Дашков Андрей
Вcе писатели попадают в ад
Андрей Дашков
ВСЕ ПИСАТЕЛИ ПОПАДАЮТ В АД
...А потом настало время проститься со всем и, может быть, таким образом расплатиться за все.
Предчувствуя свой конец, Бут вспоминал прошлое и думал, что ему грех жаловаться, хотя, конечно, перед смертью не надышишься. Он умирал, вкусив счастья, обласканный судьбой и поклонниками. Его критики были вменяемы, многие из них числились близкими приятелями. Он повидал свет, вдоволь потешил тщеславие, любил красивых женщин, и те отвечали ему взаимностью, имел двух прекрасных дочерей и трех внуков. Жена прощала ему многое - может быть, слишком многое - оставаясь при этом истинным украшением семейного фасада. Впрочем, и в святая святых все было очень славно: взаимное уважение, общие интересы, а раньше - полноценный гармоничный секс. Бут был многократным лауреатом чего-то там и членом различных клубов, союзов, жюри и организаций. Он до последнего часа не мог жаловаться на недостаток внимания, его уважали, с ним считались, к его мнению прислушивались. К тому же его миновали старческий маразм и долгие тяжелые болезни, доставляющие близким столько хлопот. Нет, на склоне лет он не стал им обузой. Бут сохранил, что называется, искру таланта до конца своих дней.
По всему выходило: счастливчик. Но почему-то счастливчиком он себя не чувствовал. Наоборот, он чувствовал себя глубоко несчастным.
Все радикально изменилось за несколько часов. То, что прежде казалось важным, сделалось смехотворным, зато кое-какие <<мелочи>> приобрели огромное значение. Они занимали воображение Бута и причиняли настоящую, теперь уже неизлечимую боль, поскольку не осталось времени, чтобы их исправить. В тени смерти сверкали только неподдельные камни.
По непонятной ему самому причине Бут отчетливо вспомнил, казалось бы, ничем не примечательные эпизоды своей жизни: первую студенческую попойку; калеку, которому дал деньги лет двадцать назад; ночь на берегу моря с незнакомкой; запах цветущих садов одним апрельским вечером; тополя, посеребренные луной... Острое сожаление о возможностях, утраченных безвозвратно, постепенно вытесняло все чувства, воспоминания и ощущения. И при любом раскладе в этом списке не было места книгам - ни чужим, ни собственным.
* * *
Агония оказалась непродолжительной и тихой. Бут умирал в своем особняке и был избавлен от созерцания больничных потолков и ненужной утомительной суеты персонала. Лежа на кровати в спальне, он видел, как за окном плещется зеленое знамя листвы - это был каштан, посаженный его руками. В бездонном голубом небе скользил серебристый крестик самолета словно улетающий символ веры, в которой Бут не нуждался и которую так и не обрел.
Потом его взгляд потускнел. Наползали сумерки, все заволакивала мутная пелена, пошел снегопад из пепла... Милые плачущие девочки - искренне любящие дочери, плоть от плоти - держали его за холодеющие морщинистые руки, но не могли согреть...
В тишине, подчеркнутой прежде лишь приглушенным щебетом птиц, вдруг отчетливо раздался грохот барабанов: какой-то далекий, неистовый, первозданный ритм, обещавший что-то невнятное, но пугающее.
Все сделалось грязным от боли в сердце. Отвращение - вот, пожалуй, последнее, что он осознал. Соленый от слез прощальный поцелуй жены был предназначен изношенной немощной оболочке, из которой Бут уже выпорхнул...
* * *
Но вскоре он получил кое-что взамен. Ему пришлось признать это, когда он очнулся в кабине, словно проснулся после глубокого, слишком глубокого сна.
В кабине?! А как еще можно было назвать это замкнутое пространство, ограниченное с шести сторон серыми поверхностями с какой-то неопределенной фактурой? Бут не ощущал движения, но почему-то был уверен, что кабина движется с постоянной и очень большой скоростью. Правда, он не мог сказать, куда - вверх или вниз. Стенки кабины выглядели так, будто были сделаны из гниющей плоти, испускающей при разложении тусклое свечение. Это напоминало бестеневые лампы в операционной. И никаких запахов. Абсолютная стерильность.
При жизни Бут не страдал клаустрофобией, но сейчас его охватил страх, словно он оказался в засыпанной шахте - и даже не в шахте, потому что никакой <<поверхности>> не существовало: единственный туннель пронизывал Вселенную, представлявшую собой черный монолит. Ни света, ни звезд, ни намека на жизненное пространство по ТУ сторону, ни кубического сантиметра вожделенной пустоты... И сквозь этот туннель несся серый параллелепипед, не похожий даже на гроб и заключавший в себе существо, которому снился долгий сон о том, что оно жило, но теперь оно окончательно пробудилось.
