Анна Берсенева

Полет над разлукой

Часть I

Глава 1

Алле казалось, что Москва-река на реку совсем не похожа. Река течет через лес, тихие деревья склоняются над нею с отвесных берегов. Или через луг, теряясь в высокой траве. А здесь — часть городского пейзажа, притом довольно грязная и непривлекательная часть.

Она подумала об этом, идя вдоль парапета Бережковской набережной, и тут же усмехнулась над собой.

Где ты луга-реки эти видела? В детстве разве что, на даче. Во сне и то уже не снятся…

Она вообще редко видела сны в последнее время, но не слишком об этом жалела. Впервые в жизни Аля чувствовала в себе тот холодный прагматизм, который раньше вызывал у нее растерянность, если приходилось встречать его в других. Когда спишь — надо спать, отдыхать, а не бередить и без того взбудораженное сознание. И так нелегко выдерживать ежедневное, хотя и любимое, лицедейство…

Поэтому она даже радовалась, что устает теперь так, чтобы спать без снов, проваливаясь в блаженную пустоту. И жалела об одном: что спать удается мало. К четвертому курсу ненужных лекций в ГИТИСе не осталось, а пропускать спецпредметы или тем более репетиции было совершенно невозможно, даже если после ночной работы было не до учебы.

Таким образом, усталость была и минусом, и плюсом ее нынешней жизни. А вообще-то Аля еще не знала, как относиться к себе в новом качестве. Не определилась еще, хотя, к собственному удивлению, сразу привыкла к своей новой роли. А чему удивляться? За гитисовские годы она именно и научилась привыкать к новым ролям и к тому, что их надо играть вне зависимости от настроения.

Идти по асфальту, покрытому снежной кашей, было нелегко, и Аля успела пожалеть, что пошла от метро пешком, вместо того чтобы проехать пару остановок на троллейбусе. Наверное, размышляя о реке, решила, что будет дышать свежим воздухом по дороге. Но влажный ноябрьский воздух над тусклой, незамерзшей Москвой-рекой пахнул только бензиновой гарью, и приходилось сомневаться, бывает ли он когда-нибудь свежим.

К тому же темнело рано, набережная была пустынна, и вообще-то небезопасно было идти по ней одинокой девушке. Особенно когда издалека заметно, что фигурка у девушки ничего и лет ей немного.

Впрочем, иногда Аля забывала, сколько ей лет. Когда ей впервые случилось припоминать свой возраст, чтобы ответить на чей-то вопрос, она даже испугалась слегка: что ж такое, все равно мне это, что ли? А потом и правда стало все равно. Ее только удивляло: как это она не заметила тот переход, после которого ей стали безразличны собственные годы?

Аля думала раньше, что такое безразличие наступает только в старости, а вот, оказывается… Впервые она заметила за собою эту странность примерно полгода назад и даже маме о ней рассказала, хотя и не думала, что ее это особенно заинтересует.

— Что ты, Алечка, — улыбнулась Инна Геннадьевна. — Наоборот, чем старше, тем важнее становится для женщины возраст. А в двадцать три-то года и без этого есть о чем помнить.

Улыбка у нее была мимолетная и привычно-рассеянная. Аля только вздохнула, вспомнив ту живость, с которой мама когда-то реагировала на любые ее слова и поступки. Готова была спорить, возмущаться, радоваться — да мало ли что еще! Цитаты воспитательные приводила из классики. И вот всего три года прошло, а ей уже почти безразлично, если не как живет, то уж, во всяком случае, как относится к жизни ее единственная дочь…

Безрадостность — самый безнадежный омут. Глядя на свою еще молодую и вполне привлекательную мать, Аля понимала справедливость этой пошло-назидательной мысли.

С тех пор как ушел отец, Инна Геннадьевна испробовала, кажется, все душевные состояния, которые может испробовать жена, оставленная еще совсем недавно любившим мужем: от уныния до короткого, лихорадочного романа с молодым коллегой-врачом.

То ей становилась безразлична собственная внешность, и она даже седеющие светлые волосы переставала подкрашивать в свой любимый «черничный» цвет. То, наоборот, решала, что все у нее еще впереди и тратила чуть ли не всю зарплату на какое-нибудь безумно дорогое платье.

Но безрадостность стояла в ее огромных серых глазах, даже когда она впервые надевала это самое платье. Але казалось, что выпуклые стекла маминых очков делают эту безрадостность еще отчетливее.

Аля часто примеряла на себя чужие судьбы. Наверное, так делают все девушки в двадцать три года, а у нее эта примерка судьбы была связана еще и с особым, актерским чувством.

Но ни одна судьба ей не подходила. И мамина меньше любой другой. Что угодно — трагедия, отчаяние, боль, — только не эта безрадостность! Даже о разрыве с Ильей, первом и единственном крушении любовной иллюзии, ей легче было думать, чем о страшной жизненной тоске, которой дышала обыденность…

Она не хотела обыденности, с самого детства не хотела, она дорого заплатила за то, чтобы ее избежать, и до сих пор боялась ее хватких щупалец! Аля давно уже догадалась, что обыденность таится даже не в однообразной жизни, а только в собственной душе. Стоит ей там поселиться — и все, не спасешься ни в каком житейском празднике, хоть каждый день пляши на дискотеках, или меняй поклонников и наряды, или читай самые интересные книги, или путешествуй от Северного полюса до Южного…

Любое событие надоест тебе еще раньше, чем произойдет, а почему — сам себе не объяснишь. Вот это-то она и чувствовала теперь в маме и внутренне содрогалась.

Безрадостная пустота поселилась в душе ее матери после того, как неожиданно и необъяснимо — а когда это бывает ожидаемо и объяснимо? — оборвалась любовь. И поэтому, думая о собственной любви, которой не было, но которая, может быть, все-таки будет когда-нибудь, Аля все отчетливее понимала, что совсем ее не ждет.

Всякая любовь проходит, за ушедшую любовь надо платить слишком дорогой ценой — опустошенной душой, — и этого она не хотела.

Идя по холодной, пустынной набережной, Аля думала об этом холодно и спокойно. И не помнила, сколько ей лет.

Театр, актерство было единственное, что спасало от пустоты наверняка, это она знала всегда, с самого детства, когда ни о какой пустоте вообще не думала. Впервые она почувствовала это интуитивно, а потом оказалось, что интуиция ее не подвела.

В темноте она не сразу заметила, как сначала река подернулась крупной рябью, а потом пошел снег. Через пять минут тяжелые мокрые хлопья облепили голову, и волосы повисли сосульками. Шапку Аля никогда не носила, да и ноябрь в этом году был какой-то хлипкий, бесснежный и унылый, как эта серая набережная. Ей стало противно и тоскливо, и она прибавила шагу.

* * *

Ночной клуб «Терра инкогнита» был расположен не очень удобно: далеко от метро. Впрочем, неудобство ощущали разве что официантки. Основные посетители в метро все равно не ездили, даже когда, собираясь как следует оттянуться, приезжали «без руля».

Впервые услышав название клуба, в котором ей предстояло работать, Аля не сдержала улыбки.

— Ты чего? — удивилась однокурсница Лина Тарас, сосватавшая ее на эту работу. — Приличное название, по-моему, ничего смешного.

— Да нет, я не потому, — объяснила Аля. — Конечно, приличное. Но, думаешь, хотя бы половина клиентов понимает, что это такое?

— А зачем им понимать? — пожала плечами Линка. — Абы деньги платили.

Аля знала, что говорила, когда сомневалась в подкованности клиентов «Терры» в латыни. Год прожив с Ильей, она не понаслышке знала лучшие московские ночные клубы и рестораны. И хотя за три года открылось множество новых, но суть не изменилась.

Поэтому она и понимала: трудно ожидать, что у нового, никому не известного заведения вдруг появятся клиенты из элиты бизнеса или богемы. Ну, будут ходить не слишком крутые бандиты, студенты да мелкие бизнесмены, не обремененные образованием и готовые заниматься без разбору всем, что приносит деньги. На таких людей и предстояло работать.

Это было неприятно, но Алю не смущало и не пугало. Ее вообще почему-то ничего не испугало за время, прошедшее после расставания с Ильей. Жизнь менялась почти ежедневно, и поэтому три года казались ей бесконечно долгими. Хотя ведь в юности время вообще течет медленно…

Она не могла точно определить ни причины своего странного бесстрашия, ни даже того, радоваться ему или печалиться. Это было что-то смутное, так же неясно тревожащее, как забытье собственного возраста, как привычка к душевному холоду. И такое же тоскливое, как ноябрьский мокрый снег на пустынной набережной.

Аля не опоздала, но пришла последней. Барменша Ксения, конечно, была уже на месте и бросила на нее такой пронзительно-осуждающий взгляд, который лучше было не замечать, чтобы не испортить себе настроение на весь вечер. И Рита, напарница, уже протирала столы на своей половине пустого зала.

— Ритуля, протри мои, а? — попросила Аля. — Промокла, голову надо подсушить, а то рассопливлюсь до завтра.

— Сбегай, — кивнула Рита. — Все равно мыдлоны не скоро соберутся.

Мыдлонами называли клиентов, и в этом названии было точно отражено то бесконечное презрение, которое питали к этой категории людей все без исключения работники ночного клуба.

Фен Аля попросила у посудомойки Кати. Кате было восемнадцать лет, она стояла на низшей ступени клубной социальной лестницы, но выглядела всегда так, как будто ей вот-вот предстоит бросить грязную посуду, вытереть руки и сесть за столик в зале рядом с самым роскошным мыдлоном. Такой поворот судьбы был маловероятен, еще невероятнее было бы ожидать, что кто-нибудь, перепутав кухню с туалетом, забредет на Катин огонек и оценит красоту посудомойки.

И тем не менее именно у Кати, а не у шикарной барменши Ксении всегда имелся в сумке полный набор парфюмерии и косметики, зубная щетка последней модели, кружевные трусики, чулки и прочие интимные мелочи и даже маленький фен с «пальчиками», которые, согласно рекламе, делают прическу пышной.

Правда, подпышнять прическу феном Але было ни к чему ее светлые волосы, казавшиеся воздушными, на самом деле были жесткими, как проволока, и поблескивали в вечернем свете. Из них можно было соорудить любую прическу за пять минут, и любая смотрелась эффектно. Подсушивая волосы, Аля украдкой разглядывала молоденькую посудомойку, занятую подсчетом чистых бокалов на подносе.

Макияж у Кати был в точности как у знаменитой телеведущей, так что даже простенькие черты ее юного лица казались довольно выразительными под надежным слоем косметики.

Аля только удивлялась про себя Катиной вере в чудо, которой позавидовала бы любая Золушка.

Когда она вернулась в зал, Ритка уже курила, сидя за одним из только что протертых столов.

— Зря ты шапку не носишь, — сказала она, глядя, как поднимается к потолку тонкая струйка дыма. — Попадешь под кислотный дождь, волосы испортишь. Жалко, хорошие.

— Я зонтик всегда с собой ношу, — ответила Аля, садясь рядом за столик.

— Но сегодня же забыла.

— Сегодня забыла.

— Дубленка у тебя хорошая, — завистливо заметила Рита. — На обе стороны можно носить, удобно, если дождь. Давно купила?

— Давно. Тогда в Луже еще недорогие были, — успокоила ее Аля.

Зачем будить в человеке зависть? Двустороннюю, до невесомости легкую испанскую дубленку цвета кофе с молоком Аля купила не в Лужниках, а в бутике на свой первый и единственный клиповый гонорар, и стоила она примерно столько, сколько Ритка зарабатывает за полгода.

Они перебрасывались скучными фразами, забывая их прежде, чем произносили до конца. Аля видела, что у Ритки не то чтобы плохое настроение — просто нет никакого. Она не спрашивала, почему: надо будет, сама скажет.

Ритка действительно сказала, гася окурок в фирменной пепельнице:

— День рожденья тут вчера праздновала. А сегодня опять работать. Что-то беспросветное.

— Зачем же ты здесь праздновала? — спросила Аля. — Не надоело разве?

— Не знаю, — пожала плечами Рита. — А где еще? Тут хоть все свои…

Это было то, что больше всего удивило Алю, как только она немного огляделась в «Терре». Все работники клуба непременно посещали его в свободное время: праздновали дни рожденья, приглашали подруг и кавалеров.

Аля работала всего третий месяц, но уже не могла представить: какое такое удовольствие можно испытать, придя в свободное время в зал, в котором несколько часов назад бегал между столиками, обслуживая клиентов?

Но приходили, отдыхали, радовались… Ладно еще Ритка, мать-одиночка, сокращенная в каком-то НИИ на первом месяце беременности, — женщина без особенных интересов, круг общения которой состоял из тех же официанток да из бывших сослуживиц. Самое удивительное заключалось в том, что таким же образом расслаблялись в «Терре» и девочки-студентки, подрабатывающие здесь несколько ночей в неделю, и выпускница консерватории Марина, имевшая ставку в филармоническом оркестре, где зарплату, правда, почти не платили и концерты бывали раз в сто лет, но все-таки…

— Тут хоть знаешь, что не обсчитают, — словно оправдываясь, объяснила Рита. — И закажешь все самое лучшее, не по второму разу тебе принесут.

— Да мне-то что? — пожала плечами Аля. — Каждый ходит, куда нравится, и слава богу.

— Но ты-то же не ходишь, — заметила Рита.

Аля не только не ходила в «свой» клуб в свободное время, но и думать боялась о том, что может наступить день, когда ее потянет вечером в «Терру». Это была работа, за которую платили деньги, притом можно было поработать подольше и заработать побольше. И заработанные таким образом деньги нужны были не для того, чтобы сидеть ночами в кабаке, а чтобы жить так, как требовала душа. Чтобы выходить на сцену и не понимать, что с тобою происходит, а потом вдруг понять, а потом…

Все это трудно было объяснить Рите, да и незачем было объяснять.

— Вчера такой убой был! — вдруг оживилась та. — Нет, серьезно, Алька, жалко, что тебя не было! Представляешь, пришли два братка — ну натуральные, конкретные такие, цепи по два кило, гайки золотые и все такое. И двух проституток с собой привели.

— С чего это вдруг? — удивилась Аля.

Проституток в ночные клубы водить было не принято, с ними просто расплачивались по таксе, без дополнительных развлечений.

— Да черт их разберет. А одна девка, представляешь, негритянка. Так мало того — ты б видела, что на ней надето было! Черный такой кружевной комбидрес и шортики коротенькие, прям трусы — и все, представляешь? — радостно засмеялась Ритка. — И, похоже, специально ради нее пришли, по личной просьбе. Братки взяли по чаю с лимоном, сидят мрачные такие, ждут. Группа наяривает вовсю, а она себе пляшет, представляешь? Такие фортеля выделывала, все наши сбежались посмотреть, не говоря про мыдлонов.

Судя по всему, это было самое сильное Риткино впечатление от вчерашнего праздника. И было бы просто свинством не расспросить подробности, разыгрывая интерес. «Неужели прямо в комбидресе, а ты не путаешь, может, просто блузка такая? Да ну, что я, комбидрес не отличу! А вторая не негритянка? И что она в это время? Да ты что!»

И так далее.

Потом Ритка рассказала про компанию, которая сидела вчера всю ночь. Один башлял на девятерых, заказывал сплошь текилу, выкинул штуку баксов, а после всего потребовал расписать счет и дать всю сдачу.

— И ни рубля чаевых! — возмущалась Рита. — Наташка, говорит, прямо убила б его, сволочь такую! Целую ночь вокруг них и так и этак, пепельницы вытряхивала чуть не каждые пять минут. А он, гад, — сдачу…

— Чему ты удивляешься? — усмехнулась Аля. — Человеческая комедия…

— Кому комедия, кому слезы горькие, — возразила Рита. — У Наташки на той неделе мыдлон сбежал, она и так теперь еще неделю бесплатно вкалывать будет, да еще и без чаевых остаться! Ну, в общем…

Конечно, Аля сочувствовала работавшей вчера Наташке, у которой, видно, наступила полоса невезения-, и клиент сбежал, не расплатившись, и чаевые не шли. Но слишком убиваться по поводу людского коварства тоже не приходилось. «Виноват медведь, что корову задрал, виновата и корова: зачем в лес ходила?» — кажется, так звучала народная мудрость, которую любила повторять незабвенная Бася Львовна, соседка по мхатовскому дому в Глинищевском переулке.

— Так что как их не обсчитывать? — философски заметила Ритка. — От самих от них фиг чего дождешься.

Аля терпеть не могла те несколько часов, которые проходили от начала рабочего вечера до десяти, когда клиенты понемногу съезжались в «Терру».

Официантки слонялись по залу между двумя барами, болтали, курили, даже в бильярд пытались играть. Бармен Антон заигрывал то с одной, то с другой — и с каждой без особенного энтузиазма. Очередная поп-группа — чаще всего не слишком популярная, но и не совсем безвестная — настраивала аппаратуру.

Время шло медленно, но дело было даже не в скучной медлительности времени.

Аля просто физически ощущала, что именно в эти свободно-ленивые часы она полностью погружается в ту жизнь, которая была своей, единственной для официантки Риты, барменши Ксении, посудомойки Кати, директора Яна… Как ни странно, именно тогда, когда в зале не было еще ни одного клиента, ей казалось, что она перестает быть студенткой выпускного курса ГИТИСа, любимой ученицей Карталова, актрисой Театра на Хитровке — и становится только официанткой ночного клуба «Терра инкогнита».

Ей казалось, что даже внешность ее меняется: исчезает трепетный и необычный контраст между светлыми волосами и большими черными глазами, сглаживается выразительность жестов, угловатая хрупкость сменяется обыкновенной «фигуристостью». И вот уже бегает по залу смазливая блондиночка, притягивая соловеющие взгляды мужчин с деньгами.

— Елки, до чего ж тоскливо! — громко произнесла Рита, заставив Алю вздрогнуть. — Ей-богу, даже мыдлонов обсчитывать неохота!

— Ну, это ты зря. — Аля улыбнулась, глядя на нее. — Сама же говоришь…

Рита только вздохнула. На вид Алиной напарнице было за тридцать, и едва ли она выглядела моложе своих лет. На ее лице не лежала и та печать забот, которая уродует и без времени старит лица многих одиноких женщин с детьми.

Аля всегда приглядывалась к женским лицам, словно в копилку какую-то складывала их в своей памяти. И ее сразу удивило в Рите именно это: ни подавленности, ни полета — какая-то совершенно безнадежная невыразительность. Это было особенно удивительно потому, что мелкие, четко очерченные ритины черты были вообще-то довольно привлекательны. И темные волосы хорошо прокрашены, и небольшие серые глаза умело увеличены подводкой, и фигурка обтянута соответствующей одеждой.

А вот нет какого-то огонька в глазах — и нет женщины. Не зря же на Ритку редко обращали внимание клиенты, которые вообще-то не прочь были цепляться к официанткам даже без определенной цели, просто по инерции.

Первые из них и появились наконец в зале. Сегодня, в пятницу, клиентов ожидалось достаточно.

— Все, Маргарита, — сказала Аля, вставая из-за столика и забирая пепельницу, которую Ритка успела наполнить окурками. — Труба зовет.

Глава 2

Аля Девятаева совсем не ожидала, что ей придется стать официанткой ночного клуба.

Конечно, после того как она ушла от Ильи и резко оборвала свою так радужно начавшуюся карьеру клиповой звезды, ее жизнь нельзя было назвать не только роскошной, но даже просто беззаботной. Бедностью называлось то, как жили они с мамой, участковым педиатром, и нечего тут было изобретать красивые названия.

И все-таки это не слишком угнетало: во всяком случае, об этом можно было думать без особенного напряжения. Конечно, денег даже на обед в институтской столовой хватало не всегда, но все-таки Але не приходилось, как многим ее однокурсникам, отдавать последнее за наемную комнату в коммуналке. А подрабатывая то там, то тут — Снегурочкой на новогодних елках, например, — даже удавалось изредка покупать какие-нибудь не слишком дорогие, но оригинальные тряпки.

А в начале четвертого курса она и вовсе нашла заработок понадежнее. В гуманитарном лицее, как называлась теперь обыкновенная школа неподалеку от Алиного дома, затеяли преподавать странный предмет, который назвали сценической пластикой.

Зачем могла понадобиться пластика, да еще сценическая, прагматичным деткам, которые были озабочены куда более насущными проблемами своего жизнеустройства, непонятно. Но предмет объявили, деньги с родителей получили, и тут выяснилось, что педагог, под которого и было затеяно это мероприятие, нашел работу в более перспективном месте, чем тушинский лицей.

Аля обнаружила объявление в бесплатной газете «Северо-Запад», которую время от времени бросали в почтовый ящик. Деньги предлагались небольшие, но надежные, она тут же отправилась по указанному адресу и уже на следующий день рассказала однокурснице Лине о так неожиданно найденной халтуре.

— Повезло, — вздохнула Линка. — Все-таки дети… Не мыдлоны какие-нибудь!

— Мыдлоны? — удивилась Аля, впервые услышав это слово.

Линка уже год работала в ночном клубе, который то закрывался из-за конфликтов с «крышей», то снова открывался по новому адресу. Она и объяснила Але, кто такие мыдлоны.

Линке можно было посочувствовать. Ее родители жили в каком-то шахтерском городке на Украине, а это значило, что об их помощи следовало забыть, хотя они обожали свою доньку, которой удалось пробиться аж в саму Москву, в главный театральный институт. А родители Левы Наймана, с которым Лина познакомилась во время вступительных экзаменов и за которого вышла замуж уже в сентябре на первом курсе, терпеть не могли невестку, поломавшую, как они почему-то считали, театральную карьеру их сына. Из дому, правда, молодую семью не гнали, но и условия создали такие, что Линка с Левой быстренько смылись на квартиру сами.

В общем, у Лины Тарас было из-за чего идти в официантки. А Але вполне хватало скромной лицейской подработки.

Лина была самой милой и доброй девочкой на всем курсе, любой мог рассчитывать на ее помощь — моральную, а при малейшей возможности и материальную. Леве, вопреки родительскому представлению, повезло с женой.

Да и красивая она была, в этом и сомнений не было: стройная, с длинными, совершенно белыми прямыми волосами и большими миндалевидными глазами потрясающего аквамаринового цвета — то есть прозрачными. Ее внешности завидовали, кажется, все девчонки, кроме Али. Линина почти тезка, дочка известного режиссера по имени Лика, даже интересовалась насмешливо:

— Ты, Линуся, подтяжечку случайно не делала еще? Глазки у тебя — прямо до висков, по таким штучкам в Голливуде определяют, когда звезды старость свою начинают скрывать!

И все-таки Аля понять не могла, почему такой придирчивый и прозорливый мастер, как Карталов, взял на свой курс Лину. Чего-то в ней не хватало, что ли… Или наоборот — слишком гармоничным, округлым было каждое ее движение и весь облик?

Но говорить о таких смутных, самой не до конца понятных вещах с Линой, конечно, не хотелось. Потому что говорить с ней было легко: от нее совсем не исходила зависть, к которой Аля уже успела привыкнуть, учась в ГИТИСе, и которая вообще-то могла считаться естественным актерским качеством.

Они и разговаривали о чем-то веселом однажды поздним сентябрьским вечером, сидя в гитисовской мастерской за шитьем костюмов. Лина, правда, не играла в новом студенческом спектакле — чеховской «Свадьбе», — но Аля играла невесту, и Лина помогала ей подогнать по фигуре безразмерное свадебное платье, верой и правдой служившее свадебным ролям не одного поколения студентов.

Аля шить не умела совершенно, оторвавшаяся пуговица была для нее если не совсем проблемой, то по крайней мере большим неудобством. И она с уважением следила, как мелькает иголка в тонких Линкиных пальцах. Почувствовав ее взгляд, та подняла глаза от шитья.

— Что ты, Шурочка? — спросила она, привычно переиначивая Алино имя, которое каждый кроил по-своему.

— Да просто… Есть же люди! Все умеют, ни в чем их действительность не тормозит.

Аля ответила совершенно искренне и поэтому, наверное, не слишком понятно.

— Вот тоже мне, нашла уменье! — Линка махнула рукой — так, что иголка вырвалась из ее пальцев и повисла на нитке. — Талию ушить! Ну и надо было мне в костюмеры идти.

— Да ты что! — даже смутилась Аля. — Я же совсем не то имела в виду. Наоборот, удивляюсь, как это тебя на все хватает.

А на что? — Але показалось, что какая-то слишком веселая нотка мелькнула в Линкином голосе, сверкнула в глазах. — Нет, ты скажи — на что, по-твоему, меня хватает?

— Ну, вообще, — не сразу нашлась она. — Шьешь вот… Левка всегда как куколка ходит. Да вообще — на все!

— Вот видишь! — Линкин голос прозвучал почти торжествующе. — Как будто и не про артистку…

Аля даже покраснела от своей невольной неловкости.

— Ты не обижайся, Лин, — принялась было уверять она, — я просто выразилась неточно. А сценречью, помнишь, сколько ты занималась, когда акцент надо было убрать? Да что это ты сегодня, в самом деле?

— А я не обижаюсь, — спокойно ответила та. — На что обижаться? Я и сама знаю. Не то чтобы мое место только на кухне, но уж точно, что не на сцене.

Ее спокойствие сбило Алю с толку. Вот так, без малейшей горечи, говорить о том, что напрасно потрачены лучшие юные годы, что ошиблась с выбором будущего? А главное, она не знала, как возразить…

— А ты не возражай, — словно подслушав ее мысли, сказала Линка. — По-моему, все вовремя. Хуже было бы, если б я еще лет через десять спохватилась. А так — хоть Карталов вздохнет с облегчением. Он же меня по ошибке взял, разве я не понимаю? Вместо тебя.

— Как это — вместо меня? — поразилась Аля.

— Да очень просто, — пожала плечами Лина. — Ты ж в последнюю минуту исчезла куда-то, на собеседование не пришла. Он и взял меня, лирическую героиню думал сделать. Обманулся внешностью!

Аля так растерялась от этого неожиданного заявления, что не нашлась с ответом.

— Кто это тебе сказал? — наконец пробормотала она. — Сам, что ли?

— Ну-у, сам он не скажет… Хотя — спроси его, если хочешь. Поспорить могу, что подтвердит! Да ты не переживай, — успокаивающе заметила она. — Думаешь, я о чем-то жалею? Мне знаешь как учиться нравилось! Люди какие интересные, занятия, я же театр все равно люблю до чертиков. И Левушку встретила, ребенка вот рожу.

— Ребенка?! — Невероятные известия сыпались на Алю в этот вечер как из рога изобилия. — Какого еще ребенка?

— Какой получится, — усмехнулась Лина. — Я сначала сомневалась, а потом думаю: и очень даже отлично, по крайней мере, уйду без шума и Карталова напрягать не буду. Он же мне и ролей совсем уже не дает, глаза только отводит, а выгнать стесняется, что ли… Так зачем я буду тянуть? Примеряй, Шурка, — завершила она разговор. — Уж дальше ушивать некуда, отрезать придется, если опять велико будет.

Аля была так ошеломлена этим неожиданным разговором, что машинально надела платье, застегнула тугие крючки, глядя на Лину круглыми глазами.

— Ну, что ты так на меня смотришь? — рассмеялась та. — Еще ничего не видно, смотреть не на что!

— Да нет, я не из-за того, — слегка смутилась Аля. — Просто странно: ты такие вещи говоришь и совсем не переживаешь?

— Ой, Шурочка, да есть мне о чем переживать! — махнула рукой Лина. — У меня токсикоз жуткий, может, в больницу придется ложиться. Да хоть и не в больницу, все равно тяжело всю ночь между столиками бегать. Придется увольняться, а как с деньгами, а Левка из-за меня переживает, а ребенок появится? Короче, одни проблемы.

— Свекровь поможет, — сердито заметила Аля. — Что ж она, вообще не человек? Внук все-таки, от единственного сына!

— Кто ее знает… — с сомнением протянула Лила. — Ладно, что загадывать. Поможет, не поможет — увольняться все равно придется. Не хочешь на мое место устроиться? — поинтересовалась она. — Деньги неплохие, хотя, конечно, не с неба валятся.

— Да нет, — пожала плечами Аля. — Зачем мне? Лучше меньше, да лучше.

Ее взволновало то, что Линка сказала о Карталове что он взял ее на курс по ошибке, вместо Али. Значит, было в них какое-то сходство, заставившее обмануться даже опытного мастера, и было вместе с тем какое-то неодолимое различие.

Поэтому она пропустила мимо ушей Линкино предложение.

Могла ли она думать тогда, что именно предложение работы вскоре окажется главным, чем вспомнится вечерний разговор в гитисовской мастерской!

* * *

Мамина жизнь тревожила Алю и печалила, но почти не влияла на ее собственную во все годы учебы.

Сначала долго тянулся мучительный разрыв с отцом. Он то уходил, то возвращался — вернее, делал вид, что возвращается; и Аля понимала, что вид он делает уже даже не перед мамой, а только перед нею.

Ей особенно тяжело было вспоминать именно то время, перед окончательным родительским расставанием. Когда мама заговаривала об отце — а это она Делала часто, с каким-то болезненным удовольствием, — в ее голосе звучал металл.

— Ты понимаешь, что он меняет женщин как перчатки? — спрашивала она.

Аля не знала, что ответить. Отец как раз сказал ей два дня назад, что, кажется, встретил ту единственную женщину, которая и была ему нужна всю жизнь, что он мучается, но ничего не может поделать с собой… Что он скоро уйдет совсем, не будет больше пытаться склеить разбитую чашку…

Но надо ли было говорить об этом маме? Этого Аля не знала и, по правде говоря, не хотела об этом думать. Карталов только что принял ее в ГИТИС, сразу на второй курс, она сдавала все предметы первого, мучилась из-за настороженности, с которой встретили ее однокурсники, с ужасом понимала, что ничего не умеет, ночами не спала… Со своими бы делами разобраться!

Да и воспоминания об Илье еще не стали настоящими воспоминаниями, они тревожно присутствовали в ее жизни, и каждый день, идя по институтскому коридору, Аля боялась, что он вот-вот покажется на повороте…

Она вздохнула с облегчением, когда родительский разрыв наконец завершился. Это был именно вздох облегчения, а не радости; более светлым чувствам теперь не было места в их семейных отношениях.

С отцом она встречалась довольно часто, но всегда на стороне: в каком-нибудь кафе, или во дворике ГИТИСа, или даже в кинотеатре «Иллюзион», куда он приходил, чтобы смотреть вместе с дочерью хорошие старые фильмы.

Приходить к отцу в новый дом она не могла, да он и не настаивал, потому что дома, по сути, никакого не было. Была молодая и, может быть, действительно любящая жена, которая ради Андрея Михайловича ушла от мужа и с которой они вместе маялись теперь по съемным квартирам. Аля предложила было разменять их тушинское жилье, но отец только рукой махнул. Да и на что можно было разменять двухкомнатную «панельку», в которой остались две женщины?

Все это было, конечно, безрадостно. Но жизнь, подхватившая Алю с того самого дня, когда она переступила порог карталовского дома и поняла, что будет у него учиться и будет актрисой, — эта жизнь была настолько полна, что в ней не было места семейному унынию.

Поэтому Аля только краем сердца воспринимала то, что происходило с мамой: ее романы, разрывы, решимость и отчаяние… Да и что она могла сделать?

Поэтому не придала значения и тому, что Инну Геннадьевну все чаще спрашивает по телефону какой-то новый голос с едва ощутимым кавказским акцентом. Не заметила и того, что мама похорошела — как-то по-особенному, не просто по-весеннему, как хорошеют все женщины с обновлением погоды.

И только когда мама попросила ее не уходить вечером, потому что хочет познакомить с Ревазом Аркадьевичем, Аля с удивлением догадалась, что новый кавалер, кажется, появился в маминой жизни не на один месяц.

…Они сидели на кухне, стол был уставлен блюдами с остатками еды. Аля вылила последние капли «Хванчкары» из бутылки в свой бокал и прислонилась к подоконнику. Створка была открыта, апрельская ночь трепетала за окном, прикасаясь к ее плечам.

— Ну, что ты скажешь? — наконец нарушила молчание мама.

А что тут можно сказать? — улыбнулась Аля. — Конечно, он прелестный и в тебя, конечно, влюблен как мальчик Сколько ему лет, кстати?

— Пятьдесят.

— Он… у нас будет жить? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, — покачала головой Инна Геннадьевна. — Пока, во всяком случае, не будет. Он скоро в Грузию уезжает на пару месяцев. Нам обоим это необходимо, ты понимаешь? Мы оба должны прийти в себя… Это было так неожиданно, Алька, ты представить себе не можешь! — Мамино лицо пошло пятнами, то ли от вина, то ли от волнения, и она заговорила быстро, словно боясь, что дочь встанет и уйдет, пожав плечами. — Ведь мы на улице познакомились, совсем недавно, я понимаю, в это поверить трудно… Он инженер-строитель, на Манежной работает, его специально из Тбилиси пригласили как специалиста особого, это с сейсмичностью связано, он уже год в Москве. Он на стройплощадке чем-то руку повредил, ничего серьезного, но кровь была, и он как раз в медпункт пошел, а там никого, а я проходила мимо и вот вижу — идет мужчина, а из руки кровь сочится, и я, конечно, предложила оказать помощь…

Мама говорила быстро, в одно предложение, и смотрела растерянно, даже как-то испуганно, словно не могла поверить, что все это действительно вот так и произошло, с ней произошло, что Реваз Аркадьевич — не фантом и только что был здесь, принес вино, настоящее грузинское, не пойло из московского киоска…

— По-моему, он в тебя по-настоящему влюблен, — повторила Аля. — Мамуля, я очень рада.

— Правда?

Инна Геннадьевна смотрела на дочь все тем же растерянным взглядом.

— Ну конечно! — заверила Аля.

— По-моему, со мной не было так даже в молодости, — тихо сказала мама.

Реваз Аркадьевич действительно уехал в конце мая, но уже в июне Инна Геннадьевна взяла отпуск и отправилась в Тбилиси — после его ежедневных звонков и нескольких писем. Осенью он приехал снова, потом почему-то уехал опять, хотя они, кажется, не ссорились.

Аля видела, что мать думает только о нем, и даже тревожилась за нее, старательно отгоняя назойливые дуновения ревности. Конечно, Резо милейший человек, умный, веселый и маму, похоже, действительно любит. И все-таки — уж очень это все неожиданно…

Она почти не удивилась, когда мама сказала однажды:

— Алинька, я, знаешь, может быть, уеду…

— Куда? — на всякий случай спросила Аля, хотя это и так было понятно.

— В Тбилиси. Только ты не возражай, не возмущайся сразу! — воскликнула Инна Геннадьевна, хотя Аля вовсе не собиралась возмущаться. — Он не может жить в Москве, понимаешь? Хотя и работа хорошая, и Россию он любит. Но он чувствует себя здесь как в эмиграции, и я его понимаю. Ведь там совсем другая жизнь, я сама в этом убедилась. Отношения между людьми другие, ритм другой — все другое. Да еще этот кошмар с лицами кавказской национальности! Каково интеллигентному человеку в его возрасте на каждом шагу предъявлять документы и доказывать малограмотным милиционерам, что он не бандит? Он чувствует себя здесь человеком второго сорта, и мне нечего ему возразить.

— Но как же… — начала было Аля.

— Я буду часто приезжать! — горячо произнесла мама. — Мы вместе будем приезжать, ты не будешь чувствовать себя покинутой!

— Да нет, я не о том, — улыбнулась она. — Конечно, не буду. Но… ты-то москвичка коренная, и вдруг — Тбилиси. Вот именно, что совсем другая жизнь…

— А что я могу сделать? — опустив глаза, произнесла мама. — Я его люблю. Может быть, я привыкну…

Так он и произошел — еще один жизненный поворот, в результате которого Аля осталась одна в квартире и в каждом дне своей жизни.

* * *

Она почувствовала свое одиночество сразу, хотя, казалось бы, не так уж много времени проводила дома и до, и после маминого отъезда, — в основном пропадала в институте, особенно на старших курсах, когда репетиции стали интенсивнее. Но что-то изменилось, словно надломилось, в окружающем мире, и не почувствовать этого было невозможно.

Она впервые оказалась один на один с жизнью, со всем ее мощным, разрушительным напором.

Глядя на то, как стремительно переменилась мамина судьба, Аля совершенно отчетливо поняла: ничто в жизни не предопределено заранее, ничего нельзя предсказать наверняка. И если ты родилась умненькой и хорошенькой девочкой в крепкой и доброй семье — это совсем не значит, что ты хоть сколько-нибудь застрахована от того, например, чтобы спиться, стать наркоманкой, проституткой, да просто по ветру развеять жизнь, не стать в ней никем, впустую растратить свою душу и остаться в полном одиночестве.

Догадайся Аля об этом несколько лет назад — неизвестно, как она повела бы себя, в какую бездну отчаяния завела бы ее такая догадка. Но год, проведенный с Ильей в пестрой и тусклой суете богемной тусовки… Этого было не вычеркнуть из жизни. Этот опыт не прошел для нее напрасно, и, пройдя через него, Аля чувствовала себя закаленной как сталь.

Она вдруг вспомнила, как сидела, заплаканная, на полу в ванной, в загородном особняке Илюшиного приятеля — растерянная, совершенно запутавшаяся в странных, искаженных человеческих отношениях, — а Венька Есаулов утешал ее, вытирал потёки туши на мокрых щеках и говорил: «Трудно с тобой говорить, Сашенька, ничего тобой еще не прожито…» — и улыбался с тоской в блестящих «индейских» глазах.

Это было запретное воспоминание. Аля могла спокойно думать обо всем, что произошло с нею за тот год, — только не о Веньке. Сразу вспоминались его глаза в последний вечер перед смертью и собственная трусливая мыслишка: а зачем мне за ним идти, он же меня не звал, мы же с ним друг другу никто, мало ли, показалось…

Теперь ею уже было прожито достаточно, чтобы понимать, как жизнь ломает человека. И чтобы не сломаться самой.

Но в первую очередь надо было подумать не о смутных чувствах, а о самом простом — о деньгах. Хоть мама и уверяла, что будет присылать деньги, и Резо был полон великодушия, Аля прекрасно понимала, что мамин тбилисский заработок в долларах будет выражаться двузначной цифрой. Если еще будет…

Отец тоже что-то давал, но брать у него было и вовсе стыдно. Аля знала, что они с женой выбиваются из сил, проектируют какие-то левые заказы, зарабатывая хоть на какую-нибудь квартиру. Как ни относись к его уходу и к его новой жене, но к пятидесяти годам человек должен иметь свою крышу над головой, и невозможно отдалять для него эту цель.

Необременительная подработка в лицее к новой жизненной ситуации явно не подходила. Да и похоже было, что юные дарования недолго будут тратить время и деньги на сценическую пластику.

Тогда Аля и вспомнила тот вечерний разговор с Линкой и уже через неделю впервые пришла в ночной клуб «Терра инкогнита».

Глава 3

Ночь с пятницы на субботу выдалась просто сумасшедшая.

В «Терре» недавно сократили посудоуборщиц, и официантки теперь пожинали плоды директорской экономии.

— Вот суки! — возмущалась Ритка. — Побегали б сами за этими стаканами проклятыми, я ж их чуть не из рук у мыдлонов выхватываю, да Ксюха орет еще!

Действительно — убирать грязные стаканы, приносить барменам чистые, которых вечно не хватает, обслуживать клиентов, караулить, чтобы не слиняли, вытряхивать пепельницы, следить, чтобы не очень воровали эти чертовы пепельницы, подавать счет… Это была работа на износ, после нескольких часов которой ноги и голова гудели одинаково.

— Ты хоть не обсчитываешь! — привела решающий аргумент Ритка. — А мне каково крутиться?

Але иногда казалось, что она не обсчитывает мыдлонов только потому, что не успевает. Как-то очень быстро смещались здесь все понятия, словно верх и низ менялись местами.

— Ну вы, девушка, даете! — возмутился мужчина за столиком у самой танцплощадки. — Я джин-тоник один к трем просил, а вы мне три стакана чистого джина принесли! Что ж я, лошадь, столько выхлебать? К тому же я за рулем, кто домой доставлять будет?

— Извините. — Аля впервые взглянула на клиента, хотя только что приняла от него заказ и принесла из бара джин. — Я перепутала, сейчас лишние заберу.

— Да ладно, — смягчился тот. — Давайте три, чего там, небось не помру. Может, выпьете за компанию? — подмигнул он. — Раз лишнее оказалось?

— Мне еще до утра работать, — покачала головой Аля. — Два часа ночи всего.

Что сейчас было бы в самый раз — так это именно выпить джина с тоником, правильно он догадался. Это был любимый Алин напиток, ей нравился его можжевеловый запах и воздушный хмель. Да и мыдлон выглядел вполне прилично — по крайней мере не был похож на бандита. Лет ему было не больше тридцати, лицо у него было круглое — пожалуй, слишком круглое, но таким оно быстро становится у всех «новых русских» от передвижения в машинах и питания в ресторанах.

«И сам, наверное, толстый, — мимолетно подумала Аля. — И голова вся в бриолине».

Но живые угольно-черные глаза поблескивали на круглом лице клиента ярче, чем набриолиненные волосы.

— Жалко, — сказал он. — За компанию оно б веселее.

— Девушка, когда заказ принесете? — раздалось из-за дальнего столика.

— Можно подумать, вам здесь выпить не с кем, — бросила Аля и, забыв про набриолиненного мыдлона. устремилась к другому столику. — Когда готов будет! — на всякий случай огрызнулась она на ходу, вспоминая, что заказ сделан уже давно и наверняка готов.

Впрочем, компания за этим столиком была не из опасных: скорее всего, студенты, решившие гульнуть на подработанные деньги. Сидели эти трое парней не шумно и о заказанном мясе спрашивали не нагло.

Мясо, конечно, было не просто готово, а давно готово; Аля принесла его остывшим, порадовавшись про себя непритязательности студентов и мгновенно забыв о них.

Ей и без них было кем заняться! В ночь с пятницы на субботу «Терра» гремела, сверкала, плясала и орала, как ни в какой другой день. И обслуживать клиентов надо было в этом же ритме — бешеном, стремительном, изматывающем.

Ей еще повезло, что недавно явившаяся «крыша» досталась на этот раз Ритке. За столиком в глубине зала, поближе к бильярду, сидели двое, приходившие в «Терру» с завидной регулярностью каждую пятницу. С такой же завидной регулярностью они меняли спутниц, каждый раз приводя новых.

Когда три месяца назад Аля увидела их впервые, ей и в голову не пришло, кого она обслуживает. Сидели себе два мужичка, один совсем обыкновенный, приземистый, стриженый почти как браток, а второй даже более приличный — во всяком случае, одетый с претензией на вкус в неброский костюм от Армани. Одним словом, выглядели они, как большинство посетителей клуба, которые на вопрос о том, чем они занимаются, коротко отвечали: «Делаю деньги».

Аля даже решила, что от этих могут перепасть неплохие чаевые: обычно такие мыдлоны любили после третьей порции текилы излить душу официанточке и даже готовы были за это заплатить. Но обильно евшая и пившая парочка душу изливать не собиралась, а на принесенный Алей счет отреагировала ухмылками.

— Нас тут все знают, — объяснил браткообразный. — Кого хочешь спроси, усвоила?

Странные мыдлоны поднялись и вышли, не расплатившись, а к Але подошла Ксения.

— Ну что ты, Алюся? — проговорила она голосом пантеры Багиры и сверкнула узкими зелеными глазами. — Это ж «крыша» наша, что ты, ей-богу, как младенец?

Аля даже покраснела от возмущения.

— Не могла сказать? — Она почувствовала, что глаза у нее тоже сузились. — Нравится дурой меня выставить?

— Не дурой выставить, а поучить, — спокойно возразила Ксения. — Я же без зла. Что «крыша», что налоговые — те и другие бесплатно жрут, запоминай.

Урок был не жестокий, но противный. И вот сегодня те же двое сидели за тем же столиком и так же невозмутимо поглощали самые дорогие блюда и напитки. Удивляться приходилось только их новым спутницам — вернее, неизменности их выбора: ни разу они не привели с собой женщин, хоть немного похожих на шлюх. Вот и на этот раз за столиком сидели интеллигентные, милые девочки — наверняка студенточки — и поглядывали на своих спутников с живым интересом, и улыбались, и смеялись… Але так и хотелось бросить на ходу: «Девчонки, что ж вы, это же обыкновенные бандиты!»

Неизвестно было только, как повели бы себя девочки при таком известии. А может быть, они и так прекрасно об этом знали.

Когда Аля пришла в «Терру» впервые, ее смущало только одно: удастся ли сохранить невозмутимость, встретившись с какими-нибудь старыми знакомыми «по разные стороны баррикад»?

Она не понаслышке знала ночную, тусовочную жизнь Москвы. Во всей этой шумной круговерти не было ничего, что могло бы ее привлечь. Не зря она за все время учебы в ГИТИСе не сходила ни на одну дискотеку, ни в один ночной клуб, вызывая недоумение однокурсников.

Аля не собиралась больше украшать собою богемно-бизнесменские компании, как когда-то говорил Илья. Но ведь и не предполагала, что придется принимать во всем этом участие в качестве официантки…

Хорошо еще, что «Терра инкогнита» была клубом средней руки, к тому же сравнительно новым, поэтому здесь не приходилось ожидать встречи с Ильей. Что мелькнет в его прозрачных глазах, если он увидит Алю, бегающую с подносом между столиками? Не дай бог, сочувствие или торжество!..

Все остальные взгляды и мнения были ей в общем-то безразличны. Да и не было ничего особенного в том, что студентка ГИТИСа подрабатывает официанткой: это был едва ли не самый распространенный вид заработка не только среди студенток, но и среди молодых актрис.

Правда, к Але отношение могло быть особое. Кто-нибудь из прежних знакомых непременно покрутит пальцем у виска, увидев ее во второразрядном клубе и вспомнив, кем она могла быть, если бы не дурацкие амбиции.

Первой знакомой, которую довелось встретить в «Терре», оказалась Нателла.

Вообще-то Аля уже и забыть ее успела, таким недолгим и давнишним было их знакомство. Она и фамилию ее не могла вспомнить… Да и трудно было узнать в увядшей, тщетно пытающейся выглядеть привлекательной женщине прежнюю Нателлу, с ее вызывающей эффектностью. В той красивой певичке, как метеор мелькнувшей на Алином горизонте, даже пороки казались привлекательными: будоражил душу чуть надтреснутый голос, притягивал взгляды хмельной румянец и блеск в глазах…

Теперь пороки перешли ту черту, за которой их вид вызывает жалость и неловкость.

Аля узнала ее по голосу — вернее, по остаткам прежнего голоса, разбитости которого не могла скрыть плохая аппаратура очередной попсовой группы. Нателла пела по очереди с еще одним солистом, совсем мальчишкой, голос которого был изначально безнадежен. Дело было в понедельник, когда в «Терру» приглашались самые захудалые исполнители.

Когда она отдыхала перед следующей песней, даже издалека было видно, как застыло смотрят в одну точку ее большие черные глаза.

Когда программа наконец кончилась, Аля сама подошла к Нателле, думая, что придется долго напоминать, кто она и где они виделись. Но, к ее удивлению, та узнала ее сразу — и обрадовалась так, как будто встретила родственницу или лучшую подругу.

— Ну конечно, не забыла! — воскликнула Нателла, спрыгивая с невысокой эстрады. — А я думала, куда это ты исчезла? Это сколько лет уже прошло?

По тому, как она покачнулась, спрыгнув с высоты полуметра, по судорожно-вялому движению, которым попыталась удержать равновесие, Аля поняла, что жизнь этой когда-то очаровательной певички изменилась необратимо.

«Прав был Илья, — подумала она. — Не стоило связываться… Ее и трезвой-то не застанешь».

Илья всегда бывал прав. И тогда, когда отказался раскручивать многообещающую Нателлу, несмотря на ее голос, выигрышную внешность и победу в престижном конкурсе. И когда сказал Веньке, что больше не будет давать ему деньги и пусть сам выпутывается из своих проблем… Он всегда был прав, но именно благодаря ему Аля на всю жизнь возненавидела само понятие справедливости.

— Три года прошло, — ответила она. — Как твои дела?

Ей не хотелось Нателлиных вопросов, и она поспешила их предупредить своим.

— А разве не видно? — усмехнулась та. — По-моему, все ясно.

— Д-да… — промямлила Аля, не ожидавшая такого прямого ответа. — Напарник твой… не очень-то.

— Да и я не лучше. Это я еще подлечилась недавно, пока держусь более-менее, по крайней мере не на игле. Все-таки живой хмель полегче! А ты работаешь здесь?

Аля не успела ответить. Какой-то мыдлон с маслеными глазками подошел к Нателле, по-хозяйски взял за локоть, и она послушно пошла за ним к бару, рядом с которым расположилась пьяная компания. Тут Алю окликнули из-за столика, и она не успела даже понять, знакомый ли так бесцеремонно подозвал Нателлу, или она идет теперь ко всякому, кто предъявит на нее права.

Лучше было об этом не думать.

Аля удивилась, когда Нателла снова появилась в зале — уже под утро, перед самым закрытием.

Официантки собирали посуду, охранники тормошили пьяного клиента, мешком обвисшего на стуле, потом плюнули и оставили его отсыпаться.

— Случилось что-нибудь? — спросила Аля, увидев Нателлу, идущую к ней через пустой зал.

— Да так… Выпить еще захотелось, а папики уже отрубились. Нальешь?

До тоски знакомым духом повеяло от этих слов и от собачьего выражения в ее глазах! Той жизнью, от которой Аля отшатнулась, как от страшного омута.

— Налью, — кивнула она. — Что пить будешь?

— Да водки, чего там рассусоливать. Выпьешь со мной?

Аля принесла из бара белого вина себе и водки Нателле, и они сели за столик в углу.

— А ты, значит, официанткой, — повторила Нателла. — Я вообще-то слышала, что вы с Илюшей разбежались. А его-то что ж не видно?

— Он, наверное, в Америке еще, — секунду помедлив, ответила Аля. — Ему мать контракт устроила, она же там давно. Он фильм, кажется, какой-то снимал или клипы… Не знаю точно.

— Ну и хер с ним, — подытожила Нателла. — Пошли бы они все! Ты, Алька, о нем не жалей, все они говно.

— Кто это — все? — улыбнулась Аля.

Да мужики наши, кто еще. — Она даже ладонью пристукнула по столу для убедительности. — Ведь не на кого взгляд кинуть, разве нет? Все говно, пальцем ткни — завоняют. А который поприличнее — тот, пожалуйста, голубой. Не-ет… — Она пьяно покачала головой, залпом допила водку. — По мне, так я бы с ними не то что в койку — на одном поле не села бы… Хоть он там продюсер, хоть звезда, хоть кто. Смотреть не на что, а строят из себя — куда там! Уж лучше найти себе папика, и все дела. Ты даешь, он платит, все честно, все довольны, и без этих штучек про любовь да про совместное творчество. Что, не так разве?

— Так, — ответила Аля, чтобы не углубляться в эту тему. — И что, нашла?

— Да где ж его найдешь? — невесело усмехнулась Нателла. — Они ж импотенты все, бизнесмены-то, им только бабки срубить да нажраться поскорее — зачем им женщина? А если не импотент, так у него жена — юристка и любовница-моделька. Слушай, — вдруг словно вспомнила она, — а у тебя тут никого нет на примете? В смысле, для меня? Я без претензий, как кошка, ей-богу!

Она ухмыльнулась так криво и так судорожно сглотнула, что Але стало противно, несмотря на жалость.

— Да я только что устроилась, — ответила она. — Еще не знаю никого. Я в ГИТИСе вообще-то учусь, — зачем-то добавила она.

— Ну, если что появится перспективное — звони, — сказала Нателла, пропустив мимо ушей ГИТИС. — Я в Чертанове квартиру снимаю.

Она записала на салфетке свой телефон и, на всякий случай еще раз опрокинув пустую рюмку, встала из-за стола.

Глядя, как идет она к выходу нетвердой походкой, Аля вздрогнула. На мгновение ей показалось, что прежняя жизнь, почти забытая за эти годы, снова берет над нею власть.

* * *

Сумасшедшая ночь заканчивалась в пятницу позже, чем обычно. Аля уже предвкушала тот долгожданный миг, когда она доберется наконец до дому, примет душ, упадет в кровать и будет спать почти до вечера. Вечером в Учебном театре ГИТИСа шел карталовский спектакль по Мольеру, но она была занята только в эпизоде, так что можно было особенно не волноваться.

До самого вечера ей предстояли только мелкие радости, но, поработав ночной официанткой, Аля научилась ценить и их.

Картина ближайших десяти часов выстроилась в ее мозгу так отчетливо, что разрушить ее могло бы разве что землетрясение. Она наблюдала, как постепенно пустеет зал, и считала минуты.

Давно уже ушла компания студентов, вогнав ее напоследок в краску: расплачиваясь, парень дал вполне приличные чаевые. Аля вспомнила, как принесла им холодное мясо, да и то после напоминания, как не торопилась высыпать окурки из пепельницы…

— Не надо, ребята, зачем? — пробормотала она. — Я вообще-то не очень вами занималась…

— Да ладно, девушка, мы же понимаем, — успокоил второй, в очках с сильными стеклами. — Вам сегодня круто пришлось.

«А этот, набриолиненный, ни копейки небось не даст! — со злостью то ли на мыдлона, то ли на себя подумала Аля. — Нажрался как свинья, не отвалит никак!»

Клиент, которому она в самом начале вечера принесла три джина, к утру действительно имел плачевный вид. Правда, он не падал лицом в тарелку, но трудно было представить, как он будет добираться до дому. Головой он опирался на руку, голова то и дело соскальзывала с его сжатого кулака, и даже тщательно уложенные волосы теперь выглядели растрепанными.

— Д-девушка! — позвал он, хлопая себя по карманам в поисках бумажника. — Девушка, давай счет…

Стоя над ним, Аля ждала, пока он выудит из бумажника купюры, и почти с ненавистью смотрела на его лысеюшую макушку.

— Эт-ти, что ли? — произнес он, наконец справившись с собственным бумажником. — Отсчитай, сколько там, и себе… Тебя как зовут?

— Какая разница? — поморщилась Аля. — Ну, Александра, все равно ты через пять минут забудешь.

Но особенно хамить не хотелось: все-таки чаевые он дал, а что напился — так ведь не наблевал, и на том спасибо.

— С-слушай, Саш-ша, как же я домой-то доберусь? — пробормотал он вопросительно. — Я ж за рулем?..

— А я при чем? — пожала плечами Аля.

— Ну, все-таки… Ты ж мне тройной джин принесла вместо один к трем, вот и покатилось, а я вообще-то просто так заскочил, на полчаса. Как я теперь отсюда выберусь?

— Не знаю, — сказала Аля, отходя от столика. — Твои проблемы.

Но все-таки ей стало неловко. Ведь действительно: она перепутала заказ, принесла ему тройной джин, и, выходит, из-за нее он завелся. Но что ж теперь? Самое большое, что она может для него сделать, — попросить ребят из охраны, чтобы дали ему отоспаться. Это было обычным делом: если охранники видели, что мыдлон безвредно спит за столиком, и обнаруживали при этом, что деньги он просадил до рубля и на тачку не осталось, — они вполне могли его не трогать, пока он не проявит первые признаки жизни.

Аля уже собиралась предложить ему этот вариант и поскорей отправиться к барной стойке с выручкой за спиртное, когда он снова обратился к ней:

— Слышь, а ты машину случайно не водишь? А то б добросила до дому.

— Вот нахал! — возмутилась было Аля.

И тут же представила вдруг, что садится за руль…

Она три года не водила машину и даже как-то не думала об этом. И надо же — при словах какого-то пьяного мыдлона у нее прямо зубы свело от желания и в самом деле сесть за руль, проехать по пустынным утренним улицам, ощутить, как машина слушается каждого ее движения…

Когда Илья учил ее водить, она и предположить не могла, как понравится ей это нехитрое занятие! И только научившись делать это легко, без напряжения, Аля с удивлением поняла, что проведенные за рулем часы стали едва ли не лучшими в ее тогдашней жизни.

Ей нравилось собственное одиночество, когда она ехала по вечернему городу и ветер врывался в приоткрытое окно кабины, нравились ясные и мимолетные образы, с которыми она оставалась наедине, нравилось произносить какие-то невообразимые монологи, которых никто не услышит…

Сейчас Аля думала, что именно тогда чувствовала себя актрисой. А может быть, все было проще: в ее отношениях с Ильей уже произошел надлом, и ей все меньше хотелось оставаться с ним наедине.

— Ты ключи-то хоть не потерял? — неожиданно для себя спросила она.

— Вот, — с готовностью ответил мыдлон, звеня в кармане ключами. — А что, правда, подбросишь?

Кажется, он даже протрезвел слегка.

— Сиди уж, жди, — ответила Аля. — В самом деле ведь виновата. Споила, можно сказать, трезвенника!

— Меня Рома зовут, — представился он, когда они оказались на улице, хотя Аля даже не спросила его имени. — А тачка — во-он она.

Аля ожидала увидеть «Жигули» или подержанный «Фольксваген»: мыдлон не производил впечатления особо крутого товарища. И на бандита не был похож, так что какого-нибудь навороченного джипа или «БМВ» тоже ожидать не приходилось. Поэтому она удивилась, увидев припаркованную рядом со входом темно-зеленую «Вольво». Слишком уж хороша была машина для этого размякшего типа.

— А ты не перепутал? — недоверчиво спросила она. — Может, твою угнали уже?

— Сплюнь, — обиделся Рома. — Что я, по-твоему, совсем лох?

— Ладно, крутизна, садись, — улыбнулась Аля, открывая водительскую дверцу. — Куда едем?

— Домой, — ответил он, плюхаясь на переднее сиденье. — На Удальцова. Знаешь где?

— Поищу, — отмахнулась от него Аля.

Ей было так хорошо, так легко — совсем не до него! Она снова чувствовала себя в том блаженном одиночестве посреди Москвы, которое так любила когда-то. Весь город раскинулся перед нею, полный счастливого ожидания, ей хотелось кануть в эти огромные объятия, в ее власти было выбрать, куда отправиться… Даже жаль, что улица Удальцова недалеко!

Она поехала вдоль набережной к Киевскому вокзалу. Рому сразу развезло от тепла печки и от мерного движения, он уткнулся носом в воротник фиолетового кашемирового пальто и задремал; его присутствие было совершенно неощутимо. И Аля с удовольствием чувствовала, как слушается руля легкая «вольвушка», как несется она по пустой набережной, лихо разбрызгивая коричневую грязь.

Ей хотелось продлить это удовольствие, и она поехала медленнее — глядя, как вырастает впереди серая громада МИДа. Чтобы удлинить дорогу, она проехала мимо Новодевичьего монастыря, подумав мимоходом, что почему-то ни разу не удосужилась погулять здесь, хотя когда-то, еще во время школьной экскурсии, ей очень понравилась эта тихая местность — Пироговские улицы, памятники врачам в скверах перед институтскими клиниками…

Первые торговцы уже парковали машины, выгружали товар возле рынка в Лужниках, и Аля поспешила проехать дальше: ей нравилась ранняя утренняя пустота Москвы, даже ноябрьская мокрая мгла не портила впечатления.

Еще одна высотка — университет — показалась впереди. Она была совсем не похожа на МИД; вся Москва была не похожа на себя, и вся Москва была прекрасна.

— Проснись, эй, подъезжаем. — Притормозив уже на Мичуринском проспекте, Аля толкнула своего незадачливого спутника. — Куда по Удальцова-то ехать?

Она с трудом добудилась чертова Рому, — даже остановиться пришлось у обочины, чтобы добиться, где он живет.

Жил он в самом начале улицы Удальцова. Не меньше, чем «вольвушке», Аля удивилась респектабельности стоящего немного на отшибе многоэтажного дома из желтого кирпича.

«Откуда что берется? — мимоходом подумала она. — Ну и времечко!»

Впрочем, особенно удивляться не приходилось:

почти вся ее сознательная жизнь прошла в этом самом времечке, и она привыкла спокойно встречать его замысловатые повороты.

— Все, командир, приехали, — сказала она, с сожалением притормаживая у подъезда.

«Командир» уже успел задремать снова.

— Вот что, — рассердилась Аля, — прислуга я тебе, что ли? Держи ключи и будь здоров! Проспишься — сам вылезешь.

— Погоди, п-постой!.. — Наверное, его разбудили не столько ее слова, сколько сердитые интонации. — Как тебя… С-саша… Ты хоть п-подымись ко мне, что ли… Куда ты, а?

— «П-подымись, С-саша!» — передразнила она. — Сам ты С-саша! Лужицу не надо за тобой подтереть?

Сердиться, конечно, следовало только на себя.

«Ну, не дура? — подумала Аля, громко хлопая дверцей. — Куда поехала, зачем? На машинке захотелось покататься! Вот и пили теперь через весь город. Идиот этот пьяный даже денег на такси не удосужился выдать! Да что им, они о таких мелочах и не думают, привыкли к обслуге!»

Вместо спокойного сна в своей кровати теперь предстояло добираться с Юго-Запада на Северо-Запад. И такси было не взять. Деньги, так неприлично заработанные сегодня на безропотных студентах, надо было срочно вернуть Линке, которой Аля уже неделю была должна.

Она пошла по темной улице, сердясь на себя, чувствуя, что протекают сапоги, что волосы снова мокнут от незаметно пошедшего снега… Потом представила, как открывает дверь, входит в пустую квартиру — и неожиданно заплакала.

Глава 4

Между занятиями сценической пластикой и читкой новой пьесы, назначенной Карталовым на шесть вечера, промежуток был ровно сорок минут. За это время можно было добраться от ГИТИСа до Подколокольного переулка, где находился карталовский театр, и не отойти от того состояния, в котором Аля всегда находилась после занятий с Иовенко.

Вообще-то сценическая пластика — это было привычно, ею занимались с первого курса, и Аля всегда любила ее больше других дисциплин. Но только теперь, перед самым окончанием института, с карталовскими студентами начал заниматься Георгий Иовенко — тот самый, что работал с лучшими актерами и режиссерами, имя которого в театральной и киношной среде произносили с придыханием. Неизвестно, как удалось Карталову уговорить мастера, каждый час работы которого был драгоценен. Впрочем, Павел Матвеевич умел совершать невозможное, когда это было жизненно необходимо.

В том, что заниматься с Иовенко жизненно необходимо, Аля поняла на первом же занятии. Это было что-то совершенно особенное, никогда ею прежде не виданное. А ведь она считалась лучшей по сценпластике и сама была уверена, что прекрасно владеет своим телом, умеет движением выразить любое чувство.

Она и с Ильей так познакомилась: он шел по коридору ГИТИСа, а она сидела на подоконнике, ожидая результатов первого тура, и все ее тело выражало полное отчаяние… Он сам сказал ей в первую их ночь: «Вот здесь оно у тебя даже было, отчаяние!» — засмеялся и поцеловал ямочку на сгибе ее локтя.

Иовенко перевернул все ее представления о собственных возможностях. Аля вдруг поняла, что не умеет ничего, и вместе с тем — что в ней скрыты силы, которых она в себе даже не предполагала.

Она вспомнила, как на первом же занятии он ошеломил ее предложением сыграть Отелло.

— Но почему Отелло? — поразилась тогда Аля.

— А почему бы и нет? — Иовенко смотрел на нее с недоумением, словно не понимая, что же странного можно усмотреть в его идее; он был похож на стрекозу — гибкий, с огромными выпуклыми глазами. — Сара Бернар играла ведь Гамлета. А вас я прошу: постарайтесь найти то движение, из которого для вас вырастет вся роль, понимаете?

И вот она бежала по Солянке к Подколокольному переулку — к Театру на Хитровке, который в ГИТИСе часто называли «У Карталова на куличках». Так уж это место называлось — Хитровка, Кулижки, — поэтому возможностей для подшучивания было предостаточно. Актеров, например, в глаза и за глаза называли хитрованцами и при случае спрашивали, когда же они возьмутся за «На дне» — по месту, так сказать, обитания.

Район был старый, странный и, наверное, красивый, но рассмотреть его получше вечно было некогда. Аля пробегала мимо башни Ивановского монастыря, мимо церкви Владимира в Старых Садах, мимо Опекунского совета и не всегда могла вспомнить, как это все называется, хотя на зданиях висели мемориальные доски.

Сегодня Карталов впервые пригласил ее на читку пьесы в своем театре, и все ее мысли были только об этом.

Алю давно смущало: почему Карталов ограничивает ее ролями в студенческих спектаклях и не дает сыграть даже самого маленького эпизода у себя, в профессиональном театре? Ведь, кажется, она его любимая ученица… Никогда не поймешь, что у него на уме, какое чувство поблескивает в его глазах под густыми бровями — одобрение или недовольство.

С улицы здание театра казалось таким маленьким, что непонятно было: где там вообще может поместиться зрительный зал? Но, наверное, архитектор начала века, имя которого Аля забыла, владел секретом пространства. Несмотря на постоянные перестройки, в доме на Хитровке за последние семьдесят лет размещалось все, от бесчисленных контор до кинотеатра, — сохранился и зал, и довольно просторное фойе, нашлось место для мастерских, гримерных и репетиционных комнат.

Актеры уже собрались в репетиционной; Аля едва не опоздала. Все на их курсе знали, что хитрованцы настороженно относятся к нынешним карталовским студентам, без пяти минут выпускникам. В этом не было ничего удивительного: вся труппа состояла из прошлого выпуска Павла Матвеевича в ГИТИСе, и молодые актеры хорошо представляли, какой недолгой может быть с его помощью дорога от безвестных выпускников театрального вуза до обласканных вниманием прессы новых звезд. А недавний триумф хитрованцев на престижном театральном фестивале в Авиньоне только подтвердил это.

Конечно, как им было не относиться с настороженностью к новым выпускникам — потенциальным конкурентам!

Все это Аля знала и поэтому не слишком обольщалась радостными приветствиями, которыми ее встретили хитрованцы. Едва ли кто-нибудь действительно был ей здесь рад…

Карталов вошел через две минуты после нее. Она почувствовала, как привычно вздрогнуло сердце, когда он показался в дверях, прошел, прихрамывая, на свое место во главе длинного стола.

Наверное, мало у какой счастливой возлюбленной так вздрагивало сердце при виде любимого, как у нее при виде этого удивительного человека, одно появление которого обещало праздник!

Наполненность жизнью, которую она почувствовала в нем с первого дня, которая сразу поразила ее в немолодом, усталом и вместе с тем совершенно юном человеке, никуда не исчезла и теперь. И теперь ей. словно впервые, показалось, что горячая волна покатилась от него по комнате, подхватив и ее, Алю.

— Итак, «Сонечка и Казанова», — .сказал Карталов. — По цветаевской «Повести о Сонечке», по ее пьесам, эссе, дневникам и письмам. Моя композиция, как вы догадываетесь.

К Алиному удивлению, он не стал ничего рассказывать о пьесе — просто начал читать. А в ГИТИСе Карталов всегда начинал с рассказа — о пьесе, или об авторе, или о том, каким видит спектакль, или обо всем этом вместе. Здесь все было иначе, и Аля слегка растерялась…

Голос у него был глуховатый, но наполненный таким множеством интонаций, что, пожалуй, он мог бы и не говорить, кому из героев принадлежат реплики: это и так было понятно.

Это была пьеса о любви — конечно, о любви, несомненно! Аля одного не могла понять: почему же пьеса о любви вызывает у нее такую растерянность? Она словно в бездну какую-то заглядывала, вслушиваясь в карталовский голос, произносящий слова Марины, ее подруги Сонечки, Казановы, влюбленной в него девочки Франциски, — и ей становилось страшно.

«Зачем он меня позвал? — мелькнуло у нее в голове, пока он переворачивал страницу. — Я ничего не понимаю, это слишком сложно для меня! Кого же я могу здесь играть?»

Вся самоуверенность, с которой она шла на первую свою читку в театре, улетучилась как утренний туман. Але вдруг показалось, что она не умеет абсолютно ничего… Как играть стихи, да еще эти, цветаевские, которые и просто прочитать нелегко?

Она незаметно поглядывала на сидящую рядом премьершу Нину Вербицкую. Неужели той все понятно, неужели она не испытывает и тени страха перед глубиной и сложностью этих чувств?

Но Нина сидела совершенно неподвижно, и ее выразительный, неправильный профиль выглядел как отчеканенный на римской монете. Руки с длинными гибкими пальцами тоже неподвижно лежали на столе. Только трепетала от дыхания пышная рыжая челка над высоким лбом.

Аля физически ощутила Нинину нацеленную сосредоточенность: та словно — порами кожи впитывала в себя каждое слово Карталова. Ей предстояло играть главную роль, она это знала и готовилась к этому уже сейчас, впервые слушая пьесу. Можно было только позавидовать ее умению вот так, сразу, собрать все силы, пропитаться каждым словом и чувством режиссера…

Но Аля даже и позавидовать сейчас не могла — так она растерялась. Она едва улавливала смысл пьесы, пробиваясь к нему сквозь порывистые, мучительные цветаевские монологи, и даже обрадовалась, когда читка была окончена.

* * *

Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос Карталова:

— Алечка, задержись на минуту.

Все актеры уже вышли из репетиционной, а он продолжал сидеть. Прежде чем обернуться к нему, Аля увидела, как напряглась спина Нины Вербицкой, замешкавшейся в дверях.

— Ты поняла, зачем я тебя позвал? — спросил Карталов, когда Аля вернулась к длинному столу.

— По правде говоря, не очень, Павел Матвеевич, — вздохнула она. — Мне было страшновато.

Улыбка мелькнула в его глубоко, как у Льва Толстого, посаженных глазах. Но он не улыбнулся, а спокойно произнес:

— Я хочу, чтобы ты сыграла Марину.

Если бы Аля не сидела в этот момент, а стояла, то ноги у нее наверняка подкосились бы от его слов. Конечно, она пыталась представить, кого могла бы сыграть. В спектакле должно быть занято много актеров, они будут танцевать, конечно, это она сможет… Но Марину!

— Но… как это, Павел Матвеевич? — растерянно произнесла она. — Я — Марину? Да я, честно говоря, не поняла почти ничего!

Последние слова вырвались у нее непроизвольно, от растерянности. Карталов засмеялся.

— Ну и хорошо, — сказал он. — Не поняла — и отлично!

— Что ж хорошего? — Аля сама невольно улыбнулась в ответ на его заразительный смех, хотя ей было стыдно за себя. — Сидела же, слушала как все…

— А по-твоему, я бы обрадовался, если б ты мне бодренько отрапортовала: все понятно, шеф, бу сделано? — поинтересовался он. — Мне кажется, ты должна понять. И воли у тебя должно хватить. Если я сам правильно тебя понял за эти годы.

Его слова не были похвалой, но они были Але приятны. Карталов вообще умел простые вещи говорить так, что они звучали необыкновенно.

— Но я… Я ведь вообще-то не очень стихи Цветаевой люблю, — сказала она. — То есть просто не очень понимаю. И как их читать, как играть? Я не чувствую…

— Вот этим мы с тобой и займемся, — ответил он. — Что ж, Алечка, я тебя оповестил — и больше пока не задерживаю. Размышляй!

В глазах его снова мелькнула усмешка.

«Хорошо ему смеяться! — подумала Аля. — А я теперь ночь спать не буду… Это тебе не две реплики в водевиле — главная роль в трагедии!»

— А Нина? — вдруг вспомнила она, уже поднявшись из-за стола. — Я ведь думала, что она будет Марину играть.

— Нина и так занята во всем репертуаре, — с прежней невозмутимостью ответил Карталов. — Или ты ее ревности боишься?

Аля только пробормотала в ответ что-то невнятное и, торопливо простившись, вышла из репетиционной.

На нее словно лавина обрушилась. Играть в его театре — единственной со всего курса! — да еще главную роль, да еще ту, которую наверняка готовилась играть Вербицкая… Было от чего испугаться!

Было от чего испугаться — но ведь было и чему обрадоваться! Аля сама не заметила, как ее испуг сменился радостью — еще прежде, чем она дошла до конца узкого коридора, в который выходили двери гримерных.

Ей предстояла роль, которой она пока не могла себе представить, — а значит, предстояла жизнь, которой она не могла себе представить. И эта предстоящая жизнь уже была в ее душе сильнее, чем тусклая обыденность, в которой она барахталась как в болоте, без радости и смысла. Эта предстоящая, еще не прожитая жизнь была единственной, ради которой стоило просыпаться по утрам, с мыслью о которой стоило засыпать ночью, которая была достойна того, чтобы привидеться во сне…

Эта жизнь была так прекрасна, что у Али дыхание занялось, и она остановилась прямо посередине пустого фойе. Она хотела этой жизни, она от многого ради нее отказалась — и наконец Карталов пообещал ее, и эта непрожитая жизнь подступила к самому сердцу.

* * *

Она действительно не могла уснуть, хотя следующую ночь предстояло работать в «Терре», да и день не обещал быть легким, так что по-хорошему надо было бы выспаться как следует.

Аля читала Цветаеву, наугад открывая белый двухтомник, когда-то в качестве огромного дефицита подаренный маме благодарной пациенткой. Она читала и не могла понять, что чувствует при этом. Смятение — это точно, но что, кроме смятения?

Как играть человека, если заведомо знаешь, что он несравнимо больше тебя, огромнее, мощнее? Можно ли показать, как ходит, говорит, улыбается, сердится женщина, написавшая эти строки?..

Единственной зацепкой были стихи, написанные Цветаевой в Крыму: их Аля почувствовала сразу, без объяснений. Сразу вспоминался Коктебель, лиловые силуэты гор Янычаров, скала Хамелеон, тяжело лежащая в море и меняющая цвет тысячу раз на дню. И прозрение собственной судьбы, которое пришло к ней именно там, в Коктебеле, — та готовность защищать свою душу, без которой невозможно выдержать жизнь.

К середине ночи, когда Аля наконец выключила свет, голова у нее горела, глаза не закрывались, как будто крошки были насыпаны под воспаленные веки, и вместо бодрящего кофе впору было пить валерьянку.

«Не усну, — подумала она. — Везет же, у кого канаты вместо нервов».

Едва она это подумала, как почувствовала наконец, что голова у нее туманится, делается тяжелой, словно вдавливается в подушку. Но сон не подхватил ее, унося на легкой лодочке, как это бывало обычно, а навалился душной тяжестью.

Она вообще не могла понять, что с ней происходит — сон это или явь? Тяжесть она ощущала просто физическую, да и все ее ощущения были физическими, отчетливыми. И все-таки то состояние, в которое она погружалась все глубже, невозможно было назвать бодрствованием; она засыпала…

Видения, мелькавшие в ее воспаленной голове, никак не были связаны ни с книгой, которую она только что читала, ни с каким-нибудь событием сегодняшнего дня. Але казалось, будто чьи-то руки обнимают ее, чьи-то губы торопливо, жадно касаются ее груди. Она чувствовала это дыхание, от которого, как от холода, сжимались соски, чувствовала страстные, до боли, прикосновения.

Кто-то чужой, незнакомый держал ее тело в своих руках, и она должна была бы испугаться. Но главная странность заключалась в том, что она чувствовала не страх, не растерянность даже, а только бешеное, неуемное желание: чтобы объятия были крепче, чтобы не одни только руки этого неведомого человека прикасались к ней, а все его тело, которое казалось ей горячим, огромным.

Вдруг она почувствовала, что это и происходит с нею: сбывается желание, и вся она подмята тяжестью чужого мощного тела. Потом она ощутила эту тяжесть в себе, у себя внутри. Ноги ее судорожно дернулись, раздвинулись. И опять ей хотелось одного: чтобы это странное томленье не кончалось, длилось бесконечно, все глубже пронзая ее забытое мужчинами и забывшее их тело.

Ей хотелось вскрикнуть, но вместо крика долгий, сладкий стон прозвучал в тишине комнаты так отчетливо, что она услышала его уже не во сне и не в забытьи, а наяву. Услышала — и тут же испугалась, что сейчас проснется, и кончится эта сладкая тяжесть, и она не успеет… Ей нравилась медлительность истомы, как нравилась тяжесть этого чужого, несуществующего мужчины, которому она подчинялась вся.

Тело ее вздрагивало все сильнее, билось в призрачных, но таких ощутимых объятиях, приподнимаясь им навстречу и снова падая на горячую постель.

Наконец она почувствовала, что больше не может выдерживать этого напряжения, что огонь у нее внутри становится мучительным, невыносимым… И вдруг он вспыхнул в ней последней вспышкой, она вскрикнула — и тут же тепло разлилось по всему ее телу, начинаясь между раздвинутых ног и достигая каждой возбужденной его клетки.

Теперь она действительно проваливалась в теплую, успокоительную пустоту — тяжело дыша, чувствуя капли пота у себя на лбу и на свинцовых, неподъемных веках.

Утром Аля проснулась в таком состоянии, что впору было не день начинать, а приходить в себя, как после тяжелого труда. Все тело у нее болело, как будто черти горох на ней молотили, ныли кости, а кожа саднила, как после ожога. И не было сил даже на то, чтобы оторвать голову от подушки.

День тоже не принес облегчения: Аля чувствовала себя сомнамбулой и, придя в ГИТИС, смотрела на всех бессмысленными глазами.

— Слушай, да проснись ты наконец! — разозлился на нее однокурсник Антон. — Ты что, хочешь, чтоб я провалился?

Антон Пташников шел показываться в Маяковку и попросил Алю подыграть ему в отрывке из какой-то современной пьесы. Она, конечно, согласилась, и они даже репетировали несколько раз, но сейчас все это начисто вылетело у нее из головы. Она еле шевелила губами и двигалась настолько вяло, что на нее смотреть было тошно.

— Учти, не возьмут — ты будешь виновата, — нервно сказал Пташников. — Ты реплики так подаешь, что в двух шагах не слышно!

— Антоша, ну не сердись, — попросила Аля. — Это же не я показываюсь, а ты, какая разница, как я буду играть? Тебе же лучше.

— Интересное дело! — еще больше обиделся тот. — Выходит, по-твоему, я только на фоне снулой рыбы хорошо выгляжу?

Аля прикусила язык действительно, глупость сморозила. Правда, обиженный Антон попал в самую точку: он всегда играл тускло, и, будь Аля в хорошей форме, она оказала бы ему плохую услугу на просмотре в Маяковке, куда он надеялся попасть.

Конечно, она понимала причину своего безумного видения. Только полная дура не поняла, бы, почему молодой одинокой женщине мерещится все это в ночной тишине и почему она наутро просыпается разбитая, с отвращением к себе.

Это было единственное чувство, которое Аля к себе сейчас испытывала.

* * *

К вечеру, когда она наконец добралась до «Терры», ей хотелось только одного: вздремнуть где-нибудь в укромном уголке.

Минуты до прихода мыдлонов тянулись медленно, казались часами, часы — вечностью. Аля никогда не была в восторге от «Терры», но в этот вечер ее раздражала здесь каждая мелочь, даже убогий голосок очередного певца.

Барменша Ксения орала на официантку Люду из-за того, что та медленно приносит в бар чистые стаканы. Люда устроилась всего неделю назад, считала, что ей несказанно повезло с работой, и была уверена, что ее в любую минуту могут выгнать. До «Терры» она работала продавщицей в киоске, потом хозяин-азербайджанец купил мини-маркет, палатку свою продал, а Люду пристроил официанткой в ночной клуб.

— Чего это, девочки, стоило, лучше не вспоминать, — мрачно и брезгливо улыбалась она.

Сомневаться в ее словах не приходилось. Как не приходилось сомневаться и в том, что если ее уволят из «Терры» — ей хоть в петлю.

Ксения, конечно, не хуже других знала Людкину историю и тоже сочувственно кивала, когда та рассказывала, что это такое — сидеть ночью в палатке и обслуживать пьяных покупателей.

Аля понять не могла: почему же красивой барменше доставляет такое удовольствие, зная все это, унижать Людку и разговаривать с ней так, как будто ее увольнение было делом решенным? Тем более что Ксения сама начинала здесь официанткой и прекрасно знала, что это за работа и каково успевать с непривычки, да еще без посудоуборщицы.

Похоже, дело было только в том, что Ксения впервые надела сегодня новую шикарную юбку, и унижение Людки было хорошим поводом для того, чтобы лишний раз выйти из-за стойки и продемонстрировать обновку. Юбка была супердорогая, от дизайнера Пола Смита, который считался покруче Версаче. По широкому подолу были нарисованы ярко-оранжевые апельсины, смотревшиеся так натурально, что Ритка хихикала за Ксениной спиной:

— Долой авитаминоз!

Но Алю так раздражала сегодня барменша с ее хамским самодовольством, что даже над юбкой издеваться не хотелось. И как приструнишь эту стервозу? Она в своем праве: стаканы надо вовремя приносить…

В такие моменты Аля чувствовала, что сознание у нее раздваивается, трещит, как весенний лед. Стихи Цветаевой, театр, Карталов — и проклятый ночной клуб с его гнусной Ксенией, безропотной Людкой, опущенной Ритой!.. Но без этой, опостылевшей, жизни была бы для нее невозможна другая жизнь — и надо было терпеть.

Одно хорошо: от злости прошла сонливость. К тому времени, как зал наполнился народом, она уже чувствовала себя вполне готовой к любым неожиданностям сумасшедшей клубной ночи.

Сонливость прошла, но раздражение осталось, и, по актерской привычке поглядывая на себя со стороны, Аля догадывалась, что оно написано у нее на лице.

Особенно одна компания выводила ее из себя — человек пять, сидевших за столиком у самого входа в зал. Это были явно не бандиты и даже не бизнесмены средней руки — так, непонятно кто. Скорее всего, мелкие оптовики, живущие от быстрой купли-продажи.

«Вторую палатку, наверное, открыли, — с ненавистью думала Аля, шваркая на их стол тарелки с горячей осетриной. — Большой праздник!»

Похоже, мыдлоны решили за свои деньги поиметь все удовольствия, доступные в ночном клубе вроде «Терры». Они уже успели по очереди поиграть в бильярд, потолкаться у бара, потанцевать, а теперь сидели, изрядно нагрузившись, и продолжали напиваться по инерции, чтобы уж по полной программе. Есть они уже не могли и гасили окурки в тарелках с остатками осетрины, хотя Аля то и дело ставила перед ними чистые пепельницы.

Особенно один был мерзкий — в мятом поблескивающем пиджаке, со шкиперской узкой бородкой. Он-то и спросил слегка заплетающимся языком, когда Аля неизвестно в который раз вытерла вино, пролитое им на темный неполированный стол:

— Чего это у тебя лицо такое недовольное?

— А почему оно должно быть довольное? — не сдержавшись, съязвила она. — Думаешь, очень приятно за тобой подтирать?

— А это твоя работа, — назидательно растягивая слова, заявил он. — Тебе за это бабки платят.

Нагло глядя ей в глаза, он толкнул другой, полный, бокал. Вино разлилось по только что вытертому столу.

— Ах ты, скотина! — вконец обозлилась Аля. — Мне бабки не за то платят, чтоб я всяких свиней обхаживала!

С этими словами она развернулась, чтобы отойти от столика. Но тип со шкиперской бородкой схватил ее за руку.

— Ку-уда? — выдохнул он. — Куда п-шла? Сильно крутая, да? Да ты у меня счас языком тут все вылижешь, еще спасибо скажешь!

Чувствуя, как темнеет у нее в глазах, Аля размахнулась и изо всех сил хлестнула его мокрой тряпкой по лицу. Мыдлон отпустил ее руку, как-то слишком громко хлюпнул носом — словно втянул в себя грязную влагу — и быстро-быстро заморгал. Вид у него был удивленный — он явно не ожидал отпора, а спьяну и не мог сразу сообразить, что произошло. Глядя на этот хлюпающий и моргающий блин, Аля расхохоталась.

Пожалуй, это было уже лишнее. То ли от мокрого удара, то ли от ее смеха он все-таки пришел в себя. И тут же заорал:

— Сука! — Голос его сорвался на визг. — Ты мне!.. Я тебе!..

Он выбросил вперед толстый кулак, и Аля еле успела отшатнуться, одновременно качнувшись в сторону. Кулак просвистел в сантиметре от ее уха.

Хорошо что в зале гремела музыка и стоял шум множества голосов. Никто не обратил внимания на слишком резкие движения пьяного мыдлона: мало ли, может, это он так танцует. Но вся эта ситуация не предвещала ничего хорошего. «Шкипер» был явно доволен тем, что разгорается скандал, — значит, вечер и впрямь удался на всю катушку, не зря деньги плачены!

Он поводил налившимися пьяной влагой глазами — похоже, в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы запустить в наглую девку, — и взгляд его остановился на литровой бутылке «Смирновской», на донышке которой еще плескалась водка. Зашевелились и собутыльники: отвлеклись от пьяного трепа, недоуменно уставились на приятеля.

Что делать в этой дурацкой и, несмотря ни ну что, смешной ситуации — было совершенно непонятно. Аля стояла в двух шагах от рассвирепевшего пьяного мужика, в тесном пространстве между столиками. Бежать? Но куда бежать, когда кругом полно людей; она и так еле протискивалась среди них, разнося заказы. Не под стол же лезть, в самом деле!

Хотя почему бы и нет? Только под стол и остается, больше некуда. Или по столам от него удирать.

Дурацкие мысли вихрем проносились в Алиной голове, а сама она стояла неподвижно. Мыдлон тоже застыл с бутылкой, поднятой над головой, словно граната пионера-героя. Остатки водки текли из горлышка ему в рукав.

— Витя, Витек, ты чего добро переводишь? — вдруг услышала Аля. — Там же водочка еще есть, допил бы.

Голос, перекрывший общий шум, донесся от входной двери. Отведя глаза от «шкипера», Аля увидела человека, которому он принадлежал. Витек тоже обернулся на голос.

— Рома! — воскликнул он, опуская руку; в его голосе проскользнули какие-то заискивающие нотки. — А ты чего тут?

Услышав этот возглас и приглядевшись, Аля узнала мужчину, входившего в зал, хотя больше недели прошло с того утра, как она оставила его в машине на улице Удальцова.

— Как — чего? — хмыкнул Рома, подходя к столу. — Выпить пришел, развлечься. А ты тут, смотрю, драку затеваешь?

— Да не-ет… — промямлил Витек — Я тоже — выпить. Это я так, блядь эту поучить хотел!

— Ну-у, Витя, нехорошо так с девушкой! — укоризненно-хамоватым тоном протянул Рома; теперь было особенно заметно, что Витек почему-то перед ним заискивает. — Женщина — она друг человека, забыл? Что ж, выпить так выпить. Давай, знакомь с друзьями!

Не глядя на Алю, он подсел за стол. Витек послушно уселся рядом.

Воспользовавшись этим неожиданным обстоятельством, Аля отошла от стола.

— Рит, — попросила она, — возьми себе моих, во-он тех, которые у входа сидят, а? А я твоих каких-нибудь возьму.

— А что такое? — насторожилась Ритка. Дружба дружбой, а искать себе приключений никому неохота!

— Да ничего особенного, я с одним там поругалась просто. Так-то они уже дошли до кондиции, скоро отвалят. А тот, который только что пришел, он чаевые всегда дает, не волнуйся.

Избавившись таким образом от новой встречи с Витьком, Аля побежала к бару за очередной порцией выпивки для клиентов, которые сидели за длинным столом у самой эстрады. Услышав заказ — шесть коктейлей, — Ксения благосклонно улыбнулась ей. Аля прекрасно знала, что все коктейли будут расписаны барменшей как отдельно проданные напитки, а разница ляжет ей в карман.

Казалось, можно было радоваться, что так удачно завершилась история, обещавшая столько неприятностей. Но ничего похожего на радость Аля не испытывала.

Наоборот, ей стало так тошно — хоть беги отсюда совсем.

«Где ж тот предел? — едва не плача, думала она, не забывая, впрочем, собирать грязные стаканы со столиков. — До какой же степени я могу все это терпеть? Совсем я, что ли, в тряпку превратилась, только по морде мною хлестать?..»

Но зал был полон, музыка гремела, заказы сыпались один за другим. А тоскливо тебе или весело — это твои проблемы. Ты сюда не веселиться пришла!

* * *

Ритка — та даже не поняла, отчего расстроилась ее напарница.

— Так, что ли, ударил он тебя? — спросила она, когда, уже утром, они уселись вдвоем за освободившийся столик, чтобы хлебнуть кофе и прийти в себя, перед тем как идти домой.

— Да не он меня, а я его, — поморщилась Аля. — До сих пор противно…

— Чего противного? — искренне удивилась Рита. — Хляснула тряпкой, с рук сошло — чего тебе еще? Хоть душу отвела!

— Да, душу… — пробормотала Аля. — Куда я ее только отвела?

— Выпьешь? — не обращая больше внимания на ее расстройства, предложила Ритка. — Давай вискаря по граммульке, а? Устала сегодня, аж гудит все. Как все равно взвод насиловал.

От виски Аля отказалась: когда она была в таком настроении, как сейчас, алкоголь только усиливал напряжение. Да она и не знала, что сейчас могло бы его снять.

— Пойду, Ритуля, — сказала она, тяжело поднимаясь из-за стола. — И правда, ноги гудят.

— Варикоз тут наживем, — согласилась Ритка. — Блядская работа, если разобраться. А где лучше? — философски заключила она.

* * *

— Сашенька! — окликнул ее кто-то, когда она уже шла через вестибюль к двери, ведущей на улицу.

Аля вздрогнула. Она всегда замирала, если ее называли Сашенькой. Только Венька так ее называл, потому что так звали его первую любовь…

Рома явно дожидался ее и шел к ней теперь через вестибюль, широко улыбаясь. Он был все в том же мягком, небрежно расстегнутом фиолетовом пальто. Несмотря на бурную ночь — кажется, он пришел в «Терру» не позже двенадцати, — его темно-бежевый костюм выглядел безупречно. Это Аля определила сразу, почти не глядя. Илья всегда носил хорошие, дорогие костюмы, и она научилась в них разбираться.

«Опять Армани, что ли? — машинально подумала она. — Или Босс».

Одни глупости лезли в пустую, усталую голову.

— А, это ты, — безразлично произнесла Аля. — Спасибо, выручил.

— Кого? — Рома постарался скроить удивленную мину, но вышло не очень естественно. — А-а, сегодня-то! Да ну, не за что. Витек этот задолжал мне, не по-крупному, правда, но все ж таки… Ты куда идешь?

— Домой, куда еще, — сказала Аля, пытаясь обойти его, как стоячий столб. — Это только вы можете ночь здесь просидеть, а потом на работу идти. Хороша у вас работа!

— У кого — у меня? — удивился он. — Да разве я на работу? Тоже отдыхать. А мне, между прочим, сегодня опять из-за тебя выпить пришлось. Ну, с Витьком, с мудаком этим.

— Бедный! — сказала она с невольной иронией.

— Не то чтобы бедный, а тачка-то опять… Как до мой доеду?

Аля подняла глаза, и ей показалось, что Рома довольно ухмыляется, глядя на нее. Его маленькие черные глаза весело поблескивали.

И вдруг вся злость, накопившаяся за этот вечер, ударила ей в голову!

«Домой он не доедет! — подумала она с такой ненавистью к нему, как будто он был виновником всех ее несчастий. — Рыцарь, прекрасную даму защищал! Теперь ждет, чтоб она ему дала с доставкой на дом…»

Но несмотря на всю ненависть, голос ее прозвучал спокойно.

— И что ты предлагаешь? — спросила Аля. Чтобы я снова за руль села?

— А почему бы и нет? — тут же откликнулся Рома. — Ты ж не пила вроде.

— А если стукну твою тачку дорогостоящую? — поинтересовалась она. — И вообще, ты хоть спросил, права у меня есть?

— Стукнешь — починим, — снова ухмыльнулся он. — У меня свой автосервис, между прочим… А права мне твои не нужны.

— Ментам зато нужны.

— Ментам бабки нужны, а не права, — резонно заметил он.

— Что ж, поехали! — со злорадным торжеством усмехнулась Аля. — Если последствий не боишься…

* * *

— Куда поедем? — спросила она, поворачивая ключ зажигания.

— Куда повезешь! — с готовностью откликнулся Рома. — Говорю же — выпил я.

Он был не очень похож на пьяного.

«Хотя какая разница? — подумала Аля. — Получит он у меня благодарность!»

Она поехала по той же дороге, что и в прошлый раз, — на Юго-Запад, мимо Киевского вокзала и Лужников. Только на этот раз она почти не смотрела по сторонам, и Москва мелькала мимо, незамеченная.

Рома пытался с ней заговорить — конечно, черт знает о чем. Расспрашивал о «Терре», о том, где она училась водить машину… Аля отвечала односложно и резко, но ему все-таки удалось выяснить, что она актриса, и это почему-то привело его в восторг.

— Вот это да! — воскликнул он. — То-то мне показалось, я тебя видел где-то! Тебя, наверно, по телевизору показывали?

— Показывали, — кивнула она.

— Ну точно! В клипе, да? Там парк какой-то был, туман немножко. Ты еще рекламировала что-то такое… Красивое. Духи, что ли? Или шляпку.

— Перчатки, — невольно улыбнулась она. — Шляпка тоже на мне была, но я ее не рекламировала.

— Видишь, запомнил… А ведь это давно было, года два, наверно. Что ж ты больше не снималась? Я тогда, помню, балдел прямо, когда ты по аллее шла. Так и хотелось догнать, честное слово!

— Не хотела больше.

— Почему? — удивился Рома.

— Это долго объяснять. Не понравилось.

Его дурацкие расспросы еще больше ее рассердили. Не хватало еще объяснять ему, что заставило ее отказаться от карьеры рекламной звезды!

— А мне так очень даже понравилось, — почему-то грустно сказал он.

За разговором он не заметил, что Аля повернула на Аминьевское шоссе, потом выехала на Кольцевую. Даже стенд у поворота с надписью «Южное Тушино» не привлек его внимания. Только когда она остановилась возле своего дома и открыла дверцу, Рома встрепенулся.

— А куда это мы приехали? — удивился он.

— Я домой приехала, — сказала Аля, выходя из кабины. — Сказал, чтобы ехала, куда хочу? Ну и будь здоров. Спасибо за доставку!

Она хлопнула дверцей и, не оглядываясь, вошла в подъезд. Конечно, можно было ожидать чего угодно — например, что он рассвирепеет от такого наглого кидалова и бросится за ней. Но на это ей было плевать.

Она так ненавидела в ту минуту всю эту жизнь — «Терру», Ксению, грохот музыки, Витька с лицом как блин, Рому в фиолетовом пальто! А главное — то, что через два дня придется окунуться во все это снова.

Глава 5

Аля понимала, что самым большим даром ее: судьбы была встреча с Павлом Матвеевичем Карталовым.

Теперь, спустя почти четыре года после того, как она впервые его увидела, Аля уже не могла представить, что этого дара могло ведь и не быть. Ей казалось, что Карталов всегда был в ее жизни, и значит, жизнь всегда была полна неназываемого смысла.

Она уже с трудом вспоминала то время, когда все было совсем иначе. Когда она чувствовала себя совершенно растерянной, не видящей собственного будущего. И никто ничего не мог ей объяснить…

Илья? Но что мог объяснить Илья! Она влюбилась в него, он был ее первым мужчиной, и, ослепленная любовью, она долго не замечала того, что потом стало для нее очевидным.

Аля вспомнила, как попыталась объяснить Нельке, лучшей и самой давней своей подружке, почему ушла от Ильи. Про то, что он мелкий человек.. А Нелька посмотрела на нее как на полную идиотку и сказала: «Можно подумать, ты с политбюро КПСС всю жизнь трахалась! Да где ты их видела, крупных?»

Аля и сейчас улыбалась, вспоминая смешную Нелькину гримаску в ту минуту. Конечно, она была права! «Крупными» мужчинами жизнь не баловала… Поэтому Аля даже не удивилась, когда вскоре после этого разговора вошла в квартиру Ильи и увидела Нельку в его постели. Что ж, все честно: она ведь пришла, чтобы забрать свои вещи и отдать ключи от машины. А подружка ее с детства умела выбирать лучший вариант из всех возможных…

Илья был возможен, он был реален и мыслил жестко, четко, как и должен мыслить мужчина его круга, если хочет чего-то добиться в жизни. Видеостудия, собственный ночной клуб, прибыльный бизнес, заискивающие взгляды тусовки — все это было наглядным свидетельством его правоты. Да что там говорить: первый же клип, в котором он снял Алю — тот самый, с перчатками и надписью «Вернитесь к забытым чувствам», — прошел по первому каналу и получил все мыслимые призы в Швейцарии и еще бог знает где.

От таких мужчин не уходят двадцатилетние девочки! Даже если у них неясные стремления, талант и фиалковые глаза… Это Венька говорил, что у нее фиалковые глаза, и всегда так при этом улыбался, что у нее сердце переворачивалось. «Незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон…» Вот именно сон — человек, полный душевного смятения, запутавшийся в нескладицах жизни, не способный противостоять обстоятельствам. Аля до сих пор не знала, случайно он принял слишком большую дозу наркотика или понимал, что делает…

Ничего не мог ей ответить Венька, да она и не ждала от него никакого ответа — только вспоминала его с неизбывной болью.

А Карталов — мог. Он был единственный, кто мог. То есть он ничего и не отвечал ей — просто она забыла, о чем хотела спросить. Ее больше не интересовало, нужно ли кому-нибудь то, что она хочет делать в театре, или людям теперь достаточно незамысловатых клипов. Все эти умные рассуждения о конце искусства и гибели культуры, которые она время от времени краем уха слышала по телевизору, стали ей безразличны.

Какая разница, погибло искусство или не погибло? И кто это вообще может знать? А она выходит на сцену, обыкновенную гитисовскую сцену во время репетиции, смотрит в глаза Карталова, сидящего за режиссерским столиком в зале, и чувствует, что вот это и есть острие жизни, то самое, на котором трепещет сердце…

Прежде Аля не предполагала, что отношения с мужчиной, от которых трепещет сердце, могут не быть любовными отношениями. Разве что догадывалась, глядя на Веньку… Но с Карталовым это было именно так. Их не связывало то, что обычно связывает мужчину с женщиной, но связь между ними была прочнее любовной, это Аля чувствовала безошибочно.

Может быть, дело было только в возрасте: все-таки Павлу Матвеевичу было за семьдесят. Но для себя Аля давно решила, что причина в другом: значит, любовь все-таки не самое сильное чувство, не то, ради которого ничего не жалко. То есть, может быть, для кого-то любовь и важнее всего на свете, но не для нее.

Она никогда не давала себе торжественной клятвы посвятить жизнь театру — это как-то само собою получилось. Ради этого она отказалась от безбедной жизни, клиповой славы, денег и очень сомневалась теперь, что любовь к какому-то неведомому мужчине способна овладеть ее душой. Да и не видела она их, этих мужчин, вот просто в упор не видела, хотя искренне пыталась разглядеть какие-нибудь выдающиеся качества у тех, с кем сводила жизнь.

Ей нравились ухаживания поклонников — довольно многочисленных, что было неудивительно при ее внешности. Но она ни разу не пожалела о том, что ухажеры, повертевшись вокруг нее, постепенно исчезают. Может, и правда, как та же Нелька когда-то говорила, она динамистка прирожденная — ну и что? Лучше быть динамисткой, чем жизнь посвятить какому-нибудь ничтожеству, которое и не поймет, что ему посвящено.

К четвертому курсу Аля Девятаева имела прочную репутацию лучшей студентки Карталова и при этом холодной, равнодушной ко всему, кроме театральной карьеры, девицы. А то, что ее на аркане было не затащить туда, где собиралась молодая богема, только подтверждало эту репутацию.

Она совершенно не ожидала, что однокурсники воспринимают ее таким образом, и ужасно удивилась, когда красавица Лика с плохо скрытым злорадством проинформировала ее об этом.

— А как же ты думала, Алечка? — привычно-обворожительно улыбаясь, заявила Лика. — Ты же всех отшиваешь, крупной звездой себя считаешь, разве нет? Мы сначала думали, у тебя есть кто-нибудь… выдающийся. Но ведь после Святых и не было никого! — Эти слова Лика произнесла уже с нескрываемым торжеством, заодно проявляя осведомленность о прежнем Алином романе. — Просто ты себя очень любишь, вот и вся загадка, — заключила она.

Алю ошеломило это заявление. Но спорить с Ликой было так же глупо, как доказывать, что она не такая — не самовлюбленная, не холодная, а не тусуется просто потому, что сыта этим по горло. Что ж, если хотят считать ее верблюдом, то она не обязана собирать справки!

«А может, они и правы? — думала она иногда. — Я ведь и в самом деле никого не люблю…»

К тому же у нее не было потребности иметь близкую подругу — такую близкую, которой хотелось бы раскрывать душу. Она даже не представляла, как это можно: раскрывать душу во время разговора — в сущности, обыкновенной бабской болтовни. То есть она с удовольствием болтала хоть с той же Линкой Тарас, радуясь ее независтливости, легкому уму и доброжелательности. Но ведь только болтала, не больше.

Карталов был единственным человеком, который ее понимал. Иногда Але казалось, что он понимает ее гораздо лучше, чем она понимает себя сама. А если тебя понимает такой человек, разве этого мало?

Он один ценил ее умение владеть собою, которое было так же дано ей от природы, как выразительные черные глаза. Он любил в ней сдержанность, которая не позволяет изображать страсть пошлыми жестами.

Аля забыть не могла, как еще на втором курсе Карталов выгнал с репетиции Родиона Саломатина — того самого парня с гитарой на лохматой веревке, который на вступительном этюде оказался Алиным партнером.

— Думаешь, ты ведешь себя свободно? — яростно кричал Карталов. — Ты что думаешь, эта твоя наглая развязность — от большой содержательности? У тебя движения провинциального сутенера, а ты воображаешь их эффектными!

Родьке можно было только посочувствовать. А вообще-то все мужчины были, по сути, такими точно Родьками, которые не замечают своей пошлости.

* * *

Накануне первой репетиции Аля постаралась успокоиться. Даже в «Терру» не пошла — заменилась, сказавшись больной. Ей хотелось остаться только в одном мире — в мире Цветаевой и театра — иначе было не выдержать.

Впрочем, успокоиться ей не удалось.

Она сидела в большой репетиционной, прямо напротив зеркальной стены, и все время видела свое отражение. Аля представить не могла, что можно так бояться собственного отражения в зеркале, так отводить глаза от своего же взгляда! К тому же, помучившись немного над тем, что надеть на первую репетицию, она так ничего и не выбрала. Все ее наряды почему-то показались ей вызывающими. Совершенно отчаявшись из-за сущей ерунды, она в конце концов натянула черные джинсы с черным свитером и теперь казалась себе в зеркале унылым восклицательным знаком.

Аля украдкой поглядывала на актеров: чувствуют ли они что-нибудь подобное? Но все хитрованцы казались ей спокойными, даже веселыми, и взгляда от зеркальной стены никто не отводил.

Нины Вербицкой на репетиции не было: она в этом спектакле не играла. Пожалуй, ее отсутствие было единственным облегчением — по крайней мере не придется страдать от уколов самолюбия.

Только теперь, незаметно разглядывая карталовских хитрованцев, Аля вдруг поняла, чем отличаются эти молодые актеры от ее однокурсников, да и от нее самой. Конечно, не разницей в возрасте — какая там разница, от силы пару лет, да у них и постарше были на курсе.

Разница была в опыте — то есть в том, о чем Аля как-то не думала всерьез, наивно полагая, что он набирается незаметно и его отсутствие угнетать не может. Теперь она вспомнила, как Карталов сказал однажды, года два назад:

— Плохой актер владеет тремя штампами, хороший — сотней. Утверждение банальное, но абсолютно верное. Хотя и неточное.

Тогда она не поняла смысла этой фразы. Что значит «верное, но неточное»? Но теперь, наблюдая за актерами, которые готовились читать пьесу, Аля наконец понимала…

Они не только чувствовали, догадывались, улавливали — они знали. Они умели показать радость, гнев, удачу так, чтобы и через неделю после спектакля зрители вспоминали: вот такой бывает радость, а таким — гнев. А она не умела ничего, в этом сомневаться не приходилось! И теперь, в минуту волнения, когда все ее чувства вдруг разом притупились, Аля оказалась совершенно беспомощна без этих необходимых умений.

Ей казалось, что у нее стучат зубы и вошедший в репетиционную Карталов услышит этот стук.

«А ведь еще только читать надо, — думала она с тоскливым страхом. — Что ж потом будет? Зачем все это? Какая из меня Марина!»

Черный восклицательный знак в зеркале потихоньку превращался в вопросительный.

Аля была уверена, что на этот раз Карталов попросил ее задержаться, чтобы сказать: «Извини, я в тебе ошибся».

«А может, и извиняться не станет… — думала она, с ожиданием глядя на него и с отвращением — на свое отражение в зеркальной стене. — Ему-то за что извиняться!»

— Я очень плохо читала, Павел Матвеевич? — спросила она, чтобы хоть как-то предупредить его окончательный приговор.

— Не очень, — помедлив, ответил он. — Учитывая, что все читали плохо, — не очень.

— Все? — поразилась Аля. — Но почему же все?

— По разным причинам. — Он усмехнулся, но усмешка вышла невеселой, и глаза не блеснули. — В основном потому, что вообще не привыкли читать, особенно стихи, да и прозу тоже. Ритма не чувствуют совершенно… Черт вас знает, что с вами делать! — наконец сердито воскликнул он. — Чем вы вообще занимаетесь, можешь ты мне сказать? Какие такие великие дела совершаете каждый день, что книжку некогда открыть?

Аля послушно и лихорадочно попыталась сообразить, чем же она занимается каждый день, но, кроме чертовой «Терры», ничего не лезло в голову.

«Но ведь это не днем, а ночью… — почему-то мелькнуло в голове. — Тьфу ты, о чем я!»

— Я вообще-то читаю… — робко произнесла она. За все эти годы Аля не преодолела робость перед Карталовым, хотя никто не был ей ближе. Правда, она не раз замечала, что такую же робость испытывают перед ним все — даже Нина Вербицкая, даже Мирра Иосифовна из гитисовского деканата. Просто человек-загадка!

— Ну, ты, положим, читаешь, — смягчился Карталов. — Но именно, что «вообще-то…». И все равно! — тут же снова рассердился он. — Ты совершенно закрыта, ты как будто в оковах! Почему ты не хочешь почувствовать этот текст?

— Я просто не могу, — опустив глаза, выдавила Аля. — Я этого не понимаю, понимаете, Павел Матвеевич? Для меня это какие-то странные чувства, чрезмерные…

— Нашлась Снегурочка, — сердито пробормотал он. — Нет уж, милая, ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься! Это тебе только кажется, что чрезмерные! Для кого же они чрезмерные, скажи, пожалуйста? Для какой-нибудь дуры-девки, которая только и мечтает выскочить повыгоднее замуж? Почему ты хочешь ей уподобиться?

Але показалось, что даже брови у него взъерошились от возмущения.

— Да я не хочу, — не выдержав, улыбнулась она. — Я совсем не собираюсь замуж.

— Ладно, замуж я тебя не выдаю, — улыбнулся и он. — Но поработать тебе придется. В этой роли должна чувствоваться очень сложная внутренняя жизнь, мощная страсть при предельной внешней сдержанности. Ты понимаешь?

Теперь он смотрел на нее серьезно, без усмешки. Аля кивнула.

— Ты умеешь владеть собой, это много значит. И у тебя есть воля — это значит еще больше. Так что не придуривайся, Александра! Всему заново придется учиться — ходить, говорить. Неужели я вам никогда об этом не рассказывал? — спросил он с недоумением. — Ведь это с каждой ролью должно происходить-, все заново…

Да говорили, конечно, — покраснев, ответила Аля. — Но у меня, знаете, Павел Матвеевич, все из головы вылетело.

— Ну и ладно, — сказал он, завершая разговор. — Может, это как раз и нужно.

Глава 6

После первой репетиции и разговора с Карталовым Аля возвращалась домой в подавленном настроении.

Хорошо ему говорить: все заново! А как? Ей казалось, что даже на вступительном конкурсе она чувствовала себя увереннее, чем сейчас. Тогда, во всяком случае, она сразу схватывала любой текст, запоминала мгновенно и все в ней отзывалось написанным словам. А теперь она пыталась вспомнить «Сонечку и Казанову» — и не могла, просто не могла вспомнить то, что прочитала вслух всего час назад.

Уже начался декабрь, а зима все не наступала. Но вместо привычной слякоти вдруг установилась чудесная бесснежная погода, земля промерзла и звенела под ногами.

Але казалось, что, пока она идет от автобусной остановки к дому, под ее каблуками рассыпаются по асфальту невидимые льдинки. Фонари по всей улице были выключены, и месяц сиял в небесной темноте, как серебряный парус.

На двери подъезда два дня назад установили наконец кодовый замок. Но — все не слава богу! — код Аля как раз и забыла. Она остановилась у двери, тыкая пальцем в тугие кнопки и пытаясь вспомнить нужный набор цифр.

Цифры всегда были для нее проблемой, еще с Детсадовской поры. А в школе ей вечно снижали оценки по истории из-за того, что она даже дату Куликовской битвы не могла запомнить.

— Для тебя, Девятаева, что год, что век, что номер телефона! — возмущалась историчка и была права.

Так что код не стоило и вспоминать, все равно это было дело безнадежное. Оставалось только дождаться какого-нибудь более памятливого соседа.

— Помочь? — вдруг услышала Аля и обернулась на веселый голос.

В двух шагах от нее стоял на бровке тротуара не кто иной, как Рома в фиолетовом пальто.

Вот уж о ком она меньше всего думала в эту минуту, вот уж кого меньше всего хотела видеть!

— Это вы… — пробормотала Аля. — Вы что это здесь делаете?

От неожиданности она даже на «вы» его назвала, даже смутилась слегка. Все-таки ведь это его она так нагло пробросила у этого самого подъезда! Правда, встреть она его в «Терре», Аля не ощутила бы ни малейшего смущения: там она чувствовала себя так, как и следует себя чувствовать в соответствующих обстоятельствах. Но здесь, у своего дома, тихим морозным вечером… Она смутилась, вспомнив, какие хамские интонации звучали в ее голосе, когда она захлопнула дверцу машины.

— Вас дожидаюсь, — ответил Рома. — В «Терре» сказали, вы заболели, а окна ваши темные. Где это вы ходите?

И он назвал ее на «вы» — тоже, что ли, от смущения? Но выглядело это, во всяком случае, трогательно, и обрывать его было неловко.

— Какая разница, где я хожу? — смягчая свой вопрос улыбкой, ответила она. — Меня больше интересует, как домой попаду. Код забыла!

— Так давайте помогу, я ж говорю, — тут же повторил он.

— Как это вы мне поможете? — удивилась Аля. — Вы что, сейфы вскрываете?

— Элементарно, Ватсон, — хмыкнул Рома. — При чем тут сейфы! Замки эти элементарно открываются, вот смотрите. — Он поднялся на крыльцо и принялся нажимать все кнопки подряд. — Видите, которые нажимаются — они кодовые и есть. А остальные и не нажмешь.

— От кого же тогда такие замки помогают? — удивилась Аля.

— От дураков, — объяснил он. Аля рассмеялась.

— Ну что, пригласите в гости? — спросил Рома, тоже улыбаясь.

— С какой это радости? — удивилась она.

— Ну-у, так просто… Все-таки я уже сколько тут под дверью мерзну и открыть помог. Хоть чаем бы напоила?

— Да пошли, — неожиданно для себя сказала Аля. — В самом деле, так ведь и померла бы под дверью, если б не ты. Спаситель!

Просто она вдруг представила, как входит в пустую квартиру, включает свет в одиночестве… А выгнать его можно в любую минуту.

* * *

— Так ты одна, что ли, живешь? — сказал Рома, оглядываясь в прихожей. — Ну да вообще-то, окна же темные были.

— А что, ограбить хочешь? — поинтересовалась Аля. — Брать нечего, учти.

Почему же? — усмехнулся Рома. — Дубленка ничего. Ладно, я пошутил, — тут же добавил он. — Нужна мне твоя дубленка!

— Есть тоже нечего, — не обращая внимания на его слова, предупредила Аля. — Чай заварю, как просил.

Она уже успела пожалеть, что позвала его. Можно подумать, он очень скрасит одиночество!

— Давай чай, — согласился Рома.

Он прошел вслед за нею на кухню и уселся на диванчик у стола, глядя, как она достает из буфета узорчатые чашки, вазочку с грузинским алычовым вареньем. Потом, что-то вспомнив, вернулся в прихожую и принес красную металлическую коробку в форме сердца.

— Вот, шоколад, — сказал он. — Ничего должен быть — красивый вроде.

Шоколад был не только красивый, но, судя по коробке, швейцарский, дорогой.

— Спасибо, — сказала Аля. — Слушай, — вспомнила она, — а как это ты окна мои вычислил?

— Да ничего я не вычислял, — пожал он плечами. — Бабулька какая-то шла, я и спросил, где ты живешь. Александра, говорю, тоненькая такая, большеглазая, одевается хорошо. Бабулька и выложила.

— Ты случайно не частный детектив? — усмехнулась Аля. — Прямо агентурный допрос провел!

— Да нет. — Улыбка у Ромы, если не злиться на него и приглядеться спокойно, была вполне располагающая. — Я бизнесом занимаюсь.

— Деньги делаешь?

— А то что же? Ясно, не песок А ты в театральном институте учишься?

— Тоже бабка рассказала? — поразилась Аля.

— Конечно.

С ума сойти! Я их, честно говоря, до сих пор в лицо не всех узнаю, а они — пожалуйста: где окна, где учусь… Откуда только они все знают, даже лавочки ведь нет перед подъездом!

Засвистел чайник, Аля насыпала в заварник чаю, доверху налила кипятка.

— Кто ж так заваривает? — удивился Рома. — Так чай веником будет вонять, больше ничего.

— А ты, видно, хозяйственный? — улыбнулась Аля.

— А то! Дай-ка я…

Рома вылил воду с чаинками в туалет, сполоснул заварник, высушил его над конфоркой, насыпал новую порцию чая, долил до половины кипятком, накрыл кухонным полотенцем… Аля с интересом следила за тем, как он проделывает все это.

Она еще раз отметила про себя, что одет он с той дорогой простотой, с которой не одеваются основные клиенты «Терры», готовые прилепить ценник чуть ли не на собственный лоб. Только его намазанные гелем редковатые волосы были, пожалуй, нехороши.

— Заварку жалеешь? — спросил он, поймав ее веселый взгляд.

— Да нет, интересно просто. А тебе не все равно, какой чай пить?

— Конечно, нет, — недоуменно ответил он. — Зачем же помои хлебать?

— Наверное, и жене не даешь заваривать, все сам? — поинтересовалась Аля.

— А я не женатый, — широко улыбнулся он. — Так что есть перспективы.

— Для кого?

— Да хоть для тебя!

Ну, уж для меня точно никаких перспектив нет, — снова улыбнулась Аля. — Мне все равно, какой чай пить.

Все-таки его общество не тяготило, глупостей особенных он не говорил, и Аля успокоилась.

За чаем с пористым швейцарским шоколадом выяснилось, что Ромин бизнес состоит из нескольких бензоколонок и одного автосервиса. Он рассказывал, как воевал с «одними там», которые хотели слишком плотно его контролировать, как ловко наладил отношения с чеченцами — в общем, просто хвастался, как хвастается большинство мужчин, когда хотят понравиться девушке. Впрочем, делал он это не слишком навязчиво и не слишком самовлюбленно. Аля не слышала и половины того, что он говорил: его слова влетали в одно ее ухо и тут же вылетали в другое.

— Неинтересно? — заметил ее рассеянность Рома. — Так ты скажи, чего ж ты стесняешься!

— А я не стесняюсь, — возразила она. — Я слушаю, только не очень внимательно, ты уж не обижайся.

— Но ведь я тебя не раздражаю, правда? — вдруг спросил он.

— Правда, — улыбнулась Аля. — Легко с тобой, это правда.

— А о чем ты думаешь? — снова спросил он.

— Какая тебе разница… Ну, о роли новой думаю. О том, как стихи Цветаевой читать.

— Я не читал, но про такую слышал, конечно, — сказал он. — Интересно… Артистка!

— А почему ты в «Терру» ходишь? — спросила Аля, чтобы снова перевести разговор на него: ей не хотелось разговаривать с ним о Цветаевой, но и обижать его тоже было не за что. — Плохонький ведь клуб вообще-то, хоть и место центровое.

— Да я знаю, — согласился он. — По деньгам-то я, конечно, куда покруче могу ходить, но мне там как-то не нравится. Слишком уж все… Как на выставке! Все только себя и показывают, а потом, видно, сплетничают: кто с кем был, кто во что одет. Ну, артисты все эти ваши, певцы, журналисты. Хочется же просто так повеселиться! А в «Терре» запросто, без всяких этих штучек, так что она мне как раз подходит. Тебе-то, понятно, там не нравится. Тебе бы как раз в эти ваши клубы ходить… А хочешь, пойдем? — тут же предложил он.

— Да нет, спасибо, — засмеялась Аля. — Не хочу, Рома, можешь спокойно в «Терре» отдыхать.

«Вот везет мне на хозяйственных! — уже совсем доброжелательно глядя на него, думала она. — Макс был — один к одному, и тоже влюбился. Илья, правда, по хозяйству не очень, зато денег не жалел на облегчение жизни. И ел, что на стол поставишь».

В том, что Рома в нее влюбился, Аля уже не сомневалась. Взгляд у него был соответствующий — восхищенный, внимательный. Точно такой взгляд был у Максима, когда он впервые признался ей в любви на берегу какого-то грязного городского пруда. Только тогда ей было семнадцать лет, и признания влюбленных мальчиков доставляли ей удовольствие… Двадцать три, конечно, тоже не бог весть какие годы, но потребности выслушивать незамысловатые признания у нее уже не было.

— Ладно, пойду, — сказал Рома; Аля оценила его ненавязчивость, особенно удивительную для человека его круга и, похоже, воспитания. — Ты устала, наверно?

— Устала, — подтвердила она. — Спасибо за компанию. И за шоколад.

Они вышли в прихожую, Аля смотрела, «как он надевает пальто, туфли — тоже дорогие, из матово поблескивающей черной кожи.

— Ты извини, что я тебя так послала тогда, — сказала она.

— Это когда сюда привезла? — Он засмеялся. — Ну, какие обиды! Я ж тебя тогда, считай, обманул, прикинулся пьяным, думал к себе зазвать. Вот и получил, что следовало! Так что ты не переживай. Тем более, как бы я узнал, где ты живешь? Я тебе там визитку свою оставил на столе, ты звони, если что.

— Ты тоже, — кивнула Аля. — Телефон запиши. — Она продиктовала телефон, и он записал его в электронную записную книжку. — Только я дома редко бываю, даже вечерами — то в театре, то в «Терре».

— Я бы как-нибудь пришел, посмотрел на тебя в театре, — сказал он. — В «Терре»-то видел уже, — добавил он, улыбнувшись.

— Позвоню, — кивнула Аля. — На следующей неделе спектакль по Чехову, я невесту играю. Ты, может быть, фильм видел — старый, смешной такой, про свадьбу.

— А! — вспомнил Рома. — Точно, видел в детстве. Так ты не забудь, позвони…

Дверь за ним закрылась, загудел лифт. Аля вернулась на кухню, взяла книгу, лежащую на подоконнике. Все, что владело ею весь сегодняшний день, да что там день — все дни после того, как Карталов сказал, что она будет играть Марину, — снова подступило к душе…

О Роме она мельком вспомнила только ночью, уже отложив книгу и выключив свет в спальне. Воспоминание о нем не было ни приятным, ни раздражающим — оно просто проглянуло, как месяц в окошке, не мешая и не отвлекая.

Ни об одной своей роли Аля не думала так, как об этой.

Роли у нее во все время учебы в ГИТИСе были только характерные — далеко не из легких, даже в этюдах и отрывках, не говоря уже о спектаклях в Учебном театре. Она даже удивлялась про себя: почему Карталов не дает ей других? Впрочем, она понимала, что мастерство приобретается именно на характерных ролях, и играла их с удовольствием — хоть Катарину в «Укрощении строптивой», хоть Мурзавецкую в отрывке из Островского.

А работу с Карталовым Аля всегда считала счастьем и всегда работала с самозабвенностью, которую он так в ней любил.

Она научилась тому, что называют рисунком роли, и умела держать его от начала до конца спектакля.

Она научилась быть на сцене легкой, искрометной, стремительной, и это было для нее естественно, потому что она была пластична до невероятности — вся пронизана движением.

И вдруг она поняла, что не научилась ничему… Это было так странно, так неожиданно! Але казалось, что она с ума сходит, пытаясь понять то отношение к миру, к людям, которое было у Цветаевой. Да уже и не у Цветаевой, а у ее, Алиной, героини — Марины.

Когда она размышляла об этом спокойно, все ей как будто бы было понятно. Требовательность к жизни, от которой порою оторопь берет, — так ведь она и сама требовала от жизни слишком многого, и ей это тоже не приносило счастья. Готовность пожертвовать житейским благополучием ради чего-то неясного, необъяснимого — и это она понимала, даже пережила отчасти.

Но тот накал страстей, который ей предстояло сыграть… Аля не чувствовала себя способной на него и ничего не могла с собою поделать.

Она надеялась, что репетиции все прояснят, все абстрактное сделают реальным, зримым. Да и Карта лов умел объяснять роль как никто, это уж она знала.

Поэтому она была расстроена и разочарована, когда оказалось, что репетиции откладываются, потому что Карталов на неделю уезжает в Тверь. Причина была серьезная, хотя Аля была уверена, что мало кто, кроме Павла Матвеевича, посчитал бы ее таковой.

В Твери работал его ученик, притом работал главным режиссером областного театра, что было совершенно невероятно, невозможно и немыслимо для человека, всего несколько лет назад закончившего институт. Но для Карталова не было ничего невозможного, когда речь шла о тех, кого он любил. Аля отлично помнила, как он принял ее на второй курс ГИТИСа — вопреки всем правилам, несмотря на сопротивление деканата.

Примерно так же действовал Карталов, когда у Вовки Яхонтова появилась возможность стать главрежем Тверского театра, в котором он поставил дипломный спектакль. Тогда это, кажется, даже и не возможность была, а так — кто-то пошутил, потом задумался: «А почему бы и нет?» — и Карталов тут же сказал «да!» с той решимостью, против которой мало кто мог возражать.

И вот теперь у Вовки возникли какие-то сложности с труппой — кажется, связанные с его молодой доброжелательностью, которую актеры всегда склонны принимать за слабость.

Все это Павел Матвеевич объяснил Але на бегу. когда она пришла в театр на назначенную репетицию.

— Ты уж не сердись, Алечка, — сказал он, глядя на лее чуть исподлобья, как будто и в самом деле был в чем-то виноват. — Я понимаю, тебе не терпится. Но у меня ведь есть какие-то обязательства перед Володей, правда? Едва ли он решился бы поехать главрежем, я его, можно сказать, спровоцировал. И пожалуйста — премьера на носу, а у него все наперекосяк Вчера в таком состоянии звонил — еле его уговорил, чтобы подождал хоть до завтра. Так что придется мне ехать, ничего не поделаешь. Придется теперь саночки возить! Да ты не переживай так, — улыбнулся он, глядя на ее расстроенное лицо. — Для Марины побереги чувства! Не волнуйся, перед самым Новым годом вернусь. Тридцать первого декабря репетиция, имей в виду. Знаешь, примета такая есть, — добавил он. — В новогоднюю ночь надо что-то сделать такое, что для тебя важно: написать хоть строчку, еще что-нибудь… Вот мы с тобой и порепетируем.

— Ну конечно, Павел Матвеевич, — смутилась Аля.

«Не умираю же я, — вздохнула она про себя. — Подожду, куда деваться».

Она и представить не могла, что ожидание окажется для нее таким тягостным. Даже странно: только недавно появилась в ее жизни эта роль, даже еще и не появилась, можно сказать, а жизнь без нее уже казалась пустой.

К тому же в театре ГИТИСа не было спектаклей с ее участием, занятий накануне Нового года тоже не было — и оказалось, что осталась у нее только «Терра». Это тоже не улучшало настроения.

Работа в «Терре» каждый раз была сопряжена с волевым усилием, которое Але с каждым разом все меньше хотелось совершать. Жаль было времени, жаль было сил — после бессонной ночи Аля чувствовала себя выжатым лимоном. Но она прекрасно понимала, что за эту работу надо держаться.

«Терра» устраивала ее во всех отношениях. От той же Ритки, да и от двух однокурсниц, работавших в других клубах и ресторанах, Аля знала, что везде берут официанток только на полную рабочую неделю. И уж точно ни один хозяин не станет соотносить график их работы с какими-то там спектаклями или репетициями.

А здесь она все-таки могла работать три ночи в неделю. Правда, Аля старалась не думать, что будет, когда она начнет играть в Театре на Хитровке. Ей и так уже нелегко было совмещать такие разные миры, какими были «Терра» и театр…

* * *

Еще одна ночь близилась к концу; Аля уже счет им потеряла. Народу, к счастью, было немного, особенно на ее половине зала, и Аля думала, что, может быть, удастся даже уйти пораньше. Правда, особенно на это рассчитывать все же не приходилось: Ксения почему — то была сегодня зла как фурия. Стаканы расходовались со скоростью света, и барменша шипела на официанток с такой ненавистью, как будто те были ее личными врагами.

Аля даже сердилась на себя за то, что не может не обращать внимания на стерву Ксению и что настроение у нее незаметно портится.

«А пошла бы она! — со злостью подумала Аля, услышав, что Ксения снова зовет ее, к тому же совершенно истерическим голосом. — У меня два мыдлона всего осталось, да и те расплатились уже, пусть с ними теперь охрана разбирается. Сдам деньги и уйду, пускай хоть оборется!»

Но, к ее удивлению, Ксения вышла из-за стойки и сама пробежала к ней через весь зал.

— Алька, да иди же! — воскликнула она; с еще большим удивлением Аля заметила, что в глазах у нее стоят слезы, а голос срывается на плач. — Иди сюда, не знаю же, что делать!

Подойдя вслед за Ксенией к стойке, Аля поняла причину ее истерики. На высоком табурете у бара сидел в стельку пьяный мыдлон. Носом он уткнулся в стойку, а из-под его головы растекалась огромная блевотная лужа.

— Сволочь! — уже в голос рыдала Ксения. — Я же их отслеживаю, таких, если что — сразу отсюда спроваживаю. А этот сидел себе как порядочный, только отвернулась — пожалуйста!

С тех пор как сократили посудоуборщиц, вся грязная работа, включая уборку за такими вот мыдлонами, легла на официанток. К счастью, Але еще не приходилось сталкиваться с подобным. Она даже не могла с уверенностью сказать, как повела бы себя, если бы увидела на своем столе блевотную лужу. При одной мысли об этом у нее в глазах темнело.

— Ни за что не буду убирать, ни за что! — Ксения плакала так отчаянно, как будто жизнь ее была кончена. — Да что ж за наказание такое, что ж я, совсем не человек, за всякой падалью тут…

Как ни плохо относилась Аля к барменше, но ей стало ее жаль.

— Вот что, — решительно заявила она, — делаем так. Я беру тряпку, и мы с тобой быстренько его будим. Пока не очухался — уберет сам, никуда не денется. Давай!

— А вдруг нажалуется? — растерянно спросила Ксения; Алина идея явно оказалась для нее неожиданностью. — Он же вообще-то не обязан…

— Обязан, — сквозь зубы процедила Аля. — Какое он ни дерьмо, а все-таки мужчина — что ж за ним женщина блевотину подтирать должна?

— Ой, — махнула рукой Ксения, — да какие мы тут женщины!

Но тряпку она принесла и ожидающе остановилась у Али за спиной.

— Ну-ка вставай! — заорала Аля прямо в ухо мыдлону. — Вставай, ты где разлегся, а?!

Одновременно с криком она яростно трясла ею за плечо, стараясь не прикасаться ни к чему, кроме твидового пиджака. Мыдлон зашевелился, что-то замычал, потом поднял голову и посмотрел на Алю бессмысленными глазами. При виде его мерзко вымазанной щеки и слипшихся волос спазмы подкатили у нее к горлу.

— Ты что тут натворил, а?! — громко прошипела она, стараясь не дышать. — Кто убирать за тобой будет? Ну-ка быстро, пока никто не видел! Давай-давай, — поторопила она, заметив, что он испуганно протянул руку к тряпке. — Вот тебе тряпка, вытирай!

— Да ты че, я ж ничего, нечаянно же… — забормотал он, возя тряпкой по стойке. — Счас вытру, чего ты разоралась?

— Живее, живее, — приговаривала Аля. — Да чище смотри вытирай, что там за пятно осталось?

Под ее сердитые окрики мыдлон довольно чисто вытер лужу. Ксения тут же подсунула ему другую тряпку, и он до блеска протер стойку.

— Ну вот, молодец, — сказала Аля. — Теперь свободен, если расплатился. Расплатился он? — спросила она Ксению.

— Да, — кивнула та. — Пускай отваливает. Ошеломленный мыдлон сполз с высокого табурета и, пошатываясь, побрел к выходу. Кажется, он почти протрезвел от неожиданности; Аля даже побоялась, как бы не вернулся и не закатил бы скандал.

— О-ох… — протянула Ксения, когда мыдлон исчез за дверью. — Неужели все? — Она произнесла это с таким облегчением, как будто спаслась от землетрясения или наводнения. — Но ты молодец, Алька! Как сообразила, а? — Она засмеялась, еще шмыгая подпухшим носом. — Спасибо тебе! Мне бы ни за что не догадаться, да и побоялась бы…

Пока Аля возилась с пьяным, ее половина зала опустела. Утренняя, усталая тишина стояла в «Терре», и душа была так же пуста.

— Да ладно, — вяло махнула она рукой. — Забыть и не вспоминать!

* * *

Ксения догнала ее на набережной. Аля решила пройтись пешком, чтобы избавиться от мерзкого запаха, который она до сих пор чувствовала, как будто наяву.

— Алька! — услышала она и обернулась.

Ксенина машина — франтоватая красная «шестерка» — стояла у обочины, а сама барменша выглядывала из нее. Круглая шапка из чернобурки возвышалась над ее головой.

— Алька! — повторила Ксения. — Садись, подвезу. Помедлив, Аля все же подошла к машине. Не то чтобы ей хотелось воспользоваться сегодняшней услугой и проэксплуатировать Ксению — просто показалось, что в голосе барменши звучат незнакомые нотки.

— Спасибо тебе, — еще раз сказала та, когда Аля села рядом на сиденье. — Куда подвезти-то?

Да никуда, — пожала плечами Аля, обиженная деловитостью расплаты. — Я и на метро доберусь прекрасно.

— Ты не сердись, — наверное, что-то почувствовав, сказала Ксения и вдруг снова всхлипнула. — Я же, правда, так растерялась!.. У меня сегодня, знаешь, вес одно к одному…

Але не очень хотелось разговаривать с нею, но она чувствовала, что Ксению не остановить. Она даже с места не трогалась — сидела, вцепившись в руль, и лихорадочно теребила серебряную пуговицу на шикарном полушубке из чернобурки. Сейчас были особенно заметны морщинки на ее всегда тщательно ухоженном лице. Пепельные волосы, о которых всегда спорили девчонки — свои или крашеные, — казались тусклыми, как будто и в самом деле пеплом посыпанными.

— Случилось что-нибудь? — из вежливости поинтересовалась Аля.

— Да не то чтобы случилось… Просто накопилось! Ты вообще-то как — и вправду одна живешь? — спросила она, бросив на Алю быстрый взгляд; та кивнула. — Красивая, молоденькая — даже странно. Неужели мужика не хочется? Ну и правильно, — решительно заявила Ксения. — Они же хуже волков! Сколько ни корми, все норовят сзади цапнуть. Мой вон…

Аля ожидала услышать историю о пьющем, бьющем супруге и удивилась про себя: неужели Ксения до сих пор терпела такого?

— Я ведь тоже актрисой была, знаешь? Правда-правда, — сказала она, заметив промелькнувшее в Алиных глазах недоверие. — Настоящей, в Театре Пушкина играла. Я же старая уже, разве не видно? — хмыкнула она. — Сорок скоро… Думаешь, легко было все бросить и барменшей пойти? Все из-за него, из-за Толика! Как же, он режиссер, искания у него, творческий процесс. А мне и так сойдет, лишь бы бабки зашибать. Ну и дозашибалась…

— Пить, наверное, начал? — спросила Аля, чтобы что-нибудь сказать.

— Ну, пить — это понятно, это всегда было. А кто не пьет? Самые звезды, я же знаю, прямо во время спектакля, между картинами — хряп стакан водки, и дальше погнали. Да пусть бы пил, был бы человеком только! Ведь ни о чем, о чем нормальный мужик сейчас думает, я его думать не заставляла! Дочери шестнадцать лет, представляешь, сколько ей всего надо? Один репетитор по языку — двадцать баксов за урок, а одеть, а в Англию у них весь класс едет на каникулах? Да разве он об этом помнит, разве я его заставляла помнить? Живет как кот, хорошо хоть мебель не царапает. Хоть бы благодарен был — ни фига! Жрет-пьет на мои деньги, евроремонт сделала, так даже дырку под картину просверлить — и то: «Твои проблемы, вызывай рабочих, я и без этого говна проживу». Искания у него… А сам видак целый день гоняет, больше ничего.

Образ Толика, нарисованный Ксенией, был знаком Але до уныния. Таких полно было в тусовке, такую жизнь вели многие бывшие однокурсники Ильи. Такой тип мужчины стал вполне привычным в последние десять лет, и Аля уже не находила в этом ничего странного.

— Но мебель же, говоришь, не царапает, — улыбнулась она. — Что ж ты переживаешь?

Ксения тоже улыбнулась, но улыбка вышла невеселая.

— Зато с дерьмом меня мешает, — ответила она. — Издевается же целыми днями, как только ни назовет! Вот вчера: мне на работу идти пора, а он как раз завелся. Я и такая, я и сякая, дура, стерва, ничего мне не надо, кроме денег, во что я его превратила, кем бы он мог быть, если б не я… А я, конечно, не выдержала — и ему в ответ: да кем бы ты был, бомжом, кем еще, кому ты нужен, сокровище дерьмовое! С тем из дому и вылетела, опоздала даже. А тут еще мыдлон этот паршивый… Говорю же: накопилось, все одно к одному! А ты молодец, — вдруг сказала она. — Сильная девка, себя в обиду не дашь. Я-то тоже не из слабых, но все равно же внутри гниль бабская. А у тебя — кремень.

Аля поразилась, услышав эти слова.

— С чего ты взяла? — спросила она. — Что я мыдлона убирать заставила? Так это смекалка просто сработала, ничего особенного.

— Да ну, мыдлон — это мелочь, — махнула рукой Ксения. — Я вообще за тобой наблюдаю. Ты чего не захочешь — ни за что не сделаешь, это же видно. И себя от кого хочешь защитишь. Но только ты не обольщайся особенно, — добавила она. — Все это до поры до времени. «Терра» — она и вправду «инкогнита». Или даже «камера обскура» — так, между прочим, сначала хотели назвать. Засасывает! Сама не заметишь, как устанешь от жизни отбиваться или в лошадь рабочую превратишься… Я, во всяком случае, не заметила.

— Но что же делать? — не глядя на Ксению, неизвестно у кого спросила Аля.

— Не знаю, — ответила та. — Если б знала, разве я так бы жила? Да я б и Толика выгнала ко всем чертям, если бы… Мужика бы тебе хорошего!

— У меня уже был, — неожиданно для себя сказала Аля. — Уж куда лучше! И все равно…

Тогда не знаю, — пожала плечами Ксения. — Если хороший был — чего тебе надо было? Баловалась, наверно, по молодости, принца ждала с белым конем между ног… Эх, Алька! — Она достала из лежащей у стекла пачки длинную черную сигарету, закурила. — Я тебе, конечно, не мать, резона тебе нет меня слушать, а все-таки: если только попадется кто приличный, ну хоть нормальный, с которым не противно, — беги ты отсюда. Ты актриса, не твое это дело — надрываться из-за денег, воз на себе тащить. Поверь мне, я это не от подружки узнала! Не зря же раньше все актрисы содержанками были.

— Разве? — удивилась Аля.

— А по-другому никак, — кивнула Ксения. — Я домой приду, на Толика гляну — сразу это понимаю… Ладно! — Она повернула ключ в замке зажигания. — Хватит плакаться, я вообще-то терпеть этого не могу. Людка вон — ходит вечно, сопливится, аж противно: денег нет, жить тяжело… Кому сейчас легко? Ну, куда тебя везти?

Глава 7

В театр Аля зашла утром тридцатого декабря, не дожидаясь звонка завтруппой: обещал же Карталов новогоднюю репетицию. Правда, она немного удивилась, что нет звонка. Но, может быть, о ней просто забыли? Может быть, даже специально забыли в отсутствие Карталова? Приходя в Театр на Хитровке, Аля просто физически ощущала ревнивые взгляды, а Нина Вербицкая вообще старалась ее не замечать.

Это было неприятно, но, кажется, неизбежно, и, по правде говоря, Аля меньше всего думала об актерской ревности или об интригах. Здесь был Карталов, и можно было не обращать внимания на остальное. И потом, если она будет играть в Театре на Хитровке, пройдет же все это когда-нибудь, не вечно же она будет чувствовать себя здесь чужой?

Поэтому она решила сама зайти в театр в тот день, когда Павел Матвеевич должен был вернуться из Твери.

С Ниной она столкнулась на крыльце у двери. Кивнув, Аля уже собиралась войти, когда Нина неожиданно сказала:

— Павел Матвеевич не приехал, зря ты идешь. Все они были на «ты», еще по-студенчески, так что Нинино обращение не означало доброжелательности. Да и тон был соответствующий — надменный.

— Может быть, у меня еще какие-нибудь здесь дела, — пожала плечами Аля. — А когда он приезжает?

— У тебя здесь уже есть еще какие-то дела? — насмешливо протянула Нина.

— Когда Карталов вернется? — не обращая внимания на ее тон, повторила Аля.

— Он заболел, — спускаясь с крыльца, на ходу бросила Нина. — Так что неизвестно, когда.

— Как заболел? — растерянно спросила Аля. — Да подожди же! — Забыв о том, как следует держаться, она побежала вслед за Вербицкой. — Постой же, Нина! Что с ним, где он?

Наверное, ее голос прозвучал так, что Нина остановилась и взглянула на нее внимательнее.

— Ну, где — в Твери, конечно. Да ты не переживай, — несколько мягче добавила она. — Говорят, ничего особенного. Сердечный приступ, это же не в первый раз у него. Просто надо полежать.

— Не в первый! — рассердившись на ее невозмутимость, воскликнула Аля. — Ты сама хоть понимаешь, что говоришь? Как про зубную боль!

Видно было, что Нина смутилась.

— Да он сам в театр звонил, — почти оправдывающимся тоном сказала она. — Ты что думаешь, мы бесчувственные все, одна ты о нем беспокоишься?

— Ничего я не думаю, — мрачно ответила Аля; в этот момент она действительно не думала ни о Нине, ни об остальных хитрованцах, ни о своих отношениях с ними. — В какой он больнице?

— Говорю же — в Твери, — пожала плечами Нина; лицо ее снова приобрело выражение привычной невозмутимости. — Ну, какая там больница — городская, наверное, или областная. А ты что, навестить его собираешься? Он сам сказал, что не надо.

— Мало ли что он сказал!.. — пробормотала Аля. — А вы и рады…

Она всегда чувствовала это в хитрованцах и не переставала удивляться: ей казалось, они совершенно не понимают, кто такой Карталов. Как должное воспринимают то, что он возится с ними — молодыми, никому не известными, многого не умеющими, — хотя его с распростертыми объятиями встретили бы везде, и спектакли, поставленные им в лучших московских театрах, это подтверждали. И что здание для театра не с неба свалилось, и что банкиры не сами деньги приносят — об этом, как ей казалось, они тоже как-то не думали. Занимался бы он больше собой, а меньше ими — и играли бы сейчас по окраинным ДК, неужели не понятно?

Что надо поехать в Тверь, это Аля решила здесь же, на театральном крыльце. И поехать сегодня же, чтобы завтра вернуться: новогоднюю ночь ей предстояло провести в «Терре».

* * *

Тверь была куда холоднее Москвы. Весь город продувался ветром с Волги, и от этого казалось, что он пуст и мрачен. Хотя скорее всего дело было только в том, что все уже готовились к празднику. Это Але незачем было торопиться в пустую квартиру, а нормальные люди сидели дома.

Больница оказалась далеко от вокзала, за рекой и Аля добралась туда уже в темноте. К счастью, приемное время было продлено в честь праздника, и ее пустили, выдав мятый белый халат.

Она думала о Карталове, поднимаясь на третий этаж по холодной, пахнущей табачным дымом лестнице, думала о нем, идя по длинному коридору… Она и по дороге о нем думала, пока ехала в стылой электричке, а потом в городском автобусе.

Ей было страшно — и не за него, а за себя, как она, стыдясь своего эгоизма, понимала. Хрупкость ее нынешнего существования стала для нее вдруг так очевидна, что Аля содрогнулась.

Она совершенно отчетливо поняла, что Карта лов — единственная реальная опора ее жизни.

«Луч света в темном царстве!» — невесело думала она, глядя из окна автобуса на старые, причудливые, купеческие еще дома, тянущиеся вдоль волжской набережной.

Все последние годы ничто не занимало ее ум, сердце, кроме того, что было связано с ним. Не то чтобы Аля отказывалась от разнообразных возможностей, которые открывает жизнь перед молодой красивой женщиной… Их просто не было, возможностей.

Ухажеры, тусовки — все это действительно казалось ей таким мизерным, что не могло задержать ее внимания даже на день. Она нисколько не притворялась — просто не могла довольствоваться малым, хотя и пыталась иногда. Даже пошла однажды на квартиру к Родьке Саломатину, о чем до сих пор не могла вспоминать без отвращения…

После года, прожитого с Ильей, у нее осталось довольно много красивых и дорогих вещей. Да, наверное, и достаточно она побродила за тот год по роскошным бутикам, чтобы уже никогда не глядеть на их витрины с вожделением.

Правда, ей хотелось путешествовать — это было, пожалуй, единственное, чего ей по-настоящему хотелось и чего она не успела сделать с Ильей. Особенно Испания почему-то притягивала, как магнит, — после Крыма. Кто это сказал, что Коктебель на Испанию похож? Она не могла вспомнить, но Испания ее почему-то привлекала.

Она бы уже давно съездила в Испанию, если бы не дурацкий банк «Чара», в котором все ее не очень большие сбережения сгорели в один день. Сейчас она улыбалась, вспоминая, в какой ярости стояла под дверью проклятого банка в толпе обманутых вкладчиков, а тогда ей было не до улыбок.. А на кого, если подумать, было сердиться? Только на собственную совковую дурость, как, усилив ее ярость, объяснил какой-то очкастый товарищ — в той же толпе.

Но все это — Испания, «Чара», Илья — растворилось сейчас в мерзлом воздухе, всего этого не существовало в декабрьской тьме. А была только она — совершенно одинокая девочка, для которой весь мир вместился в замкнутое пространство сцены. И вот заболел Карталов, и даже это пространство могло исчезнуть…

«Ведь я совсем его не знаю, если вдуматься, — с тоской размышляла Аля. — Вся моя жизнь от него зависит, а он для меня такая же загадка, как три года назад… А если он передумает, если решит, что ошибся во мне? Что тогда я буду делать?»

Она гнала от себя эти мысли, потому что слишком уж мрачную картину они перед нею открывали. Если это случится, тогда останется только впасть в тихую панику, в которой находились накануне выпуска все ее однокурсники, и бегать по театрам, надеясь, что ее возьмут хотя бы на самую маленькую роль, и зная, что едва ли возьмут…

* * *

Карталов лежал в отдельной палате, в самом конце длинного коридора. Он так удивился, увидев Алю, как будто перед ним предстало привидение.

— Алечка! — воскликнул он, приподнимаясь на кровати. — Ты откуда взялась?

— С электрички, Павел Матвеевич, — улыбнулась она. — Вы лежите, лежите, зачем вы встаете!

— В самом деле, Паша, Алечка такая милая девушка, что простит твое неджентльменское поведение, услышала Аля знакомый голос и тут только заметила человека, которому он принадлежал.

— Ой, Глеб Семенович! — обрадовалась она, увидев давнего карталовского друга. — А я вот только сегодня про вас вспоминала!

— Что же вы обо мне вспоминали, можно поинтересоваться? — улыбнулся Глеб Семенович. — Черт возьми, приятно все-таки, а, Паша? — подмигнул он Карталову. — Является накануне Нового года этакое прелестное виденье и заявляет, что вспоминало о каком-то старом коктебельском хрыче!

Аля засмеялась, вслушиваясь в знакомые интонации и словечки старого летчика. Ей всегда легко становилось и весело, когда она его видела — и впервые, на его коктебельской веранде под тремя ливанскими кедрами, и потом, когда он приезжал к Карталову в Москву. Правда, его уже больше года не было видно.

Она не думала о Глебе Семеновиче специально, но и не обманула, сказав, что вспоминала о нем. Это ведь он сказал ей однажды, что нельзя довольствоваться в жизни малым, — сказал то, вокруг чего вертелись в последнее время все ее мысли.

— Как же ты узнала, где я? — спросил Карталов. — Соку выпьешь, Аля?

— Виктор Андреевич сказал. — Виктор Андреевич был завлитом Театра на Хитровке. — Не буду сок, спасибо, Павел Матвеич. Я вам тут индюшачьи отбивные привезла.

— Бог ты мой! — поразился Карталов. — Надо же, какие бывают блюда… Индюшачьи отбивные!

Аля как раз не видела в индюшачьих отбивных ничего особенного, потому что они продавались в фирменном магазинчике на Солянке, в двух шагах от театра, и готовились в пять минут. Там их покупали для торжественных случаев все актеры, а Карталов, выходит, понятия об этом не имел.

— Непременно Кате скажу, — сказал Карталов, узнав про магазинчик. — Выпей, выпей хоть соку, Аля! За наступающий, что ли. Ничего покрепче нету, к сожалению.

Катя, насколько Аля знала, появилась в доме Карталова пять лет назад, после смерти жены. Появилась в качестве домработницы, но, как сплетничали однокурсники, была по совместительству его любовницей. Але противно было в это вникать — разбираться, с кем живет Карталов, любит он эту Катю или просто пользуется ее услугами. И все-таки она отметила про себя, что в палате сидит только Глеб Семенович, и подумала о неизвестной ей Кате с неприязнью.

— Это у тебя ничего покрепче нету, — подмигнул Глеб. — А мы с Алечкой поищем.

С этими словами он извлек из сумки огромную бутыль с золотистой, даже на вид пьяной жидкостью.

— Что ж ты молчишь, Глеб! — возмутился Карталов. — Вино крымское привез и сидит как партизан!

— Да я тут к врачу твоему заглянул, — оправдывающимся тоном ответил Глеб Семенович, — так он, можешь себе представить, как только меня увидел, сразу руками замахал: «Учтите, ему нельзя ни капли!» Видно, моя физия наводит на известные соображения, — засмеялся он. — Так что уж извини, Паша, мы с Алечкой выпьем, а ты — сочку, сочку!

Аля пила чудесное крымское вино, наслаждаясь знакомым привкусом виноградной косточки, и чувствовала, как оттаивает душа. Ей так хорошо было с этими людьми — все тревоги улетучивались мгновенно.

Глеб Семенович рассказывал о крымской жизни — конечно, без восторга от того, что там происходит, но и без пустых сетований. Але нравилось, что он не ноет и не сокрушается о том, что раньше было хорошо, а теперь вот стало плохо. Да его и невозможно было представить ноющим, этого смешного, маленького, лысого полярного летчика, от которого веяло мужеством…

Аля вспомнила, как когда-то, объясняя, почему переехал в Коктебель из московского Дома на набережной, он прочитал ей стихи Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Она не замечала, как летят минуты, и с тоской думала о том, что скоро придется уйти.

— Вместе поедем, Глеб Семенович? — спросила она.

— Нет, Алечка, вы уж поезжайте без меня, — покачал он головой. — Я в гостинице переночую, завтра с Пашей вместе Новый год встретим. По-стариковски!

— Так уж и по-стариковски, — приобиделся Карталов. — Это, может, ты по-стариковски…

— А ты, конечно, по-молодецки, — засмеялся Глеб. — Хоть Алю-то не смеши. Весело, наверно, в ваши годы наблюдать, как хорохорятся старые петухи, а, Алечка?

— Ничего не старые, — грустно ответила Аля. — Совсем наоборот…

Она не кривила душой: ей казалось, что молодость, мужество, живое чувство исходит только от них… Да это и в самом деле было так. Не от Ксении же с ее евроремонтом и Толиком, не от Ритки, даже не от Нины Вербицкой!

Только Карталов укреплял Алю в том, что было в ее жизни главным. Но у него была своя, от нее отдельная жизнь, и смешно было бы ожидать, что ей найдется в этой жизни какое-нибудь место, кроме того, которое она уже занимала.

Да она и не искала никакого другого места. Ее отношения с Карталовым были полны, ей с лихвой хватало того, что он мог ей дать — и давал щедро.

— Не переживай, Аля, — словно прочитав ее мысли, сказал Карталов. — В самом деле, ведь ничего страшного со мной. Перенапрягся тут немного из-за Вовки, давление подскочило. Очухаюсь! Обещал я тебе репетицию под Новый год, не вышло вот… Так ведь, даст бог, не последняя, правда?

— Правда, Павел Матвеевич, — кивнула Аля. — Думаете, я потому приехала, что в живых вас боялась не застать?

Ох, Алька, язычок у тебя острый, тяжело тебе будет среди моих хитрованцев, — рассмеялся Карталов. — Эдак и индюшачьих отбивных не захочешь! Ну-ну, не обижайся, — добавил он, заметив, ее смущение. — Я рад, что ты приехала, честное слово, спасибо тебе.

Уже стоя в дверях, Аля неожиданно для себя спросила:

— Павел Матвеевич, а правда, что раньше все актрисы были содержанками?

Карталов расхохотался так громко, что какая-то медсестра заглянула в палату из коридора.

— Алечка, кто это тебе сказал, интересно? — отсмеявшись, спросил он. — И что тебе до этого?

— Да ничего, это я просто так спросила, — покраснев, махнула рукой Аля.

— Просто так? — Взгляд у него стал цепкий, пронизывающий. — Так уж и просто так! А ну-ка, скажи, что у тебя случилось?

— Ничего, Павел Матвеевич, — на этот раз твердо ответила Аля. — Ничего у меня не случилось. С наступающим вас и вас, Глеб Семенович!

Помахав рукой, она вышла из палаты и, все убыстряя шаги, почти побежала по коридору. Сумка оттягивала ей плечо, мешала идти, Аля взяла ее в руку и только тут удивилась ее тяжести.

«А яблоки-то! — вспомнила она. — Отбивные отдала, а яблоки забыла!»

Она забыла оставить Карталову импортные яблоки, увидев настоящие, крымские, привезенные Глебом Семеновичем. Конечно, ни в какое сравнение они не шли, но не забирать же теперь обратно?

Аля помедлила у двери на лестницу и, вздохнув, все-таки решила вернуться. Она снова прошла к последней палате и уже взялась за ручку, когда услышала за чуть приоткрытой дверью голоса Карталова и Глеба Семеновича и поняла, что говорят они о ней.

— Несчастная девочка, — сказал Глеб. — Что это с ней, ты не знаешь?

— А ей ведь вообще легко не бывает, Глеб, — ответил Карталов. — Ты не заметил разве?

— Да заметил, еще в Коктебеле тогда… Какой-то у нее слишком ранний опыт жизни, тебе не показалось?

— Она кажется тебе циничной? — Голос Карталова прозвучал удивленно.

— Не циничной. Но слишком уж сильной, слишком готовой дать отпор. Я потому и говорю — несчастная… Разве счастливые женщины такие?

— Она талантливая, внутренне очень содержательная. Чуткая, как струна… — медленно произнес Карталов. — Такие женщины редко бывают счастливыми. Ну вот скажи, ты, мужик: много ты знаешь мужчин, чтобы стали с такой возиться? Вот именно… Кому дело до ее души! Только мне, может быть, но ведь я совсем другое… Мне, знаешь, иногда кажется, что Алька — это я в детстве. Я ведь всегда о такой дочке мечтал, да не вышло. Ну, что об этом теперь говорить. Ей-богу, был бы у меня парень хороший на примете — сам бы к ней привел.

— Что ж не приведешь?

— Так ведь нету! А сама она и не ищет… Ну это, положим, для актрисы неудивительно — а она будет большой актрисой, можешь мне поверить. Она другим занята, рыться в кучах дерьма не станет. Ей такой нужен мужчина… Сомневаюсь, что такие вообще существуют! Я-то сам тем еще эгоистом был с женщинами, особенно в молодости. — Он помолчал. — Работа — единственное, что я могу ей дать. Но уж тут ничего для нее не пожалею, это точно, — твердо сказал он. — Сейчас особенно. Боюсь только…

— Чего? — перебил Глеб Семенович.

У нее сейчас большая роль, она таких еще не играла. Она, конечно, быстро учится, схватывает на лету, но этого и боюсь. — Наверное, Глеб не понял, и он пояснил: — Штампов боюсь, вот чего. Они нужны, конечно, но когда только они… Она их мгновенно нарабатывает, фиксирует — а чувств в ее нынешней жизни, по-моему, немного.

— Поберег бы ты себя, Паша, — вдруг сказал Глеб Семенович. — Аля, конечно, хорошая девочка, жалко, если у нее что-то не так Но ведь молодая, разберется как-нибудь! Слишком ты надрываешься: то она, то Вовка этот твой, то еще кто-нибудь. Театр взялся перестраивать — чем этот плох? Мало тебе гипертонического криза, инфаркт хочешь нажить?

— Плох, плох, — засмеялся Карталов. — Сцена маленькая, а я же фигура масштабная, сам видишь!

Аля почувствовала, как краснеют уши. Ей было приятно, что Карталов думает о ней, и из-за этого особенно стыдно, что она подслушивала. Опять забыв про яблоки, она на цыпочках отошла от двери.

* * *

Автобус сломался в самом начале моста через Волгу. Матерясь, водитель копался в моторе, редкие вечерние пассажиры сердито ворчали в темном салоне.

Аля спрыгнула с подножки, подошла к перилам моста. Незамерзшая река чернела внизу, манила своей мощью и пугала. Одиночество было особенно ощутимо над этой огромной водой…

Чтобы прогнать одиночество, Аля даже запела тихонько, но и песня сама собою вспомнилась невеселая: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…»

«А мне и прощаться не с кем, — как-то слишком спокойно подумала она. — Что ж, такая, значит, судьба».

Это незадолго до Нового года выяснилось, что именно ей предстоит работать в праздничную ночь. Аля даже подумала, что девчонки как-то смухлевали, подгадав для себя отдых. Но в общем-то она была единственной официанткой, которой все равно было, праздничная ночь или обыкновенная.

Правда, отец приглашал праздновать у него, и у Линки с Левой собиралась компания, и даже Родька звал куда-то — как он сказал, по старой памяти. Но все это показалось Але малопривлекательным, и она не пошла никуда.

Легко согласившись поработать в новогоднюю ночь, Аля и не подумала, что настроение у нее может измениться. И вдруг, вернувшись под утро тридцать первого декабря из Твери, промерзнув до костей в электричке, она поняла: нет для нее сейчас ничего тягостнее, чем необходимость идти в «Терру».

Она едва не заплакала, лежа в горячей ванне и глядя на отбитые кафельные плитки под потолком.

«Что ж теперь, так всегда и будет? — беззвучно всхлипывала Аля, смахивая слезы в воду. — И все, и ничего больше?»

В эту минуту она готова была пойти куда угодно, в какую угодно компанию. Не до веселья, только бы не окунаться снова в эту беспросветную жизнь! Она даже хотела позвонить Наташке или Люде и попросить, чтобы заменили ее сегодня, но вовремя поняла, что это нереально. У всех дети, или мужья, или любовники, или все это вместе, все давно уже готовятся к празднику, и даже природный катаклизм не заставит никого выйти на работу вне очереди.

На мгновение Але показалось, что все ее прошлое поведение и в самом деле было не чем иным, как юношеским баловством. Чем плох был Илья?

Ведь уже и привыкли друг к другу… Или Максим, например, ее вечно влюбленный Кляксич?

«Влюбленный-то вечно, — вспомнила она, — а женился, однако ж, через месяц после Коктебеля… Ну и правильно! Сколько можно было впустую ждать благоволения?»

Она вспомнила, какие у него были глаза, когда он провожал поезд на вокзале в Джанкое, а она сказала: не люблю…

«Да какая там любовь! — подумала Аля с холодным отчаянием. — Права Ксения: хоть нормальный, с которым не противно, — уже много. Все лучше, чем безумные сны, и одиночество, и беззащитность, и бедность, с которой устаешь бороться… И ведь правда: мне играть надо, я же актриса, а не официантка! Да лучше бы дома всю ночь просидела — Цветаеву бы читала… Куда я иду, зачем?!»

Глава 8

В метро полно было пьяных: наверное, разъезжались по домам после слишком бурного празднования на работе. Автобусы, кажется, вообще не ходили. Аля добежала до клуба пешком, по продуваемой ледяным ветром набережной.

