Александр Зорич

Светлое время ночи

КАРТА ВАРАНА И ФАЛЬМА, 65 ГОД ЭДК:

ГЛАВА 1. ЗВЕРДА ЗНАЕТ ВСЕ НА СВЕТЕ

1

Человек, которого Овель знала под именем Лагхи Коалары и который по ее мнению приходился ей законным мужем, а Своду Равновесия – законным гнорром, был сейчас похож на теленка, потерявшего свою мамку.

Овель исс Тамай, утонченная аристократка, никогда в жизни не видела живого теленка. Но крупному рогатому скоту и его умильным повадкам было посвящено значительное место в недавно увидевшем свет романе «Эр окс Эрр и грюты». А потому сравнение с теленком было первым, что пришло ей в голову, когда в комнату ворвался высокий молодой мужчина небесной красоты.

Лараф окс Гашалла, он же с недавних пор – гнорр Свода Равновесия, обладатель тела Лагхи Коалары – уже успел преодолеть первый, пожирающий сознание ужас. Книга, его подруга, поставившая заурядного провинциального лодыря над всеми магами Варана, потеряна. Скорее всего – похищена. «Но мы еще посмотрим кто кого», – зловеще пришептывал внутри Ларафа какой-то новый голос.

Теперь Лараф искал не «Семь Стоп Ледовоокого». Он понимал: продолжать поиски подруги в прежней лихорадочной манере бессмысленно.

Лараф искал другую книгу. Какую? Этого-то он как раз решить и не мог.

Он вообще плохо отдавал себе отчет в своих действиях. Лараф не понимал даже толком, как и почему его занесло именно во дворец, на Буковую Горку, а не к начальнику охраны здания Свода или в Дом Внутренней Службы. Ведь, следуя элементарной логике, книгу следовало бы в первую очередь поставить на розыск.

Овель некоторое время наблюдала за метаниями своего супруга. «Он что, как-то пронюхал о моей встрече с…»

«С Эгином», – подразумевала для самой себя Овель, но даже отчетливо промыслить это она страшилась. Никто не знал истинных границ могущества гнорра Свода Равновесия. Многие полагали, что гнорру по силам читать мысли. Особенно – столь незатейливые.

«Но тогда следовало бы вести себя иначе», – обтекаемо подумала Овель, разумея, что в этом случае Лагха был бы зол, собран и, наверное, убил бы ее на месте. Или, наоборот, немедленно потребовал бы телесной близости.

– Милостивый гиазир, извольте обратить на меня внимание, – проворчала Овель, когда ей наскучила издерганная суета Лагхи, который торопливо перебирал книги в резном шкафчике. Гнорр извлекал очередную жертву, быстро осматривал ее оклад, взвешивал книгу на ладони, а после досадливо морщился и швырял себе под ноги.

– А? Здравствуйте, Овель. День сегодня препаршивый, не правда ли?

– Я бы так не сказала. По крайней мере, сегодня солнечно. Не соблаговолите ли объяснить, что с вами, милостивый гиазир? Отчего вы отправили на пол мои любимые книги?

Все свои скромные запасы любезности Лараф истратил на «здравствуйте Овель». Поэтому он не сдержался:

– Это вы называете книгами!? Да даже у нас в…

Лараф осекся и наподдал носком сапога по куче авантюрных романов, которая успела скопиться на полу. «…В Казенном Посаде таких было, как грязи», – вот, о чем он промолчал.

«Роковая любовь князя Шаатты» завершила свой путь по воздуху и упокоилась у противоположной стены. Фальшивый карбункул, которым была украшена серебряная оковка корешка, выскочил из своего гнезда и покатился обратно к гнорру, легонько постукивая.

– В задницу такие книги, вот что я вам скажу! – худо-бедно достроил фразу Лараф.

Овель поймала себя на странной мысли: этот сумасшедший, потерянный, невежливый, ударенный пластом штукатурки Лагха в чем-то более привлекателен, чем тот неприступный самовлюбленный маг, которого она знала все эти годы.

По крайней мере, в нем проступило хоть что-то человеческое. В иные дни от Лагхи невозможно было добиться ни одной эмоции – даже в постели. Сейчас он, по крайней мере, не стеснялся показаться злым!

Но существует ведь и кодекс брачных отношений вкупе с представлениями о должном и недолжном, которые следует разделять обоим супругам.

– Немедленно прекратите! – сердито топнула ножкой Овель.

Гнорр не стал препираться. Он сгреб книги в охапку, кое-как водрузил их на место и выбежал прочь.

Спустя некоторое время Лагха вернулся. Он держал под мышкой массивный том с напрочь зачернившимся обрезом. Книга была очень старой.

– Овель, ты мне нравишься, – голос Лагхи доносился будто со дна колодца. – В смысле, я люблю тебя. Если я не вернусь до захода солнца… Впрочем, это по боку.

Не успела Овель подивиться этой пламенной тираде, как Лагху словно ветром сдуло. И уже со двора, из-за частого переплета веранды и витийств голых виноградных лоз донеслось: «Эри, прикажи, чтоб седлали гнедого, вовкулацкая погадка!»

2

Ни друзей, ни союзников в Пиннарине у него не было и быть не могло. Более того – пропажа «Семи Стоп Ледовоокого» свидетельствовала о том, что вместо друзей и союзников где-то поблизости рыщут могущественные враги.

Как это случалось с Ларафом и раньше, его незатейливый план окончательно дозрел уже в процессе совершения. А именно, когда он процедил пароль дня начальнику Виноградной Заставы (по иронии судьбы им оказался тот самый офицер, который давеча мурыжил его и Зверду с Шошей в обличье мулов) и выбрался за город.

«Более всего на свете, более чем любую женщину и более чем любую власть я желаю сейчас встречи с баронами Маш-Магарт», – талдычил Лараф вполголоса.

Он согнал гнедого с тракта, наскоро привязал его к первому попавшемуся дереву и почти бегом пустился в лес. Лес, к слову, здесь был так себе: невысокий, плюгавый, битком набитый бросовыми породами вроде ели и осины.

Как только первые сотни шагов были пройдены и Лараф уговорил себя, что его с тракта больше не видно, он привалился спиной к дереву и прикрыл глаза.

«Как будто и не было ничего. Сейчас проснусь в своей комнатушке в отцовской усадьбе. На дворе переговариваются Перга и Хофлум. В тайнике меня дожидаются „Семь Стоп Ледовоокого“, а на фарфоровом блюде – тушеная индюшка и свежий анис, полезный для пищеварения.»

К своему сожалению, он отчетливо осознавал, что происходящее с ним не иллюзия. И поскольку без своей подруги Лараф в качестве главы Свода Равновесия аврика ломаного не стоил, выбор у него был незавидный.

Воспользовавшись своим новым прекрасным телом Лагхи Коалары, Лараф мог попытаться бежать прочь из Варана. Это было непросто, но в принципе, пожалуй, осуществимо. Другой вопрос, что подумает о его бегстве госпожа Зверда. Уж она-то точно разыщет его на краю света. И тогда сознание его угаснет не на два-три дня, как тогда, в Казенном Посаде, а на веки вечные.

Ну а коль скоро избежать встречи со Звердой в будущем не удастся, значит эта встреча должна состояться немедленно. Прямо сейчас, прямо здесь!

Зверда знает все на свете. Она и только она сможет помочь ему дельным советом. Возможно даже, примет в расчет его аховое положение и даст ему отставку. То есть милостиво позволит ему бежать прочь, предоставив Своду вариться в собственном соку. В конце концов, военный союз заключен. Теперь зарядный вороток варанского стреломета вращается неспешно, но неумолимо. Присутствие тела Лагхи Коалары вовсе не обязательно!

Этим бредом Лараф пытался успокоить себя, когда при помощи парадного офицерского кортика (тупого, как палец) терпеливо снимал колечко коры с несчастной рябины.

Решиться на Большую Работу было нелегко. И все-таки пришлось.

Лараф не мог похвастаться выдающейся памятью, но все Слова и Знаки магического действа, проведенного меньше месяца назад в Казенном Посаде, он помнил. Благо, в свое время трижды изучал письмена и разъяснительные рисунки.

В процедурном выполнении Большой Работы он не сомневался. Да и в руках еще жила память о прикосновениях Зверды-наставницы, которая сообщила его мышцам внесловесное знание о том, как правильно начертать семиконечные звезды – опоры для четырех великих столпов трансформации ткани бытия.

Вопрос, от ответа на который зависел не только успех данного предприятия, но и его жизнь, был лишь один: являются ли «Семь Стоп Ледовоокого», то есть большой кус несомненно Измененной материи, необходимым компонентом Работы? Или он не столь уж важен, а ключевыми являются Слова, звезды и лыковые браслеты?

Два часа назад Лараф смог задать этот вопрос только голубому куполу Свода, а ныне – по-весенне синему небу над головой. Овель была права: погода впервые за много дней выдалась славная. А и то подумать: Новый Год на носу!

Приведя себе несколько сбивчивых, путаных доводов, Лараф согласился с тем, что «Семь Стоп Ледовоокого», в принципе, вовсе не обязательны. Достанет любой другой книги сходных размеров и веса.

При этом Лараф решил не связываться с Опорой Писаний, где хранилось множество магических книг. И безо всякого потаенного знания было ясно: если не имеешь представления, как именно изменена данная книга, лучше даже и не пытаться использовать ее в Большой Работе. Иначе твои уши найдут в Афнагеме, большие пальцы ног – в Радагарне, а семя души упокоится в схронах Шилола Изменчиворукого.

– Милостивый гиазир!

От испуга Лараф выронил кортик. Только внезапно влившаяся в ноги слабость удержала его от бегства. Он обернулся.

С расстояния шагов в двадцать на него с интересом посматривали трое затрапезно одетых мужиков. Не могли обычные люди приблизиться к нему по снегу бесшумно, не могли! Значит – вездесущий Свод. Не гэвенги же!

Оружия при мужиках вроде не было, но под грязными накидками могли найти приют и чеканы, и топоры, и перевязи метательных ножей, и разборные трехчастные луки.

Скорее всего, это был один из секретов, под надзором которых находились так называемые «десять лиг спокойствия». То есть непосредственные подходы к варанской столице.

«Как я мог о них забыть!» – взвыл Лараф.

– Кто вы? Что вы здесь делаете? Почему портите собственность Дома Недр и Угодий?

Вопросы были заданы спокойно, без хамовитой аффектации. Видимо, офицеров сдерживала роскошь одежд и кортика Ларафа. О том, что перед ними гнорр собственной персоной, они, конечно же, даже не догадывались.

Лараф оправился от испуга быстрее, чем ожидал бы от себя самого двухнедельной давности. Все-таки, осознание того, что он отныне – гнорр, уже успело напитать его персону сладкими ядами власти.

– Вы знаете кто перед вами? – ответил он вопросом на вопрос.

– Это мы и пытаемся выяснить, – начальник предполагаемого офицерского секрета сделал несколько шагов по направлению к Ларафу.

– Сделаем иначе. Поскольку я не обязан открывать первому встречному свои имя и место в варанском государственном обустройстве, извольте назваться первыми.

Умеренная спесь Ларафа подействовала безотказно.

– Я – Сулвар, егерь пиннаринского лесничества Дома Недр и Угодий, а это мои помощники.

«Неужели? Так это даже и не коллеги вовсе?»

– В таком случае, Сулвар, позвольте вынести вам благодарность от имени Свода Равновесия. Вы очень бдительны. Извольте выписать положенный штраф за порчу угодий и проваливайте отсюда.

Надо было отдать должное егерю – недвусмысленный намек Ларафа на то, что он имеет касательство к Своду Равновесия, не возымел никакого видимого эффекта.

Сохраняя достоинство, Сулвар угрюмо кивнул, а один из его спутников достал писчие принадлежности.

– На чье имя выписывать?

«Какой исполнительный, Шилолова матерь! Землетрус, похоже, пошатнул не только секиру на куполе Свода Равновесия, но и наш авторитет по всей стране.»

– На имя Лагхи Коалары, гнорра.

– Милостивый гиазир, вам бы лучше так не шутить. Двадцать пять авров штрафа – сущая безделка. А вот такие шутки не только нам, простым людям, но и вашему брату могут дорого обойтись.

«Как понимать такую наглость? Он что – из добровольных помощников Опоры Единства? Или все-таки это офицеры Свода, а комедию ломают для пущей секретности?»

– Сулвар, подите-ка сюда.

– Руку! Ладонью кверху! – потребовал Лараф, когда тот, пожав плечами, подошел вплотную.

Хлоп! – на ладонь Сулвара опустилась малая личная печать Лагхи Коалары.

Красная тушь еще не успела просохнуть, а егеря уже растворились среди редколесья, хотя ради этого им и пришлось перемещаться в названном Ларафом направлении очень, очень быстро.

Ни Сулвар, ни его спутники, ни гнорр не знали, что их короткая, дурацкая беседа спасла жизнь двум баронам Фальмским – Зверде и Шоше велиа Маш-Магарт.

3

– Вас, конечно, интересует многое, – сказал сергамена.

Точнее, эти слова принадлежали барону Вэль-Вире велиа Гинсавер, мощью своей природы принявшему гэвенг-форму баснословного хищника из итаркской чащобы.

– Интересует, – кивнула Зверда.

«Что делать!? Что сказать!? Чем откупиться!?» – стучались в ее сознание тревожные колокола страха.

– Но я, конечно, не отпущу вам даже этой предсмертной милости – знать истину. Потому что я немилостив.

Сергамена совершил новый прыжок и оказался в трех саженях выше Зверды и Шоши, утвердившись лапами на одинокой балке, торчащей из закопченной стены Южного замка.

Зверда понимала, что теперь сергамене достанет одного, ровно одного прыжка, чтобы уложить на месте и ее, и Шошу. Ловкость и стремительность сергамены таковы, что, еще находясь в воздухе, он сможет вспороть когтями шею барона, а, приземляясь перед Звердой – вскрыть ей живот той же самой, разукрашенной кровью Шоши, лапой.

Среди гэвенгов подобные мертвительные красоты являлись одним из высших проявлений верности «Эвери» – кодексу чести, предписывающему нерушимые правила жизни и смерти.

– Вы оба знаете главную причину приговора – вантэн-гайам, – продолжал Вэль-Вира. – Сговор с людьми ради причинения ущерба своему брату по расе – это вантэн. Сговор с людьми ради умерщвления своего брата по расе и разорения берлоги его – это вантэн-гайам.

– В прошлую нашу встречу об этом было как-то не с руки заговаривать, но ведь, любезный барон, ваша нежная дружба с феоном тоже представляла собой ничто иное как вантэн. Уверен, при внимательном рассмотрении вопроса в той истории сыскался бы и вантэн-гайам.

Вэль-Вира дослушал Шошу, не перебивая. Но отвечать не собирался. По его мнению, эти слова должны были стать последними словами барона Маш-Магарт.

Сергамена прыгнул.

Настоящий взрыв плоти, как и любое боевое перемещение гэвенга! Задние лапы сергамены стремительно распрямились, когти высекли из балки вихрь древесной трухи, все тело зверя вытянулось в гладкую летучую лодью. Лодья эта, увенчанная носовой фигурой – оскаленной мордой сергамены – ринулась вниз.

Зверда понимала, что она не может этого видеть. Потому что даже ее сознание, даже сознание гэвенга не успело бы получить и усвоить эту в высшей степени красивую (по меркам кодекса «Эвери») и в высшей степени жуткую (по всем прочим меркам) картину.

Шоше надлежало сейчас заваливаться набок с полуоторванной головой, а ей, Зверде – скрести ногами по снегу среди собственных малоэстетичных внутренностей.

Вместо этого между ними и сергаменой в мановение ока словно бы отверзся гейзер, из которого хлестали и включались в пустоту Южного замка дополнительные, непредусмотренные пяди и локти, вершки и сажени новой, потусторонней пустоты. Пространства становилось все больше и прибывало оно с такой скоростью, что даже стремительный лет сергамены не успевал пожирать его достаточно быстро.

Сергамена летел, и его стремительное перемещение относительно стены замка было налицо. Однако расстояние между ним и баронами Маш-Магарт сокращалось по меньшей мере раз в тридцать медленней, чем ожидала Зверда.

«В тридцать раз медленней» все равно означает «очень быстро». Но для гэвенга это уже время, за которое можно успеть что-то изменить.

И Шоша, и Зверда, не сговариваясь, прыгнули назад.

Они успели – передняя левая лапа сергамены, раскроив воздух широко расставленными когтями, прошла через пустоту и опустилась на снег, который по-прежнему был чист и не изгажен кровью баронов Маш-Магарт. По подмигивающему серебристыми искорками боку сергамены прогулялся шипастый шарик боевого бича Шоши.

Не успел Вэль-Вира бросить свое тело вслед баронам, как снег утратил чистоту. Как мальчишки сжигают покрова тополиного пуха на городских улицах, так отголоски далекой Большой Работы распустили из центра трансформации молниеносно расширяющиеся круги Изменений, которые превратили снег в грязно-серые кристаллы без имени.

Сразу же вслед за этим по двору словно бы прошелся гигантский лемех, который нарезал промерзшую землю длинными дымящимися змеями.

Зверду сразу же оплели две таких змеи. Понимая, что ничем хорошим это обернуться не может, баронесса кое-как освободила одну руку и принялась лихорадочно расписывать незваных гостий Знаками Разобщения.

Для того, чтобы эта магия сработала, требовалось не меньше минуты. Зверда, увы, не была уверена в том, что судьба предоставит в ее распоряжение эту драгоценную пригоршню мгновений. В противном случае отмена приговора окажется всего лишь недолгой отсрочкой.

Вэль-Вира, очумевший от происходящего еще больше, чем бароны Маш-Магарт, с яростным рыком кромсал всеми четырьмя лапами эти неодухотворенные змееобразные псевдо-сущности, в которых проявляла себя Сила Южного замка.

Шоша, перехватив рукоять боевого бича двумя руками, нанес Вэль-Вире несколько расторопных ударов. Зверда обнаружила, что у нее все лицо залито густой пряной кровью сергамены.

Четыре семиконечных звезды проступили из мутнеющего воздуха в нескольких саженях от баронессы. «Да это же Лараф, шельмец!» – наконец сообразила она.

– Барон, соберитесь! – заорала Зверда. – Назад, гамэри-кан аруптах!

Как и следовало ожидать от Ларафа, Большая Работа, творимая его рукой-неумехой, походила на танец с саблями в исполнении жирных грютских евнухов.

Стена замка, которая находилась как раз за проявляющейся Дверью, быстро просветлилась и предстала в нежданном великолепии. Будто бы невидимый великан-кудесник протер копоть, подправил покосившиеся ряды кладки, заменил оплавленные каменные блоки на свежетесаные.

Несмотря на то, что ничего угрожающего собственно в этом побочном эффекте Ларафовых магических художеств вроде бы и не было, Зверде он особенно не понравился.

Поэтому когда мимо и почти сквозь нее пробежали четыре двухсаженных долдона с песьими головами и большими палицами, которыми некогда славились гэвенги Неназываемого замка, она немедленно зажмурилась.

Зверда помнила: при появлении призраков прошлого в ходе Большой Работы следует сделать вид, что ты их не заметил. Более того: надлежит изобразить, что ты их вообще заметить не можешь. Иначе призраки заметят тебя.

Знаки Разобщения наконец-то подействовали. Две земляных гадины рассыпались в мелкую серую пыль. Этого Зверда не увидела – глаза она по-прежнему предпочитала держать закрытыми – но почувствовала, поскольку колени ее теперь были погружены в кучу земляной трухи.

Освободившись, баронесса сразу же присела на корточки и осторожно приоткрыла один глаз.

Сергамена, изрядно обшарпанный змееживым бичом Шоши, теперь находился в противоположном углу двора. Он остервенело молотил лапами по воздуху. Похоже, Вэль-Вире выпало сражаться с каким-то одному ему видимым противником.

Шоша, как и Зверда, сидел на земле. В первое мгновение баронессе показалось, что когтям Вэль-Виры удалось разыскать путь к сердцу ее супруга и что Шоша мертв – столь статична и в то же время неестественна была его поза.

Однако тут она углядела затянутые в уродливые перчатки усохшей кожи человеческие кисти, которые, высовываясь прямо из-под земли, держали барона за ноги, за локти и за края одежды.

Звезды Большой Работы тем временем обрели материальность, сделались неотличимы от стальных и завращались, набирая обороты. Дверь открывалась и приглашала каждого смельчака попытать счастья в путешествии из одного паршивого места в другое, не менее паршивое место.

Дверь не просто приглашала. Она настаивала на своем приглашении: все четыре звезды, не меняя взаимного расположения, поплыли по направлению к Зверде.

Баронесса оценила, что нижняя стальная звезда, которая из-за бешеной скорости вращения выглядела теперь как сплошной диск, пройдется в аккурат по макушке Шоши.

Стена замка, которая проступила из прошлого в своей былой красе, заволоклась дрожащим, раскаленным воздухом. До Зверды донеслось громкое потрескивание перегретых магией камней. Да, ее предки некогда сокрушили Неназываемый замок именно так.

Но ей сейчас было не до припоминания семейных легенд. Надо было срочно спасать Шошу.

К счастью, руки существ, которые сейчас тянулись к барону из-под земли, не были крепче, чем у обычных шатунов-умертвий. То есть легко поддавались стали ее клинка.

Заходясь звериным хрипом от страха и злости, Зверда нарубила с два десятка этих новых щупалец Силы и успела выдернуть околдованного барона из-под надвигающейся Двери.

Вместо Шоши под мертвящие звезды Большой Работы попал очередной песиголовый молодчик с боевым молотом, которого вынесла из небытия круговерть трансформаций.

А через две секунды стоявшая вертикально Дверь упала прямо на баронов Маш-Магарт, как на пиявок – ловчий колпак бродячего лекаря.

4

– Ебемотская сила… Где мой бич? Где мой боевой бич, я спрашиваю?

Барон все никак не мог сообразить: злиться, смеяться, оттереть снегом перепачканное кровью и грязью лицо или для начала как следует расписать юшкой гноррское рыльце Ларафа.

Зверда, которая, как всегда, решала подобные вопросы быстрее Шоши, подошла к Ларафу и, не стесняясь, поцеловала изящные губы тела Лагхи Коалары. Потом отстранилась, с прищуром изучила остекленевшие глаза мага-самоучки и влепила ему одну за другой одиннадцать оплеух, отсчитывая каждую вслух.

В то время как Лараф представлялся Шоше и Зверде молодым человеком в теле гнорра, со своей собственной точки зрения он выглядел как девяностолетний старец. По крайней мере, чувствовал он себя на все сто десять. Колени тряслись, руки казались исхудавшими до крайнего предела, во рту вроде бы не хватало половины зубов, а перед глазами болталась длинная белесая прядь, которую Лараф полагал остатком своих волос.

В то же время Шоша и Зверда, которые сами себе представлялись обычными баронами Маш-Магарт, зрелыми и сильными гэвенгами в человеческом обличье, виделись сейчас Ларафу как две белесых механических куклы, имеющих определенное сходство с человеческими фигурами, но с отсутствующими лицами. Вместо лиц и у Шоши, и у Зверды гнорр видел только перекрученные полосы желтого тумана, похожего на дым от горящего мокрого сена.

Поцелуй Зверды он, однако, воспринял как обычный женский поцелуй, к тому же повышенной приятности. А оплеухи – как обычные оплеухи Зверды.

За спинами гэвенгов, на высоте в пол-локтя над землей, вращались звезды Большой Работы. Дверь доставила затребованных гостей к своему хозяину и ожидала дальнейших указаний.

Зверда отметила, что звезды стали вращаться медленней. Когда они остановятся, Дверь вернется в аспект условно существующих вещей и для того, чтобы открыть ее вновь, потребуется проделать новую Работу.

– Сладкий мой, когда мы уезжали из Пиннарина, я обещала, что разорву тебя на куски, если ты еще раз без особой надобности попробуешь выдернуть нас через Дверь. Так или нет?

Несмотря на то, что голос Зверды доносился до Ларафа откуда-то из желтого тумана и звучал так, словно принадлежал утопленнику, он вполне мог разобрать слова и понять, о чем спрашивает его неистовая баронесса.

– Так, – Лараф с усилием кивнул. – Я прошу меня простить, госпожа Зверда. Но у меня не было другого выхода.

– Положим. В таком случае у тебя есть ровно десять минут, ровно десять коротких колоколов, как у вас выражаются. Рассказывай, что стряслось. И – ни одного лишнего слова!

– Книга пропала.

Зверда сразу поняла, что имеются в виду «Семь Стоп Ледовоокого». Для ее подопечного существовала только одна «книга».

– Что значит «пропала»?

– Нет ее. Нигде.

– Где ты видел ее в последний раз?

– В кабинете гнорра. То есть в моем кабинете. Наверху, под куполом Свода. Я положил книгу в ящик стола, а теперь ее там нет.

– Ты пробовал ее позвать?

– Что значит «позвать»?

– А, я забыла, ты же кретин. Ты точно уверен, что в столе ее нет?

– Я видел это своими глазами.

– Ясно, что своими. А на ощупь ты убедился, что в том месте, где лежала книга, на самом деле нет больше ничего?

– Д-да.

– Ты в этом уверен?

– Да.

– Ты уверен в том, что ощупал пустоту в ящике стола? – с нажимом переспросила Зверда.

– Нет, – сдался Лараф. – Не уверен. Но мне кажется!

– Тише. Ты скрипишь, как несмазанная телега. Поверь, это не очень приятные звуки.

– Извините.

Шоша что-то спросил у Зверды на языке гэвенгов. Та ответила.

Шоша – окровавленный, чумазый, уставший и голодный – захохотал так, что Ларафу показалось: даже звезды Большой Работы вздрогнули и сместились на полпальца в сторону, подальше от сумасшедшего барона.

Особенно славно смотрелось это с точки зрения Ларафа: большая приземистая кукла с громкими квакающими звуками катается по серой кристаллической пыли, устилающей все пространство внутри импровизированного плаца Большой Работы между скрученными в бараний рог молодыми рябинами.

Отсмеявшись, Шоша выплюнул еще пару фраз. Зверда сдержанно улыбнулась, но отвечать супругу не стала. Вместо этого баронесса повернулась к Ларафу и сказала:

– Барон смеется над тобой, мой сладкий. Ему кажется совершенно невероятным, что тебе достало глупости поверить собственным глазам. Украсть книгу у того человека, с которым она подружилась, практически невозможно. Тем более тяжело утащить ее из кабинета гнорра. У гнорра ведь с недавних пор стоит Сквозной Зрак на входе в подъемник…

– Не уверен…

– Ну так я уверена! Никто ничего не может внести в кабинет гнорра или вынести из него так, чтобы это осталось не замеченным охраной. Разумеется, если сам гнорр войдет в подъемник с какой-то книгой подмышкой, никто к нему приставать не будет. Именно так ты, сладкий мой, протащил «Семь Стоп» в свой кабинет. Тебе можно, потому что ты – гнорр. Но уже любой пар-арценц обязан отчитываться перед охраной в том, что он при себе имеет, какие на нем одеты браслеты и перстни, и совпадает ли опись этих предметов со списком дозволенных к ношению в здании Свода. Правда, старших офицеров – пар-арценцев и аррумов – при этом не обыскивают. Но их просматривают до самых костей при помощи Сквозного Зрака. Так вот: если бы кто-то выходил из твоего кабинета с лишним предметом, например, с «Семью Стопами», охрана сразу же подняла бы тревогу и доложила тебе в считанные минуты.

– Так где же тогда книга?

– Вариантов три. Первый: книга в действительности на месте, она по-прежнему видима, а ты просто водишь нас за нос.

– Я не вру! Клянусь!

– Пожалуй, что и не врешь. По крайней мере, оснований к этому у тебя быть не должно.

– У меня их вовсе нет!

– Положим. Тогда второй вариант: книга самопроизвольно ушла в другой аспект существования. Этот вариант еще менее вероятен, чем первый. И, наконец, третий: книга лежит на прежнем месте, но в данный момент невидима. А ты, осел эдакий, не догадался проверить это самое очевидное допущение сразу.

– Но как? Почему она вдруг стала невидимой?

– Потому что на нее кто-то навел порчу внешнего образа.

– Что-что?

– Порчу внешнего образа. Ее вид испортился, понимаешь? Как проказа пожирает человеческое лицо, так специальная магия может пожрать лицо вещи. И вещь перестает быть видимой. Причем зачастую не только обычным человеческим зрением, но и тем, что в Своде называют Взором Аррума.

– Это, наверное, очень сложная магия?

– Не очень. С процедурной точки зрения – простая. Но инициировать ее может только маг высокой ступени мастерства. Ты бы этого не смог сделать никогда. Большинство офицеров Свода – тоже. Вообще, из известных мне людей такое было бы по силам только Лагхе. И, возможно, пар-арценцу Опоры Писаний. Кто там у вас? По-прежнему Сонн?

– Сонна ищут. И все никак не найдут.

– Тем более. Итак, сладкий мой, вот тебе отгадка: книга испорчена Сонном. Потому что Лагхи больше нет с нами, а другим людям такое не по силам.

– А вам?

– Я не человек.

– Ах, да…

– Да-да.

– А когда Сонн успел испортить книгу? Он что – мог тайком прокрасться ко мне в кабинет?

– Это уж тебе виднее. Но я думаю, что он навел на книгу порчу в тот самый день, когда на нас напали лучники Опоры Вещей. Ведь когда Сонн допрашивал тебя, он держал книгу в руках, так?

Перед мысленным взором Ларафа встал тот жуткий денек. Не знающие промаха стрелы безжалостных лучников, встреча с любовником Анагелы, бессмысленные вроде бы вопросы Сонна, треск молний, рвущихся из офицерских клинков…

– Так.

– И потом, когда мы с бароном возродились, он книгу бросил и убежал вместе со своими аррумами?

– Да. Я еще тогда очень удивился, отчего это он книгу выбросил, ведь она была у него в руках.

– Я думаю, она его укусила. Не зубами, конечно. А заворачивать ее в специальный кокон у него времени не было, мы бы его с бароном убили за пару секунд.

– И сожрали бы. Баронесса, я умираю от голода, пойдемте назад. Дверь скоро закроется, – это был Шоша, которому надоело слушать, как его жена учит уму-разуму их ставленника.

– Барон, вы лучше подумайте, как и чем мы будем с Вэль-Вирой драться, – со злым отчаянием ответила баронесса.

В самом деле, выход у них был только один: вернуться. Остаться в Варане бароны Маш-Магарт не могли, а повторно открывать Дверь было очень опасно. Зверда настолько глубоко переживала их теперешний конфуз, что забылась и последнюю фразу произнесла не на наречии гэвенгов, а на варанском языке, на котором вела все это время общение с Ларафом.

– А что Вэль-Вира? – насторожился Лараф.

– Не хотелось мне с тобой еще и эту тему сейчас обсуждать, ну да ладно… Лараф, я ведь тебя не зря поцеловала. Ты, конечно, своей корявой Большой Работой мог накромсать нас с бароном в винегрет. Но при этом, по чистой случайности, из-за смещения точки раскрытия Двери на одиннадцать саженей, получилось так, что мы успели уклониться от броска Вэль-Виры…

Зверда вкратце пересказала всю встречу с бароном-сергаменой, добавив для перцу, что Вэль-Вира кровожаден, безжалостен, угоден одному лишь Хуммеру и должен быть изничтожен вместе с исчадиями его и берлогой его в ближайшие же недели.

– Скажите, госпожа Зверда, а если бы я открыл Дверь в том же месте, но на несколько минут раньше? Или позже?

– Раньше – не знаю. А позже – к тебе либо не явился бы никто, либо наши голодные и разъяренные призраки, либо – наши окровавленные тела с ранами необратимых Изменений. Уж Вэль-Вира бы точно смог сделать так, чтобы мы не воскресли.

– Раньше тоже было бы плохо, – ввернул Шоша. – Если вы заметили, баронесса, все время, вплоть до своего прыжка на балку, Вэль-Вира находился в стороне от того места, где Лараф открыл Дверь. Начнись Большая Работа минутой раньше, Вэль-Вира бросился бы на нас из другой позиции и не попал бы в Извержение Лишнего.

– В компенсацию портала, – машинально поправила барона Зверда.

Она не любила тот архаический язык, на котором описывали сложные трансформационные процессы человеческие маги. Говорить «Дверь» вместо «портал» она еще могла, но «извержение лишнего» с ее точки зрения лучше подходило для обозначения поноса или семяизлияния.

Шоша так не считал:

– Без разницы. Назовите эту дурь хоть компенсацией, хоть кротовиной, хоть фонтаном. Важно то, что не этот сопляк нас спас, а обстоятельства.

Ларафу было сейчас не до обид, но все-таки он обиделся:

– Что значит обстоятельства? А кто эти обстоятельства вызвал?

– Частично – ты, – примирительно сказала Зверда. – Однако не забывай: пощечины были тоже заслуженными, не только поцелуй.

– А одиннадцать их было по числу саженей, на которые я промахнулся?

– Завидная догадливость. Меня так отец когда-то наставлял. Медвежьей лапой, разумеется. Однако, сладкий мой, все не так плохо. Учитывая, что с тобой не было «Семи Стоп» и что тебе пришлось прокрутить все по памяти – на Жерло Серебряной Чистоты ты уже заработал. Поздравляю: ты теперь настоящий маг и чернокнижник. И если заговор Сонна все-таки удастся, если с тебя сдернут не твое лицо не твои аррумы, ты будешь по крайней мере знать, за что тебе прописали Жерло Серебряной Чистоты, а не банальную виселицу.

– Какой заговор Сонна? Что за новость?

Остальные ужасы Лараф пропустил мимо ушей. И только многим позже сообразил: Зверда не шутит. А в очередной раз грубо намекает на то, что на случай его, Ларафа, непослушания или бунта против воли баронов Маш-Магарт, у нее есть еще один, совсем простой способ устранить неугодного гнорра: сообщить правду о Ларафе-Лагхе его же собственным подчиненным. На Фальме-то Зверда неуязвима для Свода! Или уязвима в значительно меньшей степени, чем Лараф – в Пиннарине, в окружении Пауков окс Гадюки-Превеликие.

– Трудно сказать доподлинно что за заговор. Возможно, это напрасные опасения. Однако мне кажется, что действия Сонна можно истолковать следующим образом. Тогда, на просеке, он навел на книгу так называемую «отложенную» порчу, потому что ничего другого сделать просто не успел. Чем он занимался в последующие дни – мы не знаем. Однако недавно – возможно, вчера вечером или сегодня утром – ему удалось установить с помеченной книгой контакт. Это такое свойство «отложенной» порчи – вещь, на которую она наведена, отзывается тому, кто является источником порчи.

– Значит, Сонн в Пиннарине!?..

– Да. В Пиннарине, либо очень недалеко от Пиннарина. На больших расстояниях такие трюки смог бы проворачивать разве только Звезднорожденный. Теперь смотри: Сонн с изумлением обнаружил, что «Семь Стоп» отзываются из кабинета гнорра. Как ты думаешь – ему достанет ума связать книгу, твою персону, наши с Шошей взрывные трансформации, разительные перемены в поведении гнорра и гибель Альсима в одну цепочку?

– Хватит.

– Правильно. Можешь считать, что в настоящий момент Сонн знает достаточно для того, чтобы твой эрхагноррат закончился в ближайшие часы. И начался эрхагноррат Сонна, Трижды Бдительного Спасителя Отечества.

– Шилолова кровь!

– Вот именно. Но есть у Сонна и слабость. Она заключается в том, что настоящий Лагха Коалара объявил пар-арценца государственным изменником. Почему – мутная история, вряд ли мы ее когда-нибудь поймем. Офицеры Свода знают, что пар-арценца Опоры Писаний надо разыскать и уничтожить. Поэтому просто прийти в Свод со своими догадками Сонн не может – его убьют быстрее, чем он успеет раскрыть рот. Прийти с пустыми руками на дом к пар-арценцу Опоры Единства он тоже боится. Разговор может не склеиться. И все потому, что у Сонна нет – точнее, пока нет – вещественных доказательств. А вот если бы у него на руках были «Семь Стоп» – тогда другое дело. Даже не имея доступа к содержанию книги – она ведь ему не открылась уже один раз и вряд ли откроется – он сможет козырнуть ею перед Йором. Укажет на книге След твоего предыдущего тела, укажет След тела гнорра… И так далее. Поэтому, хотя мы и не знаем ничего доподлинно, мы можем считать, что против тебя зреет заговор, во главе которого стоит пар-арценц Сонн.

– Ох… Голова кругом идет… Какая вы все-таки проницательная, госпожа Зверда, – Лараф вымученно улыбнулся, но его улыбка больше походила на гримасу утопающего. – Но я по-прежнему не все понимаю. Так что там выходит с этой «отложенной» порчей?

– Выходит вот что: Сонн тоже не всемогущ. Он почему-то не удержал заклятие и оно сработало преждевременно. В случае идеально наложенного заклятия он смог бы сделать книгу невидимой именно в тот момент, когда его лазутчик проник бы в твой кабинет. Лазутчик заткнул бы книгу-невидимку за пояс и преспокойно прошел через Сквозной Зрак. Почти наверняка этим лазутчиком по замыслу Сонна должен быть кто-то из аррумов Опоры Писаний. Можно представить и менее очевидный вариант: лазутчиком является, например, тот младший офицер из Опоры Единства, который ходит прибирать под куполом Свода. Не знаю, как эта должность у вас там называется. А уже за пределами Свода, возможно что и за пределами Пиннарина, лазутчик передаст книгу Сонну. Ты понял?

– С трудом. Так что же мне теперь делать?

– Ну наконец-то ты задал хоть один практический вопрос. Делать вот что. Немедленно возвращайся прямо в Свод. Убедись в том, что книга пока еще на месте. Но ни в коем случае не уноси ее из кабинета и вообще не перекладывай никуда! Затем вызови Йора и обрисуй ему ситуацию. К слову сказать, можешь обрисовать ее вполне правдиво. Без некоторых деталей, конечно. Скажи, что коварный Сонн хочет похитить у тебя очень важную книгу, а какую именно – не его, Йора, дело. Ты, дескать, знаешь, что за этой книгой по поручению Сонна рано или поздно явится похититель. Ты намерен использовать ее как наживку, чтобы изловить Сонна. Ну и все. Йор в таких вещах понимает побольше твоего, а потому дальше твоим делом будет только раздувать щеки, да ожидать, когда тебе принесут пару ошметков Сонна. Если только «облачные» клинки Йора и его аррумов оставят от пар-арценца хоть что-то.

– Так просто?

– На словах просто.

ГЛАВА 2. БАРОН САНКУТ, ВЕЖЕСТВЕННЫЙ ГЭВЕНГ

1

Когда они вышли из Двери, звезды Большой Работы уже готовы были окончательно остановиться. Однако, стоило только Зверде сообразить, что их возвращение на Фальм происходит не вполне обычно, как некая неведомая сила придала звездам новое ускорение.

В сопровождении усиливающегося, подвывающего скрежета Дверь поднялась на несколько саженей вверх и зависла над головами баронов Маш-Магарт.

Они находились там же, откуда их извлекла Большая Работа Ларафа – в Неназываемом замке. Но замок этот сейчас имел мало общего с теми унылыми руинами, которые встретили их меньше часа назад, когда они вместе с матросами, несущими гроб барона Санкута, ступили на твердую землю Фальма.

За секунду до входа в Дверь память Зверды запечатлела внутренний двор замка как перепаханный черно-серый прямоугольник, по которому метались призрачные тени песиголовцев. Это были извлеченные Извержением Лишнего призраки бывших обитателей замка.

Сто восемьдесят лет назад глава местного клана гэвенгов – клана, чье имя было проклято и предано забвению – принял у себя двух феонов, имевших обличье оленеглавых дев. В этом не было ничего похожего на следование законам гостеприимства – «Эвери» запрещает проявлять гостеприимство по отношению к феонам.

Соседние могущественные кланы – Семельвенк, Гинсавер и Маш-Магарт – поначалу делали вид, что не заметили проступка хозяина Южного замка. Потом – направили своих посланцев и попросили по-хорошему: прогони феонов прочь.

Однако гэвенг-отступник и трое его племянников не только остались глухи к требованиям посланцев, но и продолжали делить ложе с исчадиями иного мира.

А спустя три года оказалось, что в Южном замке появились новые странные обитатели – полулюди-полупсы.

Традиционной животной гэвенг-формой Неназываемого клана был пес, а потому соседи заподозрили в новых исчадиях плод противоестественного союза феонов и гэвенгов. Причем, как и пристало скорее псам, чем людям, тварям хватило тридцати месяцев, чтобы войти в силу и превратиться в страшных, свирепых противников.

Зверда знала, что смешанные браки между феонами и гэвенгами, которые случались еще при ледовооких, не давали потомства, а потому не верила в то, что песиголовцы действительно были прижиты от небесных дев.

Однако сто восемьдесят лет назад ее деду барону Санкуту велиа Маш-Магарт и его друзьям из Гинсавера было не до разбирательств. Их беспокоили только две незатейливые формулы тысячелетней давности: «Фальм для гэвенгов» и «Мир без феонов». Южный замок, он же – Неназываемый, был сокрушен, а все его обитатели истреблены.

И вот теперь Шоша и Зверда стояли перед лицом существ, уничтоженных Полной Работой почти два века назад. Это были призраки прошлого, которым надлежало бы исчезнуть вместе с закрывающейся Дверью.

Однако Дверь по-прежнему гудела над их головами, а призраки прошлого были по-прежнему проявлены на фоне обновленной стены Южного Замка.

Их было шестеро, как и следовало ожидать. Одетые в грубые крупнокольчатые железные рубахи до колен, вооруженные молотами, палицами и секирами, они, не мигая, смотрели желтыми звериными глазами на баронов Маш-Магарт.

«Нашел ты Лараф, кудесник хренов, местечко, где Дверь открыть, ничего не скажешь, – подумала Зверда. – Впрочем, и мы с бароном олухи – не надо было назначать встречу с Лидом в этом омерзительном месте.»

– Где же мой боевой бич? – пробормотал Шоша, неуверенно косясь на Зверду.

Зверда чувствовала, как запотевает в ее ладони рукоять заблаговременно извлеченного меча. Сейчас ей больше всего на свете не хотелось пускать его в ход.

– Медленно, не поворачиваясь спиной, отходим назад, – сказала Зверда вполголоса. – Может, получится уйти тихо.

Им удалось отступить шагов на двадцать. Песиголовцы, не сокращая расстояния, следовали за ними. За это время Зверда убедилась, что перед ней противники из плоти и крови. По крайней мере, песиголовцы не являлись ни наведенным видением, ни призраками в узком смысле слова.

К счастью, ничто не указывало на присутствие барона Вэль-Виры. Поразмыслив еще чуть-чуть, Зверда пришла к выводу, что это, может, и хорошо, но прибавляет еще одну загадку.

Для того, чтобы по сей час удерживать Дверь открытой, требовался колоссальный приток Силы извне. А Большая Работа Ларафа уже исчерпала себя и, если только к этому пугающему приключению не приложилась когтистая лапа барона-сергамены, то они с Шошей имеют дело с какой-то новой, доселе не проявлявшей себя сущностью.

Зверда и Шоша уперлись спиной в запертые ворота. Если раньше, до Большой Работы, ворота были представлены только одной изъеденной огнем створкой, то теперь это были новые, окованные широкими железными полосами дубовые створы, запертые на трехладонный брус.

Стоило Шоше прикоснуться к засову, песиголовцы, зарычав, бросились на них.

Зверда ушла из-под удара длинной палицы, полоснула отточенной сталью по руке ближайшего противника, сжимающей молот, и отскочила в сторону. В засове, перед которым только что стоял Шоша, теперь торчала секира, ушедшая в дерево на полширины железка. Сам барон, вытащив наконец меч, с которым он управлялся куда хуже баронессы, присоединился к Зверде и прикрыл ее спину.

Одновременно с этим на ворота с внешней стороны обрушился громоподобный удар. Пытаясь достать незащищенную шею песиголовца в двойном пируэте, баронесса мельком отметила, что некоторые огромные гвозди, которыми железные полосы крепились к воротам, поддались этому удару и кое-где выползли из своих укромных гнезд – будто редкозубая щука распялила свою плотоядную пасть.

Зверда уже ничему не удивлялась. Она была уверена, что неизвестность, которая заявляет о своем намерении возникнуть среди сражающихся подобным образом, наверняка примет сторону песиголовцев, ибо, казалось, в этот бесконечный день против них восстало само мироздание.

Барон проявил непростительную медлительность и получил палицей прямо в грудь – он успел уклониться ровно настолько, чтобы усыпанное шипами навершие не снесло ему пол-лица.

Под его камзолом что-то хрустнуло. Шоша подумал было – кости, но боли не было. Это всего лишь разлетелся вдребезги почетный нагрудный знак Друга и Союзника Варана, выпущенный поверх надежной баронской кирасы.

В ворота, казалось, ломится харренский осадный каток. Трех ударов хватило неведомому гостю, чтобы измочалить дубовые брусья и высадить кусок одного из них. Сразу вслед за этим в образовавшуюся дыру, в которую могла бы легко проскочить сторожевая собака, просунулась рука в латной рукавице и сдвинула засов в сторону, доделав то, что так и не удалось Шоше.

К этому моменту положение баронов Маш-Магарт было вовсе плачевным. Удачный выпад песиголовца выбил меч из рук Шоши и тот остался с одной роскошной, но малофункциональной тройчатой дагой – подарком Лагхи Коалары.

Зверда, которая умудрилась перерубить под нижним краем кольчуги ногу одному из нападающих, убедилась, что сама кольчуга сработана настолько славно – или Изменена настолько умело – что даже ее отменный клинок не в состоянии вскрыть защитные покровы посланников прошлого. При этом, похоже, исчадия феонов успели сломать ей левую ключицу. Боль, по крайней мере, постепенно выходила за грань переносимой.

Еще один могучий удар – и ворота распахнулись. Вместе с фигурой в архаических полных доспехах во двор Неназываемого замка ворвался ураганный ветер.

Песиголовцы, как по команде, оставили Шошу со Звердой. Даже и не подумав о том, чтобы подобрать обездвиженного баронессой единоплеменника, они бросились наутек.

Сокрушивший ворота человек держал в правой руке длинный прямой меч, а в левой – книгу, раскрытую и обращенную разворотом к песиголовцам. На голове человека был надет шлем, чей поднятый наличник изображал оскаленную медвежью пасть.

Судя по черной, не тронутой сединой бороде, гостю было лет сорок, не больше. На двух цепочках к его нагруднику был привешен позолоченный книжный короб.

В развороте книги бушевало сапфировое пламя с ослепительными прожилками цвета раскаленного добела металла. Человек что-то рычал на языке гэвенгов, но ревущий ветер мгновенно сносил заклинания в спину песиголовцам, а потому Зверда не смогла разобрать ни слова.

– Это барон Санкут! Раздери меня тысяча крючьев Шилола, если это не ваш дед, баронесса! – прокричал барон Шоша прямо в ухо Зверде.

Зверда молча кивнула. Немногие гэвенги имели настоящую книгу-подругу и уж совсем немногие носили ее в золоченом железном коробе. Ну а забрало в форме медвежьей пасти Зверда помнила с детства – Санкут был похоронен без шлема. Могучая стальная шапка барона по сей день занимала почетное место в оружейном зале замка Маш-Магарт.

Баронесса ожидала увидеть здесь кого угодно, но только не своего предка, чей прах в гробе-лодке проделал с ними долгий путь из Казенного Посада. Не говоря уже о книге, которая, несомненно, являлась «Семью Стопами Ледовоокого»! Теми самыми, которых не мог доискаться Лараф в своем кабинете!

Санкут, кажется, не замечал ни своей внучки, ни ее супруга. Слегка раскачиваясь из стороны в сторону, он деловито подошел к скулящему на земле раненому песиголовцу, произнес заклинание, напомнившее Зверде формулу Полной Работы, и раскроил исчадию череп своим мечом.

– Благородный барон Санкут велиа Маш-Магарт! – вежливо позвала его Зверда на языке гэвенгов.

Санкут наконец повернул к ней свирепое, но не лишенное привлекательности лицо.

– Кто вы, прекрасная госпожа? – галантно осведомился он. – И кто ваш спутник? Откуда вам известно мое имя?

– Меня зовут Зверда, а это мой муж – Шоша. Мы гэвенги, как и вы.

Барон Санкут с подозрительным прищуром смерил их не знающим вещных препон взглядом с ног до головы.

– Слабовато для гэвенгов, – процедил он. – Что-то я вас прежде никогда не видел. Вы, полагаю, прибыли из Ноторма? У вас там все такие?

– Какие – «такие»? – запальчиво осведомился Шоша. – Попридержите язык, благородный…

Зверда вслепую, но очень ловко лягнула своего несдержанного мужа каблуком сапога. Шоша сразу же заткнулся.

– Мы не из Ноторма. Видите ли, благородный барон Санкут… Дело в том, что я – ваша внучка. Я – старшая наследница Маш-Магарт.

– Это чушь, – Санкут гневливо свел густые брови на переносице. – Но я вижу, что вы не лжете. Вы верите собственным словам, – растерянно добавил он. – Следует предположить, что вы – сумасшедшая. Я, правда, никогда не видел сумасшедших гэвенгов.

– Мы не сумасшедшие! Это стихии Неназываемого замка сошли с ума! Дед, ты разве не видишь, что кругом творится что-то неладное? Вспомни – разве не ты некогда истребил проклятых песиголовцев? И вот они снова здесь – живые и невредимые. И их снова нужно убивать!

Санкут, казалось, почти не слушал Зверду. Во время ее тирады он задумчиво шевелил губами, как малограмотный селянин, читающий мудреные «Буквицы» для младших школяров. Неожиданно лицо его просветлилось и он воскликнул:

– Да, не встречал я еще гэвенгов-безумцев! Но не видал я раньше и двужильных тварей, рожденных от мерзостного соития гэвенга и феона. Коль скоро так – невозможное возможно.

– Дед, да открой же ты глаза! Мы же сейчас в безвременье!

– Вот что, госпожа. Мою внучку сейчас носит под сердцем жена моего единственного законного сына. Сливать на сторону не в моих правилах, поэтому у меня нет и не может быть никакой внучки ваших лет! Посему – кем бы вы ни были – можете считать себя и своего спутника моими пленниками.

– Что-о!? – Шоша в негодовании непроизвольно сделал два шага к воскресшему барону, но вынужден был немедленно остановиться: ему в горло уперся молниеносно выброшенный вперед клинок Санкута.

– Не двигайтесь, иначе вместо моей темницы вы попадете в узилище смерти. Вы – мои пленники по праву, ибо я спас ваши жизни от посягательств этих выродков земли и неба, а потому отныне волен распоряжаться вами по своему усмотрению. Или вы позабыли «Эвери»?

«Ирония в том, дед, что именно „Эвери“ ты и позабудешь в далеком Варане», – подумала Зверда, но смолчала. Внимать подобным речам «сумасшедших гэвенгов» барон Санкут со всей очевидностью не намеревался.

– Слушаем слов твоих, – вежливо ответила Зверда.

Санкут, однако, этим не удовольствовался. «Семь Стоп Ледовоокого», с которыми он, судя по всему, обращался не в пример Ларафу виртуозно, пронзили баронов Маш-Магарт снопом леденящего света.

Зверда почувствовала, как всю ее одежду от подошв сапог до воротника камзола пропитала льдистая субстанция, которая мгновенно застыла и стала крепче стали. Зверда и Шоша теперь были закованы в собственную одежду.

Санкут удовлетворенно кивнул и направился к песиголовцам, которые сбились в кучу в углу двора. Видимо, барон Санкут нагонял на них такой ужас, что они даже не попытались ни напасть, ни проскользнуть мимо него и вырваться прочь через распахнутые ворота.

Несмотря на то, что теперь они не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой, тела их сохранили подвижность суставов, а потому Шоша и Зверда, вывернув шеи, смогли увидеть все, что произошло между песиголовцами и бароном Санкутом.

Дверь все еще оставалась открытой, только поднялась повыше. Но когда Санкут, не замечающий, казалось, ничего, кроме ненавистных ему песиголовцев, оказался под парящим ромбом, образованным звездами Большой Работы, Дверь ринулась вниз.

Санкут запрокинул голову, изумленно вскрикнул, упал на одно колено и выбросил навстречу ревущим звездам «Семь Стоп Ледовоокого». Извне это смотрелось так, будто барон воздвиг над собой купол из прозрачного упругого материала. Ибо Дверь, зависнув прямо над книгой, не смогла накрыть барона и втянуть его в себя.

Лицо Санкута стремительно побагровело. Из-под его колена во все стороны ударили струи дымящейся грязи. Железная морда медведя на баронском забрале издала протяжный трубный глас.

Тут песиголовцы, словно по команде, сорвались с места и бросились к Шоше со Звердой.

– О сыть Хуммерова! – Шоша отчаянно забился внутри отлившейся в несокрушимые оковы одежды, но сила «Семи Стоп» не отпускала.

– Барон! Барон Санкут! Попытайтесь закрыть Дверь! Швырните в нее меч или шлем! – что было сил завопила Зверда, одновременно пытаясь достучаться до сознания своего деда безмолвной речью.

Барон или не слышал, или не желал слышать «сумасшедшую госпожу». «Семь Стоп Ледовоокого» в его ладони были почти не видны под многослойными покровами малинового пламени. Похоже, барону очень не хотелось попадать внутрь, а Дверь – или та сила, которая стояла за Дверью – только к тому и стремилась, чтобы затащить барона в неведомое.

Призвав в помощь все разделы книги, барон Санкут поднялся в полный рост.

Разливаясь запредельными рыданиями вперемежку с молотобойным уханьем, Дверь подалась вверх.

Барон сорвал с головы шлем и швырнул его в разверстую пустоту.

Звезды Большой Работы на мгновение остановились, стали полупрозрачными, но тотчас же вновь налились материей и завращались: медленней, чем раньше, но столь же неумолимо.

Песиголовцы были уже совсем близко. Прыжок бегущего впереди всех завершился приземлением в двух саженях от Зверды. Еще один шаг, другой, секира занесена для последнего удара…

Барон прыгнул вверх, по-прежнему держа книгу над головой. Дверь поглотила всю верхнюю часть его туловища – так, что за пределами плоскости портала остались болтаться только ноги барона.

Но втянуть в себя барона полностью Дверь уже не смогла и выплюнула обратно – будто обглоданного акулами, страшного, дымящегося. «Семи Стоп Ледовоокого» при бароне Санкуте больше не было – они стали последним предметом, который Дверь смогла поглотить без остатка.

Сразу же вслед за тем портал закрылся. Он и без того простоял открытым куда дольше положенного срока. Зверда даже не могла себе представить, сколько сил затратило существо, стоявшее по ту сторону видимого, чтобы склонять непреклонную природу к столь изрядному поведению.

Вместе с исчезновением портала начало проявляться то, что принято именовать «реальностью».

Секира песиголовца так и не достигла головы Зверды. Она выпала из истекающих пеплом пальцев и обратилась куском ржавчины, насаженным на черное гнилье. Песиголовцы на глазах разложились и вернулись в свое естественное состояние: стали черным прахом и головнями.

Стены Южного замка ушли в густеющие сумерки. Но даже в полумраке было видно, что они теперь вновь закопчены и оплавлены.

Вместе с исчезновением призрачного образа «Семи Стоп Ледовоокого» распались чары, наложенные Санкутом на одежды баронов Маш-Магарт.

Первым делом Зверда бросилась к телу своего деда. Однако тела как такового больше не было. Раскинув кости в стороны, перед ней на земле покоились те самые останки, которые они привезли из Варана. Книжный короб на двух цепочках по-прежнему находился на месте, но «Семи Стоп» в нем, как и положено, не было.

– Вы понимаете, что тут произошло? – спросил Шоша, подходя к Зверде и склоняясь над скелетом – безжизненным, холодным, ничем не напоминающим о том, что еще несколько мгновений назад он служил остовом отважному воину и вежественному гэвенгу.

– В общих чертах. Я понимаю, что мы почему-то пересеклись с прошлым или, точнее, прошлое просочилось в настоящее. И песиголовцы, и мой дед тогда были живы – вот мы с ними и повстречались. «Семь Стоп» тогда были с моим дедом – и мы их увидели во всем великолепии. Но вот о чем я вовсе не берусь судить – так это о последствиях.

– Какие могут быть последствия? Ведь все вернулось на свои естественные позиции! Только, к счастью, Вэль-Виры нигде нет. И, к несчастью, я по-прежнему не вижу своего бича.

– Мне было б спокойнее, если бы с моим дедом не оказалось книги.

– Но в этом случае мы скорее всего пали бы от рук песиголовцев!

– Да, это было бы худшим из худшего. Я хочу сказать, что, коль уж мы спасены, то теперь худшим из худшего можно считать захват книги Дверью.

– Однако ведь ясно же, что настоящая книга лежит сейчас в Своде Равновесия! А это был только призрак времени, который бесследно сгинул за Дверью!

– Если только он и впрямь сгинул бесследно, – досадливо проворчала Зверда.

2

– Барон, будьте столь любезны – приволоките сюда гроб.

– Что? Ах, да… А зачем?

Барон, похоже, был настолько истощен головокружительными путешествиями в пространстве и, вероятно, во времени, так увлекся розысками своего бесследно сгинувшего боевого бича, что совершенно утратил чувство актуального момента реальности.

– Гроб совершенно необходим.

Шоша не стал спорить и, тихонько ворча нечто про зломерзостную специфику женских причуд, направился к выходу из замка. Через минуту до Зверды донесся его удивленный возглас:

– Баронесса! Гроб пуст, клянусь молоком земли и неба! А крышка выломана, и притом изнутри!

– А вы как думали?

– Я… я не знаю. Я как-то не думал… И матросов Цервеля след простыл!

– Стали бы они дожидаться, пока Вэль-Вира разорвет нас в клочья, а потом примется за них! – фыркнула Зверда.

– Я не о том. Следов нету. Понимаете? И гроб снегом успело припорошить, и следы занесло!

– Барон! Вы соизволите подтащить гроб или мы продолжим беседу в прежнем духе, перекрикиваясь на пол-Фальма!?

Пыхтя и отдуваясь, слабеющий Шоша наконец приволок тяжелое сооружение, придуманное некогда гэвенгами как совершеннейшее средство для доброго посмертного путешествия в Пределы Исхода.

– Благодарю вас. Теперь мы должны со всей мыслимой осторожностью водрузить моего деда обратно.

– А может ну его к Шилолу!? – не выдержал Шоша. – Баронесса, мы имеем все шансы никогда не вернуться в Маш-Магарт! У нас может не хватить сил даже для того, чтобы просто дойти туда на своих двоих! А вы, как буйнопомешанная, тщитесь любой ценой закопать на нашем дворе мешок родных костей! Что за отсталые суеверия!? Дорога завалена снегом. Носильщики разбежались. Где-то поблизости, возможно, рыщет Вэль-Вира…

– Тссс, – тихонько прошипела Зверда, приложив к губам своего супруга указательный палец.

– Я слышу голоса, – прошептала она.

– Я тоже, – еле слышно ответил Шоша.

– И еще кое-что: один из голосов принадлежит Лиду. А другой – Фоманху.

– А вдруг?..

– Исключено. Барон, поддержите остов моего славного предка под голову и плечи…

3

– Итак, моя баронесса, мы выступили в точности тогда, когда было условлено. Тому свидетели – сотник Фоманх и воины моего отряда. По моим расчетам мы должны были в пятидневный срок достичь Южного замка, разбить укрепленный лагерь и спокойно дожидаться вашего появления.

Зверда молча кивнула. Много говорить ей не хотелось, да и настроения не было. Ключица, похоже, все-таки уцелела, но боль досаждала ей все сильнее. От этого ее мысли приобретали все более мрачные тона. «Неужели Лид был подкуплен Вэль-Вирой? Но тогда следует предположить, что и Фоманх тоже. И второй сотник, и все другие начальники отряда, вплоть до десятников – тоже.»

Несмотря на то, что баронесса ехала на комфортабельных санях с эскортом из двухсот латников, чувства полной безопасности по-прежнему не возникало. Она все никак не могла позволить себе расслабиться, принять столь необходимую ей дозу земляного молока и отдаться заслуженному сну. Разобраться с опозданием Лида требовалось немедля.

– Первые три дня все шло по плану. На четвертый – начался снежный буран, но мы продолжали вести людей вперед. Однако в сумерках обнаружилось, что дорога исчезла. У нас за спиной еще виднелась узкая, заваленная снегом колея, но прямо перед нами, справа и слева от нас – был только густой ельник.

– Вот как?

– Именно так. У меня нет никаких удовлетворительных объяснений случившемуся. Мы заночевали прямо на том месте, где потеряли дорогу. Наутро я выслал разведчиков во все стороны. Оказалось – в одной лиге от нас тянется вполне приемлемая просека. Тогда я принял решение: выслать прямо через чащу, по «заветным» тропам, два десятка самых проворных людей, чтобы хоть они встретили вас вовремя. Насколько я понимаю, они исчезли бесследно?

– Да. Едва ли мы когда-нибудь с ними повстречаемся.

– Вы думаете, их перехватили пластуны Вэль-Виры?

– Пластуны – вряд ли, – уклончиво ответила Зверда.

Баронесса не сомневалась, что весь передовой отряд Лида был перебит в глухой чащобе хозяином Гинсавера лично. Вообще же, узорочья всей этой истории были сложены тремя разными почерками: Вэль-Виры, какого-то опытного колдуна, состоящего на службе у барона, и… феонов.

С последним баронессе было особенно горько соглашаться, однако она не располагала другими приемлемыми гипотезами. Ни Свод Равновесия, ни другие кланы гэвенгов, ни жрецы Гаиллириса не удержали бы Дверь открытой и на полсекунды сверх меры Большой Работы.

– Я не хотел бросать в лесу лошадей и сани. Поэтому мы с основным отрядом прорубились к просеке. До вечера мы продвигались по ней на юг, что меня вполне устраивало. Однако вечером снова…

– Постойте, Лид. Где Фоманх?

– В арьергарде.

– Пошлите за ним.

Посылать никого Лид не стал. Вместо этого он гаркнул «Фоманх, ко мне!», да так, что у Зверды зазвенело в ушах. Не прошло и пяти секунд, как сотник уже гарцевал рядом с санями баронессы.

«А дисциплина ничего», – одобрительно подумала баронесса. Отправляясь в Варан, Зверда опасалась, что без них с бароном дружинники подраспустятся. Обычно-то в снежную пору все войско торчало по домам. Эта зима был второй на памяти Зверды, когда баронским дружинам пришлось без роздыху шастать по Фальму туда-сюда, словно был разгар лета. Проклятый Вэль-Вира!

– Фоманх, скажи: что ты должен был делать, отправляясь вместе с Лидом встречать своих хозяев?

– Ежеутрене и ежевечерне свершать то, что было вами велено, госпожа.

– Лучше и не скажешь, – Зверда устало усмехнулась. – Ты в точности придерживался моих повелений?

– Да, госпожа.

Велено же Фоманху было выполнять простую, но достаточно эффективную процедуру по отводу от отряда запредельных взоров. А равно и по растворению вероятных мороков.

Для этой процедуры нужны были лишь несколько предметов, составлявшие Пятерик Верной Дороги. Этому Пятерику Зверда перед отъездом сообщила определенные свойства. Требовались еще несколько слов-знаков, которые склоняли предметы к соответствующему поведению. В итоге, собственно магических талантов все это требовало от Фоманха немногим больше, чем разделывание оленьей туши.

– Фоманх, ты знаешь, что я всегда и везде, даже на смертном одре, даже в образе своего посмертного изваяния почую твою ложь.

– Да, госпожа. Но я в самом деле ни разу не отошел от ваших указаний.

Зверда лукавила. Белый снег на черных ветвях казался ей сейчас темно-серым песком на бурых водорослях. Зрачки баронессы постепенно утрачивали типическую остроту человеческого восприятия. Вслед за ними и другие признаки гэвенг-формы человек готовились выродиться безвозвратно. Поэтому баронесса сейчас не могла различить лжи и правды привычными гэвенгу способами, то есть – безошибочно.

– Верни мне все, что я оставляла тебе.

Фоманх вынул из притороченной к седлу сумы меховой мешочек, в котором перестукивались амулеты.

Зверда высыпала их на ладонь. Пять фигурок, вырезанных из тюленьего бивня. Два потешных зайца, стоят на задних лапах, потрясают круглыми щитами, на которых нарисованы недремлющие, нечеловеческие очи. Медведица с выпученными, гипертрофированными глазами. И два горбатых человечка. Один – слепец, шагает себе вперед, опираясь на посох. Второй – одноглазый, сидит, скрестив ноги, и смотрит прямо над собой, вверх. Пятерик Верной Дороги, весь в сборе.

Эти вещицы должны были проглядеть вероятный морок, буквально провертеть в нем дырку. А запредельный взор должен был сгинуть без возврата во чреве слепца с посохом.

С этого – с осмотра амулетов – и надо было начинать. Чем сильнее смазывалась для баронессы действительность, в которой обретала свою реализацию гэвенг-форма человек, тем явственней проступали контуры нескольких сопредельных ветвей бытия.

Чей-то небрегающий расстоянием перст прикоснулся к этим вещицам приблизительно неделю назад. Под круглыми очами на заячьих щитах Зверда чувствовала пульсацию двух враждебных острых зрачков, от пристального внимания которых покалывало в затылке.

Зверда с изумлением почувствовала, что этот взгляд нельзя назвать злым или смертоносным. Скорее, он сообщал об изумлении невидимого мага, о плотском желании, о внезапно вспыхнувшей нечистоплотной влюбленности в ту, которая сейчас изучает свой искаженный Пятерик Верной Дороги.

Да, другие фигурки тоже были искажены, каждая по-своему. В лучшие времена Зверде достало бы искусства, чтобы выдавить невидимому мерзавцу глаза, выломать всепроницающие персты, наконец, загнать обсидиановой остроты когти под череп далекого мага-незнакомца. О, да еще сегодня утром, окажись Пятерик Верной Дороги в руках у баронов Маш-Магарт, кудесник Вэль-Виры (а мерзавец, несомненно, служил именно барону Гинсавер) прямо за завтраком приправил бы своими мозгами мозги с горошком.

В том, что враг завтракал именно мозгами с горошком, Зверда почти не сомневалась. На Севере почти все человеческие маги следуют одной и той же диете.

Он был удивительно силен, этот мозгоед, если ему удалось в свое время превозмочь защитные свойства амулетов. И, одновременно – уязвим, поскольку, обратив Пятерик Верной Дороги против отряда Лида, он раскрывался сам и позволял зеркально обратить себе во вред силу собственного дальнодействия.

Зверде оставалось только печалиться или злиться – на выбор – по поводу того, что еще по меньшей мере полные сутки она не сможет использовать эту превосходную возможность уничтожить врага в его собственной трапезной. А к тому моменту, когда силы к ней вернутся – далекий враг наверняка оставит Пятерик, не настолько он глуп, этот неведомый мерзавец.

Лид и Фоманх хранили почтительное молчание и даже не позволили себе обменяться друг с другом хотя бы взглядом. Оба готовились к самому худшему.

Баронесса засыпала Пятерик Верной Дороги обратно в мешочек и протянула его Фоманху.

– Вы свободны, сотник. Возвращайтесь к своим людям. А вы, Лид, продолжайте. Как вам в конце концов удалось выйти к Южному замку?

– Это самое удивительное, – смиренно вздохнул воевода, проводив завистливым взглядом Фоманха. Этому, похоже, удалось отвертеться. Ясное дело – сотник из местных, потомственный вояка баронов Маш-Магарт. А ему, иноземцу, сейчас достанется за двоих. – Мы теряли направление еще два раза. Приметная развилка, которую мне вроде бы удалось признать по карте, оказалась лишней, вовсе не той, и мы свернули преждевременно. В другой раз дорога, сузившись до тесной тропы, закончилась между глубокими оврагами с буреломом. И вот когда я уже начал подумывать, удастся ли нам вообще когда-либо покинуть этот столь явно заколдованный лес, мы услышали такие раскаты грома, какие редки и по весне. Грохотало над юго-восточным пределом чащобы, тем самым, который был недостижим для нас из-за непролазного бурелома.

– Когда это случилось?

– Позавчера на закате, госпожа.

«Это была Большая Работа. Которая совершилась не „позавчера на закате“, а с моей точки зрения – сегодня вечером. Хотела бы я знать, куда сгинули для нас эти два дня.»

– Это мы с бароном стучались в небеса. Понимаете? – спросила Зверда с наивозможнейшей проникновенностью. Она пошарила рукой под меховым покрывалом, нащупала баклагу с земляным молоком и не отрывалась от нее в продолжение всей Лидовой тирады:

– Понимаю. И стоило вам постучать в небеса, баронесса, как из земли вверх ударил столб не то серой жидкости, не то мельчайшего песка. Мы видели его на горизонте. Признаться, столь мрачная картина была уже несколько избыточным впечатлением. От этого столба многих солдат поразил столбняк. Простите за невольный каламбур, баронесса.

Земляное молоко ударило Зверде сразу и в ноги, и в голову, и во чрево. Блаженство! Баронесса знала, что через пять минут будет спать глубочайшим из снов. То есть делать то, что барон Шоша не погнушался предпринять сразу же при встрече с отрядом Лида, предоставив супруге самой проявлять подозрительность, проводить дознание и – в случае чего – карать виновных.

Зверда не ответила Лиду. Помолчав с полминуты, он приободрился и продолжил излагать недооформленными риторическими периодами в духе «Ре-тарских войн» Хаулатона:

– Всю ночь мы провели в палатках. Земля вокруг ходила ходуном. В чаще с протяжным стоном гибли древесные исполины. Я произнес речь о том, что солдатам не пристало бояться извержений подземного огня. Я сказал, что ученые мужи моей страны уже давно объяснили подобные катаклизмы игрой бездушных природных сил. Мое красноречие возымело определенное действие. По крайней мере, дружина не разбежалась. А утром мы все будто прозрели. Местность претерпела некоторые изменения. И хотя по-прежнему слева и справа пролегали глубокие овраги, но за одним из них, между деревьями, что-то темнело. Это был древний межевой камень с затертым именем владельца. То есть, как вы догадались, граница заветных владений Неназываемого замка. Совсем недалеко от камня сыскалась и дорога. Стоило лишь разобрать несколько завалов, засыпать фашинами овраг и проложить просеку до большака. Наличие межевого камня вполне совпадало с показаниями карты, да и в дальнейшем дорога вела себя согласно «Фальмскому Толковнику».

– На этом ваши злоключения окончились, – кивнула Зверда.

– Истинно так.

– По законам Варана вас, Лид, следовало бы обезглавить, даже не предоставив возможности оправдаться. Формально, вы наш приказ не выполнили. Вы опоздали.

Воевода Лид понимал, что баронесса совершенно права. Однако по ее улыбающимся глазам – а глаза Зверды определенно улыбались – он понимал также, что голова его осталась бы на месте даже в том случае, если б он не смог предъявить вообще никаких доказательств своей невиновности. Потому что чете баронов Маш-Магарт досталось, похоже, настолько крепко, что даже запоздавшая помощь в лице Лида и его отряда была желанна, уместна и даже – совершенно необходима.

– Да, баронесса.

– Но поскольку мы не в Варане и поскольку ваш отряд стал жертвой игры превосходящих, гм, бездушных природных сил, я милую вас до дальнейших распоряжений.

– Можете поцеловать, – ответила Зверда изумленному взору Лида, который таращился на выпростанную из-под мехов ручку баронессы. Ручка оканчивалась пальчиками, а пальчики – серповидными когтями в два вершка.

ГЛАВА 3. ОБЪЕКТ ВТОРОЙ СТЕПЕНИ ВАЖНОСТИ

1

Эгин бросил прощальный взгляд на утопающий в низких облаках Ит и вздохнул с облегчением. Немыслимый город, город-призрак, город-художник был, наверное, прекрасен. Вероятно, какую-то другую свою жизнь ему хотелось бы прожить там, в Ите. Но Эгин не стал обманывать себя: покинув это пристанище магов и авантюристов, он почувствовал себя почти счастливым.

Не без иронии Эгин отметил, что теперь похож на персонажа волшебной сказки более, чем на самого себя. Пожалованный Есмаром (который теперь – ни много ни мало – Царь Озера и Города!) каурый жеребец, облаченный в шикарную, но с большим вкусом выделанную сбрую, степенно шествует по мощеной дороге. Уже виднеется застава, обозначающая границу владений вольного города. Несколько недель – и он в Пиннарине!

В сарноде у него звенит золото, выданное итским казначейством вместе с благодарственным пергаментом. Назначение золота объясняется в пергаменте веселящей сердце формулой: «На обеспечение беспечального возвращения».

В кожаной суме, висящей на груди на коротких ремешках, свернулся зародышем чуда белый лотос на мясистом стебле – главное волшебство Ита. А в лотосе, между его колдовских лепестков – сам гнорр Свода Равновесия, милостивые гиазиры!

Правда, это пока не совсем материальный, маленький и прозрачный гнорр, но все-таки это гнорр, говорящий самым настоящим голосом. Правда, он, Эгин, слышит его не ушами, а как бы сразу мозгом.

Сума, притороченная за седлом Эгина, туго набита подарками, соперничающими между собой в изысканности и диковинности.

«Нахватался, как Серко блох», – вполголоса хмыкнул он. Однако теперь с ним не было никого, кто мог бы разделить его иронию героя-скромника.

Верный маленький попутчик Есмар, не по-мужски и уж тем более не по-царски порыдав на плече уезжающего «гиазира Эгина», остался царствовать в Ите в обществе своей неземной жены.

Да и галантный бандит Милас, бывший неплохим попутчиком и компаньоном, а ныне ставший самым обыкновенным другом, тоже остался в «распечатанном» городе. Милас, хоть и был бандитом, спьяну расчувствовался как простой обыватель.

– Вот так всегда, Эгин! Только найдешь друга, как сразу его потеряешь. Грустно. Может, и правы философы – ну ее к Шилолу, эту дружбу?

– Что это за философы такие? Уж не те ли самые, которые уверяют, будто этот мир существует только в нашем воображении? – спросил тогда Эгин, чтобы покрасоваться ошметками былой образованности.

– Не важно… А, впрочем, ведь говорил же мой дед в непомнюкакой поэме: «Вот она, наша жизнь! Семь расставаний, восемь встреч!»

– А что, Эриагот Геттианикт и правда твой дед, Милас? – шепотом спросил Эгин.

– Не сомневайся! Он мне такой же дед, как ты – сын своего отца, – загадочно улыбаясь, ответил Милас.

Это могло означать и «да» и «нет».

В том, что он – «сын своего отца», Эгин не сомневался. Сомневался он лишь в том, что у него когда-либо был отец, не в телесном, конечно, но скорее в юридическом смысле. Он считал себя сиротой, ибо знал: за редчайшими исключениями в Свод не берут детей, о родителях которых простой смертный сможет узнать что-либо кроме того, что их уже нет на свете.

Однако, он не стал настаивать на ответе. Он уже усвоил: невольных признаний из Миласа не вытащишь и пыточными клещами.

Да и сам Милас почувствовал неловкость. Ему не нравилось казаться авантюристом. И он постарался замять вопрос о знаменитом деде, вынув как будто бы из воздуха резной футляр из черепных костей местного ската-водолета. Футляр был величиной с две ладони.

– Открывай, не бойся.

В футляре лежала ключ-улитка, улитка-дирижер. Рядом с ней покоилась музыкальная игла.

– Это на память. Сейчас она спит. Соберешь ей компанию, прицепишь к дереву и насладишься музыкой! Рекомендую сосну, не слишком старую. Неплохо звучит весенний кипарис. Хотя с непривычки может показаться немного приглушенным, таким, знаешь ли, занудным, – прокомментировал Милас.

Почему-то Эгин был совершенно уверен, что никогда не станет использовать эту ключ-улитку по назначению. Уж очень неприятно было вспоминать оба предыдущих столкновения с музыкальной магией.

Сопливая царица каким-то чудом прознала о подарке Миласа и, кажется, решила перещеголять его.

– Я подарю тебе, чужестранец, нечто такое, чего никогда не продают на дрянных аукционах в Волшебном театре, – церемонно сообщила она.

Эгин не понял, была ли это колкость в адрес Миласа или просто вступление. Он счел за лучшее промолчать.

– Это дорогой подарок. И мне жаль отдавать его тебе. Но, с другой стороны, что это за подарок, которого не жаль отдавать? Тогда это не подарок, а мусор.

Упоминание о том, что подарок «дорогой», несколько смутило Эгина. Он и так получил более чем достаточно для скромного спасителя города. Он спас жизнь гнорра Свода Равновесия!

– Но позволь, царица… Ты уже сполна наделила меня от своих щедрот… – запротестовал Эгин, имея в виду Белый Цветок с заключенным в нем семенем души Лагхи.

– Это был не подарок. Это была так… благодарность. Лотосом я с тобой сквиталась за добро. А теперь – просто подарок, не плата. Он будет сам по себе, – дала путаные объяснения царица. Как всегда – в тоне, не терпящем возражений.

Эгин сдержанно потупился. Дари, мол, если так решила.

Итская дева протянула к Эгину свою узкую ладошку, на которой стоял флакончик, похожий на огромный желудь с массивной шляпкой.

Присмотревшись, Эгин понял, что флакончик сделан из гигантской черной жемчужины, внутри которой была, видимо, высверлена полость. Вторая жемчужина служила флакончику пробкой. Судя по всему, пробка была пригнана с точностью филиграннейшей и плотно, насмерть притерта. Почему-то Эгин не сразу решился взять флакончик. Чем-то серьезным и печальным веяло от него.

– Что это? Неужто слезы магдорнского Тритона? – попробовал пошутить он.

– Нет, – без тени улыбки отвечала царица. – Это духи.

– И какой же запах у этих духов?

– Запах времени.

– Разве время имеет запах?

– Имеет, – степенно кивнула Итская Дева. – Но он не похож на запах мимозы или розмарина. Оно пахнет как… как… как ключевая вода!

– Должно быть, это печальный запах, – улыбнулся Эгин. – Ну тогда скажи мне, царица, перед каким приемом следует душиться этими духами?

– Эти духи не для ерунды, – фыркнула царица, разумея, конечно, приемы. – Это духи для воспоминаний. Хватит одной капли, чтобы вспомнить все, что пожелаешь. Даже то, чего ты никогда не помнил. Прими их и не донимай меня больше вопросами!

Эгину ничего не оставалось, кроме как благодарно поцеловать руку девчонке, которая после окончательного «вочеловечивания» снова стала строптивой, высокомерной и переменчивой. То есть такой же, каким был город, в котором ей предстояло царствовать.

Эгин отогнал прочь воспоминания и снова обернулся в сторону Ита. Но его уже совсем не было видно за низкими кудлатыми тучами, которые стлались над озером и вьющейся вдоль берега дорогой.

Если бы пять лет назад в Своде Равновесия кто-то напророчил молодому эрм-саванну Эгину, что в один прекрасный день он будет возвращаться из «распечатанного» Ита с подарками от Девы Озера, он, пожалуй, порекомендовал бы фантазеру немедленно обратиться к Знахарю. На предмет вменяемости. «А теперь даже странно думать, что может быть иначе».

2

Эгин проехал через заставу и пост сборщика пошлины без всяких приключений.

Сама будка сборщика теперь имела вид донельзя мирный. Ничто в ней не намекало на те жуткие события с лужами крови и полетами по воздуху, участниками которых совсем недавно были Эгин, Милас и Есмар. «Счастливого пути», – прошепелявил вслед Эгину стражник, как двоюродный брат похожий на одного из давешних убийц из клана Собирателей, рекомых также попросту «жемчужниками».

Эгин пришпорил жеребца. Он знал – совсем скоро он выедет к дорожной развилке.

Южная дорога со временем приведет его к Пиннарину – почему-то Эгин был уверен, что гнорр хотел бы оказаться именно там. А другая дорога, помнил он, зовется Поперечным трактом (приблизительно так Эгин перевел для себя слово «Марнильм» с харренского) и оканчивается в мрачном многолюдном муравейнике с названием Тардер. Он был уверен, что в столице Ре-Тара им с Лагхой делать нечего. И все-таки, об этом не мешало спросить у самого гнорра.

Пока дорога была сравнительно малолюдной. Дождавшись, когда она совсем опустеет, можно будет раскрыть лотос (или, как в положенной для гостьи из седой старины манере называть вещи тем что они есть, выражалась Итская Дева, «Белый Цветок») и пообщаться с гнорром, не покидая седла. Съезжать в лес Эгину не хотелось – за время путешествия он успел возненавидеть «природу» тихой, но лютой – как и положено – ненавистью.

Дорога впереди была пуста и проходила через березовую рощу. Эгин оглянулся, надеясь удостовериться, что сзади тоже никого нет.

Держи сарнод шире! Из-за поворота, несясь во весь опор, выскочили четверо всадников, выряженных не по итской, но по харренской моде.

На них были широкие бархатные куртки с «надувными», как называли их в Варане, рукавами и узкие замшевые штаны со швами, отделанными позументом. Кожаные головные косынки были завязаны сзади самым изысканным образом, сочетающим небрежность и высокое искусство, розовые рубахи – с некоторым избытком расшиты разноцветным бисером.

Лошади у всадников были свежими и породистыми. Кавалькада больше всего походила на компанию богатых повес, выходцев из купеческого сословия, не испытывающих недостатка ни в чем, кроме дворянских грамот.

Одно только смущало Эгина, пребывающего в самом благостном расположении духа, а именно: какая нелегкая занесла этих беззаботных щеголей сюда, в эту глушь, без слуг и сопровождающих?

Когда четверка почти поравнялась с Эгином, тот заметил, что одним из всадников является девушка, одетая как парень, и сидящая в седле по-мужски.

Несмотря на то, что компания выглядела мирной, Эгин на всякий случай опустил ладонь на рукоять своего «облачного» клинка.

– Извините нас, милостивый гиазир, за то, что нарушаем ваше уединение, – обратился к Эгину первый, с бородкой-клинышком и ухоженным островком усов над верхней губой. Обратился на чистом харренском. Держался он при этом на почтительном отдалении, заходя к Эгину справа.

Эгин натянул поводья. Его жеребец остановился. Остановилась и четверка.

Эгин заметил, что девушка бросила взгляд на его «облачный» клинок. Впрочем, такой мимолетный, что ни о чем, кроме праздного интереса, он, вроде бы, не свидетельствовал.

– Прошу вас рассудить наш спор, – вступил второй, с убедительными золотыми браслетами на левом запястье, обладатель самого широкого воротника и румяных щек. – Мы с товарищами заспорили, чей скакун имеет самую чистую стать.

– И мы просим быть вас нашим судьей, – поддержал третий, коренастый обладатель высоких, выше колена сапог.

От Эгина не укрылось при этом, что четвертый всадник как бы невзначай остановился как раз за его спиной на расстоянии в четыре-пять шагов.

Как-то само собой получилось, что Эгин теперь находится в центре ромба из четырех купеческих сынков, которые вроде бы совсем непринужденно и даже нечаянно, но тем не менее тесно обступили его. Чистые разбойники, изготовившиеся взять одинокого путника в оборот!

Не торопясь отвечать на предложение, Эгин еще раз смерил всадников испытующим взглядом. Вроде бы, оставалось только гнать свои подозрения прочь. «Что за чушь? Да на каждом из них надето драгоценностей на большую сумму, чем та, на которую в состоянии раскошелиться средний „одинокий путник“ вроде меня. Зачем разбойникам одеваться так шикарно? Да и манеры у них вполне миролюбивые».

– Для нас очень важно иметь судью с хорошим глазом. Ведь мы поставили на кон большие деньги. А вы, как видно по вашему жеребцу, знаете толк в лошадях! – сказал четвертый – молодой брюнет, в широком атласном плаще, расшитом золотой нитью.

От Эгина, который довольно глупо кивал, пока всадники излагали ему суть дела, не укрылся момент, когда девушка завела правую руку за спину, причем сделала это совершенно естественно. «Что у нее там, интересно? Неужели метательный кинжал?» – спросил себя Эгин, втуне иронизируя над собственной подозрительностью.

Не снимая правой ладони с рукояти меча, Эгин легонько дважды шлепнул жеребца по шее и перенес тяжесть тела на заднюю седельную луку. Жеребец послушно и быстро попятился, и через несколько мгновений он уже вышел из обкладки, в которую вольно или невольно взяли его спорщики. Всадники проследили за его маневром с некоторым, как показалось Эгину, недоумением.

– Что скажете, господин? – спросил наконец обладатель внушительных золотых браслетов, снова приближаясь к Эгину.

А «господин» все никак не мог решить, что с ним – приступ мании преследования, которую старательно пестовали в нем все, от начальства до коллег, в бытность его офицером Свода? Или все-таки в купеческих сынках и дочурках действительно есть нечто странное? Впрочем, за те полтора коротких колокола, что они провели вместе, решить ничего наверняка было нельзя. «Да и зачем что-то решать?» – заключил Эгин и сказал с официальной доброжелательностью:

– К сожалению, я совсем не разбираюсь в лошадях. Мой собственный скакун был мне подарен вчерашним вечером.

То, что он лжет насчет своего невежества, было совершенно очевидно. И Эгин понимал это. Одно то, как быстро он покинул каре, вынудив жеребца, к которому даже не успел толком привыкнуть, дать «задний ход» без всякой паники, говорило о том, что в седле он не новичок. На самом деле, Эгин всего лишь говорил: «Катитесь вы к Хуммеру в пасть со своим спором». Но делал это очень и очень вежливо.

К превеликому удивлению Эгина, всадники поняли его слова правильно и возражать не стали. Процедив «извините», они пришпорили своих скакунов и на рысях двинулись к развилке.

Еще некоторое время Эгин внимательно смотрел им вслед. Из березовой рощи тем временем выползал купеческий обоз с внушительным сопровождением из двух десятков вояк.

Щеголи поравнялись с высокими угловатыми фурами. Один из всадников – обладатель клиновидной бородки – невзначай обрызгал серым, жидким дорожным снегом проводника обоза. Тот немедленно разразился руганью, уличая «городскую бестолочь» во всех мыслимых пороках.

3

Когда купеческий обоз прополз мимо, а всадники скрылись из виду впереди, дорога опустела и Эгин наконец решился достать лотос из сумы на груди.

Он прочел заклинание, которому научила его Итская Дева.

Кстати говоря, сама Итская Дева «отпирала» Белый Цветок безо всяких заклинаний. Но Эгин, как ни старался, повторить этот фокус не смог.

«Отпирание» цветка требовало большой концентрации. Почти такой же большой, как вход в Раздавленное Время. Но поскольку на такую концентрацию у Эгина в последние дни не было вдохновения, после «распечатывания» стихий Города и Озера он говорил с гнорром лишь однажды. Да и то – на общие темы.

Эгин не торопился открывать лотос еще и потому, что был уверен: после всех треволнений он заслужил небольшой отдых от тяжких дум. Эгин уже успел усвоить, что Лагха и тяжкие думы – это как гром и молнии. Редко когда обходятся один без других.

– Я уж думал, Эгин, вы про меня забыли, – проворчал Лагха, крохотный, прозрачный, но узнаваемый. – Да уж, пожалуй, Сайла дала бы вам за такую игрушку, как этот лотос со мной внутри, семь мер серебра и титул Второго Кормчего в придачу.

Эгин улыбнулся. «Интересно, должно быть, ему смотреть на меня. Каждый мой глаз для него – как лодка, рот – как пещера!»

– Не держите на меня зла, гнорр, – сказал Эгин. – Я был просто-таки обезглавлен усталостью.

– Я не злопамятен, – совершенно серьезно сказал гнорр-лилипут. – Вот только жаль, теперь вы не можете поприветствовать меня через целование перстня. Следование этикету как-то всегда организует, настраивает на деловой лад…

Эгин не выдержал и рассмеялся. Какой все-таки чудак этот гнорр! Они находятся в тысяче лиг от родной страны. Сам Лагха уже давно не человек, но уже перестал быть призраком. Прошлое исполнено приключений. Будущее туманно. Планы неопределенны. А гнорр разглагольствует о церемониале!

Крохотный, словно бы стеклянный гнорр тоже улыбнулся. Или Эгину только показалось, что улыбнулся.

– Так или иначе, нам пора обсудить наши дальнейшие действия. И притом побыстрее.

– Я лично не вижу в этом никакой срочности. До Пиннарина мы еще успеем обсудить все – от устройства Волшебного театра до наших кулинарных предпочтений…

– А я эту срочность вижу, – перебил Эгина Лагха. – Потому что в Пиннарине нам делать нечего.

– Как это – нечего? – опешил Эгин.

– Так это. Гнорр в виде стеклянной фигурки в цветочной чашечке едва ли сможет навести порядок в столице и вернуть себе свое тело.

– Что же вы предлагаете, милостивый гиазир?

– Я предлагаю на время забыть о Пиннарине. И вспомнить о Тардере. Мне нужно новое тело, – отчеканил Лагха.

– Надо полагать, в Тардере новыми телами для гнорров торгуют на рынке в рядах готового платья? – язвительно осведомился Эгин.

– Почти. Скажем так: Тардер – это то место, где живет единственный человек, о котором мне доподлинно известно, что он сталкивался с подобной проблемой.

– Над ним тоже совершили колдовство с последующим развоплощением?

– Ничего подобного. Его случай более простой. Но сходство есть.

– Хотелось бы знать подробности.

– Некогда госпоже Далирис тоже было нужно тело сделанного человека. И она изыскала способ достать его. Видите ли, Эгин, госпожа Далирис была, да, собственно, и остается женой харренского сотинальма. Когда Харренский Союз сыграл эту свадьбу, сотинальму Фердару было шестнадцать, ей стукнуло тридцать. Она была самой родовитой вдовой Харренского Союза и молодому сотинальму ничего не оставалось, кроме как гордиться тысячелетним гербом своей вдовствующей невесты. В остальном Далирис была тем еще подарком. Помимо прочего, на протяжении двенадцати лет этот брак оставался бездетным. Сотинальм Фердар был изрядным гулякой и умудрился прижить что-то около десятка внебрачных отпрысков от придворных дамочек, не говоря уже о многочисленных выблядках от безродных девиц. А его законная жена не была способна произвести на свет даже мышь! Конечно, госпожу Далирис это печалило: передать сокровища, гербы и древние привилегии рода сыну какой-то гулящей?! Такая перспектива ее не на шутку бесила. Придворные медики только разводили руками. Мол, делаем что можем. И вот, когда ей стукнуло сорок пять, она решилась и сделала глиняного ребенка, глиняного наследника…

– Она сделала глиняного ребенка? Сама?

– Вряд ли сама, уж очень это необычное дело. Я даже представления о том, как это делается, не имею. Но подозреваю, что магическая сила создателя глиняных людей должна быть колоссальной. Древняя история свидетельствует о том, что потребовались совокупные усилия Звезднорожденных Элиена и Шета, а также помощь магов Герфегеста Конгетлара и Харманы Гамелин, чтобы сделать всего одного такого глиняного человека в качестве своеобразного живого узилища для души Октанга Урайна. Однако, насчет магической силы госпожи Далирис нам ничего не известно. Может, она смогла обойтись и без посторонней помощи. Офицер Иноземной Разведки, который вел эту разработку, был внедрен в ближайшее окружение госпожи Далирис. Не успев выяснить всех обстоятельств дела, он скончался от холеры – скончался сам, безо всяких наемных убийц, что забавно. Важно то, что ни мой предшественник Карувв, с которым напрямую сносился тот офицер, ни я в итоге не получили по этому делу полных и достоверных сведений.

– Не проще ли было взять любого младенца и назвать его наследником сотинальма? – спросил Эгин в задумчивости.

– Нет, не проще. Даже если бы Далирис тайком купила одного из бастардов, он бы не был похож на мать. А так наследник получился улучшенной копией Далирис, при этом не оставляющей сомнений в отцовстве Фердара.

– И как отнесся сотинальм к тому, что его наследником, пусть даже очень на него похожим, стал глиняный человек?

Тут уж настал через гнорра смеяться.

– Вы полагаете, – сказал Лагха, переводя дыхание, – госпожа Далирис сообщила ему, что младенец, которого она якобы родила в завершение так называемой беременности, не совсем настоящий?

– Конечно, это было бы глупо, – смутился Эгин. – Но, я полагаю, что если уж об этом стало известно Своду, то сотинальму об этом, должно быть, и подавно известно!

– Вы сильно недооцениваете Свод, – крохотное лицо Лагхи просияло. – Лишь я и госпожа Далирис до сегодняшнего дня знали о том, что наследник «ненастоящий». Далирис уничтожила всех, кто имел к этому отношение в ближайшие же дни после «родов». Теперь об этом знаете еще и вы. Я никогда не пускал эти сведения в ход. Хотя варианты шантажа рисовались, и притом весьма соблазнительные. Жена сотинальма может очень многое. А второго такого инструмента давления на Харренский Союз я просто еще не изобрел. Но, выходит, этот бесценный, тончайший инструмент придется пустить на то, чтобы всего лишь устроить для меня новое тело!

– Но послушайте, Лагха, разве трудно отличить «глиняного» человека от обычного? Насколько я знаю, сейчас сотинальму Фердару примерно пятьдесят лет. Если он женился на Далирис, когда ему было шестнадцать, а через пятнадцать лет его жена «изобрела» наследника, значит, сейчас этому наследнику должно быть что-то около двадцати! Неужели никто за эти двадцать лет ничего не заподозрил? – с крайним сомнением спросил Эгин.

В какой-то момент ему даже начало казаться, что Лагха старательно разыгрывает его, бессовестно пользуясь его доверием и своим авторитетом.

– Никто ничего не заподозрил, – кивнул Лагха.

– Но это же не-воз-мож-но! Должны же оставаться какие-то… какие-то признаки магического искажения материи! Ведь об этом Свод создал целую науку! – возмутился Эгин.

– Признаки-то есть. Но если вы не знаете, что именно искать, вы никогда этих признаков не найдете. Глиняный человек будет казаться вам настоящим. А в «науках» Свода нет даже такого раздела. Свод в этом отношении наивнее девственницы.

– Мне тяжело в это поверить! – в запале воскликнул Эгин.

– В таком случае, Эгин, ответьте мне на вопрос: не замечали ли вы каких-либо странностей за госпожой Елей, дочерью харренского сотинальма? Вы ведь, насколько мне известно, узнали ее довольно близко? – с лукавой улыбкой поинтересовался Лагха.

Стоя среди лепестков лотоса, крошечный гнорр в открытую торжествовал, уперев кулаки в бока.

В самом деле, для торжества были причины. После того, как с губ гнорра слетело имя госпожи Ели, Эгин в буквальном смысле потерял дар речи.

Вспоминая свою единственную встречу с дочерью харренского сотинальма в Девичьем Замке, вспоминая в конце концов любовную схватку, которой эта встреча окончилась, Эгину ничего не оставалось как признать свою полную беспомощность… свое невежество… и, в конце концов, тот факт, что магическим искусствам буквально нет пределов!

«А я-то в своем невежестве полагал, что магия – это приворотные перстни и заговоренные нагрудники, ну, может, очень действенные перстни и очень крепкие нагрудники! Да еще в лучшем случае – умертвия-убийцы», – пронеслось в голове у Эгина. Он ошарашенно уставился на Лагху.

– То есть… вы хотите сказать, что Еля, госпожа Еля и есть тот самый, то есть та самая глиняная девушка?

– А вы думали, Эгин, что глиняных людей обжигают в печи и красят минеральными красками? Что волосы у них – из пакли, а ногти – из полированной слюды? – ехидничал гнорр.

Эгин оглушенно замотал головой.

– Из этих рассуждений следует один очень важный вывод, – подытожил Лагха деловым тоном. – Мы едем в Тардер, неподалеку от которого расположена зимняя резиденция госпожи Далирис. Придя туда мы постараемся сделать все, чтобы старая ведьма помогла мне раздобыть такое же красивое и здоровое тело, каким обладает ее дочь.

– А это значит, что на ближайшей развилке нам придется избрать Поперечный тракт, – тихо сказал Эгин.

4

Марнильм оказался куда более многолюдным, чем Итинильм – дорога Суээдета-Ит.

То и дело навстречу попадались деловитые купеческие караваны, ленивые крестьянские подводы, пешие путники.

Несколько раз Эгина обгоняли гонцы харренской почтовой службы.

Однажды ему даже показалось, что он видит вдалеке тех самых щеголей, просивших его быть судьей. Но неожиданный полотняный борт фуры закрыл Эгину обзор и он не успел присмотреться как следует. А спустя пару мгновений дальние дали были уже безупречно пустынны.

В Туимиг Эгин въехал уже в сумерках.

Городок, по рассказам Миласа, был славен тремя вещами: своей древностью, сладостями и соседством с медными копями, к которым в качестве поставщика дешевых рабочих рук была пристроена огромная каторжная тюрьма. От древности в Туимиге осталось множество вычурных строений из тесаного темно-серого камня, а также знаменитая крепость, где, по слухам, кишмя кишели духи-прорицатели.

Туимигские же сладости были такими сладкими, что ходили шутки, будто у непривычных к тутошним медовым кренделям чужеземцев нередко склеиваются челюсти, да так, что лишь цирюльникам под силу разделить их снова. Со сладостями Эгин рисковать не решился. А вот с архитектурой ему пришлось этой ночью столкнуться вплотную.

«Комнаты сдаются. Дешевый ночлег», – гласила начертанная углем надпись на выбеленной стене трехэтажного дома, стоящего неприкаянной громадой у въезда в город. Надпись была подсвечена факелом, оглашающим воздух предсмертным шипением. В остальном дом был темен и казался необитаемым.

Эгин поднял глаза. Фасад дома с обеих сторон венчали башенки. Полуразрушенные, с острыми жестяными крышами и, главное, совершенно непонятного предназначения. Особенно странно было то, что башенки смотрели на поросший быльем плоский пустырь, оканчивающийся леском.

Непонятно зачем приделанный вкривь и вкось балкон третьего этажа поддерживали два существа, имевшие мужские тела и головы, очень отдаленно напоминающие тигриные.

«Интересно, видел ли кто в Туимиге живого тигра?» – спросил себя Эгин.

Он уже думал было двинуться дальше, как почувствовал вмиг навалившуюся на него усталость. Ему вдруг показалось, что он не в силах больше высидеть в седле и минуты. И он принял решение воспользоваться приглашением на «дешевый ночлег».

Он стучал в дверь так долго, что почти раскаялся в своем решении.

Когда полуглухой хозяин наконец понял, чего хочет от него чужестранец, радости его не было границ. Чувствовалось, что такие оригиналы, как Эгин, случаются в этом странном доме нечасто.

Слушая мутные рассказы хозяина, Эгин проглотил холодный ужин из бобов с мясом. И, вежливо но непреклонно отказавшись от сладкого, двинулся на второй этаж, где престарелая хозяйка приготовила для него постель.

Одного серебряника хватило на то, чтобы довести супружескую чету до экстаза.

«Вы просто спаситель наш! Просто само провидение вас послало!» – радостно шелестела хозяйка, полная морщинистая женщина, больше всего похожая на столетнюю прямоходячую черепаху.

«А ведь в Ите на эти деньги разве что пива с рыбными сухариками выпьешь», – удивился Эгин, успевший отвыкнуть от харренских цен, и поплелся наверх. Вкушать дешевый ночлег.

Пол в его комнате ощутимо проседал под подошвами сапог, натужно скрипел при каждом шаге и казался насквозь гнилым.

В воздухе пахло сыростью и древесной трухой. Эгин провел рукой по постели – белье было влажным. Спать, значит, придется одетым. Под кроватью стоял ночной горшок без ручки. «Вот она, старинная простота!»

Он скинул куртку и сапоги, справил в горшок малую нужду и без сил повалился на спину, положив сумку с лотосом на подушку возле своей головы.

Прямо над ним на низком потолке темнел контур широкого дощатого люка, наподобие чердачного. «Зачем? Ведь наверху еще один этаж?».

Лишенный сновидений сон Эгина был глубоким и ровным. Таким глубоким и таким ровным, что ни тревожное лошадиное ржание под окном, ни глухой собачий ропот, ни скрип половиц в коридоре, ни даже сдержанная возня с щеколдой на двери в комнату его не разбудили.

Эгин проснулся лишь тогда, когда почувствовал пронзительную, нечеловеческую боль – в его горло под самым кадыком врезался шелковый шнур, а две сильных мужских руки, хозяин которых находился у изголовья Эгиновой кровати, что было сил прижали шнур к жесткому матрасу.

Издав сдавленный вскрик, Эгин открыл, или, скорее, по-рачьи выпучил глаза. В отблесках лунного света он увидел прямо над собой лицо в шелковой маске.

Человек смотрел на него, не мигая, своими черными, глубоко посаженными глазами и не говорил ни слова.

В этих глазах Эгин не заметил ни ненависти, ни упоения смертельной игрой, ни заинтересованности. Словом, это были глаза наемного убийцы – такие же равнодушные глаза у бойцовых петухов.

«Это не грабитель, – мгновенно пронеслось в голове у Эгина. – Неужели проклятые жемчужники добрались-таки до меня?»

Но времени на размышления у него не было. Горло отзывалось мучительной болью, дышать было почти невозможно.

Умереть в Туимиге – что может быть более жалким? Эгин издавал малоэстетичные хрипы и плевал слюной в лицо ночному гостю, пока его левая рука, как бы в предсмертных корчах упавшая с кровати, нашаривала на полу жестяной ночной горшок без ручки.

Мгновение спустя, не без труда ухватив горшок за тонкий обод, Эгин резко, но аккуратно рванул его вверх и, описав рукой с горшком полукруг, перевернул его на голову душителю.

Жесть горшка была тонкой и особого вреда причинить убийце не могла, разве что оцарапала ему темя. Моча тоже оставалась мочой – отнюдь не измененным маслом, способным прожигать дерево и обугливать плоть.

И тем не менее, ловкость Эгина принесла результаты. Убийца отпрянул, затряс головой, начал отплевываться и сквернословить по-харренски, в общем – ослабил хватку.

Ослабил не полностью, а всего лишь чуть-чуть. Но и этого «чуть-чуть» Эгину хватило на то, чтобы набрать в легкие воздуха, сгруппироваться и перейти ко второму этапу освобождения.

Ловко сбросив с ног влажное и холодное одеяло при помощи другой свободной руки, Эгин задрал ноги вверх, к потолку; слегка качнул ими назад и, призвав на помощь всю свою гибкость, бросил ноги к голове, в сторону душителя.

Носки босых ног Эгина зашли под мышки убийце, в то время как его пальцы сомкнулись на боковых брусьях кровати. Мощный рывок! – человек в черной маске оторвался от земли и, однократно перекувырнувшись в воздухе, рухнул на трухлявый пол. Поеденные древоточцем доски катастрофически затрещали, словно борта судна, налетевшего на риф.

Эгин вскочил на ноги. Его лицо пылало, рот судорожно хватал воздух. Он окинул комнату ищущим взглядом: теперь ему требовалось оружие, ведь успех требовалось закрепить. «Облачного» клинка не было на подставке, куда перед сном водрузил его Эгин!

«Не иначе этот сукин сын постарался!»

Тем временем, убийца начал приходить в себя после неожиданного падения. Он пробовал встать на ноги, опираясь на локоть.

«Раз на подставке нет меча – получай хотя бы подставку!» – решил Эгин. И, не без труда оторвав от пола антикварную вещь из тяжелой древесины, на которой, пожалуй, с комфортом разместился бы не только «облачный» клинок, но и харренский двуручник, Эгин опустил ее на голову человеку в маске.

Человек взвыл от боли – судя по всему, удар Эгина пришелся ему ровно по голове. Вместе с его воплем воздух был взрезан оглушительным хрустом; комнату наполнил запах застарелой гнили.

«На этот раз пол едва ли выдержит», – предположил Эгин.

Его прогнозу суждено было сбыться.

Он с изумлением наблюдал за тем, как его противник, вместе с подставкой для мечей, ринет вниз, проваливаясь сквозь стремительно ширящуюся дыру в досках. Вниз, на первый этаж.

В гостиную? Спустя секунду, снизу донесся раскатистый мебельный грохот. По-видимому, убийца угодил в аккурат на обеденный стол.

Вслед за тем раздался оглушительный, истошный женский визг.

«Неужели на такое сопрано способна престарелая хозяйка, что вечером называла меня „спасителем“ и „сынком?“ – с сомнением спросил себя Эгин. Нет, приходилось признать, что кричит скорее дочь хозяев, которая предпочла мирный сон приему постояльца. Или служанка. Впрочем, в том, что в этом доме не держат слуг, Эгин почти не сомневался.

Растирая вздувшуюся ярко-алую полосу на горле, он подошел к пролому.

Доски и перекрытия и впрямь были гнилыми, источенными жуками и червями, влажными от слизи, которая празднично поблескивала в лунном свете.

Эгин сел на корточки и приник к дыре – там, внизу, металась простоволосая незнакомая девушка и ночной сорочке. В руках у нее была тусклая масляная лампа. Девушка в голос ревела, призывая родителей и духов-защитников.

А на каменном полу гостиной, на крышке сложившегося под тяжестью его тела стола, лицом вниз лежал человек в черной маске. Из-под маски полз ручей темной густой крови.

Эгин не мог сказать наверняка – жив человек или мертв. В любом случае, интуиция подсказывала ему, что торжествовать победу еще рано.

Во дворе заржала лошадь и ржание это показалось Эгину знакомым. «Каурый?!»

Эгин подошел к окну и распахнул ставни в промозглую ночь. Он не стал высовываться по пояс, памятуя об осторожности. И правильно сделал.

Две стрелы тотчас же вонзились в оконную раму на расстоянии в четыре пальца от его правого виска.

«Да что же это тут творится!?» – Эгин отпрянул от окна.

Половицы в коридоре предательски скрипнули. Эгин обернулся.

Проникнув в его комнату, ночной гость в маске закрыл дверь на щеколду, несказанно ему удружив. Но чье-то крепкое плечо уже начало пробовать дверь на прочность. «Значит, их как минимум трое. Один – временно вне игры. Второй стрелял из лука и сейчас находится во дворе. А третий – третий ломится в дверь!»

Из этого следовал один печальный вывод: оба пути бегства – коридор и окно – отрезаны. А значит, ему придется принять бой. Причем, принять его с голыми руками.

Эгин уже приготовился к обороне, как вдруг его взгляд скользнул по низенькому потолку с потеками на побелке и зацепился за деревянный люк, наподобие чердачного.

Люк он приметил еще вечером, засыпая. Это был тот самый люк, пустыми размышлениями о предназначении которого он занимал свой праздный разум перед тем, как погрузиться в усталую дрему. И о существовании которого он напрочь успел позабыть в пылу ночной схватки!

Эгин вскочил на кровать и протянул руку к люку. К счастью, он оказался не заперт. Путь на третий этаж был свободен.

«По крайней мере, это позволит мне выиграть время и разобраться с тем, кто же, Шилол их всех разнеси, затеял весь этот бардак!»

Эгин встал на тумбочку и откинул дощатую крышку люка. Он изготовился было уже подтянуться вверх, как вдруг его взгляд упал на кожаную сумку, ту самую, в которой лежал Белый Цветок.

Сумка по-прежнему лежала на подушке.

«Одно можно сказать со всей уверенностью: эта братия не имеет никакого отношения к гнорру-лилипуту. Что, впрочем, не означает, что я вправе оставить его здесь!»

Эгин бросил тревожный взгляд на дверь.

Она, оказавшись гораздо прочнее пола, все еще не поддавалась. Хотя сотрясалась она теперь так, будто в нее колотили карманным тараном.

Эгин схватил сумку, повесил ее на шею и, уцепившись за край люка, подтянулся вверх.

Он очутился в жилой комнате третьего этажа. В целом она была копией той, где ему пришлось ночевать. С одним приятным исключением: комната имела балкон, с которого, как помнил Эгин, можно попасть на крышу.

Не тратя времени на то, чтобы отдышаться, он рывком распахнул ставни и выпрыгнул на балкон.

Его нехитрый расчет сводился к одному: нужно действовать настолько стремительно, насколько возможно. Эгин чувствовал: на то, чтобы войти в Раздавленное Время, ему сейчас попросту не хватит сил.

Лучник – тот самый, что несколькими минутами раньше выпустил в него две стрелы из холодной темноты двора, сориентировался не сразу. Эгин был уже на крыше, когда еще три коротких стрелы, цокнув наконечниками о серый греоверд, отскочили от тигрообразных морд поддерживающих балкон мужчин. «Промазал!» – с удовлетворением резюмировал Эгин, прячась за трубу дымохода.

Прогрохотав по черепичному скату в направлении, противоположном тому, откуда стреляли, Эгин оказался у края крыши.

Его взору открылся пустырь (который впоследствии при ближайшем рассмотрении оказался огородом – пугала, подпорки для тыкв и фасоли). За пустырем-огородом виднелся перелесок, а за перелеском – старая Туимигская крепость. Заброшенная и жутко историческая.

Первого же взгляда на нее Эгину хватило на то, чтобы понять: бежать нужно туда.

Он глянул вниз – под стеной дома раскорячилась поломанная телега с каким-то хламом – одно колесо лежало рядом, второе криво оттопыривалось. Неряшливой шеренгой стояли бочки для квашения овощей. Поодаль красовался сваленный кучами навоз из конюшни, заботливо заготовляемый хозяевами для удобрения надела… словом, вся та «сельская простота», которой еще вечером умилялся Эгин.

Он вздохнул полной грудью и, примерившись к самой большой куче, прыгнул.

Лишь приземлившись в прохладную и почти лишенную запаха кучу, Эгин обнаружил, что совершенно бос. Сапоги его так и остались стоять возле кровати – рядом с поклажей. Впрочем, на его планах это никак не сказалось.

«Придется закаляться», – процедил Эгин и, споро соскочив с удобрений, понесся через пустырь с той быстротой, на которую только был способен.

Через четыре коротких варанских колокола, до крови исколов подошвы своих ног о сухой бурьян, которым был богат пустырь, Эгин наконец достиг перелеска.

В двухстах шагах от него луна серебрила влажную кладку старой туимигской крепости.

Вопреки замогильным историям, которыми чествовали эту достопримечательность местные болтуны, от нее веяло чем-то величественным и успокоительным. Поддавшись этому настроению, Эгин решил, что самое время сделать передышку.

Он осторожно подполз к опушке и сосредоточил все свое внимание на странном доме с двумя башенками.

С отдаления дом выглядел совершенно обычным. Никто не кричал, не визжал и не звонил в пожарный колокол. Никто не бродил вокруг с факелами в поисках беглеца или его следов. Не слышно было ни ржания, ни цокота копыт. Дом словно затаился. Даже собаки и те не лаяли! Казалось, нападавшим удавалось каким-то чудом стать невидимками.

«Не слишком ли это круто для итских жемчужников?» – именно такой вопрос не давал покоя Эгину.

Уж больно эта тишина напоминала о каллиграфически правильных параграфах инструкций по нападению в населенных пунктах, коими кормили своих подчиненных наставники в школах Свода. «Свод? Не может быть! Откуда?!»

Прячась в тени деревьев и стен, он пробрался внутрь разрушенной крепости.

Отыскав самый уютный лаз, Эгин устроился на куче сухих листьев. О костре нечего было и думать. По его подсчетам, до рассвета оставалось что-то около двух часов. Правда, здесь, на севере, светает довольно поздно. Здесь встают и отправляются по своим делам еще затемно. Значит, до того момента, когда на дороге и в окрестностях дома с башенками появится первый прохожий люд, ждать не два часа. Но все равно по меньшей мере полтора часа ему придется провести в стылой темноте подземелья!

Эгин сидел, прислонившись к стене и обхватив колени руками.

Его подбородок лежал на коленях. Глаза его были полузакрыты, а ум занят поддержанием правильного ритма дыхания – все эти ухищрения были направлены на то, чтобы сохранить драгоценное тепло.

Вокруг было тихо. Сумка с лотосом лежала на расстоянии вытянутой руки.

Сидеть вот так и дышать было скучно и даже тоскливо.

Вдруг в голову Эгина пришла шальная мысль – почему бы не развлечь себя коротким разговором с Лагхой? Самым что ни на есть коротким! Может быть, он даст ему дельный совет? Идея насчет совета была очевидно глупой. Но Эгину было неловко признаться себе в том, что на самом деле, все, что ему сейчас нужно – это две-три ободрительных шутки.

– Снова ввязались в историю, любезный Эгин! – беспечно расхохотался гнорр, когда Эгин, то и дело вслушиваясь в тишину, окончил повествование о событиях этой ночи. – Вы правы, все это весьма похоже на проделки наших с вами бывших коллег. Ясно же, что ночные гости намеревались взять вас живьем.

– Из чего, интересно, это явствует? – шепотом спросил Эгин, которому очень не нравилось быть дичью, которую собираются изловить живьем для княжеского зверинца.

– Это следует из того, что никто из троих, даже если предположить, что их было трое, не стал стрелять вам в спину. А также из того, что гости в масках предпочли лишить вас сознания шелковым шнуром вместо того, чтобы просто отрубить вам голову одним ударом меча. Да и вообще, для того, чтобы убить вас, не нужно было дожидаться ночи. Можно было выпустить стрелу из ближайшей рощи…

– И все-таки, кто это?

– Думаю, это – проделки нового загадочного гнорра Свода. Если мое предположение верно, значит, люди, которые за вами охотятся, никто иные, как офицеры Харренского отряда нашей Иноземной Разведки. А именно – либо плеяда «Вечерняя дымка», на их жаргоне – «дымки», либо «Змей-Колесо». И «дымки», и «колеса» – люди для специальных поручений. Это они любят – всякие шелковые маски, шнурки, переодевания. Сначала в Своде вычислили ваш След. Потом дождались вашего возвращения из Ита. А теперь – имеем то, что имеем. Впрочем… это только моя версия. Ни о чем нельзя судить наверняка, пребывая внутри лотоса.

– Я никогда не сталкивался с Иноземной Разведкой. Как им следует противостоять?

– Думаю, что в вашем положении противостоять им не получится. Уверен, их в Туимиге больше, чем трое. Уверен также, у них есть с собой по меньшей мере одно животное-семь. Иначе, как бы они так скоро вышли на вас? Вам, а вместе с вами и мне, остается только ждать дальнейших событий. Думаю, сопротивляться бесполезно. По крайней мере, пока.

– То есть, мне, как кролику, попавшему в силки, надеяться не на что? Нужно сложить оружие и приготовиться к худшему? Сдаться без сопротивления?

– Сопротивление? Приберегите силы для более подходящего случая. В этот раз за вас взялись серьезные люди.

– Что же делать?

– Ничего не делать, Эгин. Ничего.

Они оба смолкли. Вместо утешения Эгин получил нечто обратное. На выходе из лаза плотоядно завывал ветер. Где-то совсем близко залаяла собака.

– А, впрочем, – вдруг воспрянул Лагха, – у вас есть один шанс. Совсем небольшой, но есть.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, все-таки, еще совсем недавно гнорром был я. И я знаю Слова Неприкосновенности.

– Вы имеете в виду пароль личных порученцев гнорра? – вспомнил Эгин.

– Именно так. Если они вас схватят, а они вас обязательно схватят, вы можете попробовать назвать этот пароль. Но помните, что это вопрос чистого везения, никаких гарантий нет. Во-первых, потому что новый гнорр скорее всего сменил Слова Неприкосновенности. Таким образом, ваши Слова сгодятся только в том случае, если по каким-то причинам у гнорра-самозванца до таких мелочей еще не дошли руки. А, во-вторых, важно, чтобы этих головорезов на поиски бывшего аррума Эгина отрядил не лично гнорр, а кто-либо другой. Пар-арценц Йор, например. Поскольку, если гнорр лично пропечатал распоряжение о вашей поимке, а не, к примеру, какой-то аррум Опоры Единства, то ваш пароль можно считать недействительным. Такой уж он – этот гнорр. Сам дает Слова Неприкосновенности, сам их и отбирает, – ухмыльнулся Лагха.

– Тогда назовите мне эти Слова! – потребовал Эгин.

– Да пожалуйста, – пожал плечами Лагха. – Восемь веков харренской поэзии.

– Что вы сказали?

– Восемь веков харренской поэзии, – повторил Лагха.

– Это и есть Слова Неприкосновенности? – недоверчиво скривился Эгин.

– Они самые. А вы хотели что-нибудь вроде «Смерть врагам Князя и Истины?»

Эгин кисло улыбнулся. По крайней мере, он получил шанс на шанс.

5

Когда совсем рассвело, Эгин решился покинуть свое убежище.

Солнца не было. По хмурому небу бежали быстрые облака. Ветер запускал свои колючие щупальца под рубаху и в штаны, напоминая о том, что до настоящей, ласковой весны еще ой как далеко.

Эгин осмотрелся. Туимигская крепость при свете дня показалась ему еще более величественной. И еще более заброшенной.

Он взобрался на ближайшую стену и посмотрел в сторону дома с башенками. Дом, однако, не исчез подобно обители колдуна из сказки. А продолжал стоять, недоброжелательно глядя на Эгина сквозь темные бельма окон.

Эгин еще раз попробовал войти в Раздавленное Время. И снова – впустую. Следовало признать, что общение с Белым Цветком и магия Раздавленного Времени – вещи почти несовместимые.

«В моем положении ждать больше нельзя – можно замерзнуть насмерть», – решил Эгин и начал спускаться по щебенистому склону. Ноги настолько обледенели и огрубели за эту ночь, что почти не чувствовали ни боли, ни даже дискомфорта.

Он спустился в перелесок и снова осмотрелся. Никого и ничего. Только аккуратно сложены в поленницы свеженарубленные дрова.

«Но без оружия все равно как-то тоскливо», – подумал он и подобрал длинную крепкую жердь, позабытую лесорубами рядом с поленницами.

«Придется вспоминать приемы боя с шестом», – Эгин усмехнулся.

А усмехнуться было отчего. Глядя на свое новообрященное оружие, он не мог не понимать, что его «шест» сломается при первом же серьезном ударе. А может не при первом, но тогда уж точно при втором.

Эгин уже почти дошел до опушки, за которой начинался пустырь-огород, как его слух уловил странный звук – будто кто-то тер две ветки друг о друга с целью высечь огонь.

Эгин замер, но не обернулся. Хотя не было никаких предпосылок в пользу того, чтобы считать этот звук свидетельством в пользу близости людей, некое безмолвное знание в глубине Эгиновой души говорило ему: на сей раз охотники его настигли.

Он перекинул сумку с лотосом с груди на спину. Взял в руки шест. И сделал несколько коротких ритмичных вдохов.

Убегать бесполезно – ведь у преследователей есть луки. Но сдаваться без боя, пусть даже заведомо проигранного боя, Эгин не собирался.

Словно бы самоисторгнувшись из стволов ближайших тополей, на поляну выступили двое мужчин и одна женщина.

На этот раз на них не было масок – теперь прятаться было не от кого, не было никаких «посторонних», от которых следовало бы скрывать лицо. Эгин не был посторонним – он был «посюсторонним», дичью для зверинца.

Он узнал их сразу. Это была та самая троица, что просила его рассудить их спор вчера днем на дороге. Гиазир с клиновидной бородкой и усиками. Высокая, коротко остриженная девушка, и коренастый мужчина лет тридцати.

Не требовалось большой сообразительности, чтобы догадаться: четвертый «молодой повеса» и был тем самым душителем, окончившим свою миссию на столе в гостиной.

На сей раз все трое не стали прибегать к маскараду. Вместо вчерашнего златотканого бархата на них были кожаные штаны, кожаные рубахи со стоячими воротниками и высокие сапоги.

Эгин сжал в руках свой непредставительный шест и принял боевую стойку.

В руках у одного из охотников был меч. На поясе у девушки – аркан. А коренастый был вообще не вооружен, если не считать короткого кинжала в поясных ножнах. Но над его макушкой виднелась верхняя дуга двояковыгнутого лука. «Тот самый, из которого вчера так настойчиво мазали по окнам», – отметил Эгин. Судя по тому, что коренастый выступил вперед первым, он и был главарем отряда.

– Я рекомендую вам сдаться и проследовать с нами, – сказал коренастый на харренском. – Так хочет новый гнорр.

«Значит, шанс на шанс отменяется… Впрочем, Лагха ведь предупреждал!» – подумал Эгин.

– Сдаться? Об этом не может быть и речи, – ответил он, выдержав нарочито долгую паузу.

В быстром выпаде Эгин преодолел те несколько шагов, что отделяли его от обладателя клиновидной бородки, вооруженного мечом, и, присев на корточки, всадил шест тому в подвздошье.

Эгин был столь стремителен, что его жертва не успела принять защитную стойку и, трагически охнув, повалилась на спину.

Эгин еще раз, для доходчивости, наподдал противнику в солнечное сплетение, что заставило мужчину с бородкой взвыть от боли, выронить меч и распластать руки по земле.

Еще один удар пришелся в центр грудной кости. Эгин знал, что после таких ударов даже очень сильный человек будет способен сражаться снова не менее, чем через два часа. «Одним меньше», – подумал он.

Спустя несколько секунд Эгин уже катился по земле в сторону главаря отряда.

Тот все-таки успел среагировать и даже предпринял попытку отвести удар. Тем не менее, Эгину удалось достать шестом его колени, сбить с ног и, отбросив сломавшийся шест, сцепиться с ним в рукопашной.

Коренастый оказался силен, хотя и не слишком подкован в борцовских искусствах. На этом и строился расчет Эгина, который знал: Иноземная Разведка, как никто в Своде, привыкла полагаться на холодное оружие.

Спустя минуту Эгину уже удалось прижать главаря к земле. Тяжелый кулак Эгина врезался во вражескую челюсть, пока левая рука Эгина нащупывала точку за ухом противника, носящую название Колодец Сна.

В душу Эгина уже начали закрадываться надежды на свободу, как вдруг его шею вновь захлестнул мерзкий волосяной шнур. А два шипа впились в его кожу как раз в области гланд.

Сомнений быть не могло – это девушка метнула свой аркан…

Эгин упал на спину и, что было особенно невыгодно, при падении умудрился удариться затылком о камень, торчащий из земли. Приходилось признать, что лесная поляна не столь удобна для рукопашной, как зал для упражнений, застеленный тростниковыми матами.

Искры снопами посыпались у него из глаз, а голова загудела, наливаясь дурной кровью.

Противник Эгина не замедлил воспользоваться положением, вскочил и сразу же вслед за тем сел ему на ноги. Эгин почувствовал холод кинжала у своей шейной артерии.

– Вам окончательно рекомендовано сдаться, – сказал коренастый.

Девушка ослабила арканную петлю и Эгин смог вдохнуть.

Он смотрел на девушку и на коренастого и размышлял о том, что эти самые люди могли бы оказаться его однокашниками по Четвертому Поместью. А заодно – друзьями.

«Как у Эриагота: „За завтраком – друзья, за ужином – враждуем“, – подумал Эгин и почувствовал, как сознание покидает его тело, и неровен час очнется он уже в каком-нибудь мерзком подвале с колодками на шее и на руках, но… что-то внутри него требовательно и непреклонно восстало против подвала и колодок, он собрал все свои силы и с громким пьяным восторгом заорал на весь лес:

– Восемь веков харренской поэзии! Целых восемь веков харренской поэзии!

6

– Само провидение вас нам послало! Хоть пол теперь починим, – сказала Эгину полная, похожая на прямоходячую черепаху хозяйка, подводя к нему каурого. В левой руке она сжимала десять золотых монет – целое состояние по местным меркам.

Ее престарелый муж стоял рядом с Эгином и театрально, по-стариковски охал, потирая ушибленные бока – показывал, видать, что десять золотых он заработал честно.

На правом глазу у хозяина светил огромный синяк – подарок от ночных гостей. Лицо было отечным и озабоченным.

Дочь хозяев провожать странного постояльца не вышла – видимо, впечатлений этой ночью она набралась на долго и теперь отсыпалась. Хозяйка между тем хвалилась, что их смелая Таша, оправившись от первого испуга, как следует избила разбойника, свалившегося с потолка да на стол, когда он попытался подняться и выйти во двор. «Она бы его и связала, но тут трое нечистых в окно вскочили и своего брата уволокли», – комментировала хозяйка.

Слова Неприкосновенности, хвала Шилолу, сработали. Назначение на розыск, хотя и было, по бумагам, инициировано лично гнорром, но несло гриф «по устному приказу» и было подписано каким-то Тэном, рах-саванном Опоры Единства.

Таким образом, труженикам Иноземной Разведки ничего не оставалось, как принять версию о том, что Эгин – личный порученец гнорра, по ошибке попавший в центр какого-то расследования. Они даже извинились напоследок.

– Что же вы сразу не сказали Слова, милостивый гиазир? Мы ж на вас зла не держим! – для вящей искренности положив руку на сердце, заверил Эгина коренастый.

Теперь они беседовали на варанском.

– Разве вы представились, милостивые гиазиры? Разве назвали себя и свои звания? Хорош бы я был, если б решил открыться разбойникам с большой дороги, на которых вы были похожи и повадкой, и манерами. Или перед какими-нибудь «жемчужниками».

– Что такое «жемчужники»? – навострила уши девушка.

Эгин уже успел запамятовать, что в делах Озера и Города варанцы так же невежественны, как и он сам во времена оны. Просвещать Иноземную Разведку не входило в его планы, но он все-таки ответил:

– «Жемчужниками» зовутся в Ите наши с вами коллеги. Или те, на кого охотятся наши с вами коллеги. Я сам толком не разобрался.

И коренастый, и тип с клиновидной бородкой, который уже оправился от Эгинова натиска, и девушка понимающе закивали. Дескать, все ясно, как обычно: толком разобраться в местных нравах невозможно. Обширна и загадочна земля великохарренская.

– Надеюсь, вы не имеете к нам претензий? – спросил наконец коренастый.

Эгин не удержался и позволил себе рассмеяться. В самом деле – сначала эти молодцы его чуть не задушили. Потом по их милости он отсиживался в ледяных руинах, потом – дрался с ними, имея лишь один трухлявый шест, и в итоге оказался на земле с петлей на шее и с шишкой на затылке. А они еще спрашивают про какие-то претензии!

– Нет, никаких претензий к вам у меня нет, – ответил Эгин, отсмеявшись. – Служба есть служба.

Троица согласно кивнула – мол, действительно, какие тут могут быть претензии?

– Только вот хотел бы еще знать где мой меч? – вспомнил вдруг Эгин.

– Меч вы найдете у входа в вашу комнату. В коридоре, – официальным тоном отвечала девушка.

С этими словами она и коренастый помогли подняться обладателю клиновидной бородки и, более не глядя на Эгина, двинулись в сторону крепости.

Потирая ушибленную макушку, Эгин тоже встал с земли, отмечая при этом, что подняться ему никто не помог. Так далеко любезность офицеров Иноземной Разведки не простиралась.

– Эй, постойте! – вдруг крикнул Эгин в спину уходящей троице.

Те обернулись.

– Почему все-таки вы не напали на меня вчера, прямо на дороге?

Офицеры переглянулись. На их лицах читалось выражение недоуменного презрения, как если бы Эгин спросил их, кто такой гнорр и чем он занимается. Однако, коренастый все-таки снизошел до ответа.

– Захват объекта второй степени важности в присутствии свидетелей категорически запрещен. Уложение Внешней Разведки, раздел двенадцать, пункт два.

«Какие свидетели? Ах, ну да! Купеческий обоз, – сообразил Эгин. – А я, стало быть, ни что иное как „объект второй степени важности.“

ГЛАВА 4. КРОЛИКИ ДЛЯ КОРОЛЯ ЛАЗУРИ

1

Не доезжая двадцати лиг до Тардера, Эгин свернул на дорогу, устами Лагхи обещавшую привести его к вилле «Три тюльпана».

Это было единственное место, где можно было найти госпожу Далирис, жену харренского сотинальма.

В последние десять лет она жила затворницей в «Трех тюльпанах», ссылаясь на лета, и страстно предавалась разведению хищных птиц. Так по крайней мере, говорил Лагха, а не доверять ему у Эгина не было оснований.

– Вы думаете, госпожа Далирис меня примет? – с сомнением спросил Эгин, в очередной раз раскрыв Белый Цветок.

– Нет, не думаю. Более того, я совершенно уверен в обратном. Она вас не примет. Она вообще никого не принимает, кроме дочери, уже знакомой вам госпожи Ели, которая нечасто выбирается из своего манерного притона, чтобы навестить старуху. А также мужа, то есть сотинальма Фердара, который к большому огорчению Далирис погряз в интригах по самые уши и вдобавок завел себе юного фаворита Лая, с которым проводит все свое свободное время. Он успел пожаловать ему немало земель и имущества. Этим Лаем, кстати, сейчас усиленно занимается наше ведомство. Если, конечно, новый гнорр не прикрыл эту соблазнительную разработку. По моим прогнозам, года через три этот парнишка, если его, конечно, не отравят или не зарежут раньше, будет держать в своих руках множество важных ниточек. Впрочем, я отвлекся. Я лишь хотел сказать, что сотинальм Фердар тоже не донимает госпожу Далирис визитами. Она не встречается даже со своими сестрами и племянницами. И уж, конечно, она не примет вас.

– А письмо? Если написать ей письмо? Подкупить челядь с тем, чтобы его передали ей? – предложил Эгин.

– Госпожа Далирис не читает писем. Это нам известно доподлинно. Она говорит, что слишком стара и с трудом разбирает чужие каракули. Но она, конечно, прибедняется. Старая ведьма переживет и сотинальма Фердара, который гораздо ее младше.

– Ваши рассуждения, гнорр, завели меня в тупик. Если нет никакой возможности связаться с госпожой Далирис, зачем мы едем в «Три тюльпана»?

– Я не говорил вам, что не существует возможностей связаться с Далирис. Я просто хотел сказать, что обычные способы нужно выбросить из головы сразу. И приготовиться к тому, что придется попотеть.

– Я уже приготовился, – вздохнул Эгин. – Снова мастерить какой-нибудь магический агрегат? Разыскивать перо птицы Юп и измененную воду? Спасать местную Итскую Деву?

– На этот раз мастерить ничего не надо. Достаточно будет купить прочную сеть из конского волоса с гирьками на концах. Такую сеть, чтобы стягивалась при помощи одной веревки в подобие мешка. Кроме этого, нам понадобится около десятка молодых, упитанных кроликов. Желательно также, чтобы кролики были черными, с белой звездочкой на лбу. Но можно и просто черных.

– Вы собираетесь заказать для меня жаркое?

– Нет, я собираюсь на охоту.

– На кого же мы будем охотиться? На волков? Сдается мне, что в этих лесах ничего, кроме серых, не водится.

– Нам не нужны леса. Нам нужны небеса, – гнорр-лилипут сделал торжественный жест своей крошкой-рукой и добавил, понизив голос:

– Мы будем ловить желтого онибрского грифа. Любимого грифа госпожи Далирис.

– Гм… Первый раз слышу про такую птицу, – признался Эгин.

– Когда офицер, ответственный за сбор информации о госпоже Далирис, сообщил мне о ней, я тоже подумал, что меня вышучивают. Гриф, да еще и какой-то желтый… Говорят, его подарил госпоже Далирис князек одного дикого племени. В харренской столице даже пользуется популярностью история о том, что в этом диком племени воздают божеские почести мраморному рельефу, изображающему молодую Далирис. Как этот рельеф там очутился – история умалчивает. Но так или иначе, в Харрене рассказывают, что когда дикари узнали от купцов, которые скупают у них ароматную смолу и ценные шкурки, что их божество живет и здравствует в далекой северной стране, они передали Далирис этого грифа…

– Гм… трогательная история, – отозвался Эгин.

– Весьма. Я лично думаю, птица имеет более прозаическое происхождение. И все это – романтическое вранье от первого до последнего слова. Вранье, выдуманное Далирис со скуки. Не такие уж они дикие, эти так называемые дикари. Впрочем, важно одно: желтый гриф существует, и он очень дорог Далирис.

– Вы предлагаете поймать его и затем шантажировать супругу сотинальма при помощи ее любимца? – брезгливо поморщился Эгин. Этот план казался ему низким.

– Шантажировать не нужно. Мы просто привяжем к ноге грифа записку и отпустим его невредимым восвояси. Уверен, в этом случае Далирис наверняка прочтет наше послание. Кажется, мне есть чем ее заинтересовать. Впрочем, не знаю, сработает ли мой расчет. Я уже говорил вам: Далирис – странная женщина.

– План кажется мне ненадежным, – честно признался Эгин.

– Мне тоже. Но поверьте, Эгин, я не зря провожу в Белом Цветке сутки в одиночестве и тишине. Единственное, чем я могу здесь заниматься – это думать. Думать, считать, сравнивать способы собственного спасения. И пока что ни одного более надежного пути связаться с Далирис я не изобрел.

– Значит, придется покупать сеть и кроликов, – вздохнул Эгин. – Не исключено, пока мы будем искать черных кроликов с белой звездочкой во лбу, и мне придет в голову что-то путное.

Но ничего путного в голову Эгину не пришло.

Кролики и сеть были куплены в ближайшей деревне. Не доезжая до «Трех тюльпанов», Эгин свернул в лес.

2

Они расположились на вершине песчаного холма, в сосновой роще. Лагха утверждал, что «Три тюльпана» совсем близко, чуть к северу. Но сколько не всматривался Эгин, ни на севере, ни на северо-востоке ничего похожего на шикарное человеческое жилье не было.

– «Три тюльпана» находятся в седловине, точнее даже во впадине между пологими холмами. Поэтому вилла видна только с вершин этих холмов, но они бдительно охраняются. Жена харренского сотинальма любит уединение.

– Может, подъедем ближе? Интересно все-таки знать, совпадают ли харренские представления о роскоши с варанскими? Хотя бы в общих чертах?

– Приближаться к вилле опасно – можно попасться на глаза конной охране. Вам будет трудно объяснить этим живодерам, зачем вы приделываете сеть на деревьях. В лучшем случае это будет стоить денег. В худшем – вам придется пустить в ход «облачный» клинок.

Эгин кивнул – спорить было не с чем. Кролики ожесточенно возились в мешке, притороченном к задней луке седла, и обреченно вякали, ожидая своей участи.

– По-моему, вон та поляна достаточно велика для того, чтобы Король Лазури смог приметить добычу и не побрезговал сесть, – сообщил Лагха.

– Король Лазури? – переспросил Эгин, удивленно воззрившись на гнорра.

– Забыл вам сказать, Эгин. Нашего грифа зовут Королем Лазури.

– По-моему, для птицы слишком помпезно.

– По-моему, тоже. Но у Далирис все так: манерно и чрезмерно.

Поляна действительно была удобной. Ветви сосен были крепки, сами сосны – не слишком высоки. Словом, обвязать нижние ветви веревками, вырезать и приладить колки и приспособить сеть так, чтобы она упала на грифа, когда он сядет на умерщвленного кролика, можно было без особых трудов.

– Короля Лазури выпускают полетать по утрам – об этом мне известно из специальных донесений по «Трем тюльпанам». Это значит, что мы начнем завтра на рассвете. Все следует подготовить безупречно. Потому что если мы не сможем поймать Короля Лазури с первой попытки, значит мы не поймаем его никогда. И тут уже никакие мои заклинания не помогут. Гриф – умная птица. Два раза ее не провести на одной и той же мякине.

– Да тут хоть бы один раз получилось, – вздохнул Эгин. – Да с чего вы в конце концов взяли, Лагха, что птица полетит именно в эту сторону?

– Король Лазури вылупился из яйца в Онибрских горах, что от «Трех тюльпанов» на юго-западе. Значит, и на прогулки Король Лазури будет летать в юго-западном направлении. Такой уж нрав у грифов. Они всегда помнят о родине.

– Ну хорошо. Допустим. В грифах я не разбираюсь. Но даже из общих соображений понятно, что грифу будет трудно заметить кролика, лежащего на опушке леса.

– Об этом не беспокойтесь, – отмахнулся Лагха. – Он разглядит даже цвет глаз у кролика.

– А если он будет сыт? – не унимался Эгин.

– Ни один гриф, как бы он ни был сыт, не устоит перед черным кроликом с белой звездочкой во лбу, – заверил Эгина Лагха.

– Странная теория.

– Это не теория. Это самая что ни на есть практика.

– Разве Свод имеет отдельную разработку по ловле желтых грифов?

Лагха расхохотался.

– Нет. Свод не имеет. Но я знаю, как ловить грифов.

– Если не секрет, откуда?

– В моем положении неприлично иметь от вас секреты, – растянул свои призрачные губы в улыбке Лагха. – Вы знаете обо мне так много, что сколько я ни добавляй, положение к худшему не изменится. Так вот: когда я был маленьким мальчиком, меня звали Дайл. Я помогал старшим братьям охотиться на этих своевольных и опасных птиц.

– Но в Варане не водятся грифы!

– А я и не говорил, что дело было в Варане. Тогда я жил в Багряном Порту. До сих пор я могу говорить с южанами на их родном языке, потому что это и мой родной язык тоже. Правда, охотился я на грифов не в Онибрских горах, а на бурых кряжах Гэраяна. Но сути дела это не меняет.

Эгин едва не выронил лотос из рук от неожиданности. Из сказанного гнорром следовали как минимум две странных вещи.

Во-первых, что он не варанец по рожденью, хотя говорит на варанском безукоризненно. Во-вторых, что он помнит не только свое настоящее имя, но и свою настоящую семью. Вдобавок, выходит, что Лагха прожил с ней достаточно долго. Вряд ли грудной младенец способен оказывать действенную помощь старшим братьям в охоте на птиц! До этой минуты Эгин был уверен, что некогда на Медовом Берегу он узнал от своего друга и учителя Авелира полную или почти полную историю гнорра Лагхи Коалары.

Из этой истории следовало, что наставником Лагхи, научившим его основным действенным магическим приемам, был темный маг-эверонот по имени Ибалар.

В частности, он подготовил Лагху к тому, чтобы пройти устрашающую Комнату Шепота и Дуновений и выйти живым из прочих испытаний, уготовленных смельчаку, который дерзнет претендовать на то, чтобы стать главой Свода.

Именно Ибалар подсказал Лагхе, как победить здравствовавшего на тот момент гнорра Карувва. Все эти науки Ибалар вдалбливал в него с одной целью: чтобы после того как Лагха убьет Карувва, использовать его в своих магических и в некотором роде политических целях. Однако, почему-то Эгин был уверен, что Ибалар взял для своих нужд маленького варанца-сироту или, может быть, даже мальчика, учащегося в одном из номерных поместий Свода!

– Так вы южанин? – промолвил ошарашенный Эгин.

– Ну да, Эгин. Я мог бы и не говорить вам об этом. Если бы не заметил, что вы серьезно сомневаетесь в моем авторитете по части охоты, – с нескрываемой иронией сказал Лагха.

– Раз так, объясните мне тогда зачем нам шесть кроликов. Вы ведь сами сказали, что мы можем сделать только одну попытку?

– Для того, чтобы Король Лазури заинтересовался нашей наживкой, кролик должен быть очень свежим и еще теплым. Это значит, что нам придется убивать по кролику каждые два часа, уносить старого подальше и снова ждать…

– Соблазнительная перспектива. Ну хорошо. А если вместо Короля Лазури на кролика спустится какая-то другая птица?

– Об этом тоже придется позаботиться вам, Эгин. В этом деле нет ничего лучше заклинаний. Заклинаниям я вас научу.

3

Ночь Эгин провел в бедном местечке – в том самом, откуда родом были назначенные на заклание кролики.

Но поспать толком ему так и не удалось. Его грызли изголодавшиеся по благородным гиазирам клопы, на языке вертелись южные заклинания, завлекающие грифов. Тем не менее, к рассвету Эгин уже был на той поляне, что загодя отметил Лагха.

Эгин задушил первого кролика, вспорол ему живот, как учил Лагха, и разбросал внутренности неподалеку от тушки лежащего на боку зверька.

Затем он тщательно развесил сеть в ветвях двух сосен и вывел длинную веревку в шалаш из сосновых ветвей, который соорудил еще вчера.

Потом Эгин долго тренировался в приведении сложного механизма из веревок в действие. Наконец, он тщательно подмел опушку и разбросал всюду свежую хвою. Оставалось затаиться в шалаше и ждать.

Ненадежное зимнее солнце ненадолго выскочило из-за туч и вскоре снова пропало. Лес стал пасмурным и неприютным. Эгин занимал себя воспоминаниями. Больше всего он боялся заснуть. А в сон его клонило непреодолимо.

Лучи солнца не проникали сквозь серую облачную плеву, а значит определить время более или менее точно было сложно. Когда по расчетам Эгина наступил полдень, он живо покинул свое убежище, забрал похолодевшую тушку зверька, зарыл ее неподалеку и положил на старое место нового кролика. Король Лазури все не появлялся.

От непрерывного смотрения в одну точку у Эгина затекла шея и начали слезиться глаза. Он сменил позу, но от этого его шансы задремать, казалось, лишь удвоились.

Эгину пришлось признать, что охотник из него никудышный. И не удивительно – всю свою жизнь он считал охоту чем-то средним между блажью и свинством. И, надо же, сейчас именно эти презренные охотничьи навыки – терпение, алчность и тупая собранность – оказались ему нужней всего!

«Может быть, Король Лазури уже прилетал, но, заметив, как я меняю мертвого зверька на свежего, сообразил что происходит и отправился восвояси? Ведь говорил же гнорр, что грифы – очень умные птицы?» – спросил себя Эгин.

Чтобы как-то развлечься, он отпер Белый Цветок и поделился своими опасениями с гнорром.

– Если птица уже прилетала, она никогда не вернется вновь. Поэтому об этом лучше не думать. Лучше полагать, что, наверное, сегодня госпожа Далирис отменила прогулку своего любимца…

– …Или что пока мы с вами наслаждались чудесами Ита, госпожа Далирис подрезала ему крылья. Чтобы не потерялся, – процедил Эгин.

– Это вряд ли, – отвечал гнорр. – Далирис может выдергивать ноздри лакеям за то, что они храпят в своих каморках, и сечь батогами крестьян, когда ей кажется, что они нарочно не моются, дабы оскорбить ее эстетические чувства. Но она никогда не причинит вреда птице. Такая уж она женщина.

– Скоро солнце зайдет, – мрачно сообщил Эгин. – Кстати, а по ночам грифы летают?

– Нет. По ночам – нет. На севере – никогда. Северная ночь кажется им самим небытием.

– По крайней мере, ждать осталось недолго, – утешился Эгин.

Ветра не было, лес казался нарисованным акварелью на свитке величиной с полнеба. Заходящее солнце подмигнуло Эгину сквозь узкую щель между горизонтом и нижним краем сырой облачной простыни. Стволы дальних сосен сверкнули живой медью и на секунду стали похожи на волосы Овель. Чудесные, каштановые волосы с медными отсветами, какими однажды видел их Эгин.

Тогда Овель была в платье из золотой парчи, шлейф которого, изукрашенный жемчугом и стразами, был таким тяжелым, что Овель едва передвигалась… Тяжело ступая, она шла по аллее пиннаринских Публичных Садов, нервно обмахиваясь элегантным шелковым веером. Овель высокомерно глядела по сторонам, высматривая среди гуляющих молодого аррума Опоры Вещей Эгина…

В своем золотом платье с шлейфом, драгоценностей на котором было больше, чем в ином провинциальном казначействе, она была похожа и на куклу, и на богиню одновременно. Эгин нарочно замешкался, чтобы продлить радость сопричастности этому чудесному шествию.

Внезапно из кустов самшита на аллею выскочила курочка павлина. Она стремительно пересекла дорогу прямо перед рассеяно глядящей вдаль Овель. Та испугано ойкнула, остановилась и закрыла лицо широким златотканым рукавом… Это движение – вспышка золота, смазавшая свечение медно-каштанового шелка волос, – врезалось в память Эгину так отчетливо и так мучительно, что на глаза его невольно навернулись нежданные слезы.

На мгновение Эгину показалось, что его сморил сон. Эгин встрепенулся всем телом – но нет, глаза его были открыты, если он и грезил, то грезил наяву. Эгин снова переключил свое внимание на поляну, где лежал кролик, но там не было ничего, кроме уже знакомого золотого всплеска, то и дело закрывавшего медно-каштановое сияние сосновых стволов. «О Шилол Изменчиворукий, да это же Король Лазури!»

Огромная золотая птица с мощной, опушенной серебром и длинной, словно туловище тропической змеи шеей, садилась на поляну.

«Почему этот гриф зовется желтым? Да он же золотой!» – пронеслось в голове у Эгина.

Он замер в немом ликовании. Король Лазури имел воистину королевский размах крыльев и королевскую повадку.

Величественно спустившись на опушку, гриф вонзил когти в тушку черного зверька и уже готов был взмыть в небо, а Эгин все смотрел на него, словно зачарованный похотью юноша на предмет своих воздыханий. Он был готов поклясться: перед ним не живая птица, нет – колдовское наваждение!

Он задумчиво наблюдал за тем, как Король Лазури с трудом отрывается от земли. Вдруг все внутри Эгина перевернулось вверх дном и он с печальной, звонкой ясностью осознал, что еще секунда – и золотое наваждение взмоет в свинцовеющие небеса!

В этот переломный момент руки Эгина оказались куда более сообразительными, чем его голова. Он машинально дернул за веревку.

Сеть с развешенными по краям бронзовыми грузиками рухнула на птицу и прижала ее к земле. Внезапно неожиданная бодрость наполнила все члены Эгинова тела, он рванулся прочь из шалаша, попросту развалив его, выскочил на поляну и, бросившись на сеть сверху, прижал птицу к земле со всей возможной бережностью – ведь сломать грифу крыло означало бы то же самое, что не поймать его совсем.

Птица сопротивлялась с почти человеческим ожесточением. Она расклевала левую ладонь Эгина в нескольких местах до кости и разодрала сеть когтями сразу в нескольких местах. Она шипела, клекотала и издавала страшные, какие-то не птичьи звуки. Глаза ее, казалось, были готовы испепелить охотника, столь много злобы и воли к свободе было в них.

И все-таки, после яростной возни ему удалось связать кожистые ноги Короля Лазури и обездвижить птицу, красивее которой, и в этом Эгин тоже готов был поклясться, он не видел никогда в жизни.

Теперь оставалось только привязать к ноге грифа записку, которую он написал еще ночью под диктовку гнорра, и снова пожаловать ему вольную волю. Как хотелось Эгину снова увидеть Короля Лазури в полете!

ГЛАВА 5. «ТРИ ТЮЛЬПАНА»

1

– Кто здесь Эгин окс Сур, чиновник Иноземного Дома? – спросил немолодой бородатый мужчина, обладатель вкрадчивого голоса и широченных плеч.

– Я в вашем распоряжении, – отвечал Эгин, вставая с лавки.

Он поклонился, тая ликование. «Эгином окс Суром», то есть выдуманным специально для этого случая неблагозвучным именем, его могли назвать только с подачи Далирис. Хотя ответа от нее и пришлось дожидаться на деревенском постоялом дворе два нудных дня, он все-таки пришел. Этот широкоплечий мордоворот с замашками мажордома и есть ответ! Король Лазури выполнил свою миссию. И госпожа Далирис готова по крайней мере обсудить предложение, которое изложил Эгин в своей записке.

– С вами желает побеседовать одна благородная госпожа, – продолжал гость. – Она приглашает вас посетить ее дом.

Эгин нетерпеливо кивнул.

– Я очень рад этому известию.

– В таком разе извольте собраться побыстрее. Госпожа не любит ждать.

«А сама два дня тянула кота за хвост», – хмыкнул Эгин про себя. И вежливо оскалился.

– Велите седлать! – крикнул Эгин хозяину постоялого двора. И, обращаясь к пришельцу, добавил:

– Подождите меня у коновязи.

Когда он вышел во двор, оказалось, что помимо широкоплечего бородача его дожидаются еще четверо вооруженных конников.

Хотя бородач и называл Далирис просто «госпожой», а «Три тюльпана» – «домом госпожи», ввести крестьян в заблуждение такими простенькими умолчаниями было невозможно.

Не только Эгину, но и всей деревне было ясно, что за «госпожа» прислала сюда своих людей. Множество любопытных глаз украдкой смотрело на отряд и на Эгина. Смотрело со страхом и благоговением.

Эгин поправил на груди сумку с лотосом и наподдал жеребцу по бокам. Он знал – начинается самая ответственная часть плана.

Не успели они отъехать от деревни, как бородач и его спутники остановились.

– Госпожа поставила одно условие. Предупреждаю сразу: если вы не примете его, вам придется вернуться.

– Что за условие? – с нарочитой беспечностью осведомился Эгин.

Бородач щелкнул пальцами. Один из всадников эскорта протянул ему глухой колпак из черного бархата – ни прорези для носа, ни прорезей для глаз.

– Вот оно – условие.

Эгин понял, что должен надеть этот колпак и проехать в нем весь путь до «Трех тюльпанов». А может – и до самой гостиной жены харренского сотинальма. Чтобы, значит, варанец не смог приметить расположение охраны или просто не болтал лишнего после стакана гортело.

Эгин всегда был невысокого мнения об этом способе скрывать явное – все равно, те, кто представляют опасность для таких дам, как Далирис, и так знают все, что нужно: от расположения нужников, до имен горничных. Те же, кто опасности не представляют, могут глазеть на расположение постов охраны хоть до позеленения – что они потом будут делать со своими ценными впечатлениями? На засахаренные орехи обменивать?

Но выхода не было.

– Я принимаю ваше условие, – Эгин передал поводья своей лошади бородачу и надел колпак.

Дышать под колпаком было трудно, да и темп езды заметно снизился. Когда Эгин и его свита наконец-то добрались до «Трех тюльпанов», уже вечерело.

Эгину помогли спешиться и, словно слепого, провели через двор, помогли подняться по лестнице. За лестницей были комнаты, где витали запахи душицы и ладана, потом – комнаты без запахов. Все это время его конвоиры не говорили ни слова. Наконец они остановились. «Неужели пришли?» Говорить, кстати, Эгину тоже не разрешалось.

Где-то справа от себя Эгин услышал необычный лай. Вроде бы, лаяла собака. Но в то же время он был готов поручиться, что собаки лают совершенно не так. В пяти шагах от него зашуршало женское платье.

– Это он? – спросили по-харренски. Голос был скрипучим, но не лишенным приятности.

– Так точно, Эгин окс Сур, – подтвердил бородач и добавил со значением: – Он вооружен магическим мечом Белого Кузнеца.

– Я же сказала, он может оставить его при себе, – с легким раздражением сказала дама. – Человек, отпустивший на волю Короля Лазури, никогда не позарится на бабкины бриллианты.

Вслед за этими словами раздался тихий старушечий хохот, больше похожий на хриплое кудахтанье.

– Так точно, – натужно подтвердил бородач.

Эгин услышал, как удаляются шаги его конвоиров.

– Да снимите наконец эту дурацкую… шапку!

Эгин не сразу сообразил, что на сей раз слова Далирис обращены к нему.

2

– Я получила вашу записку, – важно начала Далирис. – Мне кажется, здесь есть о чем поговорить.

Жена харренского сотинальма вела беседу, почесывая за ухом шута, изображавшего собаку. Шут стоял на четвереньках, вилял задом, к которому был прикручен хвост, напоминающий собачий, и время от времени лаял и поскуливал. Его нос был вымазан черной краской, штаны и куртка обшиты мехом. Шут был немолод и одышлив. Словом, тошнотворное зрелище.

Эгин согласно кивнул. Он знал – в его положении лучше придержать язык до поры до времени. Пусть сначала Далирис выскажет все, что сочтет нужным.

– Мне нравится ваше предложение, хотя, говоря откровенно, я не верю в то, что вам удастся найти Королю Лазури пару. Малыш очень тоскует в одиночестве! Я снарядила уже четыре экспедиции в Онибрские горы. Две из них вообще не вернулись. А две вернулись ни с чем. Но может хоть вам повезет?

– Я был в тех местах. И я имею некоторый опыт в общении с этими птицами, – заявил Эгин.

В соответствии с планом, который они загодя составили с Лагхой, он должен был изображать перед Далирис заядлого птицелова. Но при этом птицелова, не забывающего о том, что он дворянин.

– Согласитесь, милостивый гиазир, не будь у вас этого проклятого опыта, вы едва ли словили бы моего малыша. В первый момент, когда я только прочла вашу записку, на меня нахлынуло искушение тут же послать за вами убийц, – морщинистое лицо Далирис скривилось в светской улыбке.

– Вот как?

– Да-да. Настолько удручила меня ваша выходка. Потом, выходит, что если моего малыша смогли споймать вы, пусть даже умелый птицелов, значит, его может споймать и кто-нибудь другой! Моя мечта – чтобы все ваши братья-птицеловы провалились сквозь землю. И я думала начать осуществление своей мечты с вас…

«Кажется, древний род госпожи Далирис происходит не из Харрены. Что это за „споймать“, „словить“? Она что – таркитка? Владеет харренским почти безупречно, акцент не слышен, но время от времени – какой-то подозрительный проблеск просторечья. Старческий распад внешних покровов семени души?»

– Это очень мило с вашей стороны, – галантно поклонился Эгин, который все еще стоял, поскольку приглашения сесть пока не получил.

– Но я преодолела свое искушение. Все-таки, вы, гиазир окс Сур, благородный человек! Ведь вы могли бы шантажом выменять у меня Короля Лазури чуть ли не на главарь… флаг… флагман харренского флота! Но вы этого не сделали. Вы отпустили бедняжку домой. И я решила пощадить вас.

– Благодарю вас, госпожа.

– И я вас пощадила, – самодовольно заключила Далирис.

«Кажется, старуха немного чокнутая», – догадался Эгин. Между тем, он слушал эти запоздалые, неуместные угрозы вполуха.

Он уже успел привыкнуть к тому, что обладающие властью женщины упиваются ею еще более невоздержанно, чем мужчины. Ему оставалось только упражняться в учтивости.

– Прошу меня простить, госпожа Далирис. Но поймать Короля Лазури для меня означало единственную возможность привлечь ваше внимание к моему предложению.

– Все правильно. На вашего брата у меня обычно нет времени. Так что в некоторой сообразительности вам не откажешь.

Шут-собака, потявкивая, подошел к Эгину, по-собачьи поднял ножку и… горячая струйка нежданно оросила штаны Эгина. «Тьфу Шилол!» – Эгин отступил на два шага. Он не решился пнуть «пса» ногой и растерянно переводил взгляд с него на Далирис.

Далирис залилась хохотом, словно стала свидетельницей чего-то воистину сногсшибательного.

– Прекрасно, вы не находите? – спросила она, отсмеявшись.

– К сожалению, не нахожу.

– У вас неуживчивый характер, – вдруг заключила Далирис.

– Охотно допускаю, – сказал Эгин и замолчал, твердо глядя Далирис прямо в глаза.

Как ни странно, эта мера оказалась действенной. Далирис посерьезнела и прикрикнула на «пса». Тот поджал свой «хвост» рукой и послушно спрятался за диван, обитый розовым сукном, на котором сидела Далирис.

– Хорошо, – сказала она. – Так что же вы хотите за то, чтобы доставить мне женицу… самку онибрского грифа?

– Сущий пустяк. Я хочу, чтобы вы научили меня, как сделать глиняного человека.

В воздухе зала повисла пауза, угрюмая, как ночь перед ураганом, и длинная, словно зима.

– Глиняного человека?

– Именно, – подтвердил Эгин, не отводя глаз от Далирис.

– А кто вам сказал, что я это умею?

– Я знаю магию. Узнать об этом мне было нелегко и я дорого заплатил за это знание…

– Вы хоть понимаете, любезный Эгин окс Сур, на какие меры вы меня вынуждаете? – рот Далирис скривился в неприятной гримасе.

– Да. Я снова «вынуждаю» вас на то, чтобы покуситься на мою жизнь, – спокойно ответил Эгин. Такой поворот разговора они с Лагхой тоже просчитывали. – То есть убить меня, как вы убили тех глупцов, что помогали вам делать прекрасную госпожу Елю.

– Для покойника вы очень болтливы, – Далирис в ярости треснула веером по ладони левой руки.

– Вы не первая и не последняя, кто называет меня покойником, – с нажимом сказал Эгин. – А я все еще жив. Хотите знать почему? Потому что болтливость, равно как шантаж ради быстрого обогащения, мне чужды. В противном случае, я обменял бы Короля Лазури на флагман харренского флота. Меня интересует только рецепт глиняного человека. И более ничего.

Эгин буквально топил жену харренского сотинальма в колдовском омуте своих расширившихся зрачков. И был вынужден признать, что Далирис не из тех, чьим мнением легко манипулировать.

– Скажите, знает ли о глиняных людях Еля? – спросила Далирис шепотом.

– Нет. Ни Еля, ни кто иной не знают об этом. Но если вы решитесь убить меня, о глиняных людях узнают все – от гнорра Свода Равновесия до актеров Волшебного театра Ита.

С черными, крашеными космами, уложенными в неряшливую прическу, в своем черном платье с высоким кружевным воротником, семидесятилетняя Далирис была похожа на самку паука-пустынника, принявшую человеческое обличье.

– Вы хотите, чтобы я расплатилась с вами за желтого грифа тем, что я знаю?

– Да.

– Хорошо. Когда вы принесете мне птицу, я расскажу вам все.

– Мне нравится ваша рассудительность, госпожа Далирис. Но я хотел бы получить аванс.

– Аванс?

– Именно так. Скажите мне, как вы сделали Елю, и я принесу вам грифа в ближайшие четыре месяца.

– Что за вздор? Вы предлагаете мне расплатиться за товар, который я еще не держала в руках! – возмущенно воскликнула Далирис.

– Нет. Я предлагаю вам поверить мне. Вы должны войти в мое положение. У меня не будет причин идти на риск ради желтого грифа, поскольку я знаю наверняка: когда я принесу его вам, вместо платы я получу отравленную стрелу в спину.

– Вы проницательны, милостивый Эгин окс Сур. Пожалуй, я так и сделала бы, ведь это – очень разумно.

– Это не очень разумно и вдобавок подло. Поэтому, если вы хотите самку для Короля Лазури, вы должны открыть мне свой секрет сейчас. Обещаю вам, я принесу птицу.

– А где гарантии?

– Никаких гарантий нет. И быть не может.

– Хорошо. Мое земное время истекает, я скоро умру, – вдруг сказала Далирис, ее лицо стало похоже на бронзовую маску из древнего могильника. – Пожалуй, это единственное, что заставляет меня поступать так, а не иначе. Дайте мне клятву – клятву на крови, что вы не обманете меня, и вы получите свой аванс.

Эгину стало немного страшно – «клятв на крови» он не давал никогда в жизни, хотя и знал, что в безумной Харрене каждая вторая сделка скрепляется именно так. Что-то в этой клятве было жутковато-архаическое, правдивое, злое.

Но отступать было некуда – он и так вел торги на грани блефа. Эгин вынул «облачный» клинок из ножен и надрезал себе мизинец. Кровяная капель застучала о мраморные плиты зала.

– Да обернутся моя кровь огнем, мои глаза – гноем, а мои кости – известью, если я нарушу клятву, данную госпоже Далирис, – медленно произнес Эгин.

За занавешенными окнами прогрохотал немыслимый зимой гром. Далирис обернулась к окну и удовлетворенно причмокнула.

– Ваша клятва принята, любезный окс Сур. А теперь слушайте. Я не могу сделать глиняного человека сама. И я не могу научить вас этому, поскольку сама не умею. Елю, мое весеннее солнышко, сделал для меня странствующий маг, имя которого я буду вспоминать добрым словом и на смертном одре – Адагар. Где его найти я не знаю. Но, чтобы не показаться вам обманщицей, скажу – мне известно, что он жив, и что отыскать его возможно. О том, где сейчас Адагар, знает любой из странствующих магов Круга Земель. Вам достаточно найти такого странника и спросить его об Адагаре.

– Но где искать этих странников?

– Смешно слышать такой вопрос от человека, знающего магию, – фыркнула Далирис. – Для этого вам нужно оказаться в Тардере. Выйдите на площадь Мясников в ночь на следующее новолуние. Присмотритесь хорошенько. И вы узнаете странствующего мага.

– Но как? Как я его узнаю? На нем что – будет черный плащ до земли, колпак звездочета и посох, изогнутый пьяной змеей? – Эгин откровенно иронизировал. Он знал – если настоящий, матерый маг не хочет быть узнанным, его не то что отличить от обычного человека, но и увидеть-то практически невозможно.

– Узнать странника как стакан воды выпить. Уверена, тот, кого вы встретите в Тардере на площади Мясников, окажется вашим старым знакомцем…

И Далирис снова рассмеялась своим резким, кашляющим старушечьим смехом. Ее «пес» выразил сорадование хозяйке заливистым воем из-за дивана.

3

Вечерело, но Тардер, казалось, не замечал смены времени суток. Народу на улицах меньше не стало – по крайней мере, так показалось Эгину.

Пятиугольная площадь или, как назвала ее Далирис, площадь Мясников в этом смысле не представляла собою исключения.

Она располагалась в самом центре харренской столицы и была окружена плотным кольцом лавок, из которых лишь одна пятая имела отношение к торговле мясом. Остальные сбывали что попало – от сукна до лекарств и бакалеи.

Вывески и гербы лавок, подсвеченные масляными фонарями, выглядели довольно привлекательно. И покупатели, которые приходили на площадь не столько чтобы купить, сколько чтобы развлечься перед сном, позволяли себя привлечь – насмотревшись на шелка и кружевные воротники, они усаживались на крыльцо лавки продавца амулетов и, отдохнув, шли прицениваться к ювелиру…

Да и на самой площади даже в сумерках шла торговля – торговали сладостями и подогретым вином, женщинами, вялеными фруктами и первыми цветами – бело-зелеными подснежниками, привезенными с юга, мальчиками, сыром, который в Харрене заведено подавать к вечерней дружеской трапезе, и даже дым-глиной.

Эгин впервые видел дым-глину, так сказать, «в свободной продаже». В Варане распространение этого дымотворного зелья, которое представляло собой смесь растертых в пыль минералов и экстракта из водорослей и грибов, обладающих дурманящим действием, каралась смертью. Уличенного в торговле «дым-глиной» преступника бросали в подвал с гадюками – редкий случай, когда власти находили уместным разводить такую дорогостоящую канитель ради наказания ослушника, которого можно было бы и просто повесить. Значит, по мнению вдохновляемых Сводом Равновесия законодателей Варана, в дым-глине было нечто выходящее из ряда вон, сверхопасное.

Эгин подозвал торговца. Он долго ощупывал крошащийся катышек серо-зеленого цвета, который был величиной с каштан. Потом не удержался – и купил. Уж очень ему хотелось взглянуть на этот крамольный сильнодействующий дурман при свете дня. Пробовать дым-глину в намерения Эгина не входило.

Торговец сразу догадался, что имеет дело с новичком и, подозревал Эгин, не упустил случая подсунуть ему подделку. Эгин расплатился и спрятал кулечек в сарнод – в конце концов, ему было плевать – ему нужно было всего лишь чем-то себя занять, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Мало ли, сколь долго ему придется дожидаться странствующего мага на этой площади. Возможно – до рассвета. Не исключено даже, что Далирис обманула его. И тогда вся эта затея – полная бессмыслица.

Гнетущий колосс башни Оно, о которой виршей было сложено не меньше, чем об Элиене Звезднорожденном, был виден в Тардере отовсюду. В том числе – и с площади Мясников. Эгин так долго пялился на эту трижды священную постройку, ошиваясь вдоль прилавков, что у него началось легкое головокружение.

Он снова принялся разглядывать покупателей и торговцев – ни одного знакомого лица. Ничего, что намекало бы на принадлежность человека к клану странствующих магов.

Конечно, ожидать, что вдруг появится некто с деревянной табличкой, на которой вырезано что-то вроде «Я – странствующий маг», со стороны Эгина было наивно. Но он все-таки не терял надежды на то, что Пестрый Путь каким-то чудом вынесет его к искомому человеку. Ведь привел же он его некогда к Убийце Отраженных?

Через полтора часа хождений по площади Эгин почувствовал, что нешутейно устал. Он решил последовать примеру жителей столицы – купил у разносчика чашку подогретого вина и уселся на ступени какой-то запертой лавки. Если уж ждать – то ждать сидя.

Мимо него проплывали молодые харренские офицеры, вежливо придерживая за край вышитых поясов своих дам, прически и одежда которых свидетельствовали о пошатнувшихся моральных устоях. Медленно фланировали состоятельные горожане почтенных годов, пришедшие сюда со своими содержанками, которым неймется показать соседям новые платья. Пробегали крикливыми табунцами мальчишки-голодранцы в расклеивающихся башмаках, выпрашивающие у чужаков вроде Эгина подачку, а у торговцев – черствый крендель… Но ни одного странствующего мага не прошло мимо Эгина!

Приближалась полночь. Народа на площади становилось все меньше.

Торговцы, позевывая в ладонь, сворачивали свои прилавки и складывали товар на тележки, в которые же сами и впрягались.

Лавочники тушили фонари над дверьми и подсчитывали барыши за спущенными шторами. Вино, в очередной раз купленное Эгином, оказалось совсем холодным. А он все сидел и ждал.

Наконец, рынок опустел почти полностью. Лишь две лавки в ряду напротив Эгина оставались освещенными.

«Духи. Лекарства. Притирания. Ничего не теряешь» – было написано на одной. «Корм для певчих птиц. Поют, как заводные» – гласила надпись над крыльцом другой.

Когда же покровитель певчих птиц с внушительным брюшком вышел на крыльцо, чтобы потушить свет, Эгину стало совсем тоскливо. Что ж теперь – сидеть на этой опустевшей, темной площади до утра?

Не успел Эгин допить свое вино, как пришел черед лавки аптекаря.

Сначала свет погас в небольшом окошке, заставленном пузырьками из мутного стекла, а затем на крыльце появился и мальчик – видимо, слуга или, скорее, ученик аптекаря.

Скучающий Эгин воззрился на ученика со своего отдаления – уж очень интересно ему было, как такой малыш дотянется до фонаря, висящего под самой крышей.

С вялым интересом он наблюдал, как ученик аптекаря возился с длинным шестом, конец которого был увенчан внушительным крюком. Возился, впрочем, без особого успеха – крюк никак не хотел цепляться за дужку фонаря, то и дело соскальзывая вниз.

Эгин хотел уже покинуть свое место и пройтись по площади, размять ноги, как вдруг с некоторым запозданием сообразил, что тот человечек, которого он принял за мальчишку-ученика, на самом деле не мальчик, а лилипут – уж очень непропорционально большой была его голова, уж очень не мальчишескими, а, напротив, выверенными и усталыми были его движения.

«Аптекарь-карлик? Что, нынче у всех карликов Севера в моде одно – содержать аптеки?» – спросил себя Эгин, которому вдруг вспомнилось, что тот аптекарь, у которого он пытался купить перо птицы Юп, тоже был лилипутом. Как вдруг его осенило…

Он летел через опустевшие торговые ряды со скоростью зачуявшей зайца гончей.

Дважды он поскальзывался, наступив ногой на гнилую дынную корку.

Под подошвами его башмаков хрустела ореховая скорлупа и черепки, разлетались вдребезги схватившиеся ледяной коростой лужи.

Больше всего Эгин боялся, что карлик, которому все-таки удалось снять и затушить фонарь, сейчас зайдет в свою лавку и закроет дверь на засов.

Потому что в этом случае за то время, пока Эгин обежит каре плотно пристроенных друг к другу домов, образующих Пятиугольную площадь, аптекарь уже успеет выйти через черный ход – и, не ровен час, Эгину придется ждать его появления до завтрашнего утра. Если он вообще появится на площади Мясников до следующего новолуния!

Кричать аптекарю что-нибудь вроде «Э-ге-гей! Погоди!» Эгин раздумал, поскольку боялся, что тот испугается и скроется за дверью даже раньше, чем сообразит, кто и зачем его зовет. Про пугливость лавочников в его родном Варане ходили анекдоты.

Эгин схватил карлика за полу кафтана в тот момент, когда он уже входил в темный проем двери.

– Постой. Пожалуйста, подожди, – прошептал запыхавшийся Эгин.

Аптекарь вздрогнул, но, быстро взяв себя в руки, с достоинством обернулся и смерил Эгина таким пронзительным взглядом, что тот невольно отпрянул.

Конечно, это был он – тот самый морщинистый старичок, чья макушка не доходила Эгину до пояса. Тот самый, что некогда в Нелеоте предлагал ему духи «Южный букет» за тридцать золотых авров… «Неужели это и есть странник?» – ужаснулся Эгин.

– Чего тебе, юноша? – карлик, казалось, совершенно не узнавал его.

– Мне следует… то есть мне нужно… задать тебе один вопрос, – с трудом из-за сильнейшего волнения подбирая харренские слова, сказал Эгин.

– Лавка закрыта. Я не расположен к разговорам и хочу спать. Приходи завтра.

Эгину вспомнились слова Далирис о новолунии. А ведь новолуние только раз в месяц! Теперь, глядя в глаза аптекарю, которые, казалось, давали странный, лимонно-желтый отблеск, Эгин уже не сомневался в том, что завтра на этом месте он не найдет не то что карлика, но даже и площади Мясников. Он понял: нужно сделать все от него зависящее, лишь бы тот не скрылся.

– Пожалуйста, я умоляю тебя об одолжении. Хочешь, я куплю у тебя что-нибудь? Что-нибудь дорогое? Притирания, например. Средство от облысения или поседения, настойку на золотом корне…

– Сегодня у меня был удачный день, я выручил достаточно. Но теперь я уже свернул торговлю и мечтаю о ночи на своей мягкой перине. В лавке уже темно. Разве ты не видишь? – осадил Эгина карлик.

Как похож и в тоже время не похож он был на того, с которым Эгин общался в Нелеоте!

– Я вижу. Вижу! Хочешь, я дам тебе денег просто так? За одно твое слово?

– Я не торгую словами.

– Тогда дай мне его даром!

– Я не занимаюсь благотворительностью, – взгляд карлика был холодным и отстраняющим.

– О Шилол! – взвыл Эгин, который не на шутку растерялся. – Почему ты не хочешь со мной даже поговорить!?

– Именно это я и делаю. Но – достаточно болтовни! Мои домашние меня уже заждались. Правнук ждет вечерней порки, невестка трясется от нетерпения, ей хочется посчитать выручку. На тебя у меня нет времени, тем более, от тебя несет дешевым вином!

Эгин покраснел – в кои-то веки от него действительно пахло хмельным зельем.

– Прости меня, но я не пьян! Послушай, что случилось, разве ты меня не узнаешь?

– Конечно, я узнаю тебя, варанец со знаком на левом плече! – мрачно сказал аптекарь.

Эгин во все глаза воззрился на карлика – в его взгляде боролись страх и отчаяние. Как вдруг ни с того ни с сего полногубый рот карлика расплылся в широкой дружественной улыбке и он… рассмеялся.

Его смех снова напомнил Эгину шелест опавших листьев в осеннем лесу. Карлик смеялся так искренне и так заразительно, он буквально перегибался пополам от хохота, что Эгин тоже невольно улыбнулся. Он по-прежнему не знал, что и думать.

– Ладно, заходи, сотворитель чудесных компасов, а то ведь в другой раз могу и не узнать, – отсмеявшись, карлик подмигнул Эгину и широко распахнул дверь аптеки.

Это была та же самая аптека, внутри которой Эгин уже был однажды в Нелеоте. Не «похожая» или «напоминающая» нелеотскую. Но та же самая – те же весы, те же пыльные стеллажи с банками, закрытыми промасленной бумагой, та же покосившаяся конторка.

О том, как это возможно, Эгин предпочитал не задумываться. Достаточно было того, что подозрительный метод госпожи Далирис оказался действенным! «Странник и впрямь оказался старым знакомым, если, конечно, карлик действительно странник», – подумал Эгин.

– Можешь называть меня хоть морским котиком. Если больше нравится странником – можешь звать меня так. Впрочем, странник – он вроде бы все время странствует. Я же все время остаюсь на месте. В своей аптеке, – карлик снова захихикал.

– Если бы ты знал, как я был удивлен, когда понял, что ждал именно тебя! – воскликнул Эгин.

– Удивлен? Вот уж не ожидал, что варанца, который умыкнул у Дрона перо птицы Юп, можно чем-нибудь удивить! Впрочем, рассказывай быстрее, зачем пожаловал. То, что я хочу спать – это святая правда. Не имеющая к моим дурацким розыгрышам никакого отношения.

– А Дрон – он тоже странник? – не удержался от вопроса Эгин.

Карлик демонстративно зевнул во всю глотку и посмотрел на него с выражением тупой рассеянности. Эгин с сожалением осознал, что болтать на общие темы аптекарь действительно не расположен. А может, ему просто не хотелось говорить о Дроне. Как в свое время заметил Эгин, Дрон не принадлежал к числу тех людей, которых неймется пригласить к себе на крюшон.

– Я пришел сюда, чтобы узнать, где мне искать странника по имени Адагар. Одна госпожа, сведущая в магии, говорила мне, что ты должен знать это.

– Гм… Адагар? Скажи пожалуйста, зачем тебе понадобился этот старый пройдоха? Что за народ тебя интересует – то Дрон, то, скажите на милость, Адагар… Правду говорят – у варанцев на уме одни дурощи!

С минуту Эгин колебался говорить ли аптекарю правду, но его язык словно бы сам решил, что делать.

– Мне нужен маг, который сможет сделать для меня тело глиняного человека.

От собственных слов ему стало как-то неуютно и он невольно поежился.

– Ах вот оно что! Тогда и впрямь Адагар – это тот, кто тебе нужен. Правда, путь тебе светит неближний. Ехать за этим балаболкой придется на Фальм. Там он и подвизается при дворе барона Вэль-Виры. Оборотням Гинсавера сказки рассказывает и припарки на ягодицы лепит. Так что хочешь Адагара – готовься путешествовать. Ну да сапоги изнашивать тебе что с горы катиться!

– Значит, Адагар на Фальме? – переспросил Эгин.

– Там, – кивнул аптекарь. – Только тебе надо поторопиться. Не то придет весна – и поминай как звали твоего Адагара!

– Ну… Фальм ведь это не Магдорн. Отсюда до Яга – рукой подать!

Аптекарь состроил уморительную обезьянью мину.

– В самом деле, и чего это я тебя Фальмом стращаю? Человеку, который в Ит из Пиннарина сбегал, на Фальм съездить все равно что иному кружку ртути закипятить!

– Послушай, а откуда тебе известно про Ит? – не удержался Эгин.

– Белый Цветок из твоей сумки торчит словно срамной уд у похабника, что разглядывает книжки императрицы Сеннин! – и аптекарь снова согнулся пополам от собственной шутки.

4

– Милостивый гиазир, очень хорошо, что вы меня вызвали! Я должен сообщить вам печальные новости.

Это был Йор, неразлучный со своим абордажным мечом.

«Интересно, у него там действительно такой большой меч, или что-то совсем другое, а ножны – только прикрытие?» – подумал Лараф, протягивая пар-арценцу Опоры Единства руку для поцелуя.

– Что еще за новости, Йор? Я не желаю никаких новостей. Я вызвал вас, чтобы поговорить по совершенно безотлагательному вопросу.

– О да, я понимаю. Однако полчаса назад моя Опора приняла почтового альбатроса из Урталаргиса. Я прошу вас позволить мне сообщить дурные вести незамедлительно.

– Валяйте, Шилол с вами.

Все время следить за своей речью у Ларафа не выходило. Но кругом творилось такое, что, похоже, никому сейчас до его расхристанного лексикона дела не было. Тем более, он – гнорр, а гнорру позволительна эксцентричность.

– В Урталаргисе творится что-то небывалое. Я уже сообщал вам о волнениях среди тамошней черни. Наши люди казнили кое-кого для острастки и на несколько дней все вроде бы улеглось. Однако вчера вечером взбунтовался гарнизон Восточного форта. Они убили троих офицеров из моей Опоры, а остальных разоружили, избили и вышвырнули из форта в город. После этого большая толпа простолюдинов вывалила на улицы, разграбила винные склады и несколько богатых особняков. Многие дерзнули демонстративно совокупиться прямо посреди площади. Пели срамные песни. Называли Свод Равновесия притоном мужеложцев, извините.

– Ничего, мелочи. Это все?

Йор, недовольный тем, что гнорр достаточно спокойно воспринимает известия об этих ужасающих, попирающих устои государства преступлениях, перешел к главному.

– Нет. К счастью, большая часть команд парусных кораблей, морская пехота и гарнизон Приморского форта сохранили верность Князю и Истине. По приказу военного коменданта Урталаргиса с зимних квартир была вызвана конная гвардия цинорской границы. В полночь к центру города со стороны порта пробилась колонна панцирной пехоты, а из южных предместий – кавалерия. Толпа была рассеяна. Уцелевшие обыватели разбежались по домам.

– И много уцелело обывателей?

– Ммм… половина, надо полагать. Однако Восточный форт взять с налету не удалось. На беду там в прошлом году поставили шестнадцать самозарядных стрелометов, так что конная гвардия не досчиталась с полсотни своих. Для гвардии это много, как вы понимаете.

– В самом деле, печально.

Ларафу, конечно, было наплевать на далекий Урталаргис, где он никогда не бывал и о котором знал только, что после Пиннарина и Нового Ордоса там самая высокая потребность в метательных машинах. Из Казенного Посада туда частенько отправляли то пару запасных желобов для камнеметов, то комплект упругих блоков для утяжеленного «огневержца».

– Но настоящей катастрофой стал второй штурм, который занял все сегодняшнее утро. Морская пехота вместе с сотней офицеров Свода – правда, среди них было всего лишь семеро дельных аррумов – пошла на приступ и уже заняла стены. Как вдруг среди защитников появились люди с «облачными» клинками. Кто они, откуда взялись – сказать точно нельзя. Единственная правдоподобная версия – аррумы из ближайшего окружения Сонна. Их появление было столь внезапным, что…

– К Шилолу, – при упоминании имени Сонна Лараф почувствовал, что история мятежа плавно переходит из области общепознавательной в сферу его личных интересов. – Чем все закончилось?

– Большими потерями и бунтом галерных гребцов. Основная часть города сейчас находится в руках мятежников. Здание Свода Равновесия блокировано. Мятежники не предъявляют никаких требований, кроме одного: чтобы все офицеры Свода повесились в одночасье на реях.

– Какие меры принимаются?

– Пока никаких. Мы ведь буквально только что об этом узнали.

– А каковы ваши прогнозы?

– Я думаю, нам удастся справиться с мятежом довольно легко. Мятежных солдат никак не больше пяти тысяч. Скоро поступят дополнительные сведения от моих секретных агентов. Думаю, им удастся устранить верхушку мятежников – вольнодумствующих офицеров из дворян – еще до начала решающего сражения.

Лараф припомнил все, что знал о варанской и иноземной истории и, чтобы поддержать реноме великомудрого гнорра, важно осведомился:

– А нет ли опасности распространения мятежа на соседние уезды? Ведь в стране и впрямь много недовольных нашим… как это вы изволили выразиться – «притоном мужеложцев»?

– Это не я, – Йор покраснел. – Это мастеровые в Урталаргисе!

– Не важно. Так что вы скажете насчет расползания этой скверны?

– Совершенно исключено, – с мнимой небрежностью ответил Йор. – Как учит нас история, после первых побед в лагере восставшего сброда всегда начинается головокружение от успехов. Пьянство, дележ награбленного, разврат. Обычно неорганизованное войско мятежников разлагается быстрее, чем успевает преодолеть хотя бы сотню лиг.

«Ой ли. А вот мятежные грюты Эстарты, помнится, когда-то из небольшой горстки сделались могучей армией и сокрушили бессчетную конницу узурпатора Югира», – подумал Лараф, втайне гордясь своей образованностью.

Но препираться с Йором не решился, потому что понимал: ученая сволочь пар-арценц завалит его контрпримерами. Тем более, гнорр вообще не должен опускаться до исторической полемики со своими подчиненными.

– Это пустая риторика, – сухо сказал Лараф. – Какие конкретно силы встретят мятежников, если те вдруг двинутся на Пиннарин?

Йор едва заметно улыбнулся. Гнорр задал первый профессиональный вопрос. Он, Йор, ждал этого вопроса!

И пар-арценц запел соловьем.

Сводный отряд Опоры Единства будет выслан в направлении мятежного города из Староордосской крепости. Десять эскадронов «меднокопытных» оседлают тракт Урталаргис-Пиннарин и возьмут под защиту резиденцию Сиятельной, которая находится в пятнадцати лигах от опасного места. Одновременно с этим из Вергрина…

Лараф, как это уже случалось с ним неоднократно, полностью отключился.

Ну и денек! Еще утром, на площади перед Сводом, он провозглашал прописные истины о службе Князю и Истине.

Днем метался в поисках книги.

Учинил первый раз в жизни самостоятельную Большую Работу.

Испаскудил рябинки, осинки и древнюю книжищу с «Ре-тарскими войнами» Хаулатона. Переговорил с неугомонными баронами Фальмскими, встретить которых намеревался никак не ранее, чем через полтора месяца…

Ну а вечером, вместо того чтобы отдать жизненно важные приказы о поимке Сонна, он обречен выслушивать державную чушь, источаемую многомудрыми устами единственного достойного доверия пар-арценца!

Йор наконец замолк и отвесил своему повелителю едва заметный, но оттого безмерно церемонный поклон.

– Неплохо, – сухо сказал Лараф. – Неплохо. Я даю вам свое разрешение отдать все необходимые приказы от моего лица. И будем считать, что Опора Единства еще в состоянии выбраться из той грязной лужи, в которую усадили ее солдаты Приморского форта.

– Восточного, – поправил Йор, поражаясь одновременно двум вещам: сбою, который дала знаменитая память гнорра, и тому, что Лагха в кои то веки дает своему нелюбимому подчиненному шанс отличиться самостоятельно, разрешая отдавать приказы от своего лица.

– Вот именно. А теперь, пар-арценц, ответьте: что там у нас с Сонном?

А вот этой темы Йору касаться очень не хотелось. Старый лис надеялся, что Урталаргис отвлечет гнорра от забот о беглом пар-арценце Опоры Писаний. Похвастать Йору было ровным счетом нечем.

– Сонн как сквозь землю провалился, – признался он. – Буду с вами откровенен, милостивый гиазир: с моей точки зрения, столь искушенный маг в состоянии скрываться сколь угодно долго. Особенно сейчас, когда страна разорена землетрясением. Если Сонн пожелает, он может без особых затруднений покинуть Варан, и тогда его будет достать еще труднее. Может затаиться внутри страны. Может бежать к нашим врагам, как это некогда пытался сделать Дотанагела. Мне кажется, что найти его по силам только вам.

Последняя фраза была со всех сторон скользкой. Хотя бы уже потому, что в ней содержалась не только грубая лесть, но и неявный вопрос: в самом деле, если гнорру по силам мощью своего колдовства разыскать Сонна, то почему он не сделал этого еще две недели назад?

Йор понимал всю двусмысленность своих слов, но удержаться от них не мог. Все-таки, в конечном итоге это была лесть, а гнорр, как и простые смертные, был до лести падок.

– Вы совершенно правы, – важно сказал Лараф. – Похоже, без моего личного вмешательства Свод не в состоянии поймать даже пару головастиков в придорожной канаве. И вызвал я вас именно для того, чтобы научить охоте на Сонна.

ГЛАВА 6. БАРОНЫ СЕМЕЛЬВЕНК

1

Хотя аптекарь, имя которого по какому-то странному недосмотру Эгин снова забыл спросить, поминутно вспоминал то о своей славной перине, то о своем правнуке, намекая Эгину на то, что ему пора убираться, они все-таки проговорили еще довольно долго.

– Дам тебе совет, варанский выскочка, – шелестел аптекарь. – Сейчас же беги в свою гостиницу, хватай скарб и лошаденку и мигом на пристань. Не то не видать тебе Адагара как своих ушей.

– Но ведь харренские суда не плавают на Фальм? Насколько мне известно, Харрена и Фальм находятся в состоянии «вечной войны»?

– Придумали тоже – «вечной войны»! Во-первых, бароны все-таки считаются подданными харренских сотинальмов, по крайней мере – сотинальмам время от времени выгодно так думать, чтобы не терять уважения в собственных глазах. Во-вторых, с Фальма вывозят кое-какие вещички, в которых заинтересован и кое-кто в Харрене, и кое-кто в Тернауне. Так что «вечная война» мореходству не помеха. Да и потом, я ведь не сказал, что тебя повезет харренское судно. Тебя повезет фальмское судно! – карлик воздел свой крохотный, словно моченый пикуль, палец в потолок.

– Вот уж не думал, что тамошний дикий люд способен проявить себя в кораблестроении.

– А я и не говорил тебе, что тамошний люд на это способен. Это судно – наемное. И сам капитан Цервель родом из Глиннарда. Но только служит Цервель фальмским баронам. И большую часть времени ходит под флагом с четырьмя семиконечными звездами.

– Что это еще за флаг?

– Трудно сказать. Это и флаг Фальма вообще, и флаг баронов Маш-Магарт. Они чаще всего нанимают Цервеля. Уж очень баронесса велиа Маш-Магарт – кстати, весьма тонкая штучка – любит всякую заморскую разность: шелк, оружие, утварь. Впрочем, и другие бароны нанимают Цервеля с удовольствием. Хотя фальмская знать не ведает себе равных в задиристости и сумасбродстве, в отношении капитана она проявляет сдержанность, позволяя ему служить как бы всем и никому лично. Поскольку бароны чуют, бестии, что Цервель душу в рост отдаст, если только ему пообещают с нее хорошие проценты. Второго такого Цервеля еще поискать – навигация близ Фальма дело очень опасное, а платят они средне.

– Может, лучше посуху? – предположил Эгин.

– Если согласен поспеть к Венцу Лета – может и лучше. А раньше и не думай.

– Но по моим расчетам это две недели пути! Что там – разбой на дорогах?

– Нет. Но перешеек, соединяющий полуостров с Сармонтазарой, весь перекопан харренитами. Там сторожевые секреты, заставы, крепости – лучше туда не соваться. А если сунешься – будь готов к тому, что идти придется через такие чащобы, по сравнению с которыми леса Ре-Тара кажутся царскими садами. Кроме этого, на Фальме отвратительные дороги. Особенно – на северо-западе.

– А на побережье?

– Одна мощеная козья тропа соединяет Семельвенк, замок барона Аллерта, и город Яг. Собственно, на Фальме всего три «порта», если это можно так назвать. Первый – это Южный замок – страшное место, где тебе лучше не бывать. Да это и не порт вовсе. Яг – приморский город, куда и ходит Цервель из Тардера. И Белая Омела – четыре рыбачьих лачуги с видом на море и кучей каменных истуканов культового назначения.

– А что Адагар? Ты говорил про замок Гинсавер. Далеко ли он от Яга?

– Когда я бывал на Фальме, мне показалось, что между Ягом и Гинсавером около двух недель пути. Но, может, тебе повезет и ты успеешь до того, как начнется говноплавка.

– Говноплавка? – переспросил Эгин.

– Так бароны фальмские величают весеннюю распутицу. Они там в выражениях не стесняются. Простота у них, понимаешь ли, посконная, дедовская.

– А барон Вэль-Вира? Тоже любитель дедовской простоты?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Когда я был на Фальме, Вэль-Вира еще на свет не родился, – закряхтел-засмеялся аптекарь. – Но батюшка его видный мужик был! Густой оленьей кровью меня угощал, это у него вместо наших улиток со сливками подавали, такой деликатес.

– Не пойму, что это за оленья кровь – «густая"… – нахмурился Эгин.

Перспектива ехать на Фальм его вдохновляла все меньше и меньше. Тем меньше, чем более неизбежной она становилась. Теперь вот еще и кровь оленья там у них деликатес.

– Нечего тут понимать. Нацеживают с горла оленьего кровушки в глубокую миску, ставят миску в ледник. А оленя самого отпускают. Обычай такой у них: если олень помрет, считают, что можно отравиться. Через день глядишь – а кровь-то и загустела, как это ей свойственно. Тогда перца сверху, укропу и сушеного кизилу сыплют. На четыре части, как омлет, разделяют и гостям подают. Эдакое блюдо. Пробовать не советую. Отказаться – значит нанести хозяину смертельную обиду.

Эгин скривился от отвращения. Что за кухня? Что за обычаи?

– То-то же. Так что подумай хорошенько, нужен ли тебе этот разнесчастный Адагар или ну его к лешему.

Эгин угрюмо вздохнул. К сожалению, Адагар был ему нужен. Причем нужен до зарезу. Не успело взойти солнце, а он уже был на пристани, выискивая взглядом корабль, похожий на тот, что описал карлик.

Аптекарь предупредил Эгина, что флаг с семиконечными звездами искать бесполезно – Цервель тщательно скрывает от всех в Тардере, кому служит. И ходит под фальмским флагом только за пределы Харрены. Судно Цервеля со странным названием «Дыхание Запада» Эгин отыскал не сразу.

Матросы закатывали на «Дыхание Запада» бочки с вином и маслом. Портовые бродяжки, нанятые на один день, заносили на палубу мешки с гречневой мукой и горохом.

Сам Цервель, наплевав на капитанскую спесь, собственноручно таскал связки копченого сала и угрей, гремя по дощатому трапу коваными каблуками сапог. Связки источали такие соблазнительные ароматы, что бродяжки сглатывали слюну и останавливались, чтобы понюхать воздух. По всему было видно, что отплытие совсем скоро.

– Все верно, отплываем сегодня вечером, – сдержанно ответил Цервель Эгину.

– А куда? Я имею в виду ваш порт назначения.

– А вот это – тайна, – вежливо, но непреклонно ответил Цервель, поворачиваясь к Эгину спиной, от него несло как из коптильни в рабочий полдень.

– Послушайте, – начал Эгин переходя на полушепот. – Мне нужно на Фальм. Я готов заплатить хорошие деньги.

– На Фальм? – Цервель изобразил удивление. – Вот уж не советую так не советую! Нравы там не для просвещенных господ. Грязно. Вдобавок, тиф. Гнилостные испарения народ так и косят… Так что если найдется безумец, который…

– Милостивый гиазир Цервель, мне действительно очень нужно побывать на Фальме, – не отступал Эгин. От него не укрылась искорка неподдельного удивления, которая сверкнула в глазах капитана, когда он услышал из уст Эгина свое имя. «Неужто доигрался?» – словно бы говорили губы Цервеля, которые то нервно сжимались, то кривились в букву «о». – И барон Вэль-Вира, к которому я направляюсь, будет очень недоволен, если я не прибуду в срок.

– Что-то я не слышал, чтобы барон Вэль-Вира кого-то ожидал, – с сомнением сказал Цервель. – Впрочем, что мне до этого. Я все равно направляюсь сейчас на юг…

– Но в вашей каюте, между тем, готов поручиться, можно найти еще влажный флаг с семиконечными звездами! – Эгин старался казаться доброжелательным, но это еще больше насторожило Цервеля.

«Наверное, не нужно было говорить про каюту и про флаг», – подумал Эгин.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду флаг. И больше ничего.

– Да… флаг… фальмский флаг… Да! Я бывал там дважды. И чтобы… знаете ведь, всякое бывает! Но это вовсе не значит, что я…

– Это совершенно ничего не значит, – с энтузиазмом подтвердил Эгин, который понял, что допустил оплошность, слишком быстро взяв в оборот подозрительного капитана. – Тогда сделайте одолжение – не могли бы вы по пути на юг, в ваш загадочный пункт назначения, высадить меня в Яге?

– В Яге? Но это нам не по пути!

– Пятьдесят авров. Плачу золотом.

С минуту Цервель сохранял молчание – видимо, алчность и осторожность в очередной раз сцепились в его душе за право принимать решения.

– Будь по вашему. Так уж и быть, зайду в этот проклятый Яг один разок. Ради вас, милостивый гиазир… м-м… гиазир…

– …гиазир Эгин.

2

Первые два дня на судне Цервеля Эгин просто проспал. Качка была оглушающей. Еда – сродни помоям. Видимо, копченые окорока и угрей Цервель приберег для своего стола.

Рядом с кроватью Эгина стояла жаровня со свежими углями, но и это не помогало – холод и сырость, казалось, поселились внутри его костей.

По сравнению с этим плаванием, путешествие на «Гордости Тамаев» казалось ему теперь просто развлекательной прогулкой. И хотя жил он в роскошной, прекрасно меблированной каюте с коврами, умывальником и бумажными цветами в прикрученных к полу вазах, он чувствовал себя покинутым и больным.

Была еще одна причина, по которой Эгин предпочитал сон под тремя одеялами всем прочим занятиям. Ему не хотелось отпирать Белый Цветок. Вернее, у него не было на это душевных сил.

Он не разговаривал с Лагхой от самого Тардера, когда он только собирался на площадь Мясников. Давно пора было бы сообщить гнорру свежие новости, рассказать ему о необычайной встрече с карликом-аптекарем. Более того, не сообщить ему об этом было порядочным свинством – в итоге ведь Эгин принял решение ехать на Фальм, не посовещавшись.

Но в том-то и была загвоздка. Эгин чувствовал: Лагха и Фальм – это два слова, которые не хотят мирно стоять рядом. Ему вспомнились давние туманные намеки Лагхи относительно Зверды, тоже фальмской баронессы. И исполненные обиды слова Овель, которая говорила о фальмских баронах на повышенных тонах, да еще в выражениях, не делающих чести воспитанной девице из рода Тамаев…

Почему-то Эгин был уверен, что Лагха откажется от того, чтобы плыть за Адагаром в замок Гинсавер, хотя логика, вроде бы, свидетельствовала в пользу того, что поступать следует именно так. И он решил сказать «да» быстрее, чем Лагха получит возможность возопить «нет!»

Лишь на третий день Эгин отважился отпереть Белый Цветок.

– По вашему лицу вижу – вы не в духе, – заметил гнорр, похожий на игрушечного солдатика. Такие фигурки лучников и алебардистов отливали в Варане из меди и олова на потребу капризным сынкам столичной знати, охочим до настольных «войнушек».

– Да нет, все в порядке. Просто хандра – сказывается врожденная угрюмость, – попробовал отшутиться Эгин.

– И качка, – добавил гнорр. – Не иначе, как мы на судне?

Эгин кивнул.

– Куда же мы направляемся?

– Мы плывем в Яг. А оттуда поедем в замок Гинсавер. Странник сказал мне, что именно там следует искать Адагара. Он-то и сделает тело глиняного человека.

– Неужели? Мы едем навестить барона Вэль-Виру? – гнорр изобразил некое подобие улыбки.

– Сам Вэль-Вира нам не нужен. Просто Адагар нынче подвизается у него при дворе.

– Это мило, – сказал Лагха и замолчал.

Эгину вдруг показалось, что в фигуре крошки-гнорра появилась какая-то необычная неуверенность, какая-то сутулость, если не согбенность. Ничего подобного Эгин раньше за дерзким до умопомрачения гнорром не замечал.

– Это мило, – машинально повторил Лагха.

– Что же в этом «милого»? – не выдержал Эгин.

Он уже был согласен обсудить этот невеселый вопрос с Лагхой, лишь бы хоть как-то изничтожить то подавленное состояние неопределенности, в которое он незаметно для себя впал, когда узнал от карлика-аптекаря, где искать Адагара.

– «Милым» я называю все, что заставляет меня чувствовать себя пылинкой, горстью праха, плотным облаком из уязвляющих воспоминаний. Когда вы, Эгин, упомянули Фальм, я почувствовал себя ничем. Воздухом. Травой. Это состояние не лишено своей приятности, как иногда приятно терпеть сильную боль.

– Странное это занятие – терпеть боль и получать удовольствие. Ну да ладно. Почему все же упоминание о бароне Вэль-Вире заставляет вас, мой гнорр, чувствовать себя ничем, горстью праха?

– Видите ли Эгин, я привык контролировать все и манипулировать всем, с чем только прихожу в соприкосновение. Я умудряюсь манипулировать даже вами, будучи при этом всецело в вашей власти. Я стал призраком, но все-таки не утратил привычки чувствовать себя магом, могущественным магом. Так уж получилось, что видеть себя сильным и чуть ли не безупречным стало для меня обычным делом. Так вот: когда я слышу «Фальм», я понимаю, что есть люди и места, которые одним своим существованием отменяют все – и мои манипуляции, и мое магическое могущество, и мою дутую безупречность. Перечеркивают всего меня одним взмахом меча.

– Но почему «отменяют»? Почему «перечеркивают»?

– Потому что когда вы говорите «Фальм», я начинаю понимать, кто и как меня обхитрил. Я начинаю догадываться, кто сделал меня призраком. Пока что это только мои догадки. Но теперь мне совершенно ясно: в повести о развоплощенном гнорре Свода Равновесия и его друге Эгине слишком много слова «Фальм». И осознавать свою ничтожность в некотором смысле немного приятно – это как терпеть боль. Действительно «мило» видеть, как мир из ручного снова становится грозным и непознаваемым. То есть самим собой.

– Вы хотите сказать, что это сделал Вэль-Вира? Что он и есть тот маг, который…

– Это не исключено. Хотя и довольно невероятно. Вэль-Вира скорее наш союзник.

– Первый раз слышу о существовании такого союзника!

– Это значит лишь одно: вы слишком долго не были в столице. Буквально накануне моего развоплощения Совет Шестидесяти разделился на «партию войны» и «партию мира». Мусолили вопрос о военной экспедиции на Фальм. Целью этой экспедиции было уничтожение кого?

– Ну… барона Вэль-Виры велиа Гинсавер, надо думать.

– Все верно, Эгин. Вэль-Виры. Его называли людоедом и кровопийцей. Но, главное, его называли оборотнем. Перевертышем, способным превращаться в сергамену. Наши вельможи с подачи баронов Маш-Магарт были убеждены: таких сергамен следует истреблять до последнего, тем более, что с государственной точки зрения это очень даже заманчиво… Гнорр Свода Равновесия, то есть я, был главным противником этой экспедиции. И был бы им до сих пор, если бы не развоплотился…

– И что, по-вашему, произошло дальше?

– Дальше, насколько мне известно, убили Альсима, который тоже был противником войны с оборотнем Вэль-Вирой.

– А дальше?

– Дальше – не знаю. Но то, что Зверда, моя жестокая девочка, имеет к этому непосредственное отношение, теперь становится мало-помалу очевидным… Когда такие маги, как Адагар, считают для себя правильным околачиваться в каких-то диких горах по полгода, это значит только одно – у них там свои интересы. А поскольку маг имеет только магические интересы, значит, эти интересы есть от кого отстаивать. Предположим, Адагар на стороне Вэль-Виры. Значит, он оказывает ему магическую помощь. Но кто же тогда на стороне баронов Маш-Магарт, основных противников Вэль-Виры и зачинщиков союза с Вараном? Теперь я, кажется, знаю правильный ответ, Эгин. На стороне баронессы Зверды и барона Шоши велиа Маш-Магарт будут воевать великие маги – баронесса Зверда и барон Шоша велиа Маш-Магарт…

– Вы шутите?

– К сожалению, нет, – в голосе гнорра звучала грусть.

– Значит, на барона Вэль-Виру и Адагара все-таки можно положиться?

– Может и нельзя. Да только полагаться нам больше не на кого. Вот уж теперь мне ясно, почему Зверда не отозвалась на мой вопль о помощи. Глупо спасать щенка, которого сам бросил в реку, верно?

– Вы считаете, в вашем развоплощении виновна Зверда?

– Я мечтаю о том, чтобы когда-нибудь оказалось, что я заблуждаюсь. И что Зверда, моя северная лилия, непричастна к этой грязной подмене, но пока… По здравому размышлении выходит, что она и ее муж были заинтересованы в моем частичном устранении больше, чем все остальные известные мне люди. Пар-арценц Сонн, который тоже порядочная сволочь, скорее был бы заинтересован в том, чтобы убить меня. Заметьте, убить, а не подменить. Стоило посмотреть представление в Волшебном театре Ита, чтобы убедиться – никто в Варане не заподозрил этой умопомрачительной подмены. Жизнь там идет своим чередом… Мятежи, смуты… Так что не удивляйтесь, если по прибытии в замок Гинсавер вы обнаружите под его стенами наших коллег из Свода Равновесия… Разве что землетрясение задержит эту экспедицию на месяц-другой.

– Дорого бы я дал, чтобы узнать, что за человек сейчас исполняет обязанности гнорра в вашем теле, – тихо сказал Эгин.

До Фальма оставалось два дня пути.

3

Эгин вышел на пристань Яга ранним утром.

Сам городишко, да и горы над ним, казалось, плавали в розовом тумане. Пушистые коржи тумана ползли над побережьем. Туман завихрялся, уплотнялся и приобретал очертания аморфных крылатых чудовищ, которые тотчас же распадались, рассеивались, забывались.

Жеребец Эгина еле стоял на ногах. Он едва шел по твердой земле, с трудом удерживая равновесие, и жалобно ржал, запрокидывая узкую породистую морду в розоватое небо. Эгин не стал садиться в седло – после пяти дней в трюме жеребец заслуживал отдыха. Он просто боялся сломать животному хребет.

Ведя коня под уздцы, Эгин проследовал за матросами, которые стаскивали на берег уже знакомые ему мешки, бочки, ящики, коробки, низки сушеных фруктов.

– Вам повезло, гиазир Эгин, – вполголоса говорил капитан, обкатывая на языке желто-бурую жевательную смесь, ближайшей родственницей которой, по слухам, была дым-глина. – Тот груз, что сейчас лежит в моих трюмах, нужно доставить из Яга в Семельвенк. Вот, знач, мои люди сдадут его из рук в руки людям барона Аллерта. А те уже повезут его ихнему хозяину. Так что вы – везунчик.

– Не пойму, в чем здесь везение, – несколько раздраженно заметил Эгин. Цервель, который был до одури влюблен в свою опытность, не относился к людям, приятным в общении.

– Как это в чем? Вы можете пристроиться к каравану. Будете его охранять, не забесплатно, конечно. Слышал, барону Аллерту сейчас знатные воины нужны. Сразу видно, вы в этом деле разбираетесь. Вот и заработали бы, и время с пользой провели. Такая возможность – сама в руки идет!

– Я не зарабатываю своим мечом, – сдержанно ответил Эгин.

– Да? Ну это, знач, еще у вас впереди. Вы еще молодой. Никто не знает, чем завтра будешь заниматься. Может, и мечом будете зарабатывать. Ну нет так нет. Тогда просто пойдете за караваном, с ним легче добраться до Семельвенка. Знаете, дорога там такая, что ее знать надо.

– Но мне необходимо попасть в Гинсавер. Насколько я понимаю, Гинсавер и Семельвенк – это два разных замка.

– Да это без разницы, что два разных! Сначала приедете в Семельвенк, к Аллерту. Породычаетесь там с его супружницей, госпожой Лоей, с его славными чадами, а оттуда, знач, и в Гинсавер. Другой дороги все равно нет.

– Скажите, Цервель, а карты Фальма у вас случайно не найдется?

– Карты Фальма не найдется. Могу дать карту Цинора. Не хотите?

Эгин вежливо откланялся. Хотя легкую антипатию к Цервелю он так и не смог в себе изжить, следовало признать, что среди его полубредовых наставлений и размышлений затесался один грамотный совет.

Утром следующего дня Эгин уже выступил на Семельвенк вместе с караваном барона Аллерта.

4

Барон Аллерт велиа Семельвенк оказался весьма располагающим к себе господином – обаятельным и мягким.

Эгину было даже немного жаль, что он не может остаться во владениях Аллерта хотя бы на несколько дней – в Западном замке было что посмотреть. Да и сам замок, выглядевший нарядно и экзотично, сразу вызвал к Эгина такой прилив душевного тепла, что он со смехом вспоминал мрачные предостережения аптекаря. Между тем, густой оленьей кровью Эгина тоже кормить не порывались – на обед подавали вполне харренскую еду, разве что немного пересоленную.

Пожалуй, самой ярким свойством натуры барона Аллерта была уступчивость, граничившая временами со слабохарактерностью.

Его супруга Лоя, женщина недалекая, но внушительных форм, была матерью троих ребятишек – двух мальчиков и одной девочки. Лоя помыкала мужем как хотела. Именно Лоя была реальной хозяйкой Семельвенка, как показалось Эгину. Сам же Аллерт, по его собственным уверениям, коротал дни в своей библиотеке и в лесу. «Люблю, знаете ли, гулять. Грибы… ягоды…» – мечтательно говорил барон, глядя через стрельчатое окно на заснеженный лес.

Чужаки в Семельвенке были редкостью, поэтому Эгину, Эгину окс Суру, как он счел возможным представиться, уделили гораздо больше внимания, чем он рассчитывал.

От него буквально не отходила челядь, прислуживавшая на старомодный манер, со множеством поклонов и вежливых оборотов, которые Эгину раньше доводилось встречать только в книгах.

«Не соблаговолит ли сановный пан разверзть свои очи пред скромной трапезой?» – говорила служанка, внося в утром спальню Эгина кувшин с подогретым козьим молоком.

Его закармливали яствами и отпаивали лучшими винами.

Его принимали как аристократа. Эгину было немного не по себе – ведь в действительности на приставку «окс» он не имел права.

Поначалу чета баронов Семельвенк казалась тихой, жизнерадостной и далекой от проблем войны и мира. Создавалось впечатление, что кругозор супругов замыкается земледельческими перспективами. А их интересы не идут дальше хорошей партии для старшей дочери.

Когда же Эгин заикнулся о Гинсавере и Вэль-Вире, бароны сразу помрачнели и словно бы озлобились. Будто Эгин затронул запретную тему и тем выразил свое дурное к ним отношение. Всю жизнерадостность и миролюбие как корова языком слизала.

– Были мы с Вэль-Вирой дружны. Но только прошли те времена, – вздохнул Аллерт.

– Теперь воюем его, вражину, – подтвердила Лоя.

– Позвольте узнать из-за чего?

– Спорим из-за земель, – уклончиво ответил Аллерт.

– Из-за горы Вермаут, – выпалила Лоя.

От Эгина не укрылось, что Аллерт тайком метнул в сторону жены взгляд, исполненный неодобрения.

– А что там на этой горе?

– Там… Да, собственно, ничего, – расцвел в вежливой улыбке Аллерт. – Был бы, знаете ли, предлог. Вермаут – это предлог. На самом деле, мы воюем из-за принципов.

– Значит, вопросы чести?

Лоя и Аллерт согласно кивнули и примолкли. Эгину было очевидно, что его расспросы они считают неуместными. Если не невежливыми.

– А правда ли, что барон Вэль-Вира умеет обращаться в сергамену? – поинтересовался Эгин, памятуя рассказ Лагхи.

– Правда, – ответил Аллерт.

– Правда, – ответила Лоя.

– Видел ли кто-нибудь этого сергамену собственными глазами?

– Вот попадете в Гинсавер – и увидите страхолюдище сами, – отрезала Лоя.

– Но ведь вы же сказали, что раньше были дружны. Раньше, выходит, он не обращался?

Лоя и Аллерт недоуменно переглянулись.

– Нет. Раньше – нет.

Эгину стоило большого труда смирить свое любопытство и прекратить расспросы. По недовольным лицам хозяев Эгин видел, что если он не обуздает свое любопытство, то рискует лишиться расположения баронов навсегда. И Эгин более не вспоминал о сергамене до самого своего отъезда, который состоялся через два дня. Но этот разговор заронил в его душу зерно сомнения – в самом ли деле бароны Семельвенк такие простаки, какими пытаются казаться?

Над этим вопросом он размышлял чуть ли не весь путь до Гинсавера. Тем более, что его внимательный глаз то и дело примечал в придорожных зарослях черные жемчуга глаз снежно-белой суки, чуть больше обычной.

Сука двигалась тяжело и как-то неловко, словно была овцой, надевшей собачью шкуру. Но в ее удивительных глазах чувствовались сила и ум. На животе у суки розовели тяжелые сосцы.

Эгин поманил собаку куском лепешки. Но та не подошла. То ли из осторожности, то ли оттого, что была сыта. Было в глазах животного что-то от глаз баронессы Лои – бесхитростное, природное, чуждое условностям пола.

Но Эгин гнал мысли о сходстве прочь. Поскольку в компании этих мыслей на дороге, соединяющей Гинсавер и Семельвенк, можно было запросто сойти с ума. То и дело лес звенел на низкой ноте, словно сплошь состоял не из деревьев, а из басовых струн каниойфаммы.

То и дело жеребец становился, как вкопанный, не желая двигаться дальше. И только лакомством можно было заставить его двигаться дальше. Когда Эгин завидел вдали впечатляющие стены Гинсавера, его жеребец огласил окрестности ликующим ржанием.

Да и сука куда-то пропала.

ГЛАВА 7. ЩЕПЕТИЛЬНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

1

– Извини, что нарушаю твой покой. Не ты ли Адагар, странствующий маг?

– Моя мать звала меня иначе. И мой учитель дал мне не такое имя. Но многие знают меня как Адагара, – кивнул крепкий старик с умным, худым лицом и блестящими, словно две бусины глазами.

Старик сидел на свежем пне посреди рощи вековых дубов. Его свирель журчала странным, щемящим мотивом. Эхо по-свойски обходилось со звуками свирели, уносило прочь, возвращало, дробило на соцветия каких-то своих, новых, нерожденных магом нот.

– Я – Эгин. По рожденью варанец. Я пришел из Тардера, от госпожи Далирис, чтобы попросить тебя о том, что под силу сотворить только тебе. О теле глиняного…

– …человека, – продолжил Адагар и криво улыбнулся, укладывая свирель в холщовую торбу. – Мои незримые друзья предупредили меня, что ко мне собирается своеобычный гость. Теперь вижу, что гость и впрямь своеобычный.

Эгин смутился настолько, что даже не спросил, каких «незримых друзей» имеет в виду странник. Никогда он не думал о себе, как о человеке «своеобычном». Свод Равновесия приучил его скрадывать все, что делает людей особенными. Стирать все внешние приметы, без которых можно обойтись. Да и в его натуре не было склонности к оригинальничанью.

– Что же во мне своеобычного?

– Да вот хотя бы твоя просьба, – хохотнул Адагар. – Думаешь, каждый день ко мне из Варана являются молодые маги и канючат глиняные тела?

– Насколько мне известно, последним прецедентом такого рода была госпожа Далирис, – сдержанно сказал Эгин. – Хотя к молодым магам из Варана она явно не относится.

– О-о! Далирис! – мечтательно воздел взор в небеса Адагар. – Что за существо! Само небо сделало ее такой – твердой, как булат, щедрой, как море, проницательной, как ящерица! Для нее мне было не жаль пойти на такой труд.

– А для меня?

– Что-то подсказывает мне, что для тебя будет жаль, – не вдаваясь в раздумья, отвечал Адагар. – Не серчай на меня, юноша. Лучше сразу отправляйся назад. Ты совершил свое путешествие зря.

Эгин опешил. Он в буквальном смысле не знал, что сказать. Уж больно категоричным был этот отказ. Адагар даже не пожелал выслушать его обстоятельства!

Эгин стоял перед Адагаром, на зная что и сказать. А маг придирчиво, чуть брезгливо разглядывал его с головы до ног, не вставая со своего пня. Словно Эгин был двухголовым обладателем четырех рук, чешуйчатых трехпалых лап и тритоньего хвоста. То есть перспективным для изучения троюродным племянником Шилола.

– Но послушай, Адагар, я прошу тебя об этой услуге не из блажи. Не из любопытства. И даже не для себя.

– Ясно, что не для себя. У тебя есть тело. Притом, довольно складное. С тебя бы портреты писать. Пользовались бы спросом, – Адагар снова осклабился.

Эгин уже успел заметить: у странников, к числу которых принадлежали и аптекарь, и Дрон, и Адагар – весьма необычное чувство юмора. Поэтому ему ничего не оставалось, как только продолжать свои попытки завладеть вниманием мага.

– Послушай, Адагар. Если ты не хочешь сделать глиняного человека сам, скажи хотя бы, кто кроме тебя способен на это?

– Хвалиться не в моих обычаях. Но должен тебя огорчить, Эгин из Варана. Я не знаю никого, кто способен на это. В седой древности были кудесники, способные на куда более впечатляющие магические деяния. Но то было в древности. Маги мельчают вместе с людьми. Чем ничтожней люди, тем ничтожней становятся маги. И с этим правилом ничего не поделаешь, – вздохнул Адагар.

– Но есть же какой-то выход? Дай мне совет – что мне делать! Адагар, ведь ты же не только маг! Ты и человек! Неужели твоему сердцу чуждо милосердие!? – от волнения Эгин говорил очень громко. Его голос эхом катился по дубовой роще.

– Совет? Пожалуй, я могу дать тебе совет. Боюсь только, мой совет тебе не понравится.

– ?

– Откажись от своей затеи.

– Нет, Адагар. Я не могу. Поскольку это не «затея». Это цель. В ней – смысл моего существования. Душа человека, который мне дорог, не может покинуть этот мир. Она не имеет права покидать этот мир! Но эта несчастная душа не может найти пристанища в нем, поскольку не имеет тела. От этого призрака зависит мое будущее. И будущее моей страны. Адагар, сделай же что-нибудь, помоги мне! – Эгин был взвинчен, его чувства выходили из-под контроля, и он сам не замечал этого. И хотя говорил он довольно бессвязно, ему казалось, что его красноречию позавидовал бы любой учитель риторики Круга Земель:

– Да пойми же ты, Адагар! Я пришел к тебе издалека. И я нижайше прошу тебя об одолжении. А ты даже не желаешь меня выслушать! Ты разрушаешь всю мою жизнь нежеланием пошевелить своим магическим пальцем!

– Ты молод. А молодость склонна к глупости, как щука к глубоким водам. Тебе кажется, что мир вращается вокруг тебя. В то время как он – сам по себе. И ты тут ни при чем. Я не желаю делать глиняного человека не потому, что мне лень «шевелить моим магическим пальцем». А потому, что если я приму твое предложение – это будет последний глиняный человек, которого я сделаю на своем веку. Каждый из нас, магов, может сделать лишь трех глиняных людей за всю свою жизнь. Двух я уже сделал. Девочка госпожи Далирис была второй. Если я соглашусь – этот человек будет третьим и последним. Да только я не соглашусь.

– Но почему?

– Потому что у тебя не найдется платы, которой ты мог бы вознаградить меня за мой труд.

– Но ты же еще даже не спрашивал меня о плате! – оживился Эгин. – Я весь и все мое состояние к твоим услугам, Адагар!

– Ты только говоришь, что ты «к моим услугам». А когда дойдет дело до услуг, ты скажешь что-то вроде «извини, милейший, но такие услуги мне не по нутру». И станешь разыгрывать деликатность, порядочность или еще что-нибудь. Для тебя лучше всего просто дать мне денег. Уверен, ты прихватил с собой кошель внушительной величины.

Эгин почувствовал, что щеки его налились румянцем. Адагар попал в самую точку – и впрямь, он рассчитывал купить расположение мага при помощи золота. И кошель его действительно имел внушительную величину.

– Ты прав, Адагар. Я действительно надеялся на деньги.

– Да только в деньгах я не нуждаюсь. А ничего больше у тебя за душой нет!

– Мне обидно слышать такие слова, Адагар, – Эгин нахмурился. – Я догадываюсь, как трудно сделать глиняного человека. И я согласен отплатить тебе чем-то равнозначным. Таким, как ты сочтешь нужным. Говори же, что нужно тебе?

– Ты никогда не пойдешь на это, Эгин, – покачал головой Адагар.

– Да откуда тебе вообще знать, на что я готов пойти! Ради того, чтобы получить тело глиняного человека, я готов пойти на все! Клянусь, буквально на все! Слышишь, Адагар? Я готов пойти на все!

На этот раз улыбка сошла с губ Адагара. Он встал со своего пня и подошел вплотную к Эгину. Он положил обе руки ему на плечи.

Маг больше не шутил и не иронизировал. Он был серьезен. И он сказал:

– Ты был искренним. И ты был безрассудным. Это сочетание качеств мне нравится. Поскольку напоминает мне о моей собственной молодости. Я согласен. Я сделаю для тебя глиняного человека.

– Что же ты хочешь взамен?

– Взамен я хочу любовь Зверды велиа Маш-Магарт, – серьезно, без тени иронии сказал Адагар.

Но Эгин не засмеялся. Почему-то ему было совсем не смешно. Эгин, не отрываясь, смотрел в глаза Адагара. Глаза мага были исполнены волей и усталостью. И от этой воли Эгину делалось не по себе…

– Я хочу, чтобы ты добыл для меня любовь Зверды. Хотя бы на одну ночь.

– Послушай, Адагар, но я не знаю, как мне устроить, чтобы Зверда тебя полюбила! – растерялся Эгин. – Разве, при помощи приворотных эликсиров…

– При помощи приворотных эликсиров я могу овладеть Звердой и сам. Это не любовь. Это рабство. А мне нужна любовь – случайная, бескорыстная и мучительная. Повторяю. Мне нужна одна ночь со Звердой. Ночь любви. Первая ночь любви. Ты, Эгин, именно ты должен сделать так, чтобы она полюбила тебя. Но овладеть ею первым должен я. Таковы мои условия.

– Что за околесица, Адагар!? Зачем здесь нужен я, если в итоге овладеть Звердой тебе нужно будет самому? Какой во мне прок, если мы оканчиваем тем же, с чего начали? Ведь даже если предположить, что она полюбит меня – она ведь полюбит меня, а не тебя! – Эгин все еще был в глубине души уверен, что Адагар, вопреки торжественности своих поз и значительности жестов, по сути дела несерьезен. И что он снова имеет дело с необычным чувством юмора, свойственным странникам.

– Я приду к Зверде в твоем обличье. И я буду любить ее, как любил бы ее ты. Это будет той платой, которую я требую от тебя за то, что я сделаю глиняного человека.

Последние слова мага привели Эгина в необычайное смятение. Он вдруг со всей ясностью осознал, чего хочет от него этот фальмский странник. Некстати вспомнилось, что карлик-аптекарь называл Адагара не иначе как «сволочью», «пройдохой» и «обдергаем"…

С ужасом Эгин осознал, какую подлую игру предлагает ему маг. Познакомиться с красавицей-баронессой, завладеть ее чувствами и затем позволить умелому притворщику познать ее любовь, воспользовавшись твоим образом! В то время как девушка будет уверена, что имеет дело с тобой! Что за извращенец!?

Эгин ощутил, как в глубоких глубинах его естества подходит, словно на дрожжах, необоримое, почти физическое отвращение. Все то, о чем попросил его Адагар, казалось ему теперь сумасшествием. Причем опасным сумасшествием.

– Ты, верно, шутишь, Адагар?

– Нисколько.

– Но… это воистину странная плата! Может быть, я могу сделать для тебя что-то менее… противоестественное?

– Поздно, Эгин, поздно, – без тени улыбки сказал Адагар. – Ты уже не вправе отказаться. Потому что ты уже согласился.

Эгин воззрился на Адагара в недоумении.

Адагар отступил от него на несколько шагов и хлопнул в ладоши.

«…да откуда тебе вообще знать, на что я готов пойти! Ради того, чтобы получить тело глиняного человека, я готов пойти на все! Клянусь, буквально на все! Слышишь, Адагар? Я готов пойти на все-е-е-е!» – повторило эхо.

Дыхание Эгина участилось, а руки непроизвольно сжались в кулаки. Это были его собственные слова, сказанные пару коротких колоколов назад в запале противоречия. Слова, повторенные покорным магу эхом!

– Ты уже принял мои условия, Эгин. Ты предложил мне «все». Из этого «всего» я выбрал одно-единственное – любовь Зверды. Поскольку первого же взгляда, брошенного на тебя, мне хватило чтобы понять: тебе удастся добыть эту любовь. Учти, что ты поклялся выполнить мое желание, – скрестив руки на груди, заявил Адагар.

– Но ты обманул меня!

– Ничуть, – одним своим взглядом страннику удалось остудить пыл Эгина. – Это не обман. Это честная сделка. Сначала ты заключил ее, а теперь пытаешься идти на попятную. Не тщись! Ты не можешь взять свои слова назад, Эгин. Поскольку странник не может взять назад слово, данное страннику.

– Но я не странник, Адагар!

– Тебе только так кажется, Эгин.

2

«Легко сказать: соблазнить или, точнее, влюбить в себя девушку! Особенно, такую девушку как баронесса Зверда», – уныло размышлял Эгин.

На своем выхоленном слугами Вэль-Виры жеребце он выезжал на дорогу, соединяющую замок Гинсавер с Маш-Магартом.

Редкие крестьяне, крестьяне Вэль-Виры, которых он встречал на дороге, расстилались на обочине в земных поклонах.

Мужикам и бабам, спешащим по своим земным и очень прозаическим делам, было очевидно – едет большой барин. Почти такой же большой, как сам барон Вэль-Вира.

«Надо же было этому старому магу-греховоднику воспылать похотью к самой недоступной из фальмских красавиц!» – сокрушался Эгин.

О моральной подоплеке своего согласия он старался больше не вспоминать, резонно полагая, что вспоминать о ней нужно было тогда, когда он так опрометчиво предложил Адагару «все, что угодно». Теперь же оставалось только выполнять поставленную перед ним задачу. Поскольку, по уверениям странника, он уже начал выполнять свою.

– Через двадцать один день глиняный человек будет дышать и говорить, – утверждал Адагар. – Не беспокойся, дружок, – он будет похож на тот мыслеобраз, что сверлит твои суетливые мозги, как две монеты, отлитые из одной формы. Кстати, что случилось с человеком, копию которого мне предстоит сделать?

– Кто-то применил к нему магию развоплощения. Его душа рассталась с телом. Но, в отличие от тела, душу мне удалось сохранить, уловив ее в Белый Цветок, – ответил Эгин, всем своим видом пытаясь показать, что не расположен вдаваться в дальнейшие объяснения. Еще не хватало, чтобы Адагар знал, что трудится на копией гнорра Свода Равновесия!

– Магию развоплощения? Гм… не завидую… не завидую. А вот насчет Белого Цветка – я в восхищении. Да ты не столь ничтожен, как пытаешься себя подать, Эгин! Кстати, как твои успехи с баронессой Звердой? Написал ей письмо?

Эгин промычал что-то невнятное. Вроде того, что работы ведутся.

Он врал.

За предыдущие два дня он так и не нашел в себе смелости написать баронессе что-нибудь завлекательное и напроситься к ней в гости.

– Имей в виду – через двадцать один день ты должен окончить свою работу. Точно так же, как я окончу свою, – вкрадчивым голосом сказал Адагар.

– Помню-помню…

– Думаю, после уловления развоплощенной души в Белый Цветок моя просьба кажется тебя совсем пустяковой? – осклабился Адагар.

В конце концов, Эгин решил не писать никакого предварительного письма. А отправиться в Маш-Магарт лично, сразу, в лоб.

Во времена, когда Эгин был моложе и служил в Своде, он наверняка бы воспринял такое задание иначе. Или, как еще иногда говорят, «проще».

Тогда его друзья «портили» девиц налево и направо, похваляясь на дружеских пирушках своими истинными или наскоро изобретенными подругами. Бывало, они проводили свои редкие выходные в Публичных Садах, рассматривая и обсуждая проходящих мимо женщин, девиц и девочек.

«Что за формы! Что за взгляд!» – романтически вздыхал Канн, указывая на стройную, хорошо сложенную горожанку, шедшую в сопровождении свекрови.

«А-а! Ее зовут Арда. С ней я был прошлой весной», – вступал тогда Иланаф, растушевывая свое торжество бравадой.

«Эка невидаль! – говорил Онни. – Прошлой весной с ней был и я.»

«Прошлой весной с ней был весь Свечной Околоток. И, хотел бы заметить, все это – в рамках уложений Жезла и Браслета», – добавлял Эгин официальным тоном и вся компания взрывалась хохотом.

Свекровь закрывала свое сокровище от пересмешников, раздвигая широкий черный веер. Старуха, конечно, не могла слышать их перебранки, но догадывалась, что то, над чем смеются молодые люди в чиновничьих платьях, каким-то неведомым краем касается ее привлекательной невестки…

Это было давно. Тогда Эгин не имел достоверных представлений о том, что такое любовь, и уж, конечно, не знал ответа на вопрос, почему это так мучительно. В сущности, именно вследствие этого он считал себя опытным сердцеедом. И чувствовал себя победителем в женском обществе.

Тогда жизнь представлялась молодому Эгину чистым писчим свитком, в который ты, прожив очередной день, вносишь сообщения о подвигах обоего рода – на поприще службы и на поприще любви.

С появлением в его жизни Овель исс Тамай обычные подвиги на поприще любви стали для Эгина неким необременительным, хотя и скучноватым ритуалом.

Говоря более приземленно, каждая новая подружка виделась теперь Эгину чем-то вроде временного заменителя Овель. Вроде как младенцу дают соску-пустышку вместо материнской груди. А с уходом Эгина из Свода подвиги на служебном поприще перестали тревожить его сердце вместе с самим поприщем…

Одним словом, Эгин не знал, с чего начнет и чем окончит в деле соблазнения Зверды.

Всего три года назад он смог бы по первому требованию вышестоящего офицера выдать подробный план действий наподобие такого: 1) втереться в доверие к Зверде и барону Шоше; 2) пригласить на совместную конную прогулку; 3) сделать ценный подарок; 4) уехать в Гинсавер, чтобы набить себе цену…

И так далее и тому подобное.

Теперь его хватало лишь на то, чтобы размышлять над превратностями судьбы. Надо же такому случиться, чтобы ему выпало добиваться расположения последней любовницы гнорра Свода Равновесия, который сейчас пребывает в Белом Цветке, лежащем в его сумке?

Направляясь в Маш-Магарт, Эгин нарочно не взял с собой лотос. Чтобы тот своим видом не искушал его на разговоры с гнорром.

Эгин знал: пара циничных шуточек Лагхи – и его покинут последние остатки самоуверенности. В итоге он уедет из замка Маш-Магарт, не спев баронессе ни одного куплета песни любви.

В тумане уныния и нерешительности Эгин преодолел весь неблизкий путь до Маш-Магарта. Он был настолько пришиблен своими прозрениями, воспоминаниями и сопоставлениями, что стражники, заправлявшие подъемным мостом, приняли его за человека, слегка перебравшего гортело. С полчаса они скрипели мозгами, решая, стоит ли опустить мост.

За пьяного принял Эгина и дворецкий. С той лишь поправкой, что эта догадка расположила дворецкого к гостю – не так уж часто к хозяевам приезжали люди, чьи интересы были близки его собственным.

– Только бароны наши сейчас в отъезде.

– Да я и не к баронам вовсе. Я хотел бы просить временного приюта в замке. Всего на неделю, – заявил Эгин и, встрепенувшись, добавил:

– Уповаю на законы гостеприимства, которые, как мне известно, чтят в этих благословенных землях.

– На постой? Это милости просим. У нас в достатке помещений пустует. С тех пор, как мы поссорились с Вэль-Вирой, гости у нас редкость. И хотя сейчас перемирие…

– Я сожалею, весьма сожалею, и наслышан… Кстати, совсем недавно я имел честь гостить в замке барона Вэль-Виры.

Эгин решил, что утаивать это обстоятельство от обитателей Маш-Магарта неразумно и даже опасно. И лучшим решением будет изображать незаинтересованное лицо, которому нет дела до местных дрязг – благо, Право Народов на его стороне.

– С чем пожаловали в наши земли? – вежливо осведомился дворецкий, провожая Эгина к сравнительно новой постройке, неуклюже прилепленной к древнему замку. Такая же точно была и в замке Гинсавер. Называлась она, как и в Маш-Магарте, «гостевым домом».

– Я путешествую. Смотрю на мир. Видите ли, с тех пор как скончалась моя дорогая матушка, я не нахожу себе места в родных землях. Препоручив своего батюшку заботам сестры, я решил отправиться в дальние страны. Повидать мир, людей…

«Ага. Ждет, пока батюшка окочурится. И наследство ему отвалит. А терпеть старого маразматика уже сил нет». Лицо дворецкого приобрело сострадательное выражение. Мол, все понятно. Престарелый батюшка… Путешествие… Эгин был ему определенно симпатичен.

Эгин не возражал. В сущности, когда он потчевал дворецкого этой легендой, он рассчитывал именно на такое понимание своих слов.

Север был наводнен персонажами, подобными «Эгину окс Суру» – скитальцами с дворянскими грамотами в карманах и грезами о запаздывающем наследстве.

– Вот мы и на месте, – дворецкий распахнул перед Эгином дверь.

Обстановка была далекой от роскоши. Каменный пол с семиконечной звездой в центре. Узкое окно. Низкое, застеленное медвежьими шкурами ложе. Обереги, увитые разноцветными лентами, и инкрустированные лазуритом оленьи рога над ложем… Такие рога Эгин встречал на Фальме везде, где бы не останавливался. Но так и не удосужился узнать, зачем они.

– Это чтобы духи оленей, убитых на охоте, вас ночами не донимали, – простодушно пояснил дворецкий.

– Увольте, я отродясь не хаживал на оленя!

– Это не важно, гиазир Эгин. Ведь, может, дух оленя спутает вас с кем-нибудь другим.

3

Весь день Эгин провел, ошиваясь по величественному Маш-Магарту, камни которого производили впечатление одушевленных.

Во время этих прогулок обнаружилось, что замок еще более древний, чем Эгин мог предположить, исходя из своих представлений об истории Круга Земель.

Дата закладки северной башни, выбитая одном из нижних камней, привела Эгина в замешательство – уж не засчитались ли строители? Выходило, что во времена, когда внук Инна окс Лагина Энн Строптивый ходил на грютов, бароны беззаботно перестраивали свой Маш-Магарт. Потому что северная башня по виду была как раз самой свежей, а на более старых укреплениях никаких дат не было. Либо же самые нижние ряды кладки уже давным-давно заросли землей.

Затем, не в силах отвязаться от дворецкого, Эгин распил с ним кувшин красного вина и отобедал. Видимо, скука и уныние были написаны у Эгина на лбу. Ибо дворецкий нашел нужным заявить:

– Ну да ничего. К вечеру уже и бароны авось поспеют. В крайнем случае, к утру. Сегодня получил от баронессы весточку – «еду, мол, скоро буду». Так что вы, милостивый гиазир, очень кстати объявились. Предыдущие две недели бароны в отлучке были. А так – посмотрите на наших кормильцев-поильцев вблизи.

– А что, владения баронов столь велики, что и за две недели не объедешь? – заинтересовался Эгин.

Из рассказов Аллерта и Адагара у него сложилось впечатление, что земли Маш-Магарта приблизительно равны по величине землям Семельвенка. А земли Семельвенка за две недели можно было исколесить во всех направлениях по три раза.

– А то как же! Они к самому морю поехали, в Уяз-Намарн, в Горькие Земли. Дань собирать – там наших данников видимо-невидимо. Это самый дальний юго-запад!

Эгин, который не знал ни что такое Уяз-Намарн, ни где расположены Горькие Земли, в очередной раз пожалел о том, что не раздобыл карту полуострова. О чем он со всей непосредственностью поведал дворецкому, выразив желание купить карту за хорошую цену.

– Что вы! Что вы, милостивый гиазир! – замахал руками красноносый дворецкий. – Карт у нас не водится. Нам они ни к чему, а супостату – подспорье.

– А как насчет книг? – осведомился Эгин.

– Этого добра у нас как говна на конюшнях, – расцвел дворецкий.

Библиотека Маш-Магарта и впрямь была богатой. Эгин некстати подумал, что Сорго Вайский взвыл бы от счастья, выпади на его долю удача посидеть на этой стремянке.

Правда, с варанскими мерками подходить к рассмотрению библиотеки баронов было несподручно.

Половина фолиантов в Варане не прожила бы и дня, вместе со своим владельцем отправившись в Жерло Серебряной Чистоты. Схватив с полки несколько безобидных на вид книг, Эгин спустился с субтильной лесенки и отправился в свою комнату – первый вечер в Маш-Магарте был благополучно убит.

Не продвинувшись и на десяток страниц в чтении «Фальмского Толковника», Эгин незаметно для себя задремал, даже не потушив свет. Проснулся же он от того, что дверь в его комнату настежь распахнулась, разорвав ночь протяжным скрипом…

Эгин нерешительно открыл глаза. На пороге комнаты стояла с лампой в руке сама хозяйка замка. Баронесса Зверда.

4

– Прошу принять мои искренние извинения за неожиданный визит, – сказала Зверда, с интересом оглядывая вскочившего с кровати Эгина. – Я увидела свет, решила что вы еще не спите. Подошла… И потом, у вас ведь было не заперто!

Несмотря на вежливые извинения, Зверда не выглядела ни смущенной, ни виноватой.

Она даже не старалась казаться такой. Весь ее вид, подумалось Эгину, говорил: «Ты мой гость, а значит – находишься в моей власти. Вот почему я могу врываться в твою комнату в любое время дня и ночи, если на меня найдет такая блажь. И замки послушны мне, как слуги.»

Эгин поклонился, в свою очередь разглядывая баронессу, которая была одета в мужское платье.

Волосы Зверды были собраны в высокий пучок на затылке и заплетены во множество косичек. На конце каждой такой косички болтался крохотный серебряный шарик. Стоило Зверде резко повернуть голову, как ее чудесные косички разлетались стремительным веером. Эгину очень понравилась эта необычная прическа, – было в ней что-то проникновенно воинственное и прекрасное.

Да и сама Зверда, приходилось признать, была прекрасна. Высокая и стройная, как молодой тополь, она держалась легко и с достоинством, двигалась проворно и мягко.

Она вошла в комнату так легко, словно была обута не в тяжелые мужские сапоги, а в легендарные крылатые сандалии.

– Вы кланяетесь на варанский манер, – тут же заявила Зверда. – Это глупо. Потому что мы не в Варане, а на Фальме.

– Но я… я, собственно… – спросонья Эгин соображал довольно посредственно.

Зверда протянула ему руку ладонью вверх. Свою ладошку так протягивала ему и баронесса Лоя. В общем, он успел привыкнуть.

– Можете поцеловать, – разрешила Зверда.

Эгин чмокнул прохладную ладонь баронессы, попутно обнаружив, что рука Зверды, ее дивная узкая рука, похоже, привычна к мечу и луку больше, чем к рукоделью. Кожа на ладони местами была жесткой и загрубевшей, да и мозоли на большом и указательном пальцах свидетельствовали именно об этом.

– Дворецкий рассказал мне про вас. Можете оставаться, пока Маш-Магарт вам не опротивеет. Уверена, это произойдет довольно скоро. Никто из путешественников, насколько я помню, больше трех дней здесь не выдерживал, – Зверда не смогла сдержать смешок.

– Их донимали духи оленей, убитых на охоте? – попробовал пошутить Эгин, указывая взглядом в сторону настенных оберегов.

– Вы не поверите, но их донимал ночной шум моря.

– Моря? – переспросил Эгин. – Но море ведь в сотне лиг отсюда!

– То-то и оно. Но это не значит, что здесь не слышно шума моря, – с нажимом сказала Зверда.

– Но сейчас ночь, а никакого шума я не слышал!

– Море начинает шуметь после полуночи. Сейчас еще тихо.

Сочтя чокнутые заявления баронессы чем-то вроде местной манеры вести беседу, Эгин не стал вдаваться в дальнейшие расспросы, чтобы не показаться дураком.

Тем временем баронесса Зверда расхаживала по комнате Эгина. Она бесцеремонно разглядывала его вещи, в беспорядке разбросанные повсюду. Дошла очередь и до «облачного» клинка.

– Откуда у вас такой меч? – спросила Зверда, бросив на Эгина въедливый взгляд через плечо.

– Когда-то давно я был офицером Свода Равновесия. Если это название вам о чем-то говорит, – бросил Эгин, стараясь казаться легкомысленным.

– Говорит, – без энтузиазма сказала Зверда. – А теперь?

– А теперь – нет. Я уволен из Свода. И теперь путешествую. Иногда живу в собственном поместье близ Пиннарина.

– Понятно. А это что? – Зверда вертела в руках… подарок Итской Девы – духи с «запахом времени».

– Это флакон. А в нем духи, – сдержанно сказал Эгин.

«Еще не хватало, чтобы она сейчас сняла жемчужную крышку!» – с тревогой подумал он при этом.

– И как они пахнут?

– Девочка, которая подарила мне эти духи, сказала, что они пахнут ключевой водой.

– В самом деле? – глаза Зверды горели любопытством.

– Не знаю. Пока.

Во избежание эксцессов – мало ли, вдруг Зверда сейчас самовольно выдернет крышку, поднесет флакон к носу и погрузится в приятные воспоминания на всю ночь? – Эгин подошел к Зверде и, действуя мягко, но решительно, забрал у нее итский сувенир. Словно Зверда была не баронессой, а маленькой шалуньей, тянущей свои шкодные ручонки к хрупким безделушкам со стола взрослого дяди.

Их руки соприкоснулись. Как вдруг Эгин почувствовал такое острое плотское желание, что на время потерял дар речи. Он счел за лучшее сесть на ложе, которое располагалось в безопасной полутьме, и закрыть глаза. Реакция его тела на близость Зверды почти испугала Эгина. Со стороны его поведение выглядело несколько странным. Но Зверда сумела найти ему объяснение.

– Простите мне мою бесцеремонность, – смущенно усмехнулась она. На сей раз, показалось Эгину, ей действительно стало неловко. – Двое суток скачки без остановок вытрясли из меня остатки воспитания.

– Ваша непосредственность, госпожа Зверда, нравится мне больше, чем так называемое «воспитание», – вдруг признался Эгин, все еще страшась приближаться к баронессе. – Но скажите, какая необходимость была в том, чтобы не делать в пути остановок? Даже мужчина с трудом выдерживает день безостановочной езды…

– Необходимости, в общем-то, не было. Но мне так хотелось попасть домой побыстрее!

– Дворецкий говорил, вы ездили в Уяз-Намарн? – Эгин ухватился за первую же возможность сменить тему. На Зверду он теперь старался даже не смотреть – он боялся, что нежданный взрыв желания повторится.

– Все верно. У нас там были дела. Но по пути мы, как всегда, перессорились с Шошей. Но я, оставив его и Лида возиться с рекрутами, села на свою Вербелину – и была такова!

– Значит, барон Шоша не приехал вместе с вами?

ГЛАВА 8. КОНТОРА ЗА РАБОТОЙ

1

Красная метка на хрустальных планшетах офицеров службы Наружного Ведения дернулась и поползла прочь из здания Свода Равновесия за полчаса до захода солнца.

Направление движения метки свидетельствовало о том, что «лис» намерен покинуть здание Свода через тоннель, приводящий в Дом Народного Просвещения, расположенный на пересечении Желтого Кольца и Конногвардейской улицы.

Через сорок минут «лис» – им оказался высокий тучный человек с браслетом младшего письмоводителя – вышел из свежеструганных временных дверей Дома и, расчихавшись в клубах известковой пыли, повернул направо.

Липовый письмоводитель, а в действительности неопознанный пока что офицер Опоры Благонравия, нес четыре бутыли вина – по две в каждой руке. Похищенная книга, несомненно, была заткнута за пояс и укрыта под длинной плащ-накидкой.

Лепные барельефы на фасаде Дома, изображающие сцены научения сорока четырем дозволенным наукам и ремеслам, превратились во время недавнего землетрясения в пустынный пейзаж Пояса Усопших. Над восстановлением барельефов круглосуточно, в две смены трудилась сводная артель мастеровых, обсевшая ажурные строительные леса, навороченные вдоль всего фасада.

Младший письмоводитель дошел до угла и исчез за шеренгой бочек с белой глиной.

Рах-саванн Мальрог, начальник Третьей плеяды службы Наружного Ведения, ковыляющий по строительным лесам на уровне второго этажа с двумя ведрами известки, видел, как «лис» зашел в дощатую времянку, где храпела ночная смена строителей.

Пять коротких колоколов не происходило вообще ничего. Потом с Желтого Кольца на Конногвардейскую свернул крытый конный экипаж с эмблемой «Легкого ветерка».

Экипаж остановился. Высокий тучный человек с браслетом письмоводителя поспешно вышел из времянки, причем все четыре бутыли вина оставались по-прежнему при нем. Он бросил кучеру пару слов и скрылся внутри экипажа. Кучер кивнул – на шляпе звякнули три колокольца – бросил лошадям грютское «Иэйя!» и повез пассажира по названному адресу.

Мальрог передал ведра своему «коллеге» и сладко зевнул. Этот великолепный зевок видели семеро эрм-саваннов из его плеяды, двадцать минут назад выведенные на позиции по периметру вокруг Дома Народного Просвещения.

Зевок начальника означал «Всем оставаться на своих местах». Заместитель Мальрога после секундного замешательства наконец сообразил, что хорошо бы свериться с хрустальным планшетом.

Мальрог был совершенно прав! В то время как экипаж вместе с кем-то, кто переоделся письмоводителем, удалялся прочь со значительной скоростью, красная метка на хрустальных планшетах покоилась. Следовательно, настоящий «лис» с бесценной «мышкой» в зубах по-прежнему оставался во времянке.

Еще битый час Мальрог, чувствуя растущее раздражение, таскался с тяжеленными ведрами взад-вперед. Было уже совсем темно. Офицеры его плеяды не подавали никаких знаков. Не примечал ничего и Мальрог.

Предатели Князя и Истины, действующие заодно с Сонном, явно проверяли, нет ли за ними слежки. Мальрог теперь был уверен, что помимо его плеяды, занявшей избранные чердаки и окна вокруг Дома Народного Просвещения, где-то поблизости находится и прикрытие, отряженное Сонном.

Банальная игра с переодеванием была затеяна именно для того, чтобы проверить, не устремится ли вслед за экипажем пара-тройка ряженых «посыльных», выскользнув из каких-нибудь парадных ворот, которыми изобилуют частные особняки и казенные здания на Желтом Кольце.

Поскольку речь шла о деле государственной важности, Йор и три весьма опытных аррума-щупача из его Опоры дублировали усилия плеяды Мальрога, не прибегая к помощи новомодных, а оттого не вызывающих доверия хрустальных планшетов. Это требовало от них колоссального расхода сил, поэтому каждый имел при себе целый арсенал флакончиков с различными эликсирами и бальзамами.

Свита Йора, в которую входили связные, телохранители и две истребительных плеяды – из Опоры Единства и из Опоры Безгласых Тварей – безмолвно и бесстрастно ожидала приказаний.

Четверо офицеров связи со световыми трубами и зеркалами-уловителями засели на каланче одной из пожарных казарм Пиннарина, где временно размещался штаб охоты на Сонна.

Еще несколько сводных истребительных групп, каждая из которых насчитывала около двадцати офицеров Свода и десять-пятнадцать боевых животных из Опоры Безгласых Тварей, были укрыты в подходящих постройках вдоль внешнего обвода пиннаринских крепостных укреплений. Между всеми боевыми группами и головным отрядом Йора поддерживалась световая связь.

Пучки света, испускаемые трубами через магические кристаллы, были настолько тонкими, что заметить луч со стороны не мог никто. Трубы были отрегулированы так, чтобы лучи точно попадали в зеркала-уловители и сообщение, зашифрованное в чередовании вспышек различной длительности, попадало именно к своему адресату.

Пожарная казарма находилась в двух лигах от Дома Народного Просвещения. Если бы Йор и его аррумы не получили донесения от плеяды Мальрога и не знали точно, на каком районе Пиннарина сконцентрировать свои Взоры, то они даже со всеми своими эликсирами выдохлись бы за полчаса.

Да и так им приходилось не сладко.

Один из аррумов лежал на коврике, выбросив правую руку далеко вперед, а левую ногу подогнув к животу. Другой – сидел, подобрав колени к подбородку. Третий как-то чудно перетаптывался, временами выбрасывая руки вперед вместе с резким, гулким выдохом. Только Йор стоял прямо и спокойно, но ровно раз в минуту по щеке пар-арценца сбегала тяжелая капля слабо флюоресцирующего пота.

Со стороны это выглядело как разминка клоунов из бродячего балагана блажных и юродивых, но никто из офицеров истребительных плеяд и не подумал улыбнуться. Наоборот, на их лицах застыло выражение почтительного благоговейного восторга. Так вершится история, милостивые гиазиры!

Эту картину и застал Лараф, когда в сопровождении четырех посыльных из свиты пар-арценца прибыл в казарму пожарников.

Как неумело воскрешенный мертвец может лишь невпопад клацать зубами и малоосмысленно дрыгать конечностями, так и Лараф во время вчерашнего разговора с Йором нашел в себе силы только для многозначительного раздувания щек. Это он осознал утром, когда, как следует выспавшись и частично избавившись от колоссальной усталости вчерашнего дня, принимал от Эри свежевыглаженную, белую, душистую рубаху.

«Нельзя было пускать это дело на самотек! Там же все-таки книга! Этим волкодавам хватит ума шарахнуть в Сонна своими молниями… И хорошо еще, если только молниями! Да от книги не то что пепла, а даже дыма не останется…»

Поэтому гнорр Свода Равновесия изволил призвать к себе Йора для повторной беседы и потребовал, чтобы как только люди Сонна заявят о себе, его, гнорра, доставили в штаб охоты.

Ларафа все встретили вставанием и молчаливыми почтительными поклонами. Все, кроме Йора и аррумов-щупачей, которые на появление гнорра никак не отреагировали. Они были полностью поглощены обременительным дальновидением.

Лараф, не глядя на офицеров, кивнул. Но даже того, что он заметил краем глаза, хватило ему, чтобы наполниться шибучей смесью испуга, омерзения и дурных предчувствий. В плеяде Опоры Безгласых Тварей находился любовник Анагелы! Тот самый хозяин боевого ворона, который едва не достал копьем его прежнее тело на просеке.

На полусогнутых к Ларафу подбежал заместитель Йора и, поцеловав перстень на его руке, вполголоса доложил самые свежие новости: никаких новостей нет.

– Ну что же, подождем.

Лараф постарался сказать эту короткую фразу повелительно-небрежно. Но на самом деле он сейчас весь был комком трепещущих нервов. В эту ночь события могли повернуться самым опасным образом. Ну а встреча с проклятым заклинателем воронов – любовником Анагелы – показалась Ларафу наихудшим из возможных знаков судьбы.

Ларафу стоило большого усилия посмотреть на эрм– и рах-саваннов истребительных плеяд с ободряющей улыбкой.

– Ну, как наши птички? Как наши милые песики? – спросил он, имея в виду полдюжины боевых воронов и столько же немыслимо длинноногих псов, живописно развалившихся и рассевшихся вокруг своих хозяев.

Все офицеры, видевшие гнорра на давешнем утреннем смотре, единодушно и безмолвно отметили, что вид у их небесно красивого повелителя неважнец. А эти совершенно неуместные, натянуто шутливые «песики» свидетельствуют о том, что настроение гнорра полностью отвечает его изможденной физиономии.

Любовник Анагелы вытянулся во фрунт и браво пролаял:

– Не извольте беспокоиться, милостивый гиазир! Зверюги отменные, из-под земли Сонна достанут! Сказать по правде, не те доходяги, которых в Старый Ордос списывают!

«А парень не из робкого десятка», – подумал Лараф, впервые позволив себе мысленно одобрить выбор Анагелы.

– Как тебя зовут?

– Егур, рах-саванн.

– Как я понял, ты служил в Старом Ордосе?

– Точно так, милостивый гиазир. В сторожевой плеяде «Белые крылья». Две недели назад выполнял ваше специальное распоряжение по наблюдению за баронами Фальмскими. В ходе выполнения задания встретил истребительную плеяду из Пиннарина под началом аррума Опоры Вещей. От него я получил устный приказ присоединиться к его плеяде. Аррум сказал…

Егур осекся и выразительно скосил глаза в сторону. Дескать, отнюдь не все служебные вопросы можно обсуждать привселюдно.

– Вы должны помнить мой рапорт, – заключил он.

Лараф многозначительно кивнул. Вовкулацкая погадка, надо все-таки время от времени хотя бы просматривать свежие донесения, которые каждое утро появляются на стеллажах его кабинета! Шилол знает что мог наплести проклятый Егур в своем отчете о встрече со странным юношей, которому удалось при помощи какой-то книги оторвать голову ворону и разнести вдребезги его копье!

– Я надеюсь, Егур, что вы и ваши люди оправдают мое доверие, – расплывчато заключил Лараф и протянул рах-саванну перстень для поцелуя.

«Фиалки на моей могиле всегда будут черными, о да! Что бы сказала Анагела, если б узнала, что ее герой-любовник стоит на коленях перед ее ненавистным братцем? «

Эта мысль доставила Ларафу удовольствие.

2

Пар-арценц Йор вынырнул из транса, оглушительно громко щелкнул пальцами и издал негромкий вскрик:

– Двинулось!

На большее Йора не хватило. Он схватил сразу два пузырька с эликсирами и вырвал из их горлышек плотно притертые пробки. Пар-арценц залпом опорожнил оба пузырька и несколько мгновений бессмысленно таращился куда-то в потолок.

Наконец к нему вернулся дар речи.

– Приветствую вас, милостивый гиазир, – скороговоркой выпалил он, позабыв припасть на колено. – Искомый предмет находится у животного-девять, которое сейчас перемещается по главному стволу пиннаринской клоаки.

Не успел Йор договорить, как с каланчи кубарем скатился один из сигнальщиков-наблюдателей.

– Плеяда Мальрога сообщила, что «лис» пришел в движение и направляется на северо-восток. Однако они его не видят. Так и передали…

– «Лис» как раз остался на месте, – поправил Йор, глядя на гнорра.

Пар-арценц был очень горд тем, что издалека, собственным Взором, видит все лучше, чем офицеры Наружного Ведения, оснащенные хрустальными планшетами. Пусть Лагха оценит многоискусность своего преданного слуги по достоинству!

– Но времянка, – продолжал Йор, – куда зашел «лис», по всей вероятности была установлена над одним из провалов в городскую клоаку. После землетрясения этих провалов в городе не меньше сотни. Только что в поле моего Взора появилось существо. Мне трудно определить точно, что это такое, но более всего по характеру перемещений оно похоже на животное-девять. Я думаю, животное снабжено пристяжной сумкой, в которую агент Сонна и переложил искомый предмет. Одного не понимаю: как агенту Сонна удалось проделать все это среди десятка рабочих, которые находятся во времянке? Неужели же никто не проснулся? Или все они – тоже агенты Сонна? Но это было бы уже чересчур!

– Это мы узнаем позже, – отрывисто бросил Лараф. – Сейчас не до праздной болтовни.

– Вы совершенно правы, милостивый гиазир. Но кто мог подумать, что Сонн сможет раздобыть боевого пса!? И, главное, отчего пес слушается его, ведь это такая капризная тварь!

– Вам следовало раньше обо всем этом подумать, – отрезал Лараф. – А сейчас – немедленно в погоню!

Йор удивленно вскинул брови.

– Но зачем, милостивый гиазир? Куда бы ни направилось животное-девять, его будет вести плеяда Мальрога и я с моими аррумами-щупачами. А когда животное-девять прибудет в точку следующего рандеву, когда и если в поле нашего зрения окажется Сонн – тогда мы и спустим с цепи две-три ближайших боевых плеяды.

Лараф резко обернулся к Егуру.

– Скажите, рах-саванн, какова выносливость животного-девять?

Егур приосанился и, задумчиво прищурившись, начал с расстановкой:

– Зависит от многого: пола, возраста, кормежки…

– К Шилолу! Я внимательно знакомлюсь с отчетами Опоры Безгласых Тварей и отлично помню все данные! – соврал Лараф, не поморщившись. – Меня интересует ваше личное мнение, ваша интуиция знатока этих отродий. Сколько именно сегодня, в этот день, сможет пробежать именно эта тварь? Быстро!

Егур, сбитый с толку странными притязаниями гнорра, понял только одно: двусмысленностей и общих рассуждений тот не потерпит.

– С такой скоростью – не более десяти лиг, милостивый гиазир! Животные-девять непревзойденны в беге на короткие расстояния, но плохи на больших дистанциях! Особенно на излете зимы.

– Вы слышали, Йор? Следующее рандеву наверняка состоится через считанные минуты! И я не я буду, если там не окажется Сонна!

В действительности, Лараф сейчас не знал, да и не мог знать ничего сверх того, что было известно Йору и другим офицерам Свода. У него не было ни «предчувствий», ни «сверхчувствий».

Но страх потерять книгу, страх всепобедительный, проницающий его сознание до самого донца непроглядных ртутных озер памяти, требовал от Ларафа прервать выжидательное бездействие и немедленно начать преследование.

Ждать, пока омерзительная черная псина занесет книгу невесть куда, Лараф полагал наихудшим из зол.

ГЛАВА 9. В СВЕТЕ ЭБЕНОРИ

1

Красив и страшен лет двадцати всадников, владеющих ключами жизни и смерти! Грохочут подковы, снопы искр бьют в закрытые ставнями окна первых этажей, очумелая кошка с оглушительным шипеньем исчезает в подвальной отдушине.

Дюжина псов с выпученными жестокими глазами – впереди их. Дюжина воронов с клювами, что крепче стали – над головами их. Князь и Истина – в сердцах их.

Но сердце и рассудок Ларафа были наполнены унылой прозой.

Промозглый воздух ночи разрывал ему легкие. Пот стекал по хребту, струился по бедрам и наполнял сапоги. Совершенно ненужный ему, Ларафу, но необходимый ему, гнорру, «облачный» клинок глухо шкворчал и тяжелел едва ли не с каждой секундой.

Относительно этого мрачного мертвительного чуда, которых у гнорра было по меньшей мере четыре, Зверда учила Ларафа, чтобы тот ни при каких обстоятельствах не пытался извлечь Измененную сталь из ножен.

В творениях Элиена, Белого Кузнеца Гаиллириса, молоту и молодой удали которого было обязано своим существованием «облачное» оружие, Зверда не понимала ровным счетом ничего. И потому втройне беспокоилась, узнает ли «облачный» клинок Лагху или заподозрит подмену. Оба варианта представлялись ей равно вероятными.

Лараф и не пытался извлекать что-либо из ножен. Но таскаться с «облачным» клинком время от времени для поддержания реноме был обязан.

На пересечении Морской улицы и Красного Кольца офицерская стая стала как вкопанная.

К Йору и Ларафу подскочил связной из плеяды Мальрога.

– Животное-девять движется по направлению к Башне Отчуждения. Это можно утверждать со всей определенностью. Восточный отряд уже предупрежден.

Башня Отчуждения представляла собой дипломатическую гостиницу для незваных и маложелательных посольств, расположенную на небольшом пустынном полуострове к востоку от варанской столицы, в полутора лигах от городских стен. Неподалеку от гостиницы к морю спускался главный ствол городской клоаки.

До княжения Занга окс Саггора эта дипломатическая гостиница и впрямь являлась массивной башней, обнесенной рвом и сторожевым валом. На верхних этажах башни иноземные посольства могли месяцами дожидаться приема в пиннаринском дворце. А на нижних этажах и в караульных башенках на валу полусотня солдат Внешней Службы и соглядатаи из Опоры Единства стерегли посланцев супостата.

Однако при Сиятельном князе Занге, взявшемся развивать внешнюю торговлю Варана, стало ясно, что Башня Отчуждения в своем теперешнем виде не справляется с потоком посланцев купеческих гильдий из всех уголков Сармонтазары. Прежнюю башню снесли, а вместо нее поставили внушительный дом-замок, за которым, однако, сохранилось прежнее название.

Если бы в теле Лагхи Коалары в настоящий момент действительно находился Лагха Коалара, последнему не составило бы труда за короткий колокол полностью раскрыть план Сонна, разом провернув три-четыре сотни силлогизмов и перебрав четыре десятка версий.

Лараф же мог только обратить к Йору свое надменное красивое лицо и осведомиться:

– Ваше мнение, пар-арценц?

Но Йор ответил не сразу. Пробыв некоторое время в ступоре, он лично убедился посредством дальновидения, что плеяда Мальрога не ошибается. Действительно, в Башне Отчуждения кто-то был.

Учитывая, что за всю зиму единственным посольством было странное явление баронов Фальмских, в Башне Отчуждения в настоящее время не должно было быть никого, кроме постоянной охраны из четырех офицеров Опоры Единства.

Однако, поскольку недавний «каприз природы» растряс не только полстраны, но и всю плановую работу Свода, четверку скучающих эрм-саваннов пришлось оттуда убрать и отправить в Новый Ордос. В руинах тамошнего Свода Равновесия нашла свой конец целая плеяда Опоры Единства вместе с Ойфой, тайным советником уезда. Эрм-саванны нежданно-негаданно были повышены в звании на одну ступень и убыли латать паучьи сети Свода вдали от столицы.

Неделю назад Башню Отчуждения заперли на тяжелые замки с двойным ключом и опечатали хитроумным Знаком пар-арценца Опоры Единства. Ни человек, ни зверь, ни живущий-вне-плоти не могли проникнуть в Башню.

Но сейчас Йор видел, видел совершенно отчетливо чей-то След, перемещающийся внутри замковых стен. Судя по всему, неизвестный находился в районе так называемой «калитки зеленщиков», через которую охрана впускала и выпускала из замка прачек, прислугу, молочниц, собственно зеленщиков и, конечно же, шпионов в обличье первых, вторых и третьих.

Снять Знак мог только Сонн, бывший в силу своего ранга пар-арценца Опоры Писаний более сильным магом, нежели Йор.

Йор вышел из транса и ответил Ларафу:

– Нужно немедленно перекрыть все подходы к Башне. В главный ствол городской клоаки, по которой двигается животное-девять, следует отправить по меньшей мере одну плеяду Опоры Безгласых Тварей. И еще – посыльного в порт. Там стоит в полной боевой готовности флотилия сторожевых галер. Пусть подойдут к выходу из гавани, но из-за мола до времени не высовываются. Боюсь, как бы не пришлось гоняться за Сонном по морю. Потому что море…

– …единственный сравнительно безопасный путь отхода из Башни, – заключил Лараф.

При этом он сделал безмерно умное лицо и степенно кивнул. Дескать, молодцом! Вы, пар-арценц, слово в слово воспроизвели то, что я и сам собирался предложить-приказать-обосновать.

2

«Сонн там?» – хотел спросить Лараф, но тут же спохватился. Это будет чересчур. Он – гнорр. А гнорр сам знает ответы на подобные немудрящие вопросы. Стоит только его подчиненным заподозрить, что он утратил хоть малую толику своего легендарного лучше-всех-знания – и конец. Гаплык, как говорили в Казенном Посаде.

«Облачный» клинок в его ножнах дрожал раскатистой, агрессивной дрожью. Словно пес, натянувший привязь до предела, всем своим существом уходящий в нос, в чувство обоняния, в думы о питательности жертвы. Железо дрожит о Сонне?

– Извольте начинать, пар-арценц, – приказал Лараф. Он чувствовал: его сердце брызнет в стороны, как перегретый возгоночный тигль, если прождать еще хоть минуту.

О да, это они умели!

Мгновение – и вокруг Башни пришли в движение десятки факелов, горящих лучистым, удивительно ярким белым пламенем с синими прожилками. Огни составили две вложенных подковообразных дуги, упирающихся в скалистый обрыв, к которому была вплотную притерта четвертая стена гостиницы.

Это означало, что концентрация сил полностью завершена. Две цепи охотников и убийц от трех Опор Свода готовы отправить Сонна по любому из заказанных адресов. В Святую Землю Грем? В Проклятую? В семь столиц мира, частями? Все что прикажете!

Йор предпочел бы проникнуть в Башню без этой помпы. Спутников было бы четыре: тишина, мрак и двое аррумов-щупачей. В такой компании никакой враг не страшен. Кроме – пар-арценца Сонна, которому мрак и тишина были еще любезней, чем Йору.

Сонна, скрытого во мраке прогулочных галерей Башни, пар-арценц Йор боялся куда больше, чем Сонна, залитого светом факелов-эбенори. Заветным светом, губительным для многих заветных искусств.

Поэтому сводная группа Йора действовала не по схеме «Мрак и туман», а по второму стандартному варианту, «Синее пламя».

Истребительная плеяда лучников развернулась вдоль кромки обрыва. Там, двадцатью саженями ниже, невидимое в безлунной ночи шумело море Фахо. Если понадобится – брошенные на узкий пляж колдовские огни эбенори совлекут с цели покровы невидимости. А стрелы, подправленные заклинанием «верная рука», найдут свою жертву, уж будьте уверены.

Но пока что пляж был пустынен и никто не спешил сойти на него из Башни по лестнице, вырубленной зигзагообразными двадцатиступенчатыми маршами в практически отвесной скальной стене. О том сообщали старшие офицеры, испытующие пространство Взорами Аррумов.

Йор бодрой, почти пританцовывающей, вмиг помолодевшей походкой приблизился к «калитке зеленщиков». Несмотря на то, что черный ход в Башню Отчуждения романтично именовался «калиткой», это были вполне полноценные двустворчатые ворота в полтора человеческих роста. Лараф, щурясь против резкого, жгущего радужку света факелов-эбенори, шел вслед за Йором, взятый в «шкатулку» шестью офицерами сопровождения.

Когда Йор был в трех шагах от черной бронзы калитки, та вдруг распахнулась сама собой. Створки метнулись навстречу пар-арценцу. Но вместо того чтобы остановиться там, где их ход был естественным образом ограничен, обе тяжеленные кованые дуры с неуловимой для глаза скоростью ударились о ребра тесаных глыб каменной кладки.

В грудь Йору брызнули искры. Лараф успел заметить – или ему успело примерещиться, – что на бронзе перемигнулись тусклыми отсветами два змеисто каллиграфических росчерка.

Рявкнули и лопнули петли. Створки, вырывая комья из скудной каменистой земли, кувырком прокатились по обеим сторонам от оторопевших офицеров сопровождения.

– Сонн здесь, милостивый гиазир, – сказал Йор, обернувшись.

Его «облачный» клинок, успевший всуперечь Ларафову разумению перейти в положение «наголо», курился струйками густого соломенно-желтого дыма.

Лараф, который строго-настрого приказал себе оставаться хладнокровным всезнайкой, благосклонно кивнул.

– Хорошее начало, Йор.

Пар-арценц вежливо улыбнулся.

– Не лучше ли вам подождать здесь? Там, внутри, может быть очень опасно.

– Я догадываюсь. Но я ведь тоже офицер Свода, – Лараф почти непринужденно улыбнулся в ответ.

Так, походя, вышла вполне пригодная заготовка для грядущего исторического анекдота.

«Что бы сказал Йор, если бы узнал подтекст моих слов?» Ларафу больше всего на свете сейчас не хотелось, чтобы Сонн получил возможность остаться с Йором наедине.

К счастью, Йору этого тоже сейчас не хотелось больше всего на свете. Хотя и по другим причинам. Йор был очень, безмерно рад, что гнорр благоволит разделить с ним все опасности грядущего предприятия.

Падение ворот послужило сигналом. Через гребень замковой стены во двор полетел второй комплект факелов; синий свет залил каменное исподнее бастионов замка.

Псы плеяды Егура быстро просочились через воняющий окалиной зев калитки за периметр стен. Лараф, который ожидал алчных рыков и подвываний, так и не услышал от тварей ни единого звука. Столь же беззвучно снялись с кожаных подушечек на плечах своих хозяев и боевые вороны.

Где-то в глубине замка послышался хруст, словно бы раздавили сочного собакообразного таракана. Вслед за тем – тихий всхлип свирели.

С этого момента вариант «Синее пламя» перестал отыгрываться в соответствии с ожиданиями Йора.

В восприятии Ларафа образовался фрагмент ничем не заполненной, слепящей своей невосстановимостью памяти.

Он обнаружил, что какой-то младший офицер вжал его в жесткую, неуютную стену. Офицер громко произносит слова, которые он, Лараф, не успевает понимать.

Лараф хотел переспросить, но офицер закричал и, скрутившись, словно от удара в пах, начал валиться ему под ноги.

Выскочка из Казенного Посада быстро воспользовался этим, чтобы отлепиться наконец от стены. Теперь он сообразил, что находится внутри, за «калиткой зеленщиков». Как его занесло сюда, Лараф припомнить не мог.

Тут и там стлалось по земле косматое пламя факелов-эбенори. Полдюжины неподвижных тел – обугленных, изуродованных и с виду статуарно целостных – напомнили Ларафу, что он присутствует при операции высшей ступени сложности. Кое-какие термины из сводского служебного жаргона он уже успел освоить.

Ни одной живой души в поле зрения не было. Кроме… Лараф покосился на катающегося по земле офицера. Ни на первый взгляд, ни на второй офицер не производил впечатления раненого. Видимых повреждений на нем не было. Какого же Шилола?

«Что делать? Где опасность? Где все?» Непраздные вопросы.

Офицер вдруг содрогнулся всем телом, еще раз, другой, третий – и замер.

Почти сразу вслед за тем едва заметно шевельнулась его стальная широкополая каска – простая, без гребня и других украшений. Ожесточенно протискиваясь между краем каски и левым, обращенным к Ларафу ухом бедолаги, на пока еще румяную щеку мертвеца выбралось существо.

Нечто жукообразное, широкое, сплюснутое, длиной в указательный палец. Шевеление мохнатых суставчатых лапок… кажется, их шесть. Панцирь довольно необычный, полупрозрачный, белесый, с виду – мягковатый. И все-таки – перед ним скорее жук, нежели что-то иное. Но какой здоровенный!

Вслед за этим еще две твари показались у убитого офицера на бедре.

Лараф успел подумать, что в отличие от всех ранее виденных им жуков эти обладают совершенно невероятных размеров глазами. Казалось, вся их голова – это два гигантских сросшихся круглых глаза. Точно у стрекозы, но еще крупнее.

Все три белесых дряни как по команде высунули длинные тонкие хоботки и издали короткое сверчковое «сссрц».

Со стороны «калитки зеленщиков» донесся чей-то предостерегающий крик. Он не успел даже обернуться, как о твердую землю рядом с обсаженным жуками трупом разбился шарик из тонкого стекла.

В воздухе повисла угрожающая тучка мелкой пылеобразной субстанции. Судя по тому, как играли на ней блики огней-эбенори, это была даже не пыль, а взвесь капелек некой жидкости.

Шарик прилетел из-за спины Ларафа. Вслед за ним о стальную каску убитого офицера один за другим разбились еще несколько.

Лараф, прикрывшись рукой, отступил на пару шагов, но обернуться спиной к жутким глазастым тварям не отважился.

Жуков он увидел сразу вслед за этим. Все три твари, как ошпаренные, бросились наутек, не разбирая дороги. Бежали они так быстро, что один сослепу ударился о носок сапога Ларафа.

Самозванный гнорр геройски раздавил гадину.

Два других забились под соседние тела.

Автор удачных бросков был уже рядом с Ларафом.

– Милостивый гиазир, вы не пострадали? – участливо спросил Егур – к чести своей, перепуганный и растерянный Лараф узнал рах-саванна сразу, по голосу.

– Нет. Что происходит?..

Лараф замялся; разыгрывать сейчас всезнание перед Егуром бесполезно и даже вредно. Можно доразыгрываться.

– Мне отшибло память. Я ничего не помню с того самого момента, как Йор распахнул калитку.

– Не удивительно, милостивый гиазир. В вас из угловой башни были выпущены одна за другой две молнии. Это, конечно, был Сонн, хоть я его и не видел. Я вам докладывал, он ловкий метатель огня.

Лараф понял, что это «я вам докладывал» относится к нечитанному им донесению Егура об охоте на гэвенгов, о котором сегодня он уже слышал.

– Короче! – потребовал Лараф.

– Да. Вас спасла охрана. Она приняла молнии в себя. Охрана погибла, а вы упали. Вас оттащили под стену. Потом был бой здесь, во дворе. Сонну ответили «облачные» клинки Йора и его аррумов. Вы поднялись и зачем-то прошли через «калитку зеленщиков». Я думал – вы уже в сознании. Тем более, что на том месте, с которого вы ушли, через несколько секунд объявилось с десяток жуков-мертвителей. Ни у кого, кроме меня, не было ручных фрам. Мы никак не ожидали повстречать здесь жуков-мертвителей, я один из-за службы в Казенном Посаде привык всегда иметь фрамы при себе. Пришлось отозвать животных-семь и бросить их против гадов. Я потерял вас из виду, а потом увидел сквозь калитку, что Люг пляшет так, будто у него в штанах пара жуков-мертвителей. Я бросился внутрь Башни…

– Понятно, – прервал его Лараф, хотя ему было хрен что понятно. – Где Сонн?

– Не знаю. Я ведь всего лишь рах-саванн.

В узких окнах второго этажа Башни Отчуждения промчалась череда жарких зарниц. Посыпалось битое стекло. Раздался мерзкий всхрап, принадлежащий, видимо, некоему умирающему существу.

– Рах-саванном ты пробудешь недолго, – посулил Лараф. – Похоже, среди аррумских должностей сегодня появятся вакансии.

Даже ему, провинциалу, неискушенному в этикете Свода и вообще в хороших манерах, было ясно, что всуперечь своей нутряной антипатии Егура нужно будет отблагодарить. Кажется, своими шариками с летучим говном («шарики называются фрамами» – постарался запомнить Лараф) рах-саванн только что спас ему жизнь.

Ободренный намеком Егур радостно отчеканил:

– Служу Князю и Истине!

Их нагнали еще двое офицеров истребительной плеяды с луками. Факела горели у них над головой, закрепленные на специальных кронштейнах, привинченных к левым наплечникам.

«Ну и амуниции всякой у них в Своде! Точнее, у нас в Своде», – поправился Лараф.

Через минуту, повинуясь приказу своего гнорра, офицеры сопроводили его в правое крыло замка, откуда доносился «тысячелезвийной жатвы жизней звон», как написал бы Трев Аспадский, основательный старинный поэт. То есть – шум большой драки.

Переступив через своеобразный порожек в виде парочки мертвых боевых псов, они вошли в просторную прихожую.

И здесь, и на широкой лестнице тоже были повсюду разбросаны комья бело-синего пламени. Лараф заметил, что один из факелов лежит под низеньким столиком с осколками свежераскоканной расписной вазы. А столешница, которую лижут острые подвижные языки огня, даже и не тлеет, и не дымится. Ну и дела!

Егур держал наготове меч и – в левой руке – две фрамы, стрелки – взведенные луки. Лараф по-прежнему колебался: может, все-таки обнажить свой «облачный» клинок? Или лучше не позориться?

– Не понимаю. Сколько можно с ним возиться? – пробормотал, забыв о присутствии гнорра, один из стрелков.

– И впрямь не понимаете? – иронично спросил Лараф. У офицера от испуга клацнули зубы. Он допустил недолжное, неэтичное.

«В самом деле, где хваленая Йорова удаль? Или удалец что огурец – какой вырастет?» – в душе Лараф был полностью согласен с офицером из истребительной плеяды.

«Аааааааааааа!.. Хуммер-ниэват рапал-иэлань!..»

Истошные хриплые крики наверху, перемежающиеся яростной ворожбой с привлечением Истинного Наречия Хуммера (о котором Лараф не имел ни малейшего представления), внезапно были перекрыты раскатами голоса-грома, голоса-колокола:

– Ну наконец-то! Вот теперь вы меня выслушаете, пар-арценц Йор, кусок тупого мяса…

«Нет!!!» – мысль Ларафа блеснула быстрей, чем молнии «облачных» клинков. Ясно: Сонн одержал верх над Йором и теперь намерен раскрыть последнему глаза на его, Ларафа, подложной эрхагноррат.

– Наверх! – приказал Лараф Егуру и лучникам. И, не колеблясь, ибо не было между чем и чем колебаться, все проваливалось в бездну, зачастил по лестнице вслед за ними.

Видимо, здесь когда-то был один большой зал. Для церемоний, для принятия пищи, для упражнений с оружием – кто знает? Потом его нарезали перегородками в один кирпич – получились несколько отдельных жилых комнат.

Теперь зал снова стал залом, потому что от перегородок остались по преимуществу пласты тлеющей дранки и битый кирпич.

Здесь побывал огонь. Не холодный огонь факелов-эбенори, а кинжальный жар «облачных» клинков. Жар, заставляющий тела взрываться изнутри от закипающих жизненных соков, враз разносящий деревянную мебель на обугленные головни, дробящий кирпичи в груды трескучего щебня.

Здесь побывали животные-девять – одна стена на полдлины была измарана кометообразным кровяным оттиском. Ядром комете служила вбитая в деревянный платяной шкаф собачья туша.

Следов присутствия других питомцев Опоры Безгласых Тварей Лараф не приметил, но это ни о чем не свидетельствовало: в этом хаосе разрушения могли найти укрывище от взора останки целой поисковой плеяды с полной штатной экипировкой.

Побывало здесь, похоже, и еще что-то. Даже небогатого опыта Ларафа хватало, чтобы засомневаться в потенциях трех-четырех «облачных» клинков разнести в пух и прах все кирпичные стены на этаже. Пару-другую дырок проделать – да. Но чтобы все, подчистую…

С потолка срывались густые темно-вишневые капли и, пролетая у самого плеча Ларафа, звонко бились в вывороченную из чьей-то плоти Внутреннюю Секиру.

Эту панораму Лараф вобрал в себя мгновенно. Его взгляд сфокусировался на происходящем у дальней, капитальной каменной стены зала.

Там находились трое: Йор, Сонн и незнакомый младший офицер.

Седалище Йора было водружено на просевшую под его тяжестью кучу мусора, в которой преобладал кирпичный бой. Вся одежда пар-арценца была изодрана в клочья, будто его как следует высекли стальными розгами.

Но особенно впечатляли заговоренные брони пар-арценца – некогда шикарные, доходившие тому едва не до колен, сплетенные вперехлест из темно-лиловых полосок кожи не ведомого Ларафу животного.

Брони были распущены, отдельные полоски раскинулись в стороны от пар-арценца, словно воздушные корни молодой орхидеи, ищущие встречи с озерком дождевой воды на нижних ярусах широких ветвей дерева-хозяина.

Брони приобрели нежно-салатовый цвет – тошнотворно неуместный здесь, среди багрянца, чернеющих потеков крови и мертвящих око отблесков факелов-эбенори. А несколько полосок доспехов, предавших своего хозяина, были затянуты на шее Йора петлей-удавкой.

Незнакомый младший офицер сидел рядом с пар-арценцем Опоры Единства на корточках. Лараф не сразу заметил, что он прижимает к себе обеими руками вываливающиеся внутренности.

«Этот – не жилец», – заключил Лараф. Под вопросом оставалось, жилец ли Йор.

Сонн стоял у разбитого окна. Его платье – не в пример Йоровому – с виду сохранилось в неприкосновенности.

Взмокший выпуклый лоб любителя Писаний и Знаков, равно как и злые, посеребренные рвущейся в мир силой глаза, подтянутые к самой переносице невидимой ниткой – в точности таким Сонн предстал перед Ларафом в недавней мясорубке на просеке близ столбового тракта.

На груди у буяна-чернокнижника висел плоский ранцевый сарнод. «Моя книга там», – своим незатейливым прозрением Лараф впоследствии очень гордился, хотя довольно скоро выяснилось, что книга лишь должна была там находиться.

Сонн был вооружен длинным прямым мечом, который, судя по всему, не имел ничего общего со своими старшими «облачными» братьями. Причем держал его пар-арценц в левой руке, а правая – сердце Ларафа радостно дрогнуло – была прибита к стене.

Прибита, судя по всему, родным мечом пар-арценца. По крайней мере, рукоять, которая торчала из его руки на полпути от ладони к локтю, точно принадлежала «облачному» клинку.

У Сонна дрожали колени. Не то он боролся с воплем боли, не то с трудом держал развитое магическое усилие, не то трясся от ярости, которая так и хлестала из него вместе со словами.

– …Йор, Лагхи больше нет! Повторяю: человек, который находится рядом с вами…

Взгляд Сонна метнулся к Ларафу и офицерам. Он осекся, и тут же с гортанными интонациями начал:

– Ваххереми-нна…

К счастью, сопровождающие Ларафа лучники не были расположены внимать речам Сонна. Кажется, они даже не знали толком, на кого идет охота. Они следовали приказу и только приказу: обнаружить человека с такой-то внешностью – и незамедлительно его уничтожить.

Сонн, со всей определенностью, удовлетворял всей совокупности примет.

Стрелы опередили заклинание. Две – в горло. Еще две – в лицо. Еще две…

За двенадцать секунд тело Сонна приняло десять стрел с многослойным кованым наконечником.

Наконечники стрел расслаивались, входя в попеременное соприкосновение с различными уровнями Измененной ткани бытия, из которой был соткан мнимый пар-арценц Опоры Писаний. Заговоры, скрепляющие образ Сонна, натянутый на мертвечину, рвались один за другим. Пар-арценц, пришпиленный к стене собственным «облачным клинком», был мертв. Он умер почти мгновенно.

«Неужели? Так просто!? Получилось! – Лараф был вне себя от ликования. – В аррумы! Всех, кто выжил! Каждому – по пяти сотен авров премии! Листья трилистника к „Звезде Морей“! Или что там дают в Своде? Лапу Хуммера к „Зраку Шилола“?»

Да, образ Сонна был мертв. И пока Лараф, обмирая от восторга, приближался мелкими, осторожными шагами к Йору, образ Сонна начал распадаться не только в смысле внутренних скреп, но также в смысле внешних примет и мороков.

Первой облезла голова. Несколько скругленных черепков от умывальных кувшинов просыпались на пол. Сразу же вслед за тем обнажились правое бедро и ребра, представлявшие собой скрученные в бараний рог останки животного-девять. Весь этот прах сыпался на пол, в то время как одежды пар-арценца истлевали без остатка.

Только ранцевый сарнод остался цел и невредим, ибо был настоящим. Он отлепился от стены и упал на зловонную кучу одним из последних.

Через полминуты от пар-арценца осталась только рука, прибитая к стене «облачным» клинком.

– Ааааах-хр, – захрипел Йор. Его руки ожили, метнулись к горлу, разорвали разом все салатово-зеленые полоски взбесившейся доспешной кожи и отшвырнули их прочь.

Лараф – который постепенно учился соображать если не быстро, то, по крайней мере, не убийственно медленно – оставил излишнюю осторожность и подошел к ранцевому сарноду. Книги там, разумеется, не было.

– Мой гнорр! – бу-бух, это припал на колено прямо перед Ларафом очухавшийся Йор. – Сонн пришел сюда не один! Я почувствовал это, но было уже поздно! Только благодаря могучей силе, которую он призвал себе в союзники, ему удалось избегнуть смерти…

– Молчать! – Ларафу было не до церемоний. Такого перепада эмоций – от блаженной эйфории абсолютной победы до полнейшего отчаяния – он не испытывал отродясь. – Молчать, пар-арценц! Немедля отвечайте: куда подевались Сонн и книга!?

– Наверное, уже на берегу.

– Немедленно передайте через своего аррума: пусть осветят берег.

– Я сделал это, как только вмешательство наших стрелков избавило меня от заклятий Сонна, – с достоинством ответил Йор, подымаясь на ноги. Первый шок, кажется, оставил пар-арценца.

Лараф был уже у окна.

Так и есть! По узкому песчаному пляжу, освещенному – хоть и недостаточно хорошо – разбросанными факелами-эбенори, бежал Сонн. Несмотря на расстояние в добрую сотню шагов, Лараф отчетливо видел, что у пар-арценца нет правой руки.

При беге Сонн балансировал левой рукой, в которой был зажат «облачный» клинок. Следовало предположить, что «на дело» Сонн пошел с двумя магическими мечами, раз один остался торчать в стене той комнаты Башни Отчуждения, где разыгралась роковая схватка пар-арценцев.

«Облачный» клинок бешено вращался, ометая пар-арценца от темени до коленей ажурным переливчатым щитом. Отполированное полотно клинка рассыпало разноцветные сполохи, в которых находили кончину не знающие промаха стрелы истребительных плеяд.

Лучники не промахнулись ни разу. Однако все их стрелы, направляемые в голову и туловище пар-арценца, с оскорбительной методичностью обращались безвредным мочалом под гудящим лезвием «облачного» клинка.

Два раза лучникам Свода удалось попасть в ноги Сонна, но, похоже, высокие сапоги пар-арценца тоже не были вполне традиционной обувью. Наконечники стрел застряли в них, уйдя под кожу всего лишь на полдлины железка. В любом случае, лишить Сонна подвижности они не смогли.

Над обрывом сверкнула вспышка. Тонкий пучок огня ударил в гальку за спиной Сонна. Однако невидимый аррум, подручный Йора, не обладал достаточными силами и навыком. Это был явный недолет. Следующая вспышка – куда более тусклая, чем предыдущая, вообще не смогла породить мертвительной молнии.

– Йор, немедленно прикажите этому идиоту прекратить использование огня. Он что – забыл приказ? И где боевые вороны? Где псы, в конце концов?

Йор не ответил. Лараф бросил на своего пар-арценца гневный взгляд. О Шилол!

Меч, вознесенный над головой Йора в «стойке скорпиона», был весь оплетен сетью голубоватых жилок огня. При этом на лицо Йора снизошло отсутствующее, идиотски безмятежное выражение. Лараф неважно знал и Йора и боевые практики пар-арценцев Свода, но – что бы еще все это могло значить как не…

– Йор, отставить! Йор, это категорический приказ!

Над головой пар-арценца светился и дрожал воздух. Бледно-лиловый столб выходил прямо из его макушки и упирался в потолок.

Йор не слышал своего гнорра. Конус ледяного пламени должен был вот-вот вырваться из его Сердца Силы, подняться по руке до самого острия «облачного» клинка, преодолеть сто пятьдесят шагов до Сонна и превратить мятежного пар-арценца в ледяную статую, вокруг которой вымерз бы даже воздух на сорок шагов в окружности. Через мгновение в образовавшуюся пустоту стремительно хлынули бы окрестные пласты воздуха, превращая статую пар-арценца в ледяную пыль. И его сапоги, и его меч, ставший бы враз хрупким, как тростинка, и «Семь Стоп Ледовоокого» тоже. Все стало бы изморозью, инеем, лужей воды в конце концов.

Лараф схватился за правую руку Йора, сжимающую «облачный» клинок. Рука пар-арценца показалась ему каменной. И все-таки Ларафу удалось отклонить лезвие клинка на полпальца в сторону. Он спасал не Сонна, нет. Он защищал книгу, свою подругу, свою единственную надежду на выживание в этом бардаке буйнопомешанных магов и политиканов.

Макушка Йора выстрелила в потолок несколькими волосками, распрямившимися в геометрически идеальные прямые. Разверзлися хляби надмирные.

Четыре тысячи бочек прибрежной морской воды с радостным треском превратились в громадную ледовую плешь, всхолмленную застывшими волнами. Внушительный столб воздуха над этой плешью тоже перешел в твердое состояние и просыпался на лед густой колючей порошей. Ураганной силы ветер, ударивший со всех сторон в образовавшуюся зону разрежения, сшиб Сонна с ног.

Его клинок прекратил защитное круговращение. Три секунды ровно лучники еще могли решить исход операции в пользу Свода. Однако ни одна стрела не устремилась к лежащему пар-арценцу – слишком уж рах-саванны обалдели. Их внимание мгновенно перескочило с пар-арценца на самозарождение грандиозной льдины «из ничего».

Сонн, казалось, был к этим фантасмагорическим стихийным катаклизмам равнодушен. И даже, пожалуй, воспринял их как должное. Он вскочил на ноги и, продолжив защищать себя мечевым «двойным бражником», шагнул на льдину.

– Как я мог промахнуться? – простонал Йор. Кажется, он даже не сообразил что именно произошло.

Йор, как понял Лараф, истощил большую часть своих запасов силы. По крайней мере, пар-арценц Опоры Единства даже не попытался повторно использовать против Сонна свой клинок-молниевержец. Вместо этого он судорожно зашарил по кожаным накладным кармашкам на своем поясе.

Лараф подумал, что второго такого олуха, как он сам, Лараф, не сыщешь во всем Варане. Это ж надо ведь! Пар-арценц, оказывается, собирался уничтожить Сонна льдом, а не огнем, как он, Лараф, думал. И, значит, книга должна была уцелеть. Лараф просто не понимал, что ледяной огонь был бы губителен для «Семи Стоп» в не меньшей степени, чем настоящее пламя.

Ему было невдомек, что Йор минуту назад отважился ослушаться приказа своего гнорра, справедливо рассудив, что ни одна книга в мире не стоит столь дорого, как жизнь Сонна. Гнорр, конечно, устроил бы ему знатный втык, но убить не убил бы. Победителя Сонна? Нет, не убил бы. И даже – не осмелился бы разжаловать.

Всех этих соображений Лараф, разумеется, не знал. «Что же теперь делать? И что сказать Йору?» – вот, что заботило его сейчас.

Лараф еще не успел сообразить, какой приказ наиболее уместен, как все его внимание оказалось прикованным к темному пятну на морской поверхности. До этого момента оно было неразличимо для его глаза, засвеченного частыми вспышками и яркими белыми огнями. Но теперь нечто приблизилось к берегу, к краю навороченной магией Йора льдины настолько, что попало в рассеянный свет факелов-эбенори.

Это была небольшая узкая лодка с поднятым носом и высоким фальшбортом из дубовых досок. В ней не было никого. Ни весел, ни уключин тоже не наблюдалось. Натянутые поводья, уходящие под воду, свидетельствовали о том, что в лодку запряжена какая-то морская животина. Лараф никогда о подобном не слыхивал, однако в данном случае оставалось только поверить глазам своим. Ибо лодка двигалась, а значит – была кем-то влекома.

«Если только это не чистая магия», – подумал невежественный Лараф, которому были неведомы подлинные затраты, на которые пришлось бы пойти магу, дабы дистанционно перемещать столь массивный предмет. А затраты эти в действительности были таковы, что и Лагха Коалара собственной персоной никогда на них не решился бы, имей он в своем распоряжении пару хороших тягловых каракатиц.

– О Шилол Изменчиворукий, – пробормотал Йор. – Это, похоже, «морская колесница». Я вижу под водой Следы двух каракатиц. Мой гнорр, разве в Опоре Безгласых Тварей работают с каракатицами?

«Если б я знал, твою мать!!! – сокрушался Лараф. – Если б я знал!!!»

– Это ваша обязанность, Йор – вынюхивать, где, кто и с кем работает. Я не могу знать все! Для того и нужна Опора Единства. Не исключаю, что эти мерзавцы из урталаргисского Свода хотели сделать мне приятный сюрприз. А вместо этого – удружили Сонну.

Слова не мальчика, но мужа. Это был единственный случай во всей личной истории Ларафа в качестве гнорра Свода Равновесия, когда подлинный гнорр, Лагха Коалара, на его месте сказал бы то же самое. Может, что и дословно.

Тем временем, Сонна уже настигала погоня. Десяток мечников Свода, которые наконец преодолели длинную каменную лестницу, опускающуюся от Башни на пляж, ковыляли по гальке в направлении льдины. Несмотря на то, что каждый мечник имел в своем распоряжении обе руки, которыми можно было полноценно балансировать при беге, бежали они по меньшей мере вдвое медленней пар-арценца Сонна.

Из-за мыса показались носовые огни флагманской сторожевой галеры. Несколько коротких колоколов назад флотилия сорвалась с главного пиннаринского рейда, где всю ночь напряженно ожидала приказа Йора.

Дюжина воронов, разобравшихся наконец в командах немногих уцелевших офицеров из Опоры Безгласых Тварей, обрушилась на пар-арценца, когда тот уже залазил в «колесницу».

Увы, им следовало бы появиться на полминуты раньше. Пар-арценц вновь был вынужден снять защиту «двойным бражником», чтобы отразить нападение животных-семь, норовящих полакомиться его вкусными глазами. Но теперь пар-арценц мог себе позволить упасть на дно лодки, так что его полностью скрыл от лучников высокий деревянный фальшборт.

Только острие его клинка, облака черных перьев да разрубленные тушки время от времени показывались над фальшбортом, в который впились несколько стрел, после чего лучники-истребители прекратили бессмысленную трату боевых припасов.

«Колесница» отлепилась от льдины. Не видимые Ларафу, но различаемые Йоровым Взором Аррума, каракатицы описали широкую дугу, направляясь прочь от берега и одновременно с этим разворачивая «колесницу» в сторону моря.

На спешащих к месту событий галерах оглушительно лупили в барабаны. Весла работали в бешеном темпе, корабли показывали великолепную скорость, которой позавидовали бы в любом флоте Круга Земель. Однако, стоило только «колеснице» вздрогнуть и сорваться с места, как сразу же стало ясно: галерам не угнаться за стремительными головоногими гадами, готовыми поспорить в проворстве с владыкой океанских глубин, Его Сиятельством Кашалотом.

Стрелометы головной галеры дали слаженный залп. Вслед за этим начали стрельбу и другие корабли.

«Колесница» в этот момент находилась на пределе дальности метательных машин. Несколько мощных снарядов упали в воду, однако один все-таки достиг цели и пробил насквозь деревянное ограждение.

Еще одна четырехлоктевая стрела – зажигательная – воткнулась в транцевую доску «колесницы».

Дикий, протяжный крик, испущенный Сонном, свидетельствовал о том, что пар-арценца удалось по меньшей мере зацепить. Над парапетом показалось его искаженное болью, ненавистью и мятущимися сполохами горящей пакли лицо.

– Тупоголовые рабы! – громогласный рык пар-арценца сейчас звучал еще мощнее, чем несколько минут назад – в Башне Отчуждения. – Холуи! Поглядим, как ваш гнорр обойдется без этого!

Пар-арценц выбросил в сторону сгрудившихся на льдине мечников руку, в которой была зажата – ошибиться было невозможно! – его, Ларафа, книга. Правда, частично развоплощенная.

Она походила на брикет полупрозрачного фруктового желе, которое, в отличие от настоящего желе, не расползается в пальцах, а противоприродно удерживает форму.

Почему книга выглядит именно так – Лараф понял сразу же. Это неспешно отступала формула невидимости, заклятие «порчи образа», которое, надо полагать, Сонн снял, как только книга очутилась у него в руках.

Сонна и мечников разделяла не столь уж широкая полоска воды. Один офицер даже отважился разбежаться и прыгнуть, но ему не удалось преодолеть и половины стремительно растущего расстояния до «морской колесницы».

«Он ушел. Ушел. И у него – книга. Да. Теперь нет сомнений, – Лараф был готов разрыдаться. – Конец. Конец. Конец. Конец. Конец.»

– Уничтожьте его!!! – заверещал Лараф, позабыв об осторожности, позабыв о том, что он, гнорр, теоретически заведомо лучший маг, чем Йор, и что подобного рода приказание ему следовало бы адресовать самому себе.

– Я не могу, – раздельно произнес Йор. – Уже не могу. Я потратил все силы. Все, какие только у меня были.

Сонн выкрикнул еще что-то, продолжая потрясать книгой, но его голос сорвался. Видимо, и его силы были на исходе.

Ларафу было все равно. «Меня может спасти только чудо. Хотя чудесам тоже конец.»

Но чудо произошло.

В двух локтях от «колесницы» из-под воды вышла серая туша. Глухо стукнулись о деревянный оклад «Семи Стоп Ледовоокого» две полоски частых зубов. Продолжая свое неостановимое движение туша – Лараф наконец признал в ней дельфина, – взвилась в воздух целиком. Преодолела сажени, отделяющие ее от льдины…

Лараф успел только сморгнуть, а дельфин уже ушел под воду, оставив после себя щербатый скол на краю льдины.

По льду, прямо под ноги рах-саванну Ольме, скользил некий прямоугольный предмет. Он замедлил свой бег. Остановился.

Это были «Семь Стоп Ледовоокого».

Колесница с замолчавшим – возможно, навсегда – Сонном уносилась в ночь, в угольную черноту, непроглядную темень, что простерлась над морем от Пиннарина до самого Урталаргиса. А книга, его книга, подруга и советчица, мудрейшая из мудрых, услада разума и сердца, ключ к семи столицам мира и семнадцати дверям мироздания, лежала среди благоговейного расступившихся мечников Свода.

И никто не посмел прикоснуться к ее густеющему образу. Никто, кроме Ларафа окс Гашаллы, рекомого промеж несведущими Лагхой Коаларой, гнорром Свода Равновесия.

3

Надо всем Фальмом, от Яга до Белой Омелы, от Уяз-Намарна до Урочища Серых Дроздов шел густой нехолодный снег. Распушенные белые хлопья следовали в неподвижном воздухе распрекрасно отвесным траекториям и ничто не вносило разлад в этот гармоничный поток небесной субстанции второго рода.

Баронесса Зверда стояла на балконе угловой башни цитадели Маш-Магарта и вслушивалась в ватную, тихую густоту фальмской ночи. Сон к ней не шел.

Она протянула руку. На ладонь грузно опустилась грандиозная снежинка, снежинище размером с поясную бляху. От тепла ладони снежинище сразу же пошло водой, начало проседать и стремительно менять форму. Перед взором баронессы проносился реквизит и лики ледяных актеров театра-на-ладони.

Заснеженный куст?.. нет… башня, другая, третья… это замок, не фальмский… рыба… дельфин?.. дельфин… четыре приземистых силуэта… люди?.. игра гибнущих кристаллов льда на мгновение приоткрыла Зверде жестко очерченные скулы… не вполне скулы… все лицо набрано из гладких плоскостей, как будто высечено из огромного алмаза… но – Зверда поперхнулась криком – каждая плоскость живет вместе с другими, грани и ребра согласно ходят вверх-вниз в лад с перемещениями жаркого, пунцового многоугольника рта… но и этого уже нет; останки снежинки на прощание показали ей гору Вермаут, которая стремительно погрузилась в океан на ее ладони.

И больше нет ничего совсем. Только оседают повсюду гигантские белые хлопья, будто весь Фальм погрузился на дно магического тигля, в котором неспешно идет Работа Изменения. И выпадает белый осадок…

…Стеклянные силуэты, по собственной недоброй воле сошедшие на дно магического тигля, волокущие за собой шлейф взбаламученного белого осадка, струились вдоль южного склона горы Вермаут. Ни человек, ни гэвенг, ни гнорр Лагха Коалара, ни пар-арценц Сонн, ни Вэль-Вира, ни даже Зверда не увидели бы их. Но они были. Были там, связанные с токами земляного молока, наполненные Гулкой Пустотой, одновременно звонкие и безмолвные, одновременно здесь – и повсюду.

И похищенный в Южном замке прямо из рук барона Санкута велиа Маш-Магарт образ «Семи Стоп Ледовоокого» тоже был с ними. Захват там – захват здесь. Мир работает, как часы, не сложнее и не проще. Никаких чудес – одна лишь магия. Но и та – лишь магия именем, сутью же – механизм, не знающий сбоев, обычный механизм: колесики, пружинки, молоточки. Никто лучше феонов не знал этого.

Дельфин проскользил мимо аморфных теней тягловых каракатиц. Вырвался из водной толщи, вторгся в чуждое, воздушное пространство. Вечно улыбающаяся пасть повстречалась с деревянным окладом книги…

…Дельфин ударился о льдину. Сполз по дымящейся сахарно-хрустальной глади, что была холодна как звезды, и ушел обратно в черную воду. На глубине в пять саженей он растворился – окончательно, бесповоротно, навсегда.

Когда посюсторонняя проекция «Семи Стоп Ледовоокого» была вырвана посланцем из пальцев Сонна, повторяя в новом ключе уже происшедшее с той же книгой событие, мириад стеклянных граней пришел в движение. Феоны подтверждали, феоны заклинали и поздравляли друг друга с тем, что не могло не произойти:

– Дело сделано.

– Дело сделано.

– Дело сделано.

– Дело сделано.

ГЛАВА 10. ШКОЛА ПОДЛЕЦОВ

1

– Скажите, госпожа Зверда, что это за дерево?

– Это рябина, посаженная вверх ногами.

– Вверх ногами?

– Ну да. Какая ей разница, как расти. Вот она и растет так.

– Довольно красиво, – вежливо отозвался Эгин. Дерево было низким, с кривым стволом и казалось искалеченным. Под порывами ветра его ветви неприкаянно скребли укрытую просеянным гравием землю. Место было лобным. Снег здесь уже сошел, даже земля успела местами высохнуть.

– Ничего особенного. Во времена моего деда, барона Санкута это считалось красивым. Теперь – просто дерево…

Они гуляли по запущенному парку близ Маш-Магарта. Множество карликовых деревьев, высокие, довольно живописные валуны, на которых вырезаны медведи и кролики, катающие передними лапами гигантские шары, состоящие словно бы из нитей и ваты.

– Мне нравится ваш парк, госпожа Зверда.

– А мне нет. Когда-то здесь произошла неприятная история. Тогда я была еще маленькой. Я играла здесь сама, у меня никогда не было друзей, вот только Шоша, тогда его звали Шоша велиа Теграгак, это только после нашей свадьбы он стал велиа Маш-Магарт. Да и тот приезжал редко – не ближний свет из Ноторма ехать. Однажды в полдень из-за во-он того камня на дорожку вышла рысь, настоящая рысь. Эта рысь была самкой, недавно принесшей котят. Она была усталой и очень голодной. Она слонялась по окрестностям в поисках легкой добычи. Ее тяжелые розовые сосцы свисали едва ли не до земли, один глаз у нее вытек, наверное, вырвали в драке. Вот она смотрела на меня своим единственным безжалостным глазом и трясла своей жесткой бородой. Я закричала и захлопала в ладоши, но рысь не испугалась. Это была опытная старая рысь, шерсть на ее ушах уже начала седеть. Мне, девчонке, было не под силу ее обмануть…

– Что же вы сделали? Позвали на помощь?

– Звать было некого. Моя мать считала, что я могу гулять сама, без охраны. Она говорила, что я должна научиться защищать себя сама. Вот я и училась. Я взобралась на ближайший камень, он был высоким и рысь никак не могла запрыгнуть на него, хотя именно это она и пыталась сделать. Там, на камне, я и простояла до вечера, рыдая от страха. Мне хотелось есть, мне хотелось в туалет. На камне я не могла даже присесть. Рысь прохаживалась внизу и смотрела на меня как на говорящий окорок, она была терпелива, только хвост-обрубок нервно подергивался. Всем известно, что взгляд у рыси – дурной, тяжелый, недобрый. Не удивительно, что следующей ночью я слегла с лихорадкой, да с такой, что едва свела меня в могилу. Мать потом говорила мне, что я не приходила в себя почти девять дней. Меня обкладывали льдом, поили через соломинку, я так исхудала, что постельничий поднимал меня с кровати чтобы перестелить простыни при помощи одной руки. Лекаря даже от денег отказывались, лишь бы ко мне не подходить. Боялись заразиться неведомо чем. А потом все вдруг прошло – никто уже не ожидал. Поговаривали, что меня спас дед, барон Санкут. Но в чем заключалось это спасение, мне до сих пор не известно. Вот тебе и прогулки в родном парке!

– Что же, рысь в конце концов, отступилась? Пожалела вас, госпожа Зверда?

– Где там! Рыси никогда никого не жалеют, разве что когда сытые до резей в животе. Когда уже на закате с полей стали возвращаться косари, я начала кричать и меня услышали. Мужики отогнали рысь и сняли меня с камня, он назывался Друг Севера. Вышло, что вместо родных камней меня спасло наше мужичье…

– Помилуйте, Зверда, но что могли сделать для вас эти камни!

Зверда повернулась и посмотрела на Эгина холодным, ищущим взглядом, словно пытаясь разобраться можно ли доверять ему правду.

– Камни могли дать мне силу и мужество прогнать рысь, – ответила она сухо. – Или хотя бы одно мужество.

– Разве камни могут дать столько силы, чтобы маленькая девочка могла прогнать матерую рысь? – с теплой иронией возразил Эгин.

– Конечно могут! – возмутилась Зверда. – А зачем по-вашему их здесь поставили?

– Вы же сами говорили, для красоты.

– Это рябины для красоты. А камни – должны собирать для нас, хозяев замка, силу и мужество, что и делает их красивыми. Да и потом, зачем красота, которая не дает мужества?

– Разве они их не собирают? Я чувствую даже некоторых прилив сил, – Эгин и впрямь ощущал нечто вроде бодрости, но склонен был связывать это не с парком, а с близостью хозяйки Маш-Магарта.

– Собирают. Но не для меня. Для Шоши, например, собирают. Для моей матери и моего отца они тоже были друзьями. А для меня – нет, – Зверда обиженно прикусила губу. – Что же тут удивительного, что я не люблю этот парк? Ведь и парк не любит меня.

– А что это за кролики? Что за медведи с шарами? – попробовал переменить тему Эгин и указал на ближайший валун с резьбой, аккуратно почищенной от лишайника и мха.

– Это? М-м… – казалось Зверда снова колебалась отвечать или отмолчаться. – Это просто… такой сюжет. Что-то взбрело голову резчику… По мотивам сказок… Есть такая сказка, про то, как кролик обманул медведя и украл у него золотой шар, который был душой медведя. К счастью, у медведя было две души. И после того, как он лишился одной, он стал сильнее, решительнее. А у кролика, у которого тоже были две души, появилась третья, и он стал слабым, раздумчивым, медленным. А ведь когда-то кролик и медведь были равными противниками. Но это просто сказка. Сказка – это не интересно. Гораздо интересней почему некоторые вещи тебя любят, а некоторые нет.

– С людьми это тоже интересно. Некоторые люди тебя любят, а некоторые – нет, – вздохнул Эгин. Этот вздох получился настолько многозначительным, что ему стало немного неловко перед Звердой, будто он напрашивается на расспросы.

– Я вижу, вы человек с прошлым, – усмехнулась баронесса.

Эгин кивнул. Продолжать тему ему не хотелось. Прошлое у него было таким, что рассказать вежественной даме было особо нечего. Разве что про Овель. Но говорить девушке, которую хочешь соблазнить, о своей любви – это уже слишком, милостивые гиазиры!

– И в этом прошлом было много женщин, правда? – поинтересовалась Зверда с улыбкой, в которой было нечто соревновательное.

– Не совсем правда.

– Ну, это уж смотря что понимать под словом «много», – не растерялась Зверда.

– Что не понимай. Во время службы у меня не было на девушек времени, – соврал Эгин.

– И все-таки, на новичка в этом деле вы не похожи, – о голубой метке, которую Зверда сразу заметила между бровей Эгина, она решила промолчать.

– Благодарю, – усмехнулся Эгин, подавая Зверде руку, чтобы та могла переправиться через ручей. Рука Зверды была холодной, почти ледяной, и Эгин поймал себя на мысли, что не прочь согреть ее дыханием. Но, вопреки доводам рассудка, который нашептывал ему разные разности о данном Адагару обещании, он отогнал эту мысль прочь.

– Просто это сразу видно: любовные утехи вам надоели.

– По чему же это видно?

– Вот например, взять хотя бы меня. Я вам немного нравлюсь, совсем чуть-чуть. Но вы не говорите двусмысленностями, не делаете мне скользких комплиментов, не пытаетесь сделать так, чтобы я кокетничала. Это значит, что все это вам уже надоело.

Эгин с трудом сдержал безразличный вид. Проницательность Зверды и ее склонность к прямоговорению его поражали с каждой минутой все больше. И даже иногда страшили. Как можно соблазнять женщину, которая чувствует тоньше тебя? Которая все знает наперед? Которой наплевать на условности?

– Вы мне действительно нравитесь, – согласился Эгин, стараясь не выказывать смущения, – нравитесь как человек.

– Ой ли! – Зверда зашлась в звонком хохоте. – Просто как человек и все?

– Ну не просто как человек. Как женщина вы тоже выше всяких похвал. Но ведь я вам не нравлюсь. Почему же я должен говорить двусмысленностями? Это, в первую очередь, не честно.

– А вот здесь вы ошибаетесь. Если бы вы мне совсем не нравились, я бы не пришла к вам в тот вечер, когда вы приехали. Просто легла бы спать. А так – пришла.

– Как, интересно, вы узнали, нравлюсь я вам или нет, если мы не виделись до того вечера?

– Дворецкий вас просто обманул. Я с утра была в замке. Я видела, как вы топчетесь у рва. Тогда я послала к вам дворецкого.

– Значит, про Уяз-Намарн вы тоже сочинили?

– Нет, не сочинила. И про два дня в седле тоже. И про Шошу, который действительно остался в Уяз-Намарне.

– Вы любите своего мужа, госпожа Зверда? – этот вопрос стал сюрпризом не только для Зверды, но и для самого Эгина.

– Гм… Шошу? Люблю. Хоть барон и похож иногда на индюка, который считает, что повар кормит его потому, что уважает, хоть он и видит не дальше собственного бородавчатого носа, но ведь другого мужа у меня нет и быть не могло. Приходится любить его, а куда деваться?

– Звучит не очень романтично, – не удержался Эгин.

– Не очень. Но ведь люблю – это такое слово, все в него помещается: и романтичное, и не очень. Я и на лодке кататься люблю, и смородину люблю тоже. И Шошу люблю.

– А вы могли бы полюбить меня? – вдруг спросил Эгин.

Во рту у него пересохло от собственной дерзости. Да и от подлости тоже.

Зверда долго рассматривала его лицо, словно надеялась прочесть там подсказку. Затем она положила чуткие пальцы обеих рук на плечи Эгину и долго молчала, будто что-то измеряя. И наконец ответила, но теперь без смешинки, как-то озабоченно:

– Не исключено. Очень не исключено, что я могу вас полюбить.

Зверда молчала и о чем-то напряженно размышляла. Эгин чувствовал всевозрастающую неловкость. Он вдруг увидел себя бессовестным вруном, провокатором, обманщиком. Узурпатором чужой роли.

Он бросил косой взгляд в сторону резких шпилей замка Маш-Магарт, таких подлинных, таких невчерашних. И его слова, по контрасту со спокойной правдой, которую источали камни, показались ему слащавей длинной тянучки с тардерской площади Мясников. И Эгин сказал:

– Извините меня, госпожа Зверда. Я позволил себе лишнее. Пойдемте, нас уже заждались к обеду.

– Пожалуй, и правда ждут, – неохотно отозвалась Зверда.

2

Весь следующий день Эгин не покидал своей комнаты. Завтрак и обед дворецкий оставлял у него под дверью со словами «милостивый гиазир, пропитание!». К еде Эгин не прикасался. Пропитанием ему служили собственные невеселые мысли.

Хозяйка замка Маш-Магарт оказалась очень необычной девушкой. И хотя в общем-то к этому он, Эгин, был готов еще от самого Тардера, а в некотором смысле от самого Пиннарина, результат превзошел все самые смелые его ожидания. Зверда была как пламя. Зверда была как снег.

Ни любви, ни равнодушия это существо – а о Зверде Эгину почему-то все время хотелось сказать «существо» – вызывать не могло. И в то же время Эгин чувствовал, что в его душе уже начинает бродить некая взрывоопасная смесь из влюбленности и равнодушия.

«Хорош Адагар, маг прохиндействующий! Надо же было увлечься такой идеей! Соблазнить Зверду! Да попробуй ее соблазни! Будь она недотрогой – была бы хоть очевидна точка приложения усилий. Или точки. Будь она девушкой широких взглядов наподобие барышни Ели – точки приложения усилий были бы очевидны и подавно. А так – какие могут быть ухаживания? Какое может быть притворство? Как можно притворяться со Звердой, которая фальшь чует за версту? Если бы она была скучающей женой при дураке-муже, все было бы просто…»

Об Адагаре ему было вспоминать неприятно. Потому что «Адагар» означал «Лагха», «Лагха» означал – «сделанный человек», «сделанный человек» – «данное обещание», а данное обещание означало, что надо выйти к ужину.

Из трапезной доносились звуки лютни и чье-то пение, мелодия была плачущей, зовущей, с неустойчивым, но различимым рисунком, похожим на разводы инея на стекле. Солировало уверенное меццо-сопрано, но на непонятном Эгину языке. «Неужто наша баронесса еще и музицирует плюс ко всем своим совершенствам? Надо будет сделать ей комплимент…»

И в этот момент окно резко распахнулось под порывом ветра, двойные рамы звонко стукнулись о стены, но стекло уцелело. Эгина обдало холодным воздухом. Пока он закрывал окно, сквозняк нахальничал в комнате.

«Фальмский Толковник», прошелестев страницами, свалился со стола на пол, ваза с набухающей вербой опрокинулась. В эту самую секунду Эгин внезапно принял решение.

Нет, он не выйдет к ужину. Следует признать, что баронесса Зверда ему не по зубам. С такими женщинами мог водить шашни только Лагха Коалара, на то он и гнорр. Он, Эгин, разучился иметь дело с женским полом. Зверда – не Лорма Гутулан, и этим все сказано.

Поэтому он просто сейчас же уедет в Гинсавер, возьмет белый цветок и скажет Адагару «извини, мне пора». Или ничего ему не скажет. Пусть понимает как хочет. Ведь это Адагар загнал его, Эгина, в ситуацию, когда выбирать приходится из двух подлостей.

«А как же Лагха?» – спросил себя Эгин. Но ответ нашелся сам собой. Не так давно, немногим больше полутора лет назад, не кто иной как Лагха отдал своему человеку приказ зарубить Эгина на месте. «Если, отдавая приказ о моей казни, Лагха не колебался, почему я должен колебаться, принимая решение об отсрочке его воплощения?»

Он быстро собрал свои вещи и поторопился вниз. Со Звердой он, во избежание эксцессов, тоже решил не прощаться, хотя это было в высшей степени невежливо.

Вдруг Эгину представилось, как будет славно почувствовать себя на борту какого-нибудь судна, удаляющегося от Фальма на всех парусах, как это будет славно – перепрыгивать с волны на волну, приближаясь к столице, к Пиннарину. И это решило все.

Стараясь не наделать шуму, он выскользнул на лестницу, затем во двор, подошел к конюшне и сам оседлал своего жеребца. Ему повезло – ни дворецкого, ни знакомых слуг он на своем пути не встретил. Видимо, челядь тоже ужинала или, как говорили в Маш-Магарте, вечеряла.

– Я уезжаю, – бросил он привратнику, что скучал у ворот.

– В добрый путь, барин – сказал тот и что было мочи навалился на кованые створки ворот. Ворота заскрежетали, открывая Эгину путь к свободе, откидной мост начал свое медленное падение над рвом.

Там, за мостом, освещенная молодой луной, змеилась узкая дорога – тракт, соединяющий Гинсавер и Маш-Магарт.

Он проехал через парк с искалеченными рябинами. Кролики и медведи с барельефов любопытно скосили в его сторону свои малахитовые глаза.

Проехал через безлюдную деревню баронессы Зверды, где пахло навозом и отрубями, и в последний раз обернулся в сторону Маш-Магарта.

Замок на холме был мучительно прекрасен. От него, казалось, исходило слабое оливково-зеленое сияние. Его шпили, украшенные золоченными фигурками рыб, казалось, бросали вызов самому небу, так дерзко рвались они в облака.

Эгин поймал себя на мысли, что готов стоять вот так и смотреть на обитель баронов чуть ли не до завтрашнего утра. И, пожалуй, он простоял бы там еще долго, если бы впереди на дороге не послышался стук копыт.

Эгину не хотелось случайных встреч. Но сворачивать с дороги и прятаться в кустах казалось ему совсем глупым. Тем более, его уже заметили.

«Самое лучшее – сделать вид, что спешишь по свои делам», – решил Эгин и хлестнул по крупу своего жеребца.

Всадник впереди несся во весь опор, его конь был в мыле. К счастью для Эгина, это был не барон Шоша, парадный портрет которого он видел недавно в библиотеке. И не дворецкий, что было тоже некстати. К нему приближался слуга Вэль-Виры.

Его лицо было обезображено огромным темно-малиновым родимым пятном, поросшим омерзительными курчавыми волосками, за что и звала его тугая на выдумку гинсаверская челядь Уродом. Перепутать Урода с кем-то другим было невозможно. Видимо, он тоже узнал Эгина. Не доезжая до него двух десятков локтей, он резко натянул поводья и остановил коня.

– Вечер добрый, вельмишановный гиазир Эгин, – нараспев проговорил Урод, скидывая шапку.

– Добрый и вам, – Эгин тоже притормозил, чтобы поприветствовать слугу. Всем своим видом он, однако, давал понять, что останавливаться не собирается.

– Как хорошо, что вы в мою сторону поехали! Не то мыкался бы по замку до вечера. А ведь сказано: в руки передать!

– Что передать-то? – Эгину все-таки пришлось остановиться.

– Да листа вам гиазир Адагар передавал.

– Какого еще листа?

– Ну это… письмо!

«Этого еще мне только не хватало!» – взвыл Эгин.

– А что случилось-то?

– А ничего. На словах велели передать, что новостей от вас ожидают с великим нетерпением.

– А как я эти новости… сообщу?

– А я на что? – возмутился Урод. – Со мной и передадите. Черкнете прямо тут пару буков.

«Этот Адагар хуже столичного кредитора. Душу вымотает, зараза, а своего добьется!» – вздохнул Эгин.

– Погоди-ка.

Эгин развернул письмо.

Он давно заметил, что, в отличие от Варана, подавляющая часть доверенных слуг здесь, на Фальме, была неграмотна, причем своим убожеством не тяготилась. В этом были и свои преимущества – например, можно было не запечатывать послания. Да и о самих футлярах для посланий, не говоря уже о почтовых печатях, на Фальме слыхом не слыхивали.

Адагар писал вычурно, разлаписто и уверено, как и пристало человеку, чувствующему себя хозяином положения.

«Милостивый гиазир Эгин!

Довожу до Вашего сведения, что человек, о котором мы с Вами говорили, уже почти готов порадовать Вас своим обществом. В свою очередь желал бы узнать, как продвигается дело, о котором до сих пор вспоминает роща близ Гинсавера. Между тем, имею честь сообщить, что в случае Вашего отказа от оговоренного предприятия тот примечательный лотос, что Вы доверили мне перед отбытием, уже никогда больше не повинуется Вашим словам, увы и еще раз увы.

Низко кланяюсь, с наилучшими пожеланиями,

Адагар Глиннардский.»

– Хуммерово семя! – вслух выругался Эгин, складывая письмо.

– То-то и оно! – поддакнул Урод, как будто был в курсе.

Эгин повернул к нему свое удивленное лицо, будто Урод не стоял рядом с ним все это время, а только что вывалился из небытия.

– Послушай, тебе когда ответ велели привезти?

– Надо бы шибче. Гиазир Адагар человек благородный, ему быстрый ответ потребен.

«Хорош „благородный человек“! Шантажирует, как заправский портовый кидала! А, впрочем, чего ему стоит этот „примечательный лотос“ просто взять и выкинуть в какое-нибудь переносное жерлице серебряной пустоты?.. А ведь негодяй клонит именно к этому! И что, выходит, глиняное тело уже почти готово? Или старый обманщик просто врет, чтобы ускорить торжество своей истомленной похоти? С другой стороны, что остается мне, кроме как верить этому разбойнику? Нет, прав был карлик-аптекарь, когда называл Адагара „человек-гнилье“!»

Вслед за этим Эгину вспомнилось печальное лицо Лагхи и его душераздирающие шуточки. Вспомнился их последний разговор и те напитавшие последние его месяцы слепые надежды, которые возлагал гнорр на его спасительную миссию… «Что же выходит, из-за своей щепетильности я обрекаю Лагху на смерть, а Овель на вечные мучения со своим подменным мужем?» Это, вроде, было ясно и раньше. Но только теперь, в виду грозного ночного Маш-Магарта, эта ясность стала кристальной и неотвратимой.

Где ты, школа подлецов?

Мы в твоих стенах взросли,

Сыновьям продать отцов —

Что поднять берет с земли!

Это была эпиграмма Эриагота Геттианикта, которую Эгин помнил еще с Четвертого Поместья. «Ладно „сыновьям – отцов“. А каково продать старому слюнтяю девушку, которая тебе нравится?»

3

– О! Гиазир Эгин! – всплеснула руками Зверда, ее глаза радостно сияли. Лютня лежала на лавке рядом с ней. Зверда уплетала кусок пирога со смородиновой начинкой. Кроме нее и двух слуг в трапезной не было никого. – А я уже думала, вы к ужину не придете. Привратник мне вообще сказал, что вы уехали.

– Я выехал прогуляться. Нужно было развеяться.

– Я так и подумала. А привратник все твердил, что вы с вещами…

– Он ошибся.

– Вот и я подумала, что ошибся. Я чувствовала – к ночи вы вернетесь.

– Сами посудите, баронесса, как бы я уехал, с вами не попрощавшись? – недоуменно возразил Эгин, час назад решивший сделать именно это.

Конечно, ему было стыдно говорить то, что он говорил. Но на фоне того стыда, который был выдан ему как бы авансом, за совращение Зверды для Адагара, этот стыд уже не впечатлял, как букашка на шее у буйвола. Когда должен тысячу золотых авров и пятьдесят четыре медных аврика, за пятьдесят четыре медных можно не переживать. Теперь оставалось только врать и выкручиваться до победного конца.

– Вот и я так подумала – как можно? Ну да что, садитесь ужинать.

– Спасибо, госпожа Зверда, но я не голоден.

– Не нагуляли аппетита?

– Не нагулял.

– Где же вы были?

– Проехался через парк, доехал до деревни и повернул обратно.

– Ну и хорошо, – заключила Зверда и облизала пальчики, к которым прилипли крошки пирога. – Может, вина выпьете? Оно хоть и терпкое, а согревает. Да и на вкус приятно.

– Вина? Почему бы и нет, – согласился Эгин и сел на лавку.

Расторопный слуга юркнул куда-то за дверь и вскоре вернулся с дымящимся ковшиком. Вино по фальмской традиции было подогрето со зверобоем и чабрецом.

Эгин обхватил ладонями теплую чашку. Прикосновения согретой глины были приятны. Зверда тоже налила себе из ковшика и замолчала, изучая Эгина своими умными блестящими глазами. Эгин знал: молчать – значит выдать свой стыд, свою историю. Он, очертя голову, бросился в беседу.

– Это вы играли на лютне, госпожа Зверда?

– Я. И пела тоже я.

– У вас хороший голос. И мотив такой глубокий, очень необычный.

– Мотив действительно необычный. Мои предки считали, что при помощи этой песни можно позвать северный ветер.

– Вот как? – Эгину вдруг вспомнилось, как внезапно, под напором ветра распахнулось его окно, как с гулким стуком шлепнулся «Фальмский Толковник».

– Ага, – подтвердила Зверда и лукаво посмотрела на Эгина, словно догадалась, о чем тот вспомнил, и ждала его реакции. Но реакции не последовало. Эгин молчал.

Зверда повернулась к слугам и жестом приказала им удалиться. Те мгновенно исчезли, бесшумно прикрыв дверь. Эгин успел заметить – авторитет баронессы в замке был непререкаемым. Одного ее взгляда иногда хватало, чтобы все было понятно без ненужных расспросов.

– Я хотела, чтобы ветер позвал вас на ужин, – шепотом поведала Эгину Зверда.

«Пожалуй, будет лучше, если я обращу все это в шутку!» – решил Эгин. Он нашел в себе силы улыбнуться. Улыбка вышла кривой и неискренней.

Конечно, было бы правильней в его положении спросить Зверду что-нибудь вроде «Значит, вы за мной соскучились?» Слуг ведь все равно не было поблизости, значит, можно было не опасаться, что кто-нибудь донесет о его вольностях Шоше. Но язык не слушался Эгина. Двусмысленности, казалось, не желали слетать с его губ ни за какие блага мира.

– Песня была хороша, только вот ни одного слова я не понял, – сказал Эгин, старательно изображая заинтересованность. – Это древнефальмский?

– В каком-то смысле да. Слова песни написаны на языке гэвенгов.

– Это и впрямь объясняло бы все, если бы я только знал, кто такие гэвенги.

– Гэвенгами называется народ… точнее, раса… которая некогда населяла Фальм, да и не только Фальм.

– Первый раз об этом слышу, – честно признался Эгин.

– Не удивительно. Но ведь это только предания. Может, никаких гэвенгов и не было на самом деле, – Зверда загадочно улыбнулась.

– Послушайте, Зверда, – вступил Эгин, к счастью для себя припоминая что-то уместное, – а гэвенги это не то же самое, что феоны?

Густые брови Зверды взлетели на лоб, а ее глаза недоуменно округлились. Все лицо баронессы выражало негодование.

– Что вы!? Это же совершенно разные вещи! Феоны – это подлая раса сердцеедов, отравителей разума, похитителей и заклинателей жизненной силы, раса воров и паразитов. Иное дело гэвенги – благородные повелители живых форм, друзья животных и птиц, народ, ведающий сказы леса и вод…

Вдруг Зверда прервалась, словно сочтя, что сказала достаточно.

– Я вижу, вы хорошо знакомы с вопросом.

– Не очень-то, – отмахнулась Зверда. – Это, собственно, все, что я знаю. А откуда вам известно про феонов?

– Вы будете смеяться, но когда-то мой друг Онни читал книгу под названием «Эрр окс Эрр, истребитель нежити». Однажды я выхватил пару страниц. Я ждал Онни у него в гостиной и, чтобы скоротать время, открыл. И сразу наткнулся на каких-то злоумышляющих феонов… Я думал, это вымысел, оказалось – нет. Может, просто совпадение? Бывает же!

– Действительно, бывает же! – отозвалась Зверда. – Ну что, слышали вы шум моря?

– Признаться, нет. Я так выматывался в предыдущие дни, что ночами спал, как убитый. Думаю, если бы вы звонили в пожарный колокол, я бы и то не проснулся.

– В Маш-Магарте нет пожарного колокола.

– Вот как? А если пожар?

– Пожара здесь быть не может. Замок надежно заговорен от пожаров еще моей пра-пра-бабушкой. Да и потом, Маш-Магарту суждено погибнуть от воды, а не от огня.

– Откуда такая уверенность?

– Есть такое предсказание, – убежденно сказала Зверда и подтянулась поближе к Эгину, изящно скользя задом по до блеска отполированной лавке.

Теперь Зверда сидела совсем близко. Так близко, что можно было различить мельчайшие ветвления орнамента, которым была расшита широкая горловина ее платья, с точностью до пыльцы на цветочном пестике.

Волосы Зверды на сей раз не были заплетены в полюбившиеся Эгину косицы. Они были просто распущены по плечам, самая смелая прядь сидящей баронессы доставала до пола. И выглядело бы это совсем уж по-крестьянски – Эгин привык, что благородные дамы либо обрезают свои косы на уровне скул, либо хлопочут о сложных прическах – если бы не обруч, которым были схвачены волосы с пробором посередине, обруч, сплетенный из серебряных и золотых нитей, на каждой из которых то там то сям были нанизаны ограненные тысячей граней слезы желтого хризолита. Виной ли тому хризолиты, или освещение трапезной, но от обруча, казалось, исходило то же колдовское оливково-зеленое сияние, какое исходило и от всего Маш-Магарта, увиденного Эгином сегодня в сумерках.

Зверде, очевидно, нравилось быть красивой. Поймав на себе изучающий взгляд Эгина, она улыбнулась одними глазами.

Эгин отвернулся. Видеть в прямой досягаемости объятия красоту сидящей рядом и в то же время такой недоступной баронессы было просто невыносимо. Вдруг Эгин почувствовал, что сейчас заплачет от отчаяния. Признаться себе в том, что Зверде удалось пробудить в нем нечто вроде влюбленности, он стеснялся. Разве бывает влюбленность по заказу?

– А что говорит это предсказание? – спросил Эгин, стараясь не дышать, поскольку с каждым вдохом в его легкие попадали частички чудесного запаха Зверды, от которых его тело тихо сходило с ума.

– Оракул говорит, что в день судеб Маш-Магарта его затопит море. К счастью, это будет не скоро. Может, через тысячу лет. А может, даже больше.

– Но помилуйте, Зверда, откуда здесь море? – Эгин изо всех сил пытался увлечься разговором. – Я уже говорил вам, море за тысячу лиг отсюда!

– Вы ошибаетесь. Море совсем рядом. Но это не совсем то море, по которому вы плыли из Тардера в Яг. Это море – там, – Зверда показала пальцем в потолок трапезной. Ресницы у Зверды были такими тяжелыми, такими длинными!

– Там? – переспросил Эгин, словно во сне.

– Там, – утвердительно покачала головой Зверда. – Только для вас, варанцев, это ведь все равно ничего не значит!

«Для вас, варанцев…» – повторил про себя Эгин и вдруг со всей остротой осознал, что ведь и Лагха был любовником Зверды. Он тоже был варанцем. И ему, возможно, Зверда тоже говорила «для вас, варанцев». «Овель… теперь Зверда…» Развивать эту многообещающую мысль Эгин не стал. «Главное, что эта самая Зверда может быть и есть та колдунья, что развоплотила гнорра. Может, именно из-за нее мне пришлось вытерпеть все, что было. Какая теперь может быть страсть? Какая приязнь?»

Какое-то новое ощущение безрезультатности этой долгой борьбы буквально подкинуло его к потолку. Он встал. Зверда подняла на него свои большие зеленые глаза, ища объяснений.

– Не держите на меня зла, баронесса, но мне нездоровится. Я хотел бы вернуться в свою комнату. Разумеется, с вашего позволения, – произнес Эгин заплетающимся языком.

– Мое позволение у вас уже есть, – Зверда потянулась за новым куском пирога.

ГЛАВА 11. СИЯТЕЛЬНАЯ В БЕЗОПАСНОСТИ

1

Столько занятых неотложными делами офицеров Свода в одном месте Лараф видел впервые в жизни.

«Теперь хоть ясно, почему Зверда с Шошей так хотели дружбы со Сводом Равновесия. Вот взять всю эту свору – да спустить с цепи! Разорвет в клочья не то что парочку оборотней, но и целую армию.»

«Смотря какую армию», – следовало бы добавить внутреннему голосу Ларафа, но он не страдал раздвоением личности. Провинциальный выскочка упускал из виду, что операция по сути была неудачной. И что такие боевые потери в Своде за последние сто лет случались только один раз – во время Цинорской кампании.

Но его это не заботило. Сейчас Лараф вновь был на подъеме. Теперь, когда «Семь Стоп Ледовоокого» приятно холодили его ладони, он чувствовал не просто уверенность, и раньше возникавшую всякий раз, когда он брал в руки свою подругу. Лараф чувствовал вкус чужой смерти.

Самозванный гнорр, прошедший боевое крещение, впервые подумал, что экспедиция против фальмских оборотней может стать не просто тяжелой повинностью на службе у баронов Фальмских, но и достойным увеселительным предприятием.

В конечном итоге, о чем-то подобном он мечтал еще в скучные годы отрочества, когда слонялся по окрестностям Казенного Посада с травинкой в зубах.

Лараф отошел в сторонку и открыл книгу. Он искал в подруге участия и нежности.

После окончания операции оцепление вокруг Башни Отчуждения не сняли и даже усилили. Факела – теперь это были обычные, традиционные изделия с красно-оранжевым пламенем – горели повсюду, куда только доставал взор.

Сама Башня и внутри и снаружи была иллюминирована так, словно в ней собирались дать бал в честь наследника харренского престола.

Внутрь оцепления не должен был проникнуть ни один посторонний. Понятие «посторонние» в таких операциях распространялось не только на гражданских, но и на Внутреннюю Службу, и на армию, и на флот вплоть до Первого Кормчего. Поэтому даже останками погибших, даже уборкой кирпичного боя и обломков мебели занимались исключительно офицеры Свода.

Эрм-саванны методично обходили все закоулки Башни со Зраками Истины. Их сопровождали поводыри животных-девять из Опоры Безгласых Тварей и – на всякий случай – стрелки и мечники Опоры Вещей. Искали двузеркальные ловушки, жуков-мертвителей, летучие яды замедленного испарения, а также – вероятных сообщников Сонна, людей и не только.

В каждую группу входил аррум, готовый изничтожить любую скверну. Или инвентаризовать, укрыв ее в недрах своего сарнода – в зависимости от того, что за скверна, и нет ли в ней пользы для Князя и Истины.

От человека, который почти подчистую выкосил три плеяды, сложил целую гекатомбу безгласых тварей, прикончил аррума Опоры Единства и чуть было не убил последовательно гнорра и пар-арценца Йора, можно было ожидать любых неожиданностей.

Пока что нашли не так уж и много. Но для Йора картина была ясна полностью, во всех значимых деталях. А именно: Сонну помог «вестник», шептун, одно из бесплотных существ, до землетрясения населявших Комнату Шепота и Дуновений.

Башня Отчуждения ответила на все вопрошания пар-арценца Опоры Единства. И только гнорр, его поведение и смысл странных намеков фантомного образа Сонна оставались для Йора неприятной загадкой.

Пар-арценц поглядел на своего гнорра, который прогуливался по берегу в отдалении, разглядывая ту самую книгу, из-за которой все они едва не погибли. Если бы не строгий приказ гнорра – щадить Сонна в тех ситуациях, когда может пострадать книга – мятежный пар-арценц был бы испепелен, и притом неоднократно.

Что же это за книга, из-за которой так трясся гнорр? И что все-таки имел в виду Сонн, пытавшийся передать ему, Йору, некоторое сообщение при помощи своего фантомного образа? Задать свои вопросы прямо сейчас? Отложить до завтра? До послезавтра?

2

Скрип гальки под чужими сапогами становился все громче. Пар-арценц Опоры Единства приближался к Ларафу.

Самозванный гнорр против своей воли втянул голову в плечи. «Семь Стоп Ледовоокого», с которыми он провозился по меньшей мере десять коротких колоколов, продолжали являть своему хозяину нечто предельно невнятное. Все разделы расплывались разводьями разбавленных цветов, в диапазоне от розового до нежно-желтого. Неужели Зверда ошибалась, неужели образ книги испорчен бесповоротно?

