Алекс Ратерфорд

Великий Могол

Задумав стать властелином,

Забудь о братской любви…

Это не твой брат!

Это враг Твоего Величия.

Из «Хумаюн-наме» Гульбадан, сводной сестры Хумаюна

Alex Rutherford

Brothers at War

© 2010 by Alex Rutherford

© Рыбакова Ю.К., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Главные герои

Семья Хумаюна

Бабур, отец Хумаюна и первый правитель империи Великих Моголов

Махам, мать Хумаюна и любимая жена Бабура

Ханзада, тетя Хумаюна, сестра Бабура

Байсангар, дед Хумаюна по материнской линии

Камран, старший сводный брат Хумаюна

Аскари, средний сводный брат Хумаюна и родной брат Камрана

Хиндал, младший сводный брат Хумаюна

Гульбадан, сводная сестра Хумаюна и родная сестра Хиндала

Хамида, жена Хумаюна

Акбар, сын Хумаюна

Ближний круг Хумаюна

Касим, визирь Хумаюна

Джаухар, слуга Хумаюна, впоследствии управляющий его домом

Баба Ясавал, главный конюший Хумаюна

Ахмед-хан, главный разведчик Хумаюна, впоследствии правитель Агры

Шараф, астролог Хумаюна

Салима, любимая наложница Хумаюна

Сулейман Мирза, кузен Хумаюна и генерал кавалерии

Махам Анга, кормилица Акбара

Адам-хан, молочный брат Акбара

Надим Хваджа, один из командующих Хумаюна и муж Махам Анги

Другие персонажи

Гульрух, жена Бабура и мать Камрана и Аскари

Дильдар, жена Бабура и мать Хиндала и Гульбадан

Низам, водонос

Зайнаб, служанка Хамиды

Султана, могольская наложница раджи Мальдео

Вазим Патан, отставной воин, награжденный Хумаюном за храбрость

Шейх Али Акбар, визирь Хиндала и отец Хамиды

Дариа, сын Назира, командира гарнизона Хумаюна в Кабуле

Мустафа Эрган, турецкий офицер от кавалерии

Индостан

Султан Бахадур-шах, правитель Гуджарата

Татар-хан, член предыдущей правящей династии Лоди, побежденный отцом Хумаюна Бабуром, и претендент на трон Индостана

Шер-шах, амбициозный правитель отдаленных племен в Бенгале

Ислам-шах, сын Шер-шаха

Мирза Хусейн, султан Синда

Раджа Мальдео, правитель Марвара

Тариг-хан, правитель Ферозепура и вассал Шер-шаха

Адил-шах, сводный брат Ислам-шаха и претендент на трон Индостана

Персы

Шах Тахмасп

Рустум-бек, престарелый генерал и кузен шаха Тахмаспа

Байрам-хан, вельможа, военный предводитель и впоследствии хан-и-ханан (хан-над-ханами), верховный главнокомандующий

Предки Хумаюна

Чингисхан

Тимур, известный на Западе под именем Тамерлан, произошедшем от прозвища Темир-ленг, «Железный Хромой»

Улугбек, внук Тимура и знаменитый астроном

Часть первая

Братская любовь

Глава 1

Оседлать тигра

Закрыв глаза от холодного ветра, Хумаюн почти увидел перед мысленным взором себя среди лугов и гор Кабула, города своего детства, а не здесь, на зубчатой крепостной стене Агры. Но короткая зима заканчивалась. Через несколько недель долины Индостана станут выжженными и пыльными от зноя.

Приказав охране оставить его и плотнее закутавшись в алый плащ на меховой подкладке, Хумаюн медленно прошелся по крепостной стене. Хотелось побыть наедине со своими мыслями. Подняв голову, падишах внимательно посмотрел в чистое, усыпанное звездами небо. Никогда не переставал он восхищаться их драгоценным сиянием. Ему часто казалось, что там все записано, надо было только знать, куда смотреть и как понимать эти послания…

Сильный луч света где-то позади него отвлек его от мыслей. Хумаюн повернулся, удивляясь, кто из стражников или придворных набрался смелости и нарушил одиночество правителя. Его гневный взор упал на тонкий, высокий силуэт в пурпурных одеждах. Над тончайшей прозрачной вуалью, прикрывавшей нижнюю часть лица, сверкнули темные, словно изюминки, глаза тети Ханзады. Лицо Хумаюна расплылось в улыбке.

– Мы ждем тебя на женской половине. Ты обещал откушать с нами сегодня вечером. Матушка сетует, что ты слишком много времени проводишь в одиночестве, и я с ней согласна.

Ханзада откинула вуаль. Золотистый луч светильника упал на тонкие черты ее лица, уже не столь красивого, как в молодости, но бесконечно любимого Хумаюном. Вот женщина, которой он полностью доверял все двадцать три года своей жизни. Она подошла ближе, окутав его ароматом сандала, который на женской половине постоянно тлел в драгоценных золотых курильницах.

– Мне надо о многом подумать. До сих пор не могу принять смерть отца.

– Понимаю, Хумаюн. Я тоже его любила. Бабур твой отец, но не забывай, он был моим младшим братом. Нам с ним пришлось многое испытать, и я никогда не думала, что потеряю его так рано… Но на все воля Аллаха.

Хумаюн отвернулся, не желая, чтобы даже Ханзада видела его слезы. Никогда больше он не увидит отца, первого правителя Великих Моголов. Казалось невероятным, что умер сильный, закаленный воин, который основал империю, проведя своих всадников через горы от Кабула, и пересек Инд. Еще менее правдоподобно было то, что всего три месяца тому назад, вооруженный мечом Аламиром, эфес которого украшал золотой орел, и с кольцом своего предка Тимура на пальце, Хумаюн был провозглашен правителем Великих Моголов.

– Как все это странно… Словно сон, от которого я никак не могу очнуться.

– Это реальный мир, и ты должен его принять. Все, чего хотел Бабур и о чем он думал, – все имело одну цель: создать империю и основать династию. Ты знаешь это так же, как и я. Не ты ли сражался рядом с отцом, когда тот разгромил султана Ибрагима Лоди у Панипата и провозгласил Индостан владениями Моголов?

Хумаюн молча еще раз посмотрел в небо. Вдруг над ними пронеслась падающая звезда и пропала, не оставив даже следа. Взглянув на Ханзаду, он заметил, что она ее тоже видела.

– Возможно, падающая звезда – знамение. Может быть, это означает, что мое правление закончится бесславно… что обо мне все забудут.

– Если бы отец был здесь, его бы разгневала твоя неуверенность в себе. Он бы заставил тебя принять свою судьбу. Наследником он мог бы избрать одного из твоих единокровных братьев, но его выбор пал на тебя. И не потому, что ты старший – у нас так не принято; просто он знал, что ты самый достойный, самый способный. Наше положение в Индостане ненадежное, мы здесь всего пять лет, и со всех сторон нас подстерегает опасность. Бабур выбрал тебя, потому что доверял не только твоей смелости, которую ты успел доказать на поле брани, но благодаря твоей сильной воле, вере в себя, пониманию того, что наша семья вправе властвовать, что наша династия должна выжить и процветать в этой новой земле…

Ханзада замолчала. Не дождавшись ответа Хумаюна, она повернула лицо к светильнику и провела пальцем по длинному тонкому шраму, тянувшемуся от ее правой брови почти до подбородка.

– Не забывай, как я получила вот это, когда была молода. Твоему отцу пришлось отдать Самарканд узбекам. Меня захватил их предводитель Шейбани-хан и принудил сдаться ему. Он ненавидел всех, в ком, как в нас, течет кровь Тимура. Он наслаждался, унижая и оскорбляя женщин нашего дома. Я благодарна, что, живя в его гареме, никогда не впадала в отчаянье… никогда не забывала, кто я, и считала своим долгом выжить. Помни, что, когда на меня напала другая женщина и украла мою красоту, я с гордостью носила этот шрам, показывая всем, что я все еще жива – и что однажды буду свободна. Через десять долгих лет этот день настал. Я воссоединилась со своим братом и радовалась, как он пьет за мое возвращение из кубка, сделанного из черепа Шейбани-хана. Хумаюн, ты должен верить в себя точно так же, с такой же силой, как я.

– Твоему мужеству стоит подражать. Но будь спокойна: я не опозорю ни отца, ни наш дом.

– Тогда в чем дело? Ты молод, амбициозен… ты мечтал о троне задолго до болезни отца. Бабур все знал, он говорил об этом со мной.

– Его смерть была так внезапна… Я так много не успел сказать… Я не был готов принять власть… по крайней мере, не так скоро и не таким способом.

Хумаюн опустил голову. Ужасно, что последние минуты жизни отца до сих пор преследуют его. Собрав последние силы, Бабур приказал слугам нарядить его в царские одежды, посадить на трон и призвать вельмож. Перед полным собранием слабым, но решительным голосом Бабур велел Хумаюну снять с его пальца тяжелое золотое кольцо Тимура с изображением оскалившегося тигра, а потом сказал: «Гордо носи его и никогда не забывай об обязанностях, которые оно на тебя налагает…»

– Но Бабуру исполнилось всего сорок семь, он был в расцвете лет и слишком молод, чтобы отказаться от своей молодой империи.

– Никто, даже император, не знает, когда и как он будет призван в Рай. Никто из нас не может предвидеть или контролировать свою жизнь. Учась жить, не зная, когда придет смерть, испытывая другие превратности судьбы, мы взрослеем.

– Да, но я часто думаю, что можно постараться глубже проникнуть в суть жизни. Случайности могут оказаться неслучайными. Например, ты сказала, тетя, что смерть отца случилась по воле Бога. Но ты ошибаешься. Это была воля отца. Он преднамеренно принес себя в жертву ради меня.

Ханзада удивленно посмотрела на него.

– Что ты имеешь в виду?

– Я никогда никому не рассказывал о последних словах, сказанных мне отцом перед смертью. Он прошептал, что, когда я болел лихорадкой несколькими месяцами ранее, мой астролог Шараф заявил, что звезды сказали, чтобы ради моего спасения он отдал то, что ему всего дороже. Поэтому, упав ниц, отец пообещал Богу свою жизнь в обмен на мою.

– Тогда это действительно была воля Бога – принять его жертву.

– Нет! Шараф признался, что Он желал получить от отца алмаз Кох-и-Нур, а не жизнь. Отец не понял его слов… Невозможно, чтобы отец любил меня так сильно, считал меня настолько важным для будущего нашей династии, что даже жизни своей не пожалел. Смогу ли я быть достойным такого доверия? Мне кажется, что я не заслуживаю трона, которого прежде жаждал так сильно. Боюсь, что царство, доставшееся таким способом, не будет достойно…

– Все это нелепые мысли. Ты слишком запутался в причинах и следствиях. Многие династии начинаются с утрат и неуверенности. От тебя, от твоих поступков зависит, насколько ты преуспеешь. Все жертвы Бабура принесены с любовью и с доверием к тебе. Не забывай, он умер не сразу – после твоего выздоровления прожил еще восемь месяцев. Возможно, его смерть в то время была простым совпадением. – Ханзада помолчала. – В последние моменты жизни он тебе сказал еще что-нибудь?

– Отец велел мне не грустить… Он уходил с радостью. Он еще заставил пообещать, что я не причиню своим братьям зла, даже если они этого заслуживают.

Лицо Ханзады напряглось. На мгновение Хумаюну показалось, что она собирается что-то сказать о его братьях, но вместо этого, слегка качнув красивой головой, она смолчала.

– Пойдем. Хватит раздумий. В гареме все готово, не заставляй матушку и остальных женщин ждать тебя. Но, Хумаюн… последняя мысль. Не забывай, что твое имя означает «удачливый». Удача будет сопутствовать тебе, если ты, сильный умом и телом, поймаешь ее. Отбрось эти глупые сомнения. Самокопание пристойнее поэту или мистику, но в жизни правителя ему нет места. Бери обеими руками то, что судьба и отец доверили тебе.

Последний раз взглянув на небо, где луна начала скрываться за дымкой облаков, Хумаюн медленно последовал за тетей в сторону каменной лестницы, ведущей на женскую половину.

* * *

Несколько недель спустя, простертый ниц перед Хумаюном, прямолинейный и грубоватый главный конюший Баба Ясавал выглядел странно нервным. Когда он встал и взглянул на него, падишах заметил, что его кожа неестественно натянулась на широких скулах, а на висках пульсировали жилки.

– Повелитель, позволь обратиться к тебе наедине…

Баба Ясавал посмотрел на стражников с обеих сторон невысокого серебряного трона Хумаюна. Просьба была странной. Безопасность требовала, чтобы падишах редко оставался без охраны; даже в гареме охранники находились неподалеку, готовые пустить в ход свои мечи. Но Баба Ясавалу, завоевавшему доверие отца Хумаюна, можно было верить.

Отослав охрану, Хумаюн кивком подозвал к себе конюшего. Тот приблизился, но не решался заговорить, почесывая лысую голову, которую в память о старых традициях своего клана после приезда в Индостан брил почти наголо, оставляя лишь седую прядь, которая свисала, словно кисточка.

– Говори, Баба Ясавал. Что ты хочешь мне сказать?

– Плохие новости. Ужасные новости, повелитель. – Из его груди вырвался вздох, почти стон. – Против тебя строится заговор.

– Заговор? – Рука Хумаюна инстинктивно схватилась за драгоценную рукоять меча в желтых ножнах; он вскочил на ноги. – Кто посмел?..

Баба Ясавал опустил голову.

– Твои братья, повелитель.

– Мои братья?..

Всего два месяца тому назад они вместе стояли на площади в крепости Агра, когда золоченая повозка, запряженная двенадцатью черными быками, везла серебряный гроб их отца, отправляясь в долгий путь в Кабул, где Бабур просил похоронить его. Лица его братьев были столь же скорбны, как и лицо самого Хумаюна. Но в те мгновения он испытал прилив нежности к ним и уверенность, что они помогут ему завершить то, что не успел сделать их отец: укрепить положение Моголов в Индостане.

Баба Ясавал прочел недоверие и потрясение в лице Хумаюна.

– Повелитель, я говорю правду. Хотя, ради всего святого, я не хотел… – Начав свою речь, конюший осмелел, снова став мужественным воином, сражавшимся за Моголов в Панипате. Он снова высоко держал голову и уверенно смотрел в глаза Хумаюна. – Ты поверишь мне, когда услышишь то, что эту новость сообщил мне мой младший сын… он один из заговорщиков. Всего час тому назад он пришел ко мне и во всем признался.

– Почему он это сделал? – Глаза Хумаюна превратились в узкие щелки.

– Потому, что боится за свою жизнь… потому, что понял, как был глуп… потому как знает, что его поступки опозорят и разрушат наш род. – При этих словах лицо Баба Ясавала исказилось от попытки сдержать волнение.

– Ты прав, что пришел ко мне. Расскажи все без утайки.

– Повелитель, не прошло и двух недель после отбытия гроба твоего отца в Кабул, как князья Камран, Аскари и Хиндал встретились в крепости, что в двух днях езды отсюда. Мой сын, как ты знаешь, на службе у Камрана, который много посулил ему за участие в заговоре. Этот молодой дурачок с горячей головой согласился – и все услышал и увидел.

– Что задумали братья?

– Захватить тебя и заставить поделить империю, отдав им некоторые из твоих территорий. Они хотят вернуться к старым традициям, когда долю в наследстве получал каждый сын.

Хумаюну удалось сурово улыбнуться.

– И что же потом? Будут ли они довольны? Конечно, нет. Как скоро они вцепятся друг другу в глотки и нас окружат враги?

– Ты прав, повелитель. Даже теперь они не могут договориться между собой. Камран – настоящий зачинщик. Это он задумал заговор, и он убедил других присоединиться к нему, но потом они с Аскари чуть не подрались из-за того, кому достанутся самые богатые земли. Стража вынуждена была их разнимать.

Хумаюн снова сел. Слова Баба Ясавала звучали правдиво. Его брат Камран младше его всего на пять месяцев. Он не скрывал своей обиды, что Хумаюн сопровождал отца в Индостан, а его оставили наместником в Кабуле. Пятнадцатилетнего Аскари, родного брата Камрана, уговорить присоединиться к заговору было нетрудно. Он всегда боготворил Камрана и следовал за ним, несмотря на то, что тот не только опекал его, но и издевался над ним. Однако, если сведения Баба Ясавала были точны, теперь Аскари стал почти мужчиной, не боявшимся противостоять своему старшему брату. Возможно, их волевая мать Гульрух вдохновила обоих.

А что его младший брат? Почему Хиндал в это ввязался? Ему было всего двенадцать лет, и его вырастила Махам, родная мать Хумаюна. Много лет тому назад, разочарованная своей неспособностью родить еще детей, она умолила Бабура отдать ей ребенка одной из его жен Дильдар. Несмотря на то, что Хиндал был еще в утробе матери, Бабур, не способный перечить своей любимой жене, подарил ей ребенка. Но, возможно, не стоило так сильно удивляться предательству Хиндала. Бабур сам стал правителем в двенадцать лет. Амбиции завладевают даже гораздо более молодыми князьями.

– Повелитель. – Честный голос Баба Ясавала вернул его в реальность. – Мой сын убежден, что заговор не состоялся потому, что князья не смогли договориться. Но прошлой ночью они снова встретились здесь, в Агре, и решили похоронить свои разногласия, пока не победят тебя. Они хотят воспользоваться твоей «нецарской любовью к уединению» и напасть на тебя во время следующей одинокой прогулки на коне. Камран даже говорил об убийстве, подстроенном как несчастный случай. Именно тогда мой сын вдруг опомнился. Поняв, в какой ты опасности, повелитель, он рассказал мне всё, о чем должен был признаться недели тому назад.

– Я благодарен тебе, Баба Ясавал, за преданность и смелость, что ты пришел ко мне вот так. Ты прав. Ужасно, что мои братья в заговоре против меня, и почти сразу после смерти отца. Ты говорил об этом еще с кем-нибудь?

– Нет, ни с кем, повелитель.

– Хорошо. Позаботься, чтобы никто не знал. А теперь иди. Мне надо подумать, что делать.

Баба Ясавал замялся, потом вместо того, чтобы уйти, пал ниц перед Хумаюном и поднял к нему залитое слезами лицо.

– Повелитель, мой сын, мой глупый сын… пощади его… его искренность искупает его ошибки. Я знаю, что он сознает, какого наказания достоин, но, молю тебя, будь милостив к нему…

– Баба Ясавал, в благодарность не только за его сведения, но и за все твои заслуги в прошлом я не стану наказывать твоего сына. Однако держи его взаперти, пока все не закончится.

Казалось, что дрожь пронзила все тело Баба Ясавала, и он на миг закрыл глаза. Потом конюший встал, понурив свою бритую голову, и медленно начал пятиться к выходу.

Оставшись один, Хумаюн вскочил на ноги и, схватив драгоценную чашу, швырнул ее через зал. Глупцы! Идиоты! Если дать волю его братьям, империя Моголов распадется на мелкие враждующие кочевые племена, и они потеряют свое владычество, завоеванное с таким трудом. Где их понимание своего предназначения, чувство долга перед отцом?

Всего пять лет тому назад Хумаюн ехал бок о бок с Бабуром по дороге к славе через Хайберский перевал. При воспоминании о кровавой битве у него до сих пор сердце билось сильнее, запах пота его коня щекотал ноздри; он все еще слышал боевой клич слонов султана Ибрагима, грохот пушек Моголов и треск их мушкетов, залпы которых косили врагов ряд за рядом. Он все еще не забыл восторг победы, когда с окровавленным мечом в руке взирал на пыльные долины Панипата и понимал, что Индостан принадлежал Моголам. И вот теперь все это под угрозой…

Не будет этого! Тактя тахта, «трон или гроб», как говорилось в те времена, когда они правили в Центральной Азии. Мы теперь в новых землях и должны найти новые пути, или потеряем все, подумал Хумаюн. Прикоснувшись под одеждой к ключу, висевшему на тонкой золотой цепочке у него на шее, он встал и пошел к куполообразному ларцу в углу. Отперев его, быстро распахнул – и сразу нашел то, что искал: цветастый шелковый мешочек, завязанный золотой тесьмой. Медленно, почти благоговейно открыв его, падишах вынул огромный бриллиант, чистый блеск которого заставлял его затаить дыхание всякий раз, когда он смотрел на него.

– Мой Кох-и-Нур, моя Гора Света… – прошептал Хумаюн, проведя пальцем по сверкающим граням.

Подаренный индийской принцессой, чью семью Бабур защищал в хаосе, наступившем после битвы при Панипате, алмаз обладал непреходящей красотой, которая всегда казалась Хумаюну воплощением всего, за чем Моголы пришли в Индию, – славы и величия, превосходящих даже славу шаха Персии.

Не выпуская из рук драгоценный камень, падишах вернулся на трон, чтобы подумать. В размышлениях он просидел до тех пор, пока не раздался сигнал придворного часовщика, гариали, ударившего в свой медный щит во дворе внизу, оповестив о конце своего пахара, бдения, и напомнив Хумаюну о приближении ночи.

Он понял, что это его главное испытание, и он его выдержит. Невзирая на чувства. О, как ему теперь хотелось взять братьев за горло и выдавить из них жизнь! Но он не должен спешить, не должен выдать им, что их заговор раскрыт. Его личная встреча с Баба Ясавалом не останется незамеченной. Если бы только здесь были его дед Байсангар или его визирь Касим, самый надежный советник отца… Но оба старика сопровождали похоронный кортеж Бабура в Кабул. Вернутся они только через несколько месяцев. Однажды отец рассказал ему о тяготах владычества, о неизбежном одиночестве. Теперь Хумаюн впервые начал понимать, что подразумевал Бабур. Он знал, что решение должен принять он, и только он один, и до этого момента должен советоваться только с самим собой.

Почувствовав необходимость успокоиться, Хумаюн решил провести ночь со своей любимой наложницей – обворожительной сероглазой красавицей с сочными губами, родом с гор к северу от Кабула. У Салимы была нежная, шелковистая кожа, а груди – словно молодые гранаты. Она знала, как ублажить его, и сама наслаждалась этим. Может быть, ее ласки прояснят его ум и приведут мысли в порядок, облегчив путь, который вдруг показался ему зловещим и темным.

Спустя три часа в покоях Салимы нагой Хумаюн нежился на шелковых покрывалах и подушках. Его мускулистое, покрытое боевыми шрамами тело воина блестело от миндального масла, которое наложница любовно втирала в его кожу до тех пор, пока он жадно не прижал ее к себе. На ковре с цветочным орнаментом валялось ее платье из тончайшего желтого муслина, производимого в новых владениях Хумаюна, где ткани создавали настолько тонкие, что имя им было «дыхание ветра» или «утренняя роса». Несмотря на то, что удовольствие, доставленное Салимой, и ее страсть были прежними и Хумаюну удалось расслабиться, воспоминание о признании Баба Ясавала воспаляло в нем гнев и отчаянье.

– Принеси розовой воды, Салима, пожалуйста.

Через мгновение женщина вернулась с серебряной чашей, отделанной кабошонами из розового кварца. Охлажденная льдом и доставленная с северных гор на верблюдах в огромных чанах, вода приятно пахла. Из маленькой деревянной шкатулки возле ложа Хумаюн достал несколько опиумных шариков и бросил их в чашу, где они растворились молочным завитком.

– Пей. – Он поднял чашу к губам Салимы и наблюдал, как она сделала глоток.

Ему хотелось поделиться с ней удовольствием, но, к своему стыду, хотелось и еще кое-что. Его отец чуть не погиб, когда Бува, мать его побежденного врага султана Ибрагима, пыталась отравить его в отместку за смерть сына. С тех пор он не доверял всему, чего не отведал кто-то еще…

– Вот, повелитель. – Поцеловав его соблазнительно влажными губами, Салима передала ему чашу.

Падишах выпил медленно, желая, чтобы опиум, который за последние недели спасал его от печали и страданий, тихо проник в его сознание и унес в сладостное забытье.

Но, возможно, в тот вечер он принял слишком много или слишком переоценил его успокоительную силу. Вдруг в его воображении возникли удивительные видения. Мерцающие голубые купола и тонкие минареты прекрасного города явились ему. Хотя Хумаюн был слишком молод, чтобы помнить, он не сомневался, что это был Самарканд, столица его великого предка Тимура, которую завоевал его отец, потом потерял и тосковал по ней всю свою жизнь. Хумаюн знал, что стоит он на площади Раджастана в центре города. Притаившийся рыжий тигр на высоких вратах перед ним вдруг ожил, прижал уши, оскалив острые клыки, готовый к атаке. Глаза у него были такие же зеленые, как у Камрана.

Вдруг Хумаюн оказался на спине тигра, оседлав его со всей своей силой, чувствуя его мускулистое тело под собой. Стиснув ноги, он ощутил его горячее дыхание, когда, изогнув спину и вращая головой из стороны в сторону, тигр пытался скинуть его. Хумаюн почувствовал, как с новой силой напряглись его бока. Ему не удастся его сбросить.

Хумаюн наклонился, обхватив зверя руками, и почувствовал под его нежной кожей теплый ровный пульс, источник его жизненной силы. Усилив свою хватку, он заметил, что дыхание зверя стало отрывистым, он задыхался…

– Повелитель… пожалуйста…

До него донесся иной тихий голос, тоже задыхающийся. Открыв глаза и опустив свой безумный взор, Хумаюн увидел, что под ним был не дикий зверь, а Салима. Тело ее тоже покрылось потом, словно перед оргазмом. Но хотя он и завладел ею, руки его вцепились в ее нежную грудь, словно Салима была тем свирепым зверем, с которым сражался он. Отпустив ее грудь, он продолжал все яростнее атаковать ее лоно, пока они вместе не достигли финала, доведя друг друга до полного изнеможения.

– Салима, прости. Не надо было с тобою так… Мысли о завоевании смешались с мыслями о желании тебя.

– Не стоит печалиться. Твоя любовь переполняет меня наслаждением. Ты был в ином мире, и я с радостью служила тебе в том мире, так же, как и в этом. Знаю, ты не способен причинить мне боль намеренно. А теперь люби меня снова, но более нежно.

Хумаюн с радостью повиновался. Позднее, обессиленный и все еще под воздействием опиума, он отдался в руки евнухов, которые явились, чтобы отереть его ароматными мочалками. Наконец в объятиях Салимы он погрузился в сон. Теперь ему не снилось ничего, и проснулся он, лишь когда сквозь решетчатое окно пробился слабый свет. Наблюдая игру солнечных лучей на резном песчанике потолка, Хумаюн знал, что делать. Сражение с тигром было ему подсказкой. Он повелитель, и он не должен вечно проявлять великодушие. Уважение достигается знанием, когда следует проявить силу.

* * *

– Повелитель, твои указания выполнены.

Со своего трона на мраморном возвышении в приемном зале дурбар в окружении придворных и военачальников, выстроенных в строгом порядке, Хумаюн взглянул на начальника охраны. Он уже знал, что случилось – сразу после полуночи к нему приходил военачальник, – но было важно, чтобы об этом услышал весь двор и был свидетелем того, что должно было произойти.

– Ты поступил правильно. Расскажи двору, что случилось.

– По повелению повелителя прошлой ночью я приказал страже арестовать ваших братьев, когда те пировали у князя Камрана.

Услышав, как ахнули присутствующие, Хумаюн внутренне улыбнулся. Он отлично выбрал время. После предупреждения Баба Ясавала он предусмотрительно не выходил из крепости. Потом неделю тому назад прибыл караван мулов с вином из Газни – самым лучшим вином, производимым в королевстве Кабула, пьянящим и насыщенным. Своевременный подарок отца его матери Байсангара. Зная страсть Камрана к вину, Хумаюн сделал ему такой подарок. Как и ожидалось, приглашение всем братьям Камрана отведать напитка не заставило себя долго ждать. Хумаюн вежливо отказался, но Аскари и даже юный, еще несовершеннолетний Хиндал, польщенный приглашением взрослых, явились на пир. Когда они трое собрались месте и без охраны, появилась отличная возможность для решительных действий.

– Братья сопротивлялись?

– Князь Камран выхватил свой меч и ранил одного из моих людей, отрубив ему часть уха, но вскоре он был схвачен. Остальные даже не пытались сопротивляться.

Хумаюн пристально оглядел лица присутствующих.

– Несколько дней тому назад до меня дошли слухи о заговоре. Мои братья собирались похитить меня и заставить отказаться от некоторых земель; возможно, даже убить меня.

Придворные казались совершенно потрясенными. Кто из них притворялся, задумался Хумаюн. Некоторые из них должны были знать о заговоре, возможно, даже молчаливо с ним соглашаться. Многие из племенных вождей, сопровождавших Бабура в его завоеваниях Хиндустана, так и не привыкли к своему новому дому. Не ведомые ранее земли с их нескончаемыми муссонными дождями не нравились им. В мыслях они стремились обратно к заснеженным горам и прохладным рекам своей родины за Хайберским перевалом и в долины за ним. Многие не отказались бы от возможности поддержать заговорщиков, чтобы вернуться домой с богатой добычей. Так пусть же они теперь немного попотеют…

– Приведите ко мне моих братьев, чтобы я мог допросить их вкупе с их сообщниками.

Пока Хумаюн и его придворные ждали, стояла полная тишина. Вскоре ее нарушил грохот железных цепей на каменных плитах за дверями приемного зала. Падишах поднял взор на братьев, вошедших в зал нестройным рядом; кого-то волокли стражники. Первым шел Камран. Его горбоносое тонкогубое лицо не выражало ничего, кроме презрения. Несмотря на шаткую походку, он держал голову с достоинством, показывая, что молить о пощаде не собирается. Невысокий и тонкий Аскари выглядел совсем иначе. Его небритое лицо исказил страх, а маленькие глазки с мольбой смотрели на Хумаюна из-под темных бровей. Хиндал, заслоненный старшими братьями, скорее недоуменно, чем испуганно вертел по сторонам взлохмаченной головой, словно не понимая, что происходит.

Когда стражники отступили, Аскари и Хиндал, гремя цепями, распростерлись ниц перед Хумаюном, застыв в традиционной позе полнейшего повиновения корунуш. Через несколько мгновений колебаний Камран сделал то же самое, но с презрительной улыбкой.

– Поднимитесь.

Хумаюн ждал, пока все трое поднимутся на ноги. Теперь он мог разглядеть их внимательнее. У Камрана на челюсти был темный синяк.

– Что можете сказать в свое оправдание? Вы мои единокровные братья. Почему вы пошли против меня?

– Нет… это неправда… – Тонкий и нервный голос Аскари прозвучал неубедительно.

– Ты лжешь. Это видно по твоему лицу. Если вы поступите так снова, мне придется вас пытать. Камран, ты старший, отвечай. Почему вы собирались предать меня?

Глаза Камрана, такие же зеленые, как у их отца Бабура, превратились в щелки, когда он взглянул на Хумаюна, восседавшего на сияющем троне.

– Заговор – моя идея; накажи меня, а не их. Только так можно было избавиться от несправедливости в отношении нас. Как ты сам сказал, мы все дети Бабура. Разве не его кровь течет в наших жилах? А в жилах нашей бабушки Кутлуг-Нигор разве не течет кровь Чингисхана? Но мы остались ни с чем, чтобы, словно лакеи, служить твоим прихотям. Ты обращаешься с нами как с рабами, а не князьями.

– А вы все, и не только ты, Камран, ведете себя словно преступники, а не братья. Где ваша верность – не мне, а нашей династии?

Взглянув вверх на причудливо вырезанную деревянную решетку высоко под потолком справа от трона, Хумаюн заметил блеск темных глаз. Несомненно, Ханзада и, возможно, его мать Махам наблюдали за ним из небольшой комнатки, где скрывались царственные женщины, чтобы слышать и следить за всем, что происходит в зале. Возможно, там были и Гульрух с Дильдар, с волнением ожидавшие приговора своим сыновьям.

Но когда настал решительный момент, Хумаюн вдруг засомневался. Всего полчаса тому назад он твердо знал, что делать. Он будет беспощаден, как Тимур: прикажет немедленно казнить Камрана и Аскари, а Хиндала сошлет на вечное заключение в какую-нибудь далекую крепость. Но, глядя на них троих – на Камрана, такого надменного и непокорного, на Аскари и юного испуганного Хиндала, – падишах почувствовал, как тает его гнев. Всего несколько месяцев тому назад умер их отец. Смел ли он, Хумаюн, пренебречь его последней просьбой? «Не причиняй зла твоим братьям, даже если они того заслуживают». Это как в любви, где надо быть и безжалостным, и нежным.

Спустившись с трона, Хумаюн медленно подошел к братьям и, начав с Камрана, обнял их. Они стояли перед ним покачиваясь, недоуменно всматриваясь в его лицо, пытаясь понять смысл его поступка.

– Недостойно братьям ссориться. Не хочу проливать кровь нашего рода на землю наших новых владений. Это было бы плохим знамением для нашей династии. Поклянитесь мне в верности – и будете жить. Я также дам вам провинции, чтобы править в них; там вы будете полными хозяевами, несмотря на то, что они будут частью нашей империи. И подчиняться вы будете только мне.

Вокруг Хумаюна послышались голоса военачальников и придворных, поначалу удивленные, потом одобрительные. Гордость переполнила молодого человека. Это и есть истинное величие. Именно так должен поступать падишах – подавлять врагов, но проявлять великодушие. Когда он обнял братьев во второй раз, в глазах Аскари и Хиндала засверкали слезы благодарности. Но зеленые глаза Камрана остались сухими, а выражение лица – суровым и непостижимым.

Глава 2

Дерзкий враг

Утренние лучи золотом сверкали на доспехах двух высоких стражников в белых тюрбанах, сопровождавших Хумаюна по площади крепости Агры из красного песчаника мимо фонтанов в высокий зал дурбар. Проходя по его колоннаде, с трех сторон продуваемой прохладным ветром, и мимо рядов советников, простершихся в обычном приветствии при его появлении, Хумаюн взошел на мраморный пьедестал в центре зала. Подобрав полы халата из зеленого шелка, он уселся на позолоченный трон с высокой спинкой. Стражники с мечами в руках расположились за троном с обеих сторон.

Хумаюн подал знак, чтобы советники встали.

– Знаете ли вы, зачем я сегодня собрал всех вас здесь? Хочу обсудить дерзкую выходку султана Бахадур-шаха. Недовольный своими богатыми землями в Гуджарате к юго-западу от нас, он приютил у себя сыновей Ибрагима Лоди, султана Дели, которого мой отец и я с вашей великой помощью свергли. Заявив о своих родственных связях с ними, он начал собирать вокруг себя соратников. Его послы заявили раджпутским и афганским кланам, что наша империя – больше иллюзия, чем реальность. Он смеется, что она всего сто миль в ширину, хотя и протянулась на тысячи миль от Кибера. Они считают нас кочевыми варварами, законы которых развеять так же легко, как утренний туман… Все это нам известно, и мы даже считаем это недостойным для нашего презрения, но сегодня утром измученный ночной скачкой гонец принес весть, что одна из армий Бахадур-шаха под предводительством Татар-хана, претендента на трон Лоди, пересекла нашу границу. Меньше чем в восьмидесяти милях к западу от Агры они захватили караван с данью одного из наших вассалов-раджпутов. В этом я совершенно уверен. Такого неуважения мы не потерпим. Мы должны и обязательно жестоко накажем султана. А собрал я вас здесь не чтобы обсуждать, стоит ли его сокрушить, но как сделать это получше.

Перед тем как продолжить, Хумаюн помолчал и оглядел своих советников.

Первым заговорил двоюродный брат падишаха и командующий его конницей Сулейман Мирза:

– Победить Бахадур-шаха непросто. Чтобы сделать это, мы должны взвесить свои силы. В отличие от времен, когда твой отец завоевал Дели, у нас теперь больше людей, лошадей и слонов, чем у наших врагов. Животные хорошо выдрессированы, а воины преданны. Возможность поживиться в богатых закромах Бахадур-шаха усилит их аппетиты в сражении. Но есть и другие отличия от тех времен, когда Моголы пришли в Индостан. Теперь у обеих сторон есть пушки и мушкеты, не только у нас. Чтобы закупить орудия и нанять опытных оружейников из оттоманской империи для отливки пушек, султан воспользовался налогами, взимаемыми с путников, совершающих хадж в Мекку по берегу моря, и с купцов из дальних стран, которые заполонили его порты Камби и Сурат. Теперь в битвах мы не можем полагаться только на пушкарей. Они по-прежнему важны, но следует снова поменять тактику.

– Да, легко сказать… Но что это означает в реальности? – спросил Баба Ясавал, теребя косичку на затылке.

– Надо соединить тактику Бабура, отца нашего повелителя, когда он был молод, и тактику его последних сражений, – ответил Сулейман Мирза. – Пошли быстроходных всадников и конных лучников в Гуджарат, чтобы те поражали силы Бахадур-шаха на подходах – и исчезали бы до того, как он повернет на них свои войска. Следует держать Бахадура там, где будет главное сражение, но все время продвигать наши основные войска с артиллерией и боевыми слонами на его территорию.

Хотя все советники Хумаюна закивали в знак согласия, Баба Ясавал спросил:

– Но какая главная цель у нашей армии?

– Почему бы не крепость Чампнир в глубине лесов Гуджарата? – сказал свое слово Хумаюн. – Там находится величайшая сокровищница Бахадура. Он не захочет отдать ее нам и будет отчаянно биться.

– Да, но как справиться с угрозой нашему тылу? – заметил Сулейман Мирза.

На этот раз ответил Баба Ясавал, глаза которого засверкали от мысли о бое.

– У нас преимущество во времени. Мы установим орудия так, чтобы те могли стрелять и по крепости, и по наступающим войскам; также можно расположить войска таким образом, чтобы они могли сражаться на обе стороны. Если Бахадур-шах попытается снять осаду, то будет неприятно удивлен.

– Ты говоришь разумно, – сказал Хумаюн. – Я сам возглавлю первый конный рейд в Гуджарат. Если Бахадур-шах узнает, – а он обязательно узнает, что я в походе, – то не поймет, какова наша истинная цель. Сулейман Мирза, хочу, чтобы ты и Баба Ясавал занялись приготовлениями. Совет закончен.

С этими словами Хумаюн встал и, следуя за стражниками, медленно направился через площадь обратно в свои покои. Там он попросил Джаухара, своего подавателя кувшинов и самого верного слугу – высокого юношу с тонкими чертами лица, чей отец был одним из военачальников охраны Бабура, – прислать к нему звездочетов на час или два, чтобы высчитать самое благоприятное время для начала кампании. План сражения был разработан быстро. Уверенность в надежности астрологических расчетов и прогнозов в определении времени вторжения очень важна не только для начала его первого похода в ранге падишаха, но и для морального состояния войск.

Между тем, ему еще следует зайти к тетушке Ханзаде за мудрым советом и, что важнее всего, обсудить с ней еще один вопрос. Безопасно ли оставлять братьев в их провинциях без присмотра во время этого похода – Камрана на северо-западе в Пенджабе, Аскари в Джанпуре на востоке и Хиндала на западе в Алваре? Не воспользуются ли они возможностью снова выступить против него? Не доверить ли им командование войсками во время похода, чтобы присматривать за ними?

Сообщения из их провинций не давали повода для беспокойства, особенно касательно Хиндала и Аскари, которые регулярно писали ему во всех подробностях о своем правлении, исправно и досрочно платя налоги. Камран тоже отсылал обязательную дань, хотя его отчеты приходили редко и были весьма кратки. Иногда какой-нибудь вельможа, недовольный судом Хумаюна, отправлялся к Камрану, попытать у него своего счастья. Иногда доходили слухи, что брат собирает армию, гораздо большую, чем требовалось для его провинции, но обычно эти слухи оказывались беспочвенными или оправдывались необходимостью подавить какое-нибудь мелкое восстание.

Тем не менее падишах не мог избавиться от чувства, что Камран не оставит свои амбициозные планы так легко и всего лишь дожидается нужного момента, готовый воспользоваться любым просчетом Хумаюна в свою пользу. Ну что же, нужно не дать брату такой возможности. В любом случае, он мог и ошибиться в отношении Камрана, Хиндала и Аскари; они выучили свой урок и благодарны Хумаюну за его великодушие, насколько способны. Хорошо бы так и было. Но если это не так, то выступать против Бахадур-шаха, пока не вернется из Агры его дед Байсангар, не стоит. После возвращения из Кабула он и его визирь Касим отправились с ревизией в имперскую сокровищницу в Дели, откуда должны вернуться через несколько дней. Тогда Хумаюн назначит Байсангара регентом на время своего отсутствия. Деду он мог доверять полностью, Ханзаде и Касиму тоже. Они присмотрят за его неспокойными братьями.

Они также присмотрят за его матерью. После смерти Бабура казалось, что Махам совсем потеряла и без того малый интерес к событиям в жизни империи. Гордая за сына-падишаха, она никогда не расспрашивала его о планах, ничего не советовала, как это делала Ханзада. Когда он бывал у матери, она лишь с тоской говорила о прошлом. Но, возможно, со временем она поймет, что теперь его интересует будущее.

* * *

Стоя на крутом уступе песчаника, Хумаюн взирал на войска Бахадур-шаха, которые, не ведая о его присутствии, вздымали клубы пыли, продвигаясь вдоль реки в четырехстах метрах под ним. В это время года, ранним мартом, спустя два месяца, как он покинул Агру, река была в основном пересохшая, с несколькими лужами в самых глубоких местах своего русла. Вдоль берегов зеленели всего несколько пальм. В авангарде и позади пеших войск Хумаюн видел эскадроны всадников, а в середине – большой обоз.

Не сдержав торжествующей улыбки, Хумаюн повернулся в седле, обращаясь к Джаухару, сопровождавшему его во время похода в качестве одного из кворчи – оруженосцев:

– Они в наших руках, Джаухар. Разведчики отлично поработали, собрав сведения и приведя нас сюда. Гуджаратцы не догадываются о том, что мы здесь. Теперь скачи туда, где мы оставили наших людей, и прикажи им пройти по верху уступа, держась подальше от края, чтобы их не заметили снизу, пока не доберутся до места через милю или две; спуск там более пологий, и мы можем беспрепятственно спуститься и напасть на врага. Мои охранники их там встретят.

Кивнув, Джаухар усказал прочь.

Спускаясь со своими охранниками с уступа на место встречи с войсками, Хумаюн ощутил прежнее смешанное чувство понимания и восторга, какое всегда посещало его перед сражением; но теперь – с еще большей ответственностью, чем прежде. Раньше отец, даже если его не было на поле сражения, обязательно одобрял план кампании. Но сейчас риску подвергался не трон его отца, а его трон… От этой мысли Хумаюна пронизал холод, и на мгновение он приостановил своих людей. Достаточно ли он уверен, что его план хорош, достаточно ли внимательно он его продумал, перепроверил все детали, предусмотрел все случайности?

Пока падишах размышлял, из-под уступа в безоблачное небо легко взмыли два больших коричневых сокола, раскинув крылья навстречу раскаленному воздуху. Вдруг Хумаюн вспомнил соколов, виденных во время сражения при Панипате, что стало очень хорошим предзнаменованием. Несомненно, эти птицы – тоже добрый знак перед его первым ударом в завоевании Гуджарата.

Отбрасывая сомнения и колебания, Хумаюн прибыл к месту встречи войск. Как только они полностью собрались, падишах быстро отдал приказ к атаке, которая должна была пойти в две волны. Первая волна, по пологому спуску, должна была окружить последние колонны вражеского войска. Вторая атака направлялась в авангард, воспользовавшись смятением противника, которому придется повернуть в обратную сторону, чтобы помочь тем, кто сзади. Выхватив из ножен меч отца Аламгир, Хумаюн поцеловал его драгоценный эфес и крикнул своим войскам:

– Да наполнится ваше сознание духом войны, а сердца – волею к победе! Мы сражаемся за наши новые владения. Докажем этим самонадеянным выскочкам, что не утратили своей древней храбрости!

Взмахнув мечом над головой, Хумаюн подал знак к атаке и, пришпорив своего черного скакуна, в окружении охранников помчался вниз по склону.

Летя с холма вниз, вздымая вокруг себя камни и красную пыль, он видел перед собой, как замерло войско гуджаратцев, как повернулись головы воинов в сторону шума. Захваченные совершенно врасплох, враги растерялись, и реакция их была такой медленной, словно время для них застыло. Они похватались за оружие, испуганно ища взглядом своих военачальников, ожидая их приказов.

Один чернобородый воин оказался проворнее остальных; он спрыгнул с коня и попытался вытащить свой мушкет из полотняного футляра, висевшего на седле. Хумаюн развернул коня в сторону мушкетера и, пригнувшись пониже к шее коня, позабыв про командование и отдавшись инстинкту выжить или убить, крепко сжал в руке свой меч. В мгновение настигнув стрелка, который все еще пытался наладить мушкет, Хумаюн полоснул по его бородатому лицу, и враг свалился под копыта атакующей конницы, заливаясь кровью. Теперь Хумаюн был среди воинов противника, разя и полосуя на полном скаку. Вдруг он проскочил сквозь вражеские ряды, вздыбив тяжело дышащего коня, дожидаясь своей охраны.

Вокруг него быстро собралось достаточно воинов, чтобы он мог снова кинуться в гущу врагов. Ударом кривого меча, громыхнувшего по латам на груди Хумаюна, высокий гуджаратец чуть не выбил падишаха из седла. Пока Хумаюн пытался справиться с присевшим на задние ноги конем, неприятель снова поскакал на него, пытаясь прикончить противника, отрубив ему голову. Хумаюн едва успел уклониться от просвистевшего над его шлемом клинка. Не успел гуджаратец опомниться, как падишах вонзил Аламгир ему в живот. Уронив свой меч, воин схватился за рану, а Хумаюн хладнокровно рубанул его по шее, почти снеся голову с плеч.

Оглядевшись в густом облаке красной пыли, он заметил, что ряды гуджаратцев стали распадаться. Некоторые всадники в панике скакали прочь. Другие, в центре, отчаянно сопротивлялись, защищая обоз, в котором, вероятно, находилось снаряжение и пушки. Хумаюн знал, что даже если он все это захватит, то не сможет увезти пушки, потому что груз ослабит их силы, а быстрота передвижения была теперь крайне важна. Однако он мог их обезоружить. Охваченный азартом атаки и подав знак трубачам сигналить «все за мной», Хумаюн мгновенно направился в сторону обоза.

Вдруг раздался треск мушкета, потом еще. Некоторые из мушкетеров противника привели свои мушкеты в действие и теперь стреляли из-за обозных телег. Ярдах в десяти от Хумаюна свалилась лошадь и, перевернувшись через голову, придавила своего ездока, которого насмерть затоптали копытами другие лошади.

Хумаюн знал, что до орудия надо добраться раньше, чем стрелки перезарядят свои ружья. Еще раз взмахнув Аламгиром, он пришпорил коня и почти сразу оказался среди обоза. Рубанул одного из врагов, который дрожащими руками пытался зарядить мушкет. С раной через все лицо тот свалился наземь, уронив оружие. У врагов не было времени занять боевое положение, и людям Хумаюна, быстро присоединившимся к нему, было несложно окружить их и разоружить. Бо́льшая часть конницы гуджаратцев ускакала, а вслед за ними разбежалась и пехота.

Сопротивление было подавлено – по крайней мере, на тот момент. Однако Хумаюн знал, что силы его заметно подорваны, и когда военачальники гуджаратцев об этом догадаются, то попытаются перегруппироваться и атаковать. Поэтому времени терять было нельзя. Хумаюн приказал отряду всадников уничтожить как можно больше отступающих, но не удаляться более чем на две мили, а потом вернуться и образовать разреженную защитную оборону. Остальным он дал команду проверить содержимое обоза. Люди охотно принялись за дело, срывая тяжелые джутовые покрывала, и увидели среднего размера пушки с запасом пороха, запалов и ядер, новые стрелы и пять ящиков мушкетов.

– Возьмем все мушкеты. Опустошите ящики. Погрузите мушкеты на седла свободных лошадей. Наполните пушки мешками с порохом до отказа, потом просыпьте пороховую дорожку в сторону тех гор. Там мы подожжем порох, – приказал Хумаюн.

Через четверть часа работа была завершена. падишах отправил бо́льшую часть своих людей на безопасное расстояние, но остался со своими охранниками наблюдать взрыв. Честь запалить порох он предоставил молодому, высокому бадахшанцу, который нервно попытался высечь кремнем искру. Наконец он преуспел, порох вспыхнул и побежал по земле. На мгновение показалось, что он готов погаснуть, повстречав на пути небольшой камень, но вскоре огонек продолжил свой путь. И почти сразу раздался мощный взрыв, за которым последовали еще пять, уничтоживших все пушки.

Когда пыль осела, Хумаюн, полуоглохший от взрыва, увидел, что стволы четырех пушек расщепились, словно кожура банана, а еще одна полностью рассыпалась. Ствол шестой пушки треснул достаточно сильно, и восстановить ее было невозможно. Его люди вернулись, чтобы еще поискать в обозе оружие. Одному из них удалось найти немного шелка, другой попытался мечом взломать ларец, надеясь поживиться драгоценностями.

Вдруг Хумаюн увидел, как к нему скачет один из всадников, которым он поручил образовать защиту по периметру.

– Повелитель, гуджаратцы перегруппировались и собираются атаковать. Теперь они знают, как нас мало.

– Надо убираться отсюда. Трубач, сигналь отступление! Поднимемся обратно на уступ. Они не посмеют идти за нами, зная, что если позволят нам атаковать во время их подъема, то погибнут все.

Минут двадцать спустя Хумаюн взирал с откоса на нестройные ряды гуджаратцев. Его люди мудро отошли на безопасное расстояние, кроме нескольких глупцов, которые, соблазнившись поживой, слишком долго задержались в обозе. Хумаюн с грустью заметил, что среди них был и молодой бадахшанец, сраженный стрелой в спину на пути к уступу. Рулон алого вышитого шелка у его седла развернулся и развевался вслед за неуправляемой лошадью.

* * *

Вот он – за высокими пальмами и бледно-оранжевыми песками – океан, сверкающий под полуденным солнцем с такой силой, что Хумаюну пришлось прикрыть глаза ладонью. После успешного похода он отослал половину войска в три тысячи человек к основным силам армии, которая теперь начала медленное продвижение с территорий Моголов в джунгли, при полном вооружении и провианте для осады крепости Чампнир.

Сам Хумаюн, с отрядом в сто пятьдесят всадников, продвинулся еще дальше на территорию Гуджарата, настигая и поражая противников везде, где встречал их. Он не сомневался, что они в растерянности и не подозревают о главном ударе его армии. Именно этого он и добивался. Допрос пленников показал, что обоз с боеприпасами направлялся в Камбей. Это привело его к морю, чему Хумаюн был рад. Он призвал к себе Джаухара.

– Передай приказ: пока наши разведчики будут искать караван, полуденную жару мы переждем в тени пальм, отдыхая. Караван должен быть где-то неподалеку. Из того, что уже известно, Камбей уже не более чем в десяти милях к северо-западу. Отдай приказ расставить охрану и караул, чтобы нас не застали врасплох.

Когда Джаухар удалился с его указаниями, Хумаюн направил коня под пальмы, длинные заостренные темно-зеленые листья которых шумели на прохладном ветру с моря, отбрасывая тень на нежный песок. Только здесь падишах спрыгнул с коня, остановившись лишь для того, чтобы сбросить обувь. Вошел в море, сознавая, что он первый в семье, кому удалось это сделать. Как прохладна была вода, плескавшаяся у его щиколоток! Снова прикрыв глаза ладонью, Хумаюн посмотрел на сверкающий горизонт. Ему показался вдали силуэт корабля, возможно, один из тех, что торговали с Камбеем. Какие на нем товары? Какие люди? Что еще скрывалось за горизонтом, за Аравией и священными городами? Какие знания предстоит там почерпнуть? Скрывались ли там новые враги, или простирались пустынные земли, или бескрайний океан?

Размышления его прервал зов Джаухара:

– Повелитель, твои военачальники хотят посоветоваться с тобой. Не присоединишься ли к их трапезе? Ты смотришь на море, а вокруг тебя поднимается вода.

Это было правдой. Теперь волны поднялись Хумаюну до колен. Неохотно он отбросил метафизические размышления и направился к своим военачальникам, сидящим со скрещенными ногами в тени алого шатра под пальмами.

Спустя десять минут его главный разведчик Ахмед-хан, крепкий мужчина лет тридцати в тюрбане, родом с гор Газни к югу от Кабула, предстал перед ним, заливаясь потом, который тек со лба по щекам в его жидкую коричневую бороду.

– Караван меньше чем в пяти милях отсюда, направляется по дороге с другой стороны широкого пальмового пояса вдоль берега моря. Он в четырех милях от Камбея, который скрыт от нашего взора низким мысом вон там.

– Мы пройдем по берегу с другой стороны пальмовой полосы и устроим им засаду, когда они подойдут к Камбею. Если богу будет угодно и ворота будут открыты для нашей конницы, мы сможем даже войти в порт.

Спустя всего пять минут Хумаюн скакал по кромке воды в окружении своей стражи. Менее чем через час они пересекли скалистый мыс, и за бесконечной полосой пальм Хумаюн увидел мачты и паруса кораблей в порту Камбея или стоящих на якоре за его пределами. Караван из навьюченных верблюдов и слонов, а также мулов и ослов медленно двигался в сторону открытых главных ворот в глиняной стене вокруг поселения. Стена не казалась слишком высокой, возможно, всего в два человеческих роста. Человек четыреста сопровождающих караван скакали по обе его стороны и казались вялыми, сомлевшими от полуденного зноя. Люди ехали опустив головы и закинув на спину свои щиты.

Подскакав к своему отряду, Хумаюн крикнул:

– В наступление! Захватите их врасплох. Постарайтесь напугать верблюдов и слонов, тогда охрана гуджаратцев рассыплется.

Произнося это, Хумаюн пришпорил своего вороного коня, уже покрытого темными каплями пота. Вскоре он уже мчался во весь опор во главе своих всадников из-под прикрытия пальм через каменисто-песчаную полосу длиной в полмили, отделяющую его от каравана и портовых ворот. По его команде самые меткие лучники, держа в зубах поводья и встав в стременах, выпустили град стрел в сторону каравана, как раз в тот момент, когда его охрана сообразила, что их атакуют. Несколько стрел ранили одного из слонов, который, с вонзившимися ему в кожу стрелами, развернулся, издав трубный вой от боли, перегородив дорогу остальным слонам и сильно их напугав.

Басовито захрапев от боли, упал на землю верблюд, рассыпав на песке содержимое вьюков, и стал беспомощно дрыгать в воздухе своими длинными ногами. Другой верблюд, с черноперой стрелой, пронзившей ему шею, со всей прытью побежал в сторону моря. Почти сразу Хумаюн и его люди врезались в линию охраны, разя их на полном скаку. Под первым натиском атаки пали немало гуджаратцев. Другие были зарублены, пока пытались развернуть коней в сторону нападавших. Большинство просто пригнулись в седле и поскакали к еще открытым воротам Камбея.

Хумаюн и его отряд последовали за ними. Падишах в сопровождении двух воинов во всю прыть скакал за тем, кто показался ему предводителем. Услышав приближение врага, тот оглянулся, понял, что ему грозит опасность, и попытался заслониться щитом. Не успел он это сделать, как острый меч Хумаюна глубоко вонзился в его толстую мускулистую шею повыше кольчуги, и неприятель свалился с коня, несколько раз перевернулся на земле и замер.

Через мгновенья Хумаюн был уже в воротах Камбея. Развернув коня, чтобы тот не налетел на перевернутый стол какого-то сбежавшего таможенника или сборщика налогов, он вскоре оказался на небольшой площади за сторожкой привратника. На базаре царила полная паника. Прилавки были покинуты, мешки с разноцветными специями рассыпаны в пыли, зерно смешалось в песке с реками оранжевой чечевицы и было залито молоком из перевернутых кувшинов. Воинов видно не было. Подобно охране каравана, стражники Камбея не жаждали драки. Несколько оставшихся торговцев, в основном седовласые старики, и женщины в черном распростерлись ниц перед нападавшими.

– Отыщите казармы. Арестуйте всех воинов, которых там найдете. Заберите на складах и кораблях все, что сможете унести, остальное сожгите. Не перегружайте себя. Уйти надо до заката. Узнав о нашем нападении на Камбей, гуджаратцы будут достаточно напуганы и обескуражены, чтобы сосредоточить свои силы, когда прознают об угрозе Чампниру. Мы же должны поторопиться, чтобы воссоединиться с нашими основными войсками, нападающими на крепость. Именно там мы добьемся главной победы и завоюем Гуджарат.

Глава 3

Плоды войны

– Джаухар, принеси мне лимонного сока с водой… как там индусы его называют? Нимбу пани? Отлично освежает на такой жаре.

Хумаюн стоял в своем просторном алом шатре посреди укрепленного лагеря у стен крепости Чампнир. Сквозь поднятые занавески ему была видна массивная каменная стена со стороны двухмильной скалистой гряды, поднимавшейся над густо заросшими джунглями, с приходом лета начавшими буреть и желтеть от зноя.

Падишах присоединился к осаде два с половиной месяца тому назад. Как и обсуждалось с командирами, его войска окружили свои позиции защитными укреплениями, установив пушки так, что можно было отбиваться с обеих сторон, и не только отражать любые нападения со стороны осажденных, но и защититься от тех, кто придет им на помощь. Но по сведениям разведчиков, подкреплений пока не предвиделось. Было известно, что Бахадур-шах находился в горах на южной границе своих владений. Возможно, он был уверен, что надежности крепости и ее гарнизона хватит, чтобы выстоять перед армией Хумаюна.

Получалось, что падишах был прав. Его военачальники испытали все средства, но безрезультатно. Их пушки обстреливали толстые стены крепости, но многие артиллеристы были убиты осажденными, когда пытались зарядить орудия. Даже однажды, когда удалось пробить небольшую брешь в стене, гуджаратцы обстреляли людей Хумаюна из мушкетов, когда те попытались пролезть в пробоину. Выжившие и сумевшие пробиться обратно сообщили, что там была вторая стена, с которой гуджаратцы свободно поливали пулями и стрелами всех, кто там появлялся. В другой раз пушки гуджаратцев, хорошо защищенные каменными амбразурами, сумели отразить лобовые атаки еще до того, как враги успели подойти достаточно близко к стенам, чтобы приставить к ним штурмовые лестницы.

Почерневшие, истерзанные тела павших воинов Моголов усеяли землю перед крепостными стенами, распространяя тошнотворный сладковатый запах тления и привлекая тучи черных мух, которые расплодились в огромном количестве и теперь заполонили лагерь. Так много людей погибло, пытаясь спасти раненых или вынести трупы с поля боя, что Хумаюну пришлось запретить подобные вылазки, позволив делать это только под покровом ночи. Но даже тогда были жертвы…

Появление Джаухара прервало мысли Хумаюна. Наслаждаясь прохладным напитком, он выглянул из шатра еще раз и увидел, что полуденное небо покрыли темные тучи. С приближением муссона они станут еще многочисленнее и темнее. Дожди обеспечат осажденных водой и еще больше затруднят дело Хумаюна. В лагере могут даже возникнуть болезни.

– Джаухар, что говорят местные о начале муссонов?

– Повелитель, они должны начаться в середине июля.

Хумаюн принял решение.

– Надо закончить дело до дождей. Наши лобовые атаки бесполезны. Придется поискать другое решение, и поскорее. Завтра я сам вместе с предводителями разведки пойду на поиски слабых мест их обороны. Возможно, гуджаратцы чего-то не учли.

* * *

В тяжелой кольчуге, истекая потом, Хумаюн ехал на коне вдоль южной стороны горной гряды, справа от которой стояла неприступная на вид крепость Чампнир. Помимо внешних неприятностей, он испытывал чувство глубокого разочарования. Он и его разведчики уже пять часов на жаре безрезультатно изучали северную часть крепости и наполовину обошли ее с юга. Как только им казалось, что в обороне найдено слабое место, где его люди могли бы подобраться к стенам, обнаруживалось, что оно неприступно. Однажды его разведчику удалось наполовину взобраться по расщелине каменной стены, но он тут же свалился, раскинув руки, после трескучего мушкетного выстрела. Стало ясно, что в одной из расщелин скрывается засада.

– Джаухар, дай мне воды, – сказал Хумаюн, вытирая потное лицо тряпицей. – Быстро, парень, – разозлился он, видя, как слуга возится с ремешком на седле.

– Прости, повелитель, тесемки запутались…

– Тогда просто поскорее, – произнес более спокойно Хумаюн, понимая, что его раздражение вызвано не медлительностью юноши, а его собственным отчаяньем от неудач с разведкой. – Спешимся и отдохнем немного в тени тех деревьев на холме.

Он устало повернул коня в сторону рощи ярдах в пятистах от них. Но, подъехав к пологому спуску и спрыгнув с коня, заметил, что с более высокой точки ему открылась совершенно иная картина. Теперь стало видно, что за деревьями скрывалась глубокая расщелина, тянувшаяся до самого верха гор. Возможно, во время муссонных дождей там протекал поток, но теперь русло пересохло. Забыв про жажду и отбросив грустные мысли, Хумаюн позвал начальника разведки Ахмед-хана.

– Видишь то ущелье? Что думаешь о нем? Там можно пройти?

– Не уверен, повелитель, но выглядит многообещающе. Схожу проверю.

– Пока не ушел, проверь, чтобы остальные наши люди хорошенько спрятались под деревьями. Не надо им нас видеть… и удачи тебе.

– Благодарю, повелитель.

Ахмед-хан достал из сумки у седла пару кожаных сапог на толстой подошве и с кожаными креплениями для надежности и, надев их, ушел на полмили в сторону скалы. Минут через пять или шесть он скрылся из виду в густых зарослях кустов и деревьев. Потом Хумаюн разглядел его карабкающимся по скале. Иногда он исчезал, но затем появлялся снова, довольно быстро продвигаясь по своему пути. На какое-то время Ахмед-хан совсем пропал. Когда Хумаюн увидел разведчика снова, тот был далеко внизу. Падишах ходил взад и вперед, дожидаясь его появления, страшась, что последний участок окажется непроходим, но надеясь, что это не так.

Через полчаса Ахмед-шах снова появился на заросшем холме. Руки его были исцарапаны, просторные штаны порваны на коленях. Походка его была неровной, а на одном из сапог оборвались кожаные ремешки, но он широко улыбался.

– Похоже, что там никакой защиты. Футов сорок по верху пройти несложно, но последние несколько футов очень трудные. Там ноге опереться не на что. Для такого скалолаза, как я, по узкой расщелине взобраться нетрудно, упираясь ногами в одну стену, а спиной – в другую. Но для многих, особенно с оружием, это невозможно. Хотя, – он снова улыбнулся, – вся скала в трещинах и не сильно твердая, первопроходцы могут вбить железные колья, чтобы остальным было во что упираться ногами.

– Благодарю бога и тебя за храбрость и умение. Завтра ночью вернемся с полутысячей лучших воинов. Пока наши будут атаковать главные ворота, чтобы отвлечь тех, кто в крепости, мы проложим путь и войдем в нее с тыла.

* * *

В бледном свете луны Хумаюн и Ахмед-хан подобрались сквозь густую чащу к расщелине. Гладкие камушки под ногами подтвердили, что это высохшее русло и что водопад наверху наполнял его водой во время муссонных дождей.

Желая вечно быть в гуще сражения, Хумаюн пренебрег советом Баба Ясавала держаться в центре войска, откуда легче руководить, и решил сопровождать Ахмед-хана с его десятью скалолазами из охраны, чтобы вбить колья в отвесную скалу. Падишах знал, что они, как и он сам, горят нетерпением и его присутствие среди них вдохновит остальных. Зная, что их повелитель уже сам взобрался на стены, они не посмеют подвести его.

Все шло хорошо. Спрятав лошадей на значительном расстоянии, под покровом облаков, не пропускавших лунный свет, они добрались до места совершенно незамеченными. Прямо перед собой сквозь густые заросли Хумаюн увидел начало пересохшего русла, темную скалу – и подал знак Ахмед-хану и его десяти воинам, которые должны были взобраться за ними.

– Эта попытка штурма решит и мою судьбу, и судьбу империи, и всех вас. Риск велик, но, в случае нашей победы, и награда велика, и по воле Бога мы победим. А теперь проверьте надежность креплений вашего оружия и всего, что собираетесь взять с собой. Нельзя ничего ронять, чтобы не обнаружить себя и не навредить всем, кто идет за нами.

Хумаюн оставил свой меч Аламир у Джаухара, который должен был последовать с остальным войском; затем оделся в простую темную одежду, как у остальных воинов, но повесил на шею кожаный шнурок с кольцом Тимура. Перед тем как подняться на скалу, он его поцеловал. Подъем начался. Ахмед-хан карабкался первым, нащупывая впадины и уступы для рук и ног, которые обнаружил во время первого прохода, и подал сигнал Хумаюну, сразу последовавшему за ним. Несмотря на то, что изредка из-под них срывались мелкие камни, с легким рокотом катившиеся вниз, падишах надеялся, что их шум заглушали выстрелы, доносившиеся из его лагеря, когда палили пушки, отвлекающие осажденных.

За двадцать минут мужчины добрались до последней расщелины. Взглянув вверх, Хумаюн понял, как трудно будет влезть туда. Казалось, что скалу немного обтесал водный поток; расщелина казалась слишком широкой, чтобы было удобно зацепиться за нее руками с одной стороны и упереться ногами с другой. Колья, которые Ахмед-хан, повисший на выступе фута в два шириной, доставал из мешка, перекинутого через плечо и заткнутого за темный пояс, должны были пригодиться. Хумаюн начал доставать свой молоток.

– Повелитель, вчера первые десять футов казались такими гладкими… Я обхвачу скалу, а ты влезешь по мне, как по лестнице, чтобы забить первый кол.

Хумаюн кивнул, и Ахмед-хан втиснулся в узкую щель. Падишах поставил ногу на бедро разведчика и поднялся, чтобы опереться ногами на его плечи. Подняв руки, он прощупал скалу, пока не нашел узкую щель. Сняв с пояса молоток и колышек длиной в один фут, вставил его в щель и, потея от страха, начал вбивать. Каждый удар молотка тревожно разносился по ущелью. Однако наверху все было спокойно, и вскоре колышек был вбит. Хумаюн потянул его и, убедившись, что тот надежен, воспользовался им, чтобы освободить одно плечо Ахмед-хана и приступить к установке следующего колышка.

И снова ему это удалось. Теперь можно было упереться ногами в скалу, а спиной – в противоположную стену расщелины. Хумаюн поднялся выше, нащупав новый выступ. Постепенно, потея и задыхаясь, мужчины футов на десять приблизились к верху, где, к их огорчению, наткнулись на скалистый выступ, преградивший путь. Но, потянув Хумаюна за полу, чего в обычной ситуации он бы не посмел сделать, Ахмед-хан указал в темноте на толстую лиану, свисавшую с края выступа справа футах в шести от них.

– Повелитель, я могу дотянуться до нее и забраться наверх, по пути вбивая колья. Но я должен пойти первым, потому что я легче тебя. Прости, повелитель, но для этого надо забраться по тебе, как по лестнице.

Хумаюн кивнул и передвинул последние колья на поясе вправо. Вскоре он почувствовал у себя на плече ногу Ахмед-хана, потом она больно скользнула по его шее и вдруг исчезла. Ахмед-хан повис на лиане, вбивая в скалу колья и прокладывая путь наверх. Взобравшись, он махнул падишаху, чтобы тот последовал за ним. Хумаюн едва удержался от соблазна зажмуриться, перелезая через уступ. Вскоре он тоже был наверху. Задыхаясь так, что едва мог говорить, Хумаюн прошептал:

– Спасибо, Ахмед-хан. Не забуду твоей смелости.

Через полчаса к ним поднялись еще воины, вбившие дополнительные колья и на веревках поднявшие штурмовые лестницы, по которым легко поднялись остальные воины, составившие штурмовой отряд для нападения на крепость. Хумаюн обратился к первой сотне своих людей:

– Помните, никакого шума, поэтому для убийства врагов пользоваться только бесшумным оружием – луком со стрелами и мечами, а также голыми руками. Когда будем внутри, трубачи и барабанщики по моему приказу подадут сигнал нашим войскам, что мы в крепости, чтобы те удвоили усилия. А теперь – вперед.

Более полумили пришлось пробираться сквозь кусты, но, когда заросли поредели, они увидели в тысяче ярдах перед ними заднюю стену крепости – более низкую, чем спереди и с боков, более тонкую и никак не охраняемую. Когда огромные тучи закрыли луну, воины, пригнувшись к земле под покровом редкого кустарника и темноты, перебежали через открытое пространство, чтобы припасть к стенам. Любые звуки, производимые ими, заглушались грохотом канонады. У некоторых были веревки, и по приказу Хумаюна Ахмед-хан подхватил одну и полез на стену вдоль угла, где она поворачивалась почти под прямым углом, повторяя контуры земли. В считаные секунды он вскарабкался наверх, воспользовавшись тем же методом, что и при покорении расщелины, и сбросил оттуда конец веревки, чтобы за ним поднялись остальные. Вскоре на стене были еще несколько человек, и они тоже сбросили веревки.

Хумаюн быстро взобрался на стену и стал внимательно всматриваться в темноту, ища охрану. Да, в сотне ярдов от них находилась сторожка. Вдруг дверь открылась, и появились шесть человек с факелами. Возможно, это была охрана, оставленная на всякий случай, пока остальные противостояли осаде, которая, судя по шуму и грохоту, нынче была в полном разгаре. Охрана направилась к стене, чтобы взглянуть вниз, и Хумаюн приказал лучникам поскорее убрать их, пока те не подняли шума. Почти сразу раздался свист стрел, и двое свалились со стены, еще один забился в агонии, колотя ногами по камню, а трое других погибли на месте.

Хумаюн повел за собой к сторожке, но вдруг оттуда вышел еще один гуджаратец и направился к крытой лестнице ярдах в десяти, ведущей во внутренний двор дворцовой крепости. Он был слишком близко от лестницы, и лучники не успели бы даже прицелиться. Увидев, что неприятель уже пробежал ступеней двадцать, Хумаюн помчался за ним и не раздумывая прыгнул вниз, сбив его к самому низу лестницы. Они скатились вместе, но гуджаратец оказался на ногах раньше и попытался убежать. Хумаюн успел схватить его за лодыжку и свалить на пол еще раз. Собрав все силы и мастерство борца, падишах сумел одолеть отчаянное сопротивление и, вцепившись ему в горло, начал душить, пока тот не захрипел и не обмяк под ним. А тут и свои подоспели.

– Теперь у нас почти четыреста человек, – выдохнул Ахмед-хан. – Что дальше?

– Пока нас не заметили, скорее доберитесь до главных ворот крепости.

Впереди слышались выстрелы пушек и треск мушкетных залпов, а еще крики сражавшихся. Внутренний двор наполнился дымом, особенно через большие ворота в противоположной стене. Это означало, что те вели прямо к главной части крепости, где находились ее защитники.

– Пошли людей к воротам, поровну с каждой стороны. Потом наши трубачи и барабанщики дадут сигнал наступления, а мы зайдем с тыла, – приказал падишах.

По его знаку люди бросились к воротам. Заглянув за угол, Хумаюн увидел в дыму расположение пушек на главной стене и защитников, ливших на головы атакующих горячую смолу и раскаленное масло.

– Трубачи и барабанщики, не останавливаясь, сигнальте наступление! Остальные – за мной!

Как только раздался сигнал атаки, Хумаюн вбежал в ворота, и его лучники сразу же поразили немало людей противника; расчет одной из пушек пал от стрел одновременно. Многие попытались обороняться, другие в страхе бежали под прикрытие домов.

– Вперед, к главным воротам! Уничтожьте защитников и откройте ворота для наших войск!

Люди Хумаюна бросились выполнять его приказание. Один из трубачей впереди все еще трубил атаку. Но какой-то гуджаратец из-за кучи трупов пустил стрелу прямо ему в горло, и его труба издала в падении пронзительный звук. Тем не менее Хумаюн с Ахмед-ханом и полусотней воинов вовсю орудовали мечами, убивая и обращая в бегство защитников крепости. Вскоре ворота приоткрылись, и через узкий проход моголы[1] хлынули в крепость мощным потоком. Остатки гуджаратцев побросали оружие, сдаваясь, а другие скрылись во внутренних укреплениях, продолжая обстреливать, убивать и смертельно ранить людей Хумаюна.

– Уберите людей из засады, нам не нужны лишние жертвы. Крепость наша. Приведите ко мне всех предводителей гуджаратцев.

Вскоре к ногам Хумаюна бросили высокого лысого, израненного и истекающего кровью военачальника.

– Я не варвар, – сказал ему Хумаюн. – Не стану понапрасну проливать кровь. Ты пойдешь к тем, кто в укрытии, и скажешь, что сопротивление напрасно. Если они сдадутся, клянусь на Святом Коране, что сохраню им жизнь. Если будут сопротивляться, то умрут все, включая тех, кого я уже пленил.

В глазах воина Хумаюн увидел страх и смятение. Тот ему поверил и обязательно убедит всех остальных.

– А теперь иди. У тебя десять минут, чтобы дать ответ.

Хумаюн приказал своим людям прекратить стрельбу, пока пленник не доберется до укрепления. Узнав его, окруженные распахнули тяжелую, окованную железом дубовую дверь, и он скрылся за ней. Через пять минут появился снова и направился к воинам Хумаюна.

– Они сдадутся, если смогут уйти из крепости со своим оружием.

– Договорились, – сказал Хумаюн, почувствовав огромное облегчение. Его первое сражение в статусе падишаха завершилось триумфом.

– Мы одержали великую победу. Позаботьтесь о раненых и займитесь поиском сокровищницы.

* * *

– Повелитель, вход в сокровищницу до сих пор не нашли, – обратился к Хумаюну через полтора суток один из военачальников. – Разреши пытать несколько захваченных гуджаратцев.

– Нет. Я поклялся на Святой Книге, что они могут спокойно уйти. Сокровища надо найти, но сделать это другим способом, без пыток. Скажи Баба Ясавалу, чтобы устроил пир для всех захваченных военачальников под предлогом, что мы хотим отметить их храбрость. А когда вино развяжет им языки, заведите разговор о сокровищах и постарайтесь все выведать.

К полуночи того же дня Баба Ясавал постучался к Хумаюну. Несмотря на нетвердую походку и рассеянный взгляд, он широко улыбался.

– Могу я говорить с повелителем?

Через мгновение он предстал перед Хумаюном.

– Повелитель, уверен, что я знаю ответ. Весь вечер под звездами во дворе я пил и застольничал с военачальниками гуджаратцев. Напившись густого красного «газни», один из них по имени Алум-хан раскис и разболтал все про царей Гуджарата и про своих однополчан. В удобный момент я вставил вопрос о сокровищах. Испугавшись, он на словах ничего не выдал, но я заметил, как его взгляд метнулся в сторону одного из мраморных бассейнов. Я догадался, что этот бассейн не простой, и продолжил расспросы о нем. Знает ли он, как давно тот был построен, насколько глубок, как часто его чистят и снова заполняют. С каждым вопросом гуджаратец нервничал все сильнее, путаясь в ответах. Уверен, вход в сокровищницу находится под этим бассейном. – Баба Ясавал замолчал, устав от усилий сделать свою пьяную речь связной.

– Ты хорошо поработал. Как только рассветет, мы осушим и раскопаем его. А теперь иди и приляг, пока совсем не свалился.

На следующий день, рано утром, под гам зеленых попугаев, доносившийся из джунглей вокруг крепости, Хумаюн вместе с бледным и помятым Баба Ясавалом наблюдал, как слуги, раздетые до белых набедренных повязок, выстроились цепочкой и, передавая кожаные бадьи, опустошали бассейн. Потом они стали вытаскивать мраморные плиты со дна, передавая другим рабочим, а те аккуратно складывали их у стены во дворе.

Под первыми плитами, к разочарованию Баба Ясавала, не оказалось ничего, кроме красной земли. Хумаюн нетерпеливо расхаживал по краю бассейна.

Вдруг конюший воскликнул:

– Повелитель, смотри, у этих четырех плит в центре щербины по краям! Их уже поднимали раньше.

– Ты прав, – ответил Хумаюн. – Уберите их.

Плиты поддались при первом же нажатии на вогнанные под них жерди. Когда вспотевшие рабочие подняли плиты, падишах увидел под ними деревянный люк.

– Вот оно! Баба Ясавал, уверен, интуиция тебя не подвела. Какая награда достойна твоей больной головы?

Прыгнув на дно бассейна, Хумаюн сам потянул на себя люк. Тот легко открылся; несколько пологих ступеней за ним спускались к окованной железом двери с большим железным замком.

– Дай мне лом, – приказал падишах и, засунув конец железного прута в замок, с силой разломил его.

Распахнув дверь, он вошел, низко склонив голову. В полусвете заметил мерцание золота. Когда его глаза привыкли к темноте, Хумаюн увидел, что пол устлан толстыми золотыми брусками, а повсюду стоят открытые сундуки с чем-то похожим на драгоценные камни. В помещении оказались еще выходы в несколько комнат. Хумаюн велел подать огня и в свете факелов увидел, что сундуки действительно ломятся от сапфиров, рубинов, изумрудов и других сверкающих камней, а в других комнатах находились сундуки с серебряной посудой, кубками и богато украшенным оружием и доспехами. Его отважных воинов ждала более чем щедрая награда.

– Вынесите все золото, драгоценности и прочие ценности. Хорошо их охраняйте и пересчитайте. Сегодня вечером мы будем пировать и делить добычу.

За день и слуги и воины хорошо потрудились. Их первой задачей было соорудить невысокую деревянную платформу в центре площади, с которой Хумаюн должен был обратиться к своим воинам и раздать им долю добычи, под строгой охраной лежавшей позади помоста. Потом они воздвигли на площади дополнительные навесы, используя все что могли – полотна шерстяных, хлопковых тканей или просто рогожи, ткани красного, малинового или более блеклого зеленого цвета, с причудливыми узорами и однотонные. Под навесами поставили низкие деревянные столы, а вокруг них набросали подушки, покрывала и матрасы, на которых могли разместиться пирующие. Были сооружены грубые подставки для факелов; их расставили так, чтобы никто не перевернул и не сдвинул их, когда застолье разгуляется в полную силу.

Под конец работы аппетит у всех разыгрался еще больше – из-за соблазнительных ароматов, доносившихся с полевых кухонь неподалеку, где на вертелах жарились туши баранов, готовились овощи со всевозможными приправами, а из сахара, простокваши и розовой воды со специями самые виртуозные повара в медных чашах готовили пастилу. Большинство правоверных воинов вместе с Хумаюном и всеми его придворными знали, что мусульманам грех пить вино, но было решено собрать на столах все запасы напитка, хранившиеся в крепости и в обозах Хумаюна, включая красное «газни», ставшее роковым для Алум-хана.

Через час после захода солнца, когда в теплой бархатной темноте засновали летучие мыши и застрекотали насекомые, двое трубачей Хумаюна припали губами к длинным медным трубам. Когда их призыв угомонил военачальников и простых воинов, в парадных дверях крепости появился Хумаюн, облаченный в золотое одеяние, поверх которого была надета золотая кольчуга, найденная в сокровищнице. Под мощный звук труб и боевых барабанов, доносившийся со стен крепости, он прошел вдоль строя воинов и поднялся на невысокий помост, а за ним последовали большинство его военачальников, вставших вокруг собранных сокровищ. Знаком призвав трубачей и барабанщиков к тишине, падишах обратился к своим людям:

– Сегодня мы торжествуем успешное завершение нашего похода в Гуджарат. Мы победили всех, кто отважился нам противостоять. Султан Бахадур-шах даже не посмел выступить против, скрываясь в самых отдаленных углах своих владений, а вы зрите здесь горы доставшихся нам сокровищ. Возблагодарим Аллаха за нашу победу!

– Аллах акбар, Всевышний велик! – мгновенно отозвалось его войско.

– Перед началом нашего пира хочу поделиться этими сокровищами с вами. Каждому военачальнику приказано явиться сюда со щитом. Вскоре вы поймете, зачем. Это не из страха перед внезапным нападением, ибо враги наши разбежались в ужасе, но для того, чтобы взять награду – и свою, и своих людей. Военачальники, подойдите со щитами. Баба Ясавал, ты первый.

Бритоголовый главный конюший вышел вперед и низко поклонился Хумаюну.

– Возьми свой щит и положи его на землю.

Баба Ясавал повиновался.

– Слуги, наполните его слитками золота и серебра, а сверху насыпьте драгоценных камней.

Слуги принесли драгоценные металлы, самоцветы, сверкающие в свете факелов, и наполнили ими щит.

– А теперь, Баба Ясавал, унеси все это вместе с моей сердечной благодарностью. Но если ты все еще слаб от выпитого, прикажи твоим людям помочь тебе!

Ноша была неподъемна даже для нескольких человек, стройных и молодых, пьяных и трезвых, но улыбающихся. Баба Ясавал опустил голову, положив руку на сердце, и подал знак, чтобы ему помогли. Когда подарок унесли, Хумаюн кивнул следующему военачальнику, высокому, бледному Афгани, взойти на помост, и процедура повторилась. С каждым разом все громче раздавались радостные крики:

– Слава Хумаюну, нашему падишаху!

Улыбаясь и подняв над головой обе руки, Хумаюн приветствовал толпу. Его первый самостоятельный поход удался на славу. Подобно отцу, он дал своим людям и победу, и добычу. Жизнь казалась прекрасной и бесконечной.

Глава 4

Равновесие

Муссонные дожди были такие сильные, что затопили площадь крепости Агра. Тяжелые капли, долбившие брусчатку, переполнили фонтаны. Одежда начала покрываться плесенью, а в имперской библиотеке ученые ежедневно и старательно просушивали влажные манускрипты, привезенные Хумаюном и хранимые в специальном металлическом ящике с плотной крышкой, предохраняющей рукописи от влаги и вездесущих насекомых. В помещении, где хранился ящик, во время дождей постоянно поддерживался костер из камфорного дерева.

Поздно ночью, не обращая внимания на проливной дождь, Хумаюн триумфально вернулся в Агру после завоевания Гуджарата. Имперская сокровищница уже наполнилась добытыми сокровищами, весьма внушительными даже после награждения войск. Но несколько предметов Хумаюн оставил себе – серебряный пояс, украшенный жемчугом, который он с наслаждением наденет на тонкую талию Салимы, резную нефритовую чашу для матери Махам, а для Ханзады – ожерелье из двух нитей рубинов и необработанных изумрудов в золоте, которое, по общему мнению, некогда украшало поколения царственных женщин Гуджарата. Открыв эмалированную шкатулку, он достал ожерелье, снова восхитившись ослепительным блеском рубинов, оттененных густо-зелеными изумрудами.

С ожерельем в руке Хумаюн направился в покои тетушки, уверенный, что она будет рада услышать подробности похода, но ему требовался и ее мудрый совет. Ханзада читала, а рядом с ней, уткнувшись в книгу, сидела его одиннадцатилетняя единокровная сестра Гульбадан. Рыжевато-коричневые глаза девочки, такие же, как у ее матери Дильдар и брата Хиндала, устремились на него, ясные и любопытные.

Ханзада сразу встала и, обняв его за плечи, поцеловала в обе щеки.

– Рада, что вернулся, Хумаюн. Я не сомневалась, что ты победишь… Каждая весть о твоих успехах наполняла меня гордостью.

– У меня для тебя подарок…

Хумаюн раскрыл руку и позволил рубинам и изумрудам ожерелья струйкой скользнуть у него между мальцами. Гульбадан присмотрелась поближе, но Ханзада, казалось, сомневалась, перед тем как взять ожерелье и поднести его к свету.

– Как они прекрасны! Но для меня слишком хороши… Я уже немолода. Сохрани их для своей будущей жены.

Вернув ожерелье Хумаюну, она сжала его руку, пока тот не успел возразить, и жестом пригласила его сесть рядом.

– Гульбадан, оставь нас. Но завтра зайди ко мне, хочу показать тебе персидскую поэму.

Когда девочка закрыла книгу и медленно вышла, Ханзада посмотрела ей вслед.

– После смерти ее матери я сильно к ней привязалась. Она такая умненькая и наблюдательная…

– Как и ты в ее возрасте? Отец часто говорил, что ты все замечаешь.

– Он мне льстил.

– Не думаю. Именно поэтому и пришел к тебе за советом. В походе против Бахадур-шаха я многому научился. Победа показала, что я способен вдохновлять людей и вести за собой в сражении, и я поверил, что стал хорошим воином… Впереди еще много сражений, и они меня не страшат. Я даже мечтаю о них, если они помогут укрепить нашу империю.

– Ты прав. Ты доказал, что настоящий властитель, что не ведаешь страха. Но что тебя тревожит?

– На обратном пути в Агру я часто думал, что же будет, когда пройдут напряжение и восторг от победы? Я знаю, как быть воином, но совсем не понимаю, как управлять империей. Как вести себя, сидя на золоченом троне в окружении советников, льстецов и просителей, жаждущих моего внимания, совета и благосклонности? Иногда мне просто хочется оставить их всех и уединиться с Салимой или с иной наложницей или уехать на охоту…

– Это естественно для молодого человека, но ты не должен поддаваться такому соблазну. Правитель обязан живо воспринимать все, что происходит вокруг него, и чувствовать недовольства до того, как они перерастут в бунт. Ты научишься, как научился твой отец. Ему тоже было нелегко. Когда Всевышний доверил ему трон, он был моложе тебя. Почитай его дневники; ты найдешь там все, что тебя интересует. Результат его тяжкого опыта и кровопролитий… – Ханзада смолкла, потом немного грустно улыбнулась. – Если бы Бабур теперь был с нами, он посоветовал бы быть внимательным ко всем, кто окружает тебя при дворе… Заботься о тех, кого наделил властью, доверяй им. Всегда задавай себе вопросы. Почему этот человек советует мне сделать то-то и то-то? Какова его выгода, если я его послушаю? Будет ли он благодарен за то, что получил, или воспримет это как должное?

– Думаю, я многое понимаю. Похоже, что главное слово для правителя – подозрительность. Грустно думать, что это так, но заговор моих братьев научил меня меньше доверять и всегда быть настороже, даже с близкими родственниками, которые, как мне казалось, мои естественные сторонники. А мои подданные, простые люди, на которых я смотрю только как на просителей или на придворных, чья верность мне необходима?..

– Они всегда будут далеки от тебя. Неважно, какой ты есть на самом деле; ты должен являться им, когда тебе заблагорассудится. Но всякий раз ты должен быть для них как солнце – слишком ярким, чтобы смотреть на него. Ты должен верить, что волен защитить их… и что в твоей власти наказать любого, кто тебя предал. Помни, что твой предок Тимур ослеплял взоры людей не только своими завоеваниями, но и своим величием. Дворцы и мечети, которые он построил в Самарканде, роскошь, которую он показывал и дарил, были также важны для того следа, который он оставил на земле.

Хумаюн встал и медленно направился к зарешеченному окну. Дождь затих, и сквозь мрачные серые тучи пробилось несколько солнечных лучей. Тетя была права: в придворной политике нельзя жалеть ни времени, ни сил. Людям нужны не только победы, но и пышные спектакли и зрелища… Они должны видеть в повелителе не только человека, но и образ совершенства и власти.

– Хумаюн, посмотри на это…

Обернувшись, падишах увидел, как Ханзада расстегнула две серебряные застежки на обложке из резной слоновой кости большой книги, которую принес слуга. Положив книгу на сандаловую подставку, она перелистала ее и, нахмурившись, просмотрела страницы, пока не нашла то, что искала, и довольно кивнула.

– Пока тебя не было, я приказала перевести на наш язык некоторые из документов султана Ибрагима по управлению двором. Нам придворные обычаи правителей Индостана кажутся странными, даже эксцентричными, но они заслуживают внимательного изучения. Например, здесь написано, что ежегодно в день его восшествия на престол султана Ибрагима торжественно и прилюдно взвешивали – и равновеликий вес серебра, съестного и дорогих тканей раздавали его придворным и слугам, в соответствии с их рангом и положением. Почему бы тебе не сделать что-нибудь подобное? Привяжи к себе своих слуг, высокопоставленных и прочих, явив им свою власть и щедрость. Смотри, церемония описана во всех подробностях…

Подойдя к Ханзаде, Хумаюн стал читать через ее плечо. Поначалу описание сложной церемонии вызвало у него улыбку. Неудивительно, что армия Моголов разбила армию султана Ибрагима под Панипатом, если тот погряз во всем этом. Недостойно мужчины расточать богатство, не добытое кровью в тяжелых боях. Намного лучше сразу после победы наполнить щиты своих воинов заслуженной добычей… От отвращения Хумаюн скривил рот. Моголы завоевали Индостан не для того, чтобы править по законам прежних владык. Но Ханзада внимательно посмотрела на него, заставив задуматься, и его решимость ослабела. Возможно, он все еще кочевой воин из азиатских степей… Но теперь он в Индостане и должен измениться. Возможно, Ханзада права. Сила повелителя не только в его военных победах, но и в щедрости и великодушии. В старых церемониях действительно что-то есть. Пожалуй, стоит сохранить некоторые из обычаев султана Ибрагима, но на их основе создать новые зрелищные представления… новое величие.

* * *

Хумаюн посмотрел на свое отражение в полированном зеркале в руках Джаухара. На нем был наряд из светло-голубой парчи с золотой вышивкой, на пальцах и шее сверкали драгоценные камни. Довольный своим роскошным отражением, он улыбнулся. На самом деле для него имела значение только одна драгоценность – его алмаз Кох-и-Нур, Гора Света, который в золотом обрамлении украшал его грудь; и гораздо важнее для него было золотое кольцо Тимура, красовавшееся на среднем пальце правой руки. Это был его талисман – мужественная, стихийная сила, постоянное напоминание о том, как много ему предстоит достичь и сколько еще надо сделать…

Хумаюн подал знак, что готов пройти в большой приемный зал крепости Агра. Под звуки длинных бронзовых труб и крики «Падишах саламат!» он вошел в колонный зал турбар, где его ждали высоковельможные слуги, военачальники, предводители, придворные и раджи Индостана, признавшие его власть. Распростертые ниц на полу, в своих красочных одеждах они стали похожи на поле ярких цветов, рассыпанных резким порывом ветра.

– Можете подняться.

Аромат розовой воды фонтана, низвергавшегося в конце зала в мраморный бассейн в форме лепестка лотоса, смешался с ароматом ладана, тлеющего в четырех высоких курильницах в форме тонконогих журавлей с рубинами вместо глаз. По красно-синим пушистым и мягким коврам, покрывавшим каменный пол, Хумаюн направился к кушетке, обтянутой зеленым бархатом с золотой бахромой, стоявшей на возвышении, где также были установлены огромные весы с двумя большими чашами, по краю украшенными ромбами из розового кварца и жемчуга и висящими на золотых цепях, закрепленных на толстой деревянной раме.

Напротив весов находилось вознаграждение для взвешивания – резные ларцы из слоновой кости с драгоценными камнями, позолоченные деревянные сундуки, наполненные серебряными и золотыми монетами, которые в зал вносили по восемь человек, рулоны кашемировой ткани, такой нежной и мягкой, что лоскут в шесть футов можно было протянуть сквозь золотое колечко, рулоны шелка радужных расцветок и медные подносы, наполненные специями.

Хумаюн оглядел собравшихся вокруг помоста, среди которых были его дед Байсангар и седобородый визирь Касим. Старики взирали на него с одобрением, и на мгновение Хумаюн подумал о Бабуре, кому они так же помогали во время его столь раннего правления. Но не время ныне для грусти и сожалений. Пришел час торжественной церемонии. Предстояло заявить о себе как о падишахе.

– Девять лет тому назад я сражался рядом со своим отцом в битве под Панипатом. Аллах подарил нам великую победу и новые владения. Но, по воле Аллаха, отцу не суждено было насладиться нашими победами. Нынче третья годовщина чтения хутбы[2], восславляющей власть Моголов в Индостане. Моя империя пока молода, но она вырастет… она станет великой и превзойдет государства персидского шаха и оттоманского султана. Величие Моголов воссияет, словно полуденное солнце, ослепляя тех, кто осмелится взглянуть на нее. Я уже показал свою силу тем, кто угрожает нашим границам. Бахадур-шах и Татар-хан скрываются в горах, и некогда великое их богатство теперь хранится в моей сокровищнице. Но вы, кто верен мне и моему дому, вы разделите со мной и славу и богатство уже сегодня. – Хумаюн кивнул. – Касим, продолжай.

Как было отрепетировано ранее, Касим подал знак трубачам, которые издали один долгий сигнал, эхом разнесшийся по залу. Хумаюн подошел к весам и, встав на одну из чаш, почувствовал, как под его тяжестью она опустилась на пол. Касим хлопнул в ладоши, и слуги начали складывать ларец за ларцом с драгоценными камнями на другую чашу, пока под мерный стук барабанов чаша с Хумаюном не поднялась с пола. Когда обе чаши уравновесились, снова прозвучали трубы.

Открыв книгу в красном кожаном переплете, Касим начал читать:

– Его Величество падишах Хумаюн великодушно провозглашает, что эти драгоценные камни должны быть поделены среди его придворных и верных слуг, записанных здесь. – Медленно и торжественно он произнес каждое имя. Хумаюн увидел на лицах благодарные и даже алчные улыбки.

Церемония продолжилась. Потом на весы легли мешки с серебром и золотом, которым были одарены военачальники, потом шелка́, парча и специи, предназначенные для высокопоставленных особ и подданных в других городах и провинциях. В конце падишах приказал раздать бедным зерно и хлеб, как напоминание о том, что император думает не только о богатых и чиновных людях, но и обо всех подданных.

К тому времени, когда все закончилось и затихли благодарственные возгласы и речи, у Хумаюна разболелась голова. Придворная церемония и ее смысл чрезвычайно важны для династии. Теперь он это понял. Предстояло найти новые способы вызвать благоговение у его людей. С каким облегчением он вернулся в свои покои и скинул тяжелые одежды! Когда слуги переодели его в простую рубаху и штаны, а Джаухар убрал под замок драгоценности, ему вдруг захотелось побыть одному и подумать. Он поедет верхом по берегам Джамны, где воздух гораздо прохладнее, чем в тесной крепости. Возможно, вернувшись, навестит благоуханный гарем и одну из своих прекрасных молодых наложниц…

– Повелитель, госпожа Гульрух просит поговорить с тобой, – прервал его мысли тихий голос со странным акцентом.

Обернувшись, Хумаюн увидел темноглазого юношу с роскошными черными кудрями, ниспадавшими ему на плечи. Падишах никогда не видел его прежде. Ему исполнилось не больше двадцати, и был он необычайно строен и грациозен. Алая вышитая курточка обнажала его мускулистые руки.

– Твое имя?

– Мехмед, мой повелитель.

– Ты слуга моей мачехи?

Янтарные глаза Мехмеда блеснули.

– Да, мой повелитель.

– Откуда ты?

– Из оттоманского дворца в Стамбуле. Я приехал в Агру со своим хозяином, торговцем специями, но, когда он уехал, я остался, чтобы поискать удачи здесь. Мне повезло сыскать благосклонность госпожи.

Чего хочет Гульрух? Она редко его тревожила. По сути, после смерти отца и заговора братьев он почти не видел мачеху, и никогда прежде не просила она его зайти к ней. Обеспокоенный такой просьбой, Хумаюн неохотно решил отложить прогулку верхом. Было бы вежливо отправиться к ней сразу, и чем скорее он это сделает, тем быстрее узнает, в чем дело.

– Очень хорошо, отведи меня к твоей госпоже.

Хумаюн последовал за Мехмедом через внутренний двор и вверх по лестнице, ведущей в покои над цветущим садом, где располагались все госпожи, кроме Ханзады, которая предпочитала другую часть крепости. В соответствии со статусом второй жены Бабура и матери его сыновей, Камрана и Аскари, покои Гульрух были грандиозны.

Когда он подошел к дверям из тутового дерева, инкрустированным серебром, слуги распахнули их, и Хумаюн вошел.

– Как ты великодушен, что пришел так скоро, – подойдя к нему, произнесла Гульрух теплым голосом, который был в ней самой привлекательной чертой. – Не ожидала такой чести.

Старше его собственной матери на два года, Гульрух, благодаря томной полноте, в свои сорок лет казалась гораздо моложе. Камран, сильный, словно горный кот с раскосыми, зелеными глазами, унаследовал внешность Бабура, а не матери, подумал Хумаюн. Но небольшие черные глазки Гульрух, пристально впившиеся в его лицо, были такие же, как у Аскари.

– Послушай, не отдохнуть ли тебе? – Она указала на покрытую алым шелком подушку, и Хумаюн сел на нее. – Никогда не говорила об этом с тобой, потому что стыдилась, но глупый заговор моего сына против тебя сильно расстроил меня. Твой отец, да пребудет душа его в Раю с миром, выбрал тебя своим наследником, и никто не смеет этому противостоять. Поверь, я ничего не знала об их заговоре и детской возне. Когда я узнала о том, что они сделали, то пришла в ужас. Думала, ты их казнишь. Собиралась умолять тебя помиловать их. Но услышав о твоем великодушии, о том, как ты поднял их и простил, назначил правителями богатых провинций… Я давно мечтала о разговоре с тобой, желая поблагодарить как мать. Сегодняшний день я выбрала потому, что нынче третья годовщина твоего правления. Я посчитала это благоприятным поводом. А еще хотела поздравить тебя. Ты император совсем недолго, но уже достиг многого.

– Верю, что братья заучили свой урок и нашли верное решение…

Хумаюн слегка поерзал на подушке, расстроившись от таких речей и желая уйти. Но, как он подозревал, у Гульрух было еще что сказать. Она подвинулась ближе и скрестила у себя на груди расписанные хной руки.