И оказалось наедине со страхом. Страх сдавливал череп. Что ж, по крайней мере, у него был череп! Бут пытался ухватиться за эту позитивную мысль. Тело... Словно откладывая самое важное на потом, он переключился с собственного тела на стенки кабины. Прикоснулся к ним: не пластик, не металл и не камень. Субстанция, отдаленно напоминающая высушенное вещество мозга. Так решил Бут, видевший до этого только мозг домашних животных.
Но, трогая стены, он невольно рассматривал и свои руки. Он узнал эти руки. Руки тридцатилетнего Бута. Уже достаточно опытного, однако еще полного жизненной силы и молодой злости. Черт возьми, в его положении едва ли стоило вспоминать о ЖИЗНЕННОЙ силе!
Он не знал, что и думать. Минувшая жизнь была слишком реальной, но сейчас он ощущал себя вне возраста: он был чем-то, извлеченным из сломанной куклы. Голой сущностью. Идеей куклы. И теперь уже не важно, что его без спросу засунули в этот безликий темный костюм - мягкий, удобный, не сковывающий движений, во всех отношениях НЕЗАМЕТНЫЙ. Без единого предмета в карманах. Без единой подсказки, после которой разум мог бы затеять свою новую игру в прятки с самим собой. Однако не было даже признаков игры.
При жизни Бут не верил ни в Бога, ни в дьявола, но чуял присутствие некой тайны бытия - неразрешимой и ускользающей. Как выяснилось, смерть не уничтожила ни тайну, ни само бытие. Буту показалось, что все стало еще более таинственным. На руке не было часов, и Бут постепенно склонялся к мысли, что его клаустрофобия - следствие процессов, происходящих в мозгу, а те, в свою очередь, - результат усилий реанимационной бригады. Таким образом, Бут мог претендовать на то, что попадет в очередную книжонку типа <<Они побывали ТАМ>> со своими бесценными впечатлениями, полученными в период клинической смерти.
Положим, он не видел сияния <<рая>> и роящихся душ, которые возвращались домой, - ему досталась, так сказать, одиночная кабина-люкс в экспрессе - и все-таки он был потрясен. При этом не вспотел, и пальцы не дрожат - холоден, как мраморная статуя. Стук сердца напоминал работу часового механизма - безразличный, ровный, механический звук, раздававшийся через равные промежутки с точностью метронома. Страх был ведом только сидящему ВНУТРИ. Именно тот Бут без возраста и пола мог сколько угодно задыхаться, давиться ужасом, тщетно биться о стены новой тюрьмы...
Так и было, пока кабина не остановилась. Одна из боковых стенок прежде совершенно гладкая - треснула пополам, и образовавшиеся створки раздвинулись. Перед Бутом появился коридор, который отличался от внутренностей кабины только своей горизонтальной протяженностью. Четыре плоскости сходились, соблюдая непогрешимую перспективу, в точке абсолютной черноты. Это был до предела упрощенный мирок геометрических абстракций, прямых линий и углов, отрицавший <<случайности>> и <<неправильности>>, которые присущи всему, в чем теплится жизнь.
Буту вдруг пришло в голову, что ад - это не место, не пытки, не страдания и боль, не унижение и принуждение, не рабство и не свобода, а одинокое, бессмысленное блуждание в туннеле, прорытом сквозь окаменевшее время, уже по ту сторону страха смерти - блуждание, при котором не испытываешь ни голода, ни жажды, ни усталости. Ничего, кроме сводящего с ума выбора: двигаться или оставаться в одной точке. Пребывать. Вечно.
Он сделал свой выбор. Он пошел, отмеряя шагами отрезок на прямой бесконечного безумия. Его рассудок пасовал, однако каким-то невероятным образом Бут знал: тут произошло невозможное. Пространство и время были разделены. Шагам и сердцебиению не соответствовали секунды. Им вообще ничего не соответствовало.
Безумие было красного цвета. Оно предупреждало о своем приближении: вывеска больницы в тупике сумасшествия, перед порогом которой валяются идиоты, делающие под себя, а внутри веселятся буйные. Бут уже слышал их хохот в своей голове...
То, что он принял за галлюцинацию, действительно оказалось вывеской. Под красными буквами, составлявшими надпись <<Канцелярия>>, была дверь. Бут не колеблясь отворил ее и переступил порог. Ему почудилось, что он умер во второй раз. И сколько еще смертей ожидают его, прежде чем наступит покой?
