Дашков Андрей

Жилец

Андрей Дашков

Жилец

В этом отеле было шесть миллиардов комнат. И еще несколько миллиардов на подземных этажах. Оттуда ОНО и появилось.

Кто-то из репортеров с присущим людям этой профессии черным юмором окрестил новую болезнь "синдромом жильца". Ее природа и каналы распространения остались неизвестными. Дилетанты заговорили о вирусном штамме, поражающем нейронную сеть человека и формирующем сверхразреженный негуманоидный "мозг". Позже выяснилось, что жертвами "эпидемии" стали не только люди. Употреблялись бессмысленные словосочетания типа "интоксикация массового сознания". Вряд ли это имело что-то общее с действительностью.

"Жилец" начал "двигаться", оставляя за собой трупы. Или почти трупы. Идиотов (но, вероятно, были и святые), которые ни о чем не могли или не хотели рассказать. Вот уж действительно - "отель, где разбиваются сердца"! Сколько времени нужно, чтобы побывать в каждом номере, освободить его от устаревшей мебели, спустить прежнего обитателя с лестницы, полюбоваться видом из окна... и успеть соскучиться?

Никто не знал. Но "жильцу", судя по всему, было некуда спешить. В его распоряжении оказалась вечность - в сравнении с ужасающей краткостью земного человеческого существования. А это означало, что отель не останется прежним. Будут достраиваться новые этажи, а самые старые и неприспособленные обрушатся сотнями и тысячами уже в следующую секунду. Поэтому его эволюция обещала быть стремительной и необратимой. Некоторым людям пришлось иначе взглянуть на отведенное им время. Долгая жизнь, красивая жизнь, кошмарная жизнь, жизнь любой ценой (праздник, который НЕ ВСЕГДА с тобой) - и больше ничто не имело значения.

Внезапно "жилец" обнаружил, что может радикально изменить среду обитания, приспособить ее для себя. Как говорил один гедонистически настроенный "учитель жизни", если уж суждено страдать, то лучше страдать с удобствами.

А разве нет?

Но начиналось все с сущего пустяка.

Ее идентификационный код был забыт. Кое-что, конечно, сохранилось в истории болезни - бессмысленный набор букв. Произнеси его вслух - и на это "имя" все равно никто не отозвался бы. Женщина, носившая его, ничего не слышала, не видела и не ощущала.

Санитары называли ее между собой "морской свинкой" за неестественно розовый цвет кожи. Солнечные лучи не прикасались к этой коже в течение двадцати трех лет, но "свинка" вовсе не отличалась болезненной бледностью. Напротив, она была свежа, как майское утро, и выглядела гораздо моложе своих сорока лет. Ее не портили даже следы старых ожогов на правой половине лица. Следы можно было принять за родимые пятна странной конфигурации.

Большую часть времени она лежала на спине. Когда возникала угроза образования пролежней, ее переворачивали набок, сажали на пол или ставили в угол - чтобы не мешала убирать. Уборка палаты занимала всего около пяти минут. На кормление и переодевание требовалось гораздо больше времени ведь "свинка" ходила под себя с удивительной регулярностью. По ней можно было сверять часы.

Ступор с восковой гибкостью - это довольно смешная штука, если вы обладаете специфическим чувством юмора. Большинство санитаров обладали им в полной мере. С пациентом-кататоником можно делать все что угодно. Он сохраняет то положение, которое вы ему придадите, столько времени, на сколько хватит вашего терпения. Он - живое пособие по хатха-йоге. Ограничения накладываются лишь жесткостью скелета и фантазией экспериментатора. В этом смысле особенно изобретательными были "ночники". Случалось, "морскую свинку" ставили на четыре точки, а затем играли в нарды на ее спине ночь напролет. Ей было абсолютно все равно. Она могла стоять так даже с открытым ртом и огурцом в заднице (для смеха) - если не полениться и сделать соответствующие приготовления. Кстати, кормить ее было сущим мучением. Процесс пережевывания пищи растягивался на десятки минут. Поэтому "свинку" питали преимущественно кашкой или посредством инъекций. Быстро и без хлопот.

Теперь о времени и месте действия. Две тысячи пятый год. Харьков. Бывшая усадьба губернатора Сабурова, ныне - больница приказа общественного призрения (проще говоря, психушка). Третий подземный этаж корпуса "Д". Седьмое особое отделение (официально их было всего шесть). Крайне ограниченный доступ. Вневедомственная охрана. Подземные коммуникации. Специальное снабжение с территории оборонного предприятия, расположенного по соседству, за пятиметровым забором.

Отсюда осуществлялись поставки "биологического материала" для лабораторий военной разведки. Однако некоторые исследования персонал больницы проводил самостоятельно. То есть занимался тем, что по контрасту с прикладными задачами вояк можно было назвать "фундаментальной наукой". Именно поэтому "свинка" задержалась тут надолго. Ее случай являлся бы в общем-то достаточно банальным, если бы не одна деталь: в течение двадцати трех лет электроэнцефалограммы показывали наличие постоянного по амплитуде тета-ритма, что соответствовало состоянию абсолютного самадхи.

Кроме того, ее биологический возраст практически не изменялся. Таким образом, "морская свинка" оставалась уникальным и" почти неизученным объектом. Чем-то вроде "черного ящика" психопатологии. Она занимала одиночную палату площадью девять квадратных метров - комнату с глухими стенами метровой толщины, покрытыми мягкой обивкой, и стальной дверью. В помещении находились кровать и единственный источник света, защищенный металлическим решетчатым колпаком.

Ни один из пациентов, перебывавших в седьмом отделении за всю историю его существования, не имел родственников, а шестнадцать из них, как следовало из документов Министерства внутренних дел, были казнены за тягчайшие преступления по приговору суда в различное время, но не менее восьми лет назад. На самом деле они умерли гораздо позже - при испытаниях экзотических видов оружия, включая пси-резонансные излучатели и вирус-мутант JBES. Однако кое-кто до сих пор был "жив". А кое-что условно СЧИТАЛОСЬ живым. Например, мозговые клетки четверых "психов" (среди них знаменитого серийного убийцы и педофила Мирона Мельника) были задействованы в некристаллических структурах биокомпьютеров военно-космических сил.

