пили, то есть режь!

– Что за черт! Не могу определить расположение слоев… Никогда не видел такого лучепреломления. Странно. Ладно, попробую наудачу…

Раздался звон металла о металл, потом противный скрежет.

Ластик плакал, размазывая слезы по щекам. Всё, теперь беды не миновать.

Что-то громко хрустнуло.

Маг разразился проклятьями, потом простонал:

– Ты только погляди – семьдесят пять рублей псу под хвост. А на китайце ни царапинки! Не той стороной повернул. И зря пожадничал. Нужно было брать самый дорогой кливер, за сто двадцать. У тебя деньги есть? Придется снова ехать в лавку, а то скоро закроется.

Звук шагов, какие-то шорохи.

Ластик всем телом навалился на дверцу и припал к образовавшейся щелочке.

Дьяболини надевал пиджак, Иветта снимала с вешалки шляпку.

– Ты куда это? – спросил маэстро.

– А что это ты берешь алмаз с собой? Тогда и я иду.

– Я хочу подобрать правильный резец – точно по форме и размеру камня. А вместе нам нельзя. Кто-то должен стеречь полоумного Пьетро.

– Придуши его прямо сейчас, и дело с концом, – предложила лиса Алиса, и из этих слов стало понятно, какая участь уготована бедному Буратино.

– Да пойми ты: нам теперь нельзя появляться в людных местах вместе. Мы слишком эффектная пара. Господин Кошко, начальник московского сыска, не дурак. Неужто ты думаешь, его не заинтересовало таинственное исчезновение прелестной гостьи? Уверяю тебя, наше описание уже составлено и рассылается по всем околоткам.

– Тогда камень остается здесь, – отрезала Иветта. – Ничего, подберешь свой кливер на глазок.

Оба переместились к двери, и теперь Ластику было лучше их видно.

– Хорошо, но тогда я запру тебя на ключ. – Дьяболини оборвал какой-то шнурок, свисавший со стены. – И звонок тебе ни к чему, верно? А то вдруг захочешь вызвать прислугу. Мол, замок заел, откройте, пожалуйста.

– Негодяй!

Иветта хотела влепить магу пощечину, но тот ловко увернулся и со смехом выскочил из комнаты.

Раздался скрежет ключа. Потом тишина.

Ластик увидел, что Иветта стоит, приложив ухо к створке – прислушивается. Выдернула из своей пышной прически шпильку, просунула в скважину и долго в ней шуровала. Топнула ногой, распрямилась. Пошарила пальцами в гнезде звонка для вызова прислуги – тоже безуспешно. Очевидно, шнур был выдран с мясом.

– Мерзавец, какой мерзавец! – неизвестно кому пожаловалась она и заметалась по комнате.

Камень остался на стуле, куда Иветта его положила, когда возилась с замком.

До ювелирной лавки не так далеко, отсутствие мага продлится недолго. Хватит ныть и убиваться, сказал себе Ластик. Думай. Ты ведь выдержал экзамен на смекалку.

Он прижался ртом к щели и позвал:

– Мадам! Выпустите меня. Я помогу вам открыть дверь!

Иветта обернулась к шкафу.

– Во-первых, не мадам, а мадемуазель. А во-вторых, так я тебе и поверила.

– Правда! Маэстро ведь готовит меня в искей-писты. И кое-что я уже умею.

Она подошла ближе, уперлась руками в бока.

– Если ты искейпист, что ж ты из паршивого шкафа выбраться не можешь?

– Инструменты нужны. Они у маэстро в чемодане. Только у вас самой не получится. Нужно секрет знать. Ах, скорей, пожалуйста! Он с минуты на минуту вернется!

Решившись, Иветта открыла шкаф. Полдела было сделано.

– Только смотри у меня, не дури, – погрозила она кулаком. – Я и с взрослыми справляюсь, не то что с таким головастиком.

– Я еще больше вашего хочу дверь открыть. Мне бы только живым ноги унести.

Он открыл чемоданчик мага, стал там рыться. По счастью, внутри и в самом деле оказался какой-то футляр с инструментами непонятного назначения: какие-то хитрые отверточки, щипчики, пинцетики. В чем их назначение и как ими пользоваться, Ластик понятия не имел, но тем не менее сказал с уверенным видом:

– Отлично. То, что нужно. Скоро будем на свободе.

Подбежал к двери, сунул в замочную скважину первую из попавшихся под руку железок. При этом скосил глаза вбок, чтоб не упускать из виду Камень.

– Кажется, зацепил, – объявил он. – Теперь нужна ваша помощь. Встаньте на четвереньки и попробуйте приподнять дверь. Хотя бы чуть-чуть.

Иветта бухнулась на пол, просунула пальцы в щель, закряхтела.

– Держите, не отпускайте! Я только возьму стамеску.

Попятившись от двери, Ластик перегнулся, цапнул Камень и сунул в карман.

– Сейчас, еще секундочку! – сказал он, крадясь на цыпочках к окну.

Влез коленками на подоконник. Подергал бельевую веревку – очень крепкая, двойная. И натянута туго. Двор внизу казался совсем маленьким, не больше коробки, в которую Ластик прыгал из оркестра.

– Да скорее ты! – сердито крикнула Иветта. – Еще столкнемся с ним на лестнице. То-то весело будет.

Вот когда пригодятся уроки ползанья по канату, подумал Ластик. Вцепившись в бечеву, перекинул через нее ноги и начал перебирать руками.

Райское Яблоко перекатилось в кармане, но, слава богу, не вывалилось.

Заживо в могилу

Подтягиваясь руками и перемещая колени, Ластик дополз до первой простыни. Пришлось сдернуть ее с прищепок, скинуть вниз. Красиво кружась, белое полотнище долетело до второго этажа, повисло на открытой оконной раме. За ним последовало второе.

Ластик был на середине пути, когда сзади раздался истошный вопль:

– Ах ты, гаденыш!

Веревка бешено закачалась. Иветта, высунувшись из окна, трясла ее и ругалась словами, совершенно не уместными в устах столь хорошо одетой дамы.

Лезть стало труднее, но останавливаться было нельзя. Ластик добрался до последней, третьей простыни, сбросил и ее. Нехорошо, конечно, но человечество важней.

Оглянулся – Иветты в окне не было.

В следующую секунду над подоконником показалась перекошенная физиономия, которую теперь вряд ли кто-нибудь назвал красивой. В руке у разъяренной ведьмы сверкал нож.

– Лезь назад! Не то перережу!

Назад Ластик не полез, да и непросто это было бы – ногами вперед. Но остановиться остановился. До соседней крыши было всего ничего, однако все равно не успеть. Долго ли чиркнуть ножом?

Что делать? Зашвырнуть камень куда-нибудь подальше в надежде, что затеряется? Но тогда она точно перережет веревку!

В окне появилась еще одна голова – синьора Дьяболини.

– Украл! Он украл алмаз! – крикнула сообщнику Иветта.

– Как он вылез из шкафа? Ладно, потом. Иветта взмахнула ножом, и маэстро едва успел схватить ее за руку.

– Ты что? А камень?

– После внизу подберем! – прошипела фурия, пытаясь высвободиться.

– Не будь идиоткой. Будет падать – заорет на весь двор.

Воспользовавшись тем, что напарники спорят, Ластик быстро-быстро полез вперед. Ухватился за край крыши, кое-как влез на горячий железный лист и принялся хватать ртом воздух – вконец запыхался.

– Беги вниз, – донесся сзади голос мага. – В том доме всего один подъезд, перехватишь паршивца на лестнице. А я отсюда.

Задерживаться было нельзя. Ластик пополз на четвереньках к чердачному оконцу. Оглянулся и увидел впечатляющее зрелище. По веревке, балансируя руками, двигалась фигура, казавшаяся черной на фоне красного закатного неба.

Ойкнув от страха, Ластик перевалился через растрескавшуюся раму на чердак. Сам не помнил, как выбрался оттуда на лестничную площадку, как потом несся вниз по ступенькам.

Вылетел из подъезда – от угла уже бежала Иветта: волосы растрепаны, зубы оскалены, в руке нож. Кошмар, да и только.

Но угнаться за Ластиком в длинном платье ей было слабо. Он пронесся переулком, вылетел на улицу. Огляделся.

А, Мясницкая. Ну здесь-то они его не тронут. Мимо шли люди, ехали экипажи. Сумерки густели прямо на глазах, и над тротуаром один за другим зажигались фонари в красивых прямоугольных колпаках.

Бежать сил больше не было. Ластик шел так быстро, как мог, но не хватало дыхания и кололо в боку.

Посмотрел назад и вздрогнул. Шагах в двадцати шли под руку Дьяболини и Иветта. Маг поманил пальцем, широко улыбнулся.

Вскрикнув, Ластик прибавил ходу.

На ступеньках Почтамта стоял мальчишка, размахивал какими-то листками и надсадно кричал:

– Новейшие телеграфные известия! Час назад в городе Сараево застрелен наследник австрийского престола! Над Европой нависла угроза войны! Подробности в «Телеграфном вестнике»! Всего три копейки! Выпуски ежечасно!

Ластик споткнулся, ухватился за стену. Вот оно! И до чего быстро! С тех пор как Дьяболини начал терзать Камень, наверное, как раз час и прошел!

– Да стой же ты. Давай поговорим по-хорошему. Тебе полиция тоже ни к чему.

Маг и его подруга были совсем рядом, маэстро уже и руку протянул.

Увернувшись, Ластик перебежал улицу прямо под носом у лошади. Впереди засвистел городовой:

– Почему бежишь? Украл чего?

Ластик свернул в переулок, потом в другой, где фонарей уже не было, только светились окна. Сзади доносился топот.

– Малыш, стой! От меня все равно не уйдешь! Здесь, в пустынном переулке, от мага и в самом деле было не убежать.

Впереди горели огни большой улицы, но до нее слишком далеко. Слева, за невысокой оградой темнели кусты. Ластик подтянулся на железных прутьях, спрыгнул с той стороны.

Впереди белела стена церкви, а вокруг, среди кустов, торчали деревянные и каменные кресты, серели приземистые надгробья.

Старое кладбище! Папа рассказывал, что в прежние времена такие были почти у каждой церкви.

– Что ты застрял? – раздался из-за ограды голос Иветты. – Мальчишка наверняка побежал туда, на улицу!

– Навряд ли, – задумчиво протянул маэстро. – Парнишка он смышленый. Ему публика не нужна, он хочет алмаз себе забрать. Недооценил я реалиста, каюсь. Деться ему тут некуда. Кроме как через ограду, на погост.

– Тогда скорей! Уйдет через ту сторону!

– Если бы он бежал, мы бы услышали. А там тихо. Нет, Иветочка, он спрятался. Где-то здесь, среди могилок. Ау, Эраст! – позвал Дьяболини. – Ты меня слышишь? Я за тобой!

Ограда заскрипела под тяжестью.

Ластик пригнулся и, стараясь не шуметь, пополз в сторону.

Кладбище было совсем маленькое, с десяток рядов, не больше. Особенно не спрячешься.

– Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать, – негромко приговаривал фокусник, двигаясь между могил. – Чур-чура, водить до утра. Кто попался, без башки остался.

Что же делать? Что делать?

Вдруг вспомнились слова профессора: хроно-дыры особенно часты на старых кладбищах.

Ластик вынул из-за пазухи унибук, открыл. Шепнул: «Хронопоиск!» По экрану поползла зеленая линия. Остановилась, порозовела, но совсем чуть-чуть. Значит, маленький диаметр, не годится.

Снова нажал. Линия остановилась опять, и теперь налилась густым красным цветом. Есть! Где-то очень близко, у правого края церковной стены.

Не сводя глаз с дисплея, Ластик пополз в том направлении.

– Эрастик, отзовись, – мурлыкал Дьяболини. – Теперь никуда не денешься. Я ведь тебя предупреждал, со мной шутить не надо.

Перед старинным, осевшим в землю памятником в виде каменного гроба, луч ярко замигал.

– Ага, кого я вижу! – воскликнул маэстро с противоположного края погоста. – Чей это там торчит затылок? Никак мой верный ученик Эраст! Спешу к тебе, лапушка!

Где же, где она, эта чертова хронодыра?

Сунув унибук обратно за пазуху, Ластик полз вокруг могилы.

С одного конца земля под надгробием была провалена. Из дыры пахло сыростью и плесенью. Неужели придется туда лезть? Жуть какая!

Эх, не до колебаний! Ластик, зажмурившись, полез головой в нору. Кое-как протиснулся, но дальше двигаться было некуда. И, главное, ничего такого не произошло.

– Ишь, куда забился, – сказал маг – такое ощущение, что прямо над головой. – Молодец, что сам в могилу лег. В ней и останешься. Я свое слово держу. Алмаз по-хорошему отдашь, или тебя ножиком в пятки потыкать?

Дернувшись от ужаса, Ластик попытался подтянуть ноги. Земля под локтями осыпалась, и он провалился глубже. Но несильно – может, на каких-нибудь полметра. От мага это спасти не могло. Протянет руку и запросто достанет. Неужели всё кончится вот так, в кромешной тьме, с запахом сырой земли в ноздрях?

В этот миг Ластик услышал мужские голоса – не один, больше. И погуще, чем у маэстро. Наверно, кто-то вышел из церкви. Какое счастье!

Заерзав, полез из могилы ногами вперед. А то уйдут, и оставайся тут наедине с Дьяболо Дьяболини!

Но что они подумают? Что он могилы обворовывает? За такое по головке не погладят.

Ластик замер в нерешительности.

И услышал, как наверху, прямо над ним, сказали:

– Зри, Клюв, кабы немчин? Порты бархат, чулочки червен шелк. Горазд будет иль как?

Это про меня, догадался Ластик. Увидели. Это я «немчин». Как чудно говорит. Наверно, священник.

– Горазд, всяко горазд, – ответил другой голос, гнусавый. – Волос-то черен, гли, яко велено. Давай, Митыиа, подмогай.

Схватили Ластика за щиколотки, выволокли. Он лежал ничком, сомневался – говорить что-нибудь или погодить. На всякий случай пока прикидывался, будто мертвый.

– Немчин и есть, – проговорил человек со странным именем «Митьша». – Ишь, ворот кружавчиком. Нутко, ворочай.

Ластика взяли за плечи, перевернули на спину. Он подглядел через ресницы – и закоченел.

Над ним склонилась страшная косматая харя с черным клювом вместо носа, а выше полыхало багровое адское пламя.

Позавчера

Что? Где? Когда?

Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть не успел, потому что поскорей опять зажмурился.

Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?

И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят – вроде по-русски, а вроде бы и нет.

– Посвети-кось.

Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал:

– Гли, ликом бел, пригож, недырляв.

В другой ситуации Ластик, возможно почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас.

– Росток не велик ли? – засомневался страшный Клюв. – Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится?

– Гожий мертвяк, влачим, – решил Митьша (похоже, он тут был главный). – Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро.

Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-то таким пахучим, что он едва не расчихался.

Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой – ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух.

Слух снабжал информацией скупо.

Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.

Фр-р-р-р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.

– Но, дура, балуй!

Ага, лошадь.

Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то – вроде мешковиной.

– Пошла!

Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.

– Чудно, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.

Митьша ответил:

– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.

– Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?

– Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок – в ворота не попустит.

Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи – посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака.

– Митьша, рогатка! Вертать али как?

– Не робей, дери бороду выше. Спереди крикнули, басом:

– Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?

И лязгнуло железо. Телега остановилась. Митьша важно ответил:

– На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья, ближнего государева боярина.

– Василья Ивановича? Старшого Шуйского? Ну поди, поди, – разрешил бас.

Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше.

Копыта застучали суше и звонче – повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу.

Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем закоченел.

– Вона, терем-от, – произнес гнусавый после долгого молчания. – Слава те, Исусе.

– Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, – напомнил Митьша.

Второй пообещал:

– Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.

Постучали по деревянному – наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко.

– Отворяй, Ондрей Тимофеевич! Томы, Митьша с Клювом! Добыли что велено!

Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил:

– Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.

Ластика вынули из телеги, куда-то понесли.

Он и в самом деле был ни жив, ни мертв – дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка-то нормального не понимают.

Что будет, что будет?

Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый Год.

– В малу камору, – приказал Ондрей Тимофеевич – очевидно, тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». – Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава – туда, ноги – туда.

Снова эта непонятная «домовина».

Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал – ни-ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать.

Так оно, похоже, и было.

Потрескивала свеча, Митыпа с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал.

– Горазд отрок, вельми горазд, – не выдержал Митьша. – Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и личико бело, а леп-то, леп, яко ангел Божий.

– Пошто немчин? – спросил боярин. – Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати!

Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.

– Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!

– Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?

– Никто. Хошь на святу икону побожусь! – пришел на помощь Клюву Митыпа.

Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз.

Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.

Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник – дверца. По краям, вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком-то ящике.

Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»…

Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих.

Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные грязью лапти. Митыпа невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть – стоит спиной. Второй мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из-за чего тогда, при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище.

Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий – ясно было, что судьба Ластика будет зависеть именно от этого человека.

В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было хорошо.

Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич!

Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться. Не поймешь какого возраста – на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по-кошачьи. Голос тоже был кошачий – мурлыкающий, негромкий.

– Ныне привлакли отрока годящего, – сказал он и облизнулся. – Не то что даве. Рубль с полтиною дам, ако сговорено.

Маленькая, но, видно, сильная рука поглаживала эфес кинжала, что торчал из-за широкого переливчатого пояса. Там же, крест-накрест, был засунут и еще один. Рукоятки у обоих кинжалов были в виде змеиных головок.

Одет Ондрей Тимофеевич был нарядно: красные с серебряными разводами сапоги, узорчатый кафтан (или как он называется – такой длинный пиджак до колен, с наполовину разрезанными рукавами). А череп у него был совсем голый, то ли лысый, то ли обритый.

– Благодарствуем, а токмо прибавить бы, – поклонился Митыиа. – Ить три раза на ночную страсть хаживали. Што страху-то бысть. Ажбы спымали бы? За ведовство ныне огнем жгут.

– Мели языком! Како-тако ведовство? – прищурился человек-кошка, и глаза блеснули опасным желтым пламенем. – Ты что, грибов поганых оелся?

Оба мужика согнулись до самого пола, распрямились, снова согнулись – прямо как на физзарядке.

– Сглупа ляпнул, прости, боярин, – перепуганно заблеял Митьша, и Клюв повторил:

– Прости, боярин.

– Аз не боярин, убогий слуга его княжеской милости, – смиренно ответил желтоглазый. – Инда ладно, Христос с вами. Надбавлю полтинку, аще убо и в Писании речено: «Коемуждо по делом его». А заради вашего утруждения усердного еще романеи поднесу, вина заморского.

Понимать его речь было еще трудней, чем разговоры Митьши и Клюва, но общий смысл Ластик уловил: человек этот служит князю (должно быть, тому самому Василию Ивановичу как его – Шаинскому, Шиловскому, что-то в этом роде); «отроком» он остался доволен и готов заплатить лишние пятьдесят копеек. Вообще-то недорого, даже по меркам 1914 года, не говоря уж про 2006-ой. Когда же все-таки происходит эта странная ночная история, в каком хоть веке? Что до Петра Первого, это точно…

«Убогий слуга», бесшумно ступая, выскользнул в низкую дверь, и мужики остались одни.

– Два тинника, а? – прошептал Клюв, толкнув товарища локтем. – Седни гульнем, Митьша!

Тот зашикал: тихо, мол. Подсеменил к двери, выглянул, но тут же попятился обратно. В комнатку уже входил Ондрей Тимофеевич с серебряным подносом в руках. На подносе кроме подсвечника стоял неуклюжий глиняный штоф, две чарки и миска.

– Пейте, голуби, – промурлыкал Кот Котович. – То вино боярское, сладкое, не про холопьи глотки варено. Рыжиком соленым закусите и ступайте с Богом.

– А деньги? – встрепенулся Митыиа. Ондрей Тимофеевич потряс кожаным кошелем, в котором звякнуло.

– Обрящете, не мнись. Только зрите у меня, шпыни, чтоб без блазну. На устах запор, не то под топор.

«Шпыни» истово закрестились, забожились – клялись, что будут молчать «яко рыбы водно-сущи» и «яко могилы зарыты».

Человек с желтыми глазами согласно покивал – мол, ладно-ладно, верю. Налил каждому полную чарку. Мужики с поклоном взяли.

– Ради твово благоздравия. – И, разом запрокинув лохматые башки, выпили.

– Ух, духовита боярская брага, – с чувством сказал Митына, обтерев губы рукавом. – Спаси тя Господь, добр человек.

Причмокнул, потянулся за рыжиком, но гриб вдруг выскользнул у него из пальцев. Митыиа жалобно всхрапнул, схватился руками за горло.

– Клюв, Клювушко… – просипел он и попытался ухватиться за плечо напарника. Но тому тоже было плохо.

Безносый уронил чарку на пол, сложился пополам и тихо, монотонно заойкал.

Ластик раскрыл глаза пошире. Чего это они?

Оба мужика осели на пол, будто их перестали держать ноги. А бритоголовый нисколько не удивился. Смотрел, как те двое корчатся – и ничего. Даже зевнул, прикрыв красногубый рот ладонью.

– Ду…ше…губ, – выдохнул Митьша. – Зельем… опоил…

Чем-чем? Каким еще зельем?

– Околевайте скорее, псы, – лениво молвил Ондрей Тимофеевич. – Томно ждать.

Отравил! – дошло наконец до Ластика. По-настоящему, ядом!

Шестиклассник так и вжался затылком в жесткое изголовье.

Неужели совсем-совсем отравил, насмерть?!

Похоже, что так.

Несчастные «шпыни» корчились на полу, разевали рты, но звуков уже не издавали – должно быть, голосовые связки парализовало ядом.

Чтобы не видеть этого жуткого зрелища, не смотреть, как позевывает хладнокровный убийца, Ластик закрыл глаза.

Ну, гад! Вот так, запросто, из-за мешочка с монетами, убил двух живых людей!

Мамочки, зачем этому отморозку понадобился черноволосый и белолицый мертвец? Для каких ужасных дел? А когда узнает, что «отрок» жив? Что будет тогда?

Раздался непонятный шорох.

Ластик приоткрыл глаз и увидел, что злодей ногами перекатывает бездыханное тело под лавку напротив, запихивает поглубже. То же он проделал и со вторым трупом.

Теперь возьмется за меня, задрожал Ластик. И уж готов был выскочить из гроба, кинуться за дверь, а там будь, что будет.

Но преступник даже не взглянул в его сторону.

Сладко потянулся, захрустел суставами. Затем взял с лавки поднос и вышел вон, прикрыв за собой створку.

В комнате стало темно и до того тихо, что Ластик услышал, как клацают его собственные зубы.

Кое-что проясняется, но от этого не легче

В каморке было холодно, и Ластик совсем замерз, но зубы у него стучали не от озноба – от потрясения. Шестиклассник раньше только по телевизору видел, как убивают людей, но то ведь понарошке, не по-настоящему. А тут совсем рядом лежат два мертвеца. Два человека, которые еще пять минут назад были живы…

Но трястись и ужасаться сейчас было некогда. В любой момент с самим Ластиком могло произойти то же самое.

Он приподнялся и увидел в темноте маленькую яркую точку, светившуюся посреди противоположной стены. Дырка?

Хватит дрожать, приказал себе Ластик. Надо что-то делать – пока не вернулся убийца.

Первым делом проверил Райское Яблоко. Слава Богу, на месте.

Потом залез на лавку и подсмотрел в дырку.

Комната. Большая. Стены обиты тканью с узорами. Большой стол, около него резное кресло и несколько массивных табуретов. Подсвечники. Людей не видно.

Ладно.

Теперь самое время получить ответы хотя бы на самые насущные вопросы.

Он сел на скамью, вытащил из-за пазухи уни-бук, раскрыл на 78 странице и шепнул:

– Календарь!

На дисплее высветилось странное:

7113 год, неделя жен-мироносиц.

А?!

Что за год такой? Неужели это далекое будущее? Непохоже.

Правда, в одном фантастическом романе Ластик читал, как на Земле произошла катастрофа, от которой цивилизация погибла, а немногие уцелевшие позабыли все научно-технические достижения, и человечество начало развиваться заново: сначала первобытное общество, потом рабовладельческое, за ним феодальное и так по полной программе.

– Не понял, – сказал Ластик унибуку. – Как это 7113-ый? И причем тут жены?

Экран мигнул, дал подробную справку.

В старой Руси летоисчисление велось не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира, которое, согласно расчетам средневековых богословов, произошло за 5508 лет до Рождения Христа. Эта система летоисчисления использовалась в Византийской империи начиная с 6 века и позднее утвердилась на восточнославянских землях. С 1 января 1700 года, по указу Петра I, Россия перешла на хронологию по европейскому образцу.

До 17-18 веков в Европе не существовало единой договоренности о том, с какого числа начинается отсчет нового года. Например, в России в 9-15 веках год начинался 1 марта, а в 1492 – 1699 г. г. – 1 сентября. День обычно определяли по церковному календарю.

Неделя жен-мироносиц (мироносицкая неделя) – третья неделя после Пасхи, в продолжение которой чествуются женщины, приносившие благоуханное миро к гробу Иисуса Христа.

– Про Новый год и про жен ясно. Но какой год сейчас по-нормальному? И число? Ну, если не по-церковному? – нетерпеливо спросил Ластик.

Точное время: 4 часа 59 минут 11 секунд 13 апреля (по западному календарю 23 апреля) 1605 года.

Четыреста лет назад – вот куда, оказывается, закинула хронодыра шестиклассника Фандорина!

Он попытался вспомнить, что там такое происходило в начале 17 века. Этот период они в школе еще не проходили. Во Франции три мушкетера, а у нас-то что? В 4 классе читали «Рассказы по истории отечества». Кажется, кто-то с кем-то воевал. Наши с поляками, точно. Минин и Пожарский, Иван Сусанин. Или это позже было? Эх, попасть бы сюда семиклассником – всё бы про 17 век знал!

Хотел Ластик задать унибуку следующий вопрос, но в это время из-за дверцы донеслись голоса.

Один был уже знакомый, мурлыкающий. Второй – неторопливый и какой-то мокрый, будто человек собирается отхаркнуться, да никак не соберется.

Слышалось каждое слово, только вот смысл был малопонятен.

– Пожалуй-ста, князь-батюшко, сам узришь.

– Годи, Ондрейка, годи.

Вон оно как! Убийца называет собеседника «князем-батюшкой», а тот его попросту, «Ондрейкой». Выходит, этот мокроголосый и есть главный!

– Речешь, годящ отрок-то? – сказал князь. – Собою личен, не смердяч?

Это про меня, сообразил Ластик и спохватился – ведь можно включить режим перевода!

Шепнул в унибук: «Перевод», и почти сразу по дисплею поползли строчки:

– Говоришь, мальчик подходящий? Хорош собой, не протух?

– По-моему, то, что нужно. Да ты, Василий Иванович, сам посмотри.

Василий Иванович! Значит, хозяин дома, тот самый, на букву «Ш».

– Не подгоняй. Дай собраться с мыслями. Раздался скрип – это князь, наверное, уселся.

– Ох, рискованное дело мы затеяли, Ондрейка.

Унибук подчеркнул имя и разразился обстоятельным комментарием : «в допетровской Руси обращение старшего к младшему в уменьшительной форме не имело оскорбительного или фамильярного оттенка, поэтому правильнее было бы перевести «Ондрей».

– А куда деваться? С каждым днем вор(Точное значение этого термина вне контекста непонятно; слово «вор» часто употреблялось не в значении «человек, незаконным образом похищающий чужое имущество», а в значении «государственный преступник») все сильнее. Кругом шатание и смута, царь Борис совсем пал духом, а прежде какой орел был. Хоть и не люб он мне, но лучше уж он, чем невесть кто. Новый царь своих бояр назначит, а нас, прежних, истребит. Уж меня-то первого, после той истории, с дознанием… Оно конечно, выставить нетленные мощи – это сейчас очень помогло бы. Слух про то, что мощи царевича в Угличе творят чудеса, мы уже распустили. Если и в Москве произойдет несколько исцелений, все поверят. Чернь доверчива и любит сказки. Сразу перестанут болтать, будто царевич Дмитрий жив. И не станут слушать призывов Самозванца.

Тут Василий Иванович замолчал, из-за стены донесся странный треск.

Ластик снова вскарабкался на лавку, прижался глазом к отверстию.

В кресле сидел дядька с длиннющей, наполовину седой бородой. Голова у него была прикрыта облегающей черной шапочкой, выпирающее брюхо высоко, под самой грудью, перехвачено широким парчовым поясом. Прочие детали одежды Ластик толком не разглядел – так его поразило лицо князя.

Левая бровь была опущена совсем низко, так что под ней сгустилась тень, а глаза не было вовсе, зато широко раскрытый правый блестел и посверкивал, будто зажженная лампочка.

Это в нем огонь свечей отражается, успокоил себя Ластик. Ну, а что человек одноглазый – в этом тоже ничего такого уж ужасного нет.

Но здесь князь опустил правую бровь, и глаз потух. Зато открылся левый. Правда, не сверкал, а был тускл и темен.

Выходит, оба глаза на месте?

Василий Иванович задумчиво подергал себя за кончик длинного носа, сунул в рот орех, разгрыз. Скорлупки выплюнул на пол.

Вот откуда треск-то – это он орехи грызет.

Ондрей Тимофеевич, он же Ондрейка, почтительно стоял рядом, ждал.

– Охо-хонюшки, – тяжело вздохнул Василий Иванович. – Измыслено-то гораздо. А еже дознаются? Не снесу аз грешный головы. Тот-то, с Преображенья, доподлинно стлился?

Сначала вроде было понятно, но с этого места Ластик, что называется, упустил нить. Пришлось отодвинуться от дырки – снова следить по экрану.

– Ох-охонюшки.(Междометие, выражающее опасение или досаду), – счел нужным пояснить уни-бук. – Придумано-то искусно. А если дознаются? Не сносить мне грешному головы. Тот-то, из Преображения(Вне контекста непонятно, что именно имеется в виду: церковный праздник Преображения, географическое название или, возможно, Преображенская церковь) точно сгнил?

– Да. Мы ночью, тайно, вскрыли склеп в угличском Преображенском соборе. От царевича остались одни кости. Не было смысла везти – никто не поверил бы, что это чудотворные мощи. Сказали бы, что мы подсовываем падаль, невесть откуда взятую. Поэтому я вывез только гроб, а останки кинул в реку. Тогда-то и надумал предложить твоей боярской милости этот шахматный ход – подсунуть вместо царевича свежего покойника.

– Ты предложил зарезать какого-нибудь мальчишку, дурья башка, – сердито оборвал князь. –

А не подумал, что исчезновение ребенка – это шум и лишний риск. Не приведи Господь, еще родственники опознали бы. Этого-то не опознают? Смотри, Ондрейка, с топором играемся! Раздалось тихое, вкрадчивое хихиканье.

– Всё продумал, всё предусмотрел, батюшка боярин. Мальчик этот немей . (Это слово может обозначать как немца, так и вообще иностранца, не говорящего по-русски, то есть немого человека.) Может, и есть у него родственники, да только в собор, где будут выставлены мощи, их, еретиков, никто не пустит.

– Это ты молодец, хорошо сообразил. Скрип кресла.

– Ладно, пойдем поглядим на твоего немца.

Интриганы

Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то не полезут.

Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность – в общем, обратился покойником.

Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто пританцовывая.

– Чии сице ноги с-под лавки?-удивился боярин.

Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.

– Не бремени главушку, княже, – проворковал Ондрейка. – То два шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий дом свезть. Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской милости отрока явить.

– Ну яви, яви.

Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.

– Что, не личит на царевича? – с тревогой спросил слуга.

Василий Иванович с сомнением молвил:

– Не спамятую. Годов будет тому с полтреть-ятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече – на Выксе монашствует, по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на шуйном плечике красна родинка.

Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые приметы.

– То мне ведомо, боярин, – сказал Ондрейка. – Вборзе исделаю – и родинку, и брадавку. Отой-диткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу – узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.

Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик (хорошо, унибука под ним не было).

– Что свеж-от, что свеж! – приговаривал душегуб, будто товар расхваливал. – И члены не закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен токмо.

Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не пошла мурашками. Тогда всё, конец.

Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку от носа. Это слуга свои особые приметы наклеивает, догадался Ластик.

Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет. Кое-как натянул какую-то одежду, уложил обратно, опять сложил руки на груди, помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо, что темно, иначе Ластик обязательно был бы разоблачен.

– Поди-тко, Василь Иванович, позри, – позвал Ондрейка. – Вот я подсвешней озарю.

Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.

Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.

Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь, тридцать девять…», – считал про себя Ластик, задержав дыхание.

Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох, Василий Иванович наконец насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.

– Впрямь, яко живой, – сказал он довольным голосом. – И кафтан червлен, аки на царевиче бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловок ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю. Не успел Ластик тихонько вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения), как вдруг слышит:

– Нашто ты, Ондрейка, нож вздел?

– Да как же, боярин. Царевич-то Дмитрий горлышком на нож пал, все ведают. Взрезать надо.

У Ластика снова перехватило дыхание, теперь уже ненарочно. Взрезать горло?! Князь укоризненно сказал:

– Хоть ты и ловок, Шарафудин, а всё едино дурень. Ненадобно резать. Аще убо мощи нетленны, то и злодейска рана позатянулась следа не оставя. Тако лепше будет… – Похрустел ореховой скорлупой, покряхтел и говорит – как бы с сомнением. – Горазд твой отрок. И личен, и благостен, альбы почувствительней чего-нито. Штоб женки во храме расслезились-разжалостились… – Вдруг поднялся, подошел, и на грудь Ластика что-то посыпалось. – А мы вот. Орешков в домовину покладем. Ведомо: царственно чадо орешки лесны кушало, егда на нож пало. Тако и очевидные люди в Угличе показывали, на розыске.

Ондрейка, фамилия которого, оказывается, была Шарафудин, боярской идеей восхитился:

– Истинно рекут, княже, изо всех бояр московских мудрей тебя не сыскать. Ажио меня слеза сшибла, от орешков-то.

– Ты мне-то хоть не бреши, – проворчал Василий Иванович. – Тебя, душегубца, слеза токмо што с сырой луковицы прошибет. Ладно, грядем в горницу. Вдругорядь всё обтолкуем. Дело-то зело искусное, не оступиться бы.

Едва жуткая парочка вышла, Ластик потрогал щеку (к ней и в самом деле был прилеплен какой-то комочек – ладно, пускай будет), подтянул длинные рукава «червлена кафтана», вытащил из-под лавки унибук и поскорей вернулся на свой наблюдательный пункт.

Глянул одним глазком, что делается в горнице. Князь сел обратно в кресло, Ондрейка Шарафудин стоял напротив. Беседовали.

«Перевод», – шепнул Ластик в раскрытую книгу.

– Боярин, я всё у тебя спросить хотел, – говорил слуга. – Вот ты четырнадцать лет назад следствие в Угличе вел. Свидетелей допрашивал, подозреваемых пытал. Как оно на самом-то деле было? Погиб Дмитрий или нет? Люди говорят, будто бы то не царевич был, а сын поповский, на него похожий. Якобы знали приближенные о покушении и подменили мальчика.

– Царевич это был, я доподлинно выяснил. На то мне Годунов особый наказ дал.

Тут Ондрейка перешел на шепот, так что Ластик почти ничего и не разобрал, но у унибука микрофон был более чуткий:

– А что там вышло-то? Если по правде? Сам царевич на свайку(Точный смысл термина утрачен; подобие ножика или заостренного железного шипа, который бросали в землю во время игры.) упал, в припадке падучей болезни(Этим термином обозначалась эпилепсия и еще некоторые психоневрологические заболевания, сопровождаемые припадками и судорогами.), или его убили?

Из-за обилия комментариев Ластик едва поспевал за ходом беседы. К счастью, она шла медленно, с паузами. Вот теперь прервалась.

Заглянув в дырку, шестиклассник увидел, что Василий Иванович крестится, причем смотрит прямо на него, на Ластика!

Неужели заметил?

Нет, кажется, нет.

– То знает один Господь, – произнес боярин.

– Ты же вел следствие, – не отставал от него Ондрейка.

– Я не следствие вел, я жизнь свою спасал. Годунов, меня в Углич посылая, знаешь, как сказал? «Гляди, Васька, не оступись». Я понял, умом меня Бог не обидел. Вот следствие и установило, что Дмитрий в ножички играл, да приключился с ним припадок, и упал он на землю в судорогах, и пропорол свое царственное горлышко. А как оно там по правде было, это ты сам соображай. Единственный возможный наследник престола ни с того ни с сего на нож горлом не падает. Разве что если мешает кое-кому другому надеть царский венец. Я Бориса не виню. Какой у него был выбор? Царевичевы голые дядьки(В оригинале «дядьки нагие», вне контекста смысл непонятен.) Годунова ненавидели. Подрос бы Дмитрий, захотели бы дядьки его царем сделать. Тут-то Борису и конец. На его месте я сделал бы то же самое.

– Ты, Василий Иванович, половчей бы обстряпал, – льстиво сказал Ондрейка. – Без ножика обошелся, чтоб дурных слухов избежать.

– И то правда. Тебя бы, душегуба, послал.

Оба засмеялись: один жирно, другой сухенько.

– Значит, дальше действуем так, – продолжил князь уже серьезно. – Выставим мощи напоказ. Труп хорош: видом благостен, баб разжалобит, а бабы в таком деле важней всего. Гляди, чтоб благоухание было – спрысни елеем, розовым маслом. Калек заготовил?

– Двоих. Один слепой. Коснется гроба и про-зреет. Еще есть парализованный, его на носилках принесут. Как чернь увидит одно исцеление, потом второе – дальше само пойдет. Я толпу знаю. Бесноватые в ум войдут, горбатые распрямятся, хромые без костылей пойдут. Вера, она чудеса делает…

– Двух мало будет, – строго оборвал его Василий Иванович. – Еще парочку заготовь. На это дело должников возьми, из моей темницы.

– Сделаю.

– Ну, помогай Господь. – Боярин тяжело вздохнул. – Я наверх(Точный смысл непонятен), за Борисом. Скажу, что мощи отрока доставлены. А ты ступай в темницу, подбери сам, кого сочтешь подходящим. Сули прощение долгов. А после – сам знаешь…

– Знаю. Не тревожься, князь, болтать не станут. Посмотрел Ластик в дырку, как интриганы выходят из горницы: впереди боярин – важный, в шитом серебром одеянии до пят; за ним пританцовывающей походкой Шарафудин.

И скорей уткнулся носом в унибук.

Первым делом, конечно, спросил про царевича Дмитрия.

УГЛИЦКИЙ Дмитрий (Димитрий)

(1582-1591)

Царевич, сын Ивана Грозного от его седьмой жены Марии Нагой. Воспитывался в городе Угличе в окружении дядьев Нагих, братьев матери. Погиб при невыясненных обстоятельствах: по одной версии, напоролся на нож во время эпилептического припадка, по другой – был зарезан убийцами, подосланными Борисом Годуновым, который хотел избавиться от наследника престола, чтобы самому стать царем. Был похоронен в Преображенском соборе города Углича. Туманность обстоятельств смерти царевича привела к появлению нескольких самозванцев, выдававших себя за спасшегося Дмитрия.

Кое-что начинало проясняться. «Нагие» – это, оказывается, фамилия. «Голые дядьки» – это царевичевы дядья Нагие. Про Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного, Ластик теперь тоже кое-что припомнил. Это из-за него у Бориса Годунова «мальчики кровавые в глазах».

Заодно уж спросил и про Годунова – надо же знать, кто у них тут царствует. Тем более что этому человеку хотят «отрока» показывать.

ГОДУНОВ

Борис Федорович

(ок. 1552-1605) Русский царь. Сын боярина, приближенный Иоанна Грозного и фактический правитель государства в годы царствования Федора Иоанновича (1584 – 1598). После смерти царя Федора, в связи с пресечением династии, Годунов был первым в русской истории монархом, который, по свидетельству летописцев, был «избран всем народом» и утвержден на специально созванном Земском Соборе.

В справке впечатлили два обстоятельства.

Во-первых, Ластик и не знал, что царей можно выбирать. Какой же он тогда монарх? Вроде президента получается.

А во-вторых, недолго же Борису осталось царствовать. На дворе-то 1605 год.

Вопросов было еще много, но сейчас имелись дела поважнее, чем изучать русскую историю. Например, как бы поскорее унести ноги – и из русской истории, и конкретно из этого нехорошего дома.

Надоело Ластику прикидываться трупом, да и как бы от этого не стать взаправдошным покойником. И Василию Ивановичу, и Ондрейке человека прикончить – что высморкаться. Если им позарез нужно, чтоб отрок был не живой, а мертвый, они своего добьются.

Для начала Ластик отправился на разведку. Райское Яблоко пока оставил за щекой – разговаривать тут все равно было не с кем. Унибук спрятал за пазуху.

Бесшумно ступая бархатными туфлями, выскользнул в большую комнату. Огляделся.

Увидел то, чего нельзя было разглядеть через дырку: длинные лавки под коврами и большую печь, облицованную расписным кафелем – от нее тянуло теплом.

Что еще?

В углу, близко от дверцы, ведущей в чулан, – большая икона, перед ней горящая лампадка. Суровый густобородый Спаситель был похож на Василия Ивановича, и даже глядел так же криво – один глаз чернее другого и какой-то пустой. Заинтересовавшись, Ластик подошел, приподнялся на цыпочки. Ух ты! У иконы вместо одного ока дырка. Вот откуда он в горницу подглядывал. А князь, когда крестился, смотрел не на него – на образ.

Прежде чем разведать, что находится за большой дубовой дверью, куда удалились те двое, Ластик решил выглянуть в окно.

Это оказалось не так просто.

Окна-то в горнице имелись, только через них ничего не было видно. В мелкий переплет зачем-то вставили мутные пластинки, вроде матового стекла, только не гладкие, а пузырчатые. Подергав раму и так, и этак, Ластик открыл одну створку и осторожно высунулся.

Оказывается, уже рассвело. Внизу блестели еще не просохшие от ночной росы доски – ими был вымощен весь широкий двор. Вдоль бревенчатого частокола тесно лепились домики, сарайчики, пристройки.

Шлепая лаптями, пробежала девушка в длинном скучного цвета платье, за ней едва поспевала перетянутая алой лентой коса.

У ворот, зевая, стояли двое стражников в одинаковых зеленых шинелях, то есть кафтанах: у одного топор на длинной палке (называется «алебарда»), у другого большое длинноствольное ружье.

Не сказать, чтоб во дворе было тихо: где-то ржали лошади, мычали коровы, хрюкали и визжали свиньи. Потом заголосил петух, ему ответили другие, еще более горластые – будто эхо прокатилось.

Дом князя Василия Ивановича стоял на холме, так что из окна было видно не только двор, но и окрестности.

Справа и слева серели остроугольные деревянные крыши, меж ними посверкивали луковки церквей. Но туда Ластик посмотрел мельком – его внимание привлек вид на другой, соседний холм, расположенный прямо напротив.

Там у подножия текла неширокая речка, над ней высилась двойная зубчатая стена.

Крепкие каменные башни крепости показались Ластику смутно знакомыми, особенно одна, угловая. Он пригляделся получше и ахнул – это же Боровицкая! Только вместо верхней части и известного всему миру шпиля куцый деревянный шатер.

Кремль!

Тогда получается, что двор Василия Ивановича стоит на том самом месте, где теперь расположен Пашков дом, старое здание главной российской библиотеки.

Ластик перегнулся через широкий подоконник, высунулся еще дальше.

Точно Кремль! Вон колокольня Иван Великий и главы кремлевских соборов, а вон справа Москва-река.

У ворот Боровицкой башни двумя ровными шеренгами стояли солдаты в чем-то малиновом. Луч блеснул на бронзовом стволе пушки. Со стороны храмов бухнул зычный колокол, так что содрогнулся воздух. Подхватили другие, пожиже, и над Москвой поплыл перезвон.

С крепостной стены, хлопая крыльями, взвилась стая голубей и закружила в небе – пожалуй, единственная деталь московского пейзажа, оставшаяся неизменной.

Ластик так засмотрелся на Кремль, так заслушался колокольного гуда, что совсем забыл об опасности. Не спохватился, даже когда малиновые человечки возле Боровицкой башни вдруг сломали шеренгу, засуетились и построились снова, еще ровней прежнего. Очень уж увлекательно было смотреть, как на цепях опускается и накрывает речку подвесной мост, как распахиваются высокие ворота и ползет вниз решетка.

Из крепости, грохоча подковами, вылетели несколько белых всадников, за ними, не отставая, выбежали люди в черном, у каждого в руке обнаженная сабля, а потом выехала золоченная карета, запряженная два-четыре-шесть-восемь-десять-двенадцатью серыми в точечку лошадьми, и сразу вся заискрилась на солнце. До чего же это было красиво!

За каретой еще кто-то ехал верхом, кто-то бежал, но Ластик уже опомнился. Кортеж несся прямо к Пашкову Дому, то есть к подворью Василия Ивановича, и стало ясно: это князь везет царя, чтоб показать ему «мощи».

Быстро же Борис Годунов собрался, и это на рассвете! Значит, не терпится ему.

