Леонид Платов

БЕЗУПРЕЧНЫЙ МИНЕР

(Главы из романа)

…Следует упомянуть в двух словах еще об одном эпизоде. В январе 1945 года в осажденный нами Будапешт была направлена группа военных моряков-разведчиков, которые по системе канализационных труб проникли в центр города и изъяли из Управления Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Карты эти впоследствии облегчили и упростили наше послевоенное контрольное траление Дуная.

Из книги «Сражение за Будапешт»

1. МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ

Я прочел эту книгу о сражении за Будапешт. Что ж, несомненно полезное, добросовестное военно-историческое исследование. Однако я не нашел там фамилии Мыколы Григоренко, моего друга, который участвовал в «изъятии» секретных карт и погиб, прорываясь вместе с группой разведчиков в расположение наших войск.

Возможно, с точки зрения историков, ворочающих глыбами событий, то, что произошло 17 января 1945 года в одном из будапештских домов, только эпизод, не заслуживающий упоминания более чем «в двух словах». Но ведь за этим эпизодом — сложная судьба человека, постепенное, закономерное развитие его характера, которое виток за витком подняло Мыколу на высоту подвига самопожертвования.

Тут бы надо писателю дополнить историка. Объяснить, почему Мыкола не мог поступить иначе, почему пожертвовал своей жизнью, лишь бы сохранить добытые со столь великим трудом карты секретных минных постановок на Дунае.

Так стала складываться в моем воображении повесть о Мыколе, повесть, которую я хотел адресовать подросткам. Ведь им, будущим нашим советским воинам, особенно интересно и полезно узнать, как развивался один сильный, целеустремленный характер, полностью проявивший себя в дни Великой Отечественной воины.

Я уж и вступление к повести было набросал, вернее, главу о детстве. Думал назвать ее так: «Мальчик, который отбросил костыли».

Мне представляется очень важным показать, как мой друг с первого же взгляда облюбовал себе призвание в жизни. (Откровенно сказать, я всегда завидовал ему в этом отношении.)

Однако не обо мне здесь речь. В повести я только для взаимодействия или, если хотите, для сравнения. Как бы оттеняю Мыколу. И повествование решил поэтому вести не от первого, а от третьего лица. Чтобы не слишком выпячиваться.

А ведь в пору нашего детства Мыкола не случайно называл меня своим Котом в сапогах, безоговорочно и во всем признавая мой авторитет.

И то сказать: кто он был тогда? Гайворонец, приезжий. А я — коренной севастополец.

На нем во время нашей первой встречи торчала, помню, нелепая соломенная шляпа, на мне же были рыбацкая роба и высоченные резиновые сапоги с отворотами — загляденье для деревенщины. Раскрыв рот, Мыкола глаз не спускал с этих сапог.

Каюсь, я замешкался, запоздал к нему на помощь, хотя еще издали услышал притопывание босых пяток — военный танец беспризорников — и их задиристые хриплые голоса…

ШЛЯПА И ТОРБА

— Держись за шляпу, эй! Ветром унесет!

— Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?

Эти и им подобные замечания остаются без ответа.

— Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?

Мальчик лет тринадцати, в свитке и соломенной шляпе (по-украински — брыль), неподвижно стоит на ступенях Графской пристани, глаз не сводит с моря.

Так вот оно, стало быть, какое, это море!

Конечно, не раз уже видел его, но только на картинках. И там оно было совсем другое, не живое. Сейчас море движется, без устали наплывает на берег, а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие, рябь или, по-флотски сказать, зыбь. А поглядеть бы, что бывает, когда шторм! О-о!

Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат подле мальчика в брыле. Внимание привлекает, впрочем, не столько пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая в ногах. То и дело на пятнистых от грязи плутоватых физиономиях сверкает улыбка.

Все трое, наверное, ровесники, но эти, в лохмотьях, набиты по макушку житейским опытом, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.

И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет, оцепенел. Стоит и молчит как околдованный.

Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь, беспризорники всё сужают и сужают круги.

Свершилось! Околдованный морем смотрит себе под ноги, потом в растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между колоннами нет никого, лестница пуста.

А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка. Были! Машинально рука тянется под брыль, к затылку. Почему-то при подобных печальных обстоятельствах в Гайвороне принято чесать в затылке.

Да что торба! Он тотчас же забывает о ней, потому что нечто гораздо более ужасное стряслось с ним до ее похищения.

Его не взяли на корабль!

За деревьями на площади виден бронзовый Нахимов. Он стоит спиной к приезжему. Поза говорит сама за себя. Прославленный флотоводец недвусмысленно дает понять, что до приезжего ему нет никакого дела.

Еще более неприветливо ведут себя львы, лежащие по обеим сторонам лестницы. С подчеркнутым равнодушием они воротят от гайворонца свои надменные каменные морды.

А ведь он просился даже не на самый большой корабль, крейсер или линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь бы тот был военный.

В гавани, как он и ожидал, было их полно, этих военных кораблей. Все одномастные, серые, — чтобы сливаться с морем и без следа исчезать в тумане, это-то он уже знал. Пушки грозные торчат в разные стороны. С палубы на причал переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах — или как там: на реях? — полощутся веселые разноцветные флаги!

Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не пропустил ни одного корабля. Сердце в груди трепыхалось, как флаг. У сходней он останавливался, стаскивал свой брыль, говорил: «Драстуйтэ!» или «Доброго здоровья вам!» Потом долго переминался с ноги на ногу, держа брыль у живота и ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски вежливый, терпеливый, ну вылитый белоголовый пастушок из сказки.

Его наконец замечали. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через поручни, вступали в разговор. Выяснялось, что на корабле юнга не требуется. Разговаривали, однако, дружелюбно, советовали малость обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой и побольше есть борща и галушек, не заметишь, как и вырастешь.

Он печально кивал, потом брел к следующему кораблю.

Так прошел весь причал, и ни разу с корабля не раздалось долгожданное: «А хлопец вроде бы ничего себе. Вахтенный у трапа, пропусти!»

Да, тут хочешь не хочешь, а зачешешь в затылке!

Но даже стоя в этой бесславной позе на ступенях Графской пристани, Мыкола Григоренко ни секунды не думал о том, что из затеи его ничего не вышло и надо возвращаться домой в Гайворон.

Покинуть море, корабли? Невозможно! Особенно сейчас, после того, как он их увидел…

Мыкола ощутил толчок в плечо. Сжав кулаки, он обернулся. Опять эти… пятнистые?

Нет. На лестнице стоит хлопец примерно одних с ним лет, с совершенно круглым, очень веселым лицом. Вначале, однако, понравилось не лицо. Внимание Мыколы привлекли сапоги. Правильнее даже назвать их ботфортами. Они были великолепны — непомерно длинные, настолько длинные, что верхнюю часть их пришлось вывернуть наизнанку и с небрежной лихостью спустить раструбом на икры. Ботфорты делали круглолицего похожим на Кота в сапогах. Это располагало к нему.

Но Мыкола, к сожалению, произвел на него менее благоприятное впечатление.

— Ну и шляпа у тебя! — сказал он, прищурясь. — Знакомая лошадь подарила? У нас лошадям такие надевают, чтобы голову не напекло.

По всему, начало разговора предвещало драку. Однако и тут сказалась исконная гайворонская медлительность. Пока Мыкола, нахмурясь, набирал воздуху в грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул на две или три ступеньки повыше и преспокойно уселся.

— Про шляпу забудь! — сказал он. — Я пошутил про шляпу. Садись лучше да расскажи, почему сумный.

Неожиданно Мыкола почувствовал доверие к нему. Присев на ступеньку лестницы, он принялся рассказывать, довольно сбивчиво. Кот в сапогах не отрывал от Мыколы серьезного взгляда.

— Из дому подался — это ничего, — сказал он, — Я тоже думаю податься кой-куда. Но это потом. Револьвера не имею. Пожевать хочешь? — без всякой связи с предыдущим спросил он.

Мыкола подумал, вспомнил об исчезнувшем сале и со вздохом сказал, что хочет.

Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.

Он вел его долго, какими-то спусками и подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен на огромных окаменевших волнах.

И это тоже понравилось Мыколе.

На вершине горы остановились передохнуть. За спиной был собор, а внизу, у ног, — большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее медленно входил пароход, тоже большой и белый, как дом. Мыкола даже задохнулся от восторга.

Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники. Конечной остановкой была Кадыковка, окраина Балаклавы. Низенькие хатки были крыты не соломой, как в Гайвороне, а черепицей. Казалось, на них дольше удерживаются отблески заходящего солнца. Оно было большущее, красное-красное и нехотя погружалось в море.

«Никуды звидсы не пойду!» — еще раз подумал Мыкола.

Мазанка, где жил Кот в сапогах (его звали Володька), была низенькая, взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Но внутри было очень чисто, уютно. Как и в гайворонских хатах, пахло чебрецом и полынью.

И за ужином Володька проявлял заботу о Мыколе: сам растолковал родителям, что вот, мол, хлопец заболел морем, но где же и лучше лечить эту болезнь, как не у нас в Севастополе, верно?

Мать молчала — она вообще была молчалива, — а отец охотно улыбался. Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.

Звали его Василий Иванович Швыдкий. Он был вожаком знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой артели. Судьба Мыколы, таким образом, решилась.

ЧЕРЕСЧУР ЗАДУМЧИВЫЙ

Выяснилось, однако, что любовь его без взаимности: он-то любил море, но море не любило его.

И кто бы мог подумать: он укачивался!

В таких случаях опекун его Володька всегда старался быть рядом. На выручку вместе с ним являлась также тень адмирала Нельсона.

Конечно, отчасти утешительно было узнать, что Нельсон тоже укачивался. Но ведь он был адмиралом. Кто бы осмелился списать его за это с корабля? А Мыколу запросто могли списать. Подумаешь, кухарь на сейнере (такая была у него незавидная должность). А это, заметьте, даже не юнга, всего лишь юнец на посылках, почти что прислуга за всё.

Да и кухарь-то, признаться, был он никудышный. Пожалуй, самый никудышный на всем Черном море. А быть может, даже и на остальных морях.

Все вечно валилось у него из рук: ложки, плошки, тарелки, сковородки.

Как-то, выйдя с вечера в море, рыбаки должны были обходиться за завтраком одной-единственной ложкой на всех. То-то досталось кухарю! Накануне, споласкивая ложки после ужина, он по рассеянности шваркнул их за борт вместе с водой из бачка.

— Ну что ты задумчивый, что ты такой задумчивый? — попрекал его Володька. — Это на лавочке в сквере можно быть задумчивым, а море, учти, не любит задумчивых.

Зато Мыкола быстро научился чинить сети, сушить их и укладывать в сейнер. А когда по приказанию вожака начинал сращивать концы пенькового троса или чистить металлической щеткой якорную цепь, то залюбоваться можно было его работой. Откуда и прыть бралась в руках, тех самых, которые превращались в грабли, в нелепые растопыры, едва лишь ухватывали что-нибудь ломкое, хрупкое, бьющееся!

— Имеет талант в пальцах! — глубокомысленно говорил отец Володьки. Но тотчас же прибавлял, потому что был справедливым человеком: — А морских ног не имеет. И зачем ему маяться с нами в море? На берегу тоже работа есть. Слесарь был бы из него подходящий.

Володька сердился на отца:

— Мается, да, но молча! Чуть засвежеет, сразу делается весь зеленый, но пощады у моря не просит. Зубы стиснет и работает!.. А ноги что? — Он пренебрежительно отмахивался. — Отрастут морские ноги.

Домой Мыкола отписал, чтобы не беспокоились за него, все добрэ, у вожака ватаги принят, как родной, и ходит не только в море, но и в школу. Все им довольны, море тоже. (Что делать, тут уж пришлось взять грех на душу…)

ЧЕРТ ПО ИМЕНИ ТРИНИТРОТОЛУОЛ

…Два шара плыли по течению на значительном удалении друг от друга. Похожи были отчасти на шлемы водолазов, но смахивали также на чертей, которые двигаются гуськом по морю, выставив головы из воды. Даже рожки торчали на круглых черных лбах.

Пока сейнера меняли курс, один из рыбаков, в молодости служивший на флоте, объяснил, что мине достаточно боднуть корпус корабля, или причал, или камень, чтобы согнулся рог-колпачок. Тотчас хрустнет заключенная в нем колба, и жидкость прольется из нее на батарейку.

— А потом?

— Электрический ток, искры! И грохнут двести килограммов тринитротолуола!

— Три-нитро-толу-ол! — с благоговением повторил Мыкола. — Как заклинание, Володька, верно?

Мины оказались старые, обросшие ракушкой, — значит, очень долго находились под водой. Это было напоминание о войне: гражданской или даже мировой. Много лет подряд они спокойно покачивались под водой на длинных минрепах, как грибы-поганки. Шторм всколыхнул воду вокруг, минрепы лопнули, и мины всплыли на поверхность.

Мыкола с Володькой заспорили, цокнутся ли они друг с другом или же ветер переменится и погонит их на камни. И в том и в другом случае мины взорвутся сами, иначе сказать — покончат жизнь самоубийством.

Этого не произошло. Расторопный танкер вызвал по радио минеров. А уж те знали, как заклинать злого духа, заключенного в бутылке, — как-никак это была их специальность.

Можно было, не приближаясь к минам, расстрелять их из пулеметов. Но здесь пролегал фарватер, места были людные. Поэтому с тральщика спустили шлюпку. В нее сели двое: минер и гребец. Шлюпка описала полукруг. Подойти полагалось с подветренной стороны, чтобы не навалило на мину.

Минер, сидевший на корме, с подчеркнутым спокойствием закурил папиросу. Володька и Мыкола переглянулись. К чему этот форс? Рядом же двести килограммов не леденцов, а взрывчатки!

Но то был не форс. Рыбак пояснил, что папиросу приходится закуривать, даже если минер некурящий. Обе руки его заняты, а огонь должен быть наготове.

Минер перегнулся к мине. Гребец делал в это время короткие гребки, удерживая шлюпку на месте, на расстоянии вытянутых рук товарища. Издали было не видно, чего он там колдует. Но он подвешивал к мине патрон.

— Смотрите, придерживает мину руками!

— Вот наклонился, поджигает огнем папиросы бикфордов шнур!

— Ага! Дал ей прикурить!

Гребец не спускал глаз с минера. Тот выпрямился; гребец сразу навалился на весла. Быстро повернувшись к товарищу, минер стал ему помогать, налегая на весла, чтобы гребки были сильнее.

На сейнерах притаили дыхание.

Шлюпка удалялась от мины очень быстро, рывками. Когда до нее было метров восемьдесят, гребец и минер ничком легли на дно шлюпки.

И вовремя! Секунды, отмеренные длиной шнура, кончились. Со звуками обвала поднялся над водой столб дыма, черный-пречерный. То, ругаясь и топоча ногами, выбирался из мины черт, по имени Тринитротолуол!

А через несколько минут тем же путем последовал за ним и братец его из второй мины…

В тот день рыба уже не шла — ее, наверное, распугали взрывы. Домой пришлось вернуться с пустыми руками.

Но Володька и Мыкола не жалели об этом. Дотемна они торчали на улице — без устали описывали всем желающим взрыв, причем, как водится, с каждым разом добавляя кое-что в рассказе.

— Угомонитесь вы! — прикрикнула на них мать.

Но они не могли угомониться.

«ВАШ КУРС ВЕДЕТ К ОПАСНОСТИ!»

Володька объявил, что ночь подходящая, надо бы половить крабов. С ним, как всегда, отправились младший брат его Тимофей и, конечно, верный Мыкола.

Волны у берега занимались обычной своей возней, копошились подле камней, пробуя, прочно ли те сидят, и что-то недовольно бормоча. Камни, наверное, сидели прочно.

Тайком от отца Володька отлил нефти в ведро и, намотав обрывки асбестового каната на две палки, закрепил проволокой.

Факелы были зажжены. Краболовы вошли по колено в воду. Пятна света поплыли по воде.

Время от времени факелы приходилось обмакивать в нефть, чтобы получше горели.

Тимофей стонал и приплясывал на берегу от нетерпения. Он, увы, не получил факела. Он был на подхвате.

Потревоженные в своем сне под камнями, ослепленные светом, крабы ничего не могли понять. Лишь огорченно и растерянно разводили клешнями, будто говоря друг другу: «Это надо же!»

В корзине уже ворочались семь красняков и одиннадцать каменщиков, как вдруг Володька выпрямился:

— Полундра!

От неожиданности Мыкола уронил огромного красняка. Метрах в пятидесяти от берега чернел шар. В звездном мерцании, разлитом над морем, тускло отсвечивала его поверхность. Вот он колыхнулся и набычился, показав свои рожки. Мина! Она почти неприметно двигалась на длинной зыби, словно бы укоризненно качая лысой головой: «Ах, дети, дети! Крабов ловите? А вам спать давно пора!»

Мина была, вероятно, из той же семейки, которую растормошил вчерашний шторм. Только эта подзадержалась — быть может, заглядывала в какие-нибудь бухточки по пути.

Володька крикнул:

— Тим! К бате! Живо! Еще рогатик! Пусть флотских вызывает!

— А ты?

— За ней пойду.

— И я.

— Нет. Ну, что стоишь? Как дам раза!

Рыдая от обиды и зависти, Тимофей припустился бежать.

— Мыкола! Весла тащи!

Спотыкаясь, отчаянно спеша, Володька и Мыкола ввалились в ялик.

— Сильно не греби! Табань!.. Снова греби!.. Табань!

Мина неторопливо плыла вдоль берега, не удаляясь от него, но и не приближаясь к нему. Конвой на ялике сопровождал ее, держась на почтительной дистанции.

В море стало меньше пахнуть водорослями, воздух, насыщенный солью, сделался словно бы плотнее.

Впереди сверкнул огонь.

Володька встал с банки, поднял зажженный факел и принялся им размахивать. Днем мог бы отличиться, просемафорить сигнал «Вди», что означает: «Ваш курс ведет к опасности». Ночью за неимением фонаря пришлось пустить в ход факел. Но это было даже интереснее — больше напоминало кораблекрушение.

Мальчикам очень хотелось, чтобы навстречу шел пассажирский пароход водоизмещением в две тысячи тонн, не меньше, рейс Одесса — Батуми. И чтобы пассажиры толпились у борта, вглядываясь в темноту и переговариваясь взволнованными голосами. И капитан, стоя на мостике, произносил бы благодарность по мегафону. И над морем, навострившим уши, разносилось бы: «Спасибо вам за то, что предотвратили кораблекрушение!» А они, предотвратившие кораблекрушение, тихо сидели бы в ялике и смотрели, как проплывают мимо ряды ярко освещенных иллюминаторов.

Но им повстречался не пароход, а какой-то катер-торопыга. На слух можно было угадать, что он не молод, страдает одышкой — пора, наверное, перебирать болиндер.

Сигнал Володьки был отрепетован, то есть повторен, в знак того, что понят. На катере помахали фонарем, потом увалились мористее. Вскоре огонек растворился в переливающемся искрами море.

Вот и всё. Как-то уж очень по-будничному, без приветственных речей и слез благодарности!

А за что, собственно, благодарить? Выполнен моряцкий долг — товарищи предупреждены об опасности, так и положено на всех морях и океанах.

МОРЕ СВЕРКНУЛО ПОД НИМ…

Но после этого стало скучно и холодно. Время, наверное, повернуло за второй час, минеры не появлялись. А береговое течение продолжало уносить мину дальше и дальше, по направлению мыса Фиолент.

От беспрерывного мелькания искр клонило в сон, глаза слипались. Море раскачивалось и фосфоресцировало.

Вяло двигая веслами, Мыкола думал о том, как хорошо бы сейчас лечь, с головой накрыться одеялом. Вряд ли встретятся еще суда, а утром минеры сами найдут мину. Но Володька не подавал команды. Мина же, поддразнивая, приплясывала и приплясывала на широкой зыби.

Володька тоже устал, сидел молча, нахохлившись. Затем, чтобы отбить сон, он заговорил о дельфинах и «Черном принце».

Примерно лет семьдесят назад в этих местах затонул пароход «Черный принц», груженный английскими золотыми монетами. Тогда была война, он вез жалованье солдатам и офицерам, которые осаждали Севастополь. Жалованье осталось невыплаченным. Налетел шторм невиданной силы, много английских и французских кораблей легло на дно. Среди них был и «Черный принц».

Мыкола мерно кивал головой. Это было интересно, но искры продолжали мелькать перед глазами. На одном кивке голова опустилась к веслам и уже не поднялась.

Ему представилось, что он сидит на камнях, а из прибрежной пены один за другим выплывают дельфины, держа монеты во рту. На это приятно было смотреть. Рядом с Мыколой на гальке вырастала гора монет.

Тут-то мина и рванула!

Вероятно, она в этот момент находилась от ялика метрах в двадцати, не очень близко, но и не очень далеко.

Со сна Мыкола ничего не понял.

Куча монет со звоном рассыпалась, дельфины куда-то пропали. Свистящий вихрь грубо выхватил его из теплой страны сновидений.

Грохота Мыкола не услышал, не успел услышать, увидел только пламя. Почему-то оно было сбоку и в то же время внизу.

Все море под ним длинно сверкнуло…

ПЫТКА НЕПОДВИЖНОСТЬЮ

Оказалось, что оживать еще труднее, чем умирать. И дольше! Слишком узкой была эта щель — обратно в жизнь. Чтобы протиснуться сквозь нее, надо было затратить невероятно много усилий.

Но он очень старался.

Наконец все же удалось протиснуться. От боли он застонал и открыл глаза.

Высокий потолок. Это хорошо! Комната полным-полна света и воздуха. За окнами синеет море.

Спрыгнуть на пол и подбежать к окну! Мыкола вскинулся, но смог лишь приподнять голову над подушкой. Тело не подчинилось ему.

И тогда он застонал опять, потому что понял: ожил лишь наполовину.

Пытка неподвижностью — вот что это было такое! Попробуйте-ка полежать несколько часов на спине, совершенно не двигаясь, будто вас гвоздями прибили к кровати, и смотрите в высокое окно, за которым море и верхушки кипарисов. Вообразите при этом, что вам всего тринадцать или четырнадцать лет, что вас прямо-таки распирает от желания бегать, прыгать, кувыркаться, так и подмывает вскинуться, стукнуть голыми пятками об пол и опрометью выбежать из дома.

Долго болея и постепенно теряя подвижность, человек, возможно, привыкает к такому состоянию, если к нему вообще можно привыкнуть. Но тут чудовищное превращение — в колоду, в камень — было мгновенным.

И он никак не мог понять, как и почему это произошло. У него в результате контузии отшибло память.

Казалось, всего несколько минут назад ходил, бегал, прыгал, смеялся, а теперь не может двинуть ни рукой, ни ногой, будто туго-натуго спеленат. Над ним склоняется озабоченное лицо нянечки, его поят лекарством и откуда-то, как слабое дуновение ветра, доносится шепот: «Бедный мальчик!»

Значит, теперь он уже бедный мальчик?

В голове прояснялось очень медленно. Ему надо было вспомнить все, снова испытать весь пережитый им ужас, секунда за секундой, только в обратном порядке.

Врачи старались утешить Миколу. Но он молчал, упрямо закрывая глаза.

Даже не мог отвернуться от врачей — должен был лежать, как положили, на спине, подобно бедному жучку, которого ни с того ни с сего перевернули кверху лапками.

На несколько дней приехала из Гайворона мать. Но и с нею он больше молчал.

— Бесчувственный он у вас какой-то, — соболезнуя, сказала докторша Варвара Семеновна. — Хоть бы слезинку уронил!

Но она просто не знала ничего. Мыкола плакал, только тайно, по ночам.

Принесли ему как-то книжку — «Евгений Онегин». Он читал ее весь вечер и был какой-то очень тихий. А ночью сиделке, которая вязала в коридоре, вдруг почудился плач. На цыпочках она вошла в палату.

Ночник, стоявший на полу, бросал полосу света между койками. Отовсюду доносилось спокойное дыхание или натужный храп. Только на койке Мыколы было тихо. Он словно бы притаился, дышал еле слышно, потом все-таки не выдержал и всхлипнул.

— Ты что? Спинка болит?

— Ни. (Тоже шепотом.)

— Ну скажи, деточка, где болит? Может, доктора позвать?

— Нэ трэба, тьотю.

Сиделка была уже немолодых лет, толстая, очень спокойная. Звали ее тетя Паша. Вздохнув, она присела на край кровати.

— Отчего ты не спишь, хороший мой?

В интонациях ее голоса было что-то умиротворяющее. И слово «хороший» произнесла она по-особому, певуче-протяжно, на «о» — была родом откуда-то из-под Володимира.

Нельзя не ответить, когда тебя называют «хороший мой». Шепотом Мыкола объяснил, что в книжке есть стих: «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». Голос его пресекается…

Но он преодолел себя. Ну вот! Когда в палате потушили свет, так ясно представился ему Гайворон, неяркое зимнее солнце и замерзший ставок у церкви. Крича от восторга, он, Мыкола, гоняет по льду с другими хлопцами. Коньки самодельные, просто чурбашки с прикрепленной к ним проволокой. Но какую же радость доставляют они! Ни с чем не сравнимую! Стремительного движения!

Тетя Паша вздохнула еще раз. Потом заговорила спокойно и рассудительно, изредка вкусно позевывая. От одного этого позевывания спокойнее становилось на душе.

Мыкола почти не вдумывался в смысл слов. Просто журчал рядом ручеек. Казалось, перебирает на бегу обкатанные камешки. И каждый камешек был звуком «о».

Думая об этом, мальчик заснул.

НА ХОДУЛЬКАХ

Не очень быстро, словно бы крадучись, возвращалась жизнь в тело — снизу, с кончиков пальцев на ногах.

Вскоре Мыкола уже восседал на койке, обложенный подушками. А через несколько дней ему подали новый роскошный выезд — колясочку. На ней он принялся с удовольствием раскатывать по палате и коридору, крутя колеса руками.

Жаль, гайворонские не могли видеть его на этой колясочке! Ого! Ездил на ней быстрее всех и особенно лихо заворачивал.

Спустя некоторое время Мыколу поставили на костыли.

Что ж, прыгать с костылями поначалу было даже занятно, напоминало какую-то игру. Он воображал себя кузнечиком. Был бедным жучком, стал веселым кузнечиком!

И когда в одно из воскресений к нему пришел похудевший и побледневший Володька с длинным шрамом на щеке, Мыкола сразу потащил его в коридор — не терпелось похвастаться своим недавно приобретенным умением.

— Бигаю, як на ходульках!

Он быстро запрыгал по коридору.

Костыли разъезжались, ноги еще плохо слушались, но Мыкола трудился изо всех сил. Проскакав до конца коридора и обратно, он притормозил и поднял оживленное, раскрасневшееся, с капельками пота лицо:

— Ну, як?

К его удивлению, друг не сказал: «Здорово!» или «Молодец ты!» Только пробормотал грустно-растерянно:

— Ой, Мыкола…

Однако он не умел долго горевать. Сразу же ему захотелось лично опробовать костыли, а еще через несколько минут Володька сидел на подоконнике, беспечно задирая прохожих и вместе с Мыколой поедая принесенные из дому коржики.

Давно не было так весело Мыколе. Медсестры и нянечки, пробегая мимо, с изумлением и радостью слышали его смех — впервые за все время.

Но после ухода Володьки Мыколе стало еще более тоскливо и одиноко в больнице.

«КЛИНИЧЕСКАЯ» НАДЯ

Угрюмый, насупленный слонялся он по длинным коридорам. Костыли будто аккомпанировали его мыслям. Сухо пощелкивая в такт, приговаривали: «Так-то, брат! Так-то, брат!»

Однажды по рассеянности он невзначай забрел в женское отделение.

Там Мыкола увидел девочку, которая читала в коридоре книгу, пристроившись у окна. Она сидела на табурете, согнувшись, уперев руки в колени. Раскрытая книга лежала на другом табурете перед нею. Поза была не только странная, но и очень неудобная.

Мыкола в изумлении остановился. Довольно долго он простоял так, пока наконец девочка не удостоила заметить его присутствие.

Над книгой поднялось измученное, почти серое лицо с прилипшими ко лбу мокрыми прядями. Дыхание было затрудненное, со свистом. Узенькие плечи поднимались и опускались, в мучительном усилии проталкивая воздух в легкие.

— Ну что ты стал? — спросила девочка сердито, но с расстановкой, потому что жадно хватала воздух ртом. — Не видишь — у меня приступ?

Мыкола удивился еще больше:

— А ты читаешь.

— Я читаю, чтобы отвлечься.

— Но ты же плачешь, — робко возразил он, видя, что по лицу девочки стекают слезы.

— Фу, какой глупый! Я плачу не о себе! Я плачу о бедной Флоренс.

И она с раздражением перевернула книгу обложкой вверх. Там стояло: «Диккенс. Домби и сын».

После этого она опять уткнулась в книгу, считая, по-видимому, что вопрос исчерпан. Мыкола молча смотрел на нее. Через две или три минуты она кинула через плечо:

— Ты еще не ушел?

И смущенный Мыкола запрыгал обратно на своих костылях.

На следующий день он вернулся. Что-то в этом было непонятное, какая-то загадка. А когда он натыкался на загадку, ему хотелось немедленно ее разгадать.

Девочки в коридоре не было.

— Кого шукаешь, мальчик? — Грудью вперед выплыла из дверей молодая санитарка, очень веселая и такая лупоглазая, что можно было принять ее за краба-красняка.

Озираясь по сторонам — дёру бы дал, если бы не эти костыли, — Мыкола пробурчал:

— Була тут… кныжку читала…

— А, ухажер пришей! До нашей Надечки ухажер пришел! — радостно, на весь коридор, заорала санитарка.

Ну и голос, пропади ты вместе с ним! Граммофон, а не голос!

Мыкола начал было уже разворачиваться на своих костылях, но громогласная продолжала неудержимо болтать:

— В палате Надечка твоя, в палате! Консилиум у нее. Ты думаешь, она какая, Надечка? Про нее в газетах пишут. Умерла было раз, потом обратно ожила. Клиническая смерть называется.

Она произнесла «клиническая» с такой гордостью, будто сама умерла и ожила. Мыкола совсем оробел. Стоит ли связываться с такой девчонкой? Еще от главного врача попадет. Консилиум! Клиническая! Видно по всему, цаца большая.

Но вечером, ужасно конфузясь, он в третий раз притопал к дверям женской палаты, хотя знал, что это запрещено.

Вообще-то Мыкола не интересовался девчонками. В окружавшем его еще необжитом, таившем так много радостных неожиданностей, разноцветном мире было кое-что поинтереснее на его взгляд: море, например, военные корабли, рыбалка.

Но «клиническая» Надечка бесспорно выгодно отличалась от других девчонок. Умерла и ожила! Это надо было суметь. И ведь он тоже умирал и ожил. Это в какой-то мере сближало их.

Девочка сидела на подоконнике откинувшись, с книгой в руках.

Сегодня она встретила Мыколу по-хорошему.

— Флоренс и Уолтер полюбили друг друга! — радостно объявила она.

Мыкола понятия не имел, кто эти Флоренс и Уолтер, но, будучи вежливым малым, одобрительно покивал:

— Цэ добрэ.

Вслед за тем выяснилось, что Надя больна бронхиальной астмой.

— Вдруг мои бронхи сужаются. И тогда не хватает воздуха. Как рыбе на берегу, понимаешь?

Это-то он мог понять. Понавидался рыб на палубе и на берегу.

Часто ли бывают приступы? Ая-яй! По пять — шесть в день? Он сочувственно поцокал языком.

— В больнице реже, — утешила его Надя. — Здесь лечат меня. Еще то хорошо, что во время приступа никто не причитает надо мной. А дома мать встанет у стены, смотрит и плачет. На меня это действует.

Вроде бы невежливо спрашивать у человека: «Ну, а как вы умирали?» Но Мыкола рискнул спросить.

— О! Это на операционном столе было. — Надя беспечно тряхнула волосами. — К астме не имеет отношения. Я и не помню, как было. Лишилась сознания, сделалась без пульса, мне стали массировать сердце, делать уколы и искусственное дыхание. Три минуты была мертвая, потом ожила.

Она посмотрела на Мыколу, прищурясь и немного вздернув подбородок. Все-таки она задавалась, хоть и самую малость. Впрочем, кто бы не задавался на ее месте?

Для поддержания собственного достоинства Мыколе пришлось упомянуть о мине.

То, что он тонул и вдобавок был контужен, явно подняло его в глазах новой знакомой. Подробности взрыва, однако, пришлось вытягивать из Мыколы чуть ли не клещами.

— Ну, бухнуло. А дальше? — допытывалась Надя. — Как ты тонул? Как задыхался? Что же ты молчишь?..

В больнице, кроме них, не было других детей. Они стали много времени проводить вместе.

Надя сразу же взяла с Мыколой тон старшей.

А она не была старше, просто очень много прочла книг. И даже не в этом, наверное, было дело. Долго болела, чуть ли не с трех лет. А ведь больные дети взрослеют намного быстрее здоровых.

Она была некрасивая. Это Мыкола точно знал, потому что при нем молоденькая практикантка сказала своей подруге:

— До чего же эта Кондратьева некрасивая!

— Да, бедняжечка, — вздохнула вторая практикантка, потом, повернувшись к зеркалу, заботливо осмотрела себя и поправила воротничок.

Некрасивая? Вот как!

Сама Надя шутила над своим носом. «Как у дятла», — смеялась она.

Но она не часто смеялась. Обычно говорила сердито и отрывисто, будто откусывая окончания слов, — не хватало дыхания. От этого слова приобретали особую выразительность.

Четырнадцатилетняя худышка, замученная приступами, лекарствами, процедурами, она удивительно умела поставить себя с людьми. Даже главный врач, наверное, считался с нею. А когда лупоглазая опять гаркнула про «ухажера» и его «кралечку», Надя так повела на нее глазами, что та сразу перешла на шепот: «Ой, нэ сэрдься, сэрдэнько, нэ сэрдься!» — и отработала задним ходом в дежурку.

Мыкола мстительно захохотал ей вслед. И ничего-то она не понимает, эта ракообразная. Просто ему скучно без Володьки.

Но через день или два, спеша к подоконнику, где они коротали время после тихого часа, Мыкола подумал, что, может, и не в Володьке дело. С Надей не только интересно разговаривать. Почему-то хотелось, чтобы эта девочка все время удивлялась ему и восторгалась им.

Но она была скупа на похвалы.

«ХАРАКТЕР У НЕГО ЕСТЬ!»

И все же именно благодаря ей Мыкола однажды узнал, что у него есть характер.

— Вот Иван Сергеевич идет, — сказала Надя.

По коридору шагал врач ее отделения, в развевающемся белом халате, оживленный, веселый, перебрасываясь шутками со своими пациентами.

Мыкола, опустив глаза, неловко слез с подоконника. Надя спрыгнула вслед за ним.

— Иван Сергеевич! — громко сказала она. — Тот самый мальчик! Я уже говорила вам. Хочет стать моряком. Но его костыли…

Она так спешила рассказать про Мыколу, что задохнулась.

— Тут ведь, Надюша, дело не в костылях, — услышал Мыкола. — Тут все дело в том, есть ли у него характер.

Мыкола несмело поднял глаза. На него смотрели очень пытливые глаза. Впервые, говоря с Мыколой о его будущем, ему смотрели прямо в глаза, а не косились на костыли.

Они как будто даже не интересовали Ивана Сергеевича. Он продолжал всматриваться в мальчика на костылях, что-то обдумывая и взвешивая. Мыколе представилось, что это какой-то безмолвный экзамен.

Потом он почувствовал, как большая добрая рука взъерошила его волосы. Тот же неторопливый и задумчивый голос сказал:

— Знаешь, Надюша, дело не так плохо. По-моему, характер у твоего приятеля есть.

Только всего и сказано было Иваном Сергеевичем. Улыбнувшись детям, он зашагал дальше по коридору. Но размышлений и волнений по поводу его слов хватило Мыколе на много дней.

…Он придумал тренироваться — втайне от всех. Готовил Наде сюрприз. Забирался в глубь сада, чтобы его никто не видел, и пытался хоть несколько метров пройти без костылей. Делал шаг, подавлял стон, хватался за дерево, опять делал шаг.

Земля качалась под ним, как палуба в шторм. Пот катился градом. Колени тряслись.

Но рот его был сжат. Мыкола заставлял себя думать только об одном: вот Надя удивится, когда увидит его без костылей! Или еще лучше: он притопает к ней на костылях, а потом отбросит их — ага? И лихо выбьет чечетку!

Увы, как ни старался, дело не шло. Правильнее сказать, ноги не шли. Руки-то были сильные, на перекладине мог подтянуться десять раз, а ноги не слушались. Как будто вся сила из них перешла в руки.

А Надя по-прежнему сердилась на него: почему он вялый, почему невеселый?

— Ты только себя не жалей! Ты же сильный, широкоплечий. Вон как хорошо дышишь! Я бы, кажется, полетела, если бы могла так дышать.

Да, она до самой разлуки была сурова, требовательна, неласкова…

И вот настала весна.

В тот день, как всегда, дети сидели на подоконнике и разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.

Окно было раскрыто настежь. Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться — за спиной шаркали туфлями «ходячие» больные. Коридор был узкий, заставленный шкафами и очень душный, каждую половицу пропитал опостылевший больничный запах.

И вдруг прохладой пахнуло из сада.

Между Мыколой и Надей просунулась ветка алычи. От неожиданности он откинул голову. Это ветер подул с моря и качнул ветку, стряхивая лепестки и капли, — быстрый дождь недавно прошел.

Надя потянула к себе ветку.

— Как ты хорошо пахнешь! — шепнула она, прижимаясь к ней щекой. — Какая же ты красавица! Я бы хотела быть похожей на тебя. — Она покосилась из-за ветки на Мыколу. — Ты меня будешь помнить?

Что она хотела этим сказать? Мыкола заглянул ей в лицо, но она уже отвернулась.

— Смотри! Белые и розовые цветы — как вышивка крестиком на голубом шелке, верно?

Мыкола посмотрел, но не увидел ничего похожего. Просто стоят себе деревья в цвету, а за ними море, по-весеннему голубое. Такое вот — вышивка, крестики, шелк — могло померещиться только девочке.

И тем же ровным голосом, каким говорила о вышивке, Надя сказала вдруг:

— Уезжаю завтра.

— Как?!

— За мной приехала мать.

Мыкола сидел оторопев.

Волосы над его ухом зашевелились от быстрого шепота:

— Ты пиши мне! И я буду. А следующим летом опять приеду: ты уже будешь без костылей, а я стану хорошо дышать.

— Надечка, — пробормотал Мыкола жалобно.

Но не в ее натуре было затягивать прощанье. Неожиданно для Мыколы она коснулась губами его губ, спрыгнула с подоконника и убежала. Отпущенная ветка, мазнув Мыколу по лицу, стряхнула на него несколько дождевых капель и лепестков.

Так и остался в памяти этот первый поцелуй: ощущением прохладных брызг и запахом алычи, очень нежным, почти неуловимым…

ЗЕМЛЯ РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД НОГ

В середине лета дядя Илья получил отпуск и, прихватив за компанию Мыколу, съездил к родственнику в Балту. А когда они вернулись, то оказалось, что в Крыму в их отсутствие было землетрясение. Никто на мысу, правда, не пострадал и разрушений не было, только пес Сигнал охрип от лая.

Мыкола насупился. В кои веки те землетрясения случаются, так на ж тебе — угораздило отлучиться!

Однако некогда скучать на маяке. День за днем проходил, и Мыкола забыл о своей «неудаче».

В тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла только в двенадцатом часу, поворчала немного за то, что Витюк не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию.

Но у двери принялся скулить и повизгивать Сигнал. Мыкола распахнул дверь. Сигнал почему-то ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.

Ночь была темная. Остро пахли водоросли, будто тонны рыбы вывалили на берег. Цикад не было слышно, хотя спать им еще не полагалось. Сигнал вел себя по-прежнему странно. Припадал на передние лапы и взлаивал, будто хотел что-то объяснить Мыколе, о чем-то его предупредить.

— Нашел время играть! — зевая, сказала тетя Паша с кровати. — Оставь его, дурака, на дворе, пусть побегает.

Мыкола не смог сразу заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Мыкола лежал больной. Но разве море может заболеть?..

Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на нос. В комнате было серо от пыли. Он услышал зычный плач Витюка.

Ничего не понимая, Мыкола нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с Витюком на руках.

За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: «А-а-а!» Будто муха суетливо билась в стекло.

Кричали где-то на горе, возле больницы, и внизу, у шоссе, — сразу много людей, наверное женщины.

То было второе землетрясение, более сильное, чем первое.

Мыкола стоял, как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались высокими голосами.

Неожиданно вышел из повиновения дядя Илья. Не слушая слезливых уговоров тети Паши, сидевшей под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить.

Прошло несколько минут, и землетрясение возобновилось!

Земля рванулась из-под ног, Мыкола упал, разбросав свои костыли.

Это было невероятно, дико, ни с чем несообразно! С детства человек приучен к мысли, что земля, по которой он ходит, есть самое надежное в мире. Твердь! Море, понятно, дело другое. Море — это стихия, ненадежная, зыбкая. Но сейчас земля вела себя совершенно как море.

Двухэтажный дом по ту сторону шоссе наклонился и выпрямился, будто баркас на крутой волне. Изумленный Мыкола перевел взгляд на платан. Тот качался. Размахи были очень сильными, словно бы дул ураган. Но ветра не было.

А из недр несся нарастающий зловещий гул, будто подземными коридорами, сотрясая все вокруг, проезжала вереница грузовиков.

— Обвал! Обвал! — Кто-то показывал на горный кряж.

С зубчатого гребня оторвалось облачко и стремглав понеслось вниз. Но горы были далеко. Они словно бы вырастали на глазах, а берег почти ощутимо сползал к морю.

Конечно, это только почудилось.

— Море горит!

Вдали над черной водой виднелись два высоких светящихся столба — это из расщелин на дне вырвался раскаленный газ. Мыкола читал о таких столбах.

Но одно дело читать о землетрясении, уютно устроившись за столом, поближе к керосиновой лампе, и совсем другое — переживать землетрясение.

Самым страшным был этот непрекращающийся тонкий, колеблющийся вой: «А-а-а!» Он вонзался в душу. В ужасе кричал, казалось, весь южный берег, терпящий бедствие.

Люди вели себя по-разному в беде. Никогда бы не подумал Мыкола, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По неподвижному щетинистому лицу струились слезы, а он не утирал их.

Поддалась панике и тетя Паша, обычно такая уравновешенная. В одной нижней юбке, босая, распатланная, она то крестилась, то целовала зареванного Витюка, то судорожно цеплялась за Мыколу.

Вдруг она подхватилась и, усадив Витюка на узлы, кинулась в дом.

— Куды вы, тьотю?!

— Ходики забыла, господи!

И зачем ей понадобились эти ходики — дешевые деревянные часы с гирькой? Ведь она не была жадной и вещей успела захватить из дому гораздо меньше, чем соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а они обычно дороже всяких вещей. Ходики как бы воплощали для нее семейное благополучие. Когда все бессмысленно рушилось вокруг, ломался и трещал по швам размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были ей особенно дороги. Казалось, без них просто нельзя жить.

Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом.

И тут снова тряхнуло!

Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа ходики высоко в руке.

Вдруг она споткнулась и упала. Сверху сыпались на нее какие-то обломки, глина, пыль.

Оцепенев, смотрел на это Мыкола. И Витюк тоже смотрел на мать, сразу прекратив плач.

Она попыталась встать, не смогла. То ли придавило ее, то ли обеспамятела и обессилела от страха.

И тогда Мыкола кинулся к ней на помощь!

Он не думал об опасности. Видел перед собой только это лицо в черном проеме двери, белое, с вытаращенными от ужаса молящими, зовущими на помощь глазами.

Рывком подхватил тетю Пашу под мышки, поднял. Кто-то топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория!

Вдвоем они поспешно вытащили тетю Пашу из дома.

И вовремя! Едва лишь успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там, где только что лежала тетя Паша, медленно расползалась куча камней и щебня.

От поднявшейся пыли Мыкола чихнул и с удивлением огляделся. Что это? Землю не качает, но все еще происходит необычное. Он не сразу смог понять что.

Набежавшие соседки с ахами и охами повели тетю Пашу под руки. Она оглянулась, вскрикнула:

— Костыли-то где?

Костылей в руках у Мыколы не было. Костыли лежали в нескольких шагах. Он и не заметил, как отбросил их. Как же это удалось перемахнуть такое расстояние без костылей? Будто внезапно подувшим волшебным ветром приподняло и кинуло к дому.

Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже. Сейчас он думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал.

С маяка вернулся дядя Илья. С двух сторон зажужжали ему в уши, показывая на кучу камней и щебня у двери и на Мыколу без костылей. Да, он ходил без костылей, очень коротенькими, неуверенными шажками, вокруг широковетвистого платана.

К тому времени там собрался целый табор. Место это казалось наиболее безопасным, потому что строения стояли поодаль. Люди так и заночевали у платана — на одеялах, тюфяках, просто на траве.

Земля успокаивалась медленно. Толчки повторялись, слабея раз от разу.

Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал за край тюфяка, тянул к себе, потом, проказливо улыбаясь, отпускал. Хотелось крикнуть: «Эй, хватит! Кончай баловаться!»

Рядом с Мыколой вздыхали, стонали, охали во сне люди. Дети зато спали неслышно — устали от плача.

Прибой тяжело бил о берег — море было растревожено землетрясением.

Нет, Мыкола не в силах заставить себя заснуть! Он осторожно поднялся, проверяя себя, сделал шажок, остановился. Получилось! Не очень хорошо еще, но получилось. Он мог ходить без костылей!

Он повторил опыт. Колени его дрожали, спина болела, мускулы рук напряглись, ища и не находя привычную опору. Но все это было ничего. Готов был вытерпеть любую боль, лишь бы ходить без костылей.

И он снова и снова повторял свои попытки, медленно, очень медленно двигаясь по кругу, будто бессонный часовой, обходя платан и спящих у платана людей…

* * *

Я перечитал главу о детстве и засомневался. Не слишком ли много насовал сюда всяких мелочишек, не идущих к делу?

Но, с одной стороны, лишь узнав до конца биографию Мыколы, можно сказать, идут или не идут к делу эти мелочишки. С другой — нельзя же забывать, что это и мое детство, не только Мыколы. А в детстве все воспринимаешь и запоминаешь с почти стереоскопической четкостью, каждая пылинка видна, ярко освещена солнцем.

И все же, как ни верти, темп повествования замедлен. Если бы сразу перейти от тысяча девятьсот двадцать седьмого года к тысяча девятьсот сорок второму, рывком перебросить читателя в задымленный, содрогающийся под немецкими снарядами и бомбами Севастополь, было бы, пожалуй, еще ничего. Такие контрасты в литературе уместны.

Хотелось бы, например, описать, как я, только что прибыв в Севастополь с конвоем из Новороссийска, пройдя «дорогу ста смертей», вымокший, продрогший, полуослепленный и полуоглушенный (из-за почти беспрерывных налетов немецкой авиации на наши корабли), ввалился в штольню, где размещался штаб обороны, и там, чуть ли не на пороге, угодил в объятия Мыколы.

Не виделись мы что-то около пятнадцати лет и тем не менее сразу же узнали друг друга.

— Мыкола! Ты здесь? И без костылей?

— Давно и думать забыл о них.

— Военный моряк! Командир! Вот уж не думал, не гадал!

— Ты тоже моряк.

— Ну, я-то всего лишь корреспондент. А ты?

— Минер. Но, по-моему, ты хотел биологом, океанологом, кем-то там еще?

— Именно: кем-то там. Знаешь поговорку: «Слишком много у тебя способностей, не отчаивайся, можешь еще стать журналистом»? Вот я и стал им… Но слушай, мне же надо представиться начальству. Где оно?

— Обсушись сначала. Побросало вас, видно, в море? Да, не просто это — на крутой волне увертываться от бомб!

И он повел меня по длинному зигзагообразному коридору в кубрик флагманских специалистов, где, не слушая никаких возражений, заставил снять мокрое белье и надеть на себя его сухое. Только после этого отпустил представляться начальству…

Так с первых же моих шагов в осажденном Севастополе изменились наши с Мыколой взаимоотношения. Много лет назад я покровительствовал ему. Теперь, наоборот, он стал покровительствовать мне.

В этом духе продолжалось и дальше. Конечно, немаловажную роль играло то, что он — офицер флота, минер, участник обороны с первых ее дней, я же — газетчик, залетная птица, прибыл сюда по заданию редакции.

Но главное, как я понимаю, было в логике развития характеров…

Ну-с, после соблюдения формальностей, кои полагается выполнить корреспонденту, прибывшему в командировку, мы с Мыколой присели к столу в кубрике и, по традиции, перевернули чарочку. Я не переставал удивляться:

— Смотри-ка, и костыли отбросил, и военным моряком стал!

— А я, Володя, специальной гимнастикой занимался. Иван Сергеевич, один доктор, долго меня тренировал. Он и в Никитский сад устроил работать. Чтобы от моря никуда не уезжать. — Мыкола усмехнулся. — Потом, когда мой возраст подошел, я два года подряд в военно-морское подавал и обрывался. С третьего только раза приняли.

— Да-а, силен!.. А вообще выглядишь дай бог. Вот что значит, брат, военно-морское училище! Пообтесали тебя там. А помнишь, каким ты был? Укачивался, по полчаса раздумывал, прежде чем ответить на вопрос, ложки-плошки за борт шваркнул из бачка. Ох, и ругали же мы все тебя тогда за рассеянность!

Он ответил с достоинством:

— Не положено это, Володя, в минном деле — рассеянность. Пришлось отвыкать.

О землетрясении рассказал более или менее подробно, о Наде же Кондратьевой упомянул вскользь и как-то неохотно:

— Виделись с нею потом в Москве. Тоже помогла. Она, знаешь, очень хорошо объяснила мне меня.

Что это означало, я не понял, но не стал уточнять.

— А дядю Илью, маячника, не забыл? — спросил я, — Где он?

— У партизан, говорят. Ушел в горы. Тетя Паша жива. Санитаркой в госпитале. А твои где?

— Тимофей — в Чкалове, в пехотном училище. А старики умерли, Мыкола.

— Жаль. Стало быть, никого в Севастополе нет?

— Теперь ты есть…

Нужно отдать Мыколе справедливость — он в полной мере проявил флотское гостеприимство. Меня даже поселили в кубрике флагманских специалистов, что было против правил. Койки там стояли друг над другом в три ряда, и табель о рангах действовала в обратном порядке: младшие по званию офицеры размещались на верхотуре. Я устроился бок о бок с Мыколой под самым потолком.

Надеюсь, что Мыкола не пожалел об этом. За те годы, что мы не виделись с ним, я тоже изменился кое в чем — стал, например, очень дотошным и настырным в разговоре. Что поделаешь: профессиональное! Стараюсь во что бы то ни стало докопаться до сути вещей (на войне — до сути подвига). Собеседников это, понятно, утомляет.

Впрочем, о Наде как раз я не расспрашивал Мыколу. От однокашника его по училищу узнал, что она накануне войны приезжала в Севастополь и здесь между нею и Мыколой произошла ссора.

Вот оно что! Мыколе не повезло в любви. Ранка в душе еще саднит, каждое неосторожное прикосновение причиняет боль.

Но разоружение мин — это же совсем другое, к личной жизни не имеет отношения! И потом, я просто обязан был знать все об этом, коль скоро собрался писать о Мыколе очерк в газету.

— Что ты чувствовал, когда уронил мастику с последним отпечатком? — приставал я с расспросами к Мыколе. — Ты же должен был что-то чувствовать. Не притворяйся человеком без воображения. Я тебя знаю с детства. У тебя очень живое воображение. А ведь с ним нелегко в подобных случаях.

— Мне и было нелегко, — угрюмо отвечал он. — Но я подавлял свое воображение.

— Ну, а дальше? Да говори же ты, горе мое! О чем ты думал, когда наложил ключ на первую горловину?

— О чем? О горловине…

Я сердито отворачивался. Потом, передохнув, возобновлял свои расспросы.

В общем, я охаживал его так же, как он эту свою каверзную мину, терпеливо заходя к ней то с одной стороны, то с другой, примериваясь, как бы ее получше взять.

И ведь вот что обидно: мои товарищи, военные корреспонденты, наверняка завидовали мне! Еще бы: друг детства знаменитого севастопольского минера Григоренко! Везет человеку. То-то небось блокнотов исписал! Не то что на очерк — на повесть, а то и на целый роман хватит.

Нет, мало мы все-таки поговорили с Мыколой, очень мало, хоть и не одну ночь пролежали рядом на верхотуре.

Вот почему план повести — в зияющих прорехах. Как быть? Разве можно писать клочками в надежде на то, что они сами потом срастутся? Конечно, я никогда не писал повестей, но считаю, нельзя перепрыгивать через этапы. В литературном произведении должна быть плавность, непрерывность, хронологическая последовательность.

За событиями детства просится под перо встреча Мыколы с этой Надей в Москве, когда он был курсантом, и потом их нелепая ссора и разрыв в Севастополе незадолго перед войной.

Мне, конечно, могла бы, и должна, рассказать об этом сама Надя. Тем более спустя столько лет. Так вот поди ж ты — не захотела!

Почему? Ума не приложу.

Рассердилась за то, что я не сразу сообщил ей о смерти Мыколы? Но я же берег ее, не хотел расстраивать раньше времени! Еще теплилась какая-то надежда. А вдруг, думаю, уцелел наш Мыкола, выжил, — бывало же такое на войне.

Редакция, по моему настоянию, запросила подтверждение у собкора на флотилии: найдено ли тело капитан-лейтенанта Григоренко? Собкор ответил: не найдено, вытащить из горящего дома не смогли ввиду скоротечности боя. А когда спустя несколько часов наша пехота продвинулась вперед, на месте дома дымились развалины.

Тогда я и позвонил военврачу Кондратьевой (отыскать ее для газетчика не составило труда, тем более в Москве).

Не помню, что я ей говорил. Вдруг в разговоре произошла пауза. Я подумал, что нас разъединили. «Алло! Алло! Слушаете меня? Куда вы пропали?» Наконец раздался ее голос: «Я никуда не пропала… Я вас слушаю…» Но голос показался мне странным, был какой-то приглушенный, чересчур медленный. «Буду у вас в госпитале минут через сорок, — сказал я. — Сейчас выезжаю». — «Хорошо. Выезжайте…»

Добираясь до нее, я заставлял себя освоиться с этой нелепой мыслью: Мыколы нет. И я даже не мог похоронить его, как полагается, с отданием воинских почестей. Тут-то впервые пришла мысль о повести. Пусть, если ничто не в силах воскресить Мыколу, он навсегда останется на ступенях Графской пристани таким, каким я видел его когда-то, — для юных читателей моей книги.

Каюсь: по-видимому, проявил излишнюю торопливость. Недаром и фамилия у меня Швыдкий, что по-украински значит: быстрый. Что задумал, то стараюсь осуществить сразу же.

Но с этой Надей я заговорил о повести, конечно, не сразу. Опуская тяжелые подробности, передал сначала все, что знал из сообщения нашего собкора.

И вдруг мне показалось, что она не слушает меня.

Кстати, я почему-то представлял ее себе некрасивой, чуть ли не уродиной. Нет, женщина как женщина, только лицо чересчур бледное, очень усталое. И вообще какая-то она была сплошь стерильная, негнущаяся в своем белом халате, заледеневшая, будто ее вынули перед моим приходом из холодильника. Трудновато Мыколе, наверное, пришлось с нею.

И хоть бы слезинку уронила!

Я объяснил ей, что хочу написать о нашем общем друге и очень прошу помочь мне в отношении биографического материала, — конечно, впоследствии, когда она немного успокоится.

Нет и нет! Едва разжимая губы, отказала наотрез.

Я только руками развел. Неубедимая!

А немало интересного, наверное, могла порассказать о Мыколе, если бы захотела. И как раз о том, чего сам он не позволил касаться ни вскользь, ни всерьез. Другие, наоборот, любят хвастаться своими женщинами, охотно «вводят товарищей в курс», не пренебрегая и подробностями, консультируются, ищут сочувствия. Мыкола же всегда отмалчивался. Для него это было табу.

Но уж мне-то, лучшему своему другу и будущему биографу, стоило бы рассказать?..

2. BETKА АЛЫЧИ

…Вдруг этот суетливый круглолицый объявил: «Надежда Викторовна! Вы должны помочь мне увековечить нашего Мыколу в литературе!»

Меня это ударило по нервам, и без того натянутым до отказа. «Увековечить!» Еще час назад я думала о нем, как о живом, а теперь его уже хотят увековечить? Значит, всё, сомнений нет, он мертв!

И потом, почему этот суетливый говорит «наш»? Какие у него права на Мыколу, чтобы говорить так: «наш»?

Владимир Васильевич?.. Володька?.. Да, припоминаю: Мыкола рассказывал в больнице о каком-то Володьке, и обычно с восхищением, чрезмерным и утомительным, на мой взгляд.

Заочно он не нравился мне. Теперь и подавно не понравился. С самого первого шага, с самого первого своего слова. Стыдно даже сказать почему. Но я скажу. Потому что он был такой цветущий, здоровый. Мой Мыкола погиб, а этот… Володька жив-живехонек.

Лицо, правда, у него было печальным и голос участливым, но я все равно не могла ему простить.

Нехорошее чувство, согласна. Особенно потому, что я врач.

И ведь он постарался проявить деликатность: вначале позвонил по телефону, чтобы «хоть немного амортизировать удар», как он сказал. Этим дал возможность подготовиться к его приезду.

Но, видимо, я переоценила свои силы. Ничего почти что и не поняла из того, о чем он говорил.

Он говорил, а я смотрела на него и думала: боже мой, почему погиб не ты, а Мыкола? Вот ты разглагольствуешь здесь и делаешь жалостливое лицо, хотя, может быть, ты совсем не плохой, я просто преувеличиваю, но как я была бы тебе благодарна, если бы ты поскорее ушел! С тобой мне тяжелее, намного тяжелее.

Умер! Умер!

Но я не хочу, чтобы Мыкола умер! Ведь мы еще должны были встретиться. Обязательно встретиться и объясниться. Неужели же он умер, думая обо мне, что я плохая, легкомысленная, что я могла забыть его, предпочесть кого-нибудь другого?

Мне показалось, что я вскрикнула или громко застонала.

Но Володька не прервал своих разглагольствований. И нянечки продолжали озабоченно сновать мимо нас по коридору. Значит, я сдержалась, только хотела крикнуть или застонать.

Ни на секунду нельзя было дать волю нервам, забыть, что я начальник отделения неврологического госпиталя, что вокруг — мой медперсонал, мои больные, среди которых немало тяжелых. Для них я, что бы со мной ни случилось, должна оставаться примером выдержки и самообладания.

Наконец этот Володька ушел. Я осталась наедине со своими мыслями о Мыколе. Я вернулась к этим мыслям…

1

Мне видится Мыкола на площади у Мавзолея. Он обернулся, нахмуренные было брови удивленно поднялись, гнев на лице сменяется радостью. Да, да, радостью! Он узнал меня!

По рукаву его бушлата сползает мокрый снег. Это я только что угодила в Мыколу снежком, хотя метила в кого-то из своей компании.

Смеясь, то и дело перебрасываясь снежками, мы бежали по Красной площади, спешили в театр. Мы — это я, моя подруга и два наших молодых человека.

Днем выпал снег, ранний, он редко выпадает в Москве до Ноябрьских праздников. Так приятно было помять его в руках! Он бодряще пахнул, но, к сожалению, был непрочен, почти сразу таял.

Все же удавалось лепить из него снежки.

Мельком — со спины — я увидела моряка, который в задумчивости стоял перед Мавзолеем. Площадь была уже в праздничном убранстве, в небе пламенело живое пятно — то над куполом Кремлевского дворца парил, вздувался и опадал подсвеченный снизу флаг.

Но мне и в голову не могло прийти, что моряк — Мыкола, тот самый мальчик на костылях, с которым мы давным-давно коротали время в унылой, пропахшей лекарствами больнице.

Тут-то я и промахнулась: хотела попасть в одного из наших молодых людей, а залепила снежком в моряка.

Он обернулся. «Ах, извините!» — застряло у меня в горле. Едва лишь он обернулся, как мы тотчас же узнали друг друга. Не сомневались, не удивлялись, не переспрашивали: «Ты ли это?» Будто что-то толкнуло меня в сердце: «Мыкола!»

Не помню, что мы говорили друг другу, какую-то ерунду и, кажется, держась за руки. Со стороны, наверное, выглядело очень смешно.

— Опаздываем же, Динка! — строго сказала моя подруга.

А один из молодых людей посоветовал с деланной небрежностью:

— Обменяйтесь на ходу телефонами, а вечер воспоминаний перенесите на завтра.

— Нет! Продайте мой билет, я не пойду.

— Динка!

— Ну-у, Диночка!

— Бегите, бегите! А то в театр опоздаете!

И они убежали, удивленно оглядываясь.

— Поедем ко мне, — сказала я. — И ты все о себе расскажешь.

В трамвае он оглядел меня с ног до головы, еще шире раскрыл глаза и сказал с восхищением:

— О, Надечка! Какая ты!

Мне до сих пор приятно вспоминать об этом. Я ведь знаю, что в детстве была некрасивая. Мама говорила: гадкий утенок. Но впоследствии я стала ничего себе.

Потом, когда мы проехали две или три остановки, он начал проявлять беспокойство и вдруг сказал:

— А ты, часом, не замужем?

Так напрямик и брякнул. Он всегда был прямолинейный.

Я засмеялась.

— Часом — нет, — сказала я. — Но была. Недолго. Около пяти месяцев.

И он огорчился. Это было видно по нему. С первого же взгляда я догадывалась обо всем, что он думает, что чувствует, как бы замкнуто ни было его лицо.

Он не сразу понял, что я захотела подразнить его. Юмор, как ни странно, не очень быстро доходил до него, хотя он был украинцем.

— Ты же меня забыл, — сказала я, глядя на него искоса. — Не писал мне писем.

— Я утерял твой адрес, — пробормотал он.

— Хотя, — сказала я небрежно, — какое это может иметь значение? Я тоже все забыла… Позволь-ка! Что-то припоминаю, но, правда, смутно… Ведь мы с тобой поцеловались на прощанье? Какая-то ветка была в окне. Или мне кажется?

— Тебе кажется, — сердито ответил он.

Я даже не ожидала, что он сумеет так ответить. Но ему было неприятно, что я легко говорю об этом поцелуе. И мне стало приятно, что ему неприятно. Поделом! Не надо было терять мой адрес.

Но спустя несколько минут, когда я поняла, какой он неловкий, неопытный и робкий в обхождении с девушками, мне расхотелось его дразнить. Зачем? Все равно он мой, это же видно по всему.

И как-то сразу я забыла о том, что он когда-то ходил на костылях. (Позже Мыкола сказал, что очень оценил «мой женский такт», как он выразился.) Но дело не в такте. Я всегда представляла его себе без костылей — они не вязались с его внутренним обликом, не шли ему.

А вот бушлат шел. Я провела пальцами по рукаву его бушлата и стряхнула капельки воды, оставшиеся от моего снежка.

— Ну и плечи у тебя стали, Мыкола!

Он удивленно покосился на свои плечи:

— А! Да. Я загребной на вельботе.

Совсем ничего не понимал он в женских хитростях, не догадался, что мне просто захотелось прикоснуться к нему.

В общем, мы благополучно приехали домой.

Однако первый наш разговор после долгой разлуки был не о любви. Он был очень серьезный, этот разговор: о загадках человеческой психики и о проблеме воли.

Но мама сначала напоила нас чаем.

Хлопоча у стола, она беспокоилась насчет моих туфель и платья. «Переоденься, Надюша, — говорила она, — и туфли смени. Они же мокрые. А потом, я знаю, лодочки тебе жмут». Не следовало, наверное, так часто повторять это при госте.

Нет, мне повезло: после стольких лет я смогла показаться Мыколе в «полной форме», в выходных лакированных туфлях и лучшем моем очень длинном платье.

Дождь застучал в окно. Вот тебе и первый снег! Конечно, рановато еще для снега, начало ноября, канун праздников.

Выяснилось, что Мыкола прибыл из Севастополя с другими курсантами для участия в завтрашнем параде.

«Жаль, если дождь не уймется к завтрему, — подумала я. — Но сейчас дождь — это хорошо. Уютнее сидеть за чайным столом и вспоминать о прошлом».

Наконец мама догадалась, ушла к себе.

К тому времени мы добрались в воспоминаниях до нашего доктора Ивана Сергеевича.

Он, по словам Мыколы, сыграл огромную роль в его жизни, без преувеличения огромную. Шутка ли, заново пришлось учиться ходить, часами, преодолевая боль, упражняться в ходьбе под руководством Ивана Сергеевича, сгибаться, разгибаться, прыгать, бегать, и так на протяжении пяти или шести лет, до самого поступления в военно-морское училище. Какое же терпение надо было проявить и врачу, и пациенту!

Я утвердительно кивала.

— Удивительный врач, необыкновенный! — сказал Мыкола. — Он, знаешь, пробовал мне объяснить, почему я отбросил костыли. «Тебе помогло землетрясение, — сказал он. — И еще то, что ты был очень привязан к этой своей бывшей сиделке». Я не понял его. А ты понимаешь?

— Кажется, да. Я улавливаю связь. Расскажи-ка подробнее о землетрясении.

Он начал рассказывать, по обыкновению, очень медленно, с паузами.

— Послушай, — прервала я его, — но это же абсолютно ясно! Ты был скован по рукам и ногам. Затем начал постепенно освобождаться. Делал это не очень быстро. Тебя, по-моему, все-таки передержали на костылях. Жаль, не попал сразу к Ивану Сергеевичу. Отсюда и твои беды: неуверенность в себе, замкнутость, страхи. Но вдруг вмешалось нечто извне, новый внезапный фактор. Тебя рывком встряхнула жизнь.

— Буквально встряхнула. Имеешь в виду землетрясение?

— Ну да. Вспомни, как ты отбросил эти свои костыли. Ты же не пошел — ты побежал! Очень удачно, между прочим, сказал: будто ветром подхватило и понесло! Вот-вот! Именно понесло! Сразу забыл и про свои костыли, и про ноги, про все на свете забыл. Ты думал лишь о том, чтобы помочь тете Паше. Я бы это определила так: страх за близкого человека сыграл роль психического катализатора. Тебе непонятно? Скажу яснее. Сильная положительная эмоция вытеснила вредные отрицательные из твоей души. Ты назвал это неразгаданным чудом? Если хочешь — чудо, да, но разгаданное!

Мыкола сидел, напряженно выпрямившись, сдвинув брови от желания понять, ничего не упустить.

— Имей в виду, — продолжала я, — контузия — это тоже встряска. Последствия одной встряски, у Балаклавы, ты вышиб с помощью другой — на мысе Федора. У тебя же не было необратимых явлений. И физических увечий тоже никаких. Время проходило, следы контузии мало-помалу исчезали. В какой-то мере ты был уже подготовлен к тому, чтобы отбросить костыли. Не хватало лишь толчка. И вот он, толчок! Да нет, какой там толчок, — поправилась я. — Взрыв! Настоящий взрыв психической энергии. До этого она была под спудом, была задавлена.

Я подумала: «Что-то больно пышно изъясняюсь». Но ведь это было действительно чудом. А о чуде никак не скажешь будничными словами.

— Причем обошлось-то без чудотворца! (Иван Сергеевич появился позже). Никто во время землетрясения не простирал к тебе руки, не возглашал: «Восстань, иди!» Ты сам отбросил костыли, без приказания. Вернее, повинуясь внутреннему властному приказу — помочь погибающему на твоих глазах хорошему человеку!

Надо было видеть, как слушал меня Мыкола. О! Это воодушевляло.

В тот вечер, каюсь, хотелось выглядеть особенно эрудированной, умной, проницательной. Что ж, и это можно извинить. Всего два года, как я кончила институт. А потом, у каждой женщины свой способ понравиться.

Но сама тема разговора тоже увлекала. Ведь она была близка тогдашней моей работе в клинике.

Мыкола — и это было очень смешно — вобрал в себя почти весь воздух, который наполнял тесную московскую квартиру, вдохнул его на полную мощь своей груди (недаром он был загребным), потом выдохнул с силой.

— Ты сдунешь меня со стула! — засмеялась я.

— Но как же ты мне объяснила меня, Надечка!

Никто, кроме него, не произносил так мое имя — очень бережно, ласково, как-то по-особому проникновенно. Каждый раз произнося «Надечка», он словно бы объяснялся мне в любви.

— Сколько времени ты пробудешь в Москве?

— Завтра, после парада, уезжаем.

— Когда?

— В ноль тридцать.

— Значит, еще один вечер. Жаль. Я показала бы тебе Москву. Хочешь, пойдем в театр?

— А ты?

— Я — как ты.

— Тогда, может, лучше не пойдем?

— А что станем делать?

— Сидеть вот так и разговаривать.

Мне захотелось его поцеловать. Но это было нельзя. Рано. Еще подумает, что я вешаюсь ему на шею. Пусть воспримет это впоследствии как дар судьбы…

В вечер перед отъездом Мыкола пришел только на полчаса. Его назначили старшим группы или как там это называется, — предстояло сделать еще уйму дел. Наш разговор поэтому был торопливый, скачущий, как на перроне. Мыкола говорил почти без пауз.

— Кем же ты будешь, Мыкола?

— Минером.

— Вот как! Счеты с минами сводишь?

— Почему?

— Про балаклавскую забыл?

— А!.. Может, ты и права. Из-за той, балаклавской, я заинтересовался минами вообще.

— Ты еще в детстве увлекался техникой, я помню.

— Тут как раз удачное сочетание — и море, и техника, то есть мины. А потом — тайна. Ведь всякая новая мина — это тайна.

Мне стало тревожно за него. Та, балаклавская, едва не стоила ему жизни. Какими окажутся будущие его мины? Но я не подала виду. Отговаривать было ни к чему. Я сказала бодро:

— Разгадывать мины опасно и нелегко. Но я и не желаю тебе легкой жизни. Легкая не в твоем характере. Пусть будет побольше встрясок впереди, — конечно, не смертельных, препятствий — преодолимых, тайн — поддающихся разгадке!

И опять он сказал тихо, с каким-то трогательным удивлением:

— Как ты все понимаешь, Надечка! Как ты мне объяснила меня…

Прощаясь, он, к моему удивлению, до того расхрабрился, что задержал мою руку в своей, потом сказал, видимо, неожиданно для себя:

— Жаль, не весна сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи… Хотя нет, ты же все забыла…

Минуту или две мы простояли на пороге, улыбаясь друг другу, не разнимая рук. За нашими спинами мама демонстративно громко тарахтела посудой.

Я сказала:

— Подаришь в Севастополе. Я приеду к тебе весной в гости, хочешь?

2

И я приехала к нему в гости.

Не весной, как обещала, а в начале лета, раньше не вышло с отпуском.

Алыча, конечно, давно отцвела. Зато вовсю цвели розы.

Одна из особенностей Севастополя — он почти всегда в цветах. Парад цветов в феврале и марте начинает алыча. И вместе с нею миндаль. Затем черед цвести персикам, сливам и абрикосам. Медленно разгорается на глазах иудино дерево — фиолетовые огоньки вспыхивают не только на его ветках, но также и на стволе, такое уж это странное дерево. В мае город заполняет до краев дурманный, чуть приторный запах акации, а июнь — это месяц роз.

Июнь. Розы. Нетерпеливое ожидание счастья.

Да, грустно сейчас вспоминать об этом!..

Я сижу на Приморском бульваре. Букет, нет, букетище роз у меня в руках. Мыкола стоит, опершись на парапет. На нем командирская фуражка, белый китель.

Все же, по-моему, форма курсанта больше ему шла. Фланелевка подчеркивала широкую выпуклую грудь, а из треугольного выреза, как башня, поднималась загорелая, крепкая шея. Но это ничего, он нравится мне и такой — лейтенантом.

— К чему же вы готовите себя, товарищ лейтенант? — шутливо говорю я, продолжая начатый разговор.

— Ты, может, удивишься, Надечка. Я готовлю себя к предстоящим мне пятнадцати — двадцати минутам.

— Минутам?!

— Видишь ли, на одной из своих лекций наш преподаватель сказал: «Чтобы разоружить вражескую мину, тем более неизвестного образца, понадобится, допустим, пятнадцать — двадцать минут. Мало? Накинем еще полчаса. Но к этим решающим в вашей жизни минутам вы должны готовиться неустанно, упорно — всю жизнь».

— Готовиться — иначе тренироваться?

— Шире. Тренировать не только пальцы, всего себя. Главным образом волю. Ты мне говорила об этом в Москве.

И снова делается тревожно за него.

— А если повезет и не будет этих пятнадцати — двадцати решающих минут? Обстоятельства сложатся так.

— Но это не значит, что мне повезет!

— Ну, не повезет, пусть так. Что тогда?

— Все равно жизнь не пройдет даром, — задумчиво после паузы говорит Мыкола. — Она будет целеустремленной, пройдет в подготовке к подвигу.

Слово «подвиг» он произнес негромко, смущаясь…

Солнце только что зашло. Море за спиной Мыколы стало разноцветным, оно в багровых, розовых, белых и бледно-желтых пятнах. Словно бы это лепестки роз, покачиваясь, неторопливо плывут по воде.

А мы тут толкуем о минах, о каких-то решающих минутах! Можно ли при взгляде на этот безмятежно тихий вечерний рейд поверить в неизбежность войны? Представить себе, что вот-вот она ринется сюда из густеющей на западе фиолетово-зеленой дали и мгновенно избороздит воду взрывами снарядов, бомб, мин?..

Я подавляю вздох. Конечно, жене вот этого молодого лейтенанта будет очень трудно. И все же я хочу ею быть.

— Ты вздохнула, Надечка? Почему? — Мыкола заботливо наклоняется ко мне.

Я смотрю на него снизу вверх. Блестящие глаза его медленно приближаются…

Но нам помешали.

Из-за клумбы с цветами вдруг появились лейтенанты, целой гурьбой, товарищи Мыколы, тоже выпускники. Они тесно обступили нашу скамейку:

— Здравия желаем! Мыкола, что же ты? Познакомь.

И потом наперебой:

— Мыкола-то какой скрытный! Спрятался за клумбой! И представьте, доктор, о вашем приезде ни гугу! Мы бы, конечно, встретили вас музыкой, цветами, — а как же иначе? Москвичка! Молодой врач! И первый раз в Севастополе!

Кто-то шутливо обещал этой ночью опустошить для меня клумбу с розами. Кто-то громогласно декламировал: «Доктор, доктор! Я прекрасно болен!» В общем, стало шумно, весело, бестолково.

Я смеялась. А что мне было делать! Пусть товарищи Мыколы видят, какая я у него!

Но он замолчал и насупился.

Быстро стемнело. На деревьях загорелись разноцветные фонарики. Лейтенанты стремительно увлекли нас есть мороженое, а потом на танцплощадку.

— О Мыкола! Ты не танцуешь? — разочарованно сказала я. — Я так люблю танцевать! Это очень легко — танцевать. Может, рискнешь? Я поведу.

Лейтенанты засуетились:

— Заменим, доктор, заменим! Как не выручить товарища в беде! Разрешите?

Кто-то галантно подхватил меня, завертел. Но, кружась, я оглядывалась на Мыколу. Он остался у стены.

Внимание мужчин всегда приятно и всегда волнует. Женщина бы меня поняла. Притом не надо забывать, что до недавнего времени я была дурнушкой. И ведь это лишь красавицы могут позволить себе быть величественно-спокойными и безмолвными. Что им! В случае чего, профиль вывезет. А таким, как я, о которых снисходительно говорят: «Живая», надо похлопотать, чтобы понравиться.

Короче, товарищи Мыколы не отходили от меня ни на шаг. В перерывах между танцами мы перебрасывались шутками, как снежками. Местные девицы смотрели на меня так, словно бы я прилетела сюда на помеле.

И сам Мыкола был мрачен.

Дурень ты мой, дурень! И блеск в глазах, и быстрые шутки, и смех, и задорное постукивание каблучками — все ото предназначалось только ему, одному ему, угрюмому моему большому мальчику, который стоял, подпирая спиной стенку и стараясь казаться равнодушным, даже безучастным.

— Я хочу к Мыколе! — сказала я после румбы очередному партнеру.

Он подвел меня к нему.

— Ну что ты такой, Мыкола? Мне очень весело.

— Я вижу.

— Товарищи лейтенанты! Почему вы не научите вашего друга танцевать? Девушек, что ли, не хватает в Севастополе?

— О доктор! Вы не знаете Мыколу. Он сторонится девушек. Он их боится. Это пятно на всем нашем доблестном Черноморском флоте.

— У-у, медведь!.. Товарищи, вы уронили его в моих глазах.

И меня снова умчали танцевать.

Вот и все, что было сказано, насколько я помню. Конечно, переход слишком резкий после того разговора, который мы вели до этого наедине. Теперь-то я понимаю. Но тогда, в пылу танцев…

Даже я не догадывалась о том, какой он самолюбивый, по-детски обидчивый, легко ранимый.

И все же Мыкола не должен был поступать так, как он поступил. Когда, запыхавшись, я подлетела к нему, он вдруг сказал, отводя глаза:

— Извини, не смогу проводить до гостиницы. Товарищи проводят. Надо дежурного подсменить. Меня только что вызвали в часть.

Поднялся шум. Кто-то из лейтенантов самоотверженно предложил подежурить вместо Мыколы.

— Мыкола? — негромко сказала я.

— Нет, сожалею, извини.

И он ушел. Ей-богу, я чуть было не разревелась тут же на танцплощадке.

Но потом рассердилась и взяла себя в руки.

— Какие строгости у вас в Севастополе! — сказала я своим лейтенантам, улыбаясь. — Вызывают даже с танцев. Ну, что делать! Потанцуем?

И я танцевала и смеялась еще час или полчаса, хотя мечтала лишь о том, чтобы уйти в тень и выплакаться там.

3

Лейтенанты всем скопом проводили меня до гостиницы. Ночь была хорошая, теплая, звездная, и на улицах так пахло розами, что еще больше хотелось плакать.

По пути лейтенанты чопорно занимали меня разговорами о Мыколе, о его успехах в учебе, а также о достижениях в спорте.

На следующий день я до обеда не выходила из номера, ждала телефонного звонка. Мыкола не позвонил. После обеда я пошла в его часть и через дежурного передала ему записку. В ней было: «Мыкола! Это глупо. Если не придешь до 8 часов, сегодня же я уеду в Москву!»

Он не пришел.

В вагоне, стоя у окна, я жадно высматривала его — вдруг все-таки прибежит прощаться? Не прибежал!

Соседи по купе попались неудачные. Три каких-то болтливых толстяка, не то из Цебельды, не то из Шемахи. Они усиленно пытались угощать вином и орехами на меду. Но по тогдашнему моему настроению впору было сажать меня на цепь. Один толстяк даже сказал с огорчением: «Такая молодая, интересная — и уже такая сердитая!» А другой прибавил: «Тебя твой муж любить не будет».

Почти всю дорогу я простояла в коридоре у окна, прижавшись лбом к стеклу. Напишет или не напишет?..

4

Он не написал. Вероятно, ждал, что я ему первая напишу.

Ах, какие же мы все-таки транжиры в молодости, как разбрасываемся чувствами, своими и чужими, как беспечно расходуем время на ссоры, споры, обиды, нисколечко не жалея ни себя, ни других…

Наконец я перестала ждать от него писем.

Плохо было все, очень плохо, дальше некуда. Коса нашла на камень.

…Нет, я напрасно осуждаю Мыколу. Я виновата во всем, одна я. Не надо было тогда танцевать. Нельзя было в тот вечер танцевать.

Ведь то, что Мыкола сказал о себе, было несомненно лишь подготовкой к объяснению в любви. Он просто начал издалека — по своей привычке к обстоятельности. Как бы показывал мне жизнь, которая предстояла нам. Хотел предупредить: «Вот я какой, видишь? Неразговорчивый, угрюмый, замкнутый, с головой погруженный в свое любимое минно-торпедное дело. Возьмешь меня таким?»

Сомневался ли он в моем ответе? Не знаю. Я видела его глаза, ощущала его дыхание на своем лице. Я потянулась к нему. Но…

Наверное, я была слишком смущена в тот момент, взбудоражена, растеряна. Получилось неловко. Если бы лейтенанты догадались запоздать, и я была представлена им как будущая жена Мыколы… Если бы, наконец, сам Мыкола был посмелее… Но я опять его упрекаю…

Боже мой, боже мой! Сколько лет только и делаю, что веду в уме этот бесконечный, мучительный разговор с Мыколой — осуждаю его, объясняю ему, оправдываюсь перед ним. Как бы репетирую нашу будущую встречу.

Но ведь встречи не будет! Сегодня мне сказали об этом. А я как безумная по-прежнему хожу по кругу, продолжаю подбирать доказательства своей правоты или своей вины, не знаю. Словно бы мне еще предстоит встретиться с Мыколой…

5

Не повезло, нет. Ужасно, как нам не повезло! Почему мы но встретились в Севастополе весной 1942 года? Мы же могли встретиться. Возможно, я проходила по коридору штольни, когда Мыкола лежал в медпункте. Нас разделяла всего лишь стена…

Весной 1942 года я получила назначение в военный госпиталь, который размещался в Новороссийске.

Ощущение было такое, что Мыкола где-то близко. Но лишь ощущение. Трезво рассуждая, он мог быть и на Балтике, и на Баренцевом море, а то и на Тихом океане.

Вдруг, просматривая подшивку флотской газеты, я наткнулась на его фамилию. Оказалось, что теперь он младший флагманский минер ЧФ[2] и находится в Севастополе.

Тотчас же я засобиралась в Севастополь. Удалось упросить начальство отправить меня туда с очередным караваном для сопровождения раненых, эвакуируемых из осажденного города.

Всю дорогу от Новороссийска я думала о нашей нелепой ссоре.

Некоторые люди, наверное, считают, что Мыкола грубоват. Но ведь это лишь защитная реакция. Он как бы надевает на себя кирасу. В ней, конечно, неудобно: ни повернуться, ни согнуться. Но зато он защищен.

Отсюда и его молчаливость. О подобных ему говорят, что они отгораживаются молчанием, боясь, как бы невзначай им не сделали больно.

С наступлением темноты, уже перед самым Севастополем, атаки на наш караван прекратились. Я вышла на палубу. Очень медленно и осторожно, двигаясь строго в затылок друг другу, — это, кажется, называется кильватерной колонной, — корабли пересекали внешний рейд.

Бочком я протиснулась к борту между ящиками с боеприпасами и продовольствием для Севастополя. Палуба, не говоря уже о трюме, была так заставлена ими, что удивительно, как наш транспорт не перевернулся, увертываясь от авиационных бомб.

У борта стоял какой-то моряк, не сводя глаз с воды. Она была очень густая на вид и черная, как только что залитый асфальт.

— По узкой тропочке, однако, идем, — подал голос моряк. — Мин здесь фриц накидал — страшное дело!

— С самолетов кидал?

— Правильнее сказать, не кидал — осторожненько в воду спускал на парашютах. И продолжает спускать. Чуть ли не каждый день. Нашим минерам работы хватает.

— А минеры каждый день пробивают проход?

— Тралят, да.

У меня ёкнуло сердце. Ведь Мыкола минер.

Мы остановились у бона. Откуда-то выскочил катерок и быстро потащил в сторону сеть заграждения, будто отводя перед нами завесу у двери.

Караван стал втягиваться в гавань.

Темная, без огней, громада берега придвинулась. Вот он, Севастополь! Город-крепость, город — бессменный часовой, город-мученик, на протяжении столетия второй раз переживающий осаду.

И где-то там, на берегу, Мыкола…

Я провела в Севастополе немного, около суток, причем большую часть времени в штабе Севастопольского оборонительного района.

Он размещался в штольне, которую вырубили до войны в крутом скалистом склоне. Вплотную к скале пристроили бункер с очень толстыми стенами и потолком.

Очень душно и сыро было там, внутри. Как в подлодке, которая долго не всплывала на поверхность. (Прошлой осенью мне пришлось побывать в такой.) И сходство было еще в другом. Так же извивались вдоль стен магистрали парового отопления, вентиляции, водопровода и многочисленные кабели связи. Так же много было всяких приборов и механизмов. Так же впритык стояли столы и койки в каютах-кельях, расположенных по сторонам узкого коридора.

В этой духоте и тесноте с непривычки разболелась голова, хотя вентиляторы вертелись как одержимые.

— Ночью погрузите раненых на транспорт — и живенько из гавани, как пробка из бутылки! — сказали мне. — У нас не принято задерживаться.

Перед уходом я все же улучила минуту: справилась у дежурного по штабу о минере Григоренко.

Мне ответили, что старший лейтенант в командировке.

— А где, нельзя ли узнать?

— Нет.

Но я была настойчива.

— Значит, в город вернется не скоро?

— Да как вам сказать, товарищ военврач… Он-то, в общем… так сказать, в окрестностях Севастополя. Может, стоило бы и подождать. Но ведь вы торопитесь, ночью уходите в Новороссийск.

Что-то темнит этот дежурный! Как понимать: «В общем, неподалеку»? Где это неподалеку от осажденного Севастополя мог находиться Мыкола? Немцы взяли город в обхват, прижали его защитников спиной к морю. Только со стороны моря Севастополь еще открыт.

Тогда мне не пришло в голову, что, выполняя особое задание командования, Мыкола находится именно в море, точнее — на дне его. Это дежурный и назвал командировкой, оберегая военную тайну.

Я вышла из скалы и перевела дух.

«Мыкола жив — это главное, — думала я, — Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой странной командировке. А если уж по-военному говорить: был жив на сегодняшнее число, на такой-то час. Ну, не привередничай! — мысленно одернула я себя. — Во время войны и то хорошо».

Я миновала Приморский бульвар. Веселые лейтенанты, помнится, шутливо называли его на иностранный лад: Примбуль. (Боже, как давно это было!)

На месте той клумбы с розами торчал счетверенный пулемет, упершись дулами в небо. Памятник Затопленным Кораблям на скале напротив был поврежден — мне объясняли — одной из тех мин, которыми в ночь на 22 июня начали немцы войну на Черном море. А чуть подальше, там, где когда-то была танцплощадка, высились под камуфлированной сетью стволы зенитной батареи, и прислуга сидела наготове на маленьких, похожих на велосипедные, седлах.

Я засмотрелась на рейд. Море лежало гладкое, ярко-синее, как драгоценный камень. Только оно, море, и осталось здесь таким, каким было в мой первый приезд. И небо. Я вспомнила, что сейчас конец марта, в Севастополе должны цвести алыча и миндаль.

В этом году они не успевали расцвесть. Огнем сжигало их, душило черным дымом, присыпало серой пылью. Правда, неподалеку от могилы Корнилова даже этой весной, говорят, цвело маленькое миндальное дерево. Упрямо цвело. Если бы у меня было время, я бы навестила его и поклонилась ему. Это цветенье было как символ надежды для всех, кто не позволял себе поддаваться отчаянию.

Я уже подходила к госпиталю, когда начался очередной налет на город.

Над холмами Северной стороны поднялась туча. Она была аспидно-черная, ребристая и тускло отсвечивала на солнце. Гул стоял такой, словно бы рушилась Вселенная.

До госпиталя я не успела добежать, пришлось ткнуться куда-то в щель, вырытую среди развалин.

Подобной бомбежки я не испытывала еще ни разу, хотя на фронте с начала войны. Небо затягивалось плотной пеленой. Немецкие бомбардировщики шли сомкнутым строем.

Рядом мужчина в ватнике что-то бормотал торопливо. Я подумала: молится. Оказалось: считает самолеты.

— Около пятисот прошлый раз насчитал, — сообщил он. — Сейчас, наверное, не меньше.

Самолеты закрыли солнце. Потом небо с грохотом и свистом опрокинулось на землю…

…Туча прошла над городом. Соседи мои стали выбираться из щели, отряхиваться, ощупывать себя — целы ли? Всё серо и черно было вокруг. С разных сторон раздавались крики о помощи.

До ужаса похоже на землетрясение, как мне описывал его Мыкола, но, конечно, это было во сто крат более разрушительно, бессмысленно. Улица мгновенно изменилась. На месте нескольких домов курились пожарища. Еще дальше, за крышами уцелевших домов, раскачивались, взметались и опадали огромные языки пламени.

Но где же госпиталь? Я не узнала его — здание как-то перекосилось, край его обвалился.

Когда подбежала к госпиталю, оттуда уже выносили раненых.

На земле билась и корчилась женщина в белом халате, с оторванными по колено ногами.

Женщина лежала навзничь, не в силах подняться. Платье ее и халат сбились вверх. Еще не успев почувствовать боли, не поняв, что произошло, она беспокойно одергивала на себе платье, стараясь натянуть его на колени, и при этом просила:

— Бабоньки! Да прикройте же меня, бабоньки! Люди же смотрят, нехорошо!

Я перевидала немало раненых, в том числе и женщин, но сейчас мучительно, до дрожи, поразило, как она натягивает платье на колени — жест извечной женской стыдливости, — а ног ниже колен уже нет.

— Наша это, наша! Санитарка! — громко объясняли мне суетившиеся подле нее женщины. — Вчера троих на себе вытащила, а тут сама…

— Жгут! — скомандовала я, склоняясь над раненой. — Закручивайте жгут! Потуже!

А та все просила тихим, раз от разу слабевшим голосом:

— Ну бабоньки же…

Протяжный выговор, почти распев, с упором на «о». Я вспомнила тетю Пашу с маяка, которую спас во время землетрясения Мыкола. Но запрокинутое, без кровинки лицо было еще совсем молодое, такое простенькое, широкоскулое. Санитарке от силы было восемнадцать — девятнадцать.

И потом уж до самой ночи, до конца погрузки, я не могла забыть ее, вернее, голос ее. Раненых — в перерывах между налетами — доставляли на пирс, я размещала их в надпалубных надстройках и в трюме. Снова и снова немцы обрушивали на Севастополь раскаленное железо. Все содрогалось вокруг, грохотало, выло, трещало. А в ушах, заглушая шум бомбежки и артобстрела, звучал по-прежнему этот тихий, с просительными интонациями угасающий голос: «Бабоньки…»

Даже сейчас, после известия о Мыколе, не могу без волнения вспомнить ту санитарку…

Причал еще раз качнуло от взрыва, потом, к моему удивлению, внезапная тишина разлилась над Севастополем.

Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:

— Точно — двадцать четыре ноль-ноль. Фрицы отправились шляфен. За это время вам и надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.

Я знала, что за тот короткий срок, пока немцы отдыхают, защитники города должны переделать уйму дел: подвезти к переднему краю боезапас, горючее, продовольствие, заделать бреши в обороне, похоронить своих мертвецов и эвакуировать морем раненых.

Мы обязаны выскочить из Севастополя не позже чем за два часа до рассвета. Это наш единственный шанс. Немецкая авиация, подобно кошке у щели, сторожит выход из гавани. Когда станет светло, транспорт с ранеными должен быть уже вне досягаемости вражеских самолетов, которые базируются на ближайшие к Севастополю аэродромы…

Да, такая неправдоподобная тишина разлита вокруг, что даже не верится. Только весной в лунную ночь бывает подобная тишина. Но ведь теперь как раз весна и луна. Тени от домов очень длинны, ямы и пожарища черны — пейзаж ущелья.

Можно подумать, что город замер, прислушиваясь к тому, как наш транспорт отваливает от причала.

Чего бы я не дала, лишь бы не уезжать, дождаться возвращения Мыколы из его загадочной командировки в «окрестности Севастополя»!

Но на войне каждый выполняет свой долг. Да и кто оставил бы меня здесь, даже если бы я знала, что Мыкола вернулся? Кто разрешил бы мне ходить за ним, когда на моих руках целый транспорт, битком набитый ранеными, эвакуируемыми в тыл?

Опять выбежал вперед маленький катер, хлопотливо потащил в сторону сеть заграждения, открывая «ворота» перед нами. Справа по берегу чернеет громада Константиновского равелина. И вот уже в лунном свете заискрился внешний рейд.

Стараюсь сосредоточиться на этом, чтобы не думать о Мыколе.

Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади — корабли конвоя. Идем друг за другом, как по ниточке.

Но сейчас в поведении команды чувствуется как-то больше уверенности, чем утром. Мой расторопный фельдшер, сбегав на мостик, уже разузнал, в чем дело. Оказывается, днем на рейде произведена специальная, внеочередная, расчистка фарватера, вытралены какие-то новые, особо опасные мины.

Но я еще не знаю, что вытралили их благодаря Мыколе.

Море под килем стало менее опасным. Но воздух опасен по-прежнему. Поэтому огни погашены, иллюминаторы задраены. Только над мостиком гигантским светляком во тьме висит картушка компаса под козырьком.

Все, кто на палубе, предельно напряжены, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, не сводят глаз с неба.

И все дальше, невозвратнее уплывает от меня берег. Я пристроилась у борта. Адски продувает, просто окоченела на сквозном ветру. Издали Севастополь выглядит как бесформенная груда камней. Лишь кое-где между камнями раскачиваются языки пламени и тлеют уголья. Времени у севастопольцев мало. За ночь, пожалуй, не всюду успеют потушить пожары.

А через два — три часа в костер подбросят сучьев, и он опять запылает. Город-костер…

Блестки на черной глади мерцают и переливаются. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щемит глаза, забивает слезой. Я украдкой отираю их ладонью.

Этого не хватало еще!

Но как мне нужно было повидаться с Мыколой! И я знаю, что ему это тоже было нужно. Только со мной он мог поделиться своими мыслями и переживаниями, со мной одной!

Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Вокруг мерно вздымается и опадает искрящееся море. До Новороссийска так далеко, столько часов пути…

6

При встрече опишу Мыколе, как холодно и страшно было мне в ту ночь, как нескончаемо долго тянулась она.

Опять? Да опомнись ты! Он же умер, умер! А я по-прежнему думаю о нем как о живом…

А, быть может, он все-таки жив? Мне кажется, я почувствовала бы, если бы он умер. Да, почти уверена, что почувствовала бы — на расстоянии. И ведь мертвым Мыколу не видел никто.

Безумие? Пусть. Только бы давало мне силы жить.

Конечно, о Мыколе нельзя писать как о мертвом. (Моя мама сказала бы: накликать смерть!) И к чему эта шумиха с «увековечением», о котором сегодня (или вчера?) толковал суетливый Володька? Ведь он уже написал один очерк о Мыколе. Ну, и хватит с него.

Вскоре после моего возвращения в Новороссийск очерк был напечатан, и я прочла его, даже вырезала из газеты. Понятно, не из-за каких-то там литературных достоинств. Написан он, в общем, неважно, поверхностно.

Но иначе и не могло быть. С чего бы Мыколе пускать этого Володьку в душу к себе? Вот почему гайки, предохранители, контакты еще получились кое-как, а сам Мыкола виден за ними едва-едва. Я-то ведь знаю Мыколу!

Единственное, что удалось в очерке, это эпиграф. Он кстати. Перечитывая слова Макаренко о проблеме советского героизма, я снова вижу перед собой упрямое, юное, воодушевленное лицо курсанта, который приехал в Москву для участия в параде. И снова, после паузы, он с трогательным удивлением говорит: «Но как же ты мне объяснила меня, Надечка!..»

…Ничего, прошло! Немного закружилась голова — от монотонных мыслей. Никто в ординаторской, по-моему, и не заметил.

Меня окликает озабоченная медсестра:

— Надежда Викторовна! Новенький, Евтеев из пятой палаты, жалуется на головные боли, очень сильные. Только что рвота была.

— Ранение в голову?

— Да. Сами посмотрите или Доре Гдальевне сказать? Вы бы, может, прилегли? Вторые сутки в госпитале.

— Нет. Сама посмотрю. Иду.

Вторые сутки! Да я просто ума не приложу, что делала бы сейчас, если бы не было столько работы в госпитале.

3. НА ПОРОГЕ СЕВАСТОПОЛЯ[3]

Разве так проста и примитивна проблема советского героизма? Разве это такое легкое и логически прямое действие? Советская отвага, советская смелость — это вовсе не бесшабашное, бездушное, самовлюбленное действие. Это всегда служба советскому обществу, нашему революционному делу, нашему интернациональному имени. И поэтому всегда у нас рядом со смелостью стоит осторожность, осмотрительность, не простое, а страшно сложное, напряженное решение, волевое действие не безоблачного, а конфликтного типа.

А. Макаренко

«Я — БЕРЕГ! Я — БЕРЕГ!»

Надя уехала. А через несколько дней за Мыколой приехала из Гайворона мать.

— Нэ хочу до дому! — объявил Мыкола, стоя перед нею.

— Як цэ так? У больныци хочэш?

— И в больныци не хочу.

— А дэ хочэш?

Мыкола молчал, насупясь.

— Чого ж ты мовчыш? Я кому кажу!

Мать замахнулась на него слабым кулачком. Но он с таким удивлением поднял на нее глаза, бледный, сгорбленный, жалко висящий между своими костылями, что она опустила руку и заплакала.

Разговор происходил в дежурке, в присутствии Варвары Семеновны и тети Паши.

— Буду у моря жыты, — сказал Мыкола, упрямо нагнув голову.

— А у кого? Хто тэбэ до сэбэ возмэ?

И тут из угла, где тетя Паша перематывала бинты, выкатился ее успокоительный округлый говорок:

— О! Невелико дело-то! Ну хоть и на маяке лето поживет.

При слове «маяк» Мыкола поднял голову.

— Мой-то маячником работает, — пояснила тетя Паша. — Отсюда недалеко, два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я. А где трое уместились, и четвертому уголок найдем.

Мать Мыколы снова заплакала.

— Ему хорошо у нас будет, — успокоила ее тетя Паша. — Воздуху много, воздух вольный. И Варвара Семеновна рядом. Чуть что — будет иметь свое наблюдение.

Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:

— Что ж! Если Прасковья Александровна приглашает, то я со своей стороны… Морской климат ему полезен. Пусть поживет на маяке до начала школьных занятий…

Башня маяка была невысокой. Но ей и ни к чему было быть высокой. Ведь она стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и слева было море, и только сзади вздымались горы.

Почти две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон — против беспокойных степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще сохранились. У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного камня. Прошлой зимой в школе проходили Рим, поэтому Мыкола мог ясно представить себе, как легионеры сидят вокруг костра и при свете дымных факелов точат в молчании свои мечи.

Конечно, он сделал то, что сделал бы на его месте любой мальчик. Распугав двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую кучу этих осколков и приволок их домой. Потом каждый вечер он с благоговением точил свой перочинный ножик на римском точильном камне, которому без малого две тысячи лет! Через некоторое время лезвие сделалось тонким, как лист бумаги.

Как подтверждает история, римляне поддерживали на мысу огонь: просто разжигали огромный костер и неустанно, всю ночь, подкладывали в него хворост.

«Наш» маяк был, понятно, куда лучше. На вершине белой башни находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она была из шелка, пропитанного особыми солями. Снизу подавались пары керосина, которые раскаляли сетку добела.

Устройство, в общем, нехитрое. По сути — гигантский примус. Но с сеткой надо было обращаться осторожно: дунь посильнее, и рассыплется в прах.[1]

Сетку окружала толстая линза, подобно стеклу керосиновой лампы. Стекло было необычное — стеклянный пузатый бочоночек. Вместо обручей были на нем ребристые грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками отбрасывала далеко в море.

Линза весила пять тонн. Каково?

С утра до вечера Мыкола неотвязно ходил за дядей Ильей, мужем тети Паши, и клянчил: «Дядечку, визмите мэнэ до фонаря!» Даже божился иногда, что не спутает замшу с тряпкой.

Дело в том, что дядя Илья в первый же день позволил ему протереть оптику, — с уважением называл ее полным наименованием: «линза направляющая и преломляющая». Мыкола, ошалев от радости, второпях схватил тряпку, за что получил по рукам. Тряпкой протирают лишь штормовые стекла, которые защищают линзу от града, снега и птиц, сослепу летящих на свет. Самое же «направляющую и преломляющую» разрешается протирать только замшей.

Сколько раз, стоя в фонаре, Мыкола воображал, как ночью поведет корабль и будет вглядываться в темноту.

Ни луны, ни звезд! Плывет, как в пещере.

И вдруг камни гранитных стен раздвинулись. Блеснул узенький проблеск света!

«Открылся мыс Федора!» — докладывает сигнальщик.

«Вижу. Наношу свое место на карту!»

Вдали вспыхивает и гаснет зеленый огонек — будто свет уютной настольной лампы под абажуром. Четырнадцать сотых секунды — свет, четырнадцать сотых — мрак, снова четырнадцать сотых — свет, и потом уж мрак четыре пятых и три десятых секунды. Можно не сверяться с часами, он знает это без часов. Еще бы! Это же световая характеристика «его» маяка.

Кроме фонаря, были у дяди Ильи еще и ревуны. Когда Мыкола впервые услышал их, то подумал: стадо коров зашло по брюхо в воду и оглушительно мычит, уставившись мордами на юг.

Ревуны помогали морякам в плохую видимость. Если наваливало туман или начинал идти снег, моряки, застигнутые в море непогодой, откладывали бинокли. Всё на корабле превращалось в слух.

И вот сквозь свист ветра и гул волн донесся издалека слабый, прерывистый, очень печальный голос.

Ревуны! Ну, теперь следить с часами в руках! Чья звуковая характеристика? Две секунды — звук, две — молчание, две — звук, две — молчание, пять — звук, шесть — молчание. Подал весть о себе мыс Федора. Предостерегает: «Я — берег! Я — берег! Уходите от меня в море!»

И рулевой поспешно отворачивает до тех пор, пока предостерегающий голос ревуна не пропадает в шуме волн и ветра…

«МАЛЫЙ ВПЕРЕД!»

«Доведем или не доведем? — думает старший лейтенант Григоренко, не спуская глаз с буксировочного конца за кормой. — Неужели и теперь не доведем?»

Водолазный бот неторопливо пересекает рейд.

Немцы — в который раз за это утро — бомбят Севастополь. От горящего города протянулись над водой полосы дыма. Они расширяются, удлиняются. Похоже на костры в степи, раздуваемые ветром.

— Береговой тянет, — негромко сказал мичман Болгов, командир водолазов. — Выскочим из-за мыса, прикроемся дымом от немецких батарей.

Григоренко молча кивнул.

По счастью, немцы не знают, что тащит за собой этот бот. Знали бы, спохватились, мгновенно изменили курс своих самолетов, бросили бы их в угон за ботом!

Потому что он тащит за собой немецкую мину, только что поднятую нашими водолазами со дна. Мину нового, неизвестного нам образца, которую никак не берут советские тралы, Неразгаданную мину!

Старшему лейтенанту Григоренко приказано со всеми предосторожностями отбуксировать ее в укромное место, вытащить на берег и там попытаться вскрыть, чтобы узнать, какая тайна спрятана у нее внутри. Точнее, не попытаться, а сделать во что бы то ни стало, и вдобавок поскорее! Ибо от разгадки этой важной военной тайны зависит судьба Севастополя…

Так как же, доведем или не доведем? Ведь это уже вторая поднятая со дна мина. Первую довести не удалось. Взорвалась почти у самого места назначения. Выходит, плохо вели.

Григоренко не смотрит ни направо, ни налево. Он как бы в шорах. Абсолютно прямолинеен. Лишь изредка оглянется: верен ли курс, скоро ли наконец берег? И опять замер, не сводит глаз со стопятидесятиметрового пенькового троса, который то натягивается, как струна, то провисает, ныряя в волнах за кормой. Мины не видно. Она целиком в воде. Свисает, как капля, под днищем шлюпки.

Почему-то не смогли раздобыть настоящий понтон. Взамен пришлось взять надувную резиновую шлюпку. Водолазы, работая в потемках, ежесекундно рискуя жизнью, закрепили строп на мине и соединили со шлюпкой. Потом притопили шлюпку, наполнили воздухом, и она всплыла, отделив мину от грунта.

— Малый вперед!

Да, да, только малый. Мину надо вести на цыпочках, неторопливо, бережно, как капризную и вспыльчивую даму. Не споткнулась бы, упаси бог, не ударилась о грунт! Лучше забыть при этом, что рейд простреливается насквозь немецкими артиллеристами. И ветер каждую минуту может перемениться, погнать дым пожарища обратно на берег. И тогда бот посреди рейда окажется как на ладони.

Если бы кто-нибудь на боте был в силах шутить сейчас, то, наверное, с улыбкой подумал бы, что это отчасти напоминает сказку о репке. Бот тянет резиновую шлюпку, та в свою очередь тащит мину. Но на боте не до шуток.

Севастополь продолжает гореть и сотрясаться под бомбами. Каждый удар но нему болью отдается в сердце. Но Григоренко не смотрит, не позволяет себе смотреть на город.

Через полчаса ему понадобится вся его выдержка — он останется на берегу один на один с миной. Немецкие конструкторы, понятно, снабдили ее хитроумными и разнообразными защитными приспособлениями. Чтобы добраться до сути мины, то есть до ее тайны, придется поломать голову. Но недаром старшего лейтенанта Григоренко считают в Севастополе одним из лучших знатоков минно-торпедного оружия противника.

Медлительный бот уже идет вдоль берега. Вот она, эта недлинная песчаная полоса, отведенная командованием для работы по разоружению. На берегу — группа людей. К урезу воды, урча, съезжает трактор, который должен принять с кормы бота конец, а затем начать потихоньку, полегоньку выволакивать мину на берег.

Григоренко шумно перевел дыхание. Ну, кажется, всё, довели.

И тут-то мина рванула!

Знакомый оглушающий грохот обвала! Фонтан огня, воды, осколков! Потом волна с силой ударяет о берег и заливает его сплошь, до самых отдаленных построек…

От взрыва, впрочем, никто не пострадал. Григоренко был осторожен и недоверчив, как положено минеру, — приказал вытравить буксировочный конец на всю его длину.

Но ведь предусмотрел не только это. Он, как ему казалось, учел каждую мелочь при буксировке. И — мина взорвалась! Вторая. И точно так же, как первая. Уже у берега.

Все внутри Григоренко сразу сжалось и окаменело. Таким, наверное, стало и его лицо, потому что он поймал на себе странные взгляды водолазов из команды.

— Ну, уж третью-то обязательно доведем! — пробормотал сочувственно Болгов. — И в спорте при побитии рекорда, товарищ старший лейтенант, разрешаются три попытки.

— А у нас не спорт, — почти не разжимая губ, сказал Григоренко. — Не будет третьей попытки!

Болгов хотел еще что-то добавить, но, взглянув на лицо минера, осекся.

Товарищи дали Григоренко прозвище «Айрон Дюк» — «Железный герцог» (так в честь Веллингтона назван один из английских военных кораблей).

Был, понятно, внешний повод для того, чтобы дать советскому моряку это прозвище. Григоренко носит черное кожаное пальто, в котором видят его в самых опасных местах обороны Севастополя. Можно подумать, что он закован в латы и потому неуязвим.

Однако и в лице его есть что-то, что заставляет применить эпитет «железный».

Лицо Григоренко принадлежит к числу тех немногих лиц, которые запоминаются со лба. Продольные морщины пересекаются несколькими глубокими и резкими вертикальными (хотя минер еще молод, ему нет и тридцати). И этот узел морщин над переносицей придает лицу его выражение удивительной волевой собранности, умственной и душевной целеустремленности…

ТРИ МЕТАЛЛИЧЕСКИХ ГОЛОВОЛОМКИ

Он сидел на койке согнувшись, держа карту на коленях.

В кубрике флагманских специалистов тесно, как в бесплацкартном вагоне. Стола у Григоренко нет. Собственные колени — его стол.

Но так же тесно во всех других помещениях штольни.

Он сердито посмотрел вверх. Лампочка под потолком мигает и раскачивается, как маятник. Место Григоренко на третьем ярусе, как раз под лампочкой. Но, пользуясь отсутствием флаг-связиста, он пристроился со своей картой внизу, на его койке.

Пол так и ходит-пританцовывает под ногами. О железных койках, уставленных одна на другой, и думать не хочется, до того надоедливо их немолчное трусливое дребезжание. Идет уже десятый месяц войны и шестой осады, а все равно привыкнуть к бомбежке или артналету нельзя.

Это очередной артналет. Немецкие летчики пока отдыхают. Когда они в свою очередь примутся терзать по кускам Севастополь, отдыхать будут артиллеристы.

Опять Григоренко не удержался, взглянул на лампочку. Мечется как дура! Тени и пятна света ходят взад и вперед по карте, мешают сосредоточиться. Но он должен сосредоточиться!

С первого же часа войны немцы предприняли планомерную я настойчивую борьбу за входной севастопольский фарватер.

Григоренко хорошо помнит, как на рассвете 22 июня взволнованно-дробно забили зенитки, эти барабаны современной войны. Вместе с другими командирами он выбежал из дома. Предрассветное небо обмахивали лучи прожекторов.

Он поднес к глазам бинокль. Над рейдом в мечущемся свете прожекторов появились гигантские летучие мыши. Их становилось все больше и больше.

Парашюты?

Со стороны города донеслись два раскатистых взрыва.

Значит, не парашютисты, бомбы? Бомбят Севастополь? Но почему бомбы на парашютах?

Одна из предполагаемых бомб разрушила жилой дом, другая повредила Памятник Затопленным Кораблям.

Так с первых секунд войны немецкие мины проявили свое стремление и свои способности к притворству. Упав случайно на землю, взрывались, как обычно взрывается бомба. Прикидывались бомбой. Исчезали, не оставляя после себя улик.

Но, за исключением двух этих мин, остальные угодили в цель, то есть, поддерживаемые парашютами, мягко легли на дно рейда в опасной близости от фарватера.

Впрочем, на другой же день секрет мин был разгадан. Как? По их поведению. Они взрывались только под судами с металлическим корпусом и пренебрежительно пропускали всякую деревянную дребедень. Значит, были магнитными. Кроме того, обладали выдержкой. Над миной проходил один корабль, второй, третий — они ждали, терпели. И лишь под килем четвертого наконец взрывались.

Мины было важно понять. После этого не составило труда придумать, как их тралить.

Почти каждую ночь, пренебрегая огнем наших зенитчиков, немцы методично, упрямо подсыпали на дно рейда новые и новые мины. А с рассветом за боны заграждения хлопотливо выбегали тральщики, подобно дворникам, которые спешат подмести улицу до возобновления движения. Улица в данном случае — входной фарватер, водная дорожка шириной в несколько десятков метров. Тральщики методично расчищали ее взрывами.

В октябре, однако, немцы подбросили к порогу Севастополя новую головоломку.

Поутру, как всегда, тральщики ринулись убирать сброшенные ночью мины. Море осталось безответным. Как ни в чем не бывало мины продолжали лежать На дне, цепко держась за грунт, поджидая добычу.

Но если тралы не берут их, значит, они не магнитные? Какие же?

В это время Григоренко отсутствовал. Вернувшись, он узнал, что произошло несчастье — подорвались несколько минеров, пытаясь разоружить одну из новых непонятных мин.

Она упала в воду неподалеку от Константиновского равелина. Случай нельзя было упускать. Петлей, сделанной из пенькового троса, водолазы зацепили мину и аккуратно вытащили на берег.

Тогда к ней подступили минеры. Благополучно снято было приспособление, которое отзывалось на толчки. Затем убрали еще один защитный прибор.

Но, когда потянули на себя крышку, произошел взрыв специального заряда. Под крышкой прятался камуфлет, то есть защитный прибор-ловушка, о котором минеры не подозревали. Он-то и был третьим стражем тайны.

Григоренко был включен в комиссию, созданную командованием для выяснения причин взрыва.

Корпус мины, набитый взрывчаткой, уцелел, иначе все вокруг превратилось бы в пыль. Взорвалась лишь ловушка, преграждавшая доступ к сокровенным приборам, а заодно, понятно, разрушились и сами приборы. Осколки разбросало на большом пространстве в траве.

В минной лаборатории их начали терпеливо сортировать, перекладывать с места на место, рассматривать под разными углами зрения — сверху, снизу, сбоку.

Трудная задача, очень трудная! Тайна разорвана на мелкие клочья. Попробуй-ка склей ее воедино!

Но вот председатель комиссии, старый минер, бывший преподаватель Григоренко, оттопырив в задумчивости губы, отчего висячие усы его, прокуренные до желтизны, смешно натопорщились, соединил на столе три осколка. Потом откинул голову, полюбовался ими и, отступив на шаг, дал полюбоваться Григоренко.

Что это? Похоже на гидрофон, то есть подводный звукоприемник.

Но это и есть гидрофон, обломки гидрофона!

Кто-то из минеров, стоявших у стола рядом с Григоренко, негромко присвистнул. Раструб металлического уха! Мину выдало ее круглое, всегда настороженное, жадно раскрытое навстречу звукам ухо.

Она была акустической, а не магнитной, вот оно что! Охотилась по слуху. Издалека слышала приближение корабля. Шум винтов, гул моторов, сотрясение корпусов усиливались. И в тот момент, когда корабль находился уже над миной, звуки преобразовывались в электрический сигнал, и мина взрывалась.

Итак, в данном случае тайну вытащили за ухо со дна. Против новых акустических мин были пущены быстроходные катера. Пенными вихрями они проносились по рейду. Услышав шум винтов над собой, мины вздрагивали и торопливо взрывались. Но катера, опережая взрыв, были уже далеко впереди.

И так было до конца марта 1942 года, когда немцы опустили в воду на парашютах свою третью металлическую головоломку, самую трудную из всех.

Новые мины, судя по всему, не были магнитными, но не были и акустическими. Ни один трал не брал их. И вдобавок они упорно не желали выходить на берег.

Как же тогда разгадать эту тайну?

КОГДА ПОДКОВЫ СБЛИЖАЮТСЯ

Григоренко терпеливо поправил карту, которая от тряски то и дело сползала с колен.

Дуга осады вычерчена на карте очень четко, толстым красным карандашом. Пламенеет, будто подкова, докрасна раскаленная на углях наковальня. Концы подковы уперлись в морс.

Пять месяцев назад в Севастополь прибыли последний железнодорожный состав и последняя груженная доверху машина. Затем путь со стороны суши был закрыт.

По воздуху добраться до Севастополя тоже нельзя. Немецкие истребители — неотлучно на перехвате. В общем, двери на земле и в воздухе забиты наглухо. Свободен только выход в море.

Осталась на все про все одна-единственная коммуникация — морская. И на этой тонкой ниточке, соединяющей Севастополь и Новороссийск, Крым и Кавказ, держится теперь снабжение осажденного города. Оборвись она — и города нет!

Григоренко, как флагманский специалист, знал, что Севастополю требуется ежедневно шестьсот тонн одних лишь снарядов и патронов. Получает же Севастополь в шесть раз меньше — едва сотню в день. Этими тоннами железа и приходится, расходуя их экономно, более того — скаредно, прикрывать осажденный город с суши, с моря и с воздуха.

А горючее?

А продовольствие?

А пополнение?

И ведь нужно еще вывозить раненых! На войне это всегда одна из самых важных и трудных задач, в особенности во время осады.

Наши транспорты, танкеры и корабли конвоя гибнут по пути из Новороссийска в Севастополь от немецких снарядов и самолетов. Но часть все же прорывается в порт назначения. И здесь, на морском пороге Севастополя, их подстерегает новая опасность, затаившаяся под водой.

Именно с помощью мин хотят немцы заполнить неширокий промежуток между концами раскаленной подковы. Едва лишь концы эти сойдутся, как Севастополь очутится в кольце, осада превратится в блокаду.

И городу не выстоять, если его последний выход — к морю — будет закрыт, если прекратится регулярный подвоз пополнения, боезапаса, горючего и продовольствия!

Вот чем угрожают нам эти упрямые, не поддающиеся тралению, неразгаданные мины на входном севастопольском фарватере…

ГЛУБОКОВОДНАЯ ТВАРЬ

Артналет кончился, затем спустя пятнадцать — двадцать минут началась бомбежка, — Григоренко уже не замечал ни тишины, ни шума, полностью ушел в решение задачи.

Мысленно он проверил себя. Нет, мины при отбуксировке не соприкасались с грунтом, был уверен в этом. Случайный толчок исключался.

И взрыв произошел оба раза у самого берега, на мелководье. Было, стало быть, что-то внутри мин, что не пускало их из воды.

В детстве Григоренко читал о хищных рыбах, которые живут на большой глубине. Они приспособились к этой глубине. Но, будучи выброшены на мелководье, мгновенно погибают там.

Такой глубоководной хищной тварью была и эта новая немецкая мина. Видимо, конструкторы снабдили ее защитным прибором, который оставался в покое лишь до тех пор, пока на него давил достаточно высокий столб воды. Стоило давлению уменьшиться, как прибор срабатывал. Мина взрывалась — и ускользала из рук советских минеров.

Да, несомненно, так оно и было.

Но если мину нельзя вытащить для разоружения на берег, то, значит, надо спуститься к ней и разоружить ее на дне!

Григоренко подождал немного, давая себе время освоиться с этой мыслью.

На первый взгляд она фантастична. И в то же время в ней есть своя подкупающая логика.

Разоружение под водой будет частичным. Необязательно сразу вырывать у хищной твари все ее зубы. Достаточно ограничиться лишь двумя зубами. Иначе говоря, надо снять с мины защитный прибор, который не пускает ее из воды, а заодно с ним и второй, который не переносит толчков.

После этого мина будет доставлена на берег, и там минеры без помех займутся ее главной тайной.

Однако бывших водолазов среди минеров нет. Обучить водолаза минному делу? Для этого потребуется слишком много времени.

Можно, впрочем, подойти к решению с другой стороны. Минера намного проще обучить водолазному делу, чем водолаза минному. Для этого достаточно, вероятно, недели, если проводить обучение форсированными темпами.

Глубины на фарватере сравнительно небольшие, до двадцати метров. Спускаться на дно придется, понятно, в туман, чтобы не вызвать подозрений у немцев.

Но кто из севастопольских минеров спустится на дно?..

Григоренко снова дал себе короткую передышку.

Одно из наиболее тягостных душевных состояний — это бесспорно нерешительность. Пока есть еще время колебаться, сомневаться, взвешивать, душа разрывается на части. И это не только тягостно, это унизительно. Человек как бы беспрестанно оглядывается по сторонам, встревоженный, суетливый, растерянный. Покой приходит к нему тогда лишь, когда решение наконец принято.

Насколько все было бы проще, легче, если бы командующий принял решение за Григоренко, попросту отдал приказ! Увы, это тот редкий случай на войне, когда надо самому предложить и самому для себя решить.

Никто в кубрике флагманских специалистов не догадывается, какую мучительную внутреннюю борьбу переживает Григоренко сейчас. Люди приходят и уходят. Все заняты своими неотложными делами. Григоренко продолжает неподвижно сидеть на койке, держа карту на коленях, не спуская глаз с раскаленной докрасна подковы.

Вот еще важный довод. Он, Григоренко, не только хорошо разбирается в минно-торпедном оружии противника, он к тому же спортсмен, не раз брал призы на флотских соревнованиях. Физически несомненно лучше других подготовлен к необычному единоборству на дне.

И этот довод, конечно, решающий.

Григоренко встал.

— Куда собрался, старлейт?[4]

— К командующему на прием.

РУКИ МИНЕРА

Командующий Черноморским флотом и севастопольским оборонительным районом принял своего младшего флагманского минера в ноль сорок пять.

Защитники Севастополя с нетерпением ждут ночи. Она приносит им облегчение, как и большинству людей на земле. Немецкие летчики, артиллеристы, пехотинцы заваливаются спать и вкушают безмятежный сон, набираясь сил на завтра. Однако защитникам Севастополя не до сна (конечно, и они отдыхают, но урывками). За короткий промежуток времени — каких-нибудь четыре часа — надо переделать множество дел. Принять и выпроводить корабли очередного кавказского конвоя. Подвезти к батареям снаряды, распределить патроны и автоматные диск. Доставить продовольствие. Захоронить своих убитых.

Короче, ночью севастопольцы переводят дух…

Григоренко доложил адмиралу минную обстановку. Потом прокашлялся и перешел к своему предложению.

Однако командующий отнесся к нему неприветливо.

— Разоружать мину на дне? В скафандре? — хмуро переспросил он. — Не разрешу. Найдите другой способ, менее рискованный.

Но Григоренко был настойчив. Он попросил разрешения подробнее обосновать свою мысль.

Командующий слушал, не прерывая, застыв в неподвижной позе за столом, низко нагнув крутолобую бритую голову, будто заранее не соглашаясь с доводами Григоренко.

Между тем впечатление упрямой предвзятости обманчиво. Просто у командующего еще с вечера разболелась голова, трещит, разламывается на куски. Трудно ее поднять, трудно повернуть. Только что, перед приходом Григоренко, он принял таблетку и с нетерпением ждет, когда же наконец боль утихнет.

Ему известно все о минной опасности. Слово «коммуникация» сейчас равнозначно слову «жизнь».

Пока младший флагманский минер, беспрестанно останавливаясь и делая паузы, излагает свой план разоружения мины на дне, командующий занимается сложной бухгалтерией войны. Ворочает в уме тоннами позарез необходимых ему снарядов, патронов, горючего. Жиденькой струйкой, все утончающейся, текут эти тонны в Севастополь. Не сегодня-завтра немцы могут, перекрыть струйку, минами отсечь Севастополь от Кавказа, от всей России.

Командующий с усилием поднял тяжелые, набрякшие веки — боль не проходит. После ноля часов она вообще редко когда проходит. Ни черта не делается ей после ноля часов, этой головной боли! Не помогают ни порошки, ни таблетки.

Но так, наверное, оно и должно быть. Спать командующему — да и то прерывистым, беспокойным сном — положено куда меньше остальных защитников Севастополя.

Стоя у стола, Григоренко водит острием карандаша по карте, показывая, как собирается подойти к мине.

Волнуется, это видно. Брови сошлись в одну линию. Худое, с обтянутыми скулами лицо напряжено.

Но больше всего выдает голос. За зиму командующий успел хорошо узнать своего минного специалиста. Если он делает судорожные глотательные движения, будто у него першит в горле, — значит, волнуется!

Да, незаурядная смелость мысли нужна для того, чтобы придумать такое. Нигде и никогда еще не разоружали мин на дне. Понимает ли Григоренко, насколько это трудно?

В давние годы, будучи юнгой и, как водится, любимцем команды, теперешний командующий флотом выклянчил у своих дружков-водолазов позволение спуститься с ними на дно. Ох и мотало же его, клало на бок, подбрасывало, как мячик!

В воде Григоренко придется соразмерять каждый свой вздох. А работа минера — ювелирная работа. И мина вдобавок не разгадана. Как еж, ощетинилась всеми своими опасными камуфлетами.

Но чем дольше слушал командующий своего минного специалиста, тем больше понимал, что предложение его есть единственное в данной ситуации приемлемое решение.

Он перевел взгляд с лица на руки Григоренко и удивился. Минер волновался, а руки его были спокойны.

Они были не очень большие, красивой формы, неширокие, с длинными уверенными пальцами. Таким бы пальцам не болты отвертывать, а разыгрывать сложные пассажи на рояле.

Но главное было не в форме рук. Главное было в поразившей командующего привычной точности их движений.

Минер говорил медленно, тщательно подбирая слова, стараясь во что бы то ни стало убедить начальство. Голос его временами дрожал, и начинало дергаться веко. Но руки не дергались, не дрожали. Они толково делали свое дело. Разглаживали карту на сгибах, устанавливали по краям тяжелые письменные приборы, чтобы она не сворачивалась, легко, почти не надавливая карандашом, размечали расстояние от заграждения до мин.

И, как ни странно, не доводы Григоренко, а руки его окончательно убедили командующего.

— Добро, — сказал он по-прежнему хмуро. — Подберем тебе лучших наставников-водолазов. Я дам команду. Недели на учебу хватит? Не тороплю. Обстановку сам знаешь.

В ПОДВОДНЫХ СУМЕРКАХ

Недели на учебу хватило.

…Водолазный бот вышел за боны заграждения и стал на якорь неподалеку от Константиновского равелина. Над рейдом лежит густой предрассветный туман.

Первым спустился за борт водолаз Викулов. Григоренко, уже одетый в резиновые доспехи, но еще без шлема, ожидает на палубе своей очереди.

Белая пелена обступила бот. Но у борта светло. Григоренко перегнулся через борт.

Муть, поднятая Викуловым, уже улеглась. Подводное царство просматривается хорошо.

Там — безмятежный покой. Меняя очертания, как в трубе игрушечного калейдоскопа, поблескивают на песке камни: желтые, белые, зеленые. Тихо шевелятся конские хвосты водорослей.

Но это обманчивый покой. Песок и камни просматриваются только на мелководье. Дальше дно начинает понижаться. Из глубин рейда неотвратимо наползает по склону черный ил. И вода над ним — как чернила. Именно там, во мраке, в густых зарослях ила, притаилась эта зловещая неразгаданная мина.

И пяти минут не пройдет, как Григоренко увидит ее, потом шагнет ближе и осторожно притронется к ней.

Выпрямившись, он взглянул в ту сторону, где в глубине бухты угадывалась за туманом Графская пристань.

Вдруг вспомнился ему хлопец в смешной соломенной шляпе, несмело, бочком, спускающийся по выщербленным ступеням к воде.

Положив торбу у ног, хлопец медленно разогнулся и с изумлением уставился на море. Поза самая нелепая — руки растопырены, рот открыт.

Владелец торбы безмерно удивлен открывшимся перед ним зрелищем. Море, беспрестанно набегающие волны, рейд с гордыми военными кораблями увидены впервые в жизни.

Но вместе с тем, пристально вглядываясь в слепящую синь бухты, он словно бы старается прочесть в ней свою судьбу.

И вот она, эта судьба…

Разбрызгивая воду, по трапу поднялся Викулов.

Пора!

Деревянный красный поплавок уже качается на волне метрах в пятнадцати от бота. Это Викулов поставил буек на якоре вблизи мины. Водолаз сделал свое дело, теперь очередь за минером.

Заботливый Болгов собственноручно привинтил шлем, потом хлопнул по нему ладонью — безмолвное напутствие водолазов. И Григоренко шагнул через борт.

Трап — подвесная лесенка, семь или восемь ступенек, вертикально уходящих в колышущуюся воду. Спиной вперед, придерживаясь руками за ступеньки, минер сполз по трапу, разжал руки. Пустота бережно приняла его.

Ощутив дно под ногами, он сделал несколько шагов и остановился. Нужно выждать, пока глаза привыкнут к струящимся подводным сумеркам.

Лишь спустя две-три минуты стало видно впереди. Дно шло под уклон и было пустынно.

Где же мина?

Внезапно Григоренко почувствовал себя очень одиноким в этом призрачном колеблющемся мире. Клубы ила, оседая, кружатся и ложатся у ног, как поземка.

Что бы прозвучать в наушниках доброму голосу Болгова: «Головой работайте, товарищ старший лейтенант! Про голову не забывайте». Но наушники молчат, телефон отключен. Даже слабый индукционный ток может воздействовать на мину, если у нее есть магнитный камуфлет.

С товарищами, оставшимися наверху, Григоренко связывает только линь, длинный сигнальный конец.

Мрачный ландшафт вокруг. Воронки от бомб и снарядов. Обломки металла, некоторые из них с ноздреватыми наростами ржавчины, наверное, оборвавшиеся якоря. Длинные подрагивающие космы водорослей. Ил. Неоглядные черные поля ила…

Потом Григоренко вспомнил о людях, которые с волнением и беспокойством думают сейчас о нем и переживают за него. Чувство одиночества исчезло.

А вслед за тем он почувствовал требовательное подергивание линя. Болгов торопит!

Григоренко двинулся вперед, очень медленно, стараясь не шаркать башмаками-грузами. Он словно бы подкрадывался к мине, еще не видя ее. Ведь она, чем черт не шутит, все-таки могла быть акустической. Как бы не сработал тогда акустический камуфлет от звука приближающихся шагов!

Однако Григоренко шел по дну не наугад. Болгов условными сигналами-подергиваниями линя направлял к цели, к буйку, покачивавшемуся на волнах.

Как поднятый шлагбаум, возник в зеленых сумерках конец, наклонно протянувшийся со дна на поверхность. Мины под ним нет. Наверное, буек снесло ветром в сторону.

Внимательно смотря себе под ноги, Григоренко сделал еще несколько коротких шагов.

Вот она!!

НАЗНАЧЕНИЕ ЛОВУШЕК

Мина могла представиться минеру змеиным клубком тайн. Только подступи — и сейчас высунутся из клубка злобно шипящие ромбовидные головы, много голов.

Но отчасти мина похожа и на тигра, который таится в зарослях. Длинные водоросли беззвучно покачиваются над ней. И она полосата, как тигр. В зыбком полумраке пятна камуфляжа на ее круглой спине выглядят совсем как полосы.

А отсюда недалеко уж и до сравнения с драконом. Огнедышащий дракон разлегся на пороге сказочного прибрежного города. И Григоренко, как рыцарю Ланцелоту, предстоит сразиться с этим драконом.

Но такие ассоциации могли прийти в голову только праздному человеку, случайно оказавшемуся в положении Григоренко.

Минер не думал ни о змеях, ни о тигре, ни о драконе. Он увидел перед собой цилиндр, лежащий на боку, довольно длинный, на глаз метра в два, а шириной, вероятно, около полуметра. Размеры определить нелегко. Вода над цилиндром струится, колеблется, очертания его беспрестанно меняются.

Григоренко так засмотрелся на мину, что, наверное, чересчур сильно прижал голову к клапану внутри шлема. На плечи навалилась тяжесть всего Черного моря. Стало труднее дышать.

Он тряхнул головой, сбрасывая наваждение…

Между тем на водолазном боте не спускают глаз с больших, как лепехи, пузырей воздуха, медленно вскипающих на воде. Вначале они удалялись от бота по направлению к буйку. Потом стали подниматься уже у самого буйка — минуту, две, три. Что-то вроде бы слишком долго!

Викулов сказал:

— Увидел мину. Волнуется.

Пузыри начали описывать возле буйка очень медленные дуги.

— Ага! — с удовольствием прокомментировал Болгов. — Совладал с собой. Теперь, стало быть, примеряется, как ее ловчей брать…

Мина вся в пятнах, и купол тоже в пятнах. Маскировка. Разрисованы так для того, чтобы сливаться с дном, чтобы трудно было различить сверху.

Не сводя с мины глаз, Григоренко неторопливо охаживал ее, то и дело останавливаясь, нагибаясь, даже приседая на корточки.

Так! Постепенно картина проясняется.

У мины три горловины. Вот они — небольшие круглые крышечки, вплотную прилегающие к корпусу. Под ними несомненно скрыты отверстия.

Самые важные приборы — черед до них дойдет на берегу — находятся, понятно, глубоко внутри мины, у ее хвостовой части. Здесь, ближе к поверхности, спрятаны ловушки-камуфлеты.

Григоренко заставил себя протянуть руку к ближайшей горловине. Едва касаясь, провел по ней пальцами. Труднее всего далось это первое прикосновение.

Перчаток водолазы не носят. Твердый манжет, обхватывающий запястье, не пропускает воду в скафандр. Да Григоренко и не смог бы работать в перчатках. Легкие скользящие касания. Тронул — и остановился. Чуть надавил — и замер.

Вспомнилась мигающая лампочка в кубрике флагманских специалистов. Здесь, под водой, освещение тоже меняется. Оно то темнее, то светлее. Это значит, что туман наверху редеет, сгущается, снова редеет.

Впрочем, Григоренко доверяет своим пальцам больше, чем зрению. Внимание его сейчас сконцентрировано в кончиках пальцев, в этих мягких выпуклых подушечках, которые у опытных минеров почти так же чувствительны, как у слепых.

На ощупь Григоренко безошибочно определяет назначение отдельных выпуклостей и впадин.

Ага! Вот это — гайки, а это — болты, вот чуть заметные углубления для выступов специального ключа.

Итак, налицо три горловины, а под ними три ловушки-камуфлета.

Каково же их назначение?

По признакам, понятным минеру, Григоренко заключил, что камуфлет, срабатывающий при толчках, укрыт в самой маленькой из горловин. А в двух других, по-видимому, то самое каверзное приспособление, которое не пускает мину на берег.

Долго в задумчивости стоял Григоренко у мины. Обманутые его неподвижностью, стайки мелкой рыбешки принялись взад и вперед сновать мимо иллюминатора шлема. Он лишь досадливо морщился, как от мелькающих перед глазами мух.

С какого камуфлета начать? Конечно, с того, который чувствителен к толчкам. Потом, если удастся его снять, будет легче работать со вторым камуфлетом.

Погруженный в свои мысли, Григоренко не заметил, как вокруг делалось светлее и светлее. А это был грозный признак.

Внезапно — удар по темени! Круги заходили перед глазами.

Инстинктивно он схватился за шлем — цел ли? И тотчас успокоительная, трезвая мысль нагнала первую, тревожную: думаю — значит, цел!

С облегчением он увидел мину на том же месте у своих ног. Но она и должна была быть на том же месте. Взорвалась бы — и его, Григоренко, уже не было бы здесь.

ТУМАН РАЗОШЕЛСЯ

Снова кто-то невидимый с силой ударил сзади, пригнул к земле!

На несколько секунд Григоренко потерял сознание. Как присел подле мины на корточки, так и остался в этой позе, свесив голову между колен.

Очнувшись, он понял, что наверху настойчиво торопят с возвращением. Сигнальный конец трепетал, то провисая, то натягиваясь до отказа.

Минер заставил себя встать и побрел, плохо ориентируясь в происходящем, повинуясь лишь требовательному подергиванию линя. Тот стал сейчас как бы продолжением его нервной системы.

Почему-то очень болели уши. Горячие струйки пота стекали по лицу, заползали за воротник.

Воду вокруг по временам как бы сотрясала судорога. Это было мучительно.

Далеко ли еще до бота?

Ага! Трап! Первая ступенька, вторая… Сверху протянулись заботливые руки, подхватили минера, втащили на палубу.

Воздух раскачивался от орудийных залпов. Снаряды рвались над водой и в воде. От этого весь рейд ходил ходуном.

Мимо бота проносились клочья тумана.

Ветер! Пока Григоренко был на дне, наверху поднялся ветер. Туман, ненадежное прикрытие, стал разваливаться, и немцы со своей береговой батареи тотчас же начали обстреливать бот.

Но тут уже все было на «товсь». Ждали лишь возвращения Григоренко. Якорь был торопливо выбран. Мотор взревел, бот сорвался с места. И вовремя!

Болгов помог Григоренко снять шлем.

— Волной-то как бьет, товарищ старший лейтенант! До дна достает волна, — сказал он и широкой шершавой ладонью участливо отер лицо и шею минера.

С изумлением тот увидел на руке Болгова кровь. Оказывается, это не пот, а кровь!

Такова сила гидравлического удара. От него с дребезжанием сыплются плафоны, расходятся и пропускают воду швы в металлическом корпусе подводных лодок. И от него даже у самых здоровых и выносливых водолазов лопаются кровеносные сосуды, течет кровь из носа и ушей.

Стремглав вбежали в проход, оставленный для бота в бонах заграждения, и укрылись за Константиновским равелином.

ПОДОБРАТЬ КЛЮЧИ К ТАЙНЕ!

Два дня подряд Григоренко не удавалось вернуться к мине Как назло, погода была ясной. Стереотрубы и бинокли немецких артиллеристов не отрывались от внешнего рейда.

Но вот с рассветом третьего дня лег долгожданный туман.

Прикрывшись туманом, как щитом, водолазный бот вышел из-за мыса и остановился у буйка.

Сейчас Григоренко волновался больше, чем в первый раз. Лучше представлял себе, как трудно придется под водой. Кроме того, он очень боялся уронить мастику, которую нес в руках.

К тайне нужно подобрать ключи. А для этого снять отпечатки со всех трех горловин.

Григоренко присел на корточки подле мины, расправил за спиной шланг и сигнальный конец, чтобы не стесняли движений.

Груда мастики лежит рядом с ним. Никогда в жизни ему не приходилось заниматься лепкой, даже пластилин держал в руках только в самом раннем детстве. Но что в экстренных случаях не приходится делать минеру! И при этом, заметьте, безукоризненно.

Кусок за куском отрывает Григоренко от груды мастики, разминает, расплющивает, превращает в подобие лепешки или диска, потом подносит к крышке горловины и аккуратно накладывает на нее ладонью.

Несложно? А требует неимоверного напряжения душевных и физических сил. Мастику к мине надо прижимать легко и в то же время настойчиво. Надавишь слишком слабо, не получишь отпечатка. Надавишь слишком сильно, раздразнишь камуфлет, который не выносит толчков.

И ведь работать приходится не в спецовке или в комбинезоне. Неуклюжий резиновый футляр напялен на тебя. Тяжелый шар шлема нахлобучен на голову. Поворачиваться надо всем корпусом. Поле обзора ограничено. Видно лишь через сравнительно небольшой иллюминатор.

Да и видно-то плохо. Хотя вода в Черном море еще холодна в апреле, Григоренко не чувствует этого идущего со всех сторон холода. Ему жарко. Горячий пот стекает потоками со лба, попадает в глаза, слепит.

Хорошо еще, что пальцы умные — сами знают, когда остановиться, замереть, когда прижать мастику чуть сильнее.

Главное, не думать ни о чем постороннем! Думать только об отпечатках мастики для ключей!

ТОЛПА НЕИЗВЕСТНЫХ

Благополучно сняв отпечатки с двух горловин, Григоренко почувствовал, что должен передохнуть. Он был весь мокрый, словно бы только что выскочил из-под душа. Надо хоть немного обсохнуть.

Кто это вчера мимоходом сказал в штабе: «Вам предстоит единоборство с герром Икс, немецким конструктором мины»?

С несколькими иксами, — так будет вернее.

Можно вообразить себе в эти короткие минуты передышки, что очень много людей сгрудились за миной, покачиваясь, как утопленники в сумраке воды. Стиснув рты, принахмурясь, исподлобья смотрят на советского минера.

Еще бы не исподлобья! Ведь он стремится похитить их тайну.

Сообща, ценой колоссальных усилий, они создали эту мину: отборные немецкие физики, математики, химики, инженеры, чертежники, наконец мастера и высококвалифицированные рабочие, которые искусно воплотили в металл мысль, безупречный технический замысел.

Да, сейчас толпа неизвестных незримо противостоит Григоренко.

Но, мысленно раздвинув их широко расставленными локтями, он снова подступил к мине.

Снят наконец отпечаток и с третьей горловины.

Испытал ли Григоренко радость? Нет. Даже на радость у него не хватало сил. Больше всего в этот момент хотелось стереть пот со лба. Но как сделать это, если между рукой и лбом стекло иллюминатора?

Неся перед собой три отпечатка, Григоренко едва доплелся до бота. Колени дрожали и подгибались, дышать было трудно.

Несколько раз он пытался подняться по вертикальному трапу. Нога соскальзывала и обрывалась со ступенек.

Все же с огромным трудом ему удалось подняться. Правой рукой он придерживался за трап, левой прижимал к груди отпечатки.

Минера встретили возгласами ликования. Но когда сняли шлем с Григоренко, то увидели, что осунувшееся лицо его встревоженно и озабоченно.

Оказывается, поднимаясь по трапу, он крепче, чем нужно, прижал к себе отпечатки — боялся уронить, и вот на ж тебе: помял один из них!

— Эх! Что же вы, товарищ старший лейтенант? Меня бы вызвали на подмогу.

— Не догадался, Викулов, представь себе. Совсем из головы вон…

Ключ, сделанный по испорченному слепку, мог получиться плохо. Неужели же опять идти с мастикой к мине, чтобы снимать новый слепок?

ПОВОРОТ! ЕЩЕ ПОВОРОТ!

Ключи по слепкам, доставленным минером, изготовлены за ночь в мастерской.

Григоренко не выспался, очень волновался — из-за этого ненадежного третьего ключа. И на боте все были взвинчены, хотя, понятно, старались скрыть это друг от друга. Наступило самое трудное и опасное в разоружении мины под водой.

За бонами заграждения бот обступила и обняла сонная жемчужно-серая тишина.

Заметил ли, оценил Григоренко эту тишину? Вряд ли. Стоя на палубе в скафандре, мысленно был уже у мины, прикидывал и рассчитывал каждый свой осторожный оборот ключа.

Рядом с минером негромко переговаривались, пытались даже шутить, чтобы разрядить нервное напряжение, — он не понимал, не слышал ничего. Всем существом своим был нацелен на третью встречу с миной. Человек-острие!

И вот — трап, спуск под воду. Уже не жемчужно-серая успокоительная, а зеленоватая тревожная тишина обступает Григоренко. Он у мины…

Он начал с того, что обстоятельно и не торопясь привел в порядок свое рабочее место. Справа от себя положил ключи, слева — плоскогубцы. Это очень важно — именно обстоятельно и не торопясь! Нужно помогать себе привычно успокоительными воспоминаниями. Так он раскладывал инструмент и раньше, когда приходилось разоружать другие мины, и все у него всегда получалось хорошо.

И сейчас получится хорошо!

Выступы ключа плотно вошли в углубление. Ага! Слепок, даже поврежденный, не подвел. Первая удача. Приятно начинать с удачи.

Теперь легонький поворот, попытка поворота — как обычно, против часовой стрелки. Не надавливать и тем более не дергать! Никаких усилий. Все движения плавны, размеренны, спокойны.

Удивительно, что сейчас он чувствует себя гораздо увереннее, чем раньше. Привык к постоянной опасности взрыва? Вздор. К опасности нельзя привыкнуть. Просто раньше он спускался на дно безоружным, подходил к мине с голыми руками, а сегодня, как и положено на войне, вооружен для борьбы с миной тремя безукоризненно сделанными ключами.

Крышка горловины подается. Поворот! Еще поворот!

Не веря себе, Григоренко принял на ладонь отвалившуюся крышку.

Это значит: открыт доступ к прибору-ловушке, который не терпит толчков.

Рискнем!

Опершись для устойчивости левой рукой (как, однако, метает, сковывает этот проклятый водолазный костюм!), Григоренко просунул пальцы внутрь горловины.

Так! Вторгся в глубь вражеской территории!

Что-то странное, однако, творится со временем. Нескончаемо, убийственно медленно ползет — когда пальцы нашаривают лишь пустоту внутри горловины. И вдруг переходит в галоп, в «аллюр три креста» — когда в этой пустоте возникает нечто похожее на провода…

Наконец камуфлет обезврежен.

С ходу, не давая себе опомниться от удачи, Григоренко наложил второй ключ на крышку второй горловины.

Внезапно он ощутил боль в сердце. Будто клещами сдавило. Он удивился, но продолжал держать ключ на крышке. Сердце у него никогда не болело, он даже редко вспоминал о сердце.

Минер подумал о подкове осады, концы которой на карте тянулись друг к другу, будто два магнита. Сейчас он, Григоренко, находится между этими раскаленными острыми концами. И, прежде чем сомкнуться на внешнем рейде, они должны стиснуть, смять, раздавить его сердце…

Переждав боль, Григоренко осторожно снял крышку со второй горловины, положил ее на грунт.

Ну-ка, ну-ка! Что там внутри?

Ободок. Для чего? Придерживает стеклянный или пластикатовый круг.

Значит, первоначальная догадка верна: там должна быть диафрагма.

А это что возле нее? Кольцо.

Затаив дыхание Григоренко подвел под него плоскую рукоятку ключа, попытался вытащить. Не поддается, черт бы его драл! Еще разок. Ага! Пошло, идет!

Это трижды анафемское кольцо Григоренко — так показалось ему — вытаскивал долгие-долгие, нескончаемо долгие часы. Но спешить нельзя. Один рывок, нетерпеливый, резкий, и все пропало — взрыв!

Ага! Вот и они! Змейками за кольцом протянулись два провода.

Не глядя, Григоренко нашарил слева от себя плоскогубцы.

Выждал минуту или две, стараясь унять нервную дрожь.

Лишь бы не соединить невзначай провода!

Потом твердой рукой он поочередно перервал их плоскогубцами…

Именно два этих провода были соединены с запальным патроном, находившимся в третьей, еще не открытой Григоренко горловине. Когда мину пытались вывести на мелководье, столб воды делался менее тяжелым, не так сильно давил на резиновый диск диафрагмы. Она выгибалась наружу. Змейки под ней поднимали головы. Два провода, связанных с диафрагмой, соединялись и замыкали запальный патрон.

Без этого коварного камуфлета мину уже можно вытаскивать на берег для окончательного разоружения. Хищная тварь перестала быть глубоководной.

Но она еще оставалась хищной.

ТОЧКА ОБЗОРА — ВНЕШНИЙ РЕЙД

Под мину, лишенную самых опасных своих камуфлетов, подвели стропы, потом осторожно подняли и потащили за собой на длинном тросе — точно так же, как когда-то ее двух предшественниц.

В полном изнеможении — без скафандра — Григоренко лежит на корме, привалясь к надпалубной надстройке. Позволил себе расслабить нервы, дать им кратковременный отдых.

Бот неторопливо пересекает рейд.

На воде туман, и тишина вокруг такая, будто войны и в помине нет.

На каждом боне заграждения примостилось по чайке. Похоже на снежные нахлобучки на верхушках елей.

Как выздоравливающий после тяжелой болезни, Григоренко жадно, без разбора вбирает в себя впечатления, замечает любую деталь. Но города он, по счастью, не видит.

Вкруговую, не будь тумана, вращалась бы перед его глазами панорама Севастополя. Не та панорама — обороны 1854–1855 годов, — которая уже аккуратно свернута, уложена рулонами и ожидает эвакуации (покинет город на предпоследнем судне). Нет, живая, не нарисованная панорама. Время — апрель 1942 года. Точка обзора — внешний рейд.

Сначала распахнулось бы во всю ширь море. Неповторима его синева! Вода ли так аккумулирует солнечные лучи, подстилка ли дна создает своеобразный цветовой эффект, но нигде, ни в одной из бухт Крыма, по мнению Григоренко, нет подобной воды.

При следующем повороте возник бы пятном на мысу равелин, очень широкая, низко срезанная башня с амбразурами.

Затем и к равелину повернуло бы кормой.

Теперь перед Григоренко дома, которые весело разбежались по склонам холмов в глубине Южной, Корабельной и Артиллерийской бухт.

Но сейчас они не видны, лишь угадываются в тумане.

Впечатление такое, будто маляр, размашисто мазнув кистью, закрасил белилами многоцветную, удивительной красоты картину. Потом, небрежно обмакнув кисть в желтую краску, ткнул туда, где предполагается восток. На грязно-белом фоне появилась клякса с расплывающимися подтеками — солнце.

Можно подразнить или, вернее, помучить воображение, представив себе свой милый родной Севастополь таким, каким он был недавно.

За туманом полагается быть статным зданиям под красными черепичными крышами, кокетливым лестницам, каскадом белых ступеней ниспадающим с холма на улицы Ленина и Большую Морскую, тенистым бульварам и садам, где доцветают алыча и миндаль.

Именно в этом сказочно красивом городе прошло лучшее время жизни — юность.

Но ничего похожего на тот город на берегу уже нет.

Замелькали зарницы над берегом — немцы возобновили бомбежку. Туман быстро распадается, разваливается на куски.

А! Это поднялся ветер. Еще несколько резких порывов — и он начисто смывает с панорамы белила тумана.

Из-под них встает другой Севастополь — не довоенный, воображаемый, а сегодняшний, реальный, — всего в два цвета, черно-серый. Ликующие краски выцвели в дыму. Листва сгорела. Город одет известковой пылью.

Похоже на землетрясение? Отчасти да.

Когда-то Григоренко читал, что во время самого сильного землетрясения XVIII века, лисабонского, из двадцати тысяч домов в столице Португалии выстояло только пять тысяч. Но сколько же не тысяч, нет, сотен или десятков домов выстояли в Севастополе на шестой месяц его осады?!

А с неба на город продолжает валиться железо. Раскаленный железный дождь налетает шквалами. И языки пламени взметаются к небу и перебегают над остовами домов. И клубы дыма, оседая, медленно заволакивают все на берегу.

Горло перехватил спазм. Григоренко несколько раз прокашливается, низко опустив голову. Сил нет смотреть на этот измученный, искромсанный железом, задыхающийся в дыму город…

Между тем тумана уже нет, стало совсем светло вокруг.

Слева по борту лопнул снаряд. Бот замечен!

Лениво, со сна, пристреливаются немецкие артиллеристы. Пока всплески поднимаются далеко от бота. Но пристреляться недолго. И маневрировать, увертываться от снарядов тоже нельзя, если сзади на длинном тросе тащится такая цаца.

Как-то не думалось никому о том, что снаряд может подбить бот. Страшно было именно за эту с таким трудом добытую со дна цацу.

Что ж, опять начинай сначала?

При мысли об этом у Григоренко мучительно заныли мускулы рук и плеч. Усталость этих дней навалилась на него, зайдя со спины. Но усилием воли он стряхнул ее.

Немцы на береговой батарее, вернее всего, побрезговали ботом.

Подумаешь, какой-то портовый неказистый ботишка, за которым подскакивает на волнах влекомая им крохотная шлюпчонка!

Неуклюже отворачивая от всплесков, он укрылся в бухте.

— Ф-фу! — не сказал, выдохнул Болгов,

ДОПРОС НА БЕРЕГУ

До войны здесь был пляж, один из лучших в окрестностях Севастополя. Летом он делался ярко-пестрым, как луг, от разноцветных купальников и пестрых зонтиков. И все время в воздухе детские голоса и смех, такой радостный, такой беспечный…

Сейчас пляж безмолвен.

С утра его оцепили. Мину поджидала на берегу группа командиров во главе с контр-адмиралом, командиром ОВРа.[5]

Трактор, поднатужась, выволок бывшую глубоководную на берег.

Командиры залегли в укрытие. Там же разместился врач с аптечкой наготове. Да, похоже на дуэль.

Григоренко опять наедине с миной.

Впервые он по-настоящему рассмотрел ее. Очертания не дрожат, не меняются, как было под водой. Зияют открытые горловины. Пятна камуфляжа, как отвратительный лишай, расползлись по тупорылому длинному цилиндру.

Кое-кто из минеров, товарищей Григоренко, полагал, что разоружение почти закончено. Но это было не так. Под водой сняты только два камуфлета. А их может быть гораздо больше. И черт знает, что они там любят и чего не любят…

На всякий случай Григоренко проверил, нет ли на нем чего-нибудь металлического. Как будто бы выгреб опасное из карманов. Стоп! А пуговицы на кителе? Григоренко снял китель и надел вместо него ватник без пуговиц. Фуражку с эмблемой дал подержать одному из «секундантов».

Ночью над бухтой прошел дождь. Песок был мокрый, еще не успел впитать влагу. Не поскользнуться бы!

Медленно переставляя ноги, Григоренко приблизился к мине.

Осторожность! Сугубая осторожность! Педантичная, рассудительная, стремящаяся абсолютно все взвесить и учесть.

Не глупо ли, если сейчас он, Григоренко, допустит какую-нибудь роковую оплошность? Мина, добытая с таким трудом со дна, взорвется под его руками на берегу, и главный секрет ее, охранявшийся столькими камуфлетами, исчезнет без следа в дыму и пламени.

Главный секрет запрятан, как обычно, в задней части мины. Расстояние до этих важнейших приборов каких-нибудь десять — пятнадцать сантиметров, а попробуй-ка дотянись до них! И не задняя крышка преграждает доступ, а тот камуфлет, который, притаясь за ней, быть может, подстерегает Григоренко. Именно такой камуфлет и убил минеров у Константиновского равелина, когда они поторопились снять заднюю крышку с акустической мины.

Но Григоренко не повторит их ошибки. Не будет отдавать все тридцать болтов, которые закрепляют крышку, пока не убедится в том, что ловушки под нею нет. Для этого исхитрится, обойдет опасное место, постарается проникнуть к нему изнутри. То есть высверлит отверстие в корпусе мины вблизи задней крышки.

Казалось бы, можно браться за сверло.

Но Григоренко продолжал недоверчиво приглядываться к мине.

Будь он на месте ее конструктора, наверное, попытался бы предусмотреть подобный ход мысли своего врага, русского минера. И что сделал бы в этом случае? Снабдил бы свое создание еще и акустическим камуфлетом.

Придется опробовать мину на шум.

Перед миной Григоренко поставил репродуктор. Тянувшиеся за ним провода связывали его с патефоном и усилителем, которые помещены в укрытие.

Мине предоставили наслаждаться музыкой в одиночестве.

Доложив контр-адмиралу о начале «концерта», Григоренко тоже лег в укрытие — возле патефона.

Вниманию угрюмой слушательницы предложили для начала что-то легонькое, какой-то романс. Никакого впечатления.

За романсом последовал бодрый маршок. Тот же результат!

Наконец Григоренко поставил пластинку с оглушительным джазом. Но и джаз не произвел на мину впечатления.

Вывод: если на нее не действуют ни лирика, ни джаз, ни марши, она выдержит и звуки врезающегося в корпус сверла!

Григоренко присел возле мины на корточки, выбирая, как бы посноровистее подвести сверло. Показалось, что мина не совсем удобно лежит. С помощью деревянного рычага он слегка повернул ее. Внутри неожиданно раздались монотонные удары: «тик-так, тик-так».

Этого не хватало еще! Григоренко быстро лег на землю. Все-таки шанс: может быть, взрывная волна пройдет над ним.

Песок был очень сырой, холодный. «Тик-так, тик-так» — настойчиво стучало над головой;.

Из укрытия крикнули: «Что случилось?»

Григоренко встал и пошел докладывать контр-адмиралу о том, что в мине часы (как во всякой адской машине, они обычно соединены со взрывным прибором замедленного действия).

Контр-адмирал приказал выждать.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Недоумевая, Григоренко вернулся к мине. Пугающего тиканья не было.

Но стоило чуть толкнуть мину, как тиканье возобновлялось.

— Нет, тут не камуфлет. Тут что-то другое, еще не знаю что, — сказал Григоренко. — Прошу разрешения продолжать разоружение!

Он начал просверливать корпус с наступлением темноты. Это была последняя взятая им предосторожность — на этот раз против предполагаемого фотоэлементного камуфлета. Если мина была снабжена им, то стоило проникнуть в корпус самому слабому лучу света, чтобы тотчас же произошел взрыв.

Просверленное вкруговую отверстие было выдавлено, и внутренняя сторона крышки обследована на ощупь. Не обнаружено ничего подозрительного. В отличие от акустической, эта мина не была снабжена камуфлетом, который защищал бы крышку изнутри.

Прикрепили длинный трос к крышке, и трактор сорвал ее. Доступ к приборам открыт.

По-прежнему на ощупь одна за другой удалялись детали приборов, которым предстояло лечь на длинный стол в минной лаборатории.

Оказалось, что никаких часов в мине нет. Это раскачивалась при толчках одна несущественная деталь. По звуку напоминало тиканье.

Минула ночь на берегу. Солнце поднялось над холмами Севастополя и осветило пляж Песочной бухты, а на нем — выпотрошенную мину. Все приборы удалены из нее. У ног Григоренко лежало уже не опасное заморское чудище, одно неосторожное прикосновение к которому грозило смертью, а лишь пустой металлический цилиндр. Это труп мины, тело, лишенное души.

Приборы же, извлеченные Григоренко, доставлены в минную лабораторию.

Всего пять месяцев назад в этом же помещении проходили технический допрос осколки приборов, которые уцелели от взорвавшейся у равелина акустической мины. Да, только осколки. Зато теперь благодаря принятым предосторожностям приборы целехоньки.

Немцы даже аккуратно уложили их в прозрачный легкий кожух из тонкого сплава. Похоже на продукты в целлофане.

Приборы вынули из кожуха. И вот они на столе. Все стало понятно с первого же взгляда.

Тайны нет больше. В мине не один замыкатель, а два: магнитный и акустический. Стало быть, она была комбинированной! Являлась как бы помесью опасных тайн, сочетанием уже известных нам магнитной и акустической мин.

Кроме того, был в ней еще и прибор, предохранявший ее от контрвзрывов, то есть от воздействия глубинных бомб.

До сих пор мину пытались подорвать электромагнитными тралами, потом шумами, наконец глубинными бомбами, но при этом действовали раздельно. И, понятно, без успеха.

Как тралить новые комбинированные мины? Ответ прост. Комбинированным тралом — применяя все три способа траления одновременно…

«ТВОЮ МИНУ ПОДОРВАЛИ…»

Григоренко, несмотря на его протесты, усадили в машину и повезли домой, в скалу штаба.

В машине он стал вдруг говорлив — это он-то, самый молчаливый из минеров Черноморского флота, а быть может, и остальных наших флотов!

Он даже пытался острить, чего с ним отроду не случалось. Он рассказал анекдот! Тот был так ветх, что прямо расползался на глазах. Вдобавок дебютант ухитрился его переврать. Но слушатели усердно смеялись.

Что делать! Сегодня минер заслужил право на смех.

Один лишь врач, сопровождавший Григоренко, не смеялся. Искоса поглядывая на него, он нащупывал в сумке шприц и ампулы с успокоительным лекарством. Эта необычная разговорчивость ему определенно не нравилась. Нервы слишком долго были натянуты — как струны на колках. И они натянуты до сих пор. Неизвестно еще, чем это разрешится — обмороком, слезами?..

Но, переступив порог медпункта в штольне, Григоренко сразу же обмяк. С помощью товарищей он едва доволокся до койки.

Врач поспешил сделать укол. Лекарство не подействовало. Григоренко не засыпал, хотя так устал, что все дрожало у него внутри.

— Ты меня подводишь перед начальством, — сказал врач. — Только что адъютант командующего приходил. Командующий приказал тебе спать, а ты не спишь.

— Стараюсь, ты же видишь, — ответил Григоренко, стуча зубами. — Не получается.

Это был единственный приказ — спать, который он никак не мог выполнить. Что-то ему не давало заснуть. Почему-то нельзя было еще заснуть.

— Тебя днем одна военврач из Новороссийска спрашивала, — сообщил зашедший проведать его флагарт.[6] — Фамилия — не то Корзинкина, не то Корзухина. Мы сказали, что ты в командировке.

Но Григоренко пропустил это мимо ушей. Он тотчас же забыл фамилию врача. Какие еще врачи? Хватит с него и этого врача, который суетится у койки и пичкает его лекарствами, не оказывающими никакого действия.

Врач и медсестра умаялись с Григоренко. Он капризничал, отказывался от еды, ругал медицину.

— Слушай, я командующему доло… — начал было врач и осекся.

Григоренко рывком поднял над подушкой голову, напряженно прислушиваясь.

За полгода осады обитатели скалы научились различать проникавшие извне звуки. Когда прилетали немецкие бомбардировщики, гул взрывов был похож на прерывистые раскаты грома. А если возобновлялся артобстрел, интервалы между взрывами были более продолжительными и сам грохот глуше. Что же касается стука зениток, то, в отличие от бомбежек и канонады, он был какой-то очень домашний, дробно-суетливый. Словно бы множество молоточков заколачивали гвозди над головой.

И вдруг на привычном фоне выделился звук странного тембра и необыкновенно сильный. Взрыв потряс скалу до самого ее основания!

Врач и медсестра придержали Григоренко за плечи:

— Куда?!

— Ну разреши! Ну будь же другом!

Интонации были такими жалостно умоляющими, такими необычными для Григоренко, что врач растерялся и помог ему встать с койки.

Поддерживаемый с двух сторон, минер добрел по коридору до оперативного дежурного, который по должности своей обязан знать все, что творится на белом свете.

Немедленно же тот созвонился с ОВРом.

— Понял вас! — возбужденно кричал он в трубку. — Первую сковырнули? Из той самой гопкомпании? Сейчас доложу командующему. Он уже запрашивал. — Дежурный подмигнул Григоренко. — А старший лейтенант рядом со мной стоит. Спасибо от товарищей передать? Ясно, понял вас! У меня все!

Он со звоном бросил трубку на рычаг.

— И как это ты угадал? Твою, твою! Вернее, подружку твоей. Одну уже подорвали комбинированным тралом. И продолжают траление на рейде.

Ко всеобщему изумлению, минер не проявил никаких эмоций. Он расслабленно сидел на табуретке. Потом зевнул и обернулся к врачу:

— Спать хочу. Отведи меня спать.

В медпункте он навзничь повалился на свою койку.

Ну, все! Теперь все! Вахту сдал…

Теперь другие минеры занялись его минами. Красиво, наверное, рвутся те, на входном фарватере. Взрыв, всплеск! Загляденье. Гоп — и нет мины! «Гопкомпания» — неплохо сказано.

Он улыбнулся бы, если бы мог. Но он не мог. Сил не было.

Глаза закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, блаженное оцепенение расползается по телу.

Это — как прыжок с обрыва. Резко, броском, с высоты невероятного напряжения последних дней — в неподвижность, сон, безмолвие.

Врач значительно переглянулся с медсестрой.

То был самый счастливый сон — без сновидений. Он заменяет тонну лекарств и несет обновление всему организму. Щедро омывает измученные нервы и мозг человека — как неторопливо текущая широкая, очень светлая река…

4. ЗАГАДКА МОЛДОВА-ВЕКЕ

Я долго прикидывал, с чего бы начать новую, дунайскую, главу в задуманной мною повести о Мыколе.

Потом ухватился за концовку своего севастопольского очерка. Пожалуй, подумал я, это может быть своеобразным переходом, свяжет очерк с новой главой.

Однако светлым Дунай мог только присниться. В действительности он коричневый, как кофе, который скупо, с ложечки, подбелили молоком. И спокойным его не назовешь. В среднем плесе течение очень быстрое. Вертясь в завихрениях пены, плывут мимо доски, пучки соломы, а порой проносит и трупы лошадей, лежащие на боку, безобразно раздувшиеся.

Вот каким я увидел Дунай, фронтовую реку, весной 1945 года, прибыв сюда по командировке редакции.

Но в точности так по описаниям выглядел Дунай и осенью 1944 года, пять месяцев назад, когда Мыкола был еще жив и даже не помышлял о дерзком броске под землей в Будапешт за картами секретных минных постановок. Другое в ту пору занимало его. Поднимаясь со своей бригадой по Дунаю, он вдруг остановился перед непреодолимой минной банкой, на редкость плотной и длинной, преграждавшей ему путь, к Белграду. Это и была загадка Молдова-Веке.

Эх, не повезло мне! Не было меня тогда с ним…

Впрочем, в бригаде отнеслись ко мне внимательно, охотно рассказали о Мыколе и об этой каверзной минной банке. Особенно приветлив был обаятельнейший Кирилл Георгиевич Баштанник, начальник походного штаба бригады. Красочные описания его и меткие характеристики, полные добродушного украинского юмора, очень помогли мне.

Также предоставлены были в мое распоряжение документы: донесение комбрига о вынужденной задержке у Молдова-Веке, шифровка командующего, протокол пресловутого совещания с упрямцами лоцманами. А вернувшись в Москву, я с разрешения лейтенанта Кичкина побывал у его невесты и ознакомился с письмом, переданным с оказией.

В общем, передо мною предстал Мыкола в новом своем качестве: уже старший офицер, воспитатель молодых офицеров, отвечающий за боевые действия целого соединения.

Однако пока это лишь материал для главы, разрозненные эпизоды, которые надо еще связать воедино. Получится ли это у меня? Задача для журналиста нелегкая. Ведь, помимо описания фактов, нужно обязательно воссоздать обстановку, настроение, общий колорит.

Лучше всего, вероятно, начать с одной из стоянок бригады на подходе к Молдова-Веке. Наверху идут бои. Их беззвучные отголоски катятся по воде. Быстро проплывает вдоль борта мусор войны — остатки понтонов, солома, разбитые патронные ящики, какие-то высокие корзины.

Сейчас это, впрочем, не видно. Ночь…

РАЗГОВОР О СУХАРЯХ

Развернувшись носом против течения, приткнулись к пологому берегу тральщики. Их целая вереница, что-то около пятидесяти. С вечера они встали на якорь, утром возобновят движение — с заведенными тралами вверх по Дунаю.

Справа — Румыния, слева — Болгария.

На палубе головного тральщика два офицера. Один только что сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить. Из мглы доносятся до меня два голоса:

— А недавно к бачкам моим придрался. Не нравятся ему, видишь ли, бачки мои. «На флоте, говорит, без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!» Кто этот Сюркуф?

— Француз, кажется. Адмирал.

— А! Ну, если адмирал, тогда ничего еще…

Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает, то опять начинает идти.

— Слышал, как он вчера оборвал меня за ужином? Только было я заговорил о любви…

— Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви.

— Остришь? Ну, остри, остри. У нас в кают-компании все острят. Один он не снисходит до шуток. «В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей не говорить!» Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий моряк может быть сухарем?

— А как же? Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.

— Опять остришь! Нет, возьми, к примеру, Кирилла Георгиевича! Это романтик! А ведь будет даже постарше его. Почти старик. Лет сорока, я думаю.

Пауза. Шорох волны за бортом.

— Этот сразу, с первого своего слова, понравился мне. И знаешь чем? Ты удивишься. Цитатой. Неужели еще не рассказывал? Ну как же! Тогда слушай внимательно. Итак, значит, нагнал я бригаду в Оряхове, помнишь? Отправился представляться начальству. Вестовой указал каюту начальника походного штаба. Стучусь: «Разрешите войти?» — «Попробуйте!» — Попробовал, вошел. И удивился. Каюта, оказывается, такая тесная, а сам начальник штаба такой длинный, что предпочитает работать в полусогнутом положении. Перед ним на столике пишущая машинка, и он, скорчившись в три погибели, выстукивает на ней одним пальцем. Ты-то видел это много раз. Но на свежего человека…

При моем появлении он встал. И тут выяснилось, что начальник штаба умеет не только складываться, но и раскладываться, как складной метр.

— Да ну тебя!

— Я, конечно, ему по всей форме: «Разрешите представиться! Лейтенант Кичкин, закончил штурманский факультет высшего военно-морского, прибыл в ваше…» и так далее.

А он жмется и покашливает и шинель на нем внакидку. Я вежливо замечаю, что не мешало бы, мол, аспиринчику на ночь, доктора рекомендуют. А он:

«Ваши доктора — сухопутные крысы! Я бывал в странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от желтой лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если я сейчас не выпью рому, то буду как бедный старый корабль, выкинутый на берег штормом. Есть у вас ром, лейтенант?»

«Нету», — пробормотал я, как болван.

«Ага! Я почему-то так и думал, представьте».

И смотрит на меня, добродушно помаргивая. Лицо, вижу, хоть и худое, но темное от загара, очень веселое.

«Позвольте! — говорю я. — Это не ваше — о роме. Это Стивенсон, „Остров сокровищ“. Я вспомнил!»

«И должны были вспомнить. Читали совсем недавно».

— Поддел тебя насчет молодости.

— При чем тут — поддел? Наоборот. Я ему представился, а он вроде бы мне. Дескать, романтики мы оба… С таким начальником очень приятно служить.

— Капитан-лейтенант тебя небось не цитатой встретил?

— Держи карман! Замечанием, а не цитатой. Еще и представиться ему не успел, а он уже мне замечание вкатил.

— Ая-яй!

— Да. Я же тебе рассказывал: ехал сюда, надеялся на бронекатера попасть. А на рейде в Оряхове, смотрю, что-то допотопное вырисовывается, вроде бы пакетбот или как там их в романах Жюля Верна называют. Пока на ялике до него добирался, несколько раз кулаками глаза протирал. Нет, правильно: по обоим бортам — колеса! Ну, ясно, взгрустнулось. Поднялся я тогда со своим чемоданчиком по трапу, возьми да и брякни вслух:

«Послушайте, куда я попал? Это же бандура, которая сама себе аплодирует!»

Очень точно, по-моему, сравнил. Когда плицы колес ударяют о воду, не кажется разве тебе, что над ухом кто-то хлопает в ладоши?

— Скорей уж прачка лупит вальком по белью.

— Тебя, спасибо, там не было, не подсказал насчет прачки. И за «аплодирует» попало. Как на грех, случился в это время у трапа капитан-лейтенант Григоренко.

— Не повезло тебе.

— Да. Впервые тогда я услышал его голос. «Вахтенный командир! — негромко, но очень внятно сказал. — Научите вновь прибывшего офицера уважать военный корабль, на котором он будет служить. Поясните, что, может быть, ему придется умереть на этом корабле».

— А что? Это он правильно сказал.

— Пусть правильно, согласен. Но нельзя же так, Петрович! С ходу — тюк по лбу!

— Выходит, сразу же не заладилось у тебя с заместителем командира бригады?

— Ага. А дальше еще хуже пошло. Невзлюбил он меня, Петрович. Ну и… Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы он голос повысил? Не на меня. Вообще. А, то-то и оно! Одними своими покашливаниями и помалкиваниями всю душу из тебя вынет. Кашлянет, скажет два-три слова, помолчит, снова кашлянет. А ты по стойке «смирно» перед ним. Уж лучше бы, кажется, ногами натопал.

— Не положено так о командире.

— А я только тебе, больше никому. Я его авторитет перед матросами всегда поддержу и приказания выполняю не хуже других. В общем: «Есть, есть, товарищ капитан-лейтенант!» А что думаю о нем, это, извини, дело мое. Мне устав не запрещает иметь свое мнение о командире. Что я с собой могу поделать? Не люблю и не люблю педантов!

— А это у него, брат, профессия такая… Мины, они, знаешь, как-то все же больше уважают педантов…

Дождь перестал.

Уже не темно, а серо вокруг.

Сделались видны лица собеседников. Один из них курит почти без перерыва, нервничает. Он еще очень молод, недавний курсант. Товарищ его постарше, но ненамного. Он, наоборот, рассудителен, спокоен. Впрочем, наверное, сказывается и усталость после вахты. На бригаде до прибытия Кичкина он был по возрасту самым молодым среди офицеров. В кают-компании поэтому обращаются к нему лишь по отчеству — Петрович, шутливо-любовно подчеркивая тем крайнюю его молодость, а возможно, и резко контрастирующую с нею степенность.

— Мины пусть уважают, это их дело, — задиристо отвечает Кичкин, — но при чем тут я? Он минер, а я штурман. И ты не минер — связист.

— А воюем оба на тральщиках. То-то и оно! Мне рассказывали о нем: два года назад совершил в Севастополе что-то из ряда вон. Даже в газетах писалось. Секрет какой-то немецкий разгадал. В общем, пригодилась севастопольцам его педантичность. Я было подкатился к нему от лица нашей комсомольской организации: «Не поделитесь ли воспоминаниями о своем севастопольском подвиге, товарищ капитан-лейтенант, и, если можно, во всех подробностях?» — «Нет, — говорит. — Сейчас не до подробностей, мины тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните».

— Гм! Засекреченный, в общем, подвиг?

— Придираешься к нему, Гена.

— Нет, не говори, Петрович! Я хорошего у него не отнимаю. Минный специалист, да. И трудяга-службист, согласен.

— Не то! Организатор замечательный! Смотри, какую армаду сколотили вдвоем с комбригом за короткий срок!

— Да уж, армада! Сбор всех частей: буксиры портовые, баржи, яхты прогулочные, чуть ли не землечерпалки…

С полным основанием можно предположить, что, услышав это, Петрович очень рассердился.

Таких с виду флегматичных, как он, людей нелегко вывести из состояния душевного равновесия. Но уж если выйдут, то удержу им нет!

В негодовании Петрович даже пристукнул кулаком по лееру:

— Ты, что ли, их собирал, землечерпалки эти? На готовенькое прибыл, теперь через нижнюю губу дуешь? Помолчи, дай сказать! А что делать, если, кроме буксиров и яхт, ничего под рукой нет? Дошли до Джурджу, видим — мины! И немцы на отходе подсыпают и подсыпают. Приказ командующего: создать бригаду траления! И немедленно! Приказ. Понял? А у нас тральщиков не хватает. И мин этих полно впереди. Бронекатера, те проскочили над ними благодаря скорости хода и малой осадке, быстренько ушли дальше воевать. Но остальным-то кораблям флотилии не пройти. Из-за кого задержка? Из-за нас, минеров.

— Да понимаю я, Петрович!

— Не перебивай! Вот и пришлось учинить сбор всех частей, как ты в насмешку говоришь. Стали пополнять бригаду трофейными судами, которые остались в Измаиле, Галаце, Браилове, Русе. Да, буксиры портовые! Ну и что? Тянут же, выполняют задачу!

Негодование Петровича можно понять. Кичкину, который «прибыл на готовенькое», невдомек, что это собирание сил далось нашим минерам нелегко. Ведь недостаточно приспособить для целей траления самые причудливые плавсредства. Нужно также подобрать для них команды.

— И тут-то, Генка, кликнули мы клич в освобожденных портах нижнего Дуная: «Капитаны, лоцманы, рулевые, механики! Все, кто хочет поскорее расчистить Дунай, приходите помогать нам!..» Ого! Посмотрел бы ты, что творилось по утрам у трапа штабного тральщика! И заметь: явились не только румыны и болгары, но и чехи, словаки, югославы, в общем, те речники-дунайцы, которых на нижнем Дунае застало наступление наших войск.

— Так это же нормально, Петрович! Трудовой люд Подунавья! На кого еще было положиться?

— Сейчас легко рассуждать! Люди-то были разные среди капитанов этих и лоцманов. Некоторые — к нам сразу с дорогой душой. «Не хотим, мол, стоять в стороне, когда русские трудятся для общего блага, освобождают наш Дунай от мин». А другие шагнули за этими сгоряча, а потом засомневались, стали переминаться с ноги на ногу. И учти, это не военнослужащие, как мы с тобой, им не прикажешь, их еще убеждать надо. И не словом, Гена, а примером!

— Ну, теперь-то у нас дисциплина…

— Да, теперь! А месяц-полтора назад не то было совсем. Помню случай с капитаном румынского буксира… Да ты знаешь его, фамилию только называть не хочу… Сам в Джурджу напросился к нам. А тралить не тралит, все норовит увильнуть от траления. То одно у него неисправно, то другое. Короче, не причину выставляет — предлог. Трусит явно. Мины же тралить — не помидоры с грядок собирать! Много нервов потратил на него капитан-лейтенант. Наконец видим — вышел с другими тралить. И в первый же день, ко всеобщему удовольствию, убрал с фарватера четыре мины — вполне приличный результат. Поработал так с недельку и запросился, представь, на побывку к семье — мы как раз проходили мимо его родных мест. Что же, по-твоему, сделал капитан-лейтенант?

— Отказал?

— Отпустил.

— Невероятно!

— «Вы не волнуйтесь! — объясняет нам. — Теперь я в нем уверен. Будет тралить до самой Вены, а если понадобится, то и до Регенбурга». И что бы ты думал?

— Вернулся румын?

— Ни на один день не опоздал. Еще и нескольких односельчан привел для пополнения команды!

— Чудеса!

— Не чудеса, а психология, к твоему сведению! Капитан-лейтенант видел, какое впечатление произвел на румына подвиг Караваева.

— А!..

О подвиге, совершенном старшиной второй статьи Караваевым и двумя его товарищами, Кичкину рассказал Кирилл Георгиевич.

Команда румынского тральщика была, по обыкновению, сметанной, то есть наряду с румынами укомплектована еще и нашими военными моряками («для повышения коэффициента прочности», — улыбаясь, говорил Кирилл Георгиевич). Во время траления баржа с тралом, которую на длинном конце вели румыны, подорвалась, получила пробоину и начала тонуть. Вдобавок у нее заклинило взрывом руль. Положение было из рук вон, на тральщике сразу поняли это. Затонув, баржа перегородила бы фарватер.

Дело было даже не в минутах — в секундах. Не дожидаясь команды и не сговариваясь, три наших моряка кинулись с борта в воду — и вплавь саженками к тонущей барже!

Караваев спустился в трюм, проворно отыскал пробоину и телом своим закрыл ее. В любой момент баржа могла перевернуться, но об этом он не думал. Тем временем товарищи его расклинили руль и вывели баржу на мелкое место. Лишь посадив ее прочно на мель, они принялись заделывать пробоину в трюме.

Получаса не прошло, как баржа снова была на плаву, и траление возобновилось.

Это и видел со своего мостика румынский капитан. А Григоренко стоял с ним рядом и по выражению лица понял: сомнениям и колебаниям отныне конец, румын надежен. Будет тралить, пока последнюю мину не подорвет на Дунае!..

И опять из редеющих сумерек доносится голос Кичкина.

— Красиво, да, — говорит он задумчиво. — Отчасти трудовой энтузиазм в годы пятилеток напоминает. Я сейчас представил себе Караваева на стройке. Он, может, до войны и работал на стройке. Допустим, это была плотина и он телом прикрыл щель в плотине, а тут вспомнил и… Но все же, Петрович, это трудовой подвиг. Не боевой, учти, трудовой!

— А война и есть труд. До сих пор не понял еще?

— Пусть. Но где атаки? Где разведка боем? Где, наконец, сам бой? Ответь? Я же штурман, черт меня возьми! — За борт, описывая длинную дугу, летит окурок. — Зачем я здесь? Что делать штурману на Дунае, где всем, как известно, заправляют лоцманы и водят суда по своим домашним ориентирам — по какой-нибудь корове, которая в полдень неизменно пасется на мысу.

— Неостроумно с коровой!

Уже совсем рассвело. Видны унылые поля, посеребренные инеем. Он и на вантах, и на палубе, и на прибрежном камыше, который полег от ветра. Холодный воздух тоже напоминает о приближающемся ледоставе. Вскоре Дунай побелеет, затвердеет, и движение кораблей по нему прекратится до весны.

А наверху тем временем наступают. Стремительно продвигаясь вместе с войсками, Краснознаменная имени Нахимова Дунайская флотилия одним плечом своим подпирает Второй Украинский фронт, другим — Третий Украинский. Две бригады бронекатеров — Державина и Аржавкина, — чередуясь, высаживают десант за десантом в тылу врага, по кускам обламывают его оборону на Дунае. А с берега моряков-дунайцев поддерживает артиллерийскими залпами батальон огневого сопровождения Пасмурова.

Пылкому воображению Кичкина три эти командира, Державин, Аржавкин и Пасмуров, рисуются русскими богатырями — наподобие васнецовских.

А где же место тральщиков?

Увы, они очень отстали от бронекатеров, старательно-педантично убирая с фарватера вражеские мины.

Скучное ли занятие — тралить? Нет, конечно. Не назовешь его скучным, если каждую секунду рискуешь подорваться. Однообразное, выматывающее душу — так будет вернее!

Но главное, проходя с заведенными тралами одно и то же место по нескольку раз, тральщики продвигаются не так быстро, как хотелось бы нетерпеливому Кичкину.

Он сердито закуривает новую папиросу.

— Ну не обидно ли, скажи! Зыбков, одного со мной выпуска, к Державину получил назначение! Опять кому плохо? Мне. К Державину, это надо понимать! На бронекатера! В освобождении Белграда участие принимал! А я что? За полторы сотни километров от фронта телепаюсь взад-назад с тралом за кормой. Одно только и слышишь: «По местам стоять! Вправо-влево не ходить!» Фу! В приказах Верховного командования Левитан чуть ли не каждую неделю называет военных моряков Державина, а о нас, Петрович, что-то не слыхать в эфире!

— Услышат еще.

— Дожидайся! А биография-то у Державина! Мне Зыбков рассказывал. Был пограничником на Дальнем Востоке, водолазом, боцманом. На подготовительных курсах его вызвали к доске, велели «а» в квадрате написать. Он взял да и вывел букву, а потом обвел ее квадратом. Но все преодолел, закончил военно-морское училище. И теперь гляди: командир бригады бронекатеров, Герой Советского Союза, признанный мастер десантов! Мне нравится, когда у человека такая биография — чтобы взлеты были и падения, тогда интересно.

— Опять заносит тебя! Какие же взлеты и падения у минера? Первое его падение обычно и последнее…

— Насчет падений я фигурально. Но у нашего капитан-лейтенанта, я уверен, успокоительно-прямолинейная биография. Все, понимаешь, приплюсовывалось одно к одному, как в старое время капиталец округлялся — по копеечке да по рублику.

— А у тебя не прямолинейная?

— Что ты, Петрович! У меня роковая биография.

— Да ну?

— Верно говорю. У некоторых, знаешь, происхождение — всю жизнь борются со своей анкетой. У других фамилия плохая, например, Заяц. Хотя есть, кажется, такой летчик-герой — Заяц. А у меня дата неудачная.

— Какая дата?

— Рождения. Не вовремя родился. Вот в романах пишут: герой проклял день своего рождения. А я лично не день — год. Мне бы на три — четыре года раньше родиться, тогда как было бы хорошо.

— Почему?

— Тогда я к началу войны кончил бы училище, оборонял Ленинград или Севастополь или служил на Севере. Не прозевал бы войну.

— Война не кончилась.

— Скоро кончится. У меня, знаешь, друг был, вместе учились в десятилетке. Он выбрал гражданскую специальность, поступил на философский факультет, а я — военно-морскую, поступил в училище имени Фрунзе. И вот пожалуйте! Он с первого курса в ополчение ушел и воюет. На три года меня обогнал! Теперь кто он и кто я? Мне до него рукой не достать! Он трижды орденоносец, оборонял Москву, сражался на Курской дуге, освобождал Минск. Философ, понимаешь? А я? Кто я такой?..

Скорбный вздох.

— И то до смерти рад, что хоть к концу войны подоспел. Все же легче. А то бы спросил кто-нибудь: «Что вы, товарищ Кичкин, делали во время Великой Отечественной войны? Учился на военного моряка? Вот как? Выходит, профессиональный военный, а были только свидетелем, современником войны? Нехорошо! Некрасиво, Кичкин!»

Вдруг Петрович протяжно, с хрустом зевает.

— Ну, Гена, отвел душу? А теперь слушай команду: по койка-ам! Я что-то, знаешь, подустал. Да и тебе с восьми на вахту.

— И не говори! Как подумаю, что утром снова начнется: «Заводи трал! Сохраняй строй уступа! Подсекай мину!»

— Ну-ну! Послезавтра мы к Железным Воротам подойдем. Да ты развеселись! Название-то какое: Железные Ворота! А что у тебя дальше на карте?

— Горы Катаракты, — неохотно отвечает Кичкин. — Ворота — это только вход в Катаракты.

— Вот и протиснемся через эти Катаракты. А потом опять равнина, раздолье. И до Белграда уже рукой подать. Как городок-то, забыл, называется — за Катарактами?

— Молдова-Веке…

Палуба пуста.

Всей своей темной слитной массой надвигается сверху Дунай. Он в белой рамке инея. Плакучие вербы на берегу присыпаны инеем, поля застланы белесым туманом. Утро на Дунае начинается трудно, медленно.

Это же не просто осень, это поздняя осень, конец октября…

* * *

О! Никогда не забудет Петрович названия маленького города по ту сторону Катаракт. И не он один. Все в бригаде до конца дней своих будут помнить Молдова-Веке, потому что там встретят их частые тупые удары взрывов и горящая, стремительно несущаяся навстречу вода…

Командующему Дунайской флотилии

ДОНЕСЕНИЕ

«…пройдя горные ущелья Катарактов, тральщики вверенной мне бригады в количестве сорока пяти вымпелов вышли утром 2 ноября 1944 года на плес у города Молдова-Веке.

Еще на рассвете, в горах, донеслись до нас отдаленные раскаты, которые вначале были приняты за беглый артиллерийский огонь. Однако по мере приближения к плесу смысл этих раскатов разъяснился — впереди рвались мины.

Наконец, миновав последний поворот, мы увидели пламя над рекой.

На широком плесе у города Молдова-Веке скопилось около ста судов, караван, собранный после прохода через Катаракты для дальнейшего следования к фронту. В составе каравана были баржи с боеприпасами и продовольствием, а также горючим для танков и авиации, буксирные пароходы, понтоны для наведення переправ и госпитальное судно с выздоравливающими бойцами.

В дальнейшем комендант каравана действительно не проявил необходимой осторожности. Но могу засвидетельствовать в его оправдание, что погода к тому времени ухудшилась. Со дня на день Дунай мог стать, и суда оказались бы в ловушке — вмерзшими в лед до весны. Заставляла спешить обстановка на фронте.

В силу этих соображений комендант каравана, не дожидаясь подхода тральщиков, отдал приказание сниматься с якоря.

На рассвете 2 ноября, то есть тогда, когда мы уже были на подходе к Молдова-Веке, караван возобновил свое движение вверх по Дунаю.

И тут один за другим начали рваться на минах корабли.

Почти сразу же на второй мине подорвалась баржа с горючим. По Дунаю потекло пламя, бензин разлился на большом пространстве, увлекая за собой горящие обломки и увеличивая панику на судах.

Тогда начали детонировать донные мины, лежавшие на грунте. От детонации в голове каравана подорвалась еще одна баржа с горючим, а также ее буксир.

(Описываю последовательность взрывов со слов коменданта каравана, так как, приближаясь к плесу, мы видели лишь всплески воды и вспышки блещущего огня.)

Подорвался понтон в середине каравана, потом в конце каравана — баржа с боеприпасами. Пожар перекинулся с нее на соседнюю баржу, также груженную боеприпасами. И она в свою очередь была уничтожена новым взрывом.

Движение каравана приостановилось.

Выйдя на плес, мы застали картину полного разгрома — как после массированного артиллерийского или воздушного налета. Уцелевшие суда где попало приткнулись к берегу, некоторые даже выбросились на мель. Пламя текло по воде. Раненые и обожженные взывали из воды о помощи.

Немедленно же моряки моей бригады приняли участие в тушении пожаров. Раненые были подняты на борт, и им оказана медицинская помощь.

Нас встретили с огромной радостью и облегчением, надеясь на то, что тральщики начнут пробивать фарватер и поведут дальше караван за собой. Однако положение оказалось значительно более сложным.

По моему приказанию было произведено разведывательное траление вдоль плеса. Кроме того, я со своим заместителем лично опросил ряд местных жителей-сербов (город Молдова-Веке находится на румынском берегу, но живут в нем сербы).

Установлено, что с плеса начинается минная банка, причем необычайной плотности. Тянется же она от Молдова-Веке на сто двадцать километров вверх, почти до самого Белграда.

Лоцманы, сопровождающие бригаду, были вызваны на штабной тральщик для консультации. Все они сошлись на том, что бесполезно пытаться штурмовать наличными силами бригады минированный участок такой длины и плотности. Это заняло бы несколько месяцев, тогда как ледостава можно ждать в самое ближайшее время. Совет лоцманов — зимовать бригаде в Молдова-Веке.

Докладывая Вам обстановку, сложившуюся у города Молдова-Веке, и ожидая от Вас приказаний, буду между тем стараться изыскать иные варианты решения.

Командир бригады капитан 3-го ранга Григорий Охрименко».

ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ

— Спишь, Петрович?

— Нет.

— Перебрось-ка со столика спички… Спасибо. И ты не можешь заснуть? Я как закрою глаза, огоньки эти начинают мерцать. Мученье!

— Какие огоньки?

— Ну, те, что на воде были. Бензин горящий. До самой смерти, наверное, не забуду, как трупы проплывали вдоль борта. А возле них, вроде свечей погребальных, огоньки эти, огоньки.

— Да, как вспомнишь, дрожь пробирает.

— И тебя пробирает? А ты третий год воюешь. Мне, значит, простительно. Да еще капитан-лейтенант приказал шлюпку спустить и вылавливать трупы баграми. В кошмаре такое может присниться.

— Захоронить-то их надо было?

— А я против этого ничего не говорю. Не мне, кому-нибудь другому пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, на людей уже не были похожи. Черные-черные, как головешки. Будто лесной пожар прошел, а потом полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло. У того, смотришь, что-то наподобие руки торчит, у этого вроде бы голова…

— Да будет тебе!

Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются с боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет!

— На что у капитан-лейтенанта нервы стальные, — это опять неугомонный Кичкин, — а и того проняло. Я на мостике рядом с ним стоял, невольно оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А когда начал приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в горле застряло что-то…

Койка под Петровичем сердито скрипит.

— Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь — нервы эти? Просто жилочки тоненькие, вроде обыкновенные волоконца. А сила в них, понял? Не говори никогда: нервы — как сталь! Говори: сталь крепкая, как нервы! Такую нагрузку выдерживают, что и сталь согнулась бы, и бетон треснул. А капитан-лейтенант, к твоему сведению, откашливается, когда волнуется. Примета верная.

Пауза.

— Что же, так и спать с открытыми глазами? — Жалобный голос Кичкина. — Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый, а не голубой. Как жидкое золото желтый. Мне, Петрович, еще бензин очень жалко. Высокооктановый! Авиационный! Сколько его по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.

— Что ты! Десятки тонн!

— И сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.

— Ну, тот, что сгорел, бог с ним! Но ведь и этот бензин, что остался, к фронту доставить нельзя.

— Сколько же эскадрилий, прикинь, не сможет в воздух подняться из-за того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял!

Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно сдвинутой шторой — отблески пожара…

ВЗЯЛИ «ЯЗЫКА»!

— Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! «Языка» взяли!

Кирилл Георгиевич и связист, вызванный на утренний доклад, с изумлением оборачиваются. В дверях Кичкин.

— Как — «языка»? Кто взял?

Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. Всю войну можно провоевать на флоте, но так и не увидеть ни разу врага в лицо.

Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.

— Капитан-лейтенант Григоренко на берег едет! С пленного допрос снимать!

— На берег? А почему пленного сюда не доставят?

— Скандальный чересчур, говорят. Хлопот не оберешься с ним, если сюда.

Кичкин сияет. Наконец-то повеяло ветром военно-морской романтики! Но Петрович недоверчиво присматривается к Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.

— Разыгрываешь, Генка?!

— Помилуй бог, что ты! Разве бы я позволил себе разыгрывать Кирилла Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще пожалуй… Нет, правильно все! Только пленный-то металлический!

Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл Георгиевич — опытный моряк, видывал виды. И он соображает быстрее.

— Нашли обсыхающую мину на берегу?

— Так точно.

— Как же она очутилась там?

— Немцы, наверно, забыли при отходе.

— О! Вот это нам подвезло! Это, товарищи, удача! А вдруг у нее диковинка какая-нибудь внутри?

Вскрыть мину очень важно для того, чтобы уточнить режим дальнейшего траления. Но никто на бригаде даже представить себе не может, какая почти невероятная «диковинка» таится внутри этой найденной на берегу обсыхающей мины…

К сожалению, Кичкин — заведующий кают-компанейским столом (по традиции, заведующим выбирают младшего из судовых командиров). Как назло, сегодня хлопотливые обязанности эти требуют присутствия Кичкина в кают-компании. Но ему удается улучить минутку и выскочить на палубу.

Все население Молдова-Веке столпилось поодаль у воды.

Моряки — советские, болгарские, румынские, чехословацкие, югославские — теснятся на палубах своих судов, некоторые даже взобрались на ростры, чтобы лучше видеть.

Ялик с капитан-лейтенантом Григоренко на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим плакучими вербами.

Напряженное ожидание.

«Так в давние времена, — думает Кичкин, — выезжали витязи на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу».

Проходит полчаса. И — раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и камней. Что это значит — победа храбреца или его смерть?

Но вот мальчишки, сидящие на деревьях, закричали, замахали руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У ног капитан-лейтенанта — приборы, которые он снял с мины, прежде чем ее подорвать.

Но почему у него такое странное, озабоченное лицо?..

Спустя некоторое время в камбуз, где Кичкин распекает нерадивого кока, приходит Петрович.

— Ну, как?

— Нормально, ты же слышал. Встреча состоялась, взаимное понимание достигнуто.

Видно по всему: приберегает какой-то эффект. Чтобы не унижаться и не клянчить, Кичкин бросает вскользь:

— Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса посмотреть! Который мину на берегу забыл.

— Почему Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.

— Путаешь, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.

— Верно. Так ведь и мина не немецкая! Как ты сказал тогда: «языка» взяли? Ну, а язык-то оказался английский. Сначала, конечно, пленный этот отмалчивался, упирался, немцем прикидывался. Потом стали допрашивать пожестче, он и раскололся. По-английски заговорил.

Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.

— Сомневаться не приходится. На приборах, снятых с мины, клейма американских заводов. Своими глазами видел.

— Странно!

— И местные жители подтверждают, что сюда незадолго перед отходом немцев прилетали английские и американские самолеты.

— Зачем? — Кичкин ошеломлен. — Помешать отходу немцев не могли. И ведь вдобавок они знали, что мы наступаем, что наша флотилия идет по Дунаю.

— Очень странно, я согласен.

— Стало быть, Дунай перегорожен не только минами врага, но и минами наших союзников?

— Выходит, что так…

ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ

Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.

Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста, разложенные для отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.

Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними — низменный островок, который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году — весной и осенью.

Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не видно.

За спиной Кичкина позвякивает посуда, оживленно спорят офицеры, собравшиеся в кают-компании. Тема разговора, конечно, недавнее разоружение американской мины.

Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Открытие это ни на метр не продвинуло бригаду вперед. Зря, выходит, рисковал капитан-лейтенант?

Зря ли? Кичкин не знает. Кстати, где капитан-лейтенант? За ужином его не было в кают-компании.

А, вот он где! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.

Впрочем, это его обычная поза.

Кичкин подумал, что поза эта в данных условиях символическая. Человек в раздумье стоит перед скрытым под водой непреодолимым препятствием.

Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит — широко, вольно. На самом деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах, этот могучий богатырь, которого в русских былинах уважительно именуют Дунаем Ивановичем.

Сумеем ли мы, минеры, расковать богатыря? Должны!

Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес вслух и с испугом посмотрел на капитан-лейтенанта. Нет, тот остался неподвижен — так задумался, что не услышал.

Да, ему в целеустремленности отказать нельзя.

Именно в последние дни капитан-лейтенант повернулся к Кичкину какой-то неожиданной своей, привлекательной стороной. За суровой сдержанностью его Кичкин вдруг увидел страдающего человека, глубоко и мучительно переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке.

Сегодня, подняв за обедом глаза на капитан-лейтенанта, он поразился и ужаснулся перемене, которая произошла с ним. Глаза ввалились, лицо побледнело и осунулось, как после долгой изнурительной болезни.

И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.

Пожалуй, лучше уйти с палубы. Неудобно! Получается, он вроде бы как подглядывает за своим командиром.

Но какая-то сила удерживает Кичкина на палубе. Не любопытство, нет. Скорее сочувствие, желание помочь…

Жаль, что молодой офицер не может подслушать сейчас мысли капитан-лейтенанта!

Ход их примерно таков.

Положение с каждым днем ухудшается. Мало того, что тратится топливо (комбриг приказал поддерживать пары), — иссякают запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.

Сегодня утром в присутствии Григоренко начальник штаба доложил комбригу о том, что с тральщиков сбежало несколько лоцманов и рулевых.

Комбриг помолчал.

«Ну что ж! Очень хорошо, — неожиданно сказал он. — Естественный отбор, понимаете? Трусы только повредили бы нам. Зато оставшиеся сделали свой выбор, и они будут с нами до конца».

Григоренко посмотрел на комбрига и удивился, как плохо тот выглядит. Впрочем, и Кирилл Георгиевич, всегда оживленный, веселый, выглядит не лучше. Эти пять дней вынужденного томительного бездействия можно приравнять к пяти неделям тяжелых боев.

Вдобавок нестерпимо трудно встречаться взглядом с молодыми офицерами. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: «Ты же опытный и умный! Неужели ничего не можешь придумать, найти какой-то выход из положения, чтобы повести нас вперед — к фронту?»

И вот пятую ночь он, Григоренко, не спит, не может заставить себя заснуть — ломает голову над тем, как повести корабли вперед, к фронту.

При свете керосиновой лампы (на тральщиках экономят электроэнергию) часами в полной неподвижности просиживает он в своей каюте. Вот на столе перед ним загадка Молдова-Веке — красными и синими штрихами она изображена на карте Дуная.

Разноцветные штрихи напоминают листья. А сам Дунай — дерево. Ветви — его притоки. Ими Дунай осеняет Румынию, Болгарию, Югославию, Чехословакию, Венгрию, Баварию. Миллионы людей сгрудились в его животворной прохладной тени. Судьба Дуная — их судьба.

Кроной своей многоветвистое дерево упирается в горы Шварцвальда. А корни, у дельты, погружены в советскую землю.

Но могучий ствол вдали от корней испещрен разноцветными черточками. Это — участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом.

От красной и синей штриховок, которыми покрыта голубая полоска реки, рябит в глазах. Красными заштриховано там, где клали мины англичане и американцы, синим — где ставили немцы. Таковы данные опроса, проведенного среди местного населения. Просветов в штриховке нет. В некоторых местах синие штрихи находят на красные. Там англо-американские и немецкие мины лежат в два слоя.

Насколько проще было в Севастополе два с половиной года назад!

Понимая, что от его самообладания и умения зависит в какой-то степени судьба осажденного города, он, Григоренко, не колеблясь спустился на дно. Пошел против мины один на один, как в старину хаживали с рогатиной на медведя. Разница в том, что охотникам известны повадки зверя, повадки же мины были неизвестны. Зато он твердо знал: вслед за ним, если ошибется, спустятся на дно другие минеры, разыщут такие же мины и, разгадав их тайну, поправят своего предшественника.

Сейчас его ошибка была бы непоправима.

На памяти, кроме того, были свежие рубцы. Своими глазами он видел, как подорвались суда, пытавшиеся идти 2 ноября вверх. До сих пор еще вылавливают трупы погибших, и почти каждый день приходится выполнять печальный долг — присутствовать на похоронах.

Повторить катастрофу в Молдова-Веке? Подняться к Белграду, заставив мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае новые трупы, сотни трупов? Нет.

Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя.

Значит, нужно какое-то третье решение. Идти вверх, и поскорее, потому что с каждым днем труднее решиться, — но… Что — но?

Вдобавок он, как заместитель командира бригады, знает то, что неизвестно еще никому, кроме самого комбрига и начальника штаба.

Вечером получена шифровка от командующего флотилией. В Белграде, две недели назад освобожденном советскими войсками, командующий встретился с маршалом Тито. В разговоре маршал упомянул, что угля на городской электростанции осталось очень мало, со дня на день столица Югославии может погрузиться во мрак.

«Не помогут ли нам советские военные моряки? — спросил Тито. — Уголь есть ниже по Дунаю, в городе Смедерово. Но между Смедерово и Белградом — мины…»

Шифровку командующего Григоренко воспринял как приказ.

А приказ для него становился всегда как бы внутренней необходимостью. Это было привито многолетней тренировкой воли во время службы на флоте. Личные желания и помыслы отступали на второй план. Главным, всепоглощающим, проникающим существо его желанием и помыслом делалось стремление возможно лучше выполнить приказ.

И сейчас, наедине с собой, Григоренко думал о том, что легче бы ему умереть, чем не выполнить этот приказ…

Чтобы дать отдых глазам, он на короткое время оторвался от карты и вышел на палубу.

Ночь. Луна во все небо. Щетинка кустарника, днем торчавшая посреди плеса на том месте, где был островок, уже исчезла.

Да и от двух поврежденных при взрыве полузатопленных барж остались над водой только мачты и надпалубные надстройки. А еще перед сумерками Григоренко видел, как, пенясь, перехлестывала через палубу волна.

Судя по всему, в горах беспрерывно идут дожди. Вода в Дунае прибывает. Ну и что из того?

Силуэты судов, стоящих на рейде, темнеют вдали. Мимо борта с шорохом пробегает волна. Лунная рябь — на воде… И звуки негромкой песни — как рябь в дрожащем светлом воздухе…

На одной из далеких барж запели два наших матроса, по-видимому украинцы.

Знакомая песня! Певали ее и дома, в Гайвороне, дивчата на дубках. Но у мужчин получается сейчас задушевнее, строже.

Иллюминаторы в кают-компании погасли — офицеры штабного тральщика, поболтав после ужина, разошлись по каютам.

Григоренко немного послушал песню. Потом и певцы ушли спать. В лунной тишине раздаются лишь негромкие вздохи волны да изредка протяжные возгласы. То перекликаются вахтенные на судах.

Только вахтенные бодрствуют в эту нескончаемо длинную лунную ночь. Да он не спит, не может заставить себя заснуть!

Впрочем, нет! Кроме него, еще кто-то стоит на палубе штабного тральщика. Кто это?

Повернув голову, он различает фигуру, прижавшуюся к фальшборту на полубаке.

А, Кичкин! Тоже почему-то не спится ему…

Со временем выйдет из него неплохой офицер, данные есть, только чересчур порывист еще, восторжен. Но это пройдет. Беда его, и не одного его, в том, что сразу же из военно-морского училища он попал на действующую флотилию, не прошел в мирных условиях школу становления офицера. Отсюда угловатость, мальчишеская обидчивость, а также неуверенность в своих силах, которая порой маскируется фанфаронством. Теперь, в боевой обстановке, буквально на ходу, приходится обтесывать его характер.

Добрейший Кирилл Георгиевич сказал на днях:

«Не слишком ли вы строго с ним? Ведь мальчик совсем».

«А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал, — ответил он. — И я должен спешить. Война! Обстоятельства могут сложиться так, что тому же Кичкину завтра или послезавтра придется меня заменить. Значит, я должен быть в нем уверен…»

И опять от Кичкина и переменчивых военных обстоятельств мысли возвращаются к загадке Молдова-Веке.

Карта Дуная по-прежнему перед Григоренко, каждый изгиб реки, каждая ее протока. Так столб света, погаснув, оставляет на сетчатке глаза дрожащую черную тень.

Удивительная река — Дунай! Вторая в Европе по величине после Волги, она низвергается с высоты тысячи метров с восточного склона Шварцвальда в Германии, но не вертикально, а наклонно — через всю Юго-Восточную Европу, совершая десятки превращений на своем пути: то растекаясь по равнине в широчайшей пойме, то вдруг оборачиваясь в Катарактах свирепым горным потоком.

В лоции Григоренко прочел, что реку впервые назвали Дунаем древние кельты. Это означает — Быстрая Вода, Данувиус. Дану — быстрый, виус — вода.

Горы в конечном счете определяют непостоянный характер реки. Уровень воды в Дунае, и без того полноводном, повышается всегда внезапно и резко. Это означает, что где-то в горах начал таять снег или пошли дожди.

От лоцманов Григоренко слышал, что подъем воды и разлив наступают дважды в году — весной и осенью. Во время паводка многочисленные островки в равнинной местности покрываются водой. Дунай течет как бы в одном просторном русле. Это настоящее бедствие для жителей — на заливных лугах погибает много скота.

В осеннее время вода прибывает в Дунае. Сейчас осень. Почему это важно для решения загадки Молдова-Веке?

Минер ждал, что вот-вот возникнет пока еще неуловимая, все время ускользающая из-под пальцев ассоциация-догадка. Так, терпеливо и осторожно соединяя два провода, получают наконец искру…

Он попытался представить себе, что сделал бы на его месте командир танковой бригады или моторизованной пехотной дивизии, если бы наткнулся на неприступную крепость.

«Попробовал бы обойти, конечно!»

Сейчас широко применялся этот тактический прием. Некогда было возиться с опорными пунктами вражеской обороны, рассчитанными на то, чтобы задержать наше наступление. Войска обходили их, нанося решающий удар с флангов или тыла.

На Дунае, где взаимодействие кораблей и сухопутных войск было наиболее тесным, моряки переняли обходный маневр у Советской Армии.

Недавно Герой Советского Союза Державин провел свои бронекатера по каналам Петра и Питательному в обход немецкого плацдарма выше Белграда.

Нерасчетливо тратить силы на то, чтобы пробиваться напрямик. И нужно было спешить. Начиналась гигантская битва за Будапешт. Бронекатера нужны были под Будапештом.

Обходный путь доставался нелегко. Кое-где военные моряки тащили бронекатера волоком, чуть ли не на руках, — за годы воины каналы, оставленные без присмотра, занесло илом и песком. И все же, хоть и пришлось описать крутую дугу, путь по каналам в этих условиях был кратчайшим.

Но, к сожалению, нет каналов на участке от Молдова-Веке до Белграда. Не поведешь же тральщики, а следом за ними и весь караван в обход Дуная, то есть посуху?..

И вдруг капитан-лейтенант круто повернулся:

— Лейтенант Кичкин!

Тот с готовностью подался вперед:

— Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант!

— Разбудите начальника штаба! Срочно, от моего имени, попросите его в каюту к комбригу. И с картами. Пусть захватит карты минированного участка.

Кичкин бегом (на флоте приказания выполняются бегом) кинулся к каюте Кирилла Георгиевича. Тем временем капитан-лейтенант уже стучал в каюту комбрига. Стук был нетерпеливый, тревожный, но как будто бы радостный. Почему?

— Но почему, почему? — сердито спрашивал Кирилл Георгиевич, второпях натягивая китель и одновременно пытаясь свернуть карты в трубку. — Что же вы молчите? Почему карты — среди ночи?

Кичкин тоже ничего не понимал. Он мог добавить лишь, что хриплый, взволнованный голос Григоренко, как бичом, хлестнул его по нервам. Неужели найдена наконец разгадка Молдова-Веке?

Ему не удалось заставить себя уйти с палубы. Как часовой, он шагал взад и вперед у каюты комбрига, теряясь в догадках.

Но его терпение вознаграждено. Через несколько минут из двери высовывается Кирилл Георгиевич.

— Вы еще здесь? Вахтенному командиру передайте: сигнал на тральщики и суда каравана — всем лоцманам немедленно прибыть на совещание! Да приготовьте карандаши и бумагу. Комбриг приказал вам вести протокол.

«НА ДУНАЕ ТАК НЕ ХОДИЛИ НИКОГДА…»

Ох, уж этот мне протокол!

Драматический спор Мыколы с лоцманами, который, по-моему, достоин того, чтобы воспеть его гекзаметром, спор, который имел глубокий смысл, выходящий далеко за пределы навигации на Дунае, пересказан здесь самым что ни на есть скучнейшим канцелярским языком.

Стоило Кичкину вывести на бумаге роковое слово «протокол», как рука его тотчас же усохла, и поползли из-под пера унылые фразы вроде: «И, принимая во внимание, что…»

Боже мой, боже мой! Почему в ту ночь меня не было на борту штабного тральщика? Почему я не сидел в кают-компании за столом рядом с Кичкиным?

Правда, потом, в разговоре со мной, он добросовестно старался расцветить этот злосчастный протокол. Я, вероятно, замучил беднягу расспросами.

Особенно хотелось бы мне видеть, как в полночный час со всех судов бригады и каравана приглашенные съезжаются на штабной тральщик.

В лунной дрожащей пелене вспыхивают и гаснут сигнальные огни. Над плесом гулко катятся недовольные, сиплые со сна голоса и под ударами весел хлюпает и булькает вода.

Шлюпки, ялики теснятся у трапа. Офицеры штаба встречают лоцманов. Хмурые, невыспавшиеся, стуча сапогами, негромко, с достоинством переговариваясь, они рассаживаются у стола в кают-компании. Что случилось? Почему их подняли с коек среди ночи, чуть ли не по тревоге?

Они в форме, присвоенной им на Дунае: толстые куртки с шевронами на рукавах, черные, колом торчащие фуражки. Болгары и югославы, в отличие от румын и чехословаков, уже сняли со своих фуражек выцветшие национальные эмблемы и прикрепили взамен мерцающие красные звездочки — подарок наших моряков. (Пять месяцев спустя, возможно как результат последующих событий, я не видел ни у одного лоцмана старой эмблемы. Но я забегаю вперед.)

Лоцманов — пятнадцать: пять с тральщиков, десять с судов каравана. Народ все строгий, знающий себе цену. У них суровые, серьезные лица, клокастые брови, а над упрямыми подбородками раскидистые усы.

Мыкола не подает виду, но, понятно, волнуется. «Таких не сразу обломаешь», — думает с опаской он и уже загодя наливает себе воды в стакан.

Тем временем Кирилл Георгиевич невозмутимо раскладывает карту Дуная на столе. Тут же, с краешку, примостился Кичкин. Изредка он косится на скромно сидящего поодаль Петровича. Что, завидно тебе? Не каждому доверят вести протокол на таком совещании.

Тише! Комбриг постучал по столу.

Вступительное слово комбрига

«Вчера маршал Тито обратился к командующему Дунайской флотилией вице-адмиралу товарищу Горшкову, прося оказать помощь силами флотилии в доставке нескольких барж угля в Белград из города Смедерово. Столица Югославии, недавно освобожденная нашими войсками, находится сейчас под угрозой погружения во мрак, ибо городская электростанция может остановиться из-за отсутствия необходимого топлива.

Что касается подходов к Смедерову сверху, со стороны Белграда, а также снизу, со стороны Молдова-Веке, то, как известно, таковые преграждает минная банка. Однако обращение товарища Тито является для нас, советских минеров, дополнительным важным стимулом.

На море мы обошли бы с вами вышеуказанную банку. Но она находится на реке, как бы зажата слева и справа берегами. Несмотря на это и принимая во внимание, что югославы обратились к нам с настоятельной просьбой, двигаться вперед надо. Товарищ Григоренко доложит вам план осуществления обходного маневра на реке в целях быстрейшего продвижения к угольным складам в Смедерово и далее к Белграду».

Зная комбрига, я уверен, что на совещании он говорил куда живее. Это Кичкин ему удружил, бесстрастный летописец!

Ну, а дальше что? Хоть бы два-три штриха дал: как восприняли в кают-компании эти странные слова «обходный маневр на реке». Наверное, лоцманы задвигали стульями, зашушукались. Что это значит: обходный — на реке?

Выступление заместителя командира бригады капитан-лейтенанта Григоренко

«Противостоящая нам минная банка состоит, как установлено, не только из немецких, но также из англо-американских мин. В этом факте и кроется решение поставленной задачи…»

Вот небось разинули рты за столом, а шире всех, конечно, сам Кичкин! Комбриг и начальник штаба относительно спокойны — они уже знают разгадку Молдова-Веке. Мыкола продолжает:

«Условия постановки мин немцами и американцами были различные. Немцы ставили свои мины на отходе, с кораблей, то есть более или менее точно на фарватере. Американцы же и англичане сбрасывали мины с самолетов. Кучность, естественно, была меньше. Мины даже падали иногда не в воду, а на берег, о чем свидетельствует не взорвавшаяся случайно при падении мина, впоследствии разоруженная нами.

Прошу вас также учесть фактор большой воды».

Лоцманы пожимают плечами, хмурятся, силясь понять. Что еще за новый таинственный фактор? Но Мыкола отвечает вопросом на вопрос: «Когда ставили мины немцы?» Вопрос риторический. Кто же этого не знает? Недоумевающе кашлянув, старший лоцман Танасевич говорит: «В конце лета». — «Иначе говоря, в малую воду?» — «Да, в малую воду».

Почему это так важно?

Продолжение выступления капитан-лейтенанта Григоренко

«Это чрезвычайно важно. Сейчас, наоборот, большая вода. Мы присутствуем при втором, осеннем, паводке на Дунае.

Летом, в малую воду, немецкие корабли могли пройти только посередине реки, где было достаточно глубоко. Там и поставлены мины. Но на сегодняшний день вода значительно прибыла, в некоторых местах, как мы наблюдаем, выйдя из берегов и заливая низменные участки.

Исходя из этого, надлежит пробивать новый фарватер в обход старого, идти с тралами не посередине реки, а вплотную у берега, кое-где, быть может, если позволят глубины, даже над заливными лугами. На этом пути нам могут встретиться только англо-американские мины, каковые легли вразброс, и справиться с ними будет легче, чем с немецкими.

Прошу взглянуть на карту. Соответствующая цветная штриховка, обозначающая распределение мин на участке Молдова-Веке — Белград, подтверждает мою мысль».

Комбриг приглашает участников совещания высказаться.

Вот тут-то, наверное, в кают-компании воцарилось молчание. Воображаю, как надулись лоцманы! Отродясь они не слыхивали такого. Проводка каравана у самого берега, а кое-где даже над заливными лугами! Да он в уме? И, главное, кого взялся учить: новичок, три месяца на Дунае, — их, старожилов, опытнейших дунайских лоцманов!

Молчание делается тягостным.

Закрывая прорыв грудью, во все расширяющуюся паузу устремляются молодые офицеры. Они встают, внимательно изучают карту на столе и…

«С воодушевлением офицеры бригады поддержали мысль о прокладке нового обходного фарватера, — записывает бесстрастный летописец. — Для более безопасной проводки каравана вносят дополнительное предложение провести сначала разведку одним, лучше двумя тральщиками. Каждый выступавший вызвался идти в эту разведку.

Затем комбриг повторно пригласил лоцманов высказаться».

Но о высказываниях в протоколе записано кратко:

«…заявили: „У нас на Дунае так не ходили никогда“. Олдржих Боржек доказывал, что у берега опасные мели, попадаются также коряги. Ион Штефанеску присовокупил, что для него, как лоцмана, карманным евангелием является лоция, а она рекомендует ни на йоту не отклоняться от фарватера.

После этого комбриг и его заместитель возобновили защиту обходного маневра».

Заметьте, Кичкин-секретарь нигде не поставил ни одного восклицательного знака. Поразительное самообладание! А ведь это была баталия, форменная баталия, и он, я уверен, волновался не меньше Мыколы.

Я вообразил себе эту сцену.

Во всю дымят трубки, на столе чадят керосиновые лампы. То и дело приходится вставать и подкручивать фитиль. Настежь раскрыты иллюминаторы. Ночь идет на убыль, но никто не думает об этом и не смотрит в иллюминатор.

Лоцманы сидят в ряд, насупившись, совершенно неподвижно. Стена!

Вот она воочию — сила инерции! Так не ходили никогда! Каково?

А между тем нельзя усомниться в добросовестности этих лоцманов, в их желании преодолеть минную банку и довести караван до места назначения. Просто предложение ошарашило их. Слишком ново, необычно. Поворот мысли слишком крут.

А! Вот встает широченный, почти квадратный болгарин Иван Горанов.

— Добавить к сказанному ничего не могу, — тихо говорит он. — Но если командир бригады прикажет…

Он разводит руками. Остальные четырнадцать медленно, с достоинством кивают. Конечно, если русский командир прикажет…

Комбриг сморщился, будто раскусил лимон. Начальник штаба с внезапно прорвавшимся раздражением разгладил карту на сгибе. Заместитель комбрига ничем не выдал себя, только еще ниже опустил голову.

Держа авторучку на весу, взволнованный Кичкин переводит взгляд с лоцманов на комбрига. Не то, нет?

Не то! Лоцманы признают авторитет нашей власти, а не наших знаний. Понятно, комбриг может им приказать — и в конце концов должен будет приказать, — но ведь их нужно убедить. Это именно тот случай, когда необходимо убедить.

Сорванным тонким голосом, то и дело откашливаясь, Мыкола просит отбросить укоренившиеся представления о кораблевождении на Дунае. Лоцманы по привычке боятся мелей больше, чем мин. Но сейчас, наоборот, мин нужно бояться больше, чем мелей. Ну, допустим, какая-нибудь баржа сядет по пути на мель. Ведь нас целая флотилия, десятки мощных буксиров. Сообща мы в два счета снимем эту баржу и пойдем дальше.

Наконец, его, Григоренко, предложение нетрудно проверить с карандашом в руках. На Дунае ведется учет подъема и спада воды, не так ли? Вчера командир бригады приказал промерить глубины на плесе у Молдова-Веке. Вот цифры… Пусть лоцманы сверятся со своими записными книжками. Там, наверное, записаны промеры, сделанные здесь летом, в малую воду.

Напряженная пауза.

Первым, будто с неохотой, вытаскивает записную книжку старший лоцман, бывший партизан, югослав Танасевич. Давай, друже! Утри нос этим тяжелодумам, своим неповоротливым коллегам!

Танасевич показывает что-то в раскрытой книжке соседу, румыну Няга. Между их склоненными головами с любопытством просунул крупную седую голову Горанов.

Замелькали лоцманские записные книжки в клеенчатых переплетах. Кажется, дошло! Стена дала трещину, а потом — развалилась!

Однако в протоколе это запечатлено всего лишь в двух лаконичных фразах:

«Сравнив свои записи с результатом нового промера, лоцманы заявили, что проводка каравана по обходному фарватеру трудна, но выполнима.

Комбриг, закрывая совещание, приказал начальнику штаба готовить караван к движению, а капитан-лейтенанту Григоренко с наступлением дня выйти в разведку для проверки относительно меньшей кучности мин, лежавших у берега».

ОТРЫВКИ ИЗ ПИСЬМА КИЧКИНА,

АДРЕСОВАННОГО ДЕВУШКЕ, ПО ИМЕНИ ИЯ,

И ПЕРЕДАННОГО В МОСКВУ С ОКАЗИЕЙ

«…очень боялся, что он возьмет с собой Усольцева или Иваншина. Вдруг слышу: „Лейтенант Кичкин! Захватите набор карт, лотлини и футштоки для замера глубин!“ Иваншин и говорит мне кисло: „А ты еще жаловался, что он тебя невзлюбил…“

…Это, Иечка, называется разведка боем. Мы должны пройти по англо-американским минам, проверить путь, а уже следом за нами отправятся остальные тральщики и весь караван…

…Спать не пришлось. С первыми лучами солнца два наших тральщика двинулись вверх.

Шли мы у самого берега, повторяя его изгибы, так что иногда даже задевали бортом за шуршащий камыш. При этом опускали в воду футштоки и лотлини для замера глубин. Со стороны, наверное, выглядели, как путник, который, переходя вброд реку, с осторожностью ставит сначала одну ногу, потом, утвердившись на ней, выдвигает другую.

Только это происходило, как ты догадываешься, под аккомпанемент взрывов за кормой, так как тральщики шли с заведенными тралами…

…Но мы „допрашивали“ — футштоками и тралами — не только реку. Подробно узнавали о минах и глубинах также у местных жителей.

Возле каждого прибрежного селения капитан-лейтенант останавливался и сходил на берег в сопровождении переводчиков — двух наших лоцманов Танасевича и Няга (один югослав, другой румын, так как большую часть пути слева от нас была Югославия, а справа — Румыния).

Все данные я сразу же наносил на карту. Отсюда можешь догадаться, что я не последняя спица в колеснице. А ты еще считала меня несерьезным…

…Уже в сумерки, Иечка, мы увидели впереди разрушенный железнодорожный мост, а за ним силуэт Белграда, голубовато-сиреневый.

Я даже не ожидал, что город такой большой. Громадные, многоэтажные дома! И они очень красиво выделялись на фоне неба. К сожалению, сейчас осень, небо быстро темнело.

Капитан-лейтенант приказал вплотную подтянуться к мосту. Оказалось, что быки подорваны, крутые фермы косо лежат в воде.

Однако мы нашли достаточно большой разрыв между одним быком и фермой. Тральщики прошли туда и обратно, как под аркой.

Стало быть, пройдет и весь караван.

Белград был совсем рядом, представляешь?

И тут-то командир опять проявил свой неуступчивый характер. Мы, конечно, стали просить его подняться до Белграда, зайти туда хоть на несколько минут. Интересно же! И потратили бы на этот заход каких-нибудь полтора-два часа, не больше.

Нет, не разрешил!

„Нас, товарищи, внизу караван ждет, — сказал он. — И минуты лишней не задержимся!“

А я уверен, что ему самому хотелось в Белград. Однако преодолел себя. Я, признаться, не смог бы так…

…Конечно, ты могла и не получить этого письма. Бой есть бой. Для нас, минеров, противник воплотился в этих хитроумных и коварных минах. А они имеют обыкновение взрываться, причем иногда гораздо ближе, чем было бы желательно.

Это и произошло с нами на обратном пути. Мы с капитан-лейтенантом стояли на мостике головного тральщика, и вдруг — только не пугайся, ведь все обошлось! — очутились в воде.

Зато потом, когда нас подняли на борт, я удостоился его похвалы, что, вообще говоря, редкость:

„Плаваете вы классно, лейтенант! И не испугались. Это хорошо“.

(А я, по секрету тебе скажу, просто не успел испугаться, так быстро все произошло.)

Из-за слишком близкого взрыва мины на нашем тральщике разошлись швы. Аварийно-спасательная группа зацементировала их, но воду пришлось откачивать до самой Молдова-Веке.

Вот когда пригодился второй тральщик. Идя впереди, он страховал нас…

…Возвращались мы ночью.

Я бы хотел, Иечка, чтобы ты хоть несколько минут побыла со мной на палубе в ту ночь. (Если бы невзначай очутились в воде, я бы сразу тебя спас, не сомневайся! Сам капитан-лейтенант сказал, что я плаваю классно.)

Облитые лунным светом, как призраки, поднимались из воды верхушки мачт. То были немецкие суда, подорвавшиеся при отступлении на своих же минах.

Мы с осторожностью обходили их, прижимаясь к берегу.

Наши тральщики сами со стороны были, наверное, похожи на призраки. Скользили почти бесшумно у самого уреза воды, мимо печальных серых верб. А сзади, как плащ, волочился по воде заведенный трал…

…Утром следующего дня мы вернулись на плес у города Молдова-Веке, а днем вся бригада, а за ней и караван двинулись вверх по обходному фарватеру…

…Кстати, пишет ли тебе Димка Зубков? То-то, наверное, хвастается своими небывалыми подвигами! Уж он таков. Его и в училище прозвали Скорострельный Димка. А признайся, было время, когда он нравился тебе больше, чем я. Это, по-моему, было на третьем курсе. Ты еще пошла с ним на „Периколу“, хотя мы твердо договорились идти в Филармонию. Но забудем это…

…Идея обходного фарватера полностью себя оправдала.

Помнишь, что такое вешки? Я же объяснял тебе как будущей супруге одного из выдающихся военных штурманов!

Так вот, течение на Дунае сильное, вешки часто сносит. А сейчас они оказались не нужны.

Для нас надежный ориентир — сам берег, его характерные очертания.

Отсутствие вешек важно еще и потому, что сохраняется полная скрытность нашего фарватера с воздуха. А ведь немецкая авиация нет-нет да и наведается в эти места.

Но мы, Ийка, не оставляем после себя следов. Мы скользим по Дунаю, как армада невидимок. Ключ к тайне фарватера только в прокладке, в тех условных обозначениях, которые я помогаю капитан-лейтенанту наносить на карту.

Скажу без хвастовства — ты же меня знаешь, — я его правая рука во всем, что касается прокладки. Интересно, справился бы с этим твой хваленый Димка…

…Иногда мне хотелось бы раздвоиться, Ийка, быть одновременно на головном тральщике и на берегу, чтобы видеть, как проходят корабли вдоль берега.

Мы идем у самого берега, как по обочине дороги, понимаешь?

Люди, толпы людей сбегают к реке.

Дунай отсвечивает на солнце. Оно неяркое, осеннее. Листва уже облетела с деревьев и кустов, поэтому видно очень далеко вокруг.

Корабли двигаются медленно, в точности повторяя движения нашего лидирующего тральщика. Иногда делают зигзаг и переходят на другую сторону реки. Катер начальника штаба шныряет взад и вперед, выравнивая строй, поддерживая порядок.

Эта проводка каравана кажется со стороны, наверное, чудом. Ведь немцы, отступая, хвалились, что положили на Дунай заклятье. „Мы посеяли мины, — говорили они. — Пусть теперь жатву собирают русские!“

И вот минул месяц, как ушли немцы, а мы уже ведем караван по минам…

…Разве с Димкой (хотя я уверен, он неплохо воюет) могло произойти что-нибудь подобное тому, что случилось со мной вчера — имею в виду встречу со старым югославом у селения Велике Градиште?

Я был вахтенным командиром. Но и я, и сигнальщик смотрели, понятно, на реку и не сразу заметили этого старика, хотя он, наверное, долго бежал по югославскому берегу. Старик очень устал, запыхался.

„Стай! Стай!“ — кричал он, размахивая палкой.

Я решил, что он хочет предупредить о какой-то опасности, о скоплении мин впереди или о недавно намытой мели.

Тральщик по моему приказанию замедлил ход.

Прихрамывая, югослав спустился к воде.

Ну, вот тебе описание его внешнего вида. Коротенькая курточка, обшитая по краям каким-то галуном. Широкие шаровары. На голове ветхая войлочная шляпа, в руках длиннейший посох с загнутым концом, как у пастухов или библейских патриархов.

„Что хотел, отец?“ — спросил его наш лоцман-переводчик Танасевич.

„Куда идэтэ? До фронту?“

„Да“.

„Имам два сына на фронту“, — гордо сказал он.

Признаюсь, я рассердился. За самовольную задержку каравана без уважительной причины мне могло здорово нагореть от капитан-лейтенанта. И Танасевич тоже рассердился:

„Ну и что? Привет сыновьям передать? Затем и остановил нас?“

„Нет. По другому делу“.

Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на него. Тут лицо старика стало очень серьезным, даже торжественным. Потом он размашистым крестом осенил нас.

„С богом, дэца![7]“ — сказал он.

И такое, Иечка, сознание исполненного долга было написано на этом худом, морщинистом лице, что ни у кого духу не хватило сердиться за неожиданную задержку. Все-таки, понимаешь, старый человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване на Дунае, и остановил нас для того, чтобы благословить и напутствовать.

Нет, долго я не забуду этого старика.

Он стоял у самого уреза воды, пропуская мимо себя буксиры, танкеры, баржи. И, хотя с мостика нашего тральщика уже нельзя было различить его лицо, я видел, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему…

…За селением Базиаш нас уже со всех сторон обступила Югославия.

Солнце вставало неизменно за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское солнце. Того и гляди, Дунай мог стать. Зато, Ийка, какое тепло шло к нам с обоих берегов! Нас здесь называют не иначе, как старшие братья. Югославы же славяне, понимаешь?

(Так что я вроде старшего брата тому югославу из Велике Градиште!)

А в Смедерово, где грузили на баржи уголь для Белграда, на причал пробился поп (но, Иечка, прогрессивный поп, хоть длинноволосый и в рясе, как полагается, однако перепоясан патронной лентой и маузер на ремне — бывший партизан!). Вдруг он до того разгорячился, что облапил нашего начальника штаба, что-то крича по-сербски. Танасевич пояснил нам: говорит, мы одна большая семья с русскими. Раскинулась эта семья от Ядрана до Япана. Оказывается, Ядран — это Адриатическое море, а Япан — Японское. Какова семейка-то!

Нет, очень жаль, что тебя нет со мною. Костры горят на берегу во время наших ночных стоянок. Изо всех ближайших к реке селений приходят люди посмотреть на нас, тащат в высоких корзинах всякую снедь, все лучшее, что есть в доме.

На одной из стоянок я познакомился даже с черногорцем! (Наш начальник штаба Кирилл Георгиевич объяснил, что партизанская война, постоянное передвижение людей по стране привели к тому, что в Подунавье, кроме сербов, оказалось немало и черногорцев.)

Рослый — на две головы выше меня — молодой партизан с трофейным автоматом, висящим на груди, поздоровался со мной за руку, помолчал, потом неожиданно спросил:

„Пушкина знаешь?“

Я удивился. При чем тут Пушкин?

Тогда, немного отступя, мой новый знакомый продекламировал:

И, выдержав паузу, пояснил с достоинством:

„Я — черногорец“.

Подумай, Ийка, стихи Пушкина — как своеобразная визитная карточка! Пушкин служит связующим звеном между нами, двумя славянами, людьми, никогда не видавшими и не знавшими друг друга: русским военным моряком и черногорцем-партизаном!

Вот когда я особенно гордился тем, что я русский! Но я очень гордился прежде всего тем, что я советский.

„Это наше будущее идет по Дунаю“, — сказал при мне один рыбак в селении Добриня, показывая на караван.

Как понимать его слова?

Мы долго спорили об этом с моим соседом по каюте.

„Открытие судоходства на Дунае возрождает экономику Югославии“ — так говорил мой сосед, и правильно говорил.

Но я думаю, что слова о будущем можно толковать значительно шире.

Иногда мне представлялось, что я совершаю путешествие во времени.

Не напоминают ли о нашем восемнадцатом годе, спрашиваю я себя, эти патронные ленты, перекрещенные на груди партизан? Не похожа ли на наших первых комсомолок эта девушка в красной косынке и с коротко подстриженными волосами?

Но то, что для нас стало уже прошлым, — настоящее для югославов. И они, в свою очередь, узнают, хотят узнать в нашем настоящем черты своего будущего.

„Сравнение напрашивается само собой, ну как ты не можешь понять? — втолковывал я соседу. (Он добрый малый, но, между нами, не блещет быстротой соображения.) — Наши тральщики пробивают в минированном Дунае новый фарватер. Они ведут за собой вереницу кораблей, подобно тому как весь советский народ прокладывает в будущее путь братским славянским народам“.

Вот почему нас осаждают вопросами жители Подунавья. Они никогда еще не видели советских людей. Им все интересно, каждая мелочь нашей советской жизни.

Я рад, что благодаря капитан-лейтенанту мы сразу же смогли показаться перед югославами с самой лучшей стороны — то есть в нашей повседневной работе, в преодолении этих американских, английских и немецких мин…

…Ийка! Только что я узнал, что мы наконец оценены как первооткрыватели! Наш труд запечатлен на карте!

Танасевич с улыбкой показал мне небольшую карту, которой пользуется болгарский лоцман Горанов. Среди многочисленных пометок на ней возникла еще одна. Вдоль Дуная, на участке между Молдова-Веке и Белградом, очень старательно, печатными буквами, выведена надпись: „Русский фарватер“. Такое наименование дали нашему обходному фарватеру эти неуступчивые упрямцы, ныне полностью убежденные, дунайские лоцманы. Что ни говори, а лестно!

С этой картой я побежал к капитан-лейтенанту — первым хотел его порадовать. К сожалению, он на катере начальника штаба, проверяет интервалы между судами при переходе от одного берега до другого. Пришлось оставить развернутую карту на его письменном столе. Пусть как войдет в каюту, так сразу и увидит! Интересно, какое лицо сделается у него?

…Я много думаю эти дни о капитан-лейтенанте. Конечно, он минер по призванию: обстоятельный, точный, абсолютно владеющий собой. Но всегда ли был таким? Вот что интересно. Или это профессия минера так сформировала его характер?..

Но извини! Временно прерываю. Мы приближаемся к Белграду…»

И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ

Тральщики, а за ними и суда каравана миновали разрушенный мост.

Впереди Белград. За Белградом фронт. Корабли двигаются прямо на закат, будто в жерло пылающей печи.

Но печь догорает. Кое-где уголья уже подернулись сизым пеплом.

Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке.

— Сколько перемен в моей судьбе произошло! — задумчиво говорит Кичкин. — По ту сторону Железных Ворот я был совсем другим, верно?

— Ростом, что ли, повыше стал?

— Не смейся, Петрович. Для меня это важно.

— В общем, прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?

— Не только Железные Ворота, Петрович, но и Молдова-Веке. В жизни каждого человека, наверное, есть своя Молдова-Веке.

— Просто повзрослел наконец. Это пока непривычно тебе, вот и расфилософствовался.

— Может быть, — кротко отвечает Кичкин.

На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания. Стодвадцатикилометровая минная банка позади. Вдали видны уже дома городских окраин.

— А какой я был фантазер, Петрович! До Железных Ворот. Больше всего, знаешь, мечтал «свалиться на абордаж»! Видел себя стоящим у боевой рубки бронекатера, с протянутой вперед рукой, может быть даже окровавленной, наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг — но обязательно на глазах адмирала, командующего флотилией! И погибал, провожаемый громом орудийных залпов. Скажи, не глупо ли?

— По-разному можно войти в историю. — Петрович прячет улыбку, потому что сейчас пародирует приподнятый тон своего друга. — Можно вбежать на редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный катер! Но можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время и делает наш караван.

— Ну вот, опять остришь…

В столицу Югославии головные корабли вошли поздним вечером.

Город высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.

Кое-где уже зажглись уличные фонари. Значит, держатся еще белградцы? Последние лопаты угля добирают на своей электростанции?

Несмотря на позднее время, тысячи, десятки тысяч встречающих колышутся на пристани, набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Они ждут уже давно. О подвиге советских минеров стало известно задолго до появления первых кораблей.

Дежурные с повязками на рукавах, взявшись за руки, сдерживают напор толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.

— Живио![8] Да здравствуют русские военные моряки, живио!!!

Подняв полный мальчишеского обожания взгляд на Григоренко, который стоит на мостике, Кичкин говорит робко:

— Вас приветствуют, товарищ капитан-лейтенант!

— Почему же именно меня? Нас всех.

— Нет, вас особо. Ведь это вы решили загадку Молдова-Веке. Живио — иначе долгой жизни желают вам. Уж если столько человек желают — а их, смотрите, тысячи здесь… да что я, десятки тысяч, — значит, наверняка проживете сто лет!

Капитан-лейтенант улыбается, снисходительно и немного грустно…

«А Я НЕ ВЕРЮ!»

— Как вспомню эту его улыбку, — говорит Кичкин, стоя па палубе рядом со мной, — сам бы себе, кажется, болтливый язык откусил! Сто лет, каково? А он через два месяца погиб…

Тральщик — в порту старинного венгерского города Вышград. (Может быть, называется так потому, что стоит выше Будапешта по Дунаю?) Снега уже давно нет. Веселая весенняя листва одела деревья и кусты на склонах. Но сейчас не видно ни деревьев, ни склонов. И Вышграда не видно. Просто чернеет у борта громада берега.

Фронт совсем близко, город затемнен. Ночь. Очень теплая, мартовская.

— Петрович сказал: «напророчил ты ему!» Правда, глупо сказал? А еще комсомолец…

С берега наносит порывами волнующие запахи: сырой земли, осенних сгнивших листьев, распустившихся пушистых почек. Почему-то метаморфозы в природе чаще всего происходят скрытно, по ночам.

Вот и пришла весна тысяча девятьсот сорок пятого года на Дунай!

Весна, которую уже не увидит наш Мыкола…

— А вы верите, что он погиб? — Голос Кичкина по-прежнему негромкий, задумчивый.

Я удивлен. Позавчера ездил из Вышграда в штаб флотилии. Там долго расспрашивал разведчиков, с которыми в январе Мыкола ходил в Будапешт. Все в один голос подтверждают, что после взрыва гранаты капитан-лейтенант, обливаясь кровью, упал на ступени лестницы. Но…

— Тела-то все-таки не нашли потом, — подсказывает Кичкин.

И снова молчание.

Вспыхнувший огонек папиросы на миг освещает лицо моего собеседника, хмурое, по-мальчишески толстогубое. Он стоит ко мне боком, облокотившись на леер, и разговаривает так, словно бы думает вслух.

— Видите ли, как вам сказать, товарищ Кичкин, — мямлю я. — Иногда верю, а иногда, признаться, не верю. Но, может быть, это потому, что я повесть о нем обдумываю, а для повести…

— Нет, а я всегда не верю! Иначе это чересчур несправедливо, нельзя же так. На дне неизвестную мину разоружил, потом минную банку от Молдова-Веке прошел, и ничего! А на какой-то лестнице в Будапеште — от собственной гранаты? Это же, согласитесь, чушь, нелепо! Но я рад, что иногда вы тоже не верите. Я ведь об этом никому, только вам. Кирилл Георгиевич сейчас в Турну-Северине, а Петрович все равно не поймет. Еще мистикой меня начнет попрекать. Но я именно потому, что очень несправедливо, нелогично…

Он продолжает сердито жаловаться на чью-то несправедливость, — я уже не слушаю его.

Ну что ж! Как начата эта глава, так пусть и закончится — в обрамлении ночи.

Длится ночь на реке. Хлюпает вода под днищем, с шелестом пробегает мимо борта. Молодой обиженный голос постепенно удаляется. Он возник во мгле и пропадает во мгле. Я снова один.

— А смерть всегда нелогична, милый Кичкин, — печально говорю я, хотя Кичкина уже нет рядом…

* * *

Но так бывает иной раз в жизни: трезвая логика фактов, почтенный здравый смысл пасуют перед необычным.

Выяснилось — спустя много времени, — что в нашем споре прав был не я, а юный фантазер Кичкин. Мыкола не погиб в Будапеште. Гитлеровцы успели вытащить его из горящих развалин — раненого, потерявшего сознание.

Однако лучше для него было бы погибнуть в Будапеште. Ему пришлось пережить в плену такие чудовищные испытания, по сравнению с которыми померкло все, что он пережил до этого…

От редакции

В романе Л. Платова «Когти тигра», отрывок из которого напечатан в альманахе, вымысел тесно переплетен с фактами истории.

В основу глав «На пороге Севастополя» и «Загадка Молдова-Веке» положены действительные события, описанные Л. Платовым, в то время военным корреспондентом на Дунайской флотилии, совместно с тогдашним начальником походного штаба бригады К. Г. Баштанником в двух сериях очерков («Подвиг минного офицера Григория Охрименко» и «Фарватер»), которые были опубликованы в 1945 и 1946 годах в газете «Красный флот».

Подвиг беспримерного в военно-морской истории разоружения на дне моря немецкой мины неизвестного образца совершил один из выдающихся наших советских минеров Григорий Николаевич Охрименко. Ему же принадлежит и честь решения «загадки Молдова-Веке». Командуя в 1944 году бригадой траления на Дунае, он провел бригаду и следовавший за ней караван с боеприпасами для фронта и топливом для Белграда по немецким и англо-американским минам из Молдова-Веке до столицы Югославии. За это Григорию Николаевичу Охрименко, ныне капитану первого ранга, единственному из советских военных моряков присвоено звание Народного Героя Югославии.

В романе сохранены также подлинные фамилии некоторых участников этих событий: капитан-лейтенанта Баштанника, лоцмана Танасевича, старшины второй статьи Караваева, водолазов Болгова и Викулова.

Подвиг не должен остаться безымянным.

Александр Иванович Абрамов, Сергей Александрович Абрамов

ГЛАЗА ВЕКА

(Повесть)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!

Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: «Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер…»

Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен — серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.

Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени — обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный — по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.

Помню, в автобусе было странно пусто — ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы «пик», по многолюднейшей магистрали — по проспекту Маркса от «Детского мира» к Дому союзов.

Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.

Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной и не очень ясной для меня целью — проверить притчу о «глазах века».

2

Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.

В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.

— Не помешаю?

Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:

— Написали?

Я неопределенно пожал плечами.

— А что, трудно?

— Кому как, — заметил я. — Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.

— Конечно, фразеология готовая.

— А вот я не могу.

— Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, — сказал Володька.

Петр Львович потрогал щетину у подбородка — как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру — и прищурился.

— Что значит лучше? — спросил он. — Сейчас программы шире и разнообразнее.

— По точным наукам. А по гуманитарным — простите!

— Вы уверены?

— Вполне. В его годы, — я кивнул на Володьку, — мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука «лестница Иакова»? Что означает выражение: «Омниа меа мекум порта»? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?

Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.

— В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, — прибавил я.

Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы. Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.

— Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, — Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, — но что такое, по-вашему, образованность?

— Объем знаний, — сказал я, — различных знаний.

— Вот именно — различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.

— Я тоже знаю о кривизне пространства.

— Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте — его ровеснике. — Он снова посмотрел на Володьку.

Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности — он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.

— Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

— Не думаю, — не сдавался я.

— А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.

Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.

Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.

— Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, — согласился он. — Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.

— Сильно сказано, — усмехнулся я.

Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.

— Вы знаете, что такое «глаза века»? — вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: — Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?

Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.

Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.

— Вы, кажется, были не согласны с оценкой?

— С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, — я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, — пятерочное сочинение. Но плюс — это уже «экстра». А «экстра» не было. Школьные банальности без души.

— Без души? — иронически повторил Петр Львович. — А по-моему — без умиления. Теперь понимаете, что такое «глаза века»?

Каюсь, я ничего не понял.

— Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства — и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь… Приходилось? — И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: — Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть «глаза века».

Мне не хотелось сдаваться.

— По-моему, спор не об этом… — начал я и осекся.

В передней мягко щелкнул замок.

— Конечно, они уже спорят, — сказала жена, входя в комнату, — а у мальчика еще уроки не сделаны.

3

Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.

Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линии будущей женщины.

— На кружок придешь?

— Не знаю. Нет, наверно.

— Ты же сочинение должен читать.

— Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.

— Кто сказал?

— Предок. Да и я сомневался.

— А все хвалят.

Смешок.

— Значит, не придешь?

— Я о другом кружке думаю.

— О каком еще?

В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.

— Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?

— Союз мечтателей.

— Не смейся. Можно и так. Решим еще.

— Да ведь нет такого кружка.

— А мы его придумаем.

— Кто это — мы?

— Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?

— Я фантастику не очень люблю.

— Ну и дура. Фантастика движет науку.

— Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.

— Выдумка — результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.

Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:

— Скажут, из-за тебя пришла.

— При мне не скажут.

Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.

Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?

4

— Что это за кружок? — спрашиваю я Володьку.

— Ты что, слышал? — пугается он.

— Ты о каком-то кружке говорил на площадке.

— А что еще слышал?

— Не помню, я не прислушивался.

Он молча кладет портфель на стол — кажется, успокоился. Я жду.

— Да еще нет кружка, — неохотно говорит он, — названия еще не придумали. Поможешь?

— Подумаю. Что вы там делать будете?

— Ну что… Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать…

— Тоже мне физики!

— А что? — Володька шел на сближение с противником. — Допустим, что глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь, эпидемия… И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?

— М-да, — говорю я неопределенно.

— А о реке времени читал?

— О какой реке времени?

— Ну, об открытии Козырева.

— Какое же это открытие? Так, гипотеза.

— А машина времени не гипотеза?

— Машина времени — вздор.

— Не знаю… — Володька задумывается. — Теоретически вполне допустимо. Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной точке пространства, завтра — в другой. Так и во времени.

— Ну и что? — Я еще не понимаю его мысли.

— Значит, «вчера», «сегодня» и «завтра» — такие же математические величины, как длина, ширина и высота.

— Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.

Он не обращает внимания на мою реплику.

— А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении — в будущее? А в прошлое? — Он улыбается какой-то новой, только что возникшей идее.

— Бессмыслица, — говорю я. — Есть же закон причинности.

— Жалко, — вздыхает он. — А интересно бы…

— Что интересно?

Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.

— Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел. Собственными глазами. Все-все.

— Ничего ты не видел. Все было не так.

— А как?

Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на слежавшийся и пожелтевший газетный лист.

Я удивленно — а руки почему-то дрожат — раскрываю его, стараясь не смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.

Это «Раннее утро», я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой оторван. Но я помню эту дату, и год, и день — воскресенье, почему-то тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я вспомню точно — почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках. Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте.

«В беседе с нашим корреспондентом господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников».

Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: «Я так люблю цветы». Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной.

«Вчера в Большом театре в балете „Конек-горбунок“ вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова».

«Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр».

Дальше, дальше… Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах «Зефир» — десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью «Басов и сыновья».

Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.

— Где нашел?

— В бабушкиной корзинке на антресолях.

— Вечно лазаешь… — начинаю я, но злиться не хочется.

Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.

— Ты мне не ответил, — говорит Володька.

— Что не ответил?

— Ты сказал: всё было не так. Я тебе дал газету и спросил: «Вот так?»

— Так, — отвечаю я, глядя куда-то мимо него.

— Ты видишь? — спрашивает он.

— Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.

— Где купил?

— В киоске.

— Тогда тоже были киоски?

— Были.

Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.

— Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?

Мне не хочется его огорчать.

— Возможно.

— Я бы тоже увидел все это.

— Воображение — не видение. А впрочем…

Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.

Он отстраняется.

— Смеешься?

— Почему? Ты же сам говоришь, что «вчера», «сегодня» и «завтра» — такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.

— А закон причинности?

— Мы его опровергнем.

Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.

Теперь он понял.

— Здорово! — говорит он.

Я молчу.

— Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.

— Почти.

Теперь он весело обнимает меня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Я ничего не забыл.

Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за пятифунтовой банкой шотландских сельдей — в таких наглухо запаянных банках они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот помер «Раннего утра».

Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные фотографии.

Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком, брюки клёш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клёш в тонкую дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная, без всякого наигрыша.

Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было. Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в духовку. С самого детства я был предоставлен самому себе, дворовой мальчишеской Сечи, школьным учебникам и библиотеке попечительства о народной трезвости, просвещавшей читателей в нашем квартале.

В политике я не разбирался: ни дома, ни в гимназии о ней не говорили. К войне относились так же, как и «Раннее утро»: чем дольше шла война, тем меньше интересовала она редакцию и подписчиков. И хотя Февральскую революцию я, как и все гимназисты, встретил с красным бантом в петлице шинели, но знал о ней едва ли больше тети Паши, приобщавшейся к революции на рынке и в церкви.

Правда, я был знаком и, как мне казалось, даже дружил с настоящим революционером, но и это не стимулировало моей политической зрелости. То была странная дружба, начавшаяся около года назад, когда студент Александр Томашевич вернулся из ссылки в Москву. На Тверском, в доме, где жили и мы, у его отца был писчебумажный магазин. В глубине его, за стеной, была темная комнатушка без окон, заставленная по стенам штабелями писчей бумаги. Эту каморку с железной печуркой, поставленной вопреки всяким пожарным правилам, приспособил для жилья бывший студент, уверявший, что в квартире его отца, двумя этажами выше, жить ему скучно и неуютно. Сюда после закрытия магазина забегал и я поболтать у огонька, вечно подогревавшего большой эмалированный чайник: самоваров Томашевич не признавал.

Я познакомился с ним, когда он, заменяя за прилавком заболевшего отца, продавал тетради мальчишкам на копейку дешевле обозначенной на них цены. Когда я спросил его, почему он так делает, он засмеялся и сказал:

— Возвращаю прибавочную стоимость. Знаешь, что такое прибавочная стоимость?

— Не знаю, — сознался я.

— Ну и не знай. Легче жить будет на свете, — сказал он.

Потом я зачастил к нему, и он неизменно встречал меня веселой улыбкой, обнажавшей жемчужины зубов прелестницы с рекламы зубного полосканья «Одоль». Худощавый брюнет с черносливинами-глазами и матовой, никогда не блестевшей кожей, он был очень красив той нерусской, экзотической красотой, обрамлением которой хотелось бы видеть сомбреро или тюрбан, а уж никак не старую студенческую фуражку. Да и звали его не дон Алонзо, а просто Сашка или по-украински Сашко. Меня же он дружески называл Саней.

Недоучившийся студент, таинственный революционер и прозаический агент по распространению подписных изданий совмещались в нем с легкостью, не вызывавшей душевных противоречий. О революционном подполье, тюрьме и ссылке своей он никогда не рассказывал, а мой нескромный вопрос однажды обрезал с решимостью педеля, отбирающего у вас гимназический синий билет:

— Знаешь, что такое табу?

— Ну, знаю.

— Так вот, это табу. Понял?

Я понял. Но следы прошлого проступали вопреки его осмотрительности. В котельную нашего дома поступил новый механик, Егор Михалев, человек молчаливый и неприветливый. Котельную он всегда держал на запоре, мальчишек туда не пускал и на меня не обращал никакого внимания. Но однажды я оказался свидетелем странного разговора между ним и Сашко. Они столкнулись в подъезде: Егор подымался по лестнице из подвала, а Сашко, только что расставшийся со мной, шел к отцу. Я же стоял в тамбуре, даже еще не успев раскрыть двери во двор.

— Семенчук? — спросил Егор, и такое удивление прозвучало в его голосе, что я невольно задержался у двери.

— Тише! — прошипел Сашко. — С ума сошел!

Он меня не видел, но я видел обоих в щелку и слышал все от слова до слова.

— Семенчук я был в ссылке, — прибавил Сашко, — здесь моя фамилия Томашевич. Запомни.

— Очень нужно! — скривился Егор. — Хоть бы век тебя не видеть!

— Здесь работаешь?

— Здесь. Донесешь?

— Я не шпик. Да и с прошлым покончено. Все. Конец.

— Потому и спрашиваю: донесешь?

— Господь с тобой. Я уже вам не противник. Даже больше: все думаю — может, вы и правы. Присмотреться к вам хочу.

— Ну что ж, присматривайся. Может, что и увидишь.

— А не приобщишь?

— Приобщаются только к богу в церкви. А я не поп.

— Все шутишь. А я серьезно.

— И я серьезно. Как в лавке. Ну-ка, дай пройти.

Я открыл дверь и выскочил во двор. Егор прошел мимо, даже не взглянув на меня.

2

Сашко в этот вечер был особенно неразговорчив и даже отказался сыграть со мной очередную партию. С тех пор как он научил меня играть в польский банчок, триктрак, стуколку и другие диковинные игры, мы зачастую сражались с ним у огонька в его писчебумажной каморке. Играли мы не на деньги, которых у меня не было, а на обязательства трех видов, которые безропотно должен был выполнять проигравший. По первому виду требовалось несложное, пустяковое: сбегать в лавку за булкой или папиросами, опустить письмо в почтовый ящик, разузнать что-либо или принести воды из подвала, потому что водопровода при магазине не было. Обязательства второго рода были связаны с передвижением по городу, а к третьему относилось все, что выигравший считал для себя особенно важным. Вот и приходилось мне, как проигравшему, а проигрывал я, понятно, гораздо чаще, чем Сашко, то бегать ему за папиросами, то разносить вместо него книги подписчикам, то возить их бог знает в какие трамвайные дали. А проигрыш рос, обязательства накапливались и грозили рабством. Когда общее число их перевалило за сотню, Сашко вдруг зачеркнул все и объявил, что меняет их на одну-единственную сверхглавную просьбу. Я обязан был всеми средствами содействовать его сближению с Катей Ефимовой.

Катя работала в шляпной мастерской на пятом этаже нашего дома и каждый день бегала по городу с круглой деревянной коробкой с ремнем на крышке, разнося готовые шляпы заказчицам. Она была похожа на девушек с английских открыток, торчавших на витринах чуть ли не каждого писчебумажного магазина. С них глядели на вас почти прозрачные голубоглазые блондинки со стеком или теннисной ракеткой в руках. Катю отличал от них только морозовский ситчик в горошинку и шляпная коробка вместо стека или ракетки. А все остальное совпадало — и тоненькая фигурка, и соломенные волосы, и королевская стать, словно родилась она в Виндзоре, а не в Дорогомилове. Для меня она была блоковской Незнакомкой, Прекрасной дамой, Дульцинеей Тобосской, которой я на долгие годы посвятил и тайную свою преданность, и тайное восхищение. Эти рыцарские чувства, однако, ничуть не мешали мне активно ухаживать за гимназистками и даже влюбиться в одну, хотя я и влюбился, может быть, потому, что она чем-то смутным, неуловимым напоминала Катю.

Конечно, я идеализировал Катю, которая была просто тихой, скромной и работящей девушкой, но мне она казалась — я только что прочел «Петербургские трущобы» Крестовского — по крайней мере бывшей графиней, вынужденной скрываться под личиной модистки. Как-то, возвращаясь из гимназии, я увидел ее и пошел за ней следом до нашего дома, как вдруг заметил, что она переглянулась с вышедшим ей навстречу Егором. Я даже остановился в изумлении: неужто же заговорит она с вечно хмурым механиком? Нет, не заговорила. Только задержалась на мгновение, быстро сунула ему что-то в карман пиджака, извинилась и прошла мимо. Спустя минуту я даже усомнился в том, что увидел. Что общего могло быть у далекой звездной богини с этим чумазым ничтожеством?

Конечно, она в конце концов заметила мое отнюдь не ребяческое внимание и начала улыбаться при встречах. Однажды она даже остановила меня. Это было у памятника Пушкину на Тверском бульваре, где она присела отдохнуть после очередного пробега но московским заказчицам. Я хотел было улизнуть, но она почти силой усадила меня рядом и начала расспрашивать, как живу, как учусь, что читаю. Неожиданно я подметил в ней то, что едва ли характеризовало модистку: интеллигентность. Вероятно, она была белой вороной среди шляпниц — грубых, развязных, хихикающих девушек, от которых всегда пахло, как в дешевой парикмахерской. Отличала ее от них и манера держаться с какой-то монашеской строгостью, почти суровостью, отталкивающей, вероятно, даже самых навязчивых ухажеров. Я тоже почувствовал эту строгость, напомнившую мне мою первую учительницу в приготовительном классе. И невольно отвечал Кате, как на экзамене, быстро и лаконично, по-мальчишески краснея и тут же проклиная себя за этот предательский румянец.

— Ты много читаешь, — похвалила она меня, — это хорошо. Только мусору много.

— Стивенсон не мусор, — обиделся я.

— Допустим, что не мусор. А Чириков мусор. И Потапенко мусор. И Амфитеатров не чтение для человека, стоящего у открытой двери в жизнь.

Она говорила, как в книгах, и притом естественно, как будто именно так и думала. И мне захотелось ответить ей в том же духе.

— Я и хочу узнать жизнь, — сказал я. — Прочел «Люди сороковых годов» Писемского, «Шестидесятники» Амфитеатрова. Картина века в исторической последовательности.

— В «исторической последовательности»! — передразнила она. — Разве у Амфитеатрова поколение шестидесятых годов? Все ложь. Малиновое варенье для читателей «Раннего утра».

Я покраснел до кончиков ушей. К счастью, она не заметила.

— Ты хоть Чернышевского читал?

Я даже не слышал этого имени.

— Конечно, — сказала она, — вас этому не учат.

— А почему? — спросил я.

— Прочти «Что делать?» — сам поймешь почему.

— А о чем это?

Глаза у нее заискрились и подобрели.

— О необыкновенных людях, — произнесла она с какой-то непонятной мне задушевностью, — какими должны быть все и каких еще очень мало.

— В библиотеке есть?

— Не знаю. Наверное, нет. Ты не вздумай спросить. И в гимназии не спрашивай — не надо.

— А где же… — начал было я.

Но она уже вскочила и на ходу, нагнувшись ко мне, заговорщически шепнула:

— Знаешь, у кого попроси? У Томашевича.

И ушла вперед с большой желтой коробкой, повисшей на руке, как самая изящная сумочка.

Сашко необычайно заинтересовался моим разговором с Катей, долго расспрашивал о ней, пока не вытянул из меня все, что хотел узнать, и пожелал познакомиться. Собственно, даже не пожелал, а потребовал от меня, чтобы я встретил Катю и любыми средствами затащил ее в магазин.

У каждого человека где-то на грани между детством и юностью есть своя золотая мечта, неясная, как детский сон, который не должны видеть чужие. Я знал, что теряю ее, и все же не мог отказать Сашко. Он просто объявил мне, что это и есть его сверхглавное требование, которое я обязан выполнить, погасив тем самым весь мой затянувшийся и бессчетный проигрыш.

— А книжку, — сказал Сашко, — я поищу. Может быть, где и найдется.

О книжке он забыл, но я даже не сердился на него за это. Он о многом забыл, познакомившись с Катей. С тех пор каморка при магазине все чаще и чаще была на замке, а Сашко шагал рядом с Катей, перехватив у нее круглую деревянную коробку со шляпами. Однажды я увидел их на вербном гулянье на Красной площади. Катя шла, повиснув на руке у Сашко, и, заглядывая в его глаза-черносливины, счастливо смеялась.

Меня они не заметили.

3

Впрочем, это случилось уже после февраля, когда Катя работала в Совете рабочих депутатов, а Сашко инспектировал архивы московской охранки. Я не шибко вырос за это время, политическую информацию по-прежнему черпал из «Раннего утра», а Керенского считал рупором революции. Тогда-то я и стал, как многие московские школьники, легкой добычею кадетов.

Как я понял после, кадетская партия, громко именовавшая себя партией народной свободы, пыталась создать тогда нечто вроде своей молодежной организации. Патетическое ее название, присвоившее себе слова, крамольные для любого полицейского государства, легко завоевывало симпатии не умудренных в политике подростков, а полное отсутствие молодежных организаций еще более облегчало это завоевание. Помню, когда у нас в гимназии как-то на большой перемене пошли по рукам отпечатанные на пишущей машинке листовки, приглашавшие нас от имени университетских кадетов на собрание учащихся средних школ в Большой аудитории Политехнического музея, почти весь класс наш без малейших сомнений откликнулся на призыв. Сомнения и разочарования появились уже во время речей. Кадетские профессора, самонадеянно полагавшие, что опыта работы с молодежью у них более чем достаточно, излагали основы милюковской политики с той же унылой скукой, какой отличались их университетские лекции. Да и самая суть этой политики увлекала далеко не многих. В разношерстной массе гимназистов и реалистов, собравшихся в этот вечер в Политехническом музее, оказалось немало насмешников и скептиков.

— Историческая миссия России — это проливы, — бубнил кадетский профессор Кизеветтер, не замечая постепенно пустевшего зала. — Мы прорубили окно в Европу на севере, теперь мы прорубим его и на юге.

— Давай-ка прорубим дорогу к выходу, — шепнул мне одноклассник Назаров, — мычит, как дьячок, аж уши вянут! Пошли.

На этом бы и закончилось мое знакомство с кадетами, если бы на следующий день меня не остановил наш восьмиклассник Овсяников.

— Ты, кажется, был в Политехническом? — спросил он.

— Был.

— Ну и как, проникся?

— Угу, — дипломатично промычал я.

— Тогда вот что. — Он подтолкнул меня в уголок между шкафами с учебными пособиями, загромождавшими наши классные коридоры. — Я, понимаешь ли, связан с районным комитетом. Они ищут сочувствующих добровольцев для фельдъегерской работы.

— Какой работы? — не понял я.

— Ну, фельдъегерской, курьерской. Повестки разносить нужно, листовки.

— Зачем же их разносить, когда почта есть.

— А ты знаешь, что творится на почте? Там каждый пятый — эсер или большевик.

— Нет, — сказал я.

Перспектива лазания по этажам, знакомая мне по заданиям Сашко, ничуть не соблазняла.

— Так ведь не задаром — за деньги! — всплеснул руками Овсяников. — Видали растяпу-головотяпа? Небось в кармане не густо, а пусто. А тут красненькая в неделю обеспечена. У вас в классе многие согласились.

— Не знаю, — все еще колебался я.

— Зато я знаю. У Благово и запишешься. Задумайся, задумайся.

И я задумался. Пятачок в день, получаемый дома на завтрак, далеко не обеспечивал моих возрастающих потребностей, и десять рублей в неделю казались чуть ли не ротшильдовским богатством. Но я все еще сомневался.

— Десятка верная, — подтвердил уже завербованный Савин. — Получишь улицу и ходи.

— С этажа на этаж. Легче, чем золото в Клондайке искать, — хохотнул Благово. — Ты же любишь по лестницам лазить, — прибавил он, намекая на мои походы с подписными изданиями по указам Сашко, и тут же насмешливо продекламировал, перефразируя Бальмонта: — Он на башню всходил, и дрожали ступени. И дрожали ступени под ногой у него!

Я чуть не плюнул ему в рожу — связываться не захотелось. Мы терпеть не могли друг друга и встречались только по необходимости. Сам он, я думаю, никаких листовок не разносил и разносить не собирался — карманные деньги и так текли к нему в изобилии из отцовского бумажника. Но быть связанным с близкой правительству политической партией было в его глазах и почетно, и модно.

Я бы сразу отказался от такого почета, но «верная десятка» перевесила. Не знаю, как было в Клондайке, только добыча ее оказалась делом совсем не легким. Мне достался кусок Тверской с четырех- и пятиэтажными домами. Ни один из моих адресатов не жил ниже третьего этажа, ни в одном из домов не было лифта. По многу раз приходилось мне считать ступеньки то вверх, то вниз, то на черных, то на парадных лестницах, по многу раз стучать по визитной карточке или медной дощечке какого-нибудь адвоката или зубного врача, по многу раз объяснять сквозь щелку прихваченной на цепочку двери цель своего прихода, пока чья-то рука не забирала протянутую мною листовку. Бывало, что ее тут же выбрасывали обратно или дверь захлопывалась, не давая мне возможности даже договорить. Но я все еще держался, продолжая считать ступени. Вела меня мечта об охотничьем ружье, выставленном в витрине оружейного магазина. Оно стоило как раз тридцать рублей, и до полного обладания им не хватало только десятки. Двадцать рублей я уже отшагал.

4

На третьей неделе произошла катастрофа.

В мой список включили наш дом. Я отнес листовки его хозяйке, генеральше Найденовой, управляющему Гельману и нанимателю самой роскошной квартиры в бельэтаже шулеру Карачевскому. Затем полез на верхние этажи, разгоняя кричащих кошек. Вот тут-то и встретился мне спускавшийся вниз Егор. Он уже не работал в котельной, носил красную повязку па рукаве, где-то митинговал и потому перебрался из казенной каморки в подвале на пятый этаж, в снятую у кого-то комнату. Спускался он так стремительно, что я не успел посторониться, мы столкнулись у перил, и мои листовки рассыпались по площадке.

Он тут же помог мне собрать их, не читая текста, а когда прочел первые строки, так и застыл с подобранной пачкой в руках.

Молчал и я, предчувствуя недоброе.

— Где взял? — спросил он наконец.

— В Козихинском, — буркнул я.

— Неужели вас этому в гимназии учат?

— Зачем в гимназии? В комитете. Они десятку в неделю платят.

— Продался, значит, — усмехнулся Егор, — за тридцать сребреников?

Я не понимал его. Почему продался? Почему тридцать сребреников?

— И отец у тебя человек приличный. И мать работает. Денег, что ли, не хватает?

— Почему — не хватает? Это я себе.

— «Себе»! — передразнил он. — А ты знаешь, что деньги разные бывают — чистые и грязные? А это грязные деньги. Кадетские деньги. Ты хоть знаешь, чему учат эти писаки, — он потряс пачкой листовок, которую все еще держал в руках, — чего хотят?

— В общем… — замялся я.

Он ткнул мне в лицо измятую листовку:

— Народной свободы, да?

Я молчал.

— Я бы объяснил тебе, какая это свобода и для кого, — сказал он, — да времени нет. Дай сюда.

Он взял у меня оставшиеся листовки, собрал все вместе и разорвал. Потом оглянулся и швырнул обрывки в кучу окурков и мусора, заметенную кем-то в угол под лестничное окно.

— Вот так-то, — сказал он мягче и потрепал меня по плечу. — А ежели честно заработать хочешь, приходи — научу. — И побежал вниз не оглядываясь.

За новыми листовками в комитет я не пошел и никому не рассказал о встрече на лестнице. Не пошел я и к Егору: постеснялся, да и старая неприязнь все еще мешала. Думалось: не пойду — не увижу.

И все-таки я встретил его через несколько дней в туннельчике наших ворот — обиталище злейших и никогда не стихавших сквозняков. Он был в солдатских ботинках и обмотках, а старенькое пальто его было перетянуто широким кожаным ремнем с блестящей новенькой кобурой на боку, из которой торчала ручка нагана.

— А, кадет на палочку надет! — засмеялся он. — Все еще получаешь сребреники?

Я хотел было, не отвечая, пройти мимо, но он удержал меня за плечо:

— Шучу. Погоди. Ты Катю Ефимову знаешь?

Я насторожился:

— Ну, знаю. А что?

— Она замуж собирается, не слыхал?

— А что? — повторил я еще настороженнее.

— А то, — передразнил он. — За Томашевича?

Я кивнул.

— Скоро?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю. Вот это и плохо, — нахмурился он. — Не увижусь с ней сегодня и, когда встречу, не знаю. Еду в действующую армию делегатом. — Он задумался. — Может, письмо передашь?

— Она в мастерской не работает, — сказал я.

— Домой к ней сходи. Я адрес напишу.

Он вынул блокнот из кармана, помуслил карандаш и тут же в воротах, пристроившись у стенки, быстро исписал два листика, вырвал их и протянул мне:

— Тут все — и письмо и адрес. Конверта нет — так передашь. Прочесть можешь, только ничего никому. Ясно?

Он снова схватил меня за плечо, на этот раз так сильно, что я невольно поморщился от боли.

— Кажется, не сволочь, верить тебе можно, — сказал он.

Я промолчал.

— Ну, прощай, кадет.

— Я не кадет.

— Верю, — сказал он и крепко, по-дружески, пожал мне руку.

Это было в субботу, накануне того воскресенья, которое началось с поездки в Охотный ряд и от которого остался пожелтевший, протертый на сгибах номер «Раннего утра».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Никакой калитки не было. Мы просто шагнули в прошлое, как гости уэллсовской Утопии. Подъехав на автобусе к Дому союзов, мы тут же и вышли против того же Колонного зала и устья Большой Дмитровки. В первый момент я даже не обратил внимания на то, что вместо входа в метро напротив висела огромная вывеска — анонс театра Незлобина, извещавший о предстоящей премьере «Орленка».

Стало как будто чуть-чуть светлее. Это исчезли две много-этажные громадины, окаймляющие ныне бывший проезд Охотного ряда, — гостиница «Москва» и Дом Совета Министров. Вместо них лепились друг к другу несколько грязных, не то бурых, не то рыжих двухэтажных домишек, подпиравших с боков древнюю церковку, задорно выползшую на и без того узенький-преузенький тротуар. Да и самый проезд стал словно уже и грязнее. Асфальт мостовой превратился в неровный стесанный камень, засоренный грязью и мусором. Я различил конский навоз, битую щепу, куски картона и досок, раздавленную зелень и даже чью-то соломенную шляпу, вернее, ее разорванные остатки, которые колеса и ветер относили вправо, к потоку с Тверской.

Изменилось и самое привычное для нас — уличный шум. Станьте где-нибудь на углу людной московской улицы и прислушайтесь к тому, что происходит вокруг. Вы услышите негромкое жужжание автомобилей, монотонный рокот автобусных моторов, громыхание дизелей на тяжелых грузовиках, свистящее шуршание шин. И за всем этим, как вода, напитывающая землю, — человеческий гомон, ровный, привычный гул людского уличного потока, не умолкающий с утра до ночи. Сейчас это обилие шумов стало иным, дробилось мельче, но громче в хаосе режущих ухо звуков. Ржали лошади, стучали подковы о камень, с лязгом высекая искры, скрипели колеса, визжали несмазанные рессоры телег и пролеток, гремели бочки на подводах, свистели городовые. Да и разбавляющий этот гул нестройный человеческий гомон был сейчас громче, зычнее, раскатистее, словно шумел рядом с нами не обычный уличный поток, а более обильное, тесное и крикливое человеческое скопление. Так оно и было: в двух-трех шагах от нас начинались палатки Охотного ряда.

Я не часто бывал в детстве в Охотном ряду и хорошо помню, с каким любопытством озирался по сторонам, пробираясь в то воскресное утро сквозь рыночную толпу. Меня все занимало — и мертвое изобилие дичи, словно копирующее полотна Снайдерса, и багровые туши быков, подвешенные на крюках в полутьме мясных лавок, и гигантские ножи мясников, похожие на мечи шекспировских феодалов, и хозяйские бороды, растущие прямо от глаз и ушей, и вся окружающая суетня, и лица, и запахи, и божба, и ругань.

Сейчас я рассматривал все это со смутным чувством разочарования, даже огорчения, пожалуй. Яркая картинка прошлого, запечатленная в памяти, вдруг пожухла и потускнела. Все оказалось старее, мельче, приземистее, грязнее. Я отчетливо видел затоптанный и замусоренный тротуар под ногами, лохматую рыжую крысу, лениво скользнувшую из палатки в подвал, растертые сапогами по камню капустные листья, толстых, как пчелы, мух, жужжавших над синими тушами, ржавые пятна высохшей крови на феодальных ножах, темные щели подвалов, откуда за десять шагов несло тухлой рыбой и прелой зеленью. Я невольно поймал себя на том, что рассуждаю в манере Володькиного сочинения, которое осудил, пожалуй, необдуманно и поспешно: мальчишка видел правильно. Я искоса взглянул на него. Жадный интерес на его лице чередовался с брезгливой гримасой, иногда он откровенно морщил нос, отворачиваясь от особенно пахучего изобилия.

— Ну как? — засмеялся я. — Не нравится?

— Рынок, — равнодушно сказал Володька. — Продуктов много, дряни еще больше. Я таким себе его и представлял. Только пахнет хуже.

Мы подходили к Тверской. Я вспомнил, с каким интересом разглядывал я мясников, братьев Власенковых, двух русых, розовых молодцов, похожих на княжичей с картинок Соломко.

«На кого смотришь?» — спросил тогда отец.

«Алеша Попович, — сказал я. — Видишь? А это Дюк Степанович. Правда похожи?»

Отец не ответил: он не интересовался былинным эпосом.

Сейчас Власенковы так же стояли у дверей мясной лавки. Я вспомнил свое сравнение, и мне стало неловко. Володька почему-то усмехнулся.

— Ты что?

— Бандитские рожи, — сказал он. — Такие, наверно, студентов били.

Я вздохнул.

На углу Охотного и Тверской, где я тогда купил «Раннее утро», стоял, как и в то воскресенье, извозчик. Может быть, тот же самый, не помню. Он даже не взглянул на нас с Володькой, когда мы забрались в его пролетку, ткнул кнутовищем в зад рыжей лошади, и мы медленной извозчичьей рысью начали подыматься вверх по Тверской.

Она показалась мне уже и ниже, странно чужой, будто совсем незнакомой улицей. Множество вывесок, забравшихся здесь на первый и на второй этажи, только сбивало и путало смутные видения, возникавшие в памяти. Они таяли, не успевая о чем-то напомнить. Лишь изредка что-то показывалось яснее и задерживалось дольше — парад «Золотой библиотеки» на витрине у Вольфа, зеленый стеклянный шар в аптечном окне, студенческие тужурки у Мандля, когда-то покорявшие сердце гимназиста-семиклассника.

Кто-то забыл потушить электрические лампочки над вывеской кинематографа в Охотничьем клубе, и они тускло и стыдливо подчеркивали при солнечном свете название картины — «Морское чудо» с участием Женни Портен. Володька только усмехнулся и ни о чем не спросил. А если бы даже и спросил, я бы не стал рассказывать. Ведь он уже умел отличать и простоту итальянского неореализма, и тонкость польского кинорассказа от венской опереточной чепухи, тяжеловесной боннской мелодрамы. Что мог я рассказать о мелодраме еще более далекой и бедной, о робких сентиментальных тенях, воскресавших чужую, давно истлевшую жизнь, о бегающих человечках и вытаращенных глазах?

Но Володька молчал. Только когда мы подъезжали к Скобелевской площади, он неуважительно усмехнулся, кивнув на оранжевое здание с широким балконом.

— А Моссовет и совсем не похож. Он почему-то другого цвета и ниже.

— Это не Моссовет, а дом генерал-губернатора, — сказал я хмуро.

Но Володька уже смотрел в другую сторону, где в глубине площади знакомый темно-серый куб института Ленина исчез, уступив место желтопузому, приземистому зданию Тверской полицейской части с высокой пожарной каланчой. Сбоку подымалась гостиница «Дрезден», глядевшая на нас частыми узкими окнами на фоне темно-бурой, пятнистой от дождей штукатурки, а посреди площади прямо на нас мчался длинноусый, с расчесанными бакенбардами Скобелев, обнажив длинную генеральскую саблю. Он казался крупнее Юрия Долгорукова, может быть, потому, что стоял ниже, лишь слегка подымаясь над окружавшими его шипкинскими героями.

А пролетка уже мягко катилась по деревянным торцам, которыми была вымощена эта часть Тверской улицы. Проплыли мимо почти не изменившиеся витрины Елисеева, грязно-розовые монастырские стены на Страстной площади, вывеска «Русского слова» над сытинским домом, угрюмый пролет Палашовского переулка. Те же дома, но выглядевшие новее и моложе, но страшно изменившиеся, словно отраженные в воде, в убегающей реке времени, замутненной там, где память слабела.

Я остановил извозчика на углу Пименовского переулка — хотелось подойти пешком к знакомым воротам, пройти мимо кондитерской Кузьмина и писчебумажного магазина, который запомнился так цельно и ясно, словно видел я его только вчера. А сейчас он показался мне совсем другим — меньше и невзрачнее, с несмываемым слоем пыли на стекле и серенькой вывеской, съехавшей набок и засиженной голубями. Я заглянул в окно поверх пирамиды тетрадей и блокнотов, пытаясь разглядеть, не стоит ли за прилавком Сашко, но сквозь пыльное стекло ничего не увидел. Володька тотчас же разгадал мое движение.

— А ты никогда его не спрашивал, в какой он партии?

— Нет, — вспомнил я, — никогда.

— Зря.

Я действительно не спрашивал об этом Сашка. То, что казалось главным, обязательным для Володьки, мне тогда просто не приходило в голову. Хотя именно в то воскресенье мне нужно было знать о Сашке гораздо больше того, о чем я знал или догадывался. Тогда, вероятно, события этой истории пошли бы совсем по-другому.

А сейчас я возвращался к их истоку. Мы прошли мимо крохотной кондитерской с подсохшими пирожными на витрине, свернули в темноватый туннель ворот и вышли в похожий на каменное ущелье двор с клочком облачного неба над головой. Я никогда не любил этот двор и сейчас лишь мельком и с отвращением оглядел эту угрюмую асфальтовую пустошь, укравшую у меня добрую половину детства.

По узкой каменной лестнице, которую так редко мели и еще реже мыли, мы поднялись на четвертый этаж — я с затаенной дрожью, Володька с алчным ликующим любопытством, — и у самой обыкновенной двери с облупившейся краской на филенках я решительно нажал костяную кнопку звонка.

2

Дверь открыл гимназист чуть пониже Володьки, с начищенной до блеска пряжкой ремня и двумя сверкающими никелем пуговицами на воротнике форменной рубахи — тогда их еще не называли гимнастерками. Вихры его были тщательно зачесаны на виски. Он равнодушно-вопрошающе оглядел нас и спросил хрипловатым баском:

— Вам кого?

— Разрешите войти, молодой человек, а там уж мы потолкуем, — сказал я и, чуть-чуть отодвинув удивленного гимназиста, шагнул в переднюю.

Володька на цыпочках осторожно вошел за мной.

— Вам кого? — повторил гимназист. — Никого дома нет.

— Ваш папаша, наверно, в отъезде? — спросил я. — А матушка?

— На службе, — сказал гимназист и повел бровью.

Он выглядел до жути знакомым и вместе с тем странно чужим и далеким. И почему-то на него мне было неловко смотреть. Я отвел глаза и заглянул из двери в столовую. Она показалась мне до смешного крохотной, нелепо уменьшенной по сравнению с той, какая запомнилась с детства. Но герани по-прежнему пламенели на подоконниках, а на залитом чернилами дубовом столе были разбросаны в беспорядке учебники и тетради. Гимназист, очевидно, делал уроки. Я даже знал, что упрямо не давалось ему — та самая задача по тригонометрии, которую пришлось списать потом у Ефремова. Ну конечно, у гимназиста были перепачканы чернилами пальцы. Даже почернели, особенно под ногтями. Как четко иногда запоминаются пустяковейшие детали!

— И Прасковьи Ивановны нет? — спросил я, выдвигая стул и усаживаясь на границе столовой и передней.

— Она часа через два придет, — сказал гимназист. Бровь его поднялась еще выше.

— Вот что, Шурик. Я дядя Петя из Питера. А это Володька.

Я знал, что говорил. В Петрограде тогда жил сводный брат матери, которого у нас звали дядей Петей. О нем и его сыне, тоже Володе, ученике одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не переписывался.

— Знакомьтесь, — сказал я Володьке, все еще стоявшему у двери в передней и не решавшемуся шагнуть вперед.

Он смотрел на гимназиста с таким исступленным любопытством, что даже тот улыбнулся.

— Ты в каком классе?

— В де… — начал было Володька и осекся, вспомнив, что порядковые номера классов у них не совпадают.

— В седьмом, — сказал я. — Так же, как и ты.

Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были очень похожи.

— Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, — полувопросительно сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. — Возьми с собой Володьку — он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.

До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались днем участники наших гимназических новаций и споров.

Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен. Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены. Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень придирчивым.

— Ладно, — сказал он, — пошли.

Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними, вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три — четыре ступеньки и постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что разглядывал в лупу времени.

3

У Колосова была своя, отдельная комната — предмет зависти всех наших ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется, поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка — мое первое серьезное увлечение — спряталась в уголке за книжной полкой.

Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую сторону.

Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у самой двери.

— Это Володя, — сказал я. — Из Петрограда.

Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал плечами.

Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.

— Что будем читать? — спросил он.

— Северянина, — отозвались дуэтом сестры Малышевы.

— Если угодно, прочту, — самодовольно откликнулся Благово.

Он был готов где угодно и когда угодно читать или, вернее, напевать эти модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.

— Если угодно, — повторил он, кокетничая.

— Угодно, угодно! Не ломайся! — закричали в ответ.

— «Это было в тропической Мексике… Где еще не спускался биплан… Где так вкусны пушистые персики… В белом ранчо у моста лиан», — начал он нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.

В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:

— Воешь ты очень.

— Я пою, — высокомерно произнес Благово, — пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.

— Почему большого? — спросил я.

— Потому, — повернулся, как на шарнирах, Благово. — Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.

— И не объясняй. И так ясно.

— Докажи.

Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.

— Большой поэт глупых слов не придумывает.

Благово засмеялся.

— Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.

— Все равно, слова глупые.

— Какие?

— Ну, «экстазёр», «грезёрка», «окалошить», «морево», — начал перечислять я.

Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.

— Это обогащение языка, — сказал он. — Словотворчество.

— Не очень умное, — неожиданно вставил Володька.

— Повторяетесь, — сказал Благово, даже не взглянув на него.

Но Володьку это ничуть не смутило.

— Есть умное словотворчество, есть и глупое, — