Алимжан Тохтахунов
АНГЕЛ ОТ КУТЮР
Спасибо женщинам, прекрасным и неверным,
за то, что это было всё мгновенным,
за то, что их «прощай!» – не «до свиданья!»,
за то, что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
Евгений Евтушенко « Одиночество»
В то, что казалось минутным увлечением,
вмешалась телесная страсть,
непредсказуемая и неумолимая,
и теперь она превратит их встречу в историю любви.
Франсуаза Саган «Сигнал к капитуляции»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Жан-Пьер де Бельмонт обвёл взглядом тихое кафе и протянул руку остановившемуся перед ним Роже Лефаржу. Негромко шипел кофейный аппарат, из приоткрытой двери подсобного помещения доносился звук расставляемой посуды.
– Ждёшь кого-нибудь? – спросил Лефарж и провёл ладонью по прилизанным волосам.
– Разве по мне заметно? – удивился Жан-Пьер.
– Поглядываешь на часы, – объяснил Роже и, усевшись напротив, вальяжно откинулся на стуле. – Не возражаешь, если я присяду?
– Пожалуйста, – кивнул Жан-Пьер. Ему никогда не нравился Лефарж, и прежде всего не нравилась его манера причёсываться и стричь усы под чикагского гангстера бурных тридцатых годов двадцатого века. Жан-Пьер предпочитал классический стиль – строгий, но не вычурный. Любой мужчина, одевавшийся с претензией на «особенность», раздражал де Бельмонта.
– Похоже, рандеву уже не состоится, – добавил Жан-Пьер и жестом подозвал официанта.
– Кто-то опаздывает?
– Тридцать минут жду, – тень досады скользнула по лицу де Бельмонта.
– Девушка?
– Разве мужчина может позволить себе такое?
– Сегодня мужчины позволяют себе что угодно, – ответил Роже и заказал подошедшему официанту чашку кофе с молоком.
– Подогреть? – уточнил гарсон про молоко, чуть заметно наклонившись.
Роже кивнул.
Близилось обеденное время. Посетителей в кафе становилось всё больше.
– Мужчины меняются, – продолжил Роже. – Некоторые не утруждают себя пунктуальностью. Вчера мне пришлось ждать одного сукиного сына целых пятнадцать минут! И представь себе, он даже не извинился! Что поделать – новое поколение считает почему-то, что окружающий мир обязан служить им, а себя считают свободными от каких бы то ни было обязательств… Так с кем ты встречаешься?
– Фамилия Шереметьева говорит что-нибудь тебе?
– Шереметьева? – Роже свёл брови, пытаясь вытащить из вороха кишевших в голове имён прозвучавшую фамилию.
– Модель, – подсказал Жан-Пьер.
– Ну конечно! Анастасия Шереметьева! Ведущая русская модель в Париже! Как же, как же, видел. Хороша девчонка… И давно ты её подцепил?
– Роже, я же сказал, что это интервью.
– Модель из России… Ну да, разумеется. Русская тема нынче в моде.
– Русская тема никогда не переставала быть модной, – ответил Жан-Пьер. – Когда русские не удивляли французов? Сначала они заставили Наполеона бежать и взяли Париж. Потом к нам приехал Дягилев со своими «Русскими сезонами». Не успели мы успокоиться, как в России сковырнули царя, и Францию захлестнула волна русской эмиграции. Затем на нашу голову свалился Гитлер, и взоры опять обратились к русским в надежде, что их варварское упрямство остановят и его. А потом русские оглушили нас своей «перестройкой», в одночасье отреклись от социалистических идей и бросились в гангстерский капитализм. Нет, русские никогда не давали нам забыть о себе.
– А теперь нас завоёвывают русские красавицы, – подвёл итог Роже. – Значит, Анастасия Шереметьева… Вчера видел её на обложке журнала. Великолепная фигура! И глаза, Жан-Пьер! Какие у неё глаза!
– На фотографиях они все без изъяна. Высокое искусство обмана.
– Ты произнёс это с осуждением.
– Никакого осуждения, мой друг, – возразил де Бельмонт, – только констатация.
– Люди любят обманываться. Действительность слишком уныла, нам нужна сказка.
Жан-Пьер кивнул.
– Знаешь, у меня никогда не было знакомой фотомодели, – мечтательно улыбнулся Роже. – С удовольствием погляжу на твою Шереметьеву.
– Не могу встретиться с ней уже больше месяца. То у неё срочная фотосессия, то умчалась на показ в Бразилию и задержалась там дольше положенного, то потеряла свой телефон…
– Молодость! – со значением кивнул Роже. – Как бы я хотел вернуться в годы моей юности.
– Терпеть не могу необязательность. – Жан-Пьер перевернул лежавший перед ним телефон.
– Самые обязательные из женщин – это проститутки. Все остальные только дурят нам голову. Может, позвонишь ей, полюбопытствуешь, далеко ли она?
– Нет, хватит. Пора заканчивать…
– Послушай, Жан-Пьер, а это не она? – Роже указал на дверь.
Жан-Пьер оторвал взгляд от своего телефона. Высокая длинноволосая блондинка в лёгком бежевом платье, едва прикрывавшем бёдра, обводила глазами зал. На плече висела большая тёмная сумка.
Жан-Пьер поднялся и шагнул ей навстречу. Привстал и Роже. Увидев Жан-Пьера, Настя мягко двинулась к нему, красиво ставя длинные ноги, обутые в босоножки без каблука.
– Простите меня за опоздание, Жан-Пьер, – виновато улыбнулась она. – Я чертовски несобранна. Всю жизнь получала за это взбучку от мамы.
– Ничего страшного, – улыбнулся в ответ он и мысленно выругал себя за то, что не выдержал и смягчился.
Поджидавший у стола Роже восхищённо развёл руками.
– Вы обворожительны, мадмуазель! Позвольте… – Он подхватил её тонкую руку и коснулся губами длинных девичьих пальцев. – Всегда завидовал Жан-Пьеру: профессия позволяет ему знакомиться с самыми красивыми женщинами.
– Я вовсе не красива, – мотнула головой Настя и аккуратно опустилась на стул. – Меня просто умело раскрашивают. А вообще-то для подиума красота не имеет значения. Я знаю нескольких девушек, которым просто нельзя лицо показывать, настолько они ужасны. Но стать! Фигура! Походка! И забываешь про их лица!
Жан-Пьер и Роже смотрели на Анастасию неотрывно.
– Вы говорите, что вас умело раскрашивают. Но сейчас-то вы без макияжа, – заметил Жан-Пьер. – Или я ничего не понимаю?
– Устаю от краски. Думаете, легко всё время в гриме? Кожа болит, – просто, без тени кокетства ответила девушка.
– Настя, вы восхитительны! – воскликнул Роже. – Я начинаю влюбляться в вас! Может, позволите позвонить вам как-нибудь?
– Если угодно, – согласилась девушка и продиктовала номер мобильного телефона.
Жан-Пьер ухмыльнулся, увидев загоревшиеся глаза Роже.
– Теперь пора оставить вас наедине. Жан-Пьер не любит чужих ушей во время интервью.
Роже поднялся и быстрым шагом направился к выходу. В двери он оглянулся, помахал рукой и проговорил одними губами: «Ангелочек», но Жан-Пьер никак не прореагировал.
– Наконец-то мы встретились, – проговорил он.
Настя решила, что он имел в виду её опоздание, и снова попросила прощения.
– Я никогда не прихожу вовремя. Это какая-то напасть.
– Мы целый месяц не могли договориться.
– Меня рвут на части.
– Главное, чтобы не разорвали.
Она засмеялась.
– Скажите, Настя, вы осознанно пришли в модельный бизнес?
– В пятнадцать лет я вдруг сильно выросла, стала самой высокой в классе. Когда мне исполнилось шестнадцать, подруга предложила пойти в модельную школу. А куда ещё с таким ростом?
– Подруга?
– Маша. Она тоже высокая. Мы приехали на конкурс, но Машу не взяли, а меня приняли сразу. Маша обиделась на меня, сказала, что я перешла ей дорогу. С тех пор мы не общаемся. Я звонила ей, но она бросала трубку.
– Глупо.
– Не то слово, – согласилась девушка.
– Заказать вам что-нибудь? Кофе, чай, вино?
– Зелёный чай. – Настя положила ногу на ногу, и Жан-Пьер невольно задержал взгляд на её коленях. – После окончания модельной школы я попала в крупное агентство, победила на конкурсе «Элит» и меня отправили в Париж. Собственно, это вся моя история.
– Вся история, – повторил Жан-Пьер. – Вы сказали это так, будто всё заняло у вас несколько часов.
– Три года, из них два в Париже.
– Вот видите. И вам нечего рассказать? Как отнеслись к вашей профессии родители? Кто они?
– Папа был против. Он до сих пор считает, что здесь только проститутки. Он играет на контрабасе, музыкант в симфоническом оркестре. Раньше я жутко стеснялась его контрабаса. Мне казалось, что это самый дурацкий инструмент. Вот если бы скрипка или виолончель! А мама моя, сколько помню её, работала администратором в театре.
Жан-Пьеру нравился её голос. Она хорошо говорила по-французски, но с небольшим акцентом.
– Настя, вы довольны своей жизнью?
– Да, теперь довольна.
– А раньше?
– Ужасно было, денег не хватало катастрофически. Знаете, агентство всё отбирало, мне выдавали на руки по сто евро в неделю. За квартиру вычитали, за телефонные разговоры, в общем всё, что они вложили в меня, я должна была им вернуть. Многие девочки не выдерживают, уезжают домой. И вообще…
– Вы скучали по дому?
– Очень. К маме хотелось. Сначала здесь казалось хорошо. Всюду Париж!… Но уже через месяц волком выла. Шесть девчонок в одной квартире! Представляете? Каждая мечтает стать звездой, все умирают от усталости, у всех истерика. Поначалу дружили, потом переругались… Никакой возможности уединиться. Словом, общежитие – это кошмар…
Настя говорила и говорила. Её мобильник то и дело звонил, но она не обращала внимания на телефон. Казалось, она решила выплеснуть из себя всё, что накопилось в душе за два года работы во Франции. Первые трудности остались позади, Настя начала наконец зарабатывать реальные деньги, на которые снимала небольшую квартирку на Сан-Жермен. Известность позволяла ей теперь не тратить время на кастинги, Насте сразу предлагали контракты на конкретную работу.
– Фотографы поняли, как можно работать со мной, – сказала она с удовольствием. – Только не подумайте, что фотосессии – это легко!
– Я и не думаю.
– Все думают, что быть моделью – ерунда. Мужчины – в первую очередь.
– Уверяю вас, Настя. У меня есть знакомые фотографы, я бывал у них на съёмках, видел, сколько сил тратится, чтобы добиться нужного результата. Однажды при мне девушке, которая позировала для журнала, стало плохо от усталости. Так что можете не объяснять, насколько тяжёлый это труд.
– И хорошо, что не надо объяснять, – обрадовалась Настя. – Я не умею объяснять.
Жан-Пьер любовался её сияющими глазами.
Она взяла лежавший на столе IC-recorder и с любопытством повертела его в руках.
– Какая миленькая штучка. Вы весь разговор записываете? По-моему, я говорю всякие глупости.
– Я найду, что выбрать, – заверил Жан-Пьер. – Если надо, то присочиню чего-нибудь. Журналистика – профессия лгунов.
Она взглянула на него внимательно, испытующе.
– И часто вы лжёте?
– Не верите? – пошутил он.
– Нет, просто вы… – Она замялась, подыскивая нужное слово. – Вы обаятельны. И глаза честные.
– Даже так? Что ж, будем считать, что мне удалась роль хорошего парня. Раз так, мне бы хотелось продолжить нашу беседу. Позвольте пригласить вас сегодня на ужин?
– Сегодня? – Она подняла лицо к потолку, прокручивая что-то в голове. – Да, я свободна. Куда пойдём?
– Предлагаю ресторан «Клозери де Лила». Вас устроит?
– Никогда не бывала там. Наверное, роскошный.
– Там хорошо.
– Тогда я побегу. Мне надо привести себя в порядок.
Настин телефон опять зазвонил, и она поднесла его к уху.
– Слушаю… Что? Что? Да кто вы такой в конце концов?
Она вдруг побледнела и отключила телефон таким резким движением, что чуть не уронила его на пол.
– Что случилось? – спросил Жан-Пьер. – Неприятности?
Девушка не отвечала.
– Настя? Вам плохо? – забеспокоился де Бельмонт.
– Нет.
– Но вы заметно побледнели!
– Пройдёт.
– Неприятный звонок?
– Да, неприятный… Уже не первый раз… Кто-то глупо шутит… Очень глупо… Знаете, известность имеет много отрицательных сторон, о которых мы и не подозреваем в начале пути. А потом всё прорывается наружу.
Она с опаской скосила глаза на свой телефон.
– Всякие звонки бывают… Всякие… – Настя посмотрела на Жан-Пьера. – Простите, что я так повела себя. Понервничала из-за этого человека… Он пугает… Впрочем, не хочу об этом… Итак, во сколько мне ждать вас?
Она стиснула телефон в руке с такой силой, будто хотела раздавить трубку и притаившегося где-то там опасного незнакомца, пресечь все его дальнейшие звонки.
– Заеду за вами в девять, – сказал Жан-Пьер.
– До встречи, месье де Бельмонт.
Она назвала адрес, выпорхнула из-за стола и почти бегом направилась к двери. Жан-Пьер заметил, что все посетители кафе – не только мужчины, но и женщины – проводили восхищёнными взглядами её стройную фигуру.
***
Ровно в девять он подъехал к её дому. Тёплый майский воздух принёс откуда-то запах цветов. В девять пятнадцать Настя вышла на улицу.
Она была в облегающем шёлковом платье густого синего цвета. Вокруг глаз темнела умело наложенная краска, из-за чего серый цвет зрачков приобрёл какой-то новый оттенок, взгляд сделался пронзительным и колдовским. Сочная красная помада на губах добавляла магии, делавшей Анастасию неузнаваемой. Девушка, с которой Жан-Пьер обедал, не имела ничего общего с той, которая подошла сейчас к его спортивному «мерседесу». Первая была наивным ребёнком, вторая – женщина-вамп, вынырнувшая из фантастического мира ярких красок и клокочущих страстей.
– Вы неотразимы, – сказал он, распахивая перед ней дверь автомобиля.
– Спасибо…
Их появление в ресторане не осталось незамеченным. Настя умела притягивать взгляды. Величественной походкой она вошла в зал. Де Бельмонт смотрел на неё снизу вверх, и это казалось ему непривычно, потому что его женщины всегда были ниже, чем он. Метрдотель, хорошо знавший Жан-Пьера, ждал возле зарезервированного для них столика.
– Добрый вечер. Вы прелестны, мадмуазель, – проговорил он.
Они посмотрели меню и сделали заказ.
– Здесь красиво, – сказала Настя.
– Ваша красота затмевает всё, – ответил Жан-Пьер. – Я видел ваши фотографии и мог бы не удивляться, но вы сразили меня.
– Спасибо. Мне нравятся комплименты, – призналась она, улыбаясь уже знакомой ему детской улыбкой. Только сейчас эта улыбка смотрелась по-другому. Обрисованная ярким контуром помады, она приобрела чувственный оттенок. Слишком много соблазна таилось теперь в её губах, глазах, лице. – Вы часто бываете здесь?
– Случается.
– Ваш друг уже звонил мне, – вспомнила она.
– Кто?
– С которым вы были сегодня в кафе.
– Роже? Зачем?
– Приглашал ужинать. Меня все приглашают.
– Вот негодяй. И вы согласились?
– Знаете, я обычно соглашаюсь, но не прихожу.
– Обманываете? Вам нравится играть поклонниками?
Она пожала плечами. В свои пятьдесят лет Жан-Пьер знал много женщин, которые в большинстве своём изображали несуществующие чувства, кокетничали без надобности, расставляли сети для мужчин не столько по необходимости, сколько по привычке. Но в Насте он впервые видел такую естественность, природную непосредственность.
– Я не играю. Просто мне не хочется идти с ними.
– Зачем же обещаете?
– Жалко их. Они так радуются, когда я соглашаюсь.
– Однако вы не приходите.
– И что? Это никого не убивает. Мы свободные люди, не так ли? Я не девочка по вызову. Им хочется одного, мне – другого. Я хочу любить, а они хотят секса.
– Почему вы не обманули меня?
– Вы мне понравились, – засмеялась она.
– Чем же?
– Спокойствием. Уверенностью.
– Мне всегда казалось, что я самый неуверенный человек на планете, – ответил он. – Из большинства моих знакомых самоуверенность буквально через край прёт, а я часто сомневаюсь.
– Самоуверенность и уверенность – не одно и то же. Или я что-то не понимаю?
– Пожалуй, вы правы. Значит, вы пришли только поэтому?
– Не только, Жан-Пьер. Вы ни разу не посмотрели на меня как на вещь.
– Оценивающе?
– Да. И это очень приятно. Все почему-то считают, что девушка-модель – это вещь, что мы предназначены только для того, чтобы нами пользоваться. Я понимаю, почему так думают, но… Я ведь не кукла, я живая, у меня сердце. Я вовсе не манекен с длинными ногами.
Даже макияж не скрыл, как изменилось её лицо при этих словах, как задрожали губы.
«Она ранима, она всё пропускает сквозь себя, – подумал Жан-Пьер. – Если так реагировать на окружающий мир, то быстро сгоришь».
– Какая вы… – Он не договорил.
– Какая? Наивная?
– Простодушная… Совсем ещё ребёнок…
Он поднял бокал с вином.
– Выпьем за вас, за вашу удачу, за ваше будущее. Мне хочется, чтобы никто не ранил вас, потому что вы не должны страдать.
– Хороший тост. – Она отпила вино и облизнула губы. – Вкусно. Жан-Пьер, вы очень хорошо сказали. «Чтобы никто не ранил»… Почему все стараются сделать друг другу больно?
Он пожал плечами.
– Если бы я знал ответ, я мог бы изменить мир. В сущности, на земле не так много найдётся тех, кто абсолютно счастлив. Мы ставим перед собой какие-то цели, решаем множество задач для достижения этих целей, а потом, дойдя до конца, обнаруживаем, что испытываем радости от достижения этой цели. Кажется, вот она, птица счастья, в наших руках. Но оказывается, что это совсем не та птица, которая нам нужна. Но мы-то думали, что ловили именно её. От этого все проблемы.
– Значит, мы не знаем, чего хотим? – в голосе девушки прозвучало искреннее удивление. – Разве возможно?
– Ну давайте так… Попробуете объяснить мне, почему стали моделью.
– Я высокая, это нужно здесь.
– При чём тут ваши качества? Мы говорим о желаниях. Вы хотели стать моделью?
– Хотела… Кажется, хотела… Не знаю…
– Чтобы знать свои желания, мы должны понимать себя. Вы знаете себя? Понимаете?
– Как всякий человек, – неуверенно проговорила она.
Жан-Пьер грустно покачал головой.
– Мы живём иллюзиями и заблуждениями. Наши ошибочные представления о нас самих приводят нас к разочарованию. Мы даже не успеваем заметить, когда чувство неудовлетворённости начинает хлестать через край и мы захлёбываемся им. В молодости всё представляется не так, как в зрелом возрасте. В молодости мы легко и бездумно бежим по дороге ошибок.
– На ошибках учатся, – вставила Настя.
– Вы полагаете, что всякую ошибку можно исправить?
– Разве нет? – её тонкие брови поднялись.
Жан-Пьер задумчиво обвёл глазами зал, обменялся с кем-то сдержанным приветственным взглядом, кивнул кому-то.
– Вы любите философствовать, – сказала Настя. – Мне это нравится. Хотелось бы видеться с вами иногда. У меня другие друзья, они проще, с ними не думаешь, с ними не о чем думать.
– Всё случайно в этой жизни. Если бы мы не встретились, вы бы никогда не узнали, что вам будет интересно.
– Да, – согласилась девушка.
– Мы часто не догадываемся о совершённых ошибках, порой роковых ошибках. Мы просто делаем что-то или не делаем, тем самым позволяя или не позволяя какому-то важному звену попасть в цепочку важнейших событий нашей жизни.
***
Провожая Настю домой, Жан-Пьер сказал на прощанье.
– Вы были украшением сегодняшнего вечера, – произнёс он и поймал себя на мысли, что слова прозвучали пошло, хотя были правдой.
– Спасибо вам.
Она повернулась, чтобы уйти, но остановилась. Поколебавшись, Настя оглянулась.
– Вы интересный человек, Жан-Пьер.
– Вы очень любезны, Настя.
– Говорю искренне. Или вы думаете, что я хочу польстить? Зачем? Мне было хорошо с вами.
– До свиданья, – он поцеловал её руку и вернулся в машину.
«Мне было хорошо с вами», – повторил де Бельмонт, пытаясь воспроизвести её интонацию. Странным образом слова этой девочки, годившейся ему в дочери, пробудили в нём гордость и бурную радость. Жан-Пьер улыбнулся.
– Забавно, – пробормотал он и надавил на педаль.
Неожиданно для себя он взял телефон и набрал номер Насти.
– Слушаю.
– Настя, приглашаю вас завтра в оперу. Пойдёте?
Она почему-то хихикнула и согласилась.
– Я заеду за вами, – сказал он.
Едва он закончил говорить, раздался звонок. По высветившемуся номеру он определил, что звонила Ирэн, его бывшая супруга.
– Алло?
– Это ты, Жан-Пьер?
– Нет, не я.
– Перестань шутить, дорогой. – Когда она говорила «дорогой», это означало, что у неё плохое настроение. Впрочем, никогда нельзя было знать наверняка, насколько оно плохое. – Я по делу. Ты где?
– Какая тебе разница?
– Прости. Сорвалось с языка. Дурацкая привычка.
– Должно быть, ты замучила Антуана этим вопросом.
Их сыну Антуану исполнилось уже двадцать два года, он жил отдельно, и Жан-Пьер понимал, как утомили молодого человека материнские попытки проявлять опеку над ним.
– Не могу привыкнуть, что его нет рядом, – пожаловалась Ирэн. – Я так скучаю без моего мальчика.
– Ирэн, он уже взрослый. И ты не девочка.
– Не напоминай мне про возраст, Жан-Пьер!
– Зачем ты звонишь?
В трубке раздалось всхлипывание.
– Что с тобой? – недовольно спросил Жан-Пьер.
– Я не хочу умирать…
– Что за настроение? Почему ты должна умирать? Откуда такие мысли?
– Я не могу… Не хочу… О, Жан-Пьер, приезжай, пожалуйста… У меня…
Она заплакала и отсоединилась, так и не объяснив ничего.
Они развелись более десяти лет назад. Он не любил вспоминать о том дне, когда принял решение уйти от жены. Их считали такой красивой парой, но однажды Жан-Пьер ясно понял, что охладел к жене. Она словно перестала существовать. Было красивое тело, было выразительное лицо, был приятный голос, были обязанности, но исчез человек, с которым хотелось идти дальше по жизни. Жан-Пьер собирался объясниться целый год и в конце концов завёл речь о разводе. Разговор получился длинный, почти на целый день. Ирэн плакала, ругалась, угрожала самоубийством, но к вечеру иссякла и согласилась, что развод будет лучшим решением.
– Ты не обманываешь меня? – спросила она перед сном. – Ты и вправду просто остыл ко мне? У тебя не появилась другая?
Он с чистой совестью повторил, что причина не в этом.
Ирэн окончательно успокоилась. В ту ночь они занимались любовью, будто прощаясь друг с другом, страстно целуясь, ласкаясь. А утром Ирэн щебетала как ни в чём не бывало. Жан-Пьер съехал с квартиры в тот же день.
Поначалу жена звонила ему ежедневно, пытаясь быть в курсе всех деталей его жизни, потом успокоилась. Они остались добрыми знакомыми, но ничего близкого меж ними не было. Периодически он слышал о её романах, и не удивлялся им. Ирэн всегда выглядела чудесно, мужчины обращали на неё внимание, даже юнцы заглядывались – так элегантно и маняще она смотрелась. Обычно она сама спешила поставить его в известность о своих победах на любовном фронте, без подробностей, без хвастовства, как бы случайно упомянув о новом любовнике. Жан-Пьер никогда не понимал, хотела ли она похвалиться тем, что по-прежнему пользуется мужским вниманием, или же пыталась пробудить ревность в бывшем муже. Ему казалось, что он искренне рад за неё. Лишь иногда на Ирэн нападала хандра, она начинала кукситься, вспоминать былое, тосковать, призывала Жан-Пьера к себе, сетовала, что они так далеки, иногда жаловалась на здоровье, но трубку никогда не бросала.
Он остановил машину и повертел в руках телефон, не понимая, следует ли перезвонить обратно. Истерика? Это проходит… Но Ирэн произнесла: «Я не хочу умирать… У меня…» Может, врачи обнаружили что-то? Опухоль? Язву? Болезнь сердца? Она всегда преувеличивала опасность, всегда накачивала себя всевозможными страхами, в действительности даже не представляя до конца, что такое болезнь, так как никогда ничем не болела. Она просто боялась, что однажды уйдёт её шарм, исчезнет свежесть, мягкость кожи сменится шершавой вялостью, на смену вниманию придёт безразличие.
Жан-Пьер бросил телефон и включил радио. Он надавил на педаль, и «мерседес» плавно покатился вниз по улице. Ночные огни проплывали мимо под звуки джаза – самые подходящие для накатившего настроения.
Приехав домой, он успел выбросить из головы звонок Ирэн. Первым делом он включил компьютер, проверил через Интернет репертуар Гран-Опера и забронировал два билета на «Кармен». Главную партию пела Люси Бретон, с которой у него был мимолётный роман два года назад. После Люси он не мог слушать «Кармен» в другом исполнении. Её уникальный голос завораживал даже самого никчёмного и несведущего в опере слушателя.
– Нужно послать ей букет, – подумал он, невольно окунувшись в волну воспоминаний.
***
– Я не понимаю оперу, – призналась Настя, когда они вышли из театра.
– А вам понравился голос Люси Бретон? Понравился? Не мог не понравиться.
– Да, но… Опера это не только голос. Или я ошибаюсь?
– Не только.
– Декорации, само действие. Я же знаю историю Кармен, читала Мериме.
– Не сомневаюсь, что читали.
– Вообще-то я не очень много читаю. Работа отвлекает.
– Вернёмся к опере, – предложил Жан-Пьер. – Что вам показалось не так? Что мешало слушать?
– Эти пыльные задники, эти пафосные позы, – ответила Настя, подумав. – Я не в состоянии… не могу абстрагироваться от них.
– В оперу ходят ради музыки.
– Если ради неё, – напористо заговорила девушка, – то зачем мне всё остальное? Пусть они только поют, не нужно играть, не нужно изображать ничего.
– Интересная позиция, – искренне удивился Жан-Пьер.
– В жизни люди не разговаривают песнями. Это смотрится неестественно.
– Настя, вы раньше слушали оперу?
– Нет, то есть когда-то, очень давно. В детстве мама водила меня в театр на какие-то спектакли, там тоже пели, но я не помню, опера ли это. Вы считаете меня от этого ущербной?
– Упаси Бог! Вы очаровательны.
– Я не о внешности спрашиваю. Вы думаете, что я плохо развита? В смысле культуры, да?
– Вы наверстаете, если вам это нужно.
– Мне нужно. Я хочу всё знать.
– Знать мало. Надо уметь понимать.
Она посмотрела ему в глаза, и он с удовольствием почувствовал, как от её серого взгляда по его телу разлилось тепло. Настя взяла его за руку.
– Жан-Пьер, вы научите меня? Я хочу понимать.
Он улыбнулся и в следующее мгновение вдруг понял, что ничего смешного не было в её словах. Настя просила со всей серьёзностью. Она не кокетничала, не заигрывала.
– Постараюсь, – ответил он. – Мне не приходилось выступать в роли учителя.
– Меня не нужно учить. Просто покажите мне и подскажите. Направьте меня. Я способная, – с жаром проговорила она.
– Вы мне нравитесь, – ответил он, – очень нравитесь.
– Хотите увидеть меня в работе? – с неожиданным озорством воскликнула она.
– То есть?
– Завтра у меня фотосессия. Приглашаю вас.
***
Рано утром зазвонил телефон.
– Спасибо за букет, мой милый, – проворковал женский голос. – Ты ещё помнишь, что я люблю белые розы.
Жан-Пьер сразу узнал Люси Бретон.
– Как я могу забыть? Ты была восхитительна, Люси.
– Как всегда, – нараспев согласилась она. – Как твоя жизнь?
– Как всегда, – ответил он в тон ей.
– Может, встретимся как-нибудь?
– Разве есть мужчина, способный отказать тебе?
– Есть.
– Кто же этот мерзавец?
– Ты. Я дважды приглашала тебя, а ты находил отговорки.
– Люси, я не нуждаюсь в отговорках, просто я был занят, – максимально доверительным тоном ответил он.
– Ты просто боишься меня, Жан-Пьер.
– Нисколько. Я влюбляюсь в тебя всякий раз, когда слушаю. Твой голос меня околдовывает.
– Даже если ты лжёшь, мне приятно тебя слышать.
Он вспомнил, как она лежала возле него, тяжело дыша, большегрудая, черноглазая, живописно растрёпанная, а он держал руку у неё на мягком животе и ощущал дрожь её тела.
– Люси, чувство восторга никогда не покинет меня. Уверяю. Я принадлежу твоему голосу навечно.
– А моему телу? Моим губам?
– Ты коварна. Пытаешься соблазнить меня?
– Мне скучно. Хочу веселиться. Развлеки меня.
Этого Жан-Пьер на дух не переносил. «Развлеки меня» – Люси играла капризную школьницу. В памяти возникло лицо Насти.
– Я занят, Люси. У меня срочный материал.
– Ты очаровательный негодяй, – пропела она. – Думаешь, я когда-нибудь ещё позвоню тебе?
– Даже если не позвонишь, то останешься в моём сердце, – пошутил он.
Она хмыкнула. Он посмотрел на часы.
– Я на самом деле занят, Люси.
– Знаю… Видела её вчера рядом с тобой в театре.
– Это работа, Люси. Я пишу о ней статью, – сказал Жан-Пьер и удивился тому, что будто пытался оправдаться. Никого не должно касаться, с кем он ходит в театр или ложится в постель.
– Вот почему ты позвонила! – засмеялся он.
– Ничего подобного, дорогой. Меня ничуть не волнуют твои любовницы. Мы провели с тобой сказочное время, но всё в прошлом. У меня нет ни малейшего основания ревновать.
И всё же она ревновала. Это чувствовалось. Собственницы всегда ревнуют.
– Спасибо за розы…
– Рад был услышать тебя.
Положив трубку, Жан-Пьер постарался сразу забыть о звонке Люси Бретон. Прошлое есть прошлое. Жан-Пьер не любил собирать цветы в садах своих воспоминаний.
Он быстро оделся, привёл себя в порядок, чуть дольше обычного задержался у зеркала, изучая своё лицо, и пружинистым шагом спустился по лестнице.
Из машины он набрал номер Насти Шереметьевой. Она долго не брала трубку, но в конце концов ответила.
– Жан-Пьер? Вы где?
– Уже в пути. Через двадцать минут буду в студии.
Она сказала что-то ещё, но он не расслышал, так как мимо промчался с рёвом какой-то лихач. Жан-Пьер закрыл телефон и сосредоточился на дороге. Ночью прошумел дождь, и улицы блестели мокрым асфальтом и дышали весенней свежестью.
Перед студией «Арно» стояли два столкнувшихся автомобиля, Два розовощёких юнца ругались. Каждый считал себя правым и каждый готов был кинуться на противника с кулаками. Жан-Пьер настойчиво посигналил взъерошенным забиякам, чтобы вернуть их к действительности. Повернувшись к нему, они оба облили Жан-Пьера презрением и нехотя ушли с проезжей части, пропуская его «мерседес». Возле студии припарковаться не удалось, но за углом Жан-Пьер сразу увидел свободное место.
– Вот и замечательно…
Дверь в студию «Арно» отворил худой длинноволосый парень.
– Меня зовут Жан-Пьер Де Бельмонт.
– А-а… Ну да… Настя предупредила, что вы появитесь… Прошу…
Парень откинул лохмы со лба и впустил гостя.
– Только не шумите. Николя не любит, когда мешают.
– Николя? – переспросил Жан-Пьер.
– Николя работает с мадмуазель Анастасией. Это его студия.
– Понятно. Просто я думал, что это студия Арно.
– Раньше студия принадлежала Арно, а потом он заболел… – длинноволосый оказался болтуном. – Знаете, он был влюблён в Николя.
– Гей?
Длинноволосый кивнул и провёл Жан-Пьера по тёмному коридору.
– Он завещал студию Николя.
– Завещал? Он умер?
– Спид. С этим кому как повезёт. Арно не хотел мучиться и покончил с собой… Повесился.
– А что Николя? – спросил Жан-Пьер.
– В каком смысле? – перешёл на шёпот длинноволосый. – Он назвал студию «Арно». Что он ещё мог сделать?
– Он тоже был… был влюблён в Николя?
– Он не влюбляется в людей, месье. Он обожает только образы, которые создаёт. Вот по ним он может сохнуть, из-за них напивается до беспамятства, страдает, – продолжал шептать длинноволосый.
– Любопытно.
– Нет, месье де Бельмонт, это страшно. С живыми людьми можно договориться, а с образами – нет. Он иногда часами разглядывает свои фотографии, разговаривает с ними. Когда он такой, он похож на шизофреника.
– А на самом деле?
– На самом деле он просто гений.
– Гений – это самая трудная профессия, – сказал Жан-Пьер и осторожно шагнул в дверь павильона.
На красном бархате, охватившем всю стену и добрую половину паркетного пола, валялись пухлые золочёные подушки с мягкими кистями. Подушек было много, на некоторых виднелись синие и белые трилистники. Настя, в рыжем парике, обёрнутая в белую шёлковую ткань, лежала на подушках, выгнувшись в спине, и пристально смотрела на склонившегося над ней мужчину с фотоаппаратом. Это был Николя Легран.
– Не дыши! – раздался его голос. – И не смотри на меня, не смотри в объектив! Мне не нужен искусственный взгляд, Настя, мне нужно, чтобы аппарат пропитался тобой. Ты не человек! Ты – воплощённая роскошь! Часть интерьера! Забудь о своём «я»! Тебя не существует! Ты – только картина, только обрамление! Вот так, вот так…
Фотоаппарат щёлкнул несколько раз, вспыхнули расставленные по залу осветители, на мгновение изменив весь облик пространства. Два ассистента Николя стояли за спиной фотографа и ждали его указаний.
– Теперь приподнимись на локтях… Чуть-чуть… И потяни шею… Взгляд потуши! Не жги меня глазами!
– Мне трудно удержаться в таком положении.
– Это не имеет значения! Чуть влево опустись! Ещё! Ещё!
– Так я упаду.
– Держись!
– Не могу.
– Плевать, можешь или нет. Держись!
Опять вспышки, опять щелчки аппарата.
– Теперь распусти ткань, пусть шёлк потечёт. Так, так… Ещё… Дай ему скользнуть между ног, покажи свои линии, Настя… Мне нужны твои линии. Вытяни левую ногу… А правую согни, теперь оторви стопу от пола… Вот! И корпус выверни обратно… Блеск! Фантастика! Держись!
Фотокамера щёлкала безостановочно.
Жан-Пьер следил за Настей, стараясь не упустить ни одного движения. Это была совсем не та девушка, с которой он встречался раньше. Это была живая глина – податливая, упругая, эластичная. Она точно выполняла указания Николя, хотя порой это казалось невозможным – настолько он выворачивал её тело, настолько нечеловеческие позы заставлял принимать.
Шёлковая ткань, прикрывавшая Настю, давно растеклась по красному бархату, и девушка сидела обнажённая перед напористым стеклянным глазом фотообъектива. Иногда на её лице появлялось выражение отчаянья – когда она не могла выполнить того, что требовал Николя. Тогда он отдавал камеру одному из ассистентов, опускался перед Настей на колени, что-то неслышно говорил ей на ухо, целовал ей шею, гладил руки, колени. Жан-Пьер видел, как усталость Насти сменялась пробуждающимся сексуальным желанием. Она расслаблялась и напрягалась одновременно, и Николя, добившись желаемого результата, хватал фотоаппарат. Снова щёлкал затвор, снова вспышки ослепляли Жан-Пьера.
– Всё! – Настя без сил рухнула на подушки. – Больше не могу! Не проси.
– И не прошу, – спокойно отозвался Николя, словно его вовсе не интересовала фотосессия. – Вина!
Длинноволосый парень, отворивший Жан-Пьеру дверь, откупорил бутылку.
– Николя Легран, – представился фотограф, остановившись перед Жан-Пьером.
– Жан-Пьер де Бельмонт.
– Я читал кое-что из вашего… Читал… У вас интересное лицо. Надо поработать с вами.
– Не смогу, как она, – отрицательно покачал головой Жан-Пьер.
Он посмотрел на неподвижную Настю. Она лежала, разметавшись на подушках, не прикрывшись. Смертельно усталая, она не интересовалась, глядят ли на неё мужчины. Жан-Пьер обратил внимание на пульсирующую жилку у неё на шее. Невольно зацепился взглядом за гладко выбритый лобок. И тут же отвернулся.
– Как она никто не умеет, – ответил Николя. У него было сухое лицо, почти неподвижное, но пронзительные, огненные глаза под мохнатыми бровями. – Настя уникальна. У неё талант быть моделью, но она не понимает этого. Она лишь играет в это… Угощайтесь…
Жан-Пьер взял бокал. Приятный терпкий аромат коснулся его ноздрей. Он сделал глоток и краем глаза посмотрел в сторону Насти.
– Как она лежит! – прошептал восхищённо Николя и взял со стола фотоаппарат. – Какая плавность… Вы только взгляните…
Жан-Пьер не мог оторвать глаз от тела девушки. Казалось, никогда он не видел ничего столько прекрасного. Её нагота пробуждала такой восторг, которого он никогда не испытывал и о существовании которого даже не подозревал. Ему не хотелось её тела, но с каждой минутой усиливалась жажда наслаждаться видом этого тела.
Николя сделал несколько снимков, и Настя резко подняла голову, услышав привычный «рабочий» звук.
– Продолжаем? – спросила она.
– Нет, дорогая, отдыхай.
Она встала, вышла в ванную, накинула на себя коротенький халат и вернулась в зал.
– Здравствуйте, – протянула она руку Жан-Пьеру. – Я вас не видела.
И только тогда он осознал, что она вообще не видела ничего и никого во время съёмки. Она целиком принадлежала фотоаппарату и голосу Николя. Всё это время она была его рабыней.
– Как вам показалось? – спросила она.
– Непостижимо, – пробормотал он и тут же уточнил. – Не понимаю, как вы справляетесь…
– Да, трудно, – без тени рисовки согласилась она.
– Непостижимо, как вам удаётся. Ощущение, что вы делаете всё без усилий, хотя без огромных усилий этого не сделать.
– Такая работа, – ответила она. – Мне хотелось, чтобы вы это видели, чтобы вы поняли.
– Я видел.
– Отдыхай, – проговорил вкрадчиво Николя, коснувшись плеча Насти, – отдыхай. Скоро продолжим…
***
Они обедали в небольшом уютном кафе «Винтаж». Первый час после съёмки Настя выглядела погружённой в себя, хотя вновь стала длинноволосой блондинкой.
– Вы очень устали, – решил Жан-Пьер.
– Не в этом дело, – её рука, подпиравшая подбородок, безвольно легла на стол, длинные ногти громко зацепили бокал. – После Николя я будто в трансе. Со мной что-то исходит. Я становлюсь сама не своя.
– Может, это гипноз?
– Нет. Здесь что-то другое. Он умеет сделать так, чтобы мне нравилось то, что я делаю. У меня никогда не бывает чувства сопротивления. Работать с ним – всё равно что заниматься любовью. Дух захватывает. Этого не объяснить.
Она с трудом подбирала слова, пытаясь охарактеризовать своё состояние.
– Нелегко будет передать мои впечатления от увиденного, – сказал Жан-Пьер. – Разве что за роман взяться.