Зал был украшен множеством разноцветных лампочек, которые к тому же отражались в каких-то зеркалах, мигали, мерцали, и в самом деле создавая ощущение праздника. Кажется, кто-то недавно говорил, что взяли нового осветителя; это было заметно.

Аля вспомнила, как Карталов рассказывал: главное в спектакле — актер и свет, на них можно все построить. Свет в ночном клубе был теперь поставлен вполне профессионально, только вот ей не хотелось быть актрисой в этом спектакле…

Все-таки она приоделась к празднику, заодно порадовавшись, что в «Терре» не додумались завести униформу для официанток. Провести новогоднюю ночь в каком-нибудь фартучке или наколочке на волосах было бы уж совсем противно. А так — Аля надела шелковую блузку темно-изумрудного цвета и атласные зеленые брючки, едва достававшие ей до щиколотки. Весь этот наряд, не украшенный ничем, блестел в пляшущем свете естественным, живым блеском ткани.

Впрочем, один раз мельком глянув в зеркало, Аля больше не обращала на себя внимания.

Народу собралось много — в основном, конечно, молодежь. Кто же еще станет проводить семейный праздник в ночном клубе?

Никогда Аля не жалела, что вся эта шумная, яркая, но внутренне нерадостная жизнь перестала быть ее жизнью, а сегодня пожалела. Уж лучше бы сидеть сейчас за столиком, даже и в «Терре», но только не думать о стаканах — ни о чистых, ни о грязных, — забыть о пепельницах, которые в мгновение ока наполняются окурками…

Але показалось, что разноцветные огоньки расплываются у нее в глазах, начинают плясать медленнее, сливаются в тусклое пятно… Она незаметно вытерла глаза, и свет опять стал ярким, дробным.

Но слезы то и дело набегали снова, в одно световое пятно сливались лампочки, лица, стаканы, антрекоты… Ей приходилось напрягать всю свою волю, чтобы выныривать из этого пятна и лавировать между столиками. Тем более что лица мыдлонов следовало запоминать, иначе очень легко было влипнуть так же, как Наташка. Выйдет какой-нибудь в туалет и сбежит, а ты его и не запомнила, вот и вкалывай потом забесплатно.

Аля запихивала все эти лица в свою память с таким усилием, что ей казалось, будто мозги у нее скрипят. Поэтому она не сразу сообразила, что в ответ на ее дежурное новогоднее приветствие только что усевшийся за столик мыдлон отвечает знакомым голосом:

— И тебя с Новым годом, Алечка! Что принесешь, то и буду.

Тут только Аля догадалась, что очередной клиент — Рома. Узнав его, она не испытала ни малейшей радости.

— Я смотрю, ты ради меня готов Новый год черт знает где встречать, — усмехнувшись, заметила она.

После этих слов наверняка можно было не опасаться, что он всю ночь будет надоедать ей ухаживаниями. Опровергать ее он тоже не станет. Скорее всего, сразу и уйдет.

Но, к ее удивлению, Рома ответил:

— Конечно. Лучше бы, правда, чтоб ты со мной за столиком сидела. Но хоть так.

— Ну-у, не знаю… — слегка растерявшись, протянула Аля; впрочем, растерянность тут же прошла. — Что заказывать будем? — поинтересовалась она.

Рома заказал салат из крабов. Аля хотела было ему посоветовать никаких салатов не заказывать: они почти наверняка будут состоять из того, что осталось несъеденным. Но тут же она подумала: да что он мне, родной? Пусть ест, что хочет!

Она с удовольствием подходила бы к нему пореже или не подходила бы вовсе. Но не получалось: Рома уселся у самой эстрады, кроме него, за длинным столом сидело еще человек семь, так что приходилось то и дело вытряхивать пепельницы, приносить то напитки, то закуски, вытирать стол — словом, делать все то, что положено делать официантке.

Каждый раз, подходя к этому столу, Аля старалась не смотреть в его глаза: их выражение казалось ей собачьим.

— Не надоело тебе здесь торчать? — наконец не выдержала она. — Странные вы люди! Новый год, сидели бы дома у елочки — нет, подавай им всю эту похабень… Ну что ты на меня смотришь?

— Да просто так, — пожал он плечами. — Подходишь — я смотрю. Разве плохо?

— Очень хорошо, просто восхитительно! Сейчас во-он тот, лысый, наблюет в тарелку — еще раз подойду, еще раз полюбуешься.

— Хочешь, я его отсюда выкину? — тут же предложил Рома.

Услышав эти слова, Аля не выдержала и расхохоталась.

— Ну, извини, — сказала она. — Понимаешь, настроение такое, что…

— Конечно, понимаю, — кивнул он. — Большая радость, бегать тут для всяких… А хочешь — уйдем отсюда? — неожиданно сказал он.

— Спасибо, — улыбнулась Аля. — Уйти бы неплохо, как потом обратно вернуться?

— А не надо возвращаться, — не отставал он.

— Придется, — пожала плечами Аля. — Жить-то надо, как, по-твоему? Или, думаешь, я здесь ради удовольствия работаю? Да что я тебе объясняю, как мальчику!

— Жить надо, — согласился он. — А ты живи со мной! Плюнь на все это. Будешь жить со мной, в театре в своем играть…

Музыка так гремела, мыдлоны орали и пели так громко, что Але показалось, будто она ослышалась.

— Что-что? — даже переспросила она. — Как ты сказал?

— Я говорю: уходи отсюда совсем, живи со мной. Я б на тебе женился, да ты за меня не пойдешь, наверно… Ну, хоть так пока поживи?

На сцене появился женоподобный Дед Мороз и мужиковатая Снегурочка: предполагалось, что такое сочетание должно выглядеть смешно.

— Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! — закричали музыканты.

— Ты подарки нам принес?.. — грохнул зал. Раздался шум, свист, хохот. Можно было отвечать не сразу, пережидая этот взрыв восторга.

Когда возгласы наконец стали потише и Снегурочка принялась поздравлять собравшихся, Аля произнесла:

— Ты что, всегда первым встречным в кабаке предложения делаешь?

— Не всегда. — Рома смотрел на нее все теми же влажными и ожидающими глазами. — Тебе только. Может, я в тебя влюбился. Не допускаешь такой мысли?

Ее и раньше удивляло, что в его речи мелькают слишком грамотные, хотя и казенные, обороты. Да и выглядел он вполне прилично — во всяком случае, его облик не вызывал ощущения пошлости, которая так и лезла из скоробогатых мужчин, посещавших «Терру».

В этот новогодний вечер Рома был одет ярче обычного. Но все равно — без попугайской пестряди и, как ни странно, даже в тон с Алей: зеленоватый клубный пиджак, в зеленых же тонах галстук с золотистыми разводами, светло-зеленая рубашка с пуговками на воротнике. Даже часы на его руке выглядели неброско, хотя и были явно дорогими, со множеством каких-то точек и окружностей на циферблате.

«А ведь он и есть тот самый, с которым не противно…» — вдруг подумала Аля.

Она удивилась холодности, с которой подумала об этом. Все-таки ведь это была мысль не только о нем, но и о себе — и отчего же такая отстраненность, такая вялость? Но особенно раздумывать было некогда: надо было что-то ему ответить, чтобы не слишком обидеть.

Аля впервые поймала себя на том, что ей не хочется его обидеть…

«Уже кое-что», — снова мелькнуло в голове.

И снова она удивилась тому, как спокойно наблюдает сама за собою — словно сценический этюд исполняет по заданию!

Но ответила она ему то, что думала, не высчитывая, как подействуют ее слова.

— Мысль такую я допускаю, — сказала Аля. — Ну и что? Рома, я с первого взгляда не влюбляюсь, к сожалению. И со второго тоже.

— Это я понял, — кивнул он.

— Откуда такая проницательность? — удивилась Аля.

— А тебя влюбленной трудно представить, — объяснил он. — Что ж, бывают и такие женщины.

— Да ты прямо философ, — улыбнулась Аля. — Вот и хорошо, что сообразил. Ладно, Рома, мне работать надо. Шел бы ты и правда домой, ей-богу! — бросила она, уже отбегая от длинного стола у эстрады.

* * *

Утро, как ни странно, наступило незаметно.

Окон в зале не было, так что догадаться о времени можно было, только взглянув на часы. По часам Аля и поняла, что уже шесть утра, а значит, скоро можно будет сдать выручку и наконец уйти домой.

Не усталость лежала у нее на сердце, а тоска, и совладать с нею было куда труднее, чем с усталостью.

Особенно тошно было вспоминать сам Новый год — тот момент, когда большие, блестящие, специально к этой ночи сделанные часы над эстрадой пробили двенадцать.

Годы шли, сама она менялась, вот уже и семья ее родителей исчезла в прошлом, а чувство Нового года оставалось неизменным: волшебное замирание двух стрелок на заветной цифре, торжественный бой курантов, хлопок шампанского, подарок под елкой…

Але противно было слышать, как хлопает шампанское за каждым столиком, звенят бокалы. Какой-то перепившийся мыдлон направил на нее горлышко бутылки — может быть, случайно, но морда у него при этом была довольная, и пенная струя обдала ее блузку.

Она еле удержалась от того, чтобы не стукнуть мыдлона подносом по голове. Плакать ей больше не хотелось, словно все слезы высохли в ней навсегда.

Рома на этот раз не стал ее звать, а сам подошел к стойке бара, где она только что загрузила на поднос очередную вереницу бокалов с коньяком.

— Поздравляю, Сашенька! — сказал он.

— Слушай, не называй ты меня так! — рассердилась Аля. — Меня Аля зовут, и никаких Сашенек!

— Поздравляю, Алечка, — послушно повторил Рома.

Тут Аля снова заставила себя вспомнить, что сердиться на него совершенно не за что.

— С Новым годом, Рома, — сказала она. — С новым счастьем.

— Хотелось бы! — улыбнулся он. — А это тебе, Алечка, к празднику.

Аля и опомниться не успела, как он извлек из кармана какой-то блестящий предмет и сделал руками неожиданное обнимающее движение. Волосы попали в маленькую застежку, Аля ойкнула и тут же почувствовала, что вокруг ее шеи обвилось ожерелье. Оно было теплым — наверное, нагрелось у Ромы в кармане.

Аля удивленно тронула ожерелье рукой, пальцами ощутила что-то похожее на лепесток цветка и машинально бросила взгляд в одно из зеркал, которыми изобиловал бар.

Это было именно ожерелье, она не ошиблась. Посередине тонкой плоской цепочки сплетались в причудливом узоре прозрачные цветы из драгоценных камней — аметистовые, рубиновые, топазовые. Самый красивый, в виде фиалки из александрита, попал в маленькую ямку под горлом и смотрелся особенно беззащитно. Аля прикоснулась к нему рукой, еще раз ощутила живое тепло камня на своем теле…

Тут она наконец сообразила, что это, пожалуй, слишком.

— Рома, это еще зачем? — укоризненно произнесла Аля. — Я не хочу принимать от тебя подарки!

— Почему? — удивился он. — Думаешь, дорого слишком? Так ведь если по доходам примерить, мне теперь эта цепочка — все равно что раньше букет цветов. Что, цветы уже нельзя девушке подарить? Или просто не нравится?

— Нравится, — призналась Аля. — Но как-то…

«А что я вообще-то ломаюсь? — вдруг подумала она. — Ну, понравилась я ему, подарил побрякушку. Можно подумать, это значит что-то, кроме желания хорошо выглядеть в собственных глазах! Мало мне Илья их дарил?.. — Она вспомнила полную дорогих безделушек шкатулку из оникса, оставленную на столике у зеркала в квартире Ильи. — Недешевый, конечно, подарочек.. Так разве я его просила? Или, может, он ждет, что я ему за это на шею теперь брошусь?»

По всему Роминому виду было не похоже, чтобы он ожидал немедленной отдачи, но настроение у Али испортилось, даже не успев улучшиться.

— Что ж, спасибо, — пожав плечами, сказала она. — У тебя хороший вкус.

Она была уверена, что теперь-то он наконец обидится на ее холодный тон. Но он снова не обиделся.

— А тебе идет, — сказал Рома. — Шею как раз облегает. Очень красиво!

К счастью, компания, давно уже ожидавшая выпивки, принялась хором звать официантку. Можно было прекратить этот щекотливый разговор — обмен то ли колкостями, то ли любезностями.

Неопределенно махнув рукой, Аля подхватила поднос и направилась к столикам.

* * *

И вот ночь наконец закончилась, и можно было уйти — а она не чувствовала ни усталости, ни облегчения.

Официантка Люда, вдвоем с которой Аля работала в эту ночь, к утру была пьяна так, что еле держалась на ногах. Конечно, за этим делом вообще-то следили, но ведь Новый год — святое! Едва ли не за каждым столиком пытались угостить официанток, Аля устала улыбаться, отвергая предложения выпить в честь праздничка.

К тому же Ксении сегодня не было, работал Антон, который еще с вечера заявил:

— Хотите, девки, — напивайтесь, мне по барабану. Только чтоб бабки — копейка в копейку, я за вас свои докладывать не собираюсь!

Насчет сдачи и прочих денежных дел Людка была тверда. Видно, работа в холодной палатке приучила ее безошибочно считать деньги при любом градусе внутри и снаружи. Рассчитывая последнего мыдлона, она двумя руками держалась за стол, глаза у нее были мутные, но, когда он попытался всучить вдвое меньше денег, чем полагалось по счету, Людка протянула руку к мятому комку у него в кулаке и ловко вытащила нужную купюру. Тот даже восхитился ее виртуозностью.

— Ну, держи, девушка, на шампанское тебе, — икнул он, протягивая чаевые. — С Новым годом!

А в общем-то все было как всегда, несмотря на Новый год. Наверное, потому-то и было так тоскливо.

— Закончила, Алечка?

Рома снова оказался рядом с нею. Но на этот раз она только отметила про себя, что говорит он не «кончила», а «закончила», и это тоже придает его речи оттенок если не благородства, то хотя бы правильности.

Выглядел он теперь не очень свежо: все-таки ночь провел в громыхающем зале, да и выпил, наверное. Маленькие капельки пота поблескивали на лбу, круглое лицо казалось слегка помятым. Но глаза были устремлены на Алю с прежним ожиданием. И на ногах он держался твердо, и отставать от нее, судя по всему, не собирался.

— Знаешь что, Рома… — начала Аля.

Но тут в разговор вмешался бармен Антон.

— Девочки, девочки! — Он захлопал в ладоши, как будто созывал цыплят. — Зовите там, с кухни! Надо и нам теперь это дело отметить, что ж мы, не люди? Алька, давай, давай, посылай мыдлона, на хер!

Или это кадр твой? — поинтересовался он. — Тогда приглашай за стол, чего он тут встал, как член?

Это тоже происходило не впервые: персонал часто устраивал утренние посиделки, «чтоб расслабиться после трудовой ночи». Обычно Аля отговаривалась тем, что ей надо в институт. Но сегодня отговариваться было нечем. Даже на Рому сослаться было невозможно: его ведь тоже пригласили.

Не то чтобы ее беспокоило мнение коллектива, но и держаться с откровенным высокомерием она не привыкла. Вздохнув, Аля сказала:

— Рома, я с ребятами посижу.

— Я тоже, — без малейшего смущения откликнулся он. — Не помешаю, надо думать.

Народу собралось много: звукореж, осветители, рабочие, официантки и посудомойки. Все устали за ночь, поэтому выпивка подействовала мгновенно. Да и едва ли кто-нибудь, кроме Али, отказывал себе в этом удовольствии в течение ночи.

Под общий гул Аля украдкой разглядывала Рому — просто потому, что не было более интересного занятия.

Собственно, разглядывать-то было нечего: в его внешности не было ничего такого, что она не успела бы разглядеть за время их недолгого знакомства. Разве что глаза у него были выразительные. Но, задумчиво глядя в эти небольшие темные глаза, Аля размышляла только: собачьи они или скорее телячьи?

Вдруг она представила, как выглядит со стороны во время подобных размышлений — с элегическим взглядом, поволокой на глазах — и прыснула, как школьница на уроке. Рома посмотрел недоуменно, и она улыбнулась ему, словно извиняясь за дурацкие мысли. Он обрадованно улыбнулся в ответ.

«Неплохой мужик, наверное, — подумала Аля. — Странно даже, почему неженатый?»

Антон стучал ножом по бокалу, произносил тосты; правда, вскоре все дошли до бессловесной выпивки «за дам». Музыканты уже разошлись, но кто-то включил магнитофон, и музыка снова загремела на весь пустой зал.

Аля удивилась: неужели не надоело за ночь это громыханье? Но тут она почувствовала, что удивляется как-то медленно, словно нехотя, и догадалась, что начинает пьянеть.

В бокале у нее плескался любимый английский джин, который она по собственному вкусу разбавила тоником. В этом напитке Аля всегда была уверена: хмель от него был звонкий, легкий, и она неизменно контролировала свое состояние. Поэтому она и удивилась, почувствовав, что опьянела больше, чем ожидала, да еще так мгновенно.

«А, ладно! — мысленно махнула она рукой. — Старуха я, что ли, только и мечтаний, как бы до дому добраться? Выпью, расслаблюсь, возьму такси… Прямо сюда можно вызвать!»

Это была ее последняя ясная мысль. Решив, что незачем держать себя в руках, Аля расслабилась мгновенно, словно только этого и ждала всю ночь — хотя ведь всего полчаса назад совершенно не собиралась пить в компании клубных коллег.

А теперь ей даже танцевать захотелось!

— А что это мы сидим, не танцуем? — воскликнула она. — Ну-ка, девочки, давайте, вставайте!

— Да ведь но-ожки но-ют!.. — пробормотала пьяная Люда, которая вообще чуть под стол уже не сползала. — Всю-ю же но-очь…

— Всю ночь пахали, а теперь танцевать будем! — не унималась Аля.

Она первая вскочила, дернула было за руку Людку, но та только поерзала слегка на стуле и тут же уронила голову на стол.

Зато остальные охотно откликнулись на Алин призыв. Все-таки все они здесь были молоды, всем им хотелось жить на полную катушку — и как же не потанцевать в новогоднюю ночь, даже если это уже не ночь, а утро!

Они сидели за тем самым столом у эстрады, за которым сидел сегодня Рома. Аля одним легким движением взлетела на невысокие подмостки, чувствуя, как все тело начинает звенеть, трепетать в предвкушении танца. Она любила то ощущение, которое охватывало ее на сцене и которое она не могла ни назвать, ни объяснить. Оно приходило всегда: когда она показывала этюд в тридцать девятой аудитории ГИТИСа, когда впервые вышла на сцену Учебного театра… Даже теперь, на затоптанной эстраде, она почувствовала, как невидимый живой моторчик заводится у нее внутри, несмотря на пьяное головокружение.

Вдруг сквозь шум музыки и голосов всплыло воспоминание: она танцует на пятачке между столиками в коктебельском открытом ресторане и чувствует на себе влюбленный Максов взгляд…

Наверное, воспоминание пришло не случайно: Аля видела, что таким же взглядом смотрит на нее теперь Рома. Все повторялось, и все было по-другому.

Она была тогда другая — юная, полная счастливых предчувствий, несмотря на расставание с Ильей, несмотря ни на что! Море шумело в двух шагах от ресторана, Карадаг темнел могучей громадой, дрожала на воде лунная дорожка. Она чувствовала все это одновременно, вместе — дорожку, южную ночь, влюбленный взгляд — и все это наполняло ее силой, радостью…

Теперь же — прокуренный за ночь зал, напоминающий поле битвы, сдвинутые столы, в беспорядке опрокинутые стулья, груды грязной посуды, и мужчина, на которого она смотрит со смесью равнодушия и жалости.

Но танцевать ей хотелось — вопреки всему, — и Аля танцевала так самозабвенно, как давно уже не приходилось ей танцевать. Все ее тело жило какой-то отдельной, прекрасной жизнью — от всего свободное, гибкое, неуследимое.

В какой-то момент Але показалось, что ей уже не нужны ничьи взгляды, ничье восхищение. То, что происходило с нею во время этого стремительного, не имеющего названия танца, не нуждалось в стороннем внимании.

Да никто и не обращал — на нее особенного внимания. Несколько девчонок танцевали рядом, мужчины продолжали выпивать. Правда, Антон снисходительно изобразил аплодисменты, но точно так же он похлопал бы, если бы кто-нибудь затянул песню или прошелся чечеткой по столу. Кажется, только Рома наблюдал за нею, но и этого Аля уже не замечала.

Она даже не помнила, как спрыгнула с эстрады, тут же выпила еще вина, или джина, или по бокалу того и другого. Ей не было весело, не было грустно; она не чувствовала ничего, кроме стремительного движения, которое не унималось у нее внутри, хотя она давно уже не танцевала, а просто сидела, закрыв глаза, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги в черных открытых туфельках.

Глава 9

Аля открыла глаза от того, что кто-то тряс ее за плечо.

— Алечка, проснись, вставай, Алечка…

Голоса она не узнала, даже слова едва разобрала к пьяном тумане, но послушно открыла глаза.

Ромино лицо было совсем близко от ее лица и от этого расплывалось, качалось, кружилось… Она тряхнула головой, пытаясь остановить его лицо, но оно никак не хотело останавливаться, проясняться.

К тому же Аля не могла сообразить, где находится. В зале уже было темно, горели только две неяркие лампочки в баре. Музыка тоже не играла, а голоса доносились издалека, как сквозь вату — наверное, через стенку.

Аля чувствовала только, что она не дома, а значит, надо как-то напрячься, встать и добраться до дому, где бы она ни находилась.

Но одно дело — медленно, пьяно догадаться об этом, и совсем другое — действительно встать, сообразить, где выход, вспомнить, что надо надеть дубленку, сапоги… Сделать все это было просто невозможно!

— Пошли, пошли, Алечка, — повторял Рома, поднимая ее со стула. — Все уходят, сейчас уборщица придет.

«Пойду… — все так же медленно подумала она. — Говорит, надо уходить… Куда я уйду? Пойду с ним, куда поведет… Куда он меня ведет?»

Так, перекатывая в голове пустые слова, она пошла за Ромой к выходу из зала. Вернее, она шла не за ним, а рядом с ним: он обнимал ее за плечи, едва ли не помогал переставлять ноги. Она не видела, что у самой двери их догнал Антон и подал Роме ее дубленку, сумку и сапоги.

В вестибюле Аля сидела на банкетке у зеркала и остановившимся, отсутствующим взглядом смотрела, как, стоя на одном колене, Рома натягивает сапог ей на ногу, застегивает «молнию». Она не могла понять, что же это он делает.

Еще меньше она понимала, куда они идут, выйдя на улицу. Правда, здесь голова у нее немного прояснилась от свежего воздуха, но одновременно с этим прояснением Аля почувствовала тяжесть во всем теле. Как будто ртуть переливалась у нее внутри — из головы в тело и обратно, наполняя тяжестью то руки, то ноги, то виски.

На мгновение Але показалось, что она и на ногах-то держится, как неваляшка — только потому, что тяжесть перелилась в ноги.

Рома открыл дверцу машины, помог ей сесть на переднее сиденье. Она не спросила, куда они едут. И безразлично было, и все равно ведь она не могла двигаться самостоятельно — зачем же спрашивать понапрасну?

Он тоже молчал, выруливал то направо, то налево. Потом он закурил, и кабина наполнилась дымом, от которого Аля закашлялась, хотя вообще-то привыкла к пассивному курению: в ГИТИСе некурящих можно было пересчитать по пальцам. Рома тут же приоткрыл окно и выбросил сигарету; дым выдулся ветром.

Кажется, ехали они недолго — или просто пусты были улицы ранним утром первого января? Несколько раз их останавливали патрульные милиционеры, подозрительно разглядывали Рому, один даже заставил его подышать в трубочку.

Увидев милиционеров, Аля наконец спросила:

— Куда мы едем?

Но Рома не ответил, и она не стала переспрашивать.

Машина остановилась на просторной площадке перед кирпичным домом. Хмель в голове не проходил, только как-то изменился: перестал быть ртутным, тяжелым, а сделался зудящим, как мурашки в затекшей ноге.

Когда Аля шла по дорожке к подъезду, ей казалось, что затекли не ноги, а все тело, и все оно дребезжит, как оборвавшийся провод. Рома по-прежнему обнимал ее за плечи, а она по-прежнему этого не замечала.

* * *

Войдя наконец в его квартиру, Аля неожиданно почувствовала такое облегчение, как будто и в самом деле добралась до дому. Она села на пол в прихожей, пытаясь стащить сапоги и не понимая, почему не может это сделать.

— «Молнию», Алечка, — сказал Рома. — Дай-ка я! Она послушно вытянула ногу. Ей было все равно, хотелось только, чтобы сапоги поскорее отделились от ее ног и можно было встать под душ.

— Сейчас я ванну налью, — словно угадав ее мысли, сказал Рома. — Хочешь, в комнату пока пойди, посиди на диване?

— Н-нет… — пробормотала Аля. — Я здесь посижу лучше…

При мысли о том, что снова надо заставить себя встать, снова куда-то идти — пусть даже просто в комнату, — ей становилось дурно.

Она слышала, как шумит вода в ванной, и все-таки пыталась встать, держась за стенку, чтобы пойти на этот мерный шум.

— Все, Алечка, готово. — Рома снова вырос перед нею, взял за руки, помогая подняться. — Помочь тебе помыться?

— Нет, не надо, нет! — Аля вскрикнула так испуганно, как будто он предлагал ей что-то непотребное. — Я сама, сама…

— Я тогда полотенце сейчас, — сказал он.

— Спасибо… — пробормотала она, уже не видя его.

Что-то смутное, давнее всплыло в памяти в эту минуту, а что — этого вспомнить она уже не могла.

Горячая ванна оказалась тем единственным, что было ей сейчас необходимо. Даже не для того чтобы протрезветь — Але совсем не хотелось трезветь, она, скорее всего, даже боялась заглянуть за ту черту, где кончалось опьянение. Но находиться в таком разладе со своим телом, в котором она находилась все это темное утро, было просто невыносимо.

Аля закрыла дверь изнутри. Задвижка была замысловатая, но знакомая ей по тем богатым домам, в которых она так много бывала с Ильей.

«Почему у всех одинаковые задвижки? — подумала она, как будто это было сейчас главным. — Золотые эти ручки, кнопки…»

Она с трудом стащила с себя одежду — хорошо еще, что мало было пуговиц и застежек — и уронила на пол, хотя ей показалось, что она кладет все это на какую-то полку.

Потом она смотрела, как наливается в огромную ванну зеленая вода. Под водой выстреливали очереди пузырьков; Аля не понимала, откуда они берутся; сообразить, что это джакузи, она была уже не в силах.

Но едва Аля погрузилась в воду, как сразу почувствовала легкие, быстрые удары этих пузырьков. Они словно прикасались ко всему ее телу одновременно, как мог бы прикасаться мужчина, которому хотелось бы всего ее тела одновременно — с такой же стремительной лаской.

Аля закрыла глаза, прислушиваясь к нежным, будоражащим прикосновениям. Мужчина, которому хотелось бы всего ее тела одновременно… Невидимые струйки напоминали о нем, будили в ее теле такое сильное желание, которое она почти успела забыть за эти годы.

И вдруг она вспомнила, что же так смущало ее память, когда она шла в ванную, сбрасывала на пол одежду, смотрела на свое обнаженное тело в свете ярких ламп!

Она вспомнила свою первую ночь с Ильей — когда он понес ее в ванную и мыл, любуясь ее смущением, смывал кровяные потеки с ее ног, губами собирал с плеч сияющие капли воды…

Даже сейчас, сквозь головокружение и туман в голове, она почувствовала, как начинает трепетать все ее тело. Аля не вспоминала его наяву, не он был героем ее снов, но желание, страсть, трепет — это было связано только с ним и теперь пришло, едва она вспомнила о нем.

Аля почувствовала, как все ее тело словно сливается с нею снова, перестает существовать отдельно, бестолково. И та сила, которая привела в гармонию ее тело, была сила желания.

Она все еще нетвердо держалась на ногах и едва не упала, оскользнувшись на лазурных плитках пола. Но движения ее больше не были ни бессмысленными, ни пустыми. Страсть, пронзившая ее несколько минут назад, оставалась в ее теле.

Аля завернулась в длинное полотенце, завязала его над грудью, оставив открытыми плечи. Полотенце было такого же лазурного цвета, как пол в ванной. К тому же оно оказалось таким теплым и таким мягким, что Аля почти не ощутила его на себе. Оказывается, она забыла снять ожерелье и только теперь нащупала его на шее.

В эту минуту она совершенно забыла, что находится в чужом доме, у почти незнакомого мужчины, что выходит к нему из ванной, едва прикрытая, и что сейчас совсем не время прислушиваться к своему телу так, как будто находишься в одиночестве.

Но как только она открыла дверь и оказалась в коридоре, а потом, ориентируясь на свет, прошла в комнату, все еще хватаясь руками за стены, хотя чувствовала себя гораздо увереннее, как ей тут же пришлось вспомнить о нем.

Рома сидел в кожаном кресле у торшера и вскочил, едва Аля вошла.

— С легким паром, Алечка! — радостно воскликнул он. — Как тебе цвет этот идет, надо же! Ну, тебе все идет…

— Рома, спасибо, — выговорила она, останавливаясь на краю ковра. — Я в себя хоть чуть-чуть пришла… Погоди, я посижу у тебя немного, а потом оденусь, погоди немного…

— А куда тебе торопиться? — негромко, как-то глуховато произнес он. — Ложись, Аля, я диван раздвинул… Хочешь — спи, ты за ночь устала.

Тут она заметила, что огромный кожаный диван действительно раздвинут и на нем белеет постель, которая показалась ей кружевной. Или это свет так ажурно падал от висящего над диваном бра?

Конечно, ей хотелось прилечь. Дело было даже не в усталости, а просто в том, что надо было окончательно прийти в себя, чтобы одеться, выйти на Улицу. А пока ей казалось, что она все еще лежит в колышущейся воде и невидимые струйки будоражат ее тело.

— Я правда полежу, — сказала она, садясь на диван.

— Расслабься, Алечка, — кивнул Рома.

Но ее состояние меньше всего можно было назвать расслабленностью. Скорее растерянностью. Только теперь Аля со стороны все это увидела. Она лежит в постели, все тело ее трепещет, и здесь же, в комнате, стоит мужчина, которого она в общем-то даже не замечает…

Но он-то не может ее не замечать — наоборот!

«Да что это я — старуха, что ли? Что за размышления? — мелькнуло у нее в голове. — Пусть делает со мной что хочет — я сама не знаю, чего хочу, кого хочу…»

Рома не казался ей особенно чутким, и едва ли он уловил ее мысль, да еще мелькнувшую так мгновенно. Но его действия были словно прямым ответом на эту мысль.

Он подошел к дивану, наклонился над лежащей Алей, неуверенно протянул руку к узлу на полотенце.

— Ты ж сама не против, Алечка… — Голос у него стал хриплым, срывающимся. — А я умираю просто!..

Кажется, она тоже умирала. Секунды, пока он развязывал узел, показались ей вечностью. Она почти не видела его лица, хотя хмельной туман улетучился совершенно. Но, может быть, хмель все-таки не ушел из ее тела и дрожал теперь, переливался, ударял в голову горячими волнами.

За то время, что Аля была в ванной, Рома успел переодеться и теперь торопливо перебирал пальцами шелковый шнур на штанах, дергал «молнию» на куртке спортивного костюма.

— Сейчас я, Алечка, сейчас, — приговаривал он, и по его голосу казалось, что он сейчас задохнется.

Никогда с нею такого не было. С Ильей все было просто, как и должно быть между мужчиной и женщиной, которых влечет друг к другу. Она ведь и рассталась с ним не потому, что нарушилось что-нибудь в их интимной жизни, совсем не потому…

А все, что было потом… Да ничего и не было потом! Пошла как-то с Родькой Саломатиным на какую-то квартиру, которая с порога показалась ей грязной, запущенной. Он, конечно, сразу начал к ней приставать — для того и привел, а она решила, что сопротивляться не нужно, потому что ведь знала, для чего он ее сюда зовет, и сколько же можно строить из себя недотрогу, ради чего, ради кого?

Надоели одинокие сны, захотелось, чтобы все было наяву, чтобы если уж нет любви, то хотя бы тело не увядало… И — не получилось. То есть у Родьки-то все прекрасно получилось, но она не почувствовала ничего, кроме отвращения к себе и к нему, к его хлюпающим губам и словечкам — точно таким же, какие он мог бы произносить где-нибудь на лестнице, болтая с однокурсницей:

— Кайф, Алька, ну, супер! Ну, ты даешь!..

Эта глупая история с Родькой отрезвила ее тогда. Все, что за годы «взрослой» жизни должно было показаться пустой болтовней — любовь, душа, — снова сделалось главным. Без этого просто было невозможно все остальное: не действовал механизм получения удовольствия… Да скорее всего, его просто и не существовало, этого мифического механизма. Во всяком случае, для нее.

И вот теперь над нею снова склонялся мужчина, которого она не то что не любила — просто не замечала, — а Аля не чувствовала того отвращения, которое почувствовала тогда с Родькой.

Рома не был ей противен, его прикосновения не вызывали дрожи, и это вдруг показалось ей таким важным, таким главным, что она подняла руки, обняла его за шею, отвечая на его порыв, на его стремление к ней.

Чуток он был или нет, но ее встречное движение почувствовал сразу.

— Алечка… — снова хрипло прошептал он. — Ну, спасибо тебе…

Он не был груб, это почувствовалось даже в этих его словах и только подогрело Алино стремление к нему. Наконец справившись со шнуром и «молнией». Рома сбросил свой спортивный костюм, потом раз вязал узел, разбросал в стороны лазурное полотенце и тут же, глухо ахнув, припал к ее телу — губами, всем лицом, грудью…

Несвязные обрывки слов срывались с его губ, невозможно было разобрать, что он говорит, но это было лучше, чем если бы звучали фразы, отчетливые в своей пошлости.

Да Аля и не вслушивалась в его слова. Она и лица его почти не различала. Бра имело форму чаши, неяркий свет был направлен вверх, и очертания предметов казались размытыми, более таинственными, чем они были на самом деле.

Таинственная световая дымка окутывала и их тела, распростертые на белой постели.

Рома почти не ласкал ее, но Аля чувствовала, что это происходит не от грубости, а только от нетерпения — естественного в мужчине, наконец-то добившегося близости с женщиной, которая притягивала его и манила, оставаясь недоступной.

Но самое удивительное заключалось в том, что она и не хотела его ласк Он был нужен ей такой, как есть — стремящийся в нее и податливый в этом своем стремлении. Он мог бы вообще молчать, закрыть глаза — сейчас ей было достаточно того, что она ощутила в нем в то мгновение, когда он развязал узел: его мужской силы, непроявленной ласковости, неутомимости.

Аля чувствовала, что он не мешает ей быть самой собою и от этого получает удовольствие. Ее недолгий любовный опыт позволил ей понять, что это одно из редчайших качеств в мужчине, который обычно думает только о себе и даже не понимает, как это может быть иначе, и требует от женщины только одного — соответствовать его желаниям.

Тело у Ромы было такое же полнеющее, как лицо. Но, нависая над Алей, он не вдавливал ее в постель своей тяжестью — наверное, приподнимался на локтях и коленях. Никакой неловкости не возникало в их соединении, никакой торопливости, непопадания, бесплодных попыток… Почти сразу Аля ощутила, как тепло растекается по всему ее телу, и поняла, что он уже в ней, что они уже двигаются одновременно и это доставляет ей удовольствие.

На мгновение ей показалось, что это сейчас кончится — так быстро задергалось вдруг все его тело, судорожно сжались руки на ее плечах. Сожаление мелькнуло в ней, она положила руки Роме на талию и прижала его к себе, пытаясь остановить, продлить… Он тут же замер на секунду, потом торопливо прошептал:

— Я еще могу, хочу еще! — и стал повторять движения, которые, он понял, ей понравились — снизу вверх, медленно и страстно…

Она еще несколько раз останавливала его, давая и ему отдохнуть, накопить желание. И .все это длилось, длилось — мерные, медленные извивы ее тела под ним, его стоны, вскрики, просьбы: «Еще, не кончай, подожди, я хочу еще!» — единственное, что он произносил отчетливо…

Ей не хотелось переменить положение — так приятна была эта медленная, глубокая истома, которую можно было длить сколь угодно долго. Наконец Аля почувствовала, что больше не может останавливать, придерживать себя, ожидая еще большего наслаждения. Дрожь во всем ее теле нарастала, становилась неодолимой, должна была разрешиться, завершиться…

Она вскрикнула, забилась под ним, и, наверное, он почувствовал, что продлевать удовольствие больше не надо. У Али потемнело в глазах, в голове зашумело, поэтому она не видела, не чувствовала, что происходило с ним в высшей точке наслаждения — только его долгий, захлебывающийся стон донесся до нее, словно издалека.

* * *

— Я не обидела тебя?

Это было первое, что Аля спросила, когда тьма в ее глазах рассеялась.

Они с Ромой еще даже не отодвинулись друг от друга, не легли рядом — так и замерли, как оставила их страстная горячка. Аля сама не понимала, почему ей показалось, будто она обидела его, но это было первое ее чувство после того, как она пришла в себя.

— Не-ет, Алечка, что ты! — ответил он, все еще не двигаясь, но по-прежнему приподнявшись на локтях, чтобы не придавливать ее тяжестью своего тела. — С чего это ты взяла?

Ничего, ничего… — проговорила она, осторожно пытаясь освободиться от него. — Мне хорошо с тобой было.

— А уж мне-то! — сказал Рома.

Он хотел еще остаться в прежнем положении, но, почувствовав ее сопротивление, послушно отпустил ее, лег рядом. Потом попытался обнять, но Аля погладила его по руке и отстранилась, опираясь на локоть.

— Ты что на меня так смотришь? — смущенно спросил Рома, натягивая на себя одеяло.

Его округлые плечи покрылись каплями пота, он вытер их Алиным лазурным полотенцем.

— Ничего, ничего, — повторила Аля, поспешно отводя взгляд. — Да я ведь тебя еще и рассмотреть толком не успела! — тут же засмеялась она, с удовольствием прерывая неловкость своего молчания и испытующего взгляда. — Ну, ты и не удивился, наверное. Актриса все-таки, они все такие, да?

— У меня актрис никогда не было, — вполне серьезно ответил на ее шутку Рома.

Он был трогателен в своей серьезности, и обижать его не хотелось. Да и не за что было его обижать, совсем наоборот.

— У тебя лицо порозовело, — заметил он, вглядываясь в Алино лицо. — А то белое было, аж страшно.

— Ты, положим, не очень-то испугался. — Аля снова не удержалась от подколки. — Спасибо, Ромочка, ты меня и правда в чувство привел, — тут же добавила она.

— Выпить хочешь? — предложил он. — У меня бар хороший — что хочешь!

— Не-ет, вот уж это нет, — даже вздрогнула Аля. — Брр, подумать противно о выпивке! И зачем я только пила сегодня?

— Почему же? — покачал он головой. — Если б не выпила, так и не пошла бы ко мне…

Ей неловко стало от того, что он это понимает Но что теперь можно было сделать? Оправдываться, признаваться в любви? Едва ли он не заметил бы ее неискренности…

— Тогда кофе сварю, хочешь? — опять предложил он. — Тебе какой — турецкий или в кофеварке?

— Хочу! — встрепенулась Аля. — Любой, какой быстрее, хоть растворимый. Да я и сама могу сварить.

— Нет-нет, лежи. — Рома слегка придавил ее плечо к подушке. — Я хорошо кофе варю, зачем ты будешь?

Поднявшись, он быстро завернулся до пояса в полотенце и вышел из комнаты. Тут только Аля сообразила, что он даже не поцеловал ее после того, как все кончилось, но не обиделась на него.

«Это я на него страху нагнала», — догадалась она и улыбнулась своей догадке.

Рома вернулся почти сразу — гораздо скорее, чем мог бы свариться кофе в джезве. Но аромат по комнате распространился настоящий, явно исходящий не от гранулята.

В руке он держал какой-то странный стеклянный кофейник, над крышкой которого торчала длинная спица.

— Что это? — удивилась Аля.

А это кофеварка такая, или как там ее называют, — швейцарская, — радостно улыбаясь, объяснил он. — Вот сюда насыпаешь, только молоть надо не очень мелко, а еще лучше из упаковки вакуумной брать, кипятком заливаешь, потом крышкой накрываешь и пару минут ждешь, пока заварится. И все дела! Потом на эту штуку нажимаешь, а к ней такой пресс приделан, он всю гущу вниз придавливает. — Заметив интерес в Алиных глазах, он добавил: — Вроде получается быстро, как растворимый, а кофе-то настоящий, с запахом!

Он поставил кофейник на пол у дивана и вышел из комнаты со словами:

— Сейчас чашку принесу.

Принес он только одну чашку на небольшом блюдце — серебряную, граненую, очень изящную.

— А ты разве не будешь? — спросила Аля, глядя, как он надавливает на пресс кофейника, наливает кофе.

— А я кофе вообще не очень, — покачал он головой. — Водки выпью, можно?

— Ну конечно, — улыбнулась Аля. — Ты же, кажется, и не пил всю ночь? Или менту взятку дал?

— Не пил. Ну, пива только бутылку, так его прибор не берет.

Края серебряной чашки были сделаны словно специально по форме губ, и пить из нее было приятно. Заметив, что Аля с интересом разглядывает ее, Рома объяснил:

— Это «Цептер», знаешь фирму такую? Они еще кастрюли продают, в которых все как-то там по науке готовится. Прямо у нас в супермаркете дистрибьютерша сидит, можно по каталогу заказать. Нравится?

— Нравится, — кивнула Аля, незаметно улыбнувшись его хозяйственности, которую она отметила еще в самом начале их знакомства.

Наверное, бар был в другой комнате; Рома вышел снова.

Аля пила кофе и оглядывала комнату — теперь она поняла, что это не гостиная, а спальня, только Довольно большая. Собственно, оглядеть ее было так же нетрудно, как ее хозяина: облик становился понятен сразу.

Нельзя сказать, что мебель или другие вещи были нехороши или безвкусны. Но судить по ним об их владельце было невозможно, потому что изящество этих вещей обеспечивалось их ценой, а не вкусом хозяина. Они просто не могли быть плохими, потому что их цена переходила за тот предел, за которым красота уже оплачена дизайнеру.

Хорош был кожаный диван приятного светло-кофейного цвета, и такое же кресло, и шкаф — чуть более темный, из матового дерева, сохраняющего естественный рисунок. И ковер подходил по цвету — темно-коричневый, с длинным ворсом, — и тяжелые кремовые шторы. Но при этом во всей комнате не было ни одного предмета, который нельзя было бы увидеть в дорогом мебельном магазине, где для лучшей демонстрации гарнитуров устраивается подобие интерьера. Даже итальянское бра было в точности оттуда — изящная галогенная чаша. Точно такое же дорогое бра купила в подарок мама, когда впервые поехала в Тбилиси знакомиться с будущими родственниками.

Во всей комнате не было ни одной из тех милых мелочей, которые появляются только с присутствием женщины.

Вернувшись с бутылкой текилы и рюмкой в руках, Рома присел на край кровати. Его бедра больше не были обернуты полотенцем, он надел длинный халат из какой-то тяжелой золотистой ткани, похожей на парчу.

Аля почему-то не представляла, что текилу можно пить дома. Не из-за дороговизны этого напитка, конечно, а просто потому, что слишком уж недомашним он ей казался, слишком рассчитанным на тусовку.

Но Рома выпил рюмку с удовольствием: видно было, что пить текилу ему привычно, и он делает это не для демонстрации достатка.

— Ну вот, так легче… — пробормотал он, поставив пустую рюмку на пол.

Заглядевшись на его халат, Аля наконец сообразила, что сама лежит голая поверх одеяла. Она не то чтобы смутилась, но все-таки натянула одеяло на себя, едва не разлив кофе.

— Зачем ты укрываешься, замерзла? — спросил Рома.

— Но ты же оделся, — пожала плечами Аля. — А я разлеглась тут.

— Сравнила! — хмыкнул он. — С такой фигурой, как у тебя, по улице можно голой ходить.

Аля засмеялась, живо представив себе эту картину.

Нет, он явно был не глуп, не навязчив, и в эти первые минуты после близости она не чувствовала отвращения к нему, как это было тогда, с Родькой. Правда, какое-то смутное чувство все-таки тревожило ее, но ей не хотелось сейчас разбираться, какое.

— Все-таки, пожалуй, голой-то не пойду, — сказала она. — Только я одежду в ванной оставила, я же совсем пьяная была. Принесешь?

— Конечно, — кивнул он. — А ты что, уже уходить собираешься?

— Рома… — Аля посмотрела на него исподлобья, ожидая каких-нибудь неожиданных претензий. — Как-то странно все это получилось, и вправду — спьяну. Мне неловко перед тобой, что я…

Он махнул рукой так, что она тут же поняла: никаких претензий не будет — и ей стало его жаль.

— Ты один живешь?

Это она спросила, чтобы развеять неловкость, и только потом догадалась, что неловкости ее вопрос никак не развеивал.

— А разве не видно? — усмехнулся он. — Думаешь, сейчас из-под кровати жена вылезет?

— Да нет, не думаю, — улыбнулась Аля. — Просто странно как-то… Лет тебе не двадцать, это точно, мужчина ты положительный, это еще точнее — и один. Почему?

— А тебя это интересует? — пожал он плечами. — Ну, не нашел подходящей. До сих пор не находил, — уточнил он и посмотрел на Алю, ожидая следующего вопроса; не дождавшись, он добавил. — Теперь вот нашел.

— Рома… — Она постаралась, чтобы голос ее звучал как можно мягче и ласковее. — Вот уж это точно выдумки! Сколько тебе — тридцать пять, больше? Думаешь, наконец ты сделал правильный выбор? Да ты же меня вообще не знаешь. Может, у меня двадцать шесть любовников, ты двадцать седьмой! Может, я каждую ночь к новому клиенту на дом езжу!

— Во-первых, не может, — ответил он, помолчав. — Не такой уж я дурак, чтоб не догадаться. А во-вторых, хоть бы и так — мне все равно.

Аля растерянно замолчала. Второй раз этот едва знакомый человек признавался ей в любви и предлагал выйти за него замуж, а она так и не поняла, что должна отвечать. Отбрить его резким словечком было нетрудно, но это было бы совершенно несправедливо по отношению к нему, ведь он не сделал ей ничего плохого, ничем ее не обидел — совсем наоборот.. Но не отвечать же согласием или даже обещанием подумать!

— Все-таки мне идти пора, — сказала Аля. — Ты не обижайся, мне просто отоспаться хочется. И в себя прийти, — добавила она неожиданно для себя.

Сказав это, Аля испугалась, что он сейчас предложит отсыпаться у него и надо будет снова что-то объяснять, как-то отговариваться… Но он сказал коротко:

— Сейчас принесу одежду.

Одеваясь, Аля взглянула в зеркало и снова вспомнила об ожерелье. Когда она не видела его, то и не чувствовала на себе — так естественно оно обвилось вокруг шеи.

Рома ждал ее в прихожей — тоже одетый, уже снимая с вешалки свое фиолетовое пальто.

— А ты куда? — воскликнула Аля. — Нет уж, это лишнее, Ромочка, правда! Ночь из-за меня не спал, утро не отдыхал, а теперь еще — доставка на дом? — Заметив его протестующий жест, она твердо добавила: — Здесь же Мичуринский рядом и проспект Вернадского, машин полно. И светло уже, волноваться не о чем. Я одна доеду, Рома, останься, пожалуйста.

Он снова послушался, повесил пальто обратно на вешалку.

— Тогда ты мне позвони, как доедешь, — попросил он. — Мало ли что светло…

— Позвоню, — кивнула Аля. — Спасибо! И за подарок..

Она помедлила у двери, ожидая, что он ее поцелует, уже смирившись с этим и готовясь ответить ему так, как хотела ответить — ласково и спокойно. Но он стоял у вешалки и смотрел на нее все тем же взглядом, который ей теперь не хотелось называть ни собачьим, ни телячьим.

Вздохнув под этим взглядом, Аля открыла дверь и вышла на лестницу.

Уже возле своего дома, когда она открывала подъезд, наугад нажимая кнопки по Роминому рецепту — какие нажмутся, — Аля вдруг поняла, почему первым чувством после близости было чувство вины перед ним.

«Да я же просто использовала его, — с отвращением к себе подумала она. — Мне захотелось мужчину, он оказался рядом, он не был мне противен — и я его использовала, чтобы получить удовольствие. Он не мешал мне получать от него удовольствие, и только этим мне понравился. Господи, до чего я дошла!»

Ей было так стыдно, как может быть стыдно подростку, которого застали за неприличным занятием. Она никогда не относилась к мужчинам, как к предметам — как, она знала, относилось к ним большинство ее однокурсниц и знакомых женщин. Еще совсем недавно она и представить не могла, что можно вот так получать удовольствие — ничего не чувствуя, не замирая сердцем; торопливая связь с Родькой это подтвердила. А теперь оказалось, что ей этого вполне достаточно…

«Я просто не способна любить, — с отчаянием подумала Аля. — Бывают же такие женщины, которые не способны… Кого я любила — да никого! Влюбилась в Илью, потому что маленькая была, глупая, поразил воображение взрослый мужчина. Никого я не способна любить, даже этого Рому, который глаз с меня не сводит. Даже он мне в лучшем случае не противен!»

И тут же еще одна мысль, неожиданная и ясная, пришла ей в голову…

«Надо выйти за него замуж, — подумала Аля. — Если это правда — то, что я о себе поняла, — то надо выйти замуж за Рому. Он меня любит — похоже, действительно любит. Ну, влюбился, бывает же такое, наверное. Он не подонок, не станет гнуть меня под себя и претензий особенных предъявлять не станет, это же видно. И это очень много, очень! Таких мужчин совсем мало, да их нет почти. А я не могу всю жизнь работать официанткой, я актрисой хочу быть, жить без этого не могу, от денег ради этого отказалась, от всего ради этого откажусь… Надо выйти за него замуж!»

Она даже огляделась, как будто прямо сейчас надо было куда-то идти. Но Ромы поблизости не было. Аля открыла наконец подъезд. С недавних пор лифт стал вызываться только на второй этаж, и она пошла вверх по лестнице. Весь дом еще спал после новогодней ночи, шаги ее одиноко звучали в гулком подъезде, и в такт шагам мерно сменяли друг друга мысли о будущем.

«Почему я думаю об этом так холодно? — спрашивала себя Аля. — А вот потому, — сама себе отвечала она. — Потому что ты не умеешь любить, тебе этого не дано. Что ж, бывают увечья и похуже! Что же ты ему предложишь, раз не умеешь? — мелькало в голове. — А я предложу ему себя — всю ту часть себя, которая может кому-то принадлежать. А больше ему и не надо… И для него даже лучше будет, что я не способна на любовь: я изменять ему не буду. А с ним мне хорошо, он довольно чуткий и обо мне думает в постели, ему самому нравится делать так, чтобы мне было хорошо. Это эгоизм, конечно, но ведь я ничего не скрываю от него, и он не против».

Мысли набегали помимо ее воли, но она все-таки попыталась одернуть себя.

«Да что это я? — подумала Аля. — Замуж, в постели… Ну, предложил — мало ли что ляпнешь сгоряча! И предложил-то как-то обиняками. И почему он все-таки не женат до сих пор? Эти разговоры про то, что не встретил… Как-то слишком уж красиво!». Но, уговаривая себя, Аля понимала, что так все и есть, как он сказал, и что завтра он повторит свое предложение, а жизнь ее до завтра не изменится, и все эти мысли при встрече с ним вернутся снова.

Глава 10

«Картошка» не давалась ей никак. После двух месяцев репетиций Аля решила, что эта сцена и не получится у нее никогда — а значит, она не будет играть Марину.

Она пыталась прочитать свое будущее по лицу Карталова — но, как всегда, безуспешно. — Даже в минуты самого большого душевного расположения к ней он умел сохранять дистанцию, и тем более сохранял ее сейчас, когда Але так явно не давалась ее первая роль в Театре на Хитровке.

Карталов приглашал ее к себе в кабинет и объяснял — то терпеливо, то страстно. Аля была уверена, что правильно понимает его.

— Пойми, ведь этот монолог — бред наяву. — Он закуривал, тут же вспоминал, что курить ему нельзя, и гасил сигарету в пепельнице, чтобы через пять минут закурить новую. — Марина живет совсем в другой реальности, чем все, кто ее окружают. Она человек, способный создать собственную реальность, и она это делает. А наяву она может делать что угодно: курить, стирать, печь мерзлую картошку… «Мир ловил меня, да не поймал!» Приходилось тебе слышать эти слова? Аля, я не верю, будто ты не понимаешь, как это происходит!

Конечно, она понимала. Да она сама жила сейчас совсем в другой реальности, чем окружавшие ее люди. Жизнь за стенами театра казалась ей призрачной, несуществующей. А ведь в той жизни она ходила, говорила, принимала заказы у мыдлонов, отсчитывала сдачу и вытряхивала пепельницы…

Но одно дело — понимать, чувствовать, и совсем другое — показать свои чувства, сделать их понятными для зрителя. Этого она не умела, и чем дальше, тем больше отчаивалась научиться.

Прежде, играя в учебных спектаклях, Аля больше всего любила сценические репетиции. Это было самое большое, самое неназываемое счастье, которое она знала в жизни: выйти на сцену, увидеть множество глаз в зале, в которые боишься и хочешь смотреть… Она чувствовала каждый сантиметр сценического пространства, она сама сливалась с ним, и двигаться в нем ей было легче, чем рыбе в воде.

Теперь же она с тоской вспоминала, как легко ей было во время репетиций чеховской «Свадьбы», которую тоже ведь ставил Карталов. И совершенно непонятно, почему вдруг перестало хватать всех навыков, приобретенных за время учебы!

Но едва Аля выходила на хитровскую сцену и произносила первую фразу монолога о мерзлой картошке: «Мороженая картошка… У подвала длинный черед, обмороженные ступени лестницы, холод в спине: как стащить? Свои руки. В эти чудеса я верю», — как тут же чувствовала растерянность.

Она мучительно ощущала свою неподвижность во время этого монолога, ей физически не хватало движения, как безногому не хватает костылей. Ей почему-то казалось, что зал находится невыносимо далеко от нее и что пропасть между нею и залом непреодолима.

Она не понимала, откуда вдруг взялось это странное чувство, но избавиться от него не могла. И играть не могла.

А во вторник, в театральный выходной, когда Карталов назначил на вечер репетицию с нею одной, Аля к тому же просто не выспалась.

Возвращаясь утром с работы, она думала только о том, что вечером все повторится снова: пустая сцена, зал, отделенный пропастью, собственная беспомощность…

Первый весенний день начинался серым снегом, скользкой грязью под ногами и потеками талой воды на стенах домов.

Рома встретил ее утром возле «Терры» и предложил отвезти домой, но она только рукой махнула. Ей было не до него, и главным его достоинством было то, что он это понимал.

Теперь Але тошно было вспоминать о своих новогодних размышлениях. Рома, замужество, судьба актрисы… Вот она, судьба актрисы, — первую же серьезную роль сыграть не может!

За те два месяца, что она репетировала в Театре на Хитровке, Аля ни разу не встретилась с Ромой иначе, как в «Терре» или по дороге из нее. Пожалуй, это было даже хорошо. Она объяснила ему, что не дается роль, что ей ни до чего, это было правдой, и можно было таким образом прекратить его обманывать — пока на время, а потом и навсегда.

Нерадостные мысли не давали не то что уснуть — даже просто глаза закрыть, и Аля пришла вечером в театр в полном унынии.

Карталов еще и пригласил кого-то посмотреть репетицию, что вообще делал крайне редко.

«Зрителя для меня создает, — тоскливо подумала Аля, из-за кулис заметив какого-то человека в предпоследнем ряду. — Можно подумать, мне это поможет!»

Помочь присутствие этого зрителя никак не могло. Да он к тому же и сел слишком далеко, увеличивая незримую пропасть между нею и залом; даже глаз его не было видно, только очки поблескивали.

Впервые Аля видела, что Карталов нервничает. До сих пор он старался быть терпеливым и объяснял ей рисунок роли так подробно, как не объяснял никогда. Но не мог же он стать ею, сыграть за нее! Когда-то все должно было решиться окончательно, и ей показалось, что это произойдет именно сегодня.

— Аля, соберись! — просил Карталов. — Это монолог без партнера, в одиночестве, он требует колоссальной воли.

Если бы можно было и правда собраться в комок и прыгнуть выше головы!

Она ненавидела себя, ненавидела эту невидимую пропасть, даже блеск очков одинокого свидетеля ее позора.

— Все, отдохни, — сказал наконец Карталов. — Отдохни пятнадцать минут, потом попробуем последний раз, а потом мне надо будет с тобой поговорить…

О чем поговорить — было понятно без объяснений.

В гримерную Аля не пошла — отошла в кулису, села на стул, обхватив голову руками. Она совсем не устала — это было другое. Впервые в жизни она поняла, что не может, не в силах сделать именно то, что хочет сделать больше всего…

Она не могла даже заплакать и сидела, закрыв глаза, в темноте своего отчаяния.

Голоса Карталова и этого, в очках — наверное, он подошел к режиссерскому столику, стоящему у самой сцены, — доносились как сквозь толщу воды. Как будто Аля была утопленницей, но почему-то еще слышала разговоры на берегу.

— Ну, Андрей, ты видишь? — сказал Карталов. — И что делать? Я предполагал, что ей нелегко дастся эта роль, но чтобы так… Она же как рыба, выброшенная на берег!

Аля вздрогнула, услышав это сравнение.

Карталовский собеседник молчал, то ли не находясь с ответом, то ли просто размышляя. Потом он наконец произнес:

— Давайте сделаем другое оформление, Павел Матвеевич.

— При чем здесь оформление! — раздраженно воскликнул Карталов. — Я тебе об одном, а ты… Погоди, Андрей. — Он вдруг словно споткнулся. — Что значит — другое? Что это ты деликатничаешь?

— Ну да! — Тот засмеялся. — Конечно, деликатничаю — вон вы разъяренный какой!

— Переменить мизансцену — это ты хочешь сказать? — уже спокойнее спросил Карталов.

Але показалось, что даже голос у него стал цепким, готовым воспринимать самые неожиданные предложения. Она открыла глаза и прислушалась внимательнее.

— Так скажи, скажи, — поторопил Карталов. — Что тебя не устраивает?

— Мне кажется, можно все переменить, не одну мизансцену. — Голос у него был спокойный и, несмотря на «мне кажется», твердый. — Она совершенно не смотрится издалека, когда стоит неподвижно. Я думаю, она сама это чувствует.

— И что ты предлагаешь? — удивленно спросил Карталов. — Играть для первых двух рядов? Или в зал ее переставить?

— Зачем — ее в зал? Лучше наоборот…

Андрюша! — Але показалось, что Карталов сейчас задохнется; она хотела выглянуть из-за кулисы, но боялась даже дышать. — Да ведь это… Все вверх ногами перевернуть — зрителей на сцену посадить, действие в зал перенести! А ее оставить на сцене, она в двух шагах от зрителей будет стоять, и лицо — как на экране, со всей страстью… Вот это да! Да-а, Андрей Николаич, старый я становлюсь, а? Такой простой вещи не понял!

— Не такая уж это простая вещь, Павел Матвеевич, — засмеялся тот. — Много вы видели спектаклей со зрителями на сцене? И потом, вы же сами это предложили, я про оформление только сказал. Так что когда вас обвинят в авангардизме и элитарности — на меня не сваливайте!

— Не-ет уж, господин оформитель, — расхохотался Карталов. — Готовься разделить ответственность! Чуть что — на тебя буду все лавры вешать.

— Только, может быть, вы в следующий раз с ней это попробуете? — словно вспомнив что-то, сказал тот. — По-моему, она просто измучена, вам не показалось?

— Еще бы! — хмыкнул Карталов. — Два месяца я ей не даю сделать то, что она могла бы сделать так мощно! Вот ты лицо ее вблизи увидишь — сам поймешь… Аля! — громко крикнул он. — Ты где там, иди сюда!

Аля вскочила и бесшумно, на цыпочках, — выбежала в коридор. Постояв там две минуты, она прошла через кулисы на сцену, стуча каблуками. По торжеству в голосе Карталова она поняла, что он хочет сделать ей сюрприз. И зачем лишать его этого удовольствия?

Сердце у нее билось стремительно, у самого горла. Она понимала, что в этот вечер произошло что-то важное — может быть, самое важное для нее с тех пор, как она поняла, что хочет быть актрисой.

Она вышла на авансцену и остановилась у рампы. «Господин оформитель» снова сидел в предпоследнем ряду, и снова видно было только, как поблескивают стекла его очков.

— Алечка, — с видом заговорщика сказал Карталов, — не будем сегодня больше повторять. Ты устала, расстроилась. Отдохни, успокойся! Ничего страшного не произошло, завтра мы встретимся утром и попробуем все заново, хорошо?

— Хорошо, — кивнула она. — Завтра утром…

* * *

Аля шла по улицам Кулижек, и ей казалось, что она не идет, а плывет в глубине невидимой реки — так влажен был ночной весенний воздух. Тяжелый мартовский снег еще лежал на крышах домов, но уже начинал таять; иногда с карнизов падали большие снежные шапки и глухо ударялись об асфальт.

Ей легко было плыть в этом темном весеннем воздухе, наливаясь его силой и тишиной — то ныряя вглубь, когда круто сбегал вниз переулок, то выплывая на поверхность по уходящей вверх мостовой.

Темнели монастырские башни, терялись в сплетениях ветвей купола церкви Владимира в Старых Садах, тишина стояла у Яузских ворот — все тонуло в глубокой воздушной воде, и Аля была погружена в нее так же, как деревья, церкви, колокольни…

Глава 11

В первые месяцы своего появления в Театре на Хитровке Аля была занята только репетициями. Ей не давалась роль, она приходила в отчаяние, и у нее совершенно не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы вникать в подробности здешних отношений, интриг, неизбежных в любой, даже самой дружной театральной труппе.

То есть, конечно, она догадывалась, что хитрованцы вовсе не пришли в восторг от ее появления. Если бы Аля была старше их лет на тридцать и пришла на роли бабушек — тогда, пожалуйста, она не помешала бы никому. А так — ведь они и сами были молоды, и она неизбежно отнимала у кого-то роли, невольно наживая недоброжелателей.

Аля помнила, как полгода назад хитрованцы смотрели «Свадьбу», сыгранную нынешним карталовским курсом в Учебном театре ГИТИСа, — в полном молчании, без аплодисментов, без единого слова одобрения. Карталов даже возмутился тогда.

— Ребята, нельзя же так! — воскликнул он, обращаясь к своим хитрованцам, мрачно сидящим в репетиционной после спектакля. — Скажите же хоть что-нибудь. В конце концов, всякая ревность должна иметь предел!..

Так что, ощутив скрытую недоброжелательность труппы, Аля почти не удивилась. Конечно, по возрасту своему она должна была бы питать больше иллюзий, касающихся человеческих отношений. Но по тому опыту, который невольно приобрела за год своей жизни с Ильей и постоянного общения со стильной тусовкой, иллюзий она не питала никаких.

За тот год она успела понять, что такое зависть — чувство для большинства людей всепоглощающее.

Ее не удивляли улыбки и добрые слова, произносимые в лицо, в сочетании с гадостями, изливаемыми за спиной.

Она прекрасно знала, что любая оплошность вызывает желание ею воспользоваться, а уж никак не сочувствие.

Мир людей предстал перед нею далеко не, радужным. К его враждебности следовало привыкнуть и не ожидать, что она вдруг превратится во всеобщую доброжелательность.

Конечно, были в этом мире люди, без которых жизнь просто не имела бы смысла. Венька Есаулов, взгляд которого Аля не забывала никогда… Отец Ильи, Иван Антонович Святых, с живым, глубоким вниманием в глазах. А главное — Павел Матвеевич Карталов, самый надежный остров в этих волнах.

И все-таки ей было неприятно, например, что затихает общий веселый разговор, когда она входит в курилку. Или что Нина Вербицкая едва кивает ей при встрече, да и то не всегда. Наверное, давно следовало поговорить обо всем этом с хитрованцами, да хотя бы с одной Ниной — Аля чувствовала, что та больше всех других определяет отношение к ней. Но какая-то упрямая гордость не позволяла ей это сделать. В конце концов, почему она должна что-то кому-то объяснять? Она пришла сюда играть, и будет играть — а до остального ей дела нет!

Наверное, искренность этого стремления были так очевидна, что вскоре ее ощутили и актеры. Аля заметила, что те из них, что были заняты в «Сонечке и Казанове», стали относиться к ней гораздо теплее: болтали о каких-то приятных мелочах, рассказывали житейские истории, а Стасик Тарасов даже приглашал время от времени в кафе, недавно открытое в театральном флигеле.

Правда, Нина по-прежнему была холодна, но, в конце концов, это ее дело.

После того как Карталов совершенно переменил сценическое решение спектакля, все изменилось в Алиной жизни. Репетиции снова превратились для нее в праздник, сердце у нее счастливо билось, уже когда она поднималась по ступенькам на театральное крыльцо.

Конечно, это не значило, что все теперь шло как по маслу. Даже наоборот: стали вылезать те огрехи, которые почему-то оставались скрытыми прежде, несмотря на множество эподов и несколько спектаклей, в которых она играла, — например недостатки речи. Карталов сердился, говорил, что у нее плохо поставлено дыхание, а дикция просто отвратительная.

Но это было то, над чем можно было работать — а работать Аля умела. И она занималась дикцией так, как будто только что поступила на первый курс, и специально ходила к гитисовскому педагогу, и договорилась о занятиях дыханием в консерватории, заплатив за них все деньги, отложенные за последний месяц работы в «Терре»…

Во всем этом было какое-то здоровое начало, исключающее уныние и отчаяние, и это было для нее главным.

И наконец началась настоящая весна! Снег растаял мгновенно, просто в одну мартовскую ночь — как не было его. Аля давно уже заметила, что в последние несколько лет весенние оттаявшие улицы Москвы сразу становятся чистыми и прекрасными, как новорожденные. Не то что раньше, когда весной казалось, что трупы вот-вот начнут вытаивать посреди загаженных улиц и дворов.

А теперь переулки Хитровки сияли в ясном весеннем воздухе, блестели луковки церквей, неожиданно выглядывая из-за каждого кулижского поворота, и Москва, на которую Аля смотрела с театрального крыльца, улыбалась ей с ободряющей лаской.

* * *

В этот сияющий день она забежала в театр ровно на пять минут, чтобы забрать какой-то потрясающий грим, привезенный из Парижа. Грим предложила купить Наташа Прянишникова, маленькая прелестная актриса, игравшая Сонечку. Але была приятна даже не покупка, а само предложение, так доброжелательно высказанное ею. К тому же Наташа позвонила домой — значит, вспомнила о ней почему-то, и голос по телефону звучал тепло.

Вечером Аля должна была встретиться с Ромой — впервые не в «Терре», не во время работы. Он просил об этой встрече, и она понимала, что надо наконец объясниться. Правда, она по-прежнему не была уверена, что сама знает, чего хочет, но это не значило, что надо до бесконечности держать его в подвешенном состоянии.

— Алечка, тебе письмо тут оставили, — окликнула ее вахтерша тетя Дуся, сидевшая за стеклянной стеной у входа.

— Мне — письмо? — удивилась Аля. — Кто мне мог письмо оставить?

— Не знаю, — хитро улыбнулась тетя Дуся. — Вчера, наверно, принесли, я сегодня подменилась. Да мало ль кто, дело молодое!..

Аля распечатала длинный конверт с прозрачным окошечком, развернула письмо. Оно было отпечатано на компьютере и не подписано. Аля читала строчку за строчкой и чувствовала, что в глазах у нее темнеет от гнева и отвращения.

Это была обыкновенная анонимка — грязная, мерзкая, из тех, о которых она только в книжках читала, не веря, что они бывают наяву. Совершенно непонятна была цель этого послания: зачем посылать ей анонимку на нее же? Впрочем, скорее всего цель была проста, как всякая подлость: отравить жизнь получателю, заставить на всех смотреть с подозрением.

Из послания следовало: всему театру известно, что Девятаева еще до ГИТИСа была любовницей Карталова, и это единственная причина, по которой он взял ее сначала в институт, потом в свой театр, а теперь не выгоняет, несмотря на ее полную бездарность. Далее были изложены такие мерзкие подробности, от которых у Али просто щеки запылали, хотя ее трудно было смутить чем бы то ни было.

Забыв о цели своего прихода, она медленно вышла на крыльцо, держа в руках развернутое письмо, как змею, словно не зная, что с ним делать. Следовало признать, что цель автора была достигнута: на душе у нее было отвратительно, хотя во всем этом послании не содержалось ни слова правды.

К тому же Аля действительно думала о том, кто мог это сделать.

«Неужели Наташка? — мелькало в голове. — И вызвала меня сегодня специально… Грим этот предложила — с чего вдруг именно мне, что у нее, подруг нету? Или Вербицкая — то-то она еле здоровается!»

Особенно гадко было все то, что анонимщик писал об Алиных разговорах с Карталовым в его кабинете. Аля больше всего любила эти разговоры. Когда у Павла Матвеевича было время, они засиживались допоздна, не наблюдая часов не хуже влюбленных. Он рассказывал о Цветаевой, вслух читал ее дневники девятнадцатого года, и Аля начинала понимать то, чего не могла понять, оставаясь наедине с книгой. Или Коктебель вспоминали, и ей казалось, что Карталов вспоминает его таким, каким видела Цветаева, — как будто не прошли бесконечные годы, как будто она еще могла туда приехать…

И обо всем этом — гнусные строчки с тщательно замазанными опечатками!

Оттого что она попалась на эту удочку, настроение у Али испортилось окончательно. Она просто Убить была готова того, кто заставил ее погрузиться в такую мерзость! Да что там «того» — она бог знает что готова была наговорить сейчас каждому, кто просто посмотрел бы на нее косо!

Как нарочно, главная из «кососмотрящих» — рыжеволосая Нина Вербицкая — выросла перед нею, словно из-под асфальта. Аля спускалась с крыльца, Нина поднималась — и они едва не столкнулись лбами на ступеньках. Меньше всего Аля ожидала ее увидеть, поэтому при виде Нины почувствовала, что теряет над собою всякий контроль.

Глаза у нее сузились, щеки запылали еще жарче, и, протягивая письмо, она почти выкрикнула в лицо ничего не подозревающей Нине:

— Кто это сделал, ты знаешь? Да что вам всем надо от меня?!

Последние слова вырвались уже совершенно непроизвольно. Аля не была любительницей риторических вопросов и никогда в жизни их не задавала, предпочитая промолчать, если не ожидала ответа. Но сейчас все плыло у нее в глазах и голова кружилась.

«Только что все начало налаживаться — и роль, и вообще, все еще так хрупко, еще только-только… — вертелось у нее в голове. — И никаких чувств ни у кого, кроме зависти, никаких! Ну хоть бы похвалил кто-нибудь, сказал бы: „Как хорошо ты стала играть, и человек ты вроде неплохой…“ — нет! Господи, неужели единственное, что в жизни необходимо — держать удар?!»

Но тут Аля поняла, что не может не только держать удар, но даже просто сдерживать слезы. Она совершенно не собиралась плакать, прочитав это гнусное письмишко, да, может быть, дело было даже не в нем…

Глядя прямо в лицо золотоволосой Нине и не видя его, Аля почувствовала, что слезы льются из ее глаз потоком, что она всхлипывает и едва не вскрикивает.

Закрыв лицо руками и чуть не опрокинув Вербицкую, она сбежала с крыльца и, все ускоряя шаг, пошла по Подколокольному переулку.

* * *

Нина догнала ее, когда она еще не успела дойти до Солянки. Аля долго не видела, что та идет рядом, и заметила ее только у «Пост-шопа», когда пришлось пробираться сквозь очередь любителей дешевых товаров.

Некоторое время они шли рядом молча, как будто заслоняясь друг от друга стеной уличного шума.

— Извини, — наконец первой нарушила молчание Аля. — Что-то я на истерику сорвалась, извини, это не из-за тебя…

— Почему же? — пожала плечами Нина. — Может, и из-за меня. Возьми, — добавила она, протягивая Але злополучное письмо. — Я подняла, не бросать же под дверью.

Але стыдно было из-за своей дурацкой слабости и из-за этих слез… Зачем давать повод себя презирать, да еще Нине?

Если бы она меньше была погружена сейчас в себя, то наверняка заметила бы, что на лице Нины Вербицкой выражается что угодно, только не презрение. Лицо ее не казалось торжествующим, а глаза слегка припухли, как будто она сама недавно плакала.

— Я прочитала, — сказала Нина. — То есть просмотрела — что там читать! Не понимаю, из-за чего ты расстроилась?

— Да я и сама не понимаю, — почти улыбнулась Аля, бросив на нее быстрый взгляд. — Но ведь противно… Как в дерьме искупалась!

— Думаешь, в последний раз? — усмехнулась Вербицкая. — В театре дерьмовые ванны часто принимать приходится. Да если б только в театре!

При этих словах, произнесенных с непонятной горечью, явно не относящейся ни к анонимке, ни к Але, та внимательнее вгляделась в Нинино лицо, не зная, что сказать.

— Пошли, может, в кафешке какой-нибудь посидим? — предложила Нина. — Шумно здесь.

Аля кивнула, и они вошли в первое попавшееся кафе на Солянке.

Кафе было новенькое, сверкающее западным дизайном, со множеством разноцветных закусок, выставленных под стеклом на прилавке. Правда, Але было не до еды, и Нине, кажется, тоже. Они взяли по бокалу белого вина — просто чтобы сесть с чем-нибудь за прозрачный столик в углу.

— Ты хорошо стала играть, — сказала Нина. — Я вчера смотрела репетицию… Особенно тот монолог про картошку.

— Правда? — Аля почувствовала, что снова краснеет, но теперь уже не от злости. — А я думала…

— А ты не думай, — перебила ее Вербицкая. — Думала, все ангелы кругом? На шею тебе сразу должны бросаться?

— Вот уж нет, — ответила Аля. — Я ничего такого и не ждала, но все-таки…

— Может, даже и лучше, что к тебе сначала настороженно отнеслись, — сказала Нина. — Хуже было бы, если б наоборот: потом разочаровались.

— По-моему, зря ты в прошедшем времени говоришь, — усмехнулась Аля. — Что-то я большой любви к себе у вас не замечаю. Сама же видела…

Она кивнула на свою сумку, в которую бросила анонимку.

— Во-первых, у кого это «у нас»? — хмыкнула Нина. — Что мы, Змей Горыныч о ста головах? Все разные. А во-вторых, какая-нибудь сволочь всегда найдется, даже если все тебя на руках будут носить. Стоит себе нервы из-за этого трепать?

— Если бы хотя бы не о Карталове, — вздохнула Аля. — Так мерзко, передать тебе не могу! Мне ведь в голову не приходило… Я у него даже дома ни разу не была за все время, что в ГИТИСе училась, а тут…

Она передернула плечами.

— Да брось ты, — махнула рукой Нина. — Что ты мне рассказываешь, я же его сколько лет уже знаю, да и не я одна. Все ведь на виду, никуда не спрячешься. Давно бы уж все болтали, если бы и правда… И вообще: тебе не все равно?

— Все равно, — твердо ответила Аля. — Это так, минутная слабость.

— Завидую я тебе, — вдруг сказала Нина. — Нет, ты не думай, не тому… Хотя и тому тоже. Но я больше жизни твоей завидую, чем роли.

— Жизни? — поразилась Аля. — Вот уж напрасно! Нина, да ведь однообразнее жизни, чем у меня, просто придумать невозможно! Только театр, ничего больше. Но ты не думай, я нисколько не жалею.

— Вот этому и завидую, — невесело улыбнулась Нина; губы у нее были настолько выразительные, что любой оттенок чувств мгновенно становился заметен в их изгибе. — Тому, что не жалеешь… А я вот иногда жалею!

— Ты — жалеешь?!

Нет, стоило поплакать над дурацкой бумажкой, чтобы так переменить свое впечатление о человеке! Невозмутимая, холодноватая Нина, премьерша театра, любимица Карталова, играющая почти во всех спектаклях и умеющая преображаться до неузнаваемости — и жалеет… О чем?

И вдруг Аля подумала, что, может быть, напрасно удивляется. Что она знает о Нине? Только то, что видит на сцене. А там — то Джульетта, то Бесприданница, попробуй пойми! Ну, знает еще, что Ромео играет ее муж Гриша — и все.

Аля не интересовалась театральными сплетнями, да она и не была еще своей в Театре на Хитровке, поэтому никто и не пытался сплетничать с нею о Нине. Так что перед ней сидела, в сущности, совершенно незнакомая женщина. Даже о ее возрасте Аля только догадывалась — лет двадцать пять, наверное?

— Сколько тебе лет, Нина? — спросила она, потому что это было единственное, о чем удобно было спросить.

— Тридцать, — ответила та. — Что, не похоже?

— Не похоже, — кивнула Аля. — Выглядишь моложе.

— А профессия такая — выглядеть так, как надо, — усмехнулась Нина. — Еще не поняла разве? Что же ты не спросишь, почему я тебе завидую?

— Не хочу. Почему я должна об этом спрашивать?

— А я вот тому и завидую, что тебе, кроме театра, ничего не надо! — с неожиданной горячностью воскликнула Нина. — Я все присматривалась к тебе, присматривалась… Никого у тебя нет, нигде ты не бываешь, это с твоей-то внешностью. Илью Святых бросила — это ведь ты его бросила? И ничего! Одержимая ты, что ли? Или обманов жизненных не боишься? А я вот…

Она махнула рукой и вдруг заплакала. Это было так неожиданно, что Аля растерянно смотрела на нее, не находя слов. Нина сидела на стуле, как бабочка на цветке. Это сходство еще усиливалось оттого, что на ней была широкая, отделанная каким-то серебристым мехом накидка «солнце», похожая теперь, когда Нина плакала, на опавшие крылья.

Аля чувствовала, что сама сейчас заплачет от жалости к ней. Но что можно сказать — вот так, не зная? Бормотать слова утешения — но к чему они должны относиться?

— Ты… из-за театра плачешь? — наконец спросила Аля. — Не получается что-нибудь?

Нина покачала головой, потом всхлипнула последний раз, достала из кармана смятый бумажный платочек, вытерла глаза.

— Видишь, — сказала она, — у тебя первая мысль: из-за театра… А у меня жизнь трещит-ломается — вон, как лед на реке. — Заметив расстроенный Алин взгляд, она добавила: — Да ладно, ты не переживай так. Не о чем! Я же говорю: обычный театральный обман, многие так влипают. На сцене он Ромео, а в жизни…

Тут только Аля догадалась, что причина Нининых слез — ее муж Ей действительно в голову это не приходило, меньше всего она могла думать, что та плачет из-за мужчины!

— Извини. — Аля даже покраснела. — Я просто не поняла…

— И хорошо, что не поняла. Ну, Гришка, конечно, Ромео обожаемый. Это же наш давний спектакль, ты знаешь? На третьем курсе еще. Наконец Аля поняла, о каком театральном обмане говорит Нина! Конечно, это был едва ли не самый распространенный из множества обманов, и связан он был с тем, что актеры влюблялись друг в друга только потому, что сживались с ролью. Джульетта влюблялась в Ромео…

Но Аля и предположить не могла, что это произошло с Ниной — так наивно, так просто!..

— Что ты так на меня смотришь? — заметила та ее удивленный взгляд. — Не похожа я на дурочку с иллюзиями?

— Не похожа, — согласилась Аля.

— А вот, выходит, дурочка и есть, — усмехнулась Нина. — Интересно, в который раз наступают на эти грабли? С шекспировских времен, наверно.

«А может, и нельзя на них не наступать? — вдруг подумала Аля. — И в тысячный раз надо наступать, а иначе зачем играть Джульетту?»

Но это было слишком жестоко по отношению к Нине, и она промолчала.

— Что же у вас произошло? — осторожно спросила Аля.

Она не стала бы спрашивать, если бы не почувствовала, что Нина ждет ее вопроса. Как-то незримо сблизили их эти недолгие минуты — сначала на крыльце театра, потом в кафе на Солянке. Все сблизило: и промытость весеннего воздуха, и даже письмо в узком конверте…

— Я просто все выдумала, — сказала Нина. — Выдумала его, выдумала любовь. А ничего не было, вот и все. Думаешь, легко обнаружить, что выдумал свою жизнь? — Аля молчала, и она продолжала: — Я теперь понимаю, что он, может, и не виноват ни в чем. Он ведь даже не старался, даже вид не делал, что любит. На сцене только, но зато как! Я же сама актриса — и поверить не могла, что это он только изображает. Как целовал, как в глаза смотрел… А спектакль мы часто играли — вот мне и хватило. Даже не замечала, что там в промежутках происходит. Ну, ночами, конечно… Но я ведь женщина вполне даже ничего, почему же ему не попользоваться? Вот и получилось: спектакль да ночи.

— И давно ты это поняла?

Заметив, что Нина судорожно пытается отпить из уже пустого бокала, Аля перелила ей свое нетронутое вино.

— Не знаю… Я вот тебе все это говорю, а сама и теперь не верю… Не верю, что все так просто!

— Он что, изменил тебе?

— Может, и изменил, — пожала плечами Нина. — Но я, знаешь, как-то об этом не очень переживала бы, если б чувствовала, что он меня любит. Что тогда измена! Да знаю, знаю, что так нельзя — ну и что? Вот честное слово, поверь: плевать бы мне на измену, если бы… Но он ведь смотрит на меня, как на дерево, ты понимаешь? Вот же что страшно! Грубость какая-то невыносимая в нем, ничего во мне ему не нужно — ни понимание, ни любовь, ничего. Как будто не артист он, а слесарь с завода. Я с ним живу и знаю: он последний, кому я могу поплакаться, да вообще — хоть рассказать о чем-нибудь, сочувствия какого-то ожидать. Плечами только пожмет: твои проблемы. Придешь после «Бесприданницы», ночь ведь уснуть не можешь — такой спектакль. А он к стенке отвернется и храпит. Если вообще дома ночует. Хоть бы раз спросил: что я, как… Как он на сцене так преображается, ума не приложу. Большой талант! — горько закончила она и тут же добавила: — Я непонятно, наверно, говорю, тебе надуманным кажется…

Нина и в самом деле говорила сбивчиво, торопливо, но Аля понимала каждое ее слово. Вернее, она понимала чувства, которые стояли за словами, — одиночество, беспомощность перед грубостью жизни, разочарование в мужчине… Все это вовсе не казалось ей надуманным, наоборот: самым главным.

— Что же ты будешь делать? — спросила она — опять только затем, чтобы что-нибудь спросить.

— Не знаю, — пожала плечами Нина. — А что туг сделаешь? Разойдемся все-таки, наверное, рано или поздно. Все равно это не жизнь. А вместо этого чего? Я потому и говорю, что тебе завидую: тебе, по-моему, театра вместо всего хватает… А знаешь, — вдруг вспомнила она, — ведь Карталов с самого начала знал, что у нас с Гришкой ничего не получится!

— Почему ты решила? — удивилась Аля. — Он тебе сказал?

— Ну что ты, как такое скажешь! Тем более он — он же вообще мало что говорит. Я почувствовала, только тогда не поняла, почему… Он, понимаешь, как будто не замечал, что мы поженились. Как будто все осталось по-прежнему. Я тогда голову ломала: что это значит? Ну, знаешь, как вот глаза отводят, когда чего-то замечать не хотят — так и он от нас как будто глаза отводил. Особенно от Гриши — его вообще в виду не имел. Я только теперь поняла, в чем дело…

— Все-таки зря он тебе сразу не объяснил, — сказала Аля.

— А то бы я послушала тогда! Влюблена была, И говорю же: спектакль слишком часто шел…

Кажется, Нина уже выговорилась и больше не хотела говорить на эту тему. Да и что можно было сказать? Она достала из круглой сумочки пудреницу, несколько раз провела подушечкой по лицу, потом подвела глаза темно-зеленым карандашом.

И тут Аля увидела, как мгновенно преображается ее лицо. Конечно, дело было не в пудре и вообще не в косметике. Это было то самое, о чем Нина мельком сказала в самом начале: профессия такая — выглядеть как надо. Але вдруг стало понятно, что всегда принималось ею за невозмутимость, даже холодность:

вот это умение не выдавать того, что происходит в душе, которое было присуще Нине в высшей степени. Щелкнув замком сумочки, она сказала уже совсем другим голосом:

— Ты правда теперь очень хорошо играешь. Но Карталов какой молодец! Это же он ради тебя все переменил — мизансцены, оформление даже… Уже ведь макет был готов, я сама в его кабинете видела.

— Да! — вспомнила Аля. — А кто оформление делает, ты не знаешь?

— Знаю, конечно, Поборцев делает. Повезло!

— Почему? — удивилась Аля.

Нина улыбнулась снисходительно, как вопросу ребенка.

— Потому что Поборцев в Москве теперь не работает, все больше по заграницам. Нам он только «Бесприданницу» делал, а раньше Павлу Матвеичу почти все — когда он в Вахтангова ставил, и на Таганке, и на Малой Бронной. А Поборцев сценограф такой, что за счастье надо считать. Как еще на «Сонечку» уговорил его Карталов? Ну, он мертвого уговорит. Ладно, Алька! — Она впервые назвала ее по имени и смотрела теперь совсем иначе: в узковатых глазах поблескивали живые зеленые искорки. — Полдня я у тебя отняла, пора и честь знать. И у меня «Месяц в деревне» сегодня, пойду. Ты все-таки не остерегайся так, — сказала она, уже вставая. — Конечно, анонимка, неприятно. Но это же одна какая-то сука написала. А вообще-то к тебе неплохо относятся, уж ты мне поверь. Присматриваются просто… Счастливо!

С этими словами, не оглядываясь, Нина вышла из кафе. В большое, от пола до потолка, окно Аля смотрела, как она идет по улице — легкой, стремительной походкой уверенного в себе человека…

Глава 12

Разговор с Ниной так взволновал Алю, что о встрече с Ромой она забыла напрочь.

Аля вспомнила об этом, только когда спустилась в метро на «Китай-городе»: просто потому, что надо было сообразить, по какой линии ехать. Тут она и вспомнила о Роме, а взглянув на табло, поняла, что встречаются они ровно через полчаса и, значит, она не успеет заехать домой переодеться. Впрочем, переживать по этому поводу она не стала.

В битком набитом вагоне, на платформе, на переходе Аля думала только о том, что услышала сегодня от Нины. И даже не о том, что услышала о себе — что к ней, оказывается, уже неплохо относятся в театре, — хотя после анонимки это было приятно. Но думала она о самой Нине — Джульетте, однажды влюбившейся в фальшивого Ромео.

Это была вторая история любви — вернее, история нелюбви, — которую она слышала за последнее время. Первую рассказала Ксения о своем Толике. Конечно, между Ниной и барменшей Ксенией, пусть даже и бывшей актрисой, пропасть была большая, и истории у них были разные. Но было в этих историях что-то, что их объединяло. Аля чувствовала это «что-то», оно свербило в ней, но никак не могло проясниться, назваться.

Это «что-то» относилось к ней самой и потому никак не давалось в руки.

* * *

С Ромой они договорились встретиться у метро «Кропоткинская», под аркой. Выйдя из первого вагона, Аля взглянула на себя в большое зеркало у платформы и нашла, что выглядит неплохо, несмотря на то, что не готовилась ко встрече.

Правда, сегодня утром, для пущего удобства передвижений, она надела джинсы и заправила их в невысокие сапожки без каблука; в приличный ресторан в таком наряде, конечно, не пойдешь. Но джинсы были хорошие — настоящие «ливайсы». Илья когда-то раз и навсегда объяснил ей, что джинсы можно носить только классические, без выкрутасов, и она до сих пор следовала этому совету. Куртка из мягкой светло-серой замши тоже смотрелась неплохо — особенно потому, что была все-таки темнее Алиных волос и оттеняла их цвет.

Так что, реши они просто прогуляться по бульварам, Аля выглядела бы достойно рядом с любым спутником. Правда, она сомневалась, что Рома собирается бродить по улице. Слишком уж давно он зазывал ее куда-нибудь на совместный ужин и едва ли имел в виду ларек «фаст фуд» с сосисками.

Она не опоздала, но Рома уже ждал, прохаживаясь в двух шагах от входа под аркой-дугой. Выйдя из стеклянных дверей метро, Аля не сразу подошла к нему — остановилась, словно размышляя, надо ли подходить…

Она рассматривала его, незамеченная.

После новогодней ночи прошло уже три месяца, а их отношения не только не определились, но даже не сдвинулись с мертвой точки. Как будто не было ничего — ни ночи той, ни утра в его постели… Это даже Але казалось странным: все-таки ее отношения с мужчинами, мягко говоря, не были настолько разнообразны, чтобы такое событие проскользнуло незамеченным. А уж в каком недоумении должен был находиться Рома, она догадывалась.

Он приходил в «Терру» в каждую ее смену, пока она не попросила его этого не делать.

— Рома, ты не обижайся, — сказала Аля (с этой фразы начиналось едва ли не каждое ее обращение к нему), — но мне неприятно, когда ты тут сидишь. Мне вообще неприятно здесь работать, понимаешь? И зачем тебе меня такую видеть?

— А какую я тебя еще могу увидеть? — невесело хмыкнул он. — Я ж тебя прошу: ну давай пойдем хоть куда, хоть посидим где-нибудь. Почему ты не хочешь, не понимаю!

Однажды она пригласила его на спектакль в Учебный театр. У Али была главная роль в «Укрощении строптивой», которую все считали ее удачей. Конечно, он пришел — с цветами, как положено. Но, изредка поглядывая на него во время спектакля, Аля видела, что он смотрит только на нее — так же, как смотрит в «Терре», — а все остальное ему в общем-то безразлично. Обижаться на него за это было невозможно, но и приглашать в театр еще раз тоже было ни к чему.

О нем она знала уже, кажется, все, что можно было узнать. О его успешном бизнесе — бензоколонках и автосервисе. О том, что квартиру в элитном доме на Удальцова он купил совсем недавно, а до этого жил в обыкновенной однокомнатной «панельке». О том, что он все любит делать сам и умеет делать все, что ему необходимо; впрочем, об этом нетрудно было догадаться без его объяснений. Разве что об отсутствии жены они не говорили — да и то, кажется, только потому, что Аля сама пресекала разговоры на эту тему.

Она даже себе не могла объяснить, что останавливает ее в отношениях с явно любящим и явно неплохим мужчиной. А уж объяснить это ему было и вовсе невозможно: встречались они нечасто, разговаривали мало, но Аля уже успела понять, что Рома, не будучи глупым, все-таки не склонен разбираться в душевных тонкостях.

«Слишком уж мы разные, слишком разного круга… Может, из-за этого? — думала она, глядя, как он вышагивает под арочной дугой. — Ну и что? — тут же возражала она себе. — Вон, Нина, куда уж ближе со своим Ромео — и что?»

Аля могла бы назвать еще множество театральных пар, которые распались, несмотря на общность интересов и образования. Особенно теперь, когда хотя бы одному приходилось зарабатывать деньги, бросая любимую работу. И сколько из-за этого было неосуществленных надежд, ссор, попреков!..

Здесь, у стеклянной двери метро, она вдруг поняла, что же так задело ее в историях Нины и Ксении. Аля словно примеряла на себя их судьбы, судьбы их любви, и понимала, что ни одна, ни другая — не для нее. Не было в этих любовных историях ничего такого, ради чего ей хотелось бы пожертвовать всем…

«В конце концов, — думала Аля, — сейчас я, если на Хитровке буду играть, сразу брошу эту чертову „Терру“. Поживу впроголодь, доношу старые тряпки — как-нибудь не помру! Но ведь это сейчас. А вышла бы за актера, например, родила ребенка — и что? Всем жить впроголодь? Или мужа заставить все бросить и пойти на рынке торговать?»

Холодом веяло от этих рассуждений, но Аля понимала, что они справедливы.

— Ты чего тут стала? — заорал какой-то пенсионер. — Пьяная, что ли? Дай людям проходить спокойно!

Спохватившись, что действительно мешает выходить из метро, Аля сделала шаг в сторону и встала за цветочным лотком.

«Что тебя останавливает? — думала она. — Принца ждешь? Никого ты не ждешь и прекрасно это знаешь. Будь же логична до конца! Даже Нина заметила, что для тебя за стенами театра жизни нет, и все замечают. Что же тебя сдерживает?»

Тут Аля представила, как глупо выглядит, прячась за огромными букетами роз и размышляя, почему никак не может подойти к ожидающему ее мужчине. Рома нетерпеливо вскинул руку к глазам, она тоже взглянула на часы и поняла, что опаздывает.

— Извини, Рома, — привычно сказала она, выходя из-за цветов ему навстречу. — А у меня, знаешь, была одна подружка, так она сто раз мне говорила, что я динамистка прирожденная.

— Умная была подружка, — улыбнулся Рома. — Ничего не поделаешь — что бог дал. Куда поедем? — спросил он.

— Куда пригласишь, — пожала плечами Аля. — Обещала же. Только я одета не очень… Не для шикарного кабака!

Видно было, что ему все равно, как она одета: взгляд у него был привычный — тот самый, от которого Але делалось неловко, как будто она обманывала его, хотя на самом деле она не сказала ему ни слова неправды.

— Можем не в ресторан, а в трактир поехать, — предложил он. — Тут какой-то открылся на Чистых прудах, я сейчас проезжал. Что-то райское…

— Райское? — удивилась Аля. — Откуда ты знаешь?

— Да нет, название какое-то… Что-то про рай. Поедем?

— Ну, если в рай, то поедем! — засмеялась Аля.

«Что-то райское» действительно оказалось трактиром под названием «Райский двор». Аля не успела удивиться этому странному названию, как уже догадалась, что оно означает. Трактир явно был назван в честь «Скотного двора» Оруэлла, что и подтверждали его интерьеры.

Она прочитала «Скотный двор» еще в школе, и книга ей не понравилась: слишком много было прямой сатиры, слишком все было аллегорично. Но борова Наполеона она запомнила и сразу узнала его бюст, установленный в зале посреди «грядки» с высаженным укропчиком.

Рома явно Оруэлла не читал и недоуменно рассматривал плакаты со стебными воззваниями, развешанные на стенах: «Парнокопытные всех ферм — в стадо!», «Снесем шесть яиц за пять дней!»…

— Стойла какие-то, — поморщился он, оглядев зал. — По-моему, зря пришли. Или я чего не понимаю?

— Ничего, — успокоила Аля. — Это книга есть такая, по которой тут все сделано, вон она, на подставочке лежит. Зато, смотри, салатный бар хороший.

Салатный бар располагался под аркой, украшенной знаменитым лозунгом: «Все животные равны, но некоторые равнее!»

— Ну, пошли, — вздохнул Рома. — Взять тебе салат?

Салаты были почти домашние — как, впрочем, и другие блюда. Увидев в меню вареники с картошкой и с вишней, Рома несколько смягчился.

— Не для вечера, конечно, — сказал он, — но в обед заскочить перекусить — нормально.

Аля улыбалась, проглядывая названия блюд: «Ужас человечества», «Поросячий визг»… Ничего особенного не было в этом заведении, но все было не пошло и непринужденно.

Они с Ромой сели за столик на двоих в одном из «стойл», и Аля предложила ему заказывать самому. Только оказавшись рядом с салатным баром, она поняла, что проголодалась, поэтому ей все равно было, что съесть.

К тому же она понимала, что и так разочаровала его, отказавшись пойти в хороший ресторан. По Роминому костюму, а особенно по диоровскому галстуку, было понятно, что он рассчитывал именно на это, и Аля еще раз удивилась его безропотности. Так что грех было не доставить ему хотя бы маленькое удовольствие: просматривать меню, выяснять у официанта, что «Покровитель овец» — это баранья спинка, выбирать вино…

И выпить было приятно: от первых же глотков щеки у нее заалели не хуже, чем бокалы с красным вином.

— Ты красивая такая… — Рома смотрел на нее, не отводя глаз. — Цвет этот идет тебе… Тебе все идет!

Наверное, он имел в виду цвет ее блузки — «королевский синий».

— Он всем идет, — улыбнулась Аля. — Благородный потому что.

Она замолчала. Рома тоже молчал. Но он-то мог сколько угодно молчать, просто глядя на нее и не чувствуя ни малейшей неловкости. Она же чувствовала, что невозможно до бесконечности длить эти странные недомолвки.

— Рома, — первой не выдержала Аля, — ну скажи мне, зачем тебе все это? Нет, я понимаю. — у тебя возраст такой, жениться пора, квартиру вот купил, теперь нужна хозяйка. Но почему ты решил, что я гожусь на эту роль?

— А что, готовить не умеешь? — спросил он. — Так это ерунда, я…

— Да умею я готовить, — поморщилась Аля. — Было дело, научилась. Не в том дело. Просто… — Она запнулась, не зная, как объяснить ему, облечь в понятные слова то, что чувствовала в себе. — Ну, профессия у меня такая. В роли надо вживаться, об остальном забывать! — Аля обрадовалась, что наконец-то нашла вразумительные слова. — У меня ведь три большие роли уже сейчас, и четвертую репетирую. Вот я сейчас с тобой говорю, а сама о них думаю, понимаешь? И всегда у меня это на первом плане будет, а остальное так, в свободное время, которого к тому же нет. Надо тебе это? И ведь…

— Ты в том смысле, что мне бы чего попроще? — вдруг перебил он. — Что не по себе замахнулся?

Ей стало стыдно, что он об этом подумал. Но ведь она и сама думала об этом…

— Я не знаю, — опустив глаза, выговорила Аля. — Может быть, дело не в том— хотя и в том, конечно, тоже. Но ты понимаешь, я просто не хочу тебя обманывать…

А ты меня не обманываешь. — Он покачал головой, провел рукой по лбу. — Да меня, может, мало кто так не обманывал, как ты! — Аля видела, что он все больше волнуется с каждым словом. — У меня ведь женщин много было, и очень даже были ничего. Но у всех взгляд такой… Такой взгляд цепкий, просто противно. Когда домой заходят, когда меня оглядывают. Как на аукционе — оценивают… Ты вот меня не спрашиваешь, а я ведь потому и не женился: не верил им никому. Это ж только в двадцать лет кажется, что бабы на улице валяются, только руку протяни… А тебя как увидел — ну, еще в клубе, когда ты три Джина принесла, — так сразу и ахнул: надо, же, она вот какая есть, такая и есть, никем казаться не старается. Весь вечер на тебя смотрел, все думал, как же это можно, совсем не притворяться. Даже напился из-за этого. Помнишь?

— Ну, еще бы, — улыбнулась Аля. — Как не помнить! Еле домой от твоего дома добралась, на ходу засыпала.

Он покраснел.

— Конечно, свинство, что я тебя за руль посадил… Но я ж правда запьянел, Алечка, соображал медленно! Я и потом все время на тебя смотрел, только же из-за тебя в «Терру» эту приходил… Ты что думаешь, я такой положительный, такой тупой, что мне только клушку какую-нибудь?.. Да мне, может, наоборот! — Он судорожно глотнул вина, красная капля пролилась на светлую рубашку. — Только ты не думай, что я тебя хочу как игрушку дорогую, я ж совсем не то… Я бы тебя на руках носил, Алечка!

Она не могла поднять на него глаза и чувствовала, что слезы вот-вот закапают прямо на стол.

«Боже мой! — думала Аля. — Вот, любовь… И кому — мне! Почему, за что, зачем? Сколько женщин счастливы были бы, а досталось черт знает кому…»

— Рома… — Она наконец решилась взглянуть на него. — Но ведь я тебя не люблю, неужели ты не видишь?

— Вижу, — ответил он, помолчав. — Я ж говорю: ты такая, как есть… Странно прямо, я думал, артистки все время притворяются! Но что ж мне теперь делать, Аля? Поживи со мной — может, полюбишь… Тебе со мной ведь не противно было, а? А я после этого ночей не сплю, только о тебе… Думаешь, я тебе мешать буду? Насчет театра… Да вживайся ты куда тебе там надо! Ты что хочешь будешь делать, я же ни в чем…

Он замолчал на полуслове, словно задохнулся, и снова глотнул вина.

Але хотелось провалиться прямо сквозь пол ресторанного стойла.

«Вот скажи сейчас „да“, — стремительно мелькало в голове. — Даже не надо говорить „люблю“, ни в чем обманывать не надо. Просто скажи: Рома, буду жить с тобой. Тебе неплохо, а он счастлив будет, он только этого и ждет, ни о чем другом не просит. Почему ты молчишь?»

Она не могла понять, каким скована запретом.

— Рома, давай я подумаю, а? — наконец произнесла Аля, от стыда едва не плача. — Я понимаю, это нехорошо как-то, глупо, допотопно… Но дай ты мне подумать! Это нетрудно, конечно, — к тебе перейти. Но я не хочу тебя дразнить, понимаешь? Прийти, уйти…

Он молчал, по-прежнему глядя на нее. Аля давно уже заметила, что, когда Рома волнуется, капельки пота выступают у него на лбу, на высоких залысинах, и он судорожно вытирает их — платком, краем одеяла… Рома промокнул лоб салфеткой, свернул ее с медлительной и невеселой аккуратностью.

— Что сказать, Аля? — произнес он. — Я понимаю… Не думай, я и не ждал, что ты мне на шею кинешься. Все же понятно… А все-таки: переходила бы все-таки, а? Тогда, на Новый год, помнишь — не думала, а так все хорошо получилось. А подумала бы — и не пошла бы…

Конечно, он был прав: все лучшее в жизни получается само собою, без размышлений и подготовки. Но к нему-то Алю не влекло ничто, кроме житейской логики… Надо было следовать этой логике, потому что больше следовать было нечему. Но она не могла решиться — непонятно, почему.

— Не получается по-другому, Рома, — сказала она. — Давай неделю не будем встречаться, а потом… Да я и занята сейчас очень: выпускной ведь курс, репетиции целыми днями. Через неделю, ладно?

Он кивнул, отводя глаза. Официант наконец принес заказанного «Покровителя овец», еще вина… Аля ничему уже не была рада, и особенно этому ужину, который надо было поглощать в молчании: не болтать же о пустяках после такого разговора!

— Тепло как.. — сказал Рома, когда они вышли наконец на Чистопрудный бульвар. — Лето скоро. Давай вместе отдыхать поедем, а? Ты куда хочешь поехать?

— В Испанию, — непроизвольно вырвалось у Али. — Только не будем пока об этом говорить, ладно? — тут же добавила она.

Он уныло кивнул. Але невыносимо стыдно было оттого, что она подвергает мужчину такому унижению, но ничего она не могла поделать.

Глава 13

Она и в самом деле не обманывала его.

Ни в чем — ни в том, что не любит, ни в том, что должна подумать, потому что не хочет дразнить его понапрасну…

Не обманывала и в том, что времени у нее совсем нет. Четвертый курс ГИТИСа — это было серьезно Карталовский курс был смешанный, актерско-режиссерский, и выпускных спектаклей ставилось множество. На них приходили режиссеры разных театров, решалось будущее, поэтому все студенты старались показать, на что способны.

Аля была одной из немногих, чья судьба была решена Карталовым. Остальные же пребывали в состоянии тихой паники, и она их прекрасно понимала.

Давние, забытые воспоминания нахлынули на нее этой весной… Растерянность свою она вспоминала, растерянность от того, сколько талантливых людей без дела мечется и слоняется по Москве, скольким не хватило для успеха только одного: слепого везения…

Тогда, в прожитый с Ильей год, Аля поняла, что жизнь устроена не по законам справедливости, но только поэтому остается жизнью, не замирает в мертвом окостенении. Это было жестоко, но это было так. А большинство ее однокурсников только сейчас, на себе начинали постигать жестокость невезения…

Поэтому в горячке институтских репетиций Але чудился не только азарт, не только одержимость, но и лихорадочность.

Она и раньше не любила «Терру», а теперь шла туда просто как на каторгу. Ни физических, ни моральных сил у нее не оставалось, да и жалко было тратить силы на то, чтобы обслуживать мыдлонов, когда только в Учебном театре она играла в трех больших спектаклях, а диапазон — от Шекспира до молодого драматурга Вишневецкого. А главное — Театр на Хитровке, Цветаева…

«До лета, до выпускных, — твердо решила Аля. — А там уйду, будь что будет. Проживу как-нибудь!»

Она по-прежнему старалась обходить в мыслях то, что к лету, может быть, у нее уже вообще не будет проблем с деньгами — если она решится…

* * *

Сознание того, что она дохаживает в «Терру» последние недели, очень ее поддерживало. Аля так и решила: последняя ночь — на первое июня, и ни минутой дольше! Потом хоть трава не расти.

— Чего это ты повеселела так? — заметила ее неизменная напарница Рита. — Замуж выходишь?

— Роль хорошую репетирую, — ответила Аля. — Чуть улыбнулась — сразу, значит, замуж?

— А что еще? — пожала плечами Рита. — Роль!.. Ну, что было обращать внимание на Риту! Весна звенела на улице, апрельская зелень накрыла город, как дымка. Аля выходила из метро, шла по набережной от Киевского вокзала, смотрела, прищурившись, на блестящую воду — и все казалось ей возможным, и не было трудных решений, и жизнь простиралась перед нею такая же яркая, как играющая под вечерним солнцем река.

В «Терре» все было по-прежнему, но даже это не могло испортить настроения. Аля давно уже научилась отключаться от всего этого бардака, несмотря на его шумную назойливость, и даже деньги отсчитывала так же машинально и ловко, как Людка с ее палаточным опытом.

К тому же прошло напряжение первых месяцев, когда она постоянно ожидала, что кто-нибудь из прежних знакомых увидит ее здесь, глянет сочувственно. Теперь ей было на это плевать. Ну глянет, ну усмехнется. Какая разница? В конце концов, на нее все время кто-нибудь здесь «глядел», и взгляды у многих были тяжелые, похабные, вожделеющие… Чем хуже насмешливый или жалостливый взгляд?

Аля привыкла отмахиваться от этих взглядов, как от назойливых мух.

Вот и в этот вечер: сначала все было спокойно — мыдлоны пили, ели, пели, танцевали — в общем, были заняты собой и на официантку смотрели как на мебель. И только под утро, уже вымотавшись и считая минуты до конца смены, Аля почувствовала, что кто-то сверлит ее этим самым взглядом — прямым, направленным только на нее.

Она нервно оглядела своих клиентов — кто? Но все они предавались тем утехам, ради которых и пришли сюда, всем им было не до нее.

На Риткиной половине народу было больше, люди то уходили, то приходили, поэтому Аля не могла отыскать в тесной толпе человека, взгляд которого так ее тревожил. И вдруг она увидела его — и остолбенела, едва не уронив поднос с грязными стаканами…

Илья Святых сидел за дальним столиком, у самой бильярдной, и смотрел на нее прозрачными своими, чайного цвета глазами.

Конечно, издалека не было видно, какого цвета у него глаза, но она-то помнила их так отчетливо, что ей и видеть было не надо!

Медленно, забыв поставить поднос с грязной посудой, Аля пошла к нему.

Она шла, не сводя с него взгляда, привычно лавируя между столиками, и думала только об одном: надо взять себя в руки, невозможно подойти к нему с таким смятением в глазах.

Для этого требовалось неимоверное усилие воли, но ей показалось, что она все-таки сумела его сделать.

Во всяком случае, к тому моменту, когда она наконец добралась до его столика, выглядела она уже куда более спокойной, чем в первые секунды, когда встретила его взгляд.

Теперь она смогла даже разглядеть, что он не один. Рядом с Ильей сидела симпатичная девушка, в которой Аля сразу опознала иностранку — наверное, американку, ведь он в Америке был.

А опознала она ее по всему: и по манере держаться — естественно-непринужденной, но без развязности, и даже по одежде — слишком простой для молодой женщины, пришедшей в ночной клуб с таким спутником, как Илья.

Он по-прежнему выглядел шикарным спутником и в этом смысле ничуть не изменился. А в остальном Аля пока не могла понять, потому что все ее силы ушли на то, чтобы казаться спокойной…

— Привет, — сказала она, наконец останавливаясь рядом с их столиком. — Какими судьбами здесь?

Фраза была глупая, но по крайней мере расхожая.

— Здесь — это где? — спросил Илья. — В Москве или здесь? — Он кивнул на зал. — Привет.

— Везде, — пожала плечами Аля. — Я не знала, что ты вернулся. И прямо сюда?

— Я на днях только вернулся, — кивнул он. — Не сразу сюда, уже кое-где побывал. Кейт диссертацию пишет по русскому шоу-бизнесу, так что время некогда терять. Да, познакомься, — вспомнил он. — Это Кейт, моя подруга. А это Александра…

«Моя бывшая подруга», — мысленно продолжила Аля, почувствовав легкое замешательство в голосе Ильи.

— Она актриса, — закончил он фразу. — Ты ведь уже актриса, наверное?

— Наверное, — улыбнулась Аля. — Приятно познакомиться, Кейт. Рада тебя видеть, Илюша.

Теперь она совершенно взяла себя в руки и могла смотреть на своих собеседников спокойно, даже рассматривать. Она не ошиблась, с первого, еще смятенного взгляда определив, что Илья выглядит по-прежнему: с той эффектной, очень дорогой простотой, которую он всегда считал для себя обязательной. По-прежнему — его любимые неброские тона, и твидовый пиджак, и бежевая рубашка из тонкого льна, и парфюм с холодноватым запахом. Подстрижен чуть короче, чем раньше, но усы все такие же — темно-русые, густые, одновременно скрывающие и подчеркивающие чувственный изгиб его губ.

Что представляет собою его подруга, определить было трудно. Але она показалась довольно обыкновенной — может быть, по сравнению с Ильей. Правда, в ее глазах горел живой интерес ко всему, что мелькало вокруг, и поэтому ее маленькое, с острыми чертами личико было выразительным. Из-за короткой стрижки носик Кейт казался совсем птичьим, а тонкая шея трогательно выглядывала из ворота свободной клетчатой рубашки.

— У вас здесь, говорят, диджей появился хороший, — зачем-то объяснил Илья. — Мне вчера сказали, вот мы и решили прийти глянуть.

— Да, кажется, — кивнула Аля. — Действительно, как-то поприличнее стало, а то совсем было… Надолго ты?

— Посмотрим, — пожал он плечами. — У меня ведь бизнес в Нью-Йорке, особенно за Москву цепляться незачем. Но посмотреть охота… — При этих словах глаза его едва заметно сверкнули. — А ты, выходит, и правда официанткой подрабатываешь? — спросил он.

— А что тут такого? — пожала плечами Аля. — Многие подрабатывают, ты не знаешь разве?

— Немногие не подрабатывают, я бы сказал, — усмехнулся он.

Конечно, эта несложная мысль сама собою просилась на язык, и все-таки Аля не ожидала, что Илья выскажет ее вот так, в лоб: а оставалась бы со мной, сейчас бы с подносом не бегала… Он действительно словно вслух это произнес, и в его голосе Але послышалась усмешка, которая ее неожиданно разозлила. Но и ответить было невозможно: он ведь все-таки ничего не произнес вслух…

— Кейт говорит по-русски? — Аля демонстративно перевела взгляд на девушку.

— О, да! — радостно улыбаясь, ответила та. — Немного плохо, но я стараюсь. Ильуша позволяет мне лениться: он так хорошо говорит по-английски… Но сейчас мне надо анализировать тексты песен, это требует познаний в язык.

— Вы думаете? — улыбнулась Аля. — Не беспокойтесь, никаких особенных познаний это не требует. Слов сто, не больше, да и то вряд ли наберется. Разве Илья вам не объяснил?

— О, он очень надо мной смеется, — снова улыбнулась Кейт. — Особенно когда я спрошу, о чем какая-то песня. Он говорит совсем, как ты: ни о чем, он говорит, пустое сотрясение воздуха.

Разговаривать с Кейт было легко и приятно, она обладала той способностью, которой обладает большинство американцев: быстро располагать к себе собеседника своей жизнерадостностью. На карталовском курсе училось три платных американца, и Аля неизменно отмечала это их замечательное качество.

— Алька, ты чего тут застряла? — окликнула ее Рита. — Там твои мыдлоны рассчитаться хотят, уже дергаются.

— Да, извините! — спохватилась Аля. — Успешной работы, Кейт! Пока, Илюша.

Не глядя в его сторону, она кивнула им обоим и отошла от столика.

Аля так злилась на себя, как ей давно уже не приходилось на себя злиться.

«Почему меня так растревожила его насмешка? — сердито думала она, одного за другим рассчитывая мыдлонов, собирая посуду, вытирая столы. — Что я, подработки этой стесняюсь? Или жалею, что от него ушла?»

Подработки она, конечно, не стеснялась. Но вот расставание с Ильей… Аля старалась не думать об этом и даже не смотреть в его сторону.

Поэтому она не заметила, когда исчезли Илья и Кейт. Только еще раз рассердилась на себя за то, что ей показалось обидным: почему он не подошел попрощаться?

«Брезгует с официанткой прощаться, бизнесмен американский!» — думала Аля, понимая, что эта глупая мысль не имеет к нему ни малейшего отношения.

Но ей хотелось на него злиться — ей необходимо было на него злиться, чтобы не думать о нем…

* * *

Обычно, ложась спать утром после работы, Аля отключала телефон. Но на этот раз она не стала этого делать и даже сделала перед самой собою вид, что просто забыла.

«Надо все-таки выключить… — подумала она, уже засыпая. — Но теперь лень…»

Поэтому она не удивилась, когда телефонный звонок прорезал ее сон. Она и спала сегодня иначе, чем обычно: более настороженно, что ли, ни на минуту по-настоящему не отключаясь от реальности.

— Разбудил? — спросил Илья.

— Почти, — ответила она; часы на тумбочке у телефона показывали три часа дня. — Все равно вставать пора.

— У тебя спектакль сегодня, репетиция? — спросил он.

— Сегодня ничего.

— Встретимся?

— Да.

Они говорили обрывисто, словно торопясь, ничего друг другу не объясняя. Но им и не надо было объяснять друг другу, почему они хотят встретиться…

«Если он скажет: приходи ко мне сейчас, я приду», — подумала Аля.

Но Илья сказал, что будет ждать ее в семь на Пушкинской.

— Возле памятника, помнишь? — добавил он. «Куда же к нему? А Кейт?» — вспомнила Аля.

— Помню, — ответила она.

Конечно, она помнила, как застал их мгновенный летний дождь, когда они перешли дорогу и оказались возле бронзового Пушкина. И светофор, как назло, сломался, машины потоком пересекали Тверскую, не давая перебежать под крышу, и вход в метро возле памятника был закрыт на ремонт… Аля вспомнила, как Илья впервые обнял ее, накрыв полами куртки, как его влажные от дождя усы коснулись ее щеки…

Почти четыре года прошло с того дня, а у нее и сейчас потемнело в глазах так же, как тогда. Как будто не было ничего: ни прожитого вместе года, ни разочарования в нем…

Она пила на кухне кофе и думала о том, что надеть на это свидание. Это было так странно для нее, так забыто!

Аля действительно забыла, когда ей в последний раз приходилось размышлять над такой простой вещью, как выбор одежды перед свиданием. Хотя что в этом удивительного? Не для Родьки же Саломатина было наряд выбирать! А Рома и не замечал, что на ней надето.

Зато Илья все заметит и отметит сразу, в этом Аля не сомневалась. Он всегда был очень щепетилен во всем, что касалось одежды — вернее, того облика, который неуловимо создавался с помощью одежды, гаванских сигар в золотом портсигаре, множества добротных и изящных мелочей…

«Он черный цвет любил, — вспоминала Аля, уже стоя под душем. — Говорил, его не каждый может носить, потому что он блеклого человека просто убивает. Только что надеть — может, просто джинсы?»

Джинсы она надевать не стала: вдруг они пойдут куда-нибудь, куда в джинсах не ходят? Даже почти наверняка туда и пойдут…

Аля надела любимое свое платье — то самое, в котором когда-то пошла на антрепризу во МХАТ, где впервые увидела отца Ильи и поразилась пропасти между отцом и сыном… Впрочем, об этом ей сейчас вспоминать не хотелось. Мало ли что произошло с Ильей за эти годы? Зачем вытягивать из памяти те эпизоды, когда он представал в невыгодном свете?

Платье это она с тех пор почти не носила, оно выглядело как новое, и Илья его наверняка не помнил. А платье было отличное, в этом сомневаться не приходилось. Оно было французское, и от него веяло той благородной простотой, которую любил Илья. Черное и одновременно дымчатое, оно поблескивало едва заметным матовым блеском и очень шло к Алиным темным глазам.

К нему лучше всего было бы надеть жемчужный гарнитур — да, она ведь тогда во МХАТ и надевала нитку жемчуга и сережки-капельки. Но жемчужный гарнитур подарил Илья, и Аля оставила его, в числе прочих драгоценностей, на подзеркальнике… Не надевать же Ромино ожерелье! Да оно сюда и не пойдет.

Аля сама удивлялась тому, как серьезно и долго размышляет над всем этим, даже переживает, что нет подходящих украшений. Она понимала, что думает обо всех этих мелочах для того, чтобы не думать о самом свидании с Ильей…

Вдруг она вспомнила о недавнем отцовском подарке, который у нее еще не было случая обновить. Андрей Михайлович привез его из Туркмении, куда ездил на какую-то особо выгодную халтуру, которая должна была заметно приблизить долгожданную квартиру. Он тогда и денег ей предлагал, просил бросить работу, говорил, что у нее вид усталый…

Работу Аля бросать не стала, денег взяла немного — как будто отец для того туда ездил, чтобы ее деньгами снабдить! Но папин подарок, шелковый палантин потрясающего малинового цвета, очень ей понравился. Она сразу поняла, что этот широкий невесомый шарф может преобразить любой наряд. К тому же ей к лицу был яркий, чистый цвет.

И к черному платью он подходил просто отлично! У Али была еще специальная застежка — что-то вроде пряжки, с помощью которой можно было закрепить шарф самым причудливым образом.

Она взглянула на себя в зеркало и решила, что выглядит неплохо.

Сборы были окончены, она стояла в прихожей у входной двери, и больше думать о шарфе, пряжке, платье было невозможно. Аля думала о том, что через час увидит Илью, и сердце едва не выпрыгивало у нее из груди.

* * *

Весна стремительно катилась к лету, дни наливались теплом. Аля расстегнула длинный свободный плащ, сев в попутную машину. На метро ехать не хотелось: все в ней было сейчас не для метро в час пик — от высоких тонких каблуков до настроения.

Они с Ильей подошли к памятнику почти одновременно.

— Чуть успел, думал, опоздаю. Он даже запыхался слегка.

— Почему — ты вовремя, — покачала головой Аля.

— Но ты же всегда точно приходила, — возразил он. — Значит, я должен был прийти немного раньше.

Аля чуть заметно улыбнулась его словам: свод его жизненных правил оставался неизменен. И одет он был так, как она и ожидала: темный вечерний костюм, явно дорогой, но очень неброский, с едва различимым рисунком ткани, и даже в модном узоре на галстуке чувствуется вкус.

Она заметила, что и Илья оглядывает ее тем внимательным, оценивающим взглядом, который она знала раньше. Глаза его, словно прикованные, остановились на ярком шарфе.

— Что, не нравится? — усмехнулась она. — Не комильфо?

— Нет, наоборот. — Кажется, он даже смутился слегка. — Необычная вещь, очень тебе идет. Поехали?

— Поехали, — кивнула Аля. — В космос? .

— Почему в «космос»? — удивился он.

— Ну, как в песне про Гагарина. «Он сказал: „Поехали!“ — и взмахнул рукой»…

— А-а, — вспомнил Илья. — Забыл я песни про Гагарина, это точно.

— Ничего, за твой непатриотизм я на тебя не в обиде, — успокоила она.

— А разве за что-то ты на меня в обиде? — мимоходом заметил Илья.

— Ни за что, — согласилась Аля. — Так куда поедем?

— Давай, может, подальше куда-нибудь закатимся? — предложил он. — Мне тут сказали, французский ресторан открылся шикарный. Повар француз, все как надо, по высшему разряду. У черта на куличках только, на Коровинском шоссе, где глазной институт. Поедем?

— Как хочешь, — пожала плечами Аля. — Поехали, если бензина не жаль.

Совершенно непонятно было, почему надо ехать в час пик за тридевять земель, на Коровинское шоссе, когда в центре на каждом шагу полно ресторанов. Но вообще-то ей было все равно.

Они перешли дорогу, лавируя между намертво застрявшими в пробке машинами, и вышли к площадке возле «Известий».

— Я здесь припарковался, — объяснил Илья, хотя это и так было понятно.

Аля удивилась, увидев, что он идет к черному «Мерседесу» — небольшому, но совершенно новому, блестящему.

— Когда это ты успел машиной обзавестись? — спросила она. — А говорил, только что приехал.

— Да это мне Федька дал, — ответил Илья. — Федя Телепнев, помнишь? Надо же на чем-то ездить, пока свою не куплю.

Федю Телепнева Аля, конечно, помнила. Это был детский приятель Ильи, с которым у него еще три года назад не только сохранились дружеские, но и образовались деловые отношения.

— Чем он сейчас занимается? — спросила она.

— Да чем, — пожал плечами Илья, распахивая перед ней дверцу. — Чем и раньше, бизнесом. Думаешь, в оперу пошел петь?

— Да нет, думала — мало ли, вдруг разорился…

Она села на переднее сиденье, краем глаза наблюдая за тем, как Илья заводит машину, смотрит в зеркальце заднего вида, трогаясь с места.

— Расскажи лучше, чем ты-то занимаешься? — сказал он, когда наконец удалось выехать на Тверскую — правда, только для того чтобы снова остановиться в длинной и почти неподвижной веренице машин. — На Хитровке, я слышал, играешь?

— Начинаю, — кивнула она. — Первая роль… Ты с ним не виделся?

— С кем, с Павлом Матвеевичем? — переспросил Илья. — Да нет, не успел еще. Потом зайду как-нибудь — в театр к вам или в институт…

Илья и сам когда-то учился у Карталова, потому Аля и спросила. Правда, он недолго занимался режиссурой после ГИТИСа, но все же…

— Расскажи, расскажи, — повторил Илья. — Довольна ты?

— Да, — кивнула Аля. — . Я в Учебном театре в Шекспире играю, в Островском и еще в пьесе одной, современной. И у Карталова репетирую.

— И в клубе ночном работаешь, — добавил Илья. — Что ж, сама выбрала.

Снова он в лоб давал ей понять, что она очень проиграла, расставшись с ним!

— Слушай, — рассердилась Аля, — если ты меня воспитывать собираешься, то давай я лучше сразу выйду.

Ну все, все, не буду, — примирительно заметил Илья. — Досадно же, сама пойми. Думаешь, я в клуб этот твой просто так пришел, из-за диджея? Таких Диджеев, как там у вас — пол-Москвы. Сразу же доложили диспозицию по всем вопросам — ну, и про тебя, конечно… — Он ловко объехал машину, водитель которой замешкался на светофоре. — Досадно, говорю… Выглядишь ты на все сто. — Он бросил на Алю быстрый взгляд. — Еще даже лучше, чем раньше. Могла бы сейчас… А вот я уверен: тебя как актрису не больше народу знает, чем как официантку. Скажешь, нет?

— Наверное, — пожала плечами Аля. — Но знаешь, Илюша, когда один раз выберешь — потом уже все равно. — Заметив его недоуменный взгляд, она пояснила: — Я же выбрала однажды, хочу я клиповой звездой быть или актрисой. Думаешь, теперь очень убиваюсь, что меня на улицах не узнают?

— Такая ты нечестолюбивая? — хмыкнул он. — А я как Станиславский: не верю!

Аля все больше успокаивалась, слыша его голос, видя знакомые жесты… Того стремительного сердечного бега, который ей приходилось смирять по дороге сюда, больше не было.

«Он даже поцеловать меня не попытался, — вдруг подумала она. — А я только сейчас это заметила…»

Они наконец выбрались из пробки и свернули на Садовое кольцо.

— А у тебя как жизнь? — спросила Аля. — Где Кейт, кстати?

— У меня все о'кей, — ответил Илья. — Рекламная студия своя в Нью-Йорке, еще бизнес кое-какой. Кручусь неплохо!

— Я слышала, ты в Голливуде что-то собирался снимать, — вспомнила она.

— Ну-у, милая, — поморщился Илья, — эту цитадель нам не взять. Да и незачем, между прочим. У них своя свадьба, у нас своя.

Можно было бы расспросить его, что он имеет в виду — наверное, даже надо было расспросить, хотя бы для того чтобы поддержать разговор. Но Аля вдруг поняла, что ей совершенно неинтересно расспрашивать… Она сама не понимала, почему.

— Кейт на концерте сейчас, в «России», — сказал Илья. — А потом по клубам опять пойдет. Добросовестная девочка! — усмехнулся он.

— Странно ты о ней говоришь, — удивилась Аля. — Ты ее что, не любишь?

— Почему? — Он пожал плечами, не отводя взгляда от дороги. — Люблю. Она мне очень помогла в свое время… А смеюсь потому, что это же смешно, разве нет? Попсу нашу изучать для науки! Я ей сразу говорил, да она самостоятельная такая американочка, не слушается старших. Ну, пусть пишет, вреда от этого, во всяком случае, никому не будет. Но не могу же я каждый вечер этому посвящать!

— Раньше мог ведь, — съехидничала Аля. — Мы с тобой, по-моему, дома вообще не ужинали ни разу.

— То раньше… А теперь все здесь по-другому, — сказал Илья. — Я теперь другой, — тут же зачем-то поправился он.

Аля не находила, чтобы он очень переменился, и удивилась его словам.

Они оба замолчали. Это было так странно! Они не виделись три года, они расстались на сильном всплеске чувств и вдруг — молчат, смотрят на дорогу. Хорошо еще, что при выезде из центра пробки понемногу рассосались и на Коровинское шоссе выехали сравнительно быстро.

* * *

Ресторан назывался по-французски — «Champs Elysees».

— Вот мы и на Елисейских Полях, — довольно заметил Илья, пропуская Алю в прозрачную дверь, распахнутую перед ними швейцаром. — Может, в кабинете посидим? — предложил он. — Мне Федька говорил про это заведение. Элегантно здесь, говорил, без лишнего шума.

«Что это он так от шума бежит?» — снова удивилась Аля, а вслух сказала:

— Как хочешь, Илья. Можно и в кабинет.

Что бы им ни руководило, ее это устраивало: она шума тоже не искала.

Тем более что кабинет ресторана «Елисейские Поля» действительно отличался сдержанной изысканностью. Белые стены, скатерти и салфетки, темно-медовая обивка дивана, на который села Аля… На стене висел офорт в строгой темной раме, на котором была изображена грустная танцовщица в пышной юбочке, присевшая к уставленному бокалами столу.

— Мило, — заметил Илья, оглядывая кабинет и открывая поданное официантом меню. — Выбирай. Алечка, — почти торжественно объявил он. — Названия впечатляют, по-моему, а?

— Впечатляют, — согласилась Аля.

Она и вообще давно не ужинала в ресторане, а этот был, судя по названиям блюд и ценам, из лучших. Да Илья и не ходил никогда в другие.

— Смотри, кнели из крокодилового филе, — заметил он. — Хочешь?

— Нет, Илюша. — Аля не сдержала улыбку. — Мы с тобой так давно не виделись… Ты хочешь, чтобы я интересовалась не тобой, а этой экзотикой?

Он засмеялся, и лицо его оживилось. Аля заметила, что он наконец-то взглянул ей в лицо, отведя глаза от ее малинового палантина. А то она уже жалела, что надела сегодня такую яркую, отвлекающую вещь! Правда, раньше он все-таки не отвлекся бы от ее лица, даже если бы она вырядилась в мамонтовую шкуру. Официант выслушал заказ, принес белое вино, порекомендовал еще какую-то морскую рыбу под названием «Сен-Пьер» и наконец исчез за дверью. Они сидели друг напротив друга и молчали.

Аля не знала, о чем его спросить. Ей казалось, что она о многом могла бы ему рассказать, но и он не спрашивал ни о чем. Не обида была тому причиной. Единственное, за что она действительно могла на него обижаться, — за то, что он обманул ее в самом начале их знакомства, сказал, что она провалилась в ГИТИС. Но теперь об этом и вспоминать было смешно.

И все-таки они молчали.

— Как ты познакомился с Кейт? — наконец спросила Аля и тут же спохватилась, что это не самый удачный вопрос.

— Обыкновенно, — пожал плечами Илья. — Она ведь журналистка, довольно известная. Статью какую-то писала о рекламе, а я как раз этим начал заниматься после того, как в Голливуде получился пролет, вот и познакомились. В какой-то профессиональной компании.

Аля снова почувствовала, как холодно он говорит о своей подруге, и снова удивилась этому. Холодность не была свойственна Илье, он был слишком темпераментен для того, чтобы холодно говорить — и, по всему видно, думать — о женщине, с которой делит по меньшей мере постель.

Но о его интимной жизни ей размышлять не хотелось, и она заставила себя переменить мысли.

— Слушай, — вдруг предложил Илья, — может, смутим французов? Не хочу я вина, даже к "Сен-Пьеру» — выпью-ка водки!

— Выпей, — засмеялась Аля. — Французы небось привыкли уже, не испугаются.

Привыкли французы или не привыкли, но «Смирновская» принесена была мгновенно и сопровождена уверениями в том, что покупается она в Европе, а не в Москве, где продаются только подделки.

Але показалось, что Илья расслабился, выпив водки. Она тут же вспомнила, как они сидели на кухне мхатовского дома по Глинищевскому переулку, и он пил долго, стараясь расслабиться после особенно напряженного дня и не стесняясь перед нею своего опьянения…

— Ты по-прежнему на людях не напиваешься? — спросила Аля. — Помнишь, говорил, что в ночном клубе надо пить только минеральную воду?

— Черт его знает, — ответил он. — Забыл… Ну, под стол не падаю, конечно. Да, в основном дома пью: как-то не тянет принародно размазываться.

— А как Кейт реагирует, когда ты дома расслабляешься? — не удержалась она от вопроса.

— Во-первых, мы с ней отдельно в Нью-Йорке живем, так что я ее не обременяю, — ответил Илья. — А во-вторых, нормально реагирует. Чего ей, не бью же я ее. А она девушка продвинутая, без предрассудков, сама выпить не дура. Я тебя часто вспоминал, — вдруг, без паузы, сказал он.

Аля опустила глаза, уловив новые интонации в его голосе. Не то чтобы голос его дрогнул или в нем мелькнуло бы что-то несомненно любовное, но он произнес эту фразу как-то неравнодушно, не в том тоне непринужденной беседы, каким говорил до сих пор.

Она не знала, что ответить на его слова. Наверное, надо было сказать, что она его тоже вспоминала — да оно и вправду было так Но она не могла этого сказать. Не из гордости, не из скрытности, а просто потому, что воспоминаниями об Илье не была пронизана вся ее жизнь. Он не остался болью ее душе, он не присутствовал в каждом ее дне, в каждой ночи… И зачем в таком случае говорить, что она его вспоминала?

Не дождавшись от нее ответа, Илья произнес:

— Я ведь, Алька, в Америке так растерялся сначала… Даже не ожидал от себя! Как дурочка деревенская в большом городе, смех сказать. Вроде и ездил раньше, и народу знакомого сколько туда отвалило — еще когда с совка соскакивали, а потом и того больше. Художников одних… А вот растерялся. У мамы своя жизнь, да и далеко она. Это же отсюда кажется: что Нью-Йорк, что Лос-Анджелес, разницы никакой, а на самом деле — как от Москвы до Сибири, не наездишься.

— Это тогда тебе Кейт и помогла? — догадалась Аля.

— Ну да… — нехотя ответил Илья. — Связи всюду великое дело, что в Москве, что в Америке, а у нее там хорошо схвачено… Да, так вот: с Голливудом не получилось ничего, надо было какое-то дело затевать — а я в полной прострации. Чуть на иглу не подсел! — усмехнулся он.

Аля едва удержалась от того, чтобы не напомнить о Веньке и о том, как Илья осуждал его за неумение сопротивляться обстоятельствам, но не стала напоминать. Это было бы слишком жестоко, а она не хотела быть по отношению к нему жестокой.

— Почему же ты не вернулся? — только и спросила она. — Если там не получалось ничего?

— Ну, еще чего! — хмыкнул Илья. — На щите возвращаться… Слава богу, в век информации живем, ничего не скроешь. Чтоб вся тусовка у меня за спиной посмеивалась?

Это было вполне в его духе, Аля и не ожидала, что он ответит иначе. Хотя для нее было совершенно непредставимо, как можно ломать свою жизнь только ради того, чтобы не разрушить самим же собою созданный имидж. Но Илья всегда дорожил этим — не репутацией своей и не честью, а вот именно тем, как выглядит в глазах окружающих. Всего лишь еще одно подтверждение того, что ничего не изменилось…

— Мне этого не понять, — сказала она, пожимая плечами. — Я, по правде говоря, не понимаю даже, почему ты вдруг уехал. У тебя разве не ладилось что-то? По-моему, и здесь все было о'кей.

— Да черт его знает! — Он выпил еще водки. — Конечно, проблем у меня здесь не было, если не считать тебя — в смысле, что ушла ты. Но мне ведь давно в Штаты хотелось… Доказать себе хотелось, что могу и там все до блеска довести! Я давно почву прощупывал, тебе только не хотел говорить.

— Почему? — удивилась Аля.

— Не знал, как ты отреагируешь, — объяснил он. — Думал, вдруг заявишь: не поеду, у меня другие планы. Что бы я тогда делал?

Тут она не выдержала и рассмеялась. Вот это уж точно было на него похоже! Конечно, как ему, с его-то самолюбием, было бы себя вести? Подчиниться капризу девчонки? То-то он даже не попытался ее вернуть!

— Выходит, хорошо, что я ушла, — продолжая улыбаться, сказала она. — Руки тебе развязала!

— Выходит, да, — кивнул он. — Но мне тебя там так не хватало, Алька, если б ты знала! — И, поймав ее насмешливо-недоуменный взгляд, он пояснил: — Твоего взгляда на жизнь не хватало, понимаешь?

А разве у меня был какой-то взгляд на жизнь? — снова удивилась Аля. — По-моему, я тогда на все смотрела твоими глазами… И знаешь, я тебе очень за это благодарна — до сих пор. Удалась прививка здорового цинизма! — усмехнулась она.

Илья достал из кармана пиджака золотой портсигар, ножичек «Викторинокс», обрезал кончик длинной сигары. Аля наизусть знала эти его действия и смотрела, как знакомо двигаются его пальцы.

Она не могла понять, в чем же он все-таки изменился. Все было по-прежнему, и привычки прежние. Разве что отяжелел немножко, слегка раздался в талии. Но это было почти и незаметно. Его и прежде отличала тяжеловатая грация, и ей так нравилась тяжесть его тела…

И вдруг она словно со стороны увидела все происходящее. Себя увидела, спокойно следящую за тем, как он раскуривает сигару, и думающую о тяжести его тела…

Аля не удивилась бы, если бы Илья, едва войдя в этот кабинет, закрыл дверь ножкой стула и начал раздеваться или попросил бы, чтобы она раздела его — как это было в первую их ночь. Она не удивилась бы этому и даже не знала, как повела бы себя…

Но он сидел напротив нее, отделенный белоснежным столиком, пил водку, раскуривал сигару и смотрел не на лицо ее, а на яркий шарф. А она спокойно наблюдала за ним и только случайно вспомнила о том, что перед нею сидит мужчина, — с которым так много связывало ее три года назад. Да что там «много» — вся она была с ним связана, душою и телом, и все ее тело трепетало от каждого его прикосновения!

«Ну, что ж, — Аля даже головой тряхнула, отгоняя назойливые мысли. — Ты его больше не привлекаешь как женщина. Думаешь, такая уж ты для всех неотразимая?»

Но в глубине души она понимала, что дело не в этом. Что-то изменилось в нем, несмотря на сигары и знакомый швейцарский ножик, несмотря на множество сохранившихся привычек. А что, она не могла понять.

— Конечно, у тебя был взгляд на жизнь, — затянувшись ароматным дымом, наконец произнес Илья. — Еще какой! Ты не думай, не в том смысле, что ты идейная какая-нибудь была, — пояснил он. — Но у тебя было такое здоровое восприятие жизни…

Аля даже приобиделась, услышав это определение. Что значит — здоровое восприятие? Примитивное, растительное?

Наверное, ее обида отразилась на лице, потому что Илья снова пояснил:

— Не думай, это не то, что ты практичная слишком была или дурочка какая-нибудь здоровенькая. Но я, знаешь, вообще балдел, как ты наивно деньги тратила! Даже думал сначала: когда ж она меня раскручивать начнет?

— Да ведь ты меня ни в чем не ограничивал, Илюша, — улыбнулась Аля. — Сам же говорил…

— Ну, неважно. — Он махнул сигарой, прочертив в воздухе дымную полосу. — Это еще можно было понять — почему не раскручивала. Воспитание хорошее, то-се… Я другому удивлялся: как ты сочетаешь?..

— Что? — быстро переспросила Аля.

— Да вот понимание какое-то, что ли… — Она видела, что он говорит медленно, с трудом подбирая слова. — Все ты могла понять, самый болезненный выверт — хоть Веньку, уж куда дальше ехать… А вместе с тем — такой стержень в тебе был несгибаемый, что… Откуда что бралось!

Аля слегка зарделась от этого замысловатого комплимента.

— Что ж, спасибо, — сказала она. — Да я ведь не думала об этом тогда, Илюша, о стержне, о здоровом взгляде… Жила, тебя любила.

— Потом разлюбила, — добавил он.

— Это потом несгибаемость понадобилась, — продолжала она, словно не расслышав его слов. — Даже слишком, по-моему.

В последней фразе невольно проскользнула горечь — впрочем, Илья этого, кажется, не заметил.

— Слушай, — сказал он, — надоело мне здесь. Кабинет этот, «Сен-Пьер»… — Он ткнул вилкой в огромную тарелку с замысловато приготовленной рыбой. — Чего я сюда приперся, как будто пожрать хотел… Поехали отсюда, а?

— Поехали, — пожала плечами Аля. — Куда?

— Да вообще — закатимся, а? — предложил он. — По всем точкам проедем, где раньше бывали… Не хочешь?

— Не хочу, — согласилась Аля. — Но поеду, если ты хочешь.

Им пришлось подождать, пока официант снимал деньги с кредитки, принимал чаевые. Наконец они вышли из ресторана, сели в машину.

— Может, я поведу? — предложила было Аля.

— Боишься, опьянел? Не бойся… — усмехнулся он. — Я свою норму знаю: мордой в салат — и хватит.

Сами того не заметив, они просидели в ресторане довольно долго. Стемнело, машин на улицах стало меньше, исчезли пробки на светофорах.

— Мы куда-то торопимся? — спросила Аля, когда Илья в очередной раз пронесся на красный свет по пустой улице.

Да ладно, — хмыкнул он. — Что ты как воспитательница в детсаду, ей-богу! Ну, надоели мне американские правила, хочется порезвиться на родных просторах. Вон, мент даже палочку не поднял.

— Номера у тебя на машине блатные, — поморщилась Аля. — Боится он палочкой махать — себе дороже.

Какая-то тяжесть — еще необъяснимая, но все более ощутимая — наваливалась на нее. Ей тягостно было с ним, в этом Аля теперь не сомневалась, но все еще гнала от себя объяснение…

— С Кейт не боишься встретиться? — поинтересовалась она. — Ты же говорил, она после концерта по клубам поедет. Или мы другой маршрут выбрали?

— Не боюсь! — ответил Илья; по резкой злости его тона Аля поняла, что задела больное место. — Ты, по-моему, составила себе неправильное мнение о наших отношениях. Американская герлфренд — это, знаешь, не то что наша телка!

— У меня нет никакого мнения о ваших отношениях, — пожала плечами Аля. — Просто дурак бы не понял, почему ты с Пушкинской площади повез меня на Коровинское, да еще засел в кабинете.

«Сколько можно с ним деликатничать! — сердито подумала она. — И за что его жалеть?» Илья промолчал.

Глава 14

Вся эта ночь слилась для Али в бесконечную череду грохочущих залов, в мелькающие световые пятна, в круговорот знакомых и незнакомых лиц. Одного она не понимала: почему послушно следует за Ильей из клуба в клуб, из ресторана в ресторан, зачем кружит по ночной Москве, ныряя во все новые волны? Он не принуждал ее это делать, хотя, выходя из очередного заведения, так сильно сжимал ее запястье, что она невольно морщилась.

И все-таки никто не заставил бы ее ехать с ним дальше, если бы она решила этого не делать. Потому-то Аля и не могла понять, что ее удерживает рядом с Ильей…

Когда они вышли из пятого клуба, попавшегося на их запутанном пути, она решительно протянула руку.

— Если ты не отдашь мне ключи от машины, — сказала Аля, — я больше никуда не поеду.

Илья напивался медленно, как-то тяжело и глухо. Аля видела, как знакомо бледнеет у него лицо, узкими становятся прозрачные глаза и нетвердой — походка. Его узнавали десятки людей — подходили, восклицали, выпивали за возвращение.

Ее, оказывается, тоже никто не забыл. Аля то и дело ловила на себе любопытные взгляды, которыми сопровождались приветствия: общие знакомые смотрели испытующе, словно проверяли впечатление…

Ей не было противно, не было радостно — было только скучно. И вместе с тем она чувствовала, как холодная ярость поднимается в груди. Даже не на Илью, каждое слово и движение которого она могла предсказать прежде, чем он надумает его сделать. Вообще — на всю эту жизнь, совершенно не изменившуюся за те годы, на которые Аля выпала из ее круговорота. Появилось несколько новых лиц. Клубные интерьеры стали богаче, а музыка — изощреннее. Немного переменились фасоны одежды. И переменился Илья.

«Какие у него глаза? — вдруг подумала Аля, глядя, как он обнимает очередную знакомую девицу со слегка испитым лицом. — Были — как восточный камень, как яблоневая смола, чайного цвета… А теперь я их не вижу — они никакие».

Минеральная вода, которую стильным считалось пить в пьяном угаре ночного клуба, была забыта. Илья пил только водку, не запивая и почти не закусывая; впрочем, Аля отметила про себя, что он не мешает напитки и не понижает градус.

«Головку бережет, — насмешливо подумала она. — А так — и в самом деле, на полную катушку оторвался».

К тому времени, когда они встретили Кейт в клубе на Таганке, Илья был уже до белизны пьян, хотя речь его оставалась связной.

Кейт сидела за столиком у эстрады в обществе двух голубого вида молодых людей и чему-то смеялась, с интересом поглядывая вокруг. На ней снова была клетчатая рубашка, но, конечно, уже другая. Аля заметила, что прическа, которая у русской выглядела бы торчащими в разные стороны перьями, смотрелась у Кейт очень изящно и непринужденно.

— Ильуша! — Она обрадованно помахала рукой, увидев Илью с Алей, входящих в зал. — Тебе надоело сидеть дома и ты решил меня найти?

Взгляд у нее был доброжелательный и по-прежнему жизнерадостный.

— Извини, я забыла, как твое имя, — обратилась она к Але. — И где мы встречались — я тоже забыла! — засмеялась она. — У меня так много новых знакомых, моя голова уже кружится!

Аля заметила, как сник Илья, встретив безмятежный взгляд своей подруги.

— Ты захотел меня найти? — повторила, глядя на него, Кейт. — О, московский ночной содом не скучнее нью-йоркского, ты не находишь? — Она снова обернулась к Але: — Хотя слишком однообразный, по-моему. Я думаю, мне скоро надоест!

— Почему? — Аля не могла сдержать улыбку, глядя на нее.

— Все это слишком… для тинейджер, — объяснила та. — Взрослый человек может скучать. Но Джонни обещал отвезти меня в джаз-клуб. — Она с улыбкой кивнула в сторону одного из голубых мальчиков. — Я надеюсь, это отличится от всего. Ильуша уже много выпил? Он бывает много выпил, — объяснила она Але. — Тогда я попрошу его оставлять машину на улице и брать такси. Я сама бывает много выпил! — засмеялась она.

В ее голосе не чувствовалось и тени упрека, но Аля видела, как при каждом слове Кейт словно воздух выходит из Ильи. Она села рядом с Кейт, а он — напротив. В какой-то момент Аля поймала его взгляд и заметила, какая тоска стоит в его глазах.

Но и это наблюдение не вызвало у нее жалости к нему.

«За что его жалеть? — снова подумала она, еще слегка удивляясь своей холодности, но уже понимая ее причину. — Все у него о'кей, Кейт — милая, и никто не заставляет его жить так, а не иначе».

— Тебе понравился концерт? — спросила она.

— Да, это было очень профи, — подтвердила Кейт. — Есть недостатки, но я думаю, этот исполнитель может сделать хорошие сборы в Медисон-сквергарден. Я согласилась бы его иметь как продюсер, — добавила она.

Голубые мальчики засмеялись.

Аля вспомнила вдруг, как сидела с Ильей и Венькой в каком-то маленьком кафе, они отмечали ее первый съемочный день, потом пришла Венькина жена Варенька и начала без передышки говорить, рассказывать про какую-то свою сослуживицу, у которой куча денег и которая покупала шубу… Как они тихо ненавидели миловидную Варю, а Венька отводил глаза.

Кейт совсем не похожа была на Варю, в ее голосе чувствовалась живая ирония, да и говорила она не больше, чем говорили сегодня все, кого они встречали; пожалуй, даже меньше — из-за языкового барьера.

Но Илья точно так же отводил глаза и старался не смотреть на Алю.

— Ты поедешь со мной и Джонни, Ильуша? — спросила Кейт.

— Нет, — выдавил он. — Я здесь посижу… Ну его на хер, твой джаз!

— Но ты возьмешь такси? — спросила Кейт, и в голосе ее впервые послышались стальные нотки.

— Но я ж не могу Федькин «мерс» на улице бросить… — со злостью пробормотал Илья.

— Я отвезу его домой, — вмешалась в семейный разговор Аля. — Не волнуйся, Кейт, поезжай в джаз-клуб.

Кейт бросила на нее внимательный, цепкий взгляд — и тут же глаза ее снова стали доброжелательно-безмятежными.

— Тогда счаст-ли-во? — выговорила она. — Пусть он сначала скажет тебе его адрес, а потом пьет дальше, — засмеялась она напоследок и, чмокнув Илью в щеку, пошла к выходу.

Едва Кейт скрылась за дверью, Илья так грохнул кулаком по столу, что зазвенела пустая посуда. За соседним столиком обернулись, но, заметив, что он уже сидит, обхватив голову руками, и дебоша не предвидится, тут же утратили к ним интерес.

— Успокойся, — сказала Аля. — Вернетесь в Нью-Йорк, все опять будет уместно.

Ей не хотелось, чтобы он догадался, что она поняла его никем не замеченное унижение. Илья, живущий с женщиной потому, что та обеспечивает его карьеру! В это поверить было невозможно, но это было так. Хотя — почему невозможно?..

— Пошли отсюда, — глухо сказал Илья, пытаясь встать из-за стола. — Глаза б не глядели…

На улице он послушно положил ключи от «Мерседеса» в Алину ладонь, плюхнулся рядом с нею на сиденье.

— Домой? — спросила она.

— Н-нет… — пробормотал Илья. — Какого — домой? Поехали! Куда там… Ну, в этот, что блядюшка та рассказывала, как ее… В «Парижскую жизнь»!

О ночном клубе под названием «Парижская жизнь» рассказывала какая-то знакомая художница, имени которой Аля, впрочем, так и не сумела вспомнить за все время разговора. Это было в самом начале их сегодняшнего вояжа, и она удивилась, как Илья еще не забыл об этом эпизоде.

Клуб располагался в саду «Эрмитаж», во флигеле здешнего театра. Машину оставили у решетки сада, едва отыскав место для парковки.

Аля с удовольствием осталась бы на первом этаже «Парижской жизни». Там располагался бар, стояли деревянные столики, а единственным музыкальным сопровождением было пианино, на котором наигрывал тихие мелодии молоденький тапер.

И интерьеры были приятные: в стенные ниши, затянутые причудливыми тканями, были помещены какие-то странные и очаровательные композиции. Аля разглядела французские бутылки, шляпки и другие милые приметы парижской жизни, в честь которой был назван клуб.

Она даже расслабилась немного, впервые за эту ночь попав в заведение, в котором мог чувствовать себя уютно не только отвязный тинейджер. Но Илье непременно хотелось подняться наверх.

— Там бильярд, — твердил он. — И еще один зальчик — классный. Танцпол, диджей хороший… Ну пошли, Алька, пошли глянем!

— Ты в бильярд собираешься играть? — Алю обозлило его пьяное упорство. — Или не наплясался еще?

Но тут, к собственному удивлению, она заметила, что Илья, пожалуй, даже протрезвел.

«Неужто встреча с подругой так подействовала? — насмешливо подумала Аля. — Прямо как нашатырный спирт!»

Как бы там ни было, а глаза у него стали более осмысленными, а походка — более твердой. Они поднялись наверх по деревянной лесенке.

Несмотря на то что третий этаж отведен был под дискотеку, здесь тоже оказалось неплохо. Макет Эйфелевой башни, столики, отделенные от танцпола барьерами, — весь этот интерьер явно был рассчитан на людей со вкусом.

На Илью все это подействовало и вовсе умиротворяюще. Правда, он и раньше не дебоширил, но теперь, усевшись за столик неподалеку от Эйфелевой башни, выглядел почти трезвым — не пьянее, чем большинство посетителей.

— Смотри, и публика приятная, — заметила Аля, обводя взглядом зал. — Интересно, надолго это, или скоро будет как везде? Для тинейджер! — усмехнулась она, невольно передразнив Кейт.

В зале было полно знакомого народу — студентов ГИТИСа и других театральных вузов, молодых актеров, художников, еще каких-то неотвратительных, творческого вида личностей. Здесь в основном узнавали не Илью, а Алю; впрочем, и общих знакомых, как везде, хватало.

— А ты пользуешься успехом, — сказал Илья, прислушивавшийся к Алиному разговору с однокурсником, который пьяновато восхищался ее игрой в «Укрощении строптивой». — Вот, оказывается, зачем ты меня сюда повезла — самоутверждаешься в моих глазах?

— По-моему, ты сам захотел сюда ехать, — пожала плечами Аля. — И не сваливай с больной головы на здоровую: мне самоутверждаться перед тобой незачем.

— Да ты меня, я смотрю, прямо насквозь видишь! — насмешливо произнес он. — Прибавила за эти годы проницательности…

«Подумаешь, бином Ньютона!» — Аля едва удержалась, чтобы не произнести это вслух; ей не хотелось смотреть в его сторону.

— Илюха, Алечка! — вдруг раздался радостный голос.

Аля приготовилась к очередному набору дежурных фраз, комплиментов, , приветствий, а заодно к тому, что не узнает собеседника. Но Илья узнал его сразу, а вслед за ним вспомнила и она.

— Пашка! — радостно воскликнул Илья. — Вот кого не ожидал здесь увидеть!

— Почему же не ожидал? — широко улыбнулся Пашка. — Что я, дикий какой, чтоб меня в клубе увидеть нельзя было?

— Да здесь, по-моему, богема одна собирается, — пояснил Илья, неопределенно кивая куда-то подбородком. — А ты человек солидный, — насмешливо добавил он.

Аля даже фамилию его вспомнила — Осокин. Паша был другом и деловым партнером Феди Телепнева, хозяина «Мерседеса». Три года назад он весьма успешно раскручивал собственное дело — что-то издательское — и уже тогда мог считаться «солидным человеком». Правда, вид у него сейчас был вовсе не деловой: какой-то свитерок, хоть и итальянский, но явно ширпотребовский, взлохмаченные длинные волосы…

— Да брось ты, Илюха! — широко улыбнулся он. — Много воды утекло. Я, может, сам теперь богема!

— Да-а? — протянул Илья; в его голосе Але вдруг послышалась какая-то зловещая язвительность, и она удивленно взглянула на него. — Это каким же боком?

По всему было заметно, что Паша находится в том слегка приподнятом настроении, в которое впадает большинство непьющих и небогемных людей, окунувшихся в атмосферу тусовки, да еще ночью, да еще на подпитии. Все окружающие кажутся им близкими людьми, они с ходу готовы откровенничать с первым встречным и посвящать его в свои дела, не думая о последствиях.

Аля всегда испытывала к таким людям сочувствие, хотя и считала, что им следовало бы сидеть дома, а не таскаться по ночным клубам.

Интуиция ее не обманула: Паша перенес на их столик свой бокал с каким-то пестрым коктейлем, соленые орешки в вазочке — судя по всему, настраиваясь на душевный разговор.

— Давно тебя не видно было, Илюша, — сказал он. — Ты в Штаты, говорят, перебрался?

— Говорят, — кивнул Илья, глядя на него прищуренными глазами. — Что еще говорят?

— Ну-у, — слегка растерялся Паша, — что у тебя там лучше дела пошли, чем тут…

— Неужели? — еще больше сощурился Илья. — Что же им, интересно, в здешних моих делах не нравилось?

Да брось ты, Илюха! — Паша хотел хлопнуть его по плечу, но Илья едва заметно отстранился, и из-за этого вышло, что тот бестолково взмахнул рукой. — Перебрался и перебрался, кому какое дело? Я и сам, можно сказать, перебрался, хоть из Москвы и не выезжал никуда. А вы, значит, снова с Алечкой? — поинтересовался он. — Гуляете?

— Гуляем, — коротко подтвердил Илья, не отвечая на первый вопрос.

Он молчал, в упор глядя на Пашу. Алю раздражал этот взгляд, призванный вывести человека из равновесия, заставить его смутиться неизвестно из-за чего. Но что она могла сказать — отвернись?

— Ну, я рад вас видеть, — поежившись под этим взглядом, сказал Осокин. — Гульнем вместе, а? Я угощаю!

— Да ты прямо барин замоскворецкий, — усмехнулся Илья. — Наследство получил? Или тиражи миллионные?

— Чьи — мои? — изумился Паша.

— Почему твои? Этих, чего ты там издаешь — боевики, порнуху?

— А я ничего не издаю, — ответил он с неожиданным спокойствием.

— Что так? — вскинул бровь Илья.

— Надоело, — пожал плечами Павел.

— Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы? — усмехнулся Илья.

Да, — вдруг твердо сказал он. — Илюша, не заставляй меня говорить банальности, а то я смущаюсь. — Паша улыбнулся обезоруживающей улыбкой, словно стараясь смягчить патетический тон предыдущей фразы. — Что поделаешь, надоело гробить жизнь, она ж у меня своя, не казенная. Ну, не создан я для бизнеса, это же не значит, что я ущербный какой-нибудь. Если б ты знал, какое я облегчение испытал, когда все это на хер послал! — Паша даже прижмурился — наверное, вспомнил пережитую радость освобождения. — Телефон сотовый об стенку шваркнул, не пожалел денег… Зато теперь — полный кайф. Просыпаюсь, когда хочу, кофе пью, сажусь работать…

— В каком смысле — работать? — перебил его Илья.

Аля слышала, как напряжен его голос — как натянутая струна.

— В смысле, пишу, — ответил Паша. — Рассказы пишу.

— Что ж, — медленно, усмехаясь, произнес Илья, — наконец культура заняла достойное место в обществе! Неплохо, видать, платят за твою нетленку, если ты здесь расслабляешься после трудов праведных!

Он снова кивнул куда-то подбородком.

— Ну, это не за рассказы, конечно, платят, — слегка смутился Паша. — Для денег тоже приходится пахать. Но разве сравнить с тем, что раньше было! Сейчас энциклопедий всяких тьма выходит — там с английского переведу, тут статейку напишу… Интеллектом, короче, деньги добываю.

— И много нынче платят за беспризорный интеллект? — безучастным тоном поинтересовался Илья. — Слушай, что это мы сидим, как в автобусе? — словно вспомнил он. — Что-то у меня к утру аппетит прорезался! Давай-ка закажем чего пожрать. Кормят тут у вас или только плясать позволяют?

— Кормят, кормят, — заторопился Паша. — Заказывай, Илюха, здесь ничего вообще-то кормят… С «Максимом», правда, не сравнить, но не отравимся. Да, Алечка?

Он подмигнул Але, подвигая к ней меню. Илья взял меню из Алиных рук, открыл, быстро просмотрел.

— Вот, — нашел он название в предпоследней строчке. — Соте из телятины под соусом из красного вина. Как оно, съедобно?

— Съедобно, — слегка смутился Паша. — Но я уже поел вообще — то… Ты себе закажи.

— Ну-у, старик, обижаешь! — Илья похлопал его по плечу. — Сто лет не виделись, компанию мне составить не желаешь? Давай уж на троих возьмем по телятинке!

— Я не буду, — сказала Аля.

— Что так? — Илья наконец взглянул на нее.

— На диете. Нельзя.

Она говорила коротко, чтобы не сорваться. Конечно, Илья и раньше не отличался излишней сентиментальностью, но такого откровенного цинизма она от него все-таки не ожидала.

— Так сколько нынче платят за интеллект? — вспомнил Илья, отворачиваясь от нее.