В канцелярии не было ни одного листа бумаги, ни одной папки, полки, скрепки. Здесь не было также шкафа или (ха-ха) компьютера. В комнате с голыми стенами, испускавшими гнилостное сияние, был только стол, за которым сидел человек и смотрел на Бута печальными глазами, полными понимания. До Бута не сразу дошло, что человек как две капли воды похож на фотопортрет Франца Кафки.
- Отлично, - сказал Кафка. - Вот вы и прибыли.
С этими словами он вытащил из стоящего справа от него контейнера восковую фигурку, которая поразительно смахивала на Бута - идеальная модель в масштабе примерно один к пятнадцати, - повертел ее в руках, очевидно, сравнивая с оригиналом, и бросил в контейнер, стоящий слева. Смысл этой операции так и остался для Бута загадкой. Поскольку в канцелярии не наблюдалось ни единой канцелярской принадлежности, он предположил, что контейнеры заменяют реестры. И еще он успел заметить, что сквозь грудь фигурки была продета черная нитка, завязанная в узлы.
Кафка надолго замолчал. Ничего не происходило. Наконец Бут поинтересовался:
- И что же дальше?
- Не знаю, - ответил канцелярист, пожав плечами. - В некотором смысле, это зависит от вас.
- Хотя бы скажите, что мне делать. Для начала.
- Да что душе угодно! Тут все к вашим услугам. Немыслимый выбор. Почти без ограничений. Есть то, о чем вы не могли и мечтать. Только надо немного привыкнуть. Поверьте, это не такое уж плохое местечко, каким его описывали дилетанты. Да вы и сами скоро убедитесь. Наслаждайтесь собой, так сказать, в чистом виде. Скучно не будет - это я вам обещаю. Да, чуть не забыл! Одно маленькое предупреждение: никакой писанины!
Бут изобразил на своем лице вежливое недоумение. Кафка улыбнулся:
- Не думали же вы, в самом деле, что вам и здесь разрешат заниматься этим?
- Признаться, именно так я и думал, - возразил Бут, сочтя <<одно маленькое предупреждение>> не слишком удачной шуткой.
- Вот поэтому я вас и предупреждаю. Без глупостей! Да и кому, собственно, вы собирались тут засорять мозги? Не мне же, черт подери?! Я книг вообще не читаю.
Бут был озадачен - и это еще слабо сказано. Он был неприятно поражен нелепостью выдвинутого требования. Вроде бы он при жизни наигрался в дурацкие игры, а теперь ему прелагали новую. И для начала он попытался хотя бы выяснить правила.
- А если я все-таки рискну? - спросил он и сразу же понял, что это прозвучало легкомысленно.
Кафка улыбнулся еще шире. Не переставая улыбаться, он покачал головой, будто в шутку сокрушаясь от того, что ему попался настолько непонятливый клиент.
- Обожаю эту работу! - заметил он, вскакивая из-за стола. - Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.
И показал.
* * *
Снова был коридор - никуда не ведущий до тех пор, пока будто по заказу подсознания не возник очередной тупик. В тупике была дверь - еще один клапан в котле безысходности. Кафка последовательно открыл три замка и налег на тяжелую створку.
- Наша психушка, - объяснил он. - Вот и первый сюрприз. Держу пари, вы не ожидали увидеть здесь ничего подобного.
Да, Бут не ожидал. О стерильности речи уже не было. Особенно он не ожидал увидеть тут клетку, похожую на медвежью, от которой за десяток шагов несло кровью, калом и мочой. Вначале Бут даже не заметил обитателя ближайшей камеры или, если угодно, палаты - и не мудрено: в глаза первым делом бросались стены, сплошь покрытые коричневыми письменами. Поверх старых, высохших надписей шли новые - вот откуда брался один из компонентов будоражащего запаха! - и уже нельзя было разобрать ни единого слова этой мрачной абракадабры, однако почти голый человек со спутанной бородой, стоявший в глубине камеры, продолжал с маниакальным упорством водить по стене пальцем, макая его в собственную кровь.
<<Сколько раз он вскрывал себе вены ЗУБАМИ?>> - подумал Бут и поморщился. Из того, что он увидел, следовал по крайней мере один вывод. Есть плохие места. Есть очень плохие места. Но как назвать место, где даже нельзя покончить с собой?
- Тут мы держим неизлечимых, - продолжал Кафка бодрым и невозмутимым тоном гида, знакомящего новичка с местными достопримечательностями. - Тяжелый случай. Хорошо, что хотя бы редкий. Не больше одного на тысячу.