Ой, что делать?

Ластик кинулся к дубовой двери. Приоткрыл тяжелую створку, высунулся.

Широкая лестница вела вниз, в довольно большой зал с квадратными пузатыми колоннами. Там бегали слуги, ставили на длинный стол блюда и кувшины, накрывали большое кресло ковром, наваливали на скамьи подушек.

Этим путем не уйдешь.

Куда же деваться?

Из окна тоже не выпрыгнешь – высоко, да и увидят.

Со двора донеслось ржание множества лошадей, шум голосов.

Прибыли!

Ничего не попишешь. Надо укладываться назад, в «домовину».

Тот самый Годунов

Лежать пришлось долго.

Сначала Ластик сильно боялся и совсем не шевелился. Потом от неподвижности затекла шея. «Покойник» открыл глаз, покосился в сторону двери. Подумал: «Скорей бы уж пришли, что ли» – ожидание было мучительным.

Странно. Из Кремля царь примчался в один миг, а идти смотреть на отрока почему-то не спешил.

Протерзавшись неизвестностью еще минут десять, Ластик в конце концов не выдержал. Поднялся со своего жуткого ложа, полез глядеть в дырку.

В соседней горнице никого не было, но со стороны лестницы доносился отдаленный гул множества голосов. Нужно подобраться к той, большой двери и потихоньку выглянуть, сказал себе Ластик, и в ту же секунду дубовая створка распахнулась.

В комнату один за другим вошли три человека. Первым, низко кланяясь и двигаясь спиной вперед, семенил Ондрейка Шарафудин. За ним точно таким же манером, только менее грациозно пятился Василий Иванович. А последним вплыл, величаво постукивая посохом, человек, одетый наполовину по-русски, наполовину по-европейски: ноги в красных чулках и башмаках с бантами, но сверху златотканный кафтан, перетянутый широким жемчужным поясом. Вот он, стало быть, какой – царь.

Борис Годунов был кряжист, краснолиц, в недлинной, стриженной клином бородке проседь. На голове – маленькая, черная шапочка-нашлепка, такая же, как у боярина.

Государь уставился точнехонько на Ластика (на самом-то деле на икону, теперь понятно) и размашисто перекрестился.

– Свят, свят, свят Господи Исусе, исполнь небо и земля славы Его!

Голос у него был неожиданно звонкий, молодой. Наверно, таким хорошо кричать перед большой толпой или командовать войском. Но кроме голоса ничего привлекательного в самодержце Ластик не обнаружил. Низенький, животастый, лоб в глубо-ченных морщинах, лицо опухшее, заплывшие глазки так и шныряют туда-сюда, а мясистые, унизанные перстнями пальцы, что сжимают посох, всё время шевелятся, будто червяки.

Шестиклассник впервые видел настоящего живого монарха и даже расстроился. Ничего себе царь. Как этакого несимпатичного «всем народом выбрали»? Где у избирателей глаза были? Неужто во всей России никого получше не нашлось?

А Годунов тем временем сделал удивительную вещь – не оборачиваясь, сел прямо посреди горницы. Однако не плюхнулся задом об пол, как следовало бы ожидать, а опустился на деревянное кресло, которое вмиг подставил ему хозяин. Даже удивительно, откуда у дородного боярина сыскалось столько прыти. Царь же ничуть не удивился – должно быть, ему и в голову не приходило, что окружающие посмеют не предугадать его желаний.

Ондрейка, тот смирно стоял в уголочке, опустив голову, шапку держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.

– О, маестат! О, крестьяннейший из подсолнечных царей! Пожаловал убогий домишко раба твоего! – торжественно провозгласил князь, но, поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения не придал – было видно, что правый глаз боярина взирает на повелителя с опаской, а левый по обыкновению зажмурен.

Разговор намечался важный, для Ластика и вовсе судьбоносный, поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал унибук.

– Перевод!

– О, царское величество! О, христианнейший из монархов Солнечной Системы!(В 17 столетии этот термин обозначал одну лишь планету Земля.) Ты оказал высокую честь скромному дому твоего слуги!

– Пустого не болтай, – перебил князя царь. – Дело говори. Надолго задержусь – свита начнет беспокоиться. Где он? Царевич где?

– Вон за той маленькой дверцей, государь. Как доставлен из Углича в гробу, так и лежит.

– И что, в самом деле нетленен?

– Ты можешь убедиться в этом своими собственными ясными глазыньками (Употребление уменьшительно-ласкательных окончаний в старорусском языке означало особую почтительность).

– Сейчас, сейчас, погоди… - Голос царя дрогнул.

Все-таки поразительно, до чего удобно было подслушивать отсюда, из чулана. Не пропадало ни единое слово. Опять же имелся глазок для подглядывания. Наверное, неспроста тут всё так устроено.

– А это точно царевич? – тихо и как бы даже с робостью спросил Годунов.

– Доподлинно не знаю. Уверен лишь, это тот самый ребенок, какого мне показывали четырнадцать лет назад, когда я по твоему приказу проводил в Угличе следственно-розыскные мероприятия. Черноволосый, белолицый, с маленьким наростом правее носа, с родимым пятном красного цвета на левом плече. И ростом крупнее, чем бывают девятилетние дети – в батюшку пошел, Иоанна Васильевича. Царь удрученно вздохнул.

– Я-то Дмитрия последний раз трехлетком видел, когда смутьянов Нагих из Москвы высылали…

– Чувствую, ты в сомнении, государь. – Голос боярина сделался мягок, прямо медов. – Так еще не поздно отказаться от нашего плана. Никто не знает, что тело царевича вывезено из Углича, мой слуга Ондрейка Шарафудин проделал это тайно. Как привезли, так и обратно увезем.

Гулкий удар – должно быть, монарх стукнул посохом об пол.

– Нет-нет. Показать народу царевича необходимо. А то уже в открытую говорят, будто польский самозванец и есть настоящий Дмитрий. И головы рубим, и вешаем, и на кол сажаем, да всем рты не заткнешь. Ты мне только одно скажи, Василий… – Борис перешел на шепот. – А не может это быть поповский сын? Самозванец Гришка Отрепьев пишет в своих грамотках(Этим словом в допетровской России называли любые документы: указы, письма, постановления.), что вместо него-де зарезали поповича.

– Знаю, о царь и великий князь, слышал. Но достаточно взглянуть на августейшего покойника, и сразу видно, что разговоры про поповского сына – забобоны(Этот термин в глоссарии отсутствует; контекстуальный анализ предполагает значение «враки», «чушь», «брехня».) Истинно царственный отрок, посмотри сам.

– Ладно… – наконец решился Борис.– Пойду. Спаси и сохрани, Господи, и не оставь в час испытаний… А ты, Василий, тут будь. Сам я, один. Подсвечник только дай. Господи, Господи, спаси и укрепи…

Услышав скрип и звук шагов, Ластик сунул уни-бук между бортом гроба и стеной, вытянулся.

В последний момент, спохватившись, насыпал себе на грудь орешков, после чего закрыл глаза, сделался «личен и благостен», как подобало «истинно царственному отроку».

Пока государь шел по горнице, он и топал, и посохом об пол стучал, а вошел в чуланчик – сделался тише воды, ниже травы.

Сначала постоял на пороге и долго бормотал молитвы. Ластик разбирал лишь отдельные слова:

– Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…

Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этого осмелился подойти, причем на цыпочках.

Ластик уже начинал привыкать к тому, что его разглядывают вот так – сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании, под тихий треск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью не задерживал, просто старался втягивать и выпускать воздух помедленней.

Вдруг до его слуха донесся странный звук – не то сморкание, не то посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий князь плачет.

Дрожащий голос забормотал малопонятное:

– Пес я суемерзкий, чадогубитель гноеродный! Ах, отрок безвинный! Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвер-нуть! Увы мне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками? Пошто загубил аз, сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен и суета! Истинно рек Еклесиаст: «И возвратится персть в землю, и дух возвратится к Богу, иже даде его. Суета суетствий, всяческая суета». А еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд о всякем погрешении, аще благо и аще лукаво». Близок Суд-от Страшный, близок, уж чую огнь его пылающ!

Тут самодержец совсем разрыдался. Раздался грохот – это он повалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук, происхождение которого Ластик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая, прежде чем догадался: лбом об пол колотит.

Терпение у них тут в 17 веке было редкостное – царь стучался головой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти часа.

Наконец, поутих, засморкался (судя по звуку, не в платок, а на сторону). Вдруг как крикнет:

– Эй, Василий, истинно ль рекут, что мощи сии от болезней исцеляют?

– Истинная правда, государь! – отозвался из горницы боярин.

Царь, не вставая с коленок, подполз вплотную к гробу, наклонился, обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:

– Прости ты мя, окаянного. Ты ныне на небеси, тебе по ангельскому чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный, многими болезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими не дают облегчения. Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого, от водотрудия почетного, от бессонной напасти и брюхопучения. А за то аз тебе на Москве церкву каменну поставлю, о трех главах, да повелю тебя во храмех молитвенно поминать вкупе с блаженные отцы.

Борода монарха щекотала Ластику подбородок и край рта. Это-то еще ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.

– Ап-чхи! – грохнул «святый отрок». И еще два раза. – Ап-чхи!! Ап-чхи!!!

Наследник престола

– Здрав буди, батюшко-царь! – в один голос откликнулись Василий Иванович и Ондрейка, а боярин еще и прибавил. – Изыди дух чихной, прииди благолепной!

Только батюшке-царю было совсем не благолепно. Ластик это сразу понял, когда открыл глаза и приподнялся в домовине (после чихания притворяться покойником смысла не имело).

Его величество шарахнулся от гроба так, что с размаху сел на пол. Борода тряслась, глаза лезли из орбит.

– О…ожил! – пролепетали дрожащие губы.

Понятно, что человек испугался. Всякий обомлеет, если на него чихнет мертвец. Чтоб монарх успокоился, Ластик ему широко улыбнулся. Только вышло еще хуже.

– А-а! – подавился криком Борис, в ужасе уставившись на хромкобальтовую скобку. – Зуб железной! Яко речено пророком Даниилом: «И се зверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его железны!» Погибель моя настала, Господи!

– Господин царь, да что вы, я вам сейчас всё объясню, – залепетал Ластик, не очень-то рассчитывая, что самодержец поймет, а больше уповая на ласковость интонации. – Я никакой не мертвец, а совершенно живой. Меня сюда по ошибке положили.

– А-а-а! А-А-А-А! – завопил Годунов уже не сдавленно, а истошно.

В каморку вбежал Василий Иванович, увидел сидящего в гробу Ластика, съежившегося на полу царя и остолбенел. Левый глаз открылся и сделался таким же выпученным, как правый. Рука взметнулась ко лбу – перекреститься, но не довершила крестного знамения.

Из-за плеча боярина показалась физиономия Шарафудина. Озадаченно перекосилась, но не более того – непохоже было, что на свете есть явления, способные так уж сильно поразить этого субъекта.

– Воскресе! – прохрипел Борис, тыча пальцем. – Дмитрий воскресе! За грехи мои! Томно! Воздуху нет!

Он опрокинулся на спину, рванул ворот – на пол брызнули большие жемчужные пуговицы.

Двое других не тронулись с места, всё пялились на Ластика.

– Руда навскипь толчет… сердце вразрыв… – с трудом проговорил Годунов. – Отхожу, бо приступил час мой…

И вдруг улыбнулся – что удивительно, словно бы с облегчением.

Как вести себя в этой ситуации, Ластик не знал. Терять все равно было нечего, поэтому он выудил из-за гроба унибук, раскрыл и включил перевод.

– Кровь бурлит толчками… сердце разрывается. Умираю, пришел мой час… Благодарю тебя, Боже, что явил мне перед смертью чудо великое – оживил невинно убитого царевича, грех мой тяжкий, – вот что, оказывается, говорил государь, еле шевеля побелевшими губами.

Потом взглянул на воскресшего покойника, уже не с ужасом, а, пожалуй, с умилением.

– Ты кто еси? Мнимый образ альбо чудо Господне?

«Ты кто? Примерещившееся видение или Божье чудо?»

– Никакое я не видение, я нормальный человек, – ответил Ластик и скосил глаза на экран.

Унибук, умница, сам перевел его слова на старорусский: «Аз есмь не мнимый образ, но тлимый человек».

– Аз тлимый человек, –прочитал вслух Ластик.

Царь слабой рукой перекрестился:

– Се чудо великое. Сподобил Господь свово Ангела заради земли Русския плоть восприяти и облещися в тлимаго человека!

«Это великое чудо. Соизволил Господь ради спасения России превратить своего ангела в плоть и сделать живым человеком!»

Повернул голову к дверце и, хоть и тихо, но грозно приказал:

– Падите ниц, псы!

Те двое разом бухнулись на колени, однако князь левый глаз уже прикрыл, а злодей Онд-рейка и вовсе смотрел на «ангела» прищурясь. Похоже, не больно-то поверил в чудо.

Царь заговорил отрывисто, мудреными словами – если б не унибук, Ластик вряд ли что-нибудь понял бы.

– Слушайте, рабы, и будьте свидетелями. По своей воле я отрекаюсь от царского венца. Вручаю скипетр и державу царевичу Дмитрию Иоан-новичу, законному наследнику усопшего Иоанна Васильевича. Пусть правит чудесно воскресшее дитя и пусть рассеются враги Русской земли! Объявите всему народу о великом событии! А мне… Мне кроме прощения ничего не нужно…

Он, кажется, хотел сказать что-то еще, но вдруг страшно захрипел, изо рта, из носа, даже из ушей потоками хлынула темная кровь – Ластик жалостливо сморщился.

– Свиту, свиту зови, пока не умер! – вскинулся боярин. – Не то подумают, это мы с тобой его кончили!

Ондрейку как ветром сдуло. Неужто в самом деле умирает? Ластик соскочил на пол, бросился к царю, приподнял его голову, а больше ничем помочь не сумел. Страшно было смотреть, как по усам, по бороде Годунова течет кровь, как растягиваются в улыбке губы, хотят что-то сказать, да уже не могут.

Донеслись крики, топот ног, и в маленькое помещение в один миг набилось ужасно много народу.

Бесцеремонно распихивая всех, вперед пробился важный старик – толстый (впрочем, как и остальные), седобородый, со сливообразным носом.

– Пошто стогнешь, государю? Опоили зельем? Кто сии злодеятели? – воинственно воскликнул он, наклоняясь над лежащим.

– Я… сам… Сам… Промысел Божий… – просипел монарх и показал сначала на Ластика, а потом на Василия Ивановича. – Он… Шуйский… изречет… мою волю …

И больше не произнес ни слова – кровь полилась еще пуще, затылок самодержца стал неимоверно тяжелым, и Ластик догадался: царь умер.

Испуганно отдернул руки. Голова Бориса стукнулась об пол, а Ластик поскорей сел на лавку и забился в угол. Ему хотелось только одного: чтоб на него перестали обращать внимание.

Бородачи смотрели на неподвижное тело с одинаковым выражением – любопытства и ужаса. Некоторые закрестились, некоторые стояли так.

– Рцы, князь Шуйский, – сказал сливоносый (он из всех, видимо, был самый старший). – Яви нам царскую волю.

И низко поклонился. Остальные последовали его примеру.

Василий Иванович (правильно, его фамилия «Шуйский», а не Шаинский и не Шиловский, вспомнил теперь Ластик) откашлялся, но начинать не спешил.

Унибук уже был наготове – тут нельзя было пропустить ни единого слова.

– Слушай, князь Мстиславский, слушайте все вы, бояре и дьяки. Перед тем как умереть, царь и великий князь всей России при мне и моем ближнем дворянине Ондрее Шарафудине, а также в присутствии вот этого святого отрока велел передать державный венец… своему сыну царевичу Федору!

Это известие никого не удивило – кроме Ондрейки. Тот так и вылупился на боярина своими кошачьими глазами. Прочие же с интересом уставились на Ластика, который сидел ни жив ни мертв и сосредоточенно смотрел в книгу – боялся встретиться с придворными взглядом. То, что князь Шуйский переврал волю Годунова, Ластика нисколько не расстроило. Не хватало ему еще на царский трон угодить! Навряд ли в истории был такой самодержец – Ластик Первый.

Главный из бояр, которого хозяин назвал «князем Мстиславским», махнул рукой, все снова склонились бородами до самого пола, распрямились.

– Что ж, на то его царская воля. А наше дело повиноваться.

Четверо придворных почтительно подняли с пола мертвеца, а Мстиславский, разглядывая Ластика спросил:

– Кто этот мальчик с книгой? Почему государь указывал на него пальцем? И зачем на лавке стоит детский гроб?

У Шуйского ответ был наготове:

– Боярин, этот отрок – великий схимник. Спит в гробу, питается росой и птичьим пением, Книгу Небесной Премудрости читает, в великой святости пребывает. А сейчас он у меня в доме гостит, оказал мне такую честь. Когда мы давеча за столом сидели, видел, как я шептал на ухо его величеству? – Мстиславский кивнул. – Это я царю про малолетнего праведника рассказывал. Вот государь, прими Господь его душу, и пожелал посмотреть собственными очами. Хотел, чтобы блаженное дитя за него помолилось. Только маестат (Это слово, очевидно, происходит от немецкого majestat – «королевское величество».) рот раскрыл помолиться, как его хватил удар. Хорошо умер государь, перед Божьим угодником. Дай Господи всякому такую кончину.

Все снова перекрестились, а Василий Иванович низко поклонился Ластику. Поколебавшись, то же сделал и Мстиславский, за ним остальные. Но интерес к «малолетнему праведнику» явно поугас – и Ластика такой поворот дела очень устраивал.

Почти все последовали за мертвым телом, задержались лишь оба князя, да у дверцы неприметной тенью маячил Шарафудин.

Озабоченно почесав бороду и понизив голос, Мстиславский сказал:

– Ох, не ко времени прибрал Бог государя. Самозванец с польскими добровольцами и запорожскими казаками бьет наших воевод. Хитер он и изобретателен, уж мне ли не знать – сам с ним воевал, еле жив остался. Рассказывал я тебе про сатанинскую птицу? То-то. Боюсь я, больно юн Борисов сын, шестнадцать лет всего. Сдюжит ли?

– На то воля божья, – ответил Василий Иванович, и это было понятно без перевода.

– Твоя правда, князь, – набожно возвел очи к потолку Мстиславский. – Ладно, повезу новопреставленного Наверх, к царице. Ну, крику будет…

И вышел. Ластик с удовольствием выскользнул бы за ним, но разве эти двое отпустят. Вон как зыркал на него Шуйский своим выпученным правым глазом. О чем думает – не поймешь.

Похоже, не только для него это было загадкой.

– Пошто неистинно рек боярам, княже? – спросил Ондрейка.

Ластика это тоже очень интересовало. Чтоб ничего не упустить, он опустил взгляд в книгу.

– Зачем сказал боярам неправду, князь? Почему утаил про воскрешение царевича? Что тебе царевич Федор? Какая от него польза? А этому, кто бы он ни был на самом деле, ты стал бы первый помощник и опекун. Никуда бы он от нас не делся. Ведь мы-то про него правду знаем. Так, дитя?

Он подмигнул Ластику желтым глазом и оскалил в улыбке мелкие острые зубы, будто укусить собрался.

– Ничего мы про этого немчика не знаем, – ответил боярин, по-прежнему всматриваясь в Ластика.– Отчего умер? Почему вдруг воскрес? А может, он и не помирал вовсе? Может, в обмороке был, а твои дурни не поняли? Эй, книгочей, ты по-нашему, по-христиански понимаешь?

– Вообще-то не очень, – прошептал Ластик в унибук, а потом прочитал с экрана вслух. – Не вельми гораздо.

– Сам видишь. Куда его, такого, показывать? Опасно. В чудеса верит чернь или ополоумевший от страха царь, а бояре ни за что не поверили бы. Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели. Вообразили бы, что это мои козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего, пусть Борисов щенок до поры поцарствует, а там видно будет.

И приподнял левую бровь, совсем чуть-чуть, но щелочка сверкнула ярче широко раскрытого правого глаза.

Ондрейка почтительно поклонился.

– Ты мудр, князь. Тебе видней. Куда же этого девать будем? В мешок, да в воду?

Спокойно так спросил, деловито – Ластик от страха унибук выронил.

Василий Иванович с неожиданной для его комплекции проворностью нагнулся, подобрал книгу, открыл на развороте с какими-то теоремами, посмотрел и с поклоном возвратил.

– Думай, что болтаешь, дурак! Ты на лицо его посмотри! Разве он похож на обычного мальчишку? А такие книги ты когда-нибудь видел? В них непонятные письмена и магические знаки. Откуда его взяли твои шпыни (Это слово чаще употреблялось как бранное. В прямом смысле – представитель низшей прослойки горожан, не имеющий жилья и постоянных занятий)?

– Не спрашивал.

Поглядел князь на замершего Ластика еще некоторое время, пожевал губами и громко, как у глухого, спросил:

– Ты откель к нам пожаловал, честной отрок? Оттель? – Он показал на потолок. – Али оттель? – Палец боязливо ткнул в пол. – Яка сила тя ниспослала – чиста аль нечиста?

– Долго рассказывать, – ответил Ластик, раскрывая 78 страницу. Рассказывать и в самом деле пришлось бы очень долго, да и не понял бы боярин.

«Долго речь», – перевел унибук.

– Долго речь.

Вряд ли боярина устроил такой ответ, но вопросов задавать он больше не стал – видно, уже пришел к какому-то решению.

– А хоть бы и нечистая. Сила – она и есть сила. Прошу твою ангельскую милость быть гостем в моем убогом домишке . (Это словосочетание не следует понимать в буквальном смысле; старомосковский речевой этикет требовал говорить о себе и своем жилище в уничижительных выражениях.) Если же твоя милость не ангельской природы, а наоборот, то я и такому гостю рад.

Василий Иванович Шуйский склонился перед Ластиком до земли.

В гостях у князя Василия

Месяца майя 15 дня года от сотворения мира 7113-го пресветлый ангел Ерастиил, отчаянно зевая, сидел у окна и смотрел, как играют солнечные блики на мутной слюде. Перед ангелом на подоконнице лежала раскрытая книга – в телячьем переплете, с затейливыми буквицами и малыми гравюрками. В книге про весну говорилось так: «Весна наричется яко дева украшена красотою и добротою, сияюще чудне и преславне, яко дивится всем зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем, родится бо всяко животно в ней радости и веселия исполнено». Но Ерастиил радости и веселия исполнен не был – очень уж измучился сидеть взаперти.

Обидней всего было, что даже через окно посмотреть на «украшену красотою и добротою деву» было совершенно невозможно: пластины слюды пропускали свет, но и только. В парадных покоях княжеского дворца имелись и окончины стекольчаты, большая редкость, но ходить туда в дневное время строго-настрого воспрещалось.

Крепко стерег Шуйский своего гостя, особо не разгуляешься.

Поместили Ластика в честной светлице – комнате для почетных гостей. Ондрейка сказывал, что последний раз тут останавливался архиепископ Рязанский, который князь Василь Иванычу родня.

По старомосковским меркам помещение было просторное, метров тридцать. Чуть не треть занимала огромная кровать под балдахином. Лежа в ней, Ластик чувствовал себя каким-то лилипутом. Из прочих предметов мебели имелись стол, две лавки да резной сундук, вместилище вивлиотеки: три книги духовного содержания да одна потешная, то есть развлекательная – про времена года (как видно из вышеприведенного абзаца, чтение не самое захватывающее).

Терем у князя Шуйского был большущий, в три жилья (этажа), в парадных комнатах вислые потолоки (затянутые тканью потолки) и образчатые (изразцовые) печи, косящатыи, то есть паркетный пол, а вот с обстановкой негусто. Не прижился еще на Руси европейский обычай заставлять комнаты мебелью. Лавки, столы, рундуки да несколько новомодных шафов (шкафов) для посуды – вот и всё.

У почетного гостя в светлице, правда, висело настоящее зеркало, и зело великое – с полметра в высоту.

Подошел Ластик к нему, посмотрел на себя, скривился.

Ну и видок. От сидения в четырех стенах лицо сделалось бледным, под глазами круги, а прическа – вообще кошмар. Называется под горшок. Это надевают тебе на голову глиняный горшок, и все волосы, какие из-под него торчат, обрезают.

Повздыхал.

Чем бы заняться?

Затейливые буквы в потешной книге уже поразбирал. На подоконнице посидел. Дверь снаружи заперта на ключ – якобы в остережение от лихих людишек, хотя какие в доме у князя лихие людишки?

Покосился на печь. Там, под золой, лежал уни-бук. Вот что почитать бы. Верней – с кем поговорить бы. Однако с некоторых пор компьютер приходилось прятать.

Снова подошел к окну. Осторожно, прикрываясь кафтаном, достал Райское Яблоко и стал на него смотреть.

Подышал на гладкую поверхность, потер рукавом, чтобы ярче сияла. Чем дольше любовался, тем яснее делалось: ничего прекрасней этого радужного шарика на свете нет и не может быть.

Камень был самим совершенством – лишь теперь Ластик стал понимать, что означает это выражение. Смотреть на Яблоко не надоедало: оно все время меняло цвет, при малейшем повороте начинало искриться. Если б он не проводил часы напролет, зачарованно разглядывая Адамов Плод, то давно уже свихнулся бы от скуки и безделья в этой слюдяной клетке. (Хотя нет – имелся и еще один фактор, сильно скрашивавший неволю, но о нем чуть позже.)

Поглаживая алмаз, Ластик мечтал о том, как выберется из этого чертова средневековья, как вернется к профессору Ван Дорну и торжественно вручит ему бесценный трофей.

Но чтоб попасть в 21 век, требовалась подходящая хронодыра, а с этим было плохо.

По ночам Ондрейка Шарафудин выводил «ангела» на прогулку, подышать свежим воздухом. Но перемещаться можно было только по двору, вокруг терема.

В самый первый выход (унибук тогда еще не переместился в печку) Ластик включил режим хроноскопа. Нашел семь маленьких, бесполезных лазов и лишь один приличный, 20-сантиметровый. Обнаружился он в колодце, близ княжьей домовой церкви. Только дыра эта была какая-то странная. На мониторе появилось одно лишь число, 20 мая, а вместо года прочерк. Что за штука – число без года? Ну ее, такую хронодыру. В семнадцатом веке еще худо-бедно жить можно, а там неизвестно что.

Сзади потянуло сквозняком.

Ластик оглянулся через плечо, и увидел, что дверь открыта. На пороге стоял Шарафудин, лучился приторной улыбкой.

Нарочно, крыса такая, петли смазал, чтоб створка открывалась бесшумно. И всегда появлялся вот так – без предупреждения. Сколько раз ему было говорено, чтоб стучался, а он в ответ одно и то же: «Не смею». Шпион проклятый.

– Чего тебе? – недовольно спросил Ластик и будто бы поправил шелковый пояс (а на самом деле спрятал в него Яблоко).

Мелко переступая, Ондрейка прошуршал на середину комнаты. В руках он держал тяжелый поднос, весь уставленный снедью.

– Пресветлый отроче, пожалуй откушати. – И давай перечислять. – Ныне в объедутя верченое, да кура разсолъная, да ряба с гречей, да ставец штей, кдливо, да блюдо сахарных канфетков, да лебедь малая сахарная ж.

Ластик вяло пробурчал:

– Уйди, зануда.

Это если по-современному. На самом-то деле он сказал: Изыди, обрыдлый. Но старорусская речь уже не казалась ему вычурной или малопонятной – привык. И на слух воспринимал без труда, и сам научился изъясняться. Вроде как всю жизнь таким языком разговаривал.

Аппетита не было. Конечно, если б сейчас навернуть бутербродик с салями, или жареной картошки с кетчупом, или эклер с шоколадным кремом – другое дело. А от этого их исторического меню просто с души воротило.

– Уточка-то с шафраном зажарена, рябчик свеженький. А коливо до того сладкое! – все совался со своим подносом Шарафудин.

Сам и улыбается, и кланяется, а глаза немигающие, холодные, Ластик старался в них лишний раз не заглядывать. Мороз по коже от такого прислужника. А другого нет – прячет Василий Иванович «ангела» от своей челяди.

Когда Ондрейка, постреляв по сторонам взглядом, наконец удалился, Ластик с тоской посмотрел на еду. Потыкал деревянной ложкой в миску с коливом, главным туземным лакомством: вареная пшеница, сдобренная медом, изюмом и корицей. Есть, однако, не стал. Поосторожней надо со сладостями, а то растолстеешь от малоподвижной жизни. Понадобится лезть в хронодыру, и не протиснешься.

А Соломка (такое имя носил фактор, до некоторой степени скрашивавший жизнь плененного «ангела») сетовала, что он худ и неблаголепен, аж зрети нужно (даже смотреть жалко). Но это у них здесь такие понятия о прекрасном: кто толще, тот и краше. Слово добрый тут означает «толстый», а слово худой значит «плохой». Если б показать Соломке какую-нибудь Кристину Орбакайте или Бритни Спирс, обозвала бы их козлищами бессочными. Шарафудин, по ее терминологии, мущонка лядащий, яко стручишко сух, бабы с девками на него и глядеть не хотят. Ондреика нарочно съедает в день по дюжине подовых пирогов, по гривенке сала свинячья и по лытке ветчинной – чтобы поднабрать красоты, да не в коня корм, злоба его сушит.

Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит его князь для черных, страшных дел – дабы собственную душу лишними грехами не отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила Соломка. Как будто Ластик без нее этого не знал…

Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка, Соломка», и непонятно, кто это.

На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здорово напуган и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился к нему, так сказать, с официальным визитом.

Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился в длинную, покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку трубой. Такие головные уборы – горлатные шапки, – как потом узнал Ластик, могли носить лишь высшие сановники, бояре.

Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола. Речь повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.

– Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, как был вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое соизволение Небес – или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее – указывали, что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоей августейшей милости…

И долго еще он плел затейны словеса – путано и непонятно даже в переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги ему интересы августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и не ко времени.

Лишь когда Шуйский сказал:

– Трухляво древо Годуновых, малость обождать – само рухнет, вот тогда-то и наступит твой час, – до Ластика наконец дошло, к чему клонит хитроумный боярин.

– Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшее дитяте»! – воскликнул шестиклассник.

Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился на собеседника левым.

– Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее, земное бытие?

– Ничего я не запамятовал, – стоял на своем Ластик. – Я не царевич, и вы отлично это знаете!

– А кто ж ты тогда? Немец?

– Нет.

Князь проницательно прищурился.

– Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…

А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малое время, Шуйский сменил тему.

– А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я – знаки в ней весьма премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга, в которой прописаны людские судьбы?

– Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое? (Нет, сие земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)

– Ведаю. Земномерие – царица Квадривиума, сиречь Четверонаучия, – почтительно ответил Василий Иванович.

– Вот-вот. Очень геометрию люблю. Вот, смотрите. Тут задачки всякие, правила.

И Ластик дал ему книгу, чтобы сам увидел и утратил к ней интерес.

Шуйский опасливо раскрыл учебник, стал медленно перелистывать. На 78 странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворот зачитаннее других.

Боярин послюнил бумагу пальцем, потер.

– Буквиц не сочту, зело диковинны. А листы вельми малы, зряшный баволны перевод.

И тут случилось неожиданное – унибук среагировал на последнее слово.

Текст задачки исчез, вместо него на развороте замигал дисплей, и возникла надпись: «Букв прочесть не могу, очень необычны. А листки слишком маленькие, пустой перевод бумаги».

Вскрикнув, князь уронил книгу.

– Огненны письмена! Пришлось выкручиваться.

– Дайте сюда, – строго сказал Ластик, подбирая унибук. – Это только ангелам можно. Чтоб ваш человеческий язык понимать и с вами разговаривать.

И произнес то же самое по-старорусски. Василий Иванович удовлетворенно улыбнулся:

– Ага, ангел. Так я и думал. А позволь узнать твое святое имя?

– Эраст.

– Пресветлый ангел Ерастиил, ниспосланный с Небес на землю по воле Божией!

Шуйский бухнулся на колени, и давай меховой шапкой по полу макать.

Чтобы прекратить эту гимнастику, Ластик сказал:

– Я не по воле Божьей, я сам по себе.

– Так Господь Бог Саваоф тебе помощи не сулил? – быстро осведомился боярин.

– Нет.

– А Спаситель наш Иисус Христос? – Нет.

– Быть может, Пресвятая Дева? Или твои начальники архангелы?

Было искушение сказать ему: да, мол, архангелы обещали за мной приглядывать, чтоб не обидел кто. Но Ластик вовремя одумался, сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему в интригах Небеса помогали. Наплетешь про архангелов – не отвяжется.

– Нет, никто мне не помогает, – твердо ответил Ластик.

Василий Иванович, кряхтя, поднялся с колен, отряхнул шубу.

– Зачем же ты явился в этот мир? – спросил он, подвигав и правой, и левой бровью. – Чего ты хочешь?

«Домой хочу, в 21 век», чуть не брякнул Ластик.

– Хочу есть!

Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Хоть честного отрока и разместили в светлице, но ни есть, ни пить не давали – должно быть, решили, что он в самом деле птичьим пением и росой питается.

Развеселился боярин от этих слов. Запрокинул голову, рассмеялся.

– Значит, Сила за тобою никакая не стоит, царем ты быть не хочешь, а хочешь есть? Ах, невинное чадо. Истинно ангел во плоти.

И погладил Ластика по голове. Пришлось стерпеть.

– Ну что ж, – жизнерадостно сказал князь, – откушаем вместе. Велю стол накрывать.

Полчаса спустя Ондрейка сопроводил Ластика в большую комнату под лестницей – трапезную, где новоиспеченный ангел впервые попробовал московских яств, обильных, но не сказать чтобы вкусных.

Хлеб был пресным, мясо несоленым и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему, не умели.

Странными показались Ластику и столовые приборы. Вместо тарелок перед ним и боярином поставили по караваю. Верхушку князь срезал ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из оловяной лшсы. Вилки не дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал жижу, а капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда облизывал их или вытирал о бороду. Часто порыгивал, крестя рот.

В общем, съел Ластик совсем немного – быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.

Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.

Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и масляно улыбнулся.

– Ну, отворяй свою ангельску книжицу.

И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли – Ластик не понял.

Вытер руки хлебным мякишем, открыл уни-бук.

Шуйский повторил то же самое еще раз:

– Открывай свою ангельскую книжку. Хочу, чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.

Княжна Соломка

И как хлопнет в ладоши.

Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови – два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное создание всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.

– Ай лепа, ай сладкозрима! – восхитился княжной Василий Иванович.

Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:

– Исполатъ тебе, государь царевич.

– Здравствуйте, – несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?

– Играйтеся, – велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась – теперь уже князю.

Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):

– Отворяй сундук!

Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-преслад-кую, отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.

– Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стояние, – показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение искусства. – А сие франкской работы змей золот-крылат с финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого рубить.

Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.

Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.

Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.

– Ты царевичу книжки свои яви, – велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. – Соломонья у меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще и разны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию – гиречь гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику – художество слово украшати, диачектику тож – благое от зла разделяти.

Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.

– Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, – бойко сказала она. – Зри, сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ. Се птица гамаюн, вещая.

Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных – мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник, наоборот, изобразил с явно укороченной шеей – наверняка сам диковинного зверя не видал, а описаниям не поверил.

Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:

– Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.

Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:

– Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутительное. Кличь Соломкой.

Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном языке, вышел у них такой.

– Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? – спросила княжна Соломка. – Или брехня?

– Брехня.

– Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал – тоже враки?

– Нет, не враки.

Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.

– Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? – Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. – Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобой жениться-то будем?

Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод – челюсть отвисла.

– Это что у тебя, зуб железный?-заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. – Дай потрогать.

И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.

– Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!

– Это кто же решил, насчет женитьбы? – не мог придти в себя Ластик.

– Батюшка. На то его отцовская воля, – смиренно потупилась княжна.

– Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия – Шаховская.

– Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича Мстиславского – тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.

– Да разве в нашем возрасте женятся?

– Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, – вздохнула Соломка, но без особой печали.

– И тебя тоже не спросили? Она фыркнула, тряхнула косой:

– Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится – так и быть.

Ластик выжидательно смотрел на нее.

– Чего уставился? – Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. – Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с тобой любиться еще не велел, только дружиться.

Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным источником информации.

Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест – из внутренних покоев, со двора, от кухонь.

К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем – у княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.

Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем отроке – то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии – и побегут в царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел, как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу (карлика). Однако правды пока не вызнали – иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски – то одному Богу известно. Толпа – она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.

На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.

Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластику известно было следующее: раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и она сильно не возражала, потому что Федор собою пригож, статен, очи коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтение Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.

С юго-запада идет на Москву вор-самозванец, который врет, будто он и есть царевич Дмитрий, чудесно спасшийся от ножа убийц. А между тем известно, что никакой это не царевич – беглый монах-расстрига Гришка, в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг православия, ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать, сам на царский престол сесть. Сила у него великая, бьет он государевы войска раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города Путивля. Про вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник, нечистая сила ему помогает. Во время битвы с князем Мстиславским – тем самым, которого Ластик в чулане видел, – напустил Вор на царское войско дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались, побежали, потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только батюшка, говорила Соломка, в эти небылицы не верит. Брешет, мол, Мстиславский, чтоб свою дурость прикрыть. Да не в Мстиславском беда – беда в том, что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу пить умеют, а как в сражение идти, трусят.

Еще Соломка сообщила, что Вор прислал к царю Федору гонца с письмом – мол, оставь престол по доброй воле, тогда не трону. Только кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца сожгли, гонца, как положено, замучили до смерти.

Однако княжна не только рассказывала – еще и спрашивала про жизнь в Ином Мире.

Сначала без большого интереса: не скучно ли все время играть на арфах и лютнях, не зыбко ли ходить по облакам и возможно ли по обличью отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и другая бесплотные. Но когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины и женщины есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки зажглись любопытством и вопросы посыпались прямо-таки градом.

Как в раю одеваются женщины? Красят ли лица, плетут ли косы?

Одеваются кто как хочет, отвечал Ластик, а косы отращивают редко. Многие вообще под мальчиков стригутся.

Страх какой, осудила Соломка и пожелала узнать про одежду подробно.

– Ну, большинство молодых женщин ходят в портах (штанах), – стал объяснять он.

Княжна так и ахнула:

– Как татарки, что ли? А платьев вовсе не носят?

– Носят, но совсем короткие.

– Вот досюда? – Она подняла сарафан до середины бедер. Ноги у нее оказались крепенькие, как грибы-боровички. – Ох, срам! Волосья-то хоть покрывают? Платком либо кикой!

– Только если холодно.

– Простоволосой перед мужчинами ходить стыдней, чем нагишом, – строго сказала Соломка и вздохнула. – Да что с бесплотных возьмешь? Любви-то между вашими мужиками и женками, поди, не бывает?

– Еще как бывает.

Здесь Ластик тоже вздохнул – вспомнил особу с соседней парты. Эх, знала б она, куда занесло Фандорина, и еще неизвестно, вынесет ли обратно. Но настоящего вздоха не получилось – очень уж далека была окружающая действительность от лицейской жизни.

Глаза у Соломки разгорелись еще пуще.

– Раз так, обязательно в рай попаду – когда помру. Грешить не буду ни вот столечко. А если все-таки придется, сразу грех замолю. И девкам-холопкам накажу, чтоб за меня молились. Монастырю либо церкве чего-нито пожалую. Буду я в раю, вот увидишь, – с убежденностью заявила она.

Василий Иванович тоже расспрашивал про Иной Мир, но интересовало его совсем другое – не любовь и наряды, а землеустроение, то есть политическая система.

– А какая у вас на Небе власть? Кто над душами властвовать поставлен? Ангелы, над ними архангелы, а над архангелами апостолы святые?

– Вроде того, – отвечал Ластик, плохо представлявший себе небесную иерархию.

– И сверху, надо всеми, Господь Бог Саваоф с Иисусом Христом?

– Нет, Бог он отдельно, а у нас правит главный архангел, его Президентом зовут.

– Ишь ты, у нас про такого и не слыхивали, – подивился боярин. – Его, архангела Президента, Бог назначает?

– Нет, его выбирают граждане, ну, то есть райские жители.

– Как Бориску Годунова, что ли? – Шуйский неодобрительно покачал головой. – Пустое это дело, когда все жительствующие правителя выбирают. Тут кто громче орет, да побольше вина выкатит, того и крикнут на царство. Неосновательно у вас устроено.

Подумал немножко, и вдруг ликом просветлел – видно, обнаружил для себя в загробной жизни некие перспективы.

– А есть ли ангелы, которые побогаче остальных? Ну, там нектару у них запасец или амброзии поднакоплено? – хитро прищурился правым глазом боярин.

– Есть, конечно, – честно признался Ластик. – Только богатые, они не ангелы.

– Ну неважно, пускай души блаженные.

Известие это Василия Ивановича явно обрадовало. И к выводу он пришел такому же, что Соломка, только опять-таки на свой манер:

– Значит, и в раю жить можно, ежели с умом. Но тут же затревожился:

– А что у вас там про Ад сказывают?

– Ничего.

– Совсем ничего. Поня-атно, – протянул Шуйский по своему обыкновению, и чело на время омрачилось, но не сказать, чтобы очень надолго.

Довольно скоро опять разгладилось, в уголках рта появилась улыбка. Наверное, скумекал, как от Ада отмажется. А может, подумал про что другое.

О чем размышляет боярин, Ластик никогда не знал – очень уж хитрого, скрытного ума был человек.

Может, оттого это, что он, по словам Соломки, много страсти претерпел! Ластик тогда еще в старорусском не очень поднаторел и удивился – князь вовсе не казался ему человеком страстным. Но оказалось, что страсти – это опасности, испытания. Царь Иван Грозный любил бояр пугать. Кого казнит, кого в тюрьму посадит, кого по миру пустит. Не миновала горькая чаша и Шуйских. Побывал Василий Иванович и в опале, и в темнице, где готовился принять лютую смерть, да сжалился Господь. «Кто при Грозном Государе состоял, они все по гроб жизни напуганные, – объяснила княжна. – Не живут, а дрожат, не говорят, а шепчут. Глаз-то один у батюшки завсегда прикрыт, видел? Это он себе нарочно воли не дает. Однажды сказал мне: мол, поднимусь на самый верх, тогда буду на мир двумя глазами глядеть, в оба, а пока погожу».

Однажды, еще в самом начале, сел Ластик с хозяином в шахматы играть. У папы выигрывал запросто, был уверен, что и этого средневекового обитателя, не слыхавшего про гамбиты и этюды, обставит в два счета. Но Василий Иванович поставил ему мат, причем всего лишь на двенадцатом ходе.

Сыграли еще – на десятом ходе Ластик прозевал ферзя и был вынужден сдаться.

И тогда, задетый за живое, он сделал ужасную глупость – прибег к помощи унибука. Шахматная программа в нем, конечно, имелась. Достаточно было шепнуть в сгиб страниц «шахматы», и на экране появилось клетчатое поле. Научившись им управлять, Ластик, конечно же, разгромил боярина в пух и прах. Начали играть по-новой. Вдруг, внезапно приподнявшись, Василий Иванович подглядел в книгу, хоть «ангел» и держал ее вертикально.

Глаза Шуйского блеснули, а Ластик помертвел, проклиная свой идиотизм. Хуже всего было то, что князь ни о чем не спросил.

В ту же ночь, косясь на дверь, Ластик спрятал унибук в печь, которую с наступлением тепла уже не топили. Да если случайно и зажгут, нестрашно – компьютер профессора Ван Дорна в огне не горел.

Назавтра князь заглянул опять. Поговорил о том, о сем и как бы между делом спросил, где «ангельская книга» про земномерие и иные премудрости?

– В обрат на Небо изъяли, – ответил Ластик. – Бо мне боле не надобна, аз уже гораздо разумею человеческой речи.

Посверлил его боярин своим выпученным глазом, но объяснением вроде бы удовлетворился.

А Ластик твердо решил: без крайней нужды унибуком больше пользоваться не станет. Взбредет в голову Шуйскому, что премудрая «ангельская книга» ему пригодится, и выкрадет, миндальничать не станет. Тогда всё, пиши пропало. Останешься в семнадцатом веке до самой смерти.

Рано или поздно «Ерастиилу» позволят выйти за ворота. Тогда надо будет взять с собой унибук, чтобы поискать подходящую хронодыру. Хорошо бы, чтоб вела в 20 век, когда дом на Солянке уже был построен. А дальше просто – через стеклянный квадрат к мистеру Ван Дорну. «Ваше задание, профессор, выполнено. Можно приступать к спасению человечества».

Вот о чем размышлял пресветлый Ерастиил майя 15 дня, ковыряя ложкой высококалорийное коливо.

Один он оставался недолго. Пяти минут не прошло после того как откланялся Ондрейка, а в дверь вошел новый посетитель – хозяин дома, собственной персоной. Как обычно, спросил о здравии гостя и посетовал на собственное, зело худое, и потом еще некоторое время болтал о всякой ерунде, однако Ластик сразу насторожился. Сегодня – небывалая вещь – правый глаз боярина был зажмурен, а левый открыт и взирал на «ангела» цепко, расчетливо. Кажется, намечался какой-то важный разговор.

Так и вышло.

Походив вокруг да около, Василий Иванович наконец подобрался к главному.

– Помнишь ли, о чем я с тобой толковал в самый первый день, когда Борис умер? Что выждать надо. Час этот настал. Дела годуновского щенка совсем плохи. Самозванец двинулся в поход. Его рать невелика числом, но полна задора. А в нашем войске, как доносят мои люди, ропот и смятение. Не хотят стрельцы за Федьку Годунова свою кровь проливать. И бояре в него не верят. Пора, царевич.

– Сколько раз говорено, не царевич я, – нервно ответил Ластик.

– Ты – ангел Божий, присланный на землю, а это еще выше. Не робей, всё сам исполню, от тебя ничего и не надобно. И так уж по Москве слухи ходят – сам нарочно людишек послал, нашептывать. Будто вывез князь Шуйский гроб с мощами Дмитрия из Углича, покропили тот гроб святой водой, и восстал царевич живой и нетленный. Видели ведь тебя тогда князь Мстиславский и прочие, запомнили, как Борис на тебя перстом указывал. А некоторые приметили и бородавку на правой шеке. Ее мы тебе снова приклеим. Поверят бояре, никуда не денутся. Ясно им, что Федор против Вора не сдюжит, ибо еще зелен. За тобой же я стоять буду, Шуйский. И народ московский – он чудеса любит. Одним ударом свалим и Годуновых, и Гришку Отрепьева, вот увидишь.

На миг князь открыл второе око и Ластик вспомнил Соломкины слова: близок час, когда Шуйский сможет на мир смотреть в оба глаза, сверху вниз.

– Будешь ты законный государь, а головушку земными делами заботить тебе не к чему. Всё я, твой верный холоп, исполнять буду.

Как было не восхититься дальним, шахматным умом Василия Ивановича? Ловко он всё измыслил, подготовил, выбрал точный момент и обезопасил себя на будущее. Новый малолетний царь будет целиком и полностью от него зависеть: ни родни у него, ни друзей, жизни не знает вовсе, а правда про его происхождение известна одному лишь Шуйскому (во всяком случае, так считает боярин). Да князь еще и намерен его своим зятем сделать. На троне усядется кукла, а править станет «верный холоп».

Глядя в упор на растерявшегося Ластика, боярин сказал:

– Соглашайся. Иначе пропадем все. Придет в Москву Вор со своими поляками да казаками, шатных людей показнит-пограбит. И тебе головы не сносить. Прознается он про твое воскрешение. Опасен ты для него. А коли сейчас Годунова скинем да тебя народу предъявим, всё еще перевернется. Войско воспрянет духом, и побьем мы самозванца. Ты как-никак бывший ангел, не верю, чтобы совсем уж бросил тебя Господь. Книга у тебя опять же волшебная.

– Нет ее, – быстро сказал Ластик. – Сколько раз повторять. Ее назад на небо забрали.

– Ну забрали так забрали. Шуйский нагнулся, зашептал:

– Соломонья тебе, как подрастешь, хорошей женой будет. Люб ты ей. Станете жить-поживать, как голубок с голубкой, а я, старик, на вас порадуюсь.

У Ластика голова шла кругом.

– Подумать надо, – пролепетал он, а сам решил: ночью рискну, потихоньку достану уни-бук и спрошу, был ли на Руси такой царь – Дмитрий Первый.

– Подумай, подумай, – ласково молвил Василий Иванович. – Только недолго. Неровен час…

И не успел договорить – дверь распахнулась от толчка, вбежал Ондрейка Шарафудин. Рожа бледная, глаза горят. Никогда еще Ластик его таким не видел.

– Беда, боярин! Гонец прискакал с-под Кром! Иуда Басманов передался!

Ластик из этих слов ничего не понял, но Шуйского весть прямо-таки подкосила.

Он зашатался, рухнул на лавку и зажмурился.

Сидел так, наверно, с минуту. Беззвучно шевелил губами, пару раз перекрестился. Ондрейка напряженно глядел на своего господина, ждал.

Когда Василий Иванович поднялся, левый глаз был закрыт, а правый налит кровью и страшен.

– Ништо, – сказал князь хрипло и невнятно. – Шуйский на своем веку всякое перевидал. Зубы об его обломаете… Слушай мою волю, Ондрейка.

Шарафудин встрепенулся.

– Этого, – ткнул пальцем боярин, не взглянув на Ластика, – в темницу…

В тот же миг Ондрейка, еще совсем недавно угодливо кланявшийся «ангелу», подскочил к Ластику и заломил ему руки.

– Ой! – вскрикнул от боли без пяти минут царь.

Князь же прямиком направился к печи, открыл заслонку, кряхтя пошарил там и достал унибук.

– Ишь, «назад на небо забрали», – проворчал он, бережно сдувая с книги золу.

Откуда узнал? Кто ему донес?

– Отда…

Ластик подавился криком, потому что Шарафудин проворно зажал ему рот липкой ладонью.

Выдать головой

Подлый Ондрейка безо всяких церемоний перекинул претендента на престол через плечо, будто мешок, и поволок вниз по лестнице, потом через двор.

Отбиваться и сопротивляться не имело смысла – руки у Шарафудина были сильные. Да и, если честно, оцепенел Ластик от такой превратности судьбы, словно в паралич впал.

В дальнем углу подворья, за конюшнями, из земли торчала странная постройка: без окон, утопленная по самую крышу, так что к двери нужно было спускаться по ступенькам.

Ондрейка перебросил пленника с плеча под мышку, повернул ключ, и в нос Ластику, болтавшемуся на весу беспомощной тряпичной куклой, ударил запах сырости, плесени и гнили. Это, выходит, и есть боярская темница.

В ней, как и положено по названию, было совсем темно – Ластик разглядел лишь груду соломы на полу.

В следующий миг он взлетел в воздух и с размаху плюхнулся на колкие стебли.

Вскрикнул от боли – в ответ раздался стон дверных петель.

Лязг, взвизг замочной скважины, и Ластик остался один, в кромешной тьме.

Что стряслось? Какие Кромы? Что за Басманов?

И главное – из-за чего вдруг взъелся на «пресветлого Ерастиила» боярин?

Нет, главное не это, а потеря унибука. Вот что ужасней всего.

Ластик даже поплакал – ситуация, одиночество и темнота извиняли такое проявление слабости. Но долго киснуть было нельзя.

Думать, искать выход – вот что должен делать настоящий фон Дорн в такой ситуации.

Он попробовал осмотреться.

Через щели дверного проема в темницу проникал свет, совсем чуть-чуть, но глаза, оказывается, понемногу привыкали к мраку.

Слева – бревенчатая стена, до нее шагов пять. Справа то же самое. А что это белеет напротив двери?

Шурша соломой, Ластик на четвереньках подполз ближе, потрогал.

Какие-то гладко выструганные палочки. Не то корзина, не то клетка.

Пощупал светлый, круглый шар размером чуть поменьше футбольного мяча. Хм, непонятно.

И только обнаружив на «шаре» сначала две круглые дырки, а потом челюсть с зубами, Ластик заорал и забился в угол, как можно дальше от прикованного к стене скелета.

Тут кого-то заморили голодом!

И его, Ластика, ждет та же участь…

Вряд ли, подсказал рассудок. Долго держать тебя здесь не станут. Раз Шуйский отказался от своих честолюбивых планов, то постарается поскорей избавиться от опасного свидетеля.

И стало шестикласснику Фандорину очень себя жалко. Он снова расплакался, на этот раз всерьез и надолго. А перестал лить слезы, когда жалость сменилась еще более сильным чувством – стыдом.

Погубил он доверенное ему задание, теперь уже, похоже, окончательно. И сам пропал, и Яблоко, куда следовало, не доставил.

Слезы высохли сами собой, потому что требовалось принять ответственное решение: что делать с алмазом?

Наверное, лучше проглотить, чтоб не достался интригану Шуйскому, от которого можно ожидать чего угодно.

Будет так. Ночью (вряд ли станут ждать до завтра) в темницу тихой кошкой проскользнет Ондрейка и зарежет, а может, придушит несостоявшегося царя Дмитрия. Потом сдерет дорогой наряд и выкинет голый труп на улицу – находка для Москвы обычная, никто не удивится и розыск устраивать не станут, тем более отрок безымянный, окрестным жителям неизвестный. Утренняя стража подберет покойничка, кинет на телегу к другим таким же и доставит на Остоженский луг, в Убогий Дом, где, как рассказывала Соломка, закапывают шпыней бездворных.

Что ж, сказал себе Ластик в горькое утешение, раз не спас человечество, по крайней мере укрою Камень в землю, на вечные времена, подальше от злодеев.

Поплакал еще, самую малость, и не заметил, как уснул.

И приснился ему сон – можно сказать, вещий.

Будто лежит он, мертвый скелет, в сырой земле, под тонким дубком. И дерево это растет прямо на глазах – превращается в могучий, кряжистый дуб, тянется вверх, к небу. Потом быстро-быстро, как при перемотке видеопленки, прибегают мужички, срубают дуб, распиливают на куски. А над скелетом вырастает бревенчатый дом в два этажа, стоит какое-то время и разваливается. Вместо него появляется особнячок с колоннами, но и ему не везет – налетает огненный ветер, превращает постройку в кучу пепла. Из кучи вылезает дом уже побольше, трехэтажный, на нем вывеска «Сахаръ, чай и колошальныя товары».

Сначала дом новый, свежеоштукатуренный, но постепенно ветшает. Вдруг подъезжает смешной квадратный бульдозер, сковыривает постройку, а экскаватор с надписью «Метрострой» ковшом долбит землю, подбираясь всё ближе к мертвому Ластику. Это уже 20 век настал, догадывается он. Рабочий в робе и брезентовых рукавицах, машет лопатой. Выгребает кучку костей, чешет затылок. Потом проворно нагибается, подбирает что-то круглое, сверкающее нестерпимо ярким светом. Воровато оглядывается, прячет находку за щеку. Ластик во сне вспоминает: метро на Остоженке рыли перед войной, папа рассказывал. Нет, не улежит Камень, рано или поздно вынырнет, как уже неоднократно случалось.

От этой безнадежной мысли, еще не проснувшись, он снова заплакал, горше прежнего.

А теплая, мягкая рука гладила его по волосам, по мокрому лицу, и ласковый голос приговаривал:

– Ах, бедной ты мой, ах, болезной.

Голос был знакомый. Ластик всхлипнул, открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Соломку.

Горела свечка, на ресницах княжны мерцали влажные звездочки.

– Ты как сюда попала? – спросил он, еще не очень поняв, это на самом деле или тоже снится.

Соломка оскорбилась (что вообще-то с ней случалось довольно часто):

– Это мой дом, я здесь хозяйка. Куда хочу, туда и захожу. Ключи, каких батюшка мне не дал, я велела Проньке-кузнецу поковать. На-тко, поешь.

Приподнялся Ластик, увидел расстеленное на соломе полотенце – расшитое, с цветочками. На нем и пирожки, и курица, и пряники, и кувшин с квасом.

Вдруг взял и снова разревелся, самым позорным образом.

Всхлипывая, стал жаловаться:

– Беда! Не знаю, что и делать. Мало что в тюрьму заперли, так князь еще мою книгу отобрал, волшебную! Пропал я без нее, вовсе пропал!

Она слушала пригорюнившись, но в конце снова разобиделась, вспыхнула:

– Глупый ты, хоть и ангел. Разве дам я тебе пропасть? Что я, хуже твоей книжки?

И объяснила, отчего Василий Иванович так переменился к своему гостю.

Оказывается, царское войско должно было дать самозванцу решительный бой под Кро-мами. В победе мало кто сомневался, потому что воевода Басманов – известный храбрец, не чета князю Мстиславскому, да и стрельцов чуть не впятеро больше, чем поляков с казаками. Однако накануне сражения в годуновской рати случился мятеж, и вся она, во главе с самим Басмановым, перешла на сторону Вора. Теперь Федору Годунову конец, никто не помешает самозванцу сесть на престол. И Шуйскому ныне тоже не до собственного царя – дай Бог голову на плечах сохранить.

– Так ты знала? – удивился Ластик. – Что твой батюшка надумал меня царем сделать?

– Подслушивала, – как ни в чем не бывало призналась она. – В стене честной светлицы есть подслух, за гостями доглядывать. У нас в доме подслухов где только не понатыкано, батюшка это любит.

Так вот откуда он про тайник в печке вызнал, понял Ластик. Подглядел!

– Что же он со мной сделает? – тихо спросил он. – Я для него теперь опасен…

– Ништо. Убивать тебя он не велел, я подслушала. Сказал Ондрейке: «С этим погодим, есть одна мыслишка». Что за мыслишка, пока не знаю. Но тебе лучше до поры тут посидеть. Смутно на Москве. Ходят толпами, ругаются, топорами-дубинами машут, и притом трезвые все, а это, батюшка говорит, страшней всего. Не кручинься, Ерастушка. Всё сведаю, всё вызнаю и, если опасность какая, упрежу, выведу. Нешто я ангела Божия в беде оставлю?

И в самом деле не оставила. Заходила несколько раз на дню, благо стражи к двери боярин не приставил – очевидно, из соображений секретности. Приносила еду-питье, воду для умывания, даже притащила нужную бадью с известковым раствором, это вроде средневекового биотуалета.

В общем и целом, жилось узнику в узилище не так уж плохо. Даже к скелету привык. Соломка надела на него шапку, кости прикрыла старым армяком, и появился у Ластика сосед по комнате, даже имя ему придумал – Фредди Крюгер. Иногда, если становилось одиноко, с ним можно было поговорить, обсудить новости. Слушал Фредди хорошо, не перебивал.

А новостей хватало.

Погудела Москва несколько дней, поколебалась, да и взорвалась. Собралась на Пожаре (это по-современному Красная площадь) преогромная толпа, потребовали к ответу князя Шуйского. Закричали: ты, боярин в Угличе розыск проводил, так скажи всю правду, поклянись на иконе – убили тогда царевича или нет? И Василий Иванович, поцеловав Божий образ, объявил, что вместо царевича похоронили поповского сына, а сам Дмитрий спасся. Раньше же правды сказать нельзя было, Годунов воспретил.

«Дмитрия на царство! Дмитрия!» – зашумел тогда московский люд.

И повалили все в царский дворец, царя Федора с матерью и сестрой под замок посадили, караул приставили. А потом, как обычно в таких случаях, пошли немцев громить, потому что у них в подвалах вина много. Черпали то вино из бочек сапогами да шапками, и сто человек упились до смерти.

– Батюшка говорит, хорошо это. Ныне толпа станет неопасная, качай ее, куда пожелаешь, – сказала Соломка. – А самозванца он боле Вором и Гришкой Отрепьевым не зовет, только «государем» либо «Дмитрием Иоанновичем». Ох, чует сердце, беда будет.

Правильно ее сердце чуяло. Через несколько дней прибежала и, страшно округляя глаза, затараторила:

– Федора-то Годунова и мать его насмерть убили! Наш Ондрейка-душегуб порешил! Не иначе, батюшка ему велел! Сказывают, что Ирину-царицу Ондрейка голыми руками удушил. А Федор сильный, не хотел даваться, всех порасшвырял, так Шарафудин ему под ноги кинулся и, как волк, зубами в лядвие вгрызся!

– Во что вгрызся? – переспросил Ластик – ему иногда еще попадались в старорусской речи незнакомые слова.

Она хлопнула себя по бедру.

– Федор-от сомлел от боли, все разом на него, бедного, навалились и забили.

Ластик дрогнувшим голосом сказал:

– Боюсь я его, Ондрейку.

Шарафудин к нему в темницу заглядывал нечасто.

В первый раз, войдя, посветил факелом, улыбнулся и спросил:

– Не издох еще, змееныш? Иль вы, небесные жители, взаправду можете без еды-питья?

Потом явился дня через два, молча шмякнул об землю кувшин с водой и кинул краюху хлеба. Вряд ли разжалобился – видно, получил такое приказание. Передумал боярин пленника голодом-жаждой морить.

Хлеб был скверный, плохо пропеченный. Ластик его есть не стал – и без того сыт был. Назавтра Ондрейка пришел вновь, увидел, что вода и хлеб нетронуты.

Удивился:

– Гляди-ка, и в самом деле без пищи умеешь. После этого, хоть и заглядывал ежедневно, ничего больше не носил – просто посветит в лицо, с полминуты посмотрит и уходит. Не произносил ни слова, и от этого было еще страшней – лучше б ругался.

Как-то на рассвете (было это через три дня после убийства Годуновых) Ластика растолкала Соломка.

– Пора! Бежать надо! Боярская Дума всю ночь сидела, постановила признать Дмитрия Ивановича. Навстречу ему отряжены два набольших боярина – князь Федор Иванович Мстиславский, потому что он в Думе самый старший, и батюшка, потому что он самый умный. С большими дарами едут. А батюшка хочет тебя с собой везти, новому царю головой выдать.

– Как это «выдать головой»? – вскинулся Ластик.

– На лютую казнь. Теперь ведь ты получаешься самозванец. Батюшка тобой новому царю поклонится и тем себе прощение выслужит. А тебя на кол посадят либо медведями затравят.

Пока Ластик трясущимися руками натягивал сапоги, княжна втолковывала ему скороговоркой:

– Я тебе узелок собрала. В нем десять рублей денег да крынка меда. Он особенный: выпьешь глоточек, и весь день сыт-пьян. Бреди на север. Спрашивай, где река Угра. Там по-за селом Юхновым есть святая обитель, я туда подношения шлю, чтоб за меня Бога молили. Монахи там добрые. Скажешь, что от меня – приветят. А я тебя сыщу, когда можно будет. Ну, иди-иди, время!

Вышли за дверь, а навстречу стрельцы в красных кафтанах кремлевской стражи, впереди всех – князь Василий Иванович.

– Вон он, воренок! – показал на Ластика боярин. – Хватайте! Я его, самозванца, нарочно для государя берег, в своей тюрьме держал!

– Беги! – крикнула Соломка, да поздно. Двое дюжих бородачей подхватили Ластика подмышки, оторвали от земли.

Кинулась княжна отцу в ноги.

– Батюшко! Не отдавай его на расправу Дмитрию-государю! Он моего Ерастушку медведям кинет! А не послушаешь – так и знай: не дочь я тебе больше! Во всю жизнь ни слова тебе больше не вымолвлю, даже не взгляну! – И как повернется, как крикнет. – Поставьте его! Не смейте руки выламывать!

Вроде девчонка совсем, но так глазами сверкнула, что стрельцы пленника выпустили и даже попятились.

И услышал Ластик, как князь, наклонившись, тихо говорит дочери:

– Дурочка ты глупая. Для кого стараюсь? Если я сейчас Отрепьеву-вору не угожу, он меня самого медведям кинет. Что с тобой тогда станется?

Она неистово замотала головой, ударила его кулачком по колену:

– Все одно мне! Руки на себя наложу! Распрямился боярин, жестом подозвал слуг.

– Княжну в светелке запереть, глаз с нее не спускать. Веревки, ножики – всё попрятать. Если с ней худое учинится – кожу со всей дворни заживо сдеру, вы меня знаете.

И утащили Ластика в одну сторону, а Соломку в другую.

Проклятое средневековье

Челобитное посольство, если по-современному – приветственная делегация, выехала из Москвы на многих повозках, растянувшись по Серпуховскому шляху на версту с гаком. Впереди ехали конные стрельцы, за ними в дорожных возках великие послы, потом на больших телегах везли снятые с колес узорны колымаги (парадные кареты), да царевы дары, да всякие припасы. Потом опять пылили конные, вели на арканах дорогих скакунов.

Путешествовали быстро, не по-московски. Остановки делали, только чтоб дать лошадям отдых и сразу же катили дальше.

Живой подарок Дмитрию – плененного мальчишку-самозванца – Шуйский держал под личным присмотром, велев посадить воренка в короб, приделанный к задку княжьей кареты.

Судя по запаху и клокам шерсти, этот сундук обычно использовался для перевозки собак – наверное, каких-нибудь особо ценных, когда боярин ездил на охоту. Ластик так и прозвал свое временное обиталище – «собачий ящик». Крышка была заперта на замок, но неплотно, в щель виднелось небо и окутанная тучей пыли дорога, по которой двигался караван. Еще можно было через дырку в днище посмотреть на землю. Других развлечений у путешественника поневоле не имелось. Есть-пить ему не давали, то ли из-за того что ангел, то ли не считали нужным зря переводить пищу – всё равно не жилец, медвежья добыча.

Но Ластик от голода не мучился. Спасал узелок, который он успел спрятать за пазуху. Мед, принесенный Соломкой, оказался поистине волшебным. Достаточно было утром сделать пару глотков, и этого хватало на весь день. Не хотелось ни есть, ни пить, а силы не убывали. Или тут дело было в Райском Яблоке?

Ластик всё время сжимал его в кулаке и явственно чувствовал, как от Камня через пальцы толчками передается энергия – и физическая, и духовная.

Бывший шестиклассник, а ныне государственный преступник столько всего передумал и перечувствовал за эти несколько дней – будто повзрослел на десять лет.

Главных жизненных уроков выходило два.

Первый: чему быть, того не миновать, а психовать из-за этого – туга зряшная, то есть бессмысленное самотерзание.

Второй: даже если летишь в пропасть, не зажмуривайся от страха, а гляди в оба – вдруг удастся за что-нибудь ухватиться.

Потому-то Ластик и не выбросил Камень в придорожную канаву, не метнул в реку, когда проезжали по мосту. Проглотить алмаз никогда не поздно, пускай медведь потом несварением желудка мучается. Пленник часами смотрел, как Райское Яблоко переливается у него на ладони всеми красками радуги, в том числе и сине-зеленой, цветом надежды.

Иногда в карету к Василию Ивановичу садился старший посол, князь Федор Мстиславский, и двое царедворцев подолгу между собой разговаривали. До Ластика доносилось каждое слово. Только лучше бы ему не слышать этих бесед – очень уж страшно становилось.

Толковали про то, что царевич сызмальства отличался жестоким нравом. Казнил кошек, палил из пищальки в собак, товарищей по играм частенько велел бить батогами. В батюшку пошел, в Ивана Грозного. А уж помыкав горя в безвестности да на чужбине, надо думать, и вовсе нравом вызверился…

Говорил больше Мстиславский, судя по речам, муж ума невеликого. Шуйский отмалчивался, поддакивал, горестно вздыхал.

Очень тревожился боярин Федор Иванович, что Дмитрий введет на Руси латынянскую веру.

Будто бы он на том римскому папсту крест целовал. А польскому королю Жигмонту за покровительство и поддержку посулил царевич отдать все западные русские земли, за которые в минувшие годы столько крови пролито.

– Чернокнижник он и знается с нечистой силой, – стращал далее Мстиславский. – Как он на мое войско-то, под градом Рыльском, напустил огненную птицу! По небу летит, стрекочет, и дым из нее да пламя! То-то страсти было! Как жив остался, не ведаю.

Шуйский вежливо поохал и на «огненную птицу», хотя, как знал Ластик, в эти враки не верил. Но когда Мстиславский завел разговор на скользкую тему, истинный ли царевич тот, к кому они едут – тут Василий Иванович крамольную тему решительно пресек. Сказал строго:

– Всякая власть от Бога.

– Твоя правда, княже, – осекся Мстиславский.

И потом оба долго, часа полтора, прочувствованно и со слезами молились об избавлении живота своего от бесчеловечным казни.

На четвертые сутки, когда меда оставалось на донышке, наконец прибыли к лагерю царевича Дмитрия, вора Отрепьева, или кто он там был на самом деле.

Настал страшный день, которого боялись все – и первый боярин Мстиславский, и князь

Шуйский, а больше всех заточенный в «собачьем ящике» пленник.

Крышка короба откинулась. Над Ластиком нависла глумливая рожа Ондрейки.

– Приехали, медвежья закуска, – сказал Шарафудин и, схватив за шиворот, одним рывком вытащил узника наружу, поставил на ноги.

Ластик был измучен тряской, недоеданием и неподвижностью, но стоял без труда – то ли меду спасибо, то ли Камню.

Прикрыв глаза от яркого солнца, он увидел обширный зеленый луг, на нем сотни полотняных палаток и бесчисленное множество маленьких шалашей. Повсюду горели костры, воздух гудел от гомона десятков тысяч голосов, со всех сторон неслось конское ржание, где-то мычали коровы. Солнце вспыхивало на шлемах и доспехах ратников, большинство из которых слонялось по полю безо всякого дела.

В стороне длинной шеренгой стояли орудия, полуголые пушкари надраивали их медные и бронзовые стволы.

Челядь московских послов суетилась, зачем-то раскатывая на траве огромный кусок парчи и вбивая в землю высоченные шесты. Стрельцы конвоя, наряженные в парадные кафтаны, строились в линию. Неподалеку сверкала золотом собранная и поставленная на колеса государева карета, в нее запрягали дюжину белоснежных лошадей.

Кованые сундуки с дарами уже были наготове, поставленные в ряд.

За приготовлениями москвичей наблюдала пестрая толпа Дмитриевых вояк. Были там и шляхтичи в разноцветных кунтушах, и железнобокие немецкие наемники, и казаки в лихо заломленных шапках, и просто оборванцы.

Оба посла нарядились в златотканые шубы, надели горлатные шапки, однако вели себя по-разному. Шуйский не стоял на месте – бегал взад-вперед, распоряжался приготовлениями, покрикивал на слуг. Мстиславский же был неподвижен, бледен и лишь шептал молитвы синими от страха губами.

– Вон он где, Дмитрий-то, – шептались в свите, робко показывая на невысокий холм.

Там, за изгородью из заостренных кольев, высился большой полосатый шатер. Над ним торчал шест с тремя белыми конскими хвостами, вяло полоскался на ветру стяг с суровым ликом Спасителя.

– Быстрей ставьте, ироды! – махал на челядинцев посохом Василий Иванович. – Погубить хотите? А ну подымай!

Челядинцы потянули за канаты, и над землей поднялся, засверкал чудо-шатер из узорчатой парчи, куда выше, просторней и великолепней, чем Дмитриев.

Это был так называемый походный терем – переносной дворец московских государей, отныне по праву принадлежавший новому царю. Слуги тащили внутрь ковры, подушки, стулья.

С холма неспешной рысью съехал всадник – в кафтане с гусарскими шнурами, на голове нерусская круглая шапочка с пером.

– Поляк, поляк! От государя! – пронеслось среди москвичей.

Гонец приблизился, завернул лошади уздой голову вбок и закрутился на месте.

– Эй, бояре! Круль Дмитрий велел вам ждать! – крикнул он с акцентом. – Ныне маестат изволит принимать донского атамана Смагу Чертенского со товарищи! Жди, Москва!

Повернулся, ускакал прочь. Ластик слышал, как Мстиславский вполголоса сказал Шуйскому:

– Истинно природный царь. Самозванец бы не насмелился так чин нарушать. В батюшку пошел, в Грозного. Ой, храни Господь…

И закрестился пуще прежнего.

Князь Василий Иванович мельком оглянулся. Глаз у него нынче не было вовсе – левый зажмурен, правый сощурен в узенькую щелочку. Уж на что изобретателен и хитер боярин, а и ему страшно.

Что ж говорить про Ластика…

Бедный «Ерастиил» увидел в стороне, среди распряженных телег, такое, от чего задрожали колени.

Там стояла большая клетка, а в ней, развалившись на спине, дрыгал когтистыми лапами грязный, облезлый медведь. Вот он зевнул, обнажилась пасть, полная острых желтых клыков.

Если б Ластик умел, то тоже начал бы молиться, как старый князь Мстиславский.

Ожидание затягивалось.

Над походным теремом уже давно установили золоченый венец и знамя с двуглавым орлом. Всю траву вокруг застелили пушистыми коврами.

Часть зевак разбрелась кто куда, остались самые ленивые и наглые. Просто так стоять и глазеть им наскучило, начали задирать «Москву», насмехаться.

– Вон с энтого, борода веником, шубу содрать, а самого кверху тормашками подвесить! – кричали они про Мстиславского.

А про Шуйского так:

– Эй, лисья морда, иди сюда! Мы с тебя шкуру на барабан сымем!

Бояре делали вид, что не слышат. Стояли смирно, по лицам рекой лил пот.

Наконец с холма прискакал тот же поляк, призывно махнул рукой.

– Пойдем, княже, на все воля Божья, – дернул Шуйский за рукав оробевшего товарища.

Двинулись вперед, на негнущихся ногах.

Слуги сзади несли сундуки с дарами, самым последним шел Ондрейка, таща за шиворот упирающегося Ластика.

– Куды малого волочишь, желтоглазый? – крикнули из толпы.

Шарафудин осклабился:

– Мишку кормить! Те загоготали.

Войти в шатер послы не посмели. Сдернули шапки, опустились на колени перед входом. Свита и вовсе уткнулась лбами в землю.

Ондрейка схватил пленника за шею, тоже пригнул лицом к траве.

Но долго в такой позе Ластик не выдержал. Исхитрился потихоньку выгнуть шею и увидел, как стража откидывает полог, и из шатра выходят четверо.

Про одного из них – высокого, толстого, гус-тобородого – вокруг зашептались «Басманов, Басманов». Видно, знали воеводу в лицо.

Еще там были польский пан с пышными, подкрученными аж до ушей усами, священник (наверно, католический, потому что без растительности на лице) и молодой худощавый парень, вышедший последним. Остальные трое почтительно ему поклонились.

– Он! – прошелестело вокруг, и Ластик буквально ощутил, как качнулся воздух – это все разом судорожно вдохнули.

Посмотрел он внимательно на человека, от которого теперь зависела его жизнь, и сразу поверил – это не самозванец, а настоящий царевич.

То есть ничего особенно царственного в облике Дмитрия не было, скорее наоборот. Вместо величавости – быстрые, ловкие движения, свободная, даже небрежная манера держаться. Никакой горделивости, никакого чванства. Острый взгляд с любопытством оглядел челобитное посольство, задержался на парчовом шатре, скользнул по сундукам. И не сказать, чтоб царевич был хорош собой: лицо неправильной формы и сильно загорелое (для высокой особы это зазор), нос большой и приплюснутый, сбоку не то выпуклая родинка, не то бородавка. И – самое поразительное – гладко выбрит, ни бороды у него, ни усов. За всё время, проведенное в 1605 году, Ластик подобных людей не видывал, потому и решил: это точно природный царский сын, совершенно особенный и ни на кого не похожий. То есть встреть такого на улице современной Москвы, пройдешь мимо и не оглянешься (если, конечно, снять с него куртку с шнурами и отцепить саблю), но для обитателя семнадцатого века Дмитрий смотрелся прямо-таки экзотично.

Победитель Годуновых сказал что-то по-польски пышноусому пану, тот заулыбался. Потом перемолвился по-латыни с монахом, который вздохнул и возвел глаза к небу.

О чем это он с ними? Эх, унибук бы сюда.

Бояре напряженно ждали и, кажется, даже не дышали.

Наконец Дмитрий подошел к коленопреклоненным послам.

Спросил у Басманова:

– Ну, воевода, кого ко мне Москва прислала? Голос у царевича оказался звонкий, приятный.

– Два первейших боярина, – басом ответил Басманов. – Вон тот, с бородой до пупа, князь Федор Мстиславский, кого ты под Рыльском бил. А второй, что одним глазом смотрит, это вор Васька Шуйский, про него твоему царскому величеству хорошо ведомо, еще с Углича.

Ластик видел, как дрогнули плечи Василия Ивановича, но злорадства не ощутил. Перспективы у князя, похоже, были тухлые, но ведь и у «воскрешенного отрока» вряд ли лучше.

– Хватит ползать, бояре, – сказал Дмитрий, блеснув веселыми голубыми глазами. – Шубы об траву зазелените. Вставайте. А ну говорите, почему так долго не признавали законного наследника.

Шуйский поднялся, поддержал за локоть Мстиславского – старика не слушались ноги.

– Виноваты, – пролепетал глава Думы. – Годуновых страшились…

Шуйский же медовым голосом пропел:

– А вот мы твоему царскому величеству гостинцев привезли. Не прикажешь ли показать?

И скорей, не дожидаясь позволения, махнул слухам.

Те подносили сундуки, откидывали крышки, а Василий Иванович читал по свитку: триста тысяч золотых червонцев, великокняжеская сабля в золоте с каменьями, десять соболиных сороков, образ Пресвятой Троицы в жемчугах, золотой павлин турской работы с яхонтовыми глазами – и многое, многое другое.

Дмитрий смотрел и слушал без большого интереса, лениво кивал. Заинтересовали его только два предмета: подзорная труба («Трубка призорная: что дальнее, в нее смотря, видится близко», как пояснил Шуйский) и зеленый каменный кубок («Сосуд каменной из нефритинуса, а сила нефритинуса такова: кто из него учнет пить, болезнь и внутренняя скорбь отоймет и хотение к еде учинится, а кто нефритинус около лядвей навеси, изгоняет песок каменной болезни»).

– Внутреннюю скорбь отоймет? Нефритинус-то? – хмыкнул царевич. – Ох, темнота московская. А призорную трубу давай сюда, сгодится. Моя в сражении разбилась. За дары, конечно, спасибо, только кто вам позволил, бояре, в царской сокровищнице хозяйничать? Это вы мое собственное имущество мне же дарить вздумали?

Не сердито спросил, скорее насмешливо, но оба князя так и затряслись.

– Что мне с вами, бояре, делать, а допреж всего с тобой, князь Шуйский? – вздохнул Дмитрий и совсем не царственным жестом почесал кончик носа.

Мстиславский заплакал. А Василий Иванович весь изогнулся, подался вперед и сладчайше пропел:

– Солнце-государь, дозволь рабу твоему словечко молвить, с глазу на глаз. Дело великое, тайное.

Дмитрий пожал плечами:

– Ино пойдем, коли тайное.

И вошел в шатер, Василий Иванович за ним.

Князь Мстиславский лишь завистливо шмыгнул носом.

Это Шуйский про меня ябедничать будет, догадался помертвевший Ластик. Глотать Райское Яблоко или погодить, когда в клетку к медведю кинут?

Прошло минут пять, которые, как принято писать в романах, показались Ластику вечностью.

Потом из-за полога высунулась нахмуренная физиономия боярина.

– Ондрейка, воренка давай!

Шарафудин вскочил с колен, поволок пленника по траве. Идти Ластик и не пытался – какая разница?

Василий Иванович принял «воренка» у входа, больно сжав локоть, втащил в шатер и швырнул под ноги Дмитрию, сыну грозного Иоанна.

– Вот, государь, непонятной природы существо, про которое я тебе толковал. Кто таков – не ведаю, однако же воскрес из мертвого тела. Того самого, которое мои слуги тайно из Углича привезли… Сей малец был похоронен в гробе заместо твоего величества. Думаю, какие-нибудь лихие люди нарочно его туда подсунули, с подлой целью смутить умы… А что он истинно воскрес – тому есть свидетели.

Боярин сделал многозначительную паузу. Хоть напуган был Ластик, но сообразил: ох, хитер Шуйский. Это он намекает, что я-то и есть истинный царевич. Вот, мол, какую бесценную услугу оказываю тебе, государь.

Дмитрий слушал князя с насмешливой улыбкой, на Ластика поглядывал с любопытством.

Шатер у него был не то что царский походный терем – ни ковров, ни подушек, лишь простой деревянный стол, несколько табуретов, на шесте географическая карта, да боевые доспехи на специальной подставке, более ничего.

– Так он воскрес? – протянул царевич, подходя к Ластику – тот от страха сжался в комок.

– Воскрес, государь. Не моего то умишка дело, не тщусь и рассудить. – Боярин выдержал паузу и с нажимом сказал. – А только знай, потомок достославного Рюрика: Васька Шуйский, тож Рюрикович, ради тебя не то что живота не пожалеет – готов и душу свою продать.

– И почем у тебя душа? – засмеялся царевич. – Ладно, князь, поди вон. Снаружи жди.

Василий Иванович с поклонами попятился, а перед тем как исчезнуть, замахнулся на Ластика кулаком, да еще плюнул в его сторону.

И остался бедный шестиклассник наедине с сыном Ивана Грозного.

Убьет! Прямо сейчас! Вон у него сабля на боку, и рука уже лежит на золоченом эфесе.

– Чего таращишься, прохиндей? – усмехнулся царевич. – Эй ты, из гроба восставший, тебя как звать-величать?

А Ластик и рта открыть не может – челюсти судорогой свело.

Не дождавшись ответа, Дмитрий Иоаннович отвернулся, устало потер глаза и вдруг со вздохом произнес нечто совершенно невероятное:

– Дурдом какой-то. Проклятое средневековье.

В доску свой

Ну вот, сообразил Ластик, это я от страха с ума сошел. И очень запросто, от нервного стресса.

– Приехали, – сказал он вслух. – Кажется, я чокнулся.

Царевич вздрогнул, обернулся, захлопал глазами.

– А? – Он затряс головой, словно отгоняя наваждение. – Ты что изрек, холопишко? – Потер лоб и вполголоса пробормотал. – Ёлки, никак крыша поехала.

– Это у меня крыша поехала от вашего семнадцатого века, чтоб ему провалиться, – объяснил царевичу Ластик, окончательно убедившись, что лишился рассудка. – Вот и мерещится черте что.

Голубые глаза достославного потомка Рюрика моргать перестали, а наоборот раскрылись широко-широко.

– Боже Пресвятый, Pater noster, ну честное пионерское, – забормотал и вдруг как бросится к Ластику, как схватит за плечи и давай трясти. – Ты кто такой? Ты откуда тут взялся?

– Я Эраст Фандорин… из шестого класса… из Москвы… – лепетал Ластик, болтаясь в сильных руках Дмитрия, будто тряпичный петрушка. – А ты-то… вы-то кто? Почему «честное пионерское»?

Царевич выронил шестиклассника, сам тоже плюхнулся рядом, прямо на землю, вытер лоб.

– Мати Божия, свой, советский! В доску свой! «Честное пионерское»? Так я и есть пионер. Юркой меня звать. Юрка Отрепьев из 5 «Б», 78-я школа имени Гайдара, город Киев.

– Имени Гайдара? – удивился Ластик, хотя, казалось, удивляться дальше было уже некуда.

– Ну да. Писателя Гайдара. Ты как сюда попал, Эраст? Ну имечко! Как у актера Гарина. Смотрел «Каин Восемнадцатый»? Зыконское кино!

– Нет, не смотрел. – Про такой фильм Ластик даже не слышал. – Я в хронодыру провалился. Из 2006 года.

– Из 2006-го? – ахнул пионер Юрка. – Здоровско! А я из шестьдесят седьмого, тыща девятьсот. Тоже провалился в эту, как ты ее назвал?

– Хронодыра.

Нет, я не сошел с ума, понял тут Ластик, – мне просто повезло, ужасно, просто невероятно повезло! Недаром я у профессора экзамен на везучесть выдержал.

– Как же ты в нее вляпался? – спросил он, глядя на раскрасневшееся лицо товарища по несчастью. – Случайно, что ли?

– Да не совсем. – Отрепьев сконфуженно почесал затылок. – У нас в Киеве Лавра есть, там музей исторический, знаменитый, слыхал наверно?

Ластик кивнул. Хотел сказать, что в Киевской Лавре теперь не музей, а монастырь, как в старые времена, но не стал перебивать.

– Там пещеры есть, ближние и дальние. Черепушки всякие, трупаки – ужас. Иноков-чернецов там ране погребали, – соскочил Юрка на старорусский и сам не заметил. – Ну вот. Я с Виталькой, это кореш мой, поспорил, что спрячусь там и всю ночь просижу, не сдрейфлю. Пошли мы в музей перед самым закрытием, я в уголке заховался, а Виталька ушел. Договорились, что назавтра, как музей откроется, он первым придет, ну я и вылезу. Я свой фонарь китайский на кон поставил, а он ножик перочинный, с четырьмя лезвиями, отверткой и штопором. – Царевич вздохнул – видно было, что ему и сейчас жалко того ножика. – Остался я один. Когда свет погасили – включил фонарик. Вроде ничего, не страшно, привидений никаких нет. Скучно только. Стал слоняться по лабиринту. Туда залезу, сюда. Потом батарейка села. Полез доставать новую, да возьми и вырони. Она закатилась куда-то, в глубину склепа. Полез я за ней. Шарил-шарил, ползал-ползал, ну и провалился в какую-то яму пылъну да смердячу, – снова выскочило выражение явно не из 1967 года. – Там пылища, кости какие-то, жуть. Я, конечно, здорово перетрухал. Заорал. Кое-как вылез. Иду по стенке, наощупь. Чую, запах чудной, какого раньше не было. Это ладаном пахло, я тогда еще не знал. Вдруг навстречу огонек. Свечка. И видно кого-то черного, в колпаке. Ну всё, думаю, прав Виталька, есть привидения! А оно, привидение-то, тоже меня увидел, да как завопит: «Изыди, наваждение сатанинское!» Это отец Савватий был, келарь монастырский. Мировой старик, мы с ним после подружились.

Юрка расхохотался, вспоминая свой давний испуг.

– Господи Исусе, лафа-то какая – поговорить по-человечески, – блаженно улыбнулся он, хлопнув Ластика по плечу. – Попал я в лето семь тыщ сотое и не сразу сообразил, что за год такой – это я уж потом узнал, что у поляков он считается 1592-ой. Тринадцать лет назад это было… Выходит, я в хронодыру провалился? А я думал, это как у Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура». Не читал? Там одного мужика, американца правда, по кумполу стукнули, он очухался – бац, а сам в средневековье. То ли на самом деле, то ли это у него шарики за ролики заехали, непонятно. Классная книжка. Ладно. Попадаю, значит, елки-моталки, в 1592 год. Деваться мне некуда, ни фига не знаю, не понимаю. Короче, остался у монахов. Я в бога, само собой не верю, но постриг принял, наречен иноком Григорьем. Без этого в монастыре нельзя. Пожил в Лавре пару годков, надоело. Захотелось мир посмотреть. Пошел бродить по свету. В Москве жил, в Чудовом монастыре. Не понравилось мне там – несоюзно, душесушно, братия друг на дружку поклепничает. Короче, полная хреновина. Свалил назад в Литву, в смысле не в Литовскую ССР, а это тут Украину так называют – «Литва».

Слушать рассказ было ужасно интересно, да и в самом деле здорово – после долгого перерыва говорить «по-человечески», прав Юрка.

– А как тебя угораздило в царевичи попасть? В шатер заглянул какой-то дядька в ливрее,наверно слуга. Увидел, что государь сидит на земле, обняв за плечо мальчишку в драном кафтане, и обомлел.

– Сгинь, собака! – рявкнул на него Отрепьев. Слугу как ветром сдуло.

– С ними по-другому нельзя, – виновато объяснил Юрка. – Если по-вежливому – слушаться не будут. Как я в царевичи попал? – Он засмеялся. – Это вобще атас. Рубрика «Нарочно не придумаешь». Кино «Фанфан-Тюльпан». Был я в городке Брачине, два года назад. Ну и заболел, сильно. Воспаление легких. Температура, всё плывет. Лежу без памяти, монахи за меня молятся, компрессы на лоб ставят. И один из них, когда рубаху мне менял, углядел на моей груди родинку, красную, она у меня всегда была. А около носа у меня (вон, видишь?) тоже фиговина, с рождения. Плюс к тому бредил я, словеса какие-то, монахам непонятные говорил – наверно, из 20 века. А чернец, который мне рубаху менял, слыхал когда-то, что у царевича Дмитрия, которого в Угличе то ли убили, то ли не убили, такие же приметы. Побежал к отцу игумену: так, мол, и так, уж не царевич ли это, который от убийц спасся? И знаки на теле, и говорит чудно. Игумен пошел к магнату – ну, это главный феодал – князю Вишневецкому. А тому лестно: у него во владениях беглый московский принц. Ну и пошло-поехало. Я сначала-то отпирался, а потом сообразил: ёлки, это ж фортуна сама в руки идет. Мне, Эраська, к тому времени здешняя отсталость вот где встала. А чего, думаю? Стану русским царем. Как говорится, возьму власть в свои руки. И наведу в ихнем средневековье порядок. Как у братьев Стругацких в «Трудно быть богом» – вот это книжка! Не читал? А еще шестиклассник. У нас в пятом «Б», и то все прочли. Там про одного благородного рыцаря, который только прикидывается, будто он такой же, как все, а на самом деле он типа пришелец из космоса, – с увлеченим принялся пересказывать содержание книги Отрепьев, и Ластик был вынужден его перебить.

– Юр, ты лучше про себя рассказывай. Царевич из 5 «Б» махнул рукой.

– Да чего там. Дальше быстро пошло. Польский король меня принял, как родного. У Жигмонта свой интерес, хочет русской земли оттяпать. Римский папа тоже рад стараться. Я ему обещал Русь в католическую веру обратить.

– И ты согласился? – ахнул Ластик.

– Да какая на фиг разница? – удивился Юрка. – Что одни попы, что другие. Бога-то все равно нету. Ну а насчет русской земли, – тут он понизил голос и оглянулся на полог, – это Жигмонту шиш с маслом.

– Так ведь он тебе войско дал.

– Как же, даст он. Такой лис хитрющий, яко Сатана прелукавый. Это сандомирский воевода Мнишек набрал мне тысячу шляхтичей и всякой шпаны. Не задарма, конечно. Мнишку я обещал Новгород отдать, Псков, городков разных, и золота много. Золота дам, а без городов как-нибудь перетопчется.

– И ты пошел с одной тысячей солдат Москву завоевывать? – поразился Ластик.

– Ну да, – беспечно пожал плечами Юрка. – Казаки с Запорожья подгребли, они с Москвой всегда на ножах – войско побольше стало. И потом, знаешь, как Суворов говорил: «не числом, а умением». У нас во Дворце пионеров кружок «Юный техник». Я там много чему научился.

На войне пригодилось. Например, когда острог Монастыревский осадным сидением брал. Стены там деревянные, но крепкие и высокие, мои герои побоялись на штурм идти. А сушь быстъ велика, жарынь. Я двумя большими зеркалами солнечные лучи поймал, зажег верхушку башни. Стрельцы и сдались, с перепугу. Или под Рыльском-городом, когда на меня тот козел бородатый, князь Мстиславский с пятьюдесятью тыщами войска попер. Думал, затопчут к чертовой матери. Так я знаешь что придумал? – Юрка улыбнулся во все зубы. – Смастерил большой планер на резиномоторе, только вместо резинки жил бычачьих накрутил. Прикрепил к хвосту дымовую шашку, поджег и пустил лететь на царское войско. Ну, они и драпанули.

– Про это я слышал, – кивнул Ластик, вспомнив рассказ боярина Мстиславского про огненную птицу.

– Темные они тут, – вздохнул Отрепьев. – Дикие совсем. И поляки-то как скоты живут, про наших же и вовсе говорить нечего. А что лютуют друг над другом, что кровопивствуют! Аки аспиды зло-жалъные! И всё ведь от нищеты, от невежества, от того, что злоба кругом. Они, дураки, знать не знают, что можно жить по-другому. Так этих уродов жалко – мочи нет. Ты, Эраська, пойми, я же тимуровским отрядом командовал, у нас девиз был: «Слабому помогай, товарища выручай».

– Чем ты командовал? – не понял Ластик.

– Тимуровским отрядом. Ну как у Гайдара, «Тимур и его команда». Там, инвалидам помогать, бабулям одиноким и всё такое… У вас что, тимуровцев нет? – ужасно удивился он и вдруг спохватился. – Да что всё я, да я, и про неинтересное. Ты мне про 21 век расскажи. Как оно там у вас? Коммунистическое общество должны были к 80-му году построить. Здорово, поди, живется при коммунизме? – Голубые глаза царевича завистливо блеснули. – Монорельсовые дороги, дома в сто этажей, в магазинах всего навалом и всё бесплатно, да? Катайся по всему миру, хоть в Африку, хоть в Океанию – куда хочешь. Счастливый ты.

– Монорельсовые дороги есть, только мало, – стал отчитываться Ластик. – В магазинах всего навалом, но не бесплатно. По миру кататься тоже без проблем – если, конечно, деньги есть.

– Так деньги не отменили? – расстроился Юрка. – Жалко. Ну а на Луну мы слетали?

– Да, давно еще. Американцы.

– Как американцы? Эх, черт! Хотя там, в Америке, наверно уже не капитализм?

– Капитализм. И у нас тоже капитализм.

Ластик, как умел, рассказал царевичу Дмитрию про конец двадцатого века и начало двадцать первого.

Тот слушал и мрачнел. А потом как стукнет кулаком по земле:

– Эх, меня не было! Если б я тогда сдуру в склеп не полез и остался в своем времени, я бы нипочем такого не допустил.

Он встал, сел к столу, уронил голову на скрещенные руки – в общем, жутко распереживался.

Ластик подошел, не зная, чем его утешить.

Но утешать бывшего пионера не пришлось – через пару минут он распрямился, махнул рукой.

– Ладно, чего теперь. Мы с тобой тут, а не там. Знаешь, чего я придумал? – Юрка оживился. - Я вот скоро царем стану – фактически уже стал, так?

– Ну.

– Самодержавие это по-своему тоже неплохо. Если самодержец правильный. Делай, что считаешь справедливым, и никто тебе слово поперек не скажет. Я на Руси такое общество хочу построить – ого-го. Коммунизм, конечно, не получится, материально-техническая база слабая. А вот социализм можно попробовать. Кто не работает, тот не ест. Крепостных крестьян освободить – это первое. Мироедов всяких к ногтю. Построили же отдельные народы Африки социализм прямо из феодализма, как только освободились от колонизаторов. Чем мы хуже? – Здесь Юрка сбился, наморщил лоб и с тревогой посмотрел на Ластика. – Слушай, ты знаешь, как оно там вышло, с царем Дмитрием? Вы отечественную историю, семнадцатый век, еще не проходили?

– Нет, это в седьмом классе, – развел руками Ластик.

– Я тоже не дошел, – вздохнул самодержец. – Только «Рассказы по истории». Там мало, да и не помню я ни черта – я больше природоведением увлекался. Про Бориса Годунова знал только, что ему юродивый в опере поет: «Мальчишки отняли копеечку, вели-ка их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». Значит, ты не в курсе?

– Нет, я больше 19 веком интересовался. Но Юрка не сильно расстроился:

– Наплевать. Я историю по-своему переделаю. «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их – вот наша задача». Мичурин. У нас в классе написано было. Не вешай нос, Эраська, мы с тобой им тут покажем. Всё средневековье вверх дном перевернем, сделаем СССР, в смысле Русь, самым передовым государством планеты. Это тебя говорю я, командир тимуровского отряда, а также царь и великий князь, понял? Мы втроем таких делов наворотим!

– Почему втроем? – не понял Ластик.

– С Маринкой Мнишек, дочкой сандомирского воеводы. Это моя невеста, – чуть покраснел царевич и быстро, словно оправдываясь, продолжил. – Классная девчонка, честное пионерское. Я как первый раз ее увидел, сразу втрескался, по уши. Она… она такая! Ты не обижайся, но ты еще маленький, тебе про это рано. Я за нее с князем Корецким на поединке дрался. Сшиб его с коня и руку проколол, а он мне щеку саблей оцарапал, вот. – Юрка показал маленький белый шрам возле уха. – Ты не представляешь, какие тут девки дуры. Ужас! А Маринка нормальная. С ней можно про что хочешь разговаривать. Я, конечно, про двадцатый век ей голову морочить не стал, но кое-какими идеями поделился. И она сказала, что тоже хочет социализм строить – ну, по-здешнему это называется «царство Божье на земле». Две головы хорошо, а три вообще здорово! Как же я рад, что тебя встретил! Будешь мне первым помощником и советчиком. – Он крепко обнял современника. – Только – не обижайся – придется тебя князем пожаловать, а то шушера придворная уважать не будет.

Только сейчас Ластик вспомнил о своем двусмысленном положении – не то падший ангел, не то воскресший покойник, не то проходимец.

– Да как же ты это сделаешь? А Шуйский?

Юрка засмеялся.

– Эраська, ну ты даешь. Я ведь тебе объяснял про самодержавие. Что захочу, то и сделаю. А Шуйского твоего – бровью одной поведу, и конец ему.

– Медведю кинешь? – прошептал Ластик, вспомнив клетку с желтозубым хищником. – Не надо, пускай живет.

– Какому медведю? – Юрка выкатил глаза. – А, которого я в лесу поймал? Матерый, да? Сеть накинул, веревкой обмотал, – похвастался он. – Один, учти, никто почти не помогал… Зачем я буду живого человека медведю кидать? Отправлю Шуйского этого в ссылку, чтоб не сплетничал, пускай там на печи сидит.

– Только сначала пусть одну мою вещь отдаст. Он у меня книгу спер, – пожаловался Ластик. – Это не просто книга. Я тебе после покажу, а то не поверишь.

– Отдаст, как миленький, – пообещал царевич. – Не бери в голову, Эраська. Я всё устрою. Ты знаешь кто будешь? Ты будешь поповский сын, которого вместо меня в Угличе зарезали. За то, что ты ради царского сына жизни лишился, Господь явил чудо – возвернул тебя на землю мне в усладу и обережение. Тут публика знаешь какая? Что Земля вокруг Солнца вертится – ни за что не поверят, а на всякую ерунду жутко доверчивы. Им чем чудесней, тем лучше. Ну ладно, пойдем наружу. Хватит москвичам нервы трепать, а то еще помрет кто-нибудь от страху. Вечером сядешь ко мне в карету, наболтаемся от души. А сейчас айда ваньку валять. Объявлю, что признал в тебе своего спасителя-поповича. Помолимся, всплакнем, как положено. А потом явлю свою государеву милость – пощажу бояр московских твоего об них заступства ради. Ох, Эраська, как же здорово, что мы теперь вместе!

Из «Жития блаженномудрого чудотворца Ерастия Солянского»

«Житие», датированное 7114 (1606) годом, как почти все письменные свидетельства той смутной эпохи, впоследствии было уничтожено. Из рукописи, принадлежащей перу неизвестного автора, чудом уцелел всего один столбец (свиток), который мы и приводим здесь в переводе на современный русский язык. (Прим. ред.)

«…А в Светлый Четверг князюшка пробудился ото сна еще позднее обыкновенного. Солнце в небе стояло уже высоко, но в тереме все ступали на цыпочках и говорили шепотом, дабы не потревожить сон его милости. Накануне благородный Ерастий до глубокой ночи был Наверху, у государя, а как возвернулся в свои хоромы, изволил еще часок-другой заморскую птицу папагай словесной премудрости обучать, да и умаялся.

Лишь в полдень донесся из опочивальни звон серебряного колокольца – это свет-князюшка открыл свои ясные оченьки и пожелал воды для утреннего омовения да мелу толченого. Сказывают, будто есть у Ерастия в устах некий волшебный зуб белорудный, и ежели тот зуб каждоутренне с особой молитвой не начищать, то вся чудесная сила из него уйдет.

Про князя-батюшку всей Москве ведомо – как он, будучи малым дитятей, жизнь за государя царевича отдал и был годуновскими душегубами до смерти умерщвлен, и за тот подвиг великий взят на Небо, в Божьи ангелы. Когда же законный государь объявился и пошел отцовский престол добывать, поддержал Господь Дмитрия Иоанновича в его справедливом деле и для того явил чудо великое – вернул душу государева спасителя в то самое тело, откуда она была злодейски исторгнута.

И пожаловал царь своего верного товарища. Нарек меньшим братом и князем, повелел отписать любую вотчину, какую только Ерастий пожелает. От воров-Годуновых много земель осталось, самолучших, но ангел-князюшка по смирению и кротости своей испросил во владение лишь малый надел на Москве, где ранее Соляной двор стоял, поставил себе там хоромы бревенчатые и по прозванию того места стал именоваться князем Солянским. Ни городков себе не истребовал, ни сел с деревнями, ни крестьян. А все оттого, что долгое время в Раю пребывал и проникся там духом нестяжательным. Святости накопил столько, что и в церковь на молитву редко ходил. По воскресеньям весь народ – и бояре, и простолюдины – с рассвета на заутрене стоят, грехи отмаливают, а он знай почивает сном праведным. Что ему гнева Божьего страшиться, когда он ангел?

Слух о нем распространился по всей Руси, что чудеса творит и мудр не по своим детским летам, но сие последнее неудивительно, ибо всяк знает, что год, проведенный на Небесах, равен земному веку.

А восстав ото сна в Светлый Четверг, Ерастий на завтрак откушал полнощный плод апфелъцын из царскойранжереи, еще конфектов имбирных, еще пряников маковых да яблочного взвару. После ж того пошел на двор, где с рассвета, как обычно, собралась толпа. Кто за исцелением пришел, кто за благословением, а кто так, поглазеть.

Явил себя князюшка на красное крыльцо, то-то светел, то-то пригож: шапочка на нем алобар-хатна, в малых жемчугах; жупанчик польский малинов со златыми разговорами; на боку узорчатая сабелька, государев подарок.

Все ему в ножки поклонились, и он им тоже головку наклонил, потому что, хоть и князь, а душа в нем любезная, истинно ангельская.

Воссел на серебряное креслице, на плечо посадил заморскую птицу папагай, синь-хохолок, червлено перо. И сказала вещая птица человеческим голосом некое слово неведомое, страшное, трескучее, а Ерастий засмеялся – так-то чисто, будто крусталъ зазвенел.

И говорит черни: «Ну вставайте, вставайте. Которые калеки, да хворые – налево, остальные давайте направо».

Люди, кто впервой пришел, напугались, ибо многие не ведали, куда это – «направо» и «налево», но Князевы слуги помогли. Взяли непонятливых за ворот да по сторонам двора растащили, но пинками не гнали и плетьми-шелепугами не лупили, Ерастий того не дозволял.

И обернулся князь ошую, где собрались больные: золотушные, расслабленные, бесноватые, колчерукие-колченогие. Был там и ведомый всей Москве блаженный юрод Филя-Навозник. Дрожал, сердешный, трясучая хворь у него была, блеял бессмысленно, и никто от него вразумительного слова не слыхивал.

Князь зевнул, прикрыв роток рученькой, но солнце все ж таки блеснуло на белорудном зубе, и в толпе заволновались, а некоторые и вновь на землю пали.

Поднялся тогда Ерастий с креслица, махнул рученькой, потер чудесное Око Божие, что у него всегда на груди висит, и как закричит своим крусталъным голоском заветные слова, какие запомнить невозможно, а выговорить под силу лишь ангелу: всё «крлл, крлл», будто воркование голубиное.

Что сила в сем заклинании великая, про то всем известно. Закачалась толпа, иные и вовсе сомлели.

Средь увечных вой поднялся, крик, и многие, как то ежедневно случалось, исцелились.

«Зрю, православные, зрю!» – закричал один, доселе слепой.

«Братие, глите, хожу!» – поднялся с каталки расслабленный, кто прежде не мог и членом пошевелить.

А Филя-Навозник, кого вся Москва знает, вдруг трястись перестал, поглядел вокруг с изумлением, будто впервые Божий свет увидел. «Чего это вы тут?», – спрашивает. Похлопал себя по бокам: «А я-то, я-то кто?» И пошел себе вон, удивленно моргая. А, как уже сказано, никто от того юрода понятного слова не слыхал давным-давно, с тех пор, как его три года назад на Илью-Пророка шарахнула небесная молонья.

Те же хворые, кто нагрешил много, остались неисцеленными и пошли прочь со двора, плача и укрывая лица, ибо стыдно им было от людей.

Князюшка-ангел сызнова зевнуть изволил, потому что наскучило его милости по всякий день чудеса творить.

И поворотился одесную, к правой сторо…»

Здесь столбец обрывается на полуслове. (Прим. ред.)

Тому, что некоторые из увечных, действительно, исцеляются, Ластик давно уже не удивлялся. Мама всегда говорила, что половина болезней от нервов и самовнушения. Если впечатлительного человека убедить, что он обязательно выздоровеет, начинают работать скрытые резервы организма. Чем сильнее вера, тем большие чудеса она производит, а люди, каждое утро собиравшиеся на Солянском подворье, верили искренне, истово.

Тут всё имело значение: и репутация чудотворца, и долгое ожидание, и блеск хромкобальтового брэкета, и непроизносимое «заклинание». На роль магического заклятья Ластик подобрал самую трудную из скороговорок: «Карл-у-Клары-украл-кораллы-а-Клара-у-Карла-украла-кларнет».

Первый раз, когда выходил к народу на красное (то есть парадное) крыльцо, ужасно боялся – не разорвали бы на куски за шарлатанство. Но всё прошло нормально. Хворые-убогие исцелялись, как миленькие. Во-первых, те кто легко внушаем или болезнь сам себе придумал. А во-вторых, конечно, хватало и жуликов. Например, сегодняшний слепой, что кричал «зрю, православные». Месяца три назад этот тип уже был здесь, только тогда он вылечился от хромоты. Такие громче всех кричат и восхищаются, а после по всему городу хвастают. Их за это доверчивые москвичи и кормят, и вином поят, и денег дают. Жалостлив русский народ, несчастных любит, а еще больше любит чудеса.

Но больные ладно, это самое простое. Протараторил им про Клару, и дело с концом.

Труднее было с правой половиной толпы.

Ластик специально выработанным, осветленным взором оглядел оставшихся. Поправил пристяжное ожерелье – высокий, стоячий воротник, весь расшитый жемчугом. Потер Райское Яблоко, которое висело на груди, прямо поверх кафтана. Отнять алмаз у государева названного брата никто бы не посмел, так что в нынешнем Ластиковом положении самое безопасное было никогда не расставаться с Камнем и всё время держать его на виду, потому что отнять не отнимут, но спереть могут, причем собственные слуги – это тут запросто. Особенно если периодически, этак раз в неделю, для острастки не сечь кого-нибудь батогами, а такого варварства у себя князь Солянский не допускал.

Он долго думал, куда бы пристроить Камень. Для перстня слишком велик, для серьги тяжел. Правда, некоторые дворяне носят в ухе преогромные лалы и яхонты, но это надо железные мочки иметь, да и больно прокалывать. В конце концов заказал придворному ювелиру тончайшую паутинку из золотых нитей и стал носить Яблоко на шее. На всякий случай, распространил слух, что это Божье Око, благодаря которому «князь-ангел» обладает даром ясновидения. Лучшая защита от воровства – суеверие.

Когда князь коснулся алмаза, в толпе охнули, кое-кто даже прикрыл ладонью глаза – это на Камне заиграли солнечные лучи. Самое время для благословения.

Ластик громко сказал свое обычное:

– Благослови вас Господь, люди добрые. Ступайте себе с Богом. А кому милостыню или еды – идите к ключнику.

И понадеялся: вдруг в самом деле все разбредутся. Пару раз случалась такая удача.

Толпа с поклонами потянулась к воротам, но несколько человек остались.

Ластик тяжело вздохнул. Увы. Начиналось самое муторное.

Ну-ка, кто тут у нас сегодня?

Мужик с бабой, старый дед и еще целая ватага: купчина, и с ним полдюжины молодцов. Они стояли кучкой на том самом месте, где через четыреста лет будет расположен вход в подземные склады – именно отсюда начались все Ластиковы злоключения.

Неслучайно он выпросил у Юрки именно этот участок. Дело тут было не в ностальгии по родному дому. Ластик очень надеялся отыскать точку, откуда можно попасть в 5 июня 1914 года. Пока строились княжеские хоромы, он исходил шаг по шагу всё подворье, тыкался чуть не в каждый сантиметр почвы, но ничего, похожего на хронодыру, не обнаружил – ни ямки, ни трещины, ни даже мышиной норы. Видно, лаз образовался (то есть образуется) позже, когда «Варваринское товарищество домовладельцев» затеет строить доходный дом с коммерческими подвалами…

Попугай Штирлиц, которого первоначально звали Диктором, тронул Ластика лакированным клювом за ухо – вернул к действительности.

Эту пеструю птицу князь Солянский приобрел у персидского купца, заплатив золотом ровно столько, сколько весило пернатое создание. Торговец божился, что попугай умеет в точности повторять сказанное – запоминает что угодно, причем вмиг, с первого раза. И продемонстрировал: произнес что-то на своем наречии, хохластый послушал, наклонив голову, и тут же воспроизвел этот набор звуков. Голос у птицы был точь-в-точь, как у диктора, читающего новости по радио.

И пришла Ластику в голову идея – обучить попугая, чтобы заменял собой радиоприемник. Очень уж истосковался пленник средневековья без средств массовой информации.

Каждый вечер он вколачивал в Диктора разные фразы, которые обычно произносят радиоведущие и которых Ластику теперь так недоставало. Попугай слушал, внимательно наклонял голову, но упорно помалкивал.

А в Штирлица его пришлось переименовать, когда выяснилось, что молчит коварная птица только при хозяине, зато челяди потом всё отличным образом пересказывает. Ластик был свидетелем, как попугай гаркнул на слуг: «Добрррого вам утррра, дорррогие рррадиослушатели!» – те, бедные, аж попятились.

И сегодня, перед исцелением, тоже отличился. В самый отвественный момент, перед заклинанием, проорал «Дурррдом!». Это слово Ластик у Дмитрия Первого перенял и повторял часто – вот Штирлиц и подцепил.

Первыми к крыльцу подошли мужик и баба. Она вся красная от волнения, он набыченный, морда злобная, глядит в землю.

Поклонились оба низко, дотронувшись рукой до земли.

– Ну, что у вас?-настороженно спросил Ерастий. Ответила баба:

– Да вот, ангел-князюшка, наслышаны о твоей мудрости, пришли за наставлением. Насилу его, аспида поганого, уговорила. – Она двинула мужика локтем в бок, он насупился еще больше. – Муж это мой, Илюшка-иконописец.

– Если детей Бог не дал, это не ко мне, – сразу предупредил Ластик. – Благословить благословлю, а только в немецкую слободу, к лекарю ступайте.

– Нет, кормилец, детей у нас восемь душ. Мы к твоей княжеской милости по хмельному делу.

– А-а, – немного успокоился Ластик. – Могу, конечно, волшебные слова сказать, чтоб поменьше пил. Некоторым помогает.

Баба перепугалась:

– Нет, батюшко! Вели, чтоб пил, а то вторую неделю вина в рот не берет, совсем житья не стало. Он, когда выпьет, и веселый, и добрый, детям гостинцы дарит, меня ласкает. А когда тверезый, злыдень злыднем. Теперь ему отец архимандрит с Варвары-Великомученицы заказал большую «Троицу» – говорит, год к вину не прикоснусь, икону писать буду.

– Ну и хорошо. Чего ж ты?

– Так погибаем совсем. Орет, дерется, за воло-сья таскает. Видел бы ты моего Илюшу пьяненького – до того благостен, до того ликом светел! А ныне погляди на рожу его зверообразную.

Ластик поглядел – да, так себе рожа.

– Не могу я икону писать, если выпимши, – мрачно сказал Илюшка. – Рука дрожит.

– А если немножко выпьешь? – спросил князь-ангел.

– Немножко не умею. Уж коли пью, так пью. А не пью, так не пью.

Задумался Ластик – случай был не из простых. Баба смотрела на него с надеждой, мужик пялился в землю.

– Вот что, Илюшка, ты иди, – сказал наконец Ерастий. – А ты, баба, поди поближе. – И спросил шепотом. – Он у тебя щи, ну шти, ест?

– Кислые, с ботвиньей очень уважает. Кабы каждый день варила – ел бы.

– Вот и вари ему каждый день. А в горшок потихоньку чарочку вина подливай, только не больше. Для доброты ему довольно будет, а рука от одной чарочки не задрожит.

Просветлела баба лицом, закланялась, хотела в краешек кафтана поцеловать – еле отодвинулся. Но Штирлиц скептически проскрипел:

– В эфиррре рррадиокомпозиция «Вррредные советы»!

И осталось у Ластика на душе сомнение – правильно ли сделал? А что бы, интересно, ей посоветовал папа, если б она пришла к нему в фирму за консультацией? Ох, вряд ли папа стал бы жену учить обманывать собственного мужа и травить его алкоголем…

Со следующим ходоком еще хуже вышло. Это был старик, по виду странник – в драных лаптях, с котомкой через плечо.

– Князь-батюшко, – начал он по обычаю, хотя сам годился Ерастию в дедушки, – як твоей пресветлой милости издали пришел, с-под самой Рязани.

Лицо у дальнего ходока было землистое, взгляд потерянный.

– Вот скажи ты мне, святое чадо, есть Бог али как?

Вопрос для семнадцатого века был неожиданный, даже крамольный – за него, пожалуй, церковь могла и на костер отправить. Но как ответить, Ластик знал. Был у него с папой не так давно на эту тему серьезный разговор.

И старику он сказал то же, что ему в свое время папа:

– Коли веришь – обязательно есть.

– Я-то верю. Как же без Бога? И зачем тогда всё? – Старик вздохнул. – Значит, есть. Ладно. А он добрый, Бог-от?

Это был тоже вопрос нетрудный.

– Коли есть, то уж конечно добрый. Иначе он был бы не Бог, а Дьявол.

– Добрый? – повторил старик и вдруг тоскливо-тоскливо говорит. – А чего ж тогда у Него на свете так погано? Вот у меня семья была, большая. Пшенична хлеба, конечно, не едали, но и лебедой брюхо не набивали. Неплохо жили, грех жалиться. Только налетели крымчаки, всю деревню пожгли, всех поубивали: старуху мою, двух сынов с женками, внуков одиннадцать душ. Сам-то я с меньшой внучкой в сене спрятался. Горе, конечно, но я на Бога не роптал. Даже свечку поставил, что оставил Марфушку, самую любимую из всех, мне в утешение. А в прошлый месяц мор был, и Марфушка тоже померла. Вот и скажи ты мне, как ты есть ангел, на что это Богу понадобилось, ради какого такого промысла?

Думал Ластик, думал, что на это ответить, но так ничего и не придумал. Честно сказал:

– Не знаю…

Старик очень удивился. Покосился на Око Божье, сверкавшее на груди у князь-ангела.

– Ну уж если ты не знаешь, значит, ответа на земле не дождуся. Видно, помру – тогда и раз-объяснят.

И побрел прочь, понурый. Комментарий Штирлица был таков:

– Движение по Садовому Кольцу затррруд-нено в обоих напррравлениях.

Увы, не нашел Ластик, чем утешить старика. Можно было, конечно, пообещать: «Ничего, лет через 400 на свете получше станет», только вряд ли он бы утешился.

А жизнь у них тут в 1606 году и впрямь была поганая.

Хотя, с другой стороны, это смотря с чем сравнивать. Если с прежними царствованиями, то все-таки стало получше. Когда новый государь в прошлом июне торжественно въезжал в покорившуюся Москву, весь город трепетал от страха. Известно, что всякое правление начинается с казней, потому что надобно внушить подданным трепет и уважение к власти. Тем более Дмитрий много пострадал от врагов и сердцем от этого должен был ожесточиться. Да и помнила Москва, чей он сын – такого государя, как Иван Грозный, нескоро забывают.

Ни в первый, ни во второй день никого не четвертовали, не колесовали, даже не повесили, и тут уж москвичи затряслись по-настоящему – видно, готовил победитель какую-то невиданно лютую кару. Юродивые сулили плач великий и скрежет зубовный, приближенные Годуновых прощались с семьями, а некоторые с перепугу постриглись в монахи, надеясь, что это спасет их от мученической смерти.

С недельку столица трепетала, потом понемножку стала успокаиваться. Ибо – чудо чудное – ни одной головы с плахи так и не покатилось. Царь вел себя странно.

И невдомек было боярам и простолюдинам Русского государства, что это называется «Первый этап построения нового общества».

Юрка говорил Ластику: «Известно из античной истории (а ее он знал изрядно – и в 5 классе успел Древний Мир пройти, и в Польше книг поначитался), что существует два способа править: страхом и любовью. По-второму на Руси никогда еще не пробовали».

Первый этап построения нового общества был такой: излечить народ от постоянной запуганности, дать понемногу распробовать, что такое милостивое и справедливое правление.

Времени, конечно, прошло немного, вековой страх так быстро не выведешь, и все же без трупов на виселицах, без выставленных на всеобщее обозрение голов и отрубленных конечностей Москва задышала вольготнее, повеселела.

Раньше всё было нельзя: ни песни петь, ни музыку слушать, даже за тавлейное баловство (то есть обыкновенные шашки), не говоря уж об азартных играх, сурово наказывали. Любая вольность, любая забава почиталась за грех и преступление. Теперь же по улицам в открытую ходили скоморохи, на рынках пестрели балаганные шатры, парни с девками катались на качелях, а каждую неделю царь устраивал для народа какое-нибудь празднество или зрелище.

Со второй важной задачей – победить в стране голод – совладали без большого труда. Борис Годунов был скареден, со всего государства тянул деньги, а расходовал скупо. Дмитрий же велел закупить много зерна, продавать его дешево, и Русь впервые за свою историю досыта наелась хлеба. «Уж на что, на что, а на ржаную муку средств в казне всегда хватит», – говорил Юрка.

Так-то оно так. Вроде бы никогда еще страна не жила столь сытно и спокойно, а все равно вон и моровые хвори (эпидемии) опустошают целые местности, и крымские разбойники бесчинствуют… Ох, далеко еще до «нового общества».

Несчастного старика Ластик, конечно, велел накормить и дать приют. Но настроение стало совсем кислое.

С третьим делом, правда, вышло удачнее.

К князю Солянскому за судом и правдой пришел Китайгородский купец с приказчиками.

Дело в том, что в Московском государстве юридической системы в общем-то не было. То есть, если человек совершил преступление, за карой дело не станет – в два счета кнутом обдерут или башку оттяпают, но вот если какое спорное дело, выражаясь по-современному, из области гражданского права, то обращаться за разбирательством особенно некуда. Дмитрий Первый задумал ввести в царстве суды, где всякие дела решались бы быстро и без мздоимства, но это работа долгая, не на один год. Пока же жители поступали по старинке: в деревне шли за приговором к помещику, в городе к какому-нибудь уважаемому человеку – епископу или боярину.

Судебные дела Ластик больше всего не любил. Только куда от них денешься. Назвался князем – полезай в кузов.

А тяжба у купца была вот какая.

У него в лавке из мошны пропала вся дневная выручка, три рубля с двумя копейками, деньги немалые. Доступ к ним имели только приказчики – те шестеро парней, кого он привел на суд. И попросил князюшку указать, кто из них вор, кому из них за покражу правую руку рубить.

Ну, это была не штука, на подобных расследованиях Ластик уже успел поднатореть.

Купчине строго сказал:

– Ныне за воровство рук рубить и казнить не велено, государь запретил.

А парням велел встать в ряд.

Медленно прошелся, глядя каждому в глаза, снизу вверх. Прищурится, брэкетом цыкнет, Божьим Оком на груди сверкнет – и переходит к следующему.

Штирлиц тоже участвовал в психологическом давлении: топорщил перья, угрожающе разевал клюв.

Каждый из приказчиков, конечно, пугался. Но только один, конопатый, сделался белее простыни, и подбородок задрожал.

Эге, сказал себе Ластик, но виду не подал. Если торговцу на воришку указать – забьет до смерти, не поглядит на царский запрет.

– Ну вот что, честной купец, – объявил премудрый Ерастий, завершив обход. – Божье Око узрело, что завтра покраденные деньги к тебе в мошну вернутся, сами по себе. А вора ты боле не ищи и никого из приказчиков не наказывай.

Купец засомневался:

– А коли не вернутся, тогда так? Ведь три рубля с двумя копейками, шутка ли?

– Не вернутся, тогда снова приходи, – разрешил Ластик и многозначительно посмотрел на конопатого. Тот едва заметно кивнул.

– Ррроссия – Брразилия: шесть – ноль! – триумфально возвестил Штирлиц.

А Ластику помечталось: может, если удастся вернуться в свое время, пойти работать сыщиком в уголовный розыск? Вроде бы есть талант. Опять же наследственность.

Только мечты эти были пустые. Никогда уже не попадет шестиклассник Фандорин в свой лицей с естественно-математическим уклоном, никогда не переступит порога родной квартиры…

Унибук-то к владельцу так и не вернулся.

Тогда, год назад, Юрка с интересом выслушал про замечательные свойства компьютера, который он упорно называл ЭВМ, «электронно-вычислительной машиной», пообещал книжку из Шуйского вытрясти. И сделал всё, что мог.

Нагнал на боярина страху: в Москву велел везти на простой телеге, закованным в железа. Вопреки собственным правилам, пугал застенком и пытками. Василий Иванович и трясся, и слезы лил, но унибука не отдал.

Говорил, что полистал волшебну книжицу, ничего в ней не понял и устрашился – порешил ту невнятную премудрость изничтожить. Жег ее огнем – не сгорела, кинул в Москву-реку – не потонула, даже не намокла. Тогда велел слугам запечатать книгу в дубовый бочонок с камнями, да отвезти в Кириллов монастырь, чтоб святые старцы прочли над нею молитву и бросили в Бело-озеро, где омуты глубоки и подводны токи быстры.

По возвращении в Москву допросили Князевых слуг. Те подтвердили: да, возили они на север некий малый бочонок и утопили его напротив монастыря.

Государь отрядил на Белое озеро целую экспедицию. Месяц там крюками по дну шарили, но вернулись ни с чем.

В общем, пропал универсальный компьютер. Бежать стало некуда. Не в колодец же лезть, в 20 мая неизвестно какого года? И тем более не назад в могилу – в 1914 году Ластика тоже ничего хорошего не ожидало, разве что нож сеньора Дьяболо Дьяболини.

А, может, оно и к лучшему, что нет унибука. Как бы Ластик бросил друга и начатое дело? Да какое дело!

Шуйского же пришлось выпустить. Даже в ссылку его царь не отправил, как собирался. Ластик сам выпросил боярину прощение. Конечно, не из-за Василия Ивановича (чтоб ему, идиоту суеверному, провалиться) – из-за Соломки.

Только о ней подумал – за воротами раздалось конское ржание, стук копыт, грохот колес, зычные крики «Пади! Пади!»

Изучение общественного мнения в 1606 году

Вбежал во двор скороход, увидел князя Солянского, поклонился и давай мести алой шапкой по земле – раз, другой, третий, от чрезмерного почтения:

– К твоей милости княжна Соломония Власьевна Шаховская!

– Скажи, сейчас буду.

Ластик поднялся, передал попугая дворецкому.

На ближней церкви Рождества Богородицы-что-на-Кулишках ударил колокол, созывая прихожан на молитву. Стало быть, уже три часа пополудни, пора ехать в Кремль, на заседание Сената. По Соломке можно часы проверять, тем более что стоявший в парадной горнице часовой короб нюрнбергской работы, хоть и был украшен золотыми фигурами, но время показывал весьма приблизительно.

Ехать к царю на совет вельможе такого ранга полагалось с честью, то есть с подобающим эскортом и с превеликим шумом, иначе зазорно.

Из колымажного сарая выкатили здоровенную карету и запрягли в нее аж десять лошадей – на большей, чем у князя Солянского, упряжке ездил лишь государь.

Спереди и сзади выстроились пешие и конные слуги, зазвенели саблями, защелкали кнутами, загорланили «Пади! Пади!» – это чтобы прохожие расступались и шапки снимали. Ничего не поделаешь, таков стародавний порядок, за один год его не сломаешь. При всем шуме двигались еле-еле, шагом, потому что бегают и несутся вскачь лишь холопы, а государеву названному брату поспешность не к лицу.

Но пышная карета, со всех сторон окруженная свитой, поехала вперед пустая, сам же князь забрался в возок к боярышне Соломонии Влась-евне – тот был попроще и запряжен всего лишь шестерней.

На сиденье напротив княжны сидели две мамки, потому что благородной девице одной из дому выезжать неподобно, но они у Соломки были вымуштрованные. Едва увидели Ластика – зажмурились, да еще глаза ладонями прикрыли. Тогда Соломка чопорно подставила круглую румяную щеку, Ерастий ее чмокнул, и боярышня зарделась. Такой у них сложился ритуал, повторявшийся изо дня в день.

Дождавшись чмока, мамки глаза открыли – стыдная (то есть интимная) часть была позади.

Соломка махнула им рукой, и дрессированные бабы залепили уши воском – к этому они тоже привыкли. Были они редкостные дуры, княжна нарочно таких подбирала, но все же лишнего им слышать было ни к чему.

– Ну что вчера-то? – нетерпеливо спросила Соломка. – Куда ходили-ездили?

– Вчера вообще такое было, ты себе не представляешь!

После столь интригующего начала Ластик нарочно сделал паузу, чтоб потомить слушательницу. Будто случайно выглянул в окошко, да словно бы и засмотрелся на улицу.

По правде говоря, ничего интересного там не было, улица как улица.

Посередине грязь и лужи, по краям дощатые мостки – вроде тротуаров. Там стоят люди, разинув рты, смотрят на боярский поезд. Женщины все в платках, мужики в шапках – простоволосыми из дому выходить срамно. Будь хоть в рванье, в драных лаптишках, а голову прикрой.

С одной стороны улицы, которая в будущем станет называться Солянским проездом, зеленел пустырь, на котором паслись козы; с другой торчал кривой забор – вот и весь городской пейзаж.

– Да рассказывай ты! – пихнула локтем Соломка. – Кем вчера вырядились? Опять каликами перехожими!

– Нет. Государь дьячком, я монашком, а Басманов – он с нами был – бродячим попом. За реку ходили, по кабакам. Слушали, что в народе про новый указ говорят.

Новый указ Дмитрия Первого объявлял войну застарелой российской напасти – взяточничеству. Царь повелел удвоить жалованье всем служилым людям, чтоб не мздоимствовали по необходимости, от нужды, а кто все равно будет хапать, того приказано карать стыдом: водить по улицам, повесив на шею взятку – кошель с деньгами, связку меха или что им там сунут. Юрка считал, что позор – наказание поэффектней тюрьмы или порки. И, по обыкновению, отправился слушать, как откликнутся на новшество простые люди (он это называл «изучить общественное мнение»).

В дотелевизионную эпоху правителю в этом смысле было легче. В лицо царя мало кто знал, уж особенно из посадских (горожан). Да кому бы пришло в голову, что царь и великий князь может вот так запросто, в латаном армячишке или рваной рясе бродить среди черни.

– Дьячком? Царь-государь? – осуждающе покачала головой Соломка. – Срам-то какой! Ну, чего смолк? Дальше сказывай.

– Тогда не перебивай, – огрызнулся Ластик. И рассказал про вчерашнее.

Сели они за Крымским бродом в кружале (питейном заведении) – большой прокопченной избе с низким потолком, где тесно стояли столы и густо пахло кислятиной. По соседству десяток посадских пили олуй (пиво), закусывая солеными баранками и моченым горохом. Компания была шумная, говорливая – именно то, что надо.

При Годунове тоже пили, но молча, потому что повсюду шныряли шпионы, и человека, сказавшего неосторожное слово, сразу волокли в тайный приказ. Хорошо если просто кнутом выдерут, а то и язык за болтовню вырвут или вовсе голову с плеч.

Нынешний же государь, все знали, доносы запретил, а кто с поклепом или ябедой в казенное место придет, того велел гнать в шею. Жалобы дозволил подавать только открыто, причем принимал их сам, для чего дважды в неделю, по средам и субботам, в государев терем мог прийти всякий. Это новшество, правда, оказалось не из удачных. Обычные люди идти к самому государю со своими невеликими обидами не осмеливались, приходили все больше сумасшедшие либо завзятые кляузники.

Но зато в кабаках теперь разговаривали бесстрашно, о чем хочешь.

К примеру, у красномордого дядьки, что сидел подле окошка, царев указ одобрения не вызвал.

– Возьмите меня, – говорил он, чавкая. – Вот я земской ярыжка (это вроде милиционера из патрульно-постовой службы). Платили мне жалованье копейку и две деньги в день. На это разве проживешь? А ничего, не жаловался. Потому что мне за мою доброту кто яичком поклонится, кто на престольный праздник сукнеца поднесет или так бражкой угостит. Вот я и сыт, и пьян, и одет. А теперь что? Ну, кинули мне от государя три копейки в день. Это разве деньги? На пропитание-то довольно, а женке платок купить? А чадам леденца медового? Тележка у меня вон старая, четвертый год езжу, обода на колесах прохудились. Надо новую покупать, али как? Теперь допустим, поймали меня на малом подношении – скажем, у тебя, Архипка, две щуки взял, за мое над тобой попечительство. Стоит оно двух щук?

– Стоит, кормилец. Еще и плотвичку прибавлю, только не забидь, – охотно поддержал его один из собутыльников, очевидно, торговец рыбой.

– То-то. А мне твоих щук с плотвичкой на шею повесят и зачнут по рынку водить, всяко позоря. Кто после такого срама меня, ярыжку, страшиться будет? Мальчишки засмеют!

– Да-а-а, оно конечно, – повздыхали остальные. Юрка в своей надвинутой на глаза скуфье слушал внимательно, уткнувшись носом в деревянный жбан. Ластик нервно оглядывался по сторонам – ему в этом темном, зловонном кабаке было неуютно. Один лишь воевода Басманов ел и пил за троих. Удивительный это был человек – просто бездонная бочка. Перед выходом в город как следует поужинали. Басманов сожрал пол-гуся, здоровенный кус баранины, десяток пирогов и выпил кувшинище венгерского, а тут потребовал щей, каши, жареных потрохов и уписывал за обе щеки. Широкие рукава рясы закатал до локтей, ворот распахнул и трескал – только хруст стоял.

Не нравилось Ластику, что Юрка так носится с этим боровом. Поставил его главным надо всем войском, слушает его, на охоту вместе ездят.

Говорит, что, хоть у Басманова извилин немного, зато он настоящий мужик – крепкий и верный, такой не продаст. Он и под Кромами за Годуновых до последнего стоял. Уж все стрельцы взбунтовались, перекинулись на сторону Дмитрия, а воевода присягу нарушать отказался. Навалились на него кучей, насилу одолели и привезли к царевичу связанного – на казнь. Басманов и тогда пощады не запросил, только зубы щерил да ругался. Когда же после разговора с глазу на глаз поклялся служить Дмитрию, то сделал это не от страха за свою жизнь, а потому что царевич ему полюбился.

В кабак вошли еще человек десять, сели на лавке у стены. Парни всё крепкие, молодые. По виду боярские слуги или, может, охранники из купеческого каравана – у каждого на поясе нож или кинжал.

Зашумели, загалдели, потребовали штофы с вином, и сразу заглушили всех остальных.

Один из пришедших, правда, не орал, не пил. Надвинул на лицо шапку, привалился к стенке да захрапел – видно, ребята не в первое кружало зашли, успели подогреться.

Юрка недовольно оглянулся на крикунов, потому что мешали слушать.

Один из них заметил и нагло так, с вызовом, сказал:

– Чего кривишься, голомордый? Али не нравимся?

Ластик так и сжался, зная вспыльчивый и бесстрашный нрав государя. Но Юрка ответил довольно миролюбиво – не хотел связываться с пьяным дураком:

– Я не голомордый, я бороду брею. И тебе не мешало бы, а то вшам раздолье.

Это у него такая теория была: что половина эпидемий на Руси происходит от грязных, нечесаных бород, рассадников вшей, блох и прочей пакости. Потому царь и брился, чтоб новую моду ввести. И кое-кто из бояр уже собезьянничал – стали на польский манер носить одни усы или маленькую бородку клинышком.

– Сам ты вша! – заорал парень, да как вскочит, да как бросится на Юрку, и не с кулаками – с ножом.

Басманов, смачно высасывавший мозговую кость из щей, не прерывая этого увлекательного занятия, выпростал из-под стола ножищу и ловко подсек буяна под щиколотку – тот растянулся на полу, среди объедков.

Тут враз поднялись остальные гуляки, и тоже кто за нож взялся, кто вытянул из рукава кистень – железный шар с шипами, прикрепленный цепью к палке.

Лишь один из них, который спал, так и не проснулся.

Земской ярыжка, кому полагалось бы вмешаться, шапку подхватил и опрометью за дверь. Прочие посетители, давясь, тоже кинулись к выходу – свара затевалась нешуточная. Целовальник (кабатчик) закричал: «Куда? Куда? А деньги?» – но было поздно.

Юрка проворно впрыгнул на стол, где легче было защищаться, выхватил из сапога узкий и длинный нож толедской стали. Он всегда брал этот стилет с собой, на случай непредвиденных обстоятельств вроде нынешнего, но до сих пор если и случалась какая потасовка, то всухую, без оружия.

Парни же были настроены серьезно. Может, никакие они были не слуги и не охранники, а самые настоящие разбойники с большой дороги – этой публики в окрестностях Москвы хватало.

– Под стол! – крикнул Юрка князю Солянскому. – И не высовывайся!

Так Ластик и сделал, но спрятался не под тот стол, на котором занял оборону его величество, а под соседний, чтобы лучше всё видеть и, если понадобится, придти на помощь.

То есть сначала-то столь отважная мысль ему в голову не пришла – очень уж перепугался. Но приободрился, когда увидел, что, несмотря на численное превосходство, врагу приходится несладко.

Его величество не отличался ростом или статью, но был гибок и увертлив. Ни мгновения не задерживаясь на месте, он ловко перемещался по длинному, широкому столу: то скакнет в один конец, смазав нападающего носком сапога по челюсти, то развернется, отобьет удар кинжала и полоснет острием по перекошенной от ярости физиономии. Балетный танцовщик, да и только.

Басманов, тот на стол не полез, тем более что доски вряд ли выдержали бы его многопудовую тушу. Неохотно оторвавшись от миски, воевода выдернул из-под себя трехметровую скамью и швырнул ее в противников, разом сбив с ног несколько человек. Потом вытянул из-под рясы короткую широкую саблю и пошел отмахивать – да бил не как Юрка, не самым кончиком, а со всего размаху, насмерть.

Битва получилась недолгая. Количество уступило качеству – ловкости государя и медвежьей силе Басманова. Перед самым концом внес свой вклад в победу и Ластик. К нему под стол рухнул один из врагов, получивший хороший удар рукояткой сабли по башке. Несколько секунд приходил в себя, а потом вытащил из-за кушака пистоль, навел на Дмитрия и уж приготовился щелкнуть колесным замком. Тут-то князь-ангел и проявил доблесть: подхватил с пола упавший жбан с огуречным рассолом и плеснул остатками едкой жидкости злодею в глаза. Выстрел грянул, но тяжелая пуля ударила в потолок, так что сверху посыпалась деревянная труха.

А еще минуту спустя те из разбойников, кто еще мог держаться на ногах, обратились в бегство. Последним за дверь выскользнул засоня, в драке участия не принимавший, но пробудившийся-таки к самому концу баталии.

Вчерашнее приключение Ластик расписал слушательнице во всех подробностях, особенно детально остановившись на эпизоде с огуречным рассолом, по версии рассказчика, самом кульминационном моменте сражения.

Соломка внимала с открытым ртом. Охала, крестилась, восклицала «мамушки мои!» – в общем, дай бог всякому такую благодарную аудиторию.

Дослушав же, сказала неожиданное:

– А не подосланные ли были те питухи (пьяницы) – царя извести? Уж не дознался ль кто про ваши прогулки? Ох, боюсь я, Ерастушка. Больно государь Дмитрий Иванович отчаянный. Как бы не сгубили его злые вороги. А вместе с ним и тебя.

Хотел он посмеяться над ее подозрительностью, но внутри ёкнуло – вспомнил, как мягко, вовсе не сонно тот вчерашний человек из кабака улизнул. Ластику эта кошачья грация еще тогда что-то напомнила.

– А где Ондрейка Шарафудин? – спросил Ерастий, нахмурившись. – Всё у батюшки твоего служит?

– Нет. Я еще когда сказала, чтоб ноги его поганой у нас в тереме не было. Терпеть его не могу, гада склизкого, ядовитого. Батюшка Ондрейку и прогнал – он меня теперь во всем слушает, – похвасталась Соломка.

Почему князь Василий Иванович во всем слушается своей малолетней дочери, было понятно: дружна с царевым братом, да и к самому государю вхожа.

А кортеж уже подъезжал к Кремлю. Миновали Пушечный двор, где под личным присмотром царя в великой тайне строились некие штуки, о которых сегодня пойдет речь в Сенате.

Перед крепостной стеной был широкий немощеный пустырь. Согласно указу, на 110 саженей, то есть на 200 с лишним метров от Кремля запрещалось возводить какие-либо постройки, чтобы врагу, который вздумает напасть на государеву резиденцию, негде было укрыться от пушечной и мушкетной пальбы. Лишь по знакомым раздвоенным зубцам да по тортообразной церкви Тро-ицы-на-рву (так здесь именовали Храм Василия Блаженного) можно было догадаться, что на этом самом месте в будущем раскинутся брусчатые просторы Красной площади.

На каменном мосту у Фроловской (ныне Спасской) башни скучали караульные стрельцы. Поклонились царскому брату, подняли решетку, и кареты покатили по лабиринту кривых кремлевских улочек, где тесно, забор к забору, стояли дома знати.

Дворец царя Дмитрия Первого, недавно поставленный на самой вершине холма, был легок и воздушен, с резными деревянными башенками и праздничной крышей в красно-белую шашку. До чего же отличалось это веселое, светлое здание от душных, мрачных хором, в каких жили прежние государи. В нижнем жилье (этаже) располагались залы для заседаний Сената, приема послов и прочих официальных мероприятий. Стены там были обиты парчой, полы покрыты коврами, колонны вызолочены – этого требовал престиж державы. Во втором жилье находились службы – кухня, караульня, покои для придворных и комнаты для слуг. Оттуда Наверх, в третье жилье, предназначенное для августейших особ, вели две лестницы: одна в апартаменты царя, другая в апартаменты царицы. У обоих входов постоянно дежурила дворцовая стража, куда Дмитрий набрал исключительно иностранцев, ибо стрельцы склонны к заговорам и хмельному питию, а также слишком любят сплетничать. Чужеземцы и дисциплинированней, и надежней. Царских телохранителей насчитывалось три роты: золотая, лиловая и зеленая, в каждой по сто солдат.

Сегодня дежурила рота француза Маржерета, которого царь особенно отличал и назначил старшим из капитанов.

На втором этаже, возле караула в золоченых кирасах, князь Солянский и княжна Шаховская расстались. Ластик пошел налево, к лестнице, ведущей в государевы покои, а Соломка направо, чтобы подняться на женскую половину. Та часть дворца пока пустовала, потому что царь всё еще жил холостяком, без царицы. Оттуда, с закрытой галерейки, было отлично видно и слышно, что происходит в зале Сената. Женщинам и девицам в державный совет доступа нет, но если будущей монархине захочется узнать, о чем ведут речь государственные мужи, она сможет удовлетворить свое любопытство, не нарушая древних обычаев. «Маринка ни одного заседания не пропустит, это сто процентов», – нежно улыбаясь, сказал Юрка, когда самолично, своей царской рученькой, вносил поправки в разметную опись (архитектурный проект) дворца.

Его величество удостоил князя Солянского аудиенции с глазу на глаз. Обменялись рукопожатием, пару минут отвели душу – поговорили по-человечески, и всё, настало время спускаться в Сенат, с боярами, то бишь, сенаторами думу думать.

Трудно быть Богом

Сенат раньше назывался Боярской Думой, совещательным органом при царе-батюшке, где знатнейшие мужи государства сидели и думали – рядком, на поставленных вдоль стен скамьях. Зима ли лето ли, но все непременно в горлат-ной шапке, собольей шубе, с посохом. Место за каждым строго определено, согласно древности рода, и упаси боже занять чужое – хуже этого преступления нет.

Говорили в Думе тоже по старшинству, и чем выше место, тем длиннее. Тут главное было не что сказать, а как встать, как поклониться, да загнуть повитиеватей и чтоб сказанное можно было истолковать и в таком смысле, и в этаком. Прямодушные и упрямые в совете надолго не задерживались – кто отправлялся в ссылку, а кто и на плаху.

При Иоанне Дума собиралась нечасто, не больно-то любил Грозный советоваться.

При Борисе сиживали часто и подолгу, но больше помалкивали. Знали, что хитрый

Годунов заранее все решил, а бояр собирает, лишь чтобы выведать потаенные мысли.

Однако такого, как при Дмитрии, испокон веку не было.

Во-первых, заседали каждый день, еле-еле умолили государя уступить воскресенье для-ради молитвы и сонного дремания.

Во-вторых, говорить ныне было велено «без мест», то есть не по старшинству.

В-третьих, дозволялось перечить и отстаивать свою точку зрения, за это государь даже хвалил.

Сначала сенаторы (как их отныне именовали на античный манер) таких неслыханных новшеств безумно напугались и все как один запечатали уста. От них было невозможно добиться никакого суждения, лишь твердили, словно попугаи: «А это как твоей царской милости будет угодно».

Но после, когда поняли, что подвоха нет, понемногу осмелели и теперь вели себя свободно – по мнению Ластика, даже чересчур. Многие на Сенат вовсе не являлись, сказываясь больными, особенно если время заседания совпадало с послеобеденным сном.

Например, сегодня пришло меньше 20 человек, хотя вопрос обсуждался огромной важности.

Говорили о будущей войне.

Дмитрий Первый, волнуясь, произнес речь о том, что Россия не может долее существовать без выхода к морю, без собственных портов. Вся Европа живет торговлей, развивается, богатеет, и так уж на Московское государство смотрят будто на варварскую, отсталую страну, и с каждым годом разрыв с сопредельными державами увеличивается.

Необходимо обеспечить себе выход и в Балтийское море, и в Черное.

Но в первом случае придется воевать со шведским королем, а во втором – с турецким султаном. Хотелось бы знать, что думают про это господа сенаторы?

Бояре переглянулись. Первым заговорил Шуйский – он из сенаторов был самый усердный, ни одного заседания не пропускал.

– А где деньги на войну возьмешь, государь? Чай много надо, чтоб короля либо султана воевать.

– Так это подати новые ввести, – оживился князь Берендеев, слывший при прежних царях мужем большого, изворотливого ума. Он и при Дмитрии из кожи вон лез, чтоб подтвердить эту репутацию, но не очень получалось.

– Можно банный побор учредить, на веники, – предложил князь Телятев. – По полушке брать. Это сколько в год выйдет?

– Пустое брешешь, – отмахнулся Берендеев. – Нисколько не выйдет. Вовсе мыться перестанут. Лучше за матерный лай пеню назначить. Кто заругается – брать по грошу. Уж без лая-то православные точно не обойдутся.

Идея боярам понравилась. Заспорили только, кто брать будет? Если приставы и ярыжки, то у них в карманах вся пеня и останется, поди-ка проверь.

Дмитрий ерзал в своем царском кресле, но в обсуждение пока не вмешивался.

Тогда Василий Иванович с поклоном обратился к Ластику, сидевшему справа от государя:

– А что наш ангел-князюшка про то думает? Какую подать завести, чтоб его величеству на войну денег добыть?

Вообще-то на заседаниях Ластик старался рта не раскрывать. Все-таки взрослые люди, бородатые, а многие и седые. Неудобно.

Но пришла и ему в голову одна идейка по налогообложению. Вроде бы неплохая.

Князь Солянский для солидности наморщил лоб, поиграл Камнем на груди.

– Цифирь надо повесить на кареты, повозки и телеги. Маленькую такую табличку, чтоб видно было, откуда да чья. И за то с владельцев деньги брать, а у кого нет таблички – пеню. – И повернулся к царю. – Самым бедным из крестьян и посадских эта подать нестрашна, у них телег нет. Платить будут только те, кто позажиточней.

– И мне на колымагу тоже цифирь нацепишь? – обиделся князь Мстиславский, по прежней привычке сидевший на самом «высоком» месте и очень ревниво его оберегавший.

Не первый месяц Ластик заседал в Сенате, успел боярскую психологию изучить, поэтому ответ продумал заранее.

– Сенаторам на карету можно вешать таблички с царским двуглавым орлом – бесплатно. Думным дьякам и окольничьим – золоченые, по пяти рублей. Стольникам да стрелецким головам – серебряные, по три рубля. Дворянам и детям боярским – лазоревые, по рублю. Ну, купцы пускай делают себе хоть узорчатые, только б платили.

– Затейно придумано, – одобрил Шуйский. – А кто не по чину табличку повесит, того батогами драть и пеню брать.

Прочие сенаторы зашевелились – тема явно показалась им интересной. Князь Берендеев, эксперт по придумыванию податей, смотрел на князь-ангела ревниво, с завистью.

Ластик же горделиво покосился вверх, в сторону зарешеченной галерейки, откуда за советом наблюдала Соломка.

Начавшуюся было дискуссию прервал самодержец. Стукнув кулаком по подлокотнику, сказал:

– Не надо новых податей. Деньги на войну у меня есть. В личной государевой казне, еще со времен отца моего, пылятся сундуки с золотом, грудой лежит драгоценная посуда, гниют собольи да куньи меха.

Что правда, то правда. В каменных подвалах старого дворца, за коваными дверьми, лежали несметные сокровища, накопленные предыдущими царями. Весь уклад – или как сказали бы в 21 веке – вся экономика Русского государства была построена на манер гигантской воронки, затягивавшей богатства страны в один-единственный омут: царские сундуки. Туда шли торговые пошлины, подати от воевод, ясак (дань) от подвластных народов. Служивые люди, каждый на своем месте, обходились почти без жалованья – кормили себя сами, за счет взяток и подношений. Стрельцы существовали за счет мелкой торговли и огородов. Бояре и дворяне жили на доходы от поместий.

Иногда царь из своей казны закупал зерна для какой-нибудь вымирающей от неурожая области, но случалось такое редко. На войну же или на какое-нибудь большое строительство деньги испокон века собирались так, как предложили Шуйский с Берендеевым, – при помощи особого налога или побора.

– Дам денег и на войско, и на строительство флота, – решительно объявил Дмитрий. – Нечего золоту зря залеживаться.

– Свои дашь, государевы? – недоверчиво переспросил князь Василий Иванович.

Ластик увидел, как переглядываются сенаторы, шепчутся между собой. Кто-то в дальнем конце довольно громко пробасил:

– Вовсе глупой, царь-то.

Так и не добился Дмитрий от бояр суждения, на кого войной идти – на турок или на шведов. Делать нечего – заговорил сам:

– Я так думаю, господа сенаторы, что следует к Черному морю пробиваться, Крым воевать. Хана-разбойника усмирим, не будет наши земли набегами мучить. Море там не замерзает – круглый год торговать можно. Горы, плоды, скалы, синее небо – лепота. И союзников против султана найти легче. Польский король мне друг. Венецианский дож с австрийским императором тоже рады будут, им от турок житья нет. А еще пошлю посольство к французскому королю Андрию Четвертому. Он государь добрый. Как и я, правит не страхом, а милостью.

Тут Ластик улыбнулся. Знал, что его царское величество к королю Генриху IV неравнодушен. Еще с детства, после фильма «Гусарская баллада», где французские солдаты поют замечательную песенку: «Жил-был Анри Четвертый, он славный был король».

Да взять тот же Крым. Про фрукты и синее небо Юрка не зря помянул. Это он в свое последнее советское лето отдыхал в Артеке, в пионерском лагере – очень ему там понравилось.

Наверно, если б родители тогда отправили его не на Черное море, а свозили в Юрмалу или в Пярну, султан с ханом жили бы себе спокойно – сейчас не поздоровилось бы шведскому королю.

– Султан турецкой – владыка могучий, – снова взял слово Шуйский. – Войска до двухсот тысяч собирает. Да у хана крымского конников тысяч сорок. У нас же рать слаба, плохо выучена. Ты сам про то знаешь – сколько раз бил нас, когда на Москву шел.

Дмитрий ждал такого возражения.

– Не числом побеждают, а умением. И военной техникой.

– Чем? – удивился Шуйский незнакомому слову.

Царь улыбнулся меньшому брату.

– Техника – сиречь хитроискусная премудрость. Вот, бояре, зрите, какие штуки мы с князем Ерастием и пушечного дела мастерами изобрели.

Он подошел к столу и разложил на нем пергаментный лист с чертежом. Сенаторы сгрудились вокруг, лишь Ластик остался на месте – он-то знал, что там нарисовано: длинная замкнутая цепь на двух валиках, вроде велосипедной, только вместо звеньев – мушкетные стволы; ручка, чтобы вертеть, и малый ястреб с железным клювом – огонь из кремня высекать.

– Это скорострельная пищаль, имя ей «пулемет», – стал объяснять царь. – Мушкетный ствол двигается, попадает замком под клюв ястреба, стрелок нажимает на сию скобу, проскакивает искра – выстрел. За одну минуту все пятьдесят стволов разрядить можно. Коли перед наступающей пехотой, а хоть бы даже и конницей, пять-шесть таких машин поставить, враг от одного лишь страха вспять повернет.

Разложил еще один чертеж, поверх первого.

– Есть штука и пострашней пулемета. Имя ей – танк, сиречь латоносная самоходная колымага. На восьми кованых железом колесах ставим дубовый же, покрытый броней возок. Спереди в бойницы уставлены два короткоствольных фальконета. Едет сия повозка сама, без лошадей. Видите, тут сиденья, а под ними ножные рычаги? Если десять стрельцов разом сии рычаги жать начнут, закрутится вот этот канат с узлами – колеса-то и поедут. Сверху, в малой башенке, начальник сидит, а сзади кормщик – кормилом управляет, как на лодке. Огневой силы в танке, конечно, немного, но тут главный страх, что сама едет. Разбегутся татары, да и султанское войско дрогнет, вот увидите. И это еще не всё. – Сверху лег и третий чертеж. – Если у меня получится сделать паровой двигатель, танк и без рычагов поедет, а из этой вот трубы повалит черный дым. Ту-туу! – возбужденно рассмеялся Дмитрий. – Побегут турки до самого Цареграда.

Бояре хлопали глазами, молчали.

Общее мнение высказал князь Мстиславский:

– Чудное плетешь, маестат. Игрушки детские и нелепица.

Боярин Стрешнев, большой молельник и набожник, прибавил:

– Али того хуже – сатанинство.

Давно ли тряслись от страха, дураки бородатые, а теперь вон как осмелели, без ссылок да казней.

Ластик только вздохнул. Юрка сам виноват – распустил сенаторов. Они люди средневековые, без трепета перед грозным монархом жить не могут. Если не боятся – начинают хамить, такое уж у них психологическое устройство.

Хорошо хоть Басманов не давал боярам чересчур распускаться.

На заседаниях он сидел молча, бывало, что и позевывал. Умствовать и разглагольствовать воевода был не мастер. Он и на хитрые чертежи смотрел без большого интереса – привык верить в саблю и доброго коня. Однако облыжного супротивства государю спустить не мог.

– Ну, болтайте, собаки! – рявкнул богатырь – и хлоп Мстиславскому тяжелой ручищей по загривку, а Стрешнева взял за высокий ворот, тряхнул так, что шапка на пол слетела.

Этот язык сенаторы понимали. Враз присмирели. Те, к кому Басманов десницу приложил, только носами шмыгнули.

– Переходим к голосованию, – хмуро сказал государь. – Кто за то, чтобы идти походом на Крым, кладите шапку налево. Кто против – направо. Воздержавшиеся оставайтесь так.

Тут обычно начиналась жуткая тягомотина. И вовсе не из-за подсчета шапок. Бояре к свободному волеизъявлению привычки не имели и голосовали только единогласно: или все за, или все против, или все воздержались. Но никто не хотел быть первым. Смотрели на Шуйского, самого умного. Если Василий Иванович инициативы не проявлял, поворачивались к Мстиславскому, самому родовитому. Но сегодня, после басмановской наглядной агитации, меховые шапки, как одна, легли налево, ни одна не замешкалась.

И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает затрещины как метод воспитания. Например, маленьких детей, которые слов пока не понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть – чтоб запомнили: иголку трогать нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола совать в рот тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними словами учить еще рано.

На эту тему у них с Юркой за минувший год много было говорено. Вот и сейчас переглянулись – поняли друг друга без слов.

– Ступайте, господа сенаторы, – грустно молвил Дмитрий Первый. – Заседание окончено.

И реформаторы остались в зале наедине.

Оба молчали.

Дмитрий вяло опустился на скамью. Лицо у него было бледное, глаза закрыты – приходил в себя. Нелегко ему давались эти уроки парламентаризма. Был он силен и вынослив, шутя объезжал диких жеребцов, ходил на медведя без ружья, с одной рогатиной, но после каждого заседания выглядел так, словно из него сосала кровь целая стая вампиров.

Прямо сердце разрывалось смотреть, как Юрка из-за боярской косности убивался. И ведь не объяснишь ему, что бояре не виноваты. Не в них проблема, а в том, что Зла в мире на 64 карата больше, чем Добра, и так будет еще долго. Может быть, всегда.

Однажды, решившись, Ластик завел было разговор на эту тему. Но Юрка, продукт атеистического воспитания шестидесятых, в мистику не верил. Беседа не дошла даже до Запретного Плода. Стоило упомянуть об Адаме, Еве и Райском Саде, как бывший пионер состроил пренебрежительную гримасу: «Что за чушь? А еще шестиклассник. Как бабка старая. Какой еще Адам? Какой Рай? Гагарин с Титовым в космос летали, никакого Рая на небе не видели. Ну тебя!». И не захотел слушать. Может, и к лучшему. В том-то и была Юркина сила, что он свято верил в прогресс и человечество, был упрям и ни черта не боялся.

Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы средневековья.

Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без шапкозакидательства. Говорил: «Голод, невежество и униженность – вот три головы Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну, первую-то башку мы легко оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется повозиться».

Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.

Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости. С девочками сложнее – считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.

Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.

А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто хочет – въезжай, кто хочет – выезжай. «Ничего, – говорил Юрка, – пускай наши, кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно, кругозор развивает. Десять лет пройдет – не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас запузырим первый пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».

Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея Горыныча сидела крепко. Она-то больше всего и мешала преобразованиям.

Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и научить людей достоинству – дело долгое, не на десять и не на двадцать лет. Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так называемый черный люд пока не трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все равно что рабы?

Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных наказаний. Если их самих кнутом бить перестанут, то со временем, глядишь, и они отучатся других пороть – такая была логика, с точки зрения князя Солянского не очень убедительная.

Крепостное право враз отменить было невозможно – взбунтуются бояре и дворяне, свергнут царя. Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный закон про Юрьев День, несколько лет назад отмененный Годуновым. Раз в год, 26 ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно радовала), крепостной имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики особенно распускаться не станут, рассуждал государь.

Но на этом со свободами пришлось пока притормозить. Насторожились дворяне, заворчали. Иван Грозный вмиг бы их приструнил: повесил бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал – и остальные стали бы как шелковые. Но как тогда быть с достоинством?

Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие – трудно быть богом. Да и самодержцем нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде, а о благе державы.

Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания Дмитрий Первый рвал на груди ворот, пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел: «Рабы, подлые скоты, всех бы их…». Потом вспомнит, как в его любимом романе Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, – и берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с тобой было родиться, на готовенькое».

Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:

– Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше вот про что репу почешем (это означало «подумаем» – не из семнадцатого века выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить, сколько за монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня, честное слово! Главное, зачем им?

Верите в своего Христа – на здоровье. Но он, между прочим, к нестяжательству призывал. Зачем монахам пастбища, пашни, собственные мужики? Молиться можно и без этого! Я вот какой указец думаю забабахать: поотбираю у чернорясых всё имущество, которое не относится к цековной службе. И всем монастырским крестьянам – вольную, причем с собственной землей, а? – Юрка оживился, глаза загорелись – от недавней вялости не осталось и следа. – У нас появится сословие свободных землепашцев, почти сто тысяч человек! У них вырастут дети – грамотные, не поротые, не запуганные…

– Все как один пионеры, – подхватил Ластик, но пошутил без злобы – нравился ему царь и великий князь, особенно, когда говорил о светлом будущем.

На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько пристроилась в углу. Дмитрий просто кивнул княжне – она была своя. Сидела тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно сплевывая шелуху в батистовый платочек.

Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали государь и князь-ангел. Ластик никогда не знал, многое ли она понимает из их беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если Соломка по какому-нибудь поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.

Лоб боярышни был сосредоточенно наморщен, розовые уши внимали новым словам, и некоторые из них потом выскакивали обратно, самым неожиданным образом.

Недавно, например, вдруг говорит: «Дуньке, князь-Голицына меньшой дочери, купец фряжскими сапожками поклонился (то есть презентовал итальянские сапоги), ой хороши сапожки – истинный супер-пупер». Это она у князя Солянского подцепила, полюбилось ей звучное выражение.

А однажды спрашивает: «Ерастушка, не бывал ли царь на Небе, навроде тебя? Может, его в Угличе все-таки зарезали, да после Бог бядняжку назад возвернул? Не больно государь похож на рядного (то есть нормального) человека, прямо как ты».

Умная она была, Соломка. Ластик решил, что когда-нибудь обязательно расскажет ей всю правду, но не сейчас. Пусть сначала подрастет, все-таки девчонка еще.

Юркина идея про монастыри ему здорово понравилась:

– Можно этим крестьянам господдержку оказывать, – предложил он. – Ну там, сельхозоборудование, удобрения всякие по льготной цене.

Самодержец кивнул:

– А часть трудового крестьянства наверняка захочет в колхозы объединиться. Надо только идейку подбросить.

Насчет колхозов и всяких там стахановцев у государя и князь-ангела единства мнений не было – нередко доходило до спора и даже взаимных оскорблений. Вот и теперь Ластик приготовился возразить, но тут вмешалась княжна Шаховская.

Сняла с губы прилипшую скорлупку, встала, поклонилась от пояса.

– Прости глупую девку, батюшка, а не трогал бы ты монахов. Мало тебе, что бояре с дворянами на твое величество лаются? Если еще и попы на тебя обозлятся, как бы тебе, солнце-государь, в галошу не сесть.

Что такое «галоша», она, конечно, не знала, это выражение было из Юркиного лексикона. Наверно, решила, что так для маестата прозвучит убедительней.

Царь Дмитрий и в самом деле призадумался.

Но дискуссию о монастырских землях пришлось отложить.

В дверь, звеня шпорами вошел начальник караула капитан Маржерет и громко доложил на ломаном русском:

– Мажестё, гонец от госпожа прансесс.

То есть, от принцессы – так француз назвал государеву невесту.

– Зови! – нетерпеливо крикнул государь.

И сам кинулся навстречу запыленному шляхтичу, который, переступив порог, преклонил колено и затараторил по-польски.

Ластик разобрал только слова «ясновельможна пани Марина», а больше ничего не понял. Только царь вдруг просиял, сдернул с пальца смарагдовый перстень, кинул гонцу. Тот поцеловал высочайший дар и, пятясь задом, удалился.

Юрка радостно воскликнул:

– Третьего дня наконец выехала из Вязьмы! Сейчас, наверно, уже в Можайске! Наконец-то!

Таким счастливым Ластик его уже давно не видел.

Пан Мнишек, отец невесты, в Москву не торопился. Целых полгода тянул с выездом, клянчил золото, дорогие подарки. Когда же отправился в путь, полз еле-еле, по пол-мили в день, да еще с длительными остановками. То деньги кончились, то надо новых лошадей, то поломались кареты.

Дмитрий слал ненасытному воеводе всё, что тот требовал. Сам помчался бы навстречу своей Марине, да нельзя. По дипломатическому церемониалу это означало бы признать себя вассалом польского короля. И так бояре шипели – как это православный царь на иноземке, да еще католичке женится?

– Ты мой брат нареченный, первый вельможа царства, не говоря уж про то, что бывший ангел, – объявил Юрка и подмигнул. – Поедешь встречать государеву невесту. Посмотришь, какая она, моя Маринка. Увидишь, с ней у нас дело шустрей пойдет! Она девчонка классная, и соображает, как Петросян.

Государь, позвонив в колокольчик, вызвал боярина-дворецкого и стал отдавать ему распоряжения о подготовке торжественной встречи.

А Соломка дернула Ластика за рукав. Глаза ее светились любопытством. Он думал, она спросит, кто такой Петросян (это был такой чемпион мира по шахматам – давно, еще до Каспарова).

Но княжна шепотом спросила про другое:

– А я – классная!

Классная девчонка

Снова, как год назад, Ластик ехал в южном направлении, но до чего же изменился способ его передвижения!

Ныне он не трясся в собачьем ящике, а покачивался на мягких подушках просторной царской кареты.

Вокруг сверкал золотыми латами почетный эскорт из конных рейтаров с опущенными забралами на шлемах, с многоцветными штандартами в руках, а сзади на рысях поспевали полторы тысячи дворян московских, разодетых в пух и прах.

Грандиозная процессия прогрохотала через Москву-реку по специально выстроенному мосту неслыханной конструкции – он держался не на опорах, а на одних канатах (самоличное изобретение его величества) – и с необычной для церемониального посольства скоростью понеслась по широкому шляху. Зная, с каким нетерпением государь ждет свою невесту, князь Солянский велел гнать во весь опор.

Мчали без остановки и в тот же день перед закатом сошлись с поездом сандомирского воеводы Мнишка – еще более многолюдным, но куда менее роскошным.

Сам-то пан Мнишек ехал на прекрасном аргамаке в сверкающей упряжи (конь из государевых конюшен; сбруя тоже), белоснежная карета его дочери тоже была чудо как хороша (опять-таки дар с государева колымажного двора), но свита выглядела довольно потрепанно, а сзади и вовсе валила оборванная, шумная толпа нищей шляхты, отправившейся в Москву за весельем и богатством.

Обе колонны остановились на лугу в двухстах шагах одна от другой. Туда-сюда засновали гонцы, обуславливая детали церемониала. Ластик сидел в своей карете, как истукан – блюл перед поляками государеву честь. Дело было нелегкое. Посидите-ка ясным майским днем в шубе и меховой шапке. Без кондиционера, без вентилятора, даже дверцу кареты не приоткроешь – неподобно.

Воевода долго ломался, не желал встречаться с принцем Солянским, пока ему не пожалуют парчовой шубы – мол, пообносился в дороге, стыдно царскому тестю в таком виде показаться перед московскими дворянами.

Ладно, послали ему и шубу, и сундук с червонцами. Тогда переговоры пошли быстрей.

Московские слуги ставили посередине луга два шатра: малый серебряный для пана Мнишка и великий золотой для пани Марины.

Солнце совсем уже сползло к горизонту, когда один из рейтаров, охранявших карету, с поклоном открыл дверцу и спустил ступеньку.

Ластик важно ступил на траву, поддерживаемый с двух сторон.

До шатров было рукой подать, но идти пешком великому послу невместно – князь-ангелу подвели смирного коня, накрытого алой попоной.

Рейтары почтительно взяли государева брата под локотки, усадили в седло.

– Эй ты, – щелкнул Ластик одного из них по забралу. – Веди.

Тот низко поклонился, взял коня под уздцы. С другой стороны семенил толмач, сзади шествовала свита из лучших дворян.

Помня, что на него сейчас смотрят тысячи глаз, Ластик повыше задирал подбородок и пялился в пространство – именно так подобало вести себя представителю великого государя.

У входа в серебряный шатер его поджидал Мнишек – невысокий, пузатенький, с холеной бородкой и закрученными усами.

Приложив руку к груди, воевода слегка поклонился и заговорил сладчайшим голосом.

– Сначала пожалуй ко мне, светлейший принц, – перевел толмач. – Я желаю обсудить с тобой кое-какие неожиданно возникшие обстоятельства.

Снова вымогать будет, догадался Ластик и важно обронил, воззрившись на поляка с высоты седла:

– Желать здесь может один лишь государь Дмитрий Иванович. Долг всех прочих повиноваться его воле. Мне приказано перво-наперво передать поклон благородной госпоже Марине, твоей дочери. С глазу на глаз.

Воевода заморгал, глядя на расфуфыренного мальчишку, державшегося столь надменно. Перечить не осмелился.

– Как твоей милости будет угодно, – сконфуженно пролепетал он. – Воля монарха свята. Я обожду.

Рейтар потянул коня за узду. Двинулись дальше.

Из второго шатра навстречу послу никто не вышел, лишь по обе стороны от входа застыли присевшие в реверансе дамы – фрейлины Марины Мнишек. В Москве этаких женщин Ластик не видывал: непривычно тощи, с непокрытыми головами, а удивительнее всего было смотреть на голые плечи и шеи.

Спохватившись, что роняет престиж государя, Ластик отвел глаза от дамских декольте и грозно воскликнул:

– Где ковер? Не может нога царского посла касаться голой земли!

Толмач перевел, откуда-то понабежали паны, загалдели по-своему, но ковра у поляков не было.

– Не ступлю на траву! – объявил князь Солянский – Не стерплю такого поношения! Ну-ка ты, – снова шлепнул он рейтара по шлему. – Бери меня на руки и неси в шатер, пред очи государевой невесты. А ты тут жди, – прикрикнул на сунувшегося следом толмача. – Понадобишься – позову.

Солдат осторожно вынул из седла сердитого посла и на вытянутых руках торжественно внес в шатер, разделенный бархатной портьерой надвое.

В той половине, куда попал Ластик, не было ни души. Земля застлана медвежьими шкурами, из обстановки – костяной стол на гнутых ножках и два резных стула.

Сейчас я ее увижу, с волнением думал Ластик. Наверное, эта Марина и в самом деле какая-нибудь совершенно необыкновенная, раз Юрка так ее любит.

Занавес колыхнулся, словно под напором сильного ветра, и к послу вышла будущая царица. С ней был еще какой-то человек, но на него Ластик даже не взглянул – его сейчас интересовала только Марина.

Первое впечатление было такое: она выглядит взрослее своих восемнадцати лет. Взгляд прямой, гордый, совсем не девичий. Губы тонкие, будто поджатые. Непохоже, чтобы эта девушка часто улыбалась. В принципе ничего, но не такая сногсшибательная красавица, как расписывал Юрка. В какой-то книжке было написано, что настоящая красавица всегда прекрасней своего наряда, как бы он ни был хорош. А у Марины внешность, пожалуй, уступала великолепию платья, слишком густо обшитого драгоценными каменьями. Они так сверкали и переливались, что лицо оказалось словно бы в тени.

Ластик поклонился царской невесте.

Та едва кивнула и заговорила первой, что вообще-то было нарушением этикета, поскольку князь Солянский представлял здесь особу государя.

– Я слышала, что названный брат Дмитрия очень юн, но ты, оказывается, вовсе дитя.

Что Марина успела выучиться по-русски, было известно из писем, но Ластик не ожидал услышать такую чистую речь, почти без акцента. Удивился – и обиделся. Во-первых, сама она дитя. И во-вторых, чего это она такая надутая?

Помня, как поставил на место ее папашу, Ластик со всей солидностью объявил:

– Государь велел мне сказать твоей милости нечто с глазу на глаз.

И демонстративно покосился на спутника Марины, судя по кургузому наряду, из немцев.

Но у дочки характер оказался потверже, чем у отца.

– Это мой астролог пан барон Эдвард Келли. У меня нет от него секретов, – холодно молвила она. – Говори.

Пришлось рассмотреть астролога получше.

Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял сплошь из геометрических фигур: квадратное туловище, ноги – как два массивных цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой черным кругом берета. Да и физиономия у барона тоже была вполне геометрическая – эллипс с пририсованным книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две симметричные дуги усов.

Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется, она называлась «камзол»), смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки розового цвета. По московским понятиям – скоморох, шут гороховый. Интересней всего Ластику показалась странная конструкция, прикрепленная ко лбу астролога: обруч, а на нем пузатая трубочка с увеличительным стеклом. Зачем она барону? Не звезды же разглядывать?

Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли поклонился и спросил на таком же правильном русском языке, как и его госпожа, только звуки произносил на английский лад:

– Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы такой пуекуасный диамант? – Пухлый палец деликатно показал на Райское Яблоко, висевшее на груди князь-ангела.

– Не время о пустом болтать, – отбрил англичанина Ластик и отвернулся. – Госпожа, у меня к тебе слово государево. Повторяю еще раз, – с нажимом произнес он, – оно предназначено лишь для твоих ушей.

Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули:

– Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей! У меня нет тайн от барона Келли! А хочешь, чтоб нас не слышали чужие – вели выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со мной без охраны?

Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала донесся веселый смех, и рука в перчатке расстегнула застежки шлема.

– Дмитрий! Мой Дмитрий! – пронзительно вскричала Марина.

И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке, обнажив ровные, белоснежные зубы – большую редкость в эпоху, когда о зубной пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто распахнулись, наполнились светом.

– Мой милый, – тихо проговорила ясновельможная пани. – Наконец-то…

Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется, не мог пошевелиться. Тогда она сама шагнула ему навстречу, обняла своими тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в губы. И первым же прикосновением будто исцелила его от паралича.

– Марина! – задохнулся государь, крепко прижал ее к себе.

Тут Ластик застеснялся – отошел в сторону, отвернулся. Чудеса да и только! Вот что любовь с людьми делает. Меняет прямо до неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь мало ему понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом. Оказывается, она в самом деле редкостная, просто невероятная красавица, не соврал Юрка. Наверное, она всегда такая, когда с ним.

Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни отговаривал его Ластик от безумной затеи – нарядиться рейтаром – всё было впустую. И слушать не стал.

В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что государь и его первый воевода заперлись в царских покоях, чтобы обсудить план будущего похода. Даже слугам входить в кабинет запрещалось. На самом деле Басманов сидел там один-одинешенек, если не считать жареного поросенка и бочонка романеи, а православный государь, презрев риск неслыханного скандала, поскакал на свидание с прекрасной полячкой.

Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал Ластик, разглядывая полог шатра. Но зато как красиво!

Кто-то слегка дернул его за рукав.

– Благородный принц, – зашептал астролог со своим квакающим акцентом, – прости, что не представился твоей светлости как следует. Русские люди, у кого я учился русскому языку, звали меня Едварием Патрикеевичем Кельиным – так им было проще.

– Почему «Патрикеевичем»? – тоже шепотом спросил Ластик, покосившись на влюбленных.

Всё целуются.

– Имя моего отца было «Патрик».

– Ты хорошо научился нашему языку, – рассеянно сказал Ластик, не в силах отвести взгляд от Юрки и Марины.

Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают кино и пишут романы?

– Трудно учить лишь первый, второй и третий иностранные языки, – ответил англичанин. – Начиная с четвертого, они даются всё легче и легче. Мне всё равно, на каком языке объясняться. Я изучил все наречия, какие могут понадобиться ученому и путешественнику – девятнадцать живых языков и четыре древних.

Эти слова напомнили Ластику профессора Ван Дорна – тот тоже говорил, что владеет «всеми языками, которые имеют для него значение».

Он перевел взгляд на астролога и увидел, что «Едварий Кельин» смотрит вовсе не в лицо собеседнику, а на его грудь.

– Не позволит ли мне твоя светлость получше рассмотреть этот превосходный алмаз? – попросил барон.

И не дожидаясь разрешения, двумя пальцами приподнял Камень, опустил со лба лупу, замер.

Очень это Ластику не понравилось. Он хотел высвободиться, но англичанин умоляюще прошептал:

– Одно мгновение, всего одно мгновение, мой славный принц! – И застонал. – Ах, какая божественная рефракция! Совершенно идеальная! Неужели это он? О, силы небесные! О, великий Мурифрай!

Ластик вздрогнул, но Келли и сам весь дрожал. Слова лились из него всё быстрей, всё лихорадочней. Кажется, астрологу и вправду было все равно, на каком наречии изъясняться.

– Последний раз его видели в Париже накануне Варфоломеевской ночи! Дошли ли до вашей страны вести об этом ужасном злодеянии, когда католики коварно набросились на гугенотов и зарезали несколько тысяч человек? Ювелир Ле Крюзье, которому рыцарь де Телиньи передал сей алмаз для огранки, был гугенотом. Когда к нему ворвались убийцы, Ле Крюзье швырнул камень в Сену. Но этот алмаз надолго не исчезает! Скажи мне, о принц московский, как к тебе попало Райское Яблоко?

О магическом кристалле, великой трансмутации и философском камне

Странный человек разогнулся. На собеседника через лупу смотрел глаз, круглый и выпуклый, как у рыбы.

– Кто ты? – только и нашелся, что прошептать пораженный Ластик.

– Я звездочет, алхимик, рудознатец (минералог) и балователь (медик), – важно ответил Келли. – Искусству постигать тайны бытия я учился у великого Джона Ди, придворного чародея королевы Елизаветы Английской, а титул барона получил от австрийского императора Рудольфа, просвещеннейшего из государей. Со мной ты можешь быть совершенно откровенен. Я – единственный, кто способен тебя понять, о чудесный отрок. – Он убрал лупу и впился взглядом в лицо Ластика. – Про тебя толкуют, будто ты ангел, побывавший в Раю и вернувшийся на Землю. Я был уверен, что это глупые выдумки московитов, известных своим невежеством и суеверием.

О, прости! – Барон прикрыл ладонью рот. – Само сорвалось. Но, раз ты владеешь Райским Яблоком, значит, ты, действительно, побывал в Ином Мире! Именно там ты получил Камень, и твоя миссия – вернуть его людям. Я угадал?

Эдвард Келли возбужденно облизнул губы, смахнул со лба капельки пота.

Ластик был взволнован ничуть не меньше. Оказывается, ученые семнадцатого века знают про существование Камня!

– Да, я был там… Но я ничего не помню… – забормотал князь-ангел. – Возвращение в бренную плоть лишило меня памяти.

– Ты был там! – возопил Келли, не дослушав, и поднял глаза вверх. – Благодарю тебя, могучий Мурифрай!

Ластик был уверен, что царь и его невеста обернутся на этот вопль, но те по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу, и, похоже, ничего вокруг не замечали.

– Какой великий день! – Барон всхлипнул, по его толстым щекам стекали слезы. – Я знал, я чувствовал, что Мурифрай не напрасно позвал меня в Московию!

– Кто это – Мурифрай? Англичанин торжественно воздел палец:

– Дух-покровитель алхимиков. Но скажи мне, о пришелец из Иного Мира, неужто ты совсем ничего не помнишь?

– Совсем.

Келли деловито осмотрел его и даже слегка ущипнул за ухо.

– Хм, я не нахожу в тебе ни одной из пяти ангельских примет. Уши твои не холодны, волос не золотист, глаза не круглы, кожа не бело-розова, а лицо не идеальной формы.

За лицо Ластик обиделся, подумал: на себя бы посмотрел, параллелепипед несчастный!

– Но, может быть, ты сохранил способность слышать голоса из Иного Мира? – пытливо уставился на него англичанин.

– Что?

– Ничего, это мы проверим. – Келли скользнул взглядом вниз, на Камень, и больше уже головы не поднимал – всё не мог наглядеться. – Известно ли тебе, что император Рудольф разыскивает этот алмаз по всей Европе и сулит за него герцогский титул, миллион золотых дукатов и три города с деревнями? Три настоящих каменных города, населенных трезвыми и трудолюбивыми горожанами – у вас в Московии таких чудесных городов нет.

– Ничего, скоро будут, – заступился за отчизну Ластик. – А к алмазу ты, барон, не поползно-венничай (не подкатывайся). Я не уступлю его никогда и ни за что.

Англичанин аж отшатнулся, демонстративно спрятал руки за спину.

– Что ты! Что ты! Ни за какие богатства не согласился бы я обладать этим предметом! Я всего лишь советую юному лорду избавиться от опасной реликвии, передав ее императору за хорошее вознаграждение. Если же с Рудольфом из-за Камня случится беда, я горевать не стану.

Он снова наклонился к Ластику и перешел на еле слышный шепот.

– Неужто тебе не ведомо, что всякий, кто владел Камнем или хотя бы его касался, скверно кончал свои дни? О ювелире Ле Крюзье я тебе уже рассказывал – католики разрубили его мечом пополам. Не лучше была участь и кавалера де Телиньи, владельца алмаза. Этот гугенот отчаянно бился за свою жизнь и сумел вырваться за ворота, но споткнулся на ровном месте, и враги сначала отсекли ему алебардой руку, а потом, еще живого, кинули в костер. Но это пустяки по сравнению с участью венецианского купца Пирелли, который выкупил Камень у мавров около ста лет назад. Он, как и ты, носил алмаз на шее, в особой ладанке, только не снаружи, а внутри, у сердца. Однажды, когда купец спал, за пазуху ему заползла гадюка, ужалила в сосок, и бедняга скончался в страшных корчах.

Ластик непроизвольно схватился за Яблоко и передернулся. Не то чтобы сильно испугался, но всё же по груди пробежали мурашки.

В этот миг Дмитрий и Марина, наконец, очнулись и расцепили объятья.

Келли немедленно умолк, повернулся к царю и нагнулся в учтивом поклоне. Но государь по-прежнему смотрел только на свою невесту.

– Погоди, я должен сказать тебе… – сбивчиво заговорил он. – Может быть, после этого ты не захочешь меня больше обнимать… Я намеревался прямо сразу всё объявить, но когда тебя увидел, забыл обо всем на свете… Знай же: я не смогу выполнить то, что обещал твоему отцу, твоему королю и твоему епископу. Я дам пану Мнишку золота, камней, драгоценных мехов, но русских земель он не получит. Король Жигмонт не получит Смоленска. И в католическую веру я тоже не перейду. За это… за это ты разлюбишь меня?

Никогда раньше Ластик не слышал, чтобы у Юрки так дрожал голос.

Марина начала качать головой еще прежде, чем он договорил.

– Мой король, я не смогу разлюбить тебя, даже если ты нарушишь все клятвы в мире! Ты правильно решил, мой император. Отец глуп и жаден. Если дать ему русские вотчины, он разорит крестьян и доведет их до бунта. Жигмонту отдавать Смоленск, конечно же, нельзя – это ослабит нашу державу. А переход в католичество был бы для тебя самоубийством. Разве я хочу, чтобы ты погиб?

Сияющий Юрка оглянулся на Ластика.

– Слыхал? Что я тебе говорил! Маринка-классная. – А невесте сказал. – Ты люби этого отрока. Он мне больше, чем брат. И ты, Эраська, ее тоже люби.

– Отныне, князь, ты и мне будешь братом, – с улыбкой молвила Марина Ластику.

Оказывается, не только Юрке умела она улыбаться, да еще как!

Ластик растаял, растроганно подумал: вон как можно ошибиться в человеке. Или тут всё дело в любви?

– А ты, государь, полюби моего друга и верного советчика. – Марина показала на англичанина. – Это доктор Келли. Он не только великий ученый, он знает магические заклинания и умеет вызывать духов, а также прорицать будущее.

Царь скептически наморщил нос.

– Ученые занимаются не заклинаниями и духами, а законами природы.

– Не говори так! – воскликнула Марина, схватив его за руку. – Я не раз имела возможность убедиться в чудесных способностях доктора! Сам император Рудольф боялся его и даже повелел сжечь на костре, лишь волшебство помогло барону спастись.

– Сжечь на костре? Как Джордано Бруно? – Юрка взглянул на англичанина с любопытством.

– О, маестат, ты слышал о моем коллеге Джордано Бруно? – удивился Келли. – Этого алхимика и вольнодумца мало кто помнит.

– Так, читал когда-то, – неопределенно ответил царь, метнув взгляд на Ластика. – Значит, ты тоже алхимик?

Барон поклонился.

– К услугам вашего величества. Всю свою жизнь я посвятил поиску Магистериума, иначе именуемого Философским Камнем. Эта магическая субстанция позволяет менять природу вещей и превращать одни металлы в другие – например, свинец в золото.

– Глупости, – отмахнулся государь. – Это невозможно.

– Обычными человеческими средствами, разумеется, невозможно. Для того чтобы произвести Трансмутацию, то есть Великое Превращение, надобно подчинить себе Эманацию. Это мощная неиссякающая сила, имеющая вид излучения. Она высвободилась, когда Бог сотворил Вселенную, и пронизывает собою всё Мироздание. Если при помощи особых приспособлений поймать несколько таких лучей, собрать их в пучок и направить в одну точку, мощи этого заряда хватит для Трансмутации.

– Что это за особые приспособления? – спросил Юрка, любитель технических экспериментов.

– Во-первых, нужен Магический Кристалл – минерал, обладающий идеальной рефракцией, сиречь светопреломлением. Я владею лучшим магическим кристаллом во всей Европе. Он изготовлен из прозрачнейшего горного хрусталя, на полировку которого я потратил три года, три месяца и три дня. Вот это сокровище. – Келли сунул руку в разрез своих смешных пузырчатых штанов и достал небольшой шар, сразу же заигравший бликами. – Я никогда с ним не расстаюсь.

– И что же надо делать с этим шаром?

– Одни алхимики пропускают сквозь него свет восходящего солнца, другие – заходящего, третьи – свет Луны в разные фазы месячного цикла. Существуют разные теории относительно того, в каком из излучений содержание божественной Эманации выше всего. Сфокусировав свет при помощи Магического Кристалла, нужно направить луч на Тинктуру – особый порошок, рецептуру которого каждый ученый муж хранит в тайне. Вот она, моя Тинктура. – Барон извлек из недр пуфа еще один предмет – маленький пузырек с чем-то серым. – Я смешиваю в определенной пропорции сушеный помет летучей мыши, жабью слизь, змеиный яд и толченый бивень африканского единорога. Если луч, прошедший через Магический Кристалл, будет достаточно силен, произойдет Великая Трансмутация, и эта смесь превратится в Философский Камень. Тот, кто его добудет, станет богатейшим и могущественнейшим человеком на свете. А государь, которому служит сей мудрец, превратится в величайшего из земных владык, – вкрадчиво закончил Эдвард Келли.

– Намек понят. – Юрка подмигнул Ластику и шепнул. – Ловко подъезжает, прохиндей. Кстати, ты понял, про что это он? Про ядерный реактор. Хочет атом расщепить. Рановато затеялся, лет триста с хвостиком подождать придется.

Сказано было тихо и на языке 20 века, но англичанин навострил уши.

– Ты сказал «атом», цесарь? О! Даже сам император Рудольф не знает этого слова, ведомого лишь немногим посвященным! Воистину твоя образованность впечатляет.

– Лестно слышать это от ученого мужа, открывшего тайну жабьей слизи и мышиного помета, – с серьезным видом ответил ему Юрка.

Барон полыценно поклонился, но Марина, кажется, уловила в голосе жениха насмешку.

– Доктор отлично предсказывает будущее, – сказала она, слегка нахмурившись. – Он составил для меня твой гороскоп. Звезды говорят, что у тебя необыкновенная судьба, какой не бывало ни у одного монарха. Однако твои виды на будущее туманны, и это меня тревожит. Умоляю тебя, позволь барону завершить астрограмму. Для этого необходимо твое присутствие. Давай сделаем это прямо сейчас! Сегодня у нас особенный день, мы снова вместе после долгой-долгой разлуки. Ну пожалуйста, для меня это очень важно!

Даже Ластик не смог бы отказать, если б она так смотрела на него своими нежными сине-зелеными глазами, а про Юрку и говорить нечего.

– Чего ты от нее хочешь? – виновато шепнул он. – Воспитание. Ничего, дай срок, мы ее от этой дури отучим.

И со снисходительной улыбкой согласился.

Доктор Келли отлучился за портьеру, а когда вернулся, на нем была черная мантия до пят, квадратная шапочка и золотая цепь с медалью: шестиконечная звезда и в центре глаз.

Англичанин торжественно положил на стол большой пергаментный лист с изображением звезд и геометрических фигур.

– Сие карта небесной сферы, – пояснил он. Расставил по четырем краям подсвечники.

– Сие полюса света, а свечи, каждая ценой по сто дукатов, изготовлены из жира волшебной рыбы Левиафан. Содержание Божественного Излучения в этом жире чрезвычайно велико, это делает покровы, что отделяют будущее от настоящего, более прозрачными.

Рыбий жир вспыхнул четырьмя голубоватыми огоньками.

За каждым из подсвечников астролог установил по небольшому вогнутому зеркалу на ножке.

– Это рефракторы, помогающие собрать излучение.

Хрустальный шар Келли водрузил ровно посередине и забормотал под нос что-то нечленораздельное – наверное, пресловутые заклинания.

Ластик, сам мастак по части волшебных заклинаний, наблюдал за этими манипуляциями иронически, царь тоже улыбался, но Марина вся застыла и, будто зачарованная, смотрела на искрящуюся поверхность шара.

– WithallhumilityandsincerityofmindIbeseechGodtohelpmewithHisGrace(Примечание: Со всем смирением и искренностью рассудка взываю к Господу, дабы осенил меня Милостью Своей (англ )) – воскликнул барон.

Шар сам собой шевельнулся, начал медленно оборачиваться вокруг собственной оси.

Марина вскрикнула и перекрестилась, а Ластик подумал: невелик фокус – какая-нибудь скрытая пружина или рычаг. Синьор Дьяболини придумал бы что-нибудь поэффектней. Юркина мысль, похоже, работала в том же направлении: он слегка присел и заглянул под стол.

Шар рассыпал по стенкам шатра разноцветные блики – получилось очень красиво, как на дискотеке. Ось заскрипела, завизжала, этот звук был похож на сиплый, трескучий голосок, произносящий непонятные слова. Доктор порывисто наклонился, приставил к шару слуховую трубку, поднял палец: тише!

Поразительней всего было то, что он, кажется, действительно был напряжен и испуган – лицо бледное, на висках капли пота. Неужели верит в свои бирюльки?

– Это говорят духи, они пытаются мне сообщить нечто очень важное о твоей судьбе, государь. Тебе угрожает какая-то страшная опасность! Но не могу разобрать слов. Ах, мой Магический Кристалл хорош, но его рефракция не идеальна. Если бы ты повелел князю на минуту одолжить мне алмаз, что висит у него на груди…

– Не дам, – быстро сказал Ластик, зажимая Камень в кулак.

Не хватало еще, чтоб этот шарлатан затеял какие-нибудь фокусы с Камнем.

– Дай ты ему свою стекляшку, – пожал плечами Юрка. – Жалко тебе, что ли? Видишь, человек употел весь.

– Сказано – не дам, – отрезал князь-ангел – и поймал на себе изумленный взгляд Марины.

Думал, она рассердится, что он смеет так разговаривать с монархом. Но Марина, наоборот, ласково ему улыбнулась. Что бы это значило?

Немного выждав и убедившись, что алмаза не получит, доктор Келли попросил:

– Тогда, принц, быть может, ты приложишь к Кристаллу ухо и послушаешь? Ангельский слух гораздо тоньше человеческого.

Это сколько угодно. Ластику и самому было любопытно.

Он прижался почти вплотную к крутящемуся шару, но ничего кроме скрипа и шелеста не разобрал.

– Увы, ты и в самом деле совершенно утратил ангельские свойства, – разочарованно протянул англичанин. И, нагнувшись, прошелестел. – Тем опаснее для тебя владеть Яблоком.

А царю с низким поклоном объявил:

– Увы, государь. Ничего кроме уже сказанного выведать мне не удалось.

– О какой страшной опасности, угрожающей тебе в будущем, хотели предупредить духи? – всхлипнула Марина. – Милый, я боюсь!

Было видно, что она напугана не на шутку – так сцепила пальцы, что хрустнули суставы. Дмитрий обнял ее, поцеловал.

– Нам незачем гадать о будущем. Мы построим его своими руками – такое, как нам захочется.

И так хорошо он это сказал – спокойно, уверенно, что Марина сразу воспряла духом.

– Я верю тебе, мой император! – с восторгом вскричала она. – Ты сильный и удачливый, ты можешь всё! Ах, скорей бы свадьба!

Царская свадьба

В светлый майский день Марина въезжала в ликующую Москву.

Дюжина белых в черных яблоках лошадей, каждую из которых вел под уздцы дворянин хорошей фамилии, тянула ало-золотую карету августейшей невесты. Тысяча царских гусар и две тысячи пеших стрельцов составляли почетный эскорт.

Государь и его будущая супруга сошлись на мосту, где их могли видеть все. Дмитрий был в белом кафтане, на белом же коне. С седла не сошел. Зато полячка покинула карету, и, когда толпа увидела, как хороша невеста, по обоим берегам прокатился восхищенный вздох.

Ради торжественной церемонии Марина Мнишек нарядилась в московское платье, голову увенчала ажурным кокошником, еще и укрыла платком, чтобы, не дай бог, не торчало ни единой прядки. Легко согнув тонкий стан, поклонилась суженому до земли. Народ одобрительно загудел – уважает иноземка стародавние русские обычаи.

Лишь теперь государь ступил на землю. Никаких объятий или, сохрани господь, поцелуев – милостиво кивнул, позволяя невесте распрямиться, и на мгновение коснулся ее руки, да и то через кисейный платок.

Князь Солянский, сидевший на вороном коне с кремлевской стороны моста, махнул шапкой – подал знак, и спрятанный внутри полотняного балагана оркестр из ста музыкантов ударил туш.

Это Ластик хотел Юрке сюрприз сделать, два дня репетировал с гуслярами, дудочниками, литаврщиками и ложечниками. Оркестров на Руси испокон веку не бывало, музыканты долго не могли взять в толк, чего от них хотят, да и со слухом у шестиклассника Фандорина было не очень. «Паа-ра-па-ПАМ-П АРАМ-ПАМП AM! ПАРА – ПА – ПАМ – ПАРАМ-ПАМПАМ!» – надрывался князь, пытаясь изобразить туш. В конце концов охрип, но простая вроде бы мелодия никак не давалась.

Отсутствие партитуры оркестр компенсировал громкостью – со всех сил ударил в медные тарелки и барабаны, завизжали свирели, забренчали гусли. Над Кремлем взвились перепуганные птицы, а некоторые особенно впечатлительные горожанки даже попадали в обморок.

На этом торжественная встреча и закончилась. Государь вернулся во дворец, а невесту повезли в Вознесенский женский монастырь, где она, согласно обычаю, должна была провести пять дней в добровольном заточении, вдали от мужчин.

Монастырь был выбран неслучайно – там теперь жила Марья Нагая, в иночестве Марфа, мать царевича Дмитрия, еще прошлым летом доставленная в Москву из дальней ссылки.

Ластик очень боялся, что царица разоблачит самозванца, но Юрка был беспечен. «Узнает, как миленькая, – говорил он. – Думаешь, охота ей в глуши сидеть, на хлебе да воде? А так она государевой матерью будет. Представительницам эксплуататорского класса сладкая жизнь дороже всего».

И оказался прав. Встреча вдовицы с чудесно обретенным сыном прошла на виду у многочисленной толпы и была столь трогательна, что над площадью стоял сплошной всхлип да сморкание.

Государыню-матушку с комфортом устроили в кремлевской Вознесенской обители, царственный же сын остался жить-поживать во дворце, к полному взаимному удовлетворению.

Выборные горожане проводили августейшую невесту к будущей свекрови в Кремль и лично убедились, что карета скрылась за крепкими монастырскими воротами. Моментально разнесся слух, что полячка готовится принять православную веру, и это всей Москве очень понравилось.

А еще больше понравилось, что с этого дня в столице начались празднества и гулянья, с музыкой и бесплатным угощением. По царскому распоряжению, вина народу не давали, лишь квас да сбитень, но выпивкой православные разживались сами, так что пошло всеградно питие и веселие зело великое.

Сенат в эти дни не заседал, весь царский двор готовился к свадебному пиру. Одному князю Солянскому было не до праздников – он исполнял ответственную, но занудную службу: представлял особу государя при августейшей невесте.

Кроме него никто для этой церемониальной роли не годился, потому что взрослым мужчинам недуховного звания вход в женский монастырь был заказан, князь же Солянский, хоть и почитался за первого вельможу Московского царства, числился пока еще не в мужах, а в отроках.

По обычаю, невесту полагалось «оберегать», то есть следить, чтоб ее не похитили или, того хуже, не сглазили. Во избежание первого вкруг стен монастыря стояли караулом стрельцы и польские жолнеры (хотя предположить, что кому-то взбредет в голову красть цареву суженую из Кремля, было трудновато). Гарантию от «черного глаза» обеспечивал лично князь-ангел.

Работа у Ластика была такая: разряженный в пух и прах, во всей парчово-собольей сбруе, он сидел в покоях Марины и ровным счетом ничего не делал. Просто наблюдал, как Юркина избранница готовится к свадьбе и управляется со своей шумной свитой. Смотрел и восхищался.

Фрейлины, камер-фрау и служанки пани принцессы в отсутствие мужского пола весь день ходили неприбранные, нечесанные, а то и полуодетые. Ластика перестали стесняться очень быстро. Попялились немного на нарядного истуканчика, важно сидящего в высоком почетном кресле, похихикали – в диковину им «московитский ангел», но скоро привыкли и внимания на него уже не обращали.

От этой визгливой, истеричной команды любой нормальный человек в два счета сошел бы с ума, а Марина ничего, справлялась.

Вдруг среди полячек проносился слух, что московиты затеяли всех шляхтичей перебить, а шляхтенок насильно постричь в монашки. И сразу начинались вопли, слезы, причитания. Появится Марина, на одних прикрикнет, других успокоит – глядишь, снова тишь и гладь.

То фрейлины забунтуют против русской еды – мол, у них от солений, икры и кваса животы болят. Марина шлет записку жениху, и в тот же день русских кухарок сменяют польские. На время в монастыре опять воцаряется тишина.

Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польские ксендзы, потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошел слух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик тоже присутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет иезуитов: немножко поворковала с ними, помолилась, тут же исповедовалась, и они ушли укрощенные.

В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотя забот у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темноты вокруг Марины суетились портнихи – нужно было в считанные дни сшить две дюжины платьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных каменьев, сотнями аршин золотой и серебряной канители, кружевами, затейливой вышивкой.

При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать с невестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как при первой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно: «братик».

После того, как избавилась от иезуитов, села рядом, положила Ластику руку на плечо и спросила:

– Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Бога разница, в какой из христианских вер душа пребывала – в римской или в русской?

– Я про рай ничего не помню, – ответил он, как обычно.

Марина задумчиво смотрела на него. Помолчала немного и говорит:

– Мои дуры называют тебя врунишкой. Мол, не может москаль-еретик в Божьи ангелы попасть. А доктор Келли уверен, что ты истинно явился из Иного Мира. Я ему верю, он в таких вещах разбирается. Но про спасение души и про грех спрашивать его напрасно, ибо святости в англичанине ни на грош… Вот ты сердцем чист, потому и спрашиваю. Грех ли это перед Богом, если я веру поменяю? Ведь не признают русские люди царицей иноверку, так навечно и останусь для них чужой.

– Ты хочешь принять православие по расчету? – неодобрительно покачал головой Ластик.

Она улыбнулась:

– Глупенький ты еще, братик. – Хоть по-русски она изъяснялась на диво складно, твердое «л» ей никак не давалось, поэтому получилось «гвупенький». – Не по расчету, а по любви. Ведь не грех это? Притом не в магометанство какое-нибудь перейду или, упаси Боже, огнепоклонство, а в веру древнехристианскую, чтущую и Спасителя, и Деву Марию. – Она благочестиво перекрестилась, и не слева направо, по-католически, а по-православному – справа налево, двумя перстами. – Ведь и Христос любви учил, правда? Ластик немного поразмыслил.

– Наверно, не грех, – неуверенно сказал он. – Если из-за любви…

Подумал: надо будет у Соломки спросить, она наверняка знает. Только теперь ее нескоро увидишь – лишь, когда торжества закончатся.

Марина засмеялась, потрепала его по волосам.

– «Наверно». Ах, что ты можешь знать про любовь? Хоть и говорят, что разумом ты мудрец, все равно еще несмышленыш.

Так и не помог он Марине в этом трудном вопросе, а больше ей, бедной, посоветоваться было не с кем.

Вообще-то считалось, что эти пять дней невеста проживет под опекой царицы Марфы, которая будет по-матерински наставлять ее и просвещать, но государыня-мать по части советов и особенно просвещения была малополезна. За четырнадцать лет, проведенных в полузаточении, вдова Ивана Грозного так настрадалась от вечного страха, скуки и скудной пищи, что теперь не переставая ела всякие разносолы, слушала сказки мамок-приживалок да глядела через оконце на удальцов-песенников, услаждавших ее слух. За монастырские стены песенникам ходу не было, поэтому они заливались соловьями снаружи, а Марфа, толстая, распаренная, кушала курятину с утятиной, если постный день – красную и белую рыбу, заедала пирогами, запивала киселями, и ничего ей больше от жизни не требовалось, лишь бы не сослали назад в лесную глушь, горе мыкать.

И государь, и невеста поспешали со свадьбой и едва дождались, когда пройдут положенные пять дней.

И вот счастливый день, наконец, наступил.

Венчание состоялось в Успенском Соборе. Невеста опять нарядилась по-русски. Ее платье было так густо обшито самоцветами, что никто не смог бы понять, какого цвета ткань. Марина еле переставляла ноги в этом тяжеленном, негнущемся наряде – ее вели под руки две боярыни. Но уста полячки озаряла ясная улыбка, и глаза сияли.

Дмитрий шествовал столь же торжественно, в усыпанной алмазами и рубинами царской шапке, в длинной малиновой мантии. За ним пажи несли на бархатных подушках символы самодержавной власти – скипетр и золотое яблоко.

Молодые обменялись кольцами, произнесли слова супружеского обета.

Из католиков на венчание был допущен лишь отец невесты, прочие остались ждать снаружи. И всё равно бояре ворчали – всё им было не так.

Ластик стоял в толпе придворных и не мог не слышать, как сзади шепчутся:

– Свадьбу-то в четверток (четверг) наладили, грех это.

– Когда это венчали перед Миколиным днем? Ой, не к добру.

– Глядите, ишь прядку-то из-под венца выпустила, охальница. Тьфу!

Но брюзжали те, кто находился на отдалении от аналоя. Передние следили за выражением лица, громко славили новобрачных, а больше всех распинался Василий Иванович Шуйский, назначенный тысяцким (распорядителем) церемонии.

Когда Марина подошла целовать икону – все ахнули, потому что царица облобызала образу не руку, а уста, по польскому обычаю.

Услышав глухой гул, Ластик вжал голову в плечи. Про то, что жениться в канун Миколина дня – дурная примета, он не знал, но теперь и его охватило недоброе предчувствие.

А после венчания бояр ждало новое потрясение. Впервые в русской истории царскую избранницу короновали – будто полноправную государыню.

Ластик не знал, чья это идея – то ли често-любицы Марины, то ли самого Юрки, который ратовал за женское равноправие и даже собирался на следующий год ввести праздник 8 марта, но в любом случае придумано было некстати. Только еще больше гусей раздразнили.

Для Дмитрия Первого этот день, может, и был счастливым, но князю Солянскому давался тяжело. Он устал от долгого стояния на ногах, от боярского злошептания, глаза утомились от назойливого блеска золота, которого вокруг было слишком много – прямо взгляд отдыхал, если случайно примечал где-нибудь на кафтане у небогатого дворянина серебряное шитье.

И на свадебном пиру, устроенном в Грановитой палате, настроение князь-ангела не улучшилось. Обычно он сидел по правую руку от Дмитрия, а сегодня его место заняла Марина. Царица Марфа, воевода Мнишек, патриарх и даже тысяцкий Василий Иванович оказались к молодым ближе, чем государев названный брат.

Это бы ладно, чай, не боярин на ерунду обижаться. Ластика задело другое. Пять дней с Юркой не виделись, не разговаривали – хоть бы разок взглянул на товарища и современника. Нет, как уставился на Марину, так ни разу глаз от нее не отвел.

Вот молодая царица – та успевала одарить улыбкой каждого, а Ластику даже потихоньку подмигнула. Хорошую Юрка выбрал себе жену, с этим ясно. И твердая, и воспитанная, и умная, на лету всё схватывает. Что с иконой промахнулась – это ничего, научится. Привыкнут к ней бояре – полюбят, простят даже корону, что нестерпимым блеском сияла у нее на голове.

Но в самый разгар пира Марина совершила новую оплошность.

Князь Шуйский, умильно щуря правый глаз, разразился льстивой речью, в которой назвал полячку «наияснейшей великой государыней», тем самым как бы признав ее равновеликость самодержцу.

Марина, просияв, протянула боярину руку для поцелуя, что при польском дворе почиталось бы знаком особой милости. Василий Иванович остолбенел – московские вельможи женщинам, хоть бы даже и царицам, рук не целовали.

Гости сидели так: по правую сторону стола бояре, по левую шляхтичи.

При виде того, как князь Шуйский, потомок Рюрика, склонившись, лобызает руку полячки, левая сторона взорвалась криками «виват!».

Правая возмущенно загудела, но со своего места грозно приподнялся воевода Басманов, показал здоровенный кулачище, и все проглотили языки.

Ластик смотрел вокруг и думал: что за свиньи эти средневековые жители. За год, прожитый в семнадцатом веке, он так и не привык к их манерам.

Посуда золотая и серебряная, а моют ее один раз в год, так и накладывают яства в грязную. Едят руками, чавкают, хлюпают, рыгают, вытирают жирные руки о бороду, потому что жалко пачкать нарядную одежду.

Тошно стало князь-ангелу. Встал он потихоньку из-за стола, вышел на крыльцо, подышать свежим воздухом.

Жалко, Соломки нет – московских девиц на пиры не пускают. Уж как бы ей было интересно посмотреть на жениха с невестой, да во что польские дамы одеты, да музыку послушать. Надо всё хорошенько запомнить, особенно про платья – наверняка будет расспрашивать.

– Благоуодный пуынц! – вдруг раздалось за спиной. – О, наконец-то!

Доктор Келли. В черном бархатном камзоле, черных чулках, в берете с черным пером – на пиру его точно не было, иначе Ластик наверняка бы заметил черный параллелепипед среди сплошного золота.

– Я искал. Тебя. Все эти. Дни. Чтобы. Открыть великую. Тайну. – Англичанин задыхался – то ли от спешки, то ли от волнения. – Ждал и теперь. У входа. Надеялся, что. Мурифрай заставит. Тебя выйти. И ты откликнулся на зов. Это сама судьба.

Все пропали!

– Что тебе угодно? – спросил Ластик настороженно, но с любопытством – слова про тайну его заинтриговали. – Если ты хочешь опять говорить про Камень… – Он поймал жадный взгляд барона, устремленный на Райское Яблоко и прикрыл его ладонью.

– Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а во-вторых, сделать предложение огромной выгоды и важности. – Келли немного успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. – Слушай же…

Он оглянулся по сторонам, понизил голос.

– Я – обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом Генуэзским.

Где-то Ластик уже слышал это имя – Ансельм. Встречалось в дипломатической переписке с иноземными государями? Или упоминал цесарский (австрийский) посол?

Доктор покачал головой:

– Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно. Непосвященные не знают величайшего из алхимиков, ведь он жил много лет назад. Но мои собратья свято чтут его память. Ибо известно, что Ансельм добыл целый наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь порядок Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ. Прочтя, я, разумеется, его уничтожил, и теперь эта великая тайна хранится только здесь. – Келли похлопал себя по лбу. – Таким образом, я знаю способ и владею запасом Тинктуры. – Он показал пузырек со своей тертой дрянью – жабья слизь, помет летучей мыши и прочее. – Мне не хватает лишь идеального Магического Кристалла. Но он есть у тебя. Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же обладаю знанием, но не имею ключа. Мы необходимы друг другу!

На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и справа стояли стрельцы. Если этот псих накинется и попробует отобрать алмаз силой, в обиду не дадут.

– Не бойся, – вкрадчиво сказал барон. – Камень останется в твоей собственности. Ты всего лишь одолжишь его мне на время и будешь лично присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в твоем взоре недоверие? – Келли укоризненно развел руками. – Хорошо. Чтобы убедить тебя в своей искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь сведения, за которые всякий алхимик охотно отдал бы душу Сатане.

Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень приятно, потому что в семнадцатом веке даже англичане еще не чистили зубы, не пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.

– Оказывается, наилучший источник Эманации, содержащий максимальную концентрацию Божественного Излучения – это свечение расплавленной ртути. Нужно зажать Магический Кристалл щипцами из испанского золота и окунуть в кипящую ртуть на 13 минут и 13 секунд. Потом вынуть очищенный алмаз, сфокусировать на нем свечение ртути и пропустить луч сквозь Тинктуру. Минуту, всего минуту спустя она превратится в Магистериум. Известно ли тебе, что двух крупиц этого волшебного порошка довольно, чтобы превратить 100 фунтов обыкновенного свинца в 58 фунтов беспримесного аурума, сиречь золота! Только представь себе!

Этот не отвяжется, понял Ластик. У него пунктик, навязчивая идея. Придется поговорить начистоту.

– Ученый доктор, ты так много знаешь о Райском Яблоке. Неужто тебе неведомо, что Камень нельзя подвергать никакому воздействию, что от этого обязательно случится большая беда?

Келли вздрогнул, отодвинулся и посмотрел на собеседника так, будто увидел его впервые.

– Ах, так ты посвящен в эту тайну. А прикидывался несмышленным дитятей… Клянусь Мурифраем, никогда еще я не встречал столь удивительного отрока!

Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость, затвердела линия рта, глаза больше не щурились, а смотрели жестко и прямо.

– Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со зрелым мужем. Да, если опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть, будет большое несчастье, которое распространится на несколько сотен или даже тысяч верст – это, если говорить в терминах расстояния. И на несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой частицы Эманации даром не проходит. Так случилось и после великого эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в городе Генуе. Той осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев, так что обезлюдели целые королевства и княжества.

Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения Европы, ему рассказывал профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!

– Но что с того? – пожал плечами барон. – К нашему времени все эти люди все равно бы давно уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились снова, еще более многочисленные, чем прежде.

Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю израсходовали на золото, это неважно. Главно, что мы, алхимики, теперь знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! Келли воздел к небу трясущиеся руки.

– Не дам, – отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан – очень уж расходился почтенный доктор.

– Отдашь, – процедил англичанин. – Не добром, так силой.

– Кто же это меня заставит? – усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.

– Твой государь. Ластик только фыркнул.

– До сих пор он был тебе другом, – зловеще улыбнулся алхимик. – Но отныне он станет воском в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные мужчины.

Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин прав?

– Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! – выкрикнул Ластик.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

Потом Келли тихо рассмеялся.

– Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал испытание с честью.

С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.

После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром – то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.

Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно: шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.

А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».

Сначала польский оркестр – лютни и скрипки – заводил тягучую, медленную музыку. Потом с двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой. Кавалер снимал шляпу со страусиным пером – левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми кончиками пальцев – тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и улыбались блаженными улыбками.

Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти в открытую.

– Испокон веку такого непотребства не бывало, – говорили бояре. – Псами на пиру Иоанн Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с царицей непотребно скакать?

– А может, царь вовсе не Иванов сын? – пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик узнал – Мишка Татищев, думный дворянин.

На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал – это они его, царева брата, стерегутся.

Помолчат немного, и снова за свое.

– Гляди, княже, телятину подали, – брезгливо скажет один. – А хрестьяне православные телятины не едят.

Другой подхватывает:

– Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.

Это про польский обычай – у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.

Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с иноземцами не вступали.

Но и польские паны вели себя не учтивей.

Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно – хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Moskva» понятно и без перевода.

С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.

Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.

Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть что – хватались за сабли.

Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких буйных.

С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены шляхетского сословия – шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов – и пускай всю эту шантрапу перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них, действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать жизнью, а пьянствовать.

Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.

Уж доходило до смертоубийства – меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок – какое там. Схватят разбушевавшегося шляхтича – на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут буяна-посадского – тут же валят сотни с колами и вилами.

Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.

Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца, или был окружен придворными.

Пробиться к нему удалось всего дважды.

В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.

Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.

– Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, – заговорил он вполголоса и очень быстро – нужно было успеть сказать многое. – Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…

– Пускай, – беспечно перебил Юрка. – Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за работу. – Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. – Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей Соломонии – узнаешь, что такое счастье.

Ластик залился краской, вырвался.

– Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди на Москве в набат ударят – поляков резать.

Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была она, раскрасневшаяся от ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд затуманился, выражение лица стало идиотское – и беседе конец.

Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот (потасовки вспыхивали чуть не ежечасно, причем в разных концах города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины дворца и твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для серьезного разговора.

Час сидел, два, и высидел-таки.

Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел друга – обрадовался. Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но Ластик про эту чепуху и слушать не стал.

– Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца зарубил. Убийцу не нашли, так вместо него трех других поляков на куски разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором и самозванцем. Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если бы кому-нибудь как следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в ссылку отправить человек несколько? – И Ластик перечислил самых зловредных шептунов – братьев Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова. – Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады дворец подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!

Государь снисходительно улыбнулся.

– Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых, бояре только шептаться здоровы, а поднять руку на помазанника Божия им слабо. Рабская психология. Уж на что папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана крепкая. Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри – рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному, боевые товарищи. Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.

Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула, увидев, что царь на него смотрит, лихо отсалютовал шпагой.

– А где капитан Маржерет? – спросил Ластик, увидев, что офицер незнакомый.

– Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака. Ты не думай, Эраська, я же не лопух какой. – Юрка шутливо щелкнул Ластика по носу. – Опять же про решетки защитные не забывай. Чик-чик, и никто не сунется.

Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул – в коридоре лязгнуло: это опустилась и отсекла лестницу прочная стальная решетка. Такое же устройство имелось и с противоположной, женской стороны.

– Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю.Отрепьевым, – гордо сказал царь и вернул рычаг в прежнее положение.

– А если на тебя нападут не во дворце? – не дал себя успокоить Ластик. – На охоте, на улице или…

Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в широченной юбке.. Присела в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:

– Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до опочивальни. У нее до тебя очень, очень срочное дело.

Только он Юрку и видел.

К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже темно, по обе стороны кареты бежали скороходы с факелами, возница щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»

Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного предчувствия. Завтра пойду к нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться к Марине, вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.

Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!

У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что князь-ангел, возвращаясь из поездки, обязательно подаст несчастным. Увидели карету – подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки почти не случилось, люди были привычные, не сомневались – милостыни хватит на всех.

Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке – деньги немалые, десяток пирогов купить можно.

Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был лишь рогожный мешок: по талии перехвачен грубой веревкой, голова продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком, честь по чести.

Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые плечи.

Сердито сказала ужасно знакомым голосом:

– Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!

– Соломка, ты?! Княжна всхлипнула:

– Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!

Заговор!

Он втащил Соломку в карету.

– Кто пропал? Почему? Что это ты чучелом вырядилась?

– Я тайком… Я из дому… Ворота-то заперты… Я через дыру. Чтоб лихие людишки за узорчато платье да сафьяновы сапожки не зарезали, разулась-разделась, мешковиной прикрылась… И ничего, добежала как-нито, Бог миловал. Что страху-то натерпелась! Ох, ноженьки, мои ноженьки, исколола все.

– Ты толком говори! – тряхнул Ластик всхлипывающую подружку.

Карета уже въехала во двор, Ластик схватил княжну за руку и быстро повел в терем. Из коридора, истерически полоща крыльями, вылетел попугай Штирлиц, заверещал:

– Добррррый вечеррр, доррррогие рррадио-слушатели!

Выпив воды, Соломка заговорила более связно.

– Беда. Сидят у батюшки в горнице бояре. Сговариваются нынче ночью царя кончать. А убьют Дмитрия, тебе тож головы не сносить.

Штирлиц подхватил:

– Рррадиостанция «Эхо столицы»! Только хор-ррошие новости!

– Езжай, Ерастушка, к государю, предвари! Пускай в трубы трубит, в барабаны бьет. Только умоли, чтоб батюшку смертью не казнил. В монахи его, дурня старого, постричь, и довольно бы.

– Не послушает Дмитрий, – вздохнул Ластик. – Только что говорил с ним, предупреждал. Отмахивается. Мол, бояре лишь шушукаться горазды, на настоящее дело у них кишка тонка. Может, и правда поболтают да по домам разойдутся, а?

– Я что тебе, дура заполошная, почем зря в одном мешке бегать? – оскорбилась Соломка. – А не веришь, пойдем со мной. Сам проверь.

– Как это?

– Увидишь.

Чтобы не привлекать внимания, выехали в простом дорожном возке и без свиты. До Ваганьковского холма домчали в четверть часа. Возница остался с лошадьми, а Ластика княжна повела вдоль высокого тына, окружавшего подворье Шуйских. За углом, в укромном месте, навалилась на одно из бревен, оно чуть-чуть отъехало, и образовалась щель, вполне достаточная, чтоб пролезть двум титулованным особам небольшого возраста.

Снаружи, на московских улицах, было темным-темно, а во дворе ярко пылали факелы, бродили вооруженные слуги, звенела сталь, ржали лошади.

– Идем прямо, не робей, – дернула спутника за рукав Соломка. – Вишь, тут содом какой.

На них, действительно, никто не обращал внимания. Какие-то люди в железных шлемах, должно быть, начальники, покрикивали на воинов, деля их на отряды. Возле одного сарая раздавали пищали, сабли и бердыши.

– Что они задумали? – шепотом спросил Ластик. – На Кремль напасть? Но там же охрана. Стрельцы не пустят, палить начнут.

– Сказано тебе: сам послушай.

– Да как я услышу-то? Не к заговорщикам же мне идти?

Соломка взбежала на крыльцо, приоткрыла дверь, заглянула внутрь.

– Давай сюда, можно… Из потайного оконца посмотришь.

Они прошмыгнули через темные сени, свернули в узкий переход, оттуда попали в чуланчик, из чуланчика в тесную кладовку, а там Соломка открыла какую-то неприметную дверку, зажгла свечу, и Ластик увидел в щель лестницу, что вела вверх.

– Батюшка сюда больше не пролазит, очень уж раздобрел, – объяснила княжна. – Вишь, сколь паутины-то? Лестница в верхнее жилье ведет, по-над думну камору. Оттуда я ныне всё и подслушала. Только тише ступай, скрипит.

Поднялись гуськом – тихо, осторожно.

Лесенка закончилась крошечным закутком, в стене которого светилось маленькое решетчатое оконце. Из думной каморы (то есть хозяйского кабинета) оно, наверное, казалось обычной отдушкой – вентиляционным отверстием.

Ластик приник к оконцу, Соломка тоже. Оказалось, что отсюда отлично видно и слышно всё, что происходит внизу.

На скамьях вдоль стен сидело десятка полтора придворных. Тут были не только злыдни вроде уже поминавшихся братьев Голицыных или Мишки Татищева, но такие, про кого Ластик никогда бы и не подумал.

Посередине в одиночестве восседал сам Василий Иванович, явно бывший за главного. Князь был угрюм, пухлая рука нервно постукивала по столу, правый глаз возбужденно посверкивал.

Общей беседы заговорщики не вели – то ли обо всем уже договорились, то ли чего-то ждали.

– В набат-то ударят, как сговорено? Не промедлят? – спросил Татищев у Шуйского. – Глянь, скоро ль полнощь, княже. Я знаю, у тебя часо-мерная луковица любекской работы.

– Остается час с половиною, – важно ответил Василий Иванович, поглядев на карманный хронометр размером с хорошую грушу. – Не сомневайтесь, бояре. В полночь начнем. Дороги назад у нас нету. Если ни с чем разойдемся – сами знаете: утром побежим друг на дружку доносить, кто скорее.

По горнице прокатился смешок.

– А как мы к вору в терем-то войдем? – не унимался Татищев. – Ты так и не сказал. Там и ворота кованы, и караул крепкий.

– Войдем, Михаила, войдем, – успокоил его Шуйский и вдруг резко повернулся к двери, прислушиваясь.

Раздались громкие шаги, стукнула створка, в камору быстро вошел человек в панцыре, шлеме, с саблей на боку.

Коротко поклонился присутствующим, снял железную шапку и Ластик чуть не вскрикнул – это был Ондрейка Шарафудин.

– Ну что? – приподнялся со стула Василий Иванович.

– Всё ладно, боярин. Подожгут сено – в Кремле, у Собакиной башни. В полночь ударят в колокол, будто за-ради пожара. До царского терема оттуда недалеко. Стрельцы, что в карауле стоят, тушить побегут – про то с их головой сговорено. Тут мы через Фроловскую башню войдем, я пятидесятнику десять рублей посулил. Дальше – просто. – Ондрейка выразительно тряхнул ножнами.

– Как же, «просто», – засомневался один из бояр. – А поляки вору на выручку побегут? Их в Москве тысячи две, и все при оружии.

– Побегут, да не добегут, – ответил Шуйский. – Как в Кремле пальба начнется, мои холопишки на Москве закричат, что это шляхта царя извести хочет. Чернь Дмитрия-то любит, а поляков ненавидит. Поднимутся все, кинутся панов бить, и пойдет свара великая. Пока разберутся, мы самозванца кончить успеем.

– А коли не успеем? – заробел другой боярин. – У вора в тереме немцы-алебардщики, сто человек. Их, чай, скоро не вышибешь.

– Ондрейка, скажи им! – велел Шуйский.

Подбоченясь, Шарафудин обвел заговорщиков взглядом и заулыбался своей кошачьей улыбкой.

– Маржеретов-капитан с утра пьяный лежит, нарочно подпоен. А поручику Бонову я пятьсот рублей дал и еще два раза по стольку обещал. Не станут алебардщики биться.

Бояре ахнули:

– Неужто и немцы за деньги купились?

– А что, чай, они тоже люди, – засмеялся Шуйский. – Не трусьте, вор там один будет, много – сам-двадцатый, а нас пять сотен в кольчугах да с оружием.

По комнате прошло движение. Лица присутствующих повеселели, напряжение спало.

– Идите, готовьте своих людей. Перед полуночью всем быть перед Фроловской башней, я сам вас в Кремль поведу.

Заговорщики, переговариваясь между собой, вышли. В горнице остались лишь хозяин и Ондрейка.

– Лейтенант Бона – предатель? – прошептал Ластик. – Алебардщики биться не станут? Аи да неподкупные… В Кремль надо! Скорей!

Хотел кинуться к лестнице, но Соломка схватила за рукав:

– Постой! Гляди…

Прижавшись щеками, они снова прильнули к окошку.

– Ну, чего ждешь? Веди, – махнул слуге Василий Иванович.

Шарафудин выскользнул за дверь и минуту спустя ввел в думную камору квадратного человечка в черном плаще.

Келли!

Алхимик поставил на скамью сундучок, сдернул берет и склонился перед князем.

– Ну, будет пол-то подметать! – прикрикнул на него Шуйский. – Что алебардщики? Сделал, как обещал?

Барон приложил руки к груди:

– Сделал, твоя светлость. В полночь стражников обносят горячим ромом, чтоб не засыпали. Я изготовил сонное зелье и передал господину Бона. Он уже влил смесь в чашу. Напоит солдат, да и сам выпьет – чтобы потом отвести от себя подозрение.

Какой гад этот доктор! Предал Марину, а она ему так верила! Ведь знает, что бояре, убив царя, и царицу не пощадят.

С алебардщиками прояснилось. Не изменили царю боевые соратники, продался один только подлый Бона.

– Сонное зелье? – покривился Шарафудин. – Не лучше было их насмерть отравить?

– Чтобы остальные две роты начали мстить за своих товарищей? – пожал плечами барон. – И встали на сторону поляков? Я думаю, так быстро с шляхтой вы не справитесь. Запрутся по дворам, будут отстреливаться. Могут и день продержаться, и два.

– Значит, вся стража сомлеет? Это точно? – спросил боярин.

– Кроме кальвинистов – тем вера запрещает пить вино. Но их в карауле всего 14 человек, я проверил. Ваших же, насколько я знаю, во много раз больше. С царскими телохранителями вы справитесь быстро. Как видишь, князь, я выполнил свою часть сделки. Теперь ты выполни свою. Прежде всего покажи мне книгу, о которой ты говорил.

Василий Иванович с кряхтением встал, прошел в дальний угол, под божницу, что-то там не то нажал, не то покрутил, и под иконами в стене открылась ниша.

– Ух ты! – шепнула Соломка. – А я и не знала, что у него тут схрон.

Пошарив, князь вынул из тайника какой-то предмет – и Ластик чуть не вскрикнул.

В руках у Шуйского был унибук! Тот самый, что якобы покоился на дне Бела-озера!

– Это и есть фолиант, о котором говорила твоя милость?

Англичанин с любопытством взял книгу, открыл.

– Интересно, очень интересно… Некоторые из рисунков мне понятны, другие нет… И буквы – вроде бы знакомы, а прочесть не могу…

– Ты страницу дерни, – посоветовал князь. – Посильней. Вишь, не рвется. А теперь свечкой пожги. Небось, не загорится.

Келли рассмотрел бумагу на свет, пощупал и даже лизнул корешок.

– Я обязательно изучу эту удивительную книгу. Но помни, князь, что главное – алмаз, который мальчишка носит на шее. Я объяснял тебе.

– Получишь, получишь свое Яблоко. – Шуйский потрепал алхимика по плечу. – Мне Философов Камень самому понадобится – когда стану царем и великим князем.

Потрясенная Соломка громко ахнула. Зажала себе рот, да поздно – те внизу услышали.

Шарафудин схватился за змеиную рукоятку кинжала, завертелся во все стороны. Англичанин прижал к груди книгу. Один Василий Иванович не растерялся.

– Это там! – показал он на отдушку (а померещилось, что прямо на Ластика). – Ондрейка, в сени беги, оттуда в чулан! Перехвати лазутчика!

Соломка и Ластик кубарем скатились по узкой лестнице.

Проскочив кладовку и чулан, князь-ангел вылетел в коридор – и прямо в руки шустрому Ондрейке.

– А! – вскрикнул Ластик, чтобы Соломка не вылезала, спряталась.

– Ты? – удивился Ондрейка и опустил уже занесенный было кинжал.-Аи да встреча, князюшка!

Схватил Ластика за ворот, бегом проволок через одну комнату, через другую, распахнул дверь и швырнул свою добычу на пол, под ноги Василию Ивановичу.

– Гляди, боярин, какой у нас гость! Шуйский в первый момент так опешил, что даже попятился.

– К-князь? – пролепетал он, бледнея. – Ты почему…? Ты как сюда…?

Трусить и блеять Ластику сейчас было нельзя. Спасти царева брата сейчас могло только нахальство.

– Еще спрашиваешь? Забыл, кто я? – Ластик вскочил, топнул ногой. – Ангел всюду проникает! Нам, небесным созданиям, всё ведомо!

Василий Иванович замигал. Может, и удалось бы заморочить ему голову, если б не вмешался англичанин.

– Не слушай его, князь. Никакой он не ангел. Просто хитрый мальчишка, весь напичканный тайнами. Это чудесно, что он сам сюда явился. Гляди, и Камень при нем! Благодарю тебя, о Му-рифрай!

Шуйский прошипел:

– В подслухе прятался? Значит, всё сведал… На мгновение приоткрылся левый глаз, его тусклый блеск был так страшен, что Ластик задрожал.

– Стыдно, Василий Иванович. Государь тебя помиловал, приблизил, тысяцким на своей свадьбе сделал, а ты… Что народ про тебя скажет?

– Нынешние побоятся рты открыть. Виселиц вдоль улиц понаставлю – живо поумолкнут. А которые после народятся, будут моих летописцев читать. – Шуйский тряхнул кулаком. – Не токмо изничтожу вора-самозванца, а еще и память сотру – и о нем, и о тебе, чертенке. Затеи ваши прелестные (вводящие в соблазн) искореню и враспыл пущу. Чтоб умы не баламутили!

– Забери у него Камень, боярин! – каркнул алхимик.

Шуйский схватил алмаз в горсть, сорвал с цепочки и сунул англичанину.

– На, добывай мне золото!

Ластик стоял ни жив, ни мертв. Неужели всему конец?

Барон же алчно рассматривал Райское Яблоко, гладил его своими толстыми пальцами, даже поцеловал.

– Не позволит ли твоя светлость приступить к великому действу прямо сейчас? Я прихватил всё необходимое с собой – знал, что во дворец более не вернусь.

Он кивнул на сундучок, стоявший на скамье.

– Позволяю. Оставайся тут. И ты, Ондрейка, тож. Лжедмитрия резать и без тебя охотников хватает. Пригляди за колдуном, чтоб не сбежал или в мышь не превратился.

– Он – мышкой, а я – кошкой, – улыбнулся Шарафудин.

– Зачем мне убегать? – Доктор возбужденно потирал руки. – Незачем мне убегать. Я теперь самый счастливый человек на свете. У меня есть всё, о чем я мечтал. Еще бы только чугунную сковороду да жаровню. Приготовления займут час, много два, а там можно приступать к Трансмутации. Как раз и ты в Кремле управишься, вернешься – а у меня уже готов Магистериум.

