Бушков Александр

Брежнин луг

Александр Бушков

Брежнин луг

...Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Брежнин луг. Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за охотников. Это просто были ответственные работники, которые стерегли табун Идеалов - коней вроде Пегасов, только красного цвета, в золотистых цитатах. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун Идеалов - большой праздник для ответработников. Мчатся они с веселым гиканьем и криком, горяча Идеалов, высоко подпрыгивают, звонко хохочут, мелькают цитаты, мелькают... И даже верится в эти минуты неподдельного веселья, что ответработники, как рассказывают мудрые старики, произошли от нас с вами...

Я сказал им, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, не состоял ли в уклонах, поддерживаю ли линию, вражьих голосов не слушаю ли, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили о трилогии всех времен и народов. Кругом не слышалось почти никакого шума. Одни огоньки тихонько потрескивали. На скатерке лежала разнообразная снедь, о которой я и не знал, что такая бывает на свете, не говоря уж о том, чтобы знать ее названия. Впрочем, запахи сами за себя говорили, и я поневоле вспомнил, как тот же мудрый старец Ксенофобыч рассказывал, что в давние времена колбасу делали из мяса. Тогда я ему не поверил по юношескому скептицизму, но сейчас устыдился - не только делали, но и делают. И красная рыба, выходит, не поэтическая метафора вроде "красного пахаря", а натуральное яство.

Всего пастухов было пять. Старшему из них, Феде, вы бы его лет не дали. Он принадлежал, по всем приметам, к тем нашим страдальцам, что вынуждены по служебной необходимости годами жить на разлагающемся Западе, о чем они нам с плохо скрытой брезгливостью и тоской вещают с телеэкранов, устроившись возле какого-нибудь псевдодостижения псевдокультуры вроде Эйфелевой башни. И их становится жалко - мы тут под отеческой опекой, а они, бедолаги, там в пасти и тисках. "Яркое солнце сегодня над Парижем, но не радует оно парижан..." Да, это был Федя. Выехал он в поле не по нужде, а так, для забавы. Второй малый, Павлуша, был неказистый, что и говорить, а все-таки он мне понравился, глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Такие высоко взлетают, если не упадут, уж если ломают, так дочиста, строят, так в сто этажей, в тысячу фундаментов. Лицо третьего, Илюши, было довольно незначительно, он мне сразу увиделся аграрником, пережившим за свою нервную жизнь великое множество починов - и "царицу полей", и торфяные горшочки, и травополье, и экономную экономику. Пожалуй, и РЛПО переживет, подумал я отчего-то. Четвертый, Костя, возбуждал мое любопытство задумчивым и печальным видом, сразу заставившим думать, что к культуре имеет он самое прямое отношение. Глаза его говорили: "Высказал бы я вам все обо всем, да ведь боком выйдет..." Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле смирнехонько, прикорнув под французским плащиком, и только изредка выставлял из-под него свою русую кудрявую головку. Несомненно, это был лидер официальной молодежи, коего старшие товарищи готовили теперь для более взрослых постов.

Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились омары. Я притворился спящим. Понемногу они опять разговорились. Вдруг Федя обратился к Илюше и, как бы продолжая прерванный разговор, спросил его:

- Ну и что ж ты, так и видел Дедушку?

- Нет, я его не видел, да его и видеть нельзя, - ответил Илюша, - а слышал. Да и не я один.

- А он у вас где показался?

- В райкоме.

- Ну так как же ты его слышал?

- А вот так. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что из "Красных Холмов", да еще были там другие, человек десять, - как есть все бюро; ну и пришлось нам в райкоме заночевать. Совещание было, помните, "К вопросу интенсификации интенсивности экономичности Продовольственной программы в свете основополагающей трилогии и личных указаний"? В аккурат после четвертой звезды, как в народе говорят. Вот мы остались и легли все вместе, и зачал Авдюшка говорить - что, мол, мужики, ну как Дедушка придет? И не успел он проговорить, как за стеной, в моем кабинете, он и заходил. Сначала бумаги поворошил, стенограммы, да шепчет: "Прозаседались..." Слышим, сейф сам собой распахнулся, сводки о ходе битвы за урожай шуршат, а Дедушка уж громче: "Шаг вперед, два шага назад!" А уж как до полки с исторической трилогией и прочими основополагающими трудами дошел, вовсе осерчал, на пол их швыряет и в голос, в голос: "Архиплуты! Феликса на вас нет, Феликса!" Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли...

- Вишь как! - промолвил Павел. - Чего ж он так?

- Да кто знает? Цитаты вроде в точности приводили, Костя сам сверял... С тех пор в райкоме уж больше не ночуем - вдруг да не один придет, с Феликсом? Ужасть!

Все помолчали.

- А что, - спросил Федя, - омары сварились?

Павлуша пощупал их:

- Нет, еще сыры... А вон звездочка покатилась. Хорошая примета - знать, кому-то дадут скоро. Я первый увидел, мне первому и дадут.

- Нет, я вам что, братцы, расскажу, - заговорил Костя тонким голоском. - Послушайте-ка, намеднись что Тятин при мне рассказывал. Вы ведь знаете Гаврилова? А знаете ли, отчего он такой невеселый? Пошел он раз, Тятин говорил, в лес по орехи да и заблудился; зашел, бог знает куды зашел. Уж он ходил, братцы мои, орехи собирал, а сам думал: как бы ему отрасль свою, стало быть, в передовые вывести? И глядит, а перед ним на ветке Зарубежная Фирма сидит, качается и его к себе зовет, а сама смеется: "Гаврилов, давай совместное предприятие устроим! Все у нас ладом пойдет, только поднапрячься как следует, да мозгами раскинуть, да шевелиться не за страх, а за совесть!" Уж Гаврилов было авторучку вынул - контракт подписать, да, знать, опамятовался и шепчет: "Госзаказ! Объективные трудности! Безрыночная экономика! Не могу поступаться принципами. Она ж, нечисть иноземная, работать заставит, как у них!" Тут Фирма, братцы мои, пропала, а Гаврилову тотчас и понятственно стало, как ему из лесу выйти. А только с тех пор он все невеселый ходит.

- А знать, он ей понравился, что позвала его.

- Да, понравился! - подхватил Илюша. - Как же! Звериный свой оскал она ему показать хотела!

Все смолкли.

- С нами Краткий Курс! - шепнул Илья.

- Эх вы, вороны! - крикнул Павел. - Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, омары сварились! - А слыхали вы, ребята, - начал Илюша, - что намеднись у нас, на Варнавицах, приключилось? Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только у нас там Ян Карлович похоронен, из латышских стрелков. Могила чуть видна, так, бугорочек... Вот на днях зовет Приказчиков Ермилова и говорит: "Езжай-ка ты, Ермилов, в город да привези мне с базы коньячку самолучшего!" Вот поехал Ермилов за коньячком, да задержался в городе, ну а едет назад он уж хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит... Вот едет Ермилов и видит: на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермилов: "Сам возьму его, на шашлык сгодится" - да и взял его на руки. Сел в машину и поехал опять, а в машине-то мотор перебои дает, карбюратор заедает, дворники сами собой включились... Смотрит Ермилов на барашка, и барашек ему в глаза прямо так и глядит. Жутко ему стало, Ермилову-то, стал он барашка по шерсти гладить, говорит: "Верю в идеалы, верю, стараюсь для светлого завтра, стараюсь!" А баран-то вдруг как оскалит зубы да ему тоже: "Бре-ешешь, стерва, бре-ешешь!"

- А точно, я слышал, это место у вас нечистое, - заговорил Федя.

- Варнавицы? Еще бы! Еще какое нечистое! Там не раз, говорят, Хозяина видели, старого барина! Ходит, говорят, во френче, трубку покуривает и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз Нина-то повстречала: "Что, мол, батюшка Осип Виссарионыч, изволишь искать на земле?" - "Разрыв-траву, - говорит, - ищу". - "А на что тебе, батюшка генералиссимус, разрыв-трава?" - "Давит, - говорит, - могила, давит, Ниночка: вон хочется, вон..."

- Вишь какой! - заметил Федя. - Мало, знать, пожил.

- Экое дело! - промолвил Костя. - Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.

- В родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, - подхватил Илюша. - Кого, то есть, в этом году снимать будут. Стоит только ночью сесть на крыльцо исполкомовское да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя, по дороге, кому в этом году сняту быть. Вот у нас в прошлом году Улитина на крыльцо ходила.

- Ну и видела она кого-нибудь? - с любопытством спросил Костя.

- Перво-наперво она сидела долго-долго, никого не видела и не слыхала. Вдруг слышит - как бы сирена вдали взвыла. Смотрит - Ивашка Федосеев идет...

- Тот, что сняли весной? - перебил Федя. - С возбуждением дела?

- Тот самый. Идет и головушки не подымет. Ну а потом смотрит - женщина идет. Она вглядывается, вглядывается, - ах ты господи! - сама идет по дороге, сама Улитина.

- Ну что ж, ведь ее еще не сняли?

- Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: на чем кресло держится...

Все опять притихли.

- А у нас такие слухи ходили, что, мол, прокуроры по земле побегут, законы соблюдать заставят, распределители закроют, самолеты полетят с опергруппами, а то и самого Мишку увидят.

- Какого это Мишку? - спросил Костя.

- А ты не знаешь? - с жаром подхватил Илюша. - Ну, брат, откентелева же ты, что Мишки не знаешь? Сидни вас в исполкоме сидят, вот уж точно сидни. Мишка - это будет такой человек удивительный, который придет, и ничего ему сделать нельзя будет. Захотят ему, например, глаза отвести, выдут на него с липовыми отчетами и повышенными обязательствами, в свете и в ответ на происки единогласно принятыми, а он вот так глянет - и сразу поймет, что глаза ему отводят. Ну и будет он ходить по селам и городам и все переделывать, ну а сделать ему нельзя будет ничего. Уж такой он будет удивительный лукавый человек.

- Ну да, - продолжал Павел своим неторопливым голосом. - Такой. Вот его-то и ждали у нас. Крикнул кто-то: "Ой, Мишка едет! Ой, Мишка едет!" да кто куды! Старостин наш дачу собственную с перепугу спалил, Кузькин фартук напялил и шашлыки продавать стал - авось, думает, изверг за кооператора примет да помилует; Дорофеича до сих пор из трансформаторной будки не выманят - кричит, что он электроток и ему там самое место обитать. Таково-то все всполошились! А он и не приехал...

Настало молчание.

- Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, - раздался вдруг детский голосок Вани. - Гляньте на божьи звездочки - что пчелки роятся! Как на почетном президиуме! - Павел встал и взял в руку пустой котельчик.

- Куда ты? - спросил его Федя.

- К машине, коньячку зачерпнуть.

- Смотри Серому Домовому не попадись! - крикнул ему вслед Илюша.

- А правда ли, - спросил Костя, - что Акулина все и потеряла, как к Серому Домовому попала?

- С тех пор. Какова теперь! Знать, не ожидала, что ее скоро вытащут. Все и подписала, все рассказала, где зарыто, где замуровано. Дочиста выгребли...

- А помнишь Васю? - печально прибавил Костя. - Того, что погорел? Уж какой хват был! Мать-то его Феклиста, уж как же она его любила. Другие бабы ничего, как увидят, что им в дом тащут, так только радуются. А Феклиста, бывало, как станет кликать: "Опомнись, мой соколик! Вернись в народ, вернись! Добром не кончится, конфискация грянет!" И как в воду глядела...

Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.

- Что, ребята, - начал он, помолчав, - неважно дело. Я Васин голос слышал. Только стал я к коньячку нагибаться, вдруг зовут меня Васиным голоском: "Павлуша, подь сюды". Я отошел. Однако коньячку зачерпнул.

- Ах ты напасть! Ах ты свежие ветры! - проговорили остальные.

- Ведь это тебя Серый Домовой звал, Павел, - прибавил Федя. - А мы только что об нем, о Васе-то, говорили.

Мальчики приутихли. Они стали укладываться перед огнем. Я кивнул им и пошел вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти и двух верст, как мимо меня промчался отдохнувший табун. Развевались алые крылья Идеалов, золотистыми огнями вспыхивали цитаты, и все незыблемым казалось, ненарушимым...

Я, к сожалению, должен добавить, что в том же году Павла не стало. Серому Домовому он не попался. То ли расшибся, слетев на полном скаку с Идеала, то ли съеден дикарями в дальних странах. Жаль, славный был парень!