– Прошу о милости обратиться к тебе с просьбой, хотя едва ли смею…

Не хочет ли она просить вернуть Камрана и Аскари ко двору? Ожидая ее ответа, Хумаюн испытал прилив раздражения.

– Если удовлетворишь мое желание, я буду очень рада. – Казалось, Гульрух не обращала внимания на его молчание. – В ознаменование твоей победы над Гуджаратом я хочу устроить для тебя пир. Твоя мать, тетя и все женщины нашей семьи тоже будут моими гостями. Позволь мне сделать это для тебя, и я буду знать, что ты простил моих сыновей по-настоящему и что в семье Бабура снова наступил мир и покой.

Хумаюну полегчало. Вот что ей надо! Никаких слезных просьб о возвращении сыновей в Агру… только торжество. Он склонил голову в знак принятия просьбы Гульрух и, вежливо попрощавшись, покинул мачеху.

Оставив мысли о верховой прогулке, Хумаюн решил навестить мать. Направляясь к Махам, он прошел мимо комнат Дильдар. Он был совсем молод, лет десяти или одиннадцати, когда Бабур отдал Хиндала Махам. Помнил лишь, как мать позвала его взглянуть на младенца у нее на руках. «Смотри, у тебя еще братик», – сказала она. Хумаюн уставился на плачущего малыша, который, как он знал, был от другой женщины, а не от матери…

Тогда он об этом забыл. Хумаюн вырос в Кабуле, учась сражаться с мечом в руке, выпускать до тридцати стрел в минуту, крепнуть в верховых играх, – и это было для него важнее всего. Лишь потом он понял, что передача Хиндала Махам была одним из проявлений слабости отца, хотя сделано это было из любви.

Какая от этого польза? Это смягчило горе Махам, но в семье вызвало неприятности. В молодые годы мать ревниво охраняла Хиндала, держа его подальше от Дильдар. Но когда Хиндал подрос и узнал, кто его настоящая мать, он отвернулся от Махам. Возможно, именно поэтому совсем молодой Хиндал присоединился к заговору Камрана и Аскари против него. Возможно, это была его месть за то, что его вырвали из рук Дильдар.

А что сама Дильдар? Что творилось в ее голове все эти годы? Для утешения у нее хотя бы осталась Гульбадан. Но когда родилась девочка, не боялась ли Дильдар, что Махам попытается отобрать и ее? Хумаюн встряхнулся, об этом он никогда не узнает. Дильдар уже умерла. Махам никогда об этом не говорила, а он не желал спрашивать даже Ханзаду. Мир женщин такой сумрачный и сложный… В сравнении с ним мир мужчин, со всеми его сражениями и столкновениями, где споры можно решить кулаками или ударом меча, казался таким ясным и простым.

* * *

Под золотой луной сад, в котором Гульрух устроила свой пир, сиял от сотен светильников, горящих в медных чашах дия с ароматными маслами. У одной из стен сада располагался большой шатер, такой же остроконечный, как на родине моголов. Но вместо крепких шестов, соединенных вверху, чтобы противостоять суровым зимним ветрам, и покрытых толстым войлоком, Хумаюн увидел, что каркас сделан из тонких серебряных прутьев, покрытых шелком. Шелковый покров был с обеих сторон прихвачен жемчужными нитками так, что шатер был наполовину открыт для теплого ночного воздуха.

Две служанки Гульрух провели его к шатру, где падишаха ожидала их госпожа, одетая в темно-красный наряд. Ее голову и плечи украшала шаль такого же цвета с серебряными нитями. Ее молодых служанок украшал полупрозрачный муслин. При их движении в мерцающем свете Хумаюн мог видеть изгибы их тонких талий, упругие груди и крутые бедра. В ноздрях у них сверкали драгоценные камни, а темные волосы были переплетены белыми цветами жасмина по моде Индостана.

– Прошу тебя… – Гульрух указала на низенький бархатный стул.

Как только он сел, перед ним сразу же опустилась на колени одна из женщин с позолоченным кувшином прохладной, пахнущей сандалом воды, а другая женщина принесла хлопковое полотенце. Хумаюн протянул руки, и первая служанка полила на них воды. Вторая медленно вытерла их ласкающими движениями.

Хумаюн удивленно огляделся в поисках своей матери и других высокопоставленных женщин, но, кроме Гульрух и ее служанок, никого не было.

– Я подумала, что тебе больше по вкусу спокойное, менее формальное торжество, – произнесла Гульрух. – Я тут единственная хозяйка, но надеюсь, что ты простишь такую немноголюдность.

Хумаюн слегка выпрямился и насторожился. Что задумала Гульрух? Она должна знать, что он принял ее приглашение только из вежливости, не более того; тем не менее она пыталась превратить встречу в нечто более интимное. На мгновение падишах подумал, что она хочет его соблазнить – либо сама, либо с помощью своих служанок.

– Я приготовила тебе сюрприз.

Хумаюн снова огляделся, почти ожидая услышать звук цимбал и колокольчиков и увидеть привычный ряд гибких танцовщиц или энергичных жонглеров, акробатов и пожирателей огня, обычных для придворных затей. Вместо этого справа появилась грациозная тень. Когда она приблизилась, Хумаюн узнал бледное лицо Мехмеда. Турок опустился на колени перед Хумаюном и подал ему бокал с чем-то похожим на красное вино.

– Что это? – Проигнорировав Мехмеда, Хумаюн повернулся к Гульрух.

– Особая смесь опиума из южного Кабула и красного газнийского вина, приготовленная моими собственными руками по семейному рецепту. Иногда я готовила его для твоего отца, если он сильно уставал. Он говорил, что напиток его уносит…

Глядя на темную, почти пурпурную жидкость, Хумаюн представил себе ряд образов – Бабура, упоенного радостью от победы на поле сражения и требующего себе опиум, чтобы вознестись на еще большие высоты… Он видел экстаз во взгляде отца, слышал его довольное бормотанье. Конечно, опиум был ему знаком. Он утолил его скорбь после смерти отца. Потом Хумаюн узнал чувственное наслаждение от нескольких шариков опиума, растворенных в розовой воде, радость любовных ласк… Но никогда он не преображался так, как это случалось с Бабуром.

– Желаешь, чтобы прежде отведал твой слуга? – спросила Гульрух.

Не успел Хумаюн ответить, как она подошла, взяла бокал у Мехмеда и поднесла его к своим полным губам. Падишах видел, как она глотнула, как подняла руку, чтобы смахнуть несколько капель напитка на подбородке, и осторожно облизала пальцы.

– Повелитель, выпей. Это мой подарок тебе…

Хумаюн помедлил, потом взял бокал, наполненный на три четверти, и, поднеся к губам, сделал глоток. Вино было волшебным. Должно быть, Гульрух добавила специй, чтобы заглушить горьковатый привкус опиума. Хумаюн отпил еще, теперь гораздо больше, и почувствовал, как тело его наполнилось теплом – сперва горло, потом верхняя часть живота. Через несколько мгновений руки и ноги его стали тяжелыми. Им овладела восхитительная, неодолимая нега, и Хумаюн отдался ей, словно утомленный путник, увидевший ложе, приготовленное для него, и нестерпимо желающий лечь на него.

Он допил вино. Глаза его почти закрылись, и он почувствовал, как нежные руки забрали у него бокал, подняли его со стула, повели к мягким матрасам и уложили. Кто-то положил ему под голову подушку и легонько протер лицо ароматной водой. Было хорошо, и он с удовольствием потянулся. Вскоре его тело начало растворяться в небытии. Он более не чувствовал его, но какое это имело значение? Казалось, что его дух, самая суть его – не приземленное существо, каким он однажды был, – устремился в усыпанное звездами небо, вдруг отворившееся перед ним.

Освободившись от тела, Хумаюн ощущал себя светящимся, словно комета. Под собой он разглядел бегущие у стен Агры воды Джамны, темной, будто вино в бокале Гульрух. Во все стороны простирались равнинные, почти бескрайние просторы Индостана, и в темных сумерках то здесь, то там, словно светлячки, виднелись огоньки в поселениях его нового народа. Распростертые на простых постелях под ветвями акации и смоковниц у стен их глинобитных жилищ, люди, чья жизнь зависела от времен года, посевов и урожаев, кого больше всего волновало здоровье их волов, тянущих свой плуг, – эти люди видели свои сны.

Его дух продолжал парить, и Хумаюн увидел, как восходит солнце. Поток оранжевого света просочился над краем мира, неся тепло и обновление. А что это виднелось внизу, в абрикосовом сиянии? Дворцы, башни и величественные царские гробницы великого города Дели, некогда столицы султанов Лоди, но усмиренных моголами. Свободный дух Хумаюна летел дальше, оставляя позади зной и пыль Индостана. Теперь под ним плыли прохладные воды Инда. Далее пролегали светлые горы и извилистые дороги, ведущие в Кабул и к крутым, сверкающим словно бриллианты, вершинам Гиндукуша, воротам в родные моголам степи Центральной Азии. Какой долгий путь они прошли… Каких побед добились… И каких успехов еще достигнут в будущем… До каких высот они еще дойдут с помощью видений, подобных этому… Над бесконечно вольным духом Хумаюна сияли небеса, словно расплавленное золото, обнимая весь мир.

Глава 5

Тирания звезд

– Я принял решение изменить свое правление. Имперский суд не таков, как бы мне хотелось.

Советники Хумаюна, полукругом сидящие со скрещенными ногами перед его золоченым троном, удивленно посмотрели на своего повелителя. Хумаюн заметил, как Байсангар и Касим недоуменно переглянулись. Это неважно. Скоро они поймут прекрасные идеи, пришедшие ему в голову во время снов, вызванных опиумом, когда, свободные от ежедневных обязанностей правителя, его мысли текли с кристальной ясностью. Все, что было ему открыто, имело свою цель. Все, о чем он грезил, было на самом деле записано в звездах…

Хумаюн поднял правую руку, и астролог Шараф, худощавый старик с орлиным носом в просторных коричневых одеждах, вышел вперед, держа в покрытых вздутыми венами руках тяжелую книгу в кожаном переплете. С кряхтением он положил ее на белый мраморный стол, украшенный изображениями планет, который Хумаюн приказал поставить возле своего трона.

Падишах встал, перелистал книгу и нашел нужную страницу. На ней рукой его предка, великого астронома Улугбека, внука Тимура, была начертана карта, изображающая движение планет Солнечной системы. Ему вдруг показалось, что небесные светила пришли в движение, поначалу медленно, а потом словно гоняясь друг за другом. Он заморгал и снова взглянул на страницу, которая теперь была неподвижна… Должно быть, это действие опиума, который он принял прошлой ночью. Возможно, смесь, приготовленная для него Гульрух и доставленная в его покои Мехмедом, была очень сильной. Он не просыпался, пока солнце не поднялось высоко над горизонтом, и Джаухару досталось за то, что он не разбудил его раньше, чтобы успеть раскрыть всем его прозрения.

Вдруг Хумаюн понял, что советники пристально смотрят на него. Он почти забыл об их существовании. Встав, он произнес:

– Вы знаете, что я изучил бесконечное движение планет и звезд, как и мой предок Улугбек. Глубоко поразмыслив, я пришел к заключению, что мы можем пойти дальше его исследований. По картам, таблицам и записям событий далекого прошлого, растолкованных с помощью опытных астрологов и силою собственной мысли, можно составить схему жизни и даже правления.

По выражению лиц советников Хумаюн понял, что они пока не поняли, о чем он. Но как им это сделать? Они же не видели того, что видел он, когда, высвобожденное напитком Гульрух, его сознание путешествовало в мирах, для них даже невообразимых. Но им предстояло узнать о великих преобразованиях, которые он собирался осуществить в свое правление.

– Я понял, что звезды и планеты могут научить нас многому. По воле всесильного Аллаха они правят нами, и, подобно доброму хозяину, они могут нас учить. Отныне я буду действовать только в соответствии с указаниями звезд… и одеваться буду соответственно. Звезды говорят нам, что сей день, воскресенье, находится под покровительством Солнца, чьи золотые лучи благотворны для владыки. Поэтому по воскресеньям, одетый в ярко-желтое, я буду заниматься государственными делами. В понедельник, день Луны и покоя, я буду отдыхать и носить зеленое, цвет спокойных размышлений. Вторник, день планеты Марс, покровителя воинов, я посвящу делам войны и справедливости, облачась в красные одежды Марса, цвета гнева и мести, и буду вершить наказание и поощрение со скоростью молнии. Хранители сокровищ с кошельками будут готовы вознаградить каждого, кого я сочту достойным, в то время как стражи в кольчугах и кроваво-красных тюрбанах с секирами в руках будут стоять перед моим троном, чтобы незамедлительно карать виновных… Суббота, день Сатурна, и четверг, день Юпитера, будут посвящены религии и учению, а среда, день Меркурия, станет днем радости, когда мы будем радоваться и одеваться в пурпур. А по пятницам, одетый в голубое, словно всеобъемлющее небо, я буду заниматься разными делами. Любой, мужчина или женщина, сколь угодно простой и бедный, сможет обратиться ко мне… Им надо будет лишь ударить в Барабан Справедливости, который я приказал установить снаружи моего зала собраний.

Хумаюн снова замолчал. Касим, записывавший речь в свою книгу, замер на полуслове, а Байсангар стал теребить пальцами левой руки металлический крюк, который много лет тому назад заменил ему правую руку. Остальные советники выглядели потрясенными его речами, но им придется принять его откровения. В своем механическом движении звезды и планеты располагались в строгом порядке. Именно так должно быть устроено правительство великой империи. Все должно делаться определенным способом и в определенное время…

Минуты через две ровным голосом Хумаюн неспешно продолжил:

– Я также решил распределить членов правительства в соответствии с четырьмя основными стихиями, которые им покровительствуют, – огнем, воздухом, водой и землей. Канцелярия Огня будет отвечать за мою армию. Канцелярия Воздуха займется государственной кухней, конюшнями и гардеробом. Канцелярия Воды будет отвечать за все, связанное с реками и каналами моей империи, за орошение и за государственные винные погреба. А Канцелярия Земли будет заниматься земледелием и земельными наделами. Все действия, все решения будут выполняться в соответствии с указаниями звезд, для полной уверенности в том, что все сделано самым благоприятным образом…

А вы, мои советники и придворные, у вас тоже будет свое место в этой новой системе. Звезды говорят, что существует три класса людей. Мои вельможи и военачальники, все вы государственные мужи. Но есть два других класса людей, важных для благополучия и здоровья империи, – добрые люди, к которым относятся наши религиозные лидеры, философы и астрологи, а также люди удовольствия, к которым относятся поэты, певцы, музыканты, танцоры и художники, украшающие и улучшающие нашу жизнь, словно звезды в небе. Каждый из этих трех классов будет разделен на двенадцать рангов, а в каждом ранге будет три ступени – высшая, средняя и низшая. В должное время я извещу вас, к какой категории вы отнесены. А теперь покиньте меня. Мне надо о многом подумать.

Оставшись один в приемном зале (не считая Шарафа), Хумаюн еще раз изучил звездные карты Улугбека, совсем позабыв о времени, поскольку для него часы протекли незаметно. Пока пурпурные тени от закатного солнца не поползли по крепости Агра, Хумаюн не отрывал глаз от страниц. Возвращаясь в свои покои и предвкушая красное опиумное вино, способное освободить его утомленную душу, он сильно прибавил шаг.

* * *

– Касим, я не заметил, что прошло так много времени. – Хумаюн потер глаза и с трудом поднялся с дивана, пурпурный шелк которого был расшит золотыми звездами. Падишаху верилось, что на нем ему размышлялось гораздо лучше. – Совет еще не разошелся? А что мой посланник от правителя Бенгала?

– Совет закончился давно. Но что касается посланника, ты уже несколько раз откладывал встречу с ним, потому что считал те дни недостаточно подходящими для таких обсуждений. Повелитель, прости за напоминание, но однажды ему было отказано в аудиенции за то, что в приемный зал он вошел не в ту дверь, и ты посчитал предстоящий разговор слишком неблагоприятным. Сезон для путешествия подошел к концу, и ждать он больше не мог. Поэтому Байсангар и я позволили себе вольность предложить от твоего имени определить уровень налогов и число войск, которые он должен предоставить. Посланник взошел на свою лодку и два часа тому назад поднял якорь.

На мгновение Хумаюн разгневался, что два старика узурпировали его власть.

– Повелитель, мы, конечно, можем послать другую лодку ему вдогонку, если ты не одобришь то, что мы сделали.

Хумаюн подумал, что Касим почувствовал его раздражение. Он был несправедлив. Посланник был болтливый и утомительный. Падишах нарочно откладывал переговоры с ним под предлогом, казавшимся несерьезным даже ему самому. Хумаюн тихо произнес:

– Касим, уверен, что утром, услышав ваши с Байсангаром предложения, я их приму. А теперь оставь меня, мне надо снова отдохнуть и расслабиться.

Казалось, что Касиму делать этого не хочется. Он начал переминаться с ноги на ногу и теребить позолоченную кисточку на одежде. Наконец он решился и произнес:

– Повелитель, ты знаешь, как долго я служу верой и правдой тебе и твоему отцу…

– Да, и я это ценю.

– Поэтому дозволь мне воспользоваться своим опытом и дать тебе один совет. Повелитель, ты пристрастился к опиуму. Отец твой тоже любил его, а также вино и бханг[3].

– И что же?

– Одни из нас легче выдерживают такое, другие – тяжелее. В молодости бханг лишал меня работоспособности на несколько дней, и я отказался от всего этого, хотя твой отец настаивал. Возможно, ты, повелитель, более подвержен, чем сам это сознаешь.

– Нет, Касим. Это помогает мне думать и расслабляться. Это все, что ты хотел мне сказать?

– Да. Но, пожалуйста, помни, что даже твой отец не принимал опиум каждый день, особенно когда его ожидали важные дела.

Касим поклонился и повернулся, чтобы уйти, но Хумаюн заметил выражение глубокой озабоченности на его морщинистом лице. Его тревога была искренней. Скромному, молчаливому старику его короткая речь стоила больших усилий. Хумаюн не мог сердиться на него.

– Я подумаю о твоих словах, обещаю.

* * *

Хумаюн с удовольствием взирал на огромный ковер, вытканный из небесно-голубого шелка, который слуги развернули перед его троном. Кольца, изображенные на ковре красными, желтыми, пурпурными и зелеными стежками, и изображения планет располагались в точности так, как он приказал. Следует хорошо вознаградить ткачей за такую работу – и за скорость, с которой они претворили в жизнь «Ковер Совета».

Идея пришла ему в голову всего месяц тому назад во время особенно живого сновидения – действительно, наркотические сны от выпитого опиумного вина Гульрух становились все более прекрасными и откровенными. Казалось, что одна из звезд взаправду говорила с ним, подсказав создать такой ковер, чтобы во время совещаний его министры могли бы стоять на той планете, которая наиболее соответствовала обсуждаемому делу. Ткачи работали над созданием ковра тайно, без остановки, круглосуточно подменяя друг друга. Они ни с кем не говорили о ковре, кроме Шарафа, – ни с Байсангаром, ни с Касимом и даже с Ханзадой. Пускай это будет для них сюрпризом, так же как и для всех тех, кого он сегодня позвал сюда.

Советники собрались уже давно. Поскольку была среда, все они, так же как и Хумаюн, были в ярко-пурпурных одеждах и оранжевых поясах. Падишах улыбнулся, увидев, с каким любопытством они глядят на светло-голубой мерцающий круг перед ними. Баба Ясавал разглядывал его с откровенным удивлением.

– Сегодня я собрал вас здесь посмотреть на этот удивительный ковер. На нем изображено наше небо. Эти круги изображают планеты. Видите, вот Марс, Венера и Юпитер. А вот здесь Луна. Если захотите что-либо мне сказать, то должны будете встать на соответствующий диск. Например, если речь пойдет о делах военных, надо будет встать на Марс. Это поможет планетам руководить вами…

Хумаюн огляделся, но вдруг лица его советников стали трудноразличимы. Кто это с наморщенным лбом, вон там, – Касим?.. Не уверен… Все вдруг показалось мутным. Возможно, его глаза устали от разглядывания звездных карт или от созерцания звездного неба, когда по ночам он забирался на укрепления Агры, чтобы поразмыслить под звездами…

Но через мгновение все снова прояснилось. Да, это Касим задумчиво смотрит на него, а там Баба Ясавал, не очень удивленный, не способный постичь глубину символики ковра. Но как насчет Асаф-бека? Похоже, он смеется, презрительно искривив губу и разглядывая его ковер. С какой насмешкой он посмотрел на Хумаюна!.. Гнев огнем пронзил падишаха. Как смеет этот неразумный мелкий царедворец из Кабула смеяться над императором?

– Эй, ты! – Хумаюн встал, указав дрожащим пальцем на Асаф-бека. – Ты наглец и заплатишь за свою дерзость. Стража, уведите его во двор и дайте пятьдесят ударов плетью. Тебе повезло, Асаф-бек, что потеряешь только кожу на спине, а не голову.

Все разом ахнули и в ужасе затихли. Но вскоре послышался голос:

– Повелитель…

Хумаюн резко развернулся, не желая терпеть ни возражений, ни критики, но с ним заговорил Касим. При виде искреннего сочувствия в лице человека, которому он доверял и который верно служил и ему и его отцу, гнев властителя начал таять. В то же время он почувствовал, что дыхание его участилось, сердце заколотилось, а лоб покрылся потом.

– В чем дело, Касим?

– Повелитель, уверен, Асаф-бек тебя глубоко уважает. Умоляю, измени свое решение.

Асаф-бек, теперь без тени улыбки на толстогубом и обычно веселом лице, с мольбой смотрел на Хумаюна. Публичное наказание плетью покроет позором не только его, но и весь его род. Хумаюн это знал. Он вспомнил храбрость Асаф-бека в сражении и пожалел о случившемся.

– Касим, как всегда, ты говоришь правильно. Асаф-бек, я тебя прощаю. Но не смей испытывать мое терпение впредь, иначе не жди от меня милости.

Хумаюн встал, дав сигнал советникам расходиться, что они сделали гораздо проворнее, чем обычно. Снова сев на трон, падишах заметил, что дрожит всем телом. Ковер больше не казался восхитительным. Время уже позднее. Возможно, следует уйти в свои покои и отдохнуть…

Но вернувшись к себе, он нашел там поджидавшую его Ханзаду.

– Тетя, что случилось?

– Отпусти своих слуг. Хочу поговорить с тобой наедине.

Хумаюн жестом отослал слуг и Джаухара. Не успели двойные двери закрыться, как она заговорила.

– Из-за ширмы я видела все, что случилось на совещании. Хумаюн… не думала, что такое возможно… поначалу ты вел себя как человек в трансе, как лунатик.

– Мои советники не всегда понимают, что я делаю все только на пользу. Но ты должна понимать. Именно ты впервые научила меня ценить зрелищность в правлении, именно ты предложила церемонию взвешивания в качестве полезного для моей власти ритуала…

– Но не отказ от человечности и здравомыслия.

– По указанию звезд я создал новые правила и обряды. Править станет проще. Если мои консулы и советники будут следовать моим указаниям, время, проведенное в зале совещаний, сократится, и у меня будет больше времени для дальнейшего изучения бескрайних глубин неба.

– Забудь о звездах. Ты одержим ими и теряешь связь с реальностью. Я пыталась предупредить тебя раньше, но ты не слышал меня. Теперь надо услышать, иначе рискуешь потерять все, к чему стремишься, все, чего достиг твой отец… Хумаюн, ты вообще слушаешь ли меня?

– Да.

Но Ханзада ошибалась: он думал, а не слушал… Только по звездам и планетам мог Хумаюн найти ответы на вопросы, которые давно восхищали и мучили его. Действительно ли звезды предвосхищают всё? В какой степени человек способен управлять своей судьбой? Насколько предопределена наша судьба, положение, семья, в которой ты родился, ответственность и привилегии, проистекающие из этого? И как ему узнать?.. Старый буддийский монах, с которым он встречался в детстве в его уединенном жилище у одной из грандиозных статуй Будды, высеченной в скале Бамианской долины в сотне миль к западу от Кабула, рассказал ему, что по точной дате и времени его рождения можно предсказать не только его жизнь, но и каким животным он станет в следующем перерождении. Идея реинкарнации казалась Хумаюну бессмысленной, но как быть с остальным? В одном он был уверен – по звездным картам и таблицам, а также по записям событий далекого прошлого, которые он так долго изучал и которые оживали в его опиумных снах, он мог составить схему своей жизни и правления – и уже был на пути к осуществлению этого.

– Хумаюн! Хотя бы ответь мне.

Голос Ханзады доносится откуда-то издалека, и, когда падишах взглянул на нее, ему показалось, что она уменьшилась в размере, превратившись в маленькую куклу с двигающимися ручками и головой. Стало даже смешно.

– Когда я говорю о грозящей тебе опасности, ты улыбаешься… – Крепкая хватка Ханзады и ее острые ногти, впившиеся ему в руку, вернули его в чувство. – Услышь меня. Ты должен это услышать… возможно, только я могу сказать об этом… но знай, я говорю это из любви.

– Говори, что хочешь.

– Хумаюн, ты проводишь дни под воздействием опиума. Ты был правителем, воином. А теперь ты не более чем мечтатель, фантазер. Никогда не думала, что буду вынуждена сказать тебе это… Но правитель должен быть сильным, должен быть решительным. Люди должны знать, что могут увидеть его всегда. Ты это знаешь. Разве мы с тобой не обсуждали это много раз? Теперь ты редко навещаешь меня… И, глядя на придворных, я замечаю в их лицах страх и неуверенность, слышу непристойный смех за твоей спиной. Даже для тех, кто служит тебе давно и преданно, для таких, как Касим и Баба Ясавал, ты стал чужим. Они больше не доверяют твоим сужденьям. Они никогда не знают, какова будет твоя реакция – одобришь ли ты их действия, или разгневаешься. Иногда им часами не удается получить от тебя вразумительных указаний… иногда на это уходят дни.

Никогда прежде Ханзада не говорила с ним так, и Хумаюн почувствовал, как в нем поднимается негодование.

– Если ты или мои придворные не одобряют мои решения или мои способы правления государством, то это лишь потому, что вы не понимаете. Но настанет время, и вы поймете, что я все делаю правильно.

– Время не на твоей стороне. Если не станешь править как до́лжно, взоры твоих вельмож и военачальников обратятся к твоим братьям, особенно к Камрану. Подумай, Хумаюн. Он моложе тебя всего на несколько месяцев и уже проявил себя как достойный воин и сильный правитель своей провинции. В его венах течет кровь Бабура и Тимура, точно такая же, как в тебе. Ты знаешь, он амбициозен настолько, что однажды устроил против тебя заговор. У тебя нет повода думать, что он не сделает это снова. Неужели ты не догадался, зачем Гульрух втерлась к тебе в доверие, зачем она приучила тебя к своему напитку? Вместо того, чтобы разглядывать бесконечные звездные тайны, императору пристойнее глубже проникать в сознание тех, кто его окружает. Помнишь, что я тебе однажды говорила… всегда ищи мотив. Гульрух никогда не могла бы устроить открытый бунт против тебя в пользу Камрана и Аскари… Гораздо умнее и безопаснее постепенно подкосить тебя с помощью опиума. А когда твои силы ослабнут и иссякнут и твои подданные станут презирать правителя, которого они боготворили, для них будет естественно обратиться к одному из ее сыновей. Вспомни судьбу Улугбека, когда он, как и ты, стал одержим звездами и тем, что они могли рассказать о цели жизни. Один из сыновей убил его и занял его трон.

– Ты говоришь так от злости и зависти. Не признаешь, что я, приняв твой совет по церемониям, с помощью звезд улучшил их до пределов, недоступных твоему ограниченному пониманию. Ты недовольна тем, что больше не нужна мне, что я взрослый человек, принимающий собственные решения и не нуждающийся в советах женщины – ни в твоих, ни Гульрух, ничьих… Тебе следует знать свое место… всем вам.

Ханзада ахнула так, что он понял, как сильно ранил ее. Но следовало напомнить ей об определенных вещах. Как бы Хумаюн ни любил и ни уважал ее, падишахом был он, а не она, и ему решать, как править.

– Я сделала все, чтобы предупредить тебя. Если не желаешь слушать, то больше я сделать ничего не могу… – Голос Ханзады звучал тихо и мерно, но он заметил, как пульсирует у нее на виске жилка и дрожит тело.

– Тетя…

Он протянул руку, чтобы коснуться ее, но она отвернулась, направившись к дверям, распахнула их сама и, позвав двух поджидавших ее женщин, поспешила прочь по освещенному факелами коридору.

Минуту Хумаюн стоял в тишине. Никогда раньше он не ссорился с Ханзадой, но все, что он ей сказал, было необходимо, ведь верно? Нельзя игнорировать звезды и их послания. Мужчина, даже такой могущественный, как падишах, был никем и ничем в сравнении бесконечными циклами движения звезд в бескрайней вселенной. Если он последует их знакам, его правление будет процветать.

А что сказала тетя про Гульрух… Это тоже неправильно. Конечно, подобно всем при дворе, ей хотелось благосклонности правителя. Возможно, она надеялась, что, ублажая его, добьется милостей и привилегий для своих сыновей, его братьев Камрана и Аскари… но это всё. Путешествия, в которые он отправлялся с помощью темного опиумного вина Гульрух, были всего лишь ее подарком, и Хумаюн не мог и не желал отказываться от них… особенно когда он так близок к разгадке тайн мироздания.

* * *

– Пусть каждый, ударивший в барабан, приблизится. Сегодня пятница, день, когда я готов вершить справедливость даже в отношении самых покорных подданных.

Хумаюн улыбался. Впервые за полгода он сидел на этом высоком троне у стен зала совещаний, и каждый ударивший в огромный барабан мог потребовать справедливости у императора. Поначалу звук был слабый и неуверенный, и на мгновение показалось, что он совсем исчез. Но потом Хумаюн услышал его снова. Кто бы ни бил в Барабан Справедливости, он сильно осмелел. Удары стали громче и чаще. Падишах знал, что этот момент настанет, а также знал, что советники примут его реформы. Даже Касим, стоявший у его трона с таким важным лицом, признает, что он прав.

Шаги шестерых стражников в синих тюрбанах гулко прозвучали по каменному полу, когда они вышли из помещения и вернулись с молодой женщиной-индуской в красном шелковом сари с меткой тилак на лбу. Ее длинные темные волосы свободно струились по плечам, а выражение лица было и нервное, и решительное. Стража подвела ее и остановила в десяти футах от трона. Она опустилась на колени.

– Встань, повелитель готов выслушать твою просьбу, – сказал Касим. – Будь уверена, ты добьешься справедливости.

Женщина робко посмотрела на сверкающую, усыпанную драгоценностями фигуру Хумаюна на троне, словно не верила, что стоит перед ним.

– Повелитель, мое имя Сита. Я жена купца в Агре. Мой муж торгует корицей, шафраном и гвоздикой. Неделю тому назад он возвращался в Агру с небольшим караваном мулов, навьюченных товаром, который он купил на рынках Дели. В двух днях езды отсюда, возле нашего священного города Матура, на него и его людей напали разбойники и ограбили, даже одежду сняли. Разбойники почти ушли со всеми мулами, когда появились твои воины. Они убили разбойников, но вместо того, чтобы вернуть все моему мужу, они над ним поглумились, сказав, что он блеет, словно овца, и что заслужил такое обращение. Разрезав веревки, которыми разбойники его связали, они заставили его бежать голым и босым по раскаленному песку, преследуя на лошадях, насмехаясь и подгоняя своими копьями. Устав от забавы, они ускакали, бросив его обессиленного, истекающего кровью в грязи. Они забрали всех мулов моего мужа и драгоценный груз со специями…

Голос Ситы дрожал от ярости и возмущения, но она высоко подняла голову и прямо посмотрела в глаза Хумаюна.

– Я ищу справедливости для своего мужа. Он твой благонадежный подданный, повелитель, и уже немолод. Твои воины должны были защитить его, а не оскорблять. Теперь он лежит дома, страдая от ран, нанесенных ими…

Касим выступил вперед, готовый допросить женщину, но Хумаюн жестом остановил его. Поведение воинов оскорбило его гордость. Для своих подданных он должен быть подобен солнцу. Его свет и тепло должны доходить до всех, а этот несчастный купец оказался во мраке.

– Что еще можешь ты сказать мне об этих воинах? Ты знаешь их имена?

– Мой муж сказал, что один из них называл своего командира Мирак-беком, что этот командир был высокий, широкоплечий, со сломанным носом и белым шрамом, уродующим губу.

Хумаюн знал Мирак-бека, беспутного, жесткого военачальника из Бадахшана, который пришел с Хумаюном и его отцом завоевывать Индостан. Он отличился при Панипате, прыгнув со своей лошади на ногу боевого слона и забравшись на него, чтобы убить вражеских лучников в корзине на спине животного, засыпавших людей Хумаюна дождем стрел. Но храбрость в прошлом не может быть оправданием преступлений в настоящем. Мирак-бек должен ответить за свое беззаконие.

– Если то, что ты мне рассказала, правда, то ты добьешься справедливости. Иди домой и жди моего вызова. Касим, отыщи Мирак-бека и приведи его ко мне как можно скорее.

* * *

Облаченный в кроваво-красное, как требовал вторник, которому покровительствовала планета Марс, Хумаюн глядел в дерзкое лицо Мирак-бека. Несмотря на то что в зал его ввели в цепях, он сумел сохранить свою привычную надменность. Его темные глаза впились в лицо падишаха, и казалось, что он не замечал стражников, стоявших наготове со своими заточенными топорами, и окровавленного лобного камня, огромного куска черного мрамора справа от трона, на котором только что отрубали правые руки четверым его людям, а их раны запекали раскаленным железом. Запах горелой плоти все еще стоял в воздухе, несмотря на то, что их давно увели прочь.

– Я оставил тебя напоследок, Мирак-бек, чтобы ты видел казнь твоих воинов. Хотя они совершили преступление и заплатили за него сполна, именно ты в ответе за их позорное поведение. Ты признал свою вину добровольно, но это тебя не спасет… Твое поведение бросило тень на мою репутацию, и только твоя смерть очистит ее. Кроме того, ты умрешь не от топора. Способ, которым ты будешь казнен, достоен твоего преступления. Женщина, подойди ближе.

Хумаюн указал на Ситу, жену торговца специями, которая в темно-синем сари стояла сбоку, наблюдая, как отрубают руки. Теперь она увидит настоящее правосудие императора, подумал Хумаюн. Наказание, которое он готов был объявить Мирак-беку, пришло к нему в одном из его видений, и его уместность ему понравилась. Это будет сюрприз для всех; он не сказал даже Касиму и Байсангару, стоявшим у его трона вместе с остальными придворными, одетыми в красное, как было приказано.

– На колени, Мирак-бек.

Военачальник казался почти удивленным, словно до этого момента не верил, что Хумаюн его убьет. Белый шрам на верхней губе почти исчез от того, что лицо его побелело и стало будто из воска. Он облизнул губы, но, снова набравшись храбрости, заговорил так твердо, что услышали все.

– Повелитель… Я сражался за тебя у Панипата, а недавно – в Гуджарате… Я всегда был верен тебе. Я всего лишь немного позабавился с жирным, трусливым купцом. Это не заслуживает смерти. Я и мои люди – воины, но после Гуджарата ты не даешь нам воевать… никаких завоеваний… Тратишь свое время на пожирание опиума и созерцание звезд, когда следовало бы предводительствовать своими армиями. Ради этого мы покинули свою родину… это ли ты обещал нам… топот конских копыт по земле, в погоне от победы к победе…

– Довольно!

Подняв руку, Хумаюн призвал двух палачей. Они опустили свои топоры, и один из них поднял небольшой мешок, лежавший у колонны. Стражники падишаха взяли Мирак-бека за плечи. Один палач встал у него за спиной, повернул его голову и заставил открыть рот. Другой палач засунул руку в мешок. Хумаюн почувствовал острый запах грубо молотых куркумы и перца. Достав горсть ярко-желтого порошка, палач засунул его в распахнутый рот Мирак-бека.

Тот сразу закашлялся. Когда вторая горсть, а потом третья были засунуты ему в горло, глаза его выпучились и заслезились. Лицо побагровело, и струи желтой слюны потекли изо рта, а из носа стала сочиться слизь. Он отчаянно пытался освободиться из крепких рук, начал брыкаться ногами, словно повешенный.

Отовсюду послышались изумленные возгласы. Касим отвернулся, Байсангар тоже отвел взгляд. Даже Сита была потрясена, подняв к губам сжатый кулачок и широко открыв глаза. Еще несколько секунд, и все кончилось. Мирак-бек еще раз попытался открыть залитые слезами глаза, которые на миг встретились с глазами Хумаюна, и сразу тело его замерло.

Падишах встал.

– Наказание достойно преступления. И так будет со всеми, кто нарушит мои законы.

Сойдя с помоста, на котором стоял покрытый, соответственно дню Марса, алым бархатом трон – его гадди, – Хумаюн в окружении стражи вышел из зала. На несколько секунд воцарилась тишина, потом он услышал за спиной ропот придворных, наконец-то обретших дар речи.

Вечерело. Над темнеющей Джамной уже поднималась серебряная луна, разливая жемчужный свет над берегами, куда пришли на водопой быки и верблюды. Он навестит Салиму. В последнее время он все реже делает это, отдавшись своим опиумным видениям. Вспомнив ее нежное, золотистое тело, Хумаюн улыбнулся.

Салима лежала на диване из серебряной парчи, пока одна из служанок покрывала причудливым узором из хны ее изящные ступни. На ней был только драгоценный пояс, что Хумаюн выбрал для нее в сокровищнице Гуджарата.

Казалось, что поход был так давно, словно это случилось в иной жизни. Вспомнились вдруг гневные слова Мирак-бека: «Ты не даешь нам воевать… Тратишь время на пожирание опиума и созерцание звезд…» Мирак-бек заслужил смерть, но, возможно, в его обвинениях есть доля правды. Что сказал бы отец о том, как он правит, даже о количестве опиума, что он употребляет? Возможно, как советуют Касим и Ханзада, следует ограничить дозы зелья, чтобы посвящать больше времени тем, кто его окружает. Но все изменилось, не так ли? Дикие кочевые времена моголов прошли. Он – правитель империи, и то, что он, как правитель, пытается найти новые пути правления, новые источники покоя и вдохновения, касается только его и никого больше. Звезды, чье сияние ярче блеска Кох-и-Нура, не предадут его.

Не предаст и Салима. Как только служанки удалились, она встала с дивана. Медленно, нежными движениями начала снимать с него красные одежды, пальцами лаская крепкие мышцы рук и плеч под нежным шелком.

– Мой повелитель, – шептала она.

Хумаюн окунул руки в длинные черные волосы, струящиеся по ее обнаженной груди, и прижал к себе, предвкушая наслаждение, которое они испытают, пока, истекая по́том, их тела не сольются в блаженной истоме.

Спустя несколько часов Хумаюн лежал в объятьях Салимы. Сквозь резную решетку проникал нежный ветерок, и с востока уже поднимался бледный свет. Наложница что-то пробормотала и, прижавшись к мужчине шелковистым бедром, снова отдалась во власть снов. Но по какой-то причине к Хумаюну сон не шел. Закрывая глаза, он всякий раз видел лицо Мирак-бека с переполненным желтой, пенящейся слюной ртом, его перепуганные глаза, почти выкатившиеся из орбит. Надо было выпить немного вина Гульрух, чтобы избавиться от этих неприятных воспоминаний, но оно хранилось в его покоях. Тем не менее падишах мог облегчить свой неспокойный мозг. Из золотого кулона, украшенного аметистами, висевшего у него на шее, он достал несколько опиумных шариков и, налив чашу воды, проглотил их. В горле стало привычно горьковато, и сразу его пронзила сонливая, томная темнота. Веки наконец-то потяжелели, и Хумаюн растянулся на ложе. Вдохнув успокаивающе сладкий аромат сандалового масла, которым Салима любила натирать свое тело, он стал засыпать. Но спустя, казалось, всего мгновение услышал женский голос, нетерпеливо зовущий его.

– Повелитель… Повелитель… пришел гонец.

Хумаюн сонно поднялся. Где он? Оглядевшись, он увидел Салиму, сидевшую рядом и надевающую розовый шелковый халат, чтобы прикрыть наготу. Но его разбудила не она, а одна из служанок гарема, Барлас, маленькая женщина с лицом сморщенным, словно грецкий орех.

– Повелитель, прости меня. – Барлас отвела взгляд от его нагого тела. – С востока прибыл гонец от твоего брата Аскари с очень срочным сообщением. Несмотря на ранний час, он просит аудиенции. Касим приказал мне разбудить тебя и все рассказать.

Хумаюн пытался сосредоточиться на том, что говорила Барлас, но от опиума он соображал с трудом.

– Очень хорошо. Возвращаюсь в свои покои. Скажи Касиму привести гонца туда.

Спустя полчаса, у себя, нарядившись в простое алое одеяние и сполоснув лицо холодной водой, Хумаюн разглядывал того, кто нарушил его покой. Гонец был высоким худым мужчиной в запыленной и пропитанной потом одежде. От нетерпения скорее рассказать все Хумаюну он даже забыл про ритуал покорности, но Касим резко напомнил ему. Едва поднявшись на ноги, он заговорил.

– Повелитель, мое имя Камал, я служу твоему брату Аскари в Джаунпуре. До нас дошли слухи о большом восстании под предводительством Шер-шаха. Твой брат ждал, чтобы удостовериться окончательно, а потом послал меня предупредить тебя.

Хумаюн уставился на него. Хотя Шер-шах контролировал огромные территории в Бенгале, этот внук конеторговца никогда бы не отважился угрожать ему. Он присягнул Бабуру как вассал Великих Моголов. Но амбиции часто толкают людей на необдуманные поступки. Возможно, неспроста он взял себе имя «Шер», что означает «тигр». Наверное, этим он хотел бросить откровенный вызов истинной династии тигра – Моголам. Хумаюн посмотрел на кольцо Тимура, но, все еще находясь под воздействием опиума, не смог разглядеть на золоте оскалившегося тигра. Через минуту падишах снова обратился к гонцу:

– Говори далее.

– Шер-шах заявил о своем праве на большие территории Моголов, а еще объявил себя вожаком всего сопротивления Моголам и поклялся освободить Индостан от всех князей дома Тимура. Даже самые гордые военачальники пошли к нему на службу. Вот, я принес тебе письмо от твоего брата, в котором говорится обо всем, что случилось, как далеко продвинулся Шер-шах, сколько военачальников перешли на его сторону… – Мужчина протянул ему футляр из верблюжьей кожи.

– Передай это моему визирю. Я прочту позже, когда отдохну.

Мужчина удивился, но передал послание Касиму.

– Касим, проследи, чтобы этого человека накормили, напоили и устроили в крепости. – Казалось, что Касим тоже странно смотрит на него. Он не понимает, что спешить с действиями нет никакой необходимости. Потом, когда прояснится его сознание, Хумаюн подумает, что делать. – А теперь идите, оставьте меня в покое.

Когда двери за Касимом и гонцом закрылись, падишах глянул на улицу сквозь решетку на окне. В безоблачном небе поднимался безупречно круглый диск солнца. Стены крепости из красного песчаника сверкали так, словно готовы были воспламениться. Хумаюн почесал глаза и позвал слуг, чтобы те опустили плетенные из соломы занавески татти, чтобы отгородиться от яркого света, вызвавшего у него головную боль. Новость о Шер-шахе плохая, и ему надо отреагировать на нее, но прежде следует выспаться, а для этого хорошо бы успокоиться. Он подошел к резному шкафу из розового дерева, открыл его и достал бутылку вина Гульрух. Это должно помочь. Взявшись за пробку, он вдруг вспомнил, что позже ему понадобится ясность ума, чтобы утром обсудить, что делать с Шер-шахом. Но, возможно, если решение отложить на полдень, это не будет иметь никакого значения? Падишах налил немного зелья Гульрух в чашу из агата. Через несколько минут он тихо воспарил, но в грезах его чувствовалась некая тревога…

– Поднимите татти и оставьте меня наедине с повелителем, – раздался гневный женский голос. – Хумаюн! – Теперь его имя кто-то прокричал, и голос зазвучал еще громче. – Хумаюн!

Поток холодной воды привел его в чувство, и, ахнув, он сел. С трудом открыв глаза, увидел у своего ложа Ханзаду с пустым медным кувшином в руке и взглядом, полным гнева.

– Что тебе надо? – тупо уставился на нее Хумаюн, не понимая, реальна она или же это галлюцинация.

– Вставай! Ты же воин, падишах, а валяешься здесь в темноте одурманенный, словно евнух гарема, когда твоя империя в опасности… Только что узнала о гонце Аскари и о его новости. Почему ты сразу не собрал свой совет?

– Я сделаю это, когда буду готов…

– Посмотри на себя! – Ханзада схватила зеркало, украшенное рубинами, и заставила Хумаюна взглянуть в него.

В тусклом отражении он увидел одутловатое лицо и темный бессмысленный взгляд с расширенными зрачками и набухшими, почти красными мешками под глазами. Не отрываясь, падишах смотрел на черты, которые казались ему очень знакомыми. Затем Ханзада вырвала зеркало из его руки и швырнула в стену так, что металлический диск искривился и отвалились несколько рубинов, рассыпавшись по полу, словно капли крови.

Опустившись на колени, Ханзада взяла Хумаюна за плечи.

– Опиум разрушает твой мозг. Ты даже не узнаёшь себя в зеркале. Мне напомнить, кто ты есть? Рассказать о твоей храбрости и о сражениях, в которых ты победил от имени своего отца, о твоем предназначении и долге перед моголами? Ты забыл, что ты, мы – потомки Тимура. Вот кто мы есть! Я уже пыталась предупредить тебя о том, что ты теряешь власть над реальностью, но ты не слушаешь. Теперь я заставлю тебя. Во мне течет такая же кровь, что и в тебе. Я не боюсь ничего, кроме потери того, что завоевал твой отец и мой брат и ради чего он страдал.

О чем она говорит? Вдруг тетя отпустила его и, отклонившись, изо всей силы ударила по щеке, заливаясь слезами. Потом еще раз. И еще.

– Стань таким, как прежде! Будь тем, кого твой отец сделал своим наследником! – кричала она. – Сбрось этот кокон ритуалов, избавься от опиума, от которого воротят свои носы все вельможи и который ставит под сомнение твои способности править. Ты такой же воин, как твой отец! Хватит думать о том, что скажут звезды и сможешь ли ты оправдать надежды Бабура! Просто делай свое дело!

Она перестала хлестать его, но острая боль развеяла туман в голове. Слова, вначале казавшиеся бессмысленными, начали обретать значение. Снова и снова звучали они в его голове, а с ними возникали образы прошлого, связанные с ними, – упоительный восторг, который он всегда испытывал от сражений, или от тренировок с придворными, или от скачек верхом на охоте с отцом; весь этот стремительный, реальный мир, к которому он однажды принадлежал…

– Откажись от опиума, Хумаюн… он тебя разрушает. Где ты его хранишь?

Постепенно до него стали доходить осторожные предупреждения со стороны, когда много месяцев тому назад Касим и Байсангар советовались с ним по поводу назначения правителя Бенгала. Если бы падишах обдумал кандидатуру сам, смог бы он понять какие-то нюансы или дать какие-то указания, предотвратившие восстание Шер-шаха? Или, возможно, Шер-шах как-то узнал о том, что он потерял интерес к тому, что происходит в Бенгале… Рука Хумаюна медленно потянулась к медальону на шее. Сняв украшение, он протянул его Ханзаде. Потом, так же медленно, подошел к еще открытому шкафчику за бутылкой с темной, почти пурпурной жидкостью, мерцающей внутри. Сколько удовольствия она ему принесла, сколько знаний… открыла ему столько восхитительного… Неужели она столь разрушительна, как заявляют Касим и Ханзада?

– Отец тоже принимал опиум… – медленно произнес он, повернув бутылку.

– Да, но не так много, как ты… Бабур не позволял ему управлять собой и диктовать, что делать. Твой отец никогда не пренебрегал доверенными людьми и соратниками, не рисковал своими военачальниками и придворными ради опиума. Но этот дурман поработил в тебе властителя. Ты стал зависимым… словно тот, кто, сделав глоток вина, не может остановиться, пока не опустошит весь бурдюк. Хумаюн, тебе надо остановиться, или это тебя уничтожит. Ты потеряешь империю, которую создал твой отец. Откажись от опиума, пока не поздно!

Падишах продолжал смотреть на жидкость в бутылке, хранящей в себе все тайны и удовольствия мира. Но взглянув на заплаканное лицо Ханзады, он увидел, как она расстроена и напугана. Он знал, что тетя боится и за него, и за династию, частью которой была и ради которой страдала. Постепенно к нему стало приходить понимание, что она права, что прав Касим и все остальные, выражавшие свои опасения, – и пары опиума в его мозгу начали испаряться. Он должен быть сильным, сильным внутренне, и не нуждаться во внешних помощниках. Вдруг ему больше всего захотелось вернуть уважение Ханзады, ее одобрение. Он устыдился того, как в последние месяцы обращался с ней и с самыми близкими советниками.

– Хумаюн, дай мне бутылку.

– Нет, тетя. – Подойдя к оконной решетке, он вылил содержимое бутылки на землю, бросил ее следом и услышал легкий звон разбитого стекла. – Скажу Гульрух, что больше не возьму у нее этого опиумного вина. Клянусь тебе – клянусь на кольце Тимура, – что, как бы трудно мне ни было, больше никогда не приму ни опиума, ни вина. Отошлю Гульрух жить с одним из ее сыновей. И докажу и себе, и тебе, что достоин доверия отца.

Ханзада взяла его лицо в свои руки и поцеловала.

– Я помогу тебе преодолеть эту зависимость. У опиума хватка сильная, и будет нелегко. Хумаюн, ты великий человек, великий предводитель, я это всегда знала, и ты станешь еще более великим.

– А я всегда знал, что ты самая надежная.

– А теперь?

– Останься со мной, пока я пошлю за гонцом и допрошу его. Хочу, чтобы ты слышала, что он скажет. Верно, я должен подготовиться к войне незамедлительно.

Позднее в тот же день Хумаюн сидел на своем троне. Перед ним собрались его придворные и военачальники. По его приказу они больше не были наряжены в платья, соответствующие дням планет, он тоже. Ханзада была права. Придуманный им ритуал не принес ни гармонии, ни силы его двору. Надо завоевать уважение и преданность вельмож другим способом. И одним из способов станет победа на поле брани.

– Все вы слышали новость, принесенную гонцом Камалом. Вторжение Шер-шаха на наши территории есть оскорбление нашей чести, которое мы терпеть не можем. Как только армия будет готова, мы выступим против этого выскочки. И когда я покончу с Шер-шахом, то продам его в рабство, точно так же, как его предки продавали заезженных кляч живодерам.

Когда Хумаюн закончил речь, по залу разнесся гул голосов собравшихся, которые в последние месяцы предпочитали помалкивать. По старинной традиции его народа, военачальники стали щелкать рукоятками мечей о ножны, а их низкие голоса слишись в сплошной гул: «Мирза Хумаюн, Мирза Хумаюн…» Это прославлялось его кровное родство с Тимуром. Падишах взглянул на резную решетку в стене сбоку от трона, за которой должна была следить за ним Ханзада. Все будет хорошо. Повелитель моголов снова поведет свои армии в бой. Проявив недостаточное мастерство в управлении в мирное время, он продемонстрирует доблесть генерала.

Часть вторая

Глаз тигра

Глава 6

Водонос

Через час после заката Хумаюн направился из своих покоев на площадь Агры с ее мраморными бассейнами и шумными фонтанами, через высокие ворота на площадь для парадов, где выстроилась его армия. Он был облачен для войны. Поверх кольчуги красовались серебряные латы, на груди украшенные рубинами. На боку его в усыпанных сапфирами ножнах висел отцовский меч Аламгир с эфесом в виде орла. На голове был надет куполообразный шлем, украшенный рубинами и развевающимся высоким павлиньим пером в золоте.

Выйдя из окованных железом ворот, Хумаюн прошел к помосту в центре площади, где его дожидался слон, предназначенный для путешествий самых высокопоставленных лиц. Хумаюн заметил, что промаршировавший ранее войсковой авангард успел поднять столько красно-серой пыли, что солнце лишилось своего яркого сияния и казалось бледно-бежевым диском. Огромный серый слон опустился на колени. На его спине была надежно закреплена позолоченная красная плетеная хауда, и двое погонщиков-махутов стояли у его головы. По обе стороны от слона выстроились верховные военачальники в соответствии с их рангами. Приняв низкие поклоны от каждого, Хумаюн сделал паузу, прежде чем обратиться к ним.

– Передайте своим людям то, что я скажу. Наша цель – справедливость. Мы должны отобрать у этого недостойного выскочки то, что принадлежит нам. Как смеет кто-либо, видевший нашу армию, сомневаться в ее силе? Воспламените боевой дух своих воинов. Победа и ее спутники – слава и добыча – будут сопутствовать нам.

Военачальники поклонились еще раз. Поставив ногу на согнутое колено слона, Хумаюн забрался в хауду и сел на небольшой позолоченный трон. Сразу же за ним последовали двое стражников и Джаухар. По знаку падишаха, поданному махутам, они тоже забрались на шею слону и прошептали команды в его огромные уши. Послушное животное медленно и осторожно поднялось, и Хумаюн приказал трубачам дать сигнал его слону и тем, которые несли его военачальников, отправляться в путь. По пути к своим местам в колонне они проехали мимо артиллерии – на четырехколесных лафетах лежали большие пушки с бронзовыми стволами длиною почти в двадцать футов; некоторые из них тащили до пятидесяти быков, другие – шесть или восемь слонов. Меньшие пушки тащили быки.

За Хумаюном двигалась кавалерия. Первыми шли всадники из земель его отца – таджики, бадахшанцы, люди с киргизских гор и из Ферганской долины, а также афганцы. У них были самые сильные лошади – потомки тех, кто пришел из степей. Они были самыми преданными династии Великих Моголов. За ними падишах увидел оранжевые наряды вассалов-раджпутов. Когда он проезжал мимо этих важных, чернобородых, неистовых в бою воинов, они стали бить своими мечами в небольшие круглые щиты, приветствуя его.

По очереди его приветствовал каждый род войск. Хумаюн почувствовал, что победа и в самом деле будет за ним. У него четверть миллиона воинов, гораздо больше, чем у Шер-шаха. Пушек у него больше раз в десять. Как показало сражение в Гуджарате, сам он был хорошим полководцем, которому сопутствует удача. Поэтому Хумаюн позволил своей тете Ханзаде отправиться с ним в поход, а также взял с собой ясноглазую, смышленую сестру Гульбадан. В таком сильном сопровождении им грозит меньше опасности, чем в Агре, которую он оставил в надежных и заботливых руках Касима и своего деда Байсангара. Он будет рад мудрым советам тетушки; кроме того, с ее поддержкой у него не возникнет соблазна еще раз предаться опиуму. Она этого не допустит.

Хумаюн также позволил себе роскошь взять с собой Салиму и трех других любимых наложниц. Отказ от опиума усилил его тягу к нежным, чувственным удовольствиям гарема. Мелита, с ее пышным, но гибким телом, была родом из Гуджарата, Мерунисса с чувственными, полными губами и пышной грудью – из Лахора, а остроумную, озорную, изобретательную Миру он взял из самой Агры. Все они были подобны Салиме, но каждая по-своему виртуозна в искусстве любви. Какое наслаждение сумеют они подарить ему в потоке напряжения от подготовки к сражению, какими удовольствиями наградят после победы! Женщины путешествовали в закрытых вуалями хаудах на спинах самых спокойных слонов под охраной самых надежных стражников.

* * *

Спустя полтора месяца, сразу после полудня, его старший разведчик Ахмед-хан вошел в красный шатер, по обыкновению расположенный в самом центре лагеря. Хумаюн отдыхал на парчовых матрасах, усыпанных малиновыми подушками, держа в руке чашу с прохладным щербетом и слушая тихие звуки флейты Джаухара. Завидев Ахмед-хана, он жестом призвал музыканта к тишине.

– Что такое, Ахмед-хан?

– Повелитель, обследовав местность на пятьдесят миль вокруг лагеря, мы не нашли никаких следов армии Шер-шаха. Однако повстречали одного землевладельца в глиняной крепости, милях в сорока пяти к юго-востоку отсюда, который заявил, что он вассал Шер-шаха, но боится, что его господин восстал против тебя. Поэтому он не спешил присоединиться к Шер-шаху. Он сказал, что тот еще на пятьдесят миль дальше Праяга[4], где встречаются Джамна и Ганг. Он еще сказал, что будет рад прийти сюда и рассказать все, что знает. Мы взяли с него слово и привели сюда – с завязанными глазами, конечно, чтобы не запомнил дороги в наш лагерь. Прибыли всего час тому назад, и я распорядился, чтобы его накормили, пока я не узнаю, что ты хочешь с ним говорить.

– Ты правильно сделал. Через полчаса приведи его.

Ровно через тридцать минут Ахмед-хан, хорошо зная, как Хумаюн любит точность, снова предстал перед ним. Следом в сопровождении двух хорошо вооруженных стражников вошел невысокий, толстый, темнокожий человек лет сорока, одетый в зеленое и в тюрбане того же цвета. Он без подсказки низко поклонился Хумаюну.

– Кто ты?

– Тариг-хан, тахалдар Ферозепура.

– И ты вассал Шер-шаха?

– Да, он всегда был мне хорошим господином, но я верный подданный и тебе тоже, мой всемогущий владыка. Шер-шах сглупил, подняв восстание.

– Ты хотел сказать, поступил дерзко и недостойно, нарушив закон… Но что знаешь ты о его местопребывании и намерениях?

– Его войска по моим территориям не проходили, но они были у моих кузенов в двадцати милях к северу от меня. Они и сказали, что армия Шер-шаха невелика, не более восьмидесяти тысяч человек. Мой кузен был удостоен приема в его лагере. Он сказал, что Шер-шах потрясен, что спровоцировал тебя поднять такую огромную армию. Он сказал кузену, что не станет воевать, если удастся договориться с тобой о мире и он останется твоим вассалом.

– А твой кузен знает что-нибудь о его дальнейших действиях?

– Один из разведчиков Шер-шаха опрометчиво рассказал визирю моего кузена, что они направляются к низменным джунглям и болотам Бенгала. Если придется воевать с тобой, то лучше противостоять тебе именно там.

– Пока я не обсудил сказанное тобой со своим советом, у тебя есть что добавить?

– Только то, что, если ты, повелитель, захочешь проверить готовность Шер-шаха к миру, я готов сопровождать твоих послов, довести их до лагеря Шер-шаха и представить ему.

– Я подумаю об этом. А теперь, Ахмед-хан, завяжи ему глаза и не выпускай его из виду. Джаухар, собери совет за час до заката. А пока позови ко мне Салиму.

В жару сладострастие разгорается особенно быстро, подумал Хумаюн, и в два раза чаще, чем в холод. Она знает, как утолить его страсть и освободить сознание перед предстоящим советом.

Как всегда, Салима сделала свою работу превосходно. Когда собрался совет, Хумаюн чувствовал себя отдохнувшим, почти готовым зарычать, словно тигр, обращаясь к своим советникам.

– Вы слышали о Тариг-хане и его словах, что Шер-шах направляется в глубь джунглей Бенгала, чтобы избежать столкновения с нами, что он жалеет о своей дерзости и готов к переговорам о мире. Что вы думаете?

– Нет сомнений, что наша армия сильнее. Можно просто поймать его и уничтожить, – сказал Баба Ясавал, махнув седой косичкой на лысой голове, оглядываясь вокруг.

– Но обожди, – произнес кузен Хумаюна Сулейман Мирза. – Если наша армия сильнее и мы доверяем своим людям, что мы теряем, повременив с отсылкой послов? Они вернутся задолго до начала муссонов, через два месяца.

– Все же лучше разгромить его теперь, – не сдавался Баба Ясавал. – На его примере мы отобьем охоту у других бунтовщиков.

– Но мы потеряем людей и время, которое могли бы потратить на другие походы, ради увеличения своей империи. Мне всегда хотелось отправиться на юг через Деканское плато к алмазным рудникам Голконды, – возразил Сулейман Мирза.

– Согласен, – тихо произнес Юнус Патан, один из лучших полководцев Хумаюна. – Шер-шах считается умелым правителем, а Бенгал – богатая, плодородная провинция. Если мы убьем его и его придворных, уйдет время на установку новых законов и назначение новых начальников. При заключении соглашения с позиции нашего превосходства можно воспользоваться его силами для сбора налогов, чтобы оплатить расходы на нашу армию и уплаты войскам, а потом двинуться в Голконду.

Хумаюн задумался. Слова Юнуса Патана звучали убедительно. Кроме того, великодушие – признак величия правителя. Падишах встал.

– Сулейман Мирза, отправляйся с Тариг-ханом и небольшим отрядом, чтобы найти Шер-шаха, и предложи ему мир – при условии, что он придет сам, проявив полную покорность, и предоставит щедрую компенсацию за потраченное время и расходы, а также за то оскорбление, которое он нам нанес.

* * *

Но Шер-шах откликнулся не сразу. Прошли недели, пока он прислал пышные извинения за задержку и повторил просьбу о разрешении прислать гонцов для консультации союзников перед окончательным принятием условий. Поэтому в середине лета 1539 года после обеда Хумаюн сидел в шатре Ханзады, расположенном рядом с его шатром в центре большого лагеря, площадью более четырех квадратных миль, возле поселения Чауса в Бенгале. Лагерь падишах приказал разбить на невысоких холмах над болотистой долиной дельты Ганга. Вечер был очень жаркий, и дым костров поднимался почти вертикально. В шатре с плотно опущенными шторами, оберегающими женщин от жадных глаз, было душно. Несмотря на все старания слуг Ханзады, использовавших сладкую воду и мухобойки, комары продолжали назойливо гудеть. Обильно потея, Хумаюн иногда чувствовал их укусы и отчаянно отбивался от них.

– В чем дело, Хумаюн? За едой ты почти не разговаривал, – спросила Ханзада.

– Мне не нравится, что Шер-шах держит меня за глупца, что я потерял слишком много времени. Сулейман Мирза и Тариг-хан уверяют, что при каждом визите он был с ними приветлив и покорен и казался искренним, но я больше не верю ему. Стоило ли так доверять Тариг-хану? А если его подослал Шер-шах, чтобы выиграть время?

Ханзада встала и минуты две стояла с печальным лицом в лучах мерцающих масляных светильников-дия.

– Думаю, ты прав, что сомневаешься. Не всегда победа достается самому сильному; порой она сопутствует самому хитрому. За последние недели ты далеко продвинулся по берегу Ганга и готов к встрече с Шер-шахом как в сражении, так и в переговорах. Но всякий раз он уходит все дальше под ничтожными предлогами – вроде того, что израсходовал провиант или что надо спасаться от эпидемии лихорадки.

– Верно! В последних донесениях говорится, что его основные силы в тридцати милях по берегу Ганга.

– Что ты собираешься делать?

– Больше не принимаю отговорок. Определю крайний срок Шер-шаху, и если он со мной не встретится, я нападаю. Но уверен, что эти джунгли и болота не подходят для кавалерии и пушек.

– Тогда возьми смелость отойти на более удобные позиции. Или подумай о том, чтобы обойти Шер-шаха и занять его города.

Раскат грома прервал Ханзаду. За ним последовал шум дождя по крыше.

– Не может быть, что это муссон. Слишком рано для него.

– Природа не всегда следует прогнозам человека.

– Если это муссон, нам точно следует найти место надежнее. Но теперь поздно, и у нас достаточно времени до утра, чтобы узнать, наступило ли время дождей. Лагерь высоко над рекой, и пока нет опасности, что его затопит.

Спустя несколько часов Хумаюн спал, раскинувшись на спине, прикрыв свое мускулистое тело тонкой хлопковой простыней. Он долго не мог заснуть, слушая все усиливающийся шум дождя, который не собирался утихать. Теперь ему снилось, что он в Агре и направляется в покои своих наложниц, где они купаются в розовой воде фонтанов. Тело его налилось сладострастием, шаг ускорился от предвкушения видеть своих красавиц. Вдруг слух его пронзил резкий крик женщины. Затем к нему добавился мужской: «К оружию! Скорее, нет времени надевать доспехи… Укрепите периметр!»

С трудом пробудившись, Хумаюн понял, что голоса реальные. Нападавшие, кажется, дошли до покоев женщин. Набросив одежду и дотянувшись до отцовского меча, падишах выбрался из шатра. Ливень все еще не прекратился, и его босые ноги скользили по грязи. Всмотревшись сквозь густые струи и отчаянно пытаясь привыкнуть к темноте, он побежал к шатру Ханзады.

Приблизившись, Хумаюн увидел в свете молнии ее высокую фигуру. Подняв правой рукой над головой изогнутый меч, она ударила им в лицо нападавшего, пытавшегося захватить ее. Человек свалился на землю, корчась от боли. При втором сполохе молнии Хумаюн увидел, что удар меча тети отсек ему пол-лица, обнажив кости челюсти и зубы. Он также заметил за ничего не подозревавшей Ханзадой еще одного нападающего. У него был не меч, а длинный шарф, которым он хотел ее задушить, подняв полоску ткани над ее головой. Хумаюн предостерегающе крикнул.

Прознав об опасности, Ханзада локтем ударила врага в горло, но он не упал, а снова попытался затянуть шарф на ее шее. Теперь Хумаюн был достаточно близко, чтобы броситься на обидчика Ханзады и свалить его на землю. Мгновение они боролись в скользкой грязи, пытаясь одолеть друг друга. Падишаху удалось воткнуть большой палец правой руки ему в глаз и выдавить его. От боли мужчина инстинктивно расслабился. Тогда Хумаюн вонзил свой Аламгир ему в живот, бросив его выть от боли, истекая кровью в грязной луже.

Несмотря на то, что шум сражения еще слышался со всех сторон лагеря, охрана успела собраться и остановить тех, кто напал на женский шатер. Их было человек двадцать или около того. Все одеты в темное; видимо, они незаметно проникли в центр лагеря, пока остальные атаковали снаружи. В живых остался только один.

Подбежав к этому человеку, со скрученными руками стоявшему на коленях под охраной двух стражников, Хумаюн с искаженным от гнева лицом схватил его за горло, поднял на ноги и, глядя ему в лицо, прокричал:

– Зачем вы это сделали? Достойный враг не нападает на женщин. Их жизнь дожны защищать все, в любых обстоятельствах. Этого требует наша вера, все наши моральные устои… Ты умрешь в любом случае, но если скажешь, твоя смерть будет быстрой, а если нет, то будешь умирать долго и так мучительно, что запросишь спасительной смерти.

– Мы не хотели убивать женщин – лишь похитить их, особенно твою тетю. Тариг-хан сказал, что она с тобой, а история ее похищения Шейбани-ханом известна всем. Шер-шах сказал, что, если мы ее захватим, ты будешь готов на любые условия, чтобы спасти ее жизнь.

Стало быть, Тариг-хан действительно предатель. От злости и отвращения к собственной глупости Хумаюн сжал пальцы на горле врага и, уперевшись большими пальцами в его кадык, надавил так, что услышал хруст и предсмертный хрип. Отбросив тело, он побежал босиком по скользкой грязи к Ханзаде. Все еще с мечом в руке, она стояла удивительно спокойная. Дождевые струи текли по ее лицу, превратив распущенные ко сну волосы в крысиные хвостики.

– Прости, что плохо тебя защитил. Ты не ранена?

– Вовсе нет. Думаю, я доказала, что во мне тоже течет кровь Тимура, как и в тебе, и в моем брате Бабуре. Когда они напали, я почувствовала злость и ярость, а не страх. Я знала, что надо защитить Гульбадан и твоих молодых наложниц. Приказала им свалить шесты шатра и спрятаться под грудой ткани, пока не минует опасность. Посмотри туда, они уже выбираются.

Сквозь ливень Хумаюн увидел, как из-под рухнувшего шатра вылезает Салима, а за нею – Гульбадан и другие женщины. Хумаюн обнял Ханзаду и заметил, что, как только опасность миновала и горячка сражения в ней утихла, все ее тело начало дрожать.

– Джаухар, пришли ко мне Ахмед-хана и узнай, может ли он отправить лодки по Гангу. Если так, то пусть выберет самые быстрые лодки, чтобы мои тетя, сестра и наложницы поднялись по реке в безопасное место. Позаботься о хорошей охране. Иди.

Почти сразу после ухода Джаухара прибежал Ахмед-хан.

– Каково наше сопротивление по периметру? – спросил Хумаюн.

– Все хорошо, повелитель. После резкой атаки они успели проникнуть за его пределы, но потом, кажется, отступили, словно чего-то ждут.

– Чтобы узнать, удалось ли напасть на шатер женщин… – прошептал Хумаюн. – Долго они ждать не будут. Но это даст нам время собраться с силами.

– Повелитель, проход по реке чист. Лодки готовы, и на каждой команды гребцов, – произнес, задыхаясь, вернувшийся Джаухар. – Отряд всадников готов сопроводить их по берегу.

Хумаюн повернулся к Ханзаде.

– Тетя, ты должна идти. Верю, что ты защитишь и себя, и женщин. Назначаю тебя командиром обеих лодок. Джаухар, скажи воинам и гребцам, что, несмотря на странность приказа, они должны будут подчиняться женщине, иначе разгневают меня.

– Слова Джаухара им не нужны, – сказала Ханзада решительным голосом. – Сестре Бабура они подчинятся. После твоей победы мы увидимся снова. Принеси мне голову этого мерзкого предателя Тариг-хана, а Шер-шаха назначь на чистку отхожих мест.

С этими словами она развернулась и быстро пошла по грязи к Гульбадан и остальным женщинам и повела их на берег реки. Вскоре все исчезли в сумерках за пеленой дождя.

Какая она смелая, подумал Хумаюн. Как сильна кровь Тимура в ее изящном и уже немолодом теле. Как он был глуп, доверяя Тариг-хану – и веря Шер-шаху и его нежеланию отвечать. Почему не задумался об их мотивах? Неужели он слишком сильно хотел упоительных удовольствий гарема? А теперь надо исправлять промахи недомыслия, компенсируя их отвагой, и вдохновлять своих людей на победу…

– Ахмед-хан, дай еще отчеты о нашей обороне. Джаухар, принеси доспехи и оседлай моего коня.

Через четверть часа Хумаюн был полностью готов к бою. Светало. К падишаху приблизились несколько военачальников под предводительством Баба Ясавала. Последний сообщил:

– Повелитель, ситуация серьезная. Давление Шер-шаха увеличивается. Я не могу установить пушки в боевую позицию. Посмотри туда.

Глянув в указанном направлении, Хумаюн увидел нескольких артиллеристов, хлеставших двойную упряжку быков, тянувших одну из бронзовых пушек в попытке развернуть ее в сторону врага. Несмотря на все усилия и удары, огромные животные только еще глубже утопали в скользкой грязи. Даже навалившись на лафет в помощь быкам, артиллеристы не смогли ничего сделать. Многие просто свалились в бурую жидкую грязь.

– Повелитель, так обстоит дело со всеми пушками, – подытожил Баба Ясавал.

– Верно. К тому же ливень такой сильный, что ни пушкарям, ни стрелкам не удастся справиться с сырым порохом. Придется полагаться на собственную храбрость в рукопашном бою с привычным оружием и верной сталью. У нас по-прежнему людей больше, чем у врага. Прикажи командирам расположить их в боевом порядке. Для прикрытия используйте повозки и шатры… – Хумаюн помолчал и, все еще беспокоясь за рискованное положение тети и женщин, досадуя на свою доверчивость и наивность, доведшие их до такого положения, приказал: – Пошлите еще один сильный отряд всадников – десять тысяч человек, включая половину моей гвардии, – на защиту царственных женщин.

– Но они нужны нам здесь, повелитель…

– Не обсуждать мои приказы. Спасти их – вопрос чести.

Больше не споря, главный конюший отослал гонца с приказом.

– А теперь, Баба Ясавал, где мое присутствие наиболее необходимо?

– Там, на северо-западе. Вражеская конница прорвала наше заграждение и атаковала пехоту, пока воины были в шатрах. Убито много наших людей, не успевших оказать сопротивление. Многие убежали. Только бросив туда силы бадахшанцев и таджиков, удалось сдержать строй, но даже тогда – совсем рядом с основным периметром.

– На северо-запад!

Хумаюн вскочил в седло и с половиной своих гвардейцев, не отосланных охранять женщин, во весь опор направился на помощь оборонявшимся. Лошади часто вязли в жидкой грязи по самое брюхо. Когда один из всадников попытался пришпорить своего коня слишком сильно, тот споткнулся и упал, сломав застрявшую в грязи заднюю ногу.

Добравшись до места, ставшего линией фронта, Хумаюн увидел, что его люди водрузили хауды на спины дюжины слонов и пустили их в наступление. Защищенные циновками от почти сплошного дождя стрел, некоторые из стрелков сумели ответить и положили в грязь немало людей Шер-шаха. Воодушевленные незначительной победой, небольшие отряды пехотинцев отстреливались из луков, спрятавшись за перевернутые провиантские повозки, заставив людей Шер-шаха укрыться за пятью огромными пушками Хумаюна, которые они перевернули во время первого нападения.

Добравшись до передовой, падишах крикнул своим людям:

– Благодарю, мои храбрые воины! Вы отразили атаку врага. А теперь пришло время вернуть нашу великую пушку. Недостойно позволить Шер-шаху увезти ее. Я поведу вас. Наездники слонов, вперед! Стрелки, прикончите этих наглецов ради меня!

Хумаюн нетерпеливо ждал, когда слоны перейдут в атаку. Наконец они ринулись по грязи – столь быстро, что корзины на их спинах начали сильно раскачиваться, и стрелки в них едва могли стрелять прицельно. Хумаюн махнул всадникам тоже идти в атаку. Достигнув захваченной пушки, он увидел, что отряд стрелков Шер-шаха выбежал из-под защиты одного из больших бронзовых орудий в сторону бежевого шатра, брошенного пехотой Хумаюна. Вдруг стрелки убрали шатер, за которым скрывалась шестая пушка, которую они как-то сумели затащить в шатер и достаточно просушили порох для стрельбы. В этот же миг артиллерист, спрятавшийся за пушкой, поднес к ней фитиль.

С громким залпом и густым белым дымом из пушки вылетело ядро, поразив первого слона Хумаюна прямо в лоб. Смертельно раненное животное свалилось на бок, рассыпав по земле стрелков, сидевших в корзине. Следовавший за ним слон испугался и ринулся вперед, раздавив одного из них. Наездники старались с ним справиться. Слон закинул голову, поднял хобот, испуганно затрубив. Один из погонщиков свалился с его шеи, другому удалось удержаться.

Однако теперь внимание Хумаюна было приковано к выстрелившему орудию. Пушкари отчаянно пытались его перезарядить. Схватив мешок пороха с металлической решетки, где он сохранялся сухим, они засунули его в жерло пушки. Двое пытались поднять металлическое ядро и закатить его следом за порохом. Но Хумаюн успел до них добраться. Склонившись в седле, он почти отсек одному из них руку. Тот упал вместе с ядром, заливаясь кровью. Затем Хумаюн рассек лицо и руку второму пушкарю, когда тот попытался защититься. Развернувшись, пушкарь бросился наутек. Но не успел он сделать и двух шагов, как меч падишаха вонзился ему в шею между кольчугой и шлемом, свалив его на землю. К этому времени моголы убили или повергли в бегство оставшихся стрелков, и его стрелки уже слезали со слонов.

– Славный бой! Прикажите оставшимся пехотинцам подойти сюда для охраны пушки. Наш успех вселит в них уверенность. Мне же надо вернуться в центр лагеря.

С этими словами Хумаюн развернул коня, с трудом пытавшегося продраться через липкую грязь, и направился к своему алому шатру. Видимость сильно улучшилась, поскольку ливший во время атаки дождь теперь почти затих. Из центра легче командовать и укреплять позиции, подумал Хумаюн.

Но на полпути к шатру к падишаху подскакал Джаухар.

– Повелитель, – задыхаясь, произнес он, – Баба Ясавал просит твоего присутствия на юго-западе. Большой конный отряд Шер-шаха наступает со стороны берега Ганга. Они уже прорвались через нашу линию обороны, а их авангард глубоко вклинился в ее вторую линию.

Хумаюн мгновенно повернул кругом своего черного коня, и послушное животное понеслось на запад мимо стройных рядов шатров, в суматохе покинутых людьми Хумаюна, вынужденных отражать утреннее нападение. Джаухар и гвардейцы мчались за ним.

Очень скоро падишах услышал крики и шум сражения. Выехав на невысокий холм, он увидел широкие, топкие берега Ганга и царивший на них хаос. Несколько отрядов всадников Шер-шаха добрались до его линии обороны, а его собственная кавалерия попыталась окружить и вытеснить их. Командиры, размахивая мечами, старались заставить пехотинцев закрыть линию обороны, но успех был лишь частичный. Некоторые всадники поскакали назад, бросая маленькие круглые щиты и длинные копья.

Но ужаснее всего было то, что в миле от меняющейся линии обороны к атаке готовился большой отряд всадников Шер-шаха. В центре виднелись яркие знамена, и Хумаюн подумал, что там находится сам вражеский предводитель, лично готовый повести атаку на противника.

– Джаухар, у нас очень мало времени, чтобы подготовить контратаку. Где Баба Ясавал и другие воеводы?

– Повелитель, когда я искал тебя, Баба Ясавал с командирами находился немного впереди по этому склону. Но он сказал мне, что положение настолько рискованное, что он не мог тебя ждать и решил сразу атаковать вражескую конницу, которая уже прорвалась. Его желтый флаг вон там, впереди тех всадников, что гонят перед собой отряд врагов.

– У тебя зоркие глаза, Джаухар. Передай ему, чтобы он привел как можно больше людей ко мне, к тем серым шатрам. Разошли также приказ, чтобы все воеводы, кто сможет оторваться от боя, собрались там же. Мы встретим Шер-шаха достойно. Земля вокруг тех шатров кажется достаточно твердой, чтобы мы смогли разогнаться и ударить по ним со всей мощью.

Всего десять минут спустя вокруг Хумаюна собрались его воины. Его огорчило, сколько из них ранены, включая Баба Ясавала, без шлема, с окровавленной желтой повязкой на голове. Но еще хуже было то, что многих не хватало.

– Где Сулейман Мирза?

– Повелитель, он убит стрелой, когда сражался против всадников.

– А Ахмед-хан?

– Тяжело ранен. В первую минуту атаки Шер-шаха, когда он проверял посты. Две стрелы попали ему в ногу. Его нашли почти истекшим кровью, перенесли на другой берег Ганга вместе с другими ранеными. За ними ухаживают люди, которых ты там оставил.

– Придется управиться без этих отважных воинов, надеясь только на свои силы и благосклонность судьбы.

Оглядевшись, Хумаюн увидел, что его военачальники собрали внушительные силы – не меньше пяти тысяч всадников, – чтобы отразить новую атаку Шер-шаха, которая, судя по движению его войск, должна была начаться очень скоро.

– Как только Шер-шах выстроит свои силы, мы сделаем то же самое. Цельте в середину, где, как мне кажется, находится он сам. Если сможем убить или захватить его, его люди будут деморализованы. Несмотря на потери, мы победим…

Спустя мгновение Шер-шах пустил вперед свою кавалерию, которая, быстро ускоряясь, помчалась на заграждения Хумаюна. Вынув Аламгир из драгоценных ножен и взмахнув им над головой, падишах прокричал:

– Вперед! Дело чести – умереть, но не отступить!

Вскоре все его войско мчалось галопом, насколько позволяли грязь и лужи под копытами лошадей. Высокий черный конь Хумаюна держался впереди всех, стремительно сокращая расстояние между ним и неприятелями, которые мчались навстречу моголам, размахивая мечами и выкрикивая: «Тигр! Тигр!» – в честь своего предводителя Шер-шаха.

Все мысли Хумаюна сосредоточились на предстоящем сражении. Он низко склонился над холкой коня, направив его в самую середину мчащихся врагов, в рядах которых на белом коне виднелся чернобородый мужчина в блестящих железных латах, выкрикивающий команды своему окружению. Это был не кто иной, как Шер-шах. Хумаюн устремился прямо навстречу ему. В следующую секунду ряды столкнулись. Падишах ударил противника Аламгиром, но меч беспомощьно скользнул по стальным латам, и через мгновение напор войск разъединил их.

Вдруг Хумаюну показалось, что он увидел предателя Тариг-хана на гнедом коне, в знакомом зеленом халате под латами. Хумаюн поскакал прямо на него. Сквозь кишащую массу скачущих, хрипящих, падающих коней со сражающимися на них всадниками он быстро добрался до человека в зеленом. Это действительно был Тариг-хан.

– Тариг-хан, твоя жизнь проклята! Сопротивляйся и умри как мужчина, а не как скользкая змея, которой ты являешься…

С этими словами падишах рубанул мечом Тариг-хана. Но тот быстро поднял щит, отразил удар и сразу замахнулся на Хумаюна своим обоюдоострым боевым топором. Тот отклонился, и топор просвистел мимо. Но падишах успел вонзить свой Аламгир Тариг-хану под мышку, открывшуюся после удара топором. Вскрикнув от боли, предатель выронил топор, и его гнедой конь унес истекающего кровью всадника в гущу сражения. Спустя минуту Хумаюн увидел, как он выпал из седла на землю, где был втоптан в грязь копытами лошадей. «Так кончают свою жизнь предатели», – подумал падишах.

Оглядевшись, он понял, что большинство его гвардейцев потеряли своего повелителя из виду. Криком призвав тех, кто остался, он направил своего вороного коня, покрытого белым пенистым потом, туда, где мог находиться Шер-шах. По пути какая-то лошадь без всадника и с глубокой кровоточащей раной от меча налетела на его коня справа, сбив его с пути и на минуту больно прижав бедро Хумаюна к седлу. Потом, резко заржав, убежала прямо наперерез одному из гвардейцев падишаха. Конь споткнулся и упал, сбросив молодого всадника через голову на землю. Тот потерял свой шлем, перевернулся раза два или три и замер.

Успокоив своего коня, Хумаюн направил его в самую гущу схватки. Вдруг раздался гром и хлынул дождь, тяжелыми каплями колотя по лужам и заливая глаза падишаха. Он снял кожаную рукавицу и поднял правую руку, чтобы стряхнуть воду с глаз. При этом не заметил двух всадников в темных одеждах, мчавшихся к нему. Наконец завидев их, он увернулся от одного, но не ушел от удара острого меча второго, ранившего его в руку и располосовавшего запястье и предплечье, попав глубоко под кольчугу. Черный конь унес его прочь от нападавших, которые увязли в грязи и не смогли преследовать его.

Из раны Хумаюна хлестала яркая алая кровь, заливая кисть руки и кольцо Тимура. Он попытался развязать левой рукой светлый шарф, чтобы перетянуть рану, но не смог. Онемевшие пальцы раненой руки едва удерживали поводья. Голова стала легкой, в глазах вспыхнули белые звезды, сквозь которые он мог лишь понять, что вокруг нет никого из его людей. Ситуация была незавидная, но он не мог умереть просто так. Поражения избежать можно; надо лишь вернуться к своим, чтобы сплотить их. Хумаюн изо всех сил потянул поводья, чтобы развернуть усталого, храпящего коня туда, где, как ему казалось, находились его войска. Он пришпорил коня, свалился на его черную шею, схватился левой рукой за гриву и, теряя сознание, упал с него.

* * *

– Повелитель…

Открыв глаза, Хумаюн почувствовал пульсирующую боль от яркого света и опять закрыл их. Когда он попытался снова размежить веки, свет опять был невыносим. До него медленно дошло, что лежит он на спине, глядя на полуденное солнце.

– Повелитель… – снова послышался голос, и чья-то рука осторожно потрясла его за плечо.

Кольчуги на нем не было. Куда она делась? Он в плену? Приходя в сознание, Хумаюн повернул голову на голос и медленно различил мелкие черты загорелого лица с озабоченным выражением.

– Кто ты?

– Меня зовут Низам. Я один из водоносов твоей армии.

– Где я?

– На берегу Ганга, повелитель. Я набирал воду в бурдюки, чтобы отнести ее твоим воинам, и увидел черного коня, бредущего ко мне с поля боя в миле отсюда, а ты висел у него на шее. Подойдя ближе, конь упал на колени, и ты соскользнул на землю.

– Где теперь конь? Где мои люди?

– Конь остался там, где упал; он мертв, повелитель. Думаю, подох от усталости, хотя он был весь в мелких ранах, и одна большая зияла на крупе.

Почувствовав себя немного лучше, Хумаюн поднялся на левом локте. Шагах в двадцати от него лежал его черный конь с вытянутой шеей и высунутым языком. Туча черно-зеленых мух уже облепила его морду и многочисленные раны.

– А мои люди?

– Большинство, отбиваясь, отошли к востоку вдоль по реке на скалу, преследуемые Шер-шахом. Другие переплыли реку по мелководью в четверти мили отсюда, где все еще стоят твои войска.

– Меня не преследовали?

– Нет. Это место плохо видно из-за высоких берегов и болот, поэтому сюда никто не приходил. Хочешь пить, повелитель?

– Пожалуй…

Машинально Хумаюн хотел протянуть правую руку за бурдюком. Она осталась неподвижна и нечувствительна. Он вспомнил сражение и ранение. Рука была перевязана. Разглядев ее, он увидел тот самый светлый шарф, который пытался развязать; казалось, что на рану наложен плоский камень.

– Помоги мне напиться.

Низам вынул пробку из одного бурдюка, по размеру похожего на шкуру целого козленка, и, поддерживая голову падишаха, вылил немного воды ему в рот. Хумаюн жадно отпил и попросил еще. С каждым глотком жизнь возвращалась к нему.

– Это ты перевязал рану?

– Да, повелитель. Я часто видел лекарей-хакимов за работой после боя, и один из них сказал, что остановить кровотечение лучше всего с помощью плоского камешка, прижатого к ране.

– Отлично сработало. Ты сделал хорошо. Как узнал, что я твой падишах?

– По твоему кольцу с тигром и драгоценному мечу. В лагере о нем часто говорили.

Теперь Хумаюн был в полном сознании и понял, что при нем по-прежнему кольцо и отцовский меч Аламгир, который либо он сам, либо Низам вложил в ножны.

Полуденное солнце палило нещадно, заставляя сырую землю париться, словно утренний туман. Разглядев своего спасителя, Хумаюн увидел, что Низам, одетый лишь в грубое черное хлопковое одеяние, был маленьким, тощим, испачканным грязью юношей лет тринадцати или четырнадцати. Он мог запросто ограбить раненого и убежать; но тем не менее он остался с ним. Падишах понял, что, несмотря на явное поражение, он заслужил свое имя «удачливый», данное ему отцом при рождении. Одно поражение не имеет значения. Бабур пережил немало неудач. «Главное, как ты с ними справляешься», – вспомнил Хумаюн слова отца.

Вдруг его голова снова затуманилась. Вернувшись в реальность, он знал, что прежде всего ему надо найти свою армию.

– Низам, где ближе всего до моих воинов?

– Как я уже сказал, те, кто на этой стороне реки, отступили далеко.

Низам указал через реку и ее болотистые берега в сторону главного притока Ганга. Там Хумаюн разглядел большой отряд всадников.

– Ты уверен, что это мои люди?

– Да, повелитель. К отряду, вон там, присоединились многие с этого берега.

Должно быть, Низам прав, подумал Хумаюн. Он поступил мудро, предусмотрительно, оставив на противоположном берегу своих воинов, чтобы Шер-шах не мог пересечь реку и напасть с тыла.

– Я должен попасть к ним. – Произнеся эти слова, Хумаюн с трудом поднялся на ноги, но они задрожали, и голова снова закружилась.

– Обопрись на меня, повелитель.

Падишах с благодарностью опустил левую руку на костлявое плечо Низама.

– Помоги мне дойти до реки, чтобы переплыть ее.

– Но ты слишком слаб. Ты утонешь…

– Я должен попытаться. Попасть в плен будет бо́льшим позором.

Низам огляделся, и его взор упал на два больших бурдюка. Он посмотрел в глаза Хумаюну.

– Можешь постоять минуту, повелитель? Кажется, я придумал.

Дождавшись кивка, он подбежал к бурдюкам и опустошил их. Потом, к удивлению Хумаюна, взял самый большой и начал его надувать, выпучив темные глаза и раздувая щеки. Вскоре властитель увидел, что бурдюк надулся так, что стал упругим и гладким. Низам хорошенько заткнул его пробкой и поднес Хумаюну. Потом быстро надул второй бурдюк и, весело его похлопав, улыбнулся.

– Это поможет. Надо спешить, повелитель. Скоро люди Шер-шаха начнут грабить трупы. Я спрятал твои доспехи так, что их не найдут, но они обыщут весь берег.

– Знаю… Но прежде помоги добраться до моего храброго коня; я должен убедиться, что он мертв, в противном случае избавить его от страданий. Он верно послужил мне.

Убедившись, что его скакун действительно мертв, падишах, опираясь на плечо Низама, медленно побрел по кочкам и рытвинам к реке. Раза два он падал, но водонос, нагруженный двумя надутыми бурдюками, помогал ему подняться. Через десять минут трудного пути они добрались до Ганга. Низам подал Хумаюну бурдюк.

– Благодарю, Низам. А теперь иди спасайся.

– Нет, повелитель. Я буду сопровождать тебя, иначе ты утонешь.

– Тогда помоги снять сапоги, – приказал Хумаюн, почти рухнув на землю.

Вскоре юноша справился с тяжелыми сапогами и, сам вечно босой, помог падишаху войти в воду.

– Повелитель, греби ногами и здоровой рукой. Старайся держать один бурдюк под правой рукой, а другой – под подбородком. Я помогу тебе держать направление.

Медленно они добрались, как показалось Хумаюну, до середины реки. От воды правая рука сильно болела, но эта боль прояснила его сознание. Он не должен умереть, ему не суждено умереть сейчас, – и он еще сильнее греб ногами. Низам же, словно родившийся в воде, старательно поддерживал и подталкивал Хумаюна в сторону берега. Через несколько минут, когда они были всего в пяти ярдах от берега, юноша вдруг задергался, стал колотить ногами по воде и тянуть руки к Хумаюну.

– Это крокодил[5], повелитель! Наверное, он почуял твою кровь. Я видел его нос неподалеку. Поторопись!

Сделав еще несколько гребков, падишах коснулся ногами мягкого ила. Собрав последние силы, задыхаясь и спотыкаясь, он выбрался из воды. Низам не отставал от него.

– Надо подняться дальше по берегу, повелитель.

С помощью Низама Хумаюн прошел еще десять ярдов. С безопасного места он оглянулся на крокодила, на его желтые глаза и нос, рассекавший водную гладь возле берега. Пока он смотрел, рептилия развернулась и плавно опустилась под воду. Возможно, крокодил был слишком мал, чтобы утащить его, но Хумаюн обрадовался, что выяснить это не удалось.

– Повелитель, позволь отыскать кого-нибудь из твоих военачальников – сообщу им о твоем спасении и попрошу прислать людей, чтобы доставили тебя к войску. Потом я уплыву обратно – мне нужно отыскать отца. Он один из поваров на твоей полевой кухне, и я не видел его с первой атаки Шер-шаха.

– Но до сих пор ты о нем не упоминал…

– Я знал, что мой долг помочь тебе.

– Ты должен вернуться ко мне, чтобы я наградил тебя за храбрость и верность.

– Нет, повелитель. Я должен найти отца, – серьезно ответил Низам.

Внезапно Хумаюну в голову пришла странная мысль.

– Среди водоносов ты князь. Когда я вернусь в столицу, приди ко мне – и, воссев на мой трон, станешь настоящим падишахом, отдавая приказы в течение двух часов. Любой твой приказ будет исполнен.

Низам удивился. Затем улыбнулся, тихо произнес: «Да, повелитель», – развернулся и быстро побежал по болотистому берегу Ганга в сторону остатков армии Хумаюна.

Глава 7

Выполненное обещание

Хумаюн оглядел своих военачальников, собравшихся в его полевом шатре в двадцати милях от Чаусы вверх по Гангу, где два дня тому назад случилось сражение. Сулейман Мирза погиб, и Хумаюн выслушал грустную молитву муллы по нему и другим павшим. Баба Ясавал был рядом, хотя и перебинтованный больше, чем сам Хумаюн. Ахмед-хан тоже уцелел, но стоял с неестественно бледным лицом, резко контрастирующим с его темно-коричневой бородой. Его раненое бедро было перевязано, и он опирался на толстый деревянный костыль.

Всего через несколько минут, как Низам покинул его, к нему подъехал отряд всадников. Хакимы промыли и стянули края длинной глубокой раны на кисти и предплечье, нанесли целебное масло и забинтовали тонким муслином; но от опиума, снимающего боль, падишах отказался. Больше всего ему теперь нужна была ясная голова. Он радовался, что мог шевелить пальцами, но рана то горела, то немела – и невыносимо болела, когда он нечаянно касался чего-либо. Однако больше всего Хумаюн радовался тому, что выжил. Он потерпел большое поражение, но так же, как и его отец Бабур в трудные моменты жизни, исполнился решимости вернуть утраченные земли.

– Ахмед-хан, каковы последние перемещения Шер-шаха? – спросил он.

– Он и его люди не ушли за пределы Чаусы и теперь делят содержимое наших сундуков с сокровищами и пытаются вытащить из грязи наши пушки на берегу Ганга, пока вода не поднялась настолько, что они утонут. Они, как и мы, потеряли много людей. Другие, наверное, разбегутся по домам, как только получат свою долю добычи.

– Ахмед-хан, ты в этом уверен? Ты не смог предупредить о нападении Шер-шаха.

– Да, повелитель. – Военачальник опустил голову и перед тем, как ответить, сделал паузу. – Подобно многим, я обманывался, думая, что Шер-шах хочет мира. Но я разослал резведчиков… Возможно, их было не так много. Может быть, они были недостаточно внимательны… к тому же погода… и скорость, с которой двигался Шер-шах…

Хумаюн поднял руку, призывая Ахмед-хана прекратить оправдываться. Нарочно или нет, но он пытался переложить бремя ответственности за то, что случилось, на своего тяжело раненного помощника. Это несправедливо. Он – падишах, верховный главнокомандующий, его решение первостепенно. Не смыкая глаз, страдая от боли, Хумаюн мучился вопросом, как он дошел до поражения. Не слишком ли доверчив он был, готовый услышать то, что хотел, не пытаясь, как советовала Ханзада, понять мотивы врага? Он был простодушен и наивно думал, что знает все, но его военная стратегия была неправильна. Как бы то ни было, не стоит терзаться о прошлом слишком много; следует осознать поражение и сделать все, чтобы такое не повторилось. В одном Хумаюн был уверен: перед ликом опасности его решение править только окрепло.

– Я не думал осуждать тебя, Ахмед-хан, но проследи, чтобы теперь на обоих берегах у нас было достаточно разведчиков. Что слышно об охране женщин?

– Хотя бы от них хорошие новости. Несмотря на дожди, они успешно продвигаются вперед и будут в Агре недель через семь или восемь.

– Отлично. – Повернувшись к Баба Ясавалу, Хумаюн спросил: – Каковы твои потери?

– Немалые, повелитель. Более пятидесяти тысяч человек убиты, тяжело ранены или ушло. Лошадей потеряли почти столько же, а также слонов и вьючных животных. Отстоять удалось лишь несколько пушек, да и те маленькие. Утрачена бо́льшая часть вооружения и другого снаряжения.

– Я боялся худшего. Нужно время для перевооружения и набора новых воинов. Надо разослать послов, чтобы умиротворить наших союзников, пока зерна бунта или предательства не взошли в их сознании. Как и Шер-шах, мы не в том положении, чтобы возобновить конфликт сразу же. Вместо этого надо продолжать двигаться обратно вдоль Ганга. В отступлении нет никакого позора, если оно предшествует победе, и мы должны быть в этом уверены.

* * *

Несмотря на то, что дождь прекратился и ярко засветило солнце, заиграв радугой в струях фонтанов Агры, двор перед залом дурбар, залом совещаний, все еще был мокрый и сверкал лужами. После бесславной битвы у Чаусы прошло четыре месяца. Хумаюн оставил основные силы своей армии в ста двадцати милях к югу от Агры, чтобы предотвратить любые внезапные вторжения Шер-шаха, пока он находится в столице, чтобы собрать новых союзников.

По приезде в Агру его ждали новые неприятные новости. Бахадур-шах, султан Гуджарата, и его союзники, наследники Лоди, воспользовались противостоянием падишаха с Шер-шахом в Бенгале, чтобы вернуться из укрытий в горах и вытеснить наместников, верных людей Великих Моголов, из крепостей Гуджарата. Поняв, что война на два фронта невозможна, Хумаюн послал Касима, своего визиря и ветерана стольких успешных посольств Бабура, в Гуджарат для переговоров о мире. Моголы вернут Гуджарату автономию, в случае если султан, хотя бы номинально, признает его правителем.

Неделю тому назад, усталый, грязный, но улыбающийся Касим спрыгнул с коня и поведал Хумаюну, что султан согласился на его предложения. Были и другие вдохновляющие события, о которых вспомнил падишах, направляясь через двор в сторону зала совещаний, где его ждали придворные и военачальники. Братья прислали небольшие отряды войск из своих провинций, а также обещания со временем увеличить их. Не было никаких признаков – хотя бы пока, – что Камран и другие братья собираются воспользоваться его поражением и восстать против него. Стычка с Шер-шахом, скорее, всех их сплотила. Все будет хорошо, успокаивал себя Хумаюн. На губах его заиграла слабая улыбка.

