Юлия ЛАТЫНИНА

СТО ПОЛЕЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Клайд Ванвейлен вовсе не собирался открывать новую планету.

Получилось это чисто случайно. У Серого Пятна за его кораблем погнались двое пиратов с фальшивыми опознавательными знаками Порте-Кассино, даже не пиратов, если говорить честно, а отощавших обывателей Ньютоны. Планету недавно вышибли из ООН за несоблюдение прав человека, отчего местный диктатор, хоть и не перестал расстреливать собственных болтунов, однако совсем перестал преследовать собственных бандитов.

Если бы у Ванвейлена был хороший корабль и надежный экипаж, он бы подождал эти катера и популярно, с помощью бортовых лазеров, разъяснил им международное право, – но у Ванвейлена был этакий грузовой бочонок с подтекавшими стабилизаторами, на котором он вез на Эркон геофизическое оборудование и прилагаемого к оборудованию геофизика по имени Сайлас Бредшо, скромного молодого человека с застенчивыми манерами и глазами черными, как донышко пусковой шахты. Бредшо, был нежен, тих, слюняв, и во время погрузки так хлопотал над запечатанными контейнерами, словно его буровые вышки были собраны из лепестков гортензии.

Ванвейлену подумал, что если его пассажир запсихует и доложит в порту назначения о незарегистрированных средствах защиты на борту, то у Ванвейлена опять отберут лицензию и еще, пожалуй, конфискуют это старое корыто, и эта мысль ему не очень-то пришлась по душе.

Тут два катера вздыбились и превратились в два широких синих плевка длиной, с точки зрения приборов, в семь тысяч километров, – Ванвейлен врезал по панели управления и ушел в подпространство, не утруждая компьютер координатами выхода.

Когда дельта-поле вновь собрало корабль в одном месте, на экранах сияла неведомая Ванвейлену россыпь звезд, а чуть справа по курсу, как одинокая елочная игрушка, висел серебристо-синий шар, важно подставлявший затянутый облаками бок небольшому желтому солнцу. Даже невооруженным глазом можно было заподозрить, что атмосфера на важном шаре – земного типа, и это было редкой удачей. Весь экипаж, в количестве шести человек, сбежался в рубку, и пассажир Бредшо, подскакивая от восторга, потребовал подойти к планете.

Через полчаса грузовик вынырнул из гиперпространства в трехстах пятидесяти километрах от поверхности планеты. Внизу был океан с шельфовой нефтью, потом горы, магнитная аномалия, потом облака и в разрыве – вечерняя степь с антилопами. Корабль вошел в ночную тень над затянутым облаками материком.

– А это что? – спросил Бредшо, вдруг ткнув пальцем в синюю линию на экране анализатора. Ванвейлен изумленно на него оглянулся. «А геофизик-то мой ничего не смыслит в геофизике!» – вдруг пронеслось в его голове.

И тут корабль словно сгребло клешней и потянуло вниз, к темным и жирным, как свиной фарш, облакам.

– Какого черта, – выругался Ванвейлен.

Из облаков выскочила нехорошая тень, слева распустился серебристый цветок и тут же превратился в гигантскую круглую воронку всех цветов радуги.

– Это нападение! – закричал в соседнем кресле Макнейл.

Корабль въехал носом в одну из воронок и стал кувыркаться. Глаза индикаторов пучились и лезли из орбит. Клод Ванвейлен бегал пальцами по пульту управления – клавиши вдавливались с бесчувственным резиновым звуком.

– Сбрасывайтесь, – заорал не своим голосом Бредшо.

Ванвейлен на мгновение оглянулся: геофизик сидел весь зеленые, и глаза у него от ужаса были большие, как дисковые антенны.

– Сиди смирно, – зашипел Ванвейлен.

Корабль тряхнуло еще раз, радужные зайчики запрыгали по стенам и приборам, изображение грузовых отсеков на экране вдруг полыхнуло красным, – и – до Ванвейлена дошло, что он вез.

– Бросайте груз, – опять заверещал Бредшо.

Что Ванвейлен и сделал.

Корабль стал делиться, как созревшая амеба. Грузовые отсеки уходили вниз, ракетоплан с аварийным запасом топлива – на запад. Радужные воронки теперь вспыхивали далеко сзади, и издалека казалось, что кто-то пытается поймать в разноцветный гигантский сачок стальную бабочку в пять тысяч тонн весом. На ракетоплан этот кто-то не обращал внимания.

Ванвейлен рвал пломбы с системы аварийного управления. Капсула слушалась с трудом. Выскочил и лопнул парашют, за ним другой. Берег материка, размытый инфракрасным светом, пропал на востоке. Капсула шла над морем, теряя высоту быстрее, чем скорость: четыре тысячи метров, две тысячи метров, полторы тысячи метров…

Далеко впереди вновь возник берег, изрядный остров, горные леса, обрывавшиеся у ледников. Восемьсот метров. Рули высоты как под наркозом. Топливный индикатор помаргивал, когда ракетоплан попадал в воздушные ямы. Берег был уже внизу. Ванвейлен с трудом разворачивал машину. Датчики визжали, как побитая собака, что-то радостно пело в системе подачи топлива. Ракетоплан развернулся и пошел нырять над ночным берегом, обросшим лесом и изжеванном когда-то ледниками.

Пятьсот метров. Под крылом ракетоплана мелькнул и пропал ночной город. Паучьи ножки улиц сбегались к пристани и площади. «Экий космодром для народных собраний», – подумал Ванвейлен.

В темном лесу мелькнула одна плешь, другая. Ракетоплан цеплялся брюхом за деревья. «Сейчас или никогда», – подумал Ванвейлен, аккуратно управляясь с приборами.

Дрожь прошла по кораблю, датчики нехорошо проорали и смолкли. Что-то ухало и ворочалось в системе охлаждения, едкий дым пополз было из-под панелей, но сгинул в вентиляционных шахтах.

Капсула сидела посреди проплешины в темном лесу и тихо шипела.

Ванвейлен повернулся к Бредшо и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, осведомился:

– Ну, что у вас там было? Плазменные гранаты?

Бредшо виновато мигал.

– Ясное дело, – сказал кто-то из экипажа, – гремучка у него в контейнерах, вот он и испугался.

– Геофизики, – процедил Ванвейлен, – чтоб вас с вашей борьбой за демократию… Всю галактику засморкали.

– А вас это не касается, – огрызнулся Бредшо, – вас нагрузили, вы и везите.

– Меня это очень касается, – возразил Ванвейлен, – потому что импорт бурового оборудования стоит одну цену, а импорт демократии стоит совсем другую цену.

– А они экономят, – сказал кто-то. – Им Федеральный Сенат снизил ассигнования на зарубежную демократию.

Бредшо, из-за кожуха накопителя, виновато блестел глазами.

– Это была ракетная атака, – сказал он. – Боеголовки типа «Фавилла». Если бы они попали в корабль, от нас бы даже соплей не осталось.

Ванвейлен изумился. Это же надо, – спутать искровые боеголовки с радужными воронками мезонных бомб! Ну и слюнявых же специалистов готовят они на наши налоги!

– Не попали же, – сказал Ванвейлен, и ткнул пальцем в оранжевый индикатор слева от бокового экрана. Индикатор, указывавший на состояние грузовых отсеков, мирно помаргивал, как бы удивляясь: «И чего вы меня оставили?»

– Точно не попали?

– Точно, – рассердился Ванвейлен, – и теперь, пожалуйста, корабль там, а мы тут. Две тысячи километров, и еще триста.

– Можно добраться, – неуверенно сказал Бредшо.

– Ага. Вот только местной валюты нет, заказать билеты на ближайший авиарейс.

– Это была не ракетная атака, – сказал один из экипажа, Хатчинсон, – это была магнитная ловушка. Я однажды возил контрабанду на Геру и попал в точно такую, – если корабль не имеет опознавательного сигнала, его тащит вниз…

– Ребята, вы что, взбесились, – сказал бортинженер. – Это был лазер. Экран же был весь серебряный.

Ванвейлен почувствовал некоторую дрожь в руках. Радужные воронки еще стояли у него в глазах. Радужные воронки бывают только у мезонных ракет, взрывающихся в атмосфере, типа «агаты», под которую он попался под «Вегой-20».

– Есть еще мнения? – осведомился Ванвейлен. – Вы что видели, Джеймс?

У Джеймса Макриджа глаза были виноватые и странные.

– Я, – откашлялся он, – знаете, я вчера фильм смотрел, по СВ, с танками, – и вот мне показалось, что что на нас едет такой серый танк с броней высшей защиты.

– Так, – сказал Ванвейлен, – значит, на нас в стратосфере наехал танк. Вероятно, архангелы проводили тактические учения. Василиска, дракона, и упыря с минометом никто не видел?

Но василиска не видел никто. Может быть, потому, что по СВ в последнее время не показывали фильмов с василиском в качестве центрального персонажа.

Тогда Ванвейлен переключил компьютер на воспроизведение и затребовал данные получасовой давности. Экран осветился нежным зеленым светом, и Ванвейлен несколько прибалдел. Судя по данным компьютера, их вообще никто не атаковал. Судя по данным компьютера, корабль сам пошел вниз, а потом закувыркался в стратосфере, подчиняясь довольно дурацким, но все же выполнимым приказам центрального блока… "Ого-го, – заплясало в голове Ванвейлена, – это что же? Это значит, кто-то на том материке взял управление кораблем на себя, разобрался за пару мгновений и взял? Хотя постойте, а головы наши? Управление нашими головами он тоже взял на себя? Ведь каждый видел, черт побери, разное! Это ведь привидения можно видеть по-разному, а принять мезонную ракету за магнитную ловушку… Лучше бы я долбанул этих пиратов… Скверное это дело – быть подбитым мезонной ракетой, но быть подбитым призраком мезонной ракеты – нет уж, увольте от знакомства с такой цивилизацией…

В этот миг что-то клюнуло в прозрачную оболочку. Ванвейлен включил наружное освещение и увидел, что из черных кустов в корабль сыплются раздвоенные стрелы с белыми перышками. У местного населения, судя по всему, неизвестных противоракетных систем не было.

На рассвете выяснилось: корабль сел на огород с бататами. Совладельцы огорода скрылись в лесу, оставив у столба в круглом поселке обильную снедь, пальмовое вино и привязанную девушку.

– Всегда мечтал спасти принцессу, предназначенную в жертву дракону, – сказал Ванвейлен, разрезая веревки. Принцесса впилась ему в руку, звякнула ножными браслетами, схватила калебасу с вином и убежала.

Ванвейлен ошарашенно жмурился, пытаясь понять, как согласуются атака в верхних слоях атмосферы с девушкой, привязанной у столба. И было что-то еще: ах да! Прибрежный город, горбатенький, темный и какой-то средневековый…

Никто не спешил посылать свои военно-воздушные силы на розыски ракетоплана. Казалось невероятным, чтобы высокоразвитая цивилизация ограничилась одним материком.

На следующий день жители деревни вернулись.

Деревня была устроена незамысловато, поле – тоже: лес был вырублен, выжжен и засеян. Таких вырубок было очень много: ливни быстро вымывали почву, люди переходили на другое место, а вырубка зарастала, видимо, лет двести-триста. Сил по-настоящему навредить природе у людей не хватало, и они жили с ней в полной гармонии. Ванвейлен благословил в душе здешний метод сельского хозяйства: если бы не вырубки, ракетоплан распоролся бы о деревья.

В деревне в правильном порядке стояли круглые хижины с деревянными подпорками и заплетенными окнами. Подпорки все были одинаковой длины, чтобы, в случае чего, отдать подпорку из хижины покойника – соседу, но огород у каждого был совершенно свой. Большой Короб – так, примерно, кажется, звали человека, приставленного деревней к небесным гостям, – с гордостью провел Ванвейлена по лощинам и террасам, указывая на свой огород, свою пальму, свой таро и ямс.

Большой Короб, видимо, безошибочно угадал в Ванвейлене Большого Человека из летающей деревни и свел его к Большому Человеку из деревни наземной. Тот объяснил Ванвейлену с помощью знаков, что девушки и еда у столба были товаром для обмена с богами. Ванвейлен не понял, что требовалось от богов взамен: железная чешуя, возмещение за потраву или хорошая погода. На всякий случай он объяснил, что девушка в качестве товара им не подходит. Тот вздохнул, развернул пальмовые листья в принесенной с собой корзине и вытащил оттуда два полукилограммовых бруска золота. На брусках были иероглифы, похожие на головастиков, и клеймо: множество людей на городской площади. Ванвейлен погладил брусок и подумал, что, вероятно, с жителями этого мира можно будет все-таки найти общий язык.

В деревне поспешно солили, коптили, кололи, сушили, – Большой Человек деревни, Белый Батат, гонял людей, как мух. Ванвейлен понял, что идут какие-то грандиозные приготовления к торговой экспедиции по обмену с прибрежным городом, а может, и дальше.

Дикари быстро освоились с богами и стали воровать с корабля все, что попадалось им под руку. Бредшо сказал, что это потому, что у них другие представления о собственности, но Клайд Ванвейлен подстрелил парочку дикарей, и с этих пор представления дикарей о собственности не очень отличались от представлений Ванвейлена.

Ванвейлен так и не вытряс из Бредшо признания, на какую из многочисленных спецслужб Федерации тот работает, но про себя решил, что речь идет о Комиссии по соблюдению межконституционных ограничений, – говорят, именно там обитали вот такие парни, – непременно с двумя дипломами, очками на носу, печальным взглядом и сравнительно слабыми кулаками.

С самого начала Ванвейлен подумал, что неплохо бы иметь что-то, чем можно торговать с дикарями. Но, поскольку местные автоматы для размена денег не принимали кредитные карточки Космобанка, пришлось поступить по-другому. Бредшо нашел в горах подходящий песочек, – все-таки, видимо, что-то в геологии он понимал, чтобы не засветиться. Из подручного материала и остатков двигателя соорудили печку и наделали для дикарей всяких бус, – красных, розовых и синих. Эти бусы так понравились туземцам, что они меняли на них свиней, коз, и квадратные золотые слитки.

Бредшо сказал, что менять десяток пестрых бусинок на золотой слиток – это значит обирать аборигенов Ванвейлен сказал, что еще одно такое заявление со стороны Бредшо, – и он скормит Бредшо аборигенам на завтрак.

Ванвейлену очень хотелось собрать побольше золота. Ванвейлен стал расспрашивать, скорее знаками, чем словами, где они берут слитки, и разузнал, что на юге, ближе к стране мертвых, есть города, сделанные людьми, приплывшими из-за моря, и что эти люди, вероятно, родственники Ванвейлена, поскольку плавать по морю, наверное, труднее, чем летать по воздуху.

Ванвейлен собрал экипаж и сказал, что если они собираются всю жизнь есть бататы и сливаться с непотревоженной природой, то лучшего места в галактике им не найти. Он же, Ванвейлен, намерен добраться до прибрежных городов, нанять там корабль, переплыть море, добраться до корабля и улететь с планеты.

Некоторое время обсуждался проект строительства самого неуклюжего вездехода в мире, который должен был потреблять в качестве горючего местный бататовый самогон. Но двигатель разлетелся при первом же испытании. Самогон, заготовленный в невиданных на острове количествах, раздали населению, и, надо сказать, это дело стало впоследствии у туземцев ежегодным праздником.

На празднике Ванвейлен объяснил, что ему нужны носильщики. Дикари из деревни отказались сами идти к побережью, но, соблазненные красивыми бусами, напали на соседнюю деревню. Половину пленников они продали Ванвейлену, за сорок бус штуку, а половину усыновили, чтобы потом съесть.

Бредшо вел себя смирно и водворять демократию не порывался. Возможно, это было связано с тем, что в племени и так господствовала демократия, столь полная, что она не нуждалась даже в спецслужбах для охраны демократии. Он только сказал, что Ванвейлен оправдывает свою репутацию.

Да, была у двадцатисемилетнего Ванвейлена репутация, была с тех самых пор, когда Ванвейлен возглавил маленькую экспедицию «Интерспейса», – компании время от времени посылали в космос хлюпкие разведывательные ракеты, потому что эти деньги списывались им с налогов. Никто не хотел тогда идти под начальство молодого голодного капитана, сына нью-тайваньских эмигрантов, и Ванвейлен набрал людей со всяческими прорехами в биографии. За Вегой-20 это отребье отказалось лететь дальше, и капитану пришлось продырявить пару горячих голов, чтобы охладить остальные. Экспедиция завершилась довольно удачно, но по возвращении Ванвейлена из компании вышибли.

Так вот появилась у Ванвейлена репутация, а заодно и файл в федеральном компьютере. Ха-ароший файл, увлекательный, кабы не этот файл, и не выбрал бы господин Бредшо себе такого капитана для импорта геофизической демократии…

Когда у землян стало шестьдесят рабов, Ванвейлен снял с корабля все оборудование, какое хотел, навьючил рабов копченым мясом, саговой мукой и разобранным ракетным двигателем, запасся хорошей водой и двинулся к побережью.

Дорогу в город дикари и в самом деле знали отлично. Через десять дней земляне увидели с вершины холма городские здания. Тут рабы сложили поклажу, сели под пальму, зажарили курицу, скатили косточки к Городу вниз, собрали свои корзины и объяснили Ванвейлену, что он может их, конечно, съесть, но в город они не пойдут.

Ванвейлен не стал их есть, и земляне спустились в Город одни.

Маленький город с большим космодромом для народных собраний был пуст лет триста. Время и отчасти землетрясение потрудились над ним, но преуспели мало, ибо люди им не помогли.

Люди пропали, а душа города осталась на месте: виноградные прессы и земляные печи для меди и золота, фрески на стенах, дома и очаги, боги и оборотни-предки, спустившиеся с гор в виде животных. В городских цистернах плескалась дождевая вода, но изощренная система подземных каналов, пронизывавшая горные террасы, была безнадежно разрушена. В доках рассыхались корабли со звериными мордами, за стенами городских садов дичали яблони и пчелы, в храмах на голодных богах истлела одежда, в золотых рудниках на склонах гор обрушилась деревянная крепь: «Люди вынесли из гор золото и потеряли интерес к этой земле», – подумал Ванвейлен.

В храмах стояли яшмовые ларцы, в ларцах – сандаловые валики, на которые когда-то были навиты шелковые свитки. Слова истлели. Из-за обилия рисунков и подписей город сам был как большая книга, но Ванвейлен не умел читать и только разглядывал картинки.

На картинках текла обычная жизнь людей, вещей и исчадий фантазии. Стучали по наковальне кузнецы, лавочники расхваливали товар, умирали и воскресали боги, и над рудниками, похожими на преисподнюю, росли золотые деревья с говорящими яблоками. Люди были маленькие и с паучьими ножками, – те, кто рисовал картинки-комиксы, знали, что главные действующие лица нарисованных историй – не люди, а вещи более непреходящие: Города, Сады, Священные Вещицы.

Но самое невероятное было – клады. Круглые монеты, квадратные монеты, монеты со звериными головами и головами человеческими, монеты с дырочкой посередине и вверху, но чаще всего: рубленые слитки с номером и печатью, изображавшие множество людей на площади. Детекторы обнаруживали заветные кубышки в пересохших колодцах, в кладках печей, в самых бедных домах, и почти во всех: золото, золото, золото.

Конечно, не одно золото. Были там вазы, драгоценные камни, мечи, полуистлевшие ткани. Вещи продолжали жить: на рукоятках мечей пели райские птицы, на клинках тявкали собачки, кувшины дремали, стоя на маленьких лапах, сложив ручки на животе. И главное – Ванвейлен нашел несколько морских карт, вырезанных на черепаховых пластинках и на нефрите. Карты указывали рельеф берега, направления течений и ветров, и кружки городов на том берегу.

А через несколько дней Бредшо набрел на еще одну карту. Эта была очень красивая карта. Ее никто не прятал в сундук, и она была выложена плоскими камешками на внутренней стене какого-то храма. Центр карты был не на полюсе и не на экваторе, а немного к югу от середины восточного материка, и в центре этом была выложена ониксом черепаха. Восемь ног черепахи переходили в восемь главных меридианов. Карта была выполнена в ортогональной проекции, искажения нарастали по мере удаления от центра, и заморский берег был мало на себя похож.

Город был, однако, покинут не совсем: не то снова приезжали переселенцы, не то наведывались пираты. Длинный шпиль у храма на городской площади был починен недавно, и на стапелях в доке сидел новый корабль с одинокой мачтой и пустыми уключинами для весел. Киль его, восемнадцати метров длиной, был вытесан из одного куска дерева, и с обоих его концов удивленно посматривали на землян два резных длинношеих дракона.

Ванвейлен осмотрел корабль и сказал:

– Вот на этот корабль мы погрузим вон то золото, и доплывем на нем до материка.

Накануне отплытия, когда круглый корабль качался в бухточке, к Ванвейлену, скорчившемуся у костра, подошел Бредшо. Ванвейлен, сев на корточки, выгребал из углей завернутую в пальмовые листья дикую курицу, – рецепт, подсмотренный у местного населения.

– Неужели вы действительно думаете дотащить все это золото до «Ориона»?

– Да.

– Глупо. А знаете ли вы, во сколько раз грамм золота дешевле грамма рения?

– Жаль, что горожане забыли спрятать свой рений в тайники.

– Глупо. Нас убьют за это золото.

– Нас убьют и без него. А вы что, боитесь, что мы потонем в море?

– Просто я не люблю деньги.

– Мистер Бредшо, если человек говорит, что он не любит деньги, это значит, что деньги его не любят.

Бредшо пожал плечами, и они некоторое время в молчании ели курицу. Курица была божественная. Аромат ее возносился над опустевшим городом, и местные голодные боги свесились с облаков на запах и жадно глотали слюнки.

– Кстати, – полюбопытствовал Бредшо, – откуда на вашем корабле бортовые лазеры? И почему вы не стали стрелять в пиратов?

– Вас побоялся, – сказал Ванвейлен, – думаю, сидит невинный геофизик, испугается, донесет.

– Да, – сказал Бредшо, – испугался помидор помидора.

Помолчал и прибавил:

– Странная все-таки история приключилась с кораблем. Как вы думаете, что нас ждет на том берегу? Мне так ужасно интересно, куда мы попадем?

Ванвейлен ничего не думал о том, что его ждет на том берегу. Он привык думать только о тех вещах, про которые можно надумать что-то толковое, и тут он думал до конца. О вещах, о которых думать бесполезно, а можно только гадать, он никогда не думал.

– Да, – сказал Ванвейлен, – очень интересно.

– А?

– Очень интересно, куда мы попадем. Вдруг у них там сейчас гражданская война, и они распотрошили нашу ракету, – и лупят сейчас друг друга вашим… геофизическим оборудованием.

На следующий день корабль со звериной мордой отплывал из пустого города. Неудачно развернутый травяной парус хлопнул и сбил Ванвейлена с ног, и бывший капитан «Ориона» долго воевал с новым своим двигателем и ругался, что всякая катастрофа – великий шанс для примитивных устройств.

Окончив свое занятие, он подошел к поварам: бортпрограммист Хатчинсон готовил обед, а Бредшо стоял рядом и, вместо того, чтобы чистить батат, чесал языком.

– О чем спор? – осведомился Ванвейлен.

– Да вот, Клайд, – сказал Бредшо, – мы спорим о политическом устройстве земель за материком. Согласитесь, что от их уровня развития и образа правления во многом зависит, сумеем ли мы добраться до корабля. Вот Хатчинсон полагает, что мы столкнемся с целым рядом таких же э-э.. городских республик, как этом покинутый город. А мне кажется, что горожане вовсе не были самостоятельным государством. Они были частью какой-то очень дисциплинированной империи, которая приказала им переселиться отсюда, – вот они и переселились. И согласитесь, что если на том берегу нас ожидает централизованное государство со шпионами и доносчиками, то про корабль наш давно донесли по начальству и прибрали к рукам, и договориться с таким правительством будет нелегко.

– Я на стороне правительства, – сказал Ванвейлен. – Им на голову сваливается три тонны плазменных гранат, ракетометы и прочее, а потом являются хозяева всего этого барахла и заявляют, что они мирные люди и поклонники свободы. Кстати, для кого вы везли мой груз?

Бредшо надулся.

– Не скажу.

– Подумаешь, теорема Ферма, – фыркнул Ванвейлен. – Если учесть, что на Эрконе всего две воюющие стороны, и если учесть, что наши доблестные спецслужбы вряд ли будут поставлять оружие этому уголовнику-президенту, то, стало быть, оружие предназначалось будущим демократам.

Бредшо молчал. Хранитель государственных тайн.

– Так вот, учтите – сказал Ванвейлен. – Я, конечно, не знаю, что там на том берегу, рабовладение или еще какое хитрое слово, но я полагаю, что по сравнению с режимом на том берегу даже президент Эркона может получить медаль за прогресс и демократию. И если вы там тоже попытаетесь нести в массы огонь свободы, то я вас придушу раньше, чем это сделают массы. Никакой самодеятельности, ясно? Наше дело – дотащить это золото до корабля и улететь. Мы – торговцы. Торговцы не спасают прекрасных принцесс, не убивают драконов и не вступаются за права угнетаемого населения. Понятно?

Бредшо сказал, что ему понятно.

Прошла неделя. Люди из горной деревни спустились на праздник в Город. В городе они увидели, что нелюди, прилетевшие с неба, уехали по морю на погребальном корабле, который строят раз в четыре года и пускают по воде со всеми отходами жизни. Староста сказал, что вряд ли такой поступок принесет нелюдям удачу, если только они не большие колдуны. А колдовство этих людей было слабее деревенского. Ведь они прилетели с неба в большой тыкве, а деревенские колдуны летали на небо безо всяких тыкв, и это было гораздо сложнее.

А люди очистили Большой Дом и площадку перед ним, после чего Белый Батат устроил на площадке обещанный праздник. Пришли со всех деревень. Раскрасили тела, сообразуясь с фресками и надели на ноги лучшие браслеты, сообразуясь с браслетами, которые надевали боги на их предков, но несколько хуже, потому что браслеты предков были из железа, а браслеты нынешние – из перьев и лака. Пришлось немало потрудиться, чтобы съесть за неделю всех свиней и овощи, потому что Белый Батат запасал и менял все для праздника один год и еще один год и еще четверть года. В конце прошел слух, что Белый Батат что-то оставил себе: люди пришли с камнями и пристыдили его, что в следующий раз не будут на него работать. Он выменял откуда-то свиней и раздал еще.

У Большого Короба был родственник, Малый Короб. Вместе им причиталась целая свинья. Большой Короб был человеком уважаемым, и ему причиталась почти вся свинья, а Малому Коробу – только левая задняя нога. У Малого Короба явилась хорошая мысль, и на празднике он спросил:

– А нельзя ли нам получить свинью живой?

Белому Батату было, конечно, все равно, и он обещал им свинью живой. А вскоре Малый Короб пошел к Большому Коробу и сказал:

– Я, пожалуй, передумал. Отрублю-ка я лучше свою ногу и съем.

Большой Короб испугался, потому что трехногая свинья никуда не годилась, и стал его уговаривать. Наконец тот уступил, выпросив себе вторую заднюю ногу.

Через неделю Малый Короб опять пришел к Большому и сказал:

– Я, пожалуй, передумал: съем-ка я эти задние ноги.

Большой Короб испугался и посулил Малому Коробу третью ногу. «Ну, так и быть», – сказал тот и ушел.

А через неделю он вернулся снова и сказал:

– Гляжу я на нашу свинью, и так мне хочется съесть свою долю.

Тут Большой Короб плюнул и сказал:

– И зачем я с тобой связался! Забирай свинью целиком и уходи. Отчего, однако, если ты такой хитрый, ты не можешь нажить свиньи сам?

После этого Большой Короб взял мотыгу и пошел копать ямс на огороде Дикого Кота, чтобы Дикий Кот прополол кукурузу на огороде Рябушки, а Рябушка за это подарил Большому Коробу поросеночка от своей свиньи.

Если бы Большой Короб умел считать, он бы посчитал, что у него почти сто полей, огородов и деревьев. Однако Свои поля, как известно, имеют затем, что это очень почетно, и затем, чтобы знать, на чьем Чужом ты работаешь.

А Малый Короб через три дня свинью зарезал и съел.

И больше мы не будем упоминать об этом острове, пусть их живут и наживают добро, а станем рассказывать о том, что происходило на восточном берегу, на материке.

2

В эту пору в Горном Варнарайне, в усадьбе Золотой Улей жил человек по имени Шодом Опоссум. Он был один из самых рассудительных людей в округе, и многие обращались к нему за советом и поддержкой. Этой весной пришла пора выдавать замуж его младшую дочь. Шодом решил добыть побольше мехов перед приходом храмовых торговцев, снарядил три больших лодки и поехал грабить деревню Лисий-Нос, принадлежавшую Коротконосому Махуду, его давнему врагу. Все вышло как нельзя лучше, а еще Шодом навестил храм матери зверей, стены сжег, а украшения и прочее взял себе.

На обратном пути Шодом остановился в усадьбе Птичий Лог, и хозяйка сказала ему, что рыбаки, ездившие к Темному острову за черепахами, видели там на мели разбитый корабль, точь-в-точь как корабли предков на скалах.

– Кто там был, люди или покойники, неизвестно, – сказала хозяйка, – но их было не больше семи и держались они смирно.

Дружинник Шодома, Арнут Песчанка, сказал ему:

– Если это покойники, какой смысл с ними драться? Все равно наше золото, если его взять силой, обернется углем и грязью.

– Можешь остаться, – говорит Шодом Опоссум.

– Я не останусь, – говорит Арнут Песчанка, – однако я вижу, что поездка эта добра не принесет.

Через некоторое время Шодом вышел по малой нужде и оставил в сенях секиру. Возвращается – а с секиры капает кровь. Шодом стал ее вытирать, а железо течет, течет, словно женщина в месячные. Тогда Шодом пихнул секиру под лавку, чтобы никто не заметил, и вернулся на свое место.

Хозяйка, однако, увидела, что он стал рассеян, усмехнулась и сказала:

– Вряд ли тебе, Шодом Опоссум, этот корабль по зубам, потому что три дня назад здесь проехал Марбод Кукушонок. А теперь он стоит у Песчаного Вала, и ходят слухи, что он решил с этим кораблем не связываться.

Тогда Шодом Опоссум сказал:

– Марбод Кукушонок своей храбростью торгует за деньги, вот она у него и кончилась.

И наутро выехал к Темному острову.

А женщина проводила его и вернулась во двор. Слышит – собаки подняли страшный лай. Вот она входит во двор, и видит, что это лают не ее собаки, а посреди двора бьются пернатый Вей и рыцарь Алом, и собаки лают и визжат с пластины на панцире Алома, и еще клекочет кречет с лезвия секиры. Но тут Вей взмахнул плащом из птичьих перьев, в точности таким, какие рисуют на людях Великого Света на скалах, – перья посыпались с плаща, превратились в голубые мечи и оранжевые цепы, бросились на собак и стали их мять и трепать, так что кишки разлетелись от угла до угла. Рыцарь взмахнул рогатым копьем и затрубил в рог: наваждение сгинуло, голубые мечи полетели на землю простыми листьями с золотыми кистями, собаки стали рвать бумагу…

Тут, однако, Пернатый Вей взмахнул рукой, кинул в землю семена: из земли – копья в виде колосьев, новые воины.

Женщина убежала к себе бочком, в ужасе, села прясть: глядь, а на прялку вместо кудели накручены собачьи кишки…

Она рассказала все служанке, и та говорит:

– Не к добру это. Потому что, несомненно, тот морской корабль из Страны Великого Света, и люди с него – из рода Пернатого Вея.

А женщина подумала и добавила:

– Сдается мне, однако, что не про Шодома Опоссума это видение, хоть он и уважаемый человек, а в Варнарайне скоро настанут страшные времена…

А с Марбодом Кукушонком было следующее. Услышав про корабль, он не подал виду, а велел плыть к соседнему островку, где была рыбачья деревушка. Жители попрятались, но Кукушонок не велел ничего трогать.

Ночь была с двойной луной, по воде плавали льдинки.

Вечером Марбод подвязал штаны и куртку, надел на пальцы рук и ног кожаные перепонки, чтобы лучше плавать, взял с собой в мешке лук, стрелы и меч. За два часа переплыл пролив, а еще до рассвета перешел на другую сторону Темного острова, где видели корабль.

Корабль был, действительно, точь-в-точь как корабль предков, и весь светился белым светом. Когда рассвело, стало видно, что он лежит на мели, и мачта у него сломана. Люди на корабле совсем не береглись: двое прошли мимо кустов, где сидел Марбод, взявшись за руки, так что тот мог бы без труда изловить обоих.

К вечеру на берег выбежал медведь. Один из людей махнул рукой: налетел вихрь, задрожали листья на деревьях, в воздухе замелькали голубые мечи и оранжевые цепы: медведь упал и умер.

Марбод решил, что увидел достаточно, убрался и стал ждать.

Когда Шодом Опоссум подъехал к острову, над морем стоял туман. Шодом, однако, был человек осмотрительный и боялся, что у острова тумана не будет. Чтоб люди с корабля не успели перестрелять лошадей из луков, он велел заранее спустить коней в воду и привязать их за кормой, а когда те почувствуют под ногами дно, – садиться и скакать.

Тумана над островом, действительно, не было, а люди с корабля спали на берегу. Дружинники Шодома подкрались к ним и задавили их щитами, так что те не успели проснуться, как их скрутили, как циновку.

Шодом Опоссум положил в мешок того чужеземца, который казался главнее, – впоследствии стало известно, что его звали Ванвейлен, погрузил мешок в лодку и поплыл к кораблю.

Тут из-за мыска выехали еще лодки, и с них закричали:

– Сдается мне, что бой здесь неравный!

Шодом Опоссум увидел, что это Марбод Кукушонок, и что людей у него в три раза меньше.

Лодка Кукушонка сошлась с его лодкой. Кукушонок стоял на носу. На нем был пятицветный боевой кафтан, украшенный облаками и птицами, панцирь был скреплен роговыми застежками, на голове у него был шлем, увенчанный перьями белого кречета, а за спиной – колчан с бамбуковыми стрелами, отороченными белым пером и меч Остролист. Рукоять меча была увита золотой нитью.

А поверх всего на Марбоде Кукушонке был длинный малиновый плащ королевских посланцев, с жемчужным оплечьем и печатью у пояса, такой плойчатый, что даже меча не видно в складках, и расшитый по подолу золотыми лапами и листьями, и плащи эти давно видали лишь у предков на скалах. А королевских посланцев в стране вот уже век как не рассылали, потому что никто их все равно слушался.

Марбод закричал:

– Именем короля – прекрати разбой!

А дружинник Шодома Опоссума поглядел на плащ Кукушонка и сказал:

– Что-то нынче много развелось живых покойников, – корабль как у предков, плащи как у предков…

Шодом Опоссум засмеялся и крикнул Марбоду:

– Сними тряпку – мешает драться!

Марбод Кукушонок отвечал:

– Сдается мне, Шодом Опоссум, что твоей голове не место на твоих плечах, раз ты говоришь такие слова.

Тут одна лодка зацепилась за другую, люди Марбода выскочили на палубу и начали биться, и не все люди у Шодома сражались так храбро, как обещали.

Марбод сбросил плащ и кинулся на Шодома. Шодом нанес ему удар под названием «клюющая перепелка», но Марбод подставил щит, и меч вонзился в щит с такой силой, что застрял в нем. Марбод отвел щит и выворотил меч у Шодома из рук.

Тут Шодом схватил секиру, завертел ею и отступил за мачту, а щит его остался перед спускной балкой. Марбод бросил швырковый топор, – тот порхнул и пригвоздил шодомов щит к балке.

А затем Марбод ударил Шодома ударом «кошачья лапа бьет справа», так, что у того соскочил подшлемник и шлем слетел с головы, сбил его с ног, занес меч и сказал:

– Признайся, что ты напрасно оскорбил меня, и нечестно было грабить чужеземцев.

Шодом был человек рассудительный, он вздохнул и ответил:

– Многие бы предпочли смерть такому унижению. Однако я думаю, что нет позора быть побежденным лучшим мечом королевства и человеком из рода Кречетов.

И Шодом Опоссум закричал людям, чтоб перестали драться.

Однако у Марбода было несколько дружинников из тех, что во время битвы, помимо желания, превращаются в рысей и волков, так что прежде чем все успокоились, многие еще получили отметины на память, а от некоторых на воде остались лишь пузыри, а потом и пузыри пропали.

После этого Марбод подошел к чужеземцу, который во время драки выбрался из мешка, и помог ему встать на ноги.

Марбод Кукушонок, однако, ничего не взял из принадлежащего Шодому. Все считали, что оба вели себя очень благородно, – ведь лари на лодках Опоссума были забиты мехами. А чужеземцы вели себя довольно-таки гнусно, потому что когда началось сражение, их как бы отпустили, и старший даже выполз из мешка, а они сидели и смотрели, словно их это не касалось.

Друг Марбода, Белый Эльсил, сказал ему:

– Ты сегодня сделал две глупости: отпустил живым Шодома и не взял добра у чужеземцев. Будет время, и ты раскаешься в этом. Потому что чужеземцы, видно, и вправду колдуны, однако те, кто во всем полагается на колдовство, а воевать не умеет, кончает плохо.

– Молчи, – сказал Марбод. – Если они помогут мне в том, что я задумал, мне не придется жалеть ни о чем.

Марбод Кукушонок и Шодом Опоссум перегрузили вещи из корабля на свои лодки, и это были в основном золотые слитки. После этого корабль сняли с мели и отвели в Золотой Улей, поместье Шодома Опоссума.

Чужеземцы почти не говорили ни на языке богов, ни на языке людей, однако поняли, что Кукушонок дрался за их жизнь и добро, были ему очень благодарны и подарили много золота.

Они хотели также подарить кое-что Шодому Опоссуму, но тот не хотел брать от таких трусливых людей ничего, иначе, чем за деньги.

Тогда Марбод Кукушонок сказал:

– Сдается мне, Шодом, что ты питаешь дурные мысли в отношении этих людей, а мне надо уезжать, и я не хотел бы, вернувшись, найти их мертвыми.

Тогда Шодом Опоссум взял от чужеземцев столько золота, сколько они хотели, и зарыл это золото в беличьем болоте. Все поняли, что не будет удачи тому, кто этот клад выроет.

Перед отъездом Шодом сказал Кукушонку:

– Я хочу, чтоб ты знал, что моя жизнь и мои земли – все это теперь твое, и ты вправе просить у меня все, что пожелаешь.

Кукушонок ответил:

– Я о многом попрошу тебя, а сейчас мне бы хотелось одного, чтобы ты помирился с Махудом Коротконосым, потому что наступают странные времена и покойников в королевстве, действительно, чересчур много.

Марбод Кукушонок как всегда, был удачлив, потому что сделал все, что хотел, и даже больше того, раз Шодом стал его другом.

Марбод оставил чужеземцев в Золотом Улье чинить корабль и обещался вернуться через месяц.

– Правда ли, – сказал Марбод Кукушонок, прощаясь, – что в Золотом Улье есть подземный храм Ятуна?

Шодом Опоссум побледнел, а собаки на ножнах его меча насторожились.

– Это я так спрашиваю, – сказал Марбод Кукушонок. – Прошлое не должно стоять между нами. Разве я плохо воевал для короля этой зимой?

Карта с морскими течениями и торговыми городами соврала, и карта с империей-черепахой соврала тоже. Не было на Западном Берегу ни городов, ни империи. Были замки над морем, усадьбы за каменными стенами и деревни за сосновым тыном.

Хуже всего, однако, было то, что и кораблей, подобных кораблю землян, нигде не было, – только их подобия были высечены на «скалах предков». Были этакие плоские лодки без киля, на которых было удобно заходить в реки и грабить приречные деревушки, а на торговые корабли с глубокой осадкой спроса не было. Заморский корабль с золотом торчал как бельмо на глазу. Впрочем, без золота он торчал бы еще больше, – здрасьте, приперлись, – а зачем, спрашивается? Со своим золотом – значит, торговать, а без золота – значит, грабить.

Ванвейлен ломал себе голову: кто же построил корабль на том берегу?

Все считали их оборотнями, но мало ли оборотней на свете? Ванвейлен думал, что Марбод Кукушонок спас их корабль, приняв его за корабль из страны Великого Света, как на скалах. Ракетоплан, вероятно, не произвел бы на него такого впечатления.

Поместье Шодома Опоссума сохраняло от городка, на месте которого оно располагалось, лишь одно, но самое существенное – имя. Золотой Улей. Поместье было как поместье, со всеми его составляющими: усадьбой за крепостными стенами, дворовыми службами, деревней, лесами, лугами, дружинниками, рабами, богами и предками.

Ванвейлен и Бредшо поселились в усадьбе на горе, остальные – в деревне у моря, поближе к кораблю.

Люди в усадьбе и люди в деревне жили в одном поместье, но в разных мирах. Мир людей из усадьбы создал Белый Кречет, разрубив в поединке у мирового древа чудовище Вея. Мир людей из деревни создал государь Великого Света, старый Вей, который взошел по мировому древу к подземным пряхам и принес оттуда ячмень, просо и искусство свадебных церемоний. Люди из деревни и люди в усадьбе были, однако, согласны в том, что Мировое Древо – та самая желтая катальпа, что растет на бывшей площади разрушенного города.

Люди из деревни и люди из усадьбы глубоко чувствовали сопричастность всему живому. Поэтому человек из деревни, убив куницу, относил ее к скале закона, и вся деревня собиралась на суд. Там кунице доказывали, что убил ее не человек, а дротик. Дротик пороли и выкидывали. Это было тем проще, что его сланцевый наконечник был одноразового пользования. Поэтому человек из усадьбы полагал, что убить другого человека – не страшнее, чем убить куницу.

Мир деревни был грубым и плоским, и делился, как крестьянский дом, на три части: в одной хранились плоды земные и морские, в другой жил скот, а в третьей помещались люди. Мир усадьбы был вертикальным, с башней в середине. В подклетях и пристройках жили рабы и дворовые, в горницах, на втором этаже – дружинники и господа, в верхних покоях жили женщины, а в левой угловой башне жил предок рода, Большой Опоссум, и при нем – Старая Женщина, тетка нынешнего графа.

Люди из деревни и люди из усадьбы жили в разных мирах, потому что говорили на разных языках. В усадьбе называли свой язык аломским, в деревне называли свой язык вейским. География и история земли за Голубыми Горами, земли, куда должен был упасть «Орион», на аломском и на вейском языках описывались по-разному.

Мир аломов был миром свободных людей и укрепленных поместий. Он стал таковым много лет назад, когда братья Ятун и Амар завоевали страну Великого Света. Братья алкали славы, а не имущества. Когда Амар зарубил в поединке последнего доблестного государя страны, он не позарился на его дворцы и сады; дворец он сжег вместе с покойником, а золото и земли раздал дружине. Почтение к убитым противникам и щедрость к дружинникам были отличительной чертой предков. Песни настоятельно советовали и впредь не зариться на золото, а раздавать его сотрапезникам, особенно певцам, и напоминали, что Страна Великого Света погибла из-за жадности ее жителей и их страсти к приобретению.

Люди из деревни, напротив, отлично знали, что Страна Великого Света за Голубыми Горами существует до сих пор, и в минуту свободомыслия называли себя ее подданными. Устройство ее было известно во всех подробностях и описывалось так: посреди страны Великого Света – Город, в Городе дворец, во Дворце – Океан больше нашего моря, в Океане остров, на острове – гранат, каждый плод – тысяча зернышек, каждое зернышко больше горы. Сорвешь плод – не портится, приставишь к ветке – опять растет. Под корнями граната ходит золотая черепаха Шушу, из корней текут четыре источника: молоком, изобилием, просяной бузой и справедливостью. Нет там ни зноя, ни холода, нету горних господ и гор тоже нет, нет ни бедных, ни богатых, ни торговцев, ни воров, сами жители золотые, руки у них серебряные, а едят они сытный жемчуг.

По агентурным сведениям, от взгляда ее справедливого государя Харсомы изо рта змеи вместо яда течет сладкое молоко, а орел по его приказанию таскает корм воробью.

Впрочем, точное местоположение страны Великого Света вызывало в деревне некоторые разногласия. Местный знахарь утверждал, что обыкновенному человеку, чтобы дойти до Небесного Города, нужно истоптать три пары железных башмаков. Сам он, будучи человеком необыкновенным, частенько летал туда по ночам. Монах-побродяжка, ржаной королек, которого Шодом Опоссум собаками вытравил из дочкиной горницы, уверял, что далеко ходить не надо, Небесный Город с его орлами и воробьями – внутри нас, да мы сами – снаружи. Так что каждый может видеть его образ, но при жизни ничего, кроме образа, не увидит.

Свободу в обоих мирах ценили чрезвычайно, однако понимали ее по-разному. В замковой трапезной свободным считался тот, кому король, при условии несения военной службы, пожаловал поместье. В замковой кухне свободным считался тот, кто имел право сам выбирать себе господина. В деревне свободным считался тот, кто крепок земле, а не господину. Так что если господин продает землю, то не может сковырнуть с нее человека, а должен продавать его вместе с землей. И только управляющий поместьем не уставал подчеркивать, что он – верный раб хозяина, и что даже свободные люди должны уповать на графское милосердие и страшиться неумолимости верного раба.

Человек внимательный мог, однако, заметить, что в аломском языке очень много вейских слов, а в вейском – много аломских.

Так или иначе – люди из деревни говорили по-вейски, люди из усадьбы – по-аломски, а друг с другом они объяснялись на языке Богов, – или языке Закона.

В почитании закона сходились все. Люди из усадьбы почитали закон баранами и благовониями, люди из деревни приносили ему в жертву черепашьи лапки и просяные зерна. Было бы преуменьшением сказать, что законы незыблемы, как скалы, ибо они и были скалами. Скалы были иссечены изображениями предков и взаимными обязательствами между ними и людьми, и было это сделано еще до прихода аломов, когда людей не было, а на земле жили одни предки. Обитатели поместья чтили изображения, и расходились лишь в толковании подписей. Аломы считали, что Большой Человек на скале именуется «владельцем поместья», в вейцы переводили надпись как «чиновник при общине».

Относительно взаимных обязательств каменного человека и живых крестьян, сомнений, однако, не было. Незыблемый закон обязал каменного человека ссужать деревни солнцем, теплом, безопасностью и справедливостью. Взамен Большой Человек или его представители получали от каждого жителя деревни в год четырнадцать яиц, кувшин конопляного масла, курицу, десять дней полевых работ и еще кое-какую мелочь за лесную и морскую охоту. Страна Великого Света на скалах была вечна, неуничтожима и беспредельна. Ее государи судили сильных и защищали слабых, разговаривали с богами и советовались с народом, они сами пахали поля золотым плугом и поучали, как пахать, крестьян. Они правили по ту сторону гор и по эту сторону гор, по ту сторону океана и по эту сторону океана, и среди их владений числились заморские города, а среди их атрибутов – резные деревянные корабли, точь-в-точь похожие на тот, в котором приплыли чужеземцы.

Бредшо вылечил дочку графского управляющего, она спросила:

– Правда, что ты из Страны Великого Света, – и Бредшо поглядел вокруг и ответил:

– Да.

Ванвейлен не знал языка, на котором говорили в маленьком городе на другом берегу моря, однако за морем писали иероглифами, а в беспредельной стране с одинаковыми законами писали буквами. Ванвейлен видел: когда в том городе художник рисовал льва, он прорисовывал во льве скелет, печенку, и сердце, словно полагая, что главное в звере – не видимость, а суть. А на скалах Золотого Улья звери были нарисованы, как сумма своих частей. Художник полагал, что от перемены мест слагаемых эта сумма не меняется, и если ему не хватало места для львиных ушей, он рисовал эти уши на животе, а рентгеновских снимков, как на Западе, не рисовал никогда.

Стало быть, с каким-то из атрибутов империи – либо с одинаковостью, либо с беспредельностью, – дела с самого начала обстояли неважно. И докуда бы ни простиралась империя два века назад, – ее города превратились в поместья, ее государи умерли и не воскресли, Золотой Улей опустел, дикие пчелы жили в дупле.

Крестьяне почитали страну Великого Света. Крестьяне расписывали горшки теми же словами, которые употреблялись на скалах для докладов древним богам. Они не изменили ни буквы: однако, увы, изменилась грамматика, и то, что было настоящим временем, превратилось в сослагательное наклонение. Отчет о процветании стал молитвой о куске хлеба.

Был и еще один простой и общепринятый язык – язык оружия. Понять его было так же несложно, как выучить дорожные знаки, но научиться разговаривать сложнее, чем научиться водить машину. Ванвейлен, однако, рьяно взялся за дело.

ИЗ ДНЕВНИКА ВАНВЕЙЛЕНА

"Сегодня граф показывал мне свои сокровище: стоит кладовая, темная, как местное население, а посереди сундуки. На стенке череп с вделанной в него жемчужиной. Я стал рыться в сундуке и вытащил книгу с серебряным павлином вместо обложки (за павлина она и попала в сокровищницу), и исписанную только с одной стороны. Я облизнулся, и граф тут же подарил мне книгу. Пока босс хвастался сундуками, мальчишка-раб все время норовил ткнуть факелом в соломенную стреху. Я не выдержал и спросил, не боится ли босс пожара? Босс надулся и спросил, что я хочу этим сказать, – каждую неделю он ходит любоваться своим добром, и еще ни разу стреху не подожгли. Я разозлился и сказал, что сегодня не подожгли, так завтра подожгут. Граф возразил, что это может случиться только от дурного сглаза, и вообще, чего это я пророчу дурные вещи? Ну вот, – толкуй тут противопожарную безопасность. Теперь, если что, меня же и назовут колдуном.

Я утащил книгу и решил писать на обратной стороне дневник. Что с той стороны – никто не знает. Неровные строчки – должно быть, божьи гимны. Бедная старая книга! Сначала ее держали в сундуке из-за серебряного павлина, а теперь варвар со звезд употребляет оборот на путевые заметки.

Когда мы шли обратно, мне все время казалось, что граф думает: а не спихнуть ли меня в одну из каменных дырок в полу? Он, наверно, и сейчас думает.

Мальчишку, который держал факел, послали на псарню пороть.

Время они считают приливами. Утренний прилив, дневной, вечерний и полночный. Еще говорят: «в час, когда женщины замешивают тесто».

Я спрашивал у графа об земле за Голубыми Горами, куда свалился бедняжка «Орион». Граф позвал певца, и тот спел мне песню. О чем песня, я не понял из-за крайней скудости своего словарного запаса. В конце все страшно возбудились и стали плясать. Сломали половицу.

Сегодня мне песню спели второй раз. Там было про двух братьев, которые завоевали земли империи до Голубых Гор и, не дожидаясь полной победы над империей, решили честно ее поделить. Дележка проистекала довольно остроумным образом. Один брат сказал: давай я поделю землю на две части, а ты выберешь, какая из них твоя. А если не хочешь, ты дели землю на две части, а я выберу, какая из них моя. Завоеватели были слабо сведущи в географии, и не знали, что земля за Голубыми Горами в пятьдесят раз больше, чем земля перед Голубыми Горами.

Думаю, при империи местному народу жилось лучше, потому что хуже, чем сейчас, ему житься не может.

Я кажется, начинаю понимать книгу. Это стихи и язык не очень изменился.

Сегодня на пиру слышал песню про страну Великого Света и прибывшего из нее путешественника. Навострил уши в ожидании географических сведений и услышал, как герой плыл через четыре моря и три острова, и там был остров, покрытый бесами, кричащими так, что один в великом шуме не слышал другого, и магнитный остров, который повыдергал все гвозди из обшивки корабля, и птичка, которая схватила корабль в когти и унесла его на гору из драгоценных камней, и я уже совсем перестал слушать, как вдруг подошел певец и потребовал от меня золота, потому что песня эта была сложена о моем путешествии!

Не могу сказать, что я страдаю от отсутствия информации об империи, но все это информация, видимо, того же рода, что информация о моем путешествии.

Позавчера вернулся Марбод: с ним было сорок дружинников и целая куча всякого добра. Они разделили добро и устроили пьянку почище, чем я видел однажды в Джерсийском космопорту. Теперь я понимаю, что значит «и благородные рыцари начали пировать». Марбод предложил мне ехать завтра с ним. Бредшо сказал, чтобы я этого не делал. Я послал Бредшо к черту.

У меня такое впечатление, что это совершенно статичная система. В ней ничего не может измениться. Главное, что придает ей стабильность – абсолютное военное превосходство знати над крестьянами и столь же абсолютное ее невежество.

Я отправился с Марбодом.

Мы плыли целый день и приплыли к какому-то городку. Жители городка залезли на стены и стали швырять в нас всякой утварью для убийства. Я решил, что нам конец. Марбод подогнал один из кораблей под самые стены, перекинул через поперечный брус у мачты канаты и вздернул на этих канатах лодку: в лодке сидели лучники. Они осыпали жителей стрелами, а потом перескочили на стены. Марбод был первым.

В жизни не думал, что шестьдесят человек могут взять город (без мезонных ракет). Марбод согнал все население на главную площадь и потребовал от них тысячу «ишевиков» выкупа. Население со слезами на глазах благодарило Марбода. Ишевики были принесены. Пятерым из тех, кто ловчее других швырялся в нас утварью для убийства, Марбод предложил быть его дружинниками. Пятеро исполнили танец восторга.

На оборотной странице моего дневника – стихи о белых гусях. Престарелый поэт империи вышел в сад и решил, что опять выпал запоздалый снег, присмотрелся, – а это прилетели весенние гуси.

Любовались на весенних гусей и долюбовались до Марбода Кукушонка.

Вчера приплыли к островку, оставили лодки и поехали по лесу (на лошадях, их возят с собой в лодках). Вдруг навстречу нам – молодец с вооруженной свитой. Молодец выехал вперед и Марбод выехал вперед. Молодец вытащил свой меч и Марбод вытащил своей меч. Молодец сказал, что его меч – лучше. Марбод выразил сомнение. Молодец сказал, что его меч лучше, и поэтому он хочет подарить этот меч Марбоду. Марбод сказал, что в таком случае он готов подарить свой меч молодцу.

Они поменялись мечами, и молодец присоединился к нам. Зовут молодца Лух Медведь.

Поехали на другой конец острова и разграбили там деревеньку. Над деревенькой торчит замок, хозяин которого отлучился по уважительной причине, – грабит другую деревеньку. Опять мы взяли рыбацкую деревеньку с помощью лодок, поднятых на мачту. Я спросил у Марбода, часть ли так делают, и он сказал, что он это первый придумал неделю назад.

Однако!

Опять была дикая пьянка.

На мою долю досталось много всякого добра.

Мы едем встречать торговцев из храма Шакуника, которые недавно повадились ходить в здешние края за черепахами, янтарем и мехами. Эти люди приходят с Востока, из-за Голубых Гор, то есть из страны Великого Света. Марбод сказал, что у торговцев я могу обменять доставшуюся мне добычу на множество удивительных вещей, которые производят в империи и которые нельзя добыть с помощью грабежа. Я ответил, что я сам хочу идти за Голубые Горы и обменять там меха и золото с большей прибылью.

Во взаимоотношениях Марбода и торговцев есть какая-то тонкость – я не понял, в чем дело, по безъязыкости.

Оказывается, Марбод знает стихи про белых гусей и невыпавший снег. У меня челюсть отвалилась от удивления так, что Лух сунул мне в рот дикую грушу. Я вынул грушу и стукнул ей Луха по уху. Меч Луха лежал далеко, и когда все кончилось, у меня была расцарапана рожа, а у Луха штаны обгорели в костре. Марбод ограничился замечанием, что мы проявили неуважение к древним стихам.

Марбод обнаглел, и кончилось это, как и должно было кончиться – плохо.

Мы явились к довольно большой усадьбе. Стены были деревянные, но стояли на таком большом насыпном холме, что их нельзя было поджечь. У дедушки владельца усадьбы и дедушки Марбода, кажется, были какие-то свои счеты по поводу какой-то местной русалки, или оленихи, которую один взял в жены, а другой – изнасиловал.

Вечером явился местный изменник и сказал, что знает старый подземный канал, по которому вода шла в усадьбу, когда на ее месте был город. Марбод спросил у изменника, нет ли при замке старой подземной пещеры с храмом, и тот ответил, что есть. Мы полезли в канал. Изменник был липовый. Нас поймали: Марбода, меня, и еще троих, которые были сразу за нами.

Нас привели в большой зал и там привязали к столбу. Нас обыскали. Из меня вытрясли несколько золотых монет и лазерный пистолет «эй-си», выкрашенный для маскировки желтой краской и разрисованной картинками по мотивам различных преданий. Монеты были тут же розданы присутствующим, пистолет был выброшен в очаг, как чужеземный талисман, видимо не принесший никакой пользы своему владельцу.

Марбод напомнил, что он, между прочим, королевский уполномоченный. Хозяин спросил, а что такое король, и тут между ними последовал диалог, в котором непонятные мне политические намеки были перемешаны с понятными, но совершенно непечатными словами. Потом хозяин показал на меня и спросил, с каких это пор Марбод таскает с собой колдуна? Я спросил, отчего это я колдун, и хозяин сказал: человек таскается за воинами, а дерется плохо, кто же он, как не колдун? После этого они стали обсуждать, что делать с нами, и слушать это было довольно-таки противно.

Потом хозяин велел отвести нас в подвал, потому что на нем, оказывается, есть зарок – не пытать людей в ночные часы. Нас троих отвели вниз, прикрепили цепью к обитому медью брусу, а потом вздернули брус к своду, и мы повисли, не касаясь земли, хотя никакой невесомости вокруг не было. Мы висели во внешней башни, и было слышно, как под стенами замка люди Марбода воют, как осиротевшие кошки.

Когда тюремщики ушли, Марбод раскачался, забрался ногами на балку и выдернул из гнезда цепь, за которую был привешен. Через час в камеру опрометчиво заглянул желавший полюбоваться на нас охранник. Марбод удушил его цепью, забрал ключи, спустил брус, на котором мы висели и выпустил нас. Мы втащили часового внутрь и заперлись. Марбод выломал прутья из окошка. Мы разодрали все, что на нас было, на длинные полосы и связали этими полосами цепи: получилась довольно длинная веревка. Мы спустились во двор и прошли к воротам. Марбод придушил часового и выпустил меня через этакую форточку в воротах, величиной с аварийный люк. Я спросил, не хватит ли на него сегодня, и он ответил, что не хочет, чтобы в Ламассе рассказывали, как Марбод Кукушонок голым утекал из замка. Он сказал, чтобы я шел к лагерю и привел обратно воинов, если меня не придушат по ошибке.

Когда мы пришли к воротам, они были открыты: человек двадцать из числа вражеских дружинников налезало на Эльсила, защищавшего ворота, а еще чуть поодаль человек шесть шуровало на лесенке в центральную залу. Мы покончили с ними. Когда мы вошли в залу, то увидели, что посереди залы, на столе, сидит голый Марбод и ест с меча утку. В зале было шестнадцать трупов, включая хозяина замка, и кишки висели на стенах. Люди Марбода присоединились к нему. Я отошел в сторонку и тихонько блевал себе там, пока меня не засмеяли.

Марбод сказал, что он, как королевский уполномоченный, забирает замок от его прежнего владельца за неблагодарность и передает его Луху Медведю. Все захохотали.

Марбод везде очень настойчиво справляется о подземных пещерах и заколдованных храмах, провалившихся под землю. Справляется – значит пытает.

Я стал доискиваться, в каких отношениях Марбод с королем, и вышло, что этой зимой Марбод был в наилучших отношениях с королем, а недавно они наговорили друг другу крупных слов. Причиной этому некая черная кобыла с белым пятном на заду, принадлежавшая королю, и человек по имени Арфарра-советник. Этот Арфарра, желая рассорить Марбода с королем, сказал Марбоду, что король на него сердит и что Марбод может в этом сам убедиться, попросив у короля черную кобылу, – король ему непременно откажет. Королю же Арфарра сказал, что Марбод совсем обнаглел и везде похваляется, что король отдаст ему любимую черную кобылу. Король пришел в ярость. Марбод, с подачи Арфарры, попросил кобылу, король, с подачи Арфарры, послал Марбода туда, куда не может довезти не только кобыла, но и транссолнечный звездолет класса «А+».

Марбод страшно сердит на Арфарру, и я не хотел бы быть на месте человека, на которого Марбод сердит. Этот Арфарра – родом из-за Голубых гор и сбежал от тамошних властей. Меня страшно занимает любое известие о людях из-за Голубых гор, – ведь именно туда упал наш корабль.

Марбод сказал про Арфарру:

– Это страшный колдун, и он хочет забрать себе всю власть в королевстве. У него самого души нет, но с ним бегает такая белая мангуста, – это и есть его душа.

Я не вытерпел:

– Слушайте, Марбод, вы тоже везде таскаетесь с кречетом на плече, вы же ведь не скажете, что это ваша душа?

– Почему же, – сказал Марбод, – это моя душа.

Вытащил из ножен меч и прибавил:

– И это моя душа. У человека много душ. А у вас в чем душа?

Гм… В чем у меня душа?

Мы встретились с нашими подопечными из храма Шакуника. Отец Адрамет, глава каравана, – сволочь страшная. Натравил Марбода на деревеньку, цены в которой его не устраивали. Марбод забрал у жителей меха и янтарь, но вместо того, чтобы продать их Адрамету, в припадке хвастовства сжег все на лужайке. Адрамет бегал вокруг костра и вопил, как радиационная сирена.

Вернулись обратно. Бредшо оглядел меня с головы до ног и спросил, понимаю ли я, что участвовал в разбойничьем походе. Я ответил, что мне было интересно. Мы поругались.

Бредшо сказал, что под старым городом есть пещера. По-видимому, это та самая пещера, которую ищет Марбод, и сдается мне, что в этом храме добра будет побольше, чем во всех ограбленных нами деревеньках, вместе взятых.

Итак, в начале весны храмовые торговцы явились в поместье, где жили остальные земляне, и начался торг.

Товарообмен был не так уж велик. Крестьяне чтили древний закон на скалах, по которому каждый маленький человек не имел права убивать более десяти черепах в год. Господа чтили закон, по которому большой человек получал от маленького не более трети добытых «мехов и костей».

Поэтому-то крестьяне, будучи людьми мирными и законопослушными, и судились с каждой лишней куницей. А дружинники, будучи людьми воинственными, но тоже законопослушными, добывали меха и кости в соседних деревнях.

Приехал с торговцами и сын хозяина, на пир и охоту собрались окрестные сеньоры. Младший Опоссум, только что пожалованный землей в королевском городе Ламассе, привез с собой в патриархальную глушь культуру двора: отец одобрил черноволосых рабов, доставшихся Младшему Опоссуму в зимнем походе, рубленные серебряные слитки и переливчатые ткани, но покачал головой при виде острозадых амфор с вином. В нем боролись инстинкты рачительного хозяина и расточительного сеньора.

– Отцы наши не глупей нас были, – сказал он, глядя на вино. – Разве просяная буза хуже?

Младший Опоссум возразил, что мир не стоит на месте, а движется вперед.

Ванвейлену Марбод нравился: ибо был высок, строен, голубоглаз и дьявольски красив. «Притом же без него нас бы передушили, как цыплят…»

Особенно, однако, нравилось то, что прошли времена предков, и славный рыцарь охранял торговый караван, а на шее, вместо зубов убитого противника, носил яшмовое ожерелье из страны Великого Света, и каждый камень был символом, а не частью покойника.

Марбоду Белому Кречету было три раза по восемь лет. Он был человек совсем иного покроя, нежели Шодом Опоссум не глава поместья, а главарь дружинников, не домосед, а путешественник и приобретатель: alias странствующий рыцарь.

Он был младшим сыном в древнем роду Белых Кречетов и раздавал дружинникам не земли, а золото и коней. Воины обожали его и требовали подарков, как крестьяне – дождя от идола.

На женщин Марбод производил такое же впечатление, как на воинов. В горнице дочь хозяина, Идрис, сказала служанке:

– Ах, как он красив. Боевой кафтан – красный с золотом, и с золотой кистью у шва, рукоять меча перевита каменьями, кружева оплечья – как перья белого кречета, а поверх кафтана – ферязь с соболиной опушкой!

За вечерней трапезой певец сравнил Марбода с древними героями, зачатыми в горне и рожденными в булатной чешуе, которые считали позором добыть трудом то, что можно добыть разбоем, и бесчестьем – не раздать или не проиграть добытого.

Ванвейлен полюбопытствовал: неужели слава, да имена убитых – единственное имущество Марбода?

Третий Опоссум вздохнул.

– Женское проклятие, – сказал он. – Два года назад его сестра опозорила род. Он убил на поединке любовника, а потом зарубил и ее саму…

Бредшо услышал и раскричался так, что его одернули:

– Слушай, это твоя сестра или сестра Кукушонка?

Хозяйский сын, однако, сказал:

– Чужестранец прав. Что тут хорошего? Осквернил железо, отдал его во власть покойнице. Та наколдовала: быть мечу как бочке в аду, брать, да не наполняться.

Монах-шакуник слушал разговор, улыбаясь одними глазами. Для него сродство меча и адской бочки явно не требовало для подтверждения акта колдовства.

– Марбод Кукушонок, – сказал он, – был бы весьма богат, если бы не тратил все, что стяжал мечом, на судебные штрафы. Последний вергельд за него заплатил храм: триста ишевиков за Ферла Зимородка.

– Шестьсот ишевиков, – удивился один из соседей. – Ферл был королевским конюшим. И зарубил его Марбод прямо на глазах короля.

– Шестьсот, – согласился монах. – Храм заплатил триста, и еще Марбод Кукушонок отдал одного из своих белых кречетов.

Храмовые торговцы продавали не вещи, а узоры. Люди в деревне покупали узоры на стеклянных бусах и лаковых браслетах. Люди в замке покупали узоры на мечах, швырковых топорах, щитовых бляхах, коврах и шелковых тканях.

Ванвейлен не мог не признать, что его умозаключения об упадке ремесел и искусств были несколько преувеличены. Никто в поместье не плел таких кружев и не ткал таких ковров. Камни торговцев-шакуников были огранены много искусней, а клинки были прочней и надежней, нежели в покинутом заморском городе.

Как и подобает представителям культуры более развитой, монахи-шакуники не только скупали меха и черепашьи щитки, но несли в массы передовое представление о мироздании.

Ванвейлен сошел на широкий двор под родовой дуб, где глава каравана, отец Адрамет, объяснял дружинникам, что на том свете человек не так живет, как на этом, как то раньше считали глупые воины. Вовсе нет. На том свете от человек остается только душа, а от вещей – изображение.

Из этого следовало, что раньше, например, чтобы человек имел на том свете коня, надо было коня положить в могилу. Теперь же было достаточно положить изображение коня – одно, два, три, тысячу – и иметь на том свете табун крылатых лошадей.

Новые времена – времена головокружительного, хотя и посмертного, обогащения! Дружинники кивали и раскупали пластины с крылатыми конями и костяные жертвенные деньги.

Отец Адрамет и другие смело входили в крестьянские дома. В домах над очагами сушились шкуры. Шкуры дубились оленьим пометом и порченной рыбьей икрой, но отца Адрамета, в господском кафтане или шелковом зеленоватом паллии, затканном по подолу ветвями и травами, материальная обстановка смущала так же мало, как оборванных проповедников ржаного королька.

Отец Адрамет объяснял молодому охотнику-крестьянину:

– Три часа ловишь куницу, два часа наказываешь дротик за то, что он ее поймал, чтобы душа куницы не подумала на тебя плохого. А теперь, – продолжал монах, возьми этот железный наконечник: на нем с самого начала признано: «Это я тебя поймал», и двух часов на оправдание не нужно.

Крестьянский сын глядел на дротик, как на невесту, мать его неодобрительно вздыхала: хитрый монах достал дротик после того, как было выменено все необходимое для дочкиной свадьбы. Получалось, что дротик надо менять в счет будущего лета. И уже не раз так бывало с этими монахами, что влезешь в долги из-за бус и дротиков, а потом надо продавать, чтобы расплатиться, сына или дочь.

– Железо – господская вещь, – сказала женщина.

– Да, господская, – с вызовом заявил сын. – Такой дротик купить, все равно что найти хорошего господина: ни по каким куньим судам таскаться не нужно, береги время и наживай добро.

И выменял три штуки.

Ванвейлен, присутствовавший при этой сцене, осклабился и смолчал: он не бог, всех не выкупишь.

Да впрочем, глава каравана, отец Адрамет, и с богами умел поспорить. Что ему законы на скалах: у него и на законы была управа в виде комментариев. Ему-то, истинному жителю страны Великого Света, был известен тайный смысл имен, он доказывал: законы на скале ограничивают не число добытых панцирей, а число убитых черепах. И очень умно делают. Потому что в древности панцирь над огнем снимали не с убитой, а с живой черепахи. Потом черепаху отпускали наращивать второй панцирь, – и закон был соблюден, и равновесие в природе не нарушено.

Через три дня отец Адрамет навестил корабль в сопровождении Марбода Кукушонка. При виде золота глаза его засветились страшным волчьим блеском. Он оглядел хозяйственную утварь на стенах и равнодушно сказал:

– С тех пор, как государь отвратил свой взор от заморских краев, там немногому научились.

– А это что? – вдруг удивился он. – Обряд какой?

Ванвейлен осклабился:

– Нет, это черепаха. Я ее третьего дня поймал для проверки и снял, с живой, панцирь. И она, представьте, нового не нарастила, а сдохла…

Марбод Кукушонок расхохотался и хлопнул Ванвейлена по плечу.

Монах продал заморским торговцам несколько восхитивших их безделушек и объяснил, как проехать морем в королевский город Ламассу.

– Я слыхал, – сказал Ванвейлен, – там через два месяца будет весенняя ярмарка. Много ли я выручу на ней за шкуры?

Ванвейлену досталась довольно большая добыча, причитавшаяся участнику Марбодова похода.

Монах удивился.

– Какая ярмарка? Ярмарка – это для простонародья. Есть еще в Ламассе купеческий цех, – но они чужого торговца со свету сживут, если у него нет покровителей. Есть еще знатные люди. Но знать норовит чужакам не платить. Торговля ведь выгода бесчестная, не то что выгода от похода или от игры в кости… Я вам дам письмо в храм Шакуника. Бог у вас все купит по самой справедливой цене, и шкуры, и золото, и продаст все, что вам надо. Храм Шакуника много значит теперь в стране. Наш монах, господин Арфарра, главный королевский чародей и советник. Это он строит Ламассу заново.

«Арфарра, Арфарра, – завертелось в голове Ванвейлена, – а, это та сволочь, которая поссорила Марбода с королем».

– Я, – сказал Ванвейлен, – не собираюсь ничего покупать в Ламассе. Я хочу ехать в империю. Там ваши шелка выйдут мне дешевле.

– Это очень трудно, – попасть в империю.

– Да-да, она окружена стеклянными горами и огненными реками. Однако Западные Острова тоже, согласно местной географии, окружены огненными реками, и, как видите, я сюда прибыл.

Колючие глазки монаха так и вонзились в дикаря с Западных Островов. О-го-го, любопытный нынче пошел дикарь, вольнодумный…

– О нет, – сказал, помолчав, монах, – империя окружена не огненными реками, а всего лишь таможнями. И, к слову сказать, наш храм и лично господин Даттам имеют монополию на ввоз в нее золота.

– Мо-но-по-лия, – весело изумился Ванвейлен, – да что вы мне голову морочите? Здесь у кого меч в руках – у того и монополия…

Монах усмехнулся.

– Здесь – да. В империи совсем другие условия, чем здесь. Или вы не слышали песен в замках и рассказов в селах?

Ванвейлен молча поигрывал кошельком, – шитым подарком монаха. Кошелек изображал страну Великого Света: Шелковые ветви, золотая черепаха, мед праведности и Серединный Океан. Витиеватая надпись напоминала надписи на скалах и уверяла, что одинаковые золотые обитатели кошелька будут усердно трудиться для хозяина улья. Пожелание одинаковости было явно нелишним. Здешние монеты редко бывали одного веса: их нещадно портили и опиливали. Полновесные – зарывали в землю.

Ах ты консалтинговый агент! Много тут охотников меня просвещать за мои же деньги!

– Ах совсем другие условия? – сказал Ванвейлен. – Вы не можете мне объяснить, как в стране, завоеванной теми же, что и здесь, аломами, образовались совершенно другие условия? Сдается мне, что эти условия придумал ваш язык, чтобы заработать, не сходя с места, большую комиссию на моем золоте.

Тут Ванвейлен случайно глянул на Марбода Кукушонка и вздрогнул. Тот разглядывал улей-кошелек в руках заморского торговца, и на красивом его лице на миг мелькнуло такое выражение, что, будь Кукушонок колдуном, все молоко в округе, несомненно, в этот миг бы скисло.

– Страна Великого Света непохожа на здешние места, – надменно сказал торговец, – законы ее вечны и нерушимы, и по приказу нашего государя распускаются цветы и птицы начинают нести яйца…

– И золотые пчелы живут в хрустальном дереве?

– Яшмовом дереве, – поправил монах.

– И нет в ней ни бедных, ни богатых, ни воров, ни торговцев?

Храмовый торговец кивнул еще раз.

Вернувшись с корабля, отец Адрамет долго и неторопливо размышлял. Как и все торговцы храма, он совмещал обязанности купца и шпиона. Ничего не укрывалось от его глаза: ни растущее недовольство здешней дикой знати политикой далекого короля, ни рост разбоев на дорогах, ни бродячие проповедники, ни… ни вот этот странный варвар Ванвейлен: какой это дикарь не верит в Страну Великого Света? А потом, что это за шуточки с черепахой? Он что, варвар или ученый из Храма, чтобы проверять сказанное на опыте? И отец Адрамет сел за письмо господину Даттаму.

Когда монах ушел, Марбод и Ванвейлен сошли на землю, нашли хороший лужок, и там Марбод стал показывать Ванвейлену прием под названием «сойка стоит на хвосте» и множество иных, столь же полезных. Кукушонок очень обхаживал заморского гостя.

– А кто такой этот Даттам, без которого нельзя ввозить в империю золото? – спросил Ванвейлен.

– Королевский побратим, – сказал Кукушонок, – он и его дядя долго воевали с императором Великого Света, и в конце концов император сделал его дядю наместником.

Сбросил короткий, шитый малиновым шелком плащ, и добавил:

– Две свиньи на наши желуди, – Даттам и Арфарра, один торговец, а другой и вовсе колдун.

И завертел мечом, не допуская дальнейших разговоров.

Следующим утром Ванвейлен поехал к скале закона полюбоваться на каменных Больших Людей. Подъехал: у скалы во внеурочный час стояла фигурка в плаще, шитом облаками и листьями: Марбод Кукушонок мерялся с каменными предками. «А что, – подумал Ванвейлен, – у Больших Людей та же жизнь, – едят, справляют обряды, охотятся, развлекаются…»

Ванвейлен поглядел туда, куда глядел Марбод, и увидел, что тот смотрит на место, где два больших человека сидят за игровым столиком из ста полей с прихотливыми фигурками. Этой игры, среди игр в охоты и пиры, в кости и карты, он в замке не видел. И сердце Ванвейлена, – а он был хорошим шахматистом – заныло.

Ванвейлен справился у Кукушонка об игре и правилах.

– Я правил не знаю, – мрачно ответил Кукушонок, – а вот советник Арфарра при королевском дворе, страшный охотник до «ста полей».

3

То, чего не мог добиться Марбод с помощью пыток, Ванвейлен достиг тщательным обследованием городских развалин, расположенных в миле от замка. Разрушенные дома поросли повиликой и уже вековыми деревьями, и место напоминало сказочный город, превращенный волшебником в лес.

Детектор распознал у западной стены большую карстовую пещеру, и Ванвейлену, слишком хорошо помнившему дотошность, с которой плетка Марбода допрашивала относительно «стеклянной горы» всех, кто под эту плетку попадался, сразу нарисовалась дивная картина подземного храма, где жители осажденного города спрятали два века назад свое имущество. Ванвейлен облазал скалы и сверху и снизу и убедился, что никакого прохода в пещеру нет, за исключением, – сколько можно было судить по неровной картинке на экране, – узкой рубленой шахты, терявшейся наверху скалы среди раскрошенных людьми и корнями развалин. Вероятно, это были развалины того самого храма, который «ушел под землю».

Бредшо уговаривал его не жадничать, – слишком много любопытных глаз было вокруг, и самые любопытные, бесспорно, принадлежали храмовому торговцу Адрамету. Если большинство местных считало людей с корабля колдунами, то отец Адрамет сам был колдуном и шарлатаном, и, в качестве такового, ни в какое колдовство не верил.

Ванвейлен согласился с ним. В тот же день вечером, запершись в горнице, Ванвейлен распотрошил пару патронов из минного пистолета и преобразовал их в безоболочечное взрывное устройство в 500 грамм тротилового эквивалента. Вместо взрывателя Ванвейлен воспользовался сушеной веревкой из местных водорослей, пропитанной гусиным жиром, – необыкновенные характеристики этой веревки Ванвейлен успел отметить на деревенском празднике, где с помощью веревки заставляли «бегать огонь по земле». Все это хозяйство он сложил в самую обыкновенную долбленую тыкву и вечером зарыл в развалинах храма, вывесив наружу хвостик, рассчитанный на три часа горения.

Лавины в горах весной случаются часто, и поэтому никто во время ночного пира не обратил внимание на взрыв: только Бредшо укоризненно посмотрел на Ванвейлена, да Белый Эльсил заметил, что, кажется, старая Мирг опять вздумала топать ногами, и что ничего хорошего не бывает после того, как старая Мирг топнет ногой.

А вечером, после пира, Белый Эльсил отозвал Марбода в сторону и сказал:

– Сдается мне, Марбод, что этот Ванвейлен нашел стеклянную гору под самыми нашими ногами, потому что вчера он искал в замке веревку и лопату. И еще думается мне, что он умеет видеть в темноте, потому что он искал лопату, а факелов не искал.

Утром Ванвейлен дождался, пока гости и хозяева уедут на охоту, подхватил мешок с заготовленным снаряжением, и пошел к старому городу.

Это утро было то самое утро, когда весна, в облике оленя, гуляет среди почек и ростков. Марбод Кукушонок, Лух Медведь и еще некоторые отправились на соколиную охоту встречать весну. По дороге всадникам встретилась кучка крестьян: те замахали шапками и попадали на колени перед Кукушонком, называя его Ятуном, но на своем языке.

Лух Медведь обратил на это внимание благородных господ. Кукушонок побледнел, но промолчал. Лух Медведь был первым силачом округи и женихом дочери хозяина, прекрасной Идрис. Накануне он опять проиграл Марбоду игру в кольцо, и невеста на его глазах распорола шелковый копейный значок, который вышивала два месяца.

Съехались к старому городу, где в дуплах развалин много было птиц. Весеннее солнце, лед на лужицах, боевые веера, крики дам, льдинки на земле, как пластины панцирей, и панцири поверх кафтанов, как драконья чешуя. Пух перепелов летел как перья Великого Вея, заклеванного противником, – скоро прорастет просом.

Всех удачливей были две птицы: сизый, с темными усами по бокам сапсан, принадлежащий Луху Медведю, и великолепный белый кречет Марбода Кукушонка. Марбод получил от герцога трех птиц. Одного оставил себе, другого отдал за убийство Ферла Зимородка, а третий сдох месяц назад, и Марбод тогда два дня пролежал, накрывшись с головой одеялом.

Боевой друг Марбода, Белый Эльсил, высмотрел на тропке следы лошади, и сказал:

– Никак это отпечатки Жемчужной Пяди, той, которую ты, Марбод, подарил чужеземцу. Сдается мне, что он поперся в стеклянную гору, и как бы он не сломал свою шею.

Марбод возразил, что этот человек колдун, и шею ему сломать трудно.

– Я же не говорю, что он сломает шею в горе, – отвечал Эльсил, – а я говорю, что он свалится с лошади, потому что на лошади он ездит хуже хомяка.

– Да, – сказала задумчиво прекрасная Идрис, гладя сизого ястреба-перепелятника, – живой человек в стеклянный дворец не полезет. Мой дед полез, но сошел с ума.

– Рассказывают, Марбод Кречет в Золотую Гору лазил.

Лух Медведь сказал преувеличенно громко:

– Так то рассказывают.

Через некоторое время Кукушонок незаметно исчез.

– Сдается мне, – сказал один из людей Луха хозяину, – что Кукушонок принял близко к сердцу ваши слова.

Лух подумал: «Не мне жалеть, если он пропадет в стеклянной горе, да и басни все это, нету тут никакой дырки на небо».

Охотники, однако, поскакали к старой катальпе.

Ванвейлен закрепил веревку за ствол ближайшего эвкалипта, осторожно съехал в дыру и посветил фонариком. Как он и предполагал, взрыв пробил каменный свод пещеры, – далеко вниз уходила черная лестница, засыпанная грудами сверкающих кристаллов.

Вдруг веревка закачалась и отошла от стены.

– В стеклянный дворец хотите?

Ванвейлен ошеломленно поднял голову.

Наверху стоял Марбод Кукушонок и правой рукой держал веревку, на которой качался Ванвейлен. За спиной колчан, в колчане стрелы с белой соколиной опушкой торчком над головой, и посреди стрел – живой кречет. Птица топорщила крылья, гулькала. Ванвейлену не очень-то понравилось висеть на веревке в руках Киссура.

Киссур поднатужился и выдернул его наверх.

– А раньше тут этой дырки не было.

– Не было, – буркнул Ванвейлен – так стало.

Киссур улыбнулся. Он знал, что колдун найдет заколдованный храм. Он за этим и рассказывал о храме колдуну. Как только чужеземный колдун увидит, как Киссур ищет заколдованный храм, он обязательно заинтересуется этим делом.

– Я с вами, – сообщил Киссур.

– Не боитесь оборотня? – сказал Ванвейлен.

– Сроду того не было, – ответил Киссур, чтобы оборотень съел кого-то днем.

– Тогда принесите факелы, – сказал Ванвейлен.

Глаза Киссура задумчиво сощурились.

Все колдуны очень непоследовательные люди. Сегодня они садятся на облако и летят к богам, а завтра, если им надо идти из одного сельца в другое, месят ногами грязь… Марбод, например, сам видел, как Ванвейлен сшиб мишку карманной молнией, а потом в замке Лахнер Ванвейлен висел на бревне, как окорок, хотя дело шло о его жизни. Говорят, что колдовская сила в колдуне то спит, то бодрствует. Вот и сейчас: колдун намеревался лезть в пещеру без света, полагаясь на колдовской глаз, – а между тем Киссур доподлинно знал, что Ванвейлен видел в темноте хуже цыпленка.

Между тем подъехали другие всадники. Принесли веревки, изготовили факелы.

Отец Адрамет протянул Ванвейлену круглый, как тыква, фонарь, закрытый со всех сторон, и промолвил:

– Я немножко понимаю в горах, господин Ванвейлен. Я не возражаю, чтобы вас считали колдуном. Но вот слышали ли вы взрыв вчера вечером и видите ли эту дырку? Этот взрыв был вызван совершенно естественной причиной, – скоплением горючего воздуха, который иногда бывает в пещерах. Мой вам совет – не ходить в пещере с открытым огнем и не совать лицо к полу, ибо этот воздух стелется по низу и может взорваться опять.

Ванвейлен с охотою взял фонарь и съехал по веревке вниз. Киссур опять замотал веревку за сук и спустился вслед за Ванвейленом.

С первого же взгляда Ванвейлену стало ясно, что отец Адрамет все-таки мало понимал в геологии, ибо карстовая пещера вся обросла горным хрусталем, и принадлежала к тому типу, что называют «хрустальный погреб». Горючего газа в таких пещерах не бывает. Раскрошенные взрывом друзы и гроздья кристаллов заплясали в фонаре, и, едва Ванвейлен прошел несколько шагов, он заметил, что подземный храм был создан людьми, стоявшими на очень высокой степени цивилизации, и прекрасно знавшими законы оптики. Редкие неповрежденные кристаллы складывались в несомненно имевшую – до взрыва – смысл систему зеркал, и сравнительно короткая лестница, ведшая к полуистлевшим дверям, была превращена в почти бесконечную посредством простого оптического трюка: тоннель постепенно и равномерно сужался, и выход был гораздо ниже и уже входа.

Они сошли вниз степенно и осторожно, и распахнули двери.

Когда Марбод вошел в главный зал, он увидел, что хрустальный трон посередине был пуст, а цветы и животные вокруг окаменели. За троном – нефритовые врата в святилище, за вратами верхушки сада, величиной с целое королевство: листва была золотая, груши на деревьях из агата, померанцы из яхонта. И так хитроумно устроил Ятун этот сад, подобный небу, что множество украшенных колонн вставало там, где, казалось, ничего нет, чудились стены там, где их не было, распускались пионы там, где была лишь тьма, плыла черепица в облачных пеленах. Мир был украшен наилучшим образом и являл собой воплощение удачи. Марбод знал, как себя вести: не рвать очарованных яблок, и, что бы над тобой ни делалось, стоять смирно.

Марбод растворил двери в сад:

– Озеро!

Но озеро мелькнуло и пропало. Прокатилась в хлопьях синего тумана яшмовая колесница, распустились и опали хрустальные орхидеи, из углов полезли красномордые твари, глаза как кубышки.

Чужеземец в ужасе схватил Марбода за руку, а потом вдруг сказал непонятное:

– Анаморфные изображения! Многомерные зеркала.

Точно колдун – назвал имена красномордых, и волшебство для него пропало.

Марбод поднял факел повыше:

Головоглазы сгинули, мелькнул лотосовый затон, опять из воды полезло, извиваясь…

– Да. Незаколдованного озера здесь нет, – сказал Кукушонок и вышел.

Они долго ходили по хрустальной пещере, которую древние зодчие превратили во храм: жемчужина изнутри, плетенье цветов и огней, гора как висячий сад. Тысяча Ванвейленов, тысяча Кукушонков, две тысячи факелов: мир, замкнутый снаружи, а изнутри безграничный, как человеческое «я».

Все это было очень красиво, и Ванвейлен полагал, что фокусы храма могли бы собирать богатый урожай с ротозеев галактики, но никакого золота и алмазов Ванвейлен не видел. Храм был ограблен – или эвакуирован – много веков назад, и в нем не было ничего, кроме горного хрусталя и очень занятных миражей, обличавших в конструкторах храма великих умельцев по части световых фокусов. Те, кто делали храм из хрустальной пещеры, знали законы оптики и архитектуры не в пример лучше обитателей поместья, где у челяди в центре мира была кухня, а у господ – трапезная, и по полу в центре мира разбрасывали для тепла солому.

Оставались тайники. Но если Ванвейлен хотел что-нибудь отыскать в этой пещере, ему надо было как-нибудь избавиться от своего спутника. Репутация колдуна была здешним эквивалентом дипломатической неприкосновенности, но он не собирался ее укреплять, демонстрируя перед Киссуром новейшие достижения научно-технической революции.

Они прошли немного и вошли в новый зал: тот постепенно повышался пятью уступами, в которых Ванвейлен после некоторого колебания опознал ступеньки, хотя каждая ступенька была шириной со взлетную полосу. Над ступеньками стоял пустой трон, и под троном валялся череп хомячка.

Марбод взбежал по ступенькам и вспрыгнул на трон.

Ванвейлен бочком двинулся в сторону.

– Осторожней!

Одна из каменных половиц под Ванвейленом заскрипела и начала переворачиваться. Ванвейлен взмахнул руками. Куртка его нанизалась на каменный шип, торчащий сбоку. Несколько мгновений Ванвейлену казалось, что куртка удержит его на месте, но потом дрянная здешняя ткань треснула и разорвалась, и Ванвейлен полетел вниз.

– Эй, вы живы? – закричал Марбод, подходя к дырке.

– Спустите фонарь, – узнаю.

Марбод спустил фонарь. Ванвейлен огляделся и хмыкнул. Ступенька, видимо, была предназначена специально для дураков и проворачивалась на шарнирах. Под ней начиналась глубокая яма, в дно которой были вбиты заостренные колья с железными колпачками. Но за много веков в подземелье проникла вода, колья сгнили, и теперь Ванвейлен плюхнулся в затхлый суп из деревянных хлопьев. Ванвейлен пошарил под задницей и выудил оттуда парочку заржавленных наконечников.

Марбод свесился вниз.

– Ну и ну, – сказал он, – это они сами сгнили или это вы их заколдовали?

– Сами сгнили, – сказал Ванвейлен.

Марбод кинул ему веревку и вытащил наверх.

Через полчаса нашли нефритовые полки с книгами: не истлевшие свитки, не доклады небу. Ванвейлен раскрыл кожаный том: в руках негромко хлопнуло, вспучилось серым. Кукушонок был куда проворней Ванвейлена: выбил книгу из рук и подхватил ее в мешок. И тут же – во второй. Мешок пошел прыгать, загудел. Что-то больно впилось в лоб, потом в щеку. Ванвейлен глянул: пчела с полосатым брюшком.

Поднес факел пониже к полу: целая россыпь костей.

– Господи, – сказал Ванвейлен, – сколько покойников.

Марбод Кукушонок решил, что под покойниками Ванвейлен имеет в виду не кости, а пчел, и кивнул. У аломов была такая легенда, что последние защитники города превратились в золотистых пчел. И точно: пчелы в этих местах были необычайно злые, нападали на человека без повода, а уж если какая заберется под доспехи…

– Хорошо еще, что весна, – сообщил Марбод. Летом они бы успели нас заесть до смерти.

– И что нам с этим делать? – спросил Ванвейлен про колыхающийся мешок.

Марбод усмехнулся:

– Сидели бы в осажденной крепости – сбросили бы со стены. А так – выкурим и мед съедим. К весне, однако, мало осталось.

– И часто они живут в старых книгах?

Марбод осторожно поднес факел: на всех томах замерцали дырочки.

– Так уж их, сволочей, закляли, – сказал Марбод. – Книгочеями были, книгочеями и остались.

– А что вы ищете в этой пещере?

– Я с Медведем поспорил, что меня не сожрут.

Ванвейлену не понравилось, что Марбод врет колдуну.

– Неправда, – сказал он. – Вы ищете заколдованное озеро. А чего вы при этом хотите от меня?

Марбод внимательно поглядел на собеседника. Вдруг лицо его нахмурилось, и он спросил:

– Это еще что за штука у вас в кармане?

Ванвейлен глянул вниз и остолбенел. Уходя с Марбодом, он отдал мешок со снаряжением прибежавшему к горе Бредшо, во избежание неприятностей. И только маленький курносый лазер, сунутый им в карман куртки, остался на месте. Каменный шип порвал куртку, и ствол лазера высунулся из прорехи, предательски помаргивая линзой.

– Дайте-ка это сюда, – сказал Марбод.

Ванвейлен мертвой рукой вынул пистолет. Впрочем, тот был закамуфлирован под местный талисман с помощью белой и зеленой краски, и формою напоминал перешибленную кошачью лапу.

К тому же в лазере имелся датчик, а на руке Ванвейлена – толстый браслет, подававший датчику сигналы. Благодаря этому из лазера мог выстрелить только Ванвейлен.

Марбод повертел в руках странную штуку, попробовал на зуб и принюхался. Штука пахла Ванвейленом. Глаза Марбода как-то странно зажглись. Несмотря на то, что лазер, для легкости, был где можно, сделан из пластика, несмотря на то, что ни одно оружие в мире Марбода не имело такого кургузого вида и линзочки на конце, Марбод, казалось, чутье профессионала уловил в этой штуке что-то родное.

Вдруг Марбод оставил пистолет в покое и сказал:

– Где-то в горе есть дворец, во дворце озеро или река, в реке – меч последнего Кречета.

– Последнего Кречета? Но ведь вы тоже Кречет?

– Последнего короля из рода Кречетов, – уточнил Марбод.

– Марбод, строители этого храма знали гораздо больше, чем ваш народ. Золотой Улей разрушили, когда завоевывали империю. Здесь не может быть мечей ваших королей.

Марбод усмехнулся сразу тысячью лиц.

– Город разрушили гораздо позже.

– Но песни…

– Певец в замке поет то, за что платит хозяин замка. Мы сожгли много городов, но Золотой Улей остался цел, а губернатор его поклялся в верности Ятуну Кречету и положил начало роду Мохнатого Синко. После гибели последнего из королей-Кречетов его младший сын бежал сюда, к своему верному вассалу, и сидел здесь еще полгода. Когда город взяли, король Шадаур Алом приказал его разрушить, а земли отдал Опоссумам. Город велел убить. Храм, однако, провалился сквозь землю, и некоторые поют, что в храмовом озере утонул истинный меч.

Марбод встал, встряхнулся, чтоб сошлись пластины на панцире.

Ванвейлен усмехнулся. Да, поют, что в мире сменяли друг друга века: золотой, яшмовый, хрустальный, железный, и не очень, видимо, ошибаются. Не считая, конечно, того, что нынешнему, железному веку, не хватает железа даже на сплошные доспехи.

– Что же до здешних чудес, – сказал Марбод, – предки мои учили, что бог – это Свет, и что все прочие боги – его отражения и атрибуты, и они возводили пустые троны и статуи из света, и свет открыл им о себе удивительные тайны, как вы это видите здесь.

– Почему же, – спросил Ванвейлен, – король Шадаур Алом не приказал меч выловить?

– Потому что этот меч испепелит руку любого самозванца, который до него дотронется, и Шадауру не очень-то хотелось разыскать меч, который сожжет ему руки.

Марбод помолчал.

– Мне, – сказал он, – давно нагадали, что в подземном храме я найду солнечный меч и помощника. А из предсказанного многое исполняется, особенно потому, что предсказано.

«Насчет солнечного меча можешь считать, что предсказание исполнилось», – подумал Ванвейлен, глядя на лазер в руках Марбода.

– Помощника – в чем? – спросил Ванвейлен вслух.

Марбод испытующе глядел на него. Красивое, спокойное лицо, совсем не такое, как тогда, когда он на глазах Ванвейлена в Черной Деревне рубил пленников: «Ах вот не хотите, суки, выкупаться за двадцать ишевиков? А за десять мне вас кормить будет дороже…»

– Господин Арфарра – сказал Марбод (а, это о том, кто поссорил его с королем), – очень сильный колдун. Чужеземный колдун. Люди, которые не боятся ни меча, ни виселицы, боятся чужеземных колдунов. Если бы, однако, нашелся другой чужеземный колдун, пусть даже и не очень искусный… Сила колдуна – в том, что думают о нем люди…

И замолчал. Он, Марбод, не будет торопить колдуна с ответом. Но и отказаться ему не даст. Прыгала саламандра на факелах, прыгали в мешке покойники из Золотого Улья, и души пластин панциря, крытые красным лаком, резвились в зеркалах, подобно маленьким драконам хрустального сада.

– Отдайте-ка мне эту штуку, – вдруг сказал Ванвейлен, показывая на лазер.

– А что это?

– Не знаю, за троном лежало.

– Положите это лучше на место, – сказал Киссур, – тут полно всяких вещей, которые были сделаны еще до времени людей, а когда люди начинают пользоваться силами, которые существовали еще для них, может выйти черт знает что.

На этом разговор их в пещере закончился, и Ванвейлен сходил за пустой трон, чтобы отставить там лазер, – но, конечно, не оставил, а сунул за отворот сапога, потому что не так-то много у него было с собой таких штучек, чтобы расставаться с ними без крайней необходимости.

"Черт побери, – думал Ванвейлен, – только этого мне и не хватало! Хорошо, что он не сделал этого приглашения Бредшо, у того и так язык чешется проповедовать среди местных крестьян.

Стать истинным колдуном при истинном короле? Неужели этот мальчишка думает, что историю делают мечом, хотя бы и волшебным?

Но когда Ванвейлен вылез из пещеры, и увидел разрушенные стены, оплетенные повиликой, и стертую роспись на рассыпавшихся дверях, он вдруг вздрогнул и подумал: хотя похоже, что здесь триста лет историю делают именно мечом. Будто в этом мире закон исторического регресса вместо исторического прогресса.

Наверху было солнечно и шумно.

Лух Медведь нахмурился, увидев Кукушонка живым.

Развели костер, зажарили дичь, мешок с пчелами повесили над дымом. Марбод посадил Ванвейлена по одну руку, а Белого Эльсила, своего боевого друга, по другую. Еще дальше сел Бредшо: только эти двое чужеземцев и оказались среди охотников. Когда наелись, Ванвейлен стал расспрашивать о родословной солнечного меча, и Белый Эльсил рассказал ему следующую историю.

Когда аломы жили там, где ровно и песок, у короля их родились два сына: Ятун и Амар. Мать Ятуна и Амара принесла в приданое мужу драгоценный меч и яшмовое ожерелье. На свадьбе было сказано, что потомки меча и ожерелья покорят страну Великого Света.

Однако муж бросил женщину и детей, а драгоценные подарки отнял. Выросши, Ятун и Амар потребовали от отца вернуть приданое. Тот оказался. «Что делать? Как ни решить – все зло, а откажешься выбирать – прослывешь трусом». Потому что, с одной стороны, надо отомстить похитителю родового имущества, а с другой – нельзя поднять руку на отца. В таких случаях гадают на постороннем, и посторонний нагадал: можно убить отца. Но прибавил: сделав это, вы завладеете страной Великого Света, но навлечете на нее проклятье и раздоры. Но так как ожерелье с мечом были очень красивые, то Ятун и Амар пошли и убили отца.

– А потом? – спросил Ванвейлен.

– Потом Амар забрал себе ожерелье, а Ятун – меч. Завоевали страну Великого Света, разделили ее и поссорились. Род Амара до сих пор правит на востоке, а дом Ятуна пресекся и меч сгинул.

– Не сгинул, – поправил Белый Эльсил, – а спит на дне озера и ждет истинного короля.

– Стало быть, – подытожил Ванвейлен, которому в свете недавнего предложения Марбода не терпелось узнать всю подноготную волшебного меча, – Страна Великого Света распалась на кусочки по причине родового проклятия. А отчего утонул меч? Новое проклятие?

Что-то хрустнуло. Это Кукушонок сломал двурогую стрелу и кинул обломки в огонь. Листья катальпы укоризненно зашумели. Один из дружинников всполошился, стал вылавливать из огня железный наконечник.

Белый Эльсил поднял голову с колен Марбода и посмотрел на Ванвейлена. Он был зол на чужеземца за то, что Марбод пощадил его и его золото, за то, что из-за чужеземца Марбод не взял Эльсила с собой в подземный храм, и особенно – за последний вопрос.

– Меч утонул не от проклятия, – сказал Эльсил, а от женского коварства. Дочь последнего Ятуна понесла от дворцового пажа. Король велел его казнить на своих глазах, а дочь отдал рабу.

– Вольноотпущеннику, – поправили сзади.

Эльсил усмехнулся.

– Ну, вольноотпущеннику. Ведьмино отродье, приплыл в корзинке. Имя дали – просто Алом, как всем незаконнорожденным. Король, конечно, сделал потом зятя дворцовым управляющим.

«Гм, – подумал Ванвейлен, – интересно, король зятя сделал управляющим, или управляющего – зятем?»

– Женщина, однако, должна была отомстить за смерть возлюбленного и приказала мужу убить отца и братьев. Рабу самому на такое не решиться.

Тут один из дружинников поднял голову, и увидел, что прибежал лесной дух-щекотунчик с глазами как плошки и сел меж ветвей катальпы. Но дружинник был глупый, и подумал, что щекотунчик прибежал на запах бузы и жареной дичи.

А Лух Медведь вскричал:

– Что ты брешешь! Отец первого короля Алома – сам Шакуник! Всех великих королей вынимали из корзинок и птичьих клювов!

Белый Эльсил усмехнулся.

– Все равно престолом он завладел незаконно… Это-то вы не будете оспаривать?

– Почему? – спросил Бредшо. – Потому что захватил его убийством?

Белый Эльсил покачал головой.

– Нет. Когда Шадаур Алом получил королевство, все родственники его жены по мужской линии были мертвы, а имущество по закону при этом переходит к старшей дочери. Не считая, конечно, вдовьей части. Вдова затворилась, три года жгла свечи. Наконец покойник явился: совсем как при жизни, только голову держал под мышкой. «Боги, говорит, меня отпустили до утреннего прилива.»

Теперешние Белые Кречеты – от ребенка, зачатого этой ночью. И с тех пор, как он зачат, род Аломов, стало быть, царствует незаконно.

Лух Медведь вскочил с места:

– Это позор, что тут рассказывают о короле! Знаем мы, от кого беременеют через три года после смерти мужа!

Надо сказать, что Лух Медведь не так давно захватил караван с шерстяной тканью из Кадума, и очень многие его за это попрекали, потому что он почти ничего не раздал дружинникам.

Марбод Кукушонок тоже встал, распустил шнурки у плаща, плащ кинул на землю, и ссадил на него с плеча белого кречета.

– Такие слова, – сказал Кукушонок, – не кадумская шерсть. За такие слова полагается платить.

Тут собачьи головы на ножнах мечей насторожились, а люди увидели, что сегодня случится две песни: про стеклянный дворец и про поединок. А щекотунчик в ветвях катальпы посинел и стал делать так: глаза у него остались неподвижными, а все остальное завертелось в шкурке, как жернов.

Марбод Кукушонок и Лух Медведь вынули мечи и велели людям рисовать круг, и тут сбоку вынырнул отец Адрамет, монах-шакуник:

– Сударь… Никто не сомневается в величии вашего рода. Но что будут говорить о сегодняшнем дне? Королю скажут: Марбод Кукушонок дрался, чтоб доказать, что монахи-ятуны способны творить чудеса.

Смысла замечания Ванвейлен не понял. А Кукушонок закусил губу, вбросил меч в ножны и молча сел. Его красивое лицо совершенно побледнело.

Возвращались, торопясь поспеть к вечерней трапезе. С крутой тропки из-под копыт лошадей ссыпались камешки, и далеко справа в море плавало уходящее закатное солнце. Ванвейлен размышлял: «Пусть два брата покорили двести с лишним лет назад империю. Значит, и условия в одной ее части не могут сильно отличаться от условий в другой. С этой стороны огненной горы монахи продают зуб Шакуника, он же – швырковый топор на языке людей. С той стороны горы продают, видимо, чешую Шакуника, она же – черепаховый гребень… Страна Великого Света – всегда по другую сторону огненной горы, но по ближайшем рассмотрении удивительно схожа. Ибо иначе что останется от исторической необходимости, которая все же существует? А что поймет местный крестьянин или Кукушонок в их корабле? Даже обшивки не одолеют. Крестьянин скажет: обвалился зубец Небесного Града, а Марбод решит: вот он, пропавший меч Ятуна увеличенных размеров…»

Марбод ехал рядом. Он ждал ответа от колдуна и очень жалел, что не смог подраться с Лухом Медведем. Потому что он победил бы Медведя и подарил бы ему жизнь и все остальное, и Медведю пришлось бы стать как бы младшим братом Кукушонка. Вот они, монахи, такие: делают вид, что мешают поединку, а на самом деле мешают примирению после поединка.

– А скажите, – спросил Ванвейлен, – за Голубыми Горами – такие же порядки?

Марбод помолчал. Пятнадцать лун назад он побывал в соседней стране, но при всех говорить об этом не собирался. Об отсутствии его ходили удивительные слухи. Дружинники его рассказывали, что Марбод провалился в Золотую Гору и провел там один день, – а в среднем мире в это время прошло полгода.

– Я там не воевал, – ответил Марбод.

Ванвейлен фыркнул про себя. По-видимому, война была тут не только главным способом экономического обмена, но и главным способом обмена информацией.

– А кто воевал? – спросил он.

Марбод понял, что колдун не заметил нелжи, опечалился: плохой колдун. Ну да ничего. Колдуна делают слухи, а не заклинания. Поберегись, Арфарра, я такие слухи распущу про этого колдуна! Припомнится тебе неподаренная лошадь!

– Покойный король собирался воевать, да не успел. Господин Арфарра воевал, да и господин Даттам. Господин Даттам и его дядя два года воевали против императора, пока император не сделал дядю наместником провинции.

Ехавшие впереди охотники услышали имя Даттама и заволновались. Кто-то внезапно запел песню. Это была красивая песня о молодом рыцаре Даттаме. В ней говорилось, что меч Даттама сверкал над миром, как полумесяц, и что белый плащ его расстилался над полями, как иней, и что все, что он ни награбил, молодой Даттам отдавал войску. Это была хорошая песня с грустным концом, потому что она кончалась рассказом о том, как Даттама предал его собственный дядя, и как дядя получил звание наместника, а Даттам должен был постричься в монахи.

Ванвейлен перегнулся через седло к отцу Адрамету и сказал, улыбаясь:

– Сдается мне, отец Адрамет, что ваши слова о могуществе империи несколько преувеличены, если человек может поднять восстание против императора и заполучить через это титул наместника.

Отец Адрамет пожал плечами, видимо не желая ввязываться в неприятный политический разговор даже далеко от родины.

– Да, – сказал задумчиво Марбод, поправляя красивой рукой удила, – так всегда. При сильных правителях мятежнику полагается веревка, а при слабых правителях мятежнику полагается титул наместника. Вот и мы, Кречеты: король хотел бы нас удавить, как давят блоху в миске, а мы из поколения в поколение – наместники Верхней Ламассы.

– По наследству?

– О, – сказал Киссур, – не то, чтобы по наследству, потому что где-то в законах королевства есть запись, что чиновники должны назначаться каждые три года. Каждые три года король нас утверждает в этой должности, но я не слыхал, чтобы он кого-то не утвердил.

– А что будет, если король вас не утвердит?

Марбод улыбнулся.

– Вы видели, господин Ванвейлен, сегодня утром, как вертелся в деревне шаман, призывая весну? Что будет, если шаман откажется вертеться? Весна, я думаю, все равно наступит, а вот у шамана будут серьезные неприятности.

Ванвейлен усмехнулся. Когда дело шло об обычаях грязных крестьян, суеверный красавец Марбод выказывал себя чуть ли не атеистом.

– А храм Шакуника сильнее короля?

– Шакуники, – сказал Марбод, – просто торговцы. Не было еще такого, чтобы торговец в мире что-то значил.

Ванвейлен рассердился:

– Сдается мне, Марбод, что торговцы храма кое-что значат, раз вы охраняете их караван, да и грабите по их указке.

В мире что-то сломалось. Марбод помолчал, облизнул губы.

– Я – королевский инспектор, – сказал он. – Ежели торгаши просили у меня покровительства…

Хлестнул лошадь и ускакал.

Лух Второй Медведь погладил сапсана и громогласно заметил:

– Шакала назвали шакалом, а он в ответ: у меня грамота, что я волк… А вот вы, господин Ванвейлен, сразу видно, знатный человек, – и по словам, и по осанке. И корабль ваш честный, а не купеческий…

Слева, задумчиво склонив голову, слушал медвежьи слова храмовый торговец. Он уже заметил, что заморские торговцы для торговцев держатся слишком гордо. Так и собирался доложить.

Монах-шакуник перегнулся через седло к Ванвейлену и, подмигнув, хитро спросил:

– Что же такого предложил вам Марбод в пещере, что вы так открыто разрываете с ним отношения?

– Я? Я не хотел…

– Бросьте, господин Ванвейлен, – или вы не знали, что нет худшего способа обидеть знатного человека, чем назвать его торговцем или другом торговцев? Эти люди гордятся тем, что их прабабку изнасиловал горный дух, и что предки их жрут прохожих в своих могилах, и они считают, что совершили угодное небу дело, если застали на горной тропе торговца и, ограбив его, зарубили. Так что он вам предложил?

Ванвейлен густо покраснел. Предложение Марбода быть идейным наставником в государственном перевороте его не очень-то устраивало; но доносить он на Марбода не собирался. Не то чтобы Ванвейлен был против государственного переворота как такового, – но ему казалось, что если Марбод сядет на место короля, в этой стране ничего не изменится, да и вообще в ней ничего нельзя изменить.

– Что он вам предложил?

Ванвейлен нагло улыбнулся монаху и спросил:

– Так значит, Марбод – королевский инспектор! А что делает королевский инспектор?

– Королевский инспектор, – сказал монах, – это глаз и око центральной власти; он собирает налоги и творит суд, он защищает сирых и слабых и утирает слезы вдов и сирот, бедняку он служит защитой, а богачу – карой…

– И много налогов собрал для короля Марбод в этой поездке?

– Видите ли, – сказал монах, – не все налоги собираются инспекторами. Бывает, что король милостиво дарует пожалованным землям иммунитет, и владельцы их сами собирают налоги и творят суд. И хотя никто не отменял звания инспектора, и не отнимал у короля право собирать налоги, эти милости королей продолжаются больше двух веков, и…

– И Марбоду Кукушонку не пришлось в этой поездке судить сильных и оберегать слабых?

– О, – сказал монах, – на следующий день после того, как он получил плащ и печать королевского инспектора, он рассек эту печать мечом, на спор, а иные говорят – проиграл в кости. Вы представьте себе, как бы Кукушонок уберег слабых… Уж лучше пусть граф судит свое имущество.

Монах покачался в седле и добавил:

– И он выпросил у короля плащ и печать инспектора для этой поездки, чтобы никто не мог сказать то, что вы только что сказали, потому что профессия торговца в этих местах не в чести.

– Я это заметил, – отозвался Ванвейлен.

Когда они выехали из заколдованного леса-города, уже вечерело, и Марбод с дружинниками был шагов на сто впереди. Слева от него показался деревянный храм ржаного королька, а перед храмом, на паровом поле, крестьяне по-своему праздновали весну: сложили по кругу сор и солому, зажгли костры, и прыгали через них, парами, как можно выше.

От бузы и огня крестьяне тоже были совсем пьяные, побросали шапки и кинулись к господам, а проповедник, ржаной королек, схватил под уздцы лошадь Кукушонка и закричал на своем языке о короле умершем и воскресшем.

Лух Медведь и другие засмеялись. У Марбода на щеках вспыхнули два розовых пятна и сверху – два красных пятна, левый глаз закатился внутрь, а правый – выкатился наружу и налился кровью. На седле у Марбода висела боевая плетка, хорошая плетка, с рукоятью, отделанной посеребренными черепаховыми щитками, семь хвостов о семи когтях, всего сорок девять железных когтей и пятидесятый – золотой шарик.

Марбод снял эту плетку и ударил ей проповедника так, что содрал с него рогожный куль, в который тот был одет, и потом ударил еще раз. Проповедник, наверно, был очень огорчен, потому что упал и не шевелился.

А Марбод на коне перемахнул через канаву, и челядь за ним. Марбод закричал, чтоб не упускали крестьян, а те стали визжать и увертываться от копыт, потому что мечей господа не позорили.

Ванвейлен поскакал наперерез, схватил лошадь Кукушонка за узду и закричал:

– Как вы смеете!

Кукушонок, однако, перехватил руку, уперся ногой в брюхо его коня и выдернул Ванвейлена из седла, как редьку из грядки.

– А как они смеют позорить моего родового бога?

Ванвейлен посидел на земле и пошел к бродячему проповеднику. Тот лежал, как сломанная бамбуковина: мертв. Рядом монах-шакуник, в кафтане цвета морской ряби, с облаками и листьями, безмятежно глядел на продолжение охоты.

Тут только Ванвейлен сообразил, что бывший королевский род и нынешний простонародный бог зовутся одинаково – Ятун. Можно было и сообразить раньше, но дело в том, что словом «ятун» по-аломски и по-вейски назывались разные животные. На аломском «ятуном» называли Белого Кречета, великолепную господскую птицу, чья жизнь стоила дороже жизни раба. По-вейски «ятуном» называлась птичка из рода соколиных, но совсем другая: мелкая и пестрая; мутный рыжий глазок, ворох неопрятных перьев на красных ножках. Птичка ела червяков, падаль, снулую рыбку и чужих птенцов. В усадьбе ее называли «ржаным корольком». Говорили, что она бесчестит свой род, как шакал бесчестит род волков.

– Самая последняя птица, – сказал как-то Шодом Опоссум. – Я владею крестьянином, крестьянин владеет коровой, а ржаной королек сидит на корове и выбирает из нее клещей…

А тем временем на поле мало кто из крестьян сумел убежать. Девки страшно кричали, а мужики, по приказу Марбода, сносили хворост для праздничных костров к подветренной стороне деревянного храма.

Марбод снял колпачок со своего кречета. Птица взлетела на колчан за спиной, била крыльями и следила за крестьянами, как за перепелами.

Не прошло столько времени, сколько нужно, чтобы сварить горшок каши, как все было готово. Марбод выбрал из колчана гудящую стрелу, зажег и пустил в вязанку. Крестьяне тоскливо заголосили.

– Так, собственно, почему убили последнего короля Ятуна? – спросил Ванвейлен монаха-шакуника, отца Адрамета.

Монах молча глядел, как в вечернем воздухе занимается огнем жилище чужого бога.

– Я мало что знаю, – сказал он. – А что знаю, знаю со слов господина Даттама. Здешние сеньоры соглашаются, что вся земля – собственность короля. И дана в распоряжение не им, а божественным предкам. И вот последний Ятун долго думал и сообразил, что Бог – один, а все прочие боги суть его атрибуты и качества. Сеньоры было согласились, но вскоре выяснились некоторые богословские подробности. Оказалось, что есть боги истинные, а есть боги ложные, а стало быть, несуществующие. Список несуществующих богов совпал со списком непокорных родов. Это, конечно, было совершенно справедливо: согласитесь, что ложный бог должен внушать своим потомкам ложные мысли.

– А земли, – проговорил Ванвейлен, – которыми владеют несуществующие боги, должны, стало быть, воротиться к богу истинному…

– Несомненно, – кивнул монах. – Но заметьте, что и все прочие боги – лишь свойства и имущества великого Ятуна. Кто такой, например, Большой Хой? Просто топор в руке Ятуна, его атрибут и его раб. А все, чем пользуется раб, тоже принадлежит хозяину. Стало быть, богу-предку на небе принадлежат другие боги, а богу-внуку, королю, принадлежит вся земля.

– Понятно, – сказал Ванвейлен, – и тогда-то случилась эта история с женским коварством.

– Да, – кивнул монах, – тогда случилась история с женским коварством.

– И новый король поспешил вернуть богам все права свободных людей.

– А что же еще ему оставалось делать? – сказал монах. – Особенно, если учесть, что его попрекали рабским происхождением.

– Да еще сын кстати у покойника родился, – прибавил сквозь зубы Ванвейлен.

Монах-шакуник глядел на горящий храм. Да какой там храм! Стойло!

– Говорят, – сказал монах, – колдун после смерти становится втрое сильнее. Странное дело. У короля не хватило сил навязать свою веру огнем и мечом. Его убили, и род истребили, и храмы ушли под землю. А теперь шляются оборванцы, и хотят убедить народ в том, в чем не смог его убедить сам король, вывернуть мир наизнанку, как шубу в праздник, и так его и оставить. Сеньор неугоден богу, купец неугоден богу, весь мир неугоден богу, одни праведники угодны! Зачем же он его создал? Ходят странники и нищие и учат, что не спасешься, пока не раздашь все добро странникам и нищим…

– Да, – сказал Ванвейлен, поглядывая на расшитую золотом ферязь божьего служителя, на пальцы, унизанные перстнями, – вы исключительно по богословским причинам не любите ржаных корольков.

– Шакун, – сказал монах, – великая сила, разлитая в мире. Он предшествует субъекту и объекту, действию и состоянию. Он невидим, как свет, но делает видимым все остальное. Он различает вещи друг от друга и придает им значение и форму. И нет ничего в мире, что может быть чуждым ему. Почему же золото, или чаша с каменьями, или меч, или земля должны быть ему чужды? Что за бешеная гордость – говорить: «Человек – образ и подобие божие, а в идолах и вещах божьего образа нет»?

Помолчал и спросил у Ванвейлена:

– А что, ваша вера похожа на веру ржаных корольков?

– Почему вы так думаете?

– А вам тоже не нравится все вокруг. Но вы глядите и не вмешиваетесь.

По дороге в замок Ванвейлен пытался представить себе, что изменится в здешнем мире, если корона окажется в руках такого человека, как Марбод Кукушонок, и решил, что ничего не изменится.

Наутро Ванвейлен сошел во двор храма: сеньоры собирались на охоту.

– Вы не едете с нами? – окликнул его Марбод, как ни в чем ни бывало.

– Нет, – сказал Ванвейлен, – я больше не буду ездить с вами, Марбод.

Вместо охоты Ванвейлен отправился к сожженному храму: там крестьяне повесили мертвого проповедника на дереве вверх ногами, а потом положили в кожаную лодку и пустили в море. Особенно они не горевали: «Он сам сказал, что его убьют, а на четвертый день он воскреснет».

Два дня не происходило ничего, достойного упоминания.

В третий день Шуют, благоприятный для начала путешествий, все гости собирались покинуть замок, и поэтому накануне хозяин устроил пир для всей округи: приехало сорок три человека и больше двухсот челядинцев.

Залу переодели, расстелили скатерти с золотыми кистями. Выросли горы мяса, разлились озера вина. Предки могли съесть барана зараз: как отстать от предков?

Потом все соглашались, что пир кончился очень странно, и многие говорили, что это чужестранцы его сглазили.

Наверное, так оно и было. Конечно, чужестранцы молча сидели и слушали, однако же колдун не рыцарь, чтобы говорить громко. Бывает, просто взглянет, – а молоко уже прокисло…

Говорили о Весеннем Совете, который созывал король в городе Ламассе, а потом как-то заговорили о самом городе. Дело в том, что люди были Ламассой не совсем довольны.

– За год, – пожаловался хозяин, – от меня сбежало в Ламассу двадцать семь человек. И не кто-нибудь! Лучший шорник сбежал, кузнецы сбежали, шерстобиты. Король объявил, что всякая собака в стенах Ламассы свободна – вот они и бегут. А теперь что? Прикажете мне ехать в Ламассу и покупать у моего же шорника мое же добро? – обернулся он внезапно к Марбоду Кукушонку.

А на Марбоде Кукушонке, надо сказать, опять было древнее платье королевских посланцев: длинный малиновый паллий с жемчужным оплечьем, с мешочком для печати у пояса, такой плойчатый, что даже меча не было видно в складках.

Марбод помолчал и сказал:

– Да, лавочников там много.

– Надо на Весеннем Совете объяснить королю, – сказал Той Росомаха, – что ему нет выгоды разорять своих верных. А выгода от этого только храму Шакуника: разве вы, сударь, продали бы давеча монахам кузнеца Луя, если бы он не пытался уже дважды сбежать в Ламассу?

Тут внесли новую перемену блюд и еще переменили факелы на стенах. Сидели, надо сказать, так: по правую руку от хозяина – Лух Медведь. Дальше, со стороны Кукушонка сидели Духон Полосатый, заморский гость Клайд Ванвейлен, монах-шакуник Адрамет, дальше – опять заморский гость Сайлас Бредшо, дальше Ичун Долгоглазый, Шомад Верещатик и Кадхун Черное Лицо. По левую руку тоже все сидели местные гости.

И вот Шомад Верещатик, Лухов побратим, опять спрашивает Марбода Кречета:

– А ведь если кузнец в Ламассе станет свободным, то он и воином станет? И получается, сударь, что ваша дружина – уже и не дружина, а просто городское ополчение, а вы – так, издольщик при чужом войске.

Марбод отвечает:

– Я на удачу короля не жалуюсь.

– А откуда известно, что эта удача – королевская? – говорит Верещатик. – Рассказывают, что у короля теперь не только торговцы привозные, из храма Шакуника, но и колдуны оттуда же.

Хозяйский сын, тоже королевский дружинник, сказал, однако:

– Господин Арфарра, – не колдун, а полководец.

– А зачем тогда, – возразил ему Верещатик, – он обещал королю восстановить старый бронзовый храм о семидесяти колоннах, каждая колонна которого извещает, кто и где дерется? Как раз в самом подлом вкусе ворожба, чтобы войну заменить соглядатайством.

Тут внесли третью перемену блюд.

На пиру был человек по имени Таннах Желтоглазый, хороший рассказчик. Шомад Верещатик заметил его и спросил:

– Сударь, а как же так вышло, что в позапрошлом году вы дрались за короля, а в этом – за герцога Нахии?

Таннах ответил:

– Потому что наши предки так не дрались, как король в это году!

Тут все стали уговаривать Таннаха рассказать о том, как в этом году воевали, потому что такие вещи каждый любит послушать много раз. Таннах стал рассказывать:

– Советники короля собрались и решили, что земли по западному берегу Рябьей реки весьма плодородны и населены, и приобрести их – большая выгода и честь. И вот, когда уже вырос новый урожай, дружины переправились через реку и оказались в области племени далянов. У вождя далянов дочь замужем за графом Нахии, по прозвищу Пекари Рубчатое Ухо. Рубчатое Ухо поспешил на помощь далянам, а королю послал учтивое письмо. В письме было сказано, что герцогство пожаловано было его роду родом Кречетов, а король – потомок вольноотпущенников, и что, стало быть, герцог не может быть связан узами верности с нынешним королем Варай Аломом. Дядя короля по материнской линии, Най Третий Енот, обрадовался, что, кроме далянов, придется драться еще и с герцогом, разорвал письмо и сказал: «Чем больше противников – тем больше славы». Но королевский советник Арфарра покачал головой: «Надо поссорить наших врагов и разбить их поодиночке». По совету Арфарры король написал герцогу ответное письмо и вымарал в нем несколько строк. Вождь далянов узнал о письме и тоже захотел его прочесть. Увидев зачеркнутые строки, он спросил: «А это что за исправления?» Герцог ответил на это: «Так было». Вождь далянов промолчал, но про себя подумал, что герцог решил скрыть от него правду о сношениях с королем и потому-то и зачеркнул строки. Они поссорились. Пекари Рубчатое Ухо увел свои войска, и король легко разгромил далянов. Меж тем герцог одумался и понял, что король не простит ему учтивого письма. Он заперся в своем замке и разослал письма друзьям. Марбод Кукушонок явился к нему с дружиной на помощь. Дядя короля, Най Третий Енот, узнав об этом, заявил: «Чем больше противников – тем больше славы. Большая честь – побить сразу и Пекари, и Кречета». Но королевский советник Арфарра возразил: «Надо поссорить врагов и разбить их поодиночке». По совету Арфарры король написал герцогу письмо, в котором напоминал, что старший сын герцога, Ахая Полый Рог – названный брат короля, и звал его к себе на пир перед битвой. Полый Рог обрадовался случаю познакомиться с воинами молодого короля. Король и Полый Рог веселились всю ночь и под утро легли спать в одной палатке. Перед сном Полый Рог заметил: пьяный король сгреб со стола какие-то бумаги и сунул их себе под подушку. Ночью Полый Рог неслышно встал, зажег светильник и вытащил бумаги из-под короля. Это было письмо от Марбода Кукушонка. Тот писал королю, что не хочет сражаться против своего законного государя и ждет только случая, чтобы перекинуться.

Сын герцога, вернувшись в замок, обвинил перед всеми Марбода в измене. Марбод Кукушонок возмутился и потребовал божьего суда – поединка. Противники сразились, Марбод, понятное дело, убил герцогского сына…

Тут Шомад Верещатик сказал:

– Мир совсем испортился. Марбод написал изменническое письмо, а божий суд выиграл.

Таннах огорчился:

– Неужели я так плохо рассказываю? В том-то и дело, что никаких писем Марбод не писал. А письмо написал королевский советник, и подучил короля, как сделать так, чтобы оно попало в руки сыну герцога.

– Все оттого, – сказал старый Досон Ворчун, – что молодых людей учат читать и писать. Если бы сын герцога знал лишь то, что подобает рыцарю, то и никакой беды бы не было.

Таннах продолжал:

– Советник сказал королю: "Герцогский сын вызовет Марбода на божий суд. Марбод суд выиграет, но, конечно, не сможет служить герцогу, ставшему его кровником. Тогда он придет к вам и предложит свой меч. А вы ответите: «Из замка есть подземный ход, и он тебе известен. Проведи по нему дружину ночью, и перебей людей герцога». И как Арфарра сказал, так оно и вышло.

Тут все посмотрели на Марбода Кукушонка, потому что хуже этого нет: убить и предать того, кому служил. Хуже этого бывает, только когда воин выпьет из колодца, куда ведьмы ночью бросили дохлого кролика.

Таннах тоже посмотрел и увидел, что тот берет свой плащ королевского инспектора и расправляет так, чтобы меч не путался в складках одежды.

Таннах смутился и молвил:

– Так оно и вышло, только в одном советник ошибся. Марбод о подземном ходе отказался говорить, и сказал, что негоже брать замок бесчестным путем. Король, конечно, встал на его сторону. И что же? Арфарра колдовал три ночи; на четвертую сделался дождь и град, вся земля бормотала. Утром пошли на приступ: в замке нет ни одного живого, одни развороченные покойники, и листья с деревьев облетели… Горожане радовались, а люди негодовали, потому что в этом штурме никто не добыл себе ни имени, ни славы, только мухи да стервятники поживились.

Тут внесли четвертую перемену блюд. Таннах продолжил: "Герцог, однако, ушел за подмогой накануне штурма, и поскольку он проиграл битву, очень многие стали на его сторону, испугавшись короля. Герцог разбил лагерь у Рябьей Реки. Военачальники короля стали держать совет: каждый радовался случаю отличиться на глазах короля. Но королевский советник Арфарра сказал: «Лагерь герцога – в речной пойме. Я запружу реку, и мы переловим его воинов корзинами, как лещей». «Аломы воюют не заступами, а мечами», – возразил дядя короля, Най Третий Енот. Но король послушался не его, а своего чародея. Арфарра дал в руки воинам лопаты, и в четвертую ночь лагерь герцога был затоплен. Арфарра расставил засады в укромных местах и горных проходах, и благородных воинов ловили корзинами, как лещей, и силками, как зайцев, и знамена плавали в воде, как листья. Герцога Нахии стащили с коня и привели в королевский шатер. Его поставили на колени перед королем, и герцог не знал, куда девать от стыда глаза, потому что его платье было в грязи и тине. Най Третий Енот сказал королю: «Пощади его, ибо побежденный противник – верный вассал и лучший друг». Королевский советник Арфарра возразил: «Следует мириться только с сильным врагом, но разбитого врага не оставляют в живых».

А герцога в это время держали на коленях. Король решил послушаться дядиного совета и обратился к герцогу: «Признаешь ли ты себя вассалом короля?» – «Признаю», – ответил герцог. Тогда король сам снял с герцога веревки, посадил за стол и устроил большой пир. Советник Арфарра был недоволен, и король, заметив это и страшась за судьбу герцога, велел им пить вино из одной чаши. Вот Арфарра налил из серебряного чайника вина себе и герцогу и выпил с ним за дружбу. Но у чайника было двойное дно, и себе Арфарра налил хорошее вино, а герцогу налил яду, тот выпил у пал замертво. Король рыдал от горя всю ночь – его пир был опозорен.

– Да, – сказал хозяин, – бывало и раньше, чтобы гостей убивали, спрятав воинов в двойных стенках шатра, но чтобы гостей убивали из чайника с двойными стенками…

– А как королевский советник хотел сгубить Ная Третьего Енота под Кадумом, знаете? – спросил Росомаха.

– Сделайте милость, расскажите, – отвечали ему.

– Король держал совет, – продолжал Таннах, – почему так медленно растет Ламасса? «Потому что, – говорит Арфарра, – окрестные сеньоры чинят разбой над торговцами, а городские цеха притесняют новых ремесленников». «Потому что, – возражает Най Третий Енот, – в семи переходах от столицы – вольный торговый город Кадум, и если разрушить город и ремесленников переселить в Ламассу, то и торговли в ней станет больше». Король увидел, что правду говорит Най Третий Енот, да и дружина требовала подарков. Он велел Арфарре взять Кадум.

Третий Енот обрадовался, потому что стены Кадума были неприступны, и Арфарра провел бы под ними много времени. Но Арфарра сказал: «Если брать город снаружи, на это надо много людей, а если брать город изнутри, – надо гораздо меньше. Мой план таков: я наряжу часть дружинников торговцами, а часть посажу в бочки, якобы с бузой. Они пройдут за городские стены, а ночью перебьют стражу и откроют нам ворота». Тогда Най Третий Енот увидел, что дело и вправду сулит выгоду, и попросил поручить это ему. Арфарра согласился. Все удивились, но королевский советник сказал, «Этот человек мне все время мешает. Пускай его едет в Кадум. В Кадуме его дернут на базарной площади за бороду, он и зарубит обидчика. От Ная я избавлюсь, а Кадум все равно возьму». Эти слова передали Наю, и он только улыбнулся.

Арфарра сказал, что торговцы не ездят на боевых конях, и заставил Ная и его людей пересесть на заморенных кляч. А потом он велел ему снять боевой кафтан и надеть зеленый, суконный. Памятуя о словах Арфарры, Най все стерпел.

Вот подъехал Най с людьми и бочками к заставе перед городом, и начальник заставы окликнул его: «Эй, торговец! Это нечестно, что подлый мужик едет на таком коне!» Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и подарил начальнику коня.

Вот проезжает Най через городские ворота, и начальник стражи окликает его: «Эй, торговец! Ты, видать, немало обжулил народу, что собрал такой большой караван. А мои дети мерзнут с голоду!» Най Третий Енот закусил губу, но вспомнил о словах Арфарры и дал золота простолюдину.

Вот приехал Най на городскую площадь, а граф Кадума был в это время в городе и пришел посмотреть на новоприбывший караван. «Да ты как стоишь перед графом, мужлан!» – напустился на графа Ная граф Кадума. «Так стоит, – сказали в свите, – будто стоит втрое больше своего вергельда». «А коли так, – сказал граф, – так пусть он мне завтра пошлину заплатит втрое против обычной». «Я тебе прямо сейчас заплачу», – ответил граф Най, вытащил из сена меч и зарубил Кадума прямо на площади. Тут пошла веселая торговля: люди Третьего Енота стали отвешивать покупателям по полфунта хорошего удара, да отмерять по полвершка дубинного звона, а те платили им той же монетой. Горожане испугались, лишившись графа и видя доблесть нападающих, да и королевское войско было уже у стен. Так Най Третий Енот овладел Кадумом и поднес его королю. А Арфарра сказал, что тот не выполнил уговора, и потому король не имеет права отдать Наю земли графа Кадума. И с тех пор Най Третий Енот возненавидел Арфарру, ибо понял, что тот посылал его на верную гибель.

А отец Адрамет слушал и улыбался. Он тоже хорошо знал, как обстояли дела, хотя и не воевал, потому что люди Даттама ходили за войском и скупали всю добычу, и он был среди них.

– А ведь земли герцога Нахии тоже остались у короля, – заметил хозяин.

– Завоеванная земля принадлежит королю, – возразил его сын.

– Может, оно и так, – заметил Росомаха, – но только земля принадлежит королю затем, чтобы он пожаловал ею тем, кто завоевал эту землю, а если король будет сидеть над своей землей, как ростовщик над кубышкой, так кто же будет за него воевать?

А Таннах Желтоглазый сказал:

– Земли остались королю, и он отдал их простолюдинам, которые на них сидели, а участники похода получили свою долю деньгами. А деньги отдали своим же бывшим рабам в Ламассе!