"Свинка" не представляла интереса для военных ни в качестве жертвы, ни как "иррациональный расширитель баз данных". Она была нечувствительна к боли и внешнему излучению; альфа- и бета-активность мозга почти полностью отсутствовали. При этом сохранялся мышечный тонус, достаточный для поддержания давления во внутренних органах. Ее личность равнялась нулю; этому существу полагалось находиться в глубочайшей коме; оно было бы абсолютно бесполезным... если бы не тета-ритм и феноменальный обмен веществ, свидетельствовавший о том, что "свинка", возможно, представляла собой бессмертный человекоподобный организм, рывком достигший эволюционного потолка.

У некоторых жрецов "чистой науки" при мысли о "свинке" захватывало дух.

Славик Рыбкин работал в седьмом отделении санитаром. Это был ничем не примечательный малый, если не принимать в расчет его нездоровую склонность к порнографии.

Гипертрофированные, должным образом подсвеченные и отретушированные женские прелести потрясли его воображение еще в начальной школе. Но он не стал вульгарным дрочилой. Наоборот, со временем Рыбкин превратился в настоящего эстета от порно. Он открыл, например, что ногти на пальцах мастурбирующей женщины, покрытые красным лаком, могут выглядеть, как капли крови на бархатных лепестках; ягодицы - как песчаные дюны, освещенные закатным солнцем; а грудь - как нежный тропический плод, покрытый золотистым пушком.

Изредка у него случался секс с "реальными" бабенками, и всякий раз Славик поражался тому, насколько далеки они были от идеала. Он замечал малейшие изъяны в их внешности. Ему достаточно было увидеть пластырь на растертой пятке, мохнатую родинку на щеке, прыщ на шее или почуять запах пота, чтобы желание тут же трансформировалось в брезгливую холодность. А от обкусанных ногтей Рыбкину вообще хотелось блевать.

Надо отдать ему должное, он не сразу утвердился в поклонении недостижимому целлулоидному совершенству. Перепробовав дамочек из своего окружения, Рыбкин добрался до самых ухоженных, но при ближайшем рассмотрении и эти оказались не без дефектов. Тогда он решил рискнуть, поистратиться и обратился к услугам по-настоящему дорогих проституток. Результат оказался разочаровывающим. Везде Славик видел не одно, так другое: сыпь в паху, пломбированные зубы, черные точки на месте выбритых волос, шрамики или просто чересчур мясистые пальцы. Этому парню было трудно угодить.

Окончательно добило его курортное приключение в Судаке. Сняв на пляже столичную штучку, он обработал ее в ресторане и, доведя до нужной кондиции, повез в мотель.

Была волшебная крымская ночь. Южный ветер шумел в кипарисах. Звезды мерцали, переговариваясь с поэтами азбукой Морзе. В специально подготовленном Рыбкиным номере пахло свежими яблоками... У "штучки" был прекрасный ровный загар, поэтому ее тело от шеи до кончиков пальцев на ногах казалось Славику сладким коричневым леденцом. Он и начал облизывать его с вожделением, которого не испытывал достаточно давно...

Все шло чудесно до той минуты, когда Рыбкин добрался до лифчика. Освободив "леденец" от этой упаковки, Славик взвыл и выскочил из номера, едва успев натянуть брюки. Много ночей подряд его преследовало одно и то же кошмарное видение: ложбинка между очаровательных, налитых и загорелых женских грудей, заросшая черными курчавыми волосами...

Сам Рыбкин тоже был далеко не мраморный Аполлон, поэтому он возненавидел и собственное тело. У него появился своеобразный комплекс неполноценности. Это углубило психологическую травму и вызвало интересный синдром замещения. Женщины перестали его удовлетворять. Ему было хорошо с собой и своими фантазиями, когда он изучал бесконечно соблазнительные тела по журналам и порнофильмам.

В общем, болезнь приобрела хронический характер. Рыбкин ни о чем не переживал. Он считал это легким, незаметным для окружающих и безобидным отклонением от нормы, которое никак не отразилось на его профессиональных качествах. В больнице он был на хорошем счету. Начальство отзывалось о нем как о добросовестном, физически сильном, душевно устойчивом и морально здоровом работнике, что позволило ему со временем заключить новый контракт и получить доступ в седьмое отделение.

Он попал в эту секретную тюрягу для психов, откуда они отправлялись в последний путь (иногда довольно мучительный), когда уже обозначился конец процветанию. Рыбкин пользовался благами, вкушал от спецкормушки, но совсем недолго. Потом наступила эпоха разоружения, разразился экономический кризис, за ним последовала глубочайшая депрессия. Все военные программы были свернуты; уникальное оборудование законсервировано или распродано с аукционов; снабжение и финансовые вливания прекратились. Численность персонала седьмого отделения уменьшилась на две трети. "Клиентура" также понесла невосполнимые потери - особенно после отмены в стране смертной казни. В результате из сорока "перманентных" в отделении осталось всего шестеро. Среди них - знаменитая в узких кругах "морская свинка".

Сокращение младшего медицинского персонала означало расширение обязанностей дежурного санитара. В частности, теперь один раз в шесть часов ему приходилось иметь дело со "свинкой". Точнее, с продуктами ее вялой жизнедеятельности.

И Славик Рыбкин возненавидел свою работу.

Рыбкину предстояло скучнейшее двенадцатичасовое дежурство, и вряд ли развеять его депрессию могли свежие номера "Плейбоя", "Ню-альтернативы" и "ТВ-секса", лежавшие в шкафчике номер семь в мужской раздевалке.

Он приехал на несколько минут раньше и поболтал с охранниками о футболе. Они сошлись на том, что в этом году киевское "Динамо" должно взять Кубок "Тойоты". Затем Рыбкин прошел к служебному лифту и нажал не самую заметную кнопку с надписью "подвал". Спустившись на двенадцать метров вниз, он прошел через предварительный фильтр и подвергся трехступенчатой идентификации (голос, отпечатки пальцев, радужная оболочка глаза). С точки зрения Славика, это был абсолютно никчемный пережиток шпиономании, отнимавший время и электроэнергию. Зато минуло уже полгода, как уволили Юлика, служившего во внутренней охране и долгое время бывшего постоянным партнером Рыбкина по деберцу.

Лишь после того, как неумолимый электронный жлоб открыл перед ним стальные двери седьмого отделения, его дежурство началось официально. Он машинально посмотрел на свои противоударные водонепроницаемые часы. Было 20:01. Колян, которого он сменил, уже переоделся и приплясывал от нетерпения:

- Давай быстрее, братан, у меня сегодня пьянка.

- По поводу?

- Можешь поздравить. Жена второго родила.

- А-а, - кисло сказал Рыбкин. - С тебя пузырек.