– Отойди, не смей приближаться к повелителю!

Падишах оглянулся на прозвучавший голос. Высокий чернобородый стражник держал за руки маленького сопротивляющегося человека.

– Он велел мне прийти… Сказал, что я могу сесть на его трон на два часа…

– Ты что, на солнце перегрелся? Не смей быть неуважительным… Самое лучшее, что тебе полагается, так это наказание плетьми, а самое худшее – смерть под ногами слона.

Хумаюн присмотрелся к извивающемуся человеку с решительным голосом. Это был Низам, водонос, спасший ему жизнь.

– Отпусти его. – Стражник повиновался, и Низам упал перед властителем на колени, опустив голову.

– Можешь встать, Низам. Я хорошо помню, как ты спас меня на поле боя у Чаусы и помог переплыть Ганг. Я также не забыл про свое обещание. На короткое время ты сможешь сесть на мой трон, и любой твой приказ будет выполнен.

Стража и придворные, включая Касима, сопровождавшие его в дурбар, удивленно переглянулись, но Хумаюн не обратил на это внимания.

– Принесите подходящую одежду для нашего падишаха, – приказал он Джаухару, который через несколько минут вернулся с платьем из красного бархата и раззолоченным поясом из той же материи.

Низам разглядывал двор в цветах и фонтаны, наполненные розовой водой. Казалось, что уверенность его покинула, и когда к нему подошел Джаухар с платьем, он отскочил.

– Смелее, Низам. – Хумаюн похлопал юношу по плечу. – Осуществление заветной мечты не всегда легко.

Он взял платье у Джаухара и сам помог Низаму надеть его, застегнув серебряные застежки на груди и правом плече; затем повязал пояс. Молодой испуганный водонос в бархатном наряде должен был казаться смешным, но Низам выпрямился и гордо поднял голову.

– Продолжим. – Хумаюн кивнул двум барабанщикам у дверей дурбара, которые сразу стали бить ладонями по высоким барабанам, установленным на бирюзово-позолоченных платформах, оповещая приближение властителя.

– Иди, Низам. Пойдем вместе. Ты – падишах на два часа, я – рожденный нести бремя правления до самой могилы.

Вдвоем они возглавили процессию в дурбар, где их ждали придворные и военачальники. Пройдя к трону, Хумаюн остановился и легонько подтолкнул Низама к трону. Под всеобщий удивленный ропот тот медленно поднялся к трону и сел.

Хумаюн поднял руки, призывая всех к тишине.

– Перед своим двором признаю храбрость и верность этого юноши Низама, водоноса, спасшего мне жизнь после боя у Чаусы. Я обещал ему, что он ненадолго воссядет на мой трон, отдавая любые угодные ему приказы. Он уже проявил свое благородство и не посрамит власти, которую я вложил в его руки. Низам, каковы твои пожелания?

Хумаюн был заинтригован. Чего попросит водонос? Денег, драгоценностей, земель? Он должен знать, что его жизнь и жизнь его семьи отныне станет иной. Приятно было выполнить желания Низама…

– Повелитель… – Голос юноши с высоты трона звучал неуверенно и тихо. Словно поняв это, он повторил: – Повелитель. – Теперь его молодой голос прозвучал четко и ясно. – У меня только два приказа: чтобы мне выделили небольшой участок земли на берегу Ганга, где я смогу выращивать урожай, и чтобы на год налоги на всех торговцев водой были отменены.

Хумаюн услышал несколько откровенных смешков. Даже Касим, обычно серьезный, с аскетичным лицом, чуть было не рискнул улыбнуться. Но скромная просьба Низама сильно тронула Хумаюна. Он не стремился разбогатеть, как многие при дворе.

– Будет так, как ты приказал.

– Тогда я готов сойти с трона.

Низам встал, и на его маленьком лице изобразилось облегчение. Он легко спустился по ступенькам, приподняв платье, чтобы не споткнуться. Глядя на него, Хумаюн понял, что стал свидетелем истинного мужества. Чего стоило Низаму прийти ко двору и попросить падишаха выполнить свое обещание? Он мог подумать, что Хумаюн забыл о нем или же разгневается на него за такую дерзость. Когда стража схватила строптивого юношу, он мог быть жестоко наказан или даже казнен за то, что призвал властителя к ответу.

Теперь на трон сел Хумаюн.

– Теперь – снова как падишах – я тоже хочу отдать приказы. А посему повелеваю выдать водоносу Низаму пятьсот золотых монет и даровать ему землю, достаточную для достойного содержания его и всей его семьи. – Хумаюн наблюдал, как маленького юношу, лишь раз оглянувшегося на него, вывели из дурбара.

Поздно вечером, закончив с делами, когда бледная луна начала свое восхождение, и запылали первые провиантские костры, Хумаюн поднялся на крепостную стену Агры. Отпустив стражу, он захотел побыть наедине со своими мыслями. Любовь к одиночеству, которая Бабуру казалась таким серьезным пороком для правителя, никогда полностью не покидала его. Точно так же оставался верен он и своей тяге к наблюдению за движением планет. Несмотря на то, что Хумаюн подавлял эти чувства, они не покидали его, преследуя гораздо сильнее, чем даже жажда зелья Гульрух из вина и опиума.

Однажды отец говорил с ним о тирании власти. Он был прав: в какой-то степени быть правителем ничуть не лучше, чем бедняком. Скажем, Низам, опускающий свои бурдюки в воды Ганга, по крайней мере принадлежал самому себе. Нелегко нести бремя будущего династии, но Хумаюн знал, что никогда не захочет оставить эту священную цель.

Пока он размышлял, его окутала ночь. Пришло время вернуться в свои покои, где Джаухар и его помощник готовят вечернюю трапезу – блюда из барашка, рис с маслом и корнеплоды с родины моголов, а также острые блюда Индостана, приправленные шафраном и куркумой, жгучие, словно солнце, палящее днем над просторами его новой империи. В мерцающем свете факела на стене Хумаюн спустился по трем пролетам крутых каменных ступеней, ведущих в его покои. Задумавшись, он прошел первый пролет, но, не успев повернуть за угол, замер, услышав голоса.

– Я думал, что падишах избавился от умопомрачения. Месяцами мы терпели его причуды… и всю эту чушь с днями Марса, Юпитера и глупым ковром с планетами. Удивлен, что нам разрешалось мочиться, когда хотелось…

– Этот вонючий маленький крестьянин никогда не должен был даже приблизиться к дурбару, не говоря уже о том, чтобы сесть на трон властителя, – произнес другой голос после паузы. – Если падишаху захотелось его наградить, хватило бы медной монеты и пинка под зад. Надеюсь, это не начало нового сумасшествия. Когда напирает армия Шер-шаха, нам нужен воин, а не мечтатель.

– Наш повелитель – воин. На поле брани нет его храбрее… – произнес третий человек. Голос его был низкий и казался более старым, но, как и другие, Хумаюн его не узнал.

– Ладно, будем надеяться, что он не забыл, для чего существует. Бабур был настоящим мужчиной. Именно поэтому я шел за ним из Кабула. Я бы не бросил все ради мечтательного звездочета, которому не доверяю…

– Но он уже одержал великие победы. Вспомни Гуджарат, и как мы… – продолжил низкий голос, но люди стали удаляться, и Хумаюн не смог расслышать их речь до конца.

Слова их разозлили его. Захотелось выскочить и предстать перед ними в гневе, но в чем-то эти упреки были справедливы. Под воздействием опиума, живя в сумеречном мире, он потерял связь с военачальниками и придворными и предал своих людей. Но в отношении Низама они не правы. Он дал ему слово – и сдержал его. Это поступок честного человека. Если бы он поступил иначе, то был бы проклят в следующей жизни, а может быть, и в этой…

* * *

– Ахмед-хан, прежде всего, что мы знаем о нашем враге?

Хумаюн снова сидел в алом командном шатре в окружении военного совета. Накануне вечером он прибыл в лагерь в ста двадцати милях к югу от Агры, чтобы возобновить военные действия против Шер-шаха.

– Повелитель, новости плохие. Похоронив погибших, Шер-шах неспешно вернулся в Какори, город, который использовал как командный центр. Десять недель тому назад в ознаменование победы он устроил там большой парад. Под гром барабанов церемонию возглавлял отряд его элитной конницы под пурпурными знаменами. Истошными криками их приветствовала толпа. Шер-шах сумел утащить с собой бо́льшую часть бронзовых пушек, захваченных у нас, достав их из грязи по берегам Ганга, и привел их в боевое состояние. Их тащили некоторые из наших слонов. Следом за ними в цепях шли пленные. По словам одного из наших разведчиков, который под видом торговца сладостями был там, они хромали, а раны их были перевязаны грязными тряпками. У других от цепей открылись кровавые язвы. Все были измучены и голодны, не смели поднять глаз. Разведчик сказал, что толпа оскорбляла их, забрасывала гнилыми плодами и нечистотами и даже била их палками.

За ними следовали новые войска Шер-шаха, а потом сам Шер-шах в золоченой хауде на высоком слоне в разукрашенной золотыми листьями сбруе и попоне, достигающей земли, расшитой жемчугом и драгоценными камнями. Когда процессия дошла до главной площади города, Шер-шах слез со слона, чтобы усесться на трон на огромном помосте, покрытом пурпурной тканью. Он раздавал подарки из захваченных у нас сокровищ своим сторонникам и одаривал их нашими землями и даже отдал им в услужение наших пленных. Еще постыднее то, что там были многие из наших бывших союзников и вассалов, разряженные в пух и прах. Они с радостью простерлись в пыли перед Шер-шахом, чтобы он простил их и наградил чинами в своей армии и обещаниями будущих наград после твоего поражения. За ними последовали правители из областей Декана – таких как богатая алмазами Голконда, – которые, почуяв возможность обогатиться на нашей слабости, обещали Шер-шаху помощь и за это были награждены грандиозными обещаниями раздачи наших земель.

Наконец, под новый гул труб один из наших самых значительных бывших вассалов, раджа Голпура, вышел вперед и, в сопровождении многих военачальников Шер-шаха, упал перед ним на колени. Они все вместе умоляли его принять титул падишаха, подло уверяя его, что он гораздо больше подходит для этого титула, чем ты. Дважды в самоуничижительных выражениях Шер-шах отказывался, говоря, что он всего лишь хотел помочь тем, кто страдает от тирании моголов. Он искал, якобы, не власти, а мести. Однако в третий раз, после того как, в еще более подобострастных выражениях, они дошли в своей лести до абсурда, он согласился, сказав: «Если это ваше окончательное решение, я не могу отказаться. Обещаю править мудро и справедливо в отношении всех». Потом раджа Голпура и трое его военачальников возложили ему на голову приготовленную заранее золотую корону, осыпанную рубинами. И все это было разыграно, словно представление, включая его показные отказы от власти в самом начале. Все присутствующие пали ниц, своими подлыми носами прямо в пыль.

Поздно вечером Шер-шах устроил грандиозное представление. В свете факелов молодые воины из каждого штата и клана, перешедших на его сторону, маршировали перед правителем, а он сидел под золоченым шатром на высоком троне с прямой спинкой, где прямо над головой Шер-шаха был вырезан оскалившийся тигр. Вместо глаз у него были два огромных рубина, ярко сверкавших в темноте. Когда представление закончилось, каждый низко поклонился лже-падишаху, и он посы́пал их потные бритые головые шафраном, жемчужной пылью, мускусом и амброй, как бы наделяя их богатством и удачей, которые он принесет им и их людям.

Поскольку на следующий день была пятница, в главной мечети города, переполненной военачальниками Шер-шаха, мулла провозгласил его падишахом, отслужив в его честь молебен хутбу, предательски присудив Шер-шаху все твои земли, занятые им как в Бенгале, так и далеко за его пределами, в Афганистане и Пенджабе. На следующий день Шер-шах снова выступил против нас. Со всеми новыми союзниками его армия насчитывает около двухсот тысяч человек.

– Где они теперь?

– Приблизительно в ста милях от нас, медленно двигаются к Агре.

– Баба Ясавал, как насчет нашей армии? Перевооружение проходит успешно?

– Да, оружейники постарались на славу. У наших людей новое оружие. Литейщики круглосуточно жгут костры, отливая все больше пушек. Конеторговцы снабдили нас достаточным поголовьем для кавалерии, хотя некоторые из лошадей не столь велики и сильны, как те, что выросли в степях нашей родины.

– А как насчет ополчения от наших союзников и братьев?

– Здесь не слишком хорошо. Некоторые из союзников задерживают ополчение из-за муссонов либо же местных бунтов, либо прислали небольшие отряды. Однако твои младшие братья Хиндал и Аскари выполнили свои обещания, а Хиндал даже превысил то, что собирался сделать. Твой старший брат Камран прислал лишь небольшой отряд в двести пятьдесят всадников, хотя и на прекрасных лошадях. В ответ на наши требования дополнительной помощи он не дал никаких определенных сроков, намекнув, что должен придержать кое-какое число людей на тот случай, если у тебя будут еще какие-нибудь неудачи.

– Это намек на то, что мы продолжаем терпеть поражения, – вспылил Хумаюн, но сразу воздержался от лишних слов. Не стоило критиковать братьев публично.

Тем не менее, слова военачальника перекликались с тем, что содержалось в его личной переписке с Камраном. Брат задерживал ответы на его письма, хоть и был настроен против Шер-шаха. Наконец он неохотно согласился послать ополчение под командование Хумаюна и предолжил возглавить в походе своих людей самолично. Наверное, Камран знал, что Хумаюн вынужден будет отказаться, поскольку это означало бы оставить Пенджаб без правителя и без войск для поддержания порядка. Казалось, что брат затаился, больше желая сохранить свое собственное положение, чем спасать потерянные провинции отцовской империи, если это прибавит славы Хумаюну, а не ему.

– Я напишу брату. Но сколько теперь у наших военачальников людей?

– Сто семьдесят тысяч, повелитель.

– Стало быть, в настоящий момент силы Шер-шаха превосходят наши?

– Да, повелитель. Пока не прибудет подкрепление от твоих братьев.

* * *

Ласкаемый нежным легким ветерком, Хумаюн, стоя на командном пункте в лагере неподалеку от поселения Канаудж на берегу Ганга, смотрел на каменный гребень, покрытый низкорослым кустарником и редкими деревьями, тянущимися до противоположного гребня, где, если верить разведчикам, на следующее утро должна будет появиться армия Шер-шаха.

Нашествие продолжалось медленно, но неизбежно. Возможно, именно этого и стоило ожидать. Но Хумаюн не мог понять перехода на сторону Шер-шаха Ханиф-хана, раджи Морадабада. Он был одним из самых значимых военачальников кавалерии после смерти Сулеймана Мирзы. С ним ушли пятнадцать тысяч воинов, призванных из владений Ханиф-хана, что к востоку от Дели. Сразу после его ухода Шер-шах атаковал укрепленный город на берегу Ганга, который прежде находился под управлением Ханиф-хана. Деморализованные предательством командира, несколько тысяч воинов, преданных Хумаюну, оказали лишь слабое сопротивление, и город вскоре пал, открыв Шер-шаху путь для наступления. Падишах едва ли мог винить этих воинов. Он упрекал себя, что посвятил недостаточно времени тому, чтобы разобраться в характере и амбициях тех, кто его окружал. Таких ошибок в будущем он постарается избежать.

Не менее тревожными были донесения о том, что происходило в его тылу. В провинции Алвар его брата Хиндала началось восстание в пользу Шер-шаха, которое, как писал Хиндал, удалось подавить лишь с большим трудом. В горах возле Дели случились восстания среди вассалов Ханиф-хана, и на их подавление Хумаюну пришлось бросать войска, которые должны были готовиться для присоединения к его собственной армии.

Хуже всего было письмо от Камрана. Продолжая заявлять о верности Хумаюну и династии и противостоянии Шер-шаху, он усомнился в решении брата выдвинуть свои войска дальше на восток за двести миль от Агры. Вместо этого Камран предложил подготовить Агру и Дели к осаде и позволить Шер-шаху растратить свои силы в напрасных попытках разбить их мощные стены. Камран воспользовался «беспорядками» у себя для того, чтобы отказать в военной поддержке, настояв на том, что ему придется сдерживать врага и стать второй линией обороны, если тактика Хумаюна потерпит крах, в чем Камран нисколько не сомневался.

– Повелитель, Баба Ясавал ждет тебя, чтобы сопровождать во время осмотра войск, – прервал раздумья падишаха Джаухар. Он держал под уздцы высокого гнедого коня.

– Очень хорошо. – Хумаюн сел на коня, чтобы присоединиться к Баба Ясавалу, который стоял немного впереди на мосту. Когда они поравнялись, властитель спросил: – Каковы последние донесения твоих разведчиков? Есть какие-нибудь изменения?

– Нет, повелитель. Шер-шах встал лагерем милях в двух за противоположной грядой, и по виду и звукам приготовлений в его лагере сегодня ночью похоже, что завтра он действительно пойдет в атаку.

– Закончены ли работы над укреплениями, которые я просил установить посередине этой гряды?

– Да, повелитель. Ты сам все увидишь, когда мы будем их осматривать.

– Хорошо. Под прикрытием укреплений можно будет отбить атаку Шер-шаха пушками и мушкетами, а также с помощью лучников, а не бросаться сломя голову в рукопашную.

– Но, повелитель, если мы собираемся взять верх, нам придется вступить в ближний бой.

– Конечно. Как только мы сократим численное превосходство Шер-шаха и когда его люди выдохнутся, мы нагрянем и разобьем их. Полумеры мне тоже не нужны. Я всего лишь хочу старательно рассчитать время атаки.

Теперь они ехали по красной земле редутов. Его люди хорошо поработали на жаре своими кирками и лопатами, перекапывая четыре дня подряд пути к Канауджу и Гангу. Повсюду высились кучи земли и камня в шесть футов, а в иных местах и до десяти футов. Они тянулись вдоль по центру гряды, пролегавшей с севера на юг.

– Баба Ясавал, кого я должен отблагодарить во время этого осмотра?

– Мы выбрали троих, повелитель. Раненый афганец с юга Кабула по имени Вазим Патан, который хорошо сражался в одной из схваток во время наступления Шер-шаха; он спас одного из военачальников ценой собственной правой руки. Для него у нас припасен мешок серебряных монет, когда он отправится в долгий путь в свою деревню. Второй – предводитель из Лахора, проявивший немалую отвагу в отражении нападения людей Шер-шаха на один из наших конвоев. Для него у нас драгоценный меч, который ты подаришь ему в награду. Третьего ты знаешь: это молодой Хассан Батт из Газни. Как ты и просил, ему присвоено высокое звание в кавалерии.

Войска для смотра выстроились неподалеку от укреплений, где трудились волы и слоны, вытаскивая пушки на боевые позиции. Хумаюн проехал вдоль строя всадников, чьи лошади от жары и долгого стояния нетерпеливо трясли головами или стучали копытами о землю. Далее он проскакал вдоль более стройных рядов пехоты – лучников и стрелков из мушкетов – в сторону центра, где был установлен помост. Тех, кого надо было наградить, вызвали вперед.

Вазим Патан, седовласый и выглядевший гораздо старше остальных воинов, пустил скупую слезу. Взяв уцелевшей рукой алый мешочек с монетами, он, запинаясь, промолвил:

– Благодарю тебя, повелитель. У себя в деревне я буду держать голову высоко и смогу обеспечить приданым своих дочерей.

– Ты заслуживаешь всяческого уважения, – сказал Хумаюн.

Командир из Лахора гордо улыбнулся, принимая от падишаха драгоценный меч. То же самое сделал молодой Хассан Батт, как обычно, надевший свой голубой тюрбан, когда перед всем войском Хумаюн объявил о его назначении предводителем элитного отряда всадников.

Пока все трое возвращались в строй, Хумаюн обратился к войскам:

– Завтра мы будем сражаться с Шер-шахом. Несмотря на то, что его армия сильна, цель его обманна. Трон Индостана – мой, по праву сына Бабура и потомка Тимура. Шер-шах же – сын конеторговца и потомок безымянных, безродных людей. Будем сражаться так, что к завтрашнему закату он ляжет в могилу предателя, и даже тогда займет земли́ больше, чем ему полагается. Не забывайте о праведности нашей цели. Помните: я хочу, чтобы вы сражались столь же храбро, как те, кого я только что наградил. Клянусь вам, что сам постараюсь сделать больше, чем они.

Глава 8

Кровь и грязь

Стараясь не дать Шер-шаху возможности застать его врасплох, как в ночь сражения у Чаусы, Хумаюн заставил своих людей быть наготове за три часа до рассвета. Но ранней атаки не случилось. Время завтрака прошло, и поварские костры погасли. Утро было ясное. Атака началась лишь около девяти часов, когда Хумаюн в полном боевом облачении снова проезжал вдоль гребня. Разведчики донесли, что час тому назад Шер-шах начал движение вперед и вскоре достигнет противоположного гребня.

Они были правы. Всего несколько минут спустя Хумаюн разглядел над грядой первые пурпурные знамена. Увидел одного всадника в кольчуге, потом другого, потом сотни всадников. Авангард элитной кавалерии Шер-шаха вышел именно на ту позицию, которую предугадывал Хумаюн. Руководил ими высокий человек в латах и шлеме, сияющих в лучах утреннего солнца. Он был слишком далеко, чтобы понять, кто это, но Хумаюн понадеялся, что это Шер-шах. Ему снова захотелось столкнуться с ним в поединке, чтобы доказать, что он лучший в бою, и увидеть, как истекает кровью в пыли его противник. Но он знал, что не должен поддаваться соблазну риска ради одного внезапного порыва.

Спустя четверть часа падишах увидел, как высокий человек взмахнул мечом, послав в атаку первые ряды своих всадников. Когда они с криками поскакали вниз с гряды, Хумаюну показалось, что их не меньше пяти тысяч. Они мчались, как он и ожидал, прямо на его редуты, установленные в середине подъема на гряду, где стоял он.

Баба Ясавал уже отдал приказ артиллерии открыть огонь, и первые всадники Шер-шаха пали под огнем пушек. Сквозь белый туман, затянувший долину, Хумаюн видел, как летят с коней другие воины, настигнутые стрелами или пулями мушкетов. Среди них был знаменосец, который, упав, выронил древко. Пурпурное знамя затоптал копытами другой всадник, конь запутался в стяге и свалился.

Два мгновения спустя, к своему удивлению, Хумаюн увидел, что вместо того, чтобы мчаться прямо на его позиции, всадники разделились. Одни поскакали в один конец его линии обороны, другие – в противоположную сторону. Враги постарались окружить его, готовые к неизбежным жертвам.

Мгновения спустя краем глаза Хумаюн увидел еще один отряд всадников Шер-шаха, мчавшихся по лощине в сторону двух северных гряд и явно готовившихся атаковать его менее укрепленные фланги.

– Джаухар, пошли гонца с приказом, чтобы Баба Ясавал развернул несколько эскадронов и остановил атаку в лощине на севере. Я сам поскачу туда и поведу их в атаку.

Не дождавшись подтверждения от Джаухара, падишах взмахнул рукой в кожаной перчатке, чтобы телохранители следовали за ним, и, пришпорив гнедого коня, галопом пустил его по верху гряды. Через несколько сотен ярдов начался спуск в сторону лощины, и Хумаюн смог увидеть, что некоторая часть кавалерии Шер-шаха уже добралась до северных окраин его редутов. Его лучники и стрелки поражали неприятелей из-за скал. Потом часть лучников побросали свои луки и побежали прочь, настигаемые всадниками Шер-шаха. Размахивая мечами на скаку, те рубили убегавших. Если бы только пехотинцы знали, что убегать от всадников бесполезно, подумал Хумаюн. Остаться на месте и вступить в бой было гораздо благороднее и разумнее.

Услышав позади топот копыт, Хумаюн развернулся в седле и увидел отряд всадников, запрошенный у Баба Ясавала. Скача прямо по его следу, не сбавляя скорости, в течение минуты они нагнали его телохранителей и дружно помчались вместе с ними дальше.

– В атаку! Мы должны отбросить противника, пока он не подтянул кавалерию для укрепления своих позиций с флангов. Я разобью их на маленькие группы. Так их будет легче окружить и разбить.

Когда люди Хумаюна поскакали со склона в сторону сражения, из-за конницы Шер-шаха появился отряд конных лучников. Они засы́пали врагов дождем стрел и быстро ретировались за своих товарищей. Большинство людей Хумаюна замедлили галоп, чтобы прикрыться щитами. Несколько лошадей пали вместе со всадниками, увлекая за собой и остальных, нарушив строй атаки. Однако падишах и его ближние продолжили скачку.

– Не обращайте внимания на эти уколы! – крикнул властитель. – Мы доберемся до них раньше, чем они снова начнут стрелять.

Но слева из-за груды камней и валунов он услышал треск мушкетов. Должно быть, среди кавалеристов Шер-шаха были и стрелки.

Молодой командир, которого вчера наградил Хумаюн – Хассан Батт, легко узнаваемый по голубому тюрбану и белому коню, – в атаке был среди первых. Сраженный мушкетной пулей в голову, его конь резко упал; Хассан Батт вылетел из седла, раскинув руки, и упал на землю, перевернувшись несколько раз. Невероятно, но он попытался встать. Последнее, что увидел Хумаюн перед тем, как конница окружила его, – Хассан Батт размахивал мечом, призывая своих товарищей продолжать атаку.

Падишаху некогда было размышлять о его храбрости, поскольку теперь он очутился среди всадников Шер-шаха. Увернувшись от удара всадника на черном коне, направил своего скакуна к высокому человеку в стальных латах на рыжем жеребце. Несомненно, это был командир. Двое всадников рядом с ним развернули коней в сторону Хумаюна. Низко пригнувшись, он увернулся от их мечей и ранил одного из нападавших, невысокого бородатого мужчину с рябым лицом. Скользящий удар в плечо заставил того выронить меч.

Хумаюн мгновенно наскочил на командира. Тот замахнулся на него своим кривым мечом, но малое расстояние не позволило ему ударить достаточно сильно, чтобы пробить латы. Тем не менее, от удара Хумаюн отклонился в сторону, и конь унес его прочь. Восстановив равновесие в седле, падишах натянул поводья, чтобы развернуть коня для нового нападения. Враг заслонился железным щитом, отразив первый удар Хумаюна, но опоздал опустить тяжелый щит, и второй удар поразил его в незащищенный бок. Под латами на нем не было кольчуги, поэтому меч глубоко вошел ему под ребра. Когда воин уронил щит и попытался отбиться мечом, Хумаюн полоснул его снова, но теперь по горлу, почти отрубив ему голову, и неприятель рухнул с коня.

Охваченный местью, уцелевший телохранитель поверженного набросился на Хумаюна со своим обоюдоострым топором. Вскоре к нему присоединился другой, а потом третий; оба были вооружены длинными обоюдоострыми мечами. Хумаюн отбивался от всех сразу, гарцуя на своем коне и уворачиваясь от ударов, но все же получил легкое ранение в щеку. Вскоре на помощь подскакал один из его бойцов, и двое неприятелей растянулись на каменистой земле, разрубленные от макушки до плеч. Третий бросил меч и сбежал с кровоточащей раной в бедре, нанесенной одним из телохранителей Хумаюна. Кровь хлестала так сильно, что попона коня пропиталась ею насквозь.

– Мы уничтожили бо́льшую часть конницы Шер-шаха. Его стрелки и лучники тоже отступают, – доложил запыхавшийся командир.

– Хорошо. Расставьте наших стрелков и лучников за камнями, где были люди Шер-шаха. Переверните несколько обозных повозок для дополнительного заграждения и разверните несколько пушек, чтобы отразить новую фланговую атаку Шер-шаха.

Когда его люди занялись переворачиванием больших деревянных обозных повозок и запрягли волов, чтобы развернуть пушки, Хумаюн направился к точке в нескольких сотнях ярдов по верху гряды, откуда было легче разглядеть поле битвы, руководить боем и обдумать свои следующие действия.

Добравшись до места, он принял окончательное решение. Всадники Шер-шаха прорвались через земляные редуты в центре в трех четвертях мили от него, и оборона стала проседать.

– Что случилось? – потребовал ответа Хумаюн у невысокого, загорелого военачальника на гнедом с белым коне, возглавлявшего отряд из тридцати суровых бадахшанских лучников.

– Не уверен, повелитель, но мне сказали, что после первой атаки Шер-шаха, удивившей нас тем, что они разделились и стали окружать наши редуты, он приказал пустить всадников во вторую атаку по верху гряды, чтобы поразить самый центр наших укреплений. Оборона была ослаблена, и он это ожидал, потому что мы выдвинули войска для защиты флангов. Их атака была такой мощной, что они подавили нашу оборону и внедрились глубоко в середину лагеря. Баба Ясавал приказал нам помочь заслону, который он установил вон там, у подножия гряды.

Глянув в указанном направлении, Хумаюн увидел огромный отряд всадников и едва разглядел желтый флаг Баба Ясавала.

– Верю в вашу храбрость, в тебя и твоих людей. Мы отобьемся от Шер-шаха. Я соберу гвардию и возглавлю твою атаку.

– Повелитель…

Хумаюн отвернулся и, кивнув своим телохранителям, чтобы следовали за ним, галопом помчался в гору на вершину гряды к скалам, в самую гущу сражения. По пути он видел все больше людей Шер-шаха, врывавшихся на незащищенные редуты и вступавших в сражение за скалистой грядой. Приблизившись, он повстречал небольшую группу своих лучников, бегущих с поля брани и бросающих позиции, на которые даже не было прямых атак. Придержав коня, он крикнул им, чтобы они возвращались, что еще не все потеряно, но они испуганно бежали в сторону Канауджа и переправы через Ганг.

Спустя всего минуту или две Хумаюн был у кишащей массы людей и лошадей за скалистой грядой. Ему повстречался скачущий конь без всадника, из раны в боку которого вывалились внутренности. На земле лежали несколько тел, защитники и нападавшие, уравненные смертью. Казалось, что людей Баба Ясавала медленно вытесняли на крутой склон скалистой гряды, но Хумаюн все еще видел желтый флаг своего конюшего, развевающийся в центре сражения. Резко развернувшись, он направился в ту сторону. Его стража едва успела развернуться ему вслед.

Гнедой конь Хумаюна споткнулся о тело какого-то всадника с огромной кровавой трещиной в черепе, но падишах был хорошим наездником – он справился со скакуном, успокоил его и помчался дальше. Одним ударом Аламгира выбил всадника Шер-шаха из седла, ранил в шею коня другого, заставив животное сбросить ездока. Перед тем как свалиться на землю, конь махнул копытом так, что упал еще один всадник, готовившийся напасть на Хумаюна сзади. Теперь падишах был всего ярдах в двадцати от Баба Ясавала. Оценив расстояние, он направился к конюшему сквозь толпу всадников, слишком занятых сражением, чтобы обратить на него внимание.

По пути Хумаюн заметил, что у Баба Ясавала осталось не более дюжины людей. Трое или четверо из них потеряли своих коней, а Баба Ясавал и остальные пытались защитить их, отбиваясь от более многочисленных воинов Шер-шаха. Однако в этот самый момент один из противников, огромный мужчина в пурпурном тюрбане с густой черной бородой, вооруженный длинным копьем, направил своего коня на одного из спешившихся воинов, оттесненных от остальных. Вместо того, чтобы заслониться от копья щитом, тот не смог устоять и упал, отчаянно попытавшись откатиться из-под копыт коня в сторону. Но в этот момент всадник вонзил копье прямо ему в живот. Люди Баба Ясавала не успели вмешаться. Быстро вытащив окровавленное копье, человек в пурпурном тюрбане – определенно, командир – ускакал обратно к своим. Все произошло менее чем за минуту, во время которой Хумаюн пробился к Баба Ясавалу.

– Повелитель, где твоя охрана? – выкрикнул конюший, пытаясь сплотить вокруг себя своих воинов.

Вдруг Хумаюн сообразил, что ни один из них не сумел пробиться за ним сквозь отряд Шер-шаха и что теперь враги полностью заняли тот узкий коридор, через который он только что продрался. Они почти окружили его и Баба Ясавала вместе с его людьми, перекрыв им путь отступления.

– Баба Ясавал, чтобы выстоять, надо держаться как можно плотнее, пока не прибудет подкрепление, – или придется искать пути отступления. Если держаться спиной к скале, хотя бы тыл будет защищен.

Хумаюн и Баба Ясавал махнули воинам, чтобы те сплотились, но как только они попытались сделать это, трое всадников Шер-шаха окружили одного из них, и кто-то выбил его из седла. Соратники упавшего попытались спасти его, но тот был мгновенно обезглавлен ударом топора. Тем временем другой воин Шер-шаха прикончил упавшего на землю. В то же самое время командиру в пурпурном тюрбане удалось оттеснить другого выбитого из седла воина Баба Ясавала и пронзить его копьем в живот. Бедняга с минуту колотил пятками по земле, затем замер.

Теперь рядом с падишахом и конюшим осталось всего девять человек, двое из которых потеряли лошадей, а третий был тяжело ранен в голову. Когда Хумаюн и его люди отступили почти к самому выступу гряды, воин в пурпурном тюрбане подал знак своим бойцам убить всех. Взглянув на обрыв почти в двадцать футов высотой, Хумаюн понял, что подняться на конях туда невозможно, да и своим ходом тоже почти немыслимо.

Один из воинов Баба Ясавала был молодым трубачом, чьего нежного лица еще не касался брадобрей. На спине у него висела труба.

– Труби о помощи, – крикнул ему Баба Ясавал. – Остальные пусть защищают его, пока он сигналит.

Трубач успел поднести инструмент к губам, но звука не последовало, и он в панике оглянулся на своего командира.

– Спокойно, мальчик, – сказал конюший. – У тебя от возбуждения пересохло во рту. Откашляйся и оближи губы.

Юноша послушно кашлянул и облизнулся, перед тем, как взяться за инструмент снова. На этот раз медная труба издала громкий звук – призывный сигнал к людям Хумаюна.

– Еще, малыш, еще!

Пока воины защищали трубача, были убиты еще трое. Вдруг всадник в пурпурном тюрбане развернул коня в сторону трубача и вонзил длинное копье ему в неприкрытую правую подмышку, выбив его из седла на землю, где он был добит новым ударом копья.

Увидев всадника Шер-шаха, скачущего на одного из двух своих пеших людей, Хумаюн пришпорил коня ему наперерез. Когда тот натянул поводья, чтобы обойти неприятеля, падишах отрубил ему руку. Теряя сознание от боли, враг умчался в гущу сражения. Хумаюн протянул руку воину на земле, и тот вскочил на коня позади повелителя. Но как только он это сделал, спину его пронзила стрела, а другая стрела попала в шею коня. Тот споткнулся и упал, заливаясь кровью.

Хумаюн вылез из седла, и когда всадник в пурпурном тюрбане направил на него своего коня, перебежками из стороны в сторону, чтобы всадник не мог попасть в него копьем, подбежал к отвесной скале. Она действительно оказалась неприступна, и влезть на нее было невозможно, особенно когда позади враг с длинным копьем. Хумаюн развернулся лицом к нему, зажав в одной руке свой Аламгир, а в другой – длинный зубчатый кинжал, что хранился за поясом. Пружиня на пальцах ног, чтобы успеть прыгнуть в любую сторону, когда до него доберется всадник, он ждал.

Через секунду всадник уже нацелил на него свое копье, но Хумаюн не шевелился до самого последнего момента, чтобы отпрыгнуть в сторону. Промахнувшись, неприятель развернулся, чтобы ударить снова, но спешившийся Баба Ясавал, заливаясь кровью из глубокой раны на лице, выбежал вперед своего повелителя и пронзил коня воина, свалив его на землю, – но принял удар копья прямо себе в живот. Хумаюн подбежал к противнику, оглушенному падением, но тот быстро вскочил на ноги и мечом отразил выпад Аламгира. Ему удалось отбить и второй выпад, но когда он это сделал, падишах ударил его кинжалом прямо в горло и развернул его там, прикончив врага. Теплая кровь противника залила руку Хумаюна.

– Повелитель, мы услышали призыв трубача, – раздался голос откуда-то сверху.

Хумаюн поднял голову. Судя по чертам лиц, цвету и крою оранжевой одежды, это были люди одного из раджпутских вассалов. Им удалось влезть на вершину скалы, и теперь они глядели на него сверху. Снова повернувшись к своим противникам, Хумаюн увидел, что теперь он был единственным, оставшимся в живых. Воин-раджпут пустил стрелу с черным оперением, сразив коня одного из людей Шер-шаха. Вторая стрела ранила другого воина в ногу. Остальные приостановились в нерешительности. Пока они раздумывали, лучник развернул свой оранжевый тюрбан и с края скалы сбросил его конец длиною футов в десять. Лента материи повисла в футе над головой Хумаюна.

– Повелитель, хватайся за край, я тебя вытащу!

В нерешительности Хумаюн оглянулся. Баба Ясавал все еще лежал там, где упал, свесив на грудь лысую голову с седой косичкой. Руки его были раскинуты, ноги вытянуты в стороны, а из живота торчало копье. Он мертв. Падишах не заметил жизни и в остальных его людях.

Он понял, что в любой момент его могут убить. Долгом перед судьбой и династией было спасти себя. Переложив Аламгир в левую руку, Хумаюн дотянулся и крепко схватился за конец ленты. Та мгновенно натянулась. Помогая себе ногами, падишах начал подниматься по скалистой стене. Враги наконец осознали, что он вот-вот ускользнет от них, и бросились в атаку.

Хумаюн неуклюже отбился Аламгиром от самого ближнего; удар острого клинка достиг цели, отрубив кусок кожи на лбу, и кровь залила ему глаза. В то же время Хумаюн почувствовал, как у него над головой пронесся боевой топор. Это один из раджпутов метнул его сверху во второго врага, ранив того в плечо и свалив на землю. Третий колебался с минуту, и это замешательство позволило Хумаюну добраться до верха и влезть на скалу. Он почти не заметил, что рана на правой руке разошлась от напряжения во время подъема и теперь сильно кровила.

– Повелитель, – озабоченно заговорил раджпутский воин, помогая ему встать на ноги. – У нас для тебя свежий конь. Твои люди отступают повсюду. Если ты не успеешь ускакать отсюда, то тебя схватят и убьют.

Оглядевшись, падишах понял, что у него лишь два пути – отступить, чтобы сразиться потом, или же умереть в бою. Как бы благородно ни выглядела для воина подобная смерть, он почувствовал, что тяга к жизни и амбиции в нем преобладают, и судьба приготовила своему удачливому сыну нечто большее, чем отважную, но бессмысленную погибель. Он должен жить.

– Поскакали! Перегруппируем как можно больше своих сил.

Глава 9

Братья

Жаркий, неподвижный воздух, переполненный влагой, которая недели через две прольется с небес, был удушлив. Под кольчугой и рубахой из тонкого хлопка по спине Хумаюна лился пот. Лицо его тоже покрывали капли пота. Он раздраженно вытер лицо полотенцем, но тут же взопрел снова.

Возвращаясь обратно в Агру, падишах мчался за своими телохранителями в сопровождении отряда всадников, включая его верных воинов-раджпутов в оранжевых одеждах, и копыта коня словно выстукивали горькие слова – поражение и крах, поражение и крах. Слова отдавались в голове, но он не мог поверить в то, что случилось.

Войска, которые надеялся перегруппировать Хумаюн, просто растаяли. Некоторые сбежали к себе домой, но большая часть перешла на сторону Шер-шаха. Неужели они верят, что сын низкородного конеторговца способен сокрушить Моголов?.. Омерзительная мысль причиняла страданий больше, чем открытая рана. Но еще хуже было то, что, несмотря на всю его отвагу в сражении, он позволил этому случиться.

Куда подевалась его удача? В Панипате Индостан упал в руки моголов, будто спелый сочный гранат. Легкость, с которой они победили Бахадур-шаха и наследников Лоди, вселила в Хумаюна веру, что его династия непобедима. Возможно, он не понял природу своей новой империи, не осознал того, что восстание неизбежно. Сколько восстаний ни подавляй, будут новые. Вдохновленные успехом Шер-шаха, враги теперь вытеснят его с запада и юга, а также с востока.

В отчаянье Хумаюн так сильно ударил раненой рукой по седлу, что конь испуганно метнулся в сторону, затряс головой и захрапел, чуть не выкинув его из седла. Сильно сжав колени, падишах сумел его успокоить, опустил поводья и похлопал коня по потной шее. Тем не менее, если повезет, ему удастся добраться в Агру до ночи. Трудно будет еще неделю, возможно, дольше, пока остальная часть армии, артиллерийский обоз, багаж и тысячи голов скота не прибудут в город, и у него появится время продумать дальнейшие действия. По донесениям разведчиков, Шер-шах прекратил наступление – хотя бы пока – и не двинулся дальше Канауджа. Возможно, он тоже решил передохнуть…

Только за полночь усталый конь Хумаюна промчал его по улицам Агры вдоль берега Джамны вверх к крепости. В ночи загрохотали барабаны, когда в оранжевом мерцании факелов высоко на стенах он въехал по крутому пандусу во двор. К нему бросился конюх принять поводья, и падишах тяжело спрыгнул с коня.

– Повелитель…

К нему приблизилась фигура в темных одеждах. Когда человек подошел ближе, Хумаюн узнал своего деда Байсангара. Обыкновенно крепкий и даже напористый, теперь он казался осунувшимся; все его семьдесят два года проявились у него на лице. Хумаюн сразу понял, что случилось нечто непредвиденное и неприятное.

– Что такое? Что случилось?

– Твоя мать больна. Последние полтора месяца она жаловалась на боль в груди, такую сильную, что только опиум приносил ей облегчение. Хакимы говорят, что больше ничего не могут для нее сделать. Я хотел послать к тебе гонца, но она не захотела отвлекать тебя от похода… Но я знаю, как она хочет тебя видеть. Лишь это держит ее на земле…

– Я иду к ней.

Поспешив по каменным ступеням в покои матери, Хумаюн больше не замечал красных стен крепости. Он снова был мальчиком в Кабуле, скачущим на пони по травянистой долине, на полном ходу стреляющим по соломенным мишеням, установленным для него Байсангаром, изображая из себя лихого героя, чтобы потом в своих рассказах удивить Махам.

Войдя в комнату матери, властитель почувствовал успокаивающий запах ладана, исходящий от тающих кристаллов в четырех высоких курильницах вокруг постели. Под зеленым покрывалом Махам выглядела очень маленькой. Кожа на ее лице стала словно мятая бумага, но большие темные глаза все еще были прекрасны, и взгляд их, остановившись на сыне, смягчился. Хумаюн склонился и поцеловал ее в лоб.

– Прости меня, я пришел к тебе в пыли и поту, еще не остыв от скачки.

– Мой прекрасный воин… Отец так гордился тобой… Он всегда говорил, что ты самый достойный из его сыновей, самый подходящий, чтобы править… Его последние слова были: «Махам, хотя у меня есть другие сыновья, никого из них я не люблю так, как Хумаюна. Он оправдает надежды своего отца. Никто не может с ним сравниться». – Высохшей рукой она коснулась его щеки. – Как ты, мой сын, мой падишах? Ты победил своих врагов?

Значит, они скрыли от нее новости о его отступлении, с облегчением подумал Хумаюн.

– Да, мама, все хорошо. Поспи теперь. Я приду к тебе утром, и мы снова поговорим.

Но глаза матери уже закрылись, и Хумаюн сомневался, что она его услышала.

В прихожей его ждала Ханзада. Она выглядела осунувшейся. Хумаюн догадался, что тетя провела у постели матери много часов. Но завидев его, она просияла.

– Я возблагодарила Всевышнего, узнав, что ты добрался до Агры, – произнесла она, когда племянник поцеловал ее в щеку.

– Надо поговорить с хакимами…

– Они сделали все что смогли. Мы даже отсылали гонцов, чтобы посоветоваться с Абдул-Маликом, помня, как он спас твоего отца, когда его пытались отравить. Хотя он уже стар и почти слеп, ум его все еще ясен. Но, узнав о симптомах болезни, он сказал, что сделать больше ничего нельзя, только избавить Махам от боли. – Ханзада замолчала. – Она ждала лишь одного – увидеть тебя снова, Хумаюн. Теперь она умрет счастливой…

Хумаюн глянул на кольцо Тимура на своей раненой руке.

– Только что я ей солгал… Сказал, что победил своих врагов. Теперь она будет глядеть на меня из Рая, и я добьюсь, чтобы она мною гордилась… Клянусь… – Неожиданно он почувствовал, как по щекам потекли слезы.

Через два дня Хумаюн вместе с другими мужчинами нес сандаловый гроб с телом его матери, омытым камфарной водой и завернутым в мягкие шерстяные покрывала, вниз к берегу Джамны, где их ждала лодка. Прекрасный, утопающий в цветах сад, один из нескольких посаженных его отцом Бабуром на дальнем берегу реки, теперь достигший своей зрелости, должен стать местом ее упокоения. Хумаюн посмотрел на идущего рядом Байсангара. Несмотря на возраст, дед настоял на том, чтобы сопровождать свою дочь в ее последний путь. Как он сгорбился и осунулся – больше не воин, рисковавший жизнью, помогая Бабуру захватить Самарканд. Еще более глубокая печаль завладела Хумаюном. Ранила его не только смерть Махам, но и чувство того, что рушились многие истины юности. Всю жизнь он был обожаемым принцем, воспитанным так, чтобы творить великие дела, по праву занимавшим свое место в мире. Никогда прежде не знал он, как трудно управлять своей судьбой.

Когда мужчины донесли гроб до реки, Хумаюн поднял лицо к тяжелым серым небесам. Вдруг пошел сильный дождь – поначалу большими, грузными каплями, потом сплошным ливнем, вымочив насквозь его темные траурные одежды. Возможно, этот дождь – знак, посланный, чтобы смыть с него все сомнения, чтобы сказать ему, что, хотя многое имеет свой конец, всегда будет новое начало у того, кто никогда не отчаивается перед лицом горя, несчастья, но продолжает верить в себя и в свою неизбежную свободу.

* * *

Хумаюн оглядел своих советников, так же, как и он, облаченных в траур, который, согласно обычаю, не снимается в течение сорока дней. Махам нет всего четырнадцать дней, но если тревожные донесения точны, осталось мало времени для соблюдения почестей в отношении умершей.

– Ахмед-хан, ты уверен?..

– Да, повелитель, – ответил старший разведчик, все еще покрытый дорожной пылью. – Шер-шах стремительно приближается с армией не меньше трехсот тысяч человек. Я видел его авангард собственными глазами всего в пяти днях езды отсюда.

– Это совпадает с другими донесениями, повелитель, – сказал Касим. – Несмотря на дожди, Шер-шах далеко продвинулся.

По крайней мере враг не догнал отступающую армию, подумал Хумаюн. Основные силы спокойно добрались до Агры почти неделю тому назад, хотя по пути многие сбежали.

– Значит, он собирается атаковать нас здесь, в Агре… Сколько у нас осталось войск? – Хумаюн повернулся к Заид-беку, высокому, худощавому военачальнику, которого он назначил командиром конницы вместо Баба Ясавала.

– Около восьмидесяти тысяч, включая войска, вернувшиеся из Канауджа, повелитель. Но с каждым днем число их уменьшается.

Подняв голову, Хумаюн оглядел присутствующих в зале и во дворе за ним. Дождь временно прекратился, и в солнечных лучах засиял красный песчаник. Эта крепость была самым сильным укреплением Великих Моголов с тех самых пор, как они пришли завоевывать Индостан. Прошлой ночью, перед тем как уйти в гарем, падишах стоял на крепостной стене вместе со своим астрологом Шарафом, и они вместе всматривались в ночное небо. Но Шараф не смог найти никаких посланий ни там, ни в своих картах и таблицах. Неужели безмолвием звезд Всевышний сказал ему, что только он сам, Хумаюн, должен найти способ спасти свою династию?..

– Сообщение Ахмед-хана подтверждает то, чего я боялся. У нас нет выбора, остается лишь уйти из Агры, – наконец произнес Хумаюн.

– Оставить Агру, повелитель? – Касим был поражен.

– Да. Это единственный выход.

– Но куда мы пойдем?

– На северо-запад, в Лахор. Так мы выиграем время, и я смогу собрать больше войск из Кабула. Тамошние кланы будут рады трофеям…

Повисло долгое молчание. Потом заговорил Байсангар:

– Много лет тому назад, когда я был молод, мы с Бабуром противостояли врагу в Самарканде. Это был Шейбани-хан и его бесчисленные узбеки, и он знал, что нам их не победить. Единственной альтернативой отступлению была гибель тысяч наших людей. Со всей своей смелостью и прозорливостью, позволившими ему стать великим, Бабур это понимал. Несмотря на боль в душе воина, вызванную необходимостью сдать город Тимура диким узбекам, он знал, что должен это сделать… Так же, как мы теперь вынуждены оставить Агру.

Хумаюн опустил глаза. Байсангар сказал правду. Но умолчал о том, что это была лишь часть сделки. Шейбани-хан потребовал себе в жены Ханзаду, и Бабур вынужден был отдать ее. Десять лет она терпела жизнь в гареме человека, люто ненавидевшего потомков Тимура, который с наслаждением пытался сломить ее дух. Но ему это не удалось. Что бы ни случилось, он, Хумаюн, не допустит такой судьбы для нее теперь.

– Мы отступаем, а не бежим. Хотя мы уходим завтра утром, все должно быть сделано в обычном порядке… Касим, собери императорских военачальников и убеди их – и их слуг – выполнять приказы быстро и без лишних вопросов. Царские сокровища должны быть упакованы в крепкие сундуки. Все остальные ценности тоже должны быть упакованы и вывезены. Я не оставлю Шер-шаху ничего, что могло бы ему помочь. Заид-бек, подготовь войска. Скажи им, что мы идем в Лахор для присоединения к нашим силам из Кабула. И убедись, что все наши мушкеты и амуниция погружены на повозки, запряженные волами, а пушки подготовлены к походу. Не рассказывай ничего, что могло бы вызвать подозрения в поражении или бегстве или заставить людей подумать, что мы боимся Шер-шаха.

Хумаюн огляделся.

– А ты, Ахмед-хан, возьми самых быстрых и молодых всадников, чтобы разнесли послания моим братьям с приказом оставить в своих провинциях достаточно войск для их безопасности и присоединиться ко мне с их воинами в Лахоре. Я напишу письма сам и запечатаю царской печатью, чтобы братья мои не сомневались, что приказ от их повелителя. А теперь спешите, времени мало.

В ту ночь Хумаюн не спал, не навещал гарем. Слишком много надо было успеть. Всю ночь разведчики сообщали новые тревожные сведения о продвижении Шер-шаха. Если враги будут идти с той же скоростью, то их авангард достигнет Агры дня через три-четыре, посчитал Хумаюн.

До первых лучей восхода авангардные отряды армии моголов под развевающимися на раннем теплом ветерке знаменами вышли из города, чтобы обеспечить безопасность пути. Одно лишь слово о том, что падишах покидает Агру, брошенное в народ, может посеять панику и поднять гибельное восстание. Задачей авангарда в сияющих доспехах и на крепких лошадях было произвести впечатление могущества. А я все еще велик, сказал себе Хумаюн. Под моими знаменами все еще оставалось восемьдесят тысяч воинов. Гораздо больше, чем было у отца под Панипатом.

Глядя из своих покоев на площадь внизу, он видел, как царственные женщины и их слуги садятся в повозки и носилки, подготовленные для них. Они поедут в самой середине колонны в окружении стражников, а спереди и сзади будут скакать особые конные отряды. Но Хумаюн распорядился, чтобы Ханзада и его сестра Гульбадан ехали рядом с ним на одном из царских слонов. Салима, его любимая наложница, поедет следом за ними на другом слоне.

За женщинами последует обоз с багажом и всем оборудованием для царского лагеря – шатры и перевозные купальни, кухонные котлы и прочая утварь, необходимая для путешествия на север длиной в четыреста миль. И, конечно же, царская казна в огромных окованных железом дорожных сундуках, чьи замысловатые замки открывались четырьмя серебряными ключами, хранившимися у разных чиновников, а пятый, золотой ключ висел на цепочке у Хумаюна на шее. Падишах был доволен, что перед первым походом против Шер-шаха он предусмотрительно приказал отослать сокровища из Дели в Агру, для большей надежности. При своих деньгах и драгоценностях и том, что захвачено у Бахадур-шаха, у него предостаточно средств, чтобы собрать и вооружить новую армию, не хуже, чем у Шер-шаха.

В самом конце каравана пойдет пехота, включая его превосходных лучников, настолько виртуозных, что они способны выпускать до сорока стрел в минуту. А по сторонам, вдоль всего каравана, на расстоянии, которое не способен охватить глаз, будут следовать зоркие разведчики Ахмед-хана.

Спустя два часа, сидя на длинноногом мускулистом гнедом скакуне, который так быстро донес его до столицы после поражения в Канаудже, Хумаюн медленно ехал вниз по пандусу крепости Агра. Из-под усыпанного драгоценностями шлема он смотрел прямо перед собой. Не время было глазеть по сторонам и тосковать о прошлом. Это лишь временное ухудшение ситуации, и скоро, очень скоро, если Всевышнему будет угодно, он вернет себе то, что принадлежит ему по праву. Тем не менее, перед отъездом он должен кое-что сделать.

Спустившись к реке, падишах слез с коня и сел в небольшую лодку, чтобы переплыть Джамну и навестить могилу Махам. Подойдя к простой мраморной плите, он поцеловал ее и прошептал:

– Шер-шах – наша судьба. Он не осквернит твою могилу, и однажды я к тебе вернусь. Прости меня, мама, что не могу соблюсти сорокадневный траур, но на весах судьба нашей династии, и я должен напрячь каждый нерв и мышцу, чтобы защитить ее.

* * *

Дождь, ливший ежедневно с тех пор, как они ушли из Агры, стал затихать. Как и надеялся Хумаюн, несмотря на захват города, Шер-шах не стал преследовать его. По донесениям разведчиков, в мечети Агры в честь Шер-шаха была прочитана хутба, провозгласившая его еще раз падишахом Индостана, и теперь его двор заседал в колонном зале собраний. Ну что же, пусть узурпатор насладится моментом славы – тот будет недолгим.

Хумаюн заметил, что его караван успешно движется по двенадцать-пятнадцать миль в день, возможно, больше. По плоской унылой местности он направлялся на северо-запад. Если идти с такой скоростью, можно добраться до Лахора за месяц. Пока что не было никаких серьезных нападений. Когда караван моголов проходил мимо деревень, люди боялись подходить ближе, наблюдая за воинами и повозками с безопасного расстояния или выглядывая из своих крытых соломой глинобитных домов. По деревням бегали только тощие собаки и сухопарые желтоперые куры.

Случилось лишь одно нападение на его обоз. Однажды вечером, в стремительно наступающей темноте, под прикрытием тумана банда разбойников напала на повозку, груженную шатрами и кухонным оборудованием, отставшую от основной колонны. Пропажу обнаружили спустя несколько часов, и Ахмед-хан послал разведчиков отыскать ее. Они нашли тела возниц со стрелами в спинах, а повозка пропала. Но даже в темноте было несложно отыскать разбойников и украденную повозку. Не успел затеплиться первый луч рассвета, как люди Ахмед-хана привели в лагерь разбойников, связанных, словно скот для продажи. Хумаюн сразу приказал отрубить им головы и вмуровать их в каменные пирамиды как знак того, что он не допустит беззакония среди своих подданных.

Не допустит он этого и в своих войсках. Несмотря на то, что жители Индостана не его крови, они тоже его люди, его подданные. И он не позволит, чтобы говорили, будто он позволяет своим людям грабить их. Падишах отдал строгий приказ не допускать грабежей и успел побить шестерых воинов и распять их на деревянных рамах перед товарищами за то, что они украли овцу, а седьмого казнил за изнасилование деревенской девушки.

Тем не менее, проезжая мимо деревенских храмов с их резными каменными быками, украшенными гирляндами из бархатцев, с их статуями ужасных богов, многоруких, полулюдей-полуслонов, Хумаюн не мог не задуматься, сможет ли когда-нибудь понять землю, куда судьба и жажда власти привела моголов, чей бог был един, невидим, всемогущ, и создание его образа считалось святотатством. Индийские боги казались многочисленными и со своими внушительными телами и сложными конечностями больше походили на земных существ, чем на вечные создания.

Иногда в пути Хумаюн делился своими мыслями с Ханзадой и Гульбадан, разговаривая с ними через нежно-розовую шелковую вуаль, закрывавшую их раскачивающуюся хауду, закрепленную на спине лучшего слона золотыми цепями. Практичная Ханзада не разделяла его любопытства в отношении религиозных обычаев индусов – почему они чтят каменные йони и лингамы, символизирующие женский и мужской половые органы, почему их священники натирают лбы пеплом и зачем они носят длинную хлопковую нить, закрепленную на правом плече.

А Гульбадан не только восхищалась такими языческими обрядами, но и немало знала о них. Конечно, когда из Кабула ее привезли в столицу Бабура Агру, она была всего лишь маленькой девочкой. Гульбадан выросла в Индостане и мало помнила – если вообще что-то помнила – о гористой земле моголов за Хайберским перевалом. Среди ее нянек были индуски, которых называли айас; они и объясняли ей свои религиозные обычаи. Когда наступят спокойные времена, он будет наслаждаться общением с Гульбадан и постарается лучше понять своих подданных.

* * *

Караван Хумаюна двигался по спокойной местности, пока наконец перед ними не возник Лахор. Хотя у города не было крепостных стен для защиты, древний царский дворец, столетия тому назад воздвигнутый правителями Индии в самом центре города, выглядел внушительно и казался крепким. Перед ним Хумаюн сошел с коня. Приятной оказалась и новость, что его братья уже прибыли и ждали его во дворце. В самые мрачные моменты он думал, подчинятся ли они его приказу, но они его послушали… даже Камран.

Хумаюна удивило, как сильно ему хотелось с ними встретиться. Какие они теперь? Никого из них он не видел с печального времени смерти Бабура, когда они устроили против него заговор. Теперь как никогда он радовался, что был великодушен. И не потому, что, умирая, отец просил его быть добрым с ними, но и потому, что братья были ему нужны, а он, несомненно, был нужен им. Шер-шах угрожал им всем, как князьям моголов. Если сыновья Бабура смогут объединиться, то загонят его обратно в дремучие болота Бенгала, откуда он пришел. Но, более того, это может стать возможностью для них начать все сначала, восстановить узы не только кровные, но и душевные, которые никогда не должны порваться. Глупо ли надеяться, что они тоже хотят залечить раны прошлого?

На следующее утро, как только рассвело, Хумаюн собрал братьев в своих покоях. Касим, Заид-бек и усталый Байсангар уже были на месте, когда пришли Камран, Аскари и Хиндал. Хумаюн обнял каждого, разглядывая всех с откровенным любопытством – так же, как и они глядели на него, не скрывая удивления. Когда он в последний раз видел их шесть лет тому назад, Аскари и Хиндал были совсем юные, а Камран, всего на пять месяцев моложе его самого, был ненамного старше их. Теперь все они стали мужчинами.

Над орлиным носом Камрана сверкали ярко-зеленые глаза, такие же, как у его отца. Нос его стал еще более горбат, храня следы перелома – возможно, полученного в результате падения с лошади или какой-нибудь схватки, – а хакимы не смогли хорошо его выправить. Это было не единственным изменением. Камран сильно возмужал, стал крупнее. Из-под желтой рубахи выпирали его мускулистые плечи и мощные бицепсы. Аскари изменился гораздо меньше. Хотя лицо его казалось более вытянутым и узким, чем помнил Хумаюн, и теперь у него была короткая черная борода, но он по-прежнему был хрупким. А еще он был на голову ниже и Хумаюна, и Камрана. Что же касается Хиндала, падишах вовсе не узнал его. Сын Дильдар, брат Гульбадан, он очень сильно вырос. Выше всех своих братьев дюйма на четыре, крепкого телосложения, он казался гораздо старше своих восемнадцати лет, и впечатление это усиливалось шрамом на правой брови, под непослушной копной каштановых волос. Когда он поприветствовал Хумаюна, голос его прозвучал густо и низко.

Отдав дань вежливости, властитель жестом предложил братьям сесть полукругом вместе с Касимом, Байсангаром и Заид-беком и сразу приступил к делу.

– Рад видеть вас. Давно мы не были вместе. Вы знаете, зачем я собрал вас здесь. Это военный совет, и судьба каждого из нас, всей нашей династии зависит от его результатов. В прошлом у нас были разногласия, но все мы сыновья Бабура. Кровь Тимура течет во всех нас, и мы должны объединиться перед лицом опасности, нависшей над нами. Как вам известно, Шер-шах во главе трехсот тысяч воинов занял Агру, нашу столицу…

– Печально, что твой поход против него провалился, – тихо произнес Камран. – Похоже, твои звезды тебя подвели.

Хумаюн покраснел, почувствовав в словах Камрана, как рушится его надежда на гармонию.

– Я пролил собственную кровь, сражаясь с армией Шер-шаха; погибло немало хороших людей, таких, как Баба Ясавал. Если бы ты прислал помощь, которую я просил, я победил бы Шер-шаха, и те отважные воины, которые пали в бою, могли бы остаться жить…

– Я предложил возглавить свои войска, но ты отказался…

– Потому, что не хотел, чтобы твоя провинция осталась без защиты.

– Но я предупреждал тебя не уходить так далеко на юг, чтобы сразиться с Шер-шахом. Советовал подготовиться к долгой осаде либо в Агре, либо в Дели. За надежными стенами и с хорошим запасом провианта можно было обескровить Шер-шаха и, воспользовавшись другими войсками, атаковать его с тыла. Но, как всегда, ты не нуждался в советах… – продолжил Камран, как показалось Хумаюну, с некоторой язвительностью.

– И как прежде, твоя верность мне сомнительна… словно песок в песочных часах, уже бежит прочь… Я вижу это в твоих лукавых глазах.

Хумаюн встал. В детстве он всегда был лучшим и в драке, и в соревнованиях. Он побеждал Камрана тысячи раз и снова сделает это… Брат тоже вскочил на ноги, потянувшись рукой к драгоценному кинжалу в темно-красных ножнах.

– Повелители…

Спокойный голос Байсангара вернул их обоих к здравомыслию. Хумаюну стало стыдно, что он позволил Камрану спровоцировать себя. Они не дети, играющие в Кабуле, но князья моголов перед лицом общей смертельной опасности. Казалось, что Камран тоже пожалел о своем поведении. Рука его убралась с рукояти кинжала, глаза опустились, и он снова сел. Аскари и Хиндал тоже опустили взоры, словно давая понять, что не участвуют в стычке между старшими сыновьями Бабура.

– Как всегда, Байсангар, твой голос – голос разума. – Хумаюн тоже сел. – Что прошло, то прошло. Важно только будущее. Наш отец боролся почти всю жизнь, с двенадцати лет, чтобы основать империю. Всевышний привел его в новые земли, далеко от дома его предков, и наша священная обязанность – не потерять то, ради чего он сражался. Именно поэтому я собрал вас здесь, чтобы мы вчетвером решили, как оправдать такое доверие… А еще потому, что наша великая сила, наша безопасность зависит от нашей сплоченности.

Братья кивнули в знак согласия, и Хумаюн вздохнул более спокойно.

– Заид-бек, изложи моим братьям ситуацию с военной точки зрения. Рад буду услышать их мнение.

Когда падишах откинулся на широкую парчовую подушку, начальник его конницы начал представлять стратегию, которую Хумаюн разработал вместе с ним и Байсангаром.

– Повелители, – начал он с суровым выражением на худощавом лице, – мы не можем знать намерения Шер-шаха, но в настоящий момент похоже, что он занят укреплением своего положения. Он вывел свою армию из Бенгала далеко на запад, поэтому ему необходимо обеспечить больше подкрепления. Кроме того, над ним висит опасность восстаний в тылах со стороны ненадежных племен, населяющих болотистые районы дельты Ганга. Это означает, что у нас есть немного времени, пока он не окрепнет настолько, чтобы пойти на нас войной из Агры… Если только он действительно сделает это, а это пока не ясно. Надо воспользоваться временем, чтобы перевооружиться. Мы уже послали к правителю Кабула за подкреплением. Как только они прибудут, наше положение сильно укрепится, а возможности возрастут.

– Мы можем заплатить за это пополнение? – спросил Аскари, и в его маленьких глазах блеснула решимость. – Или мы надеемся, что они будут сражаться за обещание военной добычи?

– У нас есть средства из государственной сокровищницы Агры, а также Дели, – ответил Касим.

– А пока мы их ждем… – продолжил Камран.

– Мы воспользуемся временем для вооружения и укрепления Лахора, – сказал Хумаюн. – Жаль, что город не укреплен крепостной стеной, но мы защищены с севера рекой Рави, и можно выкопать защитные рвы, а также расположить пушки и стрелков на западе, юге и востоке. Сам дворец крепкий. Можно защищать его какое-то время, пока не подойдут свежие силы.

Зеленые глаза Камрана сверкнули, но он не сказал больше ни слова.

– Сколько войск вы привели, повелители? – Касим поднял книжную обложку из тутового дерева, куда, насколько помнил Хумаюн, визирь записывал важные сведения. Открыв маленькую нефритовую чернильницу, висевшую на цепочке у него на груди, он макнул в нее перо и замер в ожидании.

– Я привел пять тысяч всадников, включая одну тысячу конных лучников, – сказал Аскари. – А еще пятьсот запасных лошадей.

– Мои силы насчитывают около трех тысяч всадников и пятьсот пеших воинов, – произнес Хиндал. – Все отличные воины.

Все посмотрели на Камрана.

– Я привел лишь две тысячи всадников. В конце концов, ты предупредил меня несколько недель тому назад о беззащитности моей провинции в случае нападения…

Но тон его сказал Хумаюну гораздо больше. Провинция Камрана была самой большой и богатой и дальше всех от армии Шер-шаха. Он мог запросто выделить больше двух тысяч воинов без риска для себя. Однако падишах постарался сдержать свой гнев.

Какое-то время слышался лишь скрип пера Касима, потом визирь поднял голову.

– Стало быть, повелители, вместе с этими дополнительными силами наши войска насчитывают около девяноста тысяч.

– Мы должны сделать все возможное и сохранить их здесь. Не хочу, чтобы они разбежались по домам, – сказал Хумаюн.

– Избежать этого можно, пообещав им настоящее дело и добычу. Учитывая, что женщины и сокровища здесь, в Лахоре, в безопасности, следует выступить против Шер-шаха прямо теперь, захватив его врасплох, – предложил Камран.

– Да, – с воодушевлением согласился Аскари. – Камран прав. Это будет лучше всего!

– Это рискованно, – заметил Хумаюн. – Вы забыли, насколько он превосходит нас. Чтобы одержать решительную победу, надо применять артиллерию. Это не только замедлит нас, но и позволит намного опередить нас вестям о нашем приближении. Я тебя не понимаю, Камран. Ты критиковал меня за то, что я сам постарался создать Шер-шаху выгодные условия, отправившись ему навстречу, а не позволив начать осаду Агры или Дели. Но теперь, когда я предложил укрепить против него Лахор, ты принуждаешь меня отправиться на сражение с ним…

– Условия другие. Но тебе просто не нужны наши советы. Ты лишь хочешь навязать нам свою тактику, – произнес Камран с ядовитым выражением. – Мне больше нечего сказать.

Увидев предупреждающий взгляд деда, Хумаюн на этот раз избежал соблазна позволить брату спровоцировать его. Вместо этого он повернулся к Аскари и Хиндалу.

– Камран ошибается. Мне нужно ваше мнение.

Они молчали – возможно, опасаясь того напряжения, что возникло между старшими братьями. Хумаюна переполнило сожаление, смешанное с отчаяньем. Так не должно быть. Он готов забыть о прошлом, но, похоже, его братья, его плоть и кровь, настроены иначе.

Однако через минуту заговорил Хиндал.

– Заид-бек говорил о подкреплении из Кабула. Что за подкрепление?

– Я ожидаю не менее пятидесяти тысяч человек, – ответил Хумаюн. – И отдал приказ, что, буде Лахор осажден, они должны атаковать его с тыла. Но если они прибудут раньше, чем Шер-шах выступит из Агры, как я надеюсь, то у нас будет достаточно людей, чтобы атаковать наступающую армию Шер-шаха с флангов. У него будет превосходство по численности, а у нас – скорость и преимущество хозяев местности, что всегда служило нам на пользу против наших врагов. Так что сам видишь, Камран, я готов выступить против Шер-шаха, но пока мы не можем сделать этого…

Камран пожал плечами, и снова повисла тишина. Хумаюн встал.

– Поговорим еще, когда будут новые сведения о намерениях врага – и о продвижении нашего подкрепления из Кабула. Но сегодня ночью будем пировать, давно мы не были вместе. Надо показать миру, что, невзирая на нынешние невзгоды, сыновья Бабура едины.

Спеша по коридору в свои покои, падишах прошел мимо женской половины. Где-то там Гульрух, которая, как ему сказали, приехала с Камраном в Лахор. Неудивительно, что она предпочла жить со своим старшим, более амбициозным сыном после того, как Хумаюн отстранил ее от двора. Станет ли она влиять на своих детей, а если так, то как она это сделает? Неплохая возможность… Хумаюн задумался, разумно ли было снова собрать братьев вместе. Может быть, глупо надеяться на настоящее доверие, настоящее единство всех четверых? Тщеславие и соперничество вечно будут стоять между ними. И мог ли он их осуждать? На их месте не стал бы он чувствовать неприязнь к брату, унаследовавшему все? Ему надо внимательно следить за всеми ними, особенно за Камраном, выявлять любые признаки неверности. Когда неприятель у порога, нельзя допускать, чтобы враг завелся среди своих.

Вдруг Хумаюн решил навестить Салиму. Ее жаркие объятья развеют тревожные мысли, и он растворится в сладостной неге… Улыбнувшись, он ускорил шаг.

* * *

– Повелитель, авангард Шер-шаха выступил из Агры в сторону Лахора, – нарушил тревожные мысли Хумаюна голос Джаухара.

С трудом стряхнув с себя сон, падишах увидел взволнованное лицо слуги в мерцающем свете свечи, которую тот держал в правой руке.

– Ахмед-хан просит о срочной встрече с тобой. Он не может ждать до рассвета. С ним один из его разведчиков. Он в пути уже шесть дней и только что вернулся.

Хумаюн сел, ополоснул лицо водой из медной чаши на деревянном столике у постели и завернулся в зеленый шелковый халат. Спустя несколько минут перед ним стояли Ахмед-хан и потный, уставший до изнеможения разведчик.

– Ты уверен, что Шер-шах в пути?

– Да, повелитель. Вот что говорит мой человек…

Разведчик подошел ближе.

– Клянусь жизнью. Я ждал, пока не увижу собственными глазами и не услышу собственными ушами, чтобы удостовериться, и лишь потом отправился в Лахор, останавливаясь лишь для смены лошадей в пути.

– Сколько у него людей?

– Трудно подсчитать, но, судя по огромному облаку пыли на дороге, несколько тысяч всадников, повелитель.

– А сам Шер-шах?

– Все еще в Агре, если верить тому, что я слышал. Но скоро он тоже отбудет. Уверен в этом. Перед тем как уйти, я видел огромный обоз на берегу реки под Агрой – вьючные мулы, верблюды без счета и сотни слонов. Грузили личные пурпурные шатры Шер-шаха. – Усталое грязное лицо разведчика расслабилось сразу же, как только задача его была выполнена.

Оставшись один, Хумаюн сел возле низенького стола, скрестив ноги. Любые обсуждения с братьями бесполезны. За последние несколько дней Аскари и Хиндал не выдали никаких толковых советов, они предпочитали слушать своего старшего брата. Камран продолжал настаивать на противостоянии Шер-шаху, а Хумаюн считал, что без пополнения войск такая стратегия обречена на провал. Он напомнил Камрану, что уже воевал с Шер-шахом и проиграл ему два больших сражения. С тех пор враг его окреп, а он сильно ослабел. Не время было искать нового опрометчивого противостояния.

И все это время в его памяти держалось кое-что, прочитанное в воспоминаниях его отца.

Если не можешь победить врага силой, не отчаивайся. Ищи другие пути. Отточенный, хорошо смазанный обоюдоострый боевой топор – отличное оружие, но не менее прекрасен и верно нацеленный ум, способный отыскать более извилистый путь к победе…

Немного поразмыслив, Хумаюн взялся за перо.

Шер-шах, ты стремишься отобрать у меня Индостан, несмотря на то, что он предназначен мне судьбой по праву рождения, как потомку Тимура. Сойдись со мной в открытом бою, и решим этот спор раз и навсегда. Но если ты не станешь биться со мной, давай хотя бы заключим перемирие, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие, пока мы не нашли иных путей урегулирования противоречий.

Взяв палочку темно-красного сургуча, Хумаюн поднес край его к огню свечи и наблюдал, как он плавится и капает рубиновыми каплями, словно кровь. Подержав его над письмом, обождал, пока не образуется небольшое пятно. Потом прижал золотое кольцо так, чтобы остался четкий отпечаток оскалившегося тигра.

Спустя час Хумаюн наблюдал, как двое людей Ахмед-хана галопом помчались из Лахора на поиски Шер-шаха, чтобы передать ему письмо. Шер-шах никогда не согласится на поединок – только глупец принял бы такой вызов, – но подобная идея могла бы его прельстить. Истории – не более чем слухи, услышанные от купцов, – свидетельствовали о разногласиях некоторых военачальников Шер-шаха. Если в них есть хотя бы искра правды, Шер-шах может обрадоваться передышке, чтобы укрепить свой авторитет. В таком случае Хумаюн выиграет немного времени. Пока что не было никаких признаков подкрепления, которое он вызвал из Кабула, и, вероятно, не будет еще несколько недель. Полезен каждый день отсрочки…

Спустя семь дней – зловещий знак того, как близко Шер-шах был от Лахора, – Хумаюн получил ответ, который принес ему в покои Касим. Странно, но писем было два – одно написанное корявым почерком Шер-шаха с его личной печатью, а второе свернуто и упаковано в бамбуковую трубочку; его, как сказал Касим, Шер-шах непременно хотел вручить Хумаюну.

Первым падишах прочел письмо Шер-шаха.

Я завоевал Индостан. Зачем мне сражаться с тобой за то, что уже мое? Я оставлю тебе Кабул. Иди туда.

Однако в письме было еще кое-что:

Зачем пытаться удержать империю, если не можешь справиться даже со своей семьей? Твой брат Камран собирается предать тебя. Но я не желаю иметь никаких дел ни с кем из Моголов, если только видеть ваши головы в пыли, где им и место. Я написал твоему брату отказ на его предложение – такой же, как отказ тебе, – и обещал ему сообщить тебе о его предательстве.

Хумаюн взял бамбуковую трубку и вытряхнул из нее желтый листок. Развернув его, он сразу узнал острый почерк Камрана. Это было его письмо Шер-шаху:

– Мой брат отказал мне в праве рождения, – прочел он вслух, дрожа от гнева. – Если ты, Шер-шах, оставишь мне Пенджаб и земли Моголов к северу, включая Кабул, чтобы я правил им как собственностью, я доставлю к тебе Хумаюна. Или, если хочешь, убью его собственной рукой, клянусь».

Касим поднял с пола письмо Камрана, оброненное Хумаюном, и прочел его. Когда дерзкие, убийственные слова дошли до его сознания, лицо визиря исказилось от потрясения. Хумаюн устремился к дверям и, распахнув их, крикнул:

– Стража, немедленно приведите ко мне моего брата Камрана! Если будет сопротивляться, свяжите его.

Он подозревал, что братья будут интриговать против него, но не верил, что один из них падет так низко, что забудет о династии и предаст его чужаку. Хумаюн нервно бродил по комнате под молчаливым взором взволнованного Касима, пока не вернулась стража.

– Повелитель, мы не можем найти его. Первым делом мы отправились к нему в покои, но его там нет. Потом обыскали везде, даже послали на женскую половину, чтобы убедиться, не у матери ли он, госпожи Гульрух, но ее тоже нет на месте…

Хумаюн и Касим переглянулись.

– Пришлите ко мне главного стражника центральных ворот, быстро!

Через несколько минут перед Хумаюном появился обеспокоенный военачальник.

– Ты сегодня видел кого-нибудь из моих братьев?

– Да, повелитель. Сегодня утром князь Камран и князь Аскари выехали на лошадях. Они еще не вернулись…

– А их мать Гульрух и ее женщины?

– Они тоже покинули дворец в носилках. Бегам сказала, что она собралась навестить свою кузину, жену главного хранителя сокровищ Лахора, у нее во дворце к северу от города.

Хумаюн выругался. Несомненно, она уже со своими сыновьями и их войсками, и они все бежали подальше от него. Соблазн погнаться за ними был почти непреодолим, но именно этого и ждал от него Шер-шах. Враги ловко пытались манипулировать им, с одной стороны, дав Хумаюну доказательства предательства брата, с другой стороны – подбросив падишаху повод устроить погоню. Но он в эту подстроенную с таким мастерством ловушку не пойдет, проигнорировав угрозу Шер-шаха, и не станет преследовать Камрана и Аскари.

Возмездие должно обождать.

Глава 10

Бегство

Хумаюн развернулся в седле. Прошло тридцать шесть часов с тех пор, как он оставил Лахор в виду полчищ Шер-шаха. Позади него тянулись остатки его войска – всего около пятнадцати тысяч человек, многие бежали. За ними долгие мили шли толпы народа, задыхаясь в раскаленной пыли, влача с собой свои пожитки на шатких повозках, мулах и ослах.

Всего четыре дня тому назад группа потрепанных в дороге купцов, настолько перепуганных, что бросили караваны мулов, навьюченных товаром, влетели в Лахор, вопя, что Шер-шах грозится вырезать весь город. Спустя несколько часов прибыл гонец от самого Шер-шаха. Письмо, которое он принес, было лаконично. Враг действительно грозился уничтожить город и вырезать население, но только если Хумаюн откажется его покинуть.

Решение оставить Лахор, как и вынужденная сдача Агры, было страшным унижением. Но Шер-шах стоял во главе огромной армии; сведения об этом, полученные Хумаюном, были достоверны. Его войско превышало силы падишаха в двадцать раз, возможно, даже больше. Несмотря на рвы и укрепления, которые приказал воздвигнуть Хумаюн, без крепостных стен, защищающих Лахор, оборона города была бессмысленна, даже если войска, которые он ждал из Кабула, доберутся до него вовремя.

Поразмыслив всего несколько часов, Хумаюн приказал своим военачальникам подготовить эвакуацию Лахора. Когда новость разошлась, горожане отказались верить, что с уходом Хумаюна Шер-шах сдержит слово и пощадит их. Началась паника. Стоя на одной из каменных башен, падишах наблюдал, как люди покидали свои дома, унося на себе узлы с самыми ценными вещами и таща за руки плачущих детишек. Некоторые несли стариков на своих спинах. Вскоре узкие улочки стали непроходимы от ручных повозок, телег и запряженных в них неповоротливых животных. От страха простые горожане потеряли контроль над собой и превратились в бешеную агрессивную толпу, стремящуюся лишь убежать и спастить. Торговые лавки были брошены, а слабые и увечные затоптаны под ногами убегающих людей. Это было похоже на конец света.

Паника и хаос усилились, когда загрохотали мощные взрывы, донесшиеся с большого парадного плаца возле дворца, где Хумаюн приказал уничтожить самые большие бронзовые пушки, которые невозможно было быстро вывезти с обозом. Упряжки волов вытащили орудия на открытое место; обнаженные по пояс, потные пушкари спешно набили их стволы порохом и, забив дула хлопковыми пыжами, запалили пушки, которые взлетели на воздух, разнося в стороны искореженные раскаленные куски металла.

Вернув свои мысли в настоящее, Хумаюн посмотрел влево на мощную фигуру Хиндала, скачущего на огромном золотистом жеребце во главе своей небольшой свиты. Едва узнав о послании Шер-шаха, брат отыскал Хумаюна и поклялся именем отца, что ничего не знал о предательстве Камрана и Аскари. С детства Хиндал не умел скрывать свои чувства. Увидев взволнованное лицо младшего брата и его возмущение тем, что сделали Камран и Аскари, Хумаюн поверил ему. Позднее, спокойно поразмыслив, он понял, что интуиция его не подвела. Иначе зачем Хиндал остался в Лахоре и рисковал получить наказание? Кроме того, Камран и Аскари были родными братьями; Хиндал же, как и Хумаюн, был им только единокровным братом. Следовательно, узы крови и чести, связывавшие их, были слабее. Словно почувствовав, что Хумаюн на него смотрит, Хиндал повернул голову и улыбнулся ему. Хорошо, что он предпочел остаться с ним, подумал падишах. Возможно, перед лицом угрозы династии хотя бы двое из сыновей Бабура смогут создать крепкий союз, который придаст им сил.

За несколько тревожных часов перед стремительным уходом армии из Лахора Хумаюн обнял Байсангара и попрощался с ним – возможно, в последний раз. Тяжело было расставаться с дедом и еще тяжелее – уговорить старика отправиться на север с отрядом воинов для защиты Кабула. Снова и снова Хумаюну пришлось доказывать, что Камран и Аскари могут воспользоваться его отсутствием, чтобы попытаться захватить царство, что он больше не доверяет тамошнему правителю, который так неохотно выслал ему подкрепление, и что Байсангар – единственный из немногих, кому он мог доверять беспредельно и кто мог удержать город для него.

Все это было так, но Хумаюн хотел, чтобы его дед ушел на север, еще по одной причине, хотя Байсангару он в этом признаться не мог. Несмотря на то, что воинский дух в нем был по-прежнему силен, а ум – ясен, он все же был стар, на восемь лет старше Касима, и силы уже покидали его. Дед будет в большей безопасности и гораздо полезнее в Кабуле, чем в походе с Хумаюном, теряя свои ничтожные силы, подвергаясь опасности на пути к Синду длиною в шестьсот миль, вдоль рек Инд и Рави. Султан Синда, Мирза Хусейн, был из рода Хумаюна. Его мать приходилась Бабуру двоюродной сестрой, поэтому он был обязан принять Хумаюна. Но настолько ли важна для Мирзы Хусейна честь рода, как для его братьев, с которыми кровные узы у Хумаюна гораздо сильнее?

В итоге Байсангар сдался, покорившись логике доводов внука. Однако с Ханзадой и Гульбадан было сложнее, и в схватке с ними сдаться пришлось Хумаюну. Тетя и сестра отказались сопровождать Байсангара.

– Я заслужила право решать собственную судьбу, – тихо возразила Ханзада. – В годы заточения в гареме Шейбани-хана я поклялась себе, что если выживу, то никогда больше не позволю судьбе управлять собой, даже если единственным выбором будет смерть. Я решила следовать за тобой, племянник.

Гульбадан молчала во время этого разговора, но Хумаюн заметил, как крепко она сжала руку Ханзады и как решительно было ее лицо. Когда Ханзада смолкла, Гульбадан также выразила желание сопровождать Хиндала и Хумаюна.

В душе падишах был рад, что они с ним. Теперь женщины ехали рядом на крепких гнедых пони в сопровождении слуг, жен и дочерей некоторых военачальников Хиндала и Хумаюна, включая жену Заид-бека, тоже на пони. Важно было не сбавлять скорость, и не время было для более пышных и эффектных средств передвижения, скрывающих их от посторонних взглядов под балдахинами повозок и хауд. Тем не менее небольшую группу женщин зорко охранял отряд самых надежных телохранителей Хумаюна, а от жадных взоров их скрывали просторные одежды. Волосы были туго зачесаны и уложены под плотными головными уборами; над хлопковыми вуалями, защищавшими от дорожной пыли, виднелись только их глаза.

Среди них должна была быть пара других глаз, серых, согревающих его душу, подумал Хумаюн. Перед уходом из дворца в Лахоре он ненадолго навестил свежую могилу в саду, где всего два дня тому назад была похоронена Салима. Она тоже захотела бы поехать с ним, он в этом не сомневался, но накануне ультиматума Шер-шаха, когда разразился хаос, у нее случилась лихорадка, унесшая ее жизнь всего за сутки. В последние минуты, истекая потом, в бреду ее застывшие глаза не узнали его, не видели его слез, когда он держал в своих больших руках ее маленькую ручку и смотрел, как дыхание покидает ее тело. Как сильно он будет скучать по ней… С тех пор, как Хумаюн отказался от одурманивающего вина Гульрух, и особенно после его поражений от Шер-шаха, Салима стала несказанно важна для него, давая ему полное физическое облегчение от тяжких дум, дневных забот и непосильной ответственности.

Однако не время было тосковать и размышлять о бренности человеческого существования. Все время пути Хумаюн возвращался к одному и тому же вопросу: правильно ли он сделал, оставив Лахор? Но ответ всегда был один. Перед лицом неизбежного кровопролития, резни многих тысяч невинных горожан у него не было другого выбора, кроме как отдать приказ своим войскам отступить по широкому деревянному мосту через реку Рави на севере города. Как только его люди перешли на другой берег, мост был разрушен, чтобы не допустить преследования его войск Шер-шахом. Тем, кто следовал за ним, пришлось переправляться как попало, цепляясь за борта рыболовных и грузовых лодок.

Но Шер-шах и не пытался догонять Хумаюна, который после полутора дней непрестанного пути в седле теперь был в сорока милях от Лахора. Двигаясь со скоростью мили в час, он все больше убеждался в том, что у него будет время перегруппироваться. Неплохо было и то, что пушки, которые он смог увезти с собой, были доставлены быками к реке Рави, спокойно погружены на плоты и спущены по реке под охраной командира пушкарей и его людей. Им было приказано дождаться остальных войск и присоединиться к падишаху в Мултане, в двухстах милях к юго-западу от Лахора. У Хумаюна было достаточное количество мушкетов, пороха и ядер, а также сокровищ в монетах и драгоценных камнях, которыми можно было расплатиться с войском и закупить для них провиант, когда они пойдут в Синд. Возможно, дела не так уж плохи, как казалось.

Глядя в блеклое, подернутое облаками небо, Хумаюн увидел двух стервятников, кружащих над каким-то мертвым или умирающим животным. В Панипате, накануне великой победы моголов, он видел орлов, кружащих над полем битвы. От благородных орлов – до мерзких, недостойных стервятников… Неужели это символ того, насколько ничтожна стала его удача? Хумаюн вытащил стрелу из позолоченного колчана за спиной, отстегнул от седла круто изогнутый лук и пустил стрелу, со свистом взмывшую в раскаленный воздух. Она настигла свою цель. Падишах быстро выхватил другую стрелу, но, снова взглянув ввысь, жадно ища вторую жертву, увидел лишь пустое небо.

* * *

– Повелитель, милях в трех или четырех от нас мои разведчики заметили небольшой отряд всадников. Они стремительно приближаются, – произнес Ахмед-хан, придержав коня.

– Слава Всевышнему, это с отрядом возвращается гонец, которого я послал к Мирзе Хусейну! Но на всякий случай останови колонну и прикажи людям занять оборону по периметру. Вокруг женщин и сокровищ поставь дополнительную охрану.

– Да, повелитель.

Если повезет, опасный путь из Мультана, где Хумаюн должен, как планировалось, встретиться со своими пушкарями и орудиями, а потом спуститься по Инду, скоро закончится, и он сможет спланировать ответный удар по Шер-шаху. Хумаюн пристально вгляделся в горизонт на западе; за ним стремительно скрывался огромный кровавый диск солнца. Среди тонких длинных деревьев и редких скал впереди он вскоре разглядел столб пыли, а потом и самих всадников, около тридцати человек, во главе с человеком в железном шлеме, сверкающем в закатных лучах. Когда всадники подъехали, Хумаюн увидел, что среди них действительно был гонец, которого почти две недели тому назад он отослал с письмами к Мирзе Хусейну. Предводитель всадников снял шлем, спрыгнул с коня и поклонился.

– Приветствую тебя, повелитель. Мирза Хусейн, султан Синда, рад видеть тебя в своих землях и ждет в лагере в десяти милях отсюда. Он отказал себе в чести приветствовать тебя лично потому, что желает убедиться, что все готово к твоему приему. Я – начальник его охраны. Мои люди сопроводят тебя туда.

В густых сумерках, сквозь темные силуэты деревьев Хумаюн увидел оранжевые костры лагеря. С Мирзой Хусейном он виделся единственный раз много лет тому назад, когда султан прибыл в Кабул засвидетельствовать свое почтение Бабуру, и совсем не запомнил, как тот выглядит. В центре лагеря, положив руку на грудь, его ждал высокий широкоплечий мужчина, одетый в великолепные алые одежды и в туго закрученном золотом тюрбане на голове, но совершенно ему не знакомый.

– Добро пожаловать, повелитель. Твой приезд делает мне честь.

– Бесконечно благодарен тебе за гостеприимство. Мы с братом признательны тебе.

Мирза Хусейн был хорош собой, хотя немного полноват, подумал Хумаюн во время традиционного обмена любезностями. До того, как немного располнеть, он, должно быть, неплохо сражался. Хумаюн вспомнил истории Бабура о том, как Мирза Хусейн создал и преумножил свое царство, даже захватил земли соседа Бахадур-шаха на юге Гуджарата. Пока Хумаюн воевал в Гуджарате, Мирза Хусейн слал одобрительные письма, однако подкрепления не дал. Но падишах ничего и не просил у родича. Уверенный в своей победе, он не желал делиться богатой добычей Гудражата больше того, что считал нужным.

– Повелитель, к твоему приему все готово. Для женщин подготовлены особые покои, рядом с твоими, а для твоих воинов установлены ряды палаток. Сегодня ночью тебе следует отдохнуть. Через три дня мы доберемся до моего дворца в Саркаре и сможем поговорить о былых днях.

И о будущем, подумал Хумаюн. Ему нужна помощь Мирзы Хусейна. Только бы удалось его уговорить… Но, конечно, следует соблюдать этикет.

В тот вечер, лежа на парчовой кровати в своем шатре, Хумаюн наконец-то смог позволить себе расслабиться впервые с тех пор, как оставил Лахор. Он обезопасил и свою семью, и войска. По воле Всевышнего, скоро он снова пойдет в бой.

* * *

Через два с половиной дня под палящим солнцем, в сопровождении Мирзы Хусейна и Хиндала, Хумаюн въехал в укрепленный дворец Саркара, построенный между высоких скал над морем. Над крепостными воротами в чистом воздухе реяли два стяга – алый флаг Синда, а рядом ярко-зеленый флаг Моголов. Дворец, к которому от ворот вел длинный пологий помост, представлял собой здание из золотистого камня, с трех сторон окружавшее большую площадь.

Расположившись в просторных помещениях, занимавших почти весь средний этаж западного крыла дворца, Хумаюн призвал к себе Хиндала и Касима. Ему хотелось поговорить с ними наедине, без лишних ушей его слуг, без Джаухара, которому он доверял как самому себе и который теперь стоял на страже у двери.

Хумаюн жестом предложил Хиндалу и Касиму сесть. Визирь уселся с большим трудом. Сложности последних недель сказались на нем. Касим казался еще более худым и сгорбленным, чем прежде. Хумаюн обождал, пока его старый советник устроится, и заговорил:

– Хотя из вежливости я пока ничего не сказал, Мирза Хусейн отлично знает, зачем я пришел и что мне нужна помощь против Шер-шаха. Однако скоро придется поднять этот вопрос, и я хочу подготовиться. Касим, удалось ли тебе что-нибудь узнать о мыслях и намерениях султана от его окружения?

– Похоже, я кое-что узнал о его мыслях на этот счет… – осторожно произнес Касим. – Если хорошо слушать, люди открывают гораздо больше, чем хотят… Мне сказали, что, когда Мирза Хусейн впервые прочел твое письмо с просьбой принять тебя, он пришел в неописуемый ужас. Ему не хочется, чтобы его царство с процветающей торговлей, с гаванями, забитыми товаром из арабских стран, было втянуто в войну. Он даже боится, что ты захочешь отобрать у него власть…

– Тогда почему он так радушно нас принял? Под каким-либо предлогом он мог бы отказать, – произнес Хиндал.

– Выбор у него был небольшой, – заметил Хумаюн. – Он наш родственник; мне думается, это для него кое-что значит. Кроме того, несмотря ни на что, я падишах, желающий вернуть свои земли. Когда я это сделаю, у меня будет возможность вознаградить его и удовлетворить его амбиции. Мирза Хусейн это знает. И если только он не желает открытого разрыва, то захлопнуть передо мной свои двери он не может. Но какими бы ни были его мысли и планы, мне надо продумать свои следующие шаги. Есть ли у нас какие-либо вести о передвижениях Шер-шаха за последние три дня?

– Ничего, повелитель, – отозвался Касим. – Из того малого, что удалось узнать от путешественников и иных людей, он до сих пор в Лахоре.

– А какие новости о Камране и Аскари?

– Никто не знает, где они теперь, повелитель. По некоторым слухам, они ушли на север по реке Кабул в Бадахшан. Но, как я уже сказал, это лишь слухи…

Хумаюн нахмурился.

– Иногда мне кажется, не задумал ли Камран гораздо более сложную игру, чем я догадываюсь. И Шер-шах – тоже. А что если вся эта затея с предложением Камрана предать меня и отказ Шер-шаха принять его предложение – всего лишь заговор их обоих с целью выманить меня из Лахора, чтобы обрушить все силы на меня и уничтожить?

– Повелитель, такое вполне возможно, – согласился Касим. – Это нельзя не учитывать.

– Я также думаю о том, насколько Аскари был осведомлен о планах Камрана. Замышляли ли они вместе предать меня Шер-шаху, или же Аскари ушел с Камраном, поскольку думал, что я никогда не поверю, что он ни при чем?

На этот раз ответил Хиндал:

– Уверен, что Аскари все знал. Он всегда следует за Камраном. Я говорю откровенно потому, что знаю. Когда-то я был таким же.

– Подозреваю, что ты прав. В отличие от Камрана, Аскари слаб и всегда в тени своего старшего брата, – cказал Хумаюн. – Соответственно, его предательство ранит меня гораздо меньше. В детстве именно с Камраном, почти ровесником, я играл, охотился и дружил. Хотя мы часто спорили, иногда даже дрались, какое-то время были близки… почти как родные братья. То, что он желает мне смерти, печалит меня так же сильно, как злит…

Услышав стук в дверь, он замолк. Джаухар распахнул двери из розового дерева на хорошо смазанных петлях. Хумаюн услышал тихие голоса снаружи, потом слуга появился снова.

– Прости, повелитель, но Мирза Хусейн прислал своего визиря с посланием.

– Впусти его.

Визирь, тонкий, хорошо сложенный, с прямым умным взглядом, цветисто приветствовал его, а затем произнес:

– Прости меня за то, что потревожил тебя, но Мирза Хусейн просит тебя и твоего брата удостоить его чести видеть вас на пиру сегодня вечером.

– Конечно, – величественно кивнул Хумаюн. – Мы будем рады поблагодарить Мирзу Хусейна за его гостеприимство.

Визирь поклонился и удалился.

Как только двери закрылись, Хиндал улыбнулся.

– Хороший знак. Что думаешь? Мирза Хусейн очень старается для нас…

– Наверное, ты прав. Но, возможно, он пытается задобрить нас мелочами, намереваясь отказать в том, что нам нужно на самом деле… Посмотрим…

В тот вечер, когда опустилась туманная, розовая мгла, тихо зазвучали барабаны. Хумаюн и Хиндал в сопровождении слуг, присланных Мирзой Хусейном, направились в центральное крыло дворца вверх по длинной пологой лестнице, усыпанной лепестками жасмина и освещенной зажженными дия с ароматным маслом. На вершине лестницы Хумаюн и Хиндал прошли через резные мраморные двери в шестигранный зал, ярко освещенный огромными серебряными канделябрами и факелами в золоченых держателях на стенах. Пол был устлан коврами, вытканными с золотой нитью, а стены увешаны разноцветной парчой, украшенной жемчужными нитями и стеклянными бусинками. Прямо перед ними возвышался помост, устланный серебряной тканью и заваленный подушками.

Как только Хумаюн и его брат вошли, зазвучала музыка. Улыбаясь, Мирза Хусейн направился к своим кузенам. По обычаю Индостана, повесив им на шею гирлянды цветов, он провел их на почетные места на помосте. Как только они удобно устроились, султан хлопнул в ладоши, и в зал сбоку вошла вереница слуг. У каждого на плече было золоченое блюдо с яствами – рыба брама в банановых листьях, зажаренная в нежном кокосовом соусе, куски жареного оленя, ребрышки ягненка под острым соусом, подкопченные баклажаны, растертые в пюре, рассыпчатый рис с абрикосами и теплые хлебные булочки с изюмом и курагой.

– Кушай, повелитель, и ты тоже, принц Хиндал. Угощайтесь, мои кузены. Вы мои почетные гости. Смотрите, угощение отличное… Скажите, какие блюда вам приглянулись, и я буду для вас отведывать их первым. Вам не стоит бояться, пока вы под моей крышей.

– Благодарю тебя, кузен. Я не боюсь. – Хумаюн знал: чтобы добиться помощи кузена, следует продемонстрировать полное доверие. Без колебаний он взял ломоть теплого хлеба и, завернув в него кусок рыбы, стал есть. – Действительно, очень вкусно.

Позднее, когда падишах разлегся на подушках, Мирза Хусейн хлопнул в ладоши. Через боковую дверь в зал вошли девушки и низко поклонились ему, не поднимая глаз. Потом, одновременно ударив ладонями в тамбурины и притопывая ногами, украшенными бронзовыми колокольчиками на лодыжках, они стали танцевать. Одна из них была высокая и тонкая, две другие – ниже ростом и более пышные. Их короткие, тугие обтягивающие лифы закрывали лишь узкую полоску тела, оставляя открытой гибкую талию. Выразительность движениям бедер и ягодиц придавали бледно-розовые шелковые просторные шаровары, закрепленные на талии золотыми шнурами с жемчужными кисточками на концах. Глядя на извивающихся перед ним девушек, Хумаюн вдруг вообразил себя в Агре, подумал о незыблемости своей империи; словно бы ничто ему не угрожало, а заботило лишь укрепление славы и величия, а также какую наложницу выбрать для ночных удовольствий.