– Почему бы не взяться? Наверное, любой журналист мечтает написать хорошую книгу.
– Отчего вы решили, что мой роман будет обязательно хорош? Я не готов к большой книге. Книга требует своей формы, своего ритма, своих красок. Журналистика держится на другом. А я… Знаете, когда-то меня увлекала политика. Собственно, именно в политической журналистике я заработал себе имя. А потом устал от всего этого вранья, переметнулся в светскую хронику.
– «Переметнулся»? Какое-то некрасивое слово.
– Политика требует постоянного напряжения нервов, а я не тот, кто вечно будет размахивать боевым топором. Захотелось спокойствия.
– Постарели?
Он бросил на неё недовольный взгляд. Нет, она не пыталась уязвить, просто поинтересовалась.
– Почему вы так смотрите? – спросила Настя.
– Любуюсь вашей молодостью, – с некоторой угрюмостью проговорил он. – Думаю: а если я и впрямь постарел?
– Вы обиделись?
– Нет.
– Вы ничуть не кажетесь мне старым. Вы интересный мужчина. Старость – это вовсе не возраст, это что-то другое…
– Старость, Настя, это приближение смерти, омертвление чувств, умирание интересов. Порой мне кажется, что это со мной и происходит.
– Вы полны жизни, Жан-Пьер. От вас исходит тепло.
Он взял её за руку.
– У вас рука, как у моего отца, – улыбнулась она.
Он глубоко вздохнул.
– Мне кажется, я попал под ваши чары, Настя.
Она откинулась на спинку стула, молчала, улыбаясь, затем стала серьёзной.
– Разве это плохо? – спросила она. – Вы произнесли это с сожалением. Не качайте головой, я же слышала. Почему сожаление? Мне нравится, что я вам нравлюсь. Внимание многих мужчин меня совсем не интересует, а ваше мне приятно.
Он позвал официанта и попросил счёт.
Жан-Пьер встал.
– Куда вы хотите прогуляться?
– Не имеет значения. – Она улыбчиво покачала головой. Длинные пшеничные волосы волной шевельнулись вокруг головы.
– Вам к лицу любой цвет волос.
– Я же говорила вам, что я удобна для моей работы. Любые волосы, любая одежда. Любое что угодно…
Они доехали до Сены, и там вышли из машины.
– У вас есть любимые места в Париже? – спросила Настя.
– Нет. Мне нравится всё в этом самом уютном городе: дворцы, дома, кованые ворота, цветы на балконах, антенны на крышах домов, печные трубы, сады, кафе, овощные лавки… Я принимаю Париж таким, какой он есть.
– А мне сначала нравилось на Монмартре. Я там часто гуляла, потому что там много художников. А потом стали нравиться окрестности Большой Оперы. Без всякой на то причины. А теперь нравятся набережные.
– Значит, я сделал правильный выбор? Угадал, остановившись здесь, на набережной?
– Угадали, – кивнула девушка.
– Вот и хорошо.
Она указала пальцем на витрину ближайшего кафе, где виднелся аквариум с копошившимися там лангустами.
– На них так забавно смотреть. Могу часами наблюдать.
– А потом выбрать самого симпатичного и съесть?
– Нет! – почти с ужасом воскликнула Настя. – Одна мысль, что его живым бросят в кипяток, потом поставят передо мной… А ведь он только что плавал, шевелил своими клешнями…
– Мы все пожираем друг друга. Таков закон природы. Или закон ресторана, если угодно.
– Я всё понимаю, Жан-Пьер, – с грустью произнесла девушка.
Она взяла его под руку и прильнула так, как это делает ребёнок, ища успокоения.
– Я понимаю, – повторила она. – Но когда перед тобой лежит на тарелке сочный антрекот или колбаса, это же не барашек, телёнок или олень. Это просто еда, блюдо. Но я бы не смогла съесть курицу, убитую на моих глазах. Не могу съесть краба, сваренного при мне. Потому что они только что дышали, я видела это… Мне жалко их… Здесь видна прямая связь между их жизнью и тем, что лежит на тарелке… И моя вина в том, что я требую их на стол… Простите, я не могу подобрать нужных слов, мне трудно…
– Я прекрасно понял, что вы имеете в виду, Настя.
– Мои рассуждения наивны?
– Дело не в наивности. Просто вы очень добры, в вашем сердце есть много места для сострадания. Большинство людей стараются гнать от себя подобные мысли, чтобы не тяготиться. Проще заглатывать всё без раздумий. Я не только о еде говорю сейчас. Людям сентиментальным живётся труднее: нравственные установки, сомнения, сожаления, угрызения совести…
– Вы думаете, что угрызения совести – это плохо, Жан-Пьер?
– Они иногда мешают.
– А вы? Как вы живёте?
– Если вас интересует, бывают ли у меня угрызения совести, то я отвечу отрицательно. Только не думайте, что я бессовестный. Я стараюсь не совершать поступков, о которых впоследствии приходится сожалеть.
– Но ведь это очень нелегко… Я вот каждый день делаю что-то не так… И не всегда хочется признавать это… А просить прощения – ещё сложнее, потому что совестно. Знаете, часто мне хочется спрятаться где-нибудь. Даже не спрятаться, а исчезнуть. Когда я была ребёнком, я часто хотела, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда, когда я в чём-то была виновата.
Де Бельмонт посмотрел на неё с недоумением.
– Беда? В качестве наказания?
– Нет, – покачала она головой. – Как избавление от необходимости признаваться в своей неправоте. Понимаете? Тогда всем стало бы жалко меня, и никто не ругался бы на меня.
– Любопытно…
Настя улыбнулась и наклонила голову. Её волосы упали на плечо Жан-Пьеру.
– Раньше я никому об этом не рассказывала, – призналась она, почему-то повеселев от своих слов.
– Значит, я похож на психоаналитика, – засмеялся он в ответ.
– Просто вы располагаете к откровенности.
Настя вдруг отступила от Жан-Пьера, сделала несколько шагов вприпрыжку, уходя вперёд, тряхнула головой и повернулась к своему спутнику лицом. Заложив руки за спину, она стала двигаться спиной вперёд.
– Осторожно! Вы можете оступиться! – предупредил де Бельмонт.
– Все оступаются, – засмеялась девушка. – Вам не догадаться, как много я оступалась. Вся моя жизнь состоит из ошибок. И никто не знает о них…
Жан-Пьер откровенно любовался ею.
– Вообще-то я замкнутая, – проговорила она с лицом заговорщика.
– Не сказал бы.
– Правда-правда! Не каждому откроюсь… Давайте где-нибудь кофе выпьем?
– Выбирайте, – Жан-Пьер указал рукой на вывески кафе. – Париж к вашим услугам.
– А вы?
– Я – часть Парижа, – ответил он.
– Пойдёмте туда, – указала она рукой наугад, не глядя.
Они устроились за столиком у большого окна. За спиной гудели люди, позвякивала посуда. Настя продолжала рассказывать что-то, и Жан-Пьер поймал себя на том, что он почти ничего не слышал, что её слова не имели в те минуты никакого смысла для него, важен был только её голос, только интонации, только исходившая от девушки музыка её молодости.
Потом они долго бродили и опять где-то пили чай, коньяк, лакомились какими-то сладкими булочками…
Время пролетело незаметно.
Когда они остановились, наконец, перед её домом, Настя засмеялась, вспомнив о «Мерседесе», оставленном на набережной.
– Теперь вам придётся возвращаться за своей машиной. Мы совсем забыли про неё.
Он молча кивнул. Настя положила руки ему на грудь.
– Спасибо, Жан-Пьер. Мне было очень хорошо.
Он молчал.
– Знаете, – прошептала она, – у меня завтрашний день свободен. И послезавтра тоже нет ничего. Показ будет только на следующей неделе. И очередная съёмка тоже.
– Тогда мы должны увидеться, – ответил он и, прижав одной рукой её ладони к своей груди, другой рукой он мягко притянул к себе её голову.
– Обязательно, – Настя наклонилась.
Их губы соприкоснулись, и де Бельмонт испытал то, чего не испытывал давно – электрическую волну, прокатившуюся по нему от головы до пят. Неужели эта девушка настолько желанна? Неужели он, прекрасно понимавший всё, на чём держится тяга мужчины к женщине, вдруг потерял контроль над собой? Он целовал её, чуть касаясь губами её кожи, без жадности, без затмевающей страсти, почти по-детски ласкаясь, но энергия этого прикосновения оказалась столь мощной, что у Жан-Пьера закружилась голова.
Он отстранился от Насти и глубоко вздохнул.
– До завтра? – спросила она.
Он кивнул и зашагал прочь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– Знакомься, – сказал Жан-Пьер сидевшему рядом с ним Павлу, когда Настя вошла в кафе. – Анастасия Шереметьева. Твоя соотечественница.
– Вы из России? – оживился Павел и развязно поцеловал девушке руку.
– Павел Логинов, – представил его Жан-Пьер.
– Тот самый Логинов? Режиссёр?
– Тот самый, – засмеялся Логинов и почесал свой заросший подбородок.
Жан-Пьер познакомился с Павлом Логиновым года два назад, когда этот русский режиссёр привёз на фестиваль в Канны свой «Парижский блюз», поразивший искушенную публику рассказом о бедном музыканте, взлетевшем в одночасье на вершину славы и забывшем о своих прежних идеалах. Откровенно поставленные вопросы и вплетённая в лихое повествование лирическая нить пронзительных сновидений, через которые, как через сказочное окно, главный герой попадает в мир своего детства, привели в восторг критиков.
Победа на фестивале принесла Логинову известность. Прокат фильма по кинотеатрам Европы принёс какие-то деньги. Но разовые деньги рано или поздно кончаются. Иногда Логинова приглашали выступить с лекциями, которые имели шумный успех, благодаря жёсткой позиции Павла. Он был художник, как говорится, до мозга костей и говорил только о том, что было в его душе. В богемном мире его недолюбливали за прямодушие, принципиальность, за нежелание улыбаться тем «коллегам по цеху», которых Логинов не уважал.
– Как интересно! – Настя даже хлопнула в ладоши от восторга. – Вот не думала, что когда-нибудь буду за одним столиком с самим Логиновым!
– Бросьте! Ну что во мне особенного? Вы же известная модель, вокруг вас столько всяких знаменитостей и миллионеров. Кто я в сравнении с ними в ваших глазах.
– Да ну! Какие там знаменитости? Ну да, много богатых, бизнесмены разные толкутся. Модельеры, конечно, именитые. Только знаете, Павел, они короли одежды, а это ведь только на один сезон.
– Здорово сказано! – похвалил Жан-Пьер.
– А бизнесмены… – Настя неопределённо пожала красивыми плечами. – Ну деньги… Да, это важно, но… Мне вот вчера один звонил, обещал много, хотел… хм, скажем так, поужинать со мной… А что мне с ним? Какое удовольствие? Скука и только.
– Судя по интонации, вы отказали? – улыбнулся Логинов и сделал большой глоток вина.
– Отказала. И вот я сижу с вами, с человеком, который снял «Парижский блюз»! И счастлива… С ума можно сойти.
– Ну снял и снял, – потупил глаза Павел. – Это не шедевр.
– Гениальный фильм! – воскликнула Настя.
– Не нужно скромничать, Павел, – подключился к разговору Жан-Пьер. – Ты сделал великолепный фильм.
– Гениальный и великолепный фильм расположены, может, и на одной линии, но далеко друг от друга, – покачал головой Логинов.
– Даже если не гениальный, то всё равно он войдёт в историю, – заключила Настя. – И вы тоже, Павел, войдёте в историю… Можно мне вина? И мороженого.
– А как ты определяешь гениальное, Павел? – спросил де Бельмонт, сделав заказ официанту. – Почему одно просто хорошо, а другое гениально? Какие критерии?
– Вопрос на засыпку. – Павел надул губы и наморщил лоб.
– Какие режиссёры для тебя гениальны? – допрашивал Жан-Пьер.
– Тарковский, Феллини, Годар, Виго… Впрочем, это не значит, что все их фильмы хороши.
– Как же так? Они же гении?
– Гениальное часто бывает скучно, – сказал Логинов. – Гений нередко занят самокопанием, это интересно ему, однако не всегда интересно публике.
– А вы? – спросила Настя.
– Я всегда помню о зрителях. Ради них, собственно, я и работаю. Мне важно, чтобы любая моя мысль была понятна.
– Да, у вас всё понятно, Павел, всё, всё, – похвалила Настя. – Я, конечно, не специалист, во многом не разбираюсь, особенно в тонкостях.
– Зритель и не должен быть специалистом, Настя. Зритель потребляет. Вот мы сидим в кафе, нам подают кофе, вино, еду какую-то. И нам всё нравится, потому что всё качественно, но без китайских или каких-то ещё премудростей. Может, сравнение, не вполне удачное…
– Очень даже удачное, – закивала Настя.
– Художник всегда должен помнить о зрителе.
– Но ведь художник, – заговорил Жан-Пьер, – не должен работать только на потребу публики.
– Конечно, иначе он превратится в производителя гамбургеров, – отрезал Павел. – Искусство предполагает свободу мысли, свободу форм, свободу вопросов, потому что если этого нет, то нет творчества.
Слушая Павла Логинова, Жан-Пьер не сводил глаз с Анастасии, наслаждаясь сменявшимися выражениями нежного недоумения и сосредоточенного глубокомыслия на её лице. Он будто смотрел кино, в котором автору удалось выжать из актрисы весь спектр эмоций от удивления до почти суеверного восторга. Она слушала так, как умеет слушать только ребёнок – мгновенно превращая услышанное в живые картины и проникая в эти картины всем своим существом. О таком благодарном слушателе мечтают многие.
– Когда я говорю о свободе творчества, не нужно думать, что она подразумевает вседозволенность, – увлечённо говорил Павел. – Абсолютной свободы художник должен добиться внутри себя: уметь говорить обо всём, не боясь общественного порицания. Но искусство это прежде всего не «что», а «как». Многие сейчас бросились с головой в натурализм: побольше крови на экране, побольше секса, побольше грубых слов. И всё это они называют правдой жизни. Но если правда жизни в натурализме, то можно просто поставить телекамеру в сортире и показывать в прямом эфире, как народ испражняется.
– Это не искусство, – сказала Настя.
– Верно, не искусство. А почему?
Настя пожала плечами.
– Мне так кажется.
Жан-Пьер почувствовал, как в груди у него расплылось тёплое облако нежности, настолько умилил его Настин голос.
– Условность! Мера и условность! – почти угрожающе проревел Логинов. – Вот два столпа, на которых держится искусство. Даже натурализм должен быть умеренным. Когда нет меры, мы получаем порнографию. Не только в сексуальных сценах, а всюду – в диалогах, в драках, в пейзажах. Искусство вообще и кино в частности не должно тягаться с жизнью. Художник не должен копировать жизнь, он может только отображать её, и степень условности, степень обобщения, степень иллюзорности будут показателем его таланта. Искусство – это прежде всего талант обманывать, но обманывать так, чтобы зритель и читатель принял этот обман за истину.
– Вы хотите сказать, – неуверенно спросила Настя, – что произведения искусства лгут? Даже те, которые считаются великими?
– Лгут! – захохотал Логинов и похлопал себя по круглому животу. – Но как дьявольски тонко лгут! Вы смотрите на экран и верите, сопереживаете, плачете, смеётесь. А ведь там лишь игра. Самая интимная сцена снимается в окружении множества людей, при свете множества осветителей, но режиссёр выстраивает всё так, что у вас создаётся иллюзия, что там только двое влюблённых, что за окном шумит дождь, что в камине потрескивают дрова… Искусство – это изысканный обман. Подавляющее большинство нынешних режиссёров, дабы скрыть свою бездарность, ударились в натурализм. Но даже их натурализм – обман. Слишком много крови, чрезмерно много огня при взрывах – чуть ли не ядерный взрыв при автокатастрофе, ну и тому подобное… Простите, я могу бесконечно на эту тему. Для меня это больной вопрос.
– Надо же как всё… Оказывается, совсем не так, как мне казалось, – задумчиво произнесла Настя. – Я думала, что рисунок тем лучше, чем он больше похож на оригинал.
– Больше всего на оригинал похожа фотография. – Павел допил своё вино и почесал бороду. – В искусстве всё ненастоящее, и часто всё выглядит гораздо эффектнее, мощнее, красивее, страшнее, чем в жизни. Почему? Да потому что реальность там выдумана. Кем выдумана – это отдельный вопрос.
Они разговаривали почти два часа, потом Логинов посмотрел на часы и ужаснулся.
– Я опоздал! Чёрт возьми, мне нельзя увлекаться.
– Давай подвезу тебя, – предложил Жан-Пьер.
– Нет, спасибо, я пешком. Здесь близко… – и он перешёл на русский язык, бормоча себе под нос. – Как это я забыл, как проворонил? За мной, Настя, нужен глаз да глаз, потому что меня хлебом не корми, дай порассуждать… Счастливо оставаться. Надеюсь, увидимся… Вот я тут фильм купил, хотите посмотреть?
– Тоже большой обман?
– Очень большой и прекрасный обман. Если вас, конечно, не напугает, что фильм старый.
Логинов протянул Насте коробку DVD. «Жить своей жизнью. Жан-Люк Годар», – прочитала она. Поднявшись, Павел порылся в карманах и вытащил кошелёк.
– Нет, – возразил Жан-Пьер, – ты гость.
– Слышать ничего не хочу, – рявкнул Логинов и положил на стол несколько купюр. – Не надо спорить, Жан-Пьер.
И быстрым шагом он припустил к выходу.
– Он всегда так, – серьёзно сказал де Бельмонт. – Не позволяет платить за себя, обязательно даст денег за весь стол. Русская душа… У вас ведь не все такие?
– Не знаю.
– Он не богат, но обязательно заплатит за всех. Для него это дело принципа.
– Я счастлива, что вы познакомили меня с ним. – Настя заметно дрожала.
– Вам холодно? Сквозняк?
– Это от возбуждения… Слишком много впечатлений… Разволновалась.
Он взял её руки в свои и удивился, насколько ледяными оказались её пальцы.
– Может, заказать коньяку?
Настя покачала головой.
– Нет, пойдёмте.
Она поднялась.
– Всё так необыкновенно… А я так мало знаю, Жан-Пьер.
Он поднёс её руку к своим губам и поцеловал. Настя обернулась, ища что-то глазами позади себя. Жан-Пьер вспомнил её на фотосессии, вспомнил её обнажённое гибкое тело, и у него перехватило дыхание. Она потянула его к выходу. Шагая позади, он не мог оторвать глаз от её шеи.
В машине они молчали. Лишь однажды Настя громко вздохнула и сказала неопределённо: «Как всё-таки…». Де Бельмонт не уточнил, что она имела в виду. Краем глаза, чтобы не отвлекаться от дороги, он позволял себе посматривать на неё, видел её профиль с застывшей на губах загадочной улыбкой.
Уже смеркалось, когда машина остановилась у подъезда.
– Поднимемся ко мне? – неожиданно предложила Настя. – Посмотрите, как я живу.
Поскольку Жан-Пьер не отвечал, изучая черты её лица, она добавила.
– Я сварю кофе, если хотите… Почему вы так смотрите?
– Я не хочу кофе, Настя. Я хочу целовать вас. У меня никогда не кружилась голова от желания, а сейчас я будто опьянён вами. Глупо говорить об этом, но мне хочется, чтобы вы знали.
Она вышла из «мерседеса», неторопливо обошла его и остановилась возле дверцы Жан-Пьера. Её рука легла на приопущенное стекло, и Жан-Пьер коснулся лбом её пальцев.
– Простите, – пробормотал он.
– Пойдёмте, – негромко сказала девушка.
Признавшись в своих чувствах, де Бельмонт не знал теперь, как себя вести. Он шагал по ступеням, чувствуя нараставшую дрожь в теле, утопая в гулком эхе лестничного колодца и оглушаемый ударами своего сердца…
У неё оказалась небольшая квартирка на втором этаже. В комнатах царил сумрак, но Настя не включила свет. Стуча каблуками по паркету, она прошла в дальнюю комнату и застыла в дверном проёме, повернувшись к Жан-Пьеру.
– Спальня здесь, – донёсся до него её голос.
Де Бельмон видел, как она расстегнула застёжки туфель, изогнувшись в поясе, и ему подумалось, что ничего более сексуального он не видел прежде. Некоторое время она стояла там, глядя на него, и была похожа на тонкую статуэтку. Потом она пошла обратно к нему босиком, на ходу расстёгивая блузку.
– Такой длинный день. Такие интересные разговоры. Мне кажется, я утомилась от впечатлений.
Она остановилась, и он взял её за руки.
«Как близко её глаза…»
Жан-Пьер осторожно поцеловал Настю в губы, опасаясь, что она отстранится, потому что вчерашний день ушёл со вчерашним поцелуем. Ему казалось, что любое его движение могло спугнуть их близость, разрушить атмосферу интимности. Но он зря боялся. Настя уже распахнула себя. Её губы шевельнулись в ответ, раскрылись.
«Какие мягкие… Боже, она совсем ребёнок! Она…»
Взрослый и опытный мужчина, он чувствовал себя неискушённым юнцом. Глубоко внутри него кто-то внимательно наблюдал за происходившим и фиксировал каждое движение, бережно раскладывая детали на полках памяти и уже сейчас, когда ещё не было надобности вспоминать…
Огромное окно, чуть задёрнутое тяжёлыми гардинами, бросало на кровать вечерний свет – мутный, синеватый, густеющий с каждой минутой. Настя вытянулась поперёк кровати, её голова наполовину исчезла в тени занавесок, а тонкое, гладкое тело сияло матовостью, как фигурка из слоновой кости. Природа любовно потрудилась над её обликом, наградив правильными пропорциями, гибкостью, божественными линиями рук и ног.
Минуту назад Жан-Пьер любовался ею под яркой лампой в ванной, видел поры её кожи, голубоватые прожилки на руках, на шее, на молодой, ещё совсем не женской груди. Он ласкал её под струями воды. Там её тело было рельефно и реально, а здесь, в спальне, превращалось в сказочную дымчатую картину. И от этой картины исходил жар молодой плоти.
Жан-Пьер сдёрнул с себя полотенце и лёг рядом с девушкой.
«Меня трясёт… Вот это новость… Похоже на волнение школьника, впервые увидевшего голую женщину… Неужели я влюблён?»
Ни единого слова не прозвучало в течение часа, только дыхание – то ритмичное, то срывающееся – металось от стены к стене и наполняло собой воздух…
Затем Настя выскользнула из объятий Жан-Пьера и сбегала на кухню. Её нагая фигура то проваливалась в густую тень, то появлялась в пятнах света мерцавшей за окном рекламной вывески. Вернувшись с бутылкой вина, она наполнила бокалы.
– Очень хочется пить, – засмеялась она.
Он засмеялся в ответ и потянулся к ней. Пальцы тронули её плоский живот. Она наполнила бокалы и подала ему.
– Замечательный был день. Замечательная наступает ночь, – прокурлыкала Настя, вытягиваясь возле де Бельмонта.
– Это потому, что ты замечательна, – сказал Жан-Пьер и подумал: «Зачем я говорю это? Пошлость какая-то. И так всё ясно. Не нужно никаких слов».
Он вздохнул и выпил вина. Пить и впрямь хотелось.
***
Утром звонила Ирэн и просила приехать. Она поймала его на пути в редакцию, когда он застрял в пробке на площади Бастилии. На вопрос, что случилось, Ирэн пробормотала какую-то невнятную чепуху. Слушая её, Жан-Пьер думал о Насте. Ему мерещилось, что воздух пахнет её телом.
– Живём в одном городе и не видимся совсем, – пожаловалась Ирэн.
– Почти весь Париж живёт так, – пошутил он в ответ. – Ты недавно звонила.
– Прости, что я бросила трубку в тот раз. Мне было плохо.
«Плохо. Что это такое? Мне очень хорошо, я летаю от счастья, ко мне вернулась молодость… Чёрт возьми, какое мальчишеское настроение, какая беззаботность. Всё-таки мы должны влюбляться постоянно. Влюбляться, влюбляться… Почему это чувство приходит не так часто?»
– Мне нужно увидеть тебя, – настаивала Ирэн.
Встреча с бывшей женой не входила в планы Жан-Пьера, но Ирэн так настаивала, и он, подавив в себе внезапно закипевшее желание грубо выругаться, согласился…
В квартире, которую де Бельмонт оставил Ирэн, он не появлялся давно. Поднявшись на четвёртый этаж, он остановился перед знакомой дверью и замялся. Сделал пару шагов туда-сюда, не решаясь нажать на звонок, и подумал, что его башмаки стучат слишком громко. Наконец он решился, но дверь отворилась раньше, чем он позвонил.
– Здравствуй, Ирэн.
– Рада видеть тебя, Жан-Пьер, – наверное, она услышала его шаги.
– Ты прекрасно выглядишь, – произнёс он дежурный комплимент.
– Макияж творит чудеса. В каждой женщине живёт художник. Мы сами создаём свои портреты.
Он прошёл в комнату и остановился перед старинным комодом, на котором раньше красовалась в деревянной раме их свадебная фотография. Потом из года в год там то появлялись, то пропадали какие-то ещё фотоснимки. Теперь на комоде не было ничего.
– Здесь всё по-прежнему, – де Бельмонт обвёл комнату рукой, – даже воздух пахнет хлебом, как раньше.
– Под нами находится хлебная лавка. Разве ты не обратил внимания на вывеску?
– Ах да, конечно…
Жан-Пьер плюхнулся на диван с кожаной обивкой и раскинул руки в стороны, положив их на спинку.
Он внимательно посмотрел на бывшую жену. Время пощадило её лицо, сохранило фигуру. Разумеется, Ирэн чуточку располнела, но это не делало её хуже, может, даже добавило особой прелести. Добавило сочности её обаянию, да именно так – сексуальной сочности. Если бы его мысли не были заняты Настей, он бы не преминул увлечь своею бывшую супругу в спальню.
– Смотришь изучающее, – ухмыльнулась она.
– Скорее с удивлением, – поправил он. – Ты хорошеешь, время идёт тебе на пользу.
– Благодарю, дорогой.
– Приятно сознавать, что когда-то ты была моей женщиной.
– Женой, – в свою очередь поправила Ирэн. – И другом. По крайней мере, мне бы хотелось так думать.
– У тебя изменился голос. По телефону почему-то этого не слышно.
– Нервничаю.
– О чём ты хотела поговорить?
Она присела рядом с ним на краешек дивана, положила руку ему на колено и тут же встала, отошла к окну, задержалась там на несколько секунд, взвешивая что-то в уме, опустив голову, затем сложила руки на груди и привалилась плечом к стене, глядя на Жан-Пьера.
– Я больна, Жан-Пьер. Я была у доктора.
– Ты всегда любила ходить по врачам, всегда искала какие-нибудь болячки. Без того жизнь для тебя не была достаточно трагична.
– Ты не понимаешь! – почти выкрикнула Ирэн.
– Тогда скажи внятно.
– У меня плохие показатели крови.
– Насколько плохие? Ты любишь сгущать краски. Почему бы тебе просто не радоваться жизни?
– Я давно не радуюсь, – всхлипнула Ирэн. – Нет повода.
– Разве твой сын не даёт тебе поводов для радости?
– Антуан и твой сын тоже.
– В данном случае не это имеет значение. Ты понимаешь меня… Из Антуана получился хороший человек, мы можем гордиться им. Разве ты не счастлива этим?
– Я говорю о личной жизни. У меня давно нет никакой жизни!
– Не станешь же ты винить в этом меня! – возмущённо возразил он.
– Жан-Пьер, вот уже много лет я не виню тебя ни в чём… Кстати, у тебя есть кто-нибудь сейчас?
– Какое тебе дело? – огрызнулся он.
Она посмотрела на него с грустью, и он почувствовал неловкость за свою интонацию, которой он будто хлестнул её по губам за вопрос.
– Тебе знакомо чувство одиночества, Жан-Пьер? Впрочем, что я спрашиваю! Ты весь в суете, в разных людях, в бесконечных спорах с редакторами, облеплен художниками, политиками, женщинами… Нет, одиночество – не из твоей пьесы.
Он присел на диван рядом с ней.
– Что с тобой? – спросил он извиняющимся тоном. – Если нужна моя помощь…
– Мне нужно простое человеческое внимание. Меня не отпускает чувство, что я скоро… что не так много мне отпущено…
– Ты судишь по результатам анализов?
– Нет, чутьё…
– Это у тебя не впервые.
– Я почти уверена, – произнесла она с едва уловимым упрёком, словно пеняла ученику за невнимательность на уроке.
– Почти, – недовольно вздохнул он. – В чём ты уверена? Всю жизнь одно и то же. Сколько раз мы ссорились из-за этих твоих причуд! Ты стала пугать меня своим здоровьем, когда почувствовала, что наш брак зашёл в тупик.
– Не злись, Жан-Пьер, прошу тебя. Мне просто нужно выговориться.
– Но почему я? Почему ты считаешь, что можешь излить на меня всю эту болезненную чушь? Я не гожусь на роль доброго исповедника.
– Когда-то мы были близки, Жан-Пьер.
– Слишком давно, чтобы вспоминать об этом, – с досадой парировал он.
– Нет ничего «слишком», мой милый. Для меня ты остался прежним…
– О чём ты? У тебя после меня был Виктор, а потом ты сошлась с этим… как его… с Огюстом…
– Мы не живём с ним уже два года, Жан-Пьер. – Она протянула руку к тумбочке и взяла пачку сигарет. Нервно подёргивая красивыми пальцами, Ирэн вытащила сигарету и стала искать взглядом зажигалку. Жан-Пьер встал и принёс зажигалку с другого стола. Продолжая стоять, он дал бывшей жене закурить.
«Пожалуй, она непривычна бледна. И что-то в глазах новое…».
– Мы близки, и дело не в том, что у нас есть сын, Жан-Пьер, – продолжила Ирэн, сделав несколько глубоких затяжек. – Просто мы с тобой на самом деле были близки. С другими я… так, ерунда, не хочется даже сравнивать… Мужчины для постели… Или ты думаешь, что я настолько глупа, что не способна оценить все твои достоинства?
– Зачем ты завела речь об этом? – нахмурился он.
– Мне хочется, чтобы ты был рядом. Нет, нет, успокойся! Я не требую тебя в мужья, дорогой, – невесело усмехнулась Ирэн. – В одну реку дважды не войдёшь. Но я хотела бы, чтобы в трудный момент ты был рядом. Обещай мне.
– Что?
– Обещай приехать, когда я буду умирать.
Он возмущённо взмахнул руками и резко отступил от Ирэн.
– Да что на тебя нашло?! Откуда эта дурацкая погребальная тема?!
– Ты просто скажи «да».
Жан-Пьер внезапно понял, что Ирэн вовсе не шутила. Она смотрела с мольбой.
– Хорошо, – произнёс он. – Я приеду.
– Спасибо.
– Вот только не могу взять в толк, почему ты продолжаешь накручивать себя. Ты прекрасно выглядишь. За тобой наверняка увиваются…
– Увиваются, – запрокинув голову, она громко расхохоталась. – Даже юнцы ухаживают. Поверишь ли, приятель нашего Антуана приударил за мной. Смех и только! Ему двадцать два года, я почти вдвое старше! И ведь на полном серьёзе ухаживает, даже пытался как-то на ночь остаться. А я выставила его.
– Вот видишь. А у тебя вечный траур! Прекрати, Ирэн. Надо радоваться жизни.
– Ладно, сейчас спустимся с тобой в кафе и будем радоваться.
Жан-Пьер украдкой посмотрел на часы, но счёл нужным не возражать. Он решил, что лучше проведёт пару лишних часов с Ирэн сейчас, чем потратит потом несколько дней на выслушивание её упрёков. Почему бы не попытаться восстановить атмосферу прежней гармонии на короткое время? Хотя бы в качестве декорации?
– Как продвигается твоя книга? – задала она неожиданный для Жан-Пьера вопрос, когда они спустились в кафе.
– Какая книга? – не понял он.
– Ты хотел взяться за книгу.
– Ну ты и вспомнила! Когда это было! Нет, Ирэн, я так и не начал.
– Почему?
– Из меня не получится ни Гюго, ни Достоевского. А если нет, то зачем начинать?
– Зачем ориентироваться только на эти имена? Была ещё Француаза Саган, есть много других. Будет и де Бельмонт. Писатели украшают мир, даже преображают его.
– Это хорошие писатели, а посредственные оставляют на его лице пошлую чушь и грязь, подобно граффити на стенах общественных туалетов: «Здесь был я». Нет, не желаю замусоривать пространство, где царят Стендаль, Пушкин, Драйзер, Гёте.
– А я вижу твою книгу. «Жан-Пьер де Бельмонт. «Закоулки моей любви».
– Почему любви? Почему закоулки?
– Потому что ты должен рассказать о нашей любви.
– О нашей? Я ничего не помню.
– Ты лгунишка, Жан-Пьер. Для чего ты стараешься отгородиться от того хорошего, что было в твоей жизни? Играешь роль циника? Поверь, это не твоё амплуа.
– Ирэн, прекрати. Я давно отбросил мечтания о литературной карьере.
– Ты умный мужчина, Жан-Пьер. При чём тут карьера? Я говорю о книге. Человек твоего ума должен оставить свой след в литературе. Просто обязан. Рассказать о проделанном пути, о своих чаяниях, о своих мыслях, о своих заблуждениях, о своей любви.
– След в литературе, след в истории… Кому это нужно? – презрительно поморщился он.
– А ты вспомни себя в молодости, вспомни свои искания, вспомни радость от встречи с книгами, которые делились с тобой опытом.
– Наконец-то, Ирэн. Я сразу раскусил твои замыслы. Хочешь войти в историю с помощью моих воспоминаний?
– Не скрываю этого. Приятно осознавать, что я была частью твоей жизни, – в её голосе прозвучали просьба и вопрос одновременно. – И не самой плохой её частью, не так ли?
Жан-Пьер посмотрел в окно. В нескольких шагах от кафе остановилась влюблённая пара. Широкоплечий юноша жадно обнимал невысокую девчушку. Она самозабвенно отдавалась его поцелуям, прижималась бёдрами к его телу, и казалось, что они вот-вот потеряют над собой контроль и бурно займутся любовью прямо на улице. Но никто не обращал на них внимания, все шли мимо, обременённые своими заботами.
Перед Жан-Пьером возникло лицо Насти Шереметьевой. Её сияющий взор заполнил всё пространство, и Жан-Пьер даже тряхнул головой и прикрыл глаза рукой, чтобы избавиться от наваждения.
– Я не готов для книги, – произнёс он. – Сейчас мне не до этого…
***
Он позвонил Насте, как только освободился. После разговора с Ирэн остался мутный осадок в глубине душе. Почему-то верилось, что именно Настя, именно её молодая уверенность в неотвратимости счастья исправят настроение, выметут из души всю гнусность.
– Жан-Пьер, это вы? – отозвалась она сразу, но без знакомого ему задора.
– Почему такой грустный голос, Настя? – ему хотелось спросить, почему она сказала «вы», но он сдержался.
– Потому что мне грустно.
– Я приеду, если ты не возражаешь.
Она не возражала…
Она была одета в халат. Цвет волос поменялся с помощью парика на густо-чёрный, и это удивило Жан-Пьера.
– Нужно приготовиться к съёмке, – объяснила Настя, шмыгнув носом. – Вживаюсь в образ.
Де Бельмонот отметил, что чёрные волосы подчёркивали её молодость.
«Совсем девочка, – подумал он, коснувшись губами её щеки. – Неужели мы были вместе? Неужели я ласкал её хрупкое тело и не раздавил его своей тяжестью? Неужели она, такая юная и пахнущая детством, позволила мне войти в неё? Милая, сладкая, обворожительная… девочка… ангел…»
Она была одетая в длинный розовый махровый халат, чуть разошедшийся на груди и обнаживший её красивые ключицы.
– Что случилось? Ты плакала?
– Настроение такое, – отвернулась она.
– Какое? – прошёл он за ней в комнату. «А была ли та ночь? Не приснилось ли мне всё? А если и было, то это называется случайность. Ослепление страстью. И жалость с её стороны… Нет! Только не жалость! Она шептала мне слова, которые не произносят просто так… Как разговаривать с ней теперь? Надо всё забыть, вести себя так, словно ничего не произошло…» Жан-Пьер остановился посреди комнаты. – Что за настроение?
– Я смотрела фильм, который мне дал Павел Логинов. Вы знаете Годара?
– Разумеется. Француз не может не знать фильмов Годара, как русский не может не знать Эйзенштейна, – и де Бельмонт с досадой опять отметил, что девушка сказала «вы».
Настя отвернулась.
– Я не знаю Эйзенштейна, – тихо произнесла она. – И о Годаре не слышала раньше.
– Жан-Люк Годар – выдающийся мастер из так называемой «новой волны» французского кино. Не скажу, что мне нравятся все его фильмы, но в своё время многие произвели на меня сильное впечатление.
– «Жить своей жизнью»?
– Да, один из лучших его фильмов. Ты из-за него в таком настроении?
– Там застрелили девушку, её звали Нана… В самом конце… Никак не ожидала…
– Она работала проституткой, – сказал де Бельмонт. – Опасная профессия.
– Отец считает меня проституткой… Недавно я снималась с такой же причёской, как у Наны. Ретро-стиль.
– И что?
– Когда я смотрела фильм, мне показалась, что я – это Нана.
– Ерунда, – с подчёркнутой бодростью возразил Жан-Пьер. – Ничего общего: ни внешность, ни характер, ни всё остальное.
– Грустный фильм, много грустных диалогов. – Настя вздохнула и подошла к окну. – Как всё ужасно… Помните, как там сказано? «Когда мы говорим, мы живём другой жизнью, чем когда не говорим»… Вы помните?
– Что же тут ужасного?
– «Когда мыслим, мы живём высшей жизнью. Но эта высшая жизнь убивает повседневную жизнь», – задумчиво процитировала Настя.
– У вас прекрасная память. – Де Бельмонт принудил себя произнести «у вас» вместо «у тебя».
– Почему мысли убивают повседневную жизнь?
– Наверное, потому что повседневность примитивна: едим, спим, ходим, справляем нужду…
– Занимаемся любовью, – с вопросительной интонацией предложила Настя.
– Нет, совокупляемся, – насмешливо поправил де Бельмонт. – Совокупление – это животное, это примитив, а заниматься любовью – из высшего.
«В сущности я ничего не знаю о ней, – подумал он. – Только то, что она рассказала о себе в первую встречу. Бог наградил её удивительной внешностью и обаянием, перед которым не в силах устоять ни мужчины, ни женщины. Она почти совершенна. Но что такое совершенство? Идеал, к которому мы стремимся? Или просто вымысел? Нет, не совершенна… Совершенства не бывает. Бог специально создал нас всех несовершенными, чтобы мы могли искать что-то друг в друге… Не совершенна, но как удивительно хороша! И мне посчастливилось целовать её тело… Неужели это было на самом деле? Почему она легла со мной в постель? Прихоть? Минутное желание?… Никто никого не знает. А хочу ли я на самом деле знать её? Не лучше ли пользоваться тем, что на поверхности? Разве меня не устраивает её улыбка, голос, взгляд? Разве мне мало её близости? Чего бы мне хотелось ещё от неё?»
– Там есть сцена, когда они идут в кинотеатр и смотрят что-то про Жанну Д`Арк, – вернулась Настя к фильму Годара. – Я не поняла, есть ли такой фильм на самом деле?
– Это сцены из фильма Дрейера. «Страсти Жанны Д`Арк». В своё время он был подобен взрыву атомной бомбы.
– Жанна говорит, что смерть станет для неё освобождением. Вы тоже думаете, что смерть это освобождение? – слово «смерть» Настя произнесла с каким-то мучением, будто преодолевая внутреннюю преграду.
– В каком-то смысле.
– Освобождение от чего? Разве жизнь это только неприятности? Разве у нас мало радостей?
– Освобождение от радостей тоже.
– Не понимаю.
– Освобождение от всего. Покой, отсутствие всего.
– Такой покой мне не нужен. А вы уверены, что там именно такой покой? После смерти?
– Настя, кто может быть уверен в этом? Кто может знать наверняка? Почему вы завели об этом речь?
– Все рассуждают на эту тему.
– Повод для философствования, – пожал плечами де Бельмонт и задержал взгляд на её изящно изогнувшейся шее. – Для любого разговора нужен повод. Кто-то предпочитает говорить о спорте, кто-то – о музыке, кто-то – о смерти. В этом мне видится прелесть общения.
Настя покачала головой, и Жан-Пьер не понял, согласилась она с ним или нет.
– Я боюсь смерти, – почти неслышно произнесла она. – Иногда что-то приходит в голову, и я не могу спать…
Де Бельмонт нерешительно обнял её ха плечи.
– Не бойтесь.
Она запрокинула голову, пряча от него глаза.
– Этот фильм… Он всё разбередил… Мне жутко… Жизнь ужасна, ужасна! – Настя рывком опустила голову и втиснулась ею в мужское плечо. Холодные пальцы сжались на спине Жан-Пьера. – Как справиться со страхом, когда он грызёт изнутри?
Сердце Жан-Пьера колотилось, чувствуя горячую близость девушки. Он поцеловал её в лоб.
– Успокойтесь…
– Вчера вы говорили мне «ты», – простонала она.
– Но сегодня ты говоришь мне «вы», – с упрёком ответил он.
– Это случайно, – выдохнула девушка. – У меня не получается сразу…
– У меня тоже…
Его губы нащупали её глаза, щёки, рот. Она жадно откликнулась на его поцелуй. Розовый халат соскользнул на пол, открыв её голое тело.
«Нет, не случайность, не сон…»
Подхватив её на руки, Жан-Пьер отнёс Настю в спальню, с наслаждением вдыхая свежий запах её кожи. Пространство любви раздвинулось беспредельно, впустив в себя лавину эмоций, горячих прикосновений, поток вздохов. Счастье требует простора, оно не вмещается в тесные границы самой большой кровати. Жан-Пьер физически ощутил, как мир двух прижавшихся друг к другу тел из интимного, замкнутого в себе, кипевшего жаркой кровью превратился в необъятный, развёрнутый, раскрывшийся всеми порами наружу и дышавший так глубоко, как не дышал никогда…
«Какое чудо…Она подарена мне свыше…»
Их слияние было наполнено неторопливой нежностью. Настя отдавалась де Бельмонту не так, как в прошлый раз. Всё её существо требовало помощи, она искала спасения в этом соединении, черпала из него силу, чтобы насытившись любовью, как земля насыщается живительной влагой, вернуть эту любовь троекратно. Она отдавалась мягко и вместе с тем пронзительно, подолгу удерживая своё наслаждение на высшей точке, не срываясь на резкие движения, плавно вдавливая мужчину в себя и так же плавно переливая свою энергию обратно в него…
Потом настала тишина, в которой отчётливо слышалось тиканье часов.
– Теперь всё хорошо, – потёрлась Настя щекой о плечо Жан-Пьера. – Какая всё-таки я глупая…
– Ты успокоилась?
– Не думала, что могу так из-за фильма… Это кино меня разбередило… А там ведь ничего страшного, просто мысль о смерти стала внутри меня раскручиваться, оплела меня всю…
– Если тебя пугают такие мысли…
– Не нужно, не говорите ничего… – и тут же поправилась. – Не говори, – и закрыла она его рот поцелуем, чтобы он не ругался.
Они долго лежали, прислушиваясь к глубокому дыханию друг друга. Потом Настя, кружа ладонью по его животу, задала неожиданный вопрос.
– Как ты думаешь, в наши дни может появиться новая Жанна Д`Арк?
– А новый Христос? – ответил Жан-Пьер вопросом на вопрос.
– Почему ты сравниваешь их? Разве они похожи?
– Они оба – символы, не более.
– Ты не веришь, что они были на самом деле? – Настя перевернулась и села на кровати, поджав ноги под себя. Её спина выгнулось, голова втянулась в плечи, будто воплотив в себе всю глубину заданного вопроса.
– Наверное, они были, – с неохотой ответил де Бельмонт, – но не такие, как их нарисовали художники и писатели.
– Значит, выдумка? А как же люди верят? Как же религия?
– Поверить можно во что угодно. Ты читала Воннегута? Помнишь «Завтрак для чемпионов»? Помнишь его рассуждения о женских трусиках и о порнографии? Прекрасно написано. Так коротко, легко и вместе с тем убедительно никто не доказывал, что людей можно заставить уверовать в любую чушь.
– Я не читала Воннегута, – громко сказала Настя и выразительно развела руками.
Жан-Пьер услышал досаду в её голосе.
– Тебе скоро наскучит со мной, – проговорила она и легла на бок, прижав коленки к животу. – Я ничего не знаю, ни в чём не разбираюсь. Я пустая. Со мной скучно. Я ужасна…
– Не будь такой, – прижался он к ней.
Она молчала.
– Ты просто очень юна, но скоро ты узнаешь всё, что должен знать нормальный человек.
– Вот ты и сказал это, – пробормотала Настя.
– Что сказал?
– Что я не нормальный человек.
– Глупышка, – поцеловал её в шею. – Если б мне так казалось… Если бы я хоть на мгновение усомнился в тебе… Неужели ты полагаешь, что я смог бы увлечься пустышкой?
Она медленно повернулась к нему лицом. Губы подрагивали. Настя хотела сказать что-то, но не решалась.
– Ты умница, – шепнул он ей прямо в ухо.
Она прижалась ухом к его губам, будто старалась не потерять ни крупицы прозвучавшей мысли.
– Думаешь, я буду… буду, как… Мне хочется знать всё, что знаешь ты, чтобы мы на равных говорили. Не хочу выглядеть дурой!
Он навис над ней на локтях и прикоснулся губами к её рту.
– Я обещаю тебе, – проговорил Жан-Пьер, – обещаю сделать всё, чтобы ты не чувствовала… чтобы не было досады… чтобы ты взлетела…
***
Через два дня у Насти состоялась очередная фотосессия, после которой девушка предстала перед де Бельмонтом с ярко накрашенным лицом и чёрными лаковыми волосами. Этот новый образ ей так понравился, что она оставила его и после съёмки.
– Свободна на целый месяц, – лучась детским счастьем, заявила она. – Вся твоя.
– Тогда едем.
– Куда?
– В Канн. Логинов оставил мне два пригласительных на фестиваль.
– На кинофестиваль? – она захлопала в ладоши. – Боже, как здорово! Я мечтала об этом.
– А потом махнём в Сан-Тропе.
– Зачем?
– Отдыхать. У меня там дом, – объяснил Жан-Пьер и засмеялся. – Фамильное гнездо.
– На море? – Настя, пританцовывая, закружилась на месте.
– Сколько дать тебе на сборы? Возьми лишь необходимое. Остальное докупим на месте.
– Ты знаешь, сколько это – необходимое? Если бы ты сказал: хватай купальник и ничего больше… А вдруг танцы, бал? Такое возможно, правда? Как я могу ничего не брать?
– Ты права, – согласился он. Её серьёзность забавляла его.
Она потребовала несколько часов для сборов, а когда он приехал к ней на квартиру, она всё ещё перекладывала свои кофточки и платья с место на место, требуя совета и помощи Жан-Пьера.
– А какой у тебя дом?
– Увидишь
– А много у тебя там друзей?
– Узнаешь.
– А долго мы там будем?
Вопросы сыпались из неё один за одним.
– Мадемуазель, – укоризненно посмотрел он, – у нас билеты на самолёт. Очень хотелось бы не опоздать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ницца встретила их хмурыми облаками.
– Погода не радует, – наморщив носик, констатировала Настя.
Жан-Пьер поцеловал её в плечо и направился за автомобилем в службу проката. Настя осталась в кафе, помешивая кубики льда в апельсиновом соке. Она не любила самолёты, полёт утомил её, и она сидела, понурившись. Придавленная усталостью, она не заметила, как вернулся де Бельмонт.
– Можем ехать, – сказал он, подхватывая её сумку. – Ты отдохнула? Хочешь посмотреть город?
– Отсюда и так всё видно, – вяло пожала плечами Настя.
– Взбодрись, – засмеялся Жан-Пьер. – Оглянись, тебя приветствует Ницца!
– Хочу солнца и купаться.
– Всё будет завтра, милая, наберись терпения.
Настя послушно пошла за Жан-Пьером к белому автомобилю с откидным верхом.
Из-за низких облаков казалось, что вечер наползал быстрее обычного. Город, окутанный тусклой синевой, источал сонливое спокойствие. Кое-где уже зажглись фонари, но изогнувшаяся возле моря набережная ещё не светилась огнями.
– Сейчас покажу тебе маленький кусочек твоей родины, – сказал де Бельмонт.
– Здесь?
Автомобиль выехал на Английскую набережную. С моря дул прохладный воздух, и Настя с наслаждением подставила лицо ветру. Перед отелем «Негреско» де Бельмонт повернул налево, и вскоре они остановились. После быстрой езды и шума машин на улице здесь всё было окутано тишиной. Впереди виднелись зелёные купола с крестами. Обрамлённые пышной зеленью стоявших вокруг пальм, купола смотрелись странно, почти неуместно.
– Что это? – удивилась Настя.
– Русская церковь.
Жан-Пьер вышел из машины и сделал несколько шагов в сторону храма. Настя продолжала сидеть в машине.
– Не пойдёшь? – удивился де Бельмонт и пошёл обратно.
Настя смотрела на купола и думала о чём-то. Из садика доносилась русская речь.
– Русские гости приходят сюда, – Жан-Пьер внимательно следил за выражением её глаз. Ему очень хотелось знать, какие мысли бродили в её красивой головке.
– Не пойду, – ответила наконец девушка.
– Что так?
– Не люблю. Церковь пугает меня.
– Чем же? Там спокойно и тихо.
– В этом садике спокойнее, – указала она глазами на деревья.
Из её сумки раздался громкий телефонный звонок. Настя торопливо расстегнула замочек и начала искать завалившийся на самое дно мобильник. Вытащив его, она раздражённо отключила телефон.
– Нельзя ходить в церковь просто так, – сказала она, заметив взгляд де Бельмонта.
– То есть?
– Должна быть серьёзная причина, чтобы переступить её порог. Какая-то важная просьба… Не знаю… Уедем отсюда.
Де Бельмонт завёл машину, плавно развернулся, и они неторопливо покатили вниз к набережной.
– Ты голодна? Поужинаем здесь или подождём до Канн?
– До Канн.
Настя с удовольствием вдыхала морской воздух и разглядывала знаменитую набережную, теперь уже залитую светом включавшихся один за другим фонарей и заполненную гулявшими курортниками.
– Вечером здесь всегда толпы, – сказал де Бельмонт. – Зато утром никого нет.
– Почему никто не купается. Холодно?
– Вечером никогда не купаются. Вдобавок сейчас прохладно.
Ночная подсветка делала улицу сказочно красивой. Сияли вывески дорогих отелей, шумно качались густые ветви пальм, громко накатывали волны, взлетали самолёты…
– Хорошо, – прошептала Настя, и Жан-Пьер улыбнулся, увидев, что её усталость отступила.
В дороге она задремала и проснулась только в Каннах. Регистрация в отеле заняла считанные минуты, и Настя потянула Жан-Пьера за руку.
– Теперь на пляж.
– Уже темно.
– Ну и что?
– Здесь не принято.
– Но ведь не запрещено? – возразила она. – Тогда я окунусь. Хочу в волны.
Она достала из сумки купальник, скрылась в ванной и вышла оттуда через пару минут.
– Идём же! – громко приказала она, и де Бельмонт не посмел отказать. Ему казалось, что он никогда не посмеет отказать этой девушке, пусть даже её желания будут противоречить здравому смыслу. Настя в ту минуту была воплощением счастья, никто не мог сказать ей «нет».
Она бросилась в море, не проверяя, насколько холодна вода, и Жан-Пьер присел на песок, втягивая носом морской воздух и любуясь мелькавшим в сумраке девичьей фигуркой. Настя ныряла с головой, появлялась, махала ему рукой, широко улыбалась.
– Не холодно?
– Бодрит…
Далеко в море мчался катер, весёлые пассажиры размахивали бенгальскими огнями. С набережной доносилась музыка, играл джазовый оркестр. Свет фонарей и вывесок колыхался в подвижной воде.
Когда Настя вышла, Жан-Пьер протянул полотенце, но девушка тряхнула головой в ответ. Брызги разлетелись вокруг, осыпали де Бельмонта, намочили его рубашку. Жан-Пьер невольно вздрогнул.
– Если бы ты знал, как мне хорошо, – пропела Настя и бросилась ему на грудь.
Её мокрое тело прижалось к нему. Он ощутил её набухшие соски.
– Добро пожаловать на Лазурный берег.
– Теперь я готова ужинать, – бодро отозвалась она.
– Теперь мне надо переодеться в сухое, – сказал де Бельмонт.
***
Меньше всего Жан-Пьера интересовала в Каннах знаменитая красная дорожка, давно превратившаяся в подиум кинозвёзд, осаждаемая возбуждённой публикой и ненасытными журналистами. «Ковёр ковром», – презрительно сказал де Бельмонт. Вовсю щёлкали затворы фотоаппаратов, визжали истерично девицы, мечтавшие об автографах знаменитых актёров, режиссёры отвечали на приветствия наработанными широкими улыбками. Это была шумная площадка для проявления тщеславия. Меньше всего Жан-Пьеру хотелось попасть под прилипчивое око прессы, опасаясь, что от шумных сплетен придётся потом долго отбиваться. Хотя Настя, судя по её взглядам, была вовсе не прочь попозировать.
Фильм Павла Логинова «Отшельник» имел шумный успех. Зрители устроили продолжительную овацию, а журналисты атаковали русского режиссёра после показа, не давая ему пройти.
– Позже, господа, пожалуйста, давайте поговорим позже. Будет пресс-конференция, – вежливо улыбался Логинов, проталкиваясь сквозь плотную толпу, но журналисты горели нетерпением и забрасывали вопросами.
– Месье Логинов, объясните… Господин Логинов, ответьте… Павел, скажите… Почему затворничество? Почему вдруг тема отшельничества?
Де Бельмонта удивил не столько сюжет (успешный бизнесмен бросает всё и, не объясняя никому ничего, уходит в отшельники, скрывшись от мира), сколько художественное решение картины. Логинов умел наполнить киноэкран живыми чувствами и передавать их зрителю. Запомнилась сцена, где главный герой сидит на просёлочной дороге под дождём, подставив холодным струям лицо и раскинув руки в стороны. Это было снято так, будто дождь тянулся к человеку и, отвечая на его внутренний призыв о помощи, совершал акт религиозного омовения. Дождь казался живым, одушевлённым.
– Как ты сделал это? – допытывался Жан-Пьер, когда они встретились с Павлом в ресторане поздно ночью. – Компьютерная графика?
– Нет, – хитро улыбался Павел, – оператор у меня гений, мастер своего дела.
– Ваш дождь, – воскликнула Настя, хватая Логинова за руку, – как сказочный… И ужасно грустный… Эта сцена… Знаете, у меня было ощущение, что дождь хочет излечить душу главного героя…
– Так и есть, Настя, – довольно улыбнулся Логинов. – Переломный момент фильма. Главный герой больше не может жить по-прежнему, он должен сделать выбор. И природа помогает ему, смывает с него всё наносное.
– Я не верю в возможность таких перевоплощений, – выразил своё мнение Жан-Пьер. – Мне кажется, что лишь сумасшедшие способны на тотальное отречение от своего «Я». Но дело даже в другом: твоя история не вызвала у меня почему-то ни малейшего протеста.
– Значит, она прозвучала убедительно.
– Да, я смотрел твой фильм и будто угадывал в нём самого себя, хотя, уверяю тебя, дружище, у меня нет ничего общего с твоим персонажем. Близко ничего нет! Я никогда не поменяю мой образ жизни, потому что я добропорядочный и трезвомыслящий обыватель. У меня не может возникнуть потребности сломать мой образ жизни. Почему человек отрекается от прошлого?
– По разным причинам, – Павел причмокнул своими пухлыми губами. – Но главное: жизнь не удовлетворяет его, даже больше того – тяготит.
– Не просто тяготит, а он считает её греховной. Правильно я рассуждаю? – Жан-Пьер входил в раж. – Правда, есть одно «но», которое перевешивает всё остальное. Твоему герою нравилась его жизнь, она удовлетворяла его. Как взбрело ему в голову, что надо отказаться от всего?
– А мне кажется, что такое возможно, – заговорила вдруг Настя. – Мне кажется, что любой человек может неожиданно для себя изменить свою жизнь. Мне просто так кажется.
– Ты бы смогла бросить всё, забыть о своей карьере? – бросил Жан-Пьер, недовольный тем, что она ввязалась в спор.
– Вряд ли, – ответила она, – я только в начале пути, слишком о многом мечтаю.
– Вот видишь. Ты в начале пути, почти не затратила сил на достижение своей цели, а представь человека, который долгие годы бился, стремился, прорывался сквозь преграды. Ужели он откажется от всех затраченных физических и душевных сил, сочтёт прожитую жизнь бесполезной и бессмысленной? Нет таких людей.
Де Бельмонт не понимал, что вывело его из равновесия. Он говорил на повышенных тонах и чувствовал раздражение из-за слов Насти.
– Наверное, ты прав, – наклонила она голову набок и поправила средним пальцем волосы на лбу. – Но есть ведь необъяснимое в людях, непредсказуемое.
– Видишь ли, – заговорил Павел, обращаясь к де Бельмонту, – меня мало интересует, возможно ли такое в нашей жизни, хотя я убеждён, что возможно всё. Мне важно пробудить в зрителях вопросы. Наш спор доказывает, что я добился своего. Ну а что касается самой проблемы, то вспомни, что многие японские мастера живописи нередко исчезают, добившись абсолютного успеха. Не умирают, не кончают самоубийством, а просто исчезают. Они меняют имя, раздают заработанные деньги и начинают свой путь заново, чтобы заслуженный статус и заработанное признание не мешало им, не отвлекало от главного. Им интересен путь постижения. В какой-то мере мой фильм об этом.
– У меня иной менталитет, западный, а не восточный, – отрезал Жан-Пьер. – Кроме того, я считаю, что это выдумка. Мне лично не встречались такие люди. Погляди вокруг.
– Мы не можем узнать их, Жан-Пьер, – примирительно произнёс Логинов. – Они не рассказывают о своём прошлом. Они живут не для рекламы.
– Возможно…
Их разговор был прерван появлением репортёров. Когда защёлкали фотокамеры, Логинов попросил о чём-то негромко Настю Шереметьеву. Она кивнула и встала. Логинов привлёк её к себе за талию.
– Изобразим подобие нежности. Пусть посплетничают, – шепнул он ей на ухо. Она засмеялась.
Жан-Пьер отступил от них на несколько шагов, любуясь Настиной грациозностью. Она умела профессионально двигаться, профессионально принимала выгодные позы, профессионально улыбалась. И всё у неё получалось естественно, не нарочито, легко, шутя. Ей очень нравилось быть объектом внимания…
– И всё-таки я не согласен, – вернулся Жан-Пьер к прерванному разговору, но уже без раздражения. – Мало кто из людей способен на отречение от всего достигнутого.
– Главное в произведении искусства – это метафора, а не буквальное воспроизведение действительности, – ответил Логинов. – По крайней мере, я исхожу из этого.
– И ещё люди иногда заблуждаются, – добавила Настя. – А потом спохватываются.
– Обычно спохватываются, когда поздно менять что-либо, – сказал де Бельмонт.
– В жизни поздно, а в кино возможно всё…
На следующий день они проснулись поздно. Жан-Пьер долго вслушивался в шум за окном. Привычно для уха шумело море, привычно стучали каблуки по асфальту, привычно кричали чайки. Настя почти неслышно дышала, уткнувшись лицом в подушку. Тонкое одеяло сползло с неё, оголив спину и бедро. Де Бельмонт протянул руку, чтобы коснуться её бедра, но остановил себя, боясь спугнуть сон девушки. Она спала так сладко, что не хотелось будить её. Несколько раз её губы пробормотали что-то невнятное, пальцы шевельнулись, отгоняя что-то невидимое.
Жан-Пьер осторожно выбрался из кровати. Остановившись у окна, он посмотрел на ожившую набережную. Люди толпились у воды под раскрытыми пляжными зонтами. Почему-то вспомнился Ирвин Шоу: «Даже поток машин на шоссе вдоль набережной и толпы людей на тротуарах и на бульваре Круазетт не нарушали благословенной тишины. Пусть хоть сегодня Канн помнит, что он должен быть похожим на одно из полотен Дюфи».
Де Бельмонт отправился в душ. Вернувшись, он увидел, что Настя проснулась. Она сидела, скрестив ноги, и смотрела в окно. Одеяло лежало между колен взбитым комом.
– Надо же, – сказала Настя, услышав де Бельмонта, – за окном Канн, и меня это не удивляет. Меня удивляет, что меня это не удивляет. Всё так, как должно быть. Иначе и не может быть, верно?
– Верно.
Она упала на спину и протянула руки к де Бельмонту.
– Иди ко мне, Жан-Пьер. Мне очень хочется.
Он обожал, когда на её лице появлялось это выражение шаловливой капризности – детское, поэтому невинное.
– Любовь в Каннах, – засмеялась она, обнимая его. – Правда, здорово?
– Что тебе нравится больше: любовь или Канны?
– Любовь. Но когда в Каннах – это красивее, правда?
Он прижался щекой к её груди.
«Мне сказочно повезло. За что судьба поднесла мне такой подарок? Я же почти равнодушен стал к жизни, просто перетекал изо дня в день, просто встречался и разговаривал, выполнял какую-то работу. Всё машинально, всё бессмысленно. Даже с женщинами у меня всё происходило машинально: приятно, но не больше. А теперь я чувствую каждый вздох, мне всё кажется значимым, всё имеет глубокий смысл, всё восторгает. Вот она выгибает шею, и я наслаждаюсь видом этой шеи, пульсирующей жилкой, нежной кожей. Вот она смотрит мне в глаза, и я знаю, что никто в мире больше не смотрит так, потому что нет больше таких глаз, такого света в зрачках, такой искристости взгляда. Вот она берёт меня рукой, и я испытываю то, что никогда не испытывал прежде – желание быть внутри её тела снова и снова, бесконечное желание именно этого тела, а не женщины вообще. И я не перестаю радоваться, не перестаю восторгаться»…
***
– Какой он, этот мэр? – спрашивала Настя.
– Обыкновенный человек, – отвечал де Бельмонт
– Ну как же обыкновенный! Он же мэр! Канны, конечно, не большой город, но такой знаменитый, такой необыкновенный, значит, и мэр должен быть необыкновенный.
– Сама увидишь. Мы уже приехали.
– А почему ты решил познакомить нас? – не переставала сыпать вопросами Настя.
– Хочу похвалиться, – засмеялся де Бельмонт.
– Чем похвалиться?
– Тобой… – Он надавил на тормоз и машина остановилась. – Я ужасный хвастун. Ты ещё не знаешь всех моих качеств.
Она приняла шутку и потрепала его по голове.
– Ты испортишь мне причёску, – предупредил он.
– У тебя нет причёски, – возразила она.
– Жан-Пьер, рад видеть вас! – в двери появился мужчина среднего роста. – Добрый вечер, мадемуазель. Много слышал о вас.
– Надеюсь, только хорошее?
– Разумеется! Плохое не задерживается во мне, пролетает сквозь меня, как сквозь сито.
Де Бельмонт представил их.
– Филипп де Валлон, мэр Канн… Анастасия Шереметьева, самая удивительная женщина в мире.
– Не сомневаюсь, – воскликнул мэр, – не сомневаюсь. Рад знакомству, мадемуазель. Сегодня у нас скромная компания, человек десять, старые друзья. Мы с Жан-Пьером давно дружим. Проходите в дом, пожалуйста…
Вечер протекал спокойно. Настя чувствовала себя центром внимания, и была очень довольна. Мадам де Валлон представила её присутствовавшим дамам. Чуть позже приехал Клод Арно, седовласый режиссёр, имя которого гремело по всему миру лет десять назад, но который не снял за последние годы ни одной картины. Его сопровождала Дина Бэллок, известная фотомодель, прославившаяся своими любовными похождениями. Увидев Настю, Дина расплылась в улыбке и бросилась к ней.
– Здравствуй, милая! – расцеловала она её, изображая бурную радость, и тут же зашептала на ухо. – Как хорошо, что здесь есть хоть один нормальный человек. Ужасно боялась, что сдохну от скуки среди этих чванливых куриц. Ты прелестно выглядишь, Анастаси…
Они никогда не дружили, лишь пару раз встречались на фотосессиях, но Дина держалась так, словно их с детства связывала крепкая дружба и они привыкли доверять друг другу самое сокровенное.
– Приятно видеть тебя здесь, – ответила Настя и чмокнула воздух возле щеки Дины Бэллок.
– Ты с кем?
– С месье де Бельмонтом.
– О! Поздравляю… Мечта многих женщин. Великолепный выбор. А у меня сама видишь… Не способен ни на что. По ночам сбегаю от него к бармену, – и Дина вульгарно рассмеялась.
Заметив, что улыбка на лице Насти сделалась натянутой, Жан-Пьер поспешил на помощь.
– Дорогая, позволь отвлечь тебя на минутку?
Настя с готовностью кивнула, и Жан-Пьер увлёк её за собой. Дина Бэллок мгновенно переключилась на кого-то из мужчин. Де Бельмонт остановился перед седовласым Клодом Арно.
– Вы очаровательное создание, – хрипло проговорил Арно и прилип пухлыми губами к Настиной руке. – Уверен, вы прекрасно будете смотреться на экране. Такое выразительное лицо сейчас редко встретишь. Всё больше куклы вокруг. Жаль, я сейчас не снимаю.
– Всё ещё впереди, Клод, – сказал де Бельмонт, приятельски похлопав его по плечу.
– К чертям! Зачем обманывать себя? Раньше я снимал по фильму в год, а теперь мне не хочется, – без тени горечи произнёс Клод Арно.
Потом он позвал мэра и они вдвоём ударились в воспоминания, перебирая чуть ли не по дням, как проводили время на прежних кинофестивалях.
– В воспоминаниях не меньше удовольствия, чем в других развлечениях, – негромко смеялся Арно, пошлёпывая себя ладонью по колену. – И у них есть преимущество: не нужно никуда ездить и тратить деньги. Ха-ха! Сиди и вспоминай. И можно ещё обманывать себя, приукрашивать былое, мол, вот как расчудесно всё было! Да, у старости есть свои положительные стороны, друзья…
Филипп де Валлон поднял шампанское и предложил тост за Арно.
– Мы все были свидетелями его триумфа, все преклонялись перед его несравненным талантом, не раз пересматривали его фильмы, ставшие культовыми. Так поблагодарим же судьбу за счастье, подаренное нам, за её щедрость, ибо не всем подарена радость общения с великим Клодом Арно. Друг мой, мы пьём за тебя!
– Спасибо, спасибо, но я давно уже труп, – сообщил довольно весело старый режиссёр, и Жан-Пьеру показалось, что Арно очень нравились слова про труп. Возможно, за последнее время они стали его любимой шуткой. – Не расточайте ваши комплименты, друзья, они могут скоро пригодиться на моих поминках. Ха-ха!
– Завтра, – продолжил мэр, отсмеявшись, – мы устраиваем праздник в честь Клода. Официальное мероприятие в рамках кинофестиваля.
– Надеюсь, вы не заставите меня пересматривать мои собственные фильмы. Я их терпеть не могу, ха-ха-ха! – Арно дёрнул рукой и пролил шампанское на ковёр.
Праздник, о котором сказал мэр, начался утром ретроспекцией фильмов Арно. Сам Клод Арно появился перед зрителями, произнёс несколько слов, поклонился и ушёл, уступив место танцующим девушкам в блестящих бикини и пышных белоснежных боа. Ночью праздник завершился красочным фейерверком над морем. Де Бельмонт договорился с мэром, чтобы им предоставили лодку, и они с воды любовались огненным шоу. Чёрные ночные волны то пугали бездной, то пылали огнём, будто вселенная вся заполнилась потоками искр, брызгами салюта, ослепительными фонтанами.
– Боже, какая красота, – шептала Настя, заворожённо глядя вверх, и де Бельмонт чувствовал себя на седьмом небе от возможности угодить девушке. Фейерверк не интересовал его, как не интересовал и весь кинофестиваль. Он хотел только одного – радовать Настю.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
– Добро пожаловать в Сан Тропе, – взмахнул рукой де Бельмонт.
Впереди виднелась улица, забитая машинами. Вид лазурного морского залива никак не сочетался с автомобильной пробкой. Жан-Пьер надавил на педаль тормоза, и они плавно остановились.
– Что-то случилось? – спросила Настя, изумлённо разглядывая скопление машин.
– Здесь такое бывает.
Мимо, оживлённо беседуя, прошли англичане, затем зазвучала русская речь.
– Сплошные туристы, французского языка вообще не слышно, – сказала Настя.
– Со всего мира сюда тянутся. А что такого особенного в Сан-Тропе? – пожал плечами де Бельмонт. – Многие считают, что это Бриджит Бардо виновата. Она была на пике популярности, когда купила здесь дом. Вот и понеслись слухи, что здесь – райский уголок и что живут здесь только знаменитости. Про знаменитостей, конечно, врут. А место здесь и впрямь уютное, тихое, теперь ещё и очень буржуазное. Раньше тут жили только рыбаки, воняло рыбой, а теперь самые богатые люди мира катаются здесь на яхтах.
Автомобили шевельнулись, поехали, движение медленно возобновилось, но то и дело приходилось замедлять ход.
Через десять минут они свернули на Авеню Марешаль Фош и въехали в автоматически открывшиеся ворота. На тесном пространстве, пышно заросшем цветами, разместился старый двухэтажный дом и бассейн. Высокая ограда из крупных неровных камней, затянутая густыми вьюнами, отделала территорию от соседних вилл. Тёмные тени деревьев ажурно падали на дорожку с гладко утрамбованным гравием.
– Здесь я родился, – сказал де Бельмонт, заглушая двигатель.
– Красиво.
– Садовник приходит сюда регулярно, даже когда нас нет. Это единственное, что мы можем позволить себе из обслуги. Сестра, правда, обожает сама заниматься цветами, но всё-таки она любитель. Садовник у нас замечательный. А вот и он. Добрый день, Луи!
Из-за угла неторопливо, чуть припадая на одну ногу, появился пузатенький мужчина в соломенной шляпе с обвисшими полями. Он приветливо улыбался из-под пышных седых усов и покачивал головой. В его руках виднелись садовые ножницы.
– Добро пожаловать, месье! – с искренней радостью поприветствовал Луи.
– Мадемуазель зовут Анастасия, – указал де Бельмонт на свою спутницу, – или просто Настя.
– Вы очаровательны, мадемуазель Анастасия.
– Благодарю вас, Луи. У вас великолепный сад.
– Что умею, то умею. – Луи положил ножницы в глубокие оттопыренные карманы просторных штанов и, сняв шляпу, провёл ладонью по спутанным волосам.
– Обожаю цветы, – сказала Настя.
– Разве можно не любить их? – улыбнулся Луи, и лоб его покрылся складками. – Они для меня как дети, живые. Они тоже испытывают боль, тоже умеют блаженствовать. Но их преимущество перед нами в том, что они не обременяют себя мыслям, которыми нагружает себя человек. Они просто живут.
– Наш Луи – настоящий философ, – засмеялся де Бельмонт.
– Да, месье, у цветов нет стремлений, поэтому нет и разочарований. Счастье для них – это сама жизнь.
– Мне нравится здесь. – Настя запрокинула голову и раскинула руки в стороны, будто желая обнять окружавший её сад. Она медленно покружилась на месте, покачивая руками, как крыльями.
Де Бельмонт и Луи не сводили с неё глаз. Окружённая цветами, Настя была похожа на фею.
– И бассейн есть! – воскликнула она, прекратив кружение. – Жан-Пьер, как тут прелестно!
Жан-Пьер подхватил сумки и направился в дом. Настя медленно пошла за ним. Крупная белая бабочка порхала перед ней, словно указывая путь, но вдруг метнулась в сторону и опустилась на раскидистую кисть пальмы, росшую возле двери. Внутри было прохладно.
– Осваивайся, – Жан-Пьер сделал пригласительный жест. – Кухня и столовая на первом этаже. Библиотека тоже. Спальни на втором. Чтобы не мешать друг другу, мы с сестрой поделили время отдыха: две недели отданы ей с мужем, две – мне. Так и чередуем весь год. Ещё сюда приезжают погостить наши дети, они уже взрослые, им тоже полагается по кусочку пирога.
– Вы никогда не бываете здесь все вместе, всей семьёй?
– Случается. Например, на дни рождения. Но только по приглашению.
– Строго.
– Аристократия обязана жить по своим правилам, – с шутливой строгостью отозвался Жан-Пьер, поднимаясь по холодным каменным ступеням на второй этаж. – Иначе можно отправиться на гильотину.
– Сколько книг! – послышался голос Насти из библиотеки.
– Читай, наслаждайся.
– Все стены в книжных полках!
– Сейчас настоящую библиотеку мало у кого увидишь. Народ читает электронные книжки, – спустился по лестнице Жан-Пьер. – А я не могу. Электронная книга для меня то же самое, что для Луи сфотографированные цветы, которые нельзя понюхать и подержать в руках. Понимаю, что в век цифровых технологий всё становится другим, но я предпочитаю живую книгу. Конечно, я старомоден, книги занимают много места и вдобавок пылятся, зато с ними можно общаться. С любым предметом можно общаться, любить его или ненавидеть. Впрочем, зачем держать дома что-то ненавистное? Меня окружают только любимые вещи.
Де Бельмонт взял с полки большую книгу и перевернул несколько потрёпанных страниц.
– Этот том видел Наполеона, он перекочевал сюда из его личной библиотеки. Взгляни, вот пометки, сделанные рукой великого человека. Можно ли не трепетать, держа в руках такую вещь?
Настя с любопытством заглянула в книгу.
– Вот это написал Наполеон? Тот самый, который напал на Россию?
– Который напал на весь мир, дорогая, – уточнил де Бельмонт. – Который сам себя короновал и ещё много чего натворил. Неповторимый негодяй, которым по сию пору восхищаются лучшие умы человечества.
Настя с недоверием взяла книгу, и на её лице отразилось огромное удивление, когда она ощутила тяжесть книги, и едва не выронила её.
***
Настя любила бродить по улицам, трогала потрескавшуюся штукатурку старых домов, вслушивалась в собственные шаги, кормила птиц, подманивала их крошками от круасана, и порой пичужки даже заскакивали на её ладонь. Тогда Настя замирала, боясь спугнуть их, и задерживала дыхание, но пташки через секунду-другую взмахивали крылышками и шустро улетали, чтобы вскоре вернуться опять.
– Ты видел? Жан-Пьер, они клевали у меня с руки! – кричала она, не в силах сдержать восторг.
– Тебе все доверяют.
Настя благодарно припадала к Жан-Пьеру губами.
В те дни казалось, что им двоим принадлежало всё возможное человеческое счастье. Настя была неуёмной, она бегом поднималась и спускалась по ступеням, не стояла на месте ни минуты, переполняемая энергией юности, с которой ничто не может сравниться. Жан-Пьер нередко останавливался и смотрел на свою возлюбленную издали, потому что тягаться с её подвижностью ему было не под силу. Настя возвращалась вприпрыжку, часто напевая что-то.
– Ты не хочешь туда? – указывала она рукой в ту сторону, откуда прибежала только что. – Там красиво.
Он отрицательно мотал головой.
– Пойдём лучше в кафе и выпьем вина.
– С удовольствием, – соглашалась девушка.
Но ей всё же удавалось время от времени увлечь де Бельмонта куда-нибудь вверх по склону, чтобы оттуда полюбоваться красными черепичными крышами деревень.
– Сказочная панорама, – полной грудью вздыхала Настя, и Жан-Пьер, стоя подле неё с трудом сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку и не овладеть ею на пыльной земле под шуршание густых зелёных кустов. Она угадывала его желания и укоризненно покачивала головой. – У тебя одно на уме, милый.
– В этом нет моей вины. Я всё время хочу тебя.
– Потерпи, нельзя же заниматься этим беспрерывно! – игриво грозила она пальцем.
– Не могу справиться с собой, – смеялся он задорно, по-мальчишески. – Ты возбуждаешь меня.
В ответ она целовала его – легко, шутя, без страсти, и тотчас бежала прочь.
Они путешествовали без всякой цели, наслаждаясь своей свободой от каких бы то ни было дел, останавливались там, где им нравилось, и любовались природой, пили вино, лакомились фруктами.
То и дело они заходили в кафе, заказывали что-нибудь выпить и, сидя за чашкой чая в тени тентов, вели неспешный разговор.
– Обожаю море, обожаю горы, обожаю небо! – Настя обводила глазами горизонт и жмурилась от удовольствия, как котёнок.
– Ты обожаешь всё.
– Да
– Счастливая.
– А ты разве не счастливый? – хватила она его за руку и тянула куда-нибудь к обрыву, с которого открывалась сине-зелёная масса лениво качавшихся морских волн.
– Я тоже счастлив, – отвечал он.
– Нет, ты разве не всё любишь? Можно ли что-то не любить в природе? Ах, как хорошо здесь! – её руки обвивали его шею. – Как чудесно!
– Я не люблю, когда что-то давит на меня, когда моря, например, становится слишком много.
– Как это?
– Быстро насыщаюсь.
– Понимаю… Это как с едой, верно? Одно и то же на завтрак, обед, ужин… Ты уже устал здесь? Неужели Лазурный берег может надоесть? Это же такая радость!
– Для меня радость – это твоё присутствие, – смотрел он на неё влюблёнными глазами, – и возможность обнимать тебя…
Отдохнув, они шли дальше, а иногда почти сразу устраивались в другом кафе, чтобы заказать ещё воды или вина, и опять болтали о чём-то. Настя старалась устроиться ближе к опрыскивателям, освежавших посетителей брызгами воды, и непременно смотрела на море.
– Оно лазурное, по-настоящему лазурное!
Иногда она вдруг вставала и требовала немедленно идти дальше.
– Что тебе не понравилось тут? – не понимал де Бельмонт.
Отойдя подальше от кафе, Настя объясняла.
– Опять эти старушки с минералкой. Мы видели их в соседнем кафе. Одни и те же люди.
– Ничего удивительного: крохотная деревня.
– Пойдём домой. Я устала.
– Ты никогда не устаёшь.
– Те не менее… Хочу не видеть никого. Хочу быть с тобой вдвоём… Чтобы никто нас не видел… Солнце обостряет желания. Мне хочется целоваться…
Занимаясь любовью, Настя никогда не была одинаковой: она то громко стонала от пронзительного наслаждения, то отдавалась любовной игре молча, то её веселила сосредоточенность де Бельмонта, и она подтрунивала над ним, не позволяя расслабиться, то сама молчаливо и усердно трудилась над его телом, как если бы выполняла сложную работу, но потом всё-таки, доведя любовника до исступления, впивалась в него, чтобы получить свою порцию удовольствия, то содрогалась всем телом, будто её бил электрический ток, и ещё долго не успокаивалась после того, как миновал оргазм, то ей было щекотно, и она извивалась, хохоча от каждого прикосновения и превращала секс в неугомонную детскую забаву, то впадала в нежность и превращалась в расплавленный и податливый воск, из которого можно было вылепливать любые фигуры.
Насытившись любовью, Настя ныряла в бассейн, а потом звала Жан-Пьера на море.
– Мы должны плавать, должны качаться на волнах…
Они садились на велосипеды и наперегонки мчались к берегу, то проваливаясь в густые тени деревьев и пальм, то вылетая на сияющее солнцем пространство, от чего в глазах начинало рябить. Настя почти никогда не бросалась в воду сразу, она любила насладиться видом набегающих волн и лишь потом, насытившись видом морской пены, входила в море. Она редко окуналась сразу, чаще заходила медленно, постепенно погружаясь в воду и давая де Бельмонту возможность налюбоваться её красивым телом, едва прикрытым лоскутами бикини.
На песке всегда лежали выброшенные на берег водоросли, и Насте нравилось поддевать их пальцами ног.
– Они приплыли из самых глубин, Жан-Пьер. Они видели то, что не видим мы, люди. Ты представляешь? Они плавали где-то там, глубоко и далеко, а теперь лежат тут, беспомощные и усыхающие.
Де Бельмонт кивал. Порой ему казалось, что он не понимал, о чём она говорила, ему нравилось слушать её голос, а слова не имели значения. Поэтому часто он не отвечал, а только кивал, нередко кивал невпопад. Её голос, её смех, её молчание, её юность – всё казалось ему необыкновенным.
– Желающих искупаться-то мало, – смеялась Настя, выходя из воды.
– Ещё не сезон. Через пару недель на пляже невозможно будет найти свободного места.
Настя посмотрела на густо шевелившиеся мачты многочисленных яхт.
– У тебя есть яхта?
– Нет, это дорого.
– Жаль, мне очень хотелось поплавать на яхте.
– Это не проблема, – заверил он.
Почти ежедневно де Бельмонт знакомил Настю с новыми людьми. Узнав о появлении Жан-Пьера в Сан-Тропе, отдыхающие «сливки» общества завалили его приглашениями.
Насте нравилось общество и внимание, которое она получала там. Она также любила разглядывать лица людей, прислушиваться к их голосам, угадывая их характеры, она забавлялась ими, они возбуждали в ней какие-то фантазии. Если кто-то не устраивал её, она тут же забывала о нём, выбрасывала из головы и не всегда могла вспомнить про такого человека, даже когда Жан-Пьер напоминал ей. Иногда на людях она говорила де Бельмонту «вы», но он не поправлял её, понимая, что в данную минуту ей почему-то хотелось держаться более официально. Иногда она позволяла себе излишнюю нежность при посторонних, и он принимал эту нежность с готовностью.
***
– Настя, твоя мечта сбывается. – Де Бельмонт показал Насте визитную карточку с написанными на ней словами приветствия. – Вечером ты поднимешься на борт океанской яхты.
– Правда? Кто приглашает?
– Мадам Бланш Лиьнер. Нас ждёт фуршет. Помнишь, мы видели вчера огромную белую яхту, входившую в залив?
– Неужели? А кто она, эта Линьер? Твоя школьная подруга?
– Почти. Жена моего друга детства. Теперь он – крупнейший финансист.
– Важные люди сойдутся?
– Серьёзные, – согласился Жан-Пьер.
На пристани, при входе на огромную яхту, с которой доносилась музыка, стояли два крепких человека, похожих манекены, и сверяли имена гостей со списком приглашённых.
– Добрый вечер, месье, рады видеть вас, проходите. Добрый вечер, здравствуйте…
Едва поднявшись на борт, перед ними появилась высокая худощавая брюнетка, выглядевшая значительно моложе своих пятидесяти лет. На её шее переливалось колье из крупных бриллиантов. Поприветствовав де Бельмонта и отпустив несколько искренних комплиментов в адрес Насти, она проплыла к другим гостям. Бланш Линьер регулярно устраивала званые обеды в своей парижской квартире и в двух виллах на Лазурном берегу. И никто не отказывал ей. Мужчины с удовольствием флиртовали с Бланш, но все делали это дружески, без малейшего намёка на настоящий сексуальный подтекст. О ней говорили, что она умела быть настоящим другом, но все хорошо знали, что и врагом она могла быть опаснейшим. Её страстью был джаз, поэтому на борту играл небольшой джазовый оркестр, играл весело, будоража кровь.
Де Бельмонт ловил завистливые взгляды мужчин.
– Обрати внимание на вот того лысого толстяка, – рассказывал он на ухо Насте.
– Который уводит сейчас даму в чёрном? – уточнила она.
– Прелюбопытнейший тип. Анри Браганс, банкир.
Лысый мужчина в тёмно-синем костюме вёл невысокую красивую женщину, крепко держа её за локоть. Если бы Жан-Пьер не обратил на него внимание Насти, она бы не заметила, что женщина шла против своей воли, что толстяк буквально волок её за собой, настолько сильной была его хватка. При этом он вежливо улыбался, ничем не выдавая своего раздражения на спутницу.
– Он страшный ревнивец, этот Браганс, – пояснял де Бельмонт.
– Это его жена?
– Жозефина любит выпить и сразу начинает любезничать со всеми. Вот и сейчас, видно, стрельнула глазками в чью-то сторону. Живи мы в девятнадцатом столетии, Браганс вызывал бы на дуэль всех подряд. А так он отыгрывается на жене.
– Колотит её?
– С синяками Жозефину никто не видел. Но под замком он держит её неделями.
– Бедняжка.
– А вон тот, который с чёрными усами, это Константин фон Мекк. Видишь? Удивительная личность. Богач, но дело не в деньгах. Многие богачи не умеют наслаждаться, тратят деньги ради того, чтобы показать себя, подчеркнуть своё положение, свои возможности. Фон Мекк не таков. Он извлекает удовольствие из всего, что покупает. Он наслаждается тем, что может купить лучшее. Это приводит его в восторг. Если он пригласит нас в гости, вы непременно увидите, с каким наслаждением он будет слушать музыку, потому что диск записан на лучшей и воспроизводится на лучшей в мире аппаратуре. Вы увидите, с каким трепетным восторгом он вдыхает запах цветов в своём саду. Там лучшие, редчайшие растения. Они действительно прекрасны, некоторые кажутся нарисованными кистью китайских акварелистов, непонятно, откуда он добыл их. Однажды он устроил концерт на своей вилле. С каким упоением он слушал музыку! Невозможно поверить, что человек способен получать от чего-либо столь глубокое удовлетворение. Наверное, Моцарт не наслаждался музыкой так, как это делает Фон Мекк. Глубина его чувств зависит только от одного: не лучшее вообще, а лучшее на его деньги. У него болезненно обострено чувство покупательной способности. Это как двойной оргазм – один от качества, другой от сознания того, что это качество приобретено на его деньги. Ему нравится голос Чечилии Бартоле, он от неё в восторге, но никогда он не получит от её пения в Гран-Опера такого удовольствия, как от её выступления, организованного на его деньги.
– А кто вон тот коротышка?
– Чем он привлёк твоё внимание?
– Глазами, – объяснила Настя. – Как угли. Он их прячет за полуопущенными веками.
– Марсель Мериваль. Он возглавляет крупную юридическую фирму и здешний благотворительный фонд. По неподтверждённой информации, он руководит криминальным бизнесом. Поговаривают, что на его руках столько крови, что граф Дракула в сравнении с ним – невинный младенец. Впрочем, это лишь слухи, доказательств нет, и никто не ищет их. Людям нравится сплетничать. Мериваль очень влиятелен. Имея такого человека в друзьях, можно решить любые проблемы.
– Ты с ним дружишь?
– Мы знакомы. Эта формулировка правильнее.
– То есть ты не можешь решить с его помощью свои проблемы?
– Настя, у меня нет проблем. Возможно, я единственный человек во Франции, у которого нет проблем.
– Совсем-совсем?
Де Бельмонт улыбнулся.
– Одна есть.
– Какая?
– Ты. Боюсь потерять голову из-за тебя.
– Сладкий льстец!
Играла музыка, гудели голоса, гости переходили друг от друга, говоря о каких-то пустяках, смеялись, веселились.
– Жан-Пьер! Здравствуйте!
Возле них остановился молодой человек с длинными прилизанными волосами.
– Джордж Кингсли, – представил его де Бельмонт. – Художник.
– Завтра вернисаж. Жду вас.
– Где?
– В Каннах.
– Не знаю, сможем ли мы…
– Жан-Пьер! Умоляю вас! Как же можно без вас? – на лице художника появилось выражение глубокого отчаянья.
– Где вы были раньше, Джордж? Мы отдыхаем. Неужели нельзя было предупредить заранее?
– Но Жан-Пьер, я отправил вам приглашение! – с нескрываемой обидой воскликнул Кингсли.
– Возможно, я пропустил его. Вы же знаете, их так много… Ладно, мы с Настей попытаемся приехать. Но не обещаю.
– Почему ты так строг с ним? – полюбопытствовала Настя, когда художник отошёл.
– Терпеть не могу его. И его картины тоже. Так называемая современная живопись вызывает у меня зевоту. Выливают краску из ведра на холст и называют это творчеством!
– Он так рисует?
– Завтра там соберутся десятки таких «творцов».
– А мне было бы любопытно взглянуть на его картины.
– Ты серьёзно? – не поверил де Бельмонт. – Тратить время на эту мазню?
– Но я же должна знать…
– Ладно, будь по-твоему. Прокатимся.
В Настиной сумочке зазвонил телефон. Она быстро достала его, взглянула на него, пожала плечами и поднесла к уху.
– Алло?
Несколько секунд она слушала, затем испуганно отключила мобильник.
– Что случилось? – спросил де Бельмонт.
– Это он…
– Кто?
– Тип какой-то… Он иногда звонит мне. То чаще, то реже… Обещает испортить мне лицо, а иногда просто дышит в трубку… Помнишь, когда мы встретились в первый раз? Я уже собралась уходить, и он позвонил. Ты ещё спросил, что случилось, почему я в лице поменялась…
– Помню, дорогая. Я помню всё.
– Я боюсь его, он маньяк…
– Ты так и не заявляла в полицию? – посерьёзнел Жан-Пьер. – Его легко вычислить. С какого номера он звонит?
– Не со своего. Набирает всегда с уличного таксофона. Как его вычислишь?
– Зачем же ты отвечаешь на незнакомый звонок?
– Потому что может набрать кто-нибудь по делу. Например, ты. Ведь я не знала твоего телефона, но ответила. Понимаешь? Мало ли по какому делу. Откуда мне знать.
– Тебе надо сменить номер.
– Я пробовала один раз. Потом замучилась обзванивать всех, чтобы новый номер сообщить…
***
Появление де Бельмонта на вернисаже вызвало оживление. Джордж Кингсли метнулся к журналисту, а за ним всколыхнулась целая стая ярко накрашенных женщин, среди которых были и нимфетки и зрелые матроны. Казалось, что все они составляли часть картин Кингсли – непомерно яркие, угловатые, подчёркнуто неуклюжие.
Среди гостей был русский художник Иван Матвеенко. На плохом английском он громко ругал современную Россию, то критикуя политиков, то набрасываясь на своих коллег по цеху.
– Создаётся впечатление, что вы чересчур нетерпимы, – крутилась вокруг Матвеенко какая-то грудастая женщина в багровом платье и такого же цвета губами.
– Знаете, мадам, есть два способы говорить о недостатках. Первый – поливать грязью. Этим занимаются мерзавцы всех мастей. Второй способ – диагностика, разбор ситуации с целью её исправления. Этим занимаются патриоты. Но патриотов всегда ненавидят мерзавцы и стараются вывернуть всё так, будто именно патриоты поливают грязью свою родину. Мне плевать, что напишут обо мне критики и что будут на каждом углу кричать мои недруги. Мои картины – это моя твёрдая позиция.
– Ваши картины похожи на карикатуры.
– Так и есть. Я высмеиваю.
– Что именно высмеиваете?
– Всё!!! Слишком много порочных людей пришло во власть, – самозабвенно выкрикивал Матвеенко. – Это во-первых. А во-вторых, эти порочные люди не стыдятся своих пороков, а наоборот выставляют их напоказ. Есть ли будущее у такой страны? Да, есть, как у всякой иной страны. Вопрос лишь в том, какое это будущее. Мне бы хотелось гордиться моей родиной, но пока у меня нет для этого достаточно оснований. Мечты о лучшем – это лишь мечты.
– Простите, но разве не верите вы, что с этими пороками можно справиться? – спросил де Бельмонт.
– Всё эгоистичное, всё враждебное человечеству, как писал Достоевский, все дурные страсти человечества – за них. Как им не восторжествовать на гибель миру!
– У вас апокалиптическое настроение, – усмехнулся Жан-Пьер.
– Вы тоже так думаете? – агрессивно повернулся Матвеенко к Насте. – Вы тоже против меня? Вы же русская!
– Я считаю, что люди должны быть добрее. И даже оправданная критика не должна быть злой.
– Я не злой! – воскликнул Матвеенко. – Я громкий. Хочу, чтобы меня услышали!
– Везде хватает таких крикунов, – сказал Жан-Пьер, отводя Настю в сторону. – Жалкий тип. Не терплю бесполезную критику, она похожа на тявканье.
– Но ведь он имеет право высказаться.
– Он высказался, – ответил де Бельмонт, – и не доставил никому удовольствия… Ему место на площади, среди демонстрантов, там его слова будут иметь эффект. А здесь собралась буржуазия, которой нет дела не только до проблем России, но и до проблем своей собственной страны. Здесь собрались для отдыха… Ты не устала? Хочешь побыть здесь ещё или поедем домой?
– Хочу прогуляться по набережной.
Тут кто-то осторожно коснулся де Бельмонта. Жан-Пьер обернулся. Перед ним стоял невысокий мужчина, одетый в мятый костюм.
– Здравствуй, Жан-Пьер. Не ожидал? – глаза мужчины смотрели осоловело.
– Здравствуй, Тибо, – сказал де Бельмонт.
Последний раз де Бельмонт видел Тибо Демьяна лет шесть или семь назад. Они вместе начинали в журналистике, затем Тибо стал специализироваться на военной тематике, сотрудничал с каким-то военным журналом, ездил неоднократно в Африку и на Ближний Восток, а потом исчез.
– Ты вернулся в богему? – спросил де Бельмонт.
– Да… В каком-то смысле… – замялся Тибо и нервно взлохматил волосы надо лбом.
– Выглядишь немного помятым, – и Жан-Пьер нарисовал пальцем в воздухе неровный овал, изображая кривой портрет Тибо Демьяна. – Похоже, ты пьёшь сегодня с утра.
– Единственная теперь для меня радость, – прозвучал невесёлый ответ. – Знаю, ты не любишь пьяных, но уж потерпи, прости старому другу его единственную слабость.
Видя, что Жан-Пьер не представляет ей собеседника, Настя тихонько отошла в сторону.
– Меня пригласил сюда Кингсли, – сказал Тибо. – Случайно столкнулись на днях. По-моему, пригласил из жалости. Уловил запах водки, увидел мои заспанную рожу, услышал мою невнятную историю…
– Ты на мели? – де Бельмонт провёл рукой по мятому лацкану пиджака Тибо.
– Пишу для одного швейцарского журнала. Там заправляют гомосексуалисты. Представляешь – я пишу для голубых? Раньше я плюнул бы в глаза тому, кто нарисовал бы мне такое будущее. Меня же тошнит от них!
– Почему порвал с военными?
– Устал от крови и пороха. Я считал себя честным, но кого интересуют мои взгляды? Пиши, что велят. Военная промышленность меньше всего заботится о мнении пишущей братии.
– Это и понятно. Значит, ты порвал с ними?
– Ну да… Можно сказать и так…
– Тебя выгнали?
– Да… Понимаешь, пьют все, но не всех за это отправляют на гильотину.
– Да, мы все равны, но равны не во всём, – согласился де Бельмонт.
– Мне захотелось спрятаться, убежать от острых тем, рассказывать о пустяках… Деньги – не главное…
– И ты связался с голубыми?
– Не поверишь, но я не мог найти ничего больше. Третий год пишу для них. Опротивело.
– Ты же сам хотел рассказывать о глупостях, о пустяках.
– Надоело… Но кому я теперь нужен?
Тибо потупил взгляд.
– Я весь в долгах… Давай выпьем?
– Мне пора уезжать, старина.
– Послушай, мне нужны деньги. Если бы ты мог…
– Сколько нужно?
– Тысячи три для начала, – пьяно промямлил Демьян.
– Что значит «для начала»?
– Ну…
– Лучше я помогу тебе с работой. Хочешь попробовать свои силы ещё раз? Я дам тебе рекомендацию.
Тибо неопределённо развёл руками.
– Конкретнее, – потребовал де Бельмонт.
– Хочу.
– Тогда возьми мой телефон, – Жан-Пьер протянул свою карточку и порылся в карманах. – У меня почти нет наличных денег. Вот четыреста евро, больше нет ничего при себе. Приезжай в Париж. Дальше видно будет.
– Спасибо, – без энтузиазма ответил Тибо Демьян.
– Не пей больше сегодня.
– Ладно, – кивнул Тибо, но де Бельмонт понял, что его бывший друг вряд ли последует разумному совету. – Буду ждать твоего звонка.
– Да, да, спасибо…
Де Бельмонт поискал глазами Настю и помахал ей рукой.
В Сан-Тропе они вернулись далеко за полночь. Подъезжая к дому, увидели свет в окнах.
– Интересно, кто это может быть? – удивился де Бельмонт и тут же сам ответил, увидев машину во дворе. – Антуан!
– Кто?
– Мой сын… Какого дьявола он приехал? И не предупредил.
Антуан появился в двери, услышав, вероятно, шорох колёс по гравию. Он был высокий, стройный, длинноволосый.
– Отец! Здравствуй! – звонко поздоровался юноша.
– Здравствуй, – с некоторой настороженностью поприветствовал Жан-Пьер.
– Извини, что я нагрянул без предупреждения.
– Ничего страшного.
– Послезавтра мы с Анной отправляемся в Испанию. Так что мы сюда заскочили буквально на пару дней, если не возражаешь.
– Вы уже здесь. Могу ли я возражать? Кто такая Анна?
– Моя девушка, – объяснил Антуан. – Она наверху.
Жан-Пьер настолько сосредоточился на разговоре с сыном, что забыл представить Настю. Спохватившись, он назвал её имя.
– Вы русская? – спросил Антуан. – Я без ума от Достоевского.
– Мы недавно обсуждали с Настей Достоевского, и я сказал, что он нестерпимо скучен, – сухо проговорил Жан-Пьер.
– О вкусах не спорят, – беззаботно отозвался Антуан.
– Предлагаю перенести знакомства на утро, – предложил де Бельмонт. – Мы устали с дороги.
Настя кивнула, уловив напряжение в голосе мужчины. Приезд сына не входил в планы Жан-Пьера и вызвал его недовольство, хотя он старался не проявлять его. Настя попрощалась и прошмыгнула в ванную. Антуан придержал отца за локоть.
– Мама сказал, что ты заезжал к ней.
– По её просьбе, – ответил Жан-Пьер.
– По своей инициативе ты никогда не появляешься у неё.
– Нет причины. Ты взрослый, должен понимать, что мужчину и женщину что-то должно связывать. Если это «что-то» отсутствует в отношениях, то в лучшем случает они остаются друзьями, в худшем – чужими друг для друга.
– Мне не кажется, что вы чужие, – возразил Антуан.
Жан-Пьер с удивлением посмотрел на сына.
– Не кажется? Кто же мы тогда?
Молодой человек пожал плечами и достал сигареты.
– Ты всё ещё куришь? – недовольно спросил Жан-Пьер.
– Как видишь.
– Ты же знаешь, что я не люблю… И вообще табак вреден.
– Не бойся, отец. Табак не убивает на месте, – криво усмехнулся Антуан. – А умереть я могу и на тех ступеньках, случайно оступившись. И не пытайся улизнуть от разговора… Мама до сих пор любит тебя.
– Глупости. Она сменила после мен множество мужчин, даже вышла замуж.
– Это ничего не значит. О тебе она всегда отзывается только в превосходной степени.
– Неужели?
– Она жалуется на здоровье, но мне не удалось вытянуть из неё ничего внятного, – сказал Антуан.
– Мне тоже. Думаю, что это банальная неврастения. Она всегда была заражена мыслью, что в ней сидит какая-то болезнь. Есть люди, которым важно быть больным. Так им проще находить язык с окружающим миром: удобный повод пожалобиться. Твоя мать всегда обожала жаловаться на здоровье, но никогда не болела.
– В таком случае пусть продолжает жаловаться и не болеет. Спокойной ночи. И прости, что я нарушил ваше уединение.
– Это и твой дом тоже, – сказал Жан-Пьер.
– Но время сейчас твоё. Завтра мы с Анной отправимся дальше. В крайнем случае, послезавтра. Мне бы хотелось побыть с тобой. Мы редко видимся. Не оправдывайся, я всё понимаю: у каждого своя жизнь, время расписано. И всё же… Ну, ладно, иди спасть.
– Спокойной ночи, Антуан…
Утром Жан-Пьер увидел Анну. Она была очаровательная, похожая как две капли воды на молодую Софи Марсо. Но самое невероятное заключалось в том, что Жан-Пьер хорошо знал её.
Анна улыбнулась ему, но продолжала вести себя так, словно впервые видела его. Де Бельмонт поздоровался и тут же засыпал сына вопросами об их планах, как будто забыл о том, что накануне уже говорил с Антуаном на эту тему. Сын спокойно ответил на все вопросы и ещё раз извинился за вторжение.
В считанные минуты Настя и Анна превратились в лучших подруг, щебетали без умолку о всякой ерунде. Де Бельмонт всегда удивлялся умению женщин говорить о пустяках увлечённо и страстно, будто в этих пустяках заключался для них смысл жизни. Они обсудили всё, начиная с косметики и заканчивая нижним бельём, но ни разу не упомянули ни живопись, ни литературу, ни даже эстрадную музыку.
Обедали все вместе, выбрав крохотный ресторанчик на набережной и любуясь качающимися мачтами яхт, похожими на густой лес.
– Мало кто купается, – заметил Антуан.
– А я всё равно плаваю, – гордо заявила Настя.
– Я тоже должна попробовать, – улыбалась Анна.
– Весь Лазурный берег в твоём распоряжении, – Антуан широким жестом обвёл море, и Жан-Пьер услышал в его голосе свои интонации.
«Такой же сердцеед растёт. Только он будет лучше меня, обязательно лучше. Люди обязаны становиться лучше с каждым новым поколением. Правда, у Симона сын бездельник и наркоман, а у Болонье обе дочери непрошибаемые тупицы и шлюхи, несмотря на полученное образование, но ведь исключения есть всюду. Да, да, мне хочется верить, что люди становятся лучше, и я готов закрывать глаза на правду. Мне хочется верить, что у меня вырос замечательный парень, которым можно гордиться. Но почему я так думаю? В чём-нибудь он разве уже проявил себя? Просто внимательный и заботливый? Любит мать и отца? Разве этого мало?»
– Надо сходить за купальником, – сказала Анна и томно потянулась. – Жаль, что здесь нельзя купаться нагишом…
Жан-Пьер познакомился с Анной в прошлую новогоднюю ночь, которую он провёл в особняке одного известного артиста. Он даже не знал, с кем она пришла и не спрашивал её об этом. Молодая, энергичная, пышущая весельем и здоровьем, она повисла у него на шее, когда изрядно накачалась коньяком, и увлекла его в дальнюю комнату. Де Бельмонт давненько не позволял себе такого, но тут что-то давно забытое включилось в нём, какой-то хулиганский азарт, попирающий все правила приличия. Анна хотела секса, и она получила его. Всё произошло на кожаном диване, довольно быстро и грубо, но де Бельмонт остался доволен. Когда начали одеваться, Анна никак не могла найти свои туфли, а Жан-Пьер вообще не помнил, была ли она в туфлях. Они вернулись в компанию вместе, и Анна долго хохотала, рассказывая всем подряд, что потеряла где-то обувь. Жан-Пьер пытался деликатно выяснить у присутствующих, кто она, но никто не знал. Наверное, тот, кто привёз её, уже уехал. Возможно, уехал с чужой женой. Такое иногда случалось в мире богемы.
Когда в ту ночь кто-то из гостей принялся поздравлять де Бельмонта с началом нового журналистского проекта, Анна удивилась: «Ты журналист? Известный? Очень известный? То-то мне лицо твоё знакомо. Как тебя зовут. Ну надо же! Ты ведь настоящая звезда»…
Больше они не встречались.
Её появление с Антуаном в родовом гнезде говорило о том, что она не знала, куда ехала. Или не знала, кто отец Антуана. Или после хмельной новогодней ночи из её головы выветрилось, с кем она занималась сексом в одной из комнат роскошного особняка. Или вообще всё выветрилось.
Так или иначе, де Бельмонт хотел верить, что у его сына с этой распущенной девчонкой не намечалось ничего серьёзного.
Де Бельмонт поглядел на Анну и Настю. Девушки чудесно смотрелись вместе. Они подходили друг другу по темпераменту, характеру, возрасту.
«А ведь я здесь лишний», – подумалось ему.
Он вышел из-за стола, сунул руки в карманы и остановился на веранде, устремив взор в морскую даль. Мимо него прошагала ленивой походкой молодая женщина в белой шляпе с мягкими широкими полями. Её фигура была затянута в узкое белое платье с пышными оборками на рукавах. Такое платье носила много лет назад Франсуаза, подруга ближайшая Ирэн. Де Бельмонт невольно подался вперёд, чтобы разглядеть лицо женщины. Нет, она, конечно, не Франсуаза… Между ними не намечалось ничего, когда они – Ирэн, Франсуаза и Жан-Пьер – приехали в Сан-Тропе тем далёким летом. Медовый месяц только закончился, Де Бельмонт любил Ирэн и на других женщин обращал внимания не больше, чем на красивые цветы: они нравились ему, но сексуальные отношения с цветами не могли прийти в голову никому. Красивые, но без души, с фигурами, но без тела – картины для созерцания и только. Но однажды вечером, накатавшись на яхте с друзьями, они втроём вернулись на виллу изрядно выпившие. Ирэн пробормотала, что у неё нет сил и рухнула спать прямо на диване. Франсуаза же наоборот отказывалась ложиться и весело требовала внимания к своей персоне. Шутя ухаживая за ней, де Бельмонт не заметил, как перешёл дозволенную для себя границу, и беззаботный флирт сразу превратился в сексуальную игру. Они игриво ласкали друг другу руки и так же игриво сыпали комплементами, а потом Франсуаза вывалилась из кресла. При этом она хохотала, болтала загорелыми ногами и показывала пальцем на Жан-Пьера, словно в нём таилась причина её безудержного смеха. Почему-то это вывело его из себя и он набросился на Франсуазу, чтобы заткнуть ей рот поцелуем. Она ответила ему и немедленно пустила в ход руки, стаскивая с де Бельмонта одежду… Они занимались сексом бурно, словно насиловали друг друга. Лишь позже, когда всё закончилось, Жан-Пьер подумал об Ирэн и о том, что Франсуаза стонала чересчур громко…
Пролетели годы, но де Бельмонта никогда не оставляла беспокойная мысль, что жена слышала их. Возможно, она даже проснулась, подошла к двери и наблюдала за ними. Конечно, ничего ужасного не произошло, никаких последствий это не имело, поскольку они продолжали жить душа в душу, но ему очень не нравилось быть застигнутым врасплох. Минули годы, и он стал слышать от Ирэн всякие нелепые подозрения. Она могла ревновать на ровном месте, и Жан-Пьер всегда ждал, что она вспомнит Франсуазу. Почему-то он был уверен, что Ирэн видела их в тот раз…
Он ещё раз взглянул на женщину в белой шляпе. Да, со спины она была копией Франсуазы. Но только со спины.
Антуан поднялся из-за стола и направился к отцу. Жан-Пьер, не поворачивая головы, заметил сына и сошёл с веранды. Они оба остановились под деревом и долго молчали.
– Тебе неуютно, когда я рядом? – спросил юноша.
– Почему ты так решил?
– Вижу твоё лицо.
– У меня нормальное лицо, сын. Просто я почувствовал разницу в возрасте. Пока мы с Настей вдвоём, я не вижу себя со стороны. Но твоё присутствие сродни возрастному пеленгатору: я не могу оторвать от тебя глаз, потому что вижу себя в молодости и ощущаю себя нынешним. Чаши весов…
– Брось, отец, ты прекрасно выглядишь, – искренне заверил Антуан.
– Я не о том. Не внешность меня волнует. Плевал я на внешность. Тут дело в сознании. Порой оно начинает хитрить, выдумывает что-то, подкрадывается с какими-то ухищрениями. И меня будто запрещённым ударом сшибает с ног…
– Ты заблуждаешься, отец. Мне бы хотелось быть похожим на тебя, когда буду в твоём возрасте.
– Спасибо за комплимент.
– Это не комплимент, отец. Я люблю тебя и горжусь тобой…
Ближе к вечеру де Бельмонту позвонил Дидье Моруа и пригласил покататься на яхте.
– Поедете с нами? – спросил Жан-Пьер сына.
Антуан отказался, и отцу показалось, что сын просто хотел воспользоваться случаем, чтобы остаться наедине с Анной. Весь день они ласкали друг друга глазами, словно спрашивая: «Ну когда же?»
– Нам надо отдохнуть перед дорогой, – объяснил Антуан.
– Отдыхайте…
Жан-Пьер и Настя находились на яхте Дидье почти до часу ночи, выходили ненадолго в открытое море, но из-за поднявшегося ветра быстро возвратись в залив. Настя настаивала на купании, однако никто не поддержал её. Дидье сослался на больную руку, его подруга – рыжеволосая девица лет двадцати пяти – нацепила купальник, но в последнюю минуту испугалась. Настя погрозила де Бельмонту пальчиком, чтобы не вздумал отказываться.
– Темно. Не видно ничего, – пытался возразить он.
– Глупости! Когда ещё представится возможность прыгнуть в ночное море? Смотрите, как там черно! Жуть!
– Вот и не надо нырять, – уговаривал Жан-Пьер.
– Какие вы все скучные, – надула она губы и прыгнула с борта.
Дидье направил в её сторону фонарь. Жан-Пьер, преодолевая себя, последовал за Настей.
– Ты умница, ты настоящий, – жарко проговорила она ему в лицо, когда он вынырнул возле неё. – Они все никчёмные, все твои друзья. Лоску много, а жизни нет.
– Не насилуй никого, Настя, – сказал он, качаясь на волнах.
– Вы долго ещё? – позвал Дидье.
– Я догадываюсь, чем они занимаются там, в темноте, – засмеялась его подружка. – А мы займёмся этим здесь, в каюте.
– Погоди ты! – высвободился из её хмельных рук Дидье. – Жан-Пьер! Вылезайте! Хватит уже!
– Пожалуй, пора обратно, – согласился с ним де Бельмонт.
– Милый…
Он оглянулся. Настя подплыла и поцеловала его в губы.
– Мне так хорошо. Спасибо тебе, – её губы излучали электрическую нежность. – Всю жизнь буду вспоминать эту поездку.
«Поездку? – подумал де Бельмонт. – А почему не меня? Будь на моём месте кто-то другой, она бы радовалась ничуть не меньше… Чёртовы мысли… Какое мне дело до всего, если сейчас мне хорошо. Она же рядом со мной…»
Они приехали домой и обнаружили, что Антуан с Анной ещё бодрствовали, устроившись в бассейне. На бортике возле воды стояли бокалы и бутылка шампанского.
– Мы идём спать, – поспешно сказал Жан-Пьер, увидев, что его сын и Анна были без купальных принадлежностей, и быстрым шагом прошёл мимо бассейна, потянув Настю за руку.
– Милый, они раздеты! – прошептала она.
– Знаю.
– Мне тоже хочется купаться голышом.
– Идём в комнату.
– Это так здорово! Сейчас они будут заниматься любовью. Или уже занимались? Как ты думаешь?
– Это не моё дело, – процедил де Бельмонт.
– Почему мы не занимались любовью в бассейне?
– Завтра обязательно, если ты так хочешь, – Жан-Пьер торопливо поднимался по лестнице, не выпуская Настиной руки.
– Почему ты злишься? Я хочу посмотреть на них, они такие красивые! – тормозила его Настя. – Никогда не видела, как люди делают это. Я имею в виду вот так, в реальности. В кино, конечно, видела, но это другое… Здесь как будто что-то запретное… Ты так не думаешь?
Жан-Пьер втащил её в комнату.
– Вот поэтому у нас строго разграничено, кто и когда здесь живёт, – сказал он, останавливаясь. – Чтобы не мешать друг другу. Чтобы не случалось вот таких неловких ситуаций.
– Тебе неприятно видеть сына, когда у него секс?
– А тебе, может, нравится подглядывать за родителями?
– Нет. В детстве я однажды я застала их и долго не могла понять, что происходит. А потом мне стало неприятно, – призналась Настя.
– Вот видишь.
– Я была маленькая, не понимала ничего, – возбуждённо объясняла она. – О сексе говорили, как о самом неприличном и гадком из всего возможного. И вдруг я увидела, как родители делали это, застукала их… Знаешь, я долго не могла поверить в то, что видела собственными глазами. Пыталась найти какое-нибудь оправдание им… Но согласись, что Антуан и Анна… Они смотрелись так красиво! В голубой воде, в мерцающем свете, такие нежные…
– Я не разглядывал.
– Ты не доволен?
– Каждый имеет право на личное пространство – от телефонного разговора до туалета. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь подглядывал за нами.
Жан-Пьер рывком притянул Настю к себе.
«Мне нужна только ты. Пусть всё исчезнет, но останешься ты, твои губы, твоя грудь, твои ноги. Пусть всё летит прахом, но не угасает моё желание», – думал Жан-Пьер, и ему казалось, что он понемногу сходит с ума.
– Если бы не твой Дидье, – зашептала она, отрываясь от его губ, – я бы отдалась тебе там, в море, в волнах. Это такое удивительное состояние – чувствовать бездну под собой. Как полёт…
Жан-Пьер опрокинул девушку на кровать, не раздев до конца, и вошёл в неё, охваченный безудержным желанием. Он вспомнил море, холодную тьму, качавшуюся тяжесть воды, яхту в каком-то мутном жёлтом свете, прикосновение Настиных губ. Он понимал, о чём она говорила: морская глубина под ними вселяла первобытность, обостряла чувства, будоражила кровь, туманила сознание. Сейчас, проникнув в женскую тёплоту, Жан-Пьер ощутил, как у него закружилась голова, словно их соединившиеся тела поплыли по волнам.
***
Отъезд Антуана и Анны вернул де Бельмонту прежнее спокойствие, избавив от чужих глаз. Теперь опять Настя принадлежала только Жан-Пьеру, хотя кто-то постоянно пытался дозвониться ей по телефону и отнимал её время.
– Почему ты развёлся? – спросила однажды Настя, когда они лежали в кровати. – Ты плохой муж? Или была плохая жена?
– У каждого для развода находятся свои причины. В этом никогда не разобраться до конца, если причины не примитивны, как, например, алкоголизм или ревность. Впрочем, алкоголизм – это уже результат множества скрытых причин и поводов, которые человеку не удалось решить и которые развились в болезнь.
– Мои родители иногда ссорились и ссорятся до сих пор. Но никогда речь не заходила о разводе.
– Люди должны понимать, что семейная жизнь, если она не сложилась или разладилась, становится тюрьмой. В тюрьме нельзя жить, тюрьма убивает.
– Неужели было так плохо? – удивилась Настя.
– В какой-то момент я понял, что мне нестерпимо плохо, тесно, душно. Однако не так легко далось мне решение. Я любил Ирэн.
– Её зовут Ирэн? Красивое имя.
– Зачем ты расспрашиваешь?
Настя пожала плечами и прижалась к Жан-Пьеру.
– Хочется знать о тебе всё.
– Невозможно узнать о человеке всё.
– Разве? – перевернулась на спину Настя. – А если общаться долго-долго?
– Даже всю жизнь… Обязательно остаются тайны.
Она вытянула руки за голову и выгнулась в спине.
– Не хочу тайн, – прошептала она. – Хочу всё до конца. Почему люди такие? Почему не умеют открыто, откровенно, не таясь?
Жан-Пьер провёл рукой по её груди, обвёл пальцем вокруг твёрдого соска, скользнул ладонью вверх, погладил шею.
– Потому что жизнь построена на лжи, – ответил он, – на коварстве, на стремлении переиграть друг друга.
– Неужели и мы тоже обманываем друг друга?
– Сейчас нет, но когда-нибудь, думаю, ты начнёшь обманывать меня.
– Зачем?
– Чтобы скрыть своё новое увлечение.
– Я не собираюсь никем увлекаться.
– Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты же умная девочка.
– Мне никто не нужен, Жан-Пьер. Зачем кто-то ещё, когда есть ты?
Он приподнялся на локте и посмотрел на неё. Настя глядела в потолок. На её спокойном лице было написано полное удовлетворение.
«А что, если это уникальный случай? А что, если ей на самом деле никто больше не будет нужен, пока я жив? А что, если… Нет, конечно, глупости, но как приятно потешить самолюбие такой мыслью. Мы вместе… Навсегда… Нет, гнать от себя эту чушь! Гнать!… Да, ей сейчас хорошо со мной, но скоро, очень скоро она пресытится, её характер требует постоянных перемен. Настя, очаровательная моя, божественная… Для чего она мне? Захотелось почувствовать себя Пигмалионом? Захотелось воспитать, создать… Дурацкое и ненужное копание в себе… Мы просто вместе, мы просто нравимся друг другу. Мужчина всегда ищет женщину. Разумеется, приятно осознавать, что от моих незначительных усилий она меняется в лучшую сторону, набирается ума, опыта, становится взрослее, внутренне богаче. Разве это плохо? Когда-нибудь она вспомнит о проведённом со мной времени и поблагодарит судьбу… Чёрт возьми, о чём я думаю? Кто кого благодарить должен? Мне безумно хорошо рядом с ней и плевать, будет она внутренне богаче или нет. Плевать на всё, когда есть влюблённость. А я влюблён и не желаю противиться этому сладкому состоянию души… А она? Что она? Влюблена? Может, она вовсе не знает, что такое влюблённость. Ей просто хорошо… Но зачем об этом думать сейчас? Забыть обо всём. Оставить только нас двоих, только эту минуты, мгновения, пусть они длятся вечность…»
Он поднялся и набросил на себя хала.
– Скажи, – заговорил он, – а что ты думаешь о себе?
– Ничего. Я никогда не думаю о себе. У меня нет повода. Лучше думать о других. Это легче. Они видны, они проявляют себя. А я от себя прячусь, поэтому не знаю, что внутри меня.
Де Бельмонт щёлкнул пальцами, озарённый каким-то важным открытием и, ничего не объяснив, вышел из спальни. Настя слышала, как он спустился по лестнице и долго возился в библиотеке. Когда он вновь появился в двери, то прижимал к себе пачку книг.
– Что это? – удивилась Настя. – Будем читать на ночь?
– Мне показалось, что мы можем развлечься интересной игрой.
– А книги? Зачем они?
– Будем разгадывать тебя с помощью классиков литературы.
– Любопытно.
Она села на кровати и обхватила колени руками. Жан-Пьер долго листал, закладывал какие-то страницы. Лицо его было сосредоточено.
– «Если женщина поистине женственна, – начал читать он вслух, – любовь к ней никогда не переходит в привычку, ласки возлюбленной так очаровательны, так разнообразны, она исполнена такого ума и вместе с тем нежности, она вносит столько игры в настоящее чувство и столько настоящего чувства в игру, что воспоминания о ней владеют вами с той же силой, с какой когда-то она сама владела вами. Рядом с ней блекнут все другие женщины. Чтобы узнать цену этой огромной, сияющей любви, нужно испытать страх перед её утратой или самое утрату. Но если мужчина познал такую любовь и отверг её ради брака по расчёту; если он надеялся познать такое счастье с другой женщиной, а доводы, скрытые в тайниках супружеской жизни, убедили его, что прежние радости никогда не оживут; если его уста ещё ощущают божественную сладость любви, а он смертельно ранил свою истинную супругу в угоду суетным мечтам о благополучии, – тогда надо умереть или принять ту корыстную, себялюбивую, холодную философию, которая так омерзительна для страстных душ».
– Кто это написал?
– Бальзак. Тебе нравится?
– Интересное и красивое наблюдение.
– Он знал толк в женщинах, восхищался ими и уважал их. По крайней мере, в своих сочинениях.
– Наверное, все писатели такие. Разве можно писать книги о любви, не умея любить? Читай ещё.