Тут Лух Медведь поглядел на хозяйского сына. А у того, надо сказать, на кафтане по червленому бархату шли накладки вроде хвоста ската – не очень искусной работы и серебряные.

– Да, – сказал Лух. – То ли король не доплатил своим воинам, то ли они переплатили ремесленникам.

– Вы меня не так поняли, сударь, – сказал Таннах. – Я сказал не «заплатили», а «отдали». И не оружейнику, а, скажем, красильщику, чтоб он себе на эти деньги завел новую красильню, а потом с красильни отдавал долю с дохода. Это все Арфарра придумал и назвал «планом обогащения народа посредством ссуд и паев».

Тут, однако, Кукушонок не выдержал и стал отгибать у плаща роговые застежки:

– Мои деньги, – говорит, – все ушли на виры. А что осталось – отдам вашей родне.

– Я о вас, сударь не говорю, – возразил Таннах. – Кречеты – совсем другое дело. Кречеты – королевский род, и весь Мертвый город в Ламассе – принадлежит, слава Лахут, роду Кречетов. Не во всей Ламассе королевский колдун распоряжается.

Надобно сказать, что Таннах не знал, что старый Зомин, ленник Кречетов, владевший Мертвым городом, три луны как умер. И что по новым законам выморочный лен перешел к королю. Если бы он это заранее знал, то ничего бы не произошло. Но когда ему указали на ошибку прилюдно, он взял и уперся:

– Что за чепуха! Пусть король пользуется землей, владеют-то ей все равно Кречеты. Как король, Варай Алом, конечно, сеньор Кречетов, а как держатель Мертвого города – он теперь их вассал.

Тут все обомлели, потому что, действительно, получалось, что король теперь – вассал Кречетов.

А хозяйский сын заметил:

– Это по наущению Арфарры король не приносит вассальной клятвы.

Тут языки у всех развязались, люди стали Арфарру поносить, как могли, потому что было за что.

Надо сказать, что всю эту ругань чужеземцы слушали, прямо-таки разинув рот… Но мы ее пересказывать не беремся, да и невозможно. Ведь даже о битве у Рачьей реки можно сложить песню, хотя бы и хулительную. А как сложить песню о том, как Арфарра-советник учредил при дворе новые должности, насажал туда простолюдинов, а старых титулов хоть и не отменил, но превратил в пустое место?

Шардаш Кривой Сучок даже так разошелся, что заявил:

– В конце концов, Кречеты не виноваты, что крестьяне молятся ржаному корольку, – однако понял, что сказал совсем не то, сконфузился и сунул палец в рот.

И вот, когда все наругались и перепились, встал Шодом Опоссум, хозяин, и сказал:

– Я так думаю, что если король хочет иметь верных воинов, по обычаю, то и сам должен обычаи соблюдать. И уж если мы все тут собрались, и те, кто будет на Весеннем Совете, и те, кто не будет, – нам надо составить грамоту, и сказать в этой грамоте: если король не принесет Кречетам вассальной клятвы – то и мы ему ничем не обязаны.

И если король принесет вассальную клятву – это значит, что он уважает обычаи королевства и свободу сеньоров, а если нет – то тогда сеньорам придется самим защищать свою свободу, и, клянусь божьим зобом, мы ее защитим, ибо свобода – эта такая штука, которая слаще, чем перепелка в шафранном соусе и девственница в брачную ночь!

Все были пьяны, составили грамоту и подписали.

Впоследствии, как только советник Арфарра узнал о пире, он кинулся доказывать королю, что это Марбод Кукушонок сговорился насчет грамоты с Опоссумом и подзуживал остальных. Но король только рассмеялся и заявил, что советник вечно считает: раз что-то произошло, значит, кто-то это замышлял.

Поскольку, однако, ничего случайного в мире не бывает, то и выходит, что пир сглазили чужестранцы.

Потому что бывает, что пир кончается поединком или кровной местью. Бывает также, что кто-то повздорит с королем и убьет его людей, а Шемка Алома, прадеда нынешнего короля, за обиду подстерег и убил на охоте Каш Одноглазка. Бывает, что кто-то не повинуется королю и поэтому не едет на Весенний Совет: для отсутствующих решения совета как бы не обязательны.

Но чтобы благородные люди собрались и уговорились явиться на совет для неповиновения, да еще бумажку какую-то подписали, словно судейские крючки, – такого никто не помнит, и сколько же бед должно из таких вещей выйти!

Утром следующего дня, весьма благоприятного для начала путешествий, чужеземцы, снабженные письмом к господину Даттаму, отплыли в королевский город Ламассу. Сорок четыре дня оставалось до весенней ярмарки, и шестьдесят два – до Весеннего Совета.

Погадали на прощанье, и прутья легли так, что лучше бы, право, не гадать. Шодом Опоссум спросил у чужеземца, как ему вчерашний пир?

Ванвейлен сказал:

– Я был очень удивлен. Я думал – у вас ничего не происходит, и нет такого человека, который осмелится все исправить.

Таннах Желтоглазый удивился:

– Как ничего не происходит? Вон – дочь у хозяина выросла, вон – новый флигель построили. А вы надолго собираетесь оставаться в Ламассе?

– Нет, – сказал Ванвейлен, – я постараюсь убраться из нее до этого вашего Весеннего Совета, так как сдается мне, что не все, приехавшие на Весенний Совет, оттуда уедут.

А прутья у шамана легли скверно потому, что Марбод Кукушонок не пришел прощаться с чужеземцем и подарок его вернул. Сказал:

– За позавчерашнее оскорбление я с него ничего не возьму, потому что мало чести убивать человека, который так дерется. Однако, сдается мне, пути наши еще встретятся, и, клянусь божьим зобом, я сыграю с ним не в «сто полей», а в игру свободных людей.

Все нашли, что Марбод Кукушонок говорил так с досады. Потому что Ванвейлен дрался не так плохо и даже делал «летящую ящерицу». А из лука стрелял совсем хорошо, если не считать того, что подстрелил однажды зайца в ста шагах. А в зайцев стрелять гнусно, потому что заяц – это крестьянская еда, а охота – господское искусство.

Марбод глядел со скал, как отплывает корабль с птичьим лицом и настланными друг на дружку ребрами. Ни один колдун, даже чужеземный, не захотел иметь дела с Арфаррой. Почему? Или есть в этом проклятом кащее что-то, кроме колдовства, и интриг, и неподаренного коня?

Какими зельями он завораживает смердов, что они бегут в Ламассу, какими заклинаниями заморочил он короля, что тот поднимается против знати?

Дунул порыв сильного ветра. Марбод покрепче закутался в плащ – ему показалось, что это черная тень, шпион Арфарры, пролетела, спеша, с рассказом о вчерашнем пире.

Марбод схватил лук и выстрелил: черная тень пискнула, сгинула в море.

Ну, береги перышки, советник Арфарра!

4

А теперь мы покинем Золотой Улей и больше туда не вернемся, а расскажем о том, что происходило в королевском городе Ламассе. Не спутайте, однако: королевский город – это не столица, а город, чьи вольности подтверждены королем. А столицы в королевстве не было вообще, двор жил в замках и ездил по всей стране, так что нельзя было даже начертить правильную карту, непонятно, где у карты центр.

Утро в час малого прилива было хмурым.

За окном шел дождь, и в комнате тоже шел дождь: это капали секунды в водяных часах.

Водяные часы – вещь удобная для «ста полей». Играли двое – королевский побратим Даттам и королевский советник Арфарра, а часы были двойные, – розовая пирамидка отмечала время Даттама, а синяя – время Арфарры.

Высоко над головой советника, на спинке его кресла, сидела белая мангуста, а в углу, на циновке, занимался рукодельем его послушник Неревен.

Господин Даттам зябко потер руки, переставил фигурку и сказал:

– Сад.

Арфарра склонился над доской, и мангуста недовольно заурчала и спрыгнула со спинки кресла на игровой столик.

Господин Даттам рассказывал неторопливо о скандале, свидетелем которого стал вчера в городской ратуше один из храмовых экономов. Скандал устроили торговцы, приведшие корабль из Западной Земли. Городские магистраты очень удивились, потому что привыкли считать Западную Землю скверной выдумкой. Но быстро оправились, учуяли конкурента, осмотрели товар и назначили такую низкую цену, что даже зяблик, и тот бы возмутился, а торговцы подняли жуткий хай.

Им на это: «Жалуйтесь королю».

А они: «На что нам король? Нам барыш нужен. Не будем с вами торговать, и все. Мы в стране Великого Света за свои товары в пятьдесят раз больше выручим…»

Королевский советник внимательно разглядывал доску. О торговом скандале он не знал, зато знал о пире у Шодома Опоссума и о том, с кем Марбод Кукушонок лазил в подземный храм.

После этого – была ссора. Белого Кречета назвали наемником при торговцах – демонстративно и беспричинно. Арфарра-советник не любил демонстративных и беспричинных ссор. Бойся друзей, бойся начальства, но более всего бойся беспричинных ссор, ибо беспричинные ссоры происходят по предварительному сговору. Каков, однако, наглец Марбод! Знатный бандит отыскал себе дикаря-колдуна и думает, что дикарь этот может совладать со знаниями Храма!

– Да, – сказал рассеянно советник, – городские цеха только и знают, что охранять свою монополию. Сначала жгут у чужаков мастерские, а потому удивляются, отчего в империи ткани лучшего качества. Петицию вон недавно подали: мол, имперские шелка так заколдованы, что перетяжек на них не видно, запретите их ввозить…

– Да, – так же рассеянно сказал Даттам, которому упоминание об этой петиции было чрезвычайно неприятно, потому что он ввозил в королевство все шелка, кроме тех, которые ввозились контрабандой, и даже некоторую часть последних. – Так я их решил взять в империю с собой… Вопрос о монополии мы уладим. Сегодня обещали явиться, расспросить о договоре.

Арфарра-советник завозился в кресле, накинул поверх шелкового монашеского паллия меховую накидку, потом щелкнул пальцами:

– Неревен!

Из угла по знаку выбрался послушник Арфарры, поспешил к камину.

Неревену, послушнику Арфарры, было не больше семнадцати. Он был как-то недокормлен и хрупок, как фигурка на фарфоровых чайниках, расписанных травяным письмом. На нем был грубый синий балахон послушника, и на тонком запястье – железное кольцо ученика.

Мальчик покончил с дровами, собрал разноцветные клубки и коклюшки и пересел с рукодельем поближе к огню, прямо под тяжелое, обшитое желтой бахромой знамя бога Шакуника. От огня ему теплей не стало: камин грел комнату не больше, чем солнце на знамени.

Мальчик огляделся. Учитель Арфарра перестроил уже половину королевского дворца, господин Даттам, однако, поселился в неперестроенном крыле. Он ничего не менял, только на второй уровень вместо квадратной лестницы велел поставить винтовую, потому что варвары сильно мочились по углам.

Роспись на стенах была варварская, о времени, когда люди помрут, а боги, заскучав, вернутся на небо. Очень глупо, потому что земля и небо – как дом и крыша дома, и ясно, что крышу прежде дома не строят и если земля обвалится, то и небо не уцелеет. Роспись, однако, облупилась и пошла складками, как кожа старой женщины, в золоченых окнах – слюдяные бельма, на мраморном полу – солома для тепла. Пахло запахами, тяжелыми для человека ойкумены – нежилой плесенью, разрушенной канализацией и близким морем.

Неревен щурился, набирая петлю за петлей озябшими пальцами, косил глазами на окно.

Триста лет назад, когда королевский дворец был управой наместника, окон в нем было триста пятьдесят восемь, по числу дней в году, стекла в окнах были большие и прозрачные.

Варварам, однако, нужны были не окна, чтобы смотреть, а бойницы, чтобы стрелять. Они заложили окна камнем, укрепили в них решетки. Потом куда-то пропали стекольщики, и варвары стали вставлять в решетки вместо больших стекол маленькие и цветные. Свет померк и рассыпался на части, словно в призме в кабинете учителя.

Время тоже рассыпалось. А стертые рисунки на стене были как заброшенный сад за стеной: прогалина в мироздании, пустое место, опасное место. Через них-то в комнату и просачивалась вся нечисть: души военных чиновников, убитых при штурме, души лукавых засеченных рабов, души непокорных вассалов, зарубленных во дворце, и может быть, душа самого Ирвена Ятуна, последнего короля из рода Белых Кречетов, который считал, что лучше слушаться бога, нежели вассалов, сердилась и прыгала в очаге, – почему-то он не грел.

Неревен прислушивался к разговору между учителем и господином Даттамом.

Господин Даттам явился в Ламассу неделю назад с караваном и, как королевский побратим, расположился во дворце, дожидаясь короля.

А учитель прибыл в королевский город только сегодня утром, вперед короля, чтоб подготовить дворец к очистительной церемонии и прогнать нечисть и сырость.

Господин Даттам был самым богатым человеком королевства, а, может, и всей ойкумены. Господин Арфарра стал самым влиятельным человеком королевства.

Они знали друг друга двадцать лет, подружились в столичном лицее, и друг другу были обязаны жизнью. Много перемен произошло в королевстве с тех пор, как Арфарра стал королевским чародеем. Много перемен, говорят, происходит в империи, откуда приехал Даттам, умирает старый государь, наследник и государыня недовольны друг другом… Друзьям говорить и говорить, а они молчат и играют в «сто полей». Ох, как скверно! Ну при чем тут заморские торговцы? Хорошо, если эти двое не доверяют друг другу… А если Неревену?

Золотые искры от камина прыгали в больших кошачьих глазах Неревена, озябшие пальцы перебирали спицы.

Холодно.

Ой как холодно!

Страны за пределами ойкумены всегда хиреют от холода или жары, без благой государевой силы. Когда страна аломов была Горным Варнарайном, это был край винограда и оливок. А теперь растут ячмень и пшеница среди вырубленных оливковых плантаций. Лохматые козлы и собаки помыкают стрижеными баранами, нечесаные рабы помыкают собаками, а нестриженые бароны помыкают нечесаными рабами.

Неревен тоже не стриг волос: но это потому, что человек за пределами ойкумены не должен ни стричься, ни умащаться, если хочет вернуться живым, а борода у Неревена еще не росла.

Неревен вздохнул и поглядел на людей за яшмовым столиком. Холодное, усталое лицо Арфарры было тщательно выбрито, так что можно пересчитать каждую морщинку у рта. Зеленый монашеский паллий, простой, безо всякого шитья, однако столь тонкий, что можно было разглядеть под ним завитки кольчуги. Пальцы длинные, холеные, на среднем пальце яшмовый перстень-печать, похожий на третий глаз: Боги чародею не указ.

Но господин Даттам!

Борода короткая, как у знатного варвара, волосы в золотой сетке, пятицветный кафтан, шитый золотом в прикреп, конные сапоги выше колен: не подданный империи, а вассал короля. Он и ведет себя за чертой ойкумены, как варвар. «Как свободный человек», по-здешнему.

И хотя глаза у обоих называются золотыми, очень удачливые глаза по здешним приметам, видно, что глаза все-таки разные: у Арфарры глаза, как у мангусты, с яшмовыми прожилками, а вот у Даттама, действительно, – золото.

Даттам, однако, не чародей – Даттам вор и бунтовщик, а теперь и того хуже – торговец.

Даттам шевельнулся над доской.

Левый купец его завладел седьмым зеленым полем. Ах, нет! Пешка учителя побывала там раньше. Стало быть, не завладел, а только получил право пользования.

Купец – странная фигура: трижды за игру ходит вкривь. Да и «сто полей», если призадуматься, странная игра. Говорят: в Небесном Городе зал приемов зовется «сто полей». Говорят: игре две тысячи лет, и принес ее с рисом и с тремя таблицами сам государь Иршахчан. А как, если подумать, мог государь Иршахчан принести игру с купцами, если он отменил «твое» и «мое»?

И еще при государе Меенуне купцов и торговцев не было, все в деревне говорили, что они завелись в Варнарайне только после восстания Белых Кузнецов, двенадцать лет назад.

Арфарра-советник перевернул одну из фигурок и нажал на планку в водяных часах.

Синяя пирамидка перестала плакать, а розовая, наоборот, заплакала. По уровням воды было видно, что Даттам играет гораздо быстрее, чем королевский советник, а по доске было видно, что Даттам играет, не давая себе труда подумать.

Тут мангуста насторожила уши и обернулась к окошку: где-то в перестроенных покоях началась суета. Арфарра сделал знак Неревену, тот поднялся и побежал анфиладой пустых залов.

Король действительно въезжал во двор с верными, дамами и горожанами. Дождь перестал, как и предсказывал учитель, едва показался король, с крыши уже кто-то сбрасывал зерно, солнце плясало на копейных значках и боевых веерах.

Кафтан на короле был белого государева цвета, однако намок под дождем, и под ним проступил бордовый лакированный панцирь. Дамы королевской свиты, распаренные и крепко сбитые, били сапогами по конским ребрам, а мечи за спинами верных вовсе не походили на церемониальные.

Ах! Разве можно сравнить это с Государевым Дворцом! Государев Дворец – весь под серебряной сеткой, дождь над ним не идет, и по слову государя цветы склоняют свои головки, и звери приводят к нему своих детенышей!

И Неревену на мгновение представилось, как в Зале Ста Полей государь кивает ему головой и жалует чиновничий кафтан, и Неревен покидает залу, пятится, пятится, потому что поворачиваться к государю спиной нельзя, – и идет от одной дворцовой управы к другой в платье, украшенном изображением единорога и феникса…

Тут грязь из-под чьих-то копыт облепила его с головы до ног, а всадник сказал:

– Простите.

Неревен удивился, что всадник извиняется, забрызгав пешего, поднял голову и увидел, что владелец голоса сидит на лошади, как мешок с рисом. Неревен спросил по-вейски:

– Вы – веец?

Незнакомец задергал узду, понапрасну мучая коня, чтобы тот стоял на месте.

– Нет, – сказал он. – Наш корабль, – тут он запнулся, ища слово, – пришел из-за моря.

По-вейски человек говорил так же скверно, как по-аломски.

Тут король Варай Алом заметил послушника и закричал на весь двор, чтоб тот известил хозяина. «Не хозяина, а учителя», – обиделся Неревен. Поклонился, однако, отошел, пятясь и побежал обратно через сырые покои.

Вслед засмеялись, потому что перед королями не то что пятясь не ходили, – короли во весь двор кричали, – однако Неревен ничего не мог с собой поделать.

На обратном пути, убедившись, что крыло пустынно, а учитель и Даттам сидят в гостиной, Неревен прикрыл дверь в спальню Даттама и принялся ее обыскивать.

Неревен осмотрел ступеньки лестниц, пощупал за коврами, а потом завозился с замком у большого ларя. Ларь стерегла птица Цок. Чтобы она стерегла его целиком, резчик растянул крылья прямоугольником, голову и хвост завернул на брюшко, а когти и перья усеял десятками глаз. Поэтому-то Неревен и не боялся варварских богов на ларях: по рисунку было видно, что не бог – повелитель ларя, а ларь – владелец бога, ишь, растянули, как на дыбе.

Крышка подалась и растворилась, Неревен стал перебирать содержимое, потом насторожился.

Ага! Только варвары так шумно ходят по каменным полам. Неревен выскользнул из комнаты и изогнулся у косяка.

В дверях показался давешний торговец из-за моря с товарищем. Одеты оба были очень богато. Первый, главный, был широк в плечах, узок в поясе, белокурый, нос прямой, глаза серые, вид надменный, потому что расстояние между верхней губой и носом чуть великовато, больше примет нет.

Второй был помельче, чуть сутуловат, рыжий, нос с горбинкой, губы углами вниз, как у людей мягких и суеверных. Для двух соплеменников они были решительно непохожи друг на друга. В лицах их, однако, одинаково недоставало ни решительности горца, ни воспитанности вейца. Белокурый огляделся, ступил к стене и воткнул что-то в розовый пух ковра.

Неревен осклабился. Он внезапно понял, отчего Даттам не к месту просил за чужеземцев: у них был приворотный амулет! Точно, – ходили уже слухи на рынке, что эти люди заядлые колдуны!

Неревен, улыбаясь, показался в проеме. Варвар отскочил от ковра, будто обварившись кипятком, виновато глянул в глаза.

– Вот, господин Даттам звал нас к полудню… – повертел головой и добавил: – Глупое строение. Всякая комната – проходная, никакого понятия о личном уединении. Немудрено, что король от замка по всей стране бегает.

Неревен, склонив голову набок, очень странно смотрел на торговца.

– Это не замок, – сказал Неревен, – а управа. Его строили для наместника провинции, когда страна была частью ойкумены. А когда король Ятун брал город, он поклялся, что не оставит в нем ни одной живой мангусты. Дом наместника они сожгли, а управу оставили, приняв ее за храм и испугавшись гнева богов.

Белая мангуста вышла из-под занавесей и уставилась на незнакомцев. Усики у розового носа вздрогнули, короткий толстый хвост часто застучал по полу.

Рыжий варвар в испуге отступил. Варвары видали, как мангуста всюду ходит с Арфаррой, и считали, что она-то и есть его бог. Неревен знал, что это не так: бог был один, а мангуст у Арфарры было две. И сейчас одна сидела в храме, а другая была с Арфаррой во дворце.

Мангуста подняла на Неревена желтые прозрачные глаза.

– Жителю ойкумены, – прочитал Неревен в глазах мангусты, – плохо жить в казенных анфиладах, он тоскует без своего угла. Но какое понятие об уединении имеют варвары? И еще – какой варвар скажет: «к полудню»? Он скажет: «когда солнце будет плавать над головой», а придет, когда солнце утонет.

И Неревен мысленно связал в уме первую петельку…

Мангуста пошла в соседний зал, и Неревен повел заморских гостей за ней. Там он усадил их и велел ждать, пока вернется.

– Как вас представить? – спросил он.

– Сайлас Бредшо, – сказал рыжий.

– Клайд Ванвейлен, – сказал белокурый.

Имена длинные – родовые имена. И ни титулов, ни должностей. Одно слово – торговцы.

Неревен вернулся в спальню и снова занялся ларями. Он искал письма, которые Даттам получил сегодня утром от Оско Стрепета. Стрепеты шли пятыми в золотых списках знати, земли графа обнимали весь северо-восток. Даттам получил письмо и стал рассказывать, что должен ехать к графу.

Это как понять? Явился к Весеннему Совету, а теперь бежит от греха подальше? И, стало быть, сам граф не хочет быть на совете?

Поставцы были пусты, а в ларе-подголовнике Неревен нашарил лишь сборник математических притч.

Послушник поднял глаза. Справа от кровати была ниша, а в нише стоял мраморный Бужва, страшный бог правосудия и пыток, покровитель сыщиков и шпионов. Неревен прищурился, и острые его глаза вдруг заметили крошечную и слишком ровную трещину за ухом великого бога: тайник!

Вскрыть? Бога?! Этого бога?!

На душе стало страшно, но Неревен вспомнил: учитель велит мыслить логически. Бужва – бог ойкумены. Боги ойкумены извинят все, совершенное на благо ойкумены. Следовательно, бог обысков и пыток должен извинить, если Неревен его обыщет.

Неревен поддел ногтем ухо бога, – оно отошло в сторону, обнажив латунный квадрат с дырочкой для ключа. Неревен выбрал из кармана подходящую отмычку, – и через минуту голова Бужвы откинулась, как крышка ларя. Неревен запустил руку внутрь и тут же выдернул ее. В ладони лежало две монеты-ишевика в спутанной паутине, а по рукаву бежал паук. Оскорбленный бог убегал из самого себя, а святотатство было напрасным. Ничего в этот тайник Даттам не клал, и владелец монет, умер, небось, при штурме города, не успев забрать из тайника последнюю взятку!

Неревен сглотнул и впервые в жизни глянул вблизи в золотой лик государя Ишевика. Круглая монета, квадратная дырочка: квадратура круга! Голова закружилась. Соблазн и проклятье! В империи за эти монеты бог в парчовой куртке ссылает людей в каменоломни, а сам, – сам хранит их в зобу!

В гостиной снова послышались голоса – кто-то разыскивал Арфарру. Неревен выгреб из утробы страшного бога еще пять ишевиков и заторопился.

Как не прыгали, однако, мысли у него в голове, – он не забыл, проходя мимо розового ковра, нашарить и сунуть в рукав приворотный амулет чужестранцев.

Неревен покинул комнату, и Даттам спросил:

– Зачем вы разорили город Кадум?

Королевский советник скривился.

– Это подвиг графа Ная, а не мой. Об этом знают даже мальчики-стремянные.

– Мальчики-стремянные знают, что Небесный Океан стоит на четырех опорах, и вы, кстати, не торопитесь их разубеждать. Граф – просто глупец, которого вы дергаете за ниточки его глупости.

– Я поступаю так, как выгодно храму. Кадум мешал нашей торговле.

Даттам внимательно смотрел на собеседника.

– Человек стремится к выгоде, – сказал Даттам, – и здешний мир устроен так, что сеньоры искали выгоды на войне. Они строили замки, копали рвы и грабили торговцев на дорогах и перевозах. Они хватали тех, кого считали имущими, коптили мужчин над очагом и поджаривали в масле, и жгли тряпье, привязанное к пальцам их жен. А теперь, – не в последнюю очередь благодаря мне, выгодно стало строить города, а не замки… И сеньоры понимают: либо прибыль с войны, либо сбор от ярмарки. А вы навязываете им войну. Какая же торговля при войне? Где ж тут выгода храма? Вы, господин Арфарра, разорили Кадум и убили двух зайцев: уничтожили город, независимый от короля, и выставили на посмешище графа Ная.

Господин Арфарра передвинул пешку на золотое поле, перевернул водяные часы. Время потекло вспять.

– Ваш ход, – улыбаясь, указал он.

Даттам потерял интерес к игре.

– Сдаюсь, – махнул он рукой. – Вы слишком хорошо играете в сто полей. Это-то и опасно.

Арфарра ежился от холода и кутался в плащ, маленький по сравнению с громовой птицей на спинке кресла. Птица глядела на мир холодными глазами золотой яшмы, и глаза Арфарры были такими же.

– Сто полей, – продолжал Даттам, – это игра империи, игра умников. А здесь, в стране аломов, играют в кости. Если род Аманов за вас, то род Полосатой Иверры против. Шеввины за вас – а Карнаки за ваших врагов.

Чем ближе вы к победе, тем больше сеньоров, встревоженных вашими успехами, ополчается против вас. Чем чаще вы бросаете кости, тем равнее количество черных и белых очков.

Арфарра улыбнулся.

– Вы, однако, ладите и с Шеввинами, и с Карнаками.

– Я – торговец, – сказал Даттам. – Товары, как женщины или слова, – ими меняются и с врагами.

Арфарра расхохотался.

Глаза Даттама слегка сузились. Год назад опальный сановник Арфарра не хохотал ему в лицо. Год назад он рад был стать монахом и покинуть империю.

Год назад храм получил от торговли с Горным Варнарайном шесть миллионов. А в этом году вся страна готовится к войне, сеньоры собирают дружины, дружины хотят подарков… Только на переправах и перевозах Даттам раздал двадцать три меры золота самозваным защитникам каравана, чтобы те не превратились в благородных разбойников… И ведь скажут же, скажут: «Это ваш был совет – исполнить просьбу короля, приставить к королю советника из храма? Это ваш был совет – упросить господина экзарха оставить Арфарру в живых? За сколько тогда господин экзарх согласился пощадить своего верного друга? За все доходы с Верхнелосских гончарен?» А ведь вам и тогда говорили: не связывайтесь с сумасшедшим.

– Кстати, о торговле, – улыбнулся Арфарра. – Король недоволен поведением вашего помощника, отца Адрамета. Караван его вез из империи оружие для короля, – и вот, когда караван прибыл, оказалось, что отец Адрамет распродал половину этого оружия на северо-востоке.

– Я входил в его резоны, – сказал Даттам, – на северо-востоке за мечи давали вдвое – цена на оружие возросла.

– Именно этим король и недоволен, потому что он полагает, что ему придется драться с теми, кому вы продали оружие.

Даттам поднял брови.

– Господин Арфарра, – сказал он, – если в этой стране будет война, то виноваты в ней будут не торговцы оружием, а кое-кто другой. Зачем вы рассорили Марбода Кукушонка с королем? Что это за история с конем?

– Я? – сказал Арфарра – Я не ссорил Кукушонка ни с кем. Человек из рода Белых Кречетов не нуждается в моих услугах, чтобы поссорится с королем.

– Рад это слышать. В таком случае, вы не откажетесь исполнить то, что я обещал Кукушонку, – примириться с ним на сегодняшней церемонии. В обмен он возьмет назад эту хамскую петицию, на которую он подбил знать в Золотом Улье.

– Нет, – сказал Арфарра.

– Нет, – переспросил Даттам, – нет! – и после этого вы еще будете обвинять меня в торговле войной?

Арфарра сделал сделал следующий ход.

Даттам уже не обращал внимания на игру.

– Сто лет назад, – сказал Даттам, – последний король из рода Ятунов пытался укрепить королевскую власть и через единство бога добиться единства страны. Вам тоже хочется на съедение муренам?

Королевский советник молча улыбался Даттаму, не возражал и не сердился.

– Зачем вы отстраиваете Ламассу? Это мешает моей торговле. Здесь сильная коммуна. Городские цеха не любят конкурентов. Зато они обожают диктаторов. Вы надеетесь, что горожане помогут изменить вам правила игры в кости. Вы надеетесь уничтожить рыцарей руками горожан, а с горожанами потом справитесь десятком законов.

– Вы что, полагаете, будто я стремлюсь к власти? – вежливо справился Арфарра.

Даттам сощурился. «Ну что вы, – хотелось ему сказать. – Это просто случайность, что те вассалы храма, что готовы были для меня в ладонях жарить омлет, теперь жарят его для Арфарры».

– Гораздо хуже, – сказал Даттам, – вы стремитесь к общему благу.

Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника.

– И еще, – продолжал Даттам, – вы надеетесь на чудеса, не правда ли? На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами… Вас давно бы зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо хуже живого. На собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются в политику, это кончается мерзко. Вы думаете – король вам верит? Что ж. Вы ведь думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело быть воском в руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова?

Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а мечи и кони были по размеру втрое больше людей, потому что в этой стране мечи и кони были настолько же важнее героев, насколько герои – важнее богов.

– Хотите, я вам скажу, чего вы добьетесь? Король хочет одного – натравить знать на храм, потому что у знати слишком много вольностей, а у храма – слишком много денег. В этой стране неизвестно, что такое гражданская жизнь, зато известно, что такое гражданская война. После Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат, и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить.

И тут Арфарра перестал улыбаться.

– Мне жаль, что вы ее не видите, – сказал Арфарра. – Но вообще-то она называется народ.

– Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас двадцать лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов. Вам нет дела до народа, вы просто сумасшедший чиновник.

Арфарра помолчал и сказал:

– Все мы в молодости были глупцами. От чиновника во мне осталось ровно то же, что в вас – от повстанца.

– Вы неправы, – сказал Даттам, – во мне кое-что осталось от бунтовщика.

– Что же?

– Желание убивать своих противников.

– Почему же неправ? Именно это осталось во мне от чиновника.

Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из верхней чашки часов совершенно – высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые голоса, – король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, – смех его заплясал в ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так, чтобы слышали вошедшие:

– Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и я помирюсь с Кукушонком на сегодняшней церемонии.

Вместе с Арфаррой Даттам, невозмутимый и улыбающийся, отправился поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага была довольно мелкая, – храм дарил гражданам жалкого городишки, Ларры, свою монополию на тамошний скверный соляной рудничок. Даттам так и думал. Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли много работы досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за Кукушонка. Теперь, если он не подпишет эту бумагу, все скажут, что проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все скажут, что Арфарра так силен, что может отобрать у храма все, что заблагорассудится.

Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: «Буду рад увидеть Кукушонка на церемонии».

Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню, где маялся молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк с шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели.

– Возместишь из собственного кошелька, – сказал Даттам.

Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели ничего своего. Если возместит, – значит, имел, значит, – украл у братьев?

– Но… – пискнул монашек.

Даттам молча, почти без замаха, ударил юношу. Тот повалился, как пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер.

Мальчишка!

Ничего! Пусть! Арфарру бы так, – носом об стенку.

Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои покои, где маялся чужеземец, Ванвейлен, – рыжий его товарищ возмутился ожиданием и ушел.

Даттам внимательно оглядел белокурого и сероглазого чужеземца: Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной красотой, – вон как настороженно озирается, на диван сел, словно боится испачкать копытом – а потом зацепился взглядом за столик для игры в «сто полей» – Даттам с Арфаррой не окончили партию, и больше от столика не отцеплялся.

Даттам перебрал в уме все, что ему было известно об этом человеке: Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой же видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы.

Этот Ванвейлен приплыл два месяца назад в южные районы с грузом золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный. Почуяв, как в этих местах делают деньги, тут же навязался Марбоду в товарищи и приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль, а не сжег и не раздал новым друзьям, отчего, конечно, дружинники Марбода на него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам он был обязан теперь своей нелестной репутацией торговца. И поделом! Даже Даттам не мог позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал в графу, где учитывал подарки, у него болело сердце. Но что самое интересное, – как только Ванвейлен понял, что Марбод не в чести у правительства и что в городе Ламассе порядки не такие, как в глубинных поместьях – как он тут же от Марбода отлепился…

Затем Ванвейлен, как деловой человек, отказался продавать меха и золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки в империю, и очень быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет… Что ж! Можно и взять его в империю, – господин экзарх будет доволен.

Было удивительно, что на западном берегу еще остались люди, – вероятно, маленькие городские республички, судя по повадкам этого Ванвейлена, – да-да именно такие республички обыкновенно существуют в заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят свою свободу, несмотря на вечные свои выборы и перевороты, от которых совершенно иссякает всякая стабильность в денежных делах и которые производят массу изгнанников, только и думающих, как бы вернуться и изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнанником…

Сероглазый варвар с любопытством приподнял фигурку, как ребенок – мышь за хвостик.

– Хотите научиться?

– Да, – сказал Ванвейлен, – как я понимаю, – тут пять разрядов фигур, и каждый сильнее предыдущего.

– Вовсе нет, – сказал Даттам, – полей сто, разрядов пять, чиновник сильней крестьянина, торговец сильней чиновника, воин сильней торговца, Золотое Дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое дерево еще называют Императором.

– А где второй император? – немедленно спросил Ванвейлен.

Даттам даже изумился.

– Второй император? – переспросил веец, – но так не бывает, чтобы на одной доске были два императора. Император один и стоит в центре доски, а ваше дело, – захватить его своими фигурами и проследить, чтобы этого не сделал противник. Да, – вот еще видите, у фигурок по два лица, спереди воин, а сзади чиновник. Если вы переворачиваете фигурку задом наперед, вы ее превращаете из воина в чиновника, но это тоже считается за ход. Вот и все, пожалуй, правила.

Сели играть, и через час Даттам сказал:

– Ого, да из вас будет толк!

На третей партии Даттам зевнул двух крестьян. А Ванвейлен вынул из-за пазухи и положил на стол крупный, плохо ограненный розовый камень. Это был осколок линзы оптического генератора, а линза была сделана из искусственного циркония.

– Ставлю этот камень, – сказал Ванвейлен, – что следующую партию я выиграю. – Сколько такой камень у вас стоит?

Даттам улыбнулся и сказал:

– Однако, не очень дорого, – и положил рядом с камнем кольцо из желтого камня гелиодора.

Ванвейлен осклабился.

Даттам выиграл партию и положил камень в карман.

– Так сколько я за такой камень выручу в империи?

– Если знать нужных людей, – осторожно сказал Даттам, – можно выручить сотню золотых государей, – а нет – так и задаром будешь рад избавиться.

– Я и задаром не отдам и за сто ишевиков – посмотрю, – сказал Ванвейлен, выяснивший еще вчера, что изумруд такой величины стоит в пять раз дороже.

Даттам помолчал.

– Я пересек море не для того, чтобы струсить перед горами, хотя бы и очень высокими. Я намерен везти свои товары в империю, и мне сказали, что вы могли бы мне помочь.

– Это довольно сложно, – сказал Даттам. – Империя – цивилизованное государство, в отличие от здешних мест, а цивилизованные государства не очень любят торговцев.

Ванвейлен хотел сказать, что меньше, чем тут, торговцев нигде не любят, но промолчал, ожидая, что будет дальше.

– Существуют старые законы и новые обычаи, – продолжал Даттам, – которые делают вашу поездку совершенно безнадежной.

Во-первых, по-законам выходит, что все люди в мире – подданные империи, а за пределами империи обитают лишь оборотни, варвары и покойники, которые суть три разновидности нечисти. А с нечистью сами знаете, какое обращение. Внешняя торговля в ойкумене запрещена, и все чужеземные торговцы считаются шпионами. Во-вторых, без подорожных по ойкумене не ходят, и купить их неизвестному человеку труднее, чем утиную икру. В-третьих, золотом на рынке не торгуют – это вам не капуста. Кто-то должен вам указать на богатых людей…

– А сами мы не разберем, кто богат, а кто беден?

– Это будет труднее, чем свить веревку из песка, – сказал Даттам, – потому что самый богатый человек, которого я знаю, живет в доме, удивительно напоминающем собачью будку, и он не доверяет незнакомым людям по той же самой причине, по которой он живет в собачьей конуре. Есть такой закон – о высоте балок и количестве блюд в частных домах, и высокие балки бывают только в домах чиновников.

– А чиновники – не богатые люди?

– Иногда – очень. Поскольку они больше отбирают, чем покупают.

– Это не называется цивилизованным государством, – это называется уголовники вместо властей.

Даттам от изумления чуть не выронил фигурку. «Забавно, – подумал он, – в первый раз вижу варваров, которые не восхищены империей».

– Ну что вы, – сказал он вслух. – Наши власти справедливы, законы нерушимы, а пограничные заставы – надежны. И каждый обязан, к примеру, на этих заставах свой товар сдавать государству. Не сдал – по закону выходит, что ты его украл.

– А если мы его сдадим?

– Тогда чиновник заберет предъявленное, оформит вас лазутчиками и забьет палками на месте. А золото возьмет себе.

Ванвейлен засмеялся и положил руку на меч.

– Пусть попробует.

– Не советую вам ходить по ойкумене с мечом на поясе… С тех пор, как государь Меенун искоренил войско, частным людям запрещено носить оружие.

– А если ваши хорошие люди тоже решат нами попользоваться?

Даттам усмехнулся:

– Это только чиновник получит там больше, чем отнимет. Мне не на один раз нужно ваше золото, вам не на один раз нужны ваши товары. Ваши меха выделаны не лучше, чем меха Одона и Сукко, через которые вы плыли. Ваши камни огранены хуже, чем они гранились четыре века назад в империи. Вы не привыкли к хорошим украшениям и тонким тканям. Вас стесняют ковры и гобелены, раздражает запах благовоний и поражает работа наших ремесленников.

Даттам сделал паузу и добавил:

– И так как только храм имеет право ввозить золото в империю, то я советую вам либо продать золото здесь, либо заключить с нами договор на продажу. Если, кончено, вы тот, за кого вы себя выдаете.

У Ванвейлена нехорошо стукнуло в сердце, и он выронил фигурку.

– Что значит, – не тот, за кого я себя выдаю?

– Ходят слухи, – сказал Даттам, – что вы сбежали из родного города, и что вы не прочь вернуться туда с оружием в руках. Согласитесь, когда выбираешь союзников, которые тебя водворят обратно, лучше выбирать союзников далеких, а не близких, потому что слишком близкие союзники сожрут тебя с потрохами. В этом смысла вам правильней просить помощи у экзарха Харсомы, чем у здешнего короля.

– Хорошо, – сказал Ванвейлен, – положим, я соглашусь ехать с вами. У вас есть проект соглашения?

Даттам был поражен. Он не помнил чиновника или горожанина, который бы с первой встречи заводил разговор о торговом договоре, а не о дружбе.

– Я его сейчас напишу, – сказал Даттам.

Он подсел к столику и довольно быстро написал договор об обычном торговом поручительстве: Ванвейлен и его товарищи поручали храму Шакуника отвести принадлежащие им товары в империю, и так как капитал данного предприятия вносили одни чужеземцы, им полагалась половина прибыли, будет таковая случится, а храму – другая половина.

– Ну и аппетиты у вас, господин Даттам! – изумился Ванвейлен, вникнув в написанное, – пятьдесят процентов за транспортные расходы!

– Транспорт вы нанимаете сами, – возразил Даттам, – пятьдесят процентов за то, что золото оформлено как принадлежащее храму. Это наилучший и единственный вариант, господин Ванвейлен.

– Есть еще контрабандисты.

– Здешние контрабандисты, – глупые и маленькие люди, господин Ванвейлен. Вы слыхали о печальной истории некоего Шадды? Он пробирался в империю с мешочком, набитым изумрудами. Крестьяне-контрабандисты, которым он доверился, убили его. Вы думаете, ради камней? Они даже не знали, что такое изумруды и выкинули мешочек в пропасть. Они убили его ради мяса и продали его в горной харчевне на пирожки.

– Хорошо, – сказал Ванвейлен, поднимаясь и заграбастывая бумагу, – если вы не возражаете, я пойду с этой бумагой к нотариусу, и как только я узнаю, что это единственный вариант, я тут же ее подпишу.

И Ванвейлен поднялся, прощаясь.

– Друзья не расстаются без подарка, – улыбаясь, промолвил Даттам. Мне бы хотелось, чтоб у вас осталась память об этой встрече и об искусстве наших ремесленников.

С этими словами Даттам подошел к одному из поставцов и снял оттуда красивую птичку, с гранатовыми глазками и брюшком из синей эмали. Похожих птичек Ванвейлен уже видел при городских храмах, так изображались гонцы пернатого Вея, и поэтому, рассматривая залу, Ванвейлен не обратил внимания на крошечное отверстие в брюшке.

Даттам поставил птичку на стол, рядом с водяными часами, завел ее особым ключом. Птичка вдруг завертела головкой, распушила медные крылышки и напоследок чирикнула.

Ванвейлен вытаращил глаза. Что в империи знают больше, чем в королевстве, он это давно понял: но какого черта, если они делают механические игрушки, они не могут сделать механические часы?

– А, – начал он, смутился и замолчал.

– А что? – вежливо спросил Даттам.

– А это игрушка или бог? – выпалил Ванвейлен.

– Это – товар, – поклонился Даттам.

Даттаму показалось… Глупости! Где мог видеть варвар пружинные часы?

Даттам проводил чужеземцев и поднялся но витой лестнице, мрачнее тучи. Отогнул занавеску у окна и стал глядеть вниз. Внизу, во дворе, начиналась очистительная церемония; били барабаны, плясали девицы, Арфарра шел впереди с золотым треножником. Даттам усмехнулся, потому, что в империи танцы вроде этих, на церемониях, конечно, давно запрещены, как и мальчики для любви при храмах, и такому человеку, как Арфарра, нелегко участвовать в подобных вещах.

И вновь Даттама кольнула страшная ревность: год назад он был самым влиятельным вейцем королевства. Теперь самым влиятельным вейцем королевства была Арфарра.

Впрочем, Даттам оставался богатейшим человеком по эту сторону гор. Размеры его состояния могли поразить кого угодно: одни земли, принадлежавшие лично Даттаму (а не храму Шакуника) занимали по крайней мере четверть земель Верхнего Варнарайна. Сколько заводов, фабрик и полей являлись его собственностью в империи, посчитать и вовсе было нельзя, ибо такие вещи считались только на показательных процессах, когда искореняли богачей, выпивших кровь народа и выевших его мозг. Но одно было достоверно: Даттам получал гигантские прибыли, пользуясь уникальной позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в мастерских Даттама в империи, можно было поменять в иных горных районах королевства на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок соболей из страны варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал Даттаму за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи шелка в королевстве можно было купить троих крепких рабов или одну аломскую лошадь. Чистокровная аломская лошадь была достаточным подарком первому министру империи. За такой подарок первый министр империи мог даровать своему дорогому другу Даттаму монополию на торговлю солью, скажем, в провинции Инисса.

Два года назад, чтобы облегчить расчеты между странами, Даттам придумал употреблять вместо бумажных денег империи и золотых монет королевства кожаные векселя – платежные поручительства храма, подписанные его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные билеты, Даттам выполнял роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств – провинции Варнарайн и варварского королевства.

Кстати, это была единственная официально занимаемая им должность в храме – начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и любую другую, но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем – какое падение!

Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы. Он обладал монополией на ввоз в империю черепашьей кости, меха песца, горностая, выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота, изумрудов, гелиодоров, оникса, соли, шерсти лам и овец. Так как контрабанда была хронической приграничной болезнью, а всякие попытки придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с ней лишь увеличивали объемы взяток, которые требовали чиновники за пропуск контрабанды, и никак не сказывались на объеме самой контрабанды, Даттам вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с чрезвычайно широкими полномочиями.

Хотя полицейские отряды Даттама не раз и не два сжигали деревни контрабандистов, вешая без разбору и взрослых, и детей, скептики поговаривали, что отряды эти нерентабельны. В конце концов, крестьяне промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто некуда было сбыть золото или дорогую морскую черепаху… Такие скептики утверждали, что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи пять тысяч безукоризненно вышколенных и полудиких всадников, которые представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска.

Но более того. Как дверь бывает заперта на один-единственный замок, так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию на торговлю железом по всей Иниссе, была заперта на одном-единственном человеке – Даттаме. Только Даттам обладал и необходимыми знакомствами среди чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только благодаря Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками своих крестьян за соболями, дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы было чем хвастаться перед окрестными родами, – Даттам приучил их восхищаться империей, это восхищение приносило ему миллионы. Только от Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, – от другого он был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же Даттам со своих же варварских земель себе же за долги продал.

За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он не возражал, когда приходилось платить в столице – красивыми девицами, чистопородными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью.

Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, – Харсома был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица – штанишки, не стремящийся ни к чему, кроме собственной власти, то виделся ему фанатик, мечтающий о славе и единстве империи – разумеется, под его, Харсомы, руководством.

В конечном итоге, именно Харсома даровал частному лицу беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и внутренняя торговля была государственной монополией) торговые права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, – а потому, что Харсома понимал: опутанная сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатком, – королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы – или новых земель, смотря по обстоятельствам.

Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, – и это не могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи? А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и неизведанности путей, сводились – если не к нулю, то уж, конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама.

Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, – тут ходили разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама, когда он познакомился с этими материалами, челюсть отвисла от изумления, – и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием покарать негодяев. Харсома досье с благодарностью принял, но избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры.

Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, – что выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий – и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит.

И, действительно, какое-то время расчеты Даттама оправдывались. Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил приход новой опасности, – со стороны самого Арфарры. Тот стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри самого королевства, заводить городские армии, словом, унифицировать страну.

А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов всадников, но любой городской торговец на груженом муле, – это означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом.

А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом.

А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит.

А если запретят продавать людей за долги, если отберут у хозяев земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших земель королевства) – нет-нет, не земли, а право суда и сбора налогов с земли, – а если городские цеха осмелеют до того, чтобы жаловаться королю на Даттама, а если… а если…. черт, тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой…

Да, Даттам и не представлял себе размеров бедствия издалека, но тут, приехав в Ламассу и походив по улицам, живо сообразил, что унификация королевства не меньше грозит его сверхприбылям, чем присоединением королевства к империи.

Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галерею, опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался.

Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что слышал об империи, – но подавлен он был. Все свои планы он строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же неразбериха, как в горных районах и заброшенных городах Варнарайна, – и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь понимал, что его подвело, – непростительное стремление здешних сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих противниках копию самих себя. Всякий заграничный чиновник выходил у них «князь», и не то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не обстояло все на самом деле, – Даттам попросту был неспособен действовать так, как подобает герою песни, – в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка.

Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен, потому что это был первый человек, встреченный им в этом мире, который уважал Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть золото – и все, значит, с Ванвейленом стоит разговаривать. А слава, подвиги, и то, что Ванвейлен не мог непосредственно похвастаться тем, что его бабка произошла от горного дракона, а тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, – все это не имело значения.

Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой стране можно безнаказанно торговать свободой и талисманами, а в империи, пожалуй, торговать нельзя ничем. Вот, например, Западный Берег – ну какое государство в здравом уме покинет собственные города… Значит – не в здравом уме.

Из-за поворота послышались шаги и голоса, – и на галерею вышел, человек в зеленом плаще монаха-шакуника, вокруг которого теснилась вооруженная и разодетая свита.

Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал ноги с балюстрады, запоздало вспомнил, что, наверняка, даже самые глупые варвары с собачьими головами не кладут ног на балюстраду в королевском замке.

Перед Ванвейленом стоял высокий человек с усталым лицом и глазами цвета расплавленного золота.

– Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней церемонии.

И Арфарра-советник, не задерживаясь, прошел дальше. Один из его спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял Ванвейлена за руки и прошептал:

– Вы не думайте, что это городской совет решил измываться наш вашим товаром. Это господину Даттаму с самого начала захотелось, чтобы вы продали товар храму. Даттам так живет: мир пусть будет кашей, а я – ложкой. Вы Даттама берегитесь – с империей помимо храма не торгуют, а Даттам разбойником был, разбойником и остался…

– Что значит – разбойником?

– Мятежником и разбойником. Соблазнял крестьян заклинаниями и чужим добром, обещал, что после их победы в империи не будет ни богатых, ни бедных, а будут только избранные и неизбранные, и что все избранные повесят неизбранных вверх ногами.

Ванвейлен вытаращил глаза. Это была новая деталь в биографии удачливого стяжателя Даттама.

– А, – монах досадливо махнул рукой, – от иных деревень остался только пепел в локоть толщиной, всех чиновников утопили, раздали народу все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все раздать, будет как раз поровну, – спрашивается, всем все роздали, и пол-провинции перемерло с голоду…

Хрустнула стеклянная дверь, и на галерее появился еще один вооруженный монах. Стрелы в его колчане были белые с зеленым и синим хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к свите Даттама. Лицо ванвейленового собеседника слегка изменилось.

– Конечно, – сказал он задумчиво, – народ восстает не сам, а от злодейства чиновников. Много ведь и справедливого было в требованиях повстанцев, и не хотели они ничего, как возродить и очистить древние законы государя Иршахчана.

Монах с зелено-синими стрелами взял собеседника Ванвейлена за грудки и сказал:

– Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы вам всем, стяжателям, яйца повыдергиваем.

Глаза у Ванвейлена выпучились по-лягушачьи.

– Клайд! – заорал кто-то снизу.

Ванвейлен подошел к балюстраде. Во дворе, подле колоды для пойки лошадей, размахивал руками Бредшо.

– Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь?

Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из больше не любит стяжания.

Перед глазами его стояло лицо – лицо изможденного человека с золотыми глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что под ним можно было разглядеть завитки кольчуги.

Советник Арфарра!

Бывший чиновник империи, в которой простому народу запрещено носить оружие, критиковать власти и иметь частную собственность! Что он задумал здесь, в этом королевстве, где знать готова выщипать ему жилку за жилкой?

5

Арфарра пошел в королевские покои, и на повороте лестницы к нему подошел Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, недавно учрежденной королем. Неревен глянул вниз, во двор: церемония уже начиналась, люди копали грязь и клали туда решетчатые башенки для заточения нежити, а над башенками потом плясали девушки в синем, зеленом, красном и серебряном, а иногда без синего, зеленого, красного и серебряного. Неревен засмотрелся на девушек и сердце его сильно забилось, а когда он повернулся, услышал, как Арфарра говорит:

– А все же я бы его просто арестовал. Много народу – много случайностей.

Арфарра улыбнулся и сказал:

– От случайностей зависит лишь победа, а непоражение – дело ваших рук. – Помолчал и добавил: – Вы, однако, арестуете чужеземца: этого Ванвейлена. Пусть расскажет, на что его склонял Марбод Кукушонок.

Потом Арфарра поднялся в королевские покои. Стены, перестроенные советником, были покрыты узором из листьев винограда, а в промежутках между листьями были размещены с величайшим искусством птицы и звери. Пол был усыпан для церемонии четырьмя видами злаков и пятым – бобом, и много бобов было раздавлено. Горячая вода булькала под полом и гнала сырость.

– А что осталось, прогонит сегодняшняя церемония, – проговорил король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров.

Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на правах собственности. Очистительные обряды были собственностью рода Ятунов. Так что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот на чужое имущество. Короли потому и не жили в ламасском дворце, что старые женщины из рода Кречетов на церемонии всегда так произносили заклятье, чтоб пощадить и не прогнать своих предков. Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде.

Король почтительно прощался с Арфаррой:

– Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем?

– Все мы – слуги короля, – ответил Арфарра.

Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной галерее, но на полпути загляделся на город.

Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куриные, приехал с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится…

Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя.

Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка морю.

Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные баржи, и в глубине – корабль заморских торговцев. Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было. Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов – от воров и грабителей.

Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и садами, пропал.

Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались на ярмарку, а войско – на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей.

Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже уцепилась за корешок от столба для объявлений.

Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст – истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились сеньорами, а каналы – рвами? Одно наводнение, потом второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях.

Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону вызов в суд должен быть вручен непременно «в собственном жилище».

Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане.

– А правду говорят, – робко сказал Неревен, – что наместник Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, – пока не выловят яшмовой печати из Козьей реки?

– Это последний государь Ятун бросил, – тихо удивился молоденький послушник-алом. И не печать, а меч «Лунный путь». Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало славному роду Чибисов…

А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потыкал пальцем вниз и сказал:

– Проклятый мир, а имя проклятию – частная собственность. Правда, господин Арфарра?

Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь.

– О да, – сказал он, – разумеется. Имя проклятию – частная собственность. Частная собственность на налоги, правосудие, и на войско.

Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галереи.

Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой лестнице в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками.

Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был еще худший колдун, чем Арфарра, и кто знает, какие бесы сидят вон в том плоском ларчике, который стоит на туалетном столике.

Даттам раскрыл ларчик и вынул из него перстень с крупным бериллом, отделанный в стиле «летящей цапли».

– Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь пригласить вас в дружину, – проговорил Даттам, надевая перстень на палец.

– Сколько вам это стоило?

– Пустяки, – проговорил Даттам, – чего не сделаешь ради друзей. К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья.

– Помилуйте, господин Даттам, – усмехнулся Марбод, – петиция знати – это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать.

Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле «летящей цапли» и надел другой, «розовик».

– Но Арфарра только на этом условии был согласен мириться с тобой.

– Ба! – рассмеялся Марбод, – сдается мне, что он только и дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой?

– Или ты не веришь в мои гарантии? – спросил Даттам.

– Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи!

– У него ничего не выйдет, – сказал Даттам.

– Почему это? – подозрительно осведомился Марбод.

– Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы.

– При чем здесь дожди? – искренне изумился Марбод.

– При том, друг мой, что если поля орошают каналами, то нужны чиновники, чтобы следить за ними и их проектировать, и без чиновников такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас поля орошают дожди, и вам чиновники совершенно не нужны, вам достаточно шаманов и рыцарей.

– Э-э! – сказал Марбод, – так дело не пойдет! Это ты хочешь сказать, Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так я бы сейчас служил в управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в каналах, а в душе народа, и каждому, кто попробует превратить алома в раба, придется сначала держать ответ перед моим мечом!

– Я боюсь, – улыбнулся Даттам, – что аломов уже превратили в рабов. Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь девяносто аломов из ста ходят в рабах у знати. В твоих рабах, Марбод. И вот Арфарре очень хочется их освободить.

– Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил сюда эту колодку на наши шеи!

Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод вздрогнул, а Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета раскрылась, и на ее пороге возник храмовый монах с бумагами на подносике.

– Скоро солнце покажется у пятой черты, – известил он. – До начала церемонии осталось пятнадцать минут.

Было слышно, как за дверьми поют серебряные раковины, и крик их походил на крик испуганных цапель.

Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший королевский дружинник уже исчез. «Что-то он затеял?» – мелькнуло в голове Даттама.

А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и задумался. Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот этим-то и пугали люди империи: уменьем сказать такое, от чего дворянская честь превращалась в труху, – в производное от природных условий! А ведь он, Марбод, был в империи, и, точно, видел каналы: так почему же он сам о них не подумал? Неужели, если бы он, Марбод, жил по другую сторону гор, он бы сейчас кормился не мечом, а докладными?

Или помириться? Действительно помириться? Ни-ког-да. Никогда человек с мангустой не посмеет безнаказанно провести церемонию, принадлежащую роду кречета!

Кто-то тронул Марбода за плечо. Марбод обернулся: перед ним стоял Гин, его вольноотпущенник, торговец птицами.

– Так как, господин, – искательно спросил Гин, заглядывая в лицо рыцарю. Веснушчатая рожа его запотела от страха, как чашка – от холодного вина.

– Я тебе где сказал стоять? – усмехнулся Марбод. – Вон там и стой. И помни, что кто не исполнит приказа господина, тот в следующей жизни родится лягушкой.

Было хорошо видно, что Гин это помнил. И ему не хотелось родиться в будущей жизни лягушкой, хотя у лягушек не было господ и рабов.

В кабинете Арфарры толпились монахи и верные. Верные, которые из аломов, уже приплясывали, снаружи стоял сильный крик. Эконом Шавия закрутился возле учителя, искательно глядя в лицо:

– Будьте осторожны, – лепетал он. – Там, внизу, у каждого оружие. Здесь ведь как? Если убили, так и неправ. Божий суд, особенно на глазах у короля. Отчего зимой Марбод Белый Кречет зарубил Ферла Зимородка прямо у ступеней трона?

Арфарра погладил мангусту и сказал:

– Меня бы давно убили, да только мертвый колдун сильнее живого. Нет, сегодня убьют другого.

Шавия затрясся, как корзинка, в которой веют рис:

– Кого?

Арфарра, не отвечая, выпустил мангусту из рук. Умный зверек побежал вниз, в серединную залу.

В серединной зале Неревен недолго выбирал, за кем ему ходить, за чужеземцами или Даттамом. Он видел, что Даттам идет на женскую половину, и прилепился к нему, как минога.

Там уже сидел эконом Шавия. Даттам поцеловал подол старой женщины, вдовствующей королевы, и попросил принять его после молебна.

Королевская сестра, прекрасная Айлиль, увидела Неревена и велела ему явиться завтра вечером и лютню с собой взять. Тут Неревен улыбнулся, впервые за два дня, и небо ему стало мило и земля хороша.

Серединную залу после штурма замка восстанавливали три раза, и все три раза не могли свести купол. Теперь зала была почти такой же, как в настоящих управах, и небо на куполе было настоящее, а не голубое, видимое: яшма, серебро, каменная кисея; чертоги Ста Полей, Облачная Зала. Колонны Облачной залы были яблонями Небесного Сада. Сад был также Океаном, а края у Океана заворачивались, как у шелкового свитка с указом, и люди видели все мироздание целиком и тут же видели, что оно безгранично.

Неревен сам помогал расписывать купол, и один раз, казалось, потонул в Небесном Океане, но ухватился за ветку в Саду и выплыл.

Неревен подумал, что учитель никогда в Небесном Океане не утонет, потому что купол он приказал расписывать по традиции, а сам считал, что небо – черное, безумное и пустое, и боги перед числами бессильнее, чем перед шаманами… Неревен подумал, что Сад и Океан живут дружно, как при Иршахчане крестьяне, связанные порукой, и не мешают друг другу, и умножение символов способствует полноте толкования, потому что каждый значит не себя, а что-то иное. Числа, однако, ничего, кроме себя, не значат и сражаются за место в уме, как сеньоры, растаскивают мироздание на части: «Я прав!» – «Нет, я прав!» Нехороший мир.

Пол был разделен на сто полей, и у стен из сочленений плит к потолку поднимались мраморные полуколонны, а в промежутках полуколонн – зеркала, увенчанные этакой разбросанной листвой. Неревен всегда завидовал зеркалам за умение рисовать, а сейчас глядел через них за людьми.

Людей в зале было, как мальков в верше. Знатные были одеты пестро, а горожане в черных костюмах. Неревен прислушался: знатные возбужденно шушукались. Откуда-то пошел слух, что господин Даттам уговорил Арфарру-советника примириться с Кукушонком. Добрый знак, – значит, господин Даттам сильнее беженца из империи, а знать, видать, сильнее Даттама, что он на ее стороне!

Арфарра спускался вслед за королем, в золотом паллии, за его спиной несли треножники в форме крыльев, из треножников шел голубой дым, перед Арфаррой бежала белая мангуста.

Горожане закричали, увидев Арфарру, а одному из горожан сел на плечи щекотунчик, и тот заплясал совсем хорошо. Неревену тоже хотелось поглядеть щекотунчика, однако учитель велел ему смотреть за всеми приглашенными, особенно за Марбодом Кукушонком, а для этого нужны совсем другие глаза, чем те, которыми видят щекотунчиков.

Соседи горожанина, однако, щекотунчика увидели и засуетились руками и ногами.

Неревен заметил, что чужеземцы, Ванвейлен и Бредшо, не суетились ничуть, а брезгливо, как Даттам, поджимали губы. Многие на них оборачивались. Тут за спинами чужеземцев подошли и встали четыре стражника в зеленых с серебром кафтанах, с красными пальмовыми луками и секирами за поясом. В руках они держали короткие стрелы-громотушки. На стрелах было королевское оперение, белое с двумя черными перьями, такие стрелы страшно визжали в воздухе, распугивая духов, а еще их можно было использовать вместо кинжалов.

Надо сказать, что стражники тоже слегка подскакивали.

Итак, Неревен смотрел на Кукушонка и на всех остальных, а королевская сестра глядела только на Кукушонка.

– Ах, как он красив, – сказала она. – Кафтан на нем белее снега, ворот оплетен серебряным шнуром с жемчугами, и в распахнутом плаще видны жемчужные грозди на подоле. Даже Белый Эльсил рядом с ним – как луна рядом с солнцем и мне жалко, что этот малиновый плащ скрывает его стан и меч Остролист, так что мне не виден цвет сапог, видно только, что каблуки красные и высокие.

Неревен покраснел и поглядел на свои башмаки: на них-то были не высокие каблуки, чтоб удобнее вдевать ногу в стремя, а высокие подошвы, чтоб сподручней ступать по грязи…

Неревен глядел на свои башмаки и ничего не видел сквозь слезы, и думал: «Неужели она любит Кукушонка?» И решил, что не любит, потому что совсем не ревнует к Белому Эльсилу. Это, вообще, удивительно, что такие вещи здесь не оскорбляли ни богов, ни людей. А в империи такие вещи оскорбляют богов страшно, потому что когда государь Иршахчан восстанавливал справедливость, стоило одного боевого друга казнить за непочтительность, как другой непременно покушался на государя, и стало ясно, что такая вещь противоестественна.

Размышления его прервал общий крик: Неревен очнулся и увидел в зеркале: белая мангуста мечется по яшмовому квадрату, а над ней, неизвестно откуда, белый кречет. Вцепился в загривок, замотал головой, мангуста закричала и забила лапкой, – а родовая птица Белых Кречетов уже летела вверх, вверх, в Облачную Залу. Щекотунчик совсем насел на горожанина, тот сомлел и свалился вниз. Все оцепенели. Чужеземец, Ванвейлен, обернулся, выхватил у стражника за спиной лук, наложил стрелу и выстрелил. Стрела заорала диким голосом, заспешила за кречетом, кречет нанизался на нее и упал.

Не так трудно было подстрелить птицу; кто, однако, будет ввязываться в божьи распри?

Мангуста на полу затихла и вывалила язычок наружу. Все немножко окаменели. Паж протянул стрелу с убитой птицей королю.

– Кто стрелял? – спросил король.

Чужеземец, Ванвейлен, вышел к королю, стал перед ним на одно колено. Под мышкой у него все еще торчал красный лаковый лук стражника.

– Как же ты не побоялся? – спросил король Алом с восхищением.

Чужеземец улыбнулся нагло:

– Я решил, что если это божий вестник, с ним все равно ничего не случится, а если кречета науськал человек – боги не допустят, чтобы он улетел живым.

Король улыбнулся.

– Это ваш корабль, – сказал он, – пришел из Западной Земли? Я приму вас завтра в полдень.

Король снял с правой руки золотое запястье, чужеземец поклонился и принял подарок.

Арфарра стоял рядом с королем, в золотом паллии и накидке из перьев, и лицо его было совершенно бесстрастно. Он только чуть повернул голову к Хаммару Кобчику и сложил руку на руку: «Не надо».

И тут Марбод вышел вперед и сказал:

– Дрянь из-за моря! Кто ты такой, чтобы вмешиваться в распри богов?

Даттам тихо охнул, – теперь о примирении не могло быть и речи.

А чужеземец поднял убитого кречета за лапку и сказал:

– Ваше величество! Разрешите, я скормлю этого волосатого бога своей кошке?

Двое товарищей схватили побелевшего Марбода, а тот стал пускать пузыри и рыть сапогом пол.

– А чужеземец, – сказала рядом прекрасная Айлиль, – тоже достойно одет и отважен. Если бы он промахнулся на глазах короля, – что б ему оставалось, как не покончить с собой от стыда?

Сердце у Неревена застучало, как тогда, когда он глядел на башмаки. «Святотатец он, вот кто! Чужие боги ему не страшны, зато он понял, что учитель – первый человек в королевстве, и решил оказать ему услугу.»

– Давеча, – сказал Неревен вслух, – городской совет обидел его товары. А потом его надоумили искать защиты у короля. Вот алчность и сделала торговца храбрым!

– Ах, нет, – возразила королевская дочь. – Никакие эти люди не торговцы. И держится он свободно, и стреляет дивно.

Эконом Шавия оправил паллий и сказал:

– И сами они торговцы, и страна у них – страна торговцев. Выборный от ювелирного цеха назначил ему цену за камни ниже, чем вода в пересохшем колодце, и пригрозил арестовать судно, если он будет торговать камнями помимо цеха. Если б вы видели, прекрасная госпожа, как он обиделся! Выборный ему говорит: «Ламасса – свободный торговый город, вы здесь не в империи, где всякий чиновник цехом помыкает, у нас цех сам следит за справедливой ценой». А тот в ответ: "А у нас, говорит, в городе есть такое место, где сходятся покупатели и продавцы, так что на одного продавца – сто покупателей, и на одного покупателя – сто продавцов. И тогда товар назначает себе цену сам, без чиновников и выборных. Вот такая цена, говорит, – справедливая… И если бы вы видели, госпожа, как гордо он говорил и как всем кругом было неловко.

Глаза королевской дочери потухли, и она уже не так внимательно глядела на чужеземца.

– Однако, – сказала она, – я тоже хочу видеть его завтра у себя.

– Да, забавно он говорил, – механически сказал Даттам. – И притом заметьте, госпожа, если утром в таком месте купить по низкой цене, а вечером продать по высокой… Или заплатить за товар, которого еще нет, а который будет через три месяца, когда цена не него возрастет. Деньги в таком месте можно делать прямо из воздуха. Кто ж такое допустит…

По правде говоря, Даттаму было сейчас не до торговли, но он изо всех сил старался показать, что происшедшее его не расстроило.

– Вот-вот… – поддакнул эконом Шавия. – И причем же тут справедливая цена? Разве количество труда, вложенного в вещь, через три месяца изменится?

Меж тем не все в зале были так спокойны, как женщины за занавеской и люди из империи. Горожане плакали над убитой мангустой, потому что она была удачей Арфарры, а многие в пестром усмехались.

Арфарра подобрал мангусту на руки и подошел с ней к алтарю. Монахи запели на языке богов, из курильниц пошел дым, дым стал тучами, а тучи – Облачной Залой. Тут многие увидели щекотунчиков и страшных тварей там, где их не было, и золотые сады.

Неревен увидел, как Арфарра идет переходами облачного дворца, и дворец был, действительно, устроен совершенно так, как нарисовал его Неревен. Стражники в парчовых куртках стали бить и колоть всякую нечисть, а, пока Небесному Государю передавали доклад об убитой мангусте, старец Бужва, бог в парчовой куртке, мстительно улыбаясь, поманил учителя пальцем и ткнул вниз, в Неревена. Лицо у Бужвы было в точности как у того монаха, что приехал с Даттамом, проговорил с учителем, а после этого учитель стал рассеян с Неревеном.

Тут Неревен так ужаснулся, что колонны небесного зала присели и рассыпались, а Арфарра выступил из дыма вновь. Вместо золотых узоров по платью ходили языки пламени, перья накидки превратились в голубые мечи, заплясали в воздухе, а с плеча Арфарры спрыгнула и побежала живая мангуста.

Перья вновь стали перьями, люди ловили их по всей зале, и даже знатные кричали так, как девки в весеннюю Дикую ночь, а король упал к ногам Арфарры.

Айлиль рядом лежала без сознания, Даттам тер слезящиеся глаза и ругался сквозь зубы, а чужеземец рядом с королем таращил глаза, и судя по виду, тоже ругался.

Даттам ругался потому, что увиденное в дыму бывает ложью, и даже на этом основании заключал, что богов нет. Очень глупо: люди лгут еще чаще, чем предсказания, но никто ж отсюда не выводит, что людей нет?

Арфарра поднял руки вверх и закричал, что триста лет как длятся здесь преступления, и он, Арфарра, человек с мангустой, приказывает покойникам убираться вон из залы, вон из дворца, вон из города.

Раскрыли двери, все стали гнать духов вениками, рукавами и полами и выбегать во двор. Церемония кончалась.

Неревен увидел: у курильницы с ушком стояли чужеземцы. Ванвейлен скребся пальцем о курильницу, а младший то ли ругал Ванвейлена за то, что тот подстрелил кречета, то ли доказывал ему, что тот не так видел облачный дворец.

Неревен заторопился к ним: это очень важно – узнать, как человек видел облачный дворец. Это очень много говорит о человеке. А потом будет поздно, потому что окажется, что все видели одно и то же.

Чья-то рука коснулась плеча Неревена, и тихий-тихий голос произнес:

– Передайте Арфарре, что эконом Шавия – шпион государыни.

– Учителю известно, – шепнул Неревен в спину одного из прибывших с Даттамом монахов.

А когда Неревен повернулся, чужеземцы уже вышли из залы. Неревен бросился за ними вслед.

Бредшо скакнул куда-то в сторону, а Клайд Ванвейлен тоже выбежал во двор. Там стояли люди с котлами и жаровнями, готовили четыре вида злаков и пятый – бобы, на кожаных блюдах лежало все, что бегает, прыгает, летает и плавает, и знатные садились уже вперемешку со слугами и даже с горожанами на циновки и к кострам.

В горле у Ванвейлена першило, глаза вздулись. То ли наркотик, пущенный из курильниц Арфаррой – а Ванвейлен не сомневался, что речь шла о каком-то галлюциногене, – действовал на него по-другому, чем на тутошнее население, то ли он не разделял местных воззрений на устройство мироздания, – а только никаких небесных садов он не видел.

– Эй!

Ванвейлен оглянулся. Перед ним стоял Марбод. Красивого парня было трудно узнать: глаза Марбода страшно вытаращились и налились красным. Он шатался.

– Ты зачем, утиное отродье, суешься в божьи распри?

Ванвейлен с трудом выпрямился:

– Во-первых, – уточнил он, – я родился не от утки и даже не от кречета, как ваш прадедушка. А во-вторых, я не люблю, когда кто-то пытается превратить страну во что-то приличное, а профессиональные бандиты ищут волшебных мечей и…

Марбод молча и быстро бросился на Ванвейлена с мечом. Ванвейлен отступил и потащил свой собственный меч, от волнения ухватившись за рубчатый его эфес, как баба – за хвостик морковки, которую тащат из грядки. Сверкающая полоса описала круг над головой Ванвейлена. Ванвейлен прыгнул в сторону. Марбод промахнулся, сделал еще шажок, и залетел мечом в каменное перильце, украшенное резьбой из морских волн с завитками и рыбками. Перильце взвизгнуло, каменные осколки так и брызнули во все стороны. Марбод пошатнулся, нехорошо крякнул и сверзился вниз по лестнице. Вокруг набежали дружинники и горожане, – Марбод стоял на коленях под лестницей и блевал. Тут только Ванвейлен сообразил, что, как ни плохо ему после галлюциногена, – Марбоду, видно, еще хуже. Ванвейлен стоял, растерянно сжимая меч, который зацепился гардой за пояс и так и не вылез наружу. Кто-то схватил Ванвейлена за плечо, – это был начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик:

– Ну, чего вы стоите? – сказал Кобчик. – Мало вам будет славы, если вы убьете человека в таком состоянии.

Ванвейлен изумился и поскорей отошел.

Даттам выскочил из залы, совершенно взбешенный. Он ни минуты не сомневался, что вся проделка с кречетом принадлежала Арфарре от начала и до конца. Чиновника империи можно было поздравить: какое чутье к культуре! Год назад господин Арфарра, желая убедить собеседника, представил бы оному доклад о семидесяти трех аргументах; сейчас Арфарра-советник доклада не представлял, а представил, как он может оживить убитую мангусту, что, по мнению местного населения, с неизбежностью свидетельствует о правильности его политических взглядов. А какие слухи распускают о нем его шпионы, особенно этот, Неревен, и, мало того, верят в них сами! Не бойся человека, у которого много шпионов, бойся человека, шпионы которого верят в то, что говорят!

Самое же паскудное заключалось в том, что наркотик, сгоревший в курильницах, был редкий и дорогой, гриб, из которого его делали, рос в только в провинции Чахар, а сам наркотик получил сравнительно недавно один из молодых алхимиков храма, и Даттам полагал, что никто об этой штуке не знает. Сам Даттам воспользовался веществом раза три, для кое-каких высокопоставленных чиновников, верящих в подобные фокусы, – одному показал умершую наложницу, а другой хотел, видите ли, проконсультироваться у чиновников подземного царства, стоит ли ему вносить потребные Даттаму изменения в годовой бюджет столицы. Вышло, разумеется, что стоит.

И подумать только, что молодой химик как-то переслал свое зелье Арфарре, и что проклятый реформатор выманил у Даттама отказ от монополии ни за что ни про что!

Даттам закашлялся. Он чувствовал себя довольно плохо и был неприятно возбужден, – кажется, после этой дряни хорошо выпить горячего молока, или иметь женщину…

– Господин Даттам!

Даттам оглянулся.

Позади него стоял один из самых ненавистных ему людей, – дядя короля, граф Най Енот, один из чистокровных представителей местной фауны, убежденный вполне, что простолюдин родится едой знатного, а торговля суть занятие постыдное, в отличие от грабежа. Даттама граф никогда не жаловал, – особенно с тех пор, как Даттам позарился на принадлежащие графу заброшенные серебряные рудники близ Винды. Вместо рудников Даттам получил обратно своего посланца – с обрубленными ушами и словами о том, что-де Еноты не собираются продавать рудники, хотя бы и не используемые, всякому мужичью из империи.

– Это что же такое делается, – спросил Най, – вы видели, господин Даттам, как ваш друг шлялся по небесам? Так мало того, что он ездил по небесам, он ездил точно на той кобыле, которая у меня сдохла третьего дни! Я за нее двух рабов отдал…

– Да какая вам разница, на чем он ездил по небесам, – закричал Даттам, – мало ли какая дрянь ездит по небесам, каждый деревенский шаман там шастает. Если бы всех, кого пускают на небеса, пускали в приличные дома, так в приличных домах жили бы одни деревенские шаманы!

Най удивился. Аналогия с деревенским шаманом видимо не приходила ему в голову.

– Гм, – проговорил Най, – однако мой домашний шаман не решится под такое дело сгубить мою лучшую кобылу…

Даттам сухо сказал:

– Вы дождетесь того, что он не только вашу кобылу сгубит, вы дождетесь того, что у него все королевство сдохнет, как ваша кобыла, чтобы Арфарре было удобней ездить по небесам.

Най безмерно удивился:

– Значит, вы с ним не заодно? – спросил он.

Даттам молчал, выжидающе глядя на Ная.

– Я, – сказал Най, – все думаю о тех серебряных рудниках, – пожалуй, их стоит сдать вам в аренду.

Даттам молчал.

– Пожалуй, их стоит подарить вам, – сказал Най.

Даттам усмехнулся и промолвил:

– Если с Арфаррой что-нибудь случится, граф, на небе или на земле, мои люди не станут в это вмешиваться.

Через полчаса Неревен прибежал к Арфарре:

– Даттам и граф Най беседовали между собой! – выпалил он.

– О чем?

– Я не знаю, – потупился мальчик, – я заметил их из двора, они стояли у синего окна, но слишком далеко, чтобы можно было прочитать по губам.

Арфарра погладил мальчика по голове.

– А что эти двое, Ванвейлен и Бредшо, – дружны между собой или лаются?

– Лаются, – сказал Неревен, – а почему вы спрашиваете, учитель?

– Если двое человек, которые тебе понадобились, дружны между собой, следует арестовать их и заставить одного служить тебе, пугая гибелью другого. А если они враждуют, то лучше оставить их на свободе, и, рассорив, использовать друг против друга.

Неревен наморщил лобик:

– Тогда, пожалуй, они дружны между собой, – сказал он.

– Иди, поговори с ними, – сказал Арфарра.

– А о чем?

– Да ни о чем. Если ты не знаешь человека, говори с ним ни о чем, и он сам начнет говорить о самом важном, – промолвил Арфарра.

Неревен отыскал Ванвейлена близ конюшен. Заморский торговец сидел у огромного восьмиугольного костра вместе с конюхами и дружинниками, жадно жевали баранину, завернутую в лепешки, и смеялись.

Неревен подошел к костру.

– А кто это такой тощий? – спросили справа по-аломски.

– А это раб королевского чародея.

Неревен возразил:

– В ойкумене нет рабов, я не раб, я – ученик.

– А почему кольцо рабье на руке?

У варваров железные кольца на левой руке были у рабов, и послушники храма обычно колец не носили, но Неревен знал, что учителю приятно, когда не нарушают традиции, и не снимал кольца.

– Да дайте вы ему поесть, – сказал нежно один из королевских конюхов. – Хозяин его, что ли, совсем не кормит.

Неревен прислушивался. Конюх возбужденно рассказывал, как сегодня Арфарра ездил с мангустой к Небесному Кузнецу:

– Конь его бежал быстрее ветра, а потом перекинулся орлом и полетел в небо…

Неревен вздохнул. Конюх уже, конечно, рассказывал, не про то, что было видно в дыму, а про то, что было нарисовано на стенах. И даже в зале он, судя по всему, не был. Потому что если бы он сам видел рисунки, он бы говорил не «конь бежал быстро», а «восьминогий конь». И не "конь обернулся птицей, а «с одной стороны то был конь, а с другой – птица».

Неревен глядел искоса на заморского стрелка, Ванвейлена. Тот слушал рассказчика. Лицо – как протухшего угря съел.

– А вы, господин, чего видели? – тихо спросил он.

– Ничего, – буркнул Ванвейлен.

– Ну, хоть небо-то видели? Какое оно?

– Никакое. Черное. И не видел я никаких чудес….

Неревен даже поперхнулся! Он и сам, пожалуй, знает наяву, что небо черное, потому что так учитель говорит. Но это что ж за черная душа увидит черное небо во сне?

– Правильно, сударь, говорите, – заметил сбоку пожилой лучник. – На небо лазить – это и деревенский колдун умеет. А королевский советник… У нас перед битвой в Шаддуне кончились стрелы. Так Арфарра велел принести соломы, помолился, набрал в рот воды, попрыскал на солому, и к утру было сорок тысяч штук.

– Эка врет! – сказал кто-то и засмеялся.

Неревен внимательно вгляделся: смеялся коренастый плотный дружинник. Потертый его боевой кафтан был расстегнут, и поверх ворота висело ожерелье из человечьих зубов: не один зуб, где-нибудь в укромном месте, а прямо как воротник. Шлем дружинник привесил на шнурках через плечо, и защитные пластины и гребень были белые-белые: из дружины Кукушонка. Волосы у него были совсем короткие. Раньше аломы стригли волосы, только если убьют кого-то, и Кукушонок любил, чтобы его дружинники делали, как раньше.

– Я сам был в Шаддуне, – обиженно сказал дружинник, – и никакого колдовства там не было. Просто королю донесли, что советник похваляется: могу, мол, за одну ночь добыть двадцать тысяч стрел. Король призвал советника и говорит ему: «Так добудь!» Тот на это: «Дайте мне соломенные тюки и лодки на целую ночь». Хорошо, дали ему и то и другое. Так что он сделал? Обвязал борта лодок тюками, вывел их на середину реки, прямо напротив вражеского лагеря, и велел бить в колотушки и кричать. Ночь была темная и спокойная, в лагере герцога решили, что королевские войска переправляются через реку, и стали стрелять. Утыкали солому стрелами, как репьями… Но где же тут колдовство?

– А погода нужная по-твоему, сама собой сделалась? – насмешливо возразили скептику. – Сама собой и каша не варится…

– Все равно – чародей…

– Махнул мечом – и сшиб герцогский замок…

– Скачет на железной лошади…

– Ну и что? У короля Ятуна тоже железная лошадь была: так вынули затычку и убили….

– Давайте я расскажу, – вмешался Неревен.

А Неревен многое мог рассказать!

Однажды король явился в замок графа Нойона, а Нойон еще на его отца имел зуб. В нижних палатах уже наточили оружие и ждали ночи.

Тогда Арфарра, словно забавляя хозяев, взял листок бумаги и одним движением кисти изобразил на нем тигра. Махнул рукавом – тигр ожил и спрыгнул с листа. Хозяин было бросился на него с мечом, но Арфарра засмеялся и остановил его: путники устали, хотят спать и часовых ставить не будут: пусть их охраняет этот тигр.

Другой раз король во время охоты заблудился в лесу, и еда кончилась. Арфарра вытряхнул из рукава финиковую косточку и бросил ее в землю. Пальма выросла быстро, немного не до небес, расцвела и созрела ячменными лепешками.

– Ой, как мы наелись! – сказал Неревен, грустно вздохнув (лепешки тогда пахли домом, – в точности как мать пекла, далеким домом за стеклянными горами). – Взять-то с собой ничего было нельзя, как на поминках.

– Да, запастись нельзя, – засмеялся кто-то сзади. – И продать тоже нельзя. Так?

Неревен оглянулся. Говорил Ванвейлен, говорил и смотрел неприязненно, как жрец на зерно, нетронутое священным хомяком, расстройство в мироздании. Торговец полез за пазуху и достал оттуда золотой ишевик. Неревен стиснул зубы. Он по опыту знал: если здесь человек держит золотой в руках, то его слушают так, словно он казенный указ читает.

– Вот, – сказал Ванвейлен, – я, к примеру, крестьянин. Я беру золотой, покупаю семена, лошадь и плуг. Пашу, бороню, сею ячмень, собираю урожай, продаю его. Получаю два золотых. Или, к примеру, я пекарь. Покупаю зерно, мелю, замешиваю тесто, ставлю его в печь, пеку лепешки. Продаю их, получаю четыре золотых. Или, к примеру, я торговец. Я знаю, что вскоре будет большая ярмарка, покупаю у пекаря лепешки, везу их на свой страх и риск по дурной дороге. Продаю их, получаю шесть золотых.

Итак, зерно превратилось в лепешку, а из одного золотого стало шесть, и все шесть опять можно вложить в дело. Но зерно не просто превратилось в лепешку. Оно обросло плугом, бороной, мельницей, печью, повозкой, дорогой, ярмаркой, договорами и обменами.

Среди всех этих вещей лепешка – самое неважное. Ее съедаешь, а мельницы и договора остаются. Так вот, положим, волшебник может вырастить лепешку из ничего. Но ведь она и останется ничем. Ее съешь, – и не останется ни мельницы, ни договора, и общество, которое верит в волшебную лепешку, никогда не разбогатеет. Оно никогда не сможет получить из одного золотого – шесть золотых. Вам кажется: это лепешка заколдована, а на самом деле заколдовано общество. Волшебство размножается слухами, а деньги – нет.

Торговец оглянулся на слушателей. Те морщили лбы, стараясь понять ошибку в рассуждениях.

Неревен мягко взял ишевик из руки Ванвейлена.

– Я, конечно, не учитель, – сказал он.

Неревен раскопал в горячем песке ямку, сунул монету. Заровнял ямку, пошептал, разрыл – вышло два золотых.

Зрители заволновались.

Неревен накрыл золотые платком, сдернул его – их стало четыре.

Зрители зашептались.

Неревену было жалко золотых, вынутых давеча из тайника-Бога. Но если учесть, что случайностей в мире не бывает, – то, наверное, за этим их Парчовый Старец и послал. Ведь варвары мыслить связно не умели. Их убеждала не истинность слов, а ложность фактов.

«Торговец! – думал Неревен. – Тоже мне, труженик! Сулит молоко, продает сыворотку… Если он купил за четыре монеты, а сбыл за шесть – то откуда ему взять недостающие две, не надув покупателя?»

Неревен махнул платком третий раз: золотых стало шесть.

– Заберите, – сказал Неревен.

Ванвейлен замотал головой.

– Это – твое…

– Зачем, – удивился Неревен. – Люди меняют на деньги то, чего у них нет. А зачем чародею деньги, если он может вырастить сразу лепешки?

Монеты в конце концов расхватали лучники. Не без опаски: с одной стороны, у мальчишки золота не могло быть. С другой стороны, – кто его знает, может оно из заколдованного клада, только что сгинуло, и вернется обратно. Или угольями станет.

Тут подошел певец, и все стали слушать песню.

Неревен глядел на Ванвейлена, озадаченно пересыпавшего монеты, и думал о том, что было самое странное в его словах. Пусть торговец считает себя тружеником – всякие установления бывают у варваров. Но кто, скажите, слышал, чтобы крестьянин ПРОДАВАЛ УРОЖАЙ И ПОКУПАЛ СЕМЕНА? В ойкумене государство выдает семена и сохраняет урожай, у варваров крестьянин хранит семена сам, а урожай отбирают сеньоры, – но ни государство, ни крестьянин, ни сеньор зерна не покупают и не продают иначе, как во время великих несчастий. Что ж, в этой стране – каждый день по несчастью?

А Ванвейлен уже повернулся к горожанину, и они заговорили о чем-то… Великий Вей, никак о налогах на шерсть!

Через час, когда Ванвейлен, сведя несколько полезных знакомств среди горожан, спускался в нижний двор, его окликнули. Ванвейлен обернулся: это был Бредшо.

– Привет, – сказал бывший (или не бывший? или ему еще где-то капает зарплата?) федеральный агент, сходя вниз. – Вы мне, помнится, яйца грозились открутить, если я во что-то буду вмешиваться. А сами чего делаете?

– Я ни во что не вмешивался, – сказал Ванвейлен. – Я старался завоевать расположение Арфарры.

– А, вот оно что! Тогда пойдемте, я вам кое-что покажу.

И Бредшо поволок Ванвейлена обратно во дворец.

Где-то, не доходя главной залы, Бредшо свернул в тупичок, украшенный фигурой леща, перед которой горел светильник в форме пиона, и пихнулся в стену. Стена приоткрыла рот. Бредшо отобрал у леща светильник и стал подниматься по черным крутым ступеням, от которых пахло недавней стройкой и светильным маслом. Через несколько пролетов Ванвейлен стал задыхаться. Бредшо летел вверх, словно лист в аэродинамической трубе, – экий стал проворный!

Наконец бесконечный подъем кончился и Ванвейлен кочаном сел на ступеньку. Он в полной мере ощущал то обстоятельство, что легче на ракете подняться в стратосферу, чем собственными ногами влезть на небоскреб.

А Бредшо поманил его пальцем и, приладившись к стене, отвел один из покрывавших ее щитков. Ванвейлен сунулся глазом в щиток и увидел, далеко под собой, залу Ста Полей.

– Сегодняшнее представление, – сказал Бредшо, – проходило по сценарию Арфарры. Арфарра строил этот дворец, Арфарра его и набил всякими ходами. Он все спланировал заранее – и мангусту вторую принес, и лучника тут поставил сшибить птичку: видишь, лучник стоял и для развлечения царапал по стенке? Совсем свежие царапины.

– Я точно знаю, что кречета выпустил Марбод. У него мозги так устроены. Он мне сам сказал, что кречет – его душа, а мангуста – душа Арфарры!

– Чушь собачья! Арфарра сам знает, что все решат, что кречета выпустил Марбод, а Марбод решит, что кречета выпустил бог! Думаешь, он тебе благодарен? Думаешь, он стремится к прогрессу? Да если бы он стремился к прогрессу, он бы лучше канализацию во дворце построил, чем тайные ходы!

– Федеральной разведке значит, можно строить тайные ходы вместо канализации, а аборигенам нельзя? – осведомился Ванвейлен.

– Тише!

По лестнице, действительно, кто-то шел. Земляне поспешно задули фонарь и заметались в поисках укрытия. Но камень вокруг был гладкий, как кожа лягушки. Человек поднимался медленно и с одышкой. Когда он достиг соседнего пролета, стало видно, что это один из утренних спутников Арфарры. Ванвейлен даже вспомнил его имя – эконом Шавия. За экономом кто-то бежал, легко, по-мальчишески.

– Господин эконом! Господин эконом!

Шавия остановился и посветил фонарем вниз. Его нагонял послушник Арфарры – Неревен.

– Ты чего кричишь, постреленок, – напустился на него Шавия.

– Ах, господин эконом, – я только хотел спросить вас об одной вещи.

– Ну?

– А правда, господин эконом, что у государыни Касии козлиные ноги?

Эконом ахнул и замахнулся на мальчишку фонарем. Тот, хохоча, покатился вниз. «Ну, все, подумал Ванвейлен, – сейчас этот дурак поднимется к нам, и надо бы прикрыть лицо плащом да и отключить его тихонечко на полчасика».

Но эконом, внизу, поставил фонарь на пол и стал шарить по стене. Что-то скрипнуло, – эконом подобрал фонарь и сгинул в камне.

Бредшо нашарил в кармане черную коробочку, вытащил из коробочки стальной ус, и нажал на кнопку. Коробочка тихо запищала, а потом из нее послышался голос Неревена, напевавшего какую-то дурацкую песенку.

– Вот еще одна твоя заслуга, – ядовито сказал Бредшо. – Кто хотел запихнуть передатчик в спальню Даттама? Что нам теперь делать? Слушать шуточки пацана?

– Сдается мне, что шуточки этого пацана можно и послушать, – сказал задумчиво Ванвейлен. А что до передатчика, – так он его сам выбросит, или выменяет на горсть арбузных семечек.

Помолчал и добавил:

– Я пошел. Я хочу еще сходить в город и кое-что там узнать. А ты?

– Останусь здесь, – сказал Бредшо. Видишь ли, эти ходы есть и во дворце, и вне дворца, и я бы очень желал иметь их карту, – так сказать, карту либеральных намерений Арфарры.

Через два часа, когда Неревен пробирался задами королевского дворца, кто-то ухватил Неревена за плечо и повернул как створку ширмы. За спиной стоял Марбод Кукушонок, бледный и какой-то холодный. Он уже переоделся: подол палевого, более темного книзу кафтана усеян узлами и листьями, панцирь в золотых шнурах, через плечо хохлатый шлем с лаковыми пластинами. Верх кафтана, как всегда, был расстегнут, и в прорези рубахи-голошейки был виден длинный, узкий рубец у подбородка.

В одной руке Кукушонок держал Неревена, в другой – красивый обнаженный меч с золотой насечкой. Неревен почувствовал, как душа истекает из него желтой змейкой.

– Я слышал, что сегодня ты вырастил золото, маленький чародей, – сказал Кукушонок, – а можешь ли ты вылечить железо? Голубые его глаза были грустны, и маленький рубчик на верхней губе делал улыбку совсем неуверенной.

– Остролист был очень хороший меч, – продолжал Марбод, – но однажды я убил им женщину, она успела испортить его перед смертью, и удача ушла от меня.

Марбод держал меч обеими руками, бережно, как больного ребенка. Края его были чуть зазубрены, можно было различить, где один слой стали покрывает другой. Молочные облака отражались в клинке. Посередине шел желобок для стока крови.

– Знаете старый храм Виноградного Лу в Мертвом городе? Будьте там с восходом первой луны и белого куренка принесите.

Неревен повернулся и тихонько пошел прочь. Конюхи, катавшие неподалеку коня в песке, не обратили на разговор никакого внимания.

Неревен миновал хозяйственные постройки, вошел во дворец через сенной ход и бросился разыскивать учителя. Но тот затворился в королевских покоях вместе с королем, а король строго-настрого приказал их до утра не беспокоить.

Неревен тяжело вздохнул, прошел в заброшенный зал и взобрался на ветку яблони. Там он уселся, болтая ногами и рассматривая амулет заморских торговцев, вытащенный давеча из ковра. Но амулет был совсем глупый – без узлов и букв, – просто белая стальная чешуйка.

«А Марбод Ятун не так глуп, – думал Неревен. – Ведь он пришел мириться с Арфаррой, а кречета выпустили те, кто этого не хотел… И вот Марбод по вспыльчивости учинил скандал, а теперь его взяла досада, и он хочет тайно снестись с королевским советником…»

Яблоня уже цвела, но коряво и скудно. Неревен вспомнил, как прививал он черенки в родном селе, и вздохнул. Потом расковырял один из гиблых цветков: так и есть – в чашечке, свернувшись, дремал маленький бурый червяк. Яблоня была поражена цветоедом. Яблоне было лет сорок. Неревен удивился, что гусеницы так объели дичок. Неревен спрыгнул, уперся носом в землю, оглядел штамб. Так и есть: не дичок, а привитое дерево, может быть, то же самое, что растет в родной деревне… Ибо все деревья одного сорта, в сущности, – то же самое дерево.

Рождаются новые люди и рождаются новые законы, умирают и воскресают боги и государства, а культурный сорт не рождается и не умирает, а размножается черенками, которые, как талисман, сохраняют свойства и признаки целого. И растет тысячи лет по всей земле, от океана до океана, огромное дерево, и крона его покрывает небосвод как серебряная сетка, и растут из разных корней одинаковые яблони. И сажал это дерево кто-то в Варнарайне лет сорок назад – но пошло оно в пищу не садовнику, а цветоеду.

6

Ванвейлен спустился в город, чтобы навестить нужных ему людей и посоветоваться по поводу контракта с Даттамом, но куда там!

В городе в этот день королевский декрет запретил работу, трудились лишь шуты и актеры; ворота каждого дома, как губы, лоснились от жертвенного масла. Народ, уже знал о происшествии во дворце. Столяры, получившие в этом году невиданные деньги на строительстве дворца, затащили Ванвейлена на цеховую пирушку и стали качать на кожаном блюде.

– А в стране Великого света бесплатные пироги каждый день, – сказал один мастер другому.

Тот ответил:

– Представляешь, сколько бы мы огребли в Небесном Городе, если бы строили дворец государыни Касии!

Через два часа Ванвейлен откланялся, еле живой и полный по горлышко, но не тут-то было: его перехватили оружейники. У этих все было еще обжорливей: король полгода назад издал указ: всем свободным людям иметь вооружение сообразно имеющемуся имуществу, а не сообразно имеющейся земле, – вот цех и победил сегодня в шествиях с барабанами и богами.

Пожилой мастер, охромевший в битве у замка герцога Нахии, подошел к Ванвейлену и сказал:

– Однако, мог ли я думать, что моя стрела сразит самого бога Ятуна?

– Что ты врешь! – сказала его жена.

– А вот и не вру, – сказал мастер, – а в каждую стрелу пишу свое имя.

– Что ты врешь! – повторила женщина. – Настоящий Ятун без образа и вида. Ему вся вселенная мала; не то что меховая тварь. А погиб сегодня кровяной идол, бог сеньоров.

Старик опростал кружку доброй бузы, вытер губы, кружку разбил о козлы и согласился:

– Можно и так…

Ванвейлен вернулся на корабль пьяный в стельку и донельзя веселый. Бредшо на корабле еще не было.

А Бредшо в это время сидел в развалинах Мертвого Города, вдали от праздника живых. Неподалеку от него в небе торчал острый клюв Золотой Горы, и звезды рассыпались по небу, как серебряная пыль, поднятая колесом луны, и ни одна из небесных звезд не украсилась ярче от праздника живых.

Дырка, из которой Бредшо вылез наружу, темнела совсем неподалеку, – Бредшо прополз и прошел под землей не меньше десятка километров. Хитрые ходы, проложенные Арфаррой, смыкались со старой, полуобвалившейся подземной системой орошения. Подземные каналы и срубы простирались от Драчливой Горы до самой гавани, весь город стоял как на губке, и если Арфарра, как бывший чиновник империи, имел при себе карты этой системы, заброшенной совершенно и населенной одними упырями и мертвецами, – то он располагал великолепным know-how для производства чудес, к которым был, по-видимому, неравнодушен.

Бредшо был смущен и напуган поведением Ванвейлена, – того самого Ванвейлена, который был таким противником битв с драконами и прочего вмешательства во внутренние дела… "Ведь Ванвейлену плевать на то, что хорошо и что плохо, – думал Бредшо. – Ведь он за себя обиделся, а не за здешний народ. Он приплыл сюда с тонной золота и думал, что за золото ему будет почет и уважение, а на него за это самое золото смотрят, как на вошь. И вот людей, которые смотрят на золотовладельца как на вошь, Ванвейлен не может вынести. Он ведь видит не дальше своего носа… Он за что на меня взъелся: за то, что ему не доплатили за перевоз. А то, что если бы нас накрыли с оружием, меня бы поставили к стенке, а его бы отпустили, как неосведомленного, это его не колышет. Ему кажется: он платит пятнадцать процентов со сверхдальних рейсов, и если бы не расходы на содержание спецслужб, он бы платил четырнадцать с половиной. А что при этом галактика бы провоняла террористами и диктаторами, ему до этого дела нет… Досада сделала торговца храбрым…

Храм Виноградного Лу был заброшен, а сам Лу выродился, рос вокруг в диком виде и крошил колонны.

Марбод Кукушонок, сидел скорчившись на алтарном камне и упершись подбородком в рукоятку меча. У ног его плавала в луже луна. Неревен шагнул за порог, курица в мешке за плечами заквохтала.

– Надо быть очень плохим колдуном, – сказал Марбод, поднимаясь, – чтобы считать, будто я буду лечить свой меч у соглядатая из вонючей империи.

Неревен попятился. Его подхватили и бросили в лужу, к ногам Кукушонка. Тот встал, носком сапога поддел подбородок послушника, перевернул его на спину.

– Многое можно простить Арфарре, – сказал Марбод, – но одну вещь я ему простить не могу.

Неревен глядел вверх, туда, где вместо купола над храмом было небо, – не настоящее, с облачной залой, а видимое, черное, с двумя яркими лунами. Неревен хотел ведь рассказать о встрече учителю, но не посмел: тот заперся с королем… Несомненно, месть Старца в Парчовой Куртке за утреннее святотатство. О боги! Вы толкаете нас на преступление, и сами же за него караете!

– Три месяца назад, – продолжал Марбод, – Арфарра взял замок герцога Нахии, и с тех пор он распускает слухи, которые состоят из двух половинок: он говорит, что это я предал герцога и указал подземный ход в его замок. И еще он говорит, что, вместо того, чтобы пустить сквозь подземный ход воинов, он пустил через него бесов.

Дружинники зашевелились. Многие помнили страшную картину, представшую их глазам в упомянутом замке: люди валялись повсюду с синими лицами и распухшими языками, ни одного живого человека в замке не было, и ни одной колотой раны, – только распухшие языки.

– Так оно и было, – сказал Неревен, – или ты не видел мертвецов?

– Мало ли чего я вижу, – сказал Марбод, – я и сегодня видел, как Арфарра достал мангусту с неба, а на самом деле это был морок и чушь. Не было еще такого случая, чтобы духи передушили шестьсот воинов! Я осмотрел весь замок, и на заднем дворе я увидел телегу, полную черепков. Я подумал-подумал, и узнал телегу, которую за три дня до того видел на подворье Арфарры, – один из моих дружинников еще хотел выпить вина, а монахи накинулись на него и отогнали от телеги. «Что за притча, – подумал я, – отчего это все кувшины разлетелись зараз, да еще так, что иные из черепков валялись на крыше конюшни?» Я стал складывать черепки, и увидел, что дно их помечено красным крестом.

Я лизнул черепок, и, клянусь божьим зобом, стал блевать и чуть не отдал богу душу; и еще кое-кто в тот день умер, из тех, что сдуру поперлись в подземелья замка за сокровищами.

И вот я хочу тебя спросить, что это за духи сидели в кувшинах, потому что мне очень не нравится война, в которой люди воюют с кувшинами. Но если уж оно так случилось, мне приятней, чтобы кувшины воевали на моей стороне.

Неревен, казалось, прилип к полу, как мокрый осенний лист к донышку лужи.

– Я знаю, – продолжал Кукушонок, – что вчера господин Даттам привез в город такие же кувшины с крестом. Ты покажешь мне подземный ход в ваш дьявольский храм и покажешь, где стоят кувшины.

– Зачем?

Марбод коротко хохотнул.

– А вот я выпущу из кувшина бесов и посмотрю, что после этого останется от вашего храма. Ну, так как мне добраться до кувшинов?

– Не скажу, – ответил Неревен.

Марбод осклабился и снова ткнул в подбородок носком сапога.

– Скажешь. Меня называют удачливым воином. Ты думаешь, удачливый воин – тот, кто умеет брать замки? Это тот, кто умеет узнавать у обитателей, куда они дели добро.

Неревен завел глаза вправо. На разожженном костре палили принесенную им курицу, и еще наливался вишневым цветом кинжал. На стене, в пламени костра, прыгал облупившийся виноградный Лу. Голова и тело были еще человеческое, а руки уже пошли листвой с усиками. Художник чувствовал дух времени и орды варваров с юга. Ему полагалось представить рождение виноградной лозы, а он нарисовал гибель человека.

– А твой меч и вправду горазд убивать только женщин, – сказал послушник, – видно, ничего уже его не излечит, раз ты мечтаешь воевать не мечом, а кувшином.

Сзади Белый Эльсил сказал:

– Клянусь божьим зобом! Мальчишка прав – это дело не принесет чести вашему роду.

Марбод осклабился, ударил Неревена в пах красным каблуком, и стал бить – умело и страшно. Чужие пальцы зажали рот, мир вздыбился и погас. Потом чей-то голос в вышине потребовал оставить мальчишку в покое.

Неревен открыл глаза. С проломленного неба спрыгнул человек с мечом в руке. Неревен узнал давешнего чужеземца, Сайласа Бредшо. На нем был суконный кафтан с семью костяными пуговицами.

Марбод повернулся к Эльсилу и сказал:

– Ты был прав, сказав, что я еще раскаюсь, сохранив жизнь этим торговцам! – И, обернувшись к Бредшо: – Две недели назад твой товарищ Ванвейлен оскорбил меня, а сегодня застрелил божью птицу. Ты заплатишь за это сейчас, а Ванвейлен – завтра.

Марбод выхватил меч из трехгранных серебряных ножен и бросился на торговца.

Бредшо поспешно отскочил в сторону, поскользнувшись на курином пере, а меч Марбода просвистел так близко от его груди, что спорол пуговицу с кафтана. Торговец пискнул и отпрыгнул за столб, а меч Марбода снял с кафтана вторую пуговицу. Пуговица запрыгала по плитам, и Марбод сказал:

– Жизни у тебя осталось на пять пуговиц.

Тут торговец, поднырнув наподобие утки, ударил Марбода пяткой в солнечное сплетение. Марбод даже опешил, а торговец заорал, подпрыгнув, и в прыжке обернулся вокруг себя, – и другая его нога чуть не въехала Марбоду в личико. Однако Марбод ногу эту успел захватить и придержать, а сам поддал торговцу коленом в срамную развилку. Торговец заорал и чуть не проломил спиной пол, а Марбод тут же спорол мечом третью пуговицу с его кафтана, и жизни у торговца осталось на четыре пуговицы.

Неревен понял, что торговца все-таки послал не Бужва, потому что Сайлас Бредшо был перед Кукушонком, как уж перед мангустой или недоимщик перед старостой. Видно было, что Кукушонок похваляется перед дружиной, спорет пуговицы – и зарубит.

Тут за стенами храма замелькали факелы, и снаружи закричали:

– Королевская стража!

Кукушонок встряхнулся и ударил по-настоящему. Торговец успел заслониться щитом: меч снес бронзовое навершие и расколол щит, как гнилую дыню. Марбод закричал, и в ответ ему закричала песья морда с рукоятки меча, а бесы и пасти на пластинах панциря подняли оглушительный вой и свист. Неревен взмолился Бужве: Марбод ударил. Меч торговца раскатился цветными кружевами в лунном свете, и разрубил марбодов клинок, как масло. Неревену померещилось, что клинки даже не перекрестились. «Божий суд!» – закричали варвары. Как будто боги выясняют грехи в поединках, а не меряют их на весах!

Тут внутрь стали прыгать королевские люди, и впереди Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, и сам король.

Король с порога бросил в Марбода копье: Кукушонок повернулся на пятке, и копье ушло в старый пол, стало раскачиваться и гудеть. Марбод выхватил из-за пояса короткую секиру, но один из королевских стражников бросился на него. Стражник был молодой и неопытный: Кукушонок переложил секиру в правую руку, ударил ей стражника и потянул к себе так, что тот упал на колени.

Кукушонок сказал:

– Экой ленивый! Еще не умер, а уже лечь норовит.

Тут он ударил стражника так, что разрубил шлем и подшлемник, и тот упал и умер, а после него осталось двое маленьких детей и еще две дочери. А Марбод взял секиру стражника и швырнул ею в короля; но Хаммар Кобчик успел подставить щит, и секира снесла у щита верхний правый угол и ударилась о кольчугу так, что серебряные кольца посыпались на землю, но кожаная подкладка выдержала удар.

Тут у Неревена в глазах потемнело, потому что немудрено, что с этой земли исчезли виноград и оливки, если подданный может швыряться секирами в государя. А Марбод Кукушонок подхватил королевское копье за кожаную петлю, уткнул его с разбегу в пол, и, сделав прыжок опоссума, перескочил на проломленную крышу. Там стоял стражник с мечом в руке: Марбод выхватил у него меч, а стражника пихнул внутрь, и тот расшибся насмерть. Это был, однако, человек уже старый, и дети у него были взрослые.

– Мы еще встретимся, Бредшо!

Люди Кречета уходили кто куда. Заморский торговец, тяжело дыша, резал за спиной джутовую веревку, – мог бы и поберечь добротную вещь.

Неревен подумал, что богов, наверное, все-таки много. Потому что один послал заморских торговцев, а другой – людей короля. Правда, думал Неревен, заморских торговцев мог привести и не бог ойкумены, а их собственный, тот самый, которого я взял сегодня утром. Но тогда их боги слишком милосердны. А людей короля мог послать учитель, который столько знает обо всем, словно по-прежнему вхож к самому Бужве. Знал же он про мангусту и кречета… Но тогда получается, что учитель не возражал, чтобы Неревена убили. Нет, не зря сидел у него тот монах; Неревен заплакал и потерял сознание, потому что такая мысль была еще страшнее, чем мысль о смерти государя.

Бредшо поднял послушника на руки. Тот задрожал, потом заплакал и потерял сознание. На мальчишку просто никто не обращал внимания: шла великая драка и ругань. Бредшо распутал шнурки рясы, поскорей нашел передатчик, сунул в рукав.

Минут пятнадцать назад он хотел позвать корабль, в темноте спутал код и услышал, к своему немалому изумлению, голос Кукушонка, – а жучок был слабый, действовал в радиусе километра. Однако что это за история с кувшинами? Если, например, в этих чертовых кувшинах был иприт… В этой-то стране?

Кто-то наконец остановился рядом.

– Да помогите же, – сказал Бредшо.

– Покажи твой меч, – ответили сверху.

Бредшо обернулся, помертвев. Перед ним стоял сам король. Бредшо молча протянул меч.

Король осмотрел клинок: сталь «вороний глаз», желобок посередине лезвия, никаких письмен на клинке. Четыре свежих зазубрины – и ни одной такой, что могла бы разрубить красавца Остролиста – меч Белого Кречета.

– Ты колдун?

Бредшо в ужасе замотал головой. Король выругался, и с силой ударил мечом но алтарному камню. Брызнули крошки – король кинул зазубренный меч Бредшо.

– Только посмей повторить на суде, что ты не колдун, и с тобой то же будет, – помолчал и спросил: – Ты в мертвом городе давно бродишь?

Бредшо не посмел соврать и ответил:

– С заката.

– Что-нибудь видел?

Бредшо ответил:

– Нет, дружинников Марбода я не видел. Проезжали какие-то люди, человек пятнадцать, но с плащами королевских цветов.

– Куда проезжали? – резко спросил король. Глаза его были безумны, на щеках – красные пятна.

– Куда-то к Золотой Вершине.

Король повернулся и пошел.

У Бредшо дрожали руки. Он не понимал, откуда взялся король; он готов был поклясться, что видел короля среди всадников, скакавших к Золотой Горе. Зато он понимал, что король не оставит без расследования чуда: вспыхнул цветной луч в руках заморского торговца и разрубил родовой клинок Белых Кречетов…

А теперь мы вернемся немного назад и расскажем, что делал в тот вечер король.

Когда начинался вечерний прилив, король Варай Алом затворился с советником Арфаррой в своих покоях. Тревожить себя он запретил.

Арфарра хлопотал со светильниками и заклинаниями. Король разглядывал стены. Раньше они были покрыты зимними и летними мехами, теперь – зеркалами и орнаментами.

О зеркалах советник сказал, что они уподобляют горницу душе, безграничной изнутри и отграниченной снаружи. О кругах и квадратах… Что же он сказал? Что-то вроде того, что круги и квадраты – лучший образ бога.

Поскольку в природе нет ни кругов, ни квадратов, а человек, творя, начинает с квадратных полей и круглых горшков, – то, стало быть, эти формы он берет не из природы, а из своего ума. Между тем уму доступно познанье лишь двух вещей: природы и бога. И так как геометрия проистекает не из природы, она проистекает из бога.

В комнате с круглыми и квадратными богами, к большому зеркалу, как к алтарю, был придвинут столик с тушечницей, бумагой и светильником. Советник кончил писать заклинания и сжег их на огне. Молодой паж подал епанчу, расшитую облаками и птицами, король проверил меч за спиной.

– В путь!

Кони на заднем дворе уже были оседланы. Сели и поскакали.

Свита была небольшой – человек пятнадцать. Вскоре пересекли границу. Стало совсем темно: только впереди прыгала какая-то тварь, ростом с кролика, глаза – как медный таз. Наконец, пропала. Король пожаловался спутнику:

– Какая мерзость! До чего ж напугала!

Спутник засмеялся:

– А какова она была из себя? – и оборотил глаза как медный таз.

Король ужаснулся, потом признал.

– Почему ты проиграл битву в Блуждающих Верховьях? – спросил он.

– Ты же помнишь, – вздохнул отец, – Даттам подарил мне два меча: Обретенную Радость и Черноглазого. Через некоторое время пришел ко мне Иден Виверра и попросил подарить Черноглазого. Но я в ту пору пожалел меча: хотелось самому пойти с ним в битву, и подарил Идену Виверре Обретенную Радость. А когда пришло время выступать в поход, я раскаялся в собственной жадности и отдал Черноглазого Шодому Сойке. Шодому Сойке я поручил левое крыло, а Идена Виверру дал ему в подчинение. Вот въехали перед битвой оба на пригорок, и Виверра увидел у Шодома за спиной Черноглазый меч в красных лаковых ножнах. Что было делать Виверре? Если бы он оставил без отмщения то, что я не подарил меч, он бы оскорбил предков. Если бы он изменил мне, он бы нарушил клятву верности. Он отошел в сторону под кизиловый куст, погадал и услышал: «Вызови Идена на поединок, и вы погибнете оба. Тебе будет вечная слава, а королю от гибели полководцев – убыток…» Они сошлись в поединке и погибли, а дружины их разбежались в виду вражеского войска.

Варай Алом взглянул на отца: тот был жуток видом. Рот страшно разорван: когда короля окружили, он зажал кончик меча зубами и прыгнул с лошади вниз.

Семнадцатилетний Варай Алом дрался в то время на юге и узнал о битве только через три месяца; за тридцать лет правления отец увеличил королевство в четыре раза, а в последней битве утратил треть того, что справедливо приобрел.

– Я отомстил за тебя и победил далянов, – сказал сын.

– Победил, но не отомстил, – сердито сказал один из спутников отца. – Битву с далянами выиграли горожане. О нашей гибели сложили песню, а разве сложишь песню о твоей победе?

– А кто, кстати, наш проводник? – спросил отец.

Король вздрогнул.

– Я не знаю, – сказал он. – Ты посоветовал мне позвать предателя из империи, я позвал его, а он посадил мою душу в хрустальный кувшин. Ему служат огненные духи и железные кони, и я не могу уже без него, а он не хочет, чтоб я воевал с империей.

Отец велел оставаться всей свите у входа во дворец бога. Верные всполошились:

– Как можно, а если во дворце засада?

Отец и сын вошли: коралловые залы, яшмовые стены. Разве можно сравнить с бывшей управой! Ждали долго.

– Я ведь, – признался отец, – при Золотом Государе лишь мелкий чиновник.

Золотому Государю Варай Алом взмолился:

– Прошу не за себя, за отца…

Бог с ликом мангусты усмехнулся:

– О чем же?

– О посмертной должности основателя династии.

Золотой Государь рассмеялся:

– Почтительный сын… Ну, этот чин дарует лишь живой бог Великого Света. Подписывай сам!

И кинул королю яшмовую печать. Подбежал чиновник с тушечницей.

И в этот миг в зал ворвались спутники короля, обеспокоенные долгим его отсутствием: потные, грязные, у одного из кармана – утка со свернутой шеей…

Золотой государь в ошеломлении уставился на варваров.

– Что это? – сказал он, – или ты, глупец, хочешь взять Небесный Дворец силой?

Воины загалдели, а бог с головой мангусты наклонился к уху короля и прошептал:

– Запомни, львенок: можно взять империю силой, но тогда придется раздать ее в лен…

И в ту же секунду печать в руках короля отяжелела и лопнула, как перезревший гриб-дождевик. Короля швырнуло вон, лицом вниз. Он вскочил: на стене смеялся Золотой Государь. А советник выходил из зеркала неторопливо, оправляя складки паллия.

Двери в покои были раскрыты, в них толпились дружинники, дядя Най Третий Енот и начальник недавно учрежденной тайной стражи, Хаммар Кобчик.

Ведь был же строжайший приказ не входить! Воистину прав советник: миллионом маленьких людей в государстве повелевать – легче, чем сотней вельмож в собственном дворце!

– У меня важное известие, – сказал Кобчик. – Мы рассуждали так. Если убитый кречет был богом Ятуном, то его и убило б чудом. А если он погиб от стрелы – стало быть, птицу кто-то науськал. У убитого кречета кривой коготь на левой лапке. Мы нашли в городе человека, который торгует боевыми птицами. Он – вольноотпущенник Ятунов, и признался, что Марбод Кукушонок два месяца назад отдал ему кречета на сохранение, а сам всем рассказывал, что птица умерла. Вчера он этого кречета забрал обратно. Далее мы нашли второго вольноотпущенника, дворцового служку: он признался, что стоял за окном на галерее, и выпустил птицу.

– Взять под стражу, – коротко распорядился король.

– Кого? – вежливо удивился дядя, граф Най. – Эти двое уже арестованы.

– Марбода Кукушонка.

– По закону, – твердо сказал граф Най, – вольноотпущенник не может свидетельствовать против господина, это карается смертью. Кроме того, все знают, что за Марбодом вины нет. Очистительной церемонией владеет род Ятунов, а хозяин волен употреблять собственность и злоупотреблять ею.

Король потерянно смотрел на зеркало, через которое его только что выгнал Золотой Государь. Ворот епанчи был весь в росе от ночной езды. Прав, прав советник Арфарра: это Марбод Кукушонок подговорил в Золотом Улье подписать прошение! Марбод – а может, и сам дядя за его спиной; недаром два месяца ходит и предлагает выдать сестру замуж в род Ятунов. Теперь – ни за что.

– Найти и арестовать – к утру.

Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, поклонился:

– Марбод пропал. Наверное, уже бежал из Ламассы.

– Вздор, – рассмеялся король. – Он самоуверен, как баран на празднике! Он думает, ему нечего опасаться!

Граф Третий Енот внезапно встрепенулся и с неприятной усмешкой поглядел на колдовской кувшин посереди столика.

– Говорят, – вкрадчиво сказал граф, – королевский советник умеет вызывать души мертвых и делать вещи, о которых трудно судить – случились они или нет. Почему бы ему не вызвать душу живого Марбода и спросить ее, где она сейчас находится? Ведь удостовериться в истинности его слов было бы куда легче.

Король обернулся.

Советник утонул в глубоком кресле, маленький, усталый и нахохлившийся. У ног его паж, очнувшись, утирал рукавом кровь у рта.

Арфарра встал, неторопливо поставил на стол серебряную миску, плеснул в нее воды. Из миски пополз белый дым. Дым превратился в дерево (кто говорил – апельсин, кто – персик), дерево зазеленело, покрылось плодами, бутонами и цветами, на нижней ветке вырос оранжевый плод. Арфарра сорвал плод и очистил кожуру, под ней был большой хрустальный шар. Дерево исчезло. Арфарра вглядывался в шар.

– Марбод Кукушонок, – сказал советник, – сейчас в заброшенном храме Виноградного Лу. И опять злоумышляет против короля и храма.

Король выхватил меч и ударил по шару. Тот разлетелся на тысячу кусков. Из осколков с жалобным писком выкатился и пропал маленький человечек.

– Я его убил? – с надеждой спросил король.

– Ну, что вы, – ответил советник. – Это только одна из его душ.

Король бросился из комнаты, зовя стражу. Он хотел лично убедиться, что происходит в храме Виноградного Лу.

Когда король ушел, один из придворных, старый Цеб Нахта, согнулся, будто для того, чтобы расправить ковер, и украдкой поднял из его складок желтую яшмовую печать. Он один заметил, как печать выпала из руки короля, когда тот выскочил из зеркала. Подобрал и покачал головой. До чего дошло дело: король просил у кого-то не меч, не коня, не женщину, на худой конец, а Печать…

Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, был кровником Белых Кречетов, – говорят, поэтому король его и выбрал. Утром Хаммар Кобчик был очень доволен, что Арфарра-советник приказал Кукушонка не арестовывать, потому что кровника не арестовывают. Сейчас он был очень зол, что Кукушонок отбился и пропал.

Через два часа он явился к заморским торговцам на постоялый двор и сказал:

– По закону о прерванном поединке любой вассал из рода Кречетов может вас рубить. Через два дня, однако, начинается золотое перемирие. Но эти два дня желающих будет много. Вольно ж вам было вмешиваться.

Хаммар вглядывался в Бредшо: тот был чуть пьян, растерян, напуган поединком с сильнейшим мечом страны и, увы, нисколько не походил на колдуна. Да, прав был король, строжайше приказав чтобы не было завтра этой мокрой курицы на суде.

– Вольно же вам было вмешиваться, – упрекнул торговца Хаммар.

– Я и не хотел, – пожаловался Бредшо. – Но что еще мне было делать, услышав, как этот мерзавец пытает мальчишку?

– В десяти часах езды отсюда, – сказал Хаммар, – храм Золотого Государя. Припадете к алтарю, попросите убежища, через три дня вернетесь.

Бредшо доскакал до убежища на рассвете по священной дороге от Золотого Храма до Мертвого города. Дорога была великолепна – единственное сохранившееся строение империи, памятник порядку, вознесшийся на цоколе в сто двадцать километров. По всей стране «десять часов езды» давно означали путь втрое меньший и лишь тут меры времени и расстояния соответствовали языку богов. Это-то и подвело землян: мощный передатчик с корабля Бредшо слышал, а его собственный пищал только на пятьдесят километров.

Едва Кобчик и Бредшо уехали, к постоялому двору стали собираться горожане, кто с оружием, а кто с ухватом и вилами, начали жечь костры и спорить, кто храбрее из чужеземцев: тот, который застрелил птицу или который не побоялся сразиться с самим Кукушонком. И сошлись на том, что надо пойти к замку Кречетов и сжечь там чучело человека, покусившегося на государя, потому что, надо сказать, народ всегда называл короля государем, хотя это и было неправильно.

А Хаммар Кобчик, закутанный по брови в синий плащ с капюшоном, подъехал тем временем к замку Ятунов в Мертвом Городе.

Главе рода Белых Кречетов было девяносто три зимы, он жил, как живой мертвец, в одном из восточных замков, и никто его не видел и не слышал. Сын его помер в бою, а наследником рода был Киссур Кречет, старший брат Марбода Кукушонка. Киссур был человек рассудительный и домосед, рассердить его было нелегко, а одолеть, рассердив, было еще трудней. Все знали, что ему было трудно убить человека, особенно если за убийство надо было платить большую виру.

Брата своего Киссур боготворил. Когда зимой тот стал королевским дружинником, старая женщина дала Киссуру серебряный топор и велела срубить Марбодово родимое дерево во дворе замка. Киссур бросил топор в реку и проплакал три дня, а старая женщина сказала: «Ты отказался отрубить гнилую ветвь тогда, когда это принесло бы роду честь – теперь тебе придется рубить ее тогда, когда это принесет роду бесчестье».

Итак, Хаммар Кобчик, закутанный, въехал во двор замка. Вокруг царила суета: о Марбоде уже все знали. Хаммар Кобчик попросил скорее воды, словно умирает от жажды. Ему принесли воду, и он стал жадно пить.

Хаммар Кобчик был человек предусмотрительный, и, хотя на гостя, кровник он или нет, нападать нельзя, кто его знает, что нельзя и что можно в такую ночь. А на того, кто выпьет или поест в доме, не нападет уже никто. Вот Хаммар Кобчик выпил поскорее чарку и сбросил плащ. Тут его многие признали, и Кобчик понял, что пил он чарку не зря.

Киссур Белый Кречет принял Хаммара Кобчика в серединной зале замка, и усадил его на скамью, полую, чтоб было видно, что скамья без засады.

Кобчик сказал:

– Завтра над Марбодом Белым Кречетом будет королевский суд.

– В чем же его обвиняют? – спросил старший брат.

– В похищении и истязании человека – раз. В злоумышлении на храм – два. В покушении на государя – три.

Киссур Белый Кречет вздрогнул. На государя!

Дело в том, что в стране было два рода законов. Судили по обычаю, а когда обычаев не было, судили по законам Золотого Государя. Марбод Кукушонок дрался с королем, по обычаю это был просто поединок и в этом поединке никто не пострадал. Вот если бы Марбод короля убил или покалечил, – тогда другое дело, тогда он платил бы виру втрое больше, чем за убийство самого знатного человека. А по законам Золотого Государя за покушение на государя смертная казнь полагалась и злоумышленнику, и роду его, и саду, и дому, и прочему имуществу.

Тут Киссур улыбнулся и сказал:

– Это дело темное и странное. Все говорят, что меч моего брата сломался из-за колдовства Арфарры-советника, и король вел себя при этом очень плохо.

Хаммар улыбнулся и подумал: «Хорошо, что Сайлас Бредшо уехал и не будет завтра на суде, потому что он совсем не походит на колдуна. А о Клайде Ванвейлене, который будет вместо него, всем ясно, что он колдун, потому что иначе он не посмел бы стрелять в птицу». А вслух Хаммар сказал:

– Две недели назад в Золотом Улье была подписана бумага: пусть-де на Весеннем Совете король принесет вассальную клятву Кречетам. Глупая бумага! Если вы, однако, откажетесь от прав на Мертвый Город, то речи о покушении на государя завтра не будет.

Тут Киссур Кречет поглядел вокруг, на серединную залу и широкий двор за цветными стеклами.

Замок был еще молодой и незаконнорожденный, и во дворе стояло за серебряной решеткой родильное деревце Марбода.

И Киссур подумал, что теперь из-за Кукушонка и замок снесут, и земли отберут, и сам Киссур станет изгнанником. А Киссур был человек домовитый, продавал Даттаму много шерсти.

А Хаммар Кобчик поглядел на деревце по дворе вслед за Киссуром, улыбнулся и сказал:

– А наверное, старая женщина предсказала правильно.

Это он говорил к тому, что если срубить родильное дерево и отказаться от Марбода, то завтра объявят вне закона одного Кукушонка, а род тут будет не при чем.

Киссур Ятун поглядел на Хаммара Кобчика и подумал: «Арфарра послал ко мне моего кровника нарочно, чтобы я с ним не согласился». Улыбнулся и сказал:

– Брат мой знал, что, если бы сегодня он явился в замок, я бы никогда его не отдал и не выгнал. Он, однако, пропал, не желая стеснять моего решения. Так могу ли я отказаться от брата? – Помолчал и добавил: – Посмотрим, что решит суд.

Все одобрили это решение, потому что уклониться от суда, – ничуть не лучше, чем уклониться от поединка. Другое дело – не подчиняться решению суда.

Король вернулся из храма в ужасе. Пришел в комнату с круглыми и квадратными богами; советник там так и сидел. Он все видел в зеркале.

Советник сказал: «Это только одна из душ». И что же? Марбод был жив, а родовой его меч – перешиблен после того, как король разбил шар.

Без колдовства это было сделать нельзя; по рассказам очевидцев, торговец дрался много хуже Марбода. Марбод рубил и сплеча, и сбоку, и крест-накрест, и «зимней ромашкой», и «тремя крестами», и «дубовым листом» – забавлялся, а последний его прием – «блеск росы в лунную ночь» – никогда его еще не подводил.

Чужеземец поклялся, что его меч – без колдовства. Приходилось верить. Бывают обманщики, выдающие себя за колдунов, но не бывает колдунов, отрицающих свою силу.

Да! Много душ у человека, все сразу не извести, и в короле сейчас тоже спорили две души; одна сожалела, что Марбод остался в живых, а другая сожалела, что король запятнал свою честь чародейством.

– Марбод Кукушонок, – сказал Арфарра-советник, – это язва на теле королевства. Завтра Кречеты могут выбирать: или отказаться от Кукушонка, или отказаться от прав на Мертвый Город, или остаться вне закона.

Плечо короля ныло и пахло травяным настоем, и если бы не щит Хаммара Кобчика…

– Марбод Кукушонок, – сказал король, – швырнул в меня настоящей секирой, а я хотел убить его колдовством. Где была моя честь!

– Короли, – насмешливо сказал советник, – заботятся о своей чести, а государи – заботятся о государстве. И честь ваша, конечно, требует, чтобы о сегодняшнем поединке и завтрашнем суде не пели плохой песни, а интересы государства требуют, чтоб государей не стреляли, как перепелок на охоте.

Узлы и круги! Ползли по стенам разноцветные узлы и круги; никакие это не боги, а те узлы и удавки, которыми вяжут души и лихорадки. Ибо о богах неизвестно, существуют они или нет, а колдуны существуют точно, и предвидят будущее, и советник предвидел и связал хрустальным шаром – самым простым из узлов…

Король сощурился:

– А знаете, о чем сегодня говорил с моей матерью господин Даттам? О том, что экзарх Варнарайна, Харсома, сватается к моей сестре.

Советник чуть вздрогнул. Кому неизвестно, что экзарх Харсома, после пятнадцати лет дружбы, велел сжечь советника с домом и домочадцами? Советник натянуто улыбнулся и сказал:

– Воля государя – закон.

– Что значит, – закон?

– Когда воля государя является законом, государство становится всемогущим.

– Ах, советник, советник! Вы всегда твердите приятные вещи, и позавчера вы принесли мне этот кодекс Золотого Государя, где сказано, что во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к своеволию.

Но вчера вы говорили в городской ратуше, и сказали, что всемогущее государство, – это то, которое охраняет имущество людей и их свободу. Согласитесь, что это не очень-то похоже на кодекс Золотого Государя! И как же это вы хотите сделать меня всемогущим, если вы отнимаете у меня даже ту власть, которую я имею досыта?

– В ратуше я говорил с народом. Народу надо лгать.

– А кто мне поручится, что вы лжете народу, а не своему королю? А, советник?

Король схватил Арфарру за плечи. Плечи у советника были узкие, даже несмотря на кольчугу, – у покойной жены были такие плечи. Интересно, правду ли говорят, будто советник ничего не может поделать в женщине? Слабак… Вошь… Пятнадцатилетний мальчишка рассечет тебя от уха и до копчика… Но – колдун…

– Ничего у тебя не получится, – сказал Варай Алом, – душа у моего народа другая. И земли здесь другие. Каналов на них нет, как в империи. А нет каналов – нет и чиновников. Здесь все развалилось еще до нашего завоевания… Не из-за одних же государей?

– Да, – сказал Арфарра, – из-за одних государей. У имен есть залоги, как у глаголов. Государь – активный залог, государство – пассивный. Каков государь, таково и государство. Оно воскресает с сильным государем и умирает со слабым. Ишевик, Золотой Государь, был последним великим государем прошлой династии. Он был сильным государем, и государство было сильным. А потом на троне сменяли друг друга малолетние и слабые, и государство стало малолетним и слабым. Сильное государство защищает жизнь и имущество среднего человека. В слабом государстве средний человек отдает жизнь и имущество сильному. Одни делают это, чтоб избегнуть насилия, другие – чтоб безнаказанно его творить. Средний человек не ценит свободу, он защищает ее только тогда, когда это выгодно. Он низок в бедности и благороден в достатке. Государство должно защищать его, чтобы позволить ему быть благородным.

Голос Арфарры был монотонен, словно советник не рассуждал, а читал заклинания, и душа короля волновалась и стыла, как от близости мертвых, хотя из слов Арфарры нельзя было сложить песню, как из путешествия во владения Золотого мертвеца…

– Смуты военные и финансовые сотрясали империю, и императоры, назначая чиновников, впали в две ошибки. Из-за нужд обороны они поручили одному чиновнику все обязанности: и ведение войны, и суд, и сбор налогов.

Сильный император воюет сам, слабый император получает войну другому. Сильный император рассредоточивает власть между многими чиновниками. Слабый император отдает власть в руки одного чиновника. При сильном императоре чиновники шпионят друг за другом, – это называется разделение властей. При слабом императоре чиновники враждуют с императором, это называется – разрушение государства. При сильном императоре чиновников каждые четыре года перемещают с места на место, при слабом императоре чиновники передают свои должности детям.

В те годы из-за расстройства финансов правительство перестало платить жалованье деньгами, а стало выдавать его натурой. Получалось, что не государство платило чиновнику, а чиновник содержал государство; из исполнителя закона чиновник стал собственником закона и хотел передать собственность по наследству. Когда в государство явились аломы, они пришли не уничтожить, а спасти. Два брата, Ятун и Амар, помогли последнему государю прошлой династии справиться с бунтовщиками и ворами. И сын Амара, Иршахчан, был сильным государем и воскресил империю, а сыну Ятуна было два года, когда он взошел на трон, и четырнадцать, когда он умер, а после него власть захватила его тетка, алчная и слабая. Никто не отменял государства в Варнарайне – оно расточилось частным путем. Короли осыпали распоясавшихся чиновников подарками и землями, чтобы те чувствовали личную государеву милость и платили личной верностью. Они забыли, что государь ко всем подданным должен относиться одинаково. Чтобы привязать их к себе, они стали освобождать в обмен на клятву в личной верности поместья от налога и королевского суда, потому что сборщики налогов и в самом деле стали грабителями. Каждый держатель поместья до сих пор просит у короля подтверждения милостей, и он даже не подозревает, что в утверждении может быть и отказано.

Слова Арфарры – узлы и круги, и по стенам – узлы и круги, и из курильниц… Вздор! Образ бога – зверь, а не квадрат, и у Золотого Государя – морда мангусты.

– Душно!

Король распахнул окно и глянул вниз.

Там въезжал во двор Хаммар Кобчик, и с ним – десятилетний мальчик, сын Киссура Ятуна, племянник Кукушонка. Значит, Марбода не арестовали, и род Кречетов отдал за него в заложники, по закону, одного из родичей. Челядь Кречетов задиралась с королевскими слугами: наверняка сейчас кого-то покалечат.

О, предки и первый Алом, найденный в ивовой золотой корзинке! Почему пощадил ты этот род, не расточил расточивших власть…

Люди внизу кричали, размахивали головнями. Узлы им были ни к чему; какая разница, двойной или тройной узел рубить мечом?

Хитрил советник, хитрил! Забыл он сказать, что земли раздавали не из милости, а за военную службу, что это честь – погибнуть на глазах короля, и позор – пережить господина, что лишь безумие верных спасло королей, когда великий государь Иршахчан полез в Горный Варнарайн, восстанавливая государство.

Советник подошел к окну, зябко кутаясь в синий бархатный плащ, шитый золотыми листьями, поглядел вниз и улыбнулся.

– Ваши верные, – сказал он. – Королевская опора. Защищают короля от чужих верных. Взгляните – со всех сторон рвы с водой, и десять сторожевых башен, и тысячи стрел целятся в подступы… Но что это? Почему у замка, словно у преисподней, тройное кольцо стен? Почему превращены в бойницы окна дворца? Чтобы защищаться от собственных верных, когда они взбунтуются! А разве, бунтуя, они требуют свободы? Нет, им довольно своеволия! За триста лет непокорства они не догадались испросить законов, гарантирующих их права! О нет, они бунтовали так: если король не вел их слишком долго на противника и если король хотел их вести на противника слишком сильного.

Государь!

Прекратив самоуправство, вы восстановите право, прекратив своеволие, возродите свободу.

Король вглядывался в лунную ночь.

Люди с хохлатыми алебардами прохаживались по стенам, разделявшим двор. На одной из стен сохранился кусок сада, – непременной принадлежности вейских управ. Соснам в саду было уже двести лет, в каменном пруду, некогда именуемом «Серединным океаном», квакали лягушки, и под самой стеной, там, где когда-то первый человек провинции сеял жареное зерно в первую борозду провинции, начинались огороды замковых слуг.

Король отвернулся от окна и увидел, что Арфарра совсем продрог.

– А каков, вы говорили, советник, парк в Небесном Городе?

– Восемь тысяч государевых шагов.

– У потомков Амара сады – больше моих поместий, – скривившись, проговорил Варай Алом. – А империя опять прогнила, иначе бы не вышвыривала таких слуг, как вы. Оскорбление государя!

Король захлопнул окно так, что с рамы полетела золотая чешуя, и закричал:

– Я не хочу быть государем Варнарайна! Я стану государем Великого Света! В мире может быть только один государь! И мои воины, с которыми вы хотите меня поссорить, не помешают мне, а помогут! А править – править мне поможете вы, потому что вы правы: нет смысла завоевать империю, чтобы раздать ее в лен. – Король внезапно остановился и засмеялся: – Клянусь божьим зобом! В эту ночь придется выбирать не только Кречетам, но и вам, советник! Где гороскоп, который вы мне обещали? Вы уж месяц, как его составили, а все молчите о лучшем дне для следующей войны.

Советник сидел неподвижно, только на лбу выступили капельки крови – это с ним бывало от чрезмерного волнения.

– Гороскоп не окончен, – оправдываясь, проговорил он.

– Берегитесь, советник, – сказал король. – Это женские басни, что чародеи предсказывают будущее. Они делают его. Если вы хотите, чтобы я завтра покончил с Марбодом, вы должны забыть, что вы – подданный империи, вы должны помнить, что вы – слуга короля.

Как известно, в мире живут два клана людей: живые и покойники. Покойникам полагается спать днем, когда солнце выходит из-под земли. Живым же – ночью, когда солнце заплывает под землю. Этой ночью, однако, многие живые спали плохо или не спали вовсе.

К замку Белых Кречетов пришла городская чернь и сожгла перед ним чучело Кукушонка. Киссур Ятун, однако, не велел их гнать, а надел свою лучшую одежду, оседлал любимого коня, завернулся сверху суконной епанчой и поехал с тремя людьми искать какого-нибудь места, где встречаются боги и люди.

И действительно, нашли через час постороннего: сидит мужик на берегу реки, недалеко от Арфарровой дамбы, ловит рыбу и свистит в желудевую свистульку, а на ногах у него, что называется, башмаки без подошвы и без голенища, а куртка – внучка накидки и правнучка плаща.

Стали спрашивать о роде и племени, – действительно, ни роду, ни племени – посторонний.

Тут Киссур и знатные господа отняли у постороннего желудевую свистульку, сели с ним рядом на берегу в шитых плащах и рассказали обо всем. Киссур хотел вести его к старой женщине, чтобы гадать, кинул ему соболий кафтан. Тут бродяга развязал веревочку на своей куртке, а куртка держалась только веревочкой и развалилась. Киссур ужаснулся про себя и спросил:

– Что у тебя с левой рукой?

Посторонний говорит:

– А раздавило, когда строили Арфарре дамбу. Лекарь сказал: либо я тебе руку отниму, либо ты весь сдохнешь.

Тут Киссур Ятун лег на землю и стал плакать, потому что бог ему, значит, велит отречься от Марбода, как постороннему этому – от руки.

Спутники же его очень удивлялись, чего это Киссур Ятун разговаривает со старым пнем у реки, пока Киссур им все не пересказал.

Даттам так рано прогнал храмовую плясунью, что девица обиделась:

– В прошлом году, – сказала она, – только моя пляска исцелила засуху. Много ли равных мне даже в империи?

– В империи, – усмехнулся Даттам, – засуху умеет прекращать каждый брюхоногий чиновник.

Подарил, впрочем, красавице хрустальный ларчик.

Даттам лежал и думал о том, что Марбод и Арфарра обманули его. Марбод просился на церемонию, чтобы полюбоваться на свою проделку с кречетом. А Арфарра это, вероятно, знал. И Арфарра выманил у Даттама бумагу о городе Ларре и выставил Даттама на посмешище, а сам прекрасно знал, что из присутствия Кукушонка на церемонии выйдет только лишний скандал. И после этого Арфарра еще утверждает, что заботится о торговцах!

Да, прилюдно он с Арфаррой пока не ссорился. Однако, если предъявить королю на утверждение договоры, заключенные Даттамом по пути в Ламассу, – скандал будет неминуем, дик и страшен. Еще он думал о купцах с Западного Берега.

А король Варай Алом лежал и думал о великой стране, где государев дворец доходит до неба, в государевых парках бродят золотые павлины, чиновники ездят на медных лошадях и деревянных быках, а с неба не сходят благоприятные знамения. Подле Серединного Океана живет черепаха Шушу, и Дерево Справедливости покрывается золотыми плодами, когда на него глядит государь.

Король – не государь. От его взгляда не цветут деревья. Что в том, чтоб застроить Ламассу, как хочет Арфарра? Мало ли в королевстве городов? Они так же непокорны и наглы, как сеньоры, и вдобавок лишены рыцарской чести. В Горном Варнарайне нельзя стать государем, потому что в мире может быть только один государь!

Наконец король заснул, и ему приснилось, как он бросает под ноги советнику голову нынешнего государя и голову наследника престола, экзарха Варнарайна, предавшего своего вассала Арфарру. Арфарра радостно улыбался – во сне было ясно, что советник необычайно мстителен, как и полагается благородному человеку.

Неревена напоили настойкой, растерли и закутали. Он, однако, не мог заснуть от боли и страха. Он лежал и думал о печальном мире за толстыми стенами, мире, в котором земля по ночам покрывается ледяной чешуей, а его, Неревена, жизнь стоит вдвое меньше жизни горожанина и в шестнадцать раз меньше жизни Марбода Кукушонка.

Он думал о том, что в его отсутствие тюфяк и укладку кто-то потрошил. Ничего, разумеется, не нашел, но сдвинул волоски, уложенные между клубков и коклюшек.

Неревена, храмового послушника, сам экзарх Варнарайна послал в страну ложных имен следить за королевским советником. Взглянул своими мягкими глазами в глаза Неревена, махнул нешитым рукавом, шепнул: «Все для общего блага!» – приворожил, как всегда умел привораживать, и послал.

А королевский советник не спал, как обычно, потому что со студенческих лет привык ночами читать и наблюдать за звездами, а во рту держать камешек, чтобы почувствовать зубами, когда засыпаешь. Наука эта весьма его занимала, хотя он считал ее совершенной химерой и полагал, что множество предсказаний не совершилось бы, не будь они предсказаны.

И сейчас гороскопа на его столе не было, а были чертежи дамбы.

Закричала далекая сова, вздрогнули зеркала. Стало одиноко и страшно. Советник встал и, нагнувшись, прошел в темный чулан, где поскуливал на тюфячке Неревен. Стал осторожно гладить мальчика по голове; в конце концов, ближе никого не было, мангусту убили…

Неревен повернулся: два человека пожалели его сегодня – советник и чужеземец.

– А про людей из-за моря рассказывают, – сказал Неревен, – что они накрываются ушами, как лопухом, и ноги могут отстегивать.

– И про Горный Варнарайн то же рассказывают, – сказал учитель. – Ты приехал, однако, и увидел, что люди с виду такие же, однако общество – одноногое, одноглазое и накрывается – лопухом. Народ всегда прав. Все басни истинны – но не прямо, как язык богов, а в переносном смысле.

– А эти купцы, – сказал Неревен, – они глупые. Зачем этот торговец вступился за меня, если не умел драться? Что они за люди?

– Не знаю, – сказал Арфарра. – Триста лет назад было такое на западной окраине моря. Явился корабль с торговыми людьми и отплыл с товаром. А вскоре эти люди увидели, что империя слаба, и разорили своими набегами всю провинцию. Ведь пиратство прибыльней торговли, а дикие народы ужасно склонны к прибыли.

– А-а, – сказал Неревен, – вы думаете, что эти люди приведут за собой пиратов? Поэтому и приказали их арестовать?

– И пиратов, – сказал Арфарра, – и неизвестные болезни. Так уж повелось, что в мир приходит гораздо больше дурного, чем хорошего, и как я осмелюсь видеть в этих людях хорошее, если Марбод Кукушонок лазит с ними за волшебным мечом, а Даттам видит в них собратьев по плутням?

– Учитель, а вы правда наколдовали так, что меч Марбода разлетелся на части?

– И как это было?

– О, это было чудесно, – ответил Неревен, – морды на эфесе меча торговца вздыбились и закричали, а клинок перешибло светом…

Арфарра улыбнулся. Неревен был вот уже третий человек, который рассказывал ему эту историю. Было просто удивительно, как много несуществующего видят люди, особенно если возбуждены… Перешибло светом… Арфарра-советник, автор двух трактатов об оптике, двадцати лет попавший за них императорскую академию, лучше других знал, отчего это невозможно. Поджечь паклю? Запросто. Перешибить клинок? Исключено.

– Нет, – сказал Арфарра, – это был не я, но рассказывать об этом ты будешь именно так.

Арфарра еще долго сидел за чертежами дамбы и новым разделом уголовного уложения. Разрубленный клинок не шел у него из головы, и в советнике понемногу просыпалось любопытство ученого, почти начисто уничтоженное заботами политика, пустившего многие из сделанных храмом открытий на мелкое государственное колдовство.

Как бы посмотреть на этот клинок? Любопытно, что именно с ним случилось: говорят, старые ламасские мечи действительно вот так могут внезапно сломаться, – усталость в металле, напряжения между слоями… Это могло бы быть любопытно для тех, кто делает новое оружие…

Но Марбод унес рукоять с собой, а другой обломок куда-то утащили его дружинники…

Советник Арфарра положил про себя разыскать клинок, если у шпионов его будет к тому возможность. Впрочем, – подумал он, – завтра суд, и что случилось с клинком, вероятно, выяснится на суде.

7

С утра король послал людей к Золотой Вершине. Судя по следам, ночью к отвесным скалам подскакали семнадцать всадников и пропали. Возвращались другим путем, а другого пути нет. Хаммар Кобчик, понизив голос, сказал:

– У Золотого Государя на скале, однако, пропала печать с пояса.

О, Шакуник! Как же – пропала, когда выскользнула и осталась – там!

Еще нашли следы заморского торговца, Бредшо. Он, действительно, непонятно с чего, бродил в Мертвом Городе, а потом бежал тысячу шагов к храму Виноградного Лу, хотя никак не мог услышать с такого расстояния крики, если только у него не были заколдованы уши.

В час, когда сохнет роса, король с советниками сошел в серединную залу: золотой гранат, набитый зернами людей, и сел творить суд. Совершили возлияния; знамения были для правосудия благоприятны.

Самоличный суд всегда был одной из главных обязанностей королей аломов, но те ей, увы, частенько пренебрегали.

Варай Алом, однако, вот уже целый год почти каждое утро сидел под судебным деревом той области, которую посетил двор, и суд всегда был публичный, чтобы сразу иметь свидетелей и осведомлять людей о приговорах.

Предки короля раздали иммунитетные грамоты, запрещавшие доступ в поместья королевским чиновникам, но не самому королю, и теперь король ездил по поместьям и судил со справедливостью, присуждая к штрафам, смертям и увечьям, наводя страх на знатных и наполняя радостью сердца бедных. Хозяева поместий ругались, что конфискации и штрафы обогатили за последний год казну больше, чем походы.

Увы, подумал король – они преувеличивали. Когда-то деньги, собираемые со свободных за неприсутствие в суде, приносили даже больше, чем штрафы за убийства и грабежи, – а теперь свободные научились от свободы избавляться. Крупный разбойник разоряет чужую землю до тех пор, пока крестьянин не отдает ее. Учинивший насилие бедняк опять-таки норовит продать свою землю могущественному человеку и получить ее обратно в пользование. Воистину, как говорит советник, одни утрачивают свободу, чтобы защититься от насилия, другие – чтоб иметь возможность творить его безнаказанно.

Король слушал дела в необыкновенно дурном настроении. Советника Арфарры все не было. Истцы и соприсяжники бранились, изворачивались, благоговейно разглядывали роспись на потолке и лгали под сенью Золотого Дерева так же нагло, как и под священной сосной.

Перед глазами короля вставал недавний любимый дружинник: родовое кольцо на цепких пальцах, глаза синие и злые как море, красный волк на боевом шлеме, и дыханье коня – как туман над полями. И кровь на плаще – как багровый закат. Прав, прав советник: «Вы не на поединке! Вам не нужен противник, вам нужен образ противника!»

Киссур Ятун явился в полдень со свитой. Огляделся вокруг и сказал:

– Однако, какая красота! Многое можно простить советнику Арфарре за такую красоту!

Кречеты были, по наследству, членами королевского совета, но в знак неповиновения в нем давно не сидели, и Киссур встал у стены, окруженный вассалами.

Тут к нему подошел Белый Эльсил, боевой друг Марбода, и сказал:

– Я слыхал, что ты гадал на постороннем, и никто, кроме тебя, постороннего не видел. И сдается мне, что это был не посторонний, а бес, который позавидовал Марбоду. Боги любят лгать из зависти! И уже не раз бывало с Арфаррой-советником, что род отсекал ветвь за ветвью, чтобы его успокоить, и начиналось с того, что люди презирали род, а Арфарра потом род истреблял.

Киссур ухватился зубами за свой палец и ничего не ответил. Только через некоторое время промолвил:

– Однако, что за привычки у чиновников империи? Приговоренные пришли, а палач опаздывает!

И, действительно, советника Арфарры все еще не было.

Господин Даттам, извещенный о готовящемся, тоже явился в залу и заметил там, как ни жался тот в угол, одного хуторянина, некоего Зана Дутыша, в желтом кафтанчике с изодранными локтями и в конопляных туфлях. Тут Даттам понял, что Арфарра знает о Дутыше все, и велел принести ларец с бумагами, из-за которых вчера не спал; если Дутыш будет жаловаться сразу после суда над Кукушонком, лучше отдать и не связываться…

А Клайд Ванвейлен стоял, окруженный горожанами. Главный интерес суда для горожан был такой, что вчера торговый человек утер нос знатному мерзавцу, а сеньоры тут же стали говорить, что это можно было сделать только колдовством. Точно такие же слухи распускались и о битве у Козьей Реки, когда «третьи стали первыми». Стали, и вот как: первые два ряда рыцарей испугались и убежали, городская пехота пропустила их сквозь щели, врылась в землю острыми концами щитов и выиграла битву.

Горожане были люди рассудительные, колдовства не терпели. При Ванвейлене был адвокат и семьдесят два соприсяжника, готовых клясться вместе с ним, что Сайлас Бредшо – не колдун, и никакого колдовства не было.

Наконец явился советник Арфарра.

Киссур Ятун и Арфарра-советник вышли перед королем и стали друг против друга, один – на яшмовом поле, а другой – на лазуритовом. Каждому под ноги положили стрелу-громотушку, чтоб они говорили только правду.

Киссур Ятун был в бирюзовом кафтане с золотым шнуром по вороту и рукавам. На пластинах боевого панциря были нарисованы пасти и хвосты, и такие же пасти и хвосты, только серебром, были на коротком плаще. Сапоги у него были высокие, красные, а рукоять меча и ножны отделаны жемчугом и нефритом. Арфарра-советник был в зеленом шелковом паллии, глаза у него были не золотые, а розоватые, и было видно, что всю ночь он не спал. Киссур Ятун погляделся в зеркало, усмехнулся и сказал соприсяжнику:

– Я одет достойно, как кукла на ярмарке, а он – скверно, как кукольник.

Тут Арфарра-советник заведенным чином начал обвинять Марбода Кукушонка в похищении и увечьях, нанесенных свободному человеку, послушнику Неревену.

Первым его свидетелем был Клайд Ванвейлен. Ванвейлен взял, как было велено, священный треножник и рассказал, как его друг увидел в храме разбой и поспешил на помощь. А кого, почему били – откуда им знать?

– А что он делал у храма? – спросил король.

– Шел молиться, – удивился Ванвейлен.

Король нахмурился. Вчера заморский торговец не был столь богобоязнен! Вспомнил следы: врет, на треножнике врет! Тысячу, тысячу раз прав советник: надо, надо искоренить нелепые суды, и соприсяжников, и судебные поединки, и ввести правильное слогоговорение, с защитой и обвинением, с юридическим разбирательством и пытками.

А Киссур Ятун улыбнулся и сказал, как велела старая женщина:

– Вы, Арфарра-советник, ошиблись в обвинении! У меня есть семьдесят два соприсяжника, что король называл вас хозяином Неревена, и мальчик носит на руке железное кольцо. Стало быть, он ваш раб, и нельзя обвинять моего брата в похищении свободного человека!

Тут Арфарра сказал, что Неревен – вейский подданный, а в империи рабов нет, а Киссур Ятун поглядел на бывшего наместника и сказал, улыбаясь:

– А я скажу, что в империи нет свободных.

Советник слегка побледнел.

А Киссур Ятун продолжал:

– А еще у меня есть семьдесят два соприсяжника, что Неревен – не только раб, но и колдун. И в свидетели того я беру следы Сайласа Бредшо, которого поволокло к храму с такого места, от которого он не мог слышать происходящего. И еще другое колдовство было в этом деле, и свидетель тому – клинок моего брата, оплавленный, а не разрубленный.

Клайд Ванвейлен закрыл глаза и подумал: «Ой, что сейчас будет!»

А дядя короля, граф Най Третий Енот, наклонился к старому сенешалю и зашептал, что Киссур Ятун, видно, решил драться до последнего, но все же придется ему сегодня уйти отсюда или без брата, или без Мертвого Города. Король услышал, как они шепчутся, и ему послышалось: «Киссур решил драться до последнего, и конечно, нам придется рассказать о том, что меч раскололся из-за того, как король разбил хрустальный шар». Тут король, в нарушение всех приличий, подошел к советнику и спросил тихо:

– Что же, доделали вы гороскоп?

– Нет, – ответил Арфарра-советник.

Король вернулся на возвышение, взял в руки серебряную ветвь:

– Нехорошо королю брать назад свое слово, и если я называл мальчика рабом господина советника, – так тому и быть. И так как мальчик жив и здоров, то за посягательство на чужое имущество род Кречетов должен уплатить владельцу денежный штраф.

И если бы мальчик был крепок и высок, и пригоден в качестве боевого вассала, то по законам наших предков за него полагался бы штраф в десять золотых государей, а если бы он некрепок, но знал ремесло доезжачего или псаря, или другое ремесло, необходимое в знатном доме, то он стоил бы пять государей. Но так как он некрепок и не учен нужным ремеслам, а умеет только читать, рисовать и вышивать, за него полагается штраф в три ишевика. Есть ли еще обвинения?

Арфарра-советник посмотрел на короля, потом на Киссура Ятуна, потом обвел глазами залу и сказал:

– Я не вижу смысла в других обвинениях.

Сошел со стрелы и сел на свое место в совете. Най Третий Енот обрадовался и громко сказал:

– Кто смеет говорить, что король привержен законам империи, где не различают господина и раба!

Это многие услышали.

А в дальнем конце залы стоял хуторянин Зан Дутыш, в латаном кафтане с капюшоном и в конопляных башмаках. Он понурил голову и сказал: «Если государь нарушает законы, вряд ли другие станут их соблюдать».

Его, однако, мало кто слышал, он повернулся и ушел.

Киссур Ятун поклонился королю и потом подошел к советнику. В руках он держал шелковый мешочек, вышитый золотой гладью.

– Три золотых государя, – сказал он, – такой штраф причитается с горожанина или торговца. Наш род – старейший в королевстве, и мы платим тридцать золотых.

Арфарра встал и с поклоном принял мешочек. Дело было закончено. И многие поразились великодушию, с которым король не стал поднимать вопроса о поединке.

Тут выступил вперед господин Даттам:

– Умоляю о милости, – сказал он и протянул ворох разноцветных бумаг.

Король листал бумаги. В первой речь шла о поместье Гусий Ключ, жалованном храму три года тому назад. Храм тогда же отдал поместье Зану Дутышу в лен. Теперь, судя по грамоте, храм уступал Дутышу поместье в полную собственность.

Во второй грамоте, писанной через день, – надо же, как переменчив нрав покупателя, – оный Дутыш продавал означенное поместье господину Даттаму. А в третьей грамоте, меченой следующим днем, Дутыш смиренно просил Даттама, чтобы земля, которую он продал вейцу и за которую, согласно свидетелям, получил сполна деньги, была отдана из милости Дутышу в пользование.

Кроме Гусьего Ключа, Даттам заплатил, судя по грамотам, еще за три поместья, – и тут же, как человек, безусловно, щедрый, спешил даром раздать купленные земли.

Храм сам судил и собирал налоги на землях, пожалованных в пользование королем, и теперь Даттам умолял о милости, – подтвердить это касательно земель, приобретенных им в личную собственность.

Хотя, кстати, монахам в личную собственность ничего приобретать не разрешалось.

Король оглянулся на Арфарру, улыбнулся, подтвердил.

Когда кончился суд, многие подошли к королевскому советнику, и Ванвейлен, и Киссур, и среди прочих – наследник Белых Кречетов, одиннадцатилетний сын Киссура Ятуна, проведший ночь в замке заложником. У Арфарры была одна беда: на лице его чувств не высказывалось, но, когда он сильно волновался, на лбу выступали капельки крови.

Мальчик встал перед советником, поглядел на его лоб и сказал:

– Сдается мне, что Арфарра-советник недоволен королевским решением. Как же так, советник? Не вы ли везде твердите, что государь подобен солнцу, а воля его – закон!

Отец схватил его за руку и хотел было увести. Арфарра-советник усмехнулся и сказал:

– Государя называют называют солнцем потому, что мир оледенеет или обварится, если солнце станет ходить над миром не так, как ему положено. Потому что когда закон нарушает преступник, от этого слетает голова преступника. А когда закон нарушает государь, от этого умирают подданные.

Помолчал, и повернулся к его отцу:

– У меня, однако, к вам просьба. Два человека пострадали сегодня случайно, и один из них – заморский торговец, Сайлас Бредшо. По закону о прерванном поединке любой ваш вассал может убить его, а поскольку Бредшо – человек посторонний, без родичей и мстителей, его убьют непременно. Откажитесь от мести!

Киссур Ятун был человек добрый и хотел было согласиться, но тут его сын воскликнул:

– Мы откажемся, а Арфарра-советник велит кричать у бродов и перекрестков, что торговец-де победил Кречета, Марбод не выдержит и зарубит торговца, и опять нарушит закон!

– Род оставляет право мести за собой, – сказал Киссур.

Тут он повернулся и ушел, и большая часть людей ушла за ним.

А советник поглядел на Ванвейлена и спросил:

– Ну, что вы скажете?

– Три золотых! – сказал Ванвейлен. – На моей родине людей на сорта не делят и не продают, как говядину.

Арфарра, бывший наместник Иниссы, горько рассмеялся:

– Свобода, господин Ванвейлен, это как яйцо на сеновале: отыскать трудно, а раздавить легко. Киссур Белый Кречет тоже прав.

Клайд Ванвейлен подумал и спросил:

– А второй человек – это кто?

– Зан Дутыш.

– А кто это – Зан Дутыш?

Советник ответил бесцветным голосом:

– Люди Даттама убили его девочку, пяти лет. Прокололи лодыжки и повесили, пока Дутыш не подпишет дарственную. Дутыш подписал, а девочка все равно возьми и умри…

– Господи! – тихо сказал Ванвейлен. – Но ведь Даттаму за это…

– А где доказательства, – спросил советник, – что Дутыш не сам убил дочь?

Ванвейлен вытаращил глаза.

– Вы что, не заметили, – спросил советник, – как часто убивают крестьяне детей, особенно девочек? Свиньям скормят, во сне придушат, утопят… Даттам скажет: Дутыш избавился от лишнего рта и еще хочет за это денег.

И, не меняя тона, советник спросил:

– Что вам предложил Кукушонок в подземном храме?

Тут Ванвейлен невольно оглянулся, и увидел над собой купол, раскрашенный образами неба, и бесконечные зеркала, и меж этих зеркал они совсем одни с Арфаррой.

Ванвейлен ответил:

– Он мне предложил искать вместе волшебный меч Ятуна.

– Почему вы отказались?

Ванвейлен хотел ответить: «Потому что волшебным мечом ни заколдованного леса, ни пропавшего города не расколдуешь, да и не хочет Кукушонок и их расколдовывать», – но помолчал и сказал:

– Я – посторонний.

Советник усмехнулся.

– Вы посторонний, но вы вчера очень сильно мне помешали.

– В чем?

Арфарра осклабился страшно и ответил:

– Откровенно говоря, в вещах не лучших, чем те, что Даттам проделал с Заном Дутышом.

Тут, однако, в зале опять показались монахи и горожане, и Ванвейлен сообразил, что советник сидит и разговаривает с ним потому, что ему трудно самому встать с кресел.

Он хотел было протянуть ему руку, но по прощальному кивку Арфарры понял, что тот не нуждается, чтобы встать, в посторонних.

В замковом дворе рыжая девушка в полосатой паневе и кружевном платке передала Ванвейлену приглашение на вечер в женские покои. А помощник бургомистра, видевший, как долго и хорошо разговаривали заморский торговец и советник, подошел к нему и сказал:

– Почему бы вам и господину Бредшо не стать гражданами Ламассы? Будут говорить: гражданин Ламассы одолел самого Кукушонка, – мечтательно прибавил он.

На обратном пути Ванвейлен услышал от городского чиновника третью версию гибели города Ламассы: город разорил не король Ятун и не наводнение, а государь Иршахчан, восстанавливавший империю. Большой был стратег: взял Ламассу, но рассудил, что удержать ее будет трудно, а взять обратно еще труднее, и разрушил стены.

Обед король приказал подавать в резной зале. Зала эта помещалась у левого крыла замка, в огромной башне, которую Ятуны пристроили к управе для вящей обороны, а Арфарра еще не снес. Деревянная резьба покрывала стены и потолок, львиные морды свисали со скрученных стеблей, Небесный Кузнец неустанно ковал мечи с головами Соек и Воронов, и клейма, врезанные в рассеченные тела зверей, рассказывали о подвигах людей, и резьба была так глубока, что грань между миром предков и миром потомков была зыбкой и подвижной.

И то, что стол был накрыт в этом зале, где во времена оны было съедено столько мяса и пролито столько крови, а не в перестроенных светлых покоях, было явным знаком опалы, постигшей советника Арфарру.

Король посадил по правую руку Киссура Ятуна, а по левую – названного брата, господина Даттама, и удовлетворенно осмотрелся.

Стол был полон всего, что бегает, прыгает, летает и произрастает. Что бы там ни говорил советник Арфарра о круге и квадрате, как образе мира, – вот он, образ мира, озеро вина, лес мяса; еда – поединок в лесу мяса.

Люди вокруг кричали и веселились, шуты ходили на одной ноге и накрывались ушами, как лопухами. Даттам и Киссур Ятун вдруг сплели руки и выпили из одного кубка.

Королевский советник трижды отказывался прийти, но в четвертый раз ослушаться не посмел. Ел, однако, как захиревший воробей; а знал ведь, что больной человек виноват перед богами и неправ перед сотрапезниками.

В середине пира затрещали цепи, и с потолка само собой опустилось золотое блюдо на двести человек, с оленьим мясом, залитым соусом из гороха и бобовых ростков. По краям блюда золотые пасти переплетались друг с другом, так, что было невдомек, – какая из пастей пожирает, а какая – пожирается. Рыцари восторженно завопили, а король подумал, что механизм, опускающий блюдо – единственный механизм в королевстве. А в империи, – в империи на каждый праздник по дорогам ходят самодвижущиеся черепахи, вертятся карусели, и фонтаны бьют красным вином…

А какие мечи там куют, какие кольчуги, – сукин сын, подумал король, глядя на Даттама, продал, продал оружие графам Востока, нечисти этой своенравной, хуже Кукушонка… Думаешь, я буду с ними драться? Если бы ты не продал оружия, я бы, может быть, и дрался с ними, а теперь я драться с ними не буду, теперь я лучше заключу с ними союз, и будем мы сообща драться с твоей паршивой империей.

И, подняв кубок, король провозгласил:

– За храбрость аломов! За наших предков, которые овладели страной Великого Света, и за то, чтобы дети оказались достойны предков!

Все восторженно закричали. Даттам нахмурился. Король оборотился к нему и с насмешкой сказал:

– Или вам не кажется, названый брат мой, что империя погибла от храбрости аломов?

Даттам улыбнулся и сказал:

– Нет, ваше величество, мне не кажется, что империя погибла от храбрости аломов. Она погибла от глупости Золотого Государя.

Тут все присутствующие изумились, потому что, надо сказать, несмотря на то, что Золотой Государь был из паршивых вейцев, репутация у него оставалась самая высокая.

– Сделайте милость, расскажите, – раздались отовсюду голоса, ибо никто не слышал рассказа о глупости Золотого Государя, и всем казалось, что рассказ будет интересен, и наверняка Даттам расскажет о некстати подслушанном разговоре, или о мести придворного, или о несчастной любви, и тому подобных вещах, составляющих предмет истории и песни.

– Великого государя Ишевика, – сказал королевский побратим и храмовый торговец Даттам, – не зря прозвали Золотым Государем. Золотой Государь всегда заботился о выгоде государства и благосостоянии народа. Негодовал, видя, как богачи, скупая зерно по дешевке, прячут его на случай голода и продают втридорога. Радея о благе народа, он учредил амбары милосердия и выдавал из них зерно после голодных зим. А радея о выгоде государства, он повелел крестьянам весной обязательно брать семена из этих амбаров, а осенью обязательно отдавать все с процентами. Богачи, скупавшие зерно, были, действительно, разорены, но мелкие люди были неблагодарны и шептались, что государство разорило богачей, чтобы занять их место. Если бы они только шептались! Но они бежали с земель. Тогда, чтобы государство не страдало от уменьшения числа налогоплательщиков, Золотой Государь установил круговую поруку. Он рассудил, что односельчане будут крепче скорбеть о разлуке с беглецами, если им придется вносить за беглецов подать, и вообще он мечтал о строе, при коем интересы народа и государства едины. Но бездельники убегали все равно, а люди состоятельные перестали трудиться: «Охота нам собственным имуществом отвечать за чужие проступки», – шептались они. Казна таяла. Тогда Золотой Государь взял в свои руки торговлю солью и чаем и повысил цену на них в пять раз. Доходы государства упали в полтора раза.

– Как – упали? – удивился кто-то за столом. – Это даже я могу подсчитать прибыль.

Даттам махнул шелковым рукавом: жест недоуменной насмешки.

– Это прибыль вот какого рода: как если бы пастух зарезал хозяйскую корову и съел, а шкуру продал и купил козу. И пропажу коровы скрыл бы, а козу записал как нежданный прибыток. Цены, конечно, стали выше; но раньше государство получало налоги с частных торговцев, а теперь оно платило чиновникам и проверяющим… Тогда Золотой Государь приказал установить по всей империи единые справедливые цены, а жалованье чиновникам выплачивать натурой и квитанциями на получение зерна. Монета портилась, а зерно оставалось зерном. Квитанции превратились в бумажные деньги. Курс их по отношению к золоту был принудителен.

Ламасса – город златокузнецов и ювелиров – жила торговлей золотом с Западных Берегов. Наместник Ламассы, любимец Золотого Государя, объявил справедливую цену на золото. Продававших золото выше справедливой цены он арестовывал, а государю он объяснил: люди в цехах разорятся, и вся торговля золотом сама собой перейдет в руки государства. Так и случилось. Наместник добыл монополию государству, а разницу между ценой честной и частной положил себе в кошель.

Обложили пошлинами морскую торговлю. Раньше пошлины взимали только в самой Козьей Гавани, а теперь брали и в Белом Проливе, и у Кроличьего Мыса. Государю доложили, что торговцы до того своевольничают, что поворачивают корабли и возвращаются, откуда плывут. Или жгут корабли. Золотой Государь приказал казнить за поджог корабля. Представьте себе, не помогло.

Золотой Государь умер. Сын его казнил наместника Ламассы, отобрал имущество. Государю, однако, представили доклад о том, что золото на Западном Берегу кончилось, и о возобновлении бумажных денег.

Государь приказал убрать, ввиду неспокойных времен, военные гарнизоны с Западного Берега. Доброхоты посоветовали городским магистратам на Западном Берегу подать петицию о том, что без гарнизонов они будут беззащитны. Петицию подали. Государь прослезился и велел позаботиться о своих подданных: пусть оставляют вслед за солдатами города и переселяются на восток…

Даттам подумал и прибавил, с эамаслившимися глазами:

– Страшно подумать, сколько должно быть кладов в приморских городах. Люди ведь знали, что на том берегу их обыщут, и не знали, что уезжают навсегда. Но тут повсюду по улицам стали разбрасывать черепки, и на них были написаны пророчества о гибели с Западного Берега. Одни говорят, что черепки разбрасывали сектанты, другие – что государевы шпионы. И государь приказал истреблять корабли и корабельные цеха, чтоб не ввезли контрабандой эту самую гибель.

И вот тогда, ваше величество, началась эпоха храбрости аломов. Храбрость их была ведома всем, и императоры именно их предпочитали звать в свои владения для защиты от прочих племен и от собственных бунтовщиков. Сначала вождям платили деньги, а потом казна истощилась, и стали платить землей для поселения. И если вдуматься, это удивительное дело, ваше величество, что человек пытался укрепить государство, а получилось у него с точностью до наоборот.

Арфарра-советник оправил складку одежды и спросил вкрадчиво:

– Однако, господин Даттам. Какая начитанность! Вы не могли бы назвать названия книг, в которых вы выискали подобные вещи? Почту за честь ознакомиться с ними.

Господин Даттам неожиданно поднял руки и бросил на огромное опустевшее блюдо два «золотых государя». Один, большой и важный, был чеканен при самом Золотом Государе, а другой, тощий, – тридцать лет спустя.

– Я не изучаю историю по книгам, – ответил торговец. – Я изучаю ее по монетам.

Король закусил губу. Это что же, торговец вздумал его учить управлять страной? Клянусь божьим зобом! Отчего погибают страны? Господин Даттам уверяет: оттого, что сильное государство заело среднего человека. Арфарра-советник уверяет: оттого, что слабое государство не защитило среднего человека! И вот они смеются над легендами и песнями аломов, потому что одна легенда противоречит другой, а когда начинают рассуждать о собственной истории, то их мысли лаются друг с другом, как кобели из-за суки. Вот хотя бы те же сожженные корабли. Арфарра-советник сам показывал книгу: корабли страховали, как с отборным грузом, а потом грузили камнями и топили, получали прибыль с гибели.

Король встал.

– Вы потешили нас прекрасной историей, названный брат мой, – сказал король, – хотя и не столь занимательной, как наши песни. Так почему же я не завоюю империю?

И тогда Даттам бросил на стол третью монету, – это была монета, чеканенная экзархом Харсомой, и были у этой монеты круглые бока и ребристый ободок, и отличный вес, и отменно чеканенная голова человека с красивым, слегка капризным лицом и большими пустыми глазами.

– Потому что экзарх Харсома не чеканит фальшивых монет, – сказал торговец.

Перед полуденным сном советник явился к королю и швырнул на стол копии даттамовых дарственных.

– Эти земли, – закричал он, – не стоили Даттаму ни гроша, он присвоил их насилием и обманом, он сделал их собственников своими рабами, а теперь вы даже не имеете права взять их обратно, если он вам изменит, потому что по вашим законам отбирают только ленные земли, но не частные!

Король усмехнулся. Король вправе отобрать лишь ленные земли, но государь вправе конфисковать земли любые – ленные ли, частные ли.

– Когда я стану государем Великого Света, я не буду подписывать таких бумаг. Где гороскоп?

Советник только хлопнул дверью.

Король в глубине души был в ужасе. Кинулся к старой женщине, рассказал ей о ночном гадании.

Потом пошел к сестре. Хотел сообщить о сватовстве экзарха Варнарайна, а вместо этого стал жаловаться:

– Я боюсь, – сказал он, – что звезды сулят мне что-то ужасное.

– Знаете, брат мой, – сказала Айлиль. – Ведь Марбод Ятун недаром хотел похитить послушника. Этот мальчик днем и ночью при Арфарре, и сам немножко волшебник, хотя и раб. Сегодня вечером он будет играть в моих покоях на лютне. Я могу спросить его о гороскопе. – Девушка улыбнулась и глянула на себя в зеркало. – Он исполнит любое мое желание.

Говорят: в стенах есть мыши, у мышей есть уши.

Через десять минут после этого разговора Арфарра позвал к себе Неревена:

– Ты сегодня будешь играть на лютне в покоях Айлиль. Девушка спросит тебя, почему Арфарра не несет гороскопа? Ты ответишь ей следующее…

Кто его знает, может, и не одни бывшие наместники умеют подслушивать. Кончились послеобеденные сны, к королю пришел старый сенешаль и упал на колени:

– Ваше величество, я видел сон: я и граф Най Енот перед Золотым Государем, и тот спрашивает: «Тот чиновник, который вчера был с королем – что такое? Раб и шпион империи. Это от его колдовства чуть не лопнула печать». И велел передать мне вам вот это, – сенешаль протянул королю старую яшмовую печать Золотого Государя Ишевика.

Король кликнул графа Ная. Граф видел тот же сон.

А согласитесь, если двое людей видят один и тот же сон, так похоже на то, что Золотой Государь и вправду забеспокоился.

Послал стражу за советником – тот, оказывается, уехал на строительство дамбы.

В это время Ванвейлен в городской ратуше пил за процветание Ламассы вообще и за удачу ее новых граждан, то есть самих себя, в частности.

Стать гражданином Ламассы было весьма просто. Нужно было лишь желание, и дом, или виноградник, или иная недвижимость, дабы в случае жалобы на гражданина суд мог располагать его имуществом, а также дабы гражданин имел возможность действовать и рассуждать самостоятельно, и в найме ни у кого не состоял.

Конечно, не так-то легко с ходу купить подходящий участок. Но в это время в ратушу явился Даттам, как раз по поводу виноградников, сторгованных им за городом, узнал о затруднениях, заулыбался, и тут же с согласия продавца, вымарал в договоре свое имя и вписал как совладельцев Ванвейлена и Бредшо.

Подписи на контракте обсохли, и Ванвейлен спросил:

– Мой товарищ Бредшо ищет убежища в Золотом Храме, потому что он здесь без роду, без племени. Но если гражданин, так уже и не посторонний?

Седой бургомистр, вздыхая, объяснил, что гражданство продается, а членства в роду купить нельзя, и поединок с Марбодом – дело рода и королевского суда. Вот если бы корабль торговцев, к примеру, ограбили, или драка была хотя бы в черте города – тогда это дело суда городского.

– Уж у города, – прибавил староста игольного цеха, – Марбод Кукушонок так просто не отделался бы. Городские законы не признают рабства!

Ванвейлен расчувствовался и произнес небольшую речь о справедливости, запрещающей человеку владеть человеком.

– Беспременно, – согласился помощник бургомистра, – справедливость – прежде всего. А как, например, сможет цех брать справедливую цену, если рядом по дешевке трудятся рабы?

После этого Ванвейлен поехал вместе с Даттамом и городскими магистратами осматривать новоприобретенное владение. Покупка, по общему мнению, была выгодна необыкновенно: дамба, сооружаемая Арфаррой, должна была вскоре увеличить урожай вдвое и осушить ближние нездоровые болота.

На городских улицах толпился тощий народ, из тех, кто продавал свой труд и потому не мог купить право гражданства. Тощий народ глазел на чужеземца, друг которого победил самого Марбода Кукушонка; средств массовой информации в городе не было, и потому люди знали о всем произошедшем гораздо полнее, быстрее и достовернее. Ванвейлен обнаружил вокруг себя целую свиту из вооруженных молодых горожан; законопослушные бюргеры нуждались в законном поводе подраться с вассалами наглого знатного рода.

Уважение городских магистратов все росло и росло.

Ванвейлен ехал неторопливо, всей грудью вдыхая парной воздух, – вокруг тянулись ровные, пустые после зимы виноградники.

Даттам выбранил выскочившего к нему арендатора за кучу камней, неубранных с виноградника, и велел сложить их в изгородь. Арендатор расплакался, и Даттам вытянул его плеткой.

– Знаете, что это за камни? – спросил Даттам у Ванвейлена, когда они поехали дальше.

Красиво выглядел Даттам, ничего не скажешь: породистая лошадь (это уже Ванвейлен научился отличать), в хвост лошади вплетены конские сережки, кафтан усыпан драгоценными камнями, в золотые кольца на воротнике продет шелковый шнурок, а из-под колец глядит крепкая, жилистая шея и упрямая голова. Было, было что-то в Даттама, несмотря на все его миллионы, от мелкого ремесленника империи, хотя бы неуемное желание перещеголять даже здешних сеньоров, запорошить глаза золотом. И даже дорогие благовония никак не в силах были заглушить животный запах пота и власти, исходивший от цепких и здоровенных, как грабли, рук Даттама, от его лица с квадратной челюстью и чуть обозначившегося брюшка, – любил Даттам поесть, но и с седла не слезал порой сутками.

– Здешние короли так войска пересчитывают. Созовут войско на Весенний Совет перед войной, велят каждому тащить камень в кучу; воротятся с войны – велят камень из кучи забрать. Которые остаются – те покойники.

Ванвейлен с интересом поглядел на камни, из которых Даттам велел сложить стену. Камней было много.

– Ну, так что же вы решили о нашем договоре?

– Я думаю.

– Думайте-думайте. Только я вам не советую связываться с Шаддой и Лахером-ростовщиком. Что же касается Ганета, то вы зря к нему обратились, – это мелкий контрабандист, и его племянника недавно повесили на границе с империей.

– За проколотые лодыжки? Как пятилетнюю дочку Зана?

Даттам весело рассмеялся и широкая, жаркая его рука легла на плечи Ванвейлену.

– Клайд, – я правильно выговариваю ваше имя? – Клайд, какое нам дело до Дутышей? Где вы проводите сегодня вечер? Ах да, вы званы к королевской сестре… Ну все равно, – завтра. Я зову вас к себе. Сколько девушек вы любите? Или вы предпочитаете мальчиков? Здесь это не считают грехом, – можно иметь любого мальчика при дворе, за исключением Неревена…

Ванвейлен дернул ртом.

– За что изгнали из империи советника Арфарру?

Даттам нахмурился.

– Клайд, зачем вам Арфарра? Он сумасшедший.

– Чем? Тем, что не пьет вина и не спит с мальчиками?

– И этим тоже… Это безумный чиновник, Клайд. Сын мелкого провинциального служаки, математик, который до сих пор не подозревает, что мир сложнее тех уравнений, за которых он девятнадцати лет попал в академию… И учите, Клайд, он ненавидит торговцев, он убежден, что в правильно устроенном государстве не должно быть трех разновидностей воров, как-то, – взяточников, сеньоров, и предпринимателей…

– Местные горожане, кажется, не так о нем думают.

– Он им лжет. Арфарра способен на все, если речь идет не о его личной выгоде.

– А вы на все, если речь идет о вашей выгоде?

Даттам усмехнулся.

– Да, господин Ванвейлен. Советую вам иметь это в виду, если вы все-таки решите воспользоваться услугами Ганета-контрабандиста…

Плотина была выстроена на славу: уберечь город от наводнений, и, как говорится, оросить левое и осушить правое. Даже пленные работали на совесть; их обещали посадить на новые земли.

Воспользовавшись суматохой, вызванной встречей Даттама и Арфарры, – как же, мигом принялись целоваться на виду у городских магистратов, – Ванвейлен медленно пошел вдоль прочного, серпообразного края плотины, на котором через каждые два метра уже были высажены аккуратные кустики.

Да-с! Это вам не местные плотиночки на ручьях, это тысячелетнее искусство империи, для которой постройка дамб стала инстинктом, как для бобра… Или – не инстинктом? Или это – чертежи Арфарры?

Что там ни говори, а в империи наука в большем почете. В империи математический трактат приводит юношу в академию, а в королевстве за мальчишку, умеющего читать и писать, платят дешевле, как за увечного.

В дальнем конце плотины стоял навес, и, обогнув его, Ванвейлен буквально оцепенел: под навесом громоздились два огромных, литых водолазных колокола. Рядом, облокотившись на шершавую бронзу, пили бузу несколько рабочих. Ванвейлен вежливо справился у них о плотине.

– А, обязательно рухнет, – беззлобно сказал молодой чернявый парень.

– Почему? – удивился Ванвейлен.

– У нас дом в деревне строят, – сказал парень, – и то кошку под порог кладут. А здесь – разве такая громадина без строительной жертвы проживет?

Сосед его расхохотался злобно и визгливо.

– А то мало тут народу погибло, – сказал он.

Ванвейлен поглядел на говорившего. Голова у него была как стесанный пень: ни ушей, ни носа. Вряд ли, однако, то был строительный инцидент.

– Вот именно, – сказал парень. – По недосмотру столько людей ушло, а чтобы по обычаю одного человека потратить – этого королевский советник не допустил. Разве это называется милосердием?

Ванвейлен наклонился к человеку-обрубку. Шитый его кафтан на мгновение соприкоснулся с грязными джутовыми лохмотьями. Ванвейлен поспешно отдернул руку.

– Эти колокола строили по чертежам Арфарры? – спросил Ванвейлен.

В глазах человека-обрубка внезапно вспыхнула страшная и нестерпимая обида.

– Да, – сказал он.

Тяжелая монета из руки Ванвейлена незаметно скользнула на землю, и человек-обрубок тут же поставил на нее ногу.

– Я хотел бы осмотреть колокола или их чертежи, – проговорил Ванвейлен.

Человек-обрубок изумленно вскинул брови: варвар, дикарь, и хочет смотреть не вещь, а ее чертеж?

– У меня есть друзья, – тихо ответил обрубок, – которые принесут вам чертежи колоколов, и самой дамбы, и очень интересных вещей, которые Арфарра держит в глубокой тайне. Однако это будет стоить не одну монету.

– Господин Ванвейлен! Да что же вы отстали?

Ванвейлен обернулся. Отец Шавия, – а именно ему принадлежал укоризненный возглас, – уже подхватил любопытствующего варвара под ручку, повлек прочь от водолазных колоколов.

Храм показывает варварам чудеса, а водолазные колокола показывать нечего, пройдемте, господа варвары, там для вас зажарили гуся с изюмом…

– Господин Ванвейлен, я слыхал, что вы скупаете за свое золото драгоценные камни.

– Слухи преувеличены. Я просто люблю камни, к тому же они имеют волшебную силу…

– И занимают так мало места, что их легче ввести в империю контрабандой…

Ах, чтоб тебя!

– Я могу продать вам двенадцать отборных изумрудов, самый маленький из которых величиной с хороший боб, – мурлыкал дальше отец Шавия, – и ручаюсь вам, что это абсолютно чистые камни, ни у кого не украдены…

Вот так. Преданность храму – преданностью храму, но бизнес есть бизнес. Откуда у отца Шавии камни – трудно сказать, но ни как подданному империи, ни как монаху храма ему эти камни иметь не полагается…

– Пойдемте, нам пора возвращаться во дворец, – по дороге и поговорим. Возможно, не один Даттам сможет провезти ваш товар в империю…

Гусь с изюмом был действительно превосходен.

Вечерело. Город и залив светились вдали фонарями: праздничное время подобралось к городу, с утренним приливом начинались заповедные дни ярмарки. Выпито было уже довольно много, пахло тиной и свежей известкой, над людьми завились комары. Бургомистр раздавил одного:

– Экая малая тварь, а какая поганая! И создана, дабы всемогущие ощущали свое бессилие!

– А при Золотом Государе комаров не было, – сказал один из молоденьких послушников-варваров, – при Золотом Государе птицы несли яйца сообразно его приказу, и овцы кормили молоком львят.

Голова послушника лежала на коленях Даттама, ворот рубашки его был расстегнут, и пальцы Даттама, просунувшись под рубашку, гладили мальчишку. Даттам был видимо пьян.

Слегка скандализированные бюргеры старались не глядеть на эту парочку, Арфарра же толковал о чем-то с отцом Шавией, всем своим видом давая понять, что не хочет замечать прилюдного рукоблудства.

Ванвейлен еще ближе подсел к Арфарре. Ему хотелось поговорить с советником.

– Вот построим плотину, и комаров опять не станет, – заявил один из горожан.

Плечи Арфарры раздраженно вздрогнули.

– Да, прекрасная плотина, – проговорил, улыбаясь, пьяный Даттам, – будет, однако, великое несчастье, если она рухнет, а, господин Арфарра?

Арфарра обернулся и сухо возразил:

– Если небеса рухнут на землю, несчастье будет еще больше.

Даттам пьяно расхохотался. Рука его продолжала лезть под рубашку захмелевшего послушника.

– Прекратите! – вдруг вскрикнул Арфарра, – вы монах и подданный империи!

Даттам хихикнул.

– Фарри, – ну почему тебе можно с Неревеном, а мне нельзя?

Арфарра побледнел, потом почему-то схватился рукой за сердце.

– Какая же ты сволочь, – скорее прочитал по губам, чем услышал Ванвейлен.

Ванвейлену пора было ехать, – если он хотел поспеть на ужин к королевской сестре.

Поговорить с Арфаррой? О чем, – предостерегать его против Даттама? К черту, – он же, Ванвейлен, посторонний!

8

Вечером Неревен явился в женские покои. Там было полно разноцветных гостей, а самой Айлиль не было. Неревен сел в уголок на резной ларь. Ну и страна! Даже мебель не затем, чтобы человеку сидеть, а затем, чтобы что-то внутрь положить. В животе сидел морской еж, в голове – еж поменьше. Неревена в детстве мать охаживала вальком, но никто его так умело, как Кукушонок, не бил.

Заморский торговец Ванвейлен явился одним из первых, – приехал с дамбы, и спросил, словно у государя, как Неревен себя чувствует. Неревен насторожился: чего ему надо?

Чужеземец сообразил, что у комаров о здоровье не спрашивают, отошел и стал рассматривать стенную роспись – книгу для неграмотных.

– Это о чем? – спросил он.

– Это об одном небесном суде, – сказал Неревен, – а судятся трое: Михаран, сын Золотого Государя Ишевика, второй его сын Аттах и их сводный брат Бардид. Вот эти клейма на желтом фоне, – показал Неревен, – то, что произошло воистину. Вот оба брата в мире и согласии, и страна цветет золотыми яблоками. Вот наушник Бардид воспылал страстью к жене брата и клевещет на него перед государем. Вот государь, поверив клевете, обезглавил своего брата Аттаха. Вот он узнает все обстоятельства дела, велит наушника казнить, а жену покойного берет за себя. Вот он постится и молится, чтобы брат воскрес. Вот боги, услышав его молитвы, воскрешают Аттаха. Вот Аттах, воскресший, идет войной на брата и убивает его.

– Дело было такое запутанное, – продолжал Неревен, – что Парчовый Старец Бужва разбирал его двести лет. Видите, на красном фоне – это лжесвидетели. Вот один утверждает, будто Аттах и в самом деле злоумышлял против брата. Вот другой утверждает, будто государь Михаран сам польстился на чужую жену. А вот этот говорит, будто воскресший Аттах – на деле простой пастух. А вот это – взяткодатели и ходатаи.

– Гм, – сказал чужеземец. – Да, большой реализм. И что же постановил небесный суд?

– Негодяю и клеветнику Даваку – воплотиться в последнего государя предыдущей династии, выпить кровь и жир страны и умереть нехорошей смертью от рук того, кого он убил в предыдущей жизни. А двум братьям Михарану и Аттаху – стать братьями Ятуном и Амаром, и завоевать империю. Но так как Ятун был слабым государем, внимал наушникам – быть его уделу маленьким и проклятым. А так как Аттах, хоть и был справедливым государем, однако убил своего брата, – то и справедливость в империи восстановить не ему, а его сыну Иршахчану.

– Гм, – сказал чужеземец. – Слыхал я о судах, которые судят преступления, но чтоб суд постановлял, какие именно преступления должны совершиться в будущем…

Чужеземец не умел скрыть своей досады, как рак в кипятке, и нахальства у него было, как у Марбода Кукушонка, а глаза – глаза, как у столичного инспектора. Неревен подумал: «Он дикарь, а судит об истории, как Даттам или Арфарра. Для него, наверное, в истории бывают сильные и слабые государи, и не бывает государей прелюбодействующих, ревнующих, безумствующих и воскресающих. Он, наверное, думает, что история ходит, как луна, по непреложным законам, как это думают Даттам и Арфарра. И получается, что не очень-то он умен, потому что даже лепешки не съешь без неожиданностей, а уж истории без неожиданностей не бывает.»

Наконец явилась королевская сестра Айлиль со служанками. Неревена усадили петь. Королевна похвалила песню, и еж из живота убежал, и небо стало мило, и земля хороша, и даже чужой мир – неплох. Разве пустили бы его в империи в женские улицы во дворце?

Девицы затормошили Неревена:

– Тебе паневу надеть – будешь как девушка!

Королевна разглядывала вышивку:

– Смешно: в империи мужчины, как женщины – даже вышивают.

Неревен стал объяснять, что так умеют вышивать только в их деревне, не узорами, а заветным письмом. Когда государь Аттах восстановил буквы и запретил иероглифы, старосты выхлопотали специальное постановление, что-де такой-то деревне дозволяется учить неисправные письмена для шитья оберегов и покровов во дворец.

Чужеземец, Ванвейлен, потянул к себе дымчатые ленты.

– А что же, – спросил он, – государь Аттах сделал с неисправными книгами? Сжег?

Неревен глядел, как чужеземец перебирает паучки и отвивные петли – и тут душа его задрожала, как яйцо на кончике рога. А ну как поймет?..

– Как же могут быть старинные книги – неисправными, – удивился вежливо Неревен. – Книги были все правильные, только письмена неисправные. Государь Аттах сам лично следил за перепиской, чтобы ни одного слова не потратилось.

– Гениально, – с тоской почему-то сказал чужеземец, – зачем жечь старые книги, если можно запретить старый алфавит?

Королевна показывала гостям новые покои.

– А правда, – спросила она эконома Шавию, – что дворец государыни Касии в Небесном Городе – как восходящее солнце и изумрудная гора, как роса на лепестках лилии?

Шавия хитро прищурился.

– Спросите у королевского советника. Он-то там побывал, правда, недоволен остался.

Неревен вздрогнул. Арфарру сослали первый раз, когда он подал государю доклад о том, как строили государынин дворец. Доклад бродячим актерам понравился, а государя смутили злые люди.

– Королевский советник, – сказал другой монах-шакуник, управляющий Даттама, – не дворцом был недоволен, а самой государыней. Знаете, что он сказал? «Если женщина домогается власти, – это хуже, чем мятежник на троне. Оба должны думать не об общем благе, а об укреплении незаконной власти».

Но королевна неожиданно сухо возразила:

– Арфарра прав. Государыня Касия – говорят, простая мужичка. И ведьма. Ибо разве может мужичка обладать красотой, от которой падают города и царства?

Шавия прикусил язык.

Но за чаем со сластями собравшиеся глядели на Неревена и шептались, что королевский советник, видать, утром был у короля в опале.

– А правда, что господин Арфарра был наместником Иниссы? – спросил усатый, как креветка, граф Шеха у эконома.

Тот важно кивнул.

– А правда, что он – соученик нынешнего наследника престола, экзарха Варнарайна?

– Вот именно, – значительно сказал эконом Шавия, – император его сослал, наследник его прогнал – а король его в почете держит.

«Ах ты, тыква с требухой, и глаза твои скользкие, как тыквенные семечки, и душа такая же!» – мысленно воскликнул Неревен.

– Нет, – сказала одна из девушек, – он все-таки большой чародей. А какие хоромы построил!

– Если бы он был чародей, – сказал эконом, – он бы дворец за ночь выстроил. А если б он был верноподданный – так знал бы, что это честь для подданных – отдавать свой труд государю бесплатно! А он? Разве он дворец построил? Он предоставил цехам возможность заработать так, как они двести лет не зарабатывали!

Неревен вздохнул про себя. Шавия был, конечно, прав. Бывшей управе не сравниться с государевым домом. Государев дом – город как дворец, и дворец как мир: нефритовые улицы, мраморные переулки. И откуда быть в мире благоденствию, если государь хвор или дворец запущен? А государыня Касия? Ведь и вправду простая крестьянка.

Неревен вздохнул.

Четыре года назад вышел указ представлять в столицу наложниц. Сестра Неревена была первой красавицей в деревне, – тут же вбила себе невесть что в голову, выпросила у тетки зеркало, стала растираться имбирем. Родители переполошились и готовы были ее хоть за горшок просватать.

Через год Неревен явился в столицу провинции сдавать экзамены. Сочинение его было лучшим, а имени в списках не оказалось. Неревен не вернулся в деревню, поселился в Нижнем Городе. Обратился к гадальщику. Явился бесенок, объяснил: начальнику области донесли об утайке красавицы, вот Неревена и засыпали. «Я, – сказал бесенок, – мелкая сошка в Небесной Управе, связей у меня нет, однако, чем могу, поспособствую.»

Через месяц Неревена разыскал молодой чиновник. Мальчишка из их же деревни, на восемь лет старше Неревена, а уже любимый секретарь экзарха. Сказал ему: «Теперь тебе все равно экзаменов не сдать. Ступай послушником в храм Шакуника, жалуйся, что обижен властями. Вышивать, – спросил, – еще не разучился?»

А Шавия рассуждал громко:

– У Арфарры каждое слово – оборотень, как фигурка в «ста полях». И слова вроде бы правильные, как в докладе, а толкования – возмутительные. Вот и сегодня – сказал: «государева воля – закон», а потом перевернул все с ног на голову: «Стало быть, государь не вправе желать ничего незаконного». Или, например, поощряет торговлю и пишет: «Надо укреплять корни и обрывать пустоцвет. В ремесле корни – производство полезного, а пустоцвет – роскошные безделушки; в торговле корни – обмен повседневным, а пустоцвет – сбыт редкостных вещиц».

Какой, однако, может быть «корень» в торговле, когда по древним толкованиям она-то и есть самый главный пустоцвет!

Неревену почудилось – что-то мелькнуло за стеклом. Он оторвался от вышивки, стал исподтишка всматриваться, но в темноте не разглядишь.

А Шавия уже рассказывал, как наместника Иниссы в ответ на его доклад вызвали в Небесный Город:

"Государыне Касии нездоровилось, – рассказывал эконом, – и она лежала под пологом, а государь сел у ее ног. Тут ввели Арфарру. Секретарь стал читать доклад. Он дошел до строк: «Под предлогом строительства дворца врывались в дома и забирали все, что понравится… и люди не смели жаловаться». «Что же, господин наместник, – спросила государыня, – вы имели в виду? Разве дома и земля не принадлежат государю? Разве можно ограбить свой собственный дом? И почему, спрашивается, эти люди не жаловались? Да потому, что чиновники не к простому народу приходили, а к тем, у кого было имущества сверх необходимого, кто его нажил насилием и воровством.» Наместник поклонился и сказал: «Чиновники действовали по закону, но взятое они не отдавали в казну, а брали себе. В этом смысле я и писал о беззаконии.» Но император лишь молвил: "Недостойно лгать государю! Если б вы имели в виду именно это, чернь не растащила бы ваш доклад на подзаборные стишки!

Неревен смотрел на чужеземца. Тот слушал, светлея глазами. Королевна и хмурилась. «Ах ты, тыква с требухой! – подумал Неревен. – Учитель писал доклад по указу Харсомы, наследника престола, экзарха Варнарайна. Экзарх и государыня Касия не ладили между собой. А тыква норовила намекнуть, будто учитель на само государство покушался!»

– Тут государыня сказала…

– Да неважно, что она сказала, – перебила с досадой Айлиль. – Расскажите, как она была одета.

Принесли чай со сластями, стали играть в резные квадраты и «сто полей». Вскоре все зашептались, что чужеземец играет отменно.

– Где вы научились? – спросил Неревен.

– У нас есть похожая игра, – отвечал Ванвейлен.

Неревен смотрел, как ловко выстроил чужеземец Сад, а потом Дворец, и думал: если есть «сто полей», то и Зала Ста Полей должна быть. А откуда ей быть, если, как говорит учитель, город их еще совсем молоденький, с народовластием вроде кадумского?

Ох, напрасно чужеземец смеялся над Парчовым Старцем! Это глупый судья разгадывает преступление после того, как оно произойдет, а умный разгадывает наперед. А почему? Потому что в мире нет случайного и непроисходившего тоже нет. И отсюда следует: чужеземцы явились не случайно, а по воле Бужвы, и недаром корабль их – как корабли мертвых. Не случайно – значит, к Весеннему Совету. И надо обязательно понять, что они значат. Не поймешь, что они значат – не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете. Не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете – может статься, убьют тебя.

Наконец затеяли играть в прятки.

В вогнутой нише, образованной гигантской ладонью богини Исии-ратуфы, Айлиль поймала Неревена, затеребила его.

– А правда, – учитель твой знает все тайны неба?

Неревен испуганно пискнул.

– Он меня в лягушку превратит, если я скажу…

Девушка затеребила его волосы, шепнула:

– А я тебя – поцелую.

Неревен замер.

Девушка взяла его за ушки, и вдруг – впилась пахучими губами в губы мальчишки. Меж бедер у Неревена вспыхнуло и заломило, он страшно задышал и сел на ступеньки.

– Ну, – сказала королевна.

– Учитель составил гороскоп и увидел, что если начинать войну сейчас, то империю завоевать можно, но землю потом придется раздать знатным воинам. А если начать ее через шесть с половиной лет, ветви государева дерева достигнут знака черепахи, и король не только завоюет чужую империю, но и раздавит собственную знать.

– А чего же твой учитель молчит?

Неревен вздохнул.

– Учитель поклялся отомстить экзарху Варнарайна. Тот отнял у него женщину и предал его. Но экзарх умрет через пять лет, и если начать войну после его смерти, то и мстить будет некому. Вот советник и мучается, – если воевать сейчас, выйдет проруха королю, а если воевать через шесть лет, то пострадает его собственная честь.

После этого в прятки играли недолго. Айлиль сказалась нездоровой и отпустила всех. Когда Неревен выходил из голубой залы, его нагнала напудренная служанка и передала шелковый отрез, намотанный на палочку, чтобы заткнуть за пояс.

Это был не подарок гостю, это была плата рабу, и Неревен понял, что ему бы не заплатили, если бы сегодня утром закон не признал его рабом.

Марбод Кукушонок стоял под окнами женских покоев. Ночь была дивно хороша, далеко внизу токовали глухари, и луна Ингаль была узкая, как лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном.

На Марбоде был синий шерстяной плащ королевского стражника, а под плащом – белый кафтан с пятицветной родовой вышивкой.

Рядом, у столетних сосен и кипарисов, начиналось болотце. В болотце, меж ирисов и опавших сливовых лепестков, квакали лягушки, и из окон доносилась мелодия, такая тихая, что было ясно: играла сама Айлиль.

Марбод заслушался, а потом полез на сосну, стараясь не измять темно-лиловых цветов глицинии вокруг ее ствола.

Марбод глянул в освещенные окна, поблагодарив в душе советника Арфарру за цельные стекла вместо промасленной бумаги. Песню опавших лепестков пел маленький негодяй Неревен, а королевна слушала и играла расшитым поясом. Ах, как она была прекрасна! Брови – как летящие бабочки, и глаза как яхонты, и жемчужные подвески в ушах – как капли росы на лепестках айвы, и от красоты ее падали города и рушились царства.

Ибо знатный человек сжигает из-за дамы города и замки. А простолюдин – даже хижину сжечь поскупится.

Шло время. За окном стали играть в прятки. Марбод выждал, пока Айлиль досталась очередь водить, и бросил в золоченую щель камешек, обернутый бумагой. Айлиль, побледнев, стала вглядываться в темноту.

Марбод соскользнул с дерева и затаился в густых рододендронах. Айлиль все не было и не было. Марбод проверил, чтобы складки плаща не мешали дотянуться до меча.

Айлиль показалась на тропинке одна. Марбод спрятал меч, скинул плащ лучника и, взяв ее за руку, тихо увлек под дерево.

– Ах, сударь, – сказала Айлиль, – все уверены, что вы бежали…

– Ах, сударыня, – возразил Марбод, – я скроюсь куда угодно, чтобы вы могли без помех слушать, как поют маленькие послушники.

Айлиль нахмурилась. О ком он говорит? Об игрушке? Рабе?

– А я-то мечтал, – сказал Марбод, – надеть на луну пояс, послать брата с деревянным гусем…

С деревянным гусем ездили свататься.

Девушка заплакала.

– И все это из-за какого-то торговца, – сказала она. – Ну почему, почему вам понадобилась эта шутка с мангустой!

– Как почему? – удивился Марбод. – Потому, что я ненавижу Арфарру.

Девушка стояла перед ним, и губы ее были как коралл, и брови, как стрелы, пронзали сердце, и оно билось часто-часто. Марбод наклонился и стал ее целовать.

– Ах, нет, – сказала Айлиль. – Я боюсь Арфарры. Он чародей, и все видит и слышит, и язык у него мягкий, как кончик кисти.

Марбод усмехнулся про себя. Арфарра – не чародей, а архитектор. Сколько он понаделал ходов во дворце, в добавление к старым, оставшимся от империи…

– Слышите, как токуют глухари в Лисьих болотах? Им нет дела даже до охотников. Что мне за дело до Арфарры?

Королевна возразила:

– В будущем году Арфарра осушит Лисьи Болота, и не станет ни тетеревов, ни охотников.

Они молчали и слушали ночные шорохи.

– Неужели все из-за одного коня? – грустно сказала Айлиль.

Марбод, вздохнув, подумал о буланом Черном Псе. Конь был так красив, что сердце едва не разрывалось, и все кругом смеялись: король-де пожалел для Кукушонка коня по совету Арфарры.

– Что такое Арфарра? – пожал плечами Марбод. – Черный колдун. Черный – от слова «чернь». Он слаб – и хочет, чтобы слабые попирали сильных. Хочет, чтобы верность и равенство исчезли и чтобы должности во дворце занимали рабы, потому что рабы будут целиком от него зависеть.

Айлиль подумала о государыне Касии, простой крестьянке.

– Ах, сударь, – сказала она. – Вы напрасно презираете колдовство слабых. Женщинам иной раз больше видно, чем мужчинам. И проповедники Ятуна недаром говорят: «Слабые рушат города и наследуют царства». Как же получилось, – с упреком сказала Айлиль, – что вас победили в поединке?

Марбод, сжав зубы, показал обломок меча:

– Колдовство Арфарры. Так не рубят сталью сталь.

Девушка провела пальцем по оплавленному срезу и кивнула, хотя мало что понимала.

– Но он достойный противник, – шепнула она. – Мне сказали… – и осеклась. Она хотела повторить то, что говорил Неревен, но вспомнила, как теребила длинные волосы послушника – и замолкла. А вместо этого повторила рассказ эконома Шавии о сцене в покоях государыни Касии.

– Как там, должно быть, красиво, – шепнула, поцеловала и пропала меж деревьев.

Из заброшенной беседки на краю бывшего пруда Неревену было хорошо видно, как Марбод гладил Айлиль и мял ее платье, а о чем они говорили – слышно не было. «Жалко, – подумал Неревен, – что шакуников глаз есть, а шакуникова уха – нет».

Марбод завернулся в плащ королевского лучника, перемахнул через садовую стену, смешался с праздничной челядью и без помех прошел через замковые ворота. Никто даже не обратил внимания, что стрелы в колчане – с белым оперением, без положенной черной отметины.

Марбод шел Мертвым Городом, осторожно оглядываясь: но никто за ним не следил. Только раз мелькнула чья-то тень, слишком большая для перепелки и слишком маленькая для человека. Марбоду показалось, что то был призрак убитого им проповедника-ржаного королька. Он тихонько вытащил из колчана заговоренную стрелу, – но тень пропала.

Впрочем, вряд ли тень ржаного королька стала бы бродить в этих холмах. Вот уже триста лет, как короли хоронили под этими холмами головы побежденных противников, чтобы удача и счастье покойников перешли на землю победителей, и все эти высокопоставленные покойники, конечно, задали бы страшную трепку какому-то нищему проповеднику.

Марбод тихо крякнул. Из-за свежего кургана герцога Нахии выскользнул и присоединился к Марбоду человек в городском кафтане. Марбод провел весь вчерашний день в маленькой усадьбе у городских стен, принадлежавшей одному из мелких вассалов рода, пожилому Илькуну. Илькун хлопотал, не зная, как угодить господину.

Теперь Марбод и Илькун шагали по дороге меж живых могил, глядя на городские стены далеко внизу, освещенный залив, где качался корабль торговцев. Марбод вновь вспомнил о разрубленном клинке Остролиста. У него померкло в глазах, и он ухватился за шитую ладанку на шее. В мешочке была пестрая колючая раковина – личный его бог. Раковину он не унаследовал, не получил в дар и не купил – просто нашел. Сидел в засаде на морском берегу и подобрал на счастье, заметив, что колючие завитки закручены не влево, а вправо. Засада была удачной – Марбод оставил себе красивого божка.

Спутник его заметил движение и сказал:

– Я так думаю, что меч погиб из-за колдовства советника, и что это не последний меч, который будет погублен его колдовством.

Марбод кивнул.

– А почему, господин, – спросил немного погодя вассал, – Даттам уезжает от Весеннего Совета?

А это, надо сказать, было очень странно. Путешествие во время золотого перемирия имело то сомнительное преимущество, что на караван никто не нападал. Недостаток же был в том, что караван сам не мог грабить. Впрочем, Даттам первым давно не нападал, зато довольно часто бывало так, что налетит шальной сеньор – и окажется связанным, у столба, на коленях. И, конечно, Даттам его простит и даже одарит, сделает своим вассалом.

Марбод засмеялся.

– Потому что он – шакал, как все торговцы. Хочет быть подальше от схватки и думает, что кто бы ни победил на Весеннем Совете – он получит свой кусок. А на самом деле, кто бы ни победил, – он получит пинок.

– Господин, – сказал верный Илькун, указывая на далекий освещенный залив. – Ваш обидчик сейчас на своем корабле. Прикажите мне отомстить…

В маленьком доме у городских ворот хозяин хлопотал, уставляя стол лучшими блюдами.

– А где Лива? – спросил он служанку. Лива была дочерью Илькуна.

Служанка смутилась. Илькун вскочил и выбежал в соседнюю комнату.

– Никуда ты не пойдешь, – услышал Марбод через мгновение за перегородкой. – Господин в доме – женщина должна служить ему за столом и в комнатах.

Марбод отставил непочатую чашку и шагнул в соседнюю горницу. Девушка стояла перед отцом в дорожной одежде, с белым платком на голове. Марбод усмехнулся. Он еще утром, по преувеличенно простой одежде и неприятной скованности догадался, что она ходит слушать ржаных проповедников.

Марбод снова накинул плащ и взял в руки лук.

– Сегодня праздничная ночь, – сказал он, – но все равно нехорошо бродить по городу одной. Я был бы счастлив сопровождать вас.

Марбод и Лива, держась за руки, прошли через город, спустились в заброшенную гавань и влезли в какую-то дыру меж цветущих рододендронов. «Бывшие портовые склады», – догадался Марбод.

Люди молча собирались в подземелье. Нанковые кафтаны, козловые башмаки… Марбод вспомнил слова Айлиль и усмехнулся. Белый кречет – и тот не одолел мангусту. Что может сделать с мангустой ржаной королек, птичка-помойка?

У порога второго зала люди скидывали верхнее платье. Высокий человек, с лицом, сморщенным, как персиковая косточка, перевязывал каждого широким белым поясом и подавал каждому мутную одинаковую ряску.

Марбод глянул в лицо привратника и слегка побледнел: тот был слишком похож на проповедника, убитого им две недели назад.

Марбод хотел надеть ряску прямо на плащ королевского лучника, но ему жестом приказали снять верхнюю одежду. Марбод чуть усмехнулся и отогнул роговые застежки.

Кто-то за его спиной сдержанно ахнул, глаза привратника-двойника чуть расширились. Марбод не успел переодеться после встречи с Айлиль. На нем был белый кафтан, вышитый изображениями дерущихся волков и перехваченный поясом из роговых пластинок. Слева на поясе висел кинжал в трехгранных позолоченных ножнах, справа – Марбод был левшой – сверкала рукоять меча, перевитая жемчугом. Даже если привратник не знал его в лицо, он должен был признать по одежде младшего сына Ятунов.

Привратник молча обернул его белым поясом. Марбод поклонился, поцеловал протянутую ладонь. Привратник не шелохнулся, только поглядел на руки Марбода, где на на большом пальце блеснуло нефритовое кольцо с головой кречета, родовое кольцо младших сыновей Кречета. Такие кольца носили, чтобы удобней было оттягивать тетиву лука, – Марбод всегда был чудесным стрелком.

Марбод завернулся в белый конопляный балахон и переступил через порог.

Время шло. Комната наполнялась людьми и свечами. Украшений никаких, кроме известковых наростов на стенах бывшего склада. Ржаные корольки не признавали идолов; как заключить в кусок дерева того, кому весь мир мал?

Бывший привратник закрыл дверь. Начались пения. Марбод хотел пропихнуться в первый ряд, но Лива с неженской силой вцепилась ему в руку и притиснула к стене.

Все было чинно и скучно, никто не собирался творить блуд и пить собачью кровь: вздорные слухи. Марбод пригляделся. Великий Ятун! Сколько рабов!

Подошло время проповеди. Проповедник вышел на середину и рассказал что-то о сотворении мира и о лукавом Фанне. Но сотворение мира было так давно, что оно совсем не интересовало Марбода, и он украдкой зевнул. После этого проповедник ткнул в собравшихся пальцем и спросил, о чем каждый из них должен просить бога. И сам же ответил, что нельзя просить ни денег, ни жены, ни детей, потому что все это может обернуться несчастьем, а надо просто просить бога делать добро, потому что бог знает лучше человека, что есть добро и что зло.

И стал рассказывать притчу:

Некий добрый человек, спасавшийся в пещере, ночью был разбужен огнями и криками; это разбойники убивали крестьян. "О господи, возроптал пустынник, – если ты всеблаг, как же ты допускаешь гибель невинных, – и пошел прочь из этого места. Господь послал ему спутника – Милосердие. Вот пришли двое путников к мосту и встретили там мужа весьма святого. Поговорили. Прошли они мост, и тут отшельник видит: его спутник взял и толкнул святого в реку. Тот упал и утонул. Отшельник смолчал.

На ночь они остановились в бедном доме, и хозяин поделился с ними последним куском хлеба. Спутник же, уходя, взял единственную серебряную чашу в доме и унес ее с собой. Отшельник и тут смолчал. Следующую ночь провели они в доме, где хозяин встретил их бранью и послал на сеновал. Спутник же вынул из-за пазухи чашу и оставил ее дурному хозяину. Тут отшельник не выдержал и хотел спутника зарезать:

– Ты, верно, бес, люди так не поступают!

Тогда спутник его сказал:

– Я не бес, а свойство господне. Узнай же, что серебряная чаша, которую я украл, едва не споила своего прежнего хозяина и была причиной его бедности. А богач, которому я ее отдал, впадет из-за нее в смертный грех и окончательно погубит душу.

– А проповедник, которого ты убил, – возразил отшельник, В чем же он-то был грешен?

– Он и вправду был безгрешен, – отвечал ангел. – Но пройди он еще несколько шагов, – и пришлось бы ему случайно убить человека и погубить свою душу. А сейчас он спасен, и подле господа.

Посему, заключил проповедник, не стоит роптать на пути господа, одному ему ведомо все. И не стоит гордиться, ибо всякий гордец – только меч в руках господа".

«Лучше б он меня убийцей назвал, – подумал Марбод, – чем мечом в чужой руке».

Когда проповедь кончилась, все вышли в первую пещеру, составили длинные столы, разложили семь видов злаков и простоквашу. Белые балахоны сняли, а пояса оставили.

Рядом с Марбодом за стол сел толстый лавочник в нанковом казакине.

– Отец мой, – спросил он, тяжело дыша, – а как с имуществом? Иные говорят – все раздай. Стольких, говорят, убиваешь, сколько могло бы кормиться от твоего излишка…

– Ересь, – коротко ответил привратник. – Пользуйся добром по совести, и все. Господь – наш верховный сеньор, и жаловал нам имущество в пользование, для нашего же блага. И грехом было бы обмануть доверие сеньора и присвоить пожалованное в собственность, и злоупотребить им. Потому-то, – продолжал монах, возвышая голос, – неугодны Господу грабежи и убийства, жадность, мошенничество, хищничество, чужеядство и страсть к насилию и чужому имуществу.

Слова проповедника были пустыми, а от самого человека шла та же страшная сила, которую Марбод чувствовал в королевском советнике, и которая злила его больше, чем все, что Арфарра делал и хотел.

Марбод разозлился и сказал:

– Если я не буду отнимать и грабить, как же мне прокормить дружину? Если не хвастаться удалью, – кто ж пойдет за мной?

Привратник в белом молча смотрел на него и на нефритовое кольцо с кречетом. Марбод стукнул кулаком по столу.

– Мне, – сказал Кукушонок, – плохо, что я убил твоего родича. Он мне снится. Никто не снится – этот снится, ходит, и к горлу тянется. Я сжег барана – чего ему еще от меня надо?

Сидящие за столом притихли, а монах все смотрел и смотрел.

– Я не отрекусь от родовых богов!

– Не надо отрекаться от родовых богов, ибо все они служат Единому и являются его свойствами.

Вдруг глаза проповедника засверкали, как встающая луна, шея раздулась и налилась красным, и он закричал:

– Ведомо, ведомо всем, что ты носишь на шее беса! Это не ты говоришь, а бес! Раздави его, – и говори голосом своим и господним!

Марбод сунул руку за пазуху и вытащил оттуда раковину в парчовом мешочке.

– Это не бес, – сказал Марбод, – это моя удача.

При виде мешочка проповедник задергался, как курица над огнем.

– Бес разбоя и грабежа, – закричал проповедник, – днем он ест с твоего меча, ночью пьет твою кровь, – раздави беса, или сегодня же погибнешь!

И с этими словами проповедник выхватил из рук Марбода пестрый мешочек, бросил его на пол и заплясал на нем. Марбод потом думал, что ничего бы страшного и не произошло, отбери он раковину, – но Марбод только закрыл глаза и услышал, как бес, или бог, или удача его захрустела под деревянным башмаком.

Тут же закричали снаружи, и в конце залы замахали руками сторожа. Людей сдуло, как золу с обгоревшего пня, куда-то в чрево холма. Марбод оттолкнул проповедника, подхватил лук и стрелы и выскочил из пещеры.

Ванвейлен спускался вниз темными анфиладами бывшей управы, когда кто-то окликнул его. Ванвейлен обернулся: в проеме ниши стоял не кто иной, как королевский дядюшка, Най Третий Енот. Най был в темно-вишневом кафтане с круглым белым воротником и поясом из серебряных блях. Каждая бляха изображала какое-нибудь животное. Это был очень дорогой пояс, и сделали его в империи. Волосы старого сеньора были собраны в узел и заколоты золотой шпилькой. Над воротничком, чуть ниже шеи, виднелась татуировка в виде морды енота. Раньше все воины отмечали тело такими знаками. Это делалось для того, чтобы после битвы, если у мертвеца заберут голову и одежду, можно было опознать тело.

Старый граф осмотрел купца с головы до ног:

– Как тебя… Ван… Вай… – знаешь ли ты, что Арфарра-советник хотел тебя арестовать в день праздника? Отчего, по-твоему, за твоей спиной стояло четыре стражника?

Ванвейлен озадачился.

– Знаешь ли ты, – продолжал граф, – что ламасские цеха делают все по слову Арфарры? И если вам не дали торговать в городе Ламассе, то этого не могло произойти без приказания Арфарры?

– Зачем вы мне это говорите?

– Чтобы ты сейчас садился на лошадь не спеша, и упал бы с лошади, как ты это сделал позавчера у Медвяного Отрога. Может статься, что кругом засмеются, когда ты упадешь с лошади, и король выглянет из окна и позовет тебя к себе. И если король, позвав тебя, спросит, как ему быть, вспомни, что я тебе сказал.

– Кто я такой, – изумился Ванвейлен, – чтобы король у меня о чем-то спрашивал?

– Ты посторонний, – промолвил Най, – а о важных решениях гадают на постороннем.

Старый граф повернулся, чтобы идти, и тут Ванвейлен схватил его за полу кафтана. Сеньор весь передернулся от отвращения.

– Эй, – сказал Ванвейлен. – Такие вещи не делаются даром!

Граф поглядел на купца и усмехнулся. «Клянусь божьим зобом, – подумал он, – любой знатный почел бы за счастье сделать это даром». Граф снял с шеи ожерелье крупного жемчуга и вложил его в руку Ванвейлена. Ванвейлен помахал ожерельем и сказал:

– Приговор бога стоит дороже.

– Что тебе надо?

– У вас много земли юго-востоке. Напишите мне расписку, что я могу торговать беспошлинно во всех принадлежащих вам приморских городах.

Граф заколебался, но, видя, что у купца в глазах так и рябит, так и пляшет золотом, увел его в соседнюю комнату и написал грамоту.

Если бы не шакуников глаз да лунная ночь, Неревен наверняка упустил бы Кукушонка.

Теперь же Неревен лежал за холмом и глядел в черепаховую трубку на две фигурки: в синем плаще и в серой епанче, спускающиеся к городу. И опять разговора не было слышно, – слышно было только, как шевелится трава, да ворочаются под ней знатные мертвецы. Неревен вытащил из-за пояса подаренный ему отрез шелка, поглядел на трехцветный узор и едва не заплакал от обиды. Ах, как бы ему хотелось услышать, о чем говорят эти два варвара-пса!

И вдруг Неревен вспомнил о чужеземном талисмане, – стальной чечевичке, – и о том, как быстро вытащил талисман чужеземец – верно, за талисманом и прибежал? Как же он узнал, куда бежать? Может, этот талисман как раз вроде бусинки с четок бога Бужвы, небесный доносчик, который все слышит и рассказывает хозяину? Как шакуников глаз – тут лучше видно, а там лучше слышно.

И тут Неревен вздрогнул: как же может быть талисман без узоров? Это только шакуников глаз и без узоров действует, а в талисмане узоры самое главное…

Марбод и его спутник скрылись в домике у городских стен на берегу реки. Неревен побежал за ними, обошел крепкий тын, разобрал заклятье на воротах. Он уже совсем собирался уходить, когда калитка скрипнула, и в ней показался Марбод с какой-то женщиной.

Неревен тихо последовал за ними сквозь толпу и костры на городских улицах.

Через час Неревен сидел за столиком на освещенной лодочной веранде и пил чай. В голове у него все прыгало. Марбод Кукушонок – на радении ржаных корольков? Великий Бужва! Да от такой новости у него вся дружина разбежится!

Неревен украдкой косился вправо. Там, через два стола, сидели трое со знаками городской охраны и пили вино. Смазливая служанка принесла новый кувшин и с ним подала записочку. Молодой охранник жадно схватил ее, развернул; В анонимной записочке сообщалось: так, мол, и так, нынче в нарушение законов страны ржаные корольки собрались в Охряных Складах.

Охранник прочитал записку, захохотал и кинул в очаг.

Неревен вздохнул и незаметно вышел.

Вот представить себе, что в империи заведется такая секта: налоги – не плати, власти – не служи, казенным богам – не кланяйся. Какое государство ее потерпит?

Но увы: королевство – не государство. Законы, как ручные собачки: лают, да не кусаются. А ржаные корольки – как сорняк на казенном поле: ай-ай, какая гадость, а полоть некому. Указ есть – исполнителей нет.

Разве это охранники? Это ж добровольцы, по жребию выполняют гражданский долг. Бесплатно. А за бесплатно кошку ловят не дальше печки. Разве ж побегут добровольцы из освещенной лодки ловить тех, кого они не ловят в будни?

Неревен шагал по праздничной гавани. Кругом плясали и пели. Над освещенными лодками, как над курильницами, вились вкусные дымки. Меловые горы с той стороны залива были как белые ширмы с вышитыми кустиками и надписями, и далеко-далеко в глубине, прямо напротив заброшенных складов, качался заморский корабль с картинки. У кормы его лежала в воде луна Галь. Давным-давно койот сказал волке, что это не луна, а кусок бобового сыра на дне, – волк соблазнился сыром, стал пить море, чтоб достать луну, и подох.

Как заставить волка выпить море?

От заморского корабля отошла большая лодка и поплыла к освещенному берегу. Корабль опустел.

Неревен шел мимо лодок, заглядывая на веранды.

Воровской цех в городе был всегда, а сейчас, когда король отпустил грехи всем новопоселенцам, разросся необычайно. Кроме того, в городе было полно паломников к празднику Золотого Государя. А паломники – дело страшное: сплошь убийцы и воры. Мирской суд присуждал их к паломничеству во искупление грехов, а они грешили по пути по-старому, добывая деньги на дорогу: все равно за сколько грехов платить.

У пятой лавки Неревен приостановился. Высокий белобрысый парень с мешком за плечами прошел на веранду. Хозяин приветствовал его, как родного.

– Добро пожаловать, – сказал хозяин. – Моя лавка – твоя лавка, требуй, чего угодно!

Парень поставил мешок под ноги, достал из него кувшин и осведомился о цене вина.

– Для вас – бесплатно, – запел соловьем хозяин, – что – цена! Главное – услужить человеку! Платите, сколько пожелаете.

Хозяин налил вина, и зачем-то отвернулся. Парень мигом сунул кувшин в мешок, и вытащил оттуда другой, такой же, который и поставил на прилавок.

– Сдается мне, – сказал парень, ухмыляясь, – что десять грошей – не обидная цена.

– Десять грошей, однако, – сказал хозяин. – Во всей Ламассе ты и за пятьдесят такого не купишь!

– А мне говорили, что зять твой, Розовый Мешед, такое вино за пятнадцать грошей продает.

– Слушай, парень, – сказал хозяин лавки, – ты кто такой? Ты чего почтенных людей оговариваешь? Цех не велит брать дешевле, чем по сорок пять.

Вышла ссора, на которую парень и нарывался. «Себе в убыток торгую!» – кричал торговец. «Воры вы все, воры!» – визжал парень. Собирались слушатели.

– Ты платить будешь? – спросил торговец.

– Лей вино обратно! – распорядился парень.

Продавец со злостью выплеснул кувшин в бочку, парень, взмахнув мешком, выскочил из лавки.

«Гм», – подумал Неревен и через две минуты вошел вслед за парнем на пеструю плавучую веранду.

Парень вертел кувшин так и этак перед пьяной компанией и рассказывал, давясь от хохота.

– А что в другом кувшине-то было? – спросили его.

– Уксус, – засмеялся тот.

Большая лодка с чужеземцами подходила к пристани.

– А что это, – громко удивился Неревен. – Смотрите, заморские купцы все съехали со своего корабля. И с магистратами.

– Гражданство отмечают, – зло сказали рядом. – Вчера лаялись, сегодня помирились. Богач с богачом всегда договорятся.

Неревен глянул: визгливый голос принадлежал человеку, похожему на пузырь, без ушей, без носа, и кафтан бархатный, но грязный.

– Гражданство, – разочарованно протянул Неревен. – Да уж, теперь им нечего бояться. Да и вору-то слабо в самый канун заповедного дня на корабль залезть. Опять же – охрана в гавани.

Человек-обрубок со злостью плюнул в сторону освещенной харчевни с магистратами и торговцами.

– Это кто же воры? – встрепенулся он. – Богач бедняка законно грабит, а возьмет бедняк свое назад – так уши рвут.

Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед его наклонился к Неревену и шепнул:

– Выгнали его сегодня с работы – вот он и бесится.

Неревен вздохнул. О богачах вообще-то человек-обрубок рассуждал правильно. Только вот уши у него были неправильные.

– Да, – сказал Неревен. – Говорят, весь корабль завален золотом. Разве можно такие деньги добыть честным путем?

– Колдовское золото, – горько сказал кто-то. – А его, если не дарить добровольно – пеплом станет.

Неревен сощурился.

– То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском суде их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать.

Лодка покачивалась, ночь продолжалась.

Скрипнула дверь, на веранде показался еще один человек: желтый кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной компании, поманил пальцем «айвовый цветочек». Девушка, улыбаясь, села ему на колени.

– Слышь, Джад, – сказал человек-обрубок, – а заморские торговцы, оказывается, не колдуны.

– Пьян ты сегодня, Половинка, – сказал тот.

Прошло столько времени, сколько надо, чтобы сварить горшок каши. Половинка и Джад куда-то исчезли.

Неревен выбрался на верхушку веранды и стал смотреть в шакуников глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж вышитых столиков, пили вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на волнах в серебряной сетке, качался темный корабль.

Но как ни вглядывался Неревен – никто к кораблю не плыл. Безумная затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен сделал у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку. Он тогда подумал так: «Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо». А потом так: «есть амулеты – ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать». Но глаз Шакуника – не амулет, а варвары из-за моря – не ученые. Но отчего же пришла в голову ложная аналогия?

Неревен уже было повернулся уйти, но тут один из купцов вскочил и стал вглядываться в темноту. И тут же с корабля что-то вскричало, полыхнуло, – в серебряную воду с визгом катились две тени.

На берегу всполошились. Неревен бросился вниз, к гавани, забыв об аналогиях и силлогизмах. Вот теперь, ища воров, лавочники каждый куст оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок, застигнутый среди ржаных корольков?

И все же – чего испугались воры на корабле? Почему заморский торговец заметался раньше общего переполоха?

9

Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре – то есть то, что говорил Неревен.

Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и общему благу, а Неревен объяснил, что советник стремится к мести… Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это то, о чем можно спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести, а кто слышал песню о человеке, хотевшем справедливости?

«Справедливости» можно хотеть на вейском. А на аломском и слова-то такого нет. Есть слово «справедливый». Но опять-таки нельзя быть «справедливым» просто так. Если ты, скажем, «справедлив» к истцу, то тем самым несправедлив к ответчику. Арфарра составлял грамматику аломского языка, там было сказано: у аломов прилагательные, как глаголы, бывают переходные и непереходные, «справедливый» обязательно требует дополнения. «Справедливый» к кому?

Айлиль повторила слова Неревена, заплакала:

– Сколько людей не может выбрать между верностью клятве и верностью королю! А если б могли – мир бы остался совсем без песен. Была бы одна роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии.

Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы.

И еще этот сон графский… Сну, впрочем, король не верил. Король рассердился, потому вдруг молвил:

– К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.

Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы.

Король сжал зубы: «Значит, правда, о ней и Кукушонке. Не будет, однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет… Экзарх глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не воюют верные, как за честь госпожи».

Варай Алом поднялся в башню к старой женщине, прижался лицом к холодному стеклу и сказал:

– Великий Вей, что за страна! Только во время войны они и слушаются короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най и рассказал мне, что видел во сне Золотого Государя, который отдал ему печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб Нахта подтвердил этот сон и показал печать, и сказал, что Золотой Государь назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?

Ведь граф Най, клянусь божьим зобом, глупей настоящего енота, а Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!

С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю, вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец…

– Я не могу выбрать, – сказал король.

Старая женщина удивилась:

– Если не можешь выбрать – пусть выберет посторонний.

Ванвейлен еще не успел выехать со двора, когда сзади послышались крики. Стража с факелами окружила его и привела в высокую башню над утренней трапезной. Со стен щурились звери, похожие на чертежи: каждый зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни один кусок зверя не остался невидимым.

Ему велели встать на колени – не перед королем, а перед его старой матерью.

– Я посторонний, – с ужасом сказал Ванвейлен, – я ничего не знаю.

Старая женщина кивнула:

– Ты посторонний, поэтому тебе и решать. Через человека говорит интерес, через постороннего – бог.

А король оглянулся на вооруженную толпу, набившуюся в башню, побледнел и сказал:

– Что это, господа! Неужто я ваш пленник?

Граф Най Третий Енот, застеснявшись, отпихнул одного из самых нахальных дружинников и ответил:

– Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не верили лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать, и мы хотим, чтобы вопрос о печати, по обычаям предков, решил посторонний.

В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра. Он был в длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета, а по подолу шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж цветов и листьев. Он минуту назад явился со строительства дамбы и так и не успел переодеться, и лапки серебряных зверей были испачканы глиной. Лицо Арфарры было совершенно бесстрастно, но на лбу выступила кровь. Как всегда, он был безоружен, если не считать маленькой тушечницы у пояса.

Ванвейлен оглянулся по сторонам. Господи! Небольшой зал был весь набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах теснились, подбадривая их, резные кони и страшные рожи предков. Старая женщина, мать короля, сидела в ворохах палевого шелка и держала в руках подносик, закрытый большим желтым платком. Вокруг Арфарры не было ни одного человека, и Ванвейлен вдруг с необыкновенной ясностью понял, что, если он скажет то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет Арфарру, а если он скажет не то, что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена, а Клайду Ванвейлену меньше всего хотелось быть убитым. «Черт побери, подумал Ванвейлен, – это очень хорошо быть посторонним, – только вот что делать, если выбор предоставляется посторонним».

Старая женщина сдернула с подносика шелковый платок: под платком лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека с головой мангусты и зеркальной надписью: «то, что касается общего блага, должно решаться общим волеизъявлением».

У Арфарры на лбу выступила кровь. Он узнал ту печать, которую позавчера вложил одурманенному королю в руку. Куда-то она пропала в ночной суматохе. Арфарра полузакрыл глаза. «Этого человека купили, – понял он, – а печать поднял кто-то из придворных».

– Ты человек посторонний, – сказала Ванвейлену старая женщина, – и мы все хотели бы от тебя услышать, кому надо отдать эту печать: графу Наю или Арфарре-советнику.

Король с детским любопытством глядел на Ванвейлена. Рыцари стали приплясывать от нетерпения. Граф Най оправил реденькую бородку и улыбнулся. Бывший чиновник империи, Арфарра, стоял совершенно неподвижно.

– Вряд ли, – сказал Ванвейлен, – я имею право называться посторонним, потому что час назад граф Най встретил меня в Нефритовом Покое, и стал наставлять меня, что я должен делать. Он говорил мне всякие гадости по Арфарру-советника, и еще не высохли чернила на его подписи вот под этой бумагой, за которую он думал купить мою честь.

И с этими словами Ванвейлен вытащил из рукава ту самую дарственную, которую написал давеча граф Най, и протянул ее королю.

– И я думаю, – продолжал Ванвейлен в полной тишине, – что граф Най делает странные вещи: он ругает короля за то, что король предоставляет купцам право на богатство и унижает знатных, – а сам граф Най, как следует из этой грамоты, делает в своих владениях то же самое. Так что получается, что граф Най вовсе не хочет заботиться о старых обычаях, а просто хочет, чтобы от налогов, следуемых с купцов, поменьше досталось государству, и побольше – графу Наю.

Тут люди стали перешептываться и переглядываться, пораженные: грамота, данная купцу, возмутила их до третьей души.

А Ванвейлен взял подносик с печатью, подошел к королю и протянул ему поднос.

– Что же до того, кому отдать эту печать, – Арфарре или графу Наю, – это, государь, должен решать не посторонний, а ты сам.

Ванвейлен с большей охотой сказал бы не «ты сам», а «народ», но он был человек способный, схватывал все на лету, и понимал, что вопрос о правительстве для народа и посредством народа поднимать в данных обстоятельствах, пожалуй, не стоит.

– Что же, – промолвил король, – я тоже думаю, что решать такие дела должен я сам, и я отдаю эту печать Арфарре-советнику.

Через полчаса Ванвейлена ввели в личный кабинет Арфарры, затянутом красными гобеленами, с рисунками, напоминающими окна в иной мир.

– Куда вы спешите? – осведомился советник.

– У нас корабль без хозяина, – ответил Ванвейлен, – я обещал товарищам вернуться до второй ночной стражи.

Арфарра поднял брови:

– Вы переночуете в замке, в соседних покоях, а завтра я дам вам охрану, и она проводит вас до корабля. Что же касается сегодняшней ночи – ночью никакая охрана не убережет вас от арбалетного шарика.

Арфарра помолчал и добавил:

– Когда вы сказали, что вопрос о том, кому отдать печать Великого советника, должен решать не посторонний, а сам король – королю это пришлось по душе.

Ванвейлен чуть усмехнулся. А Арфарра поглядел на него и продолжал:

– Вы хорошо умеете говорить, однако только тогда, когда говорите то, что думаете. Вы бы с большим удовольствием сказали, что вопрос о печати должен решать не король, а народ.

Ванвейлен хлопнул глазами и сказал:

– Но нет…

– Когда лжете, не прикрывайте рта рукой.

Ванвейлен отдернул руку. А Арфарра помахал дарственной записью графа Ная и спросил:

– Что это за гадости рассказывал вам Най про меня?

– Он говорил, что два дня назад вы хотели арестовать меня и моих товарищей, но передумали, когда я застрелил эту глупую птицу.

Арфарра помолчал и сказал:

– Чтобы избежать дальнейших недоразумений между нами, я должен признать, что это правда.

Ванвейлен не ожидал другого ответа, однако вздохнул и спросил:

– Это из-за моих похождений с Кукушонком?

– Так мне показалось наилучшим для общего блага.

Тут вошли монахи с подносами, и начали расставлять между собеседниками круглые и квадратные горшочки, с янтарной рыбой и с розоватым мясом, наструганным колечками и залитым шкворчащим соусом, с зелеными травами и с красными яблоками, и со сластями, чья сладость пронзает душу.

Ванвейлен вдруг почувствовал жуткий голод, и без стеснения, как и подобает варвару, набросился на еду.

– Вы же ничего не едите, – вдруг сказал он Арфарре.

Королевский советник улыбнулся одними глазами:

– Я мало ем, – сказал он, – наверное, что-то с нервами. По этому поводу ходит слух, что королевский советник Арфарра боится, что его отравят, и держит у себя в покоях бамбуковый посох. Когда он хочет есть, он втыкает этот посох в землю, и нижняя половина посоха превращается в мясо змей, средняя – в мясо зверей, и верхняя – в мясо птиц, и он отрезает от посоха по кусочку и ест.

Ванвейлен невольно рассмеялся.

– А правда, что вы были наместником Иниссы?

– Да.

– И где хуже, – в Иниссе или здесь?

– Господин Ванвейлен, – это удивительный вопрос. За такой вопрос половина наместников империи обрубила бы вам уши.

– Но вы принадлежите к другой половине.

Арфарра медленно пил из хрустальной, обсыпанной золотой пылью чашки коричневый отвар со склизкой пленкой, и золотые блестки от чашки отражались в его глазах. Он внимательно разглядывал своего молодого собеседника.

– Вас назначил наместником наследник Харсома? Это правда, что вы его школьный приятель?

– Да.

– А за что вас прогнали?

– За доклад.

– А о чем был доклад?

– Наследник Харсома – приемный сын государя. Сын чресел государя был сослан в монастырь восемь лет назад, за развратную жизнь и угнетение народа. Долгое время Харсома не имел при дворе соперников, но два года назад одна из наложниц государя очаровала его до того, что стала государыней Касией. Когда у государыни родился сын, она стала требовать от императора, чтобы ее годовалый сын был поставлен на место человека, который правит десятой частью земель империи и половиной ее денег. Молодая женщина не имела своих денег и не знала, как ей лучше сколотить свою партию. И вот она упросила государя построить новый дворец, и она раздала нужным ей людям подряды на строительство дворца. И они стали ее сторонниками, потому что от этого строительства они имели огромную выгоду и стали, вдобавок, соучастниками в ее преступлении.

– А вы?

– Я подал доклад о злоупотреблениях при строительстве. Этих людей сослали, и государыня вновь осталась без партии. А чтобы помириться с ней и доказать, что он к этому непричастен, Харсома подарил ей мою голову.

– Послушайте, советник, но ведь когда вы писали доклад, вы думали о справедливости, а не о нуждах Харсомы?

– Побывав наместником Иниссы и советником короля, я отучился от слова «справедливость», господин Ванвейлен. Сухими руками пожар не тушат.

– А этот… первый государев сын… Из-за чего его сослали? Тоже стараниями Харсомы?

Глаза Арфарры сделались как у больного воробья.

– Господин Ванвейлен, мне неприятно рассказывать о тех событиях, так как я принимал в них участие на стороне экзарха Харсомы.

Ванвейлен помолчал.

– А экзарх Харсома – хороший правитель?

– Когда Харсома пришел в провинцию, матери варили старшего сына, чтобы накормить младшего, воды озер были заражены трупами… А сейчас провинция доставляет пятую часть доходов империи, занимая тридцатую часть ее территории.

– Разве только доходы делают страну счастливой?

– А что же?

– А что случится в провинции с человеком, который станет ругать экзарха?

– Вряд ли в Варнарайне найдутся люди, которые будут ругать экзарха. Он содержит десять тысяч шпионов, и эти шпионы рассказывают каждый день чудеса о Харсоме, и он выходит к простому народу и читает его жалобы. А когда какой-нибудь чиновник предаст его или обленится, он следит за этим чиновником, пока тот не совершит что-нибудь против народа, и карает его только за то, что было сделано против народа.

– Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра.

– Вы спасли мне жизнь.

– Полноте, – там были боевые монахи, – они не дали бы вас в обиду. Я всего лишь помешал драке.

– Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были монахи из свиты Даттама. Они не стали бы вмешиваться без его приказа, а он бы такого приказа не дал.

– Но ведь вы его друг!

– У Даттама есть только один друг, которого зовут Госпожа Алчность. Торговцу Даттаму не нужны горожане, которые будут его конкурентами. Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его покупателями и которые будут обирать крестьян, чтобы заплатить Даттаму за дивные ткани империи.

– Но он хотя бы делает вид!

– Он делает вид, что я его друг, потому что за предательство друга можно выручить кучу денег, а за предательство врага не заплатит никто. Даттам не прогадал. Позавчера граф Най Третий Енот подарил ему право распоряжаться серебряными рудниками, – граф Най дорого меня оценил.

Арфарра помолчал и добавил:

– Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу ваши отношения с Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю.

– А из-за чего, – спросил Ванвейлен, – Даттам стал монахом? Смирения у него меньше, чем волос у лягушки.

– Господин Даттам, – сказал Арфарра, – будучи девятнадцати лет, возглавил в провинции Варнарайн восстание Белых Кузнецов. Вешал людей сотнями и тысячами. Он, однако, был и тогда человек аккуратный и вел восстание, как предприятие, где в графе расходов – тысячи жизней, а в графе прибыль – императорская власть. Проиграл, ибо законы войны – не законы хозяйствования. Однако правительство помирилось с восставшими. Дядя, пророк и колдун, стал наместником провинции, а Даттама едва не казнили и заставили принять сан.

– Но это, – сказал Ванвейлен, – невероятно. Восставшая чернь… Разве мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на победу?

– Почему же нет, – сказал Арфарра. – Это только здесь, в королевстве, где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в империи люди, стоящие у власти, носят на поясе не меч, а печать, и восстания продолжаются годы и годы.

– А чего добивались Белые Кузнецы, – спросил Ванвейлен.

– Белые Кузнецы обещали, – едко улыбнулся Арфарра, – что, когда они завоюют ойкумену, они снова отменят «твое» и «мое». Тогда люди перестанут делиться на богатых и бедных, а станут делиться на избранных и неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство, и раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов, и они убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов негодяев, как-то, – взяточников, сеньоров и торговцев.

Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу, пугая своего собеседника убеждениями Арфарры, – видимо, фраза эта давно стала клише и характеризовала не столько обоих людей, сколько страну, из которой они были родом…

– Сдается мне, – сказал Ванвейлен, – что законы вашей империи не уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков.

Реакция Арфарры была немедленной. Его глаза угрюмо вспыхнули, и советник сказал:

– Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой империи, – это дело или беда ее подданных, – и наша дружба окончится раз и навсегда, если вы еще хоть раз скажете что-то подобное.

Было уже заполночь, когда Ванвейлена отвели в предоставленные ему покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под шелковым одеялом, глядел, как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах. Дело было не в том, что сказал ему Арфарра. Дело было в том, что королевский советник посадил купца за свой стол и стал говорить о таких вещах, о которых советники не говорят просто так.

Ванвейлен ведь кое-что знал о докладе, из разговора с экономом Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего друга Арфарру подать прошение о реформе под видом доклада о хищениях. А когда оказалось, что его друг и в самом деле думает то, что написал в докладе, экзарх Харсома так обиделся, что послал своему другу с десятком стражников отличный подарок: изумрудный перстень с цианистым калием. А когда оказалось, что друг от подарка утек, экзарх Харсома послал стражников вослед и, такая пикантная деталь – из десятерых людей, у которых беглец останавливался, – троих сослал в каменоломни, а остальных – удавил.

Все эти известия не очень-то понравились Ванвейлену. Далекая империя за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина. Власти ее были наглы и продажны, соглядатаи – многочисленны и уважаемы, и даже лучшие из чиновников, такие, как Арфарра, по-видимому, даже не подозревали о ценности человеческой жизни.

Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприимчивым, но он уже успел убедиться, что то, что на Земле посчитают непозволительной жестокостью, в этом мире посчитают человеколюбивым слюнтяйством.

И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи Харсомы, в обязанности которых ходит рассказывать чудеса об экзархе, наверняка донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о том, какую встречу подготовит лазутчикам со звезд господин экзарх…

А стоит ли, черт возьми, пробираться в империю? Да еще с таким проводником, как Даттам? Девять против одного, что корабль разбит или поврежден, и в какой, спрашивается, алхимической мастерской его ремонтировать?

Наконец Ванвейлен заснул. Ему приснилась пятилетняя дочка Зана Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо Арфарры. «Любое государство приносит зло отдельным людям и благо обществу» – говорил беглый чиновник империи, – и что-то тут было ужасно не так.

А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами, потому что этот человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не книги, ибо тому, кто хочет быть ученым, надлежит читать книги, а тому, кто хочет быть политиком, надлежит читать доносы. На столе у него лежал листок со словами, которыми пьяный Ванвейлен называл сеньоров на пирушке оружейников. Арфарра сильно покраснел, перечитав листок, потому что на праздниках эти слова можно было слышать часто, однако Арфарра запретил включать их в составляемый им аломский словарь. «Странный человек, – думал Арфарра. – Сколько на свете странных народов».

Марбод выскочил наружу и оглянулся.

Сверху грузно спрыгнул человек:

– Попался! – и тут же глаза горожанина от удивления расширились: на белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных корольков. – Эге! Да это Марбод Кукушонок! – вскричал он удивленно и сел без головы в кусты.

На дороге замелькали факелы.

– Держи вора!

Марбод, освещенный луной, бросился вверх по склону холма. Пояс он оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк, как простыня: заметят и поднимут. «Поймают меня с этой дрянью в руках!» – в отчаянии думал Марбод.

Марбод взбежал на холм. Он надеялся поспеть к городским воротам раньше преследователей. Но было уже поздно: оттуда бежали наперерез. Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю утеса, под сосной темнела кумирня. Марбод вкатился в домик.

В кумирне был только деревянный идол.

За тыном закричали:

– Выходи! Скоро прилив!

Марбод чуть приоткрыл дверь, упер кончик лука меж рассохшихся половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и выпустил их одну за другой. Звякнули и погасли два разбитых фонаря.

– А ну, – насмешливо закричал Марбод, – кто наденет кошке на шею колокольчик?

Горожане забились за тын.

Марбод вернулся в кумирню и осмотрелся. Перед идолом стояла погасшая масляная плошка, кувшин с бузой и черствые подовые лепешки. Марбод вспомнил, что ужасно голоден, схватил лепешку, и, жуя ее, вышиб из задней глухой стены доску. Далеко внизу лежала гавань. Было время предутреннего отлива, у подножья обрыва торчали белые головки скал.

Марбод подумал и вернулся к двери. Он выбрал из колчана гудящую полую стрелу, обломал у нее хвост и наконечник. Длинный пояс ржаных корольков он положил перед собой.

Шло время. На рассвете прискакал стражник из ратуши и закричал:

– Чего ждете? Поджигайте и хватайте, когда выскочит!

Первые горящие стрелы воткнулись в соломенную кровлю.

Когда огонь спустился пониже, Марбод, скормил ему пояс ржаного королька. Выждал, пока хижина занялась, распахнул ногой дверь и появился на пороге.

– Сдавайся! Сгоришь! – закричали ему.

Марбод оскорбительно засмеялся:

– Чтоб меня лавочники водили, как перепела на поводке!

Марбод вытащил кинжал и с силой всадил его себе в грудь. Горожане страшно закричали. Марбод опрокинулся навзничь, откатился внутрь и бросился, задыхаясь и кашляя, к задней стене. Гнилые доски захрустели под ударами сапога. Здание уже пылало вовсю. Марбод посмотрел вниз. На небе было совсем светло, белые головки скал скрылись под высоким приливом. Затрещали балки, загорелся левый рукав платья. Марбод прыгнул.

Он ударился о подводный камень, но все-таки выплыл. Убедился, что его никто не видел, снова нырнул и поплыл, выставив из воды полую стрелу.

Через два часа он, никем не замеченный, добрался до усадьбы Илькуна, перелез через забор и только за забором свалился.

У горящей кумирни всадник из городского суда напрасно вертелся и предлагал награду тому, кто вытащит труп из огня. А когда пламя унялось, выяснилось, что сгорело все начисто: и стены, и циновки, и идол, и самое труп. За кости обещали двадцать золотых государей, их искали долго и старательно. Нашел кости уже после полудня один из ополченцев, принадлежавший, между прочим, к цеху мясников.

Кости сложили в мешок, привязали мешок к трупу убитого на пристани молодого стражника, и торжественно понесли к городской ратуше на суд.

Когда процессия уже скрылась в городе, к воротам подскакало пять дружинников Марбода со слугами. Нападения в городе ждали. Обнаружив закрытые ворота и стражников на стенах, воины повернули в гавань, сожгли несколько увеселительных лодок с обитателями и поплыли к заморскому кораблю. В воде их всех и застрелили.

Городские магистраты смотрели на это с башни ратуши.

– Но ведь это самоубийство, – сказал Ванвейлен, глядя, как далеко тонут люди в лакированных панцирях, похожие на красных драконов. Это безумие.

– Гм, – сказал один из магистратов. – Нить их судьбы все равно перерезана. Они ведь заключили с богом договор: после смерти господина не жить. Как это так: нарушать договоры…

Толпа побежала глядеть на людей и лавки, сожженные во время священного мира, трупы выудили из воды «кошачьими лапами» и поволокли в город. Проклинали род Ятунов и кричали: «Да здравствует король!» и «Да здравствует Арфарра!». Толпа густела как каша: кто-то зачерпнет и съест?

Неревен явился в замок только к полудню. Люди набежали в покои советника, словно муравьи на баранье сало. Все только и говорили, что о ночном гадании и о смерти Марбода.

Все сходились на том, что торговец вел себя до крайности тонко, потому что если бы он просто отдал печать Арфарре, то Арфарру с торговцем, пожалуй, просто зарубили бы на месте. Ведь толпа в башне собралась не менее безумная, чем та, что сейчас бушевала на городских улицах, а богов сеньорам было наплевать, – они только радовались драке с богами и бесами. Но торговец вытащил откуда-то гнусную бумагу, которую подписал граф Най. Все, конечно, ошеломились, что старый граф якшается с торговцем против короля, и никто не вытащил меча в защиту графа. Не меньше десятка хулительных стихов висело сегодня утром на воротах его замка, и, прочитав подписи под этими стихами, бедняжка граф спешно уехал в свои поместья.

А сенешаля король арестовал, и тот в ужасе признался, что никакого сна не видел, а подобрал печать в королевских покоях и сговорился с графом Наем.

Завидев Неревена, учитель сделал ему знак и вскоре вышел один в розовый кабинет. Неревен рассказал обо всем происшедшем ночью.

– Я не знаю, – сказал Неревен, – жив ли Марбод Кукушонок, но зады илькуновой усадьбы выходят к речному обрыву и поросли ивняком. Проезжий спуск – совсем рядом. Кто-то босой вылез из воды и прошел сквозь кусты. На кустах остались белые шелковые нитки, под забором – следы крови. Утром хозяйка на рынок служанку не послала, пошла сама.

Неревен замолчал, вспоминая обрыв под сгоревшим храмом и камни: да человек он или бес, Кукушонок?

Арфарра усмехнулся и велел позвать к себе чиновника из городской ратуши, томившегося в приемном покое.

Запись зафиксировала: на корабль взобрались двое: белобрысый парень и тот самый человек с обрубленными ушами, которого Ванвейлен видел на дамбе. Оба вора, очевидно, были профессиональными пловцами и водолазами. Они приплыли в грубых масках, с трубками-бамбуковинами. Расковыряли люк и спустились в трюм. Человек-обрубок вынул из ладанки на шее светящийся спутанный клубок и стал осматриваться. Его спутник поступил более основательно: извлек из кожаного мешка фонарь и зажег его. Человек-обрубок углядел новую, недавно поставленную переборку посередине трюма и решительно стал взламывать дверь. После этого случилось нечто, чего воры не ожидали. В ухе Хатчинсона на пристани пискнул сигнал тревоги, а перед ночными гостями неожиданно предстал жирный дракон с красным костяным гребнем.

Дракон засопел, люди закричали. Человек-обрубок выронил свой клубок и кинулся на палубу. Его товарищ – за ним. Дракон не отставал. Парень запустил в адского зверя фонарем и прыгнул в воду. Фонарь пролетел сквозь голограмму, не причинив ей особого вреда, и зацепился за соломенную стреху, горящее масло разлилось по сухому настилу и запылало. Люди, появившиеся на корабле минут через десять, потушили пожар прежде, чем он наделал много вреда.

Клайду Ванвейлену по-прежнему хотелось оставаться посторонним. Клайду Ванвейлену ужасно не нравился Марбод Кукушонок. Но Кукушонок был не виноват в том, в чем его обвиняли.

– Мы должны помешать несправедливости, – зло и твердо сказал Ванвейлен.

– Во-первых, капитан, – резонно рассудил Хатчинсон, – вряд ли Кукушонок тут не при чем. Скорее всего, он ждал этих двоих на берегу. Иначе как он там оказался и зачем бросился бежать? Кроме того, он убил, из одного, заметьте, удальства, молодого горожанина. Между прочим, у того осталось двое сирот и молодая вдова. В-третьих, мы не можем доказать, что Кукушонка на корабле не было, без ссылок на необычайное.

Ванвейлен, однако, заявил в ратуше:

– Я не убежден, что Марбод Ятун виновен в нападении на мой корабль и в суд на него не подам.

«Разумный человек, – подумал выслушавший его судья. – Боится связываться с Ятунами».

– Разумеется, – кивнул он и вручил ему повестку свидетеля.

– Разве, – удивился Ванвейлен, – у вас возбуждают иск, если истец не в обиде?

Он очень твердо усвоил на предыдущем суде, что, если истец или его род не подают жалобу на ответчика, то и суду не бывать.

Судья улыбнулся горделиво.

– Преступление совершено на городской территории. Это в королевском суде не понимают, что преступник наносит ущерб не одному человеку, а общему благу. Не хотите быть истцом – так будет истцом общее благо.

– Так, – сказал Ванвейлен. – Я правильно понял: если человека убивают в черте города, его судят присяжные, а если за чертой – то судят божьим судом. Если убивают в будни – наказание одно, в праздники другое; если убивают, скажем, свободнорожденную женщину, то платят сто золотых, а убивают вольноотпущенницу – пять золотых?

– Пять золотых, – возразил судья, – это за старуху или девочку. А если вольноотпущенница может рожать – то пятнадцать золотых.

– О, Господи, – сказал Ванвейлен и вышел.

Судья посмотрел ему вслед. Купец – а рассуждает, как чиновник империи…

Судебное разбирательство началось в четыре часа пополудни.

Ламасса по праву гордилась своим судом. Городской суд соблюдал древние законы рационального судоговорения. Никаких божьих судов, никаких ордалий, поединков, каленого железа и прочего. Судья, обвинитель, адвокат – и присяжные.

Правда, кого только в королевстве не именовали присяжными! В королевских судах присяжными, точнее, соприсяжниками, назывались те десять, а то и семьдесят человек, которые вместе с подсудимым клялись в его невиновности и, в случае ложности клятвы, делили с ним небесную кару.

В мирских судах присяжными назывались очевидцы происшествия, и число их колебалось в зависимости от характера преступления. Если преступление было тайное, как, например, убийство, то могло не найтись ни одного присяжного, а если явное, как, например, порча или колдовство, – так вся округа ходила в присяжных.

В соседнем городе Кадуме присяжными были три тысячи голодранцев, получавших за судейство три гроша в день. Дополнительные деньги присяжные получали в случае конфискации имущества подсудимого, и недаром говорили, что в городе Кадуме перед судом опаснее было быть богатым, чем виновным.

А в городе Ламассе присяжные, от десяти до двадцати человек, выбирались из числа самостоятельных и ответственных граждан, слушали адвоката, слушали обвинителя и выносили приговор, руководствуясь совестью, законами и прецедентами.

Город гордился, что правосудие в нем было не только способом пополнения казны, и что убийца отвечал за преступление против общего блага, а не уплачивал убыток, нанесенный ответчику.

Город называл свои законы законами Золотого Государя. Это было некоторым преувеличением. Большая часть дел, связанных с убийством, воровством, грабежом и прочим, давно судились по прецедентам. Ну, а если прецедентов не было – справлялись с Золотым Уложением.

Старший брат Кукушонка, Киссур Ятун, слушал назначенного городом защитника. Он был бледен от ярости: только что на городских улицах его челядь оборонялась щитами – добро бы от стрел – от тухлых яиц.

– Главное, – говорил молодой и близорукий крючкотвор, – доказать, что ваш брат не несет юридической ответственности за дневное побоище. Дружинники учинили вышеуказанное побоище после священного перемирия. Если Марбод за него ответственен – то ответственен и весь род. Если ответственен весь род – вы опять вне закона.

Киссур закусил губу. Судейский глухарь нес чепуху. Дружинники уступили Марбоду и свою волю, и свою жизнь, и свои подвиги. Как это не по воле Марбода они убивали?

В королевскими суде никто бы не сказал подобной глупости. Король за сегодняшнее кровопролитие мог бы объявить весь род вне закона, и без сомнения, сделал бы это.

И поэтому Киссур Ятун дал согласие: судиться городским судом по законам Золотого Государя.

В зале суда собрались самые уважаемые граждане.

Общественный обвинитель Ойвен сказал:

– Я обвиняю Марбода Ятуна от имени общего блага. Я обвиняю его в том, что он хотел убить гражданина Ламассы Сайласа Бредшо и с этой целью проник на принадлежащий тому морской корабль. Обнаружив, что на корабле никого нет, он решил убить не человека, а корабль – проступок, естественный для тех, кто с равной радостью истребляет жизни людей и их имущество. Когда его пытались задержать, он убил молодого кожевника Худду, и после Худды остались двое сирот и молодая вдова. Из-за Марбода Ятуна сгорела кумирня Светозарного Чиша, нанеся ущерб городской казне. А дружинники Марбода Ятуна стали убивать во время священного перемирия – такого не было вот уже пятьдесят три года!

Адвокат закричал:

– Заявляю протест! По законам города и Золотого Государя нельзя обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без его ведома и распоряжения.

– Протест принят, – сказал судья.

Обвинитель Ойвен поклонился адвокату.

– Итак, – продолжал он, – ответчики согласны, что в этом деле присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя?

– Несомненно, – подтвердил адвокат.

Согласие знатного рода подчиниться городским законам польстило присяжным. Они заулыбались. «Оправдают покойника», – зашептались в зале. Адвокат, видя их благодушие, решительно заявил:

– Граждане присяжные! Двое человек, по словам свидетелей, бросились в воду с корабля. Как же получилось, что настичь и убить при этом смогли лишь одного? И кого? Лучшего воина в королевстве, Марбода Ятуна! Никто не может доказать, что Ятун был на корабле, а всякое сомнение в истинности обвинения надлежит трактовать в пользу подсудимого.

Тогда обвинитель Ойвен, многозначительно улыбаясь, подал знак. Писец внес и поставил на стол заседателей железную укладку. Обвинитель, скрипнув ключом, достал из укладки спутанный светящийся клубок и торжествующе поднял его.

– Граждане присяжные, – сказал он. – Гражданин Ванвейлен предоставил в распоряжение суда вот эту вещь, найденную, по его словам, после посещения злоумышленников. Рассмотрим же ее хорошенько. Что мы видим? Мы видим морской апельсин. Как известно, морские апельсины раньше водились у песчаных плесов. Теперь их там нет. Этот же апельсин – весьма необычный. Скажем прямо – уродливый. А кому неизвестно, что Марбод Ятун носил с собой, как потайного личного бога, морское уродство? Воистину – волею судьбы обронил он своего кумира, чтобы тот не сгорел с его костьми, но устранил у суда последние сомнения в том, кто именно в ту злосчастную ночь проник на корабль.

Зал заревел. Присяжные передавали апельсин из рук в руки. Ванвейлен, с растерянными глазами, подтвердил слова обвинения об обстоятельствах, сопутствовавших находке. Последние сомнения отпали.

– Сегодня мы, – сказал обвинитель Ойвен, – судим не мертвые кости. Мы, горожане, судим в лице Кукушонка всех разбойников, которые презирают законы божеские и человеческие. Которые считают, что благородное происхождение дает им право убивать и насильничать, истреблять наше добро и убивать наших детей. И вместе с вами, граждане присяжные, судит их Золотой Государь, оскорбленный нарушенным перемирием, судит их народ, который вы слышите на площади, судит сам король, который даровал Ламассе права свободного города.

О, граждане присяжные! Вас дважды по семь, и вы должны судить мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне, присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и деды, – все те, кто погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и дважды по семьсот! Уж эти-то люди осудили бы знатного убийцу, не испугались лая родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие!

– Граждане присяжные! – сказал судья. – Сейчас вы удалитесь в закрытую комнату и там вынесете приговор, руководствуясь собственным суждением, законами Города и Золотого Государя. Вам надлежит решить следующее:

Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды? По Законам Золотого Государя убийство карается смертью, но по городским установлениям в случае согласия семьи покойного позволительно заменить смерть вирой в тысячу золотых.

Второе: виновен ли покойный в поджоге морского корабля? По законам Золотого Государя такое преступление карается смертью. – Судья приостановился, погладил бородку и произнес: – В городских прецедентах подобного преступления не значится. Стало быть, тут присяжные должны судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной стороной.

В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: «Великий Вей! Вот это ловушка!»

– Негодяи! – закричал кто-то в зале. – Вы бы и пальцем не посмели дотронуться до живого Кукушонка!

Но Кукушонок был мертв. Присяжные, удаляясь на совещание, знали: королевский советник и сам король ждут от города подтверждения преданности. А мертвецу – мертвецу, согласитесь, все равно.

И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, – на левый стол красные камушки обвинения, а на правый – белые камушки оправдания, то правый стол оказался пуст.

Суд постановил: покойник подлежит смерти, но так как боги уже исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню за вознаграждение в пятьсот ишевиков поручается разыскать второго сообщника.

Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках.

Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно рассматривал морской апельсин.

Доню было около сорока лет. Он родился от городской шлюхи. Успел побывать писцом, наемным дружинником, контрабандистом, торговавшим с империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой шайкой вынудила его предложить свои услуги городским магистратам. Испуганная ростом преступлений в городе за последние десять лет, ратуша пошла на беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на службу, но, храня самые печальные воспоминания о всесилии доносчиков и ярыжек, отказалась от учреждения регулярной полиции.

Сотрудников себе Донь подбирал, исходя из принципа: «Вора может одолеть лишь вор». А сотрудники его исходили из принципа: «Сажай того вора, который не платит отступного».

Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за один только год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим мясом, дабы приучить к убийству.

Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен подошел к нему со словами:

– Вы как будто сомневаетесь, что это – талисман Марбода Кукушонка?

Донь промолчал.

– Ратуша платит пятьсот ишевиков за сведения о втором сообщнике Марбода, – продолжал Ванвейлен. – Я плачу за то же самое три тысячи.

Донь сказал:

– Господин обвинитель сказал много верного. Морской апельсин был личным богом, хотя, конечно, и светильником тоже. Морские апельсины в городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог – морской уродец. Кто говорил – крабья клешня, кто – раковина, кто – губка. Однако в этом деле есть два «но». Во-первых, морской апельсин – эмблема цеха ныряльщиков. Чтобы Кукушонок взял себе, хотя бы и личным богом, обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит, выловили его не больше года назад. А Кукушонок, говорят, ходил со своим богом третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так, чтобы выронить свою удачу? – И Донь внимательно поглядел на чужеземца. – А вы представляете?

Но Ванвейлен не ответил, а спросил:

– Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его видите?

Донь пожал плечами.

– Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой не взял. Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит, он не из потомственных воинов и не посчитает бесчестьем остаться в живых после смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно, что он вообще кого-то взял.

– Я считаю, – сказал Ванвейлен, – что Марбода вообще не было на корабле.

– Почему? – быстро спросил Донь.

Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул.

– Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за себя отомстить? Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя.

Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект и зашептался с Донем. Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена.

– А что, – спросил сыщик, – вы с вашим товарищем, Бредшо, сонаследники или как?

Ванвейлен побледнел.

– Что такое?

– А то, – сказал Донь. – То-то я дивился, что Белого Эльсила нет в гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается, час назад поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем.

10

А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в священном леске Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой рассказал о случившемся.

– Можешь возвращаться в город, – сказал Ванвейлен, – а еще – в четырех днях пути по дороге – владения Лахоров, кровных врагов Кречетов. Там-то тебя уберегут.

Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за пояс, поднялся к конюшне, оседлал коня и ускакал, пока его никто не увидел.

Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия никто не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов на пятнадцать.

К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет ездить на лошади, и лошадь это также поняла. Плохо закрепленное седло стерло животному всю спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что одинокий всадник может спрямить путь, проскакав тропой у Сизого Лога, добавив, «Там, правда, есть ручеек.»

Ручеек был – Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны, надпись на языке богов отчитывалась в отменном состоянии общественной дороги и требовала предъявить подорожную в ближайшей управе. Бредшо спешился, достал из-за пояса круглую трубку, прицелился – крючок со сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя лошадь в поводу, стал переправляться. Уже у самого берега треклятая нить не выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока он не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все кости были целы, только передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас затратил часа два, однако, по его расчетам, мало кто мог тут переправиться без хорошего снаряжения.

В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба, в Золотой Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь человек. Эльсил был связан с Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди истинных воинов. Друг другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла оставаться в живых после смерти Марбода, чем жене – после смерти мужа.

– Где чужестранец? – кричали дружинники.

Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали.

Через три часа Эльсил, облизывая губы, разглядывал в деревне Белые-Дымки коня со стертой спиной.

– Мужик! – сказал он и поскакал дальше.

Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако, что он не так удачлив, а некоторые говорили – не так решителен.

– Что за притча? – сказал Эльсил, глядя на вздувшийся ручей, преградивший им путь. – Никогда его здесь не было!

Дружинники бросили ручью медовые лепешки и следом кинулись сами. Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил за ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок для переправы. Однако вряд ли он был столь неловок, чтобы переправляться с веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того берега за самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом – залез и зацепил. Стало быть, веревка – колдовство, от которого и разлился ручей. Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем.

Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился:

– Бросил нитку – стал ручей, бросил гребень – стал лес, бросил зеркальце – стала стеклянная гора.

Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец вырастит за собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам ему пока не приходилось лазать.

Караван Даттама вышел из города в час, когда начинается прилив, и обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за мыты, мосты и перевозы.

К вечеру Даттам сидел, скорчившись, на высокой скале с замшелыми письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и отчаянно ругался про себя: разлившийся ручей, как сеньор-разбойник, захватил дорогу в собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы. Временем, ибо время – деньги.

Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, – люди Даттама рубили деревья по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с родом Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья – плохая примета.

Конечно, плохая!

Время было беспокойное, сеньоры собирали отряды, отряды просили золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры сильно скажутся на расходах каравана.

Даттам глядел вдаль – за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители – обет вечного невежества.

Здесь можно было поверить Арфарре, что мир есть божье Слово, и сотворен богом, как доклад – чиновником.

Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе – вопреки пользе и здравому смыслу. Люди, однако, осторожно подчистили ошибку в слове «река» – и реки побежали не к морям, а к дамбам. Люди переставили с места на место буквы камней в слове «гора» – и получилось слово «город». Из параграфа о земле они повыкинули слова «осот», «пырей» и «лебеда», и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим трудом, как обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули богу – богово.

Реки опять побежали к морям.

Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими подземными каналами. Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным дорогам в империю, а взамен везли рис и пшеницу.

Варвары обратили города в леса, озера – в болота, а каналы загубили. Зачем им были каналы? Они не понимали слова «обмен», они знали лишь слово «захват».

Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень. Вода из друга стала врагом земли, не удобряла, а разрушала. Почва спела и перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться с севом, горцы стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они выходили на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску, и назвали все плугом. Но даже плуг не управлялся с быстрым севом без лошадей. Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить лошадей; чиновник, положим, своего не упустит, но по бескормице выдаст государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши.

Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый хотел иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать тем легче, чем длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой.

Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому забирал влево, полосы сдвигались, и начиналась свара.

На всех полях деревни люди хотели иметь хоть хлыстик собственной земли. Они рады были таскаться с плугом за десять рек, лишь бы быть уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и что соседи их потеряют столько же, сколько они сами.

Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности были хуже, чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у варваров было меньше, чем у вейца над общинным полем. Как преступники, которые в каменоломнях поворачиваются на нарах по команде, так и горцы на своих собственных полосках сеяли по команде общины одно и то же – и одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая у соседа.

А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой смысл слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И какой смысл сильному покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля, как дар? И всем хороши бесплатные милости – жаль только, что король не может быть стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.

Даже право суда было такой же фиктивной собственностью. Разве это сеньор судил? Он только получал судебные штрафы, а судила община; сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова, отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с «соленым глазом», – не нравились люди с соленым глазом народу, не нравились, как и государству!

Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, – один плотник, как лягушка, нырнул в воду, – соскочил с коня, подбежал к Даттаму, начал, захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о Белом Эльсиле.

– А чужеземец? – спросил Даттам. – Куда он делся из Золотого храма?

– Ускакал после полудня! Словно ясновидец!

– Еще что? – осклабившись, сказал Даттам.

– Еще господину настоятелю кажется, что Арфарра затевает мерзкую игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.

Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как девицу, желтую среднюю повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.

Навстречу Бредшо попадалось довольно много народу, ехавшего на ярмарку, а попутчиков что-то не было. Наконец повстречались шесть деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах окликнула его:

– Куда едешь?

Бредшо сказал:

– У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И такая крепкая ссора, что, я боюсь, его дружинники за мной гонятся, несмотря на золотое перемирие. Еду к графу Лахоры.

Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:

– Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? – Обмахнулась кончиком косы и добавила: – Ты уже проехал мимо долины Пузырей. Раньше, когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики и манго для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро. Я, однако, дам тебе палочку, – покойники тебя не тронут, а людей там нет. А до долины, – засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, – поедешь с нами. Если что, я тебя в сене спрячу…

Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников, однако вскоре понял, что актеры были не столько актеры, сколько странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что они не переодевались, а превращались в своих персонажей, ходили одноногие и с лопухами вместо ушей. По-аломски этого сказать было нельзя, поскольку понятия «переодеваться» и «воплощаться» выражались в нем одним словом.

Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение. А если его настигнут в заколдованном месте, – прекрасно. Два выстрела из минного пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей.

Дружинники Эльсила скакали всю ночь, а утром повстречались с караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой фуры высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.

Эльсил смотрел на нее, а она хмурила бровки, изогнутые наподобие лука, и взгляд – как стрела:

– Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером проскакал, – вроде на утиный шлях собирался.

Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, – на соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх рало, проводя черту между жизнью и смертью, – а половина Эльсила уже за этой чертой.

– Сними шапку, дурень, – сердито закричал Эльсил одному из дружинников. – Не видишь – солнце восходит!

Через час заметили у придорожного камня черепаху и решили погадать. Эльсил провел черты и резы и сказал:

– Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.

И поворотил коня.

Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:

– Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?

– Оставь его, – сказал другой дружинник. – Ты что, не видишь, что у него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся все, а – ничье.

Через два часа всадники нагнали повозки.

Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья сидела на охапке соломы и жгла в светильнике травку. Эльсил виновато усмехнулся, снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у него на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок. Плащ вспорхнул и зацепился за светильник. Тот хлопнулся вниз: горящее масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья страшно закричала и бросилась к Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.

Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, – чужеземца скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой – на вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца.

Эльсил встал над ним и сказал:

– Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так оно и сделалось.

Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив, взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и горько плакала.

Бредшо выволокли из фургона.

Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и поволокли с собой пешего.

Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников между собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей.

Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах.

Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников заметил и подошел к нему:

– Хочешь пить? Бери, – и поднес корчагу к губам.

Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул дружиннику. Бредшо поджал губы.

– Ну, чего же ты? – сказал Эльсил.

Бредшо сказал то, что думал:

– Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа, зарежет меня, как барана.

Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина.

– Обещаю тебе, – сказал Эльсил, – пока ты этого вина не выпьешь, никто тебя не тронет.

Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе, проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула.

– Чего ждешь! Руби! – со злобой закричал Эльсил дружиннику.

– Слушай, – сказал Бредшо. – Ты же обещал, что пока я этого вина не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью: оно пролилось, и в грязь ушло.

Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.

– А ведь ты, пожалуй, прав, – сказал наконец.

Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер.

Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка, аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью.

Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.

– Нехорошо это, – сказал один из дружинников, – мало того, что мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на священной тропе.

– Да, – сказал его товарищ, – интересно: дважды мертвый – это одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?

Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках, которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались.

– Я здесь на ночь не останусь, – сказал дружинник. Пошли вниз, к костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.

– Пошли, – сказал его товарищ.

На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке, посоветовали:

– Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя еще отпустит, – насчет вина ты, конечно, прав.

Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, – а потом начал трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился – и выстрелил в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо, потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.

Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг, воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.

– Жаль, постороннего нет, – сказал Эльсил.

Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца – нарушишь данное ему обещание, не убьешь – не отомстишь за друга. А уж у людей глаза от смеха полопаются!

Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался.

Пожилой дружинник горько сказал:

– Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.

На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места, повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил:

– А где чужеземец?

– Чужеземца, – сказал Эльсил, – сожрали щекотунчики.

– Ну разумеется, – сказал Даттам, – это бывает. Ловили его вы, а сожрали щекотунчики.

– Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона? Повадились нас монахи нашим же законам учить.

– Вы, конечно, вне закона, – сказал Даттам, – за разбой, учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы.

– Земля, – возразил Эльсил, – есть, держаний – нет.

– Может такое случиться, – сказал Даттам, – что благодаря Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи.

Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за эти годы, вот таких и переманивал, – изгнанников, убийц. Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, – писать по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю.

– Я согласен, – сказал Эльсил.

Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы, чтобы запомнили происшедшее. Потом – по обычаям империи: Даттам достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную клятву Эльсила – королю Харсоме.

Только привесили к бумаге кисть и печать – послышались крики. Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца, как большого мокрого сома.

– В рыжей пещере спал, – сказали они. – Опустило в серный источник, да так и заснуло.

Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как в утробу матери.

– Мы заключили договор, – сказал Эльсил, – потому что я был вне закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек. А так как погибший жив, то я – не вне закона.

– Договору обратного хода нет, – сказал Даттам.

Эльсил сел на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек исполнять все обещанное?

– Дарю вам его, – сказал Эльсил. – Если вы его убьете, – я ваш должник и вассал Харсомы.

Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать веревки. Даттам сказал:

– Весьма сожалею – я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.

Смял договор и бросил к ногам Эльсила.

– Подождите, – сказал Эльсил, – я хотел вас испытать.

Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.

Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.

Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье. Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой, короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его обратно, и не мог отказаться от подарков.

Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:

– Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров недруга сражаться с другом.

Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:

– Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека – мне ли убить хорошего коня?

Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил – настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.

Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел об измене родине, – как же так, – Эльсил со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово «родина», ни, особенно, слово «нация» были неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.

Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем.

Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал до крайности.

Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван.

– Езжайте со мной, – сказал Даттам, – через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.

Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:

– Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?

Девушка опустила глаза, но ответила твердо:

– О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.

На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.

Монах поцеловал горячий лоб:

– Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым.

Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:

– Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.

За порогом Лива упала на колени перед монахом:

– Простите ему, – шептала она, – как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников.

– И за грешников, и за убийц, – молвил монах, – но отступникам бог не прощает.

Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. «Позор на мою голову! – думал он. – Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой…»

Вечером в ворота постучала испуганная соседка:

– Откройте, – шептала она, – беда!

Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.

– Где краденое, говори!

У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.

Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.

– А это что? Хахаль твой? – удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал:

– Да ведь это Марбод Кукушонок!

Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка.

Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, – Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка – заодно.

Королевский советник передал свои соболезнования:

– Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили – так не отпускайте.

Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, – а кончится ярмарка – и Кукушонка казнят.

Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена – в бургомистры.

Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки.

– Еще чего! – расхохотались оба стражника.

Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам.

Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.

Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:

– Земля – всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется.

Мышь ростом с корову – все равно мышь.

– А ведь господину тоже вина хочется, – вспомнил один из горожан. – Хочется? – повернулся он к Марбоду.

Марбод глядел на него с усмешкой.

Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел.

– Смотрите, он сейчас обидится, – сказал второй горожанин.

Марбод усмехнулся.

– По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ?

Защечные мешки страшно надулись.

– Храбрый какой, – заметил его товарищ.

– Очень храбрый, – ответил защечный мешок. – Однажды красный герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, – и зарубил проводника. Это был мой младший брат.

– А у меня, – задумчиво заметил его собеседник – племянницу испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.

Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому принципу городские магистраты назначали за него поручителей.

На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.

Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в усадьбе не было; где был – отвечать отказался даже под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:

– Не имеете права!

Морской апельсин он своим не признал:

– Не терял я бога на корабле.

Обвинитель Ойвен только осведомился:

– А где же вы его потеряли? – и показал присяжным пустой мешочек для амулета.

Марбод молчал.

– Знатные господа, – сказал обвинитель Ойвен, – готовы на любую ложь, едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи, будто Белый Кречет молился со ржаными корольками.

«Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?» – подумал Марбод и сказал:

– Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что его нет на корабле.

После добровольного признания и говорить было не о чем.

Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и проволокли через площадь.

И тут – то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал тайный знак, – народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся на заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников, заорал и бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним.

– Стойте! Во имя божьего мира!

Как ни странно – но минут через десять крики и кулаки разогнали толпу.

– Поздно, – с облегчением шепнул обвинитель Ойвен, глядя на неподвижно лежащее тело. Лох Сорокопут, один из дворцовых чиновников, доверенное лицо Арфарры, кивнул.

Но обвинитель Ойвен ошибся.

Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели, тот еще нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть:

– Пусть брат пришлет в тюрьму приличного вина. Меня тошнит от просяной бузы!

Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге.

Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не как воин, а как овца! Марбоду показалось, что один из поручителей тайком от других жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил лавочнику что угодно за кинжал или яд.

Тюремщик оглянулся и упал ка колени:

– Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь им в будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы умрете в тюрьме или от рук палача. На Весеннем Совете все знатные люди будут требовать вашего освобождения!

Ванвейлен побывал на строительстве дамбы.

– Помните, – сказал он, – был тут один работник – без ушей, без носа.

– Помню, – сказал управляющий. – Мы его неделю назад выгнали. Товарища обокрал.

– А за что, – спросил Ванвейлен, – у него уши отняли?

– А, – сказал управляющий, – за морское воровство. А ведь из почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У брата – такая лавка в Яшмовом Квартале.

Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале.

Хорошенькая, чистенькая девочка с золотыми косами продала ему стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские апельсины.

Девочке было лет двенадцать, и о человеке-половинке она сказала снисходительно, подражая взрослым:

– Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил себе ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего не выйдет.

Ванвейлен спросил, не поддерживают ли они связи с непутевым родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного намека.

– Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить, чтоб не злился. А сейчас – как можно!

Ванвейлен выскочил из лавки так, что едва не опрокинул разносчика масла, входившего в дверь, извинился и пошел домой.

Разносчик поглядел ему вслед, поправил картуз и шагнул внутрь лавки.

Вечером разносчик сказал сыщику Доню:

– Заморский торговец Ванвейлен разыскивает морского вора по кличке Лух Половинка. Лух Половинка ходит под водой, как посуху. Последний год остепенился, работал на строительстве дамбы. Неделю назад его выгнали – управляющему показалось, что он о чем-то толковал с чужеземцами. Где он теперь – никто не знает.

Сыщик Донь покопался в своей картотеке.

На следующий день, когда один из малолетних агентов Доня околачивался возле лавки, из решетчатого окна выглянула старуха-лавочница и протянула мальчишке узелок со словами и с монеткой: «Отнеси на Ивняковую улицу». В узелке были лепешки, печеные с тмином и заговорами, чтобы исправиться. Материнское исправление пеклось напрасно: Луха Половинки по указанному адресу не оказалось.

Сыщик Донь задумался.

Странное дело. Если господин Ванвейлен знал (опять же – откуда?), что второй человек, бывший на корабле, – Лух Половинка, то почему он не сказал об этом Доню? Если он не хотел, чтобы Луха Половинку отыскал именно Донь – зачем обещал две тысячи?

Несомненно было одно: чужестранец стал своим человеком у королевского советника; Стало быть, действовал по его приказу. Стало быть, лучше было его слушаться. Ибо сыщик Донь не знал многих второстепенных обстоятельства данного дела, но знал все существенные.

Второстепенные обстоятельства были следующие: если бы Кукушонок хотел убить чужеземца – он явился бы на корабль один; если бы хотел корабль сжечь – он явился бы с десятком дружинников; в любом случае морской вор Лух Половинка был странной компанией для знатного господина.

Существенные обстоятельства заключались в том, что обвинитель Ойвен действовал по указанию королевского советника, что донос, приведший стражников в усадьбу вассала Илькуна, можно было проследить до обвинителя Ойвена, что сыщик Донь узнал кое-кого из людей, бросившихся на заключенного. В этом деле обвинителем был королевский советник, обвиняемым – знать, город носил воду для чужой бани, а бургомистр хныкал: вверх плюнешь – усы запачкаешь, вниз плевать – бороду загадишь.

Если бы уважаемые граждане Ламассы забоялись знати – у Арфарры была толпа, готовая громить лавки и требовать гражданства. Но, по счастью, уважаемым гражданам было вполне доступно благородное чувство мести, особенно когда дело шло о защите имущества. Кроме того, им кружили голову пустоши, отданные городу.

Донь и сам купил виноградник, хотя находил это весьма нелепым: уважаемые люди, страшась судейских чиновников, не хотели обзаводиться полицией. А земли они глотали, как рыбка – приманку. Доню были известны слова Даттама: «Вот и при Золотом Государе с этого начиналось. Сначала городу давали землю, а потом превращали городские советы в бесплатные управы, ответственные за сбор налогов с этой самой земли. Воистину, козу вешают за ее же ногу».

Веские были слова. Столь веские, что многие заколебались. И, пока колебались, Даттам купил много дешевой земли через подставных лиц.

Неправдоподобный намек на ржаных корольков не ускользнул от внимания сыщика Доня. Ржаные корольки и в самом деле собирались на радения в заброшенных складах, но Донь давно зарекся иметь дело с ржаными корольками.

Во-первых, преступников среди них почти не было. Во-вторых, они держались друг друга крепче, чем воры из одной шайки. В-третьих, однажды один из людей Доня спутался, с донева благословения, со ржаными корольками. Кончилось это тем, что соглядатай прилюдно раскаялся в своих, и, что самое неприятное, в чужих, в том числе и доневых, грехах.

Последствия для Доня были самые скверные, ибо среди ржаных корольков было много горожан зажиточных и уважаемых. Собственно, отсутствие в городе регулярной полиции и было одним из последствий.

Ржаные корольки существовали уже много лет, и были неагрессивны и безопасны. Большинство их веровало искренне, хотя были и такие, которые норовили вкусить от преимуществ: бедный ржаной королек в каждом городе найдет подаяние, богатый ржаной королек в каждом городе найдет гостеприимцев и поручителей.

Так было раньше. Теперь, однако, число ржаных корольков, по сведениям Доня, вдруг поползло вверх. Поговаривали, что в этом виноват храм Шакуника, и, особливо, Даттам. Слишком многих крестьян согнал он с земли и никуда не пристроил.

Если бы Донь был полноправным чиновником, он бы настоял на кое-каких мерах, хотя бы насчет этого, как бишь его… Тодди Красноглазого. Но полноправным чиновником Донь не был.

Прошла неделя. В Ламассу съезжались к Весеннему Совету люди со всего королевства. Камни в Мертвом городе порою шевелились, из них выдирались столбы дыма и голоса. В небесах над городом была дикая охота. Одни видели в этом волю богов, другие – проделки колдуна Арфарры.

11

Теперь мы расскажем о Шодоме Опоссуме, том самом, которого помиловал Кукушонок, и который на пиру в Золотом Улье предложил составить прошение, чтобы король признал себя ленником Кречетов. Многие подписали это прошение, и среди них – Махуд Коротконосый.

Это было большой новостью: Махуд и Шодом всегда стояли поперек друг другу.

Причина вражды была следующая. У Шодома был необыкновенный конь, игреневой масти, из страны Великого Света. Махуд попросил коня в подарок – и надо же было случиться такому, что конь в это время пал. Шодом, однако, не хотел обидеть Махуда и послал со своим управляющим другого коня, похожего. Раб-управляющий, недолюбливая хозяина, явился к Махуду и сказал так:

– Это другой конь, а коня из Великого Света Шодом нарочно отравил: коли, мол, не мне, так никому.

Из-за этого двенадцать лет шла вражда.

После пира в Золотом Улье Шодом поехал в место, где встречаются люди и боги, спросить, выйдет ли призвать короля к порядку. Пророчица не хотела предсказывать, но Шодом обложил святилище и заявил, что не уйдет, пока не добьется благоприятного знамения. Женщина погадала на копейном яблочке и произнесла следующие стихи:

Шодом стал расследовать, и тут выяснилось, из-за какой безделицы произошла ссора. Отправил раба Махуду с извинениями, – тот подлеца сварил и поставил под прошением свою подпись. В Ламассу поехали вместе.

Накануне судебного дня у Киссура Ятуна был пир. Чего только не было на этом пире: были груды румяных куропаток и жареных поросят, обсыпанных сахаром, были рыбы-вертушки с золотой корочкой, маринованные медузы и пироги, были сладости, которые любят ленивые женщины, и заморское вина, похищающее ум, и был там удивительный торт величиной с термитник, весь украшенный словами и розочками и политый разноцветной глазурью.

И вот, когда съели много мяса и выпили много вина, и самые пьяные уже легли носом в кувшин и стали спать, а самые похотливые легли в углу с девицами, Махуд взял в руки чашу, понес ее к губам и сказал:

– Я возьму Арфарру и сделаю из его кожи ошейник для своих псов, чтобы мои псари снимали и надевали его каждый день.

Выпил и передал чашу Арнуту Краснобородому. Арнут Краснобородый взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал:

– А я сделаю из его кожи колпачок для своего сокола, чтобы каждый раз на охоте чувствовать его под своими пальцами.

Выпил и передал чашу Шодому Опоссуму. Шодом взял в руки чашу, поднес ее к губам и сказал:

– А я сделаю из его шкуры коврик и постелю его у конюшни, чтобы каждый раз, когда выезжаю, топтать его копытом.

И тогда встал Киссур Белый Кречет, старший брат Марбода и человек основательный, и сказал:

– Господа, это все прекрасные слова о наморднике и коврике, и они греют душу, но как сделать так, чтобы горожане не судили моего брата?

– Чтобы помешать горожанам судить Марбода, надо возобновить Шадаурово соглашение, – сказал Шодом Опоссум.

Шадаурово соглашение сочинили век назад, когда на Голубой равнине стояли войска Геша Ятуна и Шадаура Алома. Накануне битвы сошлись знатные люди из обоих войск и заключили соглашение, хотя не любили ничего более несогласия, так как боялись, что победа одного из королей предаст всю знать в руки закона.

Постановили, что все земли остаются в руках нынешних держателей, что король не вправе вести рыцарей на войну без их согласия и не вправе требовать чрезмерных выплат при наследовании ленов. Также не вправе выдавать замуж богатых наследниц, не считаясь с их родственниками. Не вправе напускать чиновников на земли сеньоров и иными способами стеснять их свободу, и что каждый рыцарь должен быть судим судом равных. А ежели чья-то злая воля помутит ум короля, то сеньоры вправе указать ему на это, а если он не послушается, то они вправе собраться и пойти на него войной, и захватить его земли и замки, не причиняя, однако, вреда королю и его семье, дабы принудить короля восстановить справедливость.

Прошло, однако, немного лет, и на Весеннем Совете народ стал жаловаться, что король соблюл все условия соглашения, а знать между тем действует, имея в виду лишь собственную выгоду и всевозможный ущерб королю и народу, – король запихал бумагу в рот самых строптивых и так вместе с бумагой и сжег.

И, конечно, если бы король возобновил соглашение, то и речи не могло быть о том, что Кукушонка могут судить горожане.

И вот все рыцари поставили крестики и подписи под петицией о восстановлении Шадаурова соглашения, и даже самые пьяные подняли головы, чтобы поставить крестик, а самые похотливые оторвались от девиц.

А Киссур Ятун стукнул кулаком по столу и сказал:

– Нет больше силы терпеть Арфарру-советника! Что будет со страной, если превратить свободных людей в рабов денег и должностей? Если выигрывать битвы не доблестью, а коварством?

– Я думаю, – сказал Шодом Опоссум, – если войны выигрывать не доблестью, а коварством, это будут очень плохие войны. Потому что если полководец не будет платить своей смертью за свое поражение или драться в поединках перед строем, то он станет совсем безнаказанным, как язык богов. Потому что можно отменить правила войны, а войну нельзя отменить. Что мы, люди этой земли, идиоты, что ли? Кому ведомы обычаи нашей земли, как не нам самим? Зачем заполнять двор иностранцами?

– А особливо, – простолюдинами, – сказал Махуд Коротконосый, – простолюдин рожден едой знатного, как это так, чтобы он командовал?

И уронил голову в серебряную супницу.

В ту же ночь Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, доложил королю:

– Завтра в королевском совете будет большой спор. Киссур Ятун и Шодом Опоссум потребуют возобновления шадаурова соглашения, и они добыли согласие одиннадцати членов королевского совета, и еще девяносто трех рыцарей!

Король всплеснул руками и закричал на Арфарру:

– Вот до чего довело ваше упрямство! Боже мой, надо немедленно перекупить троих или четверых из совета, потому что иначе у них будет большинство!

Арфарра поклонился и ответил:

– Те из них, кого надо бы купить, не продаются, а те, кто продаются, не стоят потраченных на них денег. Лучше увеличить число членов Совета, и знатные собаки останутся в меньшинстве.

Советник Арфарра позволял себе лишь один вид отдыха – игру в «сто полей». Обнаружив, что чужеземец Ванвейлен играет отменно, он таскал его за собой повсюду – а тот был весьма рад. Даже на глупых совещаниях или в пути они играли – вслепую, само собой: обменивались записочками, что выглядело очень важно. Арфарра с удовольствием выигрывал и с еще большим удовольствием слушал, как говорил чужеземец.

Этим вечером в покоях Арфарры Ванвейлена встретил король. Он сказал, что ему очень понравилась, как позавчера Ванвейлен защищал в городской ратуше новые торговые статуты. Засим он вынул из-за пазухи священную белую мышь, из тех, которые имелись только у знатнейших родов, и, подав эту мышь Ванвейлену, сказал, что Ванвейлену надо построить в своем поместье кумирню для этой мыши.

– Но у меня нет поместья, – удивился чужеземец.

– Ошибаетесь, – возразил король, и подал ему со стола грамоту, жаловавшую Ванвейлену земли в Мертвом Городе, и сопутствующее им право заседать в Королевском Совете.

На следующее утро, в час, когда просыпаются очаги и будят топоры, когда на башнях замка трубят в посеребренные раковины, обмотанные пальмовым волокном, в Небесной Зале собрался королевский совет. Королевские советники прошли сквозь толпу, помолились, совершили возлияние. Махуд Коротконосый, человек из глухомани, с изумлением озирал залу, ибо в первый раз видел такой большой покой, в котором пол не был покрыт соломой. Особенно поразили его зеркала – родичи талисманов. Слабые родичи, наверное, по женской линии: талисман множит вещи, а зеркало – только изображения вещей.

А Киссур Ятун с изумлением глядел на Совет, в который ввели двадцать новых советников. И каких! Люди из самых знатных родов, однако большею частью – младшие сыновья, из тех, что воспитывались заложниками при дворе и обрадовались, когда вышел королевский указ, позволяющий делить наследство поровну. Граф Арпеша, замок которого оброс городом, как навозная куча грибами. Трое монахов-шакуников. Люди от семи городов, и от города Ламассы – обвинитель Ойвен. Ойвен, почтительно склонившись, говорил что-то советнику Арфарре, а тот, по своему обыкновению, уже сел в углу между большими зеркалами; зеленый шелковый паллий, уставшее лицо, худые руки, из-под рук – львиные когти подлокотников… А справа? О, Сад Небесный, еще один чужеземец, Клайд Ванвейлен! Этот-то как сюда попал, чьи ему земли, спрашивается, отдали?

Киссур Ятун побледнел и сказал:

– Это будет скверный поединок, с бумагами вместо мечей, и Арфарра-советник владеет этим оружием лучше нас. Лучше нам уйти со своей бумагой, потому что в таком составе совет запихает нам ее в задницу.

Его спутник, Торхерг, улыбнулся:

– Это пусть Арфарра-советник дерется, чтоб победить, я дерусь, чтоб сохранить честь.

А Махуд Коротконосый был так велик, что на все тело у него ума не хватало. Он вспрыгнул на ступени перед королем и закричал:

– Это позор, что Марбода Ятуна судят простолюдины!

Король спросил:

– Вы хотите моего суда?

Тогда вперед вышел Шодом Опоссум и сказал:

– Мы хотим, чтобы в королевстве появились законы, приличествующие великой стране. Иностранцы заполонили нашу землю. Они увозят золото в Варнарайн и копят его в своих храмах, и дают королю скверные советы. Нищие наводнили дороги, владения отбирают вопреки обычаям. Мы требуем, чтобы каждый был судим судом равных. Чтобы в королевском совете сидели люди, сведущие в обычаях страны, а не только в искусстве вынимать из нее деньги. Чтобы королевские чиновники не смели брать несправедливых поборов и иным образом хозяйничать в поместьях, чтобы вдовы знатных людей и наследницы не страдали от произвола. Мы требуем, чтобы то, что является обычаем королевства, стало его законом, – чтобы вы, король, возобновили Шадаурово соглашение.

И положил на стол бумагу с золотыми кистями и корявыми подписями.

Тогда вдруг встал один знатный человек из города Кадума. А город Кадум, надо сказать, был городом легкого поведения. Даже когда им правил граф, и тогда он не решался отменить тамошнего народного суда. А с тех пор, как графа не стало, народ обнаглел и не слушался никого, кроме королевского чиновника. А именитые дома имели привычку делиться с чернью деньгами и хлебом; они стояли за чернь горой и чернь тоже за них стояла.

Человек из Кадума сказал:

– Позорно слышать такие слова от тебя, Шодом Опоссум! Король хочет, чтобы свободнорожденных граждан не продавали, как скот; чтобы за убийство наказывали человека, а не его кошелек, и чтобы то, что касается общего блага, решалось общим волеизъявлением. Он хочет, чтобы бедность и низкое происхождение не мешали человеку приносить пользу себе и людям, и чтобы позором была не бедность, а нежелание от нее избавиться. Чтобы богатство тратилось с пользой для народа, а не ради похвальбы. И это-то вы называете нарушением обычая? Хороши же обычаи, за которых вы стоите! Да если бы и покусился король на права знати, что с того? Какое дело народу до знатных наследниц? Если король отдаст Кречетам земли в Мертвом городе, он обездолит три тысячи семей, которые там уже построились!

В зале стояло человек шестьдесят из числа новых жителей Мертвого Города, и они громко закричали, чтобы король не возвращал этих земель.

– Храм Шакуника разжирел, как пиявка! – вскричал Шодом Опоссум. – Надо разорить проклятый храм и, клянусь божьим зобом, его пожитков хватит и королю, и знати!

– Замолчи, Шодом, – сказал Киссур Ятун, – ты болтаешь, как пьяная трава. И обернулся к королю:

– Король Варай Алом! Ты изменяешь обычаи королевства, притесняешь знать и войско! Берегись! Тот, кто хочет напиться, не ссорится с ручьем, тот, кто хочет сохранить власть, не ссорится с воинами!. Ничего хорошего не бывает из законов, принятых поперек обычаев, натащенных чужеземцами изо всяких заграничных книжек! Шадаурово соглашение было законом этого королевства и осталось его обычаем, и, клянусь тем, кто соткал землю и тварей, – ты возобновишь его!

Тут поднялся обвинитель Ойвен, и горожане закричали восторженно.

– Да, – сказал Ойвен, – славный то был закон и славные то были времена для знати. Все королевство покрылось незаконнорожденными замками, и всякий знатный делал, что казалось ему правильным в его глазах. В каждом замке сидело по разбойнику, они били собственную монету и грабили путников и крестьян, и сгоняли народ на строительство укреплений. А когда дороги опустели, а поля поросли вереском, они кинулись к городам, и они коптили горожан над огнем и пытали всех, у кого было имущество. Но с тех пор никто не осмелился написать в законе, что можно безнаказанно убивать и грабить.

И вот теперь, когда король хочет оградить свободных людей от беззаконий, – вы требуете поистине удивительного закона, – закона, узаконивающего беззаконие! Вы ссылаетесь на обычаи! Это все равно, как если бы пришел убийца и сказал: я убил пятерых, и десятерых, и больше, и привык убивать и грабить, и из этого я заключаю, что законы мира не соответствуют моим обычаям, и требую изменить законы. Но, может быть, не миру надо менять свои законы, а убийце – свои обычаи и пути? Ибо те, кто требует такого закона – не кто иные, как убийцы и разбойники.

– Как ты называешь благородных людей, собака! – заорал Махуд Коротконосый.

Тогда обвинитель Ойвен засмеялся, взял со стола бумагу и начал ее вертеть и поглаживать, всматриваясь в подписи.

– Как, – сказал Ойвен, – разве Шом Длинная Рука или Шадаур Кобчик, или Най Полосатый или Арпеш Цалом – не знатные люди? Почему же, однако, я не вижу их подписей под вашей бумагой? Да потому, что законы – помеха не тем, кто охраняет народ, а лишь тем, кто грабит его. Разве король угнетает знать? Разве он рубит им головы, как Эльсил Ятун? Разве он отбирает их земли, как Шаакут Алом? Напротив! Когда при дворе было больше привилегий! По всему королевству строят дома выше и лучше, у людей больше мебели, одежды, и посуды. Приданое за женщинами стало гораздо крупней, праздники устраивают на широкую ногу. Потому-то я и назвал тех, кто готов положить свою голову на плаху, лишь бы возвести своеволие в закон, ворами и разбойниками! Они идут и против короля, и против знати, и против простого народа, ибо король и народ хотят свободы для всех, а эти – своеволия для себя!

Неревен, стоя в толпе, внимательно наблюдал за Клайдом Ванвейленом. Тот, явно волнуясь, снял с пальца крупный перстень и крутил его так и сяк. Неревен давно заметил за чужеземцем эту привычку: если того что-то занимало, – он не столько сам глядел, сколько давал глядеть перстню.

А в толпе уже кричали, чтобы король разорвал поганую бумагу. Король встал и сделал знак обвинителю Ойвену, чтоб тот подошел с бумагой. Тот закопошился, огибая стол, – и тут Махуд Коротконосый выхватил бумагу у него из рук и закричал:

– Посмотрим, что скажет Весенний совет! Боги рассудят, хотим мы свободы или своеволия!

И, наверное, еще можно было решить дело миром, – но в эту минуту случилось необыкновенная вещь, – бумага вспыхнула синим пламенем с зеленым кончиком и начала гореть у всех на глазах.

Тут Махуд Коротконосый сказал:

– Это ни что иное как колдовство!

Он перескочил пол, не переставая удивляться, что на нем нет соломы, выхватил меч и ударил по Арфарре-советнику, который сидел меж зеркалами в окружении треножников, мастерским приемом под названием «скат бьет хвостом сбоку». И Махуду, да и всем бывшим в зале показалось, что Махуд разрубил Арфарру на две половинки. После этого Махуд обернулся и увидел, что Ванвейлен скачет к нему через стол с мечом, и в руках у чужеземца не один меч, а сразу десять! Махуд не знал, от какого клинка защититься, отпрыгнул и взмахнул наугад: меч его прорубил зеркало и застрял в потолочной балке, и как только Махуд перерубил зеркало, в руках у Ванвейлена опять оказался один меч.

Махуд выхватил из-за пояса секиру и кинул ее в Ванвейлена; Ванвейлен повернулся на пятке, и секира прошла впритирку с его рукавом и вонзилась в зазор между мраморными квадратами. Ванвейлен тут же прыгнул на нее так, что сломал рукоятку.

Тут уж все повытягивали мечи, но стражники, привычные к подобным сценам, схватили их за руки, а король вырвал копье у ближайшего стражника, швырнул его на пол, вскочил на него и крикнул:

– Тихо!

Действительно стало тихо, потому что если король встал на копье ногами, – это значит, что стража имеет право обнажить мечи. Огонь сожрал бумагу и ушел. Киссур Ятун стоял так спокойно, что его держало всего два человека. А Махуд встал, встряхнулся так, что пластины на панцире захлопали друг о друга, и обомлел: Арфарра-советник сидит, как ни в чем ни бывало, в пяти шагах от него – разбитое зеркало, а он, Махуд, вместо Арфарры перерубил толстый витой треножник.

В толпе стоял староста цеха красильщиков, он заметил соседу:

– Вот всегда так! В спокойные времена всякая морока творится по углам, а теперь чудеса будут в залах и на площадях.

Шодом Опоссум взял за руку Махуда Коротконосого и сказал громко:

– Посмотрим, что скажет о наших требованиях Весенний Совет.

А Киссур Ятун взглянул на короля и сказал:

– Если мой брат умрет, я устрою по нему такие поминки, что земля станет молотильным камнем, а люди – зерном на этом камне.

И вышел, – а вместе с ним восемь человек королевских советников.

Через два часа советник Арфарра и Клайд Ванвейлен сидели в розовом кабинете за игрой в «сто полей». Неревен примостился рядом, с вышивкой.

Хлопнула дверь: вбежал король Варай Алом и с порога закричал:

– Вы и ваши проклятые чары! Теперь я, даже захочу – не смогу с ними помириться.

Советник опустил глаза.

– Да, – промолвил он, – до чего же некстати этот суд. Ничего нет страшней несогласия в государстве. Теперь вам придется выбирать – быть со знатью или с народом.

Король сел на диван и закрыл лицо руками. Он явно тосковал оттого, что ему придется выбирать. Только теперь он осознал, как ловко обвел его Арфарра вокруг пальца, – под предлогом борьбы против заговора знати, – основательным предлогом, серьезным, ничего не скажешь, – натащил вдруг в Совет городских любимцев и своих сторонников, – вон как народ в зале радовался. Это сегодня они стояли вместе с королем против знати, – а если завтра новый совет встанет против короля?

– О, боги! – с тоской сказал король. – Если бы я приказал вырезать весь этот род, – так это было бы право короля. Когда ссорились Зимородки и Беляши, королева Лина устроила пир и перебила оба рода, – и никто не возражал, потому что только так и можно было прекратить вражду. Но приговор горожан, вынесенный Белому Кречету… Великие боги, как они кричали!

Арфарра поправил фигурки и сказал:

– Пусть их кричат. Это вор режет свинью тайком. А у законного хозяина свинья визжит перед смертью столько, сколько хочет.

Король заметался. Он не был похож на хозяина, который режет свинью. Он был похож на хозяина, который боится, что свинья его зарежет.

– Какие наглецы, – вдруг с тоской вскричал он, – небесный огонь уничтожил их поганое прошение, а они все равно визжат! Или это был не небесный огонь? А, советник, – это был небесный огонь или колдовство Арфарры? – вдруг оборотился он к Ванвейлену.

– Колдовства не бывает, – вдруг сказал Ванвейлен.

Король изумился.

– Колдовства не бывает, – повторил Ванвейлен, – правда, господин Арфарра?

Арфарра усмехнулся, поглядел на короля, потом на Неревена.

– Да, – сказал советник, – вот мой друг Ванвейлен все не хочет поверить, что есть заклинания, которые спасают от удара мечом или превращают бумагу в пепел. Но даже в обычном языке есть такие слова, в которых называние действия совпадает с его совершением. Например: «Я извиняюсь», «я поздравляю». Есть также язык магии, в котором наименование и действие тождественны. И есть язык еще более высокий, чем язык магии – язык закона. И когда государь говорит на языке закона, то каждое его слово обременяет мир или спасает его. Разве может такое сравниться с любым волшебством? Поэтому знать не любит, когда король говорит языком закона.

Король горестно махнул рукой и устремился вон.

Арфарра-советник невозмутимо расставлял на столе фигурки.

Они играли довольно долго, и вдруг Ванвейлен спросил:

– Советник, а вы не хотите поделиться со мной – как сгорела бумага? Ойвен ее чем-то намазал, когда мял в руках?

Арфарра помолчал, потом сказал:

– Вас это не касается.

– Быть может, – сказал Ванвейлен, – это был бы выгодный обмен, – вы бы познакомили меня с чудесами, известными храму, а я бы познакомил вас с чудесами, известными моему народу.

У Неревена, слышавшего этот разговор, душа замерзла от страха. Арфарра-советник, подняв голову, внимательно поглядел на своего молодого друга и сказал:

– Чудеса храма останутся при нем.

Этой ночью король не спал: выскочил из тела серым барсуком, побежал к океану, к скалам, изрисованным на языке богов. Пахло вонючими водорослями, и дохлые медузы на берегу смеялись: "Глупец! Разве ты не знаешь, что говорить на языке богов можно только у настоящего, Серединного Океана, под Золотым Деревом? Народ – за законы, знать – за обычаи. Есть, однако, обычай, возведенный в закон, и закон, освященный обычаями: единения и подчинения королю – во время войны. По слову государя расцветают цветы, рождается мир. А тут простолюдин радуется: «По слову-де государя приданого у баб стало больше».

На следующий день утром Неревен лежал в высокой траве за кучкой камней-покойников и глядел в глаз Шакуника на Храм Золотого Государя и ярмарку у стен храма.

Страна Ложных Имен!

Страна, где люди собираются в назначенное место, чтобы торговать и обманывать друг друга, и храмы покровительствуют этой торговле. И какие храмы! Золотого Государя!

Неревен вспомнил о далеком родном селе. Нынче в деревне, как и по всей империи, начинается Новый Год. В этот день государь берет в руки золотую мотыгу. В этот день распускается первый лист у дуба. Птицы откладывают первые яйца, животные спариваются, и народ засевает поля.

А в королевстве нити времени спутались и расслоились в руках неумелых прях; в южных усадьбах золотой день уже прошел, в городе он наступил с ярмаркой, а для знати новый год начнется с Весенним Советом.

Неревен думал о том, как вчера Ванвейлен обращался с кольцом на пальце, и чем дальше, тем меньше ему это обращение нравилось. Важнейший знак – как человек относится к талисманам. Для варваров талисман, например, – вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет, воли не имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен. Ржаные корольки не признают идолов; как может в куске дерева быть заключен тот, кому вся вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать дух, однако считает идолов книгой для неграмотных. Соблюдает все обряды, говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут же начинают их ломать во имя зла.

Господин Даттам… Господин Даттам шутит: амулет – наилучший товар: чем дальше от места изготовления, тем редкостней и дороже. Еще господин Даттам уважает амулеты, потому что считает, что деньги произошли от священных вещиц.

Но чужеземцы… Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря, относился к амулету, как к инструменту – вот как к шакуникову глазу.

Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что с тем, чтобы рассуждать правильно, мальчик рассуждал на вейском языке, который тут называли языком богов, а на языке богов словечко «как», собственно говоря, отсутствует, и всякое сравнение на самом деле означает отождествление. Поэтому нельзя сказать: «к амулету, как к инструменту». А можно лишь: «к амулету, на деле являющемуся инструментом».

Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов и знатью, и с обвинителем Ойвеном, который по собственному почину представлял интересы ламасских бедняков, – он плохо представлял себе обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени, ни смерти. Иногда лишь среди ближайших помощников Арфарры проносились невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих пор не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на побережье, где жители каждый год делали себе бога из меда и муки, которому они поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали себе нового, а еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов, а были одни колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве.

А между тем от этих диких людей, вооруженных каменными стрелами и копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем, как бросить во врага, могло зависеть очень многое.

Особенно Арфарру интересовала та клановая система, которая была костяком ярмарки и ради вступления в которую, – а не для купли-продажи – приходили сюда люди на самом деле. Она представляла собой как бы альтернативу и способу объединения знати – в рода, и способу объединения горожан – в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать, что они – клан.

И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и приехал по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их с величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки выяснилось, что у ярмарки возник какой-то спор с одним из арендаторов в Мертвом городе, тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не торгуясь, купил у арендатора спорную землю по тройной цене, и тут же подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки.

От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах (которому, впрочем, было лет сорок, – это был довольно плотный и высокий детина в желтой рубахе, перепоясанной белым платком) – поехали к главным воротам ярмарки, по дороге, усыпанной повозками, осликами и пешими людьми с огромными узлами. Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали своим членам торговать на ярмарке. Высшая знать тоже не спешила толкаться среди простого народа, выслушивать непременных ярмарочных шутов и платить деньгами за то, что крепостные дают даром. На ярмарку съезжался подлый народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя.

Ярмарка была живым свидетельством разобщенности королевства: словно землю нарубили лапшой, и в каждой лапшинке установили свои порядки и гордость.

Старейшина то рассказывал Ванвейлену о сельской жизни, то возмущался арендатором-спорщиком и городским судом, присудившим ему землю. Не надо было покупать у него землю, а надо было поставить каналью перед судьями ярмарки, да и велеть пройти божий суд…

Вечно господин Арфарра потворствует городским, – жаловался крестьянин, – а ведь у нас в кланах побольше будет, чем у них в цехах. У меня только в клане, – сто шесть половинок деревень, да треть крестьян из приморских владений графа Арпеша, да половина крестьян из владений Третьего Енота.

– А правда, – спросил Ванвейлен, – что на ярмарке запрещено продавать что-либо людям, не состоящим в клане?

– Само собой.

– Почему?

Старейшина безмерно удивился.

– Ты подумай, – сказал он, – ты когда рыбу ешь, ты куда кость денешь? Ты же не оставишь ее там, где ее может взять какой-то другой человек и наслать на тебя порчу? Ты же положишь кость в мешочек и будешь носить с собой, а иначе ты, клянусь богами, недоумок и глупость!

Советник Ванвейлен согласился, что кости от съеденной рыбы выбрасывать опасно, потому что не хотел, чтобы народ считал его недоумком.

– Ну вот. А если ты горшок вылепил? Как ты различишь, где начался горшок и кончился человека? Ты же не отдашь его в такие руки, которые на тебя через этот горшок нашлют на тебя порчу? Его же продать опаснее, чем ребенка. Ведь если ты, к примеру, колдун, то что тебе стоит купить горшок, поколдовать, разбить его – и нет человека! Однако, если у тебя есть клан, – то и у нас есть право тебя судить. А у тебя – право выкупить ущерб, нанесенный мирозданию. А если клана нет, то и права нет. То есть мы, конечно, можем тебя убить. Но ведь это уже не право, а еще один ущерб мирозданию. Поэтому без клана на ярмарку нельзя.

– Что же выходит, – торговля – таинство, в котором могут участвовать лишь посвященные? – спросил Ванвейлен.

– Таинство, – покачал головой старейшина, – это когда поступаешь как бог. А боги не торгуют. Вот лепить горшки – это нас научили боги, они нас вылепили из глины, а мы лепим горшки. Вот и получается, что лепить горшки – это бог придумал, а торговать ими придумал сам человек. Да ты не бойся, – сказал старейшина, заметив странное выражение на лице Ванвейлена: – здесь место заповедное, и время заповедное, здесь и продавать, и покупать безопасно, лишь бы клан был.

– Для меня будет большая честь, – проговорил советник Ванвейлен, – вступить в ваш клан.

Это был совет Арфарры.

– Раньше господа этого не делали, – осторожно проговорил крестьянин.

– Раньше много чего не делали. А кстати, правда, что на ярмарку не пускают с оружием?

– Разумеется.

– Почему?

– Бывает, люди не сойдутся в цене и, чего доброго, повздорят. А если в руках у вздорящих оружие, дело может кончиться очень плохо. А при том, что у каждого из повздоривших на ярмарке тут же найдутся сотни родичей, может получится совсем нехорошо. И тогда репутация ярмарки будет безнадежно испорчена. Поэтому ярмарка – как святое место. С оружием нельзя. В королевский дворец можно, а на ярмарку – нельзя.

Через час, с соблюдением всех необходимых формальностей, на свет появился новый представитель клана Облачных Вод.

Советник Арфарра хотел посмотреть, что получится, если его люди будут пользоваться поддержкой не только горожан, но и крестьянских толп.

Ванвейлен бродил по ярмарке, а за ним несли корзинки с купленными им оборотнями.

И чем только не торговали!

Предсказаниями и талисманами, утварью и скотиной. Песнями и церемониями. Продавали судьбу и скупали грехи. Некоторые платили по уговору добрыми советами, некоторые, наоборот, советы покупали. Больше же всего торговали вещами, необходимыми для встречи нового года: и богами, и украшениями богов, и едой богов, и их милостью. Перекупщиков на ярмарке не было. Если человек продавал горшок – значит, он сам его слепил. Если продавал девочку – значит, это была его собственная дочь. Вещей привозных и дорогих на ярмарке не было тоже.

– Эй, сударь, купите хорошей судьбы, не пожалеете, – закричал кто-то сбоку.

Королевский советник обернулся. Судьба продавалась в виде оранжевого, нежно-игольчатого морского апельсина. Продавал ее в полотняной лавке паренек с глазами-пуговками. Сбоку, меж кружевных губок, кораллов и раковин, сидел еще один человек, коренастый, низкий, без ушей и без носа. Ванвейлен узнал Луха Половинку.

Лух Половинка его не узнал, потому что видел в свое время Ванвейлена в кафтане городского обывателя, а сейчас на Ванвейлене был шитый плащ королевского советника, а на голове – желтая повязка клана Облачных Вод, что свидетельствовало о переменившемся отношении властей к простому народу. Лух Половинка, как и все окружающие, привык узнавать людей не по лицам, а по одежде.

Ванвейлен купил судьбу и переложил из полы в полу, чтобы не было неудачи. Лух, закрыв глаза, поплевал на медный грош с дырочкой и только потом повесил его себе на шею. Ванвейлен разыскал старейшину.

– А как быть, если на ярмарке торгуют краденым?

Старейшина объяснил, что он может жаловаться в ярмарочный суд, и рассказал, что надо делать. Ванвейлен был доволен не всем, особенно объяснением, что неподтвердившееся обвинение падает на голову истца.

– Да, – сказал Ванвейлен. – Это сколько ж получается судов в королевстве, – городской, поместный, королевский, теперь ярмарочный…

Старейшина несколько обиделся: как уже сказано, город и ярмарка не любили друг друга.

Ванвейлен поскакал в город.

Через три часа он воротился с морским апельсином и сыщиком Донем. Доню Ванвейлен сказал, что нашел сообщника Кукушонка, но отказался давать какие-нибудь пояснения.

Приблизившись к ярмарке, Донь и его товарищи насторожились: судебное пространство за воротами им не принадлежало.

Донь спросил нерешительно:

– Господин советник! Не смею настаивать, но уверен ли господин Арфарра в том, что он делает? Ведь дело – весьма необычное. Не знаю, бывают ли такие на вашей родине.

– Случаются, – процедил Ванвейлен. – Мы их называем Frame-up.

Палатка с морскими апельсинами была на месте, а Лух Половинка пил бузу в ближайшем заведении. Он был уже порядочно пьян. Безоружные Ванвейлен и Донь да десяток молодых блюстителей ярмарочного порядка поднялись на открытую веранду. Ванвейлен, заметив собутыльника, вернее, сокувшинника Луха Половинки, зашептал что-то на ухо ярмарочному распорядителю.

Молодой парень подошел к Луху Половинке и протянул ему морского уродца.

– Твой, – сказал он, – держи.

Пьяный Лух повалился парню в ноги.

– Мой, – закричал он. – Мой! Спасибо, благодетель!

Его собутыльник охнул, выдрался из-за стола и молча перемахнул через перила, – и тут же сверху на него накинули конопляную сеть. Лух вспомнил, где потерял апельсин, и глаза его растеряно разъехались.

– Тьфу, – сказал он. – Потерял удачу – плохо, а нашел – еще хуже.

И дал себя связать без сопротивления.

На лугу перед священным дубом собралась чуть ли не вся ярмарка.

Ванвейлен стал объяснять, где он видел вора, залезшего на его корабль. Ванвейлен показал следующее:

– Я помолился богам и они послали мне сон, в котором показали воров, залезших на мой корабль. И сначала этот сон показался мне чушью, потому что за вора был арестован Марбод Кукушонок, но этот сон снился мне каждую ночь, – и вот сегодня я иду по ярмарке и вижу того человека, который мне снился!

В городском суде за этакие показания королевского советника засмеяли бы и адвокаты, и присяжные, – ярмарка же восторженно загалдела.

Среди зрителей Ванвейлен заметил Неревена: просто удивительно, как этот постреленок повсюду успевал.

– Так что же это получается, – говорили в толпе, – значит, Марбод Кукушонок на корабль не лазил?

– Эти люди, – заявил сыщик Донь, – подлежат городскому суду.

– Вовсе нет, – возразили ему старейшины, – кто поймал, тот и судит.

Тут поднялся страшный крик. «Торгаши! Козу за корову продаете!» – кричали ярмарочные городским. «Воры! Совесть в мошне держите, а мошну у другого сперли!» – кричали городским ярмарочные. Стало ясно, зачем оставляют у входа оружие.

Священный дуб залопотал, замахал листьями.

Наконец, все успокоилось; ярмарочный суд отстоял свое право собственника.

Лух Половинка плакал, а белобрысый парень по кличке Рогатый Куль твердил упорно:

– Я невиновен, я – честный человек…

– Гм, – сказал один из старейшин. – А тебя ведь уже вчера сюда приводили.

– Ну и что? – удивился Рогатый Куль.

– А то, что честных людей сюда часто не водят.

– Гм, – сказал Рогатый Куль – ты-то здесь, небось, всю неделю будешь сидеть.

Вокруг захохотали.

Ванвейлена и ответчиков поставили друг напротив друга, на виду у всех, и поднесли каждому по глиняной кружке. А надо сказать, что в кружке была не просто вода. Воду эту доставали нагие девушки из-под мельничного колеса и потом пропускали через трещину в статуе Золотого Государя, так что если эту воду выпить и лжесвидетельствовать, человека начинало как-то трепать и мять.

Ванвейлен повторил свой рассказ и опростал кружку. Рогатый Куль взял кружку в руки и глянул в нее. Толпа зашумела вокруг, листья священного дуба вдруг вспотели, а небо пошло красными пятнами, как гребень того дракона. Рогатый Куль сделал глоток, поперхнулся, выронил кружку и сам упал вослед. Тут всем стало ясно, что Ванвейлен прав.

Лух Половинка упал на колени.

– Люди добрые, – сказал он. – Я ведь честный человек, ныряльщик и сын ныряльщика. Я с детства слыхал: при Золотом Государе люди умели ходить за море и по дну тоже умели ходить. И я стал поворачиваться умом туда и сюда, и сделал деревянный колокол, в котором можно ходить по дну. И что же? Мастера цеха заявили: «Молодой Лух Ныряльщик собирает губок втрое больше положенного, наносит ущерб цеху и морю». А когда я стал лишние губки помимо цеха продавать, тогда меня ушей лишили за морское воровство, а колокол сожгли.

Луху Половинке поднесли глиняную кружку.

– Гражданин купец! – сказал он. – Я ведь не воровать на корабль пришел. Помните, у нас разговор был о колоколе Арфарры? Вот я и решил о своем колоколе вам рассказать, потому что мой не хуже. А морской апельсин с собой принес, чтоб показать. Такой апельсин, какой без колокола не достанешь.

– Что ты врешь! – закричал сыщик Донь. – Твой морской апельсин тебе в воровстве помогал. Ты и попался оттого, что его потерял. Если б у тебя честные мысли были, ты днем бы к купцам явился.

Лух повесил голову.

– Чего, – сказал он, – с пьяного возьмешь, – и выпил глиняную чашу.

Ванвейлен не знал, что и думать. Сыщик Донь теребил его за рукав.

– Господин советник, вы теперь большой человек, – сказал он. – Не хотите ли пойти сейчас и потребовать свидания с Кукушонком? А то ведь там, верно, уже знают о происшедшем.

Что-то в тоне сыщика было до того странное, что Ванвейлен без колебаний последовал за ним.

При виде Ванвейлена и Доня поручители в тюрьме переглянулись испуганно, но путь преградить не посмели.

Донь вбежал в пустую камеру и выругался.

– Где заключенный? – разорался Ванвейлен. В темном коридоре к нему метнулась какая-то тень со словами:

– Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить.

Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый дворик.

Там, в углу, на земле, валялся Марбод Кукушонок, весь черный от ударов плетей, и на голове его – мешок с песком.

– Прочь! – заорал Ванвейлен. Поручители испуганно разбежались. Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать.

– Поздно, – заметил Донь, но ошибся. Кукушонок открыл глаза и вздохнул.

Донь скривил про себя губы. Надо было отдать почтенным лавочникам должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в камеру. Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил:

– Я думаю, мы нашли настоящих грабителей. – И рассказал то, что рассказывал на ярмарке. – Но зачем, – жалобно спросил он, – вы бежали и зачем убили суконщика Худду?

Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился:

– Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете?

Ванвейлену захотелось сказать: «Я не о вас хлопочу, а о правосудии. Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому». Вспомнил пьяные и наглые глаза Луха Половинки и промолчал.

Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей и прежде всего молочника Исона, который сидел на мешке с песком. Тот, оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства.

– Врешь, – усмехнулся Донь, – ты пошел на это по личной злобе.

И велел принести тиски.

Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался:

– Марбод Кукушонок захватил замок моего господина, и всех людей перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что у них от холода мозг вытек через нос.

Молочник подписал все, что продиктовал Донь. С подписанной бумагой Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо его от испуга стало как вареная тыква.

– Вот какое самоуправство творят поручители, – жаловался Донь. – И представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на вас. Это при чужеземце-то!

– Что же делать? – сокрушался судья.

– А все оттого, – сказал Донь, – что городская ратуша жмется на жалованье профессионалам! – И выложил на стол список: – Пусть эти двадцать пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.

Судья безмолвно подписал бумагу.

– Через год, – сказал Донь, – я выловлю половину ламасских воров.

«А другая половина, – мысленно прибавил он, – сама поделится добытым…»

Среди толпы на площади у городского суда стоял Неревен и поджидал нового королевского советника Ванвейлена. «Странно, – думал Неревен. – Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают во сне. Однако боги всегда ниспосылают разгадку в виде того, что первично, то есть символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он во сне видел рожу преступника, а не какую-нибудь хитроумную загадку». Неревен прислушался: в толпе хвалили за гордость Марбода Кукушонка, хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили советник Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.

Вечером усталый и побледневший Арфарра принял Ванвейлена и стал расспрашивать его о ярмарке. Ванвейлен долго и пространно говорил о старейшине в желтой шапке.

– Боги, говорит, не торгуют… А ведь и вправду не торгуют! – вдруг сообразил Ванвейлен. – Воруют, убивают, творят, – а торговать не торгуют. А в империи крестьяне тоже так говорят?

– В империи, – сказал Арфарра, – говорят по-вейски, а не по-аломски.

Ванвейлен не понял:

– Какая разница?

– Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности собственности и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит: «Мой горшок», он говорит: «Я – горшок, я – меч, я – конь». Сеньор считает, что человек не имеет собственного «я», если у него нет коня и меча, а горожанин думает, что у него нет «я», если нет дома и лавки. Человек уверен, что его «я» есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за ним отправляют все составные части этого «я» – одежду, оружие, утварь… – Советник помолчал и грустно добавил: – И добиться в такой стране благосостояния – это все равно, что добиться учености в мире, где книги жгут со смертью автора.

Арфарра внезапно закашлялся. Прибежал монах. Ванвейлен терпеливо ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей.

– А что значит «я» для вас, господин советник?

Арфарра помолчал, потом произнес:

– "Я" – это такое условное слово, которое получает значение лишь в акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь.

Королевский советник закутался в плащ.

– Господин Ванвейлен, – сказал он. – Буду с вами откровенен. Вы не раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня сделали все, чтобы спасти от казни Марбода Кукушонка?

– Но ведь он невиновен, – сказал Ванвейлен.

Арфарра вздохнул. Он понял, что все-таки имеет дело с дикарем. Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да не смеет, потому что думает, будто его тут же поразит молния.

Ванвейлен возвращался в свой городской дом задумчивый и невеселый. Вокруг обустраивались на Весенний Совет: Ванвейлен впервые сообразил, почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали на палисады, частоколы и костры.

В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался к Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал:

– Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе.

Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха запрещали иметь зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей друг у друга. На воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием. Городская ратуша раздала для украшения щиты, захваченные в битве против далянов, когда, по словам горожан, «третьи стали первыми».

Ванвейлен спешился во дворе. У коновязи ели овес два незнакомых недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен вгляделся в шитье на переметной суме – два лося с длинными переплетенными шеями, «травяное письмо». Гонцы от графа Арпеша, стало быть, известия о Бредшо после двухнедельного перерыва.

Ванвейлен взбежал в обеденный зал. Пятеро землян сидели вокруг дубового стола и вид у них был такой, про который говорят: и пест сломался, и ступка треснула…

– Бредшо?! – спросил Ванвейлен, увидев письмо.

– С Бредшо пока все в порядке, – ответил Хатчинсон.

А Стависски влепил кулаком по столу и сказал:

– О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим кораблем делают в империи!

12

ИЗ ДНЕВНИКА БРЕДШО:

"1-й день Суюн третьего месяца.

Вот уже вторую неделю, как я путешествую с Даттамом, самым крупным торговцем королевства и побратимом короля.

Официальная цель нашей поездки состоит в том, чтобы судиться с общиной бога-рудокопа Варайорта. Есть где-то в горах серебряный рудничок, на который Даттам положил глаз. Земля вокруг рудничка принадлежит дружественному Даттаму графу какому-то, но – вот загвоздка, – сама община рудокопов свободна. Рудокопы люди серьезные, потомки каких-то не то разбойников, не то повстанцев, и в конце предыдущей династии заимели от государства договор, согласно которому не продадут себя никому, пока «стоит белое озеро и белая скала», – имеются в виду озеро и скала на островке.

Словом, дело Даттама весьма безнадежно, – несмотря на всю его жадность, озера ему не выпить, а крестьяне здешних мест весьма консервативны и условий таких договоров, об озерах и скалах, придерживаются буквально.

3-й день Суюн третьего месяца.

Я долго думал, что покупает Даттам, и понял. Он покупает на этот раз военную силу. А если такой человек, как Даттам, покупает военную силу, это значит, что скоро на нее будет большой спрос, и скоро воины будут приносить самый большой барыш.

За тонкостанную девицу сеньоры продают Даттаму самих себя, в надежде на щедрость хозяина, а паче того – в надежде на грабежи под его руководством.

7-й день, Ишан, третьего месяца.

Все наши спутники преданы Даттаму безраздельно, не считая эконома Шавии. Это тот человек, который раньше управлял в здешних местах землями храма.

По Шавии можно составить живое представление о манерах чиновника империи. Считает своим долгом беседовать со мной, как с дикарем и ребенком, о могуществе страны Великого Света. При этом рассказывает такие вещи, которые я на месте империи прятал бы глубоко в шкафу: ну зачем, в самом деле, разъяснять, как по приказу императора Аттаха партию либералов, вздумавших разрешить частным людям продавать и покупать землю, закопали в эту самую землю вниз головой: вы, мол, хотели перевернуть мир вверх ногами, так попробуйте на своей шкуре.

Сегодня за завтраком я заметил, что могущественная страна вряд ли потеряет и земли за океаном, и приморские районы, и Шавия, пожав плечами, надменно возразил мне, что империя не желает отвоевывать их обратно, хотя может это сделать с легкостью. Я расхохотался, а глаза Шавии стали как дынные семечки:

– Вы заметили, что морская и речная вода на языке богов называются по-разному? Между морским и речным такая же разница, как между женским и мужским, правым и левым, правдой и ложью. Государь умеет приручать реки. Прирученные реки именуются каналами, орошают поля и перевозят грузы. А морская пучина? Недаром ее сравнивают с богатством: она так же изменчива и так же губит человека.

Я отвечал ему, что в моем краю торговцы плавают и по рекам, и по морям.

– Это потому, что у вас вместо государства одни народные собрания. Вне государства торговца трудно заменить, а зачем торговец внутри государства? Что делает торговец? Разве он производит вещи или указывает, как это делать? Нет. Он перекладывает вещи с места на место. Но ведь стоимость товара зависит от количества вложенного в него труда. И количество этого труда не может измениться от места, где товар продается. И торговец продает товар не за стоимость, а за цену. А что такое разница между ценой и стоимостью, как не украденный торговцем чужой труд? Торговец не может быть честным. Другое дело государство. Оно может собрать рис в одной провинции, увезти в другую и распределить там все по стоимости, безо всякой прибыли.

Я изумился до чрезвычайности:

– Шавия, вы же сами торговец! Как можно жить и считать себя вором?

– Что ж! Хорек живет и кур ворует. Однако, если он забудет при этом, что он вор, будьте уверены – подлинные хозяева ему напомнят.

– В одной нашей поэме, – сказал я, – тоже написано:

Шавия необычайно оживился.

– Верно! – воскликнул он. – И кто же это сказал?

– Представьте себе, – ответил я, облизнувшись, – это сказал черт.

На следующий день Бредшо подъехал к Шавии. Тот ехал в одиночестве, на сером муле с серебряной попоной. Зеленый шелковый паллий свисал мешком до земли, на руках, несмотря на теплый день, у него были заячьи рукавички, вывороченные мехом наружу. Глаза у эконома были опухшие, зеленые и отчаянные. Бредшо стал расспрашивать его о Даттаме.

Шавия чуть оживился.

– Вы каким языком лучше владеете? Как вам рассказывать – по-вейски или по-аломски?

– Как вам удобнее, – ответил Бредшо.

Шавия оглядел заморского торговца. На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана – легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, – меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. «Впрочем, какой торговец, – подумал эконом Шавия, – это если нельзя – торговец, а если можно – разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить».

– Когда-нибудь, – усмехнулся Шавия, – я вам расскажу по-вейски, а сейчас лучше расскажу так, как в замках рассказывают. – Итак, – сказал Шавия, – двенадцать лет тому назад король держал Весенний Совет, и рыцари со всего королевства съехались для охоты, игры и пиров.

Однажды король пировал под дубом и вдруг спросил:

– Что это – словно лепестки вишни усеяли небо? Что это – словно белый туман окутал землю?

Старая женщина ему ответила:

– Это не лепестки вишни, это – белое шитье на белом плаще всадника. Это не белый туман: это пар от ноздрей серебряного иноходца.

И все увидели, что к королю по полю едет юноша, трижды семи лет, с золотыми глазами и белыми волосами.

А старая женщина погадала и продолжала:

– Этого юношу зовут Даттам Золотоглазый, и он из рода Золотого Государя и из страны Великого Света. Прием «дракон взлетает в небо», прием «лев кидается на зайца», прием «рысь поднимает хвост», прием «лосось совершает прыжок» и многие другие приемы с мечом и копьем ему известны, и еще он столь же искусен в колдовстве. А когда он дерется, один глаз вкатывается вглубь, а другой наливается вишневым цветом, и собаки на рукоятке его меча поднимают победный лай. Сын мой! Вели ему уехать, ибо мало хорошего приходит из страны Великого Света!

Даттам поднес королю удивительные подарки. Самым лучшим из них была серебряная ветка с тремя золотыми гранатами. Гранаты были сплетены из тончайшей золотой сетки, и в сетке сидели рубиновые зерна. Тот, кто имел эту ветку, не чувствовал ни холода, ни жажды, а в темноте она освещала путь ярче морского апельсина.

Старая женщина сказала:

– Сын мой! Не принимай этих даров, потому что люди из страны Великого Света хитры, и как бы этот юноша не попросил такого ответного дара, которого у тебя нет.

Но королю очень понравилась ветка, и он ответил:

– Мало ли у меня земель и воинов? Нет такой просьбы, которую я бы не выполнил.

На следующий день на пиру король спросил:

– Даттам! Проси о чем хочешь: земли, или рабов, или золота.

Даттам встал, поклонился и сказал:

– Я не осмеливаюсь ничего просить у тебя, король. Однако, если тебе угодно, продай мне зерна. Мое войско в стране Великого Света испытывает голод, и мне надо его накормить.

На щеках короля выступили два пятна синих, и сверху – два пятна красных, и он сказал:

– Недобрый колдун подучил тебя просить невозможного. Разве я барсук, который копит запасы?

Тогда юноша улыбнулся и спросил:

– А что же ты делаешь, если в стране голод?

– Я иду войной на соседей, – ответил король. – Но недостоин тот королевского звания, кто предпочитает быть мошной, а не королем.

– Хорошо, – сказал Даттам. – Тогда дай мне полномочия королевского инспектора, чтобы я мог объехать здешние земли и купить зерно у того, у кого оно есть.

Король рассмеялся, справился по старым записям и пожаловал ему плащ и яшмовую печать.

Через три месяца юноша вернулся к королю, и все поразились его хитрости. Конечно, ни в одном замке он не купил зерна, потому что никто тогда не считал подобающим добывать трудом то, что можно добыть мечом. Однако, под этим предлогом он был принят в каждом замке и свел дружбу с теми, кто враждовал друг с другом.

Прошло два года – юноша вернулся в королевство. Глаза его погасли, как треснувшая яшма. На нем было зеленое платье монаха, он ходил, прихрамывая, и был как человек, у которого сломался меч и раскололось копье. И у него больше не было войска, которое надо кормить, потому что оно потерпело поражение.

Король позвал его сказал:

– Даттам! Проси у меня, чего хочешь!

Даттам усмехнулся и сказал:

– Чего мне просить, монаху и побежденному? Зачем мне золото, если у меня нет дружины, которой я мог бы его раздать? Зачем земли, если я не могу построить на них замка, из которого я мог бы грабить прохожих? И я дал зарок: не носить никогда белого цвета моих войск, не есть мяса барсука и не класть руку на рукоять меча.

– А зарок здешний, это знаете, что такое? – прибавил Шавия. – Это похоже на личный талисман. Один знатный человек сам, допустим, отыщет личного бога, а другой положит себе запрет, какой взбредет в голову: не носить, скажем, меча за спиной, а только у пояса, или не угонять скота в первый день первой луны.

И Шавия устроился поудобней на своей попоне: он невольно оживился, глаза его заблестели: видно было, что он любит и умеет рассказывать – хотя бы по-аломски.

"– Чего же ты хочешь? – спросил король.

Даттам вздохнул.

– Мне теперь надлежит думать не о себе, а об интересах бога. Я дал обет: построить в Варнарайне храм Шакуника, и украсить его мехами. Я снарядил за мехами лодки в Шебем, но цехи запрещают морякам наниматься на эти лодки.

Тогда король собрал старейшин цехов и сказал им:

– Я узнал, что люди из северных ущелий весной нападут на нас. Я не выпущу в море ни одной лодки до тех пор, пока не получу с каждой такой оброк, какой сочту нужным. Что же до лодки Даттама – пусть плывет по обету.

После этого все стали сдавать Даттаму деньги, чтобы он закупил на них меха, и половину денег Даттам брал себе за услугу. И говорили, что в этот год на деньгах других людей Даттам нажил себе триста тысяч ишевиков.

Когда лодки возвратились, старшина морского цеха встретил Даттама с настоятелем храма, плюнул в них и сказал:

– Боги наказывают за корысть. Нет такой удачи, за которой не следовало бы несчастье, и еще не было такого, чтоб те, кто чрезмерно разбогатеет, не были б повешены за измену королю, а их имущество не отобрано в казну.

Настоятель храма понял, что тот прав, и стал упрекать Даттама в чрезмерной страсти к наживе. А тот сорвал свою зеленую ряску, бросил посреди улицы и сказал:

– Разрешите меня от зарока носить эту бесову рясу, и я знаю, как помочь несчастью.

Настоятель разгневался и сказал:

– Если ты нарушишь зарок, тебя велено было повесить, как повесили Бажара. Однако вижу я, что мышь всегда найдет, где прогрызть половицу.

На следующий год король собрался в поход на Лахор.

А надобно вам сказать, – вдруг насмешливо прибавил Шавия, – что король-отец, в отличие от нынешнего, воевал всегда справедливо. А в здешних местах справедливой зовется такая война, при которой побежденный или наследник его остается при своих владениях, только из господина становится вассалом.

Итак, король-отец собрался на справедливую войну и искал золото, чтобы раздать дружине. А со всех сторон негодовали на алчность храма. Король позвал Даттама и попросил у него ссуду в золоте.

Когда Даттам входил к королю, в дверях стоял старшина цеха. Он сказал:

– Нелегко тебе придется, Даттам. Ведь если ты дашь золота – король его не вернет. А не дашь – отнимут силой. Погляжу-ка я, как с тебя будут драть шкурку.

– О король! – сказал Даттам. – Храм с радостью отдаст тебе все свои сокровища, ибо зачем существует на свете золото, как не для того, чтобы быть наградой воину. Но прошу тебя о милости: позволь мне быть в твоей дружине.

Король обрадовался, что Даттам свободен от своего зарока не брать в руки меча, обнял его и одарил золотой пряжкой.

Через месяц войска короля и князя Лахора сошлись у Лосиного Пригорка.

Даттам закричал князю Лахора:

– Негоже князьям прятаться за спинами своих воинов! Я, Даттам Золотоглазый, вызываю тебя на поединок, и у меня есть тридцать названых братьев для тридцати твоих дружинников. Пусть же тот, кто победит, и владеет землей!

Князь Лахора хотел принять вызов. Советник его сказал ему:

– Золотоглазый Даттам искусен в бою и колдовстве. Его кольчуга закалена в водах седьмого источника, меч его вскормлен облачным молоком. И собаки на его рукоятке поднимают шум и лай, когда предчувствуют поживу, и я сегодня слышал во сне этот лай.

Князь Лахора рассмеялся и сказал:

– Что с того? Моя секира сегодня пела низкую песню, такую, какую поют в боях, а не на пирах. Мое рогатое копье пронзает тело сразу в тысяче мест, и моя кольчуга висела три дня на золотом дереве в Дивной Стране, и с тех пор ей не страшен ни один удар.

И наутро на равнине сошлись поиграть у черты трижды десять человек и еще столько же, а князь Лахора сошелся с Даттамом. Князь Лахора метнул свое рогатое копье с шелкового ремня, но оно отскочило от заколдованного панциря Даттама и ушло далеко в землю. Даттам наклонился, вытащил копье из земли, и пустил обратно: копье раздробило серебряное навершие щита, пробило налокотник и пронзило руку. Князь перевесился с седла и упал на землю, однако тут же вскочил и вырвал рогатое копье из руки, вместе с налипшим мясом.

А Даттам тоже спрыгнул с седла и сказал:

– Что ж – продолжим наш поединок пешими!

– Изволь, – ответил князь. – Однако мне кажется нечестным, что ты будешь рубить обеими руками, а я – одной.

Тогда Даттам подал знак, и ему заложили правую руку за пояс. Он швырнул свой черный плащ, расшитый серебряным инеем, на землю, и складки плаща окутали холмы и пригорки, и вытащил черный меч из черных ножен. Левый глаз Даттама вспыхнул, как солнце, и вкатился глубоко внутрь, а собаки на рукояти меча подняли лай, похожий на свист и хохот зимней бури.

Оба взмахнули мечами: поднялся вихрь, заплясали деревья, и словно тысяча молний закружилась в воздухе: князь ударил, – но Даттам перехватил удар и рассек клинок князя под самой рукоятью. Обломанный конец вонзился князю в ногу. А Даттам опять поднял меч: князь заслонился щитом, но меч снес со щита навершие и две шишки из светлой бронзы, прошел от лопатки до позвоночника, князь упал и тут же умер.

И тут тридцать названых братьев Даттама напали на дружинников князя, как ястреб нападает на цыпленка, и погнали их, как ветер гонит сухие листья, и сложили из них четыре кучи: одну из ног, другую из рук, третью из голов, а четвертую – из всего остального.

– Клянусь божьим зобом, – вскричал король, – их оружие заколдовано!

– Я не знаю, заколдовано оно или нет, – молвил его старший сын, – однако, я вижу, что мечи людей из храма Шакуника длинней, а стальные кольчуги прочней наших кожаных лорик. Думаешь ли ты, о король, возвращать храму ссуду?

Король возмутился и сказал:

– С каких это пор короли возвращают то, что они попросили в долг? Или ты принимаешь меня за кожевника из цеха? Разве ты не знаешь, что короли рассчитываются с долгами, вешая заимодавцев за корысть?

– Так-то оно так, – сказал старший сын, – и конфисковать имущество шакуников было бы легко и приятно, но вряд ли после этого мы сможем заполучить их мечи и кольчуги.

Вечером пировали вместе с побежденными, а король был тих и задумчив. Его кравчий заметил это и спросил:

– Хорошо ли, король, что оружие твоего дружинника превосходит твое? И разве не будет справедливо, если Даттам отдаст его тебе?

Король ответил:

– Это оружие из страны Великого Света, и на нем такой зарок, что в чужих руках оно теряет силу.

– Неправда! – возразил его сын. – Просто людям из страны Великого Света запрещено дарить оружие в чужие руки, потому что они трусы и боятся, что их оружие повернут против них же, и их владыки казнят их за это. Вот и испытай Даттама, попросив у него оружие! Если он благородный рыцарь – он отдаст его, потому что благородный человек никогда не откажет в даре, хотя бы это значило для него смерть. Если же он низок душой – ему не место в твоей дружине.

Тогда король оборотился к Даттаму и сказал:

– Даттам! Я, пожалуй, верну ссуду храму, только чуть погодя, потому что, клянусь божьим зобом, я понятия не имею, откуда взять эти деньги. И проси у меня, чего хочешь, но подари мне Черный Иней, которым ты сегодня бился.

Даттам поклонился, поцеловал черный меч, отдал его королю и сказал:

– Король! Мы готовы отсрочить возврат ссуды на сколько хочешь, если ты взамен позволишь нам торговать без пошлин. Храм подарит каждому из твоих дружинников по мечу и кольчуге, и все земли отсюда и до Голубых Гор станут твоими. А взамен я прошу треть от каждой завоеванной земли.

– Так, – сказал Шавия, – благодаря оружию Даттама, земли Верхнего Варнарайна перешли в руки короля, а золото и меха Варнарайна – в руки Даттама.

Тут Шавия замолчал.

Бредшо невольно встряхнулся, так что звякнули друг о друга кольца панциря, подаренного Даттамом. На панцире было клеймо государственных мастерских и номер казенной описи, вещь естественная, коль скоро производство оружия было монополией государства. И хотя Бредшо знал, что в Варнарайне такое клеймо считается за заклятие, – все же ему казалось, что оружие и в самом деле было из государственных мастерских, и торговля им, конечно, была самой омерзительной формой распродажи государства.

Бредшо и Шавия ехали бок о бок, пока не доехали до рыжей скалы с молельным камнем и кизиловым кустом. Куст был весь завязан ленточками, а камень полит маслом. На скале вверху была надпись с посвящением «государю и деревне». Было написано, что местные виноградники побило градом величиной с куриное яйцо. Чиновников, виновных в небрежении церемониями, сняли, а относительно крестьян из Небесного Города распорядились: отменить в этот год налоги и прислать сто тысяч новых саженцев винограда.

Внизу, на полях, винограда, однако, не было. Не было и ячменя: ходил мальчик с дудочкой и тремя волкодавами и гонял лам с шерстью, свисавшей до земли. Одет он был по-местному: серая рубаха с капюшоном, прорези вместо рукавов, и промеж ног застежка. Бредшо поглядел на куст и вдруг заметил, что шерстяных ленточек на нем нет – только конопляные.

– Пятнадцать лет назад, – сказал Шавия, – я был зерновым инспектором в Иниссе. Мороз поел поля, государь прислал ссуду, ссуду растащили, я подал про это доклад. Шавия помолчал и продолжил: – Я же и попал в исправительные поселения. – Шавия засучил руку выше локтя и показал старое, съеденное клеймо. – Многие, однако, заступились, вытащили меня из каменоломен, постригли в монахи, послали сюда. Даттам, – продолжал Шавия, – дал королю оружие, а король дал Даттаму крестьян. Как я уже сказал, справедливая война, – это когда бывший властитель признает себя вассалом, а землю и добро сохраняет. Про крестьян в правилах справедливой войны ничего не сказано. Потому что своим крестьянам сеньор еще иногда обещает «не уводить быков от начала сева и до конца сбора урожая, и не захватывать для себя общественных выгонов, и не посягать на имущество сверх причитающегося». Но чужим крестьянам он, конечно, не обещает ничего… Я, – сказал Шавия, – сделал очень мало. Я не мог оросить полей, и даже саженцев из столицы не мог послать. Я только перестал вытаптывать поля и угонять скот. Через шесть лет у каждого в сенях стояла бочка с бузой. Утки в каждом дворе, свиньи на общественных выгонах, и корова не в горнице, а в хлеву. Это, знаете, приятно, когда за вас молятся. Через шесть лет является Даттам и спрашивает: «А какая храму выгода от этой коровы?» Я в ответ: «Зачем говорить о выгоде, давайте говорить о справедливости! Крестьянин, говорю, счастливее вас. Он не настолько безумен, чтоб работать больше необходимого, и умножать свои заботы и чужую зависть». Даттам, однако, велел храму раздать эти земли в лен, а ленникам посоветовал: сгонять крестьян с полей, поля превращать в пастбища, а шерсть продавать храму. Странная, однако, выгода, – засмеялся Шавия.

Бредшо подумал, что у Шавии, как у всякого хорошего рассказчика, повесть умнее повествователя, и сказал:

– Выгода, по-моему, в том, что теперь земля приносит не просо для крестьян, а деньги для храма.

– Дело не в деньгах, – сказал Шавия. – Раньше любой здешний сеньор жил своим зерном и пил свою бузу. Хотел – был вассалом Меша, хотел – стал вассалом короля Алома. Это называется – личная преданность. Теперь сеньор отдает Даттаму шерсть, получает от Даттама деньги и на эти деньги покупает ковры и шелка, и драгоценную утварь. Раньше сеньору от крестьянина ничего не было нужно, кроме снеди для пиров, и никто, в конце концов, не мог ухитриться отобрать у бедняка больше, чем тот вырастил. А теперь требуют не еды, а денег. И чтобы отдать деньги, которые он не выпашет плугом, крестьянин продает плуг, и корову, и своего ребенка. Теперь сеньору неприлично жить без денег. Он не может без Даттама, как пьяница без бузы. Это вам уже не личная преданность. Это – хозяйственная зависимость.

– Но ведь прибыль-то от шерсти он все равно имеет?

Шавия удивился.

– Какая, однако, прибыль? Это называется – продать масло, купить сыворотку. Вы ведь из-за моря не шерсть и не просо везли, а золото. Так же и в трактате Веспшанки сказано: «Из страны в страну возят драгоценные камни и меха, золото и другие редкости. Обиходные же вещи возить смысла нет, ибо прибыль от этого получить невозможно». Я ему говорю: «Если продавать сукно в Варнарайне, то и лам там надо стричь». А Даттам: «В империи, – говорит, – земли не хватает, а народ приучен любить справедливость. Пастбищам нужно много места. Я сгоню общинников с земли, а они пойдут писать доносы или прокламации». «А здесь?» – спрашиваю. «А здесь пусть идут, куда хотят. Это ихнее дело, а не храмовое. А земля – храмовая, а не ихняя. Не могут купить землю – пусть жрут солому». Вот и рудники, – прибавил Шавия. – Спешит из-за этого же…

Сзади послышался стук копыт. Племянник наместника, господин Даттам, кутаясь в черную, золотой гладью вышитую ферязь, подъехал к беседующим.

– А, господин Шавия, – сказал он. – Жалуетесь, что здешним оборванцам некуда доносы писать? Ничего, вы за них стараетесь. Поздравляю, кстати, какой слог, какой полет воображения!

Через два дня ночевали в растрепанной деревушке. Даттам, против обыкновения, не кривился при виде гнилых соломенных крыш. Это уже было не варварское запустение, а шерстяное производство. Племянник наместника хозяйским шагом заходил в дома, пропахшие кошенилью и крушинной корой. Грубые холсты белились на траве, как дорожки для встречи небесного начальства. В домах молились очагам, и рядом с каждым очагом стояла рама для сукна.

Посередине деревни был большой дом. Там раньше днем женщины собирались на супрядки, а вечером к ним приходили парни, все заголялись и веселились.

Когда Даттам и Бредшо заходили в избу вслед за улыбающимся приказчиком, Бредшо спросил:

– А за что сослали эконома Шавию?

Даттам усмехнулся:

– В Иниссе одна травка хорошо растет. Раньше жрецы эту травку ели и предсказания делали, а в наш век, как сетуют со всех сторон, все священное идет на потеху толпе. Завелись люди, растили эту травку и сбывали. Сулили Шавии отступное, а он их гонял и гонял. Наконец понял, что огня соломой не потушить, и заключил соглашение, что половина сбора с травки поступает через него в пользу бедных. И когда пришла пора откупаться от столичных инспекторов, Шавии лично откупиться было нечем.

Внутри избы пахло потом и паленой щепой. Прядильщицы сидели, задрав серые рубахи, и пускали веретена от бедра к колену и обратно. А парней было мало. Они глядели на расписные доски и задранные рубахи и пускали слюни.

Даттам выбрал себе двух девиц и велел им идти с ним, а Бредшо замешкался.

Когда он вышел из избы с девицей, было уже темно: по небу бежали рваные, мелкие облака, и на полях в вечереющем воздухе крутились маленькие вихри, – говорили, что в каждом вихре крутятся души погибших или замученных, и что если бросить в середину вихря нож, то раздастся крик, а нож окрасится красным. В последние годы все больше вихрей носилось по этим местам.

Парни стояли у избы притихшие и злые, глядя исподлобья на господ, и хуже всех глядел на Бредшо высокий парень в синей рубахе: видимо, жених девушки.

На пороге избы Бредшо встретился Шавия:

– Это правда, что Даттам возьмет с вас 50% за провоз золота в империю?

Как уже было сказано, между Ванвейленом и Даттамом был намечен поручительский договор, согласно которому один купец доверял другому купцу везти его имущество, а прибыль делили пополам. Таким образом юридически золото в империю ввозил Даттам.

– Трудно сказать, – признался Бредшо. – Я еще не подписал договора, а других способов нет.

– Отчего же нет? – возразил Шавия. – Даттам повезет в империю серебро из здешних копей. Предложите Даттаму следующее: вы продаете ему золото – за серебро и одновременно заключаете контракт на последующую продажу серебра за золота, уже в империи. Для Даттама эта сделка все равно выгодна из-за комиссионных, а монополии на ввоз серебра в империю у храма нет.

Помолчал и добавил:

– Только не говорите Даттаму, что это мое предложение.

На следующее утро Даттам и Бредшо завтракали в избе, и Даттам выговорил Бредшо, что тот дал девице целых два ишевика. Бредшо отвечал, что это потому, что она оказалась девушкой.

– А-а, ну это другое дело, – протянул Даттам и закричал хозяйке, чтобы та закрыла вьюшку.

– А вы, господин Даттам, вы еще не раздумали брать нас с собой в империю?

– Не раздумал, – сказал Даттам, – но все упирается в ваше, Сайлас, упрямство. Вы не хотите подписывать доверительный договор, а я не могу пустить в империю другое золото, кроме как принадлежащее храму.

– Очень хорошо, – сказал Бредшо. – Я хочу сделать так: мы подпишем договор, что я продаю вам золото взамен серебра из здешних копей, а потом мы подпишем форвардную сделку на продажу вами золота за серебро, уже на территории империи.

Глаза Даттама бешено блеснули, и он треснул рукой по столу, отчего стол крякнул и присел.

– Так! – сказал Даттам, – это кого же я должен благодарить за совет? Никак этого выродка Шавию?

– Шавия тут не при чем, – взъярился Бредшо, – стыдитесь, Даттам! Хоть один раз заработайте деньги честно!

– Мне не нужно честно, мне нужно много, – ответил Даттам.

На следующий день договор был подписан.

Два дня не случалось ничего, о чем стоит рассказывать. На пятнадцатый день путешествия въехали в графские земли. Бредшо сказали, что земля и все, что на земле отсюда до границ, принадлежит Оско Стрепету. Никто, однако, не подумал ему объяснить: все, что на земле, – это одно, – все, что под землей – совсем другое. А все, что под землей, по-прежнему принадлежало богу Варайорту, шельмецу и обманщику.

Граф был, по общему мнению, человек алчный, жадный до денег и трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян своих он согнал с полей, обнес поля изгородями, а шерсть продавал храму. Кроме того, торговал с храмом серебром и железом. Даттам послал эконома Шавию вперед с известием, что к вечеру караван будет в замке, с Шавией поехали двое бывших дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат.

А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана.

На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана – легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, – меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем ездить. «Впрочем, какой торговец, – подумал Даттам, оглядывая спутника, – это если нельзя – торговец, а если можно – разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а позволено лишь грабить».

– Расскажите мне о вашей империи, – попросил Бредшо, – сколько лет ее порядкам?

Даттам наклонился, потрепал по холме коня.

– Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как она сама. Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране «твое» и «мое», и с тех пор из нее исчезли зависть, злоба, корысть, и прочая и прочая, – глаза Даттама сузились. – Две тысячи лет назад! Запомните! И не путайте, пожалуйста, его с сыном основателя нынешней династии, тоже принявшим тронное имя Иршахчана и также отменившим «твое» и «мое».

Бредшо подумал.

– Ага, – спросил он, – стало быть, император Иршахчан Второй только восстанавливал законы, а не учреждал новые?

Даттам кивнул.

– И с тех пор за два столетия законы не менялись?

– Ни одной священной буквой. Правда, иногда приходится уточнять значения некоторых слов в законе.

– Каких же?

– Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого Света не положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены. Но государь Меенун пояснил, что «ойкумена» значит не «весь обитаемый мир», а «весь цивилизованный мир». А так как цивилизованный мир, как известно, совпадает с границами империи, то получилось, что войско уже дошло до пределов ойкумены и что по этому случаю можно отменить и войско, и налоги на его содержание.

– Экономно, но неразумно, – заметил Бредшо.

– Очень разумно, – возразил Даттам. – Государь Меенун немало посулил войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что кто-то посулит еще больше. Как сказано в официальной хронике, государь Меенун «умел отличать важное от второстепенного». Понимал: справедливый государь на троне – вот это важно, а одна-другая разоренная провинция – дело второстепенное.

– И с тех пор в империи нет войска?

– Никакого! Только охранные поселения. Это что! При государе Иршахчане и тюрем не было, были только покаянные селения.

Даттам помолчал, подправляя уздечку.

– Да, сначала слово, а потом толкование. Знаете, сколько тысяч жизней сохранил доклад о несовпадении объемов понятий «преступная взятка» и «добровольный дар признательного труженика»? Или, например, в законах Иршахчана Второго сказано: Государь должен «менять высшие посты каждые три года». И вот век назад языковеды выяснили, что при Иршахчане Первом фраза значила «назначать высших чиновников каждые три года». Чувствуете разницу?

Бредшо подумал и сказал:

– Менять чиновника – надо обязательно на другого, а вот утверждать – можно того же самого, стало быть, теперь чиновнику сподручней получать… добровольные выражения признательности.

Даттам осклабился:

– Стало быть, теперь чиновник может думать о своих прямых обязанностях, а не о том, куда его загонят через три года.

Бредшо удивился такому рассуждению. Странно: Даттам, в конечном счете, рассуждал не как торговец, а как чиновник: образованный, радеющий, – но чиновник. И все приводимые им толкования облегчали жизнь чиновника, а не предпринимателя.

Какой, собственно, статус у этого человека, который в стране, лишенной частной собственности, вполне официально владеет миллионным состоянием? Теневого предпринимателя? Или теневого чиновника? Какую цену требует с Даттама его хозяин, экзарх Харсома, за возможность тысячекратной наживы?

Какую игру ведет этот человек? В этой поездке он набирает армию. Армия должна явиться к Весеннему Совету и слушаться приказаний Даттама. А какие будут приказания?

Надо сказать, что Белый Эльсил ничего не знал о том, что Марбод Кукушонок жив, и отдал своих дружинников, Торхерга Бычью кость и его брата, Даттаму. Те не возражали, потому что Даттам тоже был удачливый человек. Это они поехали с экономом Шавией к замку, а утром поспешили обратно к каравану.

Когда они на обратном пути подъезжали к мосту через овраг, Торхерг вдруг увидел проповедника, убитого в Золотом Улье: тот стоял серым кулем и показывал под мост. Торхерг глянул и увидел, что под мостом стоит Марбод Кукушонок, иссиня-черный, Даттам, весь в крови, и сам Торхерг, и вообще все вокруг полно мертвецами. Тут конь заржал, встал на дыбы и сбросил Торхерга.

– Ты ничего не видел? – спросил Торхерг брата.

– Нет, – ответил брат.

– Плохо дело, – сказал Торхерг, и рассказал все, как было.

– Это ты двойника перед смертью видел, – сказал брат. – Наверное это нам за убитого проповедника.

Тогда Торхерг подошел к крестьянам, рубившим неподалеку лес, и спросил:

– А вы ничего не видели?

Те отвечали:

– Нет, господин. А вы кто же будете?

– Мы, – сказал Торхерг, – были люди Марбода Кукушонка, а теперь – люди господина Даттама. Сдается мне, однако, – добавил Торхерг, – что нам нужно спешить обратно.

А Даттам и Бредшо все ехали и ехали рядом, и Даттам рассказывал Бредшо о последнем указе экзарха, дозволяющем частные занятия алхимией. Старый указ: а вот теперь не спросишь, откуда у человека золото. Даттам, впрочем, не упомянул, что указ экзарх выпросил у императора в обмен на голову хорошего знакомца Бредшо – Арфарры.

– Я гляжу, – сказал Бредшо, – экзарх Харсома очень любит торговцев, коль скоро даровал храму такие монополии. Надеюсь, когда он станет государем, его вкусы не изменятся?

Даттам откинулся в седле. Да, господин экзарх очень любил деньги. Даттам вспомнил его усталый, чуть хрипловатый голос: «Произрастающее из земли уходит в землю, и богатство страны остается прежним. Богатство страны возрастает тогда, когда она больше продает, чем покупает. При древних государях золото и серебро приходили из-за границы, потому что страна больше продавала, чем покупала. А теперь золото и серебро уходят за границу, потому что мы ничего не продаем, а только тратим настоящие деньги на подкуп князей». Хорошие слова – если не считать того, что экзарх Харсома всем говорит хорошие слова. Мыши говорит «беги», а мангусте говорит «лови», и деньги он любит больше жизни, а власть – больше денег.

– Господин экзарх поощряет торговлю, – ответил Даттам, – потому что торговля – это государственное преступление. А с преступлений можно получить доход. Только, разумеется, – покажите мне государство, которое бы не обирало делового человека.

– Я бы вас свозил ко мне на родину, – улыбнулся Бредшо.

Даттам рассмеялся.

– Вы очень мало говорите о своей стране, но вы думаете, я не догадался, на что она похожа?

Бредшо слегка изменился в лице.

– Таких городов много по южному побережью. Кадум – из из их числа, и все западные земли были такими. Вы считаете всех чужаков – прирожденными рабами, гордитесь своими народными собраниями и именуете это народовластием.

Даттам дернул узду и расхохотался, а потом приподнялся в стременах и закричал на все ущелье:

– Но народ не властвует никогда! Вместо него у вас правят болтуны или тираны. И залог их власти – ненависть народа к богачам. Я был в таких городах, как ваш! О! Ваши богачи имеют право купить землю, развести на ней торговую плантацию и прогнать крестьянина в город. Но этот крестьянин – еще и гражданин. Разве городские болтуны оставят его в беде? Разве они позволят ему продавать свой труд, как он продал свою землю? Нет, они будут кормить его бесплатным хлебом, который добровольно отдадите вы же; они будут платить ему за участие в народном собрании и в суде. И в этом суде он будет судить вас – памятуя, что размер его дохода зависит от количества конфискованного имущества. Перед вашим судом опасней быть богатым, чем виновным! А когда проданных земель и задолжавших граждан станет слишком много, тогда народ сойдется и постановит произвести передел земли и отмену долгов, и назовет это демократической революцией. Ваша чернь знает – чем меньше участников в дележке, тем больший кусок пирога достанется каждому. Поэтому она никогда не допустит чужеземца в число граждан. Потому ваши муниципии обречены на вечное младенчество – или завоевание. Вы враждуете друг с другом, как здешние сеньоры, и даже хуже, потому что когда вы захватываете городок – вы не берете с него дань, как с вассала, а выжигаете дотла, как торгового соперника. И когда Золотой Государь завоевал западные города – ему даже не было нужды менять их строй, до того самозабвенно бросились его славить. Зачем? Он только крупно сэкономил на чиновниках, великодушно разрешив городским магистратам по-прежнему раздавать свое зерно нищим, да еще возложив на них ответственность за сбор налогов. – Тут Даттам рассмеялся и продолжал: – Знаете, как говорится: белая собака, черная собака – а все равно кусается… Демократия, королевство, империя… Государство и предприниматель – это два клинка в одних ножнах.

– Это все, – спросил Бредшо после некоторого молчания, – что вы имеете против народовластия?

– Нет, не все, – отвечал Даттам. – У вас не только хорошие болтуны, у вас еще мудрецы замечательные. Учтите – государь Иршахчан и в самом деле правил две тысячи лет назад. И это мудрецы изъяснили ему, что все зло мира произошло, когда человек изобрел слова «твое» и «мое».

Тут подъехали к широкой расщелине, через которую шел подвесной мост, и Даттам начал распоряжаться. Мост сильно раскачивался, под ним, далеко внизу, росли грецкие орехи и тополя, кусты, текла маленькая речка. А караван к этому времени был большой: сначала повозки и охранники, потом ламы с грузом, потом священная желтая повозка Шакуника, потом рабы, тоже с тюками: товар несет другой товар, потом опять повозки. На священной повозке развевалось храмовое знамя, золотая цивета, и еще веер-значок: лама, навьюченная собственной шерстью: тоже товар, несущий товар.

Даттам дождался, пока желтая священная повозка со знаменем Шакуника переедет через мост, и снова поскакал вперед. За ним – Бредшо, молодой племянник графа, Торхерг Бычья Кость, и еще трое дружинников, имена которых здесь не упоминаются. Из-за золотого перемирия они ехали без оружия. У всех, конечно, были мечи, потому что свободный человек без меча не ходит. У дружинников и Даттама были луки, потому что кончились времена предков, и звери золотого перемирия не соблюдают. Еще было три швырковых топора, секира и пять дротиков, – а больше никакого оружия не было совершенно.

Сразу за мостом стоял резной храм. Вокруг храма шла почерневшая деревянная галерея, а на круглой крыше сидел бог Варайорт, сам шельмец и покровитель шельмецов. У бога было девять глаз, по числу сторон света, и он весь перекосился от старости и гнева; в сотне шагов от храма дюжина мужиков рубила священную кипарисовую рощу.

Даттам подъехал к рубщикам и недовольно спросил:

– По чьему приказу рубите рощу?

Один из мужиков повернулся и ответил:

– Господин велел.

Даттам с досадой крякнул и поглядел на графского племянника. А тот засмеялся, потому что считал, что дядя, торгуя с империей, ведет себя жадно и неблагородно. Кроме того, Варайорт был богом вейским, местным и простонародным.

Племянник сказал:

– Не имею чести знать дядиных распоряжений по хозяйству. Но полагаю, что если можно разорять общинные поля, то и священную рощу – тем более.

Даттам поглядел: рощица уходила в ущелье, росла на неважной земле, и от вырубки ее все равно было мало проку. А Даттам знал, что всеми делами заправлял не столько граф, сколько его жена, женщина вздорная, и, надо сказать, совсем жадная. Даттам спросил:

– Господин или госпожа?

Меж тем подошло еще несколько крестьян, и один из них ответил:

– Господин в мире только один, общий для всех. И вот вы мне скажите: если мы сообща пользуемся вечными вещами, то тем более должны быть общими вещи преходящие. Как же можно огораживать землю и резать ее кусочками?

Графский племянник ткнул себя от удивления пальцем в лоб и сказал:

– Да ты что говоришь?

А Даттам не стал спорить, повернул коня и закричал:

– Назад!

Тут мужики с топорами бросились на всадников, а сверху кинули конопляную сеть. Сеть, однако, зацепила ветвь дерева: всадники пригнулись и выскочили, только трое запутались. На узде у Бредшо повисло двое мужиков, остальные прыгали вокруг с вилами и топорами. Меч у Бредшо был тот, что подарил Белый Эльсил: рукоятка увита золоченым шнуром, на шнуре надпись на языке богов, – и больше никакого волшебства. Бредшо, однако, научился на турнирах за три недели драться как следует, отбился и поворотил коня. Коня мужики могли бы без труда зарубить, но пожалели дорогое животное.

Даттам уже скакал обратно, и наперерез ему – человек в синем кафтане на коне и с копьем. Человек ударил копьем, Даттам увернулся, зажал копье под мышкой и дернул коня: всадника выворотило из седла. Тут, однако, под ногами Даттамова коня взметнулась сетка: конь перекувырнулся, Даттам полетел через голову: тут же ему на шею накинули веревку и потащили. Бредшо догнал его, извернулся и перерубил веревку. Внезапно с дерева на плечи Бредшо кто-то прыгнул ловко, как щекотунчик, и ударил топором. Топор был сланцевый и раскололся; легкая кольчуга, правда, тоже расскочилась, кольца посыпались вниз, и вслед за кольцами полетел сам Бредшо. На него навалились, оглушили дубинкой…

А Даттам отбился, поймал крестьянского коня, или кобылу, – бог его знает, что это было, с веревочным мешком вместо седла, – и ускакал к деревянному храму, вокруг которого уже составляли полукругом повозки.

Бредшо очнулся скоро, связанный.

Рядом с Бредшо сидел Торхерг Бычья кость, из тех, что месяц назад гонялся вместе с Марбодом Кукушонком за ржаными корольками. Торхерг был сильным воином, и попался только потому, что не вынул из ножен меч, не желая осквернить отцовскую сталь кровью грязных крестьян.

Вечерело. Срубленные кипарисы пахли совсем по-свежему. Бредшо глядел туда, где Даттам составил повозки вокруг почерневшего храма. «Сволочь!» – думал Бредшо: было видно, что по приказу Даттама не столько копали укрепления, сколько разгружали и сносили обратно за мост добро. Было ясно, что на пленников Даттаму наплевать: перенесет товар, перерубит мост через расселину и останется на той стороне.

Рядом с Бредшо человек в вывороченном кафтане, которого Даттам выбил из седла, кричал на мужика:

– Я же говорил: не бросаться на караван, пропустить повозки, обрубить мост! Ведь они же в ущелье были бы, как еж в кувшине! А теперь что?

Собралось много людей, детей и женщин. И женщины, и мужчины были одеты одинаково, по-местному: капюшон, прорези вместо рукавов, между ног застежка. Если бы не столько женщин – все походило бы на народное собрание.

Всего пленников было шесть, крестьяне стали нанизывать их на одну веревку, так что пленники напоминали связку священных пирожков, которые раздают в храме Золотого Государя.

Стали было связывать и Торхерга Бычью Кость. Тут кто-то вгляделся в него и спросил:

– Ага, это ты вместе с Марбодом Кукушонком жег божий храм в Золотом Улье?

Люди загомонили. Человек в вывороченном кафтане попытался было вступиться за пленника: набежали, однако, бабы, стали тискать, вырывать. У женщин ничего не было, кроме веретен, которые они принесли с собой, чтоб сжечь: этими веретенами они и искололи дружинника до смерти. Так что мало чего не исполнилось из пригрезившегося Торхергу.

Человек в синем вывороченном кафтане объявил, что к вечеру крестьяне будут невидимыми и неуязвимыми, и еще сказал, что у него есть чудесное оружие. Крестьяне прыгали вокруг лагеря и кричали, чтобы грешники сдавались, а пленников отвели на верхушку скалы и подвесили там, как связку сушеных карасей, пока лагерь не взят.

После этого человек в вывороченном кафтане стал проповедовать против шерсти овец и лам, и пообещал, что в будущем мире шерсти не будет, а имущество будет общим.

А в лагере происходило вот что: люди Даттама отлили какого-то пойманного мужика водой, поставили на колени и привязали к черному столбику у деревянной колоннады.

Стали допрашивать мужика, – тот молчал, только воротил глаза от бесовского храма.

Брат Торхерга Бычьей Кости сказал:

– Надо принести его в жертву храмовому знамени.

Даттам ничего не сказал, только велел молиться и носить кладь через мост, а сам отслужил молебен, погадал на свежей печени и объявил, что все в порядке. Кто-то сказал:

– Мы ведь едем в гости к Варайорту. Быть того не может, чтоб он нам не помог.

Многие, однако, сильно боялись крестьян и того, что они кричали. Рассказывали о том, что видел Торхерг.

Племянник графа сидел и чертил палочкой на песке. Даттам подошел к нему и спросил:

– Чем вы недовольны?

Тот ответил:

– Я не знаю, отчего говорят, будто вы умеете воевать. Тот, кто умеет воевать, переправил бы повозки к часовне и обрубил мост. Тогда люди, поставленные в безвыходное положение, дрались бы как надо. Может, вырвались бы. А теперь, когда начнется штурм, они обязательно отступят, потому что им есть куда отступать, а ночью крестьяне переберутся через овраг и всех перережут. Я так думаю, что вы это понимаете: только в вас жадность к имуществу сильнее разума.

Даттам на это усмехнулся, потом подошел к пленнику и разрезал на нем веревки со словами:

– Иди. Я не убиваю связанных.

Руки Даттама были все в крови: он не вымыл их после гадания. Даттам показал пленнику дольки печени и сказал:

– Варайорт обещал мне наутро победу. – Помолчал и добавил: – Однако, если я не ошибаюсь, ваша вера запрещает вам убивать, грабить и иным образом чинить насилие и грешить?

Мужик возразил:

– А мы и не грешим. Грешит тот, кто не признает истинного бога, а не тот, кто вразумляет грешника.

Выждал, пока отойдут затекшие ноги, и, прихрамывая, убрался.

Быстро смеркалось. За повозками загорелись факелы и костры из порубленных кипарисов. Племянник графа стал считать количество факелов в руках праведников, сбился по небрежению к точным наукам со счета и начал ругаться.

Человека в вывороченном кафтане звали Тодди Красноглазый. Ни земли, ни хозяев у Тодди никогда не было. До сорока лет он был свободным человеком из общины бога-шельмеца Варайорта, а потом был объявлен вне закона за то, что сжег своего обидчика в дому, с домочадцами и скотом. Никто, впрочем, не отрицал, что он совершил убийство не раньше, чем вынужден был это сделать, и многие готовы были дать ему деньги на виру, но он не стал просить.

После этого Тодди ушел в горы и стал разбойничать.

Шесть лет назад мимо него ехал бродячий проповедник на осле. Тодди с товарищем выскочили и хотели увести осла, однако руки их сами собой завязались за спину. Тодди бросил разбойничать и стал ходить с проповедником. В здешних краях ржаных корольков не так презирали, многие женщины им верили, а хозяева старались назначить их управляющими, потому что других таких честных людей было мало. Тодди сходил в страну Великого Света, и ему там многое понравилось. Он выучился читать и прочел королевскую книгу. Других книг он читать не стал, потому что в «Книге о Белом Кречете», и там все было сказано. Там, например, было предсказано, что перед временем света должно наступить время тьмы. Вернувшись три года назад в свои края, он увидел, что одно предсказание уже сбылось, и время тьмы наступило: судят неправедно и отбирают землю. Обрадовался: стало быть, и второе сбудется.

Тодди стал ходить повсюду в вывороченном кафтане и спрашивать:

– Скажите мне, из чего получаются богатства знатных, как не из нашей нищеты? Сдается мне, что в мире не будет порядка, пока верх и низ не поменяются местами, и не останется ни бедных, ни богатых.

Тодди разошелся, впрочем, со многими корольками. Ржаные корольки всегда считали, что истинным королем будет человек из рода Ятунов. Тодди говорил, что народ может подать голоса за любого благочестивого человека.

Ржаные корольки говорили, что умерший король должен воскреснуть, и вся история мыслилась ими как великое повторение. Тодди же говорил, что мир не возвращается к старому, но в каждую новую эпоху приходит новый заместитель предвечного, несет новые законы и новые истины. Он также считал, что в каждой общине должны быть два слоя: посвященных полностью и посвященных частично, а в развитии учения – два времени: время скрываться и время восставать. В то время, когда надо скрываться, позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая самих своих сторонников, в том, что касается сути учения. В то время, когда надо восставать, все инаковерующие должны принять учение, а в случае отказа должны быть немедленно убиты вместе с семьями, а имущество их роздано достойным.

Бредшо висел на верхушке скалы и тихо сходил с ума: из раны под ключицей капало куда-то далеко вниз.

Когда стемнело окончательно, крестьяне стали забрасывать повозки факелами, а потом кинулись из них. Лица они вымазали белой глиной и от этого считали себя невидимыми. Люди за повозками, однако, видели их отлично и принимали за покойников – так страшно они кричали.

Потом они подняли на шесте мех, величиной с голову, расшитый серебряной нитью, и перебросили его через повозки. Мех зацепился за стреху, стал крутиться и страшно завыл. Люди Даттама испугались, и, так как им было куда бежать, побежали к подвесному мосту; Даттам приказал рубить последние секции раньше, чем все успели спастись.

Крестьяне увели коней и разломали повозки. Из деревни приехали возы с сеном, сено сложили вокруг Варайортова храма и подожгли: после того, что рассказал отпущенный пленник, крестьяне особенно испугались, что Варайорт поможет осаждавшим, и торопились его сжечь.

А по ту сторону расщелины сидел племянник графа, Лиддин Черноногий. Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел. Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а женщины заголялись и катались по земле. Женщин было сотни три. Тут Лиддин прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и ведут вниз, чтобы жечь вместе с бесом.

– Из-за вашей трусости и жадности, – сказал рыцарь Даттаму с досадой, – то же будет и с нами.

Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:

– Не было такого, чтобы простые крестьяне нападали на господ. Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я уже чувствую морок, и ноги мои как в огне.

Даттам поглядел на него и заметил:

– Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник.

Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.

А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой, в нем собирались варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что тот вылился на пенек с муравейником.

И только он это сделал, как поднялся страшный визг и вой, с неба слетели демоны, закружились голубые мечи. Зашумело, заухало, Лиддина швырнуло о камни. Он вскочил: далеко внизу храм Варайорта разлетался цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило, мяло их, как в крупорушке.

А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:

– Это чудо! Сами боги нам помогают!

Тут он отдал приказ: заскрипели веревки, заново сколоченная секция подвесного моста поехала вниз, и монахи побежали через овраг рубить остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники или их поело вместо с крестьянами.

К рассвету все было кончено. Люди восстали необдуманно и мало что могли сделать для своей защиты. Вдоль всей дороги от храма до деревни лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так скверно, что никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое множество покойников, лежащих одетыми.

Пленники были почти все живы. Бредшо обнаружил, что он может держаться в седле, несмотря на рану.

Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом обломки желтой священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых спусках и ящики из которой снесли в храм, а не за мост.

Потом он поскакал за Даттамом в деревню. Он сам был бы не прочь повесить иных здешних крестьян и заранее ужасался тому, что сделает Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил, что же случилось с храмом Варайорта.

Даттам закатил глаза и важно ответил:

– Чудо, сударь! Храм Шакуника – великая чаша, основание коей на небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов лучше меня!

Тогда Бредшо спросил:

– А что, говорят, пять лет назад двадцать тысяч аломов напало на империю – так налетел вихрь, закружились огненные мечи, скалы выломились из своих корней и уничтожили святотатцев – это правда?

– Разумеется, – ответил Даттам. – Еще государь Иршахчан завоевал империю две тысячи лет назад, оживив железных быков и самодвижущихся черепах.

«Вы – лжец, – хотелось сказать Бредшо. – Вы – лжец, и вы зачем-то везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а динамита. И этого динамита империя не то что две тысячи, а и двести лет назад не знала, иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, чему же вы научились за двести лет и сколько вы сможете понять в нашем корабле! Немудрено, однако, что империя теперь позволяет торговать оружием».

Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного в истории с динамитом, признаться, не понял.

Когда Даттам прискакал в деревню, из графского замка на скалы уже выехали вооруженные люди. Вокруг замка все было выжжено. Даттам принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был весь годовой сбор. Еще пахло жареным мясом. Даттам подумал: нищенский бунт, как нищенская свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит – годовой запас. Единый бог управился с конфискацией быстрее, чем единое государство, благо трудился не пером, а мечом.

Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими на мельнице и сказал: «Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко». Дрался он, по общем мнению, очень хорошо, и не будь он колдуном, следовало бы сожалеть о его гибели. Говорили, что мельничные колеса завертелись от крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь над человеком мельницу, плюнул и сказал:

– Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.

Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе на волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.

Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:

– Надо сжечь деревню и засеять место это солью.

Чужеземец Бредшо принялся говорить ему громкие слова и под конец заявил:

– Сначала вам придется иметь дело со мной.

Лиддин очень удивился и сказал:

– Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю, деревню надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я сочту за честь драться через неделю, когда пройдет ваша рука.

Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал, в чем дело и сказал Лиддину:

– Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его просьбу. – Опустил глаза и прибавил: – Помилуйте! По всей стране будут петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми, чтобы отомстить за убыток, справлял тризну по амбарам.

Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.

А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил, что не преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные корольки раньше были хорошими работниками.

По закону, если в местности совершено преступление, а преступник не пойман, правосудие обязано арестовать местных жителей в количестве, достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали и представили виновника. Люди графа стали вязать крестьян из уважаемых дворов: те, впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд назначили на вечер.

К вечеру о бунте стало известно в соседних селеньях, и многие прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы выпросить у него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие, которые стояли кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и не проклятая ли шерсть тому виной?

После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели на отряд из троих рыцарей, охранявших какого-то человека на ослике, и один из дружинников Марбода Кукушонка сказал, что это тот самый проповедник, которого они убили в Золотом Улье. И так как дружинникам показалось подозрительным, что убитый проповедник воскрес, они решили, что без колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок.

У стен замка они повстречали Даттама, – тот ехал на лошади. К уздечке лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны за шеи десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел человека на ослике, он сказал:

– Этот проповедник – и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я пахал барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда ни возьмись, этот: «Давай пособлю». Я прилег под куст, – глядь, все уже вспахано и засеяно…

Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на ослике, спешился и сказал:

– Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого человека зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша запрещает убийства и насилия… И еще я готов свидетельствовать, что три года Белый Ключник проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого к себе не допускал. А еще я хочу сказать, что в Золотом Улье Марбод Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно, не ожил: разрубленное тело, однако, сползлось…

– Снимите его с ослика и привяжите к хвосту моего коня, – сказал Даттам.

Это не всем понравилось, и люди сказали:

– Он не делал зла.

– Он-то и виноват больше всех, – возразил Даттам, – потому что прочие только рубят головы, а этот навязывается в советчики мирозданию. Отдайте мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться со злом, и из этой веры и произошло давешнее восстание.

Рыцари зашептались. А в этих местах у многих были управляющие из ржаных корольков.

Проповедник поглядел на него, а потом сказал:

– Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла, мы имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него есть. А вы, господин Даттам, человек бездушный. И бог ваш, Шакуник, о нем и говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.

Даттам поднял брови:

– Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что делает возможным речь. Он предшествует миру и творит мир, предстоит субъекту и объекту, действию и состоянию. Как же может творец презирать свое творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен может быть ему чужда?

– Золото, – сказал проповедник, – и вправду ему понятно. Вот что, однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.

– Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!

– Это – ересь! – закричал Белый Ключник.

Даттам захохотал.

– Ах, так! Сначала ты тех, кто не верует в Единого, называешь хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать всех, кто не верует, в точности как ты, в твоего без…евого бога.

Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге, и на отсутствие какой части тела он указал. А только известно, что слово, произнесенное Даттамом, Арфарра не велел включать в составляемый им словарь аломского языка, по причинам приличия.

– Чего ты брешешь, собака, – заорал проповедник, и как ты смеешь называть Единого!

– Это не я его называю так, а ты, – покачал головой Даттам, – ведь ты говоришь, что он бесплотен?

– Да.

– Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х… у него тоже нет. Экий калека!

Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них была по душе. Но что у бесплотного бога нет, простите, той штуки, которой делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они как-то не думали, и когда Даттам сказал им такую разумную вещь, их любовь к бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития.

А Даттам, улыбаясь, продолжал:

– Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро и зло, если бог один? – И оглядел всех столпившихся вокруг: а уже много народу прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником, и не все прискакавшие были на стороне Даттама.

– Говорят, – продолжал Даттам, – боги часто ссорятся. А люди принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в сущности, и есть свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой – это тот, кто сам выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един – то и свободы воли нет, и добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный выбора, справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло я не мог совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев, а есть только божьи крепостные! Права выбирать у них нету, есть только обязанность грешить и страдать.

Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник никогда не говорил им о божьих крепостных, а только о божьих воинах.

Проповедник сказал тревожно:

– Ты говоришь о противоречиях между свободой и необходимостью. Но разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме человека.

Даттам прищурился:

– Если в боге не различать свободы и необходимости, как же в нем различать единство и множественность?

Тут проповедник закусил губу и ответил:

– Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я, что в этом споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня повесить.

– Да, – сказал Даттам, – я тебя повешу! Я тебя повешу за убийства и грабежи, вызванные твоей проповедью. А за что бы ты меня повесил? За жадность, за гордыню? Да остался ли рассудок у тех сеньоров, кто тебя слушает? Король Ятун лазил с колодками в людские души, рушил стены замков, грабил сокровища и наполнял ими храмы, и в стране было преступлением – не думать, как король! А теперь у вас повыдирали зубы, вы и стали проповедовать: тюря-де здоровей жаркого! – Даже император, – продолжал Даттам, – преследует проступки против императора, предоставляя богам преследовать проступки против богов. Предки аломов не хотели стать рабами императора. А потомки, я гляжу, хотят стать рабами у бога-побирушки!

Этим Даттам устыдил многих, и все же много тут было тех рыцарей, которые обрадовались, когда Белый Ключник опять вернулся в здешние горы, потому что часто бывает, что человек совершит грех: обманом зарежет родственника, или по нечаянности съест запретную для него в этот день дичь, и всем хотелось иметь под рукой Белого Ключника для того, чтобы он истолковал грехи.

– Так-то это так, – сказал один из сеньоров неуверенно, – но ведь если у нас не будет знакомых на небе, нам будет трудно замаливать наши грехи, а ни у кого нет стольких знакомых на небе, как у Белого Ключника, и к тому же он ни гроша не берет за посредничество между людьми и богами. Это ведь золотой человек, Даттам – отпусти его.

– Если это золотой человек, – сказал Даттам, – то согласен ли кто-нибудь из присутствующих дать за его голову столько золота, сколько она весит?

Рыцари попятились, потому что у одних не было столько золота, а у других – желания его тратить, и тут Бредшо сказал:

– Я согласен, Даттам, и в Ламассе я отдам вам золото.

Даттам усмехнулся.

– Но вы уже продали мне все ваше золото, Сайлас! Если уж вы будете платить за этого человека, то, чур, только тем золотом, которое вы купите у меня, потому что я не намерен упускать комиссионные.

– Хорошо, – сказал Бредшо.

Но тут уж сеньоры вокруг подняли невероятный гвалт, и один из дружинников, выступил вперед и сказал:

– Как ты смеешь, Даттам! Бредшо спас тебе жизнь у ручья, обрубив веревку, на которой ты висел у бунтовщика, и если он хочет отпустить проповедника, то ты обязан тут же это сделать!

– Легко тебе любить людей за чужой счет, Ганна! Из-за этого человека у меня сгорело на шесть тысяч ишевиков всякого добра, а я должен его отпустить!

– Это добро сгорело не от чужих проповедей, а от вашей жадности, Даттам, – сказал эконом Шавия.

Даттам помолчал и махнул рукой:

– Я дарю вам этого человека, Сайлас.

По пути в замок Бредшо спешился и пошел рядом с проповедником, и вышло так, что они отстали от Даттама. Проповедник шел молча и на Бредшо не смотрел, и Бредшо подумал, что тот человек ценит свою жизнь куда меньше, чем сам Бредшо ценит золото. Хотя Бредшо ценил золото не очень-то высоко.

– Зачем ты вмешиваешься, чужеземец? Или тебе будет хуже, оттого что меня повесят? – вдруг спросил Белый Ключник.

– Так, – сказал Бредшо. – Просто, если я вижу, что Даттам чего-то делает, мне кажется, что справедливей поступить наоборот.

Проповедник усмехнулся.

– Зачем ты едешь в империю?

– По делам прибыли.

– Я же вижу, что это неправда, – возразил проповедник.

Бредшо вздрогнул.

– Неужели это так заметно?

– Не бойся, это незаметно Даттаму, потому что ему кажется, что каждый человек мечтает о барыше, только один добивается того, что мечтает, а другой продолжает мечтать. Но я-то знаю, что ты непохож на тех, кто думает о барыше, и тебе будет плохо в империи. Еще хуже, чем здесь.

Помолчал и спросил:

– Что ты везешь в империю?

– Золото.

Проповедник взглянул удивленно.

– Это же монополия храма. Сколько с тебя взял Даттам за такой провоз? Треть? Четверть?

– Всего лишь небольшие комиссионные, – сказал Бредшо. – Я продал ему это золото за серебро из здешних копей, а по прибытии империю он продаст мне золото обратно.

Проповедник подумал и сказал:

– Он берет с тебя больше тридцати процентов.

Бредшо как в полынью окунуло.

– Что? Как?!

– Курс серебра по отношению к золоту в империи втрое ниже, чем соответствующий курс в королевстве.

Бредшо даже рот раскрыл.

– Почему?!

– В империи нет серебряных денег.

– Но… но это было не предложение Даттама! Это был совет его врага… Шавии!

Проповедник пожал плечами. Бредшо понял, что сморозил глупость. Кто ему сказал, что эти двое враги? Может, они нарочно разыгрывали вражду, чтобы кинуть Бредшо. А может, и в самом деле враги во всем, за исключением прибыли храма, – это, братцы, дело святое.

– Но почему мне никто раньше не сказал?

– Те, кто не были в империи, этого не знают. А те, кто были – те сообщники Даттама. Они за твоей спиной глаза оборвали со смеха.

– А ты – ты был в империи?

– Да.

– Зачем?

– Я искал страну, где люди стоят ближе к богу, и нашел заповедник червей и драконов.

Помолчал и прибавил:

– И после этого путешествия меня стали считать колдуном.

– А ты не колдун?

– Я не колдун, – сказал проповедник, – колдуны держат свои знания в секрете, а все, что является тайной, становится рано или поздно злом. Люди храма пугают королевство и пугают империю, крестьяне империи бегут в лес, завидев их на дороге, души чиновников сидят у них в стеклянных кувшинах, и сам экзарх боится их колдовства.

Бредшо был слишком ошеломлен известием об учиненной с ним проделке, но все же насторожился.

– Значит, – сказал он, – в империи нет колдовства? Колдовство известно только монахам храма?

Проповедник поглядел на него удивленно:

– Какое же это колдовство, если оно известно всем?

Весь день Бредшо чувствовал себя сносно и не обращал внимания на рану. Но вечером, когда его позвали на пир, благовоний, крови, и грязи его стало подташнивать, и господская еда завертелась в глазах.

Хозяин представил Бредшо тем из рыцарей, кто его еще не знал, и усадил по правую руку Даттама. Даттам поклонился, приветствуя его, и немедленно принялся ухаживать за своим спасителем.

– Как ваша рана, Сайлас? Вы бледны. Правда, он совсем бледен, господин граф?

Господин граф подтвердил, что господин Бредшо совсем бледен, и порекомендовал ему по этому поводу баранину в соусе из шафрана и лесных орехов.

– Я ничего не хочу, – сказал Бредшо, – а впрочем, дайте мне, пожалуйста, ломтик дыни.

На столе, на серебряных блюдах, красовались необыкновенной величины сетчатые дыни из графской теплицы.

Даттам взял чистый золотой ножик и самолично взрезал для Бредшо дыню, а потом очистил ломтики и разделил из на части. Бредшо не хотелось ничего есть, но не съесть ломтик, очищенный для него Даттамом, было бы равносильно тому, чтобы при всех дать Даттаму по морде, и Бредшо принялся глотать белую, необыкновенно сладкую плоть плода.

– Это очень плохо, Сайлас, что вы не едите, – прошептал ему Даттам на ухо. – Сколько раз мне повторять вам, что от трех вещей здесь отказываться нельзя: от поединка, если тебя на него вызвали, от девки на ночь и от угощения.

– Где проповедник? – спросил вполголоса Бредшо.

– Какой проповедник?

– Белый ключник. Которого вы хотели повесить.

Даттам поднял брови.

– Я подарил его вам.

– Его нет в моей горнице.

– Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний миг под одним кровом со мной или с вами, или с любым, кто не целует его богу х…, которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в рассказанном им сне, – вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали…

Бредшо усмехнулся. Если проповедник сбежал, то по крайней мере Даттаму не будет на ком выместить свою злость.

– Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта о продаже по «существующей средней цене» означают для меня убыток в несколько сотен тысяч ишевиков.

– Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, – сказал Даттам, и, когда Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил:

– Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал.

И углубился в каплунью ножку.

Бредшо вскочил.

– Господин Сайлас!

Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая девица, кажется, дочка хозяина замка, и протягивала ему изрядный, оправленный в серебро рог.

Бредшо принял кубок и поклонился. Этого не стоило делать. Черное нехорошее облако заволокло глаза, от поклона неожиданно закружилась голова, заплясала зала; Бредшо выронил кубок и стал падать, теряя сознание.

Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками.

Даттам долго сидел с раненым все время, пока женщины промывали раздувшуюся рану, держал его руку, пока графская дочка поила раненого горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и ровно задышал. Когда все покинули горницу, Бредшо с трудом сполз с перин, сделал себе укол пентамиоцетрина, и тут же уснул.

Когда Бредшо уснул, Даттам спустился в каменный мешок, где сидели пленники, похожие на кульки с тряпьем. В камере ничего не было, кроме стола с тушечницей и бумагой, да двух табуретов. Табуреты были трехногие, как почти всегда все табуреты королевства, потому что на неровном полу трехногие устойчивее. А в империи трехногими остались лишь треножники. Из стены торчали балки фундамента. По полу бегали очень большие крысы, – это пробудило опять самые неприятные воспоминания. Третьим слева у столба стоял висел Белый Ключник, – люди Даттама подкараулили его, когда он высунулся из горницы спящего Бредшо, накинули на голову мешок и уволокли.

– Я знал, что ты придешь, – сказал проповедник, – ведь мы не докончили спор о свободе и боге.

– А ты хочешь его докончить? – усмехнулся Даттам.

– Да. Истинная свобода воли, вероятно, – не выбор между богами, а выбор между мирами. Есть актуальный мир настоящего и есть бесконечное множество потенциальных миров будущего. И существование этого бесконечного множества потенциальных миров требует существования бога, владеющего не кусочком мира, а всей совокупностью миров и времен. Именно из идеи свободы воли вытекает идея всемогущества бога.

Даттам устроился поудобней на табурете и спросил:

– Кто тебя сюда послал?

Но пленник молчал, и остальные молчали. Тогда Даттам распорядился подвесить их к потолочной балке и пытать, пока не признаются. Сначала толку было мало. Потом, однако, Ключник рассказал, что, да, в Золотом Улье убили не его, а его брата. Он узнал об этом, молился и услышал, что бог приведет Марбода Кукушонка к нему, а уж дальше все зависит от его выбора. Но он, видимо, выбрал неправильно, потому что Кукушонок как был без души, вроде Даттама, так и остался. Когда он это понял, им овладело такое отчаяние, что он решил вернуться в горы, которые покинул шесть лет назад, и там отшельничать. Шел быстро, и, хотя ушел из столицы на три дня позже, обогнал караван почти на неделю.

Писец в углу уронил тушечницу и долго боялся поднять ее из-за крыс, а Даттам тем временем спросил:

– Значит, Марбод Кукушонок жив? И в ту ночь не лазил на корабль, а был на вашей сходке?

– Арфарра, наверное, это знает, – сказал писец.

– Помолчи, – заметил Даттам.

Даттаму хотелось, чтобы кто-то из пленников признался в связях с Арфаррой, или с экономом Шавией, или прямо с людьми Парчового Старца из империи, – но как он ни старался, ничего у него не вышло.

Ключник, правда, признался, что хотел встретиться с экономом Шавией, но поглядел издали, и не стал:

– Слова у него, может, и славные, а душа какая-то поганая.

– Шпион он, – усмехнулся Даттам, – шпион государыни Касии. А про душу его мне ничего неизвестно.

Когда Бредшо проснулся, был уже ранний вечер.

Бредшо с трудом встал и выглянул в треугольное окно. Солнце заливало серединный двор. Десяток дворовых не по-братски делились остатками утренней трапезы. Две толстых бабы катили из мшаника пивную бочку. Брехали псы, где-то кудахтали куры и пофыркивали лошади. На надвратной башне сидела стайка ржаных корольков. Корольки смотрели на родовой вяз посередине двора, с золотой цепью вокруг ствола и пестрыми лентами на ветвях и одобрительно попискивали. С нижней ветки вяза свисали пять одинаковых серых свертков. Бредшо скрипнул зубами и пошел разыскивать Даттама.

Торговца нигде не было. Во влажной и душной оранжерее он нашел Шавию, храмового управляющего. Тот неспешно посыпал песком исписанный лист, раскланялся и сказал, что Даттам уехал на охоту с графом.

– А как вы себя чувствуете, господин Бредшо?

– Как я могу себя чувствовать? Даттам подарил мне проповедника, а сам выкрал его и повесил, нарушив слово.

– В самом деле, – изумился Шавия, – однако он сказал, что вы отдарили его проповедником в обмен на штуку харайнского шелка и золотую попону для седла.

У Бредшо потемнело в глазах.

– Что?!

– Все сочли, что это очень выгодный обмен, господин Бредшо, а бедняжка граф очень огорчился, ибо давно предлагал за попону любимую наложницу.

Бредшо как был, так и сел на землю оранжереи, закрыв лицо руками.

– О, боже мой! Какой мерзавец! Зачем он это сделал?

– Господин Даттам хотел повесить человека. Еще не было такого, чтобы господин Даттам хотел повесить человека и этого не сделал.

Пестрые герберы кивали головами в распаренном воздухе. Живот старого вейца то поднимался, то опадал, как у ящерки на солнышке.

– А вы? – отчаянно закричал Бредшо, – это вы мне посоветовали эту дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению с виселицей…

– Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я не вернусь из этой поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама слова не расходятся с делом.

Бредшо вернулся в горницу весь вспотевший после душной оранжереи. Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на верхушку вяза.

Горница была прибрана и вытоплена, вещи доверены на сохранение черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала шитая лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и глаза у лебедей были из настоящих и довольно больших изумрудов.

Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при этом имел в виду, видимо, что он – палач. Потом у Бредшо как-то неожиданно зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание.

Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам и другие мерзости. На четвертый день очнулся – Даттама, конечно, не было. Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным наподобие персиковой косточки. Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен в яде-волчанике, от которого обычно никто не спасается.

– Вы, однако, заступились за святого, он – за вас.

Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал.

Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик слетаются бесы, крутятся голубые молнии. Вчера трое поварят сговорились, разукрасили черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать бесов, – так наутро волкодава нашли у порога без шерсти и в синих нехороших пятнах. Даттам только показал на поваренка пальцем, – того схватило и начало трепать, а потом и его товарищей.

Вечером пятого дня Бредшо спустился во двор. Даттам, в паллии, затканном облаками и листьями, в плаще из птичьих перьев, распоряжался погрузкой телег.

Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги:

– На рудники.

От Даттама пахло дорогими благовониями, от ящиков – химией, от родового вяза шел сладковатый трупный дух: Даттам хотел, чтобы все убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались по стенам, как побитые собаки.

Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу бархатный покров, украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, – перья и облака сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное, руки в золотых кольцах, ногти проедены кислотами.

– Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так?

– И опозорили.

– Помилуйте! Все завидуют вам и считают, что вы провели одну из самых выгодных сделок своей жизни.

– Я не сам потерял сознание. Вы дали мне снотворное. Как? Ведь я ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие!

Даттам помолчал, а потом объяснил:

– Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню. Одна его сторона была намазана снотворным.

Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору сор. Сзади, на вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье.

– Вешать надо, – сказал Даттам, – не бунтовщиков, а проповедников. Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи.

– Простая арифметика.

– Простая арифметика, – подтвердил Даттам.

Заскрипели ворота, телеги поехали со двора. Дворовый человек, кланяясь, подвел Даттаму коня.

– А соображения посложней арифметики к обществу неприложимы? – спросил Бредшо.

– А соображения посложней – вранье, – ответил Даттам, вспрыгивая в седло. – Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и справедлив. И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив. Слова – одинаковые. В чем разница? В арифметике. При Иршахчане в исправительных общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне – двадцать тысяч.

– Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он не поможет вам в этом паскудном договоре? Шавия говорит, – виселицей.

Даттам расхохотался.

– Я? Шавии? Виселицей? Зачем? Я просто пригрозил отнять у него несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным путем и собирался провезти в империю, не доложив храму.

На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики прыгали по комнате, медные боги улыбались с полки над печкой, большой рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами на солнце. Бредшо поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с известью и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь.