Взмах унизанной драгоценностями руки Мирзы Хусейна заставил девушек убежать. Слуги убрали блюда и принесли новые – подносы со спелыми фруктами, марципаны, нежный миндаль, завернутый в серебряные листья. Но среди них сверкало кое-что еще. Присмотревшись, Хумаюн заметил, что сладости уложены на горку драгоценных камней – рубинов, сердоликов, изумрудов, бирюзы, жемчуга различной формы и оттенков и мерцающих камней кошачьего глаза.

– Это мой подарок тебе, кузен. – Мирза Хусейн выбрал рубин и протянул его Хумаюну. – Взгляни, какого качества этот камень.

Хумаюн взял его и стал разглядывать.

– Ты великодушен и щедр.

– Я отослал другие подарки твоим военачальникам – драгоценные ятаганы, кинжалы, сбруи для коней и золоченые колчаны, безделушки, сравнимые с блеском двора Великих Моголов, о котором я так много слышал. Я знаю, это мелочи, но, тем не менее, надеюсь, вполне приемлемые. А теперь хочу просить о еще одной милости. Позволь мне представить тебе мою младшую дочь.

– Конечно.

Мирза Хусейн что-то шепнул слуге. Спустя несколько минут в высоких дверях, в которые два часа тому назад вошли Хумаюн с Хиндалом, появилась невысокая тоненькая девушка. Гордо подняв голову, она медленно подошла к помосту. Хумаюн увидел темные глаза на широкоскулом, почти кошачьем лице. Подойдя ближе к помосту, она села перед ним на колени, опустив глаза.

– Это Ханам.

После слов султана Ханам подняла голову и посмотрела Хумаюну прямо в глаза.

– Моя дочь – искусный музыкант. Не позволишь ли ей сыграть для тебя?

– Конечно, с удовольствием ее послушаю.

По сигналу отца Ханам отступила на несколько шагов и, взяв у слуги круглый инструмент с длинным грифом, села на деревянный стульчик, который принес ей другой слуга. Мирза Хусейн не преувеличил таланта дочери. Как только она коснулась струн, зал наполнился волшебными, тоскующими звуками. На миг закрыв глаза, Хумаюн увидел свою мать Махам, склонившую голову над лютней, которая некогда принадлежала его прабабушке Есан Давлат, сохранившей ее в трудные, а иногда опасные для семьи времена борьбы за трон.

– Ханам красавица, не так ли? Самая красивая из моих дочерей. Ее мать была персиянка, – вторглись в мысли Хумаюна слова Мирзы Хусейна.

– Твоя дочь прекрасна, – вежливо ответил Хумаюн, хотя, на его вкус, Ханам была немного худощава и, конечно, ни в какое сравнение не шла с пышным очарованием Салимы. Смерть, жестокая и внезапная, унесшая ее красоту и жизнерадостность, до сих пор заставляла властителя страдать. Казалось, что это был символ того, как много он потерял за последние месяцы.

Мирза Хусейн склонился и, понизив голос до шепота, чтобы слышал только Хумаюн, произнес:

– И она созрела для замужества. Я богат, и ее приданое будет немалым… почти царским… – Он улыбнулся, подкрепив значение своих слов.

Хумаюн посмотрел на Ханам. Пока она играла, ее длинные волосы, окрашенные хной, рассыпались по плечам. Почему бы и нет, подумал он. Бабур несколько раз заключал династические браки ради укрепления своего положения. Несмотря на то, что Ханам не слишком его взволновала, он отметил ее привлекательность. Она была близка ему по крови, и ее отец станет полезным другом в борьбе против Шер-шаха. Почему бы не заключить союз, закрепленный ночью на брачном ложе? Казалось, что на этот раз информация Касима была неверна. Мирза Хусейн хотел ему помочь. Но в одном Хумаюн был уверен: перед тем, как подумать о женитьбе, он должен сокрушить своих врагов и утвердить трон. Настало время для откровенного разговора.

– Мирза Хусейн, буду рад однажды подумать о том, чтобы взять Ханам в жены. Она красивая, образованная молодая женщина. Но прежде всего мои мысли о войне и возвращении потерянных земель, а не о свадьбе. И мне нужна твоя помощь. Ты щедр в своем гостеприимстве и дарах, но мне нужны твои воины. Давай провозгласим перед всем миром наш союз.

Хумаюн сел, опершись на подушки, ожидая благодарности и даже радости Мирзы Хусейна. Перспектива брачного союза с падишахом должна была стать выше всех его ожиданий. Но гость увидел, что улыбка хозяина дома стала не такой радушной. Казалось, что губы его напряглись, а взгляд похолодел.

– Ханам, достаточно, оставь нас, – резко прозвучал его голос.

Девушка удивленно взглянула на отца и сразу перестала играть. Поднявшись и шелестя длинными синими одеждами, она поспешила прочь.

– Давай постараемся понять друг друга, – тихо заговорил Мирза Хусейн. – Я тебя сюда не приглашал. Ты сам пришел. Я принял тебя по долгу гостеприимства. Шер-шах в Лахоре, всего в шестистах милях отсюда, во главе армии, которая во много раз превышает твою и мою вместе взятые. В настоящий момент я не смею противостоять ему. Могу дать тебе денег и охотно отдам свою дочь, если пообещаешь защищать и уважать ее, но не более того. Возьми Ханам с моим благословением, как подарок, и избавь меня от дальнейших обязательств в отношении тебя в твоих нынешних невзгодах. Покинь мои земли, пока не принес беду мне и моим людям.

Мирза Хусейн говорил громко, чтобы слышали все, и Хумаюн увидел, что Хиндал глядит на него с изумлением. Огонь гнева переполнил его. В конце концов, Касим оказался прав.

– Мирза Хусейн, в тебе течет кровь Тимура, но говоришь ты словно купец, а не воин…

Тот покраснел. С удовлетворением Хумаюн заметил, что слова его достигли цели. Ни одному мужчине не понравится услышать такое, особенно под собственной крышей.

– Твои амбиции опасны, – произнес наконец султан. – Прими свое поражение. Покинь Индостан. Вернись в Кабул, на свою родину. Это большое царство. Нельзя процветать там, где не твое место.

– Ты забываешься. Мой отец покорил Индостан и основал империю, которую передал мне. Мое место здесь. Не пытайся откупиться мешком золота и дочерью. Вместо этого нам с тобой следует подумать о том, как вернуть мои земли. Мы сразу выиграли первые битвы, другие тоже преуспели под моими знаменами. Но ты не хочешь признать это. Ты так разжирел на торговле, что, похоже, забыл кодекс воина и обязанности и честь, которые он предполагает…

В гневе Хумаюн позабыл, что рядом его брат и другие люди. Несколько вельмож Мирзы Хусейна сидели за столами у подножия помоста. Вдруг он почувствовал тишину, овладевшую всеми, и увидел их испуганные взгляды. Не время было провоцировать вражду или даже вызвать раскол. Хумаюн заставил себя улыбнуться, хотя ему захотелось сдавить горло хозяина дома собственными руками.

– Но я забылся. Я твой гость. Слишком просто излагаю свои мысли. Теперь не время и не место вести такие разговоры. Мирза Хусейн, прости меня. Поговорим снова завтра, наедине, хорошенько подумав.

Но выражение лица султана говорило о том, что не стоит сильно надеяться на правителя Синда.

Глава 11

Хамида

Через два часа после того, как Хумаюн вывел свою колонну в ворота, на которых больше не развевались знамена Великих Моголов, укрепленный дворец Саркара исчез из вида. Медленно продвигаясь на северо-восток, Хумаюн погрузился в свои мысли. Несмотря на то, что гостеприимство Мирзы Хусейна по-прежнему было исключительно щедрым, оставаться в Синде было бессмысленно. Слишком малое число войск не позволило падишаху убедить султана помочь ему. Каждый проведенный у него день казался унизительным.

Приятно было снова отправиться в поход. По крайней мере Хумаюн извлек для себя немалую пользу, оставив на сохранение Мирзе Хусейну четыре пушки, которые сильно замедлили бы его передвижение. Желая поскорее избавиться от нежелательного гостя, султан щедро расплатился. Он также дал Хумаюну зерна и другого провианта для людей и свежих вьючных животных для его перевозки. Если все будет хорошо, через два месяца Хумаюн войдет в пустынное царство Марвар, чей раджа Малдео готов был помочь ему гораздо охотнее, чем кузен. Две недели тому назад в Саркар прибыл посол раджи, высокий худой мужчина в ярких одеждах, с длинными волосами, уложенными на голове по моде раджпутов. Он пространно рассказал Хумаюну о том, как раджа Малдео презирает Шер-шаха и ненавидит его.

– Бандит Шер-шах потребовал у раджи союзничества в борьбе с моголами. Он оскорбил честь моего повелителя, осмелившись угрожать царству Марвар, если он откажется присоединиться к нему. Но мой повелитель никогда не вступит в союз с бродячей собакой из болот Бенгала. Вместо этого он простирает руку помощи тебе, повелитель. Он приглашает тебя в Марвар, как почетного гостя, чтобы вы с ним могли обсудить, как объединиться против бандита. С твоего одобрения он соберет других раджпутских правителей, которые, подобно ему, оскорблены наглостью Шер-шаха.

Щебет стайки зеленых длиннохвостых попугаев, пролетевших низко над головой, вернул Хумаюна в реальность. Он посмотрел на Хиндала, ехавшего рядом на длинношеем, крепко сложенном золотистом жеребце, которого брат купил у арабского конеторговца в Синде, и сказал:

– Еще через десять миль остановимся на ночлег.

– Хорошо бы. Женщины скоро устанут…

– Прикажу заколоть и зажарить нескольких овец. Сегодня ты, я и наши женщины устроим пир в моем шатре вместе с верховными командирами и придворными. А снаружи прикажу поставить столы для воинов. Это поднимет настроение всем…

– Ты действительно думаешь, что раджа Марвара нам поможет?

– Почему нет? Я часто слышал, как отец говорил о гордости раджпутов. Если Малдео действительно считает, что Шер-шах его оскорбил, он не успокоится, пока не отомстит за оскорбление; а что лучше, чем бок о бок с нами разбить Шер-шаха? Конечно, раджа ожидает в ответ наград, но отвага раджпутов легендарна. Малдео будет стоящим союзником, и когда я снова займу свой трон в Агре, я его вознагражу.

– После всего, что случилось, ты продолжаешь верить в нашу династию и ее судьбу?

– Да. В самые грустные моменты, когда я думаю обо всей пролитой крови и о предательстве Камрана и Аскари, я не сомневаюсь в этом. Я верю, что в Индостан моголов привела судьба. Неужели ты этого не чувствуешь?

Хиндал ничего не ответил.

– Наш отец пережил много неудач, но он никогда не сдавался, – продолжил Хумаюн. – Если ты мне не веришь, почитай его дневники или поговори с нашей тетей. Ханзада стареет, но в ней сохраняется нетленной отцовская страсть, страсть наших предков. Именно она вырвала меня из опиумного бреда и заставила понять, что мы должны быть готовы бороться и сражаться и не жалеть крови ради того, что принадлежит нам.

– Нам?

– Конечно. Несмотря на то, что наш отец провозгласил падишахом меня, мы все сыновья Бабура, все часть династии Моголов – ты, я и даже Камран с Аскари. На нас общая ответственность. Наша династия молода, едва укоренилась в чужой почве, но мы сможем, обязательно сможем стать великими, надолго – пока не утратим веру в себя или не самоуничтожимся в междоусобице.

– Возможно, ты прав. Хотя иногда мне все это кажется такой обузой, что хочется обратно в Кабул; хочется, чтобы наш отец никогда не слышал про Индостан… – Выражение рыжеватых глаз Хиндала было таким неуверенным, а его высокая мощная фигура казалась такой обмякшей в седле…

Хумаюн протянул руку и коснулся мускулистого плеча брата.

– Понимаю, – тихо произнес он, – но не мы выбирали родиться теми, кто мы есть.

Спустя три часа у подножия невысокого каменистого холма, найденного отрядом разведчиков Ахмед-хана, зажглись костры раскинувшегося лагеря. В центре был воздвигнут большой алый шатер Хумаюна, а рядом – шатер Хиндала. В пятидесяти ярдах от них поставили шатры для Ханзады, Гульбадан и их слуг, а также для небольшой группы женщин Хиндала, все в окружении обозных повозок для защиты.

Скрестив ноги, на земле сидели люди, замешивая тесто и делая лепешки, чтобы запечь их на раскаленных в кострах камнях. Вскоре воздух наполнился ароматом жареного мяса и древесного дыма, когда поварята медленно вертели над огнем острые шампуры с нанизанными на них кусками свежей баранины, посоленными и натертыми травами. Капающий в огонь жир шипел и полыхал яркими языками пламени. Когда в шатре Джаухар снял с Хумаюна ремень с мечом, в животе у падишаха заурчало.

– Джаухар, это первый пир, который я затеял с тех пор, как мы покинули Лахор. Хотя его нельзя сравнить с теми торжествами, что я когда-то устраивал в своих дворцах, мы должны хорошенько постараться. Должны как следует поесть и напиться… Для тех, кто будет пировать в моем шатре, распакуй серебряную посуду. И я хочу, чтобы ты сыграл для нас на флейте. Давно я тебя не слушал…

Позднее ночью, одетый в темно-зеленую накидку поверх кожаных штанов из шкуры оленя и с драгоценным кинжалом в желтых ножнах, Хумаюн довольно огляделся вокруг. Слева полукругом на земле сидели Хиндал и его старшие военачальники, весело разговаривая и смеясь. Заид-бек обгладывал баранью кость. Несмотря на свою худощавость, он мог запросто переесть любого из командиров Хумаюна и сильно гордился своим небывалым аппетитом. Видя, как он разделался с костью и счистил с нее кинжалом остатки мяса, падишах улыбнулся.

В дальнем конце шатра, за высокими ширмами, скрывающими их от посторонних взоров, сидела небольшая группа женщин, включая Ханзаду и Гульбадан. Разговоры их были гораздо тише и смех не такой громкий, как у мужчин, но почти такой же частый. Хумаюн надеялся, что у них есть все, чего им хотелось, и решил лично в этом убедиться. Заглянув за ширму, он увидел, как Гульбадан разговаривает с молодой женщиной, сидящей рядом с ней с грациозно поджатыми ногами. Лицо незнакомки было в тени, но когда она наклонилась, чтобы взять сушеный фрукт из блюда, свеча озарила ее черты.

У Хумаюна внутри что-то сжалось при виде грациозно посаженной тоненькой шеи, бледного овала лица, блестящих темных волос, зачесанных назад и схваченных драгоценными гребенками, ее сверкающих глаз, которые, почувствовав вдруг его взгляд, она перевела на него. Взор ее был открытый и восхищенный, без тени смущения, что она смотрит на падишаха. От этого взгляда Хумаюн содрогнулся всем своим существом. Пока он смотрел на нее, девушка опустила глаза и отвернулась к Гульбадан. Судя по ее улыбке, они о чем-то шутили, и падишах залюбовался ее профилем, маленьким носиком и аккуратным подбородком. Потом, откинувшись назад, незнакомка снова скрылась в тени.

Убедившись в том, что у женщин все хорошо, Хумаюн вернулся на свое место к мужчинам. Пир продолжился, но черты только что увиденного лица так на него подействовали, что он никак не мог думать о чем-то еще и коснулся плеча брата.

– Хиндал, там с твоей сестрой сидит девушка, я ее не знаю. Взгляни на нее и скажи, знаешь ли ты ее.

Брат встал, направился к ширме, заглянул за нее и медленно вернулся к Хумаюну.

– Ну?

Казалось, что Хиндал затрудняется с ответом.

– Ее зовут Хамида, она дочь моего визиря шейха Али Акбара…

– Сколько ей лет?

– Около четырнадцати… или пятнадцати…

– К какому клану принадлежит шейх Али Акбар?

– Его семья происходит из Персии, но они давно осели в Самарканде, пока во времена нашего отца узбеки не выгнали их оттуда. Шейх Али Акбар бежал молодым и в итоге добрался до моей провинции в Алваре. Там он стал моим верховным советником.

– Он хороший советник?

– Да. И, возможно, гораздо больше. В его венах течет кровь знаменитого мистика Ахмада из Джама, который мог предсказывать события. При жизни он был известен как Зинда-фил – «Грозный слон» – из-за той силы, которой он обладал.

– Завтра утром, перед тем как мы выступим в поход, пришли Али Акбара ко мне. Хочу поговорить с ним.

В ту ночь Хумаюн едва смог уснуть. Хотя в Саркаре он уверил Мирзу Хусейна, что не женится, пока не отвоюет свой трон, в душе он твердо знал, что должен жениться на Хамиде. В этом не было никаких соображений, никакой логики – просто неизмеримое влечение, чувство, что, несмотря на все прежние влюбленности, ничего подобного он прежде не испытывал, даже когда избрал Салиму. Это не было лишь желание обладать Хамидой физически, хотя это тоже было неизбежно. Интуитивно Хумаюн почувствовал в ней красоту ума и силу духа, устремленную к нему. Он знал, что она не только сделает его счастливым, но что с ней рядом он станет лучше как правитель, легче осуществит свои амбиции. Как бы ни старался падишах отогнать эти мысли как пустые и больше подходящие юному подростку, они снова и снова одолевали его. Неужели именно это поэты воспели как любовь?

Еще до рассвета Хумаюн умылся, оделся и, распустив слуг, с нетерпением стал ждать. Наконец его люди начали суетиться, гася последние янтарные огни ночных костров и разжигая новые, сворачивая шатры и пакуя пожитки для нового похода. Снаружи послышались шаги. Джаухар откинул полог, и вошел шейх Али Акбар.

– Повелитель, ты хотел меня видеть?

Он был высок и, как его дочь, хорошо сложен. Али Акбар почтительно приветствовал Хумаюна и замер в ожидании.

– Я видел твою дочь Хамиду вчера вечером на пиру. Хочу на ней жениться. Она будет моей законной супругой и матерью падишахов… – выпалил Хумаюн.

Шейх был потрясен.

– Ну, что же, Али Акбар? – нетерпеливо настаивал властитель.

– Она еще так молода…

– Многие выходят замуж в ее возрасте. Я буду обращаться с ней с величайшим уважением, обещаю тебе…

– Но моя семья недостойна…

– Вы из самаркандской знати… К чему возражения, если я хочу возвысить твою дочь – так же, как мой отец возвысил мою мать? Ее отец, мой дед Байсангар, тоже принадлежал к знати Самарканда, как и ты.

Шейх Али Акбар ничего не ответил. Удивленный Хумаюн сделал шаг к нему. По его озабоченному лицу было видно, что что-то не так.

– В чем дело? Любой отец возрадовался бы.

– Это великая, невообразимая честь, повелитель. Но я верю… нет, я знаю… что твой брат, князь Хиндал, симпатизирует Хамиде. Он знает ее с детства. Я у него на службе. С моей стороны было бы неправильно отдать ее другому, даже тебе, повелитель, не сообщив тебе этого.

– Они уже помолвлены?

– Нет, повелитель.

– А Хамида? Чего желает она?

– Не знаю, повелитель. Никогда не говорил с ней об этом. У меня нет жены, которая могла бы сделать это… мать Хамиды умерла от лихорадки вскоре после ее рождения.

– Ты был честен. Я это уважаю, но повторяю, что хочу жениться на твоей дочери. Дай мне ответ в течение недели, начиная с этого мгновения. И, шейх… брат сказал, что в тебе течет кровь великого предсказателя, который мог предвидеть будущее. Если ты, подобно ему, обладаешь способностью видеть будущее, воспользуйся ею. Ты увидишь, что твою дочь ждут величие и счастье, если ты отдашь ее мне.

Уходя, Али Акбар по-прежнему казался встревоженным и грустным. Когда он откинул полог и вышел, на Хумаюна пролился поток яркого солнечного света.

В тот день, желая подумать, падишах решил отъехать от основной колонны и побыть один. У него в ушах звучал мерный стук копыт его скакуна, а он все не мог разобраться с этими неожиданными, такими всеохватывающими, внезапными чувствами. Ни одной женщине не удавалось вызвать в нем таких ощущений. Но глубоко в сердце сидело нечто темное – вина за то, что он захотел взять женщину, которую любил его брат. Но ему не удавалось избавиться от прекрасного лица Хамиды, ее лучезарного образа. Она станет его женой, как бы сильно он ни ранил чувства Хиндала.

В тот вечер, умываясь холодной водой из медного таза, принесенного Джаухаром, Хумаюн услышал снаружи шатра громкие голоса. Появился Хиндал, все еще в походном одеянии, грязном и пыльном после дневной скачки.

– Это правда? – Голос брата звучал тихо, но глаза его пылали.

– Что правда? – Хумаюн жестом приказал Джаухару удалиться.

– Шейх Али Акбар говорит, что ты хочешь жениться на Хамиде.

– Да. Хочу, чтобы она была моей женой.

– Она… она дочь моего визиря. Я наблюдал, как она росла… Мои претензии на нее весомее твоих… – У Хиндала была почти истерика.

– Я не хотел причинить тебе боль, но это пройдет. Ты найдешь себе другую женщину для удовольствия…

– Я думал, что за последние несколько месяцев мы сумели понять друг друга. Я доверял тебе, оказал поддержку, хотя, как Камран и Аскари, мог бы поискать удачи где-то еще – и, возможно, преуспел бы… Какую награду я получил за то, что последовал за тобой? Никакой! Мы бежали из Лахора, поджав хвосты. В Синде было ничуть не лучше. Сидели на задних лапках, будто собачки, у Мирзы Хусейна, пока не убрались прочь. Я продолжал хранить тебе верность и старался сохранить свое войско, надеясь, что скоро мы с тобой будем сражаться плечом к плечу против Шер-шаха. А вместо этого, словно ночной вор, ни на минуту не задумавшись, ты решил подорвать свое положение главы семьи, украв женщину, которую я люблю…

– Поверь, я не знал, что ты неравнодушен к ней, пока не поговорил с ее отцом.

– Но это не остановило тебя, когда ты узнал обо всем, верно? – Хиндал подошел ближе. – Камран и Аскари были правы. Ты самоуверенно считаешь себя центром вселенной. Годами ты игнорировал своих братьев, разогнав нас по провинциям, изображая из себя великого падишаха. И лишь ради того, чтобы воевать с Шер-шахом, ты заговорил о братском долге, о том, чтобы объединиться против общего врага…

Теперь Хиндал почти кричал, его трясло от злости. Инстинктивно Хумаюн взглянул на шкафчик, куда несколько минут тому назад убрал Аламгир в драгоценных ножнах. У него все еще был его кинжал, рукоятка которого вдавливалась ему под ребра.

– Брат, будь осторожен со словами.

– Брат только наполовину.

– Ты забыл, почему я отослал тебя и других братьев. Вы замышляли против меня заговор. Я мог бы вас казнить… но оставил вам жизнь.

– Я был совсем юнцом, меня легко было совратить. Если бы ты уделял мне хоть какое-то внимание, этого бы не случилось. Но тебе хотелось лишь глазеть на звезды… Ты до сих пор не хочешь знать, какой я на самом деле, на что надеюсь, о чем мечтаю. Тебе нужна только моя беспрекословная верность и покорность, чтобы удовлетворить собственные амбиции.

Хумаюн никогда не видел своего брата таким взволнованным. Он тяжело дышал, лицо его покраснело, ноздри раздулись, на висках пульсировали вены.

– Не надо об этом спорить, Хиндал. Поверь, это не просто прихоть или минутная страсть к новой женщине. Я этого не планировал. Это просто случилось. Когда я увидел ее на пиру, я понял…

Но казалось, что Хиндал не слушает. Неожиданно он набросился на Хумаюна. Захваченный врасплох, тот не успел увернуться. Мощные руки брата вцепились в его плечи; Хумаюн почувствовал, что в спину ему врезалась высокая железная курильница ладана.

Услышав шум, в шатер вбежала стража падишаха.

– Нет! – крикнул он, отмахнувшись от них.

Хиндал снова навалился на него. Хумаюн почувствовал, как левый сапог брата ударил его в грудь, сбив ему дыхание. Но с детских дней он всегда боролся лучше, был проворнее, сильнее, и навыки у него остались. Инстинктивно он схватил Хиндала за ногу, когда тот попытался ударить его снова, и резко ее вывернул. Потеряв равновесие, брат завалился на бок и ударился головой о край окованного железом сундука, где Хумаюн хранил самое драгоценное – Кох-и-Нур и дневники отца.

Из раны на виске у него потекла кровь, но, качаясь, Хиндал сумел подняться на ноги. Не успел он прийти в себя, как Хумаюн стремительно набросился на противника. Завернув свою правую ногу за левую ногу брата, он сумел завалить его на спину, упав вместе с ним, и оказался сверху. Схватив обеими руками голову Хиндала, ударил ее об пол. Поверженный стал извиваться под ним, пытаясь сбросить с себя. Но Хумаюн вцепился пальцами ему в горло. Хиндал стал задыхаться, судорожно хватая воздух, резко откинувшись и почти сбросив падишаха. Но, сдавив его изо всех сил ногами, Хумаюн удержался и еще сильнее сжал горло брата.

Он почувствовал, как Хиндал под ним обмяк, – и заглянул ему в лицо. Это могла быть уловка. Много раз он сам так поступал во время дружеских забав. Но глаза Хиндала были закрыты, а лицо побагровело. Хумаюн ослабил хватку и осторожно поднялся, отпустив брата, ни на мгновение не сводя с него глаз.

Пытаясь вдохнуть, Хиндал хватал ртом воздух, ухватившись руками за горло, и Хумаюн увидел, как на нем проступили синяки. Через несколько секунд он неуверенно поднялся на ноги, похожий на огромного медведя, помятого в драке. Рана на виске кровила так, что кровь залила ему рубаху на груди. Но взгляд, устремленный на Хумаюна, был ясен и решителен.

– Можешь ее забрать. Ты падишах, о чем не забываешь мне напоминать. Но больше не жди от меня поддержки. Наш союз прекратился. Сегодня ночью я уведу своих людей отсюда.

– Я не хотел сделать тебе больно. Ты вынудил меня. Не спеши… Я не хотел забирать у тебя Хамиду… Но когда я увидел ее, то понял, что это должно случиться…

По окровавленному лицу Хиндала пробежала ухмылка.

– Должно случиться?.. Ты так и не научился понимать людей, даже своих братьев. Ты живешь в другом мире, где путаешь судьбу и предназначение со своими собственными желаниями; и, возможно, тебе это на пользу. Прощай, брат.

Выпрямившись, Хиндал медленно и нарочито сплюнул на ковер – так, чтобы его кровавая слюна упала рядом с правым сапогом Хумаюна, – и, не оглядываясь, медленно, с трудом, но гордо подняв голову, направился к выходу, глядя прямо перед собой. Стража расступилась перед ним.

На миг Хумаюн захотел догнать его, но зачем? Возвращение после того, что было сказано, невозможно.

– Джаухар! – крикнул он и, как только тот появился, тихим голосом, чтобы никто не услышал, произнес: – Срочно пошли мою стражу к женщинам брата. Пусть отыщут там Хамиду, дочь шейха Али Акбара, визиря брата, и приведут ее к моей тете. Спеши, и как только приказ будет выполнен, сообщи мне…

Через полчаса слуга вернулся с сообщением, что Хамида у Ханзады. Снаружи Хумаюн услышал крики и беготню мужчин, мычание быков, звон сбруй и ржание лошадей. Выглянув из шатра, он увидел в оранжевом свете факелов, как люди Хиндала собирают свои пожитки. Шатер брата уже сложили и грузили на повозку. Присмотревшись, Хумаюн увидел знакомую фигуру, сквозь толпу бегущую к его шатру.

– Хумаюн, что ты натворил? Ты потерял разум? – закричала Ханзада, не успев войти в шатер. – Разве можно надеяться на успех, если уйдет Хиндал? И все из-за женщины, которую ты едва видел, из-за женщины, с которой даже ни разу не говорил и которую, не предупредив меня, доверил на мое попечение… – Хумаюн видел тетю в гневе много раз, но никогда такой разъяренной. – Забудь об этом сумасшествии. Иди к Хиндалу, пока не поздно, и скажи, что отказываешься от девушки.

– Тетя, я не могу. У меня просто нет выбора…

– Ерунда! – Подойдя ближе, она уставилась ему прямо в глаза. – Ты снова принимаешь опиум? У тебя галлюцинации, поэтому ты ведешь себя так глупо? Я видела избитое и окровавленное лицо Хиндала… Разве так ведет себя падишах – избивает собственного брата и гонит его из своего лагеря?

– Это он напал на меня…

– Не в этом дело. Он был верен тебе, когда лишь немногие сохранили верность, когда наше положение в Индостане неустойчиво, как еще не бывало. Твоя последняя дурь привела нас в бедственное положение. Сколько у тебя осталось людей из тех, кто ушел за тобой из Лахора? Всего восемь или девять тысяч. Я знаю, мне Касим сказал. Если Хиндал уйдет, сколько у тебя останется? В лучшем случае пять или шесть тысяч. А сколько останется, когда они усомнятся в тебе? Скоро тебе не хватит людей, чтобы защитить нас от разбойников и бродяг, не говоря уж о том, чтобы вернуть трон. И все это ради необузданной, бессмысленной, эгоистичной прихоти…

– Нет. Как только я увидел Хамиду, я почувствовал нечто иное, чем просто физическое влечение; что-то, чего я прежде не испытывал… Любовь переполнила меня, и все, что я хочу, – это чтобы она была моей женой. Не думал, что такое возможно, но это случилось. Уверяю, что вино или опиум тут ни при чем. Сознание мое ясно, и я знаю, что поступаю правильно. Тетя… – Он осторожно положил руку ей на плечо. – Верь мне… умоляю…

– Не могу. Я старею, Хумаюн. Я слишком много видела, слишком много страдала, и сил уже не осталось. После смерти Бабура я пыталась тебе помогать, как обещала ему. Ты проявил себя как бесстрашный воин, но тебе так многому надо учиться, чтобы стать властителем, и я не знаю, научишься ли ты этому когда-нибудь… Ты не такой, как твой отец. Бабур никогда не терял голову. Все его браки, даже с твоей матерью, были выверенными. Он никогда не вел себя как эгоистичный мальчик, стремящийся лишь удовлетворить свои страсти и желания, не думая о последствиях. Сперва опиум, теперь это…

– Но, тетя, я пытаюсь тебе объяснить, что мои чувства к Хамиде – не простое вожделение…

– А как насчет чувств Хамиды, оставшейся здесь без отца? Ты, конечно, знаешь, что шейх Али Акбар ушел с Хиндалом? Он только что попрощался с дочерью.

– Я не знал.

– Гульбадан пытается успокоить Хамиду, но она в отчаянии. Если честно, то Гульбадан тоже очень расстроена, хотя предпочла остаться со мной, а не уйти с братом.

– Я не хотел этого… я…

– Хватит, Хумаюн.

Ханзада развернулась и покинула шатер. Падишах ждал ее возвращения, но тщетно. Он сел и какое-то время просто смотрел на танцующий золотой огонь масляной лампы. Права ли тетя, как это обычно бывало? Конечно, он действовал импульсивно, даже безотчетно, и он ранил Хамиду. А еще сломал хрупкую связь, образовавшуюся между ним и Хиндалом…

– Повелитель. – Это был Джаухар, протянувший ему листок бумаги. – Шейх Али Акбар просил передать тебе это.

Ты падишах, – прочел Хумаюн. – Если ты просишь у меня дочь, я не могу отказать. Оставляю ее с тяжелым сердцем, но я должен идти с твоим братом, кому давным-давно поклялся в своей верности. Береги Хамиду; я не в силах ее защитить и должен доверить тебе ее защиту, обещанную тобой.

Шейх Али Акбар.

Хумаюн исполнился неописуемой радости, захлестнувшей все чувства сомнения и вины перед шейхом и Хиндалом.

– Я жизни своей не пожалею ради ее защиты, Али Акбар. Я сделаю ее счастливой. Тебе не надо бояться, – прошептал он себе.

На следующий день, двигаясь верхом во главе поредевшей колонны через блеклую, выжженную палящим солнцем местность, Хумаюн не мог избавиться от чувства радости. Если бы только ценою этого не был его разрыв с Хиндалом… Час тому назад его сердце радостно забилось при виде столба пыли на дороге впереди. Надеясь, что Хиндал передумал и вернулся, он разослал разведчиков узнать об этом, но они нашли только группу торговцев шелком с мулами. Наверное, теперь Хиндал был в нескольких милях к северо-западу от колонны Хумаюна. По словам Касима, который коротко поговорил с одним из военачальников, его брат собирался переправиться через Инд и уйти на север.

Собирался ли Хиндал искать Камрана и Аскари? Если все трое братьев снова объединятся против него, положение у него будет плачевное. Хиндал точно знал, куда направляется армия Хумаюна и какова его стратегия. Такая информация очень пригодится Камрану и Аскари и, конечно, Шер-шаху. Проезжая по унылой долине, падишах размышлял о новом повороте своей судьбы. Разочарование от того, что Хиндал не вернулся, отягощалось не только тем, что он потерял союзника и обрел нового врага, но и тем, что за последние месяцы он сблизился с младшим братом и дорожил его дружбой.

В ту точь, когда были раскинуты шатры и запылали костры, он с тоской смотрел туда, где возвышались женские шатры. Что теперь делала Хамида и о чем она думала? Желание увидеть ее снова смешивалось с виной, что он причинил ей боль. Его мучили неуверенность и робость, словно юношу, не знающего, что делать. Но вдруг Хумаюна осенило. Позвав Джаухара, он приказал ему позвать к себе Ханзаду. С нетерпением он ждал ее появления, впрочем, готовый к тому, что она откажется его видеть. Но когда Джаухар вернулся, Ханзада была с ним.

– Ну, племянник, полагаю, ты хочешь меня видеть?

– Благодарю, тетя… – Хумаюн в нерешительности искал нужные слова. – Прошлой ночью мы расстались не по-доброму. В твоих словах было много правды. Но я не в силах изменить то, что случилось. И если честно, я не хочу ничего менять, даже если бы смог. Однако я много думал о твоих словах. Всю мою жизнь ты рядом со мной, помогаешь мне… Не оставляй меня и теперь.

Выражение лица Ханзады осталось строгим, она молчала, но что-то в ее серых глазах придало ему уверенности.

– Скажи Хамиде, что я сожалею о своей необдуманности, но я не хотел ранить ее. – Он подошел немного ближе. – Поговори с ней обо мне. Скажи ей, что я вел себя так из любви. Замолви за меня слово… Тебя она послушает, но только если захочет.

Спустя два часа Хумаюн проследовал через лагерь за служанками Ханзады на женскую половину. Войдя в шатер тети, в мягком золотистом свете масляных ламп и светильников он увидел ее и Гульбадан, сидящих в центре на низеньких стульчиках. Они встали и поприветствовали его. Когда он к ним приблизился, к Ханзаде из тени подошла окутанная вуалью девушка. Хумаюн знал, что это Хамида. Вдруг она откинула с лица вуаль и предстала перед ним. Он не догадывался, какая она высокая, дюйма на три или четыре выше и Ханзады, и Гульбадан. Ее тонкая фигура была облачена в синие одежды с серебряным поясом, украшенным бирюзой.

– Хамида, благодарю тебя, что согласилась принять меня здесь. Ты знаешь, зачем я пришел. Хочу, чтобы ты стала моей женой…

Хамида ничего не ответила, только продолжала внимательно смотреть ему прямо в глаза. Ее темные, с длинными ресницами глаза наполнились слезами, и первым взгляд отвел Хумаюн.

– Что ты мне ответишь?

– Отец сказал, что я должна покориться…

– Мне не нужна безвольная невеста… Что в твоем сердце?

– Я не знаю. Ничего не могу тебе ответить. Лишь вчера я рассталась с отцом. Возможно, я никогда больше его не увижу…

– Твой отец сам решил уйти с моим братом. Шейх Али Акбар хороший человек, преданный и честный. И у меня с ним нет разногласий. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы однажды, если будет угодно Аллаху, вы с ним воссоединились. Еще я обещаю, что буду хорошим мужем, буду любить и уважать тебя. И хотя теперь удача мне не сопутствует, мои цели высоки, и настанет время, когда ты станешь женой великого падишаха… Клянусь жизнью.

Хамида выпрямилась, но не ответила. Она еще так молода, подумал Хумаюн, тоскует от разлуки с отцом… и со всем, что было ей привычно.

– Многое случилось, – тихо произнес он, – и ты устала. Теперь я тебя оставлю, но подумай о том, что я сказал.

– Я подумаю. – Хамида продолжала пристально смотреть на него, словно пытаясь что-то понять.

Хумаюн почувствовал, что его испытывают, и впервые уверенность покинула его. Он пришел к ней, не сомневаясь в успехе, зная, что любая женщина сочтет за честь быть избранной им в жены. Теперь он понял, что не все так просто.

* * *

Хумаюну пришлось усмирить свое нетерпение и ждать дольше, чем он рассчитывал. Ему было трудно не навещать шатер Ханзады каждый вечер, чтобы повидаться с Хамидой, но он заставил себя не делать этого. Падишах пообещал дать ей время для раздумий и должен был сдержать свое обещание. Прошел почти месяц, когда наконец-то в один сырой вечер, когда светлячки светились словно драгоценные камни в темноте вокруг лагеря, Ханзада сообщила ему новость.

– Хумаюн, Хамида согласилась. Она станет твоей женой, когда пожелаешь.

Невероятное счастье переполнило его настолько, что он обнял тетю.

– Какие слова нашла ты, чтобы убедить ее?

– Те же самые, что говорила ей, как только приняла ее на свое попечение, – что она должна выйти замуж за кого-нибудь, а кто может быть лучше, чем падишах? Я напомнила ей, что многих девушек из хороших семей выдают за стариков, а ты – такой красивый воин в расцвете лет, с хорошей репутацией у женщин… – Ханзада лукаво подмигнула.

– Ты уверена, что она и вправду хочет этого?

– Да. Для нее было важно мое заверение, что ты действительно ее любишь.

– Я люблю.

– Знаю. Вижу это в твоих глазах всегда, когда ты говоришь о ней, иначе ни за что не стала бы твоей защитницей.

– А как насчет Хиндала? Она о нем когда-нибудь упоминала?

– Нет. Возможно, он ее любил, но не думаю, что она об этом знала. Если можешь найти путь к ее сердцу, то соперников у тебя там не будет…

– Благодарю тебя, тетя. Как всегда, ты моя благодетельница.

– И как всегда, я желаю тебе счастья, Хумаюн.

– Обожди… Хочу, чтобы ты передала Хамиде подарок от меня. – Подойдя к окованному железом сундуку, падишах достал мешочек из цветастого шелка и, раскрыв его, вынул двойную нить ожерелья из прекрасных рубинов и необработанных темно-зеленых изумрудов из сокровищницы Гуджарата. В свете свечей камни богато засверкали. Они должны будут прекрасно подойти к темным глазам Хамиды. – Когда-то ты сказала, чтобы я сохранил их в подарок моей жене… Этот момент настал.

На следующее утро Хумаюн отменил дневной поход и позвал к себе астролога Шарафа. Вместе они изучили небесные карты, пытаясь разобраться в положении планет и выбрать наиболее удачный день для бракосочетания. Наконец, отложив в сторону свою астролябию, Шараф заверил его, что это должно случиться скоро, всего через три дня. Хумаюн принял решение. Он отложит вступление на территории раджпутов, пока не сыграет свадьбу, чтобы было время для приготовления. Несмотря на то, что у него нет ни земли, ни трона, его союз с Хамидой должен стать значительным событием. Они не безродные скитальцы, чтобы жениться в промежутках между походами, но падишах и его избранница.

* * *

Хамида неподвижно сидела, накрытая несколькими мерцающими прозрачными вуалями, закрепленными на ней венком из переплетенных нитей жемчуга и желтого кошачьего глаза, символизирующих Фергану, и из изумрудов, символизирующих Самарканд, который сделала для нее Гульбадан. Когда муллы завершили чтение молитв, Хумаюн взял расписанную хной руку Хамиды и почувствовал, как та дрожит. Когда Касим провозгласил: «Да здравствует падишах», Хумаюн и Хамида встали, и он повел ее из свадебного шатра в свой, где было устроено свадебное торжество.

Гостей было немного – Касим, Заид-бек, Ахмед-хан и несколько военачальников, а также Ханзада, Гульбадан и остальные женщины. Если бы Хумаюн был по-прежнему императором в Агре, на праздник собрались бы тысячи гостей. Столы ломились бы от блюд со свадебными подарками, редкими специями, шелками и драгоценностями. Во дворе стояли бы живые подарки – украшенные драгоценностями слоны в позолоченном убранстве и вереницы резвых и грациозных лошадей. Подобострастные раджи в очередь выражали бы ему свою верность, а когда спустится ночь, над пропитанным ароматами двором зазвучала бы нежная музыка, а небеса осветили бы яркие фейерверки.

Но, взглянув на Хамиду, сидящую рядом на подушке из красного бархата с откинутыми вуалями, кроме одной, чтобы он мог видеть ее прекасные черты – нежный овал щеки, волнение ее груди под тонкой тканью платья, – Хумаюн почувствовал себя почти счастливым. Он любил многих женщин, наслаждаясь ими, но ныне охватившие его чувства были ему доселе неизвестны. Даже к Салиме не испытывал он такой нежности.

Когда пир закончился, блюда убраны и ушли все, кроме их личных слуг, Хумаюн почувствовал робость, словно юноша на первом свидании. Пока слуги раздевали его и облачали в шелковый халат, служанки Хамиды отвели новобрачную в спальню, созданную из покрытых сафьяном деревянных панелей, перевязанных незаметными ремнями, тянувшимися из дальнего угла шатра. Помедлив, Хумаюн нырнул под плотную парчовую занавеску между двумя панелями.

Хамида была еще не готова. Падишах едва сдержался, чтобы отвести взгляд, когда ее улыбающиеся служанки раздевали ее, расчесывали ее длинные, блестящие темные волосы, а потом уложили под тонким покрывалом на постель, надушенную розовой водой. Когда женщины вышли, Хумаюн услышал их тихий смех. Ему стало неловко. Он так сильно хотел обладать Хамидой, был так уверен, что с этой женщиной связано его будущее, но она, по сути, была для него незнакомкой. Они никогда не были наедине. Те несколько слов, которыми они успели обменяться, всегда произносились в присутствии других. Непрошено вернулась мысль, что она приняла его только потому, что у нее не было выбора. От этих мыслей падишах боялся приблизиться к ней.

– Хумаюн… – наконец-то прервал тишину тихий голос Хамиды.

Обернувшись, он увидел, что она приподнялась на левом локте и, полусидя на ложе, протянула к нему свою правую руку. Медленно подойдя к постели, он опустился на колени, взял ее за руку и коснулся губами ее пальцев. Хамида приподняла покрывало, и он нырнул к ней, коснувшись ее тела. Неторопливо, почти благоговейно дотронулся до ее лица, погрузил ладони в рассыпанную копну волос. Она подняла на него широко открытые, доверчивые глаза. Осторожно прижав ее к себе, Хумаюн стал исследовать ее тонкое тело – от нежных, маленьких плечиков до изгиба атласных бедер. Лаская языком ее грудь, он почувствовал, как упруго восстали маленькие розовые соски, как отозвалась она на его нежность, и это придало ему уверенности. Когда Хумаюн нежно коснулся ее сокровенного, его тело покрылось тонким слоем пота. Веки Хамиды были смежены, но губы раскрылись, и он услышал отрывистый вздох.

Сдерживая нетерпение, падишах ждал, пока она будет готова; наконец, накрыв ее собой, не спеша и осторожно вошел в нее. Усилив атаку, услышал ее стон, но, тревожно взглянув на нее, увидел в полузакрытых глазах удовольствие, а не боль. Проникая все глубже, он ощутил, как душу его переполнила страстная нежность к этой женщине, желание защищать ее любой ценой. Теперь она принадлежала ему и будет его до скончания дней.

Они проснулись в объятьях друг друга, когда слуги вошли в шатер, чтобы пробудить их, принеся кувшины теплой воды. Хамида жестом приказала им удалиться, но как только они ушли, она молча села и замерла.

– Хамида, что такое? Я тебя обидел…

Она взглянула на него немного смущенно и покачала головой.

– Тогда что же?

– Последние дни я боялась…

– Чего?

– То, что ты решил на мне жениться, поразило меня. Я боялась не понравиться тебе… разочаровать. Но этой ночью твоя нежность, радость, которую ты мне подарил, развеяла все мои страхи… – Теперь она смотрела на него сияющими глазами. Хумаюн хотел что-то сказать, но она коснулась пальчиком его губ. – Ты знаешь, что во мне течет кровь прорицателя. Но кое-чего ты не знаешь. Иногда я тоже могу заглядывать в будущее. Прошлой ночью я видела сон, что скоро рожу ребенка… мальчика. Не спрашивай, почему я это знаю; верь только, что так и будет.

Хумаюн снова обнял ее.

– Я восстановлю империю Моголов, и мы будем великими, ты, и я, и наш сын, – прошептал он, снова медленно и нежно лаская ее.

Глава 12

В пустыне

– Повелитель, на базаре маленького, обнесенного дувалом городка в нескольких милях к югу мои разведчики поймали одинокого путника. По одежде и акценту он явный чужак в тех местах. Расспрашивал у конеторговцев и у всех подряд, не проходил ли мимо них ты и твой караван, – доложил Ахмед-хан.

– Если он шпион, то очень плохой. Он явно ни от кого не скрывался.

Ахмед-хан не одобрил улыбки Хумаюна.

– Он говорит, что пришел из Кабула, повелитель, и еще хочет видеть тебя. Если его намерения искренни, то, судя по его лицу, у него плохие новости.

– Срочно приведи его ко мне.

– Да, повелитель.

Тень недоброго предчувствия закралась в сердце Хумаюна.

Через несколько минут между ровными рядами шатров он заметил Ахмед-хана, идущего с двумя его людьми и высоким молодым человеком. Они подошли ближе, и Хумаюн увидел, как потрепан, грязен и изможден был незнакомец. Темные круги под глазами выдавали усталость.

– Повелитель… – Он простерся на земле в традиционном приветствии корунуш.

– Встань. Кто ты и что хочешь мне сказать?

Незнакомец медленно поднялся.

– Я Дария, сын Назира, командира одного из твоих гарнизонов в Кабуле.

Хумаюн помнил Назира, мужественного старого таджика, военачальника, верно служившего ему долгие годы. В лагере он славился своей сексуальной ненасытностью и числом детей от четырех жен и многочисленных наложниц, родивших ему восемнадцать сыновей и шестнадцать дочерей. Хумаюн не видел Назира многие годы, и на тот момент у него было именно столько детей.

– Значит, если ты тот, кого я знаю, то скажи, сколько у твоего отца детей.

Дария меланхолично усмехнулся.

– Этого никто не знает, но от его первых четырех жен нас у него было тридцать четыре. После смерти в прошлом году одной из жен – слава Аллаху, это была не моя мать, – он взял в жены пятую, которая родила ему тридцать пятого ребенка. У меня под одеждой ожерелье из волчьих зубов, которое носил мой отец. – Он полез под грязную одежду.

– Не надо. Я верю, что ты сын Назира. Какие новости из Кабула? Говори…

– Плохие, повелитель, хуже не бывает. Вскоре после того, как твой дед прибыл в Кабул, у него случился припадок. Он сильно ослабел, потерял речь и едва мог передвигаться. Медленно он пошел на поправку, но…

– Что случилось? – прервал его Хумаюн, хотя в душе уже знал ответ.

– Он умер во сне, повелитель. Почти четыре месяца тому назад. Слуги нашли его утром. У него было такое умиротворенное лицо…

Хумаюн опустил взор, пытаясь осознать, что Байсангара больше нет.

– Повелитель, это не всё… Твои братья Камран и Аскари, осевшие в Пешаваре у подножия Хайберского перевала, узнав о болезни твоего деда, решили воспользоваться этим. Через перевал они привели в Кабул войска. Когда они добрались до города, твой дед уже умер. Без предупреждения они напали на цитадель и, несмотря старания моего отца и других, быстро заняли ее.

На миг Хумаюн позабыл о смерти Байсангара.

– Кабул захватили Камран и Аскари?

– У них было золото, повелитель, добытое грабежом караванов. Мы слышали, что они захватили нескольких богатых персидских купцов и воспользовались их золотом, чтобы подкупить некоторые горные кланы пашаев, бараков и хазар. Другие недостойные племена тоже перешли на их сторону. Но сражение за Кабул было недолгим. Твои братья подкупили одного из стражников, чтобы тот открыл им ворота крепости.

Хотя лагерь был залит солнечным светом, мир вдруг показался Хумаюну темным и холодным.

– Моего отца… – Голос Дарии дрогнул. – Когда он побежал от ворот, пытаясь предупредить защитников, что их предали и враги ворвались в крепость, какой-то пашай ударил топором в грудь. Ему удалось добраться до порога дома, где я его и нашел. Его последними словами был приказ выбраться из Кабула… Он отдал мне свое ожерелье в доказательство того, кто я. Я должен был найти тебя и рассказать о том, что случилось. И еще он сказал… что очень сожалеет… он сделал все, что смог, защищая Кабул, но подвел тебя. Поначалу я искал тебя в Саркаре, но ты уже ушел оттуда. С тех пор я тебя ищу; думал, что опоздал, что ты уже знаешь…

– Нет. Я ничего об этом не знал. – Хумаюн постарался сдержаться. – Твой отец не подвел меня; он отдал за меня свою жизнь, и я этого не забуду. Ты совершил трудный путь. Теперь тебе надо отдохнуть, но мы еще поговорим. Я должен узнать как можно больше о том, что случилось.

Когда люди Ахмед-хана увели Дарию, падишах подал знак Джаухару, что хочет остаться один, и ушел к себе в шатер. Умываясь, он едва почувствовал, какой холодной была вода. Его захватили противоречивые мысли – личные, политические, но все неприятные. Поначалу простая печаль, понимание того, что никогда больше он не увидит своего деда, мучила его больше всего. Закрыв глаза, Хумаюн вспомнил яркие рассказы отца о том, каким был Байсангар в молодости, о том, как молодым всадником он принес Бабуру кольцо Тимура, еще в крови его прежнего хозяина; как пожертвовал Байсангар своей правой рукой, о его преданности Бабуру, о том, как он открыл повелителю ворота Самарканда. У матери Махам были свои истории про своего отца, не такие яркие, но еще более исполненные любовью. И вот Байсангар умер, даже не узнав, что Хумаюн женился… Но он хотя бы не узнал, что Камран и Аскари захватили Кабул.

При этой мысли другое чувство, сильнее, чем скорбь, завладело им – ненависть к братьям. Если бы их привели к нему теперь, любые призывы к милости не помешали бы ему отрубить их предательские головы и бросить в пыль. Хумаюн яростно выхватил свой кинжал и запустил его через шатер в круглую красную подушку, вообразив, что это горло Камрана.

Брат воспользовался возможностью захватить трон с помощью своего верного союзника Аскари. Пока Кабул в их власти, Хумаюну будет почти невозможно вернуть Индостан. Давно ясно, что для них единство семьи и гордость за династию Моголов значат гораздо меньше, чем возможность обогатиться и, совершенно очевидно, навредить ему. Почему они не видят, насколько разрушительна их мстительная зависть, как опасна она для них всех?

Хумаюн бродил по шатру, пытаясь привести в порядок свои мысли. Надо думать и действовать рационально, не только ради себя, но ради жены и их нерожденного ребенка. Мысль о Хамиде на мгновение подняла ему настроение. Несмотря на преследовавшие их неприятности, последние недели стали для него самыми счастливыми в жизни, особенно когда, месяц тому назад, Хамида сказала ему со светящимся взором, что ее сон оказался в руку: она действительно беременна. Возможно, мысль о том, что скоро у него будет наследник, сделала последнее предательство Камрана и Аскари еще более невыносимым. Противостоя ему, они угрожали и его жене, и нерожденному ребенку, которого Хумаюн уже любил больше всего на свете.

А если Хамида и в самом деле беременна мальчиком, как она верила, потеря Кабула делала судьбу ребенка совершенно ненадежной. Даже если он выживет, Хумаюн знал, что его ждут опасные времена, и вместо того, чтобы унаследовать великую империю, дитяте почти ничего не достанется; как некоторые из его предков, он станет мелким воякой, постоянно конфликтующим со своими соседями из-за деревень с глинобитными домишками и несколькими отарами овец, в то время как Индостаном будут править другие династии.

Такое не может, не должно случиться. Он этого не допустит. Хумаюн упал на колени и громко поклялся:

– Чего бы это ни стоило, как бы долго ни длилась борьба, я верну себе Индостан. Готов не пощадить последней капли крови ради этого. Я оставлю своим сыновьям и их сыновьям еще более великую империю, чем та, что представала в мечтах моего отца. Я, Хумаюн, клянусь в этом.

* * *

Когда падишах и его войско подошли к Марвару, жара в пустыне стала невыносимой. Каждый день казался еще жарче, а путь – все труднее. Зловонные верблюды с их широкими раздвоенными копытами еще справлялись, а вот лошади и вьючные мулы утопали в раскаленном песке до колен. Ежедневно животные дохли от обезвоживания и переутомления, судорожно дергая ногами и вываливая высохшие языки из потрескавшихся ртов. Хумаюн приказал резать самых изнуренных животных и добавлять их мясо в рацион. Он также приказал собирать их кровь. Во времена Тимура воины выживали в степях, употребляя в пищу кровь своих лошадей.

Взглянув через плечо, он увидел в серебристой мерцающей дымке крытые носилки Хамиды, которые несли на плечах шестеро его самых сильных людей. Ханзада, Гульбадан и другие женщины ехали на пони. Хумаюн изо всех сил пытался облегчить путешествие для беременной жены. В бамбуковые борта носилок было набито сено и ароматные травы, и каждый час слуги поливали их драгоценной водой, чтобы жара не была для Хамиды слишком мучительна. Несмотря на это, лицо ее сильно похудело, а темные круги на прозрачной коже под миндалевидными глазами свидетельствовали о том, что беременность протекает тяжело. Ее часто тошнило, и она ничего не могла есть.

Глядя, как ее носилки приближаются к нему, Хумаюн испугался, что может ее потерять. Он делал все что мог для ее защиты, но кругом было столько опасностей: змеи, скорпионы… Теперь, когда у него осталось совсем мало воинов, не более тысячи, угрозой стали даже разбойники, заполонившие пустыню. Узнав о падении Кабула, многие из его людей просто исчезли.

Если Богу будет угодно, скоро они доберутся до окраин царства Марвар и найдут там убежище. По мере приближения войска Хумаюна к границам царства раджи Малдео его послания с обещанием поддержки, которые приносил один и тот же посол, искавший Хумаюна в Саркаре, становились все более настойчимыми. Тем не менее хотелось, чтобы Малдео прислал более существенную помощь. Еда, вода и свежие лошади были бы гораздо ценнее, чем щедрые обещания. Однако Хумаюн воздерживался от таких просьб. Он шел в Марвар как гость раджи и союзник, а не проситель.

Согласно ежедневным записям в сафьяновой красной книге, куда Касим регулярно вносил сведения об их провианте, как он делал это с тех пор, когда Бабур был осажден в Самарканде, у них все еще было достаточно зерна, фиников и других сушеных фруктов. Однако давно они не вкушали иной пищи, кроме мяса обессилевших или больных животных. Поначалу они покупали еду в деревнях на их пути. Был сезон созревания манго, и свежие, нежные, оранжевые, сладко пахнущие фрукты, висевшие в блестящей темно-зеленой листве, были единственной пищей, которую Хамида соглашалась съесть. Но шесть дней тому назад они миновали последнее поселение – кучку глинобитных лачуг вокруг колодца, – и пустыня поглотила их. Следопыты Ахмед-хана, ускакавшие в прохладу лунной ночи, вернулись с сообщением, что дальше никаких поселений нет.

Однако самой большой проблемой стала нехватка воды, за расходом которой в войске следили очень строго. Три дня тому назад двое из его людей напились вместо воды крепкого вина; потом, захотев пить еще больше, разгоряченные вином, они подрались из-за бурдюка, в котором осталось всего несколько глотков мутной воды, и один из них погиб от удара ножом в горло. Хумаюн приказал обезглавить виновного, но заметил недобрый блеск в глазах воинов, ставших свидетелями казни. Неповиновение или нарушение субординации было еще опаснее нападений степных разбойников…

Ужасно страдал его собственный конь. Некогда блестящая шерсть его покрылась пятнами высохшего пота и песка, и он стал часто спотыкаться. Прищурившись, Хумаюн огляделся по сторонам. Жар оранжевого солнца испепелял все вокруг, сглаживая сыпучие барханы и превращая все в безжизненную, ослепляющую равнину, где даже глазу зацепиться не за что. Жалея своего коня, падишах на время спрыгнул с него и, взяв под уздцы, повел дальше.

Вдруг где-то впереди Хумаюн услышал крики. Прикрыв глаза рукой, он попытался разглядеть, что случилось впереди колонны, ярдах в трехстах или четырехстах, но яркое солнце слепило глаза.

– Выясни, что происходит, – крикнул он Джаухару.

Однако не успел тот пришпорить коня, началась всеобщая паника. Вьючные животные, что покорно влачились позади, стремительно побежали, не обращая внимания на зыбкий раскаленный песок. Это могла быть только вода, догадался Хумаюн, и сердце у него запело.

Вскочив на нетерпеливо заржавшего коня, падишах поскакал вперед. Теперь он сам сможет вручить Хамиде чашу прохладной воды. Но, приблизившись, он увидел хаос. В густой толпе толкающихся, извивающихся тел людей и животных, скрывавшихся за несколькими пыльными пальмами, поначалу трудно было разглядеть, что случилось. Потом он увидел возвышающиеся кирпичные стены чего-то похожего на несколько небольших колодцев с одной стороны и маленький источник, тонкими струями цедившийся по камушкам прямо в песок. Люди уже подрались из-за спрятанных бурдюков, которые они вытащили из колодцев, расплескивая драгоценную воду.

Вьючные животные, за которыми они должны были присматривать, тоже почти взбесились. Верблюды плевались и отчаянно брыкались. Один человек, получив удар копытом, упал на землю и был немедленно затоптан. Хумаюн видел, как была раздавлена его голова, а мозги и кровь размазаны по песку, где их сразу же стали слизывать собаки. Мулы скалили свои желтые зубы, кусали друг друга и, не обращая внимания на тяжелый груз, пытались добраться до родника.

Хумаюн рассвирепел от злости. О чем думали его военачальники?.. Но, понукая своего коня вперед в попытке восстановить порядок, падишах увидел, что и они, как и все остальные, поддались всеобщему безумию. Он кричал им, но его никто не слышал. Пробираясь вперед, размахивая над головой Аламгиром, изрыгая проклятья, он наконец-то добился того, чтобы его заметили. Пристыженные военачальники перестали драться за воду и начали усмирять своих подчиненных.

Теперь Хумаюн думал о Хамиде и об остальных женщинах в конце колонны. Развернув коня, он галопом помчался по раскаленному песку обратно, но вздохнул с облегчением, лишь увидев, что они по-прежнему неспешно продолжали свой путь под охраной стражников. Они были так далеко в конце колонны, что не успели поддаться ажиотажу. Подъехав к носилкам Хамиды, Хумаюн откинул полог и заглянул внутрь. В полутьме ее сияющая улыбка уверила его, что все хорошо, и он вздохнул с облегчением.

На восстановление порядка ушел час, но к тому времени полдюжины человек погибли, затоптанные в свалке или зарубленные теми, кто пытался добраться до воды первым. Другие корчились на земле, ухватившись за животы, переполненные водой, и кричали от мук. Нескольких человек рвало водой и желчью, они бессвязно бредили. Это походило на картины ада, и Хумаюн отвернулся, чтобы не смотреть, радуясь, что его враг, Шер-шах, был слишком далеко, чтобы видеть, как низко пал он и его небольшой отряд.

Настроение его не улучшалось, пока, спустя три дня, в знойном мареве над золотистыми барханами не появился силуэт высокой скалистой гряды. На ее вершине, словно гнездо орла, приютилась крепость – цитадель раджи Марвара. Хумаюн прикинул, что она была милях в пятнадцати или даже в двадцати, но зато скоро Хамида, Ханзада и Гульбадан будут под защитой ее стен. Как приятно вернуться к чистоте и безопасности после опасного путешествия через пустыню. Он сразу отправил к Малдео разведчиков с приветствиями.

Возможно, расстояние было не таким большим, как думал Хумаюн, поскольку разведчики вернулись на следующий день, приведя с собой отряд особой охраны раджи в оранжевых одеждах и стальных латах, на роскошных черных скакунах, под стать их доспехам. Черные волосы воинов были стянуты на затылках в узлы, как у женщин, но ничего женственного не было в облике этих стройных, мускулистых, горбоносых мужчин со сверкающими копьями. В сопровождении Касима и Заид-бека Хумаюн выехал вперед. Предводитель раджпутов слез с коня и, встав на колени, коснулся лбом горячего песка.

– Малдео, раджа Марвара, шлет тебе свои приветствия, повелитель. Он ждал тебя многие дни и послал меня и моих людей сопровождать тебя последние мили твоего путешествия.

– Благодарю раджу за его заботу. Чем быстрее мы доберемся до Марвара, тем лучше. Мои люди устали.

– Конечно, повелитель. Если отправимся теперь, то достигнем крепости до заката, где мой хозяин позаботится о тебе и твоих людях.

Когда раджпутский воин поскакал к своему отряду, Хумаюн подумал, какое впечатление на него произвел он сам и его потрепанная армия. Глядя на своих людей глазами стороннего наблюдателя, падишах увидел не гордую армию Великих Моголов, а маленькую банду потрепанных людей на изможденных лошадях с некогда славным оружием, болтающимся у них на седлах, – мечами и двойными боевыми топорами, тупыми от своей ненужности. Многие выбросили свои круглые, окованные железом щиты, не желая таскать их по жаре, а их колчаны были почти пусты. С тех пор, как они ушли в пустыню, не было ни времени, ни дерева, чтобы сделать новые стрелы. Только стрелки Хумаюна, под строгим началом Заид-бека, выглядели способными вести бой. Но все изменится, когда он достигнет Марвара. У него еще остались деньги, чтобы перевооружить своих людей и набрать пополнение, да и сам раджа даст ему подкрепление.

В тот вечер, под оранжево-алым закатным небом, Хумаюн повел свою немногочисленную колонну по извилистым улицам Марвара к массивной крепости на вершине крутой горы за городом. Между последними деревянными и глинобитными домами и скалой в полтораста футов раскинулось открытое поле с небольшим источником. За ним тянулись шатры и стопы хвороста, готового для костров.

– Это лагерь, подготовленный для твоих людей, повелитель, – сказал раджпутский командир.

Проехав вперед, Хумаюн добрался до арочных ворот у подножия скалы. Послышались приветственные барабаны невидимых барабанщиков. В сопровождении телохранителей, старших военачальников, придворных и женщин падишах въехал в ворота, за которыми крутой, но широкий подъем в виде пандуса резко сворачивал влево и, повторяя естественный контур скалы, поднимался вверх. Усталый конь Хумаюна медленно поплелся по дороге, храпя от усилий, и взошел на широкое каменное плато. Впереди поднимались зубчатые стены, огораживающие бо́льшую часть вершины скалистого выступа. Войти внутрь можно было только через двухэтажное здание ворот, за которым Хумаюн увидел еще стены. Проезжая под поднятой железной решеткой, он подумал, что здание с выгравированным на воротах воином на вздыбленном коне над перемычкой казалось древним, гораздо более старым, чем крепость Агры или даже цитадель Кабула. Сколько поколений воинов-раджпутов прошли сквозь эти ворота вниз по крутому проходу, отправляясь в битвы, движимые кодексом воинской чести! Из всех народов Индостана эти воители были самыми близкими моголам по духу – племя воинов, для которых сражение, честь, слава, завоевания были столь же естественны, как теплое материнское молоко.

Вдруг его любопытный взгляд упал на нечто, ему непонятное. По внутренним толстым стенам ворот тянулись кроваво-красные отпечатки рук.

– Что это?

Раджпут ответил, как показалось Хумаюну, с невероятной гордостью:

– Это отпечатки рук царственных женщин Марвара, сделанные ими на пути к смерти. Когда супруг раджпутки умирает или же убит в сражении, ее долг – отказаться от жизни и присоединиться к нему на погребальном костре. Те отметины, которые ты видел на стенах, – последние прижизненные поступки женщин перед тем, как их поглотит огонь.

Подобные истории Хумаюн слышал и прежде. Бабур рассказывал, что индусы называют это сати. Но женщины не всегда шли на это по собственной воле. Бабур видел, как сопротивляющуюся юную вдову лет семнадцати облили маслом и живьем кинули в огонь. Крики ее были ужасны, и она погибла до того, как воины Бабура успели вмешаться.

Словно прочитав мысли Хумаюна, раджпут продолжил:

– Это вопрос чести для наших женщин. Если мы терпим страшное поражение, угрожающее их пленением, самые высокопоставленные особы возглавляют церемонию джаугар. Разжигается огромный костер, и благородные женщины, разодетые, словно на свадьбу, радостно прыгают в огонь, предпочитая его позору. – Мужчина улыбался, будто восхищаясь чем-то прекрасным.

Хумаюн отвернулся от этих красных отпечатков, сделанных либо в экстазе, либо от отчаянья. Инстинктивно он почувствовал, что как бы верна ни была женщина своему мужу, насколько суровыми ни были бы обстоятельства, женщине следует думать о своей жизни; у нее есть обязательства перед собой, ее детьми, если она мать, и перед теми, кто ее окружает. Судьба Ханзады показала, что неукротимый дух способен многое выдержать и возродиться еще более сильным. Он содрогнулся от мысли о том, что Хамиду могут сжечь в случае его смерти. Возможно, разница была в том, что в Индостане верили в переселение душ, в то, что достойная смерть ведет к возрождению в более высоком статусе. Но он считал, что следует как можно больше взять от той единственной жизни на земле, которая ему досталась.

Прямо впереди, по центру новой стены, пролегал проход шириной футов в шесть, с поворотом направо посередине. Несомненно, сделано это было для того, чтобы прорвавшийся противник не мог массово пройти через эти ворота. Дальше открывалась широкая площадь для парадов, где стояли несколько боевых слонов. Напротив были еще стены – и опять с единственным узким проходом. Эти концентрические стены, так не похожие на крепостные сооружения моголов, напомнили Хумаюну причудливые коробочки в коробочках, которые продавали на базарах Кабула узкоглазые купцы из Кашгара.

Однако эти стены были последние. Миновав проход в них, Хумаюн выехал на большой прямоугольный двор – сердце крепости Малдео. В центре возвышалось массивное здание, гораздо более громоздкое, чем красивое. Невозможно было определить, сколько в нем этажей. Небольшие арочные окна покрывали его стены в неопределенном порядке. С одной стороны возвышалась пристроенная широкая башня с элегантным каменным павильоном на самом верху.

Хумаюн придержал поводья и критически огляделся. Хозяин дома должен быть здесь и приветствовать его. Но именно в этот момент раздался сигнал невидимого трубача, и в центральных резных дверях дворца появилась процессия раджпутов, одетых в оранжевое, которые выстроились в два ряда с обеих сторон от Хумаюна. Следом за ними вышел раджа Малдео – высокий, крепкого телосложения мужчина в подпоясанном оранжевом наряде до самой земли, с темными волосами, туго стянутыми в узел под тюрбаном из золотой парчи, усыпанной бриллиантами. Положив руку на грудь, он приблизился к Хумаюну и опустил голову.

– Приветствую тебя, повелитель. Добро пожаловать в Марвар.

– Благодарю тебя за гостеприимство, раджа Малдео.

– По обычаю раджпутов, твои женщины поселятся в апартаментах рядом с покоями царственных женщин. Комнаты для тебя, твоих придворных и военачальников приготовленоы в Хава Махал, Дворце Ветров. – Малдео указал на башню. – Ты будешь жить на самом верху, в павильоне, обдуваемом ветром.

– Я снова благодарю тебя. И завтра мы поговорим.

– Конечно.

* * *

Проснувшись на следующий день, Хумаюн насладился теплым ветерком, теребившим прозрачные занавески у круглой мягкой постели, на которую он в изнеможении свалился, утонув в долгом сне без сновидений. Поначалу просто лежал, отдаваясь чувству облегчения и довольства, что наконец-то ему удалось привести свою семью и людей в безопасное место. На время у них всех появилась возможность отдохнуть, и, самое главное, Хамида обретет заботу и комфорт, которые ей теперь так необходимы. Хумаюн встал и, выйдя на широкий балкон, увидел перед собой склон горы, обрывавшийся в песчаной долине внизу. Высокое солнце казалось окруженным алой кромкой, словно мякоть красного апельсина.

После всех невзгод в последние несколько недель пустыня больше не казалась Хумаюну привлекательной. Повернувшись, он приказал Джаухару привести к нему Касима, Заид-бека и остальных военачальников. Возможно, это дошло до Малдео, потому что не успели появиться люди Хумаюна, как слуги раджи принесли огромные медные подносы с фруктами, орехами и сухофруктами в золотых обертках, а также золоченые кувшины прохладного щербета. Они еще пили и ели, когда появился сам Малдео. Одет он был еще более пышно. На нем были штаны и платье из темного пурпура, на тонком металлическом поясе висел изогнутый кинжал в простых ножнах.

– Надеюсь, ты спал хорошо, повелитель?

– Гораздо лучше, чем за последние несколько недель. Пожалуйста, присоединяйся к нам. – Хумаюн жестом указал на оранжевую шелковую подушку рядом с собой.

Малдео удобно уселся и попробовал золоченый миндаль. Из вежливости падишах решил немного обождать перед тем, как поднять тему Шер-шаха, но его гостеприимный хозяин оказался менее щепетильным.

– Возможно, ты совершил этот долгий трудный переход лишь для того, чтобы выпить со мной щербета, – произнес Малдео, подавшись вперед. – Будем откровенны. У нас общий враг. Без контроля Шер-шах может расправиться с нами обоими. Он должен быть уничтожен. Ты уже знаешь, что он оскорбил меня и пригрозил захватить Марвар; но в последние недели он дал мне новый повод желать видеть его голову в пыли.

– Как так?

– Он осмелился просить в жены мою дочь. В ней течет кровь тридцати царей раджпутов. Я не отдам ее за выродка простого конокрада. – Глаза Малдео превратились в щелки, а тон зазвучал угрожающе.

– У меня осталось немного воинов, но если ты дашь мне армию и будешь сражаться со мной бок о бок, то присоединятся еще многие. Подобно моголам, твой народ – воины. Вместе мы способны смести Шер-шаха и его свору в выгребную яму. И я тебе обещаю, Малдео: как только я снова взойду на свой трон в Агре, ты будешь первым, кого я вознагражу.

– Я сделаю все, что в моих силах, не ради награды, но ради чести и достоинства – как твоего, так и своего собственного.

– Я знаю, Малдео. – Хумаюн взял раджу за плечи и обнял.

* * *

Спустя два месяца Хумаюн наблюдал, как раджа со своим эскортом выехал из крепости и ушел в раскаленный простор, в сторону пустынного города Джайсалмер, где он хотел собрать ополчение для кампании против Шер-шаха. В сгущающихся сумерках послышались пронзительные крики дворцовых павлинов, в прохладе ночи усаживающихся перед сном на крепостных укреплениях.

Размышляя о будущем, впервые за последние несколько месяцев Хумаюн почувствовал себя гораздо более спокойно. Малдео был внимательным и гостеприимным хозяином. Ни дня не проходило без каких-либо развлечений – гонок на верблюдах, боев на слонах или представлений глотателей огня и боевых раджпутских танцев – либо подношения подарков. Только вчера Малдео прислал ему драгоценную сбрую, а Хамиде – бусы из прозрачного янтаря. Как бы ни приятно было такое дружелюбное отношение Малдео, гораздо более важно, что они с раджой почти закончили планировать поход против Шер-шаха. Скоро Хумаюн снова возглавит армию.

– Повелитель…

Он повернулся и увидел упавшую перед ним на колени служанку Хамиды Зайнаб. Правая часть ее худенького мелкого лица была обезображена большим родимым пятном. Когда от лихорадки умерла ее мать во время тяжелого похода в Марвар, отец, пехотинец с несколькими детьми на руках, бросил ее на произвол судьбы. Хамида же взяла ее себе в служанки.

– Что такое?

Стоя на коленях, Зайнаб быстро заговорила:

– Повелитель, госпожа просит тебя срочно зайти к ней…

Хумаюн улыбнулся. Он собирался зайти к жене вечером. Теперь, когда они в безопасности и комфорте, Хамида снова почувствовала себя хорошо, и в его фантазиях разыгрались картины любовных ласк, хотя быстро растущий живот Хамиды скоро заставит его сдержать свою страсть. Ничто не должно навредить ребенку. Но когда Зайнаб подняла на него глаза, их тревожность сильно насторожила его.

Без лишних расспросов Хумаюн быстро спустился по двум лестничным пролетам, связующим Хава Махал с покоями Хамиды и ее служанок, где рядом располагались покои женщин Малдео. Не обращая внимания на стражу у резных сандаловых дверей, он сам распахнул их и вошел.

– Хумаюн… – Хамида подбежала и, обняв за шею, прильнула к нему. Она дрожала всем телом, и под тонким шелковым платьем он услышал бешеное биение ее сердца.

– Что случилось? Ребенок?..

Ничего не ответив, Хамида дождалась, пока закроются двери, и они остались наедине. Отступив от Хумаюна, она обхватила живот руками.

– Наш сыночек, там внутри, в безопасности… хотя бы теперь. Но если мы не будем осторожны, то все погибнем. – Она произнесла это тихо и огляделась вокруг, словно боясь, что за колышущимися занавесками их кто-то подслушивает.

– Что ты имеешь в виду?

Подойдя ближе, Хамида прошептала:

– Я знала, что раджа никогда не был нашим другом. Он всегда планировал предать нас. Даже теперь он скачет в крепость далеко в пустыне на тайную встречу с посланниками Шер-шаха из Агры. Его история о том, что он хочет собрать войско в Джайсалмере, была лишь уловкой, чтобы скрыть свои истинные намерения.

– Но он мой союзник и предоставил нам убежище, отнесся к нам с уважением… Эти два месяца мы были в его полной власти. Он мог убить нас сто раз… – Хумаюн удивленно смотрел на Хамиду, думая, что от беременности у нее помутился разум.

– Нашу жизнь спасла лишь жадность раджи. Он торговался о цене. Теперь он отправился лично договориться с Шер-шахом о вознаграждении, чтобы все его требования были удовлетворены. Как только он вернется, – а может быть, и скорее, если пришлет гонцов, – он нас убьет.

Лицо Хамиды исказил страх, хотя голос ее звучал спокойно. Взяв жену за руку, падишах почувствовал ее ледяную холодность.

– Откуда ты это знаешь?

– Из гарема раджи пришла женщина по имени Султана. Она из нашего народа африди, что в горах Кабула. После гибели ее отца при Панипате она с матерью присоединилась к каравану, возвращавшемуся в Кабул, но когда они попытались переправиться через Инд, на них напали разбойники. Султану и других молодых женщин продали на базаре. Она была красавицей. Ее купил один из раджей и отправил к Малдео в качестве подарка.

– Что еще рассказала тебе женщина?

– Что в душе он презирает моголов, считает нас варварами, племенем всадников, не имеющих права управлять Индостаном. История про то, что Шер-шах хотел жениться на его дочери, – ложь. Как только Малдео узнал, что мы на пути к нему, он написал Шер-шаху о том, что скоро мы будем в его власти, и спросил, что Шер-шах даст ему взамен. Какое-то время ответа не было. Но два дня тому назад, по словам Султаны, послы от Шер-шаха добрались до окраин Марвара и доставили Малдео сообщение от Шер-шаха. То, что заключалось в нем… это ужасно… – Впервые ее голос дрогнул.

Хумаюн крепко обнял ее.

– Продолжай, Хамида. Ты должна рассказать мне все.

Через минуту жена продолжила сдавленным голосом, уткнувшись лицом ему в грудь:

– Шер-шах пообещал Малдео, что, если раджа пришлет ему наши головы… и моего нерожденного ребенка… он наградит его не только деньгами и драгоценностями, но и землями и городами, которые останутся независимы от Шер-шаха. Когда Султана рассказала это, мне стало дурно… Какое-то время я даже была не способна думать, но я знала, что должна быть сильной… ради нас и нашего сына…

При мысли об улыбчивом лице Малдео, о его льстивых речах Хумаюном овладела такая ярость, что он чуть было не задохнулся от злости.

– Малдео собирался принять предложение Шер-шаха?

– Султана говорит, что раджа осторожен. Поэтому он решил встретиться с послами в пустынной крепости, чтобы лично расспросить их. Но если он поверит обещаниям Шер-шаха, то без колебаний нас убьет. Именно поэтому, как только сегодня вечером он уехал, Султана нашла способ увидеться со мной…

– Ты уверена, что этой Султане можно доверять? Зачем ей так рисковать ради нас?

– Она ненавидит Малдео за его ужасное отношение к ней… Он называет ее своей степной дикаркой. Но у нее более глубокие причины. Я видела, как она расстроилась, когда положила руку мне на живот… Рассказала, что, когда родила сына от Малдео, он заявил, что мальчик недостоин жить во дворце, и отослал его прочь. Султана даже не знает, жив ли он. Она пришла ко мне ради нашего нерожденного ребенка и ради меня, его матери. Я в этом уверена. Она назвала меня своей кровной сестрой, и я ей верю.

Хумаюн осторожно отпустил Хамиду. Под взглядом ее тревожных глаз горячая ненависть к предателю Малдео и ярость от нарушения всех правил чести и гостеприимства сменились в сердце падишаха холодной решимостью. Ради спасения жизни семьи и его людей он должен отбросить все эмоции и сосредоточиться только на одном – стремлении выжить.

– Обещаю тебе, что ни тебе, ни твоему ребенку никто не причинит вреда. Я женился на тебе, чтобы ты стала супругой падишаха, – и ты ею станешь. После меня бразды правления примет наш сын. Коварство Малдео этому не воспрепятствует.

От слов Хумаюна Хамида выпрямилась.

– Что мы должны делать?

– Ты об этом с кем-то говорила? С Ханзадой или Гульбадан?

– Нет, ни с кем.

– Что знает твоя служанка Зайнаб?

– Только то, что встреча с Султаной меня сильно расстроила…

– Можешь позвать Султану снова?

– Да. Ее комната рядом, и она может свободно передвигаться по дворцу.

– Ради конспирации я должен тебя покинуть. Несколько военачальников Малдео приглашены к столу со мной и моими командирами для обсуждения кампании против Шер-шаха. Я не должен делать ничего, что могло бы вызвать у них подозрения. Но через два часа позови к себе Султану, а я присоединюсь к вам, как только смогу. Я должен увидеть эту женщину сам. – Наклонившись, он крепко поцеловал Хамиду в нежные губы и прошептал: – Крепись. Все будет хорошо…

Как только появилась возможность – правда, гораздо позже, чем он надеялся, – Хумаюн поспешил в покои своей жены. Свет сотен факелов на стенах и масляных светильников смягчал грубые каменные стены дворца, который, как полагал Хумаюн, был его убежищем, но, если верить Султане, оказался не только тюрьмой, но и местом казни. Во время трапезы он снова и снова думал о том, что делать, – и придумал смелый и отчаянный план…

– Повелитель… – Когда он вошел в покои Хамиды, незнакомая женщина опустилась перед ним на колени.

– Встань.

Падишах пристально разглядел ее, пока она стояла в ожидании, сложив руки. Султане было около тридцати лет, но ее бледное, широкоскулое лицо, типичное для народа африди, было все еще красиво, а черные волосы не тронуты сединой. Ее ясные золотистые глаза внимательно смотрели на него, словно она размышляла, достойна ли его внимания.

– Моя жена рассказала мне твою историю. Если это правда, мы перед тобой в большом долгу…

– Это правда, повелитель, клянусь.

– Почему раджа доверил тебе свои планы?

– Он открыто говорил о них в гареме, ради спеси и желания похвалиться. Даже когда ты шел к нему через пустыню, повелитель, и Малдео знал, что у тебя мало еды и воды, он говорил, что едва сдерживался, чтобы не напасть на тебя. Но ему было приятно усыпить тебя ласковыми речами и щедрыми обещаниями. Он искусный обманщик и любит плести сложные интриги… Ему хотелось заполучить тебя полностью в свою власть. – Голос Султаны задрожал. – В самом деле, повелитель, он чудовище…

Страх и отвращение в глазах женщины убедили Хумаюна в том, что она не лжет.

– Всевышний послал тебя нам во спасение, – произнес он, когда Султана смолкла. – Тогда позволь рассказать тебе мой план. Поскольку я гость Малдео, я несколько раз ходил на соколиную охоту. Что выглядит естественнее, чем желание поохотиться еще раз? Завтра, как только рассветет, я и мои придворные с военачальниками, которые живут здесь, во дворце, оденемся для охоты. Я прикажу, чтобы подготовили носилки для наших женщин, сказав, что хочу, чтобы те тоже насладились забавой. Они и раньше сопровождали меня, поэтому все будет выглядеть привычно. Как только мы выйдем из крепости, то сразу же уйдем в пустыню. Но, конечно, надо будет увести и войско… Сегодня ночью пошлю своего слугу Джаухара к Заид-беку, который командует нашим войском за городом. Джаухар часто носил мои послания Заид-беку, и это не вызовет подозрений. Он накажет ему пока ничего не сообщать людям, но завтра рано утром пусть уводит их на запад, чтобы все выглядело, будто они отправились на военные учения. Им придется оставить много лагерного оборудования, включая наши пушки, но ничего не поделаешь. Как только уйдут подальше от Марвара, они должны развернуться и присоединиться к нам… – Хумаюн замолчал. – Что ты думаешь, Султана? Позволит ли стража мне и моим людям выехать из крепости в отсутствие Малдео?

– Если все будет выглядеть, будто ты едешь на охоту, у них не будет повода препятствовать тебе. Насколько я знаю, Малдео не давал никаких указаний держать тебя в крепости. Он не хотел, чтобы у тебя возникли какие-либо подозрения.

– Но ты, Султана? – Хамида коснулась руки женщины. – Ты должна уйти с нами… Тебе опасно оставаться. Малдео догадается о том, что ты сделала.

К удивлению Хумаюна, женщина отрицательно покачала головой.

– Но это твой шанс воссоединиться со своим народом…

– После всего, что случилось со мной здесь, в руках Малдео, я никогда не смогу вернуться… Эта часть моей жизни закончилась. Но когда я увижу крушение его амбиций, расплату за его жадность, я буду отомщена… – На ее лице мелькнула грустная, но торжествующая улыбка. – И я сомневаюсь, что он заподозрит меня… Он не догадывается, что у меня вообще есть мозги… или смелость сделать то, что я сделала…

– Я никогда тебя не забуду, моя кровная сестра. И когда я стану госпожой в Агре, то пришлю за тобой… и если ты захочешь прийти ко мне, то с тобой будут обращаться с величайшим уважением. – Хамида поцеловала Султану в щеку. – Да хранит тебя Всевышний!

* * *

Едва небеса озарились светом восхода, Хумаюн в охотничьем облачении, как и все вокруг него, медленно выехал из концентрических стен в сторону ворот, единственного выхода из крепости. На запястье у него сидел подаренный Малдео превосходный черный сокол, чьи зоркие глаза скрывал колпачок из желтой кожи, украшенный драгоценными камнями. Позади следовали носилки с Хамидой, Ханзадой, Гульбадан и остальными женщинами в окружении Касима и придворных. Покинув Хамиду прошлой ночью, Хумаюн отправился к тете и сестре, чтобы рассказать им о заговоре и обо всем, что им надо было делать. Истинные княжны рода Великих Моголов, они сразу поняли ситуацию и молча и спокойно повиновались ему, не задавая никаких вопросов.

Приближаясь вместе со своим эскортом к воротам, Хумаюн слышал, как сильно колотится его сердце, словно он шел на битву. В мягком утреннем свете падишах заметил, что металлическая решетка была спущена. Он скосил глаза по сторонам, высматривая какие-либо признаки засады. Несмотря на то, что Хумаюн поверил каждому слову Султаны, он помнил, что его обманывали и прежде. Обмануть могли и саму Султану – например, какая-нибудь женщина из гарема, заинтересовавшаяся ее встречами с госпожой Моголов. Но все выглядело спокойно: никаких наконечников стрел или мушкетных стволов, торчащих из бойниц ворот. Просто обычная стража. С притворной небрежностью Хумаюн махнул Джаухару, который звонким голосом крикнул: «Поднимайте ворота. Повелитель желает выехать на соколиную охоту». Капитан стражи, высокий мужчина в оранжевой одежде и тюрбане, замялся, и Хумаюн, почувствовав, как между лопаток у него побежала струйка пота, опустил взгляд к Аламгиру, висевшему на боку. За спиной у него был колчан, полный стрел. Но воевать не было надобности. Секунды через две капитан выкрикнул: «Поднять решетку!»

Люди наверху стали вращать колеса с толстыми цепями, на которых висела тяжелая решетка. Невыносимо медленно – или это лишь показалось Хумаюну – со скрипом и скрежетом она поползла вверх. Падишах ждал, с каждым футом намотанных цепей укрепляясь в своих надеждах, стараясь сохранять равнодушное и даже слегка скучное выражение лица.

Даже когда решетка была полностью поднята, Хумаюн аккуратно поправил кожаный колпачок на голове сокола. Потом, взмахнув рукой, в сопровождении своего небольшого эскорта двинулся с места. Неспешно, чтобы не вызывать подозрений, они прошли по наклонному помосту в сторону скалы, на которую всего несколько недель тому назад сквозь церемониальные ворота у ее подножия, а потом по тихим улочкам спящего города они въехали с такой большой надеждой. Вскоре моголы направились на восток, навстречу восходящему солнцу и дальше в песчаные просторы, враждебные, но ставшие нынче для них единственным убежищем.

Глава 13

Демон песков

Прибыв с небольшим отрядом разведчиков в голову основной колонны, Хумаюн подал им сигнал остановиться. Проглотив остатки драгоценной воды из кожаной бутыли, он похлопал своего коня по шее, покрытой темными пятнами засохшего пота. Вокруг простирались бескрайние, ослепляющие, мерцающие пески пустыни, безмолвные и всепоглощающие.

– Смотрите, вон там! – крикнул один из разведчиков, совсем еще мальчик, сложив козырьком ладонь и всматриваясь в даль. – Слева!

Хумаюн оглядел горизонт. У него перехватило дыхание, когда в знойном мареве он заметил вначале одну, потом вторую пальмы, а немного дальше – нечто, похожее на блики на воде.

– Вижу пальмы и что-то похожее на реку. А ты, Ахмед-хан?

– Да. Возможно, среди этих пальм живут балотры, о которых мы слышали. Это может быть река Луни, текущая в Ранн Кутча.

– Что мы знаем о балотрах?

– Очень мало. На глаз, до них около пятнадцати миль. Повелитель, если хочешь, пошлю туда несколько разведчиков, а мы обождем основные силы и на ночь разобьем лагерь здесь.

– Делай так, и пусть разведчики убедятся, что в поселении нет людей Малдео.

Удача снова была на стороне Хумаюна. За последние недели зоркие глаза охраны так и не заметили погони из Марвара. После встречи с основными силами Хумаюн повернул на север, чтобы обмануть Малдео. После четырех дней быстрого марша, до предела напрягая нервы каждого, оставляя пикеты вдоль колонны, разведчики выступали еще дальше, нарочно разбрасывая старый скарб и даже повозки, чтобы убедить разведчиков Малдео, что они идут именно на север. Потом Хумаюн свернул на восток, потом пошел на юг, и группы пеших людей в конце колонны широкими метлами разметали следы на песке.

Только раз падишаху показалось, что он заметил на горизонте всадников, но это оказалось стадо коз, которые, вероятно, ушли из деревни в поисках мелких горьких ягод, растущих в редких кустарниках. Он пытался представить себе бессильное негодование Малдео, который после тайной встречи с послами Шер-шаха обнаружил исчезновение своих гостей. Но вскоре мысли его занял вопрос, как отыскать укрытие для семьи и войска. Нельзя вечно бродить по пустыне. Удушающая жара и нехватка свежей пищи и чистой воды могут убить не хуже стрел и мушкетных пуль раджпутов.

И все это время Хумаюн тревожился за Хамиду. Он слышал, как по ночам она ворочалась, не способная заснуть, возможно, воображая, как Малдео их пленяет и убивает ее и их нерожденного ребенка. Но она никогда не жаловалась и не отвечала на его расспросы, отговариваясь тем, что это простое несварение желудка, что бывает, как ей сказали, у всех беременных. Прошлой ночью она сказала ему:

– Мы расскажем нашему сыну, как это было, как мы защищали его в страшных местах, и наши рассказы о том, как мы и он выжили, сделают его сильнее, правда?

Хумаюн крепко обнял Хамиду, восхищаясь ее храбростью и стойкостью…

– Повелитель, – подошел к Хумаюну Ахмед-хан, когда на следующее утро падишах завтракал возле своего шатра чашкой воды, кусочком пресного хлеба и несколькими дольками кураги, такой твердой, что он рисковал сломать себе зубы. – Мои разведчики только что вернулись. Милях в двадцати впереди находится Балотра.

– Никаких признаков Малдео или его людей?

– Нет.

– Сколько людей там живет?

– Возможно, двести; сплошь пастухи и крестьяне.

– Ты хорошо потрудился, Ахмед-хан. Веди нас туда.

Хумаюн закончил свой скудный завтрак с гораздо большим аппетитом, чем начал. Если Балотра – именно то, чем казалась, то они смогут найти там убежище, пока он не продумает свои следующие шаги.

Когда поздно вечером он и его люди добрались до поселения, Хумаюн увидел, что это всего лишь несколько десятков глинобитных домов, ютившихся на пологих берегах речки, чьи мелкие оранжево-бурые воды текли неспешно, как им и полагалось во время засушливого сезона. Этой воды хватало, только чтобы вырастить урожай, который сейчас торчал зелеными побегами из вспаханных полос земли вдоль берега.

– Джаухар, пойди и найди старшего в деревне. Скажи ему, что мы путники, не желающие зла его людям, и что мы хотим разбить свой лагерь на берегу реки за их полями. Еще скажи, что нам нужны еда и топливо, за которые мы заплатим, а еще нам нужен дом, где могут укрыться и отдохнуть наши женщины.

* * *

Стоя на крыше одноэтажного глинобитного дома, Хумаюн смотрел вдоль реки. Стоял сентябрь, и жара была уже не особенно сильной. Балотра оказалась хорошим местом для отдыха – спокойным, бесследно затерянным в этом бескрайнем просторе. Согласно словам Симбу – престарелого, почти слепого старосты села, – жители Балотры и нескольких других поселений, рассеянных по берегу реки Луни, мало интересовались местными правителями и воеводами, которые давно оставили их в покое. Тихой жизнью людей управляли только времена года.

Хумаюн не сказал Симбу, кто он, а староста, глядя на него подслеповатыми глазами, об этом не спросил. Он вообще задавал мало вопросов и поверил истории Хумаюна, что тот – военачальник, забредший далеко от своих земель, нуждающийся в воде и отдыхе. Тем не менее падишах почувствовал тревогу Симбу, что, несмотря на заверения и деньги, он и его воины могли доставить неприятности его односельчанам. Старик откровенно обрадовался бы, если бы они убрались.

Хумаюну тоже хотелось поскорее уйти – слишком опасно было долго оставаться на одном месте, каким бы отдаленным оно ни было. Но куда направиться? Позволить обманный маневр он не мог. Теперь, когда ему казалось, что он оторвался от Малдео, инстинкт подсказывал ему идти на север к Киберскому перевалу и дальше к Кабулу, чтобы поднять горные кланы, обязанные быть ему преданными и помочь занять город, пока Камран и Аскари окончательно там не обосновались. Пока он не восстановит свой авторитет в Кабуле и не избавится от угрозы с тыла, Хумаюн не смел даже думать о том, чтобы бросить вызов Шер-шаху.

Конечно, поход на север снова приведет его близко к Марвару. Другие варианты тоже были рискованными, но без возможности скоро возвратиться в Кабул. Если он осмелится пойти на восток, то скоро попадет в раджпутские царства Мевар и Амбер, чьи правители, насколько он знал, могли присоединиться к силам Малдео. Хотя раджпуты славились междоусобицами, они вполне могли объединиться против того, кого они считали своим общим врагом, – либо если взятка от Шер-шаха будет достаточно велика.

В случае похода на юг он попадет в Гуджарат, который теперь был в руках Шер-шаха.

Путь на запад тоже рискованный. По словам Симбу, за рекой Луни лежала пустыня, простирающаяся на триста миль к западу до самого Синда – коварные места диких ветров и зыбучих песков, сулящие гибель неосведомленным путникам. Ходили слухи, что там сгинули целые караваны, направлявшиеся в Умаркот, с древним оазисом в его сердце. Несколько жителей Балотры ходили торговать в Умаркот и знали безопасный путь, но, печально покачав седой головой, Симбу предупредил Хумаюна, что путь этот нелегкий.

Незнание падишахом событий в мире затрудняло принятие решения. Он ничего не ведал о том, что делает Шер-шах, или Малдео, или его братья. Где теперь Хиндал? С Камраном и Аскари? И что теперь они собираются захватить, чтобы присоединить к своим краденым владениям? Зная размах амбиций Камрана, он не удивится ничему. Его брат должен знать, что когда-нибудь Хумаюн придет за ним, и он будет укреплять свои позиции, насколько сможет. Ни мудрый старый Касим, ни тетушка Ханзада со всем ее жизненным опытом не могли ничего ему посоветовать. И даже престарелый астролог Шараф казался бессильным. Звезды, так ясно и пронзительно сиявшие в ночном небе, не давали ему ответа. Хумаюн понял, что, подобно своему отцу Бабуру, когда мир отвернулся от него, он должен найти ответ, полагаясь только на собственные внутренние силы.

Голос поющей женщины отвлек его от мыслей. Низкий и нежный, такой знакомый – это была Хамида. По крайней мере, она была здорова, даже весела, с огромным животом, напоминающим арбуз. Ребенок будет большим, говорила она Хумаюну, кладя его руку себе на живот, чтобы он мог почувствовать, как сильно тот толкается. Спустившись по узкой деревянной лестнице, он пошел ее искать.

Жена сидела в тени большого дерева, прядя шерсть на прялке, которую одолжила у жены старосты, а служанка держала моток шерсти, сидя позади нее. Завидев Хумаюна, Хамида улыбнулась, но продолжила петь, делая движения в такт песни.

– Где Ханзада и Гульбадан? – спросил Хумаюн, когда песня стихла.

– Твоя сестра нашла тихое место, чтобы писать свой дневник, а Ханзада спит. Жара утомляет ее.

– А тебя она не утомляет?

Хамида пожала плечами.

– Я должна быть живой и активной. Это важно для ребенка, и когда я думаю о нем, ничто не имеет значения, кроме заботы о том, чтобы он родился здоровеньким. Сегодня Гульбадан рассказала мне кое-что забавное. Горные племена вокруг Кабула умеют предсказывать пол ребенка. Они берут два листка бумаги и на одном пишут имя мальчика, а на другом – девочки. Потом вмазывают их в тонкие глиняные пластинки, бросают в воду и ждут, какой листок развернется первым… Мне такие уловки не нужны. Я знаю, что это мальчик…

Какая она счастливая, несмотря ни на что, подумал Хумаюн. Но он все еще чувствовал себя виноватым. Если бы он не выбрал ее, не настоял бы на том, чтобы жениться на ней, она была бы теперь со своим отцом. И вот, вместо того, чтобы жить, как госпожа, под присмотром сотен слуг, одеваясь в сверкающие шелка и кушая на драгоценной посуде, как Хумаюн обещал ее отцу, он устроил ей жизнь простой бедной крестьянки. Но еще хуже, что он подверг ее опасности. Падишах провел пальцем по овалу ее щеки.

– Как только станет прохладнее сегодня вечером, поеду на охоту с Заид-беком. Возможно, добудем несколько уток в тростниках, и будет неплохая еда.

Но когда Хумаюн шел по берегу реки в лагерь искать Заид-бека, в деревню галопом влетел всадник. Хумаюн узнал Дарию, который присоединился к разведчикам Ахмед-хана. Его серая лошадь была взмылена, сам он тоже взопрел. Вид у него был почти такой же взволнованный и усталый, как тогда, когда он принес новость из Кабула.

– Повелитель! – Дария спрыгнул с седла.

– В чем дело?

– Сотни три на хороших лошадях, вооруженные мушкетами. Они скачут быстро и налегке. Мы не заметили никакого багажа.

– Откуда они едут?

– С северо-запада.

– Значит, они могут быть воинами из Марвара… – Почему он решил, что Малдео прекратил охоту, когда награда так велика? – Где Ахмед-хан?

– Пытается выяснить, чьи это люди и куда направляются. Он послал меня предупредить тебя, но обещал, что скоро будет здесь.

Через десять минут Хумаюн обратился к своим военачальникам. Новость Дарии лишила его сомнений. Он совершенно точно знал, что делать.