– Ежели пожелает Господь, – перекрестился боярин на божницу, зияющую разверстым тайником.

– Этого-то как? Придушить али шею свернуть? – спросил Ондрейка, мягко беря Ластика за плечи.

Келли покачал головой:

– Пока не нужно. Меня очень интересует его книга. Он должен помочь мне в ней разобраться. Ты ведь больше не будешь упрямиться, как раньше, мой маленький принц? – насмешливо посмотрел он на Ластика. – А заупрямишься, мы найдем средства развязать тебе язык.

– Уж это беспременно, – промурлыкал Ондрейка и впился острыми ногтями пленнику в шею.

Ластик взвизгнул.

– Будет пустое болтать! – строго сказал Шуйский. – Скоро в Кремль идти. Отведешь мальчишку, поставишь стражу и сюда возвращайся – Кельина блюсти.

И боярин повернулся к англичанину, но что сказал ему дальше, Ластик уже не услышал – Шарафудин выволок его из каморы.

Провел через весь дом к заднему крыльцу, там подхватил на руки, понес через темный двор.

– Куда ты меня? – испуганно забился Ластик.

– В знакомые хоромы, – весело ответил злодей, остановившись у дверей подземной тюрьмы.

Лязгнул замок, скрипнули ржавые петли, и узник плюхнулся на гнилую солому.

Ондрейка еще с минуту постоял в проходе. Напоследок сказал:

– Сначала брата твоего самозванца на куски порвем, а после с тобой, кутенком, позабавимся. Любознательно мне, что у ангелов внутри. Думаю, требуха, как у всех прочих. Но все ж таки надо проверить.

Обернулся во двор.

– Эй, стража! Двое сюда, живо! И дверь захлопнулась.

Ластик знал, что есть такое слово – «дежавю». Это когда человеку кажется, будто происходящее уже случалось прежде.

Да, да, всё это уже было: темнота, запах гнилой соломы, страх, отчаяние.

И мысль: всё пропало.

В прошлый раз он плакал навзрыд, потому что ужасно себя жалел – и сам погиб, и задание провалил.

Теперь ситуация была во стократ хуже. Не только себя погубил, но и друзей не спас. Юрка обречен. Марина тоже. А через час или два полоумный доктор опустит Райское Яблоко в кипящую ртуть, и тогда случится историческая катастрофа, как в 1914 году.

Бедные московиты семнадцатого века! Жили бы себе, как умели, так нет – приперся из будущего шестиклассник Фандорин, недоделанный спаситель человечества. Притащил с собой роковой Камень, и мало того, что не сумел доставить опасный груз по назначению, так еще упустил его – можно сказать, преподнес на блюдечке единственному на всю Русь человеку, которого никак нельзя было подпускать к алмазу!

Да, всё было ужасно. Но – странная вещь – Ластик не плакал. То есть, будь у него побольше времени, он, может, и не удержался бы, но сейчас была дорога каждая секунда.

Узник вскочил на ноги, заметался по темнице.

Споткнувшись о ноги скелета Фредди Крюгера, не испугался, а только чертыхнулся.

Нельзя сдаваться! – сказал он себе. Нужно что-то делать.

Подкупить стражников – вот что! Тут это запросто, вон даже караул у Фроловской башни, и тот за десять рублей заговорщиков в Кремль пускает.

Бросился к двери, прижался ухом.

Два человека.

О чем-то между собой переговариваются, лениво.

У одного бас, у другого тенорок.

– Эй, молодцы! – крикнул Ластик. – Я Ерастий, князь Солянский, государев меньшой брат!

Замолчали.

– А говорить с тобой, вором, не велено, – строго сказал жидкоголосый.

– Это ваш боярин – вор! Он против царя пошел! За это его казнят! И вас тоже по головке не погладят!

– На всё воля Божья, – ответил бас. – А ты умолкни. Не велено с тобой говорить.

– А вы не говорите. Вы просто слушайте, – попросил Ластик.

Караульные заспорили.

– Я слушать не буду, – упрямился тенорок.

– А я послушаю, – гудел второй – он явно был посмелее. – Слушать-то Ондрей Тимофеевич не воспрещал.

Пока они препирались, Ластик лихорадочно прикидывал, что бы им такое посулить. Была у него на поясе золотая пряжка, вся в драгоценных камнях, но предлагать ее глупо – отберут, и дело с концом.

– Эй, удальцы! – крикнул он. – Коли сей же час отведете меня к государю, каждый получит по мешку золота и дворянскую грамоту! В том даю вам свое княжеское слово!

Басистый крякнул, засопел.

– А я не слушаю, – сообщил робкий.

– Иль вам царь Дмитрий Иоаннович не люб? Плохо вам при нем живется? – гнул свою линию Ластик.

– Царь хороший, – согласился бас. – Неча Бога гневить.

Тенорок повторил:

– А я не слушаю.

– Выпустите меня – станете царевыми спасителями. Честь обретете и богатство. А не выпустите, Дмитрий всё одно бояр-смутьянов одолеет. И тогда вы будете тати и воры. Знаете, что с татями-то бывает?

Ах, время, уходило время!

– Может, выпустим, а, Микишка? – неуверенно сказал жидкоголосый. – Татям руки-ноги рубят, а после головы. Я видал, о прошлый год. Ух, страшно!

Ластик так и застыл. Если уж непреклонный Тенорок заколебался, есть надежда!

– Я те выпущу! – рявкнул Бас. – Срубят голову – значит, промысел Божий. А ты, вор, язык прикуси!

От отчаяния Ластик аж зубами заскрипел.

Попробовал еще поуговаривать, но густоголосый пригрозил связать и засунуть в рот кляп.

Что делать? Что делать?

Думай, приказал князь-ангел собственной голове и, чтобы помочь ей, дернул себя за волосы. Голова честно постаралась, мозги так и заскрипели. Может, что-нибудь полезное и удумали бы, но в это время за дверью темницы раздались легкие шаги, и звонкий запыхавшийся голос крикнул:

– Ну-ка, кто тут? Антипка, Микишка? Отворяйте живо!

– Не велено, Соломонья Власьевна. Боярин запорет.

– Ништо! Скажете: он ангел, на небо улетел. Батюшка, конечно, вас выдерет, но не до смерти.

Что с вас дураков взять. А коли меня ослушаетесь – я вас точно со свету сживу. Не нынче, так после. Иль не знаете, кто в доме хозяйка?

Ластик замер, боясь и вздохнуть. Неужели у нее получится?

– Ой, боязно, – прохныкал Тенорок-Антипка. – И так лихо, и этак. Что делать-то, Микиша?

Бас решительно ответил:

– Спасать надо царя-батюшку, вот что. Нам за то награда будет. Слыхал, что князь-ангел говорил? А не спасется государь – на всё воля Божья. Пущай батогами бьют. Ты уж замолви слово, боярышня, чтоб полегче секли.

– Замолвлю-замолвлю. Открывайте! Аи да Соломка! В минуту управилась! Загрохотала дверь, Ластик прищурился от света факелов на двух мужиков с боевыми топорами через плечо – один здоровенный (наверно, Микишка), другой плюгавый.

Княжна бросилась Ластику на шею, затараторила:

– Не могла я раньше, Ерастушка. Меня тоже заперли, в светелке, и холопов приставили, да еще трусливей, чем эти. Пока батюшка со слугами со двора не ушел, никак не выпускали.

У Ластика засосало под ложечкой.

– Так они уже в Кремль пошли? Давно?

– С полчаса.

– А доктор что? Ну, англичанин, Кельин?

– В думной каморе, с Шарафудиным заперся.

– Туда, скорей!

Он рванулся к дому, сам не зная, что будет делать. Как в одиночку совладать с бароном? Да там еще душегуб Ондрейка!

И все равно – нужно попытаться спасти Камень, даже ценой собственной жизни. Иначе потом до конца дней будешь чувствовать себя подлецом и трусом.

Еще ничего толком не придумав, Ластик взбежал на крыльцо и вдруг застыл.

Со стороны Кремля донесся приглушенный звон колокола – частый, тревожный. Так на Москве извещают о пожаре.

Началось!

– Господи! – перекрестилась Соломка. – Сейчас стрельцы тушить побегут, царь без охраны останется…

Если немедленно рвануть во дворец, еще можно успеть вывести из капкана Юрку и Марину. От Фроловских ворот, через которые сейчас входят заговорщики, до царского терема не ближе, чем отсюда.

Ластик метнулся влево, потом вправо, опять влево.

Шли секунды, а он никак не мог решиться, кого спасать – друга или Россию?

Позволишь доктору терзать Райское Яблоко – будет страшная война или эпидемия. Это ужасно.

Бросишься спасать Камень – предашь друга, а на свете нет ничего хуже.

Мозг звал скорей бежать в думную камору, сердце подгоняло: в Кремль, в Кремль!

Что такое жизнь двух человек, даже если это друзья, по сравнению с Большой Бедой? – сказал себе Ластик.

И, придя к этому здравому, совершенно логичному выводу, поступил прямо противоположным образом: кубарем слетел с крыльца и побежал к тыну – туда, где между бревнами был лаз.

– Жди! – бросил он Соломке. – Я скоро вернусь!

Барон говорил, что на подготовку Трансмутации ему понадобится час, а то и два. Если Келли управится за час, всё пропало. Если провозится два, есть надежда успеть.

– Не надо, Ерастушка! Не возвращайся! – закричала княжна. – Тебя тут убьют!

– Княже, попомни про награду-то! – басом прогудел плюгавый стражник.

Второй, косая сажень в плечах, пискнул:

– Ага, не позабудь!

Государыня Маринка

Малая колымажка ждала там же, где Ластик ее оставил. Возница клевал носом на козлах.

– К Боровицким воротам! – еще издали заорал князь-ангел и рванул дверцу.

Бегом добежал бы быстрее, но царев брат пешком не ходит – задержат караульные и пока будут разбираться, зря время уйдет.

А так кучер гаркнул:

– Его милость князь Солянский! – и стрельцы только бердышами отсалютовали.

Сразу за воротами Ластик из возка выскочил – дворами и закоулками до царского терема было ближе.

Несся со всех ног, заворотив полы кафтана. В дальнем конце крепости небо багровело сполохами огня, оттуда доносились крики множества людей, но здесь, в западной части Кремля, пока было тихо.

Перепрыгнув через изгородь, Ластик оказался на площади перед государевым теремом – и чуть не столкнулся с простоволосым расхристанным бородачом, выбежавшим из-за угла.

Это был Федор Басманов, чье подворье располагалось по соседству. Рубаха у воеводы висела клочьями, на лице багровел свежий рубец, с зажатой в руке сабли стекала черная кровь.

– Измена! – хрипло крикнул он. – Царя спасать надо! Ко мне на двор Голицын Степка со товарищи пожаловал, денег сулил! Еле вырвался, троих на месте положил!

У парадного крыльца было пусто – ни одного караульного.

– Где стрельцы?! – страшным голосом взревел Басманов.

– Побежали пожар тушить, – объяснил Ластик, взбегая по ступенькам. – Скорей!

На первом каменном этаже дворца стражи тоже не было. На втором, где полагалось стоять немцам, повсюду валялись храпящие солдаты. Несколько человек (должно быть, те самые кальвинисты, что не пьют вина) метались между спящими товарищами, не понимая, что происходит.

– Это Бона, поручик, их сонным зельем опоил! Неважно, после! Надо царя с царицей уводить!

Ластик кинулся по лестнице на третий этаж. Навстречу спускался Дмитрий – полуодетый, раздраженный.

– Басманов? Что за ерунда! Слуги прибежали, кричат «Горим!», а потом все попрятались куда-то. Неужто нельзя пожар без царя потушить? Эраська? А ты-то чего здесь?

Перебивая друг друга, воевода и Ластик стали втолковывать ему про заговор.

Царь смотрел не на них, а на своих поверженных телохранителей, на его ясном лбу пролегла резкая складка.

– Юрка, то есть великий государь! Буди Марину, бежать нужно! – схватил его за руку Ластик. – Уйдем через Боровицкие! К москвичам надо, они тебя не выдадут!

Стекла задрожали от топота сотен ног, снаружи стало светло, как днем.

Царь подбежал к окну, тихо сказал:

– Поздно…

По площади, обтекая дворец с двух сторон, бежала толпа вооруженных людей. Кровавые блики от факелов вспыхивали на шлемах и доспехах.

– Солдаты, кто может держать оружие – ко мне! – громовым голосом приказал Дмитрий.

К нему по лестнице взбежали четырнадцать человек – все, кто остался.

– Пищали заряжай!

Солдаты быстро разобрали с оружейной полки мушкеты, запалили фитили.

– Тут он, вор! Неметчина, выдавай самозванца! – донеслось снизу.

Загрохотали сапоги, и снизу на второй этаж выплеснулась ощетиненная копьями и саблями орда.

– Назад, изменники! – крикнул царь, но его голос утонул в хищном реве.

Тогда Дмитрий дернул книзу рычаг, управлявший решеткой – и перед носом у мятежников упал заслон из железных прутьев. Второй точно такой же, перекрывавший доступ на царицыну половину дворца, на ночь и без того всегда опускался.

– Пли! – скомандовал царь.

Грянул залп, и трое бунтовщиков замертво покатились по ступенькам. Взвыли раненые. Волна атакующих, разбившись о решетку, отхлынула назад.

Царские телохранители молча, споро перезаряжали мушкеты.

Юрка подобрал с пола алебарду, погрозил толпе:

– Что, съели? Я вам не Годунов!

В ответ тоже ударили выстрелы. От стен полетели куски известки, щепа. Один из немцев охнул, сполз на пол. Защитники попятились вглубь галереи.

– Не вешай носа, – сказал Дмитрий, взъерошив Ластику волосы. – Продержимся сколько-нисколько, а там шляхтичи Вишневецкого подойдут!

Где-то отчаянно завизжала женщина, и сразу запричитало, заохало множество голосов.

– Фрейлины проснулись, – нервно оглянулся царь. – Решетка там крепкая, а всё же… Вот что, товарищи, я буду держать оборону здесь, а вы берите семерых солдат и бегите на ту сторону. Федор, Эраська, сберегите мне Марину!

– Не сумневайся, государь, – пророкотал Басманов. – Живот положу, а царицу в обиду не дам. Эй, немчура! Вот ты, ты, ты и вы четверо, давай за мной!

– Шагу от нее не отойду, – пообещал Ластик и побежал догонять воеводу.

– «Мы шли сквозь гроход канонады, мы смерти смотрели в лицо!» – донесся сзади голос государя всея Руси.

На царицыной половине было куда хуже. Там стоял истеричный визг, раздетые дамы заламывали руки, взывали к Матке Бозке, а то и просто метались по комнатам, ошалев от страха.

Хладнокровие сохраняла одна государыня.

Марина была бледна и тоже в одной ночной рубашке, распущенные волосы свисали до пояса, но голос не дрожал, взгляд пылал решимостью, а в руке она сжимала заряженный пистоль. Юрка мог гордиться такой женой.

– Что, заговор? – отрывисто спросила она.

Басманов с солдатами заняли оборону у решетки, а Ластик коротко объяснил Марине, что происходит.

– Значит, вся надежда на подмогу Вишневецкого? – спросила она, и свет в ее глазах потух. – Я знаю князя Адама. Он осторожен и не захочет подвергаться опасности.

– Ну, значит, народ прибежит царя спасать, – бодро сказал Ластик. – Ничего, решетки прочные, продержимся.

Марина стояла у окна, смотрела на языки огня, полыхавшие над городом уже в нескольких местах. Со всех сторон доносились вопли, выстрелы, грохот. Заполошно били колокола во множестве церквей. Похоже, бой шел не только в Кремле, но по всей Москве.

– Поляков режут. – Царица зябко поежилась. Прислужница подала шерстяной платок, но Марина повела плечами, и шаль соскользнула на пол. – Рассветет – только хуже станет. Подкатят пушки, разнесут дворец по бревнам… Так всему голова Шуйский? Он – хитрый лис, наверняка всё предусмотрел.

Ответить на это было нечего. На лестнице грянул залп, раздались крики. Мятежники добрались и сюда! Фрейлины снова завизжали.

– Тихо вы, гусыни! – топнула ногой царица. – Забейтесь по углам и молитесь!

Сама, однако, прятаться не стала. Решительной походкой вышла в коридор и двинулась прямо к лестнице.

Ластик, как обещал, не отставал от нее ни на шаг.

– На-кося, выкуси! – орал кому-то Басманов, смахивая с шеи кровь – кажется, воеводу оцарапало пулей. – Зарядов у нас много, на всех вас хватит! А тебе, Васька-изменник, я брюхо прострелю, чтоб не сразу издох, помучился!

Семеро солдат, опустившись на одно колено, держали мушкеты наизготовку. Лица у них были застывшие, напряженные.

Заговорщиков Ластик не увидел, лишь на лестнице, по ту сторону решетки, лежали два неподвижных тела – одно ничком, другое навзничь.

– Сам Васька тут! – азартно сообщил Басманов, оборачиваясь. – Уговаривал покориться, рычаг поднять. – Он показал на торчащую из стены железную палку, такую же, как на государевой половине. – Пальнул я в него, пса, да не достал! Шла бы ты, государыня. Не ровен час пулей зацепит.

Не слушая его, Марина приблизилась к самой решетке.

– Князь Василий Иванович! Ты на моей свадьбе тысяцким был! Руку мне целовал! Называл ясновельможной царицей!

– Ты и есть царица! – откликнулся откуда-то снизу, из укрытия, Шуйский. – А что по ошибке за самозванца вышла – не твоя вина. Он и тебя обдурил, как нас. Не бойся, Марина Юрьевна, мы тебе зла не содеем. Отпустим с почетом в Польшу, и все самозванцевы дары при тебе останутся: меха, каменья драгоценные, золото. На том крест целую, во имя Отца, Сына и Свята-Духа! И поляков резать не станем! Нам только одна голова нужна, Отрепьева, а с королем Жигмонтом нам ссориться не к чему!

Как ловко подкатывается, как мягко стелет, покачал головой Ластик.

Легонько отодвинув царицу, Басманов просунул руку с пистолем между прутьев, выстрелил.

– Ах, увертлив, змей! Сызнова не попал! Поговори-ка с ним еще, матушка, а я перезаряжусь.

Воевода присел на корточки. Сыпанул из рожка пороху, забил в дуло пулю, проверил, не сбилось ли кресало. Пистоль у Басманова был самоновейший, кремневого боя.

– Сволочь какая Шуйский, – озабоченно сказал Ластик царице. – Это он клин между Дмитрием и поляками вбивает.

Марина рассеянно улыбнулась, не глядя на него. Сделала два маленьких шажка назад.

И вдруг сделала вот что: приложила свой пистоль к воеводиному затылку да спустила курок.

Полыхнул огонь, оглушительно ударил выстрел, и здоровяк Басманов, наверное, так и не поняв, что произошло, ткнулся лицом в пол. Резко запахло паленым волосом.

Ластик задохнулся. Сошла с ума! Только это и пришло ему в голову.

– Гляди, князь Василий, ты перед всеми крест целовал! – звонко крикнула Марина.

Отшвырнула пистоль, схватилась обеими руками за рычаг, дернула – и решетка поползла вверх.

По лестнице с ревом и топотом бежала толпа.

Смела с дороги растерявшихся немцев, Ластика отшвырнула в сторону.

– Бей вора! Лови самозванца! – вопила сотня глоток.

Вжавшись в пол за богатырским телом убитого воеводы, Ластик видел, как последним поднялся Шуйский – в остроконечном шлеме, в полированном панцыре.

– Царицу увести! – зычно крикнул боярин. – Девок ее не трогать! Кто порешит самозванца – тыщу рублей даю! Живой он нам не надобен!

И тут, впервые в жизни, Ластику захотелось убить человека. Он вынул из безжизненной руки Басманова заряженный пистоль. Стрелять умел – Юрка показывал. Всего-то и надо отвести курок, да спустить. С такого расстояния Шуйского и доспех не спасет. А потом будь что будет. Пускай хоть на части разорвут.

А Камень? – спросил Ластика строгий голос, донесшийся не извне – изнутри. Если тебя на части разорвут, что будет с алмазом? Помочь другу ты теперь ничем не можешь. Беги, спасай Россию.

Ластик, всхлипнул, сунул оружие за пояс, поднялся на четвереньки. Кое-как выполз на пустую лестницу, там поднялся на ноги и побежал выручать несчастное отечество.

По Кремлю носились осатаневшие люди с налитыми кровью глазами. На мальчишку с пистолем внимания никто не обращал, только один стрелец остановился и дал затрещину:

– Кыш отсюда, малец, пока не прибили сгоряча! Неча тебе тут делать!

Хорошо все-таки, что у них тут нет телевидения – не то признал бы кто-нибудь князь-ангела Солянского, самозванцева брата.

Ластик бежал к Боровицкой башне, размазывая по лицу слезы.

Юрка парень лихой, его так просто не возьмешь, нашептывала дура-надежда. Может, как-нибудь вырвется.

Но Маринка-то, Маринка!

Головой в омут

Как проскочил через никем не охраняемые Боровицкие ворота, как поднимался на Ваганьковский холм, Ластик не запомнил.

Просто бежал себе, задыхался, хлюпал носом – и вдруг оказался у знакомого бревенчатого тына.

Плана действий никакого не выработал. Времени не было, да и после всех потрясений голова совсем не работала. Может, как до дела дойдет, само придумается?

Протиснулся в щель, шмыгнул во двор – а там Соломка. На том самом месте, до которого проводила его час назад, когда он убегал спасать Юрку.

Ждала, значит. Никуда не уходила.

Но встретила не радостно – сердито.

– Как есть дурной! Так и знала я! – зашипела боярышня. – Сказано же – нельзя тебе сюда! Не пущу!

И руки растопырила. Но, разглядев заплаканное лицо князь-ангела, охнула, прикрыла рот ладонью.

– Не знаю. Плохо.

– А коли плохо, то уноси ноги, Христом-Богом молю! Искать тебя будут. Вот. – Она стала совать ему какой-то сверток. – Платьишко, у своей Парашки взяла. Девчонкой переоблачись, авось не признают. В узелке мед, тот самый…

Ластик узелок не взял.

– Заберу свой алмаз. И Книгу. Тогда уйду, – хмуро сказал он.

– А Шарафудин?

– У меня вон что, – показал Ластик басмановский пистоль.

– Ну, застрелишь одного, а их там двое. Да слуги на пальбу сбегутся. – Соломка задумалась – на пару секунд, не больше. – Нет, не так надо. Давай за мной!

Он послушно побежал за ней через двор, на кухню. Там Соломка цапнула со стола небольшую, но увесистую колотушку, окованную медью.

– Держи-кось. Это топтуша, чем клюкву-смородину на кисель топчут.

– На что она мне? – удивился он.

Они уже неслись к красному крыльцу. Во дворе было темно и пусто – почти всех слуг Шуйский увел с собой.

– Встанешь за дверью, на скамью. Я Ондрейку выманю, а ты лупи что есть силы по темечку. Сделаешь?

– С большим удовольствием, – кровожадно пообещал Ластик, взвешивая в руке тяжелую топтушу.

Выходит, прав он был. План построился сам собой. Теперь главное – ни о чем не задумываться, иначе испугаешься.

С тем, чтобы не задумываться, у Ластика было все в порядке, ступор еще не прошел.

Он пододвинул к двери думной каморы скамью, влез на нее, взял топтушу обеими руками, поднял повыше.

– Давай!

Соломка заколотила кулаком в дверь:

– Ондрей Тимофеич! Посыльный к тебе! От батюшки!

И встала так, чтобы Шарафудин, выйдя, повернулся к скамье спиной.

На «раз» делаю вдох, на «два» луплю со всей силы, на «три» он падает, сказал себе Ластик. И очень просто.

Но вышло не совсем так.

Дверь открылась, однако Ондрейка не вышел – лишь высунул голову.

– Где посыльный, боярышня? Ластик засомневался – бить, не бить? Тянуться было далековато, но Шарафудин завертел башкой, высматривая посыльного – того и гляди, обернется. «Раз» – глубокий вдох.

«Два!» – перегнувшись, Ластик со всего размаху хряснул нехорошего человека по макушке.

На счет «три» упали оба: Ондрейка носом в доски пола, Ластик со скамейки – не удержал равновесия.

– Ты мой Илья-Муромец! – восхищенно прошептала Соломка, помогая ему подняться.

Судя по тому, что Шарафудин лежал смирно и не шевелился, удар, действительно, получился недурен.

Ластик расправил плечи, небрежно отодвинул девчонку и заглянул в щель.

В нос шибануло неприятным химическим запахом, глаза защипало от дыма.

Неужели эксперимент уже начался?!

Так и есть…

Доктор Келли стоял к двери спиной, склонившись над пламенем, и сосредоточенно двигал локтями.

Шума он явно не слышал – слишком был поглощен своим занятием.

Ластик хотел ринуться в комнату, но Соломка ухватила его за полу.

– Погоди! Надо втащить этого, не то слуги заметят, крик подымут!

Вдвоем они взяли бесчувственное тело подмышки, кое-как заволокли внутрь и закрыли дверь.

А барону хоть бы что – так и не оглянулся. И тут уж Ластик ни единой секунды терять не стал.

Выдернул из-за пояса пистоль, да как гаркнет:

– Изыдь на сторону, песий сын!

Келли так и подскочил. Развернулся, и стало видно, над чем он там колдовал: на пылающей жаровне стояла чугунная сковорода, а на сковороде – стеклянный сосуд, в котором булькала и пузырилась серебристая масса, гоняя по стенам и по лицу алхимика матовые отсветы.

Ластик вскрикнул, как от боли: Райское Яблоко, стиснутое золотыми щипцами, было целиком погружено в расплавленную ртуть.

Вокруг с трех сторон посверкивали зеркала, уже приготовленные для Трансмутации. На особой подставке серела кучка Тинктуры.

– Нет! Нет! – замахал свободной рукой доктор и показал на песочные часы. – Осталось всего четыре минуты! Умоляю!

– Вынь! Убью! – не своим голосом взревел Ластик, целя барону прямо в лоб.

Тот со стоном вынул из колбы Камень. Никогда еще Ластик не видел алмаз таким – красно-бурым, зловеще переливающимся.

– На стол! Застрелю!

По лицу доктора катились слезы, но перечить он не посмел – наверное, по князь-ангелу было видно, что он в самом деле выстрелит.

Райское Яблоко легло на стол, и – невероятно! – дубовая поверхность зачадила, алмаз начал опускаться, окруженный обугленной каймой. Две или три секунды спустя он прожег толстую столешницу насквозь, упал на пол, и доска немедленно задымилась.

Боясь, что Камень прожжет и эту преграду, Ластик кинулся вперед.

– Ты не сможешь его поднять, даже обмотав руку тряпкой! – предупредил барон. – Ртуть слишком сильно раскалила Яблоко. Оно остынет не раньше, чем через полчаса. Ах, какую ты совершаешь ошибку, принц!

– Я больше не принц, – хрипло ответил Ластик, не сводя глаз с Камня. Слава богу, тот ушел в пол лишь до половины и остановился. – Дай мне щипцы!

– Как бы не так! – Келли размахнулся, и щипцы полетели в окно.

На беду, окна в думной каморе были не слюдяные, а из настоящего стекла.

Раздался звон, брызнули осколки. Теперь брать Яблоко стало нечем.

– Негодяй!

Ластик снова наставил на доктора пистоль, да что толку?

– Надо было сразу его стрелить, – сурово сказала Соломка. – Пали, пока он сызнова не напакостил. Тут стены толстые. Авось не услышат.

Доктор всплеснул руками, подался назад, вжался спиной в божницу – ту самую, под которой таилась секретная ниша.

– Где моя книга? – грозно спросил Ластик. – Ну!

– Вот… Вот она… Возьми…

Келли достал из-под плаща унибук, протянул дрожащей рукой.

– Прости, прости меня… Я скверно поступил с тобой, будто лишился рассудка. Скоро алмаз остынет, и ты сможешь его забрать. Он твой, твой!

– Убей его, что медлишь? – поторопила Соломка. – А я этого аспида прирежу, не ровен час очухается.

Она наклонилась над оглушенным Шарафудиным, выдернула один из змеиноголовых кинжалов.

– Куда бить-то? В шею? Где становая жила? Бледная, решительная, боярышня занесла клинок.

– Брось! – Выхватив у доктора унибук, Ластик подошел к Соломке. – Никого убивать мы не будем. Если, конечно, сами не накинутся.

– Дурак ты. – Княжна с сожалением отбросила кинжал. – Хотя что с тебя взять – вестимо, ангел.

Поняв, что стрелять в него не будут, барон заметно воспрял духом.

– Ты умный отрок, умнее многих зрелых мужей. Я буду поговорить с тобой так, как ни с кем еще не говорил, – волнуясь и жестикулируя, начал он. – Знаешь ли ты, ради чего человек рождается и живет? Чтоб пить, есть, копить деньги, а потом состариться и умереть? Нет! Мы появляемся на свет, чтобы разгадать Тайну Бытия, великую головоломку, загаданную нам Богом. Всё прочее – суета, пустая трата жизни. Люди чувствуют это всем своим существом, но сознают собственное бессилие. Вот почему в нас так силен инстинкт продолжения рода – человек плодит детей в смутной надежде, что те окажутся умнее, талантливее и удачливее. Мол, пусть не я, а мои внуки или правнуки разгадают Великую Тайну. Но я, Эдвард Келли, никогда не хотел иметь детей. Потому что твердо знал: дети мне не понадобятся, я разгадаю Тайну сам. Что мне всё золото мира! Магистериум нужен мне не ради богатства. Подчинить себе Божественную Эманацию – это всё равно что самому стать Богом! Вот величайшее из свершений! И я предлагаю тебе разделить со мной эту высокую судьбу!

Доктор Келли говорил без умолку, страстно и смутно, но Ластик слушал вполуха – он читал унибук.

Сунул пистоль за пояс, открыл заветную 78 страницу. Наконец-то, после долгих месяцев жизни без подсказок, он мог задавать вопросы и получать на них ответы.

– Царь Дмитрий Первый, – шептал Ластик. – Годы жизни!

Экран помигал немного. Потом появилась надпись:

«Может быть, имеется в виду царь Лжедмитрий Первый?»

– Да, да!

И унибук выдал биографическую справку, от которой у Ластика потемнело в глазах:

ЛЖЕДМИТРИЙI

{год рожд. неизв. – 1606) – русский царь (май 1605 – май 1606)

Авантюрист неизвестного происхождения, выдававший себя за царевича Дмитрия Углицкого. Согласно официальным источникам, беглый монах Юрий (в иночестве Григорий) Отрепьев, однако эта версия оспаривается историками. С помощью польских наемников и запорожских казаков захватил Москву, свергнув династию Годуновых. Судя по свидетельствам иноземных очевидцев, пытался проводить реформы и смягчить крепостное право, однако документов царствования Л. не сохранилось – все они были уничтожены в годы правления царя Василия Шуйского. После гибели самозванца в результате боярского заговора его тело было сожжено, а прах развеян выстрелом из пушки. С этого момента на Руси начинается так называемое Смутное Время – долгая эпоха войн и междоусобиц, опустошившая страну и надолго замедлившая ее экономическое и политическое развитие.

Погиб Юрка, погиб! Шуйский исполнил свою угрозу, не оставил от милосердного царя и следа на земле: останки развеял по ветру, а память стер. Что же до Смутного Времени – то за это спасибо полоумному доктору с его Тайной Бытия и расплавленной ртутью…

Размазывая по лицу слезы, Ластик спросил:

– А Василий Шуйский? С ним что?

На этот вопрос компьютер ответил без запинки:

ШУЙСКИЙ, Василий Иванович

(1552? – 1612), русский царь (1606-1610)

Представитель одного из знатнейших боярских родов, Шуйский шел к престолу долгим, извилистым путем. Добившись короны коварством, так и не сумел прочно закрепиться на троне. Ненадежная поддержка знати, крестьянские и дворянские мятежи, появление нового самозванца Лжедмитрия II, польская интервенция сделали правление Ш. одной из самых тяжелых и бесславных страниц в истории России. Разбитый войсками польского короля, Ш. был насильно пострижен в монахи и увезен пленником в Варшаву, где и умер – по некоторым данным, был уморен голодом в темнице.

– Так тебе, гад, и надо! – пробормотал Ластик и спросил про подлую Марину.

МНИШЕК,

Марина или Марианна

(1587-1614).

Дочь польского магната Юрия Мнишка. Благодаря браку с Лжедмитрием I стала русской царицей. После гибели самозванца его жену оставили в живых, но на родину не отпустили – отправили в ссылку. Стоило появиться новому самозванцу, Лжедмитрию II, и М. сразу признала его своим супругом, мечтая вернуться на престол. Когда же Лжедмитрий II был убит врагами, сошлась с другим искателем приключений, атаманом Заруцким. Несколько лет скиталась с ним по разным провинциям, в конце концов была схвачена и посажена в тюрьму, где, как сказано в летописи, «умерла с тоски по своей воле».

Ластик сквозь слезы злорадно улыбнулся и не ощутил по этому поводу ни малейших угрызений совести. Папа всегда говорил: коварство и предательство никогда и никому не приносят счастья.

Только собрался выяснить самое насущное – известно ли истории что-либо о судьбе князя-ангела Ерастия Солянского, как раздался отчаянный вопль Соломки:

– Зри!!!

Уловив краем глаза какое-то стремительное движение, Ластик повернулся и увидел, что Шарафудин пружинисто поднимается на ноги. Слегка пошатнулся, выпрямился, потянулся к рукоятке сабли.

Рванул Ластик из-за пояса пистоль, щелкнул курком – и выстрелил бы, честное слово выстрелил бы, но Ондрейка прыгнул в сторону, подхватил на руки княжну и прикрылся ею, как щитом.

– Отпусти ее! – закричал Ластик.

Напряженно оскалив зубы, Шарафудин пятился к двери. Соломка билась, лягалась, но что она могла сделать против сильного мужчины? Только мешала как следует прицелиться.

– Не дергайся ты!

Она поняла. Послушно затихла, да еще вся сжалась, так что кошачья физиономия Ондрейки открылась. Теперь можно бы и пальнуть, однако Шарафудин оказался проворней: швырнул боярышню в противника, а сам выскользнул за дверь.

Из коридора сразу же раздалось:

– Караул! Сюда! Все сюда!

Соломка и Ластик застыли, обнявшись. Так уж вышло – иначе оба не устояли бы на ногах.

– Ох, что страху-то натерпелась, – всхлипнула боярышня и прижалась к нему еще сильней.

– Засов! – воскликнул он, высвобождаясь. Кинулся к двери. Пистоль положил на лавку, унибук сунул за пазуху, решив не расставаться с драгоценной книгой ни на миг, в ней теперь была единственная надежда на спасение. Нужно дождаться, пока остынет Камень, потом каким-то образом выбраться с подворья Шуйских и найти подходящую хронодыру.

Навалились вдвоем, задвинули тугой засов. И вовремя – снаружи уже грохотали шаги, звенела сталь и гудели голоса, громче прочих Онд-рейкин:

– Там воренок, самозванцев брат! Боярышню в полон взял! А ну разом – пали через дверь!

– Негоже, – ответили ему. – В Соломонью Власьевну бы не попасть.

В дверь ударили чем-то тяжелым. Потом еще и еще, но створки были крепкие, дубовые.

Ластик оглянулся на Яблоко – как оно там, всё еще дымится? Не успел рассмотреть, потому что с другой стороны, где пристенная лавка, раздалось шипение:

– Прочь с дороги!

Доктор Келли! Пока Ластик и Соломка возились с засовом, барон подкрался к скамье и подобрал пистоль. Теперь черная дырка дула смотрела князь-ангелу прямо в грудь.

– Отойди от двери! – Алхимик лихорадочно облизывал губы. – Ты проиграл. Судьба на моей стороне. Я доведу опыт до конца!

– Пулями засов сшибай! – закричал с той стороны Ондрейка. – Цель в середку!

Барон повысил голос:

– Не надо! Я сейчас открою!

Еще секунда промедления, и будет поздно, понял Ластик.

Взвизгнув и зажмурившись, он кинулся на доктора – авось не успеет спустить курок или промажет. Все одно пропадать.

Но Келли успел.

И не промазал.

Тяжелым ударом, пришедшимся точно в середину груди, Ластика опрокинуло навзничь.

Он сам не понял, отчего перед глазами у него вдруг оказался сводчатый потолок. Все вокруг плыло и качалось, подернутое туманом.

Это не туман, а пороховой дым, подумал он. Я застрелен. Я умираю.

В тот же миг с криком «Миленький! Родненький! Не помирай!» к нему бросилась Соломка. Упала на колени, приподняла ему голову.

Ластик не мог говорить, не мог дышать – грудную клетку будто парализовало. Но всё видел, всё слышал.

Видел, как алхимик всей тушей наваливается на засов, чтоб его отодвинуть.

Слышал, как снаружи грянул залп.

Пронзенная пулями дверь затрещала, Келли ахнул. Упал. Попытался привстать. Не смог.

– Куда тебя, куда? – бормотала Соломка, ощупывая Ластику грудь.

– Сюда, – показал он.

Оказывается, говорить он уже мог. И вдох тоже получился, хоть и судорожный.

Дотронувшись до раны, ждал, что пальцы окунутся в кровь, но грудь оказалась странно твердой и ровной.

Унибук! Пуля попала в спрятанный за пазуху унибук!

Ластик рывком сел, вытащил компьютер.

Прямо посередине переплета, между словами «Элементарная» и «геометрия» образовалась глубокая вмятина. В ней, окруженная трещинками, засела здоровенная свинцовая блямба. Увы, и противоударность имеет свои пределы. На выстрел в упор компьютер профессора Ван Дорна рассчитан явно не был.

– Чудо! Уберег Господь Своего ангела! – прошептала Соломка, уставившись на книгу расширенными глазами.

– Уберег-то уберег, да надолго ли… Попробовал раскрыть унибук – не получилось.

Чудесное устройство вышло из строя. Теперь не будет ни справок, ни ответов на вопросы, а самое ужасное – больше нет хроноскопа.

Но убиваться по этому поводу времени не было.

Дверь сотрясалась от выстрелов. Засов уже пробило в двух местах, он держался, что называется, на честном слове. Еще пара попаданий, и конец.

– Принц, принц… – захрипел доктор Келли, шаря руками по окровавленному камзолу. – Помоги мне…

Ластик отбросил бесполезный унибук, подошел к алхимику, двигаясь вдоль стены, чтобы не зацепило выстрелом.

– Мне больно. Мне страшно, – жалобно сказал барон. Вдруг его глаза выпучились, на лице отразилось крайнее изумление. – Тайна… бытия? – пролепетал умирающий. – Это и есть Тайна?!

И умолк. Голова бессильно свесилась набок.

Раздумывать над тем, что такое узрел или понял алхимик в последнее мгновение своей жизни, было некогда.

Во что бы то ни стало подобрать Камень! Даже если обожжешь руку до волдырей!

Ластик подбежал к мерцающему кровавыми отсветами Яблоку. Выковырял его из досок брошенным Ондрейкиным кинжалом. Натянул на кисть рукав кафтана, схватил алмаз и опустил в карман.

Есть!

Что задымился рукав, наплевать. Главное, Камень возвращен.

Но торжество было недолгим.

Ляжку обдало жаром. Раздался глухой стук – и Райское Яблоко покатилось по полу. Оно прожгло карман насквозь!

Ластик стонал от отчаяния, хлопая себя ладонью по тлеющей одежде.

Нет, не унести! Никак!

Дверь дрогнула, покосилась. Засов еще держался, но пулей перешибло одну из петель.

– А ну, навались! Гурьбой! – заорал Шарафудин.

Сейчас ворвутся! И Камень попадет в руки царя Василия. Он знает, что это за штука. Станет искать другого чернокнижника, чтоб добыл ему «всё золото мира»…

И тогда Ластик обошелся с Райским Яблоком непочтительно. Взмахнул ногой и зафутболил его в самый дальний угол, под лавку.

Отрывисто бросил Соломке:

– После забери. Спрячь получше. Чтоб к злому человеку не попал!

«Я, может, за ним еще вернусь», – хотел прибавить он и не прибавил, потому что не надеялся на это.

В несколько прыжков достиг окна. Из разбитого стекла тянуло ночным холодом. Внизу, во дворе заходились лаем сторожевые псы.

– Стой! – вцепилась ему в рукав Соломка. – Выпрыгнешь – все одно догонят. Со двора не выпустят! Оставайся тут, со мной! Я тебя убить не дам! Слуги меня послушают!

– Только не Шарафудин, – буркнул Ластик, толкая раму.

Уф, насилу подалась.

– Не бойся, – сказал он, уже забравшись на подоконницу с ногами. – Они меня не возьмут. Спасибо тебе. Прощай.

И в этот миг она так на него посмотрела, что Ластик замер. Больше не слышал ни криков, ни выстрелов, ни лая – только ее тихий голос:

– Значит, прощай, – сказала княжна и погладила Ластика по лицу. – Недолго на земле-то побыл, годик всего. Я ничего, не ропщу. Уж так мне повезло, так повезло. Какой из дев выпадало этакое счастье – целый год ангела любить?

Выходит, она его любила? По самому настоящему?

Ластик открыл рот, а проговорить ничего не смог.

Да тут еще дверь, будь она неладна, слетела-таки с последней петли.

В комнату ворвался звериный, враждебный мир, ощетиненный клинками и копьями. Впереди всех, передвигаясь огромными скачками, несся Ондрейка: пасть ощерена, изо рта брызги слюны:

– Держи воренка!

Оттолкнулся Ластик от рамы, прыгнул вниз.

Ударом о землю отшибло ступни – все-таки второй этаж. Но мешкать было невозможно, и беглец, прихрамывая, понесся вглубь подворья.

Оглянулся через плечо. Из окна темным комом вывалилась человеческая фигура, с кошачьей ловкостью приземлилась. Кинулась догонять.

Ондрейка двигался гораздо быстрее. Если б далеко бежать, непременно настиг бы.

Но маршрут у Ластика был короткий.

Вон она, домовая церковь, возле которой унибук нашел хронодыру. А вон приземистый квадрат колодезного сруба.

Уже вскочив на стенку колодца, Ластик на секунду замешкался.

Какое там было мая – двадцатое?

Ой, мамочка, что за штука такая – день без года?

Но, как говорится, не до жиру – быть бы живу. Привередничать не приходилось.

Словно в подтверждение этого факта, в деревянный ворот колодца с треском вонзился кинжал с змеиной рукоятью, пригвоздив ворот кафтана.

– Попался, бесеныш! – хохотнул подбежавший Ондрейка и уж тянул руку, чтоб схватить беглеца за порточину.

Ластик дернул рукой, зажмурился и с отчаянным воплем, как головой в омут, ухнул в неизвестность.

Завтра

Летающий пылесос

Отплевываясь, он вынырнул из холодной воды. В колодце было совсем темно. Наверху не светила луна, никто не свешивался через край, не обзывал «бесенышем». Значит, удалось-таки сбежать! Это радовало. Радовало и то, что было неглубоко – едва по пояс. Просто чудо, что не расшибся, когда падал.

Однако иных поводов радоваться не наблюдалось.

Райское Яблоко осталось в 1606 году, где над бедной Россией уже нависла грозовая туча Смутного Времени. Свою миссию потомок фон Дорнов бесславно провалил, гордиться нечем.

Да и здесь, 20 мая никакого года, было как-то скверновато. А что, если «никакой год» – это когда вообще ничего нет: лишь чернота, холод и вода по пояс? Унибук безвозвратно утрачен, спросить не у кого. Другой хронодыры теперь не сыщешь. Попробовать выбраться наверх? Но там ждет Ондрейка – зарубит на месте, и это еще в лучшем случае.

Однако куда это угодил несчастный потомок Тео Крестоносца?

Стуча зубами разом и от холода, и от страха, Ластик протянул руку и нащупал стенку. Странно: она была не бревенчатая, а, судя по шероховатости, бетонная. Это вселяло надежду – материал-то современный.

Ластик повернулся на сто восемьдесят градусов, пошарил и там. Опять стенка, точно такая же.

Привстал на цыпочки – потолка не достал.

Тогда задрал голову, крикнул: «Эй! Ау!!!»

И чуть не оглох – такое громкое, раскатистое эхо обрушилось на него со всех сторон.

Замкнутое пространство. Каменный, верней, бетонный мешок, понял он. Сверху, кажется, и в самом деле узкий, глубокий колодец. Или шахта.

Однако ситуацию это открытие не прояснило.

С каждой минутой становилось всё холодней. И страшней.

Ластика покачнуло. Он вскинул руку, чтоб опереться, но ладонь не нащупала стенки, и пленник никакого года с плеском и брызгами упал.

Стоп! А куда подевался бетон?

Вскочив на ноги, Ластик снова зашарил в темноте. Бетон был спереди и сзади, слева и справа – пустота.

Он осторожно сделал шаг вправо. Ничего. С двух сторон по-прежнему стенки, впереди попрежнему пусто. Сверху на макушку упала холодная капля.