– «Если Эмили хотелось покорить чьё-нибудь сердце, её чистый голосок становился чрезвычайно мелодичен; но она могла также придать ему металлическую резкость, если намеревалась оборвать нескромную речь ухаживателя. Её белоснежное лицо и алебастровое чело напоминали сияющую гладь озера, то покрывающегося рябью под дуновением ветерка, то вновь безмятежного и ясного, когда воцаряется тишь. Не раз юноши, ставшие жертвой её презрения, обвиняли её в притворстве; но ей так легко было оправдаться, внушить злословящим желание ей понравиться и подчинить их капризам своего кокетства. Никто из светских молодых людей девушек не умел лучше неё ответить холодным высокомерием на поклон знаменитости или выказать ту оскорбительную вежливость, которая низводит равных на ступень ниже, или же дерзко оборвать того, кто пытался держать себя с ней на равной ноге. Где бы она ни находилась, она принимала комплименты как должные почести и даже в гостях у какой-нибудь принцессы величавой своей осанкой и манерами обращала своё кресло в королевский трон».
– Тоже Бальзак?
Де Бельмонт кивнул.
– Он наблюдателен. Я бы не смогла так рассказать… подробно, точно…
– Говорят, что любая женщина узнаёт в бальзаковских героинях себя.
– У меня есть знакомая, очень похоже на её портрет… Нет, я не такая.
– У тебя нет такого богатого жизненного опыта. Ты открыта и в каком-то смысле наивна. Про тебя вот здесь, – он взял другую книгу.
Настя поменяла позу и пристроилась рядом с Жан-Пьером.
– «В её манерах не было ничего вызывающего. Жизнь не научила её властности, тому высокомерию красоты, в котором таится сила многих женщин. Она жаждала заботы и внимания, но желание это не было настолько сильно, чтобы сделать её требовательной. Ей всё ещё недоставало самоуверенности, но она уже столкнулась с жизнью и потому была далеко не такой робкой, как раньше. Она жаждала удовольствий, положения в обществе и вместе с тем вряд ли отдавала себе отчёт в том, что значит и то и другое. В области чувств Она была натурой необычайно отзывчивой. Многое из того, что ей приходилось видеть, вызывало в ней глубокую грусть и сострадание ко всем слабым и беспомощным. Она болела душой при виде бледных, оборванных, отупевших от горя людей, которые с безнадёжным видом брели мимо неё по улицам, или бедно одетых работниц, которые, тяжело дыша, проходили вечером мимо её окон, спеша домой с фабрики».
– Да, это похоже… Кто написал?
– Драйзер.
– Мне хочется жить весело, в удовольствиях. И я готова забыть про всё, про любые обязательства, когда речь идёт об удовольствиях. Наверное, это очень плохо. Мною надо руководить, управлять…
– А говоришь, что не знаешь себя, – удивился он. – Знаешь, но не во всём признаёшься.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Её телефон звонил безостановочно.
– Может, ты всё-таки выключишь его? – попросил де Бельмонт. – Что он пиликает бесконечно?
– Я проверяю, кто мне звонит, – объясняла Настя.
– Какая разница, кто тебе звонит, если ты всё равно не берёшь трубку.
– Последние несколько часов меня разыскивает Винсент.
– Твой агент?
– Да, – кивнула она. – Наверное, хочет, чтобы я вернулась в Париж.
– Зачем?
– Должно быть, подсунет какой-нибудь срочный контракт. У него всегда всё неотложно. Однажды отправил меня в Милан. Как на войну: бегом, бегом, нельзя ни минуты терять. А я там зависла на неделю, ничего не делая. И только потом они сподобились заняться мной. Нет, не хочу разговаривать с Винсентом. Хочу смотреть на Большой канал…
Утром они прилетели в Венецию, весь день бродили по городу и теперь отдыхали в ресторане на площади перед собором Святого Марка, слушая игравший на улице оркестр.
– Венецианцы удивляют меня, – сказал Жан-Пьер. – Вот здесь один оркестр, через двадцать метров другой играет, дальше ещё один. Зачем так много? Нигде больше такого не увидишь и не услышишь.
– Наверное, они хотят, чтобы здесь было уникальное место, – засмеялась Настя. – Море музыки… И чтобы её волны сталкивались друг с другом.
– Площадь Сан Марко и без того уникальное место, – проворчал де Бельмонт, глядя на кишащих под ногами туристов голубей.
– Ты не в духе? – потянулась к нему Настя и погладила его плечо.
– Меня раздражает твой телефон.
– Я отключу его совсем, – с готовностью ответила она, но трубка тут же зазвонила снова. – Опять Винсент.
– Поговори с ним. Чего он домогается? Может, что-то важное.
Она манерно пожала плечами, мол, какая разница, однако поднесла трубку к уху, уступая де Бельмонту.
– Алло, слушаю вас, Винсент… Нет, я далеко… Не имеет значения… С этими людьми я работать не стану. Мы уже обсуждали это с вами. И не кричите на меня!
Она резким движением отключила телефон и спрятала его в сумочку.
– Ну что?
– Лучше бы не разговаривала с ним, – надулась Настя. – Этот мерзавец умеет портить настроение.
– Чего он хочет?
– Требует, чтобы я приехала в Париж. Он подписал контракт на моё участие в съёмке, на которую я не согласна.
– Что за съёмка? Какая тебе разница?
– Большая. Эти люди однажды поместили мою фотографию в порнографический журнал. После этого обо мне время от времени начинают писать, как о порно модели, хотя снимок был вполне приличным – только голая грудь. Мне такое клеймо не нужно, потому что сразу столько грязных предложений посыпалось отовсюду… Зачем? Почему я должна объясняться потом перед всеми? Нет, я предупредила Винсента, что с ними работать не буду никогда. А он уже пописал контракт. Ну и пусть… А я не поеду… Это его проблемы.
– Странно он ведёт себя.
– Он ведёт себя, словно он мой хозяин, а я его рабыня… Свинья он, а не хозяин! Хочу напиться, чёрт возьми!
– Заказать ещё вина?
– Да! Я хочу жить своей жизнью! Почему я должна исполнять все прихоти этого подонка? У меня моя жизнь… Я имею право…
– Успокойся. Синьор, ещё бутылочку того же.
– Помнишь фильм Годара «Жить своей жизнью»? Там у неё был сутенёр, он её принуждал, а потом застрелил.
– При чём тут Годар?
– Я не хочу, чтобы меня заставляли. Пусть я буду делать гадости, но сама. Я не хочу быть игрушкой в чьих-то руках! Не хочу, чтобы меня потом сломали! – в глазах Насти появились слёзы.
– Пожалуйста, дорогая, не принимай так близко к сердцу этот разговор…
Через пятнадцать минут она успокоилась и выбросила из головы неприятный телефонный звонок. Она обладала неповторимым даром забывать всё неприятное.
– Кто такой святой Марко? – спросила Настя, разглядывая собор.
– Один из евангелистов… Итальянцы выдумали, что венецианские мореплаватели выкрали его останки и перевезли их в Венецию. Поэтому здесь построен собор Святого Марка. Врут, конечно. Если собрать все останки евангелистов и апостолов, хранящиеся по церквям мира, то наберётся целый полк. Но иначе нельзя: верующие хотят, чтобы всюду лежали мощи какого-нибудь святого… Ты не созрела, чтобы пойти внутрь?
– Созрела, – весело откликнулась Настя.
Неторопливо переступая через наглых жирных голубей, они пересекли площадь и вышли из тени на залитый вечерним солнцем пятачок перед входом в собор. По зелёным коврам они подошли к Главному Алтарю, над которым сияло огромное прямоугольное плотно из восьмидесяти эмалей, инкрустированных золотом и драгоценными камнями – Пала Доро. Жан-Пьер обвёз критическим взором пышное убранство храма.
– Тебе нравится? – спросила Настя.
– Торжество безвкусицы. Свидетельство того, что роскошь часто не имеет ничего общего с изяществом и красотой. У этого собора одна цель – поразить своим богатством. Столько труда, столько сил, и всё ради того, чтобы ослепить посетителей сверкающим золотом. Не к Богу приблизить, а ослепить сиянием золота.
– Наверное, ты прав. Слишком много всего. Почему люди не знают меры? Если напиваются, то до скотского состояния, если дерутся, то до крови. Хотят красивого, а делают приторное.
– У человека есть свобода выбора, но мало кто умеет правильно распорядиться этой свободой.
– Нет, не нравится мне здесь. Уйдём. Павел Логинов был прав: художники должны знать меру.
На улице они сразу свернули к набережной и долго стояли там, вслушиваясь в умиротворяющий плеск волн и перестук привязанных к столбам гондолам.
– Они похожи на недовольных лошадей, – засмеялась Настя, указывая на гондолы. – Бьют копытом, рвутся ускакать в поле… Как же здесь чудесно! Милый, мне так хорошо!
Наблюдая за Настей, де Бельмонт внезапно понял, в чём разница между ним и его спутницей. Она умела радоваться просто так, увеличивая всё хорошее, попавшее ей на пути, до вселенского масштаба. Она радовалась не результатам, не сбывшимся мечтам, а просто так, без особой причины, и радость её была порой безудержной, как у щенка, увидевшего после нескольких часов разлуки своих хозяев и начинавшего подпрыгивать, восторженно лаять, вертеться. Де Бельмонту такое было уже не под силу. Бурные эмоции давно не переполняли его и не хлестали через край. Он помнил себя юным и видел огромную разницу между тем Жан-Пьером, которым был когда-то, и нынешним де Бельмонтом. Ему и хотелось бы так же восторгаться жизнью, ходить вприпрыжку, размахивать руками, потому что надо куда-то деть накопившуюся энергию, но организм вёл себя иначе. Красота окружающего мира приникала в Жан-Пьера спокойно, без сокрушительных ударов, без последующих головокружений. Только Настя, её глаза, тело, голос, присутствие, только она вызывала в нём сильнцые эмоции.
– До чего странный город, – оторвала его от размышлений Настя.
– Когда я приезжаю сюда, меня не покидает ощущение, что Венеция – не настоящий город, а построенная для туристов декорация. Здесь идёт своя жизнь, но мне кажется, что её здесь нет, что есть только её видимость, что она изображается, как на театральной сцене, специально для зрителей.
Да, понимаю тебя. И согласна. Но ведь на самом деле это не так. Вон смотри, как целуются те двое на гондоле, а человек играет для них на гармошке.
– Они не настоящие, это спектакль для нас, – засмеялся де Бельмонт.
Он водил Настю по улочкам и обращал её внимание на тишину и звук шагов в этой тишине.
– Нигде нет такой атмосферы, нигде нет такой тишины. В каждом городе тишина своя, если она, конечно, есть. Бывают города, где круглые сутки царит шум. Здесь тишина исключительная, здесь нет ночной жизни. Только случайны шаги заблудившихся туристов.
Сгущался вечер. Огромный многопалубный паром медленно выворачивал из лагуны. Заходящее солнце окрасило его белый борт в розовый цвет и золотыми вспышками играло на стёклах ресторанов. Де Бельмонт свернул с набережной Джудекки и повёл Настю вдоль узкого канала. Несколько моторных лодок негромко постукивали друг о друга, привязанные к металлическим кольцам на облупившейся кирпичной стене. Висевшее на просушке бельё на растянутых поперёк улочек верёвках, лениво покачивалось на лёгком ветру. Одинокая дама в мягкой широкополой шляпе прогуливалась, поглядывая в витрины закрывшихся магазинов. Возле её ног бегала крохотная собачонка с бантиком на голове. Дама ушла за угол, а собачка, дрожа на тонких ножках, остановилась на краю мокрого тротуара, принюхиваясь к чему-то. Набежавшая от прошедшего по каналу катера волна выплеснулась на бортик и сбила с ног зазевавшуюся моську. Та упала и вместе с водой соскользнула вниз.
– Ой! Она же не выберется! – воскликнула Настя.
Секунд пятнадцать де Бельмонт смотрел то на барахтавшееся в волнах существо с обмякшим бантиком, то на угол дома, за которым скрылась дама в шляпе, затем подбежал к краю набережной, опустился на колени и, с трудом дотянувшись до собачонки, ухватил её за ухо и выбросил на берег. Моська отряхнулась, разбрасывая вокруг себя брызги, и побежала, цокая когтями и оставляя мокрый след, догонять свою хозяйку.
– Вот и всё, – улыбнулся де Бельмонт. – Ни слова благодарности. Она даже не поняла, что это могли быть её последние минуты.
– Как ты ловко успел вытащить её! – поцеловала его Настя.
– Незнакомое состояние, – со смешком ответил он. – Этакая значимость внутри появилась. Совершил геройский поступок… А ведь хозяйка её даже не догадывается, что могла остаться без своего четвероногого дружочка, будет думать, что кто-то облил её шавку, нахулиганил… Забавно…
– Как тихо, – прислушалась Настя.
– Этот город сотворён, чтобы люди могли наслаждаться тишиной.
Де Бельмонт обнял девушку. Она прильнула щекой к нему.
– Здесь так тихо, что слышно биение твоего сердца…
В ту ночь они занимались любовью с особой нежностью. Кипевшая страсть будто отхлынула, оставив им мягкость поцелуев и неторопливость движений. Луна холодно светила в распахнутое окно, слышался плеск воды.
– Почему так хорошо с тобой? – произнесла Настя, облёгчённо вздохнув, когда де Бельмонт отодвинулся от неё.
Он пытался разглядеть её глаза. Они сверкали и в ночном свете смотрелись совсем не так, как днём. Было в них что-то обманчивое, что-то ненастоящее, что-то выдуманное.
«Я начинаю мыслить чужими для меня категориями», – подумал де Бельмонт и натянул на себя простыню.
– А с кем тебе не хорошо? Бывало такое? – полюбопытствовал он и тут же пожалел об этом, решив, что Настя заподозрит его в ревности.
– Ну, знаешь, разное бывает настроение… Бывало у меня… – её голос оборвался. Она зашуршала простынёй и повернулась на бок, почти прислонив лицо к лицу Жан-Пьера. – Только не думай, что у меня было много мужчин… Однажды мне стал интересен один парень.
– Француз?
– Да, студент. Он был такой смешной, шутил всё время, кривлялся. Мы собрались компанией в студенческом общежитии, и я там напилась. Я легко пьянею, быстро… Вот, стала танцевать, а они руками машут, требуют стриптиза. Ну и разделась я, представляешь? Забралась на стол и танцевала.
– Голая?
– Абсолютно… Ну просто веселилась, пьяная была. А парни решили, что я шлюха. Стали требовать, чтобы я их удовлетворила. Другая девочка там тоже платье сняла и уже на диване с кем-то устроилась… И мне вдруг стало страшно. Я спрыгнула, стала одеваться, запуталась в одежде, ногами в трусики попасть не могу… Чуть не изнасиловали меня, но тот, который смешной был, вытащил меня в коридор и увёл к себе. Спас в общем-то… Там, в его комнате, я сначала хохотала, а потом плакала. Он не тронул меня… А мне очень хотелось целовать его, чувствовать его… Через несколько дней он пригласил меня опять к себе, и я пришла. Всё вроде бы шло к постели, но в последнюю минуту, когда он полез на меня, мне вдруг стало противно. Что-то в нём такое было, в его облике, в движениях, во взгляде… Гадкое какое-то… Не знаю, не понимаю. Словом, я ударила его, разбила ему нос и удрала… Вот как бывало у меня… Интересно? Люди непонятные. Себя не знают. Мы все – сплошная загадка. А ты?
– Мне кажется, я успел с собой разобраться и даже примириться.
– Примириться? Это как? Ты не нравился себе?
Де Бельмонт заложил руки за голову и задумался. Разве мог он объяснить ей то, на осмысление чего ушла вся его сознательная жизнь? Не нравился себе? Нет, дело не в этом. Он искал себя, делал себя, но результат не всегда удовлетворял его. Нет, этого не объяснить, это надо прожить.
– Да, временами я не нравился себе, – ответил он.
– Все мы такие, – хихикнула Настя. – А женщины? Какие тебе нравятся?
– Мне нравишься только ты.
– Я серьёзно!
– И я серьёзно.
– Но ведь у тебя были другие? И жена была. Разве они похожи на меня?
– Не похожи, – согласился он. – Поэтому я расставался со всеми.
– Ты ждал меня? – недоверчиво спросила она.
Он промолчал.
Настя села, скрестив ноги, и посмотрела через плечо в окно.
– Какой удивительный свет.
Де Бельмонт закрыл глаза и положил руку ей на колено. Она погладила его пальцы.
– Мне очень хорошо с тобой, милый.
В эту минуту зазвонил телефон.
Настя долго вертела его в руках, глядя на незнакомый номер.
– Будешь отвечать? Если нет, то отключи звук, – попросил де Бельмонт.
– Алло? – решилась она наконец, побледнев. – Опять вы? Чего вам надо?
Жан-Пьер выхватил трубку из её рук.
– Послушай меня, – крикнул он в трубку, – и запомни хорошенько: я достану тебя из-под земли, если ты позвонишь хотя бы ещё раз.
В ответ Жан-Пьер услышал мягкий, вкрадчивый голос юноши.
– Вы меня не найдёте. Зато я найду вашу подружку и искромсаю ей всё лицо. Ясно? Она слишком хороша, чтобы принадлежать кому-то, кроме меня. Я буду подкарауливать её всюду, месье. Если бы она была моей, то я бы не страдал. Но почему должен страдать один я? Не нужно со мной так. Она должна расплатиться…
В трубке послышались гудки.
Де Бельмонт повернулся к Насте.
– Я всё слышала, – проговорила она упавшим голосом. – Это маньяк.
– Ты знаешь его.
– Откуда? У меня нет знакомых психов, Жан-Пьер!
– Ты должна вспомнить, Настя! Должна! Ты знакома с ним… Была знакома когда-то. Может, не очень хорошо знала, но это не абстрактный поклонник. Он сказал: «Не нужно со мной так». Он имел в виду что-то конкретное, какой-то случай… Между вами что-то было или могло быть… Попытайся вспомнить его голос…
Девушка только испуганно трясла головой.
Де Бельмонт повертел в руках Настин мобильник и, приняв какое-то решение, набрал чей-то номер.
– Этьен? Прости, что так поздно. Я из Венеции… Да, я с чужого телефона… Послушай, хочу просить тебя… Это крайне важно… Нужно поставить номер, с которого я звоню, на прослушку… Анастасия Шереметьева… Да, та самая… Ей угрожает маньяк. Нет, не шутка. Я только что сам разговаривал с ним… Нет, он звонит с уличных таксофонов. Если бы записать его голос… Этьен, я уверен, что это кто-то из её бывших знакомых. Возможно, в спокойной обстановке она сможет узнать этот голос… Номер у тебя отпечатался. Понимаю, что нужно заявление в полицию, но мы сейчас в Венеции. Как только вернёмся в Париж, я приведу Анастасию к тебе… Спасибо, дружище… Да, запиши ещё на всякий случай номер, с которого этот сукин сын звонил сейчас…
Де Бельмонт пощёлкал кнопками на мобильнике, нашёл последний входящий звонок, продиктовал номер Этьену, выключил телефон и протянул его девушке. Она выжидающе смотрела на него.
– Мы с Этьеном давние друзья, – пояснил де Бельмонт. – Была одна история… Этьену грозили крупные неприятности, хотя он был не виноват ни в чём. В нашей жизни людей нередко подставляют, чтобы убрать с дороги. Я помог ему…
– Думаешь, он найдёт этого маньяка?
– Когда будет очередной звонок, постарайся разговаривать с ним как можно дольше. Может, они даже успеют вычислить, откуда он звонит, и успеют накрыть его на месте… Всё будет хорошо, не беспокойся…
***
Его разбудил звук Настиного голоса. Она говорила по телефону в ванной, за закрытой дверью. Жан-Пьер почесал голову и свесил ноги с кровати. В зеркале он увидел себя и показал себе язык: «Ты проспишь всё на свете».
Настя вышла из ванной и бросила свой телефон на стол. Белый халат распахнулся, обнажив тело.
– Винсент меня доведёт до истерики!
– Ты сама позвонила ему?
– Я увидела, что он пытался десять раз за последний час дозвониться, – оправдывающимся тоном объяснила Настя.
– Ты не можешь так, милая. У тебя работа. Либо соглашайся, либо порви с ним. Ты мне говорила, что уже вполне самостоятельно можешь выбирать контракты.
– Всё не так просто. Я работаю на агентство, Жан-Пьер. – Она завязала пояс и упала спиной на кровать. – Как мне быть?
– Тебе нужно в Париж?
– Не хочу. Не поеду. Хочу быть с тобой, – и она капризно поболтала ногами, подняв их вверх.
– Если ты решила, тогда предлагаю сегодня не возвращаться к этому вопросу.
– Хорошо.
– Сегодня я покажу тебе чудо живописи. Второй такой картины нет в мире. А потом отправимся на Лидо, будем купаться.
– Ура!…
Церковь деи Фрари, в которую де Бельмонт привёл Настю, не поразила девушку, но он и не ждал восторженных возгласов. Зато картина Джованни Беллини «Мадонна с младенцем» произвела на неё неизгладимое впечатление.
– Выдающееся полотно, драгоценнейшее, – сказал Жан-Пьер. – Посмотри внимательнее. Кажется, что она не нарисована, а вылеплена. Какой удивительный фон, он написан так, словно сделан отдельно и поставлен в глубине. Но ведь это всё – одна плоскость! Приглядись. Искусствоведы не понимают, каким образом Беллини добился такого эффекта.
– Сказочно.
– Рад, что тебе понравилось.
– Я в восторге!
Де Бельмон не мог понять, насколько глубоко она чувствовала живопись, но глаза её зажигались, когда что-то нравилось, они всегда выдавали её чувства. И сейчас лицо Насти казалось озарённым изнутри.
– Знаешь, никто никогда не уделял мне столько внимания, – проникновенно произнесла она, когда они вышли на улицу. – Я счастлива, что познакомилась с тобой.
– Теперь самое время напомнить, как долго ты пыталась уклониться от встречи.
– Дура была! – засмеялась она во весь голос. – Что ещё можно сказать! Люди, послушайте меня: я была настоящая дура! Пусть все знают!
На причале Сан-Марко им приветственно помахал рукой молодой мужчина с растрёпанной копной чёрных волос. Де Бельмонт не заметил его в толпе и не ответил на приветствие.
– По-моему, тот парень зовёт тебя, – сказала Настя.
– Который?
Человек с растрёпанной головой приблизился и тряхнул своей гривой.
– Жан-Пьер! Вот встреча! Вы отдыхаете?
– Это Оскар Симоне, – представил мужчину Жан-Пьер. – Начинающий философ и по совместительству художник.
– Сегодня в Лидо вернисаж. Придёте?
– Не знаю. Боюсь, мы уже утомились от избытка изящного искусства, – улыбнулся де Бельмонт, глянув на Настю. – Мы хотели поваляться на пляже.
– А всё-таки вечером приходите. Будет, между прочим, баронесса Нанжи.
– Баронесса? Конечно, надо засвидетельствовать ей почтение. Мы давно не виделись.
– А потом Адриано Пазолини устраивает фуршет у себя на яхте, – добавил Оскар.
– Пазолини? – Де Бельмонт повернулся к Насте. – Дорогая, ты должна познакомиться с ним. Замечательное общество. Но у нас нет пригласительного билета.
– Уверен, что Адриано позовёт вас, как только узнает, что вы в Венеции.
– Возможно, – согласился Жан-Пьер.
– Теперь мне пора, – Оскар манерно поклонился. – Необходимо сделать последние приготовления. Жду вас, друзья мои.
Он тряхнул лохматой головой и растворился в толпе.
– Забавный тип, – сказала Настя.
– У него есть гондола и временами он катает туристов. Бесплатно катает, для собственного удовольствия. Местные гондольеры ненавидят его за это. Оскар держит здесь крохотный ресторанчик. Но в основном вся его энергия направлена на живопись. Некоторые его полотна очень хороши, однако есть и откровенная мазня.
– Мы пойдём на вернисаж?
– Имя баронессы Нанжи обязывает, – сказал де Бельмонт.
– Кто она?
– Многие хотели бы похвастать дружбой с ней, но такая честь выпадает не всем. Попробую представить вас ей.
– Очень интригующе, – хихикнула Настя.
Перед вернисажем им пришлось вернуться в отель и одеться подобающим образом. Настя долго вертелась перед зеркалом, придирчиво разглядывая себя со всех сторон, а Жан-Пьер молча наблюдал из глубокого кресла за её приготовлениями.
Зал, где проходил вернисаж, был не очень большим и полон народа. Выставлялись три художника, одним из которых был Оскар Симоне. Темой выставки было «Коварство», это слово крупными золотыми буквами было выведено на трёхметровой репродукции одной из картин, выставленной при входе. Войдя в помещение, гости тут же попадали в атмосферу торжественной нервозности. Голоса гудели на все лады: звучали громкий смех и вкрадчивый шёпот, светское воркование и фамильярные приветствия, строгие речи и вульгарные вздохи. Официанты умело скользили с подносами между гостями и предлагали напитки.
Оскар подхватил Настю под руку, как только она вошла в зал.
– Вы ничегошеньки не знаете обо мне, поэтому покажу лучшее из того, что я выставил тут, – увлёк он её за собой, не обращая внимания на де Бельмонта. – Вот это достойно внимания, не правда ли?
Они остановились перед белым холстом, из которого проступали нарисованные почти тёмной краской приоткрытые губы.
– Воплощение коварства, – объяснил Оскар. – Как вам?
– Интересно придумано, – осторожно сказала девушка.
– А это? – он указал рукой на женское тело, нарисованное так, что оно почти не различалось на холсте, зато ярко проступало надетое на женщину красное бельё. – Сатанизм женщины.
– Вы полагаете? – заговорил подошедший де Бельмонт.
– Несомненно. В первую очередь нижнее бельё, – безапелляционно заявил художник.
– Я работаю моделью, занимаюсь вот этим самым, – сказала Настя, указывая на нарисованные красные бикини. – По-вашему, я выбрала неправильную профессию? Коварную, если судить по вывеске при входе?
– Вы уж извините меня, мадемуазель, но ваша профессия служит дьяволу, – язвительно улыбнулся Оскар. – Помните, как писал Анатоль Франс?
– О чём писал? – растерялась Настя.
– Он рассказывал, как дьявол нарядил пингвинок в одежды и тем самым сделал их столь соблазнительными, что сам попался на этот соблазн. Женщины превратили одежду в орудие, с помощью одежды затуманивают нам глаза, и мы уже не отдаём себе отчёт в том, что именно нас привлекает.
– Оскар намекает на то, что одежда, вернее мода, являет собой настоящее зло, – пояснил Жан-Пьер и, улыбаясь собеседнику в глаза, уточнил. – Но не кажется ли вам, дорогой Оскар, что мы, мужчины, с готовностью отдаёмся этому обману? Мы рады быть обманутыми. Неясные желания питают нас куда сильнее конкретной цели, потому что они величественнее, значимее. Что там, под покровом ткани? Разве мы не знаем? Прекрасно знаем, но одежда дарит нам иллюзию, мы даже не осознаём, что на самом деле не ищем ничего особенного, ничего нового под женской одеждой, нам всё известно, но с каким почти торжественным волнением мы раздеваем женщину… Я говорю, конечно, о человеческих желаниях, а не о животных инстинктах, выше которых не поднялись многие, с позволения сказать, мужчины.
– По-моему, Жан-Пьер, вы требуете от мужчин невозможного: вы хотите, чтобы в каждом жила душа поэта, – рассмеялся Оскар. – Но плоть требует своего. У нас у всех плоть животных. Нет, Жан-Пьер, не надо переубеждать меня. Я взрослый человек и вполне созрел, чтобы мыслить самостоятельно. Да, мы все – животные. Жрём, совокупляемся.
– А должны вкушать и заниматься любовью, – продолжал улыбаться де Бельмонт.
– Это лишь вопрос терминологии.
– Это вопрос нашего отношения к жизни, Оскар.
– С вами бесполезно спорить, Жан-Пьер, – застонал Оскар.
– Со мной не нужно спорить. Со мной нужно беседовать. Вдумчиво. Неторопливо.
– Ну вот вы опять.
– Вам тухло живётся, поскольку вы неверно определяете цели. Вы только грубо потребляете, забывая о наслаждении, – продолжал де Бельмонт.
– Сдаюсь, Жан-Пьер, понимаю руки вверх. Вы положили меня на обе лопатки. Да, я животное, – воскликнул Оскар. – Но и вы на самом деле не далеко ушли. Вы делаете всё по указке вашего аристократического воспитания. Не шаляй-валяй одеваетесь и не вразвалку ходите, а наряжаетесь и передвигаетесь в соответствии с установленными правилами. Я просто животное, а вы хорошо выдрессированное. Вот и вся разница.
– Это большая разница, Оскар.
– Мне не нравится ваш спор, господа, – проговорила Настя.
– Прости, дорогая, – извинился де Бельмонт и предложил ей руку. – Не возражаете, если мы оставим вас, Оскар?
– Убегаете? Настя, неужели вам не хочется поговорить о моде? Это же ваша профессия, – пытался остановить их Оскар.
– А что такое мода? – вторгся кто-то со стороны.
– Красивая одежда, – выпалила Настя, присоединяясь к разговору, несмотря на то, что Жан-Пьер тянул её прочь.
– Чуть! Тысячу раз чушь! Мода – целенаправленное умертвление вкуса в людях. Чувство прекрасного подменяется погоней за модой, – яростно взмахнул руками Оскар, словно желая опрокинуть что-то огромное перед собой. – Мода давно превратилась в бизнес. Где-то в глубине, в ворохе цветов и материй таится искусство, основанное на изысканности нарядов, красота, изящество, стиль. Но это в глубине, куда нам не пробиться, куда не докопаться. А на поверхности мы получаем дорогостоящую показуху и ничего больше. Мыльный пузырь, за который богатые люди платят бешеные деньги. Андерсена читали? Король-то голый! Нет никакого искусства от кутюр! Есть бессовестный обман! Есть коварство!
– Не слушайте его, Настя, – засмеялся де Бельмонт и потянул её прочь. – Он славится своим воинствующим радикализмом.
– Нет почему же, Жан-Пьер? Вы не согласны со мной?
– Будь ваша воля, Оскар, вы бы бомбы подкладывали под подиум.
– Зачем же так кроваво? Можно просто запретить.
– Вот видите. Настю пора представить Баронессе.
– Убегаете, – сочувственно покачал головой Оскар. – Убегайте, убегайте. Желаю успеха…
Баронесса Нанжи оказалась женщиной лет шестидесяти, суховатой, с крупным носом и тонкими губами. Она с интересом оглядела Настю и, выслушав короткую, наполненную тонким юмором речь де Бельмонта, почти с материнской нежностью обняла Настю.
– Вы очаровательный цветок, милая моя, – заговорила она светским тоном. – Мир нестерпимо жесток по отношению к таким существам, все пытаются завладеть вами. Позвольте взять вас под моё крыло. Мне доставит удовольствие оказать вам любую помощь.
Жан-Пьер был доволен. Настя понравилась баронессе. Фотоаппараты громко защёлкали, когда баронесса обнимала Настю.
– Отсюда мы отправляемся к Адриано Пазолини, – сказала баронесса. – И не думайте отказываться, очарование моё. На этот вечер вы целиком принадлежите мне. Надеюсь, Жан-Пьер, вы не станете возражать? Вы не имеете права прятать её у себя в номере… Настя, вы же посвятили себя модельному бизнесу? Значит, милая моя, вы принадлежите людям. Ваша красота – всеобщее достояние.
Слушая баронессу вполуха, де Бельмонт улыбался. Его хитро прищуренные глаза не отрывались от Насти. На её лице было написано, насколько приятно ей оказываемое ей внимание. Этот роскошный мир очаровывал её.
– Адриано будет в восторге от вас, дорогая моя, – продолжала Баронесса. – Он преклоняется перед всем красивым. Вы похожи на произведение искусства…
На яхте Адриано Пазолини играл струнный квартет. Сам Пазолини, облачённый в белое, с густыми седыми волосами, выглядел, как персонаж голливудского фильма. Он успевал быть всюду, не обделяя вниманием никого из гостей, но и не выделяя никого из них особо. С нескрываемым удовольствием он поговорил несколько минут с Настей и похвалил её итальянский язык.
– Что вы, синьор Пазолини! Вы льстите мне. Мой итальянский не так хорош, как мне хотелось бы…
– Не скромничайте. Я не расточаю комплиментов зря. Кстати, вон там стоят двое русских, – Пазолини указал глазами на молодых людей в безукоризненных костюмах. – Сыновья моего русского друга. На вашей родине такое знакомство может быть полезным.
– Благодарю вас, сеньор Пазолини.
Де Бельмонт видел, что Настя придала значения словам Пазолини, однако счёл нужным сказать, что вряд ли виновник торжества заговорил о Настиных соотечественниках случайно.
– Сделай ему приятно, познакомься с ними, – предложил он.
– Ладно, – равнодушно согласилась она.
Де Бельмонт видел, как она заговорила с русскими. Один из них заливисто рассмеялся в ответ на какую-то Настину фразу, второй только улыбнулся. Минут десять они о чём-то беседовали, затем Настя вернулась к де Бельмонту. Потом дважды за вечер эти двое подходили к Насте и довольно по-свойски о чём-то заговаривали. Тот, что казался более весёлым, нацепил зачем-то чёрные очки.
– Ему кажется, – перевела Настя де Бельмонту, – что он выпил лишнего и теперь у него косят глаза. Поэтому он спрятал их за чёрными стёклами.
– Значит, не настолько много выпил, раз стесняется своих глаз.
– Мне кажется, он просто дурачится, – предположила Настя.
Когда Жан-Пьер собрался уйти, баронесса попыталась удержать его.
– Вы поступаете нечестно, Жан-Пьер. Хотите лишить нас общества вашей очаровательной спутницы? Вы просто обкрадываете нас!
– Поверьте, я бы рад остаться, но мы буквально валимся с ног.
– Ладно, ладно, – улыбнулась она и многозначительно шевельнула бровями, – я прекрасно понимаю, куда вы торопитесь.
У самого выхода с яхты де Бельмонт опять увидел русского парня в чёрных очках. Он продолжал потягивать вино. Заметив Настю, парень взмахнул рукой, желая изобразить прощальный жест, и вино выплеснулось из бокала. В досаде он отступил на шаг и не удержался на ногах. Кто-то из официантов мгновенно среагировал и подхватил русского под руки, но бокал всё-таки разбился. Чёрные очки соскочили с пьяного носа, и де Бельмонт увидел прозрачные глаза, наполненные хмельными слезами. Парень вялой рукой поднял очки с пола и надел их, громко произнеся что-то по-русски и не обращаясь при этом ни к кому.
– Смешной какой, – сказала Настя.
– Обычный пьяный, – ответил де Бельмонт.
***
Утро обещало солнце и безоблачность. Настя упаковывала вещи, напевая что-то себе под нос.
– Жан-Пьер, во сколько наш самолёт?
– Мы успеем ещё выпить кофе. Ты хочешь в отеле или посидим где-нибудь на улице?
– Давай выйдем…
Когда они шагали в сторону Сан-Марко, де Бельмонт обратил внимание на худого юношу, проводившего их беспокойным взглядом выпученных глаз. Одетый в тенниску и просторные шорты, с рыжеватыми курчавыми волосами, этот молодой человек мог показаться забавным, если бы не его тревожный взгляд. Он держал руки в карманах и, похоже, прятал там что-то. Стоя возле лотков с сувенирами, он переводил глаза с одного прохожего на другого, будто выискивая кого-то. Увидев Настю, он застыл.
Де Бельмонт не сказал своей спутнице ничего, только чуть ускорил шаг.
В кафе они заказали кофе и булочки с маслом. Дувший с канала ветер теребил белую скатерть, угрожая опрокинуть вазочку с цветами. Де Бельмонт осмотрелся и увидел в толпе парня с курчавыми волосами. Тот медленно приближался, неуверенно переставляя ноги. Заметив взгляд Жан-Пьера, он быстро отвернулся, но его выпученные глаза продолжали косить в сторону Насти. Де Бельмонт напрягся и невольно положил руку на столовый нож, на округлом лезвии которого поблёскивало солнце. «Вот и наш маньяк, – промелькнуло в голове. – Почти как в кино. Безмятежное утро, расслабленная публика и парень с печатью неполноценности на физиономии». Он продолжал улыбаться, но перестал слушать беззаботную болтовню Насти, сосредоточившись на подозрительном типе. Тот топтался некоторое время в отдалении, затем приблизился, разглядывая Настю. Иногда его сощуривались, высовывался язык, быстро облизывавший губы, и глаза вновь округлялись. Подозрительный тип подошёл настолько близко, то стали различимы веснушки на его щеках. Де Бельмонт не отрывал глаз от спрятанных в карманах шорт кулаках. Рыжеволосый обошёл их со стороны, прикусил губу и отвернулся. Его плечи подрагивали. Жан-Пьер взял нож и упёрся локтями в стол. Он был почти уверен, что через пару-тройку секунд парень бросится к их столику. Настя замолчала, увидев напряжение на лице де Бельмонта.
– Что? Почему ты такой?
– Ничего. Всё в порядке.
Она проследила его взгляд и оцепенела. Выпученные глаза незнакомца вперились в неё. Он сглотнул, и было видно, как шевельнулся его кадык.
– Господи… – прошептала она.
Наконец рыжеволосый двинулся вперёд. Де Бельмонт поднялся, распрямится, стискивая столовый нож. Парень остановился в трёх шагах от них и чуть заметно поклонился. По крайней мере, его движение напоминало поклон.
– Простите! – почти прокричал он. – Простите, синьорина! Вас зовут Анастасия Шереметьева?
Настя кивнула. На лице рыжеволосого расплылась широкая улыбка. Де Бельмнот сделал шаг вперёд и бросил нож на стол.
– Один из твоих обожателей, – вздохнул он с облегчением.
Незнакомец вытащил из кармана блокнот и протянул его перед собой.
– Напишите мне что-нибудь на память, – взмолился он и двинулся к Насте, не опуская руки с блокнотом. Его глаза сияли влюблённостью. – Меня зовут Энрике. Напишите: «Энрике на вечную память». Я буду счастлив.
Настя смотрела на него и никак не могла сбросить с себя оковы ужаса, охватившего её минуту назад. Она смотрела радостно, но всё ещё не шевелилась.
– Чёрт возьми! – проговорила она наконец. – Почему вы так ведёте себя? Давайте же!
Она чуть ли не вырвала блокнот из его рук и стала быстро писать по-итальянски.
– Вот, возьмите, Энрике!
– Спасибо, божественная! Спасибо! Этот листок будет висеть в красивой рамке на стене! Спасибо!
Молодой человек попятился, не сводя взора с Насти, и послал ей воздушный поцелуй.
– Простите, что потревожил вас!
Он развернулся с явной неохотой и скрылся в толпе.
– Боже, а я-то подумала, что это маньяк! – расхохоталась Настя.
– Я тоже, – сказал де Бельмонт и посмотрел на нож, которым готов был защищать свою спутницу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Париж встретил их шумом, который после Венеции казался нестерпимым.
– Это пройдёт, – заверил де Бельмонт. – Уже завтра этот автомобильный гул станет привычным.
Они сели в такси, и в эту минуту Настин телефон зазвонил. Девушка взглянула на номер, и губы её сжались. Де Бельмонт сделал подбадривающий жест.
– Ну что же ты?
– А вдруг это опять тот тип? У меня нет больше сил на него.
– Ответь ему, поговори с ним. Мы должны схватить его за руку!
Настя поднесла трубку к уху. Де Бельмонт наклонился к Насте и весь превратился в слух. Ему показалось, что он различил вкрадчивый голос. Настя говорила спокойно, пыталась даже придать своему голосу оттенки дружелюбия.
– Почему вам нравится пугать меня? Кто вы? Много раз я задавала вам этот вопрос, но вы отказываетесь называть себя. Зачем же вы звоните? Вы же не хотите никаких отношений? – краем глаза она посматривала на Жан-Пьера, он одобряюще кивал. – Вы почему получаете удовольствие, когда говорите мне неприятные вещи… Что? Да-да, пугаете меня… Пытаетесь напугать…
– Скажи ему, что ты чувствуешь, что он на самом деле добрый, – одними губами подсказал Жан-Пьер.