– Наши разведчики заметили раджпутов всего в двадцати пяти милях отсюда. Так близко их привела либо судьба, либо они знают, где мы. Но я уверен, что здесь мы воевать не можем. – Он указал на глиняные дома, где женщины в хлопковых сари с медными браслетами на запястьях и лодыжках сидели на корточках, пытаясь разжечь костры под котлами, чтобы приготовить ужин.

– Но куда нам идти, повелитель? – спросил Заид-бек.

– За Луни. В миле вверх по реке есть брод едва ли фута два глубиной. Я был там вчера. Потом мы уйдем через пустыню. Старейшина рассказал мне про отдаленное место под названием Умаркот, где мы будем в безопасности.

Хумаюн видел, как военачальники переглянулись. Они тоже слышали об опасностях пустыни.

– У здешних песков страшная репутация, я знаю. Но именно поэтому наши враги побоятся нас преследовать, даже если узнают, куда мы ушли. Однако не бойтесь, у нас будет местный проводник. Он позаботится, чтобы…

Услышав быстрый топот копыт, Хумаюн обернулся и увидел Ахмед-хана, влетевшего на полном скаку в лагерь, подняв клубы пыли и разгоняя кур.

– Повелитель, это воины раджи Дайсалмера. Он в союзе с Малдео. Я узнал это от пастуха, который продал им несколько овец. Они хвалились, что охотятся на падишаха, что след свежий и что скоро они его прикончат. Но их спесь больше, чем умение. Не думаю, что они узнали, где мы. Видел, как они ускакали на юг…

– Даже если и так, у нас мало времени. Ахмед-хан, мы должны быстро свернуть лагерь, перейти реку и направиться на запад. Позови старосту и попроси его дать нам проводника, который укажет путь через пустыню в Умаркот. Скажи, что я щедро его награжу, что дам ему золота.

Пока его люди, под удивленными взорами сельчан, бросились тушить костры, сворачивать шатры, собирать оружие и седлать коней, Хумаюн вернулся к Хамиде. Она отложила прялку. Гульбадан теперь была с ней, и они смеялись над чем-то, но, увидев выражение лица Хумаюна, обе замолчали.

– Ахмед-хан сообщил, что раджпуты неподалеку отсюда.

Гукльбадан ахнула, а Хамида инстинктивно схватилась за живот. Хумаюн взял ее лицо в ладони, ощутив под пальцами нежную, гладкую кожу. Склонив голову, он поцеловал ее в губы.

– Смелее. Никто тебя не обидит, обещаю. Собери все что можешь. Отправляемся через час. Гульбадан, отыщи Ханзаду и скажи ей, что случилось.

* * *

– Что это?

Хумаюн уставился на облако, извивающееся и танцующее на горизонте. Несколько мгновений тому назад его там не было. Небо тоже изменилось. Оно больше не было ярко-бирюзовым, но стало низким и серым, как сталь. Конь Хумаюна заржал и беспокойно затряс головой. Анил, восемнадцатилетний внук Симбу, вызвавшийся в проводники, шедший рядом с конем Хумаюна, тоже пристально всматривался в надвигающийся, разрастающийся столб, который, пока они смотрели, стал еще больше.

– Я видел такое лишь раз, в детстве. Путешественники называют это «Демон песков». Это ужасно… Огромная песчаная буря с вихрями в середине.

Анил потер рукой глаза, словно этим жестом хотел стереть страшное видение. Но Хумаюн заметил, что огромное облако движется прямо на них, затмевая солнце. Вдруг он увидел в его центре одно из завихрений. Казалось, что оно всасывает внутренности земли и разбрасывает их по сторонам.

– Быстро… говори, что нам делать. – Хумаюн наклонился и потряс Анила за плечо.

– Мы должны выкопать себе и животным ямы и лечь в них спиной к буре, пока она не пройдет мимо.

– Сколько у нас времени?

Юноша снова глянул на приближавшийся вихрь.

– Всего несколько минут…

– Прикажите людям зарыться в песок и уложить рядом коней для защиты! – закричал Хумаюн Джаухару и Заид-беку, которые слышали его разговор с Анилом.

Спрыгнув с коня и ведя его, нервного и брыкающегося, под уздцы, падишах с трудом поплелся по барханам к запряженной быками повозке, где ехали Хамида, Гульбадан и Ханзада со своими слугами.

– Выкопайте для женщин и для себя ямы в песке, чтобы укрыться, – крикнул он сопровождавшей повозку охране. – Быстро! Уложите лошадей рядом, а быков распрягите, они позаботятся о себе сами.

Не успел он закончить речь, как увидел, что, несмотря на немалый возраст, Ханзада выбралась из повозки и стала руками рыть землю. Гульбадан была рядом с нею.

– Тетя, когда буря дойдет до нас, вы с Гульбадан должны лечь в ямы спиной к буре. И держитесь друг за друга, понятно?

Не останавливаясь, Ханзада кивнула. А вот сестра была в шоке и вся дрожала.

– Копай! – крикнула ей Ханзада.

Вокруг все панически зарывались в песок. Хумаюн стреножил своего коня, потом снял с повозки Хамиду и отнес ее в сторону, где песок казался мягче, чтобы выкопать ямы.

– Позволь тебе помочь.

Не обращая внимания на свой живот, Хамида опустилась на колени рядом и стала рыть землю. Они быстро копали голыми руками поглубже, чтобы уместиться в яме. Скоро Хамида сорвала ногти до крови. Взглянув через плечо, Хумаюн увидел, что смерч уже совсем близко, застилая песком и пылью небо. Рев стоял такой, что он не смог расслышать, что ему в этот момент говорила жена. Падишах стал копать быстрее, и когда вихрь настиг их, схватил Хамиду в охапку и упал с нею в яму. Она прижалась лицом к его груди, а он обхватил ее руками, стараясь укрыть своим телом.

Хамиду чуть было не оторвало от него, но он еще крепче обнял ее, чувствуя себя так, будто с его тела срываются кожа и волосы. Песок забил ему ноздри и рот, не хватало воздуха.

Вдруг Хумаюн почувствовал, что Хамида в его руках обмякла. Огромным усилием воли он заставил себя не отпускать ее. Важнее всего на свете было сохранить жизнь жене и ребенку. Теперь он понял, что пережил его отец, узнав, что его сын умирает, когда вбежал в мечеть Агры и предложил Богу свою жизнь в обмен на жизнь сына. Не допусти смерти Хамиды и нашего сына, молился Хумаюн. Забери мою жизнь, если тебе это так нужно…

Продолжая молиться, он заметил, что песчаная буря начала утихать. Его легкие расправились, и ему наконец-то удалось набрать в них воздуха. Каждый вдох давался с трудом; губы, рот, горло, грудь – все болело и было забито песком. Песчинки попали ему под веки, и теперь казалось, будто глаза пронзали раскаленные иглы. Хумаюн попытался открыть глаза и сквозь струящиеся слезы увидел Хамиду, но очень смутно, и пришлось снова их закрыть.

Он чувствовал, как тихо она лежит в его объятьях. Осторожно опустив ее, попытался сесть. «Любовь моя…» – хотел сказать он, но не услышал собственных слов.

– Хамида… – наконец удалось произнести ему.

Потянувшись к ней, он попытался посадить жену. Нащупав ее плечи, провел руками вдоль шеи и взял ее лицо в ладони. Какой вялой показалась она ему, словно мертвая птичка в руках…

Отовсюду раздавались стоны, но Хумаюну ни до кого не было дела, кроме Хамиды. Он нежно прижал ее голову к своей груди и стал гладить по волосам, которые некогда были такими шелковистыми, такими мягкими, но теперь стали сухие и жесткие. Он стал легонько ее убаюкивать, покачивая из стороны в сторону, словно ребенка, от чего сам успокоился, отсрочив момент, когда придется испытать боль утраты той, кого любил больше всего на свете.

– Все хорошо, – тихо произнес он. – Все хорошо.

Через мгновение Хумаюн почувствовал, как Хамида взяла его руку и положила ее себе на живот. Ощутив, как сильно толкается ребенок, он не смог удержать слез, но теперь это были слезы счастья.

Медленно люди и животные стали подниматься, но иные так и остались неподвижны. Встав, Хумаюн заметил, как под толстым слоем песка слабо шевелится лошадь. Добравшись до нее, падишах упал рядом на колени. Убрав песок с морды животного, он узнал своего скакуна. В последние мгновения перед тем, как песчаная буря настигла его, он совсем позабыл о своем коне. Возможно, тот попытался ускакать, но споткнулся и упал неподалеку. Проведя рукой по его голени, Хумаюн нащупал перелом кости. Ласково нашептывая ему в ухо и поглаживая по шее одной рукой, другой он вынул кинжал и быстро резанул по его горлу. Теплая кровь хлынула прямо на него и залила песок вокруг.

Оглянувшись, он увидел, что Зайнаб принесла Хамиде воды. Другая женщина с трудом пыталась добраться до него. Это была Гульбадан, с растрепанными волосами, вся в песке и блестящими на щеках слезами. Она плакала. Хумаюн попытался обнять ее и успокоить, но она его оттолкнула.

– Ханзада…

Гульбадан потащила его туда, где лежало женское тело. Хумаюн взглянул на засыпанное песком лицо тети. Глаза ее были закрыты, но по тому, как лежала ее голова – а падишах видел много покойников на поле битвы, – он не усомнился, что она мертва. Механически Хумаюн коснулся рукой ее шеи; пульса не было. Возможно, она задохнулась. У нее были забиты песком и ноздри, и рот, а руки свела судорога так, будто она боролась за жизнь до последнего мгновения.

– После смерти мамы она всегда была мне как мать. И теперь она заслонила меня своим телом, зная, как сильно я испугалась… – прошептала Гульбадан.

Хумаюн молчал, не в состоянии вымолвить ни слова, чтобы утешить сестру. Ханзада – женщина, которая разделила с Бабуром все его невзгоды и победы, которая помогла ему самому в его первых шагах во власти, которая дала ему силы справиться с опиумом и принять свою судьбу, – этой женщины больше не было. После всего, что она видела, пережила и выдержала за свою жизнь, такая смерть от удушья в песчаной буре была жестока и ужасна. Никогда не забудет он ее мужества, ее беззаветной любви к нему и беззаветной преданности их династии. Великая скорбь охватила его, на мгновение затмив то счастье, что он испытал всего несколько минут тому назад. Последним пристанищем Ханзады должен был стать наполненный цветами сад на берегу Джамны в Агре или холм над Кабулом рядом с ее братом Бабуром. Но этому не суждено было случиться. Хумаюн склонился, обнял тело тети и, нежно укачивая ее, произнес:

– Хотя это место далеко и пустынно, мы должны похоронить ее здесь. Я сам вырою ей могилу.

* * *

Через долгих десять дней перед изнуренными людьми Хумаюна наконец-то появились стены Умаркота. Падишах заметил, с каким облегчением переглянулись Заид-бек и Касим. В песчаной буре погибли десять человек; двоих прибило палками от телег, разбитых ударом смерча. Многие, как Джаухар, были сильно изранены, у некоторых были сломаны кости, а одному из его лучших стрелков острым камнем выбило глаз.

Большинство их остались пешими, как и сам Хумаюн. Немало вооружения было сломано или засыпано толстым слоем песка. Даже если бы все уцелело, то без повозок с несколькими вьючными животными им все равно пришлось бы все бросить. Нужно было лишь погрузить то, что осталось, на десять мулов и шесть верблюдов. Уцелел лишь единственный сундук с драгоценностями Хумаюна, но и от него пришлось избавиться, разложив содержимое по седельным сумкам. Кох-и-Нур все еще висел в мешочке у него на шее.

Хумаюн брел рядом с губастым верблюдом, который постоянно плевался в песок зловонной слюной и стонал, медленно передвигая свои раздвоенные копыта. Не очень подходящее средство передвижения для его госпожи, подумал Хумаюн, взглянув вверх на Хамиду в люльке на одном боку верблюда, уравновешенной люлькой, свисавшей с другого бока животного, в которой сидела Гульбадан. Хамида закрыла глаза, и казалось, что она спит. Если повезет, они смогут добраться до Умаркота к вечеру, подумал падишах, и тогда он найдет для Хамиды более достойное место отдыха.

Но Умаркот оказался дальше, чем они предполагали. В пустыне точно определить расстояние трудно. Когда небо на западе стало кроваво-красным и солнечный диск упал за горизонт, невысокий контур оазиса все еще казался отдален на несколько миль. Было бы глупо продолжать путь ночью. Хумаюн крикнул колонне остановиться и стал оглядываться в поисках Анила, чтобы спросить у него совета, но вдруг Хамида резко вскрикнула, потом еще раз.

– Что такое?

– Ребенок… Кажется, роды начались.

Постучав верблюда по ногам, чтобы тот упал на колени, Хумаюн вынул Хамиду из люльки, отнес ее к невысокому колючему кустарнику и осторожно уложил на песок. Гульбадан уже вылезла из своей люльки и присела рядом с Хамидой, гладя ее по лицу и убрав волосы с ее лба.

– Гульбадан, останься с ней. Я пришлю к вам Зайнаб и других женщин. Надо доставить помощь из Умаркота.

Когда Хумаюн бежал к стоянке своих людей, сердце его бешено колотилось. Никогда не испытывал он такого страха даже в самых кровавых битвах. Ребенок не должен был родиться теперь. Хамида была уверена, что оставался еще месяц или два… А вдруг что-то не так? Неужели она может умереть в этой зловещей пустыне, которая уже забрала Ханзаду?

– Джаухар! – закричал он, как только тот оказался в пределах слышимости. – Госпожа рожает! Возьми самых лучших верховых лошадей и скорее скачи в Умаркот. Скажи людям, кто я такой и что я прошу крова для своей жены. По законам гостеприимства они не могут отказать. Даже если люди боятся меня и моих воинов, они обязательно помогут Хамиде, там должны быть хакимы и повитухи. Спеши же!

Джаухар ускакал в ночь на маленькой кобылке, еще сохранившей резвость. Поспешив обратно к Хамиде, Хумаюн увидел, что ее окружили женщины, но они расступились, когда он подошел к ним. Жена лежала на спине с закрытыми глазами и тяжело дышала. Лицо ее было покрыто потом.

– Воды отошли, повелитель, – сказала Зайнаб. – Я знаю, много раз видела, как рожали мои сестры. И боли у нее участились… уже скоро…

Словно отозвавшись на слова Зайнаб, Хамида застонала, из-под ее опущенных век полились слезы. При следующих схватках она изогнула спину, подняла колени и перевернулась на бок.

Хумаюн не мог все это видеть. Время шло, и крики Хамиды становились все громче. Он беспомощно бродил вокруг, возвращаясь к жене каждую минуту, чтобы снова уйти. Редкие ночные звуки, скрипучий крик фазана, тявканье шакала только усиливали ощущение беспомощности. Где же Джаухар? Возможно, надо было поехать самому или передать ему кольцо Тимура для доказательства, кто он такой…

Еще один сдавленный крик Хамиды заставил его сморщиться, словно он тоже почувствовал боль. Неужели она рожает в этом пустынном, суровом месте под кустом…

– Повелитель. – Хумаюна так поглотило отчаянье, что он не заметил приближения из темноты Джаухара во главе небольшого отряда всадников, которые вели несколько свободных лошадей, а между двумя висели носилки. – Повелитель, – снова произнес Джаухар. – Правитель Умаркота приветствует тебя. Он прислал хакима и повитуху, а также воинов, чтобы доставить тебя, госпожу и твою личную охрану в свои владения.

Хумаюн с облегчением опустил голову.

Бледный лунный свет серебрил грубые глинобитные стены Умаркота, когда падишах и его маленький отряд в сопровождении полудюжины его личной охраны въехал в город, оставив караван под начало Заид-бека. Повитуха уже дала Хамиде отвар из трав, который, казалось, облегчил ее страдания.

В свете факелов Хумаюн едва мог разглядеть город, да и взгляд его все время был прикован к жене. Воины осторожно сняли ее носилки с коней и отнесли их в большое здание, с обеих сторон освещенное большими факелами на подставках. Он проследил за носилками по коридору, в конце которого увидел двустворчатые резные двери со слугами возде них. Когда они приблизились, слуги распахнули двери, и Хамиду в сопровождении хакима и повитухи внесли внутрь. Хумаюн хотел было пройти за ними, но перед ним появился мужчина в длинной темно-зеленой одежде, которого он поначалу не заметил, и поклонился.

– Повелитель, я визирь раны[6] Умаркота, который прислал приветствовать тебя. Это вход на женскую половину. Кроме раны, на женскую половину дозволено входить только хакиму. Но твои покои рядом, и новость будет сообщена тебе сразу же.

Ему оставалось только согласиться. Хумаюн подумал и кивнул. В ту ночь часы тянулись очень долго. Или ему так казалось…

Забрезжил рассвет; сквозь решетку на окне падишах наблюдал, как светлеет восток. Возможно, он впал в легкий сон. Почувствовав на плече руку, Хумаюн мгновенно вскочил и инстинктивно схватился за кинжал, но увидел, что уже совсем рассвело и что его разбудила Гульбадан. У нее была такая улыбка, какой он давно не видел.

– Хумаюн, у тебя сын, крепенький и здоровенький, и уже вертит головой. Через несколько минут повитуха омоет его и принесет тебе.

– А Хамида?

– Роды были очень тяжелые, повитухе пришлось сильно постараться. Но с нею все хорошо, она спит.

На минуту Хумаюн опустил голову, радость и облегчение охватили его с равной силой. Потом он достал из кармана пузырек с драгоценным мускусом, который хранил для такого момента, и протянул его Гульбадан.

– Отнеси это туда, где произошли роды, открой его в ознаменование радости, и пусть аромат этот наполнит комнату. Хочу, чтобы запах сей стал первым, что ощутит мой сын на земле. Скажи Хамиде, что, хотя это все, что я могу ей дать теперь, он содержит не только мою любовь; это запах грядущего величия нашей семьи.

Глава 14

Акбар

– Я нарекаю тебя Акбар. Это означает «Великий», и ты будешь великим.

Произнося это, Хумаюн поднял блюдо из светло-кремового нефрита – подарок раны Умаркорта – и осторожно высыпал на голову Акбара его содержимое – мелкие золотые монеты, символизирующие его будущее процветание. Акбар, лежа на бархатной подушке в руках Касима, от удивления задергал ножками и ручками, но не заплакал. Осторожно взяв его с подушки, Хумаюн поднял его высоко, чтобы все собравшиеся могли видеть, и воскликнул:

– Я представляю вам моего сына, седьмого потомка Тимура. Храните ему верность так же, как хранили ее мне.

Ударив мечами в щиты, люди падишаха стали кричать традиционные приветствия новому принцу из рода Тимура: «Мирза Акбар! Мирза Акбар!» – пока повелитель не поднял руки, чтобы угомонить их.

Теперь в церемонии настала очередь Хамиды. Сидя на диване, она все еще казалась изнуренной, с лицом бледным, словно из слоновой кости, с тенями вокруг сияющих глаз. Несмотря на то, что Хумаюн советовал обождать, пока она не окрепнет, госпожа настояла на церемонии. «Твои люди прошли такие испытания ради тебя, – говорила она. – Ты их должник и обязан показать им своего наследника как можно скорее. Это привяжет их к тебе еще крепче».

Подойдя к Хамиде, Хумаюн передал ей Акбара. Изображая, что она приложила его к своей груди, Хамида произнесла слова, которые моголы сохранили с древних времен задолго до Тимура, с тех пор, когда правил сам Великий Правитель Чингисхан:

– Пей, мой сын. Приложи свои сладостные уста к моей благословенной груди и насладись животворным напитком.

Обнаружив, что кормить его никто на самом деле не собирается, Акбар заплакал. Пока Хамида пыталась утихомирить дитя, Хумаюн снова обратился к своим людям:

– С помощью моего астролога Шарафа я составил гороскоп сына. Он родился четвертого раджаба девятьсот сорок девятого года хиджры[7], когда Луна была в созвездии Льва, и это в высшей степени благоприятно, ибо рожденный в это время будет удачлив и проживет долгую жизнь. Мы пережили трудности и выдержали испытания. Возможно, впереди новые тяжелые времена – перед тем, как мы вернем то, что принадлежит нам, – но Акбару и нам суждено великое будущее. Сегодня ночью мы будем пировать и праздновать все грядущие победы.

Его люди снова ударили мечами по щитам, теперь выкрикивая: «Мирза Хумаюн!» Падишах отвернулся, от волнения не в силах произнести ни слова.

Позднее, когда они снова были наедине, Хумаюн смотрел, как Хамида кормит грудью Акбара, нежно глядя на его головку в шелковистых темных кудряшках, пока тот жадно сосал. Сознание того, что у него есть сын, переполнило его неописуемой гордостью. До Хамиды ни одна из его женщин, насколько он знал, не родила ему ребенка. Теперь, в свои тридцать четыре года, он понял, как много значил сын для его стремления к жизни, сколь важно это для его глубинных устремлений.

– Хамида… – Хумаюн помолчал, подыскивая слова для выражения своих чувств. – Впервые я понял глубину отцовской любви… насколько больше она любви ребенка к своему родителю. Я пытался оправдать любовь отца, доверившего мне наследование после него, но теперь, когда я сам стал отцом, обещаю, что верну и преумножу свою империю, чтобы оставить сыну достойные владения.

Хамида кивнула, но ничего не сказала. Однако ему хотелось поговорить с ней о чем-то важном для будущего Акбара. Он должен был сказать ей, что скоро сына будет кормить другая женщина. Надо найти кормилицу. Это самая важная должность, которую могла получить женщина при дворе Великих Моголов. Она становилась его «молочной матерью», чем устанавливалась связь, сохранявшаяся всю их жизнь. Каждый ее собственный сын становился кукальдашем, молочным братом маленького господина, обязанным защищать его и в ответ получать награду. Ее муж тоже приобретал высокий статус. Верховные придворные и военачальники всеми силами стремились, чтобы их жены получили такую привилегию, словно это была их собственная награда. Если действовать опрометчиво, то выбор может вызвать ревность и зависть.

– Хамида, нам надо кое-что решить. За последние трудные времена я мало чем мог наградить своих подданных. Но есть что-то, что я могу для них сделать. По обычаю Тимуридов, я должен выбрать кормилицу для Акбара, женщину достойную, которой мы можем доверять; но также и женщину, чей муж заслуживает моей награды и посчитает себя польщенным нашим выбором.

Хамида подняла голову и посмотрела на него. Конечно, она выросла не в царской семье и могла не знать всех старинных дворцовых обычаев. Хотя знатные женщины часто брали кормилиц для своих детей, они оставались не более чем служанками, которых можно было менять, и не играли в жизни ребенка никакой роли. Хумаюн же говорил о чем-то совсем ином, предлагал ей поделиться ребенком с другой женщиной…

Какое-то время она молчала, потом заговорила:

– Не гляди на меня так испуганно. Я знаю об этой традиции уже давно. Ханзада рассказала. Думаю, она пыталась подготовить меня к роли не просто матери, но матери будущего падишаха. Поначалу я расстроилась. Но после смерти Ханзады задумалась над ее словами. Правильно подобрав ребенку кормилицу, я не просто отдам его, но помогу его защитить. Хотя это меня все еще печалит, я вижу, что она была права… Будем же благоразумны. Кого мы выберем?

– Жена Заид-бека слишком стара для кормилицы, а то бы я выбрал ее в знак признания его преданности и отваги. Но есть другой военачальник, которого я хотел бы отметить. Надим Хваджа, полководец из Кандагара, и его жена. Сразу после нашего ухода из Марвара она родила ему сына.

– Я ее знаю, конечно. Высокая красивая женщина по имени Махам Анга. Ее сына зовут Адам-хан.

– Ты примешь Махам Ангу? Может быть, предпочтешь кого-то другого…

– Я решила. Махам Анга здоровая и крепкая, а еще честная и благоразумная. У нее здоровый крепкий сынок. Я бы выбрала именно ее.

Осторожно отняв Акбара от груди, Хамида переложила его к другой груди. Как прекрасна была она, несмотря на житейские трудности и роды! И несмотря на молодость – почти на двадцать лет его моложе, – какая она сильная! Должно быть, ей трудно представить Акбара в руках другой женщины, но она скрыла свою боль так же мужественно, как воин скрывает свой страх. Хумаюн выбрал ее по любви, но даже здесь, в этом уединенном оазисе, вдали от дома и безопасности, она держится как истинная жена падишаха. Подойдя к тахте, он склонился и поцеловал Хамиду в губы, а потом сына в макушку.

– Как прошла встреча с раной? Думаешь, мы здесь в безопасности? – спросила Хамида.

– Думаю, да. Хотя сам рана – раджпут, похоже, что между ним и Малдео нет особенно нежных отношений. В прошлом году люди раджи ограбили караваны из Умаркота, когда те шли через пустыню. Поскольку формально купцы были под покровительством раны, он воспринял эти нападения как большое оскорбление. Конечно, Малдео для раны слишком могущественен, чтобы мстить ему, но он не хочет иметь с ним никаких дел. Уверен, он не предаст нас Малдео, хотя оставаться здесь долго мы не можем. Как бы недосягаем ни был Умаркот, нас будут здесь искать. Как только сможем, как только ты окрепнешь, мы уйдем.

– Но куда?

– Единственно разумным было бы оправиться на северо-запад, в Кабул. Пока я его не займу и не накажу Камрана и Аскари за предательство, у меня нет шансов изгнать Шер-шаха из Индостана… – Хумаюн замялся. – Путешествие будет трудным и опасным. Стоит ли мне найти надежное место, где можно было бы оставить тебя и Акбара, покуда вы не сможете безопасно переправиться ко мне?

– Нет. Я уже знаю, что выдержу суровые условия, пока мы вместе. Я говорила, что много узнала от Ханзады. Она никогда не согласилась бы остаться, и я не соглашусь…

Спустя неделю Хумаюн снова ушел в пустыню, и пыльные стены Умаркота растаяли в бледно-розовой дымке. Целью моголов была крепость Баккар, укрепление, принадлежащее его родичу Мирзе Хусейну, правителю Синда, в двухстах милях у северной границы Синда на берегах Инда. Поскольку они расстались вполне дружелюбно, Хумаюн рассчитывал найти там временное убежище. В Баккаре, хотя крепость и находилась далеко, Хумаюн мог бы узнать, что происходит в мире.

Падишах сильно спешил, зная, что каждая миля удаляет их от опасности быть захваченными. Каждое утро караван отправлялся в путь с первыми лучами солнца, и если не считать короткие привалы, чтобы дать передохнуть животным и вкусить простого хлеба, сушеного мяса и изюма, они не останавливались до самой ночи. Всего через две недели моголы вошли в оазис с деревьями и полями, настолько неожиданно зелеными и свежими после их долгого путешествия по пустыне, что стало ясно: Инд совсем недалеко. Вскоре перед ними поднялись крепкие стены Баккара из песчаника, а вдали, к западу за Индом, Хумаюн увидел розовые тени гор Белуджистана. Они были так похожи на горы Кабула, что сердце Хумаюна сжалось.

– Джаухар, скачи в Баккар, спроси разрешения на въезд Хумаюна, падишаха моголов в Индостане и кровного родственника Хусейна из Синда.

Спустя час Хумаюн повел свой караван в крепость, где его уже ждал командующий крепостью.

– Повелитель, приветствую тебя от имени моего владыки, добро пожаловать! Меня зовут Саид Али.

Когда военачальник приложил руку к груди, Хумаюн заметил, что тот уже совсем старый, с жидкими седыми волосами и белым шрамом на левом виске.

В тот вечер падишах вместе с Касимом и Заид-беком сидели рядом с Саидом Али вокруг костра из тлеющих яблоневых поленьев, жара которых хватало, чтобы оградить от прохлады, поднимающейся со стороны Инда.

– Я мало знаю с тех пор, как получил известие, что Кабул занят моими братьями Камраном и Аскари. Не можешь ли рассказать, что происходит в Кандагаре?

Саид Али взглянул на него, как показалось, с удивлением.

– Повелитель, эта новость тебе не понравится. Путешественники из Кандагара, проходившие здесь, рассказали, что город захватил твой брат Хиндал.

Хумаюн встал так резко, что деревянный стул под ним перевернулся и свалился в жаровню.

– Как это случилось?

– Я слышал, что они сдались без боя. Местный правитель думал, что он все еще твой союзник, и впустил его вместе с войском.

Так вот чем был занят Хиндал… Не пошел на Кабул, чтобы соединиться с Камраном и Аскари, как думал Хумаюн, но отправился на запад, чтобы основать собственное царство в Кандагаре. Хумаюн не отрываясь смотрел на тлеющий огонь костра, вспоминая последнюю встречу с Хиндалом, окровавленным, с презрительным выражением лица, потому что Хумаюн захотел взять себе Хамиду и не потерпел возражений.

– Значит, в Кандагаре правит Хиндал… – наконец произнес он.

– Нет, повелитель.

– Но ты сказ…

– Случилось еще кое-что, повелитель. Узнав, что Хиндал в Кандагаре, твой брат Камран приказал ему признать его своим повелителем и править Кандагаром только в качестве наместника. Когда Хиндал отказался, Камран и Аскари пришли туда со своей большой армией, захватили город и арестовали Хиндала. Никто не знает, что с ним теперь…

У Хумаюна заколотилось сердце. Камран и Аскари гораздо ближе, чем он думал… Кандагар не более чем в трех тысячах миль, гораздо ближе, чем Кабул. Возможно, сама судьба привела его в Баккар. Хотя у него так мало людей, едва ли две сотни… Они происходили из могольских кланов, его самые верные воины – его ички. И появятся еще, если почуют, что будет хорошая добыча. У горных племен Белуджистана была заслуженная репутация наемников за золото. Если он поторопится, то доберется до Кандагара, захватит его и братьев, пока их не предупредили. Но перед тем, как решиться на такой маневр, надо было узнать еще кое-что.

– Саид, а что Шер-шах? Где он?

– В Бенгале, там против него было восстание. Но больше я ничего не знаю… разве что его правление в Индостане словно сталь – жесткое и непреклонное.

Отлично, подумал Хумаюн. Если Шер-шах так далеко и так сильно занят, ему нечего бояться преследования.

– Я благодарен тебе, Саид Али, за гостеприимство, но еще больше за то, что ты мне рассказал. Хочу переправить своих людей через Инд как можно скорее… Течения быстрые и коварные, но ты наверняка знаешь самое безопасное место для переправы.

* * *

Ледяной ветер усилился, снегопад накрыл Хумаюна, и он поежился. Казалось, что голова совершенно замерзла, и он глубже закутался в овечий тулуп. Впереди ехали двое пастухов-белуджей, которых Ахмед-хан нанял в проводники. Они только что заверили его, что пройдена почти половина пути, и теперь цепочка людей медленно взбиралась на заснеженный Боланский перевал всего в ста тридцати милях, или около того, от Кандагара. Похоже, что проводники ждали похвалы, но Хумаюну продвижение в глубоком снегу по ледяным скалам казалось невыносимо медленным. Впрочем, скоро они увидят город, который для династии Моголов двадцать лет тому назад завоевал сам Бабур.

Рядом с ним на пони ехали Хамида и Гульбадан, закутанные в меховые шубы с большими капюшонами поверх шерстяных одежд. Быки не смогли одолеть узкие скользкие тропы и были заколоты на мясо много дней тому назад, а повозки разобраны на дрова. Махам Анга, с тепло укутанными Акбаром и собственным сыном, сидела в глубокой корзине, свисавшей на боку верблюда, а Зайнаб сидела в другой корзине с несколькими предметами кухонной утвари – для равновесия. Ледяная тропа была такая коварная, что Хумаюн приказал своим людям сопровождать трех животных, ведя их под уздцы. Но при таком морозе даже верблюд казался унылым и шел опустив голову, весь покрытый ледяными сосульками.

Следом шла охрана, потом обоз из нескольких верблюдов и мулов под тяжелыми вьюками и, наконец, остальные люди на лошадях со свисающими с седел узлами, со щитами на спинах и привязанными к седлам боевыми топорами и мушкетами. Как и сам падишах, они пытались укрыться от пронзительного, ледяного ветра, пряча головы в плечи. Сегодня вечером они пообедают мясом старого мула, не выдержавшего тяжести груза. Это будет хоть какое-то разнообразие в их скудном рационе, состоявшем из рисовой или чечевичной похлебки с лепешкой.

Вид у них был неприглядный. Они скорее походили на налетчиков, а не на могольскую армию, подумал Хумаюн. Вид его малочисленного войска навел его на мысль о том, как низко он пал. Еще значимее было то, что после его переправы через Инд и восхождения на эти снежные горы в Индостане не осталось ни одного из четверых потомков Бабура, словно бы завоеваний отца вовсе не было. И, возможно, хотя он прежде этого не осознавал, виновен в этом был именно он, самый любимый сын Бабура. Он не понял масштаба опасности внутрисемейной распри. В особенности он недооценил глубину неприязни Камрана. Слишком поздно он понял, что брат скорее обрадуется падению династии Моголов, чем откажется от своих амбиций и позволит ему, Хумаюну, снова взойти на престол.

Конь падишаха поскользнулся и чуть не упал. Всадник откинулся в седле, чтобы своим весом помочь коню удержать равновесие, и ласково заговорил с ним. Животному удалось выровнять шаг. Хорошо бы поскорее выбраться из этих гор, подумал Хумаюн и еще глубже окунулся в мех, прячась от резкого ветра. Вскоре мысли его вернулись к братьям. На этот раз он вспомнил о Хиндале. Теперь, когда появилось время подумать, он вдруг заметил, что его гнев на младшего брата за захват Кандагара был гораздо слабее, чем страх за его безопасность в руках Камрана и Аскари. Хотя Хумаюн заверил встревоженную Гульбадан, что они не причинят ее брату никакого вреда, сам он в этом уверен не был. По крайней мере, Камран теперь получил возможность избавиться от конкурента.

Отдаленный вой, жуткий и зловещий, такой же леденящий, как ветер, принесший его, заставил коня Хумаюна вздрогнуть. В этих диких и безлюдных горах обитали волки. Иногда по ночам они подходили так близко к лагерю, что падишах мог видеть в ночи их светящиеся узкие желтые глаза, а по утрам вокруг лагеря повсюду были видны их следы. Теперь снег повалил еще сильнее, а пурга не давала разглядеть тропу впереди.

– Ахмед-хан! – крикнул Хумаюн через плечо.

– Повелитель?

– Идет снежный буран, на ночь остановимся здесь. Та нависшая скала послужит нам убежищем. – Хумаюн указал на огромную выступающую серую скалу, которая могла заслонить их от сильного ветра и снега. Под ней было достаточно места для их шатров.

Люди Хумаюна остановили коней и начали разгружать снаряжение и ставить шатры под нависшей скалой. Начался сильный снегопад, и, несмотря на дневное время, становилось все сумрачнее. Заслоняясь от ветра и пытаясь окоченевшими пальцами высечь огонь, два воина сумели разжечь дрова, что были навьючены на одного из мулов. Раздув костер, они соорудили из смоченных в масле тряпок на длинной палке огромный факел и воткнули его в снег у шатра Хумаюна.

Внутри поставили жаровню, наполнили ее драгоценным углем, привезенным из Баккара, и разожгли его, но не ради Хумаюна и Хамиды, а для Акбара, который должен был разделить с ними шатер в эту ночь. В этих диких местах Хамида настояла, чтобы ребенок спал рядом с ней. Махам Анга должна была спать со своим сыном в алькове рядом, огороженном конскими попонами, как это было в предыдущие ночи во время путешествия. Оглядев свой лагерь, Хумаюн заметил, что его люди установили меньше шатров, чем обычно. Чтобы согреться, им придется теснее прижиматься друг к другу во время сна.

– Повелитель, – послышался низкий голос. Это был Ахмед-хан, с головы до ног покрытый снегом. – Мы с Заид-беком решили расставить посты вокруг лагеря. Четверо телохранителей будут охранять твой шатер всю ночь.

Хумаюн огляделся. Несомая ветром пурга была такой сильной, что он едва мог видеть лицо военачальника. Прошлой ночью у нескольких его часовых случилось обморожение, и хаким боялся, что почерневшие пальцы придется отрезать. Сам Ахмед-хан кашлял весь день от простуды, которую подхватил во время полуночного дозора.

– Благодарю тебя, Ахмед-хан, но не думаю, что в таком диком месте нам стоит чего-то остерегаться. Люди устали, и погода ужасная. Пусть поспят. Ты тоже отдохни; может быть, кашель утихнет.

Несмотря на порывистый, завывающий ветер, трепавший шатер, в ту ночь Хумаюн уснул легко, обнимая Хамиду. Свою меховую шубу она накинула поверх меховых одеял, укрывавших их. Короткий плач Акбара стряхнул с него сон, но только на миг. Падишах сильнее прижался к жене и снова погрузился в сон. Но вдруг стало холодно, а у горла он почувствовал острую сталь. Подняв взор, Хумаюн уставился в знакомые глаза, мерцающие в свете тусклого факела, который держал этот человек. Не может быть, он же в Кандагаре, за столько миль от этих заснеженных троп! Но не узнать этот торжествующий взгляд было нельзя. Такие же зеленые глаза, как у Бабура, и этот орлиный нос… Камран!

Хумаюн приоткрыл рот, чтобы позвать на помощь, но почувствовал, как острие кинжала уперлось ему в горло, и медленно потекла капля крови. В тени за Камраном он разглядел еще людей, возможно, приспешников брата, стоявших в молчании, опустив оружие.

– Один звук, и я перережу тебе горло, – произнес Камран. – Ты знаешь, что я не шучу.

Несмотря на то, что он говорил тихо, Хамида проснулась. Когда она открыла глаза, Хумаюн осторожно коснулся рукой ее руки. Поняв, что происходит, она не закричала и не заплакала, но сразу посмотрела туда, где рядом с ней в корзине лежал Акбар.

– Ты сплоховал, братец. Не думал, что будет так легко проникнуть в твой лагерь, – произнес Камран. – Мои люди следили за твоим движением к перевалу уже несколько дней. Пурга мне помогла. Ты, должно быть, забыл, чему учил нас отец в горах Кабула: снег – друг всадника, он глушит шаги. Твои люди ни звука не услышали. Мы взяли их в плотно набитых шатрах, словно скотину в хлеву.

– Что ты сделал с ними и с женщинами?

Камран улыбнулся и не ответил.

– Откуда ты узнал, что я иду именно этим путем?

– Я догадался, что ты отправишься на север. Все подходы из Индостана по моим надзором уже много месяцев.

– Где Аскари?

– В Кабуле.

– А Хиндал, что сделали с ним?

– Я его не убил, если ты об этом. Он заточен в Джелалабаде[8] за неуважение ко мне.

– Как можешь ты говорить о неуважении после того, как предал меня, предложив союз Шер-шаху, чтобы воевать против кровного родственника? Сбежал в Кабул, словно вор…

– Не тебе осуждать меня. Эту красавицу у тебя под боком, как я слышал, ты украл у Хиндала. – Камран склонился ниже к Хамиде. – Но, вижу, она того стоит. Я бы тоже не посчитался ни с братской любовью, ни с братской верностью.

Хумаюн почувствовал, как напряглась Хамида, и еще сильнее сжал ее руку.

– Чего ты хочешь, Камран? Если хотел меня убить, то я был бы уже мертв.

– Верно. Я не так сентиментален, чтобы думать о кровных узах и так называемой братской любви. Для меня всегда было важно тактя тахта – «трон или гроб».

– Что же тебя останавливает?

– Как бы мне этого ни хотелось, но я не перерезал тебе горло лишь потому, что это вызовет кровную вражду среди кланов. Однако если все увидят, что я тебя победил и поступил милостиво, то некогда верные тебе вожди меня поддержат. Ты мне полезен живой и униженный, а не мертвый.

– Так чего же ты хочешь?

– Хочу твоего обещания уйти из Индостана и из наших родовых земель, и так далеко, чтобы я мог забыть о твоем существовании.

– Уйти куда?

– В Персии хороший климат, там тебе будет спокойно: изобилие опиума и красивых женщин.

– А если я откажусь?

– Я убью тебя здесь и теперь, и тогда придется повозиться с кланами. С радостью ощутил бы твою теплую кровь на своих руках…

– Никогда не понимал, почему ты меня так ненавидишь. Я не виноват, что отец выбрал меня.

– Неужели? Из-за тебя он редко замечал меня. Ты был отличным воином, блестящим воплощением всего, чего он хотел достичь. Я презирал твою напыщенную спесь с самого детства, а ты думал, что я счастлив подобострастно волочиться за тобою. Когда мы выросли, ты решил, что можешь мне покровительствовать… Но мои устремления грандиознее твоих. Я хочу заполучить империю, которую создал наш отец кровью и потом. Я заслуживаю этого больше всех сыновей Бабура. Аскари уже принял это и сделает то, что я велю. Хиндал тоже научится, если будет благоразумен. Когда буду готов, то займусь Шер-шахом и расправлюсь с ним. В Дели и Агре хутбу прочтут в мою честь, и я и мои сыновья, а не твои, будем восседать на троне Моголов. У тебя был шанс, но ты его упустил.

– Отец знал, какой ты коварный, самовлюбленный, что ты мой враг… что ты предатель… он пытался меня предостеречь.

– Заткнись! – Камран повысил голос, и Акбар заплакал. – Сын твой кричит громко и уверенно. – Зеленые глаза брата блеснули в сторону корзины возле Хамиды. – Дай-ка взглянуть на моего племянника, – приказал он Хамиде.

Та тревожно посмотрела на Хумаюна. Он кивнул. Завернувшись в одежды, она выскользнула из кровати, вынула Акбара из корзины и медленно поднесла его Камрану.

– Следите за братом, и если он шелохнется, убейте его, – сказал Камран своим людям. Трое из них выступили из темноты в сторону Хумаюна. Тем временем Камран убрал кинжал от горла Хумаюна, сунул его в ножны и направился к Хамиде.

Если бы с ним не было Хамиды и Акбара, он бы расправился с Камраном, подумал Хумаюн, оценивая расстояние между собой и людьми брата. Он знал, что сможет вскочить и заслониться Камраном, словно щитом, до того, как кто-то из его людей успеет пустить стрелу или метнуть кинжал. Но он ничего не мог сделать, а лишь наблюдал, как брат откинул толстую овчину, в которую был завернут Акбар, и теперь разглядывал маленькое круглое личико.

– Дай его мне.

Хамида снова взглянула на Хумаюна, и тот снова кивнул.

Камран взял на руки Акбара, которому понравилась такая перемена, и он перестал плакать. Минуту всматривался в его лицо.

– Ну, что, Хумаюн, принимаешь мои условия? – Говоря это, Камран взял Акбара за его маленькую ручку, но глаза его остались холодными, словно он держал кусок мяса.

– Принимаю, но только потому, что у меня нет выбора. Но вот что я тебе скажу. Однажды я заставлю тебя заплатить за то, что ты сделал.

– Не забывайся, я держу в руках твоего наследника. Будешь еще дерзить мне, и я велю своим людям вынести его на мороз и положить голым в снег. Как ты думаешь, долго ли он проживет, пока холод или волки не убьют его?

Хамида ахнула, а Хумаюн беспомощно смотрел, как Камран щекочет смеющегося Акбара под подбородком.

– Никаких слов, мой златоустый брат, даже никаких прощальных слов? Как это на тебя не похоже, великий падишах, как невежливо…

Их взгляды встретились, но Хумаюн мрачно молчал. Презрительно пожав плечами, Камран направился к выходу, все еще держа на руках Акбара.

– Отдай мне моего ребенка! – закричала Хамида.

Камран повернулся к ней.

– Я не доверяю Хумаюну, даже несмотря на его похвальбы, что он такой благородный. Мне нужны гарантии, что он выполнит то, что обещал, и уйдет в Персию. Племянник мне это гарантирует…

Не успел он произнести эти слова, как Хамида набросилась на него, пытаясь отобрать Акбара. Ребенок снова заплакал. Камран сильно толкнул Хамиду, и та упала, ударившись головой о деревянный сундук. Камран передал Акбара одному из своих людей и приказал:

– Унеси ребенка.

Но Хамида еще не закончила с Камраном. Она неуверенно поднялась на ноги и снова бросилась на него, вцепившись ногтями ему в лицо и расцарапав до крови. Камран схватил ее за плечи и оттолкнул.

– С такими бойцовскими качествами из тебя получился бы правитель получше, чем мой братец.

В этот момент за ширмой в алькове кто-то пошевелился, и появилась Махам Анга. В суматохе происходящего Хумаюн совсем забыл про нее. Также удивленный, Камран отпустил Хамиду и выхватил кинжал.

– Ты кто? – По его расцарапанной щеке текла кровь.

Махам Анга проигнорировала Камрана и обратилась к Хамиде:

– Повелительница, я все слышала. Как кормилица Акбара я должна пойти с ним. Клянусь тебе, что жизни своей не пожалею ради него. – Выражение ее красивого скуластого лица было упрямым.

Глаза Хамиды сверкали от слез, но она сдержала себя, обращаясь к Камрану:

– Это Махам Анга, кормилица моего сына. Прошу тебя взять ее с собой, чтобы она заботилась о сыне.

– Она может идти. – Камран снова взглянул на Хумаюна. – Твои женщины смелее твоих воинов. Мы захватили их, пока они спали. Они связаны в шатрах, словно куры на базаре. Сегодня ночью кровь пролила только твоя жена. Поторопись, Махам Анга. Мы уходим через пять минут. – И, развернувшись, он вышел из шатра.

Когда женщины обнимались, Хумаюн заметил, что Махам Анга что-то прошептала на ухо Хамиде. Потом, под зорким взглядом людей Камрана, кормилица поспешно взяла своего сына и в их сопровождении вышла из шатра. Спустя несколько минут Хамида и Хумаюн услышали приглушенный топот копыт в снегу, и все стихло. Вскочив, падишах выбежал наружу. Пурга закончилась, завалив снегом суровый пейзаж. Было так чисто, так тихо… Картина почти идеальной красоты.

Часть третья

Прощай, Кох-и-Нур

Глава 15

Шах Тахмасп

На рассвете Хумаюн собрал у своего шатра людей. В морозном воздухе их дыхание клубами поднималось в небо. Никто серьезно не пострадал. Их связали кожаными ремнями раньше, чем они сообразили, что это было нападение. Но настроение у всех было такое же подавленное, как у Хумаюна, и он понял, почему. Была посрамлена их воинская честь. В глубине сердца каждый воин мечтал о сражении. Позор быть захваченным врасплох воспринимался больнее, чем рана. По крайней мере, шрам был знаком доблести. А какая слава от пленения во сне в собственном шатре?

– Никто из вас не виновен в том, что случилось ночью. Это я решил не выставлять часовых.

– Может быть, догоним их? – cпросил Заид-бек.

– Нет.

– Но почему, повелитель? Они всего часах в двух от нас…

– Заид-бек, я обещал. И даже если Камран не такой, то я – человек слова. Кроме того, он забрал моего сына. Он грозился убить Акбара прямо у меня на глазах, и я ему поверил.

– Но жизнь юных Тимуридов священна. У нас всегда так было.

– Только не у моего брата. Он одержим тщеславием и в своей жажде власти ни перед чем не остановится. Если я дам ему повод, он убьет сына.

Хумаюн поморщился. Разве не это же самое сказал он только что Хамиде, рыдающей в руках Гульбадан, которую, вместе с другими женщинами, нашел он связанной с кляпом во рту? Несмотря на потрясение, Гульбадан смогла сохранить спокойствие, но Хамида была не просто расстроена, она впала в истерику.

– Спаси нашего сына! – кричала она ему. – Если в твоих жилах течет кровь мужчины, как можешь ты думать о чем-то еще?

Но впервые после свадьбы он не обратил внимания на ее слова. В душе его брата кипело что-то темное. Он увидел это, когда их глаза встретились над нежной головкой Акбара. Ради того, чтобы получить желаемое, Камран готов был пойти на все… Именно поэтому Хумаюн сказал Хамиде, держа ее в крепких объятьях, что Камрана преследовать ни в коем случае нельзя. По крайней мере, с Акбаром была Махам Анга, сказал он, гладя Хамиду по голове, и в данный момент жена должна ему доверять. Казалось, им оставалось только верить. В перерыве между рыданиями Хамида рассказала о том, что ей прошептала Махам Анга перед уходом. У нее был кинжал с отравленным лезвием. Любой, кто вздумает напасть на Акбара, умрет.

Стряхнув с себя воспоминание, Хумаюн продолжил свою речь:

– Люди мои, я должен сказать еще кое-что. Я пообещал своему брату покинуть эти земли и уйти в Персию. Не думаю, что шах Тахмасп, правящий там, откажет мне в гостеприимстве, но путь будет трудный, через сотни миль суровой заледеневшей земли. За это время мы встретим немало опасностей и лишений, каких прежде не видали. Я не приказываю вам идти со мной. Если хотите вернуться домой, можете сделать это с достоинством… Но если останетесь, клянусь именем моего отца Бабура и моего предка Тимура, что, как только я выполню обещание уйти в Персию, наше пребывание там будет недолгим. Я верну все утраченные земли, и те, кто последует за мной, мои ички, разделят со мной славу, о которой с гордостью будут говорить их потомки спустя многие годы.

Хумаюн замолчал. Выражения лиц его людей, их железная решимость сказали ему, что его слова достигли своей цели. Многие уйдут от него, но не теперь. Он должен найти способ оправдать их доверие.

* * *

Сверкающие, словно бриллианты, вершины окрестных гор, сказочные ледяные вершины ослепляли почти волшебной красотой, но вид их не трогал Хумаюна, когда, спустя месяц, он ехал во главе колонны, медленно продвигавшейся по узкому ущелью. По совету проводников-белуджей, согласившихся провести их к границе с Персией, Хумаюн приказал своим людям производить как можно меньше шума. Тем не менее, заслонив глаза, он взглянул на сверкающие снежные и ледяные просторы над головой, зная, как знали и его люди, что в любой момент может сорваться лавина и уничтожить их всех.

Опасность таилась везде. Лишь вчера, несмотря на то, что Хумаюн послал людей вперед для прощупывания копьями надежности троп и ледников, он чуть не потерял человека в расщелине, скрытой под слоем свежего снега. Хотя мул, которого тот вел, свалился в пропасть, благодаря своей исключительной сноровке этот человек сумел уцепиться за край скалы на глубине футов десяти. Двое людей Ахмед-хана смогли вытащить его на веревках.

Но не только природа стала угрозой их жизни. Путешественники отваживались пройти через эти места лишь в случае крайней необходимости. Проводники-белуджи называли орудовавшие в этих местах банды разбойников «призраками пустынь» и при этом плевали на землю. Говорили даже, что те питались человеческим мясом. Не раз Хумаюну казалось, что он заметил движение в заснеженных горах над ними. Но как он ни всматривался, ничего не видел. Тем не менее, ощущение, что за ними следят невидимые глаза, его не оставляло, и он знал, что Ахмед-хан чувствовал то же самое. Камран, зная, куда направлялся Хумаюн и что у него менее двухсот человек, вполне мог нанять бандитов для расправы с ними. Смерть венценосного брата от чужих рук была бы Камрану более чем удобна. Невзирая на погоду, Хумаюн выставлял часовых каждую ночь.

Но он знал, что величайшей угрозой было их физическое истощение. Со слабостью приходит неосторожность. Почти вся их еда – зерно, сушеные фрукты – закончилась. Последние три ночи они питались жестким мясом лошади, сваренным в шлеме на небольшом костре. Скоро и вовсе ничего нельзя будет приготовить – дрова и уголь почти закончились.

Дрожа от холода, от которого болела каждая косточка, Хумаюн вспомнил истории своего отца Бабура о переходе через Гиндукуш, когда люди гибли под внезапными ледяными обвалами, утопали в таких глубоких сугробах, что приходилось протаптывать их в несколько приемов, чтобы проложить проходы. Но Бабур смог преодолеть все препятствия, и он, его сын, тоже сможет… Позднее, когда они расположились лагерем в лощине, показавшейся безопасной, Хумаюн снова вспомнил Бабура и его истории про выживание в снегах.

Закутавшись в толстый овечий тулуп и надвинув на глаза плоскую шерстяную шапку белуджей, Ахмед-хан, качаясь и скользя на льду кожаными сапогами, подошел к Хумаюну.

– Повелитель, этими ночами было так холодно, что двое моих людей отморозили ноги, стоя на часах. С ними теперь хаким…

– Что он говорит?

– Что надо резать. В одном случае придется удалить три пальца, во втором – всю ногу…

– Я пойду к ним.

В маленькой палатке с небольшим костром находились хаким и два воина. Хумаюн увидел, что один из них, лежавший с разрезанными вдоль ног штанами, был Дария. Очень бледный, он наблюдал, как хаким держал над огнем нож, стараясь обеззаразить его. Другой, более широкий нож лежал на углях, готовый для прижигания ран. Хумаюн присел на корточки рядом с Дарией и осмотрел его правую ногу. Ступня почернела, опухла и покрылась волдырями чуть выше лодыжки, а из-под нескольких уцелевших ногтей сочился зловонный зеленоватый гной.

– Хаким сказал тебе, что собирается делать? – Дария кивнул, но Хумаюн увидел в его глазах страх. – Мужайся, хаким – мастер своего дела. Если Богу будет угодно, он спасет тебе жизнь.

Другой воин, бадахшанец, выглядел еще моложе, чем Дария. Три пальца на его ноге распухли и почернели. Он не мог оторвать глаз от лезвия в руке хакима, который скоро должен был отрезать ему пораженные суставы.

– Мы с Ахмед-ханом тебе поможем.

Начальник разведчиков крепко взял юношу за плечи, а Хумаюн опустился на колени рядом с его ногой и взялся за нее обеими руками повыше колена. Пока хаким работал, пришлось держать юношу изо всех сил. Бадахшанец, стараясь не кричать, изогнулся от адской боли. Но хаким действовал быстро. Тремя точными движениями он отсек почерневшие пальцы, потом прижег кровоточащие раны и туго забинтовал их.

Настала очередь Дарии. Снова опустив нож над огнем, хаким помрачнел.

– Повелитель, это будет гораздо дольше. Хорошо бы дать ему опиума, чтобы ослабить боль… Я видел и более крепких воинов, чем он, которые во время таких операций умирали от боли.

Хумаюн посмотрел через плечо на Дарию, лежащего совсем тихо с бледным лицом, покрытым потом.

– Если он будет в беспамятстве, это поможет?

Хаким кивнул.

Хумаюн подошел к Дарии.

– Все будет хорошо, – сказал он, опускаясь рядом с ним на колени. – Постарайся на минуту сесть, я должен кое-что тебе сказать…

Когда удивленный Дария приподнялся на локтях, падишах неожиданно ударил его кулаком в челюсть. Юноша свалился сразу. Подняв веко, Хумаюн заглянул ему в глаза и понял, что он без сознания. Дело сделано…

– Хаким, делай, что должен.

Хумаюн вышел из палатки на мороз, оставив Ахмед-хана помогать лекарю. Услышал за спиной скрип металла, режущего кость, и настроение его совсем упало. Как сможет он вознаградить своих людей за верность и такие жертвы? Взглянув в темнеющее небо, он на мгновение затосковал по опиумному вину Гульрух, снимающему все тревоги и заботы и возносящему на небеса. Но вдруг среди звезд явилось ему лицо Ханзады, молчаливо напомнившее, что беззаботность – не его доля и что у него есть заботы и обязательства. Падишах глубже запахнулся в тулуп и решил обойти лагерь и предупредить всех, чтобы, во избежание обморожений, не забывали топать ногами.

Спустя три дня показалось, что худшее позади. Спускаясь по узкой извилистой тропе, они заметили, что колючий ветер утих. Посмотрев вниз сквозь обрывки облаков, Хумаюн увидел круг покрытых снегом домов и, как ему показалось, дым, поднимавшийся над караван-сараем. Во дворе толпились люди, и он заметил бродивших вокруг животных.

– Это одно из поселений, о котором ты говорил? – спросил он у белуджа.

– Да, повелитель. Мы спускаемся к тому, что мы называем гамсир – горные долины, где у местных крестьян и пастухов стойбища. Сможем купить здесь еду и топливо… и даже отдохнуть несколько дней перед походом.

Перспектива подкрепиться обрадовала Хумаюна, но он не задержится больше положенного ни на минуту. При мысли об Акбаре в руках Камрана в далеких милях отсюда страдание в глазах Хамиды всякий раз, когда он смотрел на нее, не уступало его собственному. Чем скорее дойдет он до Персии, тем скорее сможет строить новые планы.

– Как далеко отсюда граница?

– Персидская провинция Сейстан лежит сразу за рекой Гильменд приблизительно в девяноста милях отсюда, повелитель.

– Какая там местность?

– В основном низовье гор, отсюда и дальше. Как только доберемся до Гильменда, дальше пойдет пустыня.

– Сколько дней пути до реки?

– Не более десяти или двенадцати до крепости, о которой я знаю.

В ночь, когда они добрались до поселения и впервые за много дней наелись, Хумаюн зашел в шатер к Хамиде.

– Теперь, когда мы приближаемся к его землям, я должен написать шаху Тахмаспу письмо с просьбой принять нас. Если мы подойдем к его территориям без предупреждения, персидские войска на границе могут подумать, что мы враги. Я отдам письмо Джаухару, как моему послу. Он переправит его через Гильменд и отыщет какого-нибудь правителя или другого сановника, объяснит причину нашего прихода и попросит разрешения доставить письмо шаху без промедления.

Говоря это, Хумаюн сел, скрестив ноги, за низенький стол, где в свете масляной лампы стал смешивать чернила. Он знал, сколь многое зависит от правильного выбора слов. Во время похода падишах старательно взвесил, что надо сказать, и теперь стал писать быстро, без размышлений и колебаний, произнося слова вслух, чтобы их слышала Хамида. Большая удача, что персидский язык так близок к языку моголов и не надо было переводить.

Прежде всего шли обязательные любезности, включая повторяющиеся выражения надежды на долголетие, здоровье и успешное правление. Потом падишах напомнил Тахмаспу, что много лет тому назад его отец, шах Исмаил, не только помог отцу Хумаюна Бабуру в борьбе с его врагами, но и спас его сестру Ханзаду из заключения в гареме злостного врага, узбекского военачальника Шейбани-хана. Хумаюн не упомянул о том, что союз Бабура и Исмаила был недолог, – шах Тахмасп отлично об этом знал. Вместо этого он отметил факт, что эти два великих правителя однажды объединили свои силы для уничтожения общего врага.

Далее Хумаюн решился на прямую просьбу.

Я пережил немало невзгод. Выскочка из Бенгала Шер-шах занял мое место правителя Индостана, а мои единокровные братья захватили Кабул и Кандагар и удерживают в заложниках моего новорожденного сына. Ты великий правитель, и я уверен, что ты понимаешь меня и сочувствуешь моему положению. Прошу тебя милостиво принять в Персии меня, мою семью и мою небольшую армию.

– Что ты думаешь? – спросил он Хамиду, написав еще несколько формально вежливых фраз и положив перо.

Мгновение подумав, жена произнесла:

– Красноречиво, открыто и честно. Это должно впечатлить шаха, но кто знает, поможет ли… Так часто наши надежда и ожидания оказывались напрасны…

* * *

– Повелитель, вот она, крепость.

Прикрыв глаза ладонью, Хумаюн посмотрел в сторону, указанную проводником, и за плоской серой дымкой разглядел блеск реки Гильменд, на противоположном берегу которой стояла приземистая башня с развевающимся над ней длинным персидским знаменем. Предположительно эта крепость контролировала переправу. С тех пор как Джаухар ушел в этом направлении, прошло дня три или четыре, и начальник крепости, по идее, должен ждать прибытия Хумаюна. Но осторожность не помешает.

– Ахмед-хан, пошли к крепости разведчиков разузнать, как обстоят дела, пока мы здесь.

– Я сам пойду, повелитель.

Взяв с собой двух человек, Ахмед-хан ускакал прочь, оставив за собой столб серой пыли.

Хумаюн медленно вернулся к крытой деревянной повозке, одной из нескольких, купленных в поселении, чтобы перевезти женщин и больных воинов. Хамида и Гульбадан тоже были здесь. Сунув голову под шерстяную занавеску, Хумаюн увидел, что жена спит, а сестра что-то пишет – несомненно, свой дневник. Они обе были бледны и очень исхудали.

– Мы добрались до реки, – тихо произнес падишах, чтобы не разбудить Хамиду. – Если Ахмед-хан сообщит, что все хорошо и персы не возражают, мы переправимся и встанем лагерем. Как Хамида?

– Она по-прежнему мало разговаривает… Редко делится переживаниями и мыслями даже со мной.

– Постарайся убедить ее, что я не успокоюсь, пока наш сын снова не будет с нами. Все, что я делаю… все, что сделаю в будущем… все ради Акбара.

– Она знает, что должна быть сильной, но опасается за то, как нас примет шах… и как обращается с Акбаром Камран.

Хамида пошевелилась. Хумаюн сразу отпустил занавеску и вернулся в голову колонны. Новостей долго ждать не пришлось. Меньше чем через час, как ускакал Ахмед-хан со своими людьми, он вернулся в сопровождении двоих воинов. Хумаюн увидел, что, хотя один был не знаком ему, вторым оказался Джаухар. Почему он не на пути к шаху? Неужели тот не позволил им войти в Персию? Неужели Камран как-то добился его благосклонности? Переполненный тревогой, падишах пришпорил коня и помчался к ним навстречу.

– Повелитель. – Ахмед-хан улыбался. – Все хорошо. Вот, – он указал на незнакомца, – Аббас-бек, правитель Сейстана. Он здесь, чтобы сопровождать нас в Персию.

Аббас-бек, чернобородый мужчина лет сорока в роскошном одеянии из темно-пурпурного бархата и с белым пером, закрепленным на головном уборе с помощью драгоценной броши, спрыгнул с коня и поклонился Хумаюну.

– Повелитель, я переслал твое письмо шаху. Наши стремительные гонцы способны преодолевать по восемьдесят миль в день. Я попросил твоих гонцов остаться со мною и посоветовать мне, как лучше тебя принять. Все готово. Тебе остается лишь войти в крепость.

С души Хумаюна словно свалился огромный камень. Впервые за долгие месяцы ему не надо беспокоиться о том, где спать ему и его людям, что есть и как защититься от нападений. Он на мгновение закрыл глаза и склонил голову в знак благодарности, потом выпрямился и произнес:

– Благодарю тебя, Аббас-бек, за добрые слова.

– Тогда от имени шаха Тахмаспа, владыки мира, я приветствую тебя в Персии.

* * *

Сто слуг подметали перед шествием дорогу и поливали ее розовой водой, чтобы не поднимать пыть. Перед Хумаюном и его людьми ехала тысяча роскошно экипированных всадников, которых прислал шах для сопровождения в его столицу Казвин в семистах милях к северо-западу. Люди Хумаюна были одеты не хуже и восседали на персидских скакунах. У самого падишаха конь был вороной, под золоченым седлом и в золоченой сбруе. Хамида и Гульбадан ехали в золоченой, обитой бархатом повозке, которую тянула пара белых быков с рогами, увитыми зелеными лентами цвета флага Великих Моголов.

Ответ шаха Тахмаспа пришел к Хумаюну через три недели после того, как тот пересек границу Персии. Три страницы изысканных комплиментов завершались словами: «Ты мой брат, драгоценный камень верховной власти, чье величие затмевает лучезарное солнце. Дни мои покажутся мне пустыми, пока я не обрету счастье принять тебя при моем дворе в Казвине».

Шах выпустил фирманы – письменные указания правителям всех городов и провинций, через которые проходил Хумаюн, – с самыми подробными инструкциями об устройстве его комфорта и удовольствий. Хумаюн знал об этом потому, что шах прислал ему копии этих фирманов, написанных на плотных листах с золотым обрезом, в обложке из слоновой кости, чтобы мой брат знал, что я не пожалел усилий для его достойного приема.

Шах определил, где именно колонна должна останавливаться на каждый ночлег, чтобы, когда они прибудут, там уже стояли белые вышитые шатры с отделкой из бархата и шелка. Каждая ночь сопровождалась роскошным пиром, на котором подавались золотые блюда сладкого белого хлеба, испеченного на молоке и масле и посыпанного маком и семенами фенхеля, утка под соусом из грецких орехов, барашек, жаренный с айвой и сушеным лимоном, разнообразные орехи в золотой и серебряной фольге, мед и горки варенных в меду фруктов, ароматизированных розовой водой и посыпанных рубиновыми зернами граната.

Каждый день прибывали подарки – драгоценные кинжалы и одежды из золотой и разноцветной парчи для Хумаюна, и янтарь и редкие духи, посланные сестрой шаха Шахзаде Султанам для Хамиды и Гульбадан. Остальные люди Хумаюна тоже не были забыты. Шах Тахмасп послал им кинжалы и мечи, выкованные самыми лучшими оружейниками. У всех была новая одежда. Обтрепанная, изнуренная банда, переправившаяся через реку Гильменд, преобразилась.

Шли недели, и процессия приближалась к Казвину, минуя персиковые и абрикосовые сады и берега рек, обсаженных плакучими ивами. Но Хумаюн так и не нашел ответ на мучивший его вопрос. Зачем шах Тахмасп идет на такие затраты? Для того ли, чтобы просто произвести на него впечатление? Тешит ли он свое самолюбие, что приютил беглого падишаха моголов, или в этом есть какой-то более глубокий смысл?

Хумаюн поделился своими сомнениями с Заид-беком, но он знал, что с Хамидой это обсуждать нельзя. Казалось, что каждый знак внимания шаха возвращает ее к жизни. В ее глазах это сулило надежду, что Тахмасп поможет Хумаюну в борьбе с его братьями и в спасении Акбара. Конечно, в какой-то степени Хамида была права. Каковы бы ни были истинные мотивы шаха – вполне возможно, что они совершенно доброжелательные, – он должен сделать его своим союзником…

Наконец ранним солнечным утром наступил момент, которого Хумаюн ждал с таким нетерпением. В долине, переполненной яркими цветами, возле Казвина шах Тахмасп в сопровождении десяти тысяч всадников поджидал его, чтобы приветствовать падишаха Великих Моголов. Как и ожидал Хумаюн, шах продумал все до мельчайших деталей, точно определив место, где гость сойдет с коня и где должны ждать его люди. Темно-красные пушистые ковры, посыпанные сушеными бутонами роз, вели к середине лужайки, где был разостлан огромный круглый ковер, сверкающий на солнце шелковыми нитями.

В его центре стоял сам шах, одетый в алый бархат, в высоком остроконечном головном уборе из алого шелка, усыпанном драгоценностями и расшитом золотыми нитями. Хумаюн знал, что символизирует эта шапка. Это был тадж – символ исламского шиитского вероисповедания. Когда падишах приблизился к краю ковра, Тахмасп подошел к нему и, взяв за плечи, с улыбкой обнял. Потом он подвел Хумаюна к большому помосту и усадил его справа от себя, а сам сел рядом.

– Брат мой, добро пожаловать. – Хумаюн заметил, что Тахмасп был почти его возраста, с резкими чертами лица, светлой кожей и сверкающими черными глазами под густыми бровями.

– Благодарю тебя за гостеприимство. Наслышан о великолепии Персии – и вот я вижу его своими глазами.

Тахмасп улыбнулся.

– Уверен, то малое, что я смог дать тебе во время твоего путешествия, не идет ни в какое сравнение с величием Моголов, о котором я наслышан.

Хумаюн резко взглянул на него. Тахмасп очень хорошо знал, что ничего великого в его бегстве в Персию не было. Неужели в этих льстивых словах содержалась издевка? Понимая, что на него смотрят тысячи глаз, которые должны были видеть, что ему придется сделать, Хумаюн вдруг принял решение. Он покажет им всем, что пришел в Персию не как проситель. Он совершит поступок настолько великий, что даже сказочная Персия будет говорить об этом спустя века. Это будет жест, настолько ни с чем не сравнимый, от которого персидский правитель сам станет должником.

– Шах Тахмасп, я принес тебе подарок из Индостана…

Достав из-за пазухи цветастый шелковый мешочек, в котором он хранил у сердца во все тяжелые времена величайшее сокровище, нарочито медленно Хумаюн вынул Кох-и-Нур и поднял его над головой. Камень засиял, словно солнце, и Хумаюн услышал, как ахнул шах Тахмасп.

– Если бы я не был в пути так долго, то нашел бы что-нибудь более достойное тебя. Но, надеюсь, этот камушек тебе понравится. Имя ему Кох-и-Нур, Гора Света. Да осветит его сияние тебя, шах Тахмасп, и нашу вечную дружбу.

Глава 16

Кандагар

– То, что ты обратился ко мне в своем горе, тронуло меня. Мир увидит, что, если правитель моголов обращается ко мне, я ему ответил. Я дам тебе армию и одного из моих лучших генералов, чтобы ты смог вернуть то, что было отобрано у тебя. – Шах Тахмасп тронул Хумаюна за плечо. – Мы будем союзниками, как некогда наши отцы.

Они сидели на шелковых подушках на мраморной платформе, сооруженной над слиянием двух водных каналов, текущих с севера на юг и с востока на запад через личные сады шаха. Три четверти сада были засажены фруктовыми деревьями – айвой, вишней, абрикосами, персиками и любимыми яблонями шаха, на ветвях которых уже появились небольшие золотые плоды. В кронах деревьев сновали певчие птицы в драгоценных ошейниках.

Когда Тахмасп пригласил его на аудиенцию в сад, который он называл «райским», Хумаюн питал кое-какие надежды, но предложения шаха превзошли все его ожидания. Жертва Кох-и-Нура того стоила, и он старался не выдать своей радости.

– Ты столь великодушен, – ответил он. – Я не сомневаюсь, что с помощью твоих людей победа мне обеспечена…

– Должно быть, ты удивлен, почему я так жажду тебе помочь. Это не только из-за эмоций. У меня много причин. Предательство в царских семьях, как наши, очень опасно. Ты не единственный могол, написавший мне. Твой брат Камран сообщил мне о том, что ты направляешься в Персию и что, если я тебя брошу в темницу, он даст мне многое – золото, драгоценности и даже город Кандагар. – Черные глаза Тахмаспа гневно сверкнули. – Он осмелился торговаться со мной, словно я купец на базаре… Его наглость меня возмутила. Но кроме того, спросил я себя, как могу я доверять принцу, жаждущему крови собственного брата? Если бы я захотел, то раздавил бы его, как муху, но я предпочел помочь тебе сделать это. – Он наклонился к Хумаюну. – Мне нет нужды расширять свои земли на восток. Я хочу стабильности на границах, как это было во времена твоего отца. Пока правил Бабур, да пребудет его душа в Раю, он держал под контролем племена пашаев, а также разных кафиров. Персидские купцы спокойно путешествовали, и никто их не грабил, не нападал на них от Мешеда, Исфахана и Шираза до Кашгара, до самых гор Ферганы. Но как только твой брат Камран захватил Кабул, настал беспорядок, и мои люди пострадали. С моей помощью ты можешь восстановить закон.

Пока шах говорил, Хумаюн вспомнил, что Дария упомянул о том, как Камран воспользовался золотом ограбленных персидских купцов, чтобы собрать и вооружить армию, с помощью которой он захватил Кабул, и задумался, знает ли об этом Тахмасп.

– В моих местах зима наступает рано, и как бы гостеприимен ты ни был, я хочу начать кампанию как можно скорее. Прежде всего, до первого снега собираюсь двинуться на Кандагар, а потом – на Кабул. Как ты думаешь, когда твои войска будут готовы пойти со мной?

– Я начал собирать силы за несколько недель до твоего прибытия в Казвин. Могу дать тебе десять тысяч воинов, включая конных лучников, стрелков из мушкетов и артиллеристов, а также пушки. Они и их предводитель Рустам-бек будут готовы с пушками и другим вооружением и обозом через две недели. Твои женщины хотели бы остаться здесь, в Казвине? О них позаботится моя сестра.

Хумаюн покачал головой.

– Для них опасность и трудности – ничто. Они захотят пойти со мной. Моя жена переживает за судьбу сына. Если бы она могла, то ушла бы прямо сегодня.

– Ее чувства делают честь ей как матери и как императрице. Много слышал о смелости женщин Великих Моголов. Мой отец глубоко уважал твою тетю Ханзаду Бегам.

– Она была бесконечно благодарна шаху Исмаилу…

Тахмасп оценил комплимент грациозным движением унизанной драгоценностями руки.

– Но перед тем, как мы продолжим разговор о войне, я хотел бы спросить тебя кое о чем. Ты истинный мусульманин, но меня печалит, что ты следуешь по пути сунита, а не шиита, как я. Докажи, что ты мне истинный брат, что наши узы и вправду такие же крепкие, как кровные. Стань частью сообщества шиитов, чтобы мы с тобой могли молиться бок о бок и попросить всевышнего о благословении нашего дела. – Пристальные и сверкающие темные глаза Тахмаспа впились в лицо Хумаюна.

Падишах постарался сдержать удивление и отвращение. Тахмасп отлично выбрал момент, предложив своему гостю все, что он хотел, перед тем, как потребовать свое. Гораздо легче иметь дело с тем, кто жаждет материальных благ – земель и золота, подумал Хумаюн. Такой человек обычно готов идти на компромисс. А тот, кому нужна душа другого человека, на сделку не пойдет. С Тахмаспом надо быть очень осторожным.

– Ты хочешь, чтобы на это пошел только я, но не мои военачальники и воины? – спросил он спустя минуту.

– Только ты. Но если властитель решит, остальные пойдут за ним.

– Я должен подумать над твоими словами.

– Не размышляй слишком долго, брат мой. Как ты сам сказал, лучше начать поход, пока зимние снега не стали дополнительным врагом… – Шах Тахмасп встал с шелковых подушек и, призвав телохранителей, ожидавших его на почтительном расстоянии, вышел из сада, на миг остановившись, чтобы разглядеть алый цветок на розовом кусте.

Хумаюн сразу отправился к Хамиде. Когда он вошел в ее покои, надежда и ожидание в ее глазах заставили его почувствовать затруднительность своего положения еще острее.

– Что он сказал? Он нам поможет? – спросила жена, как только они остались наедине.

– Шах Камрану не друг и даст мне армию, чтобы разбить его. Но у него своя цена…

– Какая цена? У него же Кох-и-Нур. Что еще мы можем дать?

– Он хочет, чтобы я стал шиитом…

– И это все? – Хамида подошла и взяла его лицо в ладони.

– Это серьезное дело. Шах Исмаил пытался заставить моего отца Бабура стать шиитом. Это чуть не стоило ему жизни, и за это он отдал Самарканд. Наши люди возненавидели его за это. Они обратились к Шейбани-хану, предпочтя правление кровожадного узбека-суннита, а не князя-тимурита, которого заподозрили в приверженности шиитской вере…

Хамида с недоумением уставилась на него.

– Но тогда были другие времена. Нынче мы не в Самарканде. Самое главное, что мы потеряли нашего сына. И должны сделать все, что в наших силах, чтобы спасти его… Это наш долг… наш священный долг, который превыше всего. Ты должен это принять, так же как я приняла твое решение не преследовать Камрана, когда он забрал Акбара.

– Но это объясняет, почему шах Тахмасп был таким гостеприимным… Это именно то, чего он хочет… обратить моголов в шиитскую веру. Я видел это в его глазах, когда он говорил со мной…

– Ты уверен, что он хочет просто обратить тебя, как некий знак признания тобой его авторитета?

– Не думаю, что его ум достаточно изощрен для такого. Но разве ты не видишь? Это было бы еще более отвратительно. Ты не понимаешь, как это подействует на мои войска.

– Нет, это ты не понимаешь. Проглоти свою гордыню, если не ради меня, то хотя бы ради нашего сына!

– Гордость – то немногое, что у меня осталось, и ты просишь пожертвовать ею?

– У тебя нет выбора. Наша ситуация слишком безнадежна, чтобы привередничать. Прислушайся к своему сердцу. Истинная гордость внутри, а не снаружи. Вспомни, сколько внешней гордыни стоило твоему отцу, чтобы отдать Ханзаду в руки Шейбани-хана, но его внутренний дух остался силен.

Хумаюн ничего не отверил, и Хамида продолжила более мягко:

– В любом случае, разве шииты и сунниты не молятся одному Богу? Их разногласия человеческого, а не божественного свойства. Все это из-за споров в семье Пророка, точно таких же, что разделили твою собственную семью…

Хумаюн опустил голову. Жена права. Если он хотел вернуть трон и сына, выбора у него не было. Решение было принято. Что бы ни подумали его военачальники и армия, хотя бы временно, он должен надеть алый шелковый тадж шиитского монарха и преклонить колена рядом с шахом Тахмаспом, чтобы испросить благословения Аллаха для своего похода. Суннит или шиит – его дело правое, и Бог, единый Бог, будет на его стороне…

* * *

Хумаюн с удовольствием думал, что продвижение шло успешно, гораздо быстрее, чем на пути в Казвин, когда его перемещение диктовалось шахом. Впереди Хумаюна ехали персидские лучники и стрелки, а сразу за ним – Хамида и Гульбадан со своими женщинами в повозках, окруженные его телохранителями. Далее следовали его воины, потом обоз с багажом, включая пушки, погруженные на запряженные быками повозки, и, наконец, персидская кавалерия, сверкающая на утреннем солнце наконечниками копий, более широкими, чем у моголов, но менее острыми.

Слева от Хумаюна ехал Заид-бек, а справа – Рустам-бек, персидский военачальник. Это был тонколицый, хрупкого телосложения мужчина, шахский родич, с наслаждением цитировавший военному совету Хумаюна персидских поэтов, но склонный передать ежедневное командование своему заместителю Байрам-хану. Последний был довольно молод, не старше тридцати четырех или тридцати пяти лет, но его плотное телосложение и шрам в правом уголке рта придавали ему солидности. Глаза у него были необычного для перса цвета – почти индиго, темно-синие, а длинные темные заплетенные волосы выглядывали из-под кольчуги, свисавшей на шею с задней стороны остроконечного железного шлема, украшенного павлиньим пером.

В первые дни после выступления из Казвина Байрам-хан говорил мало, лишь отвечал на вопросы Хумаюна. Однако по прошествии нескольких недель он стал более словоохотлив. Все, что говорил заместитель Рустам-бека, было хорошо продумано, и он со вниманием и тактом выслушивал военачальников Хумаюна. Это было прекрасно. Если бы Рустам-бек проявлял напористость, а Байрам-хан держался бы более надменно, это посеяло бы неприязнь между людьми Хумаюна и гораздо более многочисленными персами. Но они прекрасно сосуществовали. Падишаху также полегчало, когда его люди приняли его обращение в шиизм как деловое решение. Они спокойно наблюдали, как шах собственноручно надел ему на голову алый тадж, понимая, как и он, что это необходимо для спасения их всех.

Хумаюн заметил небольшой отряд всадников, в клубе пыли мчавшихся навстречу ему. Это был Ахмед-хан с двумя разведчиками и двумя персидскими всадниками, которых Рустам-бек дал им в проводники.

– Повелитель, река Гильменд в пятнадцати милях.

– Отлично, – улыбнулся Хумаюн.

Через дня два, может быть, и завтра, он снова переправится через холодные воды Гильменда, но теперь с ним будет великая армия.

* * *

Крепость Кандагар, с ее толстыми каменными стенами и узкими бойницами на башнях, смотрелась мрачно и неприступно на фоне зубчатых кирпично-красных гор. Хотя был всего лишь сентябрь, холодный ветер заставил Хумаюна и его людей поежиться, когда они смотрели на укрепления со склона лесистого холма в миле от крепости.

Где там находится Акбар? Хумаюн знал, что судьба сына зависит от решений, которые он теперь должен принять. Камран не глуп. Его шпионы следили за передвижением Хумаюна, и он знал, что падишах в сопровождении мощной персидской армии теперь очень силен. В итоге в результате лихой атаки – а может, длительной осады – Кандагар падет. Что тогда предпримет Камран? Пригрозит, что расправится с Акбаром, если Хумаюн не отступит? Брат на такое способен. С другой стороны, падишах попытался успокоить себя тем, что убийство Акбара лишит Камрана самого сильного его козыря…

Байрам-хан и Заид-бек разглядывали крепость, обсуждая ее сильные и слабые стороны. Надим Хваджа тоже очень внимательно смотрел на укрепления. Он был родом с гор над Кандагаром, и вид его был ему привычен, но думал он, как и Хумаюн, о своей семье. Его жена Махам Анга и единственный сын Адам-бек были заложниками этих стен вместе с Акбаром. Хумаюн легонько коснулся плеча Надима Кваджи, и когда их глаза встретились, понял, что их волнует одно и то же. Они оба были воинами, чей инстинкт велел им ворваться в крепость и спасти дорогих им людей. Но как бы ни были понятны такие порывы, это было невозможно…

В голове падишаха начала складываться идея. Он должен найти способ завязать с Камраном диалог. Несмотря на то, что идея переговоров выглядела отвратительно, он знал, что именно это однажды сделал его отец. Разве Бабур не проглотил свою гордость и не стал договариваться с Шейбани-ханом, чтобы спасти свою династию? Именно это посоветовала бы Ханзада. Она больше всех понимала ценность терпения, кратковременных жертв ради главного приза.

Но кто смог бы говорить от его имени? Сам Хумаюн сделать этого не мог. Даже если бы Камран согласился увидеться с ним, если бы они сошлись лицом к лицу, это закончилось бы дракой, а не переговорами, настолько сильна была их взаимная ненависть. Но он не мог послать ни Касима, ни кого-либо другого из своих военачальников. Это дело семейное. Надо заставить Камрана понять, что он нарушил все законы чести и благонадежности моголов, что его амбиции ослабили авторитет Бабура.

Лишь один человек в сопровождении Хумаюна мог говорить с Камраном о таких вещах; тот, кто был их крови и родня Акбару. Гульбадан. У моголов женщины часто играли роль миротворцев между кланами, и острый ум сестры не уступал ни одному из его советников.

Как бы недостойно ни вел себя Камран, даже он не причинит вреда своей сестре и, возможно, даже выслушает если не ее личные мольбы, то хотя бы то, что передаст через нее Хумаюн. Если брат вернет Акбара невредимым, падишах позволит ему уйти вместе с Аскари и их людьми и во имя их отца Бабура не станет их преследовать.

Оставался лишь один вопрос – согласится ли Гульбадан на такую миссию? Но, подавая знак своим воинам развернуть коней и подняться по холму, чтобы присоединиться к основным силам, Хумаюн уже был уверен в ее ответе.

* * *

– Повелитель, Гульбадан Бегам возвращается.

Услышав голос часового, Хумаюн вскочил с низкого стула и, откинув полог, выскочил из командного шатра в сгустившиеся сумерки. Внизу по равнине между его лагерем и крепостью медленно приближалась цепочка мерцающих огней. Это были факелы стражи, которую он послал с Джаухаром для сопровождения Гульбадан. Они ехали впереди и позади ее повозки.

С тех пор как сестра уехала в крепость под посольским флагом, прошло семь часов. С трудом всмотревшись в темноту, Хумаюн на миг осмелился надеяться, что в руках Гульбадан его Акбар, но здравый смысл разрушил эти наивные мысли. Камран был не из тех, кем движут чувства. Он не отпустит Акбара до самого последнего момента, пока не убедится, что падишах сдержит свое слово.

Тем не менее, не способный сдержать свое нетерпение Хумаюн побежал к загону из веревок, где был привязан его конь. Не дождавшись, пока принесут седло, и схватив недоуздок вместо поводьев, он заставил коня перепрыгнуть канат и галопом поскакал в долину. Сердце у него колотилось так сильно, что на миг он принял топот копыт за стук сердца. Хумаюн так долго сдерживал чувства, притворяясь хладнокровным, сдержанным лидером, так старался выглядеть спокойным и уверенным перед Хамидой. Но здесь, в надвигающейся темноте, он мог позволить себе быть ранимым, как простой человек, с обычными страхами и переживаниями, в тревоге за судьбу тех, кого любил и кого должен был защищать.

– Это падишах! – услышал Хумаюн крик Джаухара. Замерев всего в нескольких ярдах от повозки Гульбадан, он соскочил с коня. Джаухар тоже спешился и, не говоря ни слова, повел повелителя к сестре. Взяв у Джаухара факел, Хумаюн откинул занавеску и заглянул внутрь.

– Рад, что ты благополучно вернулась. Что сказал Камран? Он примет мои условия?

Гульбадан наклонилась вперед. Ее молодое лицо казалось уставшим.

– Хумаюн, мне очень жаль, но Камрана там не было. Только Аскари. Узнав о твоем приближении несколько недель тому назад, Камран уехал в Кабул, а это значит, что он собирается оказать тебе сопротивление.

– А что Акбар?

– Камран забрал его в Кабул. Но, Хумаюн, надежда все же есть. Аскари уверил меня, что Акбар в добром здравии и что Махам Анга с ним…

– Как можно верить словам Аскари, когда он на стороне человека, который готов использовать ребенка как щит против меня?

– Аскари очень стыдно за это. И еще по его словам я поняла, что, оставив его в Кандагаре, Камран вынуждает его принять на себя главное бремя твоего гнева.

– Он отдаст мне Кандагар?

– Да, если пообещаешь, что даруешь жизнь ему и его людям.

Хумаюн мрачно улыбнулся.

– Он может оставить себе свою жалкую жизнь, а также жизни своих людей, но мое предложение свободного выхода касалось возвращения Акбара. Аскари останется у меня в плену, пока я не отыщу своего сына и не доберусь до Камрана. А что Хиндал? Ты узнала что-нибудь о его судьбе?

– Я часто думаю о брате и заставила Аскари рассказать мне о нем… Он сказал, что Камран приказал заточить его в крепость Джелалабад. Но он сумел сбежать по пути туда. Это случилось много месяцев тому назад, и Аскари не знает, куда он ушел… Надеюсь, наш брат в безопасности.

– Я тоже надеюсь. Хотя у нас и были разногласия, и я тоже не без греха, но он был моим братом гораздо больше, чем те другие. Но ты, Гульбадан, ты мне настоящая сестра, истинный друг Хамиде. Сегодня ты сделала трудное дело, и я тебе благодарен.

Как горько, что сыновья Бабура так разобщены. Мрачный Хумаюн возвратился к своему коню. Добравшись до лагеря, он сразу направился к Хамиде. Она ждала его в женском шатре, и от его грустного вида огонь надежды в ее глазах угас.

– Камран отказался принять твое предложеение?

– Его там даже не было. Хамида… он увез Акбара в Кабул…

Глаза жены наполнились слезами. Хумаюн схватил ее в свои объятья.

– Послушай меня. Мы не должны впадать в отчаянье. Аскари все еще в Кандагаре, и он заверил Гульбадан, что Акбар в порядке. Это хорошая новость.

– Но Кабул так далеко…

– В трехстах милях отсюда, а я готов пройти три тысячи миль, чтобы спасти нашего сына. Ты это знаешь.

– Знаю, но мне так трудно… Я постоянно думаю об Акбаре и о том, что может с ним случиться, даже когда пытаюсь заснуть. Когда я была беременна и мы бежали от Малдео, я не могла не думать о том, что буду чувствовать, если его вырвут живьем из моего живота. Я чувствовала, как в меня вонзается холодный кинжал. Такие переживания ужасны… Это как физическая боль. Не знаю, сколько еще я это выдержу.

– Будь сильной еще немного… будь сильной ради нашего сына, какой была ты, когда Малдео замышлял уничтожить нас. Аскари предложил сдать мне Кандагар. Как только я его займу, мы отправимся в Кабул.

Хумаюн почувствовал, что ее тело расслабилось, и она отступила от него.

– Ты прав, я заговорила так потому, что сильно расстроилась. Я убедила себя, что верну Акбара через день или два. Глупо было мечтать об этом.

– Это естественно, я бы тоже надеялся. Мне тоже надо учиться терпению и настойчивости. Поддерживая друг друга, мы выдержим все и победим.

Спустя несколько минут Хумаюн вошел в свой командный шатер, сел, взял лист бумаги и написал несколько предложений. Потом, несмотря на позднее время, он собрал военный совет.

– Ахмед-хан, хочу, чтобы сегодня ночью ты послал отряд людей в Кандагар с этим письмом для моего брата Аскари, и мое простое послание к нему: «Завтра я подойду во главе моих войск к воротам твоего города. Если ты их откроешь, как обещал своей сестре, то будешь жить, но станешь моим узником. Если попытаешься как-то обмануть меня, то и ты, и твои люди лишатся жизни. Выбор за тобой».

Как только Ахмед-хан торопливо вышел, Хумаюн обратился к остальным:

– Завтра, если мой брат сдержит слово, мы займем Кандагар. Байрам-хан, прошу тебя отобрать две тысячи человек под предводительством твоих самых верных командиров для гарнизона в крепости.

Байрам-хан кивнул.

– Я выберу лучших из моих лучников и стрелков и, если ты одобришь, повелитель, назначу отряд кавалеристов для патруля окрестностей.

– Отличное предложение, Байрам-хан. Как только наш гарнизон будет на месте, мы двинемся на Кабул. Хотя путь через горы будет трудным, мы должны идти быстро. Каждый день дает моему брату больше времени подкупить союзников и усилить свои позиции.

– А как насчет обоза? Он будет тормозить движение, – поинтересовался Заид-бек.

– Все, что можно, понесем на себе и выделим небольшой отряд для защиты обоза, включая пушки, которые должны двигаться с максимальной скоростью. Но становится поздно. Увидимся снова за час до рассвета, чтобы подготовиться к походу на Кабул.

* * *

Длинная долина, с юга и севера окруженная высокими серыми горами, была заполнена шатрами, которые лучами тянулись из центра, где стоял алый шатер Хумаюна. Справа располагались шатры его верховных командующих. Над шатром Байрам-хана развевалось яркое алое знамя. Слева, загороженные деревянными щитами, связанными между собой кожаными ремнями, находились шатры гарема, где располагались женщины. Хамида и Гульбадан настояли на путешествии вместе с Хумаюном, а не с медленным обозом, и никто из них не произнес ни слова жалобы о стремительном походе по четырнадцать часов за день.

Но, несмотря на все усилия, Кабул все еще оставался почти в ста пятидесяти милях к северо-востоку. Хумаюн ничего не мог сделать для ускорения движения. Холодало постоянно. Хотя было всего лишь начало октября, ветер уже принес редкие снежинки. Скоро должна была наступить зима.

Но по мере продвижения его армия пополнялась новыми рекрутами. Ахмед-хан только что сказал ему, что от Камрана откололся еще один отряд и, присоединившись к их лагерю, предложил свою помощь. Хумаюн приказал доставить к нему их командира для допроса.

Спустя полчаса падишах взирал на человека, лежавшего у его ног с распростертыми руками в традиционной позе преклонения корунуш. По его черным сапогам, вышитым красными звездами, и эмблеме его клана Хумаюн догадался, что это предводитель кафиров, которые жили в Коталах, высокогорных узких ущельях вокруг Кабула. Кафиры были знамениты своим коварством. Когда Хумаюн был еще ребенком, его отец показал ему людей из одной кафирской деревни, которые у стен Кабула убили его караульных, выпустив из них всю кровь, чтобы земля пропиталась их кровью.

– Встань. Ты кафир, не так ли?

– Да, повелитель. – Мужчина в рваном овечьем тулупе, потрепанный, приземистый и кривоногий, выглядел изможденным.

– Зачем ты и твои люди пришли сюда?

– Предложить тебе свою службу, повелитель.

– Но вы служили моему брату Камрану, не так ли?

Кафир кивнул.

– Почему вы ушли от него?

– Он нарушил свое слово. Обещал нам золото, но ничего не дал. Когда двое моих людей пожаловались на это, он скинул их со стен Кабула.

– Когда это было?

– Три недели тому назад. Спустя несколько дней, когда твой брат послал нас разбойничать в горы, мы не вернулись, а отправились на поиски твоей армии.

– Что происходило в Кабуле перед вашим уходом?

– Твой брат укреплял крепость и делал запасы на случай осады. Именно поэтому он разослал отряды, как наш, для разбоя. Он тебя боится, повелитель. Знает, как и весь Кабул, что ты приближаешься с большой армией… что у тебя персидские войска и что в глазах мира падишах ты, а не он…

Хумаюн проигнорировал подобострастную улыбку командира.

– Ты что-нибудь знаешь о моем сыне, младенце? Ты видел его в Кабуле?

Мужчина удивился.

– Нет, повелитель. Я даже не знал, что он там…

– Ты уверен? Ничего не слышал о царском младенце, привезенном из Кандагара вместе с его молочной матерью?

– Нет, повелитель, ничего.

Падишах минуту всматривался в кафирского военачальника. Мужчина не был ничьим сторонником; его интересовало лишь, у кого толще кошелек. И он служил Камрану. Инстинкт подсказывал Хумаюну выгнать из лагеря и его, и его людей. Но это будет плохим посланием другим кланам, собиравшимся присоединиться к нему. Предстояла долгая трудная борьба, и ему понадобится каждый воин. Его отец отлично использовал превосходные военные навыки диких горных племен, хотя правил ими очень жестко.

– Ты и твои люди могут присоединиться к моей армии. Но запомните: любое неповиновение, любая неверность будет наказана смертью. Если станете служить мне хорошо, как только падет Кабул, вас щедро наградят. Согласен?

– Да, повелитель.

Хумаюн повернулся к своей охране.

– Отведите этого человека к Заид-беку, чтобы он решил, как использовать его и его людей.

Как только закатное солнце бросило пурпурные тени на долину и опустилась ночь, падишах снова ощутил потребность в одиночестве. Хотя бы ненадолго, но ему захотелось убежать от бремени своих обязанностей. Отпустив охрану и завернувшись в тулуп, он направился на север между рядами шатров, собираясь обойти лагерь. Но дойдя до края лагеря, пошел дальше, мимо выставленных вдоль гор пикетов, где они исчезали в полной темноте.

Какое-то время Хумаюн шел по козьей тропе, круто поднимавшейся вверх. Внизу виднелись оранжевые огни сотен костров, на которых готовился ужин для войска. Через несколько минут он должен вернуться, поужинать в гареме с Хамидой и Гульбадан. Но в полной тишине гор было что-то непостижимое. Подняв голову, Хумаюн посмотрел на звезды. Низко над горизонтом стояла Канопус[9], самая яркая и самая благоприятная из звезд, которую его отец видел по дороге в Кабул и которая вселила в него столько надежд. Теперь она сияла и ему.

Глава 17

Плоть и кровь

В горах зима наступила быстро. Еще три недели тому назад снежинки едва долетали до земли. Теперь, на ветру, они неслись почти горизонтально вдоль узкого ущелья ледяных гор, пролегающего к северо-западу от Кабула, по которому двигались Хумаюн и его армия. С ухудшением условий, усугубляющих тяжести путешествия по многочисленным горным перевалам, падишах решил, что благоразумнее будет обождать, пока подойдет основной обоз. Несмотря на то, что это стоило ему нескольких дней, он не осмелился надолго остаться без своих пушек и другого тяжелого вооружения.

Подняв голову, чтобы разглядеть извилистую дорогу впереди, Хумаюн ощутил на лице колючий ледяной ветер. Как ни щурился он от резкого ветра, ему так и не удалось разглядеть ни верхушки ледяных гор, ни нависший над пропастью проход длиною не более трех четвертей мили.

Скоро должен вернуться Ахмед-хан. Хумаюн послал его и его людей вперед, чтобы те проверили проходимость пути для армии в такую суровую погоду и подыскали защищенное от ветра место, где можно было бы встать лагерем.

Вдруг, сквозь завывание вьюги и приглушавший звуки красный шерстяной шарф, закрывавший лицо до самых глаз, Хумаюну послышался чей-то крик впереди. Возможно, это только шум ветра или даже волк, подумал он, снова посмотрев вверх, и снял шарф, чтобы лучше слышать. Раздался новый крик, уже ближе – определенно, человеческий:

– Впереди враг!

В круговерти вьюги обозначился силуэт всадника, сломя голову мчавшегося вниз по опасной заснеженной каменистой тропе. Всадник подскакал ближе, и Хумаюн увидел Ахмед-хана, отчаянно хлеставшего своего непрерывно ржащего коня.

– Впереди враг! Впереди враг!

Следом за ним скакали двое его разведчиков. Вдруг один резко склонился на шею коня с двумя стрелами в спине и свалился прямо в белый снег, залив его алой кровью. Спустя мгновение споткнулся и упал гнедой конь второго разведчика от нескольких стрел у него в крупе. Всадник освободился от седла и стал пробираться по глубокому снегу, но через несколько ярдов тоже упал, сраженный стрелой с черным оперением.

Хумаюн увидел, что сквозь снегопад в его сторону двигались темные тени незнакомых всадников. Некоторые из них низко склонились к шеям коней, вытянув вперед мечи и секиры, а другие натянули луки. Заглушаемый шумом ветра, падишах крикнул Байрам-хану:

– Поставь повозки в оборонительную позицию; те, что с женщинами, в самую середину! Оставь с ними людей для охраны, остальные – ко мне!

Он пришпорил коня навстречу опасности, изо всех сил крикнув конным лучникам позади себя:

– Стреляйте!

Воины с уже поднятыми и натянутыми луками на случай засады разом выпустили в метель поток стрел в сторону людей Камрана. Несколько лошадей упали, увлекая за собой всадников. Один из них во время падения потерял свой шлем, ударившись бритой головой о камень, торчавший из снега. Череп его раскололся, залив снег кровью и мозгами.

Со склона повалили другие всадники, с новой силой налетев на первые линии конной обороны Хумаюна, которая расступилась, чтобы пропустить и окружить врага. Один из людей Камрана в толстом овечьем тулупе, вращая над головой шипастую булаву, направился прямо к падишаху. Почуяв восторг от будущей схватки, Хумаюн развернул коня и заметил, что грива коня его противника покрыта льдинками. Колючая булава пронеслась над головой, не задев его, но, отмахнувшись, он сумел лишь рассечь толстую кожу тулупа противника.