- Святое дело! Послезавтра свободен?

- Да. Все тихо?

- Как на кладбище. Правда, Бобо утром чуть пошумел, руки себе покусал.

(Бобо - это была кличка добродушного толстяка из палаты номер три, похожего на Деда Мороза (одиннадцать убийств с последующим расчленением трупов. Цель - совершение магических действий. Самое смешное, что результат "магических действий" был налицо. Во всяком случае, во время следствия на Бобо пытались повесить еще двенадцать жертв, которых он, по-видимому, прикончил НА РАССТОЯНИИ, не выходя из своего вонючего деревенского дома... В седьмом отделении не было суеверных. Тем не менее с Бобо никто никогда не ссорился всерьез.)

- Что это с ним?

- Да хер его знает! Испугался чего-то, придурок. Я его связал, потом заставил жрать фенобарбитал. Думаю, проспит до утра.

- "Свинка" прорезалась?

Этот вопрос вдруг приобрел для Рыбкина огромную важность. Лицо Коляна расплылось в широкой садистской улыбке.

- А как же! Пять часов назад...

Славик застонал. Что касалось "свинки", он считал быстро. Ему предстояло мыть ее как минимум дважды...

Они прошли на центральный пост. Здесь уже расположилась ночная сестра-толстушка Соня Гринберг - и пила свой "чегный" кофе. Рыбкин окинул взглядом два ряда шестидюймовых экранов. Большинство мониторов не работали. Один показывал длинный прямой коридор, по правую сторону которого находились двери всех сорока палат. По левую располагались служебные помещения. Еще два монитора были соединены с телекамерами, установленными в палатах с номерами три и шестнадцать. Как и ожидалось, Бобо мирно спал. Славик увидел, что его руки действительно перебинтованы от запястий до локтей. Судя по всему, укусы были глубокими - на бинтах проступила кровь. Шестнадцатая палата была пуста.

Рыбкин едва удостоил Соню кивком. Он, мягко говоря, недолюбливал эту гору потеющего рыхлого мяса, жабий рот и наивные глаза навыкате. С Соней у него был "плохой контакт", но это полбеды. Гораздо хуже, что он был вынужден ей подчиняться.

Попрощавшись с Коляном, он подошел к автомату за банкой "пепси". Сунул в щель монету и услышал, как та протарахтела к окошку возврата. Промочить горло было нечем, кроме насыщенной хлором водопроводной воды. Рыбкин выругался вполголоса.

Часы показывали всего лишь 20:12, а он уже начинал нервничать.

К десяти часам вечера Рыбкин нервничал очень сильно. В этом проклятом склепе не было даже телевизора. И пообщаться не с кем, если только вы не любитель внутренних диалогов, чреватых известным диагнозом. Чертова корова Соня Гринберг невозмутимо вязала, сгорбившись за стеклянной перегородкой.

Славик пытался утешиться, рассматривая в раздевалке "ТВ-секс". Все выглядело довольно бледно, за исключением негритянки, снятой спереди и помещенной на развороте. Та сидела с прямой спиной, соединив свои растянутые дойки у себя над головой. Между ног у нее было нечто, напоминавшее Марианскую впадину. Некоторое время Славик прикидывал, что бы он делал с этой поглотительницей мужиков, и пришел к выводу о своем полном ничтожестве.

Зашвырнув журнальчик подальше, Рыбкин отправился делать обход. Остановился возле третьей палаты и долго пялился в глазок. Скукотища была такая, что даже причуды Бобо сейчас показались бы нелишними. Но Бобо еле дышал, отключенный барбитуратами, и тонкая струйка слюны свисала из уголка его рта.

В восьмой палате шестой год обитал "неликвид". Так называли человека по фамилии Живаго. У него был забавный сдвиг. Он мнил себя инкарнацией пастернаковского персонажа и, кроме того, всерьез считал, что рядом с ним постоянно живет его малолетний сын. Все, происходящее в городе или даже в стране, так или иначе отражалось на этом несуществующем сыне. Если верить "неликвиду", дитя неизменно пребывало в нежном возрасте и требовало неусыпной заботы.

Но это еще не все. Сын, оказывается, был глухим, и "неликвид" писал ему послания собственной кровью - обычно стихотворные. Поскольку бумаги у него не было, он пачкал простыни, одежду или стены. За это его очень не любили санитары. И что характерно: добывая "чернила", "неликвид" частенько прокусывал себе пальцы, язык, расцарапывал десны или выгрызал устрашающие раны на руках, но ни разу не предпринял суицидальной попытки (еще бы когда-то он ведь был учителем стандартной биологии и анатомии). Вены у него были, как у двенадцатилетнего подростка.

Сегодня этот графоман сидел на полу рядом с кроватью и втолковывал что-то "сыну". Рыбкин расценил это как вопиющее нарушение режима. Он даже ощутил праведное негодование. Наконец-то. Хоть какое-то развлечение.

Когда санитар открыл дверь и вошел, "неликвид" уже успел забраться на краешек кровати - чтобы осталось место для "сына". Если он и пытался притворяться спящим, то очень неумело. Рыбкин сбросил его на пол одной рукой. У Славика зарябило в глазах от того, что он увидел.

- Не будите его! - завизжал "неликвид". - Он только что заснул!

Брезгливо поморщившись, Рыбкин взял простыню двумя пальцами и потянул вверх. В него врезалось щуплое тело и тут же с воплем отскочило в сторону, точно резиновый мяч.

- Ой, не могу! Не могу! - запричитал псих. - Дай мне его!

Он схватил с кровати воображаемого ребенка, сложил руки перед грудью и побежал с добычей в угол. Рыбкин безразлично улыбался. Он расправил простыню и поднес ее к свету, падавшему из коридора. Она была покрыта кровавыми каракулями, выведенными пальцем. Судя по тому, что слова наползали друг на друга, а строчки шли вкривь и вкось, "неликвид" писал в почти полной темноте. Днем он бывал более аккуратен. И все же от скуки Рыбкин прочел все.

- Ах ты, козел... - произнес Славик, закончив приобщаться к маниакально-депрессивной поэзии.

"Неликвид" сидел под стеной и укачивал пустоту. Санитар не стал его бить. Вначале. Он всего лишь пинками "подбросил" пациента поближе к свету и осмотрел его руки. Ранки на пальцах уже затягивались. Тем лучше. Рыбкин ограничился конфискацией испачканной простыни и "уложил" "неликвида" спать.

