ru Zavalery doc2fb, Fiction Book Designer, FB Writer v1.1 05.08.2007 http://lib.aldebaran.ru Scan by Ustas, OCR&Readcheck by Zavalery a16ed17c-7cd7-102a-94d5-07de47c81719 1.2 Торопцев А. Вильгельм Завоеватель. Художник Григорий Мацыгин ТЕРРА М. 1996 5-300-00829-Х

Александр Торопцев

Бросок на Альбион

К ЧИТАТЕЛЮ

Beep викингов был сработан не из тонких пластин сандалового дерева и нежной рисовой бумаги, но из упругой воли суровых людей, и даже его легкое колыхание порождало не приятные струи прохладного воздуха, но дикий ураган человеческих страстей.

Викинги. Люди Севера. Дети скандинавских фьордов. Верные отцы. Заботливые мужья. Поэты. Вооруженные до зубов. Сели на корабли. Жесткий веер раскрылся. Это было в конце восьмого века. Узнав о первых «подвигах» викингов, Карл Великий сказал, что Европу ожидают печальные времена.

Веер викингов распахнулся на огромной территории земного шара. Исландия, Гренландия, «Виноградная страна» (Америка). Англия, Ирландия. Франция, Португалия, Испания, Гибралтар – страны Средиземного моря. Центральная Европа. «Варяжский путь» – по Днепру в Черное море. Волжский путь – на Каспий. Северо-восточный путь – до Северной Двины. Не знали покоя и пощады от викингов страны и народы.

Но воевали дети фьордов не ради войны. Скандинавия, страна чудесных сказок, их родина, не могла прокормить всех своих детей. С оружием в руках они отвоевывали себе жизненное пространство. Сначала небольшие поселения, затем – целые земли и страны. Оседая на земле, вчерашние головорезы-язычники менялись до неузнаваемости, становились благочинными христианами…

К середине XI века силы викингов резко пошли на убыль. Последний крупный «морской король», норвежец Харальд Суровый решился на отчаянную военную авантюру. До этого в течение сорока лет боев он одержал очень много побед. Дюк Нормандии Вильгельм тоже редко проигрывал, как и король Англии Гарольд. Именно этим трем сильным людям выпала судьба закрыть веер викингов и передать его в руки истории, которая готовила странам Европы, Африки и Азии новые испытания.

Счастливого плавания на викингских драккарах!

Бросок на Альбион

«Кто принесет мне голову одного из моих врагов, тот будет мне ближе родного брата».

Кнут Датский.

«Мы родились свободными и воспитаны в свободе; гордый и несправедливый правитель нам нестерпим, потому что мы переняли от предков обычай жить свободными или умереть».

Жители Нортумбрии.

«Надо проникать через ряд веков и видеть тогдашних людей, представлять их себе живущими и действующими на земле, где теперь не сыскать и праха их костей».

Огюст Тьери. Историк. XIX век.

«Для воображения нет прошедшего, для него будущее есть настоящее».

Огюст Тьери.

«Да восславится память о человеке справедливом, имя нечестивых сгинет».

Соломон. Царь Израильско-Иудейского царства. XI-X вв. до н.э.

«У кого есть постоянное имущество, у того постоянное сердце».

Мэн-Цзы. Китайский философ, конфуцианец. IV-III вв. до н.э.

«Нам нужно знать, что наши предки не сумели сделать; их недоимки – наши задачи».

В.О.Ключевский. Русский историк. XIX в.

ВВЕДЕНИЕ

ЗАПУТАННЫЙ КЛУБОК

К началу XI века нашей эры на Альбионе, большом острове, расположенном западнее Европы, за узким, но буйным проливом, скопилось со времен вторжения кельтских племен в середине I тысячелетия до нашей эры такое количество неразрешимых проблем, что даже неистовый Александр Македонянин удивился бы. Это был не «гордиев узел». Это был запутанный клубок из множества нитей разной прочности, длины, цвета, из которых правители Альбиона и соседних государств мечтали соткать великолепный ковер, для чего сначала нужно было распутать этот клубок, разложить рядком все нити, присмотреться к ним, продумать орнамент будущего шедевра, отобрать великолепных мастериц и мастеров, организовать работу. Сложное это дело, кропотливое! Жизнь человеческая коротка, а «ковер» увидеть хочется быстрее… Зачем мудрить, тратить дни и ночи, годы и десятилетия, а то и века на распутывание этих нитей, если есть меч, копье, дротик, если есть огонь?!

Все участники и заглавные герои великой драмы, разразившейся на Альбионе в середине XI века имели и отстаивали свои способы решения запутанной задачи. Кто из них был прав? Победитель? А, может быть, побежденные?

Подобные вопросы интересовали Харальда Сурового и Эдуарда Исповедника, Гарольда и Вильгельма, Анну и Эллисив и отца их Ярицлейва, рыцаря Сильвестика и монаха Херлуина, кардинала Хильдебрандта и ученого Ланфранка… других согероев драмы Альбиона, в которой каждый из них сыграл свою роль.

ХАРАЛЬД СУРОВЫЙ

КОМУ НУЖНЫ КОРОВЫ

«Если те, кто находится наверху, не испытывают доверия к тем, кто находится внизу, то невозможно управлять государством».

Гуньсунь Лун. Древнекитайский философ. IV-III вв. до н. э.

«У каждого поколения есть свои идеалы… и жалко то поколение, у которого нет никаких. Для осуществления идеалов необходимы энергия действия, энтузиазм убеждений; при осуществлении их неизбежны борьба, жертвы».

В.О.Ключевский. Русский историк XIX в.

«Люди, жалкий род!

Что тоните вы копья для убийства

Взаимного? Довольно. Без тревог

Блюдите мирно города свои.

Жизнь коротка – так надобно уметь

Ее прожить легко и беззаботно».

Еврипид. Древнегреческий поэт-драматург. V в. до н. э.

«У кого нет пьющего кровь кинжала, у того не может быть постоянно высокого положения».

Гийсаддин Али. Историк-мемуарист Тамерлана. XV в.

Пировали люди. Шум стоял мужской. Уже помянули добрым словом Сигурда Свинью – отчима Олава конунга, уже сказали другие нужные, кому-то важные речи в честь самого Олава, уже настало время былого – время воспоминаний, самое шумное время пиров всех народов и времен.

Аста, мать Олава, подвела к конунгу трех мальчиков, сыновей своих от Сигурда Свиньи. Конунг посадил на правое колено Гутторма, на левое – Хальвдана, посмотрел на них, затем грозно сдвинул брови, прорычал обиженным медведем:

– Ур-р!

Мальчики испугались. Олав быстро исправил ошибку и улыбнулся детям. Они так же быстро поверили, что беда миновала, но решили все же не засиживаться на коленях старшего брата. Он их не держал, отпустил, подхватил с земли самого младшего Харальда, почувствовал, пока еще только руками, упругость и неподатливость тела ребенка и вес его: слишком много весил Харальд для своих трех лет!

– Ур-р! – скорчил грозную гримасу норвежский конунг, нахмурил брови.

Страшный дядька! Усы разбросаны от носа, длинные, борода висит, как деревянная лопата, волосы цвета слегка подпаленной доски мягко спускаются до плеч, брови зло сдвинуты, глаза сверкают, губы нервно подрагивают:

– Р-ра!

А Харальд смотрит на него спокойно, как бы удивляясь: «Почему брат-дядя претворяется, кого пугает?!»

Не был бы Олав конунгом Норвегии, если бы он так легко от задуманного отступил. Дернул он мальчонку за волосы, не жалея. Харальд не сдержался, в атаку пошел: схватил обидчика за длинные его усы, крепко схватил, потянул на себя со всей силы. Силенок-то у него пока маловато было, но и этого вполне хватило, чтобы вскрикнул Олав конунг от неожиданности и боли:

– Ты, брат, никому не дашь себя в обиду!

Не знал конунг, что придет время, когда брат его юный, Харальд сын Сигурда Свиньи, будет биться в битве жестокой с врагами Олава, не даст старшего единоутробного брата в обиду, хотя и спасти его будет не в силах. Никто в тот шумный вечер не знал, что свершится в сражении при Стикластадире через двенадцать лет. Никто не знал, как распорядится судьба с пирующими на следующий день.

Утром Олав и мать Аста гуляли по берегу небольшого озера, упрятанного от ненужных взоров в складках скал и холмов. Гутторм и Хальвдан елозили по песку, сооружали из самого лучшего для всех детей мира строительного материала свой мир: дома и загоны для скота, горы по соседству и бродивших по покатым песчаным полям песчаных же коров и песчаных овец. Харальд в отдалении копошился у тихой воды. У ног его стояли словно в ожидании приказа боевые корабли – разномастные дощечки. Он спускал их по одной в воду. Он был очень сосредоточен – важное дело.

Олав спросил у Гутторма:

– Что ты больше всего хочешь иметь?

– Чтобы у меня было большое-большое поле, как то, у мыса, – мальчик гордо показал рукой на противоположный берег озера.

– А ты, Хальвдан, что хочешь иметь?

– Чтобы у меня было много-много коров и овец. И чтобы загоны были и трава.

– А как много? – весело ухмыльнулся Олав.

– Чтобы они стояли вплотную друг к другу вдоль берега всего озера, – мальчик зачарованно вытаращил глаза.

– А я хочу иметь, – крикнул с берега Харальд, – так много дружинников, сильных и бесстрашных, чтобы они за один обед съедали еще больше коров, чем хочет иметь брат Хальвдан.

Олав с Астой отошли в сторонку, и конунг сказал:

– Хальвдан и Гутторм точно такие же, как Сигурд Свинья – их отец, прекрасный хозяин. Они мечтают о том же, о чем он мечтал. Больше их ничто не интересует. Из Харальда ты вырастишь конунга.

– Ты прав, они все разные. Но я их люблю, – Аста прекрасно все поняла.

Она знала, чем живет мир, что волнует Олава конунга, его друзей, его врагов, что волнует его главного врага – Кнута Датского, которого не зря прозвали Могучим: так удачлив тот был в военных делах, такое огромное и сильное у конунга Дании было войско. И все же Аста не сдержалась, спросила сына:

– Почему так?

Олав будто бы ждал этого вопроса, будто бы сам думал об этом – так быстро ответил он:

– Ты все знаешь лучше меня. Конунгам сейчас нужны воины. Коровы сейчас не нужны конунгам.

Мать встрепенулась было, хотела что-то спросить или повторить вопрос, но вдруг замолчала. Она действительно знала ответ лучше своего сына.

ПЕРВАЯ ВИСА ХАРАЛЬДА

«Народ либо слишком нетерпелив, либо слишком медлителен. Иногда он тысячеруким исполином опрокидывает все вверх дном, иногда ползет тысяченогой гусеницей».

Лион Фейхтвангер. Немецкий писатель. Х1Х-ХХ вв.

«Считайся с врагами: они первые замечают твои ошибки».

Антисфен. Древнегреческий философ. V-IV вв. до н. э.

До Стикластадира без остановок шло войско Олава конунга. Там, на огромном поле, готовились к бою бонды. Им не понравилась жесткая политика Олава, они восстали против него, их нужно было разгромить.

Даг, союзник норвежского конунга, вел свое войско медленно. Он опоздал на битву. Олав поднял свой стяг, осмотрел поле предстоящего сражения, приказал своим воинам строиться в боевые порядки. На правый фланг, где должен был биться Даг, он поставил бойцов Уппленда – ими командовал брат конунга, Харальд сын Сигурда Свиньи. Ему недавно исполнилось пятнадцать лет. Высокого роста, прекрасно сложенный, сильный и ловкий поединщик он был слишком молод для ратного дела. Брат не мог разрешить ему участвовать в страшном побоище. Он сказал:

– Харальду запрещаю сражаться. Он слишком юн. Его время еще не пришло.

Гневно сверкнули глаза юного воина. Он крикнул:

– Я буду сражаться! У меня пока не хватает сил, чтобы долго удерживать в руках меч, не страшно. Веревкой я привяжу меч к руке и со своими товарищами пойду в бой. Я буду бить бондов.

Олав сурово сдвинул брови. Некогда ему было спорить с братом, но тот вдруг вышел вперед из строя и громко, чуть не сорвавшись на петушиный крик, с какой-то ярой страстью, с упоением бойца – с великой радостью поэта, почувствовавшего в душе первый стих, сказал «свою первую вису»:

Все, кто слышал эту вису, кто видел глаза молодого воина, – люд суровый, – лишь скупо улыбнулись, и Олав, норвежский конунг, мудрый человек, еще раз убедился в том, что брата Харальда ждет великое будущее. Он не хотел пускать его в бой, но он не смог запретить ему драться с врагом, бить бондов, хотя тяжелое предчувствие было у Олава.

Харальд с упплендцами занял правый фланг. Конунг построил войско, сказал людям слово свое. Бонды имели значительное численное преимущество, победить их можно было только стремительным ударом. Так сказал Олав. В затяжном бою – это и сами знали опытные бойцы – у бондов было больше шансов на успех. Конунг умолк.

– Мы победим бондов! Веди нас в бой, Олав! – закричали воины, и громче всех был юный голос Харальда.

Дрался он стойко. Много бондов полегло от его меча, много ран нанесли ему враги. Не смогли воины Олава сокрушить противника в первые же минуты сражения, не смогли. Сдержали натиск бонды, навязали неприятелю свой план боя – затяжного, на весь день, до вечера.

Утром, до битвы, была ясная тихая погода. Но начался бой, и с небом что-то случилось. Здесь, под Стикластадиром, никто не замечал тревожной перемены в настроении неба и солнца, здесь бились люди насмерть. А там, в вышине, извечная синь подалась вдруг бурой краской, а солнце – еще полдень был – резко покраснело, то ли от усталости, то ли от перенапряжения, а, может быть, от стыда, и, будто бы не желая свою стыдливость показывать любопытному люду, стало медленно набрасывать на лик стыдливый свой темную занавеску.

Но людям было не до неба. С каждой минутой, с каждым ударом меча росло преимущество бондов. Все они мечтали убить конунга, рвались к стягу, где стоял окруженный щитами и телохранителями Олав.

Харальд дрался на правом фланге. Он не пропустил здесь врага. В центре усилили натиск бонды, чуть не прорвались к стягу. Олав решил отбросить упорных бондов, атакующих в центре, пошел в бой. И враг увидел его лицо и отпрянул назад:

Олав сразил наповал могучим ударом меча Торгейра из Квистстадира. Казалось, яростный порыв его может изменить ход сражения, но поддержать конунга никто не смог: слишком много было воинов врага, со всех сторон обступили они Олава. В свалке вокруг стяга схватились в жестоком поединке лучшие бойцы враждующих – конунг Норвегии и Турир Собака, известный по всей Скандинавии торговец, боец и проходимец. Конунг нанес Туриру Собаке сильный удар, но даже не рассек его рубашку из оленьей шкуры, изготовленной мастерами финнами:

Олав конунг крикнул Бьёрну:

– Прибей Турира Собаку обухом, раз его железо не берет!

Бьёрн обухом секиры треснул Турира Собаку по голове, но ловким был воином Турир, увернулся он, удар пришелся по плечу. Сильный удар. Но не смертельный. Турир быстро справился с болью и бросился с копьем на Бьёрна. В грудь врага вошло копье – глубоко. Бьёрн охнул, упал и, теряя сознание, дернулся в страхе не за себя, не за жизнь свою быстро угасающую, но за Олава.

Конунг не заметил удара секиры слева по ноге. То был Торстейтейн Строгала. Он хорошо владел оружием. Он начал дело, ранил Олава. И тут же пал, сраженный Финном сыном Арне. Дело бондов продолжил Турир Собака – он должен был всюду успеть. Он не мог иначе. Словно бы боясь, чтобы его не опередили, Турир ловким броском – не собачьим, но кошачьим, тигриным – подлетел к конунгу. Конунг уже силы все растерял, он склонил колено к холодному камню, положил рядом тупой свой меч, и стал читать молитву. Сил на большее у него не было. Он Бога просил о помощи. «Спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани. Если захочешь, если захочешь. Дай конунгу силы. Чтобы драться. Чтобы жить». Меч лежал рядом, отупелый, без дела. Мечи не просят пощады. Мечи, проигравшие бой оленьей шкуре, не имеют права на пощаду.

Турир знал, о чем просит Бога конунг Олав. Может быть, поэтому он так спешил. А вдруг поможет Бог, вдруг сила вольется в изможденное тело! Вдруг меч станет острым, как солнце! Что тогда будет? Смерть будет бондам. Быстрее, Турир, опереди Олава, опереди молитву.

Удачливое копье его, направленное верной рукой, вошло точно в цель. Чуть ниже кольчуги пришелся удар. В живот.

Еще жив был Бьёрн, не хотел умирать он, надеялся, что Олав успеет, что Бог поможет. Держал боец жизнь в слабом теле, дышал, глаза не закрывал – смотрел на конунга. А тут Кальв подоспел к Олаву, устремившему взор к пустынному небу. Солнце давно уже сбросило темное одеяло, спряталось за груду холмов, и серым было небо. А Олав смотрел и смотрел в высь, и шептал что-то беззвучно, невнятно. Кальв подбежал к нему, резким махом рубанул по шее конунга. И только теперь Бьёрн испустил дух. Чуть раньше своего повелителя. Быть может, поэтому на лице его застывшем пропечаталась легкая тень улыбки. Верным подданным не подобает погибать раньше своего повелителя. Не хорошо это.

Спокойно было и лицо Олава. Быть может, потому что в самую последнюю минуту жизни, в последний миг общения с Богом он нечто важное познал для себя. И успокоился.

Турир Собака, один из самых ненавистных врагов его, уже после боя, разгромив со своим отрядом не вовремя подоспевших к месту события людей Дага, вернулся к телу Олава, неуютно скорчившегося на совсем охладевшем камне, уложил его на траву, вытер кровь с лица – удивился. Конунг будто бы спал: так прекрасно было лицо его в отсветах факелов, полыхавших по вечеру над полем боя – огромной, изрезанной овражками, холмами-кочками поляне, которую словно бы придерживали на крупных ладонях хмурые сопки на западе. Кровь Олава попала на рану Турира, рана на глазах зажила. Олав уже не мог мстить своим убийцам. Или не хотел? Быть может, смерть уже примирила его с живыми, даже с врагами. Начались чудеса Олава. Он излечил раны врага, нанесенные им же самим в жестоком сражении. Он сделал то, что хотел или то, что посоветовал ему сделать Бог? Турир не знал. Чуть позже он покинет Норвегию, родину, сбежит от … себя самого. От чудес Олава, которого народ и церковь назовут святым. Немного людей за последние две тысячи лет удостоены такой чести, немного. Много добра он сделает, уже святым, людям. И люди будут чтить его, вспоминать добрым словом.

Странные они – люди! Странный они путь выбрали – железный. Поверили они в силу и во всемогущество железа, почему? Неужели железный путь самый легкий, самый надежный, самый простой? Да, видимо, самый простой. Секрет рубашки из оленьей кожи сложен. Железо проще. Даже Турир больше верил в силу железа, чем в крепость оленьей рубашки. Кольчуга, панцирь, меч, орал, замки, запоры… – все железное. А как же меч Олава затупелый? Ведь он был! Или не был?

Можно, конечно же, не верить в оленью кожу и в другие подобные изобретения пытливого человечества, так спокойнее. Так – вернее. Есть только железо и Бог. Есть люди, которые верят только в железо и Бога. И только эти люди могут побеждать. Даже если они проигрывают иной раз. И только таких людей выбирает история, железных людей, бредущих в поисках побед по своему железному пути к своим железным целям…

Харальд, ее славный избранник, израненный, усталый, чудом спасся в той страшной битве. Рёгнвальд сын Брусси, привел брата Олава к старому бонду, обитателю лесной глуши. Перепуган был хозяин. С утра тревожно билось его спокойное сердце. Далекий шум бредущих на смерть упрямых людей тревожил его. Потом грай битвы слушал он, волновался из-за солнца. Слушал ветра дерзкую песнь. В темноте-то, в лесной глуши, ветер воет страшно, бывалым людям до седых волос не привыкнуть к вою ветра. Потом и солнце объявилось, и ветер угомонился, словно нашкодивший пес. Да только ветер битвы долго не хотел затихать: тянуло от Стикластадира сквозняком упорной рати. Было тревожно бонду. Кто победит? И в той, и в другой армии друзья у него водились. Не сделал он им ничего плохого – только добро. И они не обидели его ни словом гнусным, неправедным, ни делом. Как бьются люди? Сюда в лесную глушь ветер нес лишь звуки боя.

Первой весточкой был Рёгнвальд. Он привез Харальда. Бонд все понял без слов. Он знал секреты лечебных трав, он быстро вылечил юного воина и повелел сыну переправить его на восток в Швецию, где собирались в строгой тайне от врагов Олава все, кому посчастливилось выжить в страшном сражении.

Сын старого бонда, юноша с норовом, гордился победой соплеменников при Стикластадире. Он догадывался о том, кого ведет по заповедным тропам на восток. И зачем ведет. Он думал, сомневался, переживал. Он не хотел быть врагом бондов, простых тружеников-крестьян. Справиться в честном поединке с Харальдом ему, храброму человеку, не удалось бы. Но – лес! Сын бонда знал лес не хуже отца. Лес их кормил, одевал, учил. Лес помог бы ему справиться с Харальдом. Брат Олава это почувствовал в первом же переходе. Шли они по нехоженым, невидимым даже опытному глазу лесным тропам, с горы на гору, с холма на холм, обходили стороной дороги, поселения. Отдыхали в безопасных местах. Молчали. Говорить было не о чем. Говорить не хотели. Думали о вечере, о ночлеге. Юный бонд и юный Харальд.

Вечер пришел неожиданно. Солнце уснуло за сопками, закрыло глаза, лес потемнел. Бонд разжег костер. Харальд смотрел на огонь, на коня своего, стоявшего чуть поодаль, притомившегося вместе с людьми, на коня бонда, тоже уставшего, тоже спокойного. Кони не чувствовали напряжения – напряжения битвы при Стикластадире, которое не развеялось ветром дней по Вселенной, осталось в душах всех норвежцев. И здесь оно держало двух юных людей, волновало их робкие души.

Проводник нервничал. Резкий хруст сухих веток, быстрые струи огня, почти бездымного, бесшумные шаги по мягкой осенней траве, хмурые красные блики в глазах бонда… Он нервничал, не заметить это было трудно, он думал. У него был острый нож. У Харальда были меч и копье…

Костер горел недолго, вскипела вода в медной миске, подвешенной над костром на кривом сучке, воткнутом в землю. Сын бонда бросил в миску травы из своего мешка. От костра остались лишь розовые угольки. Проводник подал напиток Харальду.

– Отец велел поить тебя этим отваром, – сказал он спокойно.

Харальд, обжигая губы, пил терпкую горячую воду, молчал. Ему было пятнадцать лет. Его проводнику – на год-полтора больше. В открытом поединке, а хоть бы и утром, на этой же поляне, он сразил бы бонда вмиг. Если бы бой был утром.

Сын бонда готовился ко сну чуть в сторонке от костра, под низкими лапами ели.

– Мы будем спать здесь, – голос его был тих, тревожен. – Вдвоем теплее.

У бондов при Стикластадире было большое войско, ополчение, все как на подбор хорошие воины. Сына бонда они не поставили в строй, сил тот еще не набрал, чтобы махать мечом весь день с опытными воинами. Харальд знал об этом. Он хотел лечь под своей елью, их тут хватало. Но бонд спокойно, одним лишь движением головы пригласил его к себе, и сын Сигурда Свиньи почему-то не отказался, понял, что так будет лучше.

Они лежали, повернувшись друг к другу спинами. Один держал в руке большой острый нож, другой – меч. Они долго не могли уснуть, думали. Уже спины нагрелись, передавая свое тепло, тепло жизни друг другу, а они все думали о чем-то и молчали, старались не дышать глубоко, не вздыхать глубоко.

Харальд, как ему казалось, уснул позже своего проводника. Бонду так тоже казалось, и, быть может, поэтому спали два юных человека беззаботно и спокойно, крепко сжимая в руках нож и меч. Харальд был еще слаб. Раны, хоть и затянулись, но напоминали о себе даже во сне. Сын Сигурда постанывал, ворочался, отрывался от теплой спины бонда, но через мгновение вновь прижимался к ней.

Так пришло утро.

ВТОРАЯ ВИСА ХАРАЛЬДА

«Трудности похожи на собак они кусают лишь тех, кто к ним не привык».

Антисфен.

«Прежде чем приказывать, научись повиноваться».

Солон. Древнегреческий мудрец. VIII-VII вв. до н. э.

В Швецию прибыли путники. Там Харальд встретил ярла Рёгнвальда, других друзей, участвовавших в битве при Стикластадире. Они перезимовали здесь, снарядили корабли и отправились дальше на Восток, в Гардарики, где правил конунг Ярицлейв. Совсем недавно он принимал у себя Олава конунга, когда тот оказался в беде. Харальд надеялся, что и ему конунг русов поможет. Он не ошибся.

Ярицлейв – русы звали его Ярославом Мудрым – поставил его во главе дружины вместе с Эйливом сыном Рёгнвальда, доверял им самые важные ратные дела. А их у конунга русов было немало. Два юных скандинава воевали, не зная усталости, не зная отдыха.

Такую вису сочинил скальд Тьодольв о подвигах и походах норвежцев, находившихся на службе у Ярицлейва. С каждой битвой, с каждым походом раскрывался военный талант Харальда. Все ему удавалось, бил он врагов Гардарики, «страны городов», страны русов, несколько лет подряд. Возмужал в боях, окреп, затянулись душевные раны, угасла боль в груди, но то, первое свое, столь трагическое для конунга Олава, сражение он помнил постоянно.

Но боль появилась другая у Харальда сына Сигурда Свиньи. Опытная в душевных делах Ингигерд, жена Ярицлейва, дочь шведского конунга Олава, заметила это первой. И удивилась: какие люди, мужчины, странные?! На поле боя не было равных Харальду, мало кто мог сравниться с ним в военном искусстве, в хитроумных уловках, с помощью которых дружина Ярицлейва, ведомая сыном Сигурда, громила врагов. А уж как хорош был Харальд на пирах! Природная гордость, чувство собственного достоинства при любых обстоятельствах, радость очередной удачи, радость за всех – за друзей, за себя, – порождали в его талантливой душе чудесные висы. Не часто он их говорил на пирах. Все реже. Потому что на пирах все чаще стала появляться Елизавета (Эллисив называли ее норвежцы), дочь Ярицлейва и Ингигерд. Одним лишь появлением своим на шумном сборище знатного люда она, не самая яркая, не самая красивая дочь повелителя русов, сразу меняла душевный настрой героя Харальда. Держался он по-прежнему гордо и независимо, как и подобало победителю. Иной раз поднимался и, вступая в состязание со скальдами, говорил чудесные висы. Собравшиеся восторженно подбадривали Харальда, и никто не замечал волнения души его.

Ингигерд замечала.

Она сказал об этом Ярицлейву. Он не удивился, сказал о дочери своей:

– Она мила. А он суров, он – воин.

Он первым назвал Харальда Суровым, хотя в гордом победителе, молодом воеводе, можно было в те годы увидеть все черты, присущие молодым, удалым и удачливым, кроме, пожалуй, одной: суровым Харальд еще не был.

Суровость приходит с годами. Суровыми люди не рождаются. Жестоким может родить мать сына, случалось такое несчастье с некоторыми матерями мира, но суровыми людей делает время – Харальд суровым еще не был. Впрочем, Ярослава не зря называли Мудрым.

– Он – смелый, – возразила Ингигерд.

– Он – суровый, – упрямо повторил Ярослав и добавил: – Я не против отдать за него Елизавету, но не сейчас. Она еще совсем молода, а он еще не прочно стоит на ногах.

– Они у него крепкие.

– Этого мало.

Ингигерд спорить с супругом не решилась. Еще одна зима минула, лето налетело вихрями дождей. Харальд ходил походом на ляхов, вернулся с победой. Был опять веселый пир.

А на утро Ярицлейв уединился с Харальдом и долго о чем-то с ним говорил. Жена конунга русов знала, о чем они говорят. Она не знала, что ответит Харальд мужу. Они вышли из дворца на берег хмурого Днепра. Ветер гонял по широкой воде рябь. Дрожали в прохладной воде отражения облаков. Дело шло к осени.

Харальд сказал:

– Я пойду в Миклагард[1].

Они в тот день не заключили между собой никакого договора и даже не поклялись друг другу, не целовали крест. Но уговор между ними был. И нарушать его они не собирались, и лишь время или смерть могли им помешать осуществить задуманное. Елизавета узнала об этом от матери. И обрадовалась. И стала ждать Харальда, как могут ждать только женщины, которых даже собственные отцы называют милыми.

Что в них особенного, что в них притягательного, что манит к милым женщинам мужчин суровых и безалаберных, жестоких и нежных, удачливых и несчастных, – всяких, всяких других? Милые души. Милые души.

Сколько пламенных, страстных слов было сказано разным влюбленным в тот суровый одиннадцатый век! Харальд, покидая Гардарики, задумал сочинить для Эллисив «Висы радости». Но никому об этом не сказал. Даже самой Эллисив. Потому что время радости для вис еще не пришло, потому что судьба часто губит не только заядлых вояк, но и скромных поэтов.

Харальд стоял в ладье, смотрел на холмы удаляющейся столицы Гардарики и молчал. Он сочинял вису радости для милой Эллисив.

ВИЗАНТИЯ

«Безумье сильных требует надзора»

Шекспир, «Гамлет». Английский драматург, поэт. XVI-XVII вв.

«В государстве, где несправедливо сажают в тюрьму, подлинное место для справедливого человека в тюрьме».

Генри Торо. Американский писатель. XIX в.

Ладьи Харальда – а в них была вся его большая боевая дружина – прибыли в Миклагард, где правила в те годы императрица Зоя Могучая. Ей нужны были сильные воины, ей пришелся по нраву Харальд. Она охотно, и с удовольствием, и с тайной мыслью, и с надеждой женской, приняла его на службу вместе со всеми дружинниками и, кроме того, дала ему других служивших в империи верингов – так называли скандинавских воинов здесь, на стыке двух континентов.

Уже при первой встрече с Харальдом Зоя почувствовала в нем силу. И красота высокого, стройного, светловолосого молодого человека пленила ее в первый же день их знакомства. Но была Зоя повелительницей огромной империи. Она должна была – она умела! – скрывать свои чувства, страсть свою. До поры.

Дружина Харальда – а он стал вскоре любим всеми верингами – была включена в войско Георгия Маниака, получившего приказ плавать по Средиземному морю, нападать на пиратов, корсаров, не давать покоя мусульманам, накрепко вцепившимся в этот благодатный уголок земного шара, мечтавшим расширить здесь свое влияние.

Зоя приняла условия Харальда, разрешила ему отправлять военную добычу на Север, в Гардарики. Ей нужна была сильная дружина и удачливый полководец: очень много врагов объявилось у Византийской империи!

Вождь верингов за несколько лет совершил много походов на суше и на море, одержал восемнадцать побед в больших и малых сражениях, взял восемьдесят городов, не забывая при этом отправлять добычу в страну Русов, на сохранность Ярицлейву. Конунгу Гардарики он доверял. К Византийским вельможам, полководцам и монархам относился с опаской, хотя ничем не выдавал себя.

Однажды, вернувшись после очередного удачного похода в Иерусалим, он повстречал на улице Миклагарда торговца из Скандинавии. Тот рассказал ему о том, что Магнус сын Олава стал конунгом Норвегии и Дании. Это известие и обрадовало, и встревожило сына Сигурда Свиньи. Ситуация на севере изменилась, и он, законный наследник норвежского престола, оказался не у дел. Харальд решил срочно возвращаться на родину и в тот же вечер сказал об этом Зое. Он был уверен, что императрица расстанется с ним по-доброму: он так много сделал лично для нее и для империи!

– Сначала верни имущество византийского императора, – сказала холодно Зоя.

– Какое имущество? – удивился Харальд резкой перемене в голосе и в настроении императрицы.

– Которое ты добыл в военных походах, находясь на службе императора, и утаил от него, – Зоя Могучая, женщина волевая, властная, статная, яркая – но уже не первой молодости, – сидела на троне, и взгляд ее не оставлял Харальду ни малейшей надежды.

Она легким движением руки дала понять вождю верингов, что разговор окончен, но он не понял это, воскликнул:

– У нас был договор! Я его выполнил. Я…

Харальд говорил в пустоту. Пустыми были глаза Зои. Он понял, что в дружину верингов он сегодня не вернется, круто развернулся и твердым шагом вышел из зала. Верные веринги, Халльдор и Ульв, дожидались его. По растерянным глазам вождя они все поняли, но императорский дворец охраняли лучшие воины Миклагарда. Вырваться отсюда тройке верингов не было никакой возможности.

Харальд услышал гулкие шаги стражи. Пораженный вероломством могучей Зои, он не стал сопротивляться. Халльдор и Ульв тоже сумели сдержать себя. Они сделали все очень верно, хотя надежд вырваться из лап коварной женщины у них не было никаких. Верингов отвели в темницу. Это была высокая башня без окон, без крыши, с одной крохотной дверью и с небольшой площадкой, куда поднялись сначала по винтовой лестнице, а затем по стремянке пленники, подталкиваемые хорошо откормленными охранниками. Те, спускаясь вниз, захватили с собой стремянку. Веринги остались на крохотном козырьке-площадке.

Харальд посмотрел на небо и удивился. В ясной далекой синеве уже виднелись две звезды. Халльдор и Ульв переглянулись. Лица, затемненные тенью колодца и быстрым вечером, были спокойны. Но вождь явно нервничал. Взор его блуждал по черной кайме колодца, по стенам, аккуратно выложенным хорошими мастерами, по скрипучим досками балкончика-площадки – тревогой светились глаза Харальда. Даже быстрая темнота не могла скрыть этого.

Вырваться отсюда нужно было до утра, но он не знал, как это сделать. Веринги, однако, были на удивление спокойны. Казалось, они даже не думали об опасности. Они привыкли к тому, что за них в самых сложных ситуациях думал Харальд. Он приучил их к этому. Казалось, брат Олава Святого рожден был для того, чтобы в самых тяжелых случаях находить самые неожиданные ходы. Сколько побед он одержал, благодаря своей смекалке? Веринги были спокойны: он что-нибудь придумает, он должен что-то придумать, он – Харальд.

Прочитал негромко вису Тьодольва веринг Ульв, сел на скрипучую доску и, чтобы хоть как-то развеселить вождя, вспомнил, как несколько лет назад Харальд выиграл жребий у Георгия Маниака.

То было в первом походе, в котором участвовала дружина верингов как самостоятельная боевая единица, но все же подчиненная греку. Харальд, совсем молодой, моментально завоевал почет и уважение у бывалых воинов, чувствовал себя уверено и подчиняться никому не хотел. Веринги слушались его, делали все, как он говорил. Дисциплина в его дружине выгодно отличалась от дисциплины в византийском войске.

Получив приказ, Харальд быстрым маршем привел верингов в указанное место, разбил лагерь, поставил шатры у леса на возвышенности, выставил часовых, повелел воинам готовить ужин. И тут только пожаловал Георгий Маниак со своими полками. Главнокомандующего возмутило поведение вождя верингов – тот выбрал для дружины прекрасное местечко! Грек приказал Харальду перенести свои шатры в низину, заболоченную, неуютную, поросшую кустарником. Веринг наотрез отказался:

– Если бы вы пришли раньше, вам бы и досталось лучшее место.

Уверенность и гордость юного вождя взбесила Маниака. Разгорелся спор. Уступать никто не хотел. Люди чуть было не пустили в ход оружие. Лишь усилиями старых и уважаемых всеми воинов удалось погасить страсти. Воины предложили решить спор с помощью жребия. Харальд охотно согласился. Георгий был недоволен, но спорить не стал, пометил свой жребий.

К нему подбежал Харальд, сказал:

– Дай-ка, я посмотрю, какую метку ты поставил, чтобы у меня такой же не было.

Греку даже в голову не могло прийти, что веринг подстроил ему ловушку. Он дал ему свой жребий, Харальд посмотрел на метку, начертил (точно такую же!) на своем и бросил его в полу длинного платья старого воина. Георгий с обиженным лицом последовал его примеру. Старый воин вытянул жребий, сказал:

– Те, чей этот жребий, будут первыми занимать любые места, когда бы они не пришли на место.

Харальд выхватил у него жребий, бросил его в море, весело крикнул сопернику:

– Это наш жребий! А твой остался. Посмотри сам, если не веришь.

Судья извлек второй жребий – на нем была метка Георгия… а может быть, и Харальда – точно такая же!

– … Как ловко ты его дурачил! – рассмеялся Ульв. – Он так и не смог тягаться с тобой, ушел в Миклагард, оставил нас в покое. Как воевали мы без него!

Настроение резко изменилось.

Ночь вошла в свои права, ненадолго уравняла в правах спящих: во сне людям нечего делить, во сне им никакие права не нужны – только сон. У кого интереснее сон, тот и прожил ночь счастливее. Кому-то, правда, по ночам не везет – стражникам, узникам, всем, кто не спит. Но их не так много. Спящих – гораздо больше. Ночь приходит для спящих. Зажглись над башней все звезды, развеселились, подслушивая военные байки трех узников-верингов. Разные были байки, но все заканчивались одним и тем же возгласом Ульва или Халльдора, человека в общем-то спокойного:

– Как ловко ты их одурачил!

Харальд, если верить этим рассказам, взял восемьдесят городов: очень хороший результат для любого полководца! Часто в боях выручал верингов Халльдор, боец бесстрашный, сильный, для которого, казалось, не существовало слова «усталость». Много выиграли сражений веринги за несколько лет. Вспоминать бы и вспоминать. Но только не здесь, в темнице, в каменном колодце.

Первым умолк-загрустил Ульв, за ним и храбрый Халльдор. Они вспомнили еще об одной победе, но говорить о ней не стали. Они боялись ее – особенно сейчас. Она могла их убить.

Харальд пришел однажды вечером в казармы строгий. Веринги по его приказу быстро надели кольчуги, взяли оружие, пошли за ним без слов. Он знает, что делает. Он всегда все делал правильно. Они ворвались во дворец, справились со стражей, схватили императора Михаила и по приказу Зои, которую тот недавно свергнул с престола, выкололи ему глаза. Веринги – надежные и верные исполнители – помогли Зое Могучей в самую тяжелую минуту ее жизни. И теперь они молчали, вспомнив эту страшную, непредсказуемую женщину, повелительницу огромной державы.

Кроме смерти от нее им было ждать нечего.

Ходили слухи, будто императрица влюблена в Харальда, много раз он оставался до утра во дворце, а его дружинники коротали ночи у ворот в ожидании вождя. Харальд на эту тему ни с кем не разговаривал – не с кем было говорить ему на эту тему.

– Тихо как! – вдруг молвил Ульв. – Все уснули.

– Звезды не спят, горят, – сказал Халльдор. – Смотрят на землю.

– Думаешь, они нас видят? – зачем-то спросил Ульв, может быть, просто волнуясь.

– Они видят все.

В башне стало совсем грустно. Харальд стоя, а его друзья сидя, смотрели на тихие звезды и думали о том, что совсем скоро они улетят в дневную высь, позабудут о Земле и ее обитателях, счастливых и несчастных, и сюда, в темницу, придут палачи.

Вдруг звезды странно зашуршали, зашушукались, то ли ветром встревоженные, то ли подгоняемые утром, то ли по звездной какой-то прихоти. Шорох звезд, упрямый шорох звезд слушали веринги, зачарованно подняв головы, мечтая, как еще ни разу в жизни не мечтали, чтобы шорох этот не прекращался, чтобы не спугнула его никакая собака, ни один человек.

На секунду шорох затих, звезды словно совещались о чем-то. Посовещавшись, приняли решение, и одна из них сбросила людям в башне без крыши веревку.

Раздумывать было некогда. Утро вот-вот могло вспугнуть людей и звезды.

– Харальд, ты первый! – никогда еще Ульв не приказывал.

– А вдруг ловушка! – ужаснулся бесстрашный Халльдор.

– Это не ловушка, – твердо сказал Харальд, но первым послал наверх Халльдора.

Они выбрались по веревке на волю, сказали нежданным своим спасителям: «Да хранит вас Бог!» и побежали к казармам, где в полной боевой готовности ожидали их веринги, предупрежденные все теми же спасителями.

Ночь еще держала мир в сонной неге, когда дружина Харальда отправилась к пристани. Вождь с группой верингов свернул в сторону. Воины ворвались в богатый дом, без труда сняли стражу. Харальд зло крикнул греку, уже связанному, с яркой ссадиной на левой щеке:

– Где Мария?

– Там, в спальне. На втором этаже.

Люди кинулись наверх. Топот крепких ног не разбудил знатную даму, племянницу Зои, и ее служанку. Они только что пришли из дворца, где племянница имела неприятный разговор с императрицей. Зоя Могучая давно мечтала не просто оставить у себя на службе удачливого северянина, светловолосого красавца, но привязать его к себе, опутать паутиной бытовых дел и обязанностей. Харальд избежал все расставляемые ею ловушки. У Зои осталась только Мария. Императрица понимала, что брак ее племянницы с вождем верингов одобрят далеко не все в Константинополе, но ей нужен был верный веринг. До вчерашнего вечера, когда тот с непреклонностью северянина сказал:

– Я должен ехать на родину.

Арестовав его, она вызвала к себе племянницу, которая по доброте юной души не только поверила во все, что говорила ей раньше «ласковая тетушка» о славном Харальде воине, но и успела влюбиться в него. И вдруг Зоя резко изменилась. Она сказала:

– Ты не могла его очаровать. Он должен умереть. Он враг греков.

Мария ничего не понимала в государственных делах, для ума ее девичьего слишком сложна была логика императрицы. У влюбленных юных девиц, тем более из знатных семей, своя странная логика, неподвластная, непонятная логике повелителей.

– Но почему, тетушка? – со слезами на глазах спросила Мария. – Если он не хочет жениться на мне, зачем его убивать? Разве…

– Не реви! – сказала Зоя и, сжалившись над юной душой, подарила Марии большую золотую брошь, перевела разговор на другую тему. Девушке даже показалось, что с Харальдом все уладится. Спала она в ту ночь беззаботно.

Разбудил ее дерзкий голос вождя верингов:

– Вставай! Одевайся!

Недовольный Харальд торопил служанку:

– Быстрее! Помогай ей одеться, чего стоишь, как валун у дороги! Не нужно вещей!

Грозный голос веринга подействовал на женщин. Через несколько минут Мария выбежала из дома. Ее подкинули на коня. Веринги поспешили к пристани. Там две галеры готовы были к отплытию. Мария все еще не могла понять, полусонная, что происходит, радоваться ей или плакать. Вот уже она на галере, вот и солнце, еще невидимое, разогнало тьму земную, растворило в небе звезды. Галеры отчалили от пристани. К Золотому Рогу держали они курс. Прохладные струи морского ветра напрягали паруса, напряженно работали весла. Злые лица верингов были обращены вперед. Харальд зычным голосом отдавал команды.

Галеры быстро летели к железным цепям, которые преграждали путь всем, кто по недоброй воле пытался ворваться в Константинополь, либо выйти из столицы империи без разрешения на то императора.

Цепи железные – последняя надежда Зои. Она уже знала о дерзком побеге верингов и спокойно ожидала финала этой печальной для Харальда истории. Много битв выиграл он, много взял городов. Но с Зоей Могучей ему не совладать.

– Гребцам налечь на весла! – командовал вождь. – Остальным перебежать на корму. Полный ход. Быстрее. Не жалейте весел! Не жалейте рук своих! Родина ждет нас, веринги!

Галеры, задрав носы, мчались на железные цепи. Мария смотрела на Харальда и восторгалась этим сильным человеком, который – она теперь это поняла! – никогда не будет ее мужем, а он в упоении битвы – последней своей битвы здесь, на Юге – не замечал ни восторженных глаз Марии (она в этот миг была удивительно хороша!), ни внимательных взоров верингов, готовых исполнить с точностью до мгновения приказ вождя. Галеры с влажным скрежетом железа о дерево взлетели на цепи. И крикнул Харальд:

– Всем вперед, на нос! Гребцам налечь на весла!

Люди бросились вперед, на нос скрипевших от дикого напряжения галер. Первая из них, где стоял на носу Харальд, медленно, с надрывом, сползла с цепи в воду по ту сторону Константинополя, гребцы на радостях сделали несколько мощных махов, ветер рванул паруса, и в этот миг раздался ужасный звук. Там, на второй галере, железная цепь оказалась сильнее дерева, сильнее людей. Сочный, рванувшийся в небо хруст досок, яростное человеческое «Аа-а!», плеск угрюмой волны, удары собственных сердец, – все смешалось в единый гибельный звук: вторая галера, зависнув на цепи, не выдержала, надломилась, раскололась пополам и двумя половинками нырнула быстро в воду.

На галере Харальда лишь дрогнули сердца верингов, но даже пожалеть друзей своих, с которыми прошли они тысячи миль на суше и на море, было некогда. Все зачарованно смотрели на вождя. Он остервенелым голосом давал команды, как обычно – в бою. И они верили, что он победит:

– Всем по местам. Гребцам работать! Мы вырвемся из лап этой коварной Зои. Родина ждет нас!

«А кто ждет меня и что ждет меня?» – думала Мария с ужасом, потому что в эти напряженные минуты битвы верингов с железными цепями она вдруг поняла главное: такие люди не могут любить. Они могут только воевать, проигрывать или выигрывать. Победа – вот смысл жизни этих людей. И Мария – она только сейчас поняла это – им нужна была, как последнее, крайнее средство, последнее. Если бы дерзкий побег Харальду не удался, он попытался бы обменять Марию на собственную жизнь.

Это поняла несчастная пленница, не решаясь задать себе самой вопрос: «Но что же будет дальше? Что будет со мной?!»

Галера верингов неслась по волнам спокойного моря, столь же быстро спадало с лиц воинов напряжение. Они победили. Но и Зоя проиграла не так уж много, если вспомнить все сделанное для империи и для нее лично дружиной Харальда, своими дерзкими походами заметно ослабившими многих врагов византийской державы. Проиграла в этой схватке лишь Мария. Она смотрела на гордого победителя и ненавидела его, как совсем недавно, еще прошедшей ночью, она его любила, не сознаваясь в этом никому.

Харальд, не обращая на нее никакого внимания, почувствовал наконец, что веринги вырвались-таки из пут Зои, и отдал приказ повернуть к берегу. Халльдор и Ульв удивились: что задумал вождь? Но перечить ему никто не думал.

Галера подошла к берегу, Харальд подозвал к себе надежных людей, дал им денег, повелел доставить Марию в целости и сохранности во дворец, добавил, ободряя их: «Она не сделает вам ничего худого. Она любит Марию». Веринги поверили ему. Мария молча сошла в лодку со своими провожатыми, мягко захлопали весла.

Харальд уже отдавал другие приказы. О Марии, о Зое, о других приключениях на юге Европы, в Малой Азии, в Средиземном море он тут же забыл, как забывают герои о том, что уже никогда не пригодится им в их великих делах. Мария, однако, вспоминала эту историю всю жизнь, может быть, потому что других подобных злоключений с ней не случалось, а, может быть, по иной причине, о которой впечатлительные, пугливые женщины стараются вслух не говорить.

И еще одна женщина вспоминала Харальда долго-долго. Спасительница его. Она встречалась с ним всего два раза в жизни. Первый раз – в тот день, когда дружина Харальда возвратилась из очередного похода в Сицилию. В порту верингов (а в их войске было много греков, жителей столицы Византийской империи) встречали обитатели Константинополя: женщины, дети, старики, родственники тех воинов, кто перешел в дружину скандинавов после того, как Георгий Маниак покинул Харальда. Потери в том походе были небольшие, добыча – огромная.

На берегу к вождю верингов подошла невысокая женщина. Она назвала имя своего мужа. Харальд сказал:

– Он погиб, – и добавил: – он хорошо сражался, не раз выручал нас в трудных переделках, – и вспомнил предсмертные слова воина, его просьбу, – ты получишь его долю добычи. И я тебе дам столько, чтобы ты вылечила сына. Я пришлю к тебе хорошего врача.

Харальд не разбрасывался словами. Он отдал женщине все, что причиталось, добавил ей из своей доли много денег, отправил в тот же вечер к ней хорошего врача из скандинавов. Врач вылечил сына. Женщина не забыла это.

В тот вечер, когда арестованных во дворце вели в темницу, она с двумя слугами возвращалась с базара. Увидев верингов, женщина поспешила домой. Не доверяя даже верным слугам, она сама решила спасти Харальда, повелела слугам смастерить длинную лестницу. Отчаянный был план! Но он удался смелой женщине. Охранники уснули прямо перед дверью в башню, уверенные, что сбежать из темницы невозможно. Женщина выбрала точный момент – за час до рассвета, когда сон даже у охранников очень крепок, повелела слугам нести к башне лестницу, сама пошла с ними. С противоположной от двери стороны установили греки лестницу… Узники выбрались на волю, женщина со своими людьми растворилась в лабиринте улиц ночного огромного города, и теперь, когда галера Харальда вышла в открытое море, вождь верингов вспомнил с благодарностью эту женщину и вздохнул неосторожно.

– О чем печалишься, Харальд? – спросил Ульв удивленно. – Все хорошо, ты опять победил.

– Я рад, что ей удалось нас спасти, – ответ вождя был неожиданным.

– Как ее зовут, кто она?

– Она жена грека, погибшего в Сицилии. Больше я о ней не знаю ничего. – Харальд глянул Ульву в глаза, сказал задумчиво: – Он погиб, чтобы нас спасти. Она спасла нас, отблагодарив за сына. Как странно устроена жизнь.

– Мы скоро будем у Ярицлейва. Ты забудешь все печальное.

– Это так, Ульв, – улыбнулся Харальд, и вскоре он, зачарованный предстоящей встречей с Ярицлейвом, его дочерью Эллисив, стал сочинять «Висы радости».

ЛИНДИСФАРНЕ

«Народ не боится смерти. Зачем пугать его смертью?»

Лао-Цзы. Древнекитайский философ. IV-III вв. до н. э.

«Начиная изучение какого-либо народа, встречаем силу, которая держит в своих руках колыбель каждого народа, природу его страны».

В.О.Ключевский. Русский историк. XIX в.

Галера Харальда вошла в устье Днепра и поплыла вверх по течению. Все враги остались позади. Здесь, в степи, в эти годы было относительно спокойно. Пацинаки, гроза купцов и небольших русских южных городов, покидали степь, уступая место племенам половцев, надвигавшихся на Северное Причерноморье из-за Оары. Смена хозяев степи. Что она даст народам Европы? Харальд об этом не думал – степь была слишком далека от его родины, чтобы сейчас думать о половцах, пацинаках. Он знал наверняка, что больше служить Ярицлейву – никому вообще – не будет. Долгими часами он стоял на носу быстроходного судна, в голове кружились строки вис, он чувствовал себя счастливым.

В последние дни похода он не думал о родине своей, Норвегии. Харальд был человеком дела, тактиком жизни, тактиком боя. Такие люди не просчитывают наперед несколько ходов (лет своих лично, друзей, близких, соотечественников). Таким людям, тактикам, хорошо живется, счастливо. Победы их радуют, поражения, если огорчают, то не надолго, потому что поражения у тактиков нечасты, а смерть для них настолько неожиданна, что им даже некогда бывает пожалеть себя, свою жизнь, непросчитанную, составленную из целого ряда событий, как правило, бурных, быстролетных.

Пока Харальд думал лишь о встрече с Ярицлейвом и Эллисив. Встречи этой он не боялся. Он был сильным человеком. Он одержал столько побед, что даже самые великие и удачливые полководцы всех времен и эпох позавидовали бы ему. Недаром в императорском дворце его часто сравнивали с Велизарием и Нарсесом, не зря коварная Зоя мечтала пристегнуть его к своему престолу. Харальд был сильный и молодой. Он не боялся встречи с Ярицлейвом. Он не боялся встречи с Эллисив – он сочинял ей «Висы радости».

Но… почему поэты пишут стихи любимым своим? Потому что они боятся! Потому что все влюбленные, кем бы они не были, пугливы, как голуби. На полях битв и сражений они могут проявлять чудеса героизма, но перед встречей с любимой они становятся похожими на одуванчики, подрагивающие от каждого, даже легкого, дуновения майского ветра в страхе за хрупкие надежды свои.

Два верных веринга, Халльдор и Ульв, старались всегда быть рядом с вождем, будто бы не доверяли они ни спокойствию ранней осени, неспешно колыхающей звонкие травы по обе стороны Днепра, ни той удаче, которая выпала им, когда целой и невредимой скользнула с железной цепи их галера под убийственный хруст второго корабля, ни задумчивому настроению Харальда, ни тишине в степи.

Иногда вечерами, у костров, Халльдор пытался узнать о том, что будет делать на родине Харальд. Тот скупо отвечал:

– Возьму наследство, которое причитается мне.

– Значит, битва? – задавал следующий вопрос воин.

Высокий, крепкий, сильный, он внешне чем-то напоминал Харальда, но только внешне. Халльдор был удивительно спокойным, уравновешенным человеком. Скупой на слова, он так же строго относился ко всем излишествам, которые мутили головы соратникам и самому Харальду. А еще Халльдор имел свое мнение, отстаивал его резкими, упрямыми, а то и вызывающими фразами. Это, чисто спартанское качество, свойственное, впрочем, многим народам, в том числе и норвежцам, раздражало Харальда. Ульв часто вставал между ними, гасил огонь страстей. Но однажды спор все-таки разгорелся.

– Я лишь возьму свое, – сказал вождь верингов.

– Норвегия воюет со всеми и сама с собой уже две сотни лет, – Халльдор никогда не говорил так, но тему он заявил слишком серьезную, чтобы она могла погаснуть сама собой или с помощью Ульва.

Харальд забыл о «Висах радости» и неожиданно резко вскрикнул:

– Да, война – дело мужчин! Вспомни, как жили наши предки до похода на остров Линдисфарне! Земля и море не могли накормить детей наших предков, и они вынуждены были бросать младенцев на копья, чтобы…

– Старый скальд – я был совсем ребенком – рассказал мне про остров Линдисфарне, – перебил вождя Халльдор, но сын Сигурда Свиньи, единоутробный брат Олава Святого, не мог не договорить своей мысли:

– У них даже религия, оправдывала это! Оправдывала убийство собственных детей!

– То было в июне, – неожиданно громко сказал Ульв. – Наши предки сели на корабли и поплыли на запад.

… В июньский полдень 793 года стояли молчаливые монахи на каменистом берегу острова Линдисфарне, расположенном неподалеку от северо-восточной оконечности Альбиона, и смотрели в морскую серебристую даль. С востока, гонимые ветром судьбы, приближались красные четырехугольные паруса диковинных кораблей с высокими фигурными носами.

Сто пятьдесят лет единственные обитатели небольшого острова вели здесь суровую жизнь аскетов, посвятивших себя Богу Иисусу Христу. Никто им не мешал. Дни бежали за днями, как волны спокойного моря. Очень хорошее место выбрали монахи для монастыря. Здесь почти не было растительности, каменистая почва давала небольшой урожай, море подкармливало монахов. Во дни отливов между Альбионом и Линдисфарном образовывалась влажная полоса земли, к монахам приходили разные люди, но мало приходило людей сюда. И было здесь тихо. Суета земная, шум обжитых людьми мест таял в ропоте волн, страсти людские тонули в бесконечной череде волн, – тихо было здесь, на острове Линдисфарне. Здесь люди мечтали очистить души свои от всего ненужного… от всего человеческого.

Вождь викингов – зоркий был глаз у него – еще издали заметил на возвышенности группу монахов, и чем ближе подходили краснокрылые ладьи к острову, тем крепче сжимал он меч в руке. Вот – берег. Вождь глянул на меч, на синей стали у рукояти он сам вырезал руны – руны удачи. Секрет магии рун передал ему старый вождь.

– Вперед! Вперед! Удача ждет нас! – крикнул викинг, заметив, как с каменистого холма пошел навстречу пришельцам одинокий монах, высокий, худой, старый – жить ему осталось немного.

На берег вышли люди с боевыми топорами, облаченные в черные кольчуги. Впереди поднимался по камню пологого склона вождь с мечом в руке. На мече были начертаны руны удачи. По камню пологого склона спускался монах в старой рясе. Он хотел приветствовать пришельцев. Так заведено у всех народов мира – приветствовать гостей.

Руны удачи на синем металле видно было хорошо в тусклом свете облачного полдня. Вождь не дождался приветственной речи, меч взметнул он над шлемом высоким, и пал удивленный монах с рассеченной головой на землю. И кровь жадной струей – быстрой змеей – побежала по камню вниз к ровно шуршащему морю, к воде. И кровь лизнула руны на мече, и зазвенел от счастья меч, и топоры в руках викингов задрожали от жажды крови.

И задрожали от страха души монахов. Бросились они врассыпную от пришельцев, но остров был слишком мал, чтобы сберечь хоть одного из них от топоров, жаждущих крови, от мечей, от диких глаз викингов – золото и серебро мечтали добыть эти люди, но мало было припасено богатств в монастыре. Все богатство – в душах людей.

Беззащитные монахи умоляли пришельцев пощадить их, пощадить монастырь, но люди в кольчугах не понимали их, словно бы детская беспомощность и старческая тяга к жизни этих беззащитных были неведомы в тех краях, откуда прилетели гонимые ветром викинги. Монастырь они разграбили, много монахов убили, кому-то повезло чуть больше – их взяли в плен.

Закончив дело, викинги отыскали на берегу уютное местечко, сели пировать. Горел костер, разбрасывая золотые брызги, жарилось мясо, разливалось вино в большие медные чаши – их осторожно передавали по кругу сильные руки. Скупо пировали викинги, дети заливов, дети фьордов, но в этой скупости чудилась пленникам дикая мощь, раскованность…

Нестройным хором начали суровую песнь дети сурового края, долго горланили они, до поздней ночи. Потом был краткий сон. А утром ладьи викингов покинули Линдисфарне с громкой песней моря.

Трудно было пленным монахам понять, почему так счастливы эти люди – убийцы, почему Бог не покарает их за содеянное. Молча сидели они, связанные, на палубе и слушали шум моря и песню викингов.

… Харальд тоже молча слушал рассказчика, его взор блуждал по некрутым волнам Днепра, и казалось, вождь не вникает в то, о чем со спокойствием орла, но с глубоким внутренним напряжением говорил Халльдор.

– Зачем ты вспомнил старые времена? – спросил наконец сын Сигурда Свиньи. Он хотел спросить: «Зачем ты вспомнил старый спор?»

Халльдор понял его и ответил:

– Каждый живет так, как он хочет. И не надо ему мешать.

– Но викинги тоже хотели жить так, как им хочется! – не сдержался вождь. – Их нельзя винить в том, что они решили с оружием в руках добиться этого права. Нельзя винить сильных только за то, что они сильные.

– Они ничего не добились. Они посеяли ветер войн. Уже более двух больших сотен лет войны бушуют в Европе.

– Да! – Харальд явно проигрывал Халльдору в сдержанности. – И нормандцы теперь живут по всей Европе, они сдерживали натиск мусульман на Европу. Разве это плохо?

– Мои предки, мирные, свободные люди, жили в Норвегии, в свободной стране. Никому до похода викингов на остров Линдисфарне не приходило в голову воевать с норвежцами. Викинги подняли ветер.

– Я это уже слышал.

– Буря бед обрушилась на Норвегию.

– Беды были в другом. Наши предки не хотели объединяться под властью одного короля.

– У нас разные предки. Разве плохо жили мы до того, как твой предок Харальд Прекрасноволосый решил создать в Норвегии единое государство, подчиненное одному королю? Мы жили хорошо. Мы не хотели жить иначе. Поэтому мои предки покинули родину и уплыли в далекую Исландию. Там мы жили по законам предков, там…

– Но если бы Харальд Прекрасноволосый не начал объединение страны, то Норвегию мог бы захватить любой конунг!

– Это не так! – твердо возразил Халльдор и добавил: – Бонды, обыкновенные крестьяне, не раз доказывали это. Они в битве при Стикластадире…

– Не надо об этом.

– Хорошо. Но свободного человека победить невозможно, если он сам этого не захочет.

– Ты не прав! Бонды при Стикластадире победили… самих себя.

Ульв, слушая спор друзей, судорожно искал способ угомонить двух упрямцев, сбить огонь страсти. Несколько раз он пытался перевести разговор на другую тему, не получалось. Ульв нервничал. Не первый раз спорят Харальд и Халльдор – оба неуступчивые, но очень уважающие друг друга.

– Кнут Могучий, конунг Дании, Англии, Шотландии, Швеции, стал и конунгом Норвегии после гибели Олава. Ты это знаешь, зачем говорить неправду? Был бы исход битвы в пользу Олава, Норвегией бы не правил иноземец.

– Я говорю, что свободного человека невозможно покорить. Я говорю истинно.

– Пока на земле есть необитаемые острова, куда можно сбежать из родной страны.

– За свободой можно убежать даже на необитаемый остров.

– Твоя свобода малого стоит. Своим бегством вы ослабили родину.

– Своими войнами и походами вы ослабили родину.

– Нет. Так не говорят мужчины. Магнус сын Олава Святого доказал, что норвежцы сейчас сильны, как никогда раньше. А сила сама не приходит.

– И поэтому ты так стремишься на родину? Ты хочешь усилить ее? Чтобы – воевать?

Бедный добрый Ульв понял, что если он сейчас не прекратит перебранку, то беды не миновать.

– Смотрите! – крикнул он, указывая на левый берег Днепра.

Там, чуть в отдалении, в устье небольшого притока, стояло поселение, окруженное с трех сторон водой. К реке вела вьюнок-тропа, петлявшая по бугристому склону холма, слегка уже побуревшему, посеревшему. По тропе шли в цветастых одеяниях девушки. Просто так шли. Просто – к воде. Ладья Харальда проплывала мимо. Девушки остановились, не зная, что делать: то ли помахать людям в ладье руками, то ли бежать домой.

– Что ты там увидел, Ульв? – удивленно спросил Халльдор, недовольный тем, что ему в который уж раз не удалось закончить спор.

– Как они похожи на наших девушек! – воскликнул Ульв и, не дожидаясь, когда спорщики поймут, в чем дело, зачем он все это придумал – мало ли девушек гуляет по белу свету! – он стал громко читать не свою вису, но древнюю балладу скандинавскую о Хавборе и Сигне.

ХАВБОР И СИГНЕ

Ульв нашел верное слово. Все, кто слышали балладу, одобрительно зашумели, стали просить скальда прочитать свои собственные висы. А Харальд негромко сказал:

– Ты, Халльдор, очень похож на моих братьев. Но я их люблю.

Халльдор промолчал. Ульв улыбнулся, вздохнул. Небо на востоке стало медленно отдаляться, темнея. На север плыла галера Харальда, в столицу Гардарики, где правил конунг Ярицлейв.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ХАРАЛЬДА В СКАНДИНАВИЮ

«Мужественным нужно быть не по принуждению, а потому, что это прекрасно».

Аристотель. Древнегреческий философ. IV в. до н. э.

«Себя познай и нрав времени».

Эсхил. Древнегреческий драматург. VI-V вв. до н. э.

Конунг Ярицлейв выполнил все условия договора: он выдал дочь Эллисив замуж за вождя верингов (здесь их называли варягами), сохранил все богатства Харальда, выделил богатое приданое. И пир был на свадьбе.

И всю зиму дружина Харальда отдыхала, пировала, воины радовались зиме и снегу, нескончаемому веселью, щедрому гостеприимству. Хорошо – отдыхать, веселиться, не думать ни о чем – хорошо.

Несколько лет назад, еще до битвы при Стикластадире, Ярицлейв предлагал гостившему у него Олаву богатые земли в своей стране. Конунг Норвегии, проигравший войну Кнуту Могучему и вынужденный бежать из родной страны, не принял дар, не остался в стране Ярицлейва, отправился в Норвегию и погиб там в жестокой битве.

Харальду, своему зятю, Ярицлейв даже не пытался предлагать что-либо подобное. Он знал, что юного вождя – победителя – ждут великие дела. Он так же знал, что Харальд ни за что на свете не останется в Гардарики, в любой другой стране. Он рвался на родину. Конунг Гардарики рассказал ему о сложившейся на Варяжском[2] море положении после смерти Кнута Могучего.

Последний разговор между ними состоялся весной, еще неровной на тепло и холод, когда корабли Харальда готовы были к отплытию на Запад.

– Тебе будет трудно осуществить задуманное, – сказал Ярицлейв. – Магнуса не зря назвали Добрым. У него много союзников и в Дании, и в Норвегии, и в Швеции, и даже в Англии. Помни об этом.

– Шведский конунг Свейн сын Ульва не союзник Магнусу, ты же сам говорил, – упрямо ответил Харальд, не желая понять главную мысль тестя.

– Я говорю о Магнусе Добром, – повторил Ярицлейв.

– Если он не отдаст мою долю наследства, я буду воевать с ним. Я бил сильных, злых и добрых. Магнус не сильнее и не добрее их.

– На поле сражения. Но у него другая сила. Его прозвал добрым твой народ.

Ярицлейв посмотрел на Харальда, умолк, словно бы вспоминая о чем-то, не менее важном, чем все обсуждаемые ими проблемы. Красавец-воин стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Светлые волосы до плеч теребил весенний ветер; глаза нетерпеливо, но несуетно осматривали знакомые пейзажи, знатных и простых людей, собравшихся проводить в далекий путь гостя и его жену Эллисив, воинов Харальда.

Харальд долго ждал этого часа, торопил время. Зима была веселая, бурная, гуленная. Ярицлейв и его жена Ингигерд сделали все, чтобы молодые не замечали времени, чтобы эта светлая морозная зима в Гардарики оставила у них в памяти только доброе, радостное. И вот настал час расставания. Последние минуты. Харальд изменился в лице, мягче стал его неспокойный взгляд. Он сказал:

– С добрыми воевать труднее, ты прав… – и, наконец, сменил тему. – Я буду беречь Эллисив, как ты берег верность мне, нашему договору. В этом мире я таких верных людей не встречал. Будь спокоен за дочь свою. Она – моя жена.

– Мир большой, – вставил Ярицлейв, и в голосе его стало больше покоя, меньше тревоги.

Но когда корабли Харальда отплыли от берега, когда через несколько долгих минут исчезли они за мягким поворотом реки, конунг русов сказал жене:

– Трудный он выбрал путь.

И вздохнул, не скрывая печали и чисто стариковского недоверия к делам и мечтам молодых.

– А ты говорил, что он – суровый, – вспомнила давнишний спор Ингигерд, но муж не стал ей отвечать, даже не вздохнул от раздражения, будто бы не слышал ее реплики: лишь глянул он на жену свою голубоглазую и сказал ровным голосом мудреца:

– Пора домой. Ветер свеж.

То было в Альдейгьюборге[3]. Корабли Харальда взяли курс на запад, в Швецию, в Сигтуну.

Быстрый ветер не спорил с волной – кто сильней? – не тревожил глубины морские, не трепал паруса, гнал, гнал на запад корабли Харальда, победителя, истосковавшегося, как и вся его дружина, по родной земле, по суровой красоте северного края, по причудливым извивам берегов, по тихой воде фьордов, куда тянется душа любого скандинава, потому что здесь, во фьордах, так затейливо и грустно соприкасаются две частицы одной души: морской и земной. Душа, душа! Она увлекала людей в мир мечтаний и грез, и творили они, люди фьордов, мир троллей и эльфов, привидений и водяных, русалок и карликов, колдунов и валькирий, оборотней… Душа, душа! Ее так трудно описать миром слов, линий, фигур, даже самых изощренных, сложных. Но она манит, она зовет к себе, она требует: познай меня; познав, облегчишь себе путь. Эта странная логика (в ней есть печать лукавства) с запредельных времен очаровывала человека, он познавал, он искал способы и средства познания и фиксации познания – самопознания. Он нашел их здесь, в стране фьордов, – в самых удивительных фантастических образах. Вот – оборотень. Что это такое? Это – одна из граней души человеческой. Утром он человек, нежный, как вода в жаркий полдень, днем он суров в трудах и заботах, вечером… он какой-то другой, ночью он может быть волком. Ночь для души – вершина самопознания. Не та ночь, когда солнце спать улеглось в своей опочивальне за мягким овалом гор на западе, когда люд, подчинясь законам солнца, закрывает, усталый, глаза в своих дворцах, домах, избушках и землянках, а та ночь, которая, растревожив беспрерывной чередой дел и бед, забот и споров род человеческий, предоставляет людям искусительную возможность доброму потребовать добро свое, слабому стать берсерком, сильному – взять в руки меч, злому – прилечь на плечо верной подруги и разрыдаться, нежному – топить в море крови таких же, как и он… Ночь души.

Отсюда, из страны фьордов, жестким веером расходилась по странам Европы, Азии, Африки, Америки волна войн. Здесь же бил неповторимо чудесный источник поэтического вдохновения, источник мыслей, чувств, звуков…

Сказал вису Валгард с Поля, скальд, когда корабли Харальда, словно почувствовав резными своими носами близость земли, устремились к берегам Швеции.

ЧУДО ОЛАВА СВЯТОГО. МАГНУС ДОБРЫЙ

«Мятежи, вызываемые брюхом, есть изо всех наихудшие».

Франсис Бэкон. Английский философ. XVI-XVII вв.

«Тот, кто дарует жизнь врагу, пораженному силой, побежденному и ищущему защиты, разве не заслуживает счастья?»

Махабхарата. Книга первая. Древняя Индия. VI в. до н. э.

Магнус сын Олава Святого был серьезным соперником Харальда в борьбе за власть. По многим причинам.

Он начал свой нелегкий поход к власти, как и несколько лет спустя его будущий соперник, из Альдейгьюборга в 1035 году, из того же дома, гостеприимного для норвежцев. К этому времени положение дел в Норвегии резко изменилось. Бонды, сражавшиеся в битве при Стикластадире против Олава конунга за свою свободу, победив, получили в конунги Свейна сына Кнута Могучего и Альфивы. Бонды были рады. Теперь их никто не будет притеснять, навязывать христианство, облагать налогами, требовать в войско конунга молодых парней. Так думали радостные бонды… до первых законов нового повелителя, а, вернее сказать, его матери Альфивы, по сути дела правившей Норвегией из-за малолетства сына.

Альфива, женщина суровая, распоряжалась страной и ее народом как своей собственностью при полном попустительстве и даже поддержке Кнута Датского, уже старого, больного, не решавшегося покидать Англию даже по важным государственным делам. Когда-то бондам не понравилась жесткая политика Олава, пытавшегося крепкой рукой объединить страну. Теперь многие бонды да и другие слои населения поняли, что Кнут Могучий их попросту говоря одурачил, обхитрил, раздувая всеми силами пожар распри, поддерживая словом и делом тех, кто привел страну Норвегию и ее лучших воинов на поле при Стикластадире. Конунг Дании оказался единственным победителем в той битве, хотя его воинов сражалось против Олава совсем мало. Так загребают жар чужими руками хитрые люди. Иногда, правда, таких людей называют почему-то мудрыми.

Так же обманываются доверчивые люди.

Уже через несколько месяцев после прихода к власти Свейна народ Норвегии понял свою ошибку. Она была несмертельной для сильного народа. У сильных народов есть такая черта: ошибаться и, ошибаясь, искать верные решения самых путанных задач. Конечно же, куда проще, легче и безболезненнее учиться на чужих ошибках. Но такое даже в истории самых жизнеспособных народов случалось крайне редко. Хоть бы на своих ошибках поучиться – и то польза превеликая.

Норвежцы ошибку свою поняли. И заговорили они о чудесах Олава, назвали погибшего конунга Святым. В сагах и преданиях приводится много чудес, которые начались сразу же после битвы, когда его кровь излечила рану Турира Собаки, одного из самых непримиримых врагов конунга. Много-много было зафиксировано чудес – нельзя сомневаться в их истинности, нельзя со скептической миной грубого материалиста-наукообраза отвергать все, бережно собранное и сохраненное памятью народа, душою народа, хотя бы потому, что люди не так глупы, как это может показаться на первый взгляд.

И бонды, и простые рыбаки, и богатые купцы, и воины, и знатный люд Норвегии – все прекрасно понимали: чудо свершилось. Главное чудо, которое содеял Олав Святой, свершилось: люди поверили в дело его! Они не стали каяться и принародно бить самих себя в грудь – какие мы нехорошие. Эта манерность – удел других веков и иных стран. Норвежцы были далеки от показной жалости. Они были народом сильным. Они готовились к жестокой борьбе против датчан, захвативших в управлении страной практически все ключевые позиции.

Начиналось, как всегда в подобных случаях, с малого. Но уже через три года норвежцы осмелели, вновь почувствовали силу. Даже Кальв сын Арне, один из самых яростных противников Олава Святого, теперь в открытую отказывался исполнять приказания конунга Свейна…

Это знали Ярицлейв и Магнус. Знали они и о том, что держава Кнута Могучего, больного, может в любую минуту рассыпаться, как только не станет ее основателя и создателя – Кнута Датского.

Магнус прибыл в Швецию, в Сигтуну. Астрид, бывшая жена Олава, теперь жена конунга Швеции Эмунда, поддержала пасынка, страстным словом и напором, авторитетом убедила знатных людей и воинов участвовать в походе Магнуса в Норвегию. Не всех убедила. Но… повезло тем, кто, забыв неудачу Олава Святого, пошли за его сыном!

Конунг Свейн, узнав о приготовлениях Магнуса, так и не смог собрать войско для войны с ним. Со своей небольшой дружиной, состоявшей полностью из датчан, он не решился давать сражения и покинул Норвегию, уплыл в Данию к брату Хардакнуту.

Сыновья Кнута Могучего могучими уже не были – так природа порешила, а с ней не поспоришь. Братья поделили между собой Данию, даже не помышляя о большем.

И той же осенью пришла для них грустная весть из Англии о смерти повелителя Датской Державы. А еще через несколько месяцев умер Свейн сын Альфивы. То ли болезни погубили его, молодого, то ли тоска по отцу.

Для Хардакнута настали тяжелые времена. В Англии был провозглашен конунгом Харальд сын Кнута. Он не вмешивался в дела брата, своих проблем хватало: англичанам надоели чужеземные повелители, они стали проявлять строптивость.

Магнус тем временем быстро приобрел уважение у норвежцев, собрал ополчение. Хардакнут сын Кнута тоже собрал свое войско. Решающее сражение между ними должно было состояться в долине реки Эльв.

Норвежцы и датчане прибыли на место предстоящей битвы. Сильные, много повидавшие на своем веку воины. Опытные в делах мирных и военных лендрманы, военачальники. И два совсем юных конунга. Не так давно вышли они из детского возраста со всеми его играми. О, детство! У будущих конунгов оно сложилось по-разному, но и тот, и другой еще три-четыре года назад даже не догадывались, как много проблем им придется скоро решать, как много людей будут кружиться вокруг них с подсказками и советами, просьбами и предложениями… Войска построились в боевом порядке на большом поле у реки Эльв, осталось только дать приказ и начать битву. В эти томительные минуты и Хардакнут, и Магнус убедились, как трудно быть взрослыми, как странен и нелогичен и даже смешон мир взрослых.

Войска стояли, готовые к битве. Сверкали наконечники копий, мечи, горели глаза воинов, – надо биться.

Но еще ранним утром началась и до сих пор не была окончена не совсем понятная для чистых детских умов игра в переговоры. Датские лендрманы посылали своих людей в войско норвежское, норвежские – в датское. И те, и другие послы первым делом старались отыскать в стане противника близких и родных (сделать это было нетрудно!), обменивались на глазах у всех добрыми приветствиями, подходили к конунгам и… пытались их, меньше всего повинных в разгоревшейся войне, примирить. Хардакнут и Магнус внимательно слушали послов, удивлялись странностям взрослой жизни, войска стояли молчаливо на поле боя, солнце гуляло по небу, конунги думали. Наконец Магнус сказал:

– А почему бы нам лично не переговорить с конунгом Дании?

Ясная и простая мысль. Безо всяких взрослых выкрутасов. Она понравилась далеко не всем. Но перечить конунгу никто не решился.

Хардакнут принял предложение.

Они встретились в центре поля.

Поговорили.

Договорились.

Договор между конунгами Норвегии и Дании показался несколько странным умудренным опытом политикам, А некоторых – напугал. Юные конунги дали клятву побратимов в том, что до конца дней своих они будут друг с другом жить в мире и дружбе, а если кто-то из них умрет, не оставив сыновей-наследников, то земля его перейдет к другому. Чтобы закрепить договор Хардакнут и Магнус потребовали от двенадцати самых знатных людей своих стран дать соответствующую клятву безукоснительно соблюдать условия договора.

Удивительный то был день! Войска простояли в бездействии несколько томительных часов на жарком поле боя, затем построились в походные колонны и без лишних эффектных всплесков радостной энергии разошлись.

Мало кто верил, что два конунга останутся верны своей клятве побратимов – слишком сложна была жизнь, слишком запутанными были отношения между странами. И, конечно же, не нашлось ни одного провидца, который предугадал бы в тот день последствия заключенного между Хардакнутом и Магнусом пожизненного мира, хотя многие ничего хорошего от него не ожидали.

Народы двух стран узнали о договоре на реке Эльв с доброй улыбкой. Простолюдины, как известно с давних пор, вообще не любят воевать. Очень сильно нужно растревожить, скажем, крестьянина с Нила или Хуанхэ, Инда или Днепра, Темзы или Эльва… чтобы он взял в руки палицу или копье, меч или лук. Это хорошо всем известно. Но даже самые миролюбивые люди всех стран и эпох удивились бы такому договору. Но еще больше удивились бы люди, узнав, что Магнус и Хардакнут выполнили первую, самую сложную часть договора! Не воевать сложнее, чем воевать. Война требует от человека, от полководца, от народа огромных затрат физических и душевных… Мир требует гораздо большего: терпения, выдержки.

Магнус вернулся в Норвегию, занялся решением внутренних задач в стране. Ему удалось сделать многое. Осторожно, не спеша, шел конунг Норвегии. Почувствовав силу, он, не трогая обыкновенных бондов, наказал самых яростных врагов Олава Святого. Многие из них, опасаясь за свою жизнь, покинули Норвегию, оставив конунгу свои усадьбы, приносившие значительный доход. Были у Магнуса и промахи, но он вовремя исправлял свои ошибки. Увлекшись гонениями победителей при Стикластадире, он все чаще стал накладывать руку на имущество и скот зажиточных бондов. Люди свободолюбивые, дерзкие, смелые, они собирались на малые тинги и откровенно вспоминали былые времена, славную свою победу над Олавом Святым.

– Мы никогда не терпели притеснений! – кричали они. – Пусть он не забывает историю своего отца!

Свобода, славная искусительница рода человеческого. Весь мир окован рабскими законами всевозможных тяготений. Одному человеку хочется жить свободным. То есть совсем свободным. Свободным ото всех нежелательных его душе тяготений, ото всех, желающих лишить его свободы. Человеку хочется быть свободным даже от самого себя. Этакое странное тяготение к свободному полету в безвоздушном пространстве.

Магнус узнал о настроении бондов от скальда Сигвата. Скальды! Какой скальд не мечтает творить свободно?! Какой творец не мечтает о свободном полете, о возможности творить в состоянии безответственного парения?! Но мало кому выпадало такое счастье!

Скальды решили сказать Магнусу правду о том, что бонды в любую минуту могут восстать против него, собрались в тайне ото всех, кинули жребий: кому идти. Сигвату Скальду выпала доля нелегкая. Он сочинил «Откровенные висы», пришел к Магнусу конунгу и смело зачитал их повелителю.

Тот удивился: как же так! Все вокруг счастливо улыбаются ему, хвалят, преподносят с покорными лицами богатые дары, и бонды в том числе! Какое недовольство? Почему?!

Откладывать дело Магнус не стал, вызвал на совет всех мудрых людей, приказал составить свод законов. Очень мудрые были мужи. Составленные ими законы удовлетворили бондов. Положение в стране нормализовалось. Бонды назвали Магнуса Добрым. За то, что он дал им свод законов «Серый гусь».

17 марта 1040 года неожиданно скончался Харальд сын Кнута Могучего, конунг Англии, и Хардакнут стал править еще и Англией. Недолго он правил, заболел и 8 июля 1042 года умер, совсем еще молодой.

В чем же счастье великих людей? Оно часто исчисляется победами и квадратными километрами завоеванных и приобретенных разными способами территорий. Но – счастье ли это? Еще Софоклом было сказано:

Кнут Могучий создал сильную державу на северо-западе Европы, и даже мудрый Софокл не решился бы назвать его несчастным. Но был ли счастливым человеком Кнут Датский?

Держава, созданная им, рассыпалась в одночасье, а уже через семь лет после его смерти умерли все его сыновья, пресеклась «могучая» ветвь. Где оно, счастье? Может быть, в личной жизни, в себе? Ну тогда тот древний народ, пословица которого так понравилась мудрому греку, был прав, но… знал бы Кнут Могучий, что все труды его, и дети его погибнут, и ветвь рода его оторвется от древа жизни, сгинет, может быть, он и жил бы по-другому.

Магнус Добрый о клятвенном договоре с Хардакнутом не забыл. Он прибыл в Данию с сильным войском, датчане на тинге в Вебьерге провозгласили его конунгом Датской Державы. Магнус стал правителем огромного государства. Вскоре ему пришлось сражаться за обладание Данией со шведским конунгом, с самими датчанами, с их южными соседями, вендами, но удача сопутствовала Магнусу Доброму. В битвах он не прятался за спины воинов, дрался самоотверженно, много врагов порубил, отправил в преисподнюю секирой Хель, которая досталась ему от Олава Святого. После сражений к поверженному противнику относился он с достойным уважением. В делах мира старался прислушиваться к мнению опытных мужей.

Упорной и жестокой была война Магнуса Доброго со Свейном сыном Ульва, которого он сделал ярлом[4] Дании, но и в этой войне он одержал победу. В последних трех битвах Магнус разгромил сына Ульва. Скальд Тьодольв сочинил об этом вису:

Магнус выслушал скальда, наградил его достойно… и в тот же день отправил в Англию послов к новому конунгу этой страны – Эдуарду Исповеднику. Послы напомнили повелителю Англии о договоре, о том, что в момент смерти Хардакнут правил в том числе и Англией, а, значит, эта страна теперь должна принадлежать конунгу Норвегии.

Эдуард человеком был невоинственным. Видимо, на это сын Олава Святого и рассчитывал. Его послы закончили речь сурово:

– Если ты не отдашь Магнусу Англию, он возьмет ее силой или погибнет в бою.

Эдуард выслушал их, немного подумал и ответил:

– Еще до Кнута Могучего Англией правил мой отец Этельред. Если Магнус конунг придет в мою страну с войском, я стану воевать с ним. Но от звания конунга не отрекусь, пока жив.

На испуг взять повелителя Англии не удалось. Послы покинули остров и отправились домой, где в точности передали слова Эдуарда Магнусу Доброму. Он надолго умолк.

Конунг Англии, на вид хоть и нерешительный, мягкотелый, проявил вдруг несвойственное ему упорство. Он решил использовать в борьбе против норвежского конунга испытанное, но не всегда приводящее к победе средство: народ. Эдуард чувствовал, что, после того как страной в течение нескольких десятилетий правили датские конунги, в народе родилось и окрепло отторжение всего иноземного. Магнус, понимая, что воевать с таким народом на его территории бессмысленно, забыл свои воинственные речи, сказав:

– Пусть Эдуард мирно правит своей державой, а я также мирно буду править – своей.

Мудрое решение принял Магнус: отказался от войны, хотя и не признал расторгнутым договор с Хардакнутом. Авторитет конунга в стране еще более возрос. Позиции его были в Норвегии очень крепки, как ни у одного конунга до него.

Это прекрасно знал Харальд сын Сигурда Свиньи и его тесть Ярицлейв. Почему же конунг Гардарики не отговорил зятя, а тот, не раздумывая, бросился в бой против сына Олава Святого в упрямой надежде одержать над ним победу в тяжелой и неравной борьбе? Почему-почему! Да разве поймешь их – людей-повелителей, неспособных не драться за власть, не воевать?! Разве сам Харальд мог понять, куда ведет его судьба и стоит ли ему покоряться ей? Нет, не думал он ни о чем, как и многие повелители стран северо-западной Европы. Многие из них, решая свои насущные задачи, вольно или невольно – скорее всего, невольно, – участвовали в завязке той драмы, о которой пока еще никто из них даже не догадывался.

ХАРАЛЬД И СВЕЙН

«Война должна питать войну. Захват богатой области не только обогащает казну завоевателя, но и создает материальную базу для последующих войн».

Юлий Цезарь. Римский полководец и политический деятель. I в. до н. э.

«Если у тебя не хватает войска, то не будь царем».

Чингисхан. Монгольский полководец. XII-XIII вв.

Харальд первым делом прибыл в Швецию – знал куда, знал к кому. Олав, шведский конунг, был дедом Эллисив. Сюда же сбежал от Магнуса Доброго Свейн сын Ульва и Астрид, сестры Олава. Все – родственники, все хотят друг другу помочь. Все ищут союзников в борьбе против Магнуса.