Они снова развернулись и поскакали друг на друга, утопая в густом паре конского дыхания. И снова их взаимные удары не увенчались успехом. Когда противник Хумаюна сильно натянул поводья, чтобы сделать третью попытку, конь его вдруг поскользнулся. Пока всадник пытался удержаться в седле, падишах резко развернул коня и добрался до него раньше, чем тот смог хорошенько размахнуться булавой.

Хумаюн полоснул мечом, и хотя всадник ушел от прямого удара, падишаху удалось глубоко рассечь ему бедро повыше колена, поранив сухожилие и кость. Инстинктивно мужчина уронил булаву и схватился за рану. Пока он это делал, Хумаюн ударил его снова, но теперь по горлу. Кровь брызнула в морозный воздух, и всадник упал.

Вокруг падишаха отчаянно сражались его люди, и было похоже, что их численность превышает противника. Однако Хумаюн заметил, что трое окружили Байрам-хана, оказавшегося отрезанным от остальных. Властитель направил своего коня в ту сторону. Байрам-хан потерял шлем, вьюга разметала его длинные волосы. Он отбивался как мог, разворачивая своего черного коня по очереди к каждому нападавшему. Но его сильно прижали, а из глубокой раны от уха до ключицы хлестала кровь.

Первым напоминанием о том, что Хумаюн рядом, стал удар его меча, выбивший одного из нападавших из седла; второй удар почти отсек другому руку, которой он собирался ударить Байрам-хана в незащищенный бок. Третий нападавший хотел сбежать, но перс ударил его, и тот умчался, оставив на снегу кровавый след. За ним помчались и остальные люди Камрана. Атака прекратилась так же быстро, как началась. Все длилось не более получаса.

– Догоните их! – крикнул Хумаюн Заид-беку. – Убейте и захватите в плен всех, кого сможете, но будьте осторожны, впереди может быть засада.

Спрыгнув с коня, падишах поспешил к Байрам-хану, совсем обмякшему в седле. Он подоспел вовремя, успев подхватить его, когда тот падал с коня. Хумаюн опустил его на землю и стал перевязывать рану своим красным шарфом.

– Благодарю тебя, повелитель. Я обязан тебе жизнью… Но в долгу я не останусь, – тихо произнес Байрам-хан, морщась от боли.

К тому моменту, когда Заид-бек и его люди спустились в ущелье, снегопад прекратился, и бледное зимнее солнце скрылось за западными вершинами, бросая длинные тени на место сражения, где Хумаюн руководил помощью Байрам-хану и другим раненым. Среди всадников падишах заметил нескольких пленных, неуклюже сидевших в седлах со связанными сзади руками и стянутыми под брюхами их коней ногами.

– Заид-бек, кто-нибудь из пленных готов разговаривать? Что они говорят?

– Что они добровольцы, не более ста пятидесяти человек и в основном из местных племен. Твой брат пообещал им большую добычу, если они добьются успеха, в особенности если принесут ему твою голову.

– Надо быть готовыми к другим нападениям. Расставьте больше часовых. Теперь Камран знает, что мы приближаемся, – и откуда, и когда.

* * *

Впервые с тех пор, как он отправился с отцом на завоевание Индостана двадцать один год тому назад, Хумаюн взирал на место своего рождения. Всего в полумиле от них виднелись покрытые снегом стены и ворота Кабула. Выше он смог разглядеть арочные входы в караван-сарай, приют для тысяч купцов, проходивших здесь со своим товаром сахара, тканей, лошадей, специй и драгоценностей, ставшим основой благосостояния Кабула.

На скалистом хребте над городом стояла крепость. Хотя с ней было связано так много воспоминаний, Хумаюн прогнал их все и беспристрастным, расчетливым взором оценивал толщину глиняных стен и приземистых башен. Это больше не был город детства, под стенами которого он скакал на пони и охотился с соколами. Это был оплот его врага и тюрьма его сына. Перед ним стоял тот же выбор, что и в Кандагаре. Как одолеть врага и спасти Акбара, не подвергая его еще большей опасности? Хотя изредка разведчики Хумаюна замечали всадников, тенью следивших за ними. Это могли быть только люди Камрана. Они быстро уходили от погони. Брат больше не нападал. Он знал, что Кабул надежно защищен и имеет достаточный запас всего, чтобы выдержать осаду.

Несмотря на то, что Камран успел проявить себя с самой плохой стороны, Хумаюн решил снова попытаться уговорить его. Сегодня ночью в лагере, раскинувшемся в снежной долине возле Кабула, он напишет письмо, которое его сестра доставит Камрану. И снова его предложение будет простым. Если брат освободит Акбара и сдаст Кабул, он и его люди смогут без помех уйти. Теперь положение значительно выгоднее, чем когда Гульбадан передавала письмо Аскари в Кандагаре, подумал Хумаюн. По пути к Кабулу к нему присоединились еще больше племен. Хотя его собственные силы пока не превышали численности персидского войска, теперь они насчитывали почти восемь тысяч человек.

Хлопая себя по бокам руками в варежках, чтобы согреться, Хумаюн направился к алому командному шатру, где его ждал военный совет.

– У меня смелая сестра. Она снова будет моим послом. Но если Камран не примет мое предложение, мы должны быть готовы к немедленной атаке на крепость. Пусть он услышит гром наших пушек.

– А как насчет самого города, повелитель? – спросил Байрам-хан. Он успешно поправлялся после ранения, хотя все еще с трудом поворачивал голову из-за толстой повязки на шее. Теперь у него будет еще один красивый шрам.

– Твой брат, конечно же, держит там гарнизон, – сказал Заид-бек. – Защитники могут стрелять в нас со стен, поэтому придется держаться подальше, хорошо окопаться и охранять наш лагерь.

– Но городской гарнизон не так глуп, чтобы делать вылазки и нападать на такую армию, как наша, – добавил Байрам-хан.

Заговорил Хумаюн:

– Кроме того, жители города могут их не поддержать. Люди Кабула разбогатели на торговле. Им нужен мир и процветание, а не война. Они могут не испытывать особенной преданности мне, но если они поверят, что в итоге победа будет за мной, а не за Камраном, они смогут даже поднять восстание против него, чтобы завоевать мое доверие, как это было, когда мой отец победил своих врагов. Сделаем все, чтобы окружить город. Но в отношении крепости, где лучше всего установить пушки, чтобы они могли действовать сразу, как только брат откажется сдаться на моих условиях?

– Поднимем их вверх по дороге к крепости и поставим на самых выгодных позициях так, чтобы не подвергать наших артиллеристов обстрелу стрелков и лучников со стен цитадели, – ответил Заид-бек.

– Согласен, – кивнул Хумаюн. – Мне думается, тот скалистый выступ, где дорога поворачивает к воротам, будет удобным местом. Кроме того, если наши люди там закрепятся, с такого расстояния артиллеристам Камрана будет трудно их поразить. Нашей целью должны стать главные ворота. Хотя и окованы железом и защищены тяжелой железной решеткой, они не выдержат массивный обстрел. Надо также бить по внешним стенам справа. Насколько я помню, та сторона более старая и не такая толстая, как в остальных местах.

– Главная проблема в том, будет ли удар достаточно сильным с той позиции, что ты предложил, – сказал Заид-бек.

– А ты что думаешь, Рустам-бек? – спросил Хумаюн. – Смогут ли твои пушкари с такого расстояния причинить достаточные разрушения?

Пожилой перс посмотрел на своего заместителя, ожидая ответа.

– Повелитель, проблем быть не должно, – подтвердил Байрам-хан, задумчиво взглянув вдаль своими синими глазами. – Единственная загвоздка в том, что у нас маленькие пушки. Если бы мы смогли доставить сюда из Казвина большие орудия, взять стены удалось бы гораздо быстрее. Но у нас хотя бы много пороха и ядер.

– Отлично. Знаю, пушкам потребуется много времени, чтобы сделать свое дело, но сразу видно, что мы преуспеем. Хочу, чтобы войска прорвались в цитадель, наступая по склону волнами под прикрытием лучников и стрелков. Байрам-хан и Заид-бек, поручаю вам набрать отряды для подготовки нападения и тех, кто их поведет. Очень важно, чтобы отряды всадников были готовы в любое время преследовать всех, кто попытается покинуть крепость. Мой брат не должен ни сбежать, ни увезти моего сына.

* * *

– Если бы Камран отказался от ее предложения, она должна была бы уже вернуться, не так ли? – спросила Хамида.

Несмотря на холод и снегопад, она стояла перед женским шатром, глядя на главные ворота крепости Кабула – с того момента, как Гульбадан забралась в крытую утепленную повозку, запряженную двумя мулами, и в сопровождении Джаухара с посольским флагом направилась по склону в сторону крепости. Через пять минут ворота открылись, и она исчезла за ними.

– Не обязательно. Камран коварен и жесток; чтобы поиздеваться над ней, он заставит ждать ответа, даже если решил освободить Акбара, – произнес Хумаюн.

– Да. Если он настолько жесток, чтобы отобрать у женщины младенца ради своих амбиций, то он способен на все.

– Но, может быть, они собирают вещи Акбара, – предположил Хумаюн, чтобы утешить ее, хотя сам в это не верил.

– Смотри, ворота открываются снова, – ахнула Хамида, заслонив ладонью глаза от снежного сияния под только что выглянувшим солнцем. – Может быть, солнце – хороший знак?

– Может быть, – отозвался Хумаюн.

Первым в воротах появился Джаухар на сером коне. Через минуту выехала повозка Гульбадан и медленно поехала вниз по склону.

– Занавески все еще опущены. Возможно, там Акбар, – произнесла Хамида.

– Возможно, – ответил Хумаюн. Солнце снова спряталось за тучами.

Через десять минут маленькая процессия подошла к женскому шатру. Не успела повозка остановиться, как Гульбадан откинула занавеску и стала выходить из нее. Слов не понадобилось. По ее печальному лицу Хамида и Хумаюн поняли, что в повозке Акбара нет и, что еще хуже, ответ Камрана исключил все надежды на его скорое освобождение. Хамида упала коленями в холодный сырой снег, отчаянно разрыдавшись. Хумаюн нежно ее поднял и обнял.

– Знаю, что ты чувствуешь.

– Нет, ты не можешь знать, – рыдала Хамида. – Только мать может понять такое…

Вырвавшись, она убежала в засыпанный снегом шатер. Хумаюн отпустил ее, потом, дрожа от гнева и разочарования, подошел к Гульбадан и отвел ее к себе. Затем, отпустив всех слуг, спросил:

– Что он сказал?

– Совсем мало. Камран заставил меня ждать очень долго… Когда он наконец принял меня, то был один. Он сидел на золоченом троне нашего отца Бабура, на троне Кабула. Даже не попытался встать, чтобы поприветствовать меня. Я передала ему твое письмо. Он его быстро просмотрел, потом, улыбаясь, написал это. – Она протянула Хумаюну сложенный листок бумаги. – Швырнул его мне, сказав: «Отдай ему это и скажи, чтобы убирался прочь». Я умоляла его отдать Акбара, если не ради тебя, то ради меня и его матери. Камран только ответил: «Неужели ты думаешь, что я такой глупец? Если тебе больше нечего сказать, то уходи». Я развернулась и ушла. Больше не стану унижаться и терпеть оскорбления, снова умоляя его.

– Ты поступила правильно, – произнесла Хамида, обнимая Гульбадан, которая едва сдерживала слезы. – Я больше не буду плакать, и ты не плачь. Хумаюн, что в письме Камрана? Мы должны знать, что в нем нет нового предательства.

Падишах развернул записку, написанную неуверенным почерком, знакомым ему с детства, и прочел вслух.

Ты дал мне слово покинуть эти земли и уйти в Персию, но ты не сдержал его и вернулся с иноземной армией, чтобы угрожать мне. Ты осмелился предложить мне безопасно покинуть царство, которое стало моим. Ты, кто не смог удержать те земли, которые наш отец завоевал за пределами Хайберского перевала. Ты, кто потерял все, что создал наш отец. Теперь на этом троне сижу я. Лишний здесь ты, а не я. Возвращайся обратно в Персию, в свою ссылку.

Первой прервала молчание Хамида.

– Он не услышал тихой мольбы женщин и твое великодушное предложение. Заставь его платить кровью за коварство и жестокость.

– Так и будет, – ответил Хумаюн и пошел к выходу. Откинув занавеску, он крикнул Джаухару, который грелся у костра: – Джаухар, у нас ответ моего брата. Это война. Собери совет. Наступление на рассвете.

* * *

Снег, валивший весь день и ночь и помогший скрыть все передвижения на позиции и установку персидских пушек, теперь прекратился, и последовали первые выстрелы по цитадели. Со своего командного пункта за скалистым выступом в пятидесяти ярдах позади пушек Хумаюн наблюдал расчеты людей по пять на пушку, в кожаных куртках, штанах и остроконечных железных шлемах; как они складывали в дула пушек холщовые мешки с порохом, потом ядра, проталкивая их глубже. Затем вставляли в отверстия запалов шила с острыми металлическими наконечниками для прокалывания мешков с порохом и осторожно насыпали еще немного огневого зелья вокруг отверстий. Наконец, когда все остальные отходили на необходимое расстояние, один из них подходил к пушке. В руке он держал длинный шест с развилкой на конце, с которой свисала пропитанная маслом веревка с зажженным нижним концом; ее он подносил к запалу, а потом отбегал назад. Несмотря на трудность выполняемой работы, от которой пушкари потели так, что в холодном воздухе от них валил густой пар, делали они все это очень слаженно – от закладывания пороха в жерла пушек до грандиозного взрыва после его запала. Первые ядра упали в нескольких ярдах от цели и немного к западу от стен крепости. Но люди Байрам-хана быстро перенацелили пушки, подложив под колеса лафетов камни и увеличив количество пороха. После этого большинство выстрелов попали в цель, ударив по воротам и в глиняные стены, подняв над ними облако красной пыли.

Несколько стрелков Камрана палили с крепостных стен по артиллеристам, но чтобы лучше прицелиться, они сильно высовывались из бойниц. Хотя поначалу им удалось ранить несколько пушкарей Хумаюна, теперь уже его стрелки сумели перейти на передовые позиции и обстрелять неосторожных противников, поразив двоих из них. Те упали со стен, роняя оружие и отчаянно цепляясь за воздух, и разбились о скалы внизу. Остальные старались сильно не высовываться из укрытий, и выстрелы их стали поспешными, неприцельными и хаотичными.

Хумаюн заметил, что к нему на широкогрудом белом коне скачет Заид-бек.

– В городе все спокойно, повелитель, – крикнул он сквозь грохот пушек. – Воины наблюдают со стен, как мы бомбардируем крепость, но никто в нас не стреляет и не пытается делать вылазки из города с тыла. Все как ты предвидел: они боятся воевать против такой армии. Однако стены города и крепости стоят. Для захвата нам потребуются время и терпение.

* * *

– Повелитель, нам удалось пробить стены крепости. – Зайнаб разбудила Хумаюна, лежавшего рядом с Хамидой. – Байрам-хан у шатра.

Пытаясь стряхнуть сон, падишах не мог удержаться от внезапной радости. Теперь Кабул точно его, и Акбар будет спасен. Он наспех оделся и вышел в ночной холод.

– Байрам-хан, где пробоина?

– Справа от ворот, там, где стены самые слабые.

– Какого размера брешь?

– Небольшая, но, думаю, достаточная, если мы продолжим действовать нынче же. Я уже отдал приказ стрелкам и лучникам, а также артиллеристам вести усиленный обстрел, чтобы защитники не посмели восстановить стену. Через полчаса рассветет, и у меня достаточно сил, чтобы сразу атаковать, если прикажешь.

– Сделай это.

Низкие темные тучи закрыли зимнее солнце, дул резкий ветер. Хумаюн, облаченный к бою, обратился к наступающим войскам, собранным у подножия гряды, ведущей к цитадели.

– Мне известны храбрость и верность каждого из вас, и я горд отправиться в бой вместе с вами. Горько сражаться со своими, но, стремясь захватить трон, мой коварный брат Камран предал все законы родства и чести, выкрав моего сына. Сделав это, он опорочил честь Моголов. Однако вместе мы можем смыть позор и наказать узурпатора. Хватит слов, в бой!

Вместе с Байрам-ханом Хумаюн побежал в авангард войска. Тяжело дыша, изредка спотыкаясь на наледях, они мчались изо всех сил вверх по замерзшему склону, сквозь белый пушечный дым, к воротам цитадели. От выстрелов мушкетов и грохота пушек падишах почти оглох, но, разглядев большую пробоину в стене справа от ворот, тут же воспрянул духом. Вдруг он понял, что с осажденных стен почти не слышались выстрелы.

Неожиданно в рассеявшемся дыму он увидел, что на стенах прямо над воротами идет какая-то возня. Неужели Камран готовится к сдаче? В это трудно было поверить. Падишах крикнул своим прекратить стрельбу и подошел ближе, чтобы разглядеть, что происходит. Когда едкий дым рассеялся, он увидел, что люди Камрана воздвигли на стене нечто, похожее на деревянный столб. Потом несколько воинов стали толкать перед собой кого-то высокого, с длинными волосами, развевающимися на фоне серого неба. Хумаюн подбежал ближе и увидел, что это была женщина с чем-то на руках; оно шевелилось и плакало – ребенок.

Кровь застыла в жилах Хумаюна. Словно в трансе, он смотрел, как люди привязали женщину к столбу чем-то похожим на веревку или цепь, но оставив свободными руки, чтобы та могла держать свою живую ношу. Хумаюн ни секунды не сомневался, что это Махам Анга и на руках у нее – его сын.

Из груди Хумаюна вырвался страшный крик:

– Нет!!

Рядом с ним стояли Заид-бек и Байрам-хан, глядя на женщину с ребенком, выставленных на крепостной стене, словно живые мишени. Отвернувшись, падишах схватился за голову. Он снова недооценил своего брата. Ответ Камрана был предельно ясен: продолжи атаку – и станешь убийцей собственного сына.

– Байрам-хан, останови бомбардировку. Не могу рисковать своим сыном… Заид-бек, расставь достаточно сильные посты, чтобы держать осаду цитадели, но отзови нападающие войска в лагерь.

Когда загремели барабаны и загудели трубы, его войска стали отходить по заснеженной долине в лагерь. Хумаюн развернулся и, не говоря ни слова военачальникам и охране, медленно пошел обратно. Хотя теперь солнце выглянуло снова, тонкими слабыми лучами озарив небо, его мир навечно погрузился во мрак. Как теперь добиться успеха похода? Что он скажет Хамиде?

Глава 18

Ночной визит

– Рустам-бек, я не понимаю, как можешь ты говорить о том, что уйдешь?

– Повелитель, шах Тахмасп, властелин мира, дал мне точные указания перед выступлением из Казвина, что, если твоя кампания не удастся, если спустя полгода я пойму, что ты не можешь победить, я должен отвести его войска домой. Я был терпелив, но теперь это время настало. Прошло шесть месяцев с тех пор, как мы вышли из Персии: уже два месяца мы осаждаем Кабул. Мои люди страдают от сильного холода и суровых условий, а что в итоге? Город и крепость хорошо снабжены провиантом, воины твоего брата издеваются над нами, предлагая еду… Я сожалею, повелитель, но у меня нет выбора. Шах может найти для своего войска гораздо лучшее применение где угодно…

Рустам-бек воздел ладони, словно сам сожалел о ситуации, которая не зависела от него. Но за полчаса, с тех пор, как он попросил о личной встрече с Хумаюном, хотя и вежливый, как прежде, он не уступил ни в чем.

К этому моменту падишахом овладели удивление и потрясение, которые он пытался скрывать.

– Как я сказал, шах Тахмасп ничего не говорил мне о сроках. Он назвал меня своим братом и предложил помощь в том, чтобы я не только вернул родовые земли, но и трон Индостана. Он понимал, что это займет время. Мы с ним об этом говорили…

– Сожалею, повелитель. Если я не отведу свои войска в Персию, то нарушу приказ. А этого я сделать не могу.

– Хорошо, когда дойдешь до Казвина, скажи своему родичу, что я продолжу борьбу и, сколь бы долгой она ни была, сокрушу врагов так, что они больше никогда не поднимутся. И, снова взойдя на трон в Агре, порадуюсь, что вся слава победителя принадлежит моголам и только моголам.

Лицо Рустам-бека осталось бесстрастным.

– Когда ты уходишь?

– Дня через три или четыре, повелитель, как только мои люди будут готовы. Я оставлю тебе пушки. Это подарок шаха.

Если Рустам-бек ждет благодарности, он ошибся, подумал Хумаюн, вставая и тем самым давая понять, что разговор окончен.

– Желаю тебе и твоим людям безопасного пути обратно через горы. Скажи шаху, что я благодарен ему за помощь, но сожалею, что она оказалась столь непродолжительной.

– Я так и сделаю, повелитель, и пусть удача однажды озарит тебя снова.

Когда Рустам-бек ушел, Хумаюн сидел какое-то время в одиночестве. Заявление персидского командующего было неожиданностью. Требовалось время обдумать его и найти выход из этого положения. По крайней мере его собственные войска почти равнялись персидским, и здесь их земля, за которую они сражались. Они привычны к суровым природным условиям. Снег, лед и колючий ветер их не остановят. Гораздо больше, чем уход войск, Хумаюна ранила низкая оценка Рустам-беком его возможностей. С первого дня осады падишах не позволял себе потерять контроль над собой, каждый день надеясь отыскать способ одолеть противника, найти слабое место в обороне Камрана. И даже если такая слабинка пока не обнаружена, требуется только терпение. Запасы Камрана неизбежно иссякнут.

Конечно, иногда надо приложить немалые усилия, чтобы сохранять спокойствие и не рваться в бой. От захвата цитадели любыми средствами Хумаюна удерживало только воспоминание о его маленьком сыне на крепостной стене. Возможно, Рустам-бек понял нежелание Хумаюна атаковать как слабость. Ну, что же, так тому и быть – он будет сражаться один, как и было сказано Рустам-беку.

Через приоткрытый полог шатра Хумаюн посмотрел на угасающий свет зимнего солнца. Скоро он соберет военный совет и сообщит им о том, что случилось. Возможно, они будут рады уходу персов. Дружелюбие, царившее поначалу, когда он вывел свои силы из Персии, поубавилось, а тем временем все больше племен из окрестностей Кабула вливались в его армию. Всего три дня тому назад Заид-бек рассказал ему о стычке между его людьми и персами. Таджикский командир, заподозрив пришлого солдата в краже его вещей, назвал его шиитской собакой. В драке один из таджиков был ранен в щеку, а перс сильно обжег бок, когда его толкнули в костер.

Возможно, даже хорошо, что кизил-баши, «красные головы», как люди Хумаюна называли персов за их конические красные шапки со свисающими сзади красными лентами, свидетельствующими об их принадлежности к шиитской вере, скоро уйдут. Тогда он сразу откажется от принадлежности к шиизму. Это лишь воодушевит его людей.

Голоса снаружи отвлекли Хумаюна от его мыслей. Занавеска в шатре откинулась, и вошел Джаухар.

– Повелитель, Байрам-хан хочет видеть тебя.

– Очень хорошо.

Когда вошел Байрам-хан, Хумаюн заметил, что шрам у него на шее побагровел. Перс был хорошим воином и умным тактиком. Хотя главным командующим союзников был Рустам-бек, Хумаюн с самого начала понял, что истинным предводителем был Байрам-хан. Было бы жаль потерять его.

– В чем дело, друг мой?

Тот замялся, словно то, что он хотел сказать, было непросто. Наконец, устремив на Хумаюна свои синие глаза, он произнес:

– Я знаю, что сказал тебе Рустам-бек… Мне очень жаль.

– Ты ни в чем не виноват. Я жалею лишь о том, что потеряю тебя…

Обычно тактичный Байрам-хан вдруг выпалил:

– Повелитель, послушай меня. Когда на нас напали из засады во время похода на Кабул, ты меня спас. Никогда прежде в бою я не был так близко от смерти… В мыслях я уже видел свою могилу в том заброшенном месте. Но ты вернул мне жизнь. Я пришел просить, чтобы ты позволил мне отплатить тебе.

– Никаких долгов, Байрам-хан. Я сделал лишь то, что каждый на поле брани должен делать для своего соратника и друга, если тот попал в беду.

– Я не хочу возвращаться в Персию с Рустам-беком, но желаю остаться с тобой и сделать все, что в моих силах, и помочь тебе. Ты возьмешь меня к себе на службу?

Хумаюн встал и взял Байрам-хана за руку.

– Во всей Перии нет человека, с которым я так хотел бы сражаться бок о бок…

* * *

– Повелитель… Повелитель… Проснись…

Кто-то осторожно тряс его за плечо… или это был сон? Хумаюн сильнее прижался к нежному, теплому телу Хамиды. Но кто-то настойчиво продолжал его трясти. Падишах открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Зайнаб с масляной лампой в руке. В мерцающем свете он разглядел, что она взволнована настолько, что родимое пятно на лице у нее казалось ярче обычного.

– В чем дело? – открыла глаза Хамида.

– Полчаса тому назад в лагерь попытался пробраться человек. Он не ответил страже, кто он, но попросил отвести его к Заид-беку. После разговора с ним Заид-бек, зная, что ты у госпожи, послал за мной и попросил меня разбудить тебя.

– Зачем такая срочность? Нельзя отложить все на утро?

– Заид-бек ничего не сказал мне… только просил тебя срочно прийти…

– Хорошо.

Хумаюн встал и, надев длинный, подшитый овчиной халат, вышел на леденящий ветер. Кто бы это мог быть? Возможно, Камран прислал гонца, но зачем ему делать это глубокой ночью? В свете тлеющих углей в жаровне он увидел Заид-бека рядом с высоким широкоплечим мужчиной в темной одежде с капюшоном, опущенным так низко, что лица его не было видно. Неужели это убийца, подосланный Камраном… или даже персидским шахом?

– Заид-бек, он вооружен?

– Нет, повелитель. Он предложил обыскать его.

Хумаюн подошел ближе, и мужчина нарочито медленно снял капюшон. Даже в потемках Хумаюн сразу узнал Хиндала. Его широкое лицо теперь обросло бородой, но, несомненно, это был его брат. Минуту они молча глядели друг на друга. Несмотря на все случившееся за последнее время, Хумаюн вдруг мгновенно вспомнил Хиндала еще младенцем на руках у матери Махам, то, как учил он своего младшего брата кататься на его первом пони, о радости Хиндала, когда тот впервые подстрелил кролика; потом выражение лица брата при первом восстании; как охотно сопровождал он Хумаюна в его первом походе в ссылку к Мирзе Хусейну и Малдео; потом об их последней встрече, как они надавали друг другу тумаков из-за Хамиды и как, плюнув под ноги Хумаюна, окровавленный, но непокорный Хиндал ускакал прочь.

– Пожалуйста, оставь нас и проследи, чтобы никто нас не беспокоил.

Хумаюн дождался, пока Заид-бек исчезнет в темноте, не отводя глаз от Хиндала, затем спросил:

– Зачем ты сюда пришел? И почему один, отдав себя нам вот так?

– Несколько месяцев после бегства от Камрана я скрывался со своими верными друзьями высоко в горах Джагиш к северо-востоку от Кабула. Но слухи долетают даже до таких отдаленных мест. Я узнал о том, что сделал Камран, как он выставил Акбара на крепостной стене Кабула, когда стреляли твои пушки. Я был потрясен его поступком. Это нарушение всех военных законов и позор для нашей семьи.

– Благородные чувства. Но ты не ответил на мой вопрос. Будем честны друг с другом. Так зачем ты пришел?

– Помочь в освобождении Акбара.

Хумаюн был так потрясен, что несколько мгновений мог лишь тупо смотреть на мощную фигуру брата, который спокойно грел свои огромные руки над жаровней.

– Знаю, о чем ты думаешь, – прервал молчание Хиндал. – Спрашиваешь себя, почему я хочу помочь тебе. Все просто. Несмотря на кровные узы, которыми мы связаны до смерти, примирение между нами невозможно. И это неизменно. Сюда я пришел ради Хамиды, и только Хамиды… помочь ей избавиться от страданий, предложив вернуть ей ребенка. Должно быть, она сильно страдает…

Хумаюн беспокойно зашевелился, совсем не желая говорить о своей жене с Хиндалом, особенно о том, как он подвел ее, не сумев вернуть ей сына.

– Если ты действительно пришел с мыслью облегчить печаль Хамиды, я тебе благодарен… – Он снова замолчал, потом заставил себя отказаться от гордыни. – Если честно, – а нам следует быть честными друг с другом, – с тех пор, как выкрали Акбара, она не знает покоя… Но, говоря о помощи, что ты имеешь в виду? Я безуспешно осаждаю крепость почти четыре месяца. Что можешь сделать ты один, чего я не смог с целой армией?

– Могу завоевать доверие Камрана и проникнуть в цитадель. Там я найду способ освободить Акбара.

– Как? Почему Камран должен доверять тебе больше, чем мне?

– Я могу сделать это потому, что понимаю его, потому, что знаю его слабости. Он презирает тебя и верит в то, что именно он – настоящий глава семьи. Я воспользуюсь его тщеславием, чтобы убедить, будто я образумился и снова хочу стать его союзником… что хочу объединения сыновей Бабура против тебя. Но все зависит от создания иллюзии…

– Продолжай.

– Ты должен снять осаду и притвориться, что уводишь свои войска от Кабула. Это позволит мне привести своих людей с гор и предложить Камрану союз.

– Предлагаешь снять осаду после стольких недель и именно тогда, когда я почти затянул петлю на шее Камрана?

– Ты должен. Мой план не сработает, если ты будешь под Кабулом. Камран должен поверить, что ты сдался.

– Ты просишь слишком многого. Насколько я знаю, ты уже помирился с Камраном, и он послал тебя сюда обмануть меня.

– Готов поклясться памятью нашего отца, что это не уловка… – Рыжие глаза Хиндала, не моргая, выдержали взгляд Хумаюна.

– Очень хорошо. Допустим, я сделаю так, как предложил ты; и что тогда?

– Камран подумает, что победил тебя. В своем самодовольстве он будет готов принять мою историю. Поскольку даже ты не смог одолеть его, я готов признать его и служить ему, как истинному наследнику нашего отца.

– Ты действительно думаешь, что он тебе поверит?

– Не надо недооценивать его тщеславие. В конце концов, почему он не должен поверить мне? Почему я не могу сменить жизнь изгнанника в горах на свою долю в славе и величии принца Моголов, чья звезда восходит, в то время как твоя заходит? И он будет рад тем людям, которых я приведу к нему. Проникнув в крепость, я найду способ выкрасть Акбара из Кабула… Но это займет время. Я не только должен добиться доверия Камрана, но еще и дождаться удобной возможности…

– А что мать Камрана, Гульрух? Она еще более хитрая, чем ее сын. Если она с ним, то обмануть ее будет трудно.

Хиндал удивился.

– Гульрух умерла. Повозка, запряженная быками, в которой она ехала из Кандагара в Кабул, упала в пропасть. Я думал, что ты знаешь.

– Нет. – Переваривая эту новость, Хумаюн не смог пожалеть женщину, которая соблазнила его опиумным вином ради удовлетворения амбиций собственного сына. – Даже если так, ты сильно рискуешь… Допустим, что ты преуспел. Чего ты хочешь от меня?

– Ничего. Ты забрал все, чего я хотел, и не можешь вернуть этого…

Минуту они молча смотрели друг на друга. Теперь, стоя лицом к лицу с Хиндалом, Хумаюн понял, как сильно ему хотелось сказать и о своей вине, и о сожалении, что ранил его. Но брат не поверит ему, и ничто не могло этого изменить. Хумаюн любил Хамиду так страстно, как не любил ни одну другую женщину. Вернись все назад – он поступил бы так же жестоко, чтобы завоевать ее.

Все это время Хиндал не сводил глаз с Хумаюна.

– Что же ты ответишь? Я должен знать это до того, как покину лагерь. Если ты отпустишь меня, то уйти я должен до рассвета. Здесь достаточно людей, знающих меня, и среди них могут быть шпионы. Если Камран узнает, что я здесь, план мой провалится…

– Мне нужно время подумать. Скажу Заид-беку, чтобы тот увел тебя в свой шатер и оставался с тобой до моего возвращения. До рассвета часа три. Ответ получишь через два часа.

Хиндал ушел, но Хумаюн, не замечая мороза, стал ходить взад и вперед. План младшего брата был дерзок и смел, но, приняв его, он должен довериться ему полностью. С тех пор как Хумаюн стал падишахом, братья так часто предавали его! Тем не менее каждый звук голоса Хиндала, каждое его движение вызывали доверие. Что бы ни думал сам Хумаюн, он не мог принять решение, не посоветовавшись с Хамидой, которая должна бы уже забеспокоиться, почему он ушел так надолго.

Вернувшись в свой шатер, властитель увидел, что она уже проснулась и ждала его. Ее темные волосы рассыпались по плечам, лицо было встревожено. Опережая ее вопрос, он произнес:

– Тот, кто пришел в лагерь, – это Хиндал.

– Хиндал?

– Да. Он предложил спасти Акбара. Если я притворюсь, что снял осаду и уведу войска, он отправится в крепость и предложит союз Камрану. А как только добьется его доверия, выкрадет Акбара из Кабула.

– Он действительно способен вернуть нам сына?

Хумаюн увидел, что к жене снова вернулась надежда.

– Ну, возможно… Но дело в том, можно ли доверять ему?

Надежда в лице Хамиды угасла.

– Хиндал сильно рисковал, пробираясь ночью в наш лагерь. Его могли убить. Предстать перед тобой снова – тоже смелость.

– Верно. Но если он ведет двойную игру, то, должно быть, надеется получить достойную награду за риск. Хотя он клянется, что не в сговоре с Камраном, это может быть очередная уловка, чтобы вынудить меня снять осаду, а также дать возможность Хиндалу привести своих людей в крепость и присоединиться к Камрану. – В ответ послышался только вой ветра, трепавшего стены шатра. Хумаюн и Хамида пристально смотрели друг на друга. – Если я приму неверное решение, положение Камрана усилится, и наши шансы победить его и вернуть сына сойдут на нет, – наконец произнес Хумаюн.

Усталым жестом Хамида откинула волосы с лица.

– Ты не напрасно так осторожен. В конце концов, зачем Хиндалу помогать нам?

– Именно это я и спросил. Он говорит, что, угрожая ребенку, Камран опозорил нашу семью…

– Неужели честь семьи значит для него так много?

– Возможно, это так. Но он сказал мне еще кое-что, вероятно, более важное. Он хочет помочь не мне, а тебе. Зная, как ты страдаешь, хочет, чтобы тебе не было так больно…

Когда смысл его слов дошел до Хамиды, она покраснела и опустила глаза. Они с Хумаюном никогда открыто не говорили о чувствах Хиндала к ней, но, конечно, она знала о них. Несколько мгновений Хамида ходила из стороны в сторону, точно так же, как это делал Хумаюн в морозной ночи; наконец она обернула к мужу свое решительное лицо.

– Я верю в искренность Хиндала. В конце концов, у него нет повода любить Камрана, который держал его в заточении… Мы должны доверять ему. Если он предаст нас, то в судьбе нашего ребенка будет виновен так же, как Камран. Верю, что он слишком благороден для такого. Пожалуйста, Хумаюн, давай воспользуемся этой возможностью.

Падишах крепко обнял ее, вдохнув знакомый аромат сандала. Хамида не должна пострадать ни от его любви, ни от собственного стремления верить в Хиндала. Это будет одно из самых важных его решений. Но все больше обдумывая ситуацию, Хумаюн почувствовал: нечто более глубокое, более интуитивное, чем логика, говорило ему, что они должны верить брату. Это не означало, что Хиндал преуспеет. Его тактика была опасна, но если с их стороны все пройдет гладко, то может сработать.

– Очень хорошо, – наконец сказал Хумаюн. – Скажу Хиндалу, что мы принимаем его предложение, что ты поручаешь ему судьбу твоего ребенка.

– Скажи ему, чтобы привел к нам и Махам Ангу, и ее сына. Как только Камран узнает, что Акбара нет, она будет в страшной опасности.

Хумаюн кивнул.

– Мне надо обсудить с ним, как далеко от Кабула следует увести армию. Хиндал должен знать, где нас искать, когда настанет момент. – Склонившись, он поцеловал жену. – Хамида, никому не рассказывай об этом. Если мы хотим, чтобы план удался, наши люди должны верить, что мы оставляем Кабул Камрану.

Шагнув в темноту, Хумаюн вдруг вспомнил несколько слов отца.

Осторожность для монарха полезна, но истинно великий повелитель должен знать, когда рисковать.

Глава 19

Путники в снегу

Зимнее солнце уже склонилось к горизонту, когда Хумаюн, спрятавшись от колючего ледяного ветра в овечью шубу, спускался со своей армией по крутому ущелью, уходя от Кабула. Вдруг он увидел скачущего навстречу ему Ахмед-хана.

– Повелитель, мои разведчики нашли в четырех милях впереди место, где можно разбить лагерь. Это укрытие на высоком склоне, которое защитит нас от сильного ветра, а с вершины склона наши часовые без труда будут следить за всеми, кто станет приближаться.

– Отлично, Ахмед-хан.

Главный разведчик снова ускакал во главе небольшого отряда.

Хумаюн никому не объяснил причину своего внезапного отступления из-под Кабула не потому, что не доверял своим военачальникам, но потому, что даже случайно брошенное одним из них слово могло бы выдать врагу весь план. Он сказал им, что устал от осады, что собирается отправиться на восток гор Баджаур, где стояли другие, меньшие крепости, подвластные Камрану, чтобы захватить их, и где он собирался набрать новых рекрутов, а потом вернуться к Кабулу, чтобы возобновить осаду.

Заид-бек, Ахмед-хан и Надим Хваджа сильно удивились. Если Заид-бек задумался, не связано ли его решение с ночным визитом Хиндала, то не подал виду и сразу принялся хлопотать по поводу свертывания лагеря. Только в наблюдательных глазах Байрам-хана Хумаюн заметил намек на размышления по поводу мотивов отступления, но, подобно остальным, перс ничего не говорил. Правду Хумаюн рассказал только Гульбадан. Как сестра Хиндала, она имела право знать. Так же, как и Хамида, она не сомневалась в искренности Хиндала.

Вдруг Хумаюн услышал крики из конца колонны. Этот узкий витиеватый проход с крутыми обрывами к замерзшей реке был идеальным местом для засады. Падишах развернулся в седле, но за поворотом, откуда доносился шум, ничего не увидел. Однако он заметил, что некоторые из его людей устремились в обратную сторону – в конец колонны. Мгновенно к нему вернулся страх, редко его оставлявший. Конечно же, Хиндал не предатель и не привел Камрана и его людей, чтобы напасть на него. Не может быть, чтобы он, Хумаюн, снова оказался так глуп, чтобы позволить братьям обмануть себя. Падишах развернул своего вороного коня и направился в сопровождении телохранителей в обратном направлении.

Даже за первым поворотом он ничего не увидел, но шум и крики здесь стали громче. С замиранием сердца Хумаюн свернул за следующий поворот и понял причину шума. Возблагодарив Бога, он увидел, что это не засада. На узкой тропе столкнулись две повозки, запряженные быками. Задние колеса одной из них зависли над пропастью. Возницы тянули быков за головы; некоторые подпирали передние колеса плечами, чтобы вытащить повозку.

Но больше проблем было со второй повозкой, которая оказалась причиной столкновения. Склонившись над краем, Хумаюн увидел, что трое быков свалились на острые скалы вдоль замерзшей реки, залив снег алой кровью. Четвертый бык висел на упряжи, размахивая копытами, а двое возниц пытались вытянуть его за поводья. Другие старались удержать от падения повозку, быстро подкладывая под колеса камни. Падишах увидел, как один из них поскользнулся и головой вниз свалился с тропы, дважды ударившись о выступающие скалы, перед тем, как разбиться внизу рядом с одним из животных.

– Обрежьте ремни, пусть бык падает! – крикнул Хумаюн. – Не стоит из-за него терять людей. Пускай и повозка падает.

Мгновенно огромный мужчина в красном тюрбане выхватил из-за пояса длинный кинжал и побежал к застрявшему быку. Менее чем за две минуты он обрезал все ремни, и, дико мыча и брыкаясь, бык упал на скалы, издав отвратительный звук разбитой туши. В оставшейся на тропе повозке, как заметил Хумаюн, было несколько медных котлов и еще какая-то кухонная утварь. Отлично, подумал падишах, в такой мороз его людям нужна горячая еда. В то же время люди, тянувшие повозку – их разгоряченные тела исходили паром, – сумели поставить ее задние колеса на тропу, сложив часть поклажи на снег.

Хумаюн вздохнул с облегчением. Могло быть и хуже. Он мог бы потерять больше людей или драгоценных вьючных слонов. Пришло время остановиться, и он ждал какого-то развития событий и доказательств искренности Хиндала. Сегодня ночью надо будет сообщить своим людям, что, пройдя сорок миль от Кабула и найдя удобное место, они разобьют лагерь на несколько дней и проведут тщательный осмотр всего оружия и оборудования. Это понравится всем, даже несмотря на всеобщее уныние. Некоторые кланы, близкие к Кабулу, уже покинули его, потеряв надежду на богатую добычу. Но Хумаюн был готов к этому. Если план Хиндала удастся, то к городу он вернется весьма скоро – и тогда обрушит на цитадель всю свою мощь. Как только снова загрохочут его пушки, все, кто его оставил, вернутся к нему…

Они с Хиндалом договорились, в каком направлении падишах уведет своих людей и как далеко. Он прикажет разведчикам Ахмед-хана следить за окрестностями день и ночь. Они будут думать, что высматривают погоню со стороны Камрана. В любом случае, если план Хиндала провалится или он его предаст, надежная разведка пригодится.

* * *

Хумаюн нетерпеливо ерзал под толстым покрывалом из овечьих шкур. Думы и чувства не давали ему спать. «Можно ли доверять Хиндалу? – спрашивал он себя. – Уже месяц прошел, и никаких вестей».

Хамиду тоже мучила бессонница.

– Я ему верю. Все, что говорил мой отец о нем, когда был у него советником, заставляет меня так думать. А как его любит и уважает Гульбадан… Я тревожусь не за то, что он может нас предать, а за то, что могут предать его и он не сумеет спасти Акбара. Что Камран сделает тогда? Он же не убьет Акбара?..

Этот вопрос Хамида задала впервые.

– Нет, – произнес Хумаюн с большей уверенностью, чем ощущал на самом деле. – Он еще больше поверит в ценность Акбара как заложника… хотя Хиндалу будет не сладко.

– Ты прав, – сказала Хамида через минуту. – И пока нет оснований думать, что все плохо. Хиндалу нужно время, чтобы втереться в доверие к Камрану и выкрасть нашего сына. Нам лучше потерпеть.

– Терпение и неопределенность всегда давались мне с трудом. Скорее бы закончилось это ужасное состояние подвешенности, чтобы я мог собраться и действовать.

– Неопределенность и нетерпение – свойство всех смертных на земле. В конце концов, в любой момент мы могли бы погибнуть от оспы, потеряв все надежды и мечты, но мы же не думали об этом каждый день. Надо учиться мириться с тем, что иногда события нам неподвластны.

– Знаю, что как властитель и как отец Акбара я должен разрешить эту ситуацию, как мне хотелось бы, но я не могу повлиять на то, что происходит в Кабуле, как бы я об этом ни тревожился.

– Тогда постарайся не тревожиться… От этого не будет ничего хорошего. Мы должны верить.

Хамида обняла Хиндала, и, прижавшись друг к другу под теплыми шкурами, они наконец-то заснули.

Такой разговор между ними во время долгих бессонных ночей был не единственный. Иногда падишах покидал шатер, чтобы посмотреть на холодные звезды, пытаясь разглядеть в них послание, но они молчали. Даже когда он призывал старого Шарифа, чьи тонкие сморщенные руки торчали из рукавов овечьего тулупа, словно клещи, тот не находил ответов.

Шли дни, а в мерзлой дали не появлялось ничего, кроме осторожных лис и нескольких кроликов, на которых охотились люди Хумаюна. Падишах пытался развеяться в воинских упражнениях. Байрам-хан научил его нескольким приемам персидского боя на мечах, включая прием, с помощью которого можно было захватить конец меча в руке противника, особым вывертом заломить ему запястье и вынудить выронить меч. Он также тренировал его в стрельбе из лука по соломенным мишеням на палках, торчавших из сугробов. Приятно было почувствовать меткость глаза и надежность рук, как прежде, хотя Хумаюн затосковал о настоящем деле, которое могло бы начаться только после известий от Хиндала.

Но однажды, во время соколиной охоты, когда падишах следил за хищником, парившим в голубом, предвещавшем скорую весну небе, он вдруг увидел Ахмед-хана, галопом мчавшегося к нему со склона.

– Повелитель, мои люди заметили всадников.

– Сколько?

– Немного, в основном на мулах. Возможно, небольшой караван купцов. Они пока в миле, но, кажется, идут к нам.

– Отведи меня к ним.

Сердце Хумаюна бешено заколотилось, когда через десять минут он мчался галопом рядом с Ахмед-ханом. Возможно, это лишь купцы, как сказал его разведчик, но он не мог избавиться от отчаянной надежды, переполнявшей его. Пристально всматривался в туманную даль, нетерпеливо пытаясь разглядеть хотя бы какое-то движение там, в унылой, кажущейся пустынной снежной дали. Поначалу там не было ничего, но вдруг у него перехватило дух. То, что казалось цепочкой черных точек, медленно двигалось в его сторону, двигалось с запада – со стороны Кабула.

Низко склонившись к шее коня, Хумаюн пришпорил его и вскоре обогнал Ахмед-хана. Точки росли и становились все различимее, обретая очертания. Ярдах в четырехстах или пятистах ему показалось, что он разглядел восемь или девять всадников – слишком маленькая группа в такое смутное время.

Они остановились. Самый первый из них поднялся в стременах и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел в его сторону. Даже с такого расстояния в огромной фигуре было что-то знакомое… Это не самообман, верно? Это же Хиндал, не так ли?

Хумаюн остановил коня и тоже уставился перед собой. Спустя мгновение подскакали Ахмед-хан и его охрана, подняв столбы пушистого снега.

– Послать людей, узнать, кто они? – спросил Ахмед-хан.

– Нет… Я сам пойду… Все оставайтесь здесь!

Не обращая внимания на протест Ахмед-хана, Хумаюн пришпорил коня. Если эти люди везут новости, он первым должен узнать о судьбе сына. Ждать он не мог. Мчась по мерзлой земле, Хумаюн слышал, как топот копыт отдавался у него в ушах. Всадник во главе каравана все еще неподвижно смотрел на него. Падишах разглядел, что шесть человек были мужчинами, а фигура поменьше – женщиной с длинной косой, свисавшей из-под черной лохматой овечьей папахи, и все они сидели на мулах. Женщина держала под удзцы другого мула. Подъехав ближе, Хумаюн разглядел у него на спине корзину, в которой лежали два свертка… а может быть, это дети, завернутые в овечьи шкуры так, что казались почти круглыми?

Теперь Хумаюн был всего в пятидесяти ярдах. На минуту он испугался подъезжать ближе, опасаясь, что перед ним лишь видение, созданное его собственными надеждами и мечтами.

Отпустив поводья, не сводя глаз с путников, падишах спрыгнул с коня и последние несколько ярдов прошел пешком – сперва медленно, потом побежал, спотыкаясь и скользя на льду.

Всадник впереди, в толстой меховой шубе, так внимательно смотревший на него, действительно оказался Хиндалом. Едва понимая, что творит, заливаясь счастливыми слезами, Хумаюн подбежал к мулу со свертками. Под крик Махам Анги: «Повелитель!» – он разглядел, что в них и в самом деле были дети, а один из них – Акбар, спокойно сидевший рядом с Адам-ханом, его молочным братом. Падишах склонился над сыном, и тот с любопытством посмотрел на него из овчинного кокона. За почти четырнадцать месяцев, с тех пор, как Камран забрал его, ребенок сильно изменился, но это был именно Акбар. Адам-хан начал тихонько хныкать. Хумаюн осторожно поднял сына из корзины и прижал к себе, вдыхая его теплый запах.

– Сын мой, – шептал он, – сын мой…

Спустя час во главе каравана Хумаюн въехал в свой лагерь. Подъехав к женскому шатру, он слез с коня и осторожно вынул Акбара из корзины. За время поездки ребенка так укачало, что он крепко заснул. В сопровождении Махам Анги Хумаюн вошел в шатер Хамиды. Она читала какие-то свои любимые стихи, но заснула на красных с золотом бархатных подушках, и томик выпал у нее из рук. Какой юной была она с рассыпавшимися шелковистыми волосами, как тихо вздымалась ее грудь…

– Хамида, – прошептал он. – Хамида… У меня для тебя кое-что… подарок…

Открыв глаза, жена увидела Акбара, и лицо ее осветила такая радость, какой Хумаюн никогда прежде у нее не видел. Но стоило ему положить Акбара ей на грудь, малыш сразу проснулся. Взглянув на Хамиду, он удивленно закричал и стал вырываться из ее рук. К нему уже просилась Махам Анга; едва завидев ее, Акбар успокоился и, улыбаясь, протянул свои пухлые ручки к молочной матери.

* * *

За столами, старательно расставленными вокруг алого командного шатра и заваленными остатками пиршества, сидели военачальники. Вечером Хумаюн собрал их всех, чтобы объявить о спасении Акбара.

– Мои верные слуги, представляю вам своего сына, символ нашего будущего, благополучно возвращенного нам…

Стоя на деревянном помосте в центре лагеря, он поднял Акбара высоко над головой. Раздался грохот мечей, ударяемых о щиты. Когда Хумаюн снова передал его Махам Анге, ребенок все еще недоуменно моргал от невыносимого шума, но не заплакал. Это хороший знак. Воздев руки, падишах призвал всех к тишине.

– Настало время вернуться в Кабул и завершить то, что мы начали, – свергнуть самозванца, скрывавшегося за невинным младенцем. Наша цель справедлива, и Всевышний с нами. Сегодня вечером мы будем пировать, но пир этот – ничто в сравнении с будущими торжествами по случаю взятия Кабула. Завтра на рассвете мы выступаем к крепости.

Поварам пришлось изрядно потрудиться, готовя угощение, разделывая и жаря мясо на огромных кострах, дым от которых густо поднимался в небо. Теперь, когда сын его в безопасности, Хумаюна не тревожило, насколько издалека был заметен его лагерь.

Некоторые из его командиров начали петь героические песни о подвигах на полях сражений, бравурные песни о еще более грандиозных пирах в гареме. Оглядевшись, Хумаюн увидел, что Заид-бек раскачивался из стороны в сторону, а его тощее лицо раскраснелось от красного газнийского, которым славился Кабул. Даже Касим, обычно такой тихий и молчаливый, тоже присоединился к поющим, сидя в уютном углу шатра, куда он забрался, чтобы дать отдохнуть своим старым косточкам.

Хумаюн сразу рассказал приближенным, своим ички, что снял осаду Кабула только ради хитрой уловки. Многие удивились совершенно искренне. Только Байрам-хан не проявил никакого удивления; его синие глаза светились мудростью, когда он степенно поздравил его с возвращением сына, еще раз уверив Хумаюна в том, что он давно все знал. И снова падишах порадовался, что перс на его стороне.

Затем он взглянул на сидевшего рядом Хиндала. В отличие от остальных, тот говорил мало, был замкнут, и казалось, что ему неловко сидеть рядом с Хумаюном и его людьми. После возвращения в лагерь прошлым вечером падишах мало виделся с братом. Радуясь присутствию сына, бо́льшую часть времени он проводил с Хамидой и Акбаром. К огорчению жены, их сын предпочитал ее Махам Анге. Всякий раз, когда Хамида брала его на руки, он сопротивлялся и плакал. Но это должно пройти, заверил Хумаюн Хамиду, которая разрывалась между радостью за благополучное возвращение сына и удивлением, как сильно он подрос за время разлуки и отвык от нее. Но хотя бы его энергичное сопротивление свидетельствует о том, что он совершенно здоров, сказала Хамида, улыбаясь сквозь слезы, а потом добавила: «Пожалуйста, поблагодари Хиндала от моего имени».

Глядя на полуотвернувшегося от него брата, Хумаюн подумал, что задача эта гораздо труднее, чем она думала.

– Хиндал… – Он обождал, пока тот обратит на него внимание, и продолжил так тихо, чтобы их не подслушали. – Знаю, что ты сделал это не ради меня, но для Хамиды. Она просила поблагодарить тебя.

– Скажи ей, что не стоит. Это вопрос семейной чести…

– Возможно, ты не захочешь слушать то, что я скажу, но я тоже навечно у тебя в долгу. Мотивы твоего поступка не снимают с меня моих обязательств по отношению к тебе.

Хиндал слегка пожал плечом, но ничего не ответил.

– Расскажи, все прошло так, как ты ожидал? Хамиде очень хочется знать, как все было…

Впервые на лице Хиндала мелькнула слабая улыбка.

– Вышло лучше, чем я смел надеяться. Через несколько дней после того, как мои разведчики донесли, что ты ушел из-под Кабула, я со своими людьми спустился с гор и послал гонцов в крепость сказать Камрану, что готов оказать ему помощь как истинному главе нашей семьи. Как я и думал, после твоего ухода надменность и самовлюбленность вскружили ему голову, и он приказал впустить меня. Даже устроил пир и осыпал меня подарками…

– Он действительно ни о чем не догадывался?

– Нисколько. Веря, что победил тебя, он совсем ослеп. Даже приказал в дневное время держать открытыми ворота и крепости, и города. Я пробыл в крепости всего около недели, когда он заговорил о том, чтобы съездить на юг поохотиться на волков и горных козлов, выгнанных с гор голодом и морозом. В этом я его поддержал и даже предложил сопроводить. Но, как я ожидал и надеялся, Камран приказал мне остаться, поставив задачу контролировать его стражу. Он даже пошутил, что оставил достаточно надежных воинов на случай, если я вздумаю захватить Кабул… Когда Камран уехал, я просто выполнял свои обязанности, стараясь вести себя так, чтобы не вызывать подозрений. Я также хотел убедиться, что он действительно отбыл на несколько дней. Потом, во второй половине четвертого дня, когда Камран был еще далеко, я стал действовать. Помнишь в детстве тот дворик в восточном углу крепости, где целый ряд комнат для хранения зерна и вина?

Хумаюн кивнул, вдруг вспомнив пыльный двор с рядом кладовок, где они с братьями любили бродить, дырявя кинжалами бурдюки, чтобы попробовать вина. Воспоминание было таким ярким, что он даже почувствовал смесь запахов вина и зерна.

– Я знал, что Камран переоборудовал некоторые из помещений, сделав покои для Акбара, Махам Анги и ее сына, и усиленно охранял их. Я тихо прокрался туда с четырьмя моими самыми надежными людьми. Когда мы добрались до двора, они спрятались за большими складскими кувшинами. Через окошко в двери я сказал охране, что прихожусь мальчику дядей и что хочу навестить его. Узнав меня, они открыли дверь. Я разговорился с ними, а мои люди ворвались, связали их и заткнули рты кляпами.

Труднее всего было с Махам Ангой. Она попыталась наброситься на меня с кинжалом и стала кричать. Я легко обезоружил ее. Позднее она сказала, что кинжал был отравлен. Но труднее всего было унять ее крики. Пришлось зажать ей рот и снова и снова говорить, что я пришел от тебя и с твоего согласия, чтобы спасти их всех. Наконец она успокоилась, но это были тяжелые минуты. Хотя мы находились в дальнем краю крепости, я знал, что в любой момент нас могут обнаружить. К счастью, никто не появился, но время было упущено. Я знал, что через полчаса ворота крепости закроют на ночь. Надо было выбираться быстро и не привлекая внимания. Я заметил, что многие торговцы, что ежедневно приходили в крепость по делам для пополнения запасов после снятия осады, обычно к сумеркам возвращались в город. Поэтому я приказал своим людям захватить одежду и тюрбаны, чтобы все мы, включая Махам Ангу, могли бы притвориться купцами. Мы также припасли толстые овечьи шкуры, чтобы спрятать в них мальчиков, и смесь розовой воды с опиумом, чтобы те заснули и не плакали. Я приказал Махам Анге дать им немного зелья. Она заупрямилась; тогда я выпил немного сам, доказав, что это не яд.

Опиум подействовал быстро, и когда мы заворачивали детей в шкуры, они уже спали. Надежно заперев охранников на складе, чтобы скрывать исчезновение Акбара как можно дольше, и нарядившись купцами, мы поспешили к воротам, чтобы смешаться с толпой людей и животных. На нас никто не обратил внимания. Так мы дошли до города, где за воротами ждали остальные наши люди с моим конем и мулами. Мне подумалось, что на мулах мы больше будем похожи на торговцев, чем на воинов. Как только стемнело, мы направились сперва на север – для отвода глаз, на тот случай, если за нами следят или приметят, что мы выехали из города. Мы кружили в морозной ночи, потом направились на восток и, когда перед нами взошло солнце, начали поиски тебя.

Во время рассказа глаза Хиндала сверкали с почти мальчишеским задором и гордостью за то, что он преуспел в таком трудном и опасном деле. Когда брат закончил, Хумаюн почувствовал необычайное уважение к нему за его изобретательность и хладнокровие, за тщательную разработку плана. Кроме того, его впечатлило то, что Хиндал полностью понял Камрана и воспользовался его тщеславием, чтобы усыпить его бдительность. Разве Бабур не учил их с детства знать своих врагов? Хиндал просто слушал, но как хорошо он понял, что надо знать людей, и не только врагов, но и друзей, и даже родственников… А достаточно ли хорошо сам он, Хумаюн, пытался понять Хиндала и смотреть на вещи его глазами?

На миг они с братом снова стали близки. Может быть, так будет и дальше… Выпитое красное вино помогло ему произнести:

– Хиндал, ты только что говорил о нашем детстве в Кабуле. У нас с тобой столько общего, не только кровь и наследие, но еще многое из прошлого. Моя мать любила тебя как сына. Из всех братьев ты единственный, кто мне ближе всего, и я хотел бы дружить с тобой. Я необдуманно, даже эгоистично ранил тебя. Я искренне сожалею об этом и прошу тебя простить меня…

– Хумаюн…

Но, решив не дать Хиндалу говорить, пока он не закончит, старший брат продолжил:

– Давай забудем о прошлых обидах. Будь моим союзником снова и встань на мою сторону в захвате Кабула. Будущее сулит нам столь многое, если мы будем готовы его завоевать. Однажды Индостан снова станет империей Моголов, и я дам тебе положение и власть в нем. Клянусь. Хиндал… простишь ли ты меня? Разделишь ли ты со мной мою судьбу?

Но брат покачал головой.

– Во время нашей последней встречи я сказал, что мы никогда не примиримся, и это так. Я сделал то, что обещал, вот и всё. Твой лагерь мне не дом. Я задержался здесь лишь потому, что хотел убедиться, что за мной не следили, что я не привел к тебе Камрана – и, конечно, чтобы побыть со своей сестрой Гульбадан.

– Неужели должно быть именно так?

– Ты ничего не понял, да? Как и твоя мать, ты жаден до того, чего хочешь, не задумываясь о счастье других, – лишь о своем. Теперь ты хочешь, чтобы я забыл все, что было между нами, твою необдуманную надменность и себялюбие. Ты хочешь снова поиграть в доброго любящего брата. Я этого не хочу. Это было бы ложью, а я слишком уважаю себя.

– Хиндал…

– Нет, Хумаюн. У тебя есть жена и сын. Возможно, скоро у тебя будет и трон. Разве этого не достаточно? Завтра с первыми лучами солнца я уеду отсюда на поиск остальных своих людей, которым приказал уйти из Кабула до возвращения Камрана. Как только я их найду, мы уйдем в горы. Не знаю, когда и при каких обстоятельствах мы снова увидимся. Возможно, никогда…

Хиндал замолчал. Хумаюну показалось, что он хотел сказать еще что-то, но через несколько мгновений брат встал и, не оборачиваясь, вышел из шатра прямо в ночь.

Глава 20

Кабул

– Повелитель, они отравили колодцы.

Это были слова одного из разведчиков Ахмед-хана. Когда он подъехал к Хумаюну, стоявшему на вершине хребта и глядевшему на Кабул, на морозе от его рыжего мерина валил пар. Несмотря на то, что снег еще не начал таять, снегопады уже закончились. Именно поэтому Хумаюн и его люди так быстро возвратились на запад. Кроме того, близкая цель прибавила им энергии и смысла. Падишах чувствовал это в своих людях и ощущал в себе самом.

– Говори еще, – велел он.

– Мы нашли дохлых и умирающих животных вокруг потоков и колодцев вблизи стен цитадели. Ворота крепости и города закрыты, а на их стенах полно защитников. Одного из наших, отважившихся подойти слишком близко, они подстрелили.

– Проверьте источники и колодцы вдали от крепости. Напоите водой тех блохастых собак, что вертятся вокруг нашего лагеря. Пока не найдем чистую воду, будем топить снег.

К восьми часам того же вечера под Кабулом снова раскинулся лагерь Хумаюна, и во тьме запылали костры, на которых готовился ужин. Люди Камрана поработали слабо – всего в миле от Кабула были найдены чистые источники воды. Стоя у командного шатра, Хумаюн видел на крепостных стенах точки огней. Не стоит ли теперь там Камран, так же, как и он сам, разглядывая их и размышляя? И если так, то что творится в его голове при виде армии Хумаюна, снова стоящей у ворот Кабула? Что чувствует Камран, обманутый точно так же, как обманывал он других? Потеряв своего узника, как надеялся он победить разгневанного Хумаюна? Винил ли он свою чрезмерную самоуверенность, легкомысленную веру в Хиндала и его лояльность, думая, что чувство превосходства дает ему право считать себя бесспорным лидером?

Хумаюн вдруг поморщился. А так ли сильно он сам отличался от Камрана, совсем недавно доверившись Хиндалу? Возможно, и не отличался. Он надеялся, что Камран дрожит от страха. Но не время было злорадствовать. Важно отыскать кратчайший путь к победе, а это будет нелегко. Крепость неприступна и хорошо оснащена. Камран станет отчаянно сопротивляться, зная, что не смеет рассчитывать на пощаду.

Тоскуя по спокойному сочувствию и рассудительности Хамиды, падишах желал, чтобы она была рядом, но понимал, что поступил правильно, распорядившись, чтобы вместе с Акбаром, Гульбадан и остальными женщинами она осталась в основном обозе под защитой небольшого вооруженного эскорта и держалась подальше от Кабула. Он не станет снова рисковать безопасностью жены и сына. Но как только город будет его, он может быстро воссоединиться с ними. И тогда наконец-то, после стольких трудностей и сердечных мук, Хамида познает жизнь жены падишаха. Хумаюн поклялся, что в самом скором времени будет так.

* * *

Вдруг его оглушил внезапный взрыв позади. Упав, сметенный взрывной волной, он сильно ударился головой о камень. С набитым грязью ртом Хумаюн с трудом открыл глаза и медленно сообразил, что лежит среди кучи бронзовых осколков, а вокруг по снегу разбросано нечто, похожее на куски свежего мяса. Рядом опустился коршун и стал клевать изогнутым клювом один из кусков. От тишины в ушах картина показалась еще более кошмарной. Хумаюн схватился руками за уши. Между пальцами правой руки у него потекла кровь.

В ушах вдруг затрещало, и слух стал возвращаться. Он смог расслышать нечто, похожее на бешеное ликование со стороны защитников на крепостных стенах и насмешливые выкрики. Все еще испытывая головокружение и пытаясь собраться с мыслями, Хумаюн поднялся на ноги и огляделся. Медленно до него дошло, что случилось. Взорвалась одна из его самых больших пушек. Она лежала на боку, придавив ноги одному из пушкарей, который извивался и кричал от боли. Повсюду валялись останки по крайней мере еще двоих пушкарей – оторванные руки, ноги, обезглавленный торс рядом с пушкой и всего в ярде от Хумаюна изуродованная голова с клочком волос, развевающихся на ветру. Должно быть, разорвало ствол пушки, подумал Хумаюн. Ее использовали каждый день с тех пор, как три недели тому назад возобновилась осада города и крепости. Как прежде, падишах сделал крепость главной мишенью, и его войска расставили пушки на прежние позиции под прикрытием скал, где дорога к крепости делала поворот.

– Повелитель, ты в порядке? – Появился Джаухар, покрытый пылью так, что казался скорее призраком, чем человеком.

– Всего лишь царапина на голове…

Как только Хумаюн заговорил, голова его закружилась, и Джаухар едва успел удержать своего господина от падения.

– Повелитель, надо отвести тебя к хакиму.

Слуга почти понес его на руках к привязанным лошадям. Направляясь в лагерь на коне, которого держал под уздцы Джаухар, сидя на другой лошади, Хумаюн никак не мог собрать смутные мысли. Было понятно, что осада идет безуспешно, хотя его пушкари нещадно потели на морозе под своими кожаными куртками, набивая бронзовые стволы порохом и ловко поджигая его. От каждого выстрела от стен крепости и ворот разлетались пыль, грязь и камни, но осаждающие так и не смогли проломить брешь в стенах. Хумаюн приказал двум расчетам пушек стрелять слева от ворот, чтобы проверить надежность стен с этой стороны, но трудность была в том, что неудачный угол обстрела вынуждал выкатить пушки из-за скал, где их обстреляли защитники крепости. Несколько человек были убиты, а людям с такой подготовкой трудно было найти замену. Кроме того, запасы пороха тоже были ограничены.

Надо запастись терпением, подумал Хумаюн, слегка покачиваясь в седле и стараясь хранить спокойствие, как делал это, дожидаясь новостей от Хиндала о спасении Акбара. Но как трудно это давалось при мысли, что Камран так близко! Иногда Хумаюн едва сдерживался, чтобы не помчаться к крепости и не вызвать брата на поединок. Камран, конечно, не согласится, а Хумаюн получит стрелу в горло.

Позади снова выстрелила пушка. С трудом повернув голову, падишах глянул на цитадель. У него снова появился страх, что Камрана там нет. А что если из крепости есть тайный выход под скалами? В детстве он ничего об этом не знал, но вполне возможно, что Камран отыскал его и сбежал, оставив других оборонять крепость от своего имени…

Ждать больше было нельзя. Надо поговорить с командирами о штурме. Это будет стоить жизней, но при их численном превосходстве результат несомненен. Посмотрев вниз, Хумаюн заметил, что земля под копытами коня стала рыхлой от талого снега. С каждым днем проталины становились все больше. Хотя бы природа была на его стороне.

* * *

– Ранен Надим Хваджа. Стрелки и лучники расстреливают его людей еще до того, как те успевают приставить штурмовые лестницы к стенам крепости, – крикнул Байрам-хан Хумаюну спустя полчаса после начала атаки на цитадель. – Пошлю еще стрелков, чтобы они убрали как можно больше защитников со стен.

– Прикажи артиллеристам удвоить усилия. Дым от их пушек будет прикрытием, – приказал Хумаюн.

В это время со стен крепости свалились несколько защитников, вероятно, сильно раненных.

Еще двое полетели вниз головой и разбились о камни. Но обстрел со стороны осажденных не утихал, и его люди продолжали гибнуть.

– Байрам-хан, просигналь отступление, – отдал распоряжение Хумаюн. – Мы слабо продвигаемся и не можем позволить себе терять столько хороших воинов.

Вскоре уцелевшие стали проходить мимо его командного пункта, некоторые хромая, другие истекая кровью из глубоких ран. Мимо пронесли носилки, на которых раненый кричал, словно дикий зверь. Рука и плечо у него были обварены раскаленной смолой, пролитой со стен крепости. Он дергался и извивался; затем вдруг замер, навечно избавившись от мучений.

Последним мимо Хумаюна и Байрам-хана пронесли на носилках Надима Кваджу с торчащей из бедра стрелой.

– Ничего, повелитель, всего лишь легкая рана, скоро поправлюсь, – промолвил тот.

Хорошо, что у падишаха такие верные сторонники. Но можно ли рассчитывать, что остальные воины пойдут на такие же жертвы? Хумаюн обещал им награду за победу. Но добьются они этой победы только тогда, когда по-настоящему поверят в нее. Как же взять Кабул? Как захватить Камрана? Впервые падишах по-настоящему растерялся.

– Что нам делать теперь, Байрам-хан? Знаю, что не солжешь.

– Думаю, мы оба согласны, что лобовая атака была ошибкой, ошибкой отчаяния. Надо снова проявить терпение и крепко держать осаду. Можно и нужно послать людей за поддержкой, а вот Камран и его люди этого не могут. У них нет никакой надежды на спасение. Если у нас хватит нервов, они морально сдадутся раньше нас.

– Мудрый совет. Отдай необходимые команды для усиления осады.

* * *

Приближаясь к одному из караульных постов вокруг лагеря во время проверки, Хумаюн услышал гневные голоса. Возможно, еще одна ссора из-за барана или козы, равнодушно подумал он. Приблизившись, падишах разглядел причину криков. Среди шестерых воинов Хумаюна с обнаженными мечами стоял бритоголовый человек с кинжалом в руке.

Властитель придержал коня.

– Что случилось?

Узнав его, воины сразу приложили руку к груди. Хумаюн заметил, что бритоголовый разглядывал драгоценную сбрую его коня и золотые застежки на тулупе, пытаясь определить, кто он такой.

– Я падишах. А ты кто и почему устроил здесь драку?

Мужчина, казалось, изумился, но быстро опомнился.

– Меня зовут Джавед, я гильзай[10]. Начал не я. Твои люди решили, что я шпион…

– А ты шпион?

– Нет. Я открыто пришел к тебе в лагерь. У меня есть информация.

– Какая?

– Это зависит от цены.

При наглых словах Джаведа один из воинов выступил вперед и ткнул его стрелой пониже спины, чтобы тот упал на землю.

– На колени перед падишахом! Окажи ему должное почтение…

Хумаюн позволил человеку несколько мгновений полежать на земле, потом произнес:

– Встань.

Джавед встал на ноги и впервые показался слегка испуганным.

– Повторяю свой вопрос. Какая у тебя информация? Я, а не ты, решу, стоит за нее платить или нет. Если же не скажешь, мои люди выбьют ее из тебя.

Джавед колебался. Неужели он такой простак, подумал Хумаюн. Только глупец приедет в военный лагень и станет торговаться с самим падишахом. Но казалось, что Джавед принял решение.

– В городе болезни. Уже умерли человек двести или триста, и на базарах находят все новые трупы…

– Когда это началось?

– Несколько дней тому назад.

– Откуда ты знаешь?

– От брата, который остался в городе. Мы с ним торговцы лошадьми и мулами. Каждый год, когда сходит снег и начинаются караваны, мы приходим в Кабул продавать животных купцам для перевозки товаров. Я пас коней в горах, когда приказали запереть ворота Кабула перед приближением твоей армии. Мой брат, торговавший в одном из караван-сараев, оказался заперт в городе. В течение недель я не получал от него вестей. Но с ним был мой охотничий пес. Три ночи тому назад он прибежал ко мне в горное стойбище с запиской, привязанной к ошейнику. Похоже, что брат сумел спустить его со стены города, хотя и не без увечий. Один бок у пса был сильно ободран и кровоточил, и он хромал на одну лапу. И все же сумел меня отыскать.

– Что еще было в записке? Почему ты решил, что мне это будет интересно?

Лицо Джаведа изобразило жадность.

– Брат пишет, что в городе паника и страх, что горожане устали от осады и хотят сбежать оттуда. Он верит, что люди даже могут восстать против гарнизона и открыть тебе ворота.

– Покажи мне записку.

Джавед наклонился и, достав из сапога многократно сложенный листок бумаги, протянул его Хумаюну. Развернув записку, падишах с трудом разобрал нечеткие строчки на тюркском. Записка подтвердила все, что сказал Джавед.

Болезнь приходит внезапно, поражая даже молодых и здоровых. Начинается все с сильной лихорадки и рвоты, потом сильнейший понос и смерть. Каждый день растут горы зловонных трупов. Мы в ловушке, из которой нельзя вырваться.

Поговаривают о том, чтобы вырезать весь гарнизон, пока у нас есть силы, и открыть ворота. Но, похоже, этого не понадобится. Воины тоже мрут. Они тоже понимают, что, пока не будет снята осада или Аллах не проявит милость, умрет еще больше людей. Но Всевышний отвернулся от нас. Что сделали мы, чтобы разгневать его? Брат, надеюсь, эта записка дойдет до тебя, потому что мы можем больше никогда не увидеться.

Как только до Хумаюна дошел смысл этих слов, сердце у него забилось сильнее. Возможно, это тот шанс, о котором он мечтал. Но можно ли доверять Джаведу? Возможно, это ловушка Камрана. Сдержанным холодным тоном падишах произнес:

– Похоже, тебя больше беспокоит личная выгода, чем безопасность брата. Но если эта информация правдива, ты будешь вознагражден. Если же солгал, будешь убит. – Хумаюн обратился к своим воинам: – Держите его под строгим присмотром.

Когда Джаведа увели, он снова пришпорил коня и, направившись к командному шатру, позволил себе улыбнуться. Если то, что содержится в записке, действительно правда, Кабул скоро будет его. Главное – правильно воспользоваться этими сведениями…

* * *

– Повелитель, жители Кабула прислали парламентеров. Полчаса тому назад ворота открылись, и повозка, запряженная волами, с каким-то стариком в ней, направилась в нашу сторону. Он размахивает какой-то тряпкой, показывая, что хочет переговорить с нами.

Ну, вот, прошло всего три дня. Сразу после получения донесения от Джаведа Хумаюн усилил плотное кольцо осады. Он также выдвинул некоторые пушки и, скрыв их за баррикадами, приказал пушкарям стрелять по стенам города, чтобы еще больше деморализовать его жителей и гарнизон. Если не считать нескольких вялых выстрелов в первый день, орудия на крепостных стенах молчали, а защитники городских стен не показывались.

– Приведите гонца ко мне.

Ожидая у шатра, Хумаюн наслаждался теплым утренним весенним солнцем, пригревавшим его лицо. Было очень приятно. Не менее приятно было предвкушение победы, такой близкой, что осталось лишь протянуть руку и дотронуться до нее. Нельзя ослаблять хватки.

Гонец был действительно стар – такой древний, что не мог передвигаться без длинного отполированного костыля. Подойдя к Хумаюну, он попытался низко поклониться, но не смог.

– Прости меня, повелитель, это не от неуважения, но из-за моих старых костей. Но я избежал болезни, и поэтому меня выбрали посланником города.

– Принесите стул. – Хумаюн дождался, пока старик с трудом усядется. – Каково твое послание?

– В городе нашем многие умерли. Причина нам неизвестна. Возможно, вода стала ядовитой после того, как воины пытались отравить колодцы и источники за городом. Но особенно страдают молодые. Многие матери Кабула погружены в траур. Мы все устали от войны, даже гарнизон, от имени которого я тоже говорю. Мы хотим конца осады, чтобы те, кто сможет, покинули город.

– Я приму только полную капитуляцию.

– Именно это я и сказал, повелитель. Да разве ты меня не помнишь?..

Хумаюн присмотрелся к его старому лицу, сморщенному, словно высушенная на солнце курага. Что-то в нем показалось ему знакомым…

– Я Юсуф, самый старший племянник Вали Гула, который некогда был казначеем твоего дворца. Я помню тебя и твоего брата Камрана еще мальчиками. Печально, что между вами теперь все вот так… Печально также, что простые люди вынуждены страдать из-за амбиций царевичей. Я всегда знал, что ты самый любимый сын Бабура, законный правитель Кабула. Но люди переменчивы и в наши дни, похоже, больше заботятся о выгоде, чем о благородстве. Когда они думали, что Камран победит тебя, они поддержали его.

– Именно поэтому горожане должны сдаться безоговорочно. Возвращайся и скажи им, что, если каждый мужчина, включая воинов гарнизона и простых жителей, сложит оружие, я сохраню им жизнь. Хочу, чтобы все оружие, мушкеты, пушки, мечи и луки были сложены перед воротами. Вы сможете уйти только после того, как болезнь прекратится. Я не стану рисковать своими людьми, но пошлю в город хакимов и дам свежую воду и пищу… Каков будет их ответ?

Карие глаза Юсуфа наполнились слезами.

– Они благословят тебя за твое милосердие, повелитель.

Старик с трудом встал, опираясь на клюку, направился к повозке и взобрался на нее. Вскоре она покатилась к городу, и перед ней распахнулись ворота. Откроются ли они так же легко в ответ на его требования, подумал Хумаюн, возвращаясь к своему шатру и чувствуя себя слишком утомленным, чтобы согласиться на приглашение Джаухара к обеду. Прошел час, потом другой. Затем за стенами города поднялся шум, поначалу слабый, но вскоре усиливающийся… ликующие голоса. Это означало только то, что горожане решили сдаться.

Спустя минуту ворота широко распахнулись, и появились несколько повозок, запряженных быками. Дойдя до середины нейтральной полосы между городом и осаждающим войском, повозки остановились, и возницы вместе с другими пассажирами стали сгружать их содержимое, сваливая в огромные кучи луки и поблескивающие на солнце мушкеты.

Хумаюн улыбнулся. Он правильно изложил условия сдачи. Город принадлежал ему, но цель была достигнута лишь наполовину. Войско Камрана все еще занимало крепость. Падишах знал, что если его брат все еще с ними, то будет следить за сдачей города. Как он поведет себя теперь?

Ответа долго ждать не пришлось. Со стен крепости на артиллерийские позиции посыпался дождь стрел, сопровождаемый пальбой из небольших пушек, которые Камран установил на стенах. Потом Хумаюн услышал горохот барабанов над воротами цитадели и звуки труб, а потом увидел, как створки их медленно открылись. Собирался ли Камран сдать крепость? Нет. Вдруг Хумаюн увидел, как длинными хлыстами воины выгоняют из ворот прямо на вражеские позиции дюжину тощих быков с привязанными к их спинам горящими снопами соломы. Испуганные животные мчались, словно живые факелы.

– Пристрелите их, пока они не добежали до пушечных складов и не подожгли пороховые запасы! – закричал Хумаюн.

Вскоре одиннадцать быков лежали на земле, утыканные стрелами. Только одному взбешенному животному удалось добежать до войска, но его пристрелили до того, как он смог причинить серьезный вред. Трое лучников Хумаюна были тяжело ранены выстрелами со стен крепости, когда высунулись из укрытия, чтобы убить быков.

Такая реакция убедила Хумаюна, что Камран не сбежал, что он все еще в крепости. Как это свойственно ему… В детстве брат всегда трудно принимал любые поражения в игре или тренировках, дразнил Хумаюна языком, грозил кулаками, а когда они подросли, обзывался и обещал, что в следующий раз все будет иначе. В те дни Хумаюн со смехом игнорировал Камрана и его угрозы, еще больше озлобляя брата. Теперь он проверит решимость Камрана и, что еще важнее, его сторонников. Через несколько минут Хумаюн, сев писать письмо Камрану, послал за Джаухаром.

– Хочу, чтобы ты отправился в крепость с этим ультиматумом моему брату. Я прочту его, чтобы ты знал, какие слова должен донести. Их немного, но они решительные.

Наша сестра Гульбадан пыталась воззвать к твоему чувству семейной чести и долга. Ты не послушал ее. Вместо этого ты бесстыдно угрожал жизни младенца, твоего племянника. Кабул пал передо мною, и твое положение безнадежно. Поэтому я предлагаю тебе выбор – не ради тебя, но ради тех, кто последовал за тобой. Оставь цитадель, и я клянусь, что пощажу твоих людей. Однако твою судьбу решу я и ничего тебе не обещаю. Если не сдашься, я обрушу на тебя всю свою мощь. Сколько бы ни ушло на это времени, мои люди разнесут стены крепости в пыль, и когда займут ее, то убьют всех до единого. До заката ты должен дать мне ответ. Если не согласишься, после заката мои лучники забросят это письмо через стены, чтобы твои люди узнали, как мало ты ценишь их жизнь.

Прошло менее часа после возвращения Джаухара из крепости, и солнце еще стояло над горизонтом, когда с края лагеря, где он разговаривал с Ахмед-ханом, Хумаюн увидел всадника, медленно спустившегося с крутого откоса со стороны цитадели и направившегося через равнину в их сторону. Когда мужчина приблизился, Хумаюн увидел парламентерский флаг, развевавшийся на его копье.

В ожидании падишаху казалось, что минуты тянутся невероятно долго. Но наконец всадник приблизился. Это был молодой человек в кольчуге, с пером сокола на шлеме и с важным выражением на лице. Остановив коня, он слез с него и поднял руки в стороны, показывая, что не вооружен.

– Подойди, – произнес Хумаюн.

Шагах в десяти от него молодой человек упал ниц в демонстрации полнейшего повиновения курунуш. Затем, встав, заговорил:

– Повелитель, вот послание, что я принес. Крепость Кабул твоя.

Хумаюна охватила дикая радость. В тот же момент он решил, что, прежде чем что-либо делать, отправится в сады, которые разбил его отец на холмах над Кабулом, где, открытая солнцу, дождю и ветрам, находилась могила Бабура. Там, преклонив колени у простой мраморной плиты, он возблагодарит его. Так же, как и отец, он воспользовался Кабулом в качестве ступени для нового завоевания Индостана.

* * *

Под голубыми небесами, под торжественные звуки труб Хумаюн ехал во главе колонны представителей всех племен, участвовавших в захвате Кабула, мимо пушек, мимо того места, где стоял он и взирал, как на стенах крепости выставили его сына Акбара в качестве живого щита; через высокие ворота, откуда выбегали, словно живые факелы, быки, и далее, на залитую солнцем площадь цитадели. Сойдя со своего вороного коня, он ощутил невероятную гордость за то, чего добился с тех пор, как покинул Персию. Важнее всего было возвращение Акбара. Он также обрел власть над Камраном и Аскари и вновь завоевал царство Кабул. Рядом с ним ехали Байрам-хан, Надим Хваджа и остальные военачальники, гордые, приветствующие толпу и разделяющие великую победу. Но к радости Хумаюна примешались другие, печальные мысли. Преклонив колени у могилы отца прошлым вечером, он снова поклялся никогда больше не оказаться царем без царства. Перед тем как приступить к завоеванию Индостана, точно так же, как поступил некогда Бабур, он должен укрепить свое правление всеми здешними землями. Должен заставить всех туземных правителей, его вассалов, полностью подчиниться его власти. Многие из них поддерживали Камрана, а некоторые даже дружили с ним в те времена, когда юный принц жил в Кабуле, пока Хумаюн сопровождал Бабура в его завоевании Индостана. С ними надо будет обращаться очень осторожно. Простая демонстрация силы на время сохранит союз с ними, но что случится, когда он пойдет на Индостан? Они вполне могут поднять восстание.

Однако прежде всего Хумаюн должен разобраться с братом, которого в последний раз видел с глазу на глаз два года тому назад в шатре во время пурги, когда тот приставил к его горлу кинжал.

– Где Камран? – потребовал он ответа у Джаухара, который, как всегда, был рядом.

– Мне сказали, что его держат в застенках под крепостью.

– Приведите его сюда, на площадь.

– Да, повелитель.

Спустя несколько минут Хумаюн увидел брата, выходящего из низкой двери застенка. Тот часто моргал, ослепленный внезапным солнечным светом. Ноги его были закованы в цепи, а по обеим сторонам его сопровождали вооруженные стражники. Однако руки его были свободны. Проходя мимо трех конюхов, ведущих коней некоторых военачальников обратно в стойла после завершения парада, он вдруг выхватил длинный хлыст у одного из них. Не успели стражники отреагировать, как он намотал хлыст себе на шею – точно так же, как наматывают хлыст на шею простого преступника, приговоренного к порке, по дороге к месту казни.

«Неужели Камран дает понять, что подчинится любому наказанию, которое ему предстоит?» – подумал Хумаюн. Он подал знак страже, чтобы они остановили его, и направился к брату. Подойдя ближе, увидел, что Камран выглядит запущенным, а мешки под глазами говорят о его утомлении. Однако зеленые глаза пленника глядели прямо в глаза Хумаюна, и в них не было ни тени покорности или вины – одна только надменность и презрение. На губах его даже играла тень торжествующей улыбки.

«Как смеет он насмехаться надо мной? Как смеет он не признавать своей вины за то, что сделал? Как может он не проявлять хотя бы какого-то сожаления за погубленные им жизни, за все напрасные годы, когда мы могли бы завоевывать Индостан», – подумал Хумаюн. Глядя на Камрана, он вспомнил, как тот швырнул Хамиду на пол, выхватив у нее ребенка. Следом возник образ Акбара, выставленного под грохот пушек на стенах Кабула. Вдруг в нем вулканом вскипели эмоции, и Хумаюн потерял контроль над собой. Ударив со всего размаха Камрана в челюсть, он выбил ему зуб и разбил губу.

– Это за Хамиду! – крикнул падишах. Потом коленом ударил Камрана в пах. – А это за Акбара! – снова крикнул он, свирепо вращая глазами. Потом обеими руками ударил Камрана по шее, и тот упал, корчась и сплевывая кровь, но продолжая молчать, не издав ни единого стона.

Дрожа от гнева, Хумаюн размахнулся ногой, чтобы ударить своего дерзкого, лживого брата в живот, но сзади раздался испуганный крик. Он развернулся и увидел тощего старика Касима, быстро ковылявшего к нему, опираясь на две клюки из слоновой кости, которые давно стали его постоянными спутницами.

– Повелитель, не надо так! Если ему суждено умереть, пусть он сделает это с достоинством, как подобает потомку Тимура. Что бы подумал твой отец?

Слова эти будто ушат холодной воды усмирили его гнев. Касим прав. Он отступил от брата.

– Я забылся, Камран. Унизился до тебя. Решу твою судьбу позже и не в гневе. Стража! Поднимите его и уведите в каземат, но обращайтесь с ним достойно.

* * *

Хумаюн довольно оглядел зал собраний. В ароматном свете сотен факелов и светильников-дия полоскались зеленые знамена Моголов. Это было истинное торжество победы. Долгие годы падишах не имел возможности отблагодарить своих воинов так, как подобает Великому Моголу. В сокровищницах и оружейных палатах Кабула накопилось немало – хотя и не так много, как бывало во времена его отца, – драгоценных кинжалов, мечей, доспехов, усыпанных драгоценностями кубков, золотых и серебряных монет, чтобы наградить его военачальников и воинов. То, что Камран был так бережлив с сокровищами Кабула, удивило Хумаюна.

Теперь его приближенные вкушали нежное мясо ягнят, цыплят, зажаренных в масле, цесарок и фазанов, приготовленных с сухофруктами и поданных целиком, украшенных их собственными яркими и позолоченными перьями, с тонкими лепешками, еще хранившими тепло печей. Роскошные блюда, на которых подавалось угощение, казались сном после многих лет опасности и лишений, предательства и обмана. Взгляд Хумаюна с любовью остановился на израненных в боях лицах Заид-бека и Ахмед-хана и на морщинистых чертах Касима и Шарафа, которые разделили с ним походы через безжизненные пустыни и горы, где морозы стояли такие сильные, что казалось, отмерзает само сердце. Когда его войско насчитывало не более двух сотен человек – у какого вождя здесь было людей меньше? – эти верные люди не покинули его.

Позднее, в конце пиршества, когда на серебряных блюдах подали всевозможные сладости, включая курагу, начиненную грецкими орехами, и творог, смешанный с изюмом и фисташками, Хумаюн оглядел своих военачальников, с таким наслаждением пировавших и обсуждавших будущее завоевание Индостана. Он почувствовал столь глубокое удовлетворение, какого не испытывал многие годы. Никогда не сомневался падишах в своем мужестве и умении вести войну, не замечал сомнений и в своих сторонниках. Но он знал, что обрел новую, возможно, еще более важную силу. Он стал увереннее в своем авторитете правителя и лидера. В своей способности вызывать доверие в таких людях, как Байрам-хан, с которым у него не было никаких старых связей.

Но те, с кем у него такие узы были… они предали его. Что делать с теми вельможами и военачальниками, которые служили Камрану и Аскари? И с самими братьями? Хумаюн опечалился. За последние почти двое суток с тех пор, как падишах вошел в крепость, он не переставая думал об их судьбе, особенно о судьбе Камрана. Он почти поддался желанию отомстить брату за своего ребенка, убив его собственными руками…

Но гнев его утих, и Хумаюн стал размышлять более спокойно. Простить Камрана он не сможет никогда. Но не поклялся ли он перед своим родом сгладить их противоречия, а не обострять их? Перед ним явился лик отца, так похожего на Камрана с его ярко-зелеными глазами. Вдруг уверенность и понимание, наполнившие его, подсказали решение. Встав, Хумаюн призвал Джаухара.

– Немедленно приведи ко мне Камрана и Аскари вместе с их заточенными военачальниками.

Через четверть часа слуга шепнул Хумаюну, что узники ждут за крепкими дверями. Падишах встал и хлопнул в ладоши, призывая к тишине. Почти мгновенно стало тихо, все опустили кубки и столовые приборы, утерли липкие от сладостей рты и обратили внимание на своего властителя.

– Мои верные воины, мы отпраздновали победу и порадовались успеху над врагами. Но задача наша выполнена лишь наполовину. Теперь мы должны подумать о будущем и снова покорить Индостан. Однако прежде я должен решить судьбу тех, кто, в отличие от вас, не был предан мне и пренебрег кровными узами и долгом перед предками. Приведите узников.

Двое привратников открыли двери, и в зал вошел Камран. На сей раз ноги его были свободны, а руки – в путах. Выпрямившись и гордо подняв голову с разбитым носом, он шел, глядя прямо перед собой, пока стражники не остановили его в десяти шагах от Хумаюна. За ним следовал Аскари, которого держали в личных уютных покоях после того, как привезли в крепость. Его ноги тоже были свободны, а руки связаны. Несмотря на то, что он знал, что ему нечего бояться, поскольку Хумаюн обещал сохранить ему жизнь, поведение его было не таким уверенным, как у Камрана. Он слегка вспотел и оглядывался, нервно улыбаясь тем из людей Хумаюна, кого знал. За ними вошли десять главных командиров Камрана и Аскари. Среди них были Хасан Хаил, буйный, лохматый узбек, и Шахи-бек, маленький, но отважный таджик с большим белым шрамом на левой щеке. У Камрана он был командующим в Кабуле и на самом деле являлся кузеном Заид-бека, военачальника Хумаюна. Когда Шахи-бек вошел, Хумаюн заметил, что мужчины переглянулись, но сразу отвернулись друг от друга.

Военачальники выстроились позади Камрана и Аскари, и Хумаюн обратился к своим воинам:

– Перед вами те, кого мы победили, те, кто пролил кровь и убил наших друзей. Но война эта была между братьями и родными. Я знаю это так же хорошо, как и все вы. Мы бились с теми, с кем следовало бы объединиться и сражаться с общим врагом, который захватил наши земли в Индостане. Кроме того, нас должны были объединить родство, традиции и амбиции; вместо же этого зависть и соперничество нас разъединили. Раздираемые внутренними противоречиями, мы никогда не сможем снова завоевать Индостан. Единые, мы станем настолько сильны, что сможем не бояться никого. Страх станет уделом наших врагов, а завоевания наши и устремления будут беспредельны… По этой причине я предпочел примирение наказанию, каким бы заслуженным оно ни было. Я решил простить своих бывших врагов, которых вы видите перед собой, если они присоединятся к нам в деле возвращения и расширения наших завоеваний в Индостане.

С этими словами Хумаюн направился к Аскари и, достав небольшой кинжал, разрезал путы и обнял его. Делая это, он почувствовал, как расслабился брат, а прижатая к нему щека увлажнилась от слез. Потом он направился к Камрану, освободил его руки и обнял. Тот остался напряжен, но не оттолкнул его. Не сопротивлялся он, и когда Хумаюн взял братьев за руки и высоко поднял их, принимая крики радости всех присутствующих.

– Вперед, на завоевание Индостана!

Спустя час падишах отправился в покои Хамиды на женской половине дворца. Она прибыла вместе с Акбаром и Гульбадан накануне вечером, и в радости от встречи они забыли поговорить о Камране и его судьбе. Войдя к ней, по выражению ее лица он понял, что она уже знает о его решении.

– Как ты мог! – выпалила она. – Ты простил Камрана, того, кто украл твоего сына и выставил его на крепостной стене Кабула… Ты сошел с ума? Разве тебе безразличен наш сын и мои чувства?

– Ты знаешь, что не безразличны. Это было трудное решение. Но правитель не должен думать лишь о собственных переживаниях. Он должен думать о благе своего царства. Если бы я казнил Камрана, его самые преданные люди стали бы моими злейшими врагами – и не только Аскари, которому я уже пообещал сохранить жизнь как условие сдачи Кандагара. Если бы я заточил Камрана, он стал бы центром заговоров и смуты. То же самое случилось бы, если б я наказал его военачальников. Бунтари есть не только в нашей семье. Гораздо важнее, что я пытаюсь примирить своих врагов, а не провоцировать кровавую междоусобицу. Если мне суждено вновь завоевать Индостан, потребуется добровольное согласие всех благородных вельмож и вассалов, а не только тех, кто поддерживал нас до сей поры. Да, конечно, я мог бы заставить их пойти за мной и объявить набор рекрутов, но скоро они начали бы плести против меня заговоры или искать любую возможность нанести мне вред или вернуться к себе домой. Если мы хотим возвратить наши земли, этого нельзя допустить. Труднее всего залечить раны, нанесенные самыми близкими людьми. Но если я смогу справиться со своими братьями, то наша династия станет самой сильной, и Акбару будет гарантировано надежное положение.

При упоминании сына выражение лица Хамиды немного смягчилось, но осталось скептическим и неуверенным. Как ей было трудно… Хумаюн вспомнил собственное яростное нападение на Камрана. У него хотя бы была возможность выплеснуть свои эмоции…

– Я презираю Камрана. И никогда не смогу простить его.

– Хамида, я не прошу его простить; знаю, что ты никогда этого не сделаешь, но прошу тебя верить мне… и моему решению. У меня есть еще и другая причина пощадить брата – верность памяти отца и мое обещание ему, когда он умирал. Я поклялся не причинять вреда братьям, сколь бы они ни заслуживали наказания. Их нежелание принять его решение о передаче трона мне не должно помешать сдержать мое обещание отцу.

Хумаюн прямо посмотрел в глаза Хамиде.

– Если мое решение тебя ранило, я искренне сожалею об этом. Ты должна знать, что ничто не способно лишить меня великой любви к тебе и к нашему сыну. Ничто не отберет у меня уверенность, что, когда я умру, чего Всевышний пока не допустил, я оставлю сыну такой же надежный трон Индостана, какой оставил мне мой отец.

– Если ты считаешь, что сохранение жизни Камрана обеспечит безопасное будущее Акбара, тогда я должна смириться. Важнее всего будущее нашего сына. Но тебе солгать я не могу. В сердце своем я желаю Камрану смерти. С такой мыслью я бы спала крепче.

– Для Акбара это лучше всего.

Наконец Хамида улыбнулась и протянула руки к Хумаюну.

– Пошли спать, уже поздно.

* * *

На следующее утро, когда было уже почти десять часов, Хумаюн вышел с женской половины и нашел поджидавшего его Джаухара с широкой улыбкой на лице.

– Повелитель, хорошие новости… замечательные новости. Наши разведчики доложили, что Шер-шах умер. Он осаждал одну раджпутскую крепость, когда наполненный раскаленной смолой снаряд, запущенный в стену крепости, отскочил и упал в пороховой склад. Взрывом разнесло и склад, и Шер-шаха, и двоих его военачальников. Говорят, что части тела Шер-шаха разлетелись на сотни ярдов.

– Слухи надежные?

– Они исходят из нескольких источников. Нет оснований не доверять им.

Такую новость Хумаюну было трудно принять сразу. Это казалось справедливой наградой за то, что он решил не казнить братьев и воссоединить своих подданных. Надо будет действовать быстро и объединить усилия в завоевании Индостана.

– Собери военный совет. Пусть мои братья тоже присоединятся. Вместе мы осуществим задачу нашего рода.

Часть четвертая

Возвращение моголов

Глава 21

Скорбь брата

– Повелитель, ты срочно должен пойти.

Хумаюн снова надел саблю в ножнах из черной тисненой кожи, украшенных слоновой костью и золоченой сталью – недавний подарок одного из вассалов, – которую рассматривал в тот момент.

– В чем дело, Джаухар?

Слуга беспомощно развел руками, и в лице его Хумаюн увидел такую тревогу, что перестал спрашивать, просто молча последовал за ним. Спускались сумерки, и пурпурные тени сгладили резкие очертания каменных и кирпичных стен, когда падишах спустился во двор. В воротах четверо людей Ахмед-хана окружили светло-гнедого коня. Подойдя ближе, Хумаюн заметил, что его плечо и шея были испачканы чем-то темным, привлекающим мух. Когда люди отступили от животного, чтобы приветствовать своего повелителя, он увидел в седле склонившегося вниз лицом всадника, обмякшего, словно мертвый. Пятно на шее коня было запекшейся кровью. Но внимание привлекло именно тело всадника. Не желая верить себе, Хумаюн узнал эту мощную фигуру, эти безжизненные руки и ноги, такие длинные, что они свисали под самое брюхо коня…

С усиливающимся тревожным предчувствием падишах медленно подошел и, нагнувшись, заглянул в лицо мертвеца. На него пусто смотрели глаза Хиндала. Не в силах выдержать их немигающий взгляд, Хумаюн закрыл их. Сделав это, он вздрогнул от ощущения безжизненности кожи брата. Потом заметил, что лицо Хиндала упирается в гриву коня. Он достал кинжал и, жестом отстранив стражников, разрезал веревки, которыми кто-то привязал тело Хиндала. Осторожно подняв брата, положил его на плиту лицом вверх. Присев рядом, в мерцающем янтарном свете факела, высоко поднятого воином Ахмед-хана, увидел свежую рану в горле Хиндала, которую мог оставить лишь наконечник стрелы.