После колыбельной, которую спела резиновая дубинка, тому уже было не до "сыночка".

Славик заглянул в двенадцатую. Колян усадил "свинку" в позу лотоса. Это была привычная и уже изрядно поднадоевшая хохма, имевшая, впрочем, определенный смысл - после непроизвольного мочеиспускания запачканными оказывались только бедра пациентки... В глазок Рыбкин видел ее слегка оплывший профиль, абсолютно неподвижный на фоне серой обивки. Жалкое создание! Оно вызывало у санитара еще большее презрение оттого, что до него было не достучаться. Его нельзя было даже уязвить или сделать ему больно. Оно обитало в незримой башне из слоновой кости, отбрасывая лишь тень в мир реальности и животных страстей. "Хренова водоросль!" - подумал Рыбкин раздраженно и отправился в процедурный кабинет.

Здесь он пошатался среди зачехленного барахла. Горела одна лампа дневного света из шести. Голубой кафель казался в полумраке грязно-серым. Когда-то тут работали двенадцать человек, и скучать не приходилось даже ночью... Внезапно Рыбкин почувствовал себя крайне неуютно. Он затравленно оглянулся. Клаустрофобия? Без сомнения. Однако было еще что-то - смутное ощущение угрозы, исходящей от... электроконвульсатора. Аппарат для электросудорожной терапии, похоже, был не прочь разогреться...

Проклятие! Славик облизал губы. Хорошо хоть спирт еще остался. Он приготовил себе сорокаградусную смесь в стерильной пробирке для забора крови... Выпил. Слегка отпустило. Беспричинная тревога улетучилась. Но пустота вползала в голову через ноздри, рот, глаза, уши и проделывала все новые и новые дыры в веществе мозга, превращая его в пористую губку, лишенную объема. Эта губка впитывала информацию, однако в ней не рождалось никаких мыслей...

Каждый звук гулко отдавался в коридоре. Славик даже слышал, как Соня шумно сопит над клубком шерсти. Вот звякнули спицы - она отложила их в сторону. Листает журнал дежурства...

- Покогми "свинку"! - заорала Гринберг так, что Рыбкин поморщился. Зато человеческий голос вернул его к действительности. Он бросил взгляд на свои великолепные часы.

Все правильно. 22:30. Ох уж эта еврейская щепетильность!

"Ты ждешь еще меня, прелестный друг?.."

- Да знаю! - огрызнулся Славик и достал из шкафа одноразовый шприц. Потом открыл сейф, извлек картонную коробку и машинально пересчитал ампулы с глюкозой. Возникло некоторое несоответствие между тем, что он видел, и тем, что ожидал увидеть. Он не сразу понял, что это несоответствие означает. А когда понял, то захихикал - но тихонько, чтобы Гринберг не услышала.

- Ну, Колян, ты даешь, мать твою! - прошептал он, восхищаясь своим сменщиком. Тот изобрел простейший способ облегчить себе жизнь. Он попросту игнорировал "свинку" в течение всего дежурства. Рыбкин готов был поставить свой месячный заработок на то, что пациентку из двенадцатой палаты никто не кормил и перорально по крайней мере трое суток... Значит, у него сегодня будет меньше работы. Гораздо меньше.

Но Колян все-таки придурок. Это делается немного не так.

Рыбкин взял две ампулы, положил их в карман халата и вышел в коридор. Здесь он подмигнул Соне, уставившейся на него из-за стекла, будто аквариумная рыбка "телескоп пестрый", и, весело насвистывая мелодию песни под названием "Я дам тебе все, что ты хочешь", открыл дверь двенадцатой палаты.

Его встретил устоявшийся запах мочи и пота, заглушить который был не в силах даже дезинфектор. Рыбкин не стал включать свет (выключатель находился на панели центрального поста). Тусклого луча, падавшего из коридора, оказалось вполне достаточно. В конце концов он НЕ СОБИРАЛСЯ делать укол. Славик подошел к "свинке" и похлопал ее по бритой голове, на которой только начали отрастать волосы. И не волосы даже, а пух настолько мягкими они были...

В этот момент что-то хлюпнуло у него под ногами. Он посмотрел вниз - на носки своих идеально белых туфель. Они уже не были ИДЕАЛЬНО белыми. На правом расползалось желто-коричневое пятно.

- Это что такое? - тупо спросил Рыбкин у сидящего перед ним манекена (за годы работы санитаром он привык задавать риторические вопросы). - Я спрашиваю, что это такое, твою мать?!.

Славик был ошеломлен. Подобное случалось десятки, если не сотни раз, но сегодня он нервничал, как никогда в жизни. Он был, что называется, на взводе. Спусти курок - и ба-бах!

Пока бабахнуло тихо. Рыбкин всего лишь ударил "свинку" по щеке. Ее голова дернулась и свесилась набок, безучастные глаза уставились в пол. Рот приоткрылся - между зубами стал виден абсолютно СУХОЙ язык. Рыбкин не осознал, что это означает. Злоба зашкалила. В мозгу стучали противные молоточки. Ему хотелось задушить эту тварь, увидеть, как ее глазные яблоки выползают наружу...

Он медленно поднял правую ногу и вытер подошву об упругое покрытие стены. Потом попытался унять дрожь в руках и возбужденное дыхание. Гринберг редко заглядывала в палаты. ("Блядские чистоплюи!" - подумал Славик обо ВСЕХ, кто не был санитаром.) Это давало ему отсрочку.

Он вышел в коридор и аккуратно закрыл дверь палаты. Мускулы его лица были сведены судорогой - на нем застыла пугающая улыбка. Но пугаться было некому. Соня сидела за перегородкой из небьющегося стекла, склонившись над спицами.

По пути в сортир Рыбкин почувствовал боль в пальцах. Оказалось, что он незаметно для себя раздавил ими одну из ампул. На халате образовалось влажное пятно. "Похоже, кое-кто сегодня описался", - сказал подленький внутренний голос, интонации которого, несомненно, принадлежали Соне Гринберг. Рыбкин ощутил, как дергается левое веко. Он поднес ко рту окровавленные пальцы и начал их посасывать...

Затем он постоял в сортире, прислушиваясь к успокаивающему журчанию воды. Бросил в сливное отверстие унитаза остатки ампулы, целую ампулу и нераспечатанный шприц. Во всем этом было мало смысла. Его никто не контролировал.