Свейн и Харальд договорились быстро. У одного в Швеции было много друзей и соратников, у другого, кроме боевой, испытанной в труднейших войнах дружины, корабли с несметными богатствами. Большое войско собрали они и летом отплыли в Данию. На серьезное дело не замахивались, целью похода была демонстрация сил и грабеж, привычное для викингов дело, полезное.

О чужих невестах невеселых под скользящий свист морского ветра воины Харальда и Свейна не думали, жадно вглядываясь в извивы берега Сьяланда, куда летели на всех парусах боевые корабли. Подлетели к Дании остроносые «кони моря», воины выбежали на берег, началась работа, жадная, спорая. Налет явился полной неожиданностью не только для жителей прибрежной полосы, но и для Магнуса: до него еще не дошли слухи о Харальде.

А тот прошел огнем по Сьяланду, разграбил, разорил, спалил селения, посадил людей на корабли и через пару дней высадился во Фьоне – и здесь не было пощады никому. Местные рыбаки и бонды первыми почувствовали на себе суровую руку нового претендента на власть в Норвегии. И не только в Норвегии.

Лишь осенью слухи о налете на Данию Харальда и Свейна дошли до Магнуса. Он созвал ополчение. Из Дании прибыли люди, подробно рассказали о Харальде. Все рассказали, что знали. А знали они о нем главное: человек огромной физической силы, быстрых, точных решений, воинственного нрава, Харальд обладал умом расчетливого политического деятеля и поэтическим талантом, столь ценимы скандинавами, непримиримостью к тем, кто идет против него или мешает ему, и невиданной щедростью к друзьям и помощникам. Он притягивал к себе совершенно разных по происхождению, дарованиям и внутреннему душевному складу людей. О военных достижениях брата Олава Святого ходили легенды по всей Европе. Кроме того, Харальд был сказочно богат, имел право на власть, являлся зятем конунга Ярицлейва, которого Магнус Добрый не мог не уважать за оказанную когда-то услугу.

Очень серьезный соперник – Харальд. Особенно в союзе со Свейном и с конунгом Швеции.

Советники не стали кривить душой, сказали Магнусу, что смертельная схватка между ним и Харальдом очень опасна для обоих и, главное, для Норвегии. Конунг Норвегии умел слушать. Уметь слушать – не значит подчиняться. Это значит – думать, искать, вникать во все тонкости обсуждаемой проблемы. Не один день прошел, не раз совещались мудрые мужи с Магнусом. Наконец он вызвал к себе верных послов и отправил их к Харальду с важным секретным заданием.

Послы прибыли в Швецию, отыскали – в тайне ото всех – путь к Харальду, сказали сыну Сигурда Свиньи:

– Магнус предлагает поделить с ним поровну Норвегию и все ваши богатства.

И богатства! Очень важный был момент! Казна конунга Норвегии истощилась. Была лишь страна. Ее нужно было поделить. Об этом все настойчивее говорили в беседах советники. О богатствах никто из них не вспоминал. Магнус счел это несправедливым по отношению к себе. Он решил: раз уж делить – то все поровну.

Харальд быстро согласился с предложением сына Олава Святого, и гости отправились домой.

Вечером Свейн и Харальд пировали. Настроение у них было хорошее, хотя Свейн догадывался, что союзник скрывает от него что-то важное. Что? Опытный воин, несколько лет проживший в Константинополе, знавший все хитрости византийских императоров, умел запутывать следы. Он ничем не выдал радостного состояния – лишь скупо улыбался, как обычно на пиру. Свейн спросил у него:

– Что тебе дороже всего из твоих сокровищ?

– Мое знамя «Опустошитель земель», – ответил гордо сын Сигурда и добавил: – Старый предсказатель сказал, что этот стяг дарует его обладателю победу над любым противником. Я еще не проигрывал битв.

– Попробуй разгроми с ним три раза войско Магнуса – тот и без стяга не проигрывает сражения, – недоверчиво ухмыльнулся Свейн.

– Он мой родственник! – вспылил внезапно Харальд. – Сейчас мы с ним враги, но можем стать и друзьями.

Больше они на эту тему не сказали ни слова. Пировали. Внешне все выглядело как обычно: много шума, много вина, много радости. Расстались они спокойно, не выдавая друг другу своего внутреннего напряжения. Харальд пришел к себе на корабль. Была ночь. За рваными тучами металась, как в капкане, полная луна. Тревожно роптало море. Волны здесь, во фьорде, были совсем крохотные, их слабый голос кто-то мог не услышать – у кого веселье на душе. Харальд услышал тревогу в тихом ропоте мелкой волны. Он сказал слуге, что спать будет на другом месте, добавил спокойно:

– А ты здесь покарауль.

Затем он подхватил с палубы бревно, уложил в свою постель, накрыл одеялом и ушел, оставив слугу в недоумении: что случилось с ним? Ночь, однако, приуныла: луне надоело дергаться между облаками, она скрылась в темноте вместе со звездами. Море присмирело. Слуга нашел укромное место, сел на бочку, накрылся одеялом с головой – зябко по ночам на море даже летом! Прислушался. То был хороший слуга, исполнительный. Он час без движения сидел, другой, третий. Уже где-то в горах созрели утренние ветры, уже крупная живность заворочалась в хлевах крестьянских, уже люди провалились в глубокие тайны предутренних снов – любой бы заснул, сидючи на бочке, накрытый грубым одеялом, но слуга Харальда не заснул.

Он ждал. Не часто вождь приказывал ему не спать. Что-то должно было случиться. Слуга услышал тихий хлопок весла, напрягся, крепко сжал в руке большой нож. Второго хлопка он не услышал, опытный был гребец. Почти беззвучно шла к кораблю лодка, подошла, скребнулась бортом о борт. Вскоре на палубе появился человек, а, может быть, привидение, с секирой в руках – так мягко вышагивал он – так плавно вышагивал, приближаясь к постели Харальда, который блаженно сопел совсем в другом месте – на носу корабля.

Слуга напрягся. Незваный гость верным шагом – он точно знал, куда идет, – подошел к постели, оглянулся. Медленно повернул голову, одновременно приподнимая над головой секиру, затем резко ударил ею по голове – по бревну. Слуга невольно вздрогнул, бочка предательски скрипнула, шевельнулась ненадежная крепость из одеяла. Убийца услышал скрип, оставил оружие в своей жертве, бесшумным шагом подбежал к борту корабля и на беззвучной лодке уплыл прочь. Он сделал свое дело.

Слуга сбросил одеяло, первым делом почему-то подошел, недоверчиво вздыхая, к постели, посмотрел на секиру, торчавшую в бревне, вздрогнул, потрогал гладкую ручку, резко повернулся и громко потопал к Харальду, разбудил его, рассказал о гибели елового бревна. Почему-то добавил с повинной интонацией в голосе:

– Теперь дырка будет в одеяле.

– Пусть дырка будет в одеяле, главное, чтобы – не в голове, – Харальд, хоть и полусонный, не мог скрыть радости.

Еще бы ему не радоваться.

Он разбудил без лишнего шума команду, рассказал людям, что произошло, повелел отвязать корабли. Небольшая флотилия сына Сигурда Свиньи поплыла туда, где ожидал родственника Магнус.

Магнус и Харальд поделили Норвегию пополам и около года вынуждены были терпеть друг друга. Тяжкое это дело для сильных людей, для двух молодых медведей, добровольно (!) заточивших себя в одну берлогу! Но справились они с трудной задачей. Год прошел.

Однажды Магнус заболел, слег и не поднялся – умер конунг Норвегии, Дании, «претендент» на английский престол.

Норвегией стал единолично управлять конунг Харальд. Ему не исполнилось еще и тридцати трех лет. Возраст для повелителей самый хороший, если учесть, что к этому времени Харальд уже около двадцати лет самостоятельно стоял на ногах, прошел прекрасную боевую школу в Византийской империи, а так же науку дворцовых интриг. Прекрасный был возраст у конунга Норвегии – на вырост.

Горевали люди знатные, вспоминая добрые дела Магнуса, который мог в той сложной круговерти событий находить пути мирные, часто поступаясь своими амбициями и желаниями. Самые ли верные он ходы выбирал – не в том суть, но Норвегия при нем воевала чуть меньше, чем до него, чем будет воевать при следующем конунге. Это, как могут сказать некоторые мудрецы, не является самым лучшим показателем, коэффициентом всеобщей пользы того или иного правителя, и, видимо, они будут в чем-то правы. Но речь-то идет не о коэффициентах, а о слезах простого люда. Обычно он льет горькие свои слезы, провожая в последний путь правителя доброго, хотя, конечно же, ему жаль всех. По добрым людям плачут почему? Потому что добрыми труднее жить, править и даже казаться, быть добрыми труднее. У злых людей гораздо больше степеней свободы – в том числе и для оправдания, и для самооправдания. У добрых есть только доброта. А она часто бывает «пуще неволи»…

Еще не проводили в последний путь Магнуса сына Олава, а уж конунг Харальд заявил о себе, показал соотечественникам ту черту, о которой сказал когда-то Ярицлейв жене Ингигерд: «Он – суровый».

Узнав о завещании усопшего, сын Сигурда созвал людей на тинг, объявил, что решил срочно отправиться в Данию на тинг в Вебьерге.

Зачем? Тело Магнуса еще не предано земле. К чему такая спешка? Сначала нужно похоронить конунга. Эйнар Брюхотряс, знатный норвежец, смело высказал свое мнение и, не дожидаясь решения тинга, занялся похоронным обрядом. Сначала нужно подумать о вечном. Так он решил.

Люди на тинге были разные. В том числе и такие, кто уже тогда побаивался Харальда. Но смелость Эйнара подействовала на всех. Народ стал расходиться с тинга, готовиться к отплытию в Норвегию. Харальд покорился молчаливой воле воинов, но не такой он был человек, чтобы забыть содеянное Эйнаром Брюхотрясом, который, не думая о плохом, о мести, доставил тело умершего в Нидарос и похоронил в церкви Клеменса, где находилась рака Олава Святого. Рядом с отцом похоронил он сына.

На следующий год войско Харальда громило побережье Дании. Основной удар оно нанесло по владельцам богатых усадеб, разорило усадьбу могущественного дана Торкеля Гейсы, сторонника Свейна. Харальд приказал пленить его дочерей, которые год назад зло подшутили над ним. Узнав о споре Эйнара Брюхотряса с Харальдом у гроба Магнуса, девушки-датчанки вырезали из сыра якорь и стали показывать его всем, весело приговаривая:

– Такие якоря крепко удержат корабли норвежца!

Верные люди донесли Харальду о шутке юных дочерей Торкеля Гейсы. Конунг Норвегии подобных шуток не признавал. Смеяться он не любил. Особенно над самим собой.

Через год папаше юных проказниц пришлось дорого заплатить за смех дочерей. Харальд даже смотреть на них не стал, хотя они по возрасту были точно такие же, как и его прекрасные дочери от милой Эллисив – Мария и Ингигерд. Эллисив он любил по-прежнему с какой-то скрываемой ото всех юношеской грустью. Она ему родила дочерей. Он и девочек своих полюбил той же любовью. Но ему нужны были сыновья. Эллисив устала рожать – он ее не разлюбил. Он женился на Торе дочери Торберга. Она родила ему сыновей Магнуса и Олава. В семье у Харальда все было хорошо. Ему в семье никто не перечил. Такое бывает. Счастливые не перечат.

В Норвегии дела у конунга Харальда развивались иначе, чем в его большой семье. Такие люди, как Эйнар Брюхотряс, мешали сыну Сигурда. Они слишком любили свое мнение, себя самих, свою свободу. Подчинить всех единой воле конунга мечтал Харальд, вспоминая славные годы, проведенные им в Византийской империи. Он вел жестокую войну со Свейном, конунгом Датским, и своеволие знатных норвежцев ему мешало, злило его.

Особенно после таких обидных случаев, который произошел однажды после очередного удачного налета на Данию. Шестьдесят больших груженых кораблей медленно потянулись на север, покидая разоренные берега Дании. Возле мыса Тьорда внезапно появилась огромная флотилия Свейна. Тот предложил Харальду биться на суше. Конунг Норвегии не хотел давать сухопутного сражения противнику, у которого людей было в два раза больше. Да и к чему теперь воевать – домой пора, домой! Зима скоро объявится, отдыхать пора.

Чтобы оттянуть время, Харальд предложил сражаться на кораблях. Свейн решил подумать. В это время на море спустился густой туман, и Харальд воспользовался этим, улизнул от врага на север. Казалось, беда миновала. Но не успел Харальд порадоваться удаче и посмеяться над Свейном, как подул сильный встречный ветер, и корабли норвежцев остановились.

Утром сквозь туман Харальд увидел на юге всполохи огней: то солнце, разогнав туман, освещало паруса флотилии Свейна. Пришлось налечь на весла. Огромные богатства отдавать врагу не хотелось. Люди гребли, себя не жалели. Но тяжелые норвежские корабли явно уступали датским в скорости. Расстояние между ними быстро сокращалось. С тяжелым сердцем конунг Норвегии приказал бросать в воду привязанные к доскам ценные вещи. Он прекрасно знал людей, они сделали все, как и должны были сделать. Даны забыли про погоню, стали извлекать из воды добро. Расстояние между противниками увеличивалось. Замыкал колонну данов корабль Свейна. Он увидел, чем занимаются его воины, приказал им догнать норвежцев. С неохотой выполнили приказ даны. Их легкие быстрые корабли вновь стали догонять неприятеля. Пришлось подбросить им следующую порцию добра. Затем Харальд принял решение побросать в воду пленных, за которых можно было получить богатый выкуп у тех же преследователей. Всю добычу отправил в море конунг Норвегии – такая жалость! Так хорошо они пограбили в тот год, и так все неудачно закончилось.

Даны, забыв про погоню, занялись людьми. Соотечественники все-таки. Преследование прекратилось.

ЭЙНАР БРЮХОТРЯС

«Достоинство каждого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца».

Чингисхан.

«Стать деспотом легко. Народ редко предвидит бедствия, которые несет за собой окрепшая тирания».

Гельвеций. Французский философ. XVIII в.

Злой приплыл в Норвегию Харальд. Очень он не любил проигрывать, очень ему не нравилось, что война с Данией затягивается.

А тут – сходка. Люди поймали вора, повели его на суд. Эйнар Брюхотряс близко знал этого человека, не верил, что тот мог украсть, боялся тинга. Люди в толпе часто несправедливы по отношению к себе самим, и очень уж скора толпа на решения, на расправу. Эйнар, опытный человек, боялся толпы, жалея человека.

Еще до битвы при Стикластадире он уговаривал бондов не ходить против Олава, не разжигать смуту, не помогать врагу своему главному, Кнуту Датскому. Не послушался его народ, не внял мудрому совету. Пошел на битву. А потом пожалел об этом. И сейчас толпа на сходке могла, не разобравшись, натворить бед, осудить человека и привести приговор в исполнение. Тем более, что на тинге – знал это Эйнар – будет много верных конунгу людей, а им наверняка захочется выслужиться перед Харальдом, обвинить человека Эйнара Брюхотряса. Эйнар решил действовать. Он ворвался с дружиной в толпу, вызволил знакомого, увел его в безопасное место. Жизнь ему спас, детей его осчастливил. И жену.

Эта «выходка» Эйнара окончательно убедила Харальда, что с этим человеком покоя ему не будет. Но он ничем не выдал своего раздражения, попросил Эйнара Брюхотряса прийти к нему и выяснить отношения. Эйнар догадался, что хочет сделать конунг. Он приказал сыну Эйндриди вооружить дружину и идти вместе с ним к Харальду. Сильные люди были в дружине Брюхотряса, могучего бойца. И сын Эйндриди не уступал никому в поединках. Победить таких бойцов можно было только одним оружием – коварством. Харальду прекрасно знакома была эта наука. Зоя Могучая многому научила его.

Конунг вышел навстречу гостю, осмотрел его дружину, вошедшую в боевом облачении в усадьбу, пригласил широким жестом гостя в комнату. Эйнар шепнул сыну:

– Стой с людьми здесь. Он не рискнет напасть на меня, испугается наших воинов.

И вошел в палату. Там было темно. Эйнар Брюхотряс сказал… свои последние слова:

– Что-то света здесь мало.

После чего на него со всех сторон налетели люди Харальда: с копьями, мечами, секирами. Эйндриди, почуяв неладное, помчался – один! – на помощь отцу. Мечей и копий хватило и на него, неопытного в коварных делах.

Зашевелились было дружинники-бонды, крупные, сильные, доверчивые. Что-то там в палате случилось. Надо бы узнать. Двинулись они вперед, но как-то очень уж осторожно, в бой жестокий так не идут воины. В это время дружина Харальда собралась у крыльца, выстроилась перед входом в дом, ощетинилась копьями, мечами, секирами. Не подходи.

Четко и слаженно действовали воины Харальда – он сам ими руководил, невидимый. Он прекрасно знал толпу. Лучше, чем враг его поверженный. Оказавшись без военачальника, бонды с наивными лицами осиротелых переростков смотрели друг на друга и не знали, что предпринять. Ты бонд, и я бонд. Кто поведет нас в бой мстить за Эйнара Брюхотряса и его сына? Ты не можешь, и я не учен этому. Как же быть?

Сын Сигурда времени даром не терял. Его люди в строгом строю спустились к реке, сели на корабль. Бонды так и не решили, что им делать. В усадьбу вбежала жена Эйнара, крикнула что-то обидное бондам. Они, впрочем, не обиделись. Они были – бонды.

Погибших похоронили неподалеку от Магнуса Доброго в церкви Олава Святого, который когда-то сказал матери своей о ее сыне: «Харальда ждут великие дела!»

ЗМЕЯ

«Начальники – опора государства».

Тамерлан. Среднеазиатский политический деятель, полководец. XIV-XV вв.

«Мы постигаем лишь то, с чем столкнуться приходиться в жизни».

Эмпедокл. Древнегреческий философ. V в. до н. э.

Смерть Эйнара Брюхотряса и его сына вызвала волну недовольства в простом народе и среди знатного люда. Но Харальд смог ловко сбить эту волну с помощью Финна сына Арне, который, наобещав со слов конунга золотые горы самым верным друзьям погибшего, примирил с ними сына Сигурда Свиньи. Тот под благовидным предлогом обещания не выполнил, да и самому Финну отплатил жестокой неблагодарностью.

Сначала он разрешил вернуться на родину его брату Кальву, воевавшему при Стикластадире против Олава Святого, встретил беглеца с доброй улыбкой, в которой даже самый мудрый знаток человеческих лиц не заподозрил бы коварства, возвратил Кальву его усадьбы. Но однажды в походе Харальд, опытный полководец, вовремя не поддержал дружину Кальва, посланную им в жестокий неравный бой. Кальв погиб. Его дружина была полностью уничтожена. Финн не поверил, что в этой битве Харальд допустил случайную промашку, погубившую его брата, и стал врагом конунга до конца жизни.

Харальд, продолжая утомительную войну, опустошал внезапными набегами Данию. Как-то летом он на легких быстроходных судах отправился в очередной поход, напал на датскую область Истландия, неожиданно получил организованный отпор многочисленного ополчения, ретировался, отвел войско в Лимафьорд. Вход в него был узкий, сам фьорд представлял собой огромную, тихую, почти круглой формы бухту с незаселенными островами. К одному из них подошла флотилия в надежде запастись водой. Воду искали долго. Не нашли. Заволновались. Без питьевой воды в море тяжко. А враг ждать не будет. Корабли Свейна где-то рядом. Понуро бродили по острову норвежцы, с опаской поглядывая в ту сторону, где в узкой горловине бухты могли появиться вражеские корабли. Невеселые возвращались они к Харальду, разводили руками: «Нет воды!»

– Тогда поймайте змею! – приказал недовольный конунг.

Норвежцев напугал странный приказ. Они наслышаны были о походах Харальда в далеких южных странах, знали, что он часто принимал самые неожиданные решения… Знали и другое: голод и жажда может заставить человека делать все, о чем раньше он и подумать не мог без отвращения. Неужели Харальд будет эту тварь жрать? А может быть он хочет напиться кровью змеи? Норвежцы выполнили приказ вождя, хотя каждый из них про себя решил: я еще не очень хочу пить, я потерплю. Харальду терпеть было невмоготу. Он точно знал: корабли Свейна вот-вот подойдут к фьорду. Он повелел разжечь костер и подержать возле него пойманную небольшую змею. Странное блюдо готовил себе Харальд. Оно, конечно, – Византия, греки и прочие странные люди. Чего они там только не едят. Чего только не пьют. Но… эту извивающуюся гадину?! Нет.

Молчали воины, по очереди придерживая палкой змею у огня. Харальд, как опытный повар, смотрел на нее – на блюдо свое, – и казалось, что-то при этом пришептывал – может быть, молитву какую-нибудь басурманскую читал перед вкушением гадюки.

– Хватит, – наконец устало сказал Харальд. – Теперь привяжите к хвосту змеи нить. Она больше нас хочет пить, она найдет воду.

Воины в точности исполнили повеление. Змея, почуяв волю, поползла, извиваясь устало, по нехоженым тропкам острова. Она очень хотела пить. Огонь иссушил ее, воды хотела змея. Она почуяла воду, юркнула под камень.

– Здесь копайте.

Запаслись водой. В тот же вечер во фьорд стали по одному входить корабли Свейна. Харальд, не дожидаясь неравного боя, поплыл вдоль берега к местечку Лусбрейд. Какая змея выдала ему это место, никто точно сказать уже не сможет, но, причалив поздним вечером к пустынному берегу, конунг Норвегии не дал людям ни минуты на отдых. Воины разгрузили корабли, волоком переправили их через узкую полоску суши, разделявшую фьорд и море, и утром флотилия взяла курс на север, в родные края.

В постоянных боях шло время Харальда. И здесь, на северо-западе Европы, он побеждал гораздо чаще, чем терпел обидные поражения. И мстил он жестоко всем, кто пытался встать у него на пути. Финна сына Арне он взял в плен после битвы со Свейном. Стал к тому времени старый Финн сварлив, беспощаден в словах. Он смело говорил с Харальдом – так смело с ним никто не говорил уже давно. Конунг не наказывал его за это, может быть, потому, что чувствовал свою вину перед ним, подержал немного у себя почти ослепшего, одряхлевшего совсем Финна, а затем, поняв, что старик не примирится с ним, отпустил его. Отпустил.

Жестоким Харальд не был. Он был суровым. Разницу в этих словах очень чувствуют некоторые люди. Да все – и друзья, и враги Харальда – чувствовали это. Жестоким он не был.

У жестоких повелителей меньше шансов дожить до возраста величия и могущества: до пятидесяти-шестидесяти лет. У суровых правителей таких шансов больше. Но – вот беда – к пятидесяти годам суровость, как правило, либо тает, как весенний снег, либо затвердевает, превращает человека в этакого несговорчивого меланхолика, либо – ожесточает его. Суровыми не рождаются и не умирают, если смерть не внезапна. Суровость – временное качество души. Оно задумано природой как средство, но не как цель.

К пятидесяти годам Харальд Суровый добился многого: он выстоял в тяжкой борьбе со знатью внутри страны, укрепил власть конунга, одержал несколько крупных побед над Свейном… Двадцать лет прошло, как покинул он Гардарики, двадцать лет. Мог ли Харальд, еще крепкий телом, опытный – пожалуй, самый опытный полководец и политик в Европе, быть довольным своим положением? Вряд ли. Такой человек не мог довольствоваться одной лишь Норвегией. Он рассчитывал и мечтал о большем.

Даже тогда, когда в 1064 году он после семнадцатилетней войны заключил мир со Свейном. И конечно же, он мечтал о большем в 1066 году, когда у него появилась реальная возможность расширить свои владения.

ЛИНИЯ ВИЛЬГЕЛЬМА

В ОЖИДАНИИ ЛАНФРАНКА

«Ужасны порывы царей,

Так редко послушных другим,

Так часто всевластных».

Еврипид «Медея». Древнегреческий поэт-драматург. V в. до н.э.

«Тиранство, надо думать, довольно скучное занятие».

Томас Манн. Немецкий писатель. XIX-XX вв.

После разговора с монахом Ланфранком, еще в Англии, дюк[5] Нормандии Вильгельм ощутил в себе неясную потребность вновь побыть наедине с книгой, которой он в детстве с мальчишеским упоением, в юности со страстью бойца и полководца зачитывался, не обращая внимания на время. Казалось, он знал ее наизусть, мог вспомнить любой из эпизодов долгой борьбы величайшего из римлян во всех описанных войнах, особенно в войне Галльской, но несмотря на это, «Записки Цезаря» манили к себе Вильгельма.

Ланфранк уехал в Рим в полной уверенности, что ему удастся добиться у папы официального разрешения на брак Вильгельма с Матильдой Фландрской, потомком двух самых знатных в Европе родов: Карла Великого и Альфреда Великого. Дюк Нормандии надеялся на приора монастыря Бек.

Потянулись томительные осенние дни. Вильгельм ждал. Многочисленных его противников внутри Нормандии, во Франции, в Бретани, видимо, тоже утомила осень, сырая, ветреная. А может быть, они, как и сам Вильгельм, ждали вестей из Рима, которые могли разрешить много проблем! Даст ли папа Римский разрешение Незаконнорожденному, Бастарду, на брак с Матильдой? Этот вопрос волновал в ту осень в западной Европе всех сколько-нибудь знатных и высокопоставленных людей. Ответить на него мог только папа Римский. Ожидание. Неизвестность. Они сковывали инициативу даже очень активных людей. Они портили настроение. Не хотелось воевать. Не хотелось пировать – а разве можно, хоть знатным, а хоть и простым людям, обыкновенным, – не пировать осенью?! Можно. Если томительная неизвестность обволакивает душу туманом, сковывает волю, разум. Ожидание. Осенняя серость. Нудные однообразные мелодии дождей, ветер, скрип старых сосен. Затишье.

Вильгельм, нехотя занимаясь хозяйственными делами, тоже ощущал в душе скованность, странную для него, человека взрывного, деятельного, еще очень молодого человека, поставившего перед собой серьезные задачи. Семь лет назад он обручился с Матильдой Фландрской. Семь лет ждал. Ждать осталось совсем недолго. Но именно это «недолго» – эта нудная осень – показало бы любому оказавшемуся в положении Вильгельма, что такое семь лет ожидания, спрессованные в недели, дни, часы осенние, нудные!

Пока бежали годы буйные, боевые, насыщенные, Вильгельм не замечал дней, недель, месяцев. Но сейчас он мог бы вспоминать их чуть ли не по часам – если бы он не был сыном Роберта Дьявола!

Закончив дневные дела, а то и перепоручив самые незначительные из них слугам, дюк Нормандии уединялся в тихой комнате своего родового замка, садился в уютное кресло, подаренное ему королем Франции Генрихом I, брал в руки книгу, читал ее (в который уж раз!) и удивлялся, повторяя едва слышно: «Почему я на это никогда не обращал внимания?! Ведь ЭТО главное!»

Они покоряли вместе с Цезарем Галлию, ходили с ним по местам обитания многочисленных племен, осаждали города, громили и жгли селения непокорных, строптивых, – все как всегда, как и раньше: строка за строкой, глава за главой, племя за племенем… Нет, не так теперь читал «Записки Цезаря» Вильгельм. Теперь он искал в военном опыте великого римлянина ответы на вопросы, которые судьба могла поставить, а могла и не поставить перед ним, и он понимал это. Записки покорителя Галлии не давали ему покоя. Не спеша он листал страницы, обдумывал прочитанное, находил совершенно новое, важное для него содержание, чувствовал, что еще чего-то важного не хватает ему, задумывался под грустный свет свечей над каждым эпизодом, над каждым сражением.

Шесть тысяч воинов в легионе. У каждого в походном строю: меч, метательное копье, деревянный, покрытый кожей, обитый металлом щит полуцилиндрической формы, металлический же шлем, кожаный, обитый металлическими пластинами панцирь под шерстяной туникой, плащ, кожаные башмаки, багаж (запас хлеба на несколько дней, котелок, две или несколько палисадин, инструмент). Основная ударная мощь армии Цезаря – легион. С такими навьюченными до предела воинами Цезарь проделывал ежедневно от 25 километров обыкновенным маршем, до 30 – ускоренным, до 45 – форсированным. После любого дневного марша разбивался прекрасно укрепленный лагерь. Зимний лагерь возводился еще более прочным. Взять такой лагерь-крепость было очень трудно даже самим римлянам.

Цезарь «выжал» из легиона все, на что была способна эта замечательная по тем временам военная идея. Теперь времена изменились. И люди изменились. Но Цезарь остался. Вильгельм, у которого по общему признанию военных специалистов Европы, была лучшая конница и великолепная пехота, понимал, что Цезарь остался. Учитель. Покоритель галлов, других племен и народов.

Его методы ведения боевых действий, буквально зачаровывали Вильгельма, который, надо сказать честно, в ту осень еще и думать не мог о том, какие племена и народы придется ему покорять. Не думал он еще об этом – мечтал разве что порою, но Цезаря читал очень внимательно. Стремительный переход – возведение хорошо укрепленного лагеря – вновь переход – бой – осада – строительство хорошо укрепленного лагеря. Только так. Чужой народ. Чужая страна. Много неожиданного, много опасного, скрытого от глаза. Нужно учесть все. Быстрота и надежность. Напор и осторожность. Нужно покорить Галлию. Цезарь ее покорил.

Чтобы покорить Англию (а Вильгельм, ожидая Ланфранка, об этом уже думал вполне серьезно), дюку Нормандии необходимо было (хотя и не достаточно!) покорить всего лишь одного человека: Эдуарда Исповедника. Поездка Вильгельма на Альбион убедительно показала ему, что король покоряться никому не желает. Человек с виду мягкий, податливый, тот обладал удивительной способностью при его внешнем равнодушии ко всему происходящему выбирать и отстаивать очень верные для Англии политические ходы. Так думал герцог.

Листая «Записка Цезаря», он дошел до книги четвертой «Галльской войны» и «отправился» с римским полководцем в очередной его поход.

ПЕРВАЯ ПОПЫТКА ЦЕЗАРЯ

«Нужно помнить, что будущее – не со всем наше и не совсем не наше».

Эпикур. Древнегреческий философ. IV-III вв. до н. э.

«Важнейшей причиной успеха или неудачи в каком бы то ни было предприятии должно почитать государственное устройство. От него, как от источника, исходят все замыслы и планы предприятий, от него зависит и осуществление их».

Полибий. Древнегреческий историк. II в. до н. э.

Галльские племена сопротивлялись римлянам с завидным упорством. Им помогали в этом обитатели Альбиона, о котором Гай Юлий Цезарь знал совсем мало и который манил его не только своей загадочностью, но и выгодами для Римской империи и для Римского консула.

Цезарь начал с главного – с купцов. Этот ушлый люд с давних времен отличался от всего мирного и военного человечества потрясающей степенью просачиваемости в самые отдаленные и, казалось бы, недоступные уголки так называемой Ойкумены и даже за ее пределы. Цезарь купцом не был. И, более того, патриций из знатного и древнего римского рода считал это занятие недостойным для таких людей, как он. Но без купцов невозможно было осуществить ни одно крупное и значительное государственное предприятие. Отказываться от их помощи он не мог.

По приказу консула в лагерь стали прибывать купцы. Они вели с Цезарем короткие и очень похожие друг на друга беседы.

– Каковы размеры Британии? – спрашивал полководец.

– Точно не знаем, – отвечали купцы. – Но очень большой это остров.

– Где находятся удобные гавани? В каком месте безопаснее всего производить высадку? Как много племен проживает в прибрежной полосе?

Молчали купцы, пожимали плечами. О чисто военных вопросах – о количестве воинов в армии предполагаемого противника, о вооружении, о способах ведения боевых действий, о характерной особенности того или иного военачальника и так далее – консул даже не спрашивал. Впрочем, некоторую информацию об Альбионе он мог получить в битвах против тех, кто прибывал небольшими отрядами из Британии на материк, помогая своим соплеменникам в трудной борьбе с упрямым Цезарем, с Римской державой, уже неспособной остановиться в своей завоевательной политике. Но этих знаний было слишком мало для рискованного дела. Сложно воевать в потемках да еще и с завязанными глазами.

Цезарь отправил в разведку быстроходный корабль под командованием опытного Волусена. Тот пересек пролив и, не высаживаясь на берег, ходил вдоль острова, исследуя бухты и гавани. В это время на материке, в стране моринов, совершенно неожиданно для непосвященных собрался большой флот грузовых кораблей. Несколько месяцев в строгой тайне строили их римские мастера с помощью местных корабелов в поселениях, разбросанных по галльскому побережью. Подготовка к дерзкой операции шла полным ходом. Как ни хотелось Цезарю сохранить от островитян в секрете свои планы, сделать это было невозможно. Вскоре с Британии прибыли послы от вождей некоторых племен. Они узнали о грозящей опасности и решили попытаться кончить дело мирным путем. Купцы-купцы! Дела царей и людей их волновали только с точки зрения прибыли. Заплатишь – скажу. Именно купцы перенесли весть о готовящемся вторжении римлян на Альбион.

Цезарь, впрочем, не удивился гостям, будто бы ждал их, будто бы знал наверняка, что они приедут в его лагерь. Послов провели по пристани, показали им готовые к походу корабли, затем гости увидели лагерь, воинов в полном вооружении, после чего британцев представили Цезарю.

Он не отличался, как и все римляне, гигантским ростом, крутыми мышцами, могучей силой. Среднего роста крепыш. Верный взгляд. Выдержка. Точность и краткость. Ясность мысли. В скупых движениях консула угадывалась взрывная энергия, ловкость.

– Ваши вожди приняли верное решение, – сказал Цезарь. – Передайте им и другим вождям, что с нами лучше не воевать. Заложников готовьте. Я прибуду за ними сам.

Послы отплыли на Альбион.

На следующий день вернулся Волусен. Сведения у него были скудные, но Цезарю этого пока хватило. Он вышел на пристань, где стояло 80 готовых к делу кораблей. Два легиона они могли перевезти на остров. В 12 километрах отсюда стояло еще столько же судов для перевозки конницы. Их не пускал к основной базе ветер, капризный, упрямый в этих краях. Он не вздымал огромные волны, он был, если так можно сказать о морском ветре, среднего роста вредный крепыш, чем-то схожий характером с «римской породой» солдат, которые вздумали поспорить с местным ветром и переправиться на Альбион.

Пропустит ли их ветер моря, не набросится ли на флотилию Цезаря в самый неблагоприятный момент?

…Вильгельм сын Роберта Дьявола, прекрасно знал ответы на эти вопросы, но – уже утро проявилось в узких окнах замка – они-то его теперь не интересовали! Его интересовал Цезарь – покоритель. Как действовал консул Рима в каждой конкретной ситуации, из чего складывалась стратегия его побед? Из чего?

В полночь – на пост заступила третья стража – Цезарь отправил в дальнюю гавань конницу, приказал грузиться на корабли и брать курс на Британию. Сам он в ту же ночь повел свою флотилию через пролив.

Четыре часа понадобилось римлянам, чтобы преодолеть пролив – рассвело. Цезарь увидел впереди крутые склоны холмов, похожих на головы сказочных великанов, тесной толпой вошедших в воду. «Прическа» у всех богатырей была одинаковая. Тысячи и тысячи воинов стояли на вершинах холмов, подняв копья.

Цезарь осмотрелся. Кораблей с конницей не увидел. Опаздывали корабли. Что-то там случилось, на дальней гавани. Без конницы он, человек решительный, не решался высаживаться на берег, воевать. А тут еще ветер потянул с берега, будто великаны, не жалея легких, стали дуть в сторону пришельцев.

Девять часов ждал Цезарь у моря погоды. Затем созвал военачальников на совет, строго приказал всем исполнять в точности его команды, повелел кормчим плыть вдоль берега.

Волусен выполнил свою задачу, дал полководцу верную информацию. Через десять километров холмы резко пошли на убыль, и перед римлянами раскинулась неширокая долина с удобной для десанта бухтой. Высадка началась… неудачно для Цезаря. Корабли бросили якорь в нескольких десятках метрах от берега, где глубина моря была около полутора метров: минимальная глубина для тяжелых кораблей римлян, запредельная глубина для невысоких воинов Цезаря. При полном вооружении по первой же команде полководца они бросились в воду, но не успели сделать и пяти шагов к берегу, как раздался топот вражеской конницы и резкий шум боевых колесниц. Неприятель занял удобные позиции на берегу, и полетели в головы, грустно покачивающиеся над мелкой волной, сотни и тысячи стрел.

«Полуморское» сражение, непривычное для покорителей Галлии, могло кончиться для Цезаря печально. Он приказал кормчим провести перегруппировку. Тяжелые грузовые корабли отошли назад, легкие военные суда на полном ходу с помощью весел и парусов рванулись к берегу на правый фланг, где дела у десантников были совсем плохи. Воины местных племен, увидев слаженную работу противника, мерные нырки огромных весел в помутневшую воду, невероятную скорость кораблей, опешили на мгновение: уж не чудо ли птицы устремились на них, отталкиваясь крыльями от моря?!

Цезарь, рассчитывая именно на этот эффект, не дал врагу опомниться, приказал ввести в дело баллисты, метательные орудия, пращников с Балеарских островов. Крупные и мелкие камни, толстые длинные стрелы с непривычным резким звуком полетели на головы изумленных обитателей Альбиона, невольно подавшихся назад. Нельзя было терять ни секунды. Шок от удивления быстр, как свет молнии.

– В воду! Вперед на берег! – кричали военачальники, но даже римские воины – эталон железной дисциплины и исполнительности – не повиновались приказу: слишком грустным был вид качающихся на слабой волне соотечественников.

Головы римлян с вражескими стрелами во рту, в глазах, в щеках, кровь на морской соленой воде вызывали жуткий страх. Прыгать в воду никто не хотел. Один из несчастных коротко вскрикнул: в его голову вонзилось сразу три британских стрелы. Не хочется прыгать в море, не хочется быть мишенью.

В такие мгновения войску и победе уже не нужны гении боя, разные Македоняне, Ганнибалы, Камиллы, Марцеллы, Киры. Все они бесполезны в такие страшные минуты, когда бой спасти могут только герои.

– Прыгайте! – вдруг раздался зычный голос орлоносца 9-го легиона. – Прыгайте, если не хотите отдать орла врагу! – крикнул он еще громче и кинулся в воду с орлом легиона в руках. Он чуть было не захлебнулся, подвернув ногу о камень на дне и невольно подогнув колена – вода на миг закрыла дерзкие его глаза. Но поднялся храбрый воин и пошел с орлом легиона вперед. Орел легиона! Честь легиона. Слава. Всех тех, кто сражался в девятом легионе задолго до тебя, кто будет сражаться в девятом легионе после тебя, если ты не предашь орла врагу, если ты не выполнишь приказ. «Я не предам!» – шепнул зло один воин и прыгнул за орлоносцем в море. «Я не предам!» – шепнул второй воин, и вот уже сотни воинов полетели друг за другом в воду.

Шлепки крепких тел о мелкую волну заглушили почти беззвучный, но очень злой шепот воинов, прыгавших в море, с трудом перемалывающих ногами густую воду. Люди шли за орлом. Орел крупно подрагивал, низко летел над морем вперед, к берегу, откуда летели на людей и на орла сотни и сотни стрел.

Завязался ближний бой. Всегда римляне легко побеждали любого врага в ближнем бою. Но сейчас драться им было очень трудно. В бою больше работали ноги, хотя и невидимая то работа, незаметная. Люди больше верят в руки, больше внимания уделяют в бою своим рукам и рукам противника. В руке оружие. Оружие – смерть. Оружие – это жизнь. Смотреть нужно только на острие меча или копья. Или дротика в ближнем бою. Все верно. Но ловкость и стремительность, мощь и точность рождаются в ногах. А ноги римлян и тела их по грудь были в воде. Британцы делали все, чтобы не пустить противника на берег, не дать римлянам возможность пустить главное свое оружие: железный строй когорт, дисциплину легионов, подчиненных великому гению боя – Цезарю.

Он стоял на носу грузового высокого корабля, следил за ходом сражения, отдавая распоряжения, и шлюпки с воинами неслись, одолевая волну, туда, где британцы, собрав ударный отряд, атаковали римлян, уже приблизившихся к земле. Шлюпки вовремя подоспели своим на подмогу, исправили положение. Никогда еще не видели воины Альбиона такую слаженную работу армии противника. Никогда еще не ступала нога римлянина-воина на остров. Но вот три лодки, набитые легионерами, врезались в берег, и когорта Цезаря в строгом боевом строе нанесла по противнику фланговый удар. Не успели британцы перестроиться, перегруппироваться, как еще три шлюпки уткнулись носами в берег Альбиона.

Цезарь улыбнулся. Британцы в панике разбежались. Для полного разгрома врага римлянам не хватило конницы. Она застряла где-то в пути.

… Как все легко получалось у Цезаря! Пришел, увидел, победил, покорил. Еще бы ему не побеждать! Римская держава к тому времени прочно окольцевала Средиземное море, расширила владения в Европе, Азии, Африке. Сила легионов была известна всем, кто пытался с оружием в руках противостоять Риму. Любая попытка отстоять свою независимость каралась жестоко. И все же попытки освободиться от опеки римских консулов и легатов повторялись с упрямством наката морской волны.

Римляне добрались до Альбиона, покорили племена, разгромленные в том береговом сражении. Да, всего лишь покорили племена. Покорить народ трудно. Завоевать страну – гораздо труднее. Цезарю сделать это не удалось.

На четвертый день пребывания в Британии римляне увидели корабли, перевозившие конницу, обрадовались: конница им была очень нужна именно для закрепления победы, для завоевания Альбиона, отдаленные от побережья племена которого не изъявили покорность Цезарю. Корабли медленно приближались, с каждой минутой настроение у римлян улучшалось, радость росла с каждой прибывшей из далей морских волной.

Но вдруг море взволновалось. Волны стали резко бить о берег. Так зарождается шторм на море: ударом быстрокрепнущей, острой волны о берег. Никто из римлян не успел понять, предугадать, что произойдет в последующие секунды, как с ревом подраненного вепря бросилось море на корабли. Начался неравный бой. Море било кулаками волн по бортам, рвало паруса, ломало весла. Корабли сопротивлялись упорно, пытались пристать к берегу, но море было сильнее. Оно отшвырнуло почти все суда в ревущую темную даль, и лишь несколько кораблей прибились к острову, бросили якоря. Но море не смирилось с этим. Оно и здесь, близ берега, не прекратило бой. Волны стали круче, сильнее, злее. Кормчие поняли, что высадку осуществить не удается, приняли решение вернуться на материк, подняли якоря. Очень верный они сделали ход. Скалы в тех местах были острые, а к вечеру море совсем обезумело. Начался прилив. Полная луна взошла над заливом, океан в приливе чувств подался к берегам Альбиона. Сильные приливы обычны в полнолуние в проливе, а в восточной его части, узкой, как горлышко воронки, они часто приносят огромный вред.

Цезарь вступил в бой с океаном, приказал вытащить корабли на берег. Но он не знал, с какой силой тянется океан к полной луне! За ночь волны разбили много грузовых и военных кораблей, римляне запаниковали. Они надеялись через несколько дней вернуться с победой, с деньгами и заложниками в Галлию на зимние квартиры, но океан решил иначе. Он перекрыл дорогу римлянам на материк. Как быть?

Продуктов на зиму хватит, корабли починить нечем. Местные племена, узнав о бедах пришельцев, наверняка попытаются взять реванш за досадное поражение. А сколько здесь воинов, какое войско могут выставить местные вожди, Цезарь не знал.

Заложники, находившиеся в лагере, внешне ничем не выдавали своей радости, но проницательный полководец понял по их взглядам, что они готовы продолжить борьбу. К утру заложников осталось гораздо меньше. В этой сложной ситуации Цезарь проявил свои лучшие качества организатора и полководца. Часть людей он поставил на ремонт судов, приказал разбирать негодные и приводить в порядок уцелевшие корабли. Несколько когорт ходило по окрестностям, собирало хлеб. Укреплялся лагерь. Работа, тяжелая, утомительная, развеяла панику, убила в душах людских страх.

Британцы подготовились к решающему сражению. Выиграть они его не смогли: римские легионы крушили в первом веке до нашей эры куда более мощные армии. Только отсутствие конницы не позволило Цезарю уничтожить врага. После победы он взял вдвое больше заложников, дождался хорошей погоды и вернулся на материк.

На следующий год он собрал для вторжения на остров уже пять легионов, крупный отряд конницы. Восемьсот военных и грузовых кораблей, больших и малых, подготовил он, и однажды ночью флотилия вышла в море.

И в этот раз море пошутило, правда, не так зло, над римлянами: в полночь затих ветер, и сильное течение отбросило корабли далеко на восток. Утром течение изменилось, Цезарь приказал воинам налечь на весла. С большим трудом удалось справиться со строптивым морем. Все восемьсот кораблей высадились на берег в уже известной римлянам бухте. Британцы не решились дать сражение, испугались: так много кораблей, так много людей было у Цезаря.

Римский полководец занялся привычным делом: повелел разбить и хорошо укрепить лагерь, оставил в нем большой отряд, а сам с отборным войском отправился в поход.

Целый год британцы готовились ко второму вторжению на Альбион и подготовились. Они, казалось, забыли старые обиды друг на друга, выбрали единого вождя Кассивеллауна, тот сделал все возможное для повышения боевой готовности дружин, которые во много раз превышали по численности армию ворвавшегося на остров врага. Одних колесниц у британцев было более пяти тысяч, много было конницы, много пеших воинов. На больших дорогах в удобных местах (например, у бродов рек), британцы оборудовали позиции… Все сделал Кассивеллаун для успешной борьбы с грозным противником, да и свободолюбивые народы острова решили драться с римлянами до последнего. Так им всем казалось. Пока на Альбион не высадился Цезарь со своими легионами.

Уже первые стычки и небольшие сражения убедили Кассивеллауна в том, что в открытом бою сокрушить римлян невозможно. Железные люди, железная воля, лучшее вооружение, прекрасная тактика, великий полководец. Но покоряться врагу британцы и их вождь не думали. Кассивеллаун изменил тактику ведения войны. Он стал отступать, заманивал небольшие отряды римлян в леса, внезапными атаками громил врага. Не британский вождь изобрел эту тактику, не один раз в разных точках земного шара и до него и после подобным образом удавалось сокрушать прекрасные армии. Но только в одном случае: если в армии отступающих нет разлада, если население, на территории которого ведутся боевые действия, полностью поддерживают отступающего. Только так.

Цезарь прекрасно понимал, что в затяжной войне у него нет шансов одержать победу, как не было шансов покорить Рим у Ганнибала, вторгшегося на Апеннины. На чужой территории играть в затяжную войну могут только сумасшедшие. На чужой территории нужно побеждать противника в одном сражении. Либо…

Цезарь приказал опустошать поля, сжигать поселения. Оба полководца будто бы чего-то ждали…

В книге римского полководца Вильгельм Нормандский не нашел ни одной строки, которая говорила бы о том, что Цезарь вел тайные переговоры с вождем местных племен. Но… зачем же Цезарю писать об этом?! Он мечтал о другой славе, он творил свою славу – славу победителя. Как хорошо известно, шпионов и предателей он не любил, хотя и пользовался их услугами! Он не мог сознаться в том, что сам искал в стане врага предателей. Не таков был Цезарь – победитель.

К нему, как пишет он в своих «Записках», явились послы триновантов, одного из могущественных племен Альбиона, пожаловались на Кассивеллауна, лишившего их вождя Мандубракия власти, почестей и всех материальных ценностей. Очень нехороший человек, Кассивеллаун! Одержал над триновантами победу, захватил верховную власть, обидел Мандубракия.

Цезарь слушал послов со строгим выражением лица, хотя ему очень хотелось крикнуть: «Вот она, победа!» Сама пришла к нему в руки победа. Теперь затяжная война на чужой территории была для него не страшна. Римский консул по-отечески успокоил послов, обещал сделать для Мандубракия все возможное, потребовал за это хлеб для своей армии и сорок знатных триновантов заложниками. В знак дружбы. Дружба без заложников ненадежна, как ненадежно море в осеннюю погоду.

Вскоре племя триновантов получило своего вождя. Цезарь умел держать слово. К Мандубракию и к его соплеменникам он и все римляне относились с должным уважением. Через некоторое время в лагерь римлян прибыли послы других племен и народов, пострадавших в жестокой борьбе с Кассивеллауном. Тот, понимая, что почва уходит у него из-под ног, пошел на риск, решил взять стоянку кораблей римлян. Но легионы Цезаря выиграли этот бой, и противник прекратил сопротивление. Цезарь покорил племена, обитавшие на юго-востоке острова, наложил на них ежегодную дань и строго-настрого приказал Кассивеллауну не обижать Мандубракия, триновантов и других своих соотечественников…

Вильгельм сидел за столом. В узком окне горели неяркие свечи вечернего неба.

– Повезло Цезарю! – неожиданно для себя самого сказал он, пожал плечами от удивления и услышал во дворе, у ворот, негромкий шум. То прибыл путник издалека.

«Это Ланфранк», – подумал Вильгельм и быстро поднялся.

Человеком он был могучим, крепким. Порыв души его чуть было не загасил свечи на массивном подсвечнике. Но свечи быстро успокоились, как только дверь захлопнулась за дюком Нормандии.

Он не угадал. То был не Ланфранк, но один из тех вассалов, который встал на его сторону в трудной борьбе с нормандскими феодалами, а затем – и с французским двором, и другими врагами – еще несколько лет назад, когда юный сын Роберта Дьявола впервые самостоятельно повел войско в бой. Таких людей немного было у Вильгельма. Он дорожил ими. Он встретил его с добродушной улыбкой – пришлось пировать. Всю ночь, уже длинную по осени, гость и хозяин сидели за дубовым столом и шумно беседовали под трепетный свет свечей.

Вильгельм, однако, о Ланфранке не забывал – он ждал его.

СТРАТЕГ

«Всегда ли отличить от пользы можешь вред

В чем сущность бытия, нашел ли ты ответ?

Сокрыты от тебя и тайны мирозданья.

А сможешь ли постичь своих друзей?

О нет!»

Баба Талер Дрьян. Иранский поэт. XI в.

«Я – школяр в этом лучшем из лучших миров.

Труд мой тяжек: учитель уж больно суров!

До седин я у жизни хожу в подмастерьях,

Все еще не зачислен в разряд мастеров».

Омар Хайям. Персидский и таджикский поэт, математик, философ. XI-XII вв.

Ланфранк всю эту ночь тоже не спал, корил себя последними словами за мальчишеское, несвойственное ему, легкомыслие, вспоминал то и дело глупую, где-то случайно услышанную мысль о том, что преступников тянет на место преступления, удивлялся, почему прилипла к нему эта мысль, поднимался с жесткой кровати в узкой келье, ходил от двери к окну и обратно, садился на кровать, укладывал голову на подушку, никак не мог уснуть, поднимался. Уже давно перевалило за полночь, ночь приближалась к солнцу.

До этого дня Ланфранк никаких преступлений не совершал.

Родился он в 1005 году в Павии в семье благополучных городских судей, за несколько поколений набравших столь необходимый в этой тонкой профессии авторитет и вес, не говоря уже о специальных и чисто житейских знаниях. Физической силой, ловкостью, могучим голосом, аристократическими манерами, артистизмом Ланфранк не обладал, хотя эти качества могли бы сыграть непосредственную роль в его жизни, в его карьере. Не обладал он и быстрым, бойким – щегольским – умом, часто выполняющим роль одежки, по которой испокон века встречали и провожали в так называемых средних и высших слоях любого общества на земном шаре.

Ланфранк обладал совершенно иными качествами души, ума и сердца, которые никак не могли порадовать его благопристойных родителей, хотя ничего незаконного, антигосударственного, антиобщественного сын их не делал и не помышлял об этом. Он помышлял о чем-то другом, о чем в юности даже не догадывался.

Учился Ланфранк в Болонье, мог получить хорошую должность и сделать карьеру. Но он отказался от этой прекрасной возможности доставить добрым родителям радость и, окончив престижное учебное заведение, ушел в жизнь, о которой знал так же мало, как и о самой крохотной звездочке на полуночном небосклоне.

Юный выпускник рискнул набрать себе учеников и стал преподавать риторику, грамматику, диалектику и право. Порыв молодого учителя удивил многих. Откуда у человека в столь раннем возрасте появляется уверенность – потребность! – учить людей? Что это – голос свыше или зов души? А, может быть, и то, и другое? А, может быть, это обыкновенное тщеславие неспособных на большее людей, либо щит, ограждающий от самых разных ударов судьбы? А, может быть, это – меч?

Худой, невысокий, невзрачный на вид, бродил Ланфранк походкой усталого ребенка по узкой келье, задавал себе вопросы, пытался ответить на них, но вместо ответов мозг его неспокойный, раздраженный ночным странным происшествием, ставил перед ним все новые вопросы.

Чуть позже человечество, изощряясь в поисках терминов, понятий, определений, даст почти точный ответ на все эти вопросы одним лишь словом: призвание. У каждого человека есть свое призвание. И хорошо, если он еще в юности найдет, почувствует его в сердце своем, отдаст ему все силы своего дарования. Почти точный ответ. Почти. Ланфранка он мог бы удовлетворить, если бы ему предстояло утром ответить на все свои ночные вопросы какому-нибудь ученику. Но его лично это «почти» удовлетворить не могло.

Кто дает человеку право учить другого человека любой из наук? Почему сказано: «Не судите и не судимы будете», но не сказано: «Не учите и …» А что дальше? И неучены будете?

Ночь еще спала, еще не пели петухи, еще крепко висели на небе звезды – Ланфранк устал, вспомнил первый вопрос, который разбередил его, сел на жесткую кровать: «Почему преступников тянет на место преступления?» Глупость какая-то! А если человек совершил много преступлений, то ему может и жизни не хватить для того, чтобы все эти места посетить. «Нет, надо спать. Утро лечит».

Педагогом Ланфранк оказался прекрасным. Это быстро поняли все: ученики, их родители и сами домочадцы юного учителя. Спокойствие и уверенность, выдержанная (он преподавал только то, что знал хорошо) логика и внутренняя, непоказная страсть, которая отличает людей скромных, уважение к сидящему напротив ученику и благоговение (еще чисто юношеское) перед удивительным даром Бога – перед разумом, способным познавать секреты и тайны наук, создавали в комнате, где преподавал Ланфранк, атмосферу творческую. Сюда тянулись люди не только из Болоньи, из Италии, но и из других уголков Европы.

Преподавательская деятельность в первую очередь важна была для самого учителя. Уже тогда, в Болонье, он почувствовал в себе не только умение обучать какой-нибудь дисциплине, но и дар убеждать в своей правоте других людей. Пока учеников.

«Не судите да не судимы будете». Не убеждайте да не убеждаемы будете?

Через некоторое время Ланфранка узнали далеко за пределами Болоньи. Город стал мал ему. И он решил отправиться на север. В тот век по дорогам Европы бродило много разного люда. Кто-то шел упрямым шагом далеко на юго-восток к гробу Господнему каяться. По тем же дорогам, с той же человеческой упрямостью, но с другими Целями шли за обозами купцы, мечтая лишь о том, чтобы не встретиться на пути своем с разбойниками: а их было еще больше, чем бредущих в Иерусалим. По тем же дорогам и тропам из крупных и мелких городов скакали на конях, либо плелись пешком люди, жаждущие знаний. То был странный век. Тяга к покаянию, стремление познать тайны мира – Тайны Бога, невиданный грабеж, жестокие распри и войны, тщетные попытки повелителей и владык создать могущественные государства, налеты викингов, остервенелая борьба в Средиземном море между мусульманами и христианами, которые вдруг, неожиданно для самих себя, усилились за счет дерзкой крови скандинавов, способных воевать и воевавших на равных с воинами Аллаха… И скромный на вид учитель, устремившийся из благополучной Болоньи в кипевшую страстями Нормандию.

Что даст Ланфранку этот поход? Почему он держал путь именно туда, где жизнь была нестабильной, опасной во многих отношениях? И на эти вопросы не мог ответить Ланфранк, устало свесивший голову над острыми коленками. Звезды в окне стали подрагивать неспокойно: утро приближалось к келье.

Ланфранк шел наудачу – на северо-запад. Днем шел, подыскивая себе доброго попутчика, иной раз и поздним вечером шел. О разбойниках он знал. В селениях и городах, мимо которых проходил учитель, было много разговоров о разбойном люде, но он был уверен, что его минует участь сия, что разбойники не позарятся на бедного тщедушного путника, в котомке которого, кроме хлеба на день да немного денег, ничего не было.

Ранней ночью, вдыхая запахи увлажненного росою леса, он шел по тропе, освещенной большой луной, и радовался чистоте неба, тоже осыпанного росой, мягкой тропе, беспечно извивающейся между стволами деревьев. Тихий, беспечно-тихий мир. Умиротворенное состояние юной души, немного бестолковой.

Налетели на Ланфранка так внезапно, что он даже не понял, зачем они все это делают, такие сильные, огромные, рычащие по-звериному?! Бандиты первым делом сильно ударили его по голове, выбили из рук суму, обхватили несчастного со всех сторон. Очень было смешно – такой маленький человечек и такие громадные бандиты! Очень было неприятно! Запах нелюбимого с детства лука вперемежку с запахом какого-то гадкого вина, потные руки, жадное дыхание, злобный голос, рыкнувший с пренебрежением, которого, как показалось в тот миг учителю, недостойна даже сильно протухшая рыба:

– Нет у него ничего! Хлеб да пара монет.

– А зачем же он ходит по ночам?! – спросил, сильно обдав Ланфранка луко-винным перегаром, державший его справа здоровяк.

Эта логика понравилась учителю, но за словом последовало дело: бандиты, озверев от неудачи, сорвали с путника недорогую его одежду, обшарили ее, не нашли ничего, пьяно удивились:

– Ты что тут делаешь?

– Иду, – честно признался Ланфранк, и это признание обескуражило разбойников.

– Деньги давай!

– Деньги в суме.

– Это не деньги!

– Нечего на него время тратить, повесим его.

Тут только понял Ланфранк, в чем дело. Настоящие бандиты напали на него, нашли его в этом огромном мире звезд, деревьев, троп, дорог, городов и сел. Неужели это возможно?!

Мысли его метались из стороны в сторону, он не знал, что говорить. Бандиты подвели его к дереву. Кто-то ударил Ланфранка в живот. Никогда его не били. Он не знал, что это такое. Может быть, поэтому не ойкнул, не застонал. Лишь ноги подвели его, ослабли.

– Мешок с дерьмом! – огрызнулся бандит справа и, видимо, по природной своей лени брякнул: – Возиться с ним еще. На дерево лезть.

– Не наш это, – согласился кто-то, и вновь Ланфранк получил сильный удар в пах, ноги его вздернулись коленками вверх, но и на этот раз голос не выдал несчастного путника.

– Тварь бессловесная, – обиделся бьющий и приказал: – Привяжите его к сосне.

Откуда-то появилась веревка, холодная, жесткая, как палка. Ланфранк не мешал бандитам. Они накрепко привязали его к дереву, зачем-то ткнули по разу коленками в живот, вмиг исчезли, будто их и не было.

И он остался один.

На небо кто-то надвинул облака. Луна, ясность, роса земная и небесная, – все сгинуло вместе с бандитами. И ясность ума затуманилась. «Зачем все это? Зачем все это деется на белом свете», – думал крепко связанный Ланфранк, чувствуя, как боль от холодной веревки, от жестких ребер дерева, от ударов в живот, от холода земли и, главное, от обиды, давит со всех сторон, сжимает душу. Обида! Обида на людей, за людей, непонимание людей – что может быть обиднее для человека, которого в Болонье уважительно называли Учителем, а здесь, в Нормандии, привязали накрепко к дереву голого?!

Обида, впрочем, быстро уступила место страху. О смерти он никогда раньше не думал, но сейчас, под низкий шум лесного ветра, понял, что смерть находится совсем рядом. Его собственная смерть. Это внезапное открытие поразило связанного учителя своей удивительной ясностью и скупой – в один всего ход – логикой: вот она, смерть. Даже если удастся дотянуть до утра, не замерзнуть – а холод уже сковывает тело! – то по глухой тропе, самой короткой из одного селения в другое, но почему-то самой нехоженой, никто утром не догадается пройти. Смерть от холода и голода. На заре жизни.

Нет! Нельзя умирать, надо жить, надо… молиться! Бог спасет. Он не даст в обиду человека, который не согрешил еще и не думал грешить. Он только учил людей всему тому, что знал и познавал сам. И всю дальнейшую жизнь он только этим и мечтал заниматься. Зачем его убивать? Его нужно спасти. Он никому не желает зла.

– Господи! Спаси и сохрани, – негромко произнес Ланфранк и запнулся, к ужасу своему поймав себя на том, что он – учитель! – не знает наизусть ни одной молитвы!!

– Господи, спаси и сохрани! – повторил привязанный к дереву, пытаясь вспомнить хоть одну, самую короткую молитву.

Риторика, грамматика, диалектика, право – как хорошо он знал эти предметы, как радостно и гордо было ему сознавать свое превосходство над учениками! Но холод предутреннего леса все крепче прижимался к худому телу Ланфранка, пробирался, казалось, к самому его сердцу. Он стоял один, на узкой неходкой тропе, чувствовал влагу тумана, силился вспомнить хоть одну молитву. Бог был рядом, учитель это понимал, но одного «Господи, спаси и сохрани!» явно не хватало, чтобы убедить, умолить Всевышнего.

Ланфранк дрожал от холода и страха, мысли его растерялись в притихшем лесу, логика запуталась в паутине страха. Осталась всего одна мысль, безо всякой логики. Он повторял ее с упрямством великого страдальца, он гнал от себя страх, холод. Он чуть с ума не сошел, пока не увидел проблеск серого на затуманенном облачном небе.

«Господи, спаси и сохрани!»

Рядом крикнула птица, треснула сухая ветка, прошептала что-то кому-то, падая на землю. Где-то ухнуло тяжело, звук не повторился.

«Господи, спаси и сохрани!»

Небо светлело. Ланфранк вспомнил рассказ одного попутчика. Тот возвращался из Иерусалима, был тихо счастлив, но в минуты вечерние, долгие не мог сдержаться – говорил. Об убийствах говорил, о своей земле, бедной, так и не разбогатевшей на разбое, о главаре банды – об отце своем, который однажды пропал, как пропадает дым от легкого костра. Крестьяне случайно наши его в глухой чаще. Привязанный к дереву, обезображенный птицами битв, полуизглоданный скелет. По останкам одежды узнали крестьяне своего земляка, силача. Трогать труп не решились. Пришли домой, рассказали об увиденном сыну. Тот хорошо знал лес. В детстве по ягоды да по грибы туда ходил, в юности с девушками там в разные игры играл, в молодости – уже семья у него была своя – стал он ходить в лес по иным делам. С отцом. Говорили они своим домочадцам, что уходят в город Париж, либо в другой какой-нибудь город на строительство замка. До Парижа не добирались отец с сыном, останавливались в родном лесу. На поляне встречались с такими же людьми, давали клятву верности, устраивали засаду на лесной дороге, ждали. Дорога была хорошая. Она связывала города Нормандии с Францией, по ней проходили купцы, рыцари, монахи, другой люд.

Небольшой шайке разбойников этой дороги вполне хватало. До тех пор, пока к банде не прибился бакалавр, бедный рыцарь. Он быстро почувствовал вкус к разбойному делу, отец часто спорил с ним. Иной раз дело доходило до ругани и потасовок. Бакалавр был сильным и ловким. Он умело работал мечом и копьем, но без коня он чувствовал себя скованно. Рыцарь без коня – не рыцарь. В пешем поединке он выглядел не так уверенно, тем более без доспехов, хотя справиться с любым человеком из банды ему было не трудно. Только не с главарем, известным на всю округу силачом. Иной раз, разозлившись, отец хватал огромный сук и шел с ним на меч бакалавра с такой уверенностью, что тот невольно отступал, признавал поражение и превращал все в невинную шутку. Он хорошо это делал.

Сыну главаря бакалавр не нравился, он чувствовал, как растет в душе рыцаря тайная злость, не раз говорил об этом отцу. Отец так отвечал сыну: «Нам нужно совсем немного денег, чтобы построить дом. И тебе нужно построить дом. Я не собираюсь разбойничать всю жизнь».

Судьба порешила иначе. Он разбойничал всю оставшуюся жизнь: всего полтора года. Однажды он пропал.

Ланфранк слушал попутчика с этакой умиротворенной улыбкой старого учителя, уверенный в том, что рассказчик все выдумывает: стал бы взрослый человек говорить о своем участии в грабежах и убийствах, возвращаясь из Иерусалима в родное селение!

Ланфранк расстался с попутчиком на окраине деревни, за которой дорога разветвлялась на три тропы. Учитель отправился прямым путем через лес, за которым в нескольких километрах пути лежал городок. Почему Ланфранк не послушался попутчика, не остановился до утра у него в доме?

– Господи, сохрани и помилуй! – шептал привязанный к дереву человек, пытаясь хоть как-то согреться. Худыми ладонями он тер ноги, вертел головой, стопами – холод был сильнее…

Он дождался солнца! Оно пришло, обогрело его, но не успокоило. И вдруг – то ли померещилось ему? – справа по тропе услышал учитель тихий звук. Не голос птицы или зверя, не скрип сухой осины не свист ветра, а… Ланфранк напрягся, вслушиваясь и пытаясь понять, что же это за звук? Звук прекратился! Дрожь заколотилась по телу, уже согревшемуся: неужели это не люди?!

Звук повторился! Несчастный человек, учитель, о котором медленно расходилась по городам Европы заслуженная слава, тонкий аналитик, способный убедить в своей правоте любого, голый дрожал у дерева и мечтал о том, чтобы Бог не лишил его разума в эту радостную минуту.

Он уже понял, что где-то по тропе идут к его дереву люди. И радовался, и боялся потерять от счастья разум. Учителю никак нельзя без разума. Звук надолго пропал – тропа утонула в огромной балке, люди были совсем близко. Дрожь совсем затихла.

И вот, выкарабкавшись из оврага, старая арба покатилась по мягкой утренней тропе, и скрип колес, опережая арбу, побежал по лесному миру, радуя Ланфранка. Спасла его никому в мире неизвестная крестьянская семья. Крепкий мужик даже не удивился, увидев связанного человека, подошел к дереву, весь пропахший луком, развязал Ланфранка, дал ему какую-то хламиду. Путник опять задрожал: хламиду нужно было сначала согреть, затем пользоваться ее теплом. Грубое влажное сукно грелось долго, но согрелся-таки материал, и Ланфранку стало совсем хорошо, и мысль окончательно прояснилась и… сузилась. Большие надежды и широкие дали манили Ланфранка. Здесь, в лесу, радуясь нежданной удаче, пряча глаза от крестьянской девушки, сидевшей на арбе, Ланфранк о далях думать перестал. Ему стало стыдно думать о славе, о великих свершениях, о прочем – человеческом.

– Где здесь самый бедный и убогий монастырь? – спросил он своего спасителя.

– Здесь неподалеку есть монастырь Ле Бек, – сказал крестьянин неожиданно быстро и спокойно, будто ждал этого вопроса, дождался, давно подготовив ответ.

Ланфранк удивился, посмотрел на него.

– За опушкой повернешь направо, будет овраг, ручей, тропа пойдет вдоль балки к воротам монастыря. Он очень бедный, таких не бывает, – пояснил спутник.

За опушкой они расстались. Ланфранк пошел своей дорогой, пришел в Ле Бек. Монастырь был действительно очень бедный: грубо сколоченная, но прочная ограда из горбыля, за оградой деревянная церковь и хозяйственные постройки.

Основателем этого монастыря был Херлуин, человек, который мог бы стать героем самого доброго и лиричного романа о смелых и великодушных людях, о сильных личностях, не желающих идти на поводу у обстоятельств, и даже – у природы человеческой. Около двадцати лет Херлуин служил графу Жильберу, одному из родственников дюка Нормандии Роберта Дьявола. Не раз приходилось ему участвовать в дьявольских операциях Жильбера и Роберта; из года в год копилась злость на самого себя и обида: сильный человек, он никак не мог сбросить с себя рыцарские доспехи, угомонить в себе зверя. Пока был молод Херлуин, сомнения не так сильно мучили его. Роберт Дьявол вел частые войны, граф Жильбер никогда не отказывал родственнику в помощи. Херлуин, отважный и лихой в бою, отличался удивительной везучестью: редко-редко воинам врага удавалось ранить его. Он дрался во всех сражениях, боях и стычках, поражал врагов и друзей ловкостью, чувством боя, чувством крови: своей крови и крови противника. За это его ценили Жильбер и Роберт, за это прощали они ему некоторые вольности в разговорах, в поведении. Но время шло. Все временное уходило в вечность, все вечное оставалось, продолжало отсчитывать время.

Однажды ранним утром 1031 года Роберт Дьявол совершил дерзкий налет на слабоукрепленный городок в Бретани. Жители и воины, застигнутые врасплох, сопротивлялись недолго. У кого были кони, те спаслись от жестокого врага. Коней в городе было мало. Налетчики врывались в богатые дома, жадной рукой хватали все ценное, спешили. Ценного в городе было мало. Нормандцы стали брать в плен детей, девушек. Ошеломленные бретонцы кинулись спасать главное свое богатство, но налетчики пустили в дело огонь, и – еще утренний туман не рассеялся, не очистил овраги и лощины – ускакали по лесным дорогам прочь. В городе пламя трещало, плакали люди, спасали остатки добра от гнева огня.

Поздним вечером отряд Жильбера прибыл в замок графа. Начался пир. Эти пиры Херлуин ненавидел. Смелый в бою, порою жестокий в битве, но честный. То – бой. Звон металла и хруст костей, кровь животных и кровь людей, безумие, радостная дрожь – блаженство силы, блаженство сильных. Херлуин любил сражения. Ему нравилось это блаженство силы. Но пиры он ненавидел. Здесь царила ложь. Здесь наглость и ложь делали слабых сильными, трусов храбрыми. Херлуин пил вино, хватал крепкой рукой мягкие тела девушек, подносивших ему еду, прижимал к себе, ловил их взгляды, ощущал изнутри исходящую радость жизни, забывал о пире, о пирующих, даже о собственной ненависти.

Было время, когда он не замечал собственной ненависти, умел гасить ее. Жизнь брала свое, молодость свое брала. Под одобрительный гогот друзей уводил, а то и уносил он какую-нибудь красотку в стог.

В тот вечер к нему подошла кареглазая толстушка. Он поднялся, пошел за конюшню в небольшой стожок. Лег. Взглянул на рой звезд. Жить захотел, Услышал шорох шагов, шелест сена, шум упавшего на спину тела. Не удивился. Удивился он чуть позже. Она удивила его.

В ней почувствовал Херлуин слишком много того, что мучило его душу с каждым днем все сильнее. В движениях, в нервном неровном дыхании, в ярости нарастающих ласк, в сдавленных стонах, так истово рвущихся на свободу, в крике, последнем усталом вздохе малоопытной в таких делах толстушки рыцарь почувствовал и робость невинной души, поставленной судьбой на грань жизни и смерти, и страстное желание жить, быть счастливой, и хрупкое недоверие ко всему, что люди привыкли называть счастьем, и столь же хрупкое недоверие к своему пониманию счастья, и силу, и слабость, и что-то еще, чему Херлуин не мог дать название…

Он лениво – увальнем – перевернулся на спину, глазами в звезды. Они дышали шумно. Дышала рядом толстушка молодая, отдышалась ровно настолько, чтобы набраться сил и зареветь. Ревела она негромко. Так рокочет дальний гром. Так тревожит дальний гром, когда грозу не ждешь, когда гроза не нужна.

– Ты что? – спросил Херлуин.

– Я… домой хочу. К отцу, матери. К брату. Зачем вы это сделали?

– Они пришлют выкуп, – равнодушно сказал Херлуин. – И ты уйдешь домой.

– Отец потерял ногу. У нас нет денег. Зачем вы делаете зло?

– Зло сделал граф бретонской марки дюку Роберту. Мы отомстили ему.

– Я хочу домой. Я боюсь.

– Зачем ты пришла сюда? Я тебя не звал. Иди.

– Я не хочу туда, – толстушка удивляла своей наивностью, своей глупостью, будто говорила она с отцом, слабым на характер.

Херлуин не хотел, чтобы она с ревом вышла из-за конюшни, хотя никто бы его за это не обвинил. Скорее наоборот. Одобрительный хохот встретил бы заплаканную…

Все было слишком обычно. Необычной была лишь толстушка, лежавшая на сене. Сама пришла, сама легла и ревет. Рыдает, пищит о своем:

– Я домой хочу.

– Ты знаешь, что хочешь, – буркнул Херлуин. – Я – не знаю.

Это признание удивило рыцаря, но на ревущую оно не подействовало.

– Я хочу к отцу, матери! – всхлипнула она. – Гы-гы-гы.

Толчки ее тела волнами уходили в сено, возвращались оттуда, били в спину Херлуина. Она, видно, перед этим хорошо выспалась, отдохнула, набралась сил. Херлуин несколько суток спал плохо. То они пировали с Жильбером и Робертом, то думы мучили его, не давали отдохнуть, расслабиться. Спать ему хотелось.

Толстушка не давала ему спать. Она ревела и пищала до рассвета, ворочалась, толкала его в бок. Он не спал. Слушал ее упрямый, монотонный писк, думал о своем, путанном, перед рассветом повернулся от звезд, положив левую руку на мягкую, неизмятую еще грудь ее, почувствовал слабость, надежду, готовность отдать все (так уж много имела она?), стремительное желание поскорее расплатиться этим всем своим, столь крохотным богатством за бесценный дар – за свободу, услышал толчки ее рыданий (она вдруг поняла, что не нужны ему ее сокровища и заревела), услышал жалкие слова: «Я домой хочу!» и… остервенел, набросился на нее. Она перестала реветь, покорилась его страсти, рассвирепела под шум повлажневшего сена и опадавших звезд.

Он дал ей второго своего коня, выехал с ней из замка. Стражники его хорошо знали. Ворота открыли, закрыли, громко зевая и тихо завидуя рыцарю. Она сидела на коне хорошо. Но еще не догадывалась, чем кончится это ее приключение, и подрагивала – может быть, от холода.

Пищать уже не пищала, молчала.

По лысому склону кони не спеша взошли на высокий холм, поросший кустарником, остановились, будто их, коней, удивила красота земная, а не Херлуина и его спутницу, все еще неспокойную. Внизу, растекаясь от холма зелеными волнами, лежало море леса, в центре которого застыла в таинственной неподвижности большая поляна, тоже зеленая, но словно бы посыпанная тончайшим пеплом солнца. А, может быть, то был не лес, а небо, зеленое, упавшее с неземной высоты вместе с солнцем и впитавшее в себя утреннюю свежесть земли, нежный цвет только что родившегося дня. А, может быть, и дух ее, и все ее тайны. Херлуин никогда не думал о красоте мира, о его тайнах. Сколько раз взлетал он по этому лысому склону на вершину холма, сколько раз отряд Жильбера по пути к замку дюка Роберта Дьявола проносился с тупым звоном копыт по лесной поляне! Поляна как поляна. Их в местных лесах много. И лысых холмов, и утреннего солнца…

Он хотел сказать: «Дальше скачи одна. Там твой дом». Но промолчал, направил коня вниз – к поляне, похожей с высоты холма на солнце, упавшее с неба, орошенное зеленью утреннее солнце. На поляне он сказал эти слова:

– Там твой дом. Коня не загони, хороший конь.

– Ты вернешься за ним? – она уже совсем согрелась, не дрожала больше.

– Прощай!

Он развернул своего скакуна, тот пролетел по дороге несколько метров, остановился.

– Прощай! – крикнула толстушка, и конь ее медленно, словно бы не желая расставаться с хозяином, поплелся прочь.

Херлуин смотрел в спину толстушки, в разбросанные по плечам ее волосы, цвета лежалого сена, затем перевел взгляд на некрасивый сук ели, на холку своего коня, задумался.

Долго думал он. Вдруг услышал детский визг по ту сторону большой поляны, дернулся было на помощь, но вовремя понял, что так визжат только счастливые существа – так визжат дети в теплой реке, близ его вотчины в долине реки Риель неподалеку от Бретонского леса. Так от страха не визжат. Херлуин почему-то пожалел своего второго коня, и легким галопом погнал скакуна в замок графа Жильбера.

– Это же мой подарок! – возмутился Жильбер, когда узнал, куда делся конь Херлуина.

– Ты подарил его мне, – подтвердил с ударением на последнем слове Херлуин.

– Я подарил, – здесь ударение было на первом слове.

– Значит, он – мой, – вассал Жильбера не догадывался, что эта ссора может привести к разрыву.

– Мой подарок тебе!

– Это мой конь. Я мог делать с ним все, что захочу.

Это верно. Но как дорого стоили в XI веке хорошие кони, а боевые – особенно. Жильберу было обидно. Ссора разгорелась. Посыпались обидные слова. Херлуин понимал, что причиной гнева Жильбера является совсем не конь, не толстушка, которую он отпустил, а он сам. Человек в разговорах спокойный, Херлуин в этот вечер говорил резко. Жильбер отвечал ему тем же.

Вечером между ними все было кончено.

Херлуин получил причитающуюся ему долю добычи, рассчитался с Жильбером, получил отпуск от дел и отправился на своем резвом скакуне в долину реки Риель. Отдыхал он от дел лихих недолго. Однажды рано утром вышел из дома, отправился по тропинке вдоль реки в лес, нашел уютное местечко, где в Риель впадает чистый быстрый ручей, и основал здесь монастырь Святой Марии, Матери Божьей. Монастырь у ручья. У источника.

Источник жизни.

Чуть позже люди добрые назвали этот монастырь словом Бек, что на их языке означает «ручей».

Графа Жильбера удивил этот поступок бывшего вассала, но в какой-то степени оправдал в его глазах Херлуина. А тот, в лесу, в уединении, вдали от криков и визгов неугомонного человечества, строил монастырь. Рано утром выходил он из крохотного сруба под соломенной крышей, рубил деревья, обтесывал их, тупил топоры, правил их на камне, вновь тесал бревна, рубил прочные замки – не спешил. Спешит только тот, кто еще не накричался, не навизжался в порывах и мечтах своекорыстных, мелких, никчемных. Херлуин накричался вдоволь, чуть было не сорвал в этих криках голос души своей доброй. Не сорвал, Слава Богу и слава Судьбе. И теперь бывший рыцарь, цепкий в бою боец, тоже бывший, брал с рассветом в руки топор и рубил, рубил замки в бревнах, и стук топора его пробирался сквозь тьму дерев к сердцам и душам разного люда, проходившего ближними дорогами и тропами по делам своим.

Люди слышали удары одинокого топора, но еще не слышали голоса доброй души Херлуина. Первой услышала ее голос мать, женщина знатная, образованная. Она пришла к сыну как-то после полудня, осмотрела опушку с торчавшими то там, то здесь пнями, на сына посмотрела мать, на лицо его, на капли пота, разлетавшиеся с его спокойного лица редкими градинками, на взопревшую туго натянутую на спине рубаху, на щенка у порога домика. И спросила мать сына:

– Что ты задумал?

Херлуин уважительно относился к матери. Коротким ударом воткнул он топор в пень и так же коротко сказал:

– Здесь будет монастырь.

Мать увидела его усталые глаза, поняла, что сын не отступит от своего решения. Она хорошо знала историю своей страны за последние 250 лет, историю Европы, исстрадавшуюся от трех могучих своих врагов: от мусульман на юге, от викингов – на севере, от междоусобицы. Ее дед, а деду – его дед, часто говорил об этих великих бедах. Сам он участвовал в битвах, предки его бились с этими тремя врагами, порою побеждали, порою проигрывали битвы и сражения, надеялись победить всех своих противников. Но с севера холодные ветры гнали корабли викингов во все страны Европы, во Францию, а с юга давили мусульмане, а распри внутри самой Франции ослабляли страну, народ. В лесах Европы бродили разбойники, простые люди, или которые уже не видели никакого смысла в труде: зачем трудиться, если в любую минуту в твой дом может ворваться враг, разрушить, сжечь все, созданное тобой? Мать Херлуина не была государственным деятелем, но, слушая рассказы деда, она, как и любая женщина на земном шаре, пыталась отыскать ответы на самые важные для нее вопросы: «Как спасти своих детей от войн и битв, от гибели?» Она не находила ответы.

Викинги (а их еще называли королями морей, «морскими разбойниками», норманнами – «северными людьми») первых поколений врывались на территорию Франции, крушили здесь все без разбора, в том числе монастыри и церкви. Еще Карл Великий в начале девятого века, услышав о первых налетах викингов на Европу, об их зверствах, предрек великие от них бедствия народам материка. Этот человек знал, на что способен изголодавшийся сильный зверь, какое горе он может принести всем, кто не в силах будет дать ему отпор. Когда-то войско Карла Великого остановило на границе Испании мусульман, пытавшихся ворваться в Европу с юго-запада, с Пиренейского полуострова. Там и осели надолго воины ислама, как раз в тот момент, когда, «проснулись» в Скандинавии вулканы людской безудержной воли, когда, как лавина с гор, как кипящая лава зла, низверглись на Европу люди Севера. Неостывающая более двух столетий лава зла. Кто ее остановит? Где найти нового Карла Великого, способного опрокинуть, сокрушить викингов? Не было такого человека. Не было такой силы в Европе. Люди Севера с огнем и мечом отвоевывали себе жизненное пространство в Европе, вынуждали правителей разных стран искать компромиссы с могучим противником.

В 911 году Карл Простоватый, французский король, отдал вождю викингов Роллону (его еще называли Хрольвом Пешеходом) юго-западную область Франции. А что оставалось делать простоватому королю? Викинги угрожали уже самому Парижу, городу в то время небольшому, но ведь – столице! Король несколько раз пытался собрать войско и дать отпор северянам, но власть у него была такая слабая, графы и бароны были так сильны и так часто дрались между собой, что он вынужден был пойти на эту сделку. Карл Простоватый отдал город Руан с окрестностями Роллону, потребовав взамен охранять границу Франции, не пускать в страну викингов. Роллон, человек огромного роста, гигант, которого не выдерживала ни одна лошадь, за что его и прозвали Пешеходом, дал клятву. По обычаю тех лет он обязан был поцеловать ногу Карлу Простоватому. Очень не хотелось это делать вождю викингов. Свои ведь смотрят – люди Севера. У них не принято целовать ноги даже самым могучим королям. Воткнуть ему копье в грудь – это можно, обмануть, обхитрить – тоже не возбраняется. Но целовать ноги! Мастера на разные прозвища, викинги могли такое имя дать своему боевому вождю, что…

Но договор есть договор. Роллон подошел к королю, нагнулся, взял в свои крепкие руки ножку короля Франции и резко дернул ее на себя, к своим губам. Карл не удержался, грохнулся на землю, и никто при этом не видел, целовал ли Роллон монаршую ножку или нет. Викинга вполне устраивало это. Короля Франции – тоже. Договор был заключен. Роллон получил Руан и богатые земли вокруг города. Область на юго-западе Франции с тех пор получила название Терра Норманнорум, «земля людей Севера», или Нормандия.

В чем-то эта сделка действительно оказалась полезной для дряхлеющей династии Меровингов, но совсем скоро французским королям стало ясно, что во владениях быстро крепнет могучая, довлеющая к самостоятельности сила, в то время как викинги, плодившиеся во фьордах Скандинавского полуострова, как грибы-шампиньоны в урожайный год, нашли новые лазейки для вторжения во Францию: практически все западное побережье страны терроризировали они – более ста лет! Около двухсот лет!!

Надеяться оставалось только на Бога. Между прочим, это стали понимать и те «люди Севера», которые просачивались в страны Европы, оставались там «на постоянное место жительства». Они быстро ассимилировались с местным населением, принимали христианство. Тоже самое случилось и в Терра Норманнорум, дюки которой уже в середине X века стали восстанавливать разрушенные своими предками без сожаления храмы и церкви. Быстро, очень быстро «европеизировались» «люди Севера», оседавшие на земле Франции.

И у многих европейцев появилась великая надежда на Бога.

Именно поэтому мать спокойно восприняла идею сына основать у быстрого ручья монастырь и ту резкую перемену во всем облике, во внутреннем состоянии Херлуина. Она не испытывала в тот миг ни жалости, ни робости, ни гордости, ни восторга; она поняла сына и молча удалилась по извилистой, вдоль ручья бредущей тропе, а Херлуин взял топор в руки, и его негромкие, монотонные удары слышала мать. Она, знатная, избалованная с детства женщина, думала о Боге, о сыне, о себе, и крепло в ней родившееся еще там, у бревна, решение. Впереди послышался шум небыстрых шагов, сдавленный мужской говорок: навстречу шли три человека. Она знала их. Она не удивилась простой одежде молодых мужчин, друзей Херлуина. Скупо поприветствовав ее, путники направились по тропе к монастырю.

Тем же вечером мать вернулась к Херлуину, осталась в монастыре, никому ничего не объясняя, ни с кем не советуясь. Она была сильной женщиной. Это слабые люди вечно находятся на распутье, постоянно испытывают потребность каяться, советоваться, объяснять свои поступки всем, кому ни попадя. Сильным это не нужно. Они – люди действия, люди решений. И в таком вопросе они не потерпят советов других. В таких вопросах сильные не ищут компромиссов, потому что душа не прощает компромиссов. Она зовет к себе человека, когда он уходит из мира в монастырь. В миру душа часто молчит, в миру правит разум. Он создает законы, творит обычаи, путается в них, слабеет, совершает поступки, которые разумными и назвать-то нельзя. У разума – своя жесткая, часто переходящая рамки жесткости, логика. У души – иная логика, иные законы.