Печаль овладела им. Хиндал был одним из братьев, которым он дорожил больше всего: отважный, честный, принципиальный и самый неамбициозный из них всех. Возможно, сердцем Хиндал был самым лучшим из сыновей Бабура.

– Желаю тебе скорее попасть в Рай, брат мой, и надеюсь, что после смерти ты простишь меня за то, что я причинил тебе столько боли, – прошептал Хумаюн. Всплыли воспоминания о юности Хиндала, его гордый рассказ о спасении Акбара, и на глаза навернулись слезы. Смахнув их кулаком, властитель встал. – Кто нашел тело?

– Я, повелитель, – сказал человек с факелом, совсем еще молодой юноша.

– Где?

– Его лошадь была привязана у кустов можжевельника в полумиле от города.

Значит, кто-то вынул стрелу, привязал Хиндала к седлу и оставил там, где его смогут найти. Все указывает на Камрана, с тяжелым сердцем подумал Хумаюн. Забыв про благодарность за его милосердие, всего через два месяца после освобождения Камран и Аскари исчезли из Кабула. Снова объединившись против него, они стали разбойниками, нападающими с гор на племена, в основном кафиров и чакраков, и вообще на всех, кто подвернется. Они были неразборчивы, атакуя укрепления Хумаюна и караваны, которые были источником процветания Кабула, его кровью. Камран не простил обмана Хиндала и освобождения Акбара и не преминул донести до Хумаюна свое зловещее послание в виде трупа брата. Но что случилось на самом деле? Если убийца Камран, стала ли смерть Хиндала результатом случайной встречи, или же Камран намеренно выследил Хиндала в северных горах, где тот скрывался с тех пор, как спас Акбара?

– Обыщите тело моего брата; найдите что-нибудь, что позволит понять, как и почему он погиб, – приказал Хумаюн, отвернувшись, чтобы не созерцать эту процедуру.

Спустя несколько минут в тень, где стоял Хумаюн, погруженный в воспоминания и думы, подошел воин.

– Мы не нашли ничего существенного, повелитель, кроме этой записки в седельной сумке.

Хумаюн взял обрывок бумаги и прочел его в свете факела. В нескольких коротких предложениях, никому не адресованных, Хиндал просил в случае его смерти похоронить его рядом с отцом. Он также написал, что хочет, чтобы Акбару передали его кинжал, украшенный рубинами, который некогда принадлежал Бабуру.

– Повелитель, кинжал был в своих ножнах. – Воин протянул Хумаюну серебряные ножны, тоже усыпанные рубинами, сверкающими в свете факела.

Кто бы ни убил Хиндала, он не был грабителем, подумал падишах. Он также понял, что смерть наступила внезапно и неожиданно для Хиндала, у которого не было времени вынуть меч. И снова перед ним предстали зеленые глаза Камрана, его ухмыляющееся лицо…

* * *

Спустя три недели в ветвях вишневых деревьев, привезенных в Кабул Бабуром, шумел ветерок, осыпая цветы, разлетавшиеся, словно розовые снежинки. Весенняя талая вода с гор струилась по двум перекрестным мраморным каналам, разделявшим сад на четыре части, засаженные гранатами, яблонями и лимонными деревьями. От сиреневого клевера, покрывавшего землю, поднимался медовый аромат, когда, проходя по саду, созданному Бабуром, Хумаюн подошел к свежей могиле в центре ивовой рощи. Надпись на мраморной плите гласила, что здесь лежит Мирза Хиндал, самый младший и возлюбленный сын Бабура, Великого Могола, падишаха Индостана.

Гульбадан выбрала узор из нежных ирисов и тюльпанов, которые выгравировали резчики по краю плиты, и каждый день по приказу Хамиды светлый мрамор посыпали сушеными розовыми лепестками. Жена Хумаюна навсегда осталась благодарна Хиндалу за спасение Акбара, потому что он до сих пор оставался их единственным ребенком. Хакимы винили в этом долгие тяжелые роды и предсказывали, что, несмотря на ее молодой возраст – ей еще не было двадцати пяти, – детей у нее больше не будет.

Отвернувшись от могилы Хиндала, Хумаюн сделал несколько шагов к простой плите могилы Бабура. Всякий раз, приходя сюда, он чувствовал присутствие отца так сильно, что почти мог видеть его перед собой, с пониманием смотрящего на своего наследника. Бабур тоже занял Кабул только для того, чтобы разочароваться в своих надеждах быстро завоевать Индостан. Но в их обстоятельствах есть большая разница. Проблема Бабура состояла в том, что его армия была недостаточно сильной, чтобы противостоять султану Ибрагиму, могущественному правителю Индостана. Это препятствие было преодолено, когда друг Бабура привез ему турецкие пушки и фитильные ружья, в то время не известные в Индостане. Проблемы Хумаюна были более сложны, более губительны потому, что они происходили из его собственной семьи. Из-за Камрана и Аскари падишах был вынужден отложить завоевание Индостана именно тогда, когда ситуация казалась такой благоприятной.

Хаос после смерти Шер-шаха – отличная возможность для нападения. Правление узурпатора длилось всего пять лет, и многие вернутся обратно под зеленые знамена Моголов.

Но угроза со стороны Камрана и Аскари сделала невозможным длительный поход. У вельмож Шер-шаха было время выбрать нового падишаха. Отвергнув старшего сына Шер-шаха, человека, приверженного роскоши, а не военному делу, они выбрали его младшего сына Ислам-шаха, который первым делом приказал убить старшего брата. Послание Хумаюн принял. Если бы он казнил Камрана и Аскари, а не простил их, то теперь на троне в Агре сидел бы он, а не Ислам-шах.

Хумаюна ранило и злило то, что братьям удавалось так долго ломать его планы. Где их благодарность за его милосердие? Возможно, не стоит удивляться Камрану, чьи ненависть и ревность к нему откровенно неистребимы. Но почему за его щедрость так отплатил Аскари? Когда тот сдал ему Кандагар, казалось, что он испытывал угрызения совести, даже стыд за свои действия. Возможно, его чувства были искренни, но под влиянием Камрана надолго не задержались. Всю свою жизнь Аскари находился под влиянием старшего брата…

Размышляя, Хумаюн медленно вернулся к Джаухару, державшему под уздцы его коня, щипавшего сладкую травку у яблони, и, сев на коня, быстро поскакал в сторону крепости, приняв решение. Смерть Хиндала стала сигналом к тому, что ждать больше нельзя; больше никаких оправданий, никаких сентиментальных надежд на примирение с братьями. До сих пор его попытки выгнать их из укрытий в горах были безуспешны. Требовались более решительные действия…

В тот вечер, войдя в зал заседаний, Хумаюн увидел, что все его военачальники уже собрались и ждали начала совета. Разглядывая их лица, он все еще инстинктивно искал одного человека, Касима, чья спокойная рассудительность, абсолютная преданность были одной из немногих констант его беспокойного правления. Но зимой в обледеневшем дворе Касим поскользнулся и сломал правое бедро. Хакимы дали ему опиума, но болевой шок для его старого тела оказался слишком сильным. Касим потерял сознание и спустя два дня перешел в мир иной – так же тихо, как делал все в своей жизни. Он был с Бабуром с первых тревожных дней его правления в Фергане, когда тот был еще совсем юным властителем. Точно так же Касим был всегда рядом с Хумаюном. Падишах так привык к его спокойному, умиротворяющему присутствию, привык к его тихим, неизменно ценным советам… Его смерть стала истинным расставанием с прошлым.

Но теперь Хумаюну надо было подумать о будущем. Сидя на своем высоком троне, он произнес:

– Мое терпение в отношении моих братьев иссякло. Пока они не будут схвачены и обезоружены, они всегда будут угрозой для нас.

– Нашему войску не везло… Но однажды мы их пленим, – сказал Заид-бек. – Мы рассматриваем провал в захвате Камрана и Аскари как оскорбление чести.

– Если будем действовать, как прежде, то, если только нам сильно не повезет, я очень сомневаюсь в успехе. Я давно подозреваю, что у них свои шпионы среди наших воинов, а также в городе. Именно поэтому им всегда удается нас перехитрить; мы же попусту теряем время и силы, которые можно было бы потратить с большей пользой на другие цели.

– Но что еще мы можем сделать? – спросил Заид-бек.

– Именно поэтому я собрал вас здесь. Мы должны расправиться с Камраном и Аскари, их горными разбойниками. Кабул процветает. Торговые караваны, приходящие сюда, в наши караван-сараи, бесчисленны. Налоги, что они платят, наполняют нашу казну. Я храню эти богатства для нашего отсроченного завоевания Индостана, но я намерен потратить часть сокровищ, чтобы раз и навсегда решить проблему со своими братьями…

– Как, повелитель? – спросил Заид-бек.

– Обещаю заплатить золотом, равным моему весу, тому, кто поймает моих братьев. Мы также удвоим усилия и мобилизуем войска для их пленения. Я сам возглавлю операцию. Также щедро заплачу племенам, которые к нам присоединятся. Они знают все закоулки и тропы в горах. Обещаю не знать покоя, пока не поймаю братьев.

* * *

– Повелитель, один из патрулей сообщил о дыме над Карабагом, – произнес Ахмед-хан, подскакав к Хумаюну и придержав своего белого коня так резко, что тот возмущенно захрапел.

– Думаешь, на поселение напали?

– Уверен, повелитель.

– Тогда поскакали.

Когда копыта лошадей застучали по высохшей от знойного солнца земле, Хумаюн позволил себе надеяться, что он хотя бы приблизится к Камрану и Аскари. За последние три недели падишах и его люди по горным ущельям к северу от Кабула неусыпно преследовали большой конный отряд, но всякий раз находили поселения сожженными, сады – вырубленными, а трупы – уже разлагающимися под знойным солнцем. Но Карабаг был всего милях в четырех. Хумаюн помнил очень хорошо, как охотился там в детстве. Это было большое, процветающее поселение в абрикосовых и миндальных садах, орошаемых арыками, струящимися вдоль глинобитных стен вокруг него и усаженными ивами.

Пятьсот воинов у него за спиной – конные лучники и кавалеристы с острыми пиками – должны справиться с теми, кто напал на Карабаг, подумал Хумаюн. Завернув за холм, на котором расли несколько дубов, он увидел Карабаг и его сады. Перед ним предстала отнюдь не та мирная картина, которую он помнил. Поля и сады горели, и сквозь клубы дыма падишах увидел, что ворота поселения сорваны. Крики не заглушал даже громкий стук копыт.

– За справедливость! – крикнул Хумаюн и, размахивая над головой Аламгиром, галопом помчался впереди своего войска.

Он первым ворвался в ворота, едва успев обогнуть на коне распростертого на земле окровавленного старика с топором в спине. Справа, ярдах в двадцати, увидел двоих, по круглым, лохматых шапкам из овчины узнав в них чакраков; те тащили из дома девушку. Один из них уже распоясывал свои мешковатые штаны. Увидев Хумаюна, насильники растерялись. Отпустив девушку, которая сразу же отползла в сторону, оба потянулись к лукам, но Хумаюн уже настиг их. Ударом меча он обезглавил одного налетчика; его голова, взлетев в горячий воздух, свалилась на каменный порог. Натянув повод, Хумаюн поднял коня на дыбы, и тот копытами сбил с ног второго чакрака, с хрустом раздробив ему кости.

Люди вокруг него, заполнившие поселение вслед за ним, сражались от души. Грабя и насилуя, разбойники были захвачены врасплох. Те, кто успел, разбежались и спрятались. Но, думая о своих братьях, Хумаюн развернул коня и в суматохе боя стал искать их.

– Повелитель, пригнись! – сквозь крики, стоны и звон оружия услышал он голос Ахмед-хана и успел уклониться от стрелы, пущенной лохматым гигантом с плоской крыши дома.

Хумаюн выхватил боевой топор из седельного чехла и метнул его. Топор вонзился в грудь лучника так глубоко, что тот свалился с крыши, словно подстреленный из мушкета.

Кровь стучала в ушах падишаха. Как славно было снова оказаться в бою! Смахнув зеленым платком пот с лица, он заметил, возможно, последних выживших разбойников, бегущих к лошадям, привязанным к деревянной стойке у колодца.

– Никто не должен уйти! – крикнул Хумаюн, снова развернув коня и направившись к ним. Наклонившись, он схватил одного за плечо, когда тот готов был вскочить на коня, и мощным рывком свалил его на землю. Натянув поводья, крикнул на лежавшего в пыли: – Чьи вы люди? Отвечай немедленно, или я перережу тебе горло.

Разбойник задыхался и не мог говорить. Вдруг Хумаюн услышал знакомый голос позади себя:

– Это мои люди. Я сдаюсь. Покончим со всем этим.

Повернувшись, ярдах в четырех Хумаюн увидел Аскари с окровавленным лицом от раны над правой бровью. У его ног лежали кривой меч и метательный нож. Увидев, что делает их предводитель, люди Аскари тоже бросили оружие.

Воины Хумаюна окружили их.

– Свяжите всех, – приказал он и, сойдя с коня, медленно подошел к Аскари. Удивление от поведения брата и понимание того, как близок был он от смерти, если бы тот воспользовался оружием, а не сложил его, возбудило в нем ярость.

– Как смеешь ты нести разрушение и хаос моим людям… нашим людям?

Аскари молчал.

– У тебя никогда не было мужества действовать самостоятельно. Должно быть, Камран где-то поблизости. Где он?

Брат стер кровь с раны, которая все еще кровоточила.

– Ты ошибаешься. Я не видел Камрана уже почти полгода. Не знаю, где он. – Его черные глаза встретились с глазами Хумаюна.

Падишах подошел ближе и заговорил очень тихо, чтобы их никто не слышал:

– Не понимаю. Ты мог напасть на меня сзади, я бы даже не почуял, что ты рядом.

– Да.

– Так что же остановило тебя?

Аскари пожал плечами и отвел взгляд. Хумаюн схватил его за плечо.

– Ты нападаешь на невинных людей, позволяя этим хищникам, – он махнул в сторону пары грязных связанных чакраков, – насиловать и убивать; так почему же ты не напал на своего кровного брата?

– Хумаюн…

– Нет, мне теперь все равно. Возможно, это лишь трусость… Ты знал, что мои люди тебя убьют, если нападешь на меня… Не хочу слушать твои лживые речи о том, как ты сожалеешь и что во всем случившемся виноват Камран. – Хумаюн отвернулся и крикнул своим телохранителям: – Заберите его и держите подальше от моих глаз, пока не доберемся до Кабула. Мне стыдно даже глядеть на него.

* * *

Когда червонно-золотые деревья возвестили о приходе осени, спустя лишь десять дней после возвращения в Кабул, Хумаюн увиделся со своим братом. Слова его, сказанные в порыве гнева, были правдой. Он действительно стыдился брата, глубины его падения и позора, которым он покрыл их семью. Бледный и исхудавший после заточения в тюрьме, со связанными руками, с колодками на ногах, Аскари медленно вошел в покои Хумаюна в сопровождении охраны.

– Оставьте нас, – приказал падишах. – Но будьте готовы к вызову.

Когда за ними закрылись двойные двери, Хумаюн подошел к золоченому стулу, сел и, оперевшись подбородком на руку, посмотрел Аскари прямо в лицо.

– Есть кое-что, чего я никогда не понимал. Дважды я сохранил тебе жизнь, хотя ты угрожал мне. Кроме того, я предложил тебе быть не только братом, но и союзником в завоевании Индостана. Ты, должно быть, думаешь, что я поступал с тобой плохо, но я дал тебе все…

Аскари медленно покачал головой.

– Нет, не дал, – тихо произнес он. – Все, что ты предлагал нам с Камраном, было лишь слабым отражением твоей славы – и не было чем-то таким, что принадлежало бы только нам. Вижу по твоему лицу, что ты не понял. Для тебя жизнь всегда была так называемым «великим предназначением».

– Это не только мое предназначение, это судьба всех нас.

– Неужели? А как насчет народной поговорки тактя тахта – «трон или гроб»? В ней говорится не об общей судьбе. Она про то, что победитель получает все. Хумаюн, давай откровенно – возможно, более откровенно, чем когда-либо за все эти годы. Я тебя не люблю, но я не ненавижу тебя… Никогда не было этого. Я просто искал свой путь, как сделал бы и ты на моем месте.

– Просто хочешь оправдать свои мелкие амбиции и жадность.

Аскари посмотрел на свои связанные руки.

– Это ты их так называешь. Я бы назвал это жаждой независимости, свободы, которой я насладился бы, если бы отец справедливо разделил земли между своими сыновьями, как делали наши предки… – Он замолчал.

– Но зачем было предавать меня? Хиндал не предал.

При упоминании о Хиндале самоуверенное выражение лица Аскари изменилось.

– Хиндал был не такой, как все мы. Он был столь же деликатен душой, сколь могуч телом. В нем не было коварства, и он был так наивен, что думал, будто все такие же честные, как он. Украв у него Хамиду, ты потерял надежного союзника… – Вдруг глаза Аскари наполнились слезами. – Я не хотел… но дело не в этом…

– Чего ты не хотел? – Хумаюн встал со стула и подошел к Аскари так близко, что почувствовал острый влажный запах его кожи и одежды после дней, проведенных в каземате.

– Я не хотел убивать Хиндала.

– Ты?.. Я думал, что это Камран…

– Нет, это я.

– Но почему? Как он тебя обидел?

– Я не хотел убивать его. Это была случайность. Жестокая случайность. Я был в пути со своими людьми в безлунную ночь. В темноте мы наткнулись на небольшой отряд быстро скачущих всадников, которые не остановились и никак себя не обозначили. Я пустил стрелу в их предводителя, тот свалился с седла, а остальные в страхе ускакали. Когда я увидел тело, то… то узнал Хиндала, – тихо произнес Аскари, отведя от Хумаюна взгляд. – Я приказал своим людям оставить его тело у стен Кабула, где его нашли бы до тех пор, пока его не растерзают хищники, чтобы ты мог достойно похоронить его.

– Я похоронил. Он лежит рядом с отцом, как и хотел того.

Хумаюн все еще не верил искреннему раскаянию брата. Вдруг ему в голову, словно яркая молния, пришла мысль.

– Ты не напал на меня из-за Хиндала, не так ли? Хотя вполне мог бы убить…

– Да. Чувство вины гнетет меня. Все, что осталось, бессмысленно. Не хотел брать на свою совесть смерть еще одного брата.

Задумавшись над историей Аскари, Хумаюн почувствовал, как на глаза его навернулись слезы. Почему Хиндал так рисковал, отправившись с небольшим отрядом на юг, туда, где мог встретиться с бандитами Камрана и Аскари? Хотелось думать, что он был на пути в Кабул, чтобы примириться с ним… Но теперь он об этом никогда не узнает.

Несколько минут братья молчали. Потом Аскари медленно прошел через комнату к окну и посмотрел на двор внизу, слегка улыбнувшись.

– В детстве мы с Хиндалом иногда стояли здесь, глядя, как вы с Камраном учитесь сражаться на кинжалах и мечах. Нам это очень нравилось. В сравнении с нами вы казались совсем взрослыми мужчинами, воинами… Мы также наблюдали, как отсюда отец отправлялся на завоевание Индостана. Никогда такого не видели – в долине под крепостью собралось так много воинов, так много обозных повозок; было столько шума и суеты… Хотя Хиндал тогда так и не понял, что происходит… Хумаюн…

– Что?

– Ты собираешься меня казнить?

– Возможно, нет.

На мгновение Аскари закрыл глаза.

– Тогда помоги мне найти примирение с самим собой – и с прошлым…

– Как я это могу сделать?

– Позволь мне совершить паломничество в Мекку, хадж. Хочу искупить то, что случилось с Хиндалом…

– Хочешь совершить паломничество в Мекку?..

Почему бы и нет, подумал падишах, помолчав минуты две. Хадж уведет Аскари за тысячи миль от Кабула, а от Камрана – на месяцы, возможно, годы. Это гораздо лучше заточения или ссылки и, возможно, даст Аскари духовное облегчение, которое ему так необходимо.

– Ты уверен, что тебе это надо?

Аскари кивнул.

– Тогда дам тебе сопровождение под командованием одного из моих лучших командиров, Мохаммеда Азруддина.

– Чтобы следить за мной? – слабо улыбнулся Аскари.

– Нет, чтобы защитить. Путешествие долгое и опасное, как по морю, так и по суше… Можешь мне не верить, но мне бы хотелось, чтобы между нами все было иначе. Однако теперь поздно, прошлое всегда будет стоять между нами… Молю, чтобы ты нашел покой, который так ищешь.

Глава 22

Падишах Камран

Однажды ранним весенним утром, через пять месяцев после ухода Аскари в его долгий хадж, Хумаюн стоял у каменной оконной решетки в покоях крепостного дворца с видом на Кабул и смотрел на южные горы. Хотя снегопада не было несколько недель, горные вершины все еще прятались под снеговыми шапками. Спасаясь от ледяного ветра, Хумаюн плотнее укутался в халат на меху. В это время года по перевалам из Индостана проходило мало путешественников, однако падишаху на глаза попался небольшой караван, появившийся из-за поворота дороги, ведущей на юг в Индостан.

Когда караван подошел ближе, Хумаюн заметил, что в нем было несколько человек, не более двадцати – предположительно купцы со слугами, – а также двадцать или тридцать навьюченных верблюдов. Путники были укутаны от мороза в толстые овечьи шубы и намотанные на лица шарфы. В холодном воздухе стоял пар от теплого дыхания верблюдов, когда те медленно поднялись на холм под тяжелыми вьюками с товаром, свисавшими с их боков, и направились в сторону караван-сараев за стенами города. Через десять минут караван исчез за городскими воротами. Сразу же Хумаюн увидел над стенами города дым от новых костров, зажженных для согрева путников и приготовления еды для них.

Позабыв про караван, падишах посмотрел во двор крепости, где Байрам-хан учил десятилетнего Акбара приемам боя на мечах, а его молочный брат наблюдал за ними. Сильный и мускулистый для своего возраста Акбар успешно осваивал технику отражения ударов Байрам-хана. Поднырнув под щит наставника, он ударил своим тупым мечом в защитный золоченый панцирь, который надевался для таких тренировок.

Когда Акбар и Байрам-хан остановились, чтобы перевести дух, Хумаюн увидел, что во двор вошел мужчина в толстом тулупе и красной шерстяной повязке на лице. Он быстро переговорил с одним из многочисленных охранников, который сперва указал на командирские помещения, а потом на покои Хумаюна, а через десять минут падишах услышал стук в дверь, и вошел Джаухар.

– Повелитель, прибыл один из разведчиков Ахмед-хана с вестями с юга. Просит твоего срочного позволения привести его к тебе для личного доклада. Они у дверей.

– Пусть войдут.

Спустя мгновение появилась знакомая бородатая фигура Ахмед-хана. За ним стоял человек в тулупе, которого Хумаюн видел во дворе. Он снял красный шарф и шапку, обнажив короткую бороду и жидкие темные волосы, от которых казался старше своих лет. Ахмед-хан и незнакомец поклонились.

– Что такое, Ахмед-хан?

– Это Хуссейн Калил, один из наших лучших и надежных разведчиков. Он только что вернулся с юга Хоста.

– Он пришел с караваном, что прибыл только что, не так ли? Новости должны быть действительно важными, если он явился так скоро после прибытия, даже не задержавшись ради миски супа и не согревшись у костра в караван-сарае.

– Новость важная и серьезная. Твой брат Камран снова поднял восстание, собирает силы на юге Хоста.

Хумаюн сморщился. Он ждал таких вестей, но надеялся, что не услышит их. После смерти Хиндала и отъезда Аскари в паломничество казалось, что Камран исчез с лица земли, несмотря на самые тщательные поиски людей падишаха. Хумаюн пытался убедить себя, что непокорный брат решил оставить вражду и ушел в какой-нибудь отдаленный край, предоставив ему свободу гораздо большую, чем когда Хумаюн потерял Индостан, чтобы тот мог сосредоточиться на возвращении трона.

Однако падишах прекрасно помнил, что Камран всегда был чрезвычайно решителен и настойчив в борьбе с братом, никогда не отказывался от сопротивления и не собирался допускать возвращения Хумаюна на трон их отца. Между ними не могло быть мира и согласия. Слишком глубоко сидела в Камране ненависть, подогреваемая верой в то, что Бабур отдал Хумаюну все лишь потому, что тот был старше на пять месяцев. Возможно, Камран считал, что Бабур любил недостойного Хумаюна больше, чем его. Возможно, его мать Гульрух укрепила в нем эту веру. Хумаюн не мог быть уверен ни в чем, но твердо знал, что должен снова заняться братом – и на этот раз положить конец его угрозам навечно.

– Где именно теперь Камран?

– На границе наших афганских владений и земель белуджей, – ответил Ахмед-хан. – Высокие горы, потаенные долины и глубокие пещеры – отличное укрытие для всех смутьянов и разбойников и почти недоступное тем, у кого нет местных сторонников. Но пусть Хуссейн Калил сам все расскажет.

– Конечно.

Переминаясь с ноги на ногу и опустив глаза, Хуссейн Калил начал рассказ, сперва смущенно, но постепенно все увереннее.

– По приказу Ахмед-хана я отправился на юг под видом торговца снадобьями; я кое-что знаю о зельях. На подходе к Хосту до меня дошли слухи, что твой брат скрывается в горной крепости в пятидесяти милях. Я решил отправиться туда по бесчисленным крутым и каменистым тропам через перевалы и маленькие извилистые стремительные реки. Приблизившись к крепости, я заметил, как переполнены придорожные лачуги и чайханы. Почти все люди путешествовали в одном направлении со мной. Большинство были хорошо вооружены и крепкого телосложения. Без труда я выяснил, что все они направляются к твоему брату в ополчение. Многие охотно мне об этом рассказывали. Но перед возвращением я решил увидеть крепость собственными глазами, убедиться, что твой брат Камран там, и узнать, сколько у него людей.

– Что ты узнал, когда добрался туда?

– Когда через несколько дней я очутился в обиталище твоего брата, то увидел, что это всего лишь небольшая укрепленная деревня в начале узкой долины высоко в горах. Ее глиняные стены высокие и толстые, а вокруг стоят юрты, где живут ополченцы, вроде тех, что я видел на всем пути. Под видом торговца снадобьями я вошел в железные ворота и направился на небольшой базар, где продавались овощи и все прочее. В центре сидел толстяк, вроде бы командир; он осматривал строй возможных рекрутов, глядел их коней, тыкал их в животы, проверяя мышцы, смотрел зубы и ноги, пробовал остроту оружия. Когда он дошел до третьего в строю, появился твой брат на высоком рыжем коне, со своими людьми, и велел рекрутам собраться вокруг него. Пошел легкий снег, запорошив всех, и он обратился к людям.

– Что он сказал?

– Прости, повелитель, не уверен, что смею повторять его грубые слова, потому что они касаются тебя.

– Продолжай. Это его слова, а не твои, и я должен их услышать.

– Он говорил что-то вроде: «Мой брат, падишах, – слабый и нерешительный человек, не сто́ящий власти. Он отказался признаваться, что принимает опиум, от которого стал вялым и неуверенным. У него было много возможностей вернуть трон Индостана, но он так и не смог ими воспользоваться. Я, а не он, по-настоящему жажду земель и добычи, которые вдохновляли Бабура, моего отца. Будьте преданны мне, и я принесу вам настоящую награду».

Хумаюн напрягся и сжал кулаки. Как характерно для лживого Камрана пересыпать ложь зернами правды! Да, он изредка снова отдается власти опиума – для того, чтобы расслабиться и на время забыть разочарование от неудач в деле возвращения Индостана. Но причина этих неудач – именно Камран и его постоянные бунты. Хумаюн взял себя в руки.

– Как реагировали его люди?

– Они славили его, а он кивнул одному из сопровождающих, который достал большой зеленый кожаный мешок. Твой брат брал из него по пять серебряных монет и давал каждому, говоря: «Это лишь символ той награды, что вы вскоре получите». Сверкая жадными глазами, все кричали: «Камран падишах! Мы пойдем за тобой на смерть!»

– Путь их будет недолгим. Если они с Камраном устроят бунт, то погибнут все… Но продолжай.

– В поселении я провел четыре дня – разговаривал с рекрутами и шпионил за их приготовлениями к войне. Одному седовласому командиру, страдавшему ознобышами, я назначил горчичники, и они ему, благодарение Богу, помогли. От него я узнал, что они выступают на Кабул через неделю. Ждать я больше не мог и отправился в обратный путь. Десять дней тому назад, ради защиты от разбойников, я присоединился к каравану, который прибыл сегодня.

– Ты отлично поработал, Хуссейн Калил. Ахмед-хан, разошли разведчиков, чтобы следили за приближением брата.

– Уже сделано, повелитель.

Через полчаса военные советники Хумаюна собрались в зале с большой печью. Первым заговорил падишах, изложив то, что сообщил Хуссейн Калил, и продолжил решительным голосом, сверкая гневным взором:

– Больше не стану терпеть предательства моего брата. Если разведчики подтвердят его приближение, предлагаю выехать ему навстречу, пока он вплотную не подошел к Кабулу. Захватим его врасплох на перевале. – Он помолчал и продолжил: – Байрам-хан, сколько человек мы можем снарядить немедленно?

– Около четырех тысяч, повелитель. Хорошо, что мы начали вербовать племена вокруг Кабула для похода в сторону Инда, о котором ты замышлял.

– Ополчение надежное? Эти племена беспокойные и склонны к междоусобицам…

– Думаем, что надежное, повелитель. Как ты знаешь, при вербовке мы им платили и обещали еще после победы.

– Отлично. Выступаем через пять дней.

Подготовка заняла меньше времени, чем рассчитывал Хумаюн, и уже через четыре дня он выехал на своем вороном коне по каменному спуску из крепости Кабул на парадную площадь в долине, где под развевающимися знаменами собралась его четырехтысячная армия. Заняв свое место в центре колонны, он отметил, что, хотя войско гораздо меньше, чем то, что некогда было у него в Индостане, этого более чем достаточно, чтобы разбить Камрана. Почти все его люди были на лошадях, и хотя он решил ради скорости передвижения не брать пушки, у многих воинов к седлам были привязаны шестифутовые мушкеты, а у других – луки и колчаны, полные стрел.

Разведчики Ахмед-хана подтвердили, что Камран действительно направляется в их сторону и теперь находится на расстоянии десяти дней пути от Кабула. Он идет по длинному ущелью через горный хребет Сафед. Поскольку схватка может быть короткой и случиться менее чем через неделю, Хумаюн приказал взять минимум провианта и оборудования. Бо́льшая часть скарба – теплые войлочные шатры, медные котлы и мешки риса – была навьючена на верблюдов. Остальное несли связанные меж собою лошади и мулы в самом конце колонны.

Подъехав к военачальникам, Хумаюн махнул трубачам сигналить в длинные медные трубы, а барабанщикам – бить в барабаны, висевшие у них по краям седел. Под их призывные звуки колонна выступила в поход. Кони заржали, снаряжение загремело, зловонно всхрапнули надменные верблюды.

* * *

К концу третьего дня, когда солнце низко опустилось над зубчатыми горами вокруг долины, спускавшейся к югу, Хумаюн обсуждал со своими военачальниками, где лучше всего разбить лагерь на ночь. Вдруг подскакал Ахмед-хан в сопровождении всадника с обветренным немолодым лицом. Падишах заметил, что тот держит поводья своего длинношерстного горного пони одной рукой, а правый рукав его коричневого тулупа свободно развевается. Старик необычайно легко спрыгнул с коня и поклонился Хумаюну.

– Повелитель, – начал Ахмед-хан, – это Вазим Патан. Когда один из наших людей вошел в деревню, он попросил привести его сюда. Он заявляет, что является одним из трех воинов, которых ты наградил на виду у всей армии перед битвой под Канауджем. Он потерял руку в схватке с войском Шер-шаха, и ты отпустил его домой с мешком монет. В доказательство он дал мне это. – Ахмед-хан протянул выцветший мешок из красного бархата с вышитой эмблемой империи Моголов.

– Помню и событие, и тебя, Вазим Патан, очень хорошо помню. Годы пощадили тебя, и я рад тебя видеть.

– Повелитель, я сказал Ахмед-хану, что хочу немного отплатить за твою щедрость. Я перед тобою в долгу. За годы я стал старостой моей маленькой деревни в глухой долине в стороне от главного пути, что всего в двух милях отсюда. Я родился и вырос в горах, что ты видишь вокруг себя, и знаю все тропы. Есть одна тропа, которая поднимается по склонам позади моей деревни, а потом вьется между острых скал до места над главной дорогой, по которой должен пройти твой подлый брат. На той высоте ты мог бы устроить засаду и расстрелять его людей, а потом напасть с тыла.

Хумаюн не сомневался, что Вазим Патан говорит правду.

– Сегодня ночью мы остановимся возле твоей деревни, а рано утром обследуем тропы, про которые ты рассказал. А теперь надо спешить, если мы хотим разбить лагерь до темноты.

* * *

Вазим Патан уговорил Хумаюна занять под штаб его маленький глиняный дом без окон с плоской крышей, где посередине располагался очаг, а дым выходил в дыру в потолке. Чтобы уважить старого воина, Хумаюн согласился, но спал в своем шатре, установленном под зорким контролем Джаухара посреди низких стен дома Вазима Патана. Перед рассветом Ахмед-хан и несколько его людей отправились проверить проходимость маршрута, предложенного стариком. Хумаюн видел, как их лошади вихляли по серым каменистым склонам ближайших гор.

– Повелитель, – обратился Ахмед-хан, когда через три четверти часа Хумаюн и военачальники расселись вокруг очага в скромном доме Вазима Патана. Многие закашлялись от дыма, который ветер задувал обратно под крышу. – Вооруженное войско действительно может пройти по тропам, хотя по этому пути пройдут не все. Дорога ведет к месту над долиной, как раз там, где она сужается до ущелья. Место для засады идеальное.

– Что сообщают разведчики, следящие за передвижением Камрана?

– Они должны пройти под засадой где-то в полдень послезавтра.

Положив конец дальнейшим обсуждениям, Хумаюн произнес:

– Тогда я принял решение. Возьмем в засаду шестьсот лучших воинов, включая большинство стрелков. Заид-бек, ты выберешь тех, кто пойдет. Скажи им, чтобы взяли не только оружие, но и шкуры и покрывала, чтобы согреться ночью, а также достаточно воды и пищи на два дня. Костров не разводить – ни для тепла, ни для готовки, чтобы не обнаружить себя. Остальные будут здесь под твоим командованием, Байрам-хан, чтобы закрыть главную дорогу и отрезать путь для всех людей Камрана, кто останется в живых и попытается бежать на север по дороге на Кабул.

На следующее утро под голубыми небесами Хумаюн выехал из маленькой деревни в сопровождении Вазима Патана на крепком пони и Ахмед-хана на гнедом коне в сторону ближних гор, прямо на тропу, ведущую вверх по каменистым склонам. Спустя час колонна добралась до груды валунов, и люди стали медленно, по одному, подниматься между ними через проходы, где собрался и смерзся снег. Через полтора часа Вазим Патан указал на гребень в полумиле впереди.

– Повелитель, за тем хребтом тянется главная дорога на юг от Кабула, по которой пойдет твой брат.

Старик единственной рукой направил своего пони через скалы и валуны в сторону хребта, и Хумаюн с Ахмед-ханом последовали за ним. На вершине, где все еще лежал плотный снег, падишах увидел, что здесь был отличный наблюдательный пункт над дорогой, а немного ниже можно было спрятаться стрелкам для нападения на ничего не подозревавшее войско, идущее к Кабулу.

– Стрелкам придется поесть и заснуть в скалах на тот случай, если Камран и его люди подойдут раньше, чем мы ждем его, – произнес Хумаюн. – Ахмед-хан, прикажи им занять позиции немедленно, взяв с собой провиант, а также оружие. Но как насчет остальных, Вазим Патан? Есть ли здесь место для бивуака перед тем, как исследовать хребет? Надо найти место, откуда можно спуститься и напасть на людей Камрана с тыла, чтобы погнать их вперед, под наши пули.

– В трех четвертях мили впереди, с подветренной стороны хребта, есть ровная площадка, где можно встать лагерем. Оттуда я проведу вас по тропе, которая спускается к дороге, и опытные всадники смогут пройти прямо, а не змейкой.

Холодным утром следующего дня, за час до рассвета, когда Хумаюн хлопал себя по бокам, чтобы согреться и подготовиться к наступающим событиям, Ахмед-хан доложил, что один из стрелков в засаде над дорогой замерз насмерть.

– Он заслужил смерть, – пренебрежительно произнес разведчик. – Взял с собой не воду, а вино, и почти никаких теплых вещей…

– Остальные стрелки не спят и готовы?

– Да, повелитель.

– Они на позициях и проверили свое оружие?

– Так, повелитель.

– Хорошо. А теперь прикажи остальным людям оседлать коней. Как только рассветет, мы направимся по тропе, которую я обследовал с вечера вместе с Вазимом Патаном. Она ведет к идеальному месту для нападения на Камрана с тыла. Тропа узкая и замерзшая, с крутыми обрывами в нескольких местах. Скажи людям, чтобы были осторожны, особенно потому, что поднимается ветер.

Спустя час, закутав лицо шерстяным шарфом от ледяного северного ветра, Хумаюн прошел самое узкое место тропы, где та была не больше двух футов в ширину, с отвесными обрывами с обеих сторон. Вдруг сзади послышался крик, за ним последовал удар, а потом еще один, более тяжелый, внизу. Развернувшись в седле, падишах увидел, что один из всадников, следовавших за ним, упал с обрыва вместе с конем, возможно, не устояв под сильным ударом ветра. Тело его в толстом тулупе распростерлось на камне всего в тридцати футах внизу, но лошадь упала гораздо ниже, среди острых скал, раскидав по ним свои внутренности.

Пока Хумаюн разглядывал их, с тропы свалился еще один всадник, тоже разбившись о серые скалы.

– Передайте по колонне, – быстро приказал падишах, – чтобы все, кто не уверен в себе, спешились и в самых узких и открытых местах вели коней под уздцы. В этом нет ничего позорного.

После этого все люди Хумаюна спокойно прошли тропу, кроме одного, чья лошадь споткнулась на наледи. Животное упало со скалы, размахивая копытами и увлекая за собой всадника, маленького чернобородого бадахшанца, безнадежно пытавшегося удержать лошадь, но не успевшего отпустить повод и свалившегося с тропы.

Через полчаса Хумаюн и его люди старательно спрятали себя и своих лошадей среди острых скал на вершине свинцово-серого спуска, по которому они собирались напасть на войско Камрана. Хумаюн знал, что ждать придется несколько часов. В последнем докладе разведки сообщалось, что войско брата появится в этом месте не раньше двух или даже трех часов пополудни. До заката останется мало времени, чтобы завершить атаку.

Едва перевалило за три часа, как Хумаюн, наблюдая из-за огромного камня, первым заметил на дороге авангард Камрана. Казалось, что у них не было ни разведчиков, ни наблюдательных постов, и шли они, не догадываясь о засаде. Хумаюн подал знак Ахмед-хану.

– Передай, чтобы не атаковали до моего сигнала. Надо, чтобы как можно больше людей прошли под нами, чтобы напасть на них с тыла. Атака должна быть мощной и быстрой, чтобы у Камрана не осталось времени организовать своих людей.

Хумаюну пришлось ждать четверть часа, пока люди брата, болтая и смеясь, выехали на дорогу. За это время падишаху показалось, что в центре колонны он заметил брата на светло-коричневом коне, но с такого расстояния разглядеть его лучше было трудно. Когда последние всадники арьергарда и пешее сопровождение проходили под его засадой, Хумаюн подал сигнал «по седлам». Мгновенно воины вскочили на коней, и взмахом руки в боевой рукавице падишах послал в атаку четыреста всадников. Они дружно помчались по склону.

Казавшийся пологим спуск все же был достаточно круг, и когда Хумаюн, откинувшись в седле, спускался по нему, конь одного из всадников оступился, упал головой вперед, сбросив всадника, и покатился вниз, кувыркаясь в снегу. Но почти мгновенно люди Хумаюна обрушились на войско Камрана с тыла, рубя и полосуя всех подряд. В первую же минуту падишах выбил из седла всадника в черном тюрбане, пока тот пытался вытащить саблю из ножен под тулупом. Второго он успел ранить, когда враг пытался размахнуться мечом, нанеся ему глубокую рану в руку.

Люди Камрана совершенно растерялись. Арьергард инстинктивно бросился вперед, подальше от нападавших, сбивая людей впереди и сильно напугав их лошадей, которые понесли всадников дальше по дороге. Вскоре Хумаюн услышал первые мушкетные выстрелы из засады на скалах. Со своего места, среди сражения в дорожной пыли, он не мог видеть результат, но хорошо разглядел полную панику и страх тех, кто был вокруг него.

Некоторые люди Камрана попытались развернуться и ускакать от мушкетного огня наперерез нападавшим. Но уйти никому не удалось – все были либо убиты, либо сброшены с коней. Иные хотели подняться по склону. Хумаюн видел, как они падали с седел, возможно, подстреленные пулями. За двадцать минут сплоченность и дисциплина Камранова воинства исчезли без следа. Испуганные враги послезали с коней, побросали оружие и подняли руки в полной покорности.

Собрав вокруг себя своих людей, Хумаюн проехал по рядам развалившейся армии Камрана в поисках брата, размахивая мечом направо и налево, но так и не нашел его. Один раз ему показалось, что он увидел Камрана на светло-гнедом коне, но, приблизившись, понял, что всадник был молодым командиром, постаравшимся сбежать от него, – впрочем, так и не сумевшим уйти от удара меча Хумаюна, который раскроил его незащищенную голову, словно арбуз.

На севере послышались крики. Там войско под руководством Байрам-хана должно было напасть из укрытия на бегущих людей Камрана. Стало понятно, что расправа продолжается. Не способные различить своих от врагов из-за густого мушкетного дыма стрелки на скалах побросали оружие и, размахивая мечами, скатились вниз, в гущу боя.

Все еще надеясь схватить брата, Хумаюн с группой всадников направился на заграждения. Не успел он проскакать и полумили, как наткнулся на отряд врагов человек в двадцать, мчавшихся прямо на него. Пришпорив своего вороного коня, Хумаюн помчался еще быстрее, остальные сделали то же самое. Отряды столкнулись. Один из воинов Камрана замахнулся мечом на Хумаюна, но удар его лишь скользнул по шлему. В то же время падишах вонзил свой меч в его плечо. Не ожидая нападения, немногие из людей Камрана надели кольчуги, поэтому меч Хумаюна рассек кость так, что почти отрубил ему руку.

Другой воин замахнулся на падишаха боевым цепом. Один из шипов на стальном шаре, рассекая воздух, царапнул нос Хумаюна, и он почувствовал, как тот сразу онемел; в рот полилась кровь, заливая горло. Но Хумаюн успел развернуть коня и уйти от второго удара цепа, который просвистел далеко от него. Воин проскочил мимо, но падишах успел ударить его по шее. Шлем противника раскололся, смягчив удар, но рана получилась достаточно глубокая и кровавая. Мужчина упал вперед, потерял управление конем, который встал на дыбы и сбросил его на землю, где он попытался встать, но снова упал и замер.

– Сзади, повелитель!..

Падишах вовремя повернулся, чтобы отразить нападение еще одного воина, занесшего над ним кривой турецкий ятаган. Теперь реакция Хумаюна была стремительной и точной: меч вонзился врагу в живот, сразив его наповал.

Сплюнув соленую, с металлическим привкусом кровь, Хумаюн увидел, что он и его люди убили восьмерых из двадцати противников, а остальные потеряли интерес к бою и бежали. В мгновение падишах помчался вверх по склону в сторону засады, и почти сразу же под алым развевающимся знаменем в его сторону направился отряд из пятисот всадников Байрам-хана.

Придержав своего храпящего, взмыленного коня, перс произнес с торжествующей улыбкой:

– Люди Камрана разбегаются во все стороны.

Оглядевшись в сгустившихся сумерках, Хумаюн увидел, что победил, но была ли это и вправду победа? К своему разочарованию, он так и не смог поймать брата. Перед тем, как спокойно приступить к главному делу, завоеванию Индостана, надо было что-то делать с ним.

– Проследи, чтобы до ночи захватили как можно больше людей Камрана. Пообещаю мешок золотых монет каждому, кто схватит моего подлого брата живым или мертвым.

Глава 23

Добро для зла

Хумаюн откинулся от уставленного серебряными блюдами низенького позолоченного стола, за которым он только что пообедал с Хамидой, и разлегся на кушетке, покрытой красной с золотом парчой. На этот раз он выбрал цыпленка со специями и простоквашей, испеченного на медленном огне в тандыре, глиняной печи, обязательной на кухне Моголов, которую всегда брали с собой в каждый поход. Он улыбнулся жене, которая, полакомившись липкими апельсиновыми цукатами, изящно ополаскивала пальчики в маленькой гравированной медной миске с розовой водой, улыбаясь ему в ответ. Наблюдая за солнечным лучом, упавшим сквозь оконную решетку на небольшой фонтан позади нее, Хумаюн ощутил покой.

Он улыбнулся Хамиде снова и по изгибу ее губ и блеску глаз понял, что она догадалась, как сильно после завтрака ему захотелось ее ласк. Жена осталась не безучастна его желанию. Он готов был обнять ее, когда вдруг вошла служанка Зайнаб. Не успела она произнести и слова, как по ее лицу падишах понял, что в это теплое безмятежное утро понежиться в любовных объятьях ему не суждено.

– Повелитель, Ахмед-хан просит твоего срочного присутствия. Они захватили твоего брата Камрана.

Пока Зайнаб говорила, Хумаюн заметил, как изменилось лицо Хамиды. Вместо нежного взгляда влюбленной женщины появился торжествующий взгляд мстительной матери. Она так и не простила и не забыла, как обошелся Камран с ее единственным сыном, многажды упрекая Хумаюна за то, что тот пощадил похитителя. Она часто цитировала ему строки из своего любимого персидского поэта: Плохая земля не родит гиацинтов, так не трать драгоценных семян поутру. Добро дьяволу столь же губительно, сколько зло непотребно добру.

Не успел Хумаюн что-либо сказать, как Хамида разразилась речью:

– Слава Аллаху за его пленение! Надеюсь, теперь о милосердии речи не будет. У него было гораздо больше шансов, чем он заслужил, и каждый раз он пренебрегал теми возможностями, которые ты давал ему для исправления. Его ненависть к тебе так глубока, что это навечно. Откинь все сомнения. Казни его в течение часа – если не ради меня, то ради своего сына, чью жизнь он ценил так мало.

Встав, чтобы покинуть комнату, Хумаюн ничего не сказал, только схватился за рукоятку Аламгира. Тем не менее он тоже почувствовал глубокую ярость, которая в Хамиде кипела так откровенно. Почти бешеная радость переполнила его, что теперь он избавится от вечной угрозы со стороны Камрана, собираясь совершить пробные походы за Инд, чтобы проверить силу власти Ислам-шаха в Индостане.

Когда Хумаюн вышел из отделанных серебром дверей женской половины дворца, Ахмед-хан уже ждал его в залитом солнцем дворе.

– Где ты его поймал и как?

– Два дня тому назад мы схватили вождя одного маленького племени, которое поддержало Камрана в его последнем восстании. Мы притащили его в крепость и заперли в зиндане. Сегодня рано утром он попросился ко мне и, из боязни быть жестоко наказанным, намекнул, что знает, где может скрываться Камран. Я сказал, что за тебя, повелитель, не ручаюсь, но он должен немедленно рассказать все что знает, и если он поможет найти Камрана, то ты не останешься неблагодарным. Он был уверен, что Камран скрывается в бедном квартале Кабула, в районе вокруг сыромятни. Когда я на него надавил, он признался, что это старая информация, почти недельной давности, и что тот, от кого он узнал об этом, не очень надежный человек. И все же я решил сразу послать к кожевникам отряд своих людей, чтобы обыскать там каждый дом…

И хорошо, что я это сделал, повелитель. Когда мои люди вошли в дом кожевника, семья которого приехала с юга, он сильно запаниковал и попытался не пустить их в дом, заявив, что мать его жены сильно больна оспой. Люди мои оттолкнули его и обыскали дом, перебрали все шкуры и даже проверили пиками чаны с краской и мочой для дубления кож. Ничего не найдя, они все же не избавились от сомнений, что кожевник что-то или кого-то скрывает. Когда бойцы вошли за занавеску в верхней части дома, где лежала больная теща кожевника, они заметили там кого-то под грудой грязных одеял. Откинув одеяла, увидели огромную тетку с большими ногами и руками, слишком большими для женщины. Та лежала, свернувшись, как младенец. Так называемая «теща» была одета в грубую женскую одежду, а на голове у нее был намотан большой платок, как у арабки. Тоненьким голосом она умоляла их дать ей мирно умереть. Но командир сорвал с нее платок, и, когда он это сделал, женщина выхватила из складок своих лохмотьев длинный кинжал и ударила его по руке. Двое воинов сразу же схватили ее, и оказалось, что это вовсе не женщина, но твой заносчивый брат. Поначалу он отбивался и кричал, что ты ничтожный правитель, а он настоящий падишах, что твои люди – прихлебатели и ничтожества, что им пора образумиться и отпустить его. Однако вскоре он притих, как бы смирившись с судьбой, что бы она ему ни послала.

– Где мой брат?

– В зиндане под крепостью, повелитель.

Мысленно Хумаюн увидел перед собой трехлетнего Акбара на крепостной стене Кабула, и снова бешеная злость на Камрана захлестнула его. Как легко мог погибнуть его сын… А сколько еще людей погибли во время восстания Камрана… Он вытащил из ножен свой верный Аламгир.

– Ахмед-хан, отведи меня к Камрану.

Разведчик быстро повел его через двор, через низкую дверь с охраной по обе стороны и вниз по крутым ступенькам в сырые подвалы цитадели. Хумаюн с трудом привык к мраку коридоров, где в нишах горели редкие масляные лампы. Когда его глаза привыкли к полумраку, ему показалось, что под стеной пробежала огромная крыса. Теперь-то он сможет помешать брату, подобному крысе, разнести в народе заразу бунта, подумал он и еще крепче сжал рукоятку Аламгира.

Вскоре они добрались до двери в камеру Камрана, которую охраняли четверо людей Ахмед-хана.

– Я войду один, – сказал Хумаюн. – Хочу расплатиться с этим подлым предателем. Родную кровь могу пролить только я.

Охранник открыл тяжелые железные замки вверху и внизу толстой деревянной двери. Падишах вошел в маленькую камеру к Камрану, которого не видел более пяти лет. Тот сидел на полу, прижавшись спиной к сырой стене, все еще одетый в бурое женское платье, в котором его схватили. Одежда была вся в дырах, а на голове был намотан тяжелый черный платок, отчего Камран казался смешным, а не мятежным.

Через минуту брат медленно встал, не глядя в глаза Хумаюну, но первым молчание прервал именно он.

– Не собираюсь умолять о пощаде. Не жди, что я упаду к твоим ногам и стану просить сохранить мне жизнь. Вижу, что у тебя в руке меч отца. Воспользуйся им. Убей меня. На твоем месте я бы не колебался. Хочу только одного… – Здесь он впервые поднял свои зеленые глаза и посмотрел прямо в глаза Хумаюна. – Похорони меня рядом с нашим отцом.

Хумаюн смотрел на него не моргая.

– Почему я должен это сделать, если ты опозорил его память? Зачем мне это делать, если ты нарушил все обещания, данные мне, отверг мои предложения мира и добрых отношений и, что еще хуже, подверг опасности моего сына?

– Чтобы доказать самому себе, что ты лучше меня, – как ты любил делать в нашем детстве. Впрочем, зачем мне волноваться насчет того, где будет лежать мое тело… Покончим с этим. Докажи всем, что ты не слабак, – всем, кто знает, что ты именно такой. – Камран приблизил лицо к Хумаюну и смачно плюнул ему в глаза зловонной слюной.

Но падишах никак не отреагировал на это. Вдруг до него ясно дошла истинная мудрость сказанных Бабуром слов: не причиняй зла твоим братьям… Отец защищал Хумаюна и всех своих детей. Сможет ли он смириться с собой, если убьет своего собственного брата? Призывая покончить с ним в сию же секунду в этой грязной камере, Камран, знавший его так хорошо, расставлял для него свою последнюю ловушку, вынуждая забыть про честь, опуститься до его уровня и в ярости доказать, что все его прежнее великодушие и миротворство были только проявлением слабости, а не милосердия.

Хумаюн опустил меч и вытер плевок.

– Я рад, что ты признаешь, что достоин смерти. Но о твоей судьбе я поговорю со своими советниками. Если тебе суждено умереть, то это будет акт правосудия, а не мести.

Повернувшись, чтобы уйти, падишах заметил слабую улыбку на губах Камрана. Смеялся ли он над ним, истолковав его слова как проявление слабости, или, в конце концов, просто расслабился при мысли, что пока остался жив?

Когда Хумаюн оглянулся снова, взгляд брата был опущен, а лицо равнодушно.

* * *

Собрав советников в залитом солнцем зале заседаний, Хумаюн пребывал в мрачном расположении духа. Надо было решить судьбу Камрана. Отсрочка означала проявление слабости. Когда он заговорил, лица его приближенных тоже помрачнели.

– Решение о том, жить или умереть моему брату Камрану, должен принять я, но сперва хочу выслушать, что думаете вы. Нет сомнений, что он виновен в смерти многих, кого поднял на мятеж против меня. Его противостояние ослабило мою власть, отсрочило планы завоевания Индостана, а также подвергло опасности жизнь моего сына Акбара. Тем не менее он мой брат, сын моего отца, и в нем течет кровь Тимура. Если мне суждено пролить кровь, сделать это я могу, лишь убедившись, что другого выбора нет и что смерть его послужит делу справедливости, процветания моего царства и народа. Поделитесь со мной своими мыслями.

– Повелитель. – Вперед выступил Байрам-хан, заговорив уверенно и ясно. – Думаю, выскажу мнение всех присутствующих. Сомнений быть не должно. Твой брат должен умереть ради безопасности тебя, твоего сына, династии и всех нас. Камран тебе не брат, он твой враг. Отбрось все родственные чувства к нему. Им не место в решениях правителя. Если хочешь остаться падишахом и вернуть трон Индостана для себя и своего сына, то прими единственно верное решение: казни его. Мои соратники, разве я не прав?

Без колебаний, на одном дыхании все произнесли:

– Ты прав!

– Есть еще предложения? – спросил Хумаюн.

– Нет, повелитель.

– Благодарю вас. Я обдумаю ваш совет. – Падишах нахмурился и сразу вышел из зала.

Решение было не таким легким, как думали его советники. В нем текла та же кровь, что и в Камране. Бессознательно Хумаюн направился на женскую половину – и сразу пошел в покои Гульбадан. Его сестра сидела на низком позолоченном стуле, одетая в свободное розовое платье, а служанка расчесывала гребнем из слоновой кости ее черные волосы. Увидев выражение лица Хумаюна, Гульбадан отослала служанку.

– Что случилось?

– Ты знаешь, что мы снова схватили Камрана и что он заточен в темницу?

– Конечно.

– Я отчаянно пытаюсь разобраться, как решить его судьбу. Знаю, что за все, что натворил, он заслуживает смерти; советники также в один голос твердят, что он должен умереть. Я часто думал о том моменте, когда он снова окажется в моей власти; за угрозу Акбару я готов был в ярости убить его своими руками. Хамида, как мать Акбара, требует его смерти. Но когда я успокаиваюсь, то знаю, что нельзя принимать решение в гневе, но должно думать о благе империи. Я не забыл завета отца не действовать против братьев, но терзаюсь сомнениями…

– Понимаю, какой перед тобою выбор, – произнесла Гульбадан, взяв Хумаюна за руку. – Ты всегда был человеком слова. Помнишь, как, невзирая на злословия придворных, ты сдержал обещание, данное водоносу Низаму, что он может сесть на трон на два часа? Именно потому, что верен своему слову, ты с трудом допускаешь, что другие способны его не сдержать, как было с Шер-шахом, который обманул тебя перед боем у Чаусы, и с твоими братьями тоже. Много раз давал ты Камрану шанс, но он так часто пользовался твоим милосердием, что даже я думаю, что его постоянное предательство отменяет любые обещания отцу… – Она помолчала. – Если честно, я думаю, он должен умереть. Так будет лучше для династии, для основания которой наш отец сделал так много. Когда Камрана не будет, ты сможешь сосредоточиться на возвращении власти над Индостаном.

Хумаюн долго молчал. Наконец он заговорил, обдумывая каждое свое слово:

– Понимаю умом, что ты права. Знаю, отец наш говорил, что я слишком сильно люблю одиночество… Но я должен подумать один, перед тем как принять решение.

– Почему бы не взять с собой воспоминания отца и поискать в них совета или подсказки? В конце концов, он писал их как руководство к правлению – и жизни.

Через несколько минут Хумаюн поднялся по каменным ступеням на самую высокую сторожевую башню крепости, держа в руках воспоминания отца, которые за все невзгоды так хорошо сохранились в переплете из слоновой кости. Джаухара он оставил у входа на башню со строгим указанием никого туда не пускать. Войдя на плоскую крышу, падишах почувствовал вечернюю прохладу. Через час опустятся сумерки. Возможно, стоит дождаться, когда засияют звезды, и посмотреть, что скажут ему они. Но он отбросил эту мысль. За трудную жизнь испытания и разочарования научили его, что нельзя возлагать ответственность за свои решения ни на звезды, ни на советников, ни на жену и кровную родню.

Бабур говорил, как рано он понял, что правитель должен привить себе. Это дает ему небывалую свободу и возможность осуществить свои амбициозные планы. Но от этого он становится совершенно одиноким. Он должен не только принимать решения, но и терпеть их последствия при жизни и держать ответ за них после смерти.

Когда начало смеркаться, Хумаюн наобум открыл воспоминания отца. Взгляд его сразу упал на строки, в которых описывалось, как во время одного похода Тимур последовал милосердной традиции степных обитателей: вместо того, чтобы убить одного из своих могучих родственников, который устроил против него заговор, он ослепил его, чтобы не развязывать феодальную вражду. Бабур расценил это как способ выбить оружие из рук восставших и отметил, что такое наказание до сих пор у многих племен считается самым достойным.

Хумаюн сразу решил судьбу Камрана. Вместе со зрением исчезнет и угроза, исходящая от него. Ни один бунтарь не будет воспринимать его как соперника Хумаюну. И у его брата будет много времени подумать и исправиться перед тем, как он предстанет перед всевышним судом. Это будет суровое наказание, но Хумаюн знал, что, осуществив его, он не поступится своей совестью, проявит милосердие и не нарушит обещание не поддаваться необдуманной жестокости в отношении своих братьев.

Закрыв книгу воспоминаний Бабура, падишах спустился по лестнице.

– Позови советников незамедлительно, – приказал он Джаухару.

Через пять минут все они окружили его.

– Я решил, что мой брат должен быть ослеплен. Это будет и наказание за все зло, что он причинил, и предотвращение любой угрозы, которую он мог бы представлять моему правлению и завоеванию Индостана. Наказание должно быть исполнено сегодня ночью, через час после захода солнца. Заид-бек, прошу тебя заняться этим. Пусть хакимы выберут самый быстрый способ, и для брата это должно быть неожиданностью, чтобы он не успел напугаться того, что ему предстоит. Не хочу видеть его агонию и страдания. Джаухар, ты будешь свидетелем. Но Камран должен знать, что наказание исполнено по моему особому приказу и ответственность за него только на мне. Поэтому вы приведете ко мне брата завтра немного раньше вечерней молитвы.

* * *

– Повелитель, – доложил Джаухар через полтора часа. – Дело сделано. Все прошло почти за пять минут или меньше, после того, как шесть человек Заид-бека вошли в каземат. Четверо прижали его за руки и ноги к земле. Когда он начал сопротивляться, пятый – верзила, огромный, словно медведь – взял Камрана за голову своими огромными руками и крепко сдавил ее. Шестой быстро проткнул иглами, раскаленными заранее, каждый глаз по несколько раз. Когда Камран закричал, словно зверь, он втер ему в глаза лимонный сок с солью, чтобы ослепить его навечно. Потом завязал глаза твоего брата чистой мягкой хлопковой тканью и сказал, что его страдания закончились. Они оставили его подумать о наказании и о том, как ему жить дальше жизнью калеки…

* * *

На следующий вечер, перед молитвой, Камрана ввели к Хумаюну. Глаза его больше не были завязаны. По указанию Хумаюна его вымыли и нарядили в одежды, достойные благородного князя Моголов. Хумаюн отослал охрану и тихо заговорил:

– Это я, Хумаюн, твой кровный брат. Даю тебе слово, что мы одни. – Камран повернул к нему свои незрячие глаза, и он продолжил. – Хочу, чтобы ты знал, что я и только я в ответе за твою слепоту. Не надо винить тех, кто исполнил наказание. Я поступил так потому, что потерял надежду, что милосердие к тебе будет воспринято с благодарностью. Мне надо защищать свой трон, будущее Акбара и нашей династии.

Падишах замолчал, ожидая потока оскорблений от Камрана или даже попытки, несмотря на слепоту, напасть на него. Но, немного помолчав, тот заговорил приглушенным голосом:

– Ты оставил мне жизнь, но забрал все, что было мне дорого, – мои планы, амбиции… Поздравляю. Из тебя получится великий и милостивый падишах. Но общение с тобой разрушило меня гораздо основательнее, чем если бы ты отрубил мне голову…

Хумаюн ничего не сказал, и через минуту Камран продолжил:

– Я тебя не виню. Я часто пренебрегал твоим милосердием и знаю, что заслужил наказание. Когда прошлой ночью я не спал, моля о том, чтобы прошла боль в никчемных глазах, я понял, что моя жизнь, какой я ее знал, теперь закончилась. В голову мне пришла одна мысль. Странно, но я вдруг ощутил почти облегчение… Появилось чувство, что наконец-то после всех этих лет я могу стряхнуть бремя мирских страстей. Хочу просить у тебя одно, и только одно, – и спрашиваю это искренне.

– Что это?

– Не хочу оставаться здесь презираемым и жалким, тем более объектом для щедрот, которыми ты мог бы меня одарить. Позволь мне, как Аскари, совершить хадж – паломничество в Мекку. Возможно, это даст мне духовное умиротворение.

– Иди, – сказал Хумаюн. – Иди, и я благословляю тебя.

Говоря это, он почувствовал, как щеки его увлажнились от слез. Он понял, что плачет по утрате невинных дней, которыми они с братом наслаждались так мало, по тем годам, которые они потеряли в междоусобице, когда вместе они сумели бы возродить империю отца, – и отчасти из-за той боли, которую он причинил Камрану прошлой ночью.

Однако заплакал он еще и потому, что ощутил полное и беспредельное облегчение. Теперь он мог свободно сосредоточиться на достижении своих великих целей и снова стать падишахом Индостана. А потом увеличить свои владения и создать величайшую империю, о которой мечтал Бабур.

Глава 24

Теплый хлеб

– Повелитель, Ислам-шах умер. Трон Индостана свободен.

Пока массажист втирал в спину Хумаюна сладко пахнущее кокосовое масло, он улыбался, вспоминая, как впервые услышал эти слова шесть недель тому назад от радостного Ахмед-хана. В последующие дни слухи, принесенные из Индостана несколькими путями через Хайберский перевал, подтвердились. Некоторые говорили, что Ислам-шах умер внезапно несколько месяцев тому назад и что его сторонники какое-то время успешно скрывали его смерть, пока старались избрать ему наследника. С каждым днем и с каждым новым слухом Хумаюн наполнялся все большей энергией. Он ясно видел новую возможность вернуть трон. Свободный от страха угрозы Кабулу со стороны своего брата, он воспользуется этой возможностью, и долгие годы разочарований и ссылки закончатся.

Падишах принял незамедлительные меры для подготовки армии к действию. В этот самый момент за стенами цитадели его командиры тренировали стрелков быстрее заряжать и выпускать пули, укрепляя дисциплину, которой они так славились. Его люди работали в самых отдаленных деревнях царства, вербуя новых рекрутов. Массажист, теперь массирующий ягодицы и бедра падишаха, тоже был частью умственной и физической подготовки. Чтобы лучше планировать свою кампанию, Хумаюн начал перечитывать воспоминания отца о его нашествии на Индостан и сравнивал их с собственными воспоминаниями о завоевании.

В разговорах с военачальниками и особенно с Ахмед-ханом он пытался понять, в чем заключались его ошибки в кампании против Шер-шаха и почему он преуспел в таких местах, как Гуджарат. Однажды вечером, сидя в одиночестве в своих покоях, он сделал выводы для самого себя. Подготовься хорошо, думай и действуй решительно. Заставь твоего противника отвечать тебе, и никак иначе.

Впервые за долгие годы Хумаюн снова позволил себе газнийское вино и изредка расслаблялся за трубкой опиума. Теперь, готовясь к предстоящим военным испытаниям, для остроты ума и укрепления тела он полностью отказался от дурмана. Падишах также занялся ежедневными тренировками, а массаж должен был подготовить его к ним.

Быстро подав знак слуге, чтобы тот остановился, Хумаюн перевернулся на спину, встал и, надев длинные штаны – единственое, что он носил на тренировках, – направился через желтые муслиновые занавески в соседнюю комнату, где его ждал противник, высокий мускулистый бадахшанец, одетый и умасленный так же, как он.

– Не поддавайся, Байзид-хан, – улыбнулся Хумаюн. – Ты хорошо обучил меня. Если сможешь победить меня за десять минут, то тебя ждет мешок монет. А теперь приступим.

Мужчины начали кружить друг против друга, ожидая, кто сделает первое движение. Первым его сделал Хумаюн – попытался схватить Байзид-хана за руку и опрокинуть его. Однако тот увернулся от падишаха и схватил его за плечи, выведя из равновесия. Хумаюн воспротивился, и мужчины стали бороться, схватившись за плечи, испытывая их силу. Потом бадахшанец подсек Хумаюна быстрым ударом ноги под колено. Тот упал, и Байзид-хан бросился на него, чтобы прижать к мату, завершив борьбу. Падишах быстро откатился в сторону, а когда Байзид-хан упал на мат, вскочил на него и, надавив коленом ему на спину, заломил обе руки. Как бы ни сопротивлялся противник, он не смог освободиться.

– Довольно, повелитель. Ты победил меня во второй раз.

– Думаю, что в первый. Сильно подозреваю, что раньше ты подыграл мне и дал победить себя. Но только не теперь.

– Возможно, повелитель.

Хумаюн вернулся в раздевалку и смыл с себя смесь пота и масла в большой медной ванне, наполненной теплой, пахнущей камфорой водой, приготовленной для него слугами, пока он упражнялся. Вытеревшись шершавым хлопковым полотенцем и посыпав себя порошком с запахом сандала, взглянул в зеркало на свое обнаженное тело. Мышцы его стали гораздо крепче и рельефнее, чем месяц тому назад. В свои сорок четыре года он сам себе понравился. Хумаюн довольно улыбнулся. Занятия помогали ему собраться с мыслями и думать более ясно. Кроме того, и в любви он стал гораздо более активным.

С помощью слуг падишах быстро оделся, чтобы встретиться с советниками. Несколько минут спустя в своем военном наряде с золотым поясом и в тюрбане золотистого цвета с длинным павлиньим пером на его верхушке он вошел в зал заседаний.

– Каковы последние новости из Индостана, Ахмед-хан? Разве сегодня утром оттуда не пришел караван?

– Да, повелитель. Он принес подтверждение хорошей для нас новости. Нет никаких сомнений в том, что Ислам-шах умер. Кроме того, богатый купец сказал, что в Дели разразилась вражда между тремя претендентами на трон. С ослаблением верховной власти разбойники просто обнаглели, грабя по ночам дома богачей, убивая и насилуя. Купец припрятал кое-что из своих сокровищ, остальное собрал и привез вместе со своею семьей, рискуя жизнью, на север, в твои владения, пока в Индостане не наладится нормальная жизнь. Его новость подтвердили и другие путники, в подробностях рассказав о том хаосе, что творится там. Один рассказал, что, когда грабители не смогли снять драгоценные кольца с больной богатой старухи, они просто отрубили ей пальцы и оставили истекать кровью, пока она не умерла.

– Беспорядки и беззаконие дают нам долгожданную возможность занять трон и вернуть справедливость и порядок жителям благословенного царства… Что нам известно об этих трех претендентах?

– Один – Адил-шах, брат любимой жены Ислам-шаха, матери его единственного пятилетнего сына. Говорят, что Адил-шах так одурел от собственных амбиций, что, пренебрегая кровными узами, ворвался в гарем и перерезал горло ребенку на глазах его матери, словно мясник, разделывающий скотину. А потом сам себя провозгласил падишахом.

Хумаюн побледнел. Даже Камран не падал так низко.

– А что двое других?

– Самый сильный – родич Ислам-шаха, который объявил себя властителем Сикандар-шахом. Однажды он уже победил Адил-шаха, но не смог удержать победу из-за третьего претендента Татар-хана, главы старого клана Лоди, который мы вытеснили и который воевал против нас вместе с султаном Гуджарата.

– Нужно как можно больше информации о каждом из них, об их друзьях и врагах, их слабостях и преимуществах, сколько у них людей и денег.

– Мы расспросили недавно прибывших путников и, конечно, разошлем как можно больше разведчиков и шпионов.

– Завтра мы продолжим обсуждение планов кампании в деталях. А теперь время для вечерней трапезы.

Хумаюн повернулся, чтобы уйти, но в это время Ахмед-хан подошел к нему и протянул небольшой листок бумаги.

– Один из путников привез это запечатанное письмо, которое, как он сказал охране, предназначено только для твоих глаз. Он сказал, что его родственник, моряк, вернулся из Аравии и, узнав, что тот едет в Кабул, попросил его доставить письмо тебе. Возможно, тут нет ничего важного, повелитель, но я подумал, что тебе следует его открыть.

– Благодарю, Ахмед-хан. Я скоро его прочту.

Через четверть часа Хумаюн вошел на женскую половину и направился в покои Хамиды. Подняв на него взгляд, жена сказала:

– Слышала, что из Индостана хорошие новости…

Хумаюн улыбнулся, но улыбка его была печальной.

– Новости из Индостана действительно хорошие, но я получил и другое известие, печальное. Это об Аскари. Ты знаешь, что он отплыл на святую землю в Мекку. Сегодня я получил известие о его судьбе…

Хумаюн достал из кармана многократно сложенный листок, который передал ему Ахмед-хан.

– Это от Мохаммеда Азруддина, командира отряда, который я дал моему брату. Здесь коротко о том, что путешествие началось успешно, с попутным ветром, но милях в двадцати от порта Салала на арабском берегу на их корабль напали три пиратских судна. Аскари возглавил бой с пиратами, когда они пошли на абордаж, но погиб с мечом в руке. С ним пали еще многие. Мохаммед Азруддин был тяжело ранен и попал в плен с остальными воинами, а также с монетами, которые были при них. Когда он поправился, его продали на большом невольничьем рынке в Маскате для работы на каменоломнях за городом. Полгода тому назад он сбежал и, перед тем как вернуться, послал эту записку мне.

– Да простит Всевышний твоего брата за все его злодеяния, и пусть его душа упокоится в раю, – произнесла Хамида. Через несколько мгновений она продолжила: – Тем не менее новость о его гибели избавляет тебя от страха, что он исчез нарочно, чтобы в изгнании строить козни против тебя.

– Верно. Но он никогда не был таким неприязненным, как Камран. И я думаю, что он действовал только ради преданности отцу и матери. Когда, отправляясь в хадж, он сказал, что отказался от всех мыслей о бунте, я ему поверил. Его смерть заставила меня осознать, что я единственный, кому суждено осуществить то, чего хотел мой отец для своей семьи.

– Долгое время ты был единственным сыном, который оставался верен его памяти.

– Но я растерял его империю и не смог ее вернуть, не говоря уже о том, чтобы расширить. Я подвел и себя, и тебя, и своего отца. Намерения мои были добрыми, но я не сумел сосредоточиться настолько, чтобы осуществить их.

– Все меняется. Со времени ухода Аскари и Камрана в паломничество я заметила в тебе настоящую решимость. Ты больше не предаешься удовольствиям и бессмысленным размышлениям. Ты всегда хотел вернуть то, что принадлежит тебе по праву. Но теперь ты уделяешь этому и время, и мысли.

– Надеюсь, что так. Я с горечью вспоминаю о том, как потерял трон, а затем и свое лицо в моменты отчаяния, когда у нас похитили Акбара; о том, как мы шли, холодные и голодные, в Персию, словно просители, думая только о том, как вернуть Индостан.

– Ты преуспел. Я знаю, что ты думаешь на несколько шагов вперед о том, как спланировать весь поход.

– Молюсь, чтобы в нем я вернул себе трон.

– Ради нашего сына, не сомневайся, так и будет.

Хумаюн никогда не видел Хамиду такой уверенной. Он ее не подведет.

* * *

В ноябре 1554 года Хумаюн стоял на крепостной стене Кабула, горделиво выпрямившись и кутаясь от холодного ветра в подбитый мехом халат. Вместе с двенадцатилетним Акбаром он наблюдал, как маршируют перед ним его войска.

– Наши эмиссары хорошо поработали, собрали людей со всего царства. Вон те бледнолицые воины – из Газни. А те, что в темных тюрбанах и в повязках на лицах, – с гор на севере Кандагара. Вассалы из Бадахшана и из таджикских земель тоже прислали людей. Они самые храбрые и лучшие воины и неплохо вооружены. Посмотри, какие у них роскошные лошади.

– Папа, кто те люди, вон там, под желтыми флагами?

– Они из Ферганы. Там родился твой дед. Узнав о смерти Ислам-шаха, они отправились в Кабул, предложив мне свою службу, зная, что я обязательно пойду на Индостан… – Здесь Хумаюн на мгновение смолк. От переживаний его голос дрогнул, но он продолжил. – Я приведу их к победе, так же, как твой дед. Но видишь тот отряд конных лучников? Они из-под Самарканда и Бухары, и у них знамя нашего великого предка Тимура. Видишь, как оно развевается? На нем изображение оранжевого тигра…

– Сколько у них людей?

– Двенадцать тысяч.

– Это меньше, чем у моего деда, когда он завоевал Индостан.

– Верно, но у меня больше пушек, больше мушкетов, и ежедневно войска пополняются все новыми ополченцами. Есть сведения, что многие вассалы Ислам-шаха перейдут на нашу сторону, как только мы войдем в Индостан.

– Почему ты так уверен?

Хумаюн слегка улыбнулся.

– Точно так же, как их отцы, сбежавшие от меня много лет тому назад, они знают, кто победит теперь.

– Значит, их вера в твой успех гарантирует, что так и будет?

– Да. Когда окружающие в тебя верят, ты неизбежно придешь к победе. Как только эта вера начинает слабеть, возродиться очень трудно. Это один из уроков, который я выучил. На этот раз надо не допустить, чтобы такое случилось. Каждую победу мы закрепим, лишив наших противников остатков силы.

– Понимаю, отец.

Взглянув на сына, Хумаюн понял, что Акбар действительно понял его. За последние годы он сильно изменился. Для своего возраста мальчик был вполне зрелым не только физически, но умел анализировать, все лучше умел разбираться в людях. Хумаюн вспомнил разговор с Хамидой о нем несколько дней тому назад. Он напомнил ей, что Бабур в возрасте Акбара уже властвовал. Если падишах возьмет Акбара с собой, это укрепит уверенность в будущем династии, сказал он ей. Это покажет, что если он погибнет, то, в отличие от Ислам-шаха, у него будет достойный преемник.

Хумаюн ждал, что Хамида возмутится, тревожась по поводу тех опасностей, которым может подвергнуться Акбар, но жена сумела проглотить слезы, залившие ее щеки.

– Верно, он должен отправиться с тобой, я знаю. Матери больно видеть, как ее сын отправляется на войну, но он скоро станет мужчиной. Мне не следует забывать, что я была старше его всего на два года, когда покинула свою семью, чтобы разделить с тобою жизнь и многие опасности, связанные с ней, о чем я никогда не жалела.

Когда она это говорила, Хумаюн понял, почему из всех женщин, которых он знал, именно Хамида стала любовью всей его жизни. Он обнял ее и с неспешной нежностью поделился с ней своей любовью…

Хумаюн заставил себя вернуться в настоящее. Пришло время сообщить сыну о своем решении.

– Акбар, не желаешь ли присоединиться ко мне в походе ради восстановления наших владений?

Ни минуты не колеблясь, наследник просто ответил:

– Да, папа.

– Тебе не страшно?

– Немного, но где-то внутри я чувствую, что это правильно. Это моя судьба… Кроме того, – и на лице его появилась детская улыбка, – это будет отличное приключение, а приключений без риска не бывает, это я уже понял. Вы с мамой будете гордиться мною.

– Знаю.

Теперь перед ними стройными рядами маршировали стрелки. Некоторые ехали на лошадях, привязав к седлам свои длинные мушкеты, другие шли пешком, неся их на плече.

– Папа, как пешие успеют за конницей?

– Они смогут идти со скоростью быков, которые тянут пушки. Кроме того, по мере продвижения мы наберем больше лошадей. Воспользуемся также реками, такими, как Кабул, которая течет в нашем направлении. По ней можно переправить багаж и пушки. Пехота тоже может плыть по реке. Я уже распорядился, чтобы построили плоты с особыми выступами для весел и рулевого управления.

Спустя две ночи Хумаюн лежал, обнимая нежное тело Хамиды. Они отдыхали после любовных ласк, и падишах почувствовал, что никогда раньше им не было так хорошо. Возможно, это случилось из-за того, что они знали: завтра утром Хумаюн с Акбаром отправляются в поход.

Хамида приподнялась на локте и влюбленно взглянула в глаза Хумаюна.

– Ты будешь беречь себя и нашего сына изо всех сил, да?.. Ты даже не представляешь, как трудно женщине остаться одной в ожидании гонцов, всматриваться в их лица, и если они печальны, гадать, следствие ли это усталости, или же плохой новости. Иногда ложишься и пытаешься заснуть, раздумывая, что происходит, зная, что любая весть, хорошая или плохая, приходит с опозданием на несколько недель и что твой возлюбленный, о котором ты думаешь, возможно, уже давно умер и ты стала вдовой…

Хумаюн коснулся пальцем ее губ, а потом впился в них долгим крепким поцелуем.

– Я знаю, что мы с Акбаром будем жить. К тому же мы добьемся победы, а ты станешь госпожой дворца в Агре. Я так чувствую. Это мой великий шанс исправить все свои провалы в прошлом и вернуть трон отца, чтобы обезопасить Акбара, и я этот шанс не упущу.

Хамида улыбнулась и обняла его. Затем они отдались страсти, постепенно ускоряя темп до всепоглощающего финала.

* * *

Сидя на коне у южного берега Инда, Хумаюн наслаждался прохладным ветерком с Гималаев, трепавшим его волосы. Он наблюдал, как на северном берегу, в грязной каше, растоптанной ногами людей и лошадей, около двадцати пушкарей толкали упряжку быков, тянувших одну из его самых больших бронзовых пушек. Орудуя хлыстами и бранясь на быков, они пытались заставить ленивых животных ступить на шаткие мосты из лодок и плотов, которые люди Хумаюна построили на реке шириной не менее двухсот футов.

Руководствуясь опытом отца, Хумаюн выбрал место вниз по течению, где поворот потока направо ослаблял его силу. За шесть недель после выступления из Кабула построенные им гребные лодки донесли его по реке Кабул через серые бесплодные горы гораздо быстрее, чем он предполагал. Суденышки оказались на редкость полезными. Падишах вспомнил, как трудно было отцу собрать достаточно лодок для перехода через великий Инд. Все время помня о том, что, если он хочет не упустить возможность, ему надо двигаться как можно быстрее, Хумаюн разобрал несколько плотов и навьючил их на животных в походе на Индостан, чтобы воспользоваться ими снова для наведения моста через Инд. Он порадовался, что сделал так, поскольку, несмотря на использование лодок для моста, почти половину конструкции составили плоты. Как только он добрался до реки, его мастера за три дня связали их вместе. Хумаюн помогал им, стоя по пояс в холодной воде, подбодряя людей и завязывая кожаные ремни голыми руками, от чего те вскоре посинели и закоченели.

Теперь он с облегчением наблюдал, как пара серых быков двигалась к мосту, а за ними шли все остальные. Пушкари толкали и тянули четыре больших деревянных колеса пушечного лафета, помогая быкам протащить его через топкую грязь на берегу. Под тяжелым весом мост слегка опустился. Но менее чем через минуту и пушка, и люди уже двигались по мосту, а за ними пошла другая упряжка быков, и процедура повторилась.

Вдруг Хумаюн услышал звук трубы из-за одного из крупных пикетов, которые он расставил на невысоких холмах на южном берегу, чтобы никто не мог незаметно приблизиться к переправе. За первым сигналом последовал второй, затем третий. Такой сигнал, по приказу Ахмед-хана, должен был предупредить о приближении большого отряда людей.

– Остановите переправу пушек, пока не разберемся, что заметили пикетчики.

Жестом призвав охрану, Хумаюн пустил своего вороного коня в галоп и скоро был на невысоком холме, откуда донеслись сигналы тревоги. Сразу же он увидел, что случилось. В трех четвертях мили с юга из Индостана приближался большой конный отряд. Даже с такого расстояния падишах разглядел наконечники копий, сверкавшие на солнце, и развевающиеся флаги. Всадники численностью около сотни, казалось, ехали рысью, а не галопом, как следовало бы в случае атаки. Однако Хумаюн решил не рисковать.

– Убедитесь, что стрелки и лучники вышли на боевые позиции, – крикнул он своим командирам.

Когда всадники приблизились, падишах увидел, что они были без шлемов, а оружие их лежало в ножнах. Ярдах в трехстах они остановились, и через минуту от них отъехал всадник на сером коне. Явно, что он был парламентером, посланником, и Хумаюн приказал двоим телохранителям сопроводить этого человека к нему.

Через пять минут всадник, высокий худощавый юноша в бежевой одежде с тяжелой золотой цепью на шее, предстал перед Хумаюном. Не обращая внимания на грязь и камни, он простерся перед ним на земле, широко раскинув руки. Конь Хумаюна нервно затопал перед ним копытами.

– Кто ты? Чего хочешь?

– Я Мурад-бек, старший сын Узад-бека, султана Мултана. Меня прислал отец, который ждет со своими телохранителями вон там. Он просит твоего позволения подойти и выразить тебе, его повелителю, свое почтение. Он желает привести к тебе свои войска, чтобы помочь захватить трон Индостана, принадлежащий тебе по праву.

Услышав имя Узад-бека, Хумаюн улыбнулся. Во время его переправы через реку Кабул и перехода через Хайберский перевал многие вожди племен присоединились к нему. Некоторые даже по старой традиции предстали перед ним и Акбаром с травой во рту, чтобы показать, что они вьючные животные Хумаюна, его быки, готовые на все ради него. Падишах всегда их приветствовал и принимал в свою армию.

Однако с Узад-беком был иной случай: не вождь мелкого племени, но полновластный правитель. Пятнадцать лет тому назад, после битвы под Чаусой, Хумаюн послал к нему гонцов, прося о подкреплении и о помощи в борьбе против Шер-шаха, но султан оказался чрезвычайно изобретателен в своих отговорках. В его наборе были и недомогания, и необходимость подавить бунты, и даже пожар во дворце. Позднее Хумаюн узнал, что он был среди первых, кто признал власть Шер-шаха. То, что теперь он снова поспешил предложить свои услуги моголам, было истинным подтверждением, что скоро он, Хумаюн, взойдет на имперский престол. Падишах понял, что не время вспоминать старые обиды, но пора убедить своих бывших вассалов и подданных, что его продвижение на Дели и Агру несет мир. Кроме того, насколько он помнил, люди Узад-бека отважные, хорошо вооруженные воины – если удавалось убедить их предводителя послать их в бой, а не сидеть в тылу, дожидаясь исхода. Тем не менее, подумал Хумаюн, надо заставить Узад-бека немного попотеть…

– Хорошо помню твоего отца. Рад, что его здоровье, которое, как он мне писал, сильно его беспокоило, наконец-то поправилось за эти годы настолько, что он смог навестить меня лично. Можешь сказать ему, что я буду рад встретиться с ним через час, перед закатом, когда мой лагерь лучше подготовится для приема такого важного вассала, как он.

– Повелитель, я передам ему твои слова.

Ровно через час, нарядившись как подобает падишаху, Хумаюн сидел под алым пологом своего командного шатра на золоченом троне. Рядом на невысоком стульчике сидел Акбар. С обеих сторон от трона выстроились военачальники, и за каждым из них стояли по два стражника в зеленых тюрбанах и сверкающих доспехах. В лучах пурпурно-малинового заката Узад-бек в сопровождении сына и стражников Хумаюна направился к нему. Подойдя, они растянулись ниц во весь рост. Он заставил их полежать в этой позе дольше, чем они надеялись, и наконец заговорил:

– Встаньте оба.

Когда Узад-бек поднялся, Хумаюн заметил, что голова и борода его вассала совершенно поседели, плечи немного ссутулились, а из-под шелкового зеленого платья выпирал объемный живот. Почти бессознательно падишах втянул собственный живот, который и без того был подтянут, и продолжил:

– Рад видеть тебя снова после всех этих лет. Что привело тебя ко мне?

– Благодарение Аллаху, повелитель, что он сохранил тебя и что моя собственная жизнь была достаточно долгой, чтобы я смог приветствовать тебя на пути возвращения на трон. Я пришел предложить тебе, мой повелитель, свое смирение и своих людей. – Узад-бек помолчал и подал знак одному из своих слуг, стоявших за ним на почтительном расстоянии. – Повелитель, позволь этому человеку подойти ближе.

Хумаюн кивнул, и слуга подошел к Заид-беку с большим ларцом из слоновой кости на золотой подушке. Султан вынул из ларца золотую чашу, украшенную рубинами, и протянул ее Хумаюну.

– Повелитель, я привез тебе этот подарок как скромный знак моей верности.

– Благодарю. Также рад, что ты снова явился с признанием меня своим господином. Но ты не всегда спешил с ответом на мой призыв.

Узад-бек покраснел.

– Повелитель, обстоятельства помешали мне, а после этого ты покинул Индостан.

– Ты мог бы последовать за мной в изгнание.

– Мне надо было защищать свой трон и семью… – замялся Узад-бек.

Хумаюн решил: хватит слов.

– В последние годы обстоятельства были против нас. Что прошло, то прошло. Я рад, что ты снова желаешь стать моим подданным, и я принимаю это предложение с той же искренностью, с какой ты его делаешь. Сколько людей ты можешь привести в мое войско?

– Через несколько дней восемьсот хорошо вооруженных всадников смогут присоединиться к тебе в южном походе.

– Хочу, чтобы их возглавил твой сын, – произнес Хумаюн, зная, что присутствие в армии Мурад-бека надежно гарантирует хорошее поведение его отца.

– Повелитель, я сам собирался предложить тебе это.

* * *

Прошло всего три часа после восхода апрельского солнца, когда Хумаюн с Акбаром и Байрам-ханом обследовали гребень последней гряды высокогорья Пенджаба и увидели перед собой массивную, сложенную из песчаника крепость Ротас. Она стояла на невысокой каменистой горе в долине под ними, нависая над перекрестком дорог, ведущих на юг с севера и востока. Продвигаясь в Индостан, Хумаюн не встретил существенного сопротивления. Наоборот, за Узад-беком пошли многие другие мелкие вассалы Ислам-шаха. Их проклятья прежнему правителю и заверения в верности и поддержке были настолько рьяными, что Хумаюн в итоге посоветовал Акбару никогда не принимать такие заявления за чистую монету. Некоторые из них ранее переметнулись к Шер-шаху, и, как заметил Акбар, именно они были особенно старательны в похвалах и выражениях верности Хумаюну. После переправы через Инд армия Хумаюна удвоилась; теперь в ней было почти двадцать пять тысяч воинов, и каждый день прибывали все новые рекруты.

– Папа, ворота крепости закрыты. На стенах вооруженные люди, и я вижу дым от костров. Надо ли нам брать эту крепость, или можно пройти мимо? – спросил Акбар.

– Это один из ключей к господству над северным Индостаном. Мы не можем оставить его в руках врага, который способен в любой момент напасть с тыла, поэтому надо брать. Однако говорят, что защитников совсем немного. У них нет надежд на какое-либо подкрепление, и они не захотят погибнуть в бессмысленной борьбе. Хочу посмотреть, что покажет предварительная демонстрация силы. Байрам-хан, поставь напротив крепости пушки в зоне недосягаемости для вражеских мушкетов, откуда мы сможем нанести существенный удар по нижним стенам и воротам. Пусть твои всадники окружат горный выступ, а стрелки и лучники встанут за пушками, чтобы там, в крепости, видели, сколько их.

За два часа упряжки быков подтащили пушки моголов к позициям, и окружение Ротаса всадниками Хумаюна закончилось. Их зеленые стяги развевались на ветру. За это время, несмотря на большое движение на стенах, защитники не пытались как-либо атаковать своих противников. Увидев, что все спокойно, Хумаюн приказал Байрам-хану:

– Вели стрелять из пушек по воротам. Когда будет достаточно дыма, пусть стрелки под его завесой подойдут ближе к крепости, чтобы подстрелить каждого, кто высунется из бойниц. В то же время прикажи писцам написать воззвания с предложением свободного выхода, если они покинут крепость в течение часа. Когда мы немного покажем им, на что способны, наши лучшие лучники запустят послания за крепостные стены.

Пушкари поднесли зажженные фитили к запалам бронзовых пушек, и сразу раздался громкий залп. Первые несколько выстрелов оказались слишком низкими, ударив по склонам скалы и вызвав фонтаны земли и камней, но не поразив ворота и стены крепости.

День становился теплым, и голые по пояс, вспотевшие пушкари бросились перезаряжать пушки и подкладывать под колеса камни или землю, чтобы нанести более точные удары. Пока они занимались этим, со стен крепости полетели стрелы, направленные по высокой траектории; они достигли пушек и посыпались с неба, вонзаясь в землю, но попали лишь в нескольких быков, залив их серовато-коричневые шкуры кровью.

Затем Хумаюн увидел, что унесли одного пушкаря, пораженного в спину двумя стрелами с черным оперением, когда тот пытался выправить лафет пушки. Скоро орудия загрохотали снова, поражая стены крепости по обе стороны ворот. Над пушками висел густой белый дым, словно ранний утренний туман в долинах под Кабулом.

Падишах следил, как под дымовой завесой к стенам бежали стрелки с готовыми треногами. За ними следовали лучники с двойными луками и полными колчанами за спиной. Спустя минуту или две, широко раскинув руки, со стены свалился человек и разбился на камнях внизу. Следом полетел еще один, отчаянно хватаясь за воздух, пронзенный стрелой в шею. Со стороны защитников выстрелов из мушкетов больше не было, да и поток стрел тоже поубавился, но ворота оставались закрытыми.

– Похоже, у них пропало желание воевать, как мы и думали. Пускай лучники запустят в город стрелы с посланием, – приказал Хумаюн.

Через несколько минут в воздух полетели стрелы, и бо́льшая их часть упала за стены крепости.

Менее чем через два часа в сопровождении Акбара Хумаюн въехал через высокие окованные железом ворота Ротаса в тихий, безлюдный двор, заваленный брошенным оружием и частями от тяжелого вооружения. Увидев силу армии Хумаюна, защитники сразу оценили предложение о капитуляции. Через несколько минут огромные деревянные ворота заскрипели, распахнулись, и гарнизон начал покидать крепость – кто пешком, кто на лошадях, – таща с собой все ценное, что могли унести, и направились на юг, оставив Хумаюна хозяином ворот Индостана.

Падишах приказал своей охране проверить, чтобы из гарнизона ушли все и в засаде не осталось никого. Получив быстрое подтверждение, он направился к открытым дверям большого зала крепости. По дороге заметил, что под некоторыми жаровнями с глиняными печами все еще горел огонь. Заглянув в одну, он нашел там несколько лепешек теплого пресного хлеба. Взяв одну, откусил немного и передал Акбару.

– Наслаждайся. Это вкус победы.

Глава 25

Шок и страх

– Хумаюн! Да здравствует падишах Хумаюн!

Теплым февральским днем 1555 года, ближе к вечеру, повсюду слышались крики жителей Лахора, когда Хумаюн и Акбар торжественно въехали в город в золоченой хауде на спине слона, чья длинная попона, расшитая золотом и жемчугами, волочилась по широким пыльным улицам города. Во главе процессии шел эскадрон лучших всадников Хумаюна. Все они ехали на вороных конях в тюрбанах из золотой парчи. Утреннее солнце сверкало на острых наконечниках копий, которые они держали воздетыми в небо. За ними, прямо перед падишахом, ехали шесть трубачей и шесть барабанщиков с большими барабанами по обе стороны седла и громко оповещали город о его прибытии. Их звуки вместе с ревом толпы заглушали слова Акбара.

– Папа, все время, пока мы шли от Кабула, нам встречалось только слабое сопротивление. Все главные крепости, такие как Ротас, сдались при нашем приближении, и вот теперь этот великий город Лахор тоже сдался. Как далеко можем мы продвинуться в Индостан без настоящего боя?

– Думаю, недалеко. Скоро мы дойдем до тех мест, где простираются земли Шер-шаха и Ислам-шаха. Трое претендентов на трон уже прослышали о нашем приближении и знают, что мы, законные правители Индостана, теперь сильнее всех претендентов. Один из них или все они забудут о своих ссорах, чтобы напасть на нас.

– Думаешь, они объединятся против нас?

– Возможно, но число жертв и размах разрушений, которые они принесли друг другу, делает это невозможным. Однако каждый будет по-своему грозным противником.

– Как долго мы будем в Лахоре?

– Пока верховный мулла не провозгласит меня падишахом еще раз и не прочтет хутбу в мою честь на пятничной службе в мечети. Смотри, там, за пальмами, два высоких минарета. Надо, чтобы наше наступление было стремительным. Слишком часто я откладывал его и позволял моим врагам перехватывать инициативу…

Спустя две недели, когда, окутанные ранним утренним туманом, его воины разводили костры, чтобы приготовить завтрак, Хумаюн сидел, окруженный военными советниками, в алом командном шатре в центре лагеря. После ухода из Лахора девять дней тому назад он и его армия продвинулись по бескрайним красным долинам на девяносто миль к юго-востоку, далеко на территорию Индостана.

– Ахмед-хан, ты уверен, что войско Адил-шаха движется на восток наперерез нашему маршу?

– Да. Пять дней тому назад они еще раз столкнулись с армией своего соперника Сикандар-шаха, и теперь они спешат в свою крепость Сандарнагар, чтобы собраться с силами.

– Как далеко они?

– Возможно, милях в восьми от нас, повелитель.

– Сколько их там?

– Десять тысяч или около того, почти все на лошадях. Они побросали бо́льшую часть своих пушек и тяжелого вооружения.

– У них есть пикеты и разведчики?

– Совсем немного, повелитель. Они в сильном беспорядке. Останавливаются лишь на несколько часов, чтобы поспать, поесть и отправиться в путь до рассвета. Кажется, они стремятся как можно скорее добраться до Сандарнагара.

– Тогда нападем незамедлительно, воспользовавшись туманом, покуда он не сошел. Прикажи людям затушить костры. Времени на еду нет. Возьмем с собой конных воинов и лучников. А еще прикажи некоторым всадникам взять с собой в седло по стрелку. Ты, Байрам-хан, останешься с Акбаром во главе лагеря. Позаботься о хорошей защите и пикетах. Я собираюсь победить, но лагерь должен быть сильно защищен на случай, если Адил-шах уйдет от нас или по какой-то причине одержит временную победу.

Спустя два часа туман полностью растаял. Хумаюн, ехавший впереди в миле от своих основных сил вместе с Ахмед-ханом и отрядом его разведчиков, заглянул через невысокую глинобитную стену вокруг маленькой деревни, населенной несколькими бедными фермерами, их козами и курами. Заслонившись ладонью от солнца, он увидел в трех четвертях мили большой столб пыли, двигавшейся справа налево. В пыли Хумаюн смог разглядеть лишь очертания всадников и несколько орудий, которые тащили мулы или ослы. Над колонной развевались два больших знамени. Из-за растояния и пыли падишах не смог разглядеть, какого они цвета, тем более какое изображение на них, но это мог быть только Адил-шах. У них не было разведчиков, и, похоже, они вообще не чувствовали никакой опасности.

– Передай приказ Надиму Квадже, чтобы он взял свой отряд всадников и атаковал с тыла. Скажи Заид-беку привести сюда своих людей, и я поведу их в атаку. Кроме того, пусть всадники со стрелка́ми в седле скачут прямо на врага, и пусть наши мушкеты на расстоянии в сто ярдов прибавят им неприятностей.

Скоро стрелки Хумаюна слезли с коней и начали устанавливать треноги, а падишах со своим войском почти достиг первых рядов войска Адил-шаха. В последний момент их противник вдруг осознал опасность, стал разворачивать к ним свои орудия и готовиться к бою. Командиры выкрикивали приказы сомкнуть ряды и готовиться к атаке. Почти мгновенно открыли огонь стрелки Хумаюна, и первые выстрелы выбили из седел несколько человек Адил-шаха, а также напугали их лошадей.