— Ну-у, баксов по десять за страницу платят, — ответил Паша. — Конечно, не великий капитал. — Он принялся объяснять торопливо, как будто обязан был это делать. — Но жить можно — во всяком случае, так можно жить, как я теперь хочу… Я ведь уже наелся всем по горло, Илюха, понимаешь? — Он вынул из своего бокала трубочку и залпом глотнул коктейль. — Ну, зашибу… сколько там — даже пару сотен тысяч. Дальше что? Это ж только у малолеток головка при виде «зеленых» кружится. Потом-то уже понимаешь, что за все надо платить, а за возможность большие деньги иметь — особенно.

— Да ты, я смотрю, прямо философом заделался, — усмехнулся Илья.

— Жизнь заставила. А что, разве я не прав? — Паша смотрел вопросительно, как будто ожидая поддержки. — У тебя ведь тоже тут все было, разве нет? Но зачем-то же ты уехал, да? Значит…

— Ладно, старичок! — Илья выставил вперед ладонь, как будто заслоняясь от его слов. — Я еще, знаешь, не успел на родине адаптироваться. А в Нью-Йорке как-то не принято в ночном клубе о смысле жизни рассуждать. Так что давай пока выпьем спокойно, закусим, потанцуем… А то смотри, Александра моя скучает.

Александра не скучала, а, сощурившись, в упор смотрела на Илью. Он делал вид, что не замечает ее взгляда.

Все дальнейшее было им разыграно как по нотам. Впрочем, его намерение с самого начала не было понятно только Паше, да и то лишь потому, что тот наверняка не ожидал ничего подобного.

К бару Илья не подходил, напитки заказывал исключительно к столу. Текила сменялась джином, кристалловской «Столичной», по которой «старичок, прям душа изболелась в Америке»… И так далее, и тому подобное.

Аля ждала, чем это кончится, хотя финал был в общем-то понятен. Паша очумелыми глазами смотрел то на Илью, то на стол, уставленный пустыми и полными бокалами.

Наконец, профессиональным взглядом окинув стол и подсчитав стоимость напитков, Аля решила, что концерт пора заканчивать.

— Я ухожу, — спокойно сказала она, вставая. — Тебе придется пойти со мной. — Она сверху вниз взглянула на Илью. — Ключи у меня. А я твоей подруге обещала домой тебя доставить — придется доставить, не ронять же честь русской женщины. Закругляйся!

— Да, пора, пожалуй, — легко согласился Илья; из-за злого напряжения, в котором он находился, он почти не опьянел, хотя исправно пробовал все, что приносили по его заказу. — Ну, Павлик, бывай! Рад был тебя повидать, старина. Пересечемся!

Махнув рукой ошалевшему Паше, он пошел к выходу. Аля уже спускалась по лестнице вниз. На первом этаже Илья сказал:

— Сейчас поедем, я на минутку в сортир зайду. Силы не рассчитал! — усмехнулся он.

— Выйдешь — подожди меня, — по-прежнему не глядя на него, сказала Аля.

Дождавшись, когда Илья скроется за дверью туалета, она быстро поднялась на третий этаж. Паша по-прежнему сидел за уставленным бокалами столом и тоскливо оглядывал быстро пустеющий зал в поисках знакомых.

— Паша, извини, — сказала Аля. — Деньги-то Илья забыл оставить.

— Да ну, брось ты… — пробормотал Паша. — Я же сказал, что угощаю…

— Мало ли, кто чего сказал спьяну, — усмехнулась она. — Илюшка вон так набрался, что на третий этаж еще раз взобраться не может, меня попросил передать. Держи!

Она положила на чистое блюдце стодолларовую бумажку. «Стольник» всегда лежал у нее в сумочке на всякий случай, и этой суммы вполне должно было хватить.

Не слушая, что говорит ей вслед Паша, Аля сбежала по лестнице вниз.

Илья мрачно молчал, глядя, как мелькает за окном Петровка, Пушкинская… Аля тоже молчала, не отводя глаз от дороги и крепко держась за руль, хотя «Мерседес» слушался движения пальцев.

— Что ты молчишь? Не понравилось? — наконец не выдержал Илья. — За все надо платить, чижик! В частности, за то, чтобы вставать, во сколько хочешь, пить кофе и жить в свое удовольствие. Об этом не надо забывать — вот я ему и напомнил. Или ты с этим не согласна?

— Согласна, — не поворачивая головы, ответила Аля. — А ты — дешевка. Все, приехали! — сказала она, резко тормозя перед знакомым мхатовским домом в Глинищевском. — Вот ключи, сигнализацию не забудь включить.

— Не-ет, ты погоди… — зловещим тоном протянул Илья. — Что значит твое заявление?

— Что сказала, то и значит, — поморщилась Аля. — Ну, что ты на шарфик мой смотришь, как бык на корриде? Не нагляделся за ночь?

Илья открыл рот, собираясь что-то сказать, но, словно захлебнувшись, промолчал. Лицо его покраснело, потом снова побледнело.

— Ты что думаешь, — наконец выговорил он, — нравственность свою доказала, да? Да ты просто бесишься, что я тебя не трахнул где-нибудь под столом!

— А ты еще в состоянии это делать? — Аля почувствовала, что сейчас расхохочется. — По всему остальному судя — так ты уже полный импотент! Ладно, Илья Иваныч, будь здоров! Ты ведь, видно, ненадолго приехал? А дел у тебя здесь по горло: пока всем свою крутизну продемонстрируешь… Так что вряд ли еще увидимся. Привет герлфренд!

Аля хлопнула дверцей и быстро пошла по Глинищевскому вверх, к Тверской.

Она шла по темной улице, не чувствуя ничего, даже брезгливости; разве что его забытое обращение «чижик» было ей противно. Каблучки стучали в утренней весенней тишине, и идти ей было так легко, как будто она сбросила с плеч тяжелый груз.

«Как же все просто! — мелькало в голове. — Так просто все оказалось, ведь этого даже представить было невозможно!»

Все это время — три года! — сама себе не признаваясь, Аля думала о том, что произошло между ними.

«Ведь я дурочка была, — думала она тогда. — Девятнадцать лет, одни фантазии да максимализм… Может, мне все показалось? Выдумала себе, что он мелкий человек, а что я тогда могла понимать? И кого я встретила за эти годы, чтобы сравнивать? Никого!»

Она понимала, что в эту встречу подтвердится или не подтвердится ее тогдашняя правота — а значит, решится ее дальнейшая жизнь. Но чтобы так… Так прямо, так в лоб убедиться, что человек, которого она любила, — полное ничтожество!

«Да как же я его любила-то? — думала Аля, сворачивая на пустынную Тверскую. — Или тогда все это было не так явно? Да, конечно, теперь все стало очевиднее, а тогда только изредка мелькало… Ну и слава богу!»

Она чувствовала себя так легко, так невесомо! Прошлое больше не сдерживало ее, а значит, ничего больше не сдерживало ее, и можно было позвонить Роме и сказать… Тут Аля почувствовала легкую заминку, но сразу отогнала от себя это едва заметное облачко. Она была свободна от всех иллюзий, ее понимание людей и жизни подтвердилось даже точнее, чем она могла предполагать, — чего же еще?

Выйдя на Тверскую, Аля вспомнила, что в кошельке у нее осталась только какая-то мелочь, которой даже на машину не хватит. Но метро открывалось через пятнадцать минут, и переживать о такой ерунде совершенно не стоило!

Глава 15

Репетиция «Сонечки и Казановы» была назначена на четыре, было достаточно времени, чтобы выспаться. Аля приняла душ, расстелила постель… Ночь она провела бурно, да и выпила все-таки, поэтому не сомневалась, что уснет мгновенно.

Но сна не было и помину, как будто она напилась крепчайшего кофе. Аля ворочалась на постели, глядя, как синий утренний свет за окном постепенно разбавляется светом дневным. Ветерок врывался в открытую форточку, разгоняя сон.

Она встала, захлопнула форточку, закрыла глаза. Сна не было по-прежнему — мешала неясная тревога; Аля не понимала, с чем она связана. Ее мысли об Илье были ясными и спокойными, да их почти и не было, мыслей. Все ведь и так понятно, о чем же еще размышлять?

Все оказалось именно так, как она и предполагала, «личная жизнь» сегодня не преподнесла ей сюрприза и едва ли преподнесет в дальнейшем. Существует железная логика, которой должен следовать каждый, если не хочет просвистеть свою жизнь, если чувствует, что к чему-то в этом мире предназначен.

Аля именно это и чувствовала. Все складывалось в стройную систему, она сама для себя ее создала и прекрасно представляла, как должна себя в ней вести. А Рома не просто умещался в эту систему — он был ее самой органичной частью, с ним было связано ощущение спокойствия, которое она привыкла ценить так же, как каждую минуту своего времени.

Илья был, наверное, последним препятствием на пути к спокойствию, и этого препятствия больше не существовало. Значит…

Выстраивая в голове эти стройные доводы, Аля смотрела в светлый оконный переплет и не понимала одного: почему не может уснуть?

Наконец она рассердилась на себя.

«Ты артистка или где? — мысленно прикрикнула она, вспомнив любимую фразу гитисовской уборщицы. — О чем ты думаешь, все ведь ясно! Вот, пожалуйста, перед репетицией уснуть не можешь, потом будешь как муха вареная».

Она вздрогнула, услышав звонок телефона, который опять забыла отключить.

— Алечка, — раздался в трубке Ромин голос, — рано я? Спишь?

— Да нет, ничего, — ответила она и замолчала.

— Я тут в ванной был, а как раз звонил кто-то, долго так, — объяснил он. — Я подумал — может, ты…

— Нет, Рома, я не звонила, — сказала Аля и, расслышав его вздох в трубке, добавила: — Но — собиралась позвонить. Встретимся сегодня?

Скорее всего, он не ожидал этого предложения, потому что даже ответил не сразу.

— К-конечно, — наконец проговорил он. — Во сколько?

— У меня репетиция в четыре, не очень долго, одна сцена только. В полседьмого, значит, закончится. В семь?

— В семь. Куда приехать?

— Да к театру и приезжай, — предложила Аля. — Не к Учебному только, не в Гнездниковский, а на Хитровку. Да, ты ведь там не был еще… Давай на Москворецкой набережной встретимся, это рядом.

Аля объясняла, где они встретятся. Рома слушал молча, не перебивая, как будто рассчитывал дорогу. Хотя, наверное, не поэтому…

— Договорились? — завершила объяснение Аля.

— Да. — Она расслышала в его голосе едва различимую хрипотцу; потом он откашлялся. — Я приеду. И буду тебя ждать.

Аля положила трубку первой: он никогда первым не клал трубку, как будто ожидал, что она в последнюю секунду скажет еще что-то — может быть, самое важное.

«Ну вот и все, — подумала она. — И хорошо!»

* * *

В театр Аля пришла в том обостренном состоянии, которое бывает, когда не поспишь ночь, не выспишься и днем, перенервничаешь, выпьешь ударную дозу кофе…

Нельзя сказать, чтобы это бывало с нею часто — да что там, просто редко такое бывало, — но сейчас это состояние ее не тяготило. Пожалуй, даже наоборот: для репетиции или для спектакля оно было в самый раз. Голова была ясной, движения — точными, а восприятие — настолько обостренным, что Але казалось, будто она кожей чувствует все происходящее.

Сцена, которую сегодня предстояло репетировать, называлась «Смерть Стаховича»; Карталов вызвал ее одну.

Они впервые брались сегодня за эту сцену, и, мгновенно отключившись от всех своих житейских забот при входе в театр, Аля испытывала некоторую робость.

После того как найден был ключ к монологу о картошке, репетиции шли прекрасно. Иногда, в лучшие моменты, она чувствовала, что расстояние между нею и Мариной исчезает совершенно, и даже стеснялась кому-нибудь об этом говорить: неловко было сказать, что она так полно, так сильно чувствует не кого-нибудь, а Цветаеву. Правда, в пьесе ее героиня называлась только Мариной, но все же…

И только эта сцена до сих пор вызывала у Али недоумение. Она понимала, что Маринин монолог о смерти человека, душа которого была ей близка, должен стать одним из самых сильных мест в спектакле, но не представляла, как это сделать.

Она вчитывалась в текст, думала, как будет его произносить, да и произносила, когда читали пьесу. Но он оставался для нее всего лишь описанием похорон, и Аля чувствовала, что произносимые ею слова звучат слишком обыденно.

Она сидела на стуле у портала, а Карталов — за своим столиком в зале. В зале было темно, горела только лампа на его столе, сцена тоже освещена была слабо. Тускловатый свет усиливал то резкое, проясненное состояние, в котором находилась Аля.

— Это действительно нелегко, — словно отвечая на ее безмолвный вопрос, говорил Карталов. — Здесь ничего не показано. На сцене нет ничего, что напоминало бы о смерти, о похоронах, — ни гроба, ни людей над гробом. Есть только твои слова о смерти. Ты погружена в уже совершившееся событие, ты изнутри о нем рассказываешь… Понимаешь, Аля?

Аля кивнула. Она действительно понимала, о чем он говорит, но опять: одно дело понимать…

Она вдруг вспомнила слова Ильи о ее здоровом взгляде на жизнь. Наверное, он был прав: смерть, самоубийство, которое всю жизнь преследовало Цветаеву, — это было для Али непредставимо. Она шарахалась от мыслей о смерти, но не из суеверия, не из малодушия, а вот именно из-за полного непонимания… И теперь предстояло это играть — как?

Произнеся монолог в первый раз, Аля почувствовала, что говорит что-то не то, хотя слова, конечно, были те самые, что стояли в тексте и были ею выучены. Она почувствовала это сама, и то, как коротко хмыкнул Карталов, как недовольно шевельнулись его густые брови, скрывая глубоко посаженные глаза, только подтвердило ее ощущения.

— Все не то, Павел Матвеевич? — потерянно спросила она.

— Да, не совсем… — протянул он. — Вернее, совсем не! Попробуй еще раз. Поищи, Алечка, попытайся сделать это своим.

Но она не могла сделать это своим! Она не могла сделать своими мысли о смерти, она не видела способа приблизить их к себе!

— Может, это слишком для меня серьезно? — спросила Аля, когда монолог повторен был уже трижды, а результат оставался прежним. — Мне ведь трудно еще это понять… Может, просто по возрасту трудно?

— Что значит — по возрасту? — поморщился Карталов. — Думаешь, дело в том, чтобы в божий одуванчик превратиться, одной ногой в могилу стать? Марина, между прочим, молодая женщина еще была, когда все это с ней происходило… Это в самом деле серьезно, ты права. Но не слишком, не слишком!

Он даже пристукнул ладонью по столу; заколебался свет лампы, тени метнулись по стенам.

— Не исключай для себя возможности сильных чувств, Аля, — сказал Карталов. — Даже тех, которых ты еще не знаешь. Надо только найти к ним путь, только в этом дело! Ощутить в себе глубину, не довольствоваться мелководьем. Ведь это и вообще так, Алечка, разве ты не знаешь? — Он улыбнулся. — «По жизни» — так ведь вы теперь говорите?

— Так, — невесело улыбнулась Аля. — Я попробую еще раз.

Она попробовала еще раз, потом еще. Ничего не получалось, это было для нее так же очевидно, как для Карталова. Она уже глаза от него отводила, произнося последние фразы монолога…

«Зачем он просит повторить еще раз?» — в полном унынии подумала Аля.

Ее била нервная дрожь, казалось, будто горит лицо. Она уже хотела сказать: хватит, у меня не получается сейчас, может быть, потом… Но Карталов повторил свою просьбу таким тоном, что она не решилась возражать.

— «Вижу руки, — в который раз произнесла она. — Те самые, которыми прививал в Крыму розы…»

— Стой! — вдруг закричал Карталов так громко, что Аля вздрогнула. — Нет, продолжай — но покажи мне это, понимаешь? Ты о руках Стаховича говоришь, о петле — положи руки на свое горло, о висках — притронься к вискам. Здесь тебе мало говорить — покажи!

Аля почувствовала, что дрожь, которая давно уже пробегала по всему ее телу, как по дереву во время грозы, становится совершенно невыносимой, разрывает ее. Она поняла, о чем он говорит! Она должна была не просто рассказать о смерти, но примерить ее на себя! Марина делала это постоянно, она чувствовала силу и власть неизбежности над всей своей жизнью, над каждым ее эпизодом…

— «Розы кончились — закладывал из гардинного шнура петлю, — одним дыханием выговорила Аля, положив руки себе на горло, и продолжала: — Голова в тяжелом великолепии. Веки как занавесы. Кончено: спущено. Если и есть страдание, то в висках. Остальное — покой…»

Она говорила дальше, дальше, чувствуя, как нарастает ее голос, как исчезают из него разнообразные, но сейчас не нужные тона — и остается единственный тон: предчувствие неизбежности, понимание ее и готовность принять все, что готовит жизнь.

К тому мгновению, когда должны были прозвучать заключительные слова монолога, тело ее звенело как струна, вся она была устремлена в ту даль, где все неведомо, мощно и потому желанно.

— «С каждым уходящим уходит в туда! В там! Частица меня! В тоске души опережая меня! Домой!»

Голос ее едва не сорвался на этих словах. Она замолчала.

— Вот! — Карталов вскочил из-за стола и, почти не прихрамывая, подбежал к самой рампе. — Теперь — то! Теперь ты поняла?

— Да. — Аля не слышала собственного голоса. — Я все поняла, Павел Матвеевич.

— Больше повторять сегодня не будем, — сказал он уже спокойнее, всмотревшись в ее лицо. — Ты не забудь только…

— Не забуду, — покачала головой Аля.

Как она могла забыть! Может быть, действительно весь ее мир ограничился стенами театра, сценой — но в этом мире происходили события, способные перевернуть целую жизнь. Ничто не заставило бы ее забыть то, что она пережила в эти минуты: страшное дыхание смерти, которое она почувствовала на своем лице, и уверенность в том, что в жизни нет места мелким чувствам.

Аля вышла из театра в том душевном состоянии, которое редко дается человеку.

«Я в Коктебеле такая была однажды! — вдруг вспомнила она. — Ну конечно, когда поняла, что без Макса отсюда не уеду, хоть и не люблю его…»

Это была немного смешная история, которая едва не обернулась страшно. Они с Максимом выдавали себя за мужа с женой, чтобы к Але не приставали посетители прибрежного ресторанчика, где Макс пел, а она работала на подтанцовке. А потом какой-то местный авторитет — как его звали-то, она уже и забыла! — потребовал, чтобы Аля сама к нему пришла, иначе он убьет ее мужа…

Аля вспомнила почему-то, как бежала по темной морской глади лунная дорожка — в ту ночь, когда она поняла, что судьбу не обманешь.

«Почему я об этом забыла? — думала Аля, выходя на Москворецкую набережную. — Как я могла об этом забыть? Нельзя довольствоваться мелководьем…»

Москва-река показалась ей мощной и широкой — может быть, просто потому, что недавно наполнилась талой водой. Сейчас, в вечернем свете, не виден был на ее поверхности ни сор, ни бензиновые разводы — только суровая гладь воды, сжатой каменными берегами.

Рома стоял у парапета, еще не видя ее. Заметив его, Аля почувствовала, как сердце тоскливо сжимается в предчувствии того, что она должна была ему сказать… Она много отдала бы сейчас за то, чтобы уйти, убежать, не видеть его глаз, не произносить этих слов!..

Но уйти было невозможно, и, набрав побольше воздуху, как будто собираясь прыгнуть в темную реку, Аля пошла к нему, все убыстряя шаг.

ЧАСТЬ II

Глава 1

Аля сидела за столиком летнего кафе и снизу вверх, не отводя взгляда, смотрела на вздыбленную, невозможную громаду собора Саграда Фамилиа.

Она была в Испании, в Барселоне, но обо всех географических подробностях она забыла, глядя на уходящий в вечернее небо собор Святого Семейства. Кофе стыл в стоящей перед нею чашке; маленький таракан торопился куда-то прямо по бумажной салфетке, как в какой-нибудь московской кафешке.

Аля не видела ни кофе, ни таракана, ни шумной толпы вокруг — только этот странный, необыкновенный храм.

Она знала, что архитектор Гауди не успел его достроить, что его достраивают до сих пор, и подъемные краны подтверждающе теснились рядом с его стенами, — но ей он казался абсолютно завершенным. Вернее, ей казалось, что незавершенность тоже входила в замысел архитектора, о котором Аля еще три дня назад даже не слыхала, а теперь не могла понять: как же она жила, не видя Саграда Фамилиа?

Три дня назад Аля сидела в кабинете Карталова, смотрела в пол и незаметно ковыряла пальцем гобеленовую обивку стула. Мебель в кабинете была старинная, и ехидные хитрованцы уверяли, что стулья взяты из того самого гарнитура мастера Гамбса, в котором искали бриллианты Остап Бендер с Кисой Воробьяниновым.

— А не рано ты культивируешь в себе артистические капризы? — сердито говорил Карталов. — Я думал, ты серьезнее!

— Да я серьезная, Павел Матвеевич, — не поднимая глаз, бормотала Аля. — Даже слишком…

— Не знаю! — Он недовольно покрутил головой. — Может быть, это теперь считается серьезным — за неделю до генерального прогона отпрашиваться, как первоклассница в туалет на уроке. Объясни мне, по крайней мере, какие такие у тебя дела нашлись?

— Да у меня не дела… — еще невнятнее оправдывалась Аля. — Мне просто надо… Я просто должна… Ну, мне нужны эти три дня, Павел Матвеевич! — выпалила она, жалобно глядя на него.

— Я же говорю: как школьница с поносом, — проворчал он, и по его сердитому тону Аля поняла, что он готов сдаться.

Вообще-то она разговаривала с Карталовым постфактум и на всякий случай старалась не думать, что станет делать, если он откажет категорически. Но в последнее время все в ее жизни понеслось в таком стремительном ритме, все события казались настолько неотменимыми, что она просто не могла не подчиняться своим странным желаниям, которые со стороны и вправду были похожи на обыкновенные капризы.

Конечно, все началось с вечерней репетиции сцены смерти Стаховича. С того мгновения, когда Карталов сказал про мелководье и Аля поняла, что это правда, что на маленькие, уютные чувства сил не дано — во всяком случае, ей не дано.

Но Рома — он не хотел ей верить!

— Ты выдумала, ты все выдумала, — твердил он, обеими руками держась за парапет набережной с такой силой, что ногти у него посинели.

— Я не обманываю тебя, Рома, пойми! — Аля повторяла это в который раз, и отчаяние уже слышалось в ее голосе. — Я хотела бы, чтобы это было неправдой. Но что мне делать — я так чувствую, я не могу чувствовать по-другому!..

— Я же не говорю, что это неправда. — Он качал головой и даже зажмуривался, разве что уши не затыкал. — Я говорю: ты выдумала. Ты в своих мозгах покопалась и решила, что раз ты в меня с первого взгляда не влюбилась, так и все теперь. А по жизни все не так бывает!

Она понимала, о чем он говорит, но это ничего не меняло.

— По жизни тоже по-разному бывает, — пыталась объяснить Аля. — У разных людей — разные жизни, понимаешь? У нас с тобой…

— Замолчи! — вдруг закричал он. — Если б ты не стала бы думать-размышлять, если б просто сделала — и все… Все у нас бы с тобой получилось! А ты думать стала, взвешивать. Так нельзя!

И как было ему объяснить, что именно теперь она наконец перестала думать и взвешивать — и сразу поняла, что не может с ним жить? Что отсутствие любви — это то препятствие, которое не обойдешь, как не обойдешь смерть, разлуку, неизбежность…

Аля боялась смотреть ему в глаза. На мгновение ей показалось, что сквозь отчаяние и боль в них мелькает безнадежная ярость — как у загнанного в угол зверя.

Она не помнила, как рассталась с ним в тот вечер. Наверное, пообещала позвонить потом, еще раз встретиться, спокойно поговорить…

После разговора с Ромой она чувствовала себя выжатой как лимон.

«Как страшно, — думала она. — Как невыносимо! Ничего нельзя объяснить, все объяснения путаются, такими глупыми, неважными становятся, никого ни в чем не убеждают… Когда я действительно рассчитывала, сравнивала — он этого в упор не замечал. А теперь, когда совсем наоборот…»

Окно на кухне было распахнуто прямо в майскую ночь, за рекой Сходней осторожно и робко попробовал голос соловей — и вдруг залился бесконечными, неостановимыми трелями.

«Надо уехать, — подумала Аля, слушая эти самозабвенные переливы. — Надо просто уехать, успокоиться. Я слишком погрузилась в эти неясности, так нельзя!»

Она села на складной деревянный стул, голову положила на пустой кухонный стол, в светлый круг под лампой. Надо просто решить, куда уехать, а потом все остальное: Карталову сказать…

«Но я же ненадолго, — уговаривала себя Аля. — На пару дней хотя бы! Можно к маме, в Тбилиси, она все время зовет, и Резо тоже. Нет, к маме не надо — опять что-то рассказывать, объяснять… Или в Коктебель, к Глебу! Под ливанские кедры… Еще сезон не начался, у него наверняка флигель свободен».

Но и к Глебу Семеновичу ехать ей не хотелось — хотя палевые, выжженные солнцем склоны Карадага встали перед глазами так ясно… Коктебель был местом для души; немного было таких мест на земле.

Аля вспомнила, как стояла на пологом холме под скалой Сюрю-Кая и думала о тайне пространства, которая потрясает человеческую душу — может быть, даже больше, чем тайна слова.

А потом что-то такое смешное произошло, только она не могла вспомнить… Ага, вспомнила: подошла к ней сердитая тетка, стала выспрашивать, не покрадет ли Аля гусей, сказала, что ходят тут всякие, смотрят, а потом землю покупают.

«Да, — вспомнила Аля, — так и сказала: ваши москали приезжают, землю нашу покупают, и про архитектора, который купил, потому что, говорит, Крым на Испанию похож…»

Так и возникло майским вечером у распахнутого окна, под соловьиные трели, это слово — Испания, с волшебной непредсказуемостью смешав в себе тайну случая, тайну пространства, еще какие-то неведомые тайны. Возникло случайно, из одного мимолетного воспоминания — и вдруг поманило Алю так властно, что она даже карталовского гнева не испугалась.

* * *

Все, что произошло в следующие три дня, окончательно уверило ее в том, что случайностей в жизни не бывает.

До первого прогона оставалось немногим больше недели, так что ее затею можно было считать безнадежной. Испания ведь все-таки не Крым — виза нужна, путевка какая-нибудь, за пару дней все это не сделаешь.

Поэтому, зайдя в первое же турагентство, попавшееся ей у метро «Аэропорт», Аля вполне искренне не рассчитывала на успех. Она здесь и оказалась-то случайно: летел какой-то знакомый из Тбилиси, мама передала зелень и редиску, надо было встретить на аэровокзале, рейс задержался, делать было нечего…

Она толкнула прозрачную дверь-вертушку, вошла в отделанный с иголочки холл, огляделась в поисках кого-нибудь, кого полагается расспрашивать, — и тут же увидела Нельку…

Нелли Стайдл, самая давняя подружка, с которой Аля ни разу не поговорила и даже не встретилась после того, как застала ее в постели с Ильей, — эта самая Нелька сидела в кожаном кресле за невысокой стойкой и, мило улыбаясь, разговаривала по телефону. Не меняя приветливого, на клиентов рассчитанного выражения лица, она указала на пустое кресло рядом со стойкой и принялась что-то записывать под диктовку из телефонной трубки.

Аля так оторопела от неожиданности, что, послушно шагнув вперед, села в кресло.

— Извините, — сказала Нелька трубке. — И вы извините, пожалуйста, — обратилась она к Але. — Я через две ми…

Тут она наконец узнала Алю и умолкла на полуслове. Затихший было женский голос в трубке немедленно разразился визгливым потоком. Нелька тряхнула головой, как будто отгоняя призрак, и, не отводя взгляда от Алиного лица, снова начала что-то объяснять визгливой собеседнице. Видно было, что говорит она машинально, и улыбка застыла на ее губах как приклеенная.

Пользуясь этим замешательством, Аля взяла себя в руки; к ее удивлению, это даже не потребовало усилий. Хотя чему удивляться? Было что было, да быльем поросло… И, положа руку на сердце: разве Нелькино поведение стало для нее таким уж потрясением, даже тогда? Всего лишь еще одним подтверждением — последним… Да она, если вдуматься, благодарна должна быть Нельке за простой и ясный урок!

Эти мысли мгновенно пронеслись в Алиной голове, и уже через минуту она поняла, что разглядывает свою детскую подружку без малейшей неприязни. Спокойно и даже с удовольствием отмечает, что та похорошела: черты лица стали немного утонченнее, что ли? Или просто исчезло хваткое, как у голодного волчонка, выражение, которое она не всегда умела скрыть под маской беспечности?

Теперь Нелькино лицо приобрело тот лоск, который присущ лицам девушек с рекламных плакатов — но не какой-нибудь Клаудии Шиффер, а попроще: из рекламы отечественного крема для рук, например. Такие лица вызывают мгновенную приязнь, но и забываются тоже мгновенно.

Волосы у Нельки были теперь не какого-нибудь экстремального цвета, который она любила прежде, а светло-каштанового, очень натурального. Вместо попсовой асимметричной прически она была подстрижена под каре; полукруглые завитки трогательно свернулись на щеках. И косметика положена была едва заметно — настоящий дневной макияж, и одета она была в нежно-розовую, под цвет маникюра, блузочку с круглым воротничком. Одним словом, Нелька являла собою образец очаровательного менеджера солидной фирмы.

Але вдруг смешно стало оттого, что она разглядывает подружку так пристально, как будто отчет о ней должна кому-то дать. Она не выдержала и улыбнулась — и тут же Нелькины губы растянулись в такой улыбке, которую даже отдаленно нельзя было сравнить с прежней дежурной гримаской.

Аля подмигнула ей и замахала руками: не отвлекайся, мол. Но, похоже, разговор уже был окончен — Нелька прощалась, в который раз повторяя:

— Вы можете быть абсолютно уверены, никаких накладок!

Трубку она бросила на рычаг точно таким беспечно-победным жестом, каким в восьмом классе бросала свой ужасно модный ранец прямо на пол, когда влетала к Але с какой-нибудь сногсшибательной новостью.

— Алька! — воскликнула она тем самым, незабываемым тоном. — Алька, дай я тебя поцелую!

И, забыв все свое менеджерское глянцевое очарование, Нелька вскочила с кресла, перегнулась через стойку и влепила в Алину щеку звонкий поцелуй.

— Вот они, пути неисповедимые! — рассмеялась и Аля. — А я думала, больше жизнь и не сведет.

— Еще чего, — хмыкнула Нелька. — Жизнь она, знаешь, у-у-у!..

Аля снова засмеялась, услышав это знакомое и емкое выражение Нелькиной жизненной философии.

— Ты хорошо пришла, у нас обед как раз, — деловито добавила та. — Кофе будешь или чай?

С этими словами она выпорхнула из-за стойки, мгновенно заперла дверь и, нажав на какую-то кнопку, опустила на окна светло-зеленые жалюзи.

— А ты одна здесь, что ли? — удивилась Аля.

— Не-а, но все в соседнем помещении работают. У них вход отдельный, — объяснила Нелька. — И деньги там, и охрана. А я тут — на клиентах сижу. Ой, ну какая же ты молодец, что зашла!

Может быть, их разрыв не был бы таким категоричным, даже наверняка не был бы, продолжай они жить в одном доме. Но за тот месяц, который Аля провела в Крыму после разрыва с Ильей, Нелька наконец разменяла с матерью двухкомнатную «панельку» и переехала куда-то в Останкино. Конечно, можно было позвонить, встретиться, но тогда Але просто не хотелось лишних объяснений, а потом жизнь закружила…

— Да ведь я случайно зашла, — сказала она. — Я тут знакомого встречаю на аэровокзале, а он задерживается на час.

— Ну и отлично, в обед впишешься, — заявила Нелька. — Как раз принесли только что, мы с тобой располовиним.

С этими словами она достала откуда-то из-под стойки поднос, на котором стояли блестящие судки.

— Видишь? — Одной рукой Нелька снимала крышки с судков, а другой включала светло-зеленый, под цвет жалюзи, чайник «Мулинекс». — Каждый день обед в офис приносят, даже суп. Правда, супер?

— Супер, — охотно подтвердила Аля. — Давай вторую ложку!

Ей и в голову не пришло отнекиваться, говорить, что она пять минут назад пообедала, что выпьет только чайку. Все, что делала Нелька, делалось без единой задней мысли — по первому порыву. Впрочем, безрассудных и разрушительных порывов у нее просто не бывало, так что ее поступки всегда попадали в десятку.

— Нель, расскажи же ты мне что-нибудь! — жуя большой кусок пиццы, попросила Аля. — Я ведь, свинья такая, ничего про тебя не знаю.

— Да ну — свинья! — хмыкнула Нелька. — Это мне бы перед тобой стыдиться надо, если бы…

— Если бы что? — переспросила Аля.

— Если б тебе не на пользу пошло! — рассмеялась Нелька. — Ты же теперь артисткой стала, всего добилась, чего хотела, да?

— Вроде того, — кивнула Аля. — А ты откуда знаешь?

Слухами земля полнится! Ну, Юрка Малышев рассказывал, из параллельного, помнишь? Он еще за тобой ухлестывал вовсю, а ты его продинамила, как обычно. Макс тоже звонил, когда на свадьбу приглашал. Всплывает, короче, информация! — Она аппетитно глотнула кофе, поставила на стойку чашку с фирменным логотипом. — Вот я и говорю: а при Илюшке своем ты б сидела как бобик и ждала бы, пока он домой придет и гулять тебя выведет на коротком поводке. Нет, что ли?

— Да! — рассмеялась Аля. — Ты, Нель, прям как Ванга!

— Ванга отдыхает, — усмехнулась Нелька. — Слушай, ты мне сначала скажи, чего ты к нам завернула, раз не знала, что я тут работаю, а потом я тебе про себя расскажу. А то обед кончится, клиенты пойдут, а мы до дела не доберемся.

— Ты все такая же, — улыбнулась Аля. — Все помнишь, как у тебя только в голове столько подробностей умещается?

— А как бы я жила, по-твоему? — хмыкнула Нелька. — Сейчас время такое, у кого голова как компьютер не работает — посуду моет в тошниловке и за то спасибо говорит.

Она совершенно не удивилась Алиным не слишком вразумительным объяснениям насчет Испании.

— Ну, все понятно — творческий кризис. — Нелька произнесла это так авторитетно, что Аля едва сдержала улыбку. — Конечно, первое дело — развеяться. Повезло тебе!

— Почему повезло? — удивилась Аля.

— Потому что посольский день завтра, — объяснила она. — Шеф по посольствам едет за визами — к испанцам, в частности. И шеф, между прочим, мой законный супруг. Так что, считай, дело в шляпе! Загранпаспорт есть у тебя?

— Ничего себе! — ахнула Аля. — Так ты, выходит, замуж вышла? Что ж ты молчишь!

— Да я уже год как замужем. — Выражение закон-.

ной гордости мелькнуло на подружкином лице. — И чего теперь-то рассказывать? Живем как люди. Это вот раньше было — прямо хоть роман пиши! Думаешь, легко приличного мужика закадрить?

— Нелегко, — улыбнулась Аля. — Но что ты закадришь, я и не сомневалась ничуточки.

— Это правильно, — не стала спорить Нелька. — Но за этим делом, я тебе скажу, психологом станешь только так! Это если ты с него только деньги хочешь стрясти или прочие удовольствия, тогда все понятно: о цене договорились и погнали — ты ему, он тебе. А если любовь…

— Даже любовь? — удивилась Аля.

— А я что, блядь какая-нибудь, по-твоему? — обиделась Нелька. — И потом, элементарный расчет показывает: без любви все равно ничего не выйдет, хоть об стенку убейся головой. Мужики, они, знаешь, какие-то чуткие не в меру! — подмигнула она. — Вроде сначала смотришь, не умнее собаки Павлова: покажи косточку, сразу слюноотделение начинается. А потом быстро в вопрос вникают, и поди их обмани! Да и не хочется… — добавила она.

— Как же ты своего любимого-то обработала? — с любопытством спросила Аля.

Ее всегда поражало, как сочетаются в Нельке, казалось бы, совершенно несочетаемые вещи: доходящая до цинизма практичность и склонность к романтическим поступкам.

— Ну, как.. Старалась! Он к тому же женатый был, да ребенок…

— Ох, Неля, — невольно вздохнула Аля. — Еще и ребенок! Как-то не очень…

А где ты видела, чтоб нормальный мужчина неженатый был и ребенка не сделал? — запальчиво возразила та. — Да самых приличных еще в институте расхватывают, притом на первом курсе! Вроде ты не знаешь… Подчистую метут, так что сам факт ни о чем не говорит. Ну, женат, ну, ребенок А если он ее не любит? Если она его просто вокруг пальца обвела, подловила на беременность? Что, не бывает такого?

— Да бывает, конечно, — смущенно согласилась Аля. — Но, по-моему, все так думают, когда… Да что я, как старуха какая-то! — сама себя оборвала она. — Тебе лучше знать.

— Ну, в общем, — подытожила Нелька. — Нелегкая, знаешь, это работа, из болота тащить бегемота. У них же все не так, как у нас. Любовница — норма жизни, с женой при этом никто расставаться не собирается, не для того на стороне заводят.

— Тогда как же?..

Аля не переставала удивляться нелогичности Нелькиной логики!

— Да так же, — подмигнула она. — Индивидуальный подход, политика кнута и пряника. Ну, и любовь, конечно, — говорю же, без этого и стараться не стоит.

Как сочетать политику кнута и пряника с любовью — этого Але, видно, никогда было не понять.

— Ой, слушай, Нель, хватит! — взмолилась она. — Все равно за час не перескажешь, как три года прошли. Ты скажи лучше: неужели и правда можно визу за три дня сделать?

— Говорю же: мой собственный, личный супруг делать будет, — загадочно улыбнулась Нелька. — А для него ничего невозможного нет, если любимая жена попросит. Ты только паспорт завтра принеси с утра пораньше, и все дела. Сделает!

Слушай, — вспомнила Аля, когда обед подошел к концу и она собралась уходить, — а что это ты в конторе сидишь? Ты же, помнится, только и мечтала такого найти, чтоб парикмахерскую свою бросить и никогда в жизни больше на работу не ходить?

— Ну ты даешь! — искренне удивилась Нелька. — И как ты с мужиком жила при такой наивности? А зачем мне, интересно, это надо, чтоб он целыми днями невесть где пропадал бесконтрольно? Если он один раз от законной жены в красивую девушку влюбился, неужели второй раз не влюбится, а там и третий? Что ты на меня такими круглыми глазами смотришь? — засмеялась она. — Про взаимное доверие хочешь спросить?

— Да! — в ответ засмеялась Аля. — Только я уже знаю, что ты мне ответишь…

— Правильно, — кивнула Нелька. — Доверяй, но проверяй!

* * *

Неожиданная встреча с подругой детства лишь ненадолго вывела Алю из странного состояния, в котором она находилась после той вечерней репетиции.

Можно было улыбаться нехитрой Нелькиной жизненной логике, можно было возмущаться ею, как когда-то возмущалась Алина мама. Но все это не имело отношения к ее теперешнему состоянию, все проходило стороной, как косой дождь.

Аля впервые растерялась в необъятном море жизни, в котором никогда не терялась прежде. Прежде все было понятно: сопротивляйся волнам, не позволяй себе расслабиться, а то утонешь. А теперь ей казалось, что после шторма наступил полный штиль. Кругом безбрежная вода, никаких ориентиров — и что делать на этой сияющей поверхности? Что делать, когда нечему сопротивляться и никто не пытается тебя потопить? И оказывается, что никому ты в общем-то не нужна…

Только и оставалось, что отдаться невидимому подводному течению. Да Аля и не замечала, куда оно ее несет, несет ли вообще куда-нибудь или просто кружит на месте.

— Вот что, Алюсь, — сказала Нелька уже назавтра, когда Аля принесла ей загранпаспорт. — Я вчера с Вадиком посоветовалась, да оно и так понятно… У тебя, говоришь, дня три свободных будет, не больше?

— Да, — кивнула Аля, не поднимая глаз от анкеты, которую торопливо заполняла. — У меня ведь премьера скоро, генеральный прогон через неделю. Я вообще удивляюсь, как это Карталов меня отпустил.

— Тогда, по-моему, нет смысла по всей Испании мотаться. Прикинь: день на прилет-отлет, два дня всего останется, что за два дня можно увидеть? Мы тебе с Вадиком советуем: ограничься одной Барселоной для начала.

— Почему Барселоной? — удивилась Аля.

А ей-то как раз хотелось оказаться не в большом городе, а на каких-то пустынных пространствах, вроде крымских! Однажды ведь такие пространства уже выручили ее душу…

— Потому что это такой обалдеж, что закачаешься, — доходчиво объяснила Нелька. — Я там была в прошлое лето. Там все есть!

— Как в Греции, что ли? — улыбнулась Аля. — Что значит — все?

— А вот все — и все! — безапелляционно заявила Нелька. — Поезжай, не пожалеешь. Отель сделаем приличный…

— У меня только с деньгами не очень, — предупредила Аля.

— Там и недорогие есть приличные, — успокоила ее Нелька. — Да ты не сомневайся, по Рамблас только пройдешься — уже уезжать не захочешь! Там все так звенит, трещит, птицы прямо в киосках чирикают. Жонглеры разные… — с совершенно детским восторгом добавила она.

Нелька с ее романтическим практицизмом и сама была частью того подводного течения, которому Аля безропотно подчинялась сейчас.

«Что ж, — подумала она. — Значит, надо ехать в Барселону».

Глава 2

Саграда Фамилиа могла заменить все: и пространство, и одиночество, и многолюдство. Даже бульвары Рамблас, на которых действительно все звенело, пело, благоухало цветами и кофе от площади Каталонии до самой статуи Колумба, были мгновенно забыты, когда Аля увидела этот недостроенный собор.

Вся жизнь вместилась в него: ее жизнь, и чужая, и вообще ничья — просто жизнь как есть.

Она даже не замечала, как темнеет вечернее небо: ей казалось, что собор начинает светиться сам собою, не из-за подсветки.

— Послушайте, я за вами уже полчаса наблюдаю, — вдруг услышала Аля, — и все никак не отважусь помешать.

Она вздрогнула, не понимая, откуда прозвучал голос — с неба, что ли? И голос какой-то знакомый, хотя она и в более спокойном состоянии не вспомнила бы, кому он принадлежит…

Но голос прозвучал не с неба: мужчина, так неожиданно обратившийся к Але, просто стоял рядом с ее столиком.

— Вы не сердитесь, что я вам помешал, — добавил он. — Просто я не ожидал вас здесь увидеть и очень удивился.

Аля наконец стряхнула грезы, навеянные созерцанием Саграда Фамилиа, — и тут же удивилась никак не меньше своего неожиданного собеседника. Мало того, что он говорил по-русски, так еще, оказывается, не ожидал ее здесь увидеть!

— А почему вы должны были ожидать меня здесь увидеть? — спросила она, стараясь не выказывать своего удивления и окидывая его мгновенным взглядом.

Она могла поклясться, что никогда его не видела. Голос, правда, показался знакомым, но ведь, может быть, только показался… А светловолосый обладатель голоса, глядящий на нее в упор сквозь поблескивающие очки, был Але совершенно незнаком.

— Вас, кстати, Карталов отпустил или просто так сбежали? — поинтересовался он.

Тут Аля окончательно вернулась на землю с небес между шпилями собора. Наверное, вид у нее был очень глупый, потому что мужчина улыбнулся.

— Вы не пугайтесь, — сказал он. — Думаете, тень Гауди вам явилась?

— Тень Гауди меня не знает, — ответила Аля. — А вот откуда вы меня знаете, я просто ума не приложу. И почему вы решили, что я от Карталова сбежала?

— Да просто потому, что вы так насторожились, так напряглись, когда я к вам обратился, — объяснил он. — Тут что хочешь подумаешь — что вы не от Карталова, например, сбежали, а от турецкого паши, прямо из сераля.

Аля наконец улыбнулась его словам и почувствовала не настороженность, а любопытство.

— Вот и сразу бы так, — заметил ее собеседник — Теперь вижу, что не сбежали!

«Неужели у меня все так на лице написано? — удивилась Аля. — Или это он такой проницательный?»

— Извините, а вы кто все-таки? — твердым тоном спросила она. — И откуда вы меня знаете?

— Все, ни словечка больше таинственного! — Он поднял руки, словно защищаясь, и присел на свободный стул напротив. — Внешность у вас такая хрупкая, а тон — ну просто как у следователя! Я вас, Александра Девятаева, видел на сцене. Вы в «Сонечке и Казанове» репетировали, и у вас «картошка» не получалась, помните?

— Господи! — ахнула она. — А вы в зале сидели, а потом Карталову сказали насчет оформления… Извините, Андрей Николаевич, я вас не узнала!

Аля даже покраснела от невольной неловкости. В самом деле, целый допрос ему устроила…

— Еще я вас видел в «Укрощении строптивой», — сказал он. — По-моему, вы играли отлично.

— Правда? — Алины щеки снова порозовели. — А я и не знала, что вы смотрите…

Он не сказал ничего особенного; его комплимент ее строптивой Катарине был даже сдержанным по сравнению со многими отзывами, которые Аля слышала за тот год, что спектакль шел в Учебном театре. Но его похвала была ей необыкновенно приятна.

— Я уже потом «Укрощение» посмотрел, когда все оформление пришлось менять, — объяснил он. — Мне вас надо было разглядеть хорошенько — понять, куда же вас поместить…

— Ну и как, поняли? — улыбнулась Аля.

— А вы как думаете? — с интересом спросил он. — Понравилось вам оформление?

— Очень! — совершенно искренне ответила Аля. — Я в нем как в воде себя чувствую. То есть как рыба в воде, — поправилась она.

— Вы, наверное, в воде хорошо себя чувствуете, — заметил Поборцев. Он помедлил мгновение, словно размышляя, сказать — не сказать, и сказал: — А я вас тогда, на Хитровке, ведь не впервые увидел, знаете?

— Не знаю, — удивилась Аля. — Где же вы еще меня видели — на улице?

— На улице, — кивнул он. — Возле банка «Чара». Только вы тогда до того сердиты были на несовершенное человечество, что меня, разумеется, не запомнили.

— Ой, Андрей Николаевич! — совсем как девчонка ахнула Аля. — Теперь вспомнила! Я ведь вас еще обхамила тогда, кажется… — смутившись, добавила она.

Теперь она действительно вспомнила! Еще бы не вспомнить: пожалуй, мало — кто из вкладчиков злосчастного банка не запомнил тот день на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Вернувшись из Крыма, Аля сразу отнесла в этот чертов банк все свои сбережения. Вообще-то ей бы и в голову не пришло совершить подобное. Все-таки здравый смысл подсказывал, что московские банки — это как-то слишком экзотично, чтобы нести туда последние деньги. Но про «Чару» говорил ей Илья, и она знала, что он тоже что-то туда вложил. А ведь его поступки всегда были образцом продуманности и холодного расчета… Поэтому Аля понадеялась, что удастся надолго растянуть свой небольшой капитал, живя на «чародейские» проценты.

И вот тихим сентябрьским утром Аля стояла в толпе людей у здания банка, и ей казалось, что она гудит вместе с этой толпой, как пчела в растревоженном улье.

Одни рыдали, другие матерились, третьи посмеивались. Эти третьи были, пожалуй, людьми рисковыми: народ был настроен так, что за смешок можно было и по морде получить. Аля поймала себя на том, что и сама обернулась к одному из таких, смешливых, с нескрываемой яростью.

Правда, он на ее ярость только усмехнулся еще нахальнее, сверкнув очками в тонкой светлой оправе.

— Ну что вы так переживаете? — без малейшего сочувствия в голосе спросил этот тип. — По-моему, ничего сверхъестественного не произошло.

— Это по-вашему ничего, — едва сдерживаясь, ответила Аля. — Вы, может, сразу вслед за Аллой Пугачевой туда зайдете и все обратно получите с процентами! А я… — Она едва не заскрипела зубами от злости. — Да пошли бы вы!

— Когда такая девушка посылает, да еще на «вы»… — не унимался очкарик. — Честное слово, стоило дождаться сегодняшнего дня! Не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, — повторил он. — В конце концов, за сравнительно небольшую сумму нам с вами продали бесценный жизненный опыт.

— Ну и ешьте его с маслом!

Придется, — засмеялся он. — И даже с аппетитом буду есть — заслужил. Знал же, что не бывает таких процентов, а вот клюнул все-таки. По-моему, все мы не из гоголевской шинели вышли, а из другого места… Ладно! — Беспечность, с которой он махнул рукой, показалась Але такой вызывающей, что она убить его была готова. — До встречи, обманутая вкладчица. Я теперь буду ходить на все собрания обманутых вкладчиков в надежде встретить вас, — отпустил он пошлый комплимент своим издевательским тоном.

— А я не буду, — отворачиваясь от него, сквозь зубы проговорила Аля. — Пусть других дураков поищут…

* * *

Конечно, теперь она его узнала!

— Вы меня правда извините, Андрей Николаевич, — сказала Аля. — Я такая злая была тогда, сейчас самой даже смешно.

— Видите, я же вам говорил, что потом смешно будет, — улыбнулся он.

Пока Аля вспоминала их встречу возле «Чары», Поборцев успел заказать кофе себе и ей. Официант принес крепчайший мокко мгновенно, но с таким холодно-невозмутимым видом, как будто делал большое одолжение.

— Знаете, я так удивилась, — сказала Аля, провожая взглядом высокомерного официанта. — Мне казалось, испанцы темпераментные очень, а официанты здесь, по-моему, все какие-то холодные.

— Да ведь это не испанцы, — пожал он плечами. — Это каталонцы, совсем другое дело. У них все другое — язык, стиль жизни. Они не холодные, а сдержанные, это правда. Trato distante! — забыв перевести, пояснил он свою мысль; впрочем, слово «дистанте» понять было нетрудно. — И это, по-моему, неплохо. Я, во всяком случае, в Барселоне просто отдыхаю. Попробуйте где-нибудь в Толедо посидеть часок на центральной площади! Голова вспухнет от всеобщего страстного крика… А здесь — если бы не туристы, то и шуму бы не было никакого.

Он говорил об этом так, как будто сравнивал жителей Солнцева и Медведкова. Аля вспомнила: кажется, Нина Вербицкая рассказывала, что Поборцев постоянно живет за границей. Ну конечно, вот он и по-испански что-то сказал, когда хотел точнее выразить свою мысль.

Но спрашивать его о том, где он живет, Але было неловко. Да и какая разница? Ей приятно было, что она познакомилась с ним наконец, да еще при таких неожиданных обстоятельствах. А похвала ее игре, которую он высказал, была еще приятнее. Теперь-то она уже знала, что Андрей Поборцев — один из лучших театральных художников Москвы, и ей даже странным казалось, что она ни разу не видела человека, который делал оформление для карталовского спектакля.

— Аля, а вы надолго в Барселону? — словно между прочим, поинтересовался Поборцев. — Вы не бойтесь, если и правда от Карталова сбежали втихаря, я не настучу! — добавил он.

— Нет, не втихаря, — не сдержала улыбку Аля. — Но ненадолго. Я завтра улетаю — вернее, кажется, уже сегодня. Вечером, — уточнила она, взглянув на часы.

— Тогда, может быть, прогуляемся немного? — предложил он. — По-моему, вы здесь в первый раз. Не ошибся я?

— Не ошиблись, — кивнула Аля. — И в Испании в первый раз, и вообще за границей. А как вы догадались?

— В Каталонии, — поправил он. — Испании вы здесь не увидите. Ну ничего, все у вас впереди. Да очень просто догадался, — объяснил он. — Вы ведь уже час здесь сидите, от собора оторваться не можете. Значит, взял вас в плен Гауди?

— Взял, — кивнула Аля. — Я и предположить не могла, что такое вообще бывает…

— Пойдемте, пойдемте, — допивая кофе, повторил Поборцев. — Саграда Фамилиа издалека видна, а я вам, если хотите, еще что-нибудь Гауди покажу.

* * *

В ярком свете вечерних огней Барселоны Аля получше рассмотрела своего неожиданного спутника. Походка у Андрея Николаевича Поборцева была такая легкая, и шел он так быстро, что Аля едва поспевала за ним, и он изредка оборачивался, ожидая ее.

Она не могла разглядеть, какого цвета у него глаза — мешали отражения ярких уличных огней в стеклах его очков. Но выражение лица у него было слегка насмешливое, это она правильно заметила еще в первую встречу возле «Чары». Правда, насмешка была особенная — почему-то необидная.

Лицо у Поборцева сильно загорело — еще одно подтверждение того, что он живет здесь подолгу: Аля чувствовала, что и у нее кожа слегка саднит даже после одного дня, проведенного под ярким солнцем. И цвет его волос сразу бросился ей в глаза потому, что он был совсем светлым по сравнению со смуглым лицом. Да еще белая рубашка с распахнутым воротом оттеняла загар.

Даже не верилось, глядя на этого беззаботно загорелого человека в рубашке с короткими рукавами, что где-то в Москве только что кончилась зима и совсем недавно лежали на улицах серые ноздреватые горы талого снега…

Он шел по узкой улочке Готического квартала, едва ощутимый ветер с моря пробивался в редкие просветы между домами, и его волосы разлетались от порывов ветра.

Аля даже не заметила, как кончилась готическая улица и они вдруг попали в совершенно другой мир. По Старому городу она уже успела набродиться днем, и он восхитил ее, но это…

Аля даже растерялась — на такой странной, такой неожиданной улице они оказались. Эта улица отличалась от Готического квартала не только тем, что была широкой, людной и сияла огнями. Что-то другое…

— Постойте же, Андрей Николаевич, не так быстро, — взмолилась она. — У меня голова кругом идет, честное слово. Правда, правда! Мне уже даже кажется, что здесь дома без углов!..

— А они и в самом деле без углов, — засмеялся Поборцев. — Что ни перекресток, то площадь — как раз из-за того, что углы скругленные. Так что вы очень даже правильно заметили, Аля, — сказал он. — Но я и правда забылся слегка. Тащу вас галопом, как гид экскурсантов, а вы-то впервые, вам без всякой цели хочется погулять.

— Да нет, ничего, — немного отдышавшись, ответила она. — А я думала, мне это показалось — про углы.

— Не показалось. Это район такой, Энсанче, здесь кварталы называются — яблоки. А вот Гауди…

Он замолчал. Аля подняла глаза и увидела дом, к которому они пришли по яблоку-кварталу. Ничего нельзя было сказать об этом доме — только молчать и смотреть.

Весь он был цельный, и невозможно было понять, из чего он построен. Не могло же быть, чтобы из одной гигантской гранитной глыбы!

— Не может же быть, Андрей Николаевич? — невольно вырвалось у нее.

Не может, — кивнул он. — Но есть. А что вообще может быть из того, на что есть смысл смотреть? Стоит вот такая каменюка, и даже понять нельзя: какое же сознание ее породило?

Аля улыбнулась, услышав смешное слово.

— Что вы смеетесь? — заметил он. — И правда — каменюка, Ла Педрера, так этот дом и называется.

— А я жила и ничего не знала… — произнесла Аля.

Наверное, тон у нее при этом был такой расстроенный, что Поборцев снова улыбнулся, и она тут же смутилась.

— Не обижайтесь, Аля, — заметил он ее смущение. — Думаете, я знал? Этого никто не знает, пока сам не увидит, хоть гору учебников прочитай. А я, представьте себе, когда-то Саграда Фамилиа достраивать собирался!

— Как — достраивать? — поразилась она.

— Да вот так, без зазрения совести. Конкурс объявлен был на лучший проект, а я на первом курсе архитектурного института тогда учился, очень лестное имел о себе мнение. Узнал о конкурсе какими-то окольными путями и, разумеется, счел нужным представить свои соображения.

— И что, выиграли конкурс? — с интересом спросила Аля.

— Да как будто бы нет, — улыбнулся он. — Во всяком случае, мне об этом до сих пор не сообщили. Достраивают без меня.

— И без Гауди, — вырвалось у нее.

— Вот это больше достойно сожаления. Он ведь очень трепетно к этому относился, вы знаете? Всегда сам за строительством наблюдал. Ну, это и понятно…

— Андрей Николаевич, давайте здесь где-нибудь посидим? — попросила Аля. — Мне не хочется отсюда уходить. Давайте возле дома этого посидим, а?

— Конечно, — кивнул он.

Сидя за столиком небольшого ресторана, Аля переводила взгляд то на «Каменюку», то на Саграда Фамилиа, высившийся за домами невдалеке, то на лицо Андрея Поборцева.

— А почему Гауди сам наблюдал за строительством? — спросила она.

— Потому что у него не было проектов, — ответил Поборцев. — Вообще никаких, только эскизы. Он не проектировал своих зданий, даже, по-моему, не знал, что у него в итоге получится. Так оно, конечно, и должно быть, когда работаешь — ничего нельзя заранее знать… Но ни одному архитектору это не удавалось. Поужинаем, Аля? — без всякого перехода предложил он. — Вы ведь, кажется" сегодня не обедали.

— Почему вы решили? — удивилась она.

— По тому, как вы смотрели на Саграда Фамилиа, — улыбнулся Поборцев. — Сытой сонливости в вашем взгляде как-то не чувствовалось.

Едва он это сказал, как Аля почувствовала, что действительно хочет есть. Она и в самом деле забыла о еде, целый день бродя по городу без цели и без остановки, а собор Святого Семейства и вовсе заворожил ее.

— Я хотела поесть, — оправдывающимся тоном сказала она, — но тут на Рамблас как раз концерт какой-то начался. Настоящая опера, честное слово, и прямо на тротуаре! Целая толпа собралась. Я так удивилась, вы себе не представляете! Я же слышу, это не уличные певцы были… Я что-то смешное говорю, Андрей Николаевич? — оборвала она себя, заметив, как он смотрит на нее, чуть наклонив голову.

Нет, что вы. — Поборцев тряхнул головой. — Ничего смешного. Просто мне показалось, что ваша постоянная настороженность наконец развеялась — вы удивляетесь и свободно радуетесь. И это мне нравится.

Аля открыла было рот, чтобы спросить, с чего он взял, что она постоянно настороженная, но не успела.

— Это вы что-то вроде забастовки наблюдали, — сказал он. — Театр «Лисео» на ремонт закрыт, а он у нас самый красивый оперный театр в Испании. Вот певцы каждую субботу и поют арии перед входом. Чиновников торопят с ремонтом!

«И о Барселоне говорит „у нас“… Что он за человек?» — подумала Аля.

— Хорошо бы в порту поужинать, — вслух размышлял Поборцев. — Там рестораны отличные, а гамбас — от одного запаха слюнки текут.

— А что такое гамбас? — заинтересовалась Аля.

— Это креветки такие. Огромные!

Он раздвинул руки; креветки, судя по его жесту, были размером с небольших акул. Аля засмеялась.

— Ну да, — с серьезным видом кивнул он. — Именно такие, их на жаровне пекут. Но времени у нас мало, и от Гауди вы не хотите уходить, правда? Поэтому пан-кон-томате нам придется есть на месте.

Что такое пан-кон-томате, Аля спрашивать уже не стала. Ей нравилось то состояние, которое он создавал каждой своей фразой: состояние предстоящей радости, как в сказке. Даже привычно-невозмутимый вид официанта не портил настроения после того, как Поборцев объяснил про каталонскую trato distante.

Але все интереснее становилось наблюдать за тем, как он совершает очень простые действия. А главное, думать, почему он их совершает: мотивировка поступков, которую она как актриса привыкла наблюдать и улавливать, на этот раз была ей непонятна.

Поборцев не производил впечатления гурмана, все мысли которого заняты пищей, и вместе с тем он с нескрываемым удовольствием беседовал с «дистанцированным», но чрезвычайно вежливым официантом, выясняя какие-то подробности меню. И названия вин он знал, не заглядывая в карту: Аля сразу догадалась, что звучные слова «Vina Sol» и «Gran Sangre de Того», были, конечно, названиями вин.

— Извините, Аля, — вдруг спохватился он. — А вы что пить-то будете?

— Что вы предложите, — успокоила его Аля. — Вы, Андрей Николаевич, знаток, я смотрю.

— Ну, странно было бы жить в Барселоне и пить воду, — усмехнулся он. — Вина здесь чудесные. Хотите розовое попробовать? «Castell de Foe», хотите?

— Хочу, — кивнула она. — Я все хочу попробовать!

Наверное, последняя фраза опять прозвучала слишком восторженно. Поборцев посмотрел на Алю с уже знакомым непонятным выражением — с таким же, как во время ее рассказа о певцах на тротуаре. Но на этот раз она не стала спрашивать, в чем дело.

* * *

Пан-кон-томате оказалось просто хлебом с помидорами. Аля ужасно удивилась тому, что в явно респектабельном ресторане подают такое простое блюдо. Официант поставил прямо на стол жаровню с золотящимся на решетке хлебом, принес огромное блюдо, на котором были разложены помидоры, сыр, какие-то морские существа, темными лепестками нарезан испанский окорок хамон…

Аля разглядывала гамбас, вполне уместившихся на тарелке, и чувствовала, что в эту минуту ей самой интересно только это разноцветное блюдо, и румяные корочки хлеба, и помидоры, и белоснежный чеснок… Даже про Гауди она забыла в эту минуту!

Она подняла глаза на Поборцева и заметила, как улыбка мелькнула на его губах и тут же исчезла.

— Может, лучше было по городу еще погулять? — смущенно пробормотала она. — Все-таки один день остался, жалко на еду время тратить…

— Ничего, — успокоил он. — Помидоры тоже местная святыня. Барселонцы, по-моему, поголовно уверены, что памятник Колумбу поставили именно за то, что он привез томаты в эту гавань.

— Наверняка и Гауди томаты любил, — подхватила Аля, натирая горячий хлеб сочным помидором.

— Уверен. Что ж, Аля, за Барселону?

— Да! — поднимая бокал, произнесла она. — Я даже не думала никогда, что она такая… Я ведь, знаете, Андрей Николаевич, даже путеводитель не купила в Москве, даже книги ни одной не прочитала. Собралась в один день… Да что там: не знала, что Барселона — это Каталония, представляете? То есть слышала, но как-то не придавала этому значения. А вы на каком языке с официантом говорили? — вспомнила она.

— На каталанском. А жаль, что вы Испанию в этот раз не увидите, — сказал он. — Я вот сижу и думаю, как бы вам про нее рассказать — и понимаю, что никак. Вся она разная, Андалусию с Ламанчей не перепутаешь. А начну я вам что-то сообщать, и будете вы меня слушать как говорящий справочник по архитектуре. Было бы время — поехать бы… Но до шести утра, я думаю, не успеем.

— Почему до шести? — удивилась Аля. — Я почти что вечером улетаю.

— Это я в шесть утра улетаю, — сказал он.

А она-то уже решила, что он живет здесь всегда. Очень уж органично смотрелся на фантастических барселонских улицах Андрей Николаевич Поборцев… Правда, в эту минуту Але показалось, что он органично смотрелся бы на любых улицах.

Видно, разочарование отразилось на ее лице, и он добавил:

— Но мы с вами скоро в Москве увидимся, Аля. Во всяком случае, я вас на сцене увижу. К прогону-то до Москвы доберусь непременно, и так уже перед Карталовым неловко — появляюсь как красно солнышко.

— Тогда, значит, и я вас увижу, — улыбнулась она.

— Договорились, — кивнул Поборцев. — Как только вы вот так безмятежно улыбнетесь на сцене — я пойму, что это вы меня заметили.

Тут Аля вспомнила, что в роли Марины не предусмотрено ни одной безмятежной улыбки, и рассмеялась.

— Вы всех так ловко подлавливаете, Андрей Николаевич? — спросила она.

— Только вас и только в Барселоне, — клятвенным тоном заявил он. — А то вы с таким серьезным видом сидели у собора, просто страшно было подойти.

— Но вы же преодолели страх!

Зато теперь она явно не производила серьезного впечатления, смеясь едва ли каждой его фразе!

— Вы завтра еще по городу погуляйте, — сказал он. — Гауди посмотрите в парке Гуэль, поднимитесь на Монжуик. Эх, как же мало времени у вас остается!.. Слушайте, а хотите, на Монжуик сейчас поднимемся? — вдруг предложил он. — Если вы уже отдохнули?

Конечно, она хотела подняться на Монжуик! Але нравилась Барселона, нравился Поборцев, и нравилась она сама с Поборцевым в Барселоне — беспечная, легкая, одинаково готовая всю ночь бродить по городу, или есть гамбас, или смотреть на дома Гауди, или подниматься на гору Монжуик…

— Поднимемся! — кивнула она, порываясь встать из-за стола. — Пешком?

— Нет, Аля, давайте уж на фуникулере, — улыбнулся он. — Это довольно высоко.

* * *

Останься она здесь еще на день, на два, на сто — и этот город бесконечно выплескивал бы к ее ногам все новые и новые чудеса. Все в нем то возникало, то исчезало — но если что-то исчезало, то сразу казалось, что оно возникнет снова.

Именно так исчез Поборцев — словно в воздухе растворился. Аля стояла на самом верху горы Монжуик, у стен старинной крепости, смотрела на бесчисленные огни внизу, которыми сиял город, вдыхала прохладный воздух с моря и думала о том, что хорошо бы сейчас раствориться в этом воздухе над Барселоной — пусть даже навсегда…

— Извините меня, Аля. — Она вздрогнула, услышав его голос. — Придется мне вас здесь и покинуть. Ночь кончается, пора… Но вы не волнуйтесь, — тут же добавил он, заметив тень разочарования, мелькнувшую по ее лицу, — я вас в Москве найду по хрустальной туфельке.

— Смотрите, не перепутайте! — снова подхватила она его тон.

— Век Барселоны не видать! — поклялся Поборцев. — Или, может, отвезти вас в отель? Вы где остановились?

Не надо, — покачала головой Аля. — Я лучше пешком пройдусь. У меня глаза разбегались, пока мы сюда поднимались… Есть что-нибудь такое, чего нет на этой горе, а, Андрей Николаевич?

— Тогда — до Москвы? — вместо ответа сказал Поборцев. — К генеральному прогону буду.

В парке на горе Монжуик, как и по всей Барселоне, сияло и переливалось множество огней. Але казалось, что они отражаются в море и от этого их свет усиливается. Но Поборцев на минуту оказался в темном пятне, и она наконец разглядела его глаза за стеклами сильных очков.

Глаза были светло-карие. Але показалось, что и цвет их, и выражение каким-то неуловимым образом отличаются от того облика Андрея Поборцева, который уже сложился в ее сознании.

Но это ощущение мелькнуло слишком быстро и тут же исчезло; она не успела его обдумать. Поборцев шагнул в сторону и растворился в мелькании огней — как будто и вправду исчез в воздухе над морем.

* * *

Весь следующий день Аля снова бродила по городу. Мысль о том, чтобы зайти в отель, отдохнуть, ни разу не пришла ей в голову. Она не то чтобы не устала — наверное, невозможно было не устать, проведя сутки на ногах и без сна, — она просто забыла о существовании усталости.

Только сейчас Аля поняла, что всю жизнь была совершенно глуха к архитектуре. То есть ей нравилось, конечно, идти по улице среди красивых домов, но сами дома почти не привлекали ее внимания, и в общем-то она их не запоминала: красиво, и все. Аля и ориентировалась плохо, если была не за рулем, легко могла заблудиться в трех домах как в трех соснах — как однажды заблудилась в лесу во время какой-то школьной спортивной игры.

Ее переимчивое актерское внимание всегда было направлено если не в глубь себя, то только на людей: на их жесты, ужимки, смех, манеру разговора…

И вдруг Барселона пробудила в ней обостренное восприятие недвижного мира — если дома Гауди можно было отнести к недвижному миру. У этих зданий были лица — необыкновенно живые, иногда даже искаженные какими-то странными гримасами. Эти здания вызывали растерянность своей несерьезностью и вместе с тем наводили на мысль, что, наверное, бывает какая-то другая, непривычная серьезность — легкая, что ли?..

В конце концов Аля совсем запуталась в попытках определить то, о чем она три дня назад понятия не имела, и, решив, что ломать над этим голову не надо, стала просто бродить по городу без цели. Она безошибочно узнавала дома, построенные в начале века: просто потому, что среди них не было не только одинаковых, но даже похожих друг на друга.

И ей нравилось это несходство, нравились немыслимо яркие краски и необъяснимые формы Гауди, нравилось кипение жизни на улицах, которое чувствовалось даже днем, даже несмотря на trato distante!

Она не расстраивалась оттого, что теперь ходит по городу одна: ей почему-то не совсем верилось, что Поборцев действительно уехал. Но она и не искала его на улицах Барселоны, не ожидала встречи с ним. Воспоминание о нем было таким же легким, как его появление — как весь этот необъятный город и прозрачная дымка над морем.

Але не верилось и в то, что Барселона исчезла, провалившись под крыло самолета. Воспаленное бессонной ночью сознание все никак не переключалось на Москву, даже когда она вышла из автобуса на Планерной и спустилась в метро.

«Как хорошо… — Але казалось, что она не идет по вечерней улице, а плывет в потоках майского воздуха и чистой древесной зелени. — Как легко, как все возможно…»

Если бы кто-нибудь спросил ее теперь, зачем она ни с того ни с сего поехала в Барселону, она по-прежнему не смогла бы объяснить. Но ни одно сомнение больше не бередило ей душу."

Глава 3

В Барселоне и бессонница, видно, была какая-то особенная. Во всяком случае, когда наутро после приезда Аля вошла в кабинет Карталова, он заметил:

— Отдохнула, Алечка? Вижу, вижу — отдохнула. Лицо свежее, загорела ты, что ли? Глаза блестят. Ну, теперь-то можешь ты мне рассказать, где была?

Алин рассказ о поездке в Барселону не слишком его удивил. Карталов только усмехнулся с таким видом, как будто вспомнил собственную молодость. Скорее всего, так оно и было: говорил же он, что узнает в Але себя самого в детстве…

Но ее рассказ о барселонском знакомстве вызвал совершенно неожиданную реакцию.

— Ты мне смотри, Алька! — Карталов даже пальцем погрозил, слегка приподнявшись на своем гамбсовском стуле. — Андрей Николаевич у нас живец! — Заметив недоуменное выражение на ее лице, он пояснил: — В том смысле, что женщины на него клюют, как рыбы на живца. А ты — чтобы ни-ни!

Только тут Аля поняла: а ведь ей это и в голову до сих пор не приходило! Нет, правда: всю ночь бродила по городу с очень даже симпатичным и уж точно незаурядным мужчиной, он всячески давал понять, что она ему тоже симпатична, а ей и в голову не пришло подумать хотя бы о легком флирте, не говоря уже о большем!..

— Почему это ни-ни, Павел Матвеевич? — на всякий случай спросила она.

— Потому, что кончается на «у»! — ответил Карталов почти сердито. — Потому что ты мне здесь нужна, а не в Испании, неужели не понятно? А Андрей Николаевич постоянно проживает не здесь, а как раз в Испании, и в Москву его, я думаю, калачом не заманишь.

— В Каталонии, — машинально поправила Аля.

— Хоть в Антарктиде. Учти, Александра, тебе сейчас…

— Да что вы, в самом деле, Павел Матвеевич! — невежливо воскликнула Аля. — Как будто я на свадьбу вас приглашаю. Ну, познакомилась с человеком, что такого? Он же интересный какой художник, оформление какое сделал, разве нет?

— Интересный… — проворчал Карталов. — Потому и предупреждаю, что интересный. Я Андрюшу, дай бог не соврать, тридцать семь лет знаю, и способности его мне известны. Тебе сейчас разумный эгоизм необходимо в себе питать, а не влюбленность!

— А может, у меня и так есть кто-нибудь? — запальчиво заявила Аля. — Раньше вы почему-то об этом не волновались!

И кто же это у тебя раньше был-то? — g мальчишеской снисходительностью глядя на нее, поинтересовался Карталов. — Илья Святых? Есть о ком волноваться! Я его, между прочим, четыре года на режиссера учил, не забывай. И сейчас на пятнадцать ходов вперед его вижу, как Гарри Каспаров второразрядника. И за тебя — вот именно за тебя! — я в связи с ним совершенно спокоен. Так что ты мне, Александра, мозги не пудри и на Андрея Николаевича видов не строй!

— Не буду! — засмеялась Аля. — Как увижу его в театре, сразу к вам в кабинет прибегу прятаться.

— Наказание с вами, — вздохнул Карталов. — Растишь вас, воспитываешь, актрис из вас делаешь, а вы все готовы бросить ради… Нинка вон — пожалуйста, беременная!

— Да вы что! — ахнула Аля. — Да быть не может, Павел Матвеевич, я же знаю… От кого она может быть беременна?

— Ну, это уж я у изголовья не стоял, — усмехнулся Карталов. — От мужа, надо полагать, от Гришки.

— Но она же… Они же… — пробормотала Аля. — Она совсем недавно говорила, что разойтись с ним собирается!

— Ох, Алечка, — поморщился он. — Недавно — это когда? Говорила одно, думала другое, делала третье — обычное дело. На четвертом месяце уже. Бесприданница, Джульетта… Просто катастрофа! А тут еще ты со своими знакомствами…

* * *

Аля была уверена, что Карталов волнуется совершенно напрасно. Стоило ей окунуться в московскую жизнь, как знакомство с Андреем Поборцевым стало таким же далеким, невозможным воспоминанием, как и сама Барселона.

Ну, живет он где-то в волшебном городе, куда-то улетает прямо с горы Монжуик… Может быть, изредка возникает и на московских улицах. При чем здесь она?

Неожиданно обнаружившаяся беременность Вербицкой оказалась для Али куда более насущным делом. Конечно, не потому, что все ее мысли были заняты Нининой судьбой. Просто было понятно, что ей почти наверняка предстоит срочно вводиться сразу в несколько спектаклей Театра на Хитровке.

И Карталов не замедлил подтвердить ее предположение.

— Что ж, Аля, — сказал он, — тайны в этом нет. Через две недели выпустим Цветаеву и начнем с тобой репетировать. Не боишься?

— Не боюсь, — едва сдерживая улыбку, чтобы не показаться слишком самодовольной, ответила она. — Дождаться не могу!

— Смотри, это не так легко, как ты думаешь, — предупредил Карталов. — Два огромных спектакля, главные роли… А ты, между прочим, еще и институт вот-вот заканчиваешь, не забыла?

Ничего она не забыла, но ничто не казалось ей сейчас слишком трудным. Все было забыто — «Терра», из которой она уволилась еще перед поездкой, отдых, книги — все!

Не об этом ли она мечтала, не об этом ли старалась не думать, глядя на то, как репетирует, как играет Нина? Але и в голову не приходило желать ей чего-нибудь нехорошего, чтобы занять ее место. Но ведь беременность — это же нормально, очень даже хорошо, и не навсегда же она уходит… Просто будут теперь играть двумя составами, что в этом плохого?

Конечно, Аля по-прежнему ловила на себе косые взгляды, недвусмысленно говорившие: дождалась, выжила соперницу… Но таких взглядов становилось все меньше. Наверное, кто-то успел полюбить ее за те месяцы, что она работала в театре, а кто-то просто решил, что не стоит портить отношения с потенциальной премьершей.

Как бы там ни было, а работалось Але так хорошо, как никогда прежде, и жизнь ее летела легко.

* * *

Единственным, что несколько омрачало существование, были Ромины звонки. Аля уже узнавала их не хуже, чем определитель номера: даже в том, как звенел телефон, было что-то исступленное.

Сначала она чувствовала вину перед ним — хотя в чем она его обманула? — и пыталась оставаться терпеливой, объясняя ему, что с ней произошло. Но уже через неделю Аля поняла, что ее начинает раздражать сама необходимость что-то объяснять о себе человеку, пусть даже очень неплохому, который половину ее объяснений не слышит, а половину хоть и слышит, но все равно не понимает.

Она никогда не была склонна к патетике, и постоянное произнесение слов «душа», «любовь», «невозможность», да еще по телефону, коробило ее своей пошлостью. И не отвечать на звонки нельзя было: а вдруг это завтруппои звонит, вдруг какие-то изменения в графике репетиций?

Рома пытался встречать ее возле театра, но Аля предвидела такую возможность и всячески ее избегала, выходя даже не через служебный вход, а через еще одну потайную дверцу, которую показал ей осветитель Костя.

Неизвестно, как она повела бы себя дальше — не вечно же от погони уходить короткими перебежками! — но Рома вдруг исчез. Он перестал звонить.

перестал маячить перед театром и перед ГИТИСом — как сквозь землю провалился.

«Ну и слава богу, — с облегчением подумала Аля. — Не идиот же он, понял наконец».

И, захлестнутая выше головы свалившейся на нее работой, напрочь забыла о Ромином существовании.

* * *

Сначала Аля совершенно не волновалась в день генерального прогона. Конечно, она не была равнодушна, но и обычным актерским волнением ее состояние назвать было невозможно. Все волнения остались в прошлом, отделенные чертой этого дня, этого вечера…

За полчаса до начала спектакля Аля сидела в гримуборной, смотрела в зеркало и чувствовала, что не просто видит свое отражение, а смотрит себе самой в глаза. Это было редкое, с трудом уловимое ощущение. Что-то подобное происходит, если правильно всматриваться в специальную компьютерную картинку: расфокусированный взгляд уходит в глубину и начинает улавливать те невидимые объемные изображения, которые ускользают при направленном взгляде на поверхность.

Вот таким взглядом и всматривалась Аля в собственные глаза, не замечая ни костюма своего, ни грима, ни маленькой шляпки, ни серебряных браслетов и колец — Цветаева всегда носила только серебро, не любила золота…

Она знала, что на этот раз у нее не будет привычного и каждый раз нового ощущения зала — зрительских глаз там, немного внизу, словно в пропасти У ее ног. Потому что зрители будут сидеть на сцене, а она — стоять сбоку от них, у портала.

Но зато будет другое: ощущение, что твое лицо все видят отчетливо, как на киноэкране, и невозможно скрыть не только фальшивый жест, но даже не совсем естественное движение губ…

Аля вдруг поняла это так ясно, как будто впервые узнала. Вот именно так — каждая черточка будет на виду, каждое вздрагивание ресниц. И тут ей наконец стало страшно. Она представила, как зрители всматриваются в ее лицо, слышат ее дыхание…

«Да ведь этого выдержать невозможно! — с ужасом подумала она. — Они же сразу поймут…»

Что они сразу поймут, Аля не знала, но лицо у нее при этой мысли точно судорогой свело. Неестественная улыбка застыла на губах, глаза тоже застыли и, кажется, еще больше потемнели, щеки задрожали…

К той минуте, когда в репродукторе раздался негромкий голос Ольги Юрьевны, которая вела сегодня спектакль, Аля меньше всего была способна выйти на сцену. Она сама не понимала, что же это с ней вдруг произошло и почему, но чувствовала она себя так скованно, словно не было почти четырех месяцев труднейших репетиций, и всех ее открытий, и успехов, и счастливых догадок…

«Но сегодня ведь только свои, — уговаривала она себя, стоя в темноте за кулисой. — Карталов специально никого звать не разрешил, даже папу… Ничего особенного не происходит, это ведь еще даже не премьера, совершенно ничего страшного!»