Ластик поднял руку и на сей раз нащупал потолок, тоже бетонный. Никак ход? Если так, то есть надежда. Куда-то ведь он ведет, зачем-то ведь его проложили?

Вода стала мельче, теперь, если повыше поднимать ноги, по ней можно было идти, и довольно быстро.

Глаза не то чтобы научились видеть в темноте, но как-то пообвыклись, и поэтому Ластик – нет, не увидел, а скорее почувствовал, что впереди ход расширяется.

Квадратное помещение, вроде камеры. Небольшое. Шагов пять в поперечнике. С противоположной стороны ход продолжался, но Ластик в него не полез – решил поосновательней исследовать камеру.

Сначала ничего не нащупал, под пальцами была лишь зернистая поверхность бетона. Потом наткнулся на торчащую из стены металлическую скобу, горизонтальную. Зачем она здесь?

Пошарил вокруг – обнаружил над ней еще одну, точно такую же. Выше оказалась и третья.

Неужели… Неужели лестница?

Не позволяя себе обнадеживаться раньше времени, полез вверх, неведомо куда.

Похоже, и в самом деле лестница – подниматься по скобам было вполне удобно.

Скоро подъем закончился, и довольно неприятным образом: Ластик приложился головой о твердое, да так, что голова чугунно загудела.

Ощупав ушибленное темя, заодно потрогал и потолок. Он оказался не бетонный – железный.

Вдруг ноздри ощутили легчайшее, едва заметное дуновение свежего воздуха.

Откуда?!

Ластик прижался головой к железу, замер.

Где-то совсем рядом определенно была щель. А за ней – открытое пространство.

Может быть, это не потолок, а крышка или дверь?

Что было силы он толкнул ее рукой – и, о чудо, послышался лязг, а в глаза ударил невыносимо яркий луч света, изогнутый полумесяцем.

Люк, это был круглый люк!

Теперь Ластик уперся и затылком, и плечами, закряхтел. Тяжелый люк медленно двигался.

Когда отверстие открылось до половины, Ластик высунулся наружу.

Вскрикнул.

Потер глаза.

Тихонько прошептал: «Ура!»

Прямо перед глазами был серый асфальт. Чуть подальше – бровка тротуара. Стена дома. Одним словом – родная московская улица самой что ни на есть правильной, Ластиковой эпохи!

Растроганно шмыгая носом, он смотрел на припаркованные автомобили, на фонари и водосточные трубы.

Какой чудесный пейзаж! И какой вкусный, истинно майский воздух!

Судя по мягкому солнечному свету, по тишине, стояло очень раннее утро. Город еще спал.

Жмурясь, Ластик выбрался из дыры (теперь было видно, что это самый обыкновенный водопроводный колодец) и запрыгал на одной ножке: во-первых, от радости, а во-вторых, чтобы согреться.

Какое счастье оказаться в современности после тринадцати месяцев, проведенных в семнадцатом столетии!

Как чисто вокруг, как красиво!

Интересно, что это за год?

Судя по машинам, по рекламе «Пепси» на крыше, не слишком отдаленный от 2006-ого. Может быть, даже он самый. Если на дворе 20 мая, это значит все летние каникулы еще впереди. Здорово! Даже если попал на несколько лет раньше или позже, тоже не трагедия.

Солнце светило ярко, погода была чудесная, и Ластик довольно скоро согрелся, тем более что шел очень быстрым шагом, по временам даже скакал вприпрыжку.

Впереди показалась знакомая улица – Лубянка. Он повернул направо, в сторону дома.

Чудно, что мимо до сих пор не проехало ни одного автомобиля. Улица-то большая, тут и ночью машины ездят, тем более утром.

Что-то в этом было странное. Даже тревожное.

Ни звука, ни шороха, и как-то очень уж чисто, прямо-таки чересчур.

Но светофор работает. И – слава богу! – перед ним замерли три машины, ждут зеленый свет.

Ластик вздохнул с облегчением и выругал себя за излишнюю впечатлительность. Конечно, по сравнению с 1605 годом даже весьма относительная московская чистота может показаться невероятной.

Светофор мигнул желтым, переключился на зеленый. Но машины не тронулись с места.

Ластик вгляделся с тротуара и не поверил своим глазам: внутри автомобилей никого не было.

Ему снова сделалось не по себе. Он побежал дальше и вскоре уже был на широкой Лубянской площади.

Да что же это?

Машины стояли и на самой площади, и на проспекте. Но не двигались. И были пусты, все до единой.

Он подбежал к одной, другой. Заглянул – никого.

А еще вокруг не было ни голубей, ни воробьев. На тротуаре чернели деревья, но совсем голые, без единого листочка. Это двадцатого-то мая?

Напротив высился параллелепипед (тьфу, проклятая геометрия!) Политехнического музея. Если побежать в том направлении, через десять минут будешь дома. Но вдруг там тоже…

Ластик представил себе пустой двор, пустой подъезд. Откроешь дверь квартиры – а там тоже пусто!

И струсил, не побежал к Солянке. Решил, что лучше сходить к Кремлю. Уж там-то наверняка кто-нибудь да будет, все-таки главная площадь страны.

Он шел по Никольской улице, вертел головой.

Эти места Ластик знал очень хорошо. Тут почти ничего не изменилось, только кое-где появились другие вывески на магазинах.

Например, вот этого маленького супермаркета с объявлением над дверью «Мы открыты 24 часа в сутки»в 2006 году здесь не было.

Ластик осторожно потянул дверь – она распахнулась. В самом деле открыто?

Но внутри никого не было. Ни души.

Проходя мимо полок с товарами, Ластик вдруг увидел пакеты с соком, и так захотелось апельсинового – после малинового взвара да кислого кваса.

Схватил коробку – в ней пусто. Взял другую, с ананасовым соком, – то же самое.

Тогда, охваченный ужасом, попятился к выходу.

До ГУМа несся со всех ног. Неужто и там никого? Так не бывает!

Но и ГУМ оказался вымершим. Ластик шел по центральной линии, сквозь стеклянный купол безмятежно голубело небо.

У отдела компьютерных игр, где они с папой, бывало, проводили по нескольку часов, Ластик на секунду остановился. Всхлипнул, зашагал дальше.

В самом центре универмага, возле равнодушно журчащего фонтана, ему померещился какой-то звук, похожий на слабое жужжание.

Ластик замер, прислушался.

Правда жужжит! Со стороны Красной площади. Ага, там кто-то есть! Он так и знал!

Выбежал через боковой выход, стал озираться.

Жужжание вроде бы стало слышнее, но на площади всё было неподвижно.

Нет! Тронулась минутная стрелка часов на Спасской башне. Куранты пробили шесть раз – по контрасту с безмолвием показалось, что весь мир наполнился звоном.

Когда звон стих, жужжание усилилось. Кажется, оно доносилось откуда-то сверху.

Задрав голову, Ластик шел по площади, пока не оказался на самой ее середине.

Поднялся легкий ветерок, очень быстро набиравший силу. Дул он не так, как дуют обычные ветры, а снизу вверх.

Под ногами взвихрилась пыль, завилась столбом, понеслась к небу. А сора не было – ни бумажек, ни листьев.

Отросшие волосы на голове у Ластика тоже поднялись кверху. Очень возможно – от ужаса.

И тут из-за башенок Исторического музея выплыл странный летательный аппарат, похожий на огромный пылесос. От него-то жужжание и исходило – теперь это стало ясно.

Остолбенев, Ластик смотрел на чудо-пылесос. А тот долетел до центра площади и завис прямо над головой.

Инопланетяне! – прошибло Ластика. Это они всех забрали! Сейчас и его утащат!

Похоже, догадка была верной.

Ветер вдруг стих. От пылесоса вниз протянулся голубоватый луч и окутал Ластика мерцающим сиянием. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и затрепетал – рука просвечивала насквозь, так что было видно все кости.

Опустил глаза – сквозь одежду, сделавшуюся прозрачной, просматривался контур ребер, позвоночника.

И стало Ластику так страшно, что он сел на брусчатку, зажал руками уши и зажмурился, чтоб больше ничего не слышать и не видеть.

Но всё равно услышал. Вялый, задумчивый голос сказал… Нет, не сказал – словно прозвучал внутри самого Ластика:

– Ка-ак невероя-ятно интере-есно. Живой ребенок.

Майский дождик

Голубоватый свет погас. Аппарат опустился на брусчатку и мягко закачался на упругих колесиках.

Не убежать ли? – пронеслось в голове у Ластика. Но куда? В пустой ГУМ?

Лучше уж узнать, что всё это означает.

Из брюха летающей тарелки (вернее, летающего пылесоса) вниз опустилась прозрачная кабинка, в которой сидел – нет, не инопланетянин с какими-нибудь там присосками на голове, а обыкновенный человек. И, если судить по виду, совсем нестрашный: мягкое, чуть одутловатое лицо в мелких морщинках, желтовато-седоватые волосы до плеч, пухлые руки мирно сложены на груди. Одет человек был в просторный балахон. В общем, мужчина или женщина – непонятно.

– Я удивлено. Я ужа-асно удивлено, – услышал Ластик, хотя тонкие, бесцветные губы не шевельнулись. Оно (раз уж существо само говорило про себя в среднем роде, так и будем его называть) рассматривало «живого ребенка» своими чуть раскосыми полусонными глазами и вроде бы молчало, но вот голос зазвучал вновь. – Откуда ты взялся, мальчик?

Что было на это сказать? Коротко не объяснишь. А сейчас хотелось не объяснять – задавать вопросы самому. И вместо ответа Ластик спросил сам, хоть и знал, что это очень невежливо:

– Куда все подевались? И какой сейчас год?

– Поня-ятно. – Существо слегка покивало. – Ты говоришь губами и языком. Спрашиваешь про год. Значит, ты из прошлого. Хронодыра, да?

Ну конечно! Конечно! Я попал в будущее! – наконец дошло до Ластика.

– Так вы человек из будущего?! – ахнул он.

– Для тебя – да. Ты из какого года?

– Из 7113-го, то есть из 1914-го, то есть из 2006-го, – запутался Ластик и, чтобы не углубляться, поскорей снова спросил. – Где я? Это Москва или не Москва?

– Это Стеклянная Зона номер 284. Когда-то она называлась Москвой.

– Стеклянная? – упавшим голосом повторил Ластик. – В каком смысле?

– Она окружена защитным стеклянным колпаком. Для лучшей сохранности от биоэлемента и грязи. СЗ-284 – это памятник Эпохи КВД.

– Какой-какой эпохи?

– Эпохи, Когда Время Двигалось. Ластик захлопал глазами.

– А теперь оно что, не двигается?

– А теперь не двигается. Теперь всегда 20 мая. Рассчитано, что в северном полушарии в этот день самая лучшая погода. А в южном полушарии теперь всегда 20 ноября.

Понять это было невозможно, поэтому Ластик не стал и пытаться.

– Скажите, пожалуйста, как вы со мной разговариваете?

– При помощи адресации мысли. Это гораздо удобнее, чем язычно-губно-зубным способом.

– Значит, я могу молчать? – сказал Ластик, а вторую половину вопроса проговаривать не стал – произнес ее мысленно. – Вы меня и так поймете?

– Конечно.

Так разговаривать, наверное, было удобнее, но без движения губ, без жестов беседа выглядела как-то дико.

– Можно я лучше буду говорить вслух? Я – Эраст. А вы?

– Магдаитиро Ямададженкинс.

– Очень приятно, – пробормотал Ластик, потрясенный таким именем.

– Кака-ая сенсация, – уныло протянуло существо. – Ребенок из хронодыры. Такого не было с тех пор, как в СЗ-72 забралась крыса из 1794 года.

Ластик так и не понял, что это было: мысли про себя или реплика, адресованная собеседнику.

– Садись в аппарат. – Белые пальцы потыкали в пульт. – Только сначала я проверю тебя на биоопасность, нейроагрессивность и радиоактивность.

Магдаитиро прилепило к стеклу кабины какой-то датчик, по дисплею побежали непонятные значки.

– Интере-есно. Четыре блохи в волосяном покрове. В двенадцатиперстной кишке латентные бациллы брюшного тифа. В правом легком намечающаяся раковая опухоль, минус восьмая стадия…

У сраженного таким диагнозом Ластика пересохло во рту. Ну, блохи – это спасибо семнадцатому веку, то-то он там без конца чесался. Но тиф, но раковая опухоль?!

А сонный голос всё бормотал:

– …Негативное излучение от правой лобной доли. Пневмотетралапс. Герпес. Вирусные инфекции – три, нет, четыре. Настоящий ходячий музей антикварных болезней. Жаль, но придется истребить.

Прежде чем носитель ужасных недугов успел испугаться, из кабины засочилось мерцающее сияние, окутало Ластика с головы до ног – по телу пробежала дрожь, на лбу выступили капли пота, но уже через секунду всё закончилось.

Стекло кабины уехало вверх.

– Теперь ты не представляешь опасности, мальчик из хронодыры. Можешь садиться.

– И у меня не будет тифа, рака и этого, как его, пневмо…? – встревоженно спросил Ластик.

– Ты совершенно здоров и никогда больше не заболеешь. У тебя теперь стопроцентная иммунная защита. А что это за грубая хромкобальтовая конструкция у тебя во рту? Неужели настоящие брэкеты?

Во взгляде существа мелькнула искра вялого любопытства. Ластик кивнул.

– Кака-ая прелесть. Музейная вещь, настоящий антиквариат. Можешь мне их подарить?

– Я бы с удовольствием, но мне нужно выпрямить зубы…

– Пустяки.

К лицу Ластика протянулся яркий луч, зубам на секунду стало щекотно, а потом металлические замочки и дужка, тихонько звякнув, сами собой выскользнули изо рта и перепорхнули на ладонь к Магдаитиро.

Ластик провел пальцем по зубам и ахнул – они стали идеально ровными.

– Спасибо за ценный экспонат. Теперь садись. Человек из будущего подвинулся на сиденье. Усевшись, Ластик с любопытством завертел головой.

– А что это за машина?

– Пылесос. Я регулярно чищу зону от пыли. Мне нравится за ней ухаживать.

Кабина плавно въехала в чрево летательного аппарата. Оказалось, что его днище, снаружи казавшееся непроницаемым, совершенно прозрачно.

Движения Ластик не почувствовал – просто мостовая вдруг начала отдаляться, и десять секунд спустя Красная площадь осталась далеко внизу, а еще через пол-минуты под ногами развернулся весь огромный город, перерезанный надвое синей полосой реки.

Сверху Москва казалась живой и дышащей – такой, какой ее помнил Ластик. Он смотрел на блестящие под солнцем крыши, на шпили высоток, на переплетение магистралей, и по лицу сами собой текли слезы. Ах, какой это был красивый город! Был…

Снова началось жужжание, и к пылесосу потянулись искрящиеся пыльные смерчи, исчезая в торчащем из кормы раструбе.

– Ну вот, – сообщило Магдаитиро, – подмели, а теперь сполоснем майским дождиком из дезинфицирующего раствора. Ты любишь радугу?

Шмыгнув носом, Ластик кивнул.

– Я тоже.

Из безоблачного неба на Москву забрызгал веселый, обильный дождь. Крыши засияли еще пуще, река, наоборот, потускнела, а справа одна над другой встали три радуги.

– Я мастер устраивать радуги, – похвасталось существо. – Две у меня получаются всегда, но три – это редкость. Включу-ка трансляцию, чтобы все, кто хочет, могли полюбоваться.

– Так вы тут не один, то есть не одно? – встрепенулся Ластик. – Есть и другие люди?

– Конечно, есть. Наши, – добавил человек из будущего, как будто это слово имело какой-то особенный смысл.

Наши

– Пожалуй, доста-аточно. – Магдаитиро нажало кнопочку и дождь прекратился, но радуги все еще висели над стерильно чистым городом. – Летим домой, а то я пропущу время завтрака и опоздаю к началу сериала. И потом, нужно сообщить про тебя нашим. Представляю, что начнется. Наши будут о-очень возбуждены. Многие, очень многие захотят на тебя посмотреть. Человек двадцать, а то и больше. Давно у нас не было такого пот-ряса-ающего события.

На слове «потрясающего» существо зевнуло. Ластик от неожиданности вздрогнул – успел привыкнуть к абсолютной неподвижности этого пухлого лица.

Раздался звонкий щелчок.

– Это мы вышли из стеклянной сферы. Теперь домой.

Оказывается, над Москвой и в самом деле висела поблескивающая прозрачная полусфера, внутри которой ютился плененный город. По щекам Ластика снова потекли слезы.

– А где все? Ну, которые не «ваши»? – всхлипнул он, имея в виду нормальных людей, не похожих на Магдаитиро Ямададженкинса.

– Тех, кого ты называешь «нормальными» и которые на самом деле были ненормальными, больше нет, – ответил человек из будущего, продемонстрировав, что отлично слышит даже непроизнесенные слова. – Остались только наши. Ну, вперед!

– Постойте!

Ластик хотел попросить, чтобы пылесос спустился пониже и пролетел над улицей Солянкой, но почувствовал, что не вынесет вида обезлюдевшего родного дома.

– А… А как Москва превратилась в Зону?

– В СЗ-284, – поправило Магдаитиро. – Ну, если коротко, началось всё с того, что один «нормальный» человек сдал анализ крови, а еще от одного «нормального» человека ушла жена.

– Извините, я не понял…

– Первый «нормальный» узнал из анализа, что неизлечимо болен (тогда еще существовали неизлечимые болезни), и от этого сошел с ума – возненавидел всех, кто здоров. А от второго «нормального» ушла жена – она была женщина, – сочло нужным пояснить существо. – Она ушла к другому мужчине, и от этого бро-шеный муж тоже сошел с ума – возненавидел всех женщин и всех мужчин, а также всех детей, потому что его дети ушли вместе с матерью.

– Но такое часто бывает… То есть бывало. При чем здесь…?

– А при том, – на лету подхватило невысказанный вопрос Магдаитиро, – что оба эти человека работали в одном месте. Тогда было такое понятие – «работа». Это когда человек много часов подряд должен заниматься определенным делом, даже если оно ему совсем не нравится. Двоим «нормальным», про которых я тебе рассказываю, их работа очень не нравилась. Да и кому понравилась бы такая работа? Они служили (это все равно что «работали») на секретной военной базе, сторожили кнопки. Военная база – это было такое странное учреждение, на котором хранились…

– Я знаю, – перебил Ластик. – Вы рассказывайте!

– Ах да, ты знаешь. Так вот, на ракетной базе в разных помещениях было две кнопки. Если на них нажать одновременно – полетели бы ракеты. А если только на одну, то не полетели бы. Это специально придумали, на случай если человек, который сторожит кнопку, вдруг сойдет с ума. А тут с ума сошли сразу оба, хоть и по разным причинам. Они договорились между собой и ровно в полдень нажали свои кнопки. И полетели ракеты, и большого города в другой стране не стало. То есть сам город остался, потому что это были такие ракеты, которые уничтожают все живое, но материальных ценностей не портят. В эпоху КВД к материальным ценностям относились очень бережно, а к людям не очень, потому что людей было невероятно много, несколько миллиардов.

– Какой ужас!!! А из какой страны были эти двое психов?

По физиономии человека из будущего прошло какое-то легкое шевеление – похоже, Магдаитиро наморщило лоб.

– Не помню. Тогда было так много стран, ты не поверишь. Когда большого города не стало, сразу начали стрелять со всех остальных военных баз. Москве повезло, как и тому, первому городу. В нее тоже попала ракета, которая ничего не сломала. Война продолжалась несколько лет – до тех пор, пока одни «нормальные» не победили других, а потом все выжившие поумирали от разных ужасных болезней.

– Но вы-то живы! Значит, погибли не все!

– Конечно, не все. Многие уцелели. Почти все наши – 884 человека.

– Да кто это – наши!

– Самые умные и самые ученые – одним словом, самые лучшие люди Земли. Мы знали, что подобная катастрофа теоретически возможна и подготовились заблаговременно. Мы договорились между собой, составили план чрезвычайной эвакуации, чтобы спасти самую ценную часть человеческой цивилизации – себя самих. И когда разорвались первые ракеты, мы все улетели на орбитальные станции. Часть этих станций к тому времени уже действовала, прочие были заранее подготовлены для запуска. Там было всё необходимое для возрождения планеты.

Пылесос все еще планировал над Москвой, но увлеченный страшной историей Ластик смотрел не на погибший город – на рассказчика.

– Мы кружили по орбите, пока на Земле все не утихло. Потом вернулись и начали уборку. Продезинфицировали, сделали санобработку. Поскольку в живых остались только умные и ученые, дело шло быстро. Никто не мешал, никто не отвлекал на глупости. Мы устроили мир по-своему, спокойно решили все нерешенные научные и технические задачи, и на Земле установился идеальный порядок. Каждый выбрал себе место и занятие по вкусу. Я, например, люблю возиться со стариной – приглядываю за Москвой и за СЗ-148 (раньше она называлась Парижем).

– И вас по-прежнему 884 человека?

– Нет, нас теперь 746. Некоторые были немолоды и нездоровы, они не дожили до окончательного решения всех медицинских проблем. Но, конечно, не пропали – это было бы расточительством. Я, например, собрано из профессора Магды Дженкинс, микробиолога, и доктора Итиро Ямады, специалиста по электронике. Мой мозг вместил знания, которыми обладали оба донора. Это очень удобно.

Ластик боязливо покосился на гибрида. Значит, это одновременно и женщина, и мужчина? Какой кошмар.

– А дети? Разве у вас не рождаются дети?

– С воспроизводством проблема. – Магдаитиро вздохнуло. Это было очень странно: явственный вздох, но без малейшего колебания воздуха. Не вздох, а мысль о вздохе. – Понимаешь, мальчик из хронодыры, в Эпоху КВД для появления ребенка требовалось, чтобы две человеческие особи (причем одна обязательно из мужского подвида, а вторая из женского) полюбили друг друга. Трудно объяснить, что такое – «полюбили». Это когда одному человеку кажется, будто он не может жить без другого человека. От этого совершались всякие глупые, иногда даже саморазрушительные поступки. Наши слишком умны, чтобы любить. Мы пробовали выращивать детей из живых клеток – клонировать, но клонированные дети получаются неумными. И тогда мы решили, что станем вечными. У нас просто нет другого выхода, иначе цивилизация вымрет. Тогда-то и началась эпоха 20 маября. Ну, ты насмотрелся на радуги? Летим, до начала сериала всего полчаса.

– А где вы живете?

– В Карпатских горах, – ответило вечное существо, пробегая пальцами по кнопкам, словно пианист по клавишам.

– Как же мы попадем к вам домой за полчаса?

Пылесос на секунду окутался туманом, который тут же рассеялся, и обнаружилось, что Москва исчезла – под прозрачным днищем виднелась зеленая трава.

– А мы уже дома.

Опасные мысли

Кабина скользнула вниз, и Ластик увидел чудесный пейзаж: синие горы, озеро, заснеженную вершину вдали.

– Мы уже в Карпатах?! Так быстро?

– Это называется гипертранспортация – перемещение сквозь складки пространства. Время на путешествие не расходуется, только энергия. Идем же, пора завтракать. У меня режим.

Женщино-мужчина направился к большой травянистой кочке, и та вдруг отъехала в сторону, открыв уютный, наполненный мягким светом вход.

– Пожалуй, можно открыть окна, роса уже сошла, – то ли сказало, то ли подумало Магда-итиро.

На склоне в нескольких местах приподнялся дерн – будто сама гора взяла и открыла глаза.

– Я построил себе дом поближе к природе. Здесь хорошее место, земля вся пропитана позитивной энергией, – объяснила хозяин-хозяйка, ведя гостя внутрь.

Ластик увидел очень просторную комнату с гладкими деревянными стенами, на которых висело множество картин в золотых рамах. Зато мебели было немного – лишь невысокий стол да несколько странных шаров приятного пушистого вида.

– Как у вас красиво, – вежливо сказал Ластик. – Вы здесь живете один, то есть одно?

– С соседями. Президент Рамирес поселился в Альпах, это всего тысяча километров отсюда. А мой близкий друг сенатор Хоббс живет на берегу Балтики, это еще ближе, – ответило существо из будущего.

– И вам всем не одиноко? Мир такой большой, а вас так мало!

Магдаитиро, сосредоточенно нажимавшее какие-то кнопки на пульте, замерло, слегка наклонило голову набок. Послышалось какое-то неразборчивое, очень быстрое бормотание, будто кто-то включил магнитофон на ускоренную перемотку.

– Простите, что?

– Это я обдумывало твой вопрос. Да, нас немного. Но зато у нас ценят каждого жителя Земли. Не то что твои «нормальные» люди. У них сильные мучили слабых, даже убивали, а остальным хоть бы что. А у нас, когда доктор Липшюц, живущий в Антарктиде, упал в ледяную воду и подал сигнал бедствия, в течение минуты явилось больше пятисот Наших, а остальные прибыли в течение следующих пяти минут. Никогда еще на одном айсберге не собиралось столько народу! Мы все – Очень Уважаемые Люди. Мнение каждого драгоценно. Невозможно себе представить, чтобы наши приняли какое-то решение, если оно не устраивает хотя бы кого-то одного. Правда, никаких коллективных решений нам принимать давно уже не приходится. Мир функционирует в абсолютном порядке. Все проблемы устраняются еще до их возникновения. Ближайшая катастрофа случится через 182 оборота планеты вокруг Солнца: в Землю должна попасть большая комета. Но не попадет, потому что через 102 оборота мы выпустим ей навстречу баллистический снаряд, который изменит ее траекторию… Еще четыре команды, и завтрак будет готов, – снова занялось Магдаитиро пультом.

Было ужасно интересно, чем здесь кормят, но, пока не пригласили к столу, Ластик, как и подобает воспитанному мальчику, сделал вид, что интересуется живописью. Прошел вдоль ряда картин, и одну сразу же узнал.

– Какая хорошая копия «Моны Лизы», – сказал он тоном знатока, чтобы блеснуть перед жителем будущего эрудицией. Пусть не думает, что мальчики 21 века были невежами.

– Почему копия? Это оригинал. Я беру в СЗ-148 картины, которые мне нравятся. Надоест – вешаю обратно в Лувр и беру другие. Ну, прошу садиться.

Магдаитиро пододвинуло пушистый шар, село на него – оказалось, что это кресло.

Так же поступил и Ластик. Сиденье моментально приняло форму его тела, заботливо обхватило спину и бока.

Поверхность стола раздвинулась, и выехала белая скатерть, уставленная серебряной посудой, хрусталем и вазончиками, в каждом из которых было по цветку.

От переживаний и беготни Ластик ужасно проголодался и с большим интересом рассматривал угощение.

Похоже, Магдаитиро очень любило желе. Оно тут было всех расцветок: в одном блюде мутно-белое, в другом розоватое, в третьем желтоватое, в четвертом зеленоватое. Больше ничего съедобного, кроме крошечных пакетиков соли и кубиков сахара, Ластик на столе не обнаружил.

– Обожаю желе, особенно на десерт, – сказал он с намеком.

– Угощайся. Тут всё, что необходимо организму: чистый белок, чистые углеводы, немножко жиров, клетчатка, пятиграммовые дозы соли и двадцатиграммовые сахара. А в графине минеральная вода.

Человек из будущего зачерпнул по разу из каждого блюда, высыпал на язык пакетик соли, запил стаканом воды и закусил кусочком сахара.

– Вот и позавтракало. М-м-м, объедение. Ну что же ты?

– Спасибо, я не голоден…

Ластик мрачно грыз сахар. Когда потянулся за вторым куском, серебряная крышечка сахарницы сама собой закрылась.

– Ну как хочешь. Посиди, подожди, пока пища растворится в крови. А мне пора смотреть «Смех и слезы», это мой самый любимый сериал. Жалко, ты не видел предыдущих серий, тебе будет трудно уследить за сюжетом.

Хозяин-хозяйка развернулась на своем шароподобном кресле к стене – единственной, где не висело ни одной картины, и вся стена вдруг превратилась в экран. Разноцветные геометрические фигуры медленно перемещались, то светлея, то густея, наползали одна на другую. Сопровождалось всё это то негромким посвистыванием, то щелчками, то вздохами.

Минут через пять Ластику надоело, и он начал вертеться, а Магдаитиро смотрело не отрываясь.

Обернувшись на секунду, адресовало гостю мысль о коротком смешке:

– Хе. Хе. Хе. Ну и потеха. Ты только посмотри. – И снова уставилось в экран.

Ластик посмотрел еще. Большой розовый шестиугольник пытался пролезть между двумя спиралями – то так повернется, то этак, но у него никак не получалось. Запахло чем-то острым, кисловатым, так что защекотало в носу.

Плечи Магдаитиро мелко дрожали – должно быть, оно покатывалось со смеху.

Пользуясь тем, что хозяйка-хозяин увлечен своим сериалом и не подслушает, Ластик наконец дал волю мыслям.

Почему же человечество погибло так нелепо, так ужасно? Неужели нельзя было предусмотреть, предостеречься?

Магдаитиро снова обернулось.

– А сейчас будет о-очень, о-очень грустно. Большой коричневый квадрат, подрагивая, сполз в угол экрана и исчез. Запахло мокрой листвой.

По неподвижному лицу человека из будущего скатилась слеза, потом вторая.

Ластик же подумал еще немножко и воскликнул:

– Погодите! Раз вашей науке известны хроно-дыры, что же вы не отправитесь в прошлое и не остановите тех двоих психов? Ну, которые погубили мир!

С явной неохотой Магдаитиро отвернулось от экрана, по которому скользили серебристые мерцающие блики.

– Не в психах дело. Если бы не это роковое совпадение, случилось бы что-нибудь другое. Какая-нибудь ссора между большими странами.

Или же люди Эпохи КВД по невежеству пробили бы дыру в земной атмосфере. Проблема в том, что людей на Земле было слишком много, и они были глупые. А теперь людей столько, сколько нужно, и все они умные. Поэтому ничего плохого больше произойти не может. Мир достиг совершенства и потому перестал изменяться. Из-за этого и время остановилось… Ну вот, пропустил последний фрагмент. Из-за тебя я не видел, чем закончилась серия. Хоть титры посмотрю…

Дело не в глупых людях, дело в Райском Яблоке, подумал Ластик. Ах, если бы я его не упустил, всё было бы по-другому! Я знаю, что произошло на самом деле. Очередной дурак или негодяй, завладев Камнем, подверг его какому-нибудь особенно мощному воздействию. Энергия зла ответила на это сокрушительным ударом. Вот отчего совпали роковые случайности, и жизнь на Земле прекратилась – ведь это желеообразное существование назвать жизнью трудно.

' – Ты хочешь райское яблочко? – снова повернулось Магдаитиро. – У меня в оранжерее есть всякие яблони, в том числе и райские. Но питаться непрепарированными плодами вредно и опасно. Я могу выделить тебе из райского яблока углеводы и клетчатку. Хочешь?

Ластик отчаянно затряс головой. Какая все-таки гадость это чтение мыслей! Думать про Яблоко ни в коем случае нельзя.

– Я хочу домой, – быстро сказал Ластик. – К папе и маме. Раз вы знаете про хронодыры, то, наверное, умеете их находить?

– Конечно. Это очень просто. Но зачем тебе возвращаться в твое кошмарное время? Там антисанитарно, опасно, шумно, тесно – ужас. А, я поняло. Ты, наверное, пошутил. Хе-хе-хе. Смешно.

– Нет, я не пошутил. Помогите мне вернуться обратно! – Ластик вскочил на ноги, и кресло услужливо подтолкнуло его в ягодицы.

Брови Магдаитиро чуть-чуть приподнялись.

– Я удивлено. Я безме-ерно удивлено. Давно уже я так не удивлялось. Может быть, ты глупый? – Оно тоже встало, протянуло руку, поводило у Ластика над макушкой. – Нет, для твоего возраста и образования ты совсем не глуп. Неужели ты не понимаешь, как тебе повезло? По счастливому стечению обстоятельств ты попал в вечное 20 мая. Мы научим тебя всем наукам – это очень легко, просто запишем знания на подкорку твоего мозга, и всё. Ты выберешь место для проживания и построишь себе жилище по вкусу. В последнее время стало модно жить на дне моря или в жерле вулкана. Ты будешь заниматься тем, что тебе нравится. А если захочешь, ничем не занимайся, это твое личное дело. Подумай: ты будешь жить вечно. Ты станешь нашим, 747-ым. Все наши та-ак обрадуются.

А вы умеете радоваться? – подумал Ластик.

– Ну, не так как «нормальные», конечно, – немедленно ответил человек из будущего. – Мы не размахиваем руками и не хохочем, как безумные. Однако радоваться мы умеем.

Обижаться вы тоже не разучились, – сама собой выскочила следующая мысль, опять не слишком благовоспитанная. Ластик ущипнул себя за ногу, чтобы не думать лишнего.

– Так вы меня не отпустите?

– Как же я могу тебя не отпустить, если ты этого хочешь? У нас так не заведено. Но мне грустно. О-очень грустно. Я думало, что ты, может быть, поживешь у меня какое-то время. Странно, но мне почему-то понравилось быть вдвоем. – Магда-итиро даже вздохнуло – не мысленно, а на самом деле. Правда, не слишком глубоко. – Куда именно ты хочешь попасть?

– В Москву. В 29 сентября 2006 года. Пискнул пульт, в стене отодвинулась панель, за которой стояли в ряд разноцветные плоские пластины.

– Где мой хроноскоп? Давно я им не пользовалось… А, вот он.

Магдаитиро взяло пластину малинового цвета, поколдовало над ней.

– СЗ-284… 2006 год… Сентябрь… 29-ое… Маленькая… Опять маленькая… На дне реки – это не годится, утонешь… Ага, вот, кажется, подходящая. Диаметр 23 сантиметра, тебе хватит. Возле телевизионной башни в Останкино. Это северная часть Москвы. 21 час 14 минут. Тебя устроит?

– В принципе да… А, может быть, есть пораньше? Папа с мамой будут волноваться.

И мистер Ван Дорн, – не успел остановить слишком проворную мысль Ластик.

Человек из будущего наверняка услышал, но расспрашивать не стал. Все-таки хорошо, что они тут такие вялые и нелюбопытные.

– Пора-аньше? Попро-обуем. Есть в 7.59 на Красной площади. Близко от того места, где мы с тобой встретились.

– Здорово! То, что нужно! – обрадовался Ластик. – Мне оттуда до дома десять минут, если бегом! Пожалуйста, отправьте меня поскорей!

– Ты так торо-опишься? – расстроенно спросило Магдаитиро. – Ну хорошо-о. Возьми меня за руку.

– Разве мы не сядем в аппарат?

– Нет. Он нужен, чтобы собирать пыль. Для гипертранспортации достаточно иметь энергетический аккумулятор, а он всегда со мной.

Они взялись за руки.

Комната окуталась туманом, а когда дымка рассеялась, оказалось, что под ногами уже не пол, а снова брусчатка. Только теперь Ластик стоял не в центре Красной площади, а сбоку, между Лобным местом и храмом Василия Блаженного.

– Дыра вот здесь, – показало Магдаитиро на одну из двух лестниц, ведущих в собор. – Под Северным крыльцом.

Они подошли ближе. Сбоку под лестницей оказался темный закуток. Странно – Ластик бывал здесь много раз, но никогда не обращал на него внимания.

Он шагнул в пропахшую плесенью темноту – очевидно, тяга летающего пылесоса сюда не доставала.

– А что дальше? – крикнул Ластик.

– Сделай два шага вперед, шаг влево и подпрыгни на месте. Там наверняка образовалась хронопленка, ее нужно прорвать. Только будь осторожен – не столкнись в 2006 году со своим хронодвойником. Если вы посмотрите друг другу в глаза, ты исчезнешь. Ведь пришельцем из другого времени будешь ты, а не он.

Может, оно было бы и к лучшему, подумал Ластик. Тот, другой, правда, еще ничего не знает, но зато он еще не успел всё испортить…

– Ты боишься, что всё себе испортишь? – неправильно поняло его мысль Магдаитиро. – Это хорошее сомнение. Ты умнеешь на глазах. Еще немного, и ты совершил бы непоправимую ошибку. Судя по параметрам, этот хроноход односторонний. Ты не сможешь вернуться из прошлого обратно и навсегда потеряешь возможность стать нашим. Я радо, что ты образумился. Чуть было добровольно не отказался от рая. Какая глупость.

Если вовремя найти Райское Яблоко, то никакого вашего рая не будет, подумал Ластик.

– Что-что? – медленно переспросило Магдаитиро. – В каком смысле «не будет»? Погоди-ка… – Оно приблизилось и протянуло к Ластику руку. – Мне нужно посоветоваться с остальными. Стой.

Ластик поскорей сделал два шага вперед, один влево, подпрыгнул на месте и провалился в черноту.

Ура! Опять сегодня

А что делать?

То есть, собственно, не в такую уж черноту – почти сразу же снова посветлело. Расчихавшись от пыли, Ластик смахнул выступившие на глазах слезы и обернулся.

Вроде бы ничего не изменилось, только исчезло Магдаитиро, и откуда-то доносился скучный, механический голос, говоривший безо всяких пауз:

– …В этот ранний час храм-музей еще закрыт поэтому давайте пока посмотрим на так называемое «Лобное место» многие думают что эта круглая площадка выполняла функцию эшафота однако на самом деле Лобное место использовалось не для казней а для зачитывания перед народом царских указов плахи и виселицы обычно устанавливались вон там ближе к кремлевской стене как это показано на картине великого русского художника Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни»…

Ластик высунулся из-под крыльца, увидел гида и группку провинциальных туристов с фотоаппаратами и видеокамерами. Вот ранние пташки – в восемь утра уже на экскурсии.

По брусчатке важно разгуливал жирный, облезлый голубь. Подошел к огрызку яблока, клюнул.

Какое счастье! Нормальные люди, голубь, огрызок! Всё настоящее, живое!

С блаженной улыбкой Ластик вылез из-под исторического памятника и огляделся по сторонам.

Милиционер! Машина едет! Запах бензина! Грязная лужа!

Ура!

Он снова чихнул – теперь уже не столько от пыли, сколько от чувств.

Туристы обернулись, наставили объективы и защелкали затворами.

Ластик сообразил, что не переодевался с самого 1606 года. На нем так и остались порты плисовы, сапожки ал-сафъян, рубаха макова с узорочьем, кафтан златоткан.

– Перед вами мальчик в типичном наряде эпохи Бориса Годунова, – не растерялся гид. – А возле Исторического музея вы сможете сфотографировать стрельцов и девиц-красавиц в кокошниках. Теперь подойдем к Лобному месту поближе.

Войдя в роль, Ластик поклонился туристам поясным поклоном. Они еще немножко пощелкали затворами и пошли себе к следующей достопримечательности.

Ластик же побежал вниз, к Васильевскому спуску, повернул на Варварку.

Из метро шли на работу хмурые, еще не совсем проснувшиеся люди. Их было много, ужасно много, и это было просто замечательно! На Ластика в его маскарадном костюме поглядывали, но без большого интереса. Наверное, думали: мальчишка еще, а тоже вот с утра пораньше подрабатывает – ряженым.

Ноги сами вынесли на Славянскую площадь, а оттуда на Солянку, и вот уже показался угол большого серого дома, и окно наверху – в нем крутилась зеленая китайская вертушка, которой Ластик неделю назад украсил форточку в своей комнате.

Он влетел с разбега в подворотню – и замер.

Из подъезда вышел мальчик с портфелем, в красной куртке, удивленно уставился на Ластика. Зажмурился.

Это же я! Я сам! – сообразил Ластик. И вспомнил: в то утро ему привиделся в подворотне мальчик, очень похожий на него самого. Вспомнил и предостережение Магдаитиро – ни в коем случае не встречаться с хронодвойником взглядом.

Поскорей спрятался, пока Ластик-два (или это он сам Ластик-два, а тот – Ластик-один?) не открыл глаза.

Дальше подглядывал из-за угла.

Видел, как Другой Ластик спускается в подвал.

Едва красная куртка скрылась в черном зеве, во дворе появился мистер Ван Дорн. Ластик чуть было не окликнул его, да вовремя сообразил, что делать этого ни в коем случае нельзя – нужно дождаться, пока Другой Ластик уйдет в иное время.

Тем более что профессор был не один. Его сопровождал какой-то парень с собакой на поводке – той самой овчаркой, что сожрала мамины бутерброды.

– Вон туда, – показал Ван Дорн на подворотню и дал парню зеленую бумажку.

И дальше всё пошло, как в кино, когда смотришь фильм по второму разу. Уже знаешь, что будет дальше, от этого не очень следишь за сюжетом, а больше обращаешь внимание на детали.

Вот Другой Ластик перехитрил пса.

Вот он побежал по переулку (Ластик следовал сзади).

Вот остановился возле бомжа.

Как только мальчик в красной куртке умчался за «чекушкой», бомж встал, огляделся по сторонам и скрылся за углом.

Ну ладно, всё и так понятно. Дальше смотреть неинтересно.

Теперь нужно было дождаться полудня, когда Другой Ластик полезет в 1914 год и раздвоение исчезнет.

Ластик забрался на чердак и просидел там до половины двенадцатого. Ничего не делал, просто смотрел сверху вниз на улицу, по которой шли люди, ехали машины. И нисколько при этом не скучал. Какое счастье вернуться домой после долгих-долгих странствий!

Проследовать по подвальным переходам за Ван Дорном и Другим было нетрудно. Один раз Другой оглянулся, кажется, расслышав шаги, но в темноте разглядеть Ластика не смог.

Затаиться в углу бывшего товарного склада было еще проще. Ластик дождался, когда Другой вылезет через хронодыру во второй раз, и лишь после этого позвал:

– Мистер Ван Дорн, я здесь!

Бедный профессор вскрикнул и чуть не грохнулся со своей раздвижной лестницы. Только спустившись на пол и осветив Ластика фонарем, обрел дар речи:

– Мой юный друг! Как вы оказались внизу? И в таком странном наряде! А волосы! Как странно они у вас острижены! Придется сказать родителям, что по дороге мы заглянули в парикмахерскую. Труднее будет объяснить, отчего вы подросли на несколько сантиметров… О, по моим часам вы отсутствовали меньше минуты, но я чувствую, что с вами произошла масса всяких необыкновенных событий. Рассказывайте скорей, что с вами стряслось. Нет, погодите. Сначала я приму две таблетки: сердечную и успокаивающую. Понурившись, Ластик сказал:

– У меня ничего не вышло, профессор. Я потерял унибук. Райское Яблоко было у меня в руках, но я не смог его удержать. Оно безвозвратно утрачено. Я побывал не только в прошлом, но и в будущем. Там всё ужасно. Человечество погибнет.

– В каком году? – быстро спросил Ван Дорн, слушавший очень внимательно. – Я должен знать, сколько у нас остается времени.

– Я… Я не спросил, – пролепетал Ластик, потрясенный собственной безответственностью. – Забыл… Растерялся… Но, судя по виду Москвы, это произойдет довольно скоро… Я ужасно виноват. Я хуже, чем Проклятый Тео. Тот по крайней мере не знал, что делает…

И Ластик разрыдался. Слезы полились просто градом, будто их прорвало.

Мистер Ван Дорн терпеливо ждал. Когда у Ластика платок совсем вымок, дал свой. А дождавшись конца рыданий, профессор твердо сказал:

– Это была эмоциональная разрядка. Теперь рассказывайте всё по порядку и как можно подробнее. Времени у нас достаточно. Повторяю: все ваши хронопутешествия не заняли и одной минуты.

Выслушав длинный, прерывистый рассказ и задав несколько уточняющих вопросов, ученый объявил:

– Ничего не пропало. Раз вы видели на знакомой улице много новых магазинов, значит в запасе у нас, скорее всего, еще несколько лет. Этого более чем достаточно. Через три недели я вернусь с новым унибуком, и вы снова отправитесь в 1914 год. Судя по вашему рассказу, это самый удобный выход на Райское Яблоко. Оттуда-то Камень никуда не делся, верно? Я разработаю для вас подробнейшую инструкцию, просчитаю все варианты и вероятности. Ведь теперь, благодаря вам, мы знаем очень многое.

– А если у меня опять не получится? Думаете, легко одолеть Дьяболо Дьяболини? – неуверенно спросил Ластик.

– Не получится со второго раза – попытаетесь в третий раз, в десятый, в сотый. Не забывайте о чести рода Дорнов…

– …И судьбе человечества. Я не забываю, профессор, но я и сейчас с трудом протискиваюсь в дыру. Конечно, я могу поменьше есть, но все равно через полгода или через год я вырасту и перестану пролезать в этот квадрат.

Ученый вздохнул.

– Значит, я буду искать другого юного Дорна. Я еще не занимался потомками Крестоносца, которые носят другую фамилию, а ведь их тысячи.

Большинство даже не подозревают, что они из рода фон Дорнов. И потом, разве это обязательно должен быть мальчик? Девочки соображают быстрей, а некоторые не уступят мальчикам и в смелости. Если не найду подходящего кандидата среди потомков Тео – усыновлю или удочерю подходящего ребенка, и тогда на свете появится новый Дорн. А что делать? – Профессор развел руками. – Должен же кто-то спасать мир. Так что не падайте духом, мой юный друг.

Продолжение следует…