– Вы же не злой человек, – продолжала Настя. – Что? У вас голос добрый… Чего вы хотите? Бритвой изрезать мне лицо?
Её голос дрогнул, и она опустила руку с мобильником.
– Я больше не могу, – сказала она внезапно изменившимся голосом.
– Ты отключила? – де Бельмонт выхватил трубку из её руки.
Настя кивнула.
– Жаль… Ну да ладно. Надеюсь, Этьен записали ваш разговор… Настя, успокойся.
– Он псих! Он псих! – заплакала она. – Я сойду с ума!
– Успокойся. Скоро его упекут в клинику.
Настя отрицательно покачала головой. Жан-Пьер прижал девушку к себе. Весь оставшийся путь они проделали молча.
Дома Настя сразу пошла на кухню и включила чайник. Пока она заваривала чай, де Бельмонт позвонил Этьену.
– Ты очень вовремя, мой друг, – раздался в трубке бодрый голос Этьена. – Мы всё записали. Передай мадмуазель Шереметьевой мои комплименты. Она держалась молодцом. Кстати, ты очень правильно поступил, продиктовав мне в прошлый раз номер, с которого ей звонили. Этот кретин набирал сейчас из того же района. Вероятно, он живёт где-то там. Студенческий квартал… Вы уже в Париже?
– Только что прилетели.
– Завтра жду вас в моей конторе. Жан-Пьер, пожалуйста, не откладывайте. Я нарушаю закон, занимаясь прослушиванием телефонных разговоров без санкции прокурора. Официально у меня нет никаких оснований для этого. Ты меня понимаешь, надеюсь.
– Завтра мы будем у тебя…
Де Бельмонт остался у неё в квартире. Они допоздна просидели за столом. Жан-Пьер быстро вывел Настю из угрюмого настроения, довольно ловко заставив её вспомнить дни, проведённые на лазурном берегу.
– А помнишь, как этот… ну, на выставке художник был лысый, с длиннющими усами… Он ещё твердил, что искусство должно перевешивать любую сторону нашей жизни, – Настя закрывала глаза ладонью и смеялась чему-то.
– Но он прав, дорогая, он прав! В искусстве важно искусство, оно должно перевешивать всё остальное, иначе получается публицистика. Если острые темы поднимаются только ради злободневности, то произведение всегда проигрывает. Искусство поднимает человечество до божественного уровня, выдёргивает нас из болота повседневности, – де Бельмонт говорил довольно агрессивно, уводя Настю всё дальше и дальше от беспокоившего её маньяка.
– А как же всякие триллеры, которые становятся блокбастерами?
– Блокбастеры далеки от искусства. Ну как ты не понимаешь этого? Они всегда подстраиваются под спрос толпы. Они имеют отношения только к бизнесу.
– А почему ты так уверен? – протестовала Настя.
– Потому что я выражаю собственное мнение. У тебя есть собственное мнение по поводу искусства?
– Нет.
– Поэтому ты повторяешь чужие мысли… Впрочем…
– Что «впрочем»? – спросила Настя.
– Может, человечество и не нуждается в собственном мнении отдельных людей? Я давно пришёл к выводу, что человечество – это толпа.
– Прости, но я не желаю быть толпой.
– Неужели?
В эту минуту зазвонил Настин мобильник.
– Это он, – прошептала Настя, и де Бельмонт знал, что она права. Что-то подсказывало ему, что в телефонной трубке будет звучать неугомонный вкрадчивый голос.
– Я отвечу, – сказал он.
– Алло? – проворковала трубка.
– Алло? – прошептал Жан-Пьер в ответ. – Вам кого?
– Мне? – удивился голос, сразу извинившись. – Простите, я ошибся.
Раздались короткие гудки. Де Бельмонт сразу отключил телефон.
– Теперь не дозвонится. Теперь и не нужно. Пусть думает, что ты вне досягаемости. Завтра поговорим с Этьеном. Кстати, он сказал, что парень звонит из студенческого квартала. Ты знаешь кого-нибудь там?
Настя взглянула на него почти удивлённо.
***
Комиссар Этьен Мулен долго расспрашивал Настю о её знакомых. Его вопросы были настолько умелыми, что она сама удивлялась себе, какие детали порой вспоминались ей.
– Да-да, бывала я там… Нет, точно знаю, что нет… Похоже, начинаю вспоминать что-то про это…
Этьен дымил сигаретой и не переставал извиняться за дым.
– Не могу без табака, мадмуазель. Надеюсь, вы простите мне мою слабость. У нас не положено курить, но я старый грешник. Табак – моя единственная слабость…
– Настя, -встрял де Бельмонт в разговор, – я вдруг вспомнил про одного твоего парня.
– Моего парня?
– Ну… Ты ещё нос разбила ему, помнишь?
– Ах да! Идиотская история… – смущённо опустила она глаза. – Неловко даже рассказывать об этом.
– Что за история? – заинтересовался Этьен. – Расскажите подробно…
И он принялся забрасывать её наводящими вопросами о первой встрече, о внешности, о манере говорить, обо всём подробнейшим образом. Потом включил запись телефонного разговора. Настя слушала, наморщившись.
– Его голос? – спросил комиссар.
– Не знаю. Я слышала его давно… Этот мне знаком, а тот… Теперь не скажу…
– Ладно, рассказывайте, где происходило ваше знаменательное свидание,
– Почему знаменательное?
– Потому что вы нос расквасили парню.
– Ты думаешь, это он? – наклонился де Бельмонт к Этьену.
– А почему нет? Выясним сейчас адрес.
– Да, он жил в студенческом квартале, – кивнула Настя, и глаза её сделались испуганными.
– Диктуйте адрес.
– Я не помню точно. Только визуально.
– Тогда поедем, покажете. Мы установим за ним наблюдение. Если будет звонить, возьмём его с поличным…
Весь день де Бельмонт провёл с Настей и Этьеном. Лишь к вечеру они освободились.
– Теперь остаётся ждать. Не отключайте ваш телефон, мадмуазель, -потребовал Этьен. – Чутьё подсказывает мне, что уже завтра мы сцапаем этого телефонного террориста.
– Мне бы очень этого хотелось, – улыбнулась Настя, пожимая Этьену руку.
***
Утром Жан-Пьер проснулся у себя дома от телефонного звонка. Он вцепился в трубку так, словно она могла взорваться, если бы он не поднял её. Звонила его бывшая жена.
– Приезжай, – произнесла она тихо.
В этом единственном прозвучавшем слове он услышал столько чувств, что не посмел спросить, что случилось. Это были плохие чувства – острые, горькие, болезненные. Он быстро спустился по лестнице и сразу же вернулся обратно, потому что обнаружил, что впопыхах забыл ключи от машины.
– Что с тобой, Ирэн? – повторял он один и тот же вопрос, пока ехал к ней.
Когда он подъехал к её дому, он уже знал ответ, но боялся верить в правильность своей догадки…
Дверь отворила незнакомая женщина в медицинском халате. У неё было мягкое округлое лицо без признаков конкретного возраста, карие глаза-пуговки, тонкие губы.
– Проходите, месье, – сказала женщина тем тоном, которым обычно успокаивают. – Она в спальне.
– Что случилось?
И не дождавшись ответа, де Бельмонт почти бегом пронёсся в спальню.
Ирэн лежала в кровати. На прикроватной тумбочке лежали блистеры с таблетками, флаконы и чашка с горячим чаем. Ирэн Она улыбнулась, обрадованная его появлением, и протянула к Жан-Пьеру обе руки. Её осунувшееся лицо серого цвета заставило сжаться срдце де Бельмонта.
– Мне плохо, – сказала она. – Я умираю, Жан-Пьер.
– Что ты говоришь! – он вздрогнул, услышав неподдельный испуг в своём голосе.
– Не надо бояться, любимый. Я и раньше говорила тебе. Но теперь и слов не надо. Я просто умираю. Доктора сказали, что мне отпущено несколько дней.
Он осторожно присел на кровать и поцеловал поочерёдно обе руки Ирэн.
– Почему так внезапно? – растерянно спросил он.
– Потому что болезнь… Самое большое богатство человечества – его болезни. Их так много, они такие разные, такие непредсказуемые.
Она замолчала. Де Бельмонт тоже молчал. Он не выпускал пальцы Ирэн. Сидеть было неудобно, потому что он весь искривился, однако Жан-Пьер боялся шевельнуться.
– Пересядь на стул, – улыбнулась Ирэн. – Ты так долго не выдержишь.
«Долго? – спросил себя де Бельмонт. – А сколько я пробуду рядом с ней? Час? Два? Сутки? Что теперь? Она угасает на глазах. Господи, сколько же ей отпущено? Неужели человек может измениться так стремительно? Когда я уезжал на Лазурный берег, она имела цветущий вид. И вот… Кто-то над нами издевается. Нас заставляют играть какую-то абсурдную пьесу. Бог что-то перепутал, сотворяя наш мир, ведь жизнь должна быть прекрасной, а она сбрасывает нас с лестницы на каждом шаге, ломает, топчет, насмехается… Это же насмешка, жестокая насмешка над благополучием и личным счастьем: вот так изменить человека – как по взмаху волшебной палочки… Болезнь? Откуда она взялась? Почему ударила так подло и внезапно? Подло? А разве бывает болезнь не подлой? Ии это расплата? Если так, то за что? В чём провинилась Ирэн? Ничего не понимаю…»
Он передвинул стоявший у окна стул к кровати, и стул этот показался ему неподъёмным – руки де Бельмонта словно лишились сил.
– Дорогой мой, – успокаивающим тоном проговорила Ирэн, – вижу, что застала тебя врасплох. Ну, что ж, хоть чем-то удалось удивить тебя.
– Прекрати эти дурацкие шутки, Ирэн! – сдавленно произнёс он. – Ничего себе сюрприз!… Послушай, ты же была внимательна, занималась здоровьем постоянно. Как же так? Неужели ты пропустила что-то? А врачи куда смотрели?
– Некоторыми процессами невозможно управлять, любимый.
– Ирэн! – ему стало больно от того, как она произнесла слово «любимый». – Прости меня… Наверное, во всём этом есть и моя вина.
– Мы все в чём-то виноваты, Жан-Пьер, – слабо улыбнулась она. – За последние несколько дней, когда я узнала, что мне осталось совсем недолго, я стала смотреть на жизнь по-новому. Оказывается, многое выпадает из поля нашего зрения, пока мы имеем «возможности» и пытаемся ухватить их, боремся даже за них. Но теперь я вижу, что всю жизнь мы гоняемся за призраками, выдумываем их… или кто-то выдумывает их для нас… Единственно, что по-настоящему важно, это внимание любимого человека. Ничего больше не нужно. Про остальное можно забыть… Мне уже не подняться, Жан-Пьер, поэтому ты не можешь упрекнуть меня в неискренности. Мне не нужен никто, только ты и Антуан… Может быть, в Антуане я нуждаюсь даже меньше, чем в тебе, любимый мой… Ребёнок – это не наш выбор… Ребёнок уходит рано или поздно, потому что мы должны лишь впустить его в наш мир и поставить на ноги. А любимого человека мы выбираем сердцем… Когда-то я выбрала тебя…
– Антуан был у тебя уже?
– Он в Испании.
– Я знаю, видел его в Сан-Тропе.
– Красивая у него девушка? Тебе понравилась?
– Хорошенькая.
– А ты кем сейчас, Жан-Пьер? Расскажи мне, – Ирэн смотрела на него с любопытством. – Не бойся. Во мне не осталось места для ревности… Я слышала, ты встречаешься с какой-то молоденькой моделью. Кто она?
– Она из России. Я брал у неё интервью…
– А потом ты влюбился?
– Не влюбился. Просто мне приятно её общество.
– Я видела тебя в репортаже из Канн. Ты был с русским режиссёром. Там мелькнула высокая девушка. Наверное, это она… Жан-Пьер, как бы мне приятно было сейчас прогуляться с тобой. Пусть не в Канны, не в Сан-Тропе, а хотя бы по улице возле дома… И держать тебя под руку…
– Ты совсем не выходишь? – спросил он.
– Последние три дня только лежу.
– Но ты можешь встать?
– Разве что до туалета доползу. Но сиделка не позволяет, у меня «утка» под боком.
Де Бельмонт поднялся и отодвинул стул.
– Как зовут сиделку?
– Бланш.
Де Бельмонт вышел из комнаты и вскоре вернулся в сопровождении сиделки.
– Сейчас мы оденем тебя, дорогая, – почти торжественно объявил он.
– Что ты задумал, любимый? – Ирэн заморгала.
– Бланш поможет одеть тебя. Поднимайся.
– Я не могу, у меня нет сил. Жан-Пьер, я же…
– Глупости всё это – про смерть. Мы живём… Ты живёшь, Ирэн! И мы должны жить, пока живём. Ты хочешь гулять? Значит, мы отправимся на прогулку.
– Но…
Возражения Ирэн отскакивали от де Бельмонта, как от стены. Он не слушал и не разрешал сиделке реагировать на причитания Ирэн. Через полчаса её одели в красивое летнее платье, которое де Бельмон сам выбрал в шкафу, и слегка причесали, чтобы придать её растрёпанной голове приличный вид.
– А вот красить губы тебе не будем, – решил Жан-Пьер. – Хочу, чтобы ты была, как в нашу первую встречу: обыкновенная девчонка без причуд.
– Девчонка? – засмеялась Ирэн. – Ты бы ещё сказал «школьница».
– Ты не была школьницей, когда мы познакомились. Но губы не красила, помнишь?
– Я всё помню, дорогой… Только вот туфли на каблуках мне сейчас не по силам.
– Пойдёшь в босоножках. У тебя же есть без каблука?…
Бланш помогла им спуститься на улицу и сопровождала всю прогулку, держа в сумочке приготовленный на всякий случай шприц. Она двигалась бесшумно в нескольких шагах позади. Ирэн шла медленно, тяжело переставляя ноги и опираясь на руку де Бельмонта. Иногда она останавливалась и клала голову ему на плечо.
– Спасибо тебе, – шептала она, – спасибо.
Жан-Пьер чувствовал, как к горлу подкатывал ком, а на глазах наворачивались слёзы. Он никогда не замечал за собой сентиментальности, растрогать его скупое на чувство сердце было почти невозможно, но сейчас он весь размяк и никак не мог взять себя в руки. Он вёл бывшую жену и физически ощущал, как её счастье – последнее, недолгое теперь – передавалось ему. Она смотрела то себе под ноги, то на своего спутника и улыбалась.
Метров через сто она остановилась.
– Больше не могу, – объяснила она едва слышно. – И не дотяну до подъезда. Мне бы на лавочку присесть, но тут ничего нет поблизости.
Жан-Пьер подхватил её на руки и увидел настороженный взгляд медсестры. Её рука потянулась к сумочке со шприцем, но де Бельмонт отрицательно покачал головой. Прохожие изумлённо смотрели на мужчину, державшего на руках смертельно бледную, но счастливо улыбавшуюся женщину, и не понимали, что происходит.
– Ты никогда не носил меня на руках, – тихонько засмеялась Ирэн. – Оказывается, надо умереть, чтобы получить всё, чего недополучила при жизни.
– Ты жива, Ирэн! Жива! Ты всего лишь болеешь…
– Держи меня крепче, а то уронишь. Хоть я и похудела, но ты давно уже не юноша. Держи меня крепче, Жан-Пьер…
Он донёс её до подъезда, но в лифте она попросила поставить её на ноги.
– Последний раз… Сама… Войду в мой дом… Сама поверну ключ…
Они вернулись в квартиру, однако в коридоре Ирэн упала и вытянулась на полу. Де Бельмонт поднял её и быстро перенёс в спальню. Сиделка сделала укол. Ирэн погрузилась в сон.
– Помогите мне раздеть её, – попросила Бланш, и уходите. – Она не проснётся до утра.
– Если вдруг проснётся, передайте ей, что утром я приеду, – пообещал де Бельмонт.
***
Он пролистал в мобильнике список всех не принятых звонков. Настя набирала его номер пять раз. Дважды звонил Этьен. Шесть раз пытался пробиться редактор. Де Бельмонт повернул ключ зажигания и завёл автомобиль. По небу ползли тучи, Париж погружался в синеватый сумрак.
«Надо позвонить Антуану…»
Он набрал номер его телефона и коротко объяснил, в чём дело.
– Настолько серьёзно? – не поверил сын.
– Думаю, твоей матери отпущено лишь несколько дней. Постарайся повидать её, пока она жива.
Остальным он позвонил уже из редакции. Там уже почти никого не было, когда он приехал. На главного редактора он натолкнулся в коридоре.
– Ты специально, что ли, не отвечаешь на мои звонки?
– Телефон был отключён.
– Что-то случилось? У тебя такое лицо…
– Жена умирает… То есть бывшая моя жена… Всё так внезапно… Провёл у неё весь день, не заметил, как пролетело время…
– Я хотел отправить тебя на неделю в Нью-Йорк, но раз так… Ты вряд ли согласишься. Сожалею…
– Если командировка терпит, то просто перенеси её. Ирэн долго не протянет. Ей остались считанные дни.
– Ладно, Жан-Пьер, занимайся семейными делами. Буду ждать тебя, когда… В общем, позвони, когда сможешь.
– Спасибо. Я очень ценю твоё понимание. – Он пожал руку главному редактору и молча пошёл по коридору. Жан-Пьер сам не знал, зачем приехал в редакцию, никаких срочных дел у него не было. Он рассеянно потоптался возле стола, где хранились некоторые его распечатанные материалы, выдвинул ящик, подумал и задвинул его. Ему подумалось, что кабинет был отмечен печатью усталости: компьютеры, бумаги, фотографии на стенах – всё источало безразличие и усталость, видимо, зеркально отражая состояние де Бельмонта.
Через пять минут он уже сидел в автомобиле и разговаривал с Настей. Она сама позвонила.
– Они нашли его.
– Кого? – не понял де Бельмонт.
– Того психа, который донимал меня.
– Ну да, конечно…
– Я сейчас еду в комиссариат. Ты можешь присоединиться ко мне?
– Сейчас? – Жан-Пьер никак не мог сосредоточиться. – Да, могу. Постараюсь побыстрей…
Ему повезло, что на дороге не было пробок, автомобильный поток двигался без задержек.
– Хоть что-то в этом мире идёт гладко, – усмехнулся он, проскочив на очередном светофоре и увидев зеркало заднего обзора, как через секунду вспыхнул красный свет.
Этьен Мулен встретил его на лестнице. Вокруг его глаз темнели круги – печать усталости.
– Привет, старина. Ты по поводу мадмуазель Шереметьевой?
– Да.
– Она только что пришла. Иди в мой кабинет. Через пару мину вернусь и проведу вас в комнату для опознаний.
Настя сидела на стуле, строгая, напряжённая. Увидев де Бельмонта, она не поднялась, только чуть улыбнулась.
– Очень боюсь, волнуюсь, – сказала она.
– Ничего, скоро всё закончится.
– А если это не он? Они ведь могли ошибиться.
– Как они задержали его?
– Он позвонил, я долго разговаривала с ним… Он довёл меня до слёз. Они взяли его прямо у таксофона.
– Тогда о какой ошибке может быть речь?
Настя пожала плечами.
За дверью слышались негромкие голоса, шаги. Где-то далеко раздавался приглушённый шум помех из полицейской рации. В комнате на столе звонил телефон, и Настя то и дело бросала на него взгляд, будто размышляя, поднять трубку или нет.
Этьен вошёл быстрыми шагами и направился к телефону.
– Слушаю… Нет, это позже… Если на пистолете есть отпечатки пальцев, то… Да, вы знаете, что делать…
Он швырнул трубку и, склонившись над столом, посмотрел на де Бельмонта.
– Ну что? Идём? – переведя взгляд на Настю, он продолжил. – Там будет несколько человек. Троих мы задержали неподалёку от таксофона. Ну, разумеется, главный подозреваемый. И ещё двое для, так сказать, разжижения. Вы сказали, прослушав запись несколько раз, что голос кажется иногда вам знакомым. Теперь вам предстоит узнать этого человека, если вы когда-либо видели его. Вы будете их видеть, они вас не будут. Так что не торопитесь…
Они прошли в специальную комнату. Настя держала де Бельмонта за руку, и он удивился, насколько холодны её пальцы. Через большое стекло они увидели несколько мужчин, выстроившихся у стены.
– Вон тот, – сказала Настя, посмотрев на них. – Крайний слева.
– Вы уверены? Так сразу опознали?
– Да, я знаю его. Не помню имени, но мы встречались пару раз… Я разбила ему случайно нос. Ты помнишь? – повернулась она к де Бельмонту. – Помнишь, я рассказывала тебе про одного чудака?
– Да… Это он?
– Он. Только растерянный очень и поникший. Раньше он был… ну, что ли, какой-то более свежий…
– Точно он? Не ошибаетесь?
– У меня хорошая память, господин комиссар.
– Вот он-то вас и терроризировал по телефону. – Этьен достал из кармана сигареты, но, оглядев помещение, недовольно вздохнул и убрал курево. – Что ж, благодарю вас.
– Это тебе спасибо огромное, – ответил Жан-Пьер.
– Мадмуазель, вам придётся задержаться, чтобы мы могли снять с вас показания и провести очную ставку с этим человеком, – комиссар откашлялся, прикрыв рот кулаком.
– Обязательно сегодня? – огорчилась Настя.
– Вы спешите куда-то? – устало спросил комиссар, и де Бельмонт увидел, как Настя покраснела от охватившей её неловкости.
– Простите, конечно, я всё сделаю, – согласилась она и повернулась к Жан-Пьеру. – Наверное, ты не жди.
– Нет, – покачал он головой, – я дождусь, когда ты освободишься. В коридоре посижу…
В её глазах он прочитал благодарность.
***
Дождь лил всю ночь. Жан-Пьер стоял у окна и пытался справиться с растревоженностью, царившей у него в душе. Он не грустил, не тосковал, не досадовал, но было что-то похожее на всё это, вместе взятое. Казалось, кто-то поселился у него внутри и глотал весь его воздух, не позволяя дышать.
Настя лежала в кровати, подложив руку под щёку и наблюдала за Жан-Пьером.
– Что с тобой?
– Умирает моя бывшая жена.
– Умирает? – Настя приподнялась. – Как так? Разве она тяжело болела?
– Нет. Когда мы улетали с тобой в Ниццу, она выглядела прекрасно.
– Но это же совсем недавно! – воскликнула девушка. – Разве возможно? Умирает! На ровном месте! Так не бывает!
– Оказывается, бывает и так.
– Я боюсь смерти. Боюсь даже разговоров о ней.
– Тогда не надо говорить об этом.
– Но я говорю о тебе, – громко возразила она. – Мы с тобой… Мы вместе, поэтому мне грустно, когда я вижу тебя таким… Ты не похож на себя. В тебе появилось что-то чужое.
– Наверное, ты права. Сегодня во мне что-то изменилось. Невозможно выразить это словами. Жизнь показала мне одну из своих скрытых сторон. И я обнаружил, что не готов принять эту сторону. Я не о смерти говорю, а о внезапности. Внезапность – это обман. Я никогда никого не обманывал и не согласен быть обманутым… Но разве кто-то спрашивает моего согласия? Мне хочется спрятаться, зарыться головой в подушку, превратиться в ребёнка, которого можно успокоить словами, хотя я знаю, что никакие слова не помогут…
– Иди ко мне. Хочу поцеловать тебя.
– Давай спать… Хотя вряд ли я усну… Ты ездила к своему агенту? Решила спорные вопросы?
– Только по телефону общалась с ним. Завтра поеду в бюро.
– Хорошо. Не капризничай там. У тебя работа, которая требует от тебя самоотдачи. Не всё тебе нравится, но ты не принадлежишь себе. Из тебя могут вылепить страшную ведьму, а могут сделать волшебную розу. Ты – глина. И ты знала об этом, когда выбирала это профессию.
– Знала.
– Просто подумай, хочешь ли ты продолжать.
– Хочу, – уверенно сказала она. – Ты необыкновенный мужчина. У тебя личная проблема, горе, а ты находишь силы думать обо мне. Почему ты такой?
– Какой?
– Необыкновенный.
– Человек таким и должен быть.
– Должен?… И сколько таких? Нет, я не такая… У меня только эгоизм… Мне хорошо с тобой, надёжно, но… Нет, не знаю, не понимаю…
Она прижалась к нему, и он обнял её одной рукой. Ровное дыхание девушки казалось ему в ту минуту олицетворением жизни. Мир ограничивался стенами этой комнаты, и всё остальное не должно было иметь значения. Здесь царило спокойствие, но мысли де Бельмонта то и дело вырывались из уютной спальни и неслись через весь город в ту комнату, где спала Ирэн…
Утром он долго изучал своё отражение в зеркале, пытаясь придать лицу выражение уверенности и спокойствия. Ирэн умирала, в том не было сомнений, но как вести себя в присутствии умирающего человека? Как должны смотреть на такого человека, чтобы в глазах не проявлялись растерянность и страх? Жан-Пьер попробовал сощуриться, пряча взгляд за прищуром, но такое выражение показалось ему вовсе неуместным.
– Ирэн, что же ты наделала? – спросил он, глядя на себя. – Ты поставила меня в тупик. Я не знаю, как себя вести…
Он тихонько прошёл в комнату и поцеловал Настю, пока она ещё спала. Девушка промурлыкала что-то во сне и перевернулась на другой бок. От неё пахло вчерашними духами.
Де Бельмонт постарался выйти из квартиры на цыпочках, но дверь всё-таки издала громкий металлический щёлчок, и Жан-Пьер досадливо чертыхнулся. На лестничной площадке он ещё раз проверил ключи от машины, почему-то решив, что забыл их, но они оказались в кармане пиджака. Он никак не мог сосредоточиться. Мысли разбегались…
В квартиру Ирэн его впустила уже знакомая ему Бланш. В приоткрытую дверь комнаты он увидел, что возле кровати Ирэн стоял низко наклонившийся мужчина в белом халате.
– Доктор, – объяснила Бланш, прочитав вопрос в глазах де Бельмонта.
– Ей хуже?
– С каждым часом. Теперь уже совсем скоро. Возможно, даже завтра.
– Откуда эта болезнь? – прошептал Жан-Пьер. – Разве люди умирают так быстро?
– Даже быстрее.
– Бред какой-то… Над ней кто-то издевается… Это жестоко…
– Вы верите в Бога, месье де Бельмонт? – спросила Бланш.
– Как все.
– То есть не верите… Хочу успокоить вас. Ваша супруга не корит никого, не обижается на судьбу. Это очень хорошо.
– Да уж… Вернее я хотел сказать, что никакой разницы не вижу, обижается или нет. Ирэн уйдёт, и смерть отрежет все её страдания, избавит от мыслей. А я останусь, и мне придётся тащить весь груз навалившихся на меня чувств. Уже сейчас я почти раздавлен, хотя моей вины нет ни в чём. Вы понимаете меня?
– Всё в руках Господа, месье. Каждую минуту он даёт нам то, в чём мы нуждается именно сейчас. И мы ничего не получаем незаслуженно.
– По-вашему, смерть бывает заслуженной? Дикость какая-то…
– Смерть приходит своим чередом. Она естественна. Застуживаем мы тот или иной вид смерти, нам не дано знать. Одни гибнут в автокатастрофе, другие от болезни сердца, третьи мучительно угасают от опухоли. И каждому кажется, что ему выпала самая неудачная кончина.
– Знаете, – продолжал шептать де Бельмонт, глядя сквозь раскрытую дверь на доктора, – раньше я легко разглагольствовал о смерти. Философия – удобный способ скрывать свои истинные взгляды и своё непонимание того или иного вопроса. Но сейчас я не способен рассуждать. Мне хочется понять.
– Понять можно, только приняв какую-то точку зрения. Вы не можете понять смысл судьбы, если не принимаете судьбу как предначертанность, как волю Божью.
– Вы правы. Сперва надо определиться, а потом задавать вопросы…
Доктор вышел из спальни, поскрипывая башмаками.
– Месье, – кивнул он де Бельмонту, – вы родственник?
– Мы были женаты, – ответил Жан-Пьер.
– Значит, родственник, – кивнул врач и поскрёб морщинистый лоб узловатыми пальцами. – Странная это штука – родство. Иногда отец и сын испытывают взаимную ненависть и готовы убить друг друга, а иные едва знакомые люди любят друг друга больше жизни… Значит, вы её бывший муж? Так… Ну что сказать вам… Умирает… Очень быстро. В моей практике такого ещё не встречалось. Угасает с каждой минутой… Хорошо, что не жалуется на боль. Похоже, у неё сильно притупилась чувствительность… Пройдите к ней, месье. Не теряйте времени…
Де Бельмонт выслушал доктора и не проронил ни слова в ответ. Он только покачал головой и тихо проскользнул в спальню.
Ирэн лежала с открытыми глазами, но не сразу заметила Жан-Пьера. Она будто видела не комнату, а некое другое пространство.
– Здравствуй, любимый, – проговорила она наконец и улыбнулась.
– Ты устала? Хочешь спать?
– Не хочу. Скоро я усну навсегда.
– Не говори так.
– Почему? Не думай, что я боюсь. Я уже почти там. И знаешь, там хорошо. Там тепло и спокойно. Я боялась, когда мне впервые стало плохо, и врачи обнаружили метастазы… всюду… Откуда они взялись? Такое не случается вдруг, должны быть причины… А теперь я не боюсь… Мы за всё несём наказание, Жан-Пьер… Доктор сказал, что мне повезло, потому что обычно сильные боли…
– Хорошенькое везение!
– Жан-Пьер, дорогой мой, не бойся сказать глупость, говори их сколько угодно. Мы не умеем… Люди не знают, как вести себя в подобных случаях… Потому что мы отгораживаемся от смерти… Какие мы глупые… Дай мне воды… Или нет, попроси Бланш купить шампанского, дай ей денег.
– Тебе можно?
– В моём положении можно всё, милый.
Де Бельмонт обернулся и обнаружил, что медсестра стояла у него за спиной.
– Сию минуту сбегаю в магазин, месье, – ровным голосом сказал она. – Вы хотите брют или садкое, мадам?
– Всё равно. Нет, пусть будет сладкое, Бланш.
– Хорошо. Я скоро.
Ирэн взяла руку де Бельмонта.
– Ты не поверишь, милый, но я очень счастлива сейчас.
Он молчал.
– Судьба сделала мне такой подарок: ты рядом и никуда не спешишь. Я просила тебя побыть со мной в мои последние дни. И вот ты здесь. Во мне всё поёт…
Он разглядывал её лицо и не узнавал его. Он не верил, что оно могло настолько измениться со вчерашнего дня.
– Ирэн…
– Не нужно грустить, Жан-Пьер. Сегодня я счастливее, чем когда бы то ни было… Немножко, конечно, грустно, что завтра я уже не смогу разговаривать с тобой, но я всё-таки буду рядом… Ты знай это, помни…
Она закрыла глаза. Её сухие губы слиплись.
– Ирэн…
– Что?
– Прости, если я был когда-то несправедлив к тебе. Прости за причиненную тебе боль.
– Что ты, милый, что ты! Какая несправедливость? Я сейчас вижу так много… Понимаю всё, что не понимаете вы… Поцелуй меня…
Он наклонился и прикоснулся к её губам. Холодные и сухие. Чужие и неживые.
– Ирэн, – прошептал он.
– А вот и Бланш, – улыбнулась Ирэн.
Жан-Пьер обернулся.
– Я откупорю сама, не беспокойтесь, месье де Бельмонт, – предупредительным жестом сиделка заставила его не подниматься. – Я справлюсь.
– Бокалы… в правом шкафу на кухне, – сказал Жан-Пьер и посмотрел на Ирэн. – Или в другом месте?
– Как приятно, что ты всё помнишь. Даже такие мелочи. Да, они в том шкафчике.
Через минуту бокалы с шампанским были у них в руках.
– Я желаю вам всего хорошего, – произнесла Ирэн, глядя на бокал, в котором поднимались со дна струйки пузырьков. – И пусть вы избавитесь от тяжести. Жизнь дана не для огорчений. Жаль, что мы не понимаем…
Она поднесла бокал ко рту, и де Бельмонт услышал, как её зубы стукнули о стекло.
– Как вкусно. Никогда не пила такого вкусного шампанского. Спасибо вам, что вы со мной.
Раздался дверной звонок.
– Это Антуан, – улыбнулась Ирэн.
Когда Бланш отперла замок, де Бельмонт не удивился, увидев сына.
– Мама! – молодой человек вбежал в спальню, в его глазах горел беспокойный огонь.
– Тихо, сынок, тихо, – чуть слышно засмеялась она. – Не пролей моего шампанского. Оно такое замечательное. Бланш, пожалуйста, угостите моего мальчика.
Антуан с недоумением обвёл глазами собравшихся.
– Шампанское? – спросил он.
– Мы празднуем, сынок, – объяснила Ирэн, – празднуем нашу жизнь.
Она выпила до конца и протянула пустой бокал Жан-Пьеру.
– Спасибо за всё, любимый… – Она поманила его пальцем. – Я буду ждать твою книгу, – едва слышно проговорила Ирэн. Её губы вытянулись в слабую улыбку. – Не пытайся обмануть меня. Мне будет всё видно, дорогой мой. Оттуда всё видно.
При этих словах Жан-Пьеру сделалось не по себе. Он оглянулся на сына. Тот молчал, бледный и напуганный.
– Мама, – выдавил Антуан из себя.
– Никаких слёз… Ты не понимаешь, мальчик мой, не понимаешь… Никто из вас не понимает… Только я… Потому что я уже… знаю… другое…
Она закрыла глаза.
В комнате повисла тишина.
– Она умерла, месье, – рука медсестры легла на плечо де Бельмонта.
– Что?
– Она умерла.
– Она только что говорила, – произнёс Антуан.
Бланш взяла руку Ирэн за кисть и проверила пульс.
– Она умерла, – опять повторила она, теперь с виноватой интонацией, словно извинялась за то, что не ошиблась.
– Я успел в последнюю минуту, – прошептал Антуан, – в последнюю минуту… Господи, а если бы я опоздал?
– Она бы дождалась вас, – заверила Бланш. – Ваша матушка была удивительным человеком.
Жан-Пьер вышел в соседнюю комнату и огляделся. Всё было знакомо до мелочей. Шкафы, одежда, посуда – всё это до недавних пор служило человеку, которого больше не было. Вещи остались, а человек перестал быть. Неужели вещи сильнее человека? Он обернулся и увидел, как Антуан опустился на корточки возле кровати Ирэн и положил голову на руки матери.
– Мама… Прощай…
***
– Никогда не думал, что выслушивать соболезнования – такое нелепое, бессмысленное занятие, – негромко сказал Жан-Пьер сыну, когда они остались у могилы вдвоём. – Что могут они сказать… «Сочувствуем, всей душой с вами»… Разве это значит что-то на самом деле?
– Все мы соблюдаем формальности, – ответил Антуан, – все надеваем маски по разным случаям.
Они медленно шли по направлению к выходу, под ногами хрустел гравий, над головой щебетали птицы.
– Как у тебя с Анной?
– Никак. Она не поехала со мной. Сказала, что траур – не её стиль.
– Она поняла, что у тебя умерла мать?
– По-моему, она вообще мало что понимает, – спокойно ответил Антуан.
– Ты был с ней только, чтобы…
– Она хороша в постели, но не больше. Надеюсь, ты не подумал, что я испытываю к ней какие-то серьёзные чувства? – спросил Антуан. – Она всего лишь красивая кукла.
Он достал сигареты и закурил.
– Большая пустота образовалась во мне, – сказал Жан-Пьер, глядя на сигарету, зажатую губами сына. – Огромная пустота. Бездна… Вот уж не предполагал, что смерть твоей матери будет для меня ударом.
– Помнишь, я говорил, что вы близкие люди? Теперь ты сам убеждаешься в этом.
– Близкие… Мы общались от случая к случаю.
– Порой и этого достаточно, отец, чтобы не рвалась ниточка любви.
– Неужели я любил её до последнего для? Неужели люблю до сих пор? Что же это за род любви? Живёшь, живёшь и никакого недостатка в общении не испытываешь, а вот ушла она… и сразу такое ощущение, что меня обокрали, отобрали то, без чего я не могу существовать… Ты молод и не поймёшь этого.
– Отец, не попрекай меня моими годами, – строго сказал Антуан.
– Прости, сын. Это не упрёк. Это растерянность. Я не ожидал от себя.
Антуан обнял Жан-Пьера, и они долго стояли, прижавшись друг к другу щеками – два возраста, два взгляда, два разных, два близких…
У ворот на выходе с территории кладбища де Бельмонт увидел Настю. Одетая в чёрное, подчёркнуто-прямая, со сжатыми губами, она выглядела торжественно.
– Ты здесь? – удивился он.
– Не знала, будет ли уместным моё присутствие там, – она указала глазами на могильные плиты и поправила лежавший на головё чёрный кружевной платок.
– Твоё присутствие всегда уместно, – негромко ответил Жан-Пьер, целуя её в щёку.
Антуан стоял рядом и ждал, сунув руки в карманы чёрных брюк. Яркое солнце жгло, заставляя раскалённый воздух дрожать.
– Мне жаль, что всё так случилось, – произнесла Настя, и Жан-Пьер почувствовал, что ей гораздо хуже, чем ему: не из-за переживаний, а из-за растерянности, из-за неумения вести себя в таких ситуациях. Она умела веселиться и радоваться но не умела выражать скорбь. Она хотела помочь ему, поддержать хотя бы словами, но не знала, что сказать. Смерть была для неё абстрактным понятием, никогда не дышала ей в лицо холодом, никогда никого не отнимала. Де Бельмонт видел, что Настя пришла к воротам кладбища не формально, она хотела быть нужной, в её глазах светилось добро. Но разве кто-нибудь может восполнить утрату, тем более такую – неожиданную во всех смыслах этого слова?
– Что поделать, – ответил Жан-Пьер, – случилось то, что случилось.
– Отец, я подожду в машине, – сказал Антуан.
– Ты очень страдаешь? – спросила Настя.
– Не страдаю. Это что-то другое. Этому нет названия. Я чувствую себя обманутым, потому что многие годы думал, что мы чужие с Ирэн. Смерть чужого, постороннего человека не может вызвать чувства потери. А я потерял её. Значит, я обманывал себя, Ирэн обманывала меня, мы друг друга обманывали. Любовь давно ушла от нас, и я не предполагал, что в сердце сохранилось что-то иное, но не менее важное и сильное, чем любовь. И вот я растерян. Пытаюсь понять и не могу…
– Смерть ужасна.
– Ужасны страдания перед смертью.
Она обняла его, и де Бельмонт ощутил мелкую дрожь её тела, будто девушку бил озноб.
– Ты плохо чувствуешь себя? – обеспокоено заглянул он в её глаза.
– Нет, просто я боюсь смерти… Я говорила тебе… Сейчас опять накатил страх…
Де Бельмонт невольно улыбнулся.
– Не бойся, ведь я с тобой…
Его позабавила мысль, что в такую минуту не Настя успокаивала его, а он – её. Её переполняла энергия жизни, она кипела желаниями, готова была пуститься бегом в любом направлении, меняя свою судьбу без оглядки. Но перед мыслью о смерти она превращалась в беспомощную, сломанную куклу, из которой выдернули стержень. Де Бельмонту показалось, что Настя вот-вот упадёт, лишится чувств.
– Голова кружится, – прошептала она.
– Идём в машину… Антуан! Открой дверь! И помоги мне…
Они усадили девушку в машину.
– Что с ней? – Антуан внимательно смотрел на побледневшую Шереметьеву. Она безвольно откинулась на спинку кресла.
– Простите меня, – почти неслышно произнесла она. – У вас горе, а я тут свалилась на ваши головы… Устраиваю чёрт знает что…
– Всё в порядке, – успокоил её Жан-Пьер. – Поехали, сын. Отвезём её домой.
– Нет, пожалуйста, не оставляйте меня одну, – взмолилась она.
Антуан вопросительно поглядел на отца.
– Едем ко мне, – решил де Бельмонт.