Если Йор умнее, чем кажется – он, Лараф, доживает последние мгновения своей жизни.

Сейчас прогудит разгневанная сталь «облачного» клинка, голова отделится от тела, бесполезная подруга окрасится багрянцем.

Если же Йор не столь проницателен – а на то похоже, – то и в этом случае ему, Ларафу, предстоит крайне неприятный разговор. Как его провести? Как?

«Эх, была не была!» Лараф резко захлопнул книгу, повернулся к приближающемуся Йору и громко осведомился:

– Как я понял, Сонн приложил все усилия, чтобы оклеветать меня в ваших глазах. Не так ли!?

Йор остановился. Затем неуверенно приблизился к своему гнорру еще на два шага. Отвел глаза.

Он только что сам собирался задать этот щепетильный вопрос. Но вышло так, что первым спросил гнорр. Инициатива в этом скользком разговоре сразу же была утрачена.

– Затрудняюсь ответить, милостивый гиазир. Сонн говорил странные вещи. Их можно интерпретировать двояко.

«Потрудитесь представить обе интерпретации», – хотел было прокаркать Лараф, но вовремя спохватился, что на мудреном слове «интерпретация» он, провинциал, скорее всего сломает себе язык. Ограничился лаконичным:

– А именно?

– А именно: Сонн был уверен, что убил вас. К слову сказать, в этом и я почти не сомневался. А потому пар-арценц, бывший пар-арценц, считал возможным говорить о вас, как о погибшем. Видимо, хотел предложить в гнорры себя, заручиться моей поддержкой, и так далее. Вторая же интерпретация…

– Продолжайте.

– …В некотором роде оскорбительна для вас и для всего Свода Равновесия. Дескать, вас «нет больше» неопределенно долго. То есть, прошу прощения, вы – это не вы. Как тот фантомный образ Сонна, который был расстрелян нашими истребителями.

– По-вашему, это возможно? Удерживать мой «фантомный образ» так долго? Часами? Днями?

– Не берусь судить, милостивый гиазир.

– Но вы же уверены, что перед вами человек из плоти и крови, Шилол вас подери!?

– Да, милостивый гиазир. Хотя, как мы знаем, абсолютно достоверное суждение могут вынести только Отцы Поместий при участии Знахаря.

На самом деле, это была почти шутка. Черный юмор старших офицеров Свода. Отцов Поместий боялись даже пар-арценцы. Йор никогда не отважился бы возбудить против гнорра процедуру полной проверки тождественности личности. Ему пришлось бы ручаться собственной головой, что для подобной процедуры имеются достаточные основания.

Когда разговор велся с Отцами Поместий, слова «ручаться собственной головой» не были риторической фигурой. Они просто обозначали вид и размеры платы за ошибку.

– Хорошо. Сразу же после фальмской экспедиции вы сможете удовлетворить свое любопытство.

«Точно, этот разговор – совершенно лишнее. Не нужно было его заводить! – запаниковал Йор. – Так и до настоящей опалы недалеко!»

– Ну что вы, милостивый гиазир! Как вы могли подумать, что я поверю словам человека, который находится вне закона!? Клевете предателя?! Только истинный гнорр Свода Равновесия, то есть вы, могли прибегнуть к столь искусному экспромту с дельфином! Это был ход подлинного мастера: когда уже казалось, что Сонн победил…

Лараф, разумеется, не имел к избыточно дружелюбному поведению дельфина ни малейшего отношения. В этой помощи, которая пришла из ниоткуда и сгинула в никуда, он подозревал баронессу Зверду. Впрочем, судя по итогам их недавнего свидания возле отверстой Двери, и могущество Зверды имело пределы. Причем пределы эти были, похоже, достигнуты, а ресурсы баронской резвости – практически исчерпаны.

В своей оценке пределов могущества Зверды Лараф был целиком и полностью прав. Что же касается подлинного источника помощи – Ларафу было не по силам угадать его, ибо само имя такового было ему неведомо.

Йор пощебетал еще пару минут и наконец завершил свое соло:

– …операцию нужно признать в целом успешной. Осмелюсь ли я просить вас об одной милости?

– Осмелитесь.

– Позволительно ли мне будет узнать, какие писания вы нашли столь ценными, что ради них сочли возможным подвергнуть опасности воистину бесценную жизнь лучшего из лучших?

«Лучший из лучших – это я, – возгордился Лараф. – Складно чешет. Надо будет взять пару-тройку уроков риторики. У Овель? Нет, лучше у Сайлы. Сайла поопытней будет.»

– В знак своей приязни, я разрешаю вам узнать это самому. Но – под вашу личную ответственность.

– Что вы хотите сказать?

– Можете без рук остаться.

– Мой гнорр шутит.

– Нисколько. Держите!

Лараф смело протянул Йору «Семь Стоп Ледовоокого».

«Ой, лишний разговор! Какой лишний!» – пар-арценц покраснел, побледнел, опять покраснел.

Перед лицом гнорра? Проявить малодушие? Никогда!

Йор величаво протянул руку, взял книгу, прикинул вес.

И открыл.

– Эй, кто-нибудь! Да, вы, рах-саванн! Сюда, быстро, четверых с носилками! Пар-арценцу дурно!

Лараф усмехнулся, поднял книгу, засунул за пояс. «А работает ведь подруга! И еще как! Может, скоро не только кусаться, но и показывать начнет.»

3

Последние сутки смешались для Сиятельной княгини Сайлы исс Тамай в странное варево из недоумения, испуга, усталости, тщетных надежд и настоянного на первых четырех ингредиентах безразличия.

Она покинула Пиннарин совсем недавно, оставив столицу на попечение Совета Шестидесяти, Свода Равновесия и своего возлюбленного, несравненного Лагхи Коалары.

Поначалу княгиня злилась на гнорра за равнодушие, проявленное к ее отъезду Магом всех магов и Врагом всех магий. Но, поразмыслив немного, Сайла заключила, что им с Лагхой нужно немного отдохнуть друг от друга.

Да и вообще, варанскому народу и его правительнице требовалась временная разлука. Насущные нужды первого слишком уж опротивели последней.

В уединенном приморском имении к западу от Урталаргиса княгиню ожидали: глубокий сон, целебные воды, морские прогулки на ялике, сухопутные прогулки на бричке, здоровая кухня, немногословная прислуга и гвардейские офицеры.

Гвардейцы призваны были спасти Владетельницу Морей от возможных враждебных посягательств, а при необходимости – и от скуки. Обычно это выражалось в различных состязаниях, до которых так падка гвардия всех просвещенных народов. Кто кого перепьет, кто кого перепьет с завязанными за спиной руками, с лимитом по времени, с лимитом по числу глотков и так далее.

Раньше предпочитали состязаться в поимевании прислуги, но после двух неприятных инцидентов с Опорой Благонравия решили держаться от греха подальше.

Сайла не стремилась к любовной интрижке с кем-либо из гвардейцев, хотя положение обязывало. Но она – небезосновательно – опасалась стукачей Свода и, соответственно, ревности Лагхи Коалары. Тем самым Сайла создавала желаемое из недействительного.

Поэтому первый вечер княгиня провела целомудренно: училась стрелять из лука под руководством двух гвардейцев. Офицеры почтительно заверяли княгиню, что через неделю ей позавидуют лучницы Гиэннеры. Сайле, помнившей работу аютских Стражниц под началом Куны-им-Гир и Вирин, хватило честности признаться себе, что это вряд ли.

Потом княгиня ужинала, потом засела писать послание Лагхе.

Начать хотелось как-нибудь легкомысленно. Вроде «Как ты сам понимаешь, мой голубь, скучать мне здесь не приходится.»

Княгине стало скучно. Она бросила письменные принадлежности и пошла спать…

…Ошибки не было: грохотала деревянная колотушка, звенела цепь, отчаянно и нервно брехали псы.

Кто-то ломился в ворота имения – будто бы не стояли там на часах четверо гвардейцев, которым следовало адресовать тихим, почтительным голосом просьбу отворить калитку для чрезвычайного гонца или кого там принесла нелегкая.

Княгиня сообразила, что ее покой могут нарушить подобным образом только в случае настоящей, ненадуманной опасности, и сразу же дернула шнурок у изголовья. Пусть появится прислуга, пусть внесут свечи и одежду, пудру и румяна, пусть, Шилол их раздери, скажут любую успокоительную благоглупость вроде «Опасности нет, Сиятельная. Это гиазир гнорр, в смятенных чувствах. Глаза горят, вихры всклокочены…»

Никто не появлялся.

Стук тем временем оборвался, вместо него возле ворот послышалась многоголосая брань. Сдавленный вскрик, звон.

– Измена! – этот одинокий вопль раздался совсем в другой стороне. Не от ворот, а оттуда, где тремя короткими террасами спускалась к морю сосновая роща.

Княгиня склонила голову набок, прислушиваясь.

Кажется, где-то очень далеко, в районе верхнего приморского тракта, рокотали голоса и бряцало оружие. Пожалуй, эту немелодическую мелодию можно было истолковать и как звуки битвы. Но что за ерунда, кто с кем может биться посреди Варана?

Сайла напоследок истово рванула шнурок вызова прислуги и вылезла из-под балдахина.

Она подошла к двери и прикоснулась к изогнутой ручке. Покинуть опочивальню? Или здесь безопаснее?

Решение было принято без участия княгини.

Дверная ручка бесшумно ушла из-под ее пальцев, наборные панели из драгоценных самшитовых досок сложились гармошкой, тихонько ухнули бронзовые цилиндры, выпуская сжатый воздух.

Сайла исс Тамай сразу же оказалась на полу.

Пока княгиня свыкалась с мыслью, что не в состоянии закричать от испуга, поскольку ее рот туго затянут чем-то бархатистым, ей осторожно, но очень крепко связали руки, затем поставили на ноги и накинули на плечи ее любимую шубу. Судя по количеству ладоней, которые одновременно трудились над ней, похитителей было пятеро.

– Свод Равновесия, Опора Писаний, – прошептали над ухом. – Вам нечего бояться, Сиятельная. Просим следовать с нами. Это избавит и вас, и нас от серьезных неприятностей.

В подкрепление этих слов Сайле была предъявлена Внешняя Секира. В коротком проблеске Сорока Отметин Огня княгиня успела разобрать только внушительное «…аррум…»

Через полчаса Сайла окончательно уговорила себя, что это похищение, а не покушение. Княгиня не питала иллюзий по поводу Свода Равновесия. Три года назад ее брат Хорт окс Тамай был возведен на варанский престол в результате переворота, вдохновителем и организатором которого являлся Норо окс Шин, верный служитель Князя и Истины, аррум Опоры Вещей.

После этого Сайла отлично представляла себе, как и что в состоянии сделать группа заговорщиков из Свода Равновесия ради того, чтобы переставить пару фигурок на иерархической лестнице княжества. Поэтому тот факт, что возглавляет похитителей некий аррум Опоры Писаний, ее не успокаивал, а скорее пугал.

С другой стороны, поскольку тот же самый аррум и его подручные имели возможность умертвить ее прямо в опочивальне, Сайла могла надеяться, что живая княгиня представляет для заговорщиков некий интерес. Который, по всей вероятности, связан либо с ее громадным состоянием наследницы Хорта окс Тамая, либо… с начальником всех этих разбойников, Лагхой Коаларой!

Эти чудеса рассудительности Сайла исс Тамай проявляла на борту небольшой сорокавесельной галеры, которая уверенно тащилась куда-то в кромешной темноте, при погашенных огнях.

Свободного места на этой посудине совсем не было, как и сплошной палубы. Только узкий настил в три доски от носа до кормы. Княгиня сидела на обмотанном веревкой камне, поверх которого аррум галантно положил свою сложенную вчетверо меховую пелерину.

Камень являлся запасным якорем, но больше подходил для баластины и наводил на мысли о суровости морского закона и утопленниках, которые с таким грузом на ногах стоят на дне по стойке «смирно».

Несколько раз галера бросала якорь. Аррум, кормчий и капитан о чем-то шушукались, а потом весла вновь зачинали свою негромкую хлюпающую песнь. Никаких других звуков корабль не издавал. Уключины и вертлюги были смазаны на совесть, так что с берега, да еще за шумом прибоя, расслышать галеру было совершенно невозможно.

Усталость победила. Княгиня Сайла исс Тамай задремала, несмотря на мглистую сырость, несмотря на ужас гражданской войны, которым лучились остекленевшие от недосыпа глаза ее похитителей…

…И снова причиной ее пробуждения стал грохот. Но не удаленный, приглушенный стенами и шторами, а предельно близкий, воспринимаемый не одними только барабанными перепонками, но и телесно – всей кожей, всем телом.

Княгиня широко распахнула глаза и громко вскрикнула – ее рот был наконец избавлен от кляпа.

В свете восходящего по левую руку солнца Сайла исс Тамай увидела Урталаргис, его маяки и форты, пристани и дома из знаменитого голубого кирпича, длинную колбасу Рыбного Привоза и сахарную голову местного Свода Равновесия. Стародавняя столица Варана почти не пострадала во время зимнего землетрясения – это княгиня, обычно безразличная к подобным пустякам, хорошо усвоила после многочасовых слушаний в Совете Шестидесяти.

Однако, сейчас на одним из фортов расползалась серая шапка дыма, а некогда белоснежный бок Свода Равновесия, ободранный до самого хитросплетения внутренних шахт и коридоров, был закопчен во всю ширь.

Несколько приморских кварталов, где в красивых особняках с колоннами селились крупные судовладельцы и старшие морские офицеры, представляли собой сплошную полосу разрушения. Кое-где потрудился огонь, в других местах – мастеровые с кайлом и молотом.

В следующее мгновение Сайла поняла, что ажурное сооружение рядом со Сводом, принятое ею поначалу за строительные леса, на самом деле является громадной осадной башней, гигантом с десятком рук – штурмовых мостиков, и тремя фаллосами таранов. Последние, со всей определенностью, и были ответственны за подпорченную внешность всеми уважаемого заведения.

Новый каскад невыносимо громких звуков переключил внимание княгини на предметы не столь удаленные.

Слева и справа от их галеры тянулись цепи неуклюжих, но вместительных барок, предназначенных для транспортировки лошадей и тяжелых военных механизмов. Но сейчас эти стосаженные плоскодонные корыта были нагружены отнюдь не лошадьми.

Груды кирпичного боя и черепицы, камни, колонны и гранитные блоки составляли основную часть их груза. Кое-где можно было видеть пакет свинцовых кровельных листов, примотанных канатами к грандиозному дубовому столу, или обросший якорь, на лапы которого наколот ореховый буфет. Были еще мешки с песком, связки бревен, утяжеленные балластом из железоплавильной выбраковки, и старый оружейный лом.

Вторую линию составляли сторожевые галеры урталаргисской флотилии. Некоторые стояли неподвижно, ожидая своей очереди. Другие вытравливали якоря, третьи – отползали назад после сделанной работы.

Галеры трудились над закупоркой урталаргисского порта.

Вот худая севрюга с налитыми карминовой кровью глазами над рылом-тараном оглашается барабанным боем. Весла бьются, как плавники в предсмертной агонии. Но галера жива, она мчит к своей жертве все быстрее. Затем – удар, треск, и вода с довольным урчанием овладевает внутренностями очередной барки, которой назначено стать преградой для десанта неведомого супостата.

Не все тонули на ровном киле. Некоторые заваливались на борт, другие круто пикировали под воду кормой вперед, одна барка разломилась надвое. Вся эта возня и порождала тот светопреставленческий грохот, который разбудил и перепугал княгиню.

– Сиятельная, прошу вас, поприветствуйте ваших верных подданных.

Слова принадлежали арруму Опоры Писаний, главе похитителей. Он указывал на выстроенных вдоль борта ближайшей сторожевой галеры разномастных вояк. Те пожирали глазами пассажирку проползающего мимо них суденышка.

Сайла почла за лучшее сдержанно улыбнуться и сделать приветственный жест ручкой.

– Княгиня, Свобода, Любовь! – с нежданным воодушевлением заголосили в ответ. Эту формулу подхватили и экипажи других кораблей. Также слышалось: «Отечество или смерть!» и «Упыри не пройдут!»

– Извольте объяснить, что происходит, – потребовала Сайла.

Тот церемонно поклонился и приложил руку к груди.

– Полчаса терпения, Сиятельная.

4

Если бы не пара темных пятен на полу, апартаменты коменданта Приморского форта произвели бы на Сайлу самое отрадное впечатление. Что ж, две вполне сносных комнаты, столовая и спальня, щедрый вид на море, обстановка и картины маслом на обтянутых ситцем стенах – это куда приятней, чем обморочно темные крысятники тюремных подвалов.

– Мы в самом лучшем из безопасных мест в Урталаргисе, – заверил аррум, оставляя княгиню наедине с сервированным на двоих завтраком.

Не успела Сайла задуматься над тем, для кого предназначен второй прибор, как в столовую вошли трое человек, на первый взгляд – ничем не примечательных.

Один из них изучил помещение и его содержимое, в том числе и княгиню, при помощи Зрака Истины, второй поставил на стол два ветвистых канделябра на двенадцать свечей каждый, третий закрыл ставни на окнах-бойницах и снял пробу со всех блюд.

Затем он стал в углу, скрестив руки на груди и глядя поверх головы Сайлы на копию знаменитых «Коней Югира» кисти Хокома Младшего. А двое других вышли и вернулись через минуту с одноместным закрытым портшезом.

Кожаный верх портшеза разошелся в стороны, превращаясь в плотную сборку складок, как кожа на шее магдорнской черепахи. И Сайла исс Тамай увидела синюшное лицо Сонна, пар-арценца Опоры Писаний.

– Здравствуйте, Сиятельная. Поздравляю с благополучным прибытием в столицу княжества Варан.

– Здравствуйте, Сонн…

Чуть помедлив, Сайла добавила:

– В бывшую столицу, пар-арценц.

– В столицу, Сиятельная, – ровная линия губ Сонна преобразилась в неправильный ромб: пар-арценц улыбался. – Где князь – там и столица. Разве вы не помните?

Правовые принципы не очень добрых, но очень старых времен княгиня помнила. Десять веков назад Варан представлял собой разбойничью вольницу, в которой любой главарь дружины с десятком лодей под своим началом имел амбиции претендовать на громкий титул князя. Сильнейшего из соперников перипетии междоусобных войн и грабительских походов могли зашвырнуть куда угодно – в Урталаргис, в Ортенгис (впоследствии стертый с лица земли), в Вергрин, а то и в харренские колонии Варана – Таргон, Ласар, Монт.

«Где князь – там и столица», – это сказал однажды Вела Бронзовый Бык, когда мятежные вассалы изгнали его из Урталаргиса. Крылатая фраза родилась в геометрическом центре моря Фахо.

– Вы хотите сказать, пар-арценц, что эпоха Бронзового Быка возвращается?

– Да. И мы с вами – единственные люди, располагающие достаточными знанием и властью, чтобы остановить распад государства.

– Несносная мужская демагогия, – вздохнула Сайла. – То же самое некогда говорил мой брат Хорт, передавая слова этого разбойника Норо Шина.

– Окс Шина, – машинально поправил Сонн. – Вы правы, оставим пустые фразы и перейдем к фактам. Первейший, несомненнейший факт – это замечательная петушатина по-цинорски, которая ожидает нашей благосклонности на этой жаровне.

Из-под гравированной лилиями крышки бронзовой посудины, водруженной на компактную настольную жаровню, раздалось приглушенное кукареканье. Затем лилии всколыхнулись, их лепестки один из другим сморщились и опали, а вместе с ними исчезла и сама крышка.

Из посудины выскочили два красавца-петуха на тощих ногах, украшенных длинными острыми шпорами. Они сшиблись друг с другом прямо посреди стола, теряя огненно-рыжие, изумрудные, иссиня-черные перья и расшвыривая во все стороны рубиновые капли крови.

«Ой!», «ай!» или «ух ты!» – вот чего никак не могла решить Сиятельная, а тем временем петухи разбежались в разные стороны и издохли. Один – в тарелке у Сонна, другой – в тарелке у Сиятельной.

– Я решил, что на сегодняшнем завтраке пища должна подаваться сама. Мне бы хотелось, чтобы наш разговор происходил без свидетелей, поэтому мы не сможем позволить себе роскошь в виде прислуги.

Сайла с трудом оторвала взгляд от окровавленного петуха, свесившего голову едва ли не до самых ее колен, и поглядела на пар-арценца.

– Вы мне прислуживать не можете, ибо это не отвечает вашему рангу. А я сейчас чересчур неловкий слуга.

Сонн похлопал себя левой рукой по правому боку. Только теперь Сайла сообразила, что правой руки у пар-арценца… просто нет! Она не скрыта в складках плаща и не заложена за спину – как иногда любили сиживать церемонные офицеры Свода.

– Да, – кивнул Сонн. – И более того – у меня раздроблены оба бедра. Стрелой. Четырехлоктевой. Выпущенной по приказу гнорра Свода Равновесия, так называемого Лагхи Коалары.

При этих словах пар-арценца оба петуха стремительно преобразились и стали тем, чем и должны были быть: обворожительно вкусными, румяными, горячими каплунами, жареными на трех маслах, притушенными в семи винах, сдобренными двадцатью тремя приправами Юга.

– Я говорю «так называемого», ибо два существа, которые недавно завладели телом Лагхи Коалары, имеют с подлинным гнорром не больше общего, чем мороки бойцовых петухов с жирными каплунами в наших тарелках.

– Это… можно есть?

– Конечно, конечно! Ни в чем себя не стесняйте, Сиятельная. Вам стоит только указать взглядом на блюдо или напиток – и они тотчас же окажутся рядом с вами. Я думаю, вы испытали немало волнений этой ночью, вам нужно хорошо закусить. А я тем временем, с вашего позволения, перейду к фактам иного свойства.

«Что значит – Опора Писаний! У этого хоть язык неплохо подвешен. Иогала вот пяти слов изящно связать не может. Оно и понятно – Опора Безгласых Тварей». Княгиня вся была сжата в комок перепуганной, затравленной плоти. Но изо всех сил пыталась делать вид, что все нормально. «Все ладушки-оладушки, орешки-переглядушки», как говаривала ее кормилица.

– Мне скрывать от вас нечего. Если вы согласитесь внять голосу рассудка и поможете государству, в ваших же интересах будет оставить при себе то, что я вам сообщу. Если же нет – вы умрете. А мертвые молчат, это общеизвестно, – добродушно сообщил Сонн и, сделав небольшую паузу, с ящерицыным проворством обработал зубами жирную ножку каплуна.

Сонн отправил кости в мусорную вазу, Сайла же вышла из ступора и, мысленно плюнув пар-арценцу в нездоровую рожу, уткнулась в свою тарелку.

– Также вполне общеизвестно, что мы, офицеры Опоры Писаний, обожаем разные предсказания, прорицания, пророчества. Есть такое мнение. У людей. Но это чушь. Предсказания и пророчества мы ненавидим. Мы находим их – это правда, мы убиваем тех, у кого они были найдены, и это тоже правда. Мы шифруем пророчества безопасным искусственным языком и заносим в огромные книги, мы прячем эти книги в хранилищах, тайных и явных. Оригиналы мы уничтожаем – и именно это иногда отводит прямую силу предсказания от нашей ветви истории. По крайней мере, так принято считать. Это – безусловное априори деятельности Опоры Писаний.

– Лагха когда-то говорил мне, что все предсказания лгут, – Сиятельную злила та неколебимая уверенность, которая звучала в словах пар-арценца.

– Девяносто девять из ста – лгут. Но даже Лагха – пока он еще был жив – редко когда мог отличить бессмысленный вскрик души от подлинного провидения, наделенного прямой силой. Поэтому мы уничтожаем все оригиналы, а шифрованные копии прячем под замок. Так велит природа нашего мира, не нам с ней спорить.

Сайла потянулась за паштетом, и тотчас же пестрая орда мелкой дичи с мягким топотком пересекла стол, собравшись в ее закусочной тарелке в несколько ароматных горок пищи. «Чародей проклятый… Довольно пикантное колдовство, однако. Почему Лагха никогда не развлекает меня так?»

– Прямая сила проницает тонкие оболочки очень немногих людей и не имеет ничего общего с управляемыми силами разных цветов и порядков, к которым приобщаемся мы, маги, колдуны, фокусники и клоуны Варана, – Сонн вновь изменил геометрию губ, сводя их к фигуре номер девять, «Ироническая улыбка». – Она не дарит власти над вещным миром, не помогает в мертвительных искусствах и в общении с шептунами. Ее нельзя обуздать, и даже осознать то, что владеешь ею, практически невозможно. Из знаменитых людей, которые обладали прямой силой, я могу назвать только царя Эррихпу Древнего. Совсем недавно выяснилось, что ею был наделен еще и итский владыка Геолм. Была еще пара десятков вещунов помельче, их имена вам ничего не скажут.

– А Шет окс Лагин? А Элиен?

– Звезднорожденные не были людьми, точнее – они были не только людьми. К тому же, они овладевали не знанием о будущем, а самим будущим. Есть разница.

Сиятельная княгиня Сайла исс Тамай была вынуждена искренне расписаться в своей тупости. Разницу она поняла только грамматическую.

– И не перебивайте впредь, я очень устал! – вдруг вскинулся Сонн. – Все, что вам необходимо знать, вы и так узнаете.

«Все люди Свода – бешеные псы. Один Лагха хороший. Забери меня отсюда, несравненный, мне очень страшно.»

Пар-арценц продолжал уже в более быстром темпе:

– Мелких вещунов у нас в Своде принято называть «откидными дураками», потому что многие из них страдают припадками, похожими на эпилептические. С одним из них вы знакомы лично – это ваш придворный поэт, Сорго.

Глаза Сайлы распахнулись, испуская бурные потоки удивления, но, опасаясь гневливости пар-арценца, она промолчала.

– Молчите – и правильно делаете. Сорго следовало бы убить, как только его дар был раскрыт одним из аррумов Опоры Вещей. А то напророчит День Охарада на послезавтра – и что тогда? Однако Лагха со своей извечной мягкотелостью отказал моим людям в санкции. Он даже специальный циркуляр издал о личной неприкосновенности Сорго окс Вая, супруги его Лормы исс Вая и всех родственников и потомков их, и всех дворовых людей и животных их… Идиот! Он, видите ли, не вполне уверен, что Сорго – вещий. Не вполне уверен! Но оставим Сорго, правильные люди к нему и так будут посланы в ближайшие дни. И вернемся к истории о том, как и почему умер ваш, наш любезный гнорр.

– Лагха жив! – Сайла вскочила и ударила костлявым кулаком по столу. – Оставьте вашу гнусную ложь!

– Лагха мертв. В тело Лагхи Коалары баронами Маш-Магарт было помещено чужое семя души. Тем самым подлинная личность гнорра, собственно, сущность, именуемая Лагхой Коаларой, была вышвырнута прочь и давно уже поглощена одним из Золотых Цветков Сармонтазары. Сядьте, Шилол вас подери.

– Это невероятно. Это невозможно. Лагха – это Лагха.

Седалище Сайлы все-таки вернулось на стул, прямо в лужу вина из опрокинутого бокала. Но она не почувствовала неудобства.

– Корова это корова это корова. Я же специально рассказываю вам все по порядку, без утайки, чтобы вы мне поверили. Слушайте! Два месяца назад мои люди выявили еще одного «откидного дурака», не Сорго, смотрителя маяка в пиннаринском порту. Они установили за ним слежку, тайно перебрали вещи и осмотрели жилище. Старичок, к счастью, не умел писать, поэтому с ликвидацией можно было не спешить. Также выяснилось, что смотритель обладает чудовищной, нечеловеческой интуицией. У него был отменный нюх на вещи. Нюх настолько хороший, что, будь он офицером Свода, мог бы лет за десять дослужиться и до пар-арценца. Я раздумывал, как бы получше использовать эту редкую человеческую особь, когда старик прокололся перед Опорой Вещей. В день прибытия баронов Маш-Магарт с ним случился припадок – он начал вещать про деву с головой медведя и мужа в панцире ползучего гада. Старик оказался прав, бароны Маш-Магарт – оборотни, потом я убедился в этом лично. А тогда, сразу после приезда баронов, в дело вмешались дуболомы Альсима, да будет его посмертие хуже его смерти. Поэтому старика вели не только мои люди, но и пара бестолочей Альсима, которые даже не успели провести тайный обыск в его доме. А дома у старичка, между прочим, лежало кольцо от Хвата Тегерменда, которое он на глазах у моих соглядатаев выторговал за новые набойки к сапогам у одного матроса с «Дыхания Запада», того паршивого кораблика, на котором приплыли бароны Маш-Магарт. Это кольцо матрос использовал в своей дальноглядной трубе, да только трубе пришел конец во время обстрела фальмского судна с наших сторожевых галер. Вы не знаете что такое Хват Тегерменда, – притворно огорчился Сонн, качая головой.

«Это то, чем тебе отхватит яйца Лагха, когда узнает о моем похищении», – мысленно ответила Сайла.

– Две паскудные полуавровые набойки за кольцо от Хвата Тегерменда! – Сонн воздел к потолку левую руку – из-за того, что она была одна, его театральный жест вышел недооформленным. – Настоящие, на-сто-я-щи-е капли крови Хуммера! Подлинное дыхание ледовооких, их прикосновения, их молоты. Магия четырех Прозрачных Начертаний, закрытая от Зраков Истины, от всех непосвященных, исподволь убивающая дерзких слабаков, которые тянут свои руки к запретному! И вот представьте: предмет, который считался уничтоженным еще при гнорре Омм-Батане, вдруг обнаруживается сейчас и здесь, в Пиннарине, в четырех кварталах от Свода Равновесия!

Как и подобает подлинному магу-чернокнижнику при упоминании столь дивных и чарующих чудес, Сонн не на шутку возбудился. Лицо, в котором прежде не было ни кровинки, потемнело и приобрело неприятный свекольный оттенок. «Вот хватил бы тебя удар», – размечталась княгиня.

– Но самое главное – то, чего не знал даже ваш, наш Лагха, чего не знал никто. Кольцо от Хвата Тегерменда – это не только надежда проследить за его обладателем, этим чудным «откидным дураком», за пару-тройку лет собрать всю конструкцию целиком и овладеть будущим так же, как им овладевали Звезднорожденные. Это еще и Толмач Скрытого, средоточие, сердечник, который можно использовать в колдовской машине для уловления токов прямой силы и составления несамосрабатывающих прорицаний. Впрочем, вы не знаете, что это такое.

«С тех пор, как Лагха объявил пар-арценца персоной вне закона, упырь, кажется, истосковался по благодарным слушателям.»

– Несамосрабатывающее прорицание – это не пророчество, а предвидение. Не действие, а чистый акт познания. С точки зрения естественных наук – это результат своеобразных вычислений, а не вещего транса. С точки зрения процедурной – это преобразование рассеянного света прямой силы в образы истины, подчас, увы, невнятные. Но имеющий глаза – увидит! Увидит истину! И все это можно сделать, собрав Толмач Скрытого. Представляете? Конечно, я опасался спугнуть полусумасшедшего старичка. Я очень хотел, чтобы смотритель и дальше продолжал сомнамбулические блуждания, чтобы отыскивал все новые и новые могущественные предметы, новые фрагменты Хвата Тегерменда. Поэтому я не мог арестовать его, как предписывают Уложения Свода. Но удержаться от соблазна сразу же построить Толмач Будущего и поглядеть, что из этого выйдет, я тоже не мог. Я тайно проник к старику домой и совершил все необходимые манипуляции. А три часа спустя, под вечер, я убрался из Пиннарина. Я знал истину.

– Да ну? – Сайла заломила бровь. – Всю? Тогда скажите, существует ли Мировой Разум.

– Не всю, конечно, – смешался Сонн. – Я не получил доказательств существования Мирового Разума, мне и без того ясно, что он существует. Я не узнал своего личного будущего, не открыл эликсира бессмертия и не решил проблему Перводвигателя. Я не философ, а практик. Моя истина не являлась ответами на вопросы «Почему?» и «Зачем?» Зато я узнал «Кто?» и «Что?». Юноша и книга, человек и посланец иномира – они соединились! Соединились, чтобы, как сообщил Толмач Будущего, «Сдвинуть затворы, сломать печати, раздвинуть пределы, возвысить Сонна». Там было еще пятнадцать одностиший, когда-нибудь вы их услышите. Землетрясение не стало для меня неожиданностью, уверяю вас. И многое другое – тоже.

– Сонн, я устала, – честно призналась Сайла. – Я ничего в этом не смыслю, а потому не могу отличить правду от лжи. Что вы хотите от меня?

– Вы снова меня перебили, – констатировал Сонн, безо всякого, впрочем, аффекта. – Ну что же, дальнейшее образование я дам вам вечером. А пока что вы должны подписать один документ. Он рядом с вами.

Действительно, по правую руку от княгини на столе обнаружился лист бумаги со всеми причитающимися гербами. Сайла взяла его и поднесла к глазам.

«Сиятельная княгиня Сайла исс Тамай именем своим и именем Истины повелевает:

Всем морским, крепостным, пешим и конным войскам Варана, а равно и Внешней Службе – сохранять спокойствие и не препятствовать переговорам высочайшей государственной значимости между Ее Сиятельством и верным слугой Князя и Истины, пар-арценцем Опоры Писаний Сонном.

Всем офицерам Свода Равновесия без различия пола, звания и должности – отказать в повиновении тому, кто выдает себя за гнорра Свода Равновесия, тому, кто носит обличье Лагхи Коалары и называет себя его именем.

Офицерам Опоры Единства – заключить под стражу того, кто носит обличье Лагхи Коалары, и доставить последнего в Урталаргис.

Членам Совета Шестидесяти – всеми возможными средствами в скорейшие сроки прибыть в Урталаргис и воссоединиться с Сиятельной княгиней.»

– Как видите, никакого насилия. Ничего, что могло бы повредить вам, либо даже тому человеку, которого вы считаете Лагхой Коаларой. Я лишь прошу вас дать мне возможность провести настоящее, официальное расследование и избежать кровопролития.

Пар-арценц совершил ошибку. Оно и не удивительно – во время боя с лучшими плеядами Свода Равновесия в Башне Отчуждения он потерял не только правую руку, но еще и способность трезво оценивать ситуацию.

Княгиня была настолько подавлена ночным похищением, что в первый момент, когда ее только доставили в Приморский форт, она согласилась бы подписать что угодно, лишь бы ей посулили жизнь и личную неприкосновенность. Сонн мог выбить из нее подпись сразу же, не произнося ни слова.

Вместо этого пар-арценц предпочел апеллировать не к чувствам, а к разуму. Возможно потому, что у него самого все чувства атрофировались еще в Седьмом Поместье, в далекие годы учебы.

Сказанного Сонном в действительности хватило бы любому арруму Свода, любому другому магу, чтобы убедиться в его правоте. Собственно, с подчиненными ему аррумами так и было. Но всего этого не достало Сайле, которая, не поняв даже разжеванных Сонном объяснений, за время беседы ухватила суть: пар-арценц ее не убьет. Потому что она, Сайла – заложница, самая дорогая голова Варана.

Предприятие пар-арценца, а предприятием этим, несомненно, является борьба за кабинет на вершине Свода Равновесия, имеет мало шансов на успех. В противном случае, о княгине никто бы и не вспомнил, в финале ее просто оповестили бы о новом политическом статус-кво. И только из-за того, что у пар-арценца сорвалась некая важная операция – где бы еще он потерял свою драгоценную правицу? – Сонн вынужден вспомнить о княгине.

– Я не могу подписать эту бумагу, потому что она неграмотно составлена, – сухо сказала Сайла. – Вы не хуже меня знаете, что верховный светский сюзерен Варана лишен полномочий отдавать какие-либо приказания офицерам Свода.

– Не придуривайтесь, Сайла, – Сонн терял терпение. – Дело не в том, что они…

– Молчание, пар-арценц! – Сайла предостерегающе вскинула руку; проявленной отвагой княгиня гордилась потом все последующие три дня своей жизни. И откуда только взялись силы, как подобрались нужные слова?

Княгиня продолжала, хрипло взвизгнув на зачине фразы:

– Я вам скажу в чем дело. Не сегодня – завтра здесь будут весь Флот Открытого Моря и весь Свод Равновесия. Вы знаете, что ваш мятеж раздавят. У вас только один выход – прикрыться мною, как живым щитом. А затем посредством моей персоны шантажировать Совет Шестидесяти и Лагху, «мягкотелого гнорра», как вы изволили выразиться. Гнорр – благородный человек, он никогда не позволит своим людям штурмовать Урталаргис, если ваш нож будет приставлен к моему горлу. Вот в чем дело.

С этими словами Сайла разорвала над столом предложенное ей воззвание и демонстративно смахнула клочки бумаги на пол.

Княгиня попала в самую точку. Сонн побелел и застыл в своем инвалидном портшезе, будто бы Сайла выплюнула в него заклинание из «Семи Стоп Ледовоокого», обращающее в камень и одежду, и язык.

– Вы правы, – с усилием расцепив зубы, согласился Сонн после долгих полутора минут молчания, на протяжении которых княгиня готовилась принять смерть или нечто похуже.

Пар-арценц громко постучал по столу. Вошли трое телохранителей и портшез был унесен.

Так Сиятельная княгиня Сайла исс Тамай избавилась от наскучившего ей общества сбрендившего пар-арценца.

ГЛАВА 12. НАД ОБЛАКАМИ

1

Эгин лежал на ложе одетым, он даже не снял сапог. Его осоловелые глаза смотрели в потолок. Ветер стучал в окно, в воздухе стоял запах вербной лозы. Мысли Эгина были далеко – он находился на полпути между сном и явью.

На подушке рядом с ним лежал «Фальмский Толковник», раскрытый на разделе «Тризна, ее ход и значение». Эгин снова не услышал, как в комнату вошла Зверда. Но на этот раз он не удивился и даже не испугался.

Сегодня Зверда была без лампы. Она бесшумно прикрыла за собой дверь и скользнула внутрь.

– Не разбудила?

– Не разбудили.

– Я снова шла мимо и снова у вас оказалось не заперто.

– Наверное, снова забыл закрыть.

Эгин совершенно отчетливо помнил: перед тем, как лечь, он запер дверь на засов. Засов прошуршал заржавленным боком внутри своего ложа что-то о своей надежности. Но какое это теперь имело значение?

– Я, собственно, зашла поболтать с вами напоследок.

– Вы уезжаете? – Эгин почувствовал одновременно и облегчение, и грусть. Облегчение – ведь отъезд Зверды означал крушение плана, против которого восставало все его существо. Грусть – ведь против одной из частей этого плана его существо уже не восставало.

– Нет. То есть да, мне действительно нужно съездить к горе Вермаут, но это, наверное, послезавтра.

– А в чем же тогда дело? Почему «напоследок»? Присаживайтесь, госпожа, почему вы стоите?

– Благодарю, – Зверда облюбовала край подоконника. – Просто завтра приезжает Шоша.

– Ну и что?

– Завтра я уже не смогу прийти к вам ночью под предлогом того, что хочу поболтать с вами напоследок, – Зверда по-свойски подмигнула Эгину, словно бы желая сказать, что она прекрасно отдает себе отчет в том, насколько дерзко себя держит.

– Но я не вижу в таких беседах ничего предосудительного, – соврал Эгин. – Разве это идет вразрез с моралью?

– При чем тут мораль? Завтра вечером Шоша потребует от меня исполнения супружеского долга. Мне будет не до бесед с посторонними мужчинами!

Эгин отвел глаза. Не-варанская прямота Зверды его смутила.

– Вы же говорили, что любите Шошу! – нашелся Эгин.

– Люблю. Но не до такой же степени! – хохотнула Зверда.

Эгин тоже не удержался от улыбки. Он все никак не мог понять, чего хочет от него баронесса. Судя по всему, не могла этого понять и баронесса.

Она спрыгнула с подоконника и медленно, словно сомнамбула, стала обходить комнату. Узкий шлейф ее платья живописно полз по полу, словно раскормленная ручная ящерица.

Точно так же, как и в прошлый визит, внимание Зверды сфокусировалось на злосчастном пузырьке с духами, который она, невзирая на темень, тут же разыскала в неживописном обществе несвежей атласной рубашки и залитого чернилами пакета с писчими принадлежностями. Но на этот раз Эгин не бросился отнимать флакон у Зверды. Странное безразличие овладело им. Теперь даже если бы Зверда разбила подарок Итской Девы и растерла в пыль осколки каблуком своих высоких сапожек, Эгин и бровью не повел бы.

– Скажите, Эгин, кто вам подарил эту вещь?

– Одна строптивая девочка-подросток, которой мне посчастливилось оказать услугу.

– Уж не в плане ли «почитания небесного пола»? – прищурилась Зверда.

Эгин непроизвольно прикоснулся кончиками пальцев к своей невидимой голубой звезде, поселившейся на его челе после страстного вечера у Ели, дочери харренского сотинальма.

– Нет. Это разные вещи. Духи здесь не при чем.

– Вам претит соитие с девочками?

– Признаться, да.

– Гм… А у нас тут в обычаях отдавать замуж по достижении невестой возраста одиннадцати лет. Двадцатилетняя незамужняя девица зовется у нас векшей. А я по местным меркам так и вообще – древняя старушенция. Хорошо хоть – замужняя.

– Я читал об этом только что. В «Толковнике». Для старушенции вы прекрасно выглядите, баронесса. Вы выглядите так, будто весна дала обет не отходить от вас ни на шаг.

– Весна – моя вечная должница. Правда, некогда мне пришлось оказать на нее некоторое давление, – заявила Зверда с легкомысленной улыбкой. Эгин успел заметить, что к комплиментам хозяйка Маш-Магарта почти равнодушна. – Но только вы так и не сказали, кто подарил вам духи.

– Дались вам эти духи! Никогда бы не подумал, что запах ключевой воды способен возжигать в девушках такую любознательность!

– Вы же знаете, что это за запах! Давайте не будем играть в недоговорки.

Эгин промолчал. Неужели осведомленность Зверды простирается в дальние итские дали?!

– Так знаете, или нет? – настаивала Зверда.

– Конечно, знаю. Это запах времени.

– Вот именно. И кто же был дарителем?

– Итская Дева.

Зверда громко, по-мужски, присвистнула. Эгин посмотрел на нее, как на говорящую бабочку – он впервые в жизни слышал, чтобы благородная дама копировала повадки кравчих.

– Да… вот так да… А выдаете себя за простачка, которого батюшка никак наследством не подарит. Впрочем, это даже к лучшему. Мне не нравятся прозрачные, однообразные мужчины. На Шошу это, правда, не распространяется.

– Хотите, я подарю вам эти духи? – Эгин поспешил замять скользкую тему, он ругал себя за откровенность. Эдак и до Лагхи можно дооткровенничаться. А ведь Лагха предупреждал его. Этой баронессе палец в рот не клади!

Колебания Зверды заняли одно короткое мгновение.

– Хочу. Дарите, – властно сказала она.

– Можете считать, с этого мгновения духи ваши.

– У нас про таких, как вы, говорят – не богат, но тороват.

– Рад был сделать вам приятное.

– Вы даже не знаете, что сделали для меня! Не знаете, с чем расстались. Может, вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Отдать такую драгоценность за улыбку замужней женщины!

– Едва ли. Жалеть не в моих правилах.

– Пожалуй, Эгин, если бы вы не подарили мне этот флакон, пришлось бы его украсть. Да только тогда в той жидкости, что налита в эту жемчужину, было бы не больше пользы, чем в обычных духах.

– Шутите?

– Конечно, нет. Но вам, наверное, лучше думать, что я шучу.

– Я буду думать так, как вам угодно, – сказал Эгин. Уже несколько минут он не мог отвести от Зверды глаз.

Ее лицо возбуждало в его душе какую-то неутолимую жажду смотреть на него часами, неделями, вечно. Он почти не слушал того, что говорила Зверда, он отвечал почти механически. Сейчас ему хотелось одного: прикоснуться хотя бы мизинцем к краю ее длинного хвостатого платья, отороченного собольим мехом.

– Вы еще скажите, что вы в меня влюблены, – в голосе Зверды звучала колючая ирония, которая немного отрезвила Эгина.

– Я этого не скажу.

– Правильно. О таких вещах лучше не говорить. А теперь подойдите ко мне. Да не бойтесь вы, я не стану посягать на вашу честь!

На ватных, негнущихся ногах Эгин подошел к Зверде, которая стояла посередине комнаты. Как раз на том месте, где на каменном полу была вырезана семиконечная звезда. Эгин помнил, что такая же точно звезда есть на гербе баронов Фальмских. В руках баронессы был вербный прутик. Губы Эгина горели, словно в лихорадке. Его тело изнывало от плотского желания. Но у Зверды были, кажется, совсем другие планы. Посягать на честь Эгина она явно не собиралась.

– Станьте лицом к окну. Постарайтесь, чтобы ваши ноги не выходили за контуры звезды. И закройте глаза. Да не будьте же таким деревянным! Ничего ужасного я с вами делать не собираюсь – что бы вам там в Гинсавере не рассказывали обо мне. Да закроете вы когда-нибудь глаза или нет? Вот так. Вы умница, Эгин. У вас доброе сердце и грустные глаза. Вы очень нравитесь мне, Эгин. Только что вы подарили мне вещь, которая не имеет цены. Я хочу отблагодарить вас. Я догадываюсь, что могла бы отблагодарить вас своим поцелуем. Но это было бы некрасиво. Вроде как вы заплатили за мою нежность своим царским подарком.

– Но, госпожа Зверда, я бы никогда… – начал было возражать Эгин, как вдруг почувствовал, что на его губы опустился прутик и губы его как по приказу онемели.

– Вместо этого, – продолжала Зверда, – я покажу вам море.

Голос Зверды теперь доносился откуда-то сзади. Но Эгин не мог повернуть головы, как не мог открыть глаза или сказать слово. Его тело больше ему не повиновалось. Он почувствовал, как Зверда прислонилась грудью к его спине. Ее проворные ладони прошли под его руками, безвольно висящими вдоль тела, вынырнули у него подмышками и, извернувшись, легли ему на плечи.

Зверда положила свою голову на плечо Эгина. Теперь ее губы находились прямо возле его щеки. Эти губы пахли земляникой. Эгин ощутил, как по его телу от пяток до макушки прокатилась жаркая волна. Только сейчас он осознал, что баронесса Зверда одного с ним роста.

2

Зверда шептала что-то взволнованное на языке, который называла языком гэвенгов.

Кто-то глухо отвечал ей из темноты за окном, десятки голосов спорили и бормотали что-то заинтересованно и безразлично.

Эгин не чувствовал ни страха, ни раскаяния. Все его чувства, казалось, замерзли. Звуки чужого языка, резкого, но наделенного особой, звериной певучестью, тихо оседали на него, как хлопья снега. Снега становилось все больше, где уж было Эгину различать контуры отдельных снежинок! Поэтому когда Зверда приказала Эгину открыть глаза, он не сразу услышал ее. Баронессе пришлось повторить второй, третий и, наконец, четвертый раз.

Эгин с трудом разлепил тяжелые веки. В первый момент ему показалось, что он просто заснул, а теперь, когда утро в самом разгаре и солнце немилосердно слепит со своей вышины, проснулся.

Но когда он понял, что стоит, а не лежит на кровати, и что Зверда по-прежнему держит его за плечи, стоя за его спиной, он с неудовольствием осознал, что ничего в происходящем не понимает и, более того, находится на грани обморока. Утратив равновесие, Эгин качнулся вперед, но Зверда помогла ему удержать равновесие, рванув его на себя. Эгин с ужасом обнаружил, что Зверда по-мужски сильна.

– Эгин, что с вами? – голос Зверды был встревоженным, теперь в нем слышалась ранее не замеченная Эгином за баронессой хрипотца, словно бы предыдущие сутки она только и делала, что отдавала приказания.

– Со мной ничего. То есть со мной все хорошо, – поспешил заверить ее Эгин, хотя и ощущал, что с трудом сохраняет равновесие, а его глаза почти ничего не видят, только свет и облака – океан густых, мучнистых облаков оранжевого, желтого, светло-зеленого, розового цветов. Эти облака напомнили Эгину те, что увидел он над Ягом в день, когда покинул судно Цервеля.

– Вы помните, кто я?

– Конечно… моя… госпожа.

– Вы можете пошевелить большим пальцем левой ноги?

Эгин предпринял попытку установить истину. Попытка увенчалась успехом.

– Хвала Шилолу! – судорожно вздохнула баронесса. – Существовала опасность, что вы не перенесете этого путешествия. Но вы оправдали мои ожидания. Вы сильный и чистый человек.

– Пу-те-ше-ствия?

– Ну да. Очень скоро мы выйдем из облаков и вы увидите, что вы путешествуете. Вы слышите наконец шум моря?

Только сейчас Эгин наконец осознал, что тот шелестящий звук, то растущий, то как бы удаляющийся, который сопровождал его все это время, есть не что иное, как шорох волн. Ласковых, невысоких волн, возгоняемых теплым ночным бризом.

«Но ведь этого не может быть!» – не желал соглашаться с очевидным Эгин. Он готов был поверить во что угодно: в Говорящих Хоц-Дзанга, в магический компас, в звучащих улиток. Но в то, что прямо рядом с заключенным в объятия гор Маш-Магартом шелестят волны, он верить не желал!

– Где мы? – спросил Эгин.

– Мы… на прогулке.

– Но я хочу знать, где мы прогуливаемся.

– Зачем вам это знать? Вы ведь все равно не поверите, если я скажу вам правду. Лучше смотрите в оба и наслаждайтесь мгновениями. Долго вы здесь все равно не выдержите.

Эгин попробовал было что-то возразить, но быстро скис. На этой «прогулке» его способность к убеждению как будто отказалась ему служить. Да и убеждать ему уже не хотелось, потому что впереди он увидел нечто совершенно чудесное…

Облака расступились и прямо под собой Эгин увидел море. Море было не аквамариновым, не синим, не голубым. Море было оливково-зеленым, а барашки, которые кучерявились на невысоких волнах, имели цвет первых нарциссов. Море было жидким, хотя, как проницательно заметил Эгин, состояло отнюдь не из воды.

Эгин был готов поклясться: та жидкая субстанция, что составляла это самое «море», консистенцией больше напоминала конопляное масло. Кое-где цвет был густым, кое-где бледнел, размывался до светло-коричневого.

Волны шли медленно, словно наезжая друг на друга, и Эгин вдруг вспомнил, что однажды уже видел похожую жидкость. «Да ведь это Измененная вода! Та же, что была в колодце, там, в подземелье Храма Кальта Лозоходца!»

Эгин хотел присмотреться к морю Измененных вод, как вдруг с неудовольствием обнаружил, что не может зафиксировать взгляд! Как только он начинал всматриваться, картина расплывалась перед глазами и превращалась в нагромождение тонов и фактур. Когда глаза его начали слезиться от напряжения, Эгин прекратил свои попытки и поднял взгляд. Там, вдали, море оканчивалось. И начинался город, который, казалось, рос прямо из воды.

Да, это был город. Некоторые дома в нем были похожи на недоплетенные корзинки, с торчащими вверх ультрамариновыми лозами. Некоторые здания напоминали очертаниями исполинские шампиньоны, изменившие цвет с грязно-белого на бирюзово-голубой.

В центре можно было различить пологий купол снежно-белого цвета и кружево арок, отделанных желтым хризолитом, как и украшения Зверды. Над куполом вились существа, напоминавшие гигантских стрекоз.

Город утопал в цветах, похожих на гигантские ворсистые колокольчики сон-травы. А на подступах к городу из воды прямо на глазах выстреливали гигантские лотосы с мощными, налитыми сладким соком стеблями – розовые, фиолетовые, медово-желтые. Лотосы скоро разворачивали свои бутоны, расправляли листья и источали странное благоухание, чем-то напоминавшее запах черемухи. Лотосы покачивались в такт движению волн, было в их колыхании что-то убаюкивающее.

– Мы в Святой Земле Грем? – сонно предположил Эгин, не в силах оторвать взгляда от одного особенно красивого нежно-оранжевого цветка. Капли Измененной воды блестели на его лепестках и от этого блеска в душе рождалось ощущение счастья, исполненности, успокоения.

– Когда мне было пятнадцать, я знала жизнь в основном по книгам из нашей библиотеки. В пятнадцать я тоже думала, что это Святая Земля Грем.

– Где же это место?

– На другом занебесном этаже. Такой ответ вас устроит?

– Да, – полушепотом произнес Эгин, его переполняло счастье. В этот момент он вдруг понял, что лотос живой и, более того, пытается сказать ему что-то важное, дружественное.

– Слушайте, вы что это? – в голосе Зверды снова появились нотки тревоги. – Эгин. Э-э-эгин!

– …что? – не сразу ответил тот, ему не хотелось отвлекаться от своих сказочных ощущений.

– О Шилол! – взревела Зверда. – Я совсем забыла вам сказать – ни в коем случае не смотрите на лотосы! Слышите, отвернитесь! Немедленно отвернитесь!

– Но почему, баронесса, это ведь так… так красиво!

– Красиво здесь не при чем! Это стражи! Они могут убить вас, слышите?

Зверда что было сил трухнула Эгина за плечи. Взгляд Эгина с трудом отклеился от цветка. В его сознании сверкнула крохотная шипучая молния. Молния причинила ему боль. Он был уверен – цветок обижен на него за проявленное невнимание. Эгин попробовал снова поймать «свой» лотос взглядом, но вместо этого почувствовал, что падает, что та невидимая сила, которая удерживала его над волнами, более не желает оказывать ему помощь, и теперь он падает, а Зверда – Зверда падает вместе с ним. Эгину стало страшно. Пожалуй, такого необычного, окрыляющего, уносящего душу страха он не испытывал никогда ранее.

Падение, наполненное слепой темнотой и ветром, казалось, продолжалось целую ночь, длинную зимнюю ночь. Каким-то чудом они прошли сквозь толщу Измененной воды и остались целы, прошили своими телами дно, которое, казалось, состояло сплошь из абрикосового суфле, прорезали воздух, наполненный густо-синим дымом, пронеслись через плотный слой голосов и бормотаний.

Когда голоса стихли, Эгин перестал чувствовать свое тело и Зверды больше не было с ним. А когда Эгин открыл глаза, он увидел себя лежащим на кровати. Он был раздет донага и обернут в льняную простынь, влажную и неприятную. Сверху простынь была накрыта увесистой пуховой периной в полосатом пододеяльнике. За окном ярко светило полуденное солнце.

Где-то вдалеке, в деревне близ Маш-Магарта, трубил пастуший рожок.

3

– …а разбойники на него как бросились с совнами да топорами! Он ну отбиваться, а тут один и говорит: «А штаны-то у тебя, браток, рваные». Тот, дурак дураком, вниз только глянул, на штаны свои, а разбойник его топором хрясь по голове! Тут ему корочун и пришел.

Шоша, а это был он, закатил глаза и вывалил язык, изображая «корочун».

Трапезная огласилась колоритным мужским гоготом, который не стихал добрых два коротких колокола. Пирующие пребывали в веселом возбуждении – попробуй не посмейся, когда его баронское достоинство шутят!

Теперь знакомый зал трапезной было не узнать. В воздухе пахло потом и свежим хлебом. Все лавки до единой были заняты, столы заставлены блюдами и кувшинами – то пировали ветераны-дружинники и телохранители барона Шоши.

Воевода Лид помалкивал по левую руку от барона, вежливо улыбаясь над тарелкой. Зверда – по правую или, как говорили в Маш-Магарте, одесную. Рядом со Звердой Эгин приметил свободное место.

Наверное, если бы не выкручивающее внутренности чувство голода, Эгин проигнорировал бы этот обед. Сослался бы на болезнь. Но есть хотелось так сильно, что Эгин решил спуститься.

Перед этим он долго брызгал на лицо ключевой водой и растирал щеки вывернутой наизнанку рукавицей на собачьем меху. Затем он тщательно оделся, пристегнул «облачный» клинок и обреченно вздохнул. «Не хватало еще, чтобы Шоша оскорбился моим отшельничеством!» – уговаривал он себя, спускаясь по лестнице.

Голова Эгина была напитана холодным чугуном, лицо осунулось и побледнело. Да и Зверда выглядела так себе. Ее наливные губы высохли, вид у нее был сонный и привядший. Если бы не это, Эгин, возможно, подумал бы, что все события прошедшей ночи – сон, и никакой Зверды в его комнате не было.

– А вот и гость наш дорогой! Гиазир Эгин! – приветственно взревел Шоша, протягивая к Эгину из-за стола свои лапищи. – Просим к столу. Отобедайте с нами себе на здоровье!

– Просим!

– Откушайте!

– Хватай пока дают!

Сорок глоток поддержали барона каждая на свой лад.

– Садитесь здесь, Эгин, – тихо сказала Зверда, хлопнув по лавке рядом с собой длинной узкой ладошкой.

Пока произносили здравицы и травили байки, Эгин уплетал за обе щеки. На Зверду он старался не смотреть, чтобы случаем не выдать своего волнения. Он знал: баронские ратники хоть и пьяные, а внимательные. Ни одна реплика не укроется от глаз недоброжелателей.

К счастью, Шоша временно охладел к его персоне – видимо, худощавый варанец с короткими светло-русыми волосами не казался ему достойным собеседником. Эгин тихо уплетал за обе щеки.

Только к концу обеда, когда мясные блюда сменились блюдами рыбными, а севрюги и белорыбицы – засахаренными фруктами и орехами, Шоша снизошел до Эгина.

– Вот вы говорите, гиазир Эгин, что человек невоенный. А меч у вас – что надо! – крякнул Шоша.

– «Облачный» клинок староордосской ковки, – отозвался Эгин через голову Зверды, которая совсем ничего не ела, только пила подслащенную медом воду.

– Ого. Так он небось казеннокоштный! – предположил Шоша.

– Как вы сказали? – переспросил Эгин. Он, к стыду своему, не понял чудного харренского слова, хотя и числился некогда толмачом в Иноземном Доме.

– Барон предполагает, что меч вам положен по службе, – пояснила Зверда.

– О нет, это не так. Я не служу.

– Значит, самокоштный, – заключил Шоша.

– Погодите, гиазир Эгин… Разве «облачные» клинки продаются? – подал голос грамотный воевода Лид, который, как оказалось, внимательно следил за ходом разговора.

– Они не продаются. Когда-то я служил в Своде Равновесия, мне такой был положен. А потом я его выкупил, – соврал Эгин.

– Что же это получается, вас выгнали из Свода Равновесия? – оскалился барон. Чувствовалось, что разговор его увлек.

– Получается, что так, – Эгин уткнулся в свою тарелку, изображая легкое смущение.

– Что, изворовались? Или сунули в харю какому-нибудь пар-саванну?

– Рах-саванну. Или пар-арценцу, – поправила мужа Зверда.

– Ну да… арценцу… етить!

– Меня уволили за пристрастие к вину и непотребный образ мыслей, – брякнул Эгин первое, что пришло на ум.

– А-а, значит, за пьянство, – удовлетворенно ухмыльнулся Шоша. – То-то я смотрю, у вас такая ряшка мятая! Хвала Шилолу! А я уж думал, вы тут за мое супружницей приударяете…

Шоша подмигнул Эгину и от этой фамильярности Эгину стало не по себе. «Ну и нравы!» – только и смог сказать он про себя.

Лид вежливо отвернулся и сделал вид, что ничего не слышал. Зверда больно ткнула Шошу в бок локтем. Вместо раскаяния Шоша обстоятельно отрыгнул.

– Что вы, барон, – Эгин понял, что пора спасать положение. – Как можно! Я женат, а у нас в Варане, знаете, с этим строго.

– Знаю. Да только то ж в Варане, – поскучнел Шоша. – А как жену звать?

– Овель.

Теперь уже и в глазах Зверды блеснули искорки старательно скрываемого интереса.

– Редкое имя, – сказала она. – Если не ошибаюсь, в переводе с древневаранского означает «легкая"…

– Гм… Овель? – оживился Шоша. – У нас был один… как это сказать… приятель. Так его жена тоже Овелью называлась. Тоже в Своде служил…

«Уж не Лагха ли был этим приятелем?» – пронеслось в мозгу у Эгина. Он вежливо улыбнулся и поощрительно кивнул барону. Все понятно, мол, приятель в Своде служил…

– Разве офицерам Свода разрешено жениться? – с сомнением осведомился воевода Лид своим высоким тенором.

– Да не в Своде тот приятель работал. А в Доме Просвещения, – непринужденно поправила мужа баронесса Зверда.

Но несмотря на то, что непринужденность была сыграна Звердой со всей возможной виртуозностью, теперь Эгин был готов давать руку на отсечение – баронесса врет.

– Мы были в Варане совсем недавно, гостили, – Зверда заговаривала Эгину зубы.

– А совсем скоро Варан будет гостить у нас, – заржал Шоша.

Эгин поднял на Шошу изумленные глаза.

– Да-да, – подтвердил захмелевший Лид. – Со дня на день ваш хваленый Свод высадится близ Белой Омелы, что на восточном побережье. Будет воевать Вэль-Виру. Только поутру птицу от ваших получили. Гнорр сам во главе войска будет.

«О Шилол!» – внутри у Эгина похолодело от дурных предчувствий.

– А что, Эгин, слабо вам к нам присоединиться? Нам умелые воины нужны. Я хорошо заплачу. Да ведь и воевать за правое дело будете, а? – предложил Шоша.

– Видите ли, барон… Здесь есть два обстоятельства… Во-первых, после ранения воин из меня неважный. А во-вторых, с бароном Вэль-Вирой, а точнее, с его придворным лекарем гиазиром Адагаром, я связан узами гостеприимства, поскольку изволил гостить в Гинсавере до того, как направил своего коня в Маш-Магарт…

– Ну, дело ваше. Право народов не возбороняет чудакам вроде вас и с нами родычаться, и с наперсником вражины нашего. А жаль, – разочарованно протянул Шоша. – Мое дело предложить…

– Мой вам совет, гиазир Эгин, – не унимался Лид. – Возвращайтесь лучше на родину. Скоро здесь жарко станет. Вам не то что по гостям ходить, а жить не захочется.

К счастью для Эгина, на дальнем конце стола зачинали здравицу. Ратники вставали по одному и поднимали свои кубки, горланя «долгие лета».

– Долгие лета! – воскликнул Эгин, вливаясь в общий хор и тоже встал.

Зверда бросила на Эгина красноречивый взгляд. Эгин сделал вид, что взгляда не заметил. Он пил свой кубок до дна, думая о том, что такого количества вранья за день ему и в худшие годы – годы службы эрм-саванном Опоры Вещей – изобретать не доводилось. А еще он думал о новом гнорре Свода Равновесия.

4

Следующим утром Зверда, Шоша и четверо телохранителей отправлялись к горе Вермаут. Пятая лошадь несла на себе пустой бочонок, сработанный, насколько в этом разбирался Эгин, из первосортного дуба и окованный новенькими медными обручами. Эгин тоже собрал свои вещи, якобы для путешествия в Уяз-Намарн.

– Так что, гиазир Эгин, понравились вам наши владенья? – не отставал от Эгина Шоша, падкий до лести.

– Маш-Магарт – самый величественный и прекрасный замок из тех, что довелось мне когда-либо видеть.

Как ни странно, Эгин не преувеличивал. И пышный чистенький Семельвенк, и монструозный Гинсавер со следами неуемных военных приуготовлений своего загадочного хозяина Вэль-Виры проигрывали перед резиденцией баронессы Зверды, как крепкие крестьянские кони перед племенным скакуном.

– То-то же, – Шоша был доволен. – Так что милости просим. На обратном пути из Уяз-Намарна заезжайте! Кровушкой оленьей угостим. Так небось и не отведали?

– Да как-то не довелось…

– А то, может, попробуете? – Шоша потянулся за флягой, которая висела у него на боку. Зверда посмотрела на мужа как на буйнопомешанного, а затем бросила на Эгина взгляд, который можно было перевести как «не обессудьте».

Но Шоше не довелось угостить Эгина. Поскольку тут к нему подбежали двое челобитчиков и начали сбивчиво объяснять барону суть своего безотлагательного дела – ночью кто-то зарезал кого-то в дружеской потасовке. Шоша хмурился, для сообразительности почесывая затылок. Телохранители обступили барона и челобитчиков – им тоже было интересно. Эгин и Зверда, каждый на своем коне, улучив минутку покинули Шошу и неспешно направились к воротам замка.

– Жаль, что все так скомканно получилось, Эгин. Но нам правда нужно на Вермаут.

– Что ж, дела есть дела. Между нами говоря, баронесса, я не в Уяз-Намарн еду, – вдруг разоткровенничался Эгин. – Я еду в Гинсавер. Просто не хотелось лишний раз смущать вашего мужа. При упоминании о Гинсавере у него каждый раз настроение портится.

– Что вы хотите, мы же воюем, – пожала плечами Зверда.

– Но я-то не воюю!

– Все верно. Да только если бы вы знали, что за человек этот Вэль-Вира!

– Не имею честь быть знакомым. Говорят, он оборотень…

– Если бы только в этом состояла его подлость, мы бы поладили, – уклончиво отвечала Зверда.

– Но ведь оборотень – это уже само по себе достаточно отвратительно! – Эгину сразу вспомнился Дрон и его жутковатые выходки. – Это же искажение естества вещей! Вы, наверное, знаете, что ждет в Варане того, кто сведущ в обращениях. Разве обращение – это хорошо?

– Это, конечно, не хорошо… – вздохнула Зверда.

Эгин обернулся в сторону Шоши. Челобитчики втолковывали барону что-то важное, оживленно жестикулируя. К счастью, слов было не разобрать. «Значит, у нас есть еще немного времени для того, чтобы попрощаться», – решил Эгин.

С какой стороны подступиться к этому прощанию, он не знал. С самого утра на душе у него было тяжело. Мысль о том, что Зверда еще долго будет недоступна для его жадных взглядов, буравила его мозг ледяным буравчиком. К баронессе он успел накрепко прилепиться своей несвободной душой. Даже об Овель, которую он вчера чесом записал в свои жены, он уже не вспоминал.

– Послушайте, госпожа Зверда, мы говорим об обращениях, в то время как я не сказал вам самого важного… – вдруг решился Эгин.

– Вот как? – Зверда тронула за холку свою лошадь Вербелину и та послушно остановилась. Зверда, снова нарядившаяся в мужское платье, казалась теперь собранной, строгой, чуждой сентиментальности. – Говорите свое «важное».

– Госпожа Зверда, я хотел поблагодарить вас за драгоценные часы, проведенные с вами рядом. И за ту прогулку в занебесье. Пожалуй, больше всего на свете я боюсь, что мы не увидимся больше. Слова прощания застревают у меня в горле, мне не верится, что мы прощаемся…

– Мы увидимся снова, если вы хотите этого, – полушепотом сказала Зверда, опасливо косясь в сторону Шоши.

– Я хочу. Но, боюсь, ваш муж…

– Забудьте о Шоше… Решения, касающиеся меня и моего тела, принимаю я.

– Но ведь третьего дня вы говорили…

– За эти три дня многое успело измениться…

– Что например?

– Например, мое отношение к вам.

– Оно стало хуже?

– В том-то и дело, оно не стало хуже. Для меня это сюрприз. Обычно мужчины разочаровывают меня после второго дня знакомства. Вы – не разочаровали. Так что – не передумали встречаться?

– Я не передумал. Я хочу вас видеть. И я, кажется, лю…, – Эгин чуть не выпалил «люблю», но Зверда резко метнулась вперед и положила палец ему на губы точно так же, как тогда ночью – вербный прут.

– Забудьте это слово. Меня нельзя любить.

– Но почему, госпожа Зверда, почему?

– Люди должны любить людей. Это закон земли, – Зверда сказала эти слова таким тихим шепотом, что вначале Эгину показалось, что эти фантастические слова ему померещились. Но переспрашивать было некогда – Шоша дал своему мощному коню шенкеля и уже рысил к ним.

– Милая госпожа, госпожа Зверда, я умоляю вас о встрече!

– Если вы обещаете не произносить слово «любовь», то причин не видеться у нас не будет.

– Я обещаю, Зверда, обещаю! – торопился Эгин, ведь Шоша был уже совсем рядом. За ним трусили четверо мордоворотов и конь с бочонком на боку. Челобитчики били барону благодарственные поклоны.

– О чем это вы там секретничаете, греховодники? – поинтересовался Шоша своим густым басом, переводя дыхание.

– Я обещала гиазиру Эгину «Фальмский Толковник», который так ему полюбился. И, надо же, забыла!

– Мне, право, не ловко… Такая редкая книга! Даже в библиотеке Свода такой не было, – решил подыграть Зверде Эгин.

– Нашел чем удивить! В библиотеке Свода не было! – отмахнулся Шоша. – Да там и учебника по землемерии скоро не сыщешь с вашей, как ее там, Опорой Писак.

– Опорой Писаний, – поправила барона Зверда.

– Да какая разница, главное, что фанаберия одна. Так за чем же дело стало?

– Да ни за чем. Вот я как раз и уговаривала гиазира Эгина, чтобы он вернулся в замок и забрал «Толковник» себе, – пояснила Зверда.

– А то и вернулись бы, – согласился Шоша, вспомнивший вдруг о том, что щедрость – фамильная добродетель баронов Маш-Магарт.

Настойчивость Зверды в отношении злосчастного «Фальмского Толковника» удивила Эгина. Да и щедрость Шоши ему оскорбить не хотелось. Поэтому он, скрепя сердце, попрощался с баронами и, чмокнув открытую ладошку Зверды, повернул коня к подвесному мосту.

Возвращаться – плохая примета. Но Эгин был твердо уверен: если не взять сейчас «Фальмский Толковник» – будешь казнить себя всю оставшуюся жизнь.

ГЛАВА 13. КНЯГИНЯ ОВЕЛЬ

1

– Встань, человек.

– Встань, человек.

– Встань, человек.

– Встань, человек.

Лараф и так стоял. Куда он может встать еще? Кто это? Почему он не чувствует ни испуга, ни радости, ни тепла, ни холода?

Его окружали четыре стеклянистых чуда высотой примерно в полтора его роста. Насколько он вообще мог доверять своим чувствам в этой переливчато позвякивающей, подозрительно искусственной реальности.

– К-т-о? – прошевелил Лараф губами. Впрочем, он охотно допускал, что губы его оставались плотно сомкнуты. Как можно судить о чем-либо, когда нет чувств, а значит – можно заподозрить – нет и тела вместе с мозгами.

– Ты слаб даже для человека. Каждое лишнее движение выбросит тебя за борт, даже мы не удержим тебя, твое Ледяное Тело расшибется вдребезги. Ты прекратишься, ты исчезнешь отовсюду, даже из чужой памяти, даже из собственного прошлого. Поэтому не говори лишнего и слушай.

Рот одного из пришельцев, имевший вид сильно растянутой в стороны пунцовой звезды, с ужасающей частотой деформировался, так что его границы вырождались в размытое дрожащее марево, как крылья шмеля. Да и в целом, существо своими отрывистыми мелкими движениями походило на крупное прямоходячее насекомое. Но – сотворенное не то из стеклянных, не то из ледяных, не то из алмазных пластинок.

«Кто!? Зверда? Гэвенги? Подруга, это ты???» – но Ларафу достало ума промолчать. Если какими-то навыками мага он успел овладеть, так это был навык слушаться человеческих голосов в нечеловеческих обличьях. Как показывал опыт общения с гэвенгами, ослушание в таких случаях зачастую тождественно небытию. И хорошо когда временному.

– «Семь Стоп Ледовоокого» вернулись к тебе не потому, что Зверда умна и искусна, хотя Зверда и умна, и искусна. Книгу возвратили тебе мы. Ты должен быть нам благодарен.

«Я благодарен, Шилол в вами».

– Не спрашивай – «как» и «кто». Ты должен расправиться с врагом, не зная пощады. Это даст тебе сил, ты сможешь понравиться нам. Не думай больше ни о чем. Стремись лишь к тому, чтобы запомнить нашу встречу. Только память может спасти тебя. Только память. А теперь – спи, человек.

– Спи, человек.

– Спи, человек.

– Спи, человек.

2

Аютцы, вооружавшие своих морских хищников с ласковыми именами дальнобойными «молниями», о защищенности кораблей почти не беспокоились. По их мнению, бой с любым вражеским кораблем должен был происходить на дистанции примерно в морскую лигу. Ни варанские, ни тем более терские и харренские метательные машины такой фантастической дальнобойности не имели.

Запас плавучести, сэкономленный на медной броне и усиленном рангоуте, аютцы с радостью отдавали роскошным излишествам. Оттого архитектура «Лепестка Персика» была привычным к минимализму варанцам в диковинку.

За время плавания от Пиннарина до Урталаргиса Лараф успел четырежды споткнуться о высоченные пороги кают, дважды заблудиться в лабиринте коридоров и один раз крепко перепугаться: в тошнотворном поскрипывании переборок из красного аютского кедра ему почудился стрекот жука-мертвителя.

Офицерские каюты на «Лепестке Персика» по своим удобствам могли соперничать с дворянскими домами средней руки. Лараф принял персональную ванну, посетил свой персональный гальюн с водяным сливом, перекусил в персональной столовой и направился в зал для совещаний, который находился на одну палубу ниже.

На полдороге Лараф спохватился и опрометью бросился назад. Проклятый бунт, Хуммерово мироздание – он забыл свою подругу! Забыл подругу!

И это не все, что он забыл. Сновидческий разговор с четырьмя неведомыми сущностями забылся напрочь. От него не осталось ничего, совершенно ничего.

В пятый раз споткнувшись о порог – Шилолов «Лепесток Персика»! – Лараф очутился в своих апартаментах. «Все книги лгут, но я – не книга», – пульсировала в его висках фраза из «Семи Стоп Ледовоокого», которой завершилось их вчерашнее общение.

Лараф погрузил не-лгущую не-книгу в невзрачную торбу, которую он, как знаменитый своим эксцентризмом гнорр, мог таскать с собой повсюду, не утруждаясь оправданиями. Любому офицеру из его окружения было вольно подозревать в ней магическую суму с тем набором сверхъестественных свойств, какие позволяло воображение. Погрузил – и поспешил на совещание.

Лараф еще находился на границе сна и бодрствования, поскольку сумбур предыдущих дней не отпускал ему на отдых и пяти часов в сутки. Поэтому его сознание, за неимением лучшего содержимого, было заполнено Хуммеровой смесью из непреклонной решимости убивать и обрывков впечатлений последних дней.

«Княгиня исчезла! Княгиня в заложницах у мятежников! Княгиня на волосок от гибели!» – от этого панического звона закладывало уши и в коридорах Свода Равновесия, и в каютах боевых кораблей.

На эту тему Лараф имел длительное общение с «Семью Стопами Ледовоокого». «Бунт должен быть раздавлен сегодня. Любой ценой. Без колебаний, без промедлений», – это решение, принятое Ларафом без участия самого Ларафа, теперь требовалось навязать военному совету.

За бортом гудел невеселый затяжной ливень. Настроение у всех колебалось между подавленным и отвратительным. Йор, Иогала, два десятка аррумов Свода и офицеров «Голубого Лосося» прервали обсуждение специфики урталаргисских укреплений и вяло поприветствовали своего гнорра.

Как только Лагха занял кресло во главе стола, Йор покосился на Иогалу и сказал то, что ему хотелось говорить сейчас меньше всего:

– Милостивый гиазир, мы только что прощупали Урталаргис и получили подтверждение: Сиятельная княгиня все еще жива, но она по-прежнему находится в заложницах у Сонна. Княгиню содержат в Приморском форте. Бывший пар-арценц находится там же.

– И что теперь? – Лараф задал вопрос обыденным тоном, но все прониклись: гнорр зол, как шершень.

«Что теперь? Да если бы кто-то знал!» – эта коллективная мысль посетила каждого члена совета.

Ах как славно было во время предыдущего государственного переворота, когда гнорр, ни у кого не испрашивая совета, все роковые решения принял сам и притом мгновенно! Три года назад Лагха Коалара был воплощением счастливой звезды, величия и безупречности, он не терпел, когда пар-арценцы лезли к нему со своими бесценными рекомендациями.

Но в последнее время гнорр сменил стиль властвования. Он требует от своих подчиненных инициативы. Он хочет, чтобы каждый аррум работал в полную силу, и притом не только своим клинком, но и головой. «Вот и спрашивал бы у аррумов, а не у меня», – мысленно буркнул Йор, по привычке перекрывая подлинный срез своих мыслей несколькими картинками обнаженных плоскогрудых девиц, стриженых под мальчиков.

– Мы полагаем, нам следует согласиться на условия Сонна и начать переговоры, – сказал Йор, лучше других понимавший: сейчас грянет буря.

«Если ты их еще не начал тайно, скотина, – подумал Лараф. – Хотя это вряд ли.»

– Чтобы что? Мы ждем подхода резервов? Или вы придумали как вызволить княгиню из плена? Вот вы, вы, Йор, имеете какой-либо план? Может, вы по-прежнему полагаетесь на своих агентов?

За последние дни вся агентура Йора в урталаргисском уезде была уничтожена. Последний человек пар-арценца, сохранивший верность, успел отправить почтового альбатроса. Донесение гласило: «Все наши убиты. Сайла жива под надежной охраной. Слухи множатся. Гнорр – нелюдь. Сонн обещает отменить Уложения Ж. и Б.»

Точное содержание этого лаконичного послания, написанного в предсмертной горячечной спешке, Йор предпочел от гнорра утаить. Но скрыть общий смысл он не имел права.

– Нет, мой гнорр. К сожалению, вся боевая плеяда Опоры Единства в Урталаргисе погибла. Лазутчики – тоже.

– Тогда на что мы надеемся?

– Мы надеемся на вас, – предельно откровенно озвучил мнение всех присутствующих Дойв окс Вормлин, командир Отдельного морского отряда «Голубой Лосось» в высоком флотском ранге сигуанора.

Лараф согласно кивнул. Одновременно с этим его правая ладонь проникла в торбу, лежащую у него на коленях, и легла на книгу. «Семь Стоп Ледовоокого», ставшие вдруг мягкими, как глина, полностью поглотили его пальцы, а затем и всю кисть. Видеть этого никто не мог, но последствия дали себя знать очень скоро.

– Это правильно, сигуанор. На меня надо надеяться, в меня надо верить. Однако о княгине придется забыть. Интересы Князя и Истины неизмеримо выше жизни женщины по имени Сайла исс Тамай.

– Гнорр, но Князь – это и есть Сайла исс Тамай! – вырвалось у Дойва окс Вормлина. Флот традиционно недолюбливал Свод Равновесия, зато обожал варанских князей, особенно если те являлись особами небесного пола, то есть княгинями.

– Нэйяр, что есть Князь и что есть Истина в сердце каждого аррума? – потребовал Лараф от ближайшего офицера Свода.

Ответ на этот вопрос сообщался только офицерам Свода и только при Втором Посвящении. Разглашение ответа при посторонних являлось должностным преступлением. Сам Лараф узнал обе формулы позавчера, когда листал прихваченные с собой в поход «Высокие Уложения» Свода Равновесия. Но Нэйяр, конечно, не мог ослушаться приказа гнорра и был вынужден поделиться этой тайной с Дойвом окс Вормлином:

– Князь в сердце каждого аррума есть потаенный внесловесный образ, который переносится аррумом на каждого верховного сюзерена Варана в качестве предмета сверхчувственной любви. Истина же есть результат упомянутой сверхчувственной любви.

Эту формулу не мог толком понять никто, не прошедший Второго Посвящения. Лараф, например, «та-акой галиматьи» не понимал. Однако «Семь Стоп Ледовоокого», играющие в данный момент на его сознании как на духовом органе, успешно извлекали из него правильные звуки.

– Сайла исс Тамай – простая, смертная женщина, – отчеканил Лараф. – А вовсе не то, что вы сейчас услышали, сигуанор. Так-то вот. Перед нами же – беззаконный бунт, во главе которого стоит искусный чернокнижник. Все это ясно, как ослиное очко.

– Мы не можем себе позволить, чтобы за нашими правителями прятались государственные преступники, – с напускным глубокомыслием, будто бы про себя, пробормотал Нэйяр.

Йор не смог сдержать облегченного вздоха. До сего дня он был уверен, что любовная связь с княгиней заставит Лагху принять какое-нибудь чудовищно нелепое решение. Например, предложить Сонну его, Йора, голову. В качестве платы за примирение и за возврат княгини в гноррскую постель. Йор недооценивал амбиции Сонна, Йор переоценивал сластолюбие гнорра.

– Что ж, это и впрямь ясно, – развел руками пар-арценц. – После того, как Сонну удалось использовать в своих целях шептуна, от него можно ожидать других, ужасных, воистину ужасных неожиданностей.

– Д-да, – неуверенно согласился Иогала. – Такой прецедент может быть очень опасен. И все-таки, мой гнорр…

– Я. Отказываюсь. Принимать. В этом. Участие.

Это сказал Дойв окс Вормлин, сигуанор. Он поднялся, глядя гнорру точно в переносицу. Его полутораручный клинок завис над столом горизонтально, словно бы раздумывая: вернуться в ножны или рубануть гнорра во имя Князя и Истины. Лезвие покоилось абсолютно неподвижно, словно влитое в прозрачный кристалл воздуха, оно не подрагивало и не ходило из стороны в сторону – сигуанор, косая сажень в плечах, был самым искусным мечником флота.

На покрывшемся испариной лбу Дойва окс Вормлина скрестились два десятка взглядов. Помедлив полмгновения, пятеро других офицеров флота молча вскочили со своих мест и стали за спиной Дойва, вцепившись в рукояти своих мечей.

«Пропало государство! Всех не перевешаем!» – Йор перепугался едва ли меньше, чем во время схватки с Сонном. Испуг, однако, не помешал ему обнажить «облачный» клинок. В зале запахло не только ливневой свежестью, но еще и – авансом – кровью.

Лараф жестом остановил пар-арценца.

– Не надо. Дойв окс Вормлин всего лишь следует присяге, – произвела на свет глотка побледневшего гнорра.

«Подруга, ты – умница! – восхитился Лараф. – Тебе бы книги писать!»

Мысль о том, что книге следует писать книги, не показалась ему странной. Перед его внутренним взором с изумительной, привораживающей четкостью раз за разом проскальзывал быстрый клинок Дойва окс Вормлина, который вскрывает ему, Ларафу-гнорру, сонную артерию. А Йор и все достохвальные аррумы не успевают, всякий раз не успевают уложить Дойва или хотя бы отвести его удар. Потому что несгибаемое намерение сигуанора опережает все самые смелые их ожидания.

Своим единственно уместным и вместе с тем тошнотворно казенным, обезличивающим упоминанием о присяге, Лараф сломал волю сигуанора. Секунду назад тот и впрямь был готов во имя Абстракции и Абстракции отправиться в Святую Землю Грем вместе с гнорром. Теперь же сигуанору только и оставалось следить за тем, чтобы не задрожал предательски кончик его клинка, чтобы не дрогнул ни единый мускул в его волевом лице, в общем – сохранять позу.

Лараф обнаружил, что тоже стоит в полный рост. При этом торба с книгой весьма противоестественно болтается на его левой руке, будто отрубленная голова огромной жабы, успевшей перед смертью вцепиться в своего дружка мертвой хваткой.

– Милостивые гиазиры, говорить больше не о чем. Мы начинаем немедленно, прямо сейчас. Передайте Сонну: «Ваши условия приняты, ожидайте парламентеров». Ровно через десять минут, когда наши подлинные намерения будут тайно переданы всем кораблям, «Лепесток Персика» должен открыть огонь.

«Теперь – игра в великодушие», – от кисти, через локоть, плечо и ключицу пришел приказ «Семи Стоп Ледовоокого».

Лараф перевел взгляд на Дойва окс Вормлина.

– Все офицеры, не желающие принимать участие в подавлении бунта урталаргисской черни, отправляются в увольнение до завтрашнего вечера. Затем они снова могут приступить к исполнению своих обязанностей. Им гарантируются жизнь, свобода и честь. Слово гнорра.

Через минуту Лараф – теперь уже окончательно пробудившийся – взбежал на палубу. Колеблющаяся пелена ливня разошлась в стороны, как занавес Волшебного театра.

Лараф увидел Урталаргис. Город был почти таким же, каким открылся Сиятельной княгине три дня назад.

3

Отличий было немного. На входе в гавань торчали обгоревшие остовы кораблей, попытавшихся ранним утром произвести рекогносцировку гавани. Прямо посреди фарватера они напоролись на рукотворный подводный риф и были расстреляны крепостными метательными машинами производства мануфактур Имерта окс Гашаллы.

На бастионах Приморского форта Сонн сосредоточил все мощные машины, которыми располагала урталаргисская крепость. Только одна площадка, выдвинутая вперед всех, была свободна от пирамидальных гор зажигательных снарядов, громоздких поворотных станков и воздуходувных нагнетателей.

На эту площадку княгиню вывели несколько минут назад. Вокруг нее морским змием вился Сонн. На своих двоих, безо всяких костылей и тем более без инвалидного портшеза. На пар-арценце, похоже, заживало как на собаке.

«А вот руки у тебя как не было так и нет», – удовлетворенно отметила Сайла.

– Они приняли мои условия! – ликовал пар-арценц. – Глядите, Сиятельная, они согласились!

Над их головами перекликались вороны, посланцы Опоры Безгласых Тварей.

– Толмач Будущего не может лгать! «Раздвинуть пределы, возвысить Сонна» – вот увидите!

Чуть мористее останков кораблей-неудачников, развернувшись правым бортом к Приморскому форту, стоял на якоре громадный «Лепесток Персика» в окружении быстроходных парусников «Голубого Лосося». Вокруг них двойным широким полумесяцем выстроились другие корабли Флота Открытого Моря.

На всех флагштоках бились черные полотнища. Флот, пришедший из Пиннарина, покорен. Флот не будет стрелять, нет. А на сигнальном фале «Лепестка Персика» всякий, кто знаком с морским уставом, мог прочесть дополнительное разъяснение: «Оружию – мир. Всем вымпелам стоять по местам до дальнейших распоряжений.»

Сейчас, вот сейчас они вышлют парламентеров…

– Сиятельная, а ну-ка оглянитесь, – ухмыльнулся Сонн.

Княгиня нехотя обернулась и обмерла: перед ней стояла… Сайла исс Тамай. Но – десятисаженного роста. И одета та, вторая княгиня, была в точности так же, как и она сейчас. А из-за правого уха княгини выглядывал какой-то мерзкий тип… Пар-арценц Сонн!

– Сделайте своему доблестному флоту ручкой, – предложил десятисаженный пар-арценц, голос которого, однако, слышался за ее спиной. То есть там, где на самом деле и находился настоящий Сонн.

Тут наконец Сайла сообразила, что перед ней – сотканное из воздуха и частичек воды колдовское зеркало, которое пар-арценц специально поставил здесь для вящего воздействия на экипажи кораблей гнорра. Княгиню посетила наивная мысль: может, зеркало не только увеличивает размеры предметов, но еще и усиливает звук?

– Лагха! Ла-агха! Ну где же ты!!? – закричала Сайла что было мочи.

Шесть «молний Аюта» по правому борту «Лепестка Персика» выплеснули грязное облако дыма и совсем немного огня. Зеркало перехватило и вышвырнуло в море, в дальноглядные трубы варанских кораблей огромные зрачки Сонна, капризно наморщенный лоб княгини и черные матовые жемчужины, опередившие звук выстрела на один удар сердца.

А затем фонтаны расплавленного камня, куски дерева и «облачного» металла, расходящийся по швам стальной панцирь и кипящая кровь Тамаев возвысили Сонна на сто семьдесят четыре сажени.

4

«Погибло двенадцать тысяч людей? Это много, но это ничего не значит. Всего лишь цифра. Сами виноваты – нечего было бунтовать», – решил Лараф.

Лараф не чувствовал себя усмирителем Урталаргиса. Скорее – поваром-новичком. Поскольку усмиренный Урталаргис, выстроенный из голубого кирпича и нежно-желтого песчаника, был более всего похож на пригоревший черничный пирог исполинской, в размер города величины – нечто спекшееся, ноздреватое, дышащее гарью и истекающее алым соком.

Смотреть на все это – на, как сказал бы назидательным тоном героический Эр окс Эрр, «содеянное» – ему было неприятно.

Но раскаяние здесь было ни при чем. Просто от вида крови, множественных фрагментов человеческих тел и спутанных вервий кишок в какой-то момент Ларафу стало дурно. Его едва не вырвало, когда он вступил в серую лужу, оказавшуюся жидкими человеческими мозгами.

– Какая здесь грязь! – сказал тогда Лараф.

Эту фразу еще долго передавали шепотом в уцелевших салонах, где собирались вольнодумствующие дворяне.

А когда Ларафу, помимо полной и бесповоротной победы над мятежниками, донесли о том, что обнаружены обгоревшие человеческие останки, предположительно принадлежащие княгине Сайле исс Тамай, его настроение совсем испортилось.

– От ее прекрасного тела, от совершенного тела нашей дорогой княгини, остался только раздробленный, изглоданный пламенем скелет! И только оплавленная цепь Властелина Морей сказала нам о том, кто перед нами… – лепетал, глотая поддельные, а может и настоящие слезы начальник конницы, Ранн окс Ингур.

Он слышал о том, что гнорр и княгиня были очень близки. Чутье подхалима подсказывало ему, что лучше переборщить с сантиментами, чем недобрать.

– …Свирепое пламя съело все. Не могу поверить, что никогда более не встречу взгляд этих мудрых, добрых глаз.

– М-да… – нескоро выродил Лараф. – Как в народе говорят, были кудри, да оборвали курвы…

– Как вы сказали? – насторожился Ранн окс Ингур.

– Да в общем-то я сказал, что Сиятельную очень жаль, – махнул рукой гнорр.

«Горе помутило его разум», – решил окс Ингур, который, к несчастью, все прекрасно расслышал.

Но с разумом у гнорра все было в порядке. Не успев дождаться финального водворения своей воли (которая была поручена «лучшим из лучших» офицерам Опоры Единства, но которую пришлось за неимением других исполнять средненьким из худших), ограничившись лишь согласием Овель на княжение, которое пришло с альбатросовой почтой из Пиннарина утром следующего дня, Лараф с удовольствием отдал капитану «Лепестка Персика» сигнал отплывать.

Но если прогуливаться по развороченному «молниями Аюта» и морской пехотой городу Ларафу не понравилось, то идти во главе сил победителей ему понравилось. И даже очень.

Никто не оказывал войскам Свода особого сопротивления. После всего, что произошло, само слово «сопротивление» казалось горожанам-мятежникам каким-то чрезмерно напыщенным.

Разве что иногда просвистывала над головой гнорра, вопреки обыкновению облаченного в полные доспехи, чужая стрела, или свистела черепица, сброшенная злонамеренной рукой умирающего от ранений беглого галерного раба. Обычно колодника убивали раньше, чем черепица долетала до земли. Отводящие офицеры работали так слаженно, что ни о какой непосредственной опасности для жизни гнорра не было и речи.

Зато какое воодушевление вносило в ряды войска присутствие гнорра! Какое воодушевление! Это воодушевление также относилось к числу того, что понравилось Ларафу.

«На Фальме будет еще лучше! – подозревал Лараф. – Мы разгромим этого Вэль-Виру и разграбим его земли. Вернемся в Пиннарин с небывалой добычей. Кажется, добыча тут у них в Своде не принята. Им бы только дрисни магической, да побольше. Но мы устроим такой почин: возвращаться с нормальной добычей! И потом, этот поход наверняка войдет в историю. Ведь Варан никогда не воевал там. Хронисты назовут его… „Первым Фальмским походом“!»

Теперь, свершив величайшее в варанской истории злодеяние, Лараф был так уверен в своей счастливой звезде, что даже не открыл, как обычно, книгу, чтобы испросить совета. Ему было лень – снова опустошать свой ум, снова думать, снова переводить с харренского и гадать, что бы значило это, что бы значило то…

Лараф вообще вдруг сообразил, что его смущает сам принцип – просить совета. Он чувствовал: еще немного – и он не будет нуждаться в советах.

«Может, когда я окончу победой этот Первый Фальмский поход, и Зверда с Шошей от меня отцепятся?» – надеялся Лараф.

5

Весь день, последовавший за тем морозным утром, когда Эгин покинул Овель в покоях для тайных свиданий госпожи Стигелины после бурно проведенной ночи, а также дни, последовавшие за этим днем, Овель не находила себе места.

Оставшись одна, она предавалась азартным рыданиям, дважды в день – на рассвете и на закате – гадала, выливая в серебряный таз конопляное масло из увитого псевдомагическими знаками ковшика, и рассеянно колола себе пальцы иглой за никому не нужным вышиванием.

Чтобы не вызывать подозрений, она, разумеется, бывала и на людях – у Сиятельной, в саду, даже в городе. Тогда ее спутницей становилась истеричная веселость; за столом Овель поминутно проливала вино на стол, садилась чуть мимо лавки и невпопад хохотала.

В саду – спотыкалась и поскальзывалась на замерзших лужах, то и дело повисая на локте дылды-телохранителя. В городе – накупала корзинами шикарные штуки наподобие хрустальных шкатулочек, чья внутренность тщательно спланирована для хранения принесших счастье фигур для игры в лам, булавки для пристегивания шлейфа платья во время верховой езды и другие полезные вещи.

Почти две недели после свидания с Эгином ее преследовал гнетущий, разрывающий виски страх.

Ее законный супруг Лагха был по всем признакам сам не свой – какой-то дерганый и поглупевший. И все же опасность быть разоблаченной в качестве неверной жены поначалу сильно Овель страшила.

По силе эмоции с этим страхом могло конкурировать лишь одно чувство – желание увидеть Эгина вновь. Тем более, что конопляное масло обещало ей «скорые любовные вести».

Этих самых вестей Овель ждала с исступлением. Как резво подбегала она к окну, словно из него можно было увидеть проходящего мимо вальяжной походкой Эгина! Как часто справлялась у своего поставщика, цветочника Цонны окс Лана, не передавал ли некий господин для нее записки или письма!

Доверенный окс Лан, мечтательный старичок с мягкой крыжовниковой щетиной на лысине, отрицательно качал головой и виновато шептал: «Ничего не было госпожа! Пока ничего не передавали!»

Овель прощалась и, купив для проформы очередных клубней баснословной цены и букет фиалок, возвращалась к своим телохранителям, ожидавшим ее на крыльце лавки. С каждым днем надежда получить от Эгина известия таяла, словно медуза, выброшенная на берег.

Овель, конечно, помнила, что Эгин не обещал писать ей. И все-таки она была уверена, что – вопреки собственным не-обещаниям – он ей напишет. «По крайней мере, он должен был написать, что уехал из Пиннарина!» – возмущалась она и снова бежала к подоконнику. Высматривать непонятно кого.

Вечер обманутых ожиданий обычно заканчивался слезами, последствия которых невозможно было скрыть даже банкой белил – все равно под грустными глазами не сходили серые тени.

Поговаривали, что Овель преждевременно увядает от бесплодия. И только законный муж Лагха Коалара, казалось, не обращал на эти серые тени внимания.

Он честно исполнял свой супружеский долг чуть ли не каждую ночь. Про Эгина, про неверность он тоже не заикался. Как и прежде, он делал вид, что безоговорочно доверяет ей. Правда, к вящему удивлению Овель, в постельном репертуаре Лагхи появилась новая партия.

– Все хорошо, – с недавних пор говорил Лагха на выдохе, отворачиваясь к стене. – Ведь главное, я так люблю тебя!

«А я тебя – не люблю», – обычно произносила про себя Овель, искренне желая себе умереть. И воскреснуть в тот день, когда Эгин снова заглянет ей в глаза своими лучистыми, цепкими глазами.

Так катились дни и недели. Пока однажды ей не приснился сон. Эгин, такой же привлекательный и улыбчивый, как всегда, но только чуть более молодой и щеголеватый, ухаживал на приеме во дворце Сиятельной за некоей особой, про которую Овель была точно уверена, что она не женщина, а угорь, даром что ее лицо скрыто белым вдовьим флером. Самый настоящий угорь – скользкий, черный, глазастый.

Но Эгин, казалось, об этом не подозревал. Обмирая от обиды и ревности, Овель кричала ему что-то через стол. Но Эгин не слышал ее и даже не подозревал о ее присутствии: он развлекал свою даму-угря пикантными историями, приобнимал за спину, оголенную бесстыдным платьем, и даже делал ей непристойные знаки языком.

Овель швыряла в него через стол яблоками и фаршированными перепелами, чтобы привлечь к себе внимание. Тянула на себя скатерть. Все тщетно – Эгин и угриха-вдовица жили только своей интригой! Задыхаясь от отчаяния и ревности, Овель проснулась в параноически затемненной тяжелыми шторами спальне жены гнорра, на своей всклокоченной постели. Ее пальцы сжимали мертвой хваткой горло без вины виноватой подушки…

В то утро какое-то важное острие надломилось в душе Овель исс Тамай.

Так бывает с больными холерой – рано или поздно наступает момент, когда рвота и судороги уже совершенно нестерпимы, когда тело больше не в состоянии превозмогать боль и слабость. Когда нужно или умирать, или выздоравливать.

И Овель начала выздоравливать, впрочем, сама этого толком не осознавая.

Эгин по-прежнему нагонял ее на темных аллеях романтических сновидений. Эгин по-прежнему казался ей мерилом всех известных мужских добродетелей. Представлялся единственным человеком, с которым она мыслила свое счастье.

Ночью, когда жадный до ласк супруг вновь завел свое «я люблю тебя», она вдруг, неожиданно для самой себя, не проговорила про себя свой тайный пароль, свою магическую формулу протеста. А попросту зевнула в ладонь.

Чудесным образом на следующее утро гнорр Лагха Коалара, которого она увидела, случайно оказавшись на окраине военного смотра, впервые показался ей по-настоящему красивым. Точнее, его красота вдруг показалась Овель актуальной.

Красота беспрецедентно молодого для варанской истории гнорра была излюбленной темой придворной молвы, замусоленной до неприличия. Еще до замужества Овель тошнило от рассказов о ней. И затошнило еще больше, когда она убедилась, что безукоризненная, какая-то сказочная внешность гнорра является вместилищем для души, исполненной равнодушия ко всему, кроме государственных и магических дел. Равнодушия к ней, Овель.

Вдобавок, что эта черноволосая, южная складность супруга-гнорра значила по сравнению с северной, белокурой миловидностью Эгина, одно знакомство с которым было куда романтичней, чем вся супружеская жизнь Овель исс Тамай вместе взятая!?

И вот же, этот самый высокий черноволосый мужчина, облаченный в изысканное серое платье и накидку из черного стриженного бобра, показался ей ну… если не таким милым, как Эгин, то, по крайней мере, довольно-таки милым!

Вечером, снова оказавшись у Сиятельной, она случайно услышала, как Лагха, не успев отдышаться после визита к княгине, втихаря сговаривается с одной жаждущей всех радостей высшего света дворяночкой о совместной прогулке в Публичных Садах, недвусмысленно прижав ту к балконным перилам. И, к своему удивлению, ощутила, что на этот раз к ее обычному раздражению жены, вызванному не чем иным как нарушением приличий, о котором сама Овель ревностно пеклась, примешивается новое чувство: чувство, отдаленно похожее на ревность.

Все эти душевные перемены Овель поспешила объяснить тем, что после землетрясения Лагха сильно переменился к лучшему. По крайней мере, она больше не боялась его так, как раньше.

Она больше не изнывала от скуки в его объятиях. А Эгин – Эгин оставался жить в ее душе. Жить на правах соправителя провинции, на правах героя любимого романа. Слово «разлюбила» ни в коей мере к Эгину не подошло бы. Просто Овель начала учиться любить еще кого-нибудь. Что-нибудь, кроме него. Попросту говоря, она разменяла любовь на любови.

Поначалу это ощущение было ей сильно внове. И даже облегчение, которое она вследствие этой размены испытала, казалось ей недостойным, даже каким-то гадостным.

Она снова ходила, как в тумане, страшась назвать себя «предательницей», «изменницей». И, тем не менее, предметы любви теперь множились с каждым днем. Вдруг, еще перед отъездом мужа на усмирение мятежа в Урталаргисе, ей подарили ручного заморского кролика – медленного, с розовой шелковой шерстью.

Вначале она отнеслась к забаве равнодушно. Но пока Лагхи не было, она каким-то чудом умудрилась по-матерински привязаться к зверьку и даже стала брать его с собой на прогулки в специальной дырчатой корзине.

А когда однажды вечером ее двоюродный брат Анн окс Ласса пришел к ней и сообщил, что Сиятельная Сайла исс Тамай погибла, и по праву крови она, Овель исс Тамай, теперь – новая Сиятельная княгиня, Овель лишь равнодушно, как некогда с дареным кроликом, рассмотрела нагрудную цепь Властелина Морей (разумеется, вторую, запасную – первая погибла в огне вместе с самой Сайлой) и без энтузиазма пожала плечами.

– Наденешь? – с вызовом спросил Овель ее кузен.

Больше всего Анн окс Ласса боялся, что Овель отречется от престола в пользу боковой ветви рода Саггоров. И тогда плакали его планы быстрого сверх-обогащения, и тогда ему прямая дорога в долговую яму.

– А почему нет? – вяло отозвалась Овель, накинула цепь поверх домашнего капота и подошла к зеркалу.

Это означало, что теперь она должна будет властвовать над пятью миллионами подданных. А властвовать означало для нее любить.

ГЛАВА 14. БЕЗ НОГТЕЙ И ЗАПАХА

1

Итак, баронесса Зверда назначила Эгину свидание. «Фальмский Толковник» содержал точное указание времени и места.

Правда, для того, чтобы найти это «точное указание» Эгину пришлось внимательно пересмотреть все страницы книги, а их было больше трехсот.

В разделе «Чиноначалие в землях Фальмских» Эгину улыбнулась удача. Между строк, повествующих о баронских привилегиях, он обнаружил бледную, скользящую запись свинцовым карандашом.

«В девятнадцатый день, когда взойдет луна, в охотничьем домике на южном склоне горы Золотой Нож». И подпись: «Спасшаяся от Рыси».

Чтобы уточнить место Эгину, правда, пришлось предпринять некоторые дополнительные разыскания, из которых выяснилось, что гора Золотой Нож располагается неподалеку от горы Вермаут.

«Называется она так оттого, что отмечена одной природной диковиной. На южном склоне горы, на отвесной скале имеется огромное продолговатое вкрапление особой слюды, которая, когда в ней отражается закатное солнце, вся светится и лучится, причем формой это светящееся нечто, если смотреть издалека, например, с юго-западных закраин Рыжих Топей, напоминает искривленный охотничий нож, направленный острием вниз», – писал «Фальмский Толковник».

«Натуры же непоэтические склонны приписывать этому чудесному порождению недр Фальмских формы моркови или другого корнеплода», – сожалел анонимный автор «Толковника».

«Значит, добраться к Золотому Ножу из Гинсавера мне будет нетрудно», – с облегчением отметил Эгин. Необходимость скрывать свои планы сильно ограничивала его передвижения, поскольку сразу исключала из списка советчиков наиболее компетентных персон, таких, как дворецкий Маш-Магарта или Адагар.

До встречи, назначенной Звердой, оставалось шесть дней. Это означало, что он успевает повидаться с Адагаром.

Эгин положил «Толковник» в сумку и снова вышел во двор, где его, изнывая от нетерпения, дожидался нерасседланный жеребец.

Ему оставалось только подивиться изобретательности баронессы Зверды.

«Хорошо это она придумала, – подумал Эгин. – Если свидание будет назначено, я вернусь и возьму книгу с указанием времени и даты. Если нет – время и дата останутся невостребованными, о них никто не вспомнит. Шоша наверняка книг отродясь не читывал, да и зачем ему читать „Фальмский Толковник“? Это как мне читать „Пиннаринский“! Выходит, Зверда назначила мне свидание и продумала все еще до того, как я завел о нем разговор. Что за милая предусмотрительность!»

Не успел Эгин выехать из сада с камнями, как тоска по обществу баронессы стала нестерпимой. Близости Зверды хотелось, как свежего воздуха в колючий засушливый полдень. Эгин остановился возле камня, близ которого баронесса не так давно рассказывала ему о своем недевчоночьем детстве.

Он спешился, подошел к массивному серому валуну с обязательной резьбой и провел пальцем по кромке кроличьего уха. Ему вдруг стало неловко: а вдруг кто-нибудь сейчас наблюдает за ним со стороны и потешается над его чувствительностью, хоть бы даже хитроумная Зверда?

На пути в Гинсавер он осознал, что не расскажет Адагару о назначенном свидании на горе Золотой Нож даже под пыткой.

В этом решении не было так называемого «расчета». Скорее наоборот: решение обмануть Адагара строилось на полной противоположности «расчету» – на уверенности, шедшей из глубин души и не имеющей никаких рациональных оправданий.

«А как же глиняный человек? Как же обещание, данное Лагхе? Как же обещание, данное Овель?» – спрашивал себя Эгин.

Он не знал, что ответить своему строгому внутреннему судье. Он знал только, что с некоторых пор его душа живет одной только мыслью о встрече с баронессой Маш-Магарт. Все остальное было теперь Эгину безразлично. Или – почти безразлично. Иногда такое называют помешательством.

2

В свете этого не удивительно, что по приезде в Гинсавер Эгин вновь столкнулся с необходимостью много и изобретательно врать.

– Так что, пришелся тебе по нраву Маш-Магарт? – с лукавым прищуром поинтересовался Адагар.

– Ничего замок. Как по мне, есть в любом замке какая-то дикость.

– Да уж, дикости Фальму не занимать. Жизнь здесь суровая. А что бароны?

– Бароны воевать готовятся.

– Вэль-Вира тоже без дела не сидит. Вчера еще полтысячи пеших из-под Белой Омелы пришли… Эх, чувствую, уносить ноги отсюда надо, пока не задрались!

– Ты прав, Адагар, да только…

– Вот именно. Как там наше дело? Я уж твою записку, что ты с Уродом передал, и так читал, и эдак. А так и не понял, как там поживает наше предприятие. Что-то ты темнишь, варанец.

– Да чего тут темнить? Сказал же: дело на мази. Осталось самого главного добиться… – Эгин опустил глаза.

– А чувства?

– Чувства есть. Имеют место быть.

– Не лжешь? – недоверчиво переспросил Адагар, сверля Эгина взглядом.

– Конечно, нет. Баронесса скучать изволят…

– Если не лжешь, то почему ты здесь, а не там? Забыл, что ли, про наш уговор?

– Нет. Но Шоша и Зверда к горе Вермаут отправились, целых шесть дней их в Маш-Магарте не будет. Вот я и подумал: отчего бы не съездить сюда, к тебе, не проверить как там наш глиняный…

– Свое слово я держу. За меня не беспокойся, – заверил Эгина Адагар.

– Я не беспокоюсь. Я хочу доказательств.

– Видишь вон тот хрустальный кубок на столе?

– Вижу. И что?

– Вода в нем заговорена на приязнь. Как только приязнь к тебе у Зверды появилась, вода начала краснеть. Сейчас эта вода цвета неспелой малины, значит, дела идут и скоро малина поспеет, – Адагар скабрезно улыбнулся. – Я не ошибся в тебе, Эгин.

– И все-таки, насчет доказательств, – не отступал Эгин. – Вода покраснела. А глиняный человек?

– Ты нетерпелив, как голодное животное, – сказал Адагар, раздражаясь. – Когда в воде появилась первая капля красного, я начал делать глиняного человека. Сейчас он уже готов наполовину. А в тот день, когда у нас со Звердой случится «уста к устам», хе-хе, глиняный человек оживет.

«Значит, он не оживет никогда. Потому что уст Зверды тебе не видать, сумасшедший колдун», – проворчал про себя Эгин, старательно изображая удовлетворенность ответом мага.

– Это произойдет уже совсем скоро.

– «Скоро» мне не подходит. Мне нужно быстро. Ты ведь помнишь насчет двадцати одного дня?

– Помню. Но ведь этот срок истекает через восемь суток! Стоит только баронам вернуться с Вермаута – и Зверда твоя. Она уже была бы твоя, если б не срочное дело, которое унесло Зверду прямо из моих объятий. Ты можешь прямо завтра отправляться в Маш-Магарт вместо меня. Уверен, сразу по возвращении Зверда бросится к тебе с поцелуями.

Адагар испытующе посмотрел на Эгина. Хотя похоть и делала его наполовину безумным, критический ум мага никак не мог принять факт, что его мечта сбывается так быстро. Безупречность и точность, с какой Эгин, по его словам, исполнял этот невообразимый заказ, настораживала Адагара. Да и близкая война основательно его невротизировала. И все-таки, желание поверить в то, во что так давно хотелось поверить, взяло верх.

– Пожалуй, я верю, – сказал наконец Адагар. – И в знак своего доверия я покажу тебе глиняного человека.

3

Комната, в которую привел Эгина Адагар, зияла запыленной пустотой, если не считать одного-единственного кресла с высокой спинкой.

Кресло стояло прямо перед овальным оконцем, в котором висел пасмурный день цвета небеленого конопляного полотна.

Кресло было повернуто к двери спинкой. Оно было занято. Над спинкой колыхались захваченные сквозняком красивые черные кудри сидящего. Эгин замешкался на пороге.

– Проходи, нерешительность тебе не к лицу, – сказал Адагар и переступил порог первым.

Эгин справился с замешательством и тоже вошел. Дверь за его спиной бесшумно затворилась.

– До совершенства он еще далек. Но по крайней мере… – Адагар, склонившись над креслом, придирчиво рассматривал свое детище. – Что-то в нем есть! Не хуже Ели будет, разнеси меня Шилол!

Эгин подошел к Адагару и встал рядом. В кресле сидел нагой Лагха Коалара.

Его длиннопалые руки лежали на подлокотниках, все мышцы и сухожилия его тела были полностью расслаблены, глаза – закрыты. Однако, на спящего человека гнорр был совсем не похож. Его ресницы не вздрагивали, как у сновидца, а грудная клетка не двигалась.