Он спустил воду. Постоял еще немного. Сплюнул. Слюна была вязкой и тянулась, тянулась изо рта, будто стеклянная нить. Или леска, привязанная к проглоченному крючку. Рыбкину показалось, что кто-то вот-вот начнет вытаскивать наружу его внутренности. Он выпрямился. Голова раскалывалась от внезапно нахлынувшей боли.

Что-то было не так. Плохая работа. Плохие запахи. Плохие люди. Они плохо с ним обращались.

Настолько плохо, что впору было разрыдаться.

В пять часов семь минут утра Соня обнаружила Рыбкина спящим на топчане в мужской раздевалке. Почему бы нет? - она и сама вздремнула с полуночи до четырех. Славик проснулся от одного лишь ее присутствия. Сел. Его тут же бросило в пот.

- Пойди посмотри на Бобо, - приказала Гринберг. - Что-то он дергается. Перевяжи его на всякий случай.

У Рыбкина отлегло от сердца. Почему-то он ожидал совсем другого известия. Какого? Этого он еще не осознавал.

Он поднялся, чувствуя необъяснимую слабость во всем теле. Кое-что он соображал, поэтому прихватил с собой резиновую дубинку.

- Свет! - буркнул он, выходя в коридор.

Соня вернулась на пост и щелкнула тумблером на панели. Рыбкин глянул в глазок на двери третьей палаты, которая теперь была ярко освещена. Бобо до сих пор не проснулся, но ворочался, словно больной в тяжелом бреду. Когда Рыбкин приоткрыл дверь, стало слышно, что пациент повизгивает по-собачьи. Славик был опытным санитаром - на своем веку он видел и слышал и не такое.

Вдруг Бобо дико завизжал и сделал попытку вскочить - с ЗАКРЫТЫМИ глазами. Рыбкин отреагировал мгновенно. Он двинул психа дубинкой в живот, а когда тот сложился пополам, швырнул его на кровать. Самое удивительное, что Бобо при этом так и не пришел в себя. Он свернулся калачиком, умиротворенно урча. Как только Рыбкин повернулся к нему спиной, снова раздался дикий, безумный визг, от которого закладывало уши.

- Что ты возишься?

Славик вздрогнул и обернулся.

Соня стояла на пороге палаты.

"Какого черта тебя сюда принесло, корова любознательная?" Рыбкин послал ее - про себя. Потом распрямил Бобо, постукивая его дубинкой по суставам, и пристегнул к кровати кожаными ремнями. Спящий визжал не переставая. В этих воплях звенел смертельный, непереносимый ужас. Из уст Бобо Рыбкин слышал всякое - от похабных анекдотов и ритуальных песнопений до рецептов приготовления паштета из детской печени, - но подобный концерт тот закатил впервые.

Славик захлопнул дверь, отгородив себя от звукового кошмара. И понял, что надо бы снова хлебнуть из пробирки... Соня возвращалась к своему вязанию, виляя жирным задом. У Рыбкина, смотревшего ей вслед, возникло почти непреодолимое желание распороть скальпелем хрустящую ткань халата у нее на ягодицах и искромсать желеобразную плоть. Хорошо, что скальпеля под рукой не оказалось...

- Убери в двенадцатой, - сказала Соня, обернувшись. И погрузилась в свой аквариум, где было спокойно, тихо, пахло дезодорантом и завораживающе мелькали острия спиц, нанизывая на себя петли пряжи...

Славик тихо шептал проклятия. Эта идиотка Гринберг все-таки заинтересовалась тем, как поживает "свинка". Санитару Рыбкину предстояло выполнить самую неприятную часть работы. И ничего не возразишь. В контракте его обязанности были оговорены предельно четко.

Со "свинкой" все было в порядке. Во всяком случае, так показалось Рыбкину. Он подошел к ней, расставил ноги пошире, чтобы не запачкать туфли, и обхватил ее шестидесятикилограммовое тело, просунув руки под мышками. "Вставай, сука, папочка пришел!" - прохрипел он, рванув сидящую вверх.

Прислонив "свинку" к стене, Славик изучил лужу, а затем развернул пациентку и увидел, что загрязнение приняло глобальный характер. Он едва удержался от того, чтобы снова не отхлестать ее по роже.

Пачкаться не хотелось. До конца дежурства оставалось два с половиной часа. Куча времени, если знаешь, как им распорядиться. Рыбкин знал. Он не был лентяем, нет - просто сегодня он понял: ГРЯЗНАЯ работа не для него. Человеческая грязь - это всегда нечто специфическое. Исключительная пакость. С гораздо меньшим отвращением он убирал бы коровий навоз.

Он отлучился ненадолго и вернулся с каталкой. Уложил на нее "свинку" и покатил в сторону душевой. Увидев это. Соня покрутила пальцем у виска. Впрочем, ей было все равно - каждый сходит с ума по-своему. Рыбкин осклабился. Она поняла его без слов и щелкнула тумблером.

Душевая была огромной и напоминала процедурный зал в какой-нибудь водолечебнице а-ля "Пятигорские купальни". Из-под замутившихся от пыли плафонов сочился желтый свет. В трубах резвился местный водяной - вонючий мутант из канализации. Жертва аборта.

С порога Рыбкин сказал в пустоту: "Привет!". Его настроение улучшалось с каждой минутой.

"Вет! Вет! Вет!" - донесся ответ из кабинок.

Славик вытолкнул каталку на середину помещения и установил ее прямо над зарешеченным сливным отверстием. Напевая себе под нос старую песню о главном, он развернул шланг, закатал рукава халата и включил воду.

Напор был таким, что "свинку" чуть не смыло с каталки. Рыбкин захохотал. Он сдернул с нее пижаму, широкие брюки и бросил их в контейнер для грязного белья. Перевернул безвольно лежавшее тело на живот и устроил ему массаж тугой струей горячей воды.

Душевую заволокло туманом, а "свинка" порозовела еще сильнее. Славику казалось, что он обрабатывает кусок парного мяса. Он вымыл этот кусок до блеска и продолжал тереть его намыленными ладонями...

Соня, сидевшая в кресле перед отключенными мониторами, забеспокоилась. Рыбкин застрял в душевой надолго. Он всегда казался ей неуловимо странным. Может быть, это была всего лишь неприязнь... Она не обратила бы внимания на задержку, если бы не сегодняшнее поведение Бобо, Его крики произвели на дежурную сестру тягостное впечатление. Соня чувствовала беспричинный страх с тех самых пор, как услыхала их...

Она отложила наполовину связанный свитер и медленно направилась в сторону душевой. Проходя мимо двери третьей палаты, она на всякий случай подергала ручку. Дверь была заперта.

У Рыбкина случилась приятная неожиданность - эрекция. Самое смешное, что он не сразу это заметил. Ему доставляло неосознанное удовольствие гладить "свинку". Сам он будто бы витал при этом где-то далеко. Потом что-то изменилось в его восприятии - и поврежденные датчики снова послали сигналы в мозг...

В этот момент Рыбкин сделал потрясшее его открытие. Он понял, что лежавшее перед ним бессловесное животное - хуже того, почти неодушевленный предмет - обладает нечеловечески совершенным телом. Он разглядывал туловище идеальных пропорций, безупречно гладкую кожу, аккуратный треугольник коротких светлых волос на лобке - картину, знакомую ему до мельчайших подробностей. Но лишь сегодня он обратил внимание на то, что даже подошвы "свинки" были не загрубевшими, а мягкими и розовыми, будто у младенца. Сейчас, когда ее роскошная плоть заблестела под струями воды, Рыбкин почувствовал вожделение - столь же непреодолимое, каким раньше было отвращение. Никогда, ни в одном журнале он не видел ничего более возбуждающего.

Он приспустил брюки и подтянул "свинку" к самому краю каталки. Высота была оптимальной. Он раздвинул упругие лепестки и вошел, осязая восхитительную податливость внутри. Потом наклонился и взял в рот коричневый распухший сосок...

Он двигался с упоением, которого не испытывал уже много лет. Его не смущали пустые глаза, смотревшие мимо него. Он нашел свой земной идеал, воплощение порнографических грез. И где?! Кто бы мог подумать! Он потерял так много времени, однако теперь время ничего не значило для него. Рыбкина поразила временная слепота - но не мрачная, темная беспредметность, а следствие слепящей чистоты нового состояния. В него входила неизведанная сила, властно освобождала от сомнений, сознания собственной ущербности, гнилой морали. Мир переворачивался с головы на ноги - и это была чудесная трансформация, которую Рыбкин принял всей душой. Потом пришло прозрение...

Последнее, что он видел перед тем, как кончить, это выпученные до предела таза Сони Гринберг, стоявшей на пороге душевой.

Что-то неведомое настигло "жильца" на орбите блаженства, и он безвозвратно утратил свой небезупречный покой. А вместе с покоем - рай, невинность и власть над вечностью.

Он ощутил некий дискомфорт - там, "внизу", на темной половине мира, где обитали существа из плоти и крови. Черви, проникшие из другой вселенной, сожрали вечно юную душу. Осталась матрица, пустые соты, уродливый близнец подлинной силы. Он дорого заплатил за свое несовершенство, снова угодив в ловушку материи.

Впервые за двадцать земных лет - плюс вечность по внутренним часам - он выбрался из своего номера в бесконечный коридор отеля. И обнаружил длинную череду дверей в пространстве и во времени. Совсем рядом, по соседству, оказался "люкс" с видом на искаженный мир.

Он постоял перед открытой дверью. Осмотрел интерьер и средства коммуникации. Все это пришлось ему по вкусу.

Потом он вошел.

Включил в номере свет. Ослепительный свет.

Перед ним корчилось что-то. Или кто-то. Недоумок, занимавший роскошные апартаменты и задолжавший очень много. Он хотел пожить еще, но уже созрел для спасения...

"Жилец" вышвырнул его вон и занял номер.

Несмотря на спущенные брюки, он догнал ее, когда она уже почти добралась до центрального поста и протянула руку к кнопке "тревога".

Но вызвать охранников сверху Соне так и не удалось. Рыбкин схватил ее одной рукой за подбородок, другую возложил на затылок и резким движением сломал женщине шейные позвонки. Она не успела даже пикнуть. Раздался тихий хруст - и вечная темнота застыла в зрачках.

Отпустив медсестру, Славик посмотрел на свои чисто вымытые ладони. На них не было ни единой частицы человеческой грязи. ЧУЖОЙ грязи. Кроме того, они приятно ПАХЛИ.

Оставалось уладить кое-какие формальности. На часах центрального поста было 6:24. Наручный хронометр, подвергнутый серьезным испытаниям во время водных процедур, показывал 6:25. Воистину время шло так медленно, как хотелось Рыбкину! Он не ощущал и следа былой слабости. Без особого напряжения он дотащил стокилограммовую тушу Сони Гринберг до двери палаты номер три. Открыл ее и снова услышал замогильные стоны Бобо. Теперь тот стенал, как собака над мертвым хозяином.

Рыбкин втащил Соню внутрь, положил возле кровати психа и расстегнул все ремни. Бобо задергался, будто его жалили пчелы, и изогнулся дугой. Он все еще СПАЛ. Самодовольная улыбка не сползала с лица Славика. Он был доволен сегодняшним дежурством. Особенно тем, как оно заканчивалось.

Рыбкин вышел в коридор и оставил дверь третьей палаты НЕЗАПЕРТОЙ. По пути в душевую он заглянул в хозяйственное помещение и выбрал для "свинки" комплект чистого белья. На каждом предмете чернел штампик больницы. Отчего-то это сильно насмешило Славика. Ему вообще было чертовски весело.

Высушив "свинку" под струей теплого воздуха и кое-как напялив на нее белье, он отвез пациентку обратно. Положил возле дальней стены и по-отечески поцеловал в высокий чистый лоб. Глаза "свинки" глядели в потолок и ничего не видели. Ресницы не дрожали. Крылья носа были неподвижны... С легким сердцем Рыбкин принес ведро воды и вымыл пол. Затем еще раз тщательно вытер руки.

Оставшееся до конца дежурства время санитар посвятил ревизии в своем шкафчике. Журналы, которые теперь были ему не нужны, он бросил в мусоросжигатель. Избавился также от "колес" и ампул морфина. Сменил халат на сухой и чистый. Съел "сникерс" - и порядок!

В 7:14 он проведал свою новую "возлюбленную" перед расставанием. В тот самый момент, когда он вошел в двенадцатую палату, раздался дикий вопль Бобо, пробившийся даже сквозь звукоизолирующую дверь. Рыбкин остался безучастен. Он по-прежнему улыбался. Он сразу же понял: для кого-то кино закончилось. Его обострившаяся интуиция подсказывала ему, что этим утром все радикально изменилось. Он вступил в новую фазу существования.

На всякий случай Славик все же потрогал запястье "свинки" и ткнул пальцем ей под челюсть. Пульса не было. Прекрасное тело начало коченеть. Тварь была мертва.