Он ни разу не привозил Настю к себе, и ему не хотелось этого сегодня. Его квартира была в некотором роде последним уголком личной территории, куда не имели права ступать посторонние люди. Это было место, где Жан-Пьер работал, думал, разговаривал сам с собой. Здесь не должно было витать ничьих теней. Тем больше удивился Антуан, услышав слова отца. «Едем ко мне» – это было что-то новенькое.
– Да, да, ко мне на квартиру, – добавил де Бельмонт, заметив в глазах сына замешательство.
Они ехали молча. Каждый думал о своём. Минут через пятнадцать Настя взяла Жан-Пьера за руку.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Всё хорошо. Извини меня за слабость.
– Глупости. Среди нас нет суперменов.
– Знаешь, мне всё-таки лучше выйти, – сказала она.
– Почему?
– После обеда мне надо в агентство. Я лучше пройдусь.
– Антуан, останови!
Сын повиновался.
– Предлагаю выпить кофе где-нибудь, – сказал де Бельмонт. – Посидим все вместе?
Антуан кивнул, Настя смущённо улыбнулась.
– Я не буду вам мешать? – спросила она.
Жан-Пьер вздохнул и поцеловал её лоб.
– Какая же ты в сущности… Совсем ребёнок…
– Я просто растеряна.
– Мы все растеряны, – ответил Антуан.
Они выбрали кафе и устроились за столиком. К немалому удивлению де Бельмонта время в кафе пролетело незаметно, разговор сложился сам собой – никакой натянутости, никакого напряжения. Настя не забывала поглядывать на часы. Когда пришло время уходить, она медленно встала и поцеловала Жан-Пьера.
– Мне пора.
Он молча кивнул в ответ.
– Желаю удачи, – улыбнулся Антуан.
Она выпорхнула их кафе, и они проводили глазами её красивую фигуру.
– Что у тебя с ней, отец? – спросил Антуан.
– Мне кажется, что я люблю её.
– Когда я увидел её рядом с тобой в Сан-Тропе, мне показалось, что она удивительным образом подходит тебе. Не знаю, почему так показалось, ведь я не имел о ней ни малейшего представления.
– А теперь ты думаешь иначе?
– Да. Она не для тебя. И ты не для неё.
– Почему так думаешь?
– Опять не знаю, отец. Так кажется. Сегодня всё внутри обострено необыкновенно. Чувствую… Она уйдёт, убежит, спрячется. Не хочу, чтобы кто-то причинял тебе боль. Порви с ней сам.
Де Бельмон положил руку на плечо сына.
– Она значительно моложе, – заговорил он. – Однако и такие семьи бывают счастливы.
– Семьи? Неужели ты…
– Нет, я не строю планов, сын. Я просто жил рядом с этой девушкой, наслаждаясь минутами счастья. Никаких планов у меня нет. Но разве я не имею права помечтать иногда? Просто так, по-мальчишески… Ты говоришь, что она уйдёт… А если не уйдёт? А если нам суждено не расставаться?
– Отец, ты меня удивляешь.
Де Бельмонт сжал плечо сына.
– Каждый имеет право на счастье, – с заметным раздражением процедил он.
– Когда ты летишь в Америку? – Антуан решил перевести разговор в другое русло.
– Надо поговорить с главным редактором. Я просил отложить поездку из-за Ирэн. Теперь меня ничто не держит в Париже.
Он задумался и посмотрел в окно, проследив глазами путь, который проделала Настя, покинув кафе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Командировка в Нью-Йорк была как нельзя кстати. Впрочем, третий день командировки был омрачён телевизионным репортажем из Франции. Сообщалось о нападении возле здания министерства обороны Франции на какого-то генерала. Нападавший стрелял из пистолета и тяжело ранил свою жертву. В конце репортажа прозвучало имя покушавшегося и его портрет. Это был Тибо Демьян.
– Тибо?! – не поверил де Бельмонт и бросился к компьютеру, чтобы заглянуть в интеренет.
Имя Тибо вылезло сразу, заголовки о покушении на жизнь генерала шли один за другим.
«Какая глупость! Какая нелепость! Он наверняка был пьян! – думал де Бельмонт. – Что заставило его? Бедняга Тибо… А если бы я дал ему больше денег? Если бы не отпустил тогда, а повёз с собой? Чёрт возьми, о чём я говорю? Куда повёз? Я же был с Настей, мы путешествовали… Нет, я не мог ничего сделать. Тибо, вероятно, давно что-то задумал… Жаль, что теперь его бросят за решётку… Он проиграл битву за своё счастье. Кому-то суждено проигрывать, кому-то побеждать… плохие события происходят последнее время. Ирэн умерла… Интересно, можно ли считать, что мы тоже проиграли нашу битву за семейное счастье? Или мы просто не нуждались в этом счастье? Почему она умерла? Может, она сама загнала себя в капкан смерти? Она так часто говорила о смерти, что породила её внутри себя, когда для этого не было никаких причин. Мысль человеческая имеет свойство материализовываться. Нельзя думать о дурных вещах, иначе они обязательно придут… Вот и Тибо. Он тоже взращивал какую-то мысль в себе, пел колыбельную своей неудачливости. И вот результат, чёрт возьми…»
В остальном поездка в Америку удалась. Уехать подальше, окунуться с головой в работу, забыть обо всём, погрузиться в ритм чужой жизни – вот в чём нуждался де Бельмонт. Две недели активных встреч вернули его в нормальное состояние. Траурное настроение рассеялось.
Человек, с которым де Бельмонт провёл две недели по заданию редакции, славился тем, что положил начало новой развлекательной индустрии, основанной на позднейших разработках в области нано-технологий – он обустраивал квартиры, все поверхности которых превращал в видео-экраны. Всё – от стен до поверхности журнального стола – было единым экраном, воспроизводящим 3D-изображение. Вдобавок, этот человек носил фамилию Гаррет и был прямым потомком легендарного шерифа, застрелившего одного из самых неуёмных головорезов Дикого Запада. Впрочем, про Пэта Гаррета и убитого им Малыша Билли давно никто не вспоминал, кроме отдельных голливудских сценаристов.
Попав в руки Гаррета, Жан-Пьер впервые ощутил, что переступил через сказочный порог и окунулся в новую цивилизацию.
– Вы поразили меня, мистер Гаррет, – не скрывал своего восхищения де Бельмонт.
– Это неудивительно.
– Но это ведь доступно будет не всем.
– Возможно, в ближайшее время появится один или два таких кинотеатра, – объяснял Гаррет, – но в первую очередь речь идёт о частных заказах. Представьте виллу, все поверхности которой превращены в кинотеатр. Безумно дорогое удовольствие, но оно стоит того, не правда ли?
– Правда, – соглашался де Бельмонт
– Теперь конечно, встанет вопрос о съёмке принципиально новых фильмов, а то и принципиально нового телевидения, которое сможет в прямом смысле слова окутать клиента, – рассуждал Гаррет, поигрывая дистанционным пультом. – Сейчас всё довольно условно, потому что мы находимся в самом начале пути. Но когда каждая поверхность вашей квартиры будет играть свою роль в таком фильме или, возможно, в компьютерной игре – это будет настоящий прорыв.
– Да, невероятно…
Однажды ночью де Бельмонт проснулся от телефонного звонка.
– Да? Что? – спросонок он никак не мог понять ни смысла слов, ни узнать голоса. – Кто это?
– Жан-Пьер, милый, это я! – прокричала Настя.
– Господи, что случилось? Ты знаешь, который здесь час?
– Прости, дорогой, но дело в том, что мне надо срочно уезжать!
– Куда?
– В Москву. Когда ты вернёшься?
– Не знаю… Но почему ты уезжаешь? Надолго ли?
– Завтра у меня заканчивается виза.
– Виза? И что, ты не могла подумать об этом раньше?
– Ты же знаешь, что я про всё забываю.
– Завтра? Ты улетаешь завтра?
– Да.
– Я сейчас же вылетаю в Париж! – крикнул он. – Жди меня дома. Я сам отвезу тебя в аэропорт.
Он позвонил вниз, заказал билет на ближайший рейс в Париж и велел вызвать такси. За окном подрагивали миллионы огней ночного города, по небу таинственно плыла точка полицейского вертолёта. Де Бельмонт увидел своё отражение в стекле и пригладил волосы.
– Почему ты так разволновался? – обратился он к своему отражению. – Что особенного, что ужасного случилось? Виза истекла? Это дело решается элементарно, это вовсе не проблема. Настя вернётся в Париж уже через неделю-другую. Почему ты так забеспокоился? Ты две недели жил без неё, потерпишь ещё.
Он медленно отвернулся от окна и направился в ванную, чтобы принять душ. Постояв некоторое время под тёплой водой, он включил холодную и постарался простоять под ледяными струями по возможности дольше. Ему хотелось остыть, ему нужно было взбодриться.
– Ну вот, – вышел он из душа и посмотрел в зеркало. – Теперь ты похож на человека. На мокрого, но всё-таки человека. А то таращился на меня, как идиот…
Раздался звонок. Вежливый голос сообщил о времени вылета и поинтересовался, нужно ли помочь с багажом.
– Спасибо, я сам.
Он взглянул на часы. Через полчаса нужно выезжать.
Де Бельмонт набрал номер Антуана.
– Здравствуй, сын. Прости, что отрываю. Я срочно возвращаюсь во Францию. Можешь меня встретить?
– Могу. А что случилось?
– Позже объясню. Всё позже.
Он продиктовал номер рейса и положил телефонную трубку. Осмотрев комнату, он принялся складывать вещи.
– Собственно, материал по Гаррету я подготовил. Цель поездки достигнута. Меня ничто не должно смущать, но что-то смущает, – пробормотал он, закрывая ноутбук и убирая его в сумку.
В груди нервно покалывало. Де Бельмонт прошёлся туда-сюда, недовольно покачал головой и, подхватив чемодан с сумкой, покинул гостиничный номер.
В фойе царила знакомая атмосфера лёгкой суеты: кто-то приезжал, кто-то уезжал. Жан-Пьер протянул пластиковую карточку, чтобы расплатиться, и посмотрел на часы. Время тянулось нестерпимо медленно. Он перевёл взгляд на настенный часы и недовольно поцокал языком.
– Надеюсь, вам понравилось у нас, – сказал служащий отеля, возвращая де Бельмонту карточку.
Жан-Пьер кивнул и вежливо улыбнулся.
Наконец портье объявил, что такси ждёт его, и де Бельмонт почти бегом бросился к машине.
– Вот я и в пути. Теперь уже скоро…
***
Париж встретил его дождём. Вода лилась стеной.
– Здравствуй, отец, – Антуан шагнул к Жан-Пьеру. – Как долетел?
– Как всегда. Всё нормально. Хорошо, что из-за непогоды не отправили в другой аэропорт.
– Теперь рассказывай, что стряслось. Ты собирался только через три дня. Откуда такая внезапность? Что за срочность?
– Настя уезжает, – ответил де Бельмонт и почувствовал, как впервые за многие годы ему стало почти стыдно за своё поведение. Он объяснил: – У неё закончилась виза.
– И что? – удивился молодой человек. – Это катастрофа? Визу продлят.
– Всё понимаю. Не надо делать такие глаза, Антуан! Мне захотелось увидеть её. Не спрашивай ничего. Я не смогу объяснить! Просто мне показалось, что мы… что она навсегда уезжает… что не увидимся, если я не успею… Не спрашивай. Пусть это будет мой каприз. Имею я право на глупости переходного возраста?!
– Отец, не кипятись, прошу тебя. Я не имею ничего против Насти. Это лишь любопытство, вполне объяснимое любопытство. Или та так не считаешь?
– Прости, сын… У меня что-то с нервами…
Жан-Пьер обнял Антуана и нежно потрепал его по голове. Поскольку они мешали пассажирам, выходящим из зала, Антуан отстранился и похлопал отца по плечу.
– Идём.
– Я сяду за руль, – сказал Жан-Пьер, когда они подошли к машине.
– Зачем?
– Мне надо занять себя чем-то. Больше не могу просто сидеть и смотреть в окно.
– Ладно, – сын протянул ему ключи. – Куда сейчас?
Жан-Пьер достал свой мобильник и набрал номер.
– Настя? Я только что прилетел в Париж. Ты где? Ещё дома? Жди меня. Мы уже едем с Антуаном.
Он сунул телефон в карман пиджака и посмотрел на сына.
– Ты слышал? Мы едем к Насте.
– А потом?
– Потом я отвезу её в аэропорт.
– Отец… Это же ребячество! – Лицо Антуана стало недовольным. – Если уж ты намерен с ней увидеться, то мог бы подождать здесь. Она могла бы приехать в аэропорт пораньше. Наговорились бы с ней всласть.
– Антуан! – раздражённо воскликнул де Бельмонт. – Я уже всё решил!
Сыну оставалось только вздохнуть. Он сел на переднее кресло и включил радио. Неожиданно зазвучала песня Пэт Буна «Анастасия». Антуан иронично улыбнулся.
– Да, пожалуй, это знак, – хмыкнул он.
– Вот видишь. Теперь ты сам признаёшь, – бросил Жан-Пьер.
– Что признаю? Я просто сказал, что это знак. Но знаки бывают разные, отец. Песня грустная…
– Песня красивая…
Они выехали на шоссе, и де Бельмонт придавил педаль.
– Аккуратнее, отец. Не гони. Дождь сильный.
– У меня мало времени!
Дождь хлестал в лобовое стекло, и «дворники» едва справлялись с водой. Дорога распывалась за бегущими по стеклу потоками, приходилось напрягать зрение.
– Отец, прошу тебя, – повторил Антуан и предостерегающе коснулся локтя Жан-Пьера, – помедленнее.
– Здесь нет полиции. И фотокамеры ничего не заснимут в такой ливень.
– Плевать на полицию. Ты же… Мы так разобьёмся…
Жан-Пьер удостоил сына коротким взглядом и злой улыбкой.
– Может, оно и лучше?
– Останови машину! Ты мне не нравишься!
– Я сам себе не нравлюсь, мой мальчик. И с этим надо что-то делать.
– Анастасия свела тебя с ума.
– Я был счастлив с ней. Каждую минуту счастлив.
– Ну так и оставайся счастлив, отец. Кто мешает?
– Она уезжает. Я не могу без неё.
– Глупости. Ты провёл в Америке две недели, и всё было хорошо.
– Мы общались по телефону.
– Кто мешает теперь? Ну уедет она в Москву на какое-то время, будете так же созваниваться.
– Ты не понимаешь!
– Да, не понимаю.
– Я и сам не понимаю…
Он притормозил, заходя на поворот. Из серой дождевой массы выступил огромный квадрат грузовой машины. Жан-Пьер, не снижая скорости, повернул руль, объезжая грузовик, и автомобиль резко поехал влево. Внезапно в нескольких метрах впереди оказалась красная «вольво».
– Чёрт! – воскликнул де Бельмонт.
Он надавил на тормоз, и автомобиль повело вправо. Послышался скрежет борта, зацепившегося за грузовик. Антуан что-то крикнул, но Жан-Пьер не расслышал. Их тряхнуло. Красная «вольво» скрылась в дожде, а их автомобиль швырнуло сильно влево.
В следующую секунду всё закувыркалось, и де Бельмон перестал слышать что-либо, кроме собственного дыхания. Он дышал громко, в самые уши, и удивлялся, откуда в его дыхании взялась незнакомая, дребезжащая хрипота.
– Не опоздать бы… – мелькнула мысль. – Не опоздать бы…
Затем свет угас, но громкое хриплое дыхание продолжало звучать.
***
Он открыл глаза.
Хотелось пить.
– Ну вот и прекрасно, – произнёс кто-то. – Поздравляю вас, чудеса всё-таки происходят.
Жан-Пьер повернул голову и увидел Антуана и незнакомого полного мужчину в белом халате. На лбу Антуана белел пластырь.
– Жив? – проговорил Жан-Пьер распухшими губами.
– Всего одна царапина, – улыбнулся сын.
– А я?
– Вы тоже живы, – ответил доктор. У него было печальное лицо. – Хотя не должны были бы уцелеть после такого удара.
– Машина на свалке, – добавил Антуан. – По всем законам физики, мы с тобой должны бы лежать на кладбище.
– У вас двойной перелом правой руки и сотрясение мозга. Больше ничего, если не считать мелких царапин. Вы родились под счастливой звездой, месье де Бельмонт, – сказал доктор.
– Вы полагаете? – облизал губы Жан-Пьер.
– Хочешь пить? – спросил Антуан.
– Да… Давно я тут?
– Два дня.
– Без сознания?
– Да, – Антуан налил воды из бутылки и протянул отцу стакан.
– Значит… Авария… Это я виноват…
– Я предупреждал тебя… Но что теперь об этом… Уже разбились, уже пришли в себя… Может, не ты виноват, а я, поскольку разрешил тебе сесть за руль… Ладно… Машину жалко… Страховку могут не выплатить, раз ты превысил скорость…
– Разберёмся, – пробормотал де Бельмонт. – А что Настя?
– Откуда я знаю, отец. Я не звонил ей. Улетела… Поверь, мне не до того было…
– Верю…
Жан-Пьер потянулся ногами и вздохнул.
– Всё затекло, онемело, – сказал он. – И голова болит.
– Жалуешься?
Де Бельмонт не ответил.
– Я должен ехать, отец, – наклонился над ним Антуан и поцеловал в щёку.
– А я? Ты бросаешь меня здесь одного?
Молодой человек указал глазами на доктора.
– Ты в хороших руках, отец.
– И долго мне оставаться в этих хороших руках?
– Пару дней, – отозвался доктор. – Это минимум. Возможно, неделю.
Дверь открылась, и на пороге появился высокий худой мужчина в сопровождении стройной женщины. Оба в медицинских халатах, оба с широкими лошадиными улыбками.
– Ага! Открыл глаза! – громко констатировал мужчина.
– Это главный хирург больницы, – шепнул Антуан отцу.
– Как глаза? Видят нормально? – спросил хирург. – Ну-ка пошевелите пальцами руки. Нет, не той руки, а той, что в гипсе… Великолепно.
Он повернулся к полному доктору.
– Как вам он вам, Жерар?
– За годы моей работы я привык к чудесам, – печально ответил доктор.
– А я никак не привыкну. Когда пациенты дохнут без видимой причины, не могу привыкнуть, и когда выкарабкиваются из полного дерьма, тоже не могу привыкнуть. Всякий раз удивляюсь. А вы, месье де Бельмонт, даже не догадываетесь, из какой передряги выбрались. И не могу сказать, что вы родились второй раз, потому что вы фактически не пострадали. Иного пациента по кусочкам склеивать приходится, а вы целёхонький. И сын ваш тоже. Видать, чего-то очень важного вы не сделали в жизни, раз Бог сохранил вам жизнь после такой аварии.
– Зачем же мне в больнице лежать, если у меня всё в порядке? – проворчал Жан-Пьер.
– Затем, чтобы мы могли убедиться, что у вас всё в порядке. Мы же в сказки не верим. Вы так и не ответили мне про глаза. Как видите?
– Хорошо.
– Всё в фокусе?
– Да.
– Рези нет в глазах?
– Нет.
– Вот и чудесно.
Продолжая улыбаться, хирург вышел из палаты вместе с сопровождавшей его женщиной.
– Оставишь мне мобильник? – спросил де Бельмонт сына.
– Сегодня или завтра куплю новый. Наши разбились.
– Лучше завтра, – сказал круглолицый доктор. – Или послезавтра. Вам сейчас нужен покой. Кроме того, мобильный телефон в вашем случае, – доктор постучал себя пальцем по голове, – не самое подходящее развлечение.
– Что вы имеете в виду? – не понял де Бельмонт.
– Тяжёлое сотрясение мозга. Излучение этих телефонов могут замедлять ваше восстановление.
– Ерунда, – скривился де Бельмонт.
– Не нужно испытывать судьбу, месье. Вам повезло в аварии, но вас может сломать совсем незначительная вещь.
Жан-Пьер не ответил.
– Вечером я заеду, – сказал Антуан и поцеловал отца в щёку.
Жан-Пьер закрыл глаза и не заметил, как погрузился в глубокий сон.
Проснувшись, он пытался вспомнить, что ему приснилось, но никак не мог. Он помнил, что видел Ирэн и что она говорила ему что-то важное. Вокруг них летали буквы, которые были вовсе не буквами, а живыми существами. Ещё он видел цветы, много цветов, целое поле, протянувшееся до горизонта и каким-то необъяснимым образом поднимавшееся к небу, как стена. Но цветочное поле было скорее ощущением, чем запомнившейся картинкой. Ощущения, они переполняли де Бельмонта. Ощущения лёгкости, ощущение полёта, ощущение свободы. Сейчас, лёжа в больничной кровати, он чувствовал себя скованным и обманутым. Только что он парил где-то, в каких-то неведомых мирах, и не нуждался ни в чём, а теперь всё его тело ныло и напоминало неповоротливую тушу кашалота, выброшенного на берег. Тело давило на Жан-Пьера, тело мешало ему. А гипс на руке тянул, как гиря.
– Несколько мгновений назад я понимал абсолютно всё, – прошептал де Бельмонт с удивлением, морща лоб и стараясь удержать ускользающие ощущения, – а сейчас не могу даже вспомнить, что я понимал. И что я видел… И видел ли вообще что-нибудь?… Почему там на все вопросы находятся точные ответы? Почему там я слышал, как разрешить мои проблемы? Почему там всё ясно, а здесь всё спуталось?
Он повернулся на бок и свесил ноги с кровати. Тело застонало каждой клеткой. Тело не хотело шевелиться. Тело наполнилось предательской слабостью. Но де Бельмонт всё-таки встал. Он долго стоял на месте, не в состоянии сделать ни шага, и оценивал свои силы.
– И они говорят, что мне повезло…
Он прислушался. За дверью, в коридоре слышались негромкие голоса. Де Бельмонт осторожно переставил ноги и открыл дверь. В то же мгновение перед ним появилась фигура Роже Лефаржа, который уже протягивал руку, чтобы открыть дверь. От неожиданности Роже вздрогнул.
– Жан-Пьер! Ты меня напугал! – засмеялся Роже, топорща свои гангстерские усы.
– Я настолько страшно выгляжу?
– Как ты? Пришёл в себя?
– Как видишь, пытаюсь ходить… Но слабость… Слабость…
– Я видел репортаж по телевиденью: машина ваша в труху превратилась! Как же так получилось? Ты всегда славился своей аккуратностью.
– Не ожидал тебя увидеть здесь, – проговорил де Бельмонт. – Как получилось? Спешил…
– К девчонке своей? Жан-Пьер, ты меня удивляешь!
– Сам себе удивляюсь, дружище.
– Неужели у тебя с этой русской всё так серьёзно? – спросил Роже, беря де Бельмонта под локоть и помогая ему идти. – Ты хочешь прогуляться?
– По коридору. Ноги не слушаются, в голове шумит…
– Вот видишь, как опасно быть легкомысленным! В нашем возрасте можно только встречаться, но не увлекаться. Никаких привязанностей, Жан-Пьер! Никаких любовных страстей! Душевный покой – вот что самое ценное для нас.
– Наверное, ты прав, Роже…
– А девица твоя хороша была, – на лице Лефаржа появилось мечтательное выражение. – Можно позавидовать тебе.
– Чего ты вдруг приехал? – сухо оборвал его де Бельмонт.
– То есть как? Услышал, что ты чуть на тот свет не отправился.
– Да, да, конечно… Решил попрощаться? Спасибо тебе за внимание…
– Ты говоришь таким тоном, словно хочешь отвязаться от меня, – покачал головой Роже. – Что с тобой, Жан-Пьер? Или ты полагаешь, что я лишён нормальных человеческих чувств? Ты ошибаешься, мой друг. Деньги, бизнес, сплетни, интриги – всё это замечательно, но не они делают нас людьми. Они превращают нас в опасных игроков и представителей высшего света, а людьми становимся мы, потому что кое-что стучит у нас тут! – Роже потыкал пальцем себе в область сердца.
– Прости, Роже, я устал. Злюсь на себя и срываю зло на окружающих, – кисло улыбнулся де Бельмонт. – Послушай, дай мне телефон. Хочу позвонить.
Лефарж протянул ему мобильник. Жан-Пьер взял трубку и нахмурился. Несколько минут он стоял неподвижно, потом изумлённо посмотрел на Роже и вернул ему телефон.
– Передумал? – спросил Лефарж.
– Не помню номер… Не могу вспомнить её номер… У меня что-то с головой…
– Пойдём в палату, Жан-Пьер…
Едва де Бельмнт лёг в кровать, появился Антуан. Он дружески поприветствовал Лефаржа и внимательно посмотрел на отца.
– Пожалуй, не буду вам мешать, – сказал Роже.
Антуан кивнул.
– Ты какой-то мрачный. Что случилось? – обратился Антуан к отцу.
– Память… Хотел позвонить Насте, но не смог вспомнить её телефон.
– Потерпи немного.
– Они сказали, что у меня сильное сотрясение мозга. Может, останутся провалы в памяти?
– Потерпи, – повторил сын. – Всё восстановится. Отец, что с тобой? Я не узнаю тебя. Ты всегда был благоразумен. И вдруг… Если бы ты не спешил к Насте, – сказал Антуан без малейшего упрёка, – ты не лежал бы сейчас в больнице.
То, что в голосе сына не было упрёка, почему-то вывело Жан-Пьера из равновесия.
– При чём ту Настя?
– Ты потерял голову из-за неё. Я только-только похоронил мать, мне не хотелось бы навсегда распрощаться и с отцом… Твоя русская улетела в Москву. Всё к лучшему. Не думал же ты, что ваши отношения растянутся на годы? Или ты строил долгоиграющие планы?
– Нет, – упавшим голосом ответил Жан-Пьер и впервые с пугающей ясностью понял, что он страшно привязался к Насте. Она успела заполнить всё его существо – если не целиком, то в значительной степени, вытеснив все прочие ожидания. Незаметно для себя де Бельмонт сделал её маяком своих ожиданий. Осознанно он не строил никаких планов, но оказалось, что глубоко в душе шла активная работа, личная территория расчищалось для Анастасии Шереметьевой, изгонялось всё лишнее. Эту работу Жан-Пьер вёл в тайне от себя самого и теперь ужаснулся её результатам.
***
В квартире было тихо. После аскетической больничной обстановки де Бельмонту показалось, что он попал в пространство, заполненное миллионом ненужных предметов.
– Мне пора, отец, – сказал Антуан, обняв отца. – Звони, если что понадобится…
Жан-Пьер молча кивнул. Дверной замок за его спиной защёлкнулся. Оставшись в квартире один, де Бельмонт вдруг испытал облегчение. Он устал от врачей, от их назойливого внимания, устал от вежливости навещавших его знакомых, устал от заботы Антуана, устал от своей усталости. Сейчас никто не мешал ему.
Он поиграл связкой ключей в кармане, медленно повернул голову и взглянул в зеркало. Он был прежний, только правая рука в тяжёлом гипсе. Под гипсом чесалось, хотелось отодрать его. В больнице ему помогали одеваться, теперь придётся самому. Де Бельмонт недобро улыбнулся своему отражению, решив, что отрежет ножницами у нескольких рубашек правый рукав, чтобы облегчить процесс одевания по утрам.
Он повернулся и направился к двери. Левой рукой отпирать замок было не очень привычно.
– У жизни, оказывается, есть много сторон, – усмехнулся де Бельмонт.
Выйдя на улицу, он пошёл в ближайшее кафе. Хозяин поприветствовал его и принялся расспрашивать о самочувствии. Де Бельмонт попросил вина. Всё было по-прежнему.
Он положил перед собой телефонную трубку и после недолгого раздумья набрал номер Насти. Вчера и позавчера он пытался дозвониться ей, но никто не отвечал. Жан-Пьер решил, что она обиделась на него: ждала, а он не приехал, как обещал, не отвёз в аэропорт. Скорее всего она понятия не имела об аварии и теперь не брала трубку, затаив обиду.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Винсент Дюпон, французский агент Анастасии Шереметьевой, не возражал против встречи. Он занимал небольшой кабинет, сидел возле распахнутого окна и курил. При появлении де Бельмонта он быстро встал, радушно улыбаясь, и предложил гостю стул. На его ухоженном узком лице, обрамлённом гладкими чёрными волосами, блестели голубые глаза. «Линзы», – подумал де Бельмонт.
– Приятно, что вы не теряете интерес к нашему агентству, месье де Бельмонт. Я читал, что вы попали в серьёзную аварию. Как ваша рука?
– Месяц носил гипс, чертовски устал от него. Два дня назад сняли, – улыбнулся де Бельмонт, активно шевеля пальцами правой руки. – Нелегко быть одноруким, скажу я вам.
– Могу представить. Однажды я сломал указательный палец, тоже на правой руке. А у вас-то похлестче история. Чашечку кофе желаете?
– Пожалуй.
Винсент отдал распоряжения секретарше и посмотрел на гостя.
– Интересная у вас профессия, месье де Бельмонт. Всегда завидовал журналистам и писателям. Без них человечество лишилось бы своей истории. Кто записывает? Кто пересказывает? Кто переосмысливает? Писатели и журналисты. Они – хозяева слова.
– А политики?
– Нет, месье де Бельмонт, политики занимаются не тем, у них свои игры. Они остаются в истории только потому, что о них кто-то напишет. В ваших силах вознести любого из нас на недосягаемую высоту или пригвоздить к позорному столбу. Вы можете вписать имя человека в историю, а можете навсегда вычеркнуть его.
– Мне кажется, вы слишком хорошо думаете о людях моей профессии.
– Так или иначе, но вы встречаетесь с интересными людьми: с кинозвёздами, уголовниками, политиками, сыщиками, спортсменами, учёными…
– С фотомоделями, – подсказал де Бельмонт.
– Смею предположить, что вы пришли ко мне из-за фотомоделей. Кто вас конкретно интересует? Анастасия Шереметьева? – Винсент Дюпон бросил сигарету в пепельницу. – Угадал?
– Угадали, – спокойно ответил де Бельмонт.
– Читал вашу статью о ней. Что могу сказать? Браво! – Винсент протянул руку к стеллажу и достал журнал, на обложке которого красовался портрет Шереметьевой. – Не каждому посчастливится прочитать о себе столько лестных слов. Интересно, она видела?
– Не знаю.
– Вы не можете связаться с ней?
– Да, – кивнул де Бельмонт.
– Прескверный характер у этой девчонки, – недобро улыбнулся Дюпон. – Если бы не спрос на неё, она бы получила от меня коленом под зад давным-давно… Послушайте, месье де Бельмонт, она уехала в Москву, и я понятия не имею, вернётся ли она сюда.
– Но у вас с ней контракт? – уточнил Жан-Пьер.
Секретарша внесла поднос с чашками. Обворожительно улыбаясь, поинтересовалась, нужен ли де Бельмонту сахар, нужно ли молоко. Он отрицательно покачал головой.
– Да, у нас подписан контракт, – кивнул Винсент, – но Шереметьева почему-то не торопится приехать.
– Может, у неё проблемы со здоровьем, – предположил Жан-Пьер, – и она скрывает?
– Дьявол её побери! Эта девчонка столько крови попортила мне своим характером. Ведь она ангелом была в самом начале. А вот чуть расправила крылышки, тотчас начала воду мутить. Если бы не такой спрос на неё, я бы… Но она приносит большие деньги… Впрочем, теперь уж не знаю, приносит ли. Неделю назад ей следовало уже быть здесь и готовиться к показу. Где её черти носят!
– В Москве…
– Это мы с вами думаем, что она в Москве, месье де Бельмонт, но там ли она? Я не смог ни разу застать её ни дома, ни на мобильнике. У меня есть предчувствие, что она влюбилась, завела какой-то роман, и теперь скрывается.
– Это невозможно! – сказал де Бельмонт.
– Почему? Молодая и красивая стервочка. Ради таких слетаются охотники со всего мира. Во время показов за нашими девочками такая охота идёт! Мужчины за ней хвостом ходят, целыми косяками: и сутенёры, и жиголо всякие, и фотографы, и новоявленные модельеры, и просто любители молоденьких сучек… А что она? Разве из мрамора? Молодость, как вы знаете, склонна к непостоянству, к внезапности. Сегодня увлекается одним, завтра – другим… Насколько мне известно, вы отдыхали с ней.
– Да, мы вместе ездили на море.
– Не увлечься такой девчонкой мог только кусок льда. Все заглядываются на неё. Понимаю, это в порядке вещей. Но теперь забудьте её. Если между вами что-то было, то лучше считайте это… ну, что ли, летним романом, не более того. Сигарету не желаете?
Де Бельмонт не ответил.
– Думаете, что её сердце принадлежит вам? – спросил Винсент. – Нет, месье де Бельмонт. Она могла подарить его вам на пару недель или пару месяцев, но не на всю жизнь. Она не знает, что такое целая жизнь, зато хорошо знает, что такое сегодняшний день. Она знает, что такое слава, которая сегодня есть, а завтра от неё не остаётся ничего.
– Вы плохо думаете о ней, месье Дюпон, – хмуро отозвался Жан-Пьер.
– А вы думаете о ней слишком хорошо. Ангел она для вас? Ангел от кутюр? Да вы просто слепы, простите за прямоту. У вас туман перед глазами. Ничего ангельского в Шереметьевой нет. Вы не представляете, как она подставила меня и на какие деньги я налетел из-за её последнего каприза. Кстати, она была с вами в то время. У неё намечалась съёмка, а она путешествовала. Она предпочла отдых работе! И мне кажется, что вы тому виной, месье де Бельмонт. Благодаря вам она разленилась не в меру, остыла к работе. Разумеется, каждый имеет право на капризы, но всему есть мера.
Жан-Пьер залпом выпил кофе.
– Как мне найти её? – спросил он.
– Понятия не имею. – Винсент закурил, глядя в глаза де Бельмонту. Минуту-другую он молчал, затем взял телефон со стола, пролистал записную книгу и выписал на листок бумаги несколько номеров. – Вот её домашний телефон в Москве, вот телефоны некоторых подруг в Париже. Попытайтесь, если вам хочется пощекотать себе нервы.
– Благодарю вас.
– Но не обольщайтесь, месье де Бельмонт. Если она решила вычеркнуть вас из списка друзей, вы не пробьётесь к ней.
Жан-Пьер кивнул и вышел, пряча в кармане список телефонов…
Сев в машину, он несколько раз набрал номер Настиного мобильника, но она не ответила, тогда он позвонил ей на московскую квартиру. Трубку подняла женщина, вероятно, её мать. Она не поняла ничего из того, что пытался объяснить ей Жан-Пьер, и он с досадой отключился.
В течение дня он дозвонился по всем телефонам, которые дал ему Винсент Дюпон, но никто из Настиных подруг не смог внятно ничего сказать. Они отвечали только одно: Анастасия Шереметьева улетела в Москву месяц назад.
– Это я и сам знаю, – ворчал де Бельмонт.
Но как-то вечером, работая дома над журнальной статьёй, де Бельмонт услышал телефонный звонок. Он открыл кожаный портфель, откуда доносился звук, и достал трубку.
– Алло?
– Это ты? – услышал он голос Насти. – Это твой телефон? Ты где?
– В Париже, – растерялся он. – Мой телефон разбился, пришлось взять новый номер. А попал в аварию. Мы с Антуаном ехали к тебе.
– Я слышала что-то об этом. Ты в порядке сейчас?
– Да, у меня всё хорошо. Почему ты не отвечаешь на мои звонки? Я искал тебя.
– Я же не знала, что это твой номер, Жан-Пьер.
– Ну да, – кивнул он, – конечно… Настя, почему ты не в Париже? Ты не вернёшься?
– Жан-Пьер, дорогой мой, мне придётся задержаться в Москве ненадолго.
– Проблемы с визой?
– Нет, всё в порядке. Просто домашние дела. Я позвоню, когда куплю билет.
– Но как долго мне ждать? Настя?!
– Ещё недельку… Милый, как хорошо, что мы поговорили. Ты не представляешь, как я скучала без тебя первое время.
– А сейчас? – спросил он и даже испугался своего голоса, настолько взволнованным он был.
– Ты же понимаешь… Время лечит, дорогой. Кроме того, я знаю, что скоро увижу тебя. Как Париж?
– А что с ним будет? Он по-прежнему на берегах Сены.
– Мне очень скучно без твоего голоса. Я привыкла слушать тебя целыми днями. Ты так много дал мне, Жан-Пьер. Ты такой замечательный! Всё, больше не могу говорить, а то останусь без денег. Я позвоню тебе! Целую!
Де Бельмонт подчинился ей и отключил телефон.
«И как мне раньше не пришло в голову, что Настя не отвечала на звонки, потому что не знала, что звоню именно я. Разумеется, не знала, ведь у меня поменялся номер. Эта авария столько всего поменяла… Какой же я тупица! Почему не послал ей SMS? Ну теперь всё в порядке… Какой у неё голос! Боже, какой у неё очаровательный голос! Она сказала что-то про домашние дела, а я даже не поинтересовался, в чём проблемы. Может, ей нужна помощь… Ладно, завтра спрошу, потому что завтра я обязательно поговорю с ней…»
Окрылённый разговором, он почувствовал огромный прилив энергии. Не зная, куда излить её, он оделся и вышел на улицу. Вечер уже сгустил краски, зажглись фонари, и де Бельмонт чувствовал себя очень уютно. Зайдя в кафе, он взял вина устроился возле окна, с блаженством созерцая вечернюю жизнь. Всё казалось ему прекрасным, а лица прохожих были необыкновенно красивы. Вчера на улице не встречалось таких лиц.
«Я взрослый человек и давно научился владеть собой. По крайней мере, так мне казалось. Но вот я поговорил с девушкой, о которой мечтаю, и мир изменился в одно мгновение. Мир стал добрым и светлым, хотя ничто вокруг на самом деле не изменилось. Усталые лица, сгорбленные фигуры, но они кажутся мне прекрасными. Как легко нами манипулируют наши чувства…»
– Месье де Бельмонт? – услышал он за спиной.
Жан-Пьер обернулся. Перед ним стоял молодой человек с приятной улыбкой на лице.
– Простите, что беспокою вас, – извинился юноша, – увидел вас случайно и решил подойти. Могу я задать вам несколько вопросов?
– Вы журналист?
– Да.
– И вы думаете, я поверю, что вы столкнулись со мной случайно? – засмеялся де Бельмонт.
– Вы правы, я подкарауливаю вас не один день.
– Мечтаете взять у меня интервью?
– Это была бы огромная удача, – воскликнул юноша.
– Интервью со знаменитостью. Что ж, вы правильно мыслите… Если сделаете хороший материал, перед вами распахнуться двери многих журналов. Надеетесь прославиться?
– Не сразу, конечно, но надеюсь, – ответил молодой человек.
– Да, слава манит всех. Но не все понимают, что слава недолговременна. Она возносит вас на крыльях, а потом отпускает, чтобы вы летели сами. Но далеко не каждый умеет летать. Люди привыкают к вашему имени, вашему лицу, вашему голосу, они привыкают даже к вашим мыслям. И тогда вы начинаете искусственно подогревать поддерживать свою славу, пуская в ход сплетни и скандалы, не понимая, что это уже не имеет никакого отношения к вашей былой славе. Так что будьте готовы к неожиданностям, юноша, к взлётам и палениям, после которых, возможно вы уже не подниметесь не только в небо, но даже на ноги… Вы ещё не публиковались?
– Нет.
– Понятно. Что ж, будем считать, что сегодня вам выпала удачная карта.
– Вы готовы поговорить со мной?
– Я к вашим услугам, – кивнул Жан-Пьер, чувствуя распиравшее его счастье.
– Месье де Бельмонт, все знают, что вы славитесь строгостью. Ваши статьи не щадят никого. Если вы симпатизируете кому-то, то не скрываете этого, а если не любите, то даёте волю своей нелюбви.
– Не спорю, всё так.
– Это ваш принцип? Или что?
– Это мой характер… Кстати, как ваше имя?
– Александр Вадим, – молодой человек привстал и поклонился.
– Угостить вас вином, Александр?
– Спасибо, не откажусь.
Де Бельмонт заказал ещё вина и вернулся к беседе.