Спустя мгновения в их ряды врезался отряд падишаха. Первым делом Хумаюн прикончил одного из знаменосцев, мечом полоснув его по голове. Падая, тот выронил знамя, и Хумаюн увидел, что оно оранжевого цвета с золотым солнцем на нем. Длинное полотнице запуталось в ногах вороного коня падишаха, и он споткнулся. Хумаюн, склонившись в седле, чтобы ударить мечом второго знаменосца, потерял равновесие, свалился на землю и, падая, выронил меч.

Один из воинов Адил-шаха, грузный командир в куполообразном шлеме с оранжевым плюмажем, добрался до падишаха быстрее, чем телохранители. Он пришпорил своего золотистого коня в сторону Хумаюна и попытался пронзить его длинным копьем. Тот быстро откатился в сторону, метнув в него латную рукавицу, пытаясь выхватить кинжал из драгоценных ножен на поясе. Казалось, прошла вечность, пока он достал его и со всей силой бросил в горло коня противника, который хотел снова наехать на него. Кинжал резанул коня по коже, тот споткнулся и упал, а всадник тяжело рухнул на землю.

Хумаюн вскочил на ноги, подбежал к упавшему командиру, потерявшему шлем во время падения, и схватил его за толстую шею, когда тот хотел встать. Они боролись несколько секунд. Командир пытался вырваться из рук падишаха. Потом он до крови впился зубами в обнаженное запястье противника. Хумаюн ослабил хватку, и воин сумел высвободиться.

Ухмыльнувшись окровавленным ртом, он сразу же ударил врага в пах. Но падишах отпрыгнул назад, и удар не получился, от чего воин потерял равновесие. Хумаюн подножкой свалил его и прыгнул сверху, придавив его грудь коленями. Воин коленом сзади ударил Хумаюна в спину и сбросил его с себя. Они боролись в пыли, пока падишах, изловчившись, не схватил его крепко за горло и не надавил большими пальцами на кадык, сломав ему гортань. Послышался громкий хруст, лицо воина побагровело, глаза потухли, и он перестал сопротивляться. Откинув в сторону безжизненное тело, Хумаюн встал на ноги и поднял свой меч. Он вдруг понял, что без тренировок с Байзид-ханом не победил бы теперь. В пылу сражения его телохранителям было бы трудно защитить его, если он не в седле.

Теперь его окружила охрана, и Хумаюн увидел, что большинство людей Адил-шаха бежали, остальные же сдавались. Не прошло и часа с тех пор, как он заметил из-за глиняного дувала вражескую армию, этих призраков в пыльном облаке, – и вот они уже полностью разгромлены, как и мечты Адил-шаха занять трон Индостана.

– Догоните врагов. Захватите как можно больше животных и снаряжения. Все это понадобится в боях, что нам предстоят. Когда схватите Адил-шаха – никакой пощады для него, как и он не пощадил своего юного племянника.

Через три часа после битвы люди, посланные Хумаюном вдогонку, вернулись. Падишах увидел, что один из них ведет коня с висящим на нем телом со связанными под брюхом коня руками и ногами. Всадник сошел с коня и поклонился Хумаюну.

– Это Адил-шах, повелитель. Мы захватили его охрану всего в трех милях отсюда, и они сдали нам его тело. Сказали, что он погиб от мушкетной пули в грудь в самом начале битвы.

Хумаюн подошел к трупу и, подняв его голову, заглянул в лицо. Под слоем запекшейся крови и грязи Адил-шах выглядел совсем обыкновенно. В лице не было никаких признаков болезненных амбиций, которые заставили его убить сына родной сестры. Отпустив голову врага, Хумаюн с трудом подавил желание выразить ему свое презрение, оставив его тело непогребенным, чтобы птицы и шакалы растерзали его. Наоборот, он отвернулся и коротко приказал:

– Похороните его в безымянной могиле.

В ту ночь в тишине шатра Хумаюн молча молился. Он уничтожил одного из трех главных претендентов на престол Индостана, но знал, что расслабляться нельзя. Надо сохранить инициативу и уверенность в победе и неуклонно продвигаться к своей цели. Иначе он навсегда упустит возможность захватить трон и превратиться из неудачника в победителя.

На следующее утро разведчики Ахмед-хана принесли весть о новой благоприятной возможности. Путешественники с юга рассказали, что в пяти днях езды от них стояла небольшая армия под предводительством двух генералов Татар-хана, направлявшаяся на север. Сообразив, что появилась еще одна возможность нанести серьезный удар второму претенденту на трон Индостана и убрать его со своего пути, Хумаюн сразу приказал своим людям идти на юг и атаковать армию Татар-хана.

Спустя неделю падишах осматривал новое поле сражения. Рано утром его войска настигли противника, и обнаружилось, что тот шел двумя колоннами на расстоянии около мили. Оба отряда насчитывали не более четырех тысяч человек. Хумаюн сразу приказал атаковать головной отряд, который под их ударом рассыпался по долине. Вместо того чтобы поспешить на помощь своим войскам, второй отряд отступил и занял оборону на холме неподалеку, который войско Хумаюна быстро окружило.

В этот момент падишах заметил группу военачальников, устроивших совет на вершине холма. Повернувшись к возникшему рядом Ахмед-хану, он спросил:

– Нам известно, кто командует этим отрядом?

– Повелитель, во время недавнего боя командир конного эскадрона сдался почти сразу и сказал, что он и его люди хотят служить тебе. Мы взяли его людей под стражу и держим их в одном из шатров, где он много рассказал о составе вражеской армии и ее моральном состоянии. Он-то знает наверняка.

– Приведи его ко мне.

Спустя несколько минут двое людей Ахмед-хана привели высокого мужчину лет тридцати с аккуратно подстриженной черной бородой. Во избежание любых попыток нападения на Хумаюна его лодыжки связали так крепко, что он мог лишь семенить. Когда пленный приблизился на несколько ярдов, то сразу пал ниц перед Хумаюном.

Через минуту падишах заговорил:

– Помогите ему встать… Кто ты?

– Мустафа Эргюн, турецкий военачальник на службе Татар-хана.

– Я понял, что ты хочешь служить мне.

– И моя сотня тоже.

– Почему?

– Мы присоединились к Татар-хану в надежде на добычу и положение, если он станет падишахом Индостана. Но мы поняли, что он нерешителен в достижении своей цели. Пока Татар-хан слонялся по окраинам Гуджарата, нежась в объятиях наложниц, он направил нас в этот сомнительный поход против самого слабого из его соперников, Адил-шаха. Он даже не дал нам достаточно людей, оружия и снаряжения для такого дела, да и плату задержал на три месяца. Мы считаем, что ты серьезно относишься к своим планам по возвращению имперского трона, и если преуспеешь, то щедро наградишь нас.

– Хорошо помню, как высоко мой отец ценил турецких пушкарей. У меня служат люди разных народов. Байрам-хан, к примеру, перешел ко мне от персидского шаха… Но как могу я быть уверен в вашей надежности?

– Готовы поклясться в верности тебе на Священной Книге, или позволь нам воевать на твоей стороне в следующем бою, чтобы мы могли доказать тебе свою надежность.

– Обдумаю оба предложения. А сейчас даю вам первое задание. Идите к другому отряду вашей армии, окруженному на том холме, и убедите их сдаться. Вот мои условия – либо они уходят со своим личным оружием, но оставляют тяжелое вооружение, либо, как ты, сдаются и присоединяются к моему войску. Если они не сдадутся, то я прикажу тебе начать атаку на них. Принимаешь ли ты мои условия?

– Да, повелитель.

– Снимите с него путы.

Четверть часа спустя Мустафа Эргюн выехал из лагеря Хумаюна в сопровождении десяти человек. Когда он подъехал к холму, на котором стоял военный совет, враги расступились перед ним. Хумаюн видел, как он со своим сопровождением поднялся на холм и начал переговоры с командирами. Вскоре отдельные командиры разошлись, чтобы переговорить со своими воинами. Перед тем как снова расступились войска, послышались крики радости, и Мустафа Эргюн и его люди поскакали обратно к позициям Хумаюна.

Двое телохранителей падишаха подвели к нему и стоявшим рядом с ним Байрам-хану и Акбару улыбающегося Мустафу Эргюна.

– Каковы успехи?

– Больше никакого кровопролития, повелитель. Отряд на холме под предводительством гуджаратского князя по имени Селим и две трети войска гуджаратцев, нанятых Татар-ханом, когда он впервые решил занять имперский трон, устали от этой кампании и желают вернуться домой, приняв твои условия.

– Хорошо. А остальная треть?

– Смешанный отряд из разных мест. Много совсем еще мальчишек, которые присоединились к нам ради приключений, когда мы проходили через их деревни. Большинство не желают ничего, кроме как остаться в живых. Другие – закаленные воины вроде нас, включая сотню стрелков из моего родного края под командой моего старого боевого друга Кемил Аттака, и почти столько же персов, набранных для обслуживания нескольких небольших пушек. Все они хотят служить тебе своим оружием, как и мы.

– Ты хорошо поработал, и я готов принять на службу и тебя, и твоих людей. Могут присоединиться все желающие при условии, если их командиры докажут свою преданность мне. – Повернувшись к Байрам-хану, Хумаюн сказал: – С каждой победой мы все ближе к цели. Но мы не имеем права на ошибку, иначе все наши победы окажутся напрасны. Сегодня вечером мы будем пировать и приветствовать наших новобранцев, но завтра отправимся на бой с последним претендентом на мой трон – Сикандар-шахом. Он гораздо более успешный полководец, и его армия самая большая из трех. В Дели засел его ставленник, а сам он охраняет дорогу к столице. Впереди у нас величайшее сражение.

Поздно вечером, когда в лагуне все еще слышались радостные голоса и пьяное пение, Хумаюн покинул пир и на мгновение остановился посмотреть на звезды, мерцающие в черном бархате ночи. Потом он вернулся в шатер. Слуга поднял занавеску, падишах вошел и сел за низенький стол. Взяв перо, он обмакнул его в нефритовую чернильницу и в мерцающем свете масляной лампы стал писать письмо Хамиде, чтобы утром передать его гонцу, который отправится в долгое путешествие в Кабул. Он писал о том, что Акбар в безопасности, о том, как он любит ее, и о своей уверенности, что скоро он снова взойдет на трон Индостана.

* * *

В неподвижном зное Хумаюн смотрел со своего наблюдательного пункта на невысоком холме из песчаника, как на горизонте собираются темные тучи. Такое всегда случалось в начале лета накануне муссонных дождей. Прошел почти месяц с тех пор, как были разбиты войска Татар-хана. Тогда он приступил к преследованию сил Сикандар-шаха, у которого, согласно сведениям разведки, было четверть миллиона людей, и это число сильно превышало силы Хумаюна, несмотря на то, что они выросли до двухсот тысяч.

Падишах быстро сообразил, что перед тем, как вступить в открытый бой, для уверенности в победе ему надо сильно сократить численность армии противника. Поэтому двумя неделями раньше он разослал всадников под предводительством Байрам-хана, чтобы те разорили форпосты врага и нарушили связь с Дели. Теперь он наблюдал возвращение войск перса по высохшей долине. Гонцы уже донесли, что они одержали некоторую победу, но падишаху хотелось услышать из уст Байрам-хана все подробности и все, что он и его люди разузнали о силе врага и его планах.

Сгорая от нетерпения, Хумаюн позвал охрану и, пришпорив коня, пустил его галопом со склона холма навстречу Байрам-хану. Через час в жидкой тени одинокого дерева они сидели со старым соратником на красно-голубом ковре, заваленном подушками.

– Успех достался нам с трудом, повелитель. В отличие от прежних противников, люди Сикандар-шаха дисциплинированны. Даже захваченные врасплох и будучи меньше числом, они не паниковали и не бежали, но сплоченными рядами давали сильный отпор, иногда принося нам немалые потери, пока мы наконец не победили.

– Как мы и опасались, они оказались сильным противником. Что ты узнал о передвижениях Сикандар-шаха?

– Перед тем как совершить следующий шаг, он сосредоточил главные силы в окрестностях города под названием Сиринд на южном берегу одного из притоков реки Сатледж. Согласно донесениям, полученным после захвата три дня тому назад нескольких гонцов Сикандар-шаха, он призвал подкрепление из Дели и ждет большой отряд в течение следующих десяти дней, вместе с дополнительными деньгами для выплаты войскам, а также с дополнительным вооружением.

– Уверен, что донесение было настоящим?

– На нем печать Сикандар-шаха, смотри сам…

Байрам-хан открыл потертую кожаную переметную сумку, достал большой сложенный лист бумаги с красной восковой печатью и передал его Хумаюну.

– Похоже, что настоящая. Но возможно ли, чтобы она была послана как некая уловка?

– Не думаю, повелитель. Отряд, который захватил гонцов, выследил их далеко, возможно, в сорока милях в сторону от главной дороги. Они сказали, что гонцы мчались галопом, когда они на них наткнулись. Если бы они хотели, чтобы их поймали, то ехали бы не спеша. Когда я с ними разговаривал, люди Сикандар-шаха произвели хорошее впечатление. Было видно, что они удивлены и растерянны, что их захватили врасплох. Если они притворялись, то игра их была безупречна.

– Тогда сплотим наши силы и перехватим их подкрепление, деньги и вооружение. Немедленно разошли разведчиков, чтобы следить за всеми дорогами и возможными подходами к ним.

* * *

– Повелитель, их пикеты предупредили неприятеля о нашем приближении, – доложил Хумаюну слегка запыхавшийся Ахмед-хан. – Они остановились и приняли оборонительную позицию милях в двух отсюда, за тем хребтом, позади небольшой деревни, население которой сбежало при их появлении, расположили своих людей за деревенскими стенами и соорудили из повозок дополнительные заграждения.

– Сколько их там?

– Около пяти тысяч; в основном всадники, включая нескольких стрелков, защищающих обоз. У них даже есть несколько пушек.

– Теперь у нас нет возможности напасть неожиданно. Лучше всего атаковать до того, как они успеют подготовиться. Пусть Байрам-хан подготовит своих людей.

Через полтора часа Хумаюн стоял на гребне холма над деревней и наблюдал, как первая волна его воинов под командой Байрам-хана двинулась на заграждения, где скрывались люди Сикандар-шаха. Раздался громкий залп из вражеских пушек, и несколько человек Байрам-хана упали. Последовал треск мушкетных выстрелов, опустошивший еще несколько седел. От второго залпа пушек пали еще люди, не успев доскакать до баррикад, но люди Байрам-хана продолжили наступление.

– Папа, смотри, там, впереди отряда Мустафы Эргюна? – крикнул Акбар.

Хумаюн посмотрел в сторону, указанную сыном, сквозь белый дым, плывший над долиной. Его новый рекрут перепрыгнул на коне дувал, а за ним, не отставая, мчались его люди. Падишах видел, что несколько его отрядов попали под такой мощный обстрел и потеряли так много людей, что пришлось отступить, оставив у заграждения тела соратников и лошадей.

Потом Хумаюн заметил, как Байрам-хан посигналил отряду своих людей в резерве. Они поскакали на брешь в баррикадах, которую пробили Мустафа Эргюн и его отряд, быстро следуя за ними во вражеский лагерь. Внутри они стали рубиться с защитниками с тыла. Несколько минут всадники, занятые в драке, метались из стороны в сторону. Но постепенно люди Хумаюна начали брать верх, и все больше их переправлялись через заграждения, несмотря на потери от решительного обстрела со стороны Сикандар-шаха. Шаг за шагом защитников оттеснили на их прежние скученные позиции. Вдруг группа всадников Сикандар-шаха вырвалась из общей плотной массы, стала прорываться через баррикады и решительно поскакала в сторону, где находились основные силы врага.

– Их надо остановить, – крикнул Хумаюн. – За мной!

Низко склонившись над шеей коня, в сопровождении Акбара он галопом поскакал за всадниками. Возглавляемые упитанным командиром в стальных латах, те держали сплоченный строй, очевидно, стараясь как можно скорее предупредить Сикандар-шаха о судьбе своих боевых товарищей, а не просто спасти свои жизни.

Хумаюн и его люди постепенно настигли их. Как только они оказались на расстоянии выстрела из лука, падишах схватил лук и стрелу и, привстав в стременах с зажатым в зубах поводом, выстрелил в командира, промахнувшись всего на несколько дюймов. Стрела вонзилась в седло. Однако не успел он наложить на тетиву вторую стрелу, воин свалился с коня, пронзенный стрелой в шею. Он запутался ногой в стремени, и его протащило по земле. Голова его билась о камни, покуда не оборвалось стремя. Неприятель перевернулся дважды и замер. Хумаюн сообразил, что спасительную стрелу выпустил Акбар. С лошадей падали и другие всадники Сикандар-шаха.

– Отличный выстрел! – крикнул Хумаюн своему сыну. – Но теперь держись подальше.

Он пришпорил коня еще раз и помчался за оставшейся дюжиной всадников. Вскоре догнал самого последнего, который отчаянно нахлестывал своего взмыленного пони. Увидев Хумаюна, он все же заслонился круглым щитом, но опоздал: острый клинок полоснул его по шее пониже шлема. Кровь хлынула алым фонтаном, и он рухнул на землю.

Не оглянувшись, падишах помчался дальше за единственным всадником, которого не прикончили его люди и который теперь попытался уйти от погони. Это был прекрасный, ловкий наездник на стремительном черном коне, из-под копыт которого летели камушки. Хумаюну никак не удавалось настичь его, хотя конь у него был гораздо свежее. Наконец ему и его троим телохранителям удалось поравняться с ним по обе стороны. Неприятель замахнулся своим ятаганом на одного из телохранителей. Тот успел поднять руку и заслонить голову, но, получив глубокую рану, отступил. Однако, замахиваясь, воин подставился под удар Хумаюна, и падишах пронзил ему бедро. Всадник упал с коня, а конь поскакал дальше.

Придержав своего коня, падишах развернулся в седле и увидел, что все его люди собрались вместе, и, самое главное, Акбар был в безопасности. Когда они прискакали обратно к деревне, Хумаюн заметил, что почти везде бой закончился. У нескольких глинобитных лачуг драка продолжалась. Где-то горела ветхая крыша, возможно, воспламенившись от мушкетной или пушечной искры или нарочно подожженная, чтобы выкурить противника. Но, подъехав ближе, Хумаюн увидел, что и этот бой закончился, и оставшиеся противники сложили оружие.

Через четыре часа небо заволокло темными, почти лиловыми тучами, и поднялся раскаленный ветер. Муссонные дожди готовы пролиться в любой день, подумал Хумаюн, возможно, даже сегодня во второй половине дня. Повернувшись к Акбару, стоявшему рядом под навесом алого командного шатра, он обнял сына за плечи.

– Я всегда гордился своим мастерством лучника, но твой выстрел, сразивший командира, был исключительный.

– Благодарю, но, кажется, я промахнулся.

– Нет, нет. Видел, как ты тренировался… – Хумаюн помолчал и сжал плечо сына. – Выстрел твой был хорош в любом случае, и я рад, что именно ты его сделал. Надо было приказать, чтобы ты не сопровождал меня в погоне за теми всадниками. Меткие стрелы могли бы убить нас обоих, разрушив мои мечты о предназначении семьи, и причинили бы маме огромное горе. В будущем на поле брани надо держаться друг от друга подальше. И, боюсь, тебе придется оставаться в тылу.

– Отец… – начал Акбар, но смолк, увидев в глазах отца решимость и поняв смысл его слов.

– Хватит об этом. Вот идут наши военачальники под предводительством Байрам-хана, обсуждать дальнейшие действия.

Хумаюн вернулся в шатер, где у трона полукругом были разложены подушки для командиров, а справа от трона стоял золоченый стул для Акбара. Как только все собрались, Хумаюн спросил:

– Каковы наши потери?

– Убиты по крайней мере двести человек и больше шестисот ранены, многие тяжело, включая нескольких турок Мустафы Эргюна, которые первыми одолели баррикады.

– Мустафа Эргюн и его люди бились отважно. При разделе добычи надо будет удвоить их долю, но прежде чем назначать награду, надо определить размер добычи.

– Два больших сундука золотых монет, – сказал Байрам-хан. – И пять с серебром, на уплату воинам Сикандар-шаха. Такая потеря сильно расстроит его планы.

– Можно лишь надеяться, что будет так… Какое вооружение мы захватили?

– Две повозки с новыми мушкетами и порохом с пулями. Две новые пушки среднего размера и десять поменьше. Люди Сикандар-шаха успели взорвать шесть пушек, набив их до отказа порохом. Еще ящики с мечами и боевыми топорами, а также три с половиной тысячи лошадей и несколько быков и других вьючных животных. В целом солидная и своевременная для нас добыча – и точно такая же серьезная потеря для Сикандар-шаха.

– Сколько его людей мы захватили?

– Около четырех тысяч. Остальные убиты. Что делать с пленными, повелитель?

– Держите их сорок восемь часов, а потом пусть все, кто готов поклясться на Священной Книге, что не будут больше воевать против нас, уйдут безоружные пешком на юг. А теперь давайте обсудим план окончальной победы над Сикандар-шахом. Заид-бек, каким, по твоему мнению, должен быть наш следующий шаг?

– Муссон неизбежен. Во время дождей успех кампании маловероятен. Наши обозы и тяжелое вооружение не смогут передвигаться. Надо встать лагерем и разослать разведчиков, чтобы контролировать все пути между Сикандар-шахом и Дели. А когда муссоны закончатся…

– Нет, – прервал его Хумаюн. – Я не позволю муссонам остановить нас. Именно этого и ждет Сикандар-шах. Цена трона очень велика. Я потерял его слишком надолго. Настало время его вернуть. Если мы атакуем теперь, то у нас будет преимущество внезапности. В прошлом я откладывал решительные действия слишком часто – и потерял инициативу. Теперь так не будет. Ахмед-шах, как далеко от нас основные силы Сикандар-шаха? Сколько дней маршевого хода до них?

– Они до сих пор стоят лагерем под Сириндом на Сатледже в ста милях к югу отсюда, возможно, на расстоянии десяти дней марша для армии с обозом. Разведчики донесли, что они, похоже, обосновались там надолго и подготовились переждать муссоны со всеми удобствами до следующего похода.

– Ну что же, их ждет большой сюрприз.

Глава 26

Победа

Тяжелые тучи обрушились на землю увесистыми каплями дождя, наполняя огромные лужи вокруг алого шатра Хумаюна. Поджидая своих военачальников на военный совет, падишах выглянул из-под мокрого навеса и заметил, что лужи в низинах и топких местах лагеря превратились в водоемы. Вода доходила почти до щиколоток воинов, под проливным дождем деловито сновавших между пикетами. Куда бы он ни глянул, погода не сулила никакого просветления.

Хумаюн вернулся в шатер, где уже собрались полукругом военачальники, отряхиваясь от дождя. Перебегая короткое расстояние от своих шатров, они успели промокнуть до нитки. Хумаюн занял место в центре рядом с юным Акбаром.

– Ахмед-хан, каковы последние сведения об армии Сикандар-шаха?

– Он все еще в шести милях за укреплениями в Сиринде, там же, где и был, пока мы добирались сюда. От нескольких его шпионов, которых мы захватили, известно, что он давно знает о нашем приближении, но ничего не сделал, чтобы противостоять нам. Никаких сомнений, он все еще верит, что мы не нападем во время муссона из страха застрять в грязи и стать легкой мишенью для его надежно установленных пушек, лучников и стрелков.

– Я отложил нападение на неделю, чтобы убедить в этом заблуждении Сикандар-шаха. Он должен думать, что мы осторожны и предсказуемы, как и он, и что, подобравшись к его позициям, не будем торопиться с боем, пока не закончится дождь и земля не подсохнет.

– Но разве он не прав, повелитель? – спросил Заид-бек, озабоченно посмотрев на него. – Мы не сможем сдвинуть наши пушки, и порох для мушкетов постоянно влажный. Было несколько случаев взрыва при попытке его просушить.

– Конечно, у нас будут кое-какие проблемы при атаке, – согласился Хумаюн. – Но это лишь частные неудобства в сравнении с преимуществом внезапности нападения.

Байрам-хан кивнул, но многие все еще сомневались. Вдруг Акбар, который обычно только слушал и редко говорил, встал и уверенным, спокойным голосом произнес:

– Думаю, что ты прав, отец. Настало время осуществить наши планы и удивить Сикандар-шаха, пока он не успел собрать большое войско. У него гораздо больше возможностей, чем у нас.

– Хорошо сказано, Акбар, – улыбнулся Хумаюн. – Пусть люди Ахмед-хана найдут самый твердый путь к лагерю Сикандар-шаха. Похоже, он пролегает по тем возвышенностям к северо-востоку отсюда. В том направлении придется пройти милю, а то и две, но оно того стоит. Мы не рискнем тащить туда пушки, но возьмем с собой несколько конных стрелков. Даже если из-за сырого пороха выстрелить смогут лишь некоторые из них, все равно будет польза.

– Но на том пути нас могут заметить, и у Сикандар-шаха будет время подготовиться, – вмешался Надим Кваджа.

– Я об этом думал. Для большей неожиданности, а также чтобы скрыть наше передвижение, хочу атаковать под покровом ночи за час до рассвета завтра. Подготовку надо провести сегодня, как можно секретнее, и войска поднять в три часа ночи, чтобы выступить через час. Двигаться будем отдельными отрядами по пятьсот человек, каждый со знаком отличия из яркого куска материи на руке, чтобы в темноте не спутать своих с чужими.

– Повелитель, – произнес Байрам-хан. – Мне твой план понятен. Думаю, наши люди вполне способны его осуществить, ибо они доверяют своим командирам.

– Хочу с Акбаром пойти к войску, чтобы вдохновить воинов, рассказать о нашем плане, о нашей вере в них, чтобы они обдумали все это.

Днем дождь немного затих, но на горизонте облаков собралось еще больше, когда вместе с Акбаром, Ахмед-ханом и Байрам-ханом Хумаюн подскакал к нескольким шатрам, в которых находились всадники Байрам-хана, в основном люди из Бадахшана. Хумаюн решил обратиться именно к ним. Спрыгнув со своего вороного коня, он дождался, пока они соберутся вокруг него, и начал.

– Ваши отцы служили моему отцу, когда он завоевал империю. Вы верно служили мне в этом походе, снова завоевывая земли, вырванные у Моголов жадными узурпаторами. Завтра мы пойдем в атаку. Нам с вами предстоит великий бой. Когда мы победим, в чем я не сомневаюсь, мы вернем Индостан и сохраним его бескрайние земли для наших сыновей.

Перед тем как продолжить, Хумаюн замолчал, чтобы обнять за плечи Акбара.

– Я знаю, что ваши сыновья, как и молодой Акбар, стоят того наследия, за которое завтра мы будем сражаться. Мы будем биться не только за свое, но и за их будущее. Так завоюем же свою судьбу. Проявим мужество и одержим такую победу, о которой наши внуки и их дети будут говорить с благоговением и благодарностью за наши дела – точно так же, как мы вспоминаем легендарные подвиги Тимура и его соратников.

Когда Хумаюн закончил, бадахшанцы радостно приветствовали его речь. Слова его дошли до их сердец, как дошли они до всех, с кем говорил падишах, проходя по лагерю.

* * *

В два часа ночи Джаухар тихо вошел в шатер Хумаюна, чтобы разбудить его, но тот уже проснулся. Падишаху удалось немного поспать; но сейчас, слушая мерный шум дождя по крыше шатра, он стал размышлять, планируя предстоящий бой, снова и снова выверяя каждый шаг.

Потом невольно мысли вернулись к событиям, случившимся после того, как он покинул Агру семнадцать лет тому назад, уступив ее Шер-шаху. Теперь Хумаюн понял, насколько незрелым он был в то время – свято верил, будто успех принадлежит ему по праву, и мало старался для его достижения. Однако он никогда не терял веру в себя, в свое предназначение и в победу, как бы тяжелы ни были неудачи. Падишах возблагодарил судьбу за новую возможность. Да, он заслуживает имя, данное ему при рождении, – Хумаюн, «удачливый».

Многие, даже властители, получают единственную возможность; если они не сумеют воспользоваться ею, то исчезают, не оставив в истории следа, словно их никогда и не было, и все их надежды, обещания и амбиции уходят в небытие. За время своего правления Хумаюн понял, что неизменно упорный дух важен для правителя точно так же, как храбрость в бою. Однако сегодня предстоит битва, и он знал, что это новое испытание его смелости.

С этой мыслью падишах стал готовиться к сражению. В этом деле нельзя было обойтись без Джаухара, который с юных лет помогал ему надевать высокие желтые кожаные сапоги для верховой езды и украшенные драгоценностями и гравировкой стальные латы. Когда слуга наконец протянул ему великий отцовский меч Аламгир, Хумаюн улыбнулся и, коснувшись его руки, произнес:

– Благодарю тебя за верную службу во всех моих невзгодах. Скоро мы вернемся в свои роскошные покои в Агре.

– Повелитель, я в этом не сомневаюсь, – ответил Джаухар, откинув полог шатра, и Хумаюн вышел в сырую ночь.

Акбар ждал отца снаружи, и они обнялись.

– Нельзя ли мне пойти в атаку? – спросил сын. – Я завидую своему молочному брату Адам-хану, который пойдет в авангарде. Он сможет хвалиться, что участвовал в бою, когда мы встретимся со своими тренерами, а я…

– Нет, ты – будущее династии, – прервал его Хумаюн. – Если Адам-хана убьют, Махам Анга будет оплакивать его утрату, но это личное горе ее и ее семьи. А вот если мы оба погибнем, то прервется наш род. Я не могу так рисковать, поэтому ты должен остаться.

Хумаюн понял, что Акбар спросил скорее из надежды на разрешение, чем действительно ожидая его, но все равно восхитился таким поступком.

Отойдя от сына в сторону дерева маргозы, где его ожидали Байрам-хан и остальные командиры, в тусклом свете зарницы он заметил в нескольких ярдах молодого кворчи Байрам-хана, его оруженосца. Юношу тошнило, и он едва держался за поводья своего коня и коня своего хозяина. Хумаюн направился к нему. Завидев его, юноша выпрямился и быстро вытер рот тряпкой.

– Ты нервничаешь… или, может быть, немного боишься? – спросил падишах.

– Немного боюсь, повелитель, – признался юноша. По его нежному лицу было видно, что он не старше Акбара.

– Это нормально, – ответил Хумаюн. – Но помни кое-что, сказанное мне моим отцом перед битвой при Патипате. Истинная смелость – это когда, чувствуя страх, все равно садишься на коня и мчишься в бой.

– Да, повелитель. Я не подведу ни тебя, ни Байрам-хана.

– Знаю, что не подведешь.

Когда спустя час Хумаюн и отряд кавалеристов из Бадахшана остановились, погода совсем испортилась. Они дошли до места, где надо было свернуть с более твердой, но скользкой северо-восточной дороги, которую отыскал Ахмед-хан для решительного нападения на лагерь Сикандар-шаха. Дождь лил все сильнее и сильнее, застилая всякую видимость в темноте. Даже при вспышках молний не было видно ничего, кроме потоков дождя, слепивших серебряным и стальным блеском пристальные глаза Хумаюна и его людей. Отдаленные раскаты грома превратились в сплошной треск и грохот над головой. Даже природные стихии помогают, довольно подумал Хумаюн. Ухудшение погоды было ему лишь на руку. Люди Сикандар-шаха никак не могли увидеть или услышать их приближение, пока они не подберутся вплотную.

Спустя несколько минут из-за сплошной стены дождя появился Ахмед-хан. Из-под шлема у него выбились седеющие мокрые пряди волос, лицо было в морщинах. Он широко и радостно улыбался. Вдвоем они поднялись на крутую скалу, чтобы осмотреть гуджаратскую крепость Чампнир.

– Повелитель, мы захватили единственный форпост Сикандар-шаха, который он поставил днем для защиты подходов к своему лагерю. Тридцать моих людей тихо перелезли через глиняную стену, совсем размытую дождем. Они уничтожили гарнизон человек из двенадцати, аккуратно перерезав им глотки, или придушили. Никто не успел поднять тревогу, никто не успел издать ни звука.

– Как всегда, ты хорошо поработал, – ответил Хумаюн.

Ахмед-хан ушел рассылать новых разведчиков. Незаметно подобравшись к лагерю Сикандар-шаха, они должны были сделать все возможное, чтобы обозначить самые топкие болота между нынешней позицией Хумаюна и лагерем, раскинувшимся в темноте не более чем в миле от наступающих войск, чтобы те не увязли в грязи.

Как бы ни хотелось ему поскорее начать судьбоносную атаку, Хумаюн знал, что стоит обождать донесений. В любом случае, расстояния небольшие, и они скоро должны вернуться. Прошла всего четверть часа, но Хумаюну она показалась вечностью.

Ахмед-хан появился в сопровождении шестерых разведчиков, таких же промокших и грязных, как он сам, и доложил:

– Дело такое важное, что я сам пошел в разведку с этими храбрецами. Нас не заметили. Землю и топи прощупали копьями. Если ехать прямо, то придется одолевать большие пространства совсем вязкой земли, и продвижение будет медленным, а многие лошади просто застрянут в грязи. Но если взять правее, то там хотя и топко, но гораздо легче пройти. Тогда мы подберемся к земляным валам, что построил Сикандар-шах вокруг своего лагеря с северной стороны. Эти валы выше человеческого роста. Придется воспользоваться лестницами, которые ты приказал взять с собой.

– Благодарю, Ахмед-хан. Джаухар, скажи Байрам-хану отобрать пары воинов из авангарда, чтобы нести лестницы между седел. Скажи ему, чтобы дал мне знать, когда будет готов, и я присоединюсь к нему.

Джаухар удалился, и в свете молний Хумаюн разглядел, что люди перса выстроились в боевом порядке. Теперь сражение было неизбежно, и Хумаюн вдруг понял, что страха он не испытывает. Общее восприятие действительности сильно обострилось, от чего мгновения тянулись невероятно долго. Казалось, что зрение у него стало острее. Он даже видел сквозь завесу мрака, как Байрам-хан кивнул ему.

Хумаюн натянул кожаные латные рукавицы и инстинктивно коснулся отцовского меча Аламгира в драгоценных ножнах на боку. Поудобнее вдев ноги в стремена, чтобы те не соскользнули, пришпорил своего вороного коня и направился туда, где его ждали Байрам-хан с Ахмед-ханом. Последний должен был показывать им дорогу вместе со своими шестью следопытами, проводившими рекогносцировку. Каждый из них повязал на предплечье по белой льняной ленте, чтобы их было видно в темноте.

– Да сопутствует нам Всевышний, – произнес Хумаюн. – Веди, Ахмед-хан.

Тот просто кивнул и поехал вперед. За ним быстро двинулись остальные шесть разведчиков, следом – Байрам-хан и его юный кворчи, теперь совершенно спокойный, с решительным и серьезным выражением лица. Хумаюн развернул коня и направился за ними во мрак ночного ливня.

Двигаться можно было только легким галопом. Даже так из-под копыт лошадей летело много грязи и воды на тех, кто шел следом. Спустя не более чем две минуты Ахмед-хан придержал коня у небольшого каменного выступа. Хумаюн подъехал к нему.

– Повелитель, – тихо произнес старый разведчик. – Эти скалы – последний крупный ориентир. Стены лагеря Сикандар-шаха прямо перед нами всего в шестистах ярдах.

– Собери людей с лестницами.

Когда те подъехали – лестницы закреплены кожаными ремнями между седел, – дождь затих, и, словно по волшебству, из-за туч выглянула бледная размытая луна. За несколько мгновений до ее исчезновения Хумаюн увидел земляной вал вокруг лагеря Сикандар-шаха. Он был, как и говорил Ахмед-хан, почти в человеческий рост, но кое-где земля была размыта, от чего заграждение выглядело больше как покатый холм.

Когда спустя мгновения к валу подъехали люди, быстро спешились, приставили лестницы и забрались на стены, показалось, что никакой охраны нет. Наверху они стали разгребать мокрую землю – кто ногами, кто лопатами, которые принесли с собой привязанными к спинам. Скоро почти тридцать футов стены было снесено, и осталось лишь небольшое возвышение, через которое Байрам-хан в сопровождении своего кворчи тихо провел всадников в лагерь. Дождь снова усилился, и не было никаких признаков тревоги, когда Хумаюн со своей охраной перебрался через ограду.

Но вдруг откуда-то впереди послышался испуганный крик:

– Враги!

Другой слабый крик донесся от стен, а потом более громкий звук трубы с той же стороны. Возможно, задремавшая охрана проснулась посреди нашествия и попыталась поднять тревогу. Из центра лагеря послышались ответные звуки трубы.

Внезапность была утрачена, и Хумаюн понял, что надо действовать как можно стремительнее, чтобы разбить врага, пока тот не вооружился и не занял боевые позиции. Когда он добирался до Байрам-хана, чтобы приказать тому двигаться в центр лагеря, со стороны стражи вместе с дождем посыпался град стрел. Одна стрела вонзилась в седло Хумаюна, другая ударилась о латы Байрам-хана, беспомощно отскочив в сторону, но третья попала в бедро кворчи Байрам-хана. Юноша схватился за ногу и, когда из раны потекла кровь, вскрикнул.

– Туго перевяжи ему рану и уведи за ограду, – крикнул падишах хакиму. – Он молодой и храбрый, он заслужил того, чтобы жить!

Один из телохранителей Хумаюна бросился на помощь.

Посыпались еще стрелы, но их было немного, и потеряна была лишь одна лошадь, которая свалилась в грязь с двумя стрелами в шее. Ее всадник, коренастый таджик, успел выпрыгнуть из седла, поскользнулся в грязи, но удержался на ногах.

– Байрам-хан, пошли сорок человек, чтобы нашли и уничтожили лучников. Остальные – за мной, к победе!

Когда Байрам-хан ускакал за отрядом для нападения на стражу, Хумаюн вынул из ножен Аламгир. В сопровождении охраны, Мустафы Эргюна и его турецких наемников, подняв меч перед собой, падишах пришпорил коня почти сразу в галоп, насколько это было возможно в топкой грязи, и помчался в глубь лагеря. На востоке у горизонта теперь немного просветлело. Близился рассвет, но Хумаюн, склонившись к седлу, все еще с трудом видел сквозь ливень. Спустя минуту или больше он разглядел впереди темные силуэты тесных рядов шатров и сразу услышал крики людей Сикандар-шаха, выбегавших наружу и пытавшихся вытащить мечи из ножен.

– Порушьте шатры, чтобы они там застряли, уничтожьте всех, кто уже выбрался!

Отдав приказ, Хумаюн склонился ниже и стал рубить веревки большого шатра, который сразу рухнул на землю. Затем полоснул кого-то, вырвавшегося из другого шатра и поднявшего двойной лук. Почувствовал, как глубоко вонзился Аламгир в незащищенную грудь воина и ударился о ребра. Лучник изогнулся и упал под копыта одного из всадников Хумаюна, который тоже упал.

Повсюду воины падишаха слезали с коней и рушили шатры, переходя в рукопашный бой. Скоро люди катались в грязи, разя и избивая друг друга. Хумаюн узнал одного из воинов, с курчавой бородой, мускулистого бадахшанца, который улыбался, сидя на шее противника, и тянул его за волосы. Затем резко ткнул противника лицом прямо в густую жижу, подержал его так, а потом отбросил в сторону безжизненное тело. Другой его воин подбежал к привязанным лошадям и обрубил их поводья, а потом хлестнул каждую по крупу, чтобы те разбежались в ночи. Отлично, подумал Хумаюн, от этого только сильнее паника среди сонных врагов. Другой его воин схватил копье у рухнувшего шатра и проткнул им двоих копошившихся внизу. Вскоре тела замерли, и на ткани шатра проступили кровавые пятна.

– Ко мне! – крикнул Хумаюн Мустафе Эргюну. – Светает. Теперь стало видно больше, и надо отыскать шатер Сикандар-шаха. Байрам-хан и ты – со мной, твои люди тоже.

Вскоре начало быстро светлеть, и Хумаюн разглядел на невысоком холме в полумиле несколько больших шатров, поставленных неровным прямоугольником; на одном из них вяло висел мокрый флаг. Определенно, это был шатер Сикандар-шаха. Подъехав ближе, падишах увидел людей, круживших у шатров. На некоторых уже были надеты латы и шлемы, другие только седлали лошадей, залезали на них без защитного вооружения и строились в оборонительном порядке.

Спустя минуту Хумаюн услышал треск мушкетного выстрела из-под занавески одного из шатров. Люди Сикандар-шаха сумели сохранить порох сухим. Краем глаза он увидел, как один из турок Мустафы Эргюна тихо соскользнул со своего коня с пулей в виске. Его испуганный конь метнулся наперерез коню Хумаюна. Избегая столкновения, падишах натянул поводья, но скакун, испугавшись, встал на дыбы. Хумаюну пришлось использовать все мастерство наездника, чтобы усмирить коня и поставить его на все четыре ноги, отойти в сторону и дать проход остальным всадникам. В свою очередь, увидев, что у Хумаюна затруднение, они придержали своих коней и стали отличной мишенью для людей Сикандар-шаха. Над одним из шатров взмыли стрелы и посыпались на них из белого мушкетного дыма. Погибли еще несколько человек Хумаюна. Один уронил меч и, упав головой в грязь, замер. Другие остались в седлах, но отстали от товарищей, чтобы заняться своими ранами.

Почти сразу сбоку раздались два громких взрыва. Повернув голову на звук, Хумаюн сообразил, что люди Сикандар-шаха задействовали две большие пушки, установленные под бревенчатой крышей. Каждое ядро поразило свою цель. Одно попало в живот черному коню, свалив его наповал. Животное попыталось встать, но внутренности его вывалились, и оно, жалобно заржав, снова упало в грязь. Второе ядро оторвало переднюю ногу другой лошади, свалившейся на скаку и скинувшей через голову своего всадника, воина Мустафы Эргюна.

Все произошло очень быстро, и, когда Хумаюн справился со своим строптивым конем, в голову ему пришла страшная мысль. А что если его втянули в тщательно подготовленную ловушку, и теперь люди Сикандар-шаха окружают лагерь, чтобы не дать им уйти? Но трон Индостана он из своих рук больше не упустит. Нет, этого не случится… В такой судьбоносный момент он не должен сомневаться, не должен позволить нерешительности ввергнуть его в замешательство.

– Вперед, перегруппируйтесь! Нельзя терять стремительности! – крикнул Хумаюн и, размахивая Аламгиром, направился прямо к шатрам, откуда стреляли мушкеты, пытаясь пустить коня во весь опор, насколько позволяла топкая грязь. За ним устремилась его охрана.

Раздалось еще несколько выстрелов, и были новые жертвы, но вот Хумаюн оказался среди вражеских стрелков, которые теперь попытались сбежать, бросив свои длинные ружья и треноги. Ударом Аламгира падишах уложил одного из них. Но потом на него и его людей напали всадники, которых он видел садящимися на коней ранее. Толстый командир на гнедом коне с забралом на лице нацелился своим копьем прямо в грудь Хумаюна.

Падишах чуть повернул коня, и копье скользнуло по латам, слегка выбив его из равновесия, поэтому он промахнулся мечом. Они оба развернулись. Неприятель выхватил меч и снова помчался на Хумаюна. Тот увернулся от его разящего удара, услышав, как сталь просвистела над его головой, а затем ударил Аламгиром в не защищенную кольчугой диафрагму врага. Острое лезвие глубоко вонзилось в мягкую, жирную плоть. Истекая кровью, толстяк рухнул на шею коня, который унес его в гущу сражения.

Затем Хумаюн атаковал наглого субъекта в красном тюрбане, сражавшегося неподалеку. Тот достал двойной топор, привязанный к седлу, и, размахнувшись, запустил его прямо в Хумаюна. Падишах рукой заслонился от удара, но острое оружие больно полоснуло. Топор был достаточно тяжелый, чтобы порвать кольчугу и вскрыть шрам от давнишней раны, которую он получил в битве при Чаусе. По руке в рукавицу потекла алая кровь. Хумаюн не обратил на это внимания и, крепко зажав в руке Аламгир, ударил всадника, проехавшего мимо так резко, что они столкнулись ногами. Удар Хумаюна пришелся прямо в горло врага, срубив ему голову. Тело какое-то время оставалось в седле, фонтаном извергая в небо кровь, потом свалилось на землю.

Тяжело дыша, Хумаюн придержал коня и огляделся. Они выиграли сражение вокруг командных шатров. Слева он увидел Мустафу Эргюна и нескольких воинов в белых тюрбанах, преследовавших всадников Сикандар-шаха. Справа, среди людей Байрам-хана падишах заметил молочного брата Акбара. Они окружили еще одну большую группу противника, которая уже складывала оружие.

Байрам-хан подъехал к Хумаюну.

– Повелитель, мои младшие командиры докладывают, что двадцать наших отрядов уже вошли в лагерь Сикандар-шаха, и через минуту прибудут еще больше. Мы уничтожили много врагов, пока они не успели вооружиться, и взяли в плен еще больше; остальные в панике разбежались малыми группами. Мы уже захватили три четверти лагеря. Однако враг еще сопротивляется, и в юго-западном углу их пока много. Мои люди говорят, что видели важного военачальника, возможно, самого Сикандар-шаха, скачущего в сопровождении охраны от командных шатров – там, где мы напали в первый раз, вон в том направлении.

– Отправляемся туда в погоню и постараемся схватить Сикандар-шаха, если это именно он. Но прежде всего перевяжи мне рану шарфом, – сказал Хумаюн, сняв рукавицу и протянув Байрам-хану окровавленную руку. К счастью, рана оказалась неглубокой, и кровотечение почти сразу прекратилось.

Хумаюн и Байрам-хан поскакали сквозь дождь по слегка холмистой земле в юго-восточный конец лагеря мимо упавших шатров, перевернутых котлов, мертвецов, раненых, трупов животных, валявшихся в лужах, переполненных кровью. Когда они подскакали ближе, грохот и крики сражения стали громче, включая и редкие выстрелы мушкетов, если стрелкам с обеих сторон удавалось зарядить оружие сухим порохом.

В свинцово-хмуром свете нового дня Хумаюн увидел, как отчаянно сражаются люди Сикандар-шаха. Они перевернули несколько обозных телег вокруг невысокого холма, из-за которого сыпались стрелы и пули. За баррикадами собрались несколько отрядов всадников, расположившись на площади в сто двадцать ярдов. Похоже, там скопились несколько тысяч врагов. Однако они были полностью окружены.

– Байрам-хан, прикажи нашим людям слегка отступить, но держать войска Сикандар-шаха в полном окружении. Мы дадим им шанс выжить, если они сложат оружие и скажут, где их предводитель.

Через четверть часа в неприятельских заграждениях открылся проход, и парламентер Хумаюна, молодой военачальник по имени Бахадур-хан, поскакал обратно к Хумаюну, ожидавшему его на черном коне.

– Повелитель, они хотят сдаться. Они клянутся, что Сикандар-шаха среди них нет, что он покинул командный шатер со своей охраной сразу после нашей атаки – попросту сбежал. Они винят его в том, что он бросил их ради собственного спасения. Именно поэтому они хотят сдаться. Несколько командиров желают присоединиться к нашей армии.

Облегчение и радость наполнили Хумаюна. Он победил. Он уничтожил последнее препятствие к владычеству над Индостаном. Даже невзирая на то, что он не смог пленить Сикандар-шаха, его победа была полной. Огромная армия врага разбита менее чем за два часа. Все, кто не ранен, сдались или разбежались.

Дрожащим от волнения голосом Хумаюн произнес:

– Воины мои, я благодарю вас. Мы одержали великую победу. Индостан почти что в наших руках. Но не надо тратить время попусту. Прежде всего мы позаботимся о наших раненых и похороним погибших, а потом двинемся на Дели, чтобы закрепить эту великую победу.

* * *

Под пение птиц Хумаюн проснулся в своем алом шатре посреди лагеря у великих стен из песчаника, окружавших Дели. В то утро он должен был торжественно въехать через высокие ворота, чтобы прослушать хутбу, прочитанную в его честь на пятничной службе в мечети. Он снова будет провозглашен падишахом Индостана. Дни, когда после битвы у Сиринда армия Хумаюна стремительно, насколько то позволяли муссоны, двигалась к Дели, были напряженные. Местные правители спешили предложить ему свою верность, и отряды воинов, служившие прежним претендентам на трон, торопились сдаться и поступить к нему на службу. Четыре дня тому назад Хумаюн проходил места битвы при Панипате, в которой он и его отец впервые завоевали Индостан. Даже теперь, спустя двадцать девять лет, на полях все еще белели огромные кости боевых слонов султана Ибрагима.

Накануне вечером, лежа в шатре, Хумаюн думал о параллелях и парадоксах своей жизни и сравнивал ее с жизнью отца. В первый раз он проиграл бой Шер-шаху, когда его противник неожиданно напал ночью во время муссонных дождей. Последнюю победу над Сикандар-шахом он одержал, применив такую же тактику. В обоих случаях он был ранен в правую руку. Его войска растаяли после поражения в битве с Шер-шахом так же быстро, как выросли они после победы над Сикандар-шахом и другими претендентами на трон в его последней кампании. Его братья восстали против него и угрожали его семье, а вражда между родственниками Шер-шаха превзошла даже это, и Адил-шах убил собственного племянника-младенца на глазах его матери, своей родной сестры, совершив то, на что даже Камран оказался не способен.

Хумаюн завоевал Кох-и-Нур для Моголов после великой победы при Панипате – и пожертвовал им во время упадка династии, чтобы возродить свое величие. Подобно отцу, он познал триумф в юношестве, но пережил суровые испытания, укрепившие его решимость. Это потребовало персидской помощи и религиозного компромисса, но помогло гораздо меньше, чем он надеялся. Как и Бабур, перед завоеванием Индостана он провел в Кабуле гораздо больше времени, чем хотел.

Неужели все это предопределено, как движение звезд? Если так, то как это происходит? Неизбежны ли события, предопределены ли они всевышней волей, предназначены ли к тому, чтобы быть прочитанными по звездам кем-то, кто умеет предвидеть, как верил когда-то сам Хумаюн? Или же, наоборот, является ли предопределенность жизни плодом его воображения, алчущего понимания меняющегося мира и событий, которые сами по себе вызваны простым совпадением или стечением обстоятельств? Неужели семейная вражда есть врожденная угроза правящим династиям? Разве брат Бабура не восстал против него, и разве сыновья Тимура не усомнились и не отобрали власть у отца? Разве за поражениями не следует всегда забвение, а за великими победами не поднимаются волны новых сторонников? Неужели изучение опыта отца и использование его в укреплении своей решимости не способствовало сходству в их судьбах?

В юности Хумаюн верил в судьбу и в предназначение. Эта вера, казалось, отвлекла его от ответственности за свои поступки и их последствия. Она питала его праздность и оправдывала наивную веру в то, что его особое положение дано ему по праву и является незыблемым. Но опыт изменил его, и теперь, в зрелом возрасте, Хумаюн отбрасывал такое поверхностное объяснение, даже оправдание неудач. Хотя единый Бог решает, в каком статусе кому родиться, но лишь сам человек, опираясь на свои способности, может построить свою жизнь. Он, Хумаюн, возродил свою империю не потому, что так было предопределено, но потому, что он стремился к этому, преодолевая свои слабости и отказываясь от излишеств, чтобы целиком сосредоточиться на своих усилиях по достижению единственной цели. Гордый за свои мысли, падишах заснул, думая о том, как его возобновленное правление соотнесется с совсем недолгими годами, проведенными Бабуром на троне после завоевания Индостана.

Проснувшись и собираясь позвать Джаухара, Хумаюн вспомнил о своих мыслях накануне вечером. В этот миг взгляд его упал на один из томов зведных карт. Он улыбнулся. Даже если он больше не верит, что звезды хранят все тайны жизни, изучение их движения и причин, его вызывающих, все еще занимало его ум. Созерцание звезд всегда будет доставлять ему радость.

Спустя два часа, завершив одевание, Джаухар протянул Хумаюну длинное полированное зеркало, чтобы тот мог осмотреть свой парадный наряд. В отражении стоял высокий, стройный мускулистый мужчина лет сорока пяти, такой же, как в те времена, когда он впервые взошел на престол, даже несмотря на то, что на висках появилась седина, а вокруг глаз и у рта пролегали морщинки, когда он улыбался.

На нем была надета парадная белая накидка с вышитыми белым золотом солнцами и звездами, а также просторные рубаха и штаны из кремового шелка, обшитые по краям жемчугом. На поясе из золотой сетки висел Аламгир в усыпанных драгоценностями ножнах. На ногах были короткие рыжевато-коричневые сапожки с загнутыми острыми носами и вышитыми на голенищах массивными золотыми звездами. На голове красовался тюрбан из золотой парчи с павлиньим пером на макушке и рубиновой брошью в центре спереди, которая гармонировала с тяжелым ожерельем из золота и рубинов. На указательном пальце правой руки было надето кольцо Тимура с изображением тигра, а остальные пальцы были унизаны сверкающими изумрудами и сапфирами.

– Благодарю, Джаухар, ты помог мне одеться, как подобает падишаху. Я понял, что просто власти и авторитета недостаточно; надо еще, чтобы народ видел тебя таким. Это вселяет в них доверие и преданность… Но хватит об этом. Где мой сын?

– Ждет снаружи.

– Пусть он войдет.

Спустя мгновение из-за шторы на входе в шатер, распахнутой стражниками, одетыми во все зеленое, появился Акбар. Несмотря на то, что ему еще не исполнилось тринадцати лет, он был почти такой же высокий и широкоплечий, как отец. Он тоже был разодет по-царски в пурпурный и сиреневый шелк, который лишь подчеркивал его молодую мужественность.

– Отец, – обратился Акбар, заговорив первым и широко улыбаясь, – четверть часа тому назад прибыл гонец из Кабула и привез письмо от мамы. Она уже в пути из Кабула в Дели. И если муссоны ей не помешают, она будет здесь недель через шесть или восемь.

У Хумаюна полегчало на сердце. Присутствие Хамиды наполнило бы его счастьем. Чем скорее он исполнит свое обещание, данное им во время свадьбы четырнадцать лет тому назад – подарить ей жизнь повелительницы в Дели и Агре, – тем лучше.

– Это прекрасная новость, Акбар. Надо срочно послать отряд войск, чтобы встретили ее и помогли скорее добраться сюда.

Отец с сыном медленно проследовали из шатра к царским слонам, которые уже преклонили колени неподалеку. Джаухар и Адам-хан, которые должны были ехать вместе с ними, шли за ними на почтительном расстоянии. По пути слуги держали над ними шелковые пологи, защищающие от солнца, – муссонные дожди на время прекратились. Другие слуги обмахивали их опахалами из павлиньих перьев – для прохлады да чтобы отогнать назойливых москитов, роившихся над теплыми лужами, все еще покрывавшими землю.

Подойдя к слонам, Хумаюн по небольшой золоченой лестнице забрался на спину большего из двух животных. За ним поднялись Джаухар и один из телохранителей в зеленом наряде, заняв свои места позади него. Драгоценные камни, в основном гранаты и аметисты, украшавшие хауду, засверкали на солнце, когда первый слон поднялся на ноги, а за ним встал второй, поменьше, на котором ехали Акбар, Адам-хан и еще один телохранитель. Акбар болтал со своим молочным братом, словно они просто отправились на охоту.

Величественные слоны медленно направились к строю других слонов. Хумаюн видел Байрам-хана в одной из хауд, наряженного по персидской традиции. Позади него был его кворчи, оправившийся после ранения, хотя это потребовало болезненного прижигания раны, и теперь он всегда будет слегка прихрамывать. Заид-бек ехал сразу за Байрам-ханом. По приказу Хумаюна Ахмед-хан должен был ехать на первом слоне.

– Ты заслужил эту честь. В самых опасных и неблагодарных походах ты всегда был впереди, – сказал ему падишах.

Мустафа Эргюн и его люди следовали среди первых конных эскадронов, шедших перед слонами. На миг Хумаюн задумался о самых близких людях, которые сыграли роль в его судьбе. На этой церемонии он хотел бы видеть однорукого Вазима Патана и даже водоноса Низама. Но после разгрома Камрана Вазим Патан предпочел остаться старостой в деревне, а отыскать Низама просто не хватило времени…

Вернувшись в настоящее, Хумаюн коротко произнес:

– Поехали.

Приказ дошел по рядам слонов и конницы до всадников впереди процессии, которые несли огромные развевающиеся знамена Хумаюна и династии Моголов, а также флаг Тимура. Через полмили они вошли в высокие ворота из песчаника; барабанщики и трубачи, шедшие сразу за знаменосцами, стали играть на своих инструментах – сперва тихо, а потом все громче, когда дошли до толпы, которую сдерживал строй воинов вокруг лагеря и которая теперь выстроилась вдоль дороги, выстланной пальмовыми ветвями и посыпанной лепестками цветов.

Слон Хумаюна продвигался вперед, а сам падишах в золотой хауде любовался солнечными бликами, игравшими на латах всадников и упряжи коней впереди процессии, внемля звукам музыки, звону снаряжения, ржанию лошадей и радостным крикам толпы. Вдруг с замиранием сердца он поднял свой взор к жаркому голубому небу и увидел в мерцающем сиянии – или ему это показалось? – двух парящих орлов, предвестников величия Моголов. Индостан принадлежал ему. Он вернул себе трон отца. Отныне их династия будет только укрепляться. Он и Акбар позаботятся, чтобы так было.

Глава 27

Звезды улыбаются

Хумаюн сидел в своих покоях в Пурана Кила, крепости из красного песчаника, строительство которой в восточной части Дели на заре своего правления начал он, а Шер-шах и его сын Ислам-шах завершили. Толстые, хорошо укрепленные стены крепости с тремя сторожевыми башнями с воротами тянулись более чем на милю. Мощная крепость – и прекрасная резиденция. На столе перед Хумаюном лежала стопка официальных документов и книг, содержащих сведения о правлении Шер-шаха и его сына, которые принес Джаухар, назначенный Распорядителем Двора в благодарность за годы самоотверженной службы.

Теперь, когда пышные церемонии и торжества по поводу его восшествия на престол в Дели закончились, Хумаюн решил серьезно изучить, как работает его империя, а не расслабляться и наслаждаться тем, что могли предложить его новые владения. Своим советникам он сообщил: «Наше дело сделано лишь наполовину. Захват Индостана был, возможно, самой легкой его частью. Мы должны быть уверены, что сохраним свои завоевания и увеличим наше влияние». Он уже допросил военачальников Шер-шаха и Ислам-шаха, которые остались в Дели, и разослал верных командиров для проверки их правления в различных провинциях; среди посланных был и Ахмед-хан, назначенный правителем Агры.

Слегка нахмурившись, падишах стал читать документы, непроизвольно восхищаясь достижениями узурпатора. Из бумаг следовало, что Шер-шах был жестким, хитрым и эффективным организатором, хладнокровным и расчетливым воином. Он реорганизовал систему управления провинциями, чтобы предотвратить любое усиление могущества отдельных правителей. Он перестроил систему сбора налогов. Конечно, во время последних войн налоги поступали хаотично и нерегулярно, но слуги Хумаюна уже доложили, что казна Шер-шаха до сих пор была достаточно богата. И все это было на руку падишаху. Что писал его отец в своем дневнике?.. По крайней мере в этом месте много денег. Хумаюн знал, что контроль за благосостоянием Индостана будет ключом к сохранению и расширению могущества.

Шер-шах улучшил дороги, перестроил старые глинобитные караван-сараи вдоль этих дорог и построил новые, чтобы путники могли найти кров через каждые пять миль. Но главной задачей караван-сараев было их использование в качестве почтовых домов, дак чауки, где гонцы могли сменить лошадей для скорейшей доставки государственной почты по новым дорогам. Это позволяло быстро узнавать обо всем, что творилось в самых отдаленных местах империи.

Чтобы предотвратить бунты, Шер-шах построил новые крепости для контроля над провинциями и жестко подавлял любое беззаконие. Хумаюн прочел еще раз фрагмент, особо привлекший его внимание: Наимудрейший и наидобродетельнейший Шер-шах постановил, чтобы каждый староста защищал свою деревню и путников, в случае если какой-либо вор или убийца нападет на путника и станет причиной его увечья или смерти. Если Шер-шах говорил, что староста будет в ответе, то он имел в виду именно это. В случае если задумавший зло не был разоблачен, то наказание должен был понести сам староста.

Положив тяжелый фолиант в кожаном переплете на мраморный стол, Хумаюн улыбнулся, вспомнив свои собственные первые дни на троне. Как скучно было ему даже думать о вещах, которые столь занимали Шер-шаха! Что героического в сборе налогов, или реорганизации провинций, или в строительстве дорог? Но теперь он видел, что это суть наиважнейшие вещи для сохранения власти. Если бы в свое время он больше сосредоточился на этом, а не на поиске ответов у звезд и опиума, возможно, он не потерял бы Индостан. Теперь главное было не разрушить то, что создали Шер-шах и Ислам-шах, но сохранить все лучшее, чтобы укрепить собственную власть над империей…

Однако одно изменение он произвести должен. Хотя Дели был столицей Шер-шаха, а Пурана Кила – укрепленным дворцом, достойным падишаха, Хумаюн мечтал снова жить в Агре, в городе, который своей столицей сделал Бабур. Как только появится возможность, он перевезет свой двор туда. Хамида никогда не видела Агры, и вместе они создадут там дворец такой красоты, что придворным поэтам потребуется все их красноречие, чтобы описать его словами. Но в настоящий момент Дели был удобнее расположен для предстоящей поездки по всем провинциям его империи, которую он планировал в следующие несколько месяцев, чтобы напомнить простым людям Индостана, пострадавшим от ветров войны, что он настоящий падишах, что он всемогущ…

– Повелитель, караван госпожи Хамиды всего в пяти милях от города, – прервал слуга мысли Хумаюна, и сердце его запело.

Он знал, что жена его едет быстро, но что она будет здесь так скоро, стало для него сюрпризом. Хумаюн стоял, переполненный радостью и тоской по ней. По такому случаю дела государственные могут обождать.

– Принесите мне торжественные одежды. Перед своей женой хочу выглядеть как можно лучше. Но она все равно затмит любой мой наряд своей красотой.

Падишах наблюдал медленную процессию Хамиды со стороны западных ворот Пурана Кила. Это были самые великолепные ворота, с высокой заостренной аркой, украшенной белыми мраморными звездами и двумя башнями с обеих сторон. Именно через эти ворота въехала Хамида, госпожа Великих Моголов, жена повелителя Индостана. Слон, на котором она сидела, был украшен пластинами из чеканного золота, даже его бивни были позолочены. Когда он проходил в западные ворота, раздался звук труб, и слуги стали бросать с крыши пригоршни лепестков роз и тонких изогнутых золотых пластинок. Хумаюн поспешил спуститься во внутренний двор, где был раскинут просторный шатер из зеленого бархата с навесами, украшенными зелеными лентами, а занавески на входе были подвязаны золотыми жгутами с кисточками. Внутри шатра падишах увидел плиту из белого мрамора, установленную, чтобы Хамида могла сойти со слона, не сопровождаемая взглядами посторонних наблюдателей.

Вот слон Хамиды вошел во двор, и махут, сидевший на его шее, аккуратно направил его к большому шатру прямо в распахнутый вход. Потом, легонько похлопывая слона сперва по правому, а потом по левому плечу, заставил его опуститься на колени рядом с мраморной плитой. Как только животное опустилось, погонщик спрыгнул с него и почтительно замер рядом. Хумаюн подошел к хауде и, поднявшись на плиту, осторожно раздвинул мерцающую золотую вуаль.

Хамида улыбнулась ему. Казалось, что она стала еще прекраснее, чем прежде, в своем расшитом золотом наряде. Длинные черные волосы, благоухающие сандалом, рассыпались по плечам и по трепетной груди, украшенной ожерельем из рубинов и изумрудов – его свадебным подарком, который она сохранила за все суровые годы.

– Оставь нас, – приказал Хумаюн махуту, затем поднял Хамиду на руки, вынул ее из хауды и крепко обнял. – Моя госпожа, – прошептал он, – моя повелительница…

В ту ночь они любили друг друга в покоях с видом на реку Джамна. Когда-то здесь располагался гарем Ислам-шаха, и резные альковы, отделанные маленькими зеркальцами, теперь при свечах сверкали, словно бриллианты. В золоченых курильницах на тонких ножках в каждом углу тлел ладан, а из мраморных фонтанов в виде лепестков роз струилась ароматная вода.

На Хамиде не было ничего, кроме ожерелья. Хумаюн нежно коснулся атласной кожи ее бедра.

– Наконец-то я могу дать тебе то, что обещал. Во время нашего бегства через пустыню раджпутов, иногда в бессонные ночи я смотрел на звезды, размышляя о том, какие послания хранят они, – и находил в этом утешение. Но моим самым большим утешением всегда была ты, такая отважная, решительная, такая терпеливая, даже когда из еды у нас было только мясо мула, сваренное в шлеме на костре из кизяков…

Хамида улыбнулась.

– До сих пор не забыла, как была потрясена, когда отец сказал мне, что ты хочешь жениться на мне. Видела тебя всегда издалека… ты был словно бог… В первую брачную ночь я ужасно волновалась. Но когда ты подошел ко мне, я увидела, что ты просто сгораешь от любви, и я поняла, что ты станешь частью меня… Ты весь во мне… ты моя жизнь.

– А ты моя… Но позволь мне еще раз доказать, что я не бог, а мужчина…

И, прижав Хамиду к себе, Хумаюн увидел ответный огонь в ее карих глазах.

* * *

– Повелитель, прибыл гонец с посланием от Байрам-хана.

– Приведи его ко мне немедленно.

Ожидая, Хумаюн ходил по комнате. Наконец-то… Но какие новости принес гонец? Прошло почти три месяца с тех пор, как Байрам-хан уехал во главе двадцатитысячного войска, чтобы расправиться с серьезной и внезапной угрозой владычеству Хумаюна. Несмотря на то, что после битвы под Сириндом Сикандар-шах сбежал в предгорье Гималаев, он снова появился в долинах Пенджаба, где пытался найти поддержку. Первые донесения Байрам-хана были обнадеживающие, обещающие, что скоро он настигнет Сикандар-шаха и его войско, но потом противник снова ушел в горы. В последнем донесении, полученном почти месяц тому назад, сообщалось о плане его преследования. С тех пор вестей не было.

Дни шли за днями, и больше всего Хумаюн тревожился за Акбара. Сын умолял его разрешить отправиться в поход с Байрам-ханом, и Хумаюн нехотя согласился, приказав, чтобы Акбара держали подальше от сражений, поручив его особой заботе Надима Кваджи, отца его молочного брата Адам-хана, который тоже отправился в поход. Хумаюн, конечно, гордился сыном, но Хамиде было тяжело видеть, как ее единственное дитя с готовностью едет на войну, и хотя они старательно избегали разговоров об этом, падишах знал, сколь много беспокойных ночей провела она. Однако теперь, если повезет, ожидание закончится.

Пыльная одежда и скованная походка гонца сказали Хумаюну, как много времени он провел в седле. Поклонившись, гонец достал из кожаной сумки сложенное письмо.

– Мне приказано вручить его тебе лично, повелитель.

Хумаюн нетерпеливо взял письмо, вдруг почувствовав острое нежелание узнавать его содержание. Но это глупо… Он медленно развернул послание и прочел строчки, написанные аккуратным, элегантным почерком перса.

Повелитель, возрадуйся. Твои войска разбили предателя Сикандар-шаха, который бежал, словно трус, на восток в Бенгал, бросив своих людей на произвол судьбы. Мы взяли пять тысяч пленных и огромную добычу. Если Аллаху будет угодно, через месяц я надеюсь привести твои войска обратно в Дели и с радостью доложу в подробностях о нашем походе. Твой сын в добром здравии и просит передать свое почтение тебе и госпоже.

В молчаливой радости Хумаюн покачал головой, а потом крикнул слугам:

– Прикажите, чтобы на воротах города и крепости били в барабаны! Мы одержали великую победу, и мир должен знать об этом.

* * *

Как только небо на западе порозовело, Хумаюн услышал торжествующий звук труб, который возвестил о том, что через западные ворота въехал Байрам-хан. Один из личных слуг Хумаюна помог ему надеть платье из темно-зеленой парчи с изумрудными застежками.

– Подарок, который я хочу преподнести Байрам-хану, у тебя?

– Да, повелитель.

– Тогда идем.

В сопровождении шести телохранителей Хумаюн направился в зал собраний и вошел в него через арочную дверь справа от золоченого трона. Придворные, военачальники и слуги, среди которых был и Джаухар, уже собрались, выстроившись полукругом напротив трона. Их одежды всевозможных расцветок, от шафраново-желтых и красных до пурпурных и голубых, были такие же яркие, как и ковер из Тебриза, на котором они стояли. Драгоценности сверкали на их тюрбанах, на шеях и пальцах. При появлении Хумаюна все низко поклонились.

Ему захотелось быстро пройти мимо них, сквозь распахнутые двустворчатые двери из полированного тутового дерева, в следующий зал, где его ждали Байрам-хан и Акбар. Но он собрал придворных, чтобы они были свидетелями возвращения домой полководца-победителя, и действо должно было пройти торжественно. Сев на трон, Хумаюн поднял руку.

– Пусть Байрам-хан подойдет. – Он наблюдал, как его военачальник вошел в зал и медленно направился к трону, потом остановился и поклонился. – Приветствую тебя, Байрам-хан, – произнес падишах и подал знак слуге, который вышел вперед с мешочком из бирюзового бархата.

Развязав шнурок из крученой серебряной нити, Хумаюн высыпал содержимое на левую ладонь и протянул ее Байрам-хану. Те, кто стоял ближе к трону, ахнули, увидев темно-красный блеск рубинов.

– Байрам-хан, ты воин, для кого такие безделушки, как этот подарок, ничего не значат. Но у меня для тебя есть еще кое-что. Ты станешь моим хан-и-ханан, ханом-над-ханами, верховным главнокомандующим армии Моголов.

– Повелитель. – Байрам-хан еще раз низко поклонился, но Хумаюн успел заметить удивленный блеск в его глазах.

Это был хороший способ отблагодарить военачальника, который покинул родную Персию ради преданной службы у него. Заид-бек тоже ждал почестей, и, несомненно, он их заслужил, но недавно он попросил разрешения вернуться в свои родные места под Кабулом. Ветеран постарел и стал неповоротлив, признался он Хумаюну. Его военная карьера почти закончилась, но если он понадобится падишаху, то немедленно откликнется на его зов.

Глядя поверх головы Байрам-хана, Хумаюн обратился к придворным:

– В следующую ночь полнолуния мы осветим Пурана Кила таким количеством огней, что их свет затмит даже луну, и отпразднуем нашу победу. – Он снова повернулся к своему слуге. – А теперь приведите ко мне моего возлюбленного сына.

Вошел Акбар, и Хумаюн с радостью увидел, как сильно изменился тот за месяцы вдали от него. Он казался еще выше, из-под зеленого наряда проступали широкие мускулистые плечи. А еще Хумаюн заметил, что он был более чем доволен собой. Но когда сын подошел ближе и приложил к сердцу правую руку, падишах увидел, что она забинтована. Не успел властитель спросить об этом, как Байрам-хан, заметивший его взгляд, произнес:

– Повелитель, как ты и приказал, во время главных боевых действий принц находился под надежной защитой телохранителей. Но однажды, вскоре после разгрома Сикандар-шаха, разведчики донесли, что заметили отряд его людей у подножия гор. Я решил преследовать их с тысячей всадников и небольшим обозом с оружием и провиантом и взял с собой Акбара, чтобы тот набрался опыта в таких походах. Я был уверен, что это безопасно. Но когда мы ехали по узкому ущелью, случился горный обвал, и вместе с мелким щебнем свалились несколько больших валунов, убив троих и заблокировав проход. Бо́льшая часть колонны ушла вперед, но последняя сотня всадников и несколько повозок остались отрезанными от основных сил. Учитывая, что уже темнело и мог случиться новый обвал, я приказал тем, кто был отрезан, вернуться обратно. Потом увел людей подальше из ущелья и вернулся с самыми сильными из нас, чтобы расчистить завал. Но скоро стало ясно, что справиться с этим до утра не получится… Больше всего я тревожился за принца, который вместе со своим молочным братом остался с теми, кто пройти не успел, но… – Байрам-хан замолчал. – Пускай он сам все расскажет.

– Я услышал приказ Байрам-хана уйти из ущелья, – воодушевленно начал Акбар. – Но как только мы начали разворачивать обоз, – а это было трудно, поскольку проход был узкий, – на нас вдруг с горы напали какие-то люди. Из того, что удалось разглядеть в потемках, я понял, что это были не люди Сикандар-шаха, а плохо вооруженные оборванцы – без мушкетов, только стрелы и копья. Думаю, это были горные разбойники, следившие за нами в надежде на добычу. Может быть, именно они и устроили обвал… Кто бы они ни были, они засыпали нас стрелами и убили нескольких человек. Я крикнул нашим людям, чтобы те укрылись за повозками, и приказал стрелкам выцеливать врагов. Закатное солнце слепило им глаза, но грохота мушкетов хватило, чтобы напугать разбойников. Одного из них мы прикончили, тело его скатилось вниз. Осмотрев его, мы нашли у него во лбу пулю от мушкета. Всю ночь мы были настороже, но оборванцы не вернулись. На следующее утро, расчистив завал, мы присоединились к основной колонне.

– А твоя рука?

– Моя первая боевая рана, царапина от стрелы. Адам-хан заметил ее и оттолкнул меня в сторону, иначе она бы вонзилась в меня… – Янтарно-карие глаза Акбара, такие же, как у Хамиды, сияли от радости, пока он рассказывал свою историю.

– Ты храбро вел себя, – произнес Хумаюн, но про себя подумал, не следит ли Хамида за происходящим за решеткой высоко под потолком справа от трона, а если да, то что думает. Но, несмотря на материнскую тревогу, она должна гордиться Акбаром. Он проявил хладнокровие и изобретательность – важные качества для правителя, пригодившиеся так рано.

* * *

В тот вечер Хумаюн ужинал на женской половине с Хамидой и Акбаром. Глядя на свою восхитительную жену и красивого, атлетически сложенного сына, излучающих уверенность и силу молодости, он ощущал такую радость, какой не испытывал никогда прежде. Казалось, что осколки его суровой жизни наконец-то сложились воедино. Империя, которую милостивый Аллах позволил ему вернуть и сохранить, была в безопасности, и Акбар ее преумножит. Однажды сын сам начнет свои завоевания и расширит владения Моголов от моря до моря.

Хамида тоже выглядела счастливой. Лицо ее расцвело новой красотой, а облегающее шелковое платье подчеркивало дивные изгибы ее восхитительного тела, которое со времен юности немного округлилось, но от этого стало еще более прекрасным. В тот вечер в ее струящихся темных волосах сверкали синие сапфиры, обрамленные бриллиантами. Еще один сапфир украшал ее обнаженный пупок, видневшийся между низко надетыми шароварами голубого цвета и коротенькой кофточкой, облегающей ее трепетную грудь.

– Как ты, моя госпожа? – спросил Хумаюн, когда Акбар оставил их наедине.

– Как я много раз тебе говорила, – улыбнулась она, – превосходно. Сотни слуг, предвосхищающие мои желания. У меня есть все, о чем я могла мечтать, и даже больше. Но больше всего меня радует, что наш сын благополучно вернулся. Он наполняет меня такой радостью… Мне теперь странно вспоминать, как после похищения Акбара Хиндалом мне казалось, что он забыл меня. Я так завидовала Махам Анге, когда видела, как он тянет свои ручки к ней, а не ко мне, и как он ей улыбался… Я так злилась на себя, так стыдилась этой ревности после того, что Махам Анга сделала для нас… Но все это в прошлом. Теперь я чувствую, что знаю каждую мысль в голове Акбара, понимаю все его желания и устремления. Связь между нами не может быть крепче…

– Помню, как утром после первой брачной ночи ты сказала мне, что у нас будет сын и что он станет величайшим правителем… А как ты видишь будущее теперь?

– Рождение Акбара стало последним моим предвидением, и мистическую силу своих предков я потеряла. Возможно, это и к лучшему. Может быть, знание будущего не всегда приносит счастье. Иногда его лучше не знать…

Глава 28

Лестница на небеса

У себя в покоях Хумаюн изучал планы новой библиотеки, которые нынешним утром представили ему архитекторы. Бледный чистый свет ясного январского дня, заливавший рисунки здания из красного песчаника, отделанного белоснежным мрамором, с резными айванами, входными арками, с четырех сторон, где будут выгравированы строки любимых Хумаюном персидских поэтов. Однажды его библиотека превзойдет знаменитые собрания предков Тимуридов в их роскошных дворцах за рекой Амударья. И в самом лучшем месте, в старательно охраняемом ларце, соответствующем прекрасному, хотя и пожелтевшему переплету, будут храниться мемуары его отца.

В Кабуле Хумаюн воздвиг красивую мечеть и медресе, а также разбил несколько прекрасных садов, но не нашел времени, чтобы поставить хотя бы один памятник себе. Падишах был счастлив, что теперь у него появилась такая возможность. В сорок семь лет он все еще был в расцвете сил. Наравне со строительством библиотеки Хумаюн планировал построить восьмигранный плавучий дворец на реке Джамна, в окружении барж, засаженных фруктовыми деревьями – апельсиновыми, лимонными и гранатовыми – и ароматными цветами.

Он также был рад, что на крыше Шер Мандала, элегантного восьмигранника из красного песчаника, построенного Шер-шахом на территории Пурана Кила, почти завершилась установка обсерватории. На открытой крыше Шер Мандала под небольшим куполом находилась площадка чаттри, как ее называли подданные Хумаюна, с которой он наблюдал за звездами. Астрономические инструменты и копия «Зидж-и-Гуркани», книги по астрономии, созданной внуком Тимура Улугбеком, с описанием небесного расположения звезд, были уже подготовлены и вручены императорскому астроному.

Согласно звездным картам, этот вечер, 24 января, особенно хорош для наблюдения восхождения Венеры на ночной небосвод. Взглянув через оконную решетку, Хумаюн увидел, что солнце уже на закате. Отложив чертежи, позвав слуг и сообщив им, что отправляется в обсерваторию и не хочет, чтобы его беспокоили, он быстро спустился, прошел Шер Мандал через благоухающие цветами сады и, поднявшись по крутым каменным ступеням прямо на крышу, нашел там астронома, ожидавшего его среди тонких колонн чаттри.

Хумаюн редко видел такое восхитительное небо, залитое малиново-золотым закатом. И там была она, Венера, Утренняя Звезда, с каждым мигом сияющая все ярче на темнеющем небосводе. В свете масляных горелок дия, зажигаемых слугами по мере наступления сумерек, порхали ночные бабочки, но Хумаюн продолжал пристально смотреть вверх.

Только голос муэдзина, зычно зазвучавший с минарета царской мечети, вызволил падишаха из задумчивости. Хотелось остаться здесь. Но была пятница, день, когда молитва совершается вместе с придворными. Оторвав взгляд от Венеры, Хумаюн повернулся и направился к лестнице. Муэдзин почти закончил, надо спешить…

Но, сделав первый шаг, он запутался сапогом в отороченном мехом подоле длинного халата и полетел в никуда. Он раскинул руки, но ухватиться было не за что, а он все падал вниз. Вдруг голову его пронзила острая, словно удар кинжала, боль. Из глаз посыпались искры, танцуя перед ним причудливым узором, увлекая его за собой и превращаясь в единый яркий луч. Потом опустились мгла, тишина и покой.

* * *

– Великий хаким уже здесь?

– Он скоро будет, Байрам-хан. – Выражение лица Джаухара в тусклом свете комнаты, где лежал Хумаюн, было такое же тревожное, как у перса. – Мы послали за ним сразу же, но, к несчастью для нас, он уехал из Дели неделю тому назад на свадьбу родственника в родной деревне, до которой от Дели день пути. У моих гонцов ушел день на то, чтобы это выяснить и отправиться туда. Однако до меня дошли сведения, что всего час тому назад его отыскали и привезли в Пурана Кила.

– Молю Бога, чтобы он прибыл вовремя и чтобы его знания были так же велики, как и его репутация… – произнес Байрам-хан, услышав голоса в коридоре.

Двери распахнулись, и вошел высокий мужчина, гладко выбритый, в темных одеждах, с большой потертой кожаной сумкой на плече.

Байрам-хан выступил вперед.

– Я хан-и-ханан повелителя. Это я послал за тобой. Ты самый уважаемый хаким в Дели и наша последняя надежда. Наши лекари не смогли ничего сделать, но один из них рассказал о тебе, что однажды ты спас Ислам-шаха, когда тот был близок к смерти после падения с лошади.

Хаким кивнул.

– Уверен, что твоя служба Ислам-шаху не помешает тебе вылечить его преемника.

– Долг лекаря – спасать жизнь людей. – Хаким взглянул на кровать, где лежал Хумаюн с забинтованной головой, закрытыми глазами и совершенно неподвижный. – Перед тем, как я осмотрю повелителя, скажите мне точно, что случилось и в каком он был состоянии. Я должен знать все.

– Боюсь, рассказывать нечего. Три дня тому назад он упал с каменной лестницы. Должно быть, ударился головой об острый край нижней ступеньки. Слуги нашли его с окровавленной головой и принесли сюда в бессознательном состоянии. Наши хакимы осмотрели его и обнаружили глубокую рану и огромный отек на правом виске. У него текла кровь изо рта и правого уха. С тех пор он то приходил в себя, то снова терял сознание. В моменты просветления, которые наступают все реже, он больше никого не узнает, даже жену и сына.

Хаким задумчиво кивнул, потом направился к кровати, осторожно откинул покрывало на Хумаюне, который даже не шелохнулся. Склонив голову, лекарь несколько мгновений прислушивался и, сняв повязку из тонкой шерстяной ткани, открыл рану на отекшем виске. Когда лекарь осторожно прикоснулся, Хумаюн слегка пошевелился, но не издал ни звука.

Хаким еще осматривал рану, когда в комнату с женской половины вернулся Акбар, где он утешал Хамиду. Ему трудно было смотреть на отца, такого беспомощного, но в то же время он не мог уйти. Бо́льшую часть времени за трое суток после несчастного случая юноша провел у постели отца, безнадежно желая его выздоровления.

– Пожалуйста, – прошептал он хакиму, – ты должен его спасти. Верни моего отца к жизни.

– Постараюсь, но жизнь его в руках Божьих.

Хаким снял сумку с плеча и вынул из нее пучок трав. Острый горький запах наполнил комнату.

– Разведите огонь, – приказал он слугам. – Мне надо заварить эти травы и приготовить настой, чтобы снять отек. – Когда те добавили углей в жаровню у подножия кровати, хаким вынул небольшую медную чашу и сверток, стянутый кожаной тесьмой. Развернув его, разложил медицинские инструменты и выбрал из них небольшой острый нож. – Попытаюсь пустить кровь. Это поможет снизить давление на мозг, вызванное отеком. Мне нужен кто-то в помощь. Пусть кто-нибудь подержит чашу.

– Я, – сразу вызвался Акбар.

Хаким осторожно вынул правую руку Хумаюна из-под покрывала, развернул ладонью вверх, поднес нож и сделал на восковой коже падишаха небольшой надрез пониже локтевого сгиба. Когда потекла кровь, Акбар подставил медную чашу. Вид живой алой жидкости вселил в него надежду, служа доказательством, что отец еще жив. Он такой сильный, подумал наследник, столько раз ему удавалось выжить… Он одолеет и эту напасть…

Когда хаким жестом велел Акбару убрать чашу с кровью и приложил тампон к надрезу, чтобы остановить кровотечение, Хумаюн что-то пробормотал. Акбар склонился ниже к его губам, пытаясь разобрать, что он говорит, но ничего не понял.

– Я здесь, папа, я здесь, – произнес он, надеясь, что отец его услышит и поймет. Вдруг по лицу его потекли слезы и закапали на Хумаюна.

– Повелитель, пусть хаким сделает свое дело. – Байрам-хан осторожно коснулся плеча Акбара.

– Ты прав.

Взглянув в последний раз на отца, юноша встал и медленно вышел из комнаты. Двери за ним закрылись, и он не увидел, как грустно покачал головой хаким, повернувшись к Байрам-хану и Джаухару.

* * *

– Повелительница, сожалею, что вынужден нарушить твою скорбь так скоро после смерти твоего мужа, но у меня нет выбора. Если ты дорожишь жизнью сына, то должна выслушать меня…

Хамида подняла бледное, напряженное лицо и посмотрела на Байрам-хана. Глаза ее, видневшиеся над вуалью, закрывавшей нижнюю часть лица, были красны от слез. Но при упоминании того, что Акбару грозит опасность, в ней что-то изменилось. Она собралась, и голос ее прозвучал спокойно.

– Что ты имеешь в виду, Байрам-хан?

– Повелительница, Всевышний посчитал нужным призвать к себе твоего мужа, когда он провел на троне Индостана всего шесть месяцев. Хотя Акбар – его бесспорный наследник, принцу всего тринадцать лет. Если мы не будем осторожны, тщеславные люди попытаются отобрать у него трон. Те, кто некогда поддерживал Камрана и Аскари, но сохранил бы верность твоему мужу на многие годы при его жизни, узнав о его внезапной смерти, могут воспринять это как возможность занять трон, даже несмотря на то, что Аскари мертв, а Камран слеп и находится в Мекке. Мы также должны думать о правителях провинций – таких, как сладкозвучный Узад-бек или султан Мултана, подчинившийся власти Моголов только после нашего завоевания и который может попытаться снова освободиться. И, конечно, новость может вдохновить Сикандар-шаха явиться из джунглей Бенгала в попытке снова собрать свою армию. Есть еще и такие извечные враги, как султан Гуджарата…

– Байрам-хан, довольно, – прервала его Хамида. – Мой муж назначил тебя хан-и-хананом потому, что доверял тебе. Я тоже тебе доверяю. Скажи, что нам делать.

– Надо сохранить в тайне смерть повелителя в течение нескольких дней, чтобы собрать в провинциях тех, кто нам верен, – таких, как Ахмед-хан из Агры. Когда здесь будет достаточно надежных сторонников, мы сможем прочитать в мечети хутбу в честь принца без угрозы заговора. Хорошо бы Заид-бек был рядом. Я уже послал гонцов, сообщить ему о смерти повелителя, и прошу его обезопасить Кабул и сохранить территории за Хайбером для Акбара.

– Но как сохранить смерть мужа в тайне?

– Действуя быстро и решительно. Хотя здесь, в Пурана Кила и в городе, люди знают, что с падишахом произошел несчастный случай, пока они знают очень мало. О его смерти ведают только хакимы, Джаухар и личные слуги. Все должны поклясться, что сохранят эту тайну, и как только я разошлю в провинции гонцов – а я сделаю это в течение часа, – прикажу, чтобы ни единая душа не проникла в крепость и не вышла из нее. Скажу, что в Пурана Кила случилась болезнь и что это лишь меры предосторожности, чтобы зараза не распространилась по городу.

– Но муж мой каждый день являлся людям на балконе Пурана Кила, который выходит на реку. Что скажут они, если он не появится?

– Надо отыскать человека такого же роста и телосложения и нарядить его подобающе, чтобы он изобразил падишаха. Через реку никто не сможет разглядеть, кто это на самом деле.

– А что Акбар?

– Он должен оставаться на женской половине. Поставлю у твоих покоев дополнительную охрану, самых надежных людей. Вся его еда, все напитки должны быть проверены.

– Полагаешь, ситуация настолько опасная?

– Да, повелительница, без сомнения. Не забывай, как здесь, в Дели, всего три года тому назад на глазах у собственной матери был убит сын умершего Ислам-шаха.

– Тогда мы сделаем все, что ты сказал. Этого хотел бы и мой муж.

* * *

В ту ночь при свете лишь луны и звезд Акбар стоял в маленьком саду в стенах Пурана Кила, который Хумаюн начал сажать всего три месяца тому назад. Позади него расположились Джаухар, Байрам-хан и еще несколько доверенных людей, чтобы стать свидетелями захоронения Хумаюна, падишаха из рода Великих Моголов, Владыки Индостана. Поскольку в похоронах не участвовали женщины, даже самые близкие, Хамида и Гульбадан наблюдали из-за решетки вверху. Тело Хумаюна, омытое ароматной водой и завернутое в мягкую льняную ткань, лежало в простом гробу в своей могиле. Мулла только что завершил чтение погребальной молитвы, и похороны падишаха закончились.

Думая об отце, которого он никогда не увидит, Акбар едва сдерживал слезы, и в нем пробудилось понимание. Несколько дней тому назад жизнь казалась ему безопасной и счастливой. Но теперь все изменилось. Он почувствовал вокруг себя напряжение. Хотя мама и Байрам-хан сказали очень мало, по выражениям их лиц, по жестам он понял, что они очень встревожены, и тревожились они за него.

Но он не боится. В нем течет кровь Тимура. Как и его дед Бабур, он не позволит неудаче отобрать у него то, что принадлежит ему. Закрыв глаза, Акбар мысленно обратился к отцу: «Обещаю, что ты недолго пролежишь в этой скромной могиле, скрытой от глаз людей. Как только появится возможность, я построю для тебя здесь, в Дели, самую величественную в мире гробницу. Я, Акбар, новый падишах Моголов, сердцем и душой клянусь в этом. Возлюбленный отец мой, ты дал мне имя «Великий» – и я стану великим. Не только в память о тебе, но ради исполнения того предназначения, которое я чувствую в себе».

Историческая справка

Мне повезло, что жизнь Хумаюна – воина, звездочета и второго падишаха Великих Моголов – хорошо задокументирована, гораздо лучше, чем история его отца Бабура, героя предыдущей книги в серии о Моголах «Вторжение в рай». Приключения, трагедии, противоречия и триумфальные победы в непростой жизни Хумаюна в подробностях описаны его кровной сестрой Гульбадан, «Царевной Роз», в ее воспоминаниях «Хумаюн-наме». Слуга падишаха Джаухар тоже делал описание его жизни, назвав их «Тадкират аль-Вакият». Абуль Фазл, друг и советник сына Хумаюна Акбара, написал хроники правления правителя в первом томе «Акбар-наме».

Невзирая на витиеватый язык и пышные гиперболы, а также некоторые несоответствия в описаниях, Хумаюн предстает перед читателем как отважный, амбициозный, харизматичный и временами несколько эксцентричный человек. Он действительно верил, что по звездам можно читать послания, и в начале своего правления основал в империи департаменты, соответствующие четырем земным стихиям – земле, огню, воздуху и воде, – и даже приказал соткать огромный астрологический ковер. В определенные дни правитель наряжался в соответствующий цвет, и горе было всякому еретику, который являлся перед ним во вторник, в день вражды и мести, когда Хумаюн надевал кроваво-красные одежды. Раннее и хорошо описанное пристрастие его к опиуму объясняет некоторые эксцессы его молодости, но и они были продуктом его пытливого, беспокойного мистического ума.

Все военные, политические и личные события, описанные в данном романе, имели место быть. Шер-шах, амбициозный сын конеторговца из Бенгала, вытеснил Хумаюна из Индостана. После битвы с ним повелителя спас молодой водонос по имени Низам, которому тот разрешил посидеть на троне. Хумаюн бежал с Хамидой через пустыню в землях раджпутов. Рождение Акбара в далеком Умаркоте, путешествие ради обретения убежища в Персии, когда приходилось есть конину, сваренную в шлеме, – все это было. Была и радость Хумаюна после восстановления своего правления в Индостане. Его смерть спустя всего полгода в результате падения с крутой лестницы, когда он спускался с крыши обсерватории, где любовался звездами, кажется плодом воображения писателя, но это чистая правда. Его несчастная вдова осталась с юным сыном и империей Моголов на руках.

Предательство кровных братьев Хумаюна, особенно Камрана и Аскари, действительно почти подорвало его имперское правление. Падишах и в самом деле прощал братьев несколько раз, когда придворные требовали их казни. Хиндал действительно отвернулся от Хумаюна, когда тот решил жениться на Хамиде, в которую был влюблен его брат. Потеряв терпение, Хумаюн действительно ослепил Камрана и отослал его, как и Аскари, совершить хадж в Мекку. Однако порою я упрощал и сгущал события, а также исключил несколько случаев и сократил по времени некоторые эпизоды. Я намеренно воспользовался свободой вымысла, придумав другие эпизоды, но остался верен общей структуре жизни Хумаюна.

Почти все главные герои книги существовали в действительности, включая троих его кровных братьев, сына Акбара, мать Махам, жену Хамиду, кровную сестру Гульбадан, тетю Ханзаду, молочную мать Акбара Махам Ангу, молочного брата наследника Адам-хана, Шер-шаха, Ислам-шаха, Сикандар-шаха, персидского шаха Тахмаспа, шаха Гуджарата Бахадура, Хусейна из Синда, правителя Малдео из Марвара и Байрам-хана. Лишь очень немногие – такие как Байсангар, дед Хумаюна, Ахмед-хан, его верховный разведчик, Касим, его визирь, и Баба Ясавал, его главный конюший, – герои собирательные.

В процессе многолетнего исследования я посетил большинство мест, описанных в книге, которые до сих пор существуют – не только в Индии, но и в Афганистане, Иране и Пакистане. Особенно запомнился павильон из красного песчаника, Шер Мандал в Дели на берегу реки Джамны, где я прошел по лестнице, с которой упал Хумаюн, представив себе харизматичного созерцателя звезд, спешащего по этим узким ступеням, переполненного энергией и уверенностью, мечтающего о великих свершениях за мгновение до того, как свет его погас навечно.

Примечания

Глава 1

Хумаюн вступил на престол в декабре 1530 года.

Хумаюн родился от Махам в 1508 году.

Камран родился от Гульрух в период, не описанный в мемуарах Бабура «Бабур-наме». Точная дата неизвестна, но по возрасту он был очень близок к Хумаюну.

Аскари был рожден от Гульрух в 1516 году. Хиндал родился от Дильдар тремя годами позже, в 1519 году. Еще до рождения Хиндала Махам упросила Бабура усыновить этого ребенка, и тот согласился.

Конечно, Хумаюн пользовался мусульманским лунным календарем, но я перевел все даты на традиционный солнечный, христианский календарь, используемый у нас на Западе.

Тимур, предводитель северных тюркских народов Балрас, больше известен на Западе как Тамерлан, что означает «Хромой Тимур». У Кристофера Марлоу он представлен как «Божья кара».

Обстоятельства пленения Ханзады и смерти Бабура описаны в первой книге серии, «Вторжение в рай».

Глава 2

Завоевание Гуджарата Хумаюном состоялось в 1535–1536 годах.

Глава 6

Битва при Чаусе была в июне 1539 года. Джаухар описал историю с Низамом.

Глава 8

Битва при Канаудже состоялась в июне 1540 года.

Глава 9

И Хумаюн, и Камран предлагали в письмах свои условия Шер-шаху, которые он отверг.

Глава 10

Гульбадан описывает бегство из Лахора как «день воскресения из мертвых, люди оставили свои прекрасные дворцы и все, что в них было, нетронутыми».

Глава 11

Хамида и Хумаюн поженились 21 августа 1541 года.

Глава 13

Ханзада умерла спустя несколько лет и не при тех обстоятельствах, что описаны в книге.

Акбар родился в Умаркоте 15 октября 1542 года.

Глава 14

Сцена передачи Акбара Камрану вымышленная.

Глава 15

Гульбадан описывает свирепые горные племена, склонные к каннибализму, как «вампиров пустынь».

Хумаюн пришел в Персию в декабре 1543 года.

Некогда великий город Казвин был разрушен землетрясением. Он находился на северо-западе Ирана к югу от Каспийского моря.

Пышный прием Хумаюна шахом Тахмаспом и напряженная ситуация между ними описаны как Джаухаром, так и Гульбадан.

Чем ближе Хумаюн подходил к Казвину, тем больше путешествие напоминало триумфальное шествие. По дороге его приветствовали барабаны. Было приказано, чтобы жители городов и деревень надевали лучшие одежды и приветствовали его колонну.

Абул Фазд писал, что алмаз Кох-и-Нур четырехкратно превзошел все триумфальные почести шаха Тахмаспа. Позднее Кох-и-Нур вернулся в Индию, где французский ювелир увидел его в коллекции правнука Хумаюна, шаха Джахана. Теперь он среди британских королевских драгоценностей.

Глава 16

Династия Сефевидов сделала шиизм государственной религией Персии в 1501 году. Основное различие между шиитами и суннитами, появившееся в первые века ислама, первоначально было связано с тем, кто считается законным наследником пророка Мухаммеда и следует ли его избирать, или, как заявляли шииты, он должен иметь это право автоматически, будучи кровным потомком пророка, каким являлся его кузен и зять Али. Слово «шиит» происходит от словосочетания «партия сторонников Али». «Суннит» означает «тот, кто следует заветам (сунам) Мухаммеда». К XVI веку разногласия между этими направлениями углубились – например, в том, какой должна быть обязательная ежедневная молитва. Хумаюн действительно на время стал шиитом.

Глава 17

Камран в самом деле выставил Акбара на крепостной стене Кабула, чтобы предотвратить одну из атак Хумаюна, которых исторически было несколько. Город переходил от брата к брату несколько раз.

Глава 20

Шер-шах умер в мае 1545 года.

Глава 21

Хиндал погиб в сражении с Аскари в 1551 году при иных обстоятельствах, чем те, что описаны здесь.

Глава 23

Джаухар описывает ослепление Камрана. В отличие от Аскари, Камран совершил паломничество в Мекку в 1557 году.

Глава 24

Ислам-шах умер в 1553 году.

Глава 26

Битва при Сиринде произошла в 1555 году.

Хумаюн вступил в Дели в конце июля 1555 года.

Глава 27

Сикандар-шах умер в 1559 году.

Глава 28

Хумаюн умер 24 января 1556 года. Его огромный мавзолей из песчаника, отделанный внутри белым мрамором, стоит в Дели и является архитектурным украшением города и предшественником Тадж-Махала.