После этого он посетил последовательно оставшихся пятерых пациентов и ИЗМЕНИЛ их всех.

Вскоре на подземном этаже появился санитар дневной смены по кличке Моня. Рыбкин знал, каким будет первый вопрос. Ритуал сдачи дежурства почти не претерпевал изменений в течение многих лет.

- Как "свинка"? - спросил Моня.

- Сдохла, - коротко ответил Рыбкин.

Славик выглядел совершенно невозмутимым. Он все продумал. Он знал правильные ответы на любые, даже самые скользкие вопросы.

Он был готов к служебному расследованию.

После окончания служебного расследования репутация санитара Рыбкина осталась незапятнанной, как крылья голубя мира. Он не получил даже выговора за халатность. Соня Гринберг была признана виновной в нарушении правил личной безопасности. Кстати, оказалось, что еще до того, как труп медсестры был обнаружен, Бобо высосал ее глазные яблоки. Большего он не успел по причине собственной заторможенности.

"Свинку", остывшую до температуры окружающей среды, после констатации клинической смерти доставили в больничный морг, где она пролежала трое суток, а затем была перевезена в другое заведение и неумело расчленена студентами хирургического факультета. Части ее тела и отдельные органы затерялись в неразберихе, один из пальцев послужил сувениром, а другой благородному делу розыгрыша. Уникальный экземпляр коллекции седьмого отделения перестал существовать. Целая эпоха в психопатологии закончилась, не успев начаться.

Бобо, к официально зарегистрированным грехам которого добавилась юдофобия, отделался пирогенной терапией. В результате он прогрелся до сорока градусов, хреново видел и пачкал кровью сортир.

Комиссия рекомендовала усиление режима содержания потенциально опасных пациентов и отбыла восвояси. Зато после этого Бобо буквально ползал перед Славиком на брюхе. Причина была не в усилении режима, а в чем-то другом. В чем именно, Бобо не осознавал. Этого не осознавал даже Рыбкин. Вернее, то, что от него осталось. Тупость, провалы в памяти и периоды глубокой бессознательности удивительным образом сочетались в нем с потрясающей интуицией, абсолютным контролем над организмом, изменившимся восприятием пространства и времени. Его будто принудили смотреть какой-то фильм, но при этом пристегнули к креслу. Иногда действие перемещалось в зрительный зал, и Рыбкин с удивлением обнаруживал себя в гуще событий. Порой это пугало его, но чаще вызывало чувство, близкое к восторгу. Игра - вот что это было. Самая реалистическая игра на свете.

Тем не менее он вел себя вполне предсказуемо и проработал в седьмом отделении еще около трех месяцев. Он и сам не понимал, чего ждет теперь, когда перед ним открылось так много новых перспектив. Оказалось, он просто ждал транспорта, чтобы двигаться дальше...

Примерно через две недели после прискорбного происшествия с Соней Гринберг у него начали чесаться десны на месте двух удаленных зубов. Еще через неделю новые зубы, сияющие незапятнанной белизной дентина, прорезали розовую плоть. А вот гастрит не давал о себе знать. Абсолютно.

Рыбкин был вежлив и мил с новой ночной сестрой, которую звали Зоя Мухина. Кроме того, в седьмом отделении, в соответствии с решениями комиссии, были возобновлены ночные дежурства врачей. Поначалу Рыбкин воспринял это как "конец свободе" (еще один компостер на его мозги), однако неожиданно выяснилось, что грязная работа ему уже не в тягость, а из прямого общения с вышестоящими можно извлечь кое-какую пользу. У Славика появился "дальний прицел".

Зоя Мухина не понимала, что с нею происходит. С некоторых пор она не могла думать дольше минуты ни о чем, кроме одного предмета, и предмет этот был не очень приятным. Ей стало трудно сосредотачиваться даже на работе. Хорошо, что многие навыки были закреплены и большую часть действий Мухина совершала автоматически. Или сомнамбулически, чем напоминала бы одну из дурдомовских пациенток, если бы та вдруг оказалась на свободе и решила прогуляться по крыше в ночь полнолуния.

Но дело было не в луне, источавшей ядовитое сияние, а в санитаре Рыбкине, распространявшем какой-то неизвестный сексологии фермент и коварно подманивавшем к себе глупышку Зою. ТОТ САМЫЙ предмет предположительно находился у Рыбкина в штанах и внушал Мухиной мерзкий трепет. Не то чтобы она была фригидна, однако не сталкивалась раньше ни с чем подобным. Она часто представляла себе, как до нее дотрагиваются его чистые и гладкие (будто БРИТЫЕ) руки... При одной только мысли о близости со Славиком ее охватывало отвращение, от которого сводило скулы, но одновременно она испытывала чудовищное влечение на животном уровне, похожее на рыболовный крючок, подцепивший в подсознании слишком крупную рыбу, может быть, уже дохлую...

Красивой Мухину назвал бы разве что очень предвзятый человек, но тело у нее было "приятно пухленьким" и чем-то напоминало свежеиспеченную булочку. Лакомый кусочек для того, кто имел некоторый опыт и собрал статистические данные о различных женских типах. Рыбкин, например, давно выяснил, что высокие, худые и длинноногие, как правило, холодноваты, а маленькие и формоупругие обещают вулкан страсти знатоку, не поленившемуся этот вулкан разбудить. В общем, сторонний наблюдатель не увидел бы ничего странного в ухаживаниях Славика, но никаких ухаживаний не было. Он едва ли сказал этой застенчивой пышке десяток слов во время совместных дежурств. Правда, это были очень ВЕЖЛИВЫЕ и ПРАВИЛЬНЫЕ слова. Слова, попадавшие в самую точку.

Рыбкин не напрягался. У него не было осознанных желаний. Он стал чем-то вроде собаки-поводыря. Ему ни разу не довелось увидеть своего хозяина за спиной или хотя бы ощутить его присутствие внутри себя. Но на самом деле все обстояло еще хуже.

Он позволял Мухиной приближаться. И она приближалась, будто бабочка, летящая к безжизненному свету, чтобы в конце концов испепелить крылышки и погибнуть.

Итак, эта связь возникла без помощи обычного человеческого общения. Мухина одна снимала квартиру, и никто не заметил легких странностей в ее поведении. Отец и мать жили в провинции и находились слишком далеко, чтобы хотя бы почувствовать неладное. Зоя была девочкой простой и незамысловатой. Она сторонилась всего непонятного, возвышенного, из ряда вон выходящего. Она готова была выгрызть собственную норку в граните общества своими мелкими зубками, а ее идеал целиком заключался в эвфемизме "все как у людей". Прозябать в глубинке казалось ей скучным и несправедливым. Большой город манил ее как место, где что-то происходит, даже если безостановочно вращающееся беличье колесо городской жизни порождает сумятицу чувств, беспорядок в мыслях, растерянность и неврозы.

Она знала, как бороться с неврозами. Целая полка в ее туалете была забита лекарствами. Вечерами, забравшись на диван с ногами и зарывшись в плед, она сосала медленно растворявшуюся капсулу транквилизатора, уставившись на экран домашнего кинотеатра, и вместе со слюной и лучами мерцающего света потребляла приглушенные химией эмоции. Она ощущала безопасный ужас, когда на экране выпускали кишки какому-нибудь бедняге, и сладкое томление, безнадежное ожидание любви, когда на экране назревал щемящий поцелуй. Это был химический ужас и химическое томление, ну и что? Зоя Мухина, которую проглотил город, не видела разницы...

После окончания медицинского училища ей повезло. Так считала не одна она. Многие из ее выпуска попали в места похуже, чем больница общественного призрения. Постепенно она привыкла не только к тому, что описывалось более или менее удобоваримым набором латинских слов, но и к тому, чего никто никогда не сможет объяснить. Перевод в седьмое отделение она восприняла как временную ссылку. Почти не было сомнений в том, что этот рудимент эпохи противостояния режимов вскоре прекратит свое существование, особенно на фоне нескончаемого скулежа о правах человека. Но к тому времени уже наметилось новое противостояние.

Зоя была осведомлена о смерти своей предшественницы. Пробелы любезно восполнили коллеги. Эта информация оставила неизгладимую складку в ее памяти, отпечаток зловещей реальности, которую нельзя было отменить щелчком выключателя, как призрачную телевизионную жуть, и даже капсулы не помогали избавиться от страха, облизывающего сердце холодным языком.

Бобо внушал Мухиной парализующий ужас. Хорошо, что ни разу ей не довелось остаться с психом наедине. Рядом всегда был кто-то - чаще всего санитар Рыбкин. Ужас оказался еще одним крючком, на который тот подцепил свою жертву. Она была для него существом промежутка, а возня с ней могла представляться увлекательной ловлей на живца, но психологически Рыбкин уже перестал быть мужчиной.

Однако мужские функции он выполнял исправно.

"Жилец" обнаружил, что может не только занимать пустые номера отеля, но и создавать новые, населяя их фрагментами собственного раздробленного сознания. Для этого требовался смехотворно малый срок - девять месяцев. Так он впервые усвоил идею размножения. Теперь ничто не могло его остановить.

Он не ощущал разницы между органикой и концентраторами любой другой энергии. Ему пришлись по вкусу виртуальные интерьеры и коттеджи за пределами земной атмосферы.

Следующей мишенью Рыбкина стала Тамара Минаева, переведенная из третьего отделения. Она была печально известна своим радикализмом и тем, что считала нейролептики панацеей от всех бед. Неудивительно, что Минаева переусердствовала. Шесть смертных случаев за полгода в результате изменений крови и развития тромбофлебитов - эта статистика кое-кого не устраивала. Родственники умерших больных подали в суд. Полностью замять дело не удалось. Минаеву "сослали" в седьмое - к тем, у кого заведомо не было родственников.

За глаза ее так и называли - Лепта. В отличие, например, от Сони Гринберг, Лепта была худой, молодой, наглой и жилистой стервой, свитой из нейлоновых канатов, и к тому же лесбиянкой. От нее исходила реформаторская и вредная для здоровья пациентов энергия. Во всяком случае, ей удалось добиться того, что в отделении было возобновлено применение ЭСТ. Первым ее клиентом стал, конечно, Бобо, склонный в последнее время к галлюцинаторно-параноидному закосу.

Более того, Лепта разрешила давать "неликвиду" бумагу и фломастер. Теперь тот был меньше озабочен благополучием "сына" и высвободившееся время посвящал творчеству. Все его опусы Минаева аккуратно приобщала к истории болезни. Лишь намного позже Рыбкин понял, зачем она это делает. А когда понял, не удивился - к тому времени он уже знал почти все о человеческом тщеславии.

Через пару недель после отъезда комиссии Рыбкин заподозрил, что ссылка была умело инсценирована и на самом деле Минаева работала на некую специальную контору, занимавшуюся проблемами внеземной экспансии. Она собирала материал о поведении патологических типов в условиях длительной изоляции. К тому времени выяснилась парадоксальная вещь: при некоторых "особых" обстоятельствах больные прогредиентной формой шизофрении обладают исключительной приспосабливаемостью и выживаемостью, немыслимой для статистически здорового человека, а деперсонализационные проявления, аутизм и кататонические расстройства способны сыграть роль сильнейшего защитного фактора, ограничивающего клапана и своеобразной брони, предохраняющих личность от дальнейшего распада. Таким образом, первыми колонистами на Марсе вполне могли оказаться пациенты седьмого отделения либо "во плоти", либо в качестве доноров мозговых клеток для биокомпьютеров.

Отчет Минаевой был соответствующим. Чистой воды бихевиоризм. Никакой болтовни о свободе воли. Предельно четкая схема, прокрустово ложе современного усредненного организма: "раздражитель (стимул) - мотив реакция". Этой причинно-следственной связи еще не избегали ни так называемые психи, ни так называемые нормальные (кроме, разве что... "морской свинки"). Разница между первыми и вторыми иногда заключалась в предполагаемом отсутствии среднего звена - мотива. Минаева работала на тех, кто пытался восполнить этот пробел. Заодно ей светила степень бакалавра медицины.

HAPPY END

Спустя два года Бобо был запущен к Марсу. На двенадцатой минуте после старта он самостоятельно скорректировал программу полета, покинул гомановскую траекторию и вышел на высокую круговую орбиту вокруг Земли. Через сутки он уничтожил интернациональную орбитальную станцию и приступил к "модернизации" синхронных спутников связи и средств противоракетной обороны. Это было только начало его активной деятельности по очистке околоземного пространства. Помешать ему оказалось невозможно.

Рыбкин стал президентом страны. Зоя Мухина исправно рожала ему монстров.

Минаева получила портфель министра здравоохранения и стала членом международного пен-клуба.

"Неликвид" Живаго возглавил ООН.

"Жилец" полностью заселил отель.