Мать, забыв о мирском, обстирывала друзей сына, строивших монастырь, который стал, как считают многие дотошные исследователи, «первым подлинно национальным монастырем в Нормандии», полоскала белье в лесном ручье, смывавшем день за днем, месяц за месяцем все, накопленное там, в миру. С потом, в тяжком труде «выпаривалось» все мирское. Под шум стройки в душах первых монахов рождалось успокоение – а оно не рождается в грязных душах. Иной раз Херлуину – в тот век жестоких драк и войн было много поэтических натур – казалось, что бесстрастное, монотонное журчанье ручья чем-то напоминает ему молитву скромного человека, и он незаметно покидал друзей, увлекшихся беседой, уходил в небольшой свой сруб, зажигал свечу, открывал книгу и читал, читал слово Господа Бога Иисуса Христа.

По разным путям и маршрутам брели и бредут к Богу души разных людей. Кто-то считает – и он хороший человек, – что достаточно и необходимо лишь искренно поверить в Бога и молиться Ему неустанно, соблюдая все Его наставления. Кому-то этого – и они тоже замечательные люди – не хватает. «Что такое вера без знания?» – спрашивают они себя и, не в силах ответить на сложнейший вопрос, открывают книги, пытаясь найти в них ответ. Сложна проблема. Иисус Христос дал людям не так много слов – если объемами можно слово Бога считать, – но как много слов сказали люди, великие и невеликие, исследуя Слово Бога, Мысль Бога! Из корня Мыслей Иисуса Христа вырос громадный буйный сад, каждое дерево, каждый куст, каждую травинку которого заботливо выращивали и взращивали люди, рискнувшие поверить в свою исключительность, в силу своего разума. Правы ли они, удалось ли им проникнуть в Мысль Бога? На этот вопрос каждый, кто идет своими дорожками к Богу, отвечает по-своему.

Херлуин сам не мог разобраться в тончайшей паутине Мыслей Бога, но он честно, как сильный человек, пытался найти лучший устав жизни созданного им монастыря. Он прочитал все свои книги, ходил по Нормандии и Франции в поисках других книг, просил настоятелей помочь ему.

Не везде и не всегда встречали его с распростертыми объятиями. В одном монастыре Херлуина не пустили на порог, в другом чуть не избили, в третьем посмеялись и даже не предложили переночевать. В четвертом монастыре Херлуина приняли хорошо. Но бывший вассал графа Жильбера, отчаянный боец, рыцарь, сам не захотел долго находиться там. Его поразила роскошь, свойственные богатым дворам помпезность, высокомерие, чванство, дорогие одежды монахов. Не о таком монастыре мечтал Херлуин. Он не понимал, зачем людям, посвятившим себя служению Богу, все это нужно? Бога погремушками, блеском золотых монет, «изысканными манерами» не удивишь. Бог – прост, хотя бы потому, что все это – и золотое, и серебряное, и сбрасываемое в выгребные ямы – Он сотворил. Для Него все единое. Так думал Херлуин, считая, что Богу нужны только чистые души. И больше ничего.

Непросто было Херлуину вырваться из этого монастыря так, чтобы не приобрести здесь недругов: они ведь в святом деле могут и навредить. Грустный возвращался он в Бек. Думал.

Разными дорожками идут люди к Богу. По разным причинам. Разными надеждами и мечтами влекомые. Херлуин шел к Богу по простой причине. Он устал. От жестокости, от бессмысленности дел своих. Он был честный человек. Он хотел, чтобы люди поняли то, что понял он. Трудную он выбрал дорогу. С людьми он шел по ней. Одному-то было бы проще. С людьми – очень сложно. Смотрят они в глаза твои грустные, надеются на тебя, основателя монастыря, а ты не знаешь, что и как им делать, ты можешь решать только за себя самого. Этого слишком мало, когда люди с надеждой смотрят в твои глаза.

Ланфранк пришел в Бек в осенний день. Еще утренняя прохлада не согрела в тени траву. Херлуин увидел путника, худого, в чужой неказистой одежде, с печальным, но спокойным выражением лица, и вдруг потеплело у него на душе. Грусть ушла из глаз. А после первой же беседы с ним кантор монастыря Бек совсем повеселел, обрадовался – именно этого человека и ждал он: Бог послал ему Ланфранка в помощь.

Три года Ланфранк посвятил борьбе с самим собой, со своей гордыней. Читал молитвы, учил их наизусть, исполнял повеления кантора, о преподавательской деятельности не помышлял. Херлуин не мешал ему, будто чувствуя, что Ланфранк еще скажет свое слово. Основатель монастыря все эти три года был единственным его учеником. Он многое воспринял от Ланфранка, но главного воспринять от учителя он не мог, да и не стремился. Ланфранк, впрочем, прекрасно понимал, что кантору не обязательно быть аналитиком, логиком, способным, опираясь на известные факты, порождать собственные логические схемы, убеждать людей, расширять вполне осознанно и целенаправленно поле знаний. Он и не пытался переделать гостеприимного кантора, столь радушно встретившего его, приютившего в трудный час. Они оба понимали друг друга. Каждому свое. Ланфранк, ко всему прочему, уважал Херлуина, бывшего рыцаря, самостоятельно сделавшего выбор на сложнейшем перекрестке житейских дорог…

Три года прошло.

Ланфранк стал преподавать. Первые же ученики были восхищены его удивительным педагогическим даром. В Бек потянулись со всей Европы люди. Разные по социальному происхождению и жизненным ориентирам, они в одинаковой степени стремились к знаниям, пытались овладеть аналитической культурой Ланфранка. Удавалось это далеко не всем, но ни один ученик не покинул школу неудовлетворенным.

Монастырь Херлуина стал богатеть. В 1045 году он назначил Ланфранка на должность приора. В школу – современники называли ее «большим и славным училищем словесности» – прибывали (в будущем прославившие себя на разных поприщах) ученики, такие как Александр II, через несколько лет ставший папой Римским, и Ансельм из Аосты – Ансельм Кентерберийский. Окончив курс («либеральный», надо подчеркнуть!), учащиеся не обязаны были оставаться в монастыре Бек, одевать на себя монашескую рясу. Подобное отношение к ученикам могло напугать любого аббата, но Херлуин относился к Ланфранку и к «училищу» с полным доверием.

Самому же учителю претило догматическое изложение того или иного предмета. Ему нужна была мысль – движение мысли по тем или иным аналитическим схемам, которые он выбирал, которые могли удовлетворить его пытливый ум и его тщеславие. Ланфранк не боялся мыслить и учить этому людей. В те годы он являлся, пожалуй, крупнейшим схоластом, тонко чувствующим меру во всем и умеющим где-то мягко, но настойчиво, а где-то жестко, но всегда аргументированно, отстаивать свои позиции. Здесь, в Беке, проявилась еще одна удивительная черта этого человека: способность ладить со всеми, не подчиняясь, а подчиняя своей логике даже знатных людей, даже крупных политиков.

Но зачем Ланфранку, учителю, подчинять, ладить? Разве мало ему было просто учить? Видно – мало. События последующих десятилетий убеждают в том, что Ланфранку слишком мало было просто учительствовать, хотя до 1050 года, когда в Римской церкви разгорелся спор по вопросу о таинстве евхаристии, закончившийся блистательной победой Ланфранка над знаменитым схоластом XI века Беренгарием Турским, мало кто из знавших учителя школы монастыря Бек, рискнул бы говорить о будущем этого человека. До второго евхаристического спора он был известен в Европе прежде всего как крупный ученый. Победа над Беренгарием Турским резко возвысила его в глазах служителей церкви, но даже после этого никто из монархов Европы не обратил на него внимания, не привлек в свой дворец, не попытался использовать его гений, его умение доказывать и опровергать. А зря.

Учителю пришлось самому предлагать свои услуги.

Время требовало действия, стремительности, увлекательных сцен, ярких деталей, интима в конце концов. Любое время требует этого от жизни. Любая эпоха ждет от жизни нечто такого, от чего нервы заходятся в тревожном тремоло, глаза расширяются от удивления, руки трясутся от волнения. Действия давай, действия! – требует плоть людская, но у любого действия есть свой «толкач». Даже не причина, а именно «толкач», который иной раз действует в полном согласии с причинно-следственным вектором жизни, вектором эпохи, но, порою, в силу своей мощи, подправляет направление этого вектора по своему усмотрению, а то и по своей прихоти.

Ланфранк вынужден был сам идти к тем, кто в нем нуждался. Он выбрал Вильгельма сына Роберта Дьявола, и все последующие до начала 70-х годов XI века события в Нормандии и на Альбионе говорят о том, что учитель сделал правильный выбор. В начале семидесятых годов Ланфранк стал сомневаться… но до этого было еще слишком много времени и дел…

Низкое солнце пропечатало кривой квадрат на стене узкой кельи. Ланфранк – он так и не уснул в ту ночь – поднялся с кровати. Где-то внизу, за окном, вскрикнул петух, зашумел крыльями, угомонился почему-то. Замок просыпался. Учитель посмотрел на кривой рыжий квадрат, тихо спросил себя:

– Почему же преступника тянет на место преступления? Что он там находит, что? Непонятно!

Вчера вечером он задал себе этот вопрос в тот момент, когда оказался на развилке уже знакомой ему дороги, на распутье своих мыслей. Одна тропа неширокой полосой уходила в лес – в тот самый лес, приключение в котором привело Ланфранка в монастырь Бек. Другая, огибая лесной массив огромной дугой, шла через небольшой городок туда же – в монастырь Херлуина. Ланфранк спросил себя еще раз, почему же преступников тянет на место преступления, запутался – такой прекрасный аналитик! – в ответах, махнул по-мальчишески рукой, направил своего коня прямой дорогой, через лес, надеясь добраться до монастыря еще по свету.

Настроение у него было хорошее. Он выполнил обещание, данное Вильгельму, убедил Гильдебранда, а через него и папу Римского Александра II дать герцогу Нормандии разрешение на брак с Матильдой Фландрской, которая приходилась дюку кузиной. Он одержал в своей жизни очередную победу. Он был рад!

Ланфранк проехал мимо старой ели, к которой когда-то привязали его бандиты, остановился, посмотрел на дерево, поежился и вдруг услышал дикий свист. Он сразу и не понял, что это может означать – он был уверен, что память его всколыхнулась, породила свист.

То была не память! Бандиты налетели на него со всех сторон, он слетел с коня на землю. И началось то же самое! Так обидно было Ланфранку, так давно он не испытывал отвращения от луко-винного перегара, такое хорошее настроение испортили ему бандиты! Он насчитал их около десяти человек.

Небольшого роста, худенький монах так перепугался, что, не стыдясь людей с черными до глаз повязками, задрожал всем телом, с трудом поднимаясь на ноги. Пошли в ход цепкие руки. Ланфранк смотрел в глаза разбойников, ловил их взгляды, пытался произнести хоть слово и не мог. Денег у него не водилось никогда, не в деньгах дело! Он имел за душой гораздо большее – важную победу, одержанную в Риме! Он не хотел отдавать ее этим пропахшим луком мужикам!

– Люди, побойтесь… – наконец выдавил он и запнулся.

– Мы боимся! – нагло рыкнул кто-то рядом, слева.

– Побойтесь Бога!

– Боимся! Ха-ха! Где деньги? Говори!!

– В кошельке. Больше нет! – сказал Ланфранк и почувствовал во взгляде одного из бандитов любопытство.

– Снимай рясу! Некогда нам, – опять прорычал голос слева, и добавил: – Потом будешь проповеди читать.

– Стойте! – крикнул бандит с любопытными глазами над черной, вздувавшейся от резкого дыхания повязкой, подошел к главарю, сидевшему на рослом коне, сказал: – Это Учитель из монастыря Бек. Я знаю…

– Все мы что-то знаем! Не мешай!

– Я знаю, например, Матильду и Риель, га-га-га! – Ланфранк уже ненавидел этот голос слева. – Ха-ха, раздевайся, говорят!

– Побойтесь Бога! – пролепетал Ланфранк, уже не надеясь ни на что, даже на Бога!

Человек с любопытными глазами что-то шепнул главарю банды, тот скорчил гримасу, поднял руку:

– Не трогайте его. Отдайте ему все. Кроме коня.

– Но… – любопытноглазый пытался что-то сказать, главарь прервал его.

– Кони нам нужны! – крикнул он, раздался страшный свист, и бандиты, мигом взлетев на лошадей, ускакали: через мгновение даже стука копыт не осталось от них.

Только старая ель устало шевелила кистями крепких рук. Ланфранк собрал в суму разбросанные по траве вещи, тщательно отряхнулся, пошел обратной дорогой из леса. Быстро стемнело. Шел он спешно. Выбрался из леса, остановился в недоумении: к развилке, ему навстречу плелся его конь, очень спокойный.

Ланфранк сел на коня, перекрестился, отправился в сторону замка. Коня он выбирал долго. Именно такого – спокойного, способного мирно плестись по любой дороге, не мешая хозяину размышлять. «Я так и не понял, почему преступников тянет на место преступления?!» – улыбнулся он грустно и въехал в ворота замка. Его там будто бы ждали, встретили очень хорошо. Хозяина, правда, не оказалось, но слуги отнеслись к гостю с подобающим уважением. Накормили, проводили в комнату, где на узкой кровати он и просидел всю ночь.

Утро еще не окончило свои дела, а гость уже ехал на коне по кружной дороге к монастырю Бек, вспоминая странное поведение слуги в замке, владельца которого он знал. Несколько лет подряд его сын посещал училище в Беке, затем уехал в Бретань. Слугу Ланфранк видел несколько раз, но никогда раньше тот не прятал от него своих глаз, будто робкая девица.

Дорога пересекла мелкую речку, Ланфранк вздохнул:

– Он был в лесу. Я не мог ошибиться. Эти зеленые глаза. Такие глаза в наших краях редкость.

Конь остановился посреди реки, фыркнул, напился. Седок тронул повод.

Разбойников в том веке было много, даже слишком много. И об этом говорил Ланфранк кардиналу Гильдебранду в Риме, убеждая его выдать разрешение на брак Вильгельма Нормандского и Матильды Фландрской. Никогда до этого известный учитель из монастыря Бек не занимался вопросами, связанными с политикой. Пока Ланфранку хватало монастыря и учеников. Он много читал, писал богословские труды. Победа над Беренгарием могла бы подхлестнуть его писать книги по разным проблемам христианства, но, не забывая об этой увлекательной работе, он вдруг сделал резкий, удививший даже Херлуина шаг: он сам, без приглашения, явился к Вильгельму, покорил его своим откровением, своей проницательностью. И педагогическая деятельность отошла на второй план. Ланфранк сделал выбор.

И теперь, одержав на новом поприще первую победу, он ехал в Руан. Конь поднялся по склону. Ланфранк окинул взглядом огромное поле – поле Европы. И приосанился, такой худой, тщедушный, вспоминая первую беседу в Риме с Гильдебрандом, которого буквально потрясла логика политического откровения и крепкие, логически строго выдержанные аргументы учителя.

Прежде всего было, конечно же, начало. Оно могло напугать Гильдебранда, если бы он был из пугливых. Гильдебранд не испугался, лишь удивился, вида, однако, не подал, решил дослушать до конца.

Уже во времена второго евхаристического спора в церкви созрела куда большая опасность раскола. Для Ланфранка и Гильдебранда было совершенно ясно, что раскол на западную и восточную ветви в христианской церкви стал неизбежен. (Он действительно произошел через несколько лет после их беседы). Рим и Византия разошлись в важнейших вопросах веры. Византийская империя – сильна. По православному обряду (по восточному) в 988 году приняла христианство огромная страна на востоке Европы – Киевская Русь. При князе Ярославе Мудром она заметно усилилась в военном отношении, приобрела международное признание и авторитет. Своих дочерей Ярослав выдал замуж за короля Франции, короля Венгрии и конунга Норвегии. На протяжении нескольких поколений русы укрепляли матримониальные связи со скандинавами, которых как огня боялись многие европейские повелители. В страну русов викинги не вторгались так часто, не творили там так много зла, как в западных странах и на юге континента. Самый знаменитый в середине XI века конунг Норвегии Харальд Суровый несколько лет воевал сначала за Русь, а затем за Византию. Он собрал огромные богатства, женился на Эллисив, дочери Ярослава Мудрого, и вот уже более десяти лет он вел войну в Свейском море, ни на минуту не забывая при этом договора Магнуса с Хардакнутом. Сил у него было не так много. Но если предположить, что Эллисив выпросит у отца средства или воинов для своего мужа, то Харальд станет очень грозной силой на севере Европы, сможет напасть на Англию, создать в Свейском море громадное государство. Пока в Норвегии после Олава Святого Римская церковь имела прочные позиции, но в любую минуту они могли пошатнуться. Англия и ее своевольные народы погрязли в междоусобной распре. Своевольный нрав в Англии у всех народов: у скоттов и пиктов, англов и саксов, валлийцев и данов, нормандцев и ирландцев, даже церковь пронизана этим духом своеволия. Римские папы не раз пытались наставить их на путь истинный – бесполезно! («Причем тут Матильда и ее незаконнорожденный кузен?!» – хотел вскрикнуть Гильдебранд, но промолчал, стерпел). Эдуард Исповедник долго не протянет. Англичане давно мечтали о собственном короле. Если даже Харальд Суровый не завоюет эту страну, то англичане, выбрав своего короля, слишком возгордятся, удалятся от Рима. Если же предположить, что страна русов и в дальнейшем будет наращивать свою мощь, то влияние Константинополя именно через могучий Киев будет распространяться северным, морским, путем на все страны Свейского моря, в том числе и на Англию, от которой, как известно, очень не далеко до Франции.

Наконец-то Гильдебранд понял логику учителя из монастыря Бек! Европа оказалась в кольце Византийских императоров, Византийской церкви! Но этого же нельзя допустить! Кардинал поднялся. Он уже готов был спросить, что же делать, как спасти Европу от растущего влияния византийской церкви? Ланфранк опередил его:

– Нужно дать разрешение на брак Вильгельма и Матильды.

Гильдебранд сел в кресло. Ланфранк продолжил тихим голосом свою речь.

Вильгельм Незаконнорожденный – сын Роберта Дьявола. Уже одно это делает его очень полезным для церкви. Но об этом позже. Матильда даст ему имя. Это имя у него можно будет отнять в любой день, если он сделает что-либо, несогласное с волей Римской церкви. (Вот где кардинал окончательно просветлел лицом!)

Дюк Нормандии мечтает об английской короне, говорит – пока, правда, не очень громко, – о том, что Эдуард когда-то в дружеской беседе обещал сделать его наследником английского престола. Это обещание, даже если оно и было дано юному Вильгельму, ровным счетом ничего не значит, так как по древнему обычаю король в Англии выбирается народом и утверждается собранием Витана, представителями высшей знати и народа, а не назначается и не передается по наследству. Даже Кнут Могучий не мог изменить этот обычай в пользу своих детей. Но Вильгельм упрям и беспощаден, жаден и коварен. Нормандии ему мало. Это знают все. Об английском престоле он мечтает и не скрывает это. А для Римской церкви большего подарка в столь трудный час не придумаешь! Она даст ему разрешение на брак, он породнится с самыми знаменитыми европейскими родами и будет делать все, что выгодно папе Римскому. Другого такого человека в Европе нет. Надо учесть и тот факт, что, несмотря на некоторые качества характера, Вильгельм уже неоднократно доказывал (как и его отец совсем недавно) свое полное расположение к Римской церкви.

Кардинал Гильдебранд уже прекрасно знал, что дюк Нормандии должен жениться на Матильде Фландрской, но прервать Ланфранка он не решался: магия логики учителя покорила его.

Воинов, готовых драться на Альбионе, в Нормандии, в Бретани, других областях Франции и Европы, много. Это – обедневшие рыцари, бесчисленные шайки разбойников, мелкие феодалы, любители приключений. О богатствах Англии им известно от вездесущих купцов…

Гильдебранд поверил во все доводы Ланфранка безоговорочно. Но вдруг тот сказал такое, что даже кардиналу стало не по себе:

– Эта победа воодушевит народы Европы на войну с неверными.

– Какая победа? – стараясь не выдавать волнения, спросил Гильдебранд.

– Вильгельма в Англии, – ответил как о чем-то уже свершившемся худой приор из Бека.

– На какую войну?

– Победа в Англии не сможет удовлетворить всех жаждущих грабить. В Европе слишком много бедных. И количество их постоянно увеличивается. Их можно будет поднять на великое дело, чтобы сбить напряжение междоусобных войн в Европе. После победы Вильгельма в Англии сделать это будет нетрудно. Простому человеку нужна вера в возможность победить. Хотя бы вера в возможность победить. И он пойдет на любую войну.

(Шел еще только 1052 год. О крестовых походах в Европе еще никто не думал. Ланфранк говорил о вере в возможность победить. И только лишь. Гильдебранд, будущий папа Римский Григорий VII, не догадывался даже, что через сорок-сорок пять лет в Европе сложится ситуация, когда одно лишь слово папы Римского – Урбана – взбудоражит десятки тысяч людей, и сын того человека, о котором так печется приор из Бека, поведет армию христиан в первый крестовый поход).

– Вера в возможность победить, – угрюмо сказал кардинал, и по тону, по задумчивому выражению лица, Ланфранк понял, что дело он свое сделал.

ЛАНФРАНК И ВИЛЬГЕЛЬМ

«Хорошо начальствовать учись в своем доме».

Хилон. Древнегреческий мудрец. VIII-VII вв. до н. э.

«Доблесть души человека легка, точно пух,

Редкий поднять ее только найдет в себе дух».

Ши цзин. «Книга песен». Древний Китай. XII-VIII вв. до н.э.

Некоторые любители эффектных выводов считают, что люди невысокого роста обладают повышенной политической активностью и повышенными политическими амбициями, стремлением побеждать всех и всегда. Если бы эти любители увидели рядом тщедушного Ланфранка и могучего Вильгельма, то они бы перестали оценивать людей, используя показатели всевозможных измерительных инструментов.

Приор монастыря Бек был дюку Нормандии по грудь. Они стояли друг перед другом возле стола в комнате Вильгельма. На столе, ближе к окну, лежала закрытая книга, рядом отдыхал скромный подсвечник без свечи.

Вильгельм, человек импульсивный, взрывной, ждал добрых вестей из Италии, готовился к приезду Ланфранка. Подготовился внутренне.

– Я исполнил твою просьбу, – спокойно сказал приор.

– Я не останусь перед тобой в долгу, – герцог с трудом сдержал радость, ему хотелось пировать. Пировать было рано.

Сначала нужно было увидеть отца Матильды, назначить день свадьбы, обнять девушку, о которой он мечтал более десяти лет. Для людей стремительного нрава – это больше, чем вечность.

– Ты читаешь Цезаря. Хорошая книга. Римский консул покорил Англию, – голос приора сбил волну счастья герцога Вильгельма. Дюк Нормандии вспомнил последние несколько ночей, проведенных в этой комнате наедине с «Записками Цезаря», и другая страсть взволновала его.

– Цезарь многому меня научил. Он завоевал Англию.

– Он покорил Альбион, – подправил Вильгельма любитель точных слов. – Завоевать этот остров еще никому не удавалось. Покорить несколько племен…

– Я не вижу разницы в этих словах, – перебил его Вильгельм.

– Она есть.

– Мне трудно понять, о чем ты говоришь. Цезарь разгромил армию бриттов, римляне основали на Альбионе колонию. Она расширялась.

– Они вели себя на острове очень осторожно. Местные племена терпели их по многим причинам.

– Тебе было трудно в Риме? – сердце Вильгельма не выдержало, напомнив о Матильде.

– В Риме трудно всем. Я получил разрешение на твой брак с Матильдой Фландрской. Это свяжет тебя неразрывными узами с древнейшими родами Европы.

«Я сам себе род!» – хотел крикнуть Вильгельм, но – удивительно! – при Ланфранке подобные желания, столь обычные для взрывного дюка Нормандии, если и появлялись, то гасли быстро и надежно.

– В чем же разница этих слов? – спросил Вильгельм и удивился: как быстро скачут его мысли!

– Цезарь и все после него покоряли племена и народы острова, теснили их с благодатных земель. Они покоряли народы.

– Это так, – молвил Вильгельм, пытаясь ухватиться за идею Ланфранка, понять ее.

– Тебе может выпасть совсем другая задача.

– Какая?

– Завоевать Англию. Завоевать. Момент может наступить очень скоро.

– После смерти Эдуарда Исповедника?

– Он проживет еще долго.

– Воевать против него я не смогу.

– Ты не понял меня, Эдуард может прожить долго, но время это пролетит для тебя быстро, и когда настанет твой час, то…

– Я понял.

– Ты не должен тянуть со свадьбой.

– Опять Матильда! Неужели без нее никак нельзя.

– Без нее нельзя. И ты знаешь это лучше меня. Тебе, вероятнее всего, придется завоевывать Англию. К этому нужно готовиться основательно.

– В чем тут разница! Завоевать, покорить – победить, победить их всех надо в нескольких сражениях! Как то делал Цезарь и в Галлии, и в Британии.

– Нет. Племена в любую минуту могут выйти из повиновения. И тогда война. Так было в Англии после Цезаря. Восстание племен следовало одно за одним. Самое крупное из них вспыхнуло в 57 году по Рождеству Христову, почти тысячу лет назад.

– Ты можешь рассказать об этом?

– Мы сядем. Я устал с дороги.

Они сели за стол, разница в росте стала не столь заметной.

– Все началось в храме друидов. Я расскажу тебе.

БОАДИЦЕЯ

Небольшими колониями жили вокруг Лондония ветераны римской армии. Обитатели Альбиона по-разному относились к ним, терпели, старались не конфликтовать с заносчивыми, чванливыми бывшими вояками. Слишком уж сильны были римские легионы. Одержать победу над ними в открытом сражении не могло ни одно, даже самое могущественное племя. Но не только военная сила римлян пугала местных вождей, а сила другая – страшная. В середине I века нашей эры по всем закоулкам, провинциям и колониям Римской империи разнеслась весть о неслыханной жестокости императора Нерона, погубившего собственную мать Агриппину. Эта расправа с женщиной, с матерью, поразила и напугала всех.

Варварами называли римляне племена и народы, с которыми вели беспрестанные войны более семи веков. Суровыми, подчас жестокими могли показаться жителям Апеннин нравы и обычаи «варваров» – хотя бы тех, кого покорили они на Альбионе. Но император Нерон убил мать свою! Что за человек, что это за люди, что за город – Рим, если там происходит такое?!

Известие о злодеянии в столице империи буквально сковало волю Празутага, царя мужественного и сильного племени иценийцев, занимавших долину реки Темзы. Несколько дней Празутаг не мог прийти в себя. Затем во всеуслышание заявил, что назначает Нерона (вместе со своими дочерьми) наследниками огромного богатства. Что случилось с Празутагом? Почему он сделал это?

Все друзья и даже враги прекрасно знали этого бесстрашного воина, мудрого полководца. Не боялся он никого. Он даже богов не боялся. Он испугался Нерона, который подействовал на царя иценийцев, как злой колдун, как действует удав на кролика.

Празутаг надеялся, что хоть часть наследства император оставит его дочерям. Он не знал Нерона. Он не знал римлян.

Римские воины, почуяв слабинку, стали грабить и разорять владения иценийцев, как добычу. Для них не существовало преград, никакие душевные муки не тревожили их. Нерон убил мать – ему виднее, он император. Празутаг обмяк волей – надо пользоваться этим, пока не поздно. Царь иценийцев не успел защитить свой народ от жестокого врага, умер. Римские легионеры-ветераны совсем распоясались. Они нападали на поселения и города, врывались в дома. Их интересовало все: богатство, женщины всех возрастов – желательно познатнее. Почему? У каждого легионера-ветерана на этот вопрос имелся свой ответ, но иценийцев поведение вояк взбесило.

Боадицея, вдова Празутага, пыталась не впустить римлян в дом. Они уговаривать ее не стали. Взломали дверь, бросили царицу на широкую скамью, высекли ее плетками хлесткими за негостеприимство. Но этого им было мало.

– Где твои девки? – Легионерам хотелось знатных дам.

Боадицея не стонала, не дергалась от ударов визгливых плеток, молчала. И мечтала только об одном: чтобы дочерей не тронули эти нелюди.

– Где девки, говори! Не найдем – засечем! – рычали вспотевшие ветераны и стегали плетками по телу молчаливой царицы.

– Нашел! – в дом вбежал воин. – В храме они. Ха-ха!

– Ох-х, – горестно простонала царица, напомнила очумевшим от радости легионерам о себе.

– Вставай! С нами пойдешь! – скомандовал один из ветеранов.

Боадицея поднялась, пошла в окружении одичалых людей в храм. Там два друида у алтаря шептали заклинания, пытаясь отогнать беду, спасти от бесчестия дочерей Празутага – здесь же девушки сидели, думали о чем-то.

О чем думают дочери царей в возрасте добрачном? О свадьбах они думают, о женихах. Чаще всего они думают об этом, приятное это времяпрепровождение для дочерей владык, и не только владык, но и всех других, даже нищих отцов. И в этом все добрачного возраста девчонки удивительно похожи во всех уголках не только Римской державы, но и мира.

«Женихи», римская солдатня с жадными лицами, с нетерпением мужиков ветеранного возраста, с плетками в руках спешили в храм, к своим «невестам». Очень спешили римляне вступить в брак.

Широким шагом вошли они в храм: небольшое каменное помещение, тихое, с алтарем. Друидов, так и не доколдовавших, недозвавшихся своих богов, отбросили по одну сторону алтаря, «невест» несчастных, перепуганных, оставили на противоположной стороне; девушки там и сидели, дрожали, нетронутые пока. Потом была Боадицея. Иссеченная плетьми, в драной хламиде она смотрела с ужасом на робкий огонь алтаря. В глазах матери бился огонек кроваво-рыжий, билось одно только желание – броситься в огонь, сгореть в нем, не дожидаясь «свадьбы». Ей не дали броситься в огонь, ее передвинули к обомлевшим друидам.

И свадьба началась.

Что плохого сделала Боадицея в своей жизни? Зачем ей горе такое преподнесла судьба? Она дергалась в бессилии в крепких руках мужиков, ветераны устали бороться с ней, ударили ее в живот. Она охнула, упала на землю, завертелась змеей, пытаясь отвернуться, уткнулась в стену, в пол – ей не позволили:

– Смотри! А то убьем всех!!

И девочки ее сначала дергались, сопротивлялись, получали удары по почкам, по спине. Хорошо они держали удары тренированных кулаков, сопротивлялись, пока не вспомнили легионеры, куда бить надо женщину, чтобы сломить ее волю. В грудь ударил ветеран свою невесту – старшую из дочерей. Она замерла на миг, потеряла дыхание, осмотрела плавным взглядом всех и смирилась. Свадьба так свадьба. Только чтобы в грудь не били – очень больно.

А мать кусала губы, мотала головой, ломала руки, а друиды что-то нервное шептали, а женихи меняли друг друга, и девочки, дочери царя Празутага – было им лет тринадцать, пятнадцать, шестнадцать – уже не вздрагивали, молча исполняли приказы, короткие, как смерть, и огонь алтаря спокойно шевелился, и ветераны, истосковавшиеся по дракам, по «свадьбам», дрожали по-лошадиному от удовольствия, и … все-таки свадьбе пришел конец, и выволокли всех «невест», Боадицею и друидов из алтаря, и подожгли его римские воины, «женихи» той жуткой свадьбы.

Огонь восстания вспыхнул мгновенно. Иценийцы забыли сковывавший их страх, бросились в бой. К ним присоединились тринобанты, другие народы туманного острова. Боадицея возглавила армию британцев, повела их на Камулодун, колонию легионеров-ветеранов. Они и раньше вели себя на чужой земле, как настоящие рабовладельцы. Но такого римляне не позволяли себе. Солдаты действующей армии потакали ветеранам во всем, надеясь, что на старости лет им тоже помогут те, кто заменит их в войске. Британцы терпели, молчали, копили злость. Накопили. «Свадьба» в храме царицы Боадицеи взбесила бриттов. Камулодун был взят сходу.

С ветеранами рассчитались, не церемонясь. Резали попавших в плен римлян без разбора, как баранов перед знатным пиром. Победа радовала. Армия восставших быстро росла. Свобода была близка. И не было жалости к врагу. В плен римлян не брали. Никаких пленных, никаких денег за спасение – только смерть, тем, кто сотворил на родной земле злодеяние, только свобода.

На пути у восставших встал девятый легион легата Петилия Цереалиса, но волна британцев смела с лица земли римлян. Боадицея с дочерьми носилась в колеснице по полю боя и всем видом своим, глазами, воспаленными местью, разжигала страсти у соотечественников. И опять только смерть, только смерть. Ни один пеший воин не вырвался из рук победителей. Лишь Петилий Цереалис с конницей улизнул от расправы. Ему повезло.

После короткого отдыха Боадицея направила армию на Лондиний, куда устремились с запада солдаты легата Светония. Трудно было римлянам пробиться сквозь взбудораженную восстанием страну, каждый день бой, каждая ночь полна тревог. Но Светонию, опытному военачальнику, удалось опередить восставших и первым прорваться в Лондиний.

Красивый был город.

Раскинулся он вдоль Темзы, окутал себя пышной зеленью, по утрам нахлобучивал роскошную шапку тумана, которая долго покоилась на его мохнатой голове. Тянулись в Лондиний купцы, ремесленники, прочий люд, отставные солдаты, неплохо жилось римлянам в британском городе!! Не хотелось им войны. Надеялись они на Светония, но тот, понимая, что слабоукрепленный город не удержать, решил сохранить воинов и оставил Лондиний.

Боадицея была тут как тут. Восставшие безжалостно разграбили город, резали римлян с той же свирепостью, но – об этом не говорят даже римские хронисты – до зверств, подобных учиненному ветеранами в храме Боадицеи, они не опускались. Видимо, находились они на той стадии варварства, которая еще не позволяла им совершать такое.

За Лондинием был Верулам, провинциальный богатый городок. И опять меч, огонь, виселицы, кровь – только смерть могла насытить восставших, только смерть. Они рвались к свободе, шалели от ее близости и били римлян, били безжалостно.

Светоний отступал, собирал по пути воинов, укреплял легионы. Десять тысяч бойцов собрал. Достаточно этого, чтобы разгромить армаду осатанелого врага, почуявшего свободу? Семьдесят тысяч человек уже убили британцы в городах и селениях, около сотни тысяч солдат, готовых умереть, но не покориться, преследовали римлян по пятам. Можно ли их победить?

Светоний вошел в долину, осмотрел местность и решил дать бой британцам, понимая, что дальнейшее отступление пагубно скажется на боевом духе римлян, не привыкших так долго отступать. Он выбрал хорошее место для битвы, построил небольшое свое войско: в центре поставил легионы, окружил их легковооруженными пехотинцами, на флангах – на покатых холмах – распределил конницу. Подошли британцы.

Боадицея с развевающимися на ветру волосами выехала на колеснице перед войском и крикнула соотечественникам, показывая им дочерей и тело свое, опозоренное лозами и плетками: «Нас всех ждут рабство и поругание! Мы должны победить!» Упрямо выгнутый стан, голос, зовущий драться, мстить, победить, сверкающие ненавистью глаза заражали воинов той магнетической силой, которая не раз сокрушала на пути все преграды. Воины кричали ей нетерпеливо: «Веди нас в бой! Мы победим!» И в густом многоголосом рокоте царица чувствовала победу.

Этот злобный рокот слышали римляне, перед которыми стоял спокойный и уверенный Светоний. Он видел буйную царицу, змеино развевающиеся волосы ее, ощущал неистовство, исходящее от обиженной царицы, от каждого британца, готового убивать в ненасытной мести всех – до последнего – римлянина. Он понимал, какую силу несет в себе оскорбленная душа каждого британца, к тому же одержавшего несколько важных побед. Очень опасен был враг.

Светоний смотрел в глаза воинов. Римляне с волнением смотрели на него. Никто больше не хотел отступать. Но как победить Боадицею? Волновались римляне. И лишь удивительное спокойствие и уверенность Светония рассеивала волнение. Полководец напомнил солдатам о главном преимуществе римского войска – о железной дисциплине строя, о твердости духа. Воины поняли его.

Британцы бросились в атаку. Они знали силу римлян, но никто в армии Боадицеи не думал, что десять тысяч пусть даже самых стойких солдат могут выдержать натиск стотысячного войска. С диким криком налетели они на легионы и вдруг отпрянули назад, осыпанные стрелами и дротиками.

«Вперед! За свободу!» – кричала царица, не догадываясь, что уже в первой схватке решилась ее участь, исход боя, судьба родины. Британцы с яростью подраненного зверя вновь ринулись на врага. Но не успели они приблизиться к легиону, как вновь были осыпаны градом стрел. Узкая долина и лес в тылу легионов, а так же холмы на флангах врага не дали британцам возможность окружить римлян, а Боадицея все кричала и кричала: «Вперед! За свободу!»

И в третьей попытке воины Альбиона накатились всесокрушающей волной на легион Светония. Но римляне вновь выстояли. Не сокрушила их волна, и тут же угасла ее мощь, откатилась она назад, бессильная, на погибель свою.

Светоний повел легион в атаку. Железным клином врезался он в строй британцев – да не строй то был, а густое месиво бегущих воинов. Конница римлян и легковооруженные пехотинцы спешили в бой, позабавиться. Бесформенная толпа обмякших душой и волей людей – режь-коли, сколько хочешь.

Боадицея устремилась в гущу битвы, но возница повернул колесницу, погнал коней подальше от ада боя, спас царицу, будто нуждалась она в спасении, поруганная, побитая. Зажатые узким горлом долины британцы не смогли вырваться на простор, продолжить борьбу, а римляне били и били их. Солдат били, женщин, стариков и детей – как недавно британцы в занятых ими городах, – били и били, – как всегда во всех битвах с непокорными народами, били римляне британцев, а Боадицея, метаясь в колеснице, на глазах дочерей своих, жрецов и телохранителей … выпила яд. Она не могла видеть родину, Британию, под пятою у римлян.

НЕЗАКОННОЕ РОЖДЕНИЕ

«Незнатные являются основой для знатных, а низкое – основание для высокого. Поэтому знать и государи сами называют себя «одинокими», «сирыми», «несчастливыми». Это происходит от того, что они не рассматривают незнатных, как свою основу».

Лао цзы «Дао дэ цзин». Древний Китай, V-IV вв. до н. э.

«Лучшее принадлежит всем».

Луций Анней Сенека. Римский политический деятель, философ. I в. до н. э.

– Все-таки римляне завоевали Альбион! – воскликнул Вильгельм.

– Они покорили племена, обитавшие на юге острова, – вновь уточнил Ланфранк. – Это восстание многому научило римлян. Они стали более осторожными, силу применяли только в исключительных случаях.

– Почему же народы острова не выгнали их со своей земли? Почему не объединились в борьбе?

– Внутренне распри мешали сделать это. А римляне, между прочим, гасили огонь междоусобиц, и этим, надо признаться, делали полезное дело… Завоевать же остров им не удалось. Тебе нужно ехать к отцу Матильды. – Ланфранк поднялся, сказал: – Завтра утром я отправлюсь в Бек.

– Я хорошо отблагодарю тебя за оказанную помощь, – Вильгельм тоже поднялся, пошел нога в ногу с гостем на выход.

– Херлуин собрал в монастырской библиотеке много хороших книг, – словно вспомнил о чем-то важном Ланфранк. – В англо-саксонских хрониках все об этом сказано. Да поможет тебе Бог!

Что-то более прочное, чем размеры тела, чем все эти внешние призрачные признаки делают человека личностью, способной вершить великие дела, способной мыслить глобально, как во времени, так и в пространстве. Но что? Неуемное желание, перерастающее в жизненную потребность, которая, в свою очередь, заставляет человека постоянно искать, думать, работать, поднимать себя до уровня этого своего неуемного желания? Что, что делает человека личностью? Талант? Случайное стечение обстоятельств? Что еще?

Ланфранк возвращался в Бек в прекрасном настроении. Европа лежала под копытами его коня. Европа. Приор монастыря, разглядывая дорожную пыль, с гордостью вспоминал разговор свой с кардиналом Гильдебрандом и повторял про себя: «Вся Европа – это единый, живой организм, очень сложный. Он живет по определенным законам, мы их не знаем. Их знает Господь Бог. Нам известно пока лишь одно: здесь все связано, ни одно событие в какой-либо точке не происходит бесследно для Европы в целом, а, значит, для любой другой ее точки. Это мы уже поняли. Это надо помнить всегда. Этим можно управлять».

Любой человек имеет право думать, даже если ему запрещают заниматься этим по разным причинам. И нет на земле, и не было, и не будет такого человека, который отказался бы от этого права. Думают все. И многие при этом не мешают друг другу жить. И себе лично они не мешают жить. Просто – думают и радуются жизни. До тех пор, пока в голову не забредает мысль, подобная той, которая осенила Ланфранка: «Этим – то есть движением жизни огромного континента! – можно управлять». Подобные мысли, если их сразу же не выбросить из головы, мешают жить не только тем, к кому они забредают в голову, но и окружающим, и всем народам огромных регионов планеты.

Ланфранк был, пожалуй, единственным человеком в Европе, который в середине XI века мог мыслить так объемно – в пространстве и во времени. Ему, казалось, бесцельно разглядывавшему клубы пыли под копытами ленивого коня, оставалось совсем немного до еще более глобальной – планетарной идеи: Земля, планета в целом, есть живой организм, и все в нем взаимосвязано, скреплено законами Бога, и любой укол в той или иной точке пусть не сразу, но обязательно отзовется во всем организме…

Мог ли Ланфранк додуматься и до этой идеи? Вряд ли. Недаром его называли человеком меры. Он знал меру. Он не мог и не хотел «осваивать» гибким своим умом мировые пространства, скажем, от Ирландии и Исландии через всю Евразию вплоть до Японии и Бирмы. От острова до острова. Многое поразило бы Ланфранка, задумай он окинуть умом это пространство. Многое могло бы ему подсказать. Но он знал меру. Ему и Европы вполне хватало. Да и не родился еще тот человек на Земле, который произнесет приговором слова: «От моря до моря». Еще только дед того человека родился где-то в долинах рек Керулен и Орхон. И пройдет еще много сотен лет прежде, чем человечество рискнет сказать: «От острова до острова!» Так глобально в XI веке оно еще думать не хотело, не могло.

ОТ ОСТРОВА ДО ОСТРОВА

Ирландцы воевали с родственными кельтскими племенами на Альбионе. Остров за десять столетий испытал на себе удары трех могучих волн с материка: римлян, англосаксов, викингов (данов, норвегов).

Южная и Центральная Европа, с трудом отражая набеги «людей с Севера», вела долгую, многовековую войну в Средиземном море с арабами.

Рим, кроме этого, совсем переругался с Константинополем в вопросах веры – ничего хорошего грядущий раскол христианской церкви христианам дать не мог.

Арабы к XI веку ослабли, Багдадский халифат развалился, но в Малой Азии появилась новая мощная сила – турки-сельджуки.

Мусульмане вторглись в Индию. Индия воевала в том числе и с народами, обитавшими на Индокитайском полуострове, где племена и народы, выращивали неповторимые по красоте и очарованию деревья всемирного сада общечеловеческой цивилизации.

Сюда, в долину реки Иравади, после мучительных и долгих мытарств, которые продолжались в общей сложности более 1,5 тысяч лет, пришло из северо-западного Китая племя кочевников-скотоводов, не желающее жить по законам войн и человеческого сумасбродства. Бывшие пастухи осели в долине реки Иравади… Приняли-таки законы, от которых уходили их предки, основали в 1044 году Паганское царство, соседствующее с двумя воинственными и крупными государствами на севере: с Наньчжао и с Китаем.

Китай вел войны со всеми своими соседями. Покоя в Поднебесной после падения империи Тан не было. Наиболее опасными соперниками Китая в XI веке являлись государство Наньчжао, Тангутское царство или Си Ся, государство Ляо. Воевали воины Поднебесной и с корейцами.

В Японии же еще в X веке императоры постарались сделать все, чтобы оградить страну от мощного экономического, культурного и духовного давления со стороны могучего Восточного соседа.

На северных границах Поднебесной в долинах Орхона и Керулена, вспыхнула с новой силой межплеменная распря. Вскоре там родится Чингисхан, впервые в истории людей сказавший страшные слова: «От моря до моря».

На необозримых пространствах Дикой Степи, где еще совсем недавно хозяйничали тюрки (Восточный Тюркский каганат и Западный Тюркский каганат занимали территорию от Кореи до Арала) бродили бесчисленные кочевые племена, нагуливали стада свои и собственную силу.

В 1043 году Оару (Волгу) форсировали половцы, до этого долгое время обитавшие в Степных просторах Западной Сибири, вытеснили из Южнорусских степей печенегов. Надо заметить, что по этой самой реке Оаре уже две больших сотни лет (два раза по сто двадцать) торговали с арабами народы Восточной Европы, а так же «люди Севера». Печенеги отошли под давлением половцев на запад, на территорию Византийской империи, откуда победоносный Харальд сын Сигурда Свиньи возвращался на ладье, сочиняя «Висы радости», посвященные дочери Ярицлейва.

Он рвался на родину. Он приехал на родину, добился в Норвегии власти, много воевал в Свейском море, в том числе и с конунгами Дании.

А те воевали с англичанами.

А на западных границах Альбиона шла упорная борьба кельтских племен.

От острова до острова. Всюду – война, всюду распри. Лишь один остров на северо-западной окраине Европы пока не воевал. Исландия. Туда ушли недовольные державной политикой Харальда Прекрасноволосого норвежцы еще в IX веке. Они спасли себя и детей своих от внешних войн, сохранили в себе поэтическую душу предков, но и им не удалось избежать распрей и многих пороков, от которых они бежали с материка, как бежали в долину реки Иравади будущие основатели Паганского царства.

От острова до острова. От Исландии до Японии. Через всю Евразию. Такие похожие люди.

Огромный материк похож чем-то на странные весы. Южный пик Индостана, покоящийся на глыбе океана, и две обширные чаши – от острова до острова. И очень похожие люди – воины – поэты. Середина XI века.

Ланфранк, худой приор, с итальянским смуглым загаром, на ленивом коне, нехотя бредущем по мягкой пыльной дороге. И мысль его, объемная во времени и в пространстве, но сконцентрированная на одном человеке: на незаконнорожденном герцоге Нормандии.

«Нельзя крушить законы, данные Богом, – подумал осторожный Ланфранк. – Надо их использовать, Вильгельм должен завоевать Англию. В Европе такого человека найти трудно».

Вильгельм в это время крепко спал, как могут спать сильные люди могучей комплекции и доброго здоровья после крупной жизненной удачи: например, на охоте, на поле боя, в других подобных делах. Проснулся он в полдень.

За столом слуга доложил, что к отъезду все готово. Ел дюк Нормандии с аппетитом – он любил хорошо поесть. Затем вышел во двор замка: рыцари уже сидели на конях. Он любил это зрелище! Он любил силу. Юркий слуга держал коня. Тот, увидав хозяина, дружелюбно повел мордой. Хороший конь. По комплекции хозяина. Без лишних эффектов Вильгельм спокойно сел в седло, улыбнулся чему-то, и небольшой его отряд покинул замок. У Вильгельма начиналась новая жизнь.

Отца его, Роберта, не зря прозвали Дьяволом. Его поступки отличались даже в тот суровый век странной жестокостью, непредсказуемостью. Могучий воин, взрывной, диковатый (как и все потомки по мужской линии Хрольва Пешехода), он никому не прощал даже мелких ошибок, мстил с изощренностью, поражавшей всех. Даже на охоте был он свиреп и загадочен. Мог в любую минуту бросить все, отправиться домой – зачем, никто не знал. Нормандцы давно приняли христианство. Здесь, в Руане, в 1013-1014 годах крестился Олав, конунг Норвегии. Здесь строились церкви и монастыри. В Роберте же, христианине, оставалось еще очень много языческого, раскованного. Быть может, именно это противостояние двух могучих сил – христианского смирения и языческой непокорности – и являлось причиной всех его бед, всех «подвигов» Роберта Дьявола, который одновременно мог быть добрым и злым, верным другом и беспощадным мстителем…

С удачной охоты скакал он как-то лесным кривотропьем домой. Друзья скакали рядом. Лес дрожал под ударами копыт. Дикий гогот людских глоток пугал зверя и птицу, людей пугал. Мимо ручья скакали всадники. Роберт остановил коня. В ясной воде небольшой лесной речки полоскали белье молодые девушки: какого охотника оставит равнодушным эта картина!

Солнце веселилось брызгами; речка, извиваясь между кустами, играла прядями водорослей; по колено в воде, холода не боясь, стояли полоскальщицы; и белое белье, скрученное в толстые канаты, держали они у груди, поглядывая робко на обомлевшего дюка Нормандии, на застывших в ожидании всадников. Что скажет хозяин? Какая мысль взбредет ему в голову? Все молчали, ждали. Даже кони, приученные к дисциплине, а, лучше сказать, к дикой воле Роберта Дьявола, стояли статуями, боясь шевельнуть хвостами. Одна из полоскальщиц с высокоподвернутым подолом, поправила волосы, шагнула к берегу, на ходу сбросила подол, подол намок, прилип к икрам. Девушка вышла из воды, услышала осторожный, всех удививший голос дюка;

– Кто это?

Но не испугалась: Роберт смотрел на подругу ее, дочь кожевника из Фалеза, где все полоскальщицы жили.

– Как зовут тебя? – спросил Дьявол громче, обращаясь уже к дочери кожевника.

– Арлета, – девушка спокойно взглянула в лицо Роберта.

– Я найду тебя! – крикнул дюк Нормандии, пришпорил коня, и всадники поскакали своей дорогой.

После такого приключения вода вдруг резко похолодела, у всех полоскальщиц заныли поясницы, руки устали ворочать белье по воде, и выжимать его устали руки. И солнце стало вдруг жечь глаза. Но белье отполоскать нужно было, и они полоскали.

Пришли девушки домой в Фалез. Арлета все рассказала отцу, кожевенных дел большому мастеру. Тот брови нахмурил, работу отложил, задумался. Что затеял Дьявол, зачем нужна ему Арлета, дочь его, почти уже сосватанная за парня из соседнего селения? Или мало у Дьявола девок? Долго думал отец, переживал, до вечера. Вечером прискакал в Фалез человек из Руана, сказал без лишних слов:

– Дюк Нормандии хочет взять Арлету во дворец. Она будет его женой.

– У него есть семья! – возмутился кожевенных дел большой мастер, человек невоенного нрава, но очень сильный.

Всадник из Руана понял его состояние и спокойно сказал:

– За ответом приеду на третий день.

И ускакал.

Отложил отец кожи свои, всю ночь молчал, день молчал – переживал. Одна у него дочь была и два сына, совсем еще малые дети. Отказать он хотел Дьяволу, жаль ему было дочь свою отдавать на поругание, но знал о герцоге всё и боялся. Мести дьявольской боялся. Нависла беда над домом кожевника. Еще ночь думал он, переживал, и еще день. А когда солнце вниз покатилось к земле, к лесу, вышел он из дома и отправился вслед за солнцем – в лес. Там, в ските, Богу молился уже несколько лет его старший брат, мудрый человек, спокойный: неспокойные люди к Богу не идут, у них в миру дел много.

Брат выслушал его, не удивился, будто заранее знал, с каким делом пожаловал к нему родственник. Без важного дела не стал бы тот отрываться от своих кож.

– Что скажешь, брат? – спросил отец Арлеты, по-женски теребя у груди пальцы свои крепкие, кожу привыкшие мять. Мяли они теперь кожу рук, осторожно, словно бы прислушиваясь к тому, что скажет отшельник.

– Надо отдать Арлету в замок дюка, – грустно, но твердо молвил старший брат. – Так надо.

И пошел кожемяка из Фалеза в дом свой. Сильный человек. Тяжело шел он, под ноги смотрел, глаза поднять не решался – стыдно ему было. За всех стыдно. За брата своего. За себя. За сельчан. За Роберта – ну, это в последнюю очередь. И за дочь ему было стыдно почему-то.

Домой он вернулся поздним вечером. Дети все спали. Жена не спала. Он успокоил ее: «Надо отдать Арлету. Так он сказал. Он – знает». Жена, услышав это, быстро уснула. Так быстро, что он не поверил. Потом поверил. Но уснуть не смог до утра. Стыдно было.

Еще несколько месяцев переживал кожевенных дел мастер из Фалеза, плохо спал, душу отводил только на работе, на кожах своих, благо заказов в то лето было много. Когда дело к зиме пошло, успокаиваться стал сильный человек, отец Арлеты, удивляясь и частенько похаживая к брату своему в скит.

– Разве такое может быть? – спрашивал он отшельника, а тот все тем же ровным голосом отвечал, не кривя душой:

– На все воля Божья.

Бог велик и всемогущ – это истинно. Он сотворил все на земле, Он дал людям право любить. Высочайшее благо получил в дар от Бога дюк Роберт, распорядился им как истинный рыцарь. Он любил свою полоскальщицу белья, стремился к ней в любую свободную минуту, попадал в ее объятья, мгновенно менялся до неузнаваемости даже внешне, превращаясь из Дьявола в обыкновенного, но очень сильно влюбленного человека. Роберт распорядился даром Бога как нежное дитя, и, как впечатлительный ребенок, познав счастье любви, возмечтал. О чем мечтал он, все друзья его и враги узнают чуть позже.

Нормандия вела жестокую войну с Бретанью, помогала Франции. В самой области пылала неутихающая распря. Дел у герцога было много. В делах военных и государственных он оставался самим собой, меняясь лишь в объятиях жены. Она родила ему сына Вильгельма, Роберт радовался этому, как никогда в жизни не радовался. Дюк Нормандии не думал о том, что еще до рождения к сыну его прилипнут навечно постыдные для человека разумного клички: Незаконнорожденный, Побочный, не хотел знать о том, как тяжко будет Вильгельму, какие душевные муки испытает сын, сколько бед сотворит, пытаясь отогнать от себя эти глупые, мерзкие слова… Зачем думать об этом? Мир так прекрасен! Жена любимая родила ему крепкого сына! Сын родился, сын! Кровь от крови Роберта, потомка славного Роллона!

Вильгельм рос, заботливо опекаемый отцом. В семь лет, на диво крепкий, мальчик проявил способности к учебе, потянулся к знаниям. Любил коней, военные упражнения. Все давалось ему легко. До семи лет. До семи лет его никто ни разу не назвал Незаконнорожденным.

Когда мальчику исполнилось семь лет, отец его, Роберт Дьявол, всех поразил. Даже Арлету. Однажды вечером он сказал, что по весне отправится пешком в Иерусалим для искупления грехов своих. Бог дал ему право стать Дьяволом. Бог дал ему право любить. Бог дал ему право искупить грехи свои. Он решил воспользоваться этим правом. Для друзей и соратников это решение прозвучало приговором. Роберт своей неукротимой волей добился мира в Нормандии, хрупкого мира.

– Нам будет плохо без предводителя! – сказали они ему.

– Я оставлю предводителя, – ответил упрямый Роберт. – Вильгельм, мой сын с левой руки, достоин быть дюком. Он им и будет. Я назначаю его наследником и отдаю ему всю Нормандию. Поклянитесь ему в верности!

Нормандская знать исполнила волю Роберта Дьявола беспрекословно. Соратники дюка молча подошли к Вильгельму, дали ему клятву, целовали его руки. Герцог отправился в Иерусалим. Верил ли он, что Бог простит ему грехи? А разве это главное для человека, искренно желающего покаяться? Нет. Главное – покаяться. А там – как решит Господь Бог. В рай дорогу знает только он. Покаяние – это не входной билет в рай. Это всего лишь чистосердечное признание того, что вход в рай тебе закрыт. Признался самому себе и Богу, покаялся и жди, молчи. Жди и не проси – жди. Если ты покаялся чистосердечно.

Возвращаясь из Иерусалима, Роберт Дьявол, покаявшийся, заболел и умер. Так порешил Господь. Куда Он направил покаявшегося Роберта Дьявола, известно лишь одному Ему, но перед смертью Роберт был на удивление спокоен, лик его предсмертный, казалось, ничто не омрачает: даже отложенная навечно встреча с любимой Арлетой.

Вильгельм находился в это время у французского короля, которого Роберт перед тем, как отправиться в Иерусалим, просил принять сына, воспитать его. То не было опекунством в полном смысле слова, но Генрих I, король Франции, делал все, чтобы мальчик развивался так, как хотелось того отцу, встал на защиту интересов юного дюка, против которого, сразу после смерти отца, выступили многие из тех, кто с подобострастием трусливых людишек дали клятву мальчику, целовали его руку.

И в это же время Вильгельм впервые услышал слово Незаконнорожденный. (Еще через несколько лет он услышит и другое слово – Побочный.) Он возненавидел и эти слова, и тех, кто их произносит. Даже шепотом. С семи лет он слышал неслышный шепот ехидных, гордых, злых людей, сам злился, удивляясь при этом: как может что-то под всевидящим оком Бога родиться незаконно? Бог же всему закон, Он не допустил бы незаконного! Удивление вскоре сменилось нарастающим в душе гневом. Гнев и ненависть крепли в неробкой душе. Вильгельм рано повзрослел – дети в беде взрослеют быстро, – рано возлюбил волю, захотел вырваться из королевского дворца. Но разве ему там было плохо?! Генрих I старался удовлетворить все его желания. Когда Вильгельм подрос, король Франции, поощряя его любовь к лошадям, выписывал ему из Гасконьи, Оверни и из Испании прекрасных коней… Много хорошего делал для юного герцога Генрих I, но ведь не бескорыстно! Какой монарх Франции не мечтал покорить своевольную Нормандию?! Вильгельм не обвинял Генриха I, он ждал, когда можно будет вырваться из королевского дворца.

В 14 лет Вильгельм уверено сидел на коне, но меч рыцарский долго удерживать еще не мог. В 16 лет герцог впервые повел собственное войско верных клятве рыцарей в бой. Нормандцы назвали тот день праздником.

Им нужен был вождь. Они его получили. Вильгельм уже в первом бою проявил себя как бесстрашный боец и военачальник. И в том же бою юный дюк показал всем, что в войну он не играет, с врагами будет вести беспощадную борьбу. Вильгельм показал любителям давать людям прозвища, что терпеть насмешки от кого бы то ни было он не намерен. На допросе старый воин, гордый рыцарь, вассал графа, нарушившего клятву, данную при Роберте, бросил вполне осознанно, со спесью, взращенной несколькими поколениями:

– Роберт Дьявол вынудил моего сюзерена дать клятву Незаконнорожденному. Она незаконна.

Герцог покраснел, махнул в бессилии рукой, но справился с собой и крикнул неокрепшим еще, но властным голосом:

– Вырвать ему язык! Я приказываю вырвать говоруну его мерзкий язык!!

Страшный был приказ. Воины, стоявшие рядом, однако, не сомневались ни секунды. Три бойцы подскочили к несчастному и на глазах у всех, своих и чужих, выполнили приказ. Вильгельм, играя желваками, спокойно смотрел на жестокое действо. Около двух десятков пленных, связанных, окруженных копьеносцами, шелохнулись было, но вмиг остыли. Копья острые остудили их. И спокойный лик Вильгельма. Рыцарь корчился на траве от боли, густая кровь заливала грудь его, пачкала траву. Палачи, сделав свое дело, вымыли в ручье руки. Дюк глянул на пленных, будто желая спросить у них: «Не хочет ли кто-нибудь поговорить на эту тему?» Пленные в тревоге опустили глаза. Рыцарь пытался подняться на ноги, не смог, завалился на грязную траву, тяжело содрогаясь всем телом.

Слух о суровой расправе разнесся по городам и селениям Нормандии, обретшей после смерти Роберта Дьявола сильного вождя. Кого-то это известие порадовало, кого-то напугало. Кто-то не покорился Вильгельму, продолжая борьбу с ним. Трудно бы пришлось юному дюку, если бы его не поддержал король Франции.

В 1047 году в Нормандии вспыхнуло восстание. Генрих I с крупным войском отправился в поход и близ города Валь-эс-Дюн вступил в сражение с баронами, выступившими против Вильгельма. Король сражался, не щадя себя, не покинул боя, даже получив ранение, водил рыцарей в атаки, одержал прекрасную победу. Нормандцы прославили подвиг короля в песнях, но уже через несколько лет возмужавший Вильгельм стал в открытую проявлять строптивость, проводить самостоятельную политику, независимую от французского двора.

В эти годы Генрих I решил жениться во второй раз. Первая супруга не дала Франции наследника, это огорчало короля. В Париж после долгого утомительного путешествия по опасным дорогам Европы прибыла удивительной красоты Анна, дочь конунга русов Ярицлейва. Она поразила всех статью, умом, обходительностью и понравилась многим во Франции. Не понравилась она Вильгельму. На пиру он услышал слово «побочный» и возненавидел эту законнорожденную царевну, прибывшую в Западную Европу рожать законнорожденных наследников французского престола.

Генрих I в выборе второй жены угадал: она родила один за одним трех сыновей, и душа у монарха успокоилась. Он выполнил свой долг перед страной и перед своими предками, продолжив нить династии. Конечно же, Анна была нужна ему не только как производительница будущих королей, но и как дочь повелителя огромной богатой державы на востоке Европы. Генрих I владел в те годы небольшой территорией, окруженной со всех сторон врагами, с которыми приходилось вести бесконечные войны. Средств для этого у него не хватало. Он надеялся на помощь Ярицлейва. (Между прочим, еще и поэтому мог ненавидеть Анну Вильгельм, опасавшийся усиления Франции.) Но князя русов Мудрым прозвали не зря. Разбазаривать деньги на всех своих зятьев он не хотел и не мог: своих забот было много, к тому же переправить какую-либо помощь из Киева в Париж по дорогам Европы середины XI века не представлялось возможным из-за огромного количества мелких и крупных разбойничьих банд, шнырявших по лесным дорогам континента.

Эти надежды Генриха I не сбылись.

Вскоре после рождения первого сына Филиппа отношения между королем Франции и дюком Нормандии резко ухудшились. Опекун поддержал вассалов Вильгельма, поднявших против сына Роберта очередное восстание, осадил город Сен-Обен. Вильгельм, не дожидаясь печальной развязки, напал на своего благодетеля и разгромил его войско в пух и прах. Генрих I чудом уцелел, вернулся в Париж. Неудача шокировала его, и, как часто бывает в подобных случаях, подняли головы феодалы внутри самой Франции. Тяжелые времена наступили для короля.

Вильгельму тоже приходилось воевать постоянно, время у них было одно и тоже – XI век, хотя и не общее. Молодой дюк с дерзостью озленного льва бросался на врагов, отвоевывал у них жизненное пространство, не замечая при этом времени, не обращая внимания на быстрый лет дней, месяцев. Его в те годы волновало другое, злило другое… Он подошел к Алансону, пытался сходу штурмовать крепость. Жители и воины города хорошо подготовились к обороне, первый натиск врага отбили дружно. Раздраженный дюк стал готовиться к осаде. Алансонцы, поглядывая со стен на воинов противника, на нервного Вильгельма, решили подерзить, уверенные в своей победе.

Два веселых алансонца забрались по лестнице на стену, встали, освещенные ранним солнцем, в гордых позах, вытянули вперед руки с драными кусками старой кожи и завопили, что есть силы:

– Кожа! Кожа!

Вильгельм вздрогнул, услышав визгливые голоса, посмотрел на стену Алансона.

– Кожа! Рожа! Рожа!! – кричали два весельчака, ветер коверкал их слова, теребил драные куски кожи.

Вильгельм мучительно скривил лицо:

– Я вам покажу кожу, – прошипел он, развернулся, подошел к воинам и, едва сдерживая себя от крика, отдал приказ.

Воины привыкли к подобным приказам, ничего нового в них не было. Они выхватили из толпы несколько пленных, подвели их к тому месту, где бесились на стене два алансонца, где собралась к тому времени толпа жителей.

– Рожа! Кожа! – кричали весельчаки.

Крик прекратился сразу после первого удара боевого топора. Нормандские воины на виду у алансонцев отрубили пленным сначала руки, потом ноги, потом головы – горожане замерли: среди погибших были их друзья, родственники. Нормандцы с показным равнодушием перебросили части кровавых тел через стену.

– А теперь – на штурм! Я приказываю штурмовать Алансон! – крикнул Вильгельм.

Полководцем он был хорошим, прекрасно чувствовал психологию сражавшегося люда, мог с точностью до секунды угадать настроение своих и чужих воинов и в нужный момент заставить нормандцев сделать сверхусилие, без которого не возможна ни одна великая победа.

Великой победой штурм Алансона не назовешь, хотя с точки зрения «исполнительского искусства» атакующие все сделали безупречно. С какой-то одержимостью рванулись они к стенам с лестницами в руках, к воротам и взяли город. Им даже удалось разрушить ворота, хотя еще пару часов назад они казались атакующим прочными, как гранитная стена.

Алансон был взят. Оба шутника погибли в бою. И хорошо, что погибли. Гнев Вильгельма готовил им страшную казнь, хотя… он, если уж по справедливости, должен был благодарить их за неожиданную помощь.

– Так будет всегда!! – прорычал дюк Нормандии, не в состоянии справиться со своим гневом. – И со всеми!

Он очень хотел есть. Это обстоятельство сыграло исключительную роль для местных жителей: после сытного обеда Вильгельм успокоился, расхотелось ему отрубать руки-ноги у алансонцев. К вечеру гнев совсем прошел. Герцог забыл о кожах, о делах, о времени. Он веселился по случаю победы. И рыцари его, и слуги веселились. А где-то за городом робко стучали лопаты в руках алансонцев, копавших могилы.

…Генрих I веселился все реже. Время мешало ему, оно становилось его главным противником.

До разговора с Ланфранком Вильгельм о времени вообще не думал. Слишком молод был, слишком уверен в себе. Но после того как учитель из Бека, обрадовав его доброй вестью, удалился в монастырь, Вильгельм вдруг сделал для себя небольшое открытие: время-то – есть, оно не стоит на месте, с ним тоже нужно считаться, оно – вполне может быть! – является его самым грозным противником.

Вот Матильда Фландрская. Он увидел ее давным-давно, когда уже уверено сидел на коне, но еще не мог крепко держать в руке тяжелый рыцарский меч. Маленькая девочка с удивленными большими глазами. И только лишь.

Через два месяца он познакомился с сыном Этельреда Эдуардом, которому было в то время около сорока. Несмотря на разницу в годах, эти два совершенно разных по внутреннему складу человека сблизились. Эдуард, мягкий, казалось, даже равнодушный к мирским проблемам, больше походил на священника, чем на наследника богатой державы. Вильгельм, стремительный в движениях, резкий на слово, не по годам сильный, чем-то мог напоминать юного Македонянина. Но – удивительно! – Эдуард и Вильгельм любили послушать друг друга. Часто в то спокойное, доброе лето уходили они на берег небыстрой реки, садились на траву и, вытянув ноги вниз по склону, долго говорили о своих проблемах, смотрели на воду с медленно меняющейся тенью от старой, разбитой молнией ивы, на мальчишек-рыбаков, на крестьян, бродивших туда-сюда – к селению своему на противоположном берегу и оттуда по дороге в лес. Мирное было лето. Беззаботное для двух людей, оказавшихся по воле судьбы не у дел: один по возрасту, другой по случаю. Впрочем, Эдуард и не стремился подгонять этот случай и становиться королем Англии. Он часто говорил, что мечтает о другой жизни. Вильгельм удивлялся, не понимал его, но верил.

В один из таких дней, сидя бок о бок спинами к солнцу, они разговорились.

– Хорошо здесь! – задумчиво произнес Эдуард. – Никаких престолов не надо.

– А я делаю только то, что мне надо! – взорвался герцог, поторопился, впрочем, прекрасно зная, о чем будет говорить его собеседник. – Я бы и от трона не отказался. Разве плохо быть королем, скажи?

– В жизни много других, не менее интересных дел, – грустно улыбнулся сын Этельреда.

– У каждого свои дела, – бодрый голос упрямого герцога, казалось, должен взбудоражить любого, но претендент на английский престол оставался спокойным и задумчивым.

– Престол это не дело, а обязанность, – сказал он.

– А я бы и от обязанности не отказался! Зачем? – крикнул громко Вильгельм, и даже мальчишки на берегу дрогнули: не пугай рыбу, крикун!

– Вот стану королем и назначу тебя престолонаследником, чтобы в следующий раз так не говорил!

– И назначай. Думаешь я испугаюсь, думаешь не захочу, откажусь?

– Нет, не думаю, – Эдуард вздохнул, качнул головой, поднялся. – Обедать пора.

Приятный для Вильгельма разговор прервался. По пути в замок он пытался возобновить его, но Эдуард очень спокойно переводил ручей беседы в нужное ему русло, раздражая этим юношу. У входа в замок сын Этельреда словно бы невзначай произнес:

– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?

– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.

– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.

Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:

– Девчонка она, и все.

Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.

Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.

Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:

– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.

– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился («Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!»), но сказать об этом не решился или не успел.

Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.

– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.

Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: «Я делаю всегда то, что мне надо».

Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.

– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!

– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.

Генрих I вздрогнул от неожиданности, остановился, не зная, как ответить на эту – нет, не мальчишескую, но именно потомственную – нормандскую злость, промолчал, пошел дальше.

Вильгельму понравилась робкая реакция короля Франции. Отношения с ним у юного герцога внешне оставались добрыми еще несколько лет, но оба они понимали, что разрыв неизбежен. Победы в мелких стычках и крупных сражениях – их у Вильгельма становилось все больше – укрепляли в нем те черты характера, воли и ума, которые делают любую личность либо неуправляемой в поступках и в желаниях (такие люди обычно срываются в пропасть, гибнут вместе со своими желаниями), либо в меру уверенной в себе и в своих возможностях и потому очень опасной.

Гораздо чаще, однако, удачи разжигают аппетит, повышают самомнение, и личность, даже самая выдающаяся, теряет способность оценивать себя, и тем самым дает шанс судьбе играть с собой в страшную игру – в игру случаев. В молодости эта азартная игра затягивает так, что даже самые осторожные забывают обо всем: играют, дерутся, побеждают. Вильгельм играл по-крупному, положение обязывало, предки, далекие и близкие.

Прошло несколько лет.

Дюк Нормандии окончательно разорвал отношения со своим опекуном, несколько раз бил войско короля. Что-то было в этом резком возвышении Вильгельма неотвратное, неподвластное воле Генриха I.

Отношения с королем Англии между тем складывались у Вильгельма более, чем теплые. В своей внутренней политике Эдуард делал ставку на нормандцев, которые к 1051 году заняли, практически, все ключевые позиции в государстве.

Поездка дюка Нормандии в Англию убедила всех в том, что отношения между Вильгельмом и Эдуардом улучшаются. Друзья порадовались этому, враги испугались: что даст этот союз Европе? (О старом разговоре юного Вильгельма и Эдуарда, еще не короля, никто не знал. Даже те, кто сопровождал в тот летний ясный день двух друзей на прогулке.)

Возвращаясь домой, дюк Нормандии выглядел довольным и гордым. Мало кто из приближенных догадывался о том, что творилось в душе у Вильгельма, обласканного королем, который щедро наградил гостя и всю его свиту. Догадался об этом лишь один человек – Ланфранк. Он – первый и единственный человек в Западной Европе – понял все тайные мысли сына Роберта Дьявола, понял все его мечты.

Но мечты – это еще не планы, это – нечто неконкретное, размытое воображением. Человек меры, Ланфранк не был человеком действия, конкретного дела, которое часто требует от любой личности огромных физических, душевных и умственных затрат. С умом у приора было все в порядке. Но самолично отдавать жестокие приказы он бы не смог. Страшно, мучительно страшно для людей хрупкой душевной организации отдавать приказы, скажем, четвертовать человека, крикнувшего: «Кожа! Кожа!» Это нужно сделать – обязательно нужно четвертовать или придумать еще что-нибудь пострашнее, бесчеловечнее. Нужно! Но для подобных приказов Ланфранки не годятся. Они нужны для другой работы.

Часто люди действия, Вильгельмы, останавливаются в удивлении перед выбором: «Четвертовать или колесовать, убивать или не убивать, как лучше?!» Они могут долго думать, оказавшись на распутье, как сделать лучше. В подобных случаях Ланфранки не заменимы. Они, умудренные опытом веков и народов, тонко чувствующие настроение толпы (но не запах человеческой крови, который отбивает им память, мутит мозги), способные быстро разглядеть в ней тех, кто в любую секунду одним-единственным движением, криком, возгласом может изменить в любую сторону настроение огромной массы людей; обладающие не только «книжным умом», но и величайшей интуицией, проникающей в причинно-следственную цепочку конкретных событий, эти люди являются по дару своему, по духу своему советниками, даже советчиками. На большее они не способны. Меньшее превращает их в отшельников, обедняет их жизнь, утомляет изощренный разум. Отшельничество – не лучший удел для советчиков, мечтающих реализовывать себя в обществе, и не они в этом повинны, а – очень часто – те, кому их советы предназначены, то есть люди дела.

Вильгельму повезло на Ланфранка. Человек одаренный, деятельный, в труде неистовый, в битвах удачливый, юный дюк Нормандии мог попасть под влияние собственного самомнения, но… встретился на его жизненном пути Ланфранк! Гениальный советчик. Лучший попутчик в трудном походе. Лучший кормчий.

Уже первый разговор между ними поразил обоих, порадовал. Второй разговор состоялся по прибытии Ланфранка из Рима. Он порадовал их еще больше. Две разные стихии. Два непохожих друг на друга человека, таланта. Две непересекающиеся фигуры.

Пересеклись.

Через несколько месяцев Вильгельм Нормандский женился на Матильде Фландрской. Победа. Почти десять лет прошло с тех пор, когда юный герцог почувствовал странное желание увидеть Матильду, поговорить с ней. В тот день он вновь отдал жестокий приказ отрубить каким-то несчастным руки-ноги, вспороть живот и бросить кишки собакам. После этого был пир. И был вечер. И пришла ночь. И Вильгельм почувствовал неизъяснимое желание увидеть Матильду – срочно увидеть Матильду. И поговорить с ней. Здесь, в небольшой комнате родового замка, где в центре стола лежала книга «Записки Цезаря».

Цезарь учил его воевать, говорил с ним только на военные темы. Римский консул не мог говорить с ним на другие темы, никто не мог, даже из самых преданных друзей. Только кузина Матильда – так почему-то ему хотелось. О женщине Матильде он возмечтал чуть позже, когда однажды после очередной победы над дальним родственником, отпировав, он, восемнадцатилетний, попал в объятия какой-то яростной красотки, пленной. Она была стремительна и откровенна в своих ласках, она бесилась с ним, молодым, всю ночь. Утром он приказал ей исчезнуть. Она исчезла – никогда больше он не видел ее. Но после той ночи он стал думать о Матильде как о женщине. Только – думать. Даже Ланфранк не подозревал этого. Даже Ланфранк, человек меры, не понимал юной души сына полоскальщицы и Роберта Дьявола, не предусматривал в своих мыслях, что душе этой дано Всевышним право на любовь.

«Мера во всем!» – эта мысль, высказанная еще в Древней Греции, нравилась приору из монастыря Бек. Он поверил в огромные возможности Вильгельма Нормандского еще и потому, что тот «выбрал» Матильду Фландрскую. Очень точный выбор. Обедневшие родители Матильды не будут сопротивляться. Очень точный выбор. Но только ли выбор? Об этом Ланфранк не думал, не желал думать.

Женитьба Вильгельма на Матильде встревожила многих соперников и врагов. Они с ужасом думали теперь уже о том, как трудно им будет отстаивать свои права в Нормандии и за ее пределами у детей этой парочки. И никто из них не понимал главного: Матильда Фландрская, став женой Вильгельма, явилась тем душевным могучим средством, которое – ко всему прочему – столь необходимо сильным личностям, рискнувшим поставить перед собой великие цели. А цель у дюка Нормандии была воистину великая. Матильда поняла это в первые же дни после свадьбы. Ее энергичный муж, весь день отдававший делам, вечерами уходил в свою комнату, где на столе лежало у него теперь уже несколько книг, доставленных в Руан из монастыря Бек самим Ланфранком.

Вильгельм читал их часто. Перед его взором проходили люди, события, факты, судьба Альбиона. Герцог, еще не догадываясь, зачем ему все это нужно, читал хроники внимательно. Ему почему-то казалось, что Эдуард исполнит свое обещание, данное сгоряча, и он станет королем Англии…

После восстания бриттских племен под руководством Боадицеи прошло всего двадцать лет, и на Альбионе вновь вспыхнула война. Римский полководец Юлий Агрикола, расправляясь с непокорными, упорно продвигался на север, дошел в 78-80 годах до границ с Каледонией[6]. Римский император постоянно оказывал ему помощь деньгами и людьми, которые прибывали на остров из Булони – по маршруту Цезаря: надежную тот проторил дорогу на Альбион! Легионеры закрепились на линии между Клотой и Бодотрией, построили между заливами огромный «вал Агриколы». Жизнь на захваченной римлянами территории стабилизировалась. Но не надолго. Каждый римский император вынужден был посылать на далекий остров новые легионы: местные племена не давали покоя захватчикам, хотя крупных войн и совместных действий они организовать так и не смогли, постепенно привыкая к римлянам и не вступая с ними в тесные контакты.

В 210 году на острове вспыхнуло крупное восстание. Император Север Септимий Люций вместе с сыном Марком Аврелием Антонином Каракаллой возглавил карательную экспедицию, разгромил войско островитян, но вдруг заболел и в 211 году умер. Каракалла заключил с восставшими мир, уехал в Рим и в 212 году стал императором.

Обитатели Альбиона смирились с мощным давлением римлян, стали использовать их во внутренних распрях. Римская империя к этому времени уже перевалила через «Траянов рубеж», пережила расцвет своего могущества. Окраины огромной державы волновались. Еще при императоре Адриане (76-138, правил с 117) были утрачены две крупные провинции (Великая Армения и Месопотамия), завоеванные Траяном (53-117, правил с 98 г.). На Альбионе, на северо-западных окраинах державы, в начале III века наступило затишье, лишь изредка нарушаемое взрывом недовольства того или иного племени.

Чуть позже, в середине III века, из Скандинавии началась миграция германских племен данов, устремившихся на юг, на юго-запад и осевших на время в непосредственной близости от Альбиона, о котором даны слышали много интересного. Остров этот манил к себе пришельцев из сурового края. Но вступать в войну с могучей империей, легионы которой стояли на острове, они не решались. Иной раз лучше подождать. Даны, а затем и саксы, и англы, вынуждены были ждать.

Важное дело для них сделали готы (когда-то земляки по Скандинавии), а затем гунны-степняки. Они растрепали Римскую империю, уже изрядно подточенную «внутренними болезнями» и постоянными войнами на всех окраинах державы, нанесли ей удары сокрушительной силы.

В конце IV века в Риме в очередной раз разгорелась борьба за власть. Британские легионеры, узнав об этом, провозгласили Максима Магна императором. Он захватил Британию и Галлию, но в 388 году под Аквилеей проиграл сражение своим соперникам Феодосию и Валентиниану, попал в плен и был казнен. Воины Магнуса не возвратились на Альбион, основали в Арморике, области на северо-западе Галлии, королевство бриттов Бретань. Этот шаг легионеров значительно ослабил позиции римлян на острове, сюда все чаще стали врываться скотты и пикты из северных областей острова, а так же – ирландцы с востока, а чуть позже и саксы, и англы – с запада.

В 407 году с Альбиона отплыли на больших кораблях последние легионеры. Они отправились в Европу на помощь соотечественникам: Римская империя переживала самые тяжкие в своей истории времена. Помощь, хотя и своевременная, не спасла ее от беды, но юг Альбиона римляне потеряли.

Даны, «морские разбойники», на быстрых, легких судах все чаще высаживались то там, то здесь на остров, грабили население, сжигали небольшие приморские города и уплывали в море. Организовать отпор вожди бриттов были не в силах. Разучились они воевать, находясь под надежным прикрытием римских легионов. Ненадежное это дело: чужими руками защищать свободу. Вожди бриттов поняли это слишком поздно, хотя до середины V века римляне помогали им, чем могли, надеясь, видимо, на то, что положение дел в Империи улучшится, и они вновь осядут на благодатной земле Альбиона.

В 449 году на востоке земли Кент, в том самом месте, где когда-то высадился с войском Юлий Цезарь, вышли на берег два брата Генгист и Горза, вожди народа Юты из племенного союза саксонов – «людей с длинными ножами», как они сами себя называли. Три корабля, около двух сотен головорезов, было в распоряжении братьев. Королю бриттов доложили о пришельцах. Гуортеирн через послов предложил братьям пойти к нему на военную службу и защищать морские границы бриттов от набегов данов, а так же вести борьбу против пиктов и скоттов. Братья удивились предложению короля.

Удивился, прочитав об этом, и Вильгельм, герцог Нормандии.

– Разве можно доверять свою жизнь разным морским разбойникам? – воскликнул он, не заметив, что в комнату вошла Матильда.

– О чем ты? – спросила она и подошла к мужу.

Он обнял ее, рассказал о Гуортеирне, потом вдруг вскочил со стула, большой, неуклюжий:

– Садись. Тебе тяжело стоять.

– Уже поздно, спать пора, – Матильда села на стул с высокой спинкой и, не дожидаясь ответа, добавила: – Мне грустно одной.

Она хотела признаться, сказать: «Мне страшно», но герцог понял ее, закрыл книгу, постарался забыть, загасить в душе своей разбушевавшийся огонь, произнес добродушно:

– Пойдем.

И уже в дверях, пропуская жену, так же добродушно буркнул:

– Почему ты боишься? Анна, жена Генриха I, трех сыновей родила. Разве ты хуже ее? Лучше!

– Разве я хуже ее?! – Матильда улыбнулась тихой, едва заметной в робком свете свечи улыбкой.

– Лучше! Ты еще больше сыновей родишь. Разве не так?!

– Так-так! – Матильде очень нравился этот шутливый тон, эта игра в мальчишку-девчонку.

Она понимала, как нужна ей, и ему эта игра. Она не выдумала ее. Еще Адам и Ева перед тем, как сорвать запретный плод, знали ее. Это игра на двоих и для двоих стала называться незлым человечеством разными поэтическими словами, но самое скромное и простое название ей – любовь. Любовь – величайшая, добрейшая, древнейшая, мудрейшая игра, которая… и заставила сорвать тот заветный (запретный?!) плод и даже куснуть его – сначала по одному разу. Любовь была сначала. А уж потом появилось человечество. Так думала Матильда, играя с мужем в древнюю игру по пути в спальню.

Вильгельм в этой игре забывал обо всех своих делах, даже о короле бриттов.

Уже в кровати Матильда прошептала:

– Завтра Ланфранк приедет. Ему все и расскажешь.

Она очень точно находила слова, успокаивающие его, убаюкивающие. Сказало слово, зевнула, уснула, и он вскоре уснул, забыл даже о короле бриттов.

Ланфранк прибыл в полдень. Обедали. Говорили о погоде. Радовались солнцу. Со стороны могло показаться, что кроме этой темы в родовом замке дюка Нормандии никого ничего не интересует. После обеда гость подсел к камину и сказал Матильде:

– Беда Достопочтенный три сотни лет назад написал «Церковную историю англов».

– Ты говорил об этой книге, – к монаху подошел Вильгельм.

– Да. Там есть речь вождя Нортумбрии. Я перевел ее. Вот как она звучит: «Но неизвестно, что будет с нами, настоящую жизнь нашу на земле можно бы, по моему мнению, о король, объяснить следующим подобием. Когда ты сидишь за ужином с твоими вождями и слугами, в зимнее время, посредине пылает огонь, и тепло в столовой, а на дворе бушует зимняя вьюга с дождем и снегом, тогда случается, что влетит в дом быстро воробей; в одно отверстием в крыше он влетит, а в другое вылетит, освобождаясь от жестокой вьюги на ту минуту, пока он гостит в комнате. Но этот ясный промежуток проходит вмиг: из вьюги возвращаясь во вьюгу, он исчезает из твоих глаз. Точно такова и жизнь человеческая: что за ней следует, что ей предшествует, того мы не знаем. Итак, если это новое учение сообщает о том что-нибудь верное, то по справедливости стоит его принять».

– Мне эта мысль непонятна, – сказал Вильгельм, не ожидавший такого разговора. – Зачем так много говорить о простом?

– Я вас покину? – обратилась к монаху Матильда.

– Да, дитя мое. Ступай с Богом, – Ланфранк перекрестил ее, сказал: – Да хранит тебя Господь. И дитя твое.

Матильда ушла в свои покои, слуги быстро убрали со стола, герцог и монах остались вдвоем.

– Тебя что-то тревожит? – спросил Ланфранк.

– Разве можно доверять свою жизнь врагу?! – быстро, будто боясь опоздать, воскликнул Вильгельм.

– Ты дошел до Гуортеирна, – догадался монах. – Очень хорошая точка в истории Альбиона. Она многое объясняет, многому учит.

– Кого?!

– Всех. И тебя тоже.

– Я и без этого знаю, что себя, свою страну и свою семью нужно защищать самому. Лучше сразиться с врагом, чем… Бритты были глупы.

– Это Гуортеирн пригласил Генгиста и Горзу. Многие племена бриттов не поддержали вождя. Вот послушай песню камбрийского барда Голиддана.

Вдохновенные барды пророчили нам бесчисленные блага, мир, обширные владения, отважных предводителей, но после тишины разразилась буря над всеми племенами народа. Вожди перессорились. Полные дикой ярости, скотты на нас напали. Германцы отразили наступавших до Каэр-Вайра и, победив их, свою победу и свое к нам прибытие праздновали с Кимрами, с людьми из Дублина, Ирландии, Мона, Бретани, Корнуэла и обитателями Алкявида. Бритты опять будут могущественны. Издавна предсказано, что придет день, когда они будут властвовать и что успех венчает их усилия, когда люди, живущие на их границах к северу, сойдут в средину их земли. Так пророчествовал Мерддин, и это сбудется!

В Абер-Периддоне, подчиненные лошадиного начальника затеяли вражду, не имея еще повода к законной жалобе. По общему между собой согласию они стали насильственно требовать дань и начали ее собирать. Кимры были сильны и не обязывались платежом дани. Нашелся благородный человек, который сказал: «С дающими плату не должно поступать как с рабом».

Во имя Сына Марии, Которого слова святы, будь проклят день, когда мы не вооружились на отражение владычества саксов, когда мы их полюбили! Прокляты будьте малодушные, окружавшие Гуортеирна Гвинедда! Они могли бы выгнать германцев из нашей страны, и ни один из них не захватил бы и не опустошил наших земель; но они не умели предугадывать, какие люди пристают в наши заливы.

С того дня как германцы в одном из своих набегов под предводительством Горза и Генгиста взяли хитростью Танет, они не переставали теснить нас. Посланный их, обманув нас, возвратился. Подумайте об опьянении на большом пиру от крепкого меда; подумайте о насильственной смерти стольких людей; подумайте об испуге, о слезах слабых женщин, терзаемых горем посреди ночной темноты; подумайте о нашей будущности. Если разбойники с Танета когда-нибудь станут нашими господами.

Пресвятая Троица! Пощади страну бриттскую и не дай ее в жилище саксам! Отведи им землю в других странах и спаси кимров от изгнания.

Во имя Сына Марии, Которого слова святы, будь проклят день, когда кимры не отвергли малодушного желания предводителей и старейшин! Созовемте всех, соберемся все, станем единодушно! У кимров одно сердце, одно намерение, одна отчизна. Если они были безмолвны, то не из страха сильных, но потому, что не одобряли их гибельных намерений. Теперь призовем Бога и Святого Давида, и они воздадут германцам за их предательство; пусть раздор поселится между нашими врагами, и не будет у них предводителя! Пусть кимры и саксы сойдутся на поле битвы, и оружие решит нашу участь! Когда неприятель вступит в бой с нашим великим предводителем, когда в рощах раздадутся крики воинов, тогда битва загорится за берега Вии и за Землю озер, тогда поднимется наше знамя, тогда мы устремимся за ним и саксы падут, как листья с дерев.

Кимров подкрепили их дублинские союзники; передовые ряды германцев смешались с их последними рядами, лица их были бледны, и они дрожали. Товарищи их лежали окрест в кровавых лужах. Оставшиеся в живых пустились бежать и в беспорядке через леса киллинские и бурхидинаские. Война уже не будет опустошать страны бриттов: своими руками мы покончили эту войну. Враги, идущие на Каэл-Гери, лукаво жалуются на тех, которые не покидают своих холмов и своих долин. Не на добро высадились они к Аберпериддону. Потребованная ими подать принесла им беду. Их высадилось восемнадцать тысяч. Страшно было их поражение, – только четверо возвратилось домой. Рассказывали они своим женам о мирном деле, но от одежд их слышался запах крови.

Соберитесь, кимры, и не бойтесь подвергнуть опасности свою жизнь. Люди юга не будут платить дани. Наточите мечи: лучше будут они убивать. Нанесенные нам раны принесут доходы лекарям. Отважные воины Кадвалладера идут. Воспламенитесь, кимры, пойдемте на бой: ужас и убийство им сопутствует. Чтоб избавиться от платежа дани, они весело идут на смерть, они еще пронижут своими стрелами чужеземцев, но никогда, никогда не будут платить им дани.

В лесах, на полях, по горам, в темноте перед нами идет свет. Конан водит нас в каждое предприятие. Саксы перед бриттами закричат: «Беда!» Кадвалладер, наше копье, и его друзья своим мужеством истребят саксов, потопят их в их же крови, если только они осмелятся выйти за свои пределы. Они положат конец их опустошениям, их насилиям, и саксы, обращенные в бегство, поспешат к Каэр-Гюинту.

Счастливый день, когда кимры расскажут, как Пресвятая Троица избавила их от всех бед! Дивед и Гливиссиг, не опасайтесь более! Посланные вожди лошадей не встретят похвал; саксонские предводители не найдут припасов. За вторжение к нам они заплатят жизнью. Пусть увеличивается между ними число сирот, лишенных отцов, и уменьшается число детей, имеющих отцов! Молитвами Давида и других святых Британии, обратим их в бегство, далеко отсюда, к берегам Аргело!

Пророческое вдохновение говорит: придет время, когда воины соберутся одной душою, одним сердцем, когда земля логрийцев будет опустошена огнем. Пусть союз наших доверится прекрасному боевому строю: чужестранцы, ранее вечера, побегут перед нами, я знаю это наверное: чтоб ни случилось, нас ожидает победа. Подобно горному медведю, бросайтесь, воины, к отмщению за убийство ваших предков. Сомкните ваши острые копья. Друг, не старайся защищать собой тело твоего друга. Пусть будет много разрубленных голов, много вдовых женщин, много жадных воронов над грозными воинами, много отрубленных рук, разбросанных перед войском.

Когда их предводители встретятся лицом к лицу со смертью, когда трупы полягут вокруг их вождей, им будет отмщено за все грабительства, частые набеги и предательства.

Кимры победили в бою. У них одна мысль, одно слово, один язык, одна вера. Кимры опять будут победителями. Они хотят сражаться. Они соберут свои силы, они развернут хоругвь святого Давида, и воины Ирландии устремятся к ней через море. С нами поднимутся люди Дублина, и они не отступят ни на шаг в бою.

Спокойный голос Ланфранка под мягкий шум камина, под треск огня, под нарастающий звук метели за окнами замка, казалось, должен был усыпить Вильгельма. Крупный, с уже оплывшими плечами, с руками, приученными после сытого обеда укладываться в безделии на постели, с округлым лицом он был славным потомком Пешехода. Любил Вильгельм хорошо поесть и – если позволяли дела – отдохнуть в послеобеденный час. Здоровье у него было отменное, он мог уснуть здесь же, у камина, под грохот посуды, под визг детей, под тарахтенье подруг Матильды, впрочем, все реже навещавших замок. Спал он крепко, как ребенок. Но как воин мог вскочить в любой миг и броситься на врага.

Слушая Ланфранка, герцог о сне даже не помышлял. Англия интересовала его все больше. Не догадываясь о том, как сложится дальнейшая его судьба, он часто ловил себя на мыслях о старом разговоре с Эдуардом, теперь уже королем Англии. Приор монастыря Бек чувствовал эти мысли Вильгельма. Он читал песню Голиддана без пафоса и героических ноток в голосе, как читал он молитвы пред алтарем. Но Вильгельм слушал его очень внимательно.

– Не понимаю! – честно признался герцог. – Зачем он сделал это?!

– А зачем Карл Простоватый отдал Руан нормандцам?

– И это я тоже не понимаю!

– Но в противном случае мы здесь не разговаривали бы сейчас.

– Не знаю, где бы мы сейчас разговаривали, но лису запустить в курятник – зачем?

– Иной раз внутренние враги бывают страшнее той лисы. Ты это знаешь лучше меня.

– Я это знаю. Уже десять лет я с оружием в руках доказываю, в том числе и своим сородичам, право на власть в Нормандии. Но сам доказываю, сам! Я прекрасно знаю, что даже мой добрый и заботливый опекун, король Генрих, мечтает присоединить Нормандию к Франции. Но я никогда не приглашу в свой дом ни судью, ни палача, ни спасителя из чужого края. Лучше – сам. Так лучше.

– А если не хватит сил?

– Хватит. Мало ли сил было у бриттов, пригласивших на службу людей с «короткими мечами»?

– Маловато. Вожди саксов приняли предложение, выпросили у Гуортеирна небольшой остров Танет у берегов Кента.

– О нем поется в песне Голиддана.

– Да. Через некоторое время Генгиста и Горза со своим войском одержали первую победу над пиктами и скоттами. Вождь бриттов радовался. В эти же дни с материка на Танет приплыло три десанта легких кораблей. Гуортеирн не обратил на это внимания. Войско Генгиста и Горза еще несколько раз победило пиктов и скоттов.

– А на Танете скопилось людей, как в муравейнике!

– Так было. Саксы потребовали от короля бриттов земли уже на Альбионе. Что оставалось делать Гуортеирну?

– Тебе его жаль?

– Его надо понять.

– Слабый человек. Открыл дверь, впустил в свой дом дикого зверя, чтобы…

– Саксы были сильны. Как сейчас сильна Нормандия. Это надо помнить. Через шесть лет после высадки в Танете люди «длинных ножей» основали в Кенте королевство людей Кента – Кент-Варарик.

– Как сейчас сильна Нормандия, – повторил Вильгельм и вдруг взорвался: – Но англосаксы выдворили нас после моего путешествия на Альбион! Им это даром не пройдет!!

Ланфранк удивленно посмотрел на собеседника.

– Ты спешишь, – кротко напомнил он своем ученику. – Вернемся к Цезарю.

– Цезарь и римляне тоже использовали распри между племенами Альбиона, ведь так? Неужели бритты забыли об этом?

– Забыли. Но их надо понять, – Ланфранк был очень спокоен. – Римляне в последние сто лет пребывания на острове делали для бриттов и других племен острова доброе дело.

– Какое?

– Мир был на Альбионе в эти времена. Даны боялись ходить туда, прекратились распри.

– Ничего хорошего! – резким был голос Вильгельма. – Когда римляне ушли с острова, то на Альбионе не осталось ни хороших военачальников, ни сильных воинов. Мир разнежил бриттов. Поэтому их король вынужден был предложить саксам служить у него.

– Все верно. Но мир – это то, к чему стремится любой народ, даже если он приучен воевать, даже если он одерживает победу за победой. Мир – это цель, но не война.

– Мир превратил обитателей острова в изнеженных детей. Только долгий мир виноват в том, что саксы захватывали земли в Кенте, стали расширять свои владения на острове.

Ланфранк, внешне не выдавая своего настроения, словно бы нехотя подбрасывал в негромкий костерок беседы свои мысли. Вильгельм, не замечая этого, излагал ему выученный за несколько месяцев урок – хронику событий на Альбионе за последние тысячу лет. Дюк Нормандии, читая книги, не только запоминал факты, но пытался осмыслить движение истории острова, который уже более десяти сотен лет притягивал к себе материковый люд. В этих редких беседах-уроках сын Роберта Дьявола, могучий боец Вильгельм, совсем еще молодой человек, без двух месяцев отец, учился (так хотелось – так казалось Ланфранку) не бояться исторически крупных дел. Да, в боях дюк Нормандии был великолепен – зол и дик, находчив и упрям, умен и быстр в решениях, неожиданней. Победитель! Таких немного даже в бесконечно воюющей Европе. Из таких гениев боя судьба иной раз творит стратегов, способных, если не управлять, то хотя бы удачно вписываться в могучий поток истории, добиваться тем самым воистину великих побед.

Дело незаметно для обоих подошло к вечеру. В зал вошла Матильда. Живот у нее был большой. На людях она не боялась его (забывалась, что ли?), и сейчас она мирно улыбнулась мужу и Ланфранку:

– Разговор мужчин не затянулся?

– Уже вечер! – коротко бросил Вильгельм, обняв жену, та посмотрела на него с благодарностью и, обращаясь к Ланфранку, сказала:

– Разве можно целыми днями говорить о своих мужских делах? Разве это не скучно?

– Это – скучно. Но мы говорим и о женских делах тоже.

– Что же вы говорите о нас? – Глаза у Матильды были крупные, синие, доверчивые, в них весело играл огонек камина, огонек каприза. – Какие женские дела вас волнуют?

– Придется сознаваться, – буркнул Вильгельм добродушно. Он не знал, что в этот миг Ланфранк действительно думал о женщине.

– Вот какая забавная история случилась с одной женщиной! – улыбнулся приор. – Послушайте!

ЗАЧЕМ ЦАРЯМ НУЖНЫ ЖЕНЩИНЫ

«Человек, который не думает о том, что может случиться в будущем, обязательно вскоре столкнется с горестями».

Конфуций. Древнекитайский философ. VI-V вв. до н. э.

– Царь Гермегисл правил в шестом веке варнами. Осели те на севере Истра[8]. Хорошая была земля, и Гермегисл правил мудро, старался не воевать с соседями: франками на Западе, за Рейном, бриттами – за морем, славянами – на востоке, готами – на юге. Племя варнов было небольшое, царь, понимая, что любой могущественный народ может напасть на него, решил добиться прочного мира старым, испытанным средством: сам женился (он был вдовым) на сестре франкского короля Теодеберга, а за юного сына, Радигиса, сосватал сестру царя ангилов, одного из племени бриттов, не пожалев для важного дела большого приданого.

Закончив с этим, он как-то прогуливался верхом в сопровождении знати по лесу, с удовольствием слушая хвалебные речи. Погода была прекрасной. Мирно шумели деревья, пели птицы, верещал быстрый ручей, извиваясь между соснами. Вдруг конь остановился, люди увидели на дереве странную ворону, жуткий крик встревожил вождя. Побледнел Гермегисл, будто понимая, о чем каркала ворона, и сказал: «Через сорок дней я умру». Его пытались успокоить, но он продолжал: «Чтобы у варнов был мир, надо женить моего сына на мачехе, сестре царя франков, ибо они ближе к нам, сильны, всегда подадут руку помощи. Бритты живут через буйное море, они не опасны для нас. Это предсмертный наказ Радигису. Свадьбой с мачехой он не нарушит законов племени. Сестре царя бриттов отдайте богатое приданое, чтобы и ей не было обидно».

Вождь на вид был здоров, но через сорок дней действительно заболел и вскоре умер. Сын выполнил волю отца. Мачеха, став женой юного Радигиса, не очень переживала, и ангилке отвалили куш – казалось, чего ей, разбогатевшей, горевать!

Но у ангилов были свои понятия о чести. Бывшая невеста, узнав о выходке Радигиса, пришла в бешенство. Ангилы относились к девушкам строго. Если свадьба не состоялась, то женщина считалась потерявшей честь. Но в чем провинилась невеста?

Несколько раз она посылала к Радигису людей с просьбой узнать, почему он оскорбил ее. Тот молчал. И вскипело девичье сердце: мстить, только мстить кровавой местью призывало оно. Ангилы поддержали девушку, собрали сто тысяч войска, подготовили четыреста кораблей, тронулись в путь. Руководила ими девушка, с ней рядом был второй брат, хорошо знавший военное дело. Море переплыли без потерь, устроили укрепленный лагерь. Девушка отправила во главе с братом отряд на бой с варнами. Битва была беспощадной, войско Радигиса потерпело поражение, юный вождь укрылся в лесах, надеясь, что войско врага не простоит долго на чужой земле, и на помощь франков, с которыми недавно породнился.

Ангилы вернулись в лагерь без Радигиса. Возмущенная девушка отругала брата, не организовавшего погоню, выбрала сильных и сметливых воинов, приказала доставить жениха живым или мертвым. Лучше – живым. Почему – не сказала. Но ангилы догадались: пытать она хочет обидчика.

Разведчики обыскали земли варнов и нашли беглеца в болотистой чаще, связали его, привели к бывшей невесте. Радигис трепетал от страха: ему жить хотелось, а сестра царя бриттов смотрела на него, как на заклятого врага. «Ох, погубит она меня смертью позорной», – думал он, склонив голову.

Девушка смотрела на обидчика и думала: «Какую же пытку ему устроить?» Но в глазах ее блеснуло вдруг что-то явно не смертельное.

– Как посмел ты содеять такое?! – спросила она, разглядывая его, жалкого, перепуганного, а он поднял робкие глаза и рассказал о воле отца, его мирной политике и очень надежных средствах прочного мира.

– Вот тебе и раз! – девушка покраснела от удивления. – Вы мировые планы строите, а как же я?

Парень-то, Радигис, был красивый: борода пышная, руки крепкие, высокий рост – чем не жених?!

– Не для себя старался, – объяснил Радигис, поглядывая на разъяренную невесту: стан прямой, упрямый, как ореховая лоза, щеки пунцовые, лицо сердитое, глаза горят. – Хотел мира варнам, – повторил он с мольбой, не стыдясь победителей и девушки.

С каждой минутой, с каждым брошенным на него взглядом ее юноше все больше хотелось жить. Но суровые ангилы стояли вокруг, и он понимал, что жить ему осталось мало: сейчас попытают и убьют. Отчаявшись, Радигис крикнул:

– Ну, если так хочешь, давай поженимся! – и совсем тихо добавил: – Я исправлюсь.

Сестра царя ангилов услышала его слова и, если верить Прокопию, «девушка согласилась на это, и освободила она Радигиса от оков и дружески отнеслась к нему во всем остальном. Тогда он отпустил от себя сестру Теотеберта и женился на бриттийке».

Матильде рассказ понравился, но, заметив нетерпеливые искорки в глазах Вильгельма, она покинула мужчин, очень довольная.

– Ты говорил, что король Артур на несколько десятков лет остановил натиск саксов на Альбион.

– Это так.

– Почему же ты раньше сказал, что Англия тех лет похожа на современную Англию? – Вильгельм пожал покатыми плечами. – Я не понимаю этого. Неужели Эдуард Исповедник чем-то похож на славного короля Артура.

– Нет, не похож.

– Но кто же может остановить? – Вильгельм не решился сказать «меня» или «нормандцев», хотя оба они прекрасно понимали друг друга. – Разве есть в Англии человек?

– Есть.

– Кто же он?

– Гарольд сын Годвина. Он может стать современным Артуром. Справиться с историей ни Артуру, никому до него и после него не удавалось и не удастся. И Годвину – тоже. Но придержать время, как то сделал вождь бриттов, разгромив саксов при Бадоне, может сын Годвина. Он очень опасен.

– Я слышал о нем. Но в чем его сила, Ланфранк?

– В том, что он может стать современным королем Артуром.

– Но Артур – это не сказка ли? Был ли Артур?

– Он был. И это не главное, и не самое опасное для нормандцев. Он – остался, он ждет. Его ждет народ Альбиона.

– Расскажи мне еще раз о нем. И о Годвине.

– Отложим это назавтра. Я устал, Вильгельм.

– Ты прав, пора отдыхать.

Но утром Ланфранк, «перескочив время», рассказал Вильгельму о том, как на Альбион в середине IX века напали «морские разбойники» во главе с Рагнаром.

МЫ РУБИЛИСЬ МЕЧАМИ

«У кого меч в ножнах, у того нет порядка в делах».

Гийсаддин Али.

Рагнар этого никак не ожидал – он был пленен! Со всех сторон на него накинулись воины врага, обхватили за руки. Он не смог стряхнуть с себя так много людей – очень устал. Они повели его по полю боя, ему не хотелось смотреть вокруг себя, много друзей погибло в бою. Он закрыл глаза, но споткнулся о кочку, чуть не упал, повис на крепких руках. Кто-то ударил его в лоб, голова зашумела, он открыл глаза.

Его привели в небольшой замок, старый, мрачный, бросили в темницу. Глаза не сразу привыкли к темноте. Он успел сказать первый стих:

Песня лилась свободно из усталой груди, глаза увидели черный рисунок стен. Пока только стен.

…Сына норвежца и дочери вождя одного из датских племен, обитавших на небольшом островке Северного моря, звали Рагнар Кожаные штаны. Почему его так прозвали? Штаны из прекрасно выделанной бараньей кожи шерстью вверх носили как нижнее белье все люди Севера в том веке – шел век девятый, боевой. Но кличка «Кожаные штаны» пристала к Рагнару еще в ранней юности. Почему? Очень красивые сшила ему мать штаны. Он не выдержал, забыл, что уже не ребенок, похвалился сверстникам. Они в открытую не стали смеяться – боялись они Рагнара. Сильный он был не по годам, дерзкий. Уже в тот день, когда мать ему сшила из мягкой, нежной, с белой короткой шерстью штаны, он мечтал только об одном: скорее бы отправиться в поход, скорее бы!

– Рагнар – Кожаные штаны! – с некоторой робостью крикнули друзья, и ему почему-то понравилось это имя.

Может быть, потому, что вечерами он часто видел свою мать за работой: шила-старалась она штаны, а отцу сшила теплый, легкий плащ. Такие плащи редко кому удавалось сшить, хотя все – покрой, секреты стежков и швов и выделки кожи – было известно всем женщинам острова. Не мать Рагнара придумала это. Но таких рук не было у других жен, сестер, невест и матерей. Руки у матери Рагнара были умные, нежные. Все она делала лучше других. И сын любил ее. И сыну понравилось, что его прозвали Рагнаром Кожаные Штаны.

Он пошел в свой первый поход с отцом на легких двухпарусных ладьях. Они напали на точно такой же, как и у них, остров, красивый и небольшой, взяли хорошую добычу и отправились домой. Пели песню викингов, гудела в такт волна, тихо ветер повизгивал. Хорошее настроение было у всех. Но встретились на пути им такие же «морские разбойники», был бой, быстрый бой. У врага было больше людей и больше ладей. Их хёвдинг умело руководил боем, окружил противника и направил свою ладью на ладью отца Рагнара. Сын видел все. Сын видел, как меняются глаза его отца, «морского короля», сильного, твердого в намерениях человека. Сначала страсть и радость боя бесились в глазах отца, затем – а враг уже приблизился к его ладье – злость, и вдруг – отчаяние, и вдруг – страх. Сын видел все. Он не верил, не узнавал отца, которым всегда гордился. Теперь отец проигрывал бой вождю напавших на него «морских разбойников», и страх подкрался к его глазам. Рагнар ничем не мог помочь отцу: враг окружил ладью, в которой дрался сын. Он дрался хорошо – убил троих. Отец его дрался вяло, и сын – боясь себе сознаться в этом! – ненавидел отца за страх.

Потом он ненависть свою хотел убить, он не знал, что ненависть бессмертна, что она сильней его, злей, ехидней. В самые неподходящие минуты она налетала на него и теребила жестким словом его душу:

– Ты помнишь, как бился больной твой отец?! Как страшно ему было умирать? Как не хотел он, чтобы враг взял добычу, которую он собрал для тебя? Как крикнул, уже умирая: «Сын, уходи! Беги от врага! И отомсти ему!!» Ты помнишь, как упал, пронзенный копьем, твой отец, как слетел с плеч его плащ, сшитый твоей матерью? Ты все помнишь!

Ладья, на которой бился с врагом Рагнар, вышла из боя и полетела в родные края. Сын попытался повернуть ее назад, но старый Сигвард, друг отца, остановил его, вразумил: «Я выполняю наказ и просьбу моего вождя. Он так мне сказал до похода. Не мешай. Взятое смертью не вернешь. Ты должен отомстить. Помни об этом».

Рагнар, совсем еще юный, но мечом уже владел уверенно, отвернулся от старого воина. Тот не мешал ему, лишь угрюмо буркнул:

– Мы уйдем. Наша ладья быстра. Отец дал мне этот драккар. Ты должен отомстить врагу. Я помогу тебе.

Без добычи, без отца, без песен радости вернулся на остров Рагнар, и дела у него пошли очень плохо. Не сразу удалось ему выполнить наказ погибшего родителя. Трудно было набрать крепких воинов для такого дела, боевого: не шли люди к тому, у кого боевая жизнь началась с поражения. И враги пользовались этим. Через несколько лет после гибели отца Рагнар утратил все владения, все богатство. Жил бедно. Похоронил мать. Она оставила ему прекрасный плащ и кожаные штаны. В тот грустный день пришел к нему друг отца с тремя сыновьями, сказал:

– Они выросли и пойдут с тобой в поход на восток.

Рагнар снарядил три драккара на последние сбережения, но для хорошего дела этого было мало. Старик помог ему вовремя. Его сыновья послужили приманкой для других воинов: пошли к Рагнару люди. И он отправился в первый поход, который завершился очень удачно: много богатств привез на остров Рагнар. И воины выбрали его «морским королем», и он их не подвел. Походы, битвы, грабеж, богатство – что еще нужно «морским разбойникам» для счастья? Что еще нужно для полного счастья хёвдингу?! Хорошая жена. Пора настала привести в богатый дом жену. Красивых девушек на Севере Европы всегда было много, и умных, и спокойных (зачем «морскому королю» сварливая жена – у него в походах свара за сварой с врагами!), и богатых много жен на севере, и знатных. Но мало кто из них мог сшить такие нежные и теплые штаны из бараньей кожи и надежные, теплые, уютные плащи, как то делала мать Рагнара. Аслауга, дочь одного из королей местных племен, могла. Он взял ее в жены. И не ошибся. Она родила ему трех сильных сыновей. Они росли быстро. А он ходил в походы, бился, побеждал, богател, завел крупное хозяйство.

Через тринадцать лет он так разбогател, что задумал переменить тактику войны, решил построить вместо легких ладей крупные морские корабли, оснастить их, чтобы двинуться с войском на самый большой остров в Северном море – на Альбион. Скрывать свои замыслы от таких же, как он, «морских королей» Рагнар не стал. Дело серьезное, остров большой, богатый. В одиночку, конечно, можно пощипать прибрежные селения и города, но на крупное дело, на войну, лучше идти вместе. Так говорил Рагнар многим вождям. Не все поняли его, хотя дела на Севере подсказывали им, что пришла пора крупных дел. Что же могло им подсказывать такой вывод? Какие такие дела? Обыкновенные, мирские, самые что ни на есть семейные! Много воинов-сыновей рожали жены данов, норвегов и свеев. Они быстро вырастали, мужали, им не хватало места на островах, им надоело слушать в зимние вечера рассказы о подвигах отцов, о походах викингов. Они сами рвались в море. С другой стороны – и «морские короли» понимали это, – надоело викингам, данам и норвегам, драться между собой. Не дело это. Из одного края люди. По одному морю плавают. На востоке, на западе, на юге от Скандинавии лежат богатейшие земли…

Идея Рагнара все же пугала многих. Даже жена Аслауга отговаривала его от опасного шага. Он никого не слушал. Даже жену. Она, предсказательница (на Севере женщины часто занимались этим путаным делом), устала убеждать мужа и принялась за свое любимое занятие: стала шить Рагнару кожаные штаны и плащ. Рагнар тем временем строил корабли, вел переговоры с другими вождями, пытался убедить их. Он спустил на воду два огромных корабля.

…Глаза его освоились в темноте. И Рагнар ужаснулся, и испугался собственного страха. Он давно понял, что страх – это смерть, что любой враг (будь то бездомная собака или воин, испытующе смотрящий на тебя) чует твой страх и становится от этого сильнее, увереннее. Рагнар, пытаясь справиться с собственным страхом, отпрянул назад, прижался к дубовой двери, крикнул громко, пугая всех, пугая собственный страх:

…Рагнар все-таки собрал крупное войско и отправился в поход. Провожала его жена, провожали сыновья. Они остались дома. Он не обиделся на них и на тех, кто не поддержал его. Он был мудр – годы пришли мудрые к нему, пять десятков лет недавно исполнилось Рагнару. Он понимал, что людей убедить может только удачный пример.

Большие корабли, вскинув крылья парусов, взяли курс на запад. Быстро бежали они по морю, быстро растворялось сомнение в сладком воздухе моря. Люди с гордостью смотрели на Рагнара. Он победил себя. Они победили себя! Берега Зеленого острова показались на горизонте. Рагнар во всем прав! Здесь, на Альбионе, невиданные богатства, щедрая земля. Рагнар прав. Пора перебираться сюда, занимать богатые земли для себя, для своих сыновей.

Большие корабли бежали к берегу слишком быстро. Их нужно было приостановить, чтобы спокойно войти в хорошую бухту. Но никогда раньше не управляли тяжелыми судами викинги. Они не смогли удержать их, похожих в упрямом беге на диких кабанов.

Первый корабль напоролся на подводные скалы. Раздался страшный скрежет разорванных досок и парусов. Закричали в страхе люди, загоготали чайки. Второй корабль наткнулся на острый каменный нож под волнами моря. Неудача?

Ошибка опытного морехода, неподготовившего, необучившего людей управлять тяжелыми кораблями, могла привести к трагедии. Но люди спасли дело Рагнара. Они прыгали в воду, плыли к берегу, достигали спасительной земли, собирали уцелевшее вооружение, строились в походные колонны. Рагнар осмотрел потрепанное войско, сказал:

– У нас ничего нет, кроме рук и оружия. Мы должны воевать.

– Мы будем воевать! – крикнули все.

Другого выхода у них не было. Они пошли по земле Нортумбрии с необоримым желанием драться, грабить и побеждать. Первый бой против крупного войска противника они выиграли.

Рагнар победил в себе страх, снял с плеч изорванный плащ, приготовился к неравному бою и громко крикнул:

По Нортумбрии шли викинги, нападая на слабоукрепленные селения, жестоко расправляясь с теми, кто оказывал им сопротивление. О неожиданном вторжение Рагнара узнал король Нортумбрии Элла. Он быстро собрал крупное войско, встретил врага в долине небыстрой реки, дал бой. Прекрасно зная местность, Элла выгодно расположил войска. Рагнару некогда было думать о диспозиции. Он сходу атаковал противника, надеясь первым ударом сокрушить нортумбрийцев. Но их оказалось слишком много. Они сдержали натиск, атаковали викингов с флангов, и вскоре стало ясно, что бой завершится полным разгромом иноземцев.

Рагнар сражался до последнего. На нем были кожаные штаны, плащ, сшитые Аслаугой, кольчуга. Воины Эллы не могли подобраться к нему. Он убил много нортумбрийцев.

Все решило время. К концу дня оставшиеся в живых викинги прекратили сопротивление, руки устали держать оружие, опустились беспомощно руки.

Рагнар дрался дольше всех, и больше всех воинов врага поразил он. И тоже устал. На него налетели со всех сторон нортумбрийцы, завалили вождя викингов на землю, сняли с полуживого кольчугу. Кожаные штаны оставили. И бросили в темницу.

… Он вскрикнул от боли, но голос его не дрожал, не просил пощады, как обычно бывает, когда даже сильные люди, не выдержав боли, кричат на радость палачам – врагам. В грозном реве Рагнара нортумбрийцы услышали дикую радость боя, и эта радость дрожью страха отозвалась в сердцах победителей.

– А-ах! – взвыл вождь, и свирепый голос его услышали вновь люди. Он песнь свою продолжил в экстазе боя:

Голос Рагнара прорывался сквозь тяжесть дубовой двери, метался от камня к камню по путанным сырым коридорам, томил души людей, а вслед за песней летели звуки смертного боя.

Вождь викингов вел неравный бой со змеями. Клубок этих тварей увидел он в углу темницы, когда привыкли глаза к темноте. Змеи несколько секунд вели себя спокойно, но вдруг зашевелились – он уже пел свою песню, – потянулись из угла к нему.

Не боялся он в жизни змей. Они его боялись, это знали все. Порою, на заболоченном островке, куда забредали по делам ладьи Рагнара, он, увидев змею, спокойно подходил к ней, хватал за хвост, дергал ее, как кнут, и бросал, дохлую, под ноги. Немного змей погубил он на своем веку, гораздо больше людей пало от его меча, но все друзья знали: змеи Рагнара боятся.

Теперь они не боялись его. Он увернулся, схватил одну из них, уронив при этом плащ на каменный пол, тряхнул кнутом гадину, кинул ее в угол, откуда ползли на него в бой несколько тварей. Первый раз вскрикнул Рагнар, когда потянулся за плащом: змея оказалась рядом, укусила его за руку. Он, озверев от боли, от злости, поймал ее «щелкнул» кнутом, отбежал от двери, увидел еще одну тварь, извивающуюся под порогом. Окружили Рагнара змеи!

Тревожным рокотом катилась песня боя, песня мести по закоулкам мрачного замка. То была эпоха песен, эпоха странных людей. А разве это не странно? Дикие пляски битв на всей обозримой территории земного шара… в этом нет ничего удивительного. Люди любили подобные пляски всегда. В этом ирландец или обитатель Альбиона ничем не отличаются от жителей Цейлона, островов Японского архипелага, всей Евразии, других материков, других островов, эпох, времен. Человек, хоть и сложнейшая система ценностей, но не настолько, видимо, сложная, если из века в век, из тысячелетия в тысячелетие с упрямством солнца бросается в одну и ту же пляску битв, пляску смерти. В этой дикой похоти своей человек прост и предсказуем: в своем поэтическом отношении ко всему – к миру вообще, к миру людей, к человеку вне мира людей, к миру вне человека, ко всем своим прихотям. В чем тут дело, человек? Почему ты такой гениально непредсказуемый и в то же время такой гениально тупой?

В то же самое время. На той же самой планете. На том же самом, очень крохотном пятачке Вселенной.

Потерпев сокрушительное поражение, ты выпрашиваешь разрешение у победителя, царя Паганского царства, на строительство удивительного по красоте и величию, по могучей мысли, скрытой во всех внешних и внутренних формах храма, где в одном из помещений возлежит в блаженной нирване Будда, чему-то скромно улыбающийся. Точно такая же улыбка покоится на лике рукотворного Сфинкса в Египте. Чему ты улыбаешься, человек? Ты придумал небо, куда взлетают погибшие за веру воины-мусульмане и совершенно незнакомые с Кораном и Пророком теночки, воины вождя Ауицотля. Ты читаешь, попав в опасную передрягу, стихи своему японскому (и китайскому, и тюркскому, и индусскому, и норвежскому и так далее по всей планете) владыке, и тот в упоении, в великой радости от магии слов дарует тебе свободу да еще и награждает воистину по достоинствам тебя, поэта.

Ты бьешься со змеями, но мозг твой творит песню – творит мысль. Зачем, Рагнар, тебе в этот страшный миг нужна песня? Без нее нельзя?

Вот зачем нужна была тебе песня, Рагнар? Пить с богинями пиво хочешь ты, сидя в первых рядах и смеясь? Да, ты достоин сидеть в первых рядах, ты великое дело сделал для тех, кто сомневался, не решался. Сиди, Рагнар, в первых рядах и смейся с огромной медной чашей пива в руках.

Может быть, кто-то из дотошных фактологов скажет, что не Рагнар Кожаные Штаны сочинил «Песню мести», а такой-то и такой-то скальд. В самом деле, человеку, днем сражающемуся с сильным врагом, а вечером принявшему смертный бой со змеями, очень сложно сочинить по ходу-то битвы – с ползучими тварями! – такую прекрасную песнь… Но разве в этом дело?! Дело – в песне! Она вырвалась из темницы, сбежала из замка, устремилась по волнам северных Морей на восток. От острова к острову, от фьорда к фьорду, от человека к человеку бежала «Песня мести». Призыв Рагнара взбудоражил данов, норвежцев-викингов. То, что не смог сделать человек, сделала его песня. Вскоре 8 морских королей и 20 ярлов собрали огромную союзную армию и отплыли в Нортумбрию мстить.

Они так мечтали поскорей начать дело, что сбились с курса и попали в Эст-Англию. Это не огорчило пришельцев. Они смело высадились на берег, оборудовали лагерь, навели контакты с местными племенами. Те приняли их хорошо, надеясь, что даны помогут им в борьбе с англосаксами (опять, в который раз человек непредсказуемый совершает одну и ту же ошибку!!). Местные вожди снабдили иноземцев провиантом, фуражом. Даны подождали подкреплений и только после того, как прибыли дополнительные войска, двинулись в столицу Нортумбрии город Йорк.

Осберт, король Восточной Англии, и Элла не стали отсиживаться за крепкими стенами столицы, вышли в поле и, уверенные в победе, атаковали врага. В этой битве сражались три сына Рагнара, все союзные короли и ярлы. Долгое время шла равная борьба. Люди устали. К Элле и Осберту могло подойти подкрепление…

И вдруг младший сын Рагнара крикнул:

И средний сын Рагнара подпел брату, ловко работая мечом:

И старший сын Рагнара запел вместе с ними:

А затем и все войско данов закричало хором песню. Она заглушила шум мечей и свист стрел, стоны и вздохи раненых. Только песня. Только песня вела теперь бой, мстила врагу.

Король Осберт погиб, его воины дрогнули, подались назад. Элла сопротивлялся упорно, отражал на своем фланге атаки противника, но проиграл битву и попал в плен. Лучше бы он пал в бою! Даны придумали ему такую пытку, что ни петь, ни думать, ни кричать он был не в силах.

В этом тоже человек очень похож на самого себя: любит он придумывать изуверские пытки даже для человека, обреченного на смерть. Но зачем пытать обреченного?

Надо, надо. Чтобы… у него было больше шансов попасть на первые к богам ряды и чокаться с ними пенными пивными чашами, смеясь и веселясь? Зачем человека пытать?

Неудачный поход Рагнара, а затем и крупное вторжение данов на Альбион стали началом долгой, изнурительной борьбы англосаксов с новым врагом, которая продолжалась с кратковременными перерывами около двухсот лет: с 865-870 годов по 1043 год, когда английский престол занял Эдуард Исповедник.

ЛИНИЯ ГАРОЛЬДА, КОРОЛЯ АНГЛИИ

БЫЛ ЛИ ПАСТУХ

«Вождь ненадежен дерзкий.

Умный кормчий

Себя сдержать умеет в нужный миг.

Предвиденье – вот истинная доблесть».

Еврипид, «Просительницы».

«Стрела не обязательно пронзает мишень, ибо силы людей не одинаковы».

Конфуций.

«История в великие минуты, терпит у кормила власти лишь тех людей, которые способны направлять ход событий».

Де Голль. Французский государственный деятель. XX в.

Кому нужна была эта легенда, можно только предполагать, но кому-то она была очень нужна. Эгмунд Железнобокий сын Этельреда Неразумного, вел непримиримую борьбу с Кнутом Могучим, выбил датчан из Лондона. Английского короля поддерживал Олав Толстый, будущий конунг Норвегии. Некоторое время войско Кнута отступало под натиском союзников. В одном из пяти крупных сражений они нанесли по врагу неожиданный удар, датчане в панике рассыпались по окрестным лесам, преследование продолжалось до поздней ночи.

Знатный датчанин Ульв заблудился в незнакомом лесу, всю ночь плутал, утром вышел на полянку, остановился. Куда идти? Где враг? Где свои, датчане? Вокруг чужая страна, чужой лес, чужие деревья, кусты, трава. Хочется лечь, отдохнуть, забыться – страшно одному в чужом лесу даже храброму воину. Ульв, огибая поляну, залитую ранним солнцем, вслушивался в звуки чужого леса, не понимал радости, с которой мир встречал солнце, тепло… Вдруг он услышал шум небольшого стада, приближавшегося по кривой лесной дороге к поляне, спрятался за деревом.

Молодой пастух не спеша гнал стадо через лес. Ульв окликнул его, поздоровался, спросил:

– Как зовут тебя?

– Я – Годвин сын Вульфнота, – ответил юноша спокойно, будто бы его совсем не взволновали диковатые глаза незнакомца, вооруженного мечом и копьем, и добавил так же спокойно: – А ты – датчанин?

– Помоги мне найти безопасную дорогу, – сказал с тревогой воин. – Мне нужно добраться в Саверну или в другие места, где стоят датские корабли.

– Датчанин не может и не должен надеяться на помощь сакса, – юноша поразил Ульва смелостью.

– Ты не пожалеешь. Я хорошо отблагодарю тебя. Помоги мне.

– Здесь много наших воинов. Они наглухо перекрыли все дороги. Они ищут датчан всюду. Если саксы увидят нас вместе, то они убьют меня. Они очень злы из-за того, что дали вам возможность вырваться из окружения.

Странная для молодого пастуха осведомленность о вчерашней битве не напутала усталого путника. Ульв снял с пальца богатый перстень, подал его Годвину. Тот сказал:

– Не нужно мне ничего от врага… – но осмотрел с восхищением украшение, бросил перстень в карман плаща и вздохнул. – Хорошо. Я выведу тебя.

Он сдержал слово.

Уже под вечер, петляя по холмам, обходя большие дороги, они прибыли в лагерь датчан в Саверне. Ульв, хоть и устал после тяжелой битвы, бессонной ночи и утомительного перехода по лесному бездорожью, первым делом повел пастуха к Кнуту Датскому, рассказал королю о своих приключениях и попросил дать смышленому пастуху военный чин, наградить его по достоинству, Повелитель могучей державы исполнил просьбу одного из лучших своих военачальников, и началась блистательная карьера Годвина, талантливого политика, государственника.

Политическая ситуация в Англии менялась в эпоху викингов с калейдоскопической непредсказуемостью. Буйные волны Северного моря периодически забрасывали на остров флотилии все новых «морских королей», а так же воинов конунгов Норвегии, Дании, Швеции. Некоторые из них довольствовались грабежом, другие строили в уютных местах укрепленные поселения, оставались здесь жить. Но были и такие, кто, чувствуя силу, пытались захватить власть в разных королевствах, разбросанных по острову, подчинить себе его обитателей. Местные племена бриттов, валлийцев, скоттов, постоянно воюя между собой, вели себя по отношению к иноземцам точно так же, как их предшественники эпохи Цезаря, времен Максима Магна, Атиллы, Карла Великого. Пробежавшие над живописными холмами Альбиона десять веков, казалось, ничему не научили обитателей острова. Прекрасно понимая, чем может закончиться очередная волна вторжений… Нет-нет, ничего не понимали «альбионцы» в начале XI века – даже те, кто знал, кто любил историю Родины, кто мог и хотел планировать свою жизнь, свои действия, исходя из поучительных исторических примеров. О, история! Как много ты можешь рассказать и подсказать человеку думающему о прошлом, настоящем и будущем! Много – но не все. Даже самым прозорливым деятелям, даже самым великим пройдохам в политике, самым осторожным оптимистам, каким, можно без преувеличения сказать, и был Годвин сын Вульфнота, история Альбиона от вторжения Цезаря до захвата власти Кнутом Могучим не могла поведать о том, какое страшное бедствие грозит обрушиться на остров, на всех его жителей. Ничего подобного в истории еще не было.

Годвин сын Вульфнота, если попытаться оценить его деятельность на посту «второго по значимости человека в государстве», делал для блага Англии все, что было в его силах и даже более того. Его смело можно назвать великим мастером политического искусства, сумевшим в то сложнейшее, путанное время пережить Кнута Могучего, всех его сыновей, водрузить на престол Эдуарда Исповедника, не растерять при этом в народе авторитет своей семьи.

Кому-то когда-то зачем-то понадобилась легенда о Годвине – пастухе. В конце XIX века ее посчитали устаревшей и не имеющей исторической основы. О происхождении пастушка можно только догадываться. Но жизнь его высвечена разными авторами довольно-таки ярко, хотя кому-то этот политик не нравился, а кто-то им восторгался. Здесь речь о другом: о величайшей способности лавировать, находить в сложнейших лабиринтах точные ходы. Этим Годвин превзошел многих. В «Круге Земном» Снорри Стурлусона поведана страшная история о беспричинной, чисто мальчишеской ссоре между двумя первыми людьми Датской Державы. Ее нужно знать, чтобы представлять, среди каких людей жил и делал свое дело Годвин.

В войне между Норвегией и Данией, где юный Годвин отличился и не раз именно как воин, наступило затишье. Кнут Могучий решил наведаться в гости к зятю Ульву ярлу, прибыл к нему с большой свитой. Хозяин устроил знатный пир. Веселье было в разгаре. Люди радовались. Угрюмо молчал лишь Кнут Могучий, главный виновник торжества. Ульв пытался разговорить его, взбодрить, узнать причину грусти тестя. Тот упорно молчал.

Не давал ему покоя норвежский конунг Олав Толстый (в будущем Олав Святой). Сильный враг. Пожалуй, самый сильный враг Кнута Датского. Как победить его? Нехорошее настроение было у гостя. Ульв, зная, что тесть любит играть в шахматы, расставил фигуры на доске. Кнут сделал первый ход, но в лице не изменился. Какая игра, если Олав Толстый собирает войска и готовится нанести по датчанам мощный удар!

В шахматы датский король любил … выигрывать. Играл он неплохо, но Ульв редко проигрывал ему, хотя порою король выигрывал несколько партий подряд: когда настроение у короля было хорошее или очень злое. В тот печальный день Кнут играл вяло, злился: Олав Толстый путал мысли, мешал сосредоточиться. А Ульв, хоть и выпил изрядно пива, ходы делал быстро. Конунг поставил ладью под удар коня, Ульв хотел было «взять» фигуру, но Кнут Могучий опередил его:

– Я не сюда хотел поставить ладью, а вот сюда. Даже нет, вот сюда лучше. – И своей могучей дланью он переставил ладью на безопасное место.

Если бы это случилось в первый раз, Ульв – хозяин все-таки, зять к тому же! – простил бы старику «переход». Но ведь не в первый раз вытворяет такое в игре Кнут. Сколько партий он выиграл, «перехаживая»! Неприятно играть с таким соперником, пусть даже очень могучим.

Ульв, сильный человек, в бою неудержимый, но расчетливый, не давал волю чувствам, умел держать себя в руках, даже в игре с тестем в шахматы. Но в тот раз с ним стряслось что-то неожиданное. Надоело ему играть не по правилам, забыл он, что с королями и вождями лучше вообще не играть в какие-либо игры, если не любишь играть в поддавки, потому что не любят вожди проигрывать, ненавидят они победителей лютой ненавистью.

– Так не играют в шахматы! – зло крикнул Ульв, грубо двинул рукой по столу, фигуры разлетелись по полу.

Кнут удивленно взглянул на соперника. Тот вскочил со стула, резким шагом отправился к двери.

– Ты бежишь, трусливый Ульв?! – съязвил конунг, у которого в этой игре была и другая задача.

Уже не раз докладывали ему о том, что зять становится слишком гордым. Это настораживало Кнута. Уж не задумал ли зять измену? Нужно было проверить его надежность. И поскорее. Ульв сам помог выполнить эту непростую задачу.

– В битве у Хельги-реки ты был трусом! – крикнул он не своим голосом. – Если бы я не подошел к тебе, шведы разгромили бы вас! Они били твоих воинов, как собак. Ты забыл, кто в той битве был трусом?!

Тяжело грохнула дверь, Ульв ушел в свой дом, лег, закрыл глаза. Опасности он не чувствовал, спал спокойно. Пиво затуманило мозги, лишь утром, еще в кровати, они прояснились, и Ульв почувствовал опасность. Он встал, умылся холодной водой, собрался в церковь. Хотя вечером об этом жене ничего не сказал. Она не знала, что случилось между мужем и отцом. Ульв крепким шагом шел в церковь, спешил. Может быть, надеялся на Бога. Может быть, уже ни на кого не надеялся и именно поэтому быстро, все быстрее шел в церковь. В последний раз.

Он отправился из дома в ранний час и успел. Чуть позже к его дому подъехал на коне слуга Кнута Могучего. В дом, вооруженного, впустили. Узнав, куда отправился хозяин, он облегченно вздохнул: опытный слуга – ему не хотелось играть с повелителями в их сложные игры. Он вернулся к Кнуту Датскому, тот спросил:

– Ты убил Ульва?

– Он в церкви, – с надеждой в голосе произнес слуга.

– Ты его не убил?! – повторил Кнут, не оставив ему никаких надежд.

– Нет, – твердо ответил слуга, дав понять повелителю, что в церковь он не пойдет.

– Он в церкви Луциуса? – спросил конунг.

– Да.

– Он в церкви Луциуса, – Кнут сказал второму слуге, верному человеку, каких держат многие сильные люди на положении псов: им можно приказать все, они выполнят любое повеление, они – псы.

– Он в церкви Луциуса, – повторил верный пес, взял меч и поспешил исполнять приказ.

В церкви в полном одиночестве говорил с Богом один на один зять Кнута Могучего Ульв ярл. Спокойным, непривычно-монотонным для себя голосом он что-то докладывал Всевышнему, ни о чем его не просил, будто не нуждался вовсе ни в чем. Но он нуждался.

Как никогда раньше нужна была ему помощь Бога. Но Ульв не решался сказать о ней. Небольшая помощь, но очень важная для него самого. Ульв читал молитву, а между словами ее бежала беззвучная мысль: «Господи, сделай так, чтобы все играли по правилам, чтобы не нарушали…»

В деревянной церкви голос мягок, мысль плавна, звуки гулкие, короткие. Он услышал звук шагов, приближающихся к церкви, понял, чьи это шаги, молиться не перестал и мыслить не перестал. Но чуть тише, еще тише, совсем тихо молился он – так шепчутся только с Богом. Шаги становились все громче. Осмелев, Ульв стал излагать Богу свою просьбу. Почему он в эту страшную минуту решил поговорить со Всевышним? Уж не возомнил ли ярл себя гением-провидцем, отыскавшем в голове своей некую панацею всечеловеческого счастья? Уж не забыл ли он, что все панацеи, вообще все в этом мире, хорошо известно Богу, и Он лучше знает, по каким правилам или без правил должны играть властители с подчиненными?! Зачем просить об этом Бога в неурочный час? Что случилось с Ульвом? Разве за этим ходят в церковь?

«Разве можно нарушать правила игры, Господи?!» – шепнул Ульв, не получил ответа, решил спешно развернуться – он знал, кто и зачем пришел в церковь и не хотел отворачиваться от смерти. Он успел повернуться и увидеть меч, летевший молнией ему в грудь.

Монахи в тот же день закрыли церковь, оскверненную кровью. Церковь дана человеку для других дел. С этим люди в церковь ходить не должны. Так думали монахи, оскорбленные случившимся. Иначе думал Кнут Могучий, повелитель Датской Державы. Он повелел через верных людей открыть церковь. Слуги Божьи сделали все, как приказал король, даже намеком не попытались они заявить о своих мыслях, о своих чувствах, о… правилах игры! Они приняли правила сильного.

Кнут Датский продолжил подготовку к войне с сильным противником – Олавом Толстым.

В битвах и сражениях той удачной для датчан войны Годвин сын Вульфнота, одержал со своим отрядом несколько славных побед. О трагической ссоре ярла Ульва и Кнута Могучего он знал. Но не испугался принять предложение повелителя Датской Державы занять важный пост. Началось стремительное восхождение Годвина к вершине власти. Уже в Норвегии он понял, что с повелителями лучше не играть ни в какие игры, но играть не расхотел. И более того, он играл, и не просто выигрывал, но и навязывал соперникам правила игры, хотя часто в своей деятельности Годвин, как мудрый и опытный кормчий, лавировал между многочисленными группировками и партиями, пытавшимися править Англией. То был талантливейший государственник!

После похода в Норвегию прошло несколько лет, и Кнут Датский отдал ему в жены свою сестру. Это говорит о многом. Совсем еще молодой Годвин расположил к себе могучего повелителя не велеречивой болтовней на пирах и даже не воинскими подвигами (полководцев и отчаянных вояк в государстве Кнута хватало и без него), но именно государственным умом, умением найти общий язык и с саксами, своими соотечественниками, и с датчанами, захватившими власть в Англии, и с нормандцами, которые с каждым годом все активнее просачивались разными путями на Альбион, и с норвежцами, и с вождями бриттских племен.

Первая жена родила Годвину сына. Тот, к несчастью, вскоре умер. Не надолго пережила младенца и мать. Кнут в этой беде поддержал мудрого помощника, выдал за него племянницу – родную сестру Свейна, в недалеком будущем короля Дании. Годвин породнился и с могущественной европейской семьей.

Так, может быть, он предал интересы Англии и стал верноподданным слугой датчан, исполнителей их воли? Нет! В этом его не могли обвинить даже враги.

После смерти Кнута Датского на собрании Витана решался вопрос о том, кто займет английский престол. Годвин и его эссекские вассалы предложили выбрать короля из соотечественников, саксов. То был смелый и опасный шаг в стране, где несколько десятков лет правили датчане! Витан не решился принять предложение Годвина, выбрал Харальда сына Кнута, и Годвин стал… покорным подчиненным нового короля!

Через несколько месяцев он, вольно или невольно, об этом не знает никто, принял участие в страшном злодеянии, задуманном новым правителем Англии. По приказанию короля в Нормандию было послано письмо Эдуарду и Альфреду сыновьям Этельреда, якобы от матери, призывающей детей вернуться на родину и примириться с Харальдом.

Альфред поверил письму, тут же сел на корабль.

Годвин встретил саксонского принца, проводил его в Гильфорскую усадьбу, отбыл в Лондон. Той же ночью на Альфреда и его свиту налетел большой отряд головорезов. Шестьсот человек убили они, в том числе и Альфреда.

До конца дней своих Годвин пытался доказать соотечественникам невиновность в страшном деле. Доказал? Нет. Хотя его благожелатели никогда не верили в то, что он способен на такое коварство. А враги – их у Годвина было много – верили в обратное.

Харальд правил Англией недолго. Он умер, его место на престоле занял другой сын Кнута Могучего Хардекнут. Первым делом он приказал вырыть тело Харальда из могилы и бросить его в болото. Но Годвина сын Кнута Могучего не тронул. Некоторое время он преследовал его, затем смирился, пригласил к себе. Хардекнут скончался скоропостижно, на свадебном пиру. И вновь перед собранием Витана встал жизненно важный вопрос: кому править Англией? И вновь за дело взялся Годвин. Он уговорил пассивного, склонного к отшельническому образу жизни, к меланхолическому созерцанию, а не к решительным делам Эдуарда занять пустующий престол, обещав ему полную поддержку Витана.

Некоторые исследователи той эпохи уверяют, что Эдуард действительно не хотел быть королем Англии, но в этом случае странным может показаться брак инфантильного короля с дочерью Годвина Эдит. Если же учесть, что к этому времени сын Годвина Тости женился на дочери графа Фландрского Балдуина, то можно лишь восхититься великолепной работой и цепкой хваткой Годвина, породнившегося с самыми знатными европейскими королевскими родами и сделавшего для своих детей ничуть не меньше того, что сделал царь Филипп для Александра Македонского, а Цезарь для приемного сына Августа.

Годвин сын Вульфнота мог бы гордиться собой, а был ли он пастухом или мог ли он самолично пасти стадо в то, очень важное для него утро, – не важно. А разве это важно? Разве Александру Великому так уж важно было в определенный момент его жизни выводить свою родословную от самого Геракла, о котором пастухи Македонии в день рождения будущего покорителя мира и знать не знали?! Значит – важно, если такой неглупый человек решил потратить драгоценное для всего мира свое личное время на подобного рода дела! А ведь тратил Александр Македонский время на это! И не он один занимался поисками великих своих корней. Важное это занятие для каждого конкретного человека и для всего человечества в целом. Почему-то – важное.

Конечно же, точно ответить на вопрос, какое было стадо у Годвина и кто его пас, может только сам Годвин, но дело тут не в поголовье крупного рогатого и не рогатого скота, а во времени. Оно в своем бесконечном диалоге с разными людьми из разных родов ведет себя, мягко говоря, не очень логично. То ему захочется, чтобы будущие правители пасли свои стада, занимались извозами, пахали землю, дубасили молотом по наковальне, то вдруг время требует от людей совершенно иные родословные, и отцы-основатели тех или иных стран-государств становятся потомками Гераклов и богов. Время ведет странный разговор с людьми. Поэтому можно оставить родословную Годвина в покое и перейти к событиям, которые надвигались с неотвратимостью на Англию, и в которых два его сына, Тости и Гарольд, сыграют исключительно важную роль.

Гарольд, как и его будущий соперник в борьбе за английскую корону дюк Нормандии, тоже любил читать книги, но в отличие от Вильгельма, ему не нужно было с самого раннего детства доказывать всему миру законность своего рождения. Он рос в спокойной обстановке процветающего семейства, обласканный матушкой, слугами, домочадцами. Хотя отцу некогда было заниматься воспитанием и образованием детей, но все они имели прекрасную возможность познакомиться с классической литературой, с трудами по истории Европы.

Сыновья Годвина относились к образованию, мягко говоря, скептически, уделяя основное внимание воинским упражнениям и воинской науке, и лишь Гарольду полюбились книги, знания. Между прочим, в силе и ловкости, в бойцовских качествах он не уступал братьям: именно это разностороннее развитие, стремление к познанию и позволило ему занять столь высокое место в истории страны, в истории Европы. Гарольд развивался гармонично, никто не мешал ему своими авторитетными советами, нравоучениями и приказаниями, в чем, надо сказать, огромную роль сыграл Эдуард Исповедник, относившийся к нему по-отечески.

Об английской короне сын Годвина еще и не мечтал, когда задал сам себе сложный вопрос: как сделать Англию сильной, а народы ее счастливыми, как примирить пиктов, скоттов, саксов, англов, нормандцев, данов, валлийцев, ирландцев? Такой вопрос задают себе лишь добрые люди, но Гарольд в те годы был еще слишком юн, чтобы понять основное главное качество гармонии жития. Да, гармония – это мирное соединство совершенно разных людей, групп людей, племен, народов, но это – не закон, а скорее исключение, редчайший праздник, на котором по великому случаю собрались старые друзья, давно мечтавшие посидеть за одним, обязательно круглым столом, поговорить, вспомнить доброе, повеселиться.

Но где найти такой большой круглый стол, как собрать на праздник жизни народы и племена Альбиона, какие разговоры вести, чтобы не скучно, не грустно и не обидно было ни одному из гостей, если даже Артуру, любимому герою Гарольда, сделать это не удалось?!

Да, саксу Гарольду нравился вождь бриттов, поднявший и воодушевивший народ на борьбу против саксов, которые в течение семидесяти лет с 449 по 519 годы закрепились на острове, образовали три королевства, продолжали расширять владения. А с континента на Альбион прибывали все новые племена саксов и, казалось, на острове не найдется силы, способной остановить этот упрямый людской поток. Но сила такая нашлась.

В Гвинедде (Северном Уэльсе) король Мэлгон сын Касваллауна, организовал народ на борьбу против саксов, не подпуская врага к своим владениям тридцать лет с 517 до 547 годы.

В 519 году вождь бриттов Артур повел войско к горе Бадон. До сих пор некоторые ученые считают, что такого короля не было, что это – имя легендарное. Оставим ученые споры, дело в другом.

Сражение близ Бадона закончилось сокрушительным поражением саксов, началась эпоха короля Артура. Народы Альбиона воспряли духом, могучая фигура вождя притягивала бойцов. Со всех уголков острова в местечко Каэрлеон на Аске, в замок Артура, шли люди. Еще не было мифа, легенд, сказки, бесчисленных рыцарских романов, куртуазной глупости, порожденной так называемой эпохой Возрождения, разродившейся на пепелище удивительной и поэтичнейшей из эпох, на костях великих мыслителей, которых «возрожденцы» (тоже великие!) окрестили с оттенком скепсиса и легкого пренебрежения бардами, скальдами… Еще не было стремления к изыску форм и способов выражения мыслей и дум. Но уже был Круглый стол короля Артура, одного из последних ярких представителей уходящего в прошлое, в забытье язычества. Круглый стол! Символ язычества. Символ равных. Никаких пастухов, никаких овец. Круглый стол – все равны. Все сидят вокруг стола, круглого, как солнце. Солнце – бог многих языческих систем. Солнце греет одинаково всех, кто сидит за круглым столом.

Образ короля Артура и сидящих за Круглым столом славных рыцарей пришелся по душе романистам эпохи Возрождения. Почему? Быть может, потому, что люди всех времен и эпох мечтали и будут мечтать о своем Круглом столе, о вожде за Круглым столом? Но разве это вождь? За Круглым столом нет вождей – есть только собеседники.

Артур был вождем, которого ждали племена Альбиона. Он одержал несколько побед над саксами. Боевое вдохновение, буквальное, заразило обитателей острова.

ВОЖДИ

Вожди часто появляются во вред. Своими победами, своей могучей энергией, уверенностью, самоуверенностью они воспламеняют людей, не всегда готовых по разным причинам побеждать, победить. Как редкие кометы носятся они по Вселенной по бешенным траекториям, залетают в поле душевного зрения той или иной планеты, той или иной нации, очаровывают слабые, чуткие ко всему необычному (героическое – необычное для простого сельского труженика) души, а потом вдруг, забываясь, в сумасбродном своем лете, врезаются в ни в чем неповинную планету, взрываются, губя красу, Богом созданную, или, в лучшем случае, мчатся по близкой касательной, опаляя те же невинные души планет (людей, наций), огрубляя их и, в конечном итоге, ослабляя. Очень часто вожди приходят во вред, хотя – вот что удивительно! – они всегда оставляют человечеству яркий след, незатухающую память, хотя это же самое человечество часто поступает со своими вождями как с назойливыми осенними мухами, боясь, видимо, больших бед от этих фантомов Вселенной и не понимая, что летают-то они не по своей воле, что не мухи они осенние, а некие материализовавшиеся символы времени.

Люди зря убили Цезаря – не повинен Цезарь в том, что он понадобился Римской державе.

Люди зря погубили Артура – а, может быть, и не зря?

Но почему же саксу Гарольду пришелся по душе вождь бриттов, успешно сражавшийся против саксов шестьсот лет назад до рождения сына Вульфнота? Разве за эти шесть долгих веков отношения между победителями и побежденными на острове улучшились? Или они породнились, примирились? Да нет! Борьба на острове не прекращалась. Скотты, сохраняя свои традиции, себя как народ, отходили на север Альбиона, но не сдавались. Валлийцы жались к юго-западной части острова – не сдавались, отражая подчас удары сразу двух врагов: ирландцев с запада, англосаксов – с востока. Борьба продолжалась. Набеги данов, а позже нормандцев внесли в нее излишнюю остроту, драматизм, динамизм, но коренным образом ничего не изменили, кроме того, что в прибрежных районах острова стали обживаться новые пришельцы.

Около шестисот лет прошло с тех пор, как король бриттов Гуортеирн предоставил саксам остров Танет. Несколько десятков поколений англов и саксов родилось, выросло, умерло на земле Альбиона, поливая ее и потом своим, и кровью, питаясь соками ее, вдыхая ее воздух.

И теперь, когда время пришло к середине XI века, вокруг богатого острова разгорелись страсти, которые могли привести страну к величайшей трагедии. Гарольд, читая исторические хроники, сопоставляя события давно минувших веков с современностью, все чаще вспоминал победителя саксов при Бадоне, вождя бриттов Артура. О чем мечтал юный сын Годвина в эти минуты? Конечно же, о славе полководца и государственного деятеля – зачем в таких делах кривить душой?! А еще Гарольд мечтал о Круглом столе. Нечто похожее в Англии существовало издавна в виде собрания Витана, где народ и представители знати решали важные проблемы, вплоть до выборов короля, но – как часто! – решения эти, принятые под давлением то одних, то других захватчиков, не отвечали интересам островитян! Это был не Круглый стол, но собрание Витана.

Юношеские мечты о подвигах совпали в Гарольде с мечтой сердечной. Он полюбил кроткую, красивую девочку, свою дальнюю родственницу, дал себе клятву жениться на ней (а уже в те годы все знали, что слово он держит). Будущий король Англии не догадывался, какие преграды поставит перед ним жизнь. Юность человечеству для того именно и дана – для счастливого неведения.

Читая историю последней битвы Артура, Гарольд удивлялся, убеждал себя, что ничего подобного – вообще ничего глупого! – произойти с ним не может. Юность потому и нескучна, что в ней нет места глупому, которое появляется лишь с возрастом, лишь с опытом, когда человек совершает «глупости», осознавая это…

Двадцать лет бритты теснили саксов, не давали им покоя. Воины короля Артура не знали поражений. За эти годы выросло новое поколение бойцов, они мечтали о воинской славе отцов и старших братьев, они мечтали выдворить незваных иноземцев с острова. Артур готовил сильное войско для решительной схватки с врагом. Саксы были в панике. Драться они не разучились, погибнуть славной смертью в великой битве не боялись, но как трудно выходить на бой с заведомо более сильным соперником, какую огромную армию собирает Артур!

Вожди саксов готовились к тяжкой битве.

И вдруг по острову невидимыми волнами пошли радостные для пришельцев слухи о том, что король Артур поругался с Медраудом, собственным сыном от Моргаузы! Сын был хоть и незаконный, но очень сильный. У него была дружина, с которой он не раз побеждал врага. Опытный боец, пользующийся большим авторитетом среди бриттов. Отец поверил слухам и обвинил сына в том, что Медрауд, якобы, соблазнил жену отца Гвенвифар и живет с ней. Как узнал об этом Артур, кто сказал ему об измене жены, о подлости сына, кто замыслил великое зло для народов Альбиона, поссорив двух великих воинов и военачальников?

Жена вождя бриттов Гвенвифар – «сияющая белизна» – заслуженно пользовалась славой женщины неотразимой красоты и мудрой души. К ней часто приходили за советами стар и млад. Ее уважали. К ее мнению прислушивались. Ее любили. Полюбил ее и Медрауд – любовью юного, азартного бойца. Она была старше его, но это обстоятельство, порою, сводит с ума пылких и неосторожных юношей. Выдержанная годами красота действует на них, как дерзкая брага после тяжкой битвы.

Друзья отговаривали Медрауда от опасного шага, а вот успел ли он сделать его, про то известно только Гвенвифар и Медрауду! Артур, впрочем, поверил в это не сразу. Некоторое время он носил беду в себе. Однажды ему доложили, что его незаконный сын весь вечер провел в покоях Гвенвифар, и вождь не выдержал, взорвался, пришел к жене, накричал на нее.

«Сияющая белизна» покраснела, забыла про мудрость, про известный всем дар свой успокаивать людей добрым словом, верной мыслью. В этот раз Гвенвифар была – как все обыкновенные женщины в подобных случаях. Муж кричит – и я буду кричать. Муж обвиняет – и я буду обвинять.

– Зачем кричишь?! – спросила резко Гвенвифар. – Ты же не видел. Ты же не знаешь!

– Я знаю. Так было!

Ничего путного они не сказали в тот день, может быть, потому, что ситуация такая непутевая, беспутная, безвыходная: либо ты пойдешь на поводу у жены и будешь всю оставшуюся жизнь терпеть скрытые улыбки за Круглым столом, либо пойдешь по своему пути… Больше дорог нет на этой развилке, если можно считать дорогами то, что с диким визгом отстаивали весь день, всю ночь Артур и Гвенвифар.

– Я все знаю. Он мне сам расскажет. Он – сын, – закончил разговор Артур и вышел из дома прямо на солнце. Утро пришло.

Медрауд об этом еще ничего не знал. Он ехал, спокойный, домой кружной дорогой. Весь день ехал. Всю ночь. Никого не боялся: шалого люда в те годы на Альбионе не водилось, некому было шалить: воевали с саксами. Дома Медрауда ожидала нехорошая весть, перегнавшая неторопливого путника. Отец вызывал его на разговор. Он не поехал к отцу, испугался. Он уважал и почитал Артура, боялся слов его. Но не силы. Он сам был неслабым человеком.

Артур, не в силах погасить в себе гнев, пригрозил сыну жестокой расправой. Сыну не понравился тон отца. И оба они стали готовиться к битве.

На огромном поле при Камлане встретились два войска бриттов: одно вел в бой знаменитый победитель при Бадоне, другое – его сын Медрауд.

Вот и вся история вождя бриттов, полководца и государственного деятеля, обиженного мужа и прекрасного «плотника», соорудившего известный всему миру уже пятнадцать веков Круглый стол.

Битва была жестокой. Отец и сын собрали в свои дружины всех лучших воинов Альбиона. И почти все они, честно сражаясь друг с другом, погибли. И спасли тем самым саксов от большой беды, переложив на свой народ беду врага.

Некому теперь было сражаться за свободу Альбиона.

Лишь король Гвинедда Мэлгон еще оказывал саксам сопротивление, не подпуская их к границам Восточного Уэльса. Умер Мэлгон в 547 году, когда по острову пронеслась эпидемия «желтой заразы».

Она губила люд без разбора, не спрашивая сакс ты или пикт, скотт или валлиец. Для нее не это было главным. Она землю решила облегчить от непомерной тяжести чрезмерно расплодившихся двуногих существ, и сделала это со спокойствием старой домохозяйки, а люди, старожилы и новые обитатели Альбиона, впервые за сто лет борьбы поняли, притомившись от похоронных дел, что не они друг другу самые страшные враги, что есть у человечества соперники посильнее. Об этих соперниках все они быстро забыли – не прошло и десяти лет после того, как «желтая зараза» задохнулась, сдохла, оставила в покое остров, и занялись своими «конкретными делами»: полями и стадами, домами и детьми, вооружением и воинами, воспоминаниями. Стали люди вспоминать недавнее прошлое, рассказывать долгими зимними вечерами детям все, как было.

Перед битвой при Камлане Артур отправил посла Иддаута в войско сына с тем, чтобы уговорить Медрауда прекратить войну, закончить дело миром. Иддаут предстал перед юным полководцем и с вызывающей гордостью передал слова вождя бриттов. Медрауду не понравилась эта гордость, он сказал:

– Такая речь мне непривычна.

Посол (народ назвал его после этого «Возмутителем Англии») с еще большей спесью крикнул:

– Тебя приучит меч отца слушать речи старших!

Медрауд вспылил:

– А тебя приучит плетка! – но вовремя одумался и махнул рукой. – Ступай!!

Посол вернулся в лагерь Артура, доложил вождю:

– Он хотел меня высечь плеткой.

Битва продолжалась весь день. Силы соперников были равными. Отец и сын хорошо вели бой. Но вот усталый меч рыцаря вонзился в грудь Медрауда, тот пал с коня, и пыл воинов стал резко угасать. И мало осталось на поле боя людей. Король Артур получил смертельную рану. Он слез с коня, опираясь на свой меч Каледфолх, лег на землю. Воины, не стыдясь слез, смотрели на умирающего Артура, на знаменитый Каледфолх, которым он поразил бесчисленное множество врагов. В то страшное мгновение, когда глаза вождя должны были закрыться навечно, откуда ни возьмись явилась к брату сестра – волшебница Моргана и перенесла Артура на волшебный остров Аввалон (Яблочный), исчез куда-то и меч Каледфолх.

На волшебных островах, как всем давно известно, герои не умирают. Они там лечатся, отдыхают, готовятся к новым подвигам, ждут свое время, свой час. Артур был великим героем, достойным того, чтобы попасть в столь прекрасную лечебницу на неопределенное время до полного выздоровления.

ИЗГНАНИЕ

«Можно лишить власти командующего войском, но нельзя заставить простолюдинов изменять свои намерения».

Конфуций.

«Только жалкие люди, неспособные добыть себе славу, ищут отрады в бесплодном отчаянии».

Один из героев Махабхараты, Книга Третья, Лесная.

В 1048 году король Англии Эдуард Исповедник преподал своему первому советнику, мудрому государственному деятелю Годвину сыну Вульфнота, великолепный урок по практике государственного управления. Между прочим, мало кто из современников Эдуарда, а так же поздних хронистов и ученых обратил на этот воистину изящно проведенный урок внимание. А зря! Он многому бы мог научить, во-первых, самих саксов, во-вторых, Годвина и сына его Гарольда, в-третьих, всех, кто увлечен по разным причинам сложнейшим из искусств – искусству государственного управления. Это удивительно! Это, в конце концов, обидно – такой урок пропал даром! А он – пропал, потому что Эдуарда Исповедника даже самые смелые историки не называют мудрым королем и – тем более – не признают за ним права преподавать эту дисциплину.

К 1048 году усилиями Эдуарда Исповедника, вопреки активному противодействию первого советника, тестя короля Англии, в стране сложилась уникальная ситуация, которая, можно смело предположить, самым непосредственным образом повлияла на исход борьбы между нормандцами и англосаксами в 1066 году. Всего шесть лет правил Эдуард и как правил! Внешне он казался инфантильным и безразличным ко всему мирскому, вялым и по-мальчишески упрямым, болезненно раздраженным и нестойким в принятии решений и претворении их в жизнь. Да и в семье он был точно таким же, если верить близким и пользующимся особенным доверием короля людям, которые будто бы собственными глазами видели и собственными ушами слышали, как ведет себя и что при этом восклицает английский монарх в своей опочивальне.

Да, не осчастливил Эдуард Исповедник свою жену, дочь Годвина, не дал ей ребенка, за что и получил в память о себе презрительные усмешки фактолюбов, нежелающих рассматривать факты сами по себе, как отдельно взятые штакетины изгороди, но именно как составляющие какой-либо постройки – той же изгороди, кем-то ведь сооруженной для вполне определенных целей. Фактоманы часто упускают это из виду, не утруждают себя исследованием фактов на предмет их необходимости, закономерности. Что факт! Точка. Даже без тире. Но… кому нужна была безродность Эдуарда Исповедника, кому? Нормандцам. Кто сделал безродным Эдуарда Исповедника? Какая-либо физиологическая напасть, вероятнее всего.

Но если отойти от физиологии и попытаться пофантазировать о человеке, преподавшем многим политикам всех времен и эпох великолепный урок и уже поэтому достойному неординарного к себе подхода…

В своей политике король Англии был по-японски изящен, по-китайски тонок, по-индусски стоек, по-тюркски упорен, по-русски загадочен, по-арабски напорист, по-византийски изыскан, по-скандинавски холоден и прост, по-апеннински вздорен и умен одновременно, по-европейски нестандартен. И это все было в одном человеке. И это в нем было. Иначе он не смог бы содеять за шесть лет своего правления столь могучее зло в стране, которой, как могло показаться многим, правил всемогущий Годвин.

Король Англии ничего не знал о великих системах воинских единоборств, созданных в Индии, Китае и Японии, но вел он свой долгий и упорный бой, как выдающийся мастер одной из этих систем. Годвин предложил ему шесть лет назад стать королем, обещал при этом полную поддержку и на собрании Витана и во всех делах:

– У меня огромный авторитет в стране. Тебе нечего бояться.

Эдуард согласился не сразу. Своим поведением на протяжении многих лет он убедил людей в том, что его, якобы, не интересуют мирские дела, что ему хочется уйти в монастырь. А предлагают ему стать королем Англии. Зачем ему такая обуза?

– Я буду помогать тебе во всем, – не сдавался Годвин.

Для него вялый, равнодушный к делам людей король был бы лучшим подарком судьбы. Он долго уговаривал Эдуарда.

– Ну, ладно, – нехотя согласился тот. – Не пойду в монастырь. Пойду в короли.

Мудрый Годвин подумать в тот миг не мог, что Эдуард принял предложение, уже имея в своей голове прекрасный план. Великолепным бойцом был Эдуард. Ты хочешь со мной драться, ты хочешь победить меня? Но я не люблю, боюсь драк. Мне не хочется. Ой, мне больно! Так иной раз ведут себя опытнейшие бойцы в поединках с более сильными соперниками. Они отступают, увиливают, корчат в страхе лицо, точно рассчитывая при этом каждый свой шаг, каждое свое движение.

– Ты принял верное решение! – эдак свысока похвалил Эдуарда Годвин. – А чтобы закрепить наш союз, ты женишься на моей дочери.

Противник наступал, справиться с ним было трудно, отказаться от предложения – невозможно.

– Этот брак одобрят все англосаксы, – продолжал атаку первый советник, и будущий король просто не мог найти контрудара, он вновь отступил.

И стал королем в стране, где датчане занимали после правления трех подряд датских королей прекрасные позиции, где саксы могли бы готовиться к празднованию шестисотлетнего юбилея десанта Генгиста и Горзы на остров, где продолжали упорную борьбу со всеми пришельцами племена бриттов. И стал Эдуард мужем прекрасной Эдит, дочери Годвина. Саксы могли бы радоваться этой победе первого советника – и они некоторое время радовались, в тайне на что-то важное надеясь.

Новый король оправдал их надежды: ставленники датских королей изгонялись с ключевых и, как правило, доходных мест в государстве, а на их место назначались… нормандцы и изредка саксы и англы. Годвину и многим его единомышленникам долгое время казалось, что именно он «ведет бой», но это было далеко не так.

Отступая, увиливая, притворяясь немощным и, порою, даже глупым, Эдуард делал свое дело незаметно для всех – и даже для Годвина!! – наращивая силу нормандцев в Англии. Он не спешил. Терпел. Набирался сил. И, наконец, решил нанести противнику первый серьезный удар. То был даже не удар, а демонстрация силы.

В 1048 году король Англии пригласил к себе в гости нормандцев. Те охотно приняли приглашение, прибыли на Альбион, удивились: как много на острове нормандского, родного, как много их соотечественников в ближайшем окружении короля! Приятная новость поразила иноземцев, порадовала, породила в их душах гордость и чванство. Некоторые из прибывших в Англию нормандцев уже тогда почувствовали себя в прямом смысле этого слова хозяевами острова.

Граф Евстафий по наследству правил Булонью и прилегающими к городу-порту прибрежными землями. Он был очень богат. Портовый город приносил ему большие доходы. Эдуард издавна относился к графу с симпатией. Став королем Англии, он выдал за него свою сестру. Евстафий в числе первых приглашенных приехал в гости к тестю. Свиту он взял с собой огромную. Прибыл на богатых кораблях в Кентербери. Вышел на берег, услышал родной язык, увидел родные лица нормандцев, вздохнул полной грудью:

– Какая хорошая страна, Англия!

Вместе со свитой тесть короля отправился в Дувр. Ехал он не спеша на походном коне и никак не мог успокоиться:

– Ну до чего же красивая страна!

В двенадцати километрах от Дувра граф Булонский слез с походного коня, надел кольчугу, боевой шлем, на котором торчали два длинных пера, взобрался в полном вооружении на рослого боевого коня, осмотрел свою дружину. Хорошие воины – нормандцы! Китовых усов, правда ни у кого больше не было, но граф-то в Булони один, значит ему, Евстафию, и китовый ус носить на шлеме.

В Дувр дружина вступила, как в побежденный город. Гулко цокали копыта тяжелых лошадей, гордо позвякивало оружие, жадные взгляды рыцарей блуждали по окнам домов, искали. Искали нормандцы добычу, позабыв, что город-то они не взяли штурмом или долгой осадой, а лишь вошли в него на правах гостей.

Рыцари выбирали дома по вкусу, слезали с коней и начинали раздавать хозяевам строгие приказы. В родном доме выслушивать приказы чужеземцев неприятно! Спесивый, гордый вид рыцарей жителям Дувра – а этим городом правил сам Годвин! – не понравился. Один из них отказался впустить непрошенного гостя в дом. Рыцарь, не слезая с коня, извлек из ножен меч, пригрозил им саксу. Тот оказался не из пугливых.

– Я тебя в дом не приглашал, – сказал он твердо. – Ищи приют в другом месте, где твой меч может сделать свое дело.

– Он сделает его здесь, – осклабился рыцарь и полоснул мечом по руке дуврца.

Тот не вскрикнул от резкой боли, стерпел, скрылся за дверью и через несколько секунд выбежал из дома с сыновьями, напал на рыцаря. Схватка была короткой. Хозяева убили окруженного со всех сторон воина и отправились домой. Дел у них было много.

В тихий Дувр пришла война.

Евстафию доложили о случившемся. Он злобно сдвинул брови, дрогнули усы на боевом шлеме.

– Вперед! – крикнул зять короля Англии, и буйный топот копыт тревогой отозвался в душах мирных граждан.

Дом строптивого англичанина нормандцы взяли сходу. Хозяина убил сам Евстафий, его рыцари учинили здесь настоящий погром, но этого им было мало. Они бросились на штурм соседних домов, взломали двери. Некоторое время горожане находились в состоянии шока: так неожиданно нагрянула на них беда! Но кровь родных, крик детей, отчаянный визг женщин быстро взбесили жителей Дувра. Отдав без боя свои дома на разграбление, они убегали от врага, собирались на площади. Инициатива боя была в руках нормандцев недолго. Горожане устроили засаду и дали настоящее сражение Евстафию и его рыцарям. 19 булонцев погибли, граф вырвался целым и невредимым из рук озверелого врага.

Зять английского короля поскакал, не жалея боевого своего коня, в Глочестер, где находился в те дни Эдуард Исповедник со своей свитой, почти полностью состоявшей из нормандцев. Кони у рыцарей особой стати. Высокие, упитанные, они легко несли тяжеловооруженных воинов по пыльным дорогам. Быстро скакали побитые рыцари. Евстафий не решался повернуться назад, посмотреть, как далеко погоня. Погони не было вообще. Жители Дувра хоронили родных, восстанавливали дома.

Граф Булонский прибыл в Глочестер, слез с усталого коня, снял шлем, на котором нервно телепались китовые усы, подошел, чувствуя непослушную дрожь в коленках, к Эдуарду, сказал:

– Жители Дувра напали на нас. Они убили девятнадцать рыцарей. Их надо наказать.

Король внимательно выслушал зятя и, прекрасно понимая, что тот почти все выдумал, позвал Годвина. Советник короля уже знал о случившемся, но он не догадывался, что поединок, который начался между ним и королем шесть лет назад, ведет не он, Годвин, а его соперник. Не раз сыну Вульфнота докладывали о том, что любимцы короля, нормандцы, пытаются убедить монарха низвергнуть с вершины власти саксонского графа. Сделать пытались это его недруги еще тридцать лет назад при Кнуте Могучем. Не удалось. И не удастся. Так думал Годвин перед встречей с Эдуардом. Король, не жалея красок, рассказал все, услышанное от Евстафия и, не дожидаясь ответа, повелел:

– Сурово накажи дуврцев за самовольство. Это твои люди. Они нанесли моему зятю кровную обиду.

Кто-то из присутствующих при этом разговоре мог бы улыбнуться. В самом деле, не смешно ли?! Тесть короля Англии должен был наказать своих соотечественников за то, что они отстояли свою честь в схватке с зятем короля Англии! Семейная распря. И впрямь можно улыбнуться. Но Годвину было не до улыбок.

Впервые за годы правления Эдуарда он получил от него хоть и несмертельный, но довольно-таки неприятный удар, за которым – это мог понять любой боец, любой политик – должны были последовать другие удары, более болезненные, а то и смертельные.

Какой план действий мог предложить Годвин своему сопернику, наступательный или оборонительный? Годвин решил наступать. Он попытался организовать суд с привлечением многочисленных свидетелей, заинтересованных лиц, потерпевших. Он был уверен, что король не откажет ему в этом.

Король отказал. Он нанес противнику второй удар!

Многие историки, рассказывая об этом эпизоде долгого противостояния двух бойцов – двух политиков – обязательно вспоминают нормандцев, которые, якобы, подстрекали Эдуарда, направляли, «вели» в тот момент его по сцене жизни. Очень расхожее мнение. И мало убедительное.

Эдуард Исповедник был не первым в истории человечества правителем, к которому прилипла эта «версия». Да, бывали на разных тронах в разные времена люди, явно слабые, нежелающие, неготовые, неспособные повелевать, править. Их «ставили», их «ставят» на эти троны люди сильные в надежде сотворить из своего правителя эдакую куклу в своих собственных руках. Порою подобные задумки удавались, но бывали в истории стран и народов случаи обратные. Кукла вдруг обретала свой голос, свое мышление и через некоторое время разрывала все нити, когда-то связывающие ее с «благодетелями», которые (и такое бывало в истории!) сбрасывались небрежной рукой вчерашней «куклы» на свалку, в могилы.

Но случались в истории человечества эпизоды, когда «кукле» выгодно было играть эту внешне невзрачную роль всю жизнь. Именно – роль. Именно – играть чисто внешне. Это нравится «зрителям», это радует «кукловодов». Они, гордые, живут в полной уверенности, что «кукла» подчиняется любому движению их души, их ума, не понимая, что существуют более глубинные течения жизни, которые порождают саму необходимость подобной «куклы», что она, «входя в роль», соглашаясь играть неприглядную роль, более соответствует той самой необходимости, движению жизни, чем ее «водители» по сцене.

Осознав это, войдя в роль, «кукла» превращается в истинного правителя, хотя внешне поведение ее остается прежним, и вся атрибутика сцены жизни и даже «кукловоды» остаются! Они с этакой гордой миной дергают за нити не по собственной воле или прихоти, а по воле своей игрушки, играющей с ними в очень интересную игру. «Я – король, а вы мои королята, как бы вы не изощрялись, какие бы ниточки не дергали». Таких гениальных артистов на тронах было немного, но они были. Жизнь короля Англии Эдуарда Исповедника является ярким примером того, что даже на вид невзрачные для столь ответственной должности «куклы» могут управлять теми, кто пытается управлять ими.

Годвина, имеющего непререкаемый авторитет могущественного политика, признанного борца за честь и достоинство Англии, первого советника, Эдуард Исповедник обвинил в открытом неповиновении и в мятеже. Возможно ли это?! Возможно, только лишь в том случае, если Эдуард был королем Англии, а не «куклой». Он и раньше имел к своему тестю весьма обоснованные претензии, но удар нанес по нему лишь тогда, когда почувствовал силу – нормандцев, которых сам же и собрал на Альбионе. Годвину велено было прибыть в Глочестер на Совет мудрых, состоявших, практически, полностью из нормандцев и подвластных воле короля людей. Сын Вульфнота понял, что его вместе со всей семьей приговорят к изгнанию. Гарольд сын Годвина поднял саксов на восточном берегу острова между Темзой и Бостонским заливом. Свейн сын Годвина собрал ополчение в Саверне и в Гаэльском пограничье. Три войска кратчайшими дорогами поспешили в Глочестер, где и соединились. Годвин отправил к королю посла, просил Эдуарда осудить действия булонцев и нормандцев.

Король, надеясь нанести противнику решающий удар, стал оттягивать переговоры, отправил людей в Нортумбрию и Мерсию, приказал правителям этих областей Сиварду и Леофрику привести в Глочестер ополчения. Англия находилась на грани гражданской войны. Кому она была выгодна? Нормандцам.

Сивард и Леофрик собрали людей, повели их на юг. Настроение в войске того и другого графов было невоенное. Да и сами правители Нортумбрии и Мерсии не хотели воевать против Годвина, к которому относились они, мягко говоря, недружелюбно по разным причинам. Да, Годвин вел просаксонскую политику, а в Нортумбрии и Мерсии саксов было не так много. Да, этот деятель, породнившись с древними европейскими родами, в любую минуту мог «протащить» на английский престол своего даровитого сына Гарольда, к которому даже Эдуард относился хорошо. Да, Годвин опасный соперник. Но нормандцы еще опасней! Теперь это стало ясно многим на Альбионе.

Королю доложили о настроениях в ополчениях, продвигавшихся из Нортумбрии и Мерсии на юг. Ситуация резко изменилась. Эдуард понял, что воевать против Годвина северяне не станут, и нашел в этой трудной ситуации великолепный ход. Он во всеуслышание предложил противнику перемирие до следующего Совета мудрых, который должен был состояться в дни осеннего равноденствия, то есть через несколько месяцев. Годвину ничего не осталось, как принять предложение, хотя, как мудрый государственный муж, он понимал, что время может сыграть с ним злую шутку, стать главным его врагом. Трудно судить-обвинять первого советника четырех королей Англии, но… почему он пошел на мировую? Потому что он, ко всему прочему, не верил в силу и способности короля, приучившего многих относиться к себе, как к больному малому дитяти, капризному к тому же.

Перемирие было объявлено. Напряжение борьбы спало, опасность, угрожавшая вождю саксов и его сыновьям, миновала. И саксы-ополченцы приняли решение разойтись по домам в полной уверенности, что они сделали святое дело. Но дела-то только начинались!

К осеннему равноденствию в войске Годвина осталось совсем мало людей, а Эдуард, объявив призыв на службу, собрал в Лондоне огромную армию, вновь почувствовал силу. Разве может так точно просчитывать свои ходы бессловесная кукла с синдромом избалованного дитя?!

Пришло время Собрания мудрых.

Эдуард приказал Годвину явиться в Лондон без людей и даже без вооружения! То был приговор, а не приказ. Король готовился нанести противнику смертельный удар. Годвин отказался выполнить требование явиться на Витан лишь с 12-ю свидетелями, готовыми подтвердить его невиновность.

Естественно, первый советник короля на Совете мудрых был приговорен к изгнанию, причем, в пятидневный срок. Хорошо подготовленный удар Эдуарда оказался нокаутирующим, но не смертельным. Годвин, не доверяя никому, собрался быстро и вместе с сыновьями Свейном, Тости и Гуртом и с женой Гюдой срочно отправился во Фландрию к тестю Тости графу Балдуину. Гарольд и Леофрик столь же поспешно прибыли в Бригстоу[9] и оттуда, не мешкая, вышли в Ирландское море курсом на запад.

Они спешили не напрасно. Эдуард Исповедник, не дожидаясь окончания пятидневного срока, послал в погоню за изгнанниками большой отряд во главе с саксом. Королю почему-то показалось, что именно сакс должен схватить вождя саксов, но в этом деле король допустил ошибку. Сакс не догнал сакса. Почему? Точно никто не знает. Вероятнее всего, потому что он был саксом.

Эдуард саксом был наполовину – наполовину он был нормандцем. Кем больше?

Все имущество Годвина и его детей король Англии раздал своим подчиненным – теперь сплошь нормандцам. Жену Эдит, дочь Годвина, бездетную горемыку, некоторое время трогать он не решался, хотя и не запрещал придворным издеваться над ней. Эдит страдала и как сестра, и как дочь, и как женщина. Удивительное то было создание! Удивительно терпеливое, спокойное, безропотное. Эдуарду надоело слушать язвительные о ней речи, и он… лишил ее всего имущества и насильно отправил в монастырь. Он бил уже наотмашь, как бьют в кабаках мужики.

В Англию бурным потоком устремились нормандцы. Не потеряв при этом ни единого человека, они оккупировали страну. Эдуард отдавал им высокие должности в стране и посты, в том числе и церковные. Монах из Юмиега Роберт стал архиепископом Кентерберийским. В Лондоне епископский сан получил нормандец. Саксонские прелаты и аббаты лишались приходов, нормандцы занимали святые места. Родственники Эдуарда по материнской линии чувствовали себя на острове, как дома. Земли Годвина и его сыновей передали нормандцам. Мирная оккупация Англии была прекрасно осуществлена королем, в талант государственного деятеля мало кто верил.

В 1050-1051 годах Англию посетил главный нормандец – дюк Вильгельм. Здесь его встретили как самого дорогого гостя, самого родного человека. Еще бы так не встречать своего соотечественника! Начальником гарнизона в гавани Дувра, нормандцем, было организовано великолепное пышное представление по случаю прибытия дюка Нормандии. В самом городе Вильгельм слышал только родную речь, немного даже удивляясь этому. Крепость Кентербери (крепостей было немного в Англии – эта сама лучшая) охранялась сплошь нормандцами. Это обстоятельство не столько удивило, сколько порадовало Вильгельма, который знал военное дело не понаслышке.

Эдуард встретил гостя с такой нежностью, будто это был его сын, вернувшийся после долгого путешествия в родные края. Он одарил его так, что даже самые богатые люди Альбиона охнули от невиданной щедрости: оружие, лошадей, собак, ловчих птиц… про золото и украшения можно и не говорить! Очень понравилась эта поездка дюку. Он был уверен, что Эдуард пойдет дальше, объявит его во всеуслышание престолонаследником. А разве не шло к этому дело?!

Страна находилась в руках нормандцев. Ею и править должен нормандец.

Ах, как ждал дюк Нормандии заветного часа! Как хотелось ему, чтобы Эдуард поставил последнюю точку, объявил его наследником престола Англии! Не дождался, хотя в разговорах с королем Вильгельм с присущей прямотой и дерзостью напоминал ему об этом. Король оставался самим собой. Юлил, притворялся, уворачивался от главной темы, мечтал о чем-то бестолковом вслух… Вильгельм, такой весь обласканный, покидал Альбион злой. Он не стал официально наследником английского престола. Эдуард Исповедник сделал все так, как хотелось только ему – Эдуарду.

Лишь неожиданная встреча с Ланфранком порадовала Вильгельма.

Ланфранк пришел к дюку сам, еще в Дуврской гавани. Как и зачем он оказался в Англии, никто толком сказать не может, но заговорил он с дюком с такой прямотой и откровенностью, что дерзкий по натуре Вильгельм даже опешил. До этого разговора он о своих тайных мечтах говорил лишь с королем Англии. Ланфранк сам сказал ему все, о чем он мечтал, начав с привычного, почти как в волшебных детских сказках, предисловия:

– Я человек бедный, но выслушай меня, и ты добьешься того, что хочешь.

Дюк удивленно промолчал, Ланфранк продолжал:

– Ты хочешь стать королем Англии, но тебя все боятся. Кто-то – как сильного соперника, кто-то по иным причинам, связанным в том числе и с твоим рождением. Это не страшно. Тебе повезло. Ты встретил на жизненном пути меня. Я помогу тебе жениться на Матильде Фландрской…

– Каким образом?! – спросил Вильгельм взволнованно, и один этот вопрос выдал его с головой.

Ланфранк заговорил увереннее:

– Женитьба на потомке двух могучих европейских родов поможет тебе стать законным основателем новой династии королей Англии. Да, Матильда – твоя кузина. Церковь против таких браков. Но я привезу официальное разрешение папы Римского на твой брак с Матильдой Фландрской.

Вильгельму было в то время 24 года. На полях сражений он одержал много блестящих побед, но разговор с монахом убедил его в том, что он еще не научился чему-то очень важному и полезному в жизни, чем Ланфранк владел великолепно. Дюк Нормандии отправился на материк, приор монастыря Бек вскоре исполнил свое обещание. Дела у Вильгельма пошли все лучше и лучше. Он женился на Матильде, был счастлив, как мальчишка. Он был спокоен в эти первые годы женитьбы, хотя дел военных и мирных у него не убавилось, а скорее наоборот. К тому же события на Альбионе развивались не так, как ему хотелось.

КУСОК ХЛЕБА

«В делах, касающихся царства, следуй стезей долга, как и подобает мужу праведному».

Махабхарата, Книга Лесная.

«Характер ошибок зависит от того, кем они сделаны. Только посмотрев на ошибки, можно узнать, обладает ли человек человеколюбием».

Конфуций.

К 1052 году в Англии произошла серьезная перегруппировка сил. Эдуард Исповедник, конечно же, остался королем, нормандцы продолжали укреплять свои позиции на острове, семейство Годвина находилось в изгнании, и, естественно, сам граф и его сыновья мечтали о реванше, готовились к будущим схваткам. Годвин, не обращаясь за помощью к графу Балдуину, тестю Тости, собрал во Фландрии сильную дружину, разбил лагерь неподалеку от порта Брюгге. В Ирландии не сидел сложа руки Гарольд, готовил войско. Но что армия! Тем более наемная. Сегодня я хочу воевать за тебя, завтра расхочу, если мало будешь платить. С наемным войском вторгаться в родную страну, даже если тебя там очень ждут, опасно. Настроение в таком войске может измениться в любую минуту – как погода весной.

Годвин знал это, знал он и другое: в чужой стране вооруженный гость долгое время желанным быть не может. Приехал, погостил, порадовался с хозяином встрече и, будь добр – будь мудр! – отправляйся в родные края. Граф находился, как говорят опытные кузнецы, между молотом и наковальней, но не это пугало его. Старый политик привык к такому положению, он мог долго ждать – если бы он был один. Но рядом с ним находился Тости, горячий, сумасбродный, неуравновешенный. Даже жена-красавица, дочь Балдуина, Роза, не могла погасить огонь в буйной душе его. В любую минуту он мог сорваться, натворить бед похуже той, что содеял другой сын Годвина, Свейн. Но поступок Свейна хоть и бросил грязную тень на семейство, поколебать авторитет отца не смог. Тости был опаснее старшего брата. Особенно теперь, когда Вильгельм женился на второй дочери Балдуина, и тем самым породнился с Тости. Не по душе был этот союз графа Фландрского с дюком Нормандии, который, как бы между прочим, между делом, внимательно отслеживал события в лагере Годвина близ Брюгге. Опальному политику такое внимание не нравилось. Он знал, что каждый его шаг известен и королю Англии, который повелел снарядить сорок боевых кораблей и приказал графу Гирфорду перекрыть подступы к острову.

Этот шаг короля говорил о многом. Почти два года хозяйничали нормандцы в Англии, казалось, они должны были стать полновластными властителями страны, а, значит, Эдуард мог больше не опасаться Годвина. Но он его боялся.

Одержав в предыдущем поединке прекрасную победу над графом, король Англии на некоторое время потерял контроль над собой, забыл о том, какие могучие корни есть у Годвина в Англии, какое могучее дерево может произрасти из них.

Засилье нормандцев привело к тому, что народ стал все чаще вспоминать об изгнанном графе и его сыновьях, да и англо-саксонская знать, и даны (а их тоже было немало), и бриттские племена все настойчивее проявляли недовольство и непокорность нормандцам и даже королю.

Эдуард чувствовал себя неспокойно. Свое преимущество он растерял. Противник быстро набирал мощь. Затянувшийся поединок продолжился. Флот Годвина вырвался из плотного окружения кораблей Гирфорда, устремился к Кенту, высадился на южном берегу Альбиона. Бросок графа был так неожиданней, что некоторое время Эдуард ничего не знал об этом.

Гарнизон Гастингской крепости, увидев знамя Годвина, открыл ворота, перешел на сторону графа. В тот же день опальный советник отправил в селения и города послов. Всюду их принимали с великой радостью. Надеждой светились лица людей. С оружием в руках шли они в Кент, вступали в войско Годвина.

Эдуард наконец-то узнал о грозной опасности, о зарождавшемся на юге страны урагане невиданной силы, повелел графу Рольфу, командующему крупным королевским флотом, уничтожить войско мятежника. Но Рольф не справился с задачей. Годвин перехитрил его, отошел на Певенсейский рейд, укрылся за скалами. Командующий королевским флотом пытался атаковать неприятеля, занявшего исключительно выгодную позицию, но разразился шторм, и Рольфу самому пришлось искать убежище. Старый Годвин перехитрил врага, ускользнул от Рольфа, отправился вдоль побережья на запад, соединился с сыновьями Гарольдом и Леофвином. Теперь уже не только воодушевление и желание потомков Генгиста и Горзы работало на Годвина, но и сила. Сила – великий тормошитель человеческих робких душ – делает людей уверенными и гордыми, щедрыми на самопожертвование и бесстрашными. Флот взял курс на восток. Годвин не спешил. Теперь время работало на него. Со всех прибрежных земель шли к нему люди, снабжали войско продовольствием, отдавали (силу они почувствовали!) заложников Годвину в знак верности.

Король пытался отразить страшный удар, направленный в сердце страны – в Лондон, посылал навстречу врагу отряды, они переходили на сторону восставших. Эдуард издал приказ жителям и гарнизону Сэндвича встретить войско Годвина с оружием в руках, держаться до последнего, не впускать мятежников в город. Жители не выполнили повеление монарха, открыли ворота!

Эдуард пытался собрать войско в северных и западных областях Альбиона, где англосаксов было совсем мало. Попытка не удалась. Флот Годвина, не встречая сопротивления, подошел к Темзе, остановился неподалеку от Лондона, бросил якорь у Соутварка, граф послал в столицу людей.

Жители Лондона поддержали его. Положение Эдуарда Исповедника… было ли оно катастрофическим, критическим? Ни в коем случае! Король Англии в тот момент чувствовал ситуацию, быть может, лучше, чем кто-либо из знаменитых политиков той эпохи, чем Годвин. И распорядился он своими возможностями великолепно.

В приемной палате Вестминстерского дворца собрал он военный совет. На нем присутствовали военачальники, графы и таны, правители областей, вельможи Англии, а так же графы и рыцари Нормандии. Эдуард сын Этельреда, потомок Альфреда Великого, сидел в строгом королевском облачении на королевском троне, и, даже люди, хорошо знавшие его, удивились: куда делась привычная инфантильность, как преобразился король, как напоминает он своих великих предков волевым взглядом, гордой осанкой?! Что случилось с ним?

С ним ничего не случилось. Он остался сам собой. Он был королем, избранным Советом мудрых, собранием Витана, который выбор делает по древним обычаям страны, пожизненный. Я король, а вы всего лишь мои королята. Вы можете говорить, я буду слушать и решать буду я.

Эдуард открыл совет строгой речью. В ней он высказал свое отношение к происходящему, назвав Годвина мятежником, изменником. Казалось, после таких слов король должен был дать приказ разгромить восставших, казнить предателей и бросить их в болото, но нет. Эдуард поступил иначе. После суровой речи он выждал некоторое время, затем спросил:

– Будем ли мы слушать изменника Годвина, который просит мира, или сокрушим его силой оружия?

Ну не странный ли боец, Эдуард, потомок Альфреда Великого?! Сидит на троне такой гордый, непреклонный, правой рукой важно держит скипетр, пальцами левой руки сжимает голову льва, вырезанного прекрасным мастером на подлокотнике трона. Я – король. А вы мои королята. Говорите, что нам делать в столь ответственный час – я буду решать. Я – король.

Он все прекрасно понимал! Никто – ни нормандцы, ни англосаксы, ни представители бриттских племен – не решились бы воевать против Годвина. В тот день Годвина вряд ли кто-либо смог бы одолеть в открытом сражении. Победа его мало обрадовала бы даже англосаксов, потому что не все из них доверяли человеку, который пережил четырех королей и дети которого по матери были датчанами; нормандцам – они составляли треть присутствующих на военном совете – поражение в битве сулило огромные беды. Сражаться с Годвином никто не хотел, но никто и не знал, как в столь сложной ситуации не проиграть поединок, свести бой к ничейному результату. Это знал Эдуард. Он мог бы в своем вступительном слове призвать людей сразиться с Годвином, мог бы предложить – сам! – дать ему возможность защищать себя на собрании Витана. Он не сделал ни того, ни другого. Почему? Потому, что он был вялым королем? Нет. Потому, что он прекрасно знал причины, из-за которых воевать с Годвином ненужно и невозможно было в тот день. И кроме того, граф знал уязвимое место Годвина и как можно использовать его в борьбе.

…Первым взял слово граф Винчестерский Альред. Он предложил выслушать посла Годвина.

Нормандец Роберт Кентерберийский – ставленник Эдуарда – вскочил с места и запальчиво произнес:

– Король Англии! Дай приказ идти на бой. Мы разгромим мятежников и казним их всех за измену.

Роберта поддержал Вильгельм Лондонский, тоже нормандец, тоже ставленник короля.

Что это было? Сговор короля со своими ставленниками или невольный, но очень тонкий ход епископа и аббата, после которого все пошло на военном совете именно так, как хотелось бы того королю? Кто знает? Хронисты на эти вопросы ответов не дают. Да они и не ставят их перед собой.

Медленно поднялся седой старик-гигант, дан Сивард, граф Нортумбрии, непримиримый враг Годвина. Не глядя на нормандцев, он жестким упрямым голосом осадил их, сказал:

– Если бы на реке стояли корабли нормандцев, мы бы не сидели здесь, уже строились в боевые колонны. Но там, – легким движением головы граф указал на окна, – наши соотечественники. Воевать с ними на радость нормандцам нельзя. За много веков даны и саксы слились в один народ…

Могучего старца слушали молча. Давно так прямо, без хитроумной суеты слов, не говорили люди о главном. Не боялись они этого главного, нет. Тому виной было нечто другое, может быть, человеческая тупость, глупость. Действительно, многие обитатели острова, тех его областей, куда втягивались в течение нескольких веков людские толпы из Дании, давно признали, поняли, смирились, свыклись с тем, что ни датчан уже нет чистокровных здесь, ни саксов, ни англов, ни бриттов… Но есть – даже не единая семья народов, но – единый народ! Не хотелось этого признавать какому-нибудь саксу, чудом сохранившему, как ему казалось, чистую саксонскую кровь первопроходцев времен Генгиста и Горзы. Потомственное чванство мешало, спесь. Саксонец я или не саксонец! А если я саксонец, то зачем мне нужен на родной земле какой-то дан!

А даны тоже пустили здесь крепкие корни, переплелись они в богатой земле Альбиона, и она – земля! – стала творить новую единую нацию – «альбионцев». Трудно это понять, признать простому человеку, жизнь которого бежит так стремительно на часах Земли! Но Земле понять это легко. У нее свои часы, свои заботы, связанные со временем.

– Надо выслушать нашего земляка, – Сивард, старец седой, сказал, – он будет говорить с нами на родном языке. Ему ведомы обычаи и законы.

Напряженное молчание уже готово было взорваться радостью великого прозрения. Сивард закончил речь словами:

– Мы должны выслушать его как земляки, но судить мы будем его как воины. Я так думаю.

И последовал взрыв!

Остервенело зашумели нормандцы. Почувствовав себя пусть не единым народом, но единой семьей народов, англосаксы (а лучше сказать, англо-саксо-дано-бритты) единодушно поддержали Сиварда, перекрыли яростным криком голоса нормандцев. Эдуард слушал их с видимым безразличием, затем, будто бы устав от шума, он поднял скипетр. Воины, приученные к дисциплине, умолкли.

– Введите посла, – торжественно объявил король, быстро погасив волну страстей.

Конечно же, это всего лишь версия. Основана она на тех событиях, которые медленно-медленно «вели» Альбион к ранней осени 1066 года, но ведь была в этой цепочке событий (не фактов, а именно событий), какая-то причинно-следственная, связующая нить. А, может быть, и не одна, а несколько нитей, взаимозависимых, но не исключающих друг друга, не прерывающих друг друга – не антагонистичных друг другу. Существование этих нитей, невидимых ни в один микроскоп, не ощущаемых ни одной душой простолюдина всех социальных слоев и ступеней, бесспорно. Другое дело, одна, отдельно взятая душа, которой вдруг причудилась сама возможность увидеть, ощутить эти нити! Она ведь может и ошибиться, а может в своей тяге к познанию себя очень близко подходить к тому, что человек назвал ехидным, скользким словом «истина».

Это всего лишь версия.

Эдуард Исповедник, может быть, несказанно обрадовался бы, узнав о том, что ему приписывается: «Надо же, а я и не думал, что я – такой! Жил, как мог, а говорят, я жил как хотел! Ха-ха!!» И такое возможно, и такое бывало: не было бы такого, не родилась бы в умах людей ссора по поводу того, кто же делает историю: Бог, случай, закон, личность, предопределенность… А почему родилась эта ссора? Потому что жили-были на этом свете люди, биографии которых так удачно вписывались в ход исторических событий, что невольно возникало довольно-таки аргументированное подозрение: «А не эти ли люди двигают историю и указывают ей направление движения?!»

Именно ход исторических событий на Альбионе во время правления короля Эдуарда Исповедника (Эдуардом Добрым его еще называли люди) и породил эту версию, хотя заядлые скептики могут лишь улыбнуться этак ехидно, как может улыбаться лишь истина «в первой инстанции».

Вошел посол, сказал после необходимых церемоний:

– Годвин идет не против короля, но против иноземцев…

И далее посол изложил просьбу Годвина, суть которой была чисто экономической: отмена приговора на изгнание, возвращение семье всех поместий и владений, места главного хранителя законов и преимуществ. В этом случае Годвин обещал распустить войска.

И только лишь! Победитель – а сына Вульфнота до этого момента можно было считать таковым! – вернул плоды победы королю. Одной лишь этой просьбой. Не странно ли? Ах, да! Годвин всегда отстаивал интересы народа, он не мог допустить кровопролития на родной земле, он мечтал лишь верой и правдой служить королю, – разве мог такой человек вести себя иначе, разве не победил он в этой схватке с Эдуардом?

Он ее проиграл подчистую. Хотя внешне все могло выглядеть иначе.

Началась игра. На военном совете король не сдержался и проявил-таки инициативу, посоветовав не поддаваться требованиям Годвина, хотя он вовсе и не требовал, а просил, и не военный совет, а короля! Эдуард переложил просьбу на совет. Никто не обратил на это внимания. Это был легкий, подготовительного характера удар. Тут же последовал второй ход Эдуарда, более мощный по своей разрушительной силе. Король лично попросил Сиварда не вести дальнейших переговоров, пока Годвин не распустит войска.

Граф Нортумбрии исполнил эту просьбу, добился принятия соответствующего решения военным советом. Ну, разве после этого кто-то рискнул бы назвать Эдуарда Исповедника вялым королем и никудышным политиком?!

Посол вернулся на корабль Годвина, доложил:

– Король отказал тебе в просьбе. Собрание Витана может состояться только после роспуска всех войск.

Годвин и сыновья призадумались: как быть дальше? На кого теперь будет играть время? На кого?

Вдруг взорвался Тости, закричал громоподобным басом:

– Король не хочет с нами говорить! Оружие решит…

– Молчи! – отцу с большим трудом удалось заткнуть рот среднему сыну.

Тости рычал, как разъяренный лев, его крепкое тело ломало, глаза лезли из орбит. Ему не дали подраться. А он так хотел. Годвин, успокоив его, направился по своим кораблям, чтобы погасить там страсти, вспыхнувшие именно после того, как люди услышали крик Тости. Но вдруг отец услышал настойчивый рокот сотен и сотен голосов:

– Гарольд! Наш Гарольд!!

То кричали воины королевских дружин, к которым смело пошел на переговоры граф Гарольд сын Годвина. Недаром его уважали и ценили соотечественники. Он мог очаровывать не только геройскими подвигами в битвах, но спокойствием, мудрой речью. В тот критический момент Гарольд отправился к воинам, уверенный, что они поймут его и не сделают ему зла.

И они поняли – они приняли его!

– Гарольд! Наш Гарольд!! – гремело нарастающее людское эхо.

Королю доложили о том, что отряды ополченцев и даже лондонская городская дружина перешла на сторону Годвина, и Эдуарду вновь пришлось отступать под напором опытного врага. Он сделал это с артистической грацией.

– Ах, моя родная Нормандия! – сказал король, по-детски всхлипывая. – Зачем я покинул тебя?! Зачем согласился править этой страной?!

Рядом стоял Сивард. Он спокойно смотрел на короля, думал о вечном, о высшей справедливости, которая – как ему казалось – должна была решить исход дела.

– К Годвину перешел еще один отряд! – кто-то вошел в зал.

– Ах, какой я несчастный! – Эдуард с болезненной гримасой упал на королевское кресло, побледнел, свесил голову, испуганно повел глазами, будто в предчувствии эпилептического приступа, и едва слышно – но так, чтобы было слышно! – выдавил: – Ступайте и правьте страной, как вам взбредет на ум! Я – устал.

Какая была сцена! Какой играл артист перед военным советом, перед седым Сивардом! Тот покинул короля, не выдержал – слишком проникновенно играл Эдуард. За графом последовали остальные: вожди Альбиона с гордым видом, нормандцы – с нескрываемым испугом, быстро ускоряя шаг.

Состоялось собрание Витана. Говорить о нем можно стенографически, но лучше – короче, собрание мало отличалось от предыдущего, когда семью Годвина отправили в изгнание, с той лишь разницей, что теперь некоторое преимущество имели сторонники опального графа. Именно так – некоторое преимущество. Именно поэтому графу удалось отстоять старшего сына Свейна, который, впрочем, и не нуждался в оправдании. Он – сильный человек – сам себя приговорил, он душою понял свою ошибку.

Когда-то, еще в раннем в детстве, полюбил Свейн девушку, и она его полюбила. Они долго ждали своего счастья, они его почти дождались. Но вмешались люди (или Время, или что-то, кто-то еще?) и счастье двух любящих сердец рухнуло. Девушку насильно отдали в монастырь. Не спросили, кто, кого и как сильно любит – отдали и не пожалели об этом. Так надо. Она сопротивлялась до последнего, до того момента, как за ней закрылась дверь монастыря. Дверь закрылась, и девушка смирилась. Такие бывают сильные женщины. Они сопротивляются до последнего. Но, проиграв бой со своей собственной судьбой, даже не с любовью, а именно – с судьбой, они остаются – сильными. Так надо. Надо смириться со своей судьбой. Великая сила. Женская.

Но Свейн был всего-навсего мужчиной. Он не мог быть таким сильным, каким могут быть только женщины. Он отыскал ее, «надругался над ней». И сам испугался содеянного, и она испугалась, заболела, умерла, даже в смерти своей не предав судьбу. Так надо.

Свейн не мог забыть ее, забыть свое преступление. Время шло по-разному: то медленно, то быстро. Если быстро оно бежало, думал он о ней чуть реже, но думал, страдал и выхода уже не искал, потому что его не было – ее не было. Если шло время медленно, то так страдал Свейн, что даже родные боялись его вида.

На собрании Витана он не оправдывался, рассказал все, как было. В том месте, где говорил о том, что ее насильно отправили в монастырь, голос невольно слегка возвысился, словно в недоумении: «Как же так, в монастырь и насильно?!» Но голос быстро опустился до грустной ровной высоты. Свейн ничего не просил, он понимал, что Витан не даст ему главного. Его приговорили к изгнанию.

Собрание началось хорошо и закончилось прекрасно для короля Англии. Его врагу не удалось отстоять сына. И, хотя Годвину вернули все отнятое, и он вновь стал помощником (и другом!) короля, Витан почему-то постановил уважить просьбу короля и обязать Годвина выдать двух заложников (сына и внука!) и отправить их к дюку Нормандии!!!

Это была самая великолепная из всех побед Эдуарда Исповедника. Совсем недавно могучий и авторитетнейший граф Сивард говорил на военном совете о том, что даны и саксы стали одним народом, а теперь совет Витана принял решение, совершенно недопустимое с точки зрения логики самого же Сиварда! Причем тут Вильгельм Нормандский? Какое он имеет отношение к внутренним делам английского королевства?! Его подданные – еще собрание Витана не закончилось! – бежали без оглядки к портовым городам, садились на корабли и отправлялись на материк. Здесь, на Альбионе, в их помощи никто не нуждался… Некоторые хронисты, описывая этот замечательный «бег» нормандцев, увлекаются в порыве патриотических чувств и пытаются уверить читателей, что в те дни остров покинули почти все нормандцы. За редким исключением. Но это не так!! Эдуард Исповедник выиграл схватку. Нормандцы в Англии остались. Многие сохранили посты и преимущества. Хотя значительное их число действительно бежало на материк.

Оказавшись в безнадежном положении в тот момент, когда почти вся лондонская рать перешла на сторону Годвина, Эдуард теперь мог праздновать победу, отправив родных Годвина к дюку Нормандии.

Годвин, однако, не считал себя побежденным. И это его в конечном итоге погубило. Даже после собрания Витана он не понял, что бой ведет король. Не поняли этого и многие знатные люди, а те, кто понял, промолчали, не желая портить отношения с Эдуардом. Но почему?! Почему никому на собрании Витана не показалось странным решение отдать заложников Вильгельму.

Может быть, потому что решение не было странным? Обычай брать и давать заложников существовал в тот суровый век чуть ли не во всех уголках земного шара. Ничего странного в решении Витана нет. Есть только одна версия, объясняющая этот факт: Эдуард Исповедник правил страной Англией лишь по своему усмотрению, и никто об этом не догадывался.

Впрочем, дела в семействе Годвина пошли в гору. Эдуард, казалось, забыл о мятеже тестя, внешне был приветлив и добр к нему. Но только внешне! Он был хороший игрок, умел ждать. Он знал наверняка, что дождется того единственного момента, который поставит точку на затянувшемся поединке между ним и Годвином.

И он дождался.

Прошло не более двух лет с тех пор, когда собрание Витана вернуло Годвину и его семье все почести, должности, владения. За это время резко выдвинулся Гарольд. Король все чаще приглашал его к себе, советовался с ним, а, может быть, присматривался к нему. В Вестминстерском дворце всегда было людно: монахи и просители, графы и бароны, торговцы с материка, привозившие на остров редчайшие христианские «ценности», прочий люд постоянно приходил на прием к королю, не скупившемуся на разного рода религиозные дела. Иной раз даже спокойные люди взрывались от негодования, видя, как государственная казна разбазаривается, как король, слепо доверяясь любому пилигриму с материка, отдает ему крупные суммы денег за какой-нибудь амулет.

Однажды король созвал высшую знать на пир. До начала торжества, еще днем, словно бы чувствуя выгодное дельце, в Вестминстерский дворец прибыл торговец с красивым сундуком. В огромной прихожей короля столпился люд. Увидев сундук, один друид спросил у продавца:

– Что это?

– Ценнейшая вещь! – воскликнул проныра-купец. – Я приобрел его по великому случаю всего за три тысячи фунтов серебра и, думаю, король купит его у…

– Крепость на реке Гомбер превратилась в развалину! – запальчиво крикнул сидевший в углу тан. – Воины разбежались, давно не получая жалования, а ты ходишь к королю со своими безделицами.

– В сундуке изображение Бога нашего. Оно защитит страну лучше любой крепости, лучше армии, – упрямо молвил торговец Богом. – Король это знает.

В кабинет Эдуарда прошел Гарольд. Все умолкли, глядя с уважением, а кто-то – со страхом, а торговец – с нескрываемым подобострастием на благородного молодого человека.

У Гарольда было несколько важных дел, он начал с главного:

– Государь мой, – сказал он. – На ремонт крепостных стен Лондона необходимо выделить из казны три тысячи фунтов серебра, на ремонт крепости у реки Гомбер…

– Что ты говоришь! Купец привез из далекого Рима редчайшее изображение Бога нашего Иисуса Христа. Я не могу не купить эту драгоценную вещь.

Дальнейший разговор мало чем интересен. Эдуард, приблизив к себе Гарольда, вел себя с ним точно так же, как и с отцом: изворачивался, прикидывался чуть ли не ребенком, чистым, наивным и добродушным, быстро уставал, если граф упрямо доказывал свою правоту, и – очень часто! – оставлял последнее слово за собой, хотя не всегда высказывал его сам, предоставляя возможность делать это, например, казначею. В тот день три тысячи фунтов серебра перекочевали в карман пронырливого торговца.

– Самое древнее изображение в мире! – восхищался король. – Великолепный подарок для нового храма! Но как же я устал, как устал. Пора заканчивать дела. Объяви об этом людям.

Под вечер в ворота королевского дворца въехала огромная свита семейства Годвина. Эдуард услышал шум копыт, спросил испуганно графа Мерсии Леофрика:

– Что за войско ворвалось в наш мирный дворец?

– Годвин прибыл. Победитель, – скупо ответил граф, не скрывая раздражения, и добавил: – Он очень хочет показать свою силу.

– А я хочу отдохнуть, – произнес король. – Объяви прибывающим на пир, что я плохо себя чувствую и на пир выйти не смогу.

– Государь мой! – Леофрик хотел возразить повелителю, тот мягко перебил его:

– Я болен. Зачем делать себе и своим подданным плохо? Передай Годвину, что я прошу его и сыновей разделить со мной скромную трапезу.

– Значит, остальные гости… – граф был слишком прямодушным, чтобы понять тонкий психологических ход.

Эдуард выслушал пламенную его реплику о том, как грустно будет пирующим без короля, и тихо сказал:

– Поспеши исполнить мой приказ.

Годвин с сыновьями прибыл к королю в плохом настроении. Лет ему еще было не так много, чтобы называть себя почтенным старцем, но годы, проведенные во дворце, хозяевами которого являлись разные люди, дали о себе знать. И беды сыновей тревожили с виду спокойного Годвина. Он все делал для сыновей, быть может, больше, чем любой отец на земле. Он мечтал, чтобы они сделали в жизни еще больше. Но Свейна приговорили к изгнанию, Тости поражал и пугал отца взрывной, неуправляемой силой. Гарольд, конечно же, радовал своими талантами, но слишком он верил в человечность, в высшую справедливость, что для крупного политического деятеля, как считал Годвин, являлось обузой, Леофрик и Гурт еще не проявили себя ничем, хотя и были не без задатков… Старым выглядел граф Годвин, разбитым. Он устал от бесконечных суетных дел. Отдыхать же ему было некогда, опасно.

В приемном покое, под тяжелым балдахином, стояли два кресла. В них сидели король и граф Годвин. За креслами стояли сыновья. Эдуард, недовольный, раздражительный, приказал словно бы нехотя:

– Вина хочу!

Гарольд подошел к столу, взял кубок, развернулся, понес вино, споткнулся, но – цепкий он был воин! – устоял, не расплескал вино, подал его повелителю. Тости громко усмехнулся. Он ненавидел Гарольда за то, что брат так быстро пошел вверх. В семье рождалась распря. Годвин не хотел этого. Он попытался все превратить в шутку.

– Одна нога помогла другой, – сказал он, скупо улыбаясь. – Так и братья должны помогать друг другу.

Эдуард, казалось, не обращал внимания на все, что делалось рядом. Он спокойно пил вино из кубка, о чем-то думал, уставившись в темное вино. Но он ждал. Он постоянно ждал. Несколько долгих лет. Десять лет. И он дождался, встрепенулся вдруг, повернул голову, посмотрел печальными, набухшими как-то очень быстро глазами на Гарольда и Годвина и с чувством произнес:

– Так бы и мне помогал сейчас бедный Альфред, если бы ты, Годвин, не убил его.

Сердце дрогнуло у доброго Гарольда. Он взглянул на отца. Тот мрачно покраснел, напрягся, задрожал от возмущения.

– Эдуард, ты же знаешь, что я этого не делал. Зачем же ты постоянно обвиняешь меня… – молвил старик.

– Нет у меня любимого брата Альфреда! – король готов был разреветься от горя.

– Пусть подавлюсь я этим куском хлеба, если есть моя вина в гибели твоего брата! – крикнул Годвин – сыновья смотрели на него.

Он поднес ко рту руку и вдруг дернулся, в ужасе уставился на кусок хлеба, тряхнул головой – очень вяло, словно бы в полном бессилии, хотел перевести умоляющий взгляд на детей, не смог и упал на пол. Гарольд был уже около него. Он понимал боль отца. Никто никогда не предъявлял Годвину прямых доказательств его участия в том грязном деле. Но… как часто Гарольд ловил ехидные взгляды врагов отца, как часто подначивали они короля. Тот слушал, слушал – ему, казалось, даже приятно было слушать этот говор злых людей. И ждал. И дождался.

– Божий суд! Бог рассудил нас!! – с этакой философичной грустью изрек король и жестко бросил в пространство: – Унесите его. Я так устал.

Затем Эдуард поднялся с кресла, поставил кубок на стол и пошел плавной, словно тень гения, походкой в свои покои. Ничем не выдал он радости победителя, хотя победа его была полной: Всевышний поверг своей волей, наказал Годвина за тяжкий грех.

Слишком много таких побед одержал король Англии за годы правления…

Поверженный Годвин поднялся с постели так и не смог. Через пять дней он скончался.

Смерть заклятого врага – что может быть радостней для бойца, для политика? Издавна существовала в разных странах поговорка, смысл которой заключался в том, что проблема умирает с человеком. Не стоит отвергать и опровергать эту поговорку. Она родилась не сама по себе. И столь живучей она оказалась неспроста.

«Нет Годвина, не будет такой сильной английская партия», – мог ли так думать Эдуард Исповедник? Конечно же, мог. Но, еще не все жители узнали о кончине графа, а королю уже доложили о том, какие люди посетили семью несчастного и что говорили собравшиеся возле тела Годвина.

Сам Бог рассудил старых врагов, вынес приговор «виновному». О куске хлеба, которым подавился первый советник короля, слух пронесся по Лондону мгновенно. Казалось, люди должны были внять строгому гласу Бога и возненавидеть человека, повинного в гибели несчастного Альфреда. Но нет. Бог даровал людям право думать. И они думали, вспоминали все сделанное Годвином для Англии, для Отечества, смотрели в лицо умершего и повторяли друг другу шепотом:

– Какая добрая улыбка у графа! Умирающие с такой улыбкой не могут быть причастны к убийству. Не могут.

Не могут – и все тут.

Эдуард быстро разгадал смысл упорного шепота: народ остался с Годвином. И не только народ. Старый недруг Годвина граф Мерсии Леофрик, воскликнул, взяв руку покойного:

– Вся жизнь твоя была отдана счастью Англии и ее народа. Мы часто бились с тобой. Но сейчас я плачу… как англичанин.

У тела покойного в тот миг остались только Гарольд, Гурт и Леофрик. Они смотрели на Годвина и скупо молчали. Наконец, Леофрик сказал:

– У тебя, Гарольд, будет много врагов. Ты это знаешь. Знай так же, что я твой друг. Я поддержу перед собранием Витана ходатайство о признании твоих прав на графство Эссекс.

Покойный Годвин улыбался. Он делал все возможное для счастья сыновей. Два могущественных рода Англии заключили безмолвный союз у его тела. И мертвый граф улыбался. Ему было хорошо. Он не знал, что ждет его сыновей, что ждет Англию, и это хорошо, что мертвым не дано знать о делах тех, кто идет вслед за ними по сцене жизни. Иначе Годвин не улыбался бы блаженной улыбкой отправившегося на заслуженный отдых человека.

Пусть мертвые улыбаются. Пусть все мертвые улыбаются. Они имеют на это право. Все. Без исключения. Хотя бы потому, что, кроме Бога, никто из смертных, не знает и никогда не узнает той меры, того критерия, которые позволяют с точностью до бесконечно малой ошибки определить, кто же достоин, а кто не достоин улыбки мертвого.

Никто не знает этой меры и не узнает. И это хорошо – мертвым улыбка к лицу.

Гарольд упал на колени, обнял колени старика Леофрика.

ОШИБКА ГАРОЛЬДА

«Ван не является подлинным Ваном, потому что он бездействует, не потому что он не способен».

Мен-цзы. Древнекитайский философ. V-IV вв. до н.э.

«Гораздо труднее остерегаться скрытого врага, чем явного».

Агафий. Византийский историк. VI в.

Леофрик сдержал слово, Гарольд стал восприемником отца, был провозглашен графом Эссекским. Свое прежнее графство он передал Альгару, с кем совсем недавно находился в непримиримой вражде. Этот шаг молодого талантливого государственного деятеля говорил о многом: Гарольд не хочет распри на родной земле, он мудр и незлопамятен, он готов идти на компромисс, в ущерб себе, лишь бы в стране царили мир и согласие, процветание и спокойствие.

Гарольд был слишком гармоничным для столь напряженного, негармоничного времени. Этот вывод кому-то может показаться необоснованным, опрометчивым и необъективным. Этот приговор может оскорбить, как соотечественников – современников Гарольда, так и любого человека доброго сердца, но… что такое гармония в государственном смысле слова? Это – мир, это – справедливость. Гарольд в своей политике исходил именно из высшей справедливости и огромного желания примирить народы, пустившие на Альбионе могучие корни, сроднившиеся с землей Альбиона, но не породнившиеся друг с другом. Сын Годвина мечтал породнить народы, обитавшие на острове, или хотя бы примирить их. Зла он не хотел никому.

Гармония – это мир. Война – это дисгармония, хотя часто она служит средством достижения мира, гармонии. Не странно ли устроен мир? Не странно ли устроена гармония, к которой добраться можно лишь дорогами дисгармонии? И можно ли оправдать средства достижения цели – гармонии? Никто не знает, задавал ли себе подобные вопросы Гарольд, но решая даже самые путанные государственные проблемы, он искал средства, прежде всего, мирные, и только в исключительных случаях брал в руки оружие, вел войска в поход, бился с врагами не щадя себя. С каждым годом, с каждым днем его авторитет в стране возрастал.

Эдуард Исповедник относился к нему благожелательно, поощрял все его действия, чрезвычайно высоко оценивая сына Годвина как мудрого тонкого политика. Со стороны могло показаться, что с годами король медленно уходил от дел государства, передавая бразды правления Гарольду. Но это было не так. Эдуард продолжал свою игру, ни на секунду не упуская из виду самые важные дела.

Он все прекрасно понимал! Он видел, с какой грустной миной покинул Лондон брат Гарольда Тости, чувствовал, что этот буйный человек никогда не примирится с ролью второго человека в семье ли, в роде. Гарольд, получив права на графство отца, мог бы передать свое графство Тости. Он этого не сделал, понимая, что резкое возвышение их рода может всколыхнуть недовольных.

В 1054 году умер датчанин Сивард, правитель Нортумбрии, оставив после себя малолетнего сына Вальтеофа. Богатую область передали Тости. Эдуард не возражал, отправив Гарольда усмирять валлийцев.

Тот первым делом предложил противнику миром закончить дело, но, получив отказ, одержал блестящую победу, заключил с валлийцами договор о неприкосновенности границ, построил мощную систему укреплений, прибыл в Лондон в ореоле славы. Эдуард Исповедник принял победителя с благодарной улыбкой. Он не мешал возвышению первого советника и даже искренне радовался этому. Хочется тебе славы и авторитета, хочется власти – бери ее. Мне не жаль. Только вот брат твой, Тости, худо правит в Нортумбрии: нарушает обычаи, обложил огромными, непосильными налогами население, без суда, по своей воле и прихоти, расправляется с недовольными… Как бы в Нортумбрии не вспыхнул пожар.

Крут и жесток, беспощаден был Тости. Нортумбрийцы терпели его выходки, надеялись, что брат Гарольда угомонится. Нет! Тости казнил нескольких человек. Чаша терпения переполнилась. Люди направились в Йорк говорить со своим правителем. Большая толпа плохо вооруженных нортумбрийцев в тот день еще не думала о войне – сначала нужно было поговорить с Тости. Но правитель, узнав о том, какая огромная толпа приближается к замку, сел на быстрого коня и ускакал от греха подальше, как нашкодивший школяр. Бегство правителя разозлило народ. Окружив Йорк, люди ворвались в замок, перебили друзей и соратников Тости, захватили казну, склады с оружием. Через несколько часов многоликая, неуправляемая толпа, получив оружие, превратилась в организованное, пусть плохо обученное, но готовое драться войско. Безоружная толпа – это толпа. Настроение у нее меняется хаотично, в любую минуту она может с неистовым ором броситься на штурм любого бастиона, но вдруг под воздействием какой-либо силы, а то и крика, а то и визга, отпрянуть назад, рассеяться, развеяться, как труха соломы под порывом ветра. Безоружная толпа – это хаос. Вооруженная толпа – это уже не хаос. Это огромная сила, которую, впрочем, далеко не все вожди могут использовать.

Нортумбрийцы, почувствовав тяжесть мечей и дротиков, копий и луков в руках, первым делом собрались на большой совет. Говорили недолго. Лишили Тости полномочий правителя Нортумбрии, объявили его вне закона, избрали правителем Моркара сына Альгара. Моркар собрал войско и выступил против Тости, разгромил его в быстром сражении, погнал на юг.

Брат Моркара Эдвин обратился за помощью к валлийцам, те с удовольствием вступили в его войско наемниками, присоединились к нортумбрийцам.

И только теперь король решил заняться проблемой Нортумбрии, послал туда Гарольда. Очень вовремя: пламя войны полыхало там вовсю.

Гарольд имел прекрасное войско, кроме того у брата Тости было много людей, опытных, вооруженных. Но первый советник короля воевать против соотечественников не стал, предложил им переговоры. Он и в этом сложном деле остался верен своим принципам, своей конечной цели: счастье и процветание сограждан. Нортумбрийцы приняли предложение. Ни у кого из тех, кто присутствовал на переговорах, не было ни малейшего сомнения в том, по чьей вине вспыхнула война, но с какой страстью, с каким тактом пытался Гарольд доказать правоту Тости! Нортумбрийцы с уважением выслушали первого советника короля, но отвергли все его попытки примирить их с бывшим правителем.

– Мы родились свободными, – заявили они. – Мы воспитывались в свободе. Несправедливости, жестокости мы не потерпим. Передай это королю.

Гарольд исполнил просьбу нортумбрийцев, закончил дело миром. Все – воины и мирные жители, знать и простолюдины – были благодарны ему за то, что он не поддался искушению силой оружия решить спор, а интересы страны поставил выше интересов своего рода, своего брата, в лице которого он приобрел заклятого врага. Тости уехал во Фландрию, на родину жены.

В семействе Годвина разгорелся огонь войны, пока еще никому невидимый, но очень опасный для всех обитателей острова. Как относился к Гарольду и к Тости Эдуард Исповедник? Можно ли сказать или даже предположить, что король мог служить своего рода ветром, раздувающим пламя внутрисемейной распри? Нет! Он был мудрее. Он делал свое дело… ничего не делая!

Эдуард, если не знал наверняка, то чувствовал душой, что внутренние распри среди народов Альбиона неизживны, что справиться с этим тысячелетним злом не способен ни он сам, ни Гарольд, никто из соотечественников… Никто из соотечественников. Может быть, Эдуард Исповедник был слишком слабым, невоинственным человеком, чтобы так отчетливо, так зримо увидеть Альбион в широком тысячелетнем срезе истории и сделать этот вывод слабых людей – вывод верный. Может быть, правы те, кто называет его слишком вялым и слишком неподходящим королем в столь ответственный период истории, но стоит повториться, многие ходы его, как политического деятеля и короля могущественного государства, были глубоко продуманы и взвешены.

В конце 1065 года Гарольд в одном из доверительных разговоров поднял неоднократно обсуждаемую с королем тему заложников, своего брата и племянника, которые находились уже около 15 лет в Нормандии в замке Вильгельма сына Роберта Дьявола.

– Они должны вернуться на родину, – сказал первый советник.

– Ты прав, – согласился король и замолчал.

– Страдает моя мать, хочет видеть сына, – продолжил Гарольд. – Я решил отправиться в Нормандию, к Вильгельму.

Эдуард лишь устало поднял глаза.

– Я обязан это сделать.

Ну да, конечно! Авторитет сына Годвина достиг апогея, многие на Альбионе, вспоминая его отца, сравнивая их, говорили кто-то с гордостью, кто-то с завистью, а кто-то со страхом, что Гарольд превзошел Годвина в умении разрешать сложные проблемы, исходя из принципов высшей справедливости… Высшая справедливость! Высшие человеческие добродетели! К ним стремится все живое. К ним тянутся злые и добрые, старики и дети, матери…

Мать Гарольда около пятнадцати лет не видела сына. Всесильный Гарольд, для которого, казалось, не существовало в решении государственных задач никаких преград, просто был обязан решить эту наполовину семейную, наполовину государственную проблему, и все его друзья прекрасно знали, что от того, как завершится это дело, зависит многое в судьбе Гарольда и всего Альбиона.

– Пошли кого-нибудь в Нормандию, – словно бы нехотя произнес Эдуард, которому прекрасно было известно, сколько самых знатных послов побывало за эти годы у Вильгельма.

– Это бессмысленно, – сказал Гарольд. – Мне нужно ехать самому.

Эдуард задумался. Часто в подобные минуты он так уставал, что лицо его болезненно бледнело, дыхание учащалось, разговор прерывался на неопределенное время. Но в этот раз Эдуард успел сделать дело. Он вздохнул:

– Не запрещаю тебе, но и согласия не даю. Вильгельм тебя ненавидит. Он хитер, как лиса, беспощаден, как лев. Он очень сильный и опытный враг. Пошли кого-нибудь другого. Я боюсь за тебя.

Гарольд, не проигравший за свою жизнь ни одного сражения, сделавший так много полезного для страны, для соотечественников; Гарольд, имеющий беспрекословный авторитет на Альбионе; молодой, сильный Гарольд, услышав эти слова, твердо заявил:

– Я поеду сам. Это мой долг. Я верну брата и племянника на родину.

Лицо Эдуарда покраснело, король учащенно задышал, выдавил с отеческой лаской:

– Будь осторожен, он очень опасный противник. – И добавил, уже едва слышно: – Я так устал…

Сцена была разыграна великолепно! Граф Гарольд покинул покои короля в полной уверенности, что выполнит свой сыновний долг и вернет заложников на родину, в объятия родных и близких.

Но… была ли эта сцена?

Нормандские летописи рассказывают о том же событии, о том же разговоре короля и первого советника несколько иначе, о чем зафиксировано на знаменитом Байекском гобелене[10] – огромном ковре, сотканном, по одной версии, женою Вильгельма Нормандского Матильдой Фландрской, а по другой – тоже Матильдой, но женою Генриха II, внука Вильгельма.

Нормандцы представляли дело так.

Бездетный Эдуард Исповедник, в поисках наследника престола останавливает свой выбор на двоюродном брате, дюке Нормандии Вильгельме, и обещает ему королевство. В 1065 году он приказывает графу Гарольду: «Отправляйся в Нормандию, подкрепи обещание!»

На Байекском ковре, сохранившемся до наших времен в прекрасном состоянии, ничего не сказано о заложниках, о противостоянии на Альбионе английской партии и нормандской партии, о выдворении любимцев Эдуарда Исповедника с острова в 1052 году, но не стоит винить кропотливых мастериц, соткавших руками и душами своими великолепный ковер, чудесное произведение искусства, пережившее самих мастериц, и тех, кого запечатлели они на своем гобелене. Мастерицы ни при чем. Они за факты не отвечают. За факты отвечают те, кто приказал им писать так, а не иначе.

Между прочим, нормандские летописцы, повествуя о дальнейших событиях на Альбионе, не ставят под сомнение сам факт подобного разговора между королем и графом Гарольдом.

Но Гарольд уже собрался в путь.

Он взял с собой лучших своих воинов, а так же свору собак и несколько соколов и прибыл в порт Бошам. Здесь в церкви он долго молился, просил Иисуса Христа о безопасном плавании.

Покинув церковь, Гарольд с соколом в руке отправился на берег моря.

Почему-то у графа в тот день было замечательное, веселое настроение. Перед отплытием путешественники хорошо пообедали. Игристое вино, вкусная пища, задумчивый шепот волн, легкое покачивание кораблей в нескольких метрах от берега, шумные возгласы крепких, молодых воинов, приятные лица. Гарольд чувствовал себя самым счастливым человеком. На некоторое время он даже забыл о том, зачем они здесь собрались.

Слуга напомнил ему о деле.

– Хозяин, пора отправляться в путь, – сказал он. – Корабли готовы к отплытию.

– Корабли – игрушка рокового ветра, – молвил веселый Гарольд. – Но мои кормчие справятся с любым ветром. Верно я говорю?!

– Верно, Гарольд!

Гарольд залпом осушил кубок вина, поднялся из-за стола под легким, сооруженным на скорую руку, навесом, посадил на левую руку любимого сокола, подошел к берегу, крикнул, обращаясь к друзьям, к морю:

– Соколы и охотничьи собаки – это знак того, что мы плывем в Нормандию с миром.

– Мы с миром плывем! – подтвердили друзья и, подобрав туники, пошли вброд по отмели на корабль.

Море спокойно шлепало мелкой волной о борт боевого судна, свежий ветер набирал силу, словно бы повинуясь воле Гарольда, его желанию поскорее добраться до цели.

Матросы занялись каждый своим делом. Один из них установил мачту, другой поднял якорь. Гребцы вставили в уключины весла. Слуги, оставшиеся на берегу, с нескрываемой завистью смотрели на красивое боевое судно, на разноцветные щиты, прикрепленные по всей длине планшира, на парус, вздувшийся под напором ветра. Не спеша разгоняясь, словно важная птица, полетел корабль по волнам моря. На мачту забрался наблюдатель, посмотрел на родной берег, махнул рукой оставшимся на Альбионе, отвернулся от них и стал внимательно разглядывать морские дали впереди по курсу корабля. В тот век даже столь короткое путешествие через пролив могло закончиться печально для любого смельчака. Морские разбойники, хоть и поутихли к тому времени, хоть и меньше их стало, все же могли внезапно появиться на пути графа Гарольда, у которого, ко всему прочему, был еще и личный враг, семейный – Тости. Долгое время он не слышал о нем ничего. Но даже редкие сведения о брате говорили о том, что Тости затаил на него обиду.

Наблюдатель всматривался вдаль, удивлялся спокойствию графа Гарольда, сам успокаивался, не догадываясь о самом страшном враге, который, набирая злобную силу, уже летел к проливу, туда, где бежал по морю одинокий корабль первого советника английского короля.

Шторм налетел на путешественников внезапно. Матросы делали все, чтобы спасти корабль, спастись самим. Буйный ветер отнес судно к местечку Сен-Валери. Воины Альбиона победили в этой схватке с морем, но не успели сойти на берег, как оказались в окружении крупного отряда графа Гюи, вассала дюка Нормандии.

Гарольд с соколом в руке пошел навстречу воинам Гюи, пытался начать с ним мирный разговор. У меня сокол мира на руке, я приехал на материк с благими намерениями, мы никому не желаем зла. Так он хотел говорить с ними. Но у жителей прибрежной полосы Бретони и всей Франции, испытавших на себе весь ужас трехвековой, непрекращающейся ни на день борьбы с морскими разбойниками – викингами, – появился к тому времени очень жестокий, негостеприимный обычай: все, что выбрасывало море во время штормов на берег, становилось полной собственностью местного хозяина, который мог делать с добычей все, что ему захочется. Суровый обычай. Но – море! Как часто оно приносило местным жителям горе, смерть родных и близких! Как часто викинги – эти злобные дети северных морей – уничтожали на побережье селения, города, постройки, здания, оставляя после себя огонь и пепел, слезы и неизживную беду матерей.

Море кормило, море ласкало. Море губило. Люди не могли спокойно относиться к налетам викингов, обиделись на море, и родился столь жестокий обычай в здешних краях.

Знал ли об этом Гарольд? Может быть, и знал, но он верил в свое красноречие, неотразимое на Альбионе, в своего сокола мира, и в охотничьих мирных собак. Он был слишком гармоничным человеком, и ему нравилось быть таким.

– Вы являетесь нашей добычей! – нагло крикнул командир отряда. – Следуйте за нами в Бюрэйн, в замок нашего хозяина, графа Гюи.

Гарольд с соколом в руке, в окружении друзей, последовал в замок. Хозяин, граф Гюи, встретил его в мрачной большой комнате, сидя на высоком кресле. Первый советник короля Англии смотрел снизу вверх на гордого надменного человека и пытался объяснить ему, что он случайно оказался в его владениях, что отправляется он к дюку Нормандии по важному делу и требует отпустить его во избежание всевозможных неприятностей. Граф Гюи перебил Гарольда:

– По древнему, не мной заведенному обычаю, ты являешься моим пленником, моей добычей.

– Добычу берут победители после сражения, – пытался возразить Гарольд. – Меня случайно выбросило море…

– Море ничего не делает случайно! На все воля Божья. Я брошу всех вас в темницу! – голос графа Гюи был жестким.

Гарольд наконец-то понял в какую страшную попал беду, задумался.

– Я могу сделать с тобой все, что мне захочется: пытать, даже убить тебя, даже продать в рабство! – злобно сверкнули глаза хозяина замка, и сын Годвина покорно промолчал, хотя рядом стоявшие воины графа Гюи могли заметить, как дрожат в бессилии его крепкие руки, как напряглось все его тело, приготовилось к прыжку, к смертельной схватке за честь.

– Уведите пленных, – рявкнул хозяин.

– В темницу? – спросил начальник стражи.

– Нет, пока в комнату для пыток.

Гарольд уже решил, что никаких пыток не будет, что лучше он голыми руками бросится на врага… но благоразумие все же взяло верх: пленники покорно прошли, окруженные стражей, в указанное помещение.

Эту грустную для Гарольда историю нормандские и саксонские источники описывают по-разному, что вполне понятно и объяснимо, но и та и другая «заинтересованные стороны» не могут проигнорировать неопровержимые факты, которые – как бы они не были интерпретированы – говорят гораздо больше, чем того хотелось бы тем или иным хронистам.

Долго и разными путями шли навстречу друг другу два совершенно непохожих человека, наконец, судьба свела их, началась, если так можно выразиться, неравная дуэль. Почему неравная? И кто был явно сильнее в той схватке?

По происхождению, по занимаемому положению в обществе Гарольд и Вильгельм были приблизительно равны. Хотя некоторым может показаться, что по этому показателю английский граф находился в более выгодном положении, даже оказавшись пленником графа Гюи. По образованности и начитанности, пожалуй, он тоже превосходил своего противника. Одержанные на Альбионе победы говорили о том, что как полководец он ничуть не уступает дюку Нормандии, хотя тому приходилось выводить свои войска на поля боя гораздо чаще. В государственных делах Гарольд проявил незаурядные способности… Так может быть, у него и было преимущество? Нет! Преимущество перед схваткой имел дюк Нормандии, потому что… Гарольд был слишком гармоничным.

Гармония – это прежде всего мир. Мир в себе, в сердце своем, и вне себя. К миру стремилась душа Гарольда, искала пути к миру, находила их. Мир – это прежде всего доверие: к себе самому, ко всем окружающим тебя людям. Без доверия мир невозможен. Без мира гармония нарушается. Без гармонии нет доверия – этого удивительного средства сочленять несочленимое, примирять непримиримое. Внутренний мир Гарольда был настроен на постоянный поиск этого средства достижения «внутреннего мира» в окружающей его действительности. Такие люди рождаются редко. Таким людям редко удается жить в гармоничном соединстве с миром людей, с миром вещей. Такие люди редко побеждают. Это – опыт истории. Гармония – если ее и удается воссоздать в каком-либо пространственно-временном поле бытия – быстротечна, как молния…

Жизнь – это прежде всего стремление всего сущего к гармонии.

Дюк Нормандии был слишком раздраженным человеком, чтобы стать гармоничным. Кроме того, он слишком любил побеждать, доказывать, убеждать. Даже если когда-нибудь он вдруг подумал бы о гармонии, то она предстала бы в его воображении не как некое положение в том самом пространственно-временном поле бытия, но именно как стремительное действо, борьба, движение. Жизнь – это прежде всего стремление побеждать, нацеленность на победу; постоянное желание носиться по полю бытия в поисках побед делало Вильгельма чрезвычайно опасным противником.

Жизнь в движении, в ускорении. Даже не в скорости. Но в ускорении. Движение, ускорение требует колоссальной энергии от тех, кто мечтает жить в постоянной готовности встретить на любом повороте, извороте любое препятствие и преодолеть его, используя любые средства. В том числе и доверие, если оно поможет… жить.

Преимущество у Вильгельма было огромное, но Гарольд этого не замечал.

Впрочем, пока он вообще ничего не замечал, кроме понурых друзей своих, уже почувствовавших беду. Они стояли в комнате для пыток и мечтали лишь об одном: как сообщить на родину о случившемся?

А в это время из Бретони в Нормандию скакал, не жалея коня, вооруженный всадник. Солнце катилось, быстро розовея, на запад. На восток скакал конь. Лучи вечернего светила били в бритый до макушки затылок всадника, он чувствовал тепло, погонял коня плеткой. На постоялом дворе его встретили уважительно, накормили, спать уложили, коня напоили.

Спал он всего три часа. Разбудили его, вскочил он в седло боевого скакуна, тот резко взял в галоп. Днем он уже был у Вильгельма. Тот, узнав прекрасную для себя новость, вскрикнул так обиженно, будто обидели его любимую жену Матильду:

– Как он мог пленить первого советника моего двоюродного брата, короля Англии Эдуарда Исповедника?!

Артистизмом Вильгельм Нормандский не обладал – в отличие от короля Англии, но в тот день он сыграл свою роль великолепно! Дюк искренне возмущался, шумно шагал по залу замка в Руане, топал уже изрядно потолстевшими ногами, махал могучими руками, не единым движением не выдавал огромной радости, бесившейся у него в груди:

– Граф Гюи, мой вассал, содеял мне зло! Как он посмел пленить моего гостя?!

Долго бушевал Вильгельм, наконец, надоело ему это дело, он быстро остыл и подобрел:

– А ты молодец. Я награжу тебя. Ты будешь счастлив. А сейчас скачи с моими людьми в замок Гюи. Надо вызволить графа Гарольда из плена.

Повеление Вильгельма было исполнено, хотя граф Гюи сделал это с большой неохотой, давая понять пленникам, что в следующий раз он не уступит их даже Господу Богу.

Гарольд спокойно отнесся к его словам, сел на коня, посадил на руку сокола, и кавалькада нормандцев и англичан, возглавляемая Гюи, поскакала навстречу солнцу. Бывшие пленники посматривали на бритые затылки нормандцев и добродушно ухмылялись: зачем они так некрасиво бреют головы? А воины Вильгельма, в свою очередь, то же самое с тем же чувством думали об англичанах, которые затылки почему-то не брили, зато отращивали пышные усы, совсем уж непонятно для чего. Хорошее настроение было у всех. Гарольд скакал в центре своих лучших воинов, думал, глядя на бритые затылки, о странных обычаях у разных народов и не догадывался, какую коварную ловушку готовит ему судьба.

Конечно же, все, что случилось в том путешествии с английским графом, можно назвать кознями и хитростями Вильгельма Нормандского. Во всем, мол, виноват Незаконнорожденный. Он и шторм придумал в проливе, и корабли отнес во владения графа Гюи, и обычаи суровые ввел, и все остальное спланировал с точностью до той клятвы, которую дал ему первый советник Эдуарда Исповедника… Конечно же, во всем, что случилось с Гарольдом, можно обвинить коварного Вильгельма, но благоразумный Гарольд, человек государственного ума, куда смотрел, о чем думал?

О доверии он думал – вот беда.

Не доверял бы он людям – не случилась бы с ним та беда. В конце 1065 года нашей эры отправился он в Нормандию. За полторы тысячи лет до этого путешествия английского графа сказали мудрые люди Древней Индии, древней Греции и Древнего Китая чуть ли не одновременно (и независимо друг от друга), что человек по натуре зол. В те же самые времена другие столь же мудрые люди в тех же странах сказали, что человек по натуре добр. Кто из них был прав? Кто из них зол, кто – добр? И те, и другие были добрыми людьми, и сказали и те, и другие истину.

А разве такое бывает, чтобы два противоположных суждения об одном и том же предмете, были верны. Бывает. Когда речь идет… о человеке, который зол и добр одновременно. И если государственному деятелю нужно в своей работе исходить из того, что человек по натуре зол, то творцам нужно исходить из того, что человек по натуре добр. И тогда всем будет хорошо. Гарольд, граф Английский, потому и совершил роковые для себя ошибки, что часто он был добрым, доверчивым по отношению к человеку.

На черном красавце-коне скакал во главе кавалькады Гюи. У замка Иу встречал сам дюк Нормандии Вильгельм. Высокий, богатырского сложения, темноволосый – седина еще не подкралась к его голове – он приветствовал гостей и в их лице страну Англию и короля Эдуарда. Он был доброжелателен и спокоен. Могучий конь под ним стоял спокойно.

Гарольду достался норовистый скакун, непослушный. Таким бы только мчаться по полю под свист ветра, под жесткий перестук копыт и не останавливаться. С трудом удержал крепыш Гарольд своего коня, внимательно слушая дюка Нормандии, уже в этой первой встрече расположившего к себе гостя. Да, Вильгельму свыше даровано было это необходимое для крупного политика качество: он умел производить на людей впечатление. Гарольд поверил ему, сказал столь же доброе ответное слово, в котором, однако, все присутствующие заметили гордость и чувство собственного достоинства.

Духовник дюка Нормандии наблюдал за этой сценой с интересом. Он знал давние и заветные мечты Вильгельма, и сейчас, когда всем стало доподлинно известно, что Эдуард Исповедник долго не протянет, он с таким потаенным, тщательно скрываемым чувством безусых юнцов и дотошливых женщин следил за событиями, за действиями Вильгельма и – к удивлению своему! – не находил в них ни единого ложного движения. Дюк Нормандии вел себя естественно!

– Нам пора в Руан! – крикнул он всем, кроме графа Гюи, на которого он просто не обращал внимания от переполнявшей его душу радости.

Владелец замка Бюрэйн, не скрывая обиду, повернул черного красавца коня и в сопровождении горстки телохранителей ускакал в Бретань.

Вильгельм, облаченный в богатый плащ, уступил первое место в строю графу Гарольду, и опять застучали копыта по уставшей траве. Настроение у всех было прекрасное. В Руане гостей ждал прекрасный прием и щедрое угощение.

Гарольд, славный победитель честолюбивых сильных валлийцев, и Вильгельм, покоритель Мэйна, были достойны друг друга. И это они понимали. И понимали это все присутствующие на пиру. И поэтому так весело и беззаботно было в тот день, и в тот вечер в замке Руана. Настоящее веселье беззаботно, как ветер. Настоящее веселье – удел молодых, пожилым – оно утеха, старцам – работа.

Стариков в тот день в Руане не было, и пожилых – тоже. И мудрых не было на пиру у Вильгельма Нормандского. Только – молодые, веселые.

Гарольд сидел рядом с Вильгельмом и рассказывал ему о своем приключении, удивляясь грубым и бесчеловечным обычаям бретонцев.

– Бретонцы досаждают и нам! – повторил несколько раз дюк Нормандии, внимательно слушая гостя, и наконец предложил ему полувопросом: – А не объединиться ли нам, чтобы нанести удар по войску графа Конана? Он осадил в замке Дол моих рыцарей.

– Мы их освободим! – воскликнул Гарольд, и все сидевшие рядом – пышноусые саксы и бритоголовые нормандцы – гаркнули в разнобой:

– Мы освободим их!

Пировали хозяева и гости до поздней ночи. А утром они уже строились в походные колонны.

– Мы освободим их! – то здесь, то там слышались грубые спросонья голоса.

Лесными дорогами, пересекая покатые холмы, поля, переходя вброд реки, шел сводный отряд рыцарей Вильгельма и воинов Гарольда к небольшой, на вид безопасной реке Коуеснон. В том месте, где река впадает в море, стоял на возвышении монастырь святого Михаила.

Под стенами монастыря, в тени, люди почувствовали усталость от долгого перехода, но отдыхать было нельзя. По команде Вильгельма нормандцы спешились и первыми отправились по песчаному склону к воде. За ними последовали воины Гарольда. Брод находился у самой дельты реки. Тяжеловооруженные рыцари, подняв щиты над головами, вошли в воду, и вдруг песчаный берег зашевелился, будто тело громадного чудища, уставшего млеть на солнце. Сверху вниз пошел плывун в реку, наваливаясь рыхлой, влажной массой на людей, на коней. Рыцари – и те, на которых давил песок, и те, кто стоял в безопасности, – онемели от ужаса. Лишь Гарольд не спасовал, бросился на помощь нормандцам.

– Мы освободим их! – зло шептал он сам себе, вытаскивая из песчаного плена рыцаря, уже простившегося – от страха! – с жизнью.

Крепкой была хватка графа. Он вытащил рыцаря, взвалил его, очень тяжелого, на плечи и по зыбкому телу проснувшегося зверя вынес несчастного в безопасное место, опустил на траву, повернулся, ни слова не говоря, к реке и быстрым шагом побежал на помощь второму рыцарю.

Даже Вильгельм – могучий воин, что и говорить! – удивленно покачал головой: ох, и силища у Гарольда.

Подвиг английского графа расковал души воинов, в стремительном порыве бросились они на помощь оказавшимся в беде, спасли всех и через некоторое время форсировали водную преграду в безопасном месте.

Граф Конан, наблюдавший с высокого холма неподалеку от замка Дол этот быстротечный бой с рекой, понял, на что способны воины врага, и бежал подальше от Гарольда и Вильгельма.

– Мы освободили их!! – кричали радостно саксы и нормандцы, а удачливые полководцы решили продолжить поход и взять город Реннес, куда устремился граф Конан на соединение с сильным отрядом, находившемся в крепости Динан.

Город Реннес взять сходу не удалось. Но на осаду времени да и желания у Гарольда и Вильгельма не было. Дюк Нормандский решил использовать в этом деле верное старое средство. Приказал воинам забросать город горящими факелами.

В кольчугах до колен, в шлемах с носовыми пластинами, напоминавшими черные клювы каких-то странных птиц, рыцари быстро справились с несложным заданием: огонь занялся моментально.

Граф Конан понял, что отстоять город не удастся, взобрался на стену, взял в руки копье, повесил на острие ключи, протянул вперед оружие.

– Он сдается! – крикнули окружавшие Вильгельма рыцари.

Дюк Нормандии пришпорил коня, поскакал к крепости. Гарольд остался на месте, с улыбкой наблюдая приятную для любого победителя сцену. Тяжелый конь Вильгельма вздымал вечернюю пыль, она, пропитанная багровым светом, неохотно укладывалась на землю. Унылые люди стояли на стенах и башнях крепости. Они проиграли бой. Надежд у них не осталось никаких. Но надежда у них была! Они с волнением смотрели на Конана, на ключи от города, трепетавшие осенним листом на острие копья, и надеялись.

Гордые победители стояли на небольшой возвышенности в полумили от крепости, смотрели на спокойный ход боевого коня и мечтали о том, чтобы дюк лишил поверженного врага всех его надежд. Странные они люди – воины разных стран и эпох! Взрослые люди. Рыцари. А думают о детском, о слишком детском, о ключах, подрагивающих на кончике копья.

И победители, и побежденные думали в те быстрые мгновенья об одном и том же. Защитники крепости прекрасно знали, что если Вильгельму не удастся с первого раза гордым, легким жестом снять своим копьем с копья Конана ключи, то им же, горожанам, будет хуже: страшен в злости, в гневе дюк Нормандии! Рыцари Вильгельма и воины Гарольда… впрочем, поздно заниматься думами, конь дюка прогромыхал по деревянному мосту, поскакал вдоль стены к тому месту, где позвякивали тихонько ключи на острие копья.

Граф Конан выпрямил руку, Вильгельм, не замедляя хода, протянул вперед копье, подцепил ключи, круто развернулся и поскакал к своим. Нормандцы и саксы успокаивали себя: «Это хорошо, что он такой ловкий, что ему удался сложный трюк. А то во гневе он много горя принес бы нам!» Так утешают себя люди, потерявшие последнюю надежду.

Столь быстрая победа над бретонцами порадовала союзников. Они отправились в Байекс[11]. Настроение у всех было отличное. Граф Гарольд несколько раз пытался завести разговор о главной цели своего визита. Возбужденный удачей Вильгельм добродушно перебивал его:

– В Нормандии для друзей делают все. Ты мой друг. Ты доказал это в боях. И я докажу, что моя щедрость безгранична. Вперед, в Байекс!

Уже в этих диалогах мудрый политик смог бы заметить одну важную деталь: дюк Нормандии все чаще давал понять, впрочем, ненавязчиво, негрубо, что он выше Гарольда. Да, они во многом были равны, хотя «звание» коронованного дюка Нормандии могло выглядеть несколько предпочтительнее в европейской табели о рангах тех времен «званию» графа и первой должности в Англии, которую по праву занимал Гарольд. Да, Вильгельм одержал значительно больше побед – он больше и дольше воевал, хотя первые же победы, одержанные Гарольдом, говорили о высочайшем полководческом даровании этого человека. Да, оба они не являлись представителями древних европейских родов… Можно много говорить о том, что Вильгельм и Гарольд были очень близки по тем показателям, по которым оценивалась в ту эпоху личность. И сам дюк Нормандии до взятия крепости Динан всем своим поведением словно бы подчеркивал это равенство. Он был очень естественен. И сейчас, когда шумная кавалькада приближалась к Байексу, где свершилось важнейшее для двух людей событие, Вильгельм оставался внешне тем же добрым хозяином, готовым щедро отблагодарить своего боевого друга. Он не играл! Он был самим собой. Но в тоне, с каким говорил с Гарольдом, и в гордой осанке, и в движениях всадника опытный политик должен был заметить перемену. Дюк Нормандии становился хозяином положения. Гарольд упустил этот момент, не обратил внимания на командные нотки в поведении дюка. Может быть, он и заметил эту перемену, но не придал ей значения. В самом деле, имеет же право любой человек, победитель, быть хозяином в своем доме!

По пути в Байекс был привал: ночь догнала воинов. На роскошной поляне, спускавшейся к извилистой реке, они остановились, разбили лагерь. Вильгельм и Гарольд отдыхали в одном шатре. Утром – еще роса не спала с разнотравья пологого склона, зажатого древней дубовой рощей, – воины проснулись, дюк Нормандии и английский граф вышли из шатра, и Вильгельм сказал:

– Ты сейчас убедишься в моей дружбе.

Граф Гарольд осмотрел поляну, удивился: здесь каждый был занят своим делом: кто-то собирал шатры и палатки, кто-то готовил пищу, кто-то подносил к шатру Вильгельма оружие, шлемы, кольчуги.

Холодная вода лесной реки взбодрила, разогнала вместе с шумными брызгами усталость и сомнения, зародившиеся было у гостя. Поднялись к шатру. Там уже все подготовили к торжественному ритуалу посвящения в рыцари. Нормандцы и саксы становились друг против друга в строй.

Дюк Нормандии сказал:

– В боях против бретонцев наши друзья, саксы, доказали, что могут сражаться по-рыцарски. Поэтому я с великой радостью совершаю обряд посвящения в рыцари моего славного друга графа Гарольда и всех его воинов.

И опять в голосе дюка чувствовалось некое превосходство над гостями, над сыном Годвина. Хотя легкомысленный человек мог этого и не заметить. Граф Гарольд заметил наконец стремление Вильгельма показать свое превосходство. Первому советнику английского короля стало тревожно на душе. Впервые за все дни, проведенные рядом с дюком Нормандии, он вспомнил слова Эдуарда Исповедника: «Он коварный, он ненавидит тебя».

А Вильгельм тем временем взял со стола боевой меч, вручил его Гарольду, громко продекламировал:

– Вручаю тебе меч и посвящаю в рыцари.

После этого, посвященный в рыцари должен был преклонить колено и дать во всеуслышание клятву рыцаря. Гарольд рыцарем не был, но сражался он не хуже любого рыцаря своего времени и никогда раньше не жалел, что не является рыцарем. Но как гость он не мог отказаться от предложенной чести. Он сделал все, что полагалось при посвящении любого воина в рыцари.

Вильгельм подарил ему богатую перевязь с серебряными бляхами, украшенное значком копье, прекрасный шлем и надежную кольчугу до колен, которую он лично помог одеть своему другу Гарольду, сказав при этом негромко:

– Мы умеем быть друзьями, не так ли?

– О, да, Вильгельм, благодарю тебя!

Затем обряд посвящения в рыцари прошли воины Гарольда. Дюк Нормандии при этом проявил завидную щедрость, наградив всех гостей великолепным оружием, добротными доспехами и боевыми конями: а всем было известно, как любил Вильгельм коней, как дорожил каждым из них… Щедрость подкупает. Гарольд видел восторг в глазах саксов и нормандцев, и слова Эдуарда вылетели у него из головы. «Слишком мнителен старый король», – подумал первый советник, а затем по такому важному в жизни каждого воина случаю Вильгельм дал великолепный пир. То был даже не пир – но торжественный обед на берегу извилистой реки. На следующий день воины отправились в путь. До Байекса оставалось совсем немного. Гарольд пытался завести разговор о брате и племяннике. Вильгельм, ни в чем ему не отказывая, менял тему разговора, направляя ее в нужное ему русло.

– Мы же с тобой друзья, мы – рыцари! Ты – рыцарь, и я рыцарь. Я от тебя ничего не скрываю. Я тебе помогу в любой беде. И ты мне поможешь в любом деле, ведь так?

– Да, Вильгельм, это так, – подтверждал Гарольд.

– Чтобы ты не сомневался в моей искренности, скажу тебе о главном, – продолжил Вильгельм. – Однажды, когда Эдуард еще жил в Нормандии, он сказал мне, что, если он вдруг станет королем Англии, то завещает престол только мне одному.

Дюк на некоторое время замолчал, как бы ожидая реакции собеседника. Гарольд, ошарашенный столь неожиданным откровением, промолчал. Вильгельм пошел в атаку:

– Воля короля для меня – закон. Но, ты сам знаешь, какие ожидают меня трудности в Англии. Без помощников мне не обойтись. О своем брате и племяннике ты можешь не беспокоиться. Ты поможешь мне, я помогу тебе.

Только теперь все стало на свои места, роли окончательно распределились между этими двумя людьми. Вспоминая заплаканные глаза матери, которая уже более десяти лет не видела родного сына и внука, Гарольд чувствовал величайшую ответственность перед ней и всем своим семейством, и перед соотечественниками: он обязан вернуть заложников на родину, вырвать их из лап коварного нормандца.

– Да, мы с тобой друзья, – буркнул Гарольд, стараясь скрыть свои чувства.

– Это воистину так!

Вернуть на родину заложников нужно было во чтобы то ни стало по многим причинам. В противном случае позиции семейства Годвина в Англии пошатнулись бы. И авторитет первого советника – тоже. «Пошли кого-нибудь другого в Нормандию», – говорил Эдуард Исповедник, наверняка зная, что Гарольд его не послушается. Теперь Гарольд понял собственную грубейшую ошибку и многое другое. Теперь он стал относиться к больному королю иначе.

В Байекс они прибыли в тот же день. Все – и рыцари, и горожане, и слуги, и Гарольд – заметили возбужденное состояние Вильгельма. Таким он был перед свадьбой: энергичным, стремительным, непослушным. Он гнал себя и людей к известной одному ему цели, торопил всех, хотя некоторым – в основном ленивым и мудрым – могло показаться, что спешка излишняя. Вильгельм умел спешить и убеждать ленивых и мудрых в своей правоте.

Гарольд в те быстрые минуты, часы находился в каком-то странном состоянии. Никогда ранее такого с ним не бывало. Он чувствовал, что нужно срочно изменить свое поведение, найти ответные ходы, контрмеры или уж хотя бы надежно защитить себя от коварства дюка Нормандии. Но найти эти ходы ему было просто некогда: такой быстрый темп задал Вильгельм в Байексе. Гарольду удалось поговорить со своим младшим братом. Тот выглядел очень хорошо – внешне. Но, оставшись наедине с Гарольдом, он честно признался в том, что не верит в удачу.

Граф успокоил его:

– Я увезу вас из Нормандии.

На том разговор был закончен, и уже через несколько часов гости во главе с Гарольдом были приглашены в тронный зал.

Первый министр Англии вошел в огромное помещение и застыл от удивления: на высоком троне, с парадным мечом в руке восседал крупный человек – Вильгельм, дюк Нормандии. Гордым жестом он подозвал к себе Гарольда. Тот подошел, встал рядом с троном, осмотрел зал: все бароны Нормандии, все знатные рыцари, воины-саксы стояли в напряженном молчании, ждали. Вильгельм поднял свободную от меча руку, произнес речь о том, какого верного боевого друга нашел он в лице графа Гарольда. Дюк умел словом возбуждать людей, вызывать в их душах и сердцах полное к себе доверие.

– Я готов поклясться между двумя этими святыми раками в том, что сделаю все для своего друга, о чем бы он меня не попросил. И так будет. А сейчас мой друг Гарольд во всеуслышание поклянется в том, что он обещал помочь мне стать королем Англии после смерти Эдуарда Исповедника. Мы – рыцари. Наше слово нерушимо.

Гарольд, услышав эти слова, с трудом сдержался от крика, так плохо было у него на душе. Вильгельм еще раз осмотрел всех и голосом победителя повторил:

– Сейчас Гарольд даст клятву.

И Гарольд сын Годвина, произнес над святой ракой клятву:

– Я клянусь, если так угодно Богу, по мере своих сил оказывать помощь дюку Вильгельму занять английский престол.

– Да будет так! – провозгласил громогласно дюк Нормандии, встал с трона, подошел к раке, снял с нее покрывало, и все присутствующие ахнули: в раке лежали собранные со всей Нормандии святыни, почитаемые христианами.

Нарушить такую клятву мог только самоубийца. Гарольд внешне остался спокойным, ничем не выдал своего состояния. В тот же день он возобновил разговор с Вильгельмом о заложниках. Дюк Нормандии резко изменился, похолодел.

– Конечно же, друг мой, я выполню свое обещание и освобожу Хакона, – сказал он. – Но Ульвнадр останется в Нормандии в знак верности нашей с тобой дружбы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ГАРОЛЬДА

«Нет на свете людей, которые так редко слышат правду, как короли».

Бартоломео де Лас Касас. Испанский историк. XV-XVI вв.

«Во всеобщей пользе лежит истина».

Мо-цзы. Древнекитайский философ. V в. до н. э.

Граф Гарольд стоял на корабле, прислонившись к мачте, жадно вглядываясь в морскую даль. На душе у него было неспокойно. Поездка в Нормандию закончилась крайне неудачно. Уже после данной над святыми мощами клятвы состоялась еще одна беседа Гарольда с Вильгельмом, который в порыве радостных чувств сказал:

– Чтобы закрепить наш договор, ты должен укрепить замок в Дувре, вырыть колодец и сдать замок моим людям. Затем надо выдать твою сестру замуж за одного из моих баронов, а самому тебе жениться на моей дочери. Она еще совсем юная, но через год-другой станет прекрасной девушкой. Обещаешь это сделать?

– Обещаю. – Граф Гарольд полностью проиграл дипломатическую схватку своему грозному сопернику и более того: последнее обещание явилось, по сути дела, государственной изменой, предательством Родины и всего того, что делал для Альбиона Годвин и он сам.

Ветер гнал корабли по мелкой волне пролива на северо-запад. Гарольд, тяжело вздыхая, смотрел вперед, туда, где должны были вот-вот появиться очертания родной земли. Он не хотел и не мог предать Англию. Но обещание и клятвы, данные им, стоили многого. Недолго он был в Нормандии, общался с рыцарями, но успел понять их могучий корпоративный дух, их веру в свои идеалы, не всегда понятные таким людям, как Гарольд. С рыцарями драться тяжело. Ошибок они не прощают. Английский граф нашел в Нормандии не верных друзей, но смертельно опасных, сильных врагов. Ему было совершенно ясно, что ни одного из данных Вильгельму обещаний он исполнять не будет, что интересы Родины для него превыше всего. Он не боялся мести. Но он не догадывался, какую бурю породит нарушение клятвы в душах и сердцах рыцарей Нормандии, Бретани, других областей Франции, где рыцарский дух, как могло показаться несведущему человеку, почти угас. Он, действительно, тлел в душах потомков тех, кто ходил в походы под знаменем Карла Великого, но не угас, и любое неосторожное движение, любое дуновение ветра могло всколыхнуть великий пожар.

Вдали показалась узкая, вибрирующая полоска суши. Настроение быстро улучшилось. Вид родной земли гнал от него душевную скорбь. Берег быстро приближался, проявились дома и улицы Дувра. Гарольд увидел наблюдателей на башне и успокоился.

На берег он вышел уверенный в том, что все будет хорошо. Но вдруг тревога вновь закралась в его душу. В окнах домов граф увидел печальные лица дуврцев. Так же печальны были встретившие их в гавани, редкие прохожие на улицах.

Не долго думая, Гарольд вскочил на коня и поскакал в Лондон. Первым делом он прибыл к Альреду, всеми уважаемому в стране человеку, вошел, весь пропыленный, в его тихую келью, упал перед старцем на колени и рассказал все, что случилось в Нормандии. Он искал помощи, искал истину и надежду.

Альред слушал его, не перебивая. Что творилось в душе у священника, можно лишь догадываться. Он понимал всю меру его ошибки, догадывался о том, что ожидает этого человека в недалеком будущем, и должен был найти в создавшемся положении верный ход. Гарольд умолк, с надеждой посмотрел Альреду в глаза. Тот задал ему несколько вопросов, уточняя самые необходимые для него детали. Гарольд успокоился, отвечал ровным голосом. Альред задумался, уверенно произнес:

– Ты дал клятву, находясь под принуждением. Я имею право снять эту клятву. Именем Бога я избавляю тебя от клятвы, данной Вильгельму, запрещаю данной мне властью держать ее…

Затем старец пожурил Гарольда за опрометчивые шаги, после чего оба они помолились. Тяжелое бремя взвалил на свои старые плечи Альред! Но он не пожалел об этом, потому что Англии в тот момент нужен был Гарольд, как никто другой. Так думал Альред.

Граф простился с ним и отправился в загородный дворец, где находился больной король. Эдуард Исповедник встретил гостя с бодрой улыбкой, приподнялся с постели под балдахином, едва слышно – был он совсем слаб, – произнес:

– Ты убедился, что я был прав?

– Да, государь. Ты мудрее меня.

Гарольд сказал это искренно. Слабеющий король улыбнулся. Ему нравился сын Годвина. Он всегда отличал его от других своих родственников, близких и дальних, ценил в нем благородство и бескорыстие, ум и смелость, огромное желание успокоить людей, успокоить Англию, сделать ее сильной. Только в спокойствии ли сила?

На лице Эдуарда проявилась усталость. Он посмотрел на Гарольда, улыбнулся, сказал:

– В день святого Иннокентия состоится обряд освящения Вестминстерского аббатства. Мне удалось закончить строительство. Я могу уходить в иной мир спокойно.

Гарольд промолчал.

На строительство Вестминстерского аббатства была израсходована значительная часть государственных средств, и это в то время, когда крепости стояли разрушенные временем, а воины разбегались из-за малого жалования. Вестминстерское аббатство поражало изыском форм и размерами: ничего подобного на острове никто не строил.

– Даже римляне удивились бы, – почему-то сказал король.

А Гарольд почему-то вспомнил прекрасные крепости в Нормандии и свое обещание Вильгельму укрепить замок в Дувре.

– Я очень рад, что ты прибыл. Теперь есть кому передать скипетр державы… – вздохнул король.

– Не говори об этом, мой государь! – воскликнул добросердечный граф, хотя он мог бы воскликнуть и другое: «Почему же ты не сказал эти слова до моей поездки в Нормандию?! Все бы было иначе». Он не сказал этого умирающему человеку. Он был слишком добр.

– Я устал, Гарольд. Мне нужно отдохнуть.

Вестминстерское аббатство было освящено 28 декабря 1065 года в день святого Иннокентия.

СМЕРТЬ ЭДУАРДА ИСПОВЕДНИКА

«Государь, который действует единственно по внушению любимцев, не умея ни защитить своего трона, ни умереть героем, достоин сожаления, а не власти».

Карамзин. Русский историк. XVIII-XIX вв.

«Добрая слава – это единственная собственность умерших».

Цицерон. Римский оратор и политический деятель. I в. до н. э.

А через восемь дней в Вестминстерском дворце умер король Англии Эдуард Исповедник.

За несколько дней до кончины совсем ослабевший король призвал к себе графа Гарольда и сказал тихим голосом повелителя: – Гарольд, я передаю в твои крепкие руки государственные дела. Не стану кривить душой. По всей стране вспыхнули возмущения, появилось много разбойников. Ты долго отсутствовал в Англии. Кроме тебя, управлять страной некому. Возьми королевский щит и секиру и твори правосудие, помня о Боге. Ступай, Гарольд, и помни: я не желал тебе зла.

Все эти дни Лондон был похож на город, в котором умирает повелитель, правивший страной без малого четверть века, не оставивший после себя прямых наследников, зато оставивший в наследство потомкам пустую казну, раздоры и распри, страх обывателей и диаметрально противоположные о своем правлении, о себе самом мнения обыкновенных любителей почесать в безделии язык. Между прочим, таких любителей с годами и веками не уменьшается, а, значит, не иметь в виду их мнения грешно. Но – Лондон 5 января 1066 года.

Суматоха в умах: кто будет избран Витаном королем Англии? Явными претендентами на престол считали себя Харальд Суровый, король Норвегии, и Вильгельм, дюк Нормандии. Оба они не имели большого авторитета в собрании Витана, а уж среди народов Альбиона и подавно. Зато силу представляли собой грозную. Крупнейшие в Западной Европе армии имели эти опытнейшие полководцы и политические деятели. Опасная сила для Англии, которая за время правления пронормандски настроенного Эдуарда ослабла.

Так считают многие здравомыслящие люди, пытаясь по редким, прошедшим сквозь многослойное сито веков источникам воссоздать картину девятисотлетней давности. Но всегда ли здравомыслящие люди все учитывают в построении своих жестких выводов и схем?

Быть может, именно они-то и не учитывают главного, обвиняя короля Англии во всех грехах, предъявляя ему самые разные, подчас надуманные обвинения и претензии. Быть может, прав-то во всем был именно Эдуард, которого кто-то назвал Добрым, кто-то Исповедников, и который лежал в богатой постели своей опочивальни в Вестминстерском дворце, смотрел на близких ему людей: жену Гюду и ее брата Гарольда, чувствовал, как силы покидают его и оставался при этом внешне удивительно спокойным, не решаясь сказать то главное, что сейчас требовали от него история и смерть.

Смерть часто ставит последнюю точку в биографии даже самых великих творцов, самых великих деятелей того или иного времени. И в этом – ее справедливость. Смерть так же часто является лишь очередной точкой отсчета в биографии человека – а в этом ее щедрость. Она справедлива и щедра одновременно – и в этом ее тайна. И к этой тайне приближался со стремительностью, понимаемой только на смертном одре, Эдуард Исповедник. В ногах стояли и смотрели на него жена и граф Гарольд. Чуть поодаль – знатные люди государства. В замке волновалась челядь. В Лондоне лихорадило людей. Король со спокойствием Сократа поглядывал то на Гюду и Гарольда, то на окна, откуда, если бы смерть позволила приподняться на локти, виден был Вестминстерский храм… Люди ждали. Эдуард молчал, ожидая того откровения, которое дарит людям лишь смерть, ее тайна.

К постели короля приблизились граф Нортумбрии, священнослужитель Альред, лондонский правитель – нормандец.

Альред, боясь упустить момент, спросил Эдуарда, кого он хотел бы иметь в своих приемниках. Слабеющий король промолчал. В эту, для многих присутствующих отчаянную, минуту не выдержали нервы у нормандца, он громко крикнул:

– Твой родственник Вильгельм Нормандский достоин стать королем, ты это знаешь!

За короля ответили в один голос все:

– Нормандцы нам не нужны!!

Король молчал, прислушиваясь к беззвучному шагу смерти. Наконец он произнес:

– Граф Гарольд любим народом. Он достоин…

Затем король посмотрел на окна и закрыл глаза.

Любители поразмышлять могут и это слово Эдуарда Исповедника вменить ему в вину, ведь он, уходя в иной мир, оставил стране страшного врага: дюка Нормандии Вильгельма, который ни за что на свете не откажется от мести, от английского престола. Он и не отказался!

Да, Эдуард Исповедник сделал все, чтобы окончательно раздробить страну, ослабить ее, теперь он предложил в короли человека, замечательного во всех отношениях, но только лишь как человека замечательного. Королями замечательные люди становятся редко. Должность это такая… незамечательная. Особенно, в такое время, когда нужно побеждать, часто побеждать – во что бы то ни стало.

Ругать и ругать можно Эдуарда Исповедника за все дела на английском престоле. И ругают его. И хвалят! За многое хвалят. Память у людей не из злого камня Богом создана, а из доброго материала. Но – вот что главное! – интересовала ли скончавшегося короля Англия, людская память, людские счеты и подсчеты, если он, прекрасно понимая, в какой сложный период входит история, все-таки решил построить Вестминстерское аббатство! То был подвиг души его: не ума, не сердца, а именно – души!

– Какой такой подвиг?! – может возмутиться неистовый читатель. – Он же крепости не строил, разбазаривал на разные святые игрушки-безделушки огромные деньги, стал по сути дела главной причиной страшной беды на Альбионе. Это же он, он все сделал.

А мог ли король каким-нибудь образом противостоять тяжелому катку истории? Мог ли он спасти Альбион от нормандского нашествия? Может быть, Эдуард Исповедник, а не мудрейший Ланфранк раньше и глубже всех понял, что более чем полуторатысячелетняя история острова, на который налетали, как вороны на мертвую кровь, все, кому ни лень, пришла к вполне закономерному исходу? Быть может, так? А если это так, то винить Эдуарда не в чем и не за что, зато благодарить его надо, что и делают все, кто с разными целями вот уж 930 лет ходит и будет ходить еще долго в Вестминстерское аббатство. А значит еще долго будет жить человек, который на смертном одре так хотел взглянуть в окна, откуда видно было построенное им Вестминстерское аббатство.

Это так.

КОРОЛЬ АНГЛИИ ГАРОЛЬД СЫН ГОДВИНА

«Там, где внедрены справедливость и согласие, там государство счастливо и неуязвимо от врагов».

Агафий.

Завернутое в богатое покрывало тело Эдуарда Исповедника знатные таны Англии вынесли из Вестминстерского аббатства и, окруженные соотечественниками, доставили в церковь Святого Петра Апостола. В торжественной тишине архиепископ Стиганд прочитал молитву. Люди уже не плакали, лишь печальные покрасневшие глаза говорили о том, что скончавшийся король был для многих присутствующих не просто повелителем державы, но чем-то более значительным. Чем же? Кем же?

За несколько часов до похорон собрание Витана утвердило предсмертное желание Эдуарда, одобрило его выбор. Стиганд прочитал молитву. Покойного уложили в склеп. Архиепископ задумчиво произнес: «Неспокойное время досталось ему в годы правления, – затем он вручил скипетр и державу стоявшему рядом Гарольду, объявил его королем, воскликнул негромко: – Король умер! Да здравствует король!!»

Величайший в жизни каждой коронованной особы момент. Особенно, если «особа» эта не является представителем королевской династии. Граф Гарольд стал первым и последним в многовековой истории Англии добровольно и всенародно избранным королем… Но этот факт говорит слишком мало о самом Гарольде, еще в юности, если и не думавшем, то мечтавшем отдать все силы служению Родине.

В юности же Гарольд, узнав историю бриттского вождя Артура, дал себе слово, что никогда не допустит ошибки, из-за которой погиб Артур и почти все воины бриттских племен. В те же годы он ощутил в душе необъяснимую любовь ко всему Альбиону, ко всем племенам и народам, обитавшим на острове. Он не мог серьезно изучить историю страны, но предания, легенды, хроники, другие сочинения, которые довелось прочитать будущему королю, дали ему живописный и подробный рисунок движения жизни на острове со времен Юлия Цезаря и до середины XI века. Не зря Ланфранк в беседах с дюком Нормандии называл его еще несколько лет назад человеком, способным стать «современным Артуром».

«Король умер! Да здравствует король!!» – воскликнул архиепископ Стиганд, и теперь Гарольд мог на деле осуществить все, о чем мечтал в юности.

Я – король, вы мои подданные. Как хочу, так и правлю. Хочу жениться – женюсь на своей любимой, и никто мне не запретит этого. Так? Конечно, так. Ты король, избранный собранием Витана, народом Англии. Женись. Продолжай свой славный род. Но для блага любимой тобой страны ты должен выбрать жену из могучего рода повелителей Нортумбрии. Это значительно укрепит твои позиции, примирит тебя и твой род с теми, кто издавна был врагом Годвина, кто недавно восстал против брата Тости. Помни еще и то, как поддержал тебя граф Нортумбрии в день смерти твоего отца, хотя и были они самыми заклятыми врагами. Помни еще и теплые слова, сказанные у трупа отца твоего графом Мерсии Леофриком. Ты хочешь, чтобы страна процветала, чтобы примирились все народы Альбиона, но без потерь, без жертв и уступок невозможен мир. И ты первым должен принести жертву на алтарь мира. Ты – король. Мы – твои подданные.

Не сразу Гарольд согласился на эту жертву. Долго слушал он Альреда Винчестерского, понимал умом, как тот прав, но влюбленная душа не хотела думать об измене. Альред говорил спокойно, но напористо.

Витан оставил Мерсию и Нортумбрию за сыновьями Альгара (внуками Леофрика). В Мерсии – свои законы и свой вождь. В Нортумбрии – свой вождь и датские законы. У валлийцев на западе острова – свой вождь, свои законы. Они недавно заключили союз с Мерсией и Нортумбрией. Дочь Альгара Альдита была замужем за королем валлийским Гриффитом, недавно погибшим. Шотландский король Малькольм поддерживает сумасбродного Тости.

– Тебе досталось сложное время, – разговор с Альредом подходил к концу. – Англия – не монархия, а соединенное королевство. Если нормандцы вторгнутся в страну, то им будет несложно разодрать ее в клочья и победить всех по одному. Так может случиться, Гарольд, если ты первым не принесешь жертву, если ты не женишься на Альдите.

Это имя вдовы вождя Гриффита, сестры Моркара и Эдвина, заставило вздрогнуть короля Англии.

– Ты должен сделать это. Ты – король. Мы – твои подданные.

Женитьба на Альдите была первой серьезной акцией короля Гарольда, предавшего свою первую и единственную любовь ради великой цели. Средство для достижения мира в стране он выбрал известное с давних пор. Во многих странах земного шара использовали его в разные эпохи и будут еще использовать долго-долго. Но… верное ли это средство? Мир – это гармония. Счастливая семья – это тоже гармония. Можно ли создать гармонию целого из дисгармоничных частей?

Можно. И нужно. Гармония – это нечто объемное, многомерное. Она допускает дисгармоничность частного. Так считают люди, подобные уважаемому Альреду Винчестерскому, и спорить с ними трудно благородным королям, каким был Гарольд. Своей жертвой он подсказал соотечественникам путь достижения мира, гармонии. Приняли обитатели Альбиона этот путь?

Гарольду некогда было думать над подобными вопросами, дела королевства увлекли его, отвлекли от юношеских мыслей, от тех мечтаний и надежд, которыми грезил он вплоть до решения Витана провозгласить его королем. Но, если бы у него было время, то, возможно, он задал себе и другие вопросы, без которых данная проблема не может быть решена. Политически оправданная женитьба, конечно же, на некоторое время примирила короля с графами Нортумбрии и Мерсии. Но… обделенными могли себя почувствовать те же валлийцы, шотландцы, даны, представители других народов. Кроме того – ирландцы, не раз налетавшие на западные окраины острова, а так же норвежцы, шведы, нормандцы, бретонцы… Все они имели свои интересы в Англии, все они искали выгодного для себя мира с королем Гарольдом. Не мог же – единственный и неповторимый! – жениться сразу на всех дочерях вождей, королей, конунгов, дюков, графов, ярлов перечисленных и не перечисленных народов! Этого, между прочим, христианская религия не разрешала. И потом просто невозможно одному мужчине разом жениться на всех славных представительницах соискателей мира в данном регионе планеты. Если бы даже христианская религия разрешила многоженство, то оно не смогло бы уравнять в правах всех жен: какая-то из них была бы первой, какой-то пришлось бы стать последней. А последней ни одна женщина на белом свете добровольно быть не захочет. И мира в такой многоженной семье не будет, чему свидетельствуют некоторые факты из обширной биографии Земли.

Цель у Гарольда была воистину великая. Он выбрал один из обычных, если не сказать примитивных, путей, пробираясь к ней.

ГНЕВ ВИЛЬГЕЛЬМА

«Люди – враги всех затруднительных мероприятий».

Николо Макьявелли. Итальянский мыслитель. XV-XVI вв.

«В этом мире никогда не увидишь что-либо, сделанное при отсутствии желания награды».

Законы Ману. Древняя Индия. III в. до н. э.

Ранней весной, когда утихла согретая первым теплом зимняя штормовая волна, на материк прибыл английский корабль, и дюк Нормандии узнал о смерти Эдуарда Исповедника, о коронации Гарольда. Вильгельм был взбешен. Никто точно не знает, кроме самого Вильгельма и Эдуарда Исповедника, был ли в действительности между ними когда-либо разговор об английском престоле, мог ли обещать один из них другому то, что ему не принадлежало (право передачи престола) и принадлежать по английским законам и обычаям не могло, так как это являлось прерогативой собрания Витана и английского народа, но слух о данном дюку обещании распространился по всей столице Западной Европы, и многие монархи, политические деятели и даже бедные рыцари слышали об этом и не отрицали возможность того, что Эдуард дал обещание Вильгельму.

Но как поведет себя в данной ситуации дюк Нормандии, Вильгельм Незаконнорожденный, Вильгельм Побочный? Какие шаги предпримет? Да, первые несколько часов, а, может быть, и дней он должен беситься от злости, как обиженный дикий зверь. И бесился он в гневе страшном так, что даже обожаемая им жена Матильда побаивалась мужа, даже Ланфранк предупредительно уходил в сторонку, когда очередной приступ бешенства сотрясал буйную грудь Вильгельма.

Как обиделся Вильгельм! Как понимали его в эти минуты рыцари! Многие из них присутствовали в замке во время клятвы Гарольда, им казалось, что английский граф сделал это без принуждения, добровольно, из чисто дружеских побуждений, в знак благодарности за то, что дюк Нормандии щедро одарил саксов, посвятил их в рыцари. Между прочим, посвящали в рыцари не так уж часто. И не всех. Не одну победу нужно было одержать, чтобы добиться такого счастья. А тут только приехали – и сразу пожалуйте в рыцари! Но разве это рыцари, если они слово свое не держат?! Они же позорят честь и достоинство потомков славного Роланда и Карла Великого!

Что же будет делать дальше дюк Нормандии?

– Воевать! Я буду воевать с клятвопреступником! С вором! – кричал Вильгельм, а вот воевать против Англии хотелось не всем, даже из ближайшего окружения Вильгельма.

Здесь, в Нормандии, в Бретани, можно было побаловаться оружием, но бросаться через пролив на Альбион… нет, это дело опасное, спорное. Лишь один человек в те дни полностью поддержал растущее с каждой минутой желание Вильгельма воевать за английскую корону. Это был Ланфранк. Он не просто мечтал или надеялся, или верил в удачу дюка, он знал наверняка, что эта сложнейшая задача Вильгельму по плечу. Он провидел в нем величайшего организатора, а только такой человек мог осуществить успешный бросок на Альбион. Прежде всего – организатор. Затем – полководец. И опять – организатор.

Вильгельм собрал своих вассалов, с присущим пафосом, с нескрываемой обидой, с неутомимой жаждой мстить за святое дело рассказал о событиях в Англии, о своих планах:

– Я должен наказать клятвопреступников! Я это сделаю. Вы должны мне помочь. Я должен наказать клятвопреступников.

Немногие из баронов и знатных людей Нормандии в тот момент обратили внимание на этот рефрен, на маленькое, казалось совсем незначительное изменение во фразе, даже в одном слове: «Я должен наказать клятвопреступников!» Кто подсказал ему, вчера еще кричавшему: «Я накажу Гарольда!», а теперь два раза повторившего грозное, многозначное: «Я должен наказать клятвопреступников!!», – не скажет теперь никто. Но эта перемена сделала огромное дело.

Вильгельм собрался наказать народ Англии (между прочим, ни в чем неповинный!), а не Гарольда, отнявшего у него корону.

Барон Фиц-Осборн, поддерживающий все начинания сюзерена, пытался направить ход собрания в нужное Вильгельму русло, но люди прервали его выступление и закричали каждый о своем. Бароны согласны были поддерживать дюка в обороне и во всех мероприятиях внутри страны, где они имели прекрасные имения, замки и рисковать ими не хотели. Они наотрез отказались от дерзкой авантюры.

Рыцари так же не желали вступать в войско, плыть через опасный пролив, драться в чужой стране, боясь превратиться из свободных рыцарей в обыкновенных наемных воинов. Купцов и ремесленников пугали огромные налоги. Шум в зале собрания стоял невообразимый. Вильгельм едва сдерживал себя от гнева, сидел, вперившись в пол и ничего вокруг не замечая, до тех пор, пока зал не опустел.

К нему подошел Ланфранк. Он в эту минуту оказался рядом.

– Все идет хорошо, – сказал монах. – Ты напрасно волнуешься. Пошли меня в Париж, я помогу тебе.

– Но как?! – Вильгельм взглянул на Ланфранка с отчаянием и недоверием: неужели в Париже, у короля Франции, где правит из-за малолетства Филиппа Анна дочь Ярицлейва, ненавистная ему женщина, можно найти поддержку.

– Я знаю способ. Ты свое дело сделал на данном этапе. Я продолжу его.

С запиской, которую написал под диктовку учителя из Бека дюк Нормандии, Ланфранк отправился во главе большой свиты в столицу Франции, оставив в Руане почти уверенного в успехе задуманного дела Вильгельма. Почти уверенного. Ланфранк же был абсолютно уверен в успехе. И дело тут не в поддержке короля Франции и не в Анне, его матери.

На собрании нормандской знати Вильгельм ясно сказал, с кем он будет воевать, кого хочет наказать. И теперь эта мысль невидимыми волнами расходилась от дома к дому в Руане, от Руана по селениям и городам Нормандии, а затем Бретани и всей Франции. То было похоже на волшебство. Ни бедные, ни богатые, ни рыцари, ни купцы, ни ремесленники не передавали ее друг другу, но она, эта страшная для англичан мысль, растекалась волнами яда, заползала в души людей, и люди, никому в том не признаваясь, все чаще думали о ней. Затем – Ланфранк еще в Париж не прибыл – в тех же городах и селениях кто-то (неизвестно кто) пропел-промурлыкал себе под нос начальные куплеты гимна рыцарей «Песни о Роланде», и та ядовитая, страшная мысль будто бы обрела опору, стала все назойливее теребить души людей.

«Клятвопреступников надо наказать!» Их наказать можно. Мы, потомки славного Карла Великого, должны это сделать. А затем люди все чаще стали вспоминать базары с богатыми товарами из Альбиона, и ядовитая мысль обретала еще одну могучую опору.

Ланфранк подъезжал к Парижу в добром расположении духа. Он знал, что Анна, вдова Генриха I, правительница Франции, относится к Вильгельму с плохо скрываемым пренебрежением. Дюк Нормандии за одно только слово «Побочный» возненавидел эту гордую красотку, и ненависть с годами не затухала. Анна пользовалась во Франции заслуженным авторитетом мудрой, одаренной дипломатическими талантами женщины. Договориться с ней о помощи было очень трудно.

Но Ланфранк чувствовал себя превосходно.

Он вернулся в Руан с очередной победой. В Париже ему удалось сделать главное: не восстановить против дюка французского короля, провести встречи с французскими феодалами, с французской знатью. Он это и сделал. Воинственный люд из Франции потянулся в Нормандию, где подготовка к войне шла полным ходом. Вильгельм в этот период проявил себя действительно великим организатором. Средств у него было не так много, лишь самые верные и близкие бароны оказали ему материальную поддержку, но распоряжался он имеющимися у него деньгами очень рачительно.

В день приезда между ученым и дюком состоялся откровенный разговор. Оба они уже почувствовали наметившуюся перемену в умах простолюдинов и – главное! – знати, но пока еще те и другие с робостью, неуверенно вступали в войско Вильгельма. Нужен был еще один толчок. Ланфранк с присущей лаконичностью изложил свой план, и через несколько дней отбыл со свитой в Рим на прием к Гильдебранду, управляющему консисторией святого Иоанна Латранского.

Вильгельм продолжал готовиться к войне. На реке Див, что между реками Орн и Сеной, он строил много кораблей: военных (длинных, узких и быстрых) и массивных (вместительных) – грузовых. Упрямый перезвон топоров в прекрасных дубовых рощах, визгливое пение пил и стук молотков на верфях сливались с неугомонным людским говорком в веселую мелодию большой стройки. Вильгельм зорко следил за тем, чтобы бесшабашное настроение, способное сбить усталость во время работы, не туманило мозги людям. Строгий порядок царил повсюду. Воины и строители, оторванные от родных мест, и не думали, как часто бывает, о мародерстве. Жители близлежащих селений были довольны.

Еще при дюке Нормандии Роберте Дьяволе страна сделала в экономическом отношении рывок вперед. И теперь, задумав великое дело, Вильгельм понимал, что оно во многом зависит от обыкновенного производителя материальных ценностей, обижать которого в данной ситуации было бы равносильно самоубийству.

Ланфранк по пути в Рим завернул в монастырь Бек, и очень удивился странной перемене, произошедшей с Херлуином. Внешне тот остался предупредительным и вежливым, смотрел на учителя с легким наклоном головы; в глазах его светилось восхищение, но в тех же глазах основателя монастыря чувствовалось недоумение, хорошо скрываемое от постороннего взора – только не от Ланфранка. Учитель посторонним не был.

На откровенный разговор у них не хватало времени.

Ланфранк покинул монастырь и со сводным братом Вильгельма Робертом Юиегским отправился в долгий путь.

В Риме их встретил Гильдебранд, выслушал просьбу Вильгельма. Он просил слишком много: осудить церковью Гарольда и весь английский народ за то, что:

1. Англичане умертвили невинного Альфреда и его свиту, прибывших на остров;

2. Они же изгнали архиепископа Роберта с кафедры Кентерберийской;

3. Гарольд нарушил клятву, данную во всеуслышание над святыми мощами.

Эти обвинения нуждались в тщательной проверке. Но даже если бы все они подтвердились, то могли ли они явиться достаточным поводом для столь сурового приговора королю Гарольду и всему английскому народу? «Конечно же, нет!» – воскликнут добрые люди по причине, о которой и говорить не стоит. «Конечно же, да!» – решил Гильдебранд, по причине, хорошо известной Ланфранку.

Уже несколько столетий папы Римские вели – сначала с городами Италии, а затем за ее пределами – упорную борьбу за власть. В этой борьбе папы получили неожиданную поддержку от дерзких нормандцев. Еще совсем недавно «морские разбойники», язычники, наводили ужас на народы Европы. На рубеже IX – X веков они, оседая на Материке, приняли христианство и стали яростными сторонниками пап Римских, хотя, бывало, и конфликтовали с ними. Гильдебранд надеялся, что в будущем этот союз будет крепнуть, что нормандцы, в случае удачи на Альбионе, приведут Англию к «послушанию Апостольскому престолу», восстановят в этой стране сбор денег святого Петра.

Управляющий консисторией святого Иоанна Латранского легко убедил папу Римского Николая II вызвать короля Англии в Рим. Гарольд отказался. Он уже знал, на что способен коварный Вильгельм и те люди, которые ему служат.

Можно ли считать этот шаг молодого короля ошибкой? Не она ли потянула за собой цепь случайных и неслучайных событий, приведших Гарольда к битве при Гастингсе? Э-э, нет. История любого государства, племени, семьи и даже биография любого человека это не тонкая, пусть и очень крепкая причинно-следственная нить, но многосложный, сплетенный из сотен разных нитей канат. Именно поэтому история не признает сослагательного наклонения, отбрасывая всевозможные «если бы да кабы» другим жанрам познания, самопознания. Безмерно крепкий канат из чудесных, взаимодополняющих, взаимозаменяющих, взаимообусловливающих нитей, каждая из которых лишь поясняет, но не излагает движение истории в целом, либо страны, либо племени, либо семьи, либо отдельного человека.

Гильдебранд, оскорбленный поведением короля Гарольда, собрал кардиналов, объявил о своем решении поддержать просьбу Вильгельма Нормандского.

Мнения кардиналов разделились. Многие из них заявили, что нельзя поощрять и дозволять убийство, что это противно Богу. Гильдебранд лучше знал, что в данном случае противно, а что непротивно Всевышнему. Великолепный знаток человеческих душ, блистательный оратор он сумел убедить кардиналов и, многие из тех, кто в начале заседания категорически не соглашался с ним, теперь приняли его сторону.

Папа Римский произнес суровый приговор королю Гарольду и всему английскому народу, разрешил дюку Нормандии вторгнуться на остров и навести там непротивный Богу и папе Римскому порядок. Еще одна победа Ланфранка! Ему торжественно вручили буллу, отлучавшую Гарольда и его сообщников от церкви. Кроме того, Николай II передал для Вильгельма хоругвь Римской церкви и перстень, в котором под дорогим алмазом лежал волос святого Петра.

ЯД ДЛЯ КОНАНА

Хоругвь Римской церкви, булла и перстень с волосом святого Петра резко изменили настроение всех, кто еще и не думал о возможности своего участия в мероприятии дюка Вильгельма. Назвать то состояние людских душ массовым психозом было нельзя, хотя бы потому, что подобного словосочетания в ту эпоху еще не знали. Да и не приходят сразу психозы. Особенно – массовые. Они, как и любое великое зло, требуют времени, соответствующей подготовки, тренировки. До психоза было еще далеко.

Но из Мэна, Анжу, Пуату, из Бретани, Фландрии, Франции, из Аквитании, Бургундии уже шли в Нормандию рыцари, пешие воины и мирные жители.

В Руане появились «первые провозвестницы» жуткого явления человеческого бытия: женщины, матери приводили своих сыновей в войско дюка, злобно повторяя: «Надо наказать клятвопреступников!»

И было у них на уме другое: все они просили в качестве вознаграждения за труд деньги, военную добычу, владения в Англии, замки, а то и целые города.

Вильгельм очень внимательно выслушивал все просьбы и не скупился на обещания.

– Вы получите все, что пожелаете! – говорил он спокойно.

Тихим утром на корабле в лагерь прибыл рыцарь Реми с 20 воинами, честно попросил за это сан епископа на Альбионе.

– Будет тебе епископство, – сказал Вильгельм, и Реми поверил ему.

Настроение в войске было бодрым, хотя дюку с трудом удавалось сводить концы с концами: ни граф Балдуин, отец Матильды, ни король Франции, ни граф Бретани не поддержали его материально.

Граф Бретани ко всему прочему прислал Вильгельму письмо: «Слышу, ты хочешь идти в Англию. Напомню: дюк Роберт, которого ты незаконно называешь отцом, вручил моему отцу, графу Аллану, все наследство перед тем, как пойти в Иерусалим. Ты с помощью друзей отравил моего отца, захватил наши владения. Верни мне, Незаконнорожденный, Нормандию, если не хочешь, чтобы я взял ее силой».

Прочитав послание, дюк даже не взбесился: дело было слишком серьезным, чтобы тратить время на гнев. Все планы, огромный труд нескольких тысяч человек могли быть уничтожены, если бы граф Конан пошел на него войной.

Решение он принял быстро, позвал в шатер придворного графа Конана, который доставил ему письмо, сказал:

– Ты должен отравить графа.

– ???

– Я награжу тебя так, что ты и твои внуки будут довольны. Если откажешься, – в глазах дюка проявилась усталость льва, но он сдержал себя, не рыкнул, договорил спокойно, – то я убью тебя. И всех твоих родных.

– Я сделаю, как ты хочешь.

Придворный вернулся в Бретань, сказал, что Вильгельм подумает над ответом и ушел к себе.

Граф собирался на охоту. Придворный всегда сопровождал его, следил за снаряжением.

Ранним утром он пришел в конюшню, помазал ядом перчатки графа, поводья, охотничий рог.

Граф охоту любил. И своим слугам он доверял. А как же не доверять слугам? Разве можно жить, даже слугам не доверяя?

Граф Конан умер в ночь после охоты. Придворный со всем своим семейством пропал.

Это убийство многих в войске и в окружении Вильгельма встряхнуло, ободрило: войны с Бретанью не будет. Можно спокойно заниматься своим делом.

Теперь все без исключения осознали, что Вильгельм не шутит, что дело он задумал действительно серьезное и отступать от него не намерен.

Это поняли и все заинтересованные стороны в европейских столицах.

И граф Эд, наследник графа Конана, прибыл в Руан, быстро сблизился с Вильгельмом, выделил в его распоряжение отряд рыцарей во главе со своими сыновьями.

И никто его не осудил.

И даже надменная Анна, правительница Франции, стала реже употреблять на людях едкое слово: «Побочный». Только в кругу верных друзей позволяла она эту вольность.

А к броску на Альбион уже все было готово.

БРОСОК НА АЛЬБИОН

КУДА ПРИШЕЛ ХЕРЛУИН

«Убивает противника ярость, захватывает его богатства жадность».

Мо-цзы.

«Для руководства воинами нет постоянных правил, все зависит от противника».

Го Юй «Речи царств». Китай, III-II вв. до н. э.

«Если человек рожден, чтобы заблуждаться, пожелаем ему достойного заблуждения».

Вольтер. Французский мыслитель. XVIII в.

В пределах страны все являются подданными правителя, и если ученые люди в его владениях не служат ему, то таких надо казнить».

Чжу Юаньчжан. Китайский император. Основатель династии Мин. XIV в.

Херлуин, основатель первого во Франции монастыря, жил в полном согласии с собой, хотя порою душа его (то случалось в тихие ночные часы, когда замирала жизнь в Беке) чувствовала себя неспокойно, неуверенно, и даже беседы с мудрым Ланфранком не могли успокоить ее. Впрочем, беседовали они все реже, и – вот еще что утомляло Херлуина! – все меньше радости они доставляли основателю монастыря. Не нравилось Херлуину сближение известного уже всей Европе учителя, ученого, так много сделавшего для монастыря, с дюком Нормандии. Он не мог говорить об этом Ланфранку. Он многого не понимал в истории, в происходящих событиях. Может быть, и пришел он к ручью в лес несколько десятков лет назад, потому что не хотел быть участником событий, в сути которых так слабо разбирался.

К Богу пошел Херлуин. С Богом он вел самые доверительные беседы в ночные тихие минуты и часы, но даже Богу он не мог сознаться в том, что творилось у него на душе всякий раз, когда приезжал в Бек Ланфранк. Жизнь в монастыре шла своим чередом. Хозяйственные заботы отвлекали, увлекали, усыпляли душу Херлуина, она просыпалась, когда все засыпали, и все чаще задавала ему один и тот же вопрос, который задают себе все честные люди на склоне лет: «Пришел ли я туда, куда шел?» Не находил ответа Херлуин в самом себе, а спросить кого-либо не решался.

Пришел в Бек 1066 год. Очередной год, очередные дела и проблемы. И все тот же вопрос, настойчивый, упрямый. Однажды, проезжая мимо крупного селения, услышал Херлуин песню молодых горланистых людей, и вздрогнула душа его. Пели люди старую песнь, боевую:

«Песнь о Роланде», знаменитом племяннике Карла Великого, пели на окраине селения молодые бакалавры, она словно огонь, подгоняемый ветром, разносилась по городам и селениям Франции, Нормандии, Бретани, и Херлуин боялся этого ветра, этого огня.

Английский граф Гарольд нарушил клятву, данную Вильгельму на святых мощах, стал после смерти Эдуарда Исповедника королем Англии. Клятвопреступнику не место на престоле. Он должен понести суровое наказание. Мы, рыцари Франции, потомки тех, кого водили в бой Карл Великий и начальник Бретонской марки славный Роланд, готовы драться с Гарольдом. Мы победим!

Аой! Все знал основатель монастыря, все понимал! Вот молодые бедные рыцари, потомки славных победителей. Вот – клятвопреступление. Вот – богатейшая страна, Альбион. Купцы в торговых городах с товарами из Англии рассказывают с вытаращенными глазами небылицы-былицы о несметных сокровищах, и все верят им. Не слову купцов верят, а лоткам, на которых разложены разные богатые товары. Молва и раньше разбредалась по материку, порождая в людях зависть, робкую, как пух одуванчиков. Завидовали потомки рыцарей Карла Великого тем, кто обитает на острове, но даже подумать не могли о том, что эти богатства можно взять себе. Смелости не хватало бакалаврам. Уходили они в леса, разбойничали помаленьку, о большем не мечтали.

Слух о том, что Гарольд стал королем, нарушил тем самым клятву, данную на святых мощах Вильгельму, разнеслась по Франции мгновенно, она взбудоражила умы всех, кто способен был держать в руках оружие. В городах и селениях Нормандии, Бретани, других областей, марок и графств все чаще можно было услышать боевые песни и особенно «Песнь о Роланде».

Аой! Ах, как давно потомки франков – отважными их называли! – не побеждали врагов в святой борьбе! Ах, как соскучился люд по великим делам, по великим победам! Аой! Нарушил граф Английский клятву и стал в глазах французов хуже сарацинов, хуже викингов, и нужно было его за это наказать. И всех за клятвопреступником нужно наказать. Аой!

Херлуин не мог не заметить возбуждение, легкой волной пробежавшее по стране. В страхе душа его встрепенулась – не за себя боялся он, за тех, кто песни пел все громче и настойчивее. Он хотел посоветоваться с Ланфранком, но вдруг узнал, что тот полностью поддерживает Вильгельма, и сник. Спорить с учителем он не мог. Но и подчиниться его воле он тоже не мог. Херлуин был сильным человеком – слабые не способны сделать то, что сделал он, основав монастырь. Бывший рыцарь ушел навстречу к Богу, шел к нему не год и не два, и ни разу еще не сомневался в выборе пути.

Услышав «Песнь о Роланде», он потерял уверенность в себе. Узнав о бурной деятельности Ланфранка, помогавшего Вильгельму собирать войска и готовиться к броску на Альбион, он стал сомневаться в себе, в смысле всей своей жизни в монастыре Бек.

Внешне, однако, Херлуин ничем не выдавал своего состояния, и лишь престарелая мудрая матушка заметила душевное смятение сына, но было ей уже так много лет, что даже материнское сердце не поняло всей глубины душевных мук его.

А песни боевые все громче пели люди. Крупную, хорошо вооруженную армию опытных воинов собрал дюк Нормандии. Со всей Франции шли к нему рыцари. Пока еще – самые отчаянные, пока еще – не совсем уверенные в победе на Альбионе и потому очень нуждающиеся в постоянном внутреннем «подзаряде». И песня помогала им.

Однажды вечером в монастырь пришли два путника. Они хотели получить благословение у Херлуина. Они не знали о его думах, о сомнениях, теребивших душу основателя монастыря Ле Бек. Он вышел к ним из своей кельи, где уединялся вечером. Два молодых человека смотрели на него, усталого, удивленного. «Почему они пришли именно ко мне?!» – спросил он сам себя и не нашел ответа. Оба путника чем-то напоминали тех юношей, с кем он когда-то ходил в бой, побеждал врагов, убивал, грабил, буйствовал на пирушках.

– Благослови меня, отец! – попросил один из них, светловолосый крепыш. – Я иду на святое дело.

Херлуин взглянул ему в глаза и вдруг, там, в юных глазах готового погибнуть за святое дело бойца, он нашел ответ на мучивший его уже несколько недель вопрос. Он не стал ни о чем спрашивать путников, благословил их, отправился в келью и задумался, оставшись наедине с собой, наедине с Богом.

«Юные воины идут на святое дело и не хотят признаться самим себе в том, что ведет их на Альбион жажда славы, подвигов, почестей и богатств. В этом они ничем не отличаются от нас. Мы тоже воевали за святое дело. Мы мстили врагам своим. Мы думали, что месть, кровь, смерть оправданы, Я так думал. Пока не пришел сюда. Человек остался прежним – каким и был всегда. Он так же жаждет крови, он с той же наивностью ищет себе оправдание. Вильгельм, коварный человек, нашел могучее оправдание для всех. Они поверили, что идут на святое дело. Почему они поверили, Господи? Неужели они действительно в это поверили? Но если они поверили, Господи, значит, кто они, кто мы? Но если они не поверили, то кто они, кто мы? – Лицо Херлуина в слабом мареве свечи неожиданно просветлело: – Да, все мы – люди. Грешники. И хорошо, если нагрешив, хоть кто-то из нас сознается в этом самому себе. Успевает сознаться. Я грешил, я сознался. Я понял, что оправдать смерть невозможно ничем. Даже – палачу. И поэтому я пришел сюда, чтобы отсюда пойти к тебе Господи. Я – иду. Молодые воины идут воевать. Поймут ли они, успеют ли понять, что убивать, грабить грешно? Почему им нужно все на себе испытать? Потому что они – люди. И если ты, Господи, таким породил человека, значит так надо ему, человеку».

Всю ночь не спал Херлуин, уже утро прорвалось сквозь узкое окно в келью, уже взошло солнце. Тот день был печальным для основателя монастыря: слегла его матушка, заболела и уже не поднялась.

«Он был так похож на тебя!» – шептала она в тихом бреду. Он не понимал, о чем она говорит. И не задумывался над этим.

А Вильгельм уже собрал свою армию, а в городах, и селениях Франции все настойчивее, громче, призывнее звучала «Песнь о Роланде».

Аой!

ШТОРМ

«Являющийся случай трудится, когда правитель чем-либо озабочен, и умирает, когда правитель опозорен».

Го Юй.

В устье маленькой реки Див, в уютной гавани готовые ринуться в море боевые корабли и грузовые суда ждали попутного ветра. Был конец августа. Противный ветер дул и дул с северо-востока, в лагере скучали воины, в монастыре Бек грустил, обремененный хозяйственными заботами и тяжкими думами Херлуин. Он ничего уже не ждал от судьбы, от людей, от Бога и от самого себя, он доживал свой век в тревоге, никого, однако, не обвиняя, не кляня. Чуть позже, когда из Англии начнут поступать сведения о событиях, изменивших судьбу народов огромного острова и явившихся провозвестниками других великих событий в Европе, основатель монастыря Бек успокоится душой, смирится со всем, смирится.

Вильгельм Нормандский тоже страдал в те дни. Каждые сутки, проведенные армией в гавани реки Див, отнимали у него деньги, продукты, разлагающе действовали на воинов. Для воина бездействие опасно. Для армии оно – губительно. Ветер дул и дул с северо-востока. Дюк работал в эти дни, как никогда в жизни. Он сделал все, чтобы войско не разложилось изнутри, чтобы люди от скуки не занялись мародерством; это было бы приговором всей кампании.

Прошел месяц.

Наконец ветер изменил направление. Лагерь мгновенно ожил.

Военные корабли, изящные, стремительные, с закругленными носами и кормами, с небольшими платформами для лучников на носах, подняли якоря, и огромная флотилия из 700 однопарусных судов вышла из гавани. За боевыми кораблями последовали 1000 грузовых судов, тяжелых, вместительных. Без них на такое дело не рискнул бы пойти ни один, даже очень легкомысленный человек.

– Мы накажем клятвопреступников! Мы разгромим их! – кричали тысячи голосов, и с берега им вторили эхом провожающие:

– Накажите! Не жалейте!!

Очень громко кричали люди, вспугнули они южный ветер, заметался он по неширокому заливу, вздыбил штормовую волну. Нормандцы, осевшие после Роллона на французской земле, давно уже забыли, как их славные предки на легких крепких судах ходили по всем буйным северным широтам Европы. Забыли нормандцы морское дело. Шторм сильно потрепал их флот. С большим трудом Вильгельму удалось избежать более серьезных потерь и укрыться в устье Соммы на якорной стоянке монастыря святого Валери.

Побитые бурей воины возроптали: видно, Господь Бог против нашего дела, если Он послал такую бурю! Вильгельм, скрывая истинные потери, приказал похоронить несчастных в тайне ото всех, а чтобы хоть как-то успокоить людей, не дал разгореться страстям, страху, увеличил паек и ежедневную порцию вина. Но гибель товарищей томила души оставшихся в живых.

«Безрассудно желание человека захватить чужую землю. У нас ничего не получится. Мы погибнем в волнах пролива, либо в битвах», – так говорили воины, а шторм шумел, а ветер противный дыбил волны, ворошил море.

Вильгельм держался спокойно. Он приходил в церковь святого Валери, подолгу молился, выходил, смотрел на петуха, вертевшегося на колокольне, и ждал, когда же гордый петух повернется туда, куда хотел Вильгельм, когда же покажет людям, что ветер подул с юга.

Шторм не утихал.

Однажды Вильгельм приказал поднять из церкви раку святого и пронести мощи крестным ходом по всему лагерю. Увидев шествие монахов, воины побросали свои дела и стали молиться, просить Бога послать им южный ветер, дать возможность пересечь пролив, наказать клятвопреступников.

Бог думал. А, может быть, и не думал. Люди после крестного хода и усердной молитвы стали жертвовать монастырю деньги: кто сколько мог. Буквально все воины пожертвовали в тот день часть своих средств.

Вильгельм пришел в богатый шатер и задумался. Положение было угрожающим. С каждым днем приближалась пора осенних штормов, которые не пропустили бы флот нормандцев через пролив. Нельзя было терять ни дня. Вильгельм вспомнил недавний визит в Нормандию графа Тости, брата Гарольда.

ТОСТИ

«Знать, когда следует дать чтобы потом снова взять, – вот что больше всего ценится в политике».

Сымя Цянь. Древнекитайский историк. III– II вв. до н. э.

Бывший граф Нортумбрии прибыл к Вильгельму Нормандскому, уверенный, что здесь его поймут, ему поверят. Дюк разговаривал с ним наедине в небольшой комнате, где поздними вечерами любил читать «Записки Цезаря».

– У меня в Англии больше союзников, чем у Гарольда, – смело начал речь свою гость. – Меня поддержат в борьбе простолюдины и знать.

Тости посмотрел в глаза Вильгельма, казалось, равнодушно слушавшего гостя. Это показное равнодушие остудило говорящего.

– Он нарушил клятву, – продолжал Тости уже с меньшим пылом и меньшей уверенностью. Вильгельм умел таить в себе чувства, особенно тогда, когда люди приходили к нему с просьбами.

Он спросил:

– Какую клятву?

Этот вопрос сбил Тости с намеченного пути. Он замялся, пролепетал:

– Данную тебе, – и быстро добавил, словно бы вспомнив главное: – Он пренебрег и мной, своим родным братом. Он…

– Я слышал об этом. Но, скажи, Тости, почему ты, имея много союзников в Англии, не осилил Гарольда? Почему прибыл на материк?

– Он захватил власть, обманул всех. И тебя…

– Он обманул тебя и народ Англии. Я знаю это. Я тебе помогу.

– Гарольда нужно наказать. Если ты переплывешь пролив с войском хотя бы в тридцать тысяч воинов, ты победишь его с моей помощью. У меня много союзников и друзей, – Тости стал повторяться, это не понравилось хозяину, он приучил себя ценить время.

– Я помогу тебе, – сказал Вильгельм. – Я тебе дам несколько оснащенных боевых кораблей с отборными воинами. С ними и со своими людьми ты легко одержишь победу. Гарольд будет низвергнут.

На этом разговор закончился. Тости чувствовал себя так, будто он на виду у знатного люда слетел с коня в грязную лужу.

Вильгельм обещание выполнил. Через неделю он приехал с гостем на пристань и сказал:

– Я выделил тебе лучшие корабли и опытных воинов. Не забудь наградить их после победы. Они любят, когда их награждают.

– Ты бы мог стать королем Англии, – Тости едва скрывал злость, но Вильгельм отыграл свою роль прекрасно.

– Да поможет тебе Бог, – сказал хозяин на прощание, хотя любой другой человек, лично заинтересованный во всем, что творилось в Европе, мог бы сказать и другое: «Подумай, Тости, против кого ты собираешь войска! И кого ты берешь в союзники!»

Но таких людей судьба ему не подарила, да и вряд ли он их стал бы слушать. Остановить брата Гарольда было нельзя. Он покинул Вильгельма с двойственным чувством. Дюк Нормандии в разговорах был осторожен (об этом на корабле размышлял Тости – поздновато), но предоставил ему в безвозмездный дар прекрасные корабли. Брат короля Англии был одновременно и благодарен Вильгельму, и зол на него за то, что тот пренебрег его помощью.

Небольшая флотилия Тости отправилась в Данию к королю Свейну. Ветер трепал водную гладь, шутливо играя с морем, но даже не пытаясь разозлить его, вздыбить крутую волну. Тости стоял на корме, смотрел на белые барашки невысоких волн. Он не думал о том, что судьба предложила ему жалкую долю в истории родины, но если бы и подумал об этом, если бы смог предугадать хотя бы на несколько месяцев вперед события, то он бы сделал все так, как сделал. «Вильгельм испугался. Это сделает Свейн, человек решительный, опытный. Ему нужно укреплять свою державу, иначе Харальд Суровый забудет заключенный между ними договор и бросится на Данию», – думал брат Гарольда, но король Дании имел другое мнение.

Он, конечно же, мечтал захватить богатую Англию, но война с Харальдом Суровым обессилила Данию. Свейн наотрез отказался от заманчивого предложения. Он не мог воевать в Англии, имея у себя под боком Норвегию с ее Харальдом Суровым, которого называли еще и Смелым и который, казалось, рожден был для военных авантюр, для войны. Страна фьордов зависала с севера над Данией огромной скалой, готовой в любую минуту обрушиться на южного соседа.

Получив от конунга Дании еще несколько кораблей, Тости отправился дальше на север.

Харальд встретил его сдержанно. Бывшего графа Нортумбрии это смутило: неужели и конунг Норвегии откажется воевать с Гарольдом?! Может быть, поэтому Тости начал разговор с лести:

– Все знают, что ты, Харальд, самый опытный полководец в Европе…

– Что ты хочешь? – перебил его конунг, догадываясь о цели, которую ставил перед собой Тости.

– Стоит тебе захотеть, и Англия будет у твоих ног, – молвил гость, удивляясь самому же себе: робко звучал голос его, непривыкшего просить, играть.

– Что хочешь ты? – повторил вопрос норвег, уже все для себя решив: он покорит Англию, поставит в ней ярлом этого подобострастного человека, а, может быть, пошлет его воевать в Данию.

– Я хочу вернуть себе Нортумбрию, – осмелел Тости, и эта перемена понравилась конунгу, он не любил заискивающих, мягкотелых – ненадежных, продажных людей.

– Ты ее получишь, – пообещал Харальд и добавил, поражая гостя немногословием: – Мы покорим твою страну, не волнуйся.

Если бы Тости освободился от нахлынувших на него радостных чувств, то его покоробила бы почти нескрываемая издевка в голосе конунга, издевка, брошенная как бы нехотя – так говорили женщины в императорском дворце в Константинополе с теми, кто был явно слабее, ниже их. Но брат английского короля, человек, вполне способный постоять за себя и не раз доказывающий это, думал сейчас о другом: он добился своего, нашел могучего союзника, он отомстит всем, кто нанес ему страшную обиду. Тости, недалекий человек, не думал о последствиях этого опасного для Англии союза…

– Ты не пожалеешь об этом. Поход будет удачным.

– Я не пожалею, – сказал гость, официальная часть была закончена, пора настала пировать.

Пришла весна. Тости получил от Харальда еще несколько кораблей, собрал вполне боеспособную, хотя и небольшую армию, с которой он мог и обязан был начать боевые действия против Гарольда, своего брата. Конечно же, лучше было бы ворваться на остров всем разом: Вильгельму с юга, Свейну – с востока, Харальду с северо-востока, Тости – вместе с ним. Гарольд не смог бы оказать сопротивление. Эта ясная, никем не опровергаемая мысль не давала покоя брату английского короля. Эта, чисто умозрительная, идея не могла осуществиться никогда. Даже недалекий Тости понимал это.

Действительность была совсем другой. Вильгельм, Свейн и Харальд предоставили Тости возможность самому решить «семейный спор». Он не мог, имея хорошее войско и «огромную поддержку внутри страны», не начать боевые действия. Повелители Нормандии, Дании и Норвегии предоставили ему возможность провести своего рода разведку боем, и как только море освободилось ото льда, Тости отплыл со всеми своими кораблями курсом на запад.

В это время над небом Альбиона зависла огромная комета. Редко посещают Землю эти гостьи, страшные на вид, несущие людям грозные испытания.

Огненная голова кометы подлетела совсем близко к Темзе, хотя нырнуть в воду спокойной реки не решилась. Люди в ужасе смотрели на нежданного пришельца, свет от которого окрасил Темзу зловеще-кровавым цветом, на три длинных ее хвоста и боялись подумать о том, что будет с ними, с миром, если небесная странница решится искупаться в прохладной Темзе. Семь дней обитатели острова смотрели на зловеще жиреющее небесное тело, на тяжелые три хвоста, молили Бога, чтобы Он отговорил комету купаться в Темзе. В самом деле, не такая уж она большая река, чтобы плескаться в ней в удовольствие, в усладу! Молили люди Бога целых семь дней, а в это время Тости уже плыл к Нортумбрии, Харальд Суровый (Смелый, Решительный) собирал крупное войско, дюк Нормандии строил корабли, вел дипломатические переговоры со своими феодалами, с французами, с воинами Бретани.

Три хвоста-луча словно подпитывали голову кометы, подзаряжали ее энергией действия, а, может быть, энергией взрыва. Люди, предчувствуя опасность, забыли про дела. Не хотелось ничего делать, страх сковывал волю: вдруг комета грохнется на землю?! Семь ночей прошло тревожных. Семь дней. Комета нагляделась на мир земной, расхотела купаться в Темзе, и – может быть, Бога послушалась, людей пожалела – вдруг стала удаляться, мельчать на глазах. Улетела комета в звездные дали пугать своим хвостато-лохматым видом других обитателей Вселенной. Где-то далеко-далеко от Земли она, устав бродить по миру, взорвалась вместе со своими тремя хвостами, но здесь, в долине Темзы и других рек Альбиона, этого не знали. Да и не так быстро произошло несчастье с небесной странницей – сотни, а то и тысячи поколений людей сменилось на Земле. Сотни и тысячи столетий улетели безвозвратно в никуда.

Люди этого не знали, не узнали. Они смотрели на мельчавшую комету и радовались, хотя именно в этот момент Вильгельм… впрочем, о дюке говорить еще рано – еще комета не оторвалась от «земного притяжения», еще багряные отсветы ее лежали, слабо подрагивая, в водах Темзы, и Гарольд в тревоге смотрел на Лондон, обдумывая незавидное свое положение.

Три врага готовились к войне против Англии. Первым рванулся в бой Тости. Самый слабый враг, но – брат родной. Он разграбил остров Уайт, прошелся по Гемпшайрским берегам.

Если бы в XI веке в Англии или близлежащих странах появился верный последователь и поклонник знаменитого грека Феофраста, и попытался бы определить одной фразой, одним словом характер Тости сына Годвина, то вряд ли ему удалось бы найти слово, более подходящее, более точно характеризующее внутренний облик этого человека, чем слово «недалекий». Да и Феофраст, и другие знатоки человеческих душ, человеческих нравов и характеров могут обидеться, услышав это слово, это определение. Недалекий… скорее свойство ума, но не души, а именно она является невидимым, но существующим каркасом внутреннего мира, который во взаимодействии с миром внешним и называется характером. Но, что бы не говорили знатоки «феофрастовой науки», а лучшего слова, определяющего характер и действия Тости, найти невозможно. Он был прежде всего человеком недалеким, что и явилось главной причиной всех его личных бед.

Гарольд, король Англии, был дальновиднее ровно настолько, чтобы стать королем огромного государства, одержать несколько прекрасных побед, дипломатических и военных, приобрести известность и авторитет среди соотечественников. Тости не понимал в силу своего главного внутреннего качества разницу между собой и венценосным братом. Он ринулся в бой, уверенный, что получит поддержку верных – так казалось Тости! – нортумбрийцев. Но Гарольд, тонкий политик, за несколько месяцев сумел привлечь на свою сторону, поладить, а в худшем случае нейтрализовать многих людей во всех уголках Англии. Узнав о разбое Тости, он предупредил Нортумбрийцев об опасности, те вовремя выступили на охрану границ. Моркар, граф Нортумбрии, дал отпор Тости. Тот рванулся было в Шотландию, но Гарольд поработал и там: Малькольм наотрез отказался от предложенного Тости союза. Неудачник, потеряв много кораблей, взял курс к Оркнейским островам. Бесславно закончился его поход против брата Гарольда.

Получив прекрасный урок, Тости уже тогда мог понять, что позиции брата в Англии окрепли и справиться с ним можно лишь ценой больших потерь, в первую очередь, самих англичан. Не думая об этом, недалекий Тости высадился на берег одного из Оркнейских островов, стал приводить в порядок остатки войска (многие люди покинули его!) и ждать Харальда. Дни тянулись медленно. Конунг Норвегии готовился к броску на Альбион очень тщательно – как никогда в жизни.

БРОСОК ХАРАЛЬДА СУРОВОГО

«Великие подвиги надо хотеть совершать не случайной удачей, а на основании благоразумно составленных планов».

Прокопий из Кесарии. Византийский историк. VI в.

Поздней весной с первыми кораблями прибыл из Исландии в Норвегию Халльдор сын Снорри. (Ульв сын Оспака жил все эти годы у Харальда, который не скупился по отношению к своему другу, с которым прошли много боевых дорог.) Конунг Норвегии встретил гостя с великой радостью. В этот, может быть, самый ответственный момент своей жизни он вновь увидел тех, с кем свела его судьба в годы юности, в тяжкие времена после трагедии при Стикластадире. Сколько походов совершили они, сколько побед одержали! То была жизнь

На пристани в Вике встретились старые друзья. Всем троим было за пятьдесят. Халльдор и Харальд выглядели прекрасно – хоть сейчас в бой. Молодые воины, окружавшие конунга Норвегии и знатных его друзей, удивлялись и в тайне завидовали могучей силе Харальда и Халльдора. Ульв, когда-то крепкий, подвижный, сейчас двигался не то, чтобы медленно, но с непонятной молодым осторожностью, осмотрительностью, будто боялся поскользнуться.

Был славный пир. Вспоминали старое, думали о будущем. Халльдор не мог не говорить о своем. В Исландии он приобрел богатое имение, приносившее стабильный доход, и жил спокойно, мирно. По вечерам любил поговорить с детьми, а теперь уже и со внуками. И те любили слушать его. Он рассказывал им о походах и сражениях, о друзьях – Ульве и Харальде, о Норвегии, родине своих предков.

Не пропускал Халльдор ни один тинг. Здесь он слушал мудрых людей, сам выступал редко. А когда младший сын прочитал ему однажды свою первую вису, то радовался отец слову сына, как ребенок. Исландия – страна поэтов. Страна мечты.

Жил Халльдор тихо. И был счастлив. И мечтал о том, чтобы все, кого он знает, кого ценит, кем дорожит, жили точно так же: тихо, никому не мешая, но и не давая себя в обиду. Ему казалось, что это не такая уж и сложная задача.

В гостях у Харальда он старался жить так же. Конунга Норвегии не отговаривал от опасной затеи ворваться на Альбион, но хозяин чувствовал по задумчивым взглядам старого друга и по тревожным, хотя и спокойным ноткам в голосе его, внутреннее отторжение, неприятие самого образа жизни норвежского конунга. Спорить на эту тему друзья не решались – берегли друг друга, берегли дружбу. Они помудрели ровно настолько, чтобы не взрываться сейчас, не давать волю чувствам – очень серьезное дело затеял Харальд.

Но Ульв, слушая их спокойный гордый говорок, все прекрасно понимал. Они продолжали старый свой спор. «Ты обвиняешь меня в том, что я постоянно воюю, но ведь и ты воевал, и твое благополучие, о котором ты говоришь, построено на деньгах, омытых кровью», – «говорил» Харальд, произнося вслух тост в честь дорогих гостей, а Халльдор ему преспокойно «отвечал»: «Я воевал по необходимости, а не из-за прихоти», и, в свою очередь, произносил тост, славя великого ратобитца, великого полководца – Харальда. Никто из присутствующих не догадывался о внутреннем диалоге, который ведут Харальд и Халльдор, лишь Ульв точно знал, о чем говорят между собой друзья, и волновался, боялся, как бы они не взорвались.

– Ты очень похож на моих братьев, – повторил старую мысль конунг Норвегии и добавил: – Но я их люблю.

И спор был закончен, и Ульв вздохнул.

Через несколько дней Халльдор отплыл на родину в Исландию. Его взрослые сыновья были с ним на корабле. Харальд долго стоял на пристани. Дела ожидали его: со всей Норвегии съезжались к нему воины. Весна отсчитывала последние дни.

Корабли Халльдора скрылись за горизонтом.

Через несколько дней после отъезда Халльдора внезапно заболел Ульв. Ветер весенний свалил его – когда-то он очень любил это время года. Болел Ульв недолго, словно бы не желая волновать своего друга, словно бы не желая отрывать его от дел; умер за день до лета. Похоронили его. На могиле Харальд сказал:

– Это был самый доблестный и самый преданный своему господину человек. Больше я таких не встречал, больше я таких не встречу. Спасибо тебе, Ульв.

Поздним вечером конунг вернулся в свою усадьбу – длинный, с многочисленными ответвлениями, надежной рукой срубленный на живописной скале дом, прошел не спеша на задний двор, сел под навесом, посмотрел на море, в ту сторону, куда уплыл Халльдор – скоро и он узнает о смерти Ульва.

У берега стояли боевые корабли, чуть дальше барахтались, освещенные луной светлые барашки, чем-то напоминающие морских свинок на песчаных побережьях южных морей. Харальд вспомнил Византию. Часто вечерами он выходил на тихое море, раздевался, шел к воде, останавливался у кромки берега – крохотные, цвета песка букашки забирались на пальцы ног, что-то там искали, а, может быть, просто пугали человека щекотанием, чтобы он поскорее убирался с их территории, не мешал им жить. Кому-то это действительно не нравилось, но Харальду было весело. Постояв несколько минут у кромки, он делал решительный шаг в воду, и морские свинки слетали с его ног, как слетают одуванчики с цветков.

«Ульв любил жизнь, – почему-то подумалось конунгу. – Много сложил он вис. Где он сейчас?»

Барашки мелких волн выпрыгивали из воды, беззвучно шуршали, кудрявоголовые, ныряли в морскую глубь, что-то там искали, не находили, вновь появлялись над волной в лунном тихом блеске.

Несколько месяцев назад на этом же самом месте Тости сын Годвина долго говорил ему о положении дел в Англии. Харальд слушал гостя молча. Он ко всему привык за свои пять десятков лет. Брат идет против брата, предает, убивает брата. Что тут удивительного? Брат натравливает на брата страшных и опасных врагов своей родины в надежде овладеть престолом, в надежде править страной, которая может погибнуть прежде, чем он сядет на престол. Что тут необычного? Все это видел Харальд Суровый. Поразило его в Тости другое.

Брат короля Англии очень убедительно говорил норвежскому конунгу, а значит, еще раньше и герцогу Нормандскому, и конунгу Дании о том, что его страна в военном и политическом отношении не представляет из себя серьезного противника, ее можно взять без труда. С юношеской запальчивостью докладывал Тости о пустой казне, о том, что в стране нет серьезных укреплений, а народ, долгое время не воевавший, стал изнеженным. Зачем говорил об этом гость? Может быть, это была хитрость брата Гарольда? Может быть, это все устроил сам король Англии? Но – зачем?

Сейчас, когда Тости отправился в поход на Альбион, когда первые сведения о его победах уже достигли берегов Норвегии, когда сразу после этого в страну фьордов пришли сведения о победах короля Англии над дерзким братом, сейчас многое прояснилось, хотя главный вопрос, который задавал себе, сидя под навесом большого дома, конунг Норвегии, оставался для него неясным. «Зачем Тости бьется с братом?! Разве он не понимает, что победить он в этой войне не сможет, особенно – с такими союзниками! Неужели сын Годвина этого не понимает?»

Ночной ветер гулял по морю, забирался под навес. Стало прохладно, неуютно. Харальд вспомнил башню в Константинополе, свою неожиданную спасительницу – с тоскою вспомнил, удивился: «К чему бы это?»

Ульв сын Оспака умер. Похоронили его сегодня. Теперь во всей Норвегии не осталось ни одного человека, с кем воевал Харальд в Византийской империи. Всех смерть взяла. Всех.

Харальд поднялся, и вдруг мысли его скакнули совсем в другую сторону: «Тости нужен мне. Но Нортумбрия будет слишком богатым даром для этого человека».

К середине лета на островах Солундир собралось огромное войск норвежского конунга. Харальд находился в это время в Нидаросе. За день до отплытия он пришел в церковь, где был похоронен Олав Святой, открыл раку, постриг ногти и волосы единоутробного брата, закрыл раку, «а ключи бросил в реку Нид, и с тех пор Олава Святого не отпирали».

Конунг отправился домой. Чувствовал он себя прекрасно, время на думы и сомнения ушло. Настала прекрасная пора действий. На островах стояли на якорях двести драккаров, много грузовых, больших и малых, судов. Все было готово к широкомасштабному вторжению в Англию.

Харальда Сурового не зря называли еще и «последним морским королем». К моменту его похода сила викингов резко пошла на убыль. По разным причинам. Не о них речь. О Харальде Суровом. Он великолепно подготовился к походу, отдал последние распоряжения. Всех лучших воинов Норвегии собрал – великое дело задумал. Осечки быть не могло. Да, долгую войну с Данией ему выиграть не удалось, хотя он ее и не проиграл. Англию же Харальд был обязан покорить. Все решено. Все продумано. Уверенный в успехе, Харальд взял с собой семью: жену Эллисив, дочерей, Марию и Ингигерд, и сына Олава. Чтобы государство во время похода не оставалось без вождя, Харальд провозгласил конунгом своего сына Магнуса.

По уверенному крупному шагу, по жадному блеску в глазах было ясно, что этот человек жить будет долго, жить хочет долго. Он хотел жить долго, мечтал еще не раз спорить с буйством ветра, с грохотом волн, со всеми врагами и даже другом Халльдором, который накрепко осел в Исландии. Доберется он и до Исландии – не так уж до нее и далеко.

До отплытия оставалась всего одна ночь. Харальд, опытный мореход, по всем признакам определил, что утром подует попутный ветер и в добром расположении духа ушел спать. В норвежском войске было много опытных воинов, моряков. Они тоже догадались, что завтра – начало похода. Но почему-то в ту ночь спалось многим неспокойно. Странно. Харальд был спокоен, а воины его нервничали – еще с вечера. В чем тут дело? Ночь над островами Солундир не буйствовала, вела себя тихо. Ветер едва шевелил уставшую волну, звезды купались в морских глубинах. Казалось, в такую ночь только спать и не думать ни о чем тревожном, тем более после долгого трудового дня, после напряженной работы, которой всегда хватало на пристани, на кораблях. Но нет. Неспокойно спали воины, будто провинились они перед кем-то днем и теперь, хотя бы во сне, пытались оправдаться, повиниться, найти способ загладить свою вину.

Воины ворочались, вздыхали, охали, постанывали, вскрикивали, отмахивались от каких-то врагов, а Харальд Суровый спал безмятежно рядом с милой Эллисив, и ничто не могло нарушить его крепкий сон… А, может быть, крепкую думку? Эллисив, одна из тех немногих женщин всех времен и эпох, которой выпало счастье любить и быть любимой не той яркой, кричащей, крикливой любовью, столь обожаемой поэтами и прочими изнеженными душами, а любовью тихой – на двоих, – невидимой, незамечаемой даже чуткими поэтами. Они любили друг друга, Харальд и Эллисив, жили друг для друга, мечтали об этих сладостных, больше для души, чем для тела минутах, когда всходило над их домом большое, по-юношески стыдливое солнце, и либо Эллисив, либо Харальд (всегда случайно, всегда почему-то) просыпались и с нескрываемым (не от кого было скрывать!) упоением смотрели на спящего – либо Харальда, либо Эллисив. То были удивительные минуты душевного счастья, духовного равновесия, покоя.

Эллисив в рассветной тишине сопела едва слышно, как ребенок, и это детство, вечное в любом живом существе проникало в Харальда, в эти мгновения несурового, и он смотрел на жену с таким восторгом, будто только что, только в этот миг сделал великое для себя открытие – влюбился! Он делал это открытие уже сотни раз, и радостно – выпала человеку большая удача! – смотрел на нее и не думал ни о чем: только об этом ребенке думал, только о нем. Эллисив под взглядом его просыпалась, обнимала мужа, и они долго – пока спал мир – говорили о чем-то, всякий раз о том же. День с его делами врывался в дом конунга Норвегии, и следующую подобную ночь они могли дожидаться неделю, месяц, а то и больше. Но они обязательно дожидались этой ночи, а затем и рассвета. Иногда Эллисив просыпалась первой: она, стараясь не дышать, смотрела на большого, для всех сердитого, а то и грозного, и злого, но сейчас – совсем беспомощного, уже отдохнувшего, но еще не проснувшегося, своего мужа, и ей становилось жаль его, и эта жалость… будила его – он всегда просыпался раньше, чем она могла подумать, чем ей этого хотелось. И был разговор, и было счастье. То счастье, о котором мечтает любая живая душа, пробудившаяся в рассветной тиши ото сна.

В ночь перед отплытием флота на Альбион, Эллисив долго смотрела на Харальда и удивлялась: никогда раньше ей не удавалось так насмотреться на мужа своего, нарадоваться. Ей даже показалось, что он специально «спит», претворяется: так долго он не пробуждался.

Он все же проснулся – они успели пошептаться, очень похожие в эти минуты на странных заговорщиков. Так малыши порою таинственно шепчутся на виду у бабушек-дедушек, и те, в свою очередь, стараются говорить потише, чтобы тайны взрослых не столкнулись с тайнами детей, не помешали друг другу жить в своих радостных мирах. Харальд и Эллисив говорили недолго. В сумме их возраст уже перевалил за сто лет, но в эти краткие минуты душевного сладкого бреда они были детьми, увлеченными своими тайнами, своей жизнью настолько, что звуки мира не пробивались в их души.

А мир был совсем рядом.

Гюрд, воин, спал в ту ночь на корабле конунга. Человеком он слыл уравновешенным, спокойным. Никогда ранее не позволял себе излишеств за пиршественным столом, спал безмятежно и крепко, не подпуская к себе дурные сны. Он и в ту ночь на корабле близ острова Солундир спал отрешенно, тихо, никому не мешая, себе не мешая отдыхать. И вот под утро, еще до первых проблесков света в звездных далях, Гюрд занервничал во сне. Лицо его исказилось в страшной гримасе, он «проснулся», поднялся, посмотрел на остров. Там, на камнях, стояла ростом со скалу великанша. В одной руке она держала нож, обоюдоострый, большой. В другой – огромное корыто. Глаза ее диковатые уставились на корабли конунга. Гюрд, подрагивая от холода, оглядел флот Харальда. На всех кораблях он увидел крупных черных орлов и таких же больших воронов, внимательно смотревших на берег, на великаншу. Та, подняв корыто, сказала злую вису:

«Княжий струг подстерегая», – повторил Гюрд, дрогнул всем телом от ужаса, услышав, как все орлы и вороны вслед за великаншей грубо рыкнули: «Струг подстерегая». Троллиха крутанулась вокруг себя несколько раз, и взмыла в черное небо, откуда в страхе разбежались все звезды, крикнула еще раз вису. Гюрд лег на свое место в надежде, что великанша не увидит его, не убьет, а та, с шумом пролетая над кораблем конунга Харальда, кинула на палубу корыто и дико взвизгнула при этом:

– Предчую сечу!!

И воины ее кровожадные, черные орлы и вороны, гаркнули как по команде:

– Предчую сечу!!

Корыто летело долго. Гюрд, прижимаясь к борту корабля, смотрел на, него и не мог пошевелить пальцем. Он ждал солнца, только оно могло помочь ему. Но солнца не было, лишь черное корыто в черном небе медленно летело на него, беспомощно жавшегося к борту.

– А-ай! – крикнул он и от собственного крика проснулся, мотнул головой, открыл глаза: раннее солнце смотрело на него с удивлением: что ты, человек, бредишь, утро пришло, радуйся.

Никогда ранее Гюрд о своих снах никому не рассказывал – и не было в них ничего интересного. И висы никогда не сочинял он, слишком спокойный был для этого дела, невпечатлительный. Может быть, поэтому в то утро Гюрду поверили все. И легкая дрожь страха пробежала по душам сильных людей. Гюрд видел во сне великаншу, орлов и воронов. Троллиха сказала злобную вису. Плохая примета! Тролли редко говорили висы, они и без них страшны, им висы ни к чему.

О сне Гюрда рассказали Харальду. Он отнесся к этому спокойно, с гордой усмешкой:

– Я видел троллих пострашнее. Я их побеждал. Я победил даже Зою Могучую.

Он был уверен в себе. Он был мудрый воин, мог задавить в себе страх. И не только в себе.

Воины на кораблях успокоились, занялись делами. Через час на корабль конунга прибыл Торд с соседнего корабля. Он рассказал всем свой сон. В его сне флот Харальда Сурового прибыл в Англию, норвежцы сошли на берег, приготовились к бою. На противоположной стороне огромного поля выстроилось войско врага. Вдруг с гор на гигантском волке спустилась троллиха, и воины Харальда увидели в его пасти труп человека. С хрустом сожрал волк свою жертву. Великанша бросила ему в пасть новую жертву и крикнула злобную вису.

Торд и раньше рассказывал свои сны, часто – веселые, и висы он сочинял. Но поразила людей великанша! Гюрд и Торд видели в своих снах на разных кораблях одну и ту же троллиху! Это – пугало.

Харальд быстро справился с угрюмым настроением воинов, но даже он не смог освободиться от дурных предчувствий перед походом. И люди об этом знали. Они работали, стараясь не думать о плохом, но разве это возможно! Всем хорошо было известно, что еще в Нидаросе конунгу приснился брат его Олав Святой, который долгую беседу с ним не вел, но сказал вису и ушел из сна:

Предсказание Олава Святого, Харальд не скрывал от соратников, хотя сам он, как и многие его соотечественники, сомневался, может быть, на уровне предчувствия, в успехе похода в Англию. Но… мог ли он не пойти на Альбион – вот вопрос, который мучал самого конунга, вот вопрос, на который у него было много ответов, совершенно разных:

1. Я обязан выполнить обещание, данное Тости. Никто меня за язык не тянул;

2. Англию нужно взять, чтобы взять Данию и Швецию, образовав могучее государство на севере Европы, как сделали это в древние времена римляне, а затем византийцы в Средиземное море. Такое государство спасет народы от постоянных войн;

3. Англию могут захватить другие страны, это их усилит, и они будут воевать с Норвегией.

Еще несколько ответов мог бы дать себе конунг, оправдывая поход, но дело тут не только во внешнеполитическом и внутриполитическом положении Норвегии и всего Скандинавского полуострова, а еще и в самом Харальде Суровом.

Почти сорок лет прошло после битвы при Стикластадире, и все эти годы сын Сигурда Свиньи воевал: в Гардарики, в Средиземноморье, на севере Европы. Опытный был боец, полководец, политик. Разве мог он довольствоваться малым, разве простил бы себе «морской король» малодушие? Никакого малодушия просто быть не могло. Харальд – викинг. Он не мог не пойти в Англию. И готовился он к походу именно как «морской король», как вождь викингов. И это – а не сны и предсказания! – не позволило ему исполнить задуманное.

Викинги были прежде всего великими бойцами, тактиками боя, конкретного боя. Очень редко они мыслили и планировали действия, походы, налеты, исходя из соображений стратегии, учитывая момент стратегии эпохи. Эту сложнейшую задачу решала за них когда-то сама жизнь – то поражающее воображение упрямство, с которым природа Скандинавии, ее женская, жизньдающая, жизньдарящая половина, рожала могучих бойцов. Конец восьмого века, девятый век, десятый, одиннадцатый. Харальд Суровый, конунг Норвегии, «морской король», последний из великих вождей викингов об этом не думал. Но порыв его, огромное желание взять Англию явились последним всплеском могучей энергии викингов и… тех, кто век от века рожал в Скандинавии бойцов.

Еще несколько десятков лет после похода Харальда Сурового скандинавские женщины будут с завидным упрямством рожать воинов, еще несколько походов совершат они по белу свету, не догадываясь о том, что время их ушло. Никогда не думая о стратегии, каждый вождь, конунг, «морской волк» своими подвигами вносил посильную лепту в то, что люди назвали эпохой викингов, изменившей вектор жизни огромного региона планеты.

Обвинять Харальда в том, что он не был стратегом (не эпохи – это уже слишком для человека, но хотя бы – момента) никак нельзя. Он не должен был быть им. Он не смог и не мог понять, какую, чисто стратегическую, ловушку готовит ему судьба! Он – викинг, гениальный налетчик! – прибыл на Оркнейские острова, оставил там Эллисив, Марию, Ингигерд (что-то робкое колыхнулось в душе сурового, смелого Харальда уже тогда), отправился дальше вдоль берегов Шотландии курсом на юг. Остановился в земле Кливленд, вспомнил вису Олава Святого из последнего своего сновидения, дал приказ высаживаться на берег.

Он не был стратегом, и брат его был всего лишь святым, но – не стратегом, иначе он другую вису сочинил бы для единоутробного, подсказал бы ему, что нельзя норвежцам вторгаться в Англию, что глупость это страшная, что хотя бы немного надо подождать – чуть-чуть, пока не выяснят между собой отношения Гарольд и Вильгельм. Выслушал бы эту вису Харальд и… сделал бы все по-своему – как он и сделал. Иначе бы он не был викингом.

Норвежское войско высадилось на берег, овладело Кливлендом. Жители Скардаборга оказали врагу серьезное сопротивление, не захотели открывать ворота, впускать норвежцев в город.

Харальд удивился: на что рассчитывают эти люди, неужели им не известно имя норвежского конунга, его победы?! Полководец осмотрел местность, забрался на крутую сопку по соседству с городом, приказал собрать в окрестности дрова, запалить на вершине горы костер. Воины работали с веселостью, догадываясь, какой «подарок» задумал сделать для оборонявшихся конунг. Огонь разгорелся быстро. Норвежцы хватали полыхающие ветви и головешки, бросали их через стены. В городе вспыхнул пожар. Злой норд-ветер разнес огонь по улицам. Вскоре от города остались лишь черные холмики от бывших домов.

Покорив землю Кливленд, Харальд проплыл дальше на юг, затем вошел в устье реки Хумбре, поплыл вверх по течению, остановился у реки Усе, высадился на берег. Здесь он дал противнику прекрасный урок тактики боя. Ярлы Мерукари и Вальтеоф двинули на норвежцев свои полки. Харальд построил войска замысловато. Основные силы стояли под стягом «Опустошитель Земель» вдоль реки Усы. Перпендикулярно им, перед рвом, за которым лежало протухшее болото, расположились резервные дружины.

Англичане ринулись на врага с пологого холма. Скорость бега была у них несокрушимая. Ярлы Мерукари и Вальтеоф решили сбросить в ров стоявших там воинов, а затем заняться оставшимися у стяга «Опустошитель Земель». Почему они так решили, сказать трудно, но большего подарка от них Харальд не ожидал.

Увидев, что неприятель ринулся влево на ров, он повелел поднять повыше знаменитый стяг. В это время противник завязал бой у рва. Норвежцы втянули противника в бой и – уже Харальд ударил по врагу с тыла – спокойно освободили место боя, кромку у рва, куда полетели воины Мерукари.

«Опустошитель Земель», подбадриваемый ветром, шумом людей, весело реял над норвежским воинством. В этом бою прекрасно сражался Олав сын Харальда, о нем Стейн сын Хердиса такую вису сочинил:

Много людей погибло во рву и в болоте, так много, что гнали врага победители дальше в болото – посуху, по телам побежденных. Ярл Мерукари, крепкий воин, дрался отчаянно, пытаясь хоть как-то исправить ошибку. Судьба была благосклонна к нему, он погиб, сразив наповал несколько врагов и не увидев, как много погибло его воинов в ужасной сече.

Это сокрушительное поражение подорвало моральный дух местных воинов и жителей. Они, как и говорил когда-то Тости, еще на Оркнейских островах присоединившийся к флоту норвежцев, стали переходить на сторону Харальда. Это радовало конунга, хотя далеко не все обитатели Альбиона изъявляли ему покорность.

Город Йорк наглухо закрыл перед ним ворота. Норвежцы подошли к Станфордабрюггьере, расположились здесь лагерем. Настроение у налетчиков было хорошее. Весть о битве у реки Уси сделала свое дело. Жители Йорка сомневались в успехе. Продуктов у них оставалось мало. Надежды на помощь Гарольда, короля Англии, таяли с каждым часом, Гарольд готовится к отражению ожидаемого вторжения Вильгельма Нормандского.

24 сентября жители Йорка собрались на тинг, который созвал в окрестностях города Харальд Суровый. Они выслушали предложение норвежцев и согласились покориться конунгу Норвегии, выдали заложников, договорились о том, что все другие вопросы будут решаться на следующий день на городском тинге.

Неожиданно легкая победа над строптивыми горожанами усыпила бдительность опытного бойца. Харальд покинул тинг, прибыл на корабль, крепко уснул – как самый счастливый человек.

Ночь была спокойная. Море не шумело. Ничего никому не снилось. Норвежцы расслабились, не выставили отряды, хотя, как известно, Харальд имел в войске большой отряд лучших в Европе конников. Непростительная оплошность старого военачальника.

Время еще не перевалило за полночь, как в Йорк с юга прибыл король Англии Гарольд с большим войском. Жители облегченно вздохнули. Первым делом Гарольд закрыл ворота Йорка, поставил часовых, выслал на дороги разведчиков. Он все делал надежно.

Конунг Норвегии проснулся по привычке рано. День занялся жаркий. Поели.

Харальд – опытнейший полководец! – оставил третью часть войска охранять корабли, с остальными людьми отправился в Йорк на городской тинг. Человек, одержавший в XI веке в Европе больше всех побед. Коварный политик. Прекрасный знаток человеческой души. Шел спокойно. Бывалые воины. Сотни раз они участвовали в разных переделках. Побеждали. Шли они спокойно. Все они оставили на кораблях тяжелые кольчуги, налегке по жаре шли в побежденный Йорк. Мечи, копья, луки, стрелы и щиты, конечно, взяли с собой. Викинги все-таки. Не праздный люд. Подошли шумной толпой к городу, застыли, как каменные статуи: перед крепостными воротами стояло готовое к бою войско короля Англии!

Конунг Норвегии в тот миг о своих ошибках – стратегической и тактической – не думал. Он был человеком действия. Он послал трех лучших конников на корабли, построил войско огромным овалом, окружил его щитами. В центре овала поставил свою дружину под стягом «Опустошителя Земель» и дружину Тости. Слаженно работали военачальники и воины Харальда!

Но короля Англии не напугала эта демонстрация военной выучки. Он уже сейчас, перед боем, понял, на чьей стороне будет победа, и не хотел ее упускать. Понимал серьезность положения и сын Сигурда Свиньи. Он мог бы отступить – бегали его воины хорошо, трудно бы было англосаксам догнать их, налегке, без кольчуг. Но бегать викинги от врага не привыкли.

К норвежцам устремился отряд рыцарей: люди, кони в кольчугах, длинные копья, мечи. Один рыцарь выехал вперед, остановился перед строем врага, крикнул:

– Ярл Тости здесь?

– Я Тости ярл! – был гордый ответ.

Парламентер, человек невысокого роста, но крепкий, сказал Тости, что Гарольд предлагает ему Нортумбрию, если он перейдет на сторону англичан.

– Об этом говорят раньше! – злобно крикнул Тости, но все же, сознавая тяжесть положения, спросил: – А что он предложит конунгу Норвегии за труды его?

– Кусок земли в семь стоп или чуть больше, если ему не хватит этого для могилы.

– Передай Гарольду, что я друзей не предаю. И пусть он готовится к смерти.

На этом разговор закончился, Тости грубо выругался, рыцари ускакали. Харальд Суровый спросил у своего союзника:

– Как зовут рыцаря?

– Гарольд, сын Годвина, – спокойно ответил тот.

– И ты не сказал об этом раньше?! – удивился Харальд, метнув злой взгляд на Тости.

Так смотрел на людей конунг Норвегии нечасто, но все, кто знали его, пожалели в тот миг брата короля Англии. Харальд такого не прощал никому. Рано или поздно, он жестоко расправился бы с Тости.

– Я не убийца своего брата, – твердо сказал ярл. – Пусть лучше он убьет меня.

Харальд еще раз глянул на него, подумал о чем-то, напряженно играя желваками, мотнул головой, сбросил с себя ненужные думы и, как говорят легенды, сказал грустную вису, кольчугу вспоминая свою:

Кольчуга-то у него была хороша! Длинная, ниже колен, сработанная прекрасным мастером, она – называли ее Эмма – надежно защищала Харальда от ударов врага, от коварства стрел. День добрый, жаркий подвел конунга, не надел он Эмму свою, поленился. А теперь грустную вису сказал опрометчиво. Никогда раньше, даже в башне Константинопольской темницы, он не подпускал к себе так близко грусть-тоску. Да уж, видно, время пришло.

Время?!

Нет, не пришло еще время конунга Харальда. Не может этого быть! Не верил он этому. Да, напрасно согласился он участвовать в этой войне, не продумал все заранее, а мог бы продумать. Да, напрасно он доверился Тости, у него свои интересы, он никогда бы не смирился, как и брат его Гарольд, с норвежским конунгом, даже если бы удача в этой битве сопутствовала ему. Тости ярл доказал это только что. Да, слишком расслабился Харальд после вчерашнего тинга – нельзя доверять чужой стране, чужим людям, даже камням в чужой стране. Он своим-то доверял с трудом. Доверять можно только Эмме, только Эллисив, только рукам своим и синей стали меча. Все так. Но надо гнать тоску из сердца в час битвы! Она, коварная колдунья человеческой души, только и ждет этого.

– Нужно сочинить другую вису, – сказал Харальд, просветлел лицом, и воины, стоявшие рядом, услышали последнюю вису своего вождя:

То был голос Харальда Сурового! Он взбодрил воинов, и битва началась. В первую атаку ринулись на норвежцев англосаксы. Их встретил косой дождь стрел. Атакующие отпрянули назад, но их сменил новый отряд, затем еще один. Несколько атак отбили норвежцы и решили нанести удар по врагу. Была ли то задумка Гарольда? Вряд ли. Строгий строй норвежцев пугал англов. Здесь выигрывает тот, кто окажется более стойким. Выдержат пешие воины страшный вид английских конников, не дадут смять себя – победят. Но нельзя бросать строй в таком бою, и рвать строй нельзя!

Ошибся ли конунг Норвегии, послав воинов в атаку? Нет! Иного выхода у него не было. Очень много дружин собрал Гарольд. Несколько атак – пять, семь, десять… – прорвали бы строй, не выдержали бы люди напряжения боя. Потому что даже воины Харальда, даже викинги – прежде своего люди. Они не могут сделать невозможное.

Они попытались разгромить врага в бешеной атаке.

Не вышло. В образовавшуюся брешь тут же хлынули конники врага, пришлось срочно латать брешь. Бой продолжался. Крепла злоба. Харальд кидался с верными телохранителями туда, где было труднее всего, уложил своим мечом несколько десятков воинов противника, и вдруг свалился с коня, пронзенный стрелой в шею. Не было любимой кольчуги на нем, не было Эммы! Спасла бы она его. Не спасла. Стрела вспорола вену, хлынула горячая кровь. Несколько секунд Харальд отчаянно боролся со смертью. Смерть оказалась проворнее. Она лишь дала жертве своей несколько минут на размышления. Он вспомнил… он вспомнил Эллисив, потому что не было в этом мире человека милее и ближе для него. «Зря я не взял ее с собой, – почему-то успел он подумать. – Она не разрешила бы мне идти в Йорк без Эммы». Почему так подумал умирающий человек, никогда ранее не слышавший от жены ничего подобного – Эллисив он взял в поход в первый раз!!

Что-то еще хотел подумать, вспомнить конунг Норвегии. Подумал: «Битве конец?!» и не поверил.

Напрягся, вспомнил, улыбнулся: «Гарольд не выиграет войну. Третий выиграет. Надо было подождать!»

Под стягом «Опустошитель Земель» воины увидели Тости. Он продолжил бой, не соглашаясь ни на какие уговоры брата прекратить сражение.

Тости недалекий. Он был в этой войне даже не третьим, и не четвертым. Он был в ней никем. Он даже не догадывался об этом, хотя и Вильгельм Нормандский, и Свейн, и Харальд Суровый в разговорах с Тости давали ему это понять. Он не понял. Он – ничего не понял. Он был слишком недалеким человеком, чтобы понять такую малость.

Сражался он в той битве до последнего. Много пало его воинов, много воинов брата. Англичане усилили напор – их было гораздо больше. Они успевали передохнуть перед очередной атакой. У норвежцев такой возможности не было. Но Тости мира не хотел.

Подоспела подмога с кораблей. Ее привел Эйнстейн Тетерев, он сходу бросил уставших после тяжелого бега во всей амуниции воинов в бой. Что случилось с Эйнстейном Тетеревом? Зачем он поспешил? Он не поспешил! Он видел, что если его воины не бросятся тотчас в бой, то отряд Тости будет сокрушен. Эйнстейн Тетерев все сделал верно. Но его отряд, хорошо вооруженный, не мог изменить ход сражения.

Норвежцы гибли десятками… даже не от стрел и мечей врага, но от усталости!

А Тости видел все это и продолжал бой. Зачем?

Англичане одержали в битве полную победу. Но потеряли много воинов, которые так нужны были Англии, Гарольду.

Если бы Тости знал, что повлечет за собой это побоище, это истребление лучших воинов его родины, то не поверил бы. Не такой он был человек – недалекий. Таким людям живется хорошо во времена мирные, когда нет необходимости принимать важные для страны решения. Когда в доме ли, в государстве жизнь катится по надежной колее. Здесь недалеким людям фортуна часто улыбается. Они становятся прекрасными исполнителями чужих идей, чужих затей, получают заслуженные награды, продвигаются вверх по лестнице власти и, порою, достигают высоких вершин. Европа XI века не предоставила Тости возможности проявить себя в полной мере. Жизнь дразнила его и ему подобных людей недалеких, показывала хитрым пальчиком на вершины, которые они, в силу своей недалекости, покорить в столь сложную эпоху просто не могли, но которые – по той же самой причине их недалекости! – манили к себе, заставляли принимать самые бестолковые решения и исполнять их.

Тости стоял в окружении лучших воинов под стягом «Опустошитель Земель» до последнего вздоха. Воины Гарольда атаковали беспрестанно. Несколько раз король предлагал брату прекратить кровопролитие на самых почетных условиях. Разъяренный Тости отвергал все предложения. Волнами накатывались на «Опустошителя Земель» соотечественники Тости, враги его. Чужой флаг защищал он, но как защищал! Он рубил англичан мечом, колол копьем, он озверел хуже берсерка – остановить его не мог уже никто. Одичалые глаза его покраснели то ли от пыли боя, то ли от крови боя, то ли от боли боя – от обиды. Несколько десятков человек положил он, угробил под чужим стягом. Хорошо он его защищал! Много полегло здесь и норвежцев, и тех, кто был предан Тости. Под стягом вырос холм еще теплых тел. Они быстро холодели, мертвели. Тости продолжал бой. Полотнище конунга Норвегии нервно трепетало на слабом ветру, вечер темнил кровь ран, Гарольд посылал все новых людей в бой, удивляясь, откуда столько сил у воинов, почему не падает брат от ран, от усталости?

Гарольда назвать недалеким не рискнул бы никто. Судьба – узкая колея истории, из которой вырваться невозможно, а если и возможно, то только перепрыгнув из этой глубокой колеи на тропу отшельника, что не удается сделать даже самым великим стратегам, судьба сыграла с этим талантливым человеком злую шутку. Она предоставила ему все возможности раскрыть свои дарования политика и государственного деятеля, бескорыстного патриота и полководца, обаятельного, незлого человека и великого бойца. Но большего она ему дать не захотела. Почему-то. Он прекрасно воспользовался даром судьбы, одержал убедительную победу над опытнейшим полководцем. Бой еще продолжался, но всем был ясен исход сражения. Гарольд предложил в очередной раз мир. Тости отказался. Англичане бросились в атаку. Тости обессиленный погиб под стягом «Опустошитель Земель».

Норвежцы, потеряв в битве двух военачальников, сражаться уже не могли. Гарольд не стал добивать врага, понимая, что сейчас любой живой английский воин для страны важнее и нужнее, чем сотни и даже тысячи мертвых воинов побежденного противника.

Но и другое он понимал. Англии нужны были союзники в борьбе против дюка Нормандии, против других врагов. Ему, молодому королю богатой державы, в этот сложнейший момент опасно было проявлять жестокость и даже неуважение к побежденным. Он отпустил их с миром. Они это оценили. Побежденные не ушли в той битве врагами Гарольда. Это было очень важно.

БРОСОК НА АЛЬБИОН

«При благоприятном моменте нельзя проявлять нерадивость, ибо благоприятный момент не приходит дважды, но если, наоборот, не брать даруемое небом – это приносит бедствие».

Го Юй.

«Люди иногда посвящают свою жизнь таким желаниям, о которых не знают, можно ли их осуществить или нет. Тот же, кто смеется над подобными причудами, – просто ничего не понимает в человеческой природе».

Акутагава Рюноскэ. Японский писатель. XX в.

Вильгельм, еще ничего не зная о вторжении норвежцев на Альбион, вышел из шатра, посмотрел на небо, вздохнул: никаких признаков перемены погоды. К нему подходили воины и военачальники, он отдавал распоряжения и приказы, старался казаться спокойным и уверенным в себе. Ему это удавалось. Люди работали с охотой, хотя особых дел, срочных в лагере не было уже давно. Только сильный ветер упрямо дул с северо-востока, дыбил штормовую волну, дул до вечера.

И вдруг, когда все уже смирились с тем, что и в этот день ветер не изменится, он затих, словно бы раздумывая о чем-то, и – надумав! – подул с юга, да так резво, что Вильгельм тут же решил действовать. Он был прекрасным организатором. Целый месяц слонялись люди по лагерю, он искал им работу, целый месяц! Это слишком много для воинов любой армии, чтобы сохранить боевую готовность. Вильгельму это сделать удалось. Он созвал военачальников и повелел им поднимать людей.

– Сегодня мы снимаемся с якоря! – закончил он свою короткую речь, командиры разбежались, и, буквально, через несколько секунд лагерь забурлил.

Жаль, не было здесь Ланфранка. Глядя на слаженную быструю работу, на погрузку судов, он бы похвалил и дюка Нормандии, и себя самого за то, что не ошибся в тот день, когда пришел к Вильгельму на откровенный разговор. Солнце припало к морю, пополоскало в нем свои бока, будто бы привыкая к прохладе вечерней воды, и полезло не спеша вглубь. Нырнуть слета, по-мальчишески, не решилось: то ли испугалось, то ли засмотрелось, как работают люди в гавани близ монастыря Сен-Валери.

Со связками мечей, копий, дротиков на плечах, с бочонками вина и снеди, с топорами и бурдюками шли друг за другом воины на корабли, а оттуда возвращались быстрым шагом на склады с провиантом и вооружением. Солнце еще не скрылось за морем, а уже все было готово к отплытию. Никто, правда, не верил, что дюк рискнет в эту ночь тронуться в путь. Ветер мог в любую минуту сменить направление… Вильгельм думал иначе. Только сегодня, не мешкая, нужно выходить в море. Иначе можно опоздать. Куда спешил дюк Нормандии, никто не знал.

Некоторым историкам полюбилась эта фраза: «Сегодня или никогда». Они часто с глубокомысленным пафосом вздыхают, вспоминая великие события и великих «творцов» истории: «Ах, если бы он не одержал победу в такой-то битве, то мир бы повернул вспять, а если бы он не сделал такой-то хитроумный шаг, то история пошла бы другим путем». О броске Вильгельма на Альбион многие любители поохать именно так и говорят. Если бы не в эту ночь, то флот Вильгельма мог бы не выйти в море ни осенью 1066, ни зимой. А за это время король Англии восстановил бы силы после кровавого сражения с Харальдом Суровым и встретил бы непрошенных гостей с материка во всеоружии. И не было бы нормандского завоевания Англии. Логика в этих «если бы да кабы» есть. Если бы в ту ночь флот Вильгельма не вышел в море!

Но он вышел! Точно в назначенный историей срок. Непогода, противный ветер и шторм, сделали для нормандцев ничуть не меньше, чем ученый Ланфранк, первым в Европе оценивший сложившуюся на Альбионе историческую ситуацию и понявший, какое огромное дело может совершить Незаконнорожденный дюк Нормандии.

В кромешной тьме флот снялся с якоря и взял курс на Альбион. Впереди шел флагманский корабль дюка Нормандии, на нем горели фонари. Корабль назывался «Мора». Самый яркий фонарь на мачте сделала, согласно легендам, жена Вильгельма Матильда. Семьсот боевых и 1000 транспортных кораблей устремилось вслед за «Мора». Головной корабль «более страстно стремился к победе, чем другие, он быстро оставил позади себя флот». В темноте Вильгельм этого не заметил. Пришло утро. Дюк Нормандии огляделся по сторонам. В огромной чаше моря бежал его корабль. Один-единственный. Воины и матросы заволновались: «Куда мы плывем, зачем? Где остальные корабли?» Вильгельм приказал выдать воинам двойную порцию пищи и вина, послал на мачту наблюдателя, спросил:

– Что ты видишь?

– Ничего не вижу. Волны кругом! – матрос не смог скрыть волнения.

– Это неплохо, – почему-то сказал Вильгельм, налегая на пищу – поесть он любил с детства.

– Три-четыре мачты маячат вслед за нами! – крикнул радостный наблюдатель.

– И это неплохо! – Вильгельм поднялся, распрямился, и тут вдруг матрос с мачты закричал, словно мальчишка:

– Вижу мачты и паруса! Их так же много, как деревьев в лесу!!

Полководец, улыбаясь, осмотрел корабль. На мачте, над головой повеселевшего наблюдателя, развевалась хоругвь Римской церкви, на флаге изображен был крест. Разноцветные паруса украшали три грозных льва – герб Нормандии. На носу, за площадкой для стрелков, возвышалась легкая фигурка мальчика с натянутым луком в руках. Но то был не античный амур. То был мальчик другой.

Операция по форсированию пролива прошла великолепно. Английские корабли, встречи с которыми боялся больше, чем шторма и противного ветра, дюк Нормандии, именно в то утро отошли в гавань за припасами. Еще одно удивительное совпадение, удивительная случайность в длинной цепочке фактов тех бурных дней. Но случайно ли это совпадение?

Флотилия подошла к флагманскому судну, Вильгельм повел армаду в Певенсейскую бухту близ Гастингса. Англичан здесь не оказалось. Опять совпадение! Сколько их будет впереди? Чем объяснить преступное легкомыслие англосаксов, не встретивших врага в море, где они – более опытные мореходы – имели прекрасную возможность потопить нормандское войско вместе с его полководцем? Почему в удобных гаванях они не выставили береговую охрану? Ах, да! Англичане долго ждали врага, устали ждать, потеряли бдительность, решили, что Вильгельм испугался осенних грозных ветров и отложил вторжение до весны! Вот, оказывается, в чем причина такой страшной по своим последствиям расхлябанности альбионцев, пропустивших грозного врага на свою территорию.

Нет. Не в этом причина – в другом. В нормандцах, в той могучей внутренней силе, упрямой, несгибаемой воле, которой обладали каждый воин Вильгельма Нормандского в отдельности и все его войска в целом. Откуда берется эта сила, эта воля в тот или иной момент истории в людях, проживающих в том или ином регионе планеты? Что вынуждает людей, по натуре добрых, звереть душой? Что делает их волю, говоря языком народов прибайкальских степей, «длинной»? Кто повинен в этом? И повинен ли в этом кто-то? Кто знает это с точностью до любого, отдельно взятого человека, вдруг озверевшего? Никто не знает. Звереет каждый по своей личной причине, и каждый несет за зверства свою личную ответственность. Общих формул здесь быть не может, хотя бы потому что формулы упрощают жизнь, укорачивают стыдливость, страх перед самим собой, перед Божиим судом.

Люди поверили в предложенные жизнью и сформулированные дюком Нормандии формулы, поверили в месть, в необходимость мести, и эта вера сильно «удлинила» их всеобщую волю, волю каждого нормандца в отдельности.

Первыми на берег сошли лучники и арбалетчики, за ними последовали всадники в кольчугах и в шлемах почти конической формы, с длинными копьями в руках, с обоюдоострыми мечами. Затем на землю Альбиона выступили землекопы, плотники, кузнецы.

Вильгельм, не встретив сопротивления, приказал выгрузить на берег заготовки из бревен для трех башен, предназначенных для складов. Воины работали четко, без спешки, будто перед этим они несколько месяцев упорно тренировались в Певенсейской гавани разгружать бревна. Они не тренировались, они были людьми «длинной воли», она творит с человеком чудеса. Дюк Нормандии разослал по округе широким веером наблюдателей и удивлялся: где враг?! Моряки тем временем выволокли на широкие Певенсейские отмели корабли, и, построив войско веером же по направлению к Гастингсу, Вильгельм повел туда армию, организовав по пути мобильные отряды, которые бросились по окрестным селениям и неукрепленным городам грабить.

Грабеж! Какое прекрасное занятие для воинов, для «людей длинной воли»! Какие точные ходы делал дюк Нормандии с первых же минут на острове! Там, на материке, он говорил, что все завоеванное будет принадлежать воинам. Здесь в самом начале нелегкого кровавого пути он дал понять всем, что обещания свои он выполняет.

От Певенсейской бухты до Гастингса не так много миль, чтобы всему войску враз разбогатеть, но главное – начать богатеть! Близ Гастингса сделали привал на обед. Шикарным был обед – награбленный!

Первым делом епископ Эд (брат Вильгельма по материнской линии) освятил награбленную пищу, затем повара приступили к делу. Красивое зрелище! На зеленой поляне у излучины негромкой реки, на мягкой, еще не исхудавшей по осени траве, расположились в добродушном настроении грабители, уже спалившие несколько десятков домов. В глазах и в гордых улыбках нормандцев светилось бликами удачи еще не взобравшееся на самую верхотуру солнце. На вертелах шипели чужие куры, в котлах над кострами булькали смачно куски свежей свинины. В печах томился хлеб, и это сладкое томление расходилось ароматом жизни по поляне. Повара попробовали пищу на вкус, разложили ее на щиты, еще не обагренные кровью альбионцев, и воины с блаженными лицами разошлись по поляне к своим друзьям, к своим хозяевам.

Ну до чего же приятно вкушать у небыстрой чистой реки награбленную пищу, запивать ее вином, нехотя при этом посматривая на отдаленные клубы дыма, упрямыми, быстротающими завитушками взбирающимися в небо! Зачем так упорно тянется дым в небо? Что там, в небе? Ничего. Небо, растворяющее в себе все, что и кто стремится к нему по любым причинам, по любой прихоти.

Вильгельм дал насладиться людям радостью вкушения награбленного, но, заметив, с каким нескрываемым усердием некоторые из воинов прикладываются к чашам с вином, закончил обед. Выпить он любил. Только на пиру, после дела.

Дела на Альбионе еще даже не начинались. Пить было рано.

Войско вновь построилось веером. Напор и осторожность, жесткость и щедрость. Жестокость к врагу и порою даже нежное добродушие к своим. И, главное, – точный расчет, строгий план хотя бы ближайших действий. Уже здесь, на поляне, обедая, Вильгельм собрал военный совет, наметил строительство укреплений вокруг Гастингса.

Крепости, хорошо укрепленные города, замки являлись одной из главных стратегических новшеств на острове. До Вильгельма здесь доминировала спартанская концепция военного дела. В редких городах имелись хорошие стены, рвы. Многие военачальники англосаксов неоднократно поднимали перед королем этот вопрос, но винить его в этом нельзя: может быть, не так уж настойчиво просили повелителя вожди и полководцы, отвечающие за оборону приграничных областей. Вильгельм знал об этом. Он не понимал Эдуарда. Что за странное спартанское упрямство в стране, где воинский дух явно идет на убыль, а врагов становится все больше?!

Работы по возведению укреплений вокруг Гастингса развернулись полным ходом. Зная от многочисленных разведчиков, что сил у короля Англии после битв с норвежцами не так много, зная так же – не понаслышке, а по личным впечатлениям – добросердечность своего врага, дюк Нормандии, желая вынудить Гарольда дать решающее сражение нормандцам, повелел воинам продолжать грабеж ближних и дальних окрестностей Гастингса, жечь при этом дома, не жалеть «клятвопреступников», убивать всех, кто окажет хоть малейшее сопротивление. Очень хороший приказ получили нормандцы. Они исполняли его с особым рвением, быстро при этом богатея.

Гарольд узнал о вторжении врага, находясь в Йорке, где он лечил раны, полученные в битве против войска Харальда Сурового. В столицу он вернулся в ночь с 7 на 8 октября, по пути собрав небольшое войско. Положение было очень серьезным. Ополченцы, которых король призвал из западных и северных областей страны, запаздывали. Графы Нортумбрии и Мерсии не спешили (или не могли, не хотели?) с войсками в Лондон на помощь к своему родственнику – мужу их сестры. Наконец, подошел небольшой отряд ополченцев с запада, но сил для успешной борьбы с нормандцами явно не хватало.

На военном совете младший брат короля Гурт предложил противопоставить неприятелю стратегию, известную с давних времен: отступать, сохраняя и накапливая силы. Эта стратегия выручала некогда скифов и греков, римлян и китайцев, но могла ли она помочь Гарольду совладать с сильным противником? Нет, не могла. Король прекрасно это понимал, и дальнейшие трагические для его народа события полностью подтверждают, что Англия была… обречена. Обречена.

Почему?

Почему мечтающий когда-то о славе вождя бриттов Артура король Англии Гарольд не решился отступать? Потому что отступать можно только по территории либо абсолютно безлюдной (как то делали неоднократно скифы, другие степные народы), либо по территории страны, народ который сплочен единым стремлением разгромить врага, чего бы ему это не стоило, – как сделали когда-то римляне в борьбе с Ганнибалом. Ни того, ни другого Гарольд не имел. Разобщенность племен и народов, амбиции вождей, многочисленность осевших на острове нормандцев ослабляли боевую мощь страны. Гарольд наотрез отказался от плана Гурта.

– Я не могу видеть, – сказал он, – как горят дома несчастных сограждан. Я обязан дать Вильгельму сражение.

Разговор прекратился, небольшая армия Гарольда вышла из Лондона.

Нормандцев в Англии, даже после выдворения их из страны более десяти лет назад, было очень много. Жили они все эти годы мирно, никому не мешали, занимались хозяйством, ни на минуту при этом не забывая, кто они и откуда. Впрочем, может быть, кто-то и забыл. Но вот на Альбион ворвался Вильгельм, память быстро сработала, нормандцы стали нормандцами.

Король Гарольд, надеясь нанести неожиданный удар по противнику, форсированным маршем шел по родной земле к Гастингсу. Он спешил. Он уже не надеялся на Эдвина и Моркара. Он был один. И были с ними самые преданные королю и Англии люди. Мудрый Гарольд! Добрый Гарольд. Неужели он не понимал, что скрытно ему не пройти по родной земле к Гастингсу?! Неужели он не знал, как много в его королевстве потенциальных шпионов – нормандцев? В это трудно поверить. Вероятнее всего, король знал это. Но он шел на смертный бой с врагом, и не сомневался в своей правоте. И никто в его войске не сомневался в этом.

В конце концов далеко не каждому бойцу, полководцу выпадает удача вершить воистину великие громкие дела, и не каждого «Артура» помнит и превозносит до сказочных небес история или народная молва. У истории и народной молвы, как и в любом деле, имеется свой лимит на Агамемнонов и У Ванов, Периклов и Александров, Цезарей и Брутов, Тогрулов и Тонъюкуков, Артуров и Атилл… Не в состоянии они порождать в неограниченном количестве даже самых милых сердцу своему любимцев. Такие уж они – история и народная молва.

Гарольд спешил. Быстро шло войско. Еще быстрее носились неуловимые тени разведчиков-нормандцев. Они докладывали Вильгельму о продвижении войска короля Англии, о положении в стране. Дюк Нормандии имел полное представление о том, что делается на юго-востоке Альбиона.

СКОЛЬКО ДНЕЙ БЫЛО У КОРОЛЯ ГАРОЛЬДА

«Величие народа в том,

Что носит в сердце он своем».

А. Майков. Русский поэт. XIX в.

«На дело готовы скорее люди односторонние, чем переворачивающие все на все стороны».

Н.С. Лесков. Русский писатель. XIX в.

На расстоянии одного перехода от Гастингса глубоким вечером воины Гарольда разбили лагерь, второпях поели и уснули сном воинов и младенцев. И те, и другие спят крепко, но чутко. Вдруг отчаянный шум раздастся рядом, они просыпаются, сонно водят головами, силятся понять, кто напугал их, успокаиваются, затихают, убаюкиваемые усталостью или песнями матерей, хотя не всех усталых и малых подбирает после нечаянной побудки сон.

Гарольд проснулся от крика совы, недовольно засопел: нужно было уснуть, поспать. В лагере жизнь затихла. Угомонилась сова. Перестали трещать сухие ветки. Король уснуть не смог. В такие ночи даже крепкие люди спят плохо – если их кто-то разбудит. Ночь перед решительной схваткой с сильным противником. Нервное напряжение снять трудно. Смирившись с бессонницей, Гарольд вспомнил песню старого барда на коротком привале днем. «Битву при Брунанбурге» пел бард, и люди, притомившись от долгого перехода, слушали его с гордостью.

Битва при Брунанбурге! Она произошла в 937 году. Уже около 150 лет на Альбион регулярно налетали викинги. После известной истории с Рагнаром Кожаные Штаны прибрежные районы острова стали постоянно теребить еще даны. Горе несли они жителям острова, пепел и кровь. А пепел и кровь обладают одним объединяющим людей качеством: они не меняют цвета и вкуса от того, кто подносит к твоему очагу факел, чей меч пронзает твоих близких и родных, они одинаково воздействуют на тебя, взывая к мести.

Первым сумели организовать и дать отпор викингам жители Уэссекса. В 878 году король Англии Альфред Великий заключил с «морским королем» мир, уступив противнику право организовать свои поселения в центральных и восточных областях Англии, которые получили название «Области Датского Права»[12]. Но мир продолжался недолго. Враг, не в силах одолеть островитян в одиночку, соединился с племенами скоттов и в 937 году напал на державу Этельстана, внука Альфреда Великого. Десять лет назад Этельстан одержал блестящую победу на Сигтрюггом в Нортумбрии и стал первым единовластным королем Англии. При Брунанбурге внук Альфреда разгромил союзное войско скоттов и викингов, укрепив свои позиции в стране и за ее пределами. А битва была не из легких! Заканчивая боевую песнь, старый бард повысил голос:

Воины, услышав песнь о великой победе предков, ободрились, продолжили путь к Гастингсу. Они верили в счастливую звезду Гарольда. А он ехал на коне, беседовал с бардом. Негромкий у них шел разговор. Его заглушали гордые возгласы воинов, вспоминавших стихи победной песни. И это хорошо, что они не слышали, о чем беседуют бард и король. Грустную тему обсуждали они.

После смерти Этельстана дела у англосаксов резко ухудшились. Давление данов было таким сильным, что победить их потомки Генгиста и Горзы не смогли, хотя сопротивлялись упорно. Кроме того, страну продолжали теребить набегами «дети фьордов» – викинги. Особенно частыми стали набеги скандинавов во время правления Этельреда Неразумного (976-1016). Они наносили стране огромный ущерб. Этельред правил страной долго, но человеком слыл невоинственным, и часто военачальникам и правителям отдельных областей своими силами приходилось решать сложные проблемы обороны.

Гарольд не раз слышал песни бардов о печальном сражении при Мэлдоне. И сейчас, за несколько дней до главной своей битвы, ему почему-то вновь захотелось услышать ее.

Бард начал «Битву при Мэлдоне» спокойно, будто речь шла о выпечке хлеба в обычный день. Пришел в Фолькестану Анлаф, скандинав, с большим войском на 93 кораблях, стал грабить, убивать, жечь дома. Разорил всю округу, отправился в Сандрик, затем в Ипсвик. Опустошил эту землю, дальше пошел – в Мэлдон.

Элдермен Бюрхнот встретил врага близ Мэлдона. Перед битвой полководец отпустил обозных коней, спустил с руки сокола. Ускакали приученные кони в родные края, и сокол улетел. Началась жестокая битва. Так пел грустную песню бард. Тихо пел. Не заглушая бравые голоса воинов.

Гарольд слушал его внимательно, будто именно в этой, известной с детства песне хотел услышать необходимое сейчас наставление, а, может быть, успокоение, а то и подсказку, столь важную каждому полководцу перед решающей схваткой с врагом.

Перед битвой при Мэлдоне были переговоры. Анлаф потребовал дань за мир. Воины Бюрхнота возмутились, зашумели. Элдермен крикнул:

На этом переговоры не закончились. Разбойники тем и отличаются от тех, кого все спокойное человечество называет с уважением добрыми молодцами, что для них главной целью жизни является победа и добыча. Победа любой ценой. Анлаф хитрой речью уговорил Бюрхнота разрешить викингам перейти на восточный берег реки Панты. Уверенные в победе англосаксы с гордостью смотрели, как переправляются враги через холодную реку. Гордость добрых молодцев. Переходи, враг-разбойник, реку, строй войска в удобном месте, будем честный бой вести, справедливый. Что за дурость такая всевечная?! Викинги забрались в твой дом, устроили погром, а ты им – пожалуйста, на уютное местечко для кровавой битвы! О, человек добрый! О, славное дитя Всемогущего!

Викинги перебрались через реку, начался бой. Викинги дрались спокойнее, в их движениях, резких, энергичных, не было того сковывающего душу и тело напряжения, которое, как правило, влечет за собой сначала неожиданно быструю усталость, затем страх, панику, поражение, смерть.

Поняв, что битву не выиграть, слабые духом покинули Бюрхнота, уже дважды раненого. Он увидел бегущих и печально произнес:

К нему подскочил викинг и ударом окровавленного меча убил полководца. Казалось, после этого саксы прекратят борьбу, но они не смирились с поражением. Грустный голос барда обрел силу и, не замечая, что его уже внимательно слушают соотечественники, он запел громко:

– Не испугался в битве, – произнес негромко Гарольд и удивился. – Зачем нужна мне эта песня сейчас? Почему я вспомнил именно о ней?

Сова опять прорезала предутреннюю тишь резким звуком. Гарольд вышел из палатки, посмотрел на небо. Еще совсем недавно на нем висела, распустив яркий хвост, огромная комета, пугая людей, но не зверей. Звери не имеют привычки смотреть на небо и думать, чтобы могло означать то или иное явление. Зверям хоть в этом отношении живется чуть легче и спокойнее…

Утро зашевелилось внезапно, прервав путанные мысли Гарольда. Начался новый день. Их у короля оставалось всего два. И он догадывался об этом.

БИТВА

«Для любой страны страшны не заколдованные леса, а люди, не имеющие веры друг в друга».

Н. С. Лесков.

«Жажда власти утоляется кровью глупцов».

Вольтер.

В полдень 13 октября англосаксы подошли к Гастингсу, взобрались на Сенлакский холм и стали его укреплять. Пришло время решающей битвы. Воины работали, не зная усталости, Некоторые из них год назад вместе с Гарольдом побывали в Нормандии и хорошо представляли себе силу и военную подготовку рыцарей, упорство и сноровку воинов Вильгельма. Предстоящее сражение не пугало англосаксов и самого короля, но они понимали, что битва будет тяжелой, и трудились, укрепляя позиции, до позднего вечера.

Хорошее и в то же время опасное место выбрал Гарольд на склоне высокого покатого холма. Сразу за позициями стоял мрачный лес, на флангах глубоко чернели крутые овраги, точно поделенные полдневной тенью на две части. Дно оврага, усеянное острыми камнями разных размеров и форм, пугали зверье и птицу. В центре позиции Гарольд построил фалангу, воины выставили вперед копья и секиры, отгородили себя от вражеских стрел щитами. Король разработал план оборонительного сражения, надеясь измотать противника, а затем стремительной атакой опрокинуть и уничтожить его.

Пришла ночь. Гарольд уснул. И не снилось ему ничего. И не думалось ни о чем. Он спал крепко. Осеннее утро не спешило будить уставших воинов. Король Англии, однако, проснулся раньше всех, вышел из палатки: небо на востоке напряглось, еще совсем темное, с едва заметными проблесками. Гарольд принял верное решение. Сдержать натиск тяжеловооруженной конницы на равнине воины не смогли бы. Да и лучники у Вильгельма славились меткостью, к тому же дальность стрельбы у них была больше, чем у саксов. Позиция, выбранная Гарольдом, уравняла шансы на победу. Теперь все решит воля и воинская сноровка, боевой дух. Король не спеша обходил склон Сенлака и посматривал на восток.

Скоро взойдет солнце! Скоро яростный голос битвы взовьется над холмами.

Решающее сражение. Все историки и политики именно так назовут день 14 октября 1066 года. Люди любят громкие слова, громкие даты. Так легче. Есть белое и черное. Есть хорошее и плохое. Есть доброе и злое. Есть великое и обыденное. Есть исторические битвы – для многих в истории людей ничего более не существует! Так легче. Так спокойнее.

Есть 14 октября 1066 года, день решающего сражения. Солнце уже взошло на востоке над холмом Сенлак, проснулись люди. Гарольд старался скрыть от воинов напряжение, сковавшее его. Он не боялся. Он знал, как все добрые люди, что такое страх, и думал.

А вдруг решающей битвы не будет? Вдруг Вильгельм изберет иной вариант, окружит со всех сторон Сенлак и спокойно продолжит грабить саксонские села и деревни, наращивать армию за счет многочисленных, проживающих на острове нормандцев и прибывающих с материка рыцарей? Сколько времени протянет на Сенлаке войско Гарольда? Три-четыре дня. Успеют ли подойти на помощь Эдвин и Моркар? Захотят ли оказать помощь королю Англии вожди валлийских племен, скотты, обитавшие на севере острова?

Решающая битва. Будет ли она? Старый бард поздним вечером перед походом в Гастингс спел ему песню «Пророчество Талиесина», барда времен вождя бриттов Артура, и грустно стало королю Англии! До этого он относился к Артуру как к символу единения Альбиона, ради чего сам он, Гарольд, готов был на любые жертвы. Но вот нормандцы вторглись на территорию острова, те самые нормандцы, которые при Эдуарде Исповеднике содеяли здесь так много зла. Почему же, почему не успели послать в Лондон свои ополчения граф Мерсии, граф Нортумбрии, вожди валлийцев? Разве Гарольд кому-нибудь из них сделал хоть какое-либо зло?

«Пророчество Талиесина» заканчивалось так:

Гарольд слушал барда с нарастающим волнением. «Пророчество Талиесина» он раньше не слышал. Бард умолк. Король внимательно посмотрел на него и спросил:

– Ты кто?

Бард не понял вопроса.

– Ты – бритт? – еще раз спросил король.

– Я – бард, – гордым и спокойным был ответ.

– Ты бард, – задумчиво повторил король. – А я – сын Годвина, сакс.

– Ты хочешь сделать невозможное, – сказал бард. – Только поэтому тебе одному спел я «Пророчество Талиесина». Ты должен меня за это благодарить, а не спрашивать, кто я и зачем я здесь. Бритты не забыли короля Артура. Они все помнят.

– Они ждут?

– Они верят.

– Разве это возможно? Прошло шесть сотен лет! На Альбионе – новая жизнь. Новый народ. Разве не так? Разве нельзя нам жить одной большой семьей народов?

– Разве ты можешь жить одной семьей с Тости, братом своим, саксом?

Гарольд удивленно посмотрел на барда, спросил:

– И поэтому они не пришли нам на помощь? Они мстят?

– Они надеются. Они не верят и никогда не поверят в семью народов на Альбионе. Они отошли в Камбрию, но остались бриттами. Они не мстят. Они – верят.

– И скотты? И даны? И другие народы?

– Никто не верит в семью народов.

Это прозвучало приговором всему тому, во что по-юношески свято верил Гарольд, к чему стремилась его благородная душа. Вечер давно уже перешел в ночь. Они сидели в палатке и молчали. Гарольд думал о мире на Альбионе, о гармонии – о счастье. Бард вспоминал разные песни, но петь их не решался. Улеглись они, не сказав друг другу больше ни слова, поздней ночью. А утром бард пел воинам песни, прославлявшие победы саксов, и Гарольд слушал его с уважением. Вот – человек. Все понимает, все чувствует, беду чувствует. Но идет беде навстречу вместе с людьми и делает все, чтобы воины даже не догадались о том, что знает он, что он чувствует. На такое самопожертвование способны лишь самые добрые люди…

Гарольд услышал звуки приближающегося войска врага, еще раз обошел позиции: воины хорошо поели, подготовились к решающей схватке с противником.

Люди любят звонкие слова – решающий бой, решительный полководец. Почему? Да потому что никому не хочется серенькими, неприметненькими, обыкновенненькими, незамеченными погибать. Но почему?

На Телхамский холм взошло войско Вильгельма Нормандского, остановилось. Повидавшие многое рыцари замерли: за болотистой, поросшей кустарником долиной на холме Сенлак они увидели прекрасно оборудованную позицию врага. В лучах осеннего солнца прочной стеной стояли щиты, за ними сверкали копья, чуть дальше, перед лесом, курился дымок догоравших костров, слева-справа от укрепления темнели овраги. Можно ли взять штурмом холм Сенлак?

Вильгельм еще не ответил себе самому на этот вопрос, но уже принял решение атаковать противника. Он, конечно же, мог некоторое время – день-другой-третий – подержать саксов на Сенлаке, прекрасно зная, что за это время подмога Гарольду не придет, но такой способ борьбы ему был не по душе. А рыцарям его, а пешим воинам, а лучникам?

– Настал час всем нам показать силу и храбрость! – крикнул громко дюк Нормандии. – Пути назад у нас нет!

Телхамский холм зашевелился, по склонам в болотистую долину спускались рыцари и лучники. 14 октября 1066 года состоялась эта битва. Кто-то называет ее решающей в истории Англии. Кто-то называет ее битвой нервов, битвой воли. Кто-то битвой песен.

Рыцари спускались по склону и под звон мечей и копий слышали они свою любимую песнь о Роланде. Пел ее огромный Тельефер, бард нормандцев. Она возбуждала, действовала на воинов Вильгельма, как одурманивающее средство на берсерков. И точно так же действовали песни гарольдова барда на англосаксов. Потомки воинов Карла Великого продирались сквозь болото по ежевичным зарослям и хрипели, подпевая своему певцу:

Крепко сжимая копья и секиры, стояли на Сенлаке англосаксы и, возбуждая сердца свои, пели вслед за бардом:

Чьи песни лучше? Чьи песни сильнее возбуждают, быстрее делают из человека берсерка – полузверя-получеловека, воина?

Великая битва. В ней участвовало около 30 тысяч нормандцев и приблизительно столько же англосаксов. Силы были равные. Но ничьей в том сражении быть не могло. Это знали все. И барды в том числе. И всем хотелось победы.

Первую атаку воины Гарольда отбили.

Они отбили вторую атаку.

Рыцари устали. Лучники Вильгельма несколько раз выходили на позицию, обстреливали снизу вверх противника. Трудно стрелять снизу вверх – никакие песни не помогают.

Неслась громкая песня сверху под дикий свист стрел и шум дротиков. Усатые воины стояли стойко на Сенлаке. Воины с бритыми затылками карабкались вверх. Совсем недавно некоторые из тех и других сражались в одном войске. Добродушно шутили над усами и затылками: теперь они дико ненавидели друг друга. Еще одну атаку отбили защитники Сен лака, защитники Англии.

Казалось, им осталось совсем немного, чтобы одержать победу. В войске Вильгельма зародилось сомнение. В любую минуту оно могло разрушить войско рыцарей и пехотинцев. С огромным трудом епископу Эду удалось спасти дело. С булавой в руке встретил он бегущих по ежевичной долине воинов, остановил их. В это время под Вильгельмом убило коня. Не успел он пересесть на другого, как услышал страшный ропот:

– Дюка Нормандии убило!

– Взгляните, рыцари! – крикнул Вильгельм уже на втором коне. – Я еще жив! И милостью Божьей мы победим! Вперед, на Сенлак!

Но и эту атаку отбили англосаксы. Сражались они прекрасно. Лучнику-нормандцу удалось ранить Гарольда в глаз. Король продолжал руководить боем. На его глазах погибли братья Леовфин и Гурт – он продолжал битву. Нормандцы откатились по склону вниз. Победа была близка. Она вскружила голову королю. Он рванулся вперед, повел людей в атаку.

Конница англосаксов растянулась длинной лентой по склону, затем по узкой долине. Как резинка растянулась, натянулась конница Гарольда, и вдруг с флангов перерезали ее две колонны рыцарей, и по авангарду атакующих ударили, подбадриваемые епископом Эдом, рыцари с копьями наперевес.

Контрудар был настолько неожиданным, что Гарольд, сраженный могучим воином наповал, не успел понять, что его провели, как мальчишку: Вильгельм не прощал кому бы то ни было подобных ошибок. Может быть, и хорошо, что король Англии ничего не понял. Он скакал в упоении к своей великой победе, был уверен в ней и… одержал победу, не сделав никому зла.

Но сколько его соотечественников погибло в той битве?

Как считают специалисты по подсчету мертвых тел, с той и с другой стороны погибло на Сенлаке по 15 тысяч воинов. Эту цифру можно было бы и не вспоминать, но она может подсказать многое тем, кто любит задавать себе разные вопросы.

Король Гарольд погиб. Вместе с ним погибла та Англия, которую любил сын Годвина, народы которой он мечтал сделать счастливыми.

ОТ СЕНЛАКА ДО ЛОНДОНА

«Большинство людей думает о том, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью готово переметнуться на сторону того, кто сильнее».

Филипп де Коммин.

«Позор тому, кто дом свой сохраняет

И робко ждет, в брань отпустив друзей!

Еврипид, «Геркалиды». Древнегреческий поэт-драматург. V в. до н.э.

Битва еще не закончилась, еще звенела сталь мечей в разрушенном укреплении саксов на склоне Сенлака, а на поле боя появились очень довольные воины с прочными длинными шестами. Ходили они по заваленному трупами склону, снимали с мертвых саксов кольчуги, нанизывали их из рукава в рукав по две кольчуги на шест, срывали с погибших золотые кресты, другие ценности и попарно, взвалив палки на плечи, спускались вниз. Чем-то они в этот момент напоминали охотников. Или баб с коромыслами или с корзинами стиранного белья. Такой же неспешный ход, усталые движения, чувство выполненного долга в глазах.

Вильгельм отнесся к этому спокойно. Он хорошо знал людей. Люди ему были нужны. Дело он затеял на Альбионе великое, какое не смог сделать до него никто. Дюк Нормандии, в отличие от многих, кто в порыве искренних чувств, назвал и называет битву на Сенлаке при Гастингсе исторической, считал ее лишь началом трудной упорной войны. И поэтому он лишь довольно улыбнулся, увидев спускавшихся со склона воинов.

Пусть собирают кольчуги врага. Пусть. Битва закончилась. Остатки саксов разбежались, поглощаемые быстрой осенней темнотой. И это не страшно. Главное, чтобы рыцари, которые прибыли с ним на Альбион, знали: «Здесь можно поживиться! Здесь можно бедному бакалавру разбогатеть». Это было сейчас очень важно.

Ночь пришла, заполыхали костры. К Вильгельму пожаловали мирные жители, родственники погибших, просили разрешения отыскать на поле боя родных и предать их земле. Дюк был с ними сух: «идите, ищите».

И побрели с факелами люди по склону Сенлака, не дожидаясь утра. Бродили они, росу холодную поливая теплой слезой. Кому-то из них повезло сразу, кто-то бродил по полю до утра, кто-то петлял по склону и весь следующий день до вечера.

Настроение у Вильгельма улучшилось. Мышцы отдохнули от кольчуги и меча, и он даже разрешил найти труп своего заклятого врага, бывшего короля Англии. Конечно же, до этого люди, знавшие Гарольда в лицо, пытались отыскать его в грудах тел, но не смогли. Дюк Нормандии сам видел, как могучий нормандец ударом меча сразил наповал сына Годвина. Почему не нашли его до сих пор? И нужно ли искать?

Нужно! Вильгельм вспомнил легенды о вожде бриттов Артуре, слова ученого Ланфранка о том, что Гарольд может стать «современным Артуром», и… разрешил отыскать тело короля, подумав при этом: «Пусть его похоронят, меньше будет легенд. Не нужны Альбиону легенды. Ему нужен Бог и я».

Три угрюмых человека в длинных черных плащах отправились на Сенлак: двое худых мужчин и одна девушка. Звали ее Эдит. Она любила Гарольда той детской любовью, которая рождается в людских сердцах очень редко. А, может быть, и не так редко. Может быть, гораздо чаще, чем кажется людям, примирившимся с жесткими нравами жизни. Может быть, так любить могут и мечтают многие. Может быть, и любят так многие, да таят это даже от самих себя.

Эдит от себя самой и от Гарольда не таила свою любовь. От людей – таила.

Гарольд распорядился своей и ее судьбой, как человек государственный. Она не обвиняла его. Она бродила по склону Сенлака и даже не плакала. Следом шли два монаха. Они уже не верили в успех. А, может быть, и не хотели, чтобы Эдит нашла Гарольда, вспоминая легенду Артура. У бриттов был Артур. У саксов – будет Гарольд… Эдит бродила по Сенлаку, приседала к очередному трупу, переворачивала его лицом к небу, шла дальше.

Она нашла Гарольда. Она успела!

Не прошло и получаса после того, как тело бывшего короля увезли с Сенлака, Вильгельм узнал о том, что неподалеку от Дувра, под Рюменей, англосаксы разгромили подошедшее с материка подкрепление для нормандцев. Дюк разозлился, выругался, но быстро успокоился, охладел, построил войско и повел его в Рюменей. Атака Вильгельма была неожиданной, жители города не оказали серьезного сопротивления. Вильгельм отдал город на разграбление.

«Нужно наказать клятвопреступников!» – сказал он год назад, и сейчас воины его честно исполняли этот наказ. Рюменейцы в ужасе метались по городу, прятались от жестокого врага в церквях и на кладбищах, нормандцы врывались туда, забывая, что это – святые места, что здесь нельзя убивать. Можно! Святые места не для клятвопреступников. Нашим знаменем является хоругвь Римского папы, у Вильгельма поверх кольчуги висят святые мощи, над которыми надругался король Англии.

Всех англичан надо жестоко наказать.

Практически, без потерь Вильгельм вернулся в Гастингс и стал ждать мирных парламентеров из Лондона, занимаясь, между делом, организационными вопросами: нормандцы укрепляли стены, принимали подкрепления с материка, считали первые барыши. Приятное это дело. Восемь дней простоял в Гастингсе Вильгельм, парламентеров не дождался.

Некоторые сторонники резвых действий считают, что в эти дни, как и в последующих событиях, Вильгельм был на удивление нерешителен и даже робок. Но так ли это? Потеряв в битве при Гастингсе около пятнадцати тысяч воинов, полководец проявил скорее осмотрительность, чем робость. Да и что он мог потерять! По всем ближним и дальним окрестностям Гастингса шныряли его люди – нормандцы, проживающие здесь по 10-20 лет, а некоторые, уже и родившиеся на Альбионе. Они доставляли ему полную информацию о состоянии дел в стране. Дюк Нормандии совершенно точно знал, что Англия активно не готовится к борьбе против захватчиков. Весь юг острова после битвы при Гастингсе находился в шоке, в оцепенении. И Вильгельм ждал парламентеров. Восемь дней ждал. Они не явились. И он повел свою армию вдоль побережья на восток к Темзе. Дошел до Дувра, с восхищением осмотрел Дуврскую крепость, построенную Гарольдом.

Прекрасно сработал здесь бывший король! Он приказал обтесать крутые склоны высокой скалы, сделать их гладкими, как стекло. На вершине были построены мощные стены с остроголовыми башнями. Опытный полководец, Вильгельм отказался штурмовать крепость, понимая, что здесь можно уложить всех рыцарей Европы. Но понимал он и другое: взять крепость нужно было во что бы то ни стало.

Дюк Нормандии сначала отдал город на разграбление, чем вновь обрадовал своих любимцев. В течение нескольких часов они прочесывали Дувр – «прочесали» своими жадными лапами – граблями. В городе не осталось ни одного неразоренного, неразграбленного дома, ни одной необесчещенной женщины. Рыцари быстро входили во вкус военной работы, они уже почувствовали огромную разницу между стычками графов и баронов на материке и этой доходной во всех отношениях войной. Война на Альбионе была настоящей войной. Битвы на материке – тренировкой, часто утомительной и бестолковой. Здесь был толк, было богатство, был нарастающий с каждым днем страх в лицах побежденных – жителей острова.

Защитники крепости Дувр видели с высоты стен и башен, что творили нормандские рыцари в их родном городе, и не знали, как быть: сил у них не хватало, покинуть крепость они не могли, на помощь им никто не приходил. Вильгельм действовал спокойно и расчетливо. Главное – люди. Ему нужны были люди для великого дела. Люди, возмечтавшие быстро и надежно разбогатеть, прославиться, приобрести доходные владения, должности. Бог дал право мечтать всем и каждому. Но само по себе мечтание может быть бездейственным и апатичным. Чтобы оно раззадорило человека, заставило его драться за свою мечту, нужны такие люди, как Вильгельм Незаконнорожденный. Именно таким деятелям чаще всего удавались подобные дела, требующие слишком много крови, огня, пепла.

Вильгельм нашел в крепости Дувр предателя. Кем он был: нормандцем, отрастившим усы и переставшим брить затылок, или саксом, бриттом или даном, история умалчивает, ей эти детали не интересны. Дюк Нормандии взял крепость. Людей погубил, стены оставил, город укрепил, рыцарей наградил и отправился по Большому Римскому пути, по Вейтлинга-стрит, в Лондон. Эта старинная дорога разделяла Кентскую область на земли данов и саксов. У тех и других было достаточно сил, чтобы, соединившись, организовать отпор врагу. Не сделали этого даны и саксы. Кентское войско пропустило Вильгельма к Лондону.

Архиепископ Стиганд, тщетно пытавшийся уговорить жителей области встать на защиту Англии, в душевной скорби покинул Кент и ушел с поникшей головой в столицу. Ему было стыдно.

Еще хуже дела обстояли в Лондоне. Народный совет вот уже несколько дней собирался на заседания, пытался выбрать главнокомандующего. На этот важный пост претендовали два брата: Эдвин и Моркар, граф Нортумбрии и граф Мерсии. Народный совет не решался поставить ни того, ни другого во главе войска, опасаясь… Да что же опасаться Эдвина или Моркара, когда по Вейтлинга-стрит идут к Лондону головорезы с одной только мыслью: побольше убить и побольше награбить?! Вильгельм Незаконнорожденный ведет в бой бесстрашных, обделенных судьбой при рождении людей; ужасный в своей разрушительной силе. Зачем блудить словами, зачем ругаться в такой час, лондонцы?! Биться надо с врагом.

Народный совет выбрал главнокомандующим, а заодно и королем Англии (!), малодушного, глупого, малолетнего юношу, Эдгара, племянника Эдуарда Исповедника. Будто бы не знали «мудрые», собравшись на совет, что этот молодой человек не только взбалмошен и избалован, но еще и безграмотен, неопытен, бездарен в вопросах войны и мира. Зачем они сделали это – зачем выбрали Эдгара королем, на что рассчитывали, на что надеялись?

Эдвин и Моркар обиделись и покинули Лондон. Вильгельму это стало известно. Через Сюррейскую, Суссекскую и Гантскую области шли, окружая Лондон, колонны рыцарей, быстро при этом богатея: чем ближе подходили они к городу, тем больше богатых селений встречали на пути. Брать столицу штурмом дюк Нормандии не решился, он перерезал дороги, окружил плотным кольцом столицу Англии и стал искать в стане врага нужного человека – предателя. Дипломатической хваткой он обладал отменной. Вскоре ему удалось подкупить старого воина Анстара, который имел в Лондоне огромный авторитет. Осада продолжалась еще совсем недолго. Но нехватка продуктов уже ощущалась в городе. Поэтому предложение старого Анстара выйти на переговоры с противником было встречено с одобрением. К Вильгельму послали надежного человека. Вильгельм его… подкупил. Тот пришел на народный совет и вдруг смело и громко стал восхвалять дюка Нормандии! Голодный народный совет, несмотря на упорное сопротивление приближенных нового короля, принял решение впустить Вильгельма в Лондон.

Архиепископы Стиганд и Альред, епископ Ворчестерский Вульстан, представители знати явились в лагерь рыцарей с этим сообщением. Мечта Вильгельма исполнилась: ему предложили стать королем Англии. Он не отказался – к чему все эти глупые церемонии: мы просим – я боюсь. Да ты не бойся, да мне страшно. Да мы поможем… Глупости изнеженных времен. Я окружил Лондон, выхода у вас иного нет. Предлагаете – я согласен.

В Рождество Христово в Вестминстерском аббатстве состоялась коронация Вильгельма Незаконнорожденного, ставшего законным королем Англии. Архиепископ Кентерберийский Стиганд отказался короновать иноземца. Это сделал архиепископ Йоркский Альред.

В церкви собралось много нормандцев и значительно меньше англосаксов. Предусмотрительный Вильгельм повелел рыцарям во избежание неожиданностей занять в полном вооружении близлежащие улицы. Епископ Кутанский Жофруа спросил с амвона у англосаксов, хотят ли они, чтобы дюк Нормандии Вильгельм сын Роберта занял престол Англии.

– Да! – был нестройный ответ.

Жофруа повторил свой вопрос, обращаясь к нормандцам.

– Да!!! Хотим!!! – гаркнули они с такой силой, что их вооруженные соотечественники, стоявшие на соседних улицах, вздрогнули, подумали, что в церкви случилось что-то страшное, бросились в храм, по пути поджигая дома мирных жителей. Огонь взвился в темное небо. Десятки огненных извивающихся столбов, похожих на остроконечные купола храмов, заполыхали над городом. Слишком много огненных храмов. Саксы увидели бегущих к церкви воинов в кольчугах и разбежались кто куда: самые смелые и честные тушили пожары. Трусоватые люди бежали от греха подальше.

В церкви остался Вильгельм Нормандский, архиепископ, несколько нормандцев и саксов-монахов, трепетавших от страха. Да и сам Вильгельм чувствовал себя неспокойно. Голос его дрожал, когда он давал клятву обращаться со всеми народами Альбиона так же хорошо, как и с нормандцами. Но клятву он такую дал. Во всеуслышание. Как и Гарольд когда-то. Нарушать ее он – рыцарь! – король! – не мог. Коронация закончилась. Пожары еще тушили.

В тот же день король Англии повелел бросить в тюрьму заложников, обложил всех граждан огромной данью. То были его первые и, пожалуй, самые мягкие указы. Свою клятву он, естественно, нарушил, но клятвопреступником… не стал. Вечером Вильгельм со своими рыцарями вышел из города, разбил лагерь, и стал ждать, когда строители возведут для него замок в черте города. Очень предусмотрительным он был человеком, как и положено людям коварным, особенно, королям.

КАК СОЗДАТЬ СЕМЬЮ

«Относительно каждого предмета можно высказать два противоположных суждения и доказать истинность любого из них».

Протагор из Абдеры. Древнегреческий философ-софист. V в. до н. э.

«Природа наделила невинность речью, а злодеяние – безмолвием».

Апулей. Древнеримский писатель. II в. до н. э.

Дальнейшие события на Альбионе убедительно доказали всем, кто в той кутерьме жестоких дел, суровой работы еще не способен был думать, что на самом-то деле на острове не было (и могло ли быть?!) ни единого народа, ни даже семьи народов…

Не прошло и несколько дней после коронации Вильгельма, как к нему явились с клятвой верности Эдвин и Моркар. Это порадовало нового короля. Он догадывался, на что надеются и на что рассчитывают графы Нортумбрии и Мерсии, изъявив ему покорность. Мы против тебя не воевали и не воюем, и ты не мешай нам править в наших областях по нашим законам и обычаям. Помогать тебе будем во всем. Не поняли Эдвин и Моркар, что вторжение нормандцев на Альбион в корне отличается от всех налетов всех врагов во все времена. Не знал этого и архиепископ Йоркский Альред, короновавший победителя. И никто не знал. Кроме Ланфранка и Вильгельма, который после долгих разговоров с учителем, кажется, уяснил себе, в чем видит монах разницу между покорением какого-либо народа и завоеванием страны.

Никто не знал и не догадывался о том, что произойдет на Альбионе в ближайшие годы, может быть, потому, что подобные деяния удавались за всю историю человечества лишь единицам, а уж на Альбионе со времен кельтов и до 1066 года такого еще не было. Вильгельм Незаконнорожденный взял на себя историческую ответственность…

Ничего этого не знали люди. И, может быть, именно это обстоятельство в значительной степени облегчило дюку Нормандии его тяжкую дорогу к великой цели.

Еще новый замок короля не был построен, а по юго-восточным областям острова уже ездили отряды нормандцев. Они хозяевами прибывали в города и селения, составляли со всей тщательностью списки имущества участников битвы при Гастингсе, погибших в бою, а так же тех, кто по разным причинам не успел на битву. Каким образом добывали они сведения, особенно последние? Поначалу люди не скрывали от них ничего, но вскоре одумались. И в дело вступили нормандцы, проживавшие в городах и селениях Альбиона, а так же предатели. От страха за жизнь свою и детей своих, да и за деньги они выдавали соотечественников. Это было.

Вильгельм издал указ, согласно которому дети погибших в битве навсегда лишились отцовского наследства. Участникам сражения была высочайшей милостью дарована жизнь. А не успевшие на склон Сенлака получили надежду верноподданническим поведением и трудом на благо короля и короны добыть право передать наследство детям, хотя сами они лишились своих владений.

Все доходы, добытые в результате этих мероприятий, Вильгельм щедрой рукой раздал нормандцам в качестве оплаты за ратный труд. Он, действительно, был очень щедрым. Часть богатств он отправил папе Римскому Александру. Не поскупился король Англии и по отношению к церквам Нормандии, Бретани, Франции, служившим молебны за успех вторжения его войска на Альбион. Он послал церквам кресты, сосуды, золотую парчу. Всех наградил новый король, всех. Нормандцы принимали от него богатые дары с чувством выполненного долга. Людская молва вмиг облетела материк. Щедрость Вильгельма покоряла, одурманивала. Это было очень важно. Дела на Альбионе только начинались.

Единственным человеком, отказавшимся от добычи, был рыцарь Гильберт. Он так сказал: «Я отправился за своим сеньором по обязанности, и краденое добро мне не нужно». Бывали и честные люди в истории человечества. Вильгельм расстался с Гильбертом по-доброму, хотя такие люди были опасны для дела, на которое замахнулись они с Ланфранком. Гильберт сын Ричарда выполнив воинский долг, вернулся в Нормандию, принял имение отца и прожил в заботах о хлебе насущном долгую жизнь, ни на секунду не сомневаясь и не раскаиваясь в том, что не позволил себе разбогатеть и возвыситься на крови людской.

Всю зиму 1066-1067 годов Вильгельм провел в дороге. Он объезжал свои владения, руководил строительством крепостей, разоружал жителей. Никто еще не догадывался, в какую беду попала страна, хотя бесчинства нормандцев могли бы насторожить всех уже тогда, в первую зиму.

В тот год умер аббат Леофрик. Монахи выбрали аббатом приора Бранда и послали его к пленному своему королю Эдгару на утверждение. Так полагалось в старой доброй Англии! Монахам было невдомек, что той Англии уже нет, что Эдгар – никогда не станет королем. Наивные взрослые люди.

Вильгельм узнал об этом и пришел в бешенство. Оказывается, есть еще люди, недоверявшие произошедшему, сомневающиеся в его победе. Сам он приказов не давал, но кровно обиженные нормандцы (а они с каждым месяцем усиливались за счет прибывающих с материка рыцарей) стали еще разнузданнее, кровожаднее.

ПОБЕДИТЕЛИ

Епископ Байекский получил в дар от короля разрушенный Дувр и раздал оставшиеся неповрежденными дома славным воинам-нормандцам. Город Норвич Вильгельм взял себе в частную собственность, наложил на жителей дань: 70 ливров и 20 су податей, по 100 су – королеве на мелкие расходы и по 20 ливров – местному военачальнику-нормандцу в год. До этого жители платили ежегодно в казну всего 30 ливров.

На коронации новый король поклялся относиться ко всем народам Альбиона одинаково хорошо, проявил этим самым желание создать на острове дружную семью народов. К этому стремился и проигравший битву при Сенлаке Гарольд сын Годвина. Благородная цель. Цель великая. Гарольд стремился к ней, используя прежде всего мирные средства. Человеком он был мирным и свято верил в то, что все остальные люди точно такие же, и стоит только выйти на мирные переговоры, как они быстро поймут, что худой мир лучше всякой ссоры, пожмут друг другу руки. Вильгельм напрочь был лишен этой иллюзии. Он предложил свой путь достижения единства в стране, создания крепкого государства. Одержав победу под Гастингсом, он смело пошел по своему пути. Он добился цели, создал крепкое государство…

КЛЯТВА БЕРНАРДА И ЖИЛЬБЕРА ДЕ-МОНФИШЕ

«Кто несовершенен душою, не может проникнуть в тайны добра и зла».

Махабхарата, Книга Лесная.

На востоке Лондона близ Темзы нормандцы построили для короля Вильгельма крепость, назвали ее Башней Палатинской. Дюк Нормандии еще у себя на родине присвоил себе старинный римский титул, даже в этом стараясь быть ближе к Римской церкви, к папам Римским, которые, надо заметить, ни разу даже намеком, не упомянули в каких-либо разговорах о его происхождении, о его рождении. Римская церковь понимала Вильгельма Нормандского. Вильгельм понимал Римскую церковь.

Две мощные крепости были сооружены у западных стен Лондона. Король назначил начальниками крепостей нормандцев Бернарда и Жильбера де-Монфише, опытных военачальников, рыцарей. Знамя Нормандии с изображением трех львов развевалось над Башней Палатинской, над западными башнями висели хоругви Бернарда и Жильбера де-Монфише. Они были настоящими рыцарями, знали, что такое война, воинская дисциплина, безукоснительное подчинение начальнику. Это у них, как говорят в подобных случаях, было в крови.

Получив в награду за воинские заслуги два важнейших объекта в столице Англии, Бернард и Монфише первым делом в присутствии своих воинов и собравшейся на церемонию знати дали суровую клятву королю Вильгельму. Вложив руки в крепкую ладонь короля начальники крепостей признали себя навечно подчиненными людьми Вильгельма, верными его слугами, обязались выполнять все без исключения его повеления и приказы… То была клятва добровольно признавших себя рабами людей. То было слово настоящих рыцарей. Они сделали это сами, без «подсказки» короля Англии. И он был тронут порывом их рыцарских душ.

Над западными крепостями Лондона взвились хоругви Бернарда и Монфише, поклявшихся быть рабами Вильгельма. Великое они сделали дело. В этот же день все подчиненные начальников западных крепостей дали им точно такие же клятвы верности. Еще через некоторое время все нормандцы поклялись своим начальникам быть… рабами. Это конечно же, сказано громко, с большой долей преувеличения. Рабами рыцари не были. Они были рыцарями, поклявшимися исполнять любое повеление военачальников всех рангов и любимого своего короля Вильгельма. В военном деле, в чужой стране, еще полностью не завоеванной, подобная клятва была необходима. Но не достаточна для достижения крупнейших в истории острова целей.

Рабское подчинение не способно долгое время удерживать людей в едином коллективе. Здесь нужно что-то еще.

Вильгельм повелел всем участникам первого броска на Альбион поделиться друг с другом награбленным добром. Опасный шаг предпринял он! Многих великих людей подобная акция сгубила. Человеку несвойственно делиться награбленным. Зачем в таком случае грабить, ради чего рисковать? Вильгельм знал, ради чего на данном этапе завоевания нужно сделать этот опасный шаг. И, более того, он верил, что люди его поймут. И люди поняли щедрого Вильгельма, который не жалел для своих рыцарей ни денег, ни золота, ни имений. Они поделились награбленным, и никто об этом не пожалел.

Можно себе представить, какой могучий, мудрый, коварный враг ворвался на Альбион, раздираемый внутренними распрями! Можно представить, какая мощная волна слухов пронеслась над Западом Европы, какое воздействие оказала она на тех, кто еще сомневался: идти или не идти воевать в Англию!

Идти? Нет! Бежать, сломя голову, в порты, садиться на корабли и плыть на Альбион, не думая ни о чем. Там король Вильгельм думает обо всем, обо всех. Там вчерашний слуга военного человека, какой-нибудь конюший или копьеносец, становится дворянином, богачом! Быстрее в Англию, быстрее.

До сих пор ученые спорят о том, сколько воинов участвовало в том первом броске и, в частности, в битве на склонах Сенлака. Одни утверждают, что у Вильгельма было 7000 человек, другие доводят эту цифру до 60000 воинов. Не в этом суть.

Ни 7000, ни 60000, ни 100000, ни 150000 человек не хватило бы Вильгельму для завоевания Англии. В таком деле цифры – вторичны. В чужую страну идут воевать люди, чтобы разбогатеть. Если же полководцам удается найти могучую идею, то армия людей, желающих разбогатеть, воюя еще и за идею, становится несокрушимой. «Голая идея» сама по себе не способна вершить великие дела и часто является лишь одним из первоначальных стимулов, о котором, как о добром мифе, люди вскоре забывают, но о богатстве они не забывают никогда.

Первый этап завоевания Англии был успешно завершен к лету 1067 года: вся юго-восточная часть острова покорилась нормандцам, они построили здесь много добротных крепостей, ограбили практически все местное население. Пора настала готовиться к походу на северные и западные области полуострова. Вильгельм начал с главного.

Он решил перевезти награбленное в Нормандию. Оставив вместо себя брата Эда и Гильома сына Осберта он отплыл на кораблях из Певенси на материк. Слух о возвращении Вильгельма быстро распространился по Нормандии. Короля встречало чуть ли не все население от Руана до побережья, а так же представители французского двора во главе с родственником Филиппа Раулем.

Бывший король Англии Эдгар, архиепископ Стиганд, братья Эдвин и Моркар, другие знатные люди теперь уже бывшей Англии прибыли на материк в качестве заложников. Богато украшенные корабли вошли в гавань. Восторг встречающих был неописуем. Вильгельм дал торжественный прием, наградил всех, кто в той или иной степени оказал ему поддержку, затем показал собравшимся «золото Англии». И все ахнули!

Полторы тысячи лет, начиная с вторжения кельтских племен, на Альбион забредали на разных кораблях и судах разные любители пограбить чужое добро, но грабеж все же не являлся главной целью непрошенных гостей. Все они в конечном счете оседали на земле Альбиона, обживались здесь, рожали детей – уже «альбионцев», воевали с местными племенами, сами вскоре становились «местными»…

Всех принимала богатая земля. Всех притягивала сюда возможность жить, рожать детей, копить богатства семьи, рода, племени, области, острова в целом. Ни один захватчик (даже Кнут Датский – Могучий) до Вильгельма не помышлял о том, что сделал здесь сын Роберта Дьявола. Он пришел на чужую землю, сказал: «Все здесь мое, все наше – нормандское», – и стал без зазрения совести присваивать себе все, что было сделано «альбионцами» за 1500 лет.

«Это малая часть того богатства, которое есть на острове», – говорил он со спокойствием сытого льва всем, кто с широко раскрытыми глазами ходил по залу, где расставлены были «экспонаты прошлого Альбиона», и люди зачарованно качали своими знатными головами: ну, очень богатая страна, Альбион!

Цель, которую поставил перед собой король Англии, выставив напоказ золото Альбиона, была достигнута. Об этом убедительно говорили жадные глаза всех, кому выпала честь побывать на осмотре невиданного доселе во Франции богатства. Через пару дней о «золоте Альбиона» узнали все – от бедного крестьянина до Анны, правительницы Франции, от малого ребенка до почтенного старца. Второй этап завоевания можно было начинать.

Пока Вильгельм находился в Нормандии, на острове вспыхнуло первое восстание жителей Кента, недовольных жесткой политикой иноземцев.

Начали они с жалоб на беззакония нормандцев. Епископ Эд и Гильом отправили их обратно в Кент, а рыцари, чувствуя полную безнаказанность, решили отомстить, как обычно, всем сразу. Месть рыцарей была жестокой и унизительной: чужеземцы врывались в дома и вытворяли там такое, что свойственно только рабам, вырвавшимся на свободу, мстившим за свое рабство.

Жители Кента обратились за помощью к графу Булонскому Евстафию, дальнему родственнику Эдуарда Исповедника. Человек стремительных решений, он переплыл с отрядом пролив, напал на Дувр, штурмом попытался овладеть укрепленным уже нормандцами городом, потерпел неудачу. Ему бы осадить крепость, подождать, когда прибудут поднявшиеся на борьбу местные жители, но не таков был граф Булонский! Он еще раз попытался взять Дувр, построил штурмовые колонны, услышал – то ли ветер гудел неспокойно, то ли шпион нашептал ему ложную весть – гул подходившего к Дувру рыцарского войска, раздумал воевать, помчался на лихом коне к берегу, к кораблю. Конь у него был хороший. У булонцев были только ноги. Воины в панике побежали прямым путем к морю. Нормандцы, увидев это, вышли из крепости, бросились вдогонку. Плохо зная местность, булонцы прибежали к крутому обрывистому берегу. Вода была совсем близка. Мелкая волна призывно сверкала в лучах солнца. За спинами булонцев слышался шум приближающегося отряда рыцарей. Ошибок те не прощали. Булонцы прыгали с обрыва, ломали руки-ноги, гибли.

Граф Евстафий стоял на корабле и тяжело вздыхал, вспоминая неудачный поход. Вскоре он прибыл на материк и помчался к Вильгельму просить у него прощения за опрометчивый шаг. Король Англии был великодушен на сей раз. Граф Евстафий в свою очередь стал верным его помощником.

Чуть позже организовал сопротивление нормандцам на западе молодой сын Альфрика Эдрик. Его поддержали вожди валлийских племен, до этого упорно воевавших против саксов, старых их врагов. Некоторое время они выжидали, надеясь, что нормандцы ослабят саксов, но вскоре поняли, с какими целями ворвались на остров рыцари Вильгельма. Здесь, на западе Альбиона, захватчики не успели в столь краткие сроки построить крепости; сил у нового короля не хватало на крупномасштабные военные операции. Союзные отряды саксов и валлийцев наносили врагу ощутимый урон, поднимая на борьбу людей во всех оккупированных районах, даже в Лондоне.

Узнав об этом, Вильгельм срочно отправился на Альбион. Его не остановила декабрьская непогода, он переправился через пролив, прибыл в столицу и сразу же понял, что дела нормандцев резко ухудшились.

Человек вспыльчивый и резкий, он вдруг предстал для многих англичан в новом обличье. В Рождество Христово король собрал всю английскую знать, каждого при этом обнял, расцеловал, выслушал жалобы, обещал помочь. На следующий день в Лондоне было обнародовано на английском языке воззвание Вильгельма, в котором он даровал жителям Лондона ряд привилегий, объявил действующими законы короля Эдуарда.

«Я хочу, чтобы никто из моих людей не обижал вас», – такими словами заканчивалось обращение Вильгельма к жителям Лондона.

И люди поверили ему! Страсти в столице поутихли. Вильгельм с отборным войском пошел на юго-запад в Эксетер. Жителям этого города он предложил сдаться и принести ему клятву верности. «Мы можем заплатить только дань, которую платили и раньше королям Англии, оставаясь при этом свободными», – ответили жители города, ставшего оплотом сопротивления союзных войск саксов и валлийцев.

Вильгельм приступил к осаде. 18 дней простоял он у города, потерял много людей, сумел найти подход к знатным людям и с их помощью взял Эксетер. Обычное дело для опытного полководца. Да и то, что в его войске сражался очень большой отряд саксов, тоже дело обычное. Быстро разбогатеть мечтали не только нормандцы.

Больше всех была рада взятию Эксетера жена Вильгельма Матильда Фландрская. Когда-то богатый сакс Бритрик, владелец Эксетера, путешествовал по Фландрии. Граф Балдуин предложил ему жениться на Матильде. Бритрик на свою беду отказался! Теперь Вильгельм подарил город Эксетер жене, и та бросила Бритрика в темницу. Долго томился он в заключении. Но не жалел о том, что отказался стать мужем дочери Балдуина. Не нравились ему властные женщины с детства, хотя теперь, доживая свой век в темнице, он пришел к выводу, что и в таких женщинах есть своя прелесть. И даже какое-то очарование.

СИЛЬВЕСТИК

«Если ты сомневаешься, воздержись от действия – как справедливого, так и несправедливого».

Заратустра. Пророк. Реформатор древнеиранской религии. IV в. до н. э.

«Никому еще не довелось увидеть человека, настолько забывшего родину, чтобы не думать о ней в чужой стране».

Лукиан. Древнегреческий писатель. II в. до н. э.

– Нас благословил Херлуин! – сказал матери Сильвестик, и она обмерла от страха: сам Херлуин, тот самый Херлуин, который отпустил ее когда-то из плена, которого она в тайне ото всех тихонько уважала, боясь даже самой себе сознаться в большем, сам Херлуин благословил ее единственного сына, теперь Сильвестика не остановишь, он пойдет в поход на Альбион вместе со своим другом.

Кто из них рвался на войну, увлекая другого, она не знала, и не слышала она никогда песен других стран и народов, тем более песен Древнего Китая. Да и никто в небольшом селении между приходом Пульдрегатом и приходом Пуларе ничего не знал о дальних странах и тех песнях, которые пели там люди. Может быть, в этом незнании кроются все беды Земли и ее обитателей.

Мать наблюдала, уже бессловесно, молча, за сборами молодых дворян, помогала им, чем могла, и слушала бравую песню сына Сильвестика, которая была очень похожа на ту песню, что пели молодые воины Древнего Китая 2000-2500 лет назад до броска Вильгельма на Альбион. Ах, Сильвестик, не послушал ты матушку родную, воинская слава затуманила твою юную головушку. Почему молодые все делают по-своему! Почему не живется им по советам родителей?

Армия Вильгельма ушла в поход. В битве на холме Сенлак при Гастингсе Сильвестику повезло. Он остался жив и быстро богател, хотя еще и не очень разбогател. Его друг погиб на Сенлаке, но к тому времени Сильвестик приобрел много друзей из тех, кто поддержал дюка Нормандии. Матушку он любил, посылал ей с оказией весточки о себе, только редки были такие случаи и не все послания – часто словесные – доходили до местечка между приходом Пульдрегатом и приходом Пуларе.

Мать Сильвестика часто не могла уснуть, думала ночи напролет о сыне. Прошло уже несколько месяцев, полгода, а он все не возвращался. Однажды теплой летней ночью она услышала громкую песню сына. Пели ее дочери Керлаза, соседа. Голоса у девушек были звонкие. Но сам Керлаз был не очень богат…

Мать приподнялась с постели, вздохнула:

– Господи Боже! Сильвестик, где ты теперь?

Никогда раньше песен она не сочиняла, не до этого ей было, сына она ставила на ноги, поставила! Такого красавца во всей Бретани не сыскать. Многие, куда побогаче дочерей Керлаза, мечтали выйти за него замуж. Поставила мать сына на ноги, а он воевать ушел. Странно-то как. Жалко-то как и сына родного, и себя. Никогда она не сочиняла песен, а тут слова сами полились негромким ручейком под грустную мелодию материнской мечты:

Что еще может сочинить мать в ожидании сына, ушедшего на войну? Больше ничего. Ни японка, ни китаянка, ни тюркютка, ни монголка, ни арабка, ни гречанка, ни итальянка, ни норвежка, ни исландка… Никакая другая мать на этой земле. Так у них, матерей, заведено, так устроены их души.

Не рассчитывала она ни на кого, даже на Бога не рассчитывала, просить не смела, чтобы Он помог песнь ее короткую доставить сыну. Никто не слышал песни ее, лишь дочери Керлаза, проходившие мимо. Они умолкли, заслушались, застыдились громких своих голосов. Тоже ведь – женщины, хоть и незамужние, хоть и молодые да звонкие.

Пошла в то утро мать на пристань, передала свою ленточку воину, отправлявшемуся на Альбион. Тот обещал ей помочь. Женщина она была известная в округе, муж ее, смельчак, погиб в бою против нормандцев еще пятнадцать лет назад. Теперь сын ее с нормандцами воевал на Альбионе.

Очень похожи матери мира друг на друга. Очень похожие песни поют и пели и будут петь люди Земли своим матерям. В них так много общего, родного. Что нужно сделать тому или иному человеку, чтобы убедить подданных пойти войной на кого-либо? Нужно убедить людей в том, что этот кто-то – враг. Но почему он – враг? Потому что он не такой, как ты. А разве это отличие (в чем-то, очень малом, несущественном) дает любому из людей право убивать? Разве Бог дал человеку такое право? Разве не Бог творил и творит и будет творить во веки веков грустные песни матерей, очень похожие во всех точках земного шара? Разве сыновья не отвечают матерям тем же?

Почему же удается убедить человека в том, что точно такой же человек – не точно такой человек, но враг, вражина проклятый? В чем тут дело?

Сильвестик – так звала его мать, Сильвестром звали его рыцари – отправил на родину письмо. Он так сказал матери:

– Вернусь домой через три года и один день.

И прислал он матери богатые подарки, и она на некоторое время успокоилась, поверила, что так надо, что на Альбионе живут «не точно такие же люди», а значит их можно грабить, насиловать и убивать. Но прошло время, и мать опять затосковала, и вновь сын прислал ей богатые дары, которые, естественно, видели не только бедные соседи Керлазы, но и люди побогаче.

И так прошло три года.

И собрался Сильвестик домой. Очень богатый. Очень знатный. Теперь он мог купить в окрестностях прихода Пульдрегата и прихода Пуларе большое имение, построить замок. И мать знала об этом, и ей было хорошо. Корабль с рыцарями, разбогатевшими на чужой земле, на чужой крови людской, почти уже пересек пролив, уже крутые берега Бретани были видны, пока еще неясные. Как вдруг разразился небывалой силы шторм. Он бросил корабль Сильвестика на острые скалы с такой силой, что почти все пассажиры и матросы погибли.

Шторм бушевал еще день, будто там, в глубине моря, кто-то очень злой правил тризну по погибшим. Буйную тризну, страшную.

Мать узнала о несчастье на третий день после крушения. Сына своего она отыскала под обломками корабля, похоронила, крест на могиле поставила, крепкий, дубовый, хотела сходить в монастырь Ле Бек к Херлуину, но раздумала, не решаясь тревожить человека, с которого началось у нее в жизни все хорошее и нехорошее. На могилы сына и мужа ходила часто, но потом – все реже. Умерла она в один год с основателем монастыря Бек, хотя и не знала об этом.

Херлуин в последние годы жизни, казалось, смирился со всем, со всеми. Ланфранк, хоть и стал архиепископом Кентерберийским, не забывал о Ле Беке, о Херлуине, да и Вильгельм часто посылал в этот монастырь дары с Альбиона. Только не нужны они были Херлуину. Он мечтал в последние годы лишь об одном. Он умереть хотел позже Вильгельма. Он зла ему не желал. Он лишь хотел умереть после дюка Нормандии, ставшего королем Англии. Ему это не удалось. Он умер раньше, в 1078 году.

КТО ПРЕНЕБРЕГ ХАРАЛЬДОМ СУРОВЫМ

«Человек – извечная жертва своих же истин».

Ш. Руставели. Грузинский поэт. XII в.

«Разум не от старости и не от младости».

Курдская поговорка.

Слухи о победах Вильгельма сына Роберта Дьявола, ставшего королем Англии, доходили до Эллисив. Она относилась к ним равнодушно. Ее не интересовали дела королей, князей, императоров, она жила в доме, построенном еще при Харальде на скалистом берегу моря, иной раз выходила по вечерам под навес, где когда-то англичанин Тости уговаривал ее мужа пойти войной на Англию, на короля Гарольда. Море слушало ее думы, порою что-то шептало недовольное, со злобой било волной о скалы, а то и ревело штормово, но никогда Эллисив не замечала в голосах моря осуждения ее мужа, короля Норвегии Харальда сына Сигурда Свиньи. Быть может, дочь конунга русов так себя настраивала: слышать только хорошее о муже. А, может быть, море и люди жалели скромную, тихую женщину. Кто знает? Но ей было приятно, что о бывшем конунге Норвегии, Харальде Суровом, плохо не говорят.

Однажды – три года минуло после гибели Харальда – в дом на прибрежной скале прибыл путник из Альбиона, сказал, что ему нужна Эллисив по важному делу. По какому, не сказал, хотя все в Норвегии знали, что у Эллисив самым главным делом жизни является память о погибшем муже.

– У госпожи нет важных дел, – слуги пытались отказать бедному путнику.

– Есть. Я знаю, – упрямо заявил тот и спокойным голосом добавил: – Я не уйду отсюда.

Из покоев вышла во двор Эллисив. Путник узнал ее, смело сказал:

– Я был на корабле Харальда. Меня ранили. Я потерял много крови и чудом остался жив. Я должен передать тебе вису Харальда.

– «Висы радости», все до единой, он прислал мне по пути из Византии в Гардарики.

– Он сочинил еще одну вису.

– До чего же упрям! – не сдержался слуга, слушавший их разговор. – Тебе ясно сказано…

– Сказано мне, но зачем говоришь ты?

– Тебе нужны деньги? – спросила Эллисив.

– Много вас тут шляется, – буркнул слуга.

– Я не шляюсь.

– Проходи, проходи в дом! – Эллисив заметно устала от словесной перепалки двух мужчин, путник охотно последовал за ней.

Она указала ему скамью в большой затемненной комнате, он отказался сесть, извлек из котомки свиток, передал ей. Первые несколько строк Эллисив читала без воодушевления, но вдруг лицо уже пожилой женщины, судьбой приученной ждать, напряглось.

– Но почему?! – шепнула она, продолжив чтение висы.

Эллисив несколько раз прочла неслышным шепотом последние две строки, удивленно посмотрела на путника, спросила:

– Где взял ты эту вису? Здесь – рука Харальда.

– Он пел ее перед тем, как мы высадились на берег. Я удивился, потому что он записал вису на свитке. Мне удалось сохранить его.

Эллисив не дослушала его, углубилась в чтение:

Вдова оторвала глаза от свитка, посмотрела удивленно на странного гостя. Тот робко заговорил, не зная, как вести себя:

– Я потерял много крови. Сначала с поля боя убрали раненых. Пришла ночь. Холод разбудил меня. Я пополз к своим. Наткнулся на какие-то вещи. Чьи они, не могу сказать.

– Скажи, почему он так написал? – спросила и испугалась своего вопроса Эллисив.

– Как? – путник, было видно, хотел поговорить.

– Так, – отрезала, впрочем негрубо, хозяйка и неожиданно добавила: – Я устала! Мне нужно отдохнуть. Утром мы закончим нашу беседу. Не уходи.

– Я не уйду, – путник понял ее.

Набросив на плечи большую темную шаль, она вышла под навес с жировой лампой в правой руке и со свитком – в левой.

– Что ты такое выдумал, Харальд?! – воскликнула, обращаясь к морю, Эллисив. – Ты лучше меня знаешь, как я страдала без тебя те долгие годы, когда ты, по уговору с отцом, добывал себе богатство и славу на Юге. Почему ты сочинил такую вису?

К ней подошла старая служанка, сказала:

– Пора отдыхать.

– Погоди, – ответила Эллисив, передала ей лампу. – Держи. Я буду читать.

Ей очень хотелось понять, почему так грустна эта виса, почему в своем последнем походе Харальд сочинил ее.

Эти висы без сомнения принадлежали Харальду Суровому. Юношеский задор, гордость непобедимого поединщика, смельчака, – все было в висе его, Харальдово. Никто из известных Эллисив сочинителей не обладал столь искренней радостью и бахвальством: в этом был весь Харальд, посылавший ей «Висы радости». Но сейчас она услышала новое в его висах. Что же это? Всего две повторяющиеся строки? Но какой в них смысл? Какой? Харальд знал, как любит и любила его дочь конунга русов? В чем тут дело? Почему помудревший Харальд написал эту вису?

Да, ты такой привычный, горделивый, хвастунишка – ты такой, каким видела тебя всю жизнь Эллисив, каким ждала всю свою жизнь! Почему, почему ты сочинил у берегов Альбиона эту вису? Почему закончил ее отчаянным рефреном;

– Пора отдыхать, госпожа, – напомнила служанка и добавила, догадываясь о том, что читает Эллисив, что встревожило ее: – С судьбою не спорят.

– Верно! – воскликнула вдова Харальда Сурового, поднимаясь со скамьи. – Он это понял. Он всю жизнь гонялся наперегонки с ветром судьбы, спорил с судьбой. А она… но разве она бежала от него, разве она пренебрегла им?

– Кто? – служанка со вздохом зевнула. – Кем пренебрегла?

– Путника накормили? – спросила Эллисив уже в доме.

– Да, – недовольным был голос служанки.

– Я с ним буду завтра говорить. Предупреди его.

Зачем нужен был Эллисив этот разговор, она толком и сама не знала. Но уснула вдова Харальда Сурового быстро и спала крепко. Проснулась в добром здравии. Вспомнила вчерашние думы, вздохнула:

– Все они бегают наперегонки со своей судьбой, но как часто она пренебрегает ими.

Это она подумала о мужчинах, подобных мужу ее, Харальду Суровому.

– Где путник? Почему он не сидит за нашим столом? – спросила она слугу.

– Его нет, – ответил тот спокойно. – Он исчез. Как появился, так и исчез. Мы искали его.

– Он – путник, – вздохнула служанка. – Куда хочет, туда и идет. Разве можно его найти? Земля большая.

– Молчите. Не до вас, – перебила слуг Эллисив, но больше она этого путника никогда не видела.

ВАРИАНТ ВИЛЬГЕЛЬМА

«То, что другой может отнять силой, следует отдавать самому из политических соображений».

Артхашастра. Древнеиндийский трактат. IV-II вв. до н. э.

«Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она».

Дхаммапада. Древнеиндийский трактат. III-II вв. до н. э.