Все эти самоуговоры были тщетны: на сцену Аля вышла с застывшим лицом и с глазами, в которых страх стоял, как слезы.

От страха у Али даже вылетела из головы ее первая реплика, и она вдобавок ко всему стала хватать воздух ртом, как выброшенная из воды рыба.

«Пусть остановят прогон! — панически мелькнуло у нее в голове. — Я не могу, я все забыла, все!»

Она знала, что Карталов сидит на зрительских местах посередине сцены, и, вопреки отрепетированным движениям, умоляще взглянула в его сторону и даже шагнула к нему. Но увидела она не Павла Матвеевича.

Андрей Поборцев смотрел на нее в упор, и в его взгляде Аля ясно прочитала ту самую усмешку, которая почему-то не вызывает обиды…

Она остановилась как вкопанная. Сначала ей показалось, что его насмешливый взгляд только добавил ей скованности, но тут же она почувствовала: нет, совсем наоборот! В полумраке сцены блеск стекол в очках не мешал разглядеть выражение его глаз.

«А вот потому и не обидно! — вдруг подумала Аля. — Кажется, что смеется, а глаза совсем другие!»

И, забыв обо всем, она улыбнулась в ответ его глазам — неуместно-безмятежной улыбкой…

«С ума ты сошла! — тут же одернула она себя. — А ну соберись, прекрати эти штучки!»

Эти слова еще вертелись у нее в голове, когда она произносила первую фразу своего первого монолога:

— «А что значит „холидэй“? Это значит праздник!»

* * *

Аля одной из последних спустилась с театрального крыльца и, пройдя десяток шагов, остановилась. Она уверена была, что Поборцев догонит ее, и ждала его, стоя в круге света под фонарем.

Впрочем, ей не пришлось долго ждать: через несколько минут она увидела, как он спустился со ступенек. Не узнать Андрея Николаевича было невозможно, хотя силуэт его только на мгновение замер на освещенном крыльце и тут же канул в уличную темноту. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы уловить неповторимую легкость его движений.

Аля еще вся была охвачена тем подъемом, который всегда возникал у нее после удачного спектакля, а сегодня был особенно силен. И она стояла неподвижно, словно старалась не расплескать это чувство до тех пор, пока Андрей Николаевич окажется рядом с нею в круге света.

— Видите, — сказал он, — я же говорил, что узнаю вас по улыбке.

— Вы говорили — по туфельке, — снова улыбнулась она.

— Вы играли очень хорошо, Аля, — сказал Поборцев. — Даже жаль, что прогон, а то бы я вам на сцену принес цветы.

— Было несколько проколов, я их и сама почувствовала, и Павел Матвеевич сказал, — покачала она головой. — С Казановой все хорошо получалось, а с Сонечкой — не очень.

Казанову играл премьер театра. Он был одним из немногих хитрованцев, пришедших не с карталовского курса в ГИТИСе, а из очень известного театра, который до сих пор не мог простить ему измены. Но, по всему судя, увенчанный титулами актер ничуть не жалел о том, что попал в самый молодой и необычный из профессиональных театров Москвы.

— А знаете, почему? — сказал Поборцев. — Потому что в сценах с Казановой вы забывали о себе. А в сценах с Сонечкой вам очень хотелось самоутверждаться, и вы думали о себе, а не о ней. Правда, Аля, это ваш единственный промах. С Казановой вы чувствовали себя легко именно потому, что были заняты партнером, а не собою. Во всяком случае, мне так показалось, — смягчил он свое замечание.

Но Аля совсем не нуждалась в том, чтобы с ней осторожничали.

— Неужели это так заметно, Андрей Николаевич? — Она даже остановилась от волнения. — Это ведь и правда так… Точно так! А как вы догадались? — спросила она с любопытством.

Поборцев засмеялся.

— Ну, все-таки я не впервые в театре, честное слово! Как-то догадываешься — каждый раз по-разному… У вас, например, лицо делается до невозможности серьезным, вы пыжитесь изо всех сил, чтобы показать, как глубоко переживаете.

«Не соскучишься с ним! — несколько уязвленно подумала Аля. — Начал за здравие…»

— А вы вообще-то кто, Андрей Николаевич? — не слишком приятным тоном спросила она. — То есть я просто не совсем понимаю… Вы же театральный художник, правильно? Или архитектор?

— Почему «или»? — Он взглянул на нее, едва заметно улыбнувшись. — Это же очень связанные вещи — сценография и архитектура.

Аля ожидала, что он объяснит подробнее, но Поборцев замолчал. Она уже успела заметить, что он не слишком балует объяснениями: словно ожидает, что собеседник будет ловить мячики его слов так же легко, как он их бросает.

— А тогда скажите… — тем же запальчивым тоном произнесла она, — …скажите тогда: что это за церковь впереди?

Тут он засмеялся так весело, что Аля сначала улыбнулась, стараясь не смотреть в его сторону, а потом не выдержала и тоже расхохоталась.

Они уже довольно далеко отошли от театра — правда, Аля не следила, в каком направлении — и оказались в каком-то переулке. Как все улицы Кулижек, переулок то нырял вниз, то взлетал вверх; они как раз стояли на горке, с которой видны были точно такие же волнистые переулочки, веером расходящиеся во все стороны. Церковь, о которой спросила Аля, выступала прямо на тротуар.

Она, конечно, и раньше видела эту церковь, но никогда не оказывалась рядом. Да и не слишком замечала ее, если честно сказать.

— Проверяете, только Барселону я изучил с архитектурной точки зрения или Москву тоже? — отсмеявшись, спросил Поборцев. — Товарищи, посмотрите направо! Перед вами собор Иоанна Предтечи Ивановского монастыря. Купол собора, вписанный между мощными фланкирующими башнями, напоминает купол знаменитой Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции. Чрезвычайно интересно наблюдать, как стилистические увлечения шестидесятых годов девятнадцатого века романтично слились в некое старомосковское целое, которое…

— Извините, Андрей Николаевич, — покраснев, сказала Аля.

— За что? — удивился он. — Законный вопрос. Архитектор, говоришь, — ну и будь добр! А в этом монастыре княжна Тараканова была заточена, вы знаете? Настоящая внучка Петра Великого, не самозванка. Так и зачахла в келье, бедная наследница. И Салтычиха здесь сидела. Интересно, кстати: людей эта дама умертвила ровно столько же, сколько император Нерон, если не больше, а его почему-то считают более масштабным злодеем. Странно?

— Не знаю, — пожала плечами Аля.

Она незаметно вглядывалась в Андрея Поборцева, как будто хотела сравнить нынешнее впечатление с тем, которое осталось у нее после Барселоны. Но, вглядываясь, ловила себя на том, что ничего толком не замечает. Взгляд ее скользил по его одежде, по всей его фигуре, которая показалась ей изящной, и снова возвращался к его, на весь облик непохожим, глазам, в которые ей все-таки неловко было вот так, в упор, вглядываться…

— Это вы меня извините, Алечка, — сказал он совсем другим, не насмешливым, голосом. — У вас такой вечер был сегодня, а я издеваюсь. Вы ведь наверняка устали… Это просто у меня настроение хорошее, вот я и кувыркаюсь. Больше не буду!.. — заверил он, спрыгивая с невысокого постамента, с которого произносил речь о соборе. — Куда вас проводить?

— А вам опять на самолет пора? — невольно вырвалось у Али.

Она вдруг поняла, что ничего на свете не хочет больше, чем идти с ним рядом по пустынной московской улице. Или по барселонской, или по какой угодно! Была в нем такая притягательная сила, которую она не могла ни определить, ни назвать — да и не хотела называть…

Поборцев посмотрел на нее внимательно и вдруг взял под руку; Аля вздрогнула от этого неожиданного жеста.

Вечер был теплый, она с утра надела синий шелковый плащ и теперь сразу почувствовала сквозь тонкую ткань, какое у него прикосновение — твердое и ласковое одновременно. •

— Никуда мне не пора, — сказал он. — Погуляем немного? Здесь красивые места.

Наверное, оттого, что все происходящее накладывалось на то состояние душевного подъема, в котором она находилась после спектакля, Аля вздрагивала, как от холода.

«Конечно, поэтому… — подумала она, изгибом своей руки вслушиваясь в прикосновение его руки сквозь плащ. — Я просто разволновалась после спектакля, это же понятно…»

Но ничего ей не было понятно сегодняшним вечером, и меньше всего она понимала свое чувство к мужчине, который шел рядом с нею легкой походкой.

Глава 4

Приезд Поборцева в Москву совпал с таким напряженным временем, какого Аля никогда еще не переживала. Когда она думала утром, что ей предстоит сделать за день, голова у нее шла кругом, и она была уверена, что двадцати четырех часов просто не хватит. У нее в глазах рябили переулки — Кисловский, Гнездниковский, Подколокольный… ГИТИС, Учебный, Театр на Хитровке — и обратно.

Домой она приходила только для того, чтобы упасть в кровать и уснуть каменным сном. Конечно, прав был Карталов, когда говорил про разумный эгоизм: ни на что просто времени не оставалось, кроме театра!

— По-моему, я переборщил, Алечка, — несколько раз говорил Павел Матвеевич, с тревогой глядя на нее после репетиций. — Лучше бы снять пока «Бесприданницу» с репертуара… Боюсь, надорвешься!

Она горячо возражала, клялась, что нисколько не устала, что работа ей в радость и надорваться она никак не может, и играть на одних штампах не научится…

Но самое удивительное заключалось в том, что сквозь эту постоянную занятость, сквозь бесчисленные театральные перевоплощения, которые она переживала каждый день, Аля понимала, что думает только об Андрее Поборцеве.

Она и сама не знала, как это получается. Хотя удивляться не приходилось: они встречались каждый день, и она видела, что их встречи не случайны.

Да он и не делал вид, что случайно заходит в театр к концу репетиций, или ждет ее в сквере возле института, или заезжает за нею в Учебный театр…

Машину, на которой он ездил в Москве — небольшой светло-коричневый «Опель», — Андрей почти всегда оставлял где-нибудь на парковке: все их встречи, состоявшие в прогулках по московским улицам, длились недолго.

И во время прогулок с ним Аля начинала удивляться тому, что родилась и выросла в Москве. Теперь ей казалось, что она попала в незнакомый город…

Аля не верила в передачу энергии и в прочие сомнительные процессы, но что-то необъяснимое происходило с нею, когда она видела его фигуру на углу дома Нирнзее в Большом Гнездниковском, или на повороте гитисовского коридора.

Сразу ей казалось, что он вот-вот исчезнет. Было что-то невозможное в том, как он стоял, прислонившись плечом к стене, или прохаживался по тротуару, засунув руки в карманы расстегнутой куртки, хотя все это были самые обыкновенные движения, и непонятно было, что же вызывает у нее такую тревогу.

А усталость точно ветром из нее выдувалась. Аля даже не успевала понять, как это происходит, но к тому мгновению, когда она брала Андрея под руку и своим плечом чувствовала прикосновение, его плеча, она уже была охвачена той волшебной легкостью, которую с самого начала ощутила в нем.

— Ну, а сегодня о ком ты думала — о себе или о партнере? — спрашивал он. — Опять серьезная у тебя получилась Катарина?

«О тебе», — хотелось ответить Але, но этого она, конечно, не говорила: просто потому, что это было неправдой — о нем она не думала, тем более на сцене. Что-то другое происходило с нею — не мысли…

Ее удивляло, что она никогда не может понять, какое у него настроение. Андрей не производил впечатления жизнерадостного бодрячка, но ей ни разу не приходилось видеть его расстроенным, сердитым, даже просто взволнованным. И это не только удивляло ее, но даже пугало.

«Я слишком мало его знаю, — думала Аля. — Да я и совсем его не знаю! А он не хочет быть со мной откровенным…»

Конечно, теперь она знала о нем немало — во всяком случае, не стала бы спрашивать, архитектор он или сценограф. Андрей довольно быстро сообщил ей, что в Москве занимался реставрацией зданий и оформлял спектакли, и только в Барселоне смог наконец построить то, что хотел.

— Почему же ты мне не показал свои дома? — расстроилась Аля, узнав об этом.

— Да ведь тебе день всего оставался, — улыбнулся он. — Ты и Гауди посмотреть не успела, да и никого не успела. Еще бы я стал приставать со своими твореньями! Потом приедешь как-нибудь — покажу.

Он говорил о том, что она «потом приедет», тем же мимолетным тоном, каким говорил обычно — и это тоже повергало Алю в растерянность.

«Что между нами происходит? — думала она. — Если он влюблен, то почему не скажет об этом? Если просто не любит говорить о любви — почему не попытается хотя бы поцеловать?»

Ни на один вопрос она не находила ответа. Правда, особенно и некогда было искать.

* * *

Они вышли из машины на площади Маяковского, возле арки гостиницы «Пекин». У Али впервые за последнее время выдался свободный вечер, и с непривычки она чувствовала легкую рассеянность оттого, что не надо никуда торопиться.

Она видела Андрея словно сквозь дымку: как он обходит машину, как ветер ворошит его светлые волосы — медленно, едва заметно. Было что-то нереальное во всем его облике, и в этом ветре, и в шуме Садового кольца.

— А в Барселоне было в шестидесятые годы такое объединение — Тальер де Аркитектура, — вдруг сказал он, и Аля вздрогнула: так неожиданно прозвучал его голос. — Это что-то невероятное было, такое только там возможно. Знаешь, кто в него входил? Архитектор, поэт, актриса, рабочий, математик, писатель, фотограф, художник и философ… Славная компания! Это передать нельзя, что они строили, — надо видеть.

— А ты видел? — спросила Аля. — Расскажи про что-нибудь!

Вот есть, например, такой дом, называется Озерные аркады. Это не дом вообще-то, а виадук. Стоит в воде, небо сквозь него видно. Но в нем живут люди, хотя кажется, что он сам собою из озера возник. — Андрей отвернулся от шумной дороги и закинул голову вверх; Аля не видела его лица. — Они хотели так жить, как никто до них не жил. Не коммуна хиппи — совсем другое. Они хотели, чтобы их жизнь разворачивалась непрерывно, чтобы не было разницы между временем работы и временем отдыха, и была бы какая-то особенная творческая среда, в которой и невозможно жить иначе…

Он стоял у стены обыкновенного сталинского дома и рассказывал об Озерных аркадах, глядя куда-то вверх, на неосвещенные окна пятого этажа. Але вдруг показалось, что голос у него дрогнул.

— А почему ты вдруг об этом вспомнил? — осторожно спросила она. — Вот здесь, сейчас? У них что-то не получилось?

— У кого? — Он тряхнул головой и "обернулся к ней. — У Тальер де Аркитектура?

— Ну да, — удивленно сказала Аля. — Ты ведь о них рассказывал?

— О них. — Он помолчал. — Нет, у них очень многое получилось. Театры построили, дома, площадь Золотого сечения… Все у них получилось! Давай я тебя, Аля, домой отвезу, — неожиданно, без всякого перехода, сказал он.

Аля растерялась, услышав его предложение — так не совпадало оно с ее настроением в этот вечер. Вообще-то в его словах не было ничего странного: он всегда подвозил ее домой, и прогулки их всегда были недолгими, потому что назавтра ей снова предстояла работа, и Андрей об этом помнил.

Они и расставались с такой же легкостью, с какой встречались; он умел делать момент расставания незаметным.

Но на этот раз его голос звучал иначе, чем обычно, Аля сразу это почувствовала. И не знала, о чем его спросить: что с тобой случилось, почему ты такой, зачем мы сюда приехали?.. Все эти вопросы были одинаково глупыми, и она не стала их задавать.

— Отвези, — пожала она плечами.

Но тут вдруг почему-то представила, как выходит из машины у своего дома, как хлопает дверца, а он сидит неподвижно, с таким же отрешенным лицом, как сейчас, и глаз не видно за стеклами очков, — и ей не захотелось, чтобы все это произошло на самом деле.

— Извини, Андрей, я совсем забыла, — быстро сказала Аля. — Я же конфеты подруге должна отвезти — ну, той, которая мне визу так быстро сделала. Долг платежом красен!

— Да, хорошо. — Выражение его лица нисколько не изменилось; Аля подозревала, что он вообще не слышал ее слов, но он произнес: — Сейчас купим конфеты. Куда тебе надо ехать?

Так и пришлось ни с того ни с сего приехать к Нельке в офис с огромной коробкой австрийских конфет, купленной Поборцевым в магазине на Садовом кольце.

* * *

После этого странного вечера Аля совсем растерялась. Никогда с нею такого не было — чтобы она совершенно не понимала намерений мужчины, который оказывает ей явное расположение.

С ним было интересно каждую минуту. Он, например, знал о театре множество вещей, которые ей и в голову не приходили. Он мог сколько угодно слушать ее размышления вслух о Бесприданнице, или о Цветаевой, или о тусклых репликах ее героини в современной пьесе, которую ставили на курсе, и вставлять в них короткие, но совершенно точные замечания.

Но зачем ему все это — вот чего Аля не понимала! Судя по всему, у Поборцева не было избытка свободного времени. Робким он тоже не казался, совсем наоборот: с одинаковой легкостью мог говорить или молчать так, что его присутствие становилось необходимым. Лет ему было не шестнадцать, а по меньшей мере тридцать семь — ведь столько, кажется, знал его Карталов? И жил он в Барселоне — значит, приехал не навсегда.

И поэтому совершенно непонятно было, отчего взрослый, занятый делом мужчина, ненадолго приехав в Москву, бродит по улицам с молодой женщиной, не стремясь к тому, к чему стремился бы любой мужчина, и что ей тоже не было бы неприятно — чтобы не сказать больше…

Все эти размышления одолевали Алю накануне премьеры, перемежаясь с волнениями: как пройдет ее первый спектакль во «взрослом» театре, почувствуют ли зрители то, что чувствует она, что скажут, что напишут…

Инна Геннадьевна, приехавшая на премьеру из Тбилиси, волновалась куда больше самой Али.

Вообще, Аля с удивлением заметила, как переменилась мама всего за несколько месяцев. Она даже и не переменилась, а словно вернулась к себе самой — такой, какой была во времена Алиного детства и ранней юности. По-прежнему волновалась за свою единственную дочку, по-прежнему норовила воспитывать ее по каким-то мелким и трогательным поводам, забывая, что та давно уже выросла.

Инна Геннадьевна даже внешне выглядела помолодевшей лет на десять. Волшебным образом исчезли морщинки у губ, темные тени под глазами — все то, к чему Аля уже успела с жалостью привыкнуть за последние годы… И глаза — такой же формы, как у Али, но не черные, а серые — выглядели теперь огромными, как в прежние времена. Аля вспомнила, как ей в детстве казалось, что у мамы глаза все время расширены от удивления.

— Как ты тут живешь! — ахала Инна Геннадьевна. — Квартира в таком запустении, просто невообразимо! У меня такое впечатление, что ты только спать сюда приходишь.

— Да так оно и есть, мамуля, — улыбалась Аля. — А что еще мне здесь делать? У меня больше ни на что и времени-то нет свободного.

— Неужели ты до сих пор одна? — осторожно поинтересовалась Инна Геннадьевна. — Алюся, может быть, это бестактно — вмешиваться в твою жизнь, но в чем-то я могу… К сожалению, у меня самой есть горький опыт… По-моему, ты напрасно до сих пор по нему убиваешься! Расстались — что ж, надо его забыть и думать о будущем. Женщину лечит только любовь, я по себе это знаю!

— О ком ты, мама? — засмеялась Аля. — Об Илье? Да я его давным-давно забыла, а уж убиваться о нем… И в мыслях нет!

— Тогда почему же? — В маминых глазах мелькнуло недоумение. — Алечка, но тогда я совсем не понимаю… Ты прекрасно выглядишь, ты, по-моему, имеешь успех. Это даже неестественно для молодой женщины — такое одиночество! С тобой что-то происходит?

— Я и сама не знаю, — опустив глаза, сказала Аля. — Правда, мам… Месяца два назад я бы тебе сказала, что просто нет никого, и все. А сейчас — не знаю…

— А сейчас, значит, есть?

— Вот этого и не знаю! — воскликнула Аля. — Есть человек, который… Но любит он меня, не любит — понять невозможно. И я его…

— Если любит, понять всегда возможно, — пожала плечами мама. — Когда Резо в меня влюбился, я это в ту же секунду поняла. Да и папа твой в молодости…

Что было на это ответить? Что ей бередит душу человек, которого она не знает? Что даже ежедневные встречи не делают их ближе? Но тогда, значит… А вот что это значит, Аля не могла объяснить.

* * *

Премьера «Сонечки и Казановы» не была рассчитана на шум и сенсацию хотя бы потому, что число зрителей, сидящих на сцене, не могло быть велико. В этом спектакле чувствовалось особенное очарование — знак не избранности, а доверительности.

Конечно, публика в этот вечер пришла не с улицы. Из-за кулисы Аля заметила несколько театральных критиков, которых она знала в лицо, но не помнила по фамилии, и двух главрежей, друзей Карталова, и даже одного писателя, сидевшего рядом с ее мамой.

Андрея Поборцева среди зрителей не было. И, заметив это, Аля сразу почувствовала такую растерянность и тревогу, что вся ее воля и весь невеликий опыт понадобились для того, чтобы взять себя в руки.

Но тревога не проходила — она нарастала, нарастала до бесконечности, становилась тоской, печалью, уходила в глубь сердца… Аля чувствовала, что эта тревога подпитывает каждое ее слово, придает ее игре такие оттенки, которых не было ни на одной репетиции, о которых она просто не подозревала.

К концу спектакля все эти чувства измучили ее, она не могла больше держать их в себе, они рвались наружу — и вырывались наконец в последнем монологе!

Это было так странно, так неожиданно для нее и так сильно!.. Она поверить не могла, что гром аплодисментов относится к ней, что мама протягивает ей цветы и шепчет: «Ты потрясающе играла, Алюська!», что Карталов берет ее за руку вместе с Казановой…

Все слилось для нее в какой-то тревожный водоворот, из которого она не помнила, как вынырнула — и опомнилась в своей гримуборной.

Аля включила свет, и ей тут же показалось, что в комнате кто-то есть: что-то переменилось здесь за несколько часов, этого невозможно было не заметить.

Но гримерка была пуста. А ощущение чьего-то присутствия исходило от цветов, стоящих на столике у зеркала. Цветы отражались в зеркальной поверхности, и от этого казалось, что их еще больше.

Аля подошла к столику, коснулась темно-бордовых лепестков. Большие красивые розы стояли в какой-то необычной, золотой с чернью, вазе. Она наклонилась над букетом, закрыла глаза. Голову ей кружил томительный запах, и она точно знала, кто принес цветы.

— Алька, ну что же ты? — В гримерку вбежала Наташа Прянишникова — Сонечка. — Все уже у Карталова собрались в кабинете, шампанское открывают!

— Поборцев тоже там? — спросила Аля, быстро садясь на стул перед зеркалом и делая вид, что поправляет прическу.

А его нету сегодня, дела у него какие-то. Цветочки он прислал? — лукаво поинтересовалась Наташа. — Ну, пошли, пошли скорее!

— Все, Натка, переодеваюсь и иду, — ответила Аля. — Шампанское не открывайте без меня!

* * *

Все было прекрасно в этот вечер: и поздравления в карталовском кабинете, и тосты, и сдержанные комплименты критика, про которого Наташка успела шепнуть Але на ухо, что обычно он просто зверь.

Аля видела, что Карталов доволен — ею, Казановой, Сонечкой и, главное, тем, как точно слились воедино все их усилия. Она и сама была довольна, и улыбалась вполне искренне, и радовалась тому, что гордость мелькает в маминых глазах.

Инна Геннадьевна даже на бывшего мужа смотрела без неприязни — все-таки и он ведь имел отношение к сегодняшнему вечеру.

— Папа, у тебя галстук криво завязан, — сказала Аля, подходя к отцу, который только что побеседовал с Карталовым и теперь оглядывал окружающих с таким видом, как будто сам исполнял сегодня главную роль. — Куда жена твоя смотрит?

— А она в командировке, — смутился Андрей Михайлович. — Что, совсем криво?

— Не совсем, — ответила Аля, поправляя галстук. — Хорошо, что ты пришел.

— А ты грустная почему-то, — вдруг заметил отец. — Почему, Аленька? Ты так прекрасно играла, я от тебя просто глаз отвести не мог!

— Я видела, — улыбнулась Аля. — По-моему, ты в основном на зрителей смотрел — отслеживал реакцию.

Ей не хотелось отвечать на папин вопрос, и она постаралась перевести разговор на другое.

— Ты прямо домой отсюда поедешь, Алюська? — спросила мама, подходя к ним и бросая на дочку и бывшего мужа ревнивый взгляд. — Или еще куда-нибудь?

— Мы к Наташе пойдем, — ответила Аля. — Она тут рядом живет, у Покровских Ворот. Продолжим в неофициальной обстановке.

— Я пойду тогда? — сказала мама. — Умница, просто умница! Как все-таки хорошо, что ты тогда…

Аля улыбнулась маминым словам. Конечно, та вспоминает, как когда-то не хотела, чтобы дочка была актрисой. Или тот год вспоминает, из которого Аля вырвалась так решительно: Илью, клиповую карьеру, тусовочный успех. Все это казалось теперь Але таким далеким, не занимающим даже пространство воспоминаний…

— Выглядишь прелестно, — шепнула мама. — Что это за платьице на тебе, я раньше и не видела?

Платье она и не могла видеть раньше: Аля купила его специально к премьере и выбирала с таким волнением, с каким уже давно не выбирала одежду. Оно было шифоновое, ее любимого светло-синего цвета, и темные цветы на воздушной ткани проступали так же таинственно, как блестели черные Алины глаза.

— Ты меня не жди, мам, ложись, — сказала она. — Я, скорее всего, утром только приду. Завтра с тобой вдвоем отпразднуем, ладно?

* * *

Уже у выхода из театра Аля вспомнила, что хотела отдать маме цветы.

«Придется в гримерке оставить, — подумала она. — Не тащить же к Наташке».

Но тут ей стало жаль оставлять цветы в пустом театре — словно в одиночестве.

— Вы идите, не ждите, я сейчас догоню, — крикнула она с крыльца. — Пять минут, не больше!

В пустоте и тишине темные лепестки роз казались живыми, а черно-золотая ваза похожа была на лампу Аладдина.

«Красивая какая… — подумала Аля, проводя ладонью по странному узору. — Где он такую взял?»

Она пробежала по гулкому коридору и снова вышла на крыльцо. Ребят не было видно, неярко освещенная улица была пустынна. Аля спустилась с крыльца и уже хотела догонять компанию, но обернулась на ходу — почти машинально, не останавливаясь.

Поборцев стоял под фонарем в двух шагах от выхода из театра и, кажется, как раз собирался ее окликнуть; она обернулась секундой раньше. Аля почувствовала, что ноги у нее прирастают к земле — и тут же отрываются от земли, притянутые исходящей от него необъяснимой тягой…

— Что же тебя не было? — вырвалось у нее одновременно с этим мгновенным движением к нему. — А я растерялась…

— Я не мог, Алечка. — Он и сам шагнул к ней, прикоснулся к ее руке порывисто и легко. — Невозможно было отказаться сегодня, у испанцев посол новый, первый прием давал, они знали, что я в Москве. Но…

Его слова слегка отрезвили ее.

«Что я, в самом деле? — подумала Аля. — У него дела, он же не для того в Москву приехал, чтобы по улицам со мной бродить, я же сама удивлялась…»

Она окинула Андрея более спокойным взглядом и заметила, что одет он в смокинг.

— Тебе идет, — улыбнулась Аля. — Прямо сам как полномочный посол.

Впрочем, она уже знала, что идет ему абсолютно все.

Аля давно поняла, что нормальный человек не может выглядеть как фотография из модного журнала, что даже женщина, одетая с заметным тщанием — не говоря уже о мужчине, — вызывает сочувственную улыбку. В понятие заметного тщания входила и продуманная небрежность — когда прическа, с помощью лака уложенная так, что волоска нельзя переместить, должна изображать спутанные пряди.

Вот этого тщания и не было в Андрее совершенно, и потому ему шла любая одежда — от белой рубашки без рукавов до шикарного смокинга. И любые улицы, и…

«И любая спутница», — вдруг мелькнуло у Али в голове.

— Спасибо за цветы, — сказала она. — И ваза очень красивая.

— А это толедское золото, — сказал он. — Не совсем золото, но так его называют. Я не мог сегодня прийти, Аля, извини, — повторил он. — Ты очень обиделась?

— Ну что ты, в самом деле? Ты же уже на прогоне видел… И не можешь ведь ты на каждом моем спектакле присутствовать.

Но, произнеся эти слова, Аля вдруг поняла, что с момента его приезда в Москву он вот именно и присутствовал на каждом ее спектакле. Оттого и тревога, охватившая ее, когда она заметила, что его нет среди зрителей…

«Но он же и правда не сможет всегда… — подумала она. — Он же скоро вообще уедет…»

От этой мысли ей стало и вовсе тоскливо. Случайным ветром прибило их друг к другу и так же легко разнесет в стороны. Не похоже, что он пытается удержать ее рядом с собою…

— Думал, совсем тебя не застану, — сказал Андрей. — Уже отметили премьеру?

— Да, — кивнула Аля, забыв о том, что собиралась к Наташе.

— Тогда посидим где-нибудь? — предложил он.

— Посидим.

Они пошли по улице. Аля и вообще ориентировалась плохо, а когда шла с Андреем, совсем не следила за направлением. Ей казалось, что и его ноги сами выбирают маршрут: он тоже не обращал внимания на дорогу, но никогда не путайся в сплетениях улиц.

Река блеснула впереди; они вышли к набережной рядом с огромным, строгих очертаний, зданием.

— А это что? — спросила Аля, нарушая молчание, которое начинало ее тяготить.

— Это был Воспитательный дом, — не глядя ответил Андрей.

Она думала, что он сейчас расскажет что-нибудь об этом доме — кто его построил, что в нем было раньше, что сейчас, — как делал всякий раз, когда она спрашивала его о каком-нибудь здании. Но он снова замолчал. Они шли рядом, в полушаге друг от друга, Аля держала в руках толедскую вазу, и прохладные лепестки роз прикасались к ее виску.

«Сейчас скажет, что отвезет меня домой, — подумала она. — Где он тут машину оставил?»

Она сразу вспомнила, как странно они расстались в прошлый раз, каким странным ей вообще казалось его поведение. И это молчание — сейчас…

— Аля! — вдруг сказал он, останавливаясь так резко, что она едва не споткнулась. — Я не могу больше, я должен тебе как-то объяснить…

Она опустила глаза, почувствовав, как кровь прихлынула к щекам и сердце заколотилось так быстро, что стеснилось дыхание. Ей редко бывали необходимы объяснения — любые объяснения, — но теперь она ждала этого и хотела…

Вся она была сосредоточена на том, что скажет сейчас Андрей, и поэтому не сразу расслышала свое имя, прозвучавшее откуда-то сбоку.

— Саша! — звал чей-то настойчивый голос. — Подожди, поговорить надо!

Аля вздрогнула, наконец сообразив, что это окликают ее, и голос знакомый. Обернувшись, она увидела Рому, торопливо идущего к ним по пустой набережной. Вот уж кого она меньше всего ожидала увидеть! А то, что он появился в самый неподходящий момент, рассердило ее настолько, что она даже не попыталась это скрыть.

— Ты зачем здесь? — делая несколько шагов ему навстречу, громко спросила Аля. — Извини, Андрей, мне, кажется, придется поговорить со знакомым, — сказала она, обернувшись.

Кивнув, Поборцев отошел к парапету. Краем глаза Аля заметила, что он отвернулся, но ей показалось, что спина его напряжена и весь он напряжен как струна.

Рома тем временем подошел совсем близко и, тяжело дыша, повторил:

— Саша, поговорить надо!

— О чем? — глядя исподлобья, спросила Аля. — Рома, сколько раз я тебя просила, так меня не называть? И я тебе тысячу раз уже объяснила…

Ничего ты мне не объяснила! — перебил, он. — Соврала, выходит. В роль вживаться, не люблю, то-се… Нашла себе хахаля, так бы и говорила!

Аля видела, что он пытается казаться спокойным Но дрожь в голосе выдавала его, и руки тоже дрожали. Заметив это, он быстро сунул руки в карманы длинного зеленого плаща. Жалость к нему мелькнула на мгновение — к его дрожащим рукам и голосу.. Но тут же Аля представила, что он снова повиснет на ней как гиря со своей глухой и слепой настойчивостью, — и гнев тут же охватил ее.

— Ас чего ты взял, что я вообще обязана тебе что-нибудь объяснять? — негромко произнесла она. — Кто ты мне вообще, чтобы я тебе что-то объясняла?

— Ну, понятно, это дело тебе ничего такого! произнес он с неожиданной злобой. — Трахнулась разок, когда захотела, а теперь никто! Теперь можно с хлыщиком в смокинге погулять, цветочки понюхать!.. Пойти б сейчас да рассказать хахалю твоему, кто я и почему!

Это было сказано так грубо, и тон был так непохож на Ромин обычный просительно-ожидающий тон, что Аля не нашлась с ответом. И тут она вспомнила их последнюю встречу — как раз здесь, на этой набережной. И как в его глазах вдруг мелькнуло не только отчаяние, но и ярость, и он показался ей похожим на загнанного в угол зверя…

— Хватит, поговорили! — Она повернулась к нему спиной так резко, что едва не сломался каблук. — Не о чем больше…

Нет, ты постой! — Аля почувствовала его руку на своем плече и невольно обернулась к нему снова. — Ты что думаешь, если ты артистка, а я… То я, по-твоему, быдло? Не чувствую ничего, как бревно какое? — Его голос становился все громче, почти срываясь на визг. — Измучила меня, хоть к бабке иди, порчу снимать! А сама с этим вон гуляет, как и не было ничего!

— Рома, успокойся. — Аля опять попыталась сдержать свой гнев. — Ну подумай сам, чего ты от меня хочешь? Что я могу сделать?

— Замуж за меня выходи! — произнес он тем самым исступленным тоном, в который не может вмешаться ни один посторонний звук. — Говорю же: измучился, жить не хочу — выходи!..

Она понимала, что объяснять в очередной раз бесполезно: Рома знает все, что она может ему сказать, и не воспринимает никаких объяснений. Поэтому она молчала, ожидая… Хотя чего было ждать? Что он вдруг повернется и спокойно уйдет?

Этого она, конечно, не ожидала, но и того, что произошло через несколько секунд, ожидать тоже не могла.

— Нет, значит? — медленно, каким-то безнадежно-зловещим голосом произнес Рома. — Ну, тогда и не надо ничего!..

С этими словами он зачем-то отступил на несколько шагов назад и резко вырвал руку из кармана. Аля увидела, что в руке он сжимает маленький, совсем игрушечный пистолет.

Это произошло так неожиданно и выглядело так глупо, что она несколько секунд молча смотрела на его побелевшие пальцы, на короткий черный ствол, пляшущий в руке… Связать с собою, со своей жизнью эту пошлую мелодраму она просто не могла!

А когда он выкрикнул:

— Самому не жить, но и ты!.. — ей просто захотелось расхохотаться.

— Рома, ну хоть это-то прекрати, — произнесла Аля. — Совсем, что ли…

В ту же секунду она почувствовала, как кто-то наваливается на нее сзади, сбивает с ног. Она не успела понять, что происходит, и тут же услышала громкий треск над головой — один раз, другой, третий! Зазвенела об асфальт ваза, на платье полилась вода. Одновременно со звоном вазы и с этим непонятным треском Аля упала плашмя на асфальт, ударившись щекой, и почувствовала, что Андрей собою накрыл ее сверху.

Она попыталась вскочить, но в его теле, придавившем ее к земле, была такая тяжесть, которой она и предполагать в нем не могла. Аля вскрикнула, пытаясь высвободиться — до сих пор ничего не понимая, ошеломленная мгновенностью происшедшего.

И вдруг все связалось в ее сознании в ясную картину! И искаженное Ромино лицо, и пистолет, и звуки выстрела… В ту же секунду ей показалось, что Андрей убит и потому навалился на нее так тяжело.

Она закричала что-то — отчаянное, громкое, задыхающееся, — забилась на асфальте, пытаясь встать, не в силах представить, что тяжесть его тела над нею — смертная…

Но едва ее пронзил ужас этой картины, которую она еще не могла осознать, но от которой у нее в глазах потемнело, как тяжесть уменьшилась и тут же совсем исчезла. По инерции усилия, как пружиной подброшенная, Аля вскочила на ноги.

Она увидела спину Андрея прямо перед собою, а Ромы не видно было из-за его спины. После грохота и звона ей показалось, что в воздухе стоит немыслимая тишина.

В этой тишине она услышала, как с металлическим звуком упал на асфальт пистолет — прямо к ногам Андрея. Потом услышала Ромин то ли всхлип, то ли вскрик и наконец увидела его самого из-за Андреева плеча — так близко, что даже в тусклом свете фонарей видны были капли пота у него на лбу.

— Дурак я, ох дурак!.. — прозвучал Ромин голос. Бросив пистолет, побледнев, он махнул рукой, схватился за голову, попятился и, развернувшись, пошел прочь по набережной, все убыстряя шаги, переходя на бег — и скрылся за поворотом.

Аля стояла в оцепенении и как завороженная смотрела на маленький пистолет, лежащий у Андреевых ног. Она даже не заметила, как он обернулся — пока не почувствовала, что он хватает ее за плечи, ощупывает, как слепой.

— Алечка, ну скажи: не попал он в тебя? — повторял Андрей. — Что с тобой случилось, скажи, не молчи!

Она почувствовала, что ничего не может сказать — из-за вдруг охватившей ее дрожи, от которой мелко застучали зубы. Но в его словах и, главное, в его прикосновениях было такое отчаяние, что она с трудом пробормотала:

— Н-не-ет-т… со мной… не случилось…

И тут она почувствовала, что он больше не ощупывает ее и не трясет, а обнимает — прижимает к себе так крепко, как будто она может исчезнуть. В его прикосновениях не было в эти мгновения ни легкости, ни мимолетности, но это были его прикосновения, которые она узнала бы во сне, с закрытыми глазами — по тому, как вся душа ее перевернулась!..

Аля замерла, прислушиваясь к нему.

Андрей тоже молчал, и она чувствовала его дыхание — щекою, прижатой к его груди, и лбом, к которому прикасались его губы, и плечами, и спиной, обхваченными его руками. Во всем ее теле чувствовалось его дыхание — и во всем теле, замершем в его объятиях, утихала дрожь.

Ей хотелось, чтобы вечно длилась эта неподвижность и эта тишина, в которой ничто их не разделяло и слышно было только, как его сердце стучит у ее виска. Нет, ей еще увидеть его хотелось — и она нарушила неподвижность, на мгновение подняв голову от его груди и снизу заглянув ему в лицо.

Почувствовав это едва различимое движение, Андрей прижал ее к себе еще крепче. Аля всмотрелась в его лицо и вдруг засмеялась — тихо, почти неслышно.

— Я тебя не узнаю… — прошептала она в сантиметре от его губ, — … без очков…

— А я тебя не вижу…

Его губы наконец коснулись ее губ, замерли на долгое мгновение, потом разомкнулись медленно, томительно — и, забыв обо всем, она закрыла глаза, отдаваясь его поцелую.

— …но чувствую… — произнес он в коротком промежутке, на вздохе. — Побудь так…

В промежутках мало умещалось слов, но невысказанное разрядами пробегало в поцелуях.

Оба они никогда не вспомнили бы ни о времени, ни о месте, на котором стояли, целуясь. Но Аля вдруг почувствовала, как ее нога наступила на что-то твердое, и это «что-то» лязгнуло об асфальт. Она отдернула ногу и тут же вспомнила про пистолет, про все, только что происшедшее. Пропасть этих минут была так велика, что все успело забыться, как будто произошло сто лет назад.

— Андрюша! — Она положила руки ему на плечи, заглянула в глаза — карие, беспомощно щурящиеся, чтобы разглядеть ее лицо. — Давай уйдем отсюда! Сейчас прибежит кто-нибудь, ведь грохот был какой…

— Да. — г Он еще раз поцеловал ее, нехотя выпустил из объятий и взял под руку. — Пойдем. Погоди! — Он глянул вниз, поводил ногой по асфальту. — А это — здесь оставим?

— Я не знаю… — Аля растерянно посмотрела на пистолет, не решаясь ни поднять его, ни отбросить. — Наверное, нельзя здесь оставлять? Кто-нибудь поднимет…

— Уж это точно! — Улыбка мелькнула на его губах. — Я спрашиваю: ты хочешь, чтобы в это вмешались, надо вмешаться?

— Нет! — воскликнула Аля. — Зачем? Милиция… Он просто дурак, разве ты не понял?

— Я не успел его разглядеть, — снова улыбнулся Андрей. — Так что — как скажешь.

Он наклонился, поднял пистолет и, размахнувшись, бросил его в реку. Аля вздрогнула, услышав далекий всплеск.

— Будем надеяться, никто нас не видел, — сказал Андрей. — Пойдем отсюда.

Глава 5

— А что ты мне хотел сказать? — Аля приподнялась на локте, заглядывая Андрею в лицо. — Он помешал, ты что-то хотел сказать…

— Уже сказал. — Он протянул руку и снова положил ее голову к себе на плечо. — Хотел сказать, что тебя люблю.

Это он и правда говорил ей всю ночь.

— Не хитри! — Улыбнувшись, Аля подышала ему в плечо. — Ты сказал: должен объяснить… Что — объяснить?

— Ничего. Я тебя люблю, ты моя любимая — и все. Что тут еще объяснять?

Аля не могла понять, устала ли к утру, после бессонной любовной ночи. Вчера — то есть сегодня — все мелькало так стремительно, что она осознать не успевала происходящее, не то что устать от него.

* * *

— Ты на машине? — спросила Аля, когда, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, они снова оказались в горбатых переулках Кулижек.

— Да, — кивнул Андрей. — Возле театра стоит. Но очки ведь разбились, а я без них все равно ближе ста метров не вижу.

— Могу я за руль сесть, — предложила Аля. — У меня, правда, документов с собой нет, но…

— Не надо, — перебил он. — Не надо за руль садиться — ты рядом со мной сядь…

Он произнес это так твердо, но голос его при этом так дрогнул, что она тут же забыла о машине, документах — обо всем.

Стекло на ее часиках разбилось, стрелки вылетели; она взяла Андрея за руку, отодвинула выпачканный засохшей грязью рукав и взглянула на его часы. Был второй час ночи — ничего удивительного, что на улицах пусто: не Барселона, ночных заведений не так уж много, конторы давно закрыты, а немногочисленные жители центра спят.

Аля еще подумала было по инерции, где лучше поймать такси, но тут же поняла, что ей об этом думать не надо. Они стояли на углу Солянки, на обочине, и Андрей уже останавливал машину.

В тесном салоне, на заднем сиденье, она снова прижалась к нему, целуя его плечо — первое, что оказалось возле ее губ. Он отстранился на мгновение, приложил ладони к ее щекам и, наклонившись, сам стал целовать ее — теми самыми поцелуями, которые так потрясли ее сразу: сначала тихое, легкое прикосновение, потом медленно, страстно приоткрываются губы…

Аля не слышала, когда он назвал шоферу адрес, и не знала, куда они едут; впрочем, ей это было все равно. Толедская ваза без цветов лежала у нее на коленях: в последнюю минуту она подняла ее с асфальта на набережной.

Весь город превратился в цепочку домов, огней, поворотов и пустынных улиц, которых она не различала. Все затмили его карие светлые глаза, и тонкий след от очков на его переносице Аля видела яснее, чем дорогу через Москву.

* * *

Аля до сих пор не знала, где он живет. Да ведь она вообще мало что про него знала… Но сейчас и это было неважно: ей казалось, что в эти минуты она знает о нем больше того, что вообще поддается знанию.

Какая-то колокольня светилась невдалеке, когда они вышли из машины на тихой улице, возле старого дома; Аля забыла ее прежде, чем заметила.

Она вошла вместе с Андреем в темный подъезд, поднялась по лестнице. Лифт стоял на первом этаже, Андрей открыл его, вошел. Перегнувшись через Алино плечо, захлопнул тяжелую сетчатую дверь. Он совершал какие-то действия, им обоим сейчас посторонние, но в каждом его движении чувствовалась та же томительная остановка, что и во мгновении поцелуя — перед тем как страсть приоткрывала его губы. И Але не хотелось торопить его движений.

Так они вышли из дребезжащего лифта, отперли дверь с потемневшей латунной табличкой, прошли в комнату по темному коридору пустой квартиры… В просвет между тяжелыми шторами Аля увидела, как толкается в окно верхушка какого-то дерева.

Она заметила, что Андрей берет с широкого письменного стола очки, и задержала его руку.

— Подожди, — сказала она, — не надевай, мне на тебя так хорошо смотреть…

— Не буду! — Он засмеялся и надел очки. — Сейчас же сниму, но дай же и я на тебя посмотрю хоть минуту. Вот видишь, вся щека поцарапана. Больно? — Аля отрицательно покачала головой, но он не обратил на это внимания. — Сейчас промоем.

Она подумала, что он сейчас куда-то уйдет, и ей стало жаль, что она не будет видеть его, пусть даже несколько минут, — из-за какой — то дурацкой царапины! Но Андрей никуда уходить не стал. Он подошел к высокому массивному шкафу, который Аля только сейчас разглядела в углу, открыл скрипучую дверцу и взял с полки начатую бутылку водки.

— Будет больно моей хорошей, надо потерпеть, — быстро сказал он. — А я подую!

Прежде чем Аля успела рот открыть, он достал из кармана носовой платок, вылил на него водку и на секунду приложил к ее щеке. Не удержавшись, Аля ойкнула от жгучего прикосновения.

— И поцелую! — добавил Андрей, дуя на щеку, и действительно сразу поцеловал ее — сначала в пахнущий водкой мокрый висок, а потом — снова в губы, заставляя их раскрываться в своих губах…

Как долго… — шептал он в промежутках между поцелуями. — Как долго, Алечка… Люблю тебя как долго, сам не помню, как… Зачем же я…

Слова его прерывались, и дыхание становилось прерывистым, горячим, руки то обнимали ее, сжимали так крепко, что в глазах у нее темнело, то отпускали и касались ее лица, волос легкими движениями. Аля чувствовала, как он расстегивает три серебристые пуговки у ворота ее платья, как наклоняется к ее груди, как трепещет невесомый шифон от его дыхания…

Ни капли неловкости не было в его движениях — не было всего того, что вызывает досаду, когда не расстегиваются крючки и пуговицы, застревает на плечах платье, рвутся колготки. Все слушалось его легких рук; Аля впервые поняла, безоглядно подчиняясь его движениям, что это такое — легкая рука. Кровать в противоположном углу она тоже не заметила, пока не почувствовала, что Андрей опускает ее на постель — наверное, не застеленную с утра. Весь его смокинг был вымазан грязью. Аля едва могла унять дрожь в пальцах, когда помогала ему расстегнуть, распахнуть, снять…

Последнее ее осознанное движение было — когда она сняла с него очки и положила на низкий столик у кровати.

Все остальное подчинялось чему-то иному, чем сознание.

Аля видела лицо Андрея над собою, видела, как все дальше оно запрокидывается назад — а тело, наоборот, прижимается к ней все теснее, напрягается все больше, изгибается от наслаждения, искрами пронизывающего их обоих. Ей так хорошо было оттого, что она может видеть его и чувствовать в себе — одновременно! Она не знала, что заставляет ее вздрагивать сильнее — то медленные, то стремительные движения его бедер, напряжение бьющейся у нее внутри плоти или вид его бледнеющего от страсти лица и полуоткрытых губ.

Глаза Андрея едва поблескивали под прикрытыми веками, но каждый раз, когда все его тело вздрагивало особенно сильно и стон срывался с губ, глаза открывались широко, невидяще, и страсть выплескивалась из них, захлестывала Алю сильнее, чем собственная, изнутри идущая страсть.

— Милый… мой… — Она не вглядывалась в его лицо, но все время видела его над собою — запрокинутое, с падающими на лоб светлыми волосами. — Ох, любимый… мой… как же хорошо!..

Аля почувствовала, что он замер "на мгновение, потом приподнялся, встал на колени. Она испугалась, что сейчас прервется связь между ними, что он окажется вдруг отдельно — и судорожно вскинула бедра, потянулась за ним. Но он уже сам поднимал ее, держа за руки, потом обнял, стоя на коленях, и ни на секунду не отпускал ее — себя из нее не выпускал…

— Ты моя любимая, хорошая, — шептал он, задыхаясь. — Дай тебя крепче обниму — как люблю, так обниму!..

Аля почувствовала, как напряглись его руки, мускулы прокатились под кожей, и сама изогнулась, обняла его ногами, прильнула ртом к его полуоткрытому рту и всем телом — к его телу.

Сплетались их языки, лаская друг друга, сплетались тела, Алины руки обнимали шею Андрея, ноги — его талию. В этом объятии, сплетении, слиянии не осталось ни одной клетки ее тела, которой он не чувствовал бы так, как она едва ли чувствовала сама.

Это не было просто чувственностью, которая присуща любому мужчине до той минуты, пока желание его не удовлетворено. Не было и просто чуткостью, которая присуща любой женщине, когда она стремится доставить удовольствие.

В его обнимающем теле было что-то, присущее ему одному, никогда ею прежде не испытанное.

Вся его горячая, пылающая легкость сосредоточилась в эти мгновения на ней, вся была направлена на нее, и Але впервые не казалось, что он сейчас сорвется с места и исчезнет, словно ветром унесенный.

Он не спрашивал, хорошо ли ей так сидеть на нем — обнимая его собою и чувствуя его тело в себе: наверное, невозможно было не ощутить, как вся она трепещет, стараясь прильнуть к нему теснее, теснее — слиться с ним совершенно!

Аля совсем не двигалась в его объятиях: ей не надо было двигаться, не надо было помогать своему наслаждению. Чуть откинувшись назад, Андрей сам приподнимал ее и опускал — то плавно, то порывисто — непредсказуемо! И каждый раз, когда она приподнималась, послушная движениям его рук и бедер, сердце у нее замирало от чувства, подобного страху — как будто она вот-вот должна была оторваться от него, расстаться, раствориться в воздухе.

Но он снова прижимал ее к себе — ив тот же миг всю ее, с ног до головы, пронизывало такое наслаждение, что она вскрикивала, забывая о своем мимолетном страхе.

Аля не могла понять, пройдена ли та высшая точка, в которой удовлетворенная страсть полностью владеет телом. Она то и дело забывалась в его руках, не чувствовала ничего, кроме мощных токов плоти, и ей казалось, что лучше быть уже не может, потому что — что же возможно за этой чертой?

Но тут же все повторялось — иначе, сильнее, невозможнее! — и снова судорогой сводило все тело, в глазах у нее снова темнело, и она чувствовала, что не выдержит больше…

В одно из таких мгновений — сквозь тьму в глазах, его и свои стоны, бессвязные любовные слова — Аля почувствовала, что его движения становятся все быстрее, что он перестает владеть собою, почти падает на спину и, не в силах сдержаться, до боли пронзает ее резкими, снизу вверх, ударами.

Она вскрикнула, забилась — и тут же почувствовала, как плоть его взрывается в ней, и вся она растворяется, сгорает в этом мощном взрыве!

* * *

Сколько это длилось, понять она не могла. Сколько длится вспышка, взрыв — длятся ли они вообще или охватывают лишь на мгновение?

Аля почувствовала плечо Андрея под своей щекой и поняла, что он в этом взрыве не исчез, что все это не почудилось ей в горячечном бреду; все остальное было ей неважно.

Его ладонь лежала у нее на голове и гладила с такой легкой лаской, что Аля едва ощущала прикосновения.

— Волосы какие… — услышала она его голос. — Волосы какие у милой у моей — обманчивые, мягкими кажутся…

Волосы у нее, конечно, были жесткими, оттого голова и выглядела пушистой, как одуванчик.

— А у тебя, наверно, не обманчивые, — сказала Аля, не открывая глаз. — Дай потрогаю?

Ей с самого начала, еще на площади в Барселоне, хотелось провести ладонью по его светлым, словно выгоревшим волосам, но она даже себе боялась в этом признаться: слишком уж неожиданно…

— Тут же она почувствовала, что Андрей подтягивает ее повыше. Его голова оказалась теперь на уровне ее глаз. Она рукой коснулась его волос, попыталась их взъерошить, но это было невозможно: они не слушались и не сопротивлялись — как вода лились между пальцами. Дай очки, — попросил он. — Сколько я могу тебя не видеть?

— Они дальнозоркие у тебя? — спросила Аля, прикладывая очки к своим глазам и глядя, как все расплывается за стеклами.

— Это я дальнозоркий, а не они. — Андрей надел очки, и Але стало жаль, что спряталась под прямой дужкой ложбинка на его переносице. — Все и без них вижу, что хочу — все города вижу, сцену вижу, Саграда Фамилиа… А тебя не вижу, хоть стреляй!

— Не буду! — засмеялась она. — Стрелять не буду! — Но тут недавнее воспоминание мелькнуло перед нею, и тень пробежала по лицу. — Андрюша… — Аля помедлила мгновенье, — Ты почему меня не спросишь?..

— О чем?

Он взглянул удивленно.

— Ну, об этом… Обо всем, что случилось.

— А! — вспомнил и он. — Когда же я мог тебя спросить, Алечка? Думаешь, мне до этого было?

— Тогда спроси теперь, — потребовала она. — Я не хочу, чтобы…

— А я не хочу спрашивать. — Он прикрыл ей рот едва ощутимым прикосновением пальцев. — Живая — и слава богу.

— При чем тут бог, — пробормотала Аля. — Если бы не ты… Но ты знаешь, я ведь до последней секунды поверить не могла! Я от него совершенно этого не ожидала, да еще пистолет какой-то игрушечный…

— Да, — улыбнулся Андрей, — я тоже ничего понять не успел. Обернулся, вижу — сейчас выстрелит. Он не кавказец случайно? Уж больно горячий.

— Про меня спрашивать не хочешь — тогда ты мне про себя расскажи, — попросила Аля.

— Что же тебе про меня рассказать, любопытная ты Александра?

Андрей приподнялся повыше, и Алина голова снова оказалась у него на груди. Она поцеловала и незаметно лизнула его ключицу; его тело показалось ей соленым, как будто он только что вышел из моря.

— Что хочешь! Я же ничего не знаю, совсем ничего, — сказала она. — Как ты в Барселоне оказался?

— Ох, Сашенька моя, да ведь это долгая история. — Аля вздрогнула, услышав, как Андрей вдруг назвал ее так, но тут же стала прислушиваться к тому, что он скажет дальше. — Хотя, может быть, наоборот — короткая… Я институт в восемьдесят пятом закончил, как раз перестройка начиналась. Двадцать пять лет мне было. Я же до МАРХИ еще в Первом медицинском три года проучился, — пояснил он. — Здесь у нас, на Пироговской. В память родителей хотел, да на душу не легло… Ну вот, окончил архитектурный, потом еще два года работал: к спектаклям оформление делал, реставрировал кое-что — строить-то не давали… В армию по зрению не взяли — значит, могли за границу выпустить. А мне тогда все равно было куда ехать — куда глаза глядят.

— Почему?

Аля даже голову приподняла, чтобы заглянуть в его глаза.

— Да по всему. Ты этого не помнишь, маленькая была, а мне блевать хотелось от всех этих монументальных радостей, — ответил он с неожиданной злостью. — Да и вообще… Не хотелось разумно устраивать свою жизнь!

Андрей замолчал, и Але вдруг показалось, что он думает не об архитектуре…

— Куда же ты уехал? — осторожно спросила она.

— В Рим, — ответил Андрей. — Ребята мои тогда анекдот любили: «Обменяйте меня на мешок канадской пшеницы…» — Он улыбнулся какому-то воспоминанию. — Ну вот, меня на два года и обменяли, — тряхнув головой, продолжал он. — А уже в Риме оказалось, что мы здесь в общем-то все умели. Ну, компьютерные возможности пришлось освоить — этого, конечно, было не сравнить. А все остальное — никто поверить не мог, что меня этому в каком-то московском институте научили. Но я, честно говоря, сначала вообще о работе не думал. Я ведь, знаешь, в Рим ехал, а в голове одна фраза вертелась… — Андрей усмехнулся. — Которую Вячеслав Иванов сказал: «Я приехал в Рим, чтобы в нем жить и умереть…» Ну, умирать мне все-таки не хотелось, несмотря ни на что — и стал я в Риме жить. И так это оказалось хорошо, Саша, так хорошо! — Глаза его сверкнули при этом воспоминании; Аля дышать боялась, следя за его рассказом: сначала он говорил почти нехотя, только подчиняясь ее просьбе, и вдруг загорелся, вспыхнул мгновенно. — Ничто меня в Москве не удерживало: родители умерли, а… В общем, может быть, только Рим мне и был тогда необходим. «Остаток плоти терракоте подвергнуть сини, проколотой Буонаротти и Борромини…» — усмехнулся Андрей.

А она помнила эти стихи! Их когда-то Лева Найман читал на вступительных, она сразу запомнила и спросила, чьи, а Лева сказал: Бродского, только здесь не печатались. Там вначале было про фонтан в ущелье Рима и про подружку Микелину, которая предпочла кормить павлина в имении графа…

— Я помню, — сказала Аля и тут же спохватилась, что Андрей не поймет, о чем она говорит.

Но он понял.

— Помнишь? — обрадовался он. — И про свободу — помнишь? «Она, пока есть в горле влага, не без приюта…» Ну вот, я и приехал через два года в Барселону со свободой в горле.

Аля засмеялась.

— А в Риме мало тебе было свободы?

— Ну, в Риме она же совсем другая… А в Барселоне можно было строить — да меня туда, и пригласили строить. Там ведь зданий похожих даже нет, ты заметила? Вот я впервые и почувствовал себя свободным. Не только как человек — этого, ты права, и в Риме хватало, — но больше…

— Не страшно было рядом с Гауди строить? — улыбнулась Аля.

Глаза его без очков казались беспомощными, как у ребенка, но она уже знала обманчивость этой беспомощности… Прежде чем он успел ответить, Аля поняла, что ему ничего не страшно.

— Да нет, ну что ты, — сказал Андрей. — А играть тебе после Коонен не страшно? Наоборот, границы после таких людей — до горизонта.

Он закрыл глаза и замер, как будто прислушиваясь к чему-то. Але показалось, что он думает о Гауди, о своей Барселоне…

— Сашенька, поцелуй меня, — вдруг попросил он таким голосом, что сердце у нее перевернулось и упало в пустоту. — Поцелуй…

Опершись на локоть, она склонилась к его губам, провела по ним кончиком языка — словно в шутку — и тут же, не выдержав шутки, прильнула так сильно, что у самой чуть слезы не брызнули из глаз.

Ее удивило и даже обидело, что Андрей не отвечает на поцелуй — как будто прислушивается к нему, не веря… Каким странным вдруг стало это мгновение! Только что казалось, что ближе быть друг другу невозможно, — и вдруг он вот так замирает, и снова ей кажется, что его унесет сейчас порывом ветра…

Как будто стараясь удержать, Аля продолжала целовать его — в губы, в закрытые глаза, в рассыпающиеся светлые волосы. Когда она коснулась подбородка, Андрей закинул голову назад, и она догадалась, что он просит без слов: еще меня целуй, еще… Она чувствовала, что ей чуть-чуть покалывает губы: наверное, он брился вчерашним утром. А на груди волосы были мягкими, светлыми и темнели ниже, на животе…

* * *

— Не обижайся на меня, — по-прежнему с закрытыми глазами шепнул Андрей, когда Аля снова прижалась щекой к его плечу. — Ты чуткая такая, мне так хорошо, сил нет пошевелиться…

Аля вспомнила, как сотрясалось его тело, когда они принадлежали друг другу впервые, как всю ее пожаром охватила его легкость, и незаметно улыбнулась.

— Поспишь? — открыв глаза, вопросительно произнес Андрей. — Что у тебя завтра?

— Репетиция в двенадцать, — впервые вспомнила Аля. — А может, лучше и не засыпать? Смотри, утро уже, а я же сплю как сурок — не проснусь вовремя.

— Я тебя разбужу, — улыбнулся он. — Не бойся, милая, спи.

Аля так давно не просыпалась не одна, что понять не могла: что с ней, где она?

Вдруг ей показалось — еще во сне, — что все и было только сном, а теперь кончилось, и сейчас она проснется окончательно — одна.

Она вскрикнула и открыла глаза.

Рука Андрея лежала под ее плечами, и Аля чувствовала, что он то напрягает руку, то расслабляет — и так качает ее, как на детских качелях.

— Проснулась, Алечка? — спросил он спокойно, как будто не слышал ее вскрика. — А я тебя давно растормошить пытаюсь, да жалко. Сон плохой приснился?

— Д-да… — пробормотала Аля. — Как будто я… Ну, бог с ним, пускай не сбудется!

Она села на постели. Толедская ваза, которую она вчера поставила на пол у кровати, была на прежнем месте, но теперь в ней стояли темно-бордовые розы.

— А… это что? — удивленно произнесла Аля. — Они откуда взялись?

— Откуда? — Андреевы глаза за стеклами очков сделались круглыми. — Как откуда? Я же их тебе сам подарил к премьере вчера перед уходом из дому. Прекрасно помню, цвет еще выбирал. Они все время здесь и стояли, ты еще обрадовалась, когда вошла. «Они нас ждут», — так и сказала.

— Андрюша, ты что?! — ахнула Аля. — Но мы же… разве…

— Ты что хочешь сказать — что жила где-то в другом месте? — совершенно серьезно спросил он. — По-моему, ты жила здесь, со мной. Мы с тобой вышли из этой квартиры и поехали в театр на твою премьеру, а потом вернулись. Ничего особенного.

Алечка! — любуясь ее растерянным видом, наконец засмеялся он. — Проснись, маленькая моя! Ну не с неба они упали, не бойся. Я утром прогуляться выходил.

— А… почему же ты тогда в кровати? — не нашла она умнее вопроса.

— Опять к тебе лег потому что, — серьезно объяснил Андрей. — А ты и правда как сурок спишь. Я тебя целую, целую, щекотать даже стал — ноль внимания!

— Поцелуй тогда опять, — потребовала Аля. — Если, говоришь, я не слышала.

— Что ж, это можно… А еще что?

— Еще — все!..

* * *

Голова у Али была такой ясной и свежей, как будто она проспала не три часа, а по меньшей мере восемь. Шторы на окнах давно были раздвинуты, утренний свет бил ей в глаза, , солнечные зайчики плясали на потолке, на старых обоях с тисненым золотым рисунком.

Андрей ушел в ванную, а она наконец обвела глазами комнату. Видно было, что жилье это не новое — давнее. Это по всему было видно — например, по мебели красного дерева, которая не производила впечатления антикварной, как не производят такого впечатления вещи, никогда не переходившие из рук в руки.

Але показалось, что эта комната служила кабинетом. Вся стена занята была книжными полками, которых она ночью и не заметила, а у окна стоял огромный письменный стол с бронзовым чернильным прибором. Книги все были по медицине, кое-где с полок выглядывали какие-то плакаты с разъятыми красно-синими телами, от вида которых Але сделалось не по себе. Она даже огляделась, боясь увидеть скелет в углу.

Появление Андрея отвлекло ее от созерцания медицинских пособий. Он вошел в комнату уже одетый — в джинсах и в белой рубашке в тонкую голубую полоску. Волосы его были мокрыми и казались чуть темнее, чем обычно.

— Загар у тебя миллионерский, — заметила Аля. — Камни вслед не бросают на улицах Москвы?

Она любовалась и его потемневшими от воды волосами, и загаром, и тем, как он вошел легкой походкой. Но ей почему-то неловко было говорить об этом сейчас, при свете дня. Хотя ночью чего только не было сказано…

— Ничего не поделаешь — природное, — улыбнулся Андрей. — Белобрысые все медленно загорают, а я наоборот. В Крыму, бывало, в первый же день…

— Ты в Крыму бывал? — обрадовалась Аля. — А где?

— В Коктебеле. Да везде вообще-то, но там больше всего любил. Однажды даже подумал: все, возвращаюсь! Куплю землю, построю дом и буду себе жить.

— И… что? — затаив дыхание, спросила Аля.

— Да ничего. — Он пожал плечами. — Оказалось, землю иностранцам не продают в самостийной Украине. Пришлось в Барселону вернуться.

Больше всего Алю удивило то, что она совсем не удивляется этой цепочке невероятных совпадений. Архитектор, который сказал хозяйке гусей, что Крым на Испанию похож, банк «Чара», площадь перед Саграда Фамилиа…

Они то и дело сталкивались в разных точках земли, а ей теперь казалось, что иначе и быть не могло.

— Под Сюрю-Кая была земля? — спросила Аля. — Между пологими такими холмами, и Хамелеон виден?

* * *

Оказалось, что Андрей живет на Малой Пироговской улице. А колокольня, сверкнувшая вчера невдалеке, — колокольня Новодевичьего монастыря.

— У меня родители были врачи, — сказал он, когда они с Алей вышли на улицу. — В Первом медицинском работали, мы и жили через дорогу. Я эти наши места так любил, до самозабвения — все детство, всю юность. По Новодевичьему часами бродил, все могилы знал — хоть экскурсии води. А у родителей там много знакомых было.

— Где, на кладбище? — удивилась Аля.

— На кладбище вообще-то тоже, — улыбнулся он. — Но и живые были друзья. Там ведь, в монастыре, целая интеллигентская колония была, знаешь?

— Откуда? — пожала плечами Аля.

— Писатель Садовский прямо напротив могилы Дениса Давыдова жил, архитектор Барановский, — рассказывал Андрей. — Поселили их в кельи, все равно что погребли. А там такие разговоры велись, такие люди собирались! Мне отец рассказывал, я-то сам не помню, конечно.

«Почему он все-таки уехал? — думала Аля, вслушиваясь в интонации его голоса. — Ну не говорят так люди, когда им все здесь опостылело!»

— А родители отчего умерли? — спросила она.

— От вируса Эбола.

— Как — от вируса? — поразилась Аля. — Вирус — это же грипп?

Не совсем. СПИД тоже вирус. Вот и Эбола этот… Африканский вирус, смертельный, и помочь ничем нельзя — все тело распадается. Я их мертвыми даже не видел.

Аля заметила, что он говорит нехотя, словно через силу, и поняла, почему. Он не хотел вслух произносить слова, которыми можно рассказать о смерти родителей, да еще о такой…

— Они на эпидемию поехали, — сказал Андрей, предупреждая ее расспросы. — Изучать… Тогда никто еще не знал, что это такое.

— А… тебе сколько лет тогда было? — все-таки спросила Аля.

— Школу заканчивал. Даже в медицинский пошел. Бросать потом стыдно было, я и учился неплохо. Да вот видишь… Поманило меня пространство!

Многое стало ей понятно… Только совершенно бесчувственный человек не представил бы, как шла жизнь мальчика, оставшегося в одиночестве в самом начале юности.

— Неужели ты так один и жил? — осторожно спросила Аля.

— Ну, все-таки мне ведь не десять лет было. Но и до женитьбы не сразу дорос, — улыбнулся он. — Жил, папина сестра помогала, она тут рядом жила, на Пречистенке. Катерина Петровна приходила из института, она у отца на кафедре двадцать лет убиралась, даже денег не хотела с меня брать. Ну и вообще, очень многие помогали. Карталов особенно, он же с папой очень дружил, воевали они вместе. Смотри, какое! — Андрей кивнул на угловое здание с изящной ротондой. — Это Высшие женские курсы были. Эх, опоздал я родиться! Представляешь, какие здесь курсисточки бегали?

— Представляю. Стриженые, с сигаретами и с прокламациями, — съехидничала Аля.

— Ну, не все же, — возразил он. — Прелестные были девушки, я уверен.

— А ты, наверное, ох как за девушками ухлестывал! — сказала она.

Андрей усмехнулся и не ответил. Они вышли на Большую Пироговскую, остановились, ожидая троллейбуса.

— Куда ты сейчас? — спросила Аля. Пугающее утреннее видение вдруг вспомнилось ей: что все было только сном и сейчас прекратится…

— Выпьем кофе, перекусим на Пречистенке где-нибудь, там кафе много, — сказал Андрей. — Мы же с тобой не завтракали еще, забыла? И я тебя в театр провожу, а вечером встретимся. У тебя ведь на Хитровке репетиция?

Было совсем тепло, солнечные лучи тонули в дымчатых стеклах его очков, и карие глаза за стеклами казались совсем светлыми. Держа Андрея под руку, Аля тихонько гладила его плечо под тонкой рубашкой. Она думала, что Андрей этого не чувствует, но он вдруг остановился и, наклонившись, поцеловал ее в ответ. А может, и не в ответ — просто так поцеловал.

Глава 6

Аля перевезла к Андрею вещи на следующий день после того, как мама уехала в Тбилиси. Вернее, он сам их перевез, загрузив в багажник «Опеля».

Пока ехали к Центру по Волоколамскому шоссе, Аля молчала. Она чувствовала, что вопрос ее прозвучит глупо, но не могла не спросить…

— Андрюша! — наконец не выдержала она. — Ты хорошо подумал?

— О чем?

Он остановился на перекрестке и ждал, когда наконец сумеет повернуть стоящая впереди машина с чайником на приклеенной к заднему стеклу картинке.

— О том, что… Ну, что нам лучше жить вместе? Але показалось, что после этих слов его пальцы, лежащие на руле, стали чуть белее. Правда, других признаков волнения Аля не заметила и поэтому решила, что ей померещилось.

— Да, извини, — сказал он наконец. — Я понимаю, о чем ты. Ведь я тебя даже не спросил…

«Чайник» давно повернул направо, а Андрей не трогался с места. Сзади сердито засигналили машины.

— Дело не во мне… — начала было она.

— Почему же не в тебе? У тебя свои планы, так оно и должно быть.

Андрей говорил спокойным голосом и на нее не смотрел.

— Андрюша, давай поедем? — сказала Аля. — Смотри, джип сзади какой, сейчас он нас просто протаранит.

Машина плавно тронулась с места; Андрей молча смотрел вперед.

— Развернуться? — спросил он наконец.

Аля растерялась. Как-то не так все получилось, она хотела совсем не о том — о его жизни, не о своей… Зачем она только завела этот разговор!

Но как сгладить эту неловкость, она не знала.

— Как хочешь… — чувствуя, что вот-вот заплачет, пробормотала она.

Андрей наконец бросил в ее сторону короткий взгляд.

— Алечка, — сказал он немного мягче, — я же не тот темпераментный товарищ, под пистолетом тебя не заставляю… Я понимаю, чего ты боишься.

— Чего? — удивленно спросила Аля.

Она была уверена, что не боится ничего, связанного с ним. Дело было совсем в другом… Она просто не знала ничего, вот и все! Не знала, надолго ли он приехал в Москву, что делает здесь, когда уедет в Барселону? А может, вообще не уедет… И кто у него там, в Барселоне? Не может же быть, чтобы он жил все это время один.

Эта мысль пришла Але в голову впервые, и внутри у нее все похолодело. Но ведь и не спросишь…

Андрей сказал совсем не то, чего она ожидала.

— Ты боишься, что я стесню твою жизнь? — спросил он, останавливаясь у обочины Ленинградского проспекта. — Что захочу ее по-своему повернуть — так, как мне удобнее? Аля, я буду здесь еще месяц, потом уеду. Ты приедешь ко мне, когда захочешь меня увидеть. Я живу в Барселоне один, и мы с тобой будем ездить друг к другу — жить на два дома. Ничего другого, учитывая твои и мои обстоятельства, я тебе предложить не могу.

Она растерялась, услышав эти слова, сказанные спокойным, ровным тоном. Хотя машина стояла и ему не надо было следить за дорогой, Андрей по-прежнему не смотрел на нее.

— Я не хочу так.. — выговорила она.

— По-другому не получится. Я не буду строить в Москве, ты не сделаешься испанской актрисой.

— Нет, Андрей, я не о том! — не в силах больше притворяться спокойной, воскликнула Аля. — Я не хочу это обсуждать! Вот так — спокойно, рационально… Я не могу так об этом говорить — как будто мы с тобой контракт подписываем!..

Он вдруг порывисто повернулся к ней. Невозможно было поверить, что это его голос минуту назад звучал так холодно и бесстрастно.

— Саша моя, Саша!.. Если бы ты знала!.. Думаешь, я хочу так с тобой говорить? Но я тебя чувствую, и я ведь тебя на сцене видел. — Андрей взял ее за руку, заглянул в глаза. — Не бросишь ты все, не уедешь ты ко мне… И что я могу сказать? Какую-нибудь пошлость — что искусство требует жертв или что любовь чего-то там требует? Поедем сейчас, Сашенька, прошу тебя… Месяц у нас во всяком случае есть, а что дальше загадывать?

Аля почувствовала, как он прижался щекой к ее волосам. Он не знал, что сказать, но и она теперь не знала…

— Поедем, Андрюша, — проговорила она наконец, сглотнув тяжелый ком. — Я тебя люблю.

* * *

Время, в которое началась их совместная жизнь, было для этого более чем неудачным. Дипломные спектакли в ГИТИСе шли один за другим, их смотрели режиссеры, а таких выпускников, как Аля — с решенной театральной судьбой, — на курсе больше и не было. Так что у всех ее однокурсников будущее зависело от этих спектаклей, и это чувствовалось по атмосфере нервной приподнятости и взвинченного ожидания.

И — время, время! Его не оставалось совсем, даже ночь не предназначалась для отдыха, потому что репетиции уже не умещались в световой день. К тому же предстояли выпускные экзамены: по пластике, танцу, вокалу, иностранному, даже по литературе. О них Аля и вовсе забыла в горячке последних месяцев, а вспомнить пришлось. Особенно об английском, который начисто выветрился у нее из головы.

— Плохую ты себе подругу нашел, Андрей Николаевич!

Аля сидела в гостиной на диване с высокой резной спинкой и, закрыв глаза, прислушивалась к тому, как гудят ноги. Она только что пришла домой и, даже не переодевшись, уже десять минут пыталась прийти в себя, чтобы хотя бы встать под душ.

— Да? — В его голосе слышна была привычная усмешка, а глаз его она не видела. — Отчего такое самобичевание?

— Оттого, что третий день тебя не вижу. Ни о чем спросить даже не успеваю. Что ты делал эти дни? В голове Мольер, на кухне пустота.

Аля не кокетничала и не ждала, что он сейчас с жаром примется уверять ее в обратном. Она знала, что так не живут с мужчиной, так не должно быть. Даже не из-за обеда — но вот именно из-за того, что у нее не оставалось времени на Андрея, и в этом она чувствовала неестественность совместной жизни. Слишком бесстрастно все это должно было выглядеть в его глазах…

Прикосновение его губ к своим она почувствовала прежде, чем услышала голос.

— Ты думала, я этого не знал? — произнес Андрей, наконец отрываясь от ее губ. — Что ты вообще обо мне думала?

Аля открыла глаза, увидела, что он наклонился над нею, опершись рукой о спинку дивана. Его глаза были совсем рядом, и теперь она видела только их — то неназываемое, даже на голос его не похожее выражение, которое заставляло ее забыть обо всем.

— Ох, Андрей, — медленно прошептала она, — ничего я не понимаю… Зачем тебе все это? Мог бы хлопот не иметь. Странный ты человек, непонятный…

Да-а?.. — так же медленно прошептал он, легко и едва ощутимо касаясь ее губ. — Мо-ог бы… Мы о чем с тобой говорим, ты что-нибудь понимаешь?

— Не понимаю! — тихо засмеялась Аля. — Смеешься ты надо мной?

— Смеюсь, — подтвердил он. — Театр абсурда. Ты что мне говоришь? Какой-то бред. Я и отвечаю… Теперь скажи другое!

— Соскучилась по тебе, — сказала Аля. — Люблю тебя, Андрюша, жить без тебя не могу!

— Вот видишь. А теперь совсем помолчи. Если хочешь, можешь о Мольере думать.

— Не хочу о…

Сердце у нее проваливалось в пропасть во время этой краткой заминки, которой начинался его поцелуй — перед тем как губы его приоткрывались нетерпеливо и страстно.

* * *

И все-таки, как бы Андрей ни пытался уйти от разговоров о странности их жизни, не думать об этом было невозможно.

«Не может быть, чтобы его это совсем не угнетало, — думала Аля. — Ну ладно, он привык сам о себе заботиться, но ведь дело не только в этом! Почему он, кажется, даже доволен, что я занята, мало бываю с ним? Потому что ему нравится сохранять независимость?»

Эта мысль не давала ей покоя. Вдруг, мгновенно оказаться в общем доме не с мальчиком, готовым подстраивать свою жизнь под ее, а с мужчиной, в поведении которого она чувствовала непреклонную, не только с обыденными привычками, но с чем-то более серьезным связанную волю…

Аля терялась перед ним, не понимала мотивов его поведения. Единственная мысль приходила ей на ум: Андрей хочет сохранить свою независимость. Поэтому его устраивают и редкие часы вдвоем, и ее занятость, и погруженность в театральные дела.

Но почему, в таком случае, он захотел, чтобы она переехала к нему? Если сразу предупредил, что уедет, что они будут жить на два дома, — почему было не жить так с самого начала?

Что Андрей не ожидает от нее бытового обслуживания, Аля поняла довольно быстро.

Вообще-то она уже была избалована этим редчайшим мужским качеством. Когда-то Илья говорил ей, что только дуракам и нищим жена нужна для того, чтобы стирать рубашки, а нормальный мужчина приглашает для этого домработницу. Но тогда ей было, по крайней мере, понятно, в каком качестве она нужна Илье: как хорошая любовница, эффектная спутница в тусовке, удачный объект для рекламной раскрутки — и все это на фоне необременительных чувств.

С Андреем все было иначе, но как — Аля не понимала.

Она не знала, много ли времени он проводит в Москве, и не решалась об этом спросить, но видела, что его московский быт налажен довольно просто и, похоже, вообще не предполагает участия жены.

Когда Аля впервые, придя домой поздно вечером, обнаружила еще теплый и явно не ресторанного происхождения обед, ей стало не по себе.

— Ну, о чем ты думаешь? — спросил Андрей, глядя, как она болтает ложкой в тарелке с борщом.

— О том, что я здесь совершенно чужая, — не глядя на него, ответила Аля.

— Да-а? — насмешливо протянул он. — Интере-есно!.. И в чем, по-твоему, это проявляется?