Бредшо спустился вниз, и прошел меж плетней местного значения, мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы.

Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти.

В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут через двадцать прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью песка.

В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек.

– Хадар! Я лепешек тебе испекла.

– С петушком и курочкой?

– С петушком и курочкой! – Девушка засмеялась и стала обмахиваться кончиком косы.

Хадар сказал жалобно:

– Мне не велено отлучаться.

Девка показала на мертвого пса:

– Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду.

Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней.

Бредшо подождал и вошел во флигель.

Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с химическим сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и протертым через решета кизельгуром, – очевидно, наполнитель для динамитов. Надпись на перегонном кубе советовала очищать мысли. В кубе плавали желтоватые опивки. Бредшо сначала подумал, что из глицерина делали лишь динамит, потом подошел к глиняным корчажкам в углу.

В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское вино, и именно эти корчажки проницательный Марбод заметил перед палаткой Арфарры незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога Нахии. От обычных винных корчажек они отличались только жирным красным крестом на донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись из цифр и букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими колбочками и пробирками и решил, что это правильная формула акролеина, или схожего отравляющего газа.

Было ясно, отчего умер щенок. Было также ясно, что Даттам полагался не на одну арифметику, и газ был приготовлен на случай, если кому-то захочется бунтовать: замок – вверху, осаждающие – внизу, газ – тяжелее воздуха.

На столе лежали мятые черновики с графиками и расчетами, в которых, после глубоких раздумий, можно было узнать расчет силы ударной волны.

Поверх расчетов Даттам рассеянно чертил пером: мертвая рябь Серединного Океана и над ней: сук мирового дерева, изломанный, толстый, обсыпанный снегом. На суку – нахохлившаяся птица. Картинка была бы дьявольски грустна, если бы Даттам с редким садизмом не нарисовал под суком мертвеца в том месте, где по канону висит золотой гранат.

«Уродился он, что ли, такой или его в детстве обидели?» – подумал Бредшо. Потом сел на трехногий табурет и горько заплакал. Он надеялся, что динамит – это так, случайность. Побочный продукт производства философского камня. Увы! Алхимией здесь и не пахло, – пахло настоящей наукой. Оксиды, конечно, именовались «убитыми металлами», автоклав в углу был украшен чернью и серебряной насечкой в виде облаков и листьев. Но, судя по этой лаборатории, Страна Великого Света могла столько понять в их корабле, что Бредшо было даже страшно себе это представить.

Бредшо воротился в горницу. Босая девка, подоткнув паневу, скоблила пол. Старик-колдун ждал его с зельями и травами.

Бредшо выпил отвар. Да, недаром господин Даттам продает варварам высококачественные мечи, а они, идиоты, думают, что с мечами еще можно завоевать империю. Или – можно? Ведь ни пушек, ни ружей у империи, видимо, нет. Как так: иметь химическое оружие и не иметь огнестрельного? Должны же быть закономерности, если не в истории общества, то хоть в истории науки?

– А где Даттам? В рудниках? – спросил Бредшо.

– С Серединным Океаном судится, – усмехнулся колдун.

– С каким Океаном, – не понял Бредшо.

– С Серединным. Озеро тут есть у горняцкой общины, так у них договор с богом: быть общине свободной, пока озеро не провалится в землю…

– Свободной? Разве все вокруг – не графское?

– Земля – графская, а рудники – Варайортовы…

Девка шваркнула тряпкой об пол и встряла в мужской разговор:

– Варайорт – ложный бог, шельмец. Он как горы сделал? Спер у божьего зятя шапку, растряс волосинки рудными жилами. Поэтому мир так дурно устроен, что краден, как деньги торговца.

Старик сказал:

– Женщина, что ты понимаешь? Мир – как цветок, изукрашен дивным узорочьем, и всякий человек из нашей деревни – образ и подобие божие. А Варайорт сделал себе особых людей – не из глины, а из собственного кала, и Серединный Океан на… из подражания. Заклял: «Быть вам свободными и варайортовыми, пока стоит озеро»

– Пока стоит озеро, – с легким ужасом проговорил Бредшо, вспоминая листки с расчетами. О господи! А он-то, дурак, подумал, что фургон с динамитом был нужен Даттаму для облегчения горных работ!

Девка опять встряла в разговор:

– К ним приходили проповедовать, а они: «Мы в грязи не пашем, нам нет дела до ваших королей – ни убитых, ни воскресших». Мы, мол, подданные императора и свободные люди. И если есть на небе правда, – прибавила она, – то из-за того, что они не пристали ни к графу, ни к божьим людям, им сегодня будет плохо.

Бредшо подхватил меч, набросил на плечи ферязь и побежал к двери.

Хотя Золотой Государь запретил называть озеро Серединным Океаном, никто по-другому никогда не говорил.

Посреди океана был островок не меньше доильного загона. На островке – храм Варайорта и место для народных собраний под священной желтой катальпой. По берегам было столько яиц, что трудно было их не раздавить: утки-хохлатки, священные птицы Варайорта, гнездились невозбранно.

Всю ночь люди Даттама рыли шурфы и закладывали патроны. Утром переправились на островок. Народное собрание было многочисленно, как никогда, все съехались с оружием и стояли на том и этом берегу. Граф тоже взял с собой всех дружинников, однако, большую их часть на остров не пустили. Обе стороны знали, что законы законами, но на то и оружие, чтобы добиваться исполнения законов. Граф смеялся: «Я над этой общиной имею ту же власть, что и король, ибо здесь не считаются ни с моими, ни с его распоряжениями».

Это было преувеличением: за уголь, за охоту в горных лесах граф получал треть добываемого в рудниках. Однако ему хотелось большего, и он обрадовался, когда в прошлом году Даттам предложил: храм вызовет общину на божий суд, получит рудники и отдаст их в лен графу. Граф бы, конечно, предпочел получить эти земли в собственность, а не во владение, однако выбирать не приходилось.

Граф подозвал к себе своего домашнего колдуна и велел погадать: чем кончится суд и много ли умрет людей? Колдун долго тряс свое лукошко, а потом сказал:

– Кто выиграет тяжбу, я не знаю, потому что это не от тебя зависит. Зато вижу, что ты еще до вечера поссоришься с Даттамом, а причиной ссоры будет друг Даттама, чужеземец…

Горняки сошлись у алтарей, совершили жертвы. Даттам произнес положенные формулы: мол, если бог этого хочет, пусть озеро уйдет в землю, – и воздел руки к небу.

Как говорится: налетел вихрь, закружились голубые мечи. Рвануло так, что своротило все каменные варайортовы челюсти, в положенных местах. Рудокопы увидели, как хлещет вода, словно гной из нарыва, закричали. Бился в ямах карп, отступал Серединный Океан, уплывали вместе с ним огненные кони и золотые черепахи, и животворящие семена мирового древа, которым полагается оплодотворять землю, и прочая нечисть. Люди кричали и падали вокруг него на колени, как двенадцать лет назад.

Даттам задыхался. Желтые цветы с катальпы летели на землю, дерево трещало и клонилось, тысячи птиц орали в воздухе громче людей, островок стал полуостровом, обнажилось зеленое смрадное дно.

А после этого Даттам взглянул на ту сторону и увидел, что повсюду стоят вооруженные люди, и они вовсе не считают, что суд кончился, если стороны еще не подрались. Община стояла в основном на островке, а дружинники графа – на берегу.

Даттам поглядел на зеленое смрадное дно между ними, и подумал: «Плохо будет драться в этой грязи и иле, потому что графские конники не будут иметь тут преимущества».

Даттам стоял рядом с графом, к ним подошел дружинник и сказал:

– Смотрите! А кто это скачет вместе с людьми Лавви Голошейки, на буланом коне с белой звездой, и в такой богатой одежде?

Граф посмотрел и сказал:

– Клянусь божьим зобом, Даттам, это ваш больной гость, Бредшо. И сдается мне, что это не к добру. Потому что он не кажется мне человеком разумным и удачливым, и, как бы он, помимо этого замечательно буланого седла, не попросил у вас за проповедника еще чего-нибудь.

Бредшо ехал три часа один в густом горном лесу, потом нагнал общинника. На спутнике была кроличья шапка, плащ с роговой пряжкой, за пояс заткнута секира, а на плечах, – лук и колчан со стрелами. Он также ехал на суд к Серединному Океану и был очень неразговорчив. Потом пристали еще трое на лошадях и с оружием.

За поворотом дороги показалась маленькая часовня Варайорта, из которой вышел жрец с девятью глазами на шапке. Волосы у него были заткнуты за пояс.

Охотник Каани, тот, что был в кроличьей шапке, вытащил из переметной сумы кроличью шкурку и отдал ее жрецу.

Тот взял и сказал:

– Не одна, небось, шкурка-то.

Каани ответил:

– Совсем пустые стоят силки.

Тогда жрец подошел к лошади и сам стал рыться в переметной суме и вытащил еще много добра.

– Дожадничаешься с богом, – сказал жрец. – А бог воздаст сторицей.

– Мне сторицей с Варайорта не надо, – сказал Каани. – Мне хватит двух ишевиков с Даттама.

Тут Бредшо подъехал ближе и спросил:

– А с меня трех ишевиков достаточно?

Каани согласился. Бредшо уплатил за три шкурки и подарил их богу.

Охотник ехал молча, потом сказал:

– Какой же грех – обмануть обманщика? Горы делал – шапку украл, потом штраф в Небесной Управе платил глупым серебром взамен настоящего.

Каани был, конечно, прав. Если человек верит в Варайорта, то на нем греха никогда не будет, потому что нет греха в том, чтобы делать, как бог.

Поехали дальше. Бредшо глядел по сторонам: лес в ущелье, палые листья совершенно покрыли черную жирную землю, на скале беззаботно блестит хромистый железняк. Зажиточная земля, и свобода общинная, первозданная, богом сбереженная и от государей, и от королей, и от графов – но не от Даттама.

Спутник Бредшо заметил на ветке белку-ратуфу и подстрелил ее. Стрела попала точно в глаз, так что шкурка не была испорчена, и Каани подумал, что плохо стрелять в людей и хорошо стрелять в животных: потому что за убитого зверя получаешь деньги, а за убитого человека приходится платить.

Поднял белку, повесил лук через плечо и сказал, обращаясь к Бредшо:

– Спасибо тебе за золото, потому что этот лук очень хорошо стреляет. А если платить виру за всех, за кого сегодня придется заплатить виру, то мой кошелек совсем опустеет.

Бредшо спросил:

– А как ты думаешь, чем кончится божий суд?

Тот ответил:

– Не стоит верить всем слухам, которые распускают. Однако сдается мне, что не все, кто отправился на остров, вернется с него, чтобы рассказать о сегодняшнем дне.

Бредшо поглядел на охотника и подумал: «Эх, где же вы были неделю назад?» Хотя не ему, конечно, было на это сетовать.

– Да, – сказал один из спутников. – Давно все к этому шло, и чему быть, того не миновать. Сдается мне, многие женщины будут плакать после сегодняшнего дня, а для мужчин найдется занятие подостойней.

– Значит, – сказал Бредшо, – свободные люди не побоятся драться против графов и колдунов?

– Я, – сказал охотник, – буду драться за того, за кого будет драться Латто Голошейка. И хотя я еще точно не знаю, на чьей он стороне, по-моему, он будет драться за Даттама.

– Так, – сказал Бредшо, – а за свободу ты драться не будешь?

Каани возмутился про себя, потому что свобода была вещью увлекательной, но убыточной, как охота на людей. За то, чтобы не ходить в ополчение, Каани каждый год отдавал пять соболей. Столько же – за то, чтобы не ходить на суд. За неявку на сегодняшнее собрание, однако, назначили тройную виру, и притом Латто Голошейка велел собираться всем своим людям. Притом, будь община под графом, ее бы никто не трогал, а так каждый год устраивали засады и грабили.

Охотник Каани всего этого, конечно, не сказал, но все-таки сказал достаточно.

– Так что же, – спросил Бредшо, – если посад потеряет свободу, так никто об этом и не пожалеет?

Каани хлестнул лошадь и сказал:

– За других не скажу, а я не пожалею.

Выехали из леса, миновали рудники, стали спускаться к озеру. Тут страшно ухнуло, налетел вихрь, в небе закружились золотые мечи, всадников побросало на землю.

Путники повскакивали на ноги, и увидели, что озеро мелеет.

– Клянусь варайортовым брюхом, – сказал охотник Каани, – если бы озеро осталось цело, – многие бы получили сегодня отметины на память. А так, может быть, все обойдется.

А Бредшо встал, отряхнулся, оправил на поясе меч и сказал:

– Я гляжу, господин Даттам неплохо разбирается что к чему в здешних местах, и не стоит посторонним соваться в чужие дела.

В этом он, конечно, был прав.

Когда вода уже схлынула, Даттам и граф подошли к желтой катальпе. На Даттаме был паллий, затканный золотыми листьями, и накидка из птичьих перьев, а на графе красный лакированный панцирь и боевой кафтан, расшитый узором из рысьих пастей и ушей. На поясе у графа был меч Белый Бок, украшенный золотой и серебряной насечкой, который подарил ему Даттам. У Даттама тоже был меч, однако под накидкой было не видно, как он украшен. С ними были люди, и среди прочих – Бредшо. Бредшо ничего не говорил.

Под желтой катальпой на скамье закона сидел Шамми Одноглазый. Он был самым умным человеком из тех, кто не может предвидеть будущее, потому что никто не мог отвести ему глаза. Он был тройным судьей и человеком влиятельным. Рядом сидел его брат, служитель Варайорта, и еще несколько уважаемых людей, а слева и справа стоял народ.

Шамми сидел, весь обсыпанный желтыми цветами, потому что он все это время не двигался.

– Ну что же, – спросил Даттам, – кончим ли дело миром?

– Назовите ваши условия, – сказал Шамми.

Тогда Даттам оперся, как полагается, на резной посох для тяжбы, и сказал, обращаясь к народу:

– Я так думаю, – сказал Даттам, – что не стоит спорить, Варайорту или Шакунику должны принадлежать рудники, а надо записать, что это – один и тот же бог. Надо отдать рудники в лен графу, чтобы тот охранял и судил, а собственность каждого должна остаться неприкосновенной. И еще я думаю, что тот, кто с этим не согласен, хочет не общего блага, а жадничает из-за судебных сборов и прочих выгод.

Тогда Шамми Одноглазый встряхнулся так, что все цветы слетели на землю, и сказал:

– Сдается мне, что многие захотят узнать: было ли чудо или чуда не было.

А другой тройной судья возразил:

– В словах закона, однако, нигде не сказано, что озеро должно пропасть чудом, так что какой от этого прок?

Шамми встал с лавки и сказал:

– Ты родился на циновке для еды, Даттам. И все же я думаю, что сегодняшний день принесет тебе большую неудачу.

Даттам тогда вытащил меч: рукоятка меча была перевита жемчугом и изумрудом, а по клинку шла головастиковая надпись.

– Выбирай, Шамми, – сказал Даттам. – Или ты сядешь на лавку и перестанешь говорить глупости, или твои кишки съедят твои же собаки.

Тогда Шамми испугался и сел на лавку.

Соглашение заключили, как предложил Даттам, и многие были очень довольны.

Этим вечером Хотта, жена Шамми Одноглазого, женщина вздорная, не пустила мужа к себе и сказала:

– Думается мне, что даже женщины вели бы себя на народном собрании менее трусливо, чем вы.

Шамми сказал:

– Помолчи. Если бы озеро не сгинуло, покойников было бы довольно… – и добавил: – Даттам – удачливый человек. Но, говорят, что в королевском городе Ламассе есть еще более удачливый человек, по имени Арфарра, и что ему нравятся свободные люди и хорошие законы.

От островка Даттам и граф поехали в рудники. Бредшо увязался за ними. Рудник был устроен так же, как рудники на Западном Берегу: примитивней амебы. Трое горняков перестилали крепь.

– Какое же это чудо? – сказал один из них. – Чудо бы не повредило горному брюху, а тут все клинья повылазили.

Бредшо поглядел на переклады под потолком и увидел, что они едва держатся.

– А в империи, – спросил Бредшо, – рудники так же скверно устроены?

Даттам поглядел на чужеземца и вдруг с беспокойством подумал, что тот тоже может разбираться в рудах.

– В Нижнем Варнарайне, – ответил Даттам, – рудники устроены так же, но работают на них государственные преступники. А большинство шахт закрыто, чтоб не обижать народ и не подвергать опасности чиновников.

Бредшо вспомнил сегодняшнее собрание, вспомнил, почему Даттам здесь, а не в империи стрижет овец, и ужаснулся. Об этой стороне жизни Великого Света он как-то не задумывался. Боже! Стало быть, Даттам считает, что свободных людей в королевстве усмирить легче, чем безоружных общинников империи?

Бредшо нагнулся и стал перебирать куски руды с серебряным проблеском. «Забавно, – подумал он, – я-то думал, они это просто выкидывают!»

Граф, стоявший за плечом, заметил его интерес.

– А это, – сказал граф, – глупое серебро. То, которым Варайорт штраф платил. Похоже, но ничего не стоит.

И в это мгновение Бредшо понял, что все три дня беспокоило его в Даттамовой сделке, и что любой человек, хоть немного сведущий в торговле, осознал бы немедленно. Ну хорошо, Даттам обменял свое серебро с выгодой. Но если серебро в империи в три раза дешевле золота, то какого черта он вообще везет его в империю?

– Серебро-то серебро, – сказал Бредшо, усмехаясь, – а удельный вес – как у золота.

Даттам и мастер замерли. Граф, может быть, ничего бы и не понял, но вдруг припомнил слова колдуна, нахмурился и побежал из забоя.

Вечером граф позвал чужеземца в свою горницу. Лицо графа было все в красных пятнах, ученая обходительность исчезла.

– Значит, ты разбираешься в рудах? – спросил граф.

Бредшо понял, что утвердительный ответ сильно повредит ему, потому что благородный человек должен разбираться в мечах, а не в металлах, но ответил:

– Разбираюсь.

– Я правильно понял: то, что добывают в шахте – не серебро, а золото?

Бредшо покачал головой:

– Не серебро и не золото, а совсем другой металл. Он, однако, тоже не ржавеет.

Из стены возле поставца торчал небольшой швырковый топорик с черненой рукояткой. Граф вытащил этот топорик, перекинул из руки в руку и спросил:

– Мне сказали, что это – глупое серебро, а в империи его можно превратить в настоящее. Можно ли?

– Ни в коем случае, – сказал Бредшо. – Серебра из этого металла не выйдет. Но если подмешать его в золото, то фальшивая монета будет совершенно неотличима от настоящей.

Тут граф запустил топорик в большого бронзового Шакуника, стоявшего в западном углу. Топорик попал богу в плечо, разрубил ключицу и глубоко ушел в грудь; бог зашатался и упал, а князь подхватил со стены меч и выбежал из гостиницы.

Бредшо с легким ужасом глядел ему вслед. Да, Даттам не зря решил не связываться с рудниками империи.

Все было очень просто. Серебро стоит в тринадцать раз меньше золота. Глупое серебро стоит совсем дешево. В империи храм Шакуника имеет право чеканить золотые монеты. Даттам извлекает из этого дополнительную прибыль, добавляя в состав платину. Для надежности чеканят не новую монету, а старые золотые государи.

А в рудниках – в рудниках некоторые забои так узки, что в них могут работать только дети, и жители варят в одних и тех же горшках рис и серебро, – собираются вокруг и дуют через трубочки, – и храм, которому известен динамит, употребляет динамит только на жуткие фокусы и не озаботится приспособить архимедов винт для подъема руды.

На следующее утро Бредшо справился, чем кончилась ссора Даттама и графа.

– Я думаю, – сказала служанка, – что ссора кончилась миром, потому что ночью у бога Шакуника в графской горнице срослись ключица и ребро.

– Я думаю, – возразила другая, – что ссора кончилась миром, потому что поздно вечером прискакали два гонца из страны Великого Света и, наверное, много важного рассказали.

Бредшо вздрогнул и подумал: уж не рассказали ли, в числе прочего, об упавшем с неба корабле?

В это время принесли богатые подарки от Даттама, а в полдень явился он сам, в бархатном кафтане и с ларцом под мышкой.

– Я хотел бы, чтобы мы остались друзьями, – сказал Даттам.

– Остались друзьями! – взвился Бредшо, – да как вы смеете, Даттам! Вы меня надули на триста тысяч ишевиков! Опоили снотворным! Повесили человека, которого мне подарили! Сделали фальшивомонетчиком!

– Еще нет, – возразил Даттам. – Фальшивомонетчиком вы станете, только если из этой платины будут изготовлены монеты. Покамест вы не фальшивомонетчик, а владелец глупого серебра, которое, кстати, вообще ничего не стоит. Кстати, как вы догадались о платине?

– Так уж догадался, – буркнул Бредшо. – Раньше надо было догадываться. Надо было спросить себя: а какого черта Даттам везет серебро туда, где оно дешевле, чем здесь?

И махнул рукой.

– Но неужели граф ничего не знает?

Даттам усмехнулся:

– Граф алчен и суеверен. Граф думал, что я подделываю серебро. А серебром и медью расплачиваются простолюдины, серебро называют «перьями пестрой дрофы». Это – металл ночи, женщины и торговли. Золото же приносит не прибыль, а удачу. Это металл солнца и сокровище вождей. Его зарывают в землю и раздают дружине. Граф не позволил бы мне подделывать золото, как не позволил бы спать со своей женой, прибыльно ли это или нет. Граф, – добавил Даттам, – возмутился святотатством, а не правонарушением.

– В теперь?

– Золото – не свобода. Попробовал – не отвыкнешь…

Даттам усмехнулся, вспомнив, как кричал и бился вчера граф. Кончилось все кубками, выпитыми рука в руку, и еще граф потребовал от храма сундучок с фальшивой монетой, расплачиваться с недругами.

– А чиновники империи, – спросил Бредшо, – тоже, в случае чего, обидятся лишь за оскорбленное мироздание?

Даттам постоял, усмехаясь.

– Или ты не понял, Сайлас, что в империи правят не чиновники, а мы? Видел, что было с чернью, которая на нас напала? С законом, который нас не устроил? Ты ехал сквозь земли королевства, – и половина из них принадлежит храму. Ты думаешь, в империи по-другому? Император стар и слаб, а наследник престола, экзарх Варнарайна, – про него в народе говорят, что его душа в хрустальном кувшине, а кувшин в храме Шакуника. Нам ведомы духи разрушения и духи созидания, мы знаем имена звезд, неизвестных никому в империи, и знание превращает наше золото в новое знание. Что с тобой? Тебе плохо?

Бредшо и в самом деле побледнел, запрокинул голову.

– Ничего, – сказал Бредшо.

Он глядел на Даттама с ужасом. Он вдруг понял, почему химическое оружие – есть, а огнестрельного – нет. Потому что выстрелившая пушка – это оружие, а взорванная гора – это чудо. Он подумал: "Науки в империи все-таки нет. Как звать оксиды – мертвыми металлами или еще как – это неважно. Важно, что люди действуют не как ученые, а как колдуны. Не публикуют результаты экспериментов, а морочат головы. У них одна область применения открытий – шарлатанство. Все, что не является общедоступным – есть магия, на какие бы принципы оно ни опиралось. Бедняжка Белый Ключник был прав: какое же это колдовство, если оно известно всем? Стало быть, динамитом распоряжается не империя, а один лишь храм. Чиновники – любители справедливости, и монахи – любители чудес. И кто из них и на что употребит упавший с неба корабль?

– Это красивые слова для фальшивомонетчика, – сказал Бредшо. – Но я не думаю, что души чиновников империи сидят у вас в стеклянных кувшинах. Во всяком случае, господина Арфарру вам вряд ли удастся посадить в кувшин… И неужели вы не боитесь, что я расскажу в империи о глупом серебре?

– Но это же ваше серебро, Бредшо, а не мое. Расскажете – так не получите за него ни гроша.

Бредшо – уже в который раз – представил себе реакцию Ванвейлена на его покупку.

– Однако слова о всемогуществе храма несколько противоречат принятым вами предосторожностям.

Даттам усмехнулся и встал.

– У храма есть враги и есть завистники, но я вам не советую, Бредшо, становиться на их сторону. Для них вы останетесь человеком храма, а для нас станете предателем. К тому же они ненавидят чужеземцев… Вам придется во всем слушаться меня, Бредшо, иначе вы вообще не попадете в империю, для чего бы вам ни было нужно туда попасть, – заморский торговец!

И с этими словами Даттам повернулся и исчез в двери.

Бредшо встал и выглянул в окно: там, во дворе, перешучивались с бабами двое вчерашних гонцов из империи. Вот так. «Для чего бы вам ни было нужно туда попасть…» Что привезли эти гонцы? Известия о врагах храма? Известия о скорой смуте? Или известия о том, что, да, шлепнулся с неба стальной бочонок без людей, и не видели ли вы, господин Даттам, странных людей, которые отчего-либо хотят в империю? Ибо много замечательного есть в этом бочонке, и всего нашим инженерам и алхимикам не понять, но вот если заполучить его экипаж и подвесить к потолочной балке, то, может статься, нашего ума как раз достанет разобраться в бочонке. И тогда мы станем такими колдунами, такими колдунами, что куда вам шуточки с динамитом или отравляющим газом! Звезды посадим в хрустальный кувшин, всю империю поставим на колени, из государственного социализма сделаем государственную теократию!

Вы ведь это умеете, господин Даттам, подвесить людей к балке…

ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда умер основатель династии Амар, наследник по наущению других распорядился: слуг и женщин из дворца не прогонять, захоронить вместе с покойным. Сделали в Яшмовой Горе дворец, оставили там государя и свиту. Мастеров тоже замуровали. Вскоре столицу перенесли, Варнарайн стал провинцией, а наследник запретил варварский язык и прическу, возродил законы Иршахчана и принял его имя.

Через год, однако, наместнику Варнарайна доложили: на рынках торгуют вещами из государевой усыпальницы. Схватили одного человека, другого. Те, как по волшебству, исчезали. В народе стали поговаривать недоброе.

Однажды арестовали человека, продававшего яшмовое ожерелье. Наместник лично распорядился привести негодяя для допроса в сад под дуб. Взглянул – и обомлел: вылитый покойный император. Наместник помолчал и сказал:

– Не было случая, чтоб боги торговали на рынке.

И велел принести тиски. Принесли тиски, зажали, – преступник улыбнулся, а наместник закричал от боли.

– Э, – сказал покойник, – ты меня не узнал, а ведь раньше в одной палатке спали! Скоро встретимся.

Арестованный встряхнулся, обломил с дуба ветку, та превратилась в меч. Взмахнул мечом – сделалось темно, запрыгали голубые молнии, листья посыпались вниз. Арестант исчез. Присутствующие очнулись, смотрят: на всех дубовых листьях мечом вырезано государево имя.

Наместник велел выпустить всех, задержанных по подозрению в осквернении могилы. Понял, что это слуги и наложницы государя. Много молился. Впрочем, некоторые не верили всей этой чертовщине и считали, что все это были проделки обыкновенного колдуна.

Вскоре новый государь под каким-то предлогом отозвал наместника в столицу и казнил. Потом покончил с родом. Потом заменил всех варваров, пришедших с отцом, справедливыми чиновниками. Потом рынки запретили, и покойники больше не торговали.

Из этой истории следует, что усопшие государи могут вернуться на землю в неподобающем обличье и даже иногда принуждены продавать свое имущество скупщикам краденого. Рассказываю я это к тому, что в народе много странного болтали о Рехетте и Даттаме, и даже поговаривали, что в их-де облике на землю возвратились древние государи. На священных треножниках высечено: «Народ всегда прав».

О, не сомнительно ли это?

В 2167 году царствования государя Иршахчана в провинции Варнарайн объявился кафтан. Никто не знал, что такое, а только по вечерам сядут во дворе чай пить: влетит, руками машет, лепешки ворует. Народ волновался и ругал из-за этого государя. Начальство приказало произвести расследование: слухи о кафтане прекратились совершенно.

Одна женщина из цеха оружейников, однако, проснулась ночью, чувствует: она в кафтане. Тот копошится так рукавами, старается. Женщина потихоньку схватила со стола булавку и воткнула ее в обшлаг. Кафтан пискнул и пропал. На следующее утро пошла искать: у камня для стирки белья лежит непонятно что: не то еж, не то ихневмон, иголка в боку, глаза золотые, мертвые.

Через девять месяцев у женщины родился мальчик. Назвали Даттамом. Мальчик рос здоровым, очень умным. Хорошо дрался. Мать его, однако, боялась: глаза у него были совсем как у ихневмона, золотые и мертвые.

Тогда еще люди из цехов жили только в казенных шестидворках: шесть домов, седьмой сад. Заработки на стороне имели редко. Ворота между кварталами ночью закрывались, так что мальчишки меж собой по ночам не дрались. Каждый сезон государь дарил цеху двух баранов.

Оружейников в Анхеле, столице провинции, боялись, как людей пришлых и колдунов. К тому же считают, что колдун должен держать своих, так сказать «маленьких человечков», всегда занятыми, а то они начнут безобразничать. А у оружейников «маленькие человечки» остались без работы.

При начале династии община оружейников жила в Голубых Горах, у рудников. Когда приемный сын государя Иршахчана, государь Меенун, искоренил войско, цеху запретили делать мечи и копья. Чтобы удобней было соблюдать запрет, общину перевели в столицу провинции, Анхель. Однако не распустили, чтоб не оставить народ без работы. Потом испортились сами рудники: не иссякли, а именно кто-то навел порчу на людей, и люди стали непочтительны к правительству. Справились по книгам и узнали, что такая порча была уже в конце прошлой династии: горнорабочие мерли в шахтах, а потом мертвецы ночью душили чиновников, а живые кричали: «Нету правды, как ног у змеи.» – восстали и дошли с варварами до столицы. Государь Иршахчан, впрочем, впоследствии казнил рудознатца Шехеда по делу «о серебре и яшме.»

Поэтому, когда в 2103 царствования государя Иршахчана неглубокие выработки кончились, из столицы распорядились: переселить людей на равнину, возвести между Орхом и Дивом дамбы и обучить рисоводству. Выделили ссуды и семена, предписали чиновникам наблюдать за посевами и церемониями.

Когда переселялись, начальнику округа попался человек верхом на лошади, половина золотая, половина – пепел, и не уступил чиновникам дорогу. На него набросились с бранью, он вскричал:

– Эгей!

Чиновники узнали Ишевика, Золотого Государя, который правил Варнарайном пятьсот лет назад, когда ойкумена простиралась за моря. Золотой Государь указал на пепельную половину и молвил:

– После смерти я был пожалован на должность бога-хранителя Варнарайна. Теперь, после завоевания, провинция распалась на две части. И пока Верхний Варнарайн и Нижний Варнарайн будут раздельно, у всех моих подчиненных будет скверный характер. И горные боги будут людям вредить, и речные.

Начальник округа протер глаза, смотрит – посреди торной дороги вырос трехсотлетний ясень, одна половина зеленая, другая засохла…

Как и обещал бог-хранитель, из переселения рудокопов проку не вышло. Каждый год плотины приходилось обновлять: подмоет и снесет, подмоет и снесет, гибли и люди, и скот. Говорили, что это от казнокрадства на строительстве.

А цеху оружейников стали поставлять сырье из соседней провинции. Утвердили новые образцы и расценки: тот теперь занимался тонкой работой для храмов и управ.

В городе была шайка скобяных торговцев, портили цену, промышляли схожим товаром, продавали его по цене ниже справедливой. Никак не могли вывести их на чистую воду – те давали большие взятки городскому судье. Рехетта, староста цеха, от этого ужасно горевал.

Городской судья, человек легкомысленный, однажды на казенном празднике стал смеяться над старостой цеха Рехеттой.

– Говорят, вы колдун. Покажите свое умение.

Тот, сорвав листок с грецкого ореха, протянул оный судье. Судья поглядел, – а это не листок, а список всей воровской шайки, на разноцветной бумаге, с золотой кистью.

– Ну и что, – говорит судья, – эти имена даже мне известны… При чем тут колдовство?

И порвал список.

Ночью судья умер. Прибежали бесы, выволокли душу серебряным крюком, подхватили под мышки и швырнули перед Парчовым Старцем. Парчовый Старец произвел дознание: все взятки до гроша подсчитали. Развели большой костер, стали лить золото прямо в глотку. Сначала сожгли рот, потом стало вариться в животе. Раньше чиновник радовался, если получал не бумажными деньгами, а золотом – а теперь так скорбел!

Вдруг вбегает порученец.

– Вы кого взяли, – кричит. – Судья, да не тот! Опять этот Рехетта подкупил приказных, чтобы напутали в списках!

Судью прогнали, утром он ожил. Встает: а сожженный список лежит на столе. Судья испугался, дал делу ход: преступники все отправились в каменоломни. С тех пор оружейников-кузнецов в городе еще больше боялись, а те, кто покупал у злоумышленников дешевый товар, их прямо-таки возненавидели.

Многие смеются над суевериями. Думается, однако – если не знамения и не приметы, что ограничивало бы произвол иных чиновников и даже, увы, Того, кто выше?

Даттам рос мальчиком сообразительным. Вышел императорский указ о том, чтоб заводить при городских управах часы, чиновники стали тоже заказывать себе часы. Вот Даттам и сделал баловство: часы размером с голубиное яйцо. Посмеялись. Потому что время вещь общая, как язык или земля, зачем она одному человеку? Цех подарил часы своему епарху.

Даттам был племянником Рехетты, старосты цеха и сына Небесного Кузнеца. Как известно, существует два рода колдунов – черные и белые. Белые колдуны – те, что значатся в государственных списках, а черные – те, что не значатся. Ремесло кузнеца тысячи лет окружено тайной, и Рехетта, староста цеха, значился белым кузнецом.

Для чего это делалось? А вот для чего: когда в управах составляют справедливые цены, исходят из количества труда, нужного для изготовления вещи. При этом в графу «труд священнодействия» смело ставят любую цифру, и поэтому ремесла, связанные с колдовством, не в пример выгоднее прочим. Однажды, говорят, даже столичные золотари сложились на взятку городскому чиновнику, чтобы тот разрешил завести им колдуна, но тут уж чиновник осерчал и воскликнул: «Не раньше, чем ваш колдун превратит при мне дерьмо в соловья, и не меньше, чем за двести тысяч!»

Когда Даттаму исполнилось пятнадцать лет, Рехетта повез его в горы, в заброшенный храм Небесного Кузнеца. Крыша обвалилась, поросла травой, смотришь вверх, как из могилы. А на стенах роспись: колонны, залы, Золотой Государь, волосы девушек полны жемчугами и бирюзой.

Ночью Рехетта разбудил Даттама. Было темно, хоть глаз выколи. Рехетта вырезал из бумаги кружок, прилепил к руке: оказалась луна. Вскоре дошли до Яшмовой Горы: двери распахнуты, кругом нефритовые колонны, жемчужные пологи… их уже ждали.

– Вот, – сказал Рехетта, – привел.

Золотой Государь Ишевик взял Даттама за подбородок, засмеялся:

– Не зря я с твоей матерью грешил!

И надел на шею печатку со своим ликом. Воротились только к утру, легли спать. Утром Даттам проснулся: глядь, у него на шее золотой ишевик на шелковом шнурке. Даттам показал ишевик дяде. Тот раскричался:

– Что за чушь? Никуда я тебя не водил, и вообще тебе все приснилось! Не для того мы, щенок, сюда приехали!

«Золотые государи» тогда были вещью запретной. Во-первых, золото в частных руках, во-вторых, императорский лик на деньгах – как можно?

На следующее утро Даттам узнал, для чего они явились в горы.

Дядя велел оседлать лошадей, взял Даттама и еще двоих человек из столицы, и поехал к заброшенным штольням. Один человек служил при императорских конюшнях, другой – при печатном цехе. Надо сказать, что тогда лошади были только у государства. Однако чиновники, по нерадивости, если надо было подковать лошадь, оставляли ее в кузнечном цехе на много дней, и Даттам, как и другие мальчишки, умел на них ездить.

Даттам был в цехе приучен к порядку и бережливости, все вокруг ему очень не понравилось. Земля жирная, а пропадает втуне. Деревья растут совершенно вразброд: не Садом, а Лесом. Камни тоже сложены неправильно: не Город, а Гора. Гора, правда, служит водонапорной башней, но реки бездельничают, без плотин…

Приехали к заброшенным шахтам, скормили духам лепешку и сами полезли вниз. Навстречу – летучие мыши.

Рехетта сказал:

– А ведь это, наверное, как раз те горные чиновники, которых по приказу государя Аттаха сюда сбросили.

Гость возразил:

– Души умерших чиновников не летают, а ползают. Стелются в штольнях по дну, и убьют, только если станешь на колени или открытым огнем ткнешь.

В царстве мертвых ходили весь день. Человек из императорских конюшен оказался куда как знаком с горным ремеслом. Тыкал пальцем: «гнезда», «складки», «кровавик». Говорил, что горы умеют зачинать и рожать так же, как поля и люди. Даттам смотрел во все глаза: он ведь раньше имел дело только со взрослым металлом, а теперь, так сказать, ходил у железа в материнской утробе. Наконец человек из императорских конюшен сказал:

– Не стоит нам добывать здесь железо, потому что все сливки съедены.

– А проложить новые штольни? – спросил товарищ.

– А тут нужны такие взятки, что, как говорится, отдашь масло, получишь сыворотку.

Задумался и добавил:

– К тому же глубокие штольни зальет водой.

– Воду можно откачать, – сказал маленький Даттам.

Конюший посмотрел на него и засмеялся:

– Еще нет такой машины, чтобы откачивала воду в столь глубоких штольнях.

На обратном пути Даттам думал, почему такой машины нет и нельзя ли ее построить. А человек из конюшен, Арравет, очень много рассказывал о Верхнем Варнарайне, который варвары захватили двести лет назад.

– Вот там, – говорил, – рудники должны быть очень плодородные. Во-первых, варвары их забросили, а во-вторых, руда от крови жиреет. А варвары, страшно сказать, сколько людей перебили.

– Да, – сказал Рехетта. – О варварах неизвестно, существуют они или нет, но слухи о них ходят омерзительные.

Теперь надо сказать, что Рехетта был в глубине души рад, что грязная затея с заброшенными рудниками провалилась. Предполагалось, что человек из конюшен, имевший много неопознанных денег, займется добычей руды; цех в Анхеле будет изготовлять черный товар, а сбыт товара в столице конюший тоже брал на себя. Что касается рабочей силы для рудников, то конюший собирался организовать там исправительное поселение, так как этот род работников особенно бесправен и сам свой труд не считает. Люди в цехе все время хотели денег от нечистой работы, а грех на душу приходилось брать Рехетте.

Пятнадцати лет от роду Даттам уехал в Небесный Город и поступил в лицей Белого Бужвы.

В этом, семьдесят втором году, государь Неевик отдал своему сыну Падашне в экзархат провинцию Варнарайн. Люди рассудительные предостерегали государя, что Падашна-де глуп и неспособен. Один чиновник подал доклад, в котором писал «Иршахчан усыновил Неевика, Неевик усыновил Миена. Власть-де наследуют достойные, а не сыновья». «Что же сын мой – недостоин власти?» – молвил государь, и чиновника побили тушечницами.

В провинции Иниссе был мор, а над Голубыми Горами видели в небе девятиглавого барсука.

В столице, однако, чудес не происходило. Император послушался недобросовестных советчиков и в Государев День окончательно провозгласил сына наследником.

В честь назначения устроили праздник. Государь отдал приказ расцвести деревьям и птицам вить брачные гнезда. Птицы и деревья повиновались, так как была весна. По улицам пустили бегать богов в диковинных масках, а над яшмовыми прудами выстроили карусель в виде Золотого Дерева, – на ветвях дерева катали народ.

Даттам тоже пошел покататься на карусели. Залез на самый верх, оглянулся… Красота! Звенят-шелестят бронзовые листья, щебечут серебряные птицы, ветви кружатся, и народу с высоты видно все: и небо, и землю, и небесный дворец под серебряной сеткой… Вдруг раздался сильный треск; в механизме что-то заело, дернуло, – перильца пошли ломаться: люди сыпались в воду. Впоследствии обнаружилось, что чиновники, ведавшие праздничным зодчеством, съели, что называется, слишком много.

День был теплый, Даттам плавал хорошо, видит, рядом бьется и тонет юноша. Даттам выволок его на берег, стал расстегивать студенческое платье: так худ, что просто жалко, ногти желтые, изъеденные, а глаза – глаза тоже золотые! – и на влажном лбу – кровь. Даттам совсем испугался, но тут сверху кто-то говорит:

– Не бойтесь, кровь у него от волнения…

Даттам поднял глаза на говорившего. Почти ровесник; в чертах лица дышит благородство, брови – оправа, глаза – жемчужины, так и ловят мысль собеседника. Строен, мягок в обращении, скромное чиновничье платье, обшлага с серебряной нитью, – дворцовый, значит, чиновник.

– Харсома. А это товарищ мой, Арфарра. Пойдемте отсюда быстрей, а то сейчас будут переписывать злоумышлявших на эту бесову карусель…

Харсома привел обоих обсушиться и обогреться в веселое заведение. Им подали верченого гуся, пирожки, вино, печенье в серебряной плетенке. Девушки ходили, подкидывая ножками подолы. Арфарра, впрочем, от вина и мяса отказался. Даттам заметил, что у Харсомы денег не по платью много. Ели, пили, сожалели о дурном предзнаменовании: всем было ясно, что без казнокрадства тут не обошлось.

– А вы что скажете, – поинтересовался у Даттама новый знакомый, Харсома.

Даттам взял салфетку и попросил тушечницу, – насилу нашли таковую в этом заведении, начертил на салфетке чертеж и сказал:

– Золотое дерево, – это просто большая игрушка, которая вертится с помощью тросиков и коленчатых валов. В позапрошлом году у карусели размер ветвей был десять шагов, а диаметр ствола – шесть.

Не знаю, много ли в этот раз украли, но думаю, что истинная причина крылась в самой конструкции. Со времени восшествия на престол государя Меенуна каждый год делают дерево выше на одну мерку и шире на одну мерку. Из-за этого нарушились пропорции, и механизм, вращающий ветви, оказался слишком слаб. И мне жалко будет, если все дело сегодня кончится тем, что найдут проворовавшихся чиновников, и не обратят внимание на недостатки конструкции.

– Вы смотрели чертежи старых деревьев? – заинтересовался Арфарра.

Даттам кивнул и начал новый чертеж, и тут эти двое сели друг к дружке и стали толковать, отставив еду и девушек, так что хозяйка заведения даже обиделась: ну, в самом деле, разве люди приходят в ее заведение потолковать о шатунах и кривошипах?. А третий юноша, Харсома, сидел рядом и потягивал через соломинку вино, и так зевал, что Арфарра с упреком воскликнул:

– Харсома, да вы хоть понимаете, о чем мы говорим?

– Вполне понимаю, – сказал Харсома, – вы говорите, что для того, чтобы предотвратить подобные происшествия, нужно бороться не с казнокрадством чиновников, а с коренными недостатками самого механизма.

Даттам с опаской на него посмотрел, а Харсома улыбнулся и продолжал:

– А знаете ли, господин Даттам, почему при первой династии Золотое Дерево было таким низким?

Даттам не знал, и Харсома объяснил:

– Дело в том, что при первой династии Государев День справляли по-другому. В деревне выбирали людей, и те съезжались в столицу для обсуждения действий властей. Эти же люди привозили деньги, добровольно собранные народом для праздника, и хотя народ наш щедр, выстроенное на добровольные взносы Дерево было слишком мало, чтобы упасть под собственной тяжестью.

Тут одна из девушек села Арфарре на колени, запрокинула головку и хихикнула:

– Не тронь, – укушу.

Харсома посмотрел на девушку, усмехнулся и добавил:

– Так выпьем же за государя Миена, который из скромности отменил обычай, дабы не отягощать народ лишними тратами.

Арфарра процедил сквозь зубы:

– Правильно сделал государь Миен. Они зачем съезжались – жаловаться… Жаловаться и сейчас можно, доносные ящики на каждом шагу… Народ должен не жаловаться, а принимать законы…

И спихнул девицу с колен. Парень рядом обиделся:

– Слушай, костяная ножка, ты колдун или «розовенький»? Ты чего казенную девушку обижаешь? Вот я сейчас стражу кликну!

Парень, конечно, хотел их напугать. Все закричали, поднялась свалка. Арфарра брезгливо усмехнулся, говорит Даттаму: держись за меня. Махнул рукавом – из печенья полез белый дым, лавка взлетела под потолок…

Даттам очнулся, – над ним небо в серебряную сетку, на деревьях – золотые яблоки, – небесный дворец!

Спутник, Харсома, сказал Арфарре с досадой:

– И для таких-то фокусов я вас пускаю к тайным книгам!

Даттам часто встречался с новыми друзьями. Харсома был троюродный племянник вдовствующей государыни, инспектор по налогам. Как описать? Незлобив, незаметен…. Совершенный чиновник подобен истине: нельзя говорить об истине, но лишь благодаря истине возможна речь.

Арфарра был сыном мелкого сельского чиновника, и после экзаменов хотел стать монахом в храме Шакуника.

Монахи-шакуники тогда не могли рассчитывать на карьеру при дворе. Шакуник пришел в империю вместе с варварами, и при государе Амаре знатные люди переполнили храм деньгами и землями, взятыми со всей ойкумены. Когда государь Иршахчан возобновил древние законы и вернул захваченные земли народу, отменив «твое» и «мое», храм был, увы, на стороне тех, кто проявил непочтительность к государю. Государь указал, что храмовые земли принадлежат ему, как воплощению Шакуника, разорил храмовые мастерские и пощадил только сокровищницу.

– А чем занимаются монахи сейчас? – спросил как-то Даттам.

– Осмысляют сущее и существующее, – ответил Арфарра.

А Харсома прибавил:

– Деньги дают в рост.

Увы! И сказать постыдно, и умолчать нельзя. Казалось бы: уничтожили в империи торговцев, отменили корыстолюбие, ни один частный человек не смеет завести себе мастерскую. И что же? Иные храмы обратили сокровищницы в ссудные кассы, стали вести себя хуже торговцев. Даже те впадают в соблазн, которым вера предписывает презирать мирское. А Шакуник – варварский бог, бог грабежа и богатства. Монахи говорят: Шакуник предшествует субъекту и объекту, действию и состоянию, различает вещи друг от друга, придает им смысл и форму, и нет в мире ничего, что было бы чуждо ему – золото, серебро, камни… И копят, и приумножают, а золото – проклятая вещь: сколько ни съешь, все мало. А Арфарра всего этого тогда не замечал.

Государь Иршахчан, как известно, поощрял изобретателей, особенно искателей золота и вечности. Бесчестные люди, однако, наживались на страсти Основателя, толпами стекались в столицу. При испытаниях все шло хорошо: и золото из меди вываривалось, и новые водоотливные колеса вертелись…

Однако если общиннику будет в два раза легче поливать, разве он станет в два раза больше сеять? Нет, он будет в два раза меньше работать.

И вот, когда последние проявления непочтительности были истреблены, инспектор Шайшорда подал доклад. «Нынче в государстве мир, механизмы же родятся от войны и корысти отдельных лиц, а рождают народную леность…». В результате доклада государь изволил запретить недобросовестные изобретения.

После этого некоторые книги попали в государеву сокровищницу, как и все редкостное. Однако Даттам и Арфарра, по ходатайству Харсомы, имели доступ в Небесный Сад. Ходили туда каждый день: книги – плод проклятый: сколько ни ешь – все голоден.

Трое друзей были совершенно неразлучны. Ели вместе, спали вместе, вместе ходили в веселые переулки. Даттаму как-то раз понравилась барышня Харсомы, тот немедленно уступил ему барышню, и еще два месяца платил за домик, где она жила. Вообще у Харсомы денег было удивительно много, гораздо больше, чем полагалось дальнему родственнику императора.

Как-то Харсома показал Даттаму бумагу о делах, творящихся в Варнарайне. Сообщалось, что некто Хариз, доверенное лицо наследника, даром велел цеху кузнецов отделать его новый загородный дворец, угрожая в противном случае снизить расценки и довести цех до полной нищеты. А спустя два месяца тот же Хариз подал заявление о том, что-де баржа, груженная светильниками для столицы, утопла. Кузнецам из-за этого не выплатили денег за светильники, а между тем светильники и не думали утопать, – они были тайно выгружены в одном из поместий наследника, а баржу затопили пустую, чтобы скрыть казнокрадство. Назывались также имена девиц, которых Хариз держал у себе на подушке, стращая их арестом семьи.

Даттам изумился:

– Как это к тебе попало?

Харсома махнул рукой:

– На жалобном столбе висело… Это правда, что тут написано?

– Да откуда же я знаю? – изумился Даттам, – хоть писал-то кто?

– Да дядя твой, голова твоя соленая! Что он за человек? Это правда, что он поссорился с Харизом из-за взятки? Сам – умелец все пять пальцев в масле держать… Что это за история с ушками треножника?

Но Даттам об ушках треножника ничего не знал.

Его интересовали лишь механизмы – числа, обросшие плотью. Любил он их за то, что, если что-то не так, – можно было разобрать на части и переложить по-правильному. А мир механизмом не был, и потому Даттама не занимал. Черна ли, бела ли душа правителя – Даттаму, увы, было все равно. Он думал так: черной ли, белой краской выкрашу я модель, – разве изменит это свойства и связи?

– Да не знаю я ничего, – пробормотал Даттам.

– Ну, – сказал с досадой Харсома, – ты, Датти, право, не человек, а канарейка, – если тебя не кормить, так с голоду у корма умрешь! Это правда хоть, что дядя твой очень влиятелен среди черни? Чуть ли, говорят, не пророк?

– Да что такое пророк?

– Если человек лжет другим, а сам про себя все знает, его называют обманщиком, – пояснил Харсома, – а если он лжет другим и верит в свою ложь сам, его называют пророком.

Даттам после этого останавливался у жалобных столбов доклада нигде не видел.

Даттам сделал механический гравировальный станок и по рекомендации Харсомы принес его одному человеку. Это оказался тот самый императорский конюший Арравет, который вместе с Рехеттой лазил по заброшенным шахтам.

Арравет обрадовался.

Конюший Арравет тоже был в некотором роде колдуном: дом, где он жил, в земляном кадастре значился частью государева парка. А приглядишься: высятся стены там, где по описи пустошь для выездки лошадей, резные перила соткутся над призрачным озером… и я так скажу: если всякая магия, помимо казенных чародеев, черная, то и это черная магия.

Арравета называли одним из самых богатых людей империи. Однажды поймали вора, который показал, что унес у Арравета двадцать тысяч. Арравет, конечно, отперся: «Я – мелкий чиновник, откуда у меня такие деньги?» Наутро вора нашли в городской тюрьме задохнувшимся.

Арравет стал печатать на станке ходовой товар, – городские истории и непристойные картинки, причем прямо приспособил под это официальный цех.

О том, что количество труда в гравюре теперь уменьшилось, не доложили, справедливую цену нарушили, деньги разделили между сообщниками, – разве может все это хорошо кончиться?

Харсома, увидев картинки, расхохотался, и тут же закричал Даттаму, что пойдет в веселый дом и не успокоится, пока не перепробует каждой позиции. Арравет дал Даттаму и Харсоме целую кучу денег, да-да, прямо-таки мешок. Даттам поблагодарил Харсому и сказал:

– Сдается мне, что если бы не ты, я бы ни гроша не получил от такого человека, как Арравет.

Записные книжки Даттама в это время были наполнены рисунками и чертежами. В них были военные повозки с приделанными к ним мельничными крыльями, движимыми ветром, и с хитроумной системой трансмиссии к колесам; была лодка, в которой весла были заменены пропеллером, вращаемым двумя лодочниками, мосты, в которых настил покоился не на сваях, а плавал на бурдюках с воздухом, – Даттам услышал, что варвары переправлялись через реки на мехах, и попытался рассчитать количество воздуха и выдерживаемый им вес; было изображение вечного двигателя со ртутью в семи подвешенных к колесу мешочках – этот двигатель Даттам срисовал с манускрипта в Небесной Книге, но двигатель не работал. Была там и осадная башня с движущимися лестницами-платформами, которые сами поднимали солдат кверху. Эту башню Даттам придумал сам.

Больше всего было набросков касательно машины для откачки воды из глубоких штолен. Арравет часто говорил о том, что такая машина ему очень нужна, потому что в стране мало железа сверху и много – внизу. В государственных рудниках воду откачивали с помощью древнего винта, изобретенного еще десять династий назад. Этот винт вращает под землей слепой осел или штрафник, а люди выливают в винт бадейки. Арравет такой винт использовать не мог. Во-первых, это стоило бы слишком дорого, во-вторых, Арравет и так боялся ареста, а если спустить сотню неквалифицированных рабочих под землю, только чтобы они черпали воду – как есть донесут!

За два месяца до экзаменов Даттам принес Арравету модель машины для откачки воды и показал, как та работает.

Несколько раз Харсома приносил к своему другу разные документы. Требовалось совсем немного – вытравить кислотой имя или цифру, и вписать другую, или состарить бумагу или шелк до подходящего возраста. Даттам с досадой спросил:

– Почему ты не просишь об этом Арфарру? Он знает химию куда лучше меня!

– Арфарра прекрасный человек, – ответил Харсома, – но он способен с этакой бумагой отправиться прямо к «желтым курткам», да еще и будет всю жизнь гордится своей верностью правопорядку.

За месяц до выпускных экзаменов надежный гость передал Даттаму письмо от дяди. Отец Даттама умер, и было много хлопот с виноградником, купленным в Нижнем Городе на имя жены. Харсома выхлопотал Даттаму отпуск, и тот поехал в Варнарайн, но к его приезду все уже уладили.

В эту поездку даже Даттам увидел, что влияние Рехетты сильно выросло. Так получилось, что он единственный из старшин цехов осмелился сцепиться со сворой наследника, и от этого имя его гремело весьма широко. Строгостью своей жизни он вызывал почитание народа, чем и пользовался для нападок на вышестоящие власти. Алтари патрона цеха, небесного кузнеца Мереника, стали появляться в самых разных уголках провинции.

Несколько гулящих девиц сожгли свои наряды и стали вести святую жизнь из-за проповедей Рехетты, и в числе их была любовница наместника; это рассердило наместника до крайности.

В честь Даттама Рехетта устроил молебен. Закололи барана, накормили Небесного Кузнеца запахом и огнем, оставшееся съели сами. Даттам от имени Арравета предложил мастерам из цеха использовать свой гравировальный станок, но те решительно воспротивились.

– И думать не смей об этих станках, – заявил один из мастеров. Наш цех сейчас враждует с людьми экзарха. Если они прознают об этих станках, они тут же навяжут их нам, чтобы испортить цену и прогнать половину мастеров за ненадобностью.

А дядя Даттама насупился и сказал:

– Нынче в Варнарайне души чиновников почернели от алчности, а зубы народа почернели от лотосовых корней. Люди наследника, как оборотни, пьют кровь народа и сосут его мозг. В почетной охране наместника – две тысячи головорезов, рыщут по деревням и понуждают людей усыновлять чиновников… Луга и поля исчезают из земельных списков, общие амбары пустеют, и народ, будучи не в состоянии прокормиться, вынужден заниматься торговлей. Скоро в Варнарайне не останется свободных людей. Увы, страшно подумать, – что будет после смерти государя?

И, взяв модель из рук Даттама, спалил ее в жертвенном костре небесному кузнецу Меренику.

Вечером дядя спросил племянника:

– Говорят, в столице ты связался со скверными людьми, которые делают деньги в обход государства?

– Я изобретатель, – сказал Даттам, – и если выйдет так, что мои изобретения нужны только бесам, я буду работать на бесов.

На следующий день Даттам пошел заверить подорожную. Казалось бы – пустяковое дело, а чиновники в управе вдруг стали кланяться, как болванчики, и отвели Даттама в кабинет ко второму секретарю наместника, господину Харизу.

Ах, какой кабинет был у господина Хариза!

Яшма тушечницы белая, как бараний жир. Стол в золоте, на стенах гобелены, на гобеленах красавицы, от которых рушатся царства, перед гобеленами столик в золоте и нефрите, вино и фрукты, черепаховая шкатулка с благовониями: все, знаете ли, совершенно неподобающее чину и присутственному месту. Надо сказать, что Хариз был тот самый чиновник, который много нажился на Государевом Дне, но благодаря своей матери-колдунье избегнул правосудия.

Сели, стали беседовать. Хариз все знал о Даттаме: поздравил его с успехами в учении, – будущий, как говорится, опора трона, слуга народа, – и вдруг вынул из черепаховой шкатулки часы-яичко.

– Какую, – говорит, – гадость написали: будто вы эти часы сделали в насмешку. Мол, епарх отдает деньги в рост. Часы считают время, а он на времени наживается: и то, и другое неправильно…

Даттам побледнел и стал глядеть на гобелены. Говорили, будто Хариз решает за наместника все дела, городскому судье протоколы приносит на подпись пачками, а допрашивать любит прямо рядом с кабинетом, за красавицами, от которых рушатся царства. А господин Хариз взял персик и стал очищать кожицу. О слушатель! Разве справедливый человек, когда зубы крестьян почернели от весенних кореньев, будет есть тепличный персик?

– А что вы, – спросил секретарь Хариз, – думаете о механизмах вообще?

Даттам ответил:

– Разве можно улучшить совершенное? Государь установил церемонии, расчислил цены, учредил цеха и села. Если бы государству требовалось вдвое больше, скажем, фарфоровых ваз, то людей в фарфоровом цеху было бы вдвое больше, или работали бы они не треть дня, а две трети. Но государство заботится не о вещах, а о людях, которые делают вещи. Если ныне удвоить производительность труда, то куда же деть лишних рабочих?

– Это похвально, – сказал господин Хариз, – что в таком молодом возрасте вы думаете лишь о благе ойкумены. Я слыхал, вы построили водоотливное колесо… А вот епарх вашего цеха и в самом деле берет взятки. Ах, если бы такой человек, как вы, были на его месте…

И господин Хариз любезно протянул очищенный персик юному гостю. Надо сказать, что никто из мира людей подслушать этого разговора не мог. Но в левом углу на полке стояли духи-хранители; господин Хариз побоялся оскорбить небо и потому предложил персик, что на языке плодов значит «десять тысяч». Но Даттам был непочтителен к богам и сказал:

– А сколько получат мастера?

Господин Хариз удивился:

– Вы же сами заметили, что они больше трудиться не станут.

– Я подумаю, – сказал Даттам.

Тут глаза Хариза стали как дынные семечки.

– Э, господин студент, что ж думать над очищенным персиком? Сейчас не съешь – через час испортится.

Даттаму делать было нечего, он съел персик и откланялся с подорожной.

Только ушел – из-за гобелена с красавицами вышла старуха, мать Хариза. Цоп, – косточку от персика, бросила ее в серебряную плошку, посмотрела и говорит:

– В этом юноше три достоинства и один недостаток. Достоинства таковы: душа у него – пустая: вечно будет желать, чем наполнить. Любит число и разум: людей жалеть не будет. Таит внутри себя беса, – вечно, стало быть, будет снаружи… Недостаток же один: судьба его – с Рехеттой и твоими врагами. Он в душе решил: ты его сделаешь епархом цеха, а он тебя обманет…

А у господина Хариза был близнец, только он сразу после родов умер. Старуха кликнула близнеца, пошепталась с ним, стукнула в лоб косточкой от персика:

– В златом дворце – златой океан, в златом океане – златой остров, на златом острове – златое дерево, на златом дереве златые гранаты, в златом гранате – златой баран, в златом баране – покой и изобилие… Иди к тому океану, принеси мне того барана. А при входе предъявишь пропуск Даттама.

По приезда Даттама вызвал к себе начальник училища и спросил:

– Господин студент, отчего вы отлучились накануне экзаменов?

– Но вы мне предоставили отпуск для устройства домашних дел, – изумился Даттам.

Начальник училища выпучил глаза и закричал:

– Как вы смеете такое говорить! Никакого отпуска предоставлено не было! Самовольно покинув училище, вы лишили себя права сдавать экзамены!

Даттам кинулся к Харсоме. Того не было. Даттам побежал к Арравету. Арравет принял его в гостиной: шелк, как облачная пелена, не стены – золотая чешуя, в левом углу сейф – золотой баран с драконьим глазом. Арравет написал письмо начальнику училища, запечатал и отдал Даттаму:

– Этот дурак не знал, кому чинит гадости. Успокойся, завтра же тебя восстановят!

Помолчал и добавил:

– Эти негодяи, приспешники Падашны, думают, что им все позволено. Но нельзя безнаказанно издеваться над законами судьбы и природой человека.

– А в чем природа человека? – спросил Даттам.

Арравет допил вино, распустил золотой шнурок у шеи:

– Человеку свойственно стремиться к собственности, и люди объединились в государство затем, чтоб оно гарантировало каждому сохранность его имущества.

Даттам расхохотался.

– Вы напрасно смеетесь, – сказал с досадой Арравет.

– Это не я, – возразил Даттам, – это государь Иршахчан смеется.

Арравет помолчал, вдруг кивнул на барана в углу:

– Полевка – не мангуста. Наследник Падашна – не Иршахчан. Вот, допустим, господин Хариз. Кажется – словно чародейством человек на свободе. Но в столице чародейства давно не бывает. А на самом деле каждый шаг его известен. И делам наследника опись готова.

– Да, – сказал Даттам, – уж больно народ на них жалуется.

Арравет даже рассердился:

– Народ – это что! И уронят, и наступят… От собачьего лая гора не обвалится… А вот что в Варнарайне берут – да не дают, крадут – а не делятся…

Помолчал, а потом:

– Законы природы нельзя нарушать вообще. А законы общества нельзя нарушать безнаказанно. Можно долго голодать или болеть, но потом придется выздороветь…

Вышли в сад. Заколдованный мир: высятся стены там, где по описи пустошь для выездки лошадей водяные орхидеи струят изысканный аромат, на воде резной утиный домик… Даттам вздохнул и спросил:

– А сколько, господин Арравет, под вашим садом земли?

Арравет ответил:

– Вдвое больше, чем под шестидворкой. Целых полторы иршахчановых горсти.

А пока Арравет и Даттам гуляли по заколдованному саду, в саду государевом двое стражников близ златого дерева развели костерок и принялись, чтоб не пропадало время, вощить башмаки. Вот один из них, молодой и из деревни, обтоптал башмак, поглядел на дерево и говорит:

– А чего врут? В гранате, мол, баран, в баране – изобилие. Нет тут никакого златого барана, один златой гранат.

– Дурак, – отвечает ему тот, кто постарше, с усами, как у креветки. Баран – это же символ.

– Символ чего?

– Изобилия.

– А гранат?

– А гранат – символ барана.

– Не вижу я барана, – вздохнул деревенский.

Вот они вощат башмаки и пьют вино, и вдруг деревенский как закричит:

– Вот он, баран!

Однако, то был не баран, а просто соткалось из воды одноногое и одноглазое – и – ужом по дереву. Усатый стражник онемел, а деревенский схватился за лук и выпустил одну за другой, по закону, три гудящие стрелы: с белой полоской, с желтой полоской, с синей полоской. Злоумышленник вскрикнул и исчез. Подбежали – нет никого, только валяется персиковая косточка, да пропуск в сокровищницу, как дынная корка. Креветка подобрал этот пропуск и вдруг говорит:

– Да я же этого человека знаю! Как есть колдун.

А младший пересчитал гранаты и говорит:

– Гранаты все на месте. А вот интересно знать, можно украсть барана без граната? Или гранат без барана?

Вечером Даттам вернулся к Арравету. Вошел в аллею: меж резных окошек свет, на террасах копошатся, как муравьи на кипящем чайнике, желтые куртки… Даттама притащили в гостиную, там все вверх дном, сейф в виде золотого барана раскурочен, и лицо у Арравета, как вареная тыква. Один стражник пригляделся к Даттаму и вдруг ахнул:

– Стойте! Это ж колдун! Хотел стащить золотой гранат с дерева справедливости, да растаял в воздухе. Только с документом чары ничего не смогли поделать.

– Ага! – говорит начальник с синей тесьмой. Ясно, откуда у хозяина столько золота, и кому этот студент таскал гранаты.

Арравет засмеялся и говорит:

– Ты еще передо мной поползаешь, желтая крыса. А колдовства не бывает.

Начальник ухмыльнулся и говорит:

– Собирали губкой золотую воду… Стали выжимать, а она пищит: «Мое, мое…» Откуда ж твое, когда государево?

Размахнулся и ударил Арравета ногой в живот. Тут за стеной закричали, – глядь, стражники волокут старшую жену конюшего, – полосы паневы разошлись, из прически сыпятся шпильки. А за ней – командир стражи несет восковую куклу в белом нешитом хитоне.

Командир сел за стол и стал заполнять протокол: колдовали, наводили порчу на наследника. Женщина заплакала:

– Это не наследник, это соседка… Он мне изменял, – и показывает на мужа.

– Нарушение супружеской верности – запишем. Только шурин ваш уже показал, что материя на кукле – с подола светлейшего наследника…

Арравет закричал:

– Женщина, что ты наделала!

Тут охранник, державший Даттама, увидел, что все заняты, и наклонился, чтобы поднять с полу шпильку с изумрудом. А Даттам выхватил у него с пояса кинжал, скакнул на яшмовый стол, на подоконник, вышиб наборное стекло, и в сад, а в саду – в пруд. Обломил камышину, нырнул под утиный домик, и сидел там до следующей ночи, пока в сад не пустили народ посмотреть, как карают людей, подозреваемых в богатстве. А стражники решили, что колдун ушел по воздуху, как из государева сада.

Арфарры в столице не было, Харсома был во дворце, – Даттам прокрался задами к «сорванной веточке», у которой часто бывал Харсома. Холодный, дрожащий, в волосах – водяной орех, золотые зрачки раздвоились, сквозь намокшее студенческое платье проступила подкладка, синяя, как у жениха или покойника.

– Ну, – говорит девица, – ни дать ни взять – пастушок Хой от подводных прях.

Она уже все знала, – заплакала, показала объявление, вынула маринованную курицу и вино, стала потчевать. Даттам ее совершенно не боялся. Казенные девушки хоть и обязаны рассказывать о гостях, однако платить им за это не платят, а за бесплатно кошку ловят не дальше печки. Разве это хорошо? Обманывают государство, искажают связи, – ведь если нет донесений, как узнать настроение народа?

Даттам прочитал объявление и покачал головой:

– Колдовство! Тоже мне, выдумают…

Девица возразила:

– Раз написано в докладе – значит, правда. Не докладу же лгать? Только это не тебя хотели сглазить, а Харсому, – ведь это он тебе пропуск дал…

Даттам поглядел вокруг. Уютно! Ларчики, укладки, брошенное рукоделье. Над жаровней бегают огоньки, дымчатая кошка возится с клубком, занавесь с белыми глициниями чуть колышется от тепла…

– Так что же, – сообразил Даттам, – у Харсомы тоже неприятности? Он, стало быть, не придет?

Девица заплакала.

– Придет, обязательно придет. Ты его совсем не знаешь. Ты думаешь, ему я или ты нужны? Нынче во дворце заведено проводить ночь за занавесью с белыми глициниями, вот он и хочет показать, что такой же, как все…

Надо сказать, что девица просто не хотела говорить Даттаму правды: Харсома к ней ходил не только блудить, но и получать те самые сведения, которые девица не сообщала правительству.

Через день пришел Харсома. Девица, однако, спрятала Даттама в резной ларь и говорит:

– Лежи смирно, что бы над тобой ни делалось.

Вот они с Харсомой кормят друг друга «рисовыми пальчиками», как вдруг прибегает маленькая девочка:

– Ой, тетя Висса! Там у соседнего колодца схватили этого, который к тебе захаживал… Даттама…

– Ой, – говорит девица Харсоме, – что же делать?

А Харсома побледнел и спросил:

– Какая стража? Желтая или со шнурами?

Девочка говорит:

– Со шнурами, как у вашего дяди…

Харсома кинул девочке монетку, та ушла. А Харсома сел на ларь и, улыбаясь, стал качать светильник так, что масло капало сквозь резные щели.

– Все в порядке, – сказал Харсома. – Дядя мне обещал: раз колдун, значит, убьют при попытке к бегству.

Помолчал и добавил:

– Так я и знал, что попадется. Вот ведь – книжники! Механизмы делать умеют, а как до дела: еще не пошел, а уже споткнулся. И Арфарра такой же. И такие-то умники советовали Иршахчану!

Тут, однако, девица расстелила шелковый матрасик, забралась за полог с глициниями, и им с Харсомой стало не до разговоров. Когда Харсома ушел, девица вынула Даттама из ларя и говорит:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

– Да, – сказал Даттам. – Мне Арфарра рассказывал про истинное познание: исчезают слои и пелены, пропадают опоры и матицы, остаешься ты один на один с Великим Светом… Вот я, кажется, понял, что значит, без опоры, без матицы, один на один с Великим Светом.

Свесил голову и добавил:

– И умирать не хочется, и жить тошно…

– Да за что ж ты ему так опасен? – полюбопытствовала девица.

Даттам промолчал, а сам вспомнил документы, которые подделывал по просьбе Харсомы. Да еще Даттам мог показать, что это Харсома свел его с богачом Арраветом…

Утром Даттам встал: девица укладывает узлы, на столе – палочки для гадания, рядом в черненой плошке – бульон с желтыми глазками.

– Поешь на дорожку, – говорит девица.

– Это из чего сварено? – говорит Даттам.

– Это, – говорит девица, – меня мать учила, как человека хитрым сделать.

Даттам пригляделся: а в одном из глазков свернулся каштановый волосок, совсем как у Харсомы.

А девица продолжала:

– Мне сегодня ночью Золотой Государь приснился. Говорит: брось все и иди с Даттамом в Иниссу, в деревню к бабке. Суп – супом, а без подорожной и один ты у третьей заставы сгинешь.

Даттам доел суп, посмотрел на нее и подумал:

«Верно, Харсома – большое дерево, что ты не хочешь стоять под ним во время грозы.»

До Иниссы дошли через месяц. Была весна: ночи усыпаны звездами, земля – цветами. Ручьи шелестят, деревья в зеленом пуху, плещутся в небе реки. Крестьяне пляшут у костров, ставят алтари государю и селу, и восходит колос, как храм, отстроенный с каждой весной.

У Даттама сердце обросло кожурой, он научился обманывать людей – особенно крестьян. Про крестьян он думал так: царство мертвых, еда для чиновников. За сколько времени постигнешь книгу – это зависит от тебя, а за сколько дней созреет зерно – от тебя не зависит. Механизм можно улучшить, а строение зерна неизменно, как планировка управ. Вот крестьянин и привыкает быть как зерно, разве что портится от голода и порой пишет доносы небесным чиновникам, именуя их молитвами.

Даттам пожил в Иниссе неделю, семья девицы к нему пригляделась:

– Ну что ж, работящий, дюжий. Кто возьмет в жены «сорванную веточку», как не тот, у кого и пест сломался, и ступка исчезла…

На восьмой день девица с Даттамом работали в саду, обирали с персика лишние цветки, чтоб плоды были крупнее: он на земле, а она – на дереве. Девица говорит:

– В третьем правом доме сын умер, – если хочешь, они тебя сыном запишут.

Даттам усмехнулся и сказал:

– Чиновником я быть не могу, а крестьянином – не хочу.

– Если это из-за меня, – говорит девица, – так у меня сестренка есть, непорченная.

– Нет, – говорит Даттам, – это из-за меня.

– Ну что ж, – говорит девица, а сама плачет, – отшельники тоже мудрые люди.

– В отшельники, – говорит Даттам, – уходят те, кто танцевать не умеет, а говорит – пол кривой.

Тут девушка рассердилась.

– Ах ты, умник! Я вот стою на дереве, хоть и на нижней ветке, а ты у корней. Если ты такой умник, смани меня вниз.

Даттам сел на землю и говорит:

– Вниз я тебя заманить не могу, а вверх – пожалуй, попробую.

Девушка слезла, подбоченилась и говорит:

– Ну, попробуй!

А Даттам смеется:

– Вот я тебя вниз и заманил, чего тебе еще надо.

– Да, – вздохнула девушка, – накормила я тебя на свою беду, стал ты как Харсома… И куда ж ты пойдешь?

– В Варнарайн, – говорит Даттам, – в родной цех. А там – посмотрим.

ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Летом в Варнарайне появилось много небесных кузнецов. Ходили по деревням – махнет рукавом и вспашет за крестьянина поле, или ребенка вылечит. Бывало также: распадется казенный амбар, зерно исчезнет, – глядь, а оно уже в крестьянских закромах. Противозаконного, однако, не говорили, толковали амбары так: всякий человек имеет право на произведенное его трудом, и возникает все из труда, и отнимать труд не позволено никому. Власти же ныне кормятся не трудом, а насилием, ловят рыбу сплошною сетью, едят ворованное, носят краденое, перелили печати на половники. А народ – как зерно на молотильном камне.

Экзарх Варнарайна пребывал в столице, араван – тоже, наместник предпочитал ничего не делать, мол, лежа в постели, не споткнешься. Смеялся:

– Мало ли какой вздор проповедуют? Горячей водой дом не сжечь.

Летом стало совсем плохо: древний ясень на горной дороге стал сохнуть второй половиной, на сосне вырос дынный плод, в горах выпал синий град, а в заводи Козий-Гребень изловили человека с крысиным лицом. Многие смеются, когда ответственность за такие вещи возлагают на власти, я же скажу так: если власти блюдут церемонии и вовремя прочищают каналы, то откуда быть неурожаю? Если при недостатке привезут зерно из других областей и не разворуют, а раздадут, как и положено – то откуда взяться голоду?

Наместник так бы и продолжал бездействовать, но осенью у него заболела пятилетняя дочь. Когда все усилия врачей изошли пустоцветами, тот в отчаянии позвал Рехетту.

– Ежели ты колдун, сделай так, чтоб она выздоровела.

Рехетта сказал:

– Ежели ты в течение десяти дней извергнешь обратно награбленное и принесешь покаяние государю и небу – девочка выздоровеет.

Через десять дней девочка умерла. Наместник приказал доставить к нему Рехетту и стал кричать:

– Это ты ее убил!

– Напротив, – отвечал пророк. – Дерево не отнимает тени даже у тех, кто пришел его срубить. Мереник продлил жизнь ребенка на десять дней, чтоб ты покаялся в ереси алчности. Ты, однако, предпочел расстаться с ребенком, а не с награбленным.

Наместник, приводя в смущении присутствующих при сей сцене чиновников, стал кататься в отчаянии по полу, а потом набросился на пророка с плеткой.

Секретарь Хариз стал подыскивать причину для ареста пророка:

– Арестуешь, как колдуна – засмеют. Арестуешь, как бунтовщика, так интриганы при дворе скажут: «В целое яйцо муха не залетит, довольный народ без повода не бунтует».

Нашли в цехе недостачу и посадили по ложному обвинению.

Теперь мы расскажем о человеке по имени Бажар.

Когда Падашна стал экзархом и наместником Варнарайна, Левый Орх так рассердился, что размыл Медвежью Дамбу. Новый наместник первым делом согнал людей на ее починку. Дамбу сооружали местные крестьяне и сосланные государственные преступники. Чиновники речного бога, то бишь малярия и лихорадка, трепали людей, воспротивившихся воле Левого Орха, а чиновники бога земного разворовали припасы и заполнили ведомости ложными цифрами. Выяснилось, что людей не хватает. Тогда донесли, что варвары из местного военного поселения хотят отложиться от ойкумены, и забрали всех варваров на строительство дамбы. Кто мог – бежал, кто не мог – помирал. Государственный преступник Бажар, бывший чиновник, алом по происхождению, утек в заброшенные рудники с двумя десятками соплеменников и стал грабителем. Грабил он, однако, лишь тех, кто сосал кровь народа, и пояснял свои действия следующей запиской: «В вашем доме – горы и сундуки… Разве не ясно, что такое богатство добыто нечестным путем? Почему же не раздать его нуждающимся?»

Увы! Плохо, когда государство не может найти людям талантливым подобающего применения!

Узнав об аресте Рехетты, Бажар и послал наместнику записку: не выпустишь праведника – изловлю тебя и вырежу твое сердце. Наместник переполошился, перебрался с семьей из загородной усадьбы в Верхний Город а в усадьбу вызвал людей из охранных поселений.

Наутро подлетают к усадьбе молодцы в желтых куртках. Впереди – удалец в кафтане с голубой каймой, руки – как корни имбиря, скулы – как сучья, протягивает бумагу с печатью:

– Мы – из поселения Черепаховый-Яр. Предписано: охранять усадьбу.

Только растворили ворота: охранники сбросили желтые куртки и оказались людьми Бажара… Нагрузили телеги, согнали крестьян из соседних сел:

– Забирайте остальное!

Наместник, узнав обо всем, положил руку на сердце и упал без чувств, Так Бажар исполнил свое обещание – сердце наместника оказалось в сундуке с золотом.

После этого Рехетту обвинили в связях с разбойниками и предписали казнить. Для воспитания народа казнь назначили на день Куюн. В это время в Варнарайне начинается весенняя ярмарка. Торгуют всем позволенным: предсказаниями, снами, судьбою, советами, талисманами, праздничными игрушками, и многим недозволенным, иногда даже маслом и рисом. В обычае также гадать о судьбах года. Крестьяне собрались на ярмарку отовсюду: кто просто поглазеть, а кто надеялся после казни достать кусочек святого – это очень помогает урожаю.

Надобно сказать, что судебная управа в Анхеле изнутри уклонялась от предписанного образца, и венец на главе Бужвы поблек. По форме было все как полагается: управа, за управой – сад, подобный Небесному, в саду озеро – око Парчового Старца, в середине ока двойной зрачок алтаря, на берегу малый храм и казенное жилье для судьи.

Судья, однако, жил в Нижнем Городе, в доме, записанном на имя жены, а из жилых покоев и малого храма устроили баню. Баня эта была особого рода: с девушками, большей частью из тех, кто приходил ходатайствовать за родственников.

Девицы эти впоследствии показывали следующее:

В ночь накануне казни господин Хариз и судья, и другие веселились в бане. Известно: первую чашу пьет человек, пятая чаша пьет человека… И вот, когда уже и пятая, и шестая чаша были выпиты, одной девице, Шайме, показалось, что каменный Бужва с островка не так на нее смотрит. Она стала драть со стены шитый бисером покров, норовя им прикрыться от Бужвы, и заплакала:

– Такие вещи на глазах Парчового Старца добром не кончатся.

Господин Хариз отобрал у нее занавеску и говорит:

– На небе, как на земле! Бужва слушается секретарей, секретари слушаются взяток. Он за золото не то что мои грехи покроет – он воду молоком сделает.

Гости усомнились. Хариз стал смеяться:

– Вы думаете, только этот смутьян, которого завтра казнят, умеет колдовать?

Тут все стали просить Хариза показать свое умение. Хариз говорит: «Хорошо». Принесли пять связок золотых государей. Хариз написал указ, предписывающей воде стать молоком и завернул в указ золото. Потом подозвал девицу Шайму и велел ей все это кинуть с островка в пруд.

И надо же было такому случиться: девица пожалела, что деньги пропадут напрасно, и тайком сунула две связки в рукав.

Вода зашумела, забелела… Кто-то зачерпнул ковшом и засмеялся:

– Что за шутки! – говорит. – Это сыворотка.

Судья рассердился на Бужву:

– Ты чего меня позоришь перед гостями? Я тебе и так втрое больше дал! Отдавай деньги обратно.

Однако разве Парчовый Старец, взяв, отдаст? Пьяные гости стали нырять в воду, надеясь выудить деньги, да не тут-то было. Кто-то вспомнил про Рехетту:

– А вот кому надо велеть нырнуть за деньгами!

Гости усомнились: не сбежит ли? Хариз заверил присутствующих:

– Никакой опасности нет! Колдун, будь он хоть трижды искусен, не может перелететь за казенную стену! Три месяца назад его племянник в столице воровал златой гранат. По воздуху – пролетел, а через казенные стены пришлось пропуск показывать.

Привели небесного кузнеца. Судья кричит:

– Мы тут спьяну Бужве взятку дали, отбери у Бужвы взятку! Отберешь – помилую.

Колдун улыбнулся, встряхнулся: веревки поползли с него, как гнилое луковое перо. Одна взметнулась: к островку лег радужный мостик. Рехетта перебежал по мостику и нырнул прямо в рот Бужве. И тут же статуя начала расти, расти, вот она уже выросла выше ограды, вот начала клониться на сторону… Тут Хариз протрезвел и закричал:

– Рубите! Уйдет за казенную стену, уйдет!

Набежали стражники, стали рубить топором статую Бужвы!

Тут загремел гром, заходили волны, небо покрылось тучами, стены управы поползли как плоть с костей мертвеца. Статуя пропала, а сквозь стены запрыгали молодцы с огненными крючьями. Девицы, однако, увидели, что это не люди Парчового Старца, а подмастерья Белого Кузнеца. Во-первых, одеты были точь-в-точь как на стенах кузнечного цеха, а во-вторых, ни женщин, ни золота не тронули, а стали рубить стражу, как капусту. Судью подтащили к алтарю Бужвы и оттяпали серебряным крюком голову. Господин Хариз испугался, прыгнул в пасть кувшину, – кувшин зашатался и взвился к луне. А больше в ту ночь никто из казенных людей не спасся.

Снова сделался гром – и кузнецы пропали.

Слушатель! Ты, конечно, не поверишь, что небесный кузнец раскрошил стены управы. Потому что если в священном сосуде прогоркло масло, то масло выливают, а сосуд наполняют вновь. Но какой безумец разобьет сосуд, вместо того, чтоб вылить масло? Если в управе завелись казнокрады, разве бог разобьет стены закона? Нет, он покарает казнокрадов. А колотить за этакое дело стены управы – это все равно, что разбивать сосуд за то, что в нем прогоркло масло.

А дело было вот в чем: неделю назад в город вернулся Даттам. Он-то колдовать не умел, но в цеху к нему пристали: освободи-де Рехетту, иначе заявим на тебя властям. Тогда Даттам велел достать ему оливкового масла, вылил его в котел, нагрел с окисью свинца, перегнал, смешал с кислотой, какой в цехе травили офорты и разлил по горшкам. Эти-то горшки Даттам велел заложить под казенную стену, и он же велел заговорщикам натереть мечи фосфором.

Девицы поняли, что спрашивать будут с них, разбежались, кто куда, разнесли весть о случившемся по всем деревням. Разнесли они весть и о записке, приколотой в ту ночь Даттамом к трупу убитого судьи: «Насилие по отношению к негодяю – не преступление, но заслуга перед Небесами». Страшные слова!

Кроме того, в день Куюн начиналась ярмарка: крестьяне наутро скопились у управы, расхватали лопнувшие камни и потом продавали их везде, как талисманы. Продали столько, что если бы их сложить, то стена бы вышла до самого неба.

Так началось восстание Небесных Кузнецов.

От себя же прибавлю так. Вначале, когда мир находился в гармонии, и все пять путей были праведны и просторны, никаких демонов и колдунов не было, а были только боги. Потом, однако, вся эта нечисть выросла, как гриб-навозник, на непохороненных грехах.

Если бы чиновники не бесчинствовали и царедворцы не обманывали государя, разве решились бы простые люди на мятеж? Разве можно мутить око Бужвы?

Через две недели повстанцы взяли Охряный Посад. Не бесчинствовали. Зерно раздали голодающим. Однако, пока стояли в посаде, войско их возросло на шесть тысяч человек, и зерна на всех не хватило.

Даттам обложил город Суену и предложил епарху Суены сдаться. Тот ответил: «Дело крестьян – копать землю, а воевать они не умеют». Тогда Даттам сказал: «Ну что ж, старый черт, я тебе накопают погибель», и раздал войску лопаты, отвел воду от западной стены, заложил под стену бочонки со слизью и взял город.

Епарх Суены сказал Даттаму перед смертью:

– Если бы крестьяне так копали оросительные каналы, как они копали у западной стены, – так вся провинция была бы и без тебя, колдун, сыта…

Горожане Суены стали на сторону бунтовщиков и охотно указывали им на богатые дома. Слухи о богачах, гноивших зерно, чтоб сбыть его потом на черном рынке, оказались преувеличенными: зерна нашли триста иршахчановых горстей.

Зерно раздали народу. Много грабили. Правительственных войск не было.

Состоялся совет. Бажар сказал, что Рехетта должен надеть нешитые императорские одежды и взять в руки золотой гранат, по примеру Аттаха и Инана. Надобно сказать, что среди простолюдинов в Варнарайне есть вздорное суеверие, будто государь Аттах – не воскресший сын Золотого Государя, а добывал в детстве устриц и крабов. Что же до государя Инана, – он хоть и родился в пастушеской семье, но из золотого яйца. Но Рехетта отказался провозглашать себя императором и сказал:

– Народ чтит династию. Если мы призовем к ее свержению, то люди решат, что мы стремимся к власти. Надо призывать к восстановлению справедливости, и, уничтожая богачей и казнокрадов, всячески подчеркивать свою верность императору. Тогда люди решат, что мы бескорыстны. Государь Иршахчан повелел, чтобы в мире не было ни богатых, ни бедных, и пока соблюдали его законы и церемонии, повсюду текли реки масла, и земля давала тринадцать урожаев в год. Следует всячески обещать народу, что, как только мы уничтожим богатеев, земля станет давать эти тринадцать урожаев, а нынешний голод объяснять происками богатеев.

Даттам поглядел, как слушали Рехетту, и подумал:

«Вот сидят неудачники и считают меня за своего, потому что я тоже – неудачник. Вот сидят неудачники с блаженной улыбкой на лицах и собираются править ойкуменой…»

Даттам сказал:

– Нам надо управлять освобожденным областями. А как это сделать, если у нас нет чиновников? Надо временно предоставить избранникам общин право суда и управления. Так мы избегнем обвинений в своекорыстии и докажем верность императору. Кроме того, как только мы возьмем столицу провинции, мы может собрать туда всех выборных, и бьюсь об заклад, что эти общины, хлебнув свободы, навсегда станут на нашу сторону!

Рехетта возразил:

– Мы не вправе заставить разоренный народ тратиться на какие-то выборы и переезды!

– Народ жаждет справедливости и свободы, – сказал Бажар, – а галдеть на сходках ему нужды нет.

А на самом деле оба подумали одно: если народ соберется на сходку в столицу провинции, он на этой сходке выберет вождем Даттама…

В это время распространилось такое суеверие: скоро будет время Небесного Кузнеца, и земля будет гладка, как яйцо, и чиста, как государевы помыслы. Доживут, однако, лишь праведные. Нынче же – время великих бедствий. Богатых и бедных уже нет, но есть праведные и неправедные. Как истребят неправедных – бедствия окончатся.

Праведные шли к Небесным Кузнецам. Красили брови и становились невидимы. Услышав, что повстанцам не хватает железа, приносили с собой железные монеты. Все равно Рехетта обещал восстановить справедливость и отменить деньги. Верили, что чародеям это под силу. Многие чиновники стали переходить на сторону восставших.

Приходили и из других областей, из числа обойденных и униженных. У Рехетты было зеркало – только взглянет, – и сразу отличит человека искреннего от лазутчика. Не ошибся ни разу.

В шестом месяце Даттам подошел к столице провинции Анхель. Никто не думал, что Даттам так быстро переправится через реку, потому что наместник сжег все лодки.

Но в Харайне крестьяне возят масло в деревянных долбленых кувшинах, затыкая их так прочно, что кувшины, связанные бечевой, сами плывут по воде вслед за лодкой, и вот эти-то кувшины наместник не догадался сжечь, так как никогда не видал, чтобы кувшины использовались вместо лодок. А Даттам конфисковал кувшины и навел из них сплошной мост, укрепив их якорями на воде и насыпав сверху сучья и хворост.

В Анхеле были двухгодовые запасы продовольствия для всей провинции, и повстанцам надо было взять город до прихода войск и до зимних дождей. Больше продовольствия было добыть неоткуда. Те крестьяне, которым государь совсем недавно приказал сеять рис вместо винограда и справлять рисовые праздники, почти все сражались в их войсках.

Наместник разорил окрестные поля, свез все, что можно, в город, вырезал тех, кто по доносам, сочувствовал разбойникам. Наместник был безбожником, но вывесил объявления, что Рехетта колдовать не умеет, а сам потихоньку велел распространять слухи, что у правительства колдуны лучше. И, действительно, старая женщина, мать Хариза, многое могла. Возьмет горшок, пошепчет, кинет уголья, – и тут же в лагере взрываются бочки с Даттамовым маслом… Против этого колдовства Даттам был бессилен. Велел, однако, построить деревянного идола выше городских стен: четыре рта плюются камнями, брюхо прикрыто кожаной плетенкой, в брюхе шестьсот человек. Еще наделали по чертежам черепах.

Воистину: машины рождаются в мире, лишенном гармонии, и нужны тем, кто поедает людей: богачам и полководцам.

Наместник увидел идола и рассмеялся:

– У повстанцев все общее, даже щит один на всех.

И велел готовить горючий хворост, чтоб забрасывать плетенку.

В день Имень повстанцы помолились, попостились и пошли на штурм. Деревянный идол не горел, потому что Даттам пропитал плетенку какой-то гадостью. Вечером деревянного идола отвели. Проскакал Бажар, пустил в город стрелу о запиской:

«Пусть-де наместник протопит хорошенько свои бани, завтра Бажар будет в них мыться».

Наместник вздохнул и сказал:

– Если не случится чуда, завтра город возьмут.

Хариз бросился к матери. Та покачала головой:

– Это в мирное время можно было колдовать с помощью косточек, а теперь война, бескровное колдовство на ней не поможет!

Велела привести из тюрьмы трех мятежников, иссекла их в лапшу, набрала в рот крови, – как прыснет!

Тут же загрохотал гром, налетели молнии, – зимние дожди начались на месяц раньше срока, и наутро колеса деревянного идола застряли в грязи.

Мятежники стали предаваться грабежу.

Среди повстанцев начались раздоры.

Правительственных войск не было.

Сам Бажар колдуном не был. Рехетта дал ему одного из небесных кузнецов, Аюна. Как-то Бажар переправлялся через реку. Был самый дождь, Бажар подъехал, видит: Аюн в палатке забавляется с девицей. Бажар рассердился:

– Войско не может переправиться, а ты развратничаешь.

Аюн засмеялся, махнул рукавом: вместо девицы стал кусок бамбука. Тогда Бажар велел связать Аюна и опустил по пояс в воду:

– Сумеешь до вечера осушить реку, – помилую, не сумеешь – казню.

Аюн реку выпил, и войска переправились как посуху. Бажар, однако, все равно его казнил. С этого времени, говорят, Бажар и Рехетта стали недолюбливать друг друга.

Еще объявилось суеверие: братья длинного хлеба. Говорили, что не только имущество, но и жены должны быть общими. Сбрасывали о себя одежду, совокуплялись на глазах у всех. Каждый из них считал богом сам себя, и Рехетта не мог этого стерпеть, ибо считал, что богами бывают лишь избранные. Говорили: бог не может красть, потому что богу и так принадлежит все. Забирали добро не только у богачей, но и у бедняков, сопротивлявшихся убивали как святотатцев.

Даттам взял отряд и загнал их в озеро. Те не защищались, потому что веровали в неуязвимость, только кричали: «Я бог, я мир сотворил, его без меня не будет!» Многие сильно визжали. Ну, чего ты визжишь! И отец твой, и мать твоя отправились туда, а ты все-таки визжишь…

В деревнях священные деревья увесили в честь Мереника лентами и трупами. Жгли ведомости и чиновников. Сотник Маршерд как-то спросил Даттама, отчего он больше не заговаривает о совете выборных.

Даттам помолчал и ответил:

– Я хотел передать власть из рук неудачников в руки народа, а теперь неудачники – все.

Между тем ему просто понравилась власть.

Однажды вечером Даттам услышал, как его люди пели песню о будущем. В песне говорилось, что в будущем не будет ни твоего, ни моего. Пели так:

И надо же было такому случиться, что Даттам узнал песню: а это была песня из древней комедии. Эта комедия была написана более чем две тысячи лет назад одним из придворных поэтов лахельского княжества после того, как поэту приказали осмеять крестьянских бунтовщиков.

Даттам прибежал к Рехетте в палатку и потребовал повесить того, кто нашел эту песню. Рехетта страшно удивился:

– Почему?

– Потому что народ, который поет эту песню, так глуп, что не может отличить насмешки от правды, но книжник, который выискал эту комедию, знал, что к чему.

Пророк усмехнулся и сказал:

– Правда не была бы правдой, если б над ней не смеялись… А песню отыскал я – это самый древний из текстов о правде.

Даттам вышел молча, только шваркнул в терновый куст соглядатая у выхода.

– Вредно, – говорит, – народу подслушивать книгочеев… Яблоко познания – покрыто кожурой невежества.

Даттаму показалось удивительным, что самый старинный текст о времени, в котором не будет ни богатых, ни бедных, написан поэтом, который хотел посмеяться над этакой глупостью. Он стал проверять по книгам – оказалось, действительно так.

В этот год из-за дождей наружу вылезло необыкновенно много дождевых червей, красных и багровых.

Даттам услышал, как кто-то говорит, что эти черви заколдованы наместником и ночью превращаются в скорпионов, и велел повесить говорившего, как правительственного шпиона. Тот перед смертью сказал юноше:

– А все же черви наместника ползают там, где увязают твои машины.

Даттама эта фраза очень поразила. Он сидел всю ночь и на следующее утро он велел делать червей из деревянных колодок, так чтоб колесо носило с собой собственную гать. Называли это «деревянными гусеницами».

Через три дня машины на гусеницах взяли столицу провинции. Секретарь наместника покончил с собой, перед этим приказал поджечь государственные склады, и оставил записку: «Если Рехетта волшебник, пусть кормит людей нарисованным рисом…»

Жители вывесили повсюду мерениковы флаги, вместе с повстанцами восстанавливали справедливость. Грабили лишь неправедно нажитое, делили поровну, однако, сообразно степени участия в восстании. В управе наместника были дивные ковры, шитые жемчугами. Рехетта разрезал ковры на кусочки с одной жемчужиной и раздал поровну. Некоторые носили эти жемчужины при себе, потому что считали, что в них сидит по маленькому Рехетте, а некоторые зарывали в землю и говорили, что, когда настанет час, из жемчужин вырастет дерево справедливости с золотыми лепешками.

В садах при управах выловили и съели ручных белок и рыб, что, по древнему поверью, приносит удачу.

Храмов, однако, не тронули. Бажар было окружил со своими всадниками местный храм Шакуника и потребовал у монахов Небесную Книгу. Эконом вышел, развел руками.

– Волшебные вещи, – они как цифры, сила и смысл их зависит от местоположения. В ваших руках Небесная Книга заполнится лишь проклятиями…

Бажар смирился. Крупных правительственных войск все не было.

Учредили чины, упорядочили декреты.

Вместо простонародного «возвращение к старому» стали употреблять книжное «революция». В Анхель тайком из столицы явился знаменитый книгочей Хаш, представил доклад: «Тысячи лет Небесный Кузнец Мереник плавит золото солнца в тигле востока, дабы солнечный свет служил нам примером общего достояния; тут никто не может ни получить больше других, ни отнять у ближнего…»

Бажар смеялся над новыми чиновниками:

– Обсуждают до третьего лада, как правильней: «избранные и неизбранные», или «уничтожаемые и уничтожающие»…

А Даттам сидел с ними по ночам над казенными числами.

В народе Даттама обожали, он теперь умел приказывать людям, как раньше – шестеренкам.

Надо было узнать, что происходит во дворце, а как? Рехетта поступил с необычайной жестокостью. Он велел привести к себе наместника, взятого в плен, вырезал ему сердце и кровью окропил соломенного человечка. Соломенный человечек, однако, не знал, что он умер – только почувствовал, что его воля теперь – это воля Рехетты. Колдун приказал:

– Пойдешь в Небесный Город, узнаешь у наследника, что творится, к вечеру вернешься. Но смотри – если наследник поднимет при тебе яшмовую печать – сразу же беги.

Соломенная кукла в тот же день явилась в столице. Наследник Падашна спешно вызвал человечка к себе. Узнав о взятии Анхеля, пришел в ужас. Стали беседовать. Наследник Падашна сказал:

– Государя пока не тревожили рассказами о мятеже, однако он отпустил на его подавление шесть миллионов. А теперь, знаете ли, эти деньги куда-то пропали. Не знаю, как отчитаться. Я думаю, надо написать, что Рехетта сражается колдовством и наслал град, погубивший стотысячное войско, собранное на эти деньги.

А секретарь поддержал:

– Вы, когда предстанете перед государем, скажете, что Рехетта делает войско из бобов и резаной бумаги, а так народ властями доволен.

Тут же составили обманный доклад, наследник поставил подпись, секретарь привесил к бумаге багряную кисть и принес печать. Только наместник увидел печать:

– Ах, – и упал на пол. Наследник Падашна обернулся: нет никакого наместника, на полу в луже крови лежит куколка не более локтя высотой! Тут Падашна ужаснулся по-настоящему, однако доклад все-таки представил.

Один из раскаявшихся чиновников рассказал пророку, что власти провинции, перестав надеяться на помощь государя, отправили доверенных лиц к соседнему варварскому князю Варай Алому. Рехетта ужаснулся и сказал Даттаму:

– Возьми сокровища наместника, отправься к варварам и отговори их вмешиваться в дела ойкумены. Мы – не предатели родины. Мы не допустим, чтобы копыта варварских коней топтали нашу страну!

– Про копыта коней, – сказал Даттам, – говори на общем совете. Просто ты думаешь, что Бажар – тоже варвар, и они сговорятся с ним, а не с тобой.

Рехетта промолчал.

Плохие советчики отговаривали Даттама ехать к варварам, говорили, что Рехетта просто хочет спровадить его из Варнарайна. Даттам, однако, явился на следующий день к пророку и сказал:

– Я поеду, и вот почему: для успеха восстания нужно продовольствие. Народ пойдет за тем, кто даст ему еды. Если зерна нет в Варнарайне, надо купить его у варваров… Дай мне два миллиона золотых государей, и я привезу зерна на всю летнюю кампанию.

Рехетта сказал:

– Хорошо.

Думается мне, что Даттам был глуп, а Рехетта – благороден.

Почему Рехетта был благороден? Потому что поставил интересы народа выше собственных. Ибо деньги для зерна надо было изъять тайно от Бажара и других: станут говорить, что Рехетта утаил золото… А зерно привезет Даттам – станут говорить: Даттам накормил народ.

Почему же Даттам был глуп? Потому что ему все казалось, что восстание – это предприятие, и что кто накормит народ хлебом, тот и получит прибыль властью. Разве, однако, законы войны – законы хозяйства?

Воистину восстание: время, когда отмирают силлогизмы и господствуют чары! И народ не отличает правду от насмешки над правдой. Поднимаются люди во имя изобилия вещей и радости жизни – а меж тем, поглядишь, какое равнодушие к вещам и жизням…

По приезде Даттама к варварам выяснилось, что варвары совершенно не понимают дел империи. Послов правительства они называли «вассалами императора», а послов мятежников «вассалами Небесного Кузнеца».

Король Шадаур Алом раскрыл Даттаму врата гостеприимства, подарил рабов и меха, а молодой сын его стал побратимом Даттама. Послы правительства встревожились и прибавили денег королю. Даттам тоже встревожился и дал королю еще больше денег. Послы правительства посовещались и подарили королю черноногого коня стоимостью в две тысячи золотых. Король этого и добивался. Золото он раздал дружине и двинулся в поход на инуваков, вторгшихся в его край с северо-востока.

Даттам спросил, может ли король продать ему зерно. Тот удивился:

– Откуда у меня запасы зерна? Я – господин свободных людей, а оброк платят только рабы… Рабов, кстати, могу продать…

Даттам удивился:

– Если у вас нет запасов, что же вы делаете, если в стране неурожай?

– Я иду войной на соседей, – отвечал король, – и вообще сдается мне, что свободному человеку не подобает добывать трудом то, что можно добыть разбоем.

Тогда Даттам решил купить зерно у владельцев поместий и поехал по стране варваров. Надо сказать, что завоеватели ее тоже в некотором роде были колдунами: села превратили в поместья, каналы во рвы, города – в леса и топи. С тех пор у аломов все наоборот. Земля тоже общая, но не с тем, чтоб была справедливость, а с тем, чтоб хранить боеспособность. Торговцев презирают – но не потому, что те алчны и вороваты, а потому, что не склонны к вооруженному грабежу. Церемоний и мер не знают, счет времени спутан. Золото считают богом и зарывают его в землю. Живут очень бедно, потому что в древности, когда раздавали священные вещи, варвары опоздали: злаки и треножники уже разобрали, остался только меч и конь.

Так близки к звериной природе, что многие в бою, вопреки своей воле, обращаются в рысей и волков. Однако, надо сказать, что когда две рыси дерутся, они дерутся по правилам: сначала шипят, бранятся, брюшко показывают, потом сходятся в поединке. А звери миролюбивые, как зимородок, дерутся насмерть и без правил.

А у варваров, если кто побежден в поединке, становится лучшим другом победившего. Даттам приобрел очень много друзей, но все равно считал, что лучший способ борьбы – не поединок, а резня, ибо в глубине души был миролюбив.

Господа, охотясь, разоряют поля, а воюя – все остальное. Крестьяне поэтому запасов не делают. Все выращенное сверх необходимого идет не государству, а на корм скоту и господам. На пирах едят сверх меры, предусмотрительность и бережливость считается позором, как знание грамоты. Так что оказалось, что зерна на продажу нет ни у короля, ни у господ, ни у крестьян.

Король подарил Даттаму поместье, к нему многие пристали в дружину. Одевался и вел себя Даттам, как варвар. Говорил: «Как свободный человек».

Про золотые глаза Даттама все говорили: «большой шакун».

Дело в том, что у варваров, как и в империи почитали Шакуника, но почитали неправильно, вертелись и пели, как в бою. Это слово, «шакун», на вейский даже не переведешь, как, скажем, слово «сущее» – на аломский.

Шакун – это вроде силы, мощи и судьбы. Сущее без существующего, субстанция без акциденции, чистая значимость и чистая форма. Растекается по мирозданию, как масло по гадательному ковшу, но как бы задерживается в складках бытия, удачливых людях и чудесных предметах. Большой шакун, – это и плодовитая корова, и урожайный год, и удачливый воин. Большой шакун – в мечах и конях, которыми король одаряет своих верных. Король как бы не средоточие закона, а средоточие удачи.

Даттам принес в жертву Шакунику сто баранов: догадался, что его после этого будут очень почитать. А самому богу сказал так:

– Мне надоели боги-чиновники, боги-неудачники, боги-сумасшедшие и боги-трансцендентные. Я нашел тебя, и я буду владеть тобой, как своей волей и собственностью.

Несколько раз Даттам встречался с монахами-шакуниками из империи. Дело в том, что служителям бога, почитаемого по обе стороны границы, было как-то легче ходить из империи к варварам. А так как храм был весьма склонен к наживанию денег, то поговаривали, что монахи ходят туда и обратно с контрабандой.

Однажды разыскавший Даттама монах-шакуник передал Даттаму письма от Бажара и Рехетты. Рехетта писал: «Весной поля остались пустыми. Крестьяне разучились сеять рис и не научились воевать. Правительственные войска стоят на границах и ждут, пока бунтовщики сдадутся сами. Если ты не вернешься с зерном, – восстание обречено».

Бажар писал: «Рехетта хочет задержать вас у варваров под любым предлогом. Он оттер всех, кто начинал с ним восстание, и окружил себя бывшими чиновниками. Не имея убеждений и заслуг перед народом, они зависят лишь от милости Рехетты. Принялись за прежнее: понуждают крестьян сеять рис и платить налоги, а не сражаться за свободу. Возвращайтесь немедленно – нам нужны вы, оружие и кони».

Письма были запечатаны, однако монах спросил, когда Даттам их дочитал:

– Что вы собираетесь везти: оружие или зерно?

Даттам помолчал и ответил:

– Вернусь, как закуплю зерно. Но, увы, это очень трудно.

– Сколько вам нужно?

– Десять тысяч иршахчановых горстей.

– Если вы согласны заплатить десять ишевиков за горсть, можете возвращаться завтра. Храм привезет рис прямо в Анхель.

– Храмовые земли, – возразил Даттам, – совсем рядом с освобожденными районами. Стоит нам пойти на юг – и зерно достанется нам даром. Четыре ишевика.

– А что скажут в столице, если узнают, что храм продает зерно бунтовщикам? Большой риск – большая цена.

Сошлись, однако, на восьми ишевиках.

ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Меж тем в ойкумене случилось вот что: весной Бажар захватил земли на левом Орхе. Велел выпороть реку и разрушить дамбы. Реку пороли, пока вода не стала кровью. Тогда воду спустили через сети и поймали в них зеленого червя в шестьсот локтей. Бажар сказал:

– Проклятая тварь! Ты сожрал тысячи, а теперь боишься плетки!

Червя зарубили и сварили: хватило на трехтысячный отряд. Мясо было необыкновенно нежным, и многие у Бажара хвастались, что они съели бога и сами стали богами.

Надобно сказать, что этот червь был племянником одной из любимых наложниц Небесного Государя, ясноликой Ди.

Через неделю Великий Государь устроил праздник в яшмовых покоях: ткали дворцы из дыма, катались на радужной змее. Государь, расшалившись, ухватил ясноликую за ножку. Та внезапно заплакала.

– Ах, – сказала она, – государь! Вы наслаждаетесь музыкой и вином, забыли о делах управления, а меж тем Небесный Кузнец Мереник покушается на ваш трон. Он подкупил всех при дворе, они молчат. Епарх Орха подал доклад – доклад сгноили, его самого на земле зажарили и съели…

Государь встревожился и приказал произвести расследование. Мереника схватили, оборвали печать с пояса, швырнули к государеву трону. Тот заплакал:

– Увы мне, государь! Полтора года, как я изгнан из своих храмов! Обманщики и колдуны, прикрывшись моим именем, сеют смуту в мире людей. А один из них назвал меня неудачником и сумасшедшим! Я слал доклад за докладом – но чиновники нынче нерадивы, никто не осмеливался вас тревожить.

Государь призвал к себе Парчового Старца Бужву. Тот рассмотрел дело и доложил:

"Экзарх Варнарайна, наследник Падашна, пренебрегал законами и бесчинствовал. Чиновники его действовали несвоевременно, одевались вызывающе, нарушали церемонии и ели кости народа. Увы! Они заслужили кару.

О трех руководителях восстания доложу следующее:

Рехетта, сын Небесного Кузнеца, пытался унять бесчинства, но разве проехать смертному верхом на урагане! В поисках спасения прибегал к недозволенному, стремясь выпрямить ветви, затронул корень. Однако добрая его природа еще может взять верх над злом. Племянник его, Даттам, разумом гнусен, в богов не верит, волшебной силой не обладает, а только морочит народ. Бажар – негодяй и святотатец. Расправляется не только с земными, но и с небесными чиновниками".

Зашатались деревья, свились тучи, государь, заплакав, молвил:

– Суд Неба медленен, но неотвратим, – и велел Парчовому Бужве принять меры.

Даттам вернулся в Анхель в конце весны, привел с собой отряд аломов. Рабов – не рабов, а так, странных людей: они вроде как заключили договор с богом драться за Даттама и после смерти его не жить. Варвары смотрели на мир вокруг и дивились: «Ежели Анхель так хорош, – то каков же должен быть Небесный Город?»

В Анхеле в это время пророк истребил пустоцвет, укрепил корни, стер следы расточительства. Чиновники – честны, торговцев – нет. Заложен храм: в ширину – двести локтей пророка Рехетты, в высоту – двадцать ростов пророка…

Одна девочка из деревни собирала хворост, заснула. Вдруг с неба – скок большая тушечница на медной ножке. Поклонилась, доложила:

– Я – сам Именет со стола Парчового Старца, отнеси меня пророку.

С тех пор, как пророк стал пользоваться этой тушечницей, все указы на столбах были оборваны: крестьяне срывали и ели их на счастье.

В одном из своих путешествий на небо пророк победил Дракона-Хранителя Небес и превратил его в белую лошадь с черной гривой. На этой лошади он везде появлялся перед народом, и часто самые восторженные видели, как у лошади вырастают крылья и она распластывается над толпой.

Крестьяне также повсюду нападали на продовольственные отрады повстанцев, утверждая, что это грабители, выдающие себя за повстанцев. Что же до самих повстанцев, то им нет нужды конфисковывать зерно, потому что стоит Рехетте нарисовать мешок, и этот мешок можно будет развязывать и печь из его содержимого лепешки для всей армии.

Много народу было казнено, но каждому истраченному человеку был заведен строгий учет. А гравировальный станок Даттама – работал. Людей в цехе стало мало, а повстанцам требовалось очень много печатей.

Также нашли волшебный камень: в полночь, в центральной зале, Рехетта видел в нем прошлое и будущее. Утром камень выносили на площадь, и пророк толковал усмотренное. На площади камень свойства менял: люди видели в нем не мир, а себя; каялись прелюбодеи, исповедовались преступники…

Пророк погрузнел, устал. Старые одежды наместника ему стали малы. Один из чиновников подал ему доклад: пророк-де, не пророк, а сам Мереник, а других богов нет. Едино имущество – едино стадо – един и бог. Предлагал обесчестить другие храмы. Пророк, однако, его повесил.

Услышав от Даттама о сделке, Рехетта сказал:

– Воистину торговля – кладезь обмана. Изобилие или нехватка – разве изменится от этого количество труда, вложенного в производство одной меры риса? Все товары исчисляют в переводе на рис – а шакуники продают рис за золото! И не государственный, а храмовый, предназначенный для даровых раздач.

Даттам засмеялся:

– Бросьте, дядя, мы купили ворованное зерно за награбленные деньги.

Вечером Рехетта созвал совет в бывшей управе наместника. Стены залы, как при древних государях, были покрыты тростником, окна затянуты промасленной бумагой, а не стеклами. Посереди залы – старый мраморный стол, бронзовые треножники, мереников лик; при отдельном столике: бумага с кистями, секретарь, тушечница простая-простая: медный Именет на гнутой ножке. Даттам по уговору с Рехеттой ничего не сказал о купленном рисе, а только доложил:

– Варвары не придут на помощь правительству.

– Но и к нам на помощь не придут, – уточнил Мехвер.

Мехвер был силач: так велик, что на все тело ума не хватает. Раньше он был инспектором при военных поселениях, а теперь командовал пятитысячным отрядом и всюду держал сторону Бажара.

Даттам помолчал и сказал:

– Король Алом – не придет. Но король – не государь, и королевство – не государство. У меня там есть друзья с пятитысячными армиями, они придут, если я позову.

– Странно было бы, – заметил Бажар, – тем, кто не признает частной собственности, звать на помощь частные войска. Ведь это войска должников и рабов!

Мехвер поддержал его:

– Варвары будут грабить народ, невозможно звать их на помощь.

На самом деле Мехвер и Бажар думали не о народе, а о том, что союзники – личные друзья Даттама.

Потом стали составлять воззвание. В это время многие жители бежали из захваченной бунтовщиками столицы провинции. Чтобы бороться с этим, Даттам предложил восстановить деление по шестидворкам и предупредить, что за побег одного несут ответственность остальные. Это предложение было принято единогласно. Также написали о необходимости бороться против воров и разбойников. Надо сказать, что к этому времени слово «вор» употреблялось у правительства и повстанцев как местоимение «вы», и ничего особенного, кроме противной стороны, не обозначало.

Рехетта стал подписывать воззвание. Вдруг Мехвер своей лапой – хвать у него тушечницу, и кричит:

– Пусть первым подпишет Бажар.

Рехетта усмехнулся, протянул прибор. Потом помолчал и говорит:

– Мы опоздали с воззваниями! Как восстановить древние порядки, если народ испорчен до мозга костей и изменил путям неба? Ему неведом голос справедливости, ему ведом лишь шепот зависти. В Варнарайне взяточники не давали людям наживаться, – зависть заговорила в полный голос и толкнула людей на бунт. А в соседних провинциях бунтовать некому – те, у кого есть имущество, не хотят им делиться, а те, у кого имущества нет, не прочь завладеть чужим, но не хотят ничего делать общим.

Бажар стал смеяться:

– При чем тут народ! Ваша личная стража ходит в бархатном тряпье! Вы тыкаете пальцем в баб на улицах! Нет женщины в городе, с которой бы вы не переблудили! Вы не раздаете народу и десятой доли того, что забираете себе! Куда вы подевали половину казны наместника? Отправили в горы вместе с Даттамом… Новые чиновники бьют народ палками, чтобы люди сеяли рис!

Тут секретарь выронил тушечницу, и один из телохранителей Бажара отшвырнул ее носком сапога. А пророк спокойно сказал:

– Новые чиновники приводят народ в чувство, потому что войскам и народу нечего есть. Войскам и народу нечего есть потому, что вы, Бажар, разрушили дамбы на Левом Орхе. А дамбы вы разрушили потому, что продались правительству.

– Это ты продался властям, – закричал Мехвер. – Ты не назвал себя императором, чтобы легче было примириться с этими подонками из столицы!

Телохранители Бажара обнажили клинки. Чиновники Рехетты попятились, понимая, что сейчас их зарежут. Тогда Даттам свистнул: в окнах разорвалась промасленная бумага, и в зал начали прыгать варвары его свиты.

Телохранители Бажара окаменели, ведь варвары Даттама были не совсем людьми, и так близки к животной природе, что в пылу битвы помимо воли превращались в медведей и рысей.

– Ладно, – молвил Бажар. – Не хотел я с тобой ссориться, Рехетта, это как-то случайно вышло. Но уж коли стряслась такая беда, нам лучше расстаться.

Ночью войска Бажара выступили на юг, в направлении столицы империи.

В суматохе тушечница пропала. Решили: кто-то из охранников позарился на талисман. Но, как помнит слушатель, тушечница эта была не кто иной, как сам Именет. Предстал перед Парчовым Старцем, скакнул ножкой, доложил:

– Бунтовщики поссорились… И лишь благодаря мне.

Увы! И на небе чиновники преувеличивают свои заслуги!

Вечером Даттам свиделся с Рехеттой наедине. Тот сидел в кресле обрюзгший и поседевший, как больная сова.

Надобно сказать, что слухе о блуде пророка были совершенным вздором. Просто бабы сами научились: надо взять пыль из следа пророка, сжечь в курильнице, и тогда ночью его подобие придет и совокупится.

– Ну, и что теперь будет? – спросил Даттам.

– У всякого восстания – три этапа, – сказал пророк. – Сначала голодные следуют за теми, кто убивает сытых. Потом они следуют за теми, кто голодает вместе с ними. Потом они следуют за теми, кто накормит их… Ты был прав – чье зерно, того и власть… Если бы у правительства была хоть капля здравого смысла, – они бы выиграли бой, обещав нам помилование и раздав зерно…

Даттам подумал: «Здравого смысла в Варнарайне давно нет, и богов нет, остались одни колдуны». Но спросил:

– И ты бы помилование принял?

– Я разрешу это сделать другим… Это касается и тебя, – слышишь… Меня хоть и называют воплощением государя Амара, однако я не хочу, как твои варвары, забирать с собой людей в могилу.

А через неделю случилось вот что: почти вся провинция была в руках кузнецов; те чиновники, что не были истреблены толпой, повсеместно раскаивались и переходили на их сторону. Не могли взять только город Шемавер в сорока иршахчановых шагах от Анхеля. Осаждал город бунтовщик Нейен, а оборонял – чиновник по имени Баршарг, кстати, из варварского рода, который совершенно почти иссяк при государе Иршахчане за недостаток почтительности.

Баршарг сражался доблестно. Он осыпал бунтовщиков камнями. По его приказу рабочие смешивали серу с асфальтом, смолой и оливковым маслом, а затем поджигали и выливали эту смесь на осаждающий, которых как бы осыпал огненный дождь. Чтобы обезопасить себя от зелья, применяемого бунтовщиками, он внимательно следил за подкопами и тут же рыл контрмины. Однажды, когда мина и контрмина встретились, под землей началось сражение, и Баршаргу удалось захватить в плен двух мастеровых, знавших секрет огненного зелья: одного мастерового Баршарг замучил безо всякого толку, а второй не выдержал пыток и все рассказал.

Нейен предлагал Баршаргу перейти на сторону повстанцев и командовать десятитысячным отрядом, но тот ответил: «Я потомок Белых Кречетов, и мечом не торгую». И предложил через гонца: «Сойдемся в поединке у городских ворот. Кто кого убьет – тому и владеть городом». Нейен рассердился, обрезал гонцу уши и послал обратно со словами: «Мы не варвары, чтоб решать судьбы ойкумены поединками».

Тем временем лазутчики донесли: правительство собрало наконец войско, солдаты поднимаются на лодках к Шемаверу. Узнав об этом, Рехетта кликнул своих «маленьких человечков», позвал тысячников и затворился с ними в кабинете.

В этот день Даттам отправился в городской храм Шакуника; двое его варваров-телохранителей везли в седельных сумках золото. Это была предоплата за зерно, в размере двух третей общей суммы. Даттам спросил, когда придут баржи с зерном, и шакуники сказали, что не позже, чем послезавтра. Даттам сказал, что если послезавтра барж не будет, то он прикажет своим солдатам сравнять храм с землей.

Когда Даттам ушел, настоятель долго сидел, глядя ему вслед.

– Дельный молодой человек, хотя и бунтовщик, – сказал настоятель, – жаль его голову.

– На что прикажете употребить деньги, полученные за зерно? – справился эконом.

– На ссуду правительству, – ответил настоятель.

А в кабинете пророка происходило вот что. Перво-наперво Рехетта очертил вокруг себя круг, зажег курильницы, исписал бумажки заклинаниями, поставил нефритовую печать.

Сидели полночи. Наконец внутри круга стало густеть, грузнеть: ноги – столпы, голова – как купол, глаза – не глаза, целое озеро, восьмибашенный пояс – душа города… Рехетта накинул белый капюшон, развязал восьмибашенный пояс – и прыгнул внутрь.

Через два часа он появился, усталый и бледный.

Руководители восстания стали расспрашивать его, что да как, но Рехетта только мрачно отмалчивался. Все решили, что ничего путного пророк на небесах не выпросил. Уже загасили свечи, как вдруг на окне разлетелась решетка и на пол спрыгнул какой-то незнакомец.

Охрана схватилась за оружие, а незнакомец распахнул плащ и бросил меч с серебряной насечкой к ногам Нейена:

– Я – Баршарг. Я спас для наследника город, и это не понравилось командующему наследника. Этот негодяй побоялся, что моя слава помешает ему, и донес, что, мол, я храбро оборонял город затем, чтобы во время осады продавать государственное зерно на городских рынках! Сегодня днем они подписали приказ о моем аресте!

Тут стража опомнилась. Баршаргу скрутили руки за спиной, привязали к столбу. Нейен был сперва зол на Баршарга, хотел повесить его на виду у всего войска. Но Рехетта приказал развязать пленника и отдал ему меч. Все были поражены, поняли, что колдовство Рехетты опять их спасает. А Баршарг сказал:

– Я хочу отомстить тем, кто меня предал. План мой состоит в следующем. Все думают, что я отправился навстречу правительственным войскам. Пусть Нейен завтра явится в Шемавер с пятитысячным отрядом, будто бы сдаться, и захватит город. В это же время мой младший брат проведет вас через Сизое ущелье в тыл правительственным войскам.

Через Сизое ущелье Рехетта отправил Даттама с трехтысячным отрядом. Даттам умел обходиться с людьми: и полдня не прошло, а проводник, младший брат Баршарга, уже не сводил с него влюбленных глаз и болтал без умолку.

У входа в ущелье росла огромная желтая катальпа. Отрад подошел – глядят, на катальпе кто-то висит. Оказалось – мертвец. Ну, мертвец и мертвец, чего тут особенного? Даттама, однако, взяло сомнение:

– Отчего это он такой свежий?

Велел схватить проводника, повесить рядом и бить палками. Юноша сначала упорствовал, потом сознался:

– Брат хотел заманить вас в ловушку, в ущелье – засада.

– Видно, эта сволочь и в самом деле торговала зерном! – воскликнул тысячник Шемад.

Даттам кинулся в Анхель, но было уже поздно: на пути столкнулся с бегущими повстанцами. Баршарг, увы, спрятал иглу в вате! Заманил Нейена в свой город, перерезал его людей, переодел солдат в их одежду и в ту же ночь на рассвете с безумной дерзостью проник в Анхель.

И надо же было такому случиться, что именно в эту ночь в Анхель пришли храмовые баржи с рисом.

Некоторые потом говорили, что Рехетта заранее через своих маленьких человечков знал, что Баршарг – изменник, и хотел погубить Нейена и Даттама. Достоверно известно только одно: как войска Даттама ушли от катальпы в зеленом ущелье, мертвец сорвался с ветки, хлопнулся оземь и предстал перед Парчовым Старцем Бужвой:

– Даттам избег воли Неба. А почему? Потому что не верит не только в богов, но и в людей… Разве это может быть терпимо?

Через неделю Даттам нарядился в зеленый плащ монаха-шакуника и отправился в столицу провинции выяснять у храма Шакуника судьбу купленного им риса. Была середина лета, сушь, в каналах и канавках сухой гной: это Бажар разрушил дамбы левого Орха, и еще под самым городом гусеницы перекрошили землю. Во рту у Даттама тоже стало сухо: он почувствовал, что болен.

Даттам прошел по городу: объявлений новой власти никто не срывал и не ел. В одном из объявлений за его голову давали две тысячи и говорили, что это его огненные забавы спалили год назад рисовые склады. Вдруг раздались радостные клики, загустела толпа. Даттам подошел: посереди ликующего народа стоял человек в небесно-голубом кафтане и читал такой указ:

– Отчего случилось восстание? Оттого, что чиновники прежней власти угнетали народ. Души их почернели от жадности, зубы народа – от гнилых корней. Увы! Мы, император Великого Света, небрежно исполняли веления богов! Почему же коварные царедворцы не укоряли нас за это? Если бы народ не угнетали и не обманывали – неужели бы взялись за оружие!

Что это? – стал расспрашивать Даттам, – и что же услышал! Как раз в это время государь узнал о размерах бедствия и ужаснулся. Сместил виновников с должностей, а иные умерли от огорчения. Господин Падашна, мучимый раскаянием, отказался от должности наследника и удалился в монастырь, а наследником государь по совету людей благоразумных избрал своего троюродного племянника Харсому. Тот немедленно отправился в Варнарайн во главе войск.

В списке чиновников, сопровождавших нового экзарха, значился и Арфарра – не стал-таки монахом… У Даттама в голове все как-то смеялось, он подумал: Харсома – мой друг, с Харсомой я договорюсь о сдаче. Как Баршарг… Баршарг, стало быть, действовал тоже по приказу Харсомы…

Даттам отправился в храм Шакуника.

У входа в храм людей было больше, чем травы в поле, – храм раздавал голодающим рис. Главное здание храма стояло на площади, по витой лесенке на колокольню бежал монах, и колокольня была такая высокая, что, казалось, вместо колокола на ней повешено солнце. А сам храм – как колесница: на восьми стенах – восемь колес, восемь колес о восьми спицах, в каждой спице восемь шагов. Воры побоялись, власти остереглись – хватать колесо за спицы…

Вдруг рядом – женский голос:

– Слышь, монашек, – а у входа в храм с утра чегой-то обыскивают…

Даттам вздрогнул и понял, чей рис храм раздает голодающим… Пошел бочком из толпы. Глядь – в переулке конный патруль:

– Что-то этот монах больно похож на мятежника.

Тут же его схватили четверо за руки и поставили перед начальником. Тот сидел на коне и держал меч в левой руке, а щит в правой. А начальник, надо сказать, и не думал, что перед ним повстанец, а просто накануне проигрался в кости и хотел получить с прохожего на отыгрыш.

– Ты кто таков?

Даттам промолчал, а в народе стали кричать:

– Совести у вас нет! Государь амнистию объявил, а вам – на аресте нажиться…

Рядом со стражниками стоял мальчишка-разносчик, державший на голове плоскую корзину с салатовыми кочанами и жареным гусем. Один из стражников вытащил гуся из корзинки и начал есть. Тут разносчик обиделся, – шварк корзинкой о голову стражника. Кочны так запрыгали по мостовой. А Даттам вырвался из рук стражников, подскочил к начальнику и ударил по щиту ногой. Щит прыгнул и своротил тому всю челюсть. Другого стражника Даттам заколол ножом и бросился бежать.

– Вот это молодец! – кричали в толпе.

А Даттаму совсем стало плохо. Он добежал до городских ворот, принял степенный вид и даже понять не может – это желтые куртки или желтые пятна у ворот. Разобрался, наконец, что куртки. Потихоньку прошел колоннадой синего храма и вылез из города по старому водопроводу, разрушенному его машинами.

Даттам побежал по дороге прочь от столицы: солнце палило над самой головой, все деревья покорежились и увяли, вдоль дороги – только столбы с предписаниями и без тени. И у самого седьмого столба прямо под иршахчановым оком – кучка всадников, и свернуть некуда. Поравнялись; на переднем всаднике бирюзовый кафтан, трехцветный шнур по оплечью, и глаза золотые, как яшмовая печать – секретарь экзарха, Арфарра.

Арфарра оглядел бродячего монаха, побледнел и ткнул коня носком сапога. Всадники поскакали дальше. Вдруг один из них обернулся и говорит:

– Слушай, божья птичка, где это ты по такой жаре промок по пояс? Неужто теперь из города выпускают только по водопроводу?

Тут, однако, иршахчаново око со столба подмигнуло Даттаму, и дорога вспучилась, и Даттам вместо ответа упал ничком прямо в пыль…

А дух дорожного столба задернул око и доложил:

– Преступник схвачен. Обидно, однако, что обязанности за чиновников земных выполняет лихорадка, да еще из варварской страны…

Даттаму чудились всякие ужасы, мертвецы на золотых ветвях, приходил Мереник и хохотал: «Ну, так кто из нас неудачник…», было видно, что у секретарей в управе Бужвы – сероводород вместо крови.

Через неделю Даттам очнулся: каменный мешок, стены сочатся слезой, как соевый сыр, руки склеены веревкой, а волосы и платье – кровью и тухлым яйцом. Каждый день, пока он был без сознания, стражники обкладывали его бычьими потрохами и били над ним гусиные яйца, – лучшее средство против колдовства…

Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу, где по семи углам курились треножники и на письменном коврике прилежный секретарь растирал тушь. Однако, надо сказать, от Даттама так мерзко несло гусиной кровью, что даже аромат «мира и спокойствия» не помогал. А в восьмом углу сидит человек – в простом платье без знаков различия, брови – оправа, глаза – жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный – Харсома!

Стали оглашать обвинение. Читали долго, однако, о покупке риса у храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый раз взяли у храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун проник в город, чтоб навести порчу на цистерны с водой.

– Ты согласен с этим? – спросил Харсома.

Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы…

– Да, господин экзарх.

Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:

– У меня в корзинке лежал салат витлуф и жареный гусь. Колдун выхватил корзинку, закричал: «Оживи!» Гусь перевернулся и ожил, колдун ухватил за хвост и полетел.

Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась голова, он потерял сознание и смертного приговора не слышал.

Меж тем дела у мятежников снова пошли на лад: Бажар и Рехетта ссору свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар захватил половину Иниссы, а Рехетта обложил столицу провинции и грозился, что превратит в лягушку всякого, кто обидит племянника. Наследник Харсома приказал не торопить с казнью и беречь Даттама, как золотую денежку. А тюремщики боялись пророка и жалели его племянника.

Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:

– Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на облаках и на треножниках, может обернуться уткой и барсуком, а окропишь его гусиной кровью – и пропало все его умение. А любому мужику эта кровь нипочем, лей, не лей, глупей не станет.

– А у меня сыну было бы столько же, совсем был молоденький парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.

Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце. Тюремщики собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.

– Не думай, – сказал один. – Никто про порченные цистерны не верит, это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним старые друзья… А злые люди тебя до наследника не допустили.

– А милостив ли наследник? – спросил Даттам.

Тюремщики вздохнули:

– Сад счастья, источник изобилия… Говорят, однако: будто бы назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах… Войска не дали… Каждый шаг стерегут… Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить, тут же и его голова полетит…

Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и говорит:

– Если тебе чего надо, ты скажи.

Даттам подумал:

– Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.

Тюремщик удивился:

– Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай, их сейчас не трудно достать, ногти-то.

Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:

– Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и еще долго не смогу…

Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.

– Иди, – сказал стражник.

– Безоружным? – удивился Даттам, – ты мне хоть кинжал какой-нибудь дай.

Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил его к горлу стражника:

– А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?

Стражник захныкал:

– Секретарь экзарха, господин Арфарра.

Даттам подумал: «Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что, если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!»

И перерезал шею своему спасителю.

«Теперь-то он точно не выдаст Арфарру», – подумал молодой мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый судья швырнул взятку Бужве.

Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле лепешек и велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу вместе с народом, ходившим на строительство укреплений; стражники должны были заявить о бегстве лишь в полдень.

И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А он сам имел на женщину виды… Разве может такое быть терпимо?

Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало ему за шиворот. Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над ним гусиное яйцо.

– Эй, – кричит один, который слева, – трех яиц хватит, из остальных яичницу сделаем…

Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через весь город.

На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с крысой, обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.

– А крысу, – говорит, – чтобы стража не заметила, проклял до полудня, – велел носить человечью личину…

Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу и вел протоколы допроса.

Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня казнят… Стало одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два года…

А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли злые чары…

Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча глаза… Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, – здания как жемчужины, стены как оправа… осунулся, погрустнел.

Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок – вниз, вглубь, – крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.

Развязали, повели… Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея… Ввели в павильон: стены – в узорочье, узорочье – в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи – замкнут, изнутри – безграничен.

В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.

Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:

– Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.

Даттам пожал плечами:

– Я так понимаю, – сказал он, – что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.

– Ваш дядя, – сказал экзарх, – вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?

Даттам помолчал, а потом сказал:

– Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.

Экзарх засмеялся:

– Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, – и протянул Даттаму зеленый треугольник.

Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая. Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло за две недели до начала восстания.

Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.

– Это что ж, – спросил Даттам нового наследника империи, – мы подняли восстание по твоей указке?

– Разумеется, да, – сказал справа Арфарра. – Истинные причины вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных причин.

– Разумеется, нет, – сказал настоятель храма Шакуника. – Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.

Тогда Даттам повернулся к монаху.

– И вы обо всем знали, – спросил он, – еще до того, как продали нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?

Настоятель удивился:

– Никакого мы зерна не продавали… В благодарственном манифесте экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни народного бедствия…

Помолчал и прибавил:

– Между прочим, наш дар окупился сторицей – господин экзарх пожаловал нам земли по Левому Орху.

Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:

– Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей – вождь повстанцев – провокатор правительства!

И расхохотался. Потом умолк и спросил:

– Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то милости недостоин, я провокатором не был…

Арфарра молчал.

– Не скрою, – сказал Харсома, – ваши преступления велики, господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему… Кто-то же должен за все это отвечать?

– Тот, кто нанимал провокаторов, – заорал Даттам, вскакивая на ноги.

– Сядь, – негромко сказал Харсома.

– Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам другую, – и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца Падашны?

Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:

– А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил вам за зерно?

– Я уже ответил вам, – сказал настоятель, – что никакого зерна храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.

– Каком?

– На условии, что вас отдадут нам.

Даттам поднял брови.

– Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма Шакуника.

– Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! – запротестовал молодой бунтовщик.

– Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, – вмешался Харсома, – никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя, наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на каждое из имен не придется и по половинки капли…

– Говорило сито иголке – у тебя на спине дырка, – презрительно пробормотал Даттам.

Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.

Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды из тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия. Бывший первый министр от досады помер.

Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого оборванца и обул его в государевы сандалии. Наконец, сдался Даттаму и Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра, однако, обманул доверие экзарха, молвил: «Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода», – и приказал зарубить вора.

Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели на улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили по улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.

Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на деревянных гусеницах – золотые борта, серебряные весла. Слова при корабле были такие: Государь – корабль, народ – море. Хочет – несет, хочет – опрокинет… А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями: это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.

Экзарху же доложили: «В древности Золотой Государь взошел на Голубую Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело».

Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного паланкина, проделал весь путь на лошади, как простой чиновник, чтобы народ всегда имел к нему доступ.

Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты. Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на глазах молвил:

– Увы! Народ Великого Света после мятежа – как неоперившийся жаворонок. Надобно его жалеть, – ибо, бывает, и жаворонок в неразумии клюет кречета… Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей, если бы не помощь рудознатца Шехеда.

Помолчал и спросил у Даттама:

– А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?

На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:

– Нынче все наши мысли – о достижении мира и спокойствия. Когда в государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить собственное добро. Когда же в государстве царим смута и бунт, человек думает о том, как завладеть добром ближнего. Поистине цель государя – добиться, чтобы простые люди сохраняли нажитое и старались приумножить его. Ибо чем больше в государстве богатых людей, тем богаче само государство.

Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:

– Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном называют маленькое озеро в государевом дворце! Государство расколото, и трещина проходит через сердце наследника! Пока не восстановим целостность государства, в нем будут непременно случаться беды, бунты и неурожаи!

Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:

– А вы что скажете о целостности государства?

Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:

– Увы! Варвары кормятся с копья, мочатся с седла… Прежде надо научить их жить не для войны, а для мира… Разрешите храму торговать с королевством, – мы научим их уважать мирную выгоду, и они сами отдадут нам земли.

Надобно сказать, что храм и раньше нарушал торговую монополию, но тайком.

– А потом, – прибавил, поколебавшись, Даттам, – не все у варваров достойно осуждения. Например, крестьяне их пребывают в бедности, немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и не бунтуют.

– Почему? – быстро спросил экзарх.

– Потому что над ними – не чиновник с печатью, а сеньор с мечом. Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и потому что нет людей мудрых, учащих народ стоять за свои права… И поэтому, – сказал Даттам, – хотя железо в стране варваров спрятано так же глубоко, как и здесь, добыть его легче.

Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке, и, вздохнув, молвил:

– День сменяет ночь, и ночь сменяет день, и изо лжи рождается истина… День, однако, сменяет ночь – чтобы на полях росли колосья. Что-то же растет и в истории?

Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.

– Говорят, – сказал наследник, – деньги – те же знаки собранного урожая. Почему же тогда не размножаются они, как зерна? Говорят: в древности государев лик рисовали на монетах, и деньги размножались сами собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.

Засмеялся и добавил:

– Что ж, – пусть храм торгует с королевством.

В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой горы стала оживать мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок. А одному ярыжке было видение: зашкворчали яшмовые вереи, расскочились засовы, камни Золотой Горы перекинулись Золотым Городом…

Гадальщики и прочие чародеи остались только те, что приписаны к цехам.

13

Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло первое письмо от Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам.

Ранним утром накануне Весеннего Совета королевский советник Клайд Ванвейлен навестил свой городской дом.

Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи проводил во дворце. Земляне узнали о том, что советник проехал через городские ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор. По распоряжению советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят варили каши и похлебки.

Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную суму, каждого посетителя утешил, суму отнес в свою горницу. Потом спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:

– А то с вечера было недосуг поесть. Арфарра, – прибавил он со смешком, – по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с ним невозможно.

Бредшо спросил:

– Ты где был вчера?

– На дамбе, – ответил Ванвейлен.

– Неправда, – ответил Бредшо. – Я там был с Даттамом, тебя на дамбе не было.

Ванвейлен молча уминал молочного поросенка с серебряной тарелки о трех ножках. Поросенка вчера прислали с королевского стола. Серебро поднесла депутация из Семиречья.

Бредшо внимательно оглядел одежду Ванвейлена, особенно юфтяные сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким утренним аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул переметную суму. Там лежало шерстяное платье и грубые кожаные сапоги, перепачканные зеленоватой, в каолиновых прожилках глиной. Бредшо давно исходил окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе к городу, там, где обнажилось старое русло. Бредшо решил не скандалить, спустился вниз.

Ванвейлен внизу объел поросенка, съел целую тарелку лапши, запил красным чаем, вытер губы и сказал:

– После Весеннего Совета я еду королевским посланцем в Кадум, а оттуда – на Север.

Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:

– А корабль?

Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели не зря. Из погребов бывшей бакалейной лавки вынесли бочки и крюки, навесили замки с секретом. Достали все необходимое, – вернее, треть необходимого, и кое-как Стависски и Шенфельд ухитрились запеленговать аварийные позывные корабля, наложить их на карту, вычислить место, и вычислили: выходило, что корабль лежит где-то возле столицы провинции. Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен…

– А что – корабль? – сказал Ванвейлен. – Пилоты – и без меня есть, если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере до тех пор, пока шпионов с неба не подвесят на стенке вверх ногами. И это очень отрезвляюще подействует на чиновников империи, что они не обладают монополией на шпионов с неба…

– А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?

Ванвейлен пожал плечами:

– В империи две тысячи лет как небо населено исключительно чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.

Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:

– Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы, сколько сейчас. И, заметьте, я не загоняю ручей в гору сообразно собственному разумению, я делаю то, что делает Арфарра.

– Так, – осведомился Бредшо. – Может, господин королевский советник хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете? Говорят, чудеса будут.

– Это не мои тайны, – спокойно возразил Ванвейлен. – К тому же тут кое-кто слишком дружен с Даттамом.

– А то будет, – ответил вкрадчиво Стависски, – что после Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по всей стране. Срывать незаконнорожденные замки…

– Если порядок, – сказал Ванвейлен, – это когда бедняк не дрожит за жизнь, а богач – за имущество, то да – наведем порядок.

Бредшо посмотрел на него и сказал:

– Даттам мне вчера говорит: «Товарищ ваш теперь даже головку держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые…»

– Сволочь твой Даттам, – сказал Ванвейлен. – Если бы Небесные Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.

– Что, – спросил Стависски, – не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?

На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и ответил сквозь зубы:

– Он еще сам об этом пожалеет.

На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а гвоздь – младшему Хатчинсону, и сказал:

– Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и скажут: «В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье».

Подхватил шитый плащ и был таков.

Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо и проорал:

– Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые надо вешать на железные гвозди!

Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того, чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в обществе, гордящемся родом и кланом… Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что возвышение его – не от избытка, а от недостатка демократии: королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля, а не от обычаев и людей страны.

Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов в королевстве всего три-четыре. А большинство было таких, чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: «Мой род начинается с меня, а твой – оканчивается тобой…» В империи власть имущие величали себя представителями народа, в королевстве – представителями знати, но кто из них лгал больше – неизвестно.

Большая часть времени королевского советника была занята, как водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом деле призывает показывать «неправды и утеснения собственников в принадлежащем им имуществе» – и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону, а по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.

Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему собственнику – но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил, крутился – пока не выходило прощения всех недоимок…

Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек с мечом явился на землю человека без меча и удивился: «Разве справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай и дом.»

Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал спать, как Арфарра.

Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула, а холоп клялся, что купчей не было.

В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих… Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, – купчие легко можно было пересмотреть и отменить.

Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую на крестьянскую землю – это как если бы шантажист предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа.

Беда была в другом.

Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные – получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений сеньора и вассала, надо было блюсти – Справедливость. А когда дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти – Закон.

Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству.

Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности, казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом государство стало слабеть – а держатели поместий и земель жирели.

После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было катастрофой.

Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство как на частное имущество, завещали его и разделяли, – и в глубине души полагали, что налоги собираются для того же, для чего чиновник берет взятки, – чтобы строить дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов…

По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими родам… По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно – просто вопрос об этом до поры до времени не поднимали… Будь знать заодно, она давно могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.

Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса – сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.

Политическая беспомощность большинства из них была совершенно изумительна.

На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, – а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два этажа.

Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его – суть взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно.

Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались – города, с их ополчением или наемным войском.

Города – это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно, свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних детишек?

Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции – недавнее политическое новшество, увидел, что в городах побережья они случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.

Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил Ванвейлена, был преподнесен гражданами города Лудды. После преподнесения, слегка захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу святилища, где укрылся граф Замид, графиня с детьми и их люди, пообещали им неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В подвигах своих они подражали сеньорам, но с основательностью людей состоятельных полагали, что дело – не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, – можно будет замять светильником. В этой революции сторонники дома Замидов носили желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а люди из дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками народовластия. Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом деле из-за денег, данных в долг, и это отнюдь не способствовало доверию в имущественных делах.

Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во всемогущество городского кошелька.

Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать. В глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а горожане требовали в петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей.

Но и это приходилось прощать, – за то, что горожане умели драться.

Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, – и все это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой, что развязать узлы можно – либо кровопролитьем, либо – чудом.

Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами планами на будущее. В обществе, лишенном средств массовой информации, чудеса играют роль хорошей и тотальной пропаганды.

Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости – кровавого снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов…

Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала, подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим гипнотизером, или, пользуясь здешней терминологией, умел «отводить глаза».

Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о диктатуре или демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым видом правления и типом хозяйствования. Речь шла о том, чтобы обуздать хаос, царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок и разбой, тогда страдает каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг…

Был еще – храм.

Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав в одной из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все точки над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку… Но вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи отошли на второй план, она мало имела, по мнению Ванвейлена, отношения к происходящему…

Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в правительственной академии.

Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями. Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но и технологией.

И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков.

И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам делал все, чтобы поссориться с Арфаррой…

Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди, которые вели очень странные речи. Они говорили: «Мы – ленники храма, а храм – ленник не короля, а экзарха Харсомы».

При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род, а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник наместника Варнарайна – человек щедрый и благородный, а Баршарг, араван Варнарайна, между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов.

Что в таком случае «ленники» Харсомы делали на королевском совете – непонятно. Не то – недружественные вассалы, не то – дружественные иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного, беззаконного и безумного…

Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры, вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов на все, если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был готов на все, если речь шла не о его личных интересах.

Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество его сотрапезников.

Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах: строго говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне, которую можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а на Весеннем Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали.

Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в сущности, именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а империя – местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про «твое» и «мое», ни замки с сеньорами – но вот свободное предпринимательство и антитрестовское законодательство – этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не мог. Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: «тоже мясо».

Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал мастерские только в империи – хранил монополию. Поэтому-то лично ездил по местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса – и пропадет половина торговых связей… Даттаму хроническая анархия была выгодна – он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было государства, а была личная преданность – и предательство, так и свободного предпринимательства не было, – а были личные торговые связи.

Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве – показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда приходил жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил его хутор, похватал слуг и служанок, а его самого с женой повесил коптиться над очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и не напишут дарственную – тогда дарственная соответственным образом пересматривалась. А когда жалобщик приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, – тогда приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто Арфарра давал таким людям земли за дамбой.

Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи – но при мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти будет без хулы.

Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова соглашения и нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом позвал адвоката и велел толковать каждое слово.

Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.

Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню.

Вдова всполошилась:

– Грех выкидывать написанное! – кинулась подбирать клочки.

Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение, «по нашей воле и совету знатных людей», а другой король – разорвал и сжег «по нашей воле и воле народа».

Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит… Слова! Без костей, как язык… А чародеев побеждают лишь их собственным оружием.

– Но почему же тогда, – громко спросил Марбод, – законы Золотого Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров – разорвали и сожгли?

Адвокат кашлянул.

– Гм, – сказал он. – С формально-юридической точки зрения это вовсе не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном. Дехката убили, и договор сгинул.

Ах, да совсем не в формальностях дело…

За порогом камеры молодая женщина нагнала адвоката и справилась о старинном законе, требующем от убийцы женитьбы на вдове убитого, чтоб восполнить убыток кормильца.

Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим.

– Только если выдать замуж за вассала…

Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы и запрятав в рукаве клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье.

Марбода Кукушонка выпустили из тюрьмы за пять дней до Весеннего Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за убийство суконщика он заплатил тройную виру.

Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее второй женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами и говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в цехе ничего подобного не подозревали и очень удивлялись:

– Вот гордый бес! – говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали, – так его б неделей раньше выпустили.

Имя Кукушонка стало совсем было популярно.

За три дня до Весеннего Совета, оказалось, однако, что никто из сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что за это, видать, придется поплатиться головой, а одно дело – умереть в бою, а другое – под топором палача. И Марбод Кукушонок сказал, что огласит прошение – он.

В городе опять сожгли его чучело.

А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду снег был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов снег был красный, как кровь: так и текло, капало.

Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего Совета в замке устроили пиры и игры. Марбод Кукушонок прислал королевскому советнику Клайду Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его посетить.

Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком «ста полей», рассеянно двигали фигуры и обсуждали, что может предложить Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим при них был Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и, конечно, Неревен, – послушник сидел в углу со своей вышивкой.

– Не нравится мне этот брак с горожанкой, – сказал Ванвейлен. – Если это по расчету… Говорят, он изменился.

– Яйцо не бывает квадратным, – сказал Арфарра-советник.

– Да, – сказал Ванвейлен. – Если бы Кукушонка повесили, одним уроком для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на завтра – меньше.

– Думать вам, об этом, господин Ванвейлен, надо было раньше, – насмешливо заметил Арфарра, и Ванвейлен понурил голову.

Киссур Ятун, старший брат Марбода, вышел к Ванвейлену во двор с поклоном. Оба расцеловались. Всем было известно, что советник Ванвейлен был у Арфарры, как говорится, «куда глаз – туда и зрачок», но благородный противник лучше низкого друга, а только человек благородного происхождения мог поступить так, как Ванвейлен.

Киссур Ятун повел гостя в покой брата, а Неревена отослали на кухню.

– Зачем вы водитесь с этим маленьким шпионом? – упрекнул советника Киссур Ятун.

Ванвейлен озадаченно вздрогнул:

– Откуда вы взяли, что он – шпион? Чей?

– По-вашему, юноша такого росточка и происхождения может быть порядочным?

Ванвейлен понурил голову. Неревен и в самом деле ходил за ним, как привязанный. Ванвейлен думал, что делается это по приказанию Арфарры – но даже и это готов был Арфарре простить.

Сеньоры в серединной зале не замолчали, конечно, при виде Ванвейлена – знатные господа тайн не имеют, – а продолжали громко обсуждать завтрашнюю петицию. Махуд Коротконосый настаивал, чтоб пункт, запрещавший горожанкам иметь в приданом золотые украшения, был перенесен с десятого на восьмое место. «Да, – подумал Ванвейлен, – яйцо не станет квадратным», и спросил Махуда:

– А что городское прошение? Как вы к нему относитесь?

– Я бы сказал, – ответил Махуд, – что в нем есть дельные мысли. Вот, например, запретить рыцарям торговать… Все погибнет, если то, что выгодно, станет еще и почетно.

Марбод Кукушонок в горнице был один: лежал среди атласных подушек и рассеянно крутил свиток с послезавтрашним прошением. Ванвейлен заметил в полутьме, на низком столике, еще книги, и среди них – хорошо знакомый свод законов Золотого Государя, и подумал, что Кукушонок все-таки изменился.

«А я – еще больше», – подумал Ванвейлен.

– А что, – спросил Кукушонок, – правда ли, что вы рассорились с обвинителем Ойвеном?

«Рассорились – это мягко сказано», – подумал Ванвейлен. Четыре дня назад у входа в ратушу некто в зеленом пытался пырнуть Ойвена кинжалом: тот выбежал на улицу в разорванных одеждах, громко крича. Тут же вокруг закрутился народ, а из народа сама собой возникла маленькая личная охрана, из всего этого стало возникать городское постановление, что-де гражданину Ойвену надобно иметь известное число телохранителей. Арфарра почуял неладное, послал Ванвейлена, Ванвейлен – сыщика Доня.

Некто в зеленом был разыскан, и покушение вышло – фиктивным; Ойвен боялся, впрочем, дождаться настоящего. Ванвейлен мягко, но ненавязчиво сумел убедить Ойвена, что нынче и так много армий, не надо создавать свою собственную, что для его охраны хватит и боевых монахов… Гражданин обвинитель поморгал колючими глазками и согласился: при том так как-то вышло, что это не советник Арфарра, а советник Ванвейлен ему не доверяет.

– Правда ли, – отвечал Ванвейлен, что вы по-прежнему в ссоре с Лухом Медведем?

Лух Медведь был молодой рыцарь, который с весны взъелся на Кукушонка, – однако ж подписал прошение.

Оба помолчали. Ванвейлен смотрел на руки Кукушонка – сильные, с длинными цепкими пальцами, с зеленым нефритовым кольцом. Волка кормит пасть, воина – руки. Ванвейлен смутился и отвел глаза.

– А чем, – спросил мягко Кукушонок, – вам, советник, не нравится наше прошение?

Ванвейлен усмехнулся:

– Этот вопрос обсуждался уже и будет обсуждаться завтра.

– А что бы вы из него убрали и что добавили?

– В нем ни убавить, ни прибавить, – сказал Ванвейлен. – Волков не обучишь вегетарианству…

– Да, – сказал Марбод Кукушонок. – Вижу я, вы теперь с другими лазите за Ятуновым мечом.

Ванвейлен вздрогнул. Откуда он узнал? Потом понял, что Кукушонок просто – вспоминал, и успокоился.

– Да, – проговорил Марбод Кукушонок, – Белый Эльсил сказал мне: «Придет день, и ты раскаешься, что этот человек жив». Я, однако, не раскаиваюсь. Тут он снял с руки кольцо и протянул его Ванвейлену, а Ванвейлен улыбнулся и протянул свое.

Больше они ни о чем не говорили. Потом Кукушонок попросил помочь ему встать, и они вместе вышли во двор замка, где недавно растаял красный снег, и поцеловались на прощание.

Когда Кукушонок вернулся обратно в свои комнаты, у его постели сидел пожилой адвокат и мешал железным прутом в жаровне. Он слышал весь разговор.

– Ну, – сказал адвокат, – и зачем его было звать? Это же маленький советник Арфарра…

– Когда, – сказал Кукушонок, – Алом вызвал на поединок Пернатого Вея, всем было известно, что Вея можно поразить лишь его собственным копьем. И Алом попросил перед боем поменяться копьями, а Пернатый Вей не посмел отказать, ибо был человеком благородным. Господин Ванвейлен – благородный человек, и, если бы что-то знал, – предложил бы. И что, однако, он так на мои руки глядел? А если, – осклабясь, прибавил Кукушонок, – он человек неблагородный, он, по крайней мере пойдет и донесет Арфарре о моем нездоровье и речах Махуда…

Кукушонок отодвинул в сторону прошение, как вещь совершенно ненужную, и вместе сел с адвокатом над бумагами.

А королевский советник Ванвейлен поехал от замка Ятунов на Песчаный Лог, что в Мертвом Городе. Там, под самыми городскими стенами, освящали новую – и первую – городскую больницу для бедных. Собралась вся городская верхушка, были советник Арфарра и господин Даттам.

Погадали на прутьях, и гадание вышло очень хорошим; потом прутья собрали в связку и отдали бургомистру; бургомистр напомнил, что прутья легко переломать поодиночке и нельзя сломать в связке, и советник Арфарра и господин Даттам перевили руки и выпили за прутья, которые нельзя сломать в связке. Люди глядели и радовались.

– Хорошо, что обвинителя Ойвена нет, – сказал один цеховик другому. Это же как злой дух при советнике Арфарре!

Был ли обвинитель Ойвен злым духом при советнике – неизвестно. Но вот что он кричал на улицах, что люди из цехов скупают все земли, а беднякам нечего есть, и добивался, чтоб никто не мог купить новых земель больше, чем на сто золотых шагов, и чтобы каждому бедняку был выделен один золотой шаг – это уж точно.

В это время Лосси, по прозванию Розовое Личико, зашел в рыбную лавку. Лосси много повидал в свои двадцать семь лет, а теперь служил у Шамуна Большеротого. Шамун Большеротый был с недавних пор вассалом Даттама, и Даттам дал Шамуну землю под городом: сто восемьдесят золотых шагов.

Итак, Лосси Розовое Личико зашел в рыбную лавку, разинул рот и стал разглядывать полки. Наконец восхищенный взор его остановился на двух плававших за белым стеклом рыбах. Рыбы были то плоскими, зелеными и чешуйчатыми, то вдруг раздувались, становились в точности как шар, и из этого шара лезли желто-красные иголки. Рыбы эти назывались ушанчики, и Лосси это прекрасно знал.

– Экое чудо! – сказал Лосси, – это что ж такое?

Хозяин лавки оглядел посетителя. На ногах у Лосси были деревянные башмаки, на плечах – бродячий плащ с конопляной завязкой, и вид он имел чрезвычайно придурковатый: только что из деревни. Хозяин решил пошутить и сказал:

– А это – рыба Суюнь.

Рыба Суюнь водилась далеко-далеко, в Серединном Океане в империи, и отвар из ее чешуи приносил здоровье на тысячу лет.

– Правду, однако, говорят у нас в деревне, – сказал Лосси, – в городе в лавке можно купить все, даже рыбу Суюнь… И сколько ж она стоит?

Торговец увидел, что дело серьезное, вздохнул и сказал:

– Ну, если из деревни… уступлю, за сколько взял: два «золотых государя» штучка… только покупать-то надо сразу обоих, самца и самочку.

Лосси вздохнул, достал из-под плаща тряпочку, размотал и высыпал на доску.

– А здесь сколько?

Стали пересчитывать всякую пузатую мелочь и рубленую медь, и вышло на три золотых государя.

Торговец долго думал, потом прослезился и махнул рукой:

– Ладно! Бери, раз из деревни! Торгуем себе в убыток!

Красная цена рыбкам была – три гроша. Лосси нанизал рыб на прутик и вышел с ними на улицу. На улице было солнечно, людно и весело. Младший хозяйский сын жарил в плоском чане с кипящим маслом карасей, и раздавал приятелям и клиентам. Далеко Лосси идти не пришлось: мимо как раз ехал обвинитель Ойвен.

Лосси закричал и бросился перед конем:

– Господин Ойвен! Мы все – маленькие и пришлые. Молимся вам… то есть за вас… То есть я хочу сказать, что вот купил рыбу Суюнь и чтоб вам жить всегда.

Лосси запнулся от избытка чувств и протянул прутик. Все вокруг засмеялись. Обвинитель Ойвен глянул на ушанчиков, перевел взгляд на простоватого парня, недавно из деревни, и понял, что жадные торговцы опять надули бедного человека.

– Друг мой! – сказал обвинитель Ойвен. Тебя провели, это не рыба Суюнь, это ушанчик.

На шум сходились люди. Привели из лавки торговца. Лосси напустился на него с упреками:

– Как так! Опозорил меня перед таким человеком!

– Сколько же он с тебя слупил за рыбу Суюнь? – спросил обвинитель Ойвен.

– Тридцать золотых государей, – отвечал Лосси.

– Что ты врешь! Три, а не тридцать! – закричал лавочник.

Кто ж, однако, поверил?

Лавочник заскулил, но делать нечего – пришлось отдать Лосси деньги. Торговцы сгрудились в кружок и принялись ругать обвинителя Ойвена. А старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси:

– Отдай! Задушу!

В эту минуту на улице появился хозяин Лосси Шамун Большеротый, и увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун схватил торговца за шкирку, покрутил в воздухе и швырнул на мостовую. Лавочники заорали. При виде Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно переменилось. Он заметил на плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету, а потом припомнил и его самого.

– Стойте, добрые люди! – сказал Ойвен. – Сдается мне, дело это не так просто, и как бы этот слуга не провел честных людей!

От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень: масло выплеснулось и обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой.

– Палец за палец, око за око! – вскричал Шамун Большеротый, подхватил лавочника и усадил его на противень. Тот заорал, выдираясь, не своим голосом.

Началась всеобщая свалка, в толпе закричали:

– К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом!

Кровь ударила обвинителю Ойвену в голову. Почему к Арфарре? Он, обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал громче всех:

– К Арфарре-советнику!

Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам и Арфарра уже прощались друг с другом. Их окружали цеховые мастера, и толпа тоже, в основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал и смылся с деньгами. К Шамуну Большеротому пристали по пути другие Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил, как с лошади слезает Клайд Ванвейлен.

Ойвен знал, куда тот ездил и зачем; и вновь закусил губу, ибо с Ойвеном в замке Ятуна даже драться бы не стали: приказали б избить палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника.

Рыбные торговцы закричали, перебивая друг друга и излагая обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал:

– Дело не в одном человеке! Дело в принципе! Для того ли город освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на его улицах и скупали его земли? Люди господина Даттама обижают и торговца, и простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли, а Даттам скупил половину этой земли и посадил на нее своих грабителей.

Господин Даттам поглядел на своих людей и на лавочников вокруг, подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник.

– Твоя, – сказал Даттам, – специальность, тараканий хвост – натравливать простой народ на людей зажиточных… Вот вы этим и занимайся. Это у тебя хорошо получается. А если ты и твои покровители попробуют замахнуться на что-нибудь другое…

А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился от Даттама, а Даттам держал его за воротник и шел за ним.

А во дворе больницы сделали лужу для буйволов, добротную лужу, с травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен, пятясь, наткнулся на этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском свалился в лужу. А Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал:

– Это я, – сказал Даттам, – превратил эту страну во что-то человеческое. Это я добился того, что сеньоры больше не считают неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился того, что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на дорогах больше, чем грабителей…

Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но тут заговорил советник Арфарра.

– Да, – сказал, усмехаясь, Арфарра. – Это вы научили знать обирать крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что страна кишит нищими, которые продают себя в рабство за гроши, это вы научили сеньоров торговать, но при этом оставаться сеньорами… Я понимаю, – продолжал Арфарра – вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай вам только возможность – и вы бы задушили городские цеха, как котят, и установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов.

– Что ж, – сказал Даттам. – Это правда, что вам нужны города для борьбы со знатью. Верю даже, что король, победив знать, будет им покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может быть, король даже понимает, что, поощряя города, он поощряет общее благосостояние… Верю, что король задушит города не по злобе, а так. Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это – как вино при пьянице: если рядом стоит бутылка – не удержится, хоть и знает, что лучше не пить… А нужда в городских деньгах придет очень скоро, потому что король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые вы ему показываете, советник.

Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то треск; Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к животу связку священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за другим. Глаза у него были широко открыты. Рядом с бургомистром стоял королевский советник Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил на коня и ускакал со своими людьми.

А советник Арфарра наскоро благословил дом и отбыл во дворец. Во дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со «ста полями», и Ванвейлен рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал костяную фигурку и заплакал.

Ванвейлену стало страшно, потому что людей из Великого Света, в отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему не хотелось бы быть на месте того, кто заставил советника плакать.

А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов.

Хозяин, приветствуя Даттама, обреченно взглянул вправо. Даттам покосился глазами: красная анилиновая лужа. Даттам почувствовал раздражение, тем более законное, что это он, Даттам, выучился красить ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег.

Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся! В том, что касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она прибыль или нет. Ошибался редко. «Все равно, – подумал Даттам, ничего мне Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня знает.»

Прежде чем расцеловаться с Киссуром Ятуном, Даттам спросил воды вымыть руки:

– А то, – сказал он, – за дохлую крысу подержался.

Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал: «Идиоты! Речь идет об их существовании, а они…»

Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат раскланялся и пропал. А Кукушонок, хромая, подошел к столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и подумал: «Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан».

Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и часто задышал. «Эге», – подумал Даттам.

– Вы ведь, конечно, знаете, – продолжал Даттам, – что это Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что вы были не на корабле, а с Белым Ключником.

«Вот сейчас, – подумал Даттам, – он кинется меня душить».

Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:

– Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.

Однако!

– Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг, а потом буду рассказывать об этом.

Даттам усмехнулся и сказал:

– Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те, что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор…

– Вы можете предложить мне другое войско?

– Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.

– Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?

– Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян, чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли. И не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов.

– Да, – сказал Кукушонок, – ваши слова – очень хорошие слова. Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать наше прошение.

Даттам засмеялся и сказал:

– Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия на такое прошение не потребует… А знаете, что будет с вашим прошением завтра?

Кукушонок улыбнулся:

– Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает о поражении.

Даттам покачал головой:

– Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще, говорят, в тюрьме вы изменились.

Кукушонок долго думал, потом сказал:

– Может быть, я приму ваше предложение – завтра. Если вы от него не откажетесь.

Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. «Что этот бес затевает?» – думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят – висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали? Придушили слегка – и все…

А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил:

– Ну что, вы идете к гостям?

– Нет, – ответил Кукушонок, – сначала я сам схожу в гости.

А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком, послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.

Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и грустно сказала:

– Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня сватается.

С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город.

Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.

И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за ней с булавками и шпильками.

Айлиль надела красную юбку и поверх – кофту с распашными рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху.

– Ведь вздергивается? – спросила Айлиль у Неревена.

Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу накидок и стали примерять.

Неревен спросил:

– А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика второй женой?

– Ах, вот как, – сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку, ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах у Айлиль выступили слезы.

Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.

Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и сказала:

– Подари!

Неревен побледнел и покачал головой.

Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и обмотала его вокруг шеи Неревена.

Неревен готов был заплакать.

– Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я… я… обещал ему три таких покрова… Два отослал, это последний…

И Неревен действительно расплакался.

Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды священных.

– Ну, хорошо, – сказала грустно Айлиль, – оставь мне его на ночь и день: я его сама уложу в походный ларь.

Тут Неревен не посмел отказать.

А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым покровом и сбежала в сад.

Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел поцеловать. «Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую, горожанку», – подумала она.

– Говорят, – спросила Айлиль, – вы берете к себе в дом вдову суконщика?

– Говорят, – спросил Кукушонок, – вы выходите замуж за экзарха Варнарайна?

– Мне велит брат, – ответила девушка.

Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:

– А если брат велит вам выйти за меня?

Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.

– Экзарху Варнарайна, – продолжал Марбод, – тридцать шесть лет, у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.

Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка взглянула на Марбода, – а потом на портрет. Кукушонок сидел, завернувшись в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором «барсучья пасть», и на плаще поверх – золотая пряжка. Рука лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым запястьем… Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. «И стрелы его, – подумала Айлиль, – подобны дождю, и дыханье его коня – как туман над полями, и тело его закалено в небесных горнах…»

А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, – странно думать, – лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый шелк – ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого дерева…

Закричала и кинулась в болото лягушка… Разве можно сравнить? Этот – герой, а тот – бог…

– Я, – сказала Айлиль, – хочу быть государыней Великого Света.

Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на шее.

– Не трогай, – закричала королевна, – дикарь!

Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.

– Это колдовство! – закричал он. – Вас опутали чарами! Этот маленький негодяй Неревен! – и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль и сорвал его, – серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе… Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил, потому что легкая тряпка рубилась плохо… Наконец воткнул меч в землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце, то к вересковым кустам.

Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать грузный караван.

14

Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили, что не помнят такого многолюдного совета.

Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.

Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него – советник Ванвейлен, слева – обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в простых кафтанах и разодетых.

На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием.

Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его:

– Чем, вы думаете, кончится дело?

Даттам рассердился и ответил:

– Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие.

Облили помост маслом, погадали на черепахе – знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь.

И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.

Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова.

Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб.

У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.

Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете. И говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи. И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, – тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.

Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было.

Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы.

И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.

Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: «Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг…»

Выпрямился и еще раз закричал:

– Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок…

Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.

Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал:

– Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.

Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:

– Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении – раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю.

И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.

Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона.

И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав.

И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, – то он должен то же самое обещать своим вассалам.

И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные – то и это правило должно касаться всех.

Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король?

Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король – если он потребует налог, превышающий городские доходы, – что скажут горожане тогда?

И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия.

Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну – плохая гарантия для закона… Он, однако, иной не предложил. Вот и получается, что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за слов, приносит много вреда.

А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете?

И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война.

И такой совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли.

Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал:

– Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать.

Арфарра ответил:

– У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить.

Помолчал и добавил:

– Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать – к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король – зависит от знати и бессилен, а государь – опирается на народ и побеждает. А знать – знать обманет народ.

Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал:

– Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам.

Изломал стрелы и ускакал.

Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил:

– Это чего ж Кукушонок хочет?

Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал:

– Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе выборного совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь.

– А… Ну-ну, – усмехнулся король.

Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета.

Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной… Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял.

– Зато, – возражали им, – Марбод Кукушонок женился на горожанке.

Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал:

– Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен – разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня – вот их бы передушить, хуже чужеземцев.

В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все.

Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо:

– Ну что? Остается ли ваше предложение в силе?

– Разумеется, – ответил Даттам. – И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым… выборным советом, который он навязывает королю старому.

Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама:

– Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет?

Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки.

– Еще нигде, – ответил он, – и никогда в мире выборные советы не управляли странами… Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось.

Бредшо поглядел и сухо заметил:

– Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории?

Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно:

– Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине.

Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии. Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил:

– Ну, и что вы об этом думаете?

Ванвейлен разглядывал подписи под прошением.

– Я, конечно, не знаю, как ему это удалось, – сказал Ванвейлен. – Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, «орел взлетает на небеса» и «ящерица ловит муху», и меч его – как молния, и дыхание его коня как туман над полями… Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, ибо даже знать готова помогать вам в укреплении народовластия.

Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно – кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз.

Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил:

– Какого – народовластия?

Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: «И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше – из-за денег, данных в долг».

– Такого, – сказал Ванвейлен, – при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением, как и велит закон, при котором города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, что вы и поощряете.

– Я, естественно, поощрял торговлю, – сказал Арфарра, ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они – противники знати…

Ванвейлен побледнел и сказал просто:

– Я думал, вы стремитесь к народовластию.

Арфарра усмехнулся:

– Знаю, что вы так думали. Да, – продолжал Арфарра, – народовластие – неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они – изгнанники.

Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок.

– Да-да, – сказал он, – вот и с вами произошла подобная история, хоть вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на изгнание, не отказываетесь от приверженности строю родного города… Но поверьте, – ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших городов. История здешнего материка насчитывает тысячелетия, – и в ней еще не было примера народовластия в рамках большой страны. Так что выбор может идти лишь между страной, где царит закон и государь, и страной, где власть государя ограничена беззаконием.

«Да он надеется меня переубедить», – вдруг понял Ванвейлен смысл разговора.

– К тому же, – продолжал Арфарра, – и при демократии в городе, существует как бы два государства, бедных и богатых, и интересы их противоположны.

И только там, где властвует государь и закон, нет ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию.

Закон может быть нарушен, но нет такого закона, в котором написано, что народ должен быть угнетен, чиновники – продажны, государи – несправедливы, и люди – алчны. А когда государство рассыпается, должности, правосудие и имущество становятся частной собственностью, и тот, кто владеет людьми и правосудием, становится сеньором, а тот, кто владеет землей и деньгами, становится богачом. И то, что в избытке у одного, будь то свобода или деньги, увы, всегда отнято у другого.

– О боже мой, – сказал Ванвейлен. – А что же отнимает тот, кто, имея избыток денег, ставит на эти деньги новый цех и производит ткани, которые бы иначе не были произведены?

– Он отнимает добродетель у общества, – ответил Арфарра. – Цехи производят количество тканей, предусмотренное законом. А то, что производит этот частный предприниматель – он производит сверх необходимого, для разврата и роскоши.

– Но ведь в империи есть частные предприниматели, – сказал Ванвейлен.

– В империи, – сказал Арфарра, – есть и убийцы, и воры, и больные… Если вы возьмете статистические данные, то вы узнаете, сколько в таком-то году в такой-то провинции умерло людей от чахотки… Это, однако, не означает, что чахотка – нормальное состояние человеческого организма…

– Но ведь государственный цех неэффективен! – сказал Ванвейлен. – Государство не заинтересовано в прибыли!

– Разумеется, – ответил Арфарра. – Государство заинтересовано в человеке, а не в прибыли. Люди в государственных цехах работают восемь часов, и чиновникам нет нужды увеличивать этот срок. А в черных цехах, – Арфарра выпрямился, – в черных цехах при конце прошлой династии работали по восемнадцать часов в сутки, а получали меньше, чем в цехах государственных. Богачи брали на откуп целые провинции и растирали людей, как в молотилке, землевладельцы получали право творить суд и творили расправы, а люди, нанятые, чтобы защищать справедливость, соперничали в корыстолюбии и лжи. И это не могло кончиться ничем другим, как бунтами и вторжениями.

– Так, – сказал Ванвейлен, поднимаясь. – Вас вышвырнули из той страны, так тряпку, собрали тряпкой грязь и вышвырнули, а вы…

И прибавил слова, которые всем семерым потом вышли боком:

– В моей стране, во всяком случае, у богатых и бедных есть общие интересы…

Ванвейлен, вскочив, опрокинул столик: костяные фигурки полетели на пол вместе с бумагами, и туда же – песочные часы-перевертыш. Какого черта Арфарра всегда держит при себе это старье? Ах, да, почтенье к традициям, и удобно для «ста полей». Ванвейлен наклонился было собрать бумаги.

– Советник Ванвейлен! – произнес Арфарра, улыбаясь своими яшмовыми глазами, – я, конечно, не могу допустить, чтобы вы в таком разгоряченном состоянии принимали участие в завтрашних событиях…

Ванвейлен обернулся, но поздно: два человека схватили его под одну руку, два – под другую. Черт побери! Эти широкие плащи действительно мешали дотянуться до оружия… Ванвейлен забился, как рыбка. Тут же сзади накинули тряпку с каким-то зельем, защипало в глазах, Ванвейлен потерял сознание.

Он очнулся довольно скоро, как ему показалось, и в странном месте. Каменный мешок, сверху два тощих луча света. В полу были кольца, к кольцам этим его, связанного, привязали второй раз. Странность была в том, что кто-то заботливо подоткнул под связанного человека толстый парчовый покров, а соломы не подложили, и было холодно. Ванвейлен поразмыслил и понял, зачем нужен покров: чтоб на одежде королевского советника не осталось этой мерзкой погребной слизи, селитряной какой-то.

Ванвейлен все-таки Арфарру знал. Относительно своей участи у него сомнений не было. Завтра королевского советника Ванвейлена, ближайшего друга советника Арфарры, найдут мертвым, и улики будут указывать на того, кто Арфарре мешает.

Обвинитель Ойвен, у которого рот паутиной не затянет, прочтет над его телом надгробную речь, плавно перерастающую в руководство к погрому, – если, конечно, это не на Ойвена будут указывать улики.

«Именно поэтому, – подумал Ванвейлен, – я еще жив. Советник хочет дождаться завтрашнего дня, посмотреть, как сложатся события, кто ему мешает больше всех…»

Так Ванвейлен думал сначала, а потом стал размышлять и дальше. Почему это, например, советник Арфарра поручал ему такие вещи, о которых не знал толком даже послушник Неревен, вещи вроде обустройства пещерки в старом русле; и сама его мгновенная карьера и внезапная популярность не были ли созданы Арфаррой с заранее имевшейся в виду целью? По крайней мере – одной из возможных целей? Без роду, без племени – идеальная искупительная жертва. Не одними же чудесами пробавляться…

Ванвейлен усмехнулся. Он давно понял, что в стране этой имущий мог сохранить имущество, только обладая властью, но забыл, что судьба имущего и власть имущего были равно превратны. Власть была здесь главной собственностью, и, как всякая собственность, отбиралась в одночасье.

И товарищи уехали, и передатчика Ванвейлен давно не носил. Был кинжал на поясе, в трехгранных ножнах, и в кинжале – лазер. Но связали его так, что не пошевелиться.

Потом заглянул кто-то, увидел, что у советника глаза открыты, покачал головой и опять прижал ко рту тряпку с эфиром, чтоб не терзался человек мыслями.

А в народе меж тем происходило вот что.

Множество людей собралось в этот год на совет, и землянки и котлы ставили, где придется. Люди с северо-востока поставили котлы в Девьем Логе, где из-за дамбы, устроенной Арфаррой, обнажилась часть старого русла. За едой стали решать, кто прав: советник или Белый Кречет, и решили, что надо сделать второй ров. Из-за этого рва, да еще из-за скопления людей, сполз кусок берега. Под оползнем был вход в пещерку: бывший подземный храм Ятуна. А из оползня вышел камень с мечом, утопленным по рукоятку: вышел и стал расти. Двое ухватились было за рукоять и отдернули обожженные руки. Поняли, что это ятунов меч, и возьмет его только истинный король. А самозванец – от этого же меча и погибнет.

Камень рос всю ночь, и народ собирался всю ночь. С восходом солнца в лощину прискакал король, и все закричали криком радости.

Тут, однако, с другого берега показались Марбод Кукушонок со свитой, и закричали так же. Свита у Кукушонка на этот раз была большая. В ней было много горожан, и Даттам ехал с ним рядом.

Надо сказать, что лощина была не так велика, как место для совета на склоне Белой Горы; чудеса, однако, себе мест не выбирают. Тех, кто рассказывал, было больше, чем тех, кто видел, а от истины до лжи, как известно, расстояние в четыре пальца, от уха до глаза.

Даттам первый заметил и сказал, наклонившись к Марбоду Кукушонку:

– А советника Ванвейлена рядом с Арфаррой нет.

Обернулся к Бредшо:

– Не знаете, где ваш товарищ?

Бредшо покачал головой, а Кукушонок сказал:

– Видели, как он вчера ускакал в храм Золотого Государя.

Даттам поджал губы. Чудес, не им устроенных, он не любил. И особенно не любил, если все сбежались смотреть, а кто-то главный остался за задником:

– В одной книге, которую очень любит Арфарра-советник, сказано, что победа зависит от случайностей, а непоражение зависит лишь от вас… И я боюсь, что Арфарра здесь устраивает победу, а советник Ванвейлен устраивает где-то непоражение.

Тут взошло солнце, и все сняли шапки.

– Куда, – с тоской сказал Киссур Ятун, когда брат его спешился и пошел к камню, – это же проделки колдуна!

Кукушонок только усмехнулся:

– Что, однако, скажут обо мне и нашей хартии, если я не трону этого меча? Поединок – это не когда выигрываешь, а когда бьешься один на один.

Королевские стражники расступились перед ним у камня. Кукушонок выпрямился и улыбнулся. Одет он был почти как вчера: белый боевой кафтан, сверху панцирь с серебряной насечкой и белый плащ, шитый облаками и листьями. На руках у Кукушонка были белые боевые перчатки из телячьей кожи, схваченные в запястье застежкой из оникса. Солнце только-только вставало, камень от росы был мокрый и блестящий. За ночь он вырос много выше Кукушонка. Глина у камня была разворочена, зеленоватая глина с белыми прожилками. Зелень на деревьях была молодой и свежей, а вот траву в лощине всю истоптали.

Кукушонок поднял руки и взялся за золотую рукоять. Тут, однако, он почувствовал, что держит словно раскаленный прут. Закусил губу и увидел, что перчатки из телячьей кожи плавятся и капают вниз, и кровь – капает, а огня никакого нет. «Это морок, – подумал Кукушонок. – Это Арфарра напускает морок и показывает то, чего нет, чтобы я отдернул руки, и у жареных быков от смеха полопались уздечки». Тут Кукушонок посмотрел на золотое кольцо, которое ему дал позавчера Клайд Ванвейлен, и увидел, что оно совершенно цело. И он припомнил, как глядел Ванвейлен на его руки, и подумал: «Арфарра и советник Ванвейлен знали, что я не опущу рук». И тогда Кукушонок разжал руки, встряхнулся так, чтоб ровнее легли пластины на панцире, спрятал руки под плащом и спокойно пошел к своей свите. Это было очень важно – дойти спокойно, а не упасть, будто пораженный небесным проклятьем.

Кукушонок дошел до кизилового куста, под которым стояли Даттам с братом, вынул руки из-под плаща и упал на землю. Даттам взглянул и увидел, что перчатки и ладони проедены насквозь, словно их сунули в чан с кислотой, и золотое кольцо сидит чуть не на кости. «Ненормальный, – подумал Даттам, – мог же сразу отдернуть. Тонуть будет, по-собачьи не поплывет.»

Лицо Кукушонка было совершенно белым, с пальцев текла кровь. Бросились промывать руки, – было, однако, ясно, что Кукушонку теперь долго не взяться и за обычный меч.

А король соскочил с коня, бросил плащ на руки пажу, подошел к камню и взялся за меч. И тут же меч вышел из скалы с громким криком, как дитя из утробы матери, и король взмахнул им в воздухе.

Все признали первородный меч, и многие потом рассказывали, что от этого меча руки короля стали по локоть в золоте, а во лбу загорелась белая звезда.

Тут, однако, Киссур Ятун, рассердившись за брата, вытащил меч и закричал:

– Эй! Пристало ли свободным людям бояться проделок чужеземных колдунов?

Мало кто видел, что случилось с Марбодом; многие из тех, кто стоял в его свите, устыдились, что они пугаются пустого надувательства, а в свите короля тоже обнажили мечи и уперли в землю луки.

Одни стали кричать, что свободные люди не потерпят над собой произвола знати, а другие – что свободные люди не потерпят королевского произвола.

Надобно сказать, что Арфарра накануне гадал на черепахе и сказал королю: «Кукушонок думает, если рот полон крови, – это еще не повод плеваться. Завтра за свою гордость он останется без рук». И когда король увидел, что Кукушонок спокойно отошел от меча, он рассердился на Арфарру за неудачное гадание и понял, что богам по душе гордость рыцарей.

Тогда король поднялся на возвышение и стал жаловаться на раздор, царящий в стране.

– Я вижу, – сказал король, – что одни здесь держат сторону Белых Кречетов, а другие – сторону советника Арфарры. И ругаются между собой, будто наши предки созывали весенний совет затем, чтобы обсуждать на нам дела государства. Между тем наши предки созывали весенний совет с тем, чтобы решить, с какой страной воевать летом!

Всем известно, – продолжал король, что кто владеет яшмовым мечом, тот владеет страной Великого Света. И сегодня я объявляю ей войну, как и полагается на Весеннем Совете, и отныне все должны повиноваться королю. Меня упрекали в том, что я скуп на деньги и лены, – я раздам моим воинам земли от одного океана до другого… А чтобы прекратить ваш раздор, я называю Марбода Белого Кречета полководцем левой руки, а Арфарру-советника – полководцем правой руки.

Тут король стал заведенным порядком объявлять войну.

Даттам подошел к Кукушонку. Тот сидел под деревом. Лицо его было белее яичной скорлупы, нижняя губа прокушена. Лекарь бинтовал левую руку.

Белый Эльсил лежал в ногах у него и плакал.

– Что же, – спросил Даттам Кукушонка, – будете сражаться бок о бок с Арфаррой?

Кукушонок оглянулся: его люди, те, кто поближе, стояли тихо, а дальние начинали плясать со щитом.

– А я буду сражаться вообще? – спросил Кукушонок лекаря.

– Да, – ответил тот. – Вы вовремя выпустили меч.

– Ну, – сказал Кукушонок, – если я смогу драться, – я буду драться с Арфаррой. И если не смогу – все равно буду.

А под старой яблоней Арфарра-советник схватил короля за руку и сказал:

– Вы лгали мне!

– Вовсе нет, – ответил король. – Но я не мог ничего сделать! У меня был выбор: либо они будут драться друг с другом, либо с империей.

Помолчал и добавил:

– Вы поведете мои войска, и я швырну к вашим ногам голову экзарха Варнарайна, и управлять страной Великого Света будут такие, как вы.

Тут Арфарра-советник поднялся, и все увидели, что одежда на нем меняет цвет: из зеленой стала белой, с золотыми цветами, а цветы покрылись лепестками пламени. Советник сказал:

– Яшмовый меч дан для того, чтобы рубить головы преступникам, – а не для войны. И я, властью, данной мне богами, говорю, что тот, кто поднимает этот меч на Страну Великого Света, и меч сломает, и сам погибнет.

Тут по знаку короля советника схватили за руки и швырнули на землю.

– Что ж, – сказал король, занося золотой меч. – Мне давно говорили, что ты предатель, – я не слушал умных людей. Ты плохой советник – посмотрим, лучший ли ты колдун.

Тут отовсюду закричали, потому что многие увидели, что советник отвел глаза королю: вместо Арфарры стражники держат глиняную куклу, а советник стоит рядом и смеется. А король ударил по глиняной кукле, и она развалилась надвое. Некоторые, однако, рассказывали, что король действительно ударил чародея, но едва меч коснулся его, как стал таять и рассыпаться.

Несомненно, однако, то, что люди короля стали биться друг с другом и с людьми из храма, поднялась всеобщая свалка, и куда исчез советник Арфарра – никто не видел.

Марбод Кукушонок стоял растерянный и полуживой от боли – он не знал, на чьей стороне драться.

– Что вы мне говорили, – сказал он Даттаму, – будто Арфарра-советник – смертельный враг экзарха Варнарайна?

– Ну да, – ответил Даттам, – враг экзарха… Но – друг государыни Касии. Через полгода в стране Великого Света начнется война между экзархом и государыней, – вам, кстати, представится прекрасный случай драться против Арфарры.

Кукушонок хлестнул коня и ускакал, не держась руками за поводья.

А Даттам поехал в храм, очень задумчивый, потому что солгал Кукушонку. Даттам вспоминал большие жемчужные глаза Харсомы в тот миг, когда тот, усмехаясь, сказал: «Слишком много вы просите у меня, станут говорить, что меня можно оскорблять безнаказанно». И Даттам отдал за жизнь Арфарры доходы с верхнелосских гончарен. Стало быть, меня провели, – думал Даттам. Стало быть, ссора Арфарры и Харсомы была разыграна, и Харсома послал в соседнюю страну человека, в преданности которого был уверен. И зря был уверен, потому что советник навел бы порядок в королевстве, не разинь король рот слишком широко. И получилось бы, что Даттам сам сосватал своих ленников империи, чего бы он никогда добровольно не сделал, – а советник Арфарра позаботился, чтобы в дружбе с империей были заинтересованы те, кто не любил Даттама.

Даттам подумал, что ему делать, и решил, что самое лучшее сохранять – как это самое слово называется? – сохранять верность экзарху Харсоме..

Каждый умный человек действует, по счастью, опираясь на опыт прошлого. Король полагал, что усобица прекратится с объявлением войны, и если бы речь шла о грызне знати, был бы, несомненно, прав. В своих шансах завоевать империю он не сомневался, ибо знал: чем дальше от королевства – тем менее воинственны люди. А что до колдовства – как человек суеверный и умный, король верил в колдовство только тогда, когда верить было выгодно. Да и в конце концов Арфарра-советник не мог быть хуже чародеев империи!

И поэтому, хотя Арфарра-советник сам замотал королю руки золотым листом, и велел внимательно следить, чтоб ничто, кроме благородного металла и камня не прикасалось к рукояти, король правильно понял, что золото – металл неба, и что меч послан богами. И только когда клинок ни с того, ни с сего завяз в глиняном чучеле и стал оплывать, так что осталась одна золотая рукоять, король понял, что не надо было, вопреки легендам, рубить колдуна мечом колдуна, а надо было – самым обыкновенным.

Советник сгинул, но морок, напущенный им, многое испортил.

Многие сеньоры, в самом деле, сняли подписи под прошением. После полудня, однако, явилась депутация горожан. Они, видите ли, посовещались и заявили, что война будет разорительна для них, потому что всякая война начинается с налогов. Король даже изумился, потому что в его представлении всякая война велась ради выгоды.

Горожане поэтому соглашались с Кукушонком касательно выборного совета, и король сразу понял, что никаких военных налогов этот совет не утвердит. Никогда бы города не решились быть такими смелыми, если б не меч Кукушонка!

Правда, сам-то Кукушонок, долго, говорят, не сможет держать меча в руках.

После этого явились люди из города Дитты, где графа недавно утопили в бочке с вином, и сказали, что решили в случае войны быть на стороне империи.

Более же всех поразила короля сестра.

Король велел ей отослать обратно свадебные подарки экзарха и портрет. Девушка пришла к нему в слезах и сказала:

– Ты отказываешь экзарху. Он, однако, будет воевать за просватанную невесту, и еще не было такой песни, чтоб война несправедливо отвергнутого жениха не была удачной.

Король изумился: и тут колдовство Арфарры! Подумал и сказал:

– А знаешь ли ты, что Марбод Кукушонок затеял все вчерашнее дело, чтобы стать вторым человеком после меня в королевстве, и получить твою руку, а может, и трон. Стало быть, это тоже война жениха…

Айлиль заплакала и сказала:

– Может, так оно и было вначале, а теперь он женился на горожанке, и в городе поют непристойные песенки о браке Неба и Земли, чтоб отвести беду от этой свадьбы.

И только после всего явился Даттам, хитрый и осторожный, и заявил, что храм – ленник империи, а не короля. А треть земель королевства, и, естественно, столько же рыцарей – у храма.

Блеснул золотыми глазами:

– Вам не победить империи… Вы, я знаю, внимательно расспрашивали о чудесах в Голубых Горах три недели назад. То же будет и с вашими воинами в стране Великого Света.

Король рассердился, что его войска сравнивают с нищими бунтовщиками, и сказал:

– Это несправедливо! Люди империи мягки и изнежены!

Даттам засмеялся:

– Лучше на несправедливых условиях прийти к согласию, чем погибнуть.

Король хотел разорить покои советника и явился туда сам. Заплакал и не велел ничего трогать. Зашел вечером в розовый кабинет: покой и порядок, только укоризненно глядели глаза зверей и переплеты книг. На низком столике стояли фигурки купцов и мышей. Мыши были яшмовые, мертвые, никуда не бегали. Порядок фигурок был противоположный принятому, и у Золотого Дерева треснул сучок. Круглый хрустальный шар не отражал ни прошлого, ни будущего. Король велел всем уйти, глядел в шар, глядел – но заклинаний не знал.

Вдруг шар стал мутнеть, зазвенел. Король обернулся: за ним, у стены стоял Арфарра-советник. Король сначала решил, что это дух-двойник, потом разглядел тень на полу и сказал:

– Как вы осмелились сюда явиться!

Советник глядел на короля своими золотыми глазами:

– Вы сами выбрали свою судьбу. Вы не захотели процветания своего народа. Есть, однако, множество причин, по которым вам не суждено стать государем Великого Света.

– Вроде недавних чудес в Голубых Горах? – горько спросил король.

Арфарра-советник помолчал и ответил:

– Главная причина та, что вы худший государь, чем экзарх Харсома.

Советник снова помолчал и продолжал:

– Первые короли из рода Ятунов правили Варнарайном как вассалы государя. Собственно, король – была такая же должность, как граф или викарий. Но пользовались они много большей властью, неужели даже вы. Рыцари повиновались господину, а горожане – представителю империи. Вы проиграли войну, не начав ее. Пусть это будет справедливая война, – вы можете сохранить свое королевство, признав себя вассалом экзарха Варнарайна, и женитьба вашей сестры будет порукой этого союза.

Король сощурился и сказал:

– Никогда!

– У вас есть выбор. Или ваша власть будет крепче прежней, но вы признаете себя ленником империи. Или вы сохраните титул, а править будет выборный совет от городов и местечек, как хочется калеке с обожженными руками…

Король сказал:

– А если я предпочту последнее?

– Тогда, – ответил Арфарра, – небо покарает и этот замок, и этот город, как оно покарало бунтовщиков в Голубых Горах, и все, что я строил в течение года, я заставляю исчезнуть в один миг.

– А если первое? – спросил король. – Куда вы денете Марбода Кукушонка? Убьете?

– Ни в коем случае, – ответил Арфарра. – Мертвый герой – это еще хуже, чем мертвый колдун.

Наутро, когда народ вновь собрался у Белой Горы, король покаялся, признал себя вассалом государя Великого Света и принял королевство в лен обратно. Заросла трещина, разделившая мир и прошедшая через сердце Золотого Государя.

Об Арфарре-советнике, однако, не было на клятвах и жертвоприношениях ни слуху ни духу, и друга его, Клайда Ванвейлена, тоже не было.

15

На столе перед Неревеном лежали бумаги, писанные Клайдом Ванвейленом, и послушник, склонив голову, делал еще одну, таким же почерком. Неревен кончил, Арфарра взял бумагу, посыпал песочком, оттиснул личную печать Ванвейлена, и отдал вместе с нефритовым кольцом начальнику тайной стражи Хаммару Кобчику. Тот взял письмо и спросил:

– А если он не придет?

Арфарра-советник усмехнулся и ответил:

– В прошлый раз он был довольно глуп, чтобы взяться за меч, и довольно умен, чтобы выпустить меч раньше, чем кислота разъест кости. В этот раз он будет достаточно глуп, чтобы прийти, и достаточно умен, чтобы взять с собой товарища.

Хаммар Кобчик еще раз покачал головой. Дело в том, что он был кровником Марбода Белого Кречета, и поэтому затея Арфарры ему была не очень по душе. Но Арфарра решил так, что Кобчик боится ответственности, если что-то не выйдет, и сказал:

– Хорошо. Тогда возьмите с собой Неревена, и в случае неожиданности считайте, что его решение – мое решение.

Хаммар Кобчик нахмурился, но кивнул.

Арфарра еще раз оглядел своего послушника, потом вдруг спросил:

– Однако, что это за история с нарушенным обетом?

– Каким обетом? – тревожно спросил Неревен.

– Ты ведь вышивал покров Парчовому Бужве, а отдал его за жемчужное ожерелье королевской сестре. – Арфарра усмехнулся и добавил: – Я, конечно, не скажу, что это Бужва рассердился, а только она его в тот же вечер изорвала в старом саду. Обрывки, говорят, до сих пор по воде плавают.

Неревен опустил глаза и покраснел по самые ушки.

– Ладно, – усмехнулся советник. Я не Парчовый Бужва. Беги.

Советник долго глядел в раздвижную дверь, закрывшуюся за Неревеном, потом вдруг подошел и быстро распахнул ее. Никого. Советник вернулся, сел в кресло и сказал Хаммару Кобчику:

– Побежал за покровом.

– Зачем? – изумился Хаммар Кобчик.

– Затем, что он его не дарил, – сказал советник.

Помолчал и добавил:

– Мой послушник – шпион экзарха Харсомы. Это, впрочем, было ясно с самого начала.

Хаммар Кобчик изумился:

– И вы все равно преданы экзарху?

Арфарра поднял голову и сказал ровным голосом:

– Истинный государь действует, внимая мнению народа и зная все обстоятельства дела… Как же знать мнение народа без шпионов и жалобщиков?

Арфарра помолчал и добавил:

– Я, однако, лично хочу передать эту вышивку экзарху, чтобы не создавать недоверия между нами.

Хаммар подумал и все понял:

– Даже если вы прочтете в этой вышивке вещи неблагоприятные?

Арфарра усмехнулся и сказал:

– Я ничего не смогу прочесть в этой вышивке. И никто не сможет, кроме секретаря экзарха. И экзарх это знает.

Арфарра подошел к зеркалу, вделанному в стену храмового подземелья, стал вглядываться. Ничего, однако, кроме собственного лица, не увидел; опять кровь на лбу, мешки под глазами, глаза из золотых стали чуть красноватыми.

Арфарра обернулся и сказал:

– Неревена, однако, убьете у Золотой Горы. За этим я его и посылаю с вами. Идите.

Хаммар Кобчик ушел, Арфарра неслышно повернул зеркало, прошел темными храмовыми коридорами, раскрыл тяжелую дверь. За дверью, на золотом алтарном покрове, разостланном прямо на полу, лежал Клайд Ванвейлен, дышал редко и тяжело. Советник потрогал его лоб, холодный, бледный и очень потный.

Советник подумал, что, не считая Даттама в молодости, человека более близкого у него не было и, вероятно, не будет. Что же до экзарха Харсомы, то Харсома – не человек. Бог. Бог воскресающий и умирающий, по имени государство.

Когда Хаммар Кобчик ушел, из смежной комнаты, другой, чем та, в которую он вышел поначалу, показался Неревен, лег на пол и заплакал горько и страшно. Он слышал все. Неревен ждал, пока Арфарра вернется. Но советник не возвращался, и Неревен не знал, куда и как он ушел. Неревен заметался, схватил было бумагу и тушечницу, разбил ее второпях. Это показалось ему плохим предзнаменованием, он бросил бумагу и побежал вон из храма.

После того, как король в один день объявил войну стране Великого Света, а на другой день признал себя ее вассалом, после речей Марбода Белого Кречета и чудес в лощине у людей, присутствующих на Весеннем Совете, звенело в ушах и прыгало в глазах, – а это, надо сказать, состояние опасное.

У Ламасских горожан тоже звенело и прыгало.

Заявив королю, что они не собираются воевать, а собираются лучше стать на сторону Марбода Белого Кречета, граждане Ламассы собственно, никак не думали, что король бросит войну, а думали добиться торговых уступок. И, увидев, что их заявление имело такой успех, они очень огорчились, с одной стороны, а с другой – очень обрадовались своей силе.

Надо сказать, что, хотя слухи об экзархе Варнарайна ходили везде замечательные, о самой империи замечательные слухи разносила только чернь. А граждане уважаемые на мнение черни не полагались. И теперь в ратуше, посовещавшись, решили, что Ламасса – город вольный. И, конечно, король вправе давать вассальные клятвы кому угодно, а граждане Ламассы и при короле-вассале вправе требовать выборного совета.

Теперь чернь повсюду разносила пророчество, – откуда оно взялось, бог весть – что божий суд свершится над городом, если тот вздумает противиться империи. Граждане Ламассы, были, однако, люди рассудительные. Божий суд, испытания огнем и водой и прочие чудеса давно были запрещены в городском суде и происходили только в судах королевских и поместных. С чего бы божьему суду свершиться над городом? Граждане Ламассы за чудесными мечами не гонялись, а ковали и продавали лишь обычные.

Впрочем, люди состоятельные пригласили колдунов, колдуны облили бычьей кровью каждый уголок в каждом частном доме, и домохозяева окончательно успокоились.

После этого городская депутация явилась в замок Белых Кречетов, и застала там множество рыцарей и уважаемых людей из других городов.

Народу было так много, что сначала сели за столы в серединной зале, потом вышли на поле, где играют в мяч, а потом стали ставить столы за стенами.

Горожане и рыцари не очень задирались, потому что сходились в почитании хозяина, – а хозяином сегодня был, бесспорно, Марбод Белый Кречет, а не его старший брат.

Кроме того, была еще и хозяйка. На женщине была атласная юбка-колокольчик, затканная цветами и травами, атласная же кофта с распашными рукавами, отороченными куньим мехом, и накидка с перьями кречета.

Горожане шептались, что, хотя горожанку взяли в дом второй женой, она принимает гостей, как – первая. А рыцари видели, как она и Марбод Белый Кречет смотрят друг на друга, и говорили, что тем, кто так смотрит друг на друга, все позволено.

Солнце уже перевалило за полдень, и было много съедено и сказано много дельных слов, когда монашек-ятун принес Марбоду записку и нефритовое кольцо. Кольцо было то самое, что Марбод дал на прощание Клайду Ванвейлену. Женщина взяла записку, спрятала в рукав и дала монашку серебряную монетку, но тот отказался, – подставил котелок, получил половник каши и ушел.

Через некоторое время ушел от гостей и Марбод Белый Кречет: все вздохнули, вспомнив его руки. Позвали гадателей, и вышло следующее: что в роду такой случай уже был. Ранут Белый Кречет был отличным воином, а лишившись руки и глаза, стал прорицателем. Так что теперь Марбоду боги послали знамение, что не руками ему надлежит драться.

В горнице, меж тем, Марбод Кукушонок читал письмо Ванвейлена.

Советник писал, что понял: позавчерашний разговор не окончен. Он хотел бы его продолжить сегодня, в час второго прилива, у речной часовни, у Золотой Горы. В конце была приписка: как вам это ни тяжело, прошу вас быть одному. Зная, что вы безоружны, я тоже буду без меча.

Письмо пошло по кругу.

Большинство товарищей Марбода считало, что ехать можно.

Шодом Опоссум, человек рассудительный, сказал:

– Не такой человек Клайд Ванвейлен, чтобы убить безоружного и потерять лицо.

А Белый Эльсил, сидя у ног Кукушонка, возразил:

– Золотая Гора стала скверным местом. Помните, король ходил в гости к Золотому Государю? Туда скакали, а обратных следов не было: вернулись во дворец через зеркало.

Марбод сидел, положив перед собой забинтованные руки, глядел на кольцо и думал: можно ли так – поменяться с противником кольцами, а потом сжечь ему руки? А ведь знал, знал – так и ел руки глазами… Но и не идти невозможно: все может перемениться от такой встречи.

Марбод сказал:

– Мы поедем вместе с Эльсилом. Что он, что я, – один человек. – Засмеялся и добавил: – А то я один свалюсь с лошади и не влезу обратно.

Золотая Гора была примерно на четверть пути между королевским замком и храмом Золотого Государя, ехать до нее было часа три, и люди Марбода удивились, что он стал собираться сразу же. Марбод отвечал, что он хочет быть у горы много раньше.

Марбод и Эльсил оделись неброско, но хорошо, руки Марбод спрятал под широким жемчужно-зеленым плащом.

Доехали до развилки к королевскому замку – Марбод повернул серого в яблоках коня. Эльсил удивился про себя. В лощинке, близ храма Виноградного Лу, спешились. Марбод велел привязать коней. Марбод понимал, что в замок ему сейчас не пробраться, даже если б руки были целы, однако Эльсил кое-как его переволок через разрушенные стены в бывший сад, к озеру, где Марбод последний раз виделся с Айлиль.

– Тихо! – вдруг сказал Марбод, выглянув из пышных рододендронов. По берегу озерца прыгала фигурка: Неревен!

Послушник очистил длинный прут, вынул из-за пояса крючок и волос, приладил их к пруту и стал закидывать. Было ясно, чего он хотел: зацепившись за лист водяного ореха, на воде покачивался кусочек шитого покрова. Марбод сначала подумал, что маленький колдун не умеет плавать, потом решил, что тот боится лезть в воду Серединного Океана, хотя бы и бывшего. Марбод подивился силе колдовства: мальчишка ловил свой путы, хотя бы и разорванные, и не думал, что здесь, у замка, его могли застать люди короля.

Наконец маленький колдун выловил большую часть клочков, разложил их на траве, видимо, в правильном порядке, сел рядом и заплакал. Вышивка была грязна, облеплена тиной, в фигурке мальчишки было что-то до того жалкое, что Марбод вспомнил, как хорош тот поет.

Неревен собрал клочки и пошел. Когда он проходил мимо кустов, Марбод кивнул головой: Эльсил прыгнул мальчишке на плечи, зажал рот, обмотал плащом и поволок.

Марбод и Эльсил принесли послушника в храм Виноградного Лу. Эльсил обыскал его, вытащил объеденную вышивку, небольшой кинжал, а из рукава черепаховую трубку. Эльсил глянул в трубку и дал посмотреть Марбоду. В трубке сидел такой же морок, как в подземных храмах Ятуна: то, что вдали, казалось тем, что вблизи. Эльсил снял с послушника пояс и связал ему руки за спиной, голову положил себе на колени, а под подбородок подставил обнаженный кинжал. Неревен лежал, не бился и не кричал, только дышал, как ящерка. «Вот и славный способ спросить, – подумал Марбод, – с ведома или без ведома Арфарры явится к Золотой Горе советник Ванвейлен».

Кукушонок подтолкнул носком сапога вышивку, спрятал руки под плащ и сказал:

– Мой первый вопрос будет самый неважный: «Как расколдовать Айлиль?»

Неревен молчал.

– Ну? – сказал Кукушонок, пошевелил его носком сапога и нагнулся. Глаза мальчишки были от ужаса такие большие, что можно было в них утонуть.

А Неревен поглядел на Марбода и вдруг подумал: «Ты меня бросил, Парчовый Бужва, в этой стране. И когда мы вернемся в Варнарайн, может статься, учитель попросит у экзарха мою голову, и тот скажет: „Бери.“ И поскольку в тот раз я спасся от Марбода не тобой, а чужеземцем, то и в этот раз я спасусь не тобой, а чужеземцем».

Неревен вздохнул, закрыл глаза, открыл опять и сказал:

– Это судьба. Я вам все расскажу, только вы меня не убивайте, потому что без меня вам не будет удачи.

Эльсил открыл было рот, но Марбод страшно глянул на него и сказал:

– Клянусь божьим зобом, – не убью, если без тебя нам не будет удачи.

– Это, – сказал Неревен про вышивку, – не колдовство. Это донесение для экзарха Варнарайна об учителе. Понимаете, от Арфарры все равно ничего не спрятать, лучше на виду держать. Это же не просто вышивка, а запретное письмо.

– Разве, – удивился Марбод, – советник не знает запретного письма?

– Знает, но оно надлежащим образом перепутано, и, кроме того, у нас в деревне особый тайный язык. Так что даже если распутать знаки, это будет все равно как прочесть по слогам надпись на незнакомом языке. А у господина экзарха секретарь из нашей деревни.

Марбод из всего этого понял главное:

– Стало быть, господин Даттам прав, и Арфарра-советник и экзарх Варнарайна – враги, какие бы слухи сегодня ни ходили?

– Нет, – ответил Неревен, это экзарх Варнарайна послал сюда советника.

– А тебе велел шпионить? – спросил изумленно Марбод. – За другом?

– Да.

– И брат твой всегда говорил, что он шпион, – заметил Белый Эльсил.

А Марбод прибавил:

– Эти люди империи… А если бы Арфарра узнал, что его друг приставил к нему шпиона?!

Неревен опустил глаза и нерешительно сказал:

– Почему Арфарра-советник должен обижаться? Что плохого, если государю известны мысли и настроения народа? Это здесь его испортили…

И заплакал.

Марбод тихо выругался.

– Так, – сказал он. – Но господин Даттам не знал, что Арфарра-советник – по-прежнему друг Харсомы?

– Думаю, – сказал Неревен, – что до вчерашнего дня он ничего такого не думал, и боялся, что Арфарра хочет воевать с империей, и поэтому выполнял обещание, данное экзарху: набирать ему вассалов, вот как вас, господин Эльсил. А иначе он бы этого обещания не выполнял… Но думаю, что вчера он все сразу понял, а вам, господин Марбод, попросту соврал.

Тут Неревен пискнул, потому что рука у Эльсила вздрогнула, и кинжал чуть оцарапал послушнику подбородок. Эльсил убрал руку с кинжалом, а Марбод сказал:

– Поздравляю тебя, друг, с таким господином. Славные у него понятия о чести.

Подбил ногами кучку сухих листьев, сел, облокотился на каменную бровку и продолжал:

– Ну и что же ты писал тут в донесении об Арфарре?

Неревен улыбнулся одними губами и сказал:

– Больше всего я писал о Клайде Ванвейлене и его товарищах, потому что это неизмеримо важнее.

– Что же ты писал?

– Понимаете, – сказал Неревен, – как-то так повелось, что в Небесном Городе – слава и ученость, а чем дальше от империи, тем темнее люди. Арфарра-советник сразу решил, что этот корабль из очень темных мест, тем более что эти люди все время хвалили свое народовластие, а народовластие бывает только в маленьких городах.

Только есть тут несколько обстоятельств: например, варварам все время нравится империя, а эти, как слышали про то, что от воли императора распускаются цветы, – смеялись. Или: было с ними связано много колдовства, а они себя колдунами никогда не любили называть.

А в мире, понимаете ли, есть два вида колдовства.

Одно знали с древности. Порчу наслать, глаза отвести, покойника позвать. И тут человек должен обязательно объявить себя колдуном, прежде чем наслать порчу, иначе не подействует.

Есть, однако, колдовство недавнее, и у него другие законы. Вот у вас в руках, господин Эльсил, Шакуников глаз.

Тут Эльсил, нахмурившись, стал опять крутить черепаховую трубку.

– А вот, – продолжал Неревен, – у Арфарры-советника есть хрустальный шар – магическое зеркало. С одной стороны, магическое зеркало сильнее потому, что в него можно увидеть и прошлое, и будущее, и то, что на другом конце мира. А Шакуников глаз только немного приближает предметы. Однако, в магическом зеркале – когда увидишь, а когда и не увидишь, и увидит не всякий, а увидев, еще надо отличить морок от правды. А Шакуников глаз, когда ни погляди, морока не показывает.

Дальше: если магическое зеркало разбить на тысячу осколков, каждый сохранит свойства целого. А если разбить Шакуников глаз – части утратят свойства целого. Если в магическое зеркало смотреть не в том месте и не в то время, то ничего не будет. А свойства Шакуникова глаза не зависят от места и времени.

– Да к чему ты это? – досадливо спросил, Марбод.

– Я к тому, – продолжал Неревен, что магия второго рода – слабее, но безотказней.

– Так, – сказал Марбод, – мои руки – это магия второго рода?

– Да, – ответил Неревен.

– А чудеса, которые Даттам устроил в Голубых Горах – тоже магия второго рода?

– Да.

– То есть, если воевать против страны Великого Света, то это не то, чтобы повесить амулет на шею и полить поле боя бычьей кровью – и весь морок кончится?

– Да.

– А в замке герцога Нахии, – спросил Марбод, вспоминая виденную жуткую картину, – тоже?

– Да.

– То-то они были такие синие и вывороченные… А когда у меня вот на этом самом месте от удара Бредшо развалился меч?

Неревен вздохнул.

– Вот тут-то, – сказал он, – и начинается самое неприятное. Храм считает, что магией второго рода, кроме него, никто не владеет, и пока он хранит ее тайны – он всесилен. Притом у храма нет такой возможности, чтоб располосовать меч. Удивительные фокусы, однако, можно проделывать со светом, морочить головы зеркалами, или поджечь линзой сухой трут. Так что очень может быть, что через несколько лет можно будет располосовать меч лучом света, как я это видел, и вы это видели в этом самом месте. И вот я подумал, – продолжал Неревен, – а что, если эти люди, Клайд Ванвейлен и остальные, тоже владеют магией второго рода? И когда я это подумал, многое встало на свои места. Потому что я не раз видел, что эти люди узнают то, что не могли еще узнать, и видят то, что не должны были бы видеть. А между тем души их совершенно глухи к магии первого рода, и мертвые для них не живут, и небо им кажется черным, и душа у них пустая, вот как у Даттама.

– Клянусь божьим зобом! – сказал Белый Эльсил, – мальчишка прав! Когда мы гнались за этим Бредшо, – как он узнал о том, что мы гонимся за ним? И потом – он разлил за собой горный ручей. А еще потом – мы оставили его одного, связанного. Сделался гром, как в Голубых Горах, башня расселась. Мы думали, что его щекотунчики унесли и сохранили, а теперь я думаю, что он сам, без щекотунчиков, управился.

Марбод вспомнил, как два месяца назад, в далеком Золотом Улье на берег выбежал медведь, и тогда незнакомый еще Ванвейлен показал на него каким-то железным сучком – и мишку закрутило и разорвало…

– Тогда, однако, получается, что магия чужеземцев будет посильнее магии империи?

Неревен кивнул.

– А мои руки, – медленно спросил Марбод, – это чья магия, Арфарры или Ванвейлена?

– В том-то и дело, – сказал Неревен. Это выдумка Арфарры. Ванвейлен делал, что ему велят, и никто ему ничего не объяснял. А Ванвейлен однажды напился, и, наверно, это его сильно мучило, потому что он стал хохотать и говорить: «Зачем советнику голова Кукушонка, у таких, как он, не голова опасна, а руки и меч в руках…» Стало быть, догадался!

– И я подумал, – сказал Неревен, – что Ванвейлен сильнее учителя в магии второго рода и слабей учителя в магии первого рода. И что учитель совсем заколдовал его душу, потому что совсем недавно он, чтоб вас спасти, рассказал о том, что происходило на его корабле в его отсутствие. А если честно – этот-то рассказ его и погубил, потому что он все очень точно описал.

А хотя это часто бывает, что преступления разгадываются на небесах, небеса всегда ниспосылают эту разгадку в виде первичных символов, а не вторичных толкований и фактов.

И вот понимаете, – сказал Неревен, – я не мог объяснить Арфарре-советнику про чужеземцев, не признавшись, что я шпионил и за ним. А с другой стороны, я понимал, что эти люди идут в империю как лазутчики, и написал про них все, что знал.

Марбод подумал о том, что он бы сделал в первую очередь, и спросил:

– А на корабль ихний ты не лазил?

Неревен усмехнулся.

– Понимаете, господин Марбод… Если бы вы, например, залезли в храмовые мастерские, вы бы там мало поняли, много испортили и почти наверняка убились бы… Нет уж! – если их допрашивать в империи, то поймешь больше, чем если обыскивать их корабль в Ламассе… И я думаю, что мне было бы так же не уйти от этого дракона на их корабле, как вам бы не уйти от ядовитого газа в наших кувшинах…

– Так, – сказал Марбод. – И что же советник Ванвейлен делает сейчас?

Неревен неожиданно засмеялся.

– Вот за этим я вам все и рассказываю. Потому что позавчера, после того, как вы зачитали прошение, господа советники поругались. И Ванвейлен сказал, что правда на вашей стороне, и что у него дома строй такой же, как вы предлагаете. А больше он ничего не успел сказать.

– Он мне написал, – удивился Марбод.

– Это не он вам писал. Взяли бумаги, подделали почерк и приложили кольцо.

– А кто меня ждет у Золотой Горы?

– Советник Ванвейлен – только мертвый. Арфарра сказал: "Кукушонок пойдет на встречу, однако возьмет с собой товарища. И после этой встречи Кукушонок и его товарищ будут живы, а безоружный человек – мертв. А человек сам написал, что придет один и без оружия, и когда-то спас Кукушонку жизнь, и читал прошение, во всем противоположное вашему.

Неревен помолчал и добавил:

– А еще там найдут мертвым – меня, потому что советник Арфарра сильно рассердился на меня за соглядатайство. И когда я это услышал, я решил пойти и рассказать ему про Ванвейлена, чтобы он если не меня простил, то хотя бы его допросил. А Арфарры не было, и я пошел, как он велел, ловить вышивку.

– Итак, – еще раз спросил Марбод, – что же случится у Золотой Горы?

– В Золотой Горе, – ответил Неревен, – есть ход. Этим ходом еще Золотой Государь ходил из города на гору молиться богам. Хаммар Кобчик со слугой приведут через ход Ванвейлена, в таком деле не нужно много свидетелей, и я был бы с ними, а как теперь, – не знаю. У Золотой Горы есть глаза – станут через них смотреть. От Храма проедет человек в плаще советника, тот, что уехал туда позавчера, оставит лошадь и уйдет в скалу. Вы приедете к часовне, не дождетесь Ванвейлена и уедете. А надо сказать, что в это время на поле возле часовни пойдет процессия из деревни, а это государев лес и государевы егеря. Они вас встретят по дороге, а потом найдут мертвого, теплого, по обстоятельствам, и ваши следы, и лошадь. Ну, теперь, конечно, и меня…

– Так! – сказал Кукушонок. – Однако, если через два часа Ванвейлен будет теплый, то сейчас он – еще живой.

Неревен улыбнулся. Кукушонок на лету все схватывал!

– Не совсем живой, – сказал Неревен, – так, сильно сонный. Это тоже магия второго рода, однако преходящая. Времени поэтому, – продолжал Неревен, – у нас нет, и подмоги тоже. И я вам предлагаю вот что: к речной часовне мы сейчас не пойдем, а пойдем наискосок к левому боку Золотой Горы. Там есть еще один ход в гору, в подземный храм Ятуна. Государев ход ведет через этот храм, другого хода нет. Я вас там научу, где спрятаться, потому что вы без меня и в храм не попадете, и в храме пропадете, и нас будет трое против них двоих.

Неревен говорил быстро. Он понимал: если не все рассказать – Кукушонку не понадобится живой Ванвейлен. Если все рассказать – Кукушонок возьмет его с собой проводником. А потом, когда освободят Ванвейлена, – тот никогда не позволит убить Неревена. Он такой, – добрый, как зимородок.

– Не трое против двоих, – горько сказал Неревену Эльсил, а один меч против двух мечей.

– Да, ты хорошо придумал, – сказал Марбод. – Но я придумал еще лучше. Золотой Горы я, правда, не знаю, – а вот ятунов храм и без тебя найду. Стало быть, все правильно предсказала мне колдунья, что в родовом храме я найду солнечный меч… А вот времени у меня мало – это ты прав.

Тут-то Неревен хотел закричать, да разве успеешь?

У Эльсила с собой было два кинжала, и один он оставил в спине Неревена. Во-первых, чтобы зря ни на кого не думали, во-вторых, чтобы отвести беду от нарушенного слова. Ну и, конечно, кто вытащит кинжал, тот берет на себя месть, если найдутся охотники.

Через час полезли в Золотую Гору. Эльсил видел, как трудно лезть Кукушонку, и подумал: «Хаммар Кобчик – кровный враг Марбода… Стало быть, он мне не позволит убить его, будет драться сам, с такими руками».

И сказал вслух:

– Вот я гляжу на Даттама и Арфарру, и сдается мне, что магия второго рода сильно портит человека. И если советник Ванвейлен в ней сильней, чем они, то как бы ты не раскаялся, связавшись с ним. То-то он третьего дня бранился, что мы смотрим на жизнь, как на поединок. В поединке, однако, спорят на равных, а если сыпать с воздуха голубые мечи…

Марбод ответил:

– Молчи! Я-то угадал с самого начала, что чужеземец может мне помочь. А он – не угадал.

Усмехнулся и прибавил:

– А Хаммара Кобчика постарайся застрелить первым. Потому что есть в мире вещи поважнее моей чести.

В это самое время, в час, когда ставят вторую закваску для хлеба, через два часа после того, как Марбод Кукушонок и Белый Эльсил незаметно уехали из замка, в замок явился Даттам.

Увидев, сколько вооруженных людей вокруг, Даттам сделался очень задумчив.

Даттам, как и никто вокруг, не понимал, что происходит, однако, в отличие от многих, отдавал себе в этом отчет. Он знал, что историю нельзя предсказывать, и именно поэтому можно делать.

Неожиданная прыть городских властей немало поразила его. Короли и прежде приглашали бюргеров в свой совет. Расходы на поездку приходилось оплачивать городу, представитель города вез королю подарки и привозил известие о новом налоге, и немудрено, что эта повинность была из самых ненавистных. А теперь граждане Ламассы торопились сказать, что от них представителей должно быть втрое больше, чем от прочих.

Даттам посматривал на юго-восток, в сторону дамбы, и понимал, что холодная вода смоет весь их пыл, но, заодно, и доброе имя Арфарры.

Даттам всю ночь разглядывал мысль Кукушонка, как привык разглядывать мысль, кипящую в пробирке: выйдет прибыль или не выйдет? «Я ведь хорошая повивальная бабка», – думал он.

В конце концов Даттам решил, что выборные представители ничуть не хуже вассальных рыцарей. Стоить Даттаму они будут, конечно, дороже. Зато преимущество их в том, что свои, то есть оплаченные, решения, они будут навязывать стране не мечом, а словом, и что такой механизм контроля над законами если и не менее разорителен, чем казенная инспекция, то, во всяком случае, менее разрушителен, чем гражданская война.

Основные сомнения, мучившие Даттама, заключались в том, что представители местечек будут стоить дешево, а вот представители городских цехов – очень дорого, много дороже государева чиновника, ибо чиновник хочет лишь кусок пирога, а представитель цеха метит на место того, кто печет пирог.

Итак, Даттам приехал в замок, чтоб поговорить с Кукушонком. Вышел брат Кукушонка, Киссур Ятун, провел к себе и попросил подождать:

– Марбод спит. Лекари чем-то его напоили, от рук.

Даттам кивнул, спустился в залу и стал ходить меж гостей.

Через полчаса он вновь предстал перед Киссуром Ятуном и сказал, холодно улыбаясь:

– Есть, однако, обстоятельства, из-за которых я должен переговорить с вашим братом тотчас же.

– Какие именно?

– Такие, что я не бог, и когда я выбираю, кому выиграть, я не гадаю на черепахе.

Тогда Киссур Ятун, рассудив, что Марбода уже не догнать, протянул Даттаму записку.

Даттам прочитал ее, повертел, поднес к носу и долго нюхал. Его тонкое обоняние, обоняние жителя империи, химика и эстета, уловило, как ему показалось, характерный запах храмовых подземелий, – смесь старинных благовоний и химических реактивов. Даттам вспомнил о подземных ходах в Золотой Горе, усмехнулся и подумал: «Ну, ладно. Какой строй будет в этой стране, это мы еще посмотрим, но Арфарру-советника я из нее при всех случаях выкину.»

– Эту записку, – сказал Даттам, – советник Ванвейлен писал с разрешения советника Арфарры. И уверяю вас, что честь будущего наместника, или аравана, или еще какого чиновника будущей провинции Горный Варнарайн, Клайда Ванвейлена, не пострадает от того, каким способом он расправится с вашим братом.

Не прошло и времени, потребного для того, чтоб сварить горшок каши, – Даттам, Киссур Ятун, Шодом Опоссум и еще десятеро вылетели из ворот замка, и кони их перепрыгивали прямо через столы, расставленные во дворе.

Когда Марбод и Эльсил пришли в пещерный храм, Эльсил поначалу испугался. Морок! Высятся стены там, где их нет, цветут и опадают небесные своды, девушки танцуют с мечами на стенах.

– Клянусь божьим зобом! – сказал Эльсил, показав на золотого юношу с золотым луком, нарисованного вверху. Это сам Ятун!

– Не сам Ятун, – усмехнулся Марбод, – а его Свойство, или Атрибут. Сам Ятун, писали, безобразный и бесконечный, тела у него нет. Стало быть, и рук тоже нет, – злобно добавил Марбод. Он очень устал.

Отыскали конец подземного хода, договорились, что делать. Эльсил встал в божьем саду за серебристым лопухом в сорок локтей, упер в основание лопуха лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном, вынул из колчана две стрелы и наложил их на тетиву. Стрелы были рогатые, из белого тростника, с лебединым оперением, и два пера были окрашены в зеленый цвет храма, а остальные были белые, как и полагалось вассалу экзарха Харсомы.

Потом Эльсил покачал головой, вышел из-за лопуха и промерил расстояние до входа на пальцах; зеркальный морок сильно мешал.

Слева от входа, на приступке у белого столба, стоял идол. Марбод пихнул его и встал на его место. Идол свалился вниз, а рук у него было целых восемь.

Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы зажарить среднего гуся. Послышались шаги. В залу вошел Хаммар Кобчик, а за ним целых трое стражников вели советника Ванвейлена. Ванвейлен был несвязанный, однако квелый, как тритон зимой.

Белый Эльсил спустил тетиву. Он метил одной стрелой в Хаммара Кобчика, а другой – в стражника. В стражника он попал точно, а Хаммару Кобчику только оцарапал руку, – морок мешал. Тут Марбод со своего приступка метнул в Хаммара дротик. Это был хороший бросок для человека, у которого руки были как два шелковых яйца, но Хаммар уже был настороже и успел повернуться на пятке, и дротик пролетел мимо.

Тут Марбод прыгнул на Кобчика, потому что в глубине души он был рад, что Эльсил в него не попал, а Эльсил стал драться с обоими дружинниками. Те выпустили Ванвейлена, а советник сел на землю и начал спать.

– Клянусь божьим зобом, – сказал Эльсил. – Вот опять мы деремся за чужеземца, а он сидит и спит, словно это его не касается.

А Кобчик выхватил меч и ударил Марбода. И это был бы смертельный удар, если бы Эльсил не вскрикнул:

– Смотри! Сбоку!

Так у них было условлено, и Марбод не повернул головы, а Кобчик повернул, меч его поскользнулся в бронзовых шишках на щите Марбода. Марбод дернул щит: Кобчик напоролся на свой собственный клинок и упал.

Однако он тут же вскочил, перехватил меч покрепче и сказал:

– Как, однако, это мы не подумали, что Марбод Кукушонок знает здешние горы не хуже рудокопа! И сдается мне, что тебе самое время найти солнечный меч Ятуна, потому что больше тебе ничто не поможет!

Тут Хаммар Кобчик размахнулся и ударил. Марбод отскочил, но удар снес у щита навершие и две шишки светлой бронзы, так что верх его стал гладким, как девичья щека, а так как щит был, против обыкновения, привязан к локтю Марбода, тот полетел на пол.

Хаммар Кобчик наступил ему каблуком на забинтованную руку и сказал:

– Это хорошо, Кукушонок, что мы встретились здесь, а не у Золотой Горы, потому что лучше, чтоб ты погиб от хорошего меча, чем от козней Арфарры-советника.

А Марбод закусил губу, потому что руке было очень больно, и сказал:

– Арфарра, однако, сильно облегчил твой труд.

Тут Хаммар Кобчик осклабился и отвел руку для удара, и вдруг Марбод увидел, как меч разлетелся в его руках от цветного луча, а луч пошел дальше, разрезал панцирь, как ниткой режут бобовый сыр, и лак на пластинах пошел пузырями. Кобчик удивился и упал, а цветной луч ушел далеко за ним в каменный столб, и со столба посыпались каменные листья и ягоды.

Марбод вскочил на ноги и увидел, что Эльсил и двое стражников лежат на камне, а третий стражник собирается бежать. Тут, однако, Клайд Ванвейлен опять поднял руку: цветной луч рассек стражника издали и еще сдул каменную чашу, как золу с обгоревшего пня.

Марбод подошел к Эльсилу и увидел, что он лежит со стражником в обнимку, и меч стражника – в груди Эльсила, а меч Эльсила – в груди стражника.

Другой стражник тоже был мертв. Марбод поглядел на рассеченную каменную чашу и вернулся к Хаммару Кобчику. Тот был еще жив, однако было ясно, что очень скоро он кончится как человек и снова начнется как Кобчик. За его спиной луч из рук Ванвейлена сильно порезал гранитный столб, но не перерубил, завяз в локте от поверхности.

Марбод побоялся сделать Хаммару Кобчику дурное, добивая его такими руками, а Ванвейлена ему просить не хотелось: это, действительно, не поединок, а как курицу резать.

Марбод подошел к Ванвейлену и сел рядом. Зрачки у чужеземца были страшно сужены, лицо бледное и потное. Марбод потрогал лицо губами – действительно, не совсем живой.

Марбод похолодел: он понял, что вдвоем им из подземного храма не выбраться, потому что оружие в руках Ванвейлена все-таки завязло в каменной стене и гору не разрубит.

Ванвейлен попробовал улыбнуться и сказал:

– Это пройдет. Посидим и пойдем. Как вы, однако, меня нашли?

Тогда Кукушонок стал пересказывать свой разговор с Неревеном. Ванвейлен слушал, свесив голову и плохо дыша.

– Верно? – спросил, кончив, Марбод.

– В целом – да, – ответил Ванвейлен. – А что вы сделали с Неревеном?

– А что мы могли с ним сделать? – возмутился Марбод. – Он же как разбитое яйцо: и дома не оставишь и в дорогу не возьмешь.

– Да, – сказал тихо Ванвейлен, – убить безоружного королевского советника – это, видите ли, крах политической карьеры, а убить безоружного мальчишку… Впрочем, ладно.

Марбод снял кое-как с убитого стражника плащ, подоткнул его под Ванвейлена и помог тому сесть. Советник явно не мог еще идти, и руки-ноги у него были холодные. Кроме того, Хаммар Кобчик был еще жив, и Кукушонку хотелось посмотреть, как умрет его кровник.

– Что же, – сказал Кукушонок, сев рядом с Ванвейленом, у каменного цветка, – можете вы устроить Арфарре потеху, как в Голубых Горах?

– Прежде всего, – сказал Ванвейлен, – надо окружить и отбить дамбу. Она вся нашпигована динамитом.

– Чем? – спросил Марбод.

– Такой штукой, от которой взрываются даже скалы, как это было у Даттама в Голубых Горах. В случае чего, мы еще закидаем этим динамитом весь храм.

– Не надо закидывать храм, – сказал Кукушонок. – Господин Даттам и так не знает, с какой стороны лепешка масляней. Он к нам перебежит быстрей, чем утка переплывает заводь.

– Да. Вы правы, – сказал Ванвейлен. – Это очень важно, даже важней, чем выборный совет. Будет время – это мы будем ввозить в империю не меха и не шерсть, а готовую ткань… Еще, – сказал Ванвейлен, – надо догнать позавчерашний караван и вернуть моих товарищей. Нечего им ходить одним в империю. Если экзарх Харсома здесь умел свой дела устроить, он у себя под носом разберется, что к чему… Впрочем, нам скоро придется нанести ему вооруженный визит. Есть в империи одна штучка, я очень не хочу ее оставлять в любопытных лапах экзарха… Если она уже не пробыла в них слишком долго.

Ванвейлен говорил все тише и тише, наконец, выдохся и замолк. Ему было холодно, одежда липла к потной коже. «Какой же дрянью меня опоили, – подумал он. – Видно, это не просто эфир». Вслух он сказал:

– Да, коготок увяз – всей птичке пропасть. Вы, однако, не можете дать мне воды?

Кукушонок поднялся, нашел на полу довольно большой черепок, принюхался к ближней луже: вода была зеленая и старая, но вполне пригодная для питья. Кое-как окунул черепок в лужу и стал поить Ванвейлена.

– А мне? – сказал в углу Хаммар Кобчик.

Кукушонок подумал, что тот скоро умрет, и нехорошо отказывать мертвецу в просьбе. Кукушонок наполнил черепок и отнес его Кобчику. Тот завозился, приподнимаясь, протянул руку.

– Это, – сказал он слабо, – за ваш успех. Ваш и чужеземца!

Однако не удержал черепок, выронил и разлил. Кукушонок отыскал другой черепок, но на этот раз встал на колени и нагнулся над умирающим. Тот напился.

– Жалко, однако, – сказал Кобчик, – что во главе такого дела будет стоять мой кровник.

Тут он вскинул руку с кинжалом и всадил его Кукушонку точно в сердце.

Последнее, что заметил Кукушонок, падая, была страшная белая вспышка, – но тут уже трудно было решить, отчего она.

Через час Даттам с товарищами вломился в подземный храм. Посмотрел и сказал:

– Все – померли.

Померли, однако, не все. Советник Ванвейлен был только без сознания и даже не оцарапан, а на кинжале в его руках не было ни капли крови. В остальном крови было много, рубка была большая, мечи напились вдоволь. Всего, однако, труднее было понять, кто и как убил Хаммара Кобчика, потому что его сначала смертельно ранили, а потом развалили страшным ударом от головы до бедра, меж тем как у Кукушонка меча не было, а Эльсил лежал далеко и умер раньше. Многие говорили, что, поскольку дело было в родовом храме Кречетов, Марбод взмолился перед смертью, бог исцелил ему руки и вложил в них пропавший Ятунов меч, который покойник столько искал.

Даттам только кривился и считал, что Кобчика убил Эльсил. В чудеса он не верил, цветного луча в храме Виноградного Лу своими глазами не видел, и, кроме того, в отличие от маленького послушника Неревена, отлично знал, что нерассеивающийся пучок света сделать невозможно, потому что даже если он будет монохроматический, – как добиться одной фазы?

Сайлас Бредшо мирно читал «Сиреневую повесть», один в большом доме, когда к нему явился человек от сыщика Доня.

– Друг ваш, – сказал он, – лежит в королевском замке, в покоях Даттама. Жив, не ранен, но немножко нездоров. Собирайтесь!

И вытряхнул из мешка крестьянский балахон. Сам он был в таком же.

– Я скоро, – сказал Бредшо, имея в виду спуститься в подвал, проверить замки, связаться с товарищами.

– Не скоро, а сейчас, – наставительно сказал сыщик и распахнул окно.

– Эка, – сказал он, – кричат! И петухов теперь не нужно!

Бредшо с сыщиком выскочили во двор, а толпа была уже у ворот. Сыщик пихнул Бредшо в дворовую кухню и сам вскочил за ним. Через минуту в кухню ворвалась толпа.

– Экая, – сказал сыщик, – у хозяев отличная буза! А ну, ребята, выкатываем бочку.

Бочку вынесли и не столько распили, сколько пролили. Люди уже облепили дом, как муравьи – гнилую смокву.

– Куда! – Тихо сказал сыщик, заметив, что Бредшо норовит утечь за ворота. Не ходи поперек толпы, ходи с толпой!

Через два часа, когда у дома уже занялась крыша, и можно было расходиться, Сайлас Бредшо застенчиво осведомился у окружающих:

– А чего мы его собственно, жжем, братцы?

Знали не все, и один человек, от которого пахло морем и водорослями, разъяснил:

– Три часа назад королевский советник Ванвейлен и начальник тайной стражи Хаммар Кобчик заманили Белого Кречета в подземный храм и там, безрукого, убили. Бог, однако, на них разгневался: Хаммара Кобчика рассек на две половинки, а советника, говорят, поразил безумием.

Кто-то заметил:

– В этом деле, видать, и Арфарра-советник не без греха.

На него цыкнули:

– Не говори, чего не знаешь! – Кречета оттого и убили, что он был с Арфаррой-советником за народ.

У курятника всем желающим раздавали битую птицу.

– А живого куренка можно? – потупясь, осведомился сыщик.

Получил живого куренка, сунул его под мышку и сказал:

– Эх! Жалко, что не свинья! А ну, пошли отсюда!

Когда Даттам со своими людьми и со спутниками нашел мертвецов, Киссур Ятун понял, что Даттам был прав, и что Ванвейлен заманил брата в ловушку и хотел убить Ванвейлена.

Даттам, однако, узнал симптомы отравления эфиром, и сказал:

– Погодите. Этот человек в таком состоянии, что вряд ли он мог за последние сутки кого-то убить… и во всем этом деле слишком много неясностей. Как Марбод и Эльсил попали сюда, в подземный храм? Мы – по пути, а они как?

Даттам велел нести Ванвейлена в королевский замок, в свои покои: он опять перебрался в место, с его точки зрения, наиболее безопасное и наиболее близкое к центру событий. Спешно послал за Сайласом Бредшо.

Положение еще больше запуталось, когда в храме Виноградного Лу нашли Неревена…

Даттам ходил из угла в угол около постели Ванвейлена. Над постелью висел огромный ковер из голубых и розовых полос.

Ванвейлен спал. Что-то он скажет?

Даттам подошел к окну и отогнул занавеску.

В замковый двор въезжал советник Арфарра. Перед конем стелили дорожку из цветных квадратов, пели мальчики, люди были расставлены в надлежащем порядке, как фигурки для «ста полей». На Арфарре был длинный бирюзовый плащ, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев. Из-под плаща едва выглядывал зеленый монашеский паллий. На поясе у Арфарры висела круглая яшмовая печать. Такие плащи полагалось носить отправленным в провинцию чрезвычайным посланцам государя Великого Света.

Даттам обернулся от окна и увидел, что глаза Ванвейлена открыты, хотя и безумны.

Даттам поговорил с Ванвейленом полчаса, велел своим людям не пускать в покои даже муху, не только Арфарру, и спустился вниз.

Церемония встречи только что закончилась. Даттам вдруг со злорадством сообразил, что никто не осмелился нарушать заведенного чина и сообщать дурные вести: и жертву боги не примут, и советник Арфарра обидится за традицию.

Даттам подождал, пока советник распутает последний из церемониальных узлов, увлек его в сторону и сказал:

– Если вам еще не сообщили: в храме Виноградного Лу лежит Неревен, и в спине у него – кинжал Белого Эльсила. Если хотите, можете вытащить. Далее: Неревен перед смертью рассказал Кукушонку все о вас, об экзархе, о засаде в Золотой Горе, и даже о том, что вы его тоже велели убить. Далее: советник Ванвейлен жив, а Хаммар Кобчик подох, и хотя Ванвейлен изрядно надышался эфира – Кукушонок его спас, потому что Кукушонку очень понравился рассказ Неревена о последнем разговоре между вами и Ванвейленом.

Даттам развел руками и сказал:

– Это, собственно, все.

И это действительно было все, что Ванвейлен рассказал Даттаму.

– Из этого следует, – продолжал Даттам, что вы через два дня вернетесь в империю, а вот дамба ваша останется на месте.

И поскакал со двора.

Даттам ехал Мертвым городом. Но Мертвый город был теперь ложным именем – весь застроен домиками и усадьбами, а в промежутках – палатки, землянки, котлы.

Даттам ехал и думал, что хорошая повивальная бабка может принять роды и у мертвеца. Шодом Опоссум, Киссур Ятун – тоже вполне нормальные люди.

В замке стоял стон и крик, и еще точили оружие. Киссур Ятун встретил Даттама с плачем, провел его к столам, составленным посреди двора. Мертвый Марбод Белый Кречет был по-прежнему дьявольски красив. Эльда-горожанка, овдовевшая второй раз за два месяца, сидела у окна в той же нарядной юбке, и никто не осмеливался велеть ей переодеться.

– Она думает, что он еще оживет, – шепнул Киссур Ятун.

– Я тоже так думаю, – сказал Даттам.

– Вы были правы, – сказал Киссур Ятун, – удержав меня от того, чтобы убить Ванвейлена. Обвинитель Ойвен предложил прекрасную идею: судить убийц публично, его и Арфарру. Против империи надо бороться ее собственным оружием!

Даттам внимательно оглядел Киссур Ятуна и сухо сказал:

– Друг мой! Вас кто-то обманул. В империи не бывает публичных судов, – только публичные казни.

– Ну все равно! Клайд Ванвейлен еще не очнулся?

Даттам, однако, не расслышал последнего вопроса и спросил:

– А где обвинитель Ойвен?

Обвинитель Ойвен говорил в серединной зале, и Даттам долго и внимательно слушал его из-за колонны.

Киссур Ятун стоял рядом и глядел, нет ли каких упущений в убранстве: челядь крепила красные траурные ленты к рукоятям мечей, развешанных по стенам, раскрывали окна, чтоб духи ходили свободно.

– А что это, – спросил Даттам минут через двадцать – «делопроизводитель»?

Киссур Ятун молчал озадаченно, потом сказал:

– Ну, – писец, секретарь… Как это вы не знаете? Брат мой был прав, надо поделиться властью с горожанами, пусть действительно, помогают.

Даттам послушал и спросил опять:

– А что, говорят, ходили к Золотому Государю и тот напророчил городу гибель, если будет рыпаться. Обвинитель Ойвен не боится гнева богов?

Киссур Ятун обиделся даже:

– Если, – сказал он, – бог и разгневается, то из-за лиц более достойных, чем судейский крючок.

Даттам страшно осклабился в полутьме и сказал:

– Да. Я всегда думал: если за что кара божья и падет на эти места, – так это за вашу бесовскую гордость. И это будет ужасно смешно, если боги покарают вас за обвинителя Ойвена.

Даттам попрощался с мертвецом и уехал, пообещав известить немедленно, если проснется Ванвейлен.

Уже вечерело. По всему Мертвому городу зажигались костры, пели, варили ужин. Особенно много костров было в удобном старом русле. Даттам ехал, не торопясь и спокойно дыша.

– Вы что-то выяснили? – спросил его монах-спутник, отец Адрамет.

– Да, – рассмеялся Даттам, – я выяснил, что мне больше всего не нравится в замысле Кукушонка.

Вечером во дворец явилась делегация граждан Ламассы. Возглавлял делегацию обвинитель Ойвен.

Обвинитель Ойвен был, в целом, счастлив. Он был верным учеником Арфарры и всегда знал, что интересы богатых и бедных в городе противоположны. Теперь он, однако, обнаружил, что они могут быть объединены в благородном деле защиты независимости, и, что еще важнее, объединить эти интересы должен он, Ойвен.

Он не мог простить ни советнику Арфарре, ни советнику Ванвейлену двух вещей: того, что это Ванвейлен, а не Ойвен выступал от городского сословия; и того, что советник Арфарра запретил ему иметь собственную охрану. Что приказ исходил от Арфарры, а не от Ванвейлена, – в этом гражданин обвинитель ни мгновения не сомневался.

Теперь у Ойвена была собственная охрана. Он думал о том, что, если бы Даттам вздумал бить его по щекам сейчас – нашлось бы кому заступиться.

Услышав о случившемся в Золотой Горе, Ойвен позвал к себе сыщика Доня и сказал тому, что, если хоть одна балка в городском доме советника через три часа будет цела – пусть Донь пеняет на себя. Услышал о разграблении дома и окончательно уверился, что Ванвейлен заманил Марбода Кукушонка в ловушку, потому что мнение народное не может ошибаться. Его, однако, чрезвычайно раздражала косность, с которой народ пытался отрицать участие Арфарры в этом деле.

Итак, обвинитель Ойвен стоял перед Арфаррой-советником.

Он заявил, что Марбод Кукушонок убит, но дело его живо. Что граждане Ламассы и свободные люди страны требуют суда над убийцами Белого Кречета. Что выборный совет при короле-вассале еще более необходим, чтобы сохранить древнюю автономию городов, и что до того, как соберется выборный совет, власть должна принадлежать комиссии по его избранию, составленной из рыцарей и граждан Ламассы, с ним, Ойвеном, в качестве делопроизводителя.

Идея комиссии была личной идеей Ойвена, и он особенно гордился словом «делопроизводитель», потому что и в замке Кречетов, и в городской ратуше не нашлось охотников на должность с таким названием.

Советник Арфарра слушал молча. На нем был тяжелый, бирюзовый с золотыми пчелами, плащ государева посланца. В руке он держал золотой гранат. Курильницы из золоченной бронзы за его спиной имели форму крыльев. Над его головой вставал огромный купол, расписанный с точным соблюдением традиции, Небесным Городом, Садом, Океаном и Свитком, и советнику Арфарре не нравилась эта роспись за ее противоречивость. Потому что, хотя в боге могут быть соединены самые противоречивые вещи, наши высказывания о боге не должны содержать противоречий.

Обвинитель Ойвен и прочие делегаты стояли в строгих черных кафтанах и плащах с капюшонами. Капюшоны были, из уважения к хозяевам, откинуты, и лица цеховиков были взволнованные и красные. Арфарра усмехнулся и спросил:

– Я слышал, что граждане Ламассы посылали сегодня в храм Золотого Государя и узнали, что трещина в его статуе, расколовшая мир и прошедшая через сердце каменного идола, срослась, но что она раскроется вновь, дабы поглотить всех, кто осмелится противиться небесной воле.

Обвинитель Ойвен возразил, что ставит свободу выше гнева богов, и готов ему подвергнуться ради общего блага.

Тогда Арфарра-советник попросил позволения говорить с ним наедине. Ойвен отказался наотрез.

Тогда представитель империи Арфарра приказал удалиться всем, кроме городских делегатов, и в приемном зале, кроме него и обвинителя, остались только бургомистр, городской судья и шесть цеховых мастеров.

Арфарра сказал:

– Я знаю, обвинитель, вы ненавидите меня, а вы, остальные, боитесь моего влияния в городе. Ваша комиссия нужна вам лишь для того, чтобы избавиться от меня. Я предлагаю большее: вы можете отдать меня под суд за убийство Марбода Белого Кречета, но – от имени экзарха Варнарайна.

Бургомистр и другие, люди благоразумные, посовещались и согласились.

Обвинитель Ойвен стукнул по столу кулаком и вскричал:

– Народу нужна свобода, а не суд над предателями народа!

Обвинитель Ойвен обладал драгоценным качеством народного вождя: он не только увлекал людей, но и сам увлекался, и при этом действовал совершенно бескорыстно, если под бескорыстием разуметь забвение своих первоначальных интересов.

Тогда Арфарра, в шитом плаще государева посланца, упал в ноги обвинителю Ойвену и закричал:

– Смилуйтесь над городом! Верьте пророчествам! Вы обрекаете его на гибель!

Обвинитель Ойвен запрокинул голову и расхохотался.

Арфарра встал, взял из рук обвинителя городское прошение, разорвал его и бросил клочки на пол.

– Я буду молиться, – сказал он, – чтоб Золотой Государь пощадил город. Молитесь и вы, чтобы утром мы все узнали, что выше – городская свобода или гнев Золотого Государя.

Делегация вернулась в город, а советник Арфарра заперся в своих покоях. Впрочем, не один, а распоряжаясь. Подошел час третьего прилива, над городом взошла вторая луна, – советник велел оседлать коня и уехал один.

Через час часовой из надвратной башни в замке Кречетов пришел к Киссуру Ятуну и сказал:

– Господин, к замку едет человек в бирюзовом плаще с золотыми пчелами, и он совсем один.

Киссур Ятун побледнел и сказал:

– Непростому испытанию подвергает нашу честь Арфарра-советник, и он за это потом заплатит.

Когда советник Арфарра въехал в раскрытые ворота замка, все там было, как три часа назад, только женщина уже переоделась. Погребальные столы во дворе заложили вязанками и засыпали всяким добром. Женщины несли свои украшения, мужчины – лучшие одежды, и многие отдавали последнее. Все говорили, что не помнят такого хорошего костра.

Арфарра-советник спешился, и по знаку Киссура Ятуна у него взяли коня, хорошего коня, игреневого, с широкими копытами, короткой спиной и длинным хвостом.

Арфарра-советник подошел к мертвому и стал на него глядеть. Тот был все так же хорош собой, а руки в боевых кожаных рукавицах держали на груди старый хороший меч Остролист, с рукоятью, увитой жемчугом, и желобком для стока крови вдоль клинка.

Киссур Ятун и Шодом Опоссум стояли по правую и левую руку от Арфарры, взявшись за рукояти мечей, и было ясно, что они не пощадят того, кто осмелится тронуть гостя.

Арфарра-советник стоял четверть часа, и когда он понял, что никто в замке не решится напасть на гостя, даже горожане, он склонил голову и повернулся, чтобы идти.

Тут, однако, один из юношей дома довольно громко сказал, что, верно, гость так торопился попрощаться с мертвецом, что и погребальный дар забыл.

Арфарра-советник усмехнулся, поискал глазами, – однако, у него и в самом деле ничего при себе не было. Тогда он снял с себя бирюзовый плащ государева посланца, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев, и пояс из черепаховых пластинок с яшмовой личной печатью, присланной экзархом Варнарайна, и бросил плащ и пояс на вязанку к ногам Марбода. А сам остался в простом зеленом паллии.

Потом он повернулся и ушел, и никто его не задерживал.

Арфарра-советник вернулся во дворец и заперся в розовом кабинете. Там он сел за столик для «ста полей», и расставил фигурки так, как в последней партии, что он играл и не доиграл с Клайдом Ванвейленом. Он стал прикидывать, чем могла кончиться партия. Но, по правде говоря, было видно, что советник выигрывал и так и так. Клайд Ванвейлен был очень хорошим игроком и отлично знал нынешние правила игры. Однако историю игры он не знал, и, сколько Арфарра-советник ему ни растолковывал, тайных соответствий не чувствовал.

Тут скрипнуло потайное зеркало, и в кабинет вошел Даттам.

– Что с вами? – спросил Даттам.

– Так, – ответил Арфарра, – задумался над ходом.

– Поглядите на себя в зеркало, – сказал Даттам.

Арфарра подумал, что, наверное, опять кровь на лбу, подошел к зеркалу и увидел, что волосы у него поседели.

– Это я, наверное, в замке Кречетов перепугался, – сказал Арфарра. – Однако, я хочу поглядеть на город. Посветите мне.

– Я вам не прислужник – носить светильники.

Тогда советник Арфарра сам взял большую посеребренную лампу, увитую виноградными кистями и листьями, раздвинул дверь и пошел по наружной галерее. Даттам вышел с ним. В лампе, надо сказать, нужды не было: ночь была светлая, в Мертвом городе повсюду горели огни, и во дворе замка Белых Кречетов пламя костра вздымалось выше стен.

Арфарра-советник поднял лампу и этак помахал ей, вверх-вниз. Потом Арфарра вернулся в кабинет, а Даттам остался в галерее.

Этой ночью стало ясно, что милость неба и вправду на стороне империи: потому что не успел как следует разгореться погребальный костер Марбода Белого Кречета, как далеко-далеко сделался вихрь и гром, налетели голубые мечи, закружились оранжевые цепы, накинулись на дамбу в верховьях и стали ее трепать и мять.

Весь собранный паводок хлынул в старое русло, подметая людей, палатки и недавние постройки. Этого, однако, было мало. Наводнения в Ламассе раньше случались часто, и сам город был всегда от них в безопасности. Тут, однако, божья рука расчислила поток так, что волна прошла через залив, ударилась об один берег, о другой, поднялась к западной городской стене и смыла берег вместе со стеной и примыкавшей к ней городской ратушей.

Этой ночью от воды погибло много всякого добра, хотя некоторые из вассалов Белых Кречетов хвастались, что от погребального огня Марбода Белого Кречета добра погибло еще больше.

Наутро в городе был мятеж: народ почему-то решил, что во всем виноват обвинитель Ойвен, его выпихнули на мостовую, а остатки вечером снесли с повинной к королевскому замку.

Что же до Арфарры-советника, то всему на свете, даже народному доверию, приходит конец. И хотя все соглашались, что Арфарра-советник достойный человек, все же, как ни крути, это он построил дамбу, которую разрушил Золотой Государь. Большинству казалось, что, если бы советник не был одержим ложной жалостью и положил в основание дамбы строительную жертву, то дамба была бы Золотому Государю не по зубам.

Горожане и рыцари вместе явились с повинной к королевскому замку, и король принял от них их прежние прошения и сжег, не преступая полагающихся церемоний. Киссур Ятун и Шодом Опоссум, однако, бежали с немногими приверженцами в Золотой Улей, на лодках, и там впоследствии погибли очень достойно.

А горожане, будучи людьми рассудительными, согласились, что Золотой Государь, был, без сомнения, прав, потому что если бы началась война и осада города, то результат был бы тот же самый, а людей и имущества погибло бы несравненно больше.

Клайду Ванвейлену никто не сказал, что горожане собрались-таки бунтовать, и он думал, что со смертью Кукушонка все кончилось. Впрочем, он думал мало, а больше лежал в забытьи. Ночью ему мерещилась всякая жуть.

К полудню он проснулся, и монашек у постели сказал ему:

– Чтой-то вы, господин советник, живой или мертвый ночью по балкону бегали?

Клайд Ванвейлен встал с постели, поглядел в окно на галерею и увидел, что, оказывается, все ночное было не сном, а явью.

Ванвейлена опять уложили в постель, а скоро к нему явились господин Даттам и Сайлас Бредшо.

Ванвейлен поглядел в сторону занавешенного окна, за которым полгорода смыло наводнением, и спросил:

– Это что: начало власти империи?

– Нет, – ответил Даттам, – это конец власти Арфарры. Завтра я уезжаю в империю, потому что то, что происходит в империи, важнее того, что уже произошло здесь. И я беру Арфарру с собой, потому что господин экзарх считает, что он здесь больше пользы не принесет, и сейчас при короле будет другой человек.

Что же до вас, господин Ванвейлен, – я вас также беру в империю. Дом ваш сожжен, и корабль вчера утонул. А главное – все считают вас убийцей Марбода Кукушонка.

Разубедить их в этом будет весьма сложно, при таких несомненных доказательствах, как сгоревший дом и разбитый корабль, и я не дам в этой стране за вашу жизнь, – Даттам прищурился, – даже монетки из глупого серебра.

Поздно вечером, в час совершенно неожиданный для поездки, господин Даттам выехал из дворца к Голубым Горам. Через пять дней быстрой езды нагнали караван, а еще через неделю достигли горных перевалов и пришли к порогу страны Великого Света. Двое, однако, людей в караване не видали ни разу друг друга, потому что не поднимались с носилок.

Клайд Ванвейлен так и не видел летних дорог и зеленых полей, потому что все никак не мог оправиться от отравы, и еще сильно простудился, пролежав два дня на холодном камне.

Что ее до советника Арфарры, который тоже был в забытьи, то тут понятного было мало: ведь его никто не трогал и ничем не поил, и все свои решения, до самого последнего мига, он всегда принимал сам.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

В последний предрассветный час дня Нишак второй половины четвертого месяца, в час, когда по земле бродят лишь браконьеры, колдуны и покойники, когда по маслу в серебряной плошке можно прочесть судьбу дня, белая звезда прорезала небо над посадом Небесных Кузнецов, и от падения ее тяжело вздохнула земля и закачались рисовые колосья. Неподалеку, в урочище Козий-Гребень, общинник из Погребиц, Клиса выпустил мешок с контрабандной солью и повалился ничком перед бочкой, проехавшей в небесах, как перед чиновником, помчавшимся по государеву тракту. Лодку у берега подбросило, мешки с солью посыпались в воду, а Клиса с ужасом вскочил и бросился их вытаскивать.

Жена его села на землю и тихо запричитала, что в Небесной Управе наконец увидели, как семья обманывает государство. Клиса был с ее мнением согласен – но не пропадать же соли.

Третий соумышленник, Хайша из далекого пограничного села, слетел было с высокой сосны, облюбованной контрабандистами для наблюдения, но зацепился напоследок за ветку и теперь слезал на землю.

– Дура ты, – возразил он женщине, – это не по нашу душу, а по Белых Кузнецов. Прямо в их посад и свалилось. И то, давно пора разобраться, отчего это у них конопля растет лучше нашей?

Белых Кузнецов в округе не любили. Те крали духов урожая по соседним деревням и занимались на своих радениях свальным грехом. Притом после бунта им последовали от экзарха всяческие поблажки, чтобы не сердились опять. Судьи боялись с ними связываться, и даже был такой случай: во дворце экзарха, говорят, оборотень-барсук портил служанок; его поймали в кувшин, а он как крикнет: «Я – посадский!» Но тут уж барсуку не поверили и утопили его.

Многие в посаде проснулись от страшного грохота.

Старая Линна встала с постели, вышла в сени и увидела во дворе целую толпу мертвецов. Это ей не очень-то понравилось. Она нашарила в рундуке секиру с серебряной рукоятью, растолкала старосту Маршерда, пихнула ему секиру в руки и сказала:

– Там во дворе стоит Бажар и целая свора из тех, за кого мы не отомстили, и по-моему, они пришли за этой штукой.

Маршерд поглядел в окно: а на окне была кружевная занавеска, и дальше бумажные обои: кувшинчик – букет, кувшинчик – букет. Ну что твой гобелен во дворце наместника! Маршерд поглядел на эти обои и сказал, что никуда до утра не пойдет, потому что ночь – время ложных духов.

Наутро Маршерд встал, надел синий кафтан, засунул секирку за шелковый кушак, так, чтобы она напоминала топорик для рубки дров, и пошел смотреть.

В посаде управы не было, а был большой дом, храм Мереника и мастерская, где вместе красили ткани. Маршерд с людьми прошел до западной стены и увидел, что каменные дома стоят, как стояли, а одна из стен мастерской обрушилась, во дворе разбросало бочки с индиго, и из них вылился синий раствор.

Надо сказать, что посаду бывших мятежников было двенадцать лет, а синему духу в растворе – полтораста, его никогда не выливали, а только добавляли новый. Когда строили посад, те, кто были ткачами, принесли с прежнего места кусочек матицы для домового и кувшин старой кислой воды с синим духом.

Потом люди вышли на заливной луг за проломленным забором, не очень большой луг, в сотню человеческих шагов и половину государева шага, и сразу увидели, что луг никуда не годится, потому что во всю его длину лежит огромный стальной куль.

Все опять вернулись к бочкам, и старая Линна сказал:

– Бочки побило в назидание всем тем, кто раньше радел о справедливости, а теперь радеет о выгоде.

Многие задумались, но тут вперед выступил новый сын Небесного Кузнеца и сказал, что бочки упали к тому, что Небесный Кузнец велит людям бросить индиго и пользоваться краской из храма Шакуника, которая вдвое дешевле. Люди устыдились: потому что сын Мереника уже дважды видел про эту краску сон, но тогда его не послушались.

Потом все опять вышли к озеру, стали щупать куль и говорить, что это скверные времена, когда небесные знамения можно потрогать руками. Большинство считало, что чиновники тоже захотят потрогать куль руками; а это не очень-то хорошо, если понаедут чиновники и начнут все трогать руками.

Тут стали чесать языками и спорить – с неба это или из-под земли; многим казалось, что это люди из Погребиц достали колдуна и напустили морок; тут вперед вышел староста Маршерд, снял кафтан, чтоб не замарать, вынул секиру с серебряной рукоятью и стал рубить кусты на берегу.

К вечеру прорыли канал и спихнули куль или что там это было в воду, потому что никому не хотелось иметь дела с чиновниками.

Маршерд вернулся домой поздно вечером; положил секиру обратно в рундук, крякнул и сказал, что давно там хорошо не трудился.

Старая Линна стукнула перед ним миской с кашей и сказала:

– Сдается мне, что то, что сделано сегодня, принесет нам много несчастья. Не думаю я, что сегодняшний ваш труд угоден небу.

– Всякий труд угоден небу, – возразил Маршерд, – а призвание человека в том, чтобы умножать имущество.

Эти слова старой Линне не очень-то пришлись по душе, потому что когда пророк двенадцать лет назад разъяснял, что всякий труд угоден небу, он имел в виду труд по прополке ойкумены от плохих чиновников; и притом Маршерд опустил перед словом «имущество» слово «общее». Но возражать женщина не стала, не женское это дело, перечить мужу.

На следующий день жители Погребиц собрались на берегу. Огромный стальной боб подмял под себя рогатины, на которых крестьяне мочили прошлогоднюю коноплю, и лениво тыкался в рассевшуюся дамбу, перекрывавшую озерной сток.

Господин Радашойн, местный деревенский чиновник, сразу понял, что эту штуку сделали и пустили вниз посадские колдуны: потому что она не походила ни на что небесное и была гладкая, как яйцо, а это как раз, по учению Белых Кузнецов, обновленный мир должен быть гладким, как яйцо.

– Правильно рисуют, что боги больше людей, – высказался деревенский пастух Суун. – Это, наверное, корчага Суюнь.

– Точно, – сказал кто-то, – вывалилась, понимаешь, с небес на землю, наверное, в небесной кладовой мыши прогрызли дырку.

– В Лосском храме, – возразил господин Радашойн, – у корчаги еще две ручки и яшмовый узор на горлышке.

– Вот именно, – сказал упорно Суун, – понаедут чиновники и начнут выяснять, куда мы дели ручки и кто украл яшму.

Господин Радашойн оглянулся и с удовлетворением увидел, что, беспокоясь о приезде чиновников, Суун высказал мысль, владевшую всеми крестьянами. А надо сказать, что у господина Радашойна сын скоро ехал в столицу на экзамены, и по этой причине господин Радашойн охотно мерял крестьянские поля государственной мерой и, как говорится, «считал одно за три». Так что господину Радашойну проверявшие тоже были ни к чему – одни лишние траты.

– Если это небесная корчага, – сказал деревенский староста, – так пусть и лежит в земле, как положено.

Господин Радашойн распорядился: отвести корчагу в глухую заводь Козий-Гребень, подрыть берег и засыпать ее землей. Исходя из опыта строительства общественных дамб, он понимал, что деревня потеряет на этом неделю – и это в пору сева. Но к вечеру все было готово.

– Воистину, – вздохнул староста, – правильно сказано в законах Иршахчана: «Если в общине едина воля крестьянина и чиновника, жреца и ремесленника – чего не может свершить такая община».

Господин Радашойн кивнул и подумал, что староста Нушанек опустил конец цитаты: «А чтобы воля была едина, должно быть единым и имущество».

Через неделю в посаде бывших бунтовщиков объявился чиновник экзарха для особых поручений и вместе с ним – двое тощих, в зеленых паллиях, монахов-шакуников.

Шакуников в провинции недолюбливали.

Шакуники – отчаянные обманщики, и духи, которые им служат, тоже обманщики.

Торговцы Храма ходили в страну Мрака, золото храма было намыто из подземных рек, а души чиновников стояли у них в подземельях в хрустальных кубышках. Разобьешь кубышку – и нет человека. Кроме того, монахи сперли из Небесной Управы зеркало Иршахчана и шпионили в него за каждой травкой на земле и каждой звездой на небе, что подобает лишь Иршахчану.

В Посаде покупали у храма шерсть из страны Мрака и все время помнили, как храмовые колдуны обманули восставших Кузнецов и разжирели с краденого. Монахи интересовались падающими звездами и небесными знамениями вообще. Староста хмурился:

– Вот в Погребицах, сказывают, двухголовый поросенок родился. Потому как – грешники. – И прибавил: – А мы тут на мирской сходке решили: синюю краску теперь покупать у храма.

В Погребицах инспектор экзарха созвал сходку и стал требовать с крестьян упавшую звезду. Напомнил закон:

«Если в общине кто-то преступил закон и если его выдадут, община свободна от наказания. Если не выдадут, то наказанию подлежит вся община.»

Староста Нушанек сжег жертвенный доклад Иршахчану и поклялся:

– Никакой упавшей звезды мы не трогали, а если кто трогал, так пусть сгорит, как этот доклад.

Чиновник оштрафовал крестьян за недостачу конопли и уехал ни с чем.

Двое монахов ехали домой в храмовой лодке под шелковым навесом.

– Опыт, брат Адуш, опыт, – говорил один. В окрестных деревнях никто ничего не видел. Я больше доверяю наблюдательности крестьянина, нежели воображению астролога…

Брат Адуш хмурился и кусал губы при слове «опыт», но в глубине души был рад. Он сам понимал: ни одно небесное тело не может упасть на землю по такой траектории – природа покамест не удосужилась снабжать метеориты веслами, как лодки. Мало ли глупостей примерещится одинокому монаху, торчащему ночью у телескопа! Если из-за единичного наблюдения пересматривать закон тяготения, – вся астрология обрушится непоправимо, как обрушился, подмытый весенними водами, берег в Козьем-Гребне, мимо которого едет лодка.

В день, когда чиновник экзарха созвал в Погребицах сходку, Шума собирал в горах лесной лак и вернулся промокший и грязный. Шума был мирским сиротой. Каждый попрекал его лишним куском хлеба. Мир пока не давал ему поля, а деревенский староста отказался послать его в городское училище: чиновник из сироты – как пасечник из медведя.

Лака набралось мало. Баба, жена лаковара, рассердилась, заглянув в короб:

– Не для себя работаешь, для мира!

– А вы поменьше лаковых цацек в город возите, – посоветовал Шума, – всю тлю на семь суней в округе вывели. Тоже мне – для мира.

Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба.

В этот день у деревенского гончара помер сын. А через неделю гончар позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку сына, если тот отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали всю продукцию деревенскому чиновнику, а тот уж оделял крестьян горшками, а гончара – рисом. Но в Погребицах гончар трудился для общества только с тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в столицу провинции, Анхель, – за два дня можно было обернуться туда и обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили.

Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел в этот день народом: перед центральной управой вешали злоумышленника. Шума заприметил лучшие места, откуда можно было посмотреть не только на преступника, но и на самого экзарха, обязанного присутствовать при восстановлении справедливости. Места, однако, с нынешнего года были платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной управы, перемахнул через стену в саду и попал на площадь даром. По дороге он заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только один угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было лепешку на обед, однако не выдержал и съел сразу.

На площади было жарко. Народу было больше, чем во всей деревне, а камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные.

– А в древности, – сказала, поглядывая на Шуму, барышня с пестрым бантом казенной певички, – простой народ бывал на суде, а не только на казни. Это ж насколько справедливей. И как раз поучиться, как они все выясняют.

Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора.

В этот миг затрубили раковины, оглушительно закричал народ, – далеко-далеко напротив Шумы под роскошный балдахин вступал человек. На человеке была белая нешитая одежда государева наследника и поверх – шелковый паллий. Тысячи человечков, вытканных жемчугом и золотом, сливались на подоле паллия у ног экзарха в сплошной узор, прыгали, смеялись, – а над ними шли ветви золотого дерева. «Правду говорят, что власть тяжела, – подумал Шума. – Один паллий, наверно, полпуда весит».

Господин Харсома – экзарх Варнарайна, наследник престола, был любим народом за справедливость и честность. Толпа восторженно кричала. Экзарх улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска из рисовой муки. Шума не отрывал глаз от серебристой шапки на голове наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном.

«Во имя блага и государства!» – сказал чиновник, огласивший приговор. Толпа подхватила слова.

Когда народ разошелся, Шума подошел к казенному писцу в каменной розовой будке.

– Я хочу вручить жалобу, – сказал он.

– Основания? – спросил писец, моргнув мутным глазком.

– В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина – сто шагов. Ширина посередине – двадцать шагов. Форма – как цветок белозубки, или как яичко в подставке, или… – Шума понизил голос, – как шапка на голове господина экзарха, только без единого украшения. Крестьяне утаили ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень.

– Основания? – повторил писец.

Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку.

– В одном экземпляре писать – ничего не выйдет, – сообщил писец.

– Почему?

– Одну бумагу подают начальству. Другую – бросают в жертвенник Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А то они совсем распояшутся.

Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку.

– Пиши в двух, – сказал он. – Мне что. «Во имя блага и государства».

Писец высунул язык и застрочил по бумаге.

– Яичко на подставке, – хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в рукав. – Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только они деньги берут?

Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского судьи остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил в жертвенник, и та полетела вниз, к подземному огню, чтобы потом дымом взойти на небеса.

Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он присел в ужасе, словно еж, попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший деревенский кузнец, недавно уехавший в город.

– Дурачок, – сказал кузнец. – Когда подаешь прошение, второй бумаги не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится на свете. Сжег бы чистый лист, и все. Это писцы норовят побольше слупить с деревенского парня.

Кузнец повел Шуму в харчевню.

В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа блюд и порядка их следования. Подали и верченую курицу, и барашка пластами, и луковник, и масляную разварку, и сыры губчатые, и даже в лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город!

Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал и хвастался жизнью. Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые, кафтан каразея, на поясе серебряная ложка.

Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не верил. Даже староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И харчевня – воровская. Всем известно: всякий богатый – либо вор, либо наследник вора.

Шума навострил уши.

За соседним столом, собрав кучку слушателей, человек в малиновом кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не мог заплатить налога. У него описали козу и обещали описать даже кур, но тут какой-то прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка выросла тыква, наполненная золотыми монетами, так что и налог заплатили, и козу выкупили, и даже купили племяннику место при управе.

Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал, что все это брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только тают: вон, когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а теперь – целых две.

– Так это ж было при прошлой династии – сказал атласный кушак, – а при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот. Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются.

Глаза Шумы округлились.

– Это что же он говорит, – прошептал сирота, наклонившись к кузнецу, – про погибель-то, про гадость – деньги!

– Цыц, – сказал кузнец. – Говорит то, что велели ему говорить в управе наместника Рехетты. Господин экзарх выпросил право чеканить золото, как при прошлой династии.

Нижний Город!

Городской судья Анхеля сидел в своем кабинете, опершись руками о мраморный стол и задумчиво глядя в кольчатую корзинку с доносами. Господин судья любил вино, женщин, игру в «сто полей» и хорошую литературу. Доносы были написаны обыкновенно безграмотно, и вдобавок на скверной серой бумаге. Они были плохой литературой, и господин судья их не любил. «Беззаконные времена, – думал судья, брезгливо проводя пальцем по верхнему листу: – По закону от общности имущества должно родиться трудолюбие и исчезнуть распри. А нынче наоборот: народ развращен, и о том, чем владеют сообща – мало заботы и много распрей».

Третья бумага заставила его нахмуриться. Управитель цеха горшечников из дальней Шукки не поленился сообщить о подозрительных речах посещавшего цех чиновника: "А работников смущал так: "Богатство происходит от труда, а не от указов начальства. Труд создает разницу между тем, что принадлежит всем и стало принадлежать одному труженику. Чиновники говорят: «Мы возьмем у тебя часть труда, а взамен дадим „справедливость“ и „безопасность“. Но какая справедливость там, где отбирают труд? Человек должен принадлежать себе, а не государству. Тогда он стремится к праведному стяжанию, а богатство страны возрастает. Если правитель указывает, как сеять рис и делать горшки – то его указания рано или поздно станут собственностью чиновника. Поэтому правитель ничего не может сделать больше, как предоставить народу обмениваться богатствами, добытыми трудом. Маленькие люди приходят на площадь и там меняют зерно на горшки, а горшки – на одежду. Никто не станет меняться с другим, если это невыгодно. При обмене не надобна справедливость чиновника, при обмене достаточно взаимной выгоды».

Судья фыркнул. Вольнодумный чиновник, на которого был писан донос, был господином Адарсаром, инспектором из столицы. Судья встречался с ним. Человек был феноменально глуп, как все болтуны, уверовавшие в свою собственную болтовню, и всем напоминал: «Когда экзарх Харсома был еще простым подданным, а не наследником престола, он был лучшим моим учеником в лицее Белого Бужвы. Он предлагал мне любой пост в Варнарайне, но дело мудреца – советы, а не распоряжения». Инспектор вот уже месяц во все совал свой нос, дальше этого носа ничего не видел, бормотал о благе маленьких людей и был, по-видимому, искренне убежден, что его послали в Варнарайн оттого, что наконец оценили его мысли, а не оттого, что он бесплатно предан своему бывшему лучшему ученику.

Судья перелистал еще пару бумаг и соскучился окончательно. Он тяжело поднялся, подошел к черному сейфу с серебряной насечкой, откинул круглую крышку и опростал корзинку с доносами. Потом поскреб за ухом, поклонился духам-хранителям, вернулся обратно за стол и справился у охраны, правда ли, что вчера за учиненный дебош задержан казенный флейтист Вилань? И, получив утвердительный ответ, распорядился:

– На допрос его. Вместе с флейтой.

Копия доноса не долетела до подземного огня: сильный воздушный ток подхватил ее и понес. Вскоре она лежала на столе второго помощника судебной управы.

Городской судья был человеком наместника. Второй помощник судьи был человеком аравана.

Наместник и араван – два высших лица во главе провинции. Когда-то был араван выборным магистратом, а наместник – государственным уполномоченным. Но интересы народные и государственные давно пребывали в высшей гармонии. Оба чиновника назначались императором и, как гласили законы Иршахчана, «совместно блюли справедливость».

Император Веспшанка в «Наставлениях Сыну» так разъяснил закон Иршахчана: «Пусть араван занимается делом наместника, а наместник занимается делом аравана. Тогда из провинции не прекращаются доносы, и в столице растет осведомленность. Тогда нововведения невозможны, и народ пребывает в довольстве. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник подлежат смене: ибо ничто так не способствует единству государевой власти, как рознь ее чиновников.»

Однако провинция Варнарайн была отдана в экзархат наследнику престола. Это значило, что араван Баршарг и наместник Рехетта были преданы экзарху, и доносы друг на друга слали экзарху же и лишь с дозволения последнего – государю.

Господин второй помощник считал своего непосредственного начальника человеком некомпетентным и всегда искал случая это доказать. Что лучше доказывает некомпетентность, чем важный донос, оставленный без внимания?

Адон был чиновником наблюдательным. «Странно, что в доносе написано, что упавший с неба предмет был гладкий и железный. Когда крестьяне видят привидения, эти привидения пестры, многоруки и безвкусны. Донос развлечет господина аравана, – он, говорят, суеверен…»

В империи было два рода магии: черная и белая. Белой занимались колдуны и гадальщики в узаконенных местах. Вся прочая магия была черной.

Араван Баршарг любил черную магию оттого же, отчего любил роскошь, деньги и войну – это был вызов законам Иршахчана. Кроме того, он был чрезвычайно рациональным человеком – а рациональней магии ничего нет.

Араван Баршарг был рыжеволос, голубоглаз и высок, с жилистым, как кора имбиря, телом. Он был потомок одного из знатных аломских родов, почти совершенно истребленных при государе Иршахчане за недостаток почтительности. Сила его была такова, что он рассекал деревянный болван с одного удара, и однажды, на спор, убил перед строем солдат пленника – ударом кулака в висок.

Итак, через два дня второй помощник Адон явился к аравану Баршаргу. Тот был в скверном настроении.

– Сколько вам за это дали? – спросил он о последнем ходатайстве.

Второй помощник был правдивым человеком:

– Три тысячи розовых.

Баршарг бросил бумагу обратно.

– Мало! Такое дело стоит в два раза больше.

За ужином судебный чиновник показал Баршаргу донос о небесном кувшине.

Араван брезгливо поморщился.

– Каких только чудес не встретишь на бумаге! То о людях с песьими головами, то о старостах с чистыми руками. Об одном только чуде не читал, вот уж чудо так чудо: урожай, убранный без потерь.

Второй помощник Адон отужинал с араваном Баршаргом и откланялся. Господин араван поднялся на башню управы и там долго глядел на бумаги, разложенные на столе. На бумагах была карта звездного неба, и звезды были вдесятеро гуще, чем двадцать лет назад, когда молодой Баршарг кончал столичный лицей. Кто бы мог подумать, сколько вещей, невидимых просто так, можно увидеть через стеклянный глаз Шакуника! И кто бы мог подумать, что, увидев больше звезд, мы не увидели в них ни больше порядка, ни больше смысла…

Господин араван положил жалобу в сафьяновую папку и спешно отправился во дворец к экзарху.

Араван Баршарг прошел темным ночным садом и ступил на порог башенки-беседки. Экзарх Харсома чуть кивнул ему, приглашая сесть. Сам Харсома сидел в глубоком кресле меж узорными столбиками беседки и слушал бумагу, которую читал его молодой секретарь Бариша.

Пламя одинокого светильника перед секретарем прыгало вверх и вниз, и вместе с ним прыгали на столбах золотые лепестки, унизанные стеклянными каплями. Потолок и углы пропадали в терпкой благовонной темноте. Секретарь читал письмо столичного инспектора, старого учителя экзарха. Экзарх подарил инспектору диковинную черепаху с золоченым панцирем, а тот по скромности переслал подарок в соседнюю провинцию, другу, а письмо сунул под панцирь: как ребенок, право! Секретарь поглядывал на экзарха: не скажет ли чего. Но лицо экзарха оставалось по ту сторону освещенного пятна. Только видно было, как тонкие, холеные руки покручивают золотое кружево паллава – свободно свисающего через плечо конца ткани. Официальной одежде вейских императоров и членов их рода полагалось быть нешитой.

Правило это вместе с другими припомнил двести лет назад второй государь династии Амаридов, варваров-аломов, завоевавших империю. Он принял освященное двухтысячелетней традицией имя Иршахчана, обновил его законы и запретил аломский язык, одежду и прическу. Тогда же он усыновил чистокровного вейца, будущего государя Меенуна. Экзарх Харсома тоже не был родным сыном государя. Сын троюродной тетки государя Неевика, он был усыновлен двенадцать лет назад. Прежний наследник, родной сын государя, был признан душевнобольным и отправлен в монастырь, где никто, впрочем, ему не препятствовал бездельничать и развратничать, как прежде.

"В Варнарайне перестали уважать отжившее, – читал секретарь, – но не научились уважать человека. Города полны нищих и воров, а управы кишат взяточниками. Государство отбирает у людей зерно, сосед – землю, а богач – труд. Рынки кишат народом, но торгуют на них не труженики, а нищие, не своим товаром, а своим трудом. Маленький человек остался рабом государства и стал рабом богача. Деньги множатся сторицей, – но не как рис, а как пырей. Праведное богатство человек бережет и приумножает. Деньги любимцев экзарха идут на подкуп, на роскошь и разврат. Их дома на бумаге принадлежат храмам и казне, но их легко узнать – роскошью они не уступают государевым покоям, и у входа в них – тысяча ступеней, как в управе, а от описания мерзостей за их стенами блекнут чернила небесных ведомств.

Каждый шаг экзарха – как смоква: снаружи блестит, а внутри муравьи, и вот несколько примеров:

Когда он стал экзархом Варнарайна вместо бывшего наследника, провинция была разорена прежними чиновниками и опустошена восстанием Небесных Кузнецов. О! Экзарх покарал корыстолюбцев, а вождя восставших привлек на свою сторону и сделал наместником провинции. Двор был изумлен его уступчивостью, народ – покорен его великодушием. И никто не знал, что бывший бунтовщик, а нынешний наместник провинции – шпион и провокатор. Что экзарх Харсома осмелился потопить провинцию на два года в крови – только чтобы доказать от имени народа бездарность бывшего наследника.

К сему, дабы не быть голословным, прилагаю донесения главы бунтовщиков будущему экзарху.

Араваном провинции был назначен молодой чиновник Баршарг, единственный, кто сумел оборонить свой город от восставших. Но экзарх возвысил Баршарга потому, что знал причину его стойкости: пока город оборонялся, епарх города сбывал по удесятеренной цене зерно из государственных закромов.

К сему, дабы не быть голословным, прилагаю отчетные документы зернохранилищ и протоколы допроса двух сообщников Баршарга, которые тогда же были сняты экзархом, дабы иметь Баршарга в своих руках.

Экзарх поручил Баршаргу создать армию. Тот блестяще выполнил приказание, и год назад его войска разбили напавших на империю варваров-аломов. Люди, радеющие о благе государства, радовались этому, хотя и подозревали, что армия экзарху нужна не только против варваров.

Но что это за армия? Это не армия империи! Это армия варваров, аломов и ласов, которые подчиняются Баршаргу не потому, что он чиновник империи, а потому, что он потомок рода Белых Кречетов, некогда завоевавших наш народ! Более того, чтобы потакать преступной привязанности роду, экзарх назначил сына Баршарга помощником отца, вопреки первому из запретов империи, запрещающих сыну служить подле отца.

Но и это не самое страшное: год назад империя не нуждалась в защите! Сейхуны явились к нам как друзья. Они просили земель для военных поселений и сами были готовы защищать Варнарайн. Но араван Баршарг и его подчиненные разворовали посланный варварам провиант, и те не выдержали и взбунтовались.

К сему прилагаю, дабы не быть голословным, предшествовавшие восстанию жалобы варваров на факты продажи детей и жен за зерно.

Сотни лет государство боролось с разнузданностью народа, с праздниками Ира, со свальным грехом и храмовой проституцией. А два месяца назад епарх Дукки, господин Стварх, принес в жертву черной Шевере шестимесячного ребенка, чтобы инспектор из столицы остался им доволен…

Экзарх поднялся и мягко, как кошка, стал ходить по беседке, держась вне освещенного круга. Араван Баршарг поудобней устроился в кресле. Большая полосатая белка скользнула по полу, оттопырила хвост и по ветке сканого шелка взобралась на плечо аравана. Тот поднял руку и принялся гладить зверька.

"…Но продажность чиновников – это еще не все. Храм Шакуника правит половиной провинции: везде только и разговоров, что о его колдунах. Кожаные поручительства храма употребляют вместо государственных денег; кожевенные мастерские храма отравляют воду, его известковые печи отравляют воздух, его незаконные заводы разоряют людей.

Я побывал в деревнях, где раньше набивали ткань «шими» и «лух». Тысячи лет люди варили сафлоровый клей и окунали ткань в воск. У каждой семьи был свой узор. Поля отбирались каждые пять лет, а узоры передавались из поколения в поколение, и ни чиновники, ни земледельцы не могли разрушить труда маленьких людей. Теперь ткани из храмовых мастерских разорили ткачей, и храм сделал их своими рабами: чем продажа труда лучше продажи тела? Храм нарушает законы ойкумены и торгует с варварами. Если бы он вез то, что нужно людям! Но его торговцы везут из страны аломов драгоценные камни и меха, кость и морские раковины. А взамен они продают варварам оружие. Оружие, которого не имеет войско страны, потому что в ойкумене нет войска! Ибо господин араван победил взбунтовавшихся сейхунов не оружием, а храмовым колдовством: варварам померещилось, что скалы рушатся на них. Но с древности известно, как непрочны победы колдунов. Гусиные яйца да буйволиная моча – и наваждение бы исчезло. Двенадцать лет назад Небесные Кузнецы тоже умели колдовать. Рехетта делал воинов из бобов, и лепешки – из рисовой бумаги, а кончилось все разорением провинции…

– Хватит! – злобно взвизгнул экзарх, и недовольным движением перекинул паллав за спину. Вышитый хвост задел духа-хранителя, мирно таращившегося в углу, тот упал на пол и разлетелся на тысячу кусков.

– Да, – сказал секретарь, – бог так же хрупок, как человек.

– Ни в коем случае, – поспешно сказал экзарх. – Дело не в том, что этот дурак пишет, а в том, кто ему дал документы!

– Однако, как он обличает храм, – промолвил Баршарг, – вам не кажется, ваша светлость, что храм и в самом деле разжирел…

Экзарх обернулся к Баршаргу. Лицо его от бешенства было бледным, как разлитое молоко, и нем сверкали большие, цвета зеленой яшмы, глаза.

– А ты молчи, – заорал он, – воровать надо меньше! А не можешь меньше, так воруй у крестьян, а не у варваров!

Баршарг помолчал. Бывали моменты, когда ему было очень трудно забывать, что именно он, Баршарг, – потомок тех, кто завоевал это лежбище трусов, а этот, в нешитых одеждах, перед ним, – веец, выскочка, даже не сын государя…

– Правда ли, – спросил тихо араван, – что прежнего наследника вновь призывают ко двору?

Экзарх побледнел.

– Черт бы побрал эту шлюху, – прошептал он.

Баршарг лениво перелистывал приложенные к письму документы. Баршаргу было не очень-то приятно держать в руках эти документы. Никому не бывает приятно держать в руках свою смерть.

– Откуда господин инспектор взял эти бумаги? – спросил араван Баршарг.

– Из моего секретного архива, – коротко сказал экзарх. – Их хватились неделю назад.

Да-да. Из его секретного архива. Милая привычка экзарха – держать на своих верных помощников заверенную свидетелями топор и веревку. Чтобы не тревожиться лишний раз за верность помощников.

– И кто же их выкрал?

– Выяснением этого вы и займетесь, Баршарг. Посмотрите, у кого из моих секретарей вдруг завелись деньги, или кого можно было поймать на шантаже…

– А если тот, кто выкрал документы, сделал это не ради денег? – проговорил Баршарг, – а ради мести или справедливости? Как я поймаю его на деньгах?

Секретарь Бариша, надушенный и завитой, как девушка, – об отношениях между ним и экзархом ходили самые разные слухи, – коротко усмехнулся. Уж что-то, а Баришу в стремлении к справедливости заподозрить было нельзя.

– Итак, ваши указания? – проговорил Баршарг еще раз.

– Первое, – сказал экзарх, – выяснить, кто доставил Адарсару документы. Второе, – проследите, чтобы Адарсар больше никому не направлял подобных писем. Третье – господин Адарсар не должен вернуться в столицу.

– В таком случае, – сказал Баршарг, – мне будет легче всего самому спросить у господина Адарсара, кто предоставил ему документы.

– Он все-таки мой учитель, – неуверенно пробормотал экзарх, знавший, как именно Баршарг умеет расспрашивать попавших ему в руки людей. И неожиданно добавил:

– Ну хорошо, кто-то из секретарей предал меня, но народ-то, народ! Ведь это народ жаловался! Я знаю, он ходил по селам, расспрашивал, бабы плакались перед ним в пыли. Почему? Они же стали жить лучше!

Араван Баршарг поудобнее устроился в кресле.

– Я бы хотел напомнить господину экзарху старинную историю, – сказал Баршарг. – Это история про то, как маленький человек, рыбак Хик, принес в подарок Золотому Государю невиданного угря. Государь обрадовался подарку и спросил, что бы Хик хотел получить за эту рыбу. «Двадцать плетей» – ответил рыбак. «Но почему?!» «Когда я шел сюда, начальник дворцовой стражи потребовал, чтобы я отдал ему половину того, что получу от Вашей Вечности, и поэтому десять плетей причитается ему».

Маленький человек – продолжал Баршарг, – это человек, который скорее даст себе десять плетей, чем позволит другому получить десять золотых. Вот поэтому-то простой народ и жаловался господину Адарсару… Баршарг рассеянно повертел в руках сафьяновую папку и закончил несколько некстати: Ваша светлость, я хотел бы переговорить с вами наедине.

Металлический кувшин был покрыт черной эмалью с серебряной насечкой. Из узкого горлышка его била раскаленная газовая струя, и человек в темном стеклянном колпаке водил ей по гладкой матовой стали люка. Чуть поодаль, на пригорке, охрана из варваров-аломов травила байки о привидениях и грелась на утреннем солнышке. Трое людей, не отрываясь, следили за действиями человека: экзарх Харсома, араван Баршарг и третий, по прозванию Лия Тысяча Крючков. Тысяча Крючков жадно дышал, вертел во все стороны головой и яростно расчесывал струпья на запястьях: еще три дня назад он сидел в колодках за неизбывное стремление лазить в чужие сейфы и изготавливать инструменты, не предусмотренные в государственных перечнях. Среди тысячи его крючков, однако, не нашлось ни одного, подошедшего к матовому божьему сейфу.

Сам Лия, исходя из многолетнего опыта, ни за что не стал бы его потрошить. В земной управе в сейфах держат предписания и доносы, и в Небесной Управе, верно, что-нибудь похожее: чуму или наводнение. Зато на газовую горелку он глядел во все глаза:

– Вот это отмычка так отмычка, – и от избытка чувств ухватил стоящего рядом экзарха за рукав.

Такая фамильярность была извинительна: на экзархе были потертый малиновый кафтан чиновника третьего ранга: кстати, ничего необычного в инспекционной поездке инкогнито для Харсомы не было. Араван Баршарг стоял в пестром платье командира варварского отряда. Рыжие волосы и нос с горбинкой делали сходство и вовсе убедительным. Баршарг был, конечно, полукровкой, но все-таки потомком варваров-аломов, говорили даже, что его род некогда сидел королями в соседнем Варнарайне.

Что до местных жителей, то они обходили учебный лагерь варваров из военных поселений в Козьем-Гребне за семь суней, – эти еще хуже чиновников.

Газовая струя увяла. Человек снял темный стеклянный колпак, и под ним открылось молодое простоватое лицо. Парень протер покрасневшие глаза, откинул со лба мокрую белокурую прядку и вразвалочку пошел к экзарху. Харсома спросил его, известны ли в храмовой мастерской такие металлы и сплавы, как тот, что он только что резал?

Парень ответил равнодушно и устало:

– Я не видал, а господин Кедмераг, может, и знает. Говорят, он каждую неделю делает новый сплав… Это раньше было – десять первоэлементов, семь способов и два начала, а теперь их больше, чем водки на свадьбе… Ведь это он ее и убил, – прибавил парень таким же ровным голосом.

– Кого? – не понял в первый миг Харсома.

– Жену мою. Господин Кедмераг позвал ее в услужение. Она спрашивает: «Идти?» А я говорю: «Иди, он же монах», а она возьми и удавись в его доме… Да вы не горюйте, господин чиновник, – сказал парень, заметив искреннее страдание на лице Харсомы. – Меня скоро выпустят. Я господину экзарху жалобу сумел переправить, а у господина экзарха руки до всего доходят.

«Да, – подумал экзарх, – сумел переправить, это уж точно, и господин Кедмераг принужден был давать объяснения, – разумеется, не о своих странных вкусах, а о том, как работает газовый резак…»

Мощь храма по временам ужасала Харсому. Все остальное – было. Будущие государи использовали и народные восстания, и крестьянские секты, и варваров, и маленьких людей, и теории самовлюбленных болтунов… а пуще всего спасительную жадность, порочность и лживость человека.

Были и храмы, похожие на меняльные конторы, были храмы, где рассуждали о сущем и не-сущем. Но дух Знания и дух Прибыли ненавидели друг друга, и только он, Харсома, на свою беду, сочетал их браком. Он думал лишь приобрести нового союзника, а оказался повивальной бабкой при новом боге. Харсоме было досадно. Государи меняются раз в двадцать лет, династии – раз в двести, а новые боги рождаются раз в тысячелетие.

Двенадцать лет новый бог с его позволения перекраивал мир, и огонь в горнах стал в два раза горячее, краски на тканях – в три раза дешевле. Но монахи остались монахами. Они блюли новые тайны по-старому, так же, как общинники утаили падение корабля, так же, как утаивает мзду чиновник. Они хранили монополию на знание, стремились к монополии торговой и были союзником столь же опасным, сколь для последнего государя предыдущей династии – отряды варваров-аломов. Харсома знал о храме неприятно мало существенного, – например, храм, получив монополию на чеканку монеты, стал делать фальшивые старые ишевики с примесью платины вместо золота.

Дикий вопль потряс воздух: варвары-аломы, под умелым руководством Лии Тысячи Крючков, наконец сумели распахнуть надрезанный стальной люк.

Господин экзарх сидел за центральным пультом управления, уставясь в зеленые строчки, бегущие по экрану. Он чувствовал себя, как мелкий чиновник, посланный с обыском к проворовавшемуся хранителю Большой Печати. Хранитель что-то повторял. Грозил? Умолял? Сулил взятку? Обещал все рассказать?

Ничего, он скоро выучит язык звездных сановников.

Аромат сосредоточенного спокойствия поднимался из курильницы, вытесняя потихоньку затхлый металлический запах. Харсома поднял глаза. Золоченый венчик курильницы был как одинокий цветок на залитом водой поле. Приборы были гладки, как кость мертвеца: ни просечки, ни чеканки, ни росписи, ни эмали, – мутноватый белый металл.

– Великий Вей, – сказал экзарх, – какому же богу поклоняются эти люди, если он запрещает им разрисовывать утварь для полетов?

Араван Баршарг почтительно возразил:

– Поспешные решения часто несправедливы.

Харсома взглянул на аравана, на рыжеватые кудри и хищный нос алома-полукровки. «Мерзавцы, – подумал он, – мерзавцы. Что они сделали с ойкуменой. Страну разорили, книги сожгли. Добро бы просто завоевали: а то народ упорядочили, как войско, и грабеж возвели в хозяйственный закон…»

– Это боги несправедливы, – хрипло сказал Харсома. – Почему у звезд – они, а не мы? Почему мы даже море потеряли?

Араван ничего не ответил, только глядел в зеленоватый омут экрана, где расплывалось отражение экзарха. «Раб, сын рабов, – подумал он, – наследник трона Амаридов… и я пресмыкаюсь перед ним. В Горном Варнарайне каждый сеньор равен королю. Две тысячи лет рабства. Иршахчан в каждой душе. Побежденные, развратившие победителей».

Он осторожно положил перед экзархом две глянцевые картинки: вид города с птичьего полета, каждый город больше столицы.

– Обратите внимание, ваша светлость, – сказал он. – Здесь солнце – желтое, а здесь – зеленое. Тут растения вроде пальм, тут – сугробы… а здания такие же. Управа наместника в Анхеле похожа как две капли воды на управу наместника в Лише, но Нижний Город в Анхеле не похож на Нижний Город в Лише. Какой силой должно обладать государство, чтобы под разными звездами одинаково застроить даже Нижние Города!

Экзарх рассеянно отдал картинку, Баршарг еще раз поглядел на нее и швырнул на матовый пол; та порхнула, ремесленник Хандуш с полу на карачках бросился подбирать, залюбовался: Дома на полдороге к небу, самодвижущиеся черепахи, а столбы-то, столбы! Небось не через каждый иршахчанов шаг, через каждый человеческий, и глаза на столбах светятся, и предписания! Как в сказке! Окно в окно, стреха в стреху!

Лия Тысяча Крючков проворно шарил за пазухой у матовых приборов. Он привык чувствовать себя как дома в самых необычных местах. Охранник-варвар, опираясь на меч, настороженно следил, как умелые руки вора выуживают из цельной стены ящик, а в ящике – непонятное. В корабле было ужасно мало движимого имущества, но горка непонятного росла и росла, и храмовый ремесленник Хандуш увлеченно в ней копался. «Дурак! – подумал Лия. – Он бы лучше к разговору начальства прислушался! Он бы, может, хоть сообразил, что варвар-военачальник говорит на отменном вейском и заискивает перед чиновником в потертом кафтане, а чиновник держит себя не по званию!»

Плохо, когда рядом маленький чиновник, еще хуже, когда рядом большой чиновник, но когда рядом большой чиновник, одетый маленьким, – тогда хуже некуда… Бежать, бежать!

Охранник громко зевнул в кулак. Рука умелого вора скользнула над кучкой серебристых цацек, рукав на мгновение закрыл ее от скучающего взора стражника. Лия рассуждал по аналогии: раз есть чудесные коробочки, должны быть и чудесные дубинки. Лия взмолился про себя богу Варайорту, богу торговцев и воров, который в свое время наградил его хорошим даром угадывать сокровенную суть предмета: из мира духов или людей – все равно.

Ремесленник Хандуш, скрючившись на полу, аккуратно, с толком расковыривал черную коробочку. Коробочка умела говорить, а когда он разобрал ее на части, умолкла. Хандуш собрал их по замеченному – коробочка снова залопотала.

– Ну что, эта магия позабористей шакуниковой?

Ремесленник обернулся к пестро разодетому варварскому командиру и обозлился:

– Это не магия. Если бы это была магия, то она бы и в разобранном виде говорила. Понимаете, господин военачальник, всякий амулет есть целое. Разобрать его нельзя, разбить – можно, и при этом всякая часть сохранит свойства целого. А здесь что? – и Хандуш потянул изнутри коробочки серебряный короткий ус – проволочки усовершенствованного образца.

Араван Баршарг отошел, улыбаясь. Ремесленник был, разумеется, прав. Он умел думать только руками, а не головой, но думал так, как его хозяева в храме Шакуника. Ему неважно было «почему?», ему важно было «как»?

Шакуники забыли одно. Всякая вещь не только существует – но и что-то значит. И сущность знака – значить не то, что он есть.

Как вещь – этот звездный корабль был путаницей стальных потрохов, изготовленных людьми более умелыми и, вероятно, более жестокими, нежели вейцы. Как знамение… Доносчик был прав – это был венец с головы экзарха, чье падение потрясло землю Варнарайна.

Факты устроены по-своему, значения их – по-своему. Эти люди могли думать, что прилетели сами по себе, но в мире ничего не происходит само по себе: они были посланы, чтоб предуказать и изменить течение событий в империи. Смысл упавшего венца был, конечно, один. Не пройдет и трех месяцев, как экзарх сбросит его со своей головы и возложит на нее императорский венец. О том же толковали по ночам звезды. Было весело чувствовать, что не только твои усилия, но и само небо ведут к цели: это придавало усилиям уверенность.

Араван искоса взглянул на экзарха. Он понимал, о чем тот думает. О том, что государь нездоров, точнее, будет нездоров очень скоро. Что государыня Касия, возможно, примирится с потерей супруга, но не примирится с потерей власти. Что золотом Варнарайна во дворце куплено все, что продавалось, то есть все, что стоило покупать. Но сейчас для экзарха корабль со звезд – такая же неприятность, как для крестьян. Не надо нам ни лишних чиновников, ни лишних комиссий. Не надо даже изучать его втихую – шпионы, как укоры совести, являются там, где их меньше всего ожидаешь.

Араван Баршарг махнул рукой двоим сырым варварам, слишком глупым, чтобы понять, на что они смотрят, – и все трое исчезли в глубине залитого неживым светом и выстланным мускулами проводов прохода, ведущего в глубь корабля.

Экзарх между тем поднялся с кресла и медленно пошел вдоль круглых стен рубки, и дальше – в коридор, ведущий к каютам.

Повсюду были экраны, и экраны были – как рисовая маска. Там, под маской, было все: как взлететь в небо, и как устроен мир, и как устроены боги… Хотя последнее вряд ли. Если бы люди со звезд знали, как устроены боги, они не прилетели бы в стальном коконе, – они бы пришли пешком, стряхивая с сапог звездную пыль. Но он был бессилен это понять. Любой толковый монах-шакуник, сластолюбивый, толстый, обрюзгший Кедмераг понял бы в корабле больше него, – будущего государя. Но – ближайшие два месяца храму Шакуника нельзя было показывать корабль. Храм и так не спешил расставаться с монополией на знания.

Кстати, почему в корабле нет книг? Запретили? Или умеют хранить знания другим способом?

В маленькой, не больше тюремной ямы экзарх нашел картинку с раздетой девкой и кошелек с документами. Полоски, водяные знаки, печати, рисунок владельца, трехмерный почему-то, как и раздетая девка… Великий Вей! Под сколькими номерами в скольких казенных описях значился улыбающийся на рисунке человек! И – деньги. Денег было очень мало и все они были бумажные. Экзарх скрипнул зубами. Этого одного достаточно…

«Ваза может разбиться на осколки, но осколок не имеет свойств вазы. Ойкумена может разделиться на части, но ни одна из этих частей не будет государством. Государство есть целое и существует лишь в единственном числе», – вспомнил экзарх слова из трактата Веспшанки. Баршарг прав: только сильное государство может построить этот корабль. И теперь пальцы этого государства дотянулись до Страны Света. И оно, конечно, согласится: вы были правы, полагая, что государство существует в единственном числе, но вы ошиблись, принимая себя за это государство… Сильное государство, которое не терпит узоров на приборных досках. Люди которого улыбаются на портретах белозубой улыбкой, как улыбается рисовая маска экзарха на публичных церемониях. Которое строит одинаковые здания из стекла и стали, а вместо садов между ними устраивает гигантские каменные каналы. А надписи, надписи, залившие улицы? Да, это не маленькие люди, которые берегут праведно нажитый грош и готовы поделиться с чиновником скорее плетями, нежели золотом, усыпали улицы на картинках крикливыми блестками заклинаний, рассыпающейся канителью букв. Маленькие люди хоронятся за глинобитными стенами от чужого ока, – только государство, не считая, тратится на бессмысленные полотнища и ленты в собственную славу. Есть, правда, и другой кандидат на роль хозяина корабля: Храм, подобный храму Шакуника: монополия знаний, обернувшаяся монополией власти. Такой кандидат приобретет все права государства и утратит все его обязанности.

Прошло минут пятнадцать – экзарх вернулся в главную каюту. Там за это время произошли изменения. Один из варваров-стражников, наскучив забавляться с неотзывчивыми кнопками на главных пультах, ткнул пальцем в сторону и удачно попал в стереовизор, – один из экранов засветился и принялся показывать недосмотренный Ванвейленом боевик.

Экзарх вновь сел за главный пульт и молча стал смотреть на экран. Прошла минута, другая…

Человек на экране весело стрелял из какой-то огненного сучка, вероятно, во славу своего государства, – экзарх дернул ртом… Он сам не терпел публичных казней на потеху толпы: какие, однако, варвары, – казни бывают хоть не чаще, чем раз в неделю, а эти, со звезд, убивают на экране вот уже третьего человека за пять секунд.

Человек пострелял еще пять минут, потом взорвал здание из стекла и бетона, гладкого, как кожа дельфина, погрузился в летающую бочку и утек. Экран погас.

Совсем другими глазами смотрел на экран с полу вор, Лия Тысяча Крючков. Серебристая цацка, выкопанная им в ящике, была младшей сестренкой той штуки, из которой стрелял человек на экране… Ах, какие деньги дадут за такую цацку банды в горах… Правда, могут и убить, но если скажешь, что знаешь место, где таких цацек как шерсти у бобра…

Тем временем ремесленник Хандуш облюбовал лупоглазый ящик на разноцветной гибкой пуповине, завертел его и так и этак. Потом вполголоса спросил о чем-то стражника. Лия навострил уши. Стражник послушно кивнул и размахнулся мечом. Косой удар разрубил пуповину надвое, как соломенное чучело. Корабль заорал низким голосом. Из разрубленной жилы полыхнуло зеленым пламенем. Охранник вскрикнул, роняя меч. Желтый неживой свет поблек и расцветился тусклыми красными вспышками. В лицо ударила невыносимая вонь. По экранам пошла растерянная рябь.

Корабельное гузно расскочилось, из него вылетела длинная стальная штанга и стала поливать зеленое пламя пеной.

В этот момент и вернулся в зал араван Баршарг.

Араван Баршарг увидел в дальнем красном всполохе, как Лия Тысяча Крючков мягко, по-кошачьи, подхватывает упавший меч. Араван подскочил к Лие, мрачно осклабясь, вытянул вора по руке усатой плеткой и той же плеткой сбил его с ног. Тот, падая, с готовностью выпустил меч, и в ту же секунду в руке его что-то блеснуло. Баршарг инстинктивно нырнул вниз, и это спасло ему жизнь. От сильного хлопка в руках Лии расселся грузный экран в центре зала, во внутренностях корабля заорало еще отчаянней. Баршарг покатился с вором по полу, задыхаясь в омерзительной желтой пене, сгреб за волосы Лию и ударил наотмашь по кадыку. Тот пискнул и затих. Баршарг для верности приложил его макушкой о стальной пол и вскочил на ноги. Вой умолк. Неживой свет поморгал и зажегся снова. Охранники, топоча, вваливались в зал через стальные лепестки у входа. Баршарг, отплевываясь от горькой пены, счищал с мокрого платья длинные пузыристые хлопья. Весь переполох не занял и минуты. Ремесленник Хандуш лежал ничком, зажав руками уши. Харсома по-прежнему сидел в белом кресле и с бесстрастным выражением лица разглядывая в экране прямо над своей головой аккуратную круглую дырку. Потом он неторопливо встал и, наклонившись, поднял с полу ребристую штуку, из которой стрелял Лия.

Баршарг, ругаясь сквозь зубы, с удовольствием бил плеткой вора-искусника. Тот обвис в руках стражников, норовя повалиться в ноги:

– Господин экзарх, пощадите! – завопил он. – Его хоть пощадите, – продолжал Лия, мотнув головой на оторопевшего ремесленника. – Я – вор, а он-то и сверчка не трогал. Я ведь вас узнал, я ведь понял: нас обоих убьют, чтоб не болтали.

Экзарх раздраженно махнул рукой, и охранники поволокли Лию наружу. Вслед за ним погнали тычками ремесленника.

Лупоглазые экраны снова успокоенно перемигивались. Экзарх поежился. Кто-то умный и неживой, кричащий от беспорядка и тушащий огонь, изучал его из глубин корабля. «Как варвары во дворце, – думал экзарх, – как варвары или повстанцы: нашкодили, утварь побили и еще какой-то желтой пеной все засрали. Воняет, как от шакуниковых снадобий…»

Он повертел оружие в руках. Рукоятка неожиданно подалась, на колени посыпались маленькие стальные коконы. Экзарх пристроил их обратно и пересчитал. Двадцать штук. Экзарх с хрустом всадил рукоятку на место и нервно, истерически засмеялся. День назад он владел единственным войском в империи, войском, достойным этого названия. Остальное было: военные поселения, охранные поселения, дворцовая охрана да стражи порядка. Выучка воинов была безукоризненна. В надлежащей мере они боялись командира, – в надлежащей мере боготворили его. За стенами храмов Шакуника хранились гремучие зелья. А что хранится за стенами этого корабля? Скоро в народе перестанут толковать о колдунах, которые вырезают солдат из рисовой бумаги и уничтожают противника, махнув вышитым шарфом. Скоро станут толковать о колдунах, которые уничтожают противника, нажав на кнопку.

– Что там, – сказал экзарх, кивнув в сторону длинного, оплетенного мускулами труб коридора, уводящего в грузовые отсеки.

– Оружие. Три контейнера с такими же штучками, из которой стрелял Лия, и еще парочка – с боеприпасами к ним. Еще три контейнера – вот с этим, – и Баршарг подал экзарху лениво блеснувший в аварийном свете ракетомет, похожий на огромную снулую белугу.

– А остальное?

Глаза Баршарга нехорошо сверкнули.

– Мой военный опыт подсказывает мне, ваша светлость, что когда половину склада занимает оружие, другая половина редко занята мешками с мукой. Остальное – тоже оружие, просто непонятно, как оно действует.

Экзарх молчал. По правде говоря, ему хотелось плакать, но он забыл, как это делают.

– Следует ли, – спросил араван, – предоставить государю доклад о происшедшем?

Харсома поглядел на него удивленно и сказал:

– Государь нездоров, к чему тревожить его пустыми слухами? Отложим доклад до Государева Дня: я лично объясню отцу, как обстоят дела.

Араван Баршарг усмехнулся. Что возьмешь с вейца… Да уж, после Государева Дня император будет здоров, только имя его будет не Неевик, а Харсома.

«Великий Вей, – подумал экзарх, – неужели он не понимает, что может быть, все наши планы уже лишены смысла? И что мы похожи на преступника, который стремится выиграть в „сто полей“, а над ним читают смертный приговор…»

Стальные внутренние лепестки съехались за чиновником в потертом кафтане и рослым командиром-аломом. Ночной свежий воздух пахнул в лицо, на озерной ряби лежали, как два скрещенных меча, лунные дорожки от Галь и Ингаль.

Экзарху было страшно: и доселе в историю вмешивались не вполне мертвые вещи: Города, Идолы, Дворцы, – но вот эта не вполне мертвая вещь как герой истории была особенно отвратительна.

У костра варвары раскурочили большую банку из корабля, с какой-то сладостью с орехами, и съели.

– Я же сказал, – ничего не трогать!

Командир отряда потупился перед Баршаргом. По красивой картинке на банке люди признали в ней волшебный горшок: сколько ни съешь, все будет полон. А вот подвела картинка.

Командир пнул банку со злостью и сказал:

– Почему они едят такую радость, а мы – нет?

Экзарх брезгливо усмехнулся.

– Вы видите теперь, – с мрачным убеждением заговорил араван, глядя на гладкий, без рисунка, кокон. – Это злой бог создал мир. Они покорились злому богу, и он отдал им звезды.

Экзарх кивнул. Араван был из тех, кто любит искать оправдания собственной жестокости в божьем промысле. Впрочем, люди всегда норовят различить в небе то же, что донимает их на земле.

– Да, – сказал араван, – а что вор этот, который вопил, что его убьют?

– Как что? – разозлился экзарх. – Сказано же в законах Иршахчана: «Простой человек всегда прав».

Через неделю экзарх сидел за налоговыми документами, когда в роскошный его кабинет вошел секретарь Бариша. Секретарь вполголоса доложил, что учитель экзарха, господин Адарсар, посланный в Харайн с инспекцией, трагически погиб, попавшись в лапы разбойникам Прозрачного Леса. Эти гнусные люди прислали ему письмо от имени вдовы некоего угольщика, жаловавшейся на притеснения. Инспектор отправился тайком расследовать жалобу и попался в засаду.

Экзарх дернул углом рта и спросил:

– Надеюсь, он не долго страдал?

Глаза Бариши, недолюбливавшего аравана Баршарга, прямо-таки распустились от радости.

– Напротив, – сказал Бариша, – на теле почтенного ученого – следы жесточайших пыток. Разбойники, наверное, думали, что инспектор везет с собой много взяток и пытались узнать, где хранятся деньги.

«Сволочь», – подумал экзарх о Баршарге, и ровным голосом сказал:

– Смерть моего учителя не останется безнаказанной, и произошла она только оттого, что столица запрещает мне держать внутренние войска! Надо увеличить отряды по борьбе с разбойниками и истребить всю эту нечисть. Я хочу немедленно видеть аравана Баршарга.

В тот же день случилась еще одна смерть, вызвавшая куда меньше пересудов: пятый секретарь архивной управы, которого Харсома месяца два назад взял от наместника за чрезвычайную осведомленность в делах сект и взяток, помер при обстоятельствах несколько скандальных: а именно, покончил с собой в публичном доме через пять минут после того, как босоногий мальчишка принес ему какую-то записку.

А еще через пять минут в дом ворвались страшные «парчовые куртки», тайная стража, подведомственная аравану Баршаргу, и десятник парчовых курток долго бранился над покойником.

Господин экзарх выразил свое соболезнование жене и пятерым законным сожительницам покойника, и по городу пополз слух, что секретарь отравился, испугавшись возмездия за хищения.

Араван Баршарг явился в кабинет Харсомы лишь вечером.

– Я вижу, вы не теряли времени зря, – сказал Харсома, – но я бы предпочел, чтобы этого негодяя секретаря взяли живым.

– Я тоже, – сказал Баршарг, – я уверен, что за его спиной стоял сам наместник.

Харсома нахмурился. Между наместником провинции, бывшим повстанцем, и ее араваном, лучше всех против повстанцев сражавшимся, царила весьма понятная неприязнь, которую Харсома всячески приветствовал. Чем больше вражды между чиновниками – тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома был недоволен.

– Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов компрометирует наместника, а не вас! Государыня Касия просто хорошо заплатила секретарю!

Поджал губы и спросил:

– Что с кораблем?

– Мы вынесли все контейнеры, – сказал Баршарг, – засыпали ход к кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры я оформил как мешки с хлопком и шерстью, присланные из Иниссы в счет возврата провинциального долга, и разместил в Далахском складе.

– Почему не в разных местах?

– У меня есть много глупых чиновников и много чиновников, преданных мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан одновременно.

– Оно опасно?

– Да. Двое моих инженеров взорвались, пытаясь разобраться в устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот будет слышен даже на той стороне ойкумены.

– Немедленно прекратите возиться с оружием, – сказал экзарх. – Если об этом пронюхают шакуники, или в столице…

Баршарг промолчал. По правде говоря, на минах подорвались уже не двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, – он вышел на минуту из лаборатории справить нужду, и взрывная волна швырнула его на землю с расстегнутой ширинкой.

– Людей так и не отыскали? – спросил экзарх.

Баршарг нахмурился. По правде говоря, он сразу подумал, что у приборов корабля они ничего не выпытают, а вот у команды… Вот уже неделю, с тех пор, как нашли страшную находку, парчовые куртки аравана Баршарга шарили по всей провинции. А теперь убийство Адарсара предоставило великолепный повод для сыскной операции. Задерживали всех: контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы были переполнены заключенными, прихожие – доносчиками. Экипажу упавшего корабля было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар – это вам не неприятности, это живые премиальные. Баршарг уже пришел к определенным выводам.

– Я полагаю, – сказал араван, – что продолжать эти поиски – только чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать в контрабандисты всех, кто ни проходит мимо, чтобы содрать с этих людей взятку.

– А люди со звезд?

– Я убежден – их нет в ойкумене. Когда корабль падал, от него отделилась звезда поменьше. Она должна была упасть далеко-далеко, за страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть шлюпки поменьше. Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись.

– Почему?

– Они везли оружие, – сказал Баршарг, – и если с их кораблем случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь.

– Что ты предлагаешь делать?

– Проверять, для начала, всех тех, кто пересекает границу между страной аломов и Варнарайном.

Экзарх помолчал.

– Проверять – означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это будет указ, равносильный запрету на внешнюю торговлю! Даттам первый закричит, что я хочу восстановить монополию государства!

– Добейтесь такого указа от государя и выставьте его как происки государыни Касии, – пожал плечами Баршарг.

Прошло три недели, и господин экзарх получил из столицы официальное приглашение участвовать вместе с государем и народом в летней прополке риса.

За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами от столичных шпионов. Господин экзарх вставал с рассветом, стало быть, дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь.

– Никаких известий о людях со звезд? – спросил экзарх.

– Никаких, – вздохнул Баршарг. – Я вчера получил письма из Верхнего Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями.

– Западными Землями? Теми, что оставил Аттах? Но ведь там одни дикари…

– По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз выгодно: за один железный наконечник они дают десять жемчужин.

Экзарх замолчал и глянул на стену. На стене висела карта мира, утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота – горы, дальше – море, и за морем – Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха еще полтысячелетия назад.

Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась Горным Варнарайном.

Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства, предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда, пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ существования.

Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль, дозволенную благородному, утратив культуру и государственность, города и ремесла.

Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле…

– Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал обещание, – проговорил Баршарг, – значит, он заставит варваров присоединиться к империи.

– А ты сомневался? – засмеялся экзарх.

И вдруг взял Баршарга за подбородок.

– Сомневался – или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько, что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не простишь Арфарру!

После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже. Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь лет – на год больше, чем сыну Касии.

Империя – да возродится!

Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.

После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных помыслах наследника.

– Процветание народа, спокойствие государства, – отвечал Харсома.

Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился, неприятно улыбнувшись.

– Власть, – сказал экзарх.

Монах глядел все так же исподлобья.

– Удивительно, – сказал он, – но я не вижу, какой из ответов – ложь.

Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома.

Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок – длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только из-за качества работы, – из-за тождественности узоров и древних оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную силу.

Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими шифрами и запретной грамотой – даже доставило ему удовольствие.

Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры.

"Я не знаю, что он хочет, – писал Неревен, – потому что он сам этого не знает. Говорил вчера городской головке: «Запретим на Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!» Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и говорит: «В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых, склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый – за свое имущество».

Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли, явившихся по весне в Ламассу. «Понятливы, но дики. Никаких ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как пятьсот лет назад – в западных городах. Господин Даттам берет их с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не препятствует и считает их лазутчиками».

Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако, был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был вообще отменный нюх на истинное.

Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю! Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение, пожалуй, может и рассердиться…

Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого, конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом.

Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на дутое стекло, – а теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней – а теперь вот приплыли на восток сами.

«А ведь это – как знамение, – подумал Бариша. – Как говорит Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам: ойкумена – должно значить весь мир… Миру снова тесно в своих границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы», – думал Бариша, и глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению, диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане – единственным живым существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был заботиться день и ночь… «Как, однако, задержалось донесение, – думал секретарь, почему-то с тайной досадой, – давно пора и третьему быть…»

2

Прошло две недели: наступил первый день Шуюн. Два события произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым словам указов.

В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за три.

Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка, накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное.

– Так что же? – сказал один из стражников. – Мы уже и не застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции?

Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом смущении.

Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его отчет и расставил везде красные галочки.

– Этот человек жаден и очень неумен, – сказал экзарх. Бариша возразил:

– Все берут. Его накажешь – другие встревожатся.

Экзарх сказал:

– Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.

Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.

И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено, спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными ароматами.

– Ах, – говорит Гайсин, – какой прекрасный сад! Хотел бы я быть белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!

А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.

– Ах, – говорит господин Гайсин, – как прекрасно это озеро, поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в этом озере!

А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и краснеет.

– Ах, – говорит господин Гайсин, – как прозрачен этот ручеек! Я хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.

Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:

– Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком месте.

– Гм, – говорит господин Гайсин, – однако это ты права! – И даже поразился такой тонкости в суждениях.

– У меня, – говорит девица, – есть домик в Нижнем Городе, а садик при нем – не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им полюбоваться.

В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик в Нижнем Городе.

Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик каждую ночь.

И вот через месяц, на рассвете уже, слышит – в дверь стучат.

– Беда, – шепчет женщина, – ведь это мой благоверный отыскал меня в городе.

Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.

– Лезь, – говорит – в большой ларь.

Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на стенку, а на стенке – зеркальце, подарок Гайсина.

– Ах ты, – говорит, – сука, спуталась, в город утекла!

Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.

– Ладно, – говорит эта деревенщина, – ты мне, порченая, не нужна – пошли к судье на развод и добро делить.

А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все это подцепил, на телегу – и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. «Хорошо, – думает, у нас не варварские обычаи, не публичный суд».

Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:

– По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.

А женщина полезла ему в глаза, визжит:

– По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!

А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по голосу, и думает: «Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться господину Арфарре». Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.

Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:

– Если по справедливости, – так руби оба ларя пополам, и дай им поровну.

Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.

– Смилуйтесь, – кричит, – больше не буду! Готов хоть в село ехать, – однако не докладывайте экзарху, а пуще – жене!

Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:

– Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой заставы… И если, – добавил Арфарра, – замечу какое упущение по службе…

И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и, действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.

В чем тут было дело?

В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.

Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: «линии и узлы». Смысл «узлов и линий» был, конечно, вовсе не в том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары – это было не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь «узлы и линии». С «узлов» извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.

Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались с варварами.

Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год ловить будет нечего.

Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко белое.

Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как говорилось, для «кисти и тушечницы», не обращал на него внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?

Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.

– Весьма сожалею, – сказал господин Гайсин, – но ввиду неспокойных времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих чужеземцев.

Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:

– Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из храмового каравана?

А надо сказать, что господин Даттам дал «на кисть и тушечницу» не золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами – кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.

"Великий Вей! – подумал Гайсин. – Истинно: вверх плюнешь – усы запачкаешь, вниз плюнешь – бороду загадишь. Ужасное это дело, если господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать экзарха – еще хуже.

Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и показал указ Даттаму:

– Сожалею, но ничего не могу поделать, – сказал он, а про себя подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: «Какое бы решение сейчас ни выбрал я – каждое принесет мне неисчислимые бедствия».

Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия презирал.

Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать, черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать видел в третий раз в жизни: первый раз – на бумагах, предоставлявших храму право монопольной торговли, второй раз – на бумагах, предоставлявших право чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с изумрудами: «Я люблю эти пустяки за то, – сказал, улыбаясь, экзарх, – что цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью – другому миллиону». Снял запястье и продолжил: «Из темного – светлое, из истины – ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли».

Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот – первый шаг к тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня этот сброд в загончике за окном, а завтра – он, Даттам.

Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не простил.

Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.

– Господин Даттам! – с отчаянием сказал он. – Я бы… Я бы… Но ведь с вами – господин Арфарра! Ведь ему… Ведь он шесть докладов о таком указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!

Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.

Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ.

Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то, что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и, не очень даже тихо, шептал на ухо.

Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:

– Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный Варнарайн теперь – часть ойкумены. А эти люди – граждане города Ламассы, стало быть – подданные государя. В чем же дело?

Гайсин кое-что сообразил:

– В вашем личном разрешении! – выпалил он.

Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.

Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, – думал он, – неужели мы – одногодки? От этого человека осталось имя – и печать. Да – и еще знания. Великий Вей, – это смешно, что люди, думающие подобно Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом. Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно отнять и жизнь, и замки, – а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности, но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре, не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов.

Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял все. Экзарх – человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить, что Арфарра отдал ему в руки королевство и спас его от войны с варварами. Экзарх будет помнить только, что Арфарра хотел сделать из короля – образцового государя, соперника империи, и не его вина или заслуга, что король – глупец. И сохранит Арфарра свою голову или нет – это зависит только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует, в том числе и его голова.

Тут Арфарра кончил писать, отставил тушечницу, посыпал бумагу песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала, личная печать, жалованная государеву посланнику, покатилась в мышиные щели, к ногам господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее поднимать, схватил.

Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял.

– Оставьте это господину Даттаму, – сказал он, поднялся и ушел.

Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся, взял у него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. «Ставил-то печать Даттам, а голова в случае чего полетит у Арфарры!» – вертелось в голове господина Гайсина. Он был почти счастлив – впервые за три года.

В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на 2089 году правления государя Иршахчана и двадцать втором голу правления государя Неевика, экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл по вызову государя в столицу.

Государь Неевик прослезился от радости при виде экзарха, несколько нарушив тем заведенный чин.

Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя.

Государь осведомился:

– Как обстоят дела в провинции Варнарайн?

Экзарх поклонился:

– Ваша вечность! Народ благоденствует и славит доброту императора.

Первый министр империи, господин Астадан, выступил вперед.

– Увы! Светлейший экзарх введен в заблуждение своими чиновниками! Принципы управления нарушены в Варнарайне. Служащие чинят произвол и творят зло. Частные люди живут во дворцах. Бывшим мятежникам даровано самоуправление. Они рассылают проповедников и готовятся к новому бунту. Торговцы поддерживают сношения с варварами. Все больше приобретателей и нищих, все меньше крестьян и честных чиновников. Монастыри превратились в притоны разврата и меняльные лавки. Араван и наместник не следят друг за другом, а сговорились меж собой и обманывают господина экзарха! Истощенный народ вот-вот восстанет!

Харсома был возмущен.

– Это клевета, – сказал он. – Господин министр введен в заблуждение недобросовестными доносчиками!

Император вздохнул.

– Я уже стар, – сказал он. – Скоро я увижусь с моими отцами на небе. Что я отвечу им, если они меня спросят: «Как мог вспыхнуть бунт в провинции, отданной наследнику? Как посмели вы омрачить начало нового царствования?» Сын мой! Я назначаю вас экзархом Иниссы. Совесть моя требует послать в Варнарайн комиссию для предупреждения бунта…

Экзарх поблагодарил императора за мудрое решение и удалился в свои покои. Его сопровождал смотритель левых покоев, господин Джахвар.

– Я пытался переубедить государя, – сказал смотритель Джахвар, – но я не смог переубедить государеву совесть, которую зовут государыня Касия.

В паланкине экзарх Харсома еле сдерживал себя. Пальцы его судорожно скребли по подушке, выдирая из нее дорогой голубоватый жемчуг. Сердце горело. Он чувствовал себя как крестьянин, расчистивший делянку в лесу и вырастивший урожай, крестьянин, которому мирской совет разъяснил, что делянка не его, а общая, половина урожая причитается государству, половина – деревне… Он, он расчистил делянку по имени Варнарайн! О Великий Вей!

И экзарх выдрал из подушки еще одну жемчужину.

– Я убежден в вашей преданности империи, – кивнул он смотрителю покоев, – и я восхищен справедливостью его вечности.

Пытаясь успокоиться, экзарх откинулся на подушки и, придерживая рукой полог паланкина, щурился на бесчисленные улочки и стены дворца. Императорский дворец – Город Города, Столица Столицы, Государство Государства. Люди несведущие смеются: император не может испить кружку воды без помощи тридцати человек. Люди простые ропщут: «Смотрители левых покоев и правых покоев, ведающие запасами и хранители тишины, – на что они? Тысяча чиновников на местах судит и управляет, а зачем нужна тысяча смотрителей во дворце?»

Простые люди не понимают: смотритель кладовой надзирает не за дворцовыми запасами – он надзирает за теми, кто надзирает за государственными закромами… Хранитель тишины смотрит не за дворцовой тишиной, он смотрит за теми, кто смотрит за государственным спокойствием.

Люди молятся медному Именету на гнутой ножке. Но бог Именет – лишь тушечница на столе небесного судьи Бужвы. Люди обращаются с жалобой к местному чиновнику, но местный чиновник – лишь тушечница чиновника дворцового.

Потому что, как сказано в законах Иршахчана, «порядки земли родственны порядкам неба; одно солнце – источник света, один государь – источник предписаний; две луны светят светом Солнца – два чиновника выполняют одно предписание». Комментарии Веспшанки предлагают другое толкование. «Порядок земли подобен порядку неба. Рок должен быть неотвратим, но знамения рока должны быть смутны. Государь – должен быть всемогущ, но чиновники государя должны быть двусмысленны. Пусть чиновник дворца – запрещает, а чиновник на месте – позволяет. Пусть чиновник дворца – предписывает, а чиновник на месте – препятствует. Тогда всякое действие нарушает закон. Когда всякое действие нарушает закон, единственным законом становится милость государя».

Мимо паланкина плыли свои площади и улицы, свои переходы и заставы, свои управы и цеха. Низко кланялись вышивальщицы и ткачи, красильщики и шорники, курьеры и скорняки, лудильщики и писцы.

Простой человек недоволен: пятая часть доходов казны ушла в прошлом году на содержание дворцовых чиновников, шестая часть ушла на закладку нового летнего дворца молодой государыни Касии. Простой человек всегда прав, как сказал Иршахчан.

Во дворце экзарха ждало надушенное письмо от государыни Касии. Та писала о своем долге перед покойной названной сестрой, прежней супругой императора и матерью сосланного наследника Падашны. С женской откровенностью она заверяла: господин экзарх может сам назначить членов комиссии, посылаемой в Варнарайн, если сам же попросит у государя возвращения несчастного Падашны.

– Может быть, все-таки поделиться пирогом? – спросил Баршарг.

Экзарх Харсома улыбнулся.

– Власть не пирог. Власть – это пузырь. Вырежешь хоть лоскут – и пузыря нет. Чему пример отец мой, дарующий мир и вечность государь Неевик.

Вслед за тем экзарх принял начальника дворцовой охраны, господина Вендахра и префекта столицы господина Бишавию. Золотые нити и гранатовые цветы блестели в зрачках господина Бишавии, когда он осторожно целовал края одежды экзарха. Харсома ласково поднял его с колен. Господин Вендахр обнял, как старого друга, аравана Баршарга, и поздравил его с сыном:

– Я видел во дворе его всадников. Какая выучка! Какая преданность командиру!

Араван Баршарг вздохнул.

– Их всего сто человек. Я оставил отряды Гуш-Тойона и Касинги в двух дневных переходах. Может быть, стоит их вызвать? Я боюсь за безопасность государя.

Господин Вендахр отказался.

– Дворец полностью охраняется моими подчиненными. Появление варварской конницы породит нездоровые слухи, а сама она заплутает в неизвестных ей дворцовых улицах.

– Хватит об этом, господин араван! – сказал экзарх. – Вот уже двести лет в столице не появлялось войск.

– К тому же, – поклонился городской префект, – в случае злоумышления на государя столичная стража, конечно, придет на помощь дворцовой охране.

В этот день во дворце экзарха принимали многих, и никого не отпускали без подарка.

Экзарх растроганно поблагодарил маленького, толстенького виночерпия государыни, который сообщил, что бывший наследник Падашна через два дня будет в столице, и надел ему на указательный палец тяжелый перстень с изумрудом.

– Значит, через два дня, – прищурившись вслед виночерпию, проговорил секретарь Бариша, нагнавший экзарха в столице. И поклонился экзарху: – Только совершенный правитель может пользоваться шпионами противника.

Араван добавил:

– Совершенный правитель должен пользоваться всем; ветер и звезды, следы на земле и шорох одежд, гогот гусей и крики народа, крестьянские предания и городские слухи – всем этим совершенный правитель должен пользоваться как знаками и шпионами.

Но к вечеру у экзарха открылся сильный жар и озноб. Кое-кто поговаривал о колдовстве. Обеспокоенный император прислал своего главного лекаря. Тот уверенно опроверг слухи, бросающие тень на молодую государыню: просто экзарх не вынес радости от утренней аудиенции у государя.

– Через неделю он оправиться. Никакой порчи – нет.

И врач вернулся в государевы покои: последнее время он проводил все ночи у императорского ложа.

Той же ночью господин первый министр навестил бывшего наследника Падашну, тайно живущего во дворце уже неделю. Министр долго и с выражением целовал руки Падашны. Тот радостно ему улыбался. Падашна был доволен: при дворе наконец оценили его дарования. Он всегда понимал, что умеет привлекать людей. Не так уж удивительно было вновь найти скрытых поклонников среди высших чинов. Падашна по доброте простил иным, вынужденно покинувшим его двенадцать лет назад. Хотя тут можно потом передумать.

Господин министр показал Падашне копию тайного указа императора: Падашна вновь объявлялся наследником. Падашна вскочил с кресла так, что почернело в глазах. Это бывало последнее время: проклятые врачи! Он глянул в зеркало: скоро, скоро ненавистный кафтан сменится нешитой одеждой. Между прочим, и брюшко будет меньше заметно.

– В древности, – сказал, кланяясь первый министр, – государь Мицуда женился на своей двоюродной тетке, и в ойкумене наступили покой и процветание.

Падашна хихикнул.

Да, государыня Касия была влюблена в него, как кошка. На все готова. Падашна заметил это еще в прошлом году, когда она появилась в маленькой глухой Иверре. Женщины всегда любили Падашну. Касия – очаровательна. Не скажешь, что рожала. Ей придется выбирать: или ребенок, или он. Но если Касия думает, что он, став императором, возьмет ее за себя… Она ему нравится, но жениться на влюбленной бабе! Иметь полную свободу, издавать законы, какие хочешь, а в постели – упреки и ревнивые слезы!

К тому же иные ее приближенные! Что за радость молодой женщине держать при себе выживших из ума сморчков – только и плачутся о нарушенных заветах Иршахчана. Хотя насчет экзарха Харсомы они, конечно, правы. Одно дело – извинять слабости друзей, другое – позволять всякой сволочи грабить народ, как Харсома…

Караван Даттама погрузился на баржи и поплыл вниз по Левому Орху.

Клайд Ванвейлен понемногу оправился от болезни, но так и лежал в плетеной комнатке, завешанной ширмами и циновками из шелковой травы, необыкновенно мягкими, тонкими, ценившимися выше инисских ковров.

Ему было все равно.

Его, человека из мира, который был впереди – обыграли и унизили. Человек, которому он верил, приказал убить его, как кутенка. Человек, который ему доверился, был убит.

Арфарра вызывал у него ужас, и еще больший ужас вызывал хозяин Арфарры, наследник престола, экзарх Харсома. Ванвейлен не сомневался: человек, устроивший свои дела за рекой о четырех течениях, устроит их и в Небесном Городе, и небесный корабль не упустит. О! Господин Арфарра, способный на все, когда речь шла не о его личных интересах, был лишь свойством и атрибутом своего хозяина, как иные боги – лишь свойства Единого…

Предприятие казалось безнадежным. «Мы едем в тоталитарную страну, – думал Ванвейлен, – где непонятно кто хуже – экзарх или храм, к разбитому корыту, на котором наверняка не сможем улететь, и еще вдобавок выбрали время очередного государственного переворота!»

Но Ванвейлену было все равно.

Он помнил мрачную шутку Даттама насчет того, что в тюрьмах империи не сидят, а висят, и про себя решил: зачем молчать, ну их к черту, пусть подавятся всеми техническими тайнами, какими хотят, пустят их на расширенное воспроизводство чудес.

Многое в экипаже изменилось. Головокружительная карьера королевского советника Клайда Ванвейлена завершилась столь же головокружительным падением.

Хозяином каравана слишком явно был Даттам, а Арфарра находился, в сущности, на положении почетного пленника. И земляне слушались Сайласа Бредшо, друга Даттама, а впрочем, и сами имели свое мнение.

Вечером четвертого дня плавания бледный, отмокший какой-то Ванвейлен впервые сидел с Даттамом на палубе под кружевным навесом и играл в «сто полей». Вечерело, Где-то на левом берегу пели песню о пяти злаках и четырех добродетелях. Деревня на берегу была подтоплена и порушена: только шпиль городской управы торчал высоко-высоко. Экзарх Варнарайна, отец народа, казнил бунтовщика Бажара и успокоил провинцию, но дамбы, разрушенные в верховьях, восстанавливать не стал.

Ванвейлен сделал ход: через плечо его кто-то протянул руку и переставил фигурку на соседнее черепаховое поле:

– Я бы пошел вот так.

Ванвейлен, сжав кулаки, вскочил и обернулся. Перед ним, в зеленом паллии и в сером полосатом капюшоне стоял Арфарра. Руки Ванвейлена тихонько разжались. Он не видел Арфарру с ночи после Весеннего Совета, – тот страшно изменился. Он и раньше был худ: а теперь, казалось, остались лишь кожа да кости. Волосы его совершенно поседели – это в тридцать семь лет. Яшмовые глаза из-за худобы лица казались втрое больше и как будто выцвели.

Оба молчали. Где-то далеко, на берегу, стал бить барабан у шпиля управы, и вслед за ним страшно раскричались утки в тростниках.

– Я очень рад, господин советник, что вы живы, – сказал Арфарра.

«Господи, – подумал Ванвейлен, – что еще я прощу этому человеку?»

Сзади шевельнулся Даттам.

– Не хотите ли, господин Арфарра, доиграть за меня партию?

Даттам поклонился и ушел к себе, то есть к своим счетным книгам, в которые, верно, заносил каждый подарок и каждого смертельного врага, и в которых, верно, против имени Арфарры теперь стояло «Оплачено». Бывший королевский советник Арфарра сел за столик, поглядел на фигуры, улыбнулся и сказал:

– Пожалуй, лучше начать заново.

– Пожалуй, – ответил Ванвейлен и сел напротив.

Небесное солнце переползло отмеченную янтарную черту на часах и рассыпалось в камнях и розетках Залы Ста Полей. Солнца земного, сиречь императора, все еще не было, – утренняя императорская аудиенция задерживалась, и араван Баршарг стоял неподвижно, глядя на деревце у государева трона.

У деревца был хрустальный ствол и золотые листья, и как Баршарг не старался быть равнодушным, он не мог отвести от дерева глаза. Редко-редко какой из провинциальных чиновников лицезреет волшебное дерево, изготовленное для государя Иршахчана искусными мастерами столицы, а дворцовые бездельники видят его каждый день. Баршарг ничего не мог с собой поделать – он опять ощущал себя провинциальным чиновником. Провинциальным чиновником, чьи бойцы, однако, могут изрубить хрустальное дерево в мелкие блестки, и раздарить эти блестки шлюхам в столичных харчевнях.

Рядом с Баршаргом стоял его сын. Остальные чиновники – как отхлынули, до ближайшего двадцать шагов. Баршарг улыбнулся. Он привык стоять в заколдованном круге и приказывать всякой небесной сволочи за огненной чертой.

Неподалеку пожилой смотритель конюшен Ахемен сосредоточенно изучал квадратные глазки пола. Янтарное поле, гранатовое поле, яшмовое поле. Сто полей – и все государевы, только кто государь? Сто полей – и в каждом пестрые придворные вниз головами, и солнце, ушедшее еще ниже, искажает их лица. Отражение, как всегда – вернее действительности. Люди говорят шепотом – скверный признак, люди говорят ничего не значащее – примета смутного дня…

Смотритель конюшен посторонился, пропуская мимо себя молоденького, изящного как бабочка, хранителя свеч. Хранитель пересек пустое пространство перед араваном Баршаргом. Дворцовый чиновник заговорил с провинциалом:

– Разрешите поздравить господина Харсому! Земли Иниссы – сердце империи. Им не нужно войск, как окраинному Варнарайну, и они вдвое плодородней.

Смотритель Ахемен фыркнул про себя. Неужели этот глупец не понял сути назначения? Варнарайн – вотчина экзарха, а в Иниссе чиновники преданы государыне, и экзарх Харсома будет на положении почетного пленника. Потом смотритель сообразил, что свечной чиновник ехидничает и неодобрительно воззрился на юношу. Рыжеватые волосы хранителя свеч, волосы бывшего потомка аломов-победителей, были перекрашены белым и осыпаны серебряной пылью, но держать себя при дворе со скромностью вейца он так и не научился.

– А правда ли, – оскалился свечной чиновник, – что прошлый императорский указ назначил господина Харсому одновременно и экзархом провинции, и наследником, а нынешний – только экзархом?

В этот миг раздвинулись занавеси императорского трона, и стражники, подобные восковым куклам, стукнули хохлатыми алебардами.

Хрустальное деревце закружилось, и на ветвях его запрыгали и защелкали яшмовые соловьи… Нет, несправедливо подали государю Меенуну доклад, что механизмы годятся только для войны или для корысти частных лиц. А хрустальное дерево? А чудеса для народных ликований? А хитроумные игрушки? А золотая черепаха Шушу в государевом саду?

На ступенях трона показался первый министр со жрецами и рядом – человек в белом облачении наследника. Смотритель конюшен Ахемен выпучил глаза. Господин министр огласил государев указ о назначении наследником господина Падашны. «Как годы-то летят», – расстроенно подумал смотритель, узнавая в обрюзгшем сорокалетнем человеке сосланного государева сына.

Падашна поднял руку. Смолкли яшмовые соловьи, и померк солнечный свет. Господин первый министр объявил, что сегодня ночью государь изволили переселиться в небесный дворец. Смотритель конюшен упал на пол вместе со всеми из сочувствия к императору, изображая покойника, и приподнял голову. Жрецы суетились у трона.

– Не делайте глупостей, господин Баршарг, – расслышал смотритель конюшен совсем рядом. – Пусть Харсома остается экзархом Иниссы – и никто не станет распространяться, отчего умер император.

Баршарг вскочил с холодных плит и подошел к трону.

– Государев указ подложный, – громко объявил он. – Злоумышленница Касия убила законного императора и готовит государству гибель.

– Измена! – закричал первый министр. – Взять его!

Смотритель конюшен чуть привстал. Молодой хранитель свеч лежал рядом и улыбался уже не так уверенно.

Начальник дворцовой стражи господин Вендахр подошел к трону.

– Господин Баршарг говорит правду, – сказал Вендахр.

И тогда араван выхватил у ближайшего стражника двузубую пику с пурпурными перьями на макушке и молча всадил ее в первого министра. В тот же миг стражники ожили, как восковые куклы в руках чернокнижника, и хохлатые алебарды сомкнулись над выходами из залы. Между лежащими придворными побежали варвары из личной охраны экзарха. Араванов сын вспрыгнул на ступени трона. Наследник закричал нехорошим голосом и стал пятиться. Араванов сын поднял меч. Наследник поскользнулся на зеркальном полу и ухватился за ветку золотого дерева. Варварский меч блеснул на солнце, словно нить воды из кувшина – ветка, отрубленная вместе с рукой со звоном покатилась по полу. Наследник завизжал и упал на бок. Варвар схватил наследника за надетое вокруг шеи жемчужное ожерелье, приподнял и отсек ему голову. Голова запрыгала по ступеням, а жемчужное ожерелье осталось в руках сына аравана Баршарга. Молодой варвар усмехнулся и сунул ожерелье в карман.

Господин Вендахр по кивку аравана побежал из залы. Смотритель конюшен Ахемен снова уронил голову и лежал, укоризненно дыша. Все происходящее было достойно всемерного морального осуждения. При дворце двести лет не раздавался звон оружия. Дела такого рода приличествует устраивать словом, намеком, ядом, наконец, но не мечом.

Кто-то перешагнул через смотрителя конюшен, и сбоку послышался голос Баршарга:

– Встань, собака.

Смотритель конюшен повернул голову. Баршарг обращался не к нему. Баршарг обращался к молоденькому смотрителю свеч, тому, который смеялся над ним пятнадцать минут назад.

Юноша встал. Он был бледнее, чем кружева на кафтане, а кружева у него были только что из стирки. Баршарг молча взял молоденького чиновника за горло и так же молча, другой рукой, вонзил ему в горло короткий и широкий кинжал. Баршарг разжал руку, и мальчишка тяжело упал на каменный пол.

– Занесите эту падаль в списки, – сказал Баршарг одному из своих спутников, – чтобы никто не говорил, что мы убивали без оснований.

Ужасно! Ужасно! – подумал смотритель, – вот этим-то и плохо оружие! Меч превращает нас в дикарей; поднимаешь его, чтобы расправиться с политическим противником, а кончаешь тем, что убиваешь юнца, задевшего тебя полчаса назад.

Выбежавший из покоев Вендахр получил известие: государыня Касия успела скрыться из дворца вместе с годовалым сыном.

Господин Вендахр вскочил на коня, махнул плетью всадникам и поскакал к городской префектуре, кусая губы. В зале Ста Полей было три сотни человек: араван Баршарг с двумя десятками варваров вычистил ее в пять минут, и сын его лично зарубил изменника Падашну. А подчиненный Вендахра упустил государыню! Пятно измены падет на Вендахра, честь поимки заговорщицы достанется городскому префекту Бишавии. Годы преданной дружбы – насмарку.

Маленький отряд Вендахра спешился на площади перед городской префектурой. Стражники облепили камни управы, как желтые муравьи – кусок сахара. Вендахр с отчаянием узнал, что государыня уже доставлена внутрь здания.

Вендахр задрал голову. Префект Бишавия стоял в свете восходящего солнца у жертвенника справедливому Бужве, недосягаемо вверху, и приветственно махал рукой. Вендахр, тяжело дыша, побежал ему навстречу по мраморным ступеням, истертым просителями.

Улыбаясь, Вендахр сообщил:

– Мятежники убиты. Мы уже отслужили молебен по законному государю.

Префект возразил:

– Молебен в зале, оскверненной кровью, недействителен. Это было бы плохим предзнаменованием, молись вы по законному наследнику.

– В стране двенадцать лет один законный наследник, и это экзарх Харсома, – твердо сказал Вендахр.

– Убийца императора не может быть его наследником, – сказал префект. – Значит, престол переходит к шестилетнему сыну государя, Иману, а регентство – к государыне Касие.

Вендахр улыбнулся и подал знак – у него еще есть шанс оказать услугу экзарху. Люди из его отряда обнажили мечи.

– Зачем вы так поступаете? – сказал префект. – Не вы убили члена императорской семьи; напротив, вы пытались помешать кровопролитию в зале Ста Полей и спасли в решающий миг жизнь юного императора! Государыня Касия – слабая женщина, – продолжал префект, – она умоляет вас: помогите охранить устои государства! А разве умоляет о чем-нибудь бунтовщик Харсома? Ему довольно своих приспешников из Варнарайна, и беззакония его вопиют к небесам. Чем безупречней его сторонники, тем легче он предает их, – вспомните хоть господина Арфарру.

Господин Вендахр оглянулся вниз. Площадь была запружена стражниками. Желтая пена их курток, словно в наводнение, расплескивалась по улицам. Господин Вендахр вдруг сообразил, что вчера его сестра и жена отправились в загородное поместье префекта.

– Великий Вей! – вскричал он, – вы раскрыли мне глаза! Что хорошего ждать империи от человека, который поощряет богачей и угнетает народ!

Маленький отряд в пятьдесят человек промчался кривыми закоулками дворцовых улиц и вылетел в заповедный государев парк. Сын аравана бросил на скаку:

– Во дворце нарушены все правила боя. Сильный тут проигрывает потому, что силен, а слабый выигрывает, потому что слаб и глуп!

Араван махнул плетью назад, туда, где плавились в полуденном солнце золоченые шпили дворца.

– Но от этого он не перестает быть глупым. Если бы Бишавия перекрыл ворота, мы бы были как еж в кувшине. Но Бишавия побоялся нарушить традицию и допустить во дворец городскую стражу!

Кони мчались, безжалостно срезая квадраты дорожек, топча заповедные цветы, и если бы в государевом саду и в самом деле жила изумрудная черепаха Шушу, – быть ей в этот день придавленной.

Ворота в конце парка были распахнуты, и за ними стояли желтые ряды стражников.

– Великий Вей, – сказал экзарх, – мы в ловушке.

Три десятка лучников глядели на них с высокой стены, опоясывающей дворцовый сад.

– Сдавайтесь, – закричал пестрый чиновник со стены, – нас вдесятеро больше!

И тогда произошло то, чего не ожидал никто. Экзарх краем глаза увидел, как араван Баршарг, наклоняясь, вытаскивает из седельной сумки что-то большое и сверкающее, как мокрая рыбина.

Взрыв был оглушителен. Экзарх увидел, как проседает пробитая насквозь стена, на гребне которой могли разъехаться две колесницы, и как сыпятся с нее желтые куртки… Лошади заржали, становясь на дыбы.

– Вперед, – заорал Баршарг, – «ежом»!

Аломы перестроились «ежом», подняли щиты и бросились сквозь проем, не особо затрудняясь выяснять причины его появления, – всем было известно, что араван Баршарг – маг и колдун.

– Вы не послушались моего приказания, – прошептал экзарх через час, когда погоня осталась далеко позади, – вы привезли с собой оружие чужеземцев!

Баршарг молча и жутко скалился, оглаживая седельную сумку.

– Надо же было хоть что-то иметь с собой, – возразил он, – если вы отказались взять отряды Гуш-Тойона и Касинги. А ведь они решили бы дело!

– Они еще решат, – сказал экзарх – Войска есть только в Варнарайне. А скептикам не хватит всей бычьей мочи в империи, чтобы доказать, что скалы, взрывающиеся от огненного масла – всего лишь наваждение.

– Я не удивлюсь, – злобно и отчетливо молвил сын аравана, подъехавший к собеседникам, – если к измене господина Бишавии приложил руку храм Шакуника. Этим людям не понравится, если вы сами получите империю. Они хотят, чтобы вы получили ее из их рук.

Поздно ночью маленький отряд доскакал до лагеря Гуш-Тойона и Касинги. Экзарх распорядился о четырехчасовом привале. Отныне он был в безопасности.

Ему привиделся мерзкий сон: гладкий стальной кокон висел вместо солнца над золочеными шпилями дворца, и шпили рассыпались черным пухом, как прошлогодние камыши, а люди бегали по улицам и напрасно поливали черный пух бычьей мочой.

Экзарх проснулся в холодном поту. Он не спал до утра и думал о том, что если люди с корабля вернутся за своим добром, то победа, вероятно, будет зависеть не от него и не от Касии, а лишь от того, на чьей стороне будут люди со звезд: а эти люди будут на своей стороне.

Ночью шестого дня Ванвейлен услышал осторожный шепот. Высунул нос за дверь: на него вопросительно поглядел вооруженный стражник. Ванвейлен вернулся обратно, прокопал дырочку в плетеном окне: за бортом плескалась лодка, люди бегали с тихим звяком.

Ванвейлен сел за столик, сжал голову руками.

Несомненно, господин экзарх знал про корабль, раз велел арестовывать чужестранцев. Несомненно, он попытался скрыть это знание от храма. Но что там за возня? Экзарх ли проведал о «купцах с Западного Берега» и приказал их схватить? Или Даттам проведал о корабле и утром накормит землян снотворным, как это уже он проделал однажды с идиотом Бредшо?

Ванвейлен провел бессонную ночь, на рассвете опять прокопал дырочку: напротив была голубятня, молодой монашек доставал из нее проснувшегося почтового сизаря.

Вскоре появился Даттам.

– Собирайтесь. Сайлас и вы едете с нами. Остальные поплывут дальше, прямо в мое поместье.

«К черту, – подумал Ванвейлен, – все к черту. Все расскажу!»

– Что случилось? – спросил он спокойно.

Даттам сунул ему в руки бумагу и вышел. Ванвейлен взглянул: это был манифест государыни Касии, то есть ее сына. Строчки запрыгали в глазах Ванвейлена. «В соответствии с желанием Неба и волей народа… Я, малолетний и лишенный достоинств… Узурпатор, нарушая установленную гармонию, развращая верхи роскошью и обирая народ… дабы девять сторон света были чисты, наказания умерены и нравы – благочестивы… дабы воистину не было бы ни „твоего“, ни „моего“…»

Когда Ванвейлен поднялся на палубу, Арфарра и Даттам пререкались, явно выбирая лучший маршрут.

Палубу застилали красным: траур по умершему государю. Даттам, однако, не позаботился переодеться.

– Великий Вей! – сказал Ванвейлен. – Что случилось в столице?

– Ничего, – ответил Арфарра.

Сзади фыркнул Даттам.

– Это ничего обойдется нам в пятьдесят миллионов.

Даттам, разумеется, говорил о деньгах, не о людях.

– Зато, – безмятежно ответил Арфарра, – не будет никакого сомнения, кто воистину предан государю Харсоме.

Ванвейлен еще раз перечел указ вдовствующей государыни. Из-за ужаса, пережитого только что, он не мог удержаться:

– Однако, господин Арфарра, ваши взгляды и взгляды государыни Касии вполне совпадают?

Бывший наместник Иниссы только поднял брови:

– Мало, – сказал он, – говорить правильные слова, надобно и поступать правильно. Я уже говорил и еще раз повторю: женщина на троне, – хуже бунтовщика, оба думают не о благе государства, а о том, как сохранить незаконную власть. Истинный государь создает умиротворение и покой. А что создала государыня Касия? Дворец, который стоил два урожая и сорока тысяч жизней? Новую моду на шляпу «шестикрылая бабочка»?

Сзади нервно рассмеялся Даттам.

– К тому же, уважаемый советник Ванвейлен, можете быть уверены: государь Харсома опубликует в точности такой же манифест.

Через час тридцать всадников высадились на пристани города Шемавера: никто не расспрашивал их и не требовал подорожных. Подорожных не требовали по простой причине: город был пуст, и каменная стела, более грозная, чем предупреждение о радиационной опасности, заботясь о людях, запрещала селиться ближе, чем в двадцати иршахчановых шагах. Ванвейлен осведомился у Даттама, чем вызвана государственная забота.

– Шемавер, – последняя ставка бунтовщика Бажара, – спокойно ответил тот.

Ванвейлен осклабился.

– Небесного Кузнеца? Это у которого не было ни бедных, ни богатых, как и подобает в идеальном государстве?

– Да, богатых и бедных не было, – кивнул Даттам. – Были только избранные и неизбранные.

Они быстро ехали через руины: городской храм на площади правосудия был цел, а сама площадь колосилась искупительным ячменем, и поле было значительно ухоженней, чем поля в деревнях, которые миновали баржи.

– Да, – сказал Ванвейлен, – теперь вижу, что поля в империи действительно плодоносят по личному приказу государя.

Даттам осклабился.

– Имейте в виду, – сказал он, – господин экзарх был милостив, и обещал Бажару прощение. Рассказывают так: сдавшийся мятежник выехал из города и сел у ног Арфарры. Тот стал ему ласково пенять на грех: измену государю. Тут Бажар вскочил и закричал: «При чем тут грех? Просто мне не повезло, а иначе бы ты сидел у моих ног. Сила и деньги – вот что решило вашу победу!» Тут Арфарра опечалился и сказал: «Наследник приказал оставить тебе жизнь, но я, на свой страх и риск, ослушаюсь его. Ибо таких как ты, приходится убивать за невежество в назидание другим». И кликнул палача.

Ванвейлен холодно осведомился:

– Это правда, Даттам, что вы тоже сражались вместе с Бажаром?

– К этому времени я сражался не вместе с Бажаром, а против него.

Ванвейлен ехал по улицам и вертел головой. Это был четвертый город империи, через который он проезжал. Первый – Западная Ламасса – был покинут по приказу государя Аттаха, Исправителя письмен. Второй – Золотой Улей – превратится в лес. Третий – королевский город Ламасса. Ламассу брали варварские войска триста лет назад, Шемавер брали правительственные отряды, и разница между буйством варваров и государственной предусмотрительностью была, действительно, весьма наглядна.

Князь Ятун, бравший Ламассу, принес городских парламентеров в жертву храмовому знамени и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты. Взял город и, потрясенный его красотой, приказал исполнить клятву буквально: мангуст – истребить, а больше ничего не трогать. В ойкумене мангуст не истребляли и здания не громили: все камни были аккуратно сняты и увезены в неизвестном направлении. Город лежал в траве, как гигантский хрящ вымершей небесной рыбы Суюнь, из гигантских лопухов выпирали позвонки фундаментов и ребра упавших колонн.

Арфарра пошептался с Даттамом и поскакал к храму городского божества. Даттам, чуть заметно усмехнувшись, дал знак следовать за ним.

Господин Даттам сел на солнце у входа в храм, вытащил из переметной сумы сафьяновую книжечку и стал считать. Господин Арфарра, который брал город двенадцать лет назад, плакал и молился в боковом пределе. Ванвейлен молча оглядывал стены храма: на стенах шла городская жизнь: дома цеплялись друг за друга стрельчатыми арками и крытыми галереями, гигантская толщина стен терялась за лесом колонн, на которых зрели золотые яблоки и серебряные свитки, резные лестницы вели к управам и небесам, башенки снисходительно грозили правонарушителю пальцем, в цеховых садах бродили олени с золочеными рогами, ребра стен едва проступали сквозь эмаль, резьбу и чеканку, пестрые пелены статуй развивались по ветру. Дома были разряжены, как женщины, скоморохи и бабочки, буквы выглядывали из акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии с требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов.

Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни, как богу. Плоские крыши расписаны – сверху по уставу, а снизу – по обычаю. И в управе наместника, образе времени, было десять сторон по числу месяцев и триста пятьдесят восемь разных окон по числу дней.

Что-то осыпало Ванвейлена: это Арфарра бросил жареные зерна на каменный пол. Как всегда, было нельзя понять, молится он или исполняет обряд.

Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в заборах Ламассу, поглядел на стены и разозлился. «Не было этого города никогда, – подумал он. – А было наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани, украденные со статуй, были стражники, глядевшие, чтобы никто помимо них не крал бронзовых решеток и решеточек, и все, изображенное здесь, было не росписью, а припиской, отчетом богу и государству, составленным в прошедшем сослагательном».

Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели, и на лбу выступили крохотные капли крови.

– Нам пора, – сказал Арфарра, и прибавил пресным голосом: – Когда варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он сказал: «Если в ойкумене таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?»

Ванвейлен несколько мгновений смотрел на расписных чиновников, улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом в империи называют столицу.

– Это у вас вошло в привычку, – сказал Ванвейлен, в упор разглядывая чиновника, – разорить город и каяться потом?

Двадцать иршахчановых шагов – это десять километров, и через двадцать шагов поля оживились и зазеленели.

Ванвейлен и Бредшо ехали рядом, переговариваясь. Им опять было очень неприятно, потому что, судя по писку аварийного передатчика, они ехали как раз по направлению к упавшему кораблю.

Ванвейлен несколько раз оглядывался: Арфарра смотрел на него пристально и нехорошо.

Дорога пошла по озерному берегу к белокаменным, широко распахнутым воротам.

– Это что – обычный путь в столицу? – спросил Ванвейлен у тесно прижимавшихся к нему монахов с мечами.

Монах отвел глаза и пробормотал что-то неразборчивое. За последние месяцы Ванвейлен привык, что на человека без меча глядят как на человека без штанов, и чувствовал себя без штанов.

Въехали в ворота. Клумбы вдоль широких улиц, высоко поднятые воротники заборов, запах цветов, свежей шерсти и краски. Ванвейлен тщетно таращился, пытаясь углядеть непременный шпиль сельской управы. «Однако!» – дивился Ванвейлен, вспоминая ламасскую вонь и нищих. Откинули подворотню, заскрипели замки, пяты, вереи, забрехали собаки, с высокого крыльца спешил хозяин в добротном синем кафтане. Ванвейлен оглянулся. Арфарра смотрел на него, нехорошо кривя губы, и явно чего-то ждал. «Нет, они все-таки знают про корабль. Узнали по дороге», – понял Ванвейлен.

Ванвейлен соскочил с коня. Ноги его не держали: он сел на каменную завалинку у амбара. Двор был как каменный мешок – скрутят и не пикнешь: клети, амбары, мшаники, сараи, погреба и напогребницы, сушила и повети. Все каменное или бревенчатое. В окнах главного дома – стекло, выносное крыльцо на столбах.

Ванвейлен вгляделся в завалинку и даже присвистнул от изумления. Он сидел не на чем-нибудь, а на четырехугольном бруске гранита, сплошь иссеченном узором с вплетенными в него буквами. Ванвейлен наклонился, разбирая надпись.

– Ну что, у вас простой человек так не живет?

Ванвейлен выпрямился. Рядом, зябко кутаясь в расшитую серебряном ферязь, стоял Арфарра.

– Однако, – сказал он, – кто разрушил город, через который мы проезжали? Власти или местные жители?

Арфарра улыбался все так же нехорошо.

– Это посад бывших бунтовщиков, господин Ванвейлен. Здесь все, кому за тридцать – бывшие сподвижники Бажара. Когда я взял город Шемавер, в нем не оставалось никого, кроме бунтовщиков, все жители были повешены Бажаром как изменники или съедены. Экзарх помиловал мятежников, выделил им землю в полутора переходов от города.

Обратите внимание, что когда они стали использовать камни одного из древнейших городов ойкумены для своих амбаров и мшаников, они не поленились и почти отовсюду стесали древнюю резьбу. Небу, мол, угодна простота. Говорил же пророк Рехетта, что обновленный мир будет гладок, как яйцо.

Ванвейлен молча глядел на амбар, переложенный из стен храма. Или управы?

– А экзарх Харсома, – прибавил Арфарра, – увидев, что город растащили, добился в столице указа о проклятии, чтобы никто не потребовал от мятежников вернуть взятое на место.

А Бредшо, видя, что ему никто не мешает, пробрался меж курников и поветей к обрыву. Перед ним, сколь хватало глаз, было озеро. Бредшо сбежал вниз, на мостки. За мостками, по мелководью, тянулись шесты с корзинами, в корзинах мокла шелковая трава для циновок, меж корзин шныряли в чистой воде рыбы. Никого не было: только попискивали лягушки, и в тон им – откуда-то издали – не из озера ли – аварийный передатчик. «Господи! – думал Бредшо, – ну могло же нам хоть один раз повезти! Мог же корабль упасть в озеро, подальше от жемчужных глаз экзарха».

На Бредшо был длинный синий плащ с капюшоном, расшитый серебряной нитью – подарок Даттама. Бредшо оправил ладанку на шее и повернулся было, чтобы идти, – но тут сверху кто-то мягко прыгнул ему на спину.

Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить меч, которого не было, и слетел с мостков в воду. Вынырнул – на мостках хохотали. Бредшо поднял глаза.

– Ой! – сказали на мостках. – Это не ты. То есть… Это почему у тебя братний плащ?

Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и, действительно, чертами лица напоминавшая Даттама, глядела на него сверху вниз. Черные волосы увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой, белая панева в пять полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу вверх, были видны очень хорошо.

Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку:

– Ты кто такой? Тоже монах?

Бредшо замотал головой.

– Чиновник? – тон был явно разочарованный.

– Нет.

– Варвар? Нет, на варвара ты непохож, – засмеялась она.

Бредшо все смотрел на белые чулочки.

– Ладно, – сказала девушка. Или девочка? – Уж если тебе так нравится в воде… Видишь – корзины с травой? Достань-ка мне их. Даттам, – прибавила она назидательно, – достал бы.

Бредшо представил себе Даттама, который лазит по воде за шелковой травой для девушки в белых чулочках, и понял, почему храмовый торговец поехал в столицу через здешний посад.

Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов и не запутался в длинной, тонкой и прочной траве. Тогда девушка подоткнула паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они запутались оба и стали плескаться на мелководье.

– Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама? – спросил Бредшо, осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети.

– Только на Даттама, – сказала девушка, опять по-зверушечьи изогнувшись. – Он так спас мне жизнь.

– Как так?

– Мы как-то ошиблись, и нас окружили. Меня оставили в каком-то курятнике, а сами пошли драться. И мама тоже очень хорошо дралась: я смотрела сквозь щелку. А они не подожгли курятник, а хотели нас взять живыми, потому что отец меня и мать очень любил. Один солдат, наконец, посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам прыгнул со своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда было пять лет, но я все очень хорошо помню.

Девушка говорила все это, стоя совсем рядом и обирая траву с его шитого плаща.

«Господи, – подумал Бредшо, – ну и светлые детские воспоминания!»

– А вот и он! – сказала девушка.

Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам.

Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем понесли ее к берегу.

Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый кречет – королевская птица, которая стоит столько, сколько пять хороших рабынь, птица, которой можно уплатить половину выкупа за королевского конюшего, убитого на ступенях трона.

– Вот, – сказал Даттам, – ты просила птичку – поохотиться.

– Спасибо, – сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо.

Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это был не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал.

Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам на следующий день с утра отправился на охоту.

Это была грустная охота для Даттама. Охота – это почти война. Это порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не сад, в который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир не попасть, здесь вдоль дороги стоят деревянные домики, чтобы человечье дерьмо не пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки.

Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше охотился, навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому безлюдным местом. Но весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив известия из столицы, командир лагеря, один из любимцев экзарха, всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была пуста, но Янни все равно не захотела туда ехать.

Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно и с легким ужасом переглянулись.

Это была грустная охота для Даттама, потому что Янни ускакала далеко-далеко вместе с кречетом и Сайласом Бредшо, а Даттам, из хозяйственных соображений, ехал вместе с пожилым опрятным старостой, приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд Ванвейлен. Староста, в простом чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом в этом году от продажи холстов, праведной прибыли, несомненно свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного Кузнеца придумал замечательную вещь: завести книжечки, наподобие расходно-приходных, разлиновать их на графы, соответствующие порокам, вроде наглости, жестокости, нетерпения, и наоборот, добродетелям, и отмечать книжечки каждый день. Главным пороком была расточительность, главной же добродетелью – честность, ибо честность – залог процветания и лучший капитал.

Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад люди этого человека, которого звали тогда тысячником Маршердом, два дня пороли, в свое удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду, нашли в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука, приняв его за речное божество, зажарили и съели.

Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная тоска сжимала сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали воины-оборотни Марбода Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как старый дракон, который сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и сам отдал ему в руки чудесный меч.

«Да! – думал он. – Твой сын не подарит невесте белого кречета – канарейку он ей подарит, канарейку в клетке, и еще с упоением будет хвастаться, как удалось выторговать у продавца два гроша. Праведное стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!»

Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе с Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном из замков, на рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу во всеуслышание: «Знаешь, твоя жена будет самой счастливой!»

Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей.

Даттам склонил голову, прислушиваясь к разговору между старостой Маршердом и Клайдом Ванвейленом. Бывший тысячник хвалил экзарха за милость, – тот часто звал людей из посада и советовался с ними относительно будущего.

– А нельзя ли чего получше советов? – спросил Ванвейлен.

– Что же лучше? – сказал староста и оправил кафтан.

– Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и чтобы их мнение было для экзарха не советом, которого он волен и не слушаться, приказом. Делают же так в городах за голубыми горами.

– Ба, – сказал Маршерд, – враки.

– Почему враки? Или вы не слышали о таких городах?

– Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьими головами, то про море, обратившееся в лед.

– Это опасно, – сухо сказал Ванвейлен, – считать брехней то, что не видел.

– Почему же не видел? – удивился Маршерд. – Каждый день вижу! У провинции две головы и те никогда не могут договориться. А если в ней будет сто голов?

А старая Линна сказала:

– Новый дворец государя стоил, говорят, двести рисовых миллионов, всех поскребли. А если в стране сто голов, – так, стало быть, сто дворцов и соскребут в сто раз больше!

– Однако, – раздраженно заметил Ванвейлен, – я понимаю, вы двенадцать лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было.

Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие.

– Однако ж, это, знаете, если постоянное восстание станет образом правления…

На том и порешили.

Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла и так чистый до блеска пол.

– Тетушка, – сказал Даттам, – время сейчас неспокойное. Лучше было бы Янни жить у меня.

У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и шваркнула Даттама мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и расшитые штаны, уперла руки в бока и сказала:

– Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее рано, чем поздно. Так что пасись на других лужках… А кто этот чужеземец?

За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались: как бы остаться в посаде.

Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и, испорчен он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские явно не любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев.

Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы шептала себе под нос.

После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор, где Янни с матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам.

– Да, – сказал Бредшо, – красивая девочка, однако, она называет вас братом?

– Двоюродным. Она – дочь наместника.

Бредшо удивился:

– Что же, у наместника в управе о 358 окнах, не нашлось места для дочери?

Даттам оценивающе глядел на молодого человека.

– Дядя мой, – сказал он, – женился за шесть лет до восстания и всегда любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал пророком и тут пошло… – Даттам задумчиво побарабанил пальцами по столу, – как бы вам сказать, что пошло, – не столько свальный грех, сколько как у варваров, на празднике плодородия. Надо сказать, – тут Даттам опять поглядел в окно, где пожилая женщина в белой паневе и цветастой кофте подставляла под корову подойник, – Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась при нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее разрешения не переспал. После конца восстания, однако, – продолжал Даттам, – экзарх Харсома распорядился нашими судьбами по-своему. Меня вот постригли в монахи. А будущему наместнику экзарх предложил в жены дочь своего тогдашнего патрона, начальника желтых курток. Рехетта, разумеется, согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена – почетная, а живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы оказалась особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух сыновей; а у Линны после того, как она на втором месяце свалилась с лошади, да ее еще и потоптали, пока свои не прикрыли щитами, – у Линны детей больше не было. И тут во дворце наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла. Сказала: «Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку – не миновать тебе беды».

Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них.

Даттам посмотрел на него и усмехнулся:

– Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника, говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает, приданое посулил. Это, однако, большая вещь – хороший брак. Я, поверьте, весьма жалею, что не могу жениться.

Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно, о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что не может породниться с каким-нибудь нужным семейством.

– Так как вам девушка? – повторил Даттам.

Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом – значило и развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и храмовым плясуньям… ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок.

– Я не пригляделся, – смущенно пробормотал Бредшо.

– А вы приглядитесь, – посоветовал Даттам. – Останьтесь здесь на недельку и приглядитесь.

Сердце у Бредшо запрыгало.

– Как? Остаться? А что же я скажу другим?

– Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным.

Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать улыбки при виде слишком явной радости молодого человека, когда ему предложили остаться в посаде на недельку.

3

Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарха-победителя и, щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через Лох. Храм Фрасарха стоял на левом берегу Лоха, а на правом начинались земли Варнарайна. Епарх Миссы, извещенный почтовыми голубями, вздумал было разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на три дня остальные войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма предусмотрительно отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное народным трудом. Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский командир, отстоявший мост, опередил других на три дня потому, что его лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому, что был близ звездного корабля.

Араван заявил:

– Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары без разъяснения.

Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал положенные воззвания к народу.

Секретарь Бариша принес заготовки: «В соответствии с желанием Неба и волей Народа… Подобно древним государям… захватившие обманом дворец…»

Экзарх подумал. Он вычеркнул слова «как в древности, когда не было ни твоего, ни моего и чиновники не угнетали народ» и вписал: «как в древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое имущество».

Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно закричали «ура».

Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:

– Сын мой, вы пишете: «ради народного счастья» и начинаете войну. Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от войны, прибыток – от насилия? Разве это подобает государю?

Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: «Ради народного несчастья…»

Экзарх вдруг засмеялся и сказал:

– Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не всякий государь – бог. Государем становится тот, кто выиграет в «сто полей». А богом – тот, кто изменит правила игры.

Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.

– Что ж, – с горечью проговорил он, – тогда вы первый из тех, кто стал богом до того, как стал государем.

Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему свой собственный меч.

Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено, прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:

– Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже хозяевами столицы.

– Я не без причины покинул вверенный мне пост, – довольно улыбаясь снизу вверх, отвечал алом. – Разрешите поговорить с вами наедине?

Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.

Причина могла быть только одна: звездный корабль.

Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.

– Итак, ваша причина? – спросил экзарх.

– Десять дней назад во дворце, – отвечал алом, – был убит смотритель свеч Ешата. Это был мой младший брат.

Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом, не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.

Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала известить предков об исполненном родовом долге.

Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал, уткнувшись в теплый мех епанчи. «Меня бы так просто не зарубили», – думал он.

Экзарх улыбнулся посиневшими губами.

– Нынче, – начал он и захрипел. – Если я увижусь с вашим злым богом, я обязательно спрошу: почему у звезд – не мы, а они…

Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы закатились, и язык вывалился изо рта.

На следующее утро араван отдал приказ: переправиться через Лох, разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и печь бараньи лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ. В полдень он вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде. Аломы и вейцы стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи.

Лепешки тонули быстро, и аломы прыгали, как дети: родовые предки откликнулись на зов алома Баршарга и явились на охрану новых владений.

– Король Харсома умер, – сказал Баршарг, – и мы обязаны защитить права сына нашего сюзерена.

Варвары глотали его слова так же жадно, как духи реки глотали лепешки. Есть король – будут и вассалы. Будут вассалы – будут и ленные земли.

Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось – спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством.

Араван Баршарг разослал письма влиятельным людям провинции. Ох, непросто дались ему эти письма! Харсома бдительно следил, чтобы среди ближайших его помощников никто не возвышался по влиянию над остальными, и сделал все, чтобы эти помощники ненавидели друг друга. Наместник Рехетта ненавидел аравана Баршарга потому, что один был вожаком восстание, а другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот повесил его младшего брата, а Арфарру – за дурацкие убеждения да за целую коллекцию уличающих документов, которые Арфарра на него собрал. Даттам и Арфарра неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их к варварам, и там оказалось, что интересы торговца Даттама прямо противоположны интересам королевского советника Арфарры. И вот теперь получалось так, что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один из них не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что другой решит, что повесить союзника – куда важней, чем бороться против империи.

Баршарг писал: «Последней волей государя Харсомы было, чтобы мы, забыв прежние распри, защитили его дело и его сына от общего врага. В древности в государстве было три начала: власть гражданская, власть военная, и власть священная. Когда три начала были в равновесии, народ владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская – это наместник, власть военная – араван, а главный бог Варнарайна – Шакуник…»

На следующий день к нему пришел секретарь Бариша и, осклабясь, доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии:

– Варвары! Считают, что на бараньей крови граница слаба, что тут нужна человечья!

Баршарг швырнул ему через стол список мародеров:

– Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю.

Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав.

На следующее утро Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно: дочка наместника провинции кормила цыплят, на крыше целовались резные голуби, под крышей двое работников резали для гостей барана. Во дворе всадник, перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом.

Разговор кончился. Даттам подошел к пегой кобыле, запряженной в телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в это ведро голову, как страус, и стал пить. Пил он минут пять, потом еще поговорил со всадником и пошел в дом.

Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату.

– Что случилось? – спросил он.

Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце.

– Государь Харсома убит, – сказал он.

Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел.

– И кто теперь будет править в империи?

– Править будет, – сказал ровно Даттам, – его сын.

– Шести лет?

– Шести лет.

– А кто будет опекуном?

– Господин наместник, господин араван, настоятель нашего храма, господин Арфарра и я.

«Ну и смесь! – мелькнуло в голове у Ванвейлена. – Ведь они перережут друг друга в ближайшем же будущем».

– А что, – сказал Ванвейлен, – вы уверены, что господин Арфарра будет хорошим опекуном?

Даттам помолчал.

– Помните вы, – спросил он, – как махали в Ламассе рукавами и шляпами при имени Арфарры? И вашем, кстати. Вот так же машут в Иниссе, где он был наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада. – Даттам усмехнулся: – А при моем имени, – сказал он, – машут редко, и то больше по старой памяти.

Ванвейлен подумал: «Зачем же вы тогда в совете опекунов вообще?»

Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном.

Даттам засмеялся и сказал:

– Ага, любезный, добро пожаловать! Советник Ванвейлен, передайте-ка мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили.

Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. «Боже мой! – вдруг понял он. – Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и предприниматель – смертельные враги. Просто двенадцать лет назад он не своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет он думает о власти. И теперь он хочет быть даже не союзником Арфарры, а его хозяином».

Через два часа Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними, а Бредшо остался – видите ли, простыл.

А в это время, через день после смерти экзарха, близ араванова лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения просяные пироги, круглые как небо, и рисовые пироги, квадратные, как земля: квадратура круга. Чиновники раздавали для того же казенных свиней. Свиней делили поровну, но не между людьми, а между общинными полями, и Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось.

Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал: такого законы не допускали. По закону немощный человек должен либо сдать землю общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать. «Хармаршаг», сын тысячи отцов: когда-то так называли государя, а теперь так любили называться зажиточные крестьяне.

Приемные отцом Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин.

В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником, господином Шушем и пятью товарищами, явился во двор к Тушу Большому Кувшину.

Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший сын батрачили в навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный запах рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов, круглых, как небо. В свинарник загоняли новую, казенную свинью, и хозяйская баба, налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев.

– Однако, Большой Кувшин, – сказал Малый Кувшин, – а задняя нога-то – моя.

Большой Кувшин воткнул вилы в землю и вышел из навозной кучи. Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом он понимал: сегодня Малый Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: «Нога моя, так и поле мое».

– Да, – сказал Большой Кувшин, – а, может, тебя еще и пирогом квадратным, как земля, угостить?

– Сделай милость, – сказал Малый Кувшин.

– А ну проваливай, – сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы.

Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал:

– Где же сыновняя почтительность? Нет, я так скажу: не нужен мне такой сын, и землю пусть вернет!

А за землю, к слову сказать, было давно уплачено.

– Я те скажу! – отвечал Большой Кувшин. – Я скажу, что ты государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню!

– Сделай милость, – сказал малый кувшин, – лазутчики нынче в цене, по твоему «скажу» араван мне даст чин и парчовую куртку.

Тут заговорил чиновник, господин Шуш:

– Видишь, какое дело, – сказал он. – Когда в ойкумене все тихо, богачи разоряют бедных людей, и казна терпит ущерб. Когда казна терпит ущерб, государство хиреет и начинаются беспорядки. А когда начинаются беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое.

Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела с ведром помоев, а сам хозяин, Большой Кувшин, стоял у навозной кучи и шевелил босыми пальцами.

– Так что, – сказал чиновник, – раньше надо было быть на стороне богача, а теперь – на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл.

Тут баба завизжала и опрокинула ведро с помоями, так что брызги полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын вцепился своими навозными пальцами ему в ворот и закричал:

– Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, – все криво растешь.

Господин Шуш обиделся и отправился в ставку аравана Баршарга вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали мирскую сходку. Люди ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по домам, и только подхалимы их распускали слухи: заложные покойники, мол, вредят урожаю.

Араван Баршарг прискакал на сходку с тремя дюжинами варваров.

– Отныне, – сказал Баршарг, – прибрежные деревни получают статус военных поселений и особые порядки. Сколько в деревне земли?

– Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести – государственных.

Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли, потому что каждый государственный шурр был в три раза больше общинного, а государева гиря – на треть тяжелее.

– Так какого ж беса вы скандалите из-за ошметков? – сказал араван Баршарг, – пусть общинные земли останутся за владельцами, а государственные раздайте тому, кто хочет.

И уехал.

А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог, и круглый пирог, упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал:

– И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет…

Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козью-Заводь, где были схоронены мешки с солью, – он договорился с чиновником, что тот, по военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше.

В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом, о пяти золотых углах, о пятистах золотых колышках, разбирал донесения и ответы на свои письма.

Настоятель храма Шакуника и наместник ответили вместе. Они были согласны, но предлагали: пусть совет регентов состоит из сотни наиболее уважаемых лиц, а решения его исполняют для простоты пятеро: араван Баршарг, наместник Рехетта, настоятель храма Шакуника, господин Арфарра и господин Даттам; трое, стало быть, монахов-шакуников против двух ненавидевших друг друга чиновников.

«Наиболее уважаемых лиц» провинции предполагалось определять так: это были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или иным имуществом, приносившим в год не менее четырехсот ишевиков. Манифест государыни Касии уже загодя объявлял их врагами государства и кротами, роющими дыры в общем имуществе. Вследствие этого новая власть могла рассчитывать на их преданность.

Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог: у входа развевалось оранжевое знамя с изображением белого кречета, и тянулись безукоризненные ряды палаток. А войска все подходили и подходили.

Астадан удивился:

– Зачем им этот дурацкий совет?

– Они думают, – пояснил отец, – что я легко могу отдать приказ зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью войска забрать власть у сотни «уважаемых лиц».

Сын аравана Баршарга очень удивился:

– Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились с тремястами чиновников с помощью тридцати стражников. Неужели десять тысяч наших всадников не совладает с их глупым советом?

– Помолчи, маленький волчонок, – сказал араван сыну, – я не собираюсь обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками.

И Бариша, секретарь покойного экзарха, написал сто писем ста уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом.

Зрачки от горя по смерти Харсомы у него были квадратные, и Бариша думал: «Все в мире обречено на страдание, и государство обречено на страдание. Лучше уж ему страдать от насилия богатых, чем от насилия бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба, и как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?»

Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры.

Письмо Даттама поразило Баршарга. «Восхищен вашими мерами. Надобно решиться – либо мы, либо они», – лукавый, осторожный Даттам пишет такое!

Или это – ловушка? Или Даттам боится, что Баршарг не простил ему смерти брата, и намерен продать Баршарга двору?

Но письмо пришло не одно. Вместе с ним посланец Даттама передал Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, – в мешке были кожаные платежные поручительства храма, считавшиеся среди крупных купцов самым надежным средством расчета. В мешке была сумма, гигантская даже для сибарита и взяточника Баршарга, – четыре миллиона ишевиков. Полтора официальных годовых дохода провинции, – шесть лет содержания войска. Сухая записка рукой Даттама извещала, что господин Баршарг вправе употребить присланные векселя на благо государства Варнарайн и по собственному усмотрению.

Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана Баршарга по охране частной собственности, однако сообщал, что привлечение богатых людей к управлению государством – не единственный, а может, и не лучший способ заинтересовать их в сохранении нынешней власти. Например, можно занять у этих людей большие суммы денег под обеспечение государственными землями и предприятиями. Это навеки свяжет их с новой властью и восстановит их против Касии, которая в случае победы не только не вернет занятого, но и конфискует остальное.

Да, – изумился Баршарг, прочитав письмо, – это уже не тот глупец, с которым я спорил о судьбах государства, и который считал, что в стране не должно быть ни бедняков, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к независимости! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила!

Или – нет?

Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и сейчас подписался бы под каждым указом государыни Касии, а в стране аломов научился не править, а всего лишь хитрить?

Ну да все равно, – не сумасшедший же он, вставать на сторону государыни, которая жаждет его головы вот уже пятый год, только потому, что верит в те указы, в которые не верит она сама?

Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в столице Варнарайна должны были состояться похороны государя Харсомы, и вслед за этим – первое заседание наследников. Баршарг не торопился в столицу. Он уехал через неделю, когда в войсках его уже называли не иначе как «Баршарг Белый Кречет», а в приграничных деревнях говорили, что он – потомок Иршахчана.

Дважды в эти дни гадал он на печени, и однажды утром двое командиров Баршарга вытащили за ноги из его палатки молоденького чиновника, зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от слетевшихся в палатку подземных духов.

– Я хочу поговорить с Даттамом до того, как все опекуны встретятся в столице, – приказал араван Баршарг, – мы едем через посад Белых Кузнецов.

Контрабандист Клиса, раздвинув можжевеловые ветки, наблюдал за человеком на берегу озера. Человек брел, настороженно поглядывая на тын вокруг брошенного военного поселения, и все ближе и ближе подбирался к укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с травами, а в руках он держал амулет и на варварском языке что-то выговаривал своему богу. На человеке был синий гладкий кафтан, какие носят Небесные Кузнецы; какой, однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами?

Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и огляделся. Клиса крякнул селезнем.

– Эй, мил-человек, не уступишь камушек? – сказал он, выступая из кустов и сунув руку за пазуху.

Человек обернулся, можжевельник за ним зашуршал, и на полянке образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил амулет и зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха – черный, а этот – еще и бродячий.

Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек наконец нашарил в траве, и Клиса кивнул. Путеводный клубочек! Нужнейшая для контрабандиста вещь. За такую вещь – и убить, и украсть, и даже, на худой конец, деньги отдать.

– Ладно, – громко сказал Клиса. – Колдун ты, конечно, черный, а человек, видать, неплохой.

Люди у кустов расслабились.

– Ну, что стоишь, – сказал Хайша-рогатик, – лучше пособи соль выкопать.

Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из него мешки с солью, схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне разбили военный лагерь, а жена Клисы разложила костер и сварила кашу.

Уставшие работники обсели котелок.

– А что? – спросил синий кафтан, когда между людьми установилось взаимопонимание вместе работавших и евших: – Выгодно ли соляное дело?

– А, – цыкнула жена Клисы, – кормимся, как кабан мухами: брюхо не наполнить, так хоть челюстями помахать.

Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было такое, что и чихнуть головой в мешок недолго, – а что оставалось еще?

– Какая ж прибыль? – обиженно сказал Лух Коротконосый. – Мы ведь не какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток…

Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся.

– Рассуди сам, – сказал он. – Справедливая цена соли – тридцать рисовых ишевиков, а мы продаем по десять. Вот и выходит: меняем вареное на сырое.

Человек засмеялся.

– А государство как – успешно торгует? – спросил он.

Хайша встрял в разговор.

– А государство не торгует, а о подданных заботится, – сказал он. – Государево сердце ведь не выносит, чтоб человек из-за скаредности своей без соли оставался. Стало быть, каждому положено треть шая в год. Стало быть, каждый должен сдать десять шурров риса или десять рисовых бумажек. Опять же – тридцать ишевиков – это цена соли «для стола». А если бы рыбу солить, – то справедливая цена повыше будет.

– Да чего вы человека пугаете, – сказала жена Клисы. – Он, может, к нам пристать хочет. Рассудите: в Варнарайне соли нет, границу закрыли, а мы-то остались. Так что мы теперь будем нарушать справедливую цену в другую сторону.

– А я не буду, – спокойно сказал Хайша и растянулся на траве. – Зачем мне соль? У меня теперь – земля.

И Хайша стал в который раз рассказывать, что случилось две недели назад в его приграничной деревушке на берегу Лоха.

Клиса довольно крякнул, будто в первый раз слышал эту историю, и от избытка чувств прижался к синему кафтану. Знахарь слушал рассказ завороженно. Рука Клисы скользнула за камлотовый воротник к шнурку с путеводным камешком. «Ну, мил человек, не оборачивайся, – мысленно взмолился он, – а то ты так хорошо улыбаешься!» Человек не обернулся.

Хайша вытащил из-за пазухи мешочек и сказал:

– Арбузы буду сажать. Большие, полосатые. У меня из рода в род арбузы сажали. А потом вышел указ, что рис – основное, а арбуз – второстепенное. Вот – семена от отца сохранились. Может, прорастут?

Все промолчали. Потрескивал костер, плескалась в озере вода. Синий кафтан глядел на Хайшу зачарованно.

– А говорят, – осторожно сказал Клиса, – господин Баршарг – истинный потомок Небесных Государей.

– Так, – уверенно поддакнула жена. – Помните, как упал небесный кувшин? Я так сразу и сказала: взрастет справедливость, и нам достанется.

Синий кафтан встрепенулся:

– Какой кувшин?

– Не кувшин, а корчага Суюнь, – недовольно ответил Клиса, – длинная, как кипарис, серебряная, совсем как в лосском храме, только без ручек.

Незнакомец хмыкнул недоверчиво.

– И куда ж она подевалась… вместе со справедливостью?

– А мы ее прикопали, – ответил Клиса. – Вот на том самом месте и прикопали. – И Клиса махнул рукой вниз. – Ты думаешь, это там берег по весне подмыло? А то хлопот от властей не оберешься. Взыщут сначала ручки от корчаги, а потом – остальные недоимки.

Колдун-незнакомец сунулся в горшок с кашей, но тот был пуст.

– И неужто, – равнодушно спросил колдун, с сожалением проводя пальцем по закопченному узору на крышке, – власти так и не дознались?

– Кабы дознались, – фыркнул Клиса, – так я б не с тобой разговаривал, а в общие искупления кайлом государя славил.

Незнакомец помолчал.

– А что ж ты мне все рассказываешь?

– А на тебе, милый человек, написано, что ты сам от властей хоронишься, даром что в посадском кафтане.

– А то, – добавил Хайша, – ты бы не с нами толковал, а с рыбками в озере.

Сверху гнусно закричал селезень. Клиса поднял голову: с наблюдательной сосны катился Нушка-тетерев.

– Лодки, лодки! Солдаты возвращаются, – кричал он, и махал то на лагерные укрепления, то на озеро.

Клиса бросился затаптывать костер. Остальные побежали к воде. Человек в синем кафтане встрепенулся, нырнул в кусты, и тут же оттуда деловито выбежал и зашустрил в траве барсук.

– Мне бы так, – завистливо подумал Клиса, провожая взглядом полосатого оборотня.

Лодка выгребла на середину озера, и Клиса вытащил из-за пазухи путеводный клубочек.

– Теперь ты нам будешь помогать, – ласково сказал он камешку.

В клубочке что-то пискнуло и крякнуло.

– Брось меня, – сказал камень, чуть растягивая гласные, – а то съем.

Клиса в ужасе выпустил варварский амулет. Тот плеснул шелковым шнурком и ушел на дно.

Днем в Козьем-Гребне вновь ставили палисады, а на следующее утро туда явился араван Баршарг.

Оползень под звездным кораблем никто не тревожил. Обрыв зарос волчаником и цепкой рогушкой, сверху навесилась ежевика.

Командир отряда показал аравану недавний костер на берегу и оплетенный подлаз, не закопанный в спешке:

– Контрабандисты, – сказал он. – Соль хоронили. Уже ищем.

Араван, не отвечая, разглядывал ежевичник над оползнем. Он протянул руку и снял с острого шипа лоскуток плотной камлотовой ткани.

– Не найдете, – получите сто соленых розог, – рассеянно протянул он и подцепил чуть подальше еще одну синюю нитку.

– Странно, а мне говорили, что Небесные Кузнецы контрабандой не занимаются. И вообще, что Козий-Гребень – вотчина водяных и щекотушек, и кузнецы туда – ни ногой.

Араван поехал в посад Небесных Кузнецов. Поверх белых челюстей частоколов виднелись черепичные крыши, улица перед каждым домом была чисто выметена, вдоль забора тянулись аккуратные клумбы с цветами. Воистину посад: ни село, ни город.

Араван спешился у огромного вяза, встроенного в забор, провел пальцем по коре. Изнутри забрехала собака. Двенадцать лет назад при штурме посада с этого вяза детская рука пустила в него дротик. Мальчишка попал в коня. Сбоку выскочил мужик и замахнулся копьем, с которого до самой земли свисал узкий шелковый значок Небесного Кузнеца. Двадцатисемилетний араван отпрыгнул было в сторону, но тут кто-то с земли вцепился ему зубами в сапог. От удара расселись кольчужные кольца, копейный значок обмотался вокруг шеи, в правом боку стало тепло и мокро. Потом из-за пазухи зарубленных и повешенных вытаскивали кусочки шелкового ковра с одной жемчужиной. Сам Небесный Кузнец Рехетта раздавал их с порога столичной управы, разрезая узорчатые ковры. Одни объясняли: затем, чтоб от всего у всех было поровну, другие объясняли: каждый кусочек колдует так же хорошо, как сам Рехетта.

Араван не доверял домам, опрятным, как осиные гнезда. Каждый дом – в крепких кольях, как военный лагерь. Лагерь людей, воевавших за пророка Рехетту, нынешнего наместника. Всякий наместник – противник аравана. Недаром Даттам провел тут два дня. Не ради двоюродной сестры, чушь все это: триста человек пехоты ушли с Даттамом из посада, и, помнится, двенадцать лет назад эти люди не боялись ни стрелы, ни копья, ни колдовства.

Араван позвал посадского старосту, как звал он старост всех деревень, через которые проезжал, и спросил:

– Как относитесь к совету пяти и совету ста?

«Сейчас он ответит – „так же, как господин Рехетта“, и окажется, что в Варнарайне – все-таки не одна армия».

– Значитца, мы тут решили так, – сказал староста. – Пять опекунов – это хорошо, и сто богатых лиц в совете будут смотреть за своими собственными интересами. Но так как не все жители провинции так богаты, как этого бы хотелось, мы просим об организации третьего совета, который будет состоять из представителей общин провинции.

Араван едва не свалился с табурета.

Через час Баршаргу донесли: староста не сам додумался до «третьего совета». Подсказали ее посадские гости, прибывшие накануне вместе с Даттамом и Арфаррой из страны аломов. Тот, который советовал, уже уехал в Анхель, а другой остался у зятя старосты, кузнеца Сорая.

– Варвары! Сорай ругался-ругался: дал он ему кафтан, так в тот же день изодрал… Совсем новый кафтан, одной ткани на две розовых… А зовут Сайлас Бредшо.

Сайласа Бредшо, однако, в посаде не было: дикий человек опять с утра поехал рыбу ловить.

«Вот, стало быть, на что намекала Ингаль, сойдясь с черепахой в доме тройного зерна», – подумал Баршарг.

Даттам оставил аравану небольшой отряд храмовых ленников, и от этих-то людей Баршарг и услышал впервые обо всем, что произошло в королевстве.

– Так, – переспросил бесцветным голосом Баршарг, – значит, этого Кукушонка заманили и убили двое королевских советников: Арфарра и Клайд Ванвейлен?

– Да, – ответил человек по имени Белый Эльсил, целуя Баршаргу сапожки, – и сказать вам по правде, господин, вы так похожи на моего друга Марбода, как старое яблоко похоже на молодое.

Отдав соответствующие распоряжения, Баршарг поспешил в столицу. Если ехать быстро, можно еще нагнать Даттама.

Мысли спутались в его голове, как шерсть одичавшей собаки. Корабль из западной земли! Солнечный луч, которым перерубили колонны в храме, а до этого – меч Марбода Кукушонка! И подумать только – Даттам привез этих людей с собой! Знает ли он, кто они такие?

И что произошло там, в королевстве? Арфарра вертел Ванвейленом или Ванвейлен – Арфаррой?

Не потому ли так странно повел себя Арфарра? В самом деле, – казалось, был готов обмануть экзарха, верно служить королю Алому, – и вдруг, – на тебе! Не человек ли со звезд дергал тут за ниточки? Человеку со звезд не нравилось, что варвары отдельно от Варнарайна, а теперь ему не нравится, что Варнарайн отделен от империи… Почему? Потому что когда сюда явится его государство, ему не надо будет зачерпывать каждую страну ложечкой, все влезет в один большой половник…

Да! Там он помогал Арфарре там творить идеальное государство, а тут советует всякому сброду вроде этого Хайши Малого Кувшина, у которого карман паутиной заткало, а язык о зубы стерт, – советует всякому сброду опять требовать свое с Больших Людей!

Баршарг ехал так быстро, что, поспев к переправе, увидел, как на другом берегу Орха из лодки высаживаются пятеро, – один из них в черном плаще и на карем жеребце, которого Даттам купил в свое время за двадцать тысяч.

– Даттам, – закричал он, – Даттам! Подождите!

Баршарг, как был, с конем, кинулся с обрыва в воду.

Человек на другом берегу реки терпеливо ждал.

Конь Баршарга переплыл реку за десять минут, и мокрый араван вылетел на берег. И замер.

Это был не Даттам. Это был человек, чей портрет он видел на документах в заколдованном корабле. Приметы этого человека Баршарг лично записал на листке, и отдал листок городскому судье: и теперь человек с этими приметами значился на каждом судебном столбе виновником гибели некого Ормуша Забавника, прирезанного в пьяной драке. Но разве будет кто-нибудь останавливать за какого-то Ормуша человека в свите Даттама!

– Простите, – сказал Баршарг, – я обознался. Вы… я знаю, кто вы. Вы тот чужеземец, который посоветовал давеча кузнецам править с помощью представителей от общин…

– Да, – изумленно ответил Ванвейлен.

«Что я несу, – отчаянно заметалось в голове Баршарга. Это же лазутчик! Небесный шпион! Негодяй!»

– Почему? – спросил Баршарг. – Почему вы это предложили?

– Потому что государством должен править народ, – сказал Ванвейлен.

– Народ, – почти вскрикнул Баршарг, – вы видели мой народ? Вы знаете, что первое, что он потребовал после смерти экзарха, – это разделить попавшие в частную собственность земли? Вы слышали, что мой народ жжет по деревням богачей, и что только мое войско в силах предотвратить самосуд? И этим людям вы хотите дать право голоса? И вы думаете, они проголосуют за что-нибудь, кроме возвращения в империю?

– Простите, – проговорил тихо, словно оправдываясь, Ванвейлен, – я не имел права давать советы.

Он был разительно непохож на свой мертвый, лишенный рисунков корабль.

За спиною Баршарга выбирались на берег его воины, удивленные странным поведением военачальника, да и Даттамовы спутники подтягивались поближе. Баршарг вдруг вспомнил, что среди его воинов есть бывшие вассалы Марбода Кукушонка, и что как бы кто-нибудь из них не бросился на чужеземца…

– Даттам далеко? – спросил араван.

– Боюсь, он уже в поместье, – ответил Ванвейлен, не сводя глаз со странного командира, – мы сделали крюк, чтобы полюбоваться храмом Иссы.

Баршарг решительно повернул коня, и – вдруг наклонился к Ванвейлену.

– Будьте осторожны, господин Ванвейлен, – вдруг прошептал он, – я слыхал, что Даттам зарится на ваше золото, и вряд ли он выпустит вас из своих рук.

Сайлас Бредшо съездил в соседнюю деревню, купил там у рыбаков целый короб лещей и вернулся в Козью-Заводь.

В резном камушке, который сперли контрабандисты, много чего было: был передатчик, был и детектор. Бредшо уже вчера вычислил, что если копать до аварийного люка, лучше всего копать в ежевичнике – метра три. И еще вчера показалось, что корабль вроде цел.

Бредшо копал скоро, скинув серую куртку: на него так вчера поглядели из-за кафтана, что сегодня он сбежал в одежде батрака. Страх его прошел: Иршахчан со своей круговой порукой перехитрил самого себя, корабля никто не нашел, а лагерь был разбит много-много левее. Время от времени Бредшо выпрямлялся, чтобы утереть пот. День был в самом разгаре. Плясали в восходящем солнце хвосты на боевых веерах аравана Баршарга, визжала реквизированная свинья, страшно ухали барабаны и катилось по небу огромное, как колесо истории, солнце.

«Если, – думал Бредшо, – перевести действия Баршарга на английский, это вышло бы вот что: провозгласил независимость Варнарайна, раздал государственные земли в частное пользование и хочет установить в нем республику. Это, однако, опасное дело – заниматься переводами с вейского. К черту! Улететь, доложиться – и пусть специалисты переводят. Опять же они могут с переводом опоздать: история не всегда на сносях».

Бредшо повернулся спиной к далекому лагерю и продолжал копать. Он был уже по плечи в земле, когда кто-то сверху сказал:

– Да, если бы ты так свое поле копал, то верно бы его не упустил!

Бредшо поднял глаза: на краю ямы стояли трое в желтых куртках, и двое из них натянули луки, а третий, с драной губой, подцепил и поволок к себе куртку с деньгами, с оружием.

– Хватит тебе, Хайша, народ обкрадывать, придется тебе на народ поработать, – продолжал Драная Губа.

Бредшо замер: его принимали за вчерашнего контрабандиста! Его выволокли из ямы, скрутили руки, для назидания съездили соляного вора по морде.

– Я не контрабандист, – сказал Бредшо.

Драная Губа уселся перед ним на корточки и стал потрошить одежду, умело и сноровисто, как хозяйка чистит рыбу.

– Ага, – сказал стражник, – не контрабандист. Вот у меня донесение есть, от Туша Большого Кувшина: приемный мой отец, Хайша Малый Кувшин, поехал брать соль в Козью-Заводь. Вот у меня перед глазами человек, который копает в Козьей-Заводи укрывище, лопату с собой принес… Но он, видите ли, не контрабандист. Так чего же ты тут копаешь, мил человек?

Тут Драная Губа замолк, потому что вытащил из куртки отличный кинжал с серебряной насечкой, с двумя рубинами в рукоятке, а потом мошну, шитую золотой гладью, с золотыми государями и желтыми бумажками. Сыщик пересчитал деньги, оглядел драную куртку, положил кошелек в рукав и спросил:

– Убил кого, аль ограбил? – Еще раз вытащил кошелек: – А работа-то храмовая, – сказал.

Другой стражник сказал:

– Похоже, что он тут не для мешка готовил место, а для человека. – Поглядел безумными глазами на золото и прибавил: – Прямо как для себя и готовил!

– Так ты что тут делаешь? – спросил, не обращая, внимания Драная Губа.

Бредшо облизнул губы и ответил:

– Что храму надо, то и делаю.

– Храму?! – сотник беспокойно завертел головой. Страшные времена наступали в Харайне, и ходили такие слухи, что чиновников теперь будут назначать не из столицы, а из храма.

Бредшо прикрыл глаза и зевнул. Руки, скрученные за спиной, совсем онемели.

– Господин Арфарра и господин Даттам оставили меня в посаде Небесных Кузнецов, и будьте уверены, вам не поздоровиться от моей пропажи или ареста. Кошелек, однако, можете забрать себе: за хорошую службу и молчание.

– Складно врешь, – сказал Драная Губа. – Ладно, убирайся быстрей… – И потянул кожаный ремень у запястий.

– Ну что, поймали вора? – раздался еще один голос, и на поляну вышли человек в парчовой куртке и еще один стражник.

– Ах, чтоб тебе! – дохнул на ухо Бредшо ярыжка. – Вечно принесет, когда не надо!

Драная Губа сказал:

– Так точно, поймали! – И тихо шепнул: – Смотри, Малый кувшин. Не скажешь про кошелек – пособлю. Скажешь – придется и за убийство отвечать.

Через полчаса Бредшо, привязанный к шесту и с кляпом во рту, чтоб не кричал всякого, ехал в лодке в столицу – на опознание. Сзади, но в пределах слышимости, стражники тихо обсуждали:

– Надо было его быстрее кончить, пока Большой не пришел.

– Ну да, а если он и вправду храмовый?

Бирюзовое Поместье главного миллионера страны, Даттама, располагалось в ста с лишним иршахчановых шагах от посада Белых Кузнецов и в сорока шагах от столицы провинции, Анхеля. Усадьба и окрестные земли принадлежали храму: храм – владел, Даттам – заведовал. То есть храму, по описи, принадлежала не усадьба, а озеро, с которого податей не возьмешь: и не мастерские, а амбары на берегу озера. Прямо как в сказке: глядит маленький Хуш и видит – Озеро, ныряет – а это Дворец.

Все было обставлено с вызывающей, невиданной пока землянами роскошью и окружено крепкой каменной стеной: Дом понемногу превращался в замок. Стена защищала, однако, не столько от неприятеля, сколько от постановления об аресте, и не столько от постановления об аресте, сколько от народного гнева. Стена шла по берегу озера, а на другом берегу шли склады, красильни и несколько длинных красных амбаров с прорубленными окнами: шерстяная фабрика.

Работа кипела. Завод шипел и вздрагивал, как мягкое звериное брюхо. Умирала в реке отравленная анилином рыба, и свалявшаяся пена билась по краям отмелей. В цехах плавала шерстяная пыль, разъедая руки ткачей и лишая их мужской силы, и близ шипящих чанов с мездряным клеем бабы с распаренными глазами шлихтовали нити основы, а Даттам, запершись с молодым изобретателем, обсуждал небывалую штучку, – проект станка, который будет работать не от силы человека, а от силы пара, наподобие старинной игрушки, известной еще со времен пятой династии.