Губы Лагхи имели алебастровую белизну, а щеки казались запавшими от болезненного изнурения, как у человека, скончавшегося на рассвете от скоротекущей чахотки.

Однако, на мертвеца Лагха тоже не был похож. Какие-то едва уловимые токи исходили от тела гнорра и эти токи сообщали каждому, кто был способен их воспринять, что жизнь никогда не уходила из этого тела, поскольку никогда в него не входила. Сидящий напоминал скульптуру. Но – скульптуру из плоти и крови.

– В тот день, когда мои пальцы коснутся груди баронессы Зверды, этот юноша вздохнет в первый раз. Тогда ты должен будешь дать ему два больших кувшина талой воды, в которую нужно будет бросить пригоршню цветков боярышника, два плода конского каштана и корневище солодки. Сказать ему «Воссияй золотым светом, сын земли и луны» и дотронуться до впадины между его ключицами. Можно, в принципе, всего этого и не делать. Но тогда он останется таким же бледным и худосочным. И запаха собственного у него не будет. Так что не забудь мне напомнить. А то получишь такого, каким людей на ярмарках пугать можно. Тебе же красавец нужен, правильно?

– Да, желателен…

Эгин слушал бормотания мага вполуха. Уж очень интересным, хотя и немного жутковатым занятием оказалось созерцание недоделанного глиняного человека, вдобавок раздетого. «Интересно, кто-нибудь из пар-арценцев видел гнорра без одежды?»

Между тем, пристрастный осмотр гноррских рук показал, что на них нет ногтей.

– Ногти, брови и глаза – это самое трудоемкое, – вздохнул Адагар. – Но сегодня я, так и быть, их ему приделаю.

– Сделай милость, – отозвался Эгин. – А то вид такой… ммм… немного нездешний.

– А ты думал! Видел бы ты его в самом начале работы! Ребра торчат, мясо только расти начинает, череп просвечивает… – горделиво парировал Адагар.

– Хвала Шилолу, что не видел, – улыбнулся Эгин.

– А что, зрелище поучительное для каждого начинающего мага! Кстати, а как зовут этого развоплощенного парня? – вдруг вспомнил Адагар.

– Его зовут… мм… Тэн. Тэн окс Лейн, – Эгин ничтоже сумняшеся использовал самое распространенное варанское имя вкупе со знаменитым династическим именем древних владетелей Южного Варана.

– Дворянин?

– Уже в «Отчете Кормчего» его предок упоминается как «отважный и мощнодланный», – отозвался Эгин с должным чванством.

– И как же это его так угораздило, твоего «мощнодланного»? – уже в который раз Адагар спрашивал одно и то же. Видимо, ответы Эгина его не удовлетворяли.

– Одна женщина, колдунья, порчу навела… – упрямо повторил Эгин.

– Гм… А я думал, у вас в Варане всех колдунов уже повывели…

– Вот и этот парень тоже так думал. Кстати, а где Белый Цветок?

– Белого Цветка больше не существует.

– Как же так? Он что – испарился?

– Нет, сам цветок, то есть лотос, лежит в надежном месте. Да только этого твоего Тэна окс Лейна там больше нет. Стало быть, это уже не Белый Цветок, а простой итский лотос.

– А где же теперь… Тэн?

– На полпути между этим миром и тем. Он готовится стать собой снова. Насыщается материальностью…

– Гм… И что, с Белым Цветком теперь больше не побеседуешь?

– А зачем? Скоро твой друг будет беседовать с тобой своими собственными устами. Если, конечно, ты не обманываешь меня насчет Зверды велиа Маш-Магарт.

«Значит, мой разговор с гнорром на „Дыхании Запада“ был последним», – заключил Эгин и к собственному удивлению не почувствовал ни раскаяния, ни грусти. Ну, может только малую толику грусти.

– Ты – самый недоверчивый маг из всех, каких мне доводилось встречать, – нагло ухмыльнулся Эгин.

– Можно подумать, ты знаешь толк в магах, – столь же нагло ухмыльнулся Адагар. – Да ты небось странника от простого чернокнижника не отличишь!

– Может, и не отличу, – согласился Эгин, пристально разглядывая хорошо контурирующиеся кубики на животе у гнорра.

– Видишь – проработаны каждая мышца, каждая прожилка! Кстати, что с одеждой будем делать? Мои обноски на него малы будут, – Адагар и впрямь был коротышкой, его макушка доставала Эгину до подбородка.

– Гм… А у меня ничего, кроме того, что на мне, нет. Кроме двух грязных рубах.

– Придется у управляющего Вэль-Виры купить. Ты, кстати, с самим бароном еще не знаком?

Эгин отрицательно замотал головой.

– Тогда пойдем. Хоть увидишь вблизи настоящего воина.

На «настоящего воина» Вэль-Вира, по мнению Эгина, не тянул. Несмотря на правильность черт и внушительность телосложения, он походил скорее на истаскавшегося на пьянках-гулянках актера второсортного театра. Тот же псевдо-страстный проблеск глаз, те же капризные, обветренные губы. Да и вежеством Вэль-Вира Эгина отнюдь не поразил.

– Так это вы в нашу дружину хотите, почтенный окс Хур? – спросил он Эгина после того, как Адагар с полчаса объяснял ему, по какому делу на Фальме Эгин окс Сур (разумеется, лгал) и какой он весь из себя образованный и положительный.

– Был бы рад такой чести. Но только еще в Пиннарине я получил ранение, которое не позволяет мне служить…

– Так вы из Варана! – изумился Вэль-Вира, хотя два коротких колокола назад Адагар рассказывал ему о том, что Эгин – варанец, Эгин слышал это собственными ушами.

– Именно так.

– Значит, последний раз спрашиваю, не хотите в дружину?

– Был бы рад такой чести, но…

В таком духе они и побеседовали. Теперь, увидев загадочного барона, Эгин почему-то уже не сомневался в правоте Зверды и Шоши. Он уже стоял на их стороне в будущей войне. Вэль-Вира показался ему человеком недалеким, самолюбивым, подозрительно забывчивым и склонным к самодурству.

Либо – подозрительно ловко разыгрывающим все эти мелкие пороки во имя сокрытия подлинных, непроглядно черных глубин своей души. Последняя мысль не показалась Эгину ни забавной, ни оригинальной. На своем веку он повидал всякого.

– Если хотите, будете учить мое чадушко варанскому языку, – напоследок предложил Вэль-Вира. Видимо, ему до слез хотелось занять чужеземца чем-нибудь практическим, полезным.

– Я как следует обдумаю это предложение. А сколько лет чадушку?

– Скоро два годка будет.

– Очень хорошо, что два годка, – сказал Эгин покладисто и, низко кланяясь, попятился вслед за Адагаром к выходу из зала для аудиенций.

– Какой воин! Ты видел, какой огонь в глазах!? Какая воля! – восхищался Адагар, когда они шли по лестнице. Похоже, странник был искренне предан барону Гинсавер.

ГЛАВА 15. ЭГИН, ЗВЕРДА, АДАГАР

1

Прошло пять дней. Приближался день свидания со Звердой. Не посвящая в свои планы Адагара, Эгин исподволь готовился к отъезду.

Щепетильность Эгина больше не донимала. Тот факт, что ему придется обмануть мага, который сделал для него невозможное – глиняного гнорра – больше не жег его совести, не саднил на душе. Его совесть, казалось, уснула.

И горькие упреки Овель, которые некогда тревожили его ночами, больше не гостили в его сновидениях. Овель, Пиннарин, гнорр – все это перестало для него существовать.

Да и наблюдательность, которая редко изменяла Эгину, на сей раз его покинула. Он не заметил, что Адагар, последние дни пребывавший в приподнятом настроении – он много и охотно шутил, смеялся, по-козлиному тряся бородой и прихлебывая бодрящие эликсиры, – вдруг помрачнел и как-то остепенился. Эгин не заметил, что за поясом у Адагара теперь висела запечатанная воском фляга. Время от времени Адагар нежно поглаживал эту флягу рукой, словно котофея.

Эгин не знал, да и не мог знать, что это за фляга. Тем более, не мог он предположить, что за сущность в этой фляге обитает. И тем более странным показалось бы ему все это, если бы ему сказали, что эта сущность, как и он сам – из Пиннарина, и что она тоже имеет некоторое отношение к Своду Равновесия.

Сущность называлась «шептуном». Раньше шептун обитал в Комнате Шепота и Дуновений, в той самой, через которую должны были проходить все кандидаты в гнорры. И через которую удалось пройти только одному – Лагхе Коаларе.

Эгин, конечно, не знал, что к помощи этого шептуна Адагар прибег в тот день, когда он, Эгин, якобы отправился в Маш-Магарт. Рассеянность подозрительного варанца, его горящие глаза – все это показалось бдительному Адагару подозрительным. И он решился – ибо общение с шептуном всегда требовало решительности, поскольку было сопряжено с риском для жизни – задать шептуну вопрос. Адагар хотел знать, не обманывает ли его Эгин насчет Зверды.

Шептун повалил полдубравы, где любил музицировать Адагар. Шептун едва не ослепил Адагара, когда тот потребовал от него быстрого сгущения. Но в конце концов шептун рассказал страннику правду. Ибо при широком наборе явных и откровенных несовершенств сущности, именуемые шептунами, обладают одним несомненным достоинством: они не умеют лгать.

2

Зверда сидела на шкурах у пылающего очага и вслушивалась в шорохи за окном охотничьего домика. До восхода луны оставалось всего ничего. Зверда воевала со скукой.

Мешочек из тафты, расшитый бисером, который лежал у нее на коленях, был наполнен отборными лесными орехами, конечно, чищенными. То и дело Зверда запускала руку в мешочек и клала ореховое ядрышко себе на язык – Зверда была лакомкой.

Гэвенг-форму человек она любила в частности за это – за возможность по-человечески кушать орехи, смородину, сладости, и при этом ощущать их вкус во всей полноте, предоставляемой именно людским языком. Кроме того, лишь в гэвенг-форме человек у нее получалось быть легкомысленной и любопытной, немного глупой и веселой. В других гэвенг-формах было возможно все, кроме легкомыслия и любопытства.

Кроме того, только в гэвенг-форме человек можно было ссориться и ругаться так сочно, так проникновенно, как они с Шошей. Что жалкая хула страны гэвенгов по сравнению с местным низовым жаргоном!

Зверде показалось, что она слышит шаги. Она вынула из мешочка зеркало и посмотрелась в него. О да, она была хороша.

Белоснежное, струящееся платье из тонкого шифона с узкими рукавами, вытканными серебряной нитью. Каждый из рукавов имел у самого запястья паутинковой ширины петлю, которая по последней харренской моде цеплялась на средний палец, чтобы рукав хорошо облегал предплечья и подчеркивал аристократическую худобу кости.

Горностаевая мантилья, высокие сапожки из нежной замши, щедро обсыпанные жемчугом и хризолитами, подчеркивающими выбитый узор. Девяносто шесть косичек с серебряными шариками на концах каждой – Зверда помнила, что Эгину больше всех нравилась именно эта прическа. И, наконец, варежки из белого бархата с горностаевым подбоем, в мешочке у дивного, широкого кожаного пояса из кожи марала, завсегдатая ринской повседневности – весь этот чудный реквизит Зверда-медведица принесла с собой в походной сумке. «Интересно, наверное, со стороны выглядело – медведь с сумкой!» – хихикнула Зверда.

Шаги приближались. Зверда поправила прическу, спрятала зеркало и повернулась к двери.

На пороге стоял Эгин. С его походного плаща лила вода, на лице застыло выражение рассеянности, а может пламя очага чересчур причудливо освещало его лицо.

Первым порывом Зверды было кинуться к нему навстречу. Но она совладала с собой, сохранив для вошедшего свою художественную неподвижность. Ей хотелось, чтобы Эгин сделал комплимент ее блистательной внешности – варанская учтивость нравилась баронессе. На одну только прическу она убила три часа, ведь на этот раз служанки с ней рядом не было, все остались в Маш-Магарте!

Но комплиментов от Эгина, обычно не скупящегося на похвалы, на этот раз не последовало. Он пробормотал что-то вроде «доброй ночи», утер со лба мутные дождевые капли, скинул плащ в угол и молча сел рядом со Звердой.

Зверда протянула ладошку для поцелуя. Эгин с преувеличенной страстностью приложился к ней, сверля ее снизу исполненным желания взглядом. Зверда заметила, что Эгин тяжело дышит, да и пальцы его едва различимо, но все-таки различимо, дрожали. То и дело Эгин красноречиво стрелял глазами в сторону аскетического алькова охотничьего домика баронов Маш-Магарт, словно считал, что нужно, не тратя больше времени, отправиться туда.

«Совсем рехнулся мой голубь от нетерпения», – решила Зверда и в свою очередь бросила косой взгляд на ложе.

Хоть она только что самолично застелила его принесенными с собой свежими льняными простынями, идти туда сразу ей не хотелось. Во-первых, там было сыро. А, во-вторых, такой сценарий тайного любовного свидания Зверде не нравился из соображений эстетских.

«Что-то в этом есть нечистое, солдафонское. Не успели поздороваться – и сразу в койку. Кажется, люди недалекие называют это „испепеляющая страсть“. Как Зверда не раз подмечала, фактически к „испепеляющей страсти“ более всего склонны собаки, зайцы и некоторые другие виды млеком питающих чад своих четвероногих тварей.

Эгин приблизил к Зверде свое бледное лицо, многозначительно подмигнул и положил руку на плечо баронессе.

– Как мне хорошо с вами, госпожа! – полушепотом сказал Эгин, пожирая баронессу глазами.

– Давайте что ли поговорим, для начала? Мы же не виделись шесть дней! Что с вами, Эгин? – Зверда вывернулась из-под руки своего нетерпеливого любовника. – Что вы шепчете? У вас что, горло болит?

Эгин, как будто вдруг придя в себя, состроил виноватую светскую мину.

– Нет, моя госпожа; конечно, мы поговорим… С моим горлом все в порядке. Прошу простить мое невольное невежество. Просто я ждал и не мог дождаться. Я считал удары сердца. Я едва не опоздал…

– Да полно вам скромничать! Вы совсем не опаздывали. До восхода луны еще довольно времени! В крайнем случае, я подождала бы. Никакой спешки нет. Я понимаю, вы иностранец, да и погода…

– Дело даже не в этом.

– А в чем?

– Всю дорогу я думал о том, что мы… о нашей любви. И я был уверен, что мы… То есть, я думал, вы…

– Вы все правильно думали, – улыбнулась Зверда.

Ей показалось, что она вдруг узнала того Эгина, который ей так нравился – светского, немного застенчивого. Ей даже подумалось, что руку в принципе можно было и не убирать:

– Ко мне не нужно церемонно женихаться. И все-таки, давайте сначала поговорим. Может, подогретого вина? Я вижу, вы продрогли.

– Ничего не нужно. Ваша близость согревает меня лучше вина, – и Эгин вновь уставился на Зверду исполненными похоти глазами. – Как мне хочется вас скорей обнять, скорей поцеловать ваши вишневые губки, скорее коснуться ваших нежных персей!

«Тьфу, пропасть! Опять скорей да скорей! Может, какого настоя нахлебался „на мужскую силу“ и теперь у него мозги шиворот-навыворот?» – предположила Зверда.

Нетерпение Эгина ее смутило – раньше он казался ей более сдержанным. По крайней мере, никаких «нежных персей» он себе до сего момента не позволял.

– Как добрались? – поинтересовалась Зверда, царственно проигнорировав любовные словоизлияния своего визави.

– Прекрасно… То есть отвратительно… Этот дождь… Мой жеребец увязал в грязи по самую грудь…

– Что вы хотите – весенняя говноплавка!

– Я с трудом нашел дорогу…

– И где теперь ваш жеребец?

– Оставил его внизу, у подножия горы. Привязал к дереву.

– Прямо под дождем?

– Что ему сделается?!

– Ну мало ли… Волков еще никто не отменял. Но, главное, зачем? Вы могли бы заехать на нем прямо сюда. Дорога к этому домику вообще не раскисает как вы могли, наверное, заметить! Она вымощена камнем!

– Почем мне было знать это там, – резонно возразил Эгин. – Я решил не рисковать. И потом, мой жеребец, кажется, повредил ногу.

– Так вы что, шли от самой дороги пешком? – глаза Зверды округлились от удивления.

– Ну да… Ради вас я готов на что угодно…

– Я, право, польщена… – то, как Эгин обошелся со столь обожаемым им породистым жеребцом лучших итских конюшен, несколько удивило Зверду, которая привыкла, что тот носится со своим каурым, как с главным сокровищем пиннаринского казначейства. – Ну как в Гинсавере?

– Не спрашивайте, баронесса. Гинсавер внушает мне ненависть. Не хочу о нем даже вспоминать.

«Вот так да! А раньше только и знал что нахваливать», – не без тайного ликования отметила Зверда, которую избыточная дипломатичность Эгина всегда раздражала.

– Вот вы какой – переменчивый! – расхохоталась она.

– Переменчивый? Быть может. Но вам я останусь верен до гроба, – Эгин попробовал приобнять Зверду за талию. На сей раз она не сопротивлялась.

– Я имела в виду Гинсавер.

– А я имел в виду вас и только вас, моя баронесса!

К собственному неудовольствию Зверда вдруг осознала, что с Эгином ей… скучно. Галантной словесной игры, которой околдовал ее Эгин в Маш-Магарте, не получалось. Из таинственного, изысканного чужака, изводящегося своими тайными думами государственной важности, Эгин вдруг сделался обыкновенным, ординарным любовником. Мужчиной, решения за которого принимает его детородный орган.

Зверда даже немного пожалела о том, что тогда, в Маш-Магарте, показала ему свою родную страну, край гэвенгов. «Разве этот озабоченный размножением пошляк достоин был зреть мою родину?» – промелькнуло в ее голове.

Но Зверда не любила разочаровываться. Она любила побеждать и получать удовольствие. И она решила добиться своего удовольствия, поскольку была уверена – Эгин с незабудкой шен-ан-аншари на челе будет хорош. Причем добиться этого удовольствия поскорее, чтобы поскорее вернуться домой.

– Пожалуй, вы правы, Эгин. Давайте перейдем к главному.

Вместо ответа Эгин воодушевленно впился в ее губы поцелуем. Спустя минуту они уже барахтались в алькове.

Зверда любила заниматься любовью в одежде. Но не потому, что не любила свое тело. А потому, что слишком любила свою одежду. Вдобавок, раздевание донага напоминало ей подготовку к трансформации.

Но Эгин словно спятил – он домогался, чтобы Зверда разделась полностью. Он бормотал, что всю жизнь мечтал видеть ее «кудряшку». Зверда снова уступила, сделав вид, что не расслышала. Не успела она снять с себя платье и атласные шаровары безукоризненной работы, а Эгин уже валил ее на спину, методично изнуряя глубокими поцелуями, от которых грудь Зверды мгновенно загорелась желанием.

Зверда отстранила Эгина, хотя и не без борьбы. Окинула его долгим оценивающим взглядом.

Она любила мужскую красоту и знала в ней толк. Именно красота привлекала ее в Эгине, как некогда и в Лагхе Коаларе. И на сей раз она снова не ошиблась в выборе! Эгин был хорошо сложен, в меру мускулист, имел красивую, чистую кожу, кое-где отмеченную плотными рубцами шрамов.

Рубцов было много, один из них располагался на левом плече, подтверждая слова Эгина о былой службе Своду. Особенно хороша, по мнению Зверды, была сильная спина Эгина, вылепленная неумеренным фехтованием. Зверда провела левой рукой вдоль позвоночника своего нового любовника, а правая рука нежно прикоснулась к его озверевшему черену… как вдруг ладонь ее обильно увлажнилась.

«Вот так почитание небесного пола! – разочарованно присвистнула Зверда. – Значит, это все выдумки – про жрецов лотоса? Про их хваленое искусство сдерживаться и угождать своей жрице? Вот Шоша бы обрадовался, узнай он про такой конфуз, рогоносец, новой пары рогов недосчитавшийся!»

– Это ничего, баронесса. Это поправимо. Сейчас все будет хорошо. Сейчас, подождите чуть-чуть, сейчас я его взбодрю, – и Эгин стал приводить свои угрозы в действие.

Зверда отвернулась. Не то чтобы вид чужих детородных органов мог ее смутить. Просто ей снова стало скучно. Легкое возбуждение, в которое ее привели быстрые ласки Эгина, стремительно схлынуло.

Стало зябко. Эгин все трудился над своим посланником любовных услад. В его ритмичных движениях сквозило нешутейное ожесточение. Но посланник был глух к назойливости хозяина, глух и чванлив, как оринская дипломатия.

– Я пойду подкину дров, а то у меня руки в гусиной коже, – Зверда спрыгнула с кровати и пошла к очагу. Со злости она переборщила с дровами – вскоре в домике стало жарко, как в парной, а полумрак алькова рассеялся – огонь пылал вовсю.

Когда Зверда возвратилась, Эгин сиял – ему удалось задуманное. И этим, по его мнению, все было сказано.

– Иди же ко мне, моя любовь! – воскликнул он.

«И где он набрался всех этих пошлостей за разнесчастных шесть дней?» – не переставала удивляться Зверда, но одеться не оделась. Она очень не любила разочарований. Ей во что бы то ни стало хотелось провести эту ночь с любовником.

За единственным окошком охотничьего домика сверкнула ветвистая молния.

Зверда взобралась к Эгину на колени, обняла его за шею и прижалась щекой к его уху, как когда-то, будучи совсем маленькой баронессой, во время грозы прижималась к своему деду, барону Санкуту…

Пламя в очаге вздрогнуло, будто вдохновленное невидимыми мехами, и взметнулось к самому потолку. В единственной комнате стало светло, как днем.

Объятые похотью пальцы Эгина бессовестно ласкали ее круглые ягодицы, а она с сентиментальной улыбкой, вспоминала то ощущение защищенности, которое возникало у нее всякий раз вблизи барона Санкута, как вдруг ее замутненный воспоминаниями левый глаз (правый застила голова Эгина) зафиксировал странное оптическое явление.

Явление было настолько нежданным, что Зверде потребовалась целая секунда на то, чтобы совладать с волнением. Тело Эгина не отбрасывало тени. Тени не было!

– Ты такая сладкая, такая сладкая, – бормотал себе под нос Эгин. Было очевидно, что в слушателях он, в общем-то, не нуждается.

Мурлыча что-то успокоительно нежное, Зверда отвела голову в сторону и чуть отстранилась от Эгина, который, не замедлив этим воспользоваться, снова принялся обцеловывать ее грудь.

Но теперь Зверде было все равно. Теперь все ее внимание было поглощено тенью странного гостя. Но теперь тень была! Зверда закрыла правый глаз. Тень снова исчезла.

«Гамэри-кан аруптах…» – даже смелая баронесса едва не обписалась от испуга, когда поняла, в чьем обществе коротает вечер.

3

Заблудиться на Фальме так же просто, как подхватить насморк. Ни осторожные расспросы челяди Вэль-Виры, ни собственные разыскания Эгину не помогли. Дорогу к Золотому Ножу он смог выяснить лишь в общих чертах. С точностью до направления.

Снега начали свое стремительное таяние. Дороги, как и обещал карлик-аптекарь, размокли и стали похожи на квашню. Из болот тянулся низкий, густой туман. Жеребец шел, тяжело увязая в грязи.

Когда дорога ушла вверх и превратилась из вязкой в каменистую, Эгин вздохнул было с облегчением. Но напрасно. Теперь на коня обрушилась другая напасть – то и дело он испуганно шарахался из стороны в сторону, и однажды понес, испугавшись невесть чего.

Не покинь Эгин седло в головокружительном пируэте и не сдержи он тупое животное в полулокте от пропасти, его кости, наверное, украсили бы берег горного ручья где-то далеко внизу. Сгущались сумерки.

Погода портилась на глазах.

В лесу тревожно вякали, или, как говорили на Фальме, «квохтали» бурундуки, что по варанской примете предвещало бурю. Эгин вспомнил, что некогда его наставник в Четвертом Поместье, однорукий Вальх, обуянный припадком любомудрия, утверждал, что само слово «бурундук» происходит от слова «бурун», то есть «буран», «ненастье».

Однако Эгин, пренебрегая и «бурунами», и «буранами», был полон решимости продолжать свой путь до конца. Вот только уверенности в том, что он на верной дороге, у него не было. Ни указателей, ни путников, ни карты…

А до восхода луны оставалось совсем немного времени. Эгин был в отчаянии: он не привык опаздывать на свидания.

То и дело он останавливался, чтобы сориентироваться. Это отнимало то самое драгоценное время, которого ему не доставало. Но как сориентируешься, если нет известных ориентиров? Как вдруг на противоположном склоне горы он заметил огонек.

«Костер? Избушка? Охотничий домик? Неужели это и есть тот самый Золотой Нож?»

Он набрал в легкие воздуха и скосил глаза, чтобы лучше настроиться на Взор Аррума. Облегчая ему работу, в небесах сверкнула молния – где-то очень далеко гремела первая в году гроза. Искривленная полоса слюды, и впрямь похожая на местный охотничий нож, но скорее не золотой, а обсидиановый, на мгновение вырвалась из мглы, и вновь погасла, оставив на сетчатке глаз свой блуждающий, изменчивый образ.

– Хвала Шилолу! – закричал Эгин и поднял руки к черным небесам.

Черные небеса не ответили ему. Гром не воспоследовал молнии. Вместо этого над ущельем прокатился нечеловеческий и вместе с тем какой-то незвериный, охриплый рев.

Эхо радостно подхватило подачку. В этот момент охотничья избушка затрещала, словно пустая яичная скорлупа, на которую наступили сапожищем, и лопнувшее оконное стекло затренькало по далеким валунам. В охотничьем домике словно бесновалась маленькая буря.

По позвоночнику поползли мурашки недобрых предчувствий.

«Только бы ничего не случилось со Звердой!» – твердил Эгин, казня себя за медлительность.

Ведь если бы не его плутания, если бы не конь, если бы он опередил себя хоть на полчаса, он был бы сейчас там! Он мог бы встать на защиту баронессы, даже если защищать ее надо всего-навсего от сорвавшегося со склона обломка скалы!

«Может, Зверда еще не приехала? Только б она опоздала! Ведь луна еще не взошла!» – повторял про себя Эгин, застыв в нерешительности на краю оврага.

В этот момент одна из стен домика, та, к которой лепилось крыльцо, рухнула, обнаружив хорошо освещенную огнем внутренность.

Бревна рухнувшей, а, скорее, даже отброшенной неведомой рукой стены покатились вниз с оглушительным грохотом. Вой стал выше на октаву и обогатился новыми, душераздирающими вибрациями.

Ни баронессы, ни ее ученой лошади Вербелины меж тем видно не было.

Вместо нее из домика выкатился огромный подвижный ком плотного серебристого тумана, который, в мгновение ока миновав крыльцо, оказался у пустующей коновязи.

Там, возле коновязи, ком-ловкач закатился в негустой ельник и на время замер, как бы застыл. Спрятался. Даже светимость его теперь поменяла цвет и ощутимо потускнела. Из серебристой она стала мутно-желтой. Вой в тот же час стих.

«Катунец, что ли? Но откуда ему взяться здесь!? Впрочем, между Старым Ордосом и Фальмом есть какая-то связь… Кажется, местные бароны во время Тридцатидневной войны были среди харренитов, штурмующих столицу. Говорят, с тех пор катунцы и пошли», – предположил Эгин. Но был вынужден сразу отвергнуть это предположение – никто и никогда не слышал, чтобы катунцы меняли цвет, светились и вопили так, что кровь киснет в жилах.

Вслед за этим из избушки выскочил совершенно обнаженный человек, в котором Эгин узнал… себя, Эгина.

Человек держал в руках… нет, не меч, но нечто совершенно невообразимое – длинный посох, состоящий сплошь из темного бордового пламени. Судя по всему, пламя посоха не обжигало ладоней, то есть было с магической точки зрения ручным. По крайней мере, голозадый Эгин-второй не испытывал видимого дискомфорта.

Перехватив посох обеими руками, Эгин-второй осмотрелся. Видимо, искал затаившийся шар.

«Да это же Адагар! – довольно быстро сообразил Эгин. – Ай да проныра! Тысячу крючьев Шилола тебе в задницу, греховодник несчастный!» В этот момент ему показалось, что он ухватил суть происходящего.

«Что может быть проще? Адагар каким-то одному ему известным колдовским способом прознал о свидании. Прознал после того, как я уехал якобы в Маш-Магарт. Принял, как и собирался, мое обличье – на то он и странник, Шилол его разнеси! И явился сюда. Решил помыться перед приходом Зверды, красоту навести. Но тут вместо Зверды к нему прикатился этот визжащий ком! Может, это Шоша так подстроил. А может, какая-то местная неизвестная напасть, наподобие все тех же катунцов! А Зверда еще не приехала. А может и приехала… может, в это время она там где-нибудь в угол забилась, закрывши руками лицо, и трясется как осиновый лист, не подозревая о чудовищной подмене! Не подозревая о том, с кем взошла на ложе!»

Последнее предположение – о ни о чем не подозревающей Зверде, трясущейся на ложе, о Зверде, шею которой быть может минуту назад еще покрывал поцелуями маг-перевертыш – причинило Эгину почти телесную, плотскую боль.

Он бросил оценивающий взгляд на дорогу. Тусклая, но все же отчетливо различимая в отсветах яркого огня из очага и в проблесках молний полоса уходила ввысь, огибая опасный овраг, потом снова опускалась, закладывала вираж, и только обогнув еще один внушительный скальный выступ, выпрямлялась, чтобы подкатиться прямо к коновязи охотничьего домика.

Затем он оценил ширину оврага, который отделял его от домика баронов Маш-Магарт. Определенно, бежать через овраг выходило быстрее, чем петлять под дороге. По крайней мере, так Эгину упорно казалось. О перспективе сломать себе голову на зыбких каменистых осыпях – ведь не даром же дорогу прокладывали так, а не иначе – Эгин даже не вспоминал. В висках его стучала одна немудреная мысль: «Быстрее, еще быстрее, на-и-быс-трей-ше!»

Раздавленное Время? Нет, здесь и сейчас это чересчур рискованно. Авелир когда-то предупреждал его, что человек, входящий в Раздавленное Время во время грозы, отягощает свое тело пренеприятным свойством ловко притягивать молнии, словно из его макушки торчит железный прут высотой в тридцать саженей. Поймать молнию при входе в Раздавленное Время Эгину не улыбалось – достанет и «облачного» клинка, который сам по себе в сильную грозу представляет серьезную угрозу для своего хозяина.

Эгин бросил жеребца прямо посреди дороги. Тот жалобно заржал ему вслед.

Каурый, в отличие от Эгина, ринувшегося к домику напрямик, сквозь цепкую ежевику, сосняк и острые скальные зубья, покрывавшие крутые склоны оврага, видел, как осуществлялась последняя фаза трансформации.

Замерший было желто-серый ком снова пришел в движение, заискрился и наконец разлезся, словно отслуживший свою службу кокон.

Желтоватая кашица в мгновение ока стекла с жесткой, гладкой шерсти выступившего из кокона внушительной величины животного. Медведица – снежно-белая, высокая, узкомордая, – по-собачьи кручено отряхнулась всем телом, распыляя по ельнику сияющим веером желтые брызги.

Она успела окончить трансформацию вовремя. Поскольку в ту же секунду багровый, налитый неземной мощью посох Адагара, который наконец-то ее заметил, исторг шипящее оранжевое щупальце.

Щупальце метнулось в ее сторону в хищном выпаде, вмиг преодолев расстояние от крыльца до коновязи.

Но медведица оказалась проворней. Собрав тело в клубок, она прыгнула с опушки ельника, перемахнув через голые кусты волчьих ягод так ловко, словно была не медведицей, но гигантской жабой.

Щупальце, не привыкшее оставаться без добычи, вместо плоти медведицы удовольствовалось стволом молодой ели. Ель с треском и чадом занялась, словно была одним огромным на совесть просмоленным факелом.

Очень скоро загорелись, вспыхивая целыми группками, и соседние деревья, освещая ущелье исполинским костром.

Поднявший глаза к охотничьей избушке Эгин, который к тому моменту уже успешно преодолел половину спуска, обнаружил, что Золотой Нож вновь явился взору. Только теперь эта шутка природы уже казалась и не обсидиановой, и не золотой, а гранатовой.

Поборов соблазн поглазеть на происходящее и отдышаться, Эгин продолжил спуск, сбросив верхнюю одежду, которая лишь стесняла движения и увеличивала количество пота. Вверху, на дороге, с жалобным ржанием метался покинутый каурый.

Эгин не поднимал глаз вверх. А посмотреть было на что. Счастливо избегнув опасности быть сожженной заживо, медведица в два гигантских прыжка обогнула избушку и запрыгнула на крышу.

На этот раз Адагар тоже выказал завидное проворство. Он отскочил в сторону, повалил легким толчком своего чудо-посоха ближайшее дерево – им оказалась стройная рябина – и взбежал по ее стволу на скальный уступ над охотничьим домиком.

Теперь он был в наивыгоднейшем, господствующем положении. Куда бы ни шла медведица, он всегда был заведомо выше. Одна беда – его магический посох, на создание и приручение которого он некогда потратил больше года, не мог плеваться щупальцами огня с той быстротой, которая бы его полностью устраивала в поединке с такой проворной тварью, как эта небывалая медведица.

Тяжело дыша, Адагар в обличье Эгина уставился на медведицу со своей высоты, держа оружие наготове. Медведица смотрела на него снизу, с крыши, и ее желтые глаза, казалось, выражали только одно: желание поскорее скальпировать противника при помощи своих черных, серповидных когтей.

– А ведь мы могли бы поладить, – сказал Адагар, с надеждой косясь на свой напитывающийся силой умирания горящих деревьев шест.

Он не был уверен, что медведица его услышит. А если и услышит, то поймет. Зрелище гэвенга, удачно завершившего трансформацию, было ему в диковинку. На ответ он не рассчитывал. И все-таки повторил:

– Могли бы даже очень поладить. Если бы ты не была такой несговорчивой, моя красавица.

– Мы могли бы поладить в одном случае, Адагар. Если бы я была такой же самовлюбленной дурой, как ты, – вдруг прорычала медведица, вполне, впрочем, по-человечески.

– Э-э, – Адагар театрально погрозил разговорчивой медведице указательным пальцем. – Все-таки, мне удалось погреть щеку о твою аппетитную грудь, Зверда. Еще немного – и…

– …и я отгрызу тебе голову. На этот раз тебе живым не уйти. Может, когда перегрызу тебе горло и высосу твою поддельную кровь, ты наконец поймешь, что моего расположения не добыть ни деньгами, ни обманом. Моя любовь достается только даром.

– Ты можешь стращать меня сколько хочешь, моя красавица. Но теперь я не тот, что был двадцать семь лет назад. Я все-таки смог обмануть тебя, моя звероподобная богиня! Причем, заметь – тебя обманул не только я, но и твой обожаемый мужлан Эгин. Он продал тебя! Проиграл! Поставил на кон – и проиграл! Как публичную девку в кости! И это тебя – недотрогу, гордую баронессу Маш-Магарт! Хороши эти смазливые франты из Свода Равновесия!

Медведица очень по-человечески склонила на бок свою длинную, крутолобую морду с огромной черной бульбой горячего носа, словно осмысливая услышанное.

– Ты всегда был вруном. Врешь и теперь, – таков был ее вердикт.

– Если я вру, то скажи мне, где теперь твой герой? Почему он не идет? Ведь луна уже взошла!

– Мало ли где. Может, ты его убил, – рассудила медведица. – А может, в Рыжих Топях сгинул.

– Ты же сама знаешь, что этого не может быть. Если бы твой любезник сгинул, я бы не смог принять его облик. Разве ты об этом не знаешь? Это же азы отчуждения образа!

– Знаю, знаю я твои азы, – медведица раздраженно взмахнула передней лапой. – И все равно, Адагар: это тебе не поможет. Сам знаешь, чем окончатся для тебя эти блядки. Я тебе еще тогда обещала. Считай, дождался.

– Это мы еще посмотрим, – бросил Адагар.

Не успел он окончить свою фразу, как его правая рука с посохом метнулась вперед. Новое, не столь ослепительное, но по-прежнему плотоядное щупальце устремилось к медведице.

Та, сумрачно сверкнув глазами, успела сориентироваться и в один гигантский скок покинула крышу домика.

Заросшая серебристым лишайником черепица на крыше была скользкой. Задние лапы медведицы проскользнули на месте и это задержало ее на одно гибельное мгновение дольше положенного.

Две пятерные полосы от когтей пролегли на мшистой поверхности крыши. А медведица уже каталась по земле, тщась сбросить с себя огненное щупальце, которое цепко обвило ее заднюю правую лапу.

Вновь над ущельем прокатился утробный вопль, но на этот раз этот вопль был гласом нестерпимой боли.

Зверда знала: если немедленно, прямо сейчас она не совладает с отростком посоха Адагара, то в считанные мгновения ее шкура займется таким же веселым пламенем, которое пожирает еловый лесок неподалеку.

В голос выругавшись на языке гэвенгов, она решилась на крайне опасный шаг: на полную инверсную трансформацию.

Со стороны это выглядело так, как если бы она вдруг обратилась своей тенью, абсолютно черной тенью, правая задняя нога которой объята пламенем.

Тень замерла, словно застыла, сраженная обездвиживающим колдовством. Очень скоро пламя охватило ее по всему черному контуру. Контур медведицы, приземлившейся на землю после прыжка, заполнился ревущим пламенем и… сгорел.

После того как пламя сожрало всю черноту, на землю осыпалась горстка серебристого пепла, но и та немедля растаяла, словно и не было ее никогда.

Адагар, возликовавший было на своей верхотуре, вскрикнул от неподдельного изумления. Неужели удалось? Удалось уничтожить гэвенга? Удалось без Полной Работы?

Нет, Адагар не был столь доверчив. И все-таки, гибель черной исполинки он видел собственными глазами. Кому же верить – своим предчувствиям или своим глазам?

Довольно долго в мире не происходило никакого движения. Догорали деревья. Занимался охотничий домик – крыша, оставшаяся без одной опоры, не выдержала прыжковой мощи зверя-громадины и осела внутрь. Очень скоро до нее добрался распоясавшийся каминный огонь.

В ущелье было тихо. Буря прекратилась. Лишь откуда-то издалека, с дороги, доносилось конское ржание.

Адагар прислушался. «Неужели все-таки Эгин?» – спросил себя странник. Впрочем, пока что Эгин его заботил мало. Чтобы обезопасить вожделенное обладание Звердой от вторжения своего конкурента-близнеца, он выставил вокруг охотничьего домика в окружности полулиги Мглистую Засеку – сравнительно безопасную, зато куда более устойчивую родственницу Солнечной Засеки, коллективно применяемую варанскими аррумами под громким именем Стены Иллюзий.

Никаких «иллюзий», впрочем, Мглистая Засека не порождала. Просто если бы Эгин все-таки нашел дорогу к Золотому Ножу, в соответствии с замыслом Адагара он не смог бы подойти к домику на расстояние, достаточное для того, чтобы быть услышанным. Звуки его голоса проникали бы за Засеку беспрепятственно, но не могли бы достичь домика по причине удаленности последнего от Засеки. А вот обратно – из-за Мглистой Засеки вовне – звуки, производимые живыми существами, не поступали вообще. Взор Аррума ее не проницал, а живое существо могло только выйти из-за Засеки, но отнюдь не проникнуть внутрь очерченного контура.

Адагар был мастером подобных невидимых преград. Он не сомневался: если Эгин и приехал, то бьется сейчас лбом о невидимую стеклянную стену где-то там, внизу, под скалой.

Посох уже был почти готов к новым плевкам. Но в мире не происходило ничего опасного. Дул сильный северный ветер. Стоять на скальном уступе было неуютно. Да и смысла особого, похоже, не имело.

Адагар решил спуститься вниз. Но не успел он сделать первый шаг, как напоенная холодной влагой темнота справа от него разверзлась, словно раздираемый кинжалом шелковый полог шатра. И из нее ринулась на Адагара в затяжном смертельном прыжке та самая белая медведица.

На сей раз прыти Адагару не хватило. Все, что он успел сделать, это крепко схватить обеими руками посох и с горем пополам сгруппироваться перед неизбежным падением. Даже не пытаясь обороняться, поскольку в воздухе это было почти невозможно, маг полетел вниз вместе с медведицей, увлекающей его передними лапами в пропасть.

Он даже не успел спросить себя «откуда она появилась?», хотя именно этот вопрос жгуче интересовал его как мага. Мага, не знающего об инверсной трансформации, во время которой гэвенг-форма расслаивается на две эквивалентные составляющие: белую и черную, одна из которых остается гибнуть, а другая пытается выжить с ополовиненным запасом жизненной силы.

Они падали совсем недолго. Но даже за эти секунды Адагару врезался в память звериный оскал, в котором появилось что-то новое, какая-то неведомая, человеческая изможденность.

Адагар был заворожен и новым, совершенно потусторонним выражением ее глаз. Теперь решимость зверя расправиться с ним была настолько твердой, что противопоставить ей Адагар не мог ничего.

Он сумел не потерять в полете свой посох. Он сумел даже удачно приземлиться на ноги и не разбиться о камни. Но когда его с размаху придавила сорокапудовая туша, он не смог сделать ничего.

Медведица двумя шаркающими движениями, словно отирая с передних лап грязь, разодрала ему живот, одним ударом расколола грудину и с усталым рыком погрузила белую морду в пульсирующую бешеным родником грудь.

Вдосталь напившись соленой крови, медведица, ощутив небольшой приток сил, которых после инверсной трансформации у нее оставалось совсем немного, всего-то на один такой смертоносный прыжок, аккуратно схватила зубами дергающееся сердце.

Она уже собиралась было сесть на зад и полакомиться добычей, как вдруг правая кисть Адагара, судорожно стиснула шест и тот – повинуясь ли предсмертной воле хозяина, собственной ли прихоти, выплюнул последнее, совсем жалкое и все-таки вредоносное щупальце.

Это щупальце пропалило левый бок медведицы, прошло ее тело насквозь и, выйдя наружу справа от станового хребта, растаяло среди низких горных туч – заклинания Адагара больше не могли воззвать силы огня к буйству. Заклинатель был мертв.

Раненная уже во второй раз медведица вскочила и что было мочи врубилась обезумевшей головой в ствол вековой сосны. Отрыгнув с полведра желчи, она заревела так жалобно и оглушительно, что Эгину пришлось закрыть уши пальцами: он опасался в равной степени и за свои барабанные перепонки, и за свой рассудок.

Но когда он наконец взобрался на поляну, где рядом с окровавленным и изуродованным телом его абсолютно обнаженного и, по-видимому, абсолютно мертвого двойника бесновалось огромное животное, опасения, все существующие в мире опасения, покинули его. Потому что перед лицом смерти тревожиться о чем-либо, даже о победе, бессмысленно. А белая медведица казалась ему теперь ничем иным, как воплощенным божеством смерти.

Успокаивая дыхание, Эгин выдвинул из ножен «облачный» клинок. По нему ползли серо-фиолетовые шипучие змейки, не предвещающие ничего хорошего.

Эгин медленно приблизился к зверю – он уже мог отчетливо различить черный, с обугленной шерстью вокруг, треугольник раны на ее левом боку. И почти такой же по размерам треугольник – на спине.

Медведица стонала, отрывисто выла и рявкала в сокрушительном забытьи. Она кувыркалась, каталась по земле и, казалось, пока не замечала его. Эгин не знал, да и не мог знать, что Зверда, пронзенная коварным оружием Адагара, буквально ослепла от боли.

Эгин знал только то, что видел: это белое чудовище убило и изуродовало труп Адагара. Это белое чудовище устроило невиданное разорение на горе Золотой Нож. Вдобавок, это белое чудовище сорвало ему свидание с баронессой Звердой!

Но самое главное, то, что заставило Эгина гадливо содрогнуться и что более всего подпитывало его желание уничтожить медведицу, уничтожить во что бы то ни стало, так это воспоминание о том, что именно такой монструозный зверь, такая же белая самка медведя была на рисунке, обнаруженном им в Доме Герольдмейстеров, в комнате погибшего Альсима.

«Овель говорила, что тело Альсима, когда его нашли, выглядело так, как будто тигры из Нарабитских гор играли им в мячи. Тигры, ясное дело, тут не при чем. Альсима убила такая же, а скорее всего – эта самая медведица. Белая медведица.»

Воспоминания о погибшем друге и щемящее чувство утраты вдруг воскресли в нем с поразительной реалистичностью. Незамедлительно к ним присоединилась и горечь разлуки с Овель. И та разрывающая сердце, не находящая выхода нежность, которую испытывал он к замужней баронессе Маш-Магарт. И раскаяние перед Лагхой, и жалость к погибшему ни за грош Адагару. И тяготы пути в коварный Ит. И даже тот глубинный, нутряной ужас, который посеяло в его душе зрелище Нового Ордоса, сокрушенного землетрясением. Казалось, в существовании этой беснующейся от боли медведицы сосредоточилась причина всех его горестей, всех потерь.

Эгин занес меч. Он был теперь уже совсем недалеко от раненого животного – на расстоянии двадцати шагов.

Конечно, это расстояние медведица, которая сейчас с подвываниями вылизывала свой кровоточащий бок, могла преодолеть в три прыжка, даже несмотря на ранение. Эгину было известно, что поставленные в безвыходное положение животные нередко обнаруживают удивительные резервы сил и живучести.

Медведица повернула к нему свою измазанную кровью морду, посмотрела на него невидящим взглядом, но, зачуяв вражий дух, приподнялась на передних лапах, как бы готовясь к обороне.

Эгин сделал глубокий вдох. Самым разумным в его положении было войти в Раздавленное Время. Теперь Эгин располагал возможностью безопасного перехода – гроза закончилась. Его губы уже были готовы выплюнуть первый слог искривляющего хрустали пространства заклинания, как вдруг…

…Это было далеко на юге. На Медовом Берегу. Около двух лет назад. Эгину казалось, что он уже давно позабыл этот разговор. Но вдруг он вспомнился ему так явственно, как если бы произошел вчера!

Рядом с ним стоял маг, подаривший ему тайну Раздавленного Времени, эверонот по имени Авелир. Человек с глазами рыбы или, возможно, рыба с преображенной душою человека? Его друг, его учитель. Такой же, как Адагар, а скорее – более искусный – мастер напяливать на себя чужие тела. Маг, которому, помимо Раздавленного Времени, Эгин был обязан своей жизнью.

– Скоро я уйду, – сказал ему тогда Авелир, за несколько часов до своей смерти. – Но перед тем, как я покину этот мир, ты должен пообещать мне одну вещь, Эгин.

– Я готов сделать для тебя все, что угодно, Авелир.

– Тогда пообещай мне, что не убьешь белую медведицу, – Авелир лукаво усмехнулся и посмотрел ему прямо в глаза.

– Медведицу?

– Да-да, белую медведицу, – подтвердил Авелир.

– Разве бывают на свете белые медведицы?

– Конечно, бывают.

– Только белых медведиц здесь, на Медовом Берегу, нам и не хватало… – Эгин, озабоченный одной темой – выжить – мыслил исключительно тогдашним сегодняшним днем.

– Нет, Медовый Берег здесь не при чем, – загадочно сказал Авелир.

– Но я и не собирался никого убивать…

– Это хорошо, что не собирался. Но чтобы ты не изменил своего решения, я прошу тебя пообещать мне, что если ненароком увидишь белую медведицу, то не убьешь ее, как бы тебе этого не хотелось.

– Но я не люблю охоту!

– Речь идет не об охоте. Ты просто пообещай – и все.

– Что за странная просьба?

Эгин думал, что придется пообещать Адагару что-нибудь большое, абстрактное, трудновыполнимое. Вроде «жить долго».

– Просьба как просьба. Так обещаешь или нет? Не забывай, ты мой должник, – Авелир шутейно-серьезно пригрозил Эгину пальцем.

– Ну, если ты настаиваешь, то я… обещаю. Ведь это – сущая ерунда. Но скажи, что значит для тебя мое обещание не убивать белую медведицу?

– Оно значит все.

Воспоминание было столь живым, что Эгин вспомнил о дарах дым-глины и об обманных видениях, насылаемых магами. Морок медведицы?

«Но нет! – упрямо замотал головой Эгин. – Это не может быть мороком! Это было! Я действительно обещал Авелиру пощадить белую медведицу! Но как эверонот мог знать об этой встрече на Золотом Ноже? Откуда он мог знать это два года назад? Почему он, сам будучи при смерти, пекся о жизни этого тошнотворного кровожадного монстра?»

От этих вопросов Эгину стало совсем не по себе. Он остановился. Однако меч, на котором лютовало магическое ненастье, он так и не спрятал.

К счастью, медведица была так обессилена, что не спешила нападать первой. Теперь, когда решимость Эгина убить ее если не исчезла окончательно, то несколько замутилась, он наконец заметил, что медведица очень слаба. Он, такой свежий и такой злой, имеет сейчас девяносто шансов из ста снести голову твари первым же ударом меча даже без Раздавленного Времени! В чем же тут доблесть?

«Я обещаю не убивать медведицу», – пронеслось в мозгу Эгина.

«Но это же убийца Альсима!» – возразил Эгину строгий внутренний надзиратель.

«Альсим мертв. И смертью животного его не воскресить», – сказал Эгин.

Но его рука словно не желала отдавать меч ножнам. Эгин так и застыл в боевой стойке на крутом склоне ущелья близ горы Золотой Нож.

Вдали заржал его жеребец. С треском догорал охотничий домик. Неподалеку, на полпути между ним и медведицей, лежал Адагар со слабо светящимся посохом в правой руке. На его устах играла та самая своеобычная улыбка, которая осеняет губы людей, отдавших жизнь за свою мечту.

«Похоже, он умер счастливым», – с удивлением отметил Эгин.

В задумчивости он все не мог оторвать от Адагара глаз. Волшебство заклинания слабело. Тело убитого странника, бывшее поначалу точным слепком Эгинова, утрачивало черты сходства и возвращалось к исходному: к плотским покровам Адагара.

Неприглядные это были метаморфозы. Проступала плохо выбритая поросль на подбородке, волосы из золотистых становились седыми. Менялись очертания скул; на коже, словно патина на бронзе, проступали глубокие морщины.

«Смерть восстановила истину», – подумал Эгин.

Вдруг крохотный корпускул движения, которое уловил край его глаза, заставил его вздрогнуть. Меч вернулся в ударную позицию.

Он посмотрел на медведицу.

– Ступай прочь, – явственно услышал Эгин.

4

Тягостно и печально было возвращение Эгина в Гинсавер.

Он покинул Золотой Нож лишь с рассветом. Вся та ночь казалась ему теперь одним сплошным сновидением – муторным, где – резким, а где – полувнятным, вязким, и не исключено – вещим.

Вняв медведице, он оставил ее и остывающий труп Адагара и начал карабкаться вверх. Любопытство не давало ему покоя. «Что все-таки произошло? Где Зверда?» – спрашивал себя Эгин.

Довольно скоро он натолкнулся на невидимую преграду, поставленную Адагаром. Дальше двигаться просто не получалось. Эгин обошел охотничий домик со всех сторон не меньше трех раз. Но тщетно – засека не подпускала его ближе.

К счастью, смерть Адагара не пошла на пользу крепости навязанных им магических узелков. Иное, впрочем, было бы удивительно, ведь Адагар был вынужден замыкать заклинания на себя, полагая свои источники силы наиболее надежными в округе.

Проколдовав час с небольшим – причем большую часть времени он затратил на то, чтобы определить природу преграды и с легким разочарованием узнать в ней Стену Иллюзий единоличной степени, – Эгин совладал с узелками Адагара и прошел сквозь Стену, весь облитый шуршащими шелками инея, который обильно просыпался из пустоты в ответ на его чары. При этом в ушах заскрежетало так, будто он своим телом разодрал медные брони терской «черепахи».

Там, где стоял охотничий домик, теперь было сплошное унылое пепелище. Домик полностью сгорел, лишь его неширокий каменный фундамент стоял невредимый, но порядком закопченный. Да три-четыре балки еще чадили.

Эгин прошелся взад-вперед. Вдруг что-то блеснуло в свете луны среди кучи сажи.

Он наклонился. Разгреб носком сапога еще теплую кучку. И выудил на свет кое-где истлевший дамский мешочек из тафты, богато расшитый бисерными флоксами.

Мешочек не был пустым. Эгин сел на корточки и перевернул его. В пепел под его ногами выкатилась дюжина крутобоких лесных орехов.

Сердце Эгина тревожно застучало. «Зверда! Это ее мешочек! Это ее орехи!» Он выпрямился и снова придирчиво осмотрел окрестности. Но никаких иных следов пребывания Зверды Эгин больше не заметил. Помилованное им белое чудовище медленно ползло вниз по дну оврага, оставляя за собой красный пунктир крови. Растерзанный Адагар лежал на том же месте.

– Зве-е-ерда! Где вы, баронесса Зверда!? – закричал он.

Завывания ветра были ему ответом.

Он прокричал так с полчаса, все надеясь на чудо. Не исключено ведь, что баронесса спряталась где-то в одной ей известной пещерке, а теперь, когда опасность миновала, выйдет…

Но баронесса не вышла. Зато Эгин благополучно сорвал голос.

Когда начало светать, он увидел на дороге, ведущей к охотничьему домику, своего каурого.

Дико сверкая глазами, задрав свой ладный, на совесть вычесанный конюхом Вэль-Виры хвост, жеребец несся к нему, всем своим видом выражая укор и обиду. То и дело каурый поворачивал голову в сторону Гинсавера.

«Что ж, может, и впрямь пора отсюда уходить», – вздохнул Эгин, собирая сброшенную накануне одежду по зарослям ежевики, в то время как понятливый жеребец обегал овраг в обратном направлении, чтобы повстречать хозяина в том самом месте, в котором их застало начало катастрофы в охотничьем домике.

После ночных треволнений избалованный каурый ни за что не хотел принимать седока. Пришлось вести его под уздцы. Пройдя почти половину спуска, подобрав сброшенную накануне одежду, Эгин вдруг услышал лошадиное ржание.

Вспомнив об осторожности, он привязал своего жеребца и, крадучись, словно лиса-цыплятница, пошел на звук через хилый кедровник. Его разбирало любопытство. Ржание раздавалось откуда-то снизу.

Осторожно приблизившись ползком к краю очередного скального уступа, Эгин посмотрел вниз.

Внизу, на неприметной тропинке, уводящей в соседнюю долину, он увидел смирно ступающую лошадь. Это была очень хорошо знакомая ему ученая лошадь из замка Маш-Магарт. Он помнил, что ее звали Вербелина.

На ней сидела или, скорее, полулежала грудью на шее животного, сама хозяйка Маш-Магарта. Госпожа Зверда. Она была абсолютно нагой. Глаза ее были полузакрыты, как у людей, давно и прочно пребывающих без сознания. Волосы, заплетенные в косички, спускались до самой земли, с губ сочилась на шею Вербелины белая пена.

На правом, повернутом к Эгину боку прекрасного, сильного тела баронессы зияла огромная треугольная рана с черными обугленными краями. Из раны сочилась кровь. Зрелище было тем более впечатляющим, что в остальных местах ее нежное тело оставалось совершенно чистым и неповрежденным – ни царапин, ни ссадин, ни синяков.

Вербелина шла медленно, чтобы не уронить раненную хозяйку.

«Госпожа Зверда!» – хотел закричать Эгин.

Но он не закричал. От гремучей смеси жалости, страха, ненависти и горя у него закружилась голова. Он спрятал лицо в ладонях и почувствовал, что сейчас заплачет.

Глаза, впрочем, по-прежнему оставались сухими. Бывают такие слезы – без самих слез.

ГЛАВА 16. ПОЗОР ГИНСАВЕРА

1

Как Ларафа ни отговаривали, он настоял на своем: флот выйдет из Пиннарина сразу же после пополнения запасов провианта и боевых припасов.

Два брата – Валиен и Ранн окс Ингуры, командующие варанской конницей, легкой и тяжелой – прибежали к нему с докладом: фуража хватит только на дорогу до Фальма и на пару-тройку дней боевых действий на полуострове. Если не удастся захватить сена и овса у противника – лошади обречены.

Лараф отмахнулся и посоветовал подбавить к фуражу пресноводных водорослей, чтобы съедобной массы стало побольше. В крайних случаях так действительно делали, но Ранн и Валиен почли это за оскорбление для своего благородного цвета войск.

Все-таки, кампания вроде как намечалась победоносная, а гнорр с ходу предлагает такие меры, на какие обычно идет только потрепанная, отступающая перед лицом противника армия. У животных от такой кормежки портится норов, да и лошадиный пот начинает смердеть тухлой рыбой.

Из Опоры Безгласых Тварей советовали обождать хотя бы месяц. Время года, дескать, – самое гнилое для боевых пород «семь», «девять» и «десять». В такую погоду, да еще в открытом море, животные-девять могут заболеть неприятной болезнью, которая неизвестна их ближайшим родичам – обычным псам. Болезнь сопровождается «обильным пеноотделением из пастей, а также множественными отклонениями от ведущих поведенческих обыкновений».

К чему бы это? Лараф не понял, и снова отмахнулся: животных везти только в закрытых клетках, а к каждой плеяде Опоры Безгласых Тварей приписать по добавочному лекарю. Авось пронесет.

Наконец, инженеры оценили потребный наряд осадных средств и количество войск для обложения и штурма фальмской цитадели Вэль-Виры. Причем, оценили в произвольном допущении, что Гинсавер является крепостью класса «Алд», то есть крупной двадцатибашенной твердыней вроде Афнагема – варанского пограничного форпоста у Грютских Столпов.

В чем и выразилось традиционное варанское стремление к недостижимому идеалу и недооценка сухопутными войсками могущества магов из Свода Равновесия. Впрочем, оправданная: во времена Тридцатидневной войны те мало чем помогли, да и во время давешнего штурма Урталаргиса трудились по большей части заморские «молнии Аюта», а не аррумы Свода. При этом сами «молнии Аюта» инженерами в расчет вообще не брались, поскольку во времена Занга окс Саггора, когда составлялся последний Осадный устав, их еще и в самом Аюте не было.

Одновременно Морской Дом подсчитал исправные корабли и их совокупную вместимость. Выяснилось: если армейские инженеры и морские чиновники не ошиблись, Фальма не достигнет из числа потребных сил и средств:

– больших осадных буравов для разрушения стен – десять штук;

– «огневержцев» – двадцать четыре штуки;

– «скорпионов» – сорок шесть штук;

– горючих смесей для зажигательных боевых припасов – шестьдесят бочек;

– уксуса и щелочей для работы больших осадных буравов – двести бочек;

– лошадей всяких – пятьсот восемьдесят голов;

– тяглового скота всякого – триста пятьдесят голов;

– вьючных животных всяких – четыреста голов;

– разнорабочих всяких – пять тысяч человек;

– пехоты обычной всякой – три тысячи восемьсот человек;

– стрелков из лука и обслуги «скорпионов» – двести двадцать человек;

– тяжеловооруженной конницы – сорок копий;

– легковооруженной конницы – восемь сотен.

Особенно Ларафа повеселили «большие осадные буравы». Его родной Казенный Посад, производивший метательные машины, традиционно соперничал с Афнагемом, где тоже находились крупные мануфактуры. Те занимались не столько метательными машинами, сколько механическими приспособлениями для обложения и штурмов крепостей: черепахами, таранами, большими выдвижными лестницами на колесных платформах, поворотными штурмовыми галереями, «журавлями», разборными башнями и, в частности, осадными буравами.

И поскольку из Казенного Посада ревниво прислеживали за соперниками, Лараф знал: Афнагем жив только фантазиями Сиятельных князей, но никак не реальными нуждами варанской армии. Ведь последнюю крупную наступательную войну – а только в такой и могут пригодиться штурмовые галереи и разборные башни – Варан вел больше двухсот лет назад.

В частности, «больших осадных буравов» – громадных механизмов для прогрызания стен супостата – за последние пятьдесят лет было всего изготовлено девять, из которых восемь благополучно сломали во время разновсяческих смотров и испытаний. Недостача десяти этих бесценных машин, «не довезенных» до Фальма, смотрелась таки да – угрожающе.

Лараф, который не собирался месяцами месить грязюку под стенами Гинсавера, одним росчерком пера покончил с львиной долей «разнорабочих всяких». Затем приговорил все поголовье «вьючного скота всякого», легкие стрелометы и бочки с уксусом и щелочами. Чтобы погрузить побольше полезной конницы – потребовал конфисковать для нужд фальмской экспедиции всю немалую флотилию зерновозов, которая торчала без дела на сухих стоянках в гражданской гавани Пиннарина.

Недостачу «пехоты обычной всякой», а также действительно ценных «огневержцев» он надеялся восполнить «молниями Аюта» и молниями магов Свода. Но главное – при нем была его подруга, а с нею он чувствовал себя непобедимым, как солнце.

2

Фальм сразу не понравился Ларафу. Не понравился даже больше, чем в свое время Урталаргис.

Эта комковатая, плотная дымка над землей, бедные строения, все какие-то дикие, дышащие чем-то избыточно первозданным, не ведающие того, что звалось в Варане «культурой». Идолы-обереги подле колодцев… Огромные светло-серые валуны, с высеченными на них незнакомыми знаками и полноростными фигурами неведомых животных…

– Как вы думаете, Йор, это и есть сергамена? – осведомился Лараф, тыча перстом в схематично намеченную на боку валуна каменную фигуру, отдаленно напоминающую агрессивного клыкастого кота небывалых размеров с ярым хохолком на затылке. Фигура охраняла вход в самый представительный особняк Белой Омелы.

– Если верить преданиям, сергамена так и выглядит, – уклончиво ответил Йор. – Шилол бы побрал этих оборотней!

Пар-арценц гадливо сплюнул. Он был уверен: нечисть надо искоренять всегда, везде и сейчас. А в остальном…

Йор не осмеливался перечить гнорру. Но даже он – верный из верных – считал, что экспедиция на Фальм могла бы подождать. Несмотря на решение Совета Шестидесяти, несмотря на договор с баронами. Землетрясение – еще ладно. Но вот мятеж…

Увести изрядную часть войска вместе с «Лепестком Персика» на Фальм – раз. Оставить Пиннарин на попечение всего-то трех пар-арценцев, из которых двое являются таковыми лишь по должности, по званию же – обычные аррумы. Два. И все это в такой шаткий час, фактически в междуцарствие…

А ведь Тернаун и Харренский Союз, да и Ают тоже – только тем и заняты, что ищут слабину, трещину в варанском магическом щите! Это – три, и четыре, и пять.

Впрочем, Йором владела уверенность, что гнорр, каким бы странным он в последнее время не был, знает что делает. Его поведение в Урталаргисе доказало: Лагха Коалара столь же далек от помешательства, сколь и раньше. Ну, может пожестче стал чуть – так это он просто взрослеет, рассуждал пар-арценц.

Йору даже показалось, что он разгадал маневр Лагхи – тот, по мнению пар-арценца, умышленно представлял себя как бы больным, как бы слегка чокнутым, чтобы проверить, кто чего стоит, и подгрести под себя еще больше еще большей власти. «Вспомнить хотя бы как хитро он расправился с этим ублюдочным выскочкой Альсимом», – криво ухмылялся Йор.

Деловитость, с которой гнорр принял решение об уничтожении Сиятельной ради водворения порядка, тоже импонировала Йору. Ведь и сам он сделал карьеру на деловитости в вопросах уничтожения и водворения.

«Недурно сыграно! – восторгался Йор. – Раньше Вараном правила его любовница. А теперь – жена. Раньше недруги имели возможность сыграть против гнорра на ревности одной из бабенок, теперь – нет. И все это без лишнего скандала. Все как так и надо! Даже как-то чересчур хорошо все для него складывается. Теперь бы не обжечься!»

– Не вешайте нос, любезный Йор, – подмигнул пар-арценцу Лараф, с немыслимой фамильярностью похлопывая Йора по плечу. Он заметил, что пар-арценц погрузился в свои думы, и ему, как ни странно, хватило сметки угадать их общее течение. – У меня только что созрел один план.

– Слушаю вас, мой гнорр.

– Мы не будем дожидаться подхода наших союзников, баронов Маш-Магарт. Мы возьмем Гинсавер сами.

– Но ведь это… большие потери!

– Быть может, потери. Зато мы выиграем кучу времени. Если сейчас, забыв о баронах Маш-Магарт, ускоренным маршем бросить все силы на Гинсавер, мы окажемся у стен замка гораздо раньше намеченного срока. Мы возьмем врага внезапностью. Все лавры – и в материальном, и в магическом, и в духовном их выражении, достанутся нам! А баронов поставим перед фактом. Уверен, они не будут возражать. Я сам поговорю с баронессой Звердой.

– Но… неплохо было бы как-то усилить наших людей… Этот случай – с животными… Мне все время доносят: многие ропщут…

«Случай с животными» вышел действительно гаже гадкого, превзойдя самые мрачные прогнозы Опоры Безгласых Тварей. Уже в виду фальмских берегов на всех псов-уродов, именуемых «животными-девять», напала загадочная разновидность бешенства.

Они принялись расхаживать по своим клеткам на задних лапах, что само по себе с точки зрения Ларафа было отвратительно, но по мнению офицеров Свода входило в круг «ведущих поведенческих обыкновений» этих исчадий. И, принявшись расхаживать, начали… разговаривать. Насколько в их хриплых рыках и завоях можно было вообще распознать звуки человеческой речи.

Говорили они – все разом, не нуждаясь, видимо, ни в слушателях, ни в собеседниках – следующее: «Убьем – всех – жрать – убьем – сожрем – дрянь». Пена по углам пастей, глаза забраны желтоватой плевой.

Первые два часа офицеры Опоры Безгласых Тварей, виновато пряча глаза по углам, пытались убедить гнорра, что да, у них и вправду велись работы по развитию у собак мыслительных способностей пятилетнего ребенка. Что это был такой подарок Своду от их родной Опоры, что работам этим уже не один год и что они, простые рах-саванны, не могут знать, отчего пар-арценц о том заранее не доложился.

И главное: «убьем-сожрем» относится, вне всяких сомнений, к злоименным оборотням, коих псы уже учуяли и теперь рвутся в бой. Дай им волю – они достигнут фальмского берега вплавь, и – кто знает? – может, и без помощи людей перегрызут всех Хуммеровых перевертышей до последнего.

В начале третьего часа псы дали себе волю сами. Так никто толком и не узнал что да как, но вдруг на палубе одного из зерновозов, отданных в распоряжение Опоры Безгласых Тварей, раздались рвущие душу крики, просквозившие туман, перекрывшие привычную музыку флота: скрип рей и весел, гул и хлопанье парусов, матерщину палубных команд.

Животные-девять хозяйничали и в трюме, и на палубе судна. Прежде, чем к нему приблизились военные корабли, и команда, и офицеры Свода были уже мертвы. По крутым бортам парусника тут и там стекала темная жидкость – фиолетовая в свете сумерек. По палубе с ошалелым лаем носилась свора людоедов.

Из марса на вершине второй мачты вывалились какие-то мешковатые лохмотья, в которых было невозможно узнать впередсмотрящего. Вслед за тем над ограждением марса поднялась морда псины. «Жрать!» – потребовал воспитанник рах-саванна Егура, плеяде которого как раз и не посчастливилось путешествовать на борту злосчастного зерновоза.

Тут уже не мешкали. И приказа гнорра не дожидались. Зерновоз с мятежной командой псов-убийц засыпали зажигательными стрелами из «скорпионов». Горящие псы сигали в воду, пытались вплавь достичь соседних кораблей, но перепуганные и озленные солдаты пустили в ход все, что было под рукой. Каждой твари досталось по несколько десятков глубоких колотых ран.

А всех бормочущих «жрать-убьем-дрянь» животных-девять на борту других кораблей перестреляли в упор через просветы между прутьями клеток. Твари пощады не просили – только «жрать».

После этого Лараф устроил показательный разнос Опоре Безгласых Тварей. Обещал разжаловать всех в рядовых копейщиков, нет, в пращников (которых в Варане уже давно не было), нет, в «разнорабочих всяких». Но в итоге ограничился только строгим наказом искупить вину в бою и ни в коем случае не выпускать на Фальме животных-семь.

И хотя боевые вороны вели себя тишайше, их рассадили по тем самым клеткам, которые еще смердели свежей кровью животных-девять. Там они и просидели до конца кампании.

Таким образом, злокозненный барон Вэль-Вира – а бешенство на животных-девять было наведено именно его чарами – вывел из строя самых опасных противников еще до начала кампании. Ключ к чарам, а равно указания зачем, когда и как пустить их в ход, Вэль-Вире подарил Адагар. На момент применения таковых – покойный…

«Так что там пар-арценц сказал? – Лараф неспешно покидал пучины своих невеселых мыслей. – Солдаты чем-то недовольны? Тем, что их сожрать хотели, недовольны? „Плох тот солдат, кто жалуется на близкую смерть“, – так, кажется, учил Эллат своих стальных харренитов?»

– Того, кто ропщет – м-м… – Лараф выразительно провел ребром ладони над кадыком. – Впрочем, вы должны сами знать.

– Я знаю, – кивнул Йор. – Но мы не можем себе позволить ополовинить наше войско в такой момент. Критический момент для всей отчизны, я бы сказал. Сейчас не время для…

– Тем более нужно немедля выступать на Гинсавер. Потому что лучшее лекарство от ропота – добрая битва с врагами Князя и Истины.

Несмотря на все «но», с последним аргументом Йор не мог не согласиться. Лекарство, которое предлагал гнорр, было опробовано многими веками варанской истории.

– Кстати, я тут заодно придумал, как усилить наши штурмовые отряды, – гнорр задумчиво почесывал затылок.

– И кем же вы их собираетесь усилить?

– Не «кем», а «чем». Я думаю, нужно снять с нашего флагмана «молнии Аюта».

– Они не снимаются, мой гнорр. Там ведь особые, массивные поворотные станины для точного наведения «молний» по горизонту и небосклону. Эти «молнии», в отличие от тех, что стояли на «Зерцале Огня», куда крупнее. И не имеют собственных колесных станков.

– Для наших флотских плотников это не задача. Соберите по два мастеровых человека с каждого корабля, дайте им в помощники сотню обычных пехотинцев. Если к утру «молнии» будут стоять на ходких колесных станках – по три золотых авра премии каждому плотнику и половинку серебра на пехотинца. Не справятся – каждого двадцатого скормите крабам. А потом повторите приказ.

Пар-арценц скосил глаза в сторону.

«Нелады, полнейшие нелады с памятью нашего гнорра. А может, он просто пропустил два года назад эту подробность мимо ушей? В самом деле, под трактатом стоит подпись Сайлы исс Тамай, гнорр договоров с иноземцами не подписывает… Придется кое-что напомнить.»

– Да, мой гнорр. Но есть ведь и еще одно «но». Крепежные части «молний Аюта» запечатаны Гиэннерой. По условиям дополнительного трактата к договору о Медовом Береге мы не имеем права снимать печати. Да и нелегко это будет проделать, печати-то со Знаками! Нужно либо рубить корабль прямо по живому, разбирать борта и палубы, либо возиться со Знаками, да как бы не случилось беды… Выходит, для нас «молнии» буквально вмурованы в «Лепесток Персика»!

– Размуровать. То есть вырубить их оттуда. Потом, когда вернемся, поставим на место.

– Едва ли будет возможно снять их все… Полдюжины располагаются довольно низко, у самого трюма… Можно потерять корабль!

– Тогда снимите те, что снимаются без критических повреждений!

Йор тяжело вздохнул и обернулся в сторону моря. Грандиозный «Лепесток Персика» стоял в лиге от берега, под охраной «Венца Небес» и пяти галер. Войти в плюгавую мелководную бухточку Белой Омелы аютский красавец просто не мог.

Йор прикидывал, как осуществить затею гнорра, да и осуществима ли она в принципе.

Аргументов «за» было не больше, чем аргументов «против». Но Йору так понравился авантюрный настрой гнорра на молниеносную войну, что рассудок уступил хотенью. Больше всего на свете Йору хотелось сейчас покинуть Белую Омелу, утыканную жуткими каменными истуканами, от одного вида которых у него, опытного мага, начинала гудеть голова.

Порт Белая Омела был вообще мало похож на порт. В нем имелся один-единственный причал для небольших торговых судов, да пара заякоренных понтонов из пустых бочек. Последние – чтоб было к чему пристать лодкам местной рыбачьей гильдии, если вдруг в то же время к причалу подойдет так называемый «круглый» терский зерновоз или катамаран аспадских пиратов, которых называют «торговцами» разве только из дипломатических соображений. В остальном же – извольте пользоваться шлюпками да барками, милостивые гиазиры!

И – ни одного человека.

Лараф знал, что так и будет. Ведь Белая Омела принадлежит барону Вэль-Вире и потому ожидать ликующих толп не следует. И все-таки…

Где же подлые предатели местной отчизны, бегущие к варанцам на поклон ради тридцати авриков? Где засады? Где вообще враги? Где хрестоматийные старики, женщины и дети, которых можно попеременно то убивать и насиловать, то миловать и кормить вкусной солдатской кашей?

– Мне кажется, с корабля возможно снять не более шести «молний», – сказал Йор, окончив свои мысленные эксперименты.

– Шести? Да нам и трех хватило бы за глаза! – обрадовался Лараф.

По сердцу была ему идея утереть нос всезнающей баронессе Зверде и ее грубияну-мужу. Показать им, недалеким, чего он на самом деле стоит как полководец и, – Лараф улыбнулся, мысленно поглаживая свою подругу, – как маг.

3

К утру следующего дня Эгин добрался до Гинсавера. Выходило так, что кроме опостылевшего замка барона Вэль-Виры идти ему больше некуда. От одной мысли о Маш-Магарте и его хозяевах Эгина теперь бросало в дрожь.

«Зверда была права, – борясь с дремой, рассуждал Эгин. – Люди должны любить людей… А ведь я едва не убил ее! Едва не убил…»

Эгин не спал двое суток, что плохо сказалось на его наблюдательности. Его, например, не смутил тот факт, что до самого Гинсавера он не встретил буквально ни одного человека.

Когда Эгин приблизился к замку вплотную, он увидел, что главные его ворота, которые в Гинсавере гордо звались Орлиными, поскольку надвратную арку венчал барельеф с целым орлиным выводком, не просто закрыты, а замурованы. Кладка была совсем свежей. Кое-где раствор еще не успел полностью затвердеть и поменять цвет на более светлый.

Эгин потянул за бечеву надвратного колокола, но не услышал звона. Колокола тоже теперь не было, от него осталось одно массивное медное кольцо на веревке.

И только тогда Эгин сообразил, что замок готовится к скорой осаде. Война, о которой так много говорили на Фальме в последнюю неделю, уже началась.

Затем он долго звал хозяев, расхаживая под стеной. Защитники Гинсавера не узнавали его. Большая часть войска в такую рань еще спала, стены отрядили караулить немногочисленных наемников (чтобы отрабатывали на всю катушку) и самых зеленых новобранцев. Не мудрено, что те не знали даже кто такой Адагар.

Потом, на счастье Эгина, на надвратную стену занесло одного из стряпчих Вэль-Виры, прислуживавшего за столом во время той аудиенции, на которой барон Гинсавер заваливал мозги Эгина всякой чушью.

– А-а, это же этот… как его… учитель… по-варански говорить учит… лекаря нашего приятель… – заключил стряпчий, щуря сонные глаза.

Эгин кротко кивнул. Он кивнул бы, даже если б его опознали как золотаря баронов Семельвенк, так он продрог и оголодал за время своего путешествия к Золотому Ножу и обратно.

Со стены ему спустили плетеную люльку. Каурый в люльку никак не помещался и потому его пришлось бросить внизу, на поживу подходящему врагу. Впрочем, Эгин тешил себя надеждой улизнуть из замка прежде, чем его стены облепит паутина осадных лестниц.

4

Флигель, в котором располагались комнаты Адагара и его собственные комнаты, был превращен в казарму. В воздухе стоял плотный алкогольный дух. Всюду храпели, сопели, ворочались.

Под дверями в комнату Эгина лежал, подстелив под себя тулуп, немолодой инвалид-ополченец с культей вместо левой руки. Он тихо варнакал во сне, нежно причмокивая губами. По его лицу деловито скакала проснувшаяся первой блоха.

Осторожно перешагнув через спящего, Эгин отворил дверь.

К счастью, никто не покусился ни на его комнату, ни на имущество. Видимо, в преддверии осады даже самым завзятым мародерам было не до того.

Он беспорядочно набил дорожную сумку своими вещами, не позабыв даже краюху хлеба каменной черствости, недоеденную им как-то за ужином. Надел доспехи из кожи шардевкатрана и сменил рубаху.

Собравшись, он выглянул в окно. На стенах замка не наблюдалось особого оживления, что его сильно обнадежило.

«Значит, время еще есть».

Эгин решил осмотреть напоследок комнаты покойного Адагара. Совсем не магические книги хотелось ему увидеть. Он собирался взглянуть на глиняного человека. И таким образом как-то скруглить для себя всю эту гнусную историю с наихудшим из возможных концов, который можно было кратко суммировать формулой «ни Лагхи, ни Зверды, ни Овель».

Он вспомнил нужную дверь и, вовремя освежив в памяти навыки мага-домушника, коими снабжал своих питомцев в чине аррума Свод Равновесия, отпер дверь, взломав охранительное заклинание похотливого мага.

В комнатах Адагара было как всегда затхло и уныло. Чудовищный беспорядок, какие-то меловые контуры на полу, несвежая постель, закапанная вареньем… В этой комнате Эгин задерживаться не стал, поспешив туда, где стояло кресло с глиняным гнорром. Кресло по-прежнему стояло, а вот гнорра – гнорра видно не было…

«Что бы это значило?» – спросил себя Эгин.

К сожалению, ответ напрашивался сам собой. Прознав о его, Эгина, подлости, Адагар попросту уничтожил свое близкое к совершенству творение. Чтобы другим не повадно было обманывать.

Эгин вернулся в соседнюю комнату. Внимательно осмотрел ее на предмет каких-нибудь намеков, доказательств… хоть чего!

Его внимание привлекла лишь фляга. Та самая фляга, которую он в последние дни так часто видел у Адагара. Решив, что страннику – да будет его посмертие скорее легким, нежели тяжелым! – она все равно теперь не пригодится, а вот для него будет очень даже не лишней в свете грядущего затяжного бегства, Эгин бездумно клацнул карабином кожаной оплетки фляги у себя на поясе и направился к двери.

Не успел он открыть ее, как на его плечо легла холодная, холодная рука с выпуклой развилкой голубых вен. Эгин обернулся.

– Лагха?

5

Да, это был Лагха. Сделанный человек. Плод магического искусства странника Адагара. Совсем такой же и совсем другой. Только глаза его были по-знакомому бездонными. Платье ему заменяла обернутая вокруг груди пыльная оконная портьера.

– Давненько не виделись, гиазир Эгин, – шепотом сказал Лагха.

Эгин захлопнул дверь и обернулся к гнорру. Ему было странно признаться себе, что он не верит собственным глазам. Однако гнорр привычным жестом уже протягивал ему руку для церемонного поцелуя. Правда, перстня гнорра на ней теперь не было.

Средство, как обычно, подействовало безотказно. Эгин мигом вернулся к реальности. По крайней мере, сделал в этом направлении несколько неуверенных шагов.

– А я уж думал, мне здесь пылиться вечно. Эх, что за место!

– Мы в Гинсавере, в замке барона Вэль-Виры, – сказал Эгин, не в силах оторваться от довольно-таки невежливого разглядывания гнорра Варана.

– Это я уже понял из разговоров людей в коридорах. Я, между прочим, слушаю их с позавчерашнего вечера.

– …Значит, вы… – Эгин замялся, силясь подобрать подходящее выражение, – ожили позавчера вечером?

– Приятно знать, что для вас, Эгин, мое, скажем так, пробуждение было не меньшим сюрпризом, чем для меня.

Эгин кивнул. «Да уж, не меньшим. Значит, Адагар все-таки, ммм… познал баронессу! Ну старика-а-ан… Так и не решился уничтожить детище своих магических ваяний», – заключил Эгин в странном отупении.

– А где мой захолустный спаситель, любитель фальмских красот, игрец-затейник Адагар?

– Он погиб позавчера.

– Вот как? – лицо Лагхи выражало крайнее изумление.

– Да. Я был свидетелем его смерти.

– Свод Равновесия?

– Нисколько. Если совсем коротко – его убила баронесса Зверда.

– О, я вижу моя девочка как всегда не промах!

«Теперь уже „наша“ девочка», – снова промолчал Эгин.

– Адагар покусился на ее честь, – пояснил он.

– Ого! Впрочем, странники все такие. В них чрезмерно много человеческого. Я имею в виду, что, учитывая их магическую одаренность, это можно назвать словом «чрезмерно».

Наконец-то Эгин смог улыбнуться. Последняя реплика Лагхи, где высокомерие и правда были смешаны в равных пропорциях, окончательно убедила его в том, что перед ним гнорр и никто другой.

– То есть, если я правильно понял, мы никого не ждем, – подытожил Лагха.

– Никого.

– В таком случае, нам следует разыскать для меня какое-нибудь платье и уносить отсюда ноги подобру-поздорову. В этом Гинсавере я совершенно теряю самообладание. Еще не хватало, чтобы наш новый гнорр обнаружил меня здесь сидящим под замком и смиренно ожидающим расправы. Это после всех тех стараний, которые потребовались от вас для того, чтобы я перестал быть призраком! Задержись вы, Эгин, на сутки, уверен, так и случилось бы.

– Вы думаете, Свод возьмет Гинсавер? – Эгин вспомнил все приготовления Вэль-Виры, которые видел накануне.

– Думаю. Более того, я в этом не сомневаюсь.

– Ну, вы могли бы уйти отсюда и не дожидаясь меня. Я и сам мог погибнуть вместе с Адагаром…

– Я не мог бы уйти без вас. Какая бы опасность мне не угрожала.

– Почему? – Эгин посмотрел на гнорра в крайнем недоумении. Заподозрить, что нужда гнорра в его обществе пересиливает его же здравый смысл, он никак не мог. В чем же дело?

– Мне не по силам открыть входную дверь. Адагар наложил на нее охранительное заклятие.

– Но ведь оно совсем простенькое…

– В этом теле у меня нет магических способностей. Никаких. Ни-ка-ких, – грустно улыбнулся Лагха.

6

При ближайшем рассмотрении оказалось, что Гинсавер не является крепостью класса «Алд», а тянет разве что на «Сеттел». Но сил для самостоятельного правильного обложения крепостей класса «Сеттел» у варанской экспедиции тоже не доставало. Так говорили Ларафу инженеры, с этим соглашались и братья окс Ингуры.

«К Шилолу все! Война решится одним-двумя стремительными ударами», – решил Лараф. «Ну их всех к Шилолу!» – к этому сводилась и суть его речи перед ударным костяком армии, выступающим из Белой Омелы. Нижним чинам и младшим офицерам Свода настроения гнорра пришлись по душе.

Старшие офицеры кавалерии и Свода Равновесия смотрели на вещи более трезво, но нельзя было не согласиться с гнорром: воевать надо быстро, пока еще живы лошади, посаженные на голодный паек из сена и водорослей. А то ведь издохнут.

Но главным аргументом «за», были, конечно, «молнии Аюта». Их таки удалось переставить на колесные станки, в каждый из которых был запряжен цугом четверик особо отобранных лошадей. Сверкающие бронзовые бревна под княжескими штандартами и знаменами «Голубого Лосося» придавали армии вид нарядный и праздничный. То есть именно такой, каким должны отличаться варанские воители накануне выполнения своего священного долга: изничтожения нечисти.

В первой же стычке у наспех наваленной засеки истребительные плеяды Свода положили две сотни латников Вэль-Виры. Потери среди своих были чисто символическими: двое убитых, семь раненых. Это взбодрило всех, даже мрачноватого Йора – как-никак, победа убедительная.

Дорога от Белой Омелы до Гинсавера была недурна. Вэль-Вира, то ли понадеявшись на какое-то неведомое и припасаемое для решительного сражения оружие, то ли не отдавая себе отчета в размерах грозящей опасности, не отдал приказа перекопать тракт канавами и волчьими ямами, завалить его парой верст леса и сотнями валунов.

Поэтому после неудачи с первой засекой дружина Вэль-Виры так и не отважилась померяться силами с южными карателями еще раз. Ни одной живой души не повстречалось варанцам и в нескольких деревнях, раскиданных вдоль тракта. Только межевые камни с ощеренными пастями, только лес, ветер и снег.

Утром четвертого дня легкая кавалерия Валиена окс Ингура вырвалась из леса во чисто поле, точнее – во чисты болота, именуемые на Фальме Рыжими Топями и оканчивающиеся в аккурат в пятистах саженях к северу от Гинсавера.

Кавалерийская разведка определила, что в это время года Рыжие Топи в общем-то проходимы. Водичка там хотя и теплая, но стоит невысоко, на две пяди, а дно почти повсеместно – ровное и на удивление твердое, словно каменное. Также стало ясно, что единственную выгодную позицию для «молний Аюта» предоставляет большая поляна, с одной стороны ограниченная длинным дымящимся языком Рыжих Топей.

Поверх этого языка можно превосходно обстреливать весь Гинсавер, пользуясь данными от рассаженных по деревьям наблюдателей. Предрассветная же серость, а равно туман и дымка, стелющиеся над болотами, до последнего момента будут скрывать от дружинников Вэль-Виры смертоносное оружие варанцев.

Других вариантов нет. Вывести «молнии Аюта» на стрельбу прямой наводкой можно только на позиции перед самым замком – там, где из лесу выходит тракт. Это негоже, поскольку решительная вылазка осажденных может навредить мудреным аютским приспособам. Да и лучник с любой башни достанет быстроперой стрелой до офицера-исчислителя, а это уже никуда не годится!

Лараф внял мудрым советам своих мудрых офицеров. Поэтому «молнии Аюта» свезли с тракта, прогнали по споро вырубленной просеке и поставили на облюбованной поляне.

По левую руку расцветало утро большого дня. По правую, прямо на берегу Рыжих Топей гордо разворачивалась пехота. Второе крыло глубокой колонной стояло у конца лесного отрезка тракта. Солдаты переговаривались вполголоса, обслуга «молний Аюта» вообще помалкивала, как жрецы перед судьбоносным жертвоприношением.

Зато потом…

7

Все началось совсем неожиданно. Просто вдруг половина гостевого флигеля превратилась в каменную пыль. А еще спустя три минуты несмолкающего грохота южнее Орлиных ворот в стене образовался пролом такой внушительной ширины, что в нем могли бы свободно разминуться две обозные телеги.

– Это «молнии Аюта». Похоже, наш гнорр-самозванец распорядился снять их с «Лепестка Персика». А значит, «молний» никак не меньше шести, – заметил Лагха в наступившей на секунду гробовой тишине.

Эгин, который не мог похвалиться таким самообладанием – прикидывать количество «молний», когда сорок человек превращаются в быстро испаряющееся облако кипящей крови, лишь коротко кивнул ему в ответ и молча указал пальцем на северо-восток. Стреляли именно оттуда. Варанцы шли со стороны Белой Омелы.

К счастью, когда началось сокрушение Гинсавера, Лагха и Эгин уже были во дворе, в сравнительной готовности к бегству.

Было и еще одно преимущество в их в целом лишенном преимуществ положении. После того как одну из башен Гинсавера снесло вослед гостевому флигелю и все наконец доторопали, что это не День Охарада, а дело рук надвигающегося, но пока еще невидимого противника, когда поднялась бешеная военная кутерьма, Эгину и Лагхе удалось сравнительно просто скрыться из Гинсавера никем не замеченными.

Никому, совершенно никому не было дела до двух варанцев, которые карабкались вверх по груде каменного мусора к спасительной дыре. За исключением обуянного приступом патриотизма лучника, который всадил в спину предателя Эгина, вылазившего из пролома вторым и вдобавок замешкавшегося со своими дорожными баулами, одну за другой две стрелы.

Эгина вновь спасли шардевкатрановые доспехи – стрелы отскочили от него, не причинив ему вреда, он даже не успел толком испугаться.

Когда они все-таки выбрались из пролома, спустились и, чавкая грязью, побежали на юго-восток, солнце уже вставало, засвечивая скачущий пейзаж поразительно яркими в это утро, невесенними лучами. Позади них, успешно конкурируя с солнцем, сверкали разрывы напоенных магией ядер «молний Аюта».

С бодрым грохотом недвижимость барона Вэль-Виры превращалась в свои составляющие – булыжники, песок, известку.

Но Эгин не испытывал по этому поводу сожаления. Он вообще ничего не испытывал, кроме желания поскорее оказаться в спасительном леске, подальше от объятий сверкающей смерти.

– Куда ведет та дорога? – поинтересовался Лагха, указывая на запад.

– К Семельвенку, к барону Аллерту.

– А эта?

– А эта в Маш-Магарт. Разве нам туда?

– Не вижу вариантов, – пожал плечами Лагха.

– Я предпочел бы Семельвенк, – честно признался Эгин.

Вариантов действительно не было. На дороге, ведущей в Семельвенк, стояла усиленная сторожевая застава Вэль-Виры, о чем Эгин как-то краем уха слышал в Гинсавере. Это означало, что если они соберутся в гости к барону Аллерту, то на тракте их расстреляют из арбалетов быстрее, чем разберутся что к чему.

– Может, попытаемся добраться до Семельвенка не по дороге, а лесом? Барон Аллерт довольно милый человек.

– Будь он хоть сто раз милым! Нам там делать нечего. Теперь, после всех ваших рассказов, я совершенно уверен в том, что мне необходимо побеседовать с баронессой Маш-Магарт начистоту.

Не успели они добраться до леса, как «молнии Аюта» внезапно смолкли. Словно бы кто-то вдруг взял и сразил отравленными стрелами и прислугу, и исчислителя с образом-ключом, без которых «молнии» были не многим опаснее банальных стрелометов.

Варанская пехота начала самый обыкновенный штурм. Но Эгин с Лагхой, быстрым шагом идущие на юго-восток, к Маш-Магарту, этого уже не видели.

8

– Мы не удержим замок, барон! – прохрипел запыхавшийся тысяцкий Барункт велиа Трепестр, вбегая во двор внутренней цитадели Гинсавера.

Там метался от стены к стене озабоченный Вэль-Вира, и там было сравнительно безопасно. Неприятельским ядрам мешала недоразрушенная башня «Ушастая Сова». В целом же замок Гинсавер представлял собой нечто вроде грандиозной деревянной мышеловки, по которой лупят шесть кузнечных молотов. Мышам не жить!

– Это-то ясно, – махнул рукой Вэль-Вира. – Вопрос лишь в том, удастся ли нам спастись и спасти хотя бы половину войска…

Как и всякий уважающий себя гэвенг, он не находил нужным врать своему собрату по расе. Пусть даже и такому, второй устойчивой гэвенг-формой которого является унылая куница, вся как молью траченная.

– …И главное, ну кто бы мог подумать, что эти мерзавцы приблизятся незамеченными? Они опередили мои самые смелые ожидания по меньшей мере на сутки!

«Я бы мог подумать», – промолчал Барункт. Вслух он сказал:

– Барон, а не кажется ли вам, что их колдуны, как там они у варанцев называются…

– Аррумы.

– Да, вот эти аррумы гнали перед армией какой-то особый морок, непроницаемый для нашего дальнего зрения? Я что-то такое заподозрил сразу, как только донесли, что они объявились в Белой Омеле. И потом, когда они загодя раскрыли нашу засаду на тракте. Поверьте, они обрушились на нас, как снег на голову!

В этот момент прогрохотала очередная серия разрывов и огромный каменный отломок, перемахнув стены цитадели, едва не обрушился как снег на голову невезучему Барункту. Вэль-Вира процедил «гамэри-кан аруптах» и поспешил увлечь Барункта прочь со двора, на первый ярус цитадели, где стены были особенно прочны.

– Это мы обсудим потом. Пока вы говорили, я наконец смог услышать сергамен. Они запаздывают. На севере Ре-Тара очень сильные снегопады, а им ведь нужно еще и чем-то питаться! Они не поспеют ни к сегодняшнему вечеру, ни к завтрашнему утру. Кроме того, Адагар, похоже, повстречал свою судьбу… А я так на него рассчитывал! Мои худшие опасения подтвердились. Обойдите всех сотников, передайте: как только замолкнут «молнии Аюта» – все, кроме пластунов, стрелков со станковыми арбалетами и мечников из Дроздова Моста должны быть готовы к отходу по моему приказу. Пластуны и три названные сотни должны задержать варанцев у Гинсавера до темноты. Потом могут оставить замок и уходить тоже. Место сбора…

Вэль-Вира понизил голос и издал несколько звуков, которые непосвященному не сказали бы ничего, даже если б тому было ведомо наречие гэвенгов.

– Слушаюсь, барон. Вот только… Вы сказали – «когда замолкнут „молнии Аюта“. А… они вообще замолкнут?

– Да. Да. Вот теперь, когда аррумы сняли Стену Иллюзий, я вижу, как заставить их замолчать. Некий искушенный варанский колдун при помощи двух колдунов послабее сейчас пытается нащупать меня – и в этом его ошибка…

…Лараф был захвачен буйным торжеством огненной оргии. Содрогания и рык неукротимых бронзовых бычков приворожили его так, что позавидовала бы и баронесса Зверда.

Не важно, что книга за поясом аж разрывается от бесплодных попыток докричаться до своего полухозяина-полураба. Он все равно не слышит ее. Плевать на густеющий белый морок, плевать на то, чем заняты застывший верстовым столбом Йор и двое его новых щупачей. Главное: столик и игла исчислителя Маба окс Афнага сообщают железным ядрам сокрушительную мощь сотен настоящих молний – и немногое в мире может сравниться с этим!

С этим чем? Лараф не нашел бы ответа. Просто его скудный, хотя и отягощенный чернокнижием (в течение последних четырех лет) и неряшливым развратом (в течение последних восьми недель) жизненный опыт был не настолько богат, а его художественный вкус не настолько развит, чтобы вообразить себе зрелище более захватывающее, нежели истребление сотен живых существ могучим дальнобойным оружием.

Как оказалось, урталаргисская бойня только разожгла его аппетиты. Хотя сразу после подавления мятежа, там, еще в Урталаргисе, ему мнилось нечто вроде сожаления и даже угрызений совести. Теперь же он не чувствовал ничего, кроме восторга.

Даже когда оцепеневший Йор упал, Лараф не придал этому особого значения. Он уже видел подобные «обмороки» во время слежки за Сонном в Пиннарине и заключил, что это побочный эффект обычного зрячего транса.

Вэль-Вира сумел обратить силу Йора и его щупачей против них самих, использовав этих трех человеческих существ в качестве своеобразного колокольца, чтобы пробудить дремлющие, но чуткие недра Рыжих Топей.

Паффффсссс…

Поглощенный созерцанием красивого пожара, который занимался над снесенной верхушкой «Ушастой Совы», Лараф не заметил, как в двух шагах от него в земле открылась крошечная дырочка, из которой со свистом вырывается полупрозрачная струйка пара.

Рукав Рыжих Топей, который отделял их позицию от замка, пошел частыми пузырями. Тревожно заржали лошади.

Фуфссс!

Посреди поляны, прямо под ногами обслуги «молний Аюта», разом отверзлись несколько дыр покрупнее. Из них вперемешку с паром прыснули фонтанчики грязной вонючей воды.

– Мой гнорр, творится что-то неладное, – осмелился подать голос неотступно сопровождающий своего хозяина Эри.

Стальной шлем смотрелся на нем не более уместно, чем прохудившийся котелок на пугале. А в остальном Эри был молодцом.

Но Лараф, раздраженный тем, что его осмелились вывести из тоже своего рода «зрячего транса», то есть из идиотически радостной игры в посетителя театра смерти, где актеры гибнут взаправду среди горящих взаправду же декораций, бросил недовольный взгляд на Эри и вдруг вспылил. Совершенно невпопад, ведь слов своего слуги недослышал.

– Да что ты напялил эту железяку!? Боишься, уши надует?

Земля под ногами колыхнулась. Тугая струя горячей воды ударила Эри прямо в живот и едва не сбила его с ног…

…Когда чуткий Мальрог, произведенный в аррумы после жестоких потерь Опоры Единства в Башне Отчуждения, и менее чуткий Нэйяр, тоже аррум, сообразили, что же, Шилол раздери оборотней, происходит, станки «молний Аюта», а, главное – повозки с огнетворительной смесью для метания ядер стояли уже по самые ступицы в дымящейся воде.

Йора, так и не пришедшего в сознание, и его горе-щупачей с горловым кровотечением забросили на повозку, как дрова.

О том, чтобы продолжать обстрел замка, не могло быть и речи. Жидкая грязь и ржавая вода, бьющие на высоту в десятки локтей из множества скважин, временно превратили и поляну, и ее окрестности, в подобие «плавучих» лесов Ноторма.

Даже запечатанные просмоленные бочонки не спасли даггу. Из-за горячего пара смола потекла, малюсенькие трещинки и зазоры, образовавшиеся вокруг чопов, пропустили влагу, и все немалые огневые припасы варанцев превратились в сотни пудов набрякшего крупнозернистого месива. Столь же бесполезного, как и жирная грязь, облепившая всех с ног до головы.

9

Вечером следующего дня передовой дозор ополчения баронов Маш-Магарт в составе четырех человек захватил двух подозрительных чужеземцев – Эгина и Лагху – в плен.

– Странные кренделя, – сказал молодой пикинер, новобранец. – Один вроде из господ. Да и второй тоже – уж больно прямо держится, хоть и без меча. А одежонка у них, как у нашего брата – рванина.

– Дык и среди господ рванины хватает, – отозвался старший, обладатель внушительного арбалета.

– Похожи на шпионов, – заключил третий.

К удивлению дружинников Маш-Магарта, шпионы, даже тот, подпоясанный мечом, не оказал сопротивления. Правда, один из них все время требовал свидания с баронами или, на худой конец, с воеводой Лидом. Но его никто не слушал – подумаешь, требования пленного шпиона!

– Пусть скажет подяку, что сразу не забили, – резюмировал косоглазый пастух, утром этого дня отпраздновавший неделю в баронском войске.

Лишь ночью баронесса Зверда выразила желание посмотреть на пленных, по всем правилам закованных в деревянные колодки и посаженных на цепь на окраине походного лагеря.

Баронесса была еще слаба. Поэтому к месту, где прямо на снегу возле костра сидели на срубленных еловых лапах погруженные каждый в свои думы Эгин и Лагха, ее принесли на носилках.

– Встать! – приказал тот самый косоглазый пастух с алебардой, карауливший вечернюю добычу, завидев вдалеке факелы телохранителей баронессы. – Кто обернется – стреляю.

Эгин и Лагха послушно встали, звеня цепями – лицом к костру, спиной к Зверде. Таково было фальмское правило. Обернуться можно будет только когда баронесса даст на то соизволение. Если даст.

К чему-то подобному оба они были готовы, поскольку подходить к наступающему войску с фронта все равно, что подходить справа к волкодаву, у которого вырван правый глаз – скорее всего бросится. И все-таки, это было слишком – цепи, колодки, костер на окраине лагеря…

– Доброй ночи, баронесса Зверда, – первым сказал Эгин, борясь с искушением обернуться.

– Эгин, вы? – опешила баронесса. – Вот так неожиданность! Как вас вообще занесло сюда?!

– Попутным ветром, – Эгин выразился как можно более обтекаемо.

Все предыдущие сутки он размышлял над вопросом о том, как ему теперь вести себя со Звердой. Как будто ничего не произошло? Или как будто то, что произошло, настолько фатально, что остается только делать вид, что ничего не произошло? Однозначного решения он так и не принял, а сейчас у Эгина были и более актуальные вопросы:

– Не могли бы вы распорядиться, чтобы с меня и с моего спутника сняли колодки и цепи?

– Конечно, сейчас их снимут. Эй, колодки, цепи, живо! – крикнула Зверда и ретивая челядь бросилась за ключами.

Спустя несколько минут Эгин был свободен – только красные полосы на руках и на шее напоминали о перенесенном унижении.

– Можно мне посмотреть на вас? – спросил Эгин, растирая левое запястье.

– Вы еще спрашиваете! Конечно! Я всегда рада вас видеть! Эгин, если бы вы знали, как я рада вас видеть!

В голосе Зверды вроде бы звучала искренность. Хотя поручиться в чем бы то ни было относительно баронессы Эгин после рандеву на горе Золотой Нож уже не отваживался.

Эгин медленно обернулся.

С присущей себе грациозностью Зверда восседала на носилках с высокой спинкой, укрытая традиционным фальмским одеялом из волчьих шкур.

Ее широкоскулое лицо было бледным и осунувшимся, только глаза сияли словно два крохотных отломка молодого месяца. Поодаль хищно скалились шестеро телохранителей. Двое из них знали Эгина в лицо, но не поклонились. «Почему, интересно, так выходит, что к женщинам, которые мне нравятся, всегда прилагаются невежественные мордовороты-охранники?»

– Ступайте пока. Потом я вас позову, – вслед за Эгином обратила внимание на своих присных баронесса.

– Моя госпожа, но барон Шоша велел… – пробовал возразить один из них.

– Я разберусь сама, – отрезала Зверда.

Мордоворотов как ветром сдуло. За ними последовали, проявив сообразительность, пастух-караульный и его помощник.

– Гляди какие ретивые, – прошипела Зверда в спину уходящим слугам.

Эгин почувствовал неожиданный прилив жалости и душевного тепла, который вдруг перетек в ощущение запредельной тоски, от которого в голове у него стало пусто, а на душе снова воцарилась поздняя осень. Какая-то его часть продолжала любить и желать Зверду, в то время как другая – большая – опасалась даже обычной пространственной близости этого странного существа. Эгин признался себе, что ему стоит изрядных трудов не выдать свой страх.

Зверда с присвистом чихнула и тут же закашлялась в кулак, подавляя гримасу боли.

– Будьте здоровы, – тихо сказал Эгин. – Простудились?

Он, разумеется, не знал о том, что Адагару удалось повредить своим светоносным посохом не только тело медведицы, но и ее тонкоматериальную гэвенг-форму. И что Зверда, перенеся в буквальном смысле нечеловеческие страдания, оправилась от ранения – да и то лишь отчасти – только несколько часов назад.

«Интересно, знает ли Шоша о том, что его жена – медведица? – некстати подумал Эгин. – А еще интересней, знает ли Лагха?»

– Почему вы молчите? – вдруг спросила Зверда.

– Почему «молчу»? Я сказал вам «будьте здоровы», – Эгин попробовал улыбнуться. Не получилось.

– Извините, я не расслышала.

«Э-э, да у нашей баронессы тоже черных дум полные глаза», – догадался Эгин.

– Я думала, вы вообще больше никогда не приедете в Маш-Магарт после того, что произошло там, в горах, – вдруг сказала Зверда. – Поэтому я и не распорядилась на ваш счет, чтобы в случае чего вас пропускали без всех этих… цепей… я была уверена, что вы никогда… Я же помню, что вы говорили по поводу Вэль-Виры.

– Во многом вы правы, моя госпожа. Я бы никогда не осмелился, – каждый звук теперь давал Эгину с таким трудом, будто к его языку была привешена пудовая гиря. – Встреча с вами – большое испытание и для моего рассудка, и для моей души.

– В таком случае, что вас сюда привело?

– Не стану лукавить – меня привел к вам мой спутник, – Эгин указал одним подбородком в сторону Лагхи.

Тот по-прежнему стоял к баронессе спиной, но Эгин, разумеется, не сомневался в том, что тот слушает в три уха.

– Кто это? – все это время Зверда, сосредоточившая свое внимание на нежданном Эгине, не обращала на гнорра никакого внимания, принимая его за неприятельского перебежчика, ведь одет Лагха был в точности, как одевались в повседневной жизни ратники Вэль-Виры: коричневый плащ из грубой шерсти с глубоким капюшоном, грязные кожаные штаны, домотканая роба с умеренно вышитой маками горловиной.

– Это Лагха Коалара.

– Тезка? – кисло скривилась Зверда.

– Увы, нет.

И в этот момент, как в хорошо отрепетированной пьесе, Лагха обернулся. Ни слова не говоря, он отвесил баронессе низкий поклон, сохраняя истинно варанскую прямоту коленей и спины.

Зверда вполголоса выругалась, сбросила одеяло и, превозмогая слабость, встала на ноги. Она сделала в сторону костра три неуверенных шага, с прищуром глядя на гнорра.

– Лараф, ты? – вдруг спросила она, так и не решившись подойти к гнорру вплотную.

– Я не Лараф, моя дорогая. Я Лагха Коалара.

– Послушай, Лоло, не морочь мне голову, – строго сказала баронесса. Теперь она смотрела на гнорра, прикрыв ладонью правый глаз. – Не то залеплю тебе сейчас прямо в лоб. На это у меня сил достанет.

– Повторяю еще раз. Я не Лоло, – куртуазно улыбнувшись, отозвался гнорр.

– Эгин, Шилол бы вас взял, вы снюхались с очередным странником-перевертышем? Вы что, в гроб меня решили загнать, а?

– Нет. Прошу простить меня за всю эту историю с Адагаром, госпожа Зверда. Адагар обманул меня и был за это сурово вами наказан. Но этот человек – не странник. В этом я могу поклясться, – сказал Эгин.

– И тем не менее, в нем что-то не так, – заключила Зверда, на всякий случай отодвигаясь к своим носилкам. Она часто-часто дышала. Было очевидно, что баронесса старательно нюхает воздух. – Вообще вопрос, человек ли этот ваш… Я же не слепая!

«О Шилол! Как я мог забыть! У Лагхи же нет запаха!» – вдруг вспомнил Эгин.

– Моя баронесса, это глиняный человек. Понимаете?

– Это еще что за новости – «глиняный»!? – вытаращилась Зверда на Эгина. – Откуда здесь…

– А еще точнее, это Лагха Коалара в теле глиняного человека, – говорил Эгин, в то время как невозмутимый Лагха просто стоял, с ироничной ухмылкой следя за развитием ситуации.

Эгин даже подумал о том, что, возможно, гнорр вот так отмалчивается оттого, что, как и он сам, не может насмотреться на свою баронессу, такую битую и несчастную, и все же такую неизъяснимо чарующую!

– Не верю, – покачала головой Зверда.

– Вы хотите доказательств? – это был голос Лагхи.

– Не помешали бы.

– Я могу сказать вам пару слов конфиденциально?

– Ну…

– Я могу уйти, – предложил Эгин.

– Нет, Эгин, пожалуйста, останьтесь, – захныкала Зверда. – Еще не хватало!

– В таком случае, могу я, баронесса, шепнуть вам кое-что на ушко? Прошу меня простить, Эгин, но это самый простой способ доказательства, – добавил гнорр обращаясь уже к Эгину.

Эгин пожал плечами. Он хотел ясности до такой степени, что вопрос о путях ее достижения оставлял его полностью равнодушным. Да, шептаться при третьих лицах неприлично. Но разве тут до приличий?

Лагха подошел к Зверде и, прильнув к ее уху, что-то прошептал.

Реакция Зверды ошеломила Эгина. Поджав губы, Зверда чуть отстранилась и, хорошо замахнувшись, влепила ему сначала одну пощечину – наотмашь, а затем – вторую.

– Лихо, – недовольно покачал головой Лагха. – В Пиннарине ты чуть не отправила меня в Гулкую Пустоту. А на Фальме еще и бьешь!

Мало того, что баронесса спокойно проглотила гноррское «ты». Вместо ответа, который, как подозревал Эгин, будет напитан таким привычным для Зверды ядом, что даже волкам в лесу станет неловко, баронесса покачнулась, будто с трудом удерживая равновесие, и, схватив гнорра за рукав, вся как-то жалко ссутулилась и разразилась совершенно детскими рыданиями.

Лагха в этой ситуации тоже повел себя, по мнению Эгина, совершенно нестандартно. Он пригреб к себе рыдающую баронессу правой рукой, обнял ее за плечи, и стал поглаживать ее по голове и шептать что-то успокоительное на языке, из которого Эгин не понял ни слова. Зверда, как и положено в абсурдных снах, отвечала ему на древнехарренском.

– А зачем ты тогда отправил тех лучников, которые расстреляли к Шилоловой матери нас и весь наш эскорт близ Пиннарина? Разве ты поступил порядочно? Да ты просто как скотина поступил!

– Зверда, не шуми! Ты же знаешь, что никого я не отправлял, – оправдывался гнорр, возвращаясь на родной варанский. Эгин не верил своим ушам: впервые на его памяти Лагха перед кем-то оправдывался. – Да, я отправил людей, чтобы они за вами следили. Но это нормально! Зверда, если бы я хотел тебя убить, я бы сто раз убил тебя. Нет, не сто. Тысячу! Нравится тебе такая цифра? Зачем мне было для этого высылать каких-то дураков с луками? Помнишь, когда мы с тобой… беседовали в Арсенале? Да мне стоило нажать ногой на рычаг и от тебя осталось бы мокрое место… Несчастный случай – и все!

– А какого же Шилола тогда на нас напали…

Но Эгин не дослушал. Предоставив старых врагов? друзей? любовников? или попросту великих игроков? – обществу друг друга, он пошел в направлении ближайшего костра. Там, кажется, ужинали.

10

Эгин успел съесть две порции бобовой похлебки с лепешкой из муки грубого помола и даже подремать, когда явился Лагха.

Вид у него был озабоченный, но отнюдь не мрачный, что сильно контрастировало с настроением Эгина. Тот как раз был мрачен, как туча, но никакими заботами его чело не омрачалось.

Плевать Лагхе было теперь на заботы. В обществе оборотней и недолюдей – или надлюдей, как сказать? – вдали от родного Варана, в чужой земле, среди чужих смердов, в армии, идущей на войну – во всем этом дерьме Лагхе было куда веселее, чем под куполом Свода Равновесия.

– Ну как? – вежливо поинтересовался Эгин.

– Можно лучше, – отвечал гнорр, усаживаясь рядом с ним на свежесрубленное бревно. – Но можно и хуже.

– Я имею в виду, что сказала Зверда?

– То самое она и сказала. Во-первых, все эти люди, – Лагха обвел взглядом спящий лагерь, – воюют на стороне Свода против Вэль-Виры.

– Это я уже давно понял.

– Во-вторых, Зверда раскаивается.

– В чем?

– Да практически во всем. В том, что, проделав Большую Работу, вышибла меня из моего собственного тела ради того, чтобы Варан помог Фальму одолеть Вэль-Виру. И в том, что вообще затеяла эту войну с Вэль-Вирой. Этот ее ставленник в моем теле показывает себя не с лучшей стороны. Зверда жалуется, что ему недостает двух добродетелей: сообразительности и послушания.

– Этому, ммм-м-м… Ларафу? Кажется, так она его назвала?

– Именно. Этому мальчику из-под Старого Ордоса. Насчет сообразительности Зверда наверняка права. А вот почему ему недостает послушания? Этого я понять не могу.

– Выходит, теперь вы знаете все подробности того, что с вами произошло тогда, в ночь землетрясения?

– Не все. Но главные. Остальные можно додумать.

– Значит, это была затея Зверды?

– И ее мужа, – добавил Лагха. – Вот уж не думал, что окажусь в центре такой интриги. Он, она и ее муж… Прекрасно! Вышла бы некислая пьеска для Алого Театра!

Эгин попробовал переменить тему. Поскольку он сам с подозрительной частотой становился персонажем «некислых пьесок», в которых орудуют он, она и ее муж.

– Выходит, тут и конец всему? Мир, раскаяние, братская любовь?

– Скажете тоже, «конец»! Они с Шошей почти уже добились своего. Они на коне во всех смыслах. Свод и «лососи» – на Фальме. Свод и «лососи» делают из барона Вэль-Виры гуляш по-пиннарински. Бароны Маш-Магарт снимут сливки, они получат все: земли, недра, порт Белая Омела, замок Гинсавер – вернее, то, что от него осталось… Ну да ничего – отстроят, будьте уверены! Зверда и Шоша станут баронами велиа Маш-Магарт ад Гинсавер. А там уже, уверяю, доберутся и до вашего милого барона Аллерта, и до его Семельвенка. Такие уж они скромники! Мы с вами, Эгин, для Зверды теперь по статусу менее, чем лучники. Можно сказать, она даже проявила свое особое расположение тем, что не распорядилась изрубить нас на куски… А могла бы! Вы-то ее знаете только с лучшей стороны. А ведь баронесса Маш-Магарт – опасный, умелый, сильный маг. И Шоша не так туп, как кажется. Шутка ли – обмануть меня и весь Свод! И даже Вэль-Виры, оборотня, Зверда не побоялась!

– А еще она – медведица, – тихо добавил Эгин, когда Лагха глотнул воздуха перед новым риторическим приступом. Эгин заметил, что в глиняном теле гнорр стал гораздо болтливее. Видимо, сказывалось длительное запредельное одиночество.

– Кто? – Лагха скривился, словно проглотив микстуру, и обратил к Эгину свое правильное, с игрой пламени на скулах, лицо.

– Медведица. Белая. Она такой же оборотень, как и Вэль-Вира, – Эгин говорил тихо, чтобы случайно не услышал кто-то из баронской солдатни, которая во множестве отдыхала подле костра.

– Да?

– Да, – спокойно подтвердил Эгин, наслаждаясь нескрываемым замешательством гнорра. – Но из этого ничего не следует. Ничего.

После долгого раздумья, отчасти напоминавшего ступор, Лагха наконец сказал:

– Из этого действительно ничего не следует. Кроме того, что я был ослеплен своей… дружбой с баронессой. Моя увлеченность ее персоной помешала мне сопоставить кричащие факты и осознать очевидное…

– Что же дальше?

– Дальше? Дружина Маш-Магарта и варанцы соединятся и пойдут на север добивать Вэль-Виру. Треть его сил укрыта в горах. Еще треть – в лесах между Гинсавером и Семельвенком. Ну а Зверда с Шошей, конечно же, не успокоятся, пока не сотрут людей Вэль-Виры с лица земли.

– А что же мы?

– Мы можем уйти отсюда прочь хоть сейчас.

– Куда?

– Да хоть куда. В Варан, например.

– Это благая мысль, гиазир гнорр! – встрепенулся Эгин.

– Да, очень. Но мы не уйдем. Мне нужно посмотреть на нового гнорра, на этого гения из Казенного Посада.

Лагха зловеще усмехнулся. Насколько Эгин разбирался в настроениях своего гнорра, слово «посмотреть» в данном случае означало по меньшей мере «вынуть душу вместе с сердцем», то есть речь шла о детальном осмотре.

– Не гадал я, что быть гнорром настолько просто, что даже сельский простец в состоянии исполнять эту роль с удовлетворительным совершенством, – процедил гнорр и в его словах Эгину явственно послышались корчи уязвленного самолюбия. – Судьба дарит нам превосходную возможность изучить нашего врага вблизи. В Пиннарине это будет куда сложнее.

– А что если он вас узнает? Что будет тогда? – идея Лагхи вовсе не казалась Эгину хорошей.

– Не узнает. Как маг я сейчас, конечно, недорого стою. Но ведь искусство перевоплощения – это лишь наполовину магия! Второй половины, которой я, к счастью, тоже неплохо овладел, мне хватит на то, чтобы дурачить и этого Ларафа, и всех остальных сколько нужно.

– А сколько нужно? Вы собираетесь его убить?

– В перспективе – да. Как только узнаю соответствующую Большую Работу. Я хочу вернуть себе свое старое тело.

– Разве это возможно? – с сомнением отозвался Эгин.

– Теоретически – да. Знаете, это глиняное тело… это очень неприятно – не иметь запаха, не иметь зрения, не иметь силы в пальцах… Странный тип этот Адагар! Я понимаю, магические способности – это слишком. Но ведь запах мне можно было дать!

С деланной непринужденностью Эгин отвел глаза. Ведь именно по его вине Лагха сейчас имел запах глиняной куклы. И даже хуже. Поскольку глиняная кукла по крайней мере пахнет глиной. А глиняный человек, слепленный из глины иных мест, не имеет и его.

«Что-то там Адагар говорил про какие-то травы, про заклинание, где какой-то „сын луны и земли“ фигурирует?». К стыду своему, ни заклинания, ни состава травяной смеси Эгин уже не помнил. Слишком много событий произошло со времени его последнего разговора с Адагаром.

– …Поэтому, мы остаемся с баронами Маш-Магарт, – скруглил свои мысли гнорр.

– Понятно. Не желаете ли бобовой похлебки, гиазир гнорр? – Эгин указал на котел, стоявший поодаль.

Рядом с котлом клевал носом упитанный детина, в котором Эгин узнал чашника из замка Маш-Магарт. Эгина тоже неумолимо клонило в сон и он пытался окончить этот да важный, да судьбоносный, но такой затянувшийся разговор под любым предлогом.

– Есть? Нет, не хочу, – Лагха брезгливо поморщился. – Может разве что вина. Что там у вас во фляге, любезный Эгин?

Эгин молча протянул ему любимую флягу Адагара. Он был совершенно уверен в том, что в ней сыщется с полчары местного хмельного меда.

Но стоило Лагхе повернуть пробку, как фляга вздрогнула, словно крохотный вулкан. Воздух наполнился тягучим, действующим на нервы жужжанием, потрескиванием и ритмичным скрежетом – словно кто-то с упорством идиота водил гвоздем по внутренности жестяной кастрюли.

Эгин вскочил на ноги, истерично озираясь. От всех этих звуков за версту разило душегубской магией.

Лицо Лагхи тоже искривила судорога ужаса. Он мгновенно довернул пробку до упора. Звуки пропали. Эгин и Лагха переглянулись.

– Что это было, гиазир гнорр?

– Вне всякого сомнения, это был вестник, он же – шептун. Его изловили и засадили сюда, в этот кусочек инопространства. Вот он и сидит, – подавляя дрожь в голосе, отвечал Лагха. – Ничего себе фляги вы с собой носите, Эгин! В Варане вас за такие фляги ждало бы четырехступенчатое колесование.

– Это фляга Адагара.

– Значит, четырехступенчатое колесование ждало бы Адагара, – Лагха неприятно, вполгубы улыбнулся.

ГЛАВА 17. МЫ БЫЛИ СЛЕПЫ

1

К несчастью, Гинсавер оказался крепким орешком. Не таким крепким, какой рисовался Ларафу в его худших опасениях. Но и не таким гнилым, о каком Ларафу грезилось.

Они протрудились над замком от рассвета и до заката, что, по меркам Ларафа, было довольно продолжительной осадой. И даже замечательные советы, которыми сыпала вдруг ставшая общительной и приветливой книга, не слишком ускоряли процесс.

Наконец, остатки ополчения барона Вэль-Виры бежали под покровом темноты. Только к ночи войска Свода заняли разбитый замок барона-оборотня.

В нем сыскались только тяжелораненые, которых варанцы предпочли побыстрее добить. Не из милосердия, конечно, а просто по традиции. Вдобавок, в замке оставалось совсем мало помещений, пригодных для ночлега. На всех места не хватало.

Сыскалось и еще кое-что. Четыре девушки-танцовщицы, усладительницы барона Вэль-Виры. Перед началом штурма, которое, как и ожидал Лараф, стало полной неожиданностью для людей Вэль-Виры, их схоронили в глубоком винном погребе и зачем-то заперли на засов. А затем про них попросту забыли.

Когда до подвалов добрались варанцы, их ждал сюрприз.

По-наездницки восседая на бочках с гортело, девушки встретили приход вражеских солдат хладнокровием, достойным героинь харренских трагедий. Что неудивительно, ведь все четыре прелестницы были мертвецки пьяны.

– Смотрите, к нам вернулись наши мальчики! – сказала первая.

– Но, по-моему, они не наши, – заметила вторая.

– И уже давно не мальчики, – прыснула со смеху третья.

А четвертая вообще спала.

– Это что за бляди? – пробормотал верзила-десятник, пуча глаза на находку.

– Видимо, перед нами – местные женщины, – вполголоса отвечал десятнику молодой эрм-саванн Опоры Безгласых Тварей.

– Полегче, мужики. Мы вам не бляди! – возмутилась первая танцовщица, ее звали Нотта.

– И не местные женщины, – хохотнула вторая, по имени Кин. – Мы из Тардера. Танцовщицы. Услаждаем взоры благородных гиазиров искусством.

– Слыш, услаждают искусством!? А меня можешь усладить, а красотка? – вяло поинтересовался вымазанный до самого шлема грязью бывалый кавалерист из-за спины эрм-саванна.

– Была бы охота – найдем доброхота, – заверила гостей Фафна, обводя своих подруг хозяйским взглядом. Фафна была самой трезвой из всех.

Четвертая танцовщица, которую, к слову сказать, звали Рамен, тихо похрапывала во сне.

– Я ж тебе говорил, шлюхи баронские! – бросил товарищу пращник с кровоточащей раной на плече.

Если бы не бдительное око офицера Опоры Благонравия, что был старшим в отряде, дело, не исключено, окончилось бы тягостным военно-полевым изнасилованием.

А затем, измытарив до потери сознания, девушек, скорее всего задушили бы ремнями, повинуясь логике ведения военных кампаний. Чтобы не вносили разлад в спаянный мужской коллектив завоевателей Гинсавера – на всех ведь все равно не хватит.

Но в тот раз было не так. Солдаты были порядком уставшими, убивать за этот день успело надоесть даже самым отпетым упырям из Опоры Единства. Но главное – за весь поход варанское войско не встретило ни единого существа женского пола.

Деревни, селения и хутора, которые попадались на пути от Белой Омелы, оказывались все сплошь покинутыми. Не то что девушек, но даже старух на пути не попадалось! И тут вдруг четыре красавицы в кисейных платьях, сквозь которые, о Шилол, явственно различимы пусть не младые, но определенно прелести!

Девушки были не из робкого десятка.

Когда самая сметливая из них – Фафна – прочла в глазах чумазого кавалериста наиболее вероятный вариант развития событий, она поняла, что для спасения своих жизней им потребуется нечто большее, чем заворачивать подолы выходных платьев.

А именно – некое сверхусилие. Осознание этого факта вмиг стряхнуло с Фафны горячий хмель.

– Выслушайте нас, о доблестные варанские гиазиры! Да, вечером вчерашнего дня мы танцевали перед этим нечестивцем, этим блудником Вэль-Вирой. Но мы делали это не за деньги. Вэль-Вира захватил судно, на котором мы следовали в Магдорн из Тардера. Он выбросил в лютое море всю команду корабля. Нас ожидала та же участь. И лишь красота одной из нас, шелковокожей Рамен, спасла нас от верной гибели. Вэль-Вира пощадил нас. Но он привез нас сюда и сделал своими рабынями. Мы работали от зари до зари, а единственной платой нам были побои и унижения. Когда доблестные варанские солдаты обложили медведя Вэль-Виру в его логове, нас заперли здесь, как животных, обреченных гибели. Но мы не боялись. Мы радовались близкому освобождению. Мы знали – победа будет за Вараном, за смелым гнорром Свода Равновесия!

– Во имя Князя и Истины! – вдруг вскричала вмиг посерьезневшая Нотта и встала. Ее кисейное платье как бы случайно обнажило довольно упитанное плечо и крупную грудь.

– Во имя Князя и Истины! – машинально повторил рах-саванн опоры Безгласых Тварей, он невольно засмотрелся.

– Во имя Князя и Истины! – нестройно повторили солдаты, глядя на происходящее в некоем гипнотическом недоумении.

– Поэтому мы, я и мои подруги, считаем своим долгом поблагодарить вас, наших избавителей. Мы считаем, что наш долг также исполнить перед гнорром Свода Равновесия наш лучший танец в знак нашей безраздельной преданности Варану и его Сиятельной княгине!

– Может, он еще смотреть не будет на ваши блядские кривляния, – буркнул критически настроенный кавалерист.

– Ладно, исполните свой танец, если неймется, – решил рах-саванн Опоры Благонравия. Его буквально заворожило упоминание Сиятельной княгини и гнорра в совокупности с полуобнаженными телесами. Его голос в конечном итоге был решающим.

Девочки вскочили на ноги и растолкали спящую, в то время как солдаты уже отправились шарить по другим отноркам подземелий Гинсавера.

Грудь Фафны тяжело вздымалась, ее щеки заливал лихорадочный румянец. Она слишком явственно почувствовала дыхание смерти за своим обнаженным плечом. «Ну и упыри! Вот так упыри!» – стучало у нее в висках.

Конечно, весь рассказ Фафны от первого и до последнего слова был ложью.

Не было ни корабля, захваченного Вэль-Вирой, ни рабства с унижениями и побоями. Все четыре танцовщицы оказались в Гинсавере по доброй воле и получали за свое искусство не хуже наемного латника.

Пару месяцев тому назад Адагар, видя как сохнет Вэль-Вира по своей убитой баронами Маш-Магарт Радне, присоветовал барону развеять тоску, выписав из Харрены затейниц-плясуний.

Вэль-Вира был доволен советом Адагара. Вскоре он настолько пристрастился к заморским пляскам и затеям, что даже не желал отсылать их из замка, когда там стало по-настоящему опасно. Почему-то до самой гибели Адагара Вэль-Вира был совершенно уверен в том, что ему удастся отстоять Гинсавер.

В ту самую минуту, когда Фафна, Нотта, Рамен и Кин, дрожа на сквозняках, поднимались по длинной лестнице из подвалов наверх, в Гинсавере появилась еще одна женщина.

Никто бы не узнал в ней баронессу Лою – в ту хмурую ночь она предпочла обличье матерой белой суки с тяжелыми, розовыми сосцами.

2

Лараф устроился в Гинсавере с большим комфортом. Апартаменты барона Вэль-Виры почти не пострадали от «молний». Если не считать того, что над четвертым этажом не хватало крыши.

«Ну да крыша мне и не нужна. Мне же не месяц здесь сидеть!» – рассудил Лараф.

После штурма Лараф был на взводе. Ему не хотелось ни спать, ни есть, в то время как остальные просто валились с ног. Лараф и сам не знал, в чем причина его внезапной двужильности.

Осмотрев полуразрушенный замок, Лараф вернулся к себе. Гинсавер произвел на него тягостное впечатление. Всюду обезображенные трупы, хищные рожи солдат, вой раненых и искалеченных. Двое солдат, не подозревая о присутствии гнорра, естествовали козу. По Уложениям Жезла и Браслета их полагалось высечь, клеймить и сослать в Нашлаимские рудники, но Лараф только снисходительно поморщился.

«Хватит с меня государственных дел на сегодня», – решил Лараф и, входя в свои новые покои, отдал Эри важное распоряжение.

– Никого не впускать. Никого. Кроме гиазира Йора.

Сил по-прежнему было хоть отбавляй. Со скуки Лараф взялся кормить двух шпорцевых лягушек в небольшом хрустальном резервуаре, любимцев барона-сергамены. Рассматривал принадлежащую барону коллекцию минералов. Листал книги.

Лени, которая в последнее время столь часто наваливалась на Ларафа, тоже не было и в помине. Он быстро настрочил письмо баронам Маш-Магарт, вложил его в футляр и, самолично вызвав почтового альбатроса, отпустил его на волю уже вместе с важным грузом. Альбатросов он полюбил с первого же дня эрхагноррата и обращаться с ними научился почти сразу. Благо, подруга помогала.

«Неплохо это я сообразил!» Лараф мысленно прокрутил в голове текст только что отосланного письма.

«Глубокочтимая госпожа Зверда! Довожу до вашего сведения, что замок барона Вэль-Виры был взят моим войском сегодня ввечеру. Картины разорения впечатляют. Низкий поклон вашему супружнику. Надеюсь на скорую встречу. Ваш гнорр Л.»

«Особенно хорошо придумано „ваш гнорр Л.“. Можно подумать, что „л“ – это Лагха. А можно и другое! То-то челюсть у баронессы отвалится!» – Лараф довольно потер руки.

В этот момент в дверь постучали.

– Я же сказал не беспокоить!

– Но это гиазир Йор, – виновато пролепетал Эри.

Быстро согнав с лица следы веселья, Лараф уселся на неудобное деревянное кресло и сложил руки на груди. Эта поза казалась ему идеально-государственной.

– Ну как?

– Ваши приказания выполнены. Огнетворительная смесь разложена для просушки. Выставлены караулы…

– А от баронов Маш-Магарт ничего не было?

– Нет. Но я как раз пришел поговорить с вами о баронах Маш-Магарт.

– Чего о них говорить? Завтра к вечеру мы их уже у себя увидим.

– К сожалению, увидим.

Только сейчас Лараф почувствовал в словах пар-арценца некую тревожную дрожь.

– С ними что-то случилось? – Ларафу начала передаваться нервозность Йора.

– С ними – нет. Видите ли, гиазир гнорр, ко мне только что приходила баронесса Лоя, жена Аллерта велиа Семельвенк. То есть, она приходила к вам, но ее не пустили. Сказали, что вы изволите отдыхать.

– Я? Я – да, изволю. Но помилуйте, Йор, как она сюда попала? Вы же сами говорили, что выставили караулы…

– Все правильно. Но караулы ее проглядели. Сейчас я вам все расскажу, это и не самое удивительное, и не самое важное. Главное – это то, что она сказала насчет баронов Маш-Магарт, – лицо Йора было бледным и обеспокоенным.

– Что? Измена? Маш-Магарт отложился? – встревоженно поинтересовался Лараф. С первого дня своего эрхагноррата Лараф страшился одного: что в один прекрасный день Зверда, а вместе с ней и книга, отступятся от него.

– Хуже, – Йор потупил взор.

– Да Шилол вас подери, пар-арценц! – Лараф пружиной распрямился, вскочил и зашагал по комнате. – Что может быть хуже этого!?

– Бароны Шоша и Зверда велиа Маш-Магарт – трансформанты.

– Кто? – вытаращился Лараф.

– Трансформанты восемнадцати степеней свободы, настоящие гении Изменений. В это трудно поверить, но это…

– Вы хотите сказать – оборотни?

Йор церемонно кивнул.

– Гм… – Лараф изобразил озабоченность и, подойдя к окну, повернулся спиной к Йору. Он не хотел, чтобы его лицо выдало его крайнее и потому подозрительное волнение. А еще – его дикое желание задушить баронессу Лою собственными руками. «Кто тянул за язык проклятую курву?» Наконец он процедил:

– Я хочу побеседовать с баронессой Лоей лично.

– Это невозможно, гиазир гнорр. Она уже ушла.

– Почему же вы ее не задержали?

– Я не смог ее задержать. Ее… магические способности… превышали мои возможности почти на порядок. Все это было слишком неожиданно…

– Вовкулацкая погадка! – Лараф топнул ногой. Пара малоценных экспонатов из коллекции минералов свалились на пол с края стола.

– Вот именно. Выходит, что мы воюем против оборотня на стороне других оборотней! – взволнованно сказал Йор. Его нижняя губа едва заметно подрагивала. И ежу было ясно, что для Йора эта новость – гораздо большее потрясение, чем гибель под стенами Гинсавера трех сотен отборных бойцов «Голубого Лосося».

«Ой-ой-ой! Оборотни! Глядите, какие мы нежные!» – мысленно перекривлял Йора Лараф, благо он по-прежнему стоял к нему спиной.

– А доказательства? Может, эта ваша баронесса Лоя врет? – отозвался наконец Лараф.

– Нет. Она не врет. Она показала мне более, чем достаточно.

– Что значит «показала»?

– С ней был кристалл. Я видел, как баронесса Зверда обращается в медведя… Я смотрел в кристалл Взором Аррума. Иллюзия исключена. Гиазир гнорр, да неужели вы раньше ничего странного за этими баронами не замечали!? Вспомните хоть те косяки рыбы, которые видели все, когда судно с этими исчадиями Хуммеровой бездны входило в пиннаринскую гавань! Неужели вы ничего не замечали!?

Это был вопль отчаяния. И хоть вырывался он из уст опытного немолодого мужчины, с натруженной подлостями душой зверя, но принадлежал он веснушчатому мальчику Йору, с деревянным мечом у пояса, которого наставники научили бояться магии, любой магии, пуще всего на свете. Однако, между испуганных мальчишеских воплей был поставлен вопрос, не ответить на который Лараф не мог.

– Да, я замечал. Замечал, – поспешил согласиться Лараф. – Но я не знал этому названия…

– Я тоже был слеп. Мы все были слепы! – вдруг взвыл Йор и его лицо исказилось преотвратительной судорогой.

– Успокойтесь, Йор. Не надо дергаться. И пожалуйста, перестаньте выть. Не надо выть. Мы должны что-то решить… Не можем же мы проигнорировать… это? Что вы, кстати, предлагаете?

– Я… Предлагаю? – Йор, вняв увещеваниям гнорра, чье «самообладание» оказало на него отрезвляющее воздействие, наконец-то взял себя в руки. – Не знаю, мой гнорр. Я в растерянности. Прошу меня простить, но после таких новостей рассудок просто отказывается служить! В одном я уверен – их надо убивать, жечь, топить, изничтожать, вырывать их сердца и дыхания!

– Не будьте таким кровожадным, – нервно хохотнул Лараф.

Йор поднял на гнорра глаза, исполненные недоумения и жути.

– Я шучу. Шучу, – поспешил сказать Лараф. Теперь, глядя на сбрендившего Йора, застывшего в позе готового к драке бешеного пса, он со всей ясностью понял, что спустить на тормозах сообщение баронессы Лои не получится.

Он не без труда вытолкал Йора за двери. Теперь руки тряслись не только у Йора, но и у него самого.

«Что же делать? Что делать? Что? Йор – моя самая верная и самая надежная опора в этом гнезде профессиональных изменников. Если я потеряю доверие Йора, этого чокнутого охотника на нечисть, можно сразу расписаться: моя карьера в Своде окончилась. Старый извращенец придумает какую-нибудь западню, из которой я не смогу выкарабкаться – теперь ему удалось узнать меня очень хорошо. И никакая Овель тут не поможет. Казнить Йора прямо сейчас? Пока он не успел растрындеть сногсшибательную новость всем аррумам, эрм-саваннам и рах-саваннам? Нет, это не годится. Не поймут. Все эти драные аррумы и эрм-саванны его родной Опоры Единства меня ненавидят. Это ясно. Ненависть у них как пена у бешеных выступает. Еще этот Гинсавер… А Зверда? Куда она смотрела? Кто вообще такая эта сучка Лоя? Какой-то Семельвенк… Чего эту Лою угораздило сюда тащиться? Правдолюбцы! Злюки! Болтуньи! Кругом ведьмы! Может, спросить у Зверды? Сейчас, быстренько Большую Работу… Пусть скажет, что делать.»

Лараф подошел к книге и посмотрел на нее с надеждой и любовью. Но открыть книгу Лараф отчего-то не решился, может быть, от общего перевозбуждения.

Затем он снова направился к окну. На уцелевших стенах Гинсавера стояли караулы. Тихо чадили костры. Солдаты лежали вповалку, закутавшись кто во что. Лагерь спал и, судя по редким, непонятно кому принадлежащим вскрикам, сновидел кошмарами.

Наконец-то стало тихо. В этой ночной тишине было слышно, как в соседней комнате печатает свои железные шаги Йор.

«Сумасшедший! Они все в этом Своде сумасшедшие! В него других, кажись, и вовсе не берут. Им бы все убивать, искоренять. Им бы Изменений и Обращений, да побольше! Как в Посаде говаривали: лежа, лежа, да все за то же!»

Лараф снова посмотрел на книгу. Нет, он не успеет проделать Большую Работу. «Шилолов Йор не выдержит под дверью так долго. Размаздонит дверь своей бычьей башкой. Ему подавай мудрый ответ. Да поскорее! Вот будет номер, если он меня застукает на этом деле, среди семиконечных звезд! То-то у него рожа вытянется! Может, разве, удар его хватит? Но ведь здоровый, хоть и старый. Короче, на удар надежды мало…»

Пока Лараф бился над решением, его палец машинально вычертил на столе, покрытом тонким слоем свежей штукатурки, семиконечную звезду.

«Шилол, ну почему эти гэвенги такие медленные? Вот если б они были здесь – и проблемы бы не было!» – сокрушался Лараф, хотя прекрасно помнил о том, что это он поспешил, а не бароны опоздали.

«Может, отправить письмо? Спросить что делать? Но где так срочно взять альбатроса? А ведь Йор дожидается. Так скоро с ответом от баронов не обернешься!»

Тупо глядя перед собой, Лараф навис над столом. Звезда жирной раскорякой сияла на его крышке. «Надо вытереть, а то еще этот Йор увидит и начнет истерики. Может, сука, и догадаться, что к чему!»

Лараф стер звезду ребром ладони. Запачкал мелом рукав кафтана из дивного синего бархата. Как вдруг в его голову пришла первая стоящая идея.

«А ведь Зверду можно стереть так же, как эту звезду! Что мне, в сущности, мешает?»

Не успел Лараф промыслить эту простую мысль, как ужаснулся собственной дерзости. Его ноги похолодели – словно ушли по колено в звенящий омут безвременья, словно те годы страха и отчаяния, в которые вытянулись для него короткие колокола первой Большой Работы, текли по его сосудам вместо крови.

«Но ведь выхода больше нет!» – начал рассуждать Лараф, когда столбняк прошел. «Если я скажу Йору, что не собираюсь ничего предпринимать, этот сумасшедший убьет меня сам! И все насмарку! Он зарежет меня, как петуха!»

Вслед за этим ему вспомнилась Зверда и разные неприятные сцены из его жизни, словно кто-то нарочно собрал их вместе для небольшого парада. Вот Зверда злобно хлещет его по щекам, сцепив зубы, а потом как ни в чем не бывало зовет его «сладеньким». Вот она называет его дегенератом и они с Шошей заливаются вульгарным гоготом…

«А взять хотя бы как они с Шошей меня чуть не сожрали тогда, невдалеке от Пиннарина!»

Лараф вспомнил свое многочасовое сидение на дереве, магдорнскую черепаху, разрывающую труп какого-то удальца из Свода своими мощными челюстями, хруст одежды, пропитанной задубевшей на морозе кровью, и невольно поежился.

«Они даже не думали о том, что со мной тогда творилось! Что я чувствовал!» Ему стало противно. Ему захотелось отомстить.

«Убить Зверду», – тихо произнес Лараф и тут же вжал голову в плечи.

Но ни одна молния не низвергнулась на него из-под потолка баронских апартаментов. Все оставалось спокойно. Только в соседней комнате гремел каблуками Йор.

«А что если медведица убьет меня?» – спросил себя Лараф.

«А что она, интересно, и так сделает после того, как Вэль-Вира будет уничтожен?» – возразил Лараф сам себе.

«А ведь Зверда с Шошей – единственные существа, которые знают все о подмене гнорра!» – сказал Лараф.

«Тем более, их следует уничтожить. Хватит того, что я сам знаю все о подмене гнорра!» – решил наконец Лараф.

«Интересно, что скажет подруга?»

Стараясь непонятно зачем ступать тихо, Лараф подобрался к «Семи Стопам Ледовоокого» и остановился подле них в нерешительности.

С одной стороны, вроде бы книга и Зверда были для него чем-то вроде разных концов одной веревочки. Потянешь с одного конца – получишь Зверду. Потянешь с другого – получишь книгу. Таким образом, вопрос о том, как отреагирует книга на предложение убить Зверду, был риторическим. Не может же левый конец веревочки хотеть уничтожения правого? Это так логично!

Но с другой… Лараф каким-то образом чувствовал, ощущал солнечным сплетением, что с недавних пор книга любит его. Любит больше, чем Зверду. Что она больше не хочет быть веревочкой. Или «просто веревочкой». А значит – к Шилолу логику!

Прошелестев страницами, книга распахнулась.

«Желтые листья сгреби в кучу и сожги,

Больной зуб – вырви,

То, что отслужило – принадлежит небытию.»

Все было прозрачно в этом указании.

«То, что отслужило – это Зверда с Шошей. Ведь если посмотреть на вещи трезво, так это не я им помогаю, а они мне. Они помогали мне стать гнорром. Я им стал. Теперь они мне не нужны, да еще и свербят, как больной зуб. Значит, небытие должно завладеть тем, что принадлежит ему по праву. Бароны должны быть убиты!»

Лараф прижал книгу к губам и прошептал слова благодарности. Он всегда был уверен, что хороший друг – это тот, кто говорит именно то, что ты хочешь услышать.

Через минуту он вышел к Йору. Его было не узнать. От неуверенности и подавленности не оставалось и следа.

– Слушайте, Йор, я придумал, как действовать, – заявил Лараф.

По мере того как он излагал пар-арценцу детали созревшего у него в мозгу (а в действительности – далеко за его пределами) плана, лицо последнего прояснялось, и на нем начало проступать привычное выражение – жестокой несомненности происходящего.

«В конце концов, Зверда сама всегда говорила, что я должен думать в первую очередь своей головой!» – лукаво скривил красивое лицо гнорра Лагхи Коалары молодой дворянин из Казенного Посада Лараф окс Гашалла. Гибель баронов Маш-Магарт он видел теперь с точностью до деталей.

3

В ту ночь Лараф так и не сомкнул глаз. Впрочем, на следующий день никаких особых дел и не намечалось. Йор, глаза у которого покраснели от ненависти и, тут Лараф себя не обманывал, – от жажды крови, всю ночь просидел у него. Они продумывали стратегию охоты на своих бывших союзников.

Стратегия вышла нескучной. Удар должен был быть точным, молниеносным и смертельным.

– Предать союзника можно только один раз, – философствовал Лараф. – Поэтому все надо делать хорошо с первой попытки.

Йор подобострастно закивал. Он ужасно опасался, что гнорр, про любовную связь которого с баронессой Звердой не был осведомлен разве что ленивый, откажется от уничтожения баронов из соображений сугубо личных.

Но гнорр вновь оправдал ожидания пар-арценца, доказав ему, что, несмотря на все свои странности, несмотря на свою внешность альфонса, на свою распущенность и вульгарность, несмотря на свой возраст, он по праву владеет Сводом, по праву слывет палачом над палачами.

Если бы Лараф знал сколь возвысился он в глазах Йора, который за все предыдущие годы эрхагноррата Лагхи Коалары оставался к нему холоден и считал его выскочкой и узурпатором (ведь некогда Йор был правой рукой гнорра Карувва, убитого Лагхой после Комнаты Шепота и Дуновений), он бы, наверное, просиял.

– Поэтому в отряд, которому будет поручено… м-м… восстановление справедливости, должны войти самые лучшие, желательно свежие, не получившие ранений офицеры. Ну и, конечно, лучшие из «лососей» и кавалерии. Предлагаю бросить на это дело весь наш резерв.

– Но… Это может быть опасно… Вэль-Вира хоть и смят, но не повержен полностью, – возразил Йор.

– К Шилолу Вэль-Виру! Вы сами знаете, кто для нас сейчас важнее всего!

Лицо гнорра было осенено какой-то особенной вдохновенностью, которая удивила Йора. Он признался себе в том, что никогда еще не видел гнорра в таком азарте. Даже во время охоты за Сонном.

Осознав это, Йор понял, что должен отличиться. Что судьба дает ему шанс небывало возвыситься. И что если правильно использовать вдохновенный азарт гнорра, то дальше, когда все враги будут уже повержены, а все оборотни отправлены в Гулкую Пустоту, равных ему в Своде уже не будет. И что тогда он станет третьим человеком в государстве. После несравненного Лагхи и его жены княгини Овель.

– Я сам поведу этот отряд! – отчеканил Йор.

– Послушайте, Йор, зачем это? – нахмурился Лараф. Ему не хотелось в случае чего остаться без такого ценного проводника его воли, как пар-арценц. – Давайте поручим это какому-нибудь подающему надежды арруму… А сами останемся тут.

– Нет, гиазир гнорр. Для меня это дело чести! – воскликнул пар-арценц. Лараф понял, что остановить его невозможно.

ГЛАВА 18. ТАК СТРОИЛИ ЗВЕЗДНОРОЖДЕННЫЕ

1

По расчетам баронов Маш-Магарт, до встречи с передовыми заслонами Свода и «лососей» оставалось часа четыре, а до самого Гинсавера – часов восемь. Походная колонна в составе девятисот профессиональных бойцов регулярной дружины и полутора тысяч вассального ополчения воодушевленно топала брататься с заморскими союзниками.

Вечером – встреча старых друзей, пирушка с участием Зверды, Шоши, Ларафа и старших офицеров. Поздравления с удачным штурмом Гинсавера. Вручение подарков, незатейливых магических вещиц, здравицы во славу грядущего оборения Вэль-Виры, злоименного оборотня, и, по окончании дипломатической демагогии, разговор один на один с Ларафом.

Зверда хотела добиться от своего ставленника внятных объяснений по много каким вопросам. Почему, например, эта сопливая скотинка, экс-хромец и похотливый дятел не изволил оповестить Зверду ни о высадке в Белой Омеле, ни о марш-броске в направлении Гинсавера? Добрые союзники так себя не ведут! Зато вместо этого, уже из поверженной Вэль-Вировой твердыни, Лараф прислал дурацкую игривую записку. Да это же пощечина!

– Мне не нравится, что кампания ведется против намеченного плана, – сообщил Лид едущему рядом с ним старшему сотнику Фоманху.

Вся внешность военного советника выдавала недовольство, настороженность, решимость закатить скандал при первой же встрече с варанским гнорром. Он был одним из немногих во всем воинстве Маш-Магарта, кто в этом переходе нацепил на себя полные доспехи.

Кроме Лида в полные доспехи не поленились облачиться только лучшие лучники Шоши, да и то лишь потому, что были конными – вся тяжесть домотканых холщовых поддевок и домокованых кирас, поножей, наручей выпадала на долю многотерпеливых лошадок.

Но только военный советник посчитал необходимым, помимо доспехов, нахлобучить на голову громоздкий рогатый шлем.

«Ты бы еще забрало надвинул», – подумал Фоманх.

– А что тут плохого? – пожал плечами сотник. – Нам только лучше. Хотят варанцы яйца из золы своими руками таскать – пусть таскают. А мы люди простые, да рогатину свою пообтесавшие. Со всеми воевать – перестанет кол вставать.

– Поэтично, – процедил Лид. – И все-таки, надо было выслать боевое охранение. Идем, будто по своему двору. А тут, между прочим, можно и на сергамену…

– Да полно вам, Лид! Такой бывалый человечище, а в какую-то сергамену верит! – голос принадлежал Шоше.

Барон подкрался к ним, как обычно, незаметно. Он, правда, воздержался от своей традиционной шутки и за бок Лида не ухватил, памятуя обидчивость военного советника, которого ценил и даже – в глубине души – уважал.

– Да я же своими глазами сергамену видел! – в сердцах воскликнул Лид. При этом, как заметил Шоша, у военного советника нервно рванулась вверх-вниз левая щека.

Барон помнил эту историю, происшедшую в середине зимы во время неудачного покушения на Вэль-Виру. Но, разумеется, тогда они со Звердой почли за лучшее все замять и отшутиться. Им было не очень-то выгодно признавать, что Вэль-Вире удалось похитить их лучшего военачальника на глазах у всей дружины.

– Ну может и видели, – примирительно сказал Шоша. – Однако это все равно не повод разводить панику. Вэль-Вира разгромлен Сводом, отброшен на север, если мы кого-то и встретим – так это будут сторожевые дозоры варанской морской пехоты. То есть – наши союзники!

Шоша ехал на санях вместе со Звердой, но четверть часа назад соскочил на землю – погулять, поразмять кости. Он уже успел переброситься парой фраз с Эгином и Лагхой, с вечера переодевшихся в симпатичные колеты арбалетчиков Маш-Магарта и изображающих из себя простых, наипростейших дружинников. Барон в очередной раз заверил варанских гостей, что они со Звердой ни под каким видом не выдадут их Своду Равновесия.

– Кстати, а вот, похоже, и сами союзники, – настороженно сказал Лид, указывая на ему одному заметное перемещение в далеком, крошечном просвете между ветвями деревьев.

До той рощи, образующей как бы мысок, вдающийся в дорогу, было лиги две с половиной. Только Лид с его поразительно острым зрением мог заметить с такого расстояния краешек белого плаща пар-арценца Йора. Место, к которому приближались пар-арценц и пятеро самых талантливых аррумов из разных Опор, называлось Мельница Песиголовца, хотя песиголовцев там не бывало от сотворения Сармонтазары.

– Да ну? – Шоша рефлекторно прошарил всеми семью псевдочувствами гэвенга ближайшие окрестности в окружности четырехсот саженей. – Нигде ничего нет! Нигде и ничего!

– Вам просто зрения не хватает, – уверил его простодушный Лид. – Далеко, примерно в двух лигах, по дороге кто-то движется нам навстречу.

Баронская армия в этом походе была особенно компактна благодаря более чем скромным размерам обоза – каких-то три десятка универсальных лыжно-колесных повозок, помещенных в центр ордера. У баронов не было ни метательных орудий, ни специальных осадных машин, ни больших запасов провианта.

Боевыми механизмами в широком ассортименте располагал Свод, на них в основном и рассчитывали с самого начала. А когда пришла весть о падении Гинсавера, в предыдущем ночном лагере под охраной малоценной ополченческой сотни было решено оставить и все то, что имелось для поднятия авторитета: станковые луки, несколько легких камнеметов, четыре повозки с зажигательными стрелами, приставные лестницы и полсотни отрезков крепкого каната с крюками-«кошками» на конце. Вместо осады баронская дружина готовилась теперь к утомительной беготне по лесам и болотам, к облавам и обходным маневрам.

Полагаясь именно на мобильность походной колонны, бароны надеялись прибыть в Гинсавер до захода солнца. Головные сотни бодро втянулись в дефиле между чередой лысых, уродливых холмов.

Казалось, по дороге прошел исполин с двумя дырявыми мешками, из которых с каждым его шагом вываливались куски саманового раствора из глины неприятного, землисто-серого оттенка. «Фальмский Толковник» уверял, что приблизительно так оно и было в действительности, но даже широко мыслящая Зверда относилась к этой гипотезе скептически.

На одном из холмов северной гряды когда-то действительно стояла громадная трехбашенная ветряная мельница, хозяина которой за его неумеренную жадность и сварливость люди Вэль-Виры прозвали Песиголовцем. Полвека назад во время бурной весенней грозы в мельницу угодила молния, да такая, что ни от мельницы, ни от хутора Песиголовца не осталось ничего, кроме головней.

Злые языки поговаривали, что Песиголовец был тайным жрецом Гаиллириса, да не потрафил чем-то своему высокому патрону, за что и был покаран последним. Уж больно славно все горело, и это под ливнем-то!

А вот к этой версии Зверда относилась сочувственно. За Мельницей Песиголовца и впрямь водились кое-какие странности. Например, было известно, что серая глина с этих лысых холмов не является целебной в отличие от всех прочих разновидностей глины, которую можно было отыскать на Фальме. Наоборот, серая пакость была ядовита – в ней буквально на глазах умирало любое растение.

Глина эта хорошо лепилась, обжигалась и раскрашивалась, но никто никогда не отваживался использовать ее в гончарном ремесле. Единственным человеком, жившим в доме из подозрительных серых кирпичей, был сам Песиголовец.

Странным, неприятно странным с точки зрения Зверды было и то, что впереди, сразу за грядой холмов, лес был испещрен оспинами больших воронок. Они и впрямь настолько походили на тысячекратно увеличенные язвы, оставляемые на коже тлетворным дыханием ветряного мора, что их называли «харренской оспой».

Заросшие по краям спутанными, неряшливыми космами дикой малины, по весне «харренские оспины» обычно заполнялись водой, которая осенью загадочным образом уходила под землю, оставляя на зиму только неглубокие, промерзшие до дна болотца. Предки Вэль-Виры, да и сам Вэль-Вира, знали, что источник на горе Вермаут, «Хуммеровы оспины» и Рыжие Топи связаны между собой в одну систему обмена прямой силы, обычной и Измененной воды, а также трех элементов, имевших имена только в языке ледовооких.

Повозка Зверды как раз проезжала мимо того самого холма, вершина которого была замарана гарью от амбаров и схронов Песиголовца.

Несмотря на то, что день был в целом безветренный, вдруг подул устойчивый, сильный ветер. Оттого-то в свое время семья Песиголовца и соблазнилась поставить здесь мельницу, что ветер тут почти никогда не стихал. Тоже чудо, одно из многих чудес Фальма.

Баронесса насторожилась. Чем это потянуло из-за спины?

Нюх Зверды был лучше обычного, и все-таки ее человеческий нос в данной гэвенг-форме представлял собой всего лишь человеческий нос. Вот если бы она была воплощена сейчас в гэвенг-форме медведицы, обоняние которой многократно превосходит человечье, благодаря чему зверь способен, например, различать по едва уловимым признакам кожу фальмской и варанской выделки, деготь наихудший, корчажный, от первого тока дегтя ямного, которым только и не брезгуют добротные зимние сапоги морских пехотинцев «Голубого Лосося»!

– Глядите, Эгин, – Лагха стремительно нагнулся и выхватил из раскисшего снега под ногами треугольный черепок размерами с две ладони.

– От какого-то горшка, – отмахнулся Эгин.

Он был поглощен размышлениями над тем, почему в Варане запрещены арбалеты. Причем запрещены настолько строго, что даже он, отставной аррум Свода, никогда прежде не держал в руках эту замечательную штуку. Вот Второе Сочетание Устами тоже ведь запрещено, однако он, Эгин…

– Которым, судя по всему, является ваша голова, – с несвойственной себе грубостью выпалил гнорр. – Здесь варанское клеймо, глядите!

Действительно, черепок был украшен едва заметно оттиснутой Звездой Глубин – сакральным символом Флота Открытого Моря.

– Ну и что с того!? – окрысился Эгин, который никак не ожидал от Лагхи столь банального хамства на ровном месте.

– Это осколок пустотелого ядра с зажигательной смесью. Такие ядра используются в наших «огневержцах». Осколок свежий, даже остатки «горячей каши» не успели стереться, – терпеливо талдычил Лагха. – Лужа, из которой я его выудил, состояла наполовину из варанской масляно-селитряной смеси. Однако, черепок не закопчен, то есть ядро было почему-то использовано без боевого запала. Вам вопрос: кто и зачем выпустил дорогой, сложный снаряд…

Санная повозка Зверды остановилась. Дружинники, идущие по обеим сторонам обоза, тоже стали, получив приказ от своих сотников, которым, в свою очередь, из головы колонны просигналил Фоманх.

– Почему остановились? – недовольно спросила Зверда у возницы. Она сидела низко, а подыматься на неокрепшие задние конечности было лень.

– Толком не видать. Там вроде люди.

– Ясно что не звери. Какие люди?

– Да шестеро. Видать, варанцы. Важные.

«Какого Шилола?» – Зверда завозилась, освобождаясь от увесистых шуб, которыми она была обложена как…

– …Есть только один ответ: это была предварительная пристрелка, – тихо ответил Эгин. Стоило ему сделать этот неожиданный вывод, как он осознал, что последние несколько шагов он сделал по чему-то хрустящему.

Эгин посмотрел под ноги. Они с Лагхой только что миновали еще два разбитых зажигательных ядра…

…Шоша всматривался в лицо Йора, искаженное неприятной доброжелательной улыбкой. Еще пятеро варанских молодчиков, двоих из которых Шоша сразу же узнал – это были аррумы Свода Равновесия, остальные, судя по всему, тоже – скалились в лад с пар-арценцем.

– А где баронесса Зверда? – любезно осведомился Йор.

– К чему она вам? – ответил вопросом на вопрос Шоша.

– Нам срочно требуется сообщить вам и баронессе нечто важное, – понизив голос, сказал пар-арценц.

Вокруг барона гарцевала дюжина его излюбленных конных лучников. Если б не они, Шоша, вынужденный глядеть на Йора снизу вверх, чувствовал бы себя не в своей тарелке. Что-то больно уж далеко забрались высокопоставленные союзнички, дабы сообщить им «нечто важное»! Неужто не хватило бы гонца с эскортом из младших офицеров? А ведь прав был Лид – впереди на дороге действительно кто-то был!

– Баронессе нездоровится. Сообщайте мне, я уж как-нибудь постараюсь не забыть…

…Не ответив Эгину, Лагха выскочил на обочину, чтобы увидеть какая такая беда стряслась впереди, отчего остановилась колонна? Ближайший десятник арбалетчиков открыл рот, чтобы матерно оповестить недисциплинированного новобранца о необходимости соблюдать место в строю, но новобранец опередил его.

– Там аррумы-истребители! – заорал Лагха, оборачиваясь к Эгину и одновременно сбрасывая с плеча арбалет. – Пятеро истребителей в одном месте, Шилолова кровь!

– Что!?? – Эгин рванул арбалет так, что едва не распорол себе ухо спусковым рычагом.

– Они уже в вершинах Серпа Омм-Батана!..

…Шоша так и не понял, откуда взялась невидимая полоса металла, разделившая его гэвенг-форму человек надвое. Верхняя часть его туловища, подкрученная ударом, развернулась к Лиду и Фоманху, баронская глотка успела схаркнуть вместе с кровью изумленное «Гамэри кан-аруптах!»

Второй удар Серпа Омм-Батана снес ему голову, третий, уже более слабый – перерубил куцее тулово гэвенг-формы наискось от ключицы до сердца, но полностью разделить сердце так и не смог.

На большее Йора и его аррумов не хватило, но дальше кромсать внешнюю форму оборотня было бессмысленно. Даже третий удар, согласно наставлениям гнорра Омм-Батана, был лишним и по плану предназначался Зверде. Но за неимением баронессы пришлось погасить инерцию Серпа в теле первой и единственной жертвы. В противном случае одного-двух аррумов вбило бы в землю по самые уши. Бывали и такие случаи.

Земля в десяти шагах от Эгина лопнула. Клочья жаркого, шипящего студня, вырвавшиеся из первого боевого ядра варанских «огневержцев», густым веером разошлись в стороны, облекая саваном пламени людей, лошадей, повозки и, казалось, даже снег, даже воздух.

Лагха – единственный человек, уже успевший осознать и причины, и вероятные последствия начавшейся заварухи и единственный арбалетчик, чье оружие оказалось на данный момент заряженным, – выстрелил.

Крайний аррум из окружения Йора схватился за пробитое плечо. Для Лагхи, который находился в чужом теле и не мог подправить стрелу заклинанием «верная рука», это был неплохой выстрел.

Тотчас же все ухнуло в бездну. Разрывы зажигательных ядер, хлынувшие с серых холмов стрелы, проблески «облачных» молний, тысячеголосый вопль, сумятица, кровавая грязь из-под сапог, которой, казалось, еще больше, чем снега, больше, чем огня…

– Засада!

– Вэль-Вира! Люди Вэль-Виры!

– Хрен на рыло – варанцы!

– Измена!

– Развернуться цепью, под правую руку!

К Эгину подкатился охваченный огнем человек. Он пытался сбить пламя о землю.

– Ногаааааааааааааааааааааа!

– Бежим, братья, здесь всех перебьют!

– Стоя-ать!

Эгин опомнился на обочине, возле Лагхи. Не целясь, выстрелил в одну из фигур, появившихся на вершине холма. Сразу же ткнул арбалет в землю, вогнал сапог в стремя, захватил тетиву двойным железным крюком, «козьей ногой». Заряжать громоздкую машину с непривычки было неимоверно тяжело, мышцы спины едва не лопались от сверхнапряжения.

– В строй, паскуда!

– На левое колено!.. Сомкнуть щиты!..

– Сзади, там… там тоже варанцы, сотни две. Все больше мечники, лучников почти не видно. Сучья трещат – видать, деревья валят…

Эгин припал вслед за другими стрелками на одно колено. Вновь вскинул арбалет. Прицелился в крайнего лучника истребительной плеяды «Железная метелица» – бывших коллег из Опоры Вещей он сразу узнал по редкому обратному прогибу сложнонаборных луков.

Выстрелил – и почти сразу понял, что дружина Маш-Магарта обречена. Обречена не только и не столько тем, что против них работают боевые маги и отборная морская пехота Варана. Самый лучший аррум не выплюнет за день больше четырех-пяти молний из «облачного» клинка, даже сильный пар-арценц вряд ли уравновесит сотню матерых пикинеров.

Решающий фактор был ровно один, внемагический, банальный. Фактор тактики. Стрелы, выпускаемые варанскими лучниками с холмов, поражали плохо защищенную пехоту Маш-Магарта даже с трехсот шагов. А действительная дальность боя арбалета была ровно в два раза меньше, да к тому же еще ударная сила стрел ослаблялась превосходными доспехами варанцев.

– Где баронесса!? Ты, ты, ты, и ты со своими – к баронессе! Беречь от огня, от стрелы, от клинка. Башку свою под стрелы подставь, а баронессу спаси!

– Еще десять коротких колоколов – и все кончено! – прокричал Лагха Эгину, рывком за шиворот подымая того на ноги.

– Куда!?

– Да хоть куда! – Лагха волок его к кустам, которые начинались за маслянистым пятном болотца, растянувшимся вдоль обочины.

– В строй!!! – рявкнул им в спину десятник, но тут же занялся пламенем от пяток до самых плеч…

…Конные лучники, гарцевавшие возле Шоши, были зарублены «облачными» клинками сразу же вслед за бароном. Для Йора и аррумов-истребителей они представляли легкую добычу и безо всякой магии.

Убийство барона послужило сигналом к общему нападению. Метательные машины, приспособленные для навесной стрельбы и укрытые в «харренских оспинах», открыли залповый огонь. Они разили без промаха – дорога была пристреляна сегодня еще до рассвета.

Аррумы, участвующие в засаде, но не вошедшие в боевую группу Йора, наконец могли снять невидимые препоны, которыми были прикрыты от дальновидения все отряды Свода. Спрятавшиеся на обратных скатах холмов лучники истребительных плеяд Свода и морской пехоты мгновенно вышли на позиции, с которых дорога просматривалась как на ладони.

Сравнительно малочисленные стрелки Свода имели приказ охотиться за птицами поважнее. Пехота же начала беглую стрельбу по голове колонны, которая попадала в «мертвую зону» метательных машин. Так и было рассчитано: находившийся там же Йор не хотел получить в первую же минуту боя горшок с «горячей кашей».

Конница Ранна окс Ингура присоединилась к Йору и его аррумам именно тогда, когда головная сотня пикинеров во главе со спешившимся Лидом дерзнула атаковать отплевавшихся молниями офицеров Свода.

В это же время сводный отряд пехоты и лучших абордажных офицеров «Голубого Лосося» под началом сигуанора Дойва окс Вормлина, нагромоздив поперек дороги солидную засеку и оставив на ней две плеяды Опоры Безгласых Тварей, в сомкнутом строю двинулся на дезорганизованный арьергард баронской дружины…

– Флягу, живо, – приказно, отрывисто, но совсем негромко потребовал Лагха.

Насколько Эгин мог заметить, в случае гнорра это означало конечную, несгибаемую, ультимативную решимость.

– Но там же шептун!

– Вот именно, Эгин! Вот именно!

– Но-о-о… мой гнорр, вы же с ним не справитесь. В этом-то теле!

– Заткнитесь и давайте!

«Двум смертям не бывать», – Эгин потянулся к поясу. Но рука его, вместо того, чтобы повстречаться с предвкушаемой округлостью, ушла в пустоту.

Эгин опустил глаза. Фляги на месте не было.

– Ее нет!

– Что-о!?

Эгин не ответил. Хорош разговор! «Что?» – «То!» – «Как!?» – «Так!» А в это время мечи аррумов уже, небось, кромсают Зверду.

Эгину оставалось одно: погибнуть не заурядным дезертиром, что, судя по его подлому поведению, предпочел Лагха Коалара, а рядом с баронессой, как и подобает настоящему дворянину. Которым Эгин, впрочем, никогда не был.

2

Болотце, которое они с Лагхой только что уже пересекали, было затоплено «горячей кашей». Хуммерова смесь горела на воде, ожесточенно пузырясь и шкворча.

Когда Эгин обминул огненный палисад, картина ему открылась нерадостная. Земля была застлана телами – горящими, тлеющими, опаленными. Многие нашли свою смерть от варанских стрел. Почти все санные повозки были объяты пламенем, некоторые – опрокинуты взбесившимися лошадьми. Огонь плясал и на драгоценных соболях, выстилавших сани баронессы Зверды…

Ополченцы разбегались кто куда. Но спасения не было: в хвост колонны уже врубилась морская пехота Дойва окс Вормлина, в голову должны были вот-вот врезаться панцирные кавалеристы Ранна окс Ингура. А с глиняных холмов все сыпались и сыпались стрелы…

Несколько разрозненных каре раздавшейся в разные стороны от дороги регулярной баронской пехоты ощетинились пиками и совнами, изготовившись принять последний бой. Занять тактически выгодную центральную позицию поперек дороги в едином строю баталии им мешали ядра «огневержцев». Метательные машины варанцев сбавили темп стрельбы, экономя боевые припасы, но все равно никто не хотел оказаться в той самой горстке неудачников, которая попадет в пасть очередного огненного цветка.

– Зве-ерда! Баронес-са-а! – позвал Эгин.

– Ты где шастаешь, шкура!? – гневно выкрикнул кто-то.

Беспощадный кулак сотника обрушился на скулу Эгина с такой силой, что тот не удержал равновесия и упал. И от этого удара, от позорного падения, во время которого он неловко выронил арбалет и таки пропорол себе щеку спусковым рычагом, перед его глазами словно разорвался в клочья зажигательный снаряд, омыв огнем шокированную память.

Точно! Сразу же после выстрела Лагхи, сразу же вслед за падением первых сосудов с «горячей кашей» ему под ноги подкатился какой-то горящий бедолага. Он звал на помощь, он размахивал руками, ему даже удалось подняться на локоть и мазнуть скрюченной пятерней по бедру Эгина. Вот тут-то фляга и сорвалась!

Не помня себя от ярости и обиды, Эгин обхватил ноги сотника и уронил того на землю. После короткой схватки с применением приемов, не делающих чести ни одному из противников, Эгин поднялся на ноги, а сотник остался лежать, выведенный из строя на пару-тройку минут. В сведенных судорогой пальцах Эгин сжимал оторванный рукав его камзола.

– Так вот вы где!

Это была Зверда, его Зверда! Эгин, тело которого стремительно вырвалось вперед разума, сгреб ее в охапку и поцеловал.

– Тьфу, мужлан, – сплюнула баронесса, отстраняясь, впрочем, отнюдь не сразу. – Думаете, раз моего мужа аррумы искромсали, так я вновь незамужняя девушка? И где Лагха, кстати?

– Не сейчас, баронесса! Идемте скорее, я должен найти шептуна!

– Совсем сбрендили?

– Баронесса, да вы ранены! – Эгин вдруг обратил внимание, что плечи Зверды утыканы стрелами.

– Разумеется, – самодовольно ухмыльнулась баронесса. – За мной ведь охотятся в первую очередь. Так что держитесь от меня подальше!

И действительно: излетная стрела сразу вслед за этими словами Зверды впилась ей в поясницу, где-то около печени.

– Больно, клянусь молоком небес и земли, – не изменившись в лице, констатировала баронесса.

– О Шилол! Вас что – нельзя убить? Если не секрет, конечно… – спохватился Эгин.

– Можно. Причем в самых разных смыслах. Если мне попадут в горло, или в сердце, или в живот, и стрела при этом пробьет матку – тогда моему человеческому обличью в самом деле придется переваляться на земле некоторое время. Остальное – секрет, – кокетливо улыбнулась баронесса.

В этот момент их непринужденное общение, происходившее в бешеном темпе и занявшее не больше короткого колокола, было прервано взбешенным Лагхой.

– Ну наконец-то я вас разыскал! Баронесса, здрасьте! Эгин, наше вам! Что вы стоите!!? Быстро, немедленно найдите шептуна, я же помню, эта проклятая фляга была с вами!

– Баронесса, гнорр, следуйте за мной, – Эгин без лишних слов двинул прямо на пики пехотного каре, западный фронт которого находился там, где их с Лагхой застало нападение Свода.

– Расступиться! – приказала Зверда и выбросила вверх руку. При этом ее ладонь сразу же была пробита очередной стрелой.

Дружинники отвели пики, пропуская их внутрь строя.

Хвала Шилолу! Бедолага, которого зацепило «горячей кашей» одним из первых, был здесь. Он сидел, привалившись спиной к лошадиной туше. Ему посчастливилось сбить огонь и теперь он ослабевшими пальцами пытался скрутить пробку с Эгиновой, точнее, Адагаровой фляги.

Пробка была притерта очень плотно и долго не поддавалась. Но как раз когда Эгин, Лагха и Зверда пробирались внутрь каре, пробка провернулась раз, два, а затем с оглушительным хлопком выскочила прочь, выскользнув из-под пальцев раненого дружинника.

Взмыв неестественно высоко, она перелетела через головы солдат и в верхней точке своей траектории оказалась ровно над головой Зверды. Баронесса, которая вроде бы даже и не видела, не могла видеть этой крохотной вещицы, выпрыгнула на полтора своих роста, выбросила вверх руку и приземлилась с зажатой в ладони пробкой.

Кругом раздались крики – не восхищения, нет. Это потерявшие было баронессу из виду стрелки «Железной метелицы» выпустили свои стрелы в гущу каре. Нескольким бедолагам рядом со Звердой не повезло.

– Это, кажется, от вашей фляги, – сказала Зверда.

Волосы на голове Лагхи стали дыбом:

– Сейчас!.. Он!.. Вырвется!

Лагха, а за ним Эгин со всех ног бросились к раненому. У того отвисла челюсть: из фляги послышалось настороженное жужжание, сменившееся резкими щелчками, перешедшими затем в монотонное повторение одной и той же фразы. Раненый дружинник не знал, что шептун требует: «Назови свое имя».

– Эгин! Роэк мельфур Эгин! – выкрикнул Лагха, опускаясь на колени прямо рядом с флягой в результате великолепного прыжка.

– Ты не Эгин, – возразил Лагхе голос.

Шептуну нельзя было лгать, но Лагхе требовалось задержать тварь во фляге хотя бы на пару секунд. Важным было также, чтобы имя, названное первым, принадлежало человеку, который действительно сможет побороть шептуна и склонить последнего к дружбе. А этим человеком среди присутствующих был Эгин и только Эгин.

«И заклинаю тебя Звездой Глубин, о Шилол, Правды Отец, чтобы я не ошибся!» – взмолился Лагха.

Если бы Лагха не успел задержать шептуна, то, разозленный тупостью раненого дружинника, вскрывшего флягу, дух вышел бы в свет без задания. А шептун без задания – это что-то среднее между землетрясением и неуправляемым ураганом. В отличие от шептуна с ясной задачей, которого можно признать ураганом управляемым.

– Эгин, быстро повторяйте за мной: «Роэк мельфур Эгин».

Зверда тем временем занялась раненым дружинником, а Эгин, понимающий, что помимо своей воли в очередной раз вовлечен в танцы с инобытием, обреченно повторил непонятную фразу. Фляга, в свою очередь, прогудела нечто инобытийное.

Лагха, не удосужившись даже выполнить для Эгина перевод, потребовал:

– Скажите «Алеме белиб Эгин-тор д'уд».

– Как вы сказали – «дауд»?

– Ни в коем случае! Д-уд. Д-уд. Язык должен щелкнуть, словно плеть. Как в третьем слове формулы легкости. А, совсем забыл! Пробку сюда, баронесса! Держите, Эгин. Крепко держите. И ни в коем случае не «дауд»! Иначе шептун вырвет вам кишки, сомнет грудную клетку и накормит ваши легкие обломками ребер. А теперь – говорите!

– Алеме белиб Эгин-тор… д'уд!

При этих словах Эгина гнорр подкрался к нему сзади и запрыгнул на закорки, обвив ногами его торс и плотно обхватив руками поперек ключиц.

– Отлично! Сейчас он на вас бросится. Ваша задача: найти самое густое образование – оно будет по форме походить на бублик или полумесяц – и крепко за него ухватиться. Возьмем быка за рога!

Слова гнорра были перекрыты режущим уши, пронзительным, переливчатым свистом. Воздух вокруг Эгина окрасился разными цветами радуги, которые сменялись один за другим в такт переливам свиста. По крайней мере, Эгину так виделось.

Невидимая сила надавила на грудь. Эгин ощутил всю справедливость слов гнорра на собственной шкуре: казалось, ребра вот-вот треснут и разорвут его легкие. Видимо, если бы из его уст прозвучало невесть чем выдающееся, но согласно уверениям Лагхи роковое «дауд», от него осталась бы только сырая красная лепешка.

Эгина и оседлавшего его гнорра оторвало от земли, в глазах потемнело. Где они теперь находятся – Эгин определить не брался.

– Ищите! Выбросьте руки вперед и ищите густоту!

Эгину оставалось только повиноваться. Действительно, потемневший воздух имел разную плотность. Кое-где его ток был вообще не ощутим, кое-где протянулись нити, производившие впечатление толстой паутины. В одном месте Эгину удалось обнаружить нечто, напоминающее кусок коровьего масла.

– Густое как масло!? – спросил Эгин, но гнорр ему не ответил.

– Лагха! Ла-агха! – в отчаянии позвал он.

– Нет… – донеслось еле слышно, издалека, как тогда, в Волшебном театре.

Эгин начал молотить руками в разноплотной пустоте, как пресловутая лягушка из басни – лапками. И почти в точности как та самая лягушка обнаружил, что нечто, казавшееся ему маслом, сбилось в еще более плотный сгусток, похожий на воск.

Вцепившись в него левой рукой, Эгин, пользуясь пальцами только правой руки, на ощупь установил, что имеет дело с чем-то, действительно похожим на большой бублик.

– Отлично! – голос гнорра теперь раздавался снова над самым ухом. – А теперь повелевайте: «Эгин-тор иламая йокет миеро"…

…Вот что видел Йор: два человека, одетые рядовыми арбалетчиками, поднялись в воздух прямо из центра каре пикинеров и, будто большой тряпичный мяч, по которому от души навернули битой, перелетели через гряду холмов.

Эти странные люди находились в центре загадочного полупрозрачного образования (существа?), напоминающего морскую медузу размером с дом. Почти сразу вслед за этим существо поднялось из-за холмов и, описав почти такую же дугу, как и в первый раз, упало в кусты по другую сторону дороги.

Это повторилось несколько раз подряд, причем лучники Свода исхитрились даже влепить в это существо пару-тройку стрел. Впрочем, без видимого эффекта.

Перед Йором перестраивалась кавалерия Ранна окс Ингура, которая только что успешно вырубила полторы сотни фальмских босяков и теперь готовилась нанести удар по ледяной глыбе ближайшего каре, которая, впрочем, уже изрядно подтаяла под градом варанских стрел.

При появлении летающей медузы в рядах кавалеристов пошел ропоток.

– Спокойно! – простер железную рукавицу Ранн окс Ингур. – Это наши, готовят супостату конечную погибель.

Не странно, что Ранн окс Ингур охотно верил в собственный бред: до сего часа решительно все, что случилось и в Урталаргисе, и на Фальме, было убедительной демонстрацией варанской мощи.

За спиной пар-арценца подоспевшая плеяда крематоров сложила останки барона Шоши в серебряный чан. Навьючив его на одну из лошадей, они поскакали прочь, чтобы сжечь нечистую плоть в спокойной обстановке, подальше от кровавой сумятицы боя. И пар-арценц Йор, и крематоры были уверены, что имеют дело с останками обычного оборотня-человека. О гэвенгах, их подлинной двойственной природе и Полной Работе против гэвенгов офицеры Свода даже и не слыхивали.

На земле все шло прекрасно, только вот в небесах по-прежнему творился непорядок. После того как с тихим стоном без видимой причины вдруг рухнули несколько деревьев по краям дороги, призрачное видение вновь взмыло в воздух. Но только траектория его движения была новой: существо неспешно поплыло вдоль дороги по направлению к кавалерии Ранна окс Ингура.

Людей, одетых арбалетчиками, внутри существа больше не было. Зато на условном «куполе» медузы отчетливо проступил алый круг, как будто ее только что клеймили раскаленным железом.

В этот момент Йор наконец сообразил, что тварь можно прощупать Взором Аррума. Собственно, это требовалось сделать с самого начала.

Пар-арценц обмер. «Из всего не видимого взором простеца отнюдь не все одухотворенное видимо может быть Взором Аррума. Но из всего одухотворенного, взору многих простецов открытого, одни лишь обманные видения шептунов да сами шептуны Взору Аррума простою пустотою представляются.»

О Шилол! А ведь еще вчера, озирая окрестности Гинсавера, приметил он странный вывал леса, произведенный невесть какой силой. И случай Сонна должен был подсказать, что и другому магу тоже по силам оседлать беглеца из Комнаты Шепота и Дуновений!

– Это шептун! – прокричал пар-арценц своим аррумам, поворачивая коня прочь. И, не глядя по сторонам, поскакал вдогонку крематорам.

Сейчас шептун обрушится на кавалерию, будет играючи рвать шлемы и панцири, ломать кости, калечить лошадей и обжираться их жизненной силой. То есть – убивать самого себя, ибо шептун огню подобен: чем быстрее жрет он сухие поленья, тем быстрее умирает сам. Надолго его, хвала Шилолу, не хватит, но с Ранном окс Ингуром можно заочно попрощаться.

Главное – переждать в полулиге отсюда припадок его буйства. Потом можно будет вернуться и довершить начатое. «Все равно победа наша», – успокаивал себя Йор.

Но пар-арценц не подозревал, что в лице шептуна имеет дело с Лагхой, с настоящим гнорром. А Лагха лучше любого пар-арценца знал, что шептуны в аспекте этого мира делают четыре вещи: сообщают правду, пожирают чужую жизненную силу, вызывают обманные видения и занимаются строительством.

Например, цитадель Тайа-Ароан, а также большая часть оринской крепости были некогда возведены шептунами, хотя и Октанг Урайн, и Элиен Ласарский в свое время предпочли выдать потомкам предельно обтекаемое объяснение, будто все дело в неких неописуемых, запредельных магических искусствах Звезднорожденных. Но Лагха-то в бытность свою Кальтом Лозоходцем разговаривал с живыми очевидцами!

Шшширх! Земля перед лошадью Йора вздыбилась и поднялась двухсаженной стеной. Животное со всего маху влетело в непредвиденную преграду, Йор не удержался в седле, перелетел через голову лошади и свалился ей под копыта. Буум!

Шширх, шширх, шширх!

Буум! Буум! Буум!

За четыре секунды шептун прочертил четыре гигантских борозды: две прошли вдоль подножия холмов, еще две – перпендикулярно к первым, поперек дороги. В углы получившегося квадрата шептун вогнал выдранные с корнем деревья.

Внутри строительной площадки оказалась вся кавалерия Ранна окс Ингура, приданные ей офицеры Свода и пар-арценц Йор. Варанцы ошалели от ужаса, но события развивались с такой быстротой, что многие из них даже не успели закричать.

Колесо созидательного разрушения завертелось с захватывающей дух быстротой…

Чтобы выполнить приказ Лагхи, переданный «Эгин-тором», то есть победившим его «властелином стихий», шептун прошелся по глиняным холмам, занятым варанскими стрелками. Уродливые, криво-косо слепленные кирпичи – каждый по две сажени – рушились по очерченному периметру и внутрь его.

Лучники бросились врассыпную, но шептун, распространяющий свою тонкую ткань разом на огромные пространства, подхватывал их вместе с глиной и, не обращая на них ни малейшего внимания («внимания» у шептуна вообще не было), замешивал варанцев в кирпичи. Через несколько мгновений на распанаханных холмах не осталось ни одного боеспособного стрелка.

Перед разинувшими рот дружинниками Маш-Магарта вырастал дикий, тошнотворно уродливый, подтекающий кровью замок. Или форт. Или усыпальница.

Грязь летела фонтанами. Необожженные кирпичи разлазились под собственным весом. Одна из стен рухнула внутрь постройки, задавив разом несколько десятков варанцев. Стремясь выполнить поставленную задачу безупречно, шептун пошел валить лес и вбивать снаружи и изнутри форта деревья целыми охапками, чтобы подпереть стены…

– Гамэри! – выкрикнула Зверда.

– Гамэри! – слаженно подхватили восемьсот глоток.

Отряд Дойва окс Вормлина вдруг обнаружил, что остался один на один с баронской дружиной. И если только что воины Маш-Магарта выносили тяжелейший обстрел, если их ряды должны были вот-вот рассыпаться под натиском конной лавы Ранна окс Ингура, то теперь все три каре вдруг слаженно собрались в один монолитный строй баталии с двумя выдвинутыми вперед колоннами. Эдакий ухват.

И вот тогда Дойв окс Вормлин услышал то, что ему еще слышать не доводилось.

Солдаты Маш-Магарта запели. Это был священный боевой гимн, с которым они выходили к северной границе полуострова встречать армии Харренского Союза. Тот самый гимн, который пели дружины Маш-Магарта и Гинсавера под стенами Ордоса во время Тридцатидневной войны. И даже Вела Бронзовый Бык, появись он сейчас в рядах морской пехоты, узнал бы его, и точно так же, как Дойв окс Вормлин, ощутил бы слабость в коленях.

От мощных, тягучих обертонов их горлового пения ныл становой хребет и ломило зубы.

– Что это они поют? – поинтересовался Лагха. Насколько он понимал, гимн исполнялся на «низкой» ветви Наречия Хуммера, которая имела весьма условное отношение к собственно Истинному Наречию и с которой магов не знакомили за ненадобностью.

Гнорр только что присоединился к Зверде. На плече он тащил блаженно улыбающегося, не соображающего ровным счетом ничего Эгина. Победитель шептуна, на ладони которого пованивало жженой кожей свежее алое клеймо, в настоящее время отсутствовал в данном аспекте мира.

– Не берусь перевести с сохранением рифмы и ритма.

– Ничего, воображение восполнит.

Зверда покосилась на Лагху и, чуть нахмурившись, запинаясь, перевела. Вот какой это был гимн:

«В больших городах живут богатые бездельники,

Которые обманули небеса и землю, прикинувшись мертвыми.

Оттого им неведом гнев небес и земли,

Что прикинулись они мертвыми.

Они лгут все время, и не знают за то кары,

Ибо нет наказаний для тех, кто не жив.

Нет им и благоволенья небес и земли,

Ибо нет гнева – нет радости,

Равнодушны великие к тем, кто не жив.

Мы, братья, живы до той поры, пока не умерли.

Они же умерли от страха, еще не родившись.

Выбьем лживую жизнь из тех, кто прикинулся мертвыми!

Пусть знают правду и земля, и небо!»

– Смешно, – заключила Зверда. – Если спросить у них о чем они поют – никто не ответит.

3

Удивительно, но когда Ларафу принесли весть о поражении, он не почувствовал ничего. Ни страха, ни досады, ни уколов самолюбия. Все это пришло потом, к ночи.

– Гиазир Йор погиб! – сообщил Макк, эрм-саванн Опоры Единства. Один из немногих, кому удалось спастись благодаря своим длинным ногам. И хотя по всем правилам беглецов с поля боя в Своде полагалось казнить, Лараф не спешил вспоминать о правилах. Тут было не до правил.

– А бароны? Что бароны Маш-Магарт?

– Их судьба мне неизвестна. Мы начали нападение с успешной атаки оборотней и их приспешников. Все шло по плану. На нашей стороне была внезапность. Все были уверены в скорой победе. Но после того, как некая чудовищная бестелесная сила начала свою работу, выполнение задания стало невозможным! Нечто с губительной быстротой взялось сооружать прямо в центре наших боевых порядков какую-то жуткую крепость. Сама земля, казалось, пожирала нас! Против нас был даже ветер!

«Жуткую крепость», о которой говорил эрм-саванн, Лараф видел собственными глазами в дальноглядную трубу.

Она выросла из серого, тяжелого тумана менее, чем за четверть часа. Никаким военным инженерам и архитекторам не под силу за такое время возвести крепость из глины и вырванных с корнем деревьев. Это Лараф знал. Значит, это были не инженеры. И не архитекторы.

– А что, про эту «силу» гиазир Йор ничего не говорил?

– Я был далеко от гиазира Йора в тот момент. Он погиб одним из первых – ему не посчастливилось оказаться внутри этого глиняного склепа. Но мой начальник, аррум Тусса, кричал что-то про шептуна. Может, это и был шептун.

– Немедленно ко мне аррума Туссу!

– Он погиб, гиазир гнорр, – ответил за растерянного эрм-саванна Макка слуга Эри. Он давно заметил, что его хозяина все чаще посещают приступы забывчивости.

И так далее, и тому подобное. Без Йора Лараф чувствовал себя как без рук. Некому было выполнять черновую работу мысли. Будь при нем Йор, он бы уж точно не опускался до расспросов, которые только и делают, что обнажают его некомпетентность!

Из посланных на убийство Зверды и Шоши людей возвратилось не более двух десятков. Нет, в целом это не угрожало военному положению Свода. Варанцы по-прежнему были и в числе, и в уменье.

В конце концов, они были в замке, а их враги – в лесу, без внушительных запасов, без серьезной осадной техники и без надежных укреплений. «Если не считать укреплением ту крепость из дерьма», – проворчал Лараф.

Но главное – с ними были «молнии Аюта». Лараф знал – пока «молнии» с ними, никто не посмеет штурмовать Гинсавер. Только бы огнетворительное зелье, подпорченное колдовскими чарами ведьмака Вэль-Виры, поскорее просохло.

– Ладно. Что там огневые припасы? – поинтересовался Лараф.

– Уже через несколько часов они будут совершенно сухими, – отрапортовал аррум Опоры Вещей Нэйяр. За просушку смеси он и его подчиненные отвечали головой.

– Ффух, – вздохнул Лараф. Ему сразу же полегчало. – Если бароны Маш-Магарт и их оголтелая чернь не желают быть убитыми при помощи «облачных» клинков или посредством стрел, значит мы расстреляем их из «молний»!

Собранная на совет сводская и военная шушера оживленно заулыбалась.

Оптимизм гнорра всем понравился. Первый шок от известия о гибели шести сотен отборных бойцов прошел. Ужаса, в котором нашли свою гибель Йор и его отряд, почти никто из присутствующих своими глазами не видел. А в остальном все было как всегда. Как на других войнах, которые вел Варан.

А вот Лараф вдруг впал в уныние. В отличие от большинства своих новых коллег, он никогда не был на войне. А уж тем более – в роли полководца.

4

Сознание того, что Зверда и Шоша скорее всего остались живы, наполняло сердце Ларафа тревогой и смятением.

И хотя еще перед отъездом в Урталаргис книга обещала ему «полную безопасность от чужого (а значит в том числе и звердиного) проникновения в светлицу помыслов», он в эту безопасность как-то не верил. Тем более – в «полную». Он помнил: ничего «полного» в природе не бывает. Даже глупость, которая, казалось бы, безгранична, всегда имеет изъяны в виде вкраплений кретинизма.

Одно его утешало. Если бы Зверда могла его убить так, на расстоянии, посредством своего ужасного голоса, который в иные времена нет-нет да и заговаривал с ним изнутри его черепа, она это уже сделала бы. Поскольку то, что он, Лараф – предатель, ясно вот уже несколько часов.

Вот среди этой душевной смуты и нашли Ларафа танцовщицы барона Вэль-Виры – Фафна, Рамен, Нотта и Кин.

Если бы самую языкастую из них, Фафну, спросили, где они провели предыдущие сутки, она, наверное, ответила бы, что они потратили их на преодоление трех этажей. Этажей, отделявших выход из винных погребов от входа в апартаменты гнорра.

Не успели плясуньи выйти на свет в своих кисейных платьях, как попали в похотливые лапы четверых вояк из Отдельного морского отряда «Голубой Лосось». Из этих лап им удалось выскользнуть только к вечеру благодаря вмешательству старшего офицера Гонна окс Стойны, который квартировал на втором этаже. Он присвоил себе добычу подчиненных по праву начальника.

В своем славном прошлом Гонн был большим любителем женщин. Но дурная болезнь, которую он подцепил в Багряном Порту, надолго исключила его из числа юбочников. Гинсавер, к большому удивлению Гонна, вернул ему вкус к жизни – покойник воскрес в умелых устах Рамен. И если бы не срочное задание по уничтожению баронов Маш-Магарт, которые вдруг из союзников превратились в оборотней, Гонн едва ли выпустил бы девочек из своей комнаты до окончания кампании.

А так Фафна, Рамен, Кин и Нотта оказались на втором этаже. Они так шумели и топали за дверями, так громко пели и смеялись, что было слышно даже на лестнице. Сначала Ларафу показалось, что он ослышался. Женский смех в этом невеселом замке? В Гинсавере, по мнению Ларафа, был уместнее смех призраков.

Спустя полчаса они уже танцевали перед Ларафом свой «лучший танец». Как заводная сверкала внушительными ляжками Фафна. Она старательно била в бубен и звенела колокольцами. Кин, красуясь грудью, наигрывала на цитре.

Нотта и Рамен изображали двух сестер, воспылавших друг к другу преступной страстью. Их ласкательные извивания походили на брачные танцы двух не очень гуттаперчевых, но сильно озабоченных размножением самок-питонов: так старательно они обтирались друг о друга, так громко шипели, изображая любовную одержимость.

Несмотря на некоторую нарочитость предложенного действа, Ларафу представление понравилось. Он так залюбовался, что опустошил всю свою немалую чашу вина с перцем.

Бой бубна прекратился. Девушки, тяжело дыша, остановились, поглядывая на гнорра в поисках одобрения. Но гнорр спал с открытыми глазами, погрузившись в сладкие видения.

– Вам не понравилось, гиазир гнорр? – робко спросила Нотта.

– Что? – вскинулся Лараф. – Понравилось ли мне? Мне понравилось. Продолжайте.

– Видите ли, гиазир гнорр, мы хотели бы станцевать другой танец, но… – Фафна изобразила смущение.

– Что? – не понимал Лараф. – Устали?

– Нет, мы не устали. Перед вами мы готовы танцевать целую вечность.

– Ну, вечность – это слишком долго. У меня еще военный совет сегодня вечером, – рассудительно вставил Лараф. – Так за чем дело стало?

– Мы хотели станцевать наш танец обнаженными.

– Голыми что ли? Так валяйте!

– А как же… м-м… Гиазир Гонн говорил нам, что у вас, я имею в виду, в благонравном Варане, это недавно запретили. Я имею в виду – танцевать обнаженными, – Нотта старательно захлопала ресницами и принялась ковырять в ковре носком своей милой туфельки.

– Ах, это! – сообразил Лараф. – Вообще запрещено. Но на меня это не распространяется. Мне можно все. Лисица на свой хвост не насерит.

Девушки заулыбались и захихикали – грубоватая мудрость гиазира гнорра пришлась им по вкусу. Все они были родом из харренского захолустья, от шуток гнорра на девочек повеяло родными местами.

Имелась и еще одна причина для улыбок. Все четверо знали, что танец без одежды – самая сильная часть их развлекательной программы. Никто еще не смог устоять против его чар, поскольку танцем он был только по названию. И они принялись за дело.

Ларафу больше не хотелось спать. Теперь он смотрел в оба: вокруг него хороводили совершенно неодетые женщины.

Рамен, самая хорошенькая из всех, с веснушками на носу, умеренной, как раз под его, Ларафа, руку грудью и пышными рыжими джунглями причинного места.

Нотта – обладательница румяных щек, упитанного зада и мягкого, колышущегося студнем в незатейных танцевальных па бюста.

Фафна, нарочито женственная, длинная, с царственной повадкой первой фаворитки, которая делала незаметной некую общую истасканность ее тела.

И Кин – неплохо сложенная брюнетка с южными чертами лица и тщательно наведенными глазищами, обладательница хорошей, без единого прыщика или родинки, белой кожи и острых худосочных грудок.

Кин подняла руки и принялась изображать нечто вроде полета птицы. Только сейчас Лараф заметил, что в подмышках у девушки совсем нет волос, а в паху осталась только одна аккуратная ленточка черной шерсти. Это удивило и заинтриговало его. Он впервые сталкивался с этой новой харренской модой.

Лараф уже собрался спросить у Кин, куда делись ее волосы, как в дверь постучали.

– Гиазир гнорр, к вам аррум Опоры Вещей Нэйяр. Желает выслушать ваши указания относительно огнетворительной смеси, – сообщил из-за двери Эри.

Но Ларафа теперь мало волновала смесь. Смесями он за время Первого Фальмского похода пресытился.

– К Шилолу! Потом! – отмахнулся Лараф и вернулся к созерцанию.

А танец становился все интересней и интересней. Теперь в руках у Фафны был предмет, напоминавший мужской детородный орган внушительного размера, но только вылепленный из глины и покрытый глазурью в тон человеческой кожи.

Этот необычный предмет, который Лараф также видел впервые в жизни, исчез между ног Рамен, которая, пока Лараф беседовал с Эри, успела элегантно разлечься на ковре, расставив ноги циркулем.

Шепча, при том довольно громко, чтобы гнорр мог слышать, какую-то неприличную галиматью, Фафна принялась орудовать предметом, подражая движениям мужчины, совершающего совокупление. Рамен, то и дело помогая подруге проскальзываниями таза и томно полуприкрыв глаза, охала и ахала, изображая любовную ажиотацию.

Кин и Нотта тоже без дела не сидели. Они пританцовывали поодаль, держа в паху указательный палец правой руки и совершая вращательные движения левой. Лица у них при этом были сосредоточенные и мечтательные.

«А эти типа как петуха за горло дергают», – догадался Лараф. Вдруг он сообразил, что впервые в жизни находится в обществе настоящих разнузданных шлюх. Это сразу добавило ситуации пикантности.

В самом деле – его любовные подвиги в Пиннарине отличались и размахом, и разнообразием. Он был ненасытен, если не сказать обжорствовал. И все-таки, все его любовницы – хоть мимолетные, хоть постоянные – не были шлюхами в прямом смысле слова.

Среди них были и служанки, и худородные дворяночки, и купчихи, и даже две княгини – Овель и Сайла. Все они временами вели себя как шлюхи. Но своим телом, насколько мог знать Лараф, профессионально не торговал никто!

Осознание этого факта встряхнуло Ларафа. Он почувствовал под платьем торжественные биения плоти. Но не успел он решить, куда пристроить эту свою плоть, как за дверями снова раздался встревоженный голос Эри.

– Гиазир Лагха, вернулись разведчики. С новыми сведениями о перемещениях войск Маш-Магарта.

При слове «Маш-Магарт» щеку Ларафа укусил нервный тик. Тревоги и печали, которые было отступили под напором волшебной силы искусства, словно бы помахали ему из своего удаления, уведомляя о приближении. Возбуждение спадало, а плоть становилась мягкой и вялой. Эта тенденция мало соответствовала моменту. Лараф разозлился.

– Послушай, Эри, пусть они все, все эти разведчики, идут к Шилолу срам сосать. И ты туда отправляйся за ними! Я отдыхаю! Ты понимаешь, сукин сын, твой гнорр от-ды-ха-ет!!! – Лараф орал так громко и так свирепо, что на время даже ко всему привычные девочки прекратили свою возню и прижухли.

– Я виноват, гиазир гнорр, – сокрушенно оправдывался Эри. – Но ведь вы сами приказывали…

– Я сам приказывал. И я сам отменяю приказ. От-ме-ня-ю! – от ярости лицо Ларафа пошло красными пятнами. Он запер засов на дверях.

Эри больше ничего не говорил. Он отошел от двери, решив для себя, что даже в случае, если на замок Гинсавер нападут легендарные кутах – полуптицы-полулюди, если даже эти кутах сожрут в Гинсавере всех и справят нужду под дверью гнорра, он, Эри, и не подумает сообщать об этом своему господину.

Вышколенный слуга боялся признаться себе в том, что за последние месяцы возненавидел своего хозяина.

Да, гнорр Лагха Коалара и раньше был изрядным самодуром. Но, вздохнул Эри, раньше он никогда не орал.

ГЛАВА 19. ПОСЛАНЕЦ ВЭЛЬ-ВИРЫ

1

Потрепанная дружина баронов Маш-Магарт разбила укрепленный лагерь подле Мельницы Песиголовца. Собрала оружие, подобрала раненых, похоронила погибших. Выслала несколько разведочных групп в направлении Гинсавера. Выставила усиленные дозоры.

После этого бароны призадумались. Все планы кампании были спутаны, вчерашний союзник оказался вероломным врагом, а враг в лице Вэль-Виры сразу же приобрел неопределенный статус потенциального союзника.

Озлобленные потерями бароны Маш-Магарт настаивали на том, что нужно воспользоваться сегодняшним успехом и уничтожить всю варанскую экспедицию подчистую. Тем более что варанцы оставили на поле боя столь богатые трофеи!

Восемнадцать первоклассных метательных машин варанского производства – и впрямь богатый трофей. Особенно когда в придачу к ним удается захватить и воловьи упряжки, и огневые припасы. Но когда вместе с машинами и припасами в руки счастливцев попадает еще и опытный инженер, умеющий настроить по всем правилам натяжение упругих блоков из воловьих жил, рассчитать углы наводки, мудро подобрать длину запальных фитилей – можно говорить о настоящем, большом везении.

– …Вот я и говорю: атаковать-ссс! Немедленно атаковать-ссс! Этой же ночью-ссс! – прошипел Шоша, точнее, огромная магдорнская черепаха, в образе которой барон велиа Маш-Магарт был вынужден присутствовать на военном совете.

– Это было бы и впрямь славно, если бы не одно «но"… – сказал Лагха.

Все присутствующие вперились прямо гнорру в рот. После того, как шептун спас безнадежное дело и помог одержать замечательную победу, бароны Маш-Магарт, да и Эгин тоже, относились к Лагхе как к посланцу небес. Которым он, справедливости ради, не являлся.

– …Если бы нашим интересом было полное и конечное истребление варанской экспедиции, – завершил свою мысль Лагха, обводя немигающим взглядом Эгина, Шошу и Зверду.

Шоша, который привык относиться к посланцам хоть небес, хоть Проклятой Земли без должного почтения – ведь некоторых случалось ему собственноручно отправлять обратно в родные пределы, вспомнить хотя бы и Радну! – резонно заметил:

– Не знаю какие интересы лично у вас, но «Эвери» учит: «Убей врага сегодня, иначе тот приведет с собой троих завтра.» И еще: «Тот, кто вчера был другом, а сегодня предал, хуже чем враг. Он – животное. Избавь Мерехит-Ароан от таких животных.» Вот я, например, сегодня уже имел счастье…

История Шоши в целом повторяла десятки аналогичных случаев, случавшихся с гэвенгами на протяжении их обитания в «просвещенной» (на деле же – глубоко невежественной во всем, что касалось гэвенгов) Сармонтазаре. Полагая, что барон – обычный оборотень, то есть «человек по рождению, тварь – по перерождению» (как гласил «Кодекс Омм-Батана»), Йор и его аррумы надеялись, что серебряный чан, опечатанный тяжелыми Знаками, удержит расчлененное тулово Шоши от восстановления.

Но не успела плеяда крематоров под завывания и чавканье шептуна-строителя миновать «харренские оспины», как снежный вихрь под копытами их коней заявил о начале взрывной трансформации. Спустя несколько минут три отважных офицера, дерзнувшие вступить с торопливо воплотившейся черепахой в схватку, были разодраны на куски и сожраны один за другим. А четыре других, трусливых офицера, подвывая от ужаса, разбежались кто куда.

Вслед за тем барон Шоша намеревался вернуться назад, загрызть Йора и присоединиться к своей супруге. Но животные инстинкты взяли верх. Шоша, учуяв в лесу поблизости некоторое количество варанской человечины, направился к воронкам-оспинам, в которых были укрыты «огневержцы».

Когда с отрядом сигуанора Дойва окс Вормлина было покончено, Зверда во главе сотни лучших рубак помчалась вслед за плеядой крематоров, чтобы помешать последним произвести над своим супругом Полную Работу. Она опасалась, что Лараф сможет доступиться до Полной Работы против гэвенгов через свою черную книгу, через «Семь Стоп Ледовоокого».

Шошу удалось разыскать по гвалту, доносившемуся из леса. Зверда и дружинники навалились на позиции «огневержцев» и довершили кровавое возмездие. Прислуга большей частью разбежалась, меньшей – была переколота озлобленными дружинниками. Зверде чудом удалось спасти одного из инженеров, который бросился перед ней на колени с воплем «Госпожа, я простой естествоиспытатель!»

После того, как его гэвенг-форма человек была изничтожена Серпом Омм-Батана, барон Шоша в ближайшие двенадцать часов мог сохранять стабильность только в образе магдорнской черепахи. При этом панцирем уродине служил деформированный серебряный чан крематоров, в ее передние лапы вросли стремена эрм-саваннской лошади, а в грудь – седло.

Повидавший на своем веку немало, Лагха всякий раз содрогался от невольного отвращения, когда его взгляд падал на криво-косо сросшиеся комья косной материи, одухотворенные гэвенг-ядром Шоши велиа Маш-Магарт.

– …И, поверьте, даже на вашем месте я не испытывал бы угрызений совести, – завершил свой рассказ барон.

Вся его шипящая тирада была направлена на то, чтобы проиллюстрировать элементарное соображение: коль скоро варанцы показали себя подлецами, их нужно перебить всех до последнего точно так же, как это было проделано сегодня с ударными силами, выделенными в засаду.

А если Лагха и Эгин заранее начали испытывать чувство скорби по соотечественникам, барон может их утешить: сами они – люди со всех сторон достойные, в этом никто не посмеет усомниться. И именно как людям достойным, им не пристало скорбеть о каких-то животных, неугодных Мерехит-Ароан.

– Что такое Мерехит-Ароан? – поспешно осведомился Эгин.

При этом ему пришлось смириться с резкой болью в разорванной щеке. Он был готов пойти на что угодно, лишь бы немного разрядить обстановку и дать Лагхе возможность обдумать доводы против полного истребления варанской экспедиции. Не по душе была Эгину новая большая резня.

– Приблизительно то же самое, что ваши предки называли миром Солнца Предвечного. Дословно – «Дыхание Ароан». Но если для вас «мир Солнца Предвечного» был риторической фигурой, любезной поэтам и демагогам, то для нас Мерехит-Ароан – священное понятие. Наш мир одухотворен, земля – жива, небеса – дышат. Вам это трудно понять.

Эгин учтиво кивнул баронессе и бросил выразительный взгляд на Лагху, означавший, что последний не только имеет возможность, но просто обязан немедленно перехватить инициативу.

– Мы уважаем ваши взгляды. И разделяем ваше негодование. Однако новые сведения, полученные мною от пленных офицеров Свода Равновесия, возможно, заставят вас посмотреть на варанскую проблему по-другому.

Благожелательная улыбка, адресованная барону, быстро сменилась на лице Лагхи официальной миной полномочного представителя Свода Равновесия.

– Дело в том, что гнорр Свода Равновесия, скажем так – Лагха Коалара, – при этих словах Лагхи его правая бровь заломилась в знаке наивысшей, небожительской иронии, – скорее всего не отважился бы на подобное вероломство, если бы его к тому не подстрекал Йор, пар-арценц Опоры Единства. В свою очередь, Йор – который всего лишь верный слуга Князя и Истины, но отнюдь не эталон бессмысленного коварства – никогда не нарушил бы союзнических обязательств перед вами, баронами Маш-Магарт, если б только не получил донос, в котором сообщалось, что вы являетесь оборотнями.

– До-оно-ос? – недоверчиво переспросила Зверда.

– Да. Ваши так называемые союзники, бароны Семельвенк, совершили предательство. Со слов шести независимо допрошенных пленных мне известно, что пар-арценца Йора навещала некая женщина, полностью совпадающая по описаниям с Лоей, баронессой Семельвенк, как подметил наш верный друг Эгин. Я имею все основания полагать, что именно баронесса Семельвенк оповестила Опору Единства о том, что бароны Маш-Магарт являются такими же «оборотнями», как и Вэль-Вира. Вы должны понимать, что значит «оборотень» для исполнительного служаки из Свода Равновесия, пламенеющего нутряной, всепожирающей ненавистью к любым и всяческим искажениям так называемой «природной сути вещей». В конце концов, подобным же обвинением вы сами заклинали моих пар-арценцев и Совет Шестидесяти, призывая к испепелению Гинсавера и его хозяина, злоименного оборотня Вэль-Виры!

– Чушь Шилолова, дерьмо харренское! – взъярился Шоша. – Да с какой стати одним гэвенгам закладывать других гэвенгов перед варанцами?

Тут уже не выдержала Зверда:

– О чем вы говорите, барон? О чем вы говорите, после того как именно это сделали мы, мы сами!? Только тогда мы хотели исполнить волю «Эвери» против Вэль-Виры, а теперь воля «Эвери» обратилась против нас самих!

– Вэль-Вира вступил в сношения с феонами! Но мы-то в сношения с феонами не вступали! – в черепашьей глотке Шоши заклокотали звуки языка гэвенгов, на котором ни Эгин, ни Лагха не понимали ни полслова.

– Зато нас угораздило вступить в сношения со Сводом Равновесия в лице подложного гнорра Ларафа! – в отчаянии воскликнула Зверда, тоже переходя на язык гэвенгов. – А Лараф, клянусь молоком земли и неба, уже по уши в испражнениях феонов!

Бароны Маш-Магарт не хотели, чтобы Лагха и Эгин прониклись всей глубиной фальмской драмы, которая все больше начинала смахивать на фарс. Фарс, в котором ведется война всех против всех: тряпичные куклы без разбору раздают друг другу пинки и зуботычины под гогот невзыскательного провинциального купечества.

– Как вы сказали? – черепашья шея Шоши вытянулась едва ли не до самого полотняного свода баронского походного шатра.

– Я сказала, что Лараф, точнее – омерзительное двоесущество, которое с недавних пор составляют Лараф и «Семь Стоп Ледовоокого», скорее всего является главным проводником воли феонов в нашем аспекте мира. Если вам угодно использовать ваш излюбленный архаический язык – в Мерехит-Ароан. Известно ли вам, барон, чем я была занята в тот момент, когда ваша плоть, как отруби, болталась в этом ведре?

Зверда постучала ногтем по серебряному чану, служащему барону панцирем.

– Не как отруби, а как скорбные останки благородного мужа! – поправил Шоша. – Но вообще-то, неизвестно.

– Я пыталась войти в прямой контакт с Ларафом. Благо, нас разделяют какие-то несчастные пятнадцать лиг. Несмотря на сумятицу и неразбериху, мне удалось нащупать зеленую проекцию нашего друга, которая отчетливо выделялась на фоне разорванного фиолетового контура Гинсавера. И тут выяснилось, что я не могу даже поговорить с Ларафом, не то что вскрыть ему череп! А ведь после Варана моя связь с ним должна быть неразрывна. Не-раз-рыв-на! При этом мою проекцию буквально вышвырнуло за пределы фиолетового контура. Совершенно очевидно, что там присутствовала посторонняя сила, и неоспоримо, что сила эта направлялась феонами.

– Бароны, пользоваться в присутствии посторонних не ведомым последним наречием то же самое, что шептаться. То есть – неприлично, – сухо констатировал Лагха. – Прошу вас, вернемся к нашей главной теме.

– Простите, Лагха, – Зверда зарделась. – Простите, Эгин. Мы… мы обсуждали вопросы интимного свойства.

И, не решаясь возвращаться к наречию гэвенгов, она сказала барону уже на харренском:

– Короче говоря, все верно. Бароны Семельвенк проявили большую проницательность, чем можно было от них ожидать. Видимо, особенно преуспела в этом баронесса Лоя. Насколько я могу понять ее изуверскую логику, теперь она будет добиваться союза с Вэль-Вирой против нас и варанцев. И тогда получится, что изначально верные «Эвери» семьи Гинсавер и Семельвенк одолели варанских пришлецов и их низких прислужников, баронов Маш-Магарт.

– То есть, по-вашему, речь идет о двойном предательстве? Сперва Лоя велиа Семельвенк предает нас варанцам, а потом предает варанцев Вэль-Вире? – Шоша завозился, пытаясь по человеческой привычке почесать в затылке чешуйчатой черепашьей лапой.

– Именно так, – одновременно сказали Зверда и Лагха.

«Даже если это и не вполне так, нам с Лагхой выгодно, чтобы бароны Маш-Магарт уверились именно в этом, – подумал Эгин. И, не желая в собственных глазах выглядеть двуличной скотиной, сам для себя добавил: – В конце концов, истина – любая истина из возможных – в данном случае не повредит баронам Маш-Магарт. Вопрос лишь в том, будут ли варанцы в Гинсавере полностью истреблены или нет. И если все-таки будут, то кто именно поможет баронам Маш-Магарт осуществить мщение.»

– Так вот-ссс, для меня нет-ссс разницы! – расшипелся Шоша пуще прежнего. – Слышите, Лагха? Слышите, баронесса!? Мне плевать, из каких соображений и по чьему наущению Йор и его мясники лишили меня сегодня радости пребывать в гэвенг-форме человек! Да чтобы я за один сезон был вынужден дважды испытать нечестие взрывной трансформации!? Я! Потомственный Теграгак! Фальмская земля досыта изопьет варанской крови – я сказал! Это говорю я, я,…

– …Потомственный Теграгак, – закончил Лагха вместо Шоши и вдруг воцарилась тишина.

Эгин с нехорошим ощущением пустоты под сердцем наблюдал, как буравят друг друга взглядами человек и магдорнская черепаха. Лагха глядел на Шошу, не мигая. Ни разу не сморгнул и барон – у черепахи не было век.

– Благородный Шоша велиа Маш-Магарт, – сказал наконец Лагха. – Если вас не убедили доводы высокой политики и вашего местного кодекса чести, придется, наверное, прибегнуть к доводам иного свойства. Известно ли вам, что замок Гинсавер был взят при помощи «молний Аюта»?

– Нам это известно, – ответила Зверда за Шошу – ее супруга по-прежнему душила немая ярость.

– Возможно, вам известно также, что в ходе боя за Гинсавер Вэль-Вире удалось как следует промочить огневые припасы для «молний Аюта», единственно из-за чего это смертоносное оружие не было использовано для уничтожения вашей дружины сегодня?

– Да.

– В таком случае, не задавались ли вы вопросом, что случится, когда огнетворительное зелье будет просушено, а просохнет оно к утру?

– К Шилолу! – Шоша наконец соблаговолил заговорить. – Мы не маленькие, Лагха. Значит, тем более следует атаковать незамедлительно, прямо сейчас!

– Вы не успеете до рассвета подвести к Гинсаверу «огневержцы». Это раз. Ваша дружина ослаблена, ей нужен отдых. Это два. А варанская экспедиция еще располагает внушительными силами. Это три. При таких условиях вы просто не сможете взять замок! К тому же, вы и сами толком не знаете, на что способны Лараф и его книга.

– Да что вы нам голову морочите? – Шоша сказал это, впрочем, уже без прежней аффектации. – Этой ночью, видите ли, атаковать мы не можем, потому что не подтянем метательные машины. А начиная со следующего утра мы не сможем напасть на Ларафа и подавно, потому что «молнии Аюта» вновь войдут в строй!

– Лагха, однако, прав, – заметила Зверда. – Но что-то мне подсказывает, что он знает, как нам следует действовать.

– Да, – Лагха самодовольно ощерился. – В Гинсавер я пойду сам, один-одинешенек. Ведь моя теперешняя глиняная оболочка – точная копия тела Лагхи Коалары, то есть моего собственного, Шилол подери, тела! Я выгляжу как гнорр, потому что я, ха-ха, и есть настоящий гнорр!

– Зачем это? Зачем вам в Гинсавер? – подозрительно осведомился Шоша.

Но Эгин не дал Лагхе ответить.

– Я с вами! – воскликнул он. – Я пойду с вами!

– А вот это лишнее, – покачал головой Лагха. – Если я – гнорр, то вы, Эгин, простите, всего лишь какой-то подозрительный бродяга. Если же кто-то узнает в вас Эгина, бывшего аррума Опоры Вещей – тем хуже. В любом случае, вы не пройдете мимо сторожевых постов. Да и делать вам в Гинсавере нечего.

– Я не собираюсь проходить через сторожевые посты. Я собираюсь проникнуть в Гинсавер по воздуху.

– Вы тоже гэвенг, да? – насмешливо поинтересовался Шоша. – Гэвенг из Потерянного клана? Вы имеете гэвенг-формы грифа и летающего змея?

– Нет, я человек. Зато я имею кое-что такое, о чем вам, гэвенгам Фальма, остается только мечтать.

Так случился второй миг торжества Эгина за этот долгий день. Первый случился тогда, когда Эгин, шокированный общением с шептуном, наконец вынырнул в родном аспекте мира и обнаружил, что его качают на руках дюжие фальмские дружинники, а воздух полнится экстатическим гомоном славословий.

Заморский гость совладал с нечистой силой варанцев! Заморский гость спас отечество! Заморский гость почти такой же сильный, как и любимые хозяева Маш-Магарта! Гамэри! Гамэри! Гамэри!

Зверда смотрела на Эгина со смесью недоверия, восхищения и зависти. Во взгляде Шоши было одно лишь уязвленное самолюбие, но и это Эгина вполне устраивало. Даже Лагха выглядел обескураженным.

Что же такое есть у Эгина? Хват Тегерменда? Коготь Хуммера? Молот Хуммера? Черен Хуммера?

Эгин выдержал надлежащую паузу и собирался уже раскрыть свою страшную тайну, которая, кстати, для Лагхи никакой тайной не являлась, как вдруг в шатер без спросу ввалился Лид.

– Барон! Баронесса! Не велите казнить!

Вслед за тем военный советник бухнулся на колени. Сейчас он походил на тихого, но шкодливого оболтуса-переростка, который долго подворовывал из кладовки цукаты и варенья, а после, страшась неминуемого разоблачения и не решившись свалить вину на кого-либо из слуг, прибежал каяться.

– Против воли своей виноватый я! Запродал сердце сергамене! Точнее – отъяли его прочь у меня!

– Ну-ну, – поощрила советника к дальнейшим признаниям Зверда.

– Снова начинается, Шилол бы его побрал… Я уж думал – все, конец, отпустил меня окаянный…

– Да по порядку давайте, гамэри-кан аруптах!

Но «по порядку» Лид не успел вымолвить ни слова. Вместо этого военный советник опрокинулся на спину, раскинув руки крестом.

– Кажется, еще один вещий транс, – равнодушно прокомментировал Лагха.

Эгин тоже с трудом подавил зевоту. Несмотря на то, что Медовый Берег научил его прислушиваться к словам вещих, созерцание чужих трансов не доставляло ему ничего, кроме скуки.

Однако, вместо завываний и двусмысленных сообщений о близости потаенного-неведомого, неименованного-ужасного, темного-подземного врага-погубителя Лид вдруг ясным и твердым голосом сказал:

– Добрый вечер, бароны. Добрый вечер, чужеземцы.

Зверда сразу же подобралась. Неужели это новая шутка «Семи Стоп Ледовоокого»? Или глас самих феонов?

На всякий случай баронесса обнажила меч и глазами призвала Эгина сделать то же самое.

Верхняя часть туловища Лида заняла вертикальное положение, упершись руками в ковры на полу шатра.

– Сразу хотел бы обратить ваше внимание на мое благородство. Я мог бы сделать так, чтобы в самый неподходящий момент, например, в критический момент боя с варанцами, Лид всадил вам, баронесса, и вам, барон, меч в спину. И когда вы временно лишились бы контроля над своей гэвенг-формой, появился бы я. А уж я, в отличие от варанцев, знаю как сделать так, чтобы бароны Маш-Магарт отправились прямиком в Пределы Исхода.

– Извольте представиться, – потребовала Зверда. – Время сейчас, знаете ли, военное. Когда кто-то овладевает чужими устами – это смердит премерзко.

В принципе, баронесса уже догадалась. Но ей не хотелось озвучивать свое предположение, чтобы неизвестный, глаголющий устами Лида, в случае, если она все-таки ошибается, не смог подыграть ей, выдав себя за того, другого, о котором догадалась Зверда.

– Более того, именно так я и собирался поступить, – продолжал запредельный гость, игнорируя требование баронессы. – Еще сегодня утром я готовился именно к этому. Вам очень, очень повезло, что варанцы сошли с ума и упредили мое нападение. И вам повезло втройне, что я не заключил союза с баронами Семельвенк.

«Вот видите», – одними губами сказал Лагха барону Шоше.

– Назовите свое имя! – Зверда вскочила на ноги. Больше всего на свете баронесса ненавидела, когда ее слова пропускают мимо ушей. – В противном случае я снесу вашему болвану голову и вы не сможете сказать то, ради чего тратите сейчас свои таланты!

Если бы сознание Лида было включено в этот разговор, военный советник имел бы все основания обделаться от страха. Потому что баронесса не шутила: она действительно была готова пустить в ход меч. Вместо этого Лид легкомысленно улыбнулся:

– Но ведь тогда вы не узнаете, кто я, и зачем ищу разговора с вами. А разговор этот для вас важен, очень важен.

Эгин вмешался:

– Да имейте же совесть, кто бы вы ни были! Баронесса сейчас и впрямь отрубит бедолаге голову, как вы не понимаете!? Какое отношение он, наемный харренский солдат, имеет к вашим фальмским дрязгам!? Тем более сейчас, когда его воля не владеет его же собственным телом!

При этом щека разболелась так, что Эгин поклялся воздержаться в ближайшие дни от подобных тирад.

– Вы, Эгин, честный человек. Ради вас – так и быть, представлюсь. Барон Вэль-Вира велиа Гинсавер. Сейчас, временно – в изгнании.

Каждый поприветствовал Вэль-Виру в собственной манере:

– Здравствуйте, барон.

– А, это вы. Я так и думал.

– В свою очередь, имею честь представиться. Лагха Коалара, гнорр Свода Равновесия.

И только Эгин промолчал, глубоко и церемонно поклонившись.

– И вы тоже гнорр? – глаза Лида, следуя воле Вэль-Виры, равнодушно изучили Лагху. – Ну будь по-вашему. В любом случае, это не имеет прямого отношения к цели моего визита.

И, не делая паузы, Вэль-Вира затараторил на языке гэвенгов. В глотке Лида, не привыкшей артикулировать подобные запредельные звуки, клокотало и сипело.

Лагху так не обижали уже давно. Возможно, со времен ученичества у Ибалара. Да чтобы он когда-нибудь назвал свое настоящее имя и главенствующее место в иерархии Свода Равновесия и при этом его собеседник не воскликнул «Неужели тот самый!?»

– Ну вот что, Эгин, – вполголоса сказал помрачневший Лагха. – Мы чужие на этом пиршестве высшего духа. Пойдемте-ка прогуляемся.

Зверда бросила на них умоляющий, извиняющийся взгляд. Но Лагха был непреклонен. Не смея противиться своему другу – о да, пожалуй после всего пережитого Эгин имел смелость надеяться, что они с Лагхой стали друзьями, – вслед за ним удалился и отставной аррум с разорванной щекой.

ГЛАВА 20. О ТОМ, КАК УЛЕТЕЛА КРЫША

1

– То-то и оно, Эгин, что где бы я ни был, в какой бы оболочке не обреталось семя моей души, я остаюсь гнорром Свода Равновесия. И дело здесь не в Уложениях Свода, которые предписывают гнорру именно такой образ мыслей. Просто со временем ты начинаешь понимать, что твои люди – это твои люди. А чужие – всегда чужие. А для Шоши варанцы – просто банда негодяев, выгодная в одних условиях и невыгодная в других.

– В то время как для вас Свод – отнюдь не банда негодяев.

– Вы иронизируете? Это на вас не похоже.

– Сегодня мы истребили не менее трех сотен варанцев…

Эгин перевел дух – очень болела щека. Сплюнул сгусток кровавой слюны. И закончил:

– …Я не могу смириться с тем, что убил три сотни славных граждан. Значит – негодяев.

– Либо вы шутите, либо лицемерны, как зеркало. В действительности, мы спасали наши задницы. Это была самооборона – не более и не менее.

– Все равно мерзко.

– А, как я мог забыть! Вы же два года провели на Медовом Берегу! Без аррумского жетона, без оружия, без печали.

– Я и сам уже забыл.

– Эгин, позволю себе напомнить, что наше учреждение было названо Сводом Равновесия не ради красного словца. И хотя со временем Свод разросся и стал заодно внушительной военной силой, основной принцип сохранился: мы блюдем равновесие в мире Солнца Предвечного. В высшем смысле, если угодно. А первейшая угроза равновесию – сосредоточение критической силы в одних руках.

– Это букварь для рекрута. Салонная философия.

– Тогда покончим с букварем и скажем прямо: если бы меня сегодня убили, миру людей пришел бы конец. Когда мы спасали наши задницы, мы спасали равновесие. Можете считать, что меня обуревает мания величия.

– На то похоже, – Эгин не видел причин для демонстративной вежливости.

– В действительности, в случае моей гибели на Фальме есть только две вероятных ветви развития событий. Ветвь первая: Лараф гибнет, Свод ослабевает безнадежно, Варан полностью поглощается Аютом…

– Ают к этому не стремится, поверьте.

– Аюту не нужно ни к чему стремиться. Поползновения государств не связаны с волей отдельных человеческих существ, это говорю вам я, Отраженный. Но дайте мне закончить. Затем к Аюту присоединятся смеги – это безусловно. И тогда – конец равновесию. А когда заканчивается равновесие, в игру на стороне сильнейшего всегда вступают Многоименные. И – выигрывают! Вторая ветвь развития событий несколько иная. Лараф не гибнет. Вместе со своей черной книгой – а это очень черная книга, уверяю вас – он становится все сильнее. Точнее, если его уподобить мечу, а книгу назвать точильным камнем, Лараф будет становиться все острее. Со временем он разорвет ткань бытия. Лараф и его книга уничтожат гэвенгов Фальма, пусть им и потребуются годы. Эти годы будут похожи на ледяной огонь. На темное время ночи, как говорят гэвенги. А потом на выжженный ледяным огнем Фальм придут те, в чьих руках и книга, и Лараф.

– Кто они?

– Я не знаю. Я знаю лишь, что если вдруг меня убьют – мне не быть больше гнорром. Не быть мне настоящим гнорром и в том случае, если Ларафа разорвут в клочья сергамены Вэль-Виры. Поэтому, поборовшись за мою жизнь, мы должны будем еще и позаботиться о возвращении моего эрхагноррата. Верите ли, Эгин, если бы у меня были три Овель – я бы всех отдал вам, настолько высоко ценю вашу помощь.

– Я верю, мой гнорр.

К сожалению, щека по-прежнему зудела. Всякий раз когда Эгин заговаривал, зуд перерастал в резкую боль. Поэтому он был вынужденно немногословен, хотя разговор с гнорром и доставлял ему определенное удовольствие.

Эгин уже смирился с мыслью, что шрам останется надолго, если не навсегда. О ирония судьбы! Получить самую заметную отметину не от вражеского клинка, не от щупалец шардевкатрана, а от какой-то презренной железки, во время рутинной драки!

– Поэтому мне особенно не нравится вмешательство Вэль-Виры. Во-первых, он неприятный тип. Здесь я полностью разделяю мнение Зверды и Шоши. Во-вторых, если только сказанное бароном правда, и если к нему на подмогу пришли настоящие сергамены, ему будет легче легкого нарушить клятву…

Со слов Зверды Эгин знал, что переговоры с Вэль-Вирой закончились в пользу союза между баронами Маш-Магарт и Гинсавер против варанцев. Они поклялись предать забвению все взаимные претензии, вместе отбить замок Гинсавер и вернуть его законному владельцу, то есть Вэль-Вире.

При этом барон-сергамена и бароны Маш-Магарт присягнули Лагхе, что постараются сдержать свои войска и не истреблять варанцев, а удовольствоваться их бегством из замка. А Лагха с Эгином пообещали таковое бегство гарантировать.

– …И отвести душу, – продолжал Лагха. – Как отводят душу люди меча вы, Эгин, знаете. И тогда мое тело скорее всего погибнет.

– Вэль-Вира – нелюдь меча, – поправил Эгин.

– Да будь он хоть эверонотом! Главное, что его родовое гнездо жестоко разорено нашими соотечественниками. Хорошо хоть Зверда указала Вэль-Вире на то, что я, Лагха Коалара, всегда был против этой отвратительной авантюры. Если только баронесса не врет.

– Баронесса – честная женщина. Честный гэвенг, точнее.

– Баронесса – квинтэссенция порока.

Этот разговор велся на варанском языке, чтобы не понимали проводники. Последний привал, который они сделали под боком матерого валуна, надежно защищающего от сырого восточного ветра, подходил к концу. Впереди их ожидала встреча с Гинсавером, набитым сонными соотечественниками, огнетворительным зельем и непознанными кознями, которые – кто знает? – уготовлены им «Семью Стопами Ледовоокого».

Эгин и Лагха находились на одной из так называемых «заветных» троп, по которой они передвигались в сопровождении четырех отменных следопытов из Маш-Магарта. Тропы как таковой, собственно, не было. Но следопыты знали все деревья, овражки, всхолмья, поляны, ручейки, болотца, валуны и кочки этого леса буквально наперечет.

Изломанная, замысловатая последовательность деревьев, пней и валунов, отстоящих друг от друга на двадцать-пятьдесят шагов, и составляла «заветную» тропу. Такими тропами был оплетен весь Фальм, они позволяли перемещаться из пункта в пункт скрытно, избегая обычных проезжих дорог.

Следопыты и пластуны всех баронов Фальмских знали «заветные» тропы, это знание и было их службой, честью, жизнью. Потому что в случае большого вторжения – а харренская угроза висела над полуостровом постоянно – именно «заветные» тропы должны были сделать баронское возмездие неуловимым и беспощадным, а неприятельские тылы – проницаемыми и беззащитными.

И если на варанских гонцов между Белой Омелой и Гинсавером не было еще совершено ни одного нападения, если тракт пока оставался свободен от волчьих ям и засек, так за это армия должна была благодарить сторожевые плеяды офицеров Свода, которых пластуны Вэль-Виры пока еще побаивались, как и всего неведомого. Уж больно ловко заморские гости справились с замком хозяина!

Однако Эгин был уверен, что стоит варанской экспедиции завязнуть на Фальме хотя бы на пару недель – не важно, в союзе ли с баронами Маш-Магарт, или наедине со своей спесью – и армия начнет таять, как дым, как отражение луны в сахарном сиропе.

Лагха и Эгин уже третий час наблюдали, как ловко ведут их проводники. Вот непролазный бурелом, где, казалось бы, не проскочит и косуля. Как вдруг за раскидистым корневищем поваленного дуба открывается неприметная дыра лаза. Два коротких колокола на четвереньках – и ты уже где-то по ту сторону завала, на пологом скате холма, под которым бьют теплые ключи.

Напился – и пошел дальше, по колено в незамерзающем теплом болоте. Шаг влево-вправо – трясина. Зато ценой четверти часа неприятных ощущений (Эгин то и дело произносил формулу Легкости – если уж в трясину, так чтоб не всем весом) удается спрямить дорогу часа на полтора.

– Хозяин Эгин, хозяин Лагха, дальше вам лучше молчать, – сказал им старший из проводников, который по возрасту был, однако, совсем еще молоденьким пареньком. – До Гинсавера близко совсем, и пятнадцати сотен двойных шагов не будет.

– Хорошо, – кивнул ему Лагха. – Эгин, для меня было честью знать вас. У Свода по-прежнему крепкие зубы, не напороться бы. Попрощаемся, потом может не представиться такой возможности.

– Я многое узнал благодаря вам. Прощайте, Лагха.

– Если повезет встретиться – расскажете, что же вы такое разузнали благодаря мне. Может, я и сам не знаю? А теперь – прощайте, Эгин.

Они поднялись и пошли.

В это же самое время дружина баронов Маш-Магарт с варанскими «огневержцами» в воловьих упряжках миновала восьмой верстовой камень. Еще до рассвета замок Гинсавер должен был оказаться в пределах досягаемости их зажигательных ядер.

Небольшая дружина барона Вэль-Виры тем временем выходила к замку с севера по другой «заветной» тропе. Пренебрегая столь неблагородным способом перемещения, бесшумно скользя по нижним ярусам ветвей, к замку приближались три дюжины сергамен. Тварюги находились в пути уже неделю – не зная ни скорбей, ни страха, ни усталости.

2

Лагха, лишенный в своем глиняном теле способностей к сверхчувствованию, до последнего момента так и не смог обнаружить сторожевой секрет.

И только когда раздался громкий треск, когда перед ним выросли темные силуэты, а в грудь и спину уперлись клинки, он понял, что боевое охранение Гинсавера устроено вполне грамотно. И даже испытал тайное чувство гордости за варанскую боевую выучку.

– Кто идет? – голос был молодой, совсем еще петуший.

– А ты как думаешь? – осведомился Лагха. Он сделал все, чтобы его вопрос-ответ прозвучал уверенно, но не развязно.

Чувство гордости, не успев расцвести, быстро завяло. По правилам у него должны были спросить не «кто идет?», а «назови пароль!»

«Они что – загребли на Фальм рекрутов с поздних циклов обучения? Ну чума, ну дошел Варан до ручки!»

– Погодите-ка, эрм-саванн… – это был другой голос, озадаченный и даже, пожалуй, испуганный. Лагха сразу же сообразил – чей.

Аррум Нэйяр, Опора Вещей. Прошел Второе Посвящение еще тринадцать лет назад, но особых заслуг за время службы в последнем звании не имеет. Разве только вот эрудит знатный, трижды ходатайствовал о переводе в Опору Писаний. И Дотанагела, и Сонн ему в переводе отказывали. Последняя резолюция Сонна Лагхе особенно понравилась: «Отклонить ходатайство по причине избыточной образованности просителя.»

Чем еще Нэйяр известен? Да ничем! Можно еще добавить, что таким, как Эгин, он в подметки не годится, но подобную формулировку личный лист аррума не стерпит.

– Доброй ночи, Нэйяр.

– Это вы… мой гнорр?

– Это я, ваш гнорр.

– Что… привело вас к нам? Признаться, я полагал, что-о… вы проводите эту ночь в обществе наших… наших…

Лагха терпеливо ждал, пока мямление Нэйяра придет к своему логическому завершению. Лагха понятия не имел, в чьем обществе Лараф намерен скоротать эту ночь. На его месте и в его теперешнем положении Лагха провел бы всю ночь с черной книгой, в поисках ответа на вопрос «Как одолеть баронов Маш-Магарт?»

– Я хотел сказать, что все мы полагали вас… занятым общением с нашими гостьями, танцовщицами… я хотел сказать, актрисами…

«Знаем мы ваших актрис из погорелого Театра Жезла и Браслета. Все ясно. Тут, значит, не только аррумы, но еще и шлюхи. А Лараф, как натуральный шлюхин сын, предпочел таких вот мамочек доброму чернокнижию. Нашел время, позорище магической науки!»

– Нэйяр, и вы действительно поверили, что я, гнорр Свода Равновесия, в такую ответственную ночь буду разбазаривать свое семя? Свою силу?

– Никак нет, мой гнорр. Но все это представлялось весьма убедительным!

– То-то же. Я рад, что обман удался. Впрочем, мой фантомный образ, тяготящийся ныне обществом этих дурынд, и впрямь сработан на славу. Ну как тут у вас, Нэйяр? Оборотни не появлялись?

– Нет, мой гнорр. Во вверенном мне секрете особых происшествий за время дозора не отмечено!

– Нэйяр, прошу вас, прогуляйтесь со мной до следующего секрета. Потом можете быть свободны.

– Почту за честь, мой гнорр!

– Тише, мы не в Пиннарине. Идемте.

Ближайшие часы Лагхе Коаларе предстояли веселые. Учитывая, что он не знал пароля этой ночи, ему требовалось как-нибудь предельно осторожно выведать таковой у Нэйяра. Вроде «Кстати, Нэйяр, сами-то вы пароль не забыли? А ну-ка назовите!»

Но с этого веселье только начиналось. Дальше требовалось проникнуть внутрь замка, переговорить поодиночке со всеми старшими офицерами, при этом не столкнуться нос к носу с самим собой, то есть с Лагхой-Ларафом, а потом еще и улизнуть здоровым-невредимым!

– Видите ли, Нэйяр, после сегодняшнего поражения возникли некоторые новые обстоятельства, – начал Лагха вполголоса, пробираясь вслед за аррумом по козьей тропке, опоясывающей замок на расстоянии в пол-лиги от стенного обвода. – Я понимаю, вам, как офицеру Свода, будет это горько слышать, но мы не должны удерживать больше замок Гинсавер. Более того – при первом же натиске неприятеля мы отступаем в Белую Омелу.

– Да, мой гнорр, – кротко согласился Нэйяр.

Ему, как офицеру Свода, и впрямь было очень горько уступать силе неприятельского оружия. Но как человеку уже немолодому и как магу вполне бесталанному новое распоряжение Лагхи ему даже понравилось. Вообще, с каждым новым словом гнорр становился Нэйяру все симпатичнее.

«А то после урталаргисской бойни он, кажется, едва не преступил грань вменяемости, – признался себе Нэйяр. – Оно и понятно: растоптать свои чувства, принести княгиню в жертву высшим государственным интересам… Делать вид, будто ничего особенного не происходит! Но ведь ясно, что в глубине души гнорр страдал, мучился…»

– Однако и это еще не все. Перед нами стоит сложная задача: сохранить лицо в условиях фактического военного поражения. Как вы сами понимаете, наши младшие офицеры, а тем более солдаты всех цветов оружия должны считать, что мы совершаем обманное отступление. Посадка на корабли будет объявлена только в Белой Омеле. Я не могу во всеуслышание объявить «Мы отходим», как это было в свое время на Циноре. Тогда, по крайней мере, нам удалось уничтожить изменника Дотанагелу, одержать знатную победу. Здесь мы не уничтожили оборотней, и, между нами говоря, не уничтожим. Но война на Фальме продолжится. Большая, жестокая война. И, чтобы не оказаться между молотом и наковальней двух страшных, свирепых сил, мы покинем полуостров. По всей вероятности – навсегда.

– Я понял, мой гнорр. Мы проведем отход спокойно и без паники. Противник нападет завтра?

– Этого мы точно не знаем. Но, как только нападение произойдет, каждый старший офицер должен, по возможности воздерживаясь от кровопролития, выводить своих людей из замка в направлении Белой Омелы. Главное – никакой боевой магии! Есть только одна ситуация, когда разрешено применение боевой магии. Это – возникновение прямой угрозы жизни самого старшего офицера в нашей экспедиции.

– Вы имеете в виду… гнорра Свода Равновесия? – аррум понимающе улыбнулся. Благо, было темно, и аррум мог надеяться, что гнорр его улыбочек не заметит.

– Вы очень догадливы. Еще вот что. Завтра, возможно, я буду говорить необычные вещи. Отказываться от своего приказа. Потребую удержать Гинсавер во что бы то ни стало. Ни в коем случае не слушайте моих контрприказов. Это связано с тем, что чудовищные подлинные хозяева Фальма могут попытаться навести порчу на ясный образ моего сознания. Сила моих охранительных заклятий тоже не беспредельна.

– Осмелюсь ли я задать вопрос?

– Мутите ваш вопрос.

Лагха слышал от пленных офицеров Свода, что Лараф на посту гнорра демонстрировал чудеса вульгарности и жаргонил вовсю. Лагхе требовалось поддержать реноме. Однако, будучи гиазиром чудо каким изысканным, сам Лагха жаргонить не умел. Он не знал, что «мутить» вопрос нельзя – это против правил не только высокого варанского языка, но также всех его воровских и мужицких извращений.

«Какой ужас!» – содрогнулся не менее изысканный аррум-эрудит, но вопрос все-таки «замутил»:

– Из-за чего погибла наша засада?

– Этого вам знать не положено. Скажу лишь, что тот противник мог бы расплющить Гинсавер, как улитку.

Нэйяр скис. Лагха почуял, что настал подходящий момент для выуживания пароля.

– На прощание, Нэйяр, я должен вас проверить. Ну-ка, что есть Князь и что есть Истина в сердце каждого аррума?

Нэйяр опешил. Да повелся просто этот Шилолов гнорр на своей Истине! Впрочем, служба есть служба. Нэйяр отчеканил обе формулы.

– Отлично. Сколько плеяд в Опоре Вещей?

– О том ведомо лишь пар-арценцу Опоры Вещей и вам, мой гнорр.

– Сколько Опор в Своде Равновесия?

– Пять.

– А на самом деле?

– Шесть.

– Каков пароль сегодняшней ночи?

– Фальм для феонов.

Лагха заподозрил, что ослышался.

– Повторите.

– Фальм для феонов.

– Отзыв?

– Смерть гэвенгам.

«Ну ничего себе пароль! Хотел бы я знать, как Лараф до такого додумался. Точнее – как этот гаденыш осмелился вносить тайные имена сущностей в общеупотребительные пароли. Это же против всех наших правил!»

Лагха поймал себя на последней мысли и чуть не расхохотался. «Что это со мной, в самом деле? Будто все прочие события последних месяцев были разыграны строго по Уложениям Свода! И Лараф только сегодня совершил первое нарушение!»

– Все верно. Кстати, вы знаете, кто такие гэвенги?

– Никак нет.

– А кто такие феоны?

– Никак нет.

– Еще не хватало, Нэйяр. Еще не хватало, – плотоядно ухмыльнулся Лагха.

3

Лес шумел. В голых ветвях качающихся деревьев пел неразборчивые гимны самому себе фальмский ветер. То и дело раздавался треск – пересохшие за зиму ветки покорно ломались, стоило только ветру подналечь.

Приблизительно сто шагов – на большем расстоянии обычный Взор Аррума в лесу недействителен. Эгин, магическим способностям которого события этой зимы – особенно ритуал шен-ан-аншари – сослужили добрую службу, мог ручаться, что обнаружит человека приблизительно за сто пятьдесят саженей.

Поэтому он и его провожатые безбоязненно приблизились к линии охранения замка саженей на сто двадцать и остановились. Даже если в ближайших сторожевых секретах, которые представлялись Эгину двумя группами светящихся пятен, есть аррумы, им будет не по силам засечь его группу.

Кроме того, они загодя намазали и руки, и лица отвратительной на ощупь, склизкой и комковатой, пересыпанной вкраплениями ледовых крупиц болотной грязью. Это тоже повышало скрытность, ибо грязь частично предупреждала истечение жизненных токов, которые и уловляются Взором Аррума при созерцании сущностей одухотворенных.

Сразу же после того, как от их группы отделился Лагха, Эгин переоблачился в облегающие штаны из мягкой тонкой кожи и затейные полусапоги из того же материала. Поверх обычной рубахи натянул саморучно скроенную поддевку из нескольких толстых слоев валяной шерсти, которая шла здесь на одеяла и утепление саней.

Затем Эгин разложил на снегу свой шардевкатрановый нагрудник, как следует примерился и пырнул его позаимствованным у одного из проводников тесаком.

Все произошло так, как и должно было произойти. Невидимые в обычном темпе человеческого восприятия, навстречу тесаку из нагрудника вырвались шесть тонких, но очень проворных щупалец, составлявших прежде небольшой бугорок на поверхности шардевкатрановой кожи. Они встретили острие тесака и погибли под его натиском одно за другим. Зато движение тесака было остановлено, его острие так и не достигло поверхности кожи.

С точки же зрения проводников все выглядело так, будто тесак хозяина Эгина, тупо брякнув о затвердевший по неведомой причине воздух, по неизвестной причине остановился в трех ладонях от шардевкатранового нагрудника. Именно благодаря этому чудесному свойству защитная одежда из шардевкатрана считалась воистину бесценной, да вдобавок еще и засекреченной аютской Гиэннерой. Но даже в Гиэннере полные доспехи, включающие наручи, поножи и капюшон с оплечьем, выдавались из хранилищ только на время, да и то лишь старшим офицерам.

Эгин отвел тесак в сторону. Крошечные щупальца, превратившиеся в бесформенные комочки окончательно отмирающей шардевкатрановой плоти, он смахнул в сторону. Если за нагрудником как следует ухаживать, чудесные щупальца отрастут вновь.

Затем он покормил свой нагрудник. Эгин делал это последний раз всего лишь неделю назад, что по меркам шардевкатрановой кожи было совсем немного. Однако ему хотелось, чтобы доспехи, вновь насытившись, распоясались вовсю.

Проводники наблюдали за манипуляциями хозяина Эгина с показным равнодушием, за которым скрывалась высшая степень благоговения. Потом они расскажут об увиденном своим детям, а те передадут внукам и правнукам, что прадедушка видывал вещи и похлеще двухсаженного сома, про которого я рассказывал тебе в прошлый раз!

Полтора часа они провели в молчании и неподвижности. Лагхе требовалось предоставить время, необходимое для отдачи приказаний ключевым персонам Свода. Лучше было бы взять время с запасом – часа три. Но больше ждать было нельзя – поджимал рассвет.

Насытившийся шардевкатрановый нагрудник Эгин нацепил уже поверх толстой шерстяной поддевки. Место, в которое был нацелен его удар и из которого щупальца были вырваны, едва заметно флюоресцировало. В других обстоятельствах это было бы плохо, но сейчас даже облегчало его задачу.

Теперь, стоя на исходной позиции и зажимая светящееся пятнышко на нагруднике, Эгин в последний раз прокручивал в уме детали предстоящего рейда. Улитка – вот она, игла – при нем, слова Раздавленного Времени – всегда при нем, по огниву в каждом сапоге, там же пара метательных лезвий «жабье ухо», «облачный» клинок – с ним, в ножнах, прихваченных тесьмой к поясу и к правому бедру. Не сказать, чтобы очень надежно, зато компактно и удобно.

«Ага, вот еще! Чуть не забыл…»

Эгин подхватил стосаженный моток крепкого линя, навязал на конце тройчатую петлю и перебросил через плечо.

– Пора, – тихонько сказал он, приблизив губы вплотную к уху старшего проводника.

Эгин взял улитку и проткнул золотой музыкальной иглой затвердевшую жесткую пленку, которой было забрано выходное отверстие улиточьей раковины. Заученные наизусть еще по дороге в Тардер заклинания ушли в недра панциря, сообщая улитке, что пришла пора пробуждения.

Вскоре из раковины выглянул несмелый «рожок» улитки. За ним – другой. Рожки пощупали воздух, обнаружили подставленную ладонь Эгина, а затем показалась и склизкая «подошва» улиточьего тела.

Эгин, по-прежнему держа улитку за раковину в левой руке, отодрал ее «подошву» от правой руки и, перехватив поудобнее музыкальную иглу, проткнул хрупкий панцирь, а затем и тело улитки. Острие иглы вышло из центра «подошвы». Он примерился и осторожно приколол улитку к шардевкатрановому нагруднику, следя за тем, чтобы игла в аккурат просквозила светящееся пятнышко, которое означивало место свежего повреждения доспехов.

Попытайся он проделать это в любом другом месте шардевкатрановой кожи – и та взбунтовалась бы, разорвав брюхо улитки выброшенными щупальцами-жгутами, потому что острие иглы заставило бы доспехи сработать в точности так, как срабатывали они при приближении наконечников стрел или клинков.

Музыкальная игла прошла шардевкатрановы покровы, многослойную поддевку и рубаху, наконец – проткнула кожу Эгина. Он крепко сцепил зубы – оказалось неожиданно больно. Но иначе было нельзя.

К счастью, как он и рассчитывал, на этом длина иглы полностью исчерпалась. Улитка, распустившая свою мягкую «подошву» по шардевкатрановой коже, надежно прилепилась к Эгину. На всякий случай он еще перепоясал себя длинным кушаком на уровне груди, чтобы улитка не отвалилась при крутом обороте дел.

Все!

Теперь пришла пора произнести заклинание, инициирующее звуковую магию, а затем – войти в Раздавленное Время.

Сочетание двух этих магий разной природы уже дало свои головокружительные результаты во время боя с посланцами «жемчужников» на итской заставе. Оставалось надеяться, что его магическое открытие не подведет и на этот раз.

«Как знать? – подумал он. – Может, мое искусство войдет в магию под названием Плавание Эгина? Или Танец Эгина?»

4

Эффект превзошел все его ожидания.

Стоило Эгину инициировать музыкальную улитку, как в его сознании зазвучала приятная, бодрящая мелодия. Игра флейт, каниойфамм и водяного органа сопровождала хор, на три голоса исполняющий «В поход собираясь, он так говорит баронессе».

Разумеется, все звуки раздавались под его черепным сводом, в лесу же по-прежнему завывал ветер. Ничто не выдавало присутствия бывшего аррума, направляющегося в Гинсавер спасать эрхагноррат Лагхи Коалары от посягательств высоких сущностей Фальма и низкородного ставленника их, подлоименного Ларафа окс Гашаллы.

Доспехи из шардевкатрановой кожи сразу же заметно потеплели, а боль, которую вызывало острие иглы, засевшее у него под кожей, утихла.

Эгин развел руки в стороны. Так и есть – воздух оказывал ощутимое сопротивление его движениям и во всем стал подобен воде. Он вздохнул полной грудью и словно напился этого сырого, заполненного фальмскими запахами эликсира.

Он произнес слова Легкости. И, осторожно оттолкнувшись от земли, подпрыгнул, загребая воздух руками так, как делал бы, выныривая с десятисаженной глубины.

Он довольно быстро поднялся к кронам деревьев и завис, придерживаясь рукой за толстую ветвь ясеня. Ветер здесь был сильнее, чем у земли. Эгину на секунду сделалось страшно: а вдруг он не выгребет против ветра и его внесет прямо в главную башню Гинсавера, в лапы офицеров Опоры Единства?

Но, поразмыслив немного о своем местоположении и преобладающих в здешних местах ветрах, Эгин успокоился. Судя по всему, худшее, что ему грозит – быть унесенным в лесную глушь, но отнюдь не к высоким замковым постройкам. А глуши он совсем не боялся – там не было ни черной книги лже-гнорра, ни аррумов с «облачными» клинками.

Эгин пошарил в темноте Взором Аррума. Два сторожевых секрета охранников Гинсавера по-прежнему находились там, где он засек их несколько коротких колоколов назад. Больше не было никого. Значит, как Эгин и надеялся, он и его проводники остались незамеченными.

Теперь требовалась особая осторожность. Стоит ему зазеваться и влететь в гущу веток – и звуки этого искусственного «бурелома» сразу же привлекут внимание сторожевых секретов. Тогда о проникновении в Гинсавер можно и не мечтать.

К счастью, гул ветра и треск, который стоял по всему лесу, предоставляли достаточно громкий фон, чтобы не заботиться об одной-двух задетых ветках. В противном случае Эгин почти наверняка не смог бы пробраться между сторожевыми секретами незамеченным.

Полчаса потребовалась ему, чтобы достичь опушки и удостовериться в том, что проводники вывели его как нельзя точнее. Он находился ровно напротив хозяйственного крыла Гинсавера. Именно здесь, в мясо– и грибосушильне стародавней фальмской придумки, была намедни разложена отсыревшая дагга – огнетворительная смесь, используемая для метания ядер в «молниях Аюта». Так показали пленные офицеры Свода Равновесия.

Эгин находился сейчас примерно на высоте в двадцать саженей, то есть выше среднего уровня стен Гинсавера. От погруженного в темноту хозяйственного крыла его отделяло расстояние в один бросок копья.

Пока что все шло как нельзя лучше. Беспокоил только непривычный разогрев шардевкатрановых доспехов, да еще легкое раздражение вызывал однообразный репертуар музыкальной иглы. Баллада про барона и баронессу пошла на шестой круг – на этот раз без музыкального сопровождения, на таркитском языке, в исполнении хора евнухов.

Он прощупал гребень замковых стен Взором Аррума. Судя по отсутствию характерных красных черточек, которые дают в фокусе Взора многие магические вещицы и, в частности, Внешние Секиры офицеров Свода, караулы на стенах состояли из ординарной пехоты. Отлично!

Последний бросок… Именно здесь, именно сейчас его может разыскать стрела бдительного лучника или «облачная» молния лукавого аррума, затаившегося где-нибудь поблизости за Стеной Иллюзий.

Эгину стало страшно. Правда, раньше ему уже доводилось вступать в единоборство с офицерами Свода. В северном Ре-Таре пришлось выдержать бой с целой плеядой иноземной разведки. Случалось и проникать во вражеские логовища, вспомнить хотя бы усадьбу-крепость Багида Вакка на Медовом Берегу. Но никогда, никогда прежде он не шел в одиночку против укрепленного гнезда Свода, против «Семи Стоп Ледовоокого» и ее непутевого дружка.

Лучшая борьба со страхом – действие. Эгин резко оттолкнулся обеими ногами от ствола дерева и, часто, размашисто загребая воздух-воду, полетел.

Ветер, подобный сильному течению в море, заметно сносил его к западу. На каждые пять шагов, преодоленных им в направлении на хозяйственное крыло замка, приходился один шаг вбок – туда, где не было никаких построек, а только непроглядная темень и колкие ветви старых елей. При этом Эгин заметил, что стоит ему глубоко вздохнуть – и он сразу же начинает набирать высоту, а на выдохе его понемногу тянет вниз.

Шардевкатрановый нагрудник тем временем начал жечься так, будто был намазан изнутри горячей горчицей. И это сквозь многослойные покрова шерсти и рубаху! Эгину просто страшно было себе представить, как бы он перенес это необъяснимое явление, одень он нагрудник на голое тело.

Однако самым неприятным было то, что ветер усиливался, а до гребня стены по-прежнему оставалось не меньше тридцати саженей. Таким образом, Эгин двигался не по направлению к замку, а по плавной кривой, которая в лучшем случае являлась касательной к линии стены, а в худшем должна была безнадежно увести незадачливого воздухоплавателя от цели.

Эгин вздохнул так глубоко, как только мог, и, продолжая грести воздух-воду одной рукой, сорвал с плеча моток линя с предусмотрительно навязанными просторными петлями.

Бросать из положения «лежа на воздухе» было очень неудобно. Эгин исхитрился придать телу наклонное положение, раскрутил длинный конец линя над головой и швырнул свой тройчатый аркан по направлению к стене.

К счастью, на стенах замка имелись зубцы. И, к счастью, Эгин был достаточно предусмотрителен, чтобы навязать несколько петель вместо одной.

Две из них схватили пустоту, но третья все-таки зацепилась за зубец. Ветер, крепчавший с каждым вздохом, не замедлил вернуть почти ничего не весящее под воздействием комбинированной магии тело Эгина в горизонтальное положение.

Столь быстро, сколь это было возможно Эгин выбрал линь полностью и таким вот экзотическим «самотягом» оказался на гребне стены.

– Эй! Э-эй! Слышь, Муг, ты только не смейся, но, сдается, какой-то мужик по воздуху летел.

– И где ж твой мужик?

– А вот на стену где-то тут и опустился.

– То есть мужик – летающий, да?

– Да. Такой вот он. Летающий мужик, Шилолов перец…

Вместо ожидаемых упреков в безумии Эгин не услышал вообще ничего. Разговор караульных внезапно оборвался. Если только оба не померли на месте со страху – во что, увы, поверить было совершенно невозможно – Муг отнесся к этому дикому сообщению о «летающем мужике» куда серьезней, чем это сделал бы книжный противник Эр окс Эрра, «лосося» геройского.

То есть – приложил палец к губам и знаком показал своему напарнику: прокрадемся туда, где на гребень стены присел «летающий мужик», и проверим, а вдруг и правда?

«Похоже, пребывание на Фальме широко распахнуло двери восприятия не только офицеров Свода, но и рядовых алебардистов. Они бы здесь и явление своих покойных бабушек восприняли за должное.»

Караульные приближались – это Эгин обнаружил Взором Аррума, от частого использования которого, между тем, уже раскалывалась голова. А ей, страдалице, требовалась незамедлительно, молниеносно принять верное решение.

«Если я – останусь как есть, с этой Хуммеровой улиткой – то в схватке с ними – неизбежно – буду лишен преимуществ – подлинного Раздавленного Времени – ибо я словно по горло в воде.

Подымется шум – и тогда – конец моему делу – и Лагхе – который бродит сейчас – по замку.

Если я – выдерну музыкальную иглу – я не смогу улететь.

Как же – я – выберусь отсюда?»

Эгин выдернул иглу, одновременно поддерживая улитку, чтобы она не упала на каменные блоки под его ногами.

Хор евнухов заткнулся.

Это было оно – Раздавленное Время во всем своем подлинном великолепии!

Не успели караульные сделать и двух шагов, а Эгин уже полностью смотал линь и перебросил его через плечо.

«Облачный» клинок мягко вышел из ножен.

Эгин преодолел расстояние, отделяющее его от невидимых за изгибом стены стражников, и нанес ровно два глубоких колющих удара между пластинками их доспехов, по одному на брата. Он перехватил отпущенные разжавшимися пальцами алебарды, он подхватил оседающие тела и осторожно пристроил их под стенными зубцами.

Все это заняло одно, три, пять мгновений. Ни Муг, ни его напарник даже не успели понять, что некий ужасающе быстрый, как бросок кобры, и столь же смертоносный чужак отнял их жизни.

Эгин, отставной аррум Опоры Вещей, был опасен.

Опасен настолько, что некогда дал себе обет никогда больше не входить в Раздавленное Время, не обнажать меч, не начинать день ради пролития смертной крови.

И вот снова пришлось. Эти двое стали первыми людьми, которых Эгин убил собственноручно после веселых денечков на Медовом Берегу.

5

Раздавленное Время отторгло Эгина и все движения теперь казались приторможенными, вялыми, будто в его жилах текла не быстрая кровь, а густой воск. Ощущение неуюта усугублялось остывающим шардевкатрановым нагрудником, который вдруг начал угрожающе потрескивать, и потоками пота, устремившимися по груди и спине прямо в штаны.

«Не хватало еще заболеть», – подумал Эгин. Он сразу же поймал себя на несообразности между мыслями о болезни, которая может проявить себя не раньше завтрашнего вечера, и смертью, подстерегающей его прямо здесь, прямо сейчас, на каждом шагу.

Стена замка примыкала к сушильне встык, а дальше хозяйственное крыло само являлось стеной, точнее – целым фортом с высокими узкими бойницами и балкончиками-«ласточкиными гнездами» для размещения чанов с кипящим варом, прилепившимися почти под самой крышей массивной постройки.

Если бы Эгин смог выдержать направление, он подлетел бы прямо к одному из «ласточкиных гнезд». Но ветер удлинил его путь и укоротил жизни варанских алебардистов.

Со стены в хозяйственное крыло можно было проникнуть через окованную железом дверь. Как и положено, она была заперта. Когда Эгин плавно, но сильно потянул ее на себя, она не подалась и на толщину волоса.

Эгин не успел вознести хулу в адрес неблагосклонных духов-покровителей Фальма, как за дверью послышалось приглушенное царапанье. Похоже, кто-то возился с дверными затворами.

Все тело Эгина окаменело и только рука с мечом осторожно отошла назад.

Удар пришлось нанести из самого неудобного положения. Разумеется, о том, чтобы нанести в такой ситуации верное смертельное ранение не могло быть и речи.

За приоткрытой дверью кто-то премерзко завыл. Эгин шагнул в проем, одновременно закрывая дверь за своей спиной и нанося удар за ударом в подавшуюся назад фигуру противника. «Облачный» клинок несколько раз бессмысленно оскользнулся о превосходный офицерский нагрудник.

В первый раз ему, видимо, удалось ранить неизвестного в правое плечо, потому что встречный удар-отбив был нанесен левой рукой.

За спиной у раненого противника вспыхнул яркий бело-голубой свет – кто-то зажег факел-эбенори. Видимо, офицеры Свода боялись появления неприятельских колдунов и по-прежнему продолжали верить в фальмских людей-оборотней.

Эгин изо всей силы ударил противника ногой в живот и, когда тот начал падать, пырнул клинком в горло. Проход наконец-то освободился.

«Только бы Лагха успел уйти!» – подумал Эгин, понимая, что скрытность его рейда утрачена безвозвратно и шансы спасти собственную шкуру тают с каждым мгновением.

– Подымай тревогу!

– Как его сюда занесло!?

– Тэн убит!

«Тэн!? – Эгин почувствовал себя еще хуже, чем шли дела в действительности. – Я убил того самого офицера, который спас меня от допроса в Опоре Единства!? Ну спасибо тебе, Лагха Коалара, гнорр драный!»

Впрочем, Эгин не был бы Эгином, если бы не понимал, что лично гнорр тут совершенно не при чем, а всему виной его собственный Пестрый Путь.

Это помещение явно использовалось по прямому назначению. Здесь было горячо, сухо и пахло незатейливыми дарами угодий барона Вэль-Виры.

На деревянных рамах висели ломти говядины, медвежатины, оленины. Судя по виду мяса, его заготовили на прошлой неделе, скорее всего в предвидении длительной осады замка. Но «молнии Аюта» решили все проблемы за один день, а потому припасы не успели ни уничтожить, ни забрать с собой.

Эгин ушел в бок, за одну из стоек с мясом, и только благодаря этому избег встречи с метательным ножом. Защитные свойства шардевкатранового нагрудника вызывали сомнения: кожа пошла зелеными пятнами и смердела преотвратно.

Бросившись ничком на пол – так, чтобы просматривалось все загроможденное поверху помещение, – Эгин метнул оба «жабьих уха», целясь в ноги ближайшего офицера.

Противник упал. Отлично!

Еще одного запаниковавшего офицера, который бросился к выходу, чтобы проорать тревогу на весь замок, Эгин достал в не защищенную полукирасой спину.

Последний противник метнул в него факел-эбенори, от которого – Эгина ошпарил ужас – его шардевкатрановый нагрудник занялся, будто славно промасленная бумага. Эгин не совладал с собой и заорал.

При этом щупальца, составляющие бугорки на поверхности шардевкатрановой кожи, все разом пришли в ожесточенное движение; со стороны казалось, что сюда, на Фальм, занесло ветрами Гулкой Пустоты огненную человекоактинию из подводных чертогов Шилола.

Перепуганный этим зрелищем офицер – это был совсем еще мальчик, не офицер вовсе, а молокосос с Высших Циклов – заорал еще громче. Ужас его был тем больше, что всяк сопляк с Высших Циклов знает: пламя эбенори холодно для обычных субстанций. Коль скоро произошло воспламенение – значит, ты повстречал нечто матерое, истое, да вдобавок – диковинное, ибо почти все измененные вещи к пламени эбенори не чутки так же, как и обычные субстанции.

Впечатлительность недоофицера спасла Эгину жизнь, потому что полуторный меч в руках этого мальца не оставлял ему никаких надежд, пока тот срывал с себя куски шкворчащей дряни, рвущей плоть взбесившимися щупальцами и жгущей ее ярким пламенем.

Походя оглушив раненого в ноги офицера ударом рукояти «облачного» клинка, Эгин подошел к перепуганному молокососу, отлично проведенной «метлой ветров» выбил меч из его рук и ударил лбом в подбородок. «Сломанная челюсть стоит жизни. А впредь будет знать, как в живого человека факел-эбенори тыкать.»

У Эгина болело все, что может болеть. Даже желудок разнылся от чересполосицы напряженного ожидания и страха. Звуковая магия и Раздавленное Время выпили его силу, оставив на самом донце его телесного сосуда несколько капель, без которых он не смог бы даже дышать.

И если бы в следующем помещении Эгин не увидел то, ради чего он пришел сюда, то, наверное, уснул бы прямо на ходу. Залитые светом эбенори перед Эгином расстилались цепи и гряды холмов огнетворительного зелья.

Это поле показалось ему бескрайним. Ают исправно выполнил в свое время статьи соглашения об аренде Медового Берега и поставил боевых припасов на десять лет вперед. Несмотря на расточительное использование во время урталаргисской бойни и штурма Гинсавера, их еще оставалось достаточно. Вполне достаточно для того, чтобы смешать с землей не две, а двадцать баронских дружин.

Между этими огнеопасными «холмами», чьи верхушки доходили Эгину до колен, были насыпаны более высокие земляные валы, высотой почти по пояс. Видимо, варанцы полагали, что в случае воспламенения одного «холма» земляная обкладка на время спасет от общего взрыва или, по крайней мере, понизит вероятность такового.

Тело само делало свою работу: извлекало фитили, снятые с части трофейных снарядов «огневержцев», свивало их по два и по три для достижения потребной длины, прокладывало их от «холма» к «холму» через земляные насыпи…

А сознание Эгина тем временем искало ответ на непростой вопрос: оставить двух обездвиженных офицеров умирать здесь от огня и удушливого дыма, или все-таки вытащить их на гребень стены, потеряв еще щепоть драгоценных мгновений?

Раньше подобная дилемма показалась бы ему высосанной из пальца. Они исполняют свой долг, он – свой. Умереть при исполнении долга – сладостно и почетно. Следовательно, эти двое умрут сладостно и почетно. И – никаких вопросов!

Победила спесь и гордость бывалого профессионала: никаких вопросов не было бы, если б он их зарубил на месте. Но коль скоро он уже истратил одну щепоть драгоценных мгновений на то, чтобы не убивать этих офицеров, значит – истратит еще одну ради их спасения. Хватит с него и рах-саванна Опоры Единства Тэна, с которым он обошелся как последняя свинья!

Взбодрить Эгина сейчас могла только новая смертельная опасность. Поэтому он, не колеблясь, поджег все фитили, имеющие, как он оценил на глазок, минутную задержку. Когда он поджигал последний, первый уже сгорел наполовину. Итого – тридцать ударов сердца, милостивые гиазиры!

Двадцать семь. Он подхватывает под мышки молокососа с полуторным мечом…

Девятнадцать. Молокосос – за дверью. Стонет, приходит в себя. Вдали на стене слышны встревоженные голоса караульных…

Пятнадцать. Офицера приходится бесцеремонно тащить за ноги – слишком тяжелый…

Тринадцать. Мимоходом брошенный взгляд в замутившиеся кровавой слезой глаза Тэна. Тэна? Может, его тоже так звали, даже подлинные имена офицеров Свода нет нет да и повторяются. Тэн – да не тот!

Двенадцать. Облегченный вздох.

Десять. И этот офицер – за дверью тоже. Чтобы ее не распахнуло истечением раскаленного воздуха – заклиним-ка ее вот этим мечом. Это и в его, Эгина, интересах – фонтан огня может напрочь отжечь веревку…

Восемь. Еще пара алебардистов, теперь уже совсем близко.

Три. Он наконец может спрятать дымящийся от крови клинок в ножны. А ведь небосклон на востоке уже сереет…

Два. Эгин – на стене. Линь прожигает ладони. Он не подтормаживает спуск ногами, нужно оказаться как можно ближе к…

Как он оказался в лесу, вспомнить так и не смог. Барабанные перепонки отказывались служить, в восприятии не было ничего, кроме ползущих по краям радужки малиновых пятен и мягкой пульсации крови за висками.

На мокром снегу метались черные тени и багровые сполохи. Хозяйственное крыло полыхало от фундамента до верхнего иззубренного края каменной кладки. Охваченная огнем крыша лежала отдельно, на поляне справа от Эгина.

ГЛАВА 21. ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ ДЕРЬМО

1

Потом, уже утром, Лараф никак не мог вспомнить, как именно вышло, что он оказался на Фафне.

Он помнил только, что ее губы имели вкус моченого крыжовника. Что, в отличие от Кин, волосы подмышками у нее имелись, причем в количестве довольном.

Лараф помнил, что он овладел Фафной на полу, причем предпочел для соития второй, гораздо менее употребимый путь – он успел пристраститься к Задней Беседе в объятиях служанки Ниелэ.

Он не помнил, кто поджег и установил на подставку для благовоний катышек дым-глины. До того вечера Лараф вообще не знал, что такое дым-глина и для чего ее употребляют. Вначале она показалась ему аналогом ароматической смолы. Только аромат был странным, совсем неизысканным.

Дым-глина имела запах жженой хвои и сухого коровьего кизяка. Впрочем, когда очертания комнаты несколько поплыли, тени приобрели странную глубину, а лица девушек – какое-то необычное желтоватое свечение, Лараф наконец начал догадываться, что дым-глина – не обычное благовоние.

А когда его гиазир, выплюнув в Фафну горячее семя, вместо того, чтобы лечь и отдохнуть, вновь набряк и обнаглел, когда Нотта, громко расхохотавшись, отогнала довольную Фафну от гнорра, с размаху шлепнув ту по голой заднице, и встала на колени перед гнорром, совершенно бесстыдно тряся своей изрядной грудью, Лараф увидел, как стол с коллекцией минералов чуть оторвался от земли и повис в нескольких пальцах от пола. Вот в этот-то момент Лараф понял, что дым-глина – это вовсе не благовоние.

Клубы зелья выходили из курительницы и сизыми лентами расползались по комнате. Девушки жадно вдыхали привычный запах – запах харренских оргий, запах дорогих притонов. Рамен отирала краем скатерти глиняное приспособление.

В отличие от Ларафа плясуньи знали, что будет дальше.

Вначале – полтора, а, может быть, и три часа исступленного, самозабвенного разврата. Дым-глина дарит телу человека выносливость буйвола и похотливость петуха.

Потом – живые сновидения наяву до самого утра. Если повезет – хорошие, где ты, счастливый и могущественный, наслаждаешься всем и свободен от любых «нельзя». Если не повезет – ужасные, где ты мучим и ненавидим всем, что тебя окружает. Естественно, каждый надеется, что ему повезет.

А утром… «Эх, лучше бы оно вообще не наступало», – думала по этому поводу Кин. Она мечтала умереть в объятиях дым-глины, полагая такую смерть не только романтичной, но и легкой.

2

– Он все забыл.

– Он все забыл.

– Он все забыл.

– Он все забыл.

«О Шилол! Как я мог забыть!? Как я мог забыть!? Они ведь приходили ко мне не раз и не два. Но каждый раз наутро от них не остается ничего. Разве… – Лараф на мгновение усмирил душевную панику. – …Разве только – общее настроение, какая-то главная мысль, например – напасть на замок Вэль-Виры, не дожидаясь Зверды. Они вторят книге, они ведь уже говорили, что они и книга – теперь и навеки одно и то же. Это – феоны! Каждый раз, когда они приходят, я вспоминаю о них. А когда уходят, вместе с ними уходит и память. Потому что мне не хватает силы, как учат они!»

– Ты принял дурман, ты расплескал семя, ты пошел на глупые преступления против своей плоти. Ты едва не прекратился. Из-за этого ты совсем слаб. Мы подержим тебя.

Молния! Сверкающая рука с тремя шипами вместо ладони и пальцев впилась ему в плечо. Его Стеклянное Тело не чувствовало боли, но вторжение чужеродного предмета было вполне ощутимо.

– Смотри!

– Смотри!

– Смотри!

– Смотри!

Лараф ахнул, потому что в этот момент со звоном разбился куб из черной смальты, из черной бронзы, из Шилол знает чего, в котором происходили их разговоры. Впрочем, куб скорее находился не вне, а внутри его Стеклянного Сознания. Препоны пали и Лараф ахнул.

…Море было не аквамариновым, не синим, не голубым. Море было оливково-зеленым, и гребенчатые гряды застывших льдов, которыми была захвачена половина всего видимого пространства, тоже были зелеными, но – растушеванными в разные оттенки от густого хвойного до нарциссового цвета.

– Мы показываем тебе правду. Возможно, это очистит тебя.

Они находились в носовой части палубы немыслимого корабля. Палуба эта была поднята над морской гладью невероятно высоко, и это сразу же заставило Лараф понять слова феонов, сказанные ему некогда: «Каждое лишнее движение выбросит тебя за борт.»

В самом деле, сокрушительной силы ветер бил в спину. Если бы не рука феона, проткнувшая его плечо, он бы сразу полетел кубарем прямо под стонущий от напора волн форштевень корабля.

Лараф огляделся, насколько это было возможно. Сооружение, которое он в первый момент принял за корабль, правильнее было бы назвать плавучим городом. Сотворенное, казалось, приблизительно из той же субстанции, что и сами феоны, сооружение имело два основных цвета: гранатовый и сапфирово-синий.

Громадная гора-башня пирамидальной формы, несущаяся сквозь оливковые воды вдоль кромки льдов – вот что это было. А он и четверо феонов находились на одной из выступающих вперед площадок. Таких, возможно, здесь были многие десятки.

– Наши враги живут там, где теплее. Мы не можем добраться до них, наши корабли превратятся в воду и пар. Но мы можем прийти к ним по дну нашего океана. То есть – через ваш мир, через Фальм.

«Эге… Так я выходит, на небесах?»

– Нам мешают гэвенги вашего мира. Вэль-Вира, чьей смерти хочет твой народ, Зверда и Шоша, твои мучители, все прочее зверье Фальма должно прекратиться. И ты хочешь того же. Мы – тесные братья. Можешь спросить, мы держим.

– Вы – это книга? Все дело в книге?

– Да и нет. Книга принадлежит феонам. Там и здесь, некогда и сейчас – феонам! Мы получили ее в дар от деда Зверды. Он не мог не сделать дарение.

– А почему Зверда приходила ко мне из книги?

– Невозможный глупец. Кому принадлежит лук, который принадлежит тебе?

– Мне, – недоуменно ответил Лараф.

– Ты натянул тетиву и вложил стрелу. Хочешь прекратить врага. Тетива лопнула и ударила тебя по лицу, а враг ушел. Лук остался твоим?

– Д-да.

– Но он ведь обратился против тебя? А не против врага?

– Понимаю, это была ошибка…

– Да и нет. Ошибки невозможны. Предопределенные случайности. Они вели тебя к нам, нас – к тебе.

– Вы не можете быть… у нас, там… как гэвенги? Превращаться в людей и животных?

– Мы можем. Как вы можете нырять под воду. По нашим понятиям, мы можем быть у вас совсем недолго. И без… приятности. Приятности в другом. Молчание!

– Молчание!

– Молчание!

– Молчание!

– Слушай. Ты должен пробудиться через час. Ты возьмешь среди собрания камней Вэль-Виры самый крупный красноватый минерал. Единственный, который имеет запах серы. Возьмешь книгу и светильник. Ты опустишься в подземелье главной цитадели. Четвертая дверь направо от лестницы внизу. Войдешь в комнату. Откроешь книгу. Раздел будет Серебряный, ты в нем еще не бывал. Сделаешь все, что будет сказано. Так победишь и баронов Маш-Магарт, и Вэль-Виру. Можешь спросить.

– Вы дадите мне оружие?

– Да и нет. Знание – оружие? Если тебе достанет силы запомнить эту встречу, тебе достанет силы вооружиться знанием. Тогда ты станешь настоящим гнорром, великим магом своего мира. Ты силен в любви, это мы знаем. Значит, ты будешь достоин взять в жены нашу дочь. Возможно, не одну. У тебя будут дети и слава, которой не знал ни один Звезднорожденный. Если же ты не запомнишь нашу встречу – значит, ты не достоин.

– И что тогда? – Лараф боялся этого вопроса, боялся и ответа на него, но не спросить не мог.

– И тогда ты прекратился. Встреч больше не будет. Для тебя – не будет больше и книги. Уйдешь, как ходит всякий человек: из ничто в никуда.

3

Лараф проснулся от того, что пол под ним вроде как покачнулся. Одним неделимым мгновением позже раздался такой грохот, словно со стен замка вдруг дали залп из сорока «молний Аюта».

«Уже?» – содрогнулся всем телом Лараф.

Чувствуя, что произошло нечто кошмарное и непоправимое, он открыл один глаз.

Не то чтобы он боялся открыть второй. Просто это было физически тяжело – открыть их оба сразу.

Сон, который должен, по замыслу Ткачей Мерехит-Ароан, восстанавливать силы, отнял их у него все без остатка.

Он увидел себя на полу комнаты барона Вэль-Виры, лежащим лицом вверх. Совершенно голым. Его голова покоилась на чем-то мягком. С огромным усилием он оторвал голову от мягкой подушки и сел, чтобы осмотреться.

Подушка завозилась и застонала. Лараф, хоть и был испуган, обернулся очень медленно. Каждое движение отдавалось болью сразу в нескольких точках: в темени, в икроножных мышцах и в животе.

Возилась и стонала Фафна – это на ее ягодицах Лараф проспал последние два часа. Надо сказать, вспомнить имя ночной подруги Ларафу тоже удалось не сразу. Привычки к дым-глине у него не было, а ведь известно, что королева дурманов не особо цацкается с новоприбывшими.

Неподалеку, крепко обнявшись, спали Рамен и Нотта. В отличие от Ларафа с Фафной, они соорудили себе подобие ложа. Под голову они положили свои свернутые валиками платья и накрылись скатертью. Из-под желтой бахромы торчали две пары грязных пяток.

Нотта храпела. Рамен шептала что-то интимное, плямкая губами. Было очевидно, что такая ерунда, как залп «молний», не способна разбудить красавиц после трудовой ночи.

Поодаль, на лавке, лежала Кин. Она была совершенно неподвижной и даже ее грудная клетка, казалось, не двигалась. Ее длинные руки канатами свешивались до самого пола.

Под лавкой расплылась лужа уже успевшей подсохнуть блевотины. Лицо Кин было бледным, но по-детски безмятежным. Эта картина была такой умиротворяющей, что Лараф даже усомнился в том, а в самом ли деле происключился залп из «молний».

Пересилив боль, он натянул рейтузы и поковылял к окну. Только сейчас он сообразил, что в комнате очень холодно. Его руки и живот были покрыты гусиной кожей. Сам собой вспомнился только что увиденный сон.

Прекрасная, чистая Тенлиль, а это была она, пробирается через зимний лес в тонком домашнем платье с белым воротничком. За ней, след в след, крадутся два черных матерых волка. Возле камня-указателя, в котором Лараф узнал тот, что стоял близ Казенного Посада, волки прыгают девушке на спину – истошный девичий крик, белый воротничок становится красным, растрескавшиеся, с лихорадкой в уголку губы хватают морозный воздух…

Лараф содрогнулся от мысли, что, возможно, так все и было. И что после того, как Тенлиль убежала из его приторно-страстных объятий, она вполне могла броситься из Пиннарина домой. И встретить очень похожую смерть в окрестностях пиннаринского тракта.

Лараф, конечно, недооценивал стойкость духа своей целомудренной сестры. Прослужив около двух месяцев белошвейкой в одной одержимой нижним бельем купеческой семье, она скопила денег на обратный путь и, спустя еще месяц, окончила свои мытарства на пороге отчего дома. Родные, заочно похоронившие ее, впрочем, как и Ларафа, поначалу приняли гостью за призрак…

Судя по золотым отблескам на крыше флигеля, который располагался напротив окон Ларафа, всходило солнце. Его не смутило даже то обстоятельство, что отблески эти пребывают в хаотическом, совершенно невероятном для солнечного света движении.

«Ай да срань Хуммерова», – пробурчал Лараф и помотал головой, чтобы отогнать видение: Тенлиль и волки. «Кто придумал эти проклятые сны?!»

Как он заснул – то есть самого момента, когда зыбкая явь перешла в сон – Лараф не помнил.

Его сознание выключилось в тот момент, когда его руки сжали мосластые бедра Рамен, а его гиазир изготовился испустить залп победы.

Спина Рамен была такой гибкой, такой белой, а косточки ее хребта, все такие матовые и округлые, уходили куда-то вперед, в даль, за лопатки, куда-то в завешенную богатыми, хорошей выделки шкурами стену, шкуры расступались, как чаща перед всадником, открывая взору поляны и долы, напомнившие Ларафу заснеженные земли его отца, Имерта окс Гашаллы, раскиданные в долине вокруг Казенного Посада… Лараф снова помотал головой и зафыркал, отгоняя очередное наваждение.

Вдруг от тишины утра не осталось ничего. А может, это слух вернулся к Ларафу.

Забегали солдаты и заскрипели стрелометы. Крики сотников, ржание лошадей, все это было невыносимо… Лараф чувствовал, что его тело приобрело какую-то нездоровую чувствительность к звукам. Тем более – к крикам.

Несколько коротких колоколов спустя суета и шум добрались и до его покоев. В дверь настырно тарабанили, что, по мнению Ларафа, было довольно непочтительно.

– Чего там, Эри? – сипло поинтересовался Лараф, растирая лицо с пролежнями по щекам. – Что тарабанишь, как ненормальный?

– Гиазир гнорр, это не Эри, – отвечали из-за двери. Лараф узнал вкрадчивый голос начальника легкой конницы. – Прошу простить, но мы думали с вами что-то случилось. Мы всю ночь добивались приема, чтобы сообщить… Но вы не отпирали…

– Мне нездоровилось, – бросил Лараф. – А что там за шум?

– Гиазир гнорр, силы баронов Маш-Магарт соединились с силами барона Вэль-Виры и… они наступают!

– Соединились?

Новость была такой ошеломляющей, что Лараф, невзирая на свой непрезентабельный вид, решил все-таки открыть двери. Ему было не до стеснения.

Его ждал весь цвет варанского воинства. Среди всех выделялись общей озабоченностью и откормленностью лиц начальник вспомогательной конницы Валиен окс Ингур (младший брат погибшего Ранна), помощник Йора, аррум Опоры Единства Дингин и двое аррумов из Опоры Безгласых Тварей – Ельга и Васт окс Нон. Все были при мечах и в боевом облачении.

– Вы сказали… они соединились? – переспросил Лараф, бессмысленно тараща глаза на гостей.

Во рту у него было сухо, как в заброшенных колодцах пустыни Легередан.

4

– Великолепная работа, – Лагха с наслаждением изучал посеребренную кирасу с распластанным поперек вертикального ребра жесткости крылатым звериным ликом.

– Кузнецы Ноторма, – Шоша горделиво ощерился. – Лучшие латы были только у барона Санкута велиа Маш-Магарт…

– …И есть у Лида, – добавила баронесса Зверда к явному неудовольствию своего супруга. – Надевайте, Лагха, и начнем. Ждать больше нечего. Варанские боевые припасы и без того взорвались слишком рано.

– Они не «взорвались». Их взорвал Эгин, – с вызовом в голосе поправил баронессу Лагха. – Если он погиб – можете считать, что Мерехит-Ароан лишился половины своего очарования.

– Я не думала, что вы так высоко цените своего друга, – изумилась Зверда. В глубине души баронесса была полностью согласна с гнорром, но она не могла позволить себе при посторонних никаких жестов повышенной симпатии в адрес Эгина.

– Мы не друзья, – прокряхтел Лагха.

Почетный оруженосец баронов Маш-Магарт, престарелый Гурт-а-Мальв, сейчас как раз затягивал на спине гнорра шнуровку нагрудной детали кирасы. Лагха ощущал себя пухлой скромницей на выданье, которую втискивают в спасительный для фигуры, но такой злой для нежного брюшка девицы корсет.

Зверда и Шоша не нашлись что ответить. По большому счету, им было все равно – друзья ли Эгин и Лагха, враги, соперники, побратимы или два хищных паука в одной склянке.

Трофейные метательные машины – все, кроме одной – благополучно заняли новые огневые позиции. Недостающий, восемнадцатый «огневержец» самопроизвольно развалился при проверочном заряжании еще возле Мельницы Песиголовца: с кручеными-верчеными варанскими машинами такое время от времени случалось, слишком уж капризными были силы, дремавшие в их упругих блоках – громоздких, бревноподобных.

Пленному инженеру было сказано, что если вовкулацкая машинерия будет мазать в белый свет как в аврик, то его, пленного инженера, выпустят по замку частями, вместо зажигательных ядер. Для пристрелки.

Подкрепленные несгибаемым намерением угрозы – самый действенный стимул даже для высоких сущностей Фальма. Что уж говорить о людях! Первый же залп достиг поставленной цели: перемахнув через ясени редколесья, подступавшего к Гинсаверу с юго-запада, зажигательные ядра одно за другим разбились в районе деревянного частокола, которым варанцы сразу после взятия замка забрали пролом в стене подле Орлиных ворот.

Дружина барона Вэль-Виры, просочившаяся к Гинсаверу небольшими группами по заветным тропам, соединилась с воинами Маш-Магарта. Над стеной щитов и копий вяло колыхались разноцветные флажки отдельных сотен. На серебряных фигурках зверей, венчающих древки фальмских хоругвей, отливало утреннее солнце. Ночной ветер утих, но ощутимо теплее не стало: от стояния на месте мерзли и люди, и кони, и сергамены.

В данном случае это было единственно разумное решение: собрать обе дружины вместе. Штурм с двух разных сторон не сулил ничего хорошего – слишком малы были силы каждого замка по отдельности.

Кроме того, и Вэль-Вира, и бароны Маш-Магарт в глубине души боялись, как бы, вступив в Гинсавер с разобщенных направлений, их солдаты не передрались друг с другом. Не со зла – а так просто, из-за неутоленной жажды убийства. Ведь Лагха клятвенно заверял, что серьезного сопротивления ни армия, ни Свод не окажут, а, значит, клинки не напьются крови досыта. Для многих, меж тем, это было важно. Бывалые вояки служили баронам и не за страх, и не за совесть, а за интерес.

Зверда, Шоша, военный советник и Лагха, облеченный после событий последних суток доверием едва ли не большим, чем «запродавший сердце сергамене» Лид, встретились с Вэль-Вирой и его тысяцким, малоземельным бароном Барунктом велиа Трепестр, в самом центре дружинного строя.

«Огневержцы» методично, залпами по четыре машины, заливали огнем место предстоящего штурма. Палисад горел как промасленная солома, несмотря на суету офицеров Свода, разбазаривающих магию на игрушечные снежные вихри, которые по мысли вдохновляющего их Нэйяра должны были побороть огненную стихию. Куда там! Сам Йор, будь он среди защитников, не совладал бы с «горячей кашей» даже ледяным огнем своего клинка.

После взаимных приветствий – разумеется, прохладных – оценивающих взглядов, пары колкостей, которыми Шоша не замедлил обменяться с Вэль-Вирой, и пары учтивостей, которыми Зверда поспешила сгладить неловкость, вызванную кабанячьими остротами своего супруга, барон Гинсавер надменно выкатил нижнюю губу и осведомился:

– Это война или праздник Цветущей Груши? Ваши машины уже полчаса коптят мои стены, а мы тут мерзнем, как харренский ямщик на ярмарке.

«Харренский ямщик» не прошел мимо ушей Лида, равно как и «праздник Цветущей Груши». На этом желанном и радостном для любого харренита празднике каждой пятнадцатилетней девушке полагалось ритуально сжечь грушевую ветвь с цветками. Потом плясали, пили, любились в стогах сена… А тут – нечистый огонь «огневержцев», тяжелый треск гибнущей древесины, ор несчастного офицера-заклинателя пламени, которому перепало полведра «горячей каши"… Хорош праздничек!

Но Лид промолчал. «Уйду отсюда куда глаза глядят. Пусть даже вычтут из жалованья неустойку – все равно уйду. Только сядут варанцы на корабли – и ноги моей здесь больше не будет! Оборотни эти паскудные, сергамены долбанные, баронесса эта…» И только для баронессы Зверды у Лида подходящего эпитета не нашлось.

– А ведь кое-кто обещал, что стоит нашим клинкам блеснуть на солнце у стен Гинсавера – и варанцы дернут в Белую Омелу, разбрызгивая на ходу дерьмо из подштанников… – продолжал нудить Вэль-Вира.

Даже Зверда не понимала, к чему клонит барон, что ему вновь не по нраву!? Уговорились уже обо всем, и большие, и малые вопросы решили, время и место штурма выбрали, план составили… И Лагхе она поклялась, что подговорит обслугу затянуть обстрел, чтобы варанским старшим офицерам хватило ума увести гарнизон замка прочь, следуя ночным приказаниям гнорра.

И вообще – все идет по плану! Огнетворительная смесь уничтожена, палисад подожжен, скоро он прогорит окончательно, вот тогда можно будет и дружины двигать, вот тогда варанцы и «дернут»!

– Таким образом, я вижу, что условия нашего соглашения выполняются из рук вон плохо, – округлил свою речь Вэль-Вира. – Значит, пришла пора проучить этих варанских выродков!

У Лагхи просто не нашлось слов. Перехватило дыхание. Видение своего захваченного Ларафом прекрасного, подлинного тела, насаженного на совны дружинников Вэль-Виры, предстало перед его мысленным взором с тошнотворной внятностью. И в то же время Лагха понимал, что перечить больному на голову гэвенгу он сейчас не может.

– Немедленно остановите своего… единоплеменника, – тихонько сказал Лагха баронам Маш-Магарт на варанском языке, который Вэль-Вира понимал не лучше, чем его двухлетнее «чадушко».

Тысяцкий Барункт словно только и ждал окончания баронской речи. Он поднес к губам небольшую дудку, висевшую у него на груди, и подал сигнал.

– Барон, стойте! – Зверда вскинула руку.

Сигнал дудки тысяцкого подхватили трубы-ревуны пехотных сотен.

– Да нельзя же так, Вэль-Вира! У вас пять ярмарочных дней на семидневе, гамэри-кан аруптах!

Левое крыло монолитного боевого построения пришло в движение. Вскоре вместо строя баталии образовался «кабан» – клинообразный боевой порядок, защищенный спереди и с боков щитоносцами, ощетинившийся совнами и копьями, не столь уж устойчивый в обороне, зато сокрушительный в нападении.

Близко к рылу «кабана» в гуще строя находились особо дюжие дружинники, волокущие наипримитивнейший таран из заостренного бревна. Впрочем, и такого тарана прогоревшему палисаду должно было хватить за глаза.

– Присоединяйтесь! Встретимся в замке, баронесса! – бросил через плечо барон, вместе со своим тысяцким направляясь к голове строя.

– Я должен идти вместе с ним, – бесстрастным, вмиг оледеневшим голосом сказал Лагха.

Он уже смирил и страх, и гнев мыслью о том, что миновать предначертанное не в силах даже Хуммер. Ему и так невероятно повезло этой ночью: он ушел из Гинсавера живым, хотя ради этого ему и пришлось придушить в уголку одного чересчур бдительного эрм-саванна, заподозрившего неладное.

Об этом Лагха баронам не рассказал. Оставалось надеяться, что смерть этого эрм-саванна другие офицеры списали на ночное проникновение Эгина, а не на заговорщические блуждания своего истинного гнорра, который, однако, по иронии судьбы этой ночью выступал как лже-гнорр.

Но если они там все-таки разобрались, если Лараф уже смог или прямо вот сейчас сможет убедить своих людей в том, что никаких приказов он не отдавал и что Гинсавер надо удержать любой ценой – тогда конец всему. Тогда, может, самым умным будет сыграть против баронов, чтобы победили варанцы. Но это уже надо смотреть по обстоятельствам…

Лагха опустил толстую, добротную полумаску своего шлема с длинным переносьем. По качеству исполнения его шлем, одолженный баронами Маш-Магарт, превосходил даже нагрудник нотормской работы. Меч с широким, лишь к самому концу на треть сужающимся лезвием, клевец на длинной рукояти и легкий, удобный овальный щит с коническим умбоном – он давно не держал в руках ничего подобного!

«Будь я в своем теле, выскочка терханый, – думал Лагха, нагоняя Вэль-Виру, – и будь я сейчас там, в Гинсавере, со своими людьми, я бы показал тебе, что значит Свод Равновесия! Да без всяких „молний Аюта“, без единой метательной машины я б тебе устроил праздничек Цветущей Груши… Мне бы только Эгина под правую руку, троих аррумов под левую, да сотню офицеров-мечников!»

«Кабан» Вэль-Виры спорым шагом взбирался прямо к горящему палисаду. «Огневержцы» прекратили огонь – их сейчас перенастраивали по небосклону для обстрела дальней стены.

За спиной завыли сигнальные трубы. Лагха оглянулся: строй баталии баронов Маш-Магарт заколебался, готовясь растечься – с тем, чтобы отлиться во второго «кабана».

Денек пока был ясным, но к вечеру небеса обещали замутиться подсвеченными заревом пожарищ тучами пепла. Что-то подсказывало Лагхе, что от Гинсавера сегодня не останется камня на камне.

Когда одна за другой вдоль правой скулы «кабана» сверкнули шесть вспышек и грянул гром, Лагха даже не удивился. Теперь он уже ничему не удивлялся – просто, тяжело дыша, стоял и смотрел, как разваливается строй дружинников барона Вэль-Виры.

Это были «молнии Аюта» – вне всяких сомнений. Осталось ли у варанцев с полмешка сухой огнетворительной смеси в отдельной каморе, или это «Семь Стоп Ледовоокого» подсказали Ларафу неведомую метательную магию, был ли этот первый залп заодно и последним, или противник в состоянии искрошить их всех до последнего – о том дружинники Вэль-Виры заботились в последнюю очередь. Паника опередила любые суждения.

Вся дружина бросилась назад, врассыпную, оставляя на фоне заляпанного кровью снега трупы и три одиноких фигуры: барона Вэль-Виру, его тысяцкого Барункта и Лагху Коалару.

Второй залп раздался сразу вслед за первым: Барункта словно вырезало из пейзажа, оставив лишь два чудом устоявших на месте сапога, из которых торчали куски дымящейся плоти. Вэль-Виру отшвырнуло прочь, не причинив барону-гэвенгу видимых повреждений. Лагха тоже ничего не почувствовал, кроме сильнейшего удара в лицо и второго – по заднице. Довольно быстро он сообразил, что сидит на снегу – его опрокинул упругий удар сгустившегося в момент взрыва воздуха.

Барон Вэль-Вира поднялся первым. На четвереньки. Он издал печальный, протяжный, высокий звук – не вполне вой, но и вовсе не боевой клич. И сергамены отозвались ему. Вот это был настоящий вой!

Опередить тварей, ворваться в замок и пинками вытолкать оттуда обнаглевший Свод Лагха в одиночку не успевал. «Не мог» – такого слова для него сейчас не существовало, хотя, конечно же, и не мог. Задержать сергамен – тем более. Оставалось одно: попросить Вэль-Виру передать сергаменам свое неудовольствие по поводу их грядущего кровавого пиршества в замке…

5

Где-то за стенами замка, в поле, возносясь над разноголосицей перепуганного фальмского мужичья и над переливами сигнальных рожков дружины Маш-Магарта, перекатился протяжный, скрежещущий вой.

– Отставить! – какой-то человек, которого исчислитель Маб окс Афнаг узнал не сразу, вырвал у старшины обслуги запальный шток и отбросил его в сторону.

– Что вы делаете!? – возмутился Маб, хватаясь за меч.

После взрыва, унесшего львиную долю бесценных огневых припасов, исчислитель был вне себя, совершенно вне себя. Его любимые акулки, аютские штучки, всесокрушающие «молнии» остались почти без пропитания. А как славно он только что рассеял половину вражеской армии? Как срезал одного из их главарей? А за это, вместо «спасибо» – «отставить»!

– Я выполняю приказ гнорра. А вот вы что делаете? – с этими словами разгневанная личность вытащила Внешнюю Секиру и заверила себя как Мальрог, аррум Опоры Единства. – Почему открыли огонь без распоряжения!?

– В ходе явных военных действий пункт девятнадцатый Крепостного устава Занга окс Саггора позволяет старшему по стрелковой галерее распоряжаться метательными машинами и любыми прочими средствами по своему усмотрению, не дожидаясь чьих-либо указаний, – все это Маб прошипел, борясь с искушением проткнуть сволочного аррума на месте.

– Ну и пусть себе позволяет, – сказал аррум на полтона ниже. – Откуда у вас дагга, ведь все взлетело на воздух?

Мальрог только сейчас сообразил, что Маб наверняка не знает тайного ночного приказа Лагхи Коалары и что его, свежеиспеченного аррума, дело – как раз предельно корректно, не задевая самолюбия всех присутствующих офицеров, увести всех прочь из главной цитадели.

– Не все. Два бочонка я высушил на свой страх и риск ускоренным методом в железной лохани над костром. Поэтому у нас есть огневые припасы еще на сорок выстрелов.

«Ого! Может, этого хватит, чтобы одержать сегодня победу, какие бы местные сущности против нас не восстали? – на мгновение в душе Мальрога блеснула свинцовая искорка недоверия к приказу гнорра. – Однако что это со мной? Неужели я, вчерашний еще рах-саванн, осмелюсь пойти против личных указаний самого Лагхи?»

– Маб, вы будете представлены к награде. Но я имею приказание от самого…

Мальрог сделал небольшую паузу, в протяжении которой его взгляд вслед за языком прикипевал в одной точке. Точка эта, вынесенная в бело-черно-красное пространство по ту сторону бойницы, находилась на опушке. Сквозь эту точку только что проскользнуло серое существо.

Настолько быстро, что Мальрог не успел его толком опознать. Кошка? Пожалуй, нечто вроде, только крупнее раз в шесть-восемь. А то и в пятнадцать – существо, казалось, не обладало устойчивостью форм и размеров.

Мальрог бросился к бойнице, лег животом на холодные камни и выставил голову наружу. С тяжеловесной грацией взрывая взявшийся настом снег, перемещаясь какой-то непривычной иноходью, будто бы все время стремясь развернуться боком к направлению движения, на замок надвигались громадные кошки – каждая размером с трехмесячного жеребенка.

Сергамены. Баснословные существа, которых нет в природе. В которых якобы обращался Вэль-Вира. Которые увековечены здесь на каждом третьем межевом камне. Которые, если верить так называемым «Запискам Аваллиса Лекаря», почти неубиенны, непредсказуемы и добры лишь по своей неизъяснимой прихоти, в остальном же – Молот Хуммера!

Гнорр был тысячу Шилоловых раз прав!

Мальрог обернулся к исчислителю и закончил, стараясь лихим гундосо-приказным тоном замазать свой испуг:

– …Приказание от самого гнорра: не оказывать бессмысленного сопротивления подавляющему превосходству противника. Приказ от меня лично: вам и всей обслуге – покинуть цитадель, проследовать вместе со мной до большого подъемника у Граненой башни и покинуть замок. Мой долг – вывести вас отсюда живыми и невредимыми и доставить в Белую Омелу.

– Подчиняюсь старшему офицеру, – кивнул Маб окс Афнаг.

Глаза исчислителя блеснули неистовством. Но сдержать гнев было его служебным долгом. К долгу в варанской армии относились серьезно.

6

Барон Вэль-Вира, провожающий взглядом свою сергаменовую дружину, не заметил как за его плечом вырос страшный человек в посеченном осколками шлеме, под которым болталась на двух погнутых заклепках искореженная железная полумаска. Сквозь трещины и сколы полумаски было видно, что лицо человека распанахано не хуже, чем это мог бы сделать молодой сергамена. Однако Вэль-Вира его приближения не почуял, хоть это и не пристало гэвенгу – он был всецело поглощен грациозной яростью надвигающихся на замок сергамен.

В следующий момент барон вновь оказался в снегу, а над его головой навис хищный боек клевца.

– Барон, попросите сергамен не убивать моих людей, – голос принадлежал Лагхе Коаларе, хотя в его изуродованном лице ничто не напоминало о Варанском Щеголе. – Пусть запугают их рыком и воем, пусть задерут для острастки десяток лошадей, пусть сожрут чей-нибудь свежий труп – там и без того уже полно трупов… Но не надо новых!

Брызги крови вперемежку с бордовым потом срывались с губ Лагхи и летели прямо в лицо Вэль-Вире. Но барон и не поморщился.

– Ты знаешь, что такое взрывная трансформация, варанец?

– Догадываюсь. Но ты не успеешь, Вэль-Вира. Даже в этом теле я остаюсь лучшим бойцом Востока.

– Если ты вонзишь клевец в мой череп, для меня это будет лишь временная утрата облика. Но тогда сергамены вынут душу из каждого в окрестности десяти лиг. И из тебя тоже.

– Возможно. Но тогда бароны Маш-Магарт не преминут воспользоваться моей подлостью. Подумай об этом, Вэль-Вира. Им, в отличие от меня, Полная Работа известна. Так что тебе грозит сейчас не утрата облика, а встреча с Пределами Исхода.

Вэль-Вира, кажется, начал проникаться ситуацией. И все-таки он был упрям, как жирный, самодовольный кот!

– Сергамены шли сюда по моему зову из самого Итарка. Им нет резона уходить голодными. Я не смогу остановить их.

– Пусть возьмут всех варанских лошадей! Здесь их сотни! Скажи им, чтобы воздержались от человечины. Ну же!

Мимо них проходил «кабан» баронов Маш-Магарт. «Молнии Аюта» вроде заткнулись, Зверда и Шоша решили не упускать драгоценных мгновений тишины и поспешили разделить с сергаменами славу покорения Гинсавера.

Бравые дружинники делали вид, что не замечают дивной сцены в десяти саженях от них. Ибо несгибаемую решимость и надчеловеческую, небесную волю являла сейчас фигура Лагхи Коалары, исходящая кровью на поверженного барона Гинсавер.

Даже Зверда и Шоша не решились вмешаться. Они понимали, что ни помочь, ни помешать Лагхе у них не выйдет. Зато навредить общему делу сейчас можно было одним словом.

– Варанец, твоя любовь к родственникам по языку и расе тронула мое сердце, – выкатив по своему обыкновению нижнюю губу, надменно изрек Вэль-Вира. – Пусть же уходят, да поживее! А я уж попрошу свою родню проявить уважение к временным постояльцам Гинсавера.

– Благодарю тебя, благородный Вэль-Вира, – в тон ему ответил Лагха.

Он не сменил позы, не опустил клевец, из-за чего высокопарная учтивость варанца приобретала дополнительные смысловые измерения:

– Воистину, в тебе есть много царственного. Редко случалось мне встречать подобное стечение добродетелей не только в одном человеке, но даже и в одном гэвенге. Ты честен, умен, чтишь «Эвери» и – надеюсь – умеешь быть не только опасным врагом, но и добрым другом.

Все сказанное Лагхой (кроме, быть может, «опасного врага») было ложью. Но мысленно – мысленно! – Лагха уже сидел в своем кабинете на вершине Свода Равновесия и делал большую политику. А слово «политика» в оринском языке с точностью до одной гласной совпадает со словом «ложь».

– Они бегут! – этот одинокий ликующий крик раздался откуда-то с гребня стены, на котором самые ловкие дружинники Маш-Магарта уже начали понемногу махать мечами.

– Уходят! Отовсюду! Варанцы драпают! – вскоре уже голосили все.

7

Тот день запомнился Ларафу как худший день его эрхагноррата.

Очень скоро выяснилось, что залп «молний Аюта», от которого он проснулся в первый раз, был не залпом, а взрывом.

Взорвалась огнетворительная смесь. Без нее «молнии» были совершенно бесполезны. Хоть колдуй, хоть ворожи, они не способны были убить и муху.

Конечно, взрывом дело не ограничилось. Занялся пожар, который удалось потушить только час спустя, бросив на тушение всех, способных держать хоть ведро, хоть кружку. Именно зарницу от этого пожара изнасилованное дым-глиной сознание Ларафа приняло за рассветное солнце. В огне погибла львиная доля продовольствия, фураж и палатки в той части разбитого в замковом дворе лагеря, которая примыкала к хозяйственному крылу.

«Пришла беда – отворяй ворота!» – нахмурился Лараф, провожая взглядом двух пехотинцев, которые выволакивали из его покоев тело Кин, которое, не имея времени цацкаться с одеждой, они попросту положили в мешок из-под овса.

Кин умерла на рассвете, не выдержав призрачных лобзаний дым-глины. Маленькое, недоразвитое для ее телосложения сердце не снесло натиска лавины нежданных удовольствий и разорвалось надвое. Когда Лараф проснулся, она была уже мертва.

Нотта, Фафна и Рамен сидели в каморке близ апартаментов Ларафа, нахохлившись, словно галки во время ливня. Никто из них не плакал – они сами чувствовали себя едва живыми.

– Вот так потанцевали, – процедила Нотта, она всегда недолюбливала дурманящие зелья.

– Бывает и хуже, – буркнула Фафна. Это была ее идея насчет дым-глины.

– Да чего разнылись!? Ну ее к Шилолу. У нее изо рта всегда воняло, – отозвалась Рамен. Она недолюбливала Кин.

Итак, объединенные силы Маш-Магарта и Гинсавера были уже под стенами замка. Лараф понял, что пора умолять о помощи «Семь Стоп Ледовоокого». Ибо без этой помощи рассчитывать особо не на что.

Он препоручил общее руководство обороной Валиену окс Ингуру и, вытолкав девочек взашей, взял книгу в руки.

Опустошив свой ум и войдя в столь непростое для разума состояние «непротивления очевидному», Лараф поцеловал оклад своей подруги и, держа ее на весу, открыл.

Пустой разворот. Белый, как спина Рамен. Лараф мгновенно вспотел всем телом. Он успел отвыкнуть от нелюдимости подруги. В последнее время она была с ним довольно приветлива.

Он перевернул страницу. К счастью, страница перевернулась.

На следующем развороте была нарисована отвратительная беспородная шавка. Коротконогая, с вислыми, поросшими редкой шерстью ушами, вся в лишаях. Шавка скалилась на него из Желтого Раздела. Рядом с ней лежала вполне шавочья кучка-кренделек.

Под рисунком он увидел надпись. От надписи шла стрелка, упиравшаяся своей острой мордкой в собачью кучу. Видимо, текст относился именно к ней.

«Сие дарю моему господину

Сие не дым и не глина,

Не яд, не лекарство,

Хватай скорей – и на царство!»

Лараф дважды перечитал стих. Дважды проводил взглядом стрелочку до самой кучи. И покраснел.

«Она, кажется, обиделась, что я эту их… дым-глину нюхал», – догадался Лараф.

В последнее время на него много и часто обижались. Гораздо чаще, чем некогда в Казенном Посаде. Причем обижались почти исключительно женщины. Почему-то Лараф был уверен, что если у книги и есть пол, то этот пол – женский.

– Постой, милая, ну что ты в самом деле, – залепетал Лараф. Этот запев был им отработан еще на Овель. – Я, конечно, подлец. Вчера мне нужно было с тобой поговорить… Но, видишь ли, так получилось… И в этом нет моей вины… Все эти проклятые шлюхи! Пойми, ты, одна ты остаешься моей самой любимой подругой. К Шилолу эту дым-глину! Хочешь, я поклянусь, что больше никогда…

Конечно, Лараф не был уверен в том, что книга его слышит. Скорее, он был уверен в обратном. Но теперь, когда на стенах Гинсавера занималась рукопашная, он уповал на любой, самый мизерный шанс.

Лараф не знал толком, что творится там, за окном. Но он был совершенно уверен, что дела плохи. В такой день, чувствовал Лараф, дела просто не могут идти иначе.

Он был уверен, что сможет вымолить у книги прощение. Он был уверен – это не серьезно. Поскольку помнил: женщины никогда не обижались на него всерьез.

Он попробовал перевернуть страницу. Страница не переворачивалась.

– Ну милая, ну что же ты… – Лараф ласково провел пальцем по псиному хребту.

И тут произошло нечто, что не укладывалось даже в расширенные дым-глиной и магической практикой рамки разумения Ларафа окс Гашаллы.

Шавка вывернула шею, сердито зарычала, высунула вполне объемную, осязаемую голову из страницы и вцепилась Ларафу в палец. Выступила кровь, хрустнула заноготная косточка указательного пальца.

– Эй, ты что!!? – истошно заорал Лараф и затряс кистью.

Хватка шавки не ослабевала. Она держала его палец так, словно была не поеденной лишаями нарисованной дворнягой, а охотничьим псом, натасканным на промысел кабана.

Лараф попробовал еще раз. Было так больно, что он завизжал.

– Отстань! Прекрати! – голосил Лараф. – Клянусь Шилолом, я буду хорошим!

Помогая себе правой ногой, он пытался оторвать книгу от истекающего кровью пальца.

Шлеп! – его усилия все-таки принесли результат. Книга шмякнулась на ковер, на лету захлопнувшись.

– Ты ш ума шошла, шо ли? – подвывая, Лараф засунул палец в рот, чтобы отсосать кровь.

Глаза его заволокло невольными слезами. Боль в раскуроченном пальце была ошеломляющей.

Рот наполнился кровью. Лараф сел на лавку и, обнаружив там кисейное платье покойницы Кин, решил пустить его на перевязку. Когда палец стал похож на мумию, он наконец немного успокоился.

8

У теперешней глиняной оболочки Лагхи, наряду с множеством ярко выраженных недостатков, имело и некоторые неоспоримые достоинства. Например, она легче переносила потерю большого количества крови и была не столь чувствительна к боли, как настоящее человеческое тело из плоти и крови.

Благодаря этому, Лагха не потерял сознание от избытка боли, когда ему разнесло пол-лица осколком ядра, и не свалился в обморок, расхлестав по снегу едва ли не половину своей «глиняной» – хотя и красной, но все-таки фальшивой – крови.

Поэтому, удовольствовавшись страшной клятвой именем Изначальных гэвенгов Потерянного клана, он оставил в покое барона Вэль-Виру и смог присоединиться к дружине Маш-Магарта, овладевшей южными укреплениями замка.

Оттуда, с гребня стены, Лагха наслаждался повальным бегством своих коллег и соотечественников, ради которого они с Эгином едва нее распростились с жизнью. Эгин, кстати, до сих пор не появлялся, разведчики пока так и не нашли ни его самого, ни хотя бы его останков.

К чести гнорра, это его немного печалило, хотя по безжалостной логике событий Эгин был теперь не очень-то выгоден ему, Лагхе. Все оборачивалось к лучшему, Эгин свою роль сыграл, овладеть своим подлинным телом он, Лагха, скорее всего сможет и сам – если вообще сможет, – и везучий отставной аррум вновь получался лишним гвоздиком в боевой машине любви, которую предстояло являть Овель, Лагхе и многострадальному народу Варана.

Это был тот случай, когда Лагху – по все той же логике событий – должен был устраивать любой исход: и гибель Эгина, и встреча с ним, живым-невредимым. Однако, наблюдая за бегством варанцев, Лагха не раз ловил себя на мысли, что Эгина будет ему сильно не хватать – хотя бы в качестве наидостойнейшего соперника.

Свод Равновесия и морская пехота покидали Гинсавер, как тараканы – не очень организованно, зато очень быстро. Отказать варанцам в изобретательности значило погрешить против очевидного. Чтобы уйти из Гинсавера, по главному двору которого метались быстрые, как молния, бестии, окровавленные от морды до самых кончиков хвоста, были использованы все подручные средства.

В одном месте участок стены был на половину высоты снесен давешним обстрелом «молний Аюта». Свалив под щербатой стеной огромную кучу из постельных принадлежностей баронов Гинсавер – которых оказалось на удивление много – варанцы сигали в нее, потешно кувыркались в перинах, достигали наконец твердой земли и бежали без оглядки.

Лагха с радостью отметил, что среди бегущих варанцев есть и знакомые аррумы, и даже какой-то толстый субъект, отдаленно похожий на пар-арценца Опоры Благонравия.

Это значило, что некоторое количество старших офицеров Свода все-таки уцелело. Если к ним прибавить оставшихся в Варане, плененных в районе Мельницы Песиголовца и находящихся сейчас на борту кораблей в районе Белой Омелы, можно было надеяться, что в Пиннарине удастся сколотить новый костяк Свода и за пару-тройку лет зализать глубокие раны этого подлого года.

Правда, присмотревшись к толстому субъекту, Лагха понял, что никакой это не пар-арценц, а какой-то жирдяй из интендантской службы флота – он встречался с ним некогда в Морском Доме. И то верно – зачем тащить на Фальм пар-арценца Опоры Благонравия? Это как, прыгая в жерло вулкана, беспокоиться о лишней кружке воды – нецелесообразно.

Потом Лагха увидел свое тело, обуянное Ларафом. Тело билось в истерике на руках у Эри – о, милый, славный Эри, ты тоже жив! – и выкрикивало нечто вроде… Лагха напряг слух… «Ну что же ты!? Ну давай! Ко мне, скорее! Еще не поздно! Подруга! Вместе, как в Урталаргисе! Давай! Покажем им темное время ночи!»

«Собаку зовет, что ли?» – подумал было Лагха. Но тут же выругался: надо же, даже его – почти безупречная – проницательность дала осечку.

Подлец зовет не собаку. Он призывает свою черную книгу. Откуда бы он еще набрался этой мерзости? «Темное время ночи», «Фальм для феонов"…

«Значит, книга не с ним! Тем лучше, милостивые гиазиры! Тем лучше!»

Эри и двое сопровождающих офицеров затолкали истерикающего Ларафа («Позорит мое честное тело, мое честное имя!» – ужаснулся Лагха) в подъемник, балки которого были выведены наружу сквозь бойницы Граненой башни. Теперь этот подъемник, ранее доставлявший разные крупногабаритные строительные материалы во внутреннюю цитадель, служил превосходным подспорьем бегущим варанцам.

«А если б не мое ночное посещение, в этой поганой цитадели они могли бы продержаться не одну неделю! – сделал Лагха сам себе вполне заслуженный комплимент. – Это же как надо было испугать Вэль-Виру „молниями Аюта“, какую магию потребовалось Ларафу высвободить из этой растреклятой книги, чтобы захватить Гинсавер прямо с ходу!»

И тут Лагху словно громом поразило. Его прежний план относительно этой черной книги никуда не годился!

Еще десять минут назад он был уверен, что завладеет ею вместе со своим телом после того, как вернется в Пиннарин. Там уже, в спокойной обстановке, можно будет решать по обстоятельствам: овладеть ли книгой, подобно тому как овладевают прекрасными, но строптивыми дворянками, то есть – лестью, силой магии, щедрыми подарками (что именно следует дарить книге Лагха уж придумал бы) – либо предать ее Жерлу Серебряной Чистоты по всем правилам и уложениям Свода.

Но – книга не у Ларафа! Она – где-то здесь, в Гинсавере! А здесь – сотни и тысячи людей, а также десятки других существ, преследующих совершенно разные цели! И любой, любой может стать обладателем ключа к семнадцати дверям мирозданья!

«Тысяча крючьев Шилола!» – больше Лагхе было прибавить нечего.

Куда быстрее, чем можно было ожидать от контуженного глиняного человека с разнесенной на кусочки лицевой костью, Лагха спустился во двор.

Увернулся от сергамены, который в ласкающем глаз ценителя пируэте достал выброшенной вперед лапой очередную лошадь – вспененную, несчастную, сходящую с ума от ужаса.

Увернулся от тела падающей лошади.

Увернулся от ее задних ног, молотящих воздух в предсмертной скачке.

Поднялся с колен, на которых оказался, сам того не заметив – здесь все было скользким от крови.

Побежал.

Споткнулся о тело какой-то женщины. Кажется, она была жива, но без сознания. В углу ее рта запеклась красная корочка. Кровь? Нет, блевотина.

Снова поднялся и снова побежал…

…Барон Вэль-Вира, знающий замок как свои четыре когтя, как свои четыре кольцевых ребра, как «Эвери», как Полную Работу, оказался в своих покоях первым. Три сергамены разлеглись на каменной площадке перед входом.

Все здесь было вверх дном. Похоже, варанец провел здесь веселую ночку. Дурманящим зельем для слабых человеков и нечистыми соитиями воняло так, что благородный нос гэвенга заложило напрочь, как при сильнейшей простуде.

Его любимое собрание образчиков местных минералов, по которым сведущий гэвенг мог судить о круговращении «земляного молока» в окрестностях Вермаута, было свалено в углу под опрокинутым столиком. Вэль-Вира страшно выругался и в очередной раз пожалел, что дал Лагхе смертную клятву не истреблять варанский экспедиционный корпус под корень.

Проблема была в том, что будь Вэль-Вира человеком, он мог бы преступить свою клятву в любой момент и с ним ничего не случилось бы. Но формы гэвенгов, в отличие от людей, находятся в различных аспектах мира, в некоторых из которых нарушение клятвы, данной в Мерехит-Ароан, влечет необратимое разрушение потусторонних гэвенг-форм. И в конечном итоге – утрату устойчивых гэвенг-форм в Мерехит-Ароан. То есть – своеобразную «смерть наполовину». А вот уже «смерть наполовину» была слишком высокой платой за утоленную жажду мести, слишком высокой.

Гэвенгу не потребовалось долго рыться в этом бедламе, чтобы найти заветную книгу барона Санкута. Она вышла к нему сама.

– Радна? – ахнул Вэль-Вира.

– Теперь и вовеки – Радна, – прошептало иносущество. – Весь мир для тебя теперь – Радна…

…Когда Вэль-Вира наконец-то изволил внять совместным увещеваниям Лагхи и баронов Маш-Магарт, когда сергамены нехотя разошлись в стороны от двери, барон Гинсавер предстал перед своими временными союзниками в белоснежной рубахе и начищенных ботфортах. Вот уж чего не ожидали!

– Что за шум? – прогнусил он. Нос Вэль-Виры был по-прежнему заложен, глаза – красны. – Я же вам говорил: я переодеваюсь к ужину.

«Он что – плакал, что ли?» – подумал Лагха.

– Барон, да разуйте вы уши! – проорала Зверда прямо в лицо Вэль-Вире. – В тридцать третий раз спрашиваю: где книга, где «Семь Стоп Ледовоокого»!?

«Семь Стоп Ледовоокого», они же отныне – лично для барона Вэль-Виры – Радна, они же отныне – Дверь, они же отныне – «Смерть гэвенгам!» – взорам всех присутствующих сейчас представлялись как квадратный локоть пустоты – прозрачной и ничем не замутненной, пропускающей свет весеннего дня, каковой локоть был раскатан ровным слоем по уцелевшему стеклу в правой нижней секции оконного переплета.

Остальные стекла были выбиты Вэль-Вирой: тяги в вытяжной трубе не доставало, а вонь стояла такая, что гэвенг просто не мог стерпеть.

– О чем вы говорите, баронесса? – отвернулся к окну Вэль-Вира. – О той якобы книге, которая якобы некогда принадлежала благородному барону Санкуту велиа Маш-Магарт? Но это ведь всего лишь легенда!

ГЛАВА 22. ВТОРОЙ ПРЕЦЕДЕНТ В ВАРАНСКОЙ ИСТОРИИ

1

Весь обратный путь до Белой Омелы Лараф помнил в общем-то смутно. Может, оттого, что бегство войск Свода из Гинсавера по стремительности могло соперничать с переменами погоды. А может потому, что дым-глина, которую он попробовал намедни, была настоящей – настоящей запрещенной дым-глиной. Без примесей и без обмана.

И все же, некоторые картины бегства Лараф все-таки запомнил, причем довольно отчетливо. Даже слишком отчетливо, слишком реалистично – эти-то воспоминания и нервировали его больше всего.

Например, он помнил, как орал на Валиена окс Ингура, который отдал приказ отступать…

– Разве Свод отступает? Где это видано, чтобы Свод отступал перед какой-то фальмской шушерой!?

– Но, гнорр… – таращил удивленные глаза Валиен. – У них очевидное преимущество!

– Плевать мне на преимущества! Мне нужна голова Зверды велиа Маш-Магарт и этого оборотня Вэль-Виры! Мы должны стоять до победы!

– Но победа невозможна! Нам нужно щадить людей! Мы не можем себе позволить положить все наше войско здесь, в Гинсавере, в этой навозной куче! – Валиен окс Ингур тоже понемногу выходил из себя.

У него уже не было сил сдерживать гнев – больше всего он боялся попасть в плен. Он знал, что в случае чего его залезшее в долги семейство не даст за него и десяти авров выкупа. Если только кто-нибудь вообще попросит выкуп! От фальмских дикарей всего можно было ожидать. Может, они и денег-то не знают?

– Как это победа невозможна!? – хныкал Лараф. – Она должна быть наша! Какое здесь может быть отступление?

– Постойте, милостивый гиазир, но ведь вы сами говорили об отступлении!

– Когда это я говорил об отступлении? Что за бред вы несете?! – Лараф захлебнулся криком. Он был в истерике – со слезами, конвульсиями и нервным смехом.

– Но, мой гнорр, помилуйте, сегодня ночью мы с вами говорили с глазу на глаз. И вы сказали мне, что буде сложится такая ситуация, мне следует отдать приказ уходить в Белую Омелу.

– Я?

– Вы. И вот Нэйяр мне сказал только что конфиденциально, что вы и ему это говорили. И тоже с глазу на глаз…

– Я? – Лараф почувствовал себя слепым, беспомощным котенком. Пацаном в обществе прожженных аферистов.

Впрочем, он понимал – Валиен окс Ингур скорее всего не врет. Но как он сам мог решиться на такой опрометчивый шаг? На такое позорное отступление? Свод отступает – это при живом-то гнорре! Какая муха его укусила?

«Всему виной – дым-глина», – решил Лараф и тяжело вздохнул. Однако, нужно было спасать положение, чтобы Валиен окс Ингур не подумал, будто гнорр, в довершение к своему бессилию, еще и чокнулся:

– Все верно, Валиен. В конечном итоге, вчера я говорил правду. Других вариантов нет. Я проверял вас. Чтобы узнать, что вы по поводу всего этого думаете.

Лараф постарался улыбнуться. Улыбка получилась какой-то похабной. Но перепуганный – и ситуацией, и своей нежданной гневливостью, и беспамятством гнорра – Валиен окс Ингур обрадовался и такой:

– Значит, отходим…

…Лараф сплюнул на пол каюты. Как именно он покинул Гинсавер, он не помнил – вскоре он потерял власть над своей памятью и впал в забытье. То есть он, по-видимому, двигался, что-то говорил и приказывал. Только не мог вспомнить – что. Лишь в Белой Омеле Ларафу стало ясно, что книга осталась там, куда не было возврата – в логове фальмских сергамен…

Он помнил также, как отдал приказ грабить Белую Омелу, пока флот готовился к отплытию, наслаждаясь тем, что побитую варанскую экспедицию никто не преследовал – ни войска Маш-Магарта, ни войска Гинсавера. «Наверное, поленились», – ошибочно решил тогда Лараф.

Ограбление Белой Омелы как назло не принесло никаких трофеев, кроме двух десятков собольих шкурок средней выделки, забытых впопыхах местным богатеем. В целом следовало признать, что фальмский люд – беднее варанских крыс.

«А может, просто прятать добро поднаторели», – проворчал Лараф.

Ему ужасно хотелось захватить какие-то трофеи. Он сам не знал, зачем ему трофеи. И только на борту «Лепестка Персика», в спасительном для душевного покоя тепле близ персональной отопительной жаровни в персональной каюте, он понял – зачем.

«Да, мы крепко обосрались – рассуждал Лараф. – И это очень плохо. Овель, конечно, от Совета Шестидесяти меня отмажет. И в Своде авось как-нибудь обойдется. Но только… Как-то все это совсем паскудно с точки зрения авторитета гнорра, ведь никакая „подруга“ драная мне теперь не поможет, сыть писчебумажная! Это надо же – так обделаться, все просвистеть, везде… С союзниками, баронами Маш-Магарт, рассорились. Врага, оборотня Вэль-Виру, оставили в живых. Никаких магических штучек-дрючек там не набрали. Даже человеческого золота, яхонтов-смарагдов и сувениров не награбили! А между прочим, в Гинсавере было что взять! И взяли бы, если б я с этими проклятыми блядями свое счастье не профукал! Но главное – потеряли столько людей, опять же Йора потеряли, аррумов всяких как собак нерезаных…» – сокрушался Лараф, кусая губы.

Ему было очень тоскливо. По-подростковому, безысходно стыдно. Он впервые побывал на войне в качестве полководца, потерпевшего поражение.

Всю ночь он угрызался безысходными думами, а вместе с утренней зарей к нему пришло решение, которое сразу показалось сверх-гениальным.

«Если победы не было, значит, ее следует придумать!» – и, выпрыгнув из-под одеяла, Лараф помчался воплощать свои планы в жизнь. Для счастья ему не хватало: каллиграфа, трофеев и шкуры сергамены.

С каллиграфом оказалось проще всего – молодой эрм-саванн Опоры Писаний Люта прибыл в распоряжение гнорра сразу после завтрака.

С трофеями уладилось к ночи следующего дня. Правда, для этого судну без знаков державной принадлежности (в который после некоторых усилий превратился «Лепесток Персика») пришлось взять на абордаж и ограбить купеческий корабль, шедший из Нелеота в Глиннард, на ярмарку. Попавший в ощип корабль имел весьма претенциозное имя «Удача морехода».

– Видать, хреновая у вас удача была, – ухмыльнулся Лараф, наблюдая за медленным погружением судна и всей его команды, в основном, правда, заранее умерщвленной, в пучины морские.

Команда «Удачи морехода» отчаянно сопротивлялась. Но успешно противостоять морской пехоте при поддержке эрм-саваннов Свода, молодых волчат, которых военный конфуз на Фальме озлобил не на шутку, они, конечно не могли.

– Эх, Своду не по экспедициям шляться надо, а купцов грабить, – решил тогда Лараф. – Доходное дельце! Жаль – не поймут…

На самом деле, великих трудов стоило ему подбить «лососей» и своих офицеров даже на этот грабеж.

Чем он их только не заклинал – интересами княжества, своим именем и своими милостями, милостями княгини, которые, де, просыплются на них, как из мешка, только в случае, если удастся доказать свою победу. И, как это ни парадоксально, офицерской честью – кому приятно осрамиться на все княжество, возвратившись домой не солоно хлебавши? Наконец, самых щепетильных пришлось припугнуть – но это как раз Ларафу, изучившему страх лучше всех других эмоций, оказалось легче легкого.

Им повезло – на борту ограбленного судна обнаружились две дюжины бочек с особым магдорнским сорокалетней выдержки, целый воз ювелирных поделок, которые, будучи правильно выложены на серебряные с чеканкой блюда, что сыскались там же, производили на не искушенного в камнях и драгоценных металлах впечатление богатой добычи.

Помимо прочего, в трюмах содержались прекрасные, хорошей ковки брони, четыре десятка контрабандных арбалетов, огромные свертки дорогих тканей числом пять дюжин и восемь тюков с дорогими специями – шамбалой, шафраном, кориандром, белым тмином, куркумой. Все это вместе уже начинало походить на добычу – особенно специи, которые ценились в Варане более, чем четыре меры золота за одну меру…

На следующий день была составлена и красивейшим образом отображена на раритетной бумаге эрм-саванном Лютой опись военной добычи, якобы обретенной на Фальме.

Было сочинено также обращение к народу, которое начиналось словами: «Все законопослушные подданные Сиятельной княгини – радуйтесь! Фальмский оборотень повержен в прах и земли его очищены от скверны. Торжество справедливости стало возможным благодаря…» И так далее.

Сложнее обстояло дело со шкурой сергамены, которая должна была демонстрировать вещественные доказательства победы. Не для людей Свода, конечно. А для вельможных боровов из Совета Шестидесяти.

Эта проблема решилась благодаря искусству подающего надежды рах-саванна Опоры Вещей Катина. Этот офицер посчитал для себя спасением отличиться хоть чем после того, как едва не попал под топор войскового палача уже в Белой Омеле, когда Опора Единства устроила дознание среди виновных в подрыве огнетворительной смеси.

Сплавив раздобытые в Белой Омеле собольи шкурки лучше самого умелого скорняка в одну большую шкурищу крупного, очень крупного тигрообразного животного и изменив цвет шкуры на серо-желтый, Катин заслужил себе прощение.

– Осталось только челюсти доработать, гиазир гнорр. Но до Пиннарина я управлюсь. Как вы считаете, гиазир гнорр, похоже это на сергамену?

Лараф придирчиво осмотрел результат. Шкура как шкура. Лапы, хвост, даже две пропалины – будто бы от «облачного» клинка.

Он провел двумя пальцами по шкуре вдоль хребта – за пальцами с легким потрескиванием увязалась неяркая, но весьма эффектная серия зеленоватых искорок. Эти искорки назывались в определителях Свода «подписью Дотанагелы»; рах-саванну не полагалось это знать и уж тем более практиковать (это дозволялось только пар-арценцам). Но ради того, чтобы выслужиться, Катин был готов рискнуть головой.

– Как вы находите фактуру? – робко поинтересовался рах-саванн.

Лараф оторвался от своих размышлений и, сложив пальцы в щепоть, громко ее чмокнул:

– Конфетка!

Лараф понимал, что если бы княгиней в Варане по-прежнему оставалась покойная Сайла, эту показуху можно было бы не затевать. Сиятельная княгиня скорее удавилась бы, чем стала подыгрывать проигравшим. Но с Овель Лараф рассчитывал на другой прием.

2

Радушие, с которым его встретила Овель, Ларафа озадачило. Он, в сущности, еще не успел освоиться с тем, что его так любят.

Тем более что в начале его эрхагноррата Овель вроде бы в отношении к нему балансировала между равнодушием и неприязнью. «Значит, ошибался», – с легкостью заключил Лараф.

Овель плакала у него на груди слезами счастливой супруги. Звеня цепью Властелина Морей, Овель осыпала его поцелуями; по страстности они, правда, напоминали те редкие чмоки, которые дарила Ларафу покойная мать во времена его золотушного детства. И все-таки – поцелуи!

Но больше всего его удивило княжение Овель. Все опасения Йора – да будет его посмертие легким! – оказались напрасными. Овель княжила «на ура».

Народ бесновался от счастья, стоя, словно наводнение, под балконом Совета Шестидесяти, на котором регулярно появлялась Овель – в платье, смело подчеркивающем грудь, в сапфировой диадеме, с высоким стоячим воротником, обсыпанным розовым жемчугом, и с раскрасневшимися щеками.

Смотреть на это Ларафу было немного неловко – как некогда, еще в Казенном Посаде, на альковные забавы Анагелы с Егуром, ее любовником из Опоры Безгласых Тварей. Что-то в этом единении народа и княгини было животное, половое, словом – неприличное.

Он видел оргиастическую дрожь на губах Овель, когда она кричала замершей от вожделения толпе самцов всякую державную чушь. Он слышал как Овель ругается с портным, очередное изделие которого обнажает не то, что нужно, или не обнажает то, что нужно. Он видел: Овель читает оринские трактаты о дипломатии и государственной деятельности в таком захвате, в каком иные кокетки не читают любовных записок.

Все это заставляло его гадливо морщиться. Но прагматик внутри Ларафа подсказывал ему, что с точки зрения упрочения его и Овель власти – это именно то, что нужно. Так, наверное, муж-карьерист из Дома Народного Просвещения сквозь пальцы смотрит на забавы молодой жены со своим начальником.

Овель исс Тамай добилась того, чего не смогла добиться Сайла исс Тамай. Чего не смогла добиться ни одна Сиятельная со времен легендарной жены Инна окс Лагина, великолепной Теммы – ее обожал народ.

«Наверное, все, что нужно – это иметь хорошую фигуру и смазливую мордашку», – догадывался Лараф, хоть и понимал, что это только часть правды. Впрочем, Овель на его вкус и впрямь похорошела. Девического в ней становилось все меньше, женственного, аристократического, выверенного – все больше.

Народ был готов стоять под балконом по полдня, дожидаясь возможного появления княгини. Естественно, когда она наконец выходила, ликованию публики не было края. Мужчины – а это были в основном мужчины последнего разбора – свистели, тарахтели трещотками, вопили от обожания и махали руками. Но стоило княгине Овель откашляться, как площадь замолкала. И горе тому, кто отважится кашлянуть – быстрый нож ближайшего обожателя княгини был в ту весну весьма популярным лекарством от простуды.

Когда в полях пошли красоваться первоцветы, в здание Совета Шестидесяти буквально не было прохода из-за громадной свалки непритязательных букетов. Убирать их, впрочем, не решались, чтобы не обидеть чернь – память об Урталаргисском мятеже была ой свежа! Парадный вход пришлось временно закрыть и прорубить другой – с той стороны, где не было балконов.

– Не могу взять в толк, как вы этого добились, моя госпожа? – спрашивал Лараф.

– Во-первых, я отменила государственную монополию на хмельные напитки. Я, конечно, понимала, что это сильно уменьшит поступления в казну. Но была нужна какая-то популярная мера. Вместо этого я ввела налог на роскошь. Это тоже всем понравилось, кроме Совета Шестидесяти. Потом…

Лараф слушал перечисление действительно мудрых, действительно своевременных мер, предпринятых Овель не без помощи со стороны ее кузена Анна окс Лассы, присутствие которого все больше его раздражало – ишь, какой шустрый! – и думал о том, что по большому счету ему чудовищно повезло.

А шкура оборотня-сергамены произвела настоящий фурор в Совете Шестидесяти. Говорили, что градоправитель Нового Ордоса даже лишился чувств от избытка впечатлений.

И все-таки Лараф чувствовал, что из столицы нужно убираться. В нем было достаточно трезвости, чтобы понять: с изменой подруги его эрхагноррат подошел к концу. В первый же день он начал приготовления к бегству.

3

– Привет тебе, мой доверчивый народ, народ-воитель, народ-гэвенгоборец, стонущий под пятой самозванца! – с издевательской патетичностью провозгласил Лагха.

Они только что сошли на берег с борта «Бравого Моржа», небольшого каботажного парусника, совершающего рейсы между Нелеотом и Пиннарином. Обоих слегка качало. Грязный перст Лагхи вознесся к небесам:

– И ни один из тех, кто еще недавно лобызал следы от подошв моих сандалий, ныне не обернется в мою сторону! Не поприветствует меня по обычаю предков!

Действительно, никто не обернулся, хотя и говорил Лагха довольно громко. Эка невидаль – мало ли чудных в порту!

Эгин улыбнулся. Магических способностей Лагха, очутившись в глиняном теле, конечно, лишился, а вот небожительская ирония уцелела и даже приумножилась.

– Справедливости ради, гиазир гнорр, вас тяжело узнать. Поэтому смилостивьтесь и великодушно простите всех тех, кто сейчас в вашу сторону не оборачивается, – умоляющей скороговоркой царедворца залопотал Эгин, обводя взглядом скопления портового люда. Подыгрывать гнорру было приятно.

– Так и быть, Эгин… Я внял вашим мольбам. Я их… кхе-кхе… прощаю, – хохот гнорра плавно перетек в приступ кашля и снова в хохот.

На борт «Бравого Моржа» они поднялись только в Нелеоте. А до Нелеота из Яга они дошли на борту «Дыхания Запада» в компании неизбывного Цервеля, причем большую половину времени провели на палубе: муравьи, расплодившиеся в грузовом трюме, делали пребывание в каюте почти невыносимым.

Да-да, муравьи! Мелкие белотелые бестии подлой породы и басенной кусачести были бесплатным приложением к грузу сладкой патоки, с которым Цервель притащился в Яг из Глиннарда. Патока досталась исключительно баронам Фальмским, а муравьи – всем поровну, в очередной раз подтвердив старинную детскую мудрость относительно неравномерного распределения дерьма и повидла.

Там-то – на палубе «Дыхания Запада» – Лагха и простудился. Эгин, успевший переболеть еще на Фальме, ему на словах сочувствовал, но в глубине души полагал, что тот еще легко отделался: «Вас, мой гнорр, хоть живьем не закапывали!»

А с Эгином такая неприятность действительно случилась. После того, как за его спиной отгрохотал взрыв и Эгин обнаружил себя в лесу, рядом с горящей крышей хозяйственного крыла Гинсавера, он упал. Не прямо там, где стоял, нет – на двадцать шагов дальше, которые он успел пройти, похоже, уже спящим.

Недосып, а главное – невосполнимая растрата сил, к которой привели магические злоупотребления, одолели и волю, и рассудок Эгина. Он заснул прямо на снегу, а проснулся в темноте, духотище и в крайне стесненном положении.

Как выкарабкался на поверхность – вспоминать не хотелось. Но факт был налицо: он выбрался из братской могилы для младших чинов и останков лошадей. Похоронная команда барона Вэль-Виры то ли по недомыслию, то ли с каким злым умыслом закопала его быстрее, чем Лагха, Зверда и Шоша начали настоящие, серьезные, масштабные поиски пропавшего героя.

Эгин потом долго пытался добиться от мужиков Вэль-Виры, как можно было спящего принять за мертвого. Те клялись, что сердце его молчало.

Восставший из мертвых не верил, не хотел верить. Ему казалось, что сам он, Эгин, совершенно не изменился, ни на волос, ни на мизинец – с тех самых пор, как покинул Медовый Берег. Он полагал, что изменился только Лагха Коалара.

А гнорр умудрился действительно сильно измениться. До полной неузнаваемости ему, конечно, было далеко. Но Лагха был по меньшей мере на полпути к ней!

Из редкостного красавца он превратился в редкостного урода. «Видимо, между красотой и уродством расстояние меньше, чем между красотой и серостью. Это как между любовью и ненавистью. Ясно ведь, что от любви до равнодушия – втрое, вдесятеро дальше!» – подумал Эгин.

Над своим уродством гнорру пришлось изрядно поколдовать.

Его голова была наголо выбрита, правильные полулуния бровей – выведены при помощи пинцета, щетина – вытравлена под корень неким вонючим зельем, и теперь его подбородок выглядел как обожженный. Рана, полученная при атаке Гинсавера, была старательно выпестована Лагхой до размеров огромного, синюшного, покрытого присохшей гнойной коркой звездообразного шрама, который, казалось, вовлекал все черты лица гнорра в разнузданный вихлястый танец. Узнать в этих танцующих бровях и разорванной линии рта совершеннейшую маску слоновой кости под названием «лицо Лагхи Коалары» можно было только после прямого десятикратного указания «Это – Лагха Коалара, идиот!!!»

Но и это было не все. Еще в Яге Зверда презентовала Лагхе притирание, от которого кожа его лица, рук, живота словно бы заветрилась и покрылась изъязвлениями, как от быстрой оспы.

Костюм гнорра тоже был славным: грязные кожаные штаны дикарского покроя (снятые с конюха Маш-Магарта), мятая льняная рубаха с плеча убитого арбалетчика Вэль-Виры и заношенный плащ с капюшоном барона Шоши, меченый огромной бурой заплатой на спине. В довершение ко всему за два дня до прибытия в столицу Лагху угораздило простудиться и охрипнуть. И теперь вместо дивного баритона гиазира гнорра Эгин слышал хриплое карканье.

«О Шилол Изменчиворукий! Нужно же было так настырно добиваться от Адагара сходства, чтобы теперь так упорно бороться за каждое различие!» – усмехнулся Эгин.

Накинув капюшон на голову и словно бы угадав мысли своего спутника, Лагха обернулся к нему и уморительно прошамкал:

– Если с Комнатой Шепота и Дуновений ничего не получится, я смогу зарабатывать попрошайничеством.

– Уверен, с такой внешностью на этой стезе вы скоро разбогатеете.

Дойдя до площади Двух Лагинов, они попрощались. Эгин пошел к несравненному поэту Сорго Вайскому пить мед поэзии и ждать вестей о победе. Поскольку в случае поражения вестей ожидать было бы не от кого. Лагха же, пошатываясь из-за успевшей выработаться привычки к валким палубам кораблей, направился прямо к парадным воротам Свода Равновесия.

4

В доме несравненного поэта Сорго Вайского его не признали.

– Гиазира Сорго срочно вызвали во дворец, – ответствовала сквозь окошко в дверях дородная кухарка с красным, как редька, носом.

– А Лорма?

– Госпожа Лорма изволит навещать матушку.

– Она что, приехала? Я имею в виду матушка.

– Нет, это госпожа Лорма к ней поехала.

– На Медовый Берег, что ли? К Детям Пчелы?

– Не имею чести знать, – кухарка у Сорго была не из приветливых.

– А когда вернется гиазир Сорго?

– А вы кто будете?

– Я его друг, Эгин. Вы меня не помните?

– Не помню. Мало ли друзей у гиазира Сорго? По какому делу? – кухарка явно упивалась своей властью пущать и не пущать.

– Несколько месяцев назад я занял у Сорго сто авров.

– И что? – с вызовом поинтересовалась кухарка.

– Как что? Хочу вернуть.

В следующую секунду двери особняка распахнулись настежь. Перед ним стояла та же сердитая кухарка. Но только теперь ее лицо сияло, словно начищенный мелом золотой. Она широко улыбалась и, зачем-то прищурив левый глаз, то и дело кланялась, приговаривая «милости просим, дорогой гиазир Эгин».

Судя по перемене в ее настроениях, с финансами в семействе окс Вая случилось непоправимое.

Все свидетельствовало в пользу Эгиновой догадки. Ковры исчезли. Место дорогих расписных ваз на вычурных подставках искусной работы заняли стопки книг, связанных пачками, как перед отправкой к барахольщикам…

…Сорго, которого ни в какой дворец не вызывали и который с самого утра занимался стихосложением, раздраженно отбросил перо. Внизу бубнили голоса кухарки и какого-то мужчины. Сосредоточиться было невозможно.

«Сыть Хуммерова, крючья Шилоловы!» – Сорго залпом дернул полкружки гортело и обхватил голову руками. Одна-единственная строфа выползла из-под его некогда легчайшего пера за весь этот премерзкий день. Строфа, правда, родилась в двух дюжинах вариантов, но ни в одном из них не было хорошей, броской, ударной последней строки. Строки, которая завершала бы не только всю строфу, но и главу, каковая глава, в свою очередь, являлась последней в его поэме «Испытание Пиннарина или Стихия Неистовонравная».

Уже который час мысли Сорго ходили вокруг Дня Охарада, то есть Последнего Дня, Дня Судеб. Тогда весь мир сорвется с железного шеста, именуемого Охарадом, и ввергнется в великий плавильный котел Икта, в котором миру суждено обрести гибель, а ткани бытия – очищение.

«Так и ныне, ведь близок уж День Охарада», – прошептал вещий поэт Сорго Вайский. Чтобы эти слова обрели силу самосбывающегося прорицания, их надлежало лишь вверить бумаге.

«Хорошо еще хоть холода отступили… Да что там, лето на носу… А у нас теперь любой может гортело варить… Дела… Лето… Ну и дела…» – не утихал бубнеж внизу. Сорго снова потерял точную формулировку строки.

«…И что – все деньги в звонкой монете?.. Само собой, какие уж тут бумаги…»

«Деньги? – Сорго насторожился. – Какие деньги?"…

…В качестве угощения та же самая кухарка подала Эгину свекольный суп и черствый ломоть хлеба с отрубями.

Эгин, которому было не впервой довольствоваться малым, с наслаждением поглощал теплую лиловую бурду, когда вдруг явился-не-запылился Сорго – похудевший, осунувшийся и на поддаче. Словом, живая иллюстрация того, какие разительные перемены к худшему могут произойти с человеком за несколько месяцев.

– О Шилол! Эгин? А я уж думал тебя уби…

– Со мной все в порядке, Сорго. Меня стрела не берет и меч не рубит.

Они обнялись. От Сорго пахло бражкой и потом.

– Как дела, Сорго?

– Плохо. Разве не видишь? – первый поэт Варана опустил глаза.

– Вижу, – Эгин не любил отрицать очевидное.

– Понимаешь, уж не знаю, что случилось, но я, выражаясь поэтическим языком, впал в ничтожество… О Шилол! Сайла погибла, Лагха вот уже три месяца не обращает на меня никакого внимания, как будто мы и не знакомы совсем… Ты ведь знаешь, жизнь поэта она такая… непостоянная! Как пламя свечи на ветру! Кредиторы наседают – Шилол же меня дернул поставить намедни на «два озера»! Вот и Лорму с нашей малюткой пришлось к мамаше отправить. А ведь поэзия… а ведь за поэзию надо платить!

– Гм… Значит, ты в немилости. Но, если разрешишь мне маленькое пророчество…

– Да пожалуйста!

– …тогда будь готов к тому, что в ближайшие дни гнорр вновь взглянет на тебя с былой благосклонностью. И осыплет милостями.

– Ты правда так считаешь?

– Совершенно. Как минимум, ты сможешь выкупить свои ковры и вазы и возвратить домой Лорму, – Эгин улыбнулся.

– Твои шутки – дрянь, – отмахнулся Сорго. – Не вижу ничего смешного.

– А ничего смешного в них и нет. Я серьезно.

– И что, ты уверен в этом? Что Лагха снова…

– Ровно наполовину. Впрочем, в том, что я доживу до послезавтрашнего вечера, я тоже уверен ровно наполовину.

– Ну тебя к Шилолу с твоими пророчествами! – мрачно столкнув брови, фыркнул Сорго. Чувствовалось, что он не верит Эгину. – Давай лучше выпьем. У меня кое-что осталось.

Он достал из тайника бутыль с гортело, белую булку и сверток с копченой грудинкой. Эгин догадался, что Сорго прячет еду от кухарки, опасаясь потрав.

– Ну а тебя-то какими судьбами сюда занесло? – поинтересовался Сорго, старательно чавкая булкой. – Как сынишка?

– Какой сынишка?

– Ну этот, с которым ты тогда приходил?

– А-а… Есмар? Так он не сынишка, он слуга.

– Слуга? Ну да без разницы. Что слуга?

– Ты не поверишь, Сорго. Есмар стал царем.

– Царе-ем? – выпучил глаза Сорго.

– Царем. Царствует в Ите. Женился. Так что если в Пиннарине тебе надоест, сможешь всегда перебраться в Ит. Долг ведь платежом красен. В Ите тоже любителей поэзии полно.

– А что, это мысль! Кстати, как там насчет твоего долга, дорогой Эгин? – со всей возможной щепетильностью поинтересовался Сорго. Эгин заметил, даже нужда не отучила его стесняться слова «деньги».

– Я принес тебе все сто авров. И еще семьдесят за двух лошадей.

От неожиданного известия Сорго поперхнулся. Эгин долго стукал его по спине, пока тот, выхаркав разжеванную грудинку и смоченный слюной хлеб, вновь не приобрел способность говорить.

– Ты принес сто семьдесят авров? Ты действительно принес сто семьдесят авров? – сомнамбулически переспросил Сорго, тараща на гостя свои глаза с покрытыми красной сетью прожилок белками.

В качестве доказательства Эгин передал Сорго туго набитый золотыми итской чеканки кошель. Тот взвесил его на руке, прижал к щеке, словно котенка, погладил, как вдруг, будто застеснявшись, отложил в сторону и промолвил:

– Что ж, любезный Эгин. Это очень кстати. А теперь я почитаю тебе из последних набросков. М-м-м, такая легкая, назидательная вещица. Рабочее название – «Стердогасты, или Хранители Южной границы».

«Эрпоред был приятен лицом с бородою ухоженной,

Справедливость саму воплощал, обучая ей отроков.

Он при встрече с подобным ему здоровался вежливо,

А при встрече со старшим над ним – с особой учтивостью.»

Сорго завыл, закрыв глаза – он клялся, что с закрытыми глазами ему легче припоминать.

Эгин слушал и слушал, откинувшись на диванные подушки, набитые конским волосом. Вдруг дверь в гостиную скрипнула. Сорго прервал чтение на полуслове. Эгин тоже обернулся. К ним, прихрамывая, шел тщедушный, бледный юноша в ночной сорочке со свечой в руке.

– Умоляю о соизволении приеднаться до честной компании. Виршей ваших пышнозвучие зело почуть желаю, – объявил юноша и поклонился.

– Это Кальт. Мой лучший друг. Единственный, кто не покинул меня в беде. Он учит меня древнетарскому, – отрекомендовал юношу Сорго. – И консультирует по древней истории.

– Очень приятно. Эгин, – с этими словами Эгин встал и отвесил ответный поклон вошедшему.

Нечто царственное, несгибаемое источали глаза юноши. Некоей силой веяло от его тщедушного, ребристого тела. Странный говор Кальта также поразил его до глубины души. «В каких это уездах Варана, интересно, еще в ходу древневаранский?»

– Я встретил Кальта через несколько дней после того проклятого землетрясения. Он сидел совсем один, совершенно голый среди скорбных руин. Он, представь, не знает даже, где его родные, не помнит даже откуда родом! Не помнит, как оказался в Пиннарине! Он вообще немного странный. Но, надо сказать, за это я его и люблю. Между прочим, считает себя прямым потомком Кальта Лозоходца.

– Кальта Лозоходца? – переспросил Эгин.

– Да! Представь себе, каков оригинал! И при этом знает историю так, как мне и в лучшие годы не мечталось. Правда, в основном историю правления Кальта и ранних войн Героической Эпохи. Ну да ладно. Вернемся к нашим баранам. На чем мы остановились?

– «Эрпоред был приятен лицом с бородою ухоженной», – подсказал Эгин.

Кальт уселся на лавку прямо напротив Эгина, а Сорго продолжил доить драную козу своего вдохновения.

Но Эгин больше не мог концентрироваться на анапестах. Он не отводил взгляда от странного хромого юноши. От «потомка Кальта Лозоходца», по поводу которого Эгин теперь уже совершенно не сомневался в том, что он и есть сам Кальт Лозоходец, точнее – та часть его души, которую всегда хранила душа Лагхи Коалары, его та-лан отражения. Та часть его души, которая после развоплощения, устроенного баронессой Звердой и бароном Шошей, оказалась в теле Ларафа окс Гашаллы, молодого варанского дворянина из Казенного Посада. Тот самый Кальт Лозоходец, благодаря наличию части осознания которого Лагха Коалара после развоплощения превратился в свободно порхающий бестелесный дух, а не перешел в тело Ларафа окс Гашаллы!

Удивление Эгина было столь велико, что он не мог вымолвить ни слова. Он мрачно посасывал гортело из плохо вымытой кружки и пялился на юношу – прямой нос, низкий лоб, редкие брови и сияющие светом разгулявшейся бездны глаза!

«Знать бы теперь, что делать с этим открытием», – размышлял Эгин.

«Надо будет завтра же написать об этом Лагхе. Если, конечно, будет к кому писать», – поправил себя Эгин. По его расчетам, как раз в это время Лагха должен был находиться в Комнате Шепота и Дуновений, самом странном месте во всем княжестве Варан…

…Когда Эгин ушел, Сорго вернулся к своим писаниям. На душе потеплело: сто семьдесят золотых авров – это сто семьдесят золотых авров!

Сорго перечитал все варианты заключительных строф. Скомкал и выбросил двадцать два листа. Внизу последнего, двадцать третьего, содержащего единственно верное решение его поэмической загадки, вывел:

«Так и ныне, но близок уж Новый Вершитель!»

5

Гнорром может стать каждый. В Варане этим гордятся все, кому об этом известно.

Все, что для этого нужно – знать варанский язык, выйти живым из Комнаты Шепота и Дуновений и победить в открытом поединке гнорра.

Прокричать два десятка слов на варанском мог даже любимый ученый ворон покойной княгини Сайлы. А вот пройти через Комнату Шепота и Дуновений за всю историю Свода удалось лишь одному человеку – Лагхе Коаларе.

Но даже ему, Отраженному, это было бы не по силам, если бы не советы Ибалара, некогда – Мага над магами во всем Круге Земель. Пожалуй, вторым таким героем в свое время мог бы стать сам Ибалар, если бы только захотел, но главное – если бы не был эверонотом, полусаламандрой-получеловеком. То есть существом, предпочитающим оставаться в тени. Желательно – в тени своих марионеток.

Но Ибалар почил. А Лагха остался. И инструкции Ибалара, касающиеся Комнаты, он помнил «на иглу».

«Теперь я буду еще и первым в варанской истории человеком, прошедшим через Комнату Шепота и Дуновений дважды», – усмехнулся Лагха, потревожив колокол-привратник перед парадным входом в Свод Равновесия.

Меча при нем не было. Единственным его оружием была раковина-болтунья, подаренная ему баронессой Звердой велиа Маш-Магарт.

Но по поводу оружия Лагха не переживал; как человек, знакомый с процедурой не понаслышке, он знал: оружие ему дадут, когда дело дойдет до открытого поединка с недоноском из Казенного Посада.

– Вы в комнату Шепота и Дуновений? – спросил рах-саванн с помятым лицом, дежуривший в холле с зеркалами.

– Да.

– Значит, вам есть что рассказать слугам Князя и Истины?

Лагха не сдержал улыбки. Схема опроса была стандартной. За первым вопросом обычно следовал ответ «нет». За вторым – «да». Не так уж часто в Своде появлялись храбрецы-самоубийцы. Доносчики – куда чаще. Мятый рах-саванн был настолько уверен в том, что урод в капюшоне – доносчик, а не самоубийца, что услышал привычное, а не сказанное.

– Нет. Мне нечего рассказать слугам Князя и Истины.

– Зачем же вы пришли сюда?

– Я пришел соискать должности гнорра. Я направляюсь в Комнату Шепота и Дуновений, – прохрипел Лагха, не снимая капюшона.

– Но я же спрашивал вас и вы ответили…

Вдруг рах-саванн побледнел, прокрутив в уме предыдущие мгновения разговора.

– …И я ответил «да», – докончил за рах-саванна Лагха.

Впереди быстрым шагом мелся сонный, но стремительно пробуждающийся рах-саванн. За ним, нарочно не желая торопиться, ступал Лагха. Процессию замыкала плеяда, вышедшая, как сказочные богатыри из волшебного ларца, из-за вертящихся вокруг своей оси зеркал – вся охрана публичного входа в полном составе.

Лица у служителей Князя и Истины были напряженными, дыхание – шумным, движения – деревянно порывистыми. «Небось, каждый думает: а вдруг у меня получится? А вдруг этот урод – наш будущий начальник?»

По контрасту с ними Лагха был само спокойствие. Он специально шел чуть медленнее офицеров – чтобы подраконить свой почетный караул. Он знал – понукать его, в свете одного шанса из десятка тысяч, который, по мнению офицеров, у него все-таки был, они не осмелятся. Лагха знал: если они и предпримут попытку его убить, то не раньше, чем он выйдет из Комнаты. В первый раз он успел изучить процедуру во всех тонкостях.

– Извольте, – рах-саванн отпер перед Лагхой двери из Хуммерова серебра. За ними были еще одни двери – настоящий вход в Комнату.

– Ждите меня у выхода. Можете готовить оружие и созывать пар-арценцев. У меня мало времени, – с вызовом заявил Лагха и смело затворил за собой вход в мир людей.

Офицеры растеряно переглянулись. «Неужели?» – можно было прочесть на их вытянувшихся лицах.

Некогда Комната кишмя кишела шептунами или, как их еще называли, «вестниками». Каждый много о себе думающий пар-арценц считал своим долгом совершить магический подвиг – поймать одного собственноручно и заточить в узилище.

Естественно, за шестьсот лет нечисти там собралось не меньше, чем зрителей на премьере в Алом Театре. Лагхе, конечно, было об этом известно.

А вот о том, что во время памятного ему землетрясения купол комнаты треснул, а вместе с тем нарушилась и магическая защита, выдуманная и наколдованная Инном окс Лагином лично, о том, что многим шептунам удалось покинуть узилище, он не знал.

Тот вестник, что был пойман и засмолен Адагаром во флягу, предпочел при помощи недомолвок (ведь врать было против его природы) представить ситуацию так, словно он был единственным, кто сумел сбежать. Шептунам, как и людям, также было не чуждо тщеславие. А после того, как вестник Адагара пустил на стройматериалы отборные силы Свода во главе с Йором и снова получил вольную, и вовсе некому было доложить об этом Лагхе.

Не знал Лагха и о том, что лишь с превеликими трудами Отцам Поместий, которые инкогнито прибыли в столицу спасать положение, удалось загнать в Комнату две дюжины шептунов. Теперь вестников было в Комнате не больше, чем зрителей в Алом Театре – на репетиции. Но и двух вестников начинающему магу хватило бы для того, чтобы разложиться на пар и пепел в первые же мгновения пребывания в негостеприимной Комнате.

Лагха не был начинающим – многих «шептунов» он помнил по именам. И уж, конечно, «шептуны» его узнали.

Он говорил с ними на языке, который был им слаще меда. То было Истинное Наречие Хуммера тех времен, когда ни Элиена Звезднорожденного, ни Великого князя Шета окс Лагина еще не было на свете.

Бывало, он переходил на язык, на котором говорили лишь эвероноты, к великому племени которого принадлежал учитель Лагхи Ибалар. «Шептуны» не питали вражды к эверонотам. Не то, что к людям. Во второй раз Лагхе снова удалось сойти за своего.

Он развлек «шептунов» рассказом о своих странствиях. А когда один из них, которому рассказ не понравился, решил пощекотать Лагху своими бесплотными пальцами-паутинками, когда Лагха почувствовал под позвоночником то самое дуновение, которое для большинства смертных означало – не более и не менее – неотвратимую близость смерти, Лагха не растерялся.

Он изловчился и накинул на шею шептуну аркан, свитый из лапок ночных бабочек и наколдованный лично бароном Шошей в качестве своеобразной компенсации за моральный ущерб, причиненный гнорру развоплощением. Не сделай Шоша этого, о Комнате нечего было и думать.

Лагха прижал вестника к покрытому магическими знаками полу. Да так, что тварь испустила визг, от которого, если бы купол Комнаты не был непроницаемым для звуков, не ровен час скончалось бы в корчах полстолицы.

Крик шептуна был несносен для человеческого уха, чувствительного к пульсациям бездн в той же степени, в которой пол Комнаты был непереносим для самого «шептуна».

И хотя выражения «накинул аркан» или «прижал к полу» лишь в первом приближении отражают те действия, которые производил Лагха Коалара, а производил он их в одном из смежных магических аспектов бытия, в котором была утоплена Комната, в целом смысл был вполне однозначен для аспекта посюстороннего: он снова победил.

Лагха призвал шептунов к бездействию. Он усыпил их своими байками. И шептунам стало с Лагхой скучно.

И только тогда шаркающей походкой смертельно уставшего человека Лагха прошел через всю Комнату и налег на тяжелые створки каменных дверей, за которыми лежал вожделенный выход.

– Постой-ка, возлюбленный мой Лагха, – уже растворив дверь, он услышал за спиной голос Зверды велиа Маш-Магарт.

Но Лагха не обернулся. Он знал – это самая последняя ловушка.

На этом простеньком трюке накололись трое талантливых безумцев, которым удалось продержаться в Комнате и даже дойти до этих самых дверей – Лагха знал их истории.

Он сам в прошлый раз едва не обернулся.

Тогда, правда, Лагху окликали голосом его старшего брата, некогда уехавшего в столицу и с прискорбной быстротой умершего от кровохарканья. Брат был единственным человеком, к которому Лагха, во времена когда его звали Дайлом окс Ханной, испытывал нечто вроде симпатии.

Грюкнули дверные створки, резкий свет ударил ему в лицо. Лагха прикрыл глаза рукой.

Тишина мира людей сильно отличалась от тишины Комнаты. В первый момент больно заложило уши, словно при погружении на огромную глубину. Впрочем, в прошлый раз эффект был таким же.

Офицеры, а их оставалось по-прежнему шестеро, моментально вскочили на ноги при его приближении. Никто ничего не говорил. Они смотрели на урода в капюшоне в тупом восхищении.

– Не ждали? – прокряхтел Лагха.

6

Мечи, топорики, алебарды – вот, что им подали на выбор. Уже давно в Варане не велись поединки на алебардах, как и на топориках. Такой выбор был попросту данью традиции. Конечно, они выбрали мечи.

Губы его противника, волею судеб облаченного в его собственное тело, побелели от волнения. Сам Лагха был спокоен. Относительно Ларафа у него все было распланировано. Иметь хороший план – значит быть спокойным.

Они находились в зале, специально отведенном для поединков между гнорром и соискателем должности гнорра. Это был зал с низким потолком и абсолютно ровными стенами без всякого декора, выкрашенными в угрюмый серый цвет.

«Наверное, чтобы побежденному было не так трудно расставаться с жизнью, стены призваны напоминать о ее серости», – подумал Лагха. Две монотонно серые колонны обрамляли вход в зал. Казалось, совсем недавно кровь гнорра Карувва обагрила одну из этих колонн, Лагха даже точно помнил – левую.

Пар-арценцы сидели на небольшом возвышении недалеко от входа. Сидели на креслах, по обычаю вырезанных из холодного серого греоверда и, стало быть, недвижимых. Кресел было пять. Занято из них было всего два.

Лагха сразу узнал Иогалу, пар-арценца Опоры Безгласых Тварей, с бородавкой на носу, и Ваглума, пар-арценца Опоры Благонравия, который, заметил Лагха, ощутимо спал с лица за время его отсутствия. Но их было всего двое, милостивые гиазиры! Лагха, конечно, не выдал своего состояния, хоть и был потрясен до глубины души. Ни Йора, ни Сонна, ни Альсима.

Всех этих людей он оставил живыми и здравствующими. Всех этих людей теперь не было. Не то чтобы он был в восторге от выходок Сонна, слишком властолюбивого, слишком непокорного. Не то чтобы Йор внушал ему симпатию – скорее наоборот. Из всей троицы по-настоящему привязан Лагха был лишь к Альсиму. И все-таки, таких мощных и грамотных магов, какими были погибшие, в Варане оставалось раз два и обчелся.

Таких магов Свод всегда берег, ибо без них он был похож на слепого великана, без цели размахивающего палицей. И вот… Разумеется, обязанности Сонна, Альсима и Йора уже исполняют некие способные аррумы, может быть, в перспективе они будут исполнять их и не хуже ушедших. Но пока эти аррумы не пройдут Третьего Посвящения и не станут полноправными пар-арценцами, они останутся всего лишь аррумами и не более того. Пока погибшим нет замены. Иначе три кресла не пустовали бы сейчас.

«Но нет худа без добра. Эти хоть мешать сильно не будут. Поскольку не умеют», – вздохнул Лагха.

– Может, вы снимете плащ? – предложил Ваглум.

– Правила не возбраняют мне драться в плаще, – прокаркал Лагха.

– В самом деле? – Ваглум вопросительно посмотрел на Иогалу.

Иогала кивнул. Правила он знал лучше Ваглума. Да и был поумнее.

– В таком случае, поединок предлагаю считать открытым, – возвестил Иогала и уселся на свое место.

Лараф поднял меч и принял боевую стойку. К счастью, клинок был не «облачным», а обыкновенным, стальным клинком. Совсем немагическим.

Лараф судорожно вспоминал азы владения холодным оружием, все-таки забитые с горем пополам в его глупую голову папенькой. Азы вспоминались плохо. Все дело было в страхе. Лараф боялся странного урода в плаще с капюшоном, пожалуй, более всего на свете. Даже если бы перед ним сейчас предстала Зверда, он и то испугался бы меньше.

При этом, усики интуиции, которые у Ларафа все-таки имелись, нащупали для него правду – этот странный урод, по странному стечению обстоятельств бывший одного с ним роста и сложения, каковой факт не укрылся даже от туповатого Ваглума, как-то связан со Звердой, с Фальмом, с его подменным эрхагнорратом. Ему даже казалось, что этого урода он уже где-то видел. Где? Разве такое лицо забудешь?

В два мягких прыжка Лагха приблизился к Ларафу. Их клинки скрестились с характерным боевым звоном.

Лараф едва успел закрыться. И тот факт, что он все-таки успел, несколько его ободрил.

Не успев совершить отбив удара, он тут же постарался перехватить инициативу, но вместо этого едва не вывихнул плечо, поскольку противник захватил атакующую руку в так называемые «ласарские тиски». Лараф охнул и постарался вывернуться. Лагха позволил ему это и отступил, как бы ошарашенный маневром Ларафа.

Тот, тяжело дыша, откатился еще на два шага назад. Его сердце стук-стукало громче наддверной колотушки – это слышал даже Лагха. Первая же минута поединка привела истинного гнорра к неутешительному выводу: его противник столь неискусен в фехтовании, что даже подыгрывать ему невозможно.

Лагха, сколько ни пытался, так и не смог представить себе такую линию поведения, при которой симуляция хоть сколько-нибудь равного поединка была бы возможна. Теперь он был совершенно уверен в том, что если он собирается вернуть себе свое тело и жить в нем, как и раньше, ему следует переходить к основной части плана немедленно.

Ибо было очевидно: если Лараф пофехтует еще хоть пару минут, он, Лагха, останется опозоренным на всю оставшуюся жизнь. Поэтому он отбросил свой меч и, безоружный, направился к Ларафу. Тот ощетинил свой и зашипел:

– Не подходите, иначе я снесу вам голо…

Окончить Лараф не успел. Поскольку Лагха, схватив меч Ларафа за лезвие, играючи выдернул его у того из рук – так старший отбирает игрушку у младшего. Иогала вскочил со своего кресла.

– Протестую. Правилами запрещается брать оружие противника за лезвие!

«Шилол! – ужаснулся Лагха. – Неужели действительно запрещается?» Во времена оны он не удосужился дочитать Правила до конца, не сомневаясь в том, что располовинить жирное брюхо Карувва – не такое уж мудреное дело. Это было довольно легкомысленно, но ведь и было ему тогда совсем немного лет.

«А ведь этим заевшимся тупицам хватит ума признать поединок недействительным! – ужаснулся Лагха. – И тогда все придется переиначить… На это, возможно, уйдут месяцы!»

У Лагхи не оставалось выбора. Он решился применить весьма рискованное средство, изготовленное Эгином в соответствии с его указаниями – нить-птицу. Тем временем, Иогала замолчал и пошел разоряться Ваглум.

– Поэтому, в соответствии с параграфом двадцать восьмым пункта третьего Правил ведения поединков на соискание должности гнорра я объявляю настоящий поединок недействительным…

Повисла многозначительная пауза. Лараф засиял, окрыленным нежданным счастьем. Он даже приосанился. Мысленно он уже осыпал Ваглума и Иогалу милостями без конца и без края. Неужели снова небеса расположены к нему? Лараф был так увлечен фантазмами своего спасения, что не заметил как мерзостный урод в латаном плаще, держа руки за спиной, раскручивает наверченную на мизинец наподобие кольца тонкую шелковую нить сталистого цвета.

– И мы просим вас, милостивый гиазир, немедленно покинуть помещение, – подбоченился Ваглум. – В противном случае…

В ближайшие сорок коротких колоколов Ваглум не произнес ни единого звука. Поскольку в этот момент палец Лагхи был полностью освобожден от нити.

В следующую секунду нить, налившись магическими соками, выпрямилась в подобие идеально ровной стальной проволоки длиной в локоть. Лагха метнул ее в сторону возвышения, где восседали пар-арценцы.

На расстоянии вытянутой руки от лиц Ваглума и Иогалы нить с едва слышным дребезжанием повисла в воздухе и словно бы стала толще. Оба пар-арценца уставились на нее, как если бы она могла сделать их бессмертными. «Поймал, – удовлетворенно кивнул Лагха. – Был бы здесь Йор – этот номер никогда бы не прошел. Он бы первым делом поставил защиту, и только после уселся бы в кресло!»

Лагха знал, что теперь ни Ваглум, ни Иогала не видят ничего, кроме этой нити и не слышат ничего, кроме ее дребезжания. Рецепт этого фокуса Лагха лично добыл, знакомясь в библиотеке Маш-Магарта с фальмским списком «Книги Урайна» – самым полным, самым подлинным.

Нить исправно висела в воздухе и исправно наливалась сталью. Это означало, что теперь никакой особой хореографии поединка на мечах больше не требуется. Лараф, не будучи тупицей, тоже это понял после того, как тщетно пытался докричаться то до одного, то до другого пар-арценца.

И тогда Лараф посмотрел на своего уродливого врага глазами барашка, за которым захлопнулись ворота скотобойни. Их глаза не встретились, поскольку в тот момент Лагха был озабочен бережным извлечением на свет говорящей раковины, хранящей голос баронессы Зверды. Эта проволочка придала Ларафу смелости. В нем воскрес приказчик из Казенного Посада, привыкший торговаться, юлить, врать.

– Назначьте цену за свое поражение! Я ее заплачу! Я богат! Я могуществен! Вы даже не догадываетесь, что с вами сделают эти люди, если вы меня убьете! – Лараф показал на замороженных Ваглума и Иогалу, подразумевая, конечно, всех остальных офицеров Свода.

– Цену? Вы столько не заплатите, – хмыкнул Лагха, извлекая из кремово-розового жерла крапчатой раковины затычку из сухой травы.

– Вы не знаете моих возможностей, – возмутился Лараф. – Хотите – и княгиня Овель пожалует вам… да что хотите! Весь Новый Ордос, например! Все земли, все общественные здания, все! Хотите – новоордосские соляные промыслы будут ваши!

– Мне даром не нужен Новый Ордос. Там плохой климат. И соляные промыслы мне тоже не нужны. Столько соли мне не съесть и ко Дню Охарада, – отшутился Лагха. Он располагал временем. Нужно было немного подождать, пока раковина пробудится.

– Тогда назначайте свою цену!

– Не могу! – развел руками Лагха.

– Но почему «не могу»?! Соль не обязательно есть самому! Ее можно продавать…

– Мое желание стать гнорром бесценно.

– Если бы вы знали, как это в сущности скучно – быть гнорром, – с деланным равнодушием сказал Лараф.

– Представьте себе, я знаю.

– Послушайте, у меня есть идея и получше, – вдруг сообразил Лараф. – Если вы так хотите стать гнорром, то вовсе не обязательно меня убивать. Можете становиться им так, сразу. Я просто сейчас возьму и уйду. А вы останетесь. Я скажу всем, что вы меня победили. Что вы – по праву гнорр. Идет?

– Нисколько. Мне нужен не только эрхагноррат, мне нужно также и ваше тело.

Лараф поежился. Этот разговор ему очень не нравился. Не то, чтобы была уж очень большая надежда на то, что этот уродливый псих купится на мирские блага, и все-таки…

– Зачем вам мое тело? Вы что, каннибал?

Лагха не выдержал и расхохотался. Выскочка из Казенного Посада оказался не так туп и не так скучен, каким представлялся со слов Зверды, которая иначе как о кретине о нем не отзывалась.

– Я не каннибал. А тело мне нужно потому, что оно мое.

Как ни трудно в это поверить, но Лараф все еще не мог понять, к чему клонит незнакомец со странной раковиной на ладони. Более того, он почти не воспринимал смысла слов, которые тот произносил. Он снова принялся блефовать.

– А вот что я вам еще могу предложить, так это жгучий секрет моей жены Овель. Если вы будете его знать, вы сможете управлять ею по своему желанию. Представьте: Сиятельная княгиня – ваша рабыня…

– Да прекратите вы наконец торговаться! Вы же не на базаре, Лараф, – с укоризной сказал Лагха и положил раковину на пол.

Упоминание его настоящего имени подействовало на Ларафа как удар плети на болтливого галерного раба. Он тут же замолк.

Когда раковина начала говорить голосом Зверды, Лараф понял, что поиграл окончательно и бесповоротно. Хотя в Истинном Наречии Хуммера он был удручающе неискушен, он все-таки смог узнать несколько магических формул, которые слышал тогда, в шикарной гостинице «Обитель блаженства».

«Стань осенней травой, замри, затихни. И будет твой язык ленив, а твой разум пусть будет пристыжен», – так переводилась первая строчка заклинания.

Когда раковина начала говорить, ноги Ларафа ослабели и как-то сами подкосились. Он рухнул на спину, стукнулся головой о пол и прикусил язык.

Внезапно откуда-то с потолка посыпался снег. Густой, плотный, но совершенно сухой, как будто состоял не из воды, а из клочков беленого льна. От снега пол комнаты сделался белым, тело Ларафа таяло под сухим саваном, который становился все толще и плотнее.

Как и тогда, в самом начале своего эрхагноррата, он чувствовал, что не может ни повернуться, ни вздохнуть. Поэтому он не видел, как Лагха лег рядом с ним и вольготно раскинул руки.

Зверда колдовала устами говорящей раковины, родной сестры той, что некогда носил с собой по просторам молодой и дикой Сармонтазары Звезднорожденный Элиен. Голос баронессы был тихим и нежным, на глаза Ларафа навернулись неосуществимые слезы. Ему вдруг стало больно и обидно. Он чувствовал себя одураченным – обманутым Звердой, обманутым этим уродом в плаще, обманутым пар-арценцами, которые как дошколята в кукольном театре пускали слюни, пялясь слезящимися от напряжения глазами на нить-птицу, которая стала между тем толщиной в хорошо покушавшую пиявку, вместо того, чтобы спасать его, спасать!

Вдруг к голосу Зверды примкнул дородный бас Шоши, проклятого Шоши, и Ларафу невыносимо захотелось… женщины. Любой, самой отвратительной, старой и жирной, беззубой, насквозь протраханной портовой шлюхи. Его чресла зудели и, как казалось Ларафу, разбухли до невероятных, карнавальных размеров.

Лараф не знал, что именно в этот момент вся жизненная сила его тела собралась в самом низу его позвоночника, повинуясь, словно каракатица – дудке заклинателя, словам Зверды. Собралась для прыжка в чужое тело – в тело глиняного человека. Лараф вдруг вспомнил о Тенлиль – о Тенлиль, о которой он так старательно не вспоминал последние месяцы. На него навалилась болезненная нежность и он даже заплакал бы, если б его тело было в состоянии плакать.

Саван снега тяжелел. Сила, вдавливающая его в пол, становилась все более мощной и все более требовательной.

«Вот если бы подруга сейчас была со мной!» – в отчаянии подумал Лараф.

«Ад гарам байян!» – в качестве последнего довода попробовал выкрикнуть он. Это было заклинание, разрывающее магические путы. Одно из немногих, назначение которых он помнил назубок. Одно из немногих, которыми он никогда не пытался воспользоваться. Но лишь хрип сумели исторгнуть его красивые, заемные губы.

А потом была покрытая серыми дюнами равнина. Дюны, освещенные безрадостным бордовым светом, тянулись до самого горизонта однообразной чередой. Он, представленный менее, чем голосом, присутствовал там, среди дюн, на правах чуть более плотного, чем ничто, промежутка между песчинками. Иного слова не подобрал бы и сам Лагха Коалара. Ибо только слово «присутствовать» подходит для описания жизни без тела, жизни без времени.

«И так навсегда», – в исключающем малейшие подозрения об ошибке ужасе догадался Лараф.

7

Довольно скоро гнорр Лагха Коалара пришел в себя в теле варанского гнорра Лагхи Коалары.

Возможно, у души нет обоняния. Но неким подобием обоняния души Лагха ощущал – в его настоящем теле дурно пахнет. Как в комнате, где переночевало равнодушное к каждодневному мытью многодетное семейство.

Впрочем, Лагха быстро выбросил из головы все, что касалось требований обоняния. Сейчас у него были более насущные задачи. Например: еще десять коротких колоколов, и кто-нибудь из пар-арценцев, пялящихся на нить-птицу, может запросто сойти с ума.

Страшное это было зрелище. Ваглум покраснел, как вареный рак, вены на его лбу вспучились, волосы встали дыбом, но он продолжал смотреть на сталистую змейку, вибрирующую перед глазами. Иогала выглядел не лучше: его тело трясла лихорадка, а из глаз по упитанным щекам текли луковые слезы…

Убедившись в том, что еще минуту-другую пар-арценцы скорее всего протянут, Лагха быстро подскочил к глиняному телу и, живо подобрав валявшийся на полу церемониальный меч, отсек глиняному уроду, которым не далее, как полчаса назад являлся, голову, а затем – правую и левую руки по очереди. И вонзил меч в деревянный живот таким образом несомненно побежденному соискателю должности гнорра.

Затем он раздавил говорящую раковину, как следует раскрошив осколки каблуком. Потянулся всем телом, молодецки похрустел косточками. Потом подошел к стальной пиявке и, как следует примерившись, рубанул по ней мечом. И – все закончилось!

– Более сильного противника мне не приходилось встречать никогда в жизни, – заявил Лагха, когда Ваглум и Иогала наконец-то вернулись.

– Неужели обошлось? – не веря глазам своим, спросил Иогала. Полчаса назад он был уверен – эрхагноррат Лагхи Коалары подошел к концу.

– Ни на миг не сомневался, что победа достанется нашему милостивому гиазиру гнорру, – подхалим Ваглум был в своем репертуаре.

– Но, мой гнорр, что это было? – поинтересовался Иогала, разумея, конечно же, нить-птицу.

– Понятия не имею, – отвечал Лагха. – Поэтому мне потребовалось немало времени, чтобы с этим справиться.

Ваглум и Иогала припали на колени, словно слепые кутята тычась в руку гнорра официальными поцелуями, за которыми стояли неподдельные, совершенно неподдельные благодарность и восхищение. «Подумать только: куда ни кинь, а этот стервец по-прежнему всех хитрее!» – подумал Иогала.

– Что ж, теперь мне нужно отдохнуть. Этого нечестивца – в Жерло. Утром – всех аррумов ко мне в кабинет.

– Будет сделано, гиазир гнорр, – хором ответили Ваглум и Иогала, не подымаясь с колен.

Он шел по коридорам Свода нетвердой, чуть пьяной походкой, стараясь время от времени незаметно придерживаться за стену. Как бы там ни было, а даже к своему собственному телу приходится привыкать. На лице гнорра цвела надмирная, рассеянная улыбка. Так умел улыбаться только настоящий Лагха Коалара. И это, если и не замечали, то смутно чувствовали все, кто его видел.

Молодые эрм-саванны, умудренные рах-саванны и редкие аррумы пожирали своего гнорра взглядами, исполненными верноподданнического экстаза. Все знали: произошло нечто небывалое, нечто важное. И в тот миг не было среди них никого, кто был бы недоволен службой Князю и Истине.

ГЛАВА 23. ИЗ «ВЕДОМОСТЕЙ» ОПОРЫ БЛАГОНРАВИЯ

1

– Слушай, благородный, не подашь ли аврик ветерану цинорской границы, инвалиду Хоц-Дзанга?

Эгин обернулся. Под побеленной стеной шикарного особняка сидел, подобрав под себя ноги, нищий.

Бурая брюква носа, лохмотья, черные зубы – словом, все как надо. Рядом с нищим лежала глиняная миска для сбора подаяний. Она же, очевидно, миска для еды. У внутреннего края миски прилепилось беглое полушарие вареной горошины… В этот момент взгляд Эгина ушел вверх и вправо, и он увидел нечто такое, от чего его и без того расхоложенный весенним Пиннарином ум впал в некую печальную прострацию…

Эгин рассматривал нищего очень внимательно. Гораздо внимательней, чем тот заслуживал. На самом деле, он смотрел сквозь него, сквозь миску, словно эта самая горошина могла открыть ему смысл плетений судьбы, приведшей его сюда. Это не помешало бы. Но нищий воспринял пристальный взгляд Эгина как прямое посягательство на свой статус и… усовестился.

– Ты не смотри, что у меня ноги-руки на месте. Я на Циноре шесть лет смегов рубил, уж я немало этих гадов вот этими руками передавил, как кутят…

Но, видимо, было во взгляде Эгина что-то совсем уж провоцирующее. Что-то совершенно неприлично склоняющее к правде.

– А вообще, дело не в Циноре, – вдруг оборвал свою тираду нищий. – Мне опохмелиться надобно. Нутро жжет – страх!…

Такая честность и шокировала, и взывала к поощрению. Эгин полез в сарнод и… обнаружил, что сарнод пуст. У него снова не было денег. Буквально, ни авра, ни аврика.

– Послушай, у меня нет денег, – развел руками Эгин.

– Что же ты так, – разочарованно всхлипнул нищий, он уже пожалел о своей честности. – А еще благородный гиазир!

– Кто тебе сказал, что я благородный гиазир? – пожал плечами Эгин. – Не повезло тебе сегодня. Лучше подскажи, где тут дом Дегтярей? Мне нужна лавка Цонны окс Лана.

– Да ты ж перед ней стоишь – глаза разуй! – беззлобно сказал нищий.

Эгин поднял глаза. И правда – он был на месте.

– Ты сам что ли не того? – предположил нищий.

Эгин кивнул. Он и в самом деле был «не того». То есть он чувствовал себя так, как должен чувствовать умерший, инкогнито, то есть призраком, навещающий родные места. «Вопрос только где я умер – на Фальме, что ли?»

– Но лавка закрыта, – сказал нищий.

– Это не имеет значения, – Эгин направился к двери.

– Совсем того, – пробормотал нищий.

А Эгин уже звонил в колокольчик над входом.

Если столица еще только зализывала раны, то лавка Цонны окс Лана свои уже зализала. Притом, зализала не без шика.

Фасад был отстроен заново, тротуар подле входа был вымощен красным кирпичом, в высоких клумбах кокетничали на весеннем ветру отборные белые нарциссы с тяжелыми трубчатыми головками. Дверь и та была новой.

«Лавка поставщика Сиятельной. Лучшие цветы столицы», – эта гордая надпись занимала половину стены Дома Дегтярей, который теперь весь, а не частично, как раньше, принадлежал окс Лану, отпрыску захудалого дворянского рода.

Ажурные решеточки, золоченая цепь под юбкой дверного колокольчика. Все свидетельствовало о том, что Цонна окс Лан был одним из тех счастливцев, кто снял свою порцию сливок с нежданного возвышения Овель исс Тамай.

«О Шилол, теперь на вопрос „кто там?“ я смело могу отвечать „любовник Сиятельной“, – подумал Эгин и дернул золоченую цепочку колокольчика еще раз.

– Ты чего, слепой? Написано тебе – закрыто! – крикнул Эгину нищий. – Сколько можно трезвонить? Я тут уже оглох!

Наконец, словно бы вняв сетованиям нищего, а не звону колокольчика, на пороге показался сам Цонна окс Лан. Выглядел он затурканным и сонным. В костюме цветочника соседствовали бархатный камзол, шелковые рейтузы и батистовый ночной колпак с шелковой кистью – старик решил вздремнуть перед важным мероприятием.

– Тысяча извинений, милостивый гиазир! Миллион извинений, милостивый гиазир! Прошу меня простить, милостивый гиазир! Вы ведь пришли несколько раньше назначенного времени! Впрочем, подождать лишний часик мне ничего не стоит. Ради такого гиазира, как вы, ради таких важных дел, я готов ждать сколько угодно, милостивый гиазир! Проходите сюда! Вино? Гортело? Сельх? Теплый квас? Сейчас так ветрено! Теплый квас будет очень кстати! Сюда, милостивый гиазир! Или вы желаете у окна? У окна гораздо лучше! Я люблю пиннаринские сумерки, милостивый гиазир! Эти фонари – в них есть что-то колдовское, только поймите меня правильно, милостивый гиазир! «Колдовское» – в хорошем смысле…

Эгин сам не помнил, как прошел этот час. Он пытался смириться с тем, что увидел в тот миг, когда его взгляд, скользнув по миске нищего, ушел вверх и вправо. А увидел он нечто совершенно непримиримое, в смысле, нечто, с чем совершенно невозможно было примириться, но примириться с чем было совершенно необходимо…

Он сидел у окна лавки Цонны окс Лана. В его правой руке была чашка сначала обжигающего руку, затем теплого, неощутимо теплого, а уж потом совсем холодного кваса… Наконец возле лавки остановился богатый паланкин с ничего не говорящими вензелями на боках.

Носильщики растворили дверцы и согнулись до земли.

Из его теплого чрева в сырую пиннаринскую ночь выступила женщина, укрытая накрахмаленной охапкой белого флера.

Женщина отослала паланкин и, привычно волоча тяжелую юбку своего платья, прошлепала по тротуару к входу. На ее кремового цвета туфельках горели два рубина, каждый – как вишня.

Нищий, в глаза которому ударила рубиновая искра, родившаяся от соприкосновения сияющей души камня и служилого света уличного масляного фонаря, цокнул языком в удивлении.

Этот нищий был ветераном не только цинорской границы, но и столичной улицы. Он сразу понял, в чем тут дело. Знатная дама спешит на тайное свидание к не столь уж знатному, но уж наверняка небедному кавалеру – шутка ли, снять лавку самого окс Лана для тайного свидания!

– А еще говорил, что у него аврика в сарноде не отыщется. Во народ пошел – уже на аврик их жаба давит, – пробормотал нищий, проводив жадным взглядом стремительные женские ножки до самых дверей.

2

Они обнялись крепко-крепко и он поцеловал ее за ухом. Она спрятала лицо у него на груди.

Ему было так грустно, как не было грустно даже в тот день, когда он узнал, что она выходит замуж за Лагху Коалару. Предчувствия и виденный им только что знак разрывали Эгину сердце.

От волос Овель исходил такой знакомый, такой любимый запах жасмина. И в тот вечер Эгин впервые подумал о том, что жасмином пахнет не Овель, но лишь ее духи, составленные модным столичным парфюмером гиазиром Спатаком. Они молчали уже довольно долго. Тишина становилась гнетущей. Эгин винил в этом себя. И оправдывал в этом себя тоже («Что ей сказать? „Я слышал, ты стала княгиней?“)

Он не поцеловал Овель в губы. Впрочем, она тоже не рвалась проникать своими устами в его. Они обнялись как друзья. И это было страшно.

Тишина была такая, что было слышно, как в соседней комнате окс Лан помешивает в кувшине квас деревянной ложкой. Овель не выдержала первой.

– Эгин! Я все гадала, когда же вы придете. Каждый день гадала – на конопляном масле, на танцах саламандр, гадала даже по книге… А ваше письмо все равно оказалось совершенно неожиданным! Вот и верь после этого в магию! – Овель старательно улыбнулась.

– Может и правда, если в магию не верить, она перестанет действовать, – в шутку согласился Эгин. Ему не нравилось молчать в обществе прекрасной девушки, прекрасной женщины – пожалуй даже, второе.

– Вот и вы со мной согласны! – обрадовалась Овель, приняв иронию Эгина за чистую монету. – Надо будет мужу сказать! Может, это его наведет на что-нибудь полезное?

Эгин бросил на княгиню задумчивый взгляд. К тому, что Овель так скоро вспомнит Лагху, он был в общем-то не готов. Овель опустила глаза. Она истолковала взгляд Эгина как намек на ее бестактность.

– Извините меня, Эгин. Наверное, я не должна была его здесь вспоминать!

– Отчего же, Овель? Я всегда высоко ценил вашего мужа. И потом, он естественная часть вашего окружения. Стало быть, упоминание Лагхи здесь также естественно. Кстати, как он?

– Когда он вернулся из этого проклятого фальмского похода, на нем просто лица не было – все тело разбито, глаза безумные! Я никогда его таким не видела! Но в последние три дня он взял себя в руки. Хоть и стал более замкнутым, но зато больше не кричит ночами! Даже Эри сказал, что он изменился к лучшему. А вчера так он просто душка был…

Овель говорила и говорила – чувствовалось, что на эту тему ей есть что сказать и что она делает это с большой охотой. Все это составляло поучительный контраст с прошлым их свиданием в оранжерее на Буковой Горке, когда каждое слово о Лагхе Эгину приходилось буквально выманивать.

– …И рассудительность к нему снова вернулась. Прекратил каламбурить. Так что в последние три дня мне пожаловаться не на что, – заключала Овель.

– Все это очень хорошо, моя госпожа. Как ваши цветы?

– Ох, если бы вы знали, как много времени отнимают государственные дела! Мои харренские лилии так и не зацвели, цветы опали еще в бутонах, мои черные гиацинты вышли мелкими, худосочными, с тяжелым запахом…

Овель трещала, как дорвавшаяся до слушателя отшельница. Но Эгин не слушал ее – он был слишком удручен тем, что услышал минутой раньше.

Он знал – вот уже три дня как Лагха Коалара, пройдя через Комнату Шепота и Дуновений, расстался со своим глиняным телом и вернул себе свое настоящее. Но вот чего он не знал и не мог знать – так это того, что Овель не заметит никакой перемены! В первый раз – когда самозванец только очутился в теле Лагхи, Овель выказала куда больше здоровой подозрительности.

И тут в голову Эгина пришла ужаснувшая его догадка: Овель любит Лагху. Точнее, с каких-то пор она его полюбила. А за ней – вторая, такая же безотрадная. Что госпожа Овель исс Тамай не очень умна. По крайней мере, по нынешним запросам Эгина, завышенным общением с баронессой Звердой велиа Маш-Магарт. «А может, все дело в том, что от любви люди глупеют?»

– …а еще мне подарили дивного ручного кролика. Не смейтесь, он такой трогательный. Представляете, он даже откликается на свое прозвище! Траву для него выращивают в особой оранжерее, ее поставили рядом с моей цветочной. Пока не слишком сочная, по-моему, надо чаще пороть садовника… Думаю, не пожаловать ли моему лапочке титул. Ведь жалую же я их всяким идиотам!..

Мерно поддакивая Овель, Эгин благодарил небеса за то, что не выложил ей всю правду о Лагхе и о своем путешествии в Ит и на Фальм сразу. То есть за то, что ему хватило выдержки не поступить так, как он запланировал еще давно. Милая головка Овель, занятая кроличьим пропитанием, явно не выдержала бы такого обилия невероятных новостей.

– А впрочем… Милый мой Эгин, ну их к Шилолу эти цветы! И чего я вдруг схватилась за эту дурацкую тему? Наверное, всему виной мое смущение. Хоть я теперь и княгиня, вы все еще наводите дрожь на мой голос! Впрочем, всегда было так, – с этими словами Овель снова приникла к Эгину, взяла его за руки и заглянула ему в глаза.

На ее лице была написана нежность, чистейшая, шелковая нежность, милостивые гиазиры! Ее глаза сияли счастьем и струились любовью, ее голос был снова напитан молочной, девичьей певучестью, а улыбка была такой лукавой!

– Мы просто отвыкли друг от друга, – почти шепотом сказала Овель, не отрывая своих глаз от глаз Эгина.

Что ж, это объяснение ударило не в бровь, а в глаз. В его душе словно пронесся обновляющий смерч, молниеносно унесший все его гнусные рассуждения. Овель больше не казалась ему недостаточно умной. Овель уже не подлежала сравнению со Звердой. Парфюмер больше не имел отношения к тому дивному жасминовому запаху, каким дышала белая кожа Овель.

«Она права! Все дело в том, что мы отвыкли друг от друга. Она права – все ее глупости от смущения! Я сам иногда веду себя как конченый идиот. И с Лагхой все ясно – она привыкла постоянно болтать всякую всячину про гнорра, этого требуют законы светского общежития от мужней жены. Вот и заболталась немного со мной. В конце концов, откуда ей знать, что мне это так неприятно!»

– Эгин, вы мне так часто снитесь, что даже и сейчас я не уверена, не сплю ли я. А вы? Не могу поверить, что вы меня забыли…

– Я не забыл вас, моя госпожа, – Эгин приблизил свои губы к губам Овель и соединил свое дыхание с ее с той нежностью, на которую, как он был уверен, после Фальма не способен.

Да, это была та самая Овель, которую он встретил душной пиннаринской ночью босой беглянкой. Та самая, которая едва не изошла кровью на его глазах под ножом Норо окс Шина. Та самая, которая в своем золотом платье казалась ему воплощением всего недоступного и неописуемо желанного, что только существовало в мире. Она не изменилась. Эгин почувствовал, как по всему его телу разливается волшебное, легкое тепло.

– Милая Овель, я пришел за тем, чтобы исполнить обещание, данное вам до моего исчезновения из Пиннарина. Я пришел за тем, чтобы забрать вас, – прошептал Эгин, отстраняясь от таких податливых губ.

Лицо Овель вмиг посерьезнело. Она сглотнула воздух и посмотрела на Эгина с выражением тупой душевной боли.

– Эгин, но мой муж… Дело в том, что Лагха…

– Моя госпожа, ваш муж дал согласие на развод. Вот письмо, где он все вам объясняет, – Эгин вынул из-за пояса конверт, скрепленный личной печатью гнорра.

– Но в Варане запрещены разводы! – Овель даже не посмотрела на конверт.

– Разве вам не известно, что послезавтра Совет Шестидесяти слушает закон о разрешении разводов? И что инициатором этого закона был ваш муж?

– Мне об этом известно, – голос Овель дрожал. – Но ведь Совет Шестидесяти, может, и не примет этот закон! Развод – это же так безнравственно!

– Но ведь ваш голос и голос Лагхи все равно будут решающими!

– Да… Возможно, они и будут решающими! Но…

Эгин всматривался в лицо Овель, объятое тревогой, тщетно пытаясь прочитать на нем ответ на вопрос «что случилось?»

– Моя госпожа, все то время, что мы не виделись, я потратил на то, чтобы получить разрешение вашего мужа на развод. Я рисковал ради этой бумаги, ради самой возможности устроить наш с вами покой, лучшим, что имею – жизнью.

– Это было так благородно с вашей стороны, – тихо пролепетала Овель.

– Овель… Овель! Я сдержал свое обещание. Я вернулся, чтобы забрать вас отсюда. Лагха не будет чинить нам препятствий. Лагха отпускает вас и меня с миром. Мы сможем инкогнито уехать отсюда. Куда угодно – в Ит, например. У меня там друзья! Или в Магдорн, в Ноторм, да хоть в Синий Алустрал!

– Но я не желаю никуда отсюда уезжать!

– Значит, мы сможем остаться в Варане! Хотите – будем жить в Пиннарине. Хотите – в Новом Ордосе! После пустой формальности в Совете Шестидесяти, после недели, которая уйдет на то, чтобы развести вас с вашим мужем, Лагха отпустит вас на все четыре стороны и мы с вами сможем…

– Вы только подумайте, какой пример я подам своим подданным! Сиятельная княгиня разводится! Как вам это понравится?! Шилол мимо вас! Эгин, вы только подумайте, какое влияние это окажет на нравственность жителей княжества!

– Да провались они в Хуммерову бездну, жители княжества! В Хуммерову бездну подданных! Из всех жителей княжества меня интересуют только вы и я. А подданным, между прочим, совершенно наплевать на ваш нравственный облик, как им наплевать и на мой. Им наплевать на вас, моя прекрасная Овель. Варанцев интересует только улов тунца и цены на гортело!

Овель обиженно поджала губы и отпрянула. Ее лицо приобрело гневливое выражение.

– А вот в этом вы ошибаетесь! Им не наплевать на меня! Они любят меня, свою княгиню, как дети любят мать!

В глазах Овель стояла стена.

– Но, Овель, даже если это так, какое это имеет значение по сравнению с нашим счастьем?

– Это имеет значение. Притом очень большое, – сказала Овель тоном, каким, верно, должна бы глаголить Мировая Справедливость. – Потому, что в жизни существуют не только удовольствия, но и долг.

– Но я же говорю вам не об удовольствиях, Овель! Я говорю вам о любви!

– Долг важнее любви! – отчеканила Овель и лицо ее стало бесстрастным и надмирным, как державные мужи на портретах в здании Совета Шестидесяти.

И тут на Эгина начало снисходить спасительное отрезвление. Он вдруг понял, как глупо выглядит в качестве застрельщика этого бесплодного спора. Спора, более походящего на игру, где он – водит с повязкой на глазах. Что он пытается ей доказать? На что пытается подбить? Но прежде чем отступиться, он предпринял последнюю попытку.

– Овель, вы больше не любите меня? – спросил Эгин, стараясь не выглядеть сентиментальным, но – предельно, лучше даже запредельно серьезным.

Глаза Овель возмущенно округлились, как если бы он спросил ее о чем-то неприличном. О том, как проходили у нее последние регулы, например.

– Я? Нет, отчего же, я люблю вас. Просто какое это имеет теперь значение, ведь есть долг. У меня есть долг перед народом, понимаете? Народ Варана любит меня. Я принадлежу ему, как он – мне. Народ Варана рассчитывает на мою помощь. Сейчас, в эти трудные времена, он нуждается во мне. Может быть, когда жизнь княжества снова потечет своим чередом…

Эгин кивнул. Разговор все больше начинал походить на списанный из «Ведомостей» Опоры Благонравия…

– Не обижайтесь на меня, Эгин, – Овель вроде как смягчилась и снова подступила к нему вплотную. – Вы должны меня понять. Вы должны набраться терпения. Настоящая любовь должна уметь прощать. Ведь я теперь не простая женщина.

– Конечно, конечно, моя госпожа.

– Дайте прочесть письмо Лагхи. Я хочу знать, что он пишет.

Эгин молча протянул ей письмо. Он был уверен, что теперь письмо ничего уже не изменит.

– Я прочту его на обратном пути, – Овель спрятала письмо в дивной работы поясной сарнод. В ее движениях снова появилась какая-то нервность, тревожность. «Даже положение Сиятельной княгини не добавило ей уверенности в себе», – вздохнул Эгин.

Овель нервно зашарила глазами по углам.

– Вы торопитесь?

– Мой милый Эгин, была бы счастлива сказать вам «нет». Но мой долг велит мне сказать «да». У моего обожаемого кузена, Анна окс Лассы, родился сын. И мой долг – прижать к груди милое дитя и моего славного кузена. Он такой милый! Анн – настоящий варанский дворянин!

«Где он был, этот обожаемый кузен, этот „настоящий варанский дворянин“, когда его дядя Хорт сношал его несовершеннолетнюю кузину Овель исс Тамай? Почему не заступился? Почему помалкивал? Где тогда было все его благородство? В сундуке полеживало?» – подумал Эгин в негодовании, но промолчал.

– Значит, вы уходите?

Овель кивнула. Как вдруг выражение ее лица снова изменилось – ему вернулись и нежность, и мечтательность.

– Не будьте таким злюкой, Эгин. Я же люблю вас! Лучше скажите, когда мы с вами встретимся снова.

– Ну, допустим, послезавтра, – бездумно сказал Эгин.

– Послезавтра я не могу. Я еду осматривать восстановленные верфи. Там готовят настоящий праздник. А без меня все это не будет выглядеть. Как огорчатся бедняжки моряки!

– Конечно, моя госпожа. В таком случае, может, после послезавтра?

Овель задумалась и подняла глаза в потолок, как будто что-то припоминая.

– После послезавтра я тоже не могу. Хотите, в следующее новолуние?

Эгин кивнул.

– Значит, так и сделаем – здесь же, в следующее новолуние, в это же время. Не дуйтесь. Не надо, миленький! Лучше поцелуйте меня на прощание!

Подарив Овель самую бескорыстную из всех известных истории соблазнений мужских улыбок, Эгин нагнал ее возле порога, заключил в объятия и поцеловал так проникновенно, так непредвзято и так жадно, словно это был последний поцелуй в его жизни. Когда их губы снова разделились, а это произошло нескоро, глаза Овель заволокла поволока желания.

– Шилол бы побрал этого кузена вместе с его младенцем! – смущенно хохотнула Овель, тяжело дыша. – Но мне правда надо идти. Если бы вы знали Эгин, как мне не хватает… вас.

– Не грустите, моя госпожа. Мы ведь совсем скоро увидимся снова, – соврал Эгин, закладывая беглую прядь за ухо Овель, как некогда, давным-давно, тысячу лет назад.

Он не стал провожать Овель до паланкина, предоставив эту честь Цонне окс Лану.

А когда Сиятельная княгиня уехала, точнее – отбыла, он вынул из сарнода массивный золотой браслет с рубинами, что был подарен ему Овель в тот день, когда они любили друг друга в комнате для тайных свиданий госпожи Стигелины.

Он повертел браслет, который прошел с ним через все земли Ре-Тара и Фальма, в своих подрагивающих еще пальцах, в последний раз наслаждаясь работой ювелира и подбором камней. Затем он простился с цветочником и вышел на улицу. Нищий дремал, сидя на том же месте. Правда, когда золотой браслет звякнул о край миски, он тут же проснулся.

– Ну ни хрена себе! Ну ни хрена себе! – повторял нищий, вращая браслет на пальце. – Вот так-то лучше, милостивый гиазир! Гораздо лучше! А еще говорили денег нет! Ни хрена себе! Удача на вашу голову! – заорал он в спину Эгина.

Эгин не обернулся – что ему до благодарностей? Он шел по Малой Сапожной улице по направлению к тому дому, который увидел, отводя взор от миски для подаяний. К тому дому, одно существование которого предсказало ему исход такой долгожданной встречи с Овель. Это именно его хладно-серая крыша, именно его запоминающееся, чуть горбатое крыльцо заставили Эгина похолодеть и почувствовать себя заблудившимся призраком. Ибо еще у дверей лавки цветочника он знал – судьба подсказывает ему: «Все кончено».

Он стоял перед зданием, что называлось домом Двух Акаций. «Сдается» – было написано на стене. Именно на этом крыльце, за этой дверью, он впервые увидел и полюбил Овель. Тогда она была вне закона. Тогда она была беглянкой, обманувшей собственного свихнувшегося от похоти дядю. А он – амбициозным младшим офицером Свода Равновесия.

«И этот дом тогда, как и сейчас, тоже сдавался, – вспомнил Эгин. – Значит, можно считать, что за эти годы мы с Овель просто прошли по Желтому Кольцу из начала в конец, который для кольца неотличим от начала. И, дойдя до начала, попрощались.»

Если б любовь

И впрямь была столь вечной

И столь всемогущей

Никто б не умирал

Никто б не плакал.

Так писал Сиятельный князь Шет окс Лагин, живший за шестьсот лет до Сиятельной княгини Овель.

ГЛАВА 24. ЗАПАХ ВРЕМЕНИ

1

Не дожидаясь, пока «Дыхание Запада» скроется из виду, Зверда круто развернула своего коня и уехала с пристани.

Конечно, она могла бы потоптаться у грязно-серой кромки прибоя еще немного, попозировать, ведь была уверена: и Лагха Коалара, и Эгин не могут оторвать от нее глаз.

Но на этот раз позировать ей было противно. Что-то в этом позерстве было непотребное.

Может, потому что грустное, с платочком стояние на берегу с видом на удаляющийся корабль несомненно являлось по ее баронским понятиям символом растоптанной, подчиненной женственности из варанского любовного романа. Вроде как она все еще любит, а он, уже разлюбивший, уезжает далеко за море, чтобы там заняться более насущными материями – деньгами, насилием, интриганством. То есть всем тем, что мужчины обобщают словом «дела». А она, хрупкая и беззащитная, тихо хнычет, одурманенная своими наивными брачными планами…

Такой вот, варанский тип женственности совсем не импонировал Зверде. Оно и понятно, ведь и женственность у нее была собственного, фальмского разлива. Да и ситуация не соответствовала. Эта, последняя война показала ей довольно доходчиво: ни Вэль-Вира, ни Лагха, ни Эгин не были теми мужчинами, ради которых она осталась бы на берегу дожидаться, пока «Дыхание Запада» не превратится в соринку на сетчатке глаза. «Если такие мужчины вообще существуют», – поправила себя Зверда.

Да, Лагха был блистательным партнером по любовной игре и хорошим любовником. Не исключено, она еще примет его предложение и заявится-таки в Пиннарин, но на сей раз – без Шоши. А может, и не примет, ведь невозможно дважды прожить один и тот же день, омыться огнем одной и той же любовной интриги. А Эгин… В отношении Эгина Зверду точило ощущение роковой недосказанности. Что бы там не произошло у него с этим растреклятым Адагаром, какие бы отношения не связывали его с Лагхой, – думала Зверда, – а все равно жаль, что он уехал. Она чувствовала – осталось недосказанным что-то важное.

Нет, дело было не в том, что их с Эгином взаимная приязнь так и не увенчалась подвижной комбинацией с альковным приветом Опоре Благонравия. Плоти в длинной-предлинной жизни Зверды было утомительно много, как, – и в этом Зверда была уверена – как и в жизни Эгина. Дело здесь было не в плоти.

А в чем? Отчего-то Зверда чувствовала: если бы Эгин остался еще хотя бы на пару дней, она смогла бы понять, что происходит. Вынести мусор, которым были завалены необъятные просторы ее души, записать нотами тот сумбур, что изливался громокипящими водопадами в ее музыкальных сновидениях гэвенга.

«Выходит, Эгин уже ничего не прояснит. А, впрочем…» Пальцы Зверды наткнулись в сарноде на гладкий бок жемчужного флакона с духами Итской Девы – подарком Эгина.

С тех пор, как она получила эту вещь, у нее буквально не было свободной ночи для того, чтобы испробовать волшебное зелье. То приготовления к войне, то сама война и усталое счастье победительницы. Но теперь война окончилась. Из победительницы она понемногу превращалась в саму себя – в баронессу Зверду велиа Маш-Магарт, интересующуюся урожаем, заморскими тканями и посудой. В жену, хохочущую над плоскими острословиями мужа. Зверда знала – такой она и останется до новой войны, до новой сногсшибательной интриги.

«Хорошо хоть флакон не потеряла», – бормотала Зверда, залезая на ложе в лучших покоях лучшего купеческого особняка города Яг.

Возле штабеля кожаных продолговатых подушек стоял треугольный поднос, недурно расписанный мелкими солнышками желтых хризантем. На подносе – истекающая соком доля смородинового пирога и кувшин с козьим молоком. Вынув из сарнода флакон Итской Девы, она поставила его рядом с молоком. Странный получился натюрморт.

2

…Это была ее собственная свадьба. Впереди шли шестеро мальчиков с факелами, в белых, неподпоясанных рубахах до пола и с венками из розовых пионов на головах. Следом шла она – красивая и молодая, невеста, старшая наследница своего рода, баронесса Зверда велиа Маш-Магарт. Ее вел под руку отец, барон Багг.

Они шли к Западным воротам Маш-Магарта. Тогда ни рва, ни подвесного моста еще не было – процессия высыпала из ворот и рассредоточилась вдоль стен, многие сели отдыхать, женщины затянули песню к случаю, чтобы ожидание баронов Теграгак не тянулось скучной повестью.

Была весна. Дикие груши, что во множестве росли на склонах, прилежащих к Маш-Магарту, расцвели как одна в тот день, словно специально подгадывали. А может, это свадьбы на Фальме подгадывали к их цветению.

Зверда видела себя как бы со стороны. Волосы заплетены в две косы, спускающиеся на грудь. Платье шито золотом, одна грудь по фальмскому обычаю открыта. Молодая баронесса очень стесняется – шутка ли, на людях с обнаженной грудью! Но обычай есть обычай.

Как и большинство обычаев фальмских земель, этот был продуктом скрещения местной традиции с фантазией гэвенгов, то есть нес недвусмысленную печать представлений гэвенгов о красивом и правильном. Зверда не знала, кто придумал это, обнажать одну грудь на свадьбу – люди или гэвенги.

Она села рядом с отцом и послушно посмотрела вдаль – туда, откуда должен был появиться жених. По законам гэвенгов, невеста не должна была видеть жениха до свадьбы. Но для Зверды и Шоши кодекс «Эвери» делал исключение.

Все родичи дали добро на отход от «Эвери», а с такого дружного согласия в брачных делах можно было все. Откровенно говоря, Зверду не за кого было отдавать, кроме Шоши. А Шошу не на ком женить, кроме Зверды. За последние сто лет кланы гэвенгов оплошали по части пригодных к бракосочетанию наследников. Гэвенгов, умеющих жить в гэвенг-форме человек, по-прежнему было не так много, как хотелось, и даже становилось меньше, чем раньше. Шоша и Зверда по меркам родичей были равной партией – одинакового возраста, одинаково умелые, одинаково знатные…

Хоть Зверда и знала Шошу с детства, при его появлении ей пришлось играть в смущенное удивление – этого тоже требовал обычай.

– Приветствую вас, мой господин! – проблеяла Зверда, застенчиво теребя подол своего затейного платья.

– Привет, медведухна! Починила свой флюгер? – шепнул в ответ Шоша, тогда еще стройный, гривастый и безбородый. И, подмигнув Зверде, громогласно провозгласил, театрально воздевая руки к небу: – О, какое счастье! О, как хороша моя невеста! О, сколь правильно все устроилось!

Люди Маш-Магарта, люди Семельвенка и Гинсавера одобрительно зашумели. Им нравилось то, что они видели.

Зверда послушно опустила глаза. Хоть она и ненавидела, когда Шоша называл ее детским прозвищем, «медведухной». Но сразу же отпустить своему вечному напарнику по забавам привычного подзатыльника она не могла. Обычай требовал от жены кротости. Хотя бы в первые минуты брака. А формально брак уже состоялся, поскольку отец Зверды и отец Шоши только что откупорили священный сосуд с цветочным клеем. Клей был золотистым, цвета меда, но куда более вязким.

Мальчик-прислужник подал отцу Шоши, барону Груте из Ноторма, кисть с крученой ручкой. Еще одну такую же он подал отцу Зверды.

Барон Грута обмакнул свою широкую кисть в сосуд и мазнул клеем правую ладонь Зверды. То же, но с левой ладонью Шоши, проделал отец Зверды. После этого им велели взяться за руки. Они повиновались.

Народ зашумел и закричал. Позабывшие о том, чтобы капризничать дети начали бросать на головы новобрачных яблоневый цвет, мелкие монеты и просо целыми жменями. У взрослых были занятия и поинтересней: большинство из них во все глаза пялилось на нового молодого барона Маш-Магарт, гиазира Шошу…

Руки Зверды и Шоши склеились, как казалось тогда Зверде, намертво. И хотя она знала – завтра с утра клей утратит свое действие, поначалу она чувствовала себя довольно-таки дискомфортно. «Как я буду есть левой рукой?» – переживала Зверда. Она знала: сейчас они повернут назад, снова войдут в Южные ворота и выйдут на площадь, где их ждет настоящий свадебный пир…

– Довольна ли ты, Зверда велиа Маш-Магарт? – громко спросил ее барон Грута.

– Я довольна, – отвечала перепуганная Зверда.

– Доволен ли ты, Шоша велиа Теграгак, а ныне же Маш-Магарт?

– Я доволен, – отвечал, расплываясь в глупой улыбке, Шоша.

Он и впрямь был ужасно доволен. Маш-Магарт был гораздо шикарней его родного замка, а перспектива укрощения непокорной Зверды на брачном ложе и просто приводила его в восторг:

– Я дово-о-о-олен! – по-молодецки звучно заорал он, потрясая золоченой булавой, которая традиционно дополняла костюм жениха.

Разгоряченный гортело народ, видя такое дело, взвыл от радости…

…Затем видение изменило свои очертания и Зверда оказалась на пиру.

Вначале ей показалось, что это – продолжение свадебного пира. Но, присмотревшись получше, она поняла, что ошибается.

Во главе стола сидел отец Вэль-Виры, барон Кнот. Зверда помнила, что он уехал странствовать спустя месяц после того, как войско баронов вернулось из Варана после Тридцатидневной войны, на которой погиб и ее дед, барон Санкут. Стало быть, на свадьбе Зверды этот двадцать лет как сгинувший барон никак присутствовать не мог.

За столом также были и другие знатные гэвенги: дядья барона Аллерта и двоюродные прадеды барона Шоши. Зверда некогда видела их портреты и только потому узнала. Не было только ее деда, барона Санкута. Хоть в таком блестящем обществе ему было самое место.

В центре грубого прямоугольного стола стояла чаша, наполненная молодым розовым вином. Рядом с чашей горела заговоренная свеча, увитая орнаментом, состоящим сплошь из знаков быстрой смерти. Реквизит был таким знакомым! Грудь Зверды сдавили тяжелые предчувствия.

– Ты говоришь дельно, достойный Кнот. И доказательства, что принес ты измены Санкута, меня переконали. Одно не идет мне в уразумение: почто Санкут вошел в сношения с отродьем феоновым?

Это говорил прадед Шоши, седовласый барон Гуняка. Он, судя по всему, старшинствовал на этом ночном пиру, более похожем на сходку. На его старческой груди Зверда разглядела унизанную хризолитами спираль с сердцевиной из черного сердолика – знак главенства в роду.

– Неужто Санкут, что столь много сделал для сей нечисти истребления, сам же оную нечисть в светлице своей привечал? – возмутился отец Шоши, барон Грута.

– Неужто Кнотовых доказательств для тебя, маловерный Грута, недостатно? – нахмурился Гуняка.

– Все по правде, но… может, разумно спросить самого досточтимого Санкута о том? – не унимался Грута.

– Я делал спробу Санкута про то спрашивать, – отозвался Кнот.

– Что ж Санкут ответствовал?

– Да излаял матерно, – проворчал Кнот и спрятал глаза.

Все понимающе закивали. Не зря Санкута звали за глаза «свирепоустым».

– И все ж, кто скажет мне, зачем Санкут в сношение с феоном пался?

– Да отроковица его, Звердою что называется, дочь Баггова всему виной, – впервые подал голос другой прадед Шоши, барон Ялун, который до сего момента довольно старательно делал вид, будто не слишком интересуется темой.

– Она что ли феона мерзостного привечала? – насторожился Кнот. С недавних пор он прочил своего сына Вэль-Виру в мужья к дочери соседа Зверде и потому был особенно заинтересован в том, чтобы знать всю правду – на случай сватовства.

– Не то говоришь, – брезгливо скривился Ялун. – Помните ли, почтенные господари, как сея отроковица хворью маялась? Как носили мы ей вони цельбоносные, мази чародейственные, лекарства разные? Как от хвори лечить отрочу пыталися?

Все закивали – болезнь маленькой баронессы Маш-Магарт поставила на уши все родственные кланы гэвенгов. Дело было серьезным, поскольку обычные болезни вроде кори или свинки к детям-гэвенгам не липли.

– Вспомните, как мы думали, что кончится отроча. Как Санкут свирепоустый слезами доспехи свои поливал? Как клялся на крови живота не пожалеть, ради внучки своей исцеления? – продолжал Ялун.

– Помним! – подтвердили родичи.

– А ведь не болезнь то была, – Ялун сделал многозначительную паузу. – А порча феонья. Чары насланные. Смотрел я отроковицу Зверду тогда. Мордка тощая, вежды красные, вроде хворь. А земляное млеце не пьет – блюет тот час, да и потом отрыгивает. Да и прутик мой от главы ее отклонялся. Знать, порча феонья.

– Не хочешь ли сказать, почтенный Ялун, что ради онуки своей исцеленья Санкут в сговор с феонами мерзостными вошел? – вытаращил глаза маловер Грута.

Ялун, Гуняка и Кнот и дядья барона Аллерта, в целом более сообразительные и более молчаливые, чем родня Шоши, согласно кивнули.

Они говорили еще долго – о том, какого наказания заслуживает барон Санкут, ради нее, Зверды, вошедший в сговор с феонами, каравшийся, в соответствии с кодексом «Эвери», смертью.

Кнот настаивал на тайной казни. Ялун – на прилюдном умерщвлении. А Гуняка и Грута предлагали нечто среднее. Да, Санкут виноват и заслуживает смерти. Но совершил он измену не ради корысти, не из подлости, а ради жизни кровинки своей, внучки Зверды велиа Маш-Магарт. Это значит, принимая во внимание чистоту его помыслов и заслуги перед народом гэвенгов, умертвить его следует на войне, да так, чтобы никто, ни враг, ни свои, об истинной причине умерщвленья не прознали. Но чтобы промеж гэвенгов жил слух о том, что барон Санкут пал жертвой ков многоискусных магов супостата. Именно таким путем было решено избавить барона Санкута от позора, который неизбежно навлекла бы на него и его род казнь за нарушение «Эвери».

На том и порешили – свершить возмездие во время похода в Варан.

Гуняка написал красными чернилами на шелковой ленте имя Санкута и поднес ее к пламени заговоренной свечи.

На краткий миг пламя свечи яростно встрепенулось, на грубо обструганный стол сыпнули звездчатые искры и осела щепоть невесомого седого пепла, к потолку взвилась мотыльком дымная бурая струйка.

Ялун старательно собрал пепел, высыпал его в чашу с вином и, опустив в вино свой кинжал, размешал пепел. Затем все родичи испили из чаши по старшинству.

С той минуты приговор не подлежал обжалованию.

Одного так и не выяснили родичи. А именно, какую услугу оказал или пообещал оказать «мерзостным феонам» барон Санкут взамен на жизнь своей внучки Зверды.

Не знала этого и Зверда. Но задуматься над этим у нее не вышло – она неслась по волнам времени с той скоростью, что была несовместима с размышлениями. Потом у нее еще будет время поразмышлять. А пока картина снова изменилась…

…Теперь она снова видела своего деда, барона Санкута. Зверда узнала место: это были горячие топи, что на полпути к горе Вермаут. Ее дед стоял, опершись на родовой камень Маш-Магарта, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах. В одной лапе у медведя был колчан со стрелами, в другой – колокольчик. На языке гэвенгов это означало, что места в три лиги от этого камня являются опасными. И что находиться рядом с этим камнем можно только в случае крайней нужды.

И барон Санкут, кажется, такую нужду испытывал. По крайней мере, лицо его выражало крайнюю степень душевной муки. Он был бос, грязен и оборван.

Санкут разговаривал с женщиной. По крайней мере, голос, который ему отвечал, был женским, высоким, немного резким. Зверда никак не могла рассмотреть собеседницу. Она стояла как бы за занавесью, которую образовывал густой белый пар, который валил из горячего ключа, что бил неподалеку от родового камня. Видимо, женщина не хотела, чтобы ее рассматривали, и поэтому выбрала для бесед именно это гнусное место.

Зверда не привыкла пугаться, в целом она обладала той редкой для существа женского пола добродетелью, что зовется бесстрашием. Но даже ей было не по себе.

Хоть женский голос и был человеческим, а что-то в нем было чужое. И голосом гэвенга, пребывающего в гэвенг-форме человек, этот голос также не был.

– Не ждала застать непобедимого Санкута в дряхловании и слезах, – медленно проговорил голос из тумана. Зверде показалось, что загадочное существо с трудом подбирает слова языка гэвенгов.

– Что ты хочешь, женщина? Что ты хочешь от меня? Бери это. Только оставь ребенка, оставь! – молил Санкут и Зверда поняла, что речь снова идет о ней. – Вы мстите мне за гнездо свое разоренное. Но ведь дитя на замок ваш не ходило! Дитя тогда на свет еще не народилось! Дитя – это дитя. А я – это я. Берите мою жизнь! Хоть и жизнь моего сына берите. А девочку – оставьте.

– Неверно рассуждаешь ты, барон недалекий. То дитя полезней, чем ты. За ся, за свой живот ты, барон недалекий, и перстом не шевельнешь. Стар ты, суетлив, земля тебе опостылела. И за сына своего – тож. Оскольки сын твой труслив и малохолен, всем о том известно. А за девочку свою не пожалеешь ты для меня ничего.

– Не дручи меня боле, женщина. Говори, чего хочешь!

– Твою книгу-подругу. «Семь Стоп Ледовоокого», – сказал голос из тумана.

– Ты просишь чего не может быть. Она не рабыня мне, а подруга. Не захочет она к тебе идти. Хоть в лепешку расшибись, а не пойдет!

– Нет тебе угомону, барон недалекий! Если б возможно взять твою подругу силком, я б уже исхитрилась взять. Я ж про то тебе и толкую. Сделай так, чтобы пошла ко мне твоя книга.

– Камо грясти подруге моей? Кто ты есть такая?

– Зови меня Хозяйкой. Хозяйкой замка Неназываемого. Матерь чад, тобою и сродственниками твоими убиенных. Отныне книга станет подругой мне. И помогать будет мне и родичам моим.

Санкут сокрушенно закивал головой. Видимо, эти слова не стали для него неожиданностью.

– Но сие невозможно! – повторил Санкут.

– Сделай, чтоб было возможно. Иначе онуке твоей жить до рассвета. Заутрене труну готовь и родичей на тризну скликай.

Санкут нахмурил свои седые брови и посмотрел в туман. Сколько горя было в его взоре! Он долго не отвечал, хотя губы его шептали некую немую отповедь. Наконец, он сокрушенно опустил голову и сказал.

– Годится, Хозяйка. Годится. Я сделаю все, как ты хочешь. Единственно, знай – не ранее ты получишь книгу, чем смерть моя меня окликнет.

– О том не хлопочи, – засмеялась женщина. Ее смех был похож на уханье филина. – Ждать осталось с комариный срам. Поспешай, Санкут-простофиля, домой, твоя вертлявая уже на деревянной коняке скачет.

Казалось, смех-уханье испугал не только Зверду и Санкута, но и белый пар горячих топей. Пар рванулся в стороны клочьями и на миг завеса, что скрывала Хозяйку Неназываемого замка от взоров Зверды и Санкута, рассеялась. Но Санкуту на это было наплевать. Гневно сверкнув глазами напоследок, он побежал через топи, вначале – медленно, потом – быстрее, будто был не властным старым бароном, а юным женихом, опаздывающим на собственную свадьбу. А вот Зверда, невидимая Зверда, не стала смотреть в спину своему деду. Она напрягла свое зрение, ее сознание сковало намерение увидеть – увидеть женщину, которая сломила волю ее деда. И ей повезло.

Но там, в распушенном хвосте горячего ключа, стояла не женщина. То была уже знакомая ей старая рысь. Только половина тела ее, ровно половина, словно бы по хребту проходил глубочайший, непреодолимый раздел-расселина, была ссохшейся, истлевшей, словно давно мертвой. Вослед Санкуту глядел ее единственный, желто-серый, как дорожная пыль, глаз.

ГЛАВА 25. НИЧЕГО НЕ ТЕРЯЕШЬ

1

Еще хуже, чем на первый день в Ите – так чувствовал себя Эгин, пробираясь через сумрак и смрад юго-восточных кварталов к казармам конной гвардии. Все время, как он ни гнал его прочь, всплывал в памяти один и тот же разговор. В общем-то, последний серьезный разговор с Лагхой, который случился у них на борту «Дыхания Запада"…

Тот разговор c гнорром оставил после себя больше вопросов, чем принес ответов. А уж спокойствия в душу Эгина он не вселил и подавно. Впрочем, это полностью отвечало опыту его общения с Лагхой, а потому удивляться не приходилось.

– Как и все люди, вы, конечно же, хотите знать что происходит? – почти неприязненно осведомился Лагха, почесывая укушенную белым муравьем голень. – Вам интересно, что за колесница сорвалась с места три месяца назад и мчится теперь куда-то мимо нас, если не прямо на нас?

– Да, мой гнорр.

– Вы знаете что-нибудь о феонах?

– Ммм… «Это подлая раса сердцеедов, кровопийц, похитителей жизненной силы», – по памяти процитировал Эгин. Это было в свое время сообщено ему Звердой и являлось единственным, что он знал о феонах.

– Феон – это промежуточная между шептуном и гэвенгом форма существования жизненной силы, – отчеканил Лагха. И неожиданно неуверенным голосом, как бы стесняясь своей неполной осведомленности, продолжил:

– Но, пожалуй, ближе к гэвенгу. Наверное, это вообще несравнимые сущности. Они все находятся как бы в разных углах треугольника, их нельзя выстроить на одной линии и сказать: «эти – слева, те – справа».

– А человек? Человек – сравнимая сущность с феоном?

– Человека феон превосходит примерно в той же степени, в какой человек превосходит рыбу. Феон в нашем понимании не имеет плоти, обладает грандиозной познавательной способностью, почти неуязвим, почти бессмертен, но – в своем обычном, естественном состоянии не может размножаться.

– Тогда откуда же взялись первые феоны?

– Скорее всего, были созданы искусственно. Созданы теми самыми ледовоокими, о которых мы можем только догадываться. Зверда отказалась говорить со мной о ледовооких. Оно и не удивительно: «Эвери» запрещает гэвенгам обсуждать с людьми такие скользкие вопросы.

– Можно ли предположить, что гэвенги тоже созданы ледовоокими?

– Эгин, а вы умны! – впервые за все время плавания на проеденном муравьями корыте Цервеля Лагха по-настоящему чему-то обрадовался. Угрюмость гнорра как рукой сняло. – Как только я об этом не подумал? В самом деле, если гэвенги послушны «Эвери», и если «Эвери» запрещает обсуждать кого-то, мы можем предположить, что сам кодекс чести был навязан гэвенгам извне какими-то чужаками, а именно теми, кого в нем запрещено упоминать! То есть – ледовоокими! Не свидетельствует ли это, что ледовоокие – создатели гэвенгов?

– Свидетельствует!.. Впрочем, нет, – теперь пришел черед погрустнеть Эгину. – Я ведь видел море и страну гэвенгов. Там…

– Что? А, вы об этом? – Лагха выразительно ткнул пальцем в небо. Эгин кивнул. Лагха усмехнулся и тихо сказал:

– Море я тоже видел.

Эгин почувствовал ревность. Значит, Зверда показала свою родную страну и ему, Лагхе? Он, Эгин – не единственный избранник?

– И хотя я видел и море, и страну гэвенгов, и не где-нибудь, а прямо «над» Итом, я должен вам сказать, что это ничего не опровергает.

«Над Итом? А-а-а, ведь он же был чистым семенем души, его потусторонние ветры носили по таким аспектам бытия, что не удивительно… Но страна гэвенгов? Там? Она и над Итом тоже? Так что – в Ите тоже где-то бродят гэвенги?» У Эгина в голове не помещалось, что размеры страны гэвенгов не могут быть выражены в обычных мерах длины и что один и тот же город в определенном смысле находится везде, а в другом, не менее определенном смысле – нигде.

– Дело в том, что гэвенгов сперва могли создать и поселить там, – Лагха вновь показал на небо, – а потом уже научить проявляться в нашем аспекте мира. Или сделать так, чтобы они проявлялись.

– Нет. Нет, – покачал головой Эгин. – Это невероятно. Гэвенги-то точно способны к размножению!

– Здесь – да. А кто вам сказал, что феоны – неспособны? Здесь неспособны?

– Шилол… – пробормотал Эгин. При этих словах гнорра он почему-то ощутил сильный удушающий спазм в груди. Как тогда, во время борьбы с шептуном.

– Шилол вам это сказал? – ядовито улыбнулся Лагха. – В том-то и дело, Эгин, что здесь, в Мерехит-Ароан, выражаясь красивым языком гэвенгов, феоны размножаться очень даже могут. Но – не промеж собой. А лишь в результате связей с особым образом подготовленными гэвенгами или людьми. Это первая трудность феоноводства.

– А вторая трудность феоноводства? – Эгин улыбнулся, слово ему понравилось.

– Вторая – в том, что феону неимоверно тяжело проявиться в нашем мире. Соитие – это плоть и плоть, верно?

– Верно. Как говорят грюты – «мясо в мясо».

– Ну да, – Лагха поморщился, он всегда и везде оставался собой, то есть – великим брезгливцем. – Так вот, наполнить чье-то «мясо» своей духовной сущностью феону очень сложно. Феон может, так сказать, снизойти с небес на землю и непродолжительное время оставаться во плоти только в тех местностях, где есть земляное молоко.

– Как и гэвенги! Ведь вы говорили, что гэвенги не могут жить там, где нет земляного молока, да?

– Да. Но для гэвенга важно само земляное молоко, а для феона – сила тех особых Изменений, из-за которых молоко возникает. Гэвенг любит следствие, феон – причину.

– Мой гнорр, постойте-ка… А не может быть так, что феоны нарочно создали те самые Изменения, чтобы появилось земляное молоко? Чтобы выманить гэвенгов из их небесных аспектов? И, приманив таким образом, зачать от них свое потомство?

– Не знаю. Но мыслите вы как настоящий офицер Свода Равновесия, мне это нравится. Кстати, не соскучились по Пиннарину, по столичной жизни? У нас теперь много вакансий, я вам с радостью отдам любой кабинет. Кроме своего, конечно.

– Благодарю вас, мой гнорр. Я подумаю.

– «Я подумаю» означает «нет», – холодно сказал Лагха. – А зря.

– И все-таки, мой гнорр, я хотел бы знать, что произошло и продолжает происходить на Фальме, – сказал Эгин после неловкого молчания.

– А вы и так все уже знаете. Есть гэвенги, которые хотят жить под Солнцем Предвечным так, как жили. Есть феоны, которым тоже хочется жить и плодиться здесь, у нас, под Солнцем Предвечным. Но Фальм – не конфета-тянучка, на всех не растянешь.

– И все? Вы хотите сказать, что феоны постараются истребить гэвенгов и занять их место на Фальме? То есть – сперва наплодить от гэвенгов какое-то жизнестойкое потомство, а уже потом уничтожить собственных родственничков? Но, если только это вообще возможно, почему они не попытались сделать этого раньше?

– Во-первых, наверняка пытались и раньше. Во-вторых, вся эта история с Ларафом и его черной книгой, с «Семью Стопами Ледовоокого» – она многое изменила не в пользу гэвенгов. О каких-то важных подробностях Зверда не нашла должным мне сообщить. Со всей определенностью можно сказать только, что бароны Маш-Магарт очень обеспокоены, бароны Семельвенк, как мы знаем, почли за лучшее бесследно исчезнуть, а барон Вэль-Вира закрыл для проезда все свои земли под предлогом тщательных поисков «Семи Стоп Ледовоокого». На что все это похоже? На подготовку к новой войне. А любая война – на руку феонам, верно?

– Но ведь война уже состоялась… Мой гнорр, по меньшей мере одна война на Фальме была. Вот только что!

– Да, – Лагха устало полуприкрыл глаза ладонью. – Одна война состоялась. И если только в ней были победители, мы знаем их имя.

«Феоны, ясно», – Эгин даже не стал переспрашивать. Это действительно было яснее ясного. Ему вдруг стало смешно. Вот он, корень всех бед! Феоны! А он-то думал, наивный, что нет никакой ясности!.. Но ясность есть! Да здравствует княгиня! Да здравствует народ! И ведь уже не в первый раз!

Когда он только получил Внешнюю Секиру эрм-саванна, ясность была отменная. Эрм-саванн Эгин совершенно точно знал, откуда происходят все беды.

Все беды происходили от магии и соитий, запрещенных Уложениями Жезла и Браслета. То есть – от Изменений и Обращений. Колдунов и ворожей, нечистых сластолюбцев, хранителей Измененных вещей и писаний надлежало находить и уничтожать. Что и делалось. Жизнь была легка и прекрасна, мир – гармоничен, голова кормилась вечными истинами, чресла – похотью в дозволенных пределах.

Те несколько недель, что он отходил в рах-саваннах, разбили все вдребезги. Его жизни угрожали вчерашние друзья, коллеги и даже пар-арценцы родного Свода. Союзниками оказались сущности, самого имени которых он отродясь не слыхивал. Его былая любовница пала от стрелы Лагхи Коалары. А самая желанная женщина в мире вдруг сделалась женой Лагхи Коалары. Все сошлось к проклятому гнорру и весь мир в сознании Эгина взорвался.

Будучи аррумом, он узнал еще кое-что. Гармонии нет, но нет и несчастья. Когда целый уезд княжества – пусть даже самый захудалый уезд! – за быстрые дни превращается в кладбище, когда твоя власть безгранична, ибо кроме тебя нет никакой власти вообще, когда весь мир сходится на острие твоего клинка – вот тогда-то и открываются Двери Восприятия. Безо всякой направленной Работы, большой ли, маленькой ли, потому что все вокруг тебя – одна грандиозная Работа.

Но и это не все. Нелеот, Суэддета, Ит, Тардер, Фальм. Настоящий бескрайний мир, мир Солнца Предвечного, а не выхолощенные Сводом сказки древних путешественников, не ветхие чернила на бумаге. Дыхание магических искусств, которыми владели только пар-арценцы и гнорр. Прикосновение к искусствам, которыми не владел в Варане никто. Вкус воды в озере Сигелло, неживая кровь странника-оборотня на клинке, лепестки стража близ города гэвенгов, кровь офицеров Свода, «густая кровь"…

Его новый опыт не вмещался в тесный короб словесных описаний. Опыт просто был при нем, а он был одновременно и вместилищем, и его единственным подлинным содержимым. Но если опыт был невыразим, его нельзя было отнять, им нельзя было поделиться, то несколько фраз – возможно, лишенных действительного смысла, и уж заведомо лишенных новизны – в этом опыте копошились. Как рыбки-плоскодонки в мутной водице.

«Если в результате разысканий и достоверных умозаключений возможно указать первоисточник бедствий – к нему следует доступиться и его следует уничтожить.

Если по каким-либо причинам доступиться к нему невозможно, его следует признать несуществующим.

Во втором случае следует найти причину, порождаемую недостижимым, то есть несуществующим источником, и уничтожить причину, признав ее достижимым и существующим первоисточником бедствий.

Если невозможно и это, следует повторять разыскания и достоверные умозаключения до тех пор, пока не будет обнаружен достижимый первоисточник бедствий.

Однако после всех предпринятых действий всегда следует быть готовым к тому, что со временем бедствия повторятся, ибо их несуществующий первоисточник в действительности существует.»

И вот только сейчас, будучи уже трижды никем, он нашел нужные слова, чтобы сообщить все это Лагхе. От самого начала до самого конца.

– …Это именно то, что я узнал благодаря вам, мой гнорр. Именно то, о чем я промолчал, когда мы расставались с вами возле замка Маш-Магарт.

Лагха расхохотался так, что чайки, все время следовавшие за кораблем вечно голодным напоминанием о тупой безжалостности природы, испуганно отпрянули всей стаей строго на север, то есть – в сторону Фальма.

Эгин кисло улыбнулся. Он понимал, что его высокопарность может выглядеть не вполне уместной, но все-таки…

– Ловко вы меня разыграли, Эгин! Ловко, Шил-лолов перец! – Лагха не прекращал похохатывать. – А я уж начал думать, что вы серьезно…

– Но я и впрямь серьезно, – развел руками Эгин. – Я просто хотел предельно внятно указать вам на то, что феоны в нашем случае – это не более чем слова. Раз мы не можем…

– Да о чем вы!? – вдруг взъярился Лагха; вид у него был такой, будто Эгин только что отпустил ему пудовую плюху. – О чем вы говорите!? Вы пересказываете мне содержимое вашего личного листа, обвиняете меня в убийстве какой-то вашей «любовницы», о которой я первый раз в жизни слышу, потом поэтизируете наше мрачное времяпровождение в землях Севера, а на закуску цитируете слово в слово кусок Второго доказательства существования Мирового Зла!

– Что? – Эгин ничего не понял.

«Какое доказательство? Я ничего не цитирую!»

– Что!? – переспросил Лагха; вдруг он запнулся и начал стремительно остывать. – Постойте, Эгин, вы же были аррумом. Причем – из Опоры Вещей.

– Да.

– Скажите честно, я клянусь, вам за это ничего не будет: вы что, когда-то встречались с Отцами Поместий? – с этими словами Лагха, как показалось Эгину, чуть-чуть подался назад.

– Нет. Разумеется, нет!

– Впрочем, что я спрашиваю? – как бы сам себе сказал Лагха. – Если встречался – так не скажет. Поймать на лжи я его сейчас не в состоянии, а потом это уже будет и вовсе невозможно.

– Мой гнорр, смысл ваших речей скрыт от меня, – сухим как мел тоном заявил Эгин.

Лагха предельно внимательно посмотрел на него, потом немного расслабился и, примирительно улыбаясь, сказал:

– Если бы вы были на моем месте, вы бы признали мою реакцию на ваши слова правомерной. Вы только что буква в букву воспроизвели фрагмент так называемого Второго доказательства. Суть всего доказательства немногого стоит: первопричиной всех бедствий в нашем мире является Хуммер, а если не Хуммер – так его прародитель. С этим сейчас не все достойные упоминания маги согласны, зато в свое время были согласны все простолюдины, так что итог доказательства немногого стоит. Однако конкретные фигуры речи, текучая логика, которая проницает сознание в момент внутреннего повторения этих рассуждений на Истинном Наречии, используются самыми сильными пар-арценцами и мною лично при подготовке к составлению новых сложных заклинаний. Они – неотъемлемая часть Третьего Посвящения. И если только вы завладели этими словами самостоятельно – крючья Шилоловы, хотел бы я знать как именно! – значит, вы… вы… не знаю кто. В любом случае – поздравляю вас, Эгин. Вы теперь вроде как пар-арценц. Отставной пар-арценц.

2

Еще хуже, чем на первый день в Ите – так чувствовал себя Эгин, пробираясь через сумрак и смрад юго-восточных кварталов к казармам конной гвардии. И хотя угольки того разговора с Лагхой уже дотлевали в его сознании, слова наконец-то перегорели и утратили свою многозначительность, легче на душе не становилось.

Сравнение с Итом напрашивалось само собой. Плотный весенний городской туман, замешанный на дыме печных труб и испарениях многочисленных бань, наползал на Пиннарин, как некогда Опарок – на башни и руины Города на Озере.

Точно так же, как и тогда, у Эгина исчерпались и силы, и надежды. Точно так же не было ни достаточных средств к существованию, ни любви, ни дома, ничего, кроме «облачного» клинка в ножнах из акульей кожи. Но даже ножны истрепались до последнего предела и обещали не сегодня завтра оголить по всей длине острое, как мысль, полотно меча.

Средств к существованию у него не имелось, а идти на поклон к Лагхе и клянчить денег было делом для его чести совершенно недопустимым. Вообще, Эгин предпочел бы гнорра больше не встречать и как можно быстрее оказаться за пределами территорий, на которые распространяются любовь и власть Свода Равновесия.

Лагха был Эгину чересчур многим обязан, а это для сильных мира равносильно жестокому унижению. И, зная людей не по книгам, Эгин понимал, что на месте Лагхи было бы разумно устроить ему, Эгину, полное и конечное исчезновение.

С другой стороны, чересчур близко к сердцу Эгин эти подозрения не брал. «Если Лагхе достанет духу послать убийц, я даже не успею понять, что же со мной произошло. А потому бояться нечего. Сейчас смерти нет, потому что ее нет. А когда она придет – не станет уже меня самого и бояться смерти будет некому. Значит – смерти нет вообще.»

Но как обидно все-таки быть убитым – хоть ради мести, хоть из ревности, хоть из-за соревновательного порыва! На месте Лагхи Эгин скорее уж повторно попросил бы самого себя вернуться на службу в Свод Равновесия, чтобы тем самым и возвысить, и приблизить, и одновременно – сделать управляемым, ручным, зависимым пар-арценцем. Все-таки, не гнорром, то есть заведомо низшим.

Эгин шел к бравым кавалеристам, в рядах которых после всех урталаргисских и фальмских передряг не доставало каждого второго. И коль скоро так, в ближайшее же время со всей страны должны были съехаться молодые дворянчики, для которых освободились почетные места в столичной гвардии.

Это означало, что лишний учитель фехтования гвардейцам не повредит. Кто он, откуда взялся – вряд ли заинтересует командиров. Главное, что Эгин не заломит за свои услуги сверхвысокую цену, как делают иногда прославленные грютские учителя верховой езды, а потому его должны принять с распростертыми объятиями.

До конца лета он скопит достаточно денег, чтобы хватило на дорогу до Медового Берега. Еще и останется кое-что на первое время. А может, и не до Медового – общество горцев и аютских офицеров в стальных юбках перестало внушать ему симпатии. Что ж, его меч и запрещенные искусства могут высоко оценить на Циноре, в Орине, на Аспаде. Главное – накопить денег на новые ножны, хорошие доспехи и на дорогу.

Эгина вели очень осторожно. Он не подозревал, что вчера в тайных классификаторах сразу двух ведомств Свода – Наружного Ведения и Иноземной Разведки – напротив его имени появилась отметка «объект высшей степени важности». И что персоны такого ранга по умолчанию приравниваются к пар-арценцам, а потому даже заподозрить первичное сопровождение он не может, поскольку, все-таки, Третье Посвящение не прошел и пар-арценцем не является.

– Вечер добрый, милейшие. Я к казармам верно иду? – осведомился Эгин у толстых матрон, которые ужинали на ветхом балконе второго этажа – единственном, к слову сказать, балконе, уцелевшем в этом доме-руине после землетрясения.

– Э, красавец, да ты на три квартала вправо взял. Надо было прям по Конногвардейской до самой Старой стены идти, а потом уже сворачивать!

– Да я так и собирался, а потом срезать решил…

– Экий ты срезун! А невеста тебе не нужна?

– Невеста на ночь?

Матроны загоготали.

– Не нужно мне ничего, милейшие. Мне в казармы, да побыстрее!

– Тогда иди прямо по этой улице. Она свернет два раза влево, потом один раз вправо. Там будет Аптекарский вал, знаешь такой?

– Ну.

– Так ты по нему пройди влево – и в забор упрешься, ладный такой, с гербами. Это и будут твои казармы. Обойдешь кругом – там ворота. А что тебе надобно в казармах-то?

– На работу наняться.

– Конюхом, что ли? Ты смотри, гвардейцы сейчас злые. Пороть будут за каждый огрех.

– Ничего, я уж как-нибудь…

Эгин пошел дальше. От этого короткого разговора что-то в его мозгах щелкнуло, будто спусковой рычаг освободил туго натянутую, передержанную тетиву арбалета.

В этом темном переулке («славно звучит „прямо иди“, когда тут кривизна сплошная») уже не верилось, что есть другие города, кроме Пиннарина, и другие люди, кроме этих – безоружных, в сущности беззаботных, темных, но тоже жадных до жизни обывателей. На севере есть Город и Озеро? Гора Вермаут? Лиловое море в небесах? Невозможно поверить!

«Меня что – и впрямь убили на Фальме? Или еще там, на итской заставе? Почему все твердое, действительное, подлинное сейчас кажется исчезающе малым, а отовсюду подступает неописуемая, беспредельная и безначальная Гулкая Пустота?»

Эгин вдруг обнаружил, что стоит в овале света, лежащего на старой, раздолбанной мостовой. Правда – именно на мостовой, а не просто в засыпанной песком и старым кирпичным боем грязюке, через которую он продирался последние полчаса.

Аптекарский вал. Последняя мощеная улица на этой окраине. За ней была земляная насыпь, собственно – так называемая Старая стена. За насыпью – совсем уже отвратные трущобы, тюрьма, заброшенные холерные бараки, несколько железоплавилен, кирпичные мануфактуры, скотобойня и большое кладбище для бедноты. А еще дальше шли новые городские укрепления, последнее детище Занга окс Саггора.

Эгин вдруг осознал, что свет привлек его совершенно как беспомощного и глупого мотылька, что ему нужно в другую сторону и что сюда ноги принесли его сами.

Он поднял глаза. «Аптека „Ничего не теряешь“ – прочел Эгин на вывеске. Высокая узкая дверь была, похоже, заперта. Но сквозь круглое оконце над дверью лился яркий свет, в опрокинутом на мостовую круге которого он сейчас и стоял.

«Хорошее название для аптеки: „Ничего не теряешь“, – хмыкнул он.

Старая стена, Ит, Конногвардейская, Опарок, Аптекарский вал, невеста, Итская Дева, Есмар, Дрон… Дрон.

«Тысяча крючьев Шилола! Да ведь я же обещал Дрону найти в Ите аптекарскую лавку! Он отчего-то хотел ее уничтожить, какая-то история была между Дроном и тем аптекарем… И ведь искал я ее тогда в Ите, и не нашел ничего… А потом позабыл напрочь!»

О многом мог бы подумать Эгин. О том, что есть связь между магами-странниками вроде Адагара и его, Эгина, Пестрым Путем. О том, что Дрону было чего бояться. О том, что он уже видел эту вывеску, «Ничего не теряешь», на Пятиугольной площади в Тардере. А также и о том, что даже после всех его скитаний и злоключений в мире остается достаточно такого, о чем он, Эгин, раньше никогда и не слыхивал.

Но он не стал перебирать аргументы и строить пустые предположения. Он просто подошел к двери и постучал.

– Гиазир Эгин? – осведомилась Гулкая Пустота за его спиной.

Эгин дернул ручку двери, но она, как и ожидалось, была заперта. Эгин обернулся.

Их было пятеро и все они старательно держались подальше от светового овала, в котором только что мелькнула легкая тень – на стук Эгина кто-то шел, но этому кому-то требовались еще по меньшей мере двадцать ударов сердца, чтобы спуститься по винтовой лестнице и разобраться с засовами.

Двое посланцев неведомого сюзерена, не таясь, держали Эгина под прицелом крохотных арбалетов непривычной конструкции. «Неужели запрет на арбалеты отменен?» – некстати подумал Эгин.

Еще трое стояли без оружия, скрестив руки на груди. На запястье одного из них Эгин заметил браслет из крупных стеклянных шариков.

И хуже всего: эти пятеро, вместе взятые, находились в вершинах Серпа Омм-Батана. Таким образом, даже войти в Раздавленное Время Эгин не успевал – его тело должно было развалиться на четыре части быстрее, чем он успел бы сказать «ой». В том, что эти люди пришли за его жизнью, сомнений почему-то не возникало.

– Вы ошибаетесь…

При этих словах Эгина в стеклянном браслете перемигнулись зеленые огоньки.

– Его голос, ошибки быть не может, – сказал обладатель браслета.