Как будто ты не понимаешь, — сдерживая слезы, пробормотала Аля. — Одна видимость, что… Прихожу сюда, как в гостиницу, как в ресторан! Ты ничего мне даже не объяснишь, ничего! Белье вон лежит поглаженное… Кто это делает?

— Аля! — Она заметила, что он наконец рассердился, и сама слегка испугалась. — Я что, отчет тебе обязан давать о всякой ерунде? Я всю жизнь так живу и не собираюсь жить иначе. Ну, приходит женщина, готовит, убирает. Ее еще тетка нашла, когда жива была. Это что, предмет для разговоров? Или ты боишься, что я с ней сплю в промежутках между стиркой и глажкой? Ты дурного мнения о моем вкусе, ей уже довольно много лет.

— Да я не о том, Андрюша, — невольно улыбнулась Аля. — Просто как-то… Я же не на то обижаюсь, что обед готов, я же понимаю, это глупо было бы… — Аля задыхалась от невозможности объяснить все просто и ясно, от того, что путается в словах, которые ей самой кажутся глупыми. — Ну, не было бы обеда, если бы какая-то посторонняя женщина его не приготовила, и белье было бы не глажено. Но ведь в этом же все и дело! Какая-то пародия на совместную жизнь, я чужой человек в твоем доме, и едва ли что-то изменится, потому что я…

— Эх, Алечка, мне бы твои заботы, — улыбнулся он, перебив ее страстно-сбивчивый монолог. — Вот будет у тебя свободное время — целый день можешь провести на кухне, я с большим интересом понаблюдаю. Этого ты хочешь?

— Ты все к шутке сводишь, — шмыгнула она носом. — А я чувствую во всем что-то временное, такое мимолетное — даже в этом… — сказала она, снова поболтав ложкой в остывшем борще.

Андрей промолчал.

Аля и забыла уже, когда последний раз готовила настоящий обед — пожалуй, только когда жила с Ильей. Не для себя же было готовить: она прекрасно обходилась какой-нибудь перекуской на ходу или ела в «Терре».

К ее собственному удивлению, оказалось, что за несколько лет она не забыла те нехитрые премудрости, которые являются предметом гордости умелой хозяйки, но ее всегда оставляли равнодушной. Аля даже вспомнила рецепт фаршированной рыбы, готовить которую ее научила когда-то Бася Львовна, и решила его опробовать в первый же свободный день.

— Та-ак, и луковую шелуху, значит, на дно… Интересно! И чайную заварку добавить… Надо же!

Андрей сидел на табуретке посередине кухни и комментировал ее кулинарные изыски. День был жаркий, и рубашка на нем была расстегнута. Наблюдая за Алиными действиями, он время от времени открывал какой-нибудь ящик и подавал ей то длинный нож, то решетку от мясорубки, которых она не могла найти.

Аля едва сдерживала смех, слушая его замечания.

— Андрюша, прекрати издеваться! — наконец не выдержала она.

— Почему же — издеваться? — Он изобразил глубокое изумление. — Я, может, восхищаюсь. Умираю от восторга — как много ты, оказывается, умеешь! Мужчина льет слезы умиленья: его прелестная женщина забыла о Мольере и занялась наконец делом.

— Ну что ты хочешь этим сказать? — Аля расстроенно посмотрела на него. — Ты меня путаешь и путаешь! Как мне тебя понимать — смеешься ты надо мной, правду говоришь?

— А как ты думаешь? — с интересом спросил он.

— Да в том и дело, что не знаю! Ты как мотылек у меня глаза за тобой не успевают.

— Да, это мысль… — с задумчивым видом произнес он. — Пошли тогда погуляем?

Андрей поднялся с табуретки и застегнул рубашку.

— Ну вот, — немного обиженно произнесла Аля. — Я тебя хотела порадовать…

— Алечка, жаль охлаждать твой энтузиазм, — сказал он, — но мне вообще-то совершенно все равно, что есть. Так что зря ты наше драгоценное время тратишь на эту демонстрацию. Давай лучше к Новодевичьему пройдемся.

А она и думать не думала ни о какой демонстрации! Алю обидели его слова и небрежный жест, которым он развязал на ней фартук. А она-то еще в немецком магазине выбирала этот фартук — клеенчатый, непромокаемый, в зеленых елочках…

«Конечно, зачем ему все это, — с тоской подумала Аля. — Все это привязывает, привыкаешь к этому — фартучки, обеды. Не хочет он… Погуляли и расстались — куда как проще! А мне и возражать не приходится».

Выходной день выдался ведь совершенно случайно, и репетиции опять начинались завтра, и занятия в девять утра…

* * *

Никак она не могла разобраться в его отношении к себе! У нее не оставалось на это времени, она нервничала и на него же сердилась, понимая, что он ни в чем не виноват.

Но были минуты, в которые Аля начисто забывала все, что могло сердить или раздражать. Вся жизнь, в которой было множество дел, в которой на все не хватало времени, отступала далеко, казалась несуществующей.

В эти минуты ничто их не разделяло, и она чувствовала, как душа ее трепещет от прикосновения к его душе. Ощущение живой тайны пронизывало ее в такие мгновения, и ничего не было дороже.

Это почти всегда происходило ночью — днем они просто виделись мало, — и всегда это были минуты после близости. Аля чувствовала плечо Андрея под своей головой, и как сердце его бьется у ее виска — едва слышно и быстро, как у ребенка.

— О чем ты думаешь? — спрашивала она.

— Я не думаю. — Она не ушами слышала его голос, а изнутри, всем телом. — Я просто так — лежу с легкой головой. Ты знаешь, как это бывает? Все во мне мелькает так быстро, неуловимо. Тебя слушаю, Сашенькая моя милая…

Он только в такие минуты называл ее Сашенькой, и он был единственный, кто мог так ее называть.

— А я так не могу, — расстроенно говорила Аля. — Я легко не умею думать. Я когда думаю, то вся напрягаюсь, ничего кругом не вижу, и голова у меня тогда гудит. И вообще, мне тогда тревожно. Это от бесталанности, наверное.

— Да? — Аля почувствовала, что он улыбнулся. — Что же тебя сейчас тревожит?

— Сейчас — ничего. — Она поцеловала его в выступ ключицы — чуть белее, чем все его тело, с которого так почему-то и не сходил загар. — Сейчас я тебя слышу как никогда, и ничего меня не тревожит.

— Что тебе рассказать? — спросил Андрей.

Он уже знал, что она часто просит что-нибудь рассказать, и готов был это делать до бесконечности.

Даже если он говорил о чем-нибудь отвлеченном, каждое его слово звучало для Али ясно и просто.

— Например, почему ты спектакли стал оформлять, — сказала она.

— Что ж, это простой пример. Потому что мне нравилось театральное пространство. Оно ведь особенное — очень чувственный узел. Вот, например, ты — на сцене. Я тебя люблю, я чувствую в тебе живое, и не хочу я тебя никуда помещать, даже в самые красивые декорации. И поэтому я хочу найти такие декорации, которые все пространство сцены спроецируют в тебя. Непонятно? — спросил он.

— Ну что ты, все понятно.

Аля слушала его, перевернувшись на живот и подбородок положив на руки.

— Ну вот, Карталов чувствовал, что я ему не рамочку эффектную делаю, и мне хорошо было с ним работать. Знаешь, когда я впервые это понял?

— Когда? — заинтересовалась Аля. — Когда вы впервые встретились?

— Ну, когда мы впервые встретились, я мало что понимал, — улыбнулся Андрей. — Я тогда только что родился, так что первую нашу встречу помню смутно. Потом уже, когда я к нему на репетицию пришел однажды. Я тогда на втором курсе учился, а он в Театре на Таганке «Конармию» Бабеля ставил. Нервничал, злился — театр-то прекрасный был, да не его, он себя наверняка чувствовал инородным телом. Ну, я тогда этого всего не понимал еще. Но оформление мне не понравилось страшно. Статичное, монументальное… А я почувствовал, чего он хочет: чтобы каждый персонаж выходил на сцену и тут же все пространство менял по себе.

— И что? — затаив дыхание, спросила Аля.

— И мы попробовали вместе это сделать, в первый раз. Я когда уехал, мне перед ним больше всего было стыдно, — помолчав, добавил Андрей.

— Андрюша, почему ты все-таки уехал? — вглядываясь в его лицо, спросила Аля.

— Я тебе уже говорил. Потому что хотел работать, а не объяснять идиотам, что в традициях и что не в традициях. И чтобы они меня не учили родину любить.

— Я не верю, что дело только в этом, — помолчав, сказала Аля.

— Как хочешь. Я сказал тебе все, что хотел сказать.

Ее останавливали жесткие, обрывистые интонации его голоса. Она билась о них, как о забор, за которым снова скрылась от нее его душа…

* * *

С Карталовым Аля об Андрее не говорила. Она даже боялась той минуты, когда Павел Матвеевич спросит напрямую. Хотя, собственно, чего ей было бояться? Карталов предупреждал, что актриса нужна ему здесь, а не в Барселоне — но ведь и речи нет о Барселоне. Разве что на лето, для отдыха — так что в этом плохого?

Андрей с первого дня так отчетливо определил их отношения, что Карталов не должен был иметь поводов для беспокойства о будущем. Вот в настоящем было между ними много неясного, тревожного… Но этого знать никто не мог, Аля и сама не очень понимала, в чем дело.

Поэтому она постаралась придать своему лицу невозмутимое выражение, когда Карталов наконец спросил однажды:

— Что, Алька, не подействовали на тебя старческие увещевания?

Это было сразу после сценической репетиции «Бесприданницы». Аля только что сняла грим и зашла в кабинет главрежа, чтобы выслушать его замечания.

— Вы о чем, Павел Матвеевич? — глядя безмятежными глазами, спросила она.

— Будто не понимаешь! Об Андрее, о чем еще. То есть о ком. Ведь так и знал же! Говорил тебе, предупреждал — и что?

— А что — что? Ничего! В конце концов, мы оба современные люди, оба понимаем… — начала было Аля.

— Понима-аем!.. — передразнил ее Карталов. — Дальше-то что будет?

— Дальше — будем ездить друг к другу. Сейчас мир совсем другой, границы открыты, и вообще…

— Мир, границы… — усмехнулся Карталов. — И что, ты всерьез думаешь, будто это возможно? Ну ладно, ты молодая еще, глупая. Но он-то…

— А что, вы и с ним об этом говорили? — спросила Аля.

— Да говорил, конечно, — проворчал Карталов.

— И… что он сказал?

Глаза у нее невольно блеснули, и она отвела взгляд, чтобы скрыть этот тревожный блеск.

— Примерно то же, что и ты. Про границы… С таким же умным видом. Самое смешное, что я вас обоих знаю лучше, чем вы думаете, и рассуждения ваши мне поэтому слушать смешно. Чтоб я поверил, что ты будешь спокойно щебетать по телефону, и с кем! Дураком меня считаешь, Александра?

Но что же делать, Павел Матвеевич? — тихо произнесла она. — Ведь не получится по-другому… Он и сам так сказал. На два дома…

— Он сказал! Он скажет, ты его слушай больше. Андрюша мастер сказки рассказывать. — Вглядевшись в расстроенное Алино лицо, Карталов переменил тон. — Он тебе, кстати, не рассказывал про одну милую сказочку в Татрах?

— Нет, — заинтересовалась Аля. — Какую еще сказочку?

— А мы с ним на международном мероприятии были в Татрах. Какой-то фестиваль художников-сценографов, я уже забыл, как называлось. Ты его спроси, он должен помнить — Гран-при все-таки получил. Ну вот, идем после банкета к себе в номер. И вдруг видим, в холле стоят две очаровательные девушки.

— Очаровательные? — ревниво переспросила Аля.

— Глаз не отвести! — Карталов бросил на нее хитрый взгляд. — Ножки из ушей растут, одна на Стефанию Сандрелли похожа, а другая вообще на Вивьен Ли. Только что оформились, ключи получили, стоят у лифта. И что, ты думаешь, делает Андрей Николаевич?

— Что? — с прежней скрипучей интонацией поинтересовалась Аля.

Подходит к девушкам, улыбается, что-то произносит на неведомом мне английском языке. Потом берет один чемодан и входит в лифт. Это, прошу не забывать, восемьдесят третий год на дворе, Андрей Николаевич студент, в соцстрану его выпустили с преогромным трудом, как и меня, впрочем. Иностранцев мы с ним видели на родине только издалека, да и то под надежным присмотром. В делегации нашей половина искусствоведы в штатском, а если кто от группы отстанет на полчаса, то вечером сразу собрание коллектива с проработкой морально неустойчивых.

— И что же вы сделали? — с трудом сдерживая смех, спросила Аля.

Она живо представила, как все это выглядело: какое у него было лицо, как он подхватил чемодан таким знакомым, неуловимым движением… Ей даже не до ревности стало!

— А что мне оставалось делать? Забыв про ревматизм, беру второй чемодан и придаю лицу соответствующее выражение. Поднимаемся с девушками на их этаж, доносим чемоданы до номера. Андрюшка, подлец, не переставая, болтает с Вивьен Ли, а я мычу что-то типа «не дую инглиш».

— И все? — удивилась Аля. — Донесли чемоданы до номера — и все?

— Вот молодежь пошла! — хмыкнул Карталов. — А ты чего ожидала, интересно? Ну, не совсем все, конечно… Только девушки исчезли, одарив нас прелестными улыбками, как мне Андрей Николаевич сообщает: он, оказывается, пообещал, что мы придем ровно через полчаса и расскажем юным итальянкам сказку на ночь!

Аля наконец не выдержала и рассмеялась.

— А почему через полчаса? — спросила она сквозь смех.

— Из деликатности, наверное, — улыбнулся и Карталов. — Чтобы пижамки успели надеть.

— Рассказали?

— Ого! Девочки лежали в кроватках, как две отличницы, смотрели завороженными глазами, а мы сидели рядом на креслицах и рассказывали им сказки А какие сказки, Павел Матвеевич, помните? — спросила Аля.

— Убей бог! Про белого бычка, вероятно… Уж не знаю, что он там переводил.

— А потом что же было?

— А вот это ты у него спроси! — наконец засмеялся и Карталов. — Интересно, что он тебе расскажет? Я, во всяком случае, почувствовал себя моложе лет на двадцать… Не человек, а ветер, — улыбаясь, добавил он.

— Ветер… — Аля почувствовала, как улыбка сходит с ее лица. — Повеет и исчезнет… Не волнуйтесь, Павел Матвеевич, — твердо сказала она. — Все так и будет, как я вам пообещала.

— Эх, Алька! — Он посмотрел на нее с тем непонятным выражением, которое так знакомо было ей еще по первой встрече с ее любимым мастером. — А ты уверена, что так оно и должно быть?

— Да, — вставая, ответила она.

— Ты к экзаменам хотя бы готова? — вздохнув, поинтересовался Карталов. — Ты бы с ним хоть по-английски говорила, что ли.

— Мы говорим, — улыбнулась Аля. — Он хорошо по-английски говорит.

— А что он плохо делает, ты не знаешь? — спросил Карталов.

Глава 7

«Так все и будет, так и будет… — повторяла себе Аля, когда мысли ее все-таки обращались к будущему. — Он уедет, потом я к нему съезжу, потом вернусь, потом он опять… Он все правильно делает, он сразу все верно понял. И у нас все спокойно, ровно. О чем переживать?»

Но чем больше она уговаривала себя таким образом, тем яснее ей становилось, что таких легких, приятных и необременительных отношений у нее с Андреем не будет.

Когда он говорил о будущем, каждое его слово казалось ей предельно убедительным. Он говорил: «Когда мы с тобой поедем в Кордову…» — и она послушно представляла себе Кордову, расцвеченную красками его воображения. Он говорил: «В ноябре я приеду на неделю», — и она гадала, какую роль будет в это время играть — может быть, Роксану в «Сирано де Бержераке», о которой однажды упомянул Карталов?

Обо всем этом можно было думать, вслушиваясь в его спокойный голос — особенно если закрыть глаза и чувствовать при этом, как легко и ласково он гладит ее голову, лежащую у него на плече, как тихо целует в висок.

Но в минуты, когда желание охватывало их и ничто не сдерживало стремительного порыва друг к другу, — в эти минуты невозможно было верить в то, что они будут вот так спокойно, ровно жить, разделенные бесконечным расстоянием.

— Милая моя, любимая моя, — шептал он на последнем, невыносимом взлете страсти, и Аля ясно слышала страдание в его голосе. — Единственная моя, подожди… — И прижимал к себе так, что в глазах у нее темнело.

Андрей никогда не повторял этих слов в спокойные минуты, когда прикосновения его становились только ласковыми. Но ведь они были, эти слова, и эти объятия, и это страдание в голосе, которое не относилось к соединенью тел… Она не могла все это забыть! И не хотела…

Аля не совсем понимала, зачем Андрей приехал на этот месяц в Москву. Кажется, у него не было здесь особенных дел. Только однажды она слышала, как он с кем-то договаривался по телефону о встрече на завтра, и даже спросила:

— Что-то важное, Андрей?

— Ничего, — пожал он плечами. — Визит в инстанции. Зачем — я не совсем понимаю.

И сколько она ни пыталась потом выудить из него хоть что-нибудь о визите и об инстанциях, он только отшучивался, как обычно.

Поэтому она удивилась, когда Андрей сказал однажды утром:

— Аля, я тебя не смогу сегодня встретить.

Он всегда встречал ее вечером посте спектаклей или поздних репетиций, и на ее попытки уверить его, что она прекрасно доберется домой сама, неизменно отвечал:

— Через пару недель ты всюду будешь добираться сама. Во всяком случае, без меня. Я даже знать не буду, куда ты пошла после спектакля, так что смирись уж пока с моими оковами.

Она совсем не думала об оковах и идти никуда не собиралась! Но говорить ему об этом не хотелось — все равно что оправдываться…

— Идешь сегодня куда-то? — спросила Аля, торопливо допивая кофе.

— Да. Встреча с друзьями юности, — ответил Андрей. — Извини, не зову тебя с собой.

— Совсем даже не обязательно… — пробормотала она. — Почему ты должен меня звать? Да я и занята сегодня допоздна.

Но в душе у нее что-то дрогнуло при этом в общем-то вполне обыкновенном известии — как от дурного предчувствия.

— Я тебя не зову потому, что моя бывшая жена тоже придет, — сказал он, пролистывая газету.

— У тебя была жена? — стараясь говорить как можно более равнодушным голосом, спросила Аля.

— Была. А ты думала, никогда не было?

— Вот уж не думала, — улыбнулась она (улыбка, впрочем, вышла кривоватая). — Я думала, что даже не одна. Ты мужчина завидный и мальчиком невинным не кажешься. Я давно тебя хотела спросить, Андрей… А кто была твоя жена?

— Флейтистка, — ответил он. — Она и сейчас флейтистка.

При этих словах Але представилось что-то прекрасное и воздушное — неуловимый, легкий силуэт. Такой же легкий, как его походка…

— Возьми машину, — сказал он. — Наверное, я вернусь поздно.

* * *

Она и сама пришла поздно, но Андрея еще не было.

Аля вдруг поняла, что впервые входит в эту квартиру без него, и даже остановилась на пороге, словно не решаясь пройти в комнату.

Этот дом, в котором она жила уже почти месяц, даже отдаленно не казался ей своим. Обычно она старалась об этом не думать, да и некогда было особенно думать за бесконечными репетициями, спектаклями, занятиями вокалом, в котором она была не сильна… Ей достаточно было того, что Андрей встречал ее в этом доме, и она не обращала внимания на непонятно чем пугающую тяжесть всего, что ее окружало: массивной мебели, старых ковров на дубовом паркете, непроницаемых штор на окнах.

Однажды ночью дверца резного шкафа открылась с таким зловещим скрипом, что Аля, едва начавшая засыпать, с криком вскочила на постели. Слыша этот скрип в тишине комнаты, она почти физически ощутила, как одиночество подбирается к ее горлу, прикасается холодными пальцами…

Пальцы Андрея были горячи, когда она судорожно схватила его за руку в темноте. Она почувствовала маленькую мозоль на его пальце и подумала, сразу успокаиваясь: вот, не замечала при свете… Лица его не было видно в темноте, только слышалось дыхание.

— Не бойся, — прошептал он, не спрашивая, что с ней. — Я же здесь, Сашенька, не бойся. Здесь, с тобой… Ну, иди ко мне.

Аля почувствовала, как его руки обхватывают ее горячим кольцом, словно обводят волшебным кругом.

И вот теперь она вошла в пустую, темную квартиру одна — и замерла на пороге.

«Так и будет, — подумала она с пугающей ясностью. — Он уедет, и я войду сюда одна…»

Аля вздрогнула от этой мысли и поскорее включила свет. Ничего особенного не было в этой комнате — ничего такого, чего она не видела бы каждый день. Но такого страшного, такого отчетливого ощущения его отсутствия Аля просто не ожидала…

Это была совершенно чужая комната — как будто ничего не происходило, как будто Андрея и не было никогда. Аля почувствовала, как спина у нее холодеет и дрожь пробегает по всему телу. Его не было совсем, или он уехал навсегда — ничего другого она не могла себе представить.

Аля беспомощно огляделась в поисках хоть чего-нибудь, что напоминало бы о нем.

«Нет-нет, не так все безысходно!» — с торопливым облегчением подумала она.

Рубашку он бросил на спинку стула — наверное, когда одевался перед уходом. Аля вдруг с удивлением поняла: Андрей бросает рубашки где попало, как все мужчины, но при этом почему-то не кажется, будто они лежат не на месте.

Эта смешная догадка показалась ей такой странной и такой прекрасной, что она едва не задохнулась от неожиданности. Каждым своим прикосновением он создавал какой-то особый порядок пространства, которого не было до него и который уже невозможно было изменить после его исчезновения.

Рубашка была его любимая — наверное, старая, потому что светло-бежевая ткань стала мягкой, тонкой и даже слегка протерлась на локтях. Але нравилось гладить его плечи под этой старой тканью, которая совсем не чувствовалась и не мешала…

Она часто подсовывала Андрею эту рубашку, когда он переодевался, придя домой, и теперь улыбнулась ей как живому существу.

Все-таки хорошо, что он не видел ее сейчас: при нем она, пожалуй, стеснялась бы того, что сидит, держа в руках старую рубашку, и минута незаметно летит за минутой.

Сначала Аля не замечала, как идет время, не обращала внимания на бой старинных, похожих на узкий шкаф часов. Но постепенно тоска подступала все неотвратимее, смешивалась с тревогой. К двум часам ночи Аля уже не сидела неподвижно на диване с жесткой резной спинкой, а ходила по комнате из угла в угол и, чтобы успокоиться, пыталась повторять монологи из разных своих ролей.

Но монологи путались, Марина и Бесприданница перебивали друг друга, исчезали, отступали… Впервые в жизни Аля не могла о них думать.

Когда в третьем часу она наконец услышала звук поворачивающегося в замке ключа, нервы ее были так напряжены, что она даже не обрадовалась его возвращению.

— Ты не спишь? — спросил Андрей.

Аля вышла в прихожую и смотрела, как он раздевается: зачем-то откатывает рукава белой льняной рубашки, потом вешает ее на витой крючок деревянной вешалки. Идет в комнату, держась за стену…

— Что с тобой? — спросила она ему вслед. Он не ответил.

Когда Аля вошла в комнату, Андрей уже сидел на диване, привалившись к неудобной деревянной спинке и закрыв глаза. Ей показалось бы, что он спит, если бы не застывшее, странное выражение его лица. Он на себя был непохож в эту минуту, и она испугалась.

— Андрюша, тебе плохо? — присев рядом с ним, спросила Аля.

— Наверное. — Андрей наконец нарушил молчание, но голос был глухой, такой же странный, как и лицо. — Не волнуйся, просто выпил… Не надо было.

Аля вспомнила, что он всегда пил мало и, в отличие от нее, любившей джин, всегда только легкие вина. Она даже спросила его об этом однажды, а он, как обычно, отшутился:

— Что, Алечка, настоящий мужик должен водку хлестать стаканами?

— Да нет, — слегка смутилась она тогда, — пей, пожалуйста, хоть воду газированную, мне же лучше.

И вот теперь она чувствовала сильный водочный запах, видела, что ему плохо, и не могла только понять, было ли это только обычным физическим недомоганием непьющего человека. Аля не чувствовала его в такие минуты, как эта — неважно, трезв он был или пьян, — и таких минут было у них слишком много…

— Ляжешь? — спросила Аля. — Я постелила, пойдем.

Диван в кабинете, на котором они спали в первую ночь и на котором, как она поняла, Андрей раньше спал один, теперь они не разбирали — стелили в небольшой комнате, когда-то служившей спальней его родителям. Там стояла деревянная кровать, такая же массивная и широкая, как и вся здешняя мебель. А в гостиной, где он сидел сейчас, спать было не на чем: стоял только этот жесткий, неудобный диван, для спанья вообще непригодный.

Аля потянула Андрея за руку, пытаясь поднять.

— Подожди, — пробормотал он. — Подожди, ладно? Я тут прилягу на минутку…

Не дожидаясь ее ответа, он лег на этот дурацкий диван, даже не сняв туфли и неловко подогнув ноги. Рука, которую он пытался подсунуть себе под голову, выскользнула из-под щеки и свесилась вниз.

Аля достаточно навидалась за свою жизнь пьяных, и их вид не вызывал у нее ни удивления, ни испуга. Но сейчас она испугалась — этого застывшего, неживого выражения…

— Андрюша, почему ты молчишь? — Она присела на корточки перед диваном, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Может, врача вызвать?

— Не надо. — Голос его звучал все так же глухо, но он по крайней мере слышал ее, и это немного успокаивало. — Не надо, ничего страшного. Иди, ложись, я сейчас…

Какое там «ложись»! Аля села рядом и, приподняв его голову, положила ее к себе на колени. Андрей не открыл глаза, но она увидела, как дрогнули его губы, нарушив пугающую неподвижность черт.

— Ласточка моя… — вдруг произнес он, и Аля вздрогнула, услышав это неожиданное слово. Андрей никогда так ее не называл, и она как-то даже не связывала с ним таких слов — простых и жалобных. — Не уходи…

Аля гладила его волосы, чувствовала, как они льются меж пальцев, целовала висок — набухшую синюю жилку, целовала незагорелую ложбинку на переносице и голое смуглое плечо, прижатое к ее груди…

Ей ни о чем теперь не хотелось его спрашивать — ни о чем, что тревожило ее всего полчаса назад: о его жене, обо всей его от нее скрытой жизни, об их неясном будущем. Она чувствовала только медленное биенье этой набухшей жилки, и его дыхание, и горячее плечо, и то, как он едва ощутимо пытается теснее прижаться виском к ее ладони.

Ей хотелось снять с него туфли и как-нибудь перевести на кровать, чтобы он мог хоть ноги вытянуть, но она боялась пошевелиться, боялась нарушить эту незримую связь.

Аля не помнила, сколько времени провели они так, пока Андрей все-таки не встал сам и не пошел, обнимая ее, в спальню, не помнила, сколько времени гладила она его голову, лежащую у нее на коленях.

* * *

Утром лицо у Андрея было почти такое же, как обычно — только темные тени под глазами напоминали о вчерашнем его состоянии, причины которого Аля так и не поняла.

— Андрюша, у тебя со здоровьем что-то? — осторожно спросила она, когда он вошел на кухню, где Аля только что вынула из духовки запеченные бутерброды и посыпала их зеленью. — Мне же обидно, ты пойми: мы с тобой сколько уже вместе, а я даже не знаю…

— Да ничего страшного, правда, Алечка, — ответил он, садясь за стол. — Напугал я тебя вчера… Ну, пить много нельзя — не самый большой грех, а?

— Не самый, — невольно улыбнулась Аля. — Марихуану, наверное, тоже нельзя курить. Как ты, бедный, терпишь… Почему ты не хочешь ни о чем мне сказать? — с отчаянием вырвалось у нее.

— Родная моя, да о чем же тут говорить? — Андрей погладил ее руку, и Аля тут же бросила вилки, которые раскладывала на столе — чтобы задержать свою руку в его руке. — Была когда-то травма — ну, влез по молодости лет в драку, с кем не бывает? С тех пор пятнадцать лет прошло, хорош бы я был, если б до сих пор об этом вспоминал, да еще тебе жаловался. Выпил вчера напрасно, вот и все. Встретил друзей, разволновался, сама понимаешь.

Последнюю фразу он произнес особенно беспечным тоном.

— И… жену тоже встретил? — вырвалось у Али.

— Тоже, — кивнул он. — Только она мне давно уже не жена, не забывай, пожалуйста.

— Почему же ты тогда не хочешь мне ничего рассказать? — Голос у Али задрожал, и она почувствовала, что вот-вот расплачется. — Я же вижу, я же чувствую — ты без равнодушия о ней говоришь… Значит, не все прошло?

Андрей молчал. Аля видела: он не размышляет, что бы ей такое сказать, а просто молчит.

— Все прошло, Аля, поверь мне, — произнес он наконец. — Я до вчерашнего дня не был в этом уверен, а теперь — все. Ты не думай, — сказал он, всмотревшись в ее лицо, — я не в том сомневался, люблю ли ее до сих пор, а вот именно — все ли прошло. Много ведь всяких чувств было понамешано, не одна любовь… Отчасти — оскорбленное самолюбие, хотя оно-то все-таки последним было.

— Когда ты на ней женился? — спросила Аля.

— Когда же я мог жениться — конечно, рано, — усмехнулся Андрей. — В двадцать лет, как только в архитектурный поступил. А она в Гнесинке училась. Три дня мы с ней были знакомы, когда поженились. Но я умный мальчик был, начитанный и очень волновался, как бы моя молодая жена не подумала, что я с ее помощью комплексы какие-то сиротские восполняю. Очень старался мужественным быть. А ей моя мужественность не нужна была, только я слишком поздно это понял. Вот и все.

По его тону Аля поняла, что более подробных объяснений не дождется.

— Не пей тогда больше, — вздохнув, сказала она. — Может, к врачу надо сходить, раз голова болит?

— Больше не буду, — улыбнулся Андрей. — Я через три дня уезжаю. В Барселоне схожу.

Глава 8

Три дня, прошедшие до его отъезда, по закону подлости были так полны дел, что они почти не виделись.

А в самый день отъезда вообще была назначена премьера того самого спектакля по пьесе Вишневецкого, который Аля терпеть не могла. Режиссер с их курса ставил пьесу своего литинститутского друга, в которой все реплики казались Але такими однообразными, что она терялась, не зная, как их произносить.

— Сплошная сцена на коммунальной кухне, — говорила она, сидя накануне вечером в кресле под торшером. — Ах, как все жизненно, я еще по старой квартире всю эту бытовуху помню! А декорации — ты бы видел… Одно непонятно: при чем театр ко всей этой разборке?

— Это у него прием такой, — успокаивающим тоном сказал Андрей. — Он думает, что это реализм.

— А я что должна думать? Мне скучно произносить пустые слова, я за ними ничего не чувствую! — возмутилась Аля.

— А ты произнеси один раз — и забудь! Андрей улыбался, глядя на нее, и она видела, как щурятся его глаза за стеклами очков и лучами расходятся от них морщинки.

— Андрюша, — смущенно произнесла Аля, — совсем я одурела. Ты уезжаешь завтра, а я…

— Ничего. — Он произнес это слово так спокойно, что Але на мгновение показалось: так оно и есть — ничего… — Все ведь нормально, правда? Я сейчас уеду, ты отыграешь спектакли, сдашь экзамены, отпразднуешь выпускной и приедешь ко мне.

Ей так хотелось верить его словам! Да она и верила, что все это возможно — в ту минуту, когда он говорил…

— У тебя будет много работы… там? — спросила она.

— У меня сейчас будет спокойная работа, — сказал Андрей. — Я ведь довольно много понастроил за последнее время, знаешь? И теперь буду почти что отдыхать. Выдумывать, что в голову взбредет.

— Откуда мне знать? — вздохнула она. — Я ведь даже не видела…

— Приедешь — я тебе покажу, — успокоил Андрей. — Мы с тобой много гулять будем, по всей Испании проедемся. У меня там машина знаешь какая? — Он говорил таким голосом, каким счастье обещают ребенку. — Шикарная, пижонская, мажорная, красного-прекрасного цвета — вот какая! Здесь на такой ездить нельзя — и стыдно, и скорости слишком много, — а там мы с тобой носиться будем, как два идиота.

— Ладно, — засмеялась Аля. — Раз такое дело — приеду!

— Я тебе буду звонить, — сказал Андрей все тем же спокойным тоном. — Ты здесь будешь жить?

— Ты не обижайся, Андрюша, — смущенно ответила Аля, — но мне не очень хочется здесь без тебя жить…

— Я не обижаюсь, — перебил он. — Мне здесь тоже не слишком уютно было, когда родители умерли. Я ведь этот дом сам и не обжил — я тогда просто не умел… В нем только память о них осталась, а моего как будто и ничего. Да, кстати, о бытовых проблемах, — вспомнил он. — Я же того товарища темпераментного видел недавно.

— Кого, Рому?! — поразилась Аля. — Почему же ты мне ничего не говорил?

— Вот, говорю. Ты что так смотришь? — улыбнулся Андрей, поймав ее встревоженный взгляд. — Ищешь синяков и огнестрельных ранений? Не волнуйся, все спокойно было.

— Что же он тебе рассказывал? — стараясь казаться спокойной, спросила Аля. — И где ты его вообще нашел?

Да я его и не думал искать, — пожал плечами Андрей. — И он меня тоже. Он тебя возле театра ждал, а тут как раз я подъехал. Он, правда, пытался что-то рассказывать, да мне его слушать было ни к чему. Ну, он извинился за инцидент, сказал, что затмение на него нашло от любви к тебе. Чему я, между прочим, охотно верю.

— На тебя тоже затмение от любви нашло? — поинтересовалась Аля.

— А что, не похоже? — улыбнулся он. — В общем, не волнуйся, все теперь будет нормально.

— Да, — помедлив, произнесла Аля. — Везде все нормально… Ты не обижаешься, что я тебя проводить не смогу?

— Нет. Я тебя в театр отвезу, ключи от машины тебе оставлю и поеду в Шереметьево на такси. А вещи ты потом сама в Тушино перевезешь. Алечка, я не хочу, чтобы ты перед спектаклем думала об этом, — сказал Андрей, глядя ей прямо в глаза своим непонятным, необъяснимым взглядом.

Аля смотрела, как он сидит на том самом диване, положив руку на резной подлокотник в виде головы сердитого грифа. Любимая ее рубашка расстегнута у него на груди, а загар уже слегка сошел, и все его тело кажется светлым… Прикоснуться сейчас к волосам над высоким лбом — и польются между пальцами, как вода, и карие глаза просветлеют за дальнозоркими стеклами.

— Давай я хоть вещи твои сложу, — вздохнув, сказала Аля. — Прямо сейчас, ладно?

— Сложи, если хочешь, — кивнул Андрей. — А лучше ты меня поцелуй…

* * *

Может быть, если бы сегодняшний спектакль увлекал ее хоть немного, ей не было бы так тоскливо в этот вечер. Но о спектакле Аля не думала совсем и молчала всю дорогу от Пироговки до ГИТИСа, стараясь не смотреть на Андрея, чтобы не заплакать.

Лето уже началось, наступление сумерек было неощутимо, и они ехали по светлому, прозрачному в июньской дымке городу — мимо маленьких мединститутских скверов, мимо памятников Сеченову и Пирогову…

— В Барселоне жарко уже, — сказал Андрей. — Ты приедешь, а я опять черный буду, соленый и по тебе истоскуюсь.

Аля слушала его со странным чувством, которого не могла объяснить даже себе. Она не то чтобы не верила его словам — как она могла ему не верить, когда он говорил такое? Но ей казалось, что слова его живут отдельно от голоса, ровного и ласкового. Ей всегда так казалось, кроме тех мгновений, когда бессвязные и страстные слова, срываясь с его губ, сливались со своим смыслом. Или когда он произнес всего однажды: «Ласточка моя…»

Сейчас он опять говорил спокойно.

Аля почти с ужасом ждала минуты, когда Андрей выйдет из машины, достанет из багажника чемоданы и обернется к ней с тем странным выражением в глазах, которого она так и не могла объяснить.

О том, что будет, когда кончится спектакль, когда она выйдет из ГИТИСа на улицу и увидит его машину, припаркованную напротив японского посольства, и поймет, что он в это время уже так далеко, как будто в другой жизни… Об этом лучше было совсем не думать!

— Не думай об этом, Сашенька, — сказал Андрей так тихо, что Аля едва его услышала, а услышав — вздрогнула: так легко он угадал ее мысли. — Не надо об этом думать. Все это не так страшно, я постараюсь… Я потом так часто приезжать буду, что ты и не заметишь, правда, милая моя, хорошая…

Он обнял ее так легко и мимолетно, что Аля не заметила, что машина уже остановилась. Андрей открыл дверцу.

Ей вдруг показалось, что и он боится этого мгновения — последнего объятия и последнего поцелуя, хотя она никогда не чувствовала, чтобы он чего-нибудь боялся. Даже когда стоял на набережной, загораживая ее от пистолета… Та удивительная легкость, которую Аля чувствовала в нем, словно спасала его от страха — всегда, но не сейчас.

Сейчас Аля чувствовала горячий, сжигающий трепет, которым весь он был охвачен.

Андрей опустил глаза. Аля вглядывалась в него так неотрывно, как будто навсегда хотела запомнить — светлые волосы, карие глаза, легкая походка. Все остальное невозможно было ни запомнить, ни даже назвать.

— Все, — сказал он, поднимая голову. — Мне пора.

* * *

«Как глупо, как же глупо, боже мой! — едва не плача, думала Аля, глядя на бесконечную, совершенно неподвижную пробку по всей длине Ленинградского шоссе. — Полчаса бы назад — и успела бы…»

Но полчаса назад еще никто не мог сказать наверняка, состоится ли спектакль.

Не пришла Лика, игравшая главную роль первой коммунальной красавицы. Вообще-то Аля подозревала, что литинститутский драматург именно для Лики и создал свой реалистический шедевр, но сейчас она меньше всего думала об этом. Каждая минута стучала у нее в висках, отдавалась в коленях, и ноги вздрагивали от нетерпения. Все крутом нервничали, строили самые невероятные предположения, гадали, что случилось с первой красавицей курса, обрывали телефон…

Аля только смотрела на часы, и медленный, неотвратимый бег минутной стрелки заставлял ее дрожать, как в ознобе.

Когда Лика наконец позвонила, Аля была уверена, что в аэропорт уже не успеет. Это с ума ее сводило, она даже не пыталась вместе со всеми ахать и ужасаться тому, что Лика подвернула ногу на ровном месте, «и вот думала, что просто растяжение, сделают заморозку, и все, а оказался перелом…»

— Черт, сколько народу зря пришло! — услышала Аля раздосадованный голос Родьки Саломатина. — А я-то, дурак, надеялся перед Спесивцевым блеснуть!

Кто перед кем надеялся блеснуть — об этом думать она уже не могла.

— Родька, как тебе не стыдно только? — укоряюще произнесла сердобольная Лина Тарас. — Ты о человеке можешь подумать или только о карьере своей сомнительной?

— Не все же рожать сюда пришли, — бесцеремонно заявил Родька. — Кое-кто и актером собирается быть!

Под эту перепалку, под общий гул Аля потихоньку попятилась к двери, выскользнула в коридор и побежала вниз по лестнице. Она едва сама не подвернула ногу на гладком, как каток, полу нижнего гитисовского холла, но даже не остановилась, чтобы успокоиться и собраться.

А может, это и хорошо было: она не заметила той самой минуты, которой так боялась — когда выбежала на улицу и увидела его пустую машину напротив посольства…

И вот теперь Аля проклинала пробки, светофоры, дымную линию выхлопов над Ленинградским шоссе — все, что отделяло ее от Шереметьева, что не давало увидеть Андрея еще хотя бы на минуту.

Аля никогда не приезжала сюда за рулем, да и вообще была здесь всего дважды. Последний раз — когда прилетела из Барселоны. Второпях она перепутала поворот на прилет-вылет, объехала круг, вернулась… К платной стоянке тянулась длинная автомобильная очередь, у выхода из здания стояли мрачные мафиозные извозчики. Аля растерянно оглядывалась, не зная, где оставить машину, и уже готова была бросить ее посреди дороги.

То и дело поглядывая на часы, она понимала, что до конца регистрации осталось не больше пятнадцати минут. А Андрей ведь и поехал давно… Скорее всего, и теперь уже поздно!

Наконец Аля наудачу отыскала местечко невдалеке от мафиози и, торопливо закрыв машину, побежала ко входу в здание аэропорта. Раздвинулись стеклянные двери — и она беспомощно остановилась под табло с расписанием.

Вечером в воскресенье все Шереметьево гудело, шумело, перекликалось на разные голоса; люди крутились в его стеклянном резервуаре стремительно, как в миксере.

Аля поняла, что найти Андрея в этом круговороте невозможно. И как только она поняла это, как только почувствовала, что даже плечи у нее опускаются под тяжестью этой бессмыслицы, она увидела его.

Андрей стоял к ней спиной у левой таможенной стойки, чуть в стороне от недлинной очереди, и разговаривал с какой-то женщиной. То есть это Аля потом поняла, что он где-то стоит, с кем-то разговаривает, а сначала она увидела только его — как в безвоздушном пространстве…

Она стояла довольно далеко, людей было много, то и дело кто-нибудь закрывал от нее Андрея. И все равно Аля ясно и отчетливо видела его прямые плечи, чуть откинутую назад светлую голову и тот особенный, легкий жест, которым он взялся за металлическое ограждение — как будто мог улететь, подхваченный порывом ветра.

Аля обрадовалась тому, что все-таки успела его увидеть, и поэтому довольно долго не двигалась с места — только смотрела. А когда все-таки опомнилась и хотела подбежать к нему, то наконец увидела не Андрея, а женщину, которая стояла прямо перед ним.

«Он высокий какой… — медленно, со странным чувством подумала Аля. — Или это она маленькая, что так в лицо ему снизу заглядывает?»

Женщина была не просто маленькая — она была изящна, как выточенная из слоновой кости фигурка. В ее облике не было ни следа тяжеловесности, присущей любому материалу, кроме того, из которого природа создает легких людей…

Все это Аля рассмотрела, подойдя совсем близко к Андрею и его маленькой собеседнице. Он по-прежнему стоял отвернувшись и не видел Алю, а женщина ее не знала.

«Да хоть бы и знала, — подумала Аля. — Все равно ей не до меня».

Темно-русые волосы Андреевой собеседницы были собраны в низкий узел и плавными волнами лежали на щеках. Только одна воздушная прядь все время падала ей на лоб, и она то нетерпеливо сдувала ее, то отбрасывала сердитым жестом.

Она что-то говорила, горячо и быстро, как будто убедить его в чем-то пыталась. Але казалось, что Андрей молчит. Но ведь и слов женщины она не могла расслышать в шереметьевском шуме, только видела, как быстро двигаются ее губы.

На минуту Але показалось, что эта женщина — иностранка. Слишком уж изящно и непринужденно она была одета: в какой-то длинный серебристо-серый плащ с широкими рукавами. Но тут же Аля поняла: нет, наша, конечно, наша. Поняла по той неповторимой живости, которая ясно чувствовалась в тонких чертах удлиненного лица и даже почему-то в этой воздушной темно-русой пряди.

Она поняла это почти в ту же минуту, как и догадалась о том, что перед Андреем стоит не случайная собеседница.

«Да ведь это жена его», — мелькнуло у нее в голове, и Аля похолодела от этой мысли.

Хотя что в ней было ужасного? Даже если и бывшая жена — стоят в аэропорту, разговаривают. Та, может быть, тоже за границу летит, она ведь музыкантша какая-то, кажется.

«Флейтистка! — вспомнила Аля. — Он так и сказал тогда — флейтистка, и я представила какой-то легкий силуэт».

Теперь ей казалось, что как раз этот силуэт она и представляла в тот вечер, когда Андрей сидел на жестком диване в гостиной и в его лице чувствовалась только мертвенная неподвижность.

Аля так растерялась, увидев его совсем не таким, каким ожидала увидеть, что не могла понять: подойти или, может быть, наоборот — бежать отсюда подальше?

Неизвестно, что решила бы Аля через минуту, но именно в эту минуту Андрей, кажется, наконец что-то ответил своей миниатюрной собеседнице. Та кивнула и, взяв его руку в свою, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Аля не могла понять, поцеловал ли он ее в ответ или только пожал руку — но и его жест был таким же легким, живым и быстрым, как ее. Так прощаются давно знающие и хорошо понимающие друг друга люди.

«А как мы с ним — простились сегодня? — совсем уж глупо мелькнуло у нее в голове. — Я забыла…»

Эта мысль на секунду заслонила от нее Андрея, а когда Аля вынырнула из своих смятенных мыслей, он уже шагнул за таможенную стойку, и небольшая толпа скрыла его.

Глава 9

Она представить себе не могла, как будет жить без него, а получилось все само собою.

С отъездом Андрея произошло то самое, что Аля смутно предчувствовала и что боялась представлять: ей стало казаться, будто все, происшедшее с нею за последний месяц, было сном.

Квартира на Пироговке пугала могильной тишиной и полным отсутствием его вещей. Собирая свою одежду, чтобы отвезти в Тушино, Аля пыталась найти хоть что-нибудь принадлежащее Андрею, и терялась, ничего не находя. Разве что все та же старая рубашка, которую он, конечно, не взял с собой в Барселону. Локти совсем протерлись и превратились наконец в большие дыры.

Еще Аля подняла из-под широкого письменного стола какой-то его эскиз. Мягким карандашом на небольшом листе ватмана было нарисовано здание. Оно сразу показалось Але знакомым, но неуловимое сходство с чем-то виденным мгновенно исчезло, и она не успела понять, что напоминает ей этот дом, похожий на легкую арку.

Аля перевернула листок обратной стороной, как будто надеялась найти там объяснение, но не нашла. Еще ей почему-то показалось, что где-нибудь в углу листа будет нарисован ее собственный силуэт — но, конечно, ничего подобного тоже не было.

Вздохнув, Аля положила эскиз в свою сумку поверх джинсов.

Андрей оставил ей только пространство, навсегда им измененное, и теперь она терялась в этом пространстве и не знала, как в нем жить одной.

Улицы, по которым они ходили вдвоем, казались ей призрачными, как будто несуществующими, собственные движения замедленными… А главное, призрачным казалось прошлое — те мгновенно пролетевшие недели, которые они провели вместе.

В оставшихся дипломных спектаклях, в которых у нее, к счастью, роли были второстепенные, Аля отыграла отвратительно, чем вызвала понимающе-презрительную усмешку Лики. Та вслух высказала то, о чем думал, наверное, весь курс:

— А для чего Алечке надрываться? У нее уже все и без нас прекрасно, ей силы расходовать незачем, вот она их и бережет!

В другое время Аля рассердилась бы на это нахальное заявление. Это она-то силы не расходует? Играть три главные роли на разных сценах, участвовать во всех дипломных спектаклях, вводиться в «Бесприданницу» на Хитровке, при этом еще сдавать выпускные экзамены! Это называется «беречь силы»?

Но сейчас ей было совершенно все равно, что думает Лика, Родька — да кто угодно. Она хотела только одного: успокоиться, ввести свою жизнь хоть в какую-нибудь обыденную колею, привыкнуть жить без Андрея. Надо было привыкнуть, иначе ни жить было бы невозможно, ни тем более играть.

Наверное, один Карталов понимал Алино состояние. Об Андрее он не заговаривал с ней ни разу и работой нагружал так, что ни времени, ни сил у нее не оставалось.

А может, дело было просто в том, что у Карталова и у самого забот было невпроворот. Он наконец решил осуществить свою давнюю затею с перестройкой здания Театра на Хитровке и, кажется, вплотную столкнулся с каменной неколебимостью тех, от кого это зависело.

Он и Андрея упомянул однажды именно в связи с этим.

— Понимаю Андрей Николаича! — зло сказал Карталов, бросая телефонную трубку; Аля зашла к нему в кабинет уже к концу разговора, но, еще идя по коридору, слышала сердитые раскаты его голоса. — Не то что в Барселону — к черту на кулички уедешь!

— Да мы и есть на Куличках, — улыбнулась Аля. — Куда нам дальше ехать? Разве что куда Макар телят не гонял.

— Разве что, — буркнул Карталов. — Ну ничего, я их дожму, никуда они от меня не денутся. Если б они понимали, что все равно я своего добьюсь, то умнее были бы и зря силы бы не тратили, — усмехнувшись, добавил он.

К собственному удивлению, Аля почти не думала о той женщине, которая разговаривала с Андреем в Шереметьеве. Была ли это в самом деле его бывшая жена или просто знакомая, которую он встретил в аэропорту и поцеловал в щечку, прощаясь, — какая разница?

Не повод для ревности, а еще один знак его отдельной жизни…

Андрей звонил часто, почти каждый день — вернее, каждый поздний вечер, как только она возвращалась домой. Аля думала, что радоваться будет его звонкам, и старалась, чтобы голос ее звучал радостно. Но это удавалось ей с трудом. Не могла она радоваться, слыша его далекий голос!

Она пыталась представить его самого, восстановить его облик так же ясно, как звук голоса в телефонной трубке, и тоже не могла. Облик рассыпался, развеивался, был непредставим.

Андрей спрашивал об экзаменах, о спектаклях, успокаивал ее, когда она говорила, что играет плохо и что английский едва сдала на тройку.

— Зачем тебе сейчас английский? — слышала Аля его голос в трубке. — Ты же умница, как только он тебе понадобится, ты его сразу выучишь. А в Барселоне мы с тобой по-каталонски будем говорить, хочешь?

Конечно, он улыбался, когда говорил это, она слышала улыбку в его голосе — а представить его самого не могла.

Правда, Аля все-таки успокаивалась от его звонков и от его спокойных интонаций. Она чувствовала, что Андрей изо всех сил поддерживает ее в стремлении к привычке, которая одна дала бы ей силы справиться с собою.

И она привыкала потихоньку — а куда было деваться? Привыкала к тому, что его нет, привыкала просыпаться в одиночестве, привыкала не вспоминать о прошлом, а стараться думать о будущем, которое он ей обещал… Привыкала к спокойствию, о котором он так часто ей говорил.

К тому же он все успел наладить так, что она ни в чем не знала затруднений. Андрей сделал это как-то незаметно, и Аля только после его отъезда ощутила результаты его мимолетных усилий. Машина стояла у нее под окном, деньги лежали в ящике стола, и их было столько, что думать о них больше не было необходимости.

Когда Андрей перед самым отъездом вскользь сказал, что оставит ей деньги — кажется, в ответ на ее рассказ о том, что в Театре на Хитровке впервые задержали зарплату, — Аля смутилась.

— Содержаночкой боишься стать, а, актрисочка? — засмеялся он, сразу заметив ее смущение. — Да ведь профессия обязывает, милая моя, ты вспомни исторические примеры! Алечка, ну не обижайся, — извинился он. — Об этом говорить даже смешно, честное слово. Ты же моя жена, почему мне денег тебе не оставить? — И, заметив ее недоуменный взгляд, спросил беспечным тоном: — А ты себя моей женой не считаешь?

— Нет, я не в том смысле… — пробормотала Аля. — Но как-то…

Вместо того чтобы развивать эту тему, он сказал:

— В общем, подумай о чем-нибудь более существенном. Аля, да ведь архитекторам неплохо платят, ты знаешь? А Барселона место благодатное, открытое для таких, как я. У меня там совсем нет забот.

Вот и у нее теперь совсем не было забот. На следующий день после его отъезда позвонили из испанского посольства и попросили принести паспорт в консульский отдел, чтобы получить визу.

— А приглашение? — удивленно спросила Аля. — У меня приглашения еще нет.

— Господин Поборцев прислал его факсом, — сообщил вежливый голос.

«Прямо почетный испанец господин Поборцев!» — улыбнулась Аля.

Ей было приятно сознавать, что Андрей «почетный испанец», но тоска по-прежнему покалывала сердце.

«Хорошо все-таки, что скоро отдохну, — думала Аля, возвращаясь домой. — Так тоже работать нельзя! Поесть даже не успеваю, к вечеру от усталости тошнит».

Как только уехал Андрей и она перебралась в Тушино, Аля, конечно, сразу перестала тратить время на готовку. Зачем было стараться, выстряпывая супы или какие-нибудь пироги с клубникой? Ей самой было совершенно все равно, что есть.

Правда, и Андрей немного внимания обращал на еду, но тогда Аля почему-то надеялась, что он притворяется — правда, понять не могла, зачем.

А теперь готовить было не для кого, и за весь месяц, прошедший после его отъезда, Аля открывала духовку только однажды: когда папа приходил в гости со своей Ириной.

Приход отца с молодой женой был единственным событием, на которое она могла себе позволить отвлечься — да и то ненадолго, и только потому, что назавтра предстоял экзамен по пластике, с которой у нее никогда не было затруднений.

Аля видела, как волнуется отец, как ожидающе присматривается, когда она оборачивается к Ирине, и ей даже неловко становилось. Как будто она имеет право как-то оценивать жизнь взрослого человека, даже если он и ее папа! Тем более что его жена ей и в самом деле понравилась.

Аля сразу ощутила особенные отношения, установившееся у отца с этой миловидной голубоглазой женщиной. В том, как она смотрела на него, как улыбалась его шуткам и обращалась с каким-нибудь вопросом, чувствовалась постоянная, ни на минуту не прерываемая душевная связь.

Она во всем чувствовалась — ив том, как Ирина сказала:

— Это когда Демидов тебе кучу гадостей наговорил, и ты весь вечер фыркал, как ежик, помнишь? — и засмеялась.

«Совсем не как у нас, — с мимолетной печалью подумала Аля. — Что он там делает сейчас? А когда здесь был — что делал?..»

Но и на такие мысли времени обычно оставалось так же мало, как на приготовление обеда.

И вот Аля возвращалась домой после спектакля, который к тому же выпал на день последнего экзамена, и чувствовала, что голова у нее кружится и тошнота подступает к горлу.

К счастью, в холодильнике лежало то самое филе индейки, которое покупалось всеми хитрованцами возле театра и имело то огромное достоинство, что жарилось за пять минут. Едва войдя в дом, даже не сняв босоножки, Аля вытащила его из холодильника и тут же положила на сковородку.

Филе поджарилось, пока она переодевалась и мыла руки, и съела его Аля мгновенно. Но тошнота не прошла, голова не перестала кружиться, и, ложась в постель, она почувствовала смутную тревогу.

* * *

О причине и тошноты, и головокружения Аля догадалась уже назавтра — и едва не лишилась дара речи. Закрутившись, забегавшись, она совершенно забыла следить за своими «критическими днями», о которых ежедневно напоминала по телевизору реклама прокладок.

И вот теперь, лихорадочно подсчитав дни по чудом найденному дома календарю, Аля поняла, что причина, скорее всего, самая простая.

Сердце у нее упало в пятки, дыхание перехватило. В сущности, произошло то, что должно было произойти рано или поздно, что происходит и должно происходить с миллионами женщин. Но когда Аля на минуту представила себе последствия этого события не для абстрактных миллионов, а для себя — вот сейчас, в ее ситуации, — ей стало просто страшно…

Это было совершенно невозможно, по всему невозможно! Ну хорошо, они с Андреем будут жить на два дома, а где будет жить ребенок, который ведь всего один и на два дома не разорвется? Ребенок будет жить в одном доме и с папой своим общаться в основном по телефону. А если он хочет жить со своим папой, то это значит, что его мама должна бросить театр и все, чему были отданы годы, силы, страсть, — все это считать не более чем увлечением молодости.

При одной только мысли об этом Аля вздрогнула и едва не вскрикнула. К тому же память тут же услужливо представила ей Нину Вербицкую…

Нина была на седьмом месяце, а ее живот выглядел таким большим, как будто ей предстояло родить через пару недель. Аля, правда, находила, что Нина выглядит прекрасно и стала гораздо грациознее со своим восхитительно огромным животом. Но сама Нина, кажется, думала иначе. Во всяком случае, Але она сказала однажды после репетиции «Бесприданницы»:

— Эх, Алька, дура я, дура!

Аля всегда ощущала неловкость, когда видела Нину. Хоть она и не приложила никаких усилий, чтобы получить ее роль, но все-таки… И поэтому она тут же принялась горячо доказывать, что ничего страшного не произошло.

— Да ты что, Нин! — восклицала Аля, идя рядом с Вербицкой по коридору к их общей гримерке. — Смотри, ты же уже родишь вот-вот, а потом мама ведь поможет, наверное, она же на пенсии у тебя? И все, и снова играть будешь! Даже лучше: я пока наблатыкаюсь, и будет у нас два состава.

Нина остановилась посреди коридора, словно споткнулась, и посмотрела на Алю полными слез глазами.

— Да что там «лучше»! — проговорила она. — Я ведь совсем не о том… Зачем я это все затеяла? Ведь ничего не изменилось, ничего! Я думала, он узнает про ребенка, все по-другому будет… Ничего не будет, кроме того, что есть! И зачем тогда?..

Что и у нее будет только то, что есть, Аля понимала прекрасно, и иллюзий никаких не строила. Она и до Нины видела женщин, которые надеялись с рождением ребенка изменить свою жизнь, и каждый раз их надежды оказывались тщетными. С первой женой Ильи произошло когда-то то же самое…

Мир не перевернется как по мановению волшебной палочки, останется прежним, и в этом прежнем мире она должна будет бросить театр, если не хочет сделать своего ребенка несчастным.

Бросить театр сейчас значило для Али совсем другое, чем временный перерыв в работе для опытной актрисы. И дело было совсем не в известности или неизвестности. Аля вообще не думала об известности, играя у Карталова, и даже не знала, что говорят о ней в театральных кругах и говорят ли что-нибудь вообще. Она обо всем забывала на репетициях, она видела, что зал во время спектаклей полон — и что могло быть важнее этого?

Но ее театральная жизнь только начиналась, все еще было так хрупко, она так мало умела и чувствовала это каждый день, на каждой репетиции. Даже выпускные экзамены ее отвлекали, не давали сосредоточиться, она едва дождалась того дня, после которого не надо будет тратить время и силы ни на что, кроме театра.

И вдруг — все бросить, все забыть, отказаться от того, за что заплачена такая дорогая цена!

И ведь даже мама далеко, даже на ее помощь рассчитывать не приходится…

Эти мысли могли свести с ума самого спокойного человека, а Аля вовсе не была сейчас спокойна. После отъезда Андрея она только что пришла хоть к какому-то хрупкому равновесию, и лишиться его было так нетрудно!

Всю следующую ночь она не могла уснуть, будущее казалось ей совершенно безнадежным, и сама она была себе противна.

* * *

Карталов дал Але три дня на то, чтобы отдохнуть после экзаменов. Он хотел ввести ее в «Бесприданницу» до закрытия сезона, чтобы она впервые сыграла Ларису в сентябре.

И она радовалась этим трем дням передышки, потому что надеялась забыть все, что отвлекало ее целый месяц, — зубрежку каких-то имен, дат и английских слов, свои попытки привыкнуть к одиночеству…

И вдруг вместо передышки — отчаяние, слезы, безнадежность…

Когда вечером ее второго выходного позвонила Нелька, голос у Али был такой, что и менее проницательный, хуже знающий ее человек догадался бы, что у нее что-то случилось.

— Аль, что с тобой? — испуганно спросила Нелька уже после первой Алиной фразы. — С Андреем твоим что-нибудь?

— Нет… — пробормотала Аля. — То есть…

— Ну-ка, погоди, — немедленно прервала ее подружка, — я уже трудовой подвиг завершила, сейчас приеду, расскажешь в спокойной обстановке. Вари кофе, через полчаса буду.

Нелька стремительно перемещалась по городу на маленькой «Таврии», подаренной любящим супругом.

— Та-ак, — сказала она, как вихрь врываясь в тесную прихожую, — глаза зареванные, нос распух — хорошо отдыхаем! Если с мужчиной все в порядке, тогда в чем дело?

Услышав Алино известие, Нелька мгновенно посерьезнела. Удивления было достойно: ведь она никакого отношения к театру не имела, никаких тонкостей актерской работы не понимала, а ситуацию оценила совершенно точно.

— Да-а, — протянула она, насыпая кофе в большую турку с синим гжельским цветочком, — что и говорить, своевременно. Сразу после института, чтоб уж в самом начале, и никаких дальнейших трепыханий!

— В том-то и дело, — всхлипнув, кивнула Аля. — Я же не потому, что вообще детей не хочу, что в себя такая уж влюбленная. Но ведь ничего еще не успела, ты понимаешь?

— Чего ж тут непонятного, — согласилась Нелька. — В твои годы только работницы с Тушинской трикотажки рожают да жены новорусские. Тем более мужик невесть где. Веселенькая картинка! А он что говорит, кстати? — поинтересовалась она.

Да я ему еще не сказала. Он сейчас не в Барселоне — на неделю в Рим улетел, экзамены принимает на каких-то архитекторских курсах. Что я Карталову скажу, просто представить страшно! — сжав голову руками, проговорила Аля. — Он на Нину такой злой был, так на меня надеялся, а я…

— Ну, тебе-то терзаться нечего, — философски заметила Нелька. — Ты же не специально! Хотя, между прочим, не маленькая уже, могла и головой подумать, — справедливости ради добавила она.

— Нель, я не знаю, что мне делать, — беспомощно сказала Аля. — Я все возможности уже перебрала — и везде тупик.

— Так уж и все? — недоверчиво спросила Нелька. — Знаю я тебя… О чем нормальная баба сразу подумает, тебе в последнюю очередь в голову придет. Если вообще придет. Слушай, Алька, — помедлив, спросила она, — а у тебя что, срок слишком большой?

— Да нет, недели четыре — самое большое…

— Так чего ж ты убиваешься? — поразилась Нелька. — Это ж даже аборт делать не надо, обыкновенного вакуума хватит!

Только тут Аля поняла, что такая простая возможность — и ведь единственная реальная возможность! — до сих пор не приходила ей в голову.

Она впадала в отчаяние от того, что рушатся все планы, что момент выдался самый что ни на есть неудачный, но ни разу не подумала о том, что ведь можно просто не рожать…

Это было тем более странно потому, что она действительно не была наивной девочкой и прекрасно предохранялась, еще когда жила с Ильей.

Но сейчас у нее не было времени удивляться собственной необъяснимой странности.

— Я как-то не подумала… — растерянно сказала Аля.

— Я и говорю: ты в последнюю очередь как нормальный человек подумаешь, — кивнула Нелька. — Конечно, неприятно, я понимаю. Это мне раньше такие штуки были — тьфу, а с Вадиком все-таки… Ну, соображать надо было, что ж теперь-то, — заключила она. — Теперь спешить надо, чтоб поменьше осложнений.

Аля понимала, что Нелька абсолютно права. Она сама должна была догадаться об этом с самого начала и не рыдать в пустой квартире, а бежать к врачу.

После ночей отчаяния и безнадежности эта мысль показалась ей такой простой и спасительной, что она постаралась отогнать от себя все другие мысли.

— В общем, — сказала Нелька, — поскорее надо. У тебя хоть врач-то есть приличный?

— Нет, — покачала головой Аля. — Мне не надо было до сих пор…

— Ты что хочешь сказать, что после Ильи и не жила ни с кем? — хмыкнула Нелька. — Залетела с первого же раза, как девочка? Ладно, Аль, не пудри мне мозги. Ты смотри, по объявлению не пойди дурацкому. Они только деньги драть умеют. Я тебе телефончик дам, сходишь. Врач классный, я с ним всю жизнь контакт поддерживаю. Посмотрит, все скажет. Если вакуум — тут же сам и сделает, если покруче — направит к кому надо.

Аля слушала ее, опустив глаза, машинально записывала телефон. Чем более успокаивающими становились Нелькины интонации, тем большее отвращение она чувствовала к себе.

— Завтра и позвони, тянуть нечего, — сказала Нелька. — Ты о чем это задумалась?

— Да так, — пробормотала Аля. — Тошно…

— Смотри, — пожала плечами Нелька, — я тебя не уговариваю. Хочешь рожать — ешь витамины. Не хочешь — поторопись.

* * *

Нелька вскоре ушла, а ее слова все еще звучали у Али в ушах. Чего она хочет, что ей делать?

Все, что происходило с нею в последние годы, вставало перед глазами так ясно, как будто повторялось наяву. Тусовочный блеск, ее растерянность, неясность будущего, незнание своих возможностей, разрыв с Ильей… «Терра», пустые глаза официантки Риты, пьяные мыдлоны, полные окурков пепельницы и бесконечные подносы с чистыми и грязными стаканами…

И глаза Карталова, поблескивающие под густыми бровями, его голос из темного зрительного зала, монологи Марины, от которых замирает сердце и неважным становится все, что тревожило и мучило.

Аля научилась не бояться жизненных преград, она знала, как не дать себя сломать, и думала, что нет таких трудностей, с которыми не могла бы справиться.

Театр давал ей силы на все, ради него она могла совершить невозможное — ради этой единственной, ничем не заменимой и овеянной неназываемым смыслом жизни, которая дышала и трепетала в ней, когда она выходила на сцену.

Но она и представить не могла, что может попасть в такую ловушку — когда надо будет отказаться от театра…

Сердце у нее похолодело, едва лишь эта мысль мимолетно мелькнула в голове. Что угодно, только не это!

«Ведь он даже не знает, — подумала Аля. — Он не знает и не узнает… И кто тебе сказал, что он захотел бы ребенка, если бы и знал? Он же сам говорил: учитывая твои и мои обстоятельства, ничего другого я тебе предложить не могу…»

Хорошо, что Андрей не звонил последние два дня: Аля представить не могла, как стала бы разговаривать с ним, что сказала бы и каким голосом… И старалась не думать об этом.

Глава 10

Нелькиному врачу она позвонила на следующее утро. Как и следовало ожидать, он говорил с нею совершенно спокойно — а почему он должен был волноваться по такому пустяковому поводу?

— Вам, я так понял, поскорее надо? — спросил он. — Тогда приходите завтра к девяти, устраивает? Пятый кабинет, если я буду занят, подождете в коридоре. Улица Верхняя Красносельская, от метро…

— Мне Неля объяснила, — сказала Аля. — Я найду.

— Простынку, тапочки, прокладки на всякий случай возьмите, — добавил врач. — Если без противопоказаний, сразу все и сделаем.

Аля сидела неподвижно, держа руку на телефонной трубке. Каждый шаг, который она делала навстречу этому единственно разумному поступку, отдавался в ней болезненным, свербящим чувством.

Телефон зазвонил неожиданно, и Аля вздрогнула от такого же свербящего, неприятного ощущения в лежащей на аппарате ладони.

— Все, милая! — услышала она веселый голос Андрея. — Я вернулся в свой город, знакомый до слез, и весь твой, весь жду тебя! Ты когда приедешь?

Он прилетел из Рима, он знал, что Аля сдала экзамены, что заканчиваются репетиции «Бесприданницы», заканчивается сезон, виза давно готова и считаные дни отделяют ее от Барселоны. Оставалось только взять билет и назвать Андрею дату.

Она могла сколько угодно прикидывать в уме, как будет разговаривать с Андреем, что скажет, какой у нее должен быть голос, чтобы он ни о чем не догадался… Прикидывать было нетрудно, а говорить с ним оказалось невозможно; это Аля поняла сразу, как только услышала его голос в трубке.

Она не могла ему врать, не могла притворяться веселой или усталой, не могла обещать, что приедет на днях.

«А что будет, когда я его увижу? — мелькнуло в голове. — Если даже по телефону не могу…»

Странное, замедленное ощущение охватило ее Она как будто погружалась в глубокую воду: все глубже, все темнее, все труднее дышать и все больше равнодушия к тому, что происходит там, наверху… С нею однажды случилось такое в Коктебеле — когда в Лисьей бухте она нырнула слишком глубоко за подводной раковиной и вдруг почувствовала, что не может выплыть на поверхность. Аля даже страха тогда не испытала, просто не успела — одно только всеохватное безразличие.

— Алечка. ты почему молчишь? — В его голосе мелькнула тревога. — Ты билет взяла?

— Андрей… — Каждое слово выговаривалось медленно, поддерживаемое спасительным равнодушием. — Я не взяла… Я не приеду.

Он замолчал, и, наверное, молчание длилось долго. Но в том состоянии замедленного безразличия, в которое она впала, Аля не ощущала течения времени.

— Почему? — наконец спросил он.

— Не могу. — Это было единственное правдивое объяснение: не могу. — Так получилось.

— Больше ты мне ничего не скажешь? — еще помолчав, произнес он.

— Ничего. Не могу, — еще раз тупо повторила Аля.

Она надеялась, что теперь он положит трубку, но Андрей этого не делал, и ей казалось, она слышит его дыхание там, вдалеке. Слышать это было невыносимо.

— Андрей, прости меня, — сказала Аля. — Мы оба себя обманывали. Так не может быть.

Она сама положила трубку. Что еще можно было сказать, чего ждать?

Через минуту телефон зазвонил снова — часто, настойчиво и тревожно. Еще через минуту звонки повторились, потом опять… Аля чувствовала, что не выдержит больше этих звонков, звучащих как бесконечный, мучительный вопрос, на который она не могла ответить.

Уже выбегая из квартиры, захлопывая дверь, она все еще слышала этот долгий, душу надрывающий звон.

* * *

Весь день Аля бродила по городу, боясь вернуться домой.

Она доехала до центра на метро и кружила, кружила по каким-то улицам, не замечая их: только бы не стоять на месте. Мелькали бульвары, окутанные летней, еще не запыленной зеленью, в воскресный день улицы были полупусты — наверное, люди разъехались на дачи, да и центр незаметно успел превратиться в настоящий Сити, и стоило закрыться офисам, он вымирал наполовину.

Аля не заметила, как вышла на бульвар посередине Пречистенки и пошла вниз, к Зубовской площади. Андрей любил эту улицу, они часто обедали здесь или ужинали в каком-нибудь переулочном ресторанчике, когда он заезжал за нею в театр.

Что-то мучительное, вот-вот готовое сорваться словом, было в том, как отдавались ее шаги по этому бульвару. Но весь сегодняшний день был мучительным, и она не могла вслушаться в эту странную подсказку улиц, шагов, домов… Она старалась не думать о нем, не представлять его лицо, его глаза за дымчатыми стеклами очков — какие у него глаза, что в них такое неуловимое, неназываемое? — старалась не вспоминать его голос и легкую походку.

Аля прошла мимо облезлого и все равно прекрасного здания Поливановской гимназии. Вспомнила, как они вместе шли мимо этого дома, и Андрей сказал что-то про говорящие формы… Говорящие формы — что это? И что они говорят, о чем?

Все молчало вокруг, молчали дома, молчала ее душа, и она ждала только, когда наступит завтрашний день и все это кончится совсем, бесповоротно и безвозвратно.

* * *

Яков Григорьевич, к которому направила ее Нелька, работал в обыкновенной женской консультации, расположенной неподалеку от метро «Красносельская».

Уныние охватывало при виде стен, выкрашенных зеленой масляной краской, и гулких коридоров, и облезлых скамеек рядом с белыми дверями кабинетов.

— А это, между прочим, хорошо, — еще вчера предупредила Нелька. — Он там сто лет работает, опытнее не бывает. Тебе что, евроремонт посмотреть хочется? Не за тем идешь! Вот родишь когда-нибудь, отдай ребенка в обыкновенный детский садик, очень тебе советую. Хоть будет нормально развиваться, а всякие штучки на собаках надо пробовать.

Слова о каком-то ребенке, которого она когда-нибудь родит и отдаст в какой-то детский садик, прозвучали для Али совершенно дико. Все, что было связано с Андреем, должно было оборваться за той чертой, которую она сама решилась переступить.

Пожилой усатый Яков Григорьевич оказался к ее приходу свободен, и осмотр длился недолго.

— Ну что ж, все правильно вы поняли, — пожевав широкими губами, произнес он, когда Аля оделась. — Ничего страшного, четыре недели. Будете убирать беременность?

— Да, — ответила она; сердце у нее вспыхнуло в последний раз и замолчало. — Можно сегодня, Яков Григорьевич?

— Я же вам обещал, — кивнул он. — Только придется подождать, это у нас во второй половине дня. Все взяли, что я сказал?

Все она взяла, и купила бутылку отличного коньяка, как сказала Нелька, и денег в белый конвертик положила столько, сколько она велела. Не так уж много, Яков Григорьевич был человеком порядочным.

— Я подожду, — выговорила Аля. — Когда мне прийти?

— В три часа, — ответил врач. — Погуляйте пока где-нибудь. Только не ешьте, пожалуйста.

О еде ей подумать было тошно, и совсем не из-за токсикоза: просто вообще было тошно вспоминать о себе.

«Четыре недели. — Не разбирая дороги, Аля брела по улице. — Может быть, это в последнюю ночь случилось, даже наверняка…»

Плотный туман, окутывающий те дни — туман, которым сама она постаралась их окутать, — едва ощутимо заколебался при этих словах, даже мысленно ею произнесенных.

Аля не сразу заметила, как это произошло, и только удивилась: что это так мгновенно, так неожиданно и остро дрогнуло в душе?

Она взглянула на часы: еще одиннадцати не было, до трех часов время казалось бесконечным. Аля вдруг поняла: а ведь это единственные часы целого месяца, когда она может никуда не спешить. До сих пор она чувствовала себя как на марафонской дистанции. Нужно было думать только о том, чтобы успеть, выучить, сдать, потом от всего отключиться и прийти на репетицию, как будто не было ничего и не будет, — только растоптанная душа Бесприданницы…

А теперь Аля не знала, куда ей деваться, куда себя девать, но и это было ей безразлично. Она машинально поискала глазами какой-нибудь сквер, бульвар, но увидела только пустынный дворик перед многоэтажным домом. Ярко-красные качели, песочница с горой светлого песка — наверное, недавно привезли к лету, — лавочка со сломанной спинкой…

Что-то странное происходило с нею: как будто внутри нарастал сначала тихий, но с каждой минутой все более отчетливый гул. Она не понимала, что он значит, отчего возник и что ей делать, чтобы его унять.

Аля села на лавочку, сжалась, не зная, на что опереться, и уставилась на белую гору в песочнице.

И вдруг последняя ночь, проведенная с Андреем, вспомнилась ей так ясно, словно это было даже не вчера, а происходило сейчас, в эти самые мгновения, когда она шла по какой-то незнакомой улице, когда садилась на сломанную лавочку…

Але показалось, будто что-то вспыхнуло ослепительным светом прямо перед глазами. Голова у нее закружилась, и она беспомощно огляделась, не зная, что ей делать, переставая различать предметы — как слепая.

* * *

Аля тогда даже мысленно боялась произносить: последняя ночь, последний поцелуй, последняя минута… Боялась неподъемной тяжести этих слов. Как будто перед нею вставала какая-то стена, о которую можно было разбиться насмерть.

Что думает об этом Андрей, она не знала. То ли он так легко мог скрыть от нее свои мысли, то ли действительно они его не тревожили. Он целовал ее так, как будто поцелует и завтра, и послезавтра. Он не смотрел с тоской, как сгущаются сумерки за окном в последний вечер. Он слушал ее дурацкий рассказ про плохую пьесу и улыбался, говоря: «А ты сыграй — и забудь».

И рубашка с протертыми рукавами была расстегнута у него на груди так беспечно, как будто открытый чемодан не стоял уже посреди комнаты.

Андрей смотрел на Алю прямым взглядом, а она не могла понять: какие у него глаза, отчего так неуловимо их ясное выражение?

И только когда он произнес: «А лучше поцелуй меня…» — кажется, она тогда предложила сложить его вещи, — Аля обо всем забыла. Таким единственным, каждый раз повторяющимся и никогда не повторимым, было это мгновение перед поцелуем…

Его губы замерли, словно весь он прислушивался к ней, беззвучно спрашивал ее о чем-то — и через мгновение приоткрылись, стали горячими, нетерпеливыми и такими властными, каким сам он никогда не бывал с нею.

Ни о чем он не спрашивал ее, ничего не ожидал — по всему его легкому телу стремительно взлетал огонь, как будто разносился невидимым ветром, и Аля вспыхивала вместе с ним.

— Если бы я тебе мог сказать, как тебя люблю, — прошептал Андрей. — Но не могу сказать, не могу…

— Почему, Андрюша? — Ее губы еще были близки к его губам после поцелуя, и она чувствовала их горячий трепет. — Почему сказать не можешь?

— Не слушаются меня слова. Обыкновенный мужчина, люблю глазами, домики строю на песке и думаю, что они будут стоять вечно… И зачем тебе слова? Ты сама их много произносишь — на сцене, каждый день. Уже ведь не веришь им, да?

— О чем ты говоришь, милый мой, я не понимаю, — выговорила Аля. — Почему я не должна тебе верить?

— Дурак я, Сашенька моя любимая, — улыбнулся он. — Дурак в смятении. Забудь это все!

С этими словами он встал с дивана, на котором они сидели рядом, целуясь, и Аля встала тоже, потянувшись за ним. Наверное, Андрей хотел идти с нею в спальню, но поцеловал еще раз, прежде чем идти, — и забыл обо всем.

Она ни с кем его не сравнивала — его невозможно было ни с кем сравнивать, но все равно чувствовала: никто не может так обнимать, легко и крепко одновременно, ничьи пальцы, тонкие и ласковые, не сжимают плечи так сильно, что вскрикнуть хочется и тут же просить, чтобы сжимал еще.

Единственный раз вырвались у него слова о разлуке — вот в это мгновение, когда он прижимал ее к себе так, что в глазах у нее темнело.

— Не забудь меня, Сашенька, — произнес он таким голосом, что сердце у нее похолодело. — Скоро мы увидимся, время быстро пролетит, ты не забудь только.

— Ну что ты, Андрюша, — начала было она, пытаясь снизу заглянуть под очки, увидеть его ничем не скрытые глаза, — как же я…

Но он закрыл ей рот поцелуем и не дал ничего сказать. Да и что она могла сказать? Что ей никто не нужен, кроме него, что она его не забудет? Они так недолго были вместе, и этих повторяющихся, для всех одинаковых слов было слишком мало, чтобы пробиться друг к другу.

Что-то другое соединяло их сейчас — то, что не нуждается в словах.

— Андрюша, ты такой легкий, ты знаешь? — сказала Аля, когда они немного пришли в себя после первой, мгновенно налетевшей страсти.

Оказывается, они лежали на ковре, так и не дойдя до спальни, до уже расстеленной постели. То есть это она лежала на ковре, а Андрей вообще на полу, рядом с нею, подложив руку ей под голову.

— Легкий? — улыбнулся он. — Что значит — легкий? Пустой?

Да нет, я не знаю, как объяснить. — Аля перевернулась на бок и поцеловала его в любимый, незагорелый выступ косточки под горлом. — Ты высокий, красивый, плечи у тебя широкие, руки сильные… Но ты весь такой легкий, что мне просто страшно! Ты, по-моему, не на самолете можешь в Барселону лететь, а просто так…

— На помеле, — улыбнулся он. — Как Баба-яга.

— Вечно ты, Андрюшка, — засмеялась Аля. — Невозможно с тобой серьезно говорить!

— А о чем ты хочешь со мной серьезно поговорить? — заинтересовался он. — Ну-ка, скажи, скажи! Только погоди, пойдем в спальню, там и поговорим серьезно, а то пол холодный и очень жесткий.

Он отодвигал ту незримую стену, которой Аля так боялась. Он шутил, смеялся, тормошил ее, не давая уснуть, и все сильнее горячил любовью — так, что она в конце концов забыла о сне.

— Не выспишься сегодня, милая моя, — говорил Андрей, лежа под нею, снизу к ней прижимаясь, гладя ее волосы и плечи. — Завтра будешь весь день сонная, плохо сыграешь коммунальную стерву, бедняжка моя. А потом придешь домой и уснешь легко, даже не заметишь. И вдруг я тебе приснюсь — то-то испугаешься!

— На помеле, — смеялась Аля. — Приснится мне, Андрей Николаевич, как летите вы на помеле над Барселоной и приземляетесь прямо на горе Монжуик!

— Да, — подхватывал он, — и падаю прямо в парк, среди Гаудиных фантазий! Ну, поцелуй меня еще раз… — Голос его стал тише, как будто ему не хватало дыхания, он напрягся и изогнулся под нею. — Еще хоть раз, любимая моя…

Под утро Аля все-таки уснула — сама не заметила, как это произошло.

— Ты мне сказку расскажи на ночь, — пробормотала она, уткнувшись ему в плечо. — Помнишь, ты в Татрах рассказывал сказки каким-то красоткам?

— В Татрах? — удивился Андрей и тут же вспомнил: — А, было дело. Карталов проболтался?

— А про что ты им рассказывал? Расскажи теперь мне про то же самое!

— Про то же самое не могу. — Он улыбнулся где-то над ее головой. — Забыл, моя ласточка.

— Ну, расскажи тогда про что хочешь…

Аля чувствовала легкое прикосновение его руки к своим волосам, слышала его голос…

— Я уеду, — говорил Андрей, — улечу по небу, а ты останешься без меня и, наверное, меня забудешь. Хоть немного, но забудешь, моя любимая, у тебя будет много дел, тебе не до меня станет. Но я все равно буду с тобой, где-то здесь, только ты меня не всегда чувствовать будешь, да и не надо. А потом ты вдруг пройдешь по улице и увидишь… Ну, что ты увидишь? Не знаю, может быть, дом какой-нибудь — легкий, прозрачный, с арками и лесенками, или фонтан, или еще что-то такое… И вспомнишь меня, всего на одну минуту — а тогда уж я и опять буду с тобой. Все время я буду с тобой, моя любимая…

Голос его становился все тише, тише, растворялся в полной, без преград и стен, тишине, и Аля засыпала, подхваченная легким потоком его слов.

* * *

Ей показалось, что все это время она ничего не видела. После неожиданной вспышки света, от которой она как подкошенная упала на эту лавочку, в глазах у нее сделалось темно. И только постепенно, медленно мрак начал рассеиваться, яснеть.

Аля увидела светлую гору — и удивилась, не понимая, что это перед нею. Мальчик в панамке подошел к этой белой горе, остановился рядом с песочницей, глядя так сосредоточенно, так серьезно, что она с трудом сдержала улыбку.

Мальчик был одет в синие джинсовые шортики на пестрых подтяжках; зажим расстегнулся сзади, и он придерживал подтяжки рукой, пытаясь застегнуть, но не умея это сделать. Видно было, что ему хочется поскорее влезть на эту восхитительную, огромную песчаную кучу, но он хочет быть аккуратным мальчиком, старается застегнуть подтяжки, и не может, и сердится на эту глупую задержку.

Все эти переживания так ясно были написаны на его расстроенном лице, и нос был. так сердито вздернут вверх, и светлые, как песок, волосы так смешно торчали из-под панамки, что Аля засмеялась.

Мальчик тут же обернулся и увидел глупую тетю, которая смеется непонятно над чем, бессмысленно сидя на поломанной скамейке.

— Чего ты смеешься? — спросил он, глядя на Алю серьезными светлыми глазами. — Это подтяжка сломатая, а так я уже умею застегивать.

— Я не смеюсь, — ответила Аля. — Это у меня в носу зачесалось, я хотела чихнуть и не смогла.

— Почему? — удивился мальчик, забыв про подтяжки.

— Наверное, на солнце надо было посмотреть. Застегнуть?

Не отвечая, он подошел к Але и повернулся спиной. Аля застегнула подтяжки и заправила в шортики выбившуюся белую футболку с нарисованным оранжевым солнцем.

— Спасибо, — сказал мальчик — Мне уже четыре года.

— Всего четыре? — удивилась Аля. — Ты очень хорошо говоришь.

— Я все буквы умею говорить, — гордо согласился он. — В нашу группу приходил логопед, и все какие-нибудь буквы не выговаривают, а я умею даже «ры».

— Молодец, — похвалила Аля. — Как тебя зовут?

— Аристарх, — представился мальчик. — Только я не могу договориться с таможней.

Аля едва сдержала улыбку. Наверное, не было ни одного взрослого, который, услышав его имя, не вспомнил бы фразочку из «Белого солнца пустыни». И наверняка мальчик поэтому считал всех взрослых идиотами.

— Ты в песке хочешь поиграться? — спросила она.

— Да, — вздохнул Аристарх. — Но сейчас нельзя. Видишь, я даже без ведра и совка. Сейчас мама выйдет, мы с ней к зубному врачу пойдем. Ты уже была у зубного врача?

— Однажды была, — кивнула Аля.

— Больно было? — безразличным тоном поинтересовался он.

— Ни капельки! Он только посмотрел и сказал, чтобы я поменьше ела конфет.

— Я не могу поменьше, — отвел глаза Аристарх. — Я их люблю… У меня уже две дырки из-за этого. Мама говорит, будут сверлить бормашиной.

— Все равно это не больно. У тебя там еще нервов нет, потому что зубы молочные, — объяснила Аля.

Она догадалась, что такой серьезный мальчик наверняка верит только научным объяснениям.

— Правда? — обрадовался он. — Тогда хорошо! Ты далеко живешь?

— Далеко, — кивнула Аля.

— Ты в гости к кому-нибудь пришла, а его дома нету? — догадался мальчик. — Можешь тогда у нас пока посидеть. Тетя Зоя один раз забыла ключ и у нас сидела два часа, пока ее муж с работы не пришел.

— Нет, я, наверное, пойду, — отказалась Аля. — Не буду ждать.

— Ну, потом приходи, — пригласил Аристарх. — Я в основном играю в этой песочнице.

— Постараюсь, — сказала она. — Я вообще-то в ваших местах не бываю, но если буду неподалеку, то обязательно загляну.

Она еще раз оглянулась на мальчика у песочной горы, когда уже выходила из двора — хотя что это был за двор, так, несколько унылых многоэтажек.

* * *

Аля вбежала в кабинет главрежа так стремительно, как будто боялась не успеть, хотя Карталов всегда был в это время в театре и уходить еще не собирался.

Дверь была открыта. Идя по коридору, она видела знакомый портрет Таирова на стене кабинета, видела макет «Бесприданницы», стоящий на столике под стеклом, прямо напротив двери. Макет делал Андрей, а фотографию когда-то подарил Карталову сам Таиров.

— Ну, что случилось? — спросил Карталов, когда Аля остановилась на пороге. — Закрой-ка дверь. И сядь, Аля, сядь, на тебе лица нет. Сядь и подумай ровно две минуты.

Она не ожидала этих слов: что и говорить, Карталов умел ошарашить! Послушно сев в гамбсовское кресло, обивку которого она так часто ковыряла от волнения, Аля почувствовала, что незаметно успокаивается. Вернее, это было не спокойствие — то, что с нею происходило…

Точно такое же ощущение было у нее ровно три года назад, когда она шла к Карталову, вернувшись из Коктебеля. Она не знала, что сулит ей встреча с ним, но счастливое, звенящее чувство владело ею в тот день.

С тех пор так много воды утекло! Иногда Але казалось, что она знает Павла Матвеевича лучше, чем знает себя, — и вот теперь она смотрела в его поблескивающие, глубоко посаженные глаза и не знала, что он скажет.

Но чувствовала: что бы он ни сказал, в его словах будет та удивительная наполненность жизнью, которая всегда была в нем. Это чувство выплескивается редко, только в самые значительные мгновения, но оно позволяет ни в чем не ошибаться.

Оттого и охватило ее спокойствие, хотя то, что она собиралась сообщить Карталову, могло — да скорее всего, и должно было — вызвать бурю.

— Я уже подумала, Павел Матвеевич, — сказала Аля. — Я должна вам сказать… То есть я сегодня поняла, сейчас, что я… И поэтому сразу хочу вам сказать…

Наполненность наполненностью, а вслух произнести то, что про себя твердила всю дорогу, оказалось ох как нелегко!

— Да уж можешь не говорить, — неожиданно произнес Карталов. — К Андрею уезжаешь?

— Да! — выдохнула Аля. — Но не в том дело, то есть я не только на месяц, я совсем… Я насовсем к нему уезжаю!

Ну, это-то я понял, — к огромному ее удивлению, сказал он. — Я ведь, Алечка, давно жду, когда ты мне это объявишь.

— Но как же?.. — растерянно пробормотала она. — А мне так стыдно было, Павел Матвеевич, я же вам пообещала…

— Пообеща-ала! — похоже передразнил он. — Ох, Алька, когда же ты поймешь, что мне не двадцать лет? Говорил ведь: и тебя, и Андрюшку знаю как облупленных, кого вы хотите обмануть? Себя разве что… Хорош бы я был, если б сразу не понял, чем дело кончится! А я ведь, знаешь, давно о нем думал. — Улыбка мелькнула на лице Карталова. — Правда, правда, — кивнул он, заметив недоуменное выражение на Алином лице. — Еще тогда, в Твери, помнишь? Когда ты в больницу ко мне приехала. Думал: эх, был бы Андрюша здесь, ей-богу, познакомил бы вас как старый сводник! А там будь что будет, даже если… Но про себя, конечно, радовался, что Андрей не здесь, а у черта на куличках, — добавил он.

— Вы, значит, с самого начала про меня так думали… — вырвалось у Али. — Выходит, по мне всегда казалось, как будто театр — это просто так? Но это же неправда, Павел Матвеевич!

— Конечно, неправда, — кивнул он. — Насчет «просто так» я и не думал. Но вот как ты мне еще на вступительных заявила, что не можешь играть расставание, потому что оно тогда произойдет в твоей жизни, — вот это я запомнил. Из-за хлыща какого-то! А уж из-за Андрея… Вот с тех пор я все и понимаю, Алечка. Залетела ласточка под мою стреху…

Аля вздрогнула, услышав это слово.

— Но что же теперь делать, Павел Матвеевич? — опустив глаза, спросила она. — А играть? Но я ведь все равно к нему уеду…

— Не знаю, что теперь делать, — усмехнулся он; в его голосе Але почудились какие-то непонятные интонации. — По-твоему, я об этом должен думать?

— Нет, — вздохнула Аля. — Я должна…

— Вот и думай. Твой мужик — ты и думай.

— Я его совсем не знаю, — так же тихо произнесла она. — Ничего о нем не знаю… Почему ему пить нельзя?

Карталов расхохотался, услышав этот вопрос.

— Да-а, Александра, мне б твои заботы, — выговорил он сквозь смех. — Я вот, например, больше беспокоюсь: и почему это мне пить-то можно? Особенно по утрам тяжело бывает!.. Пить ему нельзя, потому что дурак, — объяснил он. — Потому что не надо лезть, куда не просят. И думать надо, на ком женишься и чего твоя жена от тебя ждет. А чего не ждет — того, значит, и не надо.

— Думаете, я поняла что-нибудь? — сказала Аля. — Его побили, что ли?

— Еще как! Я тогда, помню, даже подумал грешным делом: слава богу, что Коля помер, а уж Анита — особенно… Это маму его так звали, — сказал он, встретив недоуменный Алин взгляд. — Она ведь испанка была, не говорил он тебе?

— Ни разу! — поразилась Аля. — А откуда же она здесь взялась?

— Откуда и все испанцы брались перед войной. Испанские дети, не слышала? Анита как раз была из Барселоны, так что Андрей Николаич, можно сказать, на исторической родине проживает.

— А я ее фотографию видела, она на испанку ну ни капельки не похожа, — удивленно сказала Аля. — Андрей — копия она, и глаза такие же, и волосы, и вообще…

— Да, — согласился Карталов, — все мамино подобрал, характер разве что Колин. Ну так ведь испанцы многие такие, светленькие, не все же вроде тебя черноглазые, — подмигнул он. — А ему корни испанские вечно добавляли неприятностей. На нем и так клеймо стояло «неуправляемый», а это в те времена похлеще было, чем медицинский диагноз.

— За что же побили? — напомнила Аля.

— Да я ведь и не знаю толком. Кажется, Ольга его в кого-то влюбилась, а он не понимал — думал, защитить ее должен от гнусных посягательств… Ну и получил, от возлюбленного-то. Тот церемониться особенно не стал, дружков попросил. Но этих подробностей из Андрея клещами не вытянешь, это я сам решил, когда они разошлись, — добавил Карталов. — Супруга, надо сказать, очень трогательно за ним ухаживала, пока он в больнице лежал. Правда, и ходить было недалеко: в институте Сеченова, на Пироговке у них… А как выздоровел — так и ушла.

— Вы ее знали? — стараясь не смотреть на него, спросила Аля.

— Знал, конечно. Талантливая она была невероятно, этого не отнимешь. Так на флейте играла, что душа переворачивалась, ей-богу. И красивая… В такую можно с первого взгляда влюбиться. Он, правда, иначе и не умеет, по-моему, — усмехнулся Карталов. — Я потому сразу и забеспокоился, когда ты мне сообщила, что в Барселоне с ним познакомилась. Поезжай, Аля, — сказал он, помолчав. — Все я понимаю, о чем ты сейчас думаешь… Не надо думать! Читала, у Чехова рассказ есть — «О любви»?

— В школе, кажется, — попыталась вспомнить Аля.

Значит, не читала, — усмехнулся он. — А то бы запомнила. Почитай. Я как в юности запомнил эти странные слова, так всю жизнь и не забываю. Проще не скажешь.

Аля понимала: надо рассказать Карталову и о том, что больше всего заставляло замирать ее сердце, — о ребенке… Но чувствовала, что сейчас ничего больше говорить не станет. Не потому что нашла какой-нибудь выход и не потому что мысль о театре перестала отзываться в ней болью…

Она еще не понимала, почему, и не могла понять в одиночестве.

— Позвони мне, — сказал Карталов, когда Аля уже стояла на пороге. — Хотя он мне сам позвонит.

* * *

Аля поехала в Шереметьево без билета, прямо к барселонскому рейсу. Это еще Нелька ее научила, ехать на подсадку, когда Аля однажды сказала, что не знает, какого числа получится лететь, и не может заранее заказать билет.

Сумка на длинном ремне казалась ей невесомой; она не помнила, что в нее положила, и положила ли что-нибудь вообще. Платье она тоже надела первое попавшееся — что-то яркое, что сразу бросилось в глаза, когда открыла шкаф. Она думала об Андрее, и ей было не до платьев.

К счастью, рейс был вечером, и Аля должна была на него успеть.

А дома она успела только прочитать рассказ «О любви» и сразу поняла, какие строки запомнил Карталов…

«Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе», — прочитала Аля на последней странице — уже после того как Алехин простился с Анной Алексеевной и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все, что мешало им любить…

Аля не пыталась сравнить себя с кем-то. Да она и не могла думать сейчас ни о ком, кроме Андрея, а его сравнить было не с кем. И то, что связывало ее с театром, вовсе не казалось ей мелким — все было по-другому… Но эти слова бились у нее в сердце: «…от высшего… чем счастье или несчастье… или не нужно рассуждать вовсе… не нужно… не нужно…»

Пограничник долго смотрел то на нее, то на фотографию в паспорте. Наверное, Аля на себя была непохожа, или застывший взгляд под круглой печатью не был похож на ее живой, смятенный взгляд.

Глава 11

Лихорадочное, горячее напряжение, в котором Аля находилась весь день — с той минуты, когда присела на скамейку рядом с белой песчаной горой, — понемногу отпустило ее только в самолете. И тут же все происшедшее вчера вспомнилось ей отчетливо и ясно и заставило похолодеть.

Она вспомнила разговор с Андреем вчерашним утром. Теперь не верилось, что чуть больше суток прошло с той минуты: так много вместили в себя эти сутки… Вспомнила свое молчание, свое «не могу», произнесенное тупо и коротко, бесконечные, как вопрос, телефонные звонки, которые слышала, уже стоя за дверью.

Все это как-то забылось, захлестнулось событиями последнего дня, представилось ей как бы и не существующим. И вот теперь всплыло снова во всей своей пугающей неприглядности.

Аля представила, что происходило в эти сутки с Андреем, и содрогнулась.

«Куда ты летишь? — тоскливо подумала она. — Кто сказал, что он еще хочет тебя видеть?»

Будь это не самолет, а поезд, может быть, она вышла бы на какой-нибудь станции: так сильно, как удар, поразило ее то, что она только теперь осознала.

Но самолет было не повернуть, и он уже заходил на посадку.

Стюардесса включила музыку. Аля смотрела, как под ликующие голоса Кабалье и Меркьюри разливается внизу бесконечное, волшебное, как обещание счастья, сияние — огни Барселоны.

Самолет приземлился, когда город уже тонул в поздних летних сумерках. Алю и в прошлый раз поразила необыкновенная, живая и яркая толпа на улицах, какое-то особенное, ни капли на Москву не похожее ощущение праздника, не почувствовать которого мог разве что мертвец. Но на этот раз ей показалось, что оно стало гораздо сильнее.

Город закипал огнями, шумом, лавинообразно нарастающим весельем.

— Что сегодня происходит? — подбирая английские слова попроще, спросила она усатого таксиста, везшего ее из аэропорта в центр.

— Праздник! — радостно воскликнул он, сверкнув яркими черными глазами. — Праздник, сеньорита, Сан-Хуан! Фейерверк!

Таксист говорил так громко и так выразительно показывал пальцами фейерверк, что Аля тут же решила, что он, наверное, не каталонец с их trato distante.

Адрес она узнала у Карталова.

— Зачем тебе? — удивился Андрей, когда Аля однажды спросила, где он живет. — Думаешь, ты прилетишь в Барселону, а я тебя не встречу?

Конечно, этого быть не могло, и Аля не стала переспрашивать адрес. Андрей сказал только, что живет в Энсанче — значит, в одном из тех яблоккварталов, где они сидели перед «Каменюкой» Гауди…

И вот она прилетела в Барселону, он ее не встретил, и никто, кроме нее самой, не был в этом виноват.

Когда Аля увидела, во что превратился центр города, то подумала, что, может быть, и дома его не застанет. Людей на улицах было столько, что казалось, все дома должны опустеть этой ночью. Куда только исчезла «дистанте», так удивившая ее в первый раз!

Вся улица Пасео-де-Грасия, на которую привез ее таксист, показалась Але огромной танцплощадкой Танцы лились по ней рекою, а музыка — дождем. Пасодобль незаметно сменялся рок-н-роллом, танцевали старушки и тинейджеры и даже, кажется, собаки Аля почувствовала, что ее подхватывает эта неостановимая стихия и вот-вот унесет куда-то с этой улицы, от его дома…

Она с трудом выскользнула из яркой смеющейся толпы и, обойдя бело-голубой, еще какими-то цветами переливающийся дом, остановилась перед дверью подъезда.

Не меньше минуты она смотрела на фамилию Андрея на пластмассовой табличке, то поднимая, то опуская руку, не решаясь нажать кнопку звонка.

Ярко освещенные, удивительные стрелы Саграда Фамилиа вздымались над домами у нее за спиной. Аля оглянулась, словно ожидая, что ей придаст мужества вид этих башен, но рука ее дрожала по-прежнему.

Она уже забыла о том, как решила, что его может не оказаться дома. Теперь она думала только о той минуте, когда увидит его — и боялась, и ждала этой минуты так, как никогда ничего не ждала в своей жизни.

Наконец она нажала кнопку, отняла руку, нажала еще раз. Звонок не был слышен в огромном доме, Аля не знала, прозвучал ли он вообще. Дом был все так же безмолвен и ни одним звуком не откликнулся на ее робкий зов.

Она не понимала, сколько времени стоит у прозрачной двери, всматривается в ярко освещенный подъезд и все нажимает и нажимает кнопку. Наверное, это длилось очень долго, пока она наконец поняла, что больше нет смысла звонить и ждать.

«Вот и все, — подумала Аля, медленно спускаясь с невысоких ступенек. — Так и должно было быть. Так и есть».

Эти бессмысленные, долбящие своей пустотой слова звучали у нее в висках, когда она снова оказалась на сияющей, ликующей улице. Как яркую щепку, толпа подхватила одинокую черноглазую девушку в легком, в огромных алых цветах, платье и понесла в своем счастливом, плотном потоке.

Ей это было уже безразлично.

Часа через два Аля опять оказалась на Пасео-де-Грасия. Она не представляла, как, плохо ориентируясь в любом городе, снова нашла эту улицу в общей радостной неразберихе. Голова у нее уже кружилась от ледяного вина, выпитого на ходу в уличном кафе, но это не только не добавляло ей веселья, а совсем наоборот — погружало в беспросветную тоску.

Трудно было поверить в это, глядя на небо, расцвеченное огнями фейерверков, на дома, играющие фантастическими, невообразимыми цветами, на разгоряченные лица людей. Аля и сама не поверила бы, что можно испытывать тоску, оказавшись в такой толпе, которая, казалось, заряжала тысячами огоньков счастья. Но сейчас это было именно так.

Она ни минуты не могла больше оставаться среди людей: общая радость мучила ее больше, чем мучила бы, наверное, могильная тишина.

«Никуда больше не пойду! — мелькнуло у нее в голове. — Какая разница? Останусь здесь, вернется же он когда-нибудь».

Аля старательно гнала от себя мысль о том, что Андрей может и не вернуться — во всяком случае, сегодня. Весь мир открыт был перед ним, и неизвестно, каким унесло его ветром после ее жестоких, бессмысленных слов.

Хорошо, что веселье шло на другой стороне дома, у выходящего на улицу фасада. А здесь, во дворе, никто ее не тревожил, никому не было до нее дела, и Аля присела на ступеньку у входной двери, прислонившись к облицованной яркой плиткой стене.

От усталости, от волнения, от бессонницы последних ночей и выпитого вина апатия наконец охватила ее. Наверное, это было единственное ощущение, которого хотелось ей сейчас. В тихом, вязком безразличии незаметно было, как текут минуты, не слышны были веселые голоса, не видны вспышки огней над городом и морем.

Аля поставила на колени сумку, положила на нее голову и закрыла глаза.

…Вот они идут по какой-то улице — где это, в Москве, в Барселоне? Наверное, в Москве, они ведь почти и не гуляли вдвоем по Барселоне, совсем немного, несколько часов, после которых жизнь перевернулась… Да, конечно, в Москве. Они видят какой-то дом — то есть это Андрей видит и показывает ей, а сама она, скорее всего, просто прошла бы мимо.

— Смотри. — Он чуть-чуть придерживает ее за локоть, и она останавливается, чтобы посмотреть. — Видишь, легкий какой, смелый какой полукруг!

Она смотрит туда, куда указывает его рука — на полуротонду углового дома, действительно кажущуюся воздушной.

— Все баженовские дома такие, — говорит Андрей. — Как эта легкость века переживает — вот секрет… А бывает — замысел до того монументальный, что даже стыдно, а получаются карточные домики.

Его волосы перебирает ветер, а рука тает, исчезает в вечернем воздухе…

…Они сидят на траве под стеной Новодевйчьего монастыря. Дома брошен недоприготовленный обед, потому что Андрей вытащил ее из кухни и повел сюда. Она даже обиделась слегка: это ведь был первый обед, который она готовила для него… Но ей хорошо сидеть рядом с ним на теплой майской земле и чувствовать, как трава растет прямо под ними.

— Знаешь, как Гауди портал Саграда Фамилиа строил? — говорит Андрей. — Тот, который только и успел, — «Рождество»? Ему нужен был ослик, а он не мог найти, никак не мог. Хотя ослов в Барселоне было предостаточно. И вдруг увидел его на улице — того самого ослика, которого искал, представляешь? — Он улыбается, и улыбка переливается в его глазах вместе с солнечными бликами. — Я думаю, только он понимал, что это и есть тот самый ослик Хозяин, во всяком случае, был против, чтобы гипсовый слепок делали именно с его несчастного животного. Но он уговорил… — Андрей на минуту умолкает, и она незаметным движением снимает с него очки — чтобы прямо заглядывать в его глаза и чтобы видеть светлую ложбинку на переносице. — Знаешь, как Гауди умер? Попал под трамвай — под первый же трамвай, который пустили в Барселоне. Три дня лежал в морге, и ни один человек не знал, кто это…

… Аля вздрогнула и открыла глаза. Воспоминания, казавшиеся призрачными и почти небывшими, вдруг стали совершенно реальными, когда она вспомнила именно это: трамвай, Гауди, тот день у стены Новодевичьего.

«Почему его нет? — холодея всем телом, несмотря на летнюю жару, подумала она. — Может быть, с ним что-нибудь случилось, а я сижу здесь и ничего не делаю, ничего!»

Непонятно было, что она могла бы делать. Непонятно было даже, как она могла бы найти его на праздничных, гудящих улицах, но Аля вскочила, как подброшенная невидимой пружиной.

Она уже не могла рассуждать здраво и спокойно, не могла оставаться в неподвижном неведении!..

Бросив сумку на ступеньках перед подъездом, она побежала к выходу из двора — на улицу, в этот огромный город, в котором исчез Андрей!

Как назло, в самый неподходящий момент расстегнулся ремешок на босоножке, и Аля едва не упала, потому что та слетела с ноги прямо на бегу. Она на секунду остановилась, досадуя на глупую помеху, наклонилась, присела на корточки и стала шарить по земле, чтобы поскорее найти босоножку или снять вторую и бежать босиком, как вдруг почувствовала, что голова ее уткнулась в чье-то колено.

Походка у Андрея была такая, что Аля не слышала его шагов, хотя только к ним и прислушивалась, только их и ждала услышать все это время. От неожиданности, от растерянности она села на асфальт и машинально вцепилась обеими руками в его брюки.

Со стороны это наверняка выглядело ужасно смешно: посреди веселящегося, гуляющего города сидит на земле неизвестно чем перепуганная девушка и держится за брюки мужчины, на которого боится поднять глаза.

— Что с тобой? — спросил Андрей, присаживаясь рядом с нею. — Что ты потеряла?

— Тебя… — пробормотала она, по-прежнему глядя вниз.

— А почему на земле ищешь? Там светлее? Совсем не такой представляла она их встречу! Ей страшно становилось, когда она думала, как все это будет. Але казалось, она с ума сойдет, увидев его — заплачет, попытается что-то объяснить, зная, что объяснить невозможно… Но что она в такой момент будет сидеть на асфальте, судорожно вцепившись в его штанину, — этого она, конечно, не представляла. И вдруг она поняла — так ясно, так отчетливо и просто: да ведь все уже произошло, он уже здесь, и своим смешным, из анекдота, вопросом снова незаметно убрал ту границу, к которой всегда так страшно подходить — границу, разделяющую встречу и расставание!..

— Не уходи, — прошептала Аля. — Не уходи, Андрюша, а то я умру.

Нет уж, ты погоди, не умирай. — Ей показалось, что он улыбнулся, но она по-прежнему не могла себя заставить заглянуть ему в лицо. — Видишь, какая ночь? Может, лучше пойдем пока погуляем?

— Я уже гуляла, — с трудом выговорила она. — Я не хочу без тебя…

— Почему же без меня — со мной, — сказал он. — Пойдем, пойдем…

Немного придя в себя от того, как ни на что не похоже произошла их встреча, Аля удивилась тому. как спокойно звучит его голос. Как будто Андрей ожидал увидеть ее здесь, и не удивился, и не очень обрадовался…

Он легонько подхватил ее под мышки и поднял с земли. Теперь Аля наконец взглянула на Андрея — и ей показалось, что она не узнает его.

В ярком свете ночных огней и фейерверков, о которых она успела забыть за эти минуты, его лицо было темным. Но это не был тот беспечный морской загар, который бросился ей в глаза в их первую встречу, всего несколько месяцев назад… Лицо Андрея казалось ей потемневшим, каким она никогда его не видела.

Огненные змейки и цветы плясали в небе, в воздухе, отражались от облицованной блестящей плиткой стены, дрожали в стеклах его очков, не давая увидеть глаза.

Аля не понимала, о чем он думает, глядя на нее, отчего так спокоен его голос. Собственные слова, произнесенные два дня назад, снова показались ей бесповоротными…

Но что было делать теперь?

— Сейчас, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос тоже звучал спокойно, — я босоножку потеряла.

— Вот она.

Он нагнулся, поднял босоножку и сделал едва уловимое, стремительное движение, как будто хотел надеть ее Але на ногу. Но она уже протянула руку, и, помедлив секунду, Андрей отдал ей босоножку. Присев, она надела ее сама, а когда выпрямилась снова, лицо у нее тоже было спокойным — во всяком случае, выглядело именно таким, как она хотела.

— Пойдем, — сказала Аля. — Погоди, я сумку возьму.

У него на плече тоже висела большая сумка. Идя рядом на расстоянии двух этих сумок, они вышли на улицу.

* * *

Аля не представляла, что можно не быть веселой и счастливой в такую ночь в Барселоне. Но что она будет идти по этому городу рядом с Андреем и чувствовать что-то, кроме счастья — после всего, что произошло, после той пропасти, от которой она в последнюю минуту отшатнулась, — это ей и в кошмарном сне не могло присниться.

И вот она шла рядом с ним, сумки висели у них на плечах, и поэтому они были разделены почта двумя шагами.

— Я не думал, что ты приедешь, — наконец нарушил молчание Андрей. — Жаль, что ты мне не позвонила. Но ты успела на хороший праздник. Смотри, как здесь весело.

Они довольно долго шли в молчании и незаметно оказались на Рамблас. О том, что здесь весело, Андрей мог бы и не говорить. Бульвары, и в будние дни казавшиеся сплошным праздником, теперь были переполнены весельем. Казалось, оно вот-вот перехлестнется через дома, выйдет из берегов — только непонятно было, где эти берега и есть ли они вообще.

На каждом шагу пестрые толпы людей строили пирамиды: становились друг другу на плечи, помогали другим взбираться все выше, выше — пока наконец пирамида не увенчивалась самым ловким смельчаком, которому удавалось взгромоздиться выше всех. Остальные смеялись, аплодировали, строили новые пирамиды, которые распадались так же мгновенно, как возникали, — и весь этот шумный хоровод не имел ни конца, ни начала.

Только огромные платаны молчали, поглядывая на все это безудержное веселье да сосредоточенный Колумб высился на своей колонне над морем. Но даже платаны выглядели необычно, потому что ночное небо было освещено так ярко, что они отбрасывали тени, как днем.

Морской ветер гулял по бульварам, остужал разгоряченные тела, подхватывал пышные юбки женщин, и без того взвихренные пасодоблем.

Все убыстряя шаг, Андрей шел через толпу к морю; Аля едва поспевала за ним. На минуту ей показалось, что его белая рубашка исчезла, что он растворился среди множества людей.

— Почему ты молчишь, Андрей? — в отчаянии воскликнула она ему вслед. — Куда мы идем?

Он остановился, услышав ее голос.

— Извини, — сказал он. — Никуда не идем, просто так Гуляем.

— Почему ты молчишь? — повторила Аля.

— Потому что не хочу говорить то, чего ты от меня не ждешь, — ответил он.

Где-то она уже слышала эти слова, но где, от кого — этого Аля не могла сейчас вспомнить. Отчаяние захлестывало ее, отчаяние подступало к горлу, но не могло пролиться слезами.

Андрей стоял прямо перед нею, он чудом возник из шумного круговорота этой ночи — а ей казалось, что он исчезает снова, на этот раз безвозвратно… И не схватишься больше за штанину его светлых летних брюк.

За столик какого-нибудь кафе можно было сесть в любом месте, не делая ни шага в сторону. Андрей и сел, где стоял, в белое плетеное кресло. Аля машинально присела на кресло, стоящее рядом.

— Андрей, — собравшись с силами, выговорила она, — я все-таки должна тебе сказать… Я завтра уеду, утром, кажется, есть рейс на Москву, и я…

— Утром прямых нету, — сказал он. — Первый будет в шесть сорок через Париж, но на него уже нет билетов.

— Это все равно, — почти не слыша его, сказала она. — Тогда днем, это неважно. Я только хотела тебе сказать, что я…

Но теперь она уже не знала, что хотела ему сказать. Говорить, что любит его — сейчас, сквозь людской шум, смешивающийся с шумом моря, — было невозможно. Еще невозможнее было сказать о ребенке… И что тогда? Объяснять, почему так безжалостно разговаривала с ним по телефону?

Все не имело смысла, когда он говорил таким спокойным голосом и так смотрел на нее, что она не видела его глаз в мелькании огней.

— … только хотела сказать… — задыхаясь, повторила она.

— О чем ты думала, Аля? — вдруг спросил он, так резко, что она замолчала на полуслове. — Там, когда на крылечке сидела?

— О трамвае, — непроизвольно вырвалось у нее.

— О трамвае? — Какие-то живые нотки впервые мелькнули в его голосе. — О каком еще трамвае?

— То есть не о трамвае, — смутилась она. — Тебя не было, я вспомнила про Гауди, про трамвай…

Наверное, она выглядела сейчас не менее глупо, чем когда сидела на асфальте, вцепившись в его штанину. Аля тут же пожалела о своих бестолковых словах…

И вдруг он рассмеялся!

После всех потрясений этого вечера, этой ночи она ожидала чего угодно — только не его смеха. Андрей смеялся так громко, так безудержно, что улыбнулся даже официант, давно уже подошедший к их столику.

Аля не понимала, над чем он смеется, почему — и закрыла лицо руками.

— Са-ашенька-а!.. — наконец прозвучал его голос. — Какой же я дурак, какой самовлюбленный дурак! А я полчаса, наверное, стоял там как столб, смотрел на тебя и не верил, что это ты… И о чем думал, боже ты мой! Что ты думаешь, да чего ты ждешь, да что я тебе скажу, когда ты меня заметишь, и надо ли говорить!.. И все, вместо того чтобы…

Голос Андрея прервался, и Аля почувствовала, как его руки обхватывают ее волшебным горячим кругом.

— Ласточка моя, — выдохнул он прямо ей в висок — Прости ты меня!..

И тут слезы, которые не давали ей дышать, комом стояли в горле, но никак не могли пролиться, наконец хлынули таким потоком, каким не лился даже его смех над морем.

Ее лицо уткнулось куда-то ему в ухо, она чувствовала, как пахнут его волосы, и не понимала, что это такое соленое у нее на губах — вкус его щеки, которую она целует, или собственных слез.

Андрей стоял перед нею, неудобно наклонившись и слегка согнув колени, но он замер в этой неудобной позе так, что она бесконечно долго могла обнимать его и плакать: он не шевелился, только гладил ее голову, похожую на растрепанный цветок.

— Пойдем, Сашенька моя любимая. — Аля почувствовала, как он губами касается ее мокрых щек, собирает с них слезы. — Пойдем домой.

Глава 12

Але казалось, что она не засыпала этой ночью. Но утром она проснулась.

Наверное, она и уснула только для того, чтобы проснуться рядом с Андреем и почувствовать, что проснулась рядом с ним.

А он спал так, как ей ни разу не приходилось видеть его спящим. Детская безмятежность чувствовалась в том, как он раскинулся на широкой кровати, отбросив белую простыню. Рука его лежала под головой и была неловко подвернута. Наверное, он чувствовал это во сне, но не мог проснуться и рукой не мог пошевелить.

Аля осторожно вытащила его руку из-под головы, подержала в ладонях, чтобы она не затекла, и тихо положила на подушку. Он улыбнулся, так и не проснувшись, и светлые, незагорелые лучики у глаз на секунду превратились в стрельчатые морщинки.

Теперь ей не казалось больше, что лицо у него темное. Оно было просто смуглым и ярко выделялось на подушке, а волосы сливались с белой постелью.

Аля села на низкой кровати и огляделась — в первый раз с той минуты, как вошла в эту огромную комнату под самой крышей разноцветного дома.

Вся комната состояла из высоких створчатых окон, похожих на полукруглые арки. Даже сейчас, когда на окнах трепетали легкие белые шторы, комната была залита потоками света. Он не резал глаз, потому что шторы удерживали прямые солнечные лучи, но его было так много, как будто весь свет, собравшийся в воздухе над Барселоной, хлынул сюда через бесчисленные окна.

Аля встала с кровати, подошла к окну, стараясь не шлепать по полу босыми ногами. Пол был прохладный, но одновременно ей показалось, что он прогрет солнцем, хотя в комнате не было жарко: наверное, работал кондиционер. Взглянув под ноги, она увидела, что пол деревянный, гладкий, некрашеный и такой же светлый, как стены, как шторы на окнах.

Этот отовсюду, даже снизу, льющийся свет и делал пространство комнаты огромным.

Аля подошла к окну, немного отодвинула край занавески и глянула вниз. Вчера ночью дом не показался ей особенно высоким, и на лифте они, кажется, поднимались недолго. Но сейчас она едва не задохнулась от ощущения немыслимой высоты, которое охватило ее при взгляде из окна.

Наверное, дом был так расположен, что из верхних окон открывался вид на более низкие дома и разворачивалась перспектива всей Барселоны — утренней, бесконечной, уходящей вдаль, в горы и к морю. Только Саграда Фамилиа неколебимо высилась совсем близко; Аля даже попыталась разглядеть ослика на портале «Рождество».

Она обо всем забыла, глядя на этот удивительный город: о том, что стоит совершенно голая у высокого окна, что утро в самом разгаре и кто-нибудь может подойти к окну в доме напротив.

Стрелой уходила в море Барселонета, солнце дробилось в голубой воде.

Аля едва не вскрикнула от неожиданной, захватывающей полноты этого зрелища и обернулась, забыв, что Андрей спит и некому рассказать о том, как необыкновенно встречает ее этот день.

Кровать, с которой она только что встала, стояла в неглубоком алькове между двумя стройными колоннами. Над кроватью висела единственная картина в темной тонкой раме и притягивала взгляд не меньше, чем город за окном. Але захотелось рассмотреть картину, и она подошла чуть ближе.

Теперь она видела, что это фотография, очень хорошо сделанная, ничуть не напоминающая бесстрастный отпечаток. А картиной она казалась из-за того, что было на ней запечатлено.

Аля не сразу поняла, что же это. Сначала ей показалось, что это круги расходятся по воде — и замирают, каменеют, становятся зданиями. Потом она разглядела, что здания поднимаются по уступам горы, оттого и ощущение расходящихся кругов.

Фотография была, наверное, сделана осенью: все оттенки золотистой охры окутывали эти необыкновенные строения, сливались с ними, и казалось, что они выросли на горах, как деревья, и так же золотятся осенним днем на фоне темной небесной голубизны.

Кровать стояла прямо под фотографией. Чуть переведя глаза вниз, Аля увидела спящее Андреево лицо, его свободно раскинувшееся на кровати обнаженное тело — и тут же забыла обо всем.

Через всю комнату она на цыпочках пробежала к кровати и присела на край у его ног. Ладонь ее легла на его колено, погладила легко и ласково, скользнула выше, все еще боясь разбудить, но дрожа от нетерпения. Аля гладила его ноги, сплетенья мышц на бедрах — и наконец наклонилась, целуя…

— Иди ко мне, — произнес он таким ясным голосом, как будто и не спал, хотя глаза его до сих пор были закрыты. — Милая моя, ну, иди же…

— Ты не спишь? — спросила Аля, забираясь на кровать и прижимаясь животом к его боку. — Я тебя разбудила?

— Я давно не сплю. — Он наконец открыл глаза. — Смотрю на тебя и смотрю…

— Глазами любишь? — вспомнив, засмеялась она.

— Всем люблю!

Мгновенным движением Андрей повернулся к ней, и она почувствовала, как он всем телом прижимается к ее ногам, животу, груди, и губы ищут ее губ нетерпеливо и страстно, и руки тонут в ее волосах, гладят щеки.

Едва открывшись после сна, глаза его снова затуманились.

— Что тебе сделать, милая? — шептал он, лаская. — Слов у меня не хватает — что сделать, чтобы хорошо тебе было?

— Мне хорошо, — прямо в его полуоткрытые губы отвечала Аля. — Мне с тобой хорошо, Андрюша, ничего больше не надо…

Ей ничего не надо было от него, но сам он нужен был ей бесконечно — весь нужен, со своей мгновенно вспыхивающей легкостью, и с теми замедленнострастными движениями, которыми он касался то груди ее, то бедер, и с этим взглядом, затуманенным желанием, и с любовью, звучащей в голосе…

Аля почувствовала, как он переворачивает ее на спину, склоняется над нею все ниже, и его волосы падают ей на лоб. Она всегда удивлялась тому, как мгновенно наливаются силой его руки, прикосновения которых только что были едва ощутимы. Ей больно становилось, когда он сжимал ее плечи в эти мгновения, но эта сладкая боль так горячила, что Аля старалась еще сильнее прижаться к нему, совсем отдаться его рукам.

— Зачем я только уснул? — Его прикосновения и так уже были горячи, но этот жар нарастал все сильнее. — Сколько времени тебя не видел, счастье мое, и заснул…

— Ты такой красивый был во сне… Ох, Андрюша! — вскрикнула она, почувствовав, как обжигающе вспыхивает в ней самой желание. — Как люблю тебя, хочу тебя!..

Ее слова были последней каплей, переполнившей его. Андрей на секунду замер над нею — и тут же Аля почувствовала, как стремительно, порывисто он раздвигает коленями ее ноги, как плоть его врывается в нее, и все, что происходит между ними, происходит теперь у нее внутри, и она чувствует его совсем своим, полностью ей — принадлежащим — и ею же владеющим…

Она не понимала, как соединяются в нем легкость и сила, но именно его легкость и сила подхватывали ее сейчас, крутили в стремительном водовороте как травинку, оторвавшуюся от берега.

Это не было обычной сменой положений: что-то менялось у них обоих внутри каждое мгновение, и, прислушиваясь к себе, они словно переливались друг в друга — переворачивались, меняя ласки, то вскрикивая, то тихо смеясь.

Впервые то, что они совсем недолго знают друг друга, не пугало Алю и не тревожило: весь он был открыт ей и хотел принадлежать ей без остатка — как и она ему.

— А хорошо тебе так?.. — спрашивал Андрей, переворачиваясь на спину и сажая ее сверху на себя, медленно двигаясь под нею; голос его звучал хрипловато и счастливо. — Скажи мне, милая моя, любимая…

— Не скажу! — В глазах у нее темнело от пронизывающего ощущения его тела внутри себя. — Конечно, хорошо, Андрюша…

Ей казалось, что они плывут вдвоем в глубокой воде под солнцем и чувствуют себя в ней как рыбы.

Простыни сбились под ними, вздрагивала кровать, теперь Аля чувствовала Андрея у себя за спиной — его сильные, порывистые движения, отвердевшие на животе мышцы. Ей хотелось дотянуться до его пересохших от жара губ, и она пыталась обернуться к нему, но так, чтобы не выпустить его из себя — и никак не могла дотянуться, сколько ни изгибала спину.

А ему нравились ее изгибы, и он, кажется, нарочно отстранялся чуть-чуть, и манил ее к себе, губами манил, как магнитом.

Она не сразу догадалась, что он играет с нею, вот так заманивая губами, заставляя изгибаться и натягиваться струной. А когда догадалась — тут же почувствовала, как нравится ей эта любовная игра, это сплетенье тел, дразнящих и манящих друг друга.

Все это могло длиться бесконечно, потому что он бесконечно мог выдумывать все новые и новые игры — и вдруг забывал об играх и просто обнимал ее, вздрагивая всем телом.

И здесь — в постели, в любви, как в каждом своем поступке — он умел миновать границу, умел незримым делать последний переход. Аля не думала ни о чем, отдаваясь его воле, но все происходило так, как она хотела.

Волна вдруг прошла по всему его телу, плечи вздрогнули; Але показалось, ток пробежал по каждому волоску на его груди. Андрей не произнес ни слова из тех, которые обычно произносят мужчины — «сейчас кончу», что-нибудь еще предупреждающегрубое, — но она почувствовала, как ее захлестнуло таким мощным, таким завершенным всплеском страсти, который ни с чем нельзя было перепутать и о котором не надо было предупреждать.

Аля вскрикнула, сладкая судорога скрутила ее, взметнула ноги и руки — и она обвила собою его вздрагивающее тело, губами прильнув к его губам.

* * *

— Алька, пойду в ванную, — сказал Андрей, осторожно высвобождая руку из-под ее головы. — Тебе уже противно, наверное: липкий, потный, неумытый…

— Не очень противно, — засмеялась она, открывая глаза. — Даже возбуждает.

— Умоюсь, может, тоже неплохо будет, — улыбнулся он, вставая. — Ты поспи еще, если хочешь.

— С тобой поспишь, — сказала она ему вслед.

Аля счастливо вытянулась на сбитой постели, почувствовала, как хрустнули гудящие косточки. Любовная истома еще отдавалась в ней, и даже комнату она оглядывала сквозь эту истому.

Ночью ведь она вообще ничего не видела, ей ни до чего было. Они и говорили-то ночью немного: без слов пробивались друг к другу сквозь едва не вставшую между ними стену и разрушали ее, разрушали страстью, любовью, желанием… И слова были сбивчивые, обрывистые, но понятные им обоим больше, чем длинные речи.

Она помнила только, как пили холодное шампанское; оказывается, Андрей купил его в том кафе на Рамблас. Аля когда-то несколько раз пила знаменитое французское «Dom Perignon» в московских ресторанах и сразу поняла, что это, из запотевшей бутылки с надписью «Codorniu» на этикетке, ничуть не хуже.

— Даже лучше, — улыбнулся в полумраке Андрей. — Наше лучше!

И она почувствовала пузырьки шампанского на его губах, когда он поцеловал ее.

И вот теперь Аля обводила комнату взглядом, пытаясь понять: как он живет здесь, что делает?

Комната была многоугольная, с большой колонной посередине, которая, кажется, поддерживала высокий потолок.

Аля только сейчас заметила, что стены, показавшиеся ей просто светлыми, на самом деле разных цветов — светло-зеленая, нежно-лиловая, цвета слоновой кости. Пастельные тона так точно сочетались друг с другом, что усиливали ощущение бесконечного, от стены до стены, от пола до потолка, пространства.

Вчера Андрей зажег серебристо-белый, похожий на одуванчик торшер на высокой тонкой ножке. Теперь Аля заметила, что источников вечернего света, маленьких лампочек, в комнате много, и все они искусно размещены в разных местах: на потолке, на стенах, на полу — как светлячки в лесу.

В этой комнате совершенно не чувствовалось уюта. Вернее, беспорядка-то не было, но не чувствовалось того пошловатого удобства, которое умеют создавать для себя внимательные к мелочам мужчины.

Аля даже улыбнулась: она словно увидела воочию, как Андрей сделал эту комнату именно такой — как будто одним широким взмахом. Невозможно было понять, чего здесь больше, пустоты или простора.

Часть комнаты была отделена огромным, от пола до потолка, книжным стеллажом; Аля издалека разглядела корешки с латинскими и русскими буквами. Прямо в стеллаже были сделаны застекленные просветы — вроде окон, — и в этих просветах размещалось множество разных предметов, похожих на макеты каких-то невероятных спектаклей.

Аля увидела африканские маски, выглядывающие из-за стекла, керосиновую лампу, бутылку в паутинном гнезде, огромный, необыкновенной формы фиолетовый кристалл и тряпочного шута в колпаке с серебряными бубенчиками.

Сквозь эти прозрачные окна, между фигурками и масками, можно было разглядеть часть комнаты у окна, отделенную стеллажом. Там стоял огромный кульман — Аля еще в детстве видела такие, только поменьше, в папином проектном институте, — и были разбросаны по полу чертежи и рисунки. В той части комнаты как раз царил полный беспорядок, и, надо признать, она очень удачно скрывалась за книгами.

В другом углу росло в большой, такой же белой, как пол, кадке лимонное деревце с темными глянцевыми листьями. Деревце было совсем тоненькое, но все усыпанное белыми цветами и маленькими желтыми лимонами.

Но главное внимание приковывали к себе картины. Они висели на всех стенах, кроме той, которая состояла из створчатых окон. Аля не могла понять, кем написаны эти картины: слишком уж они были разные. Она переводила взгляд с тихих, подернутых туманом пейзажей на яркие натюрморты, на какие-то удивительно красивые линии и пятна, снова на пейзажи, но уже другие, залитые ослепительным светом.

— Это ты рисовал? — спросила она, услышав, что Андрей вошел в комнату.

Он надел только полотняные «бермуды», низко сидящие на его нешироких бедрах, а голые плечи были мокрыми и волосы потемнели от воды.

— Что? — спросил он. — А! Кое-что я, но мало. Я ведь рисовать не умею, — улыбнулся он. — Домики только.

— А кто же? — удивилась Аля.

— Друзья дарили. И картины, и маски вон те. Кто приезжал, тот и дарил. У меня здесь все друзья перебывали, работали многие… А что здесь мое, как ты думаешь?

Аля еще раз обвела глазами картины. Все они были хороши — и пейзажи, и пятна, и линии. Она уже хотела сказать, что не так хорошо разбирается в живописи, чтобы определить его манеру, — как вдруг взгляд ее наткнулся на картину, которая могла быть написана только Андреем. Она даже засмеялась от своей неожиданной догадки.

— Вот эта, — показала Аля. — Вот эта, где ежик!

— Думаешь, это ежик? — удивился Андрей. — А мне казалось, я какое-то непонятное существо изобразил. Вообще-то она называется «Грачи прилетели».

Перепутать авторство было просто невозможно, хотя Аля и сама не могла объяснить, как она об этом догадалась.

Чистота создавшего эту картину сознания была совершенно детской.

На ней было нарисовано огромное осеннее поле в клочках желтой, зеленой и палевой травы, по небу летели листья и птицы, а посреди поля стояло одинокое существо, которое она назвала ежиком. Может быть, конечно, это был и не ежик, но волосы у него на голове топорщились, как длинные иголки, и тянулись к небу, к листьям и летящим птицам, но никак не могли дотянуться, и лицо у него поэтому было грустное.

— А почему «прилетели»? — засмеялась Аля. — Это же осень!

— Ну и что? Осень — а они прилетели.

— А это?.. — вспомнила Аля, оборачиваясь к фотографии над кроватью.

— А это оно и есть, — улыбнулся Андрей. — Творенье рук и сердца. Любимое мое строение то есть. Вот это, в центре, — театр, а от него все остальное растекается — музей, концертный зал. Библиотека, та прям как в «Имени Розы» получилась. Это отсюда недалеко, в Верхнем городе, — пояснил он. — Парк на горах. Потом посмотрим, если захочешь.

— Ты… тогда, давно, для этого сюда и приехал? — помолчав, спросила Аля.

— Ну да, — кивнул он. — Сначала хотели, чтобы я театр только проектировал. Примерно то же надо было, что Карталову сейчас: чтобы театральные идеи развивались в здании. А потом уж я все остальное придумал, весь ансамбль.

— А потом? — снова спросила Аля.

А потом мы строили, строили и наконец построили, — засмеялся Андрей. — Как раз Олимпиада приближалась, денег не жалели. Я к Олимпиаде еще кое-что понапридумывал, — слегка хвастливым тоном добавил он. — Разные красивые постройки. Детское кафе на Монжуик — там вообще фантазия разгулялась… Ты себе не представляешь, Алька, как это хорошо! — Она увидела, как переменилось выражение его лица. — Когда для жизни строишь, не для эффектного фасада. И свободно, ни на кого не оглядываясь. В архитектуре ведь и так неизбежен компромисс, — пояснил он. — С местом, с материалом, с человеческими потребностями. Если при этом еще думать, как угодить начальству, нет смысла и браться. А здесь от меня этого никто не требовал.

Аля отвернулась, сделав вид, что рассматривает фотографию театра на горах, чтобы Андрей не заметил тени, промелькнувшей по ее лицу.

«Как можно требовать, чтобы он отсюда уехал? — подумала она. — Все у него здесь, ему здесь хорошо, и работает он так, как хочет…»

Хорошо, что Андрей после ванной не надел очки: когда Аля снова повернулась к нему, он не заметил, как изменилось ее лицо. К тому же свет из окна падал ему в лицо, он щурился, прятались светлые лучики, бегущие от глаз.

Этот свет и заставил ее присмотреться к его глазам. А присмотревшись, Аля тут же забыла свою мимолетную печаль.

— Андрюша… — медленно произнесла она. — А ты знаешь, какие у тебя глаза?

— Какие? — удивился он. — Обыкновенные.

— Совсем не обыкновенные! — Аля вглядывалась в них и улыбалась от радости. — Я ведь понять никогда не могла: почему они светлые такие, они ведь карие у тебя? А они, оказывается, с пятнышками! Иди сюда!

Не дожидаясь, пока он подойдет, Аля сама вскочила с кровати и подбежала к нему. Конечно, как она раньше этого не замечала! В карих глазах Андрея мелькали прозрачные пятнышки необыкновенных оттенков. Даже зеленые были! Как только на них попадал прямой свет, пятнышки вспыхивали ярче, и глаза тут же светлели.

— Это тебе показалось, Сашенька, — засмеялся он, когда Аля попыталась описать картину, увиденную в его глазах. — Что-то я ничего такого не замечал! Да их, может, и не было раньше.

Он надел очки, и пятнышки скрылись за стеклами.

— Жалко, — сказала Аля. — Теперь не видно.

— Тебя мне зато теперь видно, — улыбнулся он. — Думаешь, ты хуже, чем пятнышки? Я тебя когда на сцене первый раз увидел — вот уж у меня точно пятнышки пошли перед глазами!

— Да ты ведь в последнем ряду сидел! — засмеялась Аля.

— А я издалека еще лучше вижу. Мне потом ночью даже лицо твое снилось… Одевайся, Алечка, пойдем куда-нибудь. Можно бы и в Средиземном море наконец искупаться, а? Вот платье на тебе вчера и правда было какое-то необыкновенное, не то что какие-то там чертики в глазах!

* * *

— Понравилось тебе у меня? — спросил Андрей, когда они уже стояли на пороге. — Приедешь еще?

— А ты не хочешь, чтобы я осталась? — не глядя на него, произнесла Аля.

— Милая, да ты что! — Андрей обнял ее так стремительно, что она уткнулась лбом в его грудь. — Мы с тобой потом об этом поговорим, ладно? — сказал он уже спокойным голосом. — А сейчас давай погуляем немного.

Глава 13

Они сидели за столиком ресторана в Старом порту. Аля чувствовала, что все ее тело еще хранит соленую свежесть морской воды, и поэтому жара никак не подступится к ней. Они пили розовое каталонское вино и заедали его горячими, как огонь, печеными креветками.

Оказалось, что, собираясь в Москве — если ее состояние накануне отъезда можно было назвать сборами, — Аля не взяла с собой даже купальник. По дороге на пляж они зашли в какой-то маленький магазин.

— Во-он тот возьми, — сказал Андрей, показывая на две узенькие яркие полоски, эффектно прилаженные на манекене. — Впечатляет!

— Еще бы, — засмеялась Аля. — Только, по-моему, за таким можно было никуда не ходить, просто носовой платок разорвать пополам. А ревновать ты не станешь, если твоя жена в таком виде по пляжу будет разгуливать?

— Не знаю, может, и стану, — ответил он. — Только я когда от тебя слышу «твоя жена» — мне уже все равно, в чем ты разгуливаешь…

Аля засмеялась и взяла этот микроскопический купальник, который к тому же оказался немыслимо дорогим. Правда, он так точно пришелся по фигуре, что действительно выглядел на ней отлично.

Аля даже переодеваться не стала: купальник высох мгновенно под жаркими солнечными лучами, и платье в цветах, так ему понравившееся, она надела прямо на него.

— Андрей, а почему ты мне даже не говорил, что у тебя мама была испанка? — спросила Аля, глядя на него сквозь розовые искры в бокале. — Ничего ты мне не говорил… Почему?

— Каталонка, каталонка, — улыбнулся он. — Это тебе, наверное, Павел Матвеич сообщил? Он вечно путал, мама обижалась даже. По мне, так, правда, и те и другие хороши, но она считала, что разница огромная.

— Trato distante? — вспомнила Аля. — Это уж точно! Ты меня этим просто путаешь иногда…

— Я? — удивился он. — А я и не замечаю. Ну, извини, не буду больше, я постараюсь. — Заметив тень, мелькнувшую по ее лицу, он произнес, помолчав: — Что же еще тебе сказал Карталов? Спроси, спроси, Алечка, я тебе лучше сам отвечу.

— Как я могу спрашивать? — опустив глаза, выговорила она. — Я спросила однажды, а ты говоришь: я тебе сказал все, что хотел сказать…

— А теперь скажу все, что ты хочешь услышать. — Он взял ее руку, держащую бокал, и вместе с бокалом поднес к своим губам. — Не обижайся на меня, Сашенька моя милая, мне ведь многое пришлось в себе преодолевать — во всем, что связано с тобой…

Аля чувствовала холод бокала в своей ладони и легкий жар его щеки, прижатой к ее руке. Ей не хотелось нарушать молчание, мешать этому доверчивому прикосновению.

— Это… из-за твоей жены? — спросила она наконец.

Ну да, — кивнул Андрей, отпуская ее руку. — Из-за Ольги. Мы с ней десять лет уже как расстались, а во мне это все сидело… Не знаю я, что! Наверное, просто комплекс дурацкий, но попробуй преодолей… К тому же мы ведь расстались друзьями, — усмехнулся он. — Так что виделись часто, она здесь с концертами бывала, заходила ко мне. Когда в Москву приезжал, к себе меня приглашала. Она возле Маяковки живет, где гостиница «Пекин». Помнишь, мы с тобой там оказались как-то, в приливе моей тоски? Я с ней там и познакомился, в той квартире. Мы там все тогда собирались — из Гнесинки, из архитектурного, из ГИТИСа. Планы всякие строили про совместное творчество… — Что-то далекое мелькнуло в его глазах, и сердце у Али сжалось. Наверное, Андрей заметил это. — Ты не обижайся, что я с тобой об этом говорю, — сказал он. — Мне это так нелегко было! Видеть ее потом… Сидит женщина, которую ты любил, которую знаешь всю, никак в душе расстаться с ней не можешь, и рассказывает тебе свои новости, смеется, советуется… На флейте играет.

— Но почему это произошло? — тихо спросила Аля. — Я не понимаю… Она полюбила кого-нибудь?

— Да, наверное, не столько полюбила, сколько мне хотела доказать, что сама будет решать свою судьбу, — сказал Андрей. — Но это я теперь уже понимаю, а тогда у меня такой огонь испанский в голове гулял, что… В общем, даже хорошо, что охладили немножко, — усмехнулся он. — Я не знал, что делать, Аля, я терялся, путался! Вел себя как последний дурак. И пока она мне прямо не сказала: зачем ты мне стараешься доказать свою любовь, в драки какие-то лезешь, устрой разумно свою жизнь, а мне все это не нужно, я сама по себе, у меня есть искусство, и не стесняй ты меня, — до тех пор я ничего не понимал.

— Что значит «не стесняй»? — переспросила Аля. — Чем ты ее стеснял?

— Да всем, наверное, — пожал он плечами. — Самим фактом своего существования в ее жизни. Оля считала, что такие, как она, не должны выходить замуж, должны чувствовать себя свободно, потому что иначе не смогут работать. И она права, между прочим, насчет свободы… Она ведь и в самом деле талантливая необыкновенно, это у нее не пустая болтовня. А уж когда забеременела, тогда вообще…

Аля вздрогнула, услышав эти слова, но тут же поднесла к губам бокал, и Андрей не заметил.

— И что же тогда? — стараясь говорить спокойно, спросила она. — Родила?

Да нет, об этом и речи не было, — усмехнулся он. — Я и настаивать не пытался. Хотя мне, после моего раннего одиночества, даже тогда очень хотелось… Но я же тебе говорил как-то: не хотел, чтобы она думала, будто я сиротские комплексы восполняю. Ну, а для нее, скорее всего, это было последним звоночком. Поняла, что еще немного — и влезет в такую от меня зависимость, от которой трудно будет избавиться. Вот и все, Аля, — сказал он. — Ничего особенного.

Все это время Аля слушала его, боясь вздохнуть. Он говорил спокойным голосом, но она чувствовала, каким усилием дается ему спокойствие.

«Боже мой! — лихорадочно думала она. — А я-то удивлялась, не понимала… В нем это как заноза сидело, он все время об этом помнил!»

— Я все время об этом помнил, — произнес Андрей, и Аля вздрогнула от неожиданности. — Все время думал, когда тебя встретил: вот, все повторяется, снова я лезу в жизнь женщины, которой не это нужно. Я, наверное, так глупо себя с тобой вел… Ты обед готовишь, а у меня сердце екает. Сейчас, думаю, скажет: на что я время трачу, какого черта!.. После спектакля тебя встречаю и слов твоих жду: у меня своя жизнь, зачем ты меня караулишь?.. Саша, милая, как меня это мучило! — Он порывисто провел по лбу ладонью, и светлые волосы пролились между пальцев. — Я ведь все время ждал: вот-вот ты мне скажешь что-нибудь подобное и будешь права, но этого я уже просто не выдержу. Когда ты мне по телефону сказала, что не приедешь, я только и подумал: вот теперь все и стало так, как должно было с самого начала быть…

Андрей, я не потому! — горячо воскликнула она. — Я совсем не потому это сказала! — Аля замялась, не зная, как сказать ему обо всем. — Ну; на меня затмение какое-то нашло, я тебе потом объясню, Андрюша, не спрашивай меня сейчас, ладно?

— Да я и сам все понимаю, — опустив голову, сказал он. — Думаешь, я сам верил в то, что тебе говорил? В гости друг к другу будем ездить… Я тут, пока тебя ждал, не то что дни, часы считал. — Голос его дрогнул. — А потом, когда позвонил… День в себя приходил, не знал, что делать. И так меня потом мучил этот день: надо было сразу лететь… Первый рейс утром только, да и то через Париж, а в голове одно вертится: вечером только в Москве буду, следующим вечером, как до вечера доживу? Не мог в аэропорту ждать, взял билет на завтра и вернулся. Ну это и хорошо оказалось, — улыбнувшись, добавил он.

Аля молчала, не зная, что сказать. Она видела, что Андрей улыбкой сдержал порыв, от которого на мгновение дрогнул его голос.

Мощная, несгибаемая воля чувствовалась в этом легком человеке, и она готова была во всем подчиниться его воле.

— Пойдем, Андрюша? — сказала Аля. — Погуляем еще немного?

* * *

— Не тяжело тебе здесь? — спросил Андрей, когда они вышли из-под белого ресторанного зонтика на горячий бульвар и пошли к центру, стараясь держаться в тени платанов. — Жарко в городе… Я думал, когда ты приедешь, можно в Ситжес перебраться на лето. Это близко, километров тридцать. Роскошное такое местечко, — улыбнулся он. — Каталонский Сен-Тропез. Подарю тебе бриллианты большие-пребольшие от Ван Клифа и Арпеля, снимем виллу, будем кататься на красной-прекрасной машине и в синем-пресинем море купаться. И все ты забудешь… Не обижайся, Алечка. — Он легонько сжал ее руку. — Это я шучу.

— Почему же? — Аля засмеялась, чувствуя, что сейчас заплачет; ему она не давала этого заметить. — Бриллианты — дело блестящее, и машину красную я никогда в жизни не водила. Поедем в твой Сен-Тропез, раз тебе нравится!

— Да мне-то и у себя под крышей нравится, — улыбнулся он. — Вот тебе…

— А мне… — начала было она.

— Не говори! — вдруг глухо проговорил Андрей. — Не говори, Аля, я знаю, что ты скажешь… Хочешь, я тебе одну улочку покажу, совсем рядом, вот сейчас свернем? — Это он произнес уже совсем другим голосом. — Как фильм феллиниевский, хоть и не Италия.

Они свернули с Рамблас на какую-то улицу — и Але показалось, что они попали в другой город. Она уже успела привыкнуть к тому, что Барселона — это праздник, а тут…

Маленькие домики лепились друг к другу как белые соты, белье висело на протянутых между ними веревках. Высокий длинноволосый парень сидел на каком-то подобии завалинки под изогнутым деревом, едва не доставая головой до крыши приземистого дома, и курил, глядя перед собой пустыми глазами. Аля сразу узнала запах марихуаны, повисший в жарком воздухе.

Рядом с парнем стояла девочка лет двенадцати и внимательно наблюдала за тем, как он затягивается травкой — не забывая, впрочем, стрелять ярко подведенными глазками в сторону праздношатающихся туристов, какими выглядели здесь Аля с Андреем.

Не то чтобы Алю как-то особенно потрясали контрасты: в Москве, пожалуй, контрастов было сейчас не меньше. Но едва эта мысль мелькнула в ее сознании, как все связанное с Москвой встало перед глазами так ясно, словно проступило на выбеленной стене дома, прямо за спиной у курильщика…

Она действительно оказалась в тупике. Здесь, в Барселоне, Аля совершенно ясно поняла, что Андрей все это не бросит. А там, в Москве, она чувствовала, что жить без него не может и лучше умрет, чем избавится от его ребенка. Значит, оставалось только забыть о театре, вне которого она себя не представляла.

Тени девочки и курильщика мелькали на белой стене так же, как мелькали по стенам темного театрального зала тени от лампы на режиссерском столике…

— Пойдем, Андрей, — сказала Аля, судорожно сглатывая подступивший к горлу ком. — Ну, курит травку, что тут интересного? И правда жарко, я уже мокрая вся, не до Феллини.

* * *

Аля проснулась ночью от мучительного, острого приступа тошноты.

До сих пор она не чувствовала ничего подобного. Наверное, волнения последних дней были так сильны, что перебили и тошноту, и головокружение. А теперь, лежа рядом с Андреем на свежей, прохладной постели, чувствуя его тихое дыхание, она расслабилась и тут же ощутила все это опять.

Тошнота подступила так мгновенно, что Аля испугалась, что не добежит до туалета.

До туалета, совмещенного с ванной, она, правда, добежала, зажимая рот рукой, но уж здесь ей стало так плохо, как не было никогда в жизни. Ее не то что выворачивало наизнанку — ей казалось, что все внутренности выходят у нее горлом.

Рядом с большой, почти как бассейн, ванной стояла смешная авангардистская фигурка: существо с эффектными дамскими ножками ярко-красного цвета и с желтой, как подсолнух, головой. Попка этого жизнерадостного создания была соблазнительно отставлена назад, голова вместо прически была увенчана водопроводным краном, а на протянутой руке висели полотенца.

Вся дрожа от слабости, с прыгающими в глазах пятнами, Аля умылась и присела на постамент рядом с туфельками этой смешной Мойдодырши.

«Этого только не хватало, — с тоской подумала она. — Приехала, называется! Устрою ему веселенькую жизнь вместо отдыха…»

Тошнота все не проходила, спазмами схватывала пустой желудок, и Аля боялась вернуться в комнату — сидела, обхватив колени руками. Оттого, что все это происходило ночью, от мыслей, которые она так старательно гнала, обыкновенное недомогание разрослось в ее сознании, приобрело черты безысходности.

И слезы полились сами собою — просто от слабости.

— Аля, что случилось? — услышала она. Андрей вошел в ванную как всегда незаметно:

Але ведь было не до того, чтобы закрыть дверь. Как назло, он появился как раз в тот момент, когда слезы дождем текли по ее щекам.

Ее всегда удивляло, как странно он просыпается: только что казалось, что спит глубоким сном, и тут же — открыл глаза, а в них ни следа сна.

Взгляд у него был встревоженный.

— Плохо тебе, Алечка? — спросил Андрей, садясь рядом с нею под красные ножки Мойдодырши. — Целый день на солнце, вот я дурак! Сам-то привык…

— Ты не привык, это у тебя просто генетическая память барселонская, — пытаясь улыбнуться сквозь слезы, пробормотала Аля.

— Бледная какая… — Он обнял ее и ласково провел пальцами по щекам, по заплаканным глазам. — Ничего, моя хорошая, ты тоже привыкнешь, хоть и без генетической памяти. Загоришь ты у меня, посвежеешь, отдохнешь…

— А потом ты меня обратно отвезешь? — всхлипнув, проговорила Аля. — Андрюша! — неожиданно воскликнула она. — Я не могу больше делать вид, что… Я должна с тобой поговорить, я потому и приехала! То есть я не потому, я просто так приехала, потому что без тебя больше не могла, но и еще… Андрюша, сколько можно себя обманывать? Как мы сможем так жить? Это же неправда! Я должна что-то сделать, я понимаю…

— Ты должна? — переспросил он.

— Кончится лето — и что? — не слыша его вопроса, продолжала она. — Уеду, буду звонить? А ребенок родится — и он будет звонить?

Она совсем забыла, что вообще не говорила ему о ребенке, и спросила так, как будто он уже знал. Рука Андрея вздрогнула и замерла на ее плече.

— Почему — ребенок?.. — медленно произнес он.

— Господи, да почему бывает ребенок, ты не знаешь разве? — воскликнула она.

— Ты беременная, что ли? — спросил Андрей с теми же медленными, настороженными интонациями.

— Да, — выдохнула она. — Я потому так и говорила с тобой, я как раз к врачу собиралась идти, когда ты позвонил…

— Сходила к врачу?

Голос его становился все спокойнее, все отрешеннее, и смотрел он прямо перед собою.

— Андрюша, что ты подумал? — заглядывая снизу ему в лицо, спросила Аля. — Что ты обо мне подумал? — Но тут же она вспомнила те дни и опустила глаза. — Ну да, я сразу так и хотела, как раз когда ты позвонил… Ты правильно подумал! Но я этого не сделала и не сделаю никогда. Только вот театр придется бросить, и мне это страшно тяжело, ты понимаешь? Мне невыносимо это сознавать…

Она наконец выговорилась, наконец сказала все, что хотела, но это не принесло облегчения. Махнув рукой, Аля уткнулась лицом себе в колени. Голова у нее кружилась от слабости и в глазах было темно.

Сначала она не поняла, что происходит. Ей показалось, что тьма в ее глазах вспыхивает и светлеет, как будто разорванная изнутри. А дыхание, наоборот, стесняется…

Открыв глаза, Аля увидела, что лицо ее упирается Андрею в грудь, а он не замечает этого и прижимает ее к себе все сильнее.

— Андрюша, — охнула она, — что ты делаешь, ты меня задушишь сейчас!

Он тут же опустил руки — и Але стало жалко, что она перестала чувствовать его. Она не понимала, почему он молчит и что думает об этом обо всем.

— Саша моя, Саша, до чего я тебя довел… — вдруг сказал он так тихо, что она еле расслышали его голос. — Женщина, которую я люблю, мне говорит: «Я должна решить, я должна бросить», — а я слушаю с умным видом как последний подонок! Как такое простить?

— Но, Андрей, — удивленно сказала Аля, — что же я должна прощать? И кто должен был за меня это решить?

Не тебе — мне себя как простить? За тебя решать никто не должен, но я-то… — Он по-прежнему сидел неподвижно, опустив руки. — Но я-то спокойно все на тебя свалил! Изложил порядок своих действий — и все, живи как знаешь. Как будто жизнь по расписанию идет… Не хотел в объяснениях путаться, — зло усмехнулся он.

— Я тоже не хотела — в объяснениях. — Аля невольно улыбнулась, увидев его по-мальчишески сердитую усмешку. — Андрюша, — вдруг вспомнила она, — а в Шереметьеве, помнишь, ты с женщиной разговаривал? Это ведь жена твоя была?

— Да, Ольга, — удивленно ответил он. — Она в Мадрид улетала, мы с ней возле стойки столкнулись. А ты откуда знаешь?

— А у меня спектакль в этот вечер отменился, я и приехала, — смущенно сказала Аля. — Но не стала подходить…

— Ну как же так можно! — Андрей чуть не вскочил с невысокого постамента, даже приподнялся слегка, но остановился и вместо этого снова обнял Алю, прижался щекой к ее голове. — Саша, Саша, умная ты девушка — что за глупость такая?

— Мне показалось, она тебе что-то важное говорит, — пробормотала Аля.

— Да что важное? — горячо воскликнул он. — Очередное объяснение, запоздалое, никому не нужное! И думаешь, для меня что-то важнее было тогда, чем тебя еще хоть на минуту увидеть? Да-а… — вдруг улыбнулся он. — И правда, переборщил я с trato distante! Простился с тобой как с посторонней — вот и получил.

— Так уж и «как с посторонней»! — улыбнулась Аля, вспомнив их последнюю московскую ночь. — Или ты со всеми посторонними так прощаешься?

Не со всеми, — улыбнулся он в ответ. — Хотя, конечно, не буду тебя уверять, что десять лет после развода вел целомудренную жизнь…

— Ладно, ладно, каталонец горячий, без подробностей!

Аля засмеялась и встала сама, но тут же почувствовала, как тошнота снова подступает к горлу. Она охнула и схватилась за полотенце, висящее на руке разноцветной красотки.

— Алечка! — Андрей, еще сидя, обнял ее за талию и снизу испуганно заглянул в лицо. — Ты очень плохо себя чувствуешь? Как можно было сразу не сказать, что ж ты думала-то обо мне! Целый день по жаре бродили… И на асфальте холодном еще сидела ночью! — вспомнил он. — Пойдем-ка, ляжешь. Или, может, к врачу поедем?

— Зачем к врачу? — испугалась Аля. Наверное, он расслышал испуг в ее голосе.

— Да уж не затем, чтобы… — сказал он. — Пойдем. Утро уже пробивалось сквозь легкие шторы, и в комнате стоял тот синеватый полусвет, в котором предметы кажутся зыбкими, а чувства — странными. Но странность чувств не пугала рядом с ним, и, прижимаясь плечами к руке Андрея, Аля думала о том, что все возможно сейчас, все возможно в ее жизни, и легкость его сильнее, чем незыблемость любой преграды.

— Что же все-таки будет, Андрюша? — спросила она, вглядываясь в его глаза в трепетном полусвете.

В эти мгновения ей легко было спрашивать обо всем и ничто не казалось невозможным. Но сердце у нее все равно замерло.

— Я перееду в Москву, — сказал Андрей.

Этого она не ожидала совершенно. Она думала, он станет ее о чем-нибудь расспрашивать, что-то предлагать, они вместе попробуют найти какое-то решение… Но того, что он скажет именно так, коротко и ясно, она и представить себе не могла!

— Но… как же? — растерянно спросила Аля. — Это же… по-моему, это невозможно для тебя!

— Невозможно? — усмехнулся он. — Эх, Сашенька, да разве это — невозможно? Невозможно — когда любимые люди умирают, а от тебя ничего не зависит. Все остальное просто трудно, не больше. Но почему ты решила, что трудно должно быть тебе, а не мне?

Аля поняла, что он вспомнил смерть родителей, и поняла, о чем он говорит. Она и сама знала это: не пережив наяву, но так сильно, так ясно пережив в спектакле, в сцене смерти Стаховича…

— Я не хочу таких жертв, — твердо сказала Аля. — Мне не надо, чтобы ты бросил работу. И Барселону… Я не такая уж глупая, Андрюша, все я прекрасно понимаю. Да и что тут непонятного…

Она посмотрела на фотографию, висящую над их головами. В яснеющем воздухе комнаты казалось, что золотистые здания летят над осенними горами.

— Какая умненькая девочка, — улыбнулся Андрей. — Что же ты так прекрасно понимаешь, интересно?

— Но ты же сам говорил, — смутилась она. — Про то, что тебе здесь хорошо… Про свободу в горле! И Карталов тоже…

— Ну, Карталов, допустим, спит и видит, как бы в Москву меня перетащить. Он ведь хочет, чтобы я новый театр строил, говорил он тебе? Вернее, не новый, а вот именно — развивая то, что есть, я ведь его спектакли изнутри знаю.

— Но ты же не можешь все здесь бросить, — настаивала Аля.

Почему ты решила, что я все здесь брошу? — удивился Андрей. — Не могу, конечно. У меня здесь целая мастерская, люди со мной работают. Но я буду приезжать из Москвы сюда, а не в Москву отсюда, вот и все. Я ведь и Москву люблю, Сашенька, я в ней родился, не чужой же я там.

— Я не верю, что все это так просто, как ты говоришь, — покачала головой Аля. — Ты меня сейчас успокаиваешь, а потом мучиться будешь, и я не хочу…

— Родная моя, я не говорю, что это просто. — Андрей порывисто сел на кровати, и она увидела, как разноцветные пятнышки засияли в его светлеющих глазах. — Я говорю: мне будет нелегко, я это знаю, и знаю, что не должен этого бояться.

— Ты такой легкий, Андрюша… — прикоснувшись ладонью к его груди, сказала Аля. — Как же ты с какой-то тяжестью будешь жить? Я этого представить не могу… Помнишь, ты рассказывал, почему в Барселону приехал?

— Я тогда мальчик был. — Андрей положил руку на Алину ладонь, чтобы она не убрала ее с его груди. — Мальчиков нельзя ломать, им надо дать вырасти. Тогда потом услышишь речь не мальчика, но мужа, — улыбнулся он. — Ты кого, кстати, хочешь — мальчика или девочку?

— Мальчика, — сказала Аля. — Вот назову Аристархом, будешь знать.

— Интересная идея! — хмыкнул он. — Ладно, еще есть время, мы это обдумаем.

Уличный шум не доносился сюда, но Але казалось, она слышит, как наливается жизнью утренний город, как ветер овевает его с моря. Ей тут же захотелось увидеть это наяву, и она встала бы, но голова еще кружилась.

Словно услышав ее мысли, Андрей встал сам, подошел к окну и раздвинул светлые шторы.

— Осенью у нас так хорошо… — сказал он. — Приедем осенью? Воздух прозрачный, дома так и летят по ветру.

Просвет окна скрылся за его плечами, только видны были стрелы Саграда Фамилиа над его головой.

— Ты сам не улети только, — сказала Аля.

На мгновение ей показалось, что он и в самом деле может исчезнуть в небе над Барселоной.

Андрей шагнул в сторону, и окно заполнилось чистой утренней синевой.

— А мы вместе улетим, если хочешь, — сказал он. — Думаешь, невозможно?