Бут вздрогнул. Глаза подсказывали ему другое. Он видел ровные ряды клеток по обе стороны прохода, которые уходили в бесконечность и растворялись в темноте. Оттуда доносились стоны, чавканье, всхлипы... и непрерывный тихий шорох, заменявший тут скрип перьев и дробь клавиатуры.
- Теперь предлагаю заглянуть в нашу тюрьму. - Кафка был сама любезность. - Вы познакомитесь с системой исправления небезнадежных. У них хорошие перспективы.
- Не надо, - сказал Бут. - Я все понял.
- Ну, дорогой мой, на это даже я не претендую, - заметил Кафка скромно. - Впрочем, мне все равно. Тогда давайте покончим с этим. Вы предупреждены.
С видом человека, до конца исполнившего свой долг, он запер дверь психушки и направился к себе.
Бут постоял, раздумывая, куда еще может завести его больное воображение. Больное, именно так. Он галлюцинирует под воздействием некоего препарата. Пусть даже он свихнулся. Но и психи не живут вечно, вот что утешает.
Он зашагал по коридору, воображая себя угодившим в изощренную ловушку восприятия и изобретая различные способы самоидентификации. Все они были несовершенны. Бут столкнулся с невозможностью преодоления субъективизма. Один раз он едва удержался от того, чтобы проверить, есть ли у него кровь. А если есть, то что это: сгустившаяся субстанция призрака - неощутимая и неистощимая - или шестилитровый запас топлива, которое он сбросит, как самолет, совершающий аварийную посадку...
В конце коридора возник фрагмент городского пейзажа: безликая улица, затянутая то ли смогом, то ли туманом, фонарные столбы, грязные стены домов - все ужасающе хрупкое, словно сделанное из дымчатого стекла. Хрупкое, если смотреть с высокого холма смерти.
Это был город его юности, затерянный где-то в осадочной породе времени, мертвый отпечаток, подернутый к тому же пеленой забвения. Город казался размытым - ровно настолько, насколько были неопределенными воспоминания самого Бута. Детали, которых он не помнил, послушно исчезли, а то, что прочно засело в памяти, приобрело гротескный вид. В общем, это был очень странный город.
Бут бродил в тумане, поглощавшем эхо, - туман был живым и питался звуками. Бут многократно возвращался в одно и то же место; пройденные улицы тянулись перед ним снова и снова - так убитое в иной жизни время воплощалось в проштампованном мутными образами пространстве; повторение было спроецировано на плоскость; череда серых и скучных событий обернулась самокопирующимся лабиринтом.
Потуги Бута что-либо изменить закончились тем, что он наконец разглядел в тумане вывеску бара. Рядом находился сквер: голые, будто хрустальные, деревья казались мертвее трещин в разбитом зеркале, и даже больное воображение было не в состоянии их оживить. У входа в сквер торчал памятник: мужчина с длинными волосами и длинным носом уставился во мглу своими незрячими каменными бельмами.
Бар назывался <<Утешение>>. Но вряд ли возможно обрести утешение на самом полюсе одиночества...
Бут распахнул дверь и вошел. Заведение выглядело бы покинутым и заброшенным, если бы не бармен за стойкой. Он как раз наливал себе очередной стаканчик. Судя по количеству пустых бутылок, выстроившихся тут же, он мог пить бесконечно, пребывая в одной и той же стадии опьянения. Между полками, находившимися у него за спиной, был укреплен скелет огромной рыбы.
Бармен сосредоточенно уставился на потемневшую картину, висевшую на противоположной стене узкого помещения. От двери Бут не разглядел, кто изображен на холсте. Пьяный что-то бормотал себе под нос, то ли силясь вспомнить, то ли затверживая наизусть. Когда Бут робкими неслышными шагами приблизился к стойке, он разобрал слова:
- <<...Все началось с появления в городе этого мрачного человека в просторном плаще багрового цвета, подбитом коричневым мехом, и всем нашим сразу стало ясно, чем хорош такой плащ...>> Не помните, как там дальше? - неожиданно обратился бармен к Буту.
- <<...На нем почти не заметны пятна крови>>, - закончил Бут по памяти.
Бармен шлепнул ладонью по стойке.
- Точно! Чертовски трудно держать в памяти всю эту дребедень.
- А вы не пробовали записывать? - задал Бут явно провокационный вопрос.
Пьяный посмотрел на него, как на идиота, и погрозил пальцем.
- Не балуйтесь, дружище! Вижу, вы еще неопытный - так я вам кое-что объясню. Если вас застукают за этим делом, то на первый раз отрубят руку. На второй - отрежут язык. А на третий - выколют глаза. И так далее...