Вильгельм находился в Нормандии, когда узнал о восстании саксов в окрестностях Дувра. Не успел он принять какое-либо решение, как к нему пожаловал с повинной граф Булонский Евстафий, который согласился возглавить восстание, неумело руководил войсками при штурме крепости, чудом остался жив, покинул своих людей и саксов и явился в Руан. Король Англии Вильгельм I Победитель пожурил Евстафия, но крепко наказывать его не стал, простил: покорных людей он любил всегда, неплохие это люди в руках победителей.

В том же 1067 году в Герфордской области организовал сопротивление нормандцам Эдрик. Саксы и бритты Корнваллиса заключили впервые в истории своих взаимоотношений союз. Вильгельм уже был в Англии. Без особого труда взял он город Эксетер, оплот Эдрика, разогнал восставших.

Год закончился. Англосаксы не сложили оружия. Покидая родные края, они уходили на север от Лондона. В Нортумбрию и Мерсию прибыли, бежав от Вильгельма, Эдвин и Моркар, включились в освободительную борьбу. Они контролировали большую территорию от Оксфорда до Твила, заключили с вождями валлийских племен оборонительный союз. Столицу сопротивления, «Большой стан Независимых», они устроили в городе Йорке. Здесь, однажды вечером, бойцы дали клятву не спать под кровлей до тех пор, пока на Альбионе не останется ни одного норманна.

Узнав об этом, иноземцы назвали этих людей дикими.

На север перебрался законный король Англии Эдгар. Почему же бежали от Вильгельма люди? Кто был повинен в том, что содеяли нормандцы на Альбионе в ближайшие три года? Сторонники дюка Нормандии могут обвинить во всем англосаксов, вспомнив и «обещание» Эдуарда Исповедника, и нарушение клятвы Гарольдом, и законную коронацию архиепископом Йорка Альредом победителя Гастингской битве… Логика таких ответов ясна, она – корыстна, и, если принять эту корысть, эту логику, тогда можно, вслед за нормандцами, обвинить в мятежных действиях, в разбое, в бандитизме всех, кто с оружием в руках встал на защиту своей родины, тогда можно и оправдать все злодеяния нормандцев на Альбионе.

Король Шотландии Малькольм (его еще называли Кенмором) принял Эдгара, юного, безвольного красавца, его сестер, родственников и многочисленных друзей, как законного и настоящего короля, даже женился на его сестре Маргарите, что, естественно, повысило шансы саксов в борьбе против нормандцев… и не об этом ли мечтал коварный Вильгельм, просчитав, как хороший игрок, сложнейшую партию на несколько ходов, на три-четыре года вперед, и не потому ли он содержал Моркара, Эдвина, Эдгара и других знатных пленников в прекрасных условиях, предоставив им возможность свободно передвигаться по городу, доверяя им полностью?!

Обладая великолепным политическим чутьем, Вильгельм, изучив с помощью Ланфранка историю острова за последние полторы тысячи лет, прекрасно чувствовал, что Альбион можно и нужно завоевать. Именно завоевать остров, а не покорить англов, данов, норвежцев, скоттов, пиктов, ирландцев, как то делали все полководцы, вожди, короли до 1066 года. Для того, чтобы выполнить эту сверхзадачу, вновь коронованному королю короны было мало. Нужна была война. Война на разорение, на порабощение, на уничтожение не только самых сильных и стойких вождей племен и народов, не только духа этих же племен и народов, но и самих этих народов. Ни о каком покорении двух-трех племен не могло быть и речи. Только завоевание всего острова.

Жадные глаза тех, кто видел привезенные в Нормандию сокровища Альбиона, толпы желающих – и простолюдинов, и представителей знати – готовых пойти за Вильгельмом, говорили о том, что у него появилась прекрасная возможность именно завоевать Альбион, сделать в исторически кратчайшие сроки то, что не удалось еще никому.

Человек, который опутал Гарольда сына Годвина своей словесной вязью, вынудил его дать страшную клятву… такой человек ничего и никогда не делал на авось. Авось не убегут! Нет! Он должен был знать, он знал, что плененные и покорившиеся вожди обязательно убегут и попытаются организовать борьбу. Именно это ему было нужно. Именно это и случилось.

Вильгельм не стал ждать, пока враг перейдет к активным действиям, сам пошел в наступление, осадил Оксфорд. Жители сопротивлялись упорно. Несколько дней нормандцы безуспешно штурмовали город. Оксфордцы отражали атаки, кричали со стен обидные слова иноземцам и самому Вильгельму. Тот горячился, посылал людей в бой. Защитники сражались стойко, и вдруг одна из стен не выдержала напряжения битвы и рухнула! Вильгельм злорадно улыбнулся. Его воины сработали прекрасно. Под беспрестанный шум сражения они сделали подкоп под мощную стену, та рухнула, образовав огромный проем, в который ринулись люди с бритыми затылками.

Из 720 домов в Оксфорде было разрушено около 400. Убитых победители не считали. Считали только богатство. Отшельники монастыря Святого Фридесвинды защищались до последнего. Их всех выгнали. Монастырь ограбили, опозорили.

Не останавливаясь в Оксфорде, нормандцы взяли город Варвик, Лейчестер, который истребили почти полностью, Дерби, где разрушили (видно, от усталости) «всего» треть домов, Ноттингем. Здесь Вильгельм повелел построить мощную крепость, доверил ее Гильому Певерелю вместе с 55 имениями, разбросанными по ближайшим окрестностям. Гильом построил на вершине скалы замок. Снизу казалось, будто огромная хищная птица зависла в воздухе, высматривая свои жертвы: кто еще хочет сопротивляться?

Жители Альбиона сопротивлялись, невольно помогая Вильгельму в его коварном и жестоком деле. А разве могли даже самые мудрые из них, понимая, что сопротивляться смертельно опасно, не защищать свои города, дома, семьи, родину? Нет. Они обязаны были драться. Умирать и драться. Потому что народ с полуторатысячелетней историей обязан умирать в бою, если так порешила судьба. Иначе это – не народ. И даже не семья народов.

Альбионцы дрались с нормандцами за каждый город, за каждый дом.

Враг ворвался в Линкольн, разрушил 166 домов. На их месте иноземцы поставили крепость. В этом городе обитало много датчан. Вильгельм опасался могучей Дании, взял заложников. Но многим из них удалось сбежать на «историческую родину».

На подходе к Йорку, в месте слияния двух рек, в жестокой битве король Англии разгромил союзное войско скоттов и англосаксов, погнал побежденных, ворвался на их плечах в город – пощады не было никому. Лишь горстке альбионцев удалось уйти в Шотландию.

В Йорке моментально была возведена цитадель, где разместилось 500 рыцарей и несколько тысяч пеших воинов. Архиепископ Альред чувствовал себя вне опасности. Он предусмотрительно проявил лояльность к Вильгельму, собственноручно короновал его и мог надеяться на доброе отношение к себе. Он послал в свои владения обоз за хлебом. Нормандцы захватили его. Оскорбленный архиепископ пришел к Вильгельму и сказал во гневе: «Я венчал тебя королем, сейчас за злодеяния твои я проклинаю тебя и твой род!» Рыцари, услышав это, обнажили мечи, но король с наглой улыбкой остановил их: «Не стоит убивать того, кто уже мертв». Эти слова сокрушили могучего старца. Он понял, какую грубейшую ошибку – одну-единственную! – допустил, согласившись короновать на английский престол дюка Нормандии, вернулся домой и стал ждать смерти. Это очень тяжко: «мертвому человеку» ждать смерти. Это худшее из зол. Особенно для старцев. Архиепископ Йоркский долго ждал своего часа, молча ждал, бездумно: мертвым думать не дано. Лишь изредка его могучий дух оживал, успокаивал себя: «Я хотел как лучше!».

Это был уважаемый всеми на Альбионе архиепископ.

Однако сопротивление нормандцам не угасло, и даже дерзкий в своих замыслах Вильгельм, осознавая взрывоопасность положения на острове, вынужден был в 1068 году отправить жену Матильду в Нормандию.

В начале следующего года из Ирландии на Альбион отплыла дружина Эдмунда сына Гарольда на 60 боевых кораблях. Патриоты вошли в устье реки Авон, осадили Бристоль, взять город не смогли: нормандцы убедительно доказали свое превосходство в военном деле. Рыцари Вильгельма прекрасно разбирались в фортификационном искусстве, взять построенные ими крепости было чрезвычайно трудно, особенно «альбионцам», относившимся к возведению крепостных сооружений и цитаделей в своих городах с прохладцей.

Потерпев неудачу в Бристоле, Эдмунд поплыл вдоль побережья Альбиона в Соммерсетскую область, высадился там, уверенный, что его поддержат в борьбе соотечественники.

Узнав о новом мятеже (а король Англии иначе не называл попытки коренных жителей выдворить пришельцев с острова), Вильгельм отправил на юго-запад острова войско под руководством опытного военачальника. В авангарде «карателей» шел крупный отряд англосаксов во главе с Эднотом. В жестоком бою погибло много людей Эдмунда и Эднота. Нормандцы лишь поставили точку в сражении, сокрушив обессиленного противника мощным ударом рыцарской конницы. Сын Гарольда отступил в Девонскую область, надеясь на помощь соотечественников, но очень уж напугала обитателей Альбиона жестокость, с которой расправлялся с непокорными враг.

Преследуя остатки войска побежденного противника, рыцари ворвались в Девонскую область, вынудили Эдмунда покинуть остров (сын Гарольда вновь отбыл в Ирландию) и набросились с жадностью акул на местных жителей. Они убивали здесь всех без разбора, по самому малейшему подозрению в «мятеже». Никогда еще на Альбионе люди не испытывали такого сковывающего душу и волю страха. Даже хвостатая комета, которая совсем недавно пугала их, теперь была забыта – остались только рыцари, эта жадная стая изголодавшихся по крови акул. Но это были не акулы. Это были люди, облаченные в кольчуги, с мечами и копьями в руках, не знавшие ни жалости, ни страха, ни душевных мук. Они губили людей по первому навету, по неосторожному взгляду, по неосторожно брошенному слову. Они потеряли вкус жизни, у них остался лишь вкус смерти. Они полюбили смерть, все мертвое: глаза, застывшие в ужасе, вид мертвой крови, вид холодеющих тел, в немыслимых для жизни ломаных позах, цвет кожи, не спеша покрывающейся налетом серого… Рыцари привыкли ко вкусу смерти, народ привыкнуть к этому вкусу не мог.

Нормандцы без труда расправились с «дикими людьми», сопротивление на юго-западе Альбиона прекратилось.

В это время дела англосаксов в Йорке резко ухудшились. Они пытались штурмом взять крепость – не смогли, окружили ее, надеясь длительной осадой победить рыцарей, но Вильгельм был начеку. Он бросился из Лондона в Йорк, разгромил войско осаждавших, не оставил на поле боя в живых ни одного англосакса, заложил еще одну цитадель в городе, вернулся в Лондон.

Много «альбионцев» погибло под Йорком, но борьбу они не прекратили. Только странно вели они войну против грозного врага! Дождались, когда нормандцы построят вторую цитадель, собрали войско, штурмовали Йорк. Конечно же, была очередная обидная осечка.

Вильгельм решил нанести удар по Дургаму, крепости северных мятежников, приказал Роберту Комину взять город, расширить владения нормандцев на север. Рыцари неожиданным броском вышли к Дургаму, захватили его без борьбы. Это их не устроило: что за победа без крови? Они ехали на конях тихими улочками, убивали случайных прохожих, мертвая кровь радовала их.

Расположились нормандцы хозяевами в городе, вечер подоспел. Солнце помаялось недолго над холмами, скрылось за ними, оставило вместо себя сотни огней-костров. Роберту Комину доложили, что в окрестностях Дургама сконцентрировалось большое войско англосаксов и нортумбрийцев, полководец вышел из дома епископа, осмотрелся. На окрестных высотах горели яркие свечи, город оказался в кольце костров. Комин знал, что вслед за его отрядом к Дургаму подходит огромная армия, посланная королем Англии для осуществления крупномасштабного наступления на севере, и был уверен, что противники не рискнут драться. Все же он не дал рыцарям расслабиться, организовал оборону, расставил людей на ключевых позициях. Он сделал это очень вовремя. Под утро в бой пошли англосаксы. Им известны были в городе все «ключевые» и «неключевые» точки. Они ворвались в Дургам с первыми лучами солнца, погнали рыцарей по сонным улочкам. Нормандцы в тяжелых кольчугах и лучшие в Европе лучники с самыми «дальнострельными» луками явно уступали противнику в «городском сражении». Это – «городской бой». Здесь свои законы, свои тактические сложности.

Альбионцы, впрочем, не думали «об особенностях боевых действий в условиях средневекового английского города», некогда им было думать о теории. Они рыцарей гнали по улицам Дургама – до чего приятно бить врага, какая это замечательная работа: убивать рыцарей!

Бой проходил при полном преимуществе штурмующих Дургам. Рыцари отступили к дому епископа, заняли оборону, надеясь и моля Бога, что враг не рискнет осквернить жилище епископа. Англосаксам в то утро некогда было думать. В руках у них горели факелы, освещавшие путь к победе, они полетели огненными птицами в дом епископа.

Рыцари сгорели все до одного. Побоялись они выйти из охваченного огнем, заполненного дымом здания. Побоялись не смерти, а злобы победителей. Почему даже такие сильные люди боятся отвечать за свои поступки? Убивать, насиловать, грабить беззащитных, безоружных они могут. А вот выйти на расправу к тем, чьих родных они еще день назад губили, развлекаясь, не осмелились. Лучше в дыму задохнуться, лучше заживо сгореть, чем выйти на белый свет, на чистый воздух и посмотреть в глаза людям.

Победа «альбионцев» в Дургаме магически подействовала на нормандцев. Несколько чудом уцелевших рыцарей вырвались из города, прискакали, загнав коней, в лагерь подходившей к Дургаму армии. Здесь все уже знали о случившемся. Слух о поражении отряда Роберта Комина пронесся по Альбиону с быстротой штормового ветра, а рассказ «счастливчиков», прорвавшихся к своим, так напутал рыцарей, что мало кто из них спал в ту ночь. Рассказ действительно был страшный!

– Англосаксов было так много, как деревьев в лесу! – говорил, тараща глаза, один из рыцарей, и ему верили.

– Их было больше, чем звезд на небе! – вторил другой, и ему верили.

– Так много не бывает муравьев в муравейнике! – вздыхал третий рыцарь, и ему верили.

Утром огромное войско нормандцев должно было выступить в поход, но военачальники не рискнули отдать приказ строиться в походные колонны: армия была деморализована.

Жители Нортумбрии, а среди них было много данов, воспользовались заминкой в стане врага и отправили послов к королю Свейну. Вильгельм I, в свою очередь, тоже наводил дипломатические мосты с Данией, посылал туда доверенных людей. Король Свейн, три года назад отказался помочь Тости, хотя и выделил ему несколько кораблей. Теперь ситуация изменилась, теперь стало ясно, какую цель преследует на Альбионе Вильгельм Нормандский.

Это не понравилось ни одному монарху. Королю Дании – в первую очередь. В Нортумбрии, в других областях Альбиона данов было немало, и Свейн еще не забыл о Кнуте Датском, еще мечтал об Англии. Помогать нормандцам завоевывать остров он не мог и не хотел.

Осенью 1069 года 240 датских кораблей во главе с братом короля Осборном подошли к Дувру, штурмовали крепость. Нормандцы отбросили противника без особых усилий, еще раз доказали, что Вильгельм I подготовился к сложной войне за Альбион очень хорошо.

Не справившись с Дувром, даны попытались взять Сэндвич – потерпели неудачу; атаковали Норвич – тоже безуспешно, доплыли до залива Гумбера, высадились здесь. Жители прибрежных районов встретили датчан хорошо, собрали ополчение, укрепив там самым армию Осборна. Тот повел союзное войско к Йорку, осадил город. Осада продолжалась семь дней. Нормандцы четко отслеживали действия противника, продуктов у них хватало; казалось, они могли чувствовать себя спокойно. Но рыцари волновались! В чужом городе держать осаду сложно. Нормандцы видели, как смелеют люди на улицах, и страх закрадывался в их души. А страх на выдумки горазд. Кто-то из рыцарей, осматривая глубокий ров перед крепостными стенами, подумал, что йоркцы могут засыпать его обломками своих домов, и доложил об этом своему начальнику.

– Да, они это сделают, – ответил опытный вояка и отдал глупейший приказ. – Нужно сжечь их дома.

Дисциплинированные рыцари исполнили повеление перепутанного военачальника, дома несчастных жителей загорелись в один миг. Началась паника. Люди метались по улицам, тушили пожар, резвый ветер трепал красные простыни огня, рвал дымовые мешки, разбрасывал охапками пламя по крышам домов, шумел, выл, пугал и без того перепуганных нормандцев. Опасаясь, как бы огонь не спалил весь город, они покидали крепостные стены, пытались локализовать пожар.

Осборн дал приказ штурмовать Йорк, воины бросились на стены, ворвались в город, перебили много рыцарей, взяли в плен начальников обеих крепостей.

Настроение у победителей было великолепное. Они отпустили начальников крепостей, их жен, детей, провозгласили Эдгара королем Англии, сломали – сравняли с землей – неприступные крепости.

Почему они это сделали? Потому, что не хотели жить и воевать по-нормандски? Может быть, и поэтому. Но ведь Вильгельм I не раз доказывал им, что затраты на строительство окупаются очень быстро, что неприступные цитадели являются опорными точками всей системы обороны страны! «Альбионцы» слушать об этом не хотели. Разрушив крепости, они сплясали на развалинах дикую пляску радости…

Вильгельм I узнал о неудаче своих воинов и поклялся не выпускать из рук копье до тех пор, пока не перебьет всех йоркцев. Он был очень зол. Нортумбрийцев было много. Они продолжали борьбу, не смирились с нормандцами. Уничтожить их всех до единого: возможно ли это? Несколько минут Вильгельм I носился с копьем в руках по залу построенной специально для него крепости в Лондоне, клялся, грозился погубить жителей Нортумбрии, всех жителей острова, но прошли эти страшные минуты, король успокоился, отдышался, отдохнул от утомительной работы, сел, призвал к себе людей, дал им задание.

Они отправились на переговоры со Свейном, обещали ему от лица короля большие выгоды, если он уйдет из Нортумбрии. И датский король поверил ему, предал нортумбрийцев. В то же самое время Вильгельм вел переговоры с англо-саксонской знатью, обещая выполнять все требования жителей острова. Разговаривал он с англосаксами так ласково и нежно, что многие из них не нашли никаких контрдоводов. «Ласковое слово и кошке приятно», и англосаксам. Король Англии знал на опыте волшебную силу ласки.

ВОЛКИ

«Государство, которое устанавливает порядок за один день, достигнет владычества в Поднебесной; государство, которое устанавливает порядок за день и ночь, будет сильным; государство, которое медлит с наведением порядка, будет расчленено».

Книга правителей области Шан. Древний Китай. III-II вв. до н. э.

Весною 1070 года флот Вильгельма I отплыл в Йорк, а флот Осборна покинул Альбион, взял курс на Данию. Лишившись поддержки, нортумбрийцы стойко защищали свою столицу. Только теперь они поняли, как помогли бы им две разрушенные крепости. Но было поздно. Нормандцы ценою огромных потерь взяли Йорк, прошлись с огнем и мечом по всей Нортумбрии. Жители бежали от озверевшего врага в труднодоступные горные районы, болотистые земли восточного побережья. Прокормить себя и своих детей там можно было лишь одним «ремеслом» – пиратством и разбоем.

Вильгельм двинулся дальше. Путь ему преградила горная цепь. Ее считали непроходимой для конницы. Тяжеловооруженные рыцари преодолели ее, взяли Честер, Стаффорд, Солсбери. Ни горные массивы, ни заболоченные равнины, ни быстрые реки не могли остановить нормандцев. И люди не могли их остановить.

В окрестностях Солсбери Вильгельм увидел древнее сооружение из огромных каменных глыб. На покатом холме кто-то, зачем-то, когда-то установил эти глыбы в форме концентрических кругов. Войско проходило мимо в трех милях от холма. Рыцари с волнением поглядывали на древнее сооружение. Они одержали много побед, взяли большую добычу. И, хотя усталость за несколько месяцев постоянных переходов и боев накопилась, настроение у всех было хорошее. Вот только эти глыбы! Кто, зачем, когда их установил на большом холме? Трудно было людям железного века понять тех, кто соорудил Стоунхендж. Вильгельм приказал ускорить шаг. В тот день отряд прошел два обычных дневных перехода. У реки разбили лагерь, поели. Легли спать. Шатер Вильгельма стоял посреди лагеря на возвышенности. Отсюда хорошо просматривалось залитое низким солнцем пространство. Король осмотрел лагерь, подошел к шатру, повернулся к солнцу, увидел далеко на западе, прямо под солнцем, каменные плиты Стоунхенджа, почувствовал, как взволновалось его сердце.

Многие специалисты теории военного искусства не считают его гениальным полководцем, сказавшим веское слово в военном деле, вспоминают его лишь в связи с битвой при Гастингсе, где, впрочем, он ничего гениального с точки зрения стратегии или тактики боя не совершил. Он лишь выиграл битву. Это так.

Вильгельм I ворвался на Альбион с новой (для Европы XI века) военной доктриной, с ясными (пусть и кровожадными) планами, с людьми железной воли и дисциплины. Достаточно вспомнить, что вместе с рыцарями и лучниками, «обозниками» и слугами (их-то было очень мало) на кораблях, приплывших на Альбион, находились люди вполне мирных профессий, чтобы понять, каким продуманным был план дюка Нормандии. Да, он в отличие от Цезаря, не написал самолично о своих делах и планах; да, документально наличие проработанного в деталях плана Вильгельм и не мог не иметь. У него было другое: интуитивно прочувствованная, осмысленная стратегия завоевания Альбиона. Именно под эту стратегию он и собирал нужных ему людей от умельца-плотника до известного рыцаря. Во всяком случае, первые четыре года, проведенные им на Альбионе, полностью подтверждают эту версию и дают возможность обоснованно говорить о Вильгельме I, как об одном из величайших завоевателей всех времен и эпох. В таких делах важны не только победы на полях сражений. Ганнибал, помнится, побеждал всю жизнь, но любая из побед лишь удаляла его от заветной, завещанной ему отцом цели, и вся жизнь этого неутомимого борца с Римом напоминала этакое броуновское метание по Средиземному морю, метание, в котором даже самому кропотливому систематизатору трудно будет отыскать и обосновать логически оправданные линии, цепочки. Биография Вильгельма I в этом отношении в корне отличается от биографий таких неудачников, каким был в истории человечества Ганнибал, своими победами оставивший яркий след в военном деле. О Каннах с восхищением говорят все любители побеждать; битву на холме Сен-лак они вспоминают со скептической улыбкой, даже не пытаясь оценивать Вильгельма во всем объеме содеянного им. Ганнибал был чем-то похож на известного Сизифа. Вильгельма I можно сравнить при некоторых ограничениях и с трудолюбивым Гераклом, и с хитроумным Одиссеем, и с упрямым женолюбом Менелаем, и с упорным Агамемноном, и с отчаянно храбрым Атиллой… В чем-то он был схож с каждым из этих, да и других героев человечества. Отличался он лишь тем, что ему удалось осуществить задуманное.

И сейчас, поглядывая на солнце, уходившее за горизонт, на каменные плиты Стоунхенджа у кромки, резко отделяющей землю и небо, он мог гордиться собою. И он гордился. Но огромные глыбы на холме волновали его. Что за люди-великаны соорудили Стоунхендж, где они теперь? Вильгельму удалось победить всех врагов на острове, он умертвил даже способный возродиться среди народов Альбиона миф об Артуре или о «новом Артуре». Он не только сокрушил несколько армий, но подавил, почти уничтожил волю противника к победе, к сопротивлению. Осталось совсем немного: добить разрозненные группы и отряды разных племен и начать строить новую жизнь на землях бриттов, скоттов, пиктов, саксов, англов, данов, норвежцев. Вильгельм был готов к этому. Но… почему же взволнованно билось его сердце? Почему с тоской смотрел он на Стоунхендж, очертания которого быстро растворялись в надвигавшихся сумерках? Кого боялся победитель?

Он боялся тех людей, которые установили громадные плиты на холме. Неспроста построен Стоунхендж, неспроста. Где-то обитают эти люди-строители. Что это за люди, в чем их сила? Неизвестность волновала сердце Вильгельма.

Утром он повел войско дальше, ни с кем не обмолвившись о своих думах. Днем он поклялся сам себе забыть о том, что его волновало вечером. И эту клятву король Англии не нарушил.

Войско прибыло в Винчестер, одну из лучших крепостей в Англии. Здесь находился красивый весенний дворец Вильгельма. Зимний дворец был сооружен в Глочестере. В Винчестере король проводил летние месяцы. В то лето первый граф Честерский фламандец Гербо, устав бороться с валлийцами и англичанами, вернулся на родину. Вильгельм не стал его удерживать, наградил за службу, отпустил с миром и почетом. Человек сделал все, на что был способен. Зачем требовать от него большего, тем более, что молодые и активные рвутся в бой?! Он передал Честерское графство Гюго де Авраншу, прозванному Волком.

Так просто человека волком не называют. Так просто люди, получившие подобные имена, не соглашаются с прозвищем. На гербе Гюго де Авранша была изображена голова матерого волка. Граф Честерский гордился злой головой на родовом гербе.

Вильгельму I нужны были именно такие люди – волки. Конечно, он мог бы воспользоваться и шакалами. Но шакалы жрут падаль. Волкам любо мясо живое, кровь живая. Время шакалов на Альбионе для Вильгельма еще не пришло. Оно придет чуть позже, хотя его признаки – «голодные» трупы – все чаще появлялись на дорогах и перекрестках, в разрушенных городах и селениях.

Гюго Волк захватил на западе от реки Ди область Флинт, построил здесь логово для своих волчат: крепость Руддлан. Нормандцы действовали точно по схеме Цезаря: переход – победа – укрепленный лагерь. Только схему эту новые пришельцы с материка усложнили, «укрепили». Переход – победа – жестокая расправа – сооружение мощной цитадели. Цезарь волком не был. Нормандцы были волками.

МОТИВ БОЛОТ РУДДЛАНСКИХ

«Только душевное спокойствие я считаю наивысшим достоинством, но нельзя достичь спокойствия отказом от своего долга».

Юдхиштхира. Один из героев Махабхараты.

Верные помощники Гюго де Авранша Роберт де Авранш и Роберт де Мальпа одержали несколько побед над разобщенными отрядами валлийцев, загнали их в руддланские болота. С теми, кто не успел прорваться в болота, два молодых волка расправились по-волчьи.

Руддланские болота!

В VIII веке саксы одержали здесь победу над валлийцами, загнали местных воинов в трясину. Мало кто из валлийцев выдюжил, выжил: трудно выжить человеку в болоте, для другой жизни создал его Бог, для другой. Саксы окружили болота, не выпускали оттуда никого. Гибли в трясине валлийцы, трясина была им могилой. Не самое лучшее место для мертвого человека. Оставшиеся в живых смотрели молча на мертвых, поглощаемых болотом друзей, родных, отцов… и не находили слов. Не находили люди слов тоски своей, боли.

Слово было в начале. А что в конце? Тоже – слово?

Не находили валлийцы слов, прощаясь с родными, поглощаемыми руддланскими болотами, умирали люди, и, казалось, умирают вместе с ними слова. А живые, стиснув зубы, стояли у болотных могил, молчали. Но сердца их молчать не могли. Они пели. Пели песни без слов. Над трясиной носился ветер, хлюпала едкая жижа, зудела мошка. И плыл над болотами руддланскими грустный мотив. Не было в нем ни языческой ярости, ни христианской печали, ни безбожного откровения, ни звериной злобы, ни человеческой жажды мщения, ни слова человеческого не было в той песне. Но человеческого в ней было много. Была боль, недоумение, чувство осиротелости, испытываемое любым человеком на могиле родного или близкого. Была ясная грусть – грусть болот руддланских. «Вначале было слово». А что будет в конце? Что должно быть в конце?

Молодые волки Гюго-Волка окружили болота, расположились в сухих местах лагерем. Валлийцы держались долго. Иногда они пытались вырваться из окружения, но рыцари и лучники врага отбивали отчаянные атаки, загоняли противника в трясину.

Несколько дней подряд шли бои, прекратились, затих ветер. И над болотами завис гнетущий смрадный воздух. Еще несколько дней над болотами руддланскими стояла гнилая тишина.

Однажды под вечер нормандцы услышали странный звук, доносившийся из болот. То был не стон и не плач, но – мотив. Он кружился над трясиной, вибрировал, отражаясь от нее, не усиливался, не затихал, «дышал» ровно, спокойно, будто бы не желая, чтобы кто-то подслушивал тайну болот руддланских. Валлийцы не хотели разглашать тайну смерти своих людей, но и не в силах были удержать в себе эту тайну, эту боль. Они пели грустный мотив, а за руддланскими болотами, валяясь в траве, отдыхали сытые нормандцы. Не для них «сочинялся» мотив руддланских болот, не для них. Они слышали голоса людей и перебрасывались усталыми фразами:

– Замычали, как недоенные коровы!

– Хоронят своих, дикари.

Ночью мотив утих.

Вечером он вновь воспарил над болотами, и вновь нормандцы, устало позевывая, обзывали валлийцев грубыми словами.

Ночью мотив утих.

Вечером рыцари заметили, что голос руддланских болот явно сдал, ослаб.

– Передохли все. Скоро вернемся в город.

Утром над трясиной стояла тишина.

Роберт де Авранш повелел рыцарям готовиться к прочесыванию руддланских болот, сказал:

– Там никого не осталось в живых, нечего бояться.

Рыцари приготовились к бою, и болото подало голос, тихий одинокий, робкий.

– Последний остался, – сказал негромко Роберт де Авранш Роберту де Мальпе и удивился голосу своему: не было в нем привычного, волчьего.

– До вечера прочешем болото, отправимся домой, – таким же человеческим голосом заговорил де Мальпа.

Они переглянулись, промолчали, будто бы это – человеческое – напугало их, и разошлись по своим местам: один к югу от болот, другой – к северу.

В этой истории странно не то, что все герои-валлийцы погибли, и не то, что два «волка» заговорили человеческими голосами и сами же испугались этого: с каким волком не случалось подобного!

В этой истории странно то, что мотив болот руддланских люди (нормандцы – больше было некому) запомнили, передали непонятно зачем и как валлийцам, и те напевают его в грустные минуты жизни вот уже 900 лет.

УДАР ПО ДУХОВЕНСТВУ

«Вот и вглядись в суете нашей жизни в преходящую плоть нашу: сейчас расцветаем, а завтра – увянем».

Изборник. Русь. XI в.

«Увидев несправедливость других, задумайся над собой».

«Мудрость мудрого Менандра». Русь.

К концу 1070 года нормандцы покорили всю Англию от Твида до мыса Корнваллийского, от Галльского моря до Саверны. Организованное сопротивление «альбионцев» было сломлено. Обитатели острова, не смирившиеся с поражением, уходили в горы, в болота, собирались в отряды, наносили неожиданные удары по врагу. Рыцари расправлялись с ними жестоко, руководителей (в основном из знати бывшей) превращали в рабов, а чаще, после изуверских пыток, убивали.

Многие патриоты навсегда покидали Альбион, бежали в Данию, Норвегию, на юг Европы. Сивард Глочестерский собрал большой отряд, ушел в Средиземное море, был принят императором Византии на службу, как полвека назад Харальд Суровый, стал верингом. Он нашел неплохой выход из положения; покинул родину, где остались один на один с врагом только самые отчаянные воины.

На севере Кембриджской земли они устроили лагерь-убежище, куда стекались те, кто решил драться до конца. Патриотам оказывали помощь монастыри. Вильгельм I узнал об этом и в конце 1070 года нанес страшный удар по духовенству, ограбил все монастыри и церкви.

К этому времени на Альбионе разгулялся голод. Он губил людей семьями, селениями, районами. Нормандцы, ограбив население, запаслись продуктами и деньгами, жили не голодно, но в постоянном страхе. По вечерам глава любого нормандского семейства собирал домочадцев за общим столом, читал молитву, которая заканчивалась словами, столь привычными для моряков, оказавшихся в открытом море во время страшного шторма: «Бог да благословит и сохранит нас». Домочадцы хором повторяли: «Аминь», наглухо закрывали двери, укладывали рядом с постелями луки со стрелами, секиры и палицы, кинжалы и железные вилы, копья и мечи. Спали сытые нормандцы чутко.

Чутко спали голодные «альбионцы». Страх смерти постоянно висел над ними. Спастись от голода они могли только в бою. Вильгельм ничего не делал, чтобы спасти людей, у него были другие заботы. Он пригласил на остров сионского епископа Эрменфруа и кардиналов Иоанна и Петра, очаровал их блистательным приемом и богатыми приношениями. В Винчестере Вильгельм давал гостям шикарные обеды, люди на Альбионе гибли от голода.

На торжественном собрании сионский епископ еще раз возложил на голову уже изрядно растолстевшего Вильгельма корону короля Англии, затем громким басом снял с него проклятие Альреда. Во дворце Винчестера присутствовало английское духовенство и нормандские епископы, монахи.

Вильгельм осмотрел свысока (он был высок, сидел на высоком троне) присутствующих и зачитал воззвание, низложив, с согласия папы Римского Александра II, все саксонское духовенство. Это был сильнейший удар по английской церкви. В зале винчестерского дворца воцарилось молчание.

Король Англии, вторично коронованный, очищенный от проклятия, призвал к трону старца Стиганда. Присутствующие прекрасно помнили, как архиепископ Кентерберийский с оружием в руках вышел навстречу нормандцам, показав тем самым пример английскому духовенству, как вести себя с незванными пришельцами. Но имел ли право Вильгельм I лишать Стиганда духовного сана за это «злодеяние»? Имел ли право папа Римский делать это? Конечно же, нет! И оба они, Вильгельм и Александр, нашли иной предлог для расправы с архиепископом Кентерберийским.

Стиганд подошел к трону. Вильгельм зачитал ему ряд обвинений, самым «страшным» из них было то, что архиепископ занял кафедру при жизни архиепископа Роберта – нормандца, изгнанного из Англии народом. Чудовищное преступление против Римской церкви совершил Стиганд! Победители не могли простить ему этого. У Стиганда отняли земли, передали их Эду, епископу Байекскому, и жене Гюга Гранмениля. Опальный архиепископ молча выслушал приговор. Молчание не понравилось Вильгельму. Победители не любят молчаливых, боятся. Вильгельм потребовал от Стиганда клятву на Евангелии в том, что тот, сам сознавая свои преступления и ошибки, навечно отрекается от сана. Но и этого было мало королю. Стиганд поклялся не возбуждать против своего преемника на кафедре Кентерберийской недоверия, не обвинять его в чем-либо. Затем он отошел от трона, куда по одному стали подходить саксонские епископы…

В тот же день их отправили в крепостные или монастырские темницы. Многим, правда, удалось бежать из Англии, Покидая родину, они проклинали нормандцев, отлучали их от церкви, не желая понимать во гневе своем, что у победителей есть теперь свои епископы и архиепископы и даже кардиналы и папа Римский, которые надежно защищают их ото всех проклятий.

Архиепископом Кентерберийским был провозглашен Ланфранк.

Он поехал в Англию в прекрасном настроении. Великое дело сделал тот, в кого он – первый! – безоговорочно поверил. Великое дело.

Корабль вошел в гавань Дувра, и настроение у бывшего учителя монастыря Бек резко ухудшилось. Он увидел такое разорение, которое не могло присниться ему в самом страшном сне.

Церковь в Кентербери ограбили, разорили, главный алтарь лежал в развалинах. Грустный Ланфранк вышел из храма, задумался. Взгляд его, бесцельно бродивший по окрестностям, остановился на древних развалинах римского алтаря. Грустный Ланфранк смотрел на разрушенные людьми и временем стены, на деревья, которые росли на территории языческого храма и даже на поверженных стенах. Ветер шевелили молодые кроны, шумела листва. Ее шум успокоил архиепископа. Он отдал распоряжения, и в тот же час работы по восстановлению церкви начались.

А через неделю умер от неизживного горя Альред, архиепископ Йоркский. Его кафедру принял Фома. Он прибыл в Йорк и ужаснулся, увидев то, что сотворили здесь победители. Церковь в Йорке нормандцы разграбили и опозорили. Ни саксы, ни нормандцы еще несколько десятков лет не решались нанимать эти земли, брать их в аренду, боялись… быть может, проклятия Альреда.

Нормандское духовенство, прочно обосновавшееся на Альбионе, вело себя по отношению к побежденным хуже, чем воины и рыцари. Вильгельм смотрел на эти беззакония спокойно, расхваливал служителей церкви. Ланфранк, часто посматривая на молодую поросль на развалинах древнего капища, полностью поддерживал политику короля. Но в Рим все же дошли жалобы отчаявшихся англосаксов на бесчинства нормандских священников. Папа Римский Александр II не успел разобраться в этом деле – умер. Папой Римским стал Гильдебранд, получивший имя Григория VII. Он во всем поддерживал Вильгельма и Ланфранка, это знали в Риме. С папой, человеком злопамятным и суровым, портить отношения никому не хотелось. Казалось, жалобы никто рассматривать не будет. И все же кардиналы вынудили Григория VII вызвать в Рим Фому и епископа Линкольнского Реми.

С ними поехал Ланфранк. Он взял с собой много золота, одарил кардиналов, нейтрализовал их. Григорий VII заявил Ланфранку: «Ты отец той страны, решай дело по-своему усмотрению. Я полностью доверяю тебе и вручаю в твое распоряжение пастырские жезлы». Ланфранк принял жезлы с чувством благоговения и тут же передал их (уже с чувством гордости и превосходства) Фоме и Реми.

Для Вильгельма и Ланфранка на Альбионе не осталось преград, они могли делать в поверженной стране все, что хотели, но как ни сильны были позиции того и другого, действовать безоглядно они не рисковали. Король Англии пытался найти в Нормандии какого-либо известного строгостью в духовной жизни монаха, привлечь его к делам на Альбионе. Таким монахом являлся Херлуин, но Ланфранк не обратился к нему, вспоминая грустные глаза основателя монастыря Ле Бек, его невысказанные вопросы. Выбор Ланфранка пал на монаха Гюимонда из Сен-Лефруанского монастыря. Когда тот прибыл на остров, архиепископ Кентерберийский, прогуливаясь с ним, остановился неподалеку от старых развалин и вздохнул:

– Вот – жизнь.

Монах понял, о чем идет речь, и тихо согласился:

– Это – жизнь.

Ланфранку не понравился скупой ответ, они отправились в Лондон. Король встретил их с доброй улыбкой, честно сказал, зачем он вызвал монаха из Нормандии, просил его остаться.

Гюимонд ответил сразу:

– Не могу понять, каким образом возможно мне быть духовным пастырем людей, которых язык и нравы мне неведомы и отцы, братья, друзья которых погибли от вашего оружия или изгнаны, лишены собственности, заключены в темницы, обращены в жестокое рабство. Прочтите Священное Писание, посмотрите, есть ли в нем закон, допускающий, чтобы пастырь Божьего стада насильственно, по выбору неприятеля, был вводим в это стадо? Можете ли вы без греха разделить со мной то, что похищено вами войной, с пролитием крови стольких людей? Можете ли вы делиться добычей с теми, которые, подобно мне, дали обет отчуждения от благ земных и, по любви ко Христу, отреклись от собственного достояния? Всем духовным лицам, по закону церкви, надлежит воздерживаться от стяжаний и не принимать ничего из награбленного даже для приношения церкви, потому что, говорит Писание, приносящий в жертву достояние бедных, тем самым как бы умерщвляет чад пред глазами Отца. Когда я принимаю эти Божественные правила, меня объемлет страх, и Англия представляется мне громадной жертвой: ужасаюсь прикоснуться к ней и ее богатствам, как к пылающему костру.

Вильгельм покинул зал. Ланфранк, лучший аналитик эпохи, сказал безо всякой надежды получить ответ:

– Это жизнь. Она – сложна.

Но монах ответил ему:

– И это жизнь.

Он уехал в Нормандию. Вильгельм поставил перед ним сложную задачу. Решать ее можно было по-разному. Гюимонд выбрал самый честный путь. Он открыто называл нормандцев обыкновенными грабителями, а действия духовных лиц противными Богу. На него, в свою очередь, посыпались лживые обвинения. Жить в Нормандии стало невозможно. Он уехал в Рим, но и там покоя не было. Гюимонд отправился в Апулию, где и прожил в аскезе жизнь, не предав Бога, Священное Писание, саксов и нормандцев. Не предав человека. Часто вспоминал он слова Ланфранка: «Это – жизнь» и свой ответ ему, пытался разобраться, кто же из них прав, гнал от себя эти мысли, не соглашался с архиепископом Кентерберийским и умер в радости, вспомнив в последний раз свой ответ Вильгельму.

КНИГА СТРАШНОГО СУДА

«Мир – марево, не обольщайся ты им.

И горе и радость исчезнут, как дым».

Фирдоуси. «Шахнаме». Персидский и таджикский поэт. Х-ХI вв.

«Не покупай понапрасну, чтобы не пришлось продавать понапрасну».

Унсур аль-Маали. Персидский писатель (Кабус-Намэ). XI в.

Слова Гюимонда король Англии забыл напрочь. Некогда было думать о том, что так тревожило монаха. Дела на Альбионе не давали ему времени на размышления. Монах из Сент-Лефруана еще не прибыл на родину, а на острове был раскрыт новый заговор духовенства во главе с Фридрихом, Вульфстаном и Вальтером. Король вызвал их к себе, задобрил лестью… Но через полгода в Англию прибыл проживавший во Фландрии сакс Херевард, узнавший о гибели отца и издевательствах над матерью. Он выбил нормандцев из своих владений, создал отряд, одержал несколько побед над противником. Со всех областей Англии потянулись к нему люди. Восстание Хереварда было жестоко подавлено, но у Вильгельма появились другие враги.

Он побеждал их с завидным упорством, закладывая на острове основы нового государства. Он был нормандцем и все делал для нормандцев. Однажды ему передали слова сакса, отчаявшегося найти правосудие: «Эти чужестранцы взаимно поддерживают друг друга, составляют между собой тесный союз, плотно примыкая один к другому, как чешуи на теле дракона». Сказанное саксом радовало Вильгельма. Он понимал, что только сплотившись в единую массу преданных друг другу людей, нормандцы смогут одержать полную победу.

Победа была близка. Но новые враги появились у Вильгельма, неожиданные враги. Герой битвы на Сенлаке, единоутробный брат короля Англии, епископ Эд, все чаще стал высказывать свое недовольство, пришлось посадить его в темницу. Старший сын Роберт, управляя Нормандией, пытался проводить независимую от отца политику. Его сепаратистские настроения приводили Вильгельма в бешенство. Разлад с сыном был неизбежен. Семью «держала» мать – Матильда. Ее любили, уважали сыновья и Вильгельм. Но она умерла.

Вильгельм тяжело перенес смерть жены и самого верного друга, первый раз за многие годы вновь почувствовав себя одиноким. Это грустное состояние часто испытывал он в детстве, особенно после разговоров с Эдуардом. Женитьба на Матильде Фландрской развеяла тоску. Теперь, когда ему было уже за пятьдесят, он вновь стал вспоминать себя мальчонкой во дворе короля Генриха I.

Но дела и годы бежали друг за другом, жизнь ставила перед королем Англии проблему за проблемой. В середине 80-х годов ему удалось избежать столкновения с окрепнувшей Данией. В 1086 году, замыслив крупную реорганизацию в государстве, Вильгельм провел перепись населения – первую в жизни острова. «Книгой Страшного Суда» назвали люди книгу, в которой были зафиксированы результаты переписи. Никто в точности не знал, что же задумал Вильгельм, а он через несколько месяцев выехал в Нормандию. Там его ждали несколько дел. Там не ждал его сын Роберт, с которым разругался отец окончательно.

СЧАСТЬЕ ВИЛЬГЕЛЬМА

«Надо хотеть жить и уметь умирать».

Наполеон Бонапарт. Французский полководец. XVIII-XIX вв.

«В самых великих душах и в самых блестящих умах в большинстве случаев возникает жажда магистратур, империй, могущества, славы».

Цицерон.

В Руане была мягкая осень 1087 года. Вильгельм I, король Англии, человек очень высокого роста и очень тучный, лежал в постели, с покорностью благовоспитанного ребенка принимал лекарства, выслушивал доклады и чувствовал себя великолепно. Доктора клялись ему, что через три-четыре недели он сбросит вес, помолодеет, взбодрится, и он верил им. Шел ему шестидесятый год. В жизни он сделал все, о чем мечтал. В какой-то момент дела увлекли его так, что он забыл о природной склонности своего организма набирать до бесконечности вес, толстеть. Вспомнил он внезапно: как-то глянул на себя в зеркало и ахнул:

– Странно!

– Что встревожило тебя? – спросил Гильом, средний сын.

– Как я потолстел! – Вильгельм развел руками: о таком огромном животе он никогда вроде бы не мечтал.

– Тебе не раз говорили врачи, чтобы ты ел меньше, следил за своим весом, за своим здоровьем.

– Когда они мне такое говорили?

– Очень часто. Особенно на пирах и званых обедах.

Вильгельм вздохнул, сын понял его, успокоил:

– Поедем в Нормандию. Там осенью хорошо. Отдохнешь, полечишься…

– Разве я устал, чтобы отдыхать? Разве я больной, чтобы лечиться? – в голосе короля послышались стальные нотки, но сын знал, как сбить нарастающее недовольство отца.

– Разве загнанный конь может восстановить силы? – спросил он. – Разве хуже тебе было семь лет назад, когда ты попил лекарства, похудел? И потом ты давно мечтал заняться графством Вексенским.

– Это – так, – согласился Вильгельм, и уже через три дня они были в Руане, в родовом замке.

Лежать в постели ему было приятно, как и любому слишком тучному человеку, но ничего не есть целыми днями он не мог, он не привык. Первые несколько дней строгого лечения сильно притомили его, он чуть было не бросил все и не отправился к королю Франции Филиппу I по делам графства Вексенского, расположенного между реками Эптой и Оазой. Эту территорию, со времен Хрольва Пешехода принадлежавшую повелителям Руана, король Франции Генрих I присоединил к своему государству, когда Роберт Дьявол пошел в Иерусалим, оставив сына Вильгельма в Париже. Генрих не жалел денег и времени на воспитание и образование мальчика, но … графство Вексенское все же оценивалось даже по самым скромным подсчетам гораздо дороже затраченных на Вильгельма средств.

Несколько раз дюк Нормандии поднимал этот вопрос, повелители Парижа (Генрих, затем правительница Анна дочь Ярицлейва, а потом и ее сын Филипп) под всякими благовидными предлогами увиливали от решения Вексенской проблемы. Это раздражало Вильгельма, но дела на Альбионе не позволяли ему вплотную заняться графством.

Теперь пришло время. Вильгельм пил лекарства, писал Филиппу послания, чувствовал, как уменьшается день ото дня его большой живот. Великое дело – отдых! Лежишь в постели, диктуешь послания королю Франции, читаешь его уклончивые ответы, иногда принимаешь, по настроению, конечно же, послов, баронов и слуг. Вроде бы ничего больше не делаешь, а на душе хорошо. Только в эту осень Вильгельм понял, что отдых – неплохое занятие, и даже пожалел, что раньше не пришел к столь полезной и приятной мысли. Ничего не скажешь, хорошо отдыхать. Там, в Англии, жизнь идет своим чередом по той колее, на которую он, Вильгельм Отдыхающий, ее поставил. Здесь, в Нормандии, тоже все заняты делом: собирают урожай, готовятся к свадьбам, строят дома, замки и крепости, куют украшения, плуги и мечи, торгуют, кто чем может. Какая хорошая жизнь у короля Отдыхающего!

Письма Вильгельм читал по утрам, проглотив очередную порцию лекарств, к горьковатому вкусу которых он уже стал привыкать. Филипп I, видимо, тоже любил работать по утрам, когда мудренее: у того и другого монарха был один и тот же настрой в строках, в мыслях. Полушутливый – но с намеками; уклончивый – но упрямый, добродушный – но с явным подтекстом, в котором чувствовалась уверенность и сила того и другого монарха. То была игра двух умных людей, прекрасно знающих себе цену, не имеющих никакого желания продешевить. Нельзя сказать, что они плохо относились друг к другу. Они были монархами двух соседних государств, этим все сказано.

Недели две они переписывались, пока Вильгельм I не заметил, что он начинает проигрывать словесный бой. В посланиях Филиппа I появилась слишком заметная спесь, гордость. Король Англии, не желая прерывать курс лечения (живот-то, как казалось ему и всем приближенным к его животу, таял на глазах!) относился к этой перемене спокойно. Он ждал, пока совсем опадет живот.

Филипп I тоже не торопился, прекрасно понимая, что у Вильгельма в любую минуту могут появиться более важные и срочные дела на Альбионе. Он с улыбкой читал письма, отвечал на них. Время осеннее медленно катилось к зиме. И вдруг, в одно прекрасное утро, король Франции расхрабрился. Захотелось ему позлить залежавшегося в своей берлоге зверя. Он прочитал очередное письмо Вильгельма I, вышел в тронный зал, где с видимым нетерпением ожидали его разные люди, и громко, чтобы слышали все, сказал, небрежно помахивая посланием короля Англии:

– Как долго не разрешится от бремени наш толстый друг Вильгельм Незаконнорожденный. Пора бы! Пора! Будет большой праздник, когда он встанет.

Раздался подобострастный хохот. Французы, уже в те века отличавшиеся тягой к худобе, смеялись раскованно и зло, и даже те смеялись громко и ехидно, у которых животы были явно не французского покроя. Этот яростный хохот не понравился бы ни одному толстому человеку на земле. В самом деле, над чем смеетесь?! Над своими костями, слегка обтянутыми кожей?

Филипп I выждал время, как бы проверяя, сколько минут люди могут подобострастно хохотать, находясь при этом в состоянии, приближенном к радостному идиотизму, затем лениво приподняв руку, сказал уже в полной тишине:

– Пора переходить к делу.

Но самое главное дело он в то утро уже сделал.

Верные люди донесли Вильгельму I о том, что и как сказал Филипп, сколько минут хохотали находившиеся в тронном зале придворные. Король Англии, не обращая внимания на живот, вскочил с постели, оделся, на ходу отдавая распоряжения, вышел во двор, увидел привычную и столь милую его сердцу суету военного люда, готовившегося в поход, и злобно прошипел:

– У него будет большой праздник. Я встал!

Вильгельм I сел на огромного коня и во главе отряда рыцарей пронесся по двору замка.

Нормандцы налетели на город Мант-на-Сене так внезапно, что жители и воины не успели даже взять в руки оружие. Ни Вильгельм, ни его рыцари в тот день не думали о добыче: месть, только месть могла успокоить их души. Огонь, только огонь мог удовлетворить их разбушевавшиеся сердца.

Полыхающие факелы полетели на крыши домов, хозяйственных построек, стогов сена. Огонь занялся мгновенно. Горели дома на окраинах Манта-на-Сене. Рыцари на бешеном ходу поджигали дома в центре города, носились на рослых лошадях по улицам, топтали прилежащие к городу поля, крушили виноградники. Ничто не могло их остановить. Огонь дразнил их. Жители Манта-на-Сене даже не пытались спасти имущество. Стояла сухая осень, лето было жаркое. Взрослые люди и дети, женщины и старики метались по городу в надежде прорваться к реке, спастись, но рыцари мешали им…

Вильгельм в диком исступлении гонял своего коня туда-сюда, никого не убивал, никем не командовал, но в этом не было и необходимости: город горел, мантуанцы, задыхаясь от жара и дыма, падали на сухую траву, кони с шумом проносились мимо, кто-то погиб под копытами – так, между делом. Месть была главной добычей в том «бою».

Конь Вильгельма вылетел на центральную площадь, встал на дыбы, заржал то ли от зноя, то ли страха – боятся звери огня! – и, подгоняемый неистовым седоком, рванулся вперед, но наступил левым передним копытом на огненные головешки, прикрытые толстым слоем пепла, дернулся от боли, не выдержал, завалился на бок.

Огромный Вильгельм упал на землю и поранил себе живот о разорванный ржавый обруч. Рана показалась ему небольшой. Мало ли царапин исполосовали его тело! Мало ли было порезов в боях. Чепуха! Главное сейчас месть. Мстить надо всем французам за наглость короля Филиппа. Вильгельм, гневно размахивая руками и топая могучими ногами, кричал, грозился, бегал по центральной площади до тех пор, пока к нему не подвели еще одну лошадь, могучую, с нескрываемым страхом в черных глазах. Он сел на нее и только теперь почувствовал резкую, нарастающую боль в животе.

Стоявшие рядом рыцари увидели искореженное лицо короля, перепугались: таким беспомощным они его еще не видели. Вильгельма хватило лишь на то, чтобы выбраться из пылающего города. На берегу реки, у леса, он остановился, отпустил поводья, схватился руками за живот. Рыцари помогли ему слезть с коня.

Люди издавна заметили, что крупные, сильные мужчины плохо переносят боль, капризничают по-детски, требуя к себе постоянного внимания близких, родных. Вильгельму очень хотелось в те дни, недели быть маленьким мальчонкой, и чтобы рядом всегда находилась его матушка, исполняла все его повеления, просьбы, прихоти. Матушки рядом не было. «Прелестная полоскальщица», незаконная жена Роберта Дьявола, умерла давно, и сына своего она не воспитывала, не баловала, и Вильгельм в былые годы о ней старался думать поменьше. Но в ту припозднившуюся осень он думал о ней часто, скрывая это даже от сыновей. Казалось, что ему, королю Англии, его матушка, «незаконно его родившая»?! Он ее и не знал-то, с семи лет находясь в Париже…

Прихоти и повеления Вильгельма исполнялись мгновенно, а он все был недоволен, раздражителен, часто злился. Он не мог никому сказать, что хочет видеть хотя бы портрет своей матери, что ему хочется хотя бы поговорить с кем-нибудь, очень добрым, о своих родителях. Он не мог выдать себя. Даже в бреду Вильгельм не выдавал своего желания. А бредил он все чаще.

Месяц пролежал король Англии в постели, рана не заживала, положение ухудшалось, боли становились все сильнее, все назойливее.

Вильгельм призвал к себе Ланфранка, не раз выручавшего его в безвыходных ситуациях, долго говорил с ним, ставшим теперь архиепископом Кентерберийским. О чем говорили эти два человека, совершившие столь грандиозное дело на Альбионе? Может быть, о своих победах – говорить об этом приятно даже смертнику? Может быть, и об этом говорили они. Но, вероятнее всего, тема последних бесед Ланфранка и Вильгельма была иной. Через несколько дней Ланфранк уехал в Англию. Вильгельм некоторое время о чем-то напряженно думал. Он действительно сделал великое дело, заложив основы государства, новой нации. Вильгельм мог считать себя счастливым человеком. Он добился всего, о чем мечтал.

Но счастливым человеком король Англии себя не считал. Счастливые люди отличаются от всех остальных прежде всего душевным спокойствием, внутренним равновесием. Их очень трудно вывести из себя, особенно в таком серьезном возрасте.

– Это так, – подумал вслух Вильгельм.

– Ты что-то сказал? – спросил Гильом, не отходивший от постели больного вместе с младшим братом Анри.

– Позови писаря, – повелел монарх очень спокойным голосом. Перепуганный сын вышел из опочивальни, вскоре вернулся.

Король молчал.

Никогда раньше о счастье он не думал. Он его добывал своими победами. Много у него было побед. Вошел писарь.

– Запиши, – властно повелел король. – На восстановление разрушенных в Манте-на-Сене церквей я выделяю, – и он назвал такую сумму, которая удивила сыновей. Вильгельм продолжил: – Выделить монастырям и на бедных Англии…

Денег в государственной казне было много, может быть, потому, что никогда ранее Вильгельм не разбазаривал их налево и направо, но личных средств у Вильгельма было очень мало.

– Так надо, – сказал он, заметив удивление сыновей, когда они остались одни.

Счастливые люди не нуждаются в прощении. Прощение не покупается и не продается. Вильгельм и об этом знал. И Ланфранк знал об этом. И все же король Англии, после разговора с архиепископом Кентерберийским решил, что нужно восстановить церкви в Манте-на-Сене и выделить деньги на монастыри и бедных Англии.

– Позовите писаря, – попросил вечером Вильгельм, и сыновья беспрекословно исполнили просьбу отца, хотя и волнуясь.

– Повелеваю освободить из темницы Моркара, Сиварда Бьёорна, Вульфнота – брата Гарольда, норманна Роджера, Эда, епископа Байеского, брата моего по матери.

Вильгельм почувствовал близкую смерть – это она потребовала от него столь решительного шага. Он исполнил ее волю, надеясь ублажить ее, остановить на безопасном от себя расстоянии. Несколько дней после этих указов лицо Вильгельма светилось надеждой.

Он был несчастным человеком: надежда вскоре покинула его. Это заметили все.

Даже брат его, епископ Эд, герой битвы при Гастингсе, поддерживавший дюка Нормандии во всех начинаниях, не смог согласиться с политикой короля Англии: очень многих близких к Вильгельму людей отпугнула жестокость и коварство, бесчеловечность монарха. Сын Роберта Дьявола был Победителем. Победителей не судят? Победителей судят. Такие люди, как епископ Эд. Они не приговаривают к смертной казни виновных, не делают им зла. Они уходят от них. Это – страшный приговор. Только сейчас, на смертном одре, Вильгельм понял это.

Сорок дней лежал он в постели, боролся с болезнью, вспоминал матушку свою, родившую его «незаконно», но по любви, пытался откупиться щедрыми дарами от грехов своих.

ОГОНЬ, ЗЕМЛЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА ВИЛЬГЕЛЬМА

«Злу высшему равна законность высшая».

Теренций Публий. Римский комедиограф. II в. до н.э.

«И справедливость, и польза требует, чтобы вы заботились о тех, от кого можете получить и добро и зло».

Лисий. Афинский оратор, историк. V-IV вв. до н.э.

Уже более пятидесяти дней Вильгельм лежал в постели, и всем было ясно, что король Англии не справится с недугом. Он умирал. Могучий организм сопротивлялся семь недель, восемь. Младшие сыновья Вильгельма, Гильом Рыжий и Анри, не отходили от постели отца, но старший – Роберт – в замке не появлялся. После ссоры с отцом он не хотел показываться ему на глаза.

Пришел час прощаться с этим миром. Вильгельм, внутренне еще надеясь выжить, не рискнул оттягивать с завещанием. Роберту он оставил родовую область – Нормандию, но Альбион не завещал никому. Сыновья удивились. Он тихо произнес:

– Я сам добыл эту корону не по наследству, но силой и ценой крови. – Сыновьям это не понравилось, хотя они прекрасно знали, что отцу так и не удалось изменить обычай на Альбионе и превратить Англию в наследственную монархию. Они хотели поспорить с отцом, доказать ему, что слово и желание короля стоит многого, что собрание Витана обязательно прислушается к его мнению – так и было во времена Альфреда Великого, Этельстана, Кнута Могучего! Почему бы не назвать своего преемника?!

Младшие сыновья стояли у постели и молчали. Вильгельм, уже с трудом открывая глаза, сказал:

– Я, конечно же, хочу, чтобы корона досталась Гильому, только собрание Витана может не утвердить…

Голос его затих.

Анри, младший сын, долго смотрел на отца. Тот молчал. Юноша не выдержал, спросил раздраженно:

– А что мне, отец?

– Я завещаю тебе 5000 ливров. Это немало, – сказал Вильгельм.

Анри, стараясь быть спокойным, ушел к казначею, уже знавшему, что делать, приказал выдать деньги. Очень внимательно взвесил он завещанные 5000 ливров, затем уложил свое богатство в сундук, закрыл его. К отцу сын больше не спешил, хотя тому было все хуже.

10 сентября на утренней заре Вильгельм открыл глаза, прислушался к звону колоколов Сент-Мариинской церкви, просветлел лицом и, подняв руки, громко – как мог громко – сказал:

– Поручаю себя Пресвятой Марии, Матери Божией!

Все присутствующие вздрогнули. Вильгельм опустил руки на постель и скончался. Старший медик на всякий случай удостоверился в смерти короля Англии Вильгельма I Победителя (кто-то звал его Незаконнорожденным, Побочным, кто-то Завоевателем), и все, кто находился в этот миг в опочивальне сына Роберта Дьявола, позабыли про все на свете, про Бога забыли они и бросились наперегонки во двор, вскочили на коней и поскакали по домам.

Король умер!

Умер, умер! Из родового дворца в Руане скакали, бежали бароны, рыцари, медики, слуги, вассалы с посудой, одеждой, бельем, оружием, всевозможными украшениями в руках. Все, кто еще минуту назад осторожненько ступал ногами по полу, горестно, едва удерживая горючие слезы, кто старался быть поближе к умирающему, чтобы всем своим видом показать полное послушание этому могучему человеку, все они теперь бежали, скакали с наворованным добром подальше от замка.

Повелители! Они так часто говорят: «На вершине власти. На вершине славы. На вершине могущества». Не зря так часто упоминается слово «вершина» по отношению ко всякого рода вождям, королям, царям, императорам. Действительно, человеку, взирающему на могущественного повелителя, может показаться, что он находится на вершине огромной и прочной пирамиды, откуда он и видит все, и понимает, и руководит племенем ли, страной, империей. А разве не так?

Может быть, и так. Но жизнь Вильгельма и безумный бег его вассалов, близких друзей, слуг, дворцового люда сразу после кончины Победителя говорит о том, что если даже существовала некая пирамида, то расположена она была «вверх ногами», то есть вершиной вниз, а сын Роберта Дьявола не восседал на «вершине власти», разводя то и дело руками в разные стороны и гордо повторяя: «Это делайте так, а то – так», но шел по кочковатой земле с огромною ношей на плечах – громадной «пирамидой власти». Более сорока лет тащил он на своих плечах тяжелый груз. Кто только не мечтал попасть в его «Пирамиду власти»! Кому это удавалось, первое время радовались, но затем упрямство и жестокость Победителя многих отпугивали, и хорошо, если им самим удавалось благополучно спрыгнуть с «Пирамиды власти», прихватив, естественно, то, чем любая власть особенно дорожит – богатство. Чаще – гораздо чаще! – Вильгельм сам сбрасывал вниз неугодных ему, отправлял их в темницы, а то и в могилу. Своих решений и приговоров он не менял. Только близкая смерть вынудила его отпустить людей из темниц. Но – как много покорноголовых «добряков» вертелось возле этой пирамиды в надежде забраться на нее! Вильгельм тащил свой тяжкий воз более сорока лет. И вдруг он умер. И «пирамида», державшаяся на его могучих плечах, рассыпалась, будто бы из сухого песка волею Победителя сотворенная. Воли не стало – волю смерть взяла – и «пирамиды» не стало.

Но разве это воля?

Воля. Воля.

Обыкновенная, человеческая, имеющая свойство умирать вместе с человеком, лежавшем в своем родовом замке без присмотра, без одежды. «Голый король» – неужели это о Вильгельме?

В городе царила суета, будто бы к Руану приближалась громадная армия жестокого врага. Несколько часов носились по улицам люди с безумными от страха глазами. Песчинки «пирамиды Вильгельма», рассыпанные безжалостной рукой смерти. Куда неслись эти люди? Чего они боялись? О чем жалели? Может быть, о том, что не довоевали со своим Победителем? Или о том, что не доворовали в его родовом замке?

Дело пошло к вечеру, полуголый Вильгельм лежал в опочивальне. Город дрожал от грохота бешеных ног.

Из храма, облаченные в ризы, при орденах и степенях, с крестами, свечами и кадилами пошли в замок священники и монахи. Архиепископ Руанский Гильом повелел перевезти тело Вильгельма в Каэн и похоронить в базилике святого Стефана Первомученика. Эта церковь была построена по заказу скончавшегося короля. Он хотел, чтобы его похоронили именно здесь. Похоронная процессия двинулась по городу.

Вильгельм I Победитель одержал много побед на полях сражений. Много людей, совершенно разных по социальному положению, духовному званию, дарованиям и способностям, поднял он на высоту «Пирамиды власти», обогатил, осчастливил. Много людей мечтало приблизиться к нему, прославиться. Но здесь, в похоронной процессии, никого из них не было. В последний путь провожали Победителя лишь несколько самых преданных Вильгельму человек. Все – даже родственники, братья сыновья, приближенные – занимались теперь своими делами.

Дворянин Герлюэн организовал похороны на свой счет, перевез труп на берег реки Сены, оттуда, по реке и морем, тело доставили до Каэна. Навстречу похоронной процессии вышел аббат Сент-Этьенский, его сопровождали монахи и знать города. Шли медленно, не спешили, будто бы вспоминали о чем-то, связанном в жизни каждого из них с Вильгельмом Нормандским. Что же связывало жителей Каэна с этим человеком? Что-то плохое или хорошее? Грустными были глаза людей, вспоминавших жизнь. Вдруг из-за церкви, из утробы небольшого города, раздался дикий крик:

– Огонь! Пожар!

В первые несколько мгновений идущие навстречу похоронной процессии каэнцы не поняли, опутанные думами, что произошло. Но – огонь! Вся жизнь Вильгельма Победителя прошла через огонь. Огонь его и погубил. Огонь его и хоронил. В городе вспыхнул пожар.

Позабыв о похоронах, люди побежали к своим жилищам. У тела Вильгельма остались лишь печальные монахи. Они принесли короля в монастырскую церковь, выкопали вместе с епископами и аббатами могилу неподалеку от большого алтаря – пожар все бушевал, не пускал людей на похороны великого любителя огня. Огонь будто бы ревновал Вильгельма к людям.

Кончилась обедня.

Вдруг появился откуда-то местный житель Асселин, сказал гордо, громко:

– Эта земля принадлежит мне. Всем известно, что здесь стоял дом отца. Вильгельм отнял эту землю, не заплатив за нее, да я ее и не продавал. Поэтому я, Асселин, владелец этой земли, требую и запрещаю во имя Божие опускать в нее тело похитителя, покрывать его моей собственностью.

Не приговором ли прозвучали эти слова человеку, обогатившему так много соотечественников? Архиепископ Руанский Гильом не мог открыть рта – так возмутила его выходка Асселина. Но местный епископ оказался крепче. Быстро собрав со всех (кто, сколько может) деньги, он подошел к обиженному каэнцу, дал ему 60 су, обещал доплатить в скором времени за землю. Обиженный успокоился. И огонь успокоился в городе, потушили люди пожары.

Тело короля Англии лежало на богатом покрывале без гроба. То ли времени не хватило у людей, то ли сил, то ли материала, но гроб не изготовили. Странно все это. Человек, организовавший в кратчайшие сроки строительство 700 боевых и 1000 грузовых кораблей перед броском на Альбион, теперь лежал сиротливо на покрывале не в гробу. Много тысяч многовековых дубов, других деревьев срубили люди по его приказу в несколько месяцев – всего одного дерева не хватило Вильгельму на гроб.

Монахи выкопали большую могилу, стали опускать тело – могила оказалась тесной! Но тяжелое тело Вильгельма извлечь из нее было невозможно! Земля не отпускала короля Англии, дюка Нормандии. Она мстила? Она сводила счеты с ним за то, что он так много загубил людей, предал их раньше установленного Богом срока земле? Монахи не стали спорить с ней, попытались втиснуть тело в могилу. Тело не выдержало напряжения борьбы, лопнуло, и зловонный запах распространился по всей церкви. Служители зажгли благовония, накадили ладаном, запах остался. Брезгливо морщась, люди покинули церковь, и монахи в одиночестве, стараясь не дышать, завершили обряд захоронения Вильгельма I Победителя, которого чаще называют Завоевателем, столь же часто Незаконнорожденным, а то и Побочным, которого обиженный Асселин назвал Похитителем, а один из молодых монахов, чуть не задохнувшийся у могилы, – Гнилым, Вонючим.

Сын Вильгельма Гильом Рыжий был в это время на Альбионе, где он вручил написанное отцом письмо Ланфранку. Архиепископ Кентерберийский удалился в свою келью, внимательно прочитал послание Вильгельма I и задумался. Король Англии просил его помочь сыну занять английский престол: судьбы Гильома Рыжего, Альбиона да и самого Архиепископа Кентерберийского вновь оказались в его собственных руках. Какое решение примет Ланфранк, выйдя из кельи, Гильом Рыжий не знал, но это уже другая история.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Слава великих людей всегда должна измеряться способами, какими она была достигнута».

Филипп де Коммин. Французский историк-мемуарист. XV в.

«Бойтесь, Ваша светлость, того часа, когда ощутите Вы полную независимость от кого бы то ни было».

Габриэль-Бонно де Мабли.

«Находясь у власти государственной или судебной, нельзя ни упорствовать пред справедливостью, ни склоняться пред несправедливостью».

Катон Старший. Римский писатель. III-II вв. до н. э.

«Люди, стремящиеся к величию, суть по обыкновению злые люди: таков их единственный способ выносить себя».

Фридрих Ницше. Немецкий философ. XIX в.

«Будешь сладок – живьем проглотят, будешь горек – проклянут».

Русская поговорка.

БЫЛ ЛИ ЗАВОЕВАТЕЛЬ

В небольшой келье Кентерберийского монастыря Ланфранк читал последнее послание Вильгельма Завоевателя, в котором король Англии просил архиепископа помочь сыну Гильому Рыжему занять английский престол. Был вечер. Густые облака висели высоко над храмом. Ланфранк держал в руке письмо, уже заученное наизусть, и вспоминал события последних дней жизни.

Вильгельм одержал прекрасную победу на Альбионе, но Завоевателем он, с точки зрения строгой логики Ланфранка, не стал. Победителем – да. Разрушителем – да. Грабителем – да. Основателем нового типа государства на Альбионе – да. Но Завоевателем Вильгельм не был. Завоеватели не просят. Они – требуют. Вильгельм – просил Ланфранка о помощи, и архиепископ Кентерберийский гордился тем, что судьба Альбиона в какой-то степени находится в его руках, да и судьба мертвого Вильгельма, разорванное тело которого лежало в неуютной, наспех выкопанной могилы небольшой церкви на западе Нормандии. Отказать этому человеку в просьбе он не мог и не хотел: слишком многое связывало их.

В 1062 году дюк Нормандии основал в Каэне на Орнэ монастырь святого Стефана, пригласил туда аббатом Ланфранка, всячески поддерживал его, не жалея денег и щедрых подарков. Так же относился он к другим храмам и церквам, проявляя полное послушание Римской церкви, разрешившей его брак с Матильдой Фландрской, а затем благословившей поход на Альбион, где вскоре после одержанных нормандцами побед Ланфранк принял кафедру Кентерберийскую, о чем худой приор из Бека не мечтал даже в самых приятных сновидениях. Вильгельм щедро расплачивался со своими благодетелями, и они (сам Ланфранк и папа Римский Григорий VII) надеялись, что и в дальнейшем союз короля Англии с Римской церковью будет столь же полезным и плодотворным.

Но уже первые часы, проведенные архиепископом в Кентерберийском монастыре, разрушенном и опозоренном нормандцами, насторожили Ланфранка. Человек аналитического ума и обширных познаний, он слишком плохо знал людей, которым дано право наказывать и, наказывая, грабить; увидев руины церквей и некогда цветущих городов и селений, он ахнул.

В те же самые дни Ланфранк впервые за все годы общения с дюком Нормандии поймал на себе гордый и даже надменный взгляд Вильгельма – короля Англии. Архиепископ отнесся к этому спокойно. Но бежали дни и годы сын Роберта Дьявола сокрушал всех своих врагов и недругов, становился с каждой новой победой надменнее, недоверчивее, несговорчивее, злее. Надменность и недоверчивость отталкивали от него даже самых верных людей. Несговорчивость и злость отчуждали его ото всех. Победы следовали за победами, врагов не становилось меньше, хотя многие из них тщательно скрывали это от короля, ждали момента для жестокой мести за причиненные им обиды.

Обижал он всех: даже епископа Байекского Эда, который в конце концов попал в темницу, даже… самого Ланфранка (!), чуть было не очутившегося в изгнании. Затаил ли архиепископ Кентерберийский на него обиду? Об этом знал лишь сам Ланфранк, поглядывающий в тихом раздумий то на письмо мертвого Вильгельма, то на серые тучи в небольшом окне кельи. По его спокойному лицу невозможно было понять, о чем он думает, обижается ли он, собирается ли мстить обидчику. Что – изгнание?! Оно могло самым благоприятным образом отразиться на карьере Ланфранка, «потерпевшего» от самодурства короля! За это обижаться на него архиепископ не мог. Было более серьезное дело, подорвавшее авторитет Ланфранка в Риме.

Почувствовав силу, Вильгельм ввел на Альбионе и в Нормандии обычай светской инвеституры, с чем папа Римский и его кардиналы-единомышленники вели беспощадную борьбу. Поверив Ланфранку, они в 1066 году благословили Вильгельма на святое дело, а он, победив, окрепнув, стал без ведома Римской церкви, по своему собственному усмотрению назначать епископов, требовал приносить присягу ему, «своему господину», удаляя их от влияния папы. Епископы становились людьми Вильгельма… а это не могло понравиться Григорию VII. Ланфранк прибыл в Англию с монастырскими уставами, проводил политику в духе григорианской церкви, но крепкая рука и железная воля Вильгельма оказывали свое влияние на деятельность архиепископа Кентерберийского, мешали ему. Семнадцать лет Ланфранк тщетно бился с королем Англии. Теперь наступил час мщения: сын Вильгельма Завоевателя просил у него помощи.

Архиепископ наизусть выучил текст письма. Тучи за окном поглотила ночь.

Гильом Рыжий унаследовал от отца сильный характер, железную волю, упрямство. Такой человек не позволит вить из себя веревки, скорее наоборот: он сделает все, чтобы продолжить политику отца, и добьется желаемого. А, значит, влияние Римской церкви и самого Ланфранка на Англию уменьшится.

Стоит ли в таком случае помогать Гильому Рыжему?

Сложную задачу предложил решить бывшему учителю монастыря Бек бывший король Англии, которого современники называли Вильгельмом Победителем, а затем и Завоевателем!

Ланфранк усмехнулся, вспомнив свои «уроки» с Вильгельмом, которому он пытался объяснить «огромную» разницу между очень близкими по смыслу словами: «покорить» и «завоевать». Какими пустяками он порою занимался в своей учительской практике! Как много энергии и ума потратил на подобные объяснения. Покорить, завоевать… разве в разнице между этими словами суть дела, суть жизни каждого человека, народа, острова в целом? Нет, конечно же! Суть в чем-то другом.

На Альбионе в течение полутора тысячи лет жили очень разные по «внешним» качествам, но очень похожие по свободолюбивому духу народы и племена. Они создали удивительный мир образов, героев, обычаев, нравов. Они в постоянной борьбе друг с другом ослабли, устали и от вечных драк, и – быть может! – от тяжкой ноши веков, которая давила на их души исподволь, не резко, почти неощущаемо, но постоянно. Ланфранку повезло вовремя родиться: именно в тот момент, когда «ноша» эта и вечные войны на Альбионе и за Альбион разрушили в людях и вождях разных народов и племен чувство опасности, которое часто спасало даже очень слабые народы. Учитель из Бека первым это понял… а затем был Вильгельм.

Он ворвался на Альбион, народы которого, лишенные чувства опасности, были сокрушены рыцарями, но… не завоеваны ими! И даже не покорены нормандцами! Теперь-то, спустя 21 год после битвы при Гастингсе, спустя месяц после трагической гибели Вильгельма Победителя, Ланфранк понял это. Случилось нечто иное, чему он, «победитель» Беренгария Турского, человек аналитического ума, названия дать не мог, и это беспокоило его гораздо больше, чем просьба мертвого Вильгельма.

В 1072 году епископ Леофрик принес в дар библиотеке собора в Эксетере огромную книгу, в которой были записаны старательным человеком стихи древних поэтов и бардов. Ланфранк знал о том, как любили на Альбионе песни, каким огромным авторитетом и уважением пользовались среди племен англосаксов сочинители и исполнители боевых и бытовых песен. Однажды он, будучи в Эксетере, увидел эту книгу. Она лежала на длинном столе в трапезной и служила доской, на которой служители храма резали пищу. Архиепископ Кентерберийский взял в руки тяжелый фолиант, первые страницы которого были залиты пивом, прочитал несколько песен. Они ему не понравились. Песни англосаксов и не могли понравиться уроженцу Северной Италии. Они нравились англосаксам.

Ланфранк положил книгу на место – на трапезный стол, почувствовал непонятное облегчение, забыл о книге, о своем состоянии.

Сейчас, когда судьба вновь заставила его думать о помощи Вильгельму, он вспомнил, буквально слетевшую с души тяжесть эксетерской книги, и понял то, о чем думал все чаще последние годы.

До вторжения нормандцев на Альбионе было много бардов. Они сочиняли песни на все случаи жизни. Они сочиняли песни жизни. В 937 году англосаксы одержали великолепную победу в битве при Брунанбурге – барды сочинили об этом прекрасную песнь. В 991 году англичане проиграли при Мэлдоне сражение скандинавам – и опять была песня, грустная, но прекрасная. Народ поет – народ живет. Такие же чудесные песни были и у других народов Альбиона. Они жили – они пели. Они творили волшебные миры, радовались мечтам своим и грезам, удачам и победам, они оплакивали погибших, упрямо надеясь, что гибнут лишь люди, но не народ. Они верили, они сопротивлялись, они жили.

Прошло более двадцати лет после битвы при Гастингсе, но Ланфранк так и не услышал ни одной песни о ней, сочиненной бриттским или англо-саксонским бардом. Народ живет – народ поет. Песня для народа, как дыхание для человека…

«Они еще пели, но были очень больны, – почему-то подумал Ланфранк. – Поэтому победил Вильгельм. Поэтому они перестали петь. Но это не значит, что Вильгельм завоевал Альбион. Больных не завоевывают».

Это небольшое открытие (по сравнению-то с победой над Беренгарием Турским!) встряхнуло архиепископа Кентерберийского, он забыл о сне, возбудился, гордо улыбнулся и сказал сам себе:

– Покорил, завоевал – не важно! Он сделал это вовремя, опередив подползавших с севера на Альбион норвежцев. Как бы то ни было, но эта победа укрепила позиции Римской церкви в Европе. И я обязан исполнить последнюю просьбу Вильгельма. Так надо.

С хорошим настроением уснул в ту ночь Ланфранк, и сны ему могли сниться прекрасные!

Вторжение нормандцев на Альбион явилось своего рода генеральной репетицией к другим крупномасштабным операциям, которые начнут осуществлять монархи Западной Европы (в их числе и сын Вильгельма Роберт Нормандский), откликнувшиеся в 1096 году на призыв папы Римского Урбана, и которые войдут в историю человечества под мрачным названием «крестовые походы». О том, что «полезного» они дали народам Азии и Европы, известно любому семикласснику любой из школ XX века, но улыбающийся во сне Ланфранк в ту ночь 1087 года об этой «пользе» не думал. Проснулся он в бодром расположении духа, вышел из церкви, увидел в отдалении древние руины, над которыми шумела листва молоденьких деревьев, удивился, почему в последнее время ему так часто бросается в глаза этот пейзаж.

«Так же, как эти деревца, поднимутся на руинах Вильгельма все они: валлийцы, скотты, англы, саксы, даны, – подумал старый Ланфранк. – Они будут другими. И песни у них будут другие. Но они – будут. И завоевать их нельзя. Пока жива Земля. Пока жив Альбион. Это – так».

Увидев подходившего к нему Гильома Рыжего, он сказал:

– Я помогу тебе.

– Я отблагодарю тебя, – ответил сын победителя.

Он, действительно, через месяц был провозглашен королем Англии Вильгельмом II, но отблагодарить архиепископа Кентерберийского не успел: Ланфранк через год умер.

ДИНАСТИИ И ГОСУДАРСТВА Х-ХI вв.

916 – 1125 гг.

Во внутренней Монголии и Южной Маньчжурии империя киданей Железная Ляо.

918 – 1392 гг.

В Корее династия Коре.

919 – 1024 гг.

Саксонская династия в Германии.

923 – 1122 гг.

Тольтеки при Топилцине переносят столицу из Тулы в Аскапоцалко (Мексиканская долина); «Западная династия».

950 – 1100 гг.

«Ранний чичимекский период». Племена чичимеков при вожде Шолотле подошли к Туле (Теотиауакану), основали государственное образование.

960 – 1279 гг.

Империя Сун в Китае.

962 г.

Коронован император Оттон папой Римским.

977 – 1187 гг.

На ближнем Востоке утвердилась династия Газневидов.

982 – 1227 гг.

Тангутское государство, государство Великое Ся.

987 – 1328 гг.

Капетинги во Франции.

988 г.

Крещение Руси.

997 – 1301 гг.

Династия Арпадов в Венгрии.

Х в.

Появилось Польское государство.

X – XII вв.

Раннее государство Аймара со столицей Тиауанако на берегу озера Тити-Кака на территории современного Перу.

1000 г.

Эрик Рыжий переплыл Атлантику, основал первое поселение в Америке.

1000 – 1250 гг.

Тольтекский вождь Кецалькоатль (Кукулькан) во главе племени ица вторгся на территорию ослабшего в результате таинственной катастрофы государства Майа, захватил власть, «Ранний постклассический период» истории Майа.

XI в.

Создано Шведское государство.

XI в.

Жители прирейнских областей стали называть себя тевтонами.

1019 г.

Византия уничтожила первое Болгарское государство.

1024 – 1126 гг.

Франконская династия в Германии.

1037 г.

В Испании создано Кастильское королевство.

1040 – 1055 гг.

Турки-сельджуки завоевали Иран.

1044 – 1287 гг.

Паганское царство.

1044 г.

Милан добился независимости, после чего в Ломбардии один за другим стали появляться самостоятельные города-государства.

1054 г.

Наивысшее могущество Киевской Руси.

ЛИТЕРАТУРА

ТЕКСТЫ

Анатомия мудрости. 106 философов, в 2-х книгах. – Таврия, Симферополь.: 1995 г.

Ансельм Кентерберийский. Сочинения. – Канон, М.: 1995 г.

Ю. Баласагунский. Благодатное знание. – Наука, М.: 1983 г.

Древнеанглийская поэзия. – Наука, М.: 1982 г.

Древнесеверные саги и песни скальдов в переводах русских писателей. – Изд. Глазунова, С-Петербург.: 1903 г.

Исландские саги. – Государственное издательство художественной литературы. М.: 1956 г.

Мабиногион. Волшебные легенды Уэльса. – НИЦ Ладомир, М.: 1995 г.

Дж. Макферсон. Поэмы Оссиана. – Наука, Л.: 1983 г.

Младшая Эдда. – НИЦ Ладомир, М.: 1994 г.

Т. Мэлори. Смерть Артура. – Наука, М.: 1974 г.

Песнь о Роланде. Перевод Ф. де ла Барта. – М.: 1958 г.

Предания и мифы средневековой Ирландии. – Изд-во МГУ, М.: 1991 г.

Михаил Пселл. Хронография. – Наука, М.: 1978 г.

Скандинавская баллада. – Наука, Л.: 1978 г.

Снорри Стурлусон. Круг земной. – НИЦ Ладомир, Наука, М.: 1995 г.

НАУЧНЫЕ РАБОТЫ

Д.Ж. Вайян. История ацтеков. – Иностранная литература, М.: 1949 г.

Военный энциклопедический словарь, – Военное издательство, М.: 1983 г.

Ганс Дельбрюк. История военного искусства в рамках политической истории, в 7 тт. – Государственное военное издательство, М.: 1936-1939 гг.

Китайская философия. Энциклопедический словарь. – Мысль, М.: 1994 г.

М.Е. Кравцова. Поэзия Древнего Китая. – Центр «Петербургское востоковедение», СПб.: 1994 г.

С. Г. Лозинский. История папства. – Изд. политической литературы, М.: 1986 г.

И. Можейко. 5000 храмов на берегу Иравади. – Наука, М.: 1967 г.

А. Платов. Руническая магия. – «Менеджер», М.: 1995 г.

Советский энциклопедический словарь. – СЭ, М.: 1983 г.

6. К. Тацит. Сочинения в двух томах, т. I, т. II, НИЦ «Ладомир», М.: 1996 г.

О. Тьери. История завоевания Англии нормандцами, кн. 1-3, – 1858 г.

Философский энциклопедический словарь, – СЭ, М.: 1989 г.

Шарль Пти-Дютайн. Феодальная монополия во Франции и в Англии в X-XIII вв. – Гос. соц.-эк. изд-во. М.: 1938 г.

РИСОВАННЫЕ КОММЕНТАРИИ

В рисованных комментариях использованы материалы следующих книг:

1. P. Simonats Normannerne kommer. Grondafd and Dreyer Forlag A, 1994.

2. National Geographic, vol. 130, no. 2, august, 1996.

1. Бросок на Альбион.

2. Битва при Гастингсе.

3. Веер викингов.

Портрет Вильгельма Завоевателя, выполненный неизвестным художником. XVIII в.

Собор в нормандском стиле.

Капитель Кентерберийского собора, построенного в нормандском стиле.

Нормандец в полном боевом вооружении.

Монастырь Сент-Этьен в Каене. Один из ярких примеров построек в нормандском стиле. Построен Вильгельмом Завоевателем.