– Как я уже сказал, у меня такой характер. Я читал, что у меня много врагов. Это не правда. У меня нет врагов, потому что с врагами надо воевать, а я не воюю и не воевал никогда. Война и вражда предполагает какие-то цели, уничтожение ради чего-то. У меня нет таких целей. У меня вообще нет целей. Я просто живу. Слово и мысль – это почва, на которой я существую. Это мой воздух. Если кто-то не нравится мне, это не значит, что я становлюсь его врагом. Ну вот не нравится мне ваша одежда, например, ваша рубашка. Неужели ваша рубашка должна считаться моим врагом? У каждого есть свой вкус, не так ли? Моё отличие от всех остальных заключается в том, что я искренне описываю мои чувства. Знакомлюсь с людьми и рассказываю о них. Смотрю фильм и рассказываю о нём: что понравилось, что не понравилось и почему. Мне это интересно, потому что я рассказываю о себе на самом деле. Моя любовь или нелюбовь – это я сам, а не те, о ком я рассказываю.
– Как неожиданно всё, что вы сейчас сказали, – признался Александр.
– Я же сказал, что вам повезло. У меня хорошее расположение духа сегодня, ответил Жан-Пьер и вдруг понял, что заметно охмелел.
– А в чём причина?
– Вот об этом я умолчу, – засмеялся де Бельмонт.
– В последнее время вас преследовали неудачи.
– Разве? – удивился Жан-Пьер.
– Смерть жены, страшная автокатастрофа…
– Смерть бывшей жены, молодой человек. Тут есть разница, вы не находите?
На мгновение де Бельмонт вспомнил, какой весёлой была Ирэн в первые годы их совместной жизни, как она смеялась, какие у неё были глаза… Теперь её нет. Это странно, но её смерть, так потрясшая его, теперь казалась чем-то нереальным. Ирэн словно и не умирала, она жила где-то, но Жан-Пьер не знал её адреса.
– Да, вы правы, – согласился Александр.
– Что до автокатастрофы, то вот я перед вами живой и улыбающийся. Вы видели, как выглядел автомобиль? Смятая консервная банка! И вы называете это неудачей? Да такое везение говорит лишь о том, что Господь оберегает меня и хранит для каких-то важных дел. Мой сын вышел из той аварии с одной царапиной на лбу! Нет, вы определённо не смыслите ничего в жизни, юноша…
– Возможно, мой жизненный опыт…
– Возможно, ваш жизненный опыт, а возможно, мой. Вчера на тот же ваш вопрос я ответил бы совсем иначе. А сегодня, сейчас, у меня прекрасное настроение, я полон надежд, мне хочется работать, хочется жить, хочется ждать. Вы знаете, что такое ожидание?
– Терпеть не могу ждать, – недовольно покачал головой молодой человек. – Для меня это худшее наказание.
– Понимаю, понимаю… Но ждать можно по-разному. Несколько часов назад я терзался ожиданием, оно изводило меня. Я весь превратился в это кошмарное состояние. Ничего не осталось в жизни, кроме ожидания. Я ждал, охваченный беспокойством, полный тревоги и безнадёжности… А теперь вот я жду с радостью, потому что я жду счастья. Завтрашний день… ну, пусть не завтрашний, а послезавтрашний день сулит мне радость. И я жду его. Да, время будет тянуться медленно, но оно доставляет удовольствие. Вы меня понимаете? Теперь ожидание превратилось в предвкушение. Вы понимаете, о чём я говорю?
Молодой человек кивнул.
– Что-то я не в меру разболтался, – засмеялся Жан-Пьер. – Когда подготовите материал, не забудьте принести его мне. Проверю, что вы насочиняли.
– Разумеется, месье де Бельмонт.
– Разумеется, – беззлобно передразнил Жан-Пьер, направляясь к выходу. – Знаю я этих молодых…
Вернувшись домой он скинул башмаки и, не включая свет, забрался с ногами на диван. Минут пятнадцать он блаженствовал, глядя за проплывавшими по потолку пятнами и вслушиваясь в звук проезжавших автомобилей. Затем щёлкнул выключателем, зажглись лампы, комната озарилась. Жан-Пьер поднялся и прошёлся по комнате. Ему хотелось разговаривать, хотелось поделиться своим состоянием, хотелось слушать других и сравнивать их чувства со своими. Остановившись перед книжным шкафом, он вытащил наугад книгу. Это оказалась Франсуаза Саган. Он раскрыл книгу и прочитал: «Тому, кто любит жизнь, никогда не хватит слов, чтобы её описать. Красота дня, очарование ночи. Головокружение от вина и от чувственных наслаждений. Скрипки нежности, азарт работы, здоровье. Немыслимое счастье проснуться утром, имея впереди целый день, огромный день, полный радостей и забот. И можно упиваться им, пока сон, подобно смерти, не скуёт тебя неподвижностью до следующего утра. Никогда я не найду слов, чтобы отблагодарить небеса, или Бога, или мою мать за то, что я явилась в этот мир, где всё для меня: свежесть простыней и их помятость, близость с любовником и одиночество, серо-голубой океан, ровная гладкая, прямая лента дороги и музыка всех радиостанций…»
Он захлопнул книгу.
– Никогда не хватит слов, чтобы рассказать жизнь и передать состояние счастья, – прошептал он.
***
Первые три дня после Настиного звонка промчались быстро. Жан-Пьер был поглощён работой, целиком отдавался встречам и долгим разговорам, строил планы. О Насте он вспоминал только дома, оставаясь наедине с собой. Вспоминал спокойно, с удовольствием, уверенный в скорой встрече. На четвёртый день ему захотелось набрать её номер, но он не поддался соблазну. К концу пятого дня желание услышать её голос сделалось почти нестерпимым, но де Бельмонт заставил себя думать о чём-то другом. Однако к концу недели нетерпение взяло вверх.
– Алло, Настя?
– Жан-Пьер, дорогой! – радостно защебетала она в трубку. – Как славно, что ты позвонил.
– Когда ты едешь?
– Куда?
– В Париж.
– Ах, ты про это… Нет, сейчас пока не получается.
– Не получается? Но ты сказала, что прилетишь через неделю! – опешил он.
– Наверное, ты чего-то не понял. Или я брякнула глупость. Нет, не могу сейчас. Тут дома всякие дела…
– Но у тебя контракт. Я разговаривал с Винсентом Дюпоном, он говорит, что…
– Мерзкий тип этот Винсент, – оборвала Настя. – Не хочу слышать ничего о нём. Я здесь, в московском агентстве просила, чтобы мне дали другого агента. Этот Дюпон сведёт меня с ума, если я продолжу работу с ним. Ты слышишь, Жан-Пьер?
– Слышу, – растерянно ответил де Бельмонт. – Когда же ждать тебя?
– Я позвоню.
– Настя!
– Я обещаю, Жан-Пьер. Ты мне не веришь? Какие же вы, мужчины, смешные!
Она сказала что-то ещё и быстро закончила разговор, сославшись на дороговизну мобильной связи.
Де Бельмонт отключил телефон и тупо уставился на свои руки. Большой палец всё ещё лежал на кнопке и подрагивал.
«Как же так? – оторопело рассуждал Жан-Пьер. – Она говорит так, будто её совершенно не интересует работа. Она билась за неё, упорно шла вперёд, преодолевая все выпавшие на её долю невзгоды, а теперь и слышать не хочет… Капризы? Это возможно, но разве кто-нибудь позволяет себе капризы в начале карьеры? Не понимаю! Я отказываюсь понимать эту девчонку!»
На следующий день ему звонил Винсент Дюпон, интересовался, удалось ли связаться с Шереметьевой.
– Удалось.
– Она собирается в Париж?
– Говорит, что собирается, – сухо ответил Жан-Пьер.
– И всё?
– И всё…
Повесив трубку, де Бельмонт впервые подумал, что Настя могла затягивала с приездом из-за Дюпона. Если у неё не сложились отношения с Винсентом, она, в силу своего характера, могла серьёзно заупрямится. А если подыскать ей другой вариант?
Де Бельмонт набрал номер Мериваля.
– Марсель, здравствуйте, это де Бельмонт.
– Рад слышать вас, Жан-Пьер! Вы в Париже? Как здоровье? Я слышал про вашу аварию.
– Да, нелепая история. Всё по моей вине. Торопился.
– Не похоже на вас.
– Иногда я делаю глупости.
– О, это хорошо. Глупости, если они, конечно, без страшных последствий, свидетельствуют, что мы ещё далеки от старости. Не так ли?
– Совершенно верно, Марсель.
– Как ваша подруга?
– Анастасия?
– Прелестное существо, – с удовольствием крякнул Мериваль.
– Я насчёт неё и звоню.
– Вы никогда не обращаетесь с просьбами, Жан-Пьер. Рад буду оказать услугу.
– У Анастасии возникли трения с её здешним агентом, и мне кажется, что она тянет с возвращением в Париж из-за этого. А у неё контракт. Это грозит санкциями. И вот я подумал, может, можно найти ей другую работу?
– Можно перекупить её контракт. Я поговорю об этом с друзьями. Устроим её в один из ведущих парижских домов моды. Не переживайте, Жан-Пьер, не переживайте за вашу красавицу. Всё будет в полном порядке, никто не обидит её…
Вечером де Бельмонт позвонил Шереметьевой. Она долго не брала трубку. Де Бельмонту показалось, что он увидел каким-то особым зрением, как она вертела в руках телефонную трубку и взвешивала, есть ли смысл отвечать на звонок.
– Алло? Жан-Пьер, это ты?
– Настя, я сегодня разговаривал с Марселем Меривалем. Помнишь его?
– Да, ты познакомил нас в Сан-Тропе, на яхте. Помню, помню, это тамошний мафиози?
– Не надо так, милая, – остановил её де Бельмонт. – Это уважаемый человек, а повторять про него всякие сплетни…
– Я лишь хотела уточнить, правильно ли я помню.
– Правильно. Настя, я разговаривал с ним о тебе.
– Вот как? Зачем?
– Объяснил, что у тебя возникли трения с твоим парижским агентом.
– Теперь он продырявит Винсенту голову? – засмеялась девушка.
– Пожалуйста, выбирай слова. Никто никому не будет ничего дырявить. Он сказал, что найдёт тебе подходящую работу. Возможно, организует тебе прямой контракт с одним из модельных домов Парижа.
– Правда? Это здорово! Просто сказка!
Де Бельмонт услышал, как она восторженно заговорила по-русски, вероятно, объясняя кому-то стоявшему рядом услышанную новость.
– Настя! Когда ты приедешь? Я должен дать ответ Меривалю.
– Я попытаюсь быть как можно скорее.
– Это слишком неопределённо. Нельзя ли точнее?
– Ну… через пару недель, дорогой. Спасибо тебе за заботу. Ты удивительный человек. Всё, целую тебя. Мне тут мешают разговаривать. Спасибо ещё раз…
Через неделю он позвонил ей сам.
– Ну что? Когда ждать тебя?
– Понимаешь, – неуверенно ответила она, – тут у меня так всё складывается, что я не могу сказать что-либо наверняка. Я позвоню тебе, ладно?
– Ты помнишь, что я договорился с Меривалем?
– Помню, я всё помню. Не беспокойся.
– Но ведь сроки… Он звонил мне, интересовался, где ты…
– Я в Москве
– Подожди, – бредовая мысль пронеслась в его голове, – может, ты вообще не хочешь приезжать? Ты бросила работу?
– Ну что ты, Жан-Пьер! Просто не могу сейчас.
– Почему? Что с тобой?
– Потом объясню… При встрече…
– Но когда? Когда мы увидимся? Когда ты приедешь?
– Пока не знаю… Прости, у меня сейчас дела…
– Ладно, я перезвоню.
– Сама перезвоню тебе вечером!
– Я хочу видеть тебя. Когда ты приедешь?
– Ты несносен, – заливисто засмеялась она, – как все французы.
Однако Настя не перезвонила ни вечером, ни утром, ни следующим вечером.
***
– Франция наводнена толпой, жаждущей рекламы. Этим господам до смерти хочется дать интервью. Много новых, ещё не известных никому имён, но они готовы платить нам, чтобы мы рассказали о них. Чтобы ты рассказал о них. Твоё имя, твоё слово, твоё внимание сразу сделают их известными, – говорил главный редактор.
Де Бельмонт слушал его и раздражался. Ничто и никто не мог в те дни раздражать Жан-Пьера больше, чем главный редактор. Любой разговор о работе выводил его из себя. За последнюю неделю работа стала ненужной, нелепой, бессмысленной. Могло ли вообще что-то иметь смысл, когда начинали рушиться надежды на встречу с Настей?
– Зачем ты говоришь мне всё это? – фыркнул де Бельмонт.
– У меня в столе лежат два заказа, Жан-Пьер. Эти люди хотят, чтобы ты делал с ними интервью. Они готовы раскошелиться.
– Кто они?
– Начинающие певички.
– Хорошо поют?
– Понятия не имею, – брезгливо пожал плечами главный редактор.
– Ты же знаешь моё правило: я пишу только о тех, кто интересен лично мне, – возразил де Бельмонт.
– Так познакомься с ними, послушай их, побеседуй. Может, они заинтересуют тебя?
– Лучше я проинтервьюирую полковника.
– Какого полковника?
– Который вышвырнул на днях свою жену из окна, – огрызнулся де Бельмонт. – Видел вчера телевизионный репортаж об этом.
– Брось. Раньше тебя не интересовали сумасшедшие.
– Теперь интересуют. Нам нужны сумасшедшие, чтобы мир не стал пресным и картонным. Нам нужны безумства, чтобы мы не превратились в роботов. Нам нужны чувства в конце концов!
– Жан-Пьер, что с тобой? Чем занята твоя голова?
– Любовью.
– Что? Ты серьёзно?
– Никогда не был так серьёзен, чёрт возьми! И вообще это моё дело. Не надо совать нос в мою личную жизнь!
– Разве я сую нос? Почему ты злишься?
– Ты не поймёшь… Мне надо уехать… Надо… Воздух нужен мне меньше, чем эта поездка.
Главный редактор нахмурился.
– Долго ли будешь отсутствовать? – спросил главный, постукивая пальцами по стоявшей перед ним чашке.
– Неделю.
– Далеко едешь?
Де Бельмонт не ответил, только сжал губы. Назови он Москву, любой из его окружения догадался бы, в чём дело.
– Что ж, ладно, Жан-Пьер… Только вот что я скажу тебе… Ты читал, что случилось с Тибо Демьяном?
– Читал. Почему ты спрашиваешь?
– Знаешь, что довело его до ручки?
– Что?
– Женщина. Несчастная любовь.
– Откуда ты знаешь? – насторожился де Бельмонт.
– Он заходил сюда перед тем, как устроить тот цирк.
– Заходил к тебе?
– Ты же оставил ему визитку. Он решил позвонить не тебе, а прямо в редакцию. Я пригласил его. Он перестал работать с военными, потому что влюбился. А она была отъявленной пацифисткой. Вот ради неё Тибо и сломал свою карьеру.
– Но он говорил, что ему не нравилось…
– Чушь. Всё ему нравилось. Он же авантюрист по натуре, разве ты не помнишь? Ползать в бронежилете под пулями и с упоением рассказывать об этом – вот его призвание. Он пошёл на поводу у своей девчонки. Кстати, она тоже молодая.
– Почему «кстати»? – процедил де Бельмонт.
– Прости, не так выразился. Тибо встретил молодую вертихвостку, она вскружила ему голову. Под влиянием момента он даже какой-то манифест антивоенный написал. Был скандал… А потом подружка сбежала от него.
– Почему?
– Почему сбегают молодые девчонки? Деньги у него кончились! Он стал искать работу, но без результата. Из военного ведомства кто-то кому-то позвонил, и для Тибо был почти всюду перекрыт кислород. Он начал пить. Ты видел его.
– Значит, он был у тебя.
– Был. Я предложил ему взяться за две темы. Он согласился, даже взял аванс. А через два дня устроил стрельбу. Подозреваю, что аванс он пустил на покупку револьвера.
– Вот, оказывается, как всё было… А я уже винил себя, что не дал ему денег.
– Если бы ты дал ему больше, он устроил бы стрельбу раньше.
Де Бельмонт опустил голову на руки.
– Я устал. Я отдыхал всё лето, а теперь у меня нет сил, – прошептал он.
– Даю тебе неделю. Не больше. Потом я сяду тебе на шею и не слезу с тебя, – жёстко сказал главный редактор. – Не хочу, чтобы ты сломался, как Тибо.
– Что?
– Да, из-за девчонки!
Де Бельмонт хотел ответить, но сдержался.
– Это было бы глупо и непростительно, – подвёл черту главный. – Странно, что сильные люди легко проходят через серьёзные испытания, но спотыкаются на сущей ерунде…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Перед вылетом в Москву де Бельмонт созвонился с Павлом Логиновым.
– Ты прилетаешь, Жан-Пьер? Вот здорово! Я встречу тебя.
В Париже произошла задержка, и самолёт вылетел почти на час позже, поэтому Логинову пришлось ждать. Но счастливая улыбка на его крупном бородатом лице не позволяла думать, что ожидание утомило его. Логинов был не только прекрасный режиссёр, он также умел хорошо играть. Дружба и гостеприимство требовали крохотных жертв, самым незначительным из которых было время.
– Здравствуй, Жан-Пьер! Здравствуй, мой дорогой друг! – Логинов расцеловал де Бельмонта в обе щеки, и заставил того поморщиться от уколов жёсткой чёрной бороды. – Наконец-то я смогу окружить тебя вниманием, как это делаешь ты во Франции.
– Спасибо, Павел.
– У нас с погодой не очень. Дожди зарядили, но вообще-то погода тёплая. Ты бывал в Москве раньше?
– Лет семь назад.
– Давненько. Я в Париж чаще наведываюсь, – засмеялся Логинов и вцепился в ручку чемодана де Бельмонта и быстрым шагом направился к выходу. Жан-Пьер пошёл за ним, придерживая на плече ремень сумки, в которой находился его ноутбук. На улице уже стемнело, светили фонари. Павел указывал куда-то рукой. – Нам туда, машина там…
В дороге Логинов много говорил, делился своими творческими замыслами, шутил, расспрашивал. Жан-Пьер с удовольствием слушал его, иногда отвечал, но больше молчал. Мелкий дождь стучал в стёкла. Асфальт казался зеркальным, огни фар и фонарей плавали по дороге мокрыми разводами. Облака мокрой пыли, поднимавшиеся из-под колёс, вились позади машин мутными шлейфами.
– У вас в дождливую погоду никогда не бывает грязно, как у нас, – посетовал Логинов. – Для Москвы непогода превращается всегда в бытовую катастрофу.
– Климат, – ответил де Бельмонт.
– Дело в другом, – засмеялся Логинов. – Но не будем об этом…
Въехав в пределы Москвы, де Бельмонт сразу заметил, что столица России заметно выросла вверх, приобрела новый лоск. В сравнении с тем городом, в котором он гостил семь лет назад, нынешняя Москва выглядела значительно шикарнее, эффектнее, помпезнее. Она вся светилась, сверкала, переливалась.
– Огромный город, – сказал де Бельмонт.
– К сожалению, величие города определяется не его размерами и не огнями рекламы, – возразил Логинов.
– Тебе не нравится Москва? – удивился Жан-Пьер. – Я недавно вернулся из Нью-Йорка, он тоже громаден, но он другой.
– Нью-Йорк и Москва – это разные миры. Америка развивалась естественно, а мы вылепливали себя в болезненных порывах ненужного подражания. Мы хотели быть похожими на кого-то. То, что нормально для Нью-Йорка, неприемлемо для нашей столицы. Настоящая, русская Москва умерла, погибла в натиске бурных застроек. Ты говоришь, что она красива. Не спорю, её новый облик соответствует «стандартам» любого европейского бизнес-центра, – рассуждал Павел, – но любой европейский город имеет ещё и своё настоящее лицо, историческое, традиционное. Москва не имеет такого лица. Её историческое лицо разбито, раздавлено, уничтожено. Ради чего? Скажи мне, Жан-Пьер, ради чего, ради каких таких ценностей? Да, я согласен с тем, что всякий город изменяется, старое вынуждено отмирать, уступая дорогу новому. Но должно же быть уважение к истории. Ты видел Дрезден, Жан-Пьер? Ты помнишь, что сделали с ним англичане и американцы? Сожгли дотла! Разбомбили так, что плавился камень! За что? За какие грехи досталось этому несчастному городу? Там не было ни армии, ни военных баз, там жили мирные обыватели… Впрочем, это к делу не относится. Германия уважает свои корни, своё прошлое, свои города. Германия вложила сумасшедшие деньги в восстановление Дрездена, и теперь его центр выглядит так, как он выглядел сотни лет назад. И только чёрные камни в основании некоторых зданий – единственные камни сохранившиеся после той страшной бомбардировки – показывают, из каких руин немцы подняли Дрезден и вернули ему его историческое лицо… А мы? Что мы? Разве мы хуже? А вот получается, что хуже… И мне стыдно за всё современное московское уродство, которое принято называть новой Москвой… Да, Москва красива, но красота её похожа на лицо фотомодели, раскрашенной в соответствии с установленными стандартами. Эта красота условна, Жан-Пьер, она похожа на цветную бирюльку. Много блеска и много безвкусицы.
Де Бельмонт не мог поддержать Логинова в его горестных речах, потому что не понимал, о чём плакал Павел. Ему нравилась Москва. Это был город, соответствовавший времени. Это был город, значительно чище многих европейских столиц. Это был город людей, не стеснявшихся своей уверенности и силы. Это был город мощного прыжка из прошлого в будущее. И де Бельмонт сказал об этом Логинову.
– Ты хорошо подметил: прыжок из прошлого в будущее, – согласился Павел. – Но мне не нравится жить в прыжке. Мне хочется чувствовать настоящее, потому что будущее без настоящего – это уродство. Мы пытаемся догонять кого-то, а нам не надо догонять, нам надо жить сегодняшним днём.
– Но это и есть сегодняшний день, – возразил де Бельмонт, кивая на огромные здания.
– Ты не понимаешь, Жан-Пьер.
– Не понимаю, – согласился де Бельмонт и подумал: «Интересно, что Настя скажет о Москве? Вряд ли она может объективно рассуждать о прежней красоте столицы. Она слишком молода для этого. Молодёжь обычно любит своё время. А если и у кого и проявляется тяга к прошлому, то это лишь дань моде, а не объективный взгляд на реальную обстановку».
Они остановились перед входом в отель «Ритц Карлтон», где де Бельмонт зарезервировал номер.
– Поднимешься ко мне? – предложил Жан-Пьер.
– С удовольствием. Не доводилось бывать в этом отеле…
Регистрация заняла несколько минут, портье подхватил чемодан и повёл гостей к лифту.
– Роскошно, – сказал де Бельмонт, обводя взглядом изгиб широкой лестницы, тянущейся на второй этаж.
Окно в номере выходило на Тверскую улицу.
– Красивый город, – задумчиво произнёс Жан-Пьер. – Интересно, как здесь живётся?
– В Москве? Как всюду, где правят деньги, – ответил Логинов. – Если они у тебя есть, ты живёшь легко… Какие планы, Жан-Пьер? Сходим поужинать? Что задумался?
– Павел, – заговорил де Бельмонт после недолгого молчания, – у меня есть домашний телефон Насти Шереметьевой, но там вряд ли кто-то говорит по-французски. Ты мог бы позвонить ей?
– Спросить, когда будет Настя?
– Спроси.
– Давай номер.
Павел плюхнулся в кресло и потянулся к телефону. Де Бельмонт задумчиво смотрел в окно. Мимо двигался густой поток автомобилей.
– Ты хочешь увидеть её? – услышал он вопрос Логинова.
– Хочу.
– Она разве не едет в Париж?
– Это я и хочу выяснить.
– Алло? – Павел поднял руку, показывая де Бельмонту, чтобы тот не мешал. – Добрый вечер. Могу я поговорить с Анастасией? Это Павел Логинов беспокоит… Да, да, тот самый… Да, спасибо, мне очень приятно слышать это. Что? Да, да, вы очень проницательны, раз заметили это. Не все зрители обращают внимание на такие детали… А что Настя? Ей нет дома? Обещала быть часов в двенадцать? Спасибо…
Он повесил трубку и перехватил вопросительный взгляд де Бельмонта.
– Что тебе сказали? – спросил Жан-Пьер.
– Сказали, что я гениальный режиссёр. Поделились своими впечатлениями о моём последнем фильме.
– Про Настю?
– Обещала быть к полуночи. Но ты же знаешь…
– Обещала… Это ничего не значит.
– Вот и я про то же. Почему не позвонишь ей на мобильник?
– В последнее время она не берёт его.
– Ты, наверное, звонишь ей на её французский номер?
– Да.
– Это же дорого получается! Вот она и не отвечает.
– Я как-то не подумал об этом.
– Жан-Пьер, дорогой мой друг! – Логинов шлёпнул себя по коленям. – Ты же взрослый человек!
Он схватился за телефон и опять позвонил на квартиру Шереметьевых.
– Простите, это опять Логинов. Вы не подскажете, как номер её мобильного? Записываю.
Павел схватил лежавший на столе буклет с видами отеля и записал продиктованный номер. Павел поблагодарил и положил трубку.
– Звони. Теперь сам справишься.
Жан-Пьер вбил номер в свой телефон и посмотрел на Павла.
– Что думаешь? – спросил Логинов. – Какие сомнения?
Де Бельмонт пожал плечами.
– Ты похож на влюблённого мальчишку, Жан-Пьер, – засмеялся Павел и почесал бороду. – Глаза полны нетерпением и неуверенностью.
– Так оно и есть, – согласился де Бельмонт. – Я влюблён… Думаю, что в моём возрасте это худшее из того, что может приключиться. Потерять голову… Мне стыдно и больно признаваться в этом.
– Ээ-э! Брось! Откуда вдруг уныние? Ты должен радоваться, летать.
– Я летал, Павел.
Де Бельмонт глядел на зажатую в руке трубку телефона.
– Мешаю тебе? – догадался Логинов.
– Нет.
– Спущусь на первый этаж. Догоняй, когда поговоришь.
Павел со вздохом поднялся и вышел из номера. Дверь мягко защёлкнулась за ним.
Жан-Пьер набрал номер. Почти минуту в трубке слышались гудки, затем раздался Настин голос.
– Слушаю. Кто это?
– Настя, здравствуй. Я в Москве.
– Ты приехал? – радостно воскликнула она. – Жан-Пьер, как мило! Такой подарок! Ты по делам?
– Нет, приехал к тебе.
– Ко мне? Боже, ты с ума сошёл.
– Не сошёл, но схожу понемногу. Настя, я должен многое сказать тебе.
– Скажешь, всё скажешь. У нас будет масса времени. Я покажу тебе Москву, если хочешь. Ты когда прилетел?
– Разумеется, сегодня. Только что устроился в отеле. – Де Бельмон почувствовал обиду за прозвучавший вопрос. Как она могла подумать, что он, приехав к ней, стал бы тянуть с телефонным звонком. Он изнемогал от желания увидеть Настю, а она задаёт ему такие нелепые вопросы. – Ты занята сегодня? У тебя дома сказали, что ты будешь не раньше двенадцати.
– Ты был у меня дома?
– Нет, по телефону узнал.
– Как же ты разговаривал? По-русски?
– Павел Логинов со мной. Он разговаривал.
– Павел? Я не видела его с Канн. Он где? С тобой?
– Пошёл вниз. Я из номера звоню.
– Господи, у меня голова кружится от радости! Завтра обязательно встретимся. Ты слышишь меня?
– Слышу, – не веря своим ушам, ответил де Бельмонт. – Завтра. Когда? Где?
– Как только проснусь, позвоню тебе.
– Хорошо.
Он повесил трубку на рычаг и тихонько засмеялся, как счастливый сумасшедший. Завтра он увидит Настю. Завтра он вдохнёт аромат её духов. Завтра он будет любоваться её сияющими глазами. Завтра он коснётся её руки.
Де Бельмонт опрокинулся на спинку кресла и зажмурился, чтобы задержать ощущение счастья.
«Моё терпение вознаграждено, – прошептал он беззвучно. – Вознаграждено… Как вознаграждено? Встречей? А что дальше? Впрочем, сейчас это не имеет ни малейшего значения. Мы увидимся, поговорим, расставим всё по своим местам… Какая глупость, всё и так давно расставлено: она живёт своей жизнью… Но мне же хочется, чтобы она была рядом, чтобы жила в Париже… Не имеет значения, что мне хочется. Сейчас важно, что я увижу её. Об остальном не нужно думать…»
Он вышел из номера и на лифте спустился в холл, где Логинов прохаживался, глядя себе под ноги, а возле него топтался какой-то юнец, расспрашивая о чём-то.
– Вот и ты, – обрадовался Павел. – Поговорил? Улыбаешься, значит, всё в порядке.
Он сказал по-русски что-то негромко юноше, и тот ушёл.
– Поклонник? – предположил де Бельмонт.
– Узнал меня и прицепился. Мечтает стать режиссёром. Только он не понимает, что режиссёр – это художник, а не конструктор. Глупости какие-то говорил мне, идиотские теории а ля арт-хаус. Мечтает сделать в кино что-нибудь наравне с чёрным квадратом Малевича. Полный маразм! Прости, ты случаем не почитатель Малевича? Нет? А то всякие есть… Нет, деньги деньгами, тут можно инвестировать, как в любом бизнесе, но искусство и чёрные квадраты – вещи несовместные, как гений и злодейство… Я проголодался. Отведу-ка тебя в одно замечательное местечко.
– В отеле тоже есть рестораны. Наверняка хорошие.
– В отеле без меня будешь кушать. А я покажу тебе, что нравится мне…
***
В ожидании утра де Бельмонт почти не сомкнул глаз. В семь утра он принял душ и выругал себя за глупость. Настя после ночных гуляний наверняка проснётся поздно, а он был уже готов и ждал, поглядывая на циферблат.
До полудня он бродил по окрестностям, гулял по Красной площади, затем набрал Настин номер.
– Ну что вы? Я же сплю, – пробормотал её заспанный голос, и телефон тут же отключился.
– Конечно, спит, – развёл руками Жан-Пьер, стоя перед памятником Жукову. – И проваляется в кровати ещё пару часов как минимум. Я чертовски нетерпелив…
Он ждал до вечера, однако Настя не перезвонила.
Де Бельмонт набрал её номер, но никто не ответил.
– Наверное, она забыла телефон где-нибудь, – решил он. – А я не сказал ей, в каком отеле остановился…
Ближе к ночи раздался звонок.
– Жан-Пьер, это я, – виновато заговорила Настя. – Прости, так получилось. Я была за городом. Сегодня уже не получится… Я устала, лягу рано, чтобы отоспаться… Давай завтра созвонимся с утра… Ладно?
– Да, – коротко ответил он.
«Она была за городом… И что? Разве трудно было позвонить?… Она устала… Это понятно… Но есть же какие- то правила приличия… Завтра? Ладно, пусть будет завтра. В конце концов он приехал без предупреждения, у Насти есть свои дела, друзья, планы… Пусть выспится… – успокаивал он себя. – Ничего страшного… Эта отсрочка только к лучшему, потому что я смогу прийти в себя после сегодняшнего томительного ожидания, после этого невыносимого напряжения души… Чёрт меня подери, если я не схожу с ума… Я слышу запах её тела, у меня голова кружиться от этого запаха! Я брежу этой девчонкой! Хочу её безумно! Разве можно так? Разве…»
Он сходил в ванную и ополоснул лицо. Вернувшись в комнату, де Бельмонт включил телевизор и долго смотрел в телеэкран, ничего не видя и не понимая. Внезапно он почувствовал голод.
– Надо поесть и выпить чего-нибудь, – сказал он вслух.
Причесавшись и придирчиво оглядев себя, он внимательно изучил буклет, где были перечислены все рестораны «Ритц Карлтона», и вышел в коридор.
Лифт привёз его на второй этаж. Двери бесшумно раздвинулись и выпустили де Белтмонта. Он сделал несколько шагов и остановился, привлечённый женским смехом. Прислушиваясь, он подошёл к лестнице и посмотрел вниз.
– Настя?! – не поверил он.
Настя Шереметьева медленно шла по фойе. Одетая в длинное алое платье со стоячим воротником, в красных перчатках по локоть, с белой жемчужной нитью на открытой шее, она выглядела королевой. Её сопровождал молодой человек в тёмно-синем костюме. Верхняя пуговица его белоснежной рубашки была демонстративно расстёгнута, узел бордового галстука чуть распущен, подчёркивая некоторую небрежность созданного образа. Настя чуть наклонялась к своему спутнику и смеялась над его словами. Молодой человек, лицо которого почему-то показалось де Бельмонту знакомым, чуть улыбался, очень довольный собой.
«Настя… Ангел… Нет, уже не ангел. Просто роскошная женщина. Ангел улетел…»
Де Бельмонт сошёл по лестнице на несколько ступеней, и остановился.
«Она сказала, что хочет отдохнуть сегодня…»
Сопровождавший Настю юноша был привлекателен, но не это заставило Жан-Пьера приглядеться к нему. Что-то мучительно знакомое сквозило в улыбке молодого человека. Жан-Пьер видел где-то эти сверкающие ровные зубы, видел эти прозрачные глаза. Настя взяла своего спутника под руку и проговорила что-то ему на ухо. Молодой человек удивлённо поднял брови, затем кивнул. Настя оглянулась на входные двери. Похоже, она ждала кого-то. Молодой человек провёл рукой по своим волосам, поправляя чёлку, и де Бельмонт увидел в его руке чёрные очки.
«Тёмные стёкла ночью? Дешёвый пижон…»
Юноша потянулся к Насте и поцеловал её в шею. Она не отстранилась и даже приникла к нему, поощряя его губы. В дверях появилась ещё одна пара. Де Бельмонт не знал их. Обе пары о чём-то оживлённо заговорили, Настя показала рукой на второй этаж, и Жан-Пьер отшатнулся, боясь быть увиденным.
«По-моему, я выгляжу шутом, – пронеслось у него в голове. – Играю глупую роль в каком-то дешёвом детективе. Зачем я прячусь? Почему мне должно быть неловко? Почему мне, а не ей? Она же обманывает меня…»
Но он продолжал держаться так, чтобы Настя не увидела его.
Он услышал, как звякнул сигнал лифта, и голоса тех, за кем наблюдал де Бельмонт, стихли.
«Уехали…»
Опять прозвучал мягкий звонок, и двери лифта открылись на втором этаже за спиной Жан-Пьера. От неожиданности он чуть не бросился бегом вниз по лестнице, но сдержался и лишь спустился на несколько степеней.
Прислушиваясь к голосу Насти, он понял, что их компания направилась в тот же ресторан, куда собирался он сам. Де Бельмонт осторожно последовал за ними, но в ресторан не вошёл. Он смотрел на Настю из дверей. Она выглядела божественно, но сейчас, твёрдо зная, что девушка водила его за нос, де Бельмонт не испытывал никаких чувств. Все эмоции покинули его. Он был спокоен, даже слишком спокоен. Всё сделалось предельно ясно.
«Она меня не ждала и не ждёт…»
Жан-Пьер увидел, как Настин спутник надел чёрные очки. И теперь де Бельмонт вспомнил его. Это был тот самый юнец, который напился на яхте Адриано Пазолини, русский парень в чёрных очках, проливший вино и разбивший бокал…
Жан-Пьер повернулся и неторопливо двинулся к лифту. Там он остановился и опять пошёл к ресторану. Так повторилось несколько раз. Один раз он даже прошёл внутрь, сделал несколько шагов по направлению к столику, за которым расположилась Настина компания, но тут же развернулся и вышел.
«Не надо никаких разговоров, никаких выяснений. Они не изменят ничего, а я буду выглядеть болваном…»
Он спустился в фойе и устроился в кресле. Окружающий мир отслоился от него, перетёк в другое измерение, перестал быть реальностью. Де Бельмонт снова и снова прокручивал в голове те несколько минут, пока Настя шагала в красном платье по отелю. В его памяти звучал её смех и шуршанье её платья.
Де Бельмонт поднялся. Оглядевшись, он удивился множеству людей вокруг: ему казалось, что он сидел в полном одиночестве и в абсолютной тишине.
«Надо же… Интересно устроена психика…»
Он спокойно подошёл к лифту и надавил на кнопку. Надавил гораздо сильнее, чем это требовалось, и увидел, как от усилия побелел его палец.
«Что со мной? Разве я нервничаю? Разве я не знал, что это когда-нибудь случится? Именно это, а не что-то другое. Даже в самые сладкие минуты я слышал, как во мне звучала эта нота предупреждения… Меня никто не обманул… Всё было определено с первой минуты, и я знал это, но в какой-то момент почему-то стал думать, что Настя обязана быть возле меня, что чуть ли не принадлежит мне. Разве не глупость? Только мальчишка мог потерять так голову… Настя имеет право на свободу. Каждый имеет право на свободу. Она живёт своей жизнью, я – своей. И в этом заключается наше счастье. Иметь возможность быть рядом, но не требовать этого ни от кого больше и не навязывать себя… Чёрт возьми, что она стала думать обо мне, когда я принялся звонить ей чуть ли не ежедневно? Я сразу стал похож на всех её нетерпеливых ухажёров, потерял собственное лицо. Мне должно быть стыдно… Я должен был насладиться её обществом и уйти, разжать руку, а я попытался нацепить на неё поводок. Настя – моя ошибка… Ирэн заболела, пока я отдыхал с Настей и умерла, потом я устроил аварию и едва не убил себя и сына, встретил в Каннах Тибо Демьяна, но так спешил лечь с Настей в постель, что не уделил ему должного внимания, и в результате Тибо пошёл на преступление. А ведь я мог предотвратить это…»
Двери плавно разъехались, и де Бельмонт вышел из лифта в коридор.
«Значит, надо что-то менять… Нет, не что-то, а всё менять. Себя менять. Жить своей жизнью, но не теми ожиданиями и не теми мечтами, которые были у меня до сих пор… Менять всё… Логинов прав, можно всё изменить, можно развязать все узлы… Можно и нужно стать другим человеком…»
Открыв дверь номера, он несколько секунд размышлял над чем-то, всматриваясь в окно, за которым двигались ночные московские огни, затем прошёл к столу и открыл ноутбук.
«Теперь я могу… Теперь мне ничто не мешает… Теперь я свободен… Человек должен быть свободен от груза переживаний, чтобы взяться за рассказ… Ирэн сказала, что будет ждать книгу и что ей всё будет видно…»
Он посмотрел на светившийся монитор, и пальцы его быстро забегали по клавишам.
Де Бельмонт почувствовал, что какие-то врата распахнулись у него внутри. Слова полились из него потоком, мысли не успевали одна за другой, торопясь превратиться в историю. Он работал с какой-то дикой радостью, с незнакомым ему доселе сладострастием. Он ощущал, как с каждым ударом пальцев по клавишам рождалась его вторая, новая жизнь. Слова сыпались из него, выбивая из пространства памяти всё самое важное, самое нужное, самое значительное. Он работал быстро, без пауз, будто подключившись к какому-то информационному полю. Де Бельмонт с удивлением понимал, что история жизни, которую он начал рассказывать, открывала для него самого неожиданные стороны ушедших лет. Он работал и узнавал себя, рассказывая себе самому о себе то, что никогда не рассказывал и о чём никогда прежде даже не догадывался. Он работал и работал, вслушиваясь в стук своего сердца, в пульсацию крови, в стремительный бег мысли. Он работал и работал, всем своим существом чувствуя, что творчество возвращало ему всё, что он когда-то потерял, возвращало навсегда, ибо внутренний мир, в который он погружался с каждой минутой глубже и глубже, никогда не покинет его, не обманет, не предаст. Все мгновения, прожитые когда-то и умчавшиеся в бездну прошлого, теперь возвращались и, выплёскиваясь на страницу книги, становились вечностью.
Когда за окном забрезжил рассвет, де Бельмонт понял, что устал. Он откинулся на спинку стула и минут десять сидел неподвижно. Затем он опять склонился над ноутбуком, стукнул по клавишам и вернулся к началу текста. Он потёр утомлённые глаза, глубоко вздохнул и начал читать: «Жан-Пьер обвёл взглядом тихое кафе и протянул руку остановившемуся перед ним Лефаржу…»
Май 2009 -январь 2010