Бут вдруг ярко представил себе эти слепые и немые обрубки, катящиеся сквозь бесконечную прямую кишку - каждый в своем изолированном измерении без надежды на понимание, без возможности быть услышанным или хотя бы закричать от боли. Метафора существования? Нет, в словах пьяного шута содержалось что-то более зловещее.
Бут пытался защититься от того, что просачивалось сквозь ветхую ткань кошмара.
- Я видел совсем другое, - возразил он.
- Не знаю, не знаю, - сказал бармен. - Но сделайте это трижды и, клянусь дьяволом, вы уже ничего не сможете видеть!
Бут предпочел сменить тему:
- Что это за памятник там, возле сквера?
- А-а. Местный герой. Пример для подражания. Перед смертью сжег все свои рукописи. Теперь он у нас один из главных ликвидаторов.
Бут уже знал достаточно, чтобы не спрашивать, о какой <<ликвидации>> идет речь.
В этот момент в бар вошел человек, который умер в нищете и безвестности на четыре года раньше Бута. Последний считал его непризнанным гением и даже пару раз произнес это вслух на каких-то приемах. У человека (вернее, у существа - ибо по эту сторону смерти все становилось чем-то иным, неописуемым) был взгляд сомнамбулы, и двигался он как-то странно скованно и беспорядочно - но прежде всего обращал на себя внимание пустой рукав черного пиджака, болтавшийся, словно траурное полотнище или лента на венке.
Существо, похожее на собственную тень и побывавшее гениальным писателем в мире людей, приблизилось к стойке, за которой уже торчали двое, и медленно опустилось на высокий табурет. У Бута возникло впечатление, что оно боится рассыпаться, как скульптура из пепла. Когда оно открыло рот, Бут поймал себя на том, что ожидает услышать нечленораздельное мычание и увидеть обрубок языка.
Но существо вполне внятно произнесло:
- Наконец-то удостоился чести. Приглашен к боссу.
На бармена это не произвело особого впечатления. Он состроил кислую гримасу, будто для него приглашение к боссу было плевым делом, и тоном брошенной любовницы заметил:
- Что ж, по крайней мере, вам будет о чем поговорить. Если позволите, один бесплатный совет: поменьше болтайте о себе. Он любит, когда его творчеством восхищаются. Но без грубой лести. Либо вы искренни, либо вас ожидает весьма холодная встреча.
- Хм. - Бут был удивлен и немного забылся. - А разве он тоже... того?
- Конечно, - кивнул пьяный, закатывая глаза. - Пописывает на досуге. Но нам всем далеко до него. Вы же понимаете - миллиардные тиражи. Куча времени и такая же огромная куча бестселлеров. За десяток тысяч лет ведь можно кое-чему научиться.
- Но я, черт возьми, не припоминаю... - начал было Бут и осекся. Его озарило.
- Псевдонимы, - объяснил бармен, уже не казавшийся пьяным. - Кроме того, он не стеснен в средствах. Я сам видел бланки договоров... - Он замолчал, будто наконец сообразил, что сболтнул лишнее, однако со стороны это выглядело как хорошо расчитанный ход.
Бут поежился. Ему сделалось не по себе - в первую очередь от своей прижизненной слепоты. Но теперь все прояснилось. И все-таки он задал еще один вопрос:
- Кстати, насчет бестселлеров. Неужели у него хватило наглости написать...
Он мог не продолжать. Бармен прекрасно его понял. И проговорил, округлив глаза:
- Гордыня. Дьявольская гордыня.
Они надолго замолчали.
- Почему я? - вдруг хрипло спросило существо.
- Ну, по-моему, причина очевидна, - ответил бармен. - Ваши книги. Они были слишком хороши. Те, кто читал их, уже не думали о Нем. - Он ткнул пальцем куда-то вверх. - Смешные создания! Они не думали даже о себе, о том, зачем пришли в тот мир и куда идут. Ваши книги стали великолепными экспонатами бесконечной галереи, в которой можно заблудиться на всю жизнь. Они и заблудились - потерянные люди, сердца, пронзенные красотой и любовью... Но мы-то с вами знаем, - он заговорщицки подмигнул обоим своим неблагодарным слушателям, - что это всего лишь маленькая белая ложь.
Для пьяного он был чересчур красноречив.
Существо помотало головой, не находя слов.
- Да-да, - с бесконечным дружелюбием сказал бармен и погладил его по ЕДИНСТВЕННОЙ руке. - Так что вы, вне всякого сомнения, наш коллега. Удивляюсь только, почему вас не пригласили на работу раньше. Намного раньше. Сколько пользы боссу вы могли бы принести!
Апрель - май 2002 г.