Здесь находилось одно из последних звеньев затеянной Даттамом производственной цепи. Первой было королевство, где только и могли пасти овец и лам, – в империи всякая попытка согнать крестьян с земли, превратив ее в пастбище, неминуемо окончилась бы одним из страшных крестьянских бунтов, за которым последовали бы оргвыводу сверху (раз крестьяне бунтовали, значит их обидели!), да и населены варварские горы были не в пример реже. А затем – империя, где искусные ремесленники превращали привезенную шерсть в разноцветные ткани. И – центр всей этой цепочки – Даттам, Даттам, без которого гигантское колесо фортуны – шерсть – деньги – шерсть соскочило бы с оси и завертелось впустую. Глупые сеньоры в диких горах Варнарайна не знали бы, что делать с таким количеством шерсти, а ремесленники империи не знали бы, откуда взять сырье.

Над красным заводом висело знамя: лама, а на ламе тюк с ее собственной шерстью. По утрам туда собирались люди в одеждах монастырских послушников.

Надо сказать, что ремесло ткача всегда было причастно чародейству, а Даттам и вовсе распускал слухи, что Заводы – заколдованное место, что постороннему туда нельзя, как под землю, и что красный глаз на потолке доносит, как люди работают.

Это действовало: были такие, которые отказывались от самоубийства, потому что все равно Даттам разыщет их у свояков в подземном царстве и приведет в амбар обратно.

Только здесь Ванвейлен мог воочию оценить всю страшную мощь храма, и лично Даттама.

Храм возрос еще лет двадцать назад на том, что в стране, лишенной частной собственности, он стал единственной внегосударственной организацией, дававшей деньги в рост и осуществлявшей, благодаря множеству местных храмов, платежи между провинциями. В стране, где скопленное подпольным богачом состояние не переходило по наследству к сыну, храм гарантировал передачу наследства, если и отец, и сын становились монахами. Бывало и так, что храм спасал имущество арестованного, записав его задним числом в монахи.

Здесь, в Варнарайне, после того, как экзарх разрешил все, что можно было разрешить, не плюя прямо в глаза законам Иршахчана, хозяйство храма было организовано с леденящей, пугающей душу четкостью.

Все земли на тысячи шагов вокруг были куплены шакуниками, но эта покупка была произведена столь хитро, что налоги, причитающиеся с владельцев земли, по-прежнему уплачивались старыми хозяевами. Эти-то бывшие хозяева, чтобы взять деньги на уплату налогов за землю, которая больше им не принадлежала, и нанимались работать в храмовые мастерские.

Финансовая мощь храма была огромна. Даже здесь, в Варнарайне, самой надежной монетой были не бумажные деньги империи и не новые золотые, чеканенные Харсомой, а кожаные платежные поручительства храма. Так что храм как бы между делом выполнял роль центрального банка провинции – а теперь государства – Варнарайн.

Здесь, в глубине Даттамова поместья, Ванвейлен видел, каким большим состоянием обладает Даттам и как мало он брезгует средствами в пополнении оного. Даттам был такой человек, и кабана съест, и про муху скажет: тоже мясо. Даттам перекупал ненадежные долговые обязательства у тех заимодавцев, которые уже не могли стребовать их с должников, – к примеру, если должник стал налоговым инспектором или получил восьмой ранг. И иногда Даттам делал из чиновника ручного зверька, а иногда выбивал деньги любыми способами, – рассказывали, что люди Даттама как-то приволокли в усадьбу чиновника девятого ранга, да и подвесили его в подвале на недельку…

Помимо этого, существовали открытия храма и его мастерские, и ни для кого не было секретом, что человеком, сообразившим, что из открытий можно делать деньги, был Даттам. Храмовые мастерские существовали фактически в обход закона, запрещавшего изобретение новых механизмов.

Последняя эпоха повального изобретательства как раз пришлась на начало нынешней династии.

Государи Амар и Иршахчан ценили военные изобретения, сажали изобретателей с собой за стол и ввели математику в число экзаменационных дисциплин. Какие катапульты и баллисты строились в то время! Дробили в пыль каменные стены, за которыми укрывались бунтовщики, повышибали все каменные зубы замкам недовольных сеньоров!

После смерти государя Иршахчана армия была распущена, а императору Меенуну подали доклад, в котором говорилось, что механизмы рождаются от войны и корысти отдельных лиц, а порождают всеобщую леность. В докладе небезосновательно утверждалось, что если крестьянину будет в два раза легче пахать, он не будет в два раза больше сеять, а станет в два раза меньше работать. Каковое обстоятельство приведет к пьянству и ничегонеделанию. Государь Меенун запретил недобросовестные изобретения. В общем и целом доклад был вдохновлен цехами, боявшимися сокращения рабочих мест и падения цен на продукцию. С тех пор государство тщательно блюло равновесие: регламентировав объемы производства каждого пустяка, а также его стоимость, исчисленную в рисовом эквиваленте, оно запрещало цехам производить больше, но в то же время защищало их от конкурентов со стороны.

Глядя со стены усадьбы на огромное озеро со свалявшейся по краям его пеной и с бараками, где жили не то ткачихи, не то проститутки, Ванвейлен, к стыду своему, думал, что государь Меенун был не так уж и неправ.

Удивительно было, однако, что, несмотря на весь свой ум, Даттам совершенно не обращал внимание на вред, наносимый им природе, и, сопоставляя цены, запасы и урожаи по всей империи, не умел сопоставить синюю анилиновую воду и катастрофическое вымирание рыбы в озере; все-таки смирен был еще человек и не смел подумать о масштабах затеянного им насилия над природой.

Даттам прожил в поместье всего один день, в течение которого был осаждаем беспрестанно ходатаями всех девяти рангов, в основном просивших денег, – и на следующий день уехал в город. Ванвейлен просился с Даттамом в столицу, но тот ясно дал понять бывшему королевскому советнику, что здесь – не варварская страна, здесь люди богатые и чиновные обойдутся без чужеземных советчиков. Особенно без Ванвейлена – у того дар соваться в маслобойку.

Перед самым отъездом Даттама в столицу Ванвейлен всадил-таки в его кабинет электронный жучок и поймал обрывок разговора Даттама с приказчиком Миусом. Поймал и ужаснулся: Даттам спешно и тайно, через подставных лиц продавал зерно, медь, все, что угодно, – чтобы получить золото.

Как ни надежны были кожаные обязательства банка, Даттам не мог не предвидеть того, что, в случае паники эти обязательства могут быть предъявлены к оплате все разом, – и что тогда? Общая сумма выданных храмом обязательств превышала общую сумму его золотых запасов в одиннадцать раз.

Несколько меньше, – если считать то золото, которое привезли с собой чужеземцы и которое вообще-то, пока эти люди были живы, должно было быть чужеземцам возвращено.

Кстати – чужеземцев Даттам посоветовал держать довольными и пьяными, чтобы даже бежать не хотелось, и глаз с гостей не спускать.

На следующий день после отъезда Даттама Ванвейлен получил с нарочным письмо от Бредшо, аккуратно распаренное и заклеенное обратно шпионами Даттама. Письмо было написано по-английски, и шпионы вряд ли в нем разобрались. Бредшо излагал свои приключения с того момента, как у него украли передатчик, (о чем Ванвейлен хорошо знал: это он пообещал контрабандисту немедленное съедение) и выражал твердую уверенность в том, что корабль цел и никем не обнаружен.

Ванвейлен спросил, не хочет ли кто сходить к кораблю, но экипаж захныкал. Шутка ли: семьдесят километров, ночная дорога, государственный переворот.

– Приказчиков подведем, – извиняющим тоном сказал Стависски, думая о вкусной жратве и храмовых танцовщицах в соседнем флигельке.

Ванвейлен сказал, что он пойдет один.

За два золотых приказчик пустил его на склад, и оттуда Ванвейлен притащил в свою комнату целый тюк всякого тряпья. За десять минут он переоделся в одежду рабочего-послушника: штаны в клеточку, рубах-косоворотка, желтые помпончики на поясе и шапке, конопляные туфли с завязками.

Под это Ванвейлен поддел синие шелковые штаны и куртку с золотой циветой. Так часто одевались мирские люди, причастные делам храма. Взял кинжал, передатчик, в мошну, помимо золота и бумаги, положил кожаный жетон с листами внутри. Кожаные листы были ему нужны не столько как деньги, сколько как пропуск и знак власти. Крестьяне смотрели на них не как на чековую книжку, а ка на яшмовую печать. Да, колесо истории повернулось в Варнарайне: теократия на смену государственному социализму…

Ванвейлен вышел на черный двор, смешался с толпой рабочих, ставивших отпечатки пальцев в ведомости за зарплату, и беспрепятственно был перевезен вместе с ними на другой берег. За людей рабочих не считали – куда там! Различить в рабочем заморского купца? Скорее Ванвейлена могли заловить и заставить работать третью смену.

Уже вечерело.

За воротами храма Ванвейлен накрутил послушничью одежду на камень и утопил ее в глубокой канаве с синюшной водой и свалявшейся пеной по краю. Через полчаса он был уже на дороге, укатанной тысячами храмовых повозок и обсаженной ровными рядами оливок, – оливки вдоль дороги сажали специально, чтобы на ягодах собиралась пыль и они быстрее зрели.

Прошел час после ухода Ванвейлена. Земляне сидели в центральной зале. Они играли в карты, и было особенно приятно знать, что за перегородкой в мраморном бассейне, формой напоминающем цветок мальвы, плещутся в ожидании гостей несколько девушек. Да, умел Даттам заботится о гостях, ничего не скажешь, умел, и из освещенного окна было приятно глядеть на красную фабрику и синюю воду.

Стависски как раз собирался крикнуть, чтобы подавали гуся, когда дверь комнаты приоткрылась, и в нее проскользнул испуганный управляющий Миус.

– Что случилось? – спросил Стависски.

Миус выразительно скосил глаза.

Стависски вынул из кармана пяток золотых монет, потом добавил еще две, и еще две… На тридцатой монете Стависски сказал:

– Все.

– Даттам приказал вас арестовать, – выдохнул управляющий.

– Из-за золота?

– Да, – сказал маленький управляющий, – Даттам провел вчера целый вечер с соглядатаями, а потом сказал: «Право, я вовсе и не хотел съесть чужеземцев, но так уж получилось. Кто знал, что в стране будет гражданская смута! Мне нужно раздать слишком много денег, и, видимо, я не обойдусь без золота чужеземцев.»

– Это он тебе сказал?

– Как можно, – сказал с достоинством Миус, – разве я тогда бы говорил с вами? Нет, он сказал это Шаддару, а я находился в соседней комнате по поводу лаханских списков, это знаете ли, недоимщики, которые…

– К черту недоимщиков! Почему ты нам это говоришь?

Миус побледнел еще больше.

– Господин Даттам мной недоволен, – сказал он, – и я бы не хотел познакомиться с тем крюком, который для меня подготовлен. Если я сумею уберечь вас от беды, разве я не могу рассчитывать на вашу признательность?

Через пять минут шестеро землян, во главе с Миусом, пробирались темным подземным, а вернее, подводным ходом.

– Очень много народу не любит Даттама, – шелестел Миус, – и сдается мне, что он не купит своей свободы ни за ваше золото, ни за все остальное. Ведь он повесил брата аравана Баршарга, а у Баршарга сейчас самое большое войско в Варнарайне, и ходят такие слухи, что Баршарг сговорился за счет Даттама со всем остальным советом. А если купцы захотят поменять на золото все эти кожаные вексели, которые наподписывал Даттам – а во время смуты это очень легко может случиться, то ваше золото все равно не покроет даже сотой части векселей, потому что общая их сумма превышает имущество храма по крайней мере в одиннадцать раз…

Миус шел впереди, освещая путь фонарем в форме пиона и прижимая к груди небольшую корзинку, где, видимо, хранилось самое первоочередное его добро. Ход оканчивался крутой лесенкой. Поднявшись по лесенке, беглецы оказались в квадратной, лишенной окон комнатке.

– Погодите, я проверю, можно ли идти, – пробормотал Миус, оставляя свою корзинку и ужом выскальзывая за дверь. За дверью мелькнул навес с тюками тканей и бочками краски, и толстопузая лодка, качающая на волнах.

Земляне остались одни в кромешной темноте. Комнатка вздрагивала и дурно пахла, – где-то здесь, за стеной, располагалась фабрика, где ткачи и ткачихи с воспаленными глазами шлихтовали нити и качали тяжелые колыбельки баттанов.

– Черт, где этот проклятый… – начал Стависски и вдруг осекся, схватившись за горло. Невыносимая резь обожгла глаза, темнота завертелась волчком, и Стависски потерял сознание.

Прошло пять минут.

Дверь склада приоткрылась, и за ней возник все тот же кусочек неба с помостом и причалившей к нему лодкой. Управляющий Миус заглянул внутрь и посветил факелом. Миус был в маске, плотно прикрывавшей лицо, и толстый матерчатый хобот соединял маску с коробочкой, полной активированного угля.

Четверо грузчиков (также нацепивших видимо непривычные для них противогазы) с ужасом глядели на неподвижно лежащих чужеземцев и корзинку, оставленную Миусом на полу. Из корзинки шел легкий дымок. Миус подхватил корзинку и зашвырнул ее в воду.

Грузчики потащили неподвижные тела к лодке.

– Быстрее, быстрее, – суетился у лодки Миус – он уже снял противогаз и теперь ловил бледными губами воздух, – в любую минуту сюда могут прийти…

Один из грузчиков схватил надзирателя Миуса за рукав.

– Где шестой?

Миус побледнел. Что-то непоправимо обрушилось в мире.

– Как – шестой? – выговорил он. – Их было шесть….

Или – не было? Миус тщетно пытался вспомнить, сколько чужеземцев было в зале, когда он прибежал к ним со своей вракой… Точно! Не было! И кого – Ванвейлена! А между тем в комнатах Ванвейлена тоже не было…

– Вспомнил, – сказал Миус, – один к девке пошел, он к отдельной девке ходит, за воротами усадьбы…

Грузчик бросился к ближайшему чужеземцу, чтобы спросить, где пропавший товарищ, приподнял его за голову:

– Ах, негодяй, дрыхнет, как лягушка зимой!

Грузчик хрипло выругался. Миус трясся от страха.

– Умоляю вас, – ведь если сюда придут…

Грузчик махнул рукой.

Чужеземцев сунули в мешки, кинули в лодку под тюки с тканью и поскорей отпихнулись от пристани багром. На корме рыжий грузчик совещался с надзирателем Миусом и десятком товарищей. На душе у него было погано.

Араван Баршарг велел не просто арестовать варваров, но сделать так, чтобы господин Даттам не смог проведать, куда они делись, и следовательно, не имел бы причин ссориться с араваном Баршаргом.

Операция была задумана блестяще: чужеземцы поймались на собственной подозрительности. Рыжий грузчик полагал, что надзиратель слупил с них за это сотню желтеньких. А уж какой там храмовой хреновиной Миус обкурил чужеземцев – об этом было лучше не думать.

А вот один пропал. А между тем араван велел схватить всех шестерых до завтрашнего утра, до совета пяти. За это сулил: чин референдария – рыжему Шаллоку, двести ишевиков премии – остальным стражникам. И надо же было послушаться глупого начальственного распоряжения: обезразумить пленников, не расспросив их.

– Вот что, – сказал рыжий Шаллок надзирателю. – Он не мог далеко уйти, – мы его сейчас разыщем. А ты, – обратился он к одному из товарищей, – как приедешь в город, подбери кого-нибудь поприглядней, оприходуй как чужеземца да смотри, чтобы в сознание до завтра не приходил. А завтра мы его заменим настоящим.

Так, поздно ночью араван Баршарг получил донесение об аресте шестерых чужеземцев и мешочек со снятыми с них талисманами. Мешочек сопровождало письмо надзирателя с именами и характеристиками. «Клайд Ванвейлен у них за главного чиновника, Сайлас Бредшо – за проверяющего. Остальные – вроде податных общинников. Бредшо участливей и легковерней Ванвейлена».

Имелась и приписка, не относящаяся к делу: «Если бы господин араван счел возможным смягчить участь моего невинного брата…»

4

Вечером Бредшо привезли в столицу, и, пока его тащили на шесте, он успел договориться с Драной Губой, чтоб тот сыскал Даттама, и назвал имя: Сайлас Бредшо.

Его втолкнули в камеру. Камера была оборудована охапкой гнилой соломы и крюком на стене. На крюке висел человек, и еще три человека сидели в колодках, привинченных к полу. Для Бредшо встроенной колодки не нашлось, ему забили железкой руки и кинули так.

Бредшо спал, когда среди ночи его разбудил дикий вопль и отблески костра где-то во дворе.

– Что это? – ужаснулся он.

– А! Небесного шпиона варят, – равнодушно сказал тот, кто висел на крюке (его подвесили за буйство: нахамил стражнику). – Чтоб завтра похорон не портить.

Бредшо вовремя сообразил, что небесный шпион – это из Небесного Города, из столицы.

Вскоре зашумело, зачавкало: в камеру прибежал Драная Губа и пополз от двери на брюхе:

– Господин! Извините! Господин Даттам приказал немедленно вас освободить! Ах, Великий Вей, какая вышла ошибка!

«Как-то я объяснюсь с Даттамом», – подумал Бредшо.

Ярыжки был в панике, потому что человек с ключами от наручников ночью ушел. Схватились было за напильник, а потом повели в кабинет к начальству, где вторые ключи.

В кабинете стоял запах поминальных благовоний. Стены были спешно затянуты белыми траурными коврами с серебряной вышивкой. Там же стоял стол, наполовину укрытый ширмой, через всю ширму золотая гранатовая ветка.

В западном углу боги, вызывающе роскошные: яшмовый Бужва в парчовой куртке, старец Курута о четырех головах, черепаха Шушу – золотой панцирь, рубиновые глазки.

Навстречу Бредшо поднялся чиновник в камчатом кафтане, расшитом золотыми пчелами:

– Прошу прощения, господин Бредшо, я не знал, что вы так дружны с Даттамом.

Вежливость чиновника потрясла Бредшо. "Пчелы, пчелы – у кого же из чиновников провинции кафтан должен быть вышит пчелами, – зашевелилось в голове. – Постойте, неужели это сам Баршарг?

На дворе раздался новый горестный вопль небесного шпиона, которого бросали в кипяток.

Баршарг вежливо, до пола, кланялся Бредшо.

– Вам все вернут. Это ваше?

В руках Баршарга оказался подаренный Даттамом кошелек и плащ. Бредшо кивнул.

– И это тоже ваше?

И в руках Баршарга внезапно блеснул щербленый ствол лазерного пистолета «Алистер-М».

«Алистеров» у землян не было. Но ящик с «Алистерами» был среди того оружия, которое Сайлас Бредшо вез на Эркон.

Бредшо сделал несколько неверных шажков к растворенному окну, а во дворе опять варили небесных шпионов: и в следующем, заводящем мученические глаза, Бредшо узнал Хайшу Малого Кувшина.

Если араван Баршарг добивался эффекта, то он его добился: Бредшо взмахнул было скованными руками, упал на мягкий ковер и потерял сознание.

Баршарг ждал, пока он очнется, немного нервничая: через шесть часов, – начало дня, начало церемоний, заседание опекунов. В руках Баршарг рассеянно вертел новенькую, помаргивающую красным глазком утварь для убийства. Человек из королевства рассказал ему о гибели Кукушонка: кого-то там, да, начальника тайной стражи, прирезали солнечным мечом. Очень похоже: сначала гость с неба убил, вероятно, Кукушонка, а потом полоснул спутника, который увидел лишнее. Как раз такие и падают в обморок.

Лицо Баршарга исказилось: он нажал на курок, – Парчовый Бужва полетел с полки, за ним – черепаха, роняя рубиновые глаза.

Бредшо очнулся и с ужасом глядел на лазер в руках аравана.

– Да, забавно, – сказал араван. – Это, как я понимаю, просто свет. Но ведь, как ни фокусируй линзы, свет рассеется. А здесь он не рассеивается. Почему?

– Развяжите мне руки! – закричал Бредшо.

Баршарг запрокинул голову и засмеялся.

– Вы не имеете права! Я… За нами прилетят. Вы…

Баршарг подошел к Бредшо, рывком поставил его на ноги и пихнул в мягкое кресло, лицом к окну и свету костра.

– Никто за вами не прилетит, – осклабился араван. – Знали бы, куда лететь – за три месяца прилетели бы… Да и вы бы не добирались через Голубые Горы, а ждали, пока вас подберут.

Бредшо промолчал.

– Как вы попали на нашу планету? Сбежали от властей? Везли контрабанду? Заблудились?

– Мои товарищи… начал Бредшо.

– Ваши товарищи в моих руках! Неужели вы думаете, что я не принял во внимание того, что у вас могут быть средства связи друг с другом? Зачем я тогда арестовывал вас как контрабандиста, а не как человека с упавшего корабля?

И араван с издевкой кивнул головой на освещенный кострами двор, двор, где жгли небесных шпионов.

– Как ваша должность? – спросил Баршарг.

Бредшо сглотнул. Свою должность он не назвал никому, даже Клайду Ванвейлену: казалось безумием называть ее этому чиновнику империи, жестокому, суеверному, и подозрительному.

– Я ученый, – сказал Бредшо.

Баршарг, не задумываясь, ударил связанного человека рукоятью пистолета, так, что тот повалился со стула на пол. Инисский ковер на полу был в пять пальцев толщиной, иначе арестант непременно бы расквасил себе нос.

– Ученый, – зарычал араван, втаскивая землянина обратно в кресло, – ученый? А оружие откуда?

– Какое оружие?

– Весь корабль набит оружием… был набит.

– Что значит был? – ужаснулся Бредшо.

– Неужели ты думаешь, идиот, что я оставил его в корабле?

Бредшо застонал, – не столько от боли, сколько от ужаса. Он живо себе представил, что произойдет, если груз оружия для повстанцев Эркона попадается в руки аравана Баршарга и его армии варваров. Ну, положим, с мезонными ракетометами они без инструкторов не разберутся, но вот автоматы и шлаеры…

– Там не все – оружие, – начал Бредшо.

– Все! Просто в белых контейнерах – ручное оружие, а эти, такие желтенькие, с красной полосой… Я даже могу сказать, что это такое – это ракеты.

Бредшо был поражен.

– Как вы догадались?

Баршарг махнул рукой.

– Мы часто используем ракеты для фейерверков. А двенадцать лет назад, воюя с повстанцами, ваш знакомец Арфарра предложил употребить ракеты с железными наконечниками для войны. Сделали двадцать ракет и выстрелили. Ракеты упали среди вражеского лагеря, воткнулись носами в землю. Было много шуму и мало вреда.

Баршарг помолчал и добавил:

– Конечно, у ваших ракет носы не из железа. Я так понял, что они даже думать умеют.

– Вам не справиться с ними без меня, – сказал Бредшо.

– Несомненно, – усмехнулся Баршарг, – и вы мне дадите все необходимые инструкции.

И вновь помахал лазером перед носом связанного Бредшо.

– Так как устроена эта штука?

– Господи! Да не знаю!

– Ученый, а не знаешь? Хороши же у вас ученые!

Бредшо сглотнул.

– Я вытащу из вас каждую техническую подробность, – сказал Баршарг, – изо всех семерых. По отдельности. Берегитесь, если чего-нибудь не совпадет. Вы горько пожалеете о том, что недоучили в школе физику. Так как устроена эта штука?

К изумлению Бредшо, араван Баршарг действительно неплохо разбирался в математике. Бредшо время от времени пытался уйти в сторону, и араван сейчас же тихо и неторопливо поправлял:

– Так вы говорите, – оператор этот – фактически полная энергия системы…

Где-то в середине беседы Баршарг подошел к Бредшо и ослабил наручники, чтоб тот смог рисовать, – этот человек был не так опасен, как представлялось Баршаргу.

За окном понемногу светало. «Вскоре, – думал Баршарг, – у меня будет управа и на храм… Да! – долго мы, однако, еще не полетим к звездам.»

Бредшо, запрокинув горло, жадно пил воду прямо из горлышка кувшина, капая на чертежи. Баршарг отодвинул чертежи и грустно заметил:

– Если бы боги позволили мне родиться в вашем мире, я бы не мог позволить себе быть столь нелюбопытным к мирозданию. Впрочем, вы, может быть, притворяетесь, – или врете…

– Я не вру! Мне кажется, у вас есть все основания быть довольным…

– Врете… Жаль, что вы не пробыли подольше в империи. Вы бы знали о моей репутации и врали гораздо меньше.

– Я знаю о вашей репутации, – неожиданно сказал Бредшо. – Я знаю, что вы роздали государственные земли и защитили права частного собственника, и я знаю, что вы уничтожили в Варнарайне систему самодержавного правления.

Баршарг улыбнулся, как змея улыбается кролику.

– Уважаемый чужестранец, – сказал он, – я пригласил вас сюда не в качестве советника по будущей политике Варнарайна.

– И все-таки вам придется выслушать именно политические советы. Рано или поздно за нами прилетят, и вам, может быть, небезынтересно, как вам надо вести себя в Варнарайне, чтобы получить поддержку свободного и демократического государства.

– Свободного и демократического государства? – повторил Баршарг с непередаваемой издевкой. – Как вы это докажете?

– Вы никогда не задумывались, араван, что, если бы вы были свободным государством, вы бы узнали о квантовой механике не от меня, а от учителя в школе?

Брови императорского чиновника изумленно выгнулись.

– Я плохо знаю историю вашей техники, – сказал Бредшо, – но кое-что я знаю, потому что мне то и дело хвастались вашими достижениями… Пятьсот лет назад ученые преподнесли государю Анаю замечательную игрушку, которая вертелась силою пара. Если бы эти ученые думали не о том, как услужить государю, а о том, как увеличить производительность промышленности, они бы сделали вместо красивой игрушки двигатель, работающий от силы пара. Но вам не нужно было двигателя, потому что, насколько я понимаю, общее количество и списки вещей, производимых в цехах, строго регламентированы, и превысить производительность означает впасть в непозволительную роскошь и насмеяться над властью регламентирующего чиновника.

Баршарг сидел неподвижно, как кошка перед прыжком.

– Триста лет назад, – продолжал Бредшо, – ученые из императорской академии получили от Золотого Государя приказ построить необыкновенный корабль, и построили корабль с сорока рядами весел вместо обычных пяти, с бассейном, библиотекой и садом. Если бы ученые получили этот заказ не от государя, у которого несчетное количество гребцов, а от купцов, они бы построили не корабль с сорока рядами весел, а корабль, движимый тем самым двигателем, работающим от пара.

Двадцать лет назад храм Шакуника начал, одно за другим, совершать открытия, в основном в области химии. Если бы в стране существовал слой частных собственников, эти открытия немедленно были бы использованы для производства новых красителей, новых тканей и новых удобрений. Но так как в стране существовали только законы, запрещающие вводить новые механизмы и разрушать сложившуюся структуру цехов, эти открытия остались в тайне. Храм использовал их, чтобы морочить головы людям, вплоть до самых высокопоставленных чиновников, чтобы набить себе цену, для того, чтобы добыть власть, наконец… Я понятно выражаюсь?

– Вполне, – проговорил чиновник империи. – Вы хотите сказать, что запрет на частную собственность уничтожил и науку.

Бредшо кивнул.

– Рано или поздно – нас найдут. И встанет вопрос, что делать с планетой? Наш мир устроен не так, как ваш. В нем множество свободных государств. Международное законодательство запрещает вмешиваться во внутренние дела другого государства, независимо от того, нравится вам его строй или нет. Но международный совет вправе запретить торговлю со страной, нарушающей права человека. Это значит, что наши правительства не будут поддерживать империю, а будут поддерживать Варнарайн, как прообраз национального государства, основанного на частной собственности и представительном образе правления. И поддерживать, – подчеркнул Бредшо, – ровно настолько, насколько Варнарайн и в самом деле будет уважать неприкосновенность собственности и права человека. Я не себя имею в виду, – насмешливо сказал Бредшо. – Я Хайшу Малого Кувшина, например, имею в виду, который, конечно, контрабандист и даже сволочь большая, однако не шпион. И вообще – варить людей – знаете ли, не всякое принуждение есть закон.

Баршарг усмехнулся. Чужеземец все-таки не выучился говорить по-вейски. Законодательство – не может быть международным. Государство не может быть национальным. Варнарайн не может быть – государством. Есть право государства, нет прав человека: есть лишь долг подданных и обязанности чиновников. Что касается свободы… Слово «свобода» вообще-то имеет два различных значения. В отрицательном своем значении оно употребляется любым бунтовщиком, как лозунг против любой власти, которую тот намеревается свергнуть. Положительное значение этого слова состоит в том, что свободный человек – не раб, не вольноотпущенник, не серв, не наемный работник, и он не зависит никоим образом от частного лица, а зависит непосредственно от государства.

Человек, несомненно, говорил то, что, как он считал, будет приятно услышать Баршаргу. И по этому, и по тому, с какой легкостью он выдавал секреты своей страны, и по тому, как радел о свободе его друг в королевстве, и по жуткому предложению о совете пятисот Малых Кувшинов…

– О да, – громко сказал Баршарг. – Такая мощь, как ваша, это, несомненно, под силу лишь свободному государству.

Араван подошел к окну. Светало. Костер во дворе потух, котел унесли. Монашек поливал маслом пяточки ворот, закрытых на ночь от духов и злоумышленников. Солнце всходило: огромное, дивное. Мир и город внизу лежали у ног, плоские крыши складывались в рисунок и имя Великого Света. Скоро исчезнут ложные имена. Баршарг повернулся к чужеземцу.

– Насколько я понял, в вашем корабле почти нет книг, но есть устройства, до определенной степени способные к рассуждению и обладающие запасом знаний на вашем языке. Можете отоспаться, а потом приметесь за словарь вашего языка. – Баршарг неожиданно усмехнулся. – Как на вашем языке сейчас называется Варнарайн?

Бредшо подумал:

– Respublica. Или лучше – Commonwealth.

Кончились кирпичные амбары и склады, кончилась дорога от храма, замерцали под луной рисовые чеки, тополя вытянулись во фрунт вдоль государственного тракта. Соответствуя имени, солнечный путь был пустынен по ночам вообще, а перед похоронами экзарха в особенности.

Даже упыри и щекотунчики смылись с него в канун революции: через каждый иршахчанов шаг стояли, сцепив ручки, яйцевидные каменные Шаги, в прошлом – межевые камни, с красным глазом, порядковым номером и полезным предписанием. Через десять шагов – постоялый двор. Шаги и охранники при дворе следили за трактом: плохо следили, никто не останавливал Ванвейлена.

Он намеревался уйти подальше от храмовых земель, а на рассвете, после разрешенного часа, явиться на постоялый двор, предъявить кожаный жетон и сотню розовеньких, получить лошадь и уже к полудню быть в мерениковом посаде.

Утром, когда в густом тумане потерялись даже верхушки тополей, Ванвейлен осторожно хрупнул передатчиком, поставив его сперва на «прием». Стависски один и спит, – но осторожность никогда не мешает.

Передатчик пискнул в такт лягушке из соседнего канала и отозвался почему-то голосом Бредшо. «Рано или поздно – нас найдут» – настаивал Бредшо.

Ванвейлен сошел с дороги, сел на поваленный каменный пенек и в молчании дослушал все до конца.

«Он с ума сошел, – думал Ванвейлен. – Он говорит с этой сволочью, будто он на Земле! Баршарг не может уразуметь значения его слов! Как будто он может представить себе, чтоб государства жили друг с другом в мире! Да у них война – единственная форма внешней политики! Как будто он печется о процветании Варнарайна! Голову даю на отсечение – он ничего не скажет остальным членам совета. Он спит и видит, как стереть их в порошок – с нашей помощью, и народ Варнарайна заодно».

Ванвейлен спрятал передатчик и повернул обратно. Через десять минут он стучался в ворота постоялого двора.

– Именем храма! – закричал он, бросая на стол кожаный жетон. – Живо коня, – и подберите моего, он пал в полушаге.

Хозяин, пряча в рукав «золотого государя», боязливо косился на жетон.

Через пять минут Ванвейлен скакал назад. В голове его крутилась одна мысль: корабль цел. Кроме Баршарга никто о корабле не знает.

Что можно было сказать Марбоду Кукушонку, нельзя сказать аравану Баршаргу.

Ванвейлен добрался до города к полудню.

Поминки были уже в самом разгаре. Нижний город был полупуст, отвратителен и зловонен. Над сальными и грязными базарными рядами висели красивые флаги. Улицы петляли, как ручьи, всякая прогалина обращалась в помойку, редкие вывески лгали так же бесстыдно, как казенные лозунги, – судя по наглому приглашению девицы, высунувшейся из-за калитки с надписью «шьем только для мужчин». Ванвейлен вспомнил чинные картинки в шемаверском храме. «Так я и думал, – усмехнулся он, – там страна ложных имен, здесь страна ложных отчетов…» Потом он прошел сквозь городские ворота в Верхний город и попал совершенно в другой мир, построенный сообразно плану и прекрасный, как тысяча богов: стены цехов высятся, отягощенные каменными плодами, золотые яблоки свисают с деревьев, ворота управ в предписанном узорочье: шелестят на стенах деревья, бегут ручьи, солнце улыбается идолам.

А на улицах каждому раздают бесплатно всякую еду: мясо, вино, и пироги, круглые, как небо, и квадратные, как земля – поминки по экзарху.

Ничего не жгли с государем, все раздавали народу, ибо разве государь и народ не едины? А раздавали впятеро против обычного. Почему?

А вот почему:

– Как на небе, так и на земле. Чем больше богов – тем изобильней. Так и с правителями: был один смертный бог, стало впятеро больше.

Ванвейлен дошел до управы наместника, изукрашенной малахитом и яшмой, и увидел, что десять ее сторон одинаковы, как десять месяцев, а триста пятьдесят восемь окон не похожи одно на другое, как не похож день на день.

На площади перед управой лежало озеро, Серединный Океан, и в нем виднелось сразу два дна: узорные мраморные плиты и голубое небо с облаками.

На площади шла потеха: покойника накормили, теперь полагалось его рассмешить; люди ходили по воздуху на веревке, и накрывались ушами, как лопухом, бегали медведи и львы, ручные, как в яшмовом веке, и спустились с неба боги, которые есть не что иное, как слова справедливых постановлений.

Улицы были запружены народом. Люди были веселы и безоружны. Еще было полно конников и варваров со значками Баршарга. Варвары были веселы и вооружены. А в распахнутых воротах управы стоял каменный государь Иршахчан, ростом со статую Свободы, и смотрел вниз. Ванвейлен поднял голову и стал глядеть на государя с головой мангусты.

– Что ты хочешь сказать, – разозлился Ванвейлен, – что империя – худший государственный строй, не считая всех прочих?

Ему стало страшно. «Если в это готов поверить я, – подумал он, – то какой же спрос с Арфарры?»

Крик в толпе, казалось, утроился, – Ванвейлен понял, что это приветствовали аравана Баршарга. «Это чиновник, – подумал Ванвейлен, – чиновник, как Арфарра, и то, что он обещает – демагогия.» Но у революции есть забавное свойство – превращать демагогию в реальность. Особенно если тому способствует небо и его посланцы.

Ванвейлен нащупал в рукаве рукоять пистолета. "Сейчас он пройдет мимо меня, – подумал он. Потом – взойдет по лестнице управы. Потом – пойдет по наружной галерее. Потом я застрелю его, и он, наверное, упадет прямо вниз, к статуе Иршахчана. В наружной галерее он уже будет без телохранителей, и в этом безумном крике никто не услышит выстрела. Ванвейлен нервно облизнул губы. «Все воспримут это как знамение», – с ужасом подумал он.

– Идиот, – сказал он себе, – идиот Бредшо! Историю здешнюю переделывать захотел. Надеется: памятник Иршахчану снесут, а ему поставят. А психологию он тоже переделает? Этот мир пропах Иршахчаном. Заведут здесь космодром и демократию, а как заведут, – найдется охотник объяснить народу всю правду про иностранных эксплуататоров, которые нефть – выкачивают, уран забирают, а взамен приносят чуждое народному духу. И окажемся мы, впридачу ко всем нынешним диктатурам, нос к носу с какой-нибудь нововейской империей, восстановившей справедливость в масштабе планеты и теперь порывающейся восстановить ее в масштабе Галактики…

Толпа с ревом колыхнулась вперед, ловя зерно и медные монеты, – Араван Баршарг проходил мимо. Рядом с Ванвейленом он поднял руки и оборотился, улыбаясь. Ванвейлен побледнел: на него глядел Марбод Кукушонок.

То есть, конечно, не совсем Кукушонок. Баршарг был лет на пятнадцать старше, и волосы были рыжие, и выражение лица было другое, настолько другое, что три дня назад, при встрече, Ванвейлен не поразился сходству. Другое, ибо араван Баршарг, без сомнения, никогда бы не устроил жертвенного костра из оружия, захваченного в битве, дабы не отдавать этого оружия своему начальнику, – а Марбод Кукушонок, без сомнения, никогда бы не стал на черном рынке торговать зерном в обороняемом им городе. Но схожи они были несомненно. Действительно, род Белых Кречетов.

Араван Баршарг уже шел по наружной галерее, высоко и далеко, махая руками. Ванвейлен разжал руку с пистолетом.

– Ты чего не кричишь?! Кричи – государев потомок! – сказал рядом кто-то.

«Боже мой! – подумал Ванвейлен. – Ведь Иршахчан – тоже из рода Кречетов…»

Баршарг исчез меж колонн. Огромные узорные ворота управы стали тихо-тихо закрываться.

– Ур-ра аравану Баршаргу, – вместе с другими закричал Клайд Ванвейлен.

Через полчаса Ванвейлен стоял у девятых, малых ворот управы.

– Меня прислали из усадьбы господина Даттама, – сказал он, показывая жетон. Мне очень надо видеть его секретаря.

Стражник усмехнулся и подобрался: жетон-то у человека был, но – ни правильных слов, ни курьерского знака.

– А кто тебя прислал? – облизнувшись, спросил он.

Ванвейлен подумал и сказал:

– Янни, дочка наместника.

– А, – заколебался стражник, – а мне-то что с того?

Ванвейлен задумался и полез в рукав.

– А правду говорят, – сказал стражник, что бумажных денег скоро не будет?

Ванвейлен вытащил из рукава серебряный «омень».

Стражник выразительно закрыл глаза.

Через двадцать минут Ванвейлен разыскал одного из секретарей Даттама. Тот очень удивился.

– Мне надо поговорить с членами совета.

Секретарь улыбнулся.

– Там, видите ли, обсуждают важные дела, господин Ванвейлен. Подождите.

– Несомненно, – сказал Ванвейлен. – Там обсуждают очень важные дела. Я, однако, боюсь, что о самом важном деле араван Баршарг забудет доложить сегодня совету. И я бы хотел исправить его оплошность.

Секретарь покачал головой.

– Тогда позовите господина Даттама.

Секретарь прошел через ряды стражи и вернулся с отказом.

Ванвейлен кивнул и пошел назад. Прошел две комнаты – свернул в пустую анфиладу, пробежал через парадный кабинет наместника, стал щупать угол… Ему повезло: пять лет назад к планировке дворца приложил руку Арфарра, и тайный ход в серединную залу из кабинета наместника начинался там же, где и в Ламассе.

Пятеро наследников собрались в центральной зале обсудить последнюю волю экзарха и последний указ государыни Касии. Указ сулил Варнарайну власть законного государя, справедливых чиновников и законы Иршахчана.

Баршарг вошел в зал заседаний последним, – четверо опекунов поспешно встали, кланяясь ему. Маленького государя в зале не было, мальчик, наверное, где-то спал или играл с шариком.

Наместник Рехетта начал разговор с упрека:

– Вы поторопились разделить государственные земли, даже не посоветовавшись с нами!

Баршарг ответил:

– У людей не должно быть пути назад. Если бедняк захватил земли империи, а богач нарушил ее законы – ни один из них не изменит нам.

Баршарг смял бумагу с государевым указом и оглядел членов совета.

– Господа! Мы все в прошлом не очень-то любили друг друга, но теперь наша единственная возможность уцелеть – это быть заодно, как пять пальцев в одном кулаке! Господин Рехетта! Государыня Касия не признает ни бывшего повстанца во главе провинции, ни нынешнего посада Небесных Кузнецов.

Господин настоятель! Начальники цехов не потерпят храмовых мастерских, а дворцовые чиновники не потерпят знаний храма!

Господин Арфарра! Новый первый министр никогда не забудет, что в своем докладе государю вы назвали его проказой, поразившей кости государства!

Господин Даттам! Вы самый богатый человек империи! Надо ли напоминать вам, что в империи чиновник дает богачу обрасти жирком только для того, чтоб затем ловчее отобрать отобранное?

Араван замолчал и оглядел собравшихся.

Некогда огромные зеленые глаза Рехетты совершенно утонули в красных шелушащихся веках, двойной подбородок заплыл кружевами. Скосив глазки, бывший пророк глядел в витражные раздвинутые двери. За витражами шла вокруг третьего этажа управы мраморная галерея, полукругом охватывая внешний двор. Там, в центре двора, стоял жертвенник со статуей Иршахчана, и плечи государя были вровень с галереей. Мальчишка-скоморох, взобравшись по уступам, дергал государя с головой мангусты за каменные кисточки на ушах. Снизу бойко гоготали всадники из стражи аравана Баршарга: карнавал сегодня перехлестнулся через каменные стены управы.

Настоятель храма сидел неподвижно, спиной к раскрытым витражам, и не обращал внимания на хохот телохранителей. «Ничего, – подумал Баршарг, – теперь у меня найдется управа на храм и его огненное зелье.»

Арфарра, тощий и бледный, полузакрыл глаза, и на лбу у него выступили крошечные капельки крови, как всегда, когда он волновался.

Господин Даттам тоже сидел не шевелясь, и, верно, в последний раз подсчитывал: сколько он выиграет на том, чтоб не кормить дворцовую свору, сколько проиграет, – потеряв кое-какие торговые связи.

Араван сожалел, что не смог переговорить с этими двумя раньше. Возможно, он мог бы незаметно расспросить их о чужеземцах. Люди со звезд могли утаить от Арфарры свое происхождение, но не свои убеждения.

В конце концов, ничто, кроме здравого смысла, не мешало словам человека со звезд быть правдой. Араван Баршарг не имел пока права поступить так, как если бы слова были правдой – но надеяться-то он на это мог.

– Законы империи, – продолжал араван, – натравливали бедняков на богачей, чтоб богачи не отобрали власть у чиновников. Теперь бедняка и богача должна объединить ненависть к прежним законам. Принципы управления заставляли местных чиновников шпионить друг за другом. Теперь у нас общий враг – чиновник столицы. Между нами и империей не может быть мира. Это все.

Араван сел. Секретарь в углу доскрипел пером и замер. Порыв ветра донес заливистый хохот стражников, и запах жареного жертвенного мяса смешался с ароматом «мира и спокойствия». Настоятель недовольно потянул за кисточку, створки витража схлопнулись и засияли заколдованными хрустальными цветами. С высоких мраморных стен на аравана укоризненно глянули мудрые чиновники. Чиновники в малахитовых кафтанах мерили зерно, которое несли им в кувшинах улыбающиеся крестьяне, и выдавали взамен без меры справедливость и спокойствие. Всякий горазд сменять кувшин – на кафтан, но только чиновник умеет сменять кувшин – на справедливость. Улыбающиеся крестьяне водили хороводы средь праземовых и яшмовых полей. Золотое зеркальное солнце, ощетинившись лучами, катилось по потолку с улыбкой Иршахчана.

Розовый, тонкий, как девушка, секретарь скользнул к Даттаму и тихо зашептал ему что-то на ухо. До аравана долетело: «Требует, чтоб вы вышли… сию же минуту». Глаза Даттама бешено сузились, и он что-то прошипел секретарю. Тот испуганно сгинул.

Наместник Рехетта грузно заворочался в кресле, но так и не встал, а только выудил из рукава платочек и промокнул широкий лоб. Зеленые его глазки забегали по сторонам и наконец уперлись в жертвенник судье Бужве. Отдуваясь, Рехетта заговорил:

– Здесь много было сказано о выгоде и мало – о справедливости. Двенадцать лет назад мы поднялись, чтобы уничтожить слово «выгода». Я старый человек. Я скоро умру, и когда я предстану перед судьей Бужвой, он накажет меня, если я не успею сделать то, что начал двенадцать лет назад. Два месяца назад экзарх Харсома велел схватить моего секретаря. Харсома решил, что мой секретарь – шпион государыни Касии, что это он передал инспектору из столицы документы о моей якобы провокаторской роли в восстании. Харсома ошибался. Документы были переданы по моему приказу. Харсома думал устроиться так, чтобы каждый был злобен и корыстен, а государство процветало. Этого никогда не выйдет! По крайней мере, до тех пор, пока люди способны быть людьми, а значит – поступать бескорыстно, как велят законы Иршахчана и указы государыни Касии. Я – за то, чтобы примириться с законным правительством.

Рехетта умолк.

– Я – только бедный монах, – сказал настоятель-шакуник. – Не мое дело, – судить о законах ойкумены, мое дело судить о Небе и Храме. Голова храма – в Варнарайне, члены его – по всей империи. Нам жалуются отовсюду: в столичном храме Шакуника – стражники на постое, медные рудники Шукки – окружены войсками. Зачем мясо, если не на чем жарить, зачем товар, если негде продавать? Что мы будем делать с храмовыми мастерскими, если рынок империи для нас будет закрыт? Я – за то, чтобы примириться с законной государыней.

Арфарра был краток:

– Господин Баршарг! В справедливом государстве не должно быть трех родов преступников, как-то: взяточников, землевладельцев, и торговцев. Оставив в живых богачей, вы лишили себя уважения народа, попытавшись отделиться от империи, вы посягнули на целостность государства!

Араван Баршарг, скрестив руки, рассеянно глядел на стену, где над нефритовыми кустами и бирюзовыми полями вставало золотое солнце. От выпуклого ока Иршахчана ничего не могло укрыться. Если приглядеться, то было видно, как, забавно растянувшись и вверх ногами, желтые стражники проходят за спиной Баршарга в плоскую галерею наверху и неслышно натягивают арбалеты.

Араван перевел глаза на Даттама. Храмовый торговец сидел совершенно белый, и глаза его были безумны.

– Отзовите вашего сына из войска, – сказал Даттам, – и подайте просьбу об отставке. Вы избавите провинцию от ужасов войны, которую не выиграете.

Баршарг поглядел ему в глаза. Он вспомнил: ночью, пока он допрашивал чужеземца, приезжал человек в капюшоне, сказал: «От Даттама», просил встречи. Ему отказали. Баршарг понял: «Приезжал сам Даттам, и решил, что я не прощу ему смерти брата». Секретарь услужливо подоткнул ближе тушечницу, Баршарг взялся за протянутое перо и, сощурившись, глянул в золотой лик Иршахчана.

Двери распахнулись, и в залу вбежал человек в шелковой храмовой куртке.

– Господа члены совета! – громко закричал он.

Перевернутые арбалетчики растерялись и расплылись.

Баршарг вскочил на стол, оттолкнулся и прыгнул прямо в заколдованные цветы на витраже. Крашеное стекло со звоном посыпалось вниз, и Баршарг вывалился на широкий, устланный мрамором балкон. Ослепительно ударило в глаза солнце, заплескались шитые значки и знамена верного войска Баршарга, пальцы на мгновение пронзила острая боль от осколков стекла…

Внизу, в колодце двора, «парчовые куртки» повскакивали с мест, увидев своего командира. Баршарг перекинулся через узорную решетку, полетел вниз, цепляясь за виноградные плети, перекувырнулся и вскочил на ноги.

– Измена, – хрипло закричал Баршарг, подхватывая брошенный ему меч, – рубите членов совета!

Тут, однако, рогатая стрела с желтой полосой попала в спину, араван хотел крикнуть еще, подавился словами и упал ничком на мраморные плиты, прямо у подножия гигантского жертвенника государю с головой мангусты.

– Кто вас сюда пустил?! – орал Даттам.

Ванвейлен, кланяясь, ответил так:

– Мои товарищи схвачены по приказанию господина Баршарга и исчезли в его управе.

Даттам, не слыша ничего, глядел в разбитые витражи. Вдруг он встрепенулся:

– В его управе? Быстро, быстро.

И он поволок за собой из зала растерявшегося Ванвейлена. Тому показалось, будто торговец сошел с ума.

Есть сказка: когда злой Аш замыслил мятеж против Иршахчана в Небесной Управе, он наделал деревянных кукол, привязал их к нитям из солнечных лучей и намотал нити на свои пальцы. Все чиновники управы перепугались, увидев воинов, но тут молния испепелила Аша, золотое кольцо упало на землю, и деревянные куклы праздно замерли.

Араван Баршарг лежал ничком на каменных плитах, и его стражники застыли, как деревянные куклы.

Господин Арфарра шагнул вниз со ступеней управы.

– Араван Баршарг, – сказал он, – отрешен от должности десять дней назад. Указом государыни Касии я назначен на его место. Слава законному государю!

Молодой сотник выскочил вперед: коротким движением выбросил меч из ножен.

– Слава законному государю! Слава государыне Касии! – закричал он. Желтые куртки подхватили крик: сначала неуверенно, потом стройнее и стройнее. Солнце выскочило из-за туч, золотые нити лучей оплели мраморную статую Иршахчана. Золотое кольцо вернулось к законному владельцу.

Арфарра махнул рукой молодому сотнику и взбежал вместо с ним в главную залу. Ванвейлена в ней уже не было.

– Где чужеземец? – закричал Арфарра.

Секретарь наместника Рехетты вынырнул откуда-то слева:

– Он явился, видите ли, с жалобой, что преступник Баршарг арестовал товарищей, увидел, что произошло, и побежал в араванову управу.

– Слышали? – повернулся араван Арфарра к молодому сотнику. Догнать и арестовать.

Сотник сказал несмело:

– Мне неизвестно, кто такие эти чужеземцы, но…

– Зато мне известно, – перебил Арфарра.

Секретарь Рехетты плотоядно сощурился.

Сотник бросился из зала. Это был его миг. Первый приказ нового аравана: завтра он будет темником, послезавтра – начальником стражи…

Бредшо отставил тушечницу и стал править написанное. В коридоре послышались шаги, заверещали запоры. Бредшо откинулся, улыбаясь, к стене. На пороге возник взъерошенный Ванвейлен. Он молча подхватил исписанные Бредшо листки, глянул в них, сунул себе в карман и так же молча, осклабясь, ударил Бредшо по щеке. Бредшо вскочил.

– Где остальное? – заорал Ванвейлен по-английски.

– В сейфе, наверно. В кабинете аравана.

Ванвейлен схватил его за руку и напористо поволок наверх. Двери кабинета были распахнуты, ящики стола вывернуты наружу, в камине полыхал огонь. Даттам сидел в кресле, уронив голову в руки, и смотрел, как курочат сейф. Золоченая крышка наконец подалась, Даттам бросился выгребать содержимое. На пол вылетел лазер, из которого давеча стрелял араван. Даттам лихорадочно просматривал бумаги.

Ванвейлен невозмутимо нагнулся и положил лазер за пазуху. Даттам даже не оглянулся. Он наконец нашел то, что искал, и со вздохом облегчения сунул письмо в камин. Ванвейлен вытряхнул туда же листки, исписанные Бредшо.

«Так вот зачем ты побежал в араванову управу», – думал он, глядя на разбросанные бумаги.

И тут из глубины сейфа Даттам вытащил еще и кожаный мешок, при взгляде на который Ванвейлен буквально окаменел: из неплотно стянутого мешка высовывался кончик кожаного чека с красной каймой. Ого-го! Если все чеки в мешке с красной каймой, так это сколько же этот мешочек стоит?

Даттам быстро запихал мешок в седельную сумку, бывшую у него в руках.

– А что с араваном Баршаргом? – громко спросил Бредшо.

– Убит. Государственный преступник Баршарг убит, – ответил Даттам и истерически засмеялся.

В дверном проеме показался Стависски. Он щурился и потирал занемевшие от веревок руки.

– Да, – сказал Стависски по-английски, – а нас уверяли, что в империи никогда ничего не происходит.

– А что, собственно, произошло? – зло возразил Ванвейлен. – Очередной переворот. Одна акула скушала другую. Смею вас уверить – это не нанесло ущерба экологическому равновесию. Этот строй не способен развиваться, он способен только гнить.

– Быстро, быстро, – торопил Даттам.

На дворе уже была ночь.

В распахнутых воротах управы стоял отряд стражников с обнаженными мечами. Молодой сотник выехал вперед и спешился.

– В чем дело? – грозно спросил Даттам.

Сотник переливисто свистнул. Стража вбросила мечи в ножны и расступилась, пропуская Даттама и его спутников.

Даттам молча скакал по ночным улицам, разукрашенным праздничными фонарями. На площади правосудия перед главной управой он спешился. С полукруглой галереи третьего этажа, окруженный факелами и значками, наместник Рехетта читал народу указ государыни.

"…Богачи наживались, а народ нищал, – и все оттого, что у кормила правления были поставлены неспособные и продажные чиновники. Нынче древние законы восстановлены во всей нерушимости, зависть и злоба исчезают из империи, земля даст обильные урожаи, бескорыстие порождает согласие, и по всей земле нет ни «твоего» ни «моего».

– А вы, Даттам, – громко сказал Ванвейлен, – нас уверяли, что в империи давно уже не трогают богачей.

– Это все словоблудие, – резко ответил Даттам. – Сведут счеты со взяточниками из партии Баршарга, – и все.

Ванвейлен внимательно поглядел на белые трясущиеся губы миллионера и не стал ему возражать.

Араван Арфарра сидел посреди разгромленного кабинета, задумчиво глядя на пустую полку с духами-хранителями. Была уже полночь. Молодой десятник, почтительно склонившись, оправдывался в том, что не арестовал чужеземцев:

– Секретарь господина наместника умолчал, что чужеземец явился в управу вместе с господином Даттамом. Я отправил людей проследить за чужеземцами. Арестовать их никогда не поздно, но арест их в тот миг поставил бы в неудобное положение господина Даттама и навлек бы на вас недовольство храма. Я решил, что то, что приятно наместнику – будет неприятно вам.

Арфарра усмехнулся. Фигуры меняются, правила – нет. Новое лицо становится араваном, принцип вражды аравана и наместника нерушим, как принцип наименьшего действия.

Знающий законы природы не пытается придать телам новый вес или превратить золото в серебро: знающий не переделывает законы, а пользуется ими.

Всю ночь новый араван отдавал приказы, разбирал бумаги и беседовал с подчиненными. К народу он не вышел: только приказал раздавать еду, да выпустить арестованных за слова в пользу государыни Касии.

Всю ночь окна кабинета стояли открытыми, чтобы выветрить траурные благовония, и, несмотря на жаровню с углями, на рассвете аравана охватил легкий озноб.

Белый шелк был содран со стен и сожжен под окнами во дворе, – Арфарре вовсе не хотелось, чтоб стража утаила запретную ткань от огня и сбыла ее потом на свадебные наряды в Нижнем городе.

Арфарра, зябко кутаясь, подошел к полке с духами-хранителями и поглядел в глаза новому Парчовому Старцу: прежнего разбил давеча преступник Баршарг, допрашивая чужеземца. Преступление варвара, который разбивает старого идола, дабы оправдаться перед новым. Преступление бессмысленное, не против каменных поделок, – против символов и имущества государства.

По исполнении неотложного было время подумать: что за причины были у Баршарга для столь тщательного и быстрого ареста чужеземцев? Арфарра еще раз перечел официальную запись. Основания: бродяжничество, негосударственное колдовство, черные амулеты. Доказательства: показания соляного вора. Чушь! Предлог! Притом предлог для того, кто обычно в предлогах не нуждается.

В верхнем кабинете, там, где стояло шакуниково зеркало, Арфарра нашел имена чужеземцев на обороте звездной карты и там же – донесение управляющего Миуса.

Араван Арфарра понимал, почему его предшественник приказал арестовать чужеземцев: хотел скомпрометировать Даттама, притащившего с собой эту гадость в империю. Вероятно, экзарх показал ему отчет Неревена, а Неревен, в свою очередь, наверняка написал о чужеземцах то, что думал о них сперва сам Арфарра: ну, и звезды Баршаргу, как всегда, поддакнули.

А Арфарра трижды менял свое мнение. Услышав впервые о корабле со звериной мордой, он вспомнил о кораблях, приплывших из Южных морей десять веков назад.

Это были даже не завоеватели – а грабители. Морские разбойники, изгнанные большею частью с родины за преступления; народы моря не имели ничего против самой империи – они восхищались ею, но они разорили ее, превратив приморские области в пустыню. Они даже не собирались в большие войска, которые можно одолеть; они были неистребимы, как воры или партизаны. Единственное, на что хватало их сообразительности, так это производить налеты, тщательно планируя их, как коммерческое предприятие.

Поэтому-то Арфарра приказал арестовать корабль со звериной мордой без колебаний, как сажают в карантин разносчика чумы, хотя понимал, что в королевстве этим арестом не преминут воспользоваться все его противники.

Потом, ближе сошедшись с Ванвейленом, Арфарра, решил, подобно Даттаму, что люди эти – не военные дикари, а жители городка вроде Кадума. Наивное и слепое восхищение народовластием, простодушная уверенность в том, что там, где не господствует толпа, человек не может быть свободным, полное отсутствие исторических знаний и забавное, характерное для молодого городка противопоставление народовластия и империи. Как будто они не могут прекрасно сосуществовать, как будто Кадум или Ламасса не служили, сохранив все почти демократические вольности, Золотому Государю, как будто империя не оставляла таким городам все их обычаи: обычай магистров устраивать народу празднества, и снабжать зерном народ во время голода, и строить за свой счет корабли; и городские народные собрания оставались, на тот случай, если богачи захотят от обычая уклониться.

Но когда Ванвейлен сказал: «У меня в стране, во всяком случае, интересы богатых и бедных совпадают», – Арфарре стало страшно. Да! Их родина не была обычным племенным полисом: один рыжий, другой белокурый, третий сморщенный, серенький.

Их родина не была государством: они слишком почитали частную собственность. Но все на свете повторяется, и их страна тоже – уже была.

Тринадцать веков назад города прибрежных Розовых Гор были обычными муниципиями, где народ радовался демократии, получал бесплатный хлеб от добровольно жертвующих имущество богачей, и отнюдь не спешил расширять круг граждан, участвующих в дележке.

В одном из прибрежных городков, Ланухе, богачи оказались слишком сильны, чтобы согласиться на бесплатные раздачи, – и слишком слабы, чтобы отказать народу. Они объяснили народу, что бесплатный хлеб можно получить не от своих собственников, а от чужих. Так, из желания бедняков получить хлеб, и нежелания богачей его отдавать, родились победоносные армии города.

Город вдруг нашел выход из порочного круга, мешавшего обычной муниципии увеличивать число граждан. Гражданство теперь давалось не избирателям, а солдатам – и не демагогами, а военачальниками. А те были заинтересованы в увеличении числа солдат. В войне Город нашел безотказный социальный механизм, который позволял увеличивать и увеличивать делимый гражданами общественный пирог.

Город подчинил половину ойкумены и наконец сам подчинился неизбежным общественным законам. Военные методы управления провинциями кончились военными методами управления самим Городом. Военачальники Города провозгласили себя императорами по образцу Северной Веи: и двести лет боролись друг с другом империи Города и Северной Веи, различные по происхождению и неотличимые друг от друга, пока, обессилев, не пали жертвой народов моря.

Но начало господства Города было чудовищным. Труды его историков были полны жалобами на безумства народного правления и жадность богачей. Целые провинции отдавались на откуп частным лицам. Миллионы рабов умирали в частных поместьях, – потому что нет иного способа сделать частное хозяйство прибыльным.

Богачи скупали земли, но ускользали от налогов, – бедняки продавали земли, но продолжали значиться податнообязанными… А первые императоры, не спеша поначалу объявить землю государственной собственностью, сделали обвинения в государственной измене стандартным средством пополнения казны. Богачи и бедняки враждуют друг с другом. Чужеземцы говорят, что у них этого нет. Но что может объединить богачей и бедняков, кроме жажды совместных завоеваний?

Молодой сотник прервал размышления Арфарры.

Кланяясь, он доложил: трое чужеземцев покинули ночью усадьбу господина Даттама и отправились в посад Небесных Кузнецов.

– И что вам помешало их схватить?

– Так кто ж мог подумать, что они не побоятся ночью ехать? – развел руками сотник и искательно глянул в глаза. – А теперь что делать? Они уже, наверное, в Посаде. А стоит ли ради них огорчать наместника Рехетту, и нарушать законы посада, посылая туда стражу…

Арфарра, проведший бессонную ночь, глядел на лоснящуюся физиономию сотника.

"Проспал! – думал он. Проспал – или взятку получил. Решил, что карьеру делает не тот, кто трудится, а тот, кто первым прокричит «Слава государыне Касии»…

Арфарра махнул рукой.

– Идите. И запомните: никаких своих законов в Посаде нет, законы едины для всего государства. И велите подавать паланкин, – в час Овцы я встречаю на пристани инспектора из столицы.

Вечером следующего дня новый араван разговаривал с командиром поселения в Козьем-Гребне. Командир слушал его с неподдельным почтением. Этот человек водил войска короля Варай Алома, и как водил! Правда, в Варнарайне Арфарра стал – командиром без войска. А войско Варнарайна осталось без командира.

Руки алома дрожали, пока он медленно читал указ наместника Рехетты: преступнику Баршаргу – висеть на площади правосудия, пока не истлеет. Многие в армии извинят смерть Баршарга, – но надругательства над трупом не извинит никто.

– Араван Баршарг был моим другом и вашим командиром, – говорил Арфарра. – Двенадцать лет назад мы боролись с ним плечом к плечу против повстанцев, – а теперь вождь повстанцев, ставший наместником, добился его гибели.

Алом жадно глядел на Арфарру. В наступившей темноте лица нового аравана не было видно: но что лицо, что слова, если Арфарра был подпоясан мечом Баршарга и одет в его старый кафтан! Есть знаки, известные людям чести: взявший меч и платье убитого отомстит за него и продолжит его дело.

– Мы отправимся в Анхель и убьем Рехетту, – сказал алом и, поколебавшись, прибавил, – если храм Шакуника и новые власти не будут этому препятствовать.

Арфарра покачал головой.

– Как вы думаете, почему мой покойный друг оставил вас здесь? Вдали от столицы, вдали от границы, вдали от больших складов – и рядом с посадом Небесных Кузнецов?

Командир глянул на далекие пряничные домики за озером и кивнул. Араван Арфарра вынул из рукава бумагу.

– Пусть последнее желание аравана Баршарга станет первым распоряжением аравана Арфарры.

Командир прочитал бумагу и приказал снимать лагерь.

Ванвейлен сквозь прибор ночного видения смотрел, как снимают с частокола боевые веера и значки.

– Они уходят, – сказал Ванвейлен в ладанку на шее. Одевайтесь и спускайтесь во двор. Я там буду через полчаса.

Бредшо сидел в лодке притихший и мрачный.

Ванвейлен внезапно схватил его за плечи и повернул к уходящему берегу.

– Видишь домики, – сказал он. – Вот они могут что-то сделать с этой страной. Люди, которые не расточают нажитое, а берегут и вновь вкладывают в дело. Люди, для которых честность – лучший капитал, а труд – долг и призвание. Только они, а не любители грязной власти и грязных денег, торговцы амулетами и законами.

Бредшо молчал, покручивая на груди серебряный крестик.

Через два часа лодка причалила к опустевшему Козьему-Гребню. Верещали цикады, шуршали камыши, тихо и печально попискивал аварийный передатчик. Люди продрались в середину ежевичника и начали копать. Так было дольше, но надежней: никто не полезет в эти колючки. Кейд стал сколачивать деревянный щит, чтоб закрыть яму.

Через два часа люди подняли крышку грузового люка и были на корабле.

Ванвейлен молча и с облегчением сгрузил с плеч переметную суму. Содержимое ее в основном состояло из драгоценных камней, – не меньше восьмой части разысканного на островах золота превратилось в крупные и большею частью плохо ограненные камни из страны варваров. Исключение составляли две вазы времен пятой династии, даже не золотые, а серебряные, тончайшей работы с изображением брачующихся птиц. Вазы глупые варвары тоже продали на вес, – работу мастеров они совершенно не ценили, и даже не продали, а подарили советнику Ванвейлену в обмен на какой-то указ.

Через пять минут Ванвейлен сидел за центральным пультом, исчисляя ущерб. Серая гофрированная кишка оксигенератора была разрублена – неприятность на два часа работы. Центральный дисплей вспучился неровным розовым шрамом. Реактивная пуля ушла внутрь корабля и нагадила там еще часа на три.

Вся остальная аппаратура работала безупречно, и кошмарное ее поведение пять месяцев назад как было, так и осталось непонятным. Ну да, привиделся CPU корабля кошмар, люди видят кошмары, а компьютеру, что ли, нельзя? Что тут такого, господа?

Видеокамеры, между прочим, записали все происходившее в корабле. Ванвейлен сидел в командирском кресле, пытаясь понять, какими глазами глядел на этот корабль покойный экзарх Варнарайна.

Стависски тихо ругался рядом. Вейцы, похозяйничав на пульте, запустили-таки систему предполетной подготовки, – единственный блок команд, не требовавший санкции командира корабля. Стартовые аккумуляторы стали добросовестно подавать энергию в конвертер и теперь, естественно, были совершенно пусты. Для зарядки нужна была либо стационарная подпитка – грошовое удобство на любом космодроме – либо два дня.

– Нагадили – и даже не заметили, – жаловался Стависски.

– Ничего. Мы тоже, может быть, нагадили и не заметили, – сказал Бредшо.

– Хватит! – рявкнул Ванвейлен.

Бредшо вызвал остальной экипаж: связь работала отлично. Те выслушали новости:

– Кроме покойника Баршарга и покойника экзарха, никто про корабль, по-видимому, не знал. Корабль не поврежден. Груза нет вообще, – араван Баршарг вычистил все до последнего. Приборы мы починим к утру. Аккумуляторам нужно два дня.

– Что же мы, через два дня уберемся отсюда? – с надеждой спросил Бредшо.

– Нет, – ответил Ванвейлен, – мы уберемся отсюда не раньше, чем я разыщу ваши контейнеры, Сайлас.

– Что?! Вы с ума сошли?! Как мы погрузим их на корабль? Это невозможно!

– А я не собираюсь грузить их на корабль. Я их утоплю в любом глубоком озере. За взятку мне все устроят. А если я этого не сделаю, то рано или поздно на них напорются. И пока я жив, этого не будет.

Через час после заката, когда народ вернулся с полей, араван Арфарра в сопровождении двух десятков всадников прибыл в посад Небесных Кузнецов и соскочил на землю перед круглой сельской управой, где собрался народ на вечернюю проповедь.

Посад Кузнецов! Бывшие бунтовщики, нынешние стяжатели! Язва на теле государства, проклятое место, где не действуют государственные законы, где вместо чиновников – выборные старосты!

Сын Мереника покосился на вошедших и рассудил, что не подобает прерывать заведенный чин ни ради старого знакомого, ни, тем более, ради большого чиновника. Тем более что проповедь его, надо сказать, была очень хороша и трактовала о том, что нынешний режим – и есть обещанное пророком время Великого Света, и нигде лучше народу житься не может.

– Нынче государь и народ едины, – объяснил сын Мереника, – ибо чем зажиточней народ, тем зажиточней государство. Когда народ приумножает, а государь охраняет умноженное, – это и есть время Великого Света.

Собравшиеся зажигали розовые палочки и молились за свое счастливое настоящее. Когда проповедь кончилась, новый араван взошел на помост и сказал:

– Я рад, что в посаде теперь уважают государя и честный труд, – но не все вами нажито честным трудом. Самые стены ваших домов говорят об ущербе, нанесенном государю. Вы сложили их из обломков разоренного вами города. По закону за порчу казенного имущества полагается исправительное поселение. Но справедливость – выше закона. Сердце государыни Касии не может не смягчиться при мысли о страданиях двух с лишним тысяч подданных. Государыня Касия не хочет карать людей – она лишь требует, чтобы взятое у государства было ему возвращено. Через два месяца город Шемавер должен быть восстановлен.

Люди молчали ошеломленно. Кто-то выронил курительную палочку. Запахло паленой циновкой. Подскочивший охранник затопал по полу ногами.

– Стало быть, правду говорят, – сказал, выступив вперед, староста: – крупное ворье не тронете, а у праведного стяжателя все отберете?

– Мы пожалуемся наместнику Рехетте! – крикнул кто-то.

Наместнику Рехетте. Не государыне Касии. Но и – не пророку Рехетте.

Араван Арфарра молча пошел с амвона. У порога командир-алом что-то зашептал ему на ухо. Араван обернулся к старосте.

– Трое чужеземцев укрывались в Посаде. Где они?

– На постое у кузнеца Нуша, – ответил староста.

– Врешь. Там их нет. Постарайтесь найти их к утру, иначе вас ждет кара за укрывательство чужеземных лазутчиков.

Мереников посад утонул в утреннем тумане, и они увидели друг друга одновременно: охрана в лодочной цепи и люди в плоскодонке.

Бредшо заколебался, но было уже поздно. Большая лодка из заграждения снялась с места и в несколько гребков сошлась борт о борт с рассохшейся посудиной.

– Стой! Куда едешь?

Ванвейлен вглядывался в туманную муть, пахнувшую дымом сторожевых костров и какой-то обобщенной тревогой.

– Да вот, – сказал он неопределенно, – к кузнецу Нушу. Кузнец в Посаде хороший. Замок обещал сковать.

– Что там происходит? – спросил Бредшо.

В лодке засмеялись.

– Слышали пророчество?

Восстановит Стены Града,

Воссоздаст Великий Свет.

Вот араван Арфарра и восстанавливает стены Града.

– Какого града? – тупо спросил Ванвейлен.

– Града Шемавера, который бунтовщики разорили. Вот он и приказал: мол, разберите дома по камушкам и положите камушки, откуда сперли. Справедливый человек араван: и закон соблюл, и не арестовал никого, и заодно от наместника Рехетты пустое место оставил.

– А вы что охраняете?

– А мы смотрим, чтоб таракан из Посада не выскочил. Кто поймает посадского – три ишевика.

Ванвейлен стал потихоньку разворачивать лодку.

– Ты куда? – удивился стражник.

– Да я думаю, мил человек, здешнему кузнецу не до моих замков…

Багор вцепился в борт мертвой хваткой.

– Тебе же сказано, – повторил стражник, – за поимку посадского – три ишевика за человека.

– Так я же не посадский, – сказал Ванвейлен, – я же снаружи приехал.

– А мне кажется, ты изнутри ехал, – сказал стражник, – и ночь у кузнеца провел.

Сосед его добавил:

– За замком он! Ни свет, ни заря – за замком! Замок-то свой, небось, в ножнах на пояс подвесишь: экий народ охочий до оружия стал…

Рука Ванвейлена скользнула за пазуху. Бредшо напрягся. Ванвейлен неторопливо вытащил потертую мошну, распустил веревочки и со вздохом пересчитал девять розовых бумажек.

Глаза стражника потеплели.

– Вот теперь вижу, – сказал он, – действительно вы снаружи ехали.

Молодой белобрысый парень из посада Белых Кузнецов, невесть как просочившийся сквозь араванову охрану, стоял в кабинете наместника Рехетты, смущенно разглядывая то золотую вышивку на гобеленах, то свои собственные грязные башмаки, изгадившие белый пуховый ковер.

Его немного успокоило то, что таких, как он, в кабинете было несколько человек: сидел оборванный монах-шой, не сводя глаз с Рехетты, сидела востроносая сухонькая ткачиха, сидел огромный и заскорузлый шорник, судя по рисунку куртки.

Парень понял, что в Анхеле уже знали о происшедшем в Посаде, и без объяснений заплакал:

– За что государь разорил нас? Это же в убыток государю!

Люди вокруг Рехетты были вдвое его меньше, они обсели его, как цыплята наседку. Наместник дышал в кресле тяжело и хрипло, глядел грустными куриными глазами.

– Государю убыток, – ответил он, – зато храму Шакуника – выгода. Храм устраняет ваши мастерские, а с ними – конкурентов. Посчитай, кто был в совете пяти, кроме меня и покойника Баршарга. Трое монахов-шакуников. Ты думаешь, они убили Баршарга, чтобы воссоединиться с государыней Касией? Они убили Баршарга, чтобы самим править провинцией, безо всяких Баршаргов и Касий…

– Значит, – упершись глазами в вышивку на гобелене, спросил парень, – Арфарра выполняет не волю государя, а волю храма? И мы можем пожаловаться в столицу?

– Утром в Варнарайн прибыл инспектор из столицы, – отвечал Рехетта, – я пожаловался ему на насилие в отношении посада. Он ответил мне: «Вы клялись государыне Касии умереть ради спокойствия в стране. Почему бы вам не выполнить обещанного, господин пророк…»

Рехетта помолчал и добавил:

– А какой мне еще ответ мог дать инспектор, если он монах шакуникова храма в столице?

Парень ахнул.

– Мы покончим с храмом, – сказал шорник, – когда саранча ест рис, крестьянин ест саранчу.

– Нам обещали, – сказал монашек-шой, давний смутьян, не бросивший этого занятия, – восстановить законы Иршахчана, а вместо этого отдали Варнарайн на откуп богу-ростовщику.

Белобрысому парню из посада упоминание о законах Иршахчана не очень-то понравилось, потому что у его отца была кожевенная мастерская, но про бога-ростовщика он был согласен.

– Ум государя в плену у колдунов, – сказал посадский парень. – Мы должны уничтожить колдунов и развеять чары. К тому же всем известно, что вы, господин Рехетта, умеете колдовать не хуже шакуников и даже делали войска из бобов и рисовой бумаги.

Наместник молчал. Ему казалось подозрительным: как это парень так легко просочился сквозь араванову охрану?

– Я должен посоветоваться с моим небесным отцом, – сказал бывший пророк. – Я дам ответ утром.

5

Ванвейлен на рассвете вернулся в усадьбу Даттама, узнал, что Даттам в городе, бросился в город.

Новый приказчик Даттама, Нуш, выслушал его рассказ о посаде Небесных Кузнецов – это было одно из первых известий. Нуш был человеком неопытным и не очень умным, вчера лишь занявшим место пропавшего Миуса. А Даттам уехал с утра, куда – неизвестно. Нуш подумал: «Что ж, Арфарра, наконец, убрал конкурентов храма. Я поставлю хозяина в неловкое положение, сведя его с этим, прыгающим.»

– Ну, – сказал Нуш Ванвейлену, – как только Даттам вернется, ему сразу все доложат, а так, – пойдемте, поищем его по городу.

Взяли еще одного приказчика, Хоя, и пошли.

Базар на пристани был опять пуст, несмотря на рабочий день. Занавеси государственных лавок и мастерских были широко распахнуты, люди трудились старательно, как на сцене, и на задниках сцены, в соответствии с требованиями самого истинного реализма, древние государи улыбались звериными физиономиями.

На площади перед управой двое стражников лениво отгоняли мух от тела аравана Баршарга: тот качался в сером мешке над Серединным Океаном. Это был единственный публичный покойник в городе, если не считать каменных статуй небесных чиновников, улыбавшихся во все четыре стороны.

Ванвейлен подошел к покойнику и так долго на него глядел, что даже стражнику не понравилось:

– Чего смотришь! Не воскреснет, небось!

Ванвейлен отошел. Он уже понял, что приказчики Даттама не ищут, а ходят из харчевни в харчевню, да слушают, кто чего говорит, да читают декреты Касии. «Да! – подумал Ванвейлен, – это не Ламасса, на этот город гнев Небес за непокорство не обрушится!»

Ванвейлен спросил их мнение о новом режиме. Младшенький Хой рассеянно махнул рукой на полупустые улицы, где народ бродил с радостными и полыми лицами.

– Хорошо, – сказал он. – Чиновников – нет. Арестов – нет. Погромов – тоже нет.

– Каких погромов?

– А после смены власти погромов. Справедливость – дело всенародное. Жнец колосья жнет, воробьи зернышки подбирают. Ведь если кто-то обогатился, то за счет народа, так? А если за счет народа, то ведь это только справедливо, чтоб народ отнятое обратно разделил, так?

– И то, – добавил спутник, – если не давать народу участвовать в грабежах, то он, несмышленый, чего доброго, не торжеству справедливости радовался, а арестованным бы сочувствовал.

– А сейчас почему тихо? – спросил Ванвейлен.

Приказчик Хой тяжело вздохнул и поглядел в безмятежное озеро перед центральной площадью, над которым, как на ветке мирового дерева, качался покойник.

– Может, Иров день, – неопределенно протянул он.

– Чего-чего? – не понял Ванвейлен.

– Иров день, – уже увереннее проговорил приказчик.

Он стал объяснять: в каждой провинции при столице есть желтый монастырь, и время от времени в нем объявляется великий Ир. Объявляется нечасто – раз в два-три года, по всей империи, а в одной и той же провинции и вовсе редко: обычно раз в тридцать, а то и пятьдесят лет. В Варнарайне последний раз Ир побывал тринадцать лет тому назад: как раз перед бунтом Небесных Кузнецов.

– И каков Ир из себя? – спросил Ванвейлен.

– Ну, самого-то Ира никто, кроме желтых монахов, не видит. Они люди праведные, не то что наша братия, шакуники. Если Ира небескорыстный человек увидит – с ума сойдет. Как Ир родится, – в городе праздник. Все управы нараспашку, чиновники народу кланяются, люди нагишом бегают, всех бесплатно кормят. Через неделю у Ира родится сын – один из желтых монахов. Он уже идет по всей провинции, людей лечит, будущее предсказывает. Это большое счастье – если Сын Ира прошел. Там и урожай выше, и люди здоровее. Да вы сами увидите. Иров день уже месяц назад как был. Сын Ира уходит на восток, возвращается с запада; через четыре-пять дней придет и к нам на фабрику.

– Стало быть, – спросил Ванвейлен, – месяц назад в Анхеле был Иров день, народ побегал голышом, посмеялся над властями, – и на десять лет успокоился? И что же, многие верят в сына Ира?

– А чего же не верить? – обиделся приказчик Хой. – Вон у тебя на шее божок-то болтается… Небось, тоже умеет лечить. А твоему божку против сына Ира – как уездному писцу против столичного хранителя покоев…

Приказчик Нуш не выдержал и захохотал.

– Ты его не слушай, господин, – сказал Нуш. – Это все глупости про Ира рассказывают. А что погромов нет, так это потому, что нищих мало. Раньше, если ты без общины или без цеха – значит, ты голь перекатная. А теперь ты маленький, да человек. Зачем человеку справедливость наводить, если у него кусок хлеба есть? Он бы и не прочь, да понимает: сегодня он справедливость чиновнику наведет, а завтра кто-нибудь – ему.

Возле колодца в нижнем городе толпились недовольные женщины: нынешней ночью из скважины ушла вода.

– Разве это бабье дело – править? – говорила бойкая толстая старуха. – Вот извели государя Харсому – теперь и с полей вода уйдет.

– А ведь кто извел-то, – сказала сухонькая, востроносая женщина рядом с Бредшо. – Храм Шакуника и извел. Как настоятель к телу подошел, так мертвец весь задергался. Сама видела.

Четверо путников снова зашли в харчевню. Здесь, в Нижнем Городе, харчевни были без открытых террас, зато кормили – не тем, чем предписано, а так, как заплатишь.

Ванвейлен ел тыкву на меду и прислушивался к разговору за соседним столом.

Человек в форменном кафтане гончара жаловался громким шепотом:

– Шесть тысяч бронзовых горшков для государева сада и к каждому два серебряных лопуха. Так он в документах нарисовал баржу как полную да и потопил ее по уговору. А лопухи теперь в частных садах. Мало того, что святотатство, – нам ни гроша не дал.

– Да, сказал его собеседник, – надо бы помочь государыне Касии покарать святотатцев.

Третий собеседник возразил:

– А карать-то нынче далеко идти. Экзарховы чиновники не просто так грабили. Они души свои отдали на сохранение в храм Шакуника. Держат их там в хрустальных кувшинах. Разобьешь кувшин – и нет человека.

– Какая у чиновника душа? – сказал с досадой гончар. – У него вместо души – серебряный лопух, да и тот краденый.

– Ну, стало быть, лопух и отдали на сохранение.

Приказчики посерьезнели и действительно стали искать Даттама. На поиски ушло три часа.

Господин Даттам взбежал по ступеням управы наместника.

– Наместник занят, – сказал ему стражник в желтой куртке.

Даттам молча шваркнул желтой курткой об стенку.

Наместник Рехетта стоял на мраморных мостках у Малого Океана и кормил пестрых рыб.

Даттам взбежал на мостки.

– Опять за старое, да? – заорал Даттам. – Мало вам миллиона мертвецов? Они вам спать дают, вам несправедливость спать не дает!

Пестрые рыбки разлетались от мостков, меняя цвет испуганно и стремительно, как человек меняет убеждения. Рехетта глядел на племянника непонимающими глазами.

– Да уж вы мне-то не лгите, – закричал храмовый торговец. – Это ваши люди мутят народ против храма. Это доказать будет проще простого. Мой приказчик – и тот двоих знает, в аравановой управе полные списки лежат.

Рехетта покачал головой.

– Вы ошибаетесь. Я виделся сегодня утром с теми, кто возмущен самоуправством храма. Но я велел им ждать.

Даттам рассмеялся.

– Вы – лжец. Или – банкрот.

Оплывшие глазки Рехетты стали еще удивленнее и грустнее.

– Банкрот, – повторил Даттам и махнул рукой в глубину сада. – Это все – дареное, даже не краденое. За эти двенадцать лет вы так и не нажили своим трудом ни гроша. Весь ваш капитал был – народное мнение. Ненадежный капитал. И если вы не лжете – то сегодня вы прогорели. А если вы лжете – то вы опять бунтовщик, и на этот раз с вами, надеюсь, не будут церемониться.

И Даттам побежал прочь из сада. На пути ему попалась, вся заплаканная, жена наместника, дочка желтой куртки.

– Господин Даттам, – закричала она, ломая руки. – Ведь он это все, чтоб меня извести! Я знаю, в своих доносах государыне он первым условием поставил: развод, развод…

Настоятель храма Шакуника глядел с широкой террасы через подзорную трубу. Быстро смеркалось, вечерние цветы пахли все сильней.

Далеко-далеко красный кирпичный амбар притих, не сопел и не вздрагивал. Паром и лодки ушли на другой берег. На мосту через реку, вытекавшую из озера, переминался народ с вилами и хворостом. Ворота за мостом были заперты. Народ терпеливо ждал, уважая традиции. День – время живых, ночь – время мертвых. День – время покорности, ночь – время восстания.

В ядовито-синей озерной воде плавало красное заходящее солнце. Вдалеке по стеклянистой дороге скакал отряд всадников.

Впереди человек в камчатом кафтане с золотыми пчелами, с золотой плетеной тесьмой, – платье аравана. Ферязь спутника – холодная, лазоревая, кисть с яхонтом, завязки тоже яхонт на шести концах, – личный уполномоченный государыни, и, между прочим, отменный математик, гордость столичного храма Шакуника. Толпа ворчала, но расступалась. «Успеют или нет», – подумал настоятель, сбегая по ступенькам.

У ворот отец Кедмераг, бледный, шептал Арфарре на ухо:

– Храм – это неважно, фабрика – неважно, – шептал он. – Склады – вы же знаете, там динамит, там акролеин, а они все палить будут. И лаборатории – там же дивные вещи…

Всадники рассыпались по храмовой территории вслед за монахами. Темнело.

Столичный уполномоченный сполз раскорякой с седла и протянул настоятелю бумагу.

– Донос наместника Рехетты в столицу, – сказал он. – Писан час назад. Копия. Оправдывает народный бунт против храма Шакуника. Пишет: «Храм Шакуника убил изменника Баршарга, чтобы занять его место. Разве может народ стерпеть такое? Если народ встанет на защиту государя – можно ли не восхищаться народом?»

– Где Даттам? – спросил Арфарра.

– Уехал с утра в город, – ответили ему. – И не возвращался.

Солнце тонуло у стены, а напротив, под ногами толпы, на синей воде оттиснулась бледная, как плохо намоченная печать, луна Галь. Толпа удовлетворенно ворчала.

– Да задержите же их как-нибудь, – простонал настоятель.

Араван Арфарра велел распахнуть ворота и громко закричал, что власти провинции и посланец государыни готовы выслушать обвинения народа.

Сквозь толпу протиснулись десяток простолюдинов, казенный писец, землемер с красным носом, да оборванный монашек-шой.

Араван Арфарра и отец Дох, математик, уселись посреди резной террасы. Двенадцать народных истцов встали слева, монахи, ответчики, – справа.

Степенный шорник, видя, что никто его не прерывает, говорил все смелей и самозабвенней.

– Вся провинция знает: это злые духи открыли шакуникам тайны красок и механизмов. Храмовые торговцы ходят до страны мертвых, золото храма намыто из подземных рек.

Кто-то в небе надышал на печать луны Галь, и она стала совсем отчетливой, а в толпе вместо людей стала одна темнота и факелы.

Маленький послушник проскользнул на террасу и склонился к уху настоятеля. «Мастерские под охраной, – прошептал он. – Динамит увезли в город, в управу господина Арфарры.»

Тут настоятель поднял глаза и увидел, что мастеровой бестолково топчется по пуховому ковру, похожему на дивный сад, и заляпал жемчужные цветы своими опорками.

– Раньше здесь жили свободные общинники, а вы их превратили в храмовых рабов. Но мало это, – отобрав земли, вы устроили так, что мы по-прежнему платим с земли налоги!

Настоятель засмеялся на храмового раба и сказал:

– Ты изгадил ковер!

Тот испугался, сошел с ковра и закричал:

– Народ требует, чтобы храм вернул земли и еще зеркало вернул!

– Какое зеркало? – осклабился настоятель.

– Зеркало государя Иршахчана из Небесной Управы. Вы его сперли, а теперь шпионите в него за всякой звездой на небе и всякой травкой на земле.

– И ты думаешь, – спросил задумчиво настоятель, – мы не углядели в этом зеркале, как ты беседуешь с наместником Рехеттой?

Храмовый раб побледнел.

– Господин инспектор, – сказал настоятель, оборачиваясь к столичному математику, – прикажите вашей страже повесить эту сволочь повыше, а остальных разогнать.

Все замерли.

– Я не могу отдать такой приказ, – проговорил столичный инспектор.

Было слышно, как веер, выпавший из рук настоятеля, стукнулся деревянной ручкой о пол.

Столичный математик неторопливо поднялся:

– Если народ негодует на вышестоящих, – заметил он, – значит, тому есть причины. Повесить бунтовщиков – не значит устранить причину бунта. Попробуем же разобраться, в чем дело.

Вечный разум, – продолжал столичный книжник, – однажды пошутил, и этой шуткой стал бог-ремесленник. Бог-ремесленник создал наш мир, и обременил в этом мире дух – телом. Он, однако, тоже пошутил и оставил в нашем мире нечто подобное вечному разуму – разум человеческий. Вы, в храме Варнарайна, хотите уподобиться богу-ремесленнику, пославшему в мир Иршахчана. Вы обременили мысль – телом, телом машины. Ваши механизмы тленны, как колосья и дома, вместо того, чтобы быть безупречными, как законы разума. Вы хотите погубить разум второй раз и заставить его приносить прибыль.

Но разум и нажива несовместимы, и вы заплутались сами. Вместо тех вопросов, которые стоит решать, вы приноровились ставить лишь те, которые возможно решить. Вместо того, чтобы отвечать на вопрос «почему», вы успокоились и отвечаете лишь на вопрос, «как». Каждое ваше открытие лишь насмешка над настоящими открытиями. Оно не говорит «отныне вы это можете», оно лживо уверяет: отныне это невозможно. Бог – он по-прежнему внутри вас, но вы – снаружи… В столичном храме хотят преумножать истинное знание. Для этого надо перестать делать из него вещи и деньги. Предоставим сие богам-ремесленникам и богам-государям.

Монахи потрясенно молчали. В темноте ворочалась толпа, да пофыркивали кони варваров на храмовых дорожках.

Настоятель перевел взгляд на Арфарру.

– И вы согласны со сказанным? – резко спросил он.

– Я согласен с простым народом, – сказал господин Арфарра. – Простой человек всегда прав.

– Итак, – спросил Кедмераг, – мы должны разрушить мастерские?

– Ни в коем случае, – сказал Арфарра, – вы должны передать их государству.

– Не вижу никакой разницы, – зло заметил Кедмераг.

– Сегодня неподходящая ночь для сомнений в могуществе государства, – улыбнулся Арфарра и пошел с террасы.

– Мы лучше взорвем все, – отчаянно закричал ученый.

– Вам нечего взрывать, господа. Все, что может взорваться, я лично отправил в столицу провинции, чтобы уберечь от гнева толпы…

– Вы, – крикнул ему вслед Кедмераг, – вы продали короля Алома – экзарху, экзарха – храму, а храм – государству. И самое омерзительное – вы еще при этом остались бескорыстны…

Арфарра покинул террасу, и народные истцы вышли вместе с ним.

Столичный инспектор по-прежнему сидел в кресле. Настоятель уронил голову на стол и плакал навзрыд.

Вдалеке радостно закричал народ.

Молодой монашек подошел к столичному инспектору.

– Убирайтесь, – коротко сказал он.

Инспектор не обиделся.

– А что я мог сказать? В столичном храме на каждой половице по стражнику… Это вам не надо было за властью лезть. Кто не играет – тот не проигрывает.

– Да, – сказал отец Лой, – не захотели поделиться пирогом с араваном Баршаргом – вот и остались голодные.

– Мы еще раньше проиграли, – сказал отец Кедмераг. – Если бы мы не сторожили открытия, как мышь – золото, никто нас и не называл бы колдунами.

– Да, – сказал настоятель, – господин Арфарра – как стая саранчи, после него ничего не останется. Он повесил аравана Баршарга и расправился с посадом Небесных Кузнецов. Рехетту он арестует завтра за подстрекательство к мятежу, а между тем наверняка мятеж был возбужден им самим, чтобы мы отдали храмовые мастерские солдатам. Хотел бы я знать, что останется от господина Даттама. Если он, конечно, еще жив.

Воротившись в управу, араван Арфарра просидел с новыми знакомыми всю ночь. Шорник, и монашек-шой, и другие, рассказывали справедливому чиновнику об утренней беседе с наместником, и вообще обо всем, что полагается рассказывать справедливым чиновникам.

Араван подмахнул им пропуск на хождение по городу в запретные часы, и они ушли. Араван отпер сейф, достал заготовленные списки для ареста, добавил несколько строк, но имена новых знакомых не вычеркнул, а только пометил особым значком. Потом он вызвал бывшего секретаря экзарха и стал с ним советоваться.

Под утро аравану Арфарре принесли записку наместника. Записка была предназначена столичному инспектору и писана вчера к вечеру. В записке было сказано: «Вы посоветовали мне сдержать обещание и умереть для блага народа. Я думаю, вы были правы. Я слишком стар для еще одного восстания. Пусть смерть моя послужит народу тем, что в случившемся возмущении обвинят одного меня…»

– Да, – сказал секретарь Бариша, – а что ему оставалось делать? Народ обратился к пророку Рехетте с прошением: «Разрешите восстать», а наместник Рехетта, по многолетней привычке, ответил: «Обождите в прихожей».

Арфарра, страшно побледнел и уронил голову на руки.

Он отдал бы полжизни, чтобы воскресить наместника. Теперь, до назначения нового наместника или исполняющего его обязанности, ни один приказ другого главы провинции не имел силы: два, три дня бездействия. За это время все всполошившееся жулье попрячет свое добро.

– Теперь вы унаследовали все, – ласково и искательно сказал секретарь Бариша, – войско – от аравана Баршарга, мнение народное – от наместника Рехетты, и даже – колдовство храма. Вы теперь – полный хозяин провинции, господин Арфарра.

Арфарра поднял голову и сказал медленно и раздельно:

– По наследству в империи переходят: дом и сад. В деревне. Чтобы я от вас слов «чиновник» и «наследство» – вместе – не слышал. Или – только в обвинительных актах.

Аххар, новый начальник Баррасского склада, пребывал в скверном настроении духа. Неделю назад начальником склада был некто Шин, человек Баршарга. Когда Баршарга казнили, Шин тотчас же зарезался.

Скверное настроение Аххара объяснялось содержимым склада: то были ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар прибыл на склад с самыми радужными надеждами: все летело вихрем, назначения и перестановки сыпались, как крупа из крупорушки, самое время воровать! Поди потом, узнай, сколько риса было на складе. Ах, по документам впятеро больше? Ничего не знаю, мой предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи!

И вдруг – машины! Кто, скажите на милость, будет покупать станки, если уже существующие запрещены указами и вот-вот будут разгромлены толпой?

Аххар так горевал, что даже прокопал в одном из ящиков дырку и заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, – наверняка такого станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо!

Поэтому господин Аххар был от души рад, когда на третий день к берегу пристала небольшая раздвижная баржа, и вышедший на берег белокурый и сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина, от имени храма предложил купить станки.

– Погрузка – завтра ночью, – сказал варвар, – деньги в руки, но с одним условием: официально храм не имеет к этой сделке никакого отношения.

– Четыреста ишевиков, – сказал начальник склада.

– Пятьдесят, – отрезал варвар, – никто у вас, кроме храма, этого товара не купит! Кому сейчас нужны машины?

В конце концов сошлись на ста пятидесяти.

Через два дня почтовый голубь принес подтверждение: обязанности наместника провинции временно исполняет инспектор из столицы.

Арфарра подписал указы об аресте тех, кто был слишком повязан с покойником Баршаргом. За два дня убежал лишь один. Имущество лишало людей разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика налогов, – а меж тем они невинны, богачи надеются до последнего, ценя добро больше жизни…

Оборванный монашек сказал:

– Народ не знает, насколько серьезно ваше намерение расправиться с богачами. Сходятся в том, что искоренение зла вряд ли будет полным, если вы не арестуете господина Даттама.

Арфарра помолчал и сказал:

– Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен буду отослать его в столицу, а это означает лишь то, что судьи Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет способы возместить с народа.

Монашек пошевелил губами и сказал:

– Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли в такой момент произойти возмущению?

– Прекрасно придумано, – одобрил Арфарра. – Послезавтра я сам появлюсь в поместье и подам вам знак.

Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе учились. А когда заснул, – пришел другой соученик, чуть постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники трона, и сказал:

– Есть время сильного государства и есть время слабого государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет ночь, и это длится вечно.

Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.

День сменяет ночь – а человек научился делать светильники и освещать ими храмы.

Для чего же в истории день сменяет ночь?

Как придать золоту свойства зерна?

Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и говорил «да». Возражения же ему показал секретарь Бариша на полях одного из старых докладов…

И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно: «Дурак!» – не то о докладе, не то о собственном комментарии.

Наступила ночь вторых суток правления Арфарры.

Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчики с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как «оборудование для горных работ», и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно наблюдал за его погрузкой.

Лебедка заскрипела, – очередной ящик опустился на палубу круглой баржи.

– Э-й, осторожней, – заметил Аххар, – этак у вас баржа развалится. Может, приедете за остальным завтра?

Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.

Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На ней было всего трое людей, – Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый берег затерялся в дымке, река разлилась, словно море, смыкаясь в ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами.

Ванвейлен опустил лот, – сорок три метра глубины. Можно ручаться, что, когда в будущем году будут ставить дамбу в верхнем течении или забирать новую воду, это местечко не обмелеет.

Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном возрасте.

Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду лодку.

Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь или взорвать, – уж взрывчатки на ней было столько, что можно было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг.

– Слушай, – окликнул он Бредшо, – где тут эта чертова задвижка.

– А справа, – отозвался Бредшо, – там такой бугорок и сразу за ним веревка…

– Нашел, – сказал Ванвейлен, – лодку спустили?

– Сейчас, погоди.

Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел, – все четыре ножки мироздания подломились, небо полетело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен.

Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.

Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил. Праздник был – та же народная разнузданность, с которой борется государство, – как храмовая проституция, или тайные секты, – готовая преобразиться в разрушение и бунт.

Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство – образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев.

Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил небольшой кучке людей знакомый шорник.

Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей – будет вам арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест.

Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы, которые оно раньше обуздывало.

Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.

Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец. Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место – как будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом, а грабежом.

Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи трудились, часть их труда он оплачивал, а часть – крал и снова пускал в оборот.

– Его ж не усовестишь, – жаловался вчера Арфарре молодой еще, изъеденный чахоткой, ткач. – Он ведь ворует весь труд, сверх необходимого, – вот ему и выгодней, чтоб человек работал как можно больше.

Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат у государства.

Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами, шейками и зевами, – но, кроме разве что последнего названия, эти имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира, не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью.

Арфарра глядел с моста – на дом, где перевернутые боги заставили ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где превратили людей из опоры государства в корм для машин, на озеро, где в синей ядовитой воде тяжело умирала отравленная рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина убивала, как гремучая смесь.

Вот и ответ на вопрос Харсомы: чем произрастает история. Не прогрессом, нет! Произрастает – хворями, которыми раньше не болели. Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых раньше не строили. Безумными идеями, наконец. Мир – стареет, и время – не колос, но сорняк. Сорняки не искоренишь, сколько их ни полоть, – но полоть приходится все чаще, чтобы добрые злаки не сгинули совсем. Завод! Заколдованное место, где хозяйничают духи чахотки – по мнению народа. И по документам – тоже заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро и пустошь. Ну, что ж, – народ сегодня это место расколдует, как в документах написано, – так оно и должно быть…

У ворот усадьбы навстречу аравану попалась Янни, дочь наместника. Девушка была в белых атласных штанишках и такой же кофточке – траур, и головка клонилась: но не от горя, а от жемчугов и рубинов. «Да, тут же еще и медовый месяц», – рассеянно подумал Арфарра. Он знал: три дня назад Даттам, вместо того, чтобы броситься в храм, бросился в посад Небесных Кузнецов. Тут уж девушка кинулась ему на шею, и все было, как поют в песнях, если не считать того, что Даттам наверняка понял: чего не спасти, того не спасти, и нашел самый романтический способ не соваться в маслобойку.

Господин Даттам встретил высокого чиновника в парадной стрельчатой зале.

– Я вас предупредил три дня назад, – сказал Арфарра. – Вы заведовали храмовыми землями. Теперь это земли государственные. По какому праву вы здесь сидите?

Даттам внимательно посмотрел на него, извинился и вышел.

Арфарра уселся в кресло.

Он надеялся, что у Даттама хватит решимости поступить так же, как поступил этот трус, наместник Рехетта. Было мерзко – арестовывать старого друга. Еще мерзостнее – прятаться за народным гневом. Но еще мерзостнее – думать о том, что только государь вправе выносить смертные приговоры, что Даттама придется отправлять в столицу, что там хитрый койот найдет, чего доброго, кому уплатить вергельд за свою жизнь. Даттам вернулся и протянул Арфарре бумагу.

Личный указ государыни Касии подтверждал: храмовые земли Шакуника возвращаются империи. Господин Даттам получает эти земли в управление, и вместе с ними – чин епарха. Всем иным должностным лицам вмешиваться в его дела – запрещается.

Арфарра приложил руку к сердцу, почтительно поцеловал печать на указе и вернул его Даттаму.

– Лучше подайте в отставку, – сказал Арфарра. – Вы вскрыли сейф преступника Баршарга и сожгли свое письмо мятежнику, но у меня найдутся свидетели, – сказать, что вы писали в нем о государыне Касии. Я уже не говорю о мешке денег, который вы ему прислали.

Даттам рассмеялся.

– Были, были в сейфе бумаги. Но, заверяю вас, ни одна не сожжена, а между тем весьма многие при дворе отдали бы за это все три своих души или даже половину имущества.

– Ладно, – сказал Арфарра. – Экзарх Варнарайна поручил вам ввозить в провинцию золото для чеканки монет, вы же под видом серебра ввозили, помимо прочего, платину, и чеканили в храме фальшивую монету. Эта платина лежит на храмовых складах, и мной опечатана.

Даттам пожал плечами и протянул еще одну бумагу.

– Наш караван и в самом деле привез платину, но, как видно из документов, принадлежит она заморскому купцу Бредшо. Варварская мысль, не правда ли? Он, наверное, считал, что у нас это ценный металл.

Арфарра вздохнул.

– Какая же вы сволочь, Даттам. Ведь Бредшо спас вам жизнь, а вы его подсовываете вместо себя на плаху.

Даттам смотрел на чиновника совершенно спокойно.

– Мало ли кто мне спас жизнь. Вот вы мне тоже однажды спасли жизнь, – мне теперь что, так и ходить до могилы вам признательным?

Арфарра вытащил бумагу об аресте чужеземцев, с обычной припиской о каре за укрывательство, и вручил ее Даттаму.

– Где Ванвейлен и Бредшо?

– Понятия не имею, – сказал Даттам, – а остальные на пристани встречают сына Ира. Думаю, что ваши ревнители блага народного их давно приметили. Нет старательней шпиона, чем сектант и добродетельный отец семейства.

– Ну что ж, господин Даттам, – сказал Арфарра, – поедем и мы на пристань.

Когда Ванвейлен очнулся, было уже светло. За бортом плескалась вода. Руки Ванвейлена были скручены за спиной, и сам он – приторочен к длинному гибкому шесту, вдетому одним концом в уключину на палубе. Перед Ванвейленом на корточках сидел стражник в парчовой куртке. Стражник был крив и с бородой, похожей на большой репей, и под мышкой его торчал шелковый сверток.

– Это что такое? – сказал Ванвейлен, – куда мы плывем?

– Ишь ты, – сказал десятник, – еще и вопит. – Куда плыли, туда и плывем. В поместье Даттама. Слышишь?

И в самом деле – Ванвейлену был уже слышен далекий праздничный крик толпы. «Откуда толпа?» – изумился он было, а потом вспомнил, что сегодня праздник. Иров день.

– Зачем? – простонал Ванвейлен. Мысли его кружились, как куски карася в похлебке, и он покамест плохо еще соображал, что происходит.

А стражник одним движением вынул сверток и развернул его перед носом Ванвейлена.

– Затем, храмовая крыса! Или ты не знаешь, что механизмы рождаются от войны и служат лености? Или ты не видел позавчерашнего указа? Вот собаки! Только государыня запретила машины, как они новые ставят!

– Что тебе сделали машины, дурак, – вдруг разозлился Ванвейлен.

– Мне-то они ничего не сделали, – отозвался стражник, – а вот моего брата затянуло в Даттамову мялку, – отрезали ноги да и выкинули с работы, ты, мол, сам пьян был!

Даттам и Арфарра съехали к пристани. У пристани веселился народ. Прищурившись, Даттам увидел и Сына Ира, медленно пробирающегося в толпе, и в который раз пожалел, что его не было в ойкумене, когда на этот раз рождался Ир. Ир был редкий природный феномен, и, по слухам, рождался в виде золотого шара, который не рос в объеме, а как бы высветлялся наподобие луны.

Дальше рассказывали вовсе уже неведомщину с подливой, и многие шакуники считали, что желтые монахи морочат народ. Но Даттам полагал, что желтенькие для этого слишком глупы – наверняка тут какой-нибудь природный феномен, вроде сгущения первоначального эфира или иных, вызывавших у Даттама живое любопытство причин.

Даттам пригляделся: сын Ира на этот раз был монах щуплый и длинный, с необыкновенными голубыми глазами, и многие, говорят, видели над его головой сияние. Даттам никакого сияния не видел.

Рабочие оделись во все лучшее и повязали волосы желтыми платками, двое мальчишек рассыпали в толпе жареное зерно, и посреди желтого круга плясали ряженые зверями и чиновниками.

– А как у государя Иршахчана, – кричали они, – в Небесном Граде, от одного зерна будешь сыт, да пятью мешками не наешься. А чиновники там справедливые, за постой берут лишь положенное: с шерстинки – по шкуре, с ложки – по котелку, и с подорожной – по человеку.

И тут, к своему изумлению, Даттам увидел, что к пристани причаливает баржа-тихогрузка, с храмовым флагом над мачтой. Какого беса? Никаких барж сегодня быть не должно….

С баржи перекинули сходни, и по сходням понесли на шесту человека… Великий Вей! Да это Ванвейлен! Вот взялась шельма на голову Даттама!

Ванвейлена отвязали от шеста и поставили на ноги.

– Это что такое? – закричал оторопевший Даттам.

Сбоку хищно улыбнулся Арфарра.

– Это, господин Даттам, храмовая баржа. По вашему указанию ваш друг Ванвейлен скупал на казенных складах машины для отжима масла и кожевенные станки! Справедливое рассуждение, господин Даттам: сейчас, когда эти машины запретили, купить их можно по дешевке. Славно же вы, господин Даттам, уважаете законы государства!

Весть, что Даттам, вопреки строжайшему запрету новых законов, закупил станки, ошеломила праздничную толпу, и та низко и нехорошо загудела.

– Ничего я не покупал, – заорал Даттам теснящимся к нему рабочим. – Этот Ванвейлен шпион Арфарры!

– Врешь, мы поссорились!

– Липовая у вас была ссора, – заорал Даттам, – по твоей указке Ванвейлен в королевстве гадил сеньорам, а теперь он будет по твоей указке клеветать на меня! Или я не нашел бы лучшего агента, чем чужеземный купец?

– Да как ты смеешь отпираться, – орал Арфарра, – или, по-твоему, Ванвейлен для себя станки покупал? Да на кой ему черт маслобойка?

Ванвейлен чувствовал себя в точности как рыба на сковородке. Пока миллионер и чиновник ругались, искренне веря в то, что они говорят. Но надолго ли? Вот сейчас Арфарра прикажет своим секретарям при всем честном народе вскрыть ящики, чтобы устроить перепись преступлению, и вопрос о станках отпадет сам собой, едва эти двое завидят, какие такие станки мощностью в сорок килотонн закупил чужеземец Ванвейлен…

Толпа все больше и больше теснилась вокруг спорящих. Даттам вдруг побледнел. Он понял, что задумал Арфарра. Даттам мог бы перекричать Арфарру во дворце – но не посереди ненавидящей машины толпы…

Чья-то рука легла Ванвейлену на плечо и сильно дернула за камушек с видеокамерой.

Ванвейлен подскочил и обернулся. Прямо перед ним стоял Сын Ира в желтой одежде и глядел на него глазами большими и неестественно-синими, как вода в озере.

– Ваш корабль давно готов, и бьет веслами по воде. Почему ты еще здесь?

– Корабль?

Ванвейлен уставился на монаха. Корабль? За три тысячи переходов от моря? О Господи! Никак монах говорил по-английски! В мозг Ванвейлена вдруг словно вонзилась тысяча иголок, он даже не мог сообразить – на каком языке говорит с ним этот шаман…

– Корабль? – прошептал Ванвейлен, отчаянно слушая себя как со стороны, – но мы не можем оставить здесь оружие!

– Какое оружие?

– Да вот это, на барже!

– Но там же нет оружия, – совершенно серьезно сказал монах, – там же детали для масляных прессов.

Ванвейлен захихикал:

– Ты? Ты можешь превратить ракетомет в масляный пресс?

– Никто не может превратить ракетомет в масляный пресс. Но можно заставить чиновника увидеть масляный пресс или мешок с рисом… Можно заставить его увидеть, что весь рис попорчен червяком и должен быть затоплен во избежание распространения вредителя…

Монах говорил как хороший переводчик: связно, но не сам.

– Ты можешь заставить видеть людей то, чего нет? Это ты заставил меня видеть мезонную атаку?

– Сон, – ответил монах, – это то, что видит один человек. Реальность – это то, что видят многие. Как называется сон, который видят сразу многие?

Тут Ванвейлен обернулся и увидел, что на барже двое рабочих уже выволакивают ящик на палубу, и толпа шумит, как роящиеся пчелы.

– Да сделай же что-нибудь! – плачущим голосом потребовал Ванвейлен, – ты понимаешь, что будет, когда Арфарра начнет потрошить ящики?

– Что-нибудь? – сказал монах. – Это легко. – И махнул рукавом.

И тут, по позднейшему уверению Ванвейлена, он увидел, что канат, привязывавший баржу к причальному столбу, сам собой отвязывается от опоры, и баржа все быстрее и быстрее начинает скользить вниз, по течению.

Люди, бежавшие к барже, заволновались.

Баржу несло все шибче – и многим казалось, что она идет быстрее течения, и не прошло и пяти минут, как она выскочила на середину реки, туда, где вдоль фарватера стояли плоские, с железными носами лодки, которые были заблаговременно расставлены Арфаррой по всей длине реки, – чтобы никто из людей Даттама не прыгнул в лодку и не утек на тот берег.

– Осторожней, – закричали с берега одной из лодок.

Но было уже поздно. Железный нос с хрустом вошел в раздвижной борт.

Люди в лодке, истошно завопив, бросились в воду. Тут же послышался новый треск, – старая баржа переломилась, задралась кверху и быстро, необыкновенно быстро стала тонуть.

Ванвейлен смотрел ей вслед. В голове его быстро-быстро, как турбина, вертелась одна мысль: это сон. Вот сейчас он, Ванвейлен, проснется от сна, навеянного монахом, и увидит перед собой ящики, снесенные с баржи, которая все так же стоит у причала.

Но сон не кончался. Люди бегали по пристани, как потревоженные муравьи.

– Откуда эти люди? – спросил кто-то хрипло у Ванвейлена за спиной.

Ванвейлен обернулся: это говорил Арфарра.

Монах перевел глаза на Арфарру.

– Вечно, – сказал он, – если и явится чиновник – то чтоб испортить мне праздник. А праздник – вещь бесполезная, его ни на что нельзя употребить. Отпусти их, – сказал Сын Ира. – Они уже причинили все зло, какое могли.

– Ни за что, – раздельно сказал Арфарра.

Монах наклонил голову и укоризненно посмотрел на чиновника. Человек в персиковом кафтане вдруг зашатался и повалился ничком на землю. Стражники бросились к нему.

Монах потерял всякий интерес к собеседникам и мелкими шажками заспешил дальше. Кто-то изо всей силы тянул Ванвейлена за рукав:

– Да пошли же! Что вам такого сказали? Своих шаманов у вас, что ли нет?

Это был приказчик Хой. Он протолкался сквозь пеструю толпу и вывел землян к дальней красильне. Там, у дороги, топтались семь оседланных лошадей. Хой пересчитал чужеземцев, убедился, что никто не пропал по дороге, и показал им постановление об аресте.

– Сами видели, – сказал он. – Если Арфарра сыну Ира сказал «Нет», то он не успокоится, пока вас со свету не сживет.

Помолчал и добавил:

– А чего это вам вздумалось покупать машины?

– Какие к черту машины? – изумился Ванвейлен, – рис там лежал, рис! Покойник Баршарг по каким-то своим причинам оформил его как машины, а новый чиновник не посмотрел. Один парень мне проговорился об этом в харчевне, я и подумал: куплю-ка я эти контейнеры за гроши, как машины, а потом продам как рис. Триста процентов я бы имел с этого дела, если бы не Арфарра!

– Рис? – лицо у приказчика вытянулись. – Жалко, – сказал он, – если рис, то доставать его не имеет смысла. Эк ее, баржу-то, садануло!

Приказчик оглядел бледные лица и сунул в руку Бредшо увесистый мешочек с золотом и расписку Даттама. В расписке значилось, что храм Шакуника должен купцу Клайду Ванвейлену – сорок тысяч ишевиков и купцу Сайласу Бредшо – тридцать тысяч ишевиков. И еще квиток, просто с цифрами: номера постоялых дворов, где можно будет поменять лошадей.

– Господин Даттам велел извиняться, – сказал приказчик, – но вы сами знаете. Ведь торговец как крапива: то полют ее, то кушают, то веревки вьют. Эх, если бы не убили экзарха…

Он умолк, разглядывая лица землян.

– Да вы не беспокойтесь, – сказал он. – Что вы такие бледные? Что он на вашем языке говорил? Так он со всяким на его языке говорит, двадцать лет назад забрели люди с собачьими головами, он и по-собачьи лаял. А насчет денег – господин Даттам посчитал все очень честно. Как проскачете границу – храм вам все отдаст. Вы еще увидите: с нами всех выгодней иметь дело. Обязательно возвращайтесь…

Земляне добрались до корабля в Козьем-Гребне поздно вечером.

Пилоты занялись предполетной подготовкой, чтобы не забивать мозгов посторонними мыслями.

– Через час взлетаем, – сказал Бредшо. – Поскорее, как велено.

Ванвейлен просматривал пленку с записью беседы на пристани. Просматривать было нечего: пленка была засвечена.

– Неважно, что засвечена, – закричал Стависски, – я все помню, ты слышал, что он сказал, что у меня дочка родилась?

– Ничего он про твою дочку не говорил, – изумился Хатчинсон, – а вот откуда он, сволочь, узнал, что Первая Галактическая обанкротилась, – это факт. Дались же мне ее акции…

– Он не говорил ни про какие акции, – мертвым голосом сказал Ванвейлен, – он сказал, что утопит баржу.

Все замолчали и переглянулись. Сцена как две капли воды напоминала историю о том, как они свалились на эту планету, – тогда каждый видел разное, а теперь каждый разное слышал…

– Он действительно говорил по-английски, – спросил Стависски, – или мне показалось?

– А приказчику тоже показалось? – рявкнул его напарник.

– Но приказчик не знает английского, – вздохнул Стависски. – Может, монах бормотал совершенную бессмыслицу, а приказчик решил, что это наш язык.

– Так, – сказал Ванвейлен, – получается, что мы явились сюда чудом и точно уж чудом убрались…

– Если эти чудеса опять начнутся при взлете? – зашипел Хатчинсон.

– Может, останемся? – предложил Бредшо.

– Ничего, теперь уж наверняка вернемся. Уж теперь от этой планеты наших ученых за уши нельзя будет оттащить.

Бредшо, оторвавшись от приборов, внимательно глядел на Ванвейлена. Ванвейлен заметил этот взгляд и насмешливо прищурился.

– Я вижу, вам не нравится, когда рассуждают о чуде?

Бредшо пожал плечами.

– Отчего же… Просто я не думаю, что озарение способно засветить фотопленку.

– И напрасно. Иначе оно – не озарение. Если чудо есть нарушение законов природы, то приборы обязаны его фиксировать. Всякому озарению внутри души – грош цена. Только то, что происходит вне души и доступно опытному наблюдению – настоящее чудо.

Бредшо молча глядел на собеседника. Ванвейлен, бесспорно, переменился, поглядев в глаза Сыну Ира, и Бредшо не знал, какой из Ванвейленов, прежний или нынешний, нравится ему меньше.

– Вы ужасный консерватор, – с нервным смешком добавил Ванвейлен. По-вашему, Богу позволено остановить солнце над этой, как ее, – долиной Гаваонскою, – а в аккумуляторы нам плеснуть энергии не позволено? Что за дискриминация Всемогущего…

– Рад за вас, – пробормотал Бредшо. – Только не обязательно лететь за семь тысяч светолет, чтобы убедиться в существовании Бога.

– Напротив, – неожиданно возразил откуда-то сзади Стависски. – Спрашивается: зачем люди все время стремились к звездам? Ответ: чтобы получить опытные доказательства бытия Божьего. Вот увидите: сыны Ира еще, может, станут президентами всей галактики.

Бредшо поглядел и увидел, что и этот не шутит.

– Не мешайте мне считать, – страдальчески закричал Кейд.

– Старт через десять минут, – громко сказал Бредшо. Это подействовало. Люди перестали обмениваться репликами, не относящимися к делу.

Если бы было в мире место, которое Бог оставил – так это именно эта планета, и Бредшо хотелось убраться с нее как можно скорее.

Вскоре после полуночи оползень в Козьем-Гребне пошел пучиться и осыпаться, из него поперло круглое и блестящее рыло. Закричали птицы, в озере заметалась проснувшаяся рыба, белесый кокон выпростался целиком и повис над озером на паучьих ножках лучей. Потом страшно ухнуло по всей округе, заплясало неживое пламя, проедая плешь в развороченных тростниках; зеленая звезда пошла карабкаться вверх и пропала под знаком тройного зерна в доме старца Куруты.

Араван Арфарра открыл глаза. Он лежал в одной из комнат даттамова дома. Рядом суетились люди. Зачем они суетились? Арфарра улыбнулся. Он чувствовал себя прекрасно, просто очень хотел спать.

– Унесите меня из этого дома, – сказал он, закрыл глаза и свернулся, как в детстве, клубочком.

Он проснулся поздно вечером в верхнем кабинете управы. Там он велел стелить себе последние дни, не желая проводить ночь в вызывающе роскошной усадьбе в глубине сада.

Встал, оделся, спустился в рабочий кабинет и просидел там до ночи неподвижно, не обращая внимания на осторожные шорохи за дверью.

Наконец чиновники не выдержали неизвестности, и секретарь Бариша просунулся в кабинет, прижимая к груди, как щит, кольчатую корзинку с бумагами.

Он осторожно доложил, что народ из-за Сына Ира не решил бунтовать впредь до особого распоряжения. А чужеземцы – пока пропали.

Араван махнул рукой и улыбнулся:

– Это неважно – сказал он. – Теперь я знаю – они не опасны.

Механическим жестом, каким пьяница выпивает чашку с вином, араван Арфарра потянул к себе корзинку и стал листать первое дело.

Водный инспектор Анхеля семь лет собирал с жителей Нижнего Города якобы на водопровод. Собрал на десяток водопроводов, не построил ни одного.

Арфарра перелистал показания и поднял глаза на бывшего помощника экзарха.

– А в чем, по-вашему, истинная причина злоупотреблений?

Бариша потупил глаза, внимательно разглядывая ворот персикового кафтана: двойному льву на верхней застежке не хватило золотого яблочка, и лев был явно озадачен этим обстоятельством – и словами аравана о чужеземцах.

– Он ведь эти деньги в столицу пересылал, – несмело начал Бариша. Араван кивнул.

– А платили они, конечно, не за фиктивный водопровод, а за то, чтоб нарушать запрет на хождение частных судов по каналу. Отмените нелепый запрет – исчезнет почва для злоупотреблений…

– Что-о? – сказал Арфарра.

Бариша замер.

– А правда, – сказал он с отчаянием, – что Сын Ира во сне показывает будущее и творит с человеком чудеса?

Араван помолчал.

– Чудо, – сказал он наконец, – это когда можно подать доклад. Со свидетельствами. О том, что солнце остановилось, или лепешки на персике выросли… Это – чудо, а все остальное – вздор. Внушение. Галлюцинации. Свое будущее я и без шаманов знаю.

Бариша был человек несуеверный, но вдруг увидел: лев на застежке араванова кафтана ожил и тянется к его голове.

– Так в чем, вы говорите, причина злоупотреблений?

– Да, – сказал Бариша, – епарх, конечно, брал взятки. Но ведь если бы он действительно выстроил водопровод, то он бы еще больше нарушил закон. Стало быть, причина взяточничества – в самом существовании Нижнего Города.

– Можете идти, – сказал араван. – Эту причину и изложите в докладе.

Потом вдруг выскочил из кресла, схватил Баришу за ворот у порога и тихо-тихо сказал:

– И если мне еще раз доложат, что вы дома носите траур по государю Харсоме…

А потом ночью Арфарра увидел в телескоп зеленую звезду, вскарабкавшуюся на горизонт.

Это было уже слишком. Звезды, восходящие на небеса, стоили разговаривающих идолов и пророчествующих шаманов.

Он взял гербовый лист и подписал указ об аресте Сына Ира. Мало того, что монах был превосходным гипнотизером, – а иного рационального объяснения быть не могло, – он еще заставлял чиновника грезить наяву. И даже больше: он был заранее кем-то предупрежден о планах Арфарры. Арфарра был взбешен: простоватый монах и его хозяева умудрились сыграть с араваном провинции ту же шутку, какую сам араван сыграл с суеверными варварами, с королем Варай Аломом!

Ночью он допрашивал арестованных.

Арфарра не собирался быть дураком, который – двух сажает, третьим садится сам. В Варнарайне были слишком много людей, арестовывать которых – все равно, что разжигать костер мокрой соломой: и костер не загорится, и дым глаза выест.

Он понимал, и они понимали: те, кого араван отправит ко двору, будут повешены, те, кого он осудит на исправительные поселения, не будут помилованы.

Имена преступников были согласованы со столицей, глаза их были тоскливы и безнадежны. Они тщетно пытались оправдать свои действия здравым смыслом и тщетно пытались найти закон, нарушенный араваном.

К утру араван пришел в себя. Он порвал приказ об аресте Сына Ира в клочки и клочки сжег, чтобы никто не видел. В истории империи не было случая, чтобы желтый монах был арестован. Защитнику устоев – нельзя покушаться на устои. К тому же этим бессмысленным и суеверным арестом воспользуются его противники.

Почти через год указ государя о даровании почетного звания и упорство некоторых лиц, отправленных в столицу, потребовали присутствия аравана Арфарры во дворце.

Юный семилетний государь удостоил его личной аудиенции и радостно улыбнулся чиновнику. Это был счастливый день для маленького императора: сегодня он впервые добился от матери разрешения самому говорить тронную речь.

Государь сказал:

– Ныне древние законы восстановлены по всей империи, и с исчезновением «твоего» и «моего» исчезли зависть и злоба. Земли уравнены: богатые не своевольничают, а нищие не бунтуют. Мир пребывает в равновесии, народ пребывает в довольстве, звезды движутся сообразно предписанному, и благодаря этому крестьяне варят из одной рисины горшок каши, а в государевом саду вновь поселились золотые черепахи.

Государь улыбнулся матери. Он был уже большой, он понимал, что говорят, и понимал, что говорит правду. Ему уже объясняли, как движутся звезды: а с золотой черепахой Шушу он сам играл каждый день. Он склонил голову, слушая, как государственный секретарь повторяет его речь присутствующим: те сами не могли услышать государева голоса. Наконец-то не он повторяет за другими, а другие – за ним.

Араван Арфарра целовал одежду государя, кося глазами вбок. Там, за спиной государыни, стояла ее фрейлина, жена первого министра: платье ее, лунного цвета, было заткано жемчужной пылью, в волосах сияли звезды, подобные плодам Золотого Дерева, и от красоты ее рушились города и умирали люди: это была сестра короля Варай Алома, прекрасная Айлиль. Арфарра сам устроил этот брак.

Женщина стала оправлять своими тонкими пальцами воротник на платье государыни, и перстень-печатка с розоватым сапфиром на безымянном пальце был – Арфарра знал это совершенно точно – подарком Даттама.

Пестро разодетый чиновник кончил государеву речь, и вынул заготовленную бумагу.

"Государь обижен, – читал он, – равновесие и порядок нарушены в Варнарайне.

Араван Арфарра сосредоточил в своих руках необъятную власть. Он переманил на свою сторону еретиков и варваров из военных поселений. Он обманом овладел тайными знаниями храмов. Он хватал честных чиновников. У иных вымогал взятки за освобождение, а иных приказывал забить палками до смерти. Дошло до того, что управы опустели, а чиновники занимались делами в колодках и под стражей, ибо некому больше было вести дела. Бессмысленной жестокостью он думал настроить народ и чиновников против империи и предоставил непростительную автономию Горному Варнарайну, ибо собирался уговорить короля Варай Алома отложиться от империи, о чем наш верный вассал и доложил.

Государь глядел на коленопреклоненного аравана любопытными черными глазками-пуговками. Все чиновники были либо противны, как первый министр, либо глупы, как этот араван. Хочет отпасть от государя – и осмеливается явиться ко двору.

– Что вы можете сказать в свое оправдание? – спросил государь.

Араван был совершенно спокоен. Он заговорил, глядя лишь на мальчика.

– Год назад, – сказал он, – государственный преступник Баршарг сказал мне: «Новый первый министр никогда не забудет, что вы назвали его проказой, поразившей кости государства!»

И другие, странные люди, предупреждали меня – как будто я сам этого не понимал.

Но я понимал и другое – как много может сделать один человек.

Год я управлял провинцией. За зиму я построил дамбы и каналы в верховьях Орха. Это дало работу восьмидесяти тысячам нищих, которыми кишели города. Я накормил их зерном, припрятанным богачами, роздал им орошенные пустоши и снабдил ссудами, семенами и инвентарем. В этом году они сняли первый урожай. Экзарх Харсома не делал этого, чтобы люди продавали свой труд и свое тело, чтобы они становились рабами и нищими.

Меня могут казнить, но восемьдесят тысяч наделов – останутся.

Богачи скупали землю, но не платили налоги, а бедняки, продав землю, не освобождались от податей. Простой народ, будучи не в состоянии прокормиться, уходил и занимался торговлей. Власти не заботились о бедняках и не карали за попрошайничество.

Я покарал богачей, отдал в казну украденное – вместо налогов, сдираемых с бедняков, и раздал им земли. А когда на многих государственных землях в этом году был неурожай, я помог крестьянам ссудами, они сохранили свою свободу и не ушли в наемные рабы.

Богачи выращивали на захваченных землях не то, что предписано государством, а то, что выгодно богачу.

Я велел, чтоб древние законы соблюдались, я раздал семена хлопчатника и конопли, и проследил, чтобы каждая община высадила четыреста тутовых деревьев и по двести жужуба и хурмы, согласно древним законам. Я приказал раздавать ткацкий инвентарь. Меня могут казнить, – но люди в деревнях теперь еще долго будут носить домотканый хлопок, и не будут принуждены разоряться на покупную шерсть.

Экзарх Харсома принуждал платить налоги не продуктами, а деньгами, – получалось, их берут не с земли, а с имущества. Я отменил денежные налоги. Вместо того, чтобы брать с бедняка денег, которых у него нет, и тем заставлять его торговать, – я предоставил бедняку земли и ссуды.

Араван умолк на миг и опять поглядел на первого министра. Тот слушал бесстрастно, только постукивал пальцами по витому столбику трона. На безымянном пальце поблескивал большой розовый камень: один из тех небывалых камней, что должны были остаться Даттаму от чужеземцев из Западного моря.

– Люди жили в Нижних Городах без прав, обираемые взяточниками, в нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш и Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а прочим раздал новые земли.

Меня могут казнить, – но в Нижний Город эти люди уже не вернутся: обретя цех или общину, никто не поедет жить в грязь и смрад. Потому-то Верхний Город можно построить за два месяца, а Нижние Города растут десятки лет.

Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало нищих – не стало и почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я успокоил народ, а тех еретиков, что не смирились, казнил.

Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю, что сорняки вырастут вновь – но ведь кто-то должен их полоть.

Государь, соскучившись, махнул рукой, и стража увела докучливого чиновника.

Когда его вели, жена первого министра выступила из-за колонны и сказала ему по-аломски:

– Вы околдовали меня и мою страну и погубили человека, которого я любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы выиграть.

Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил:

– Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь нет смысла лгать – Марбода Белого Кречета заманил и убил Даттам.

Тут стражник поволок его за ворот, – так араван Арфарра в первый раз в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей.

Секретарь первого министра вел допросы сам.

– Я рад, что у вас чисто личные расхождения с господином министром. И надеюсь – вы подпишете эти бумаги добровольно.

Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая то на свою форменную арестантскую куртку, то на кафтан секретаря с жемчужными клиньями не по чину.

Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Арфарра вымогал взятки за освобождение. Те, кто строил дамбы и выделял ссуды, признаваясь в хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали аравану Арфарре…

Вдруг Арфарра поднял голову и спросил:

– А что, говорят, у вашей госпожи пропал ее розовый сапфир?

«Колдун», – изумился секретарь, но тут же опомнился.

– Подпишите, – сказал он, – и вам сохранят жизнь. Господин министр не желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Он не так кровожаден, как вы.

– Вы лжете, – с досадой сказал Арфарра.

– Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят. Но ведь вы радеете о пользе страны. Как же вы можете допустить, чтоб народ клеветал на государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками?

Арфарра покачал головой.

– Вы правы, но я этого не подпишу.

Секретарь только расхохотался.

Ночью, в темном и сыром каменном мешке, избитый и окровавленный, бывший араван Арфарра горько плакал.

Он соврал государю.

Он не смог сделать в части государства то, что можно сделать только со всем государством.

Он проиграл не сегодня утром, а год назад, в Иров день, когда побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами.

Он полагал: фабрика закроется сама, если запретить ввоз шерсти из страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам и общинам, предписать выращивать на полях хлопок и коноплю, а крестьян ссудить ткацкими станками.

Сначала все шло хорошо.

Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в отдельном сарайчике, и платить рабочим втрое больше.

Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и был доволен повышением платы, – еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет разорен совершенно.

Арфарре донесли: в отчаянии Даттам прибег к магии. Ищет, как сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека, а от пара или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не по намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха.

Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни Даттама, ни промышленную науку, из одной ненависти к Арфарре поклялся вырастить овец в реторте.

Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки, из которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный шелк был в шесть раз дешевле настоящего. Арфарра знал: сколько ни наказывай, – крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту, но и старые деревья вырубали.

Зато семена хлопчатника и конопли, розданные араваном, дали богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене втрое больше справедливой, – и пустил клетчатку на производство невиданного искусственного шелка.

Арфарру знобило, грубая рубаха липла к иссеченной спине, блохи неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плакал, понимая, что империя была смертельна больна, и как распутная черная Шевера требовала крови собственных жрецов.

Арфарре донесли как-то шутку Даттама: «Господин араван считает государство – богом, чтобы считать себя божьим сыном.»

Что ж – бог вправе требовать любой жертвы, даже бесполезной, даже такой, которой не искупить вечного греха людей перед Небесным Государем.

Арфарра плакал, понимая, что подпишет все, даже обвинение в шпионаже: сам он добился б такой подписи за неделю.

Через месяц, однако, первому министру доложили, что узник уже вполне плох, но крепится. Тот усмехнулся и опять послал своего секретаря. Секретарь сказал:

– Мы забыли самое существенное. Вы солгали государю, будто велели сажать хлопок из заботы о крестьянах. Вы делали это из дружбы с Даттамом, – и, пока вы искореняли честных чиновников, этот человек продолжал сосать кровь народа.

Арфарра закрыл глаза и представил себе: варварка Айлиль шепчется с министром, а тот целует ей руки, и волосы, и дальше, и говорит: «Что мне за радость, если этот палач подпишет все сразу. Я хочу, чтоб его пытали.» Арфарра с трудом усмехнулся и сказал:

– Это не обвинение. Это вексель, по которому Даттам вам будет платить проценты, а всего долга с него не потребуют.

Секретарь промолчал, только взял пилочку для ногтей и начал их с тщанием подравнивать.

В тот же день Арфарра подписал все обвинения.

В день Ипун первой половины десятого месяца в час воды, на столичной площади правосудия, государственный преступник Арфарра был бит батогами, клеймен и отправлен в исправительные поселения на дальний юг.

Крючкотворам, однако, не удалось обмануть простого народа. Многие в собравшейся толпе плакали и рассыпали жареное зерно. В столичных харчевнях бранили первого министра, и одна молочница видела перед его дворцом девятихвостого барсука.

А в Варнарайне имя аравана Арфарры стало столь же чтимым, как имя справедливого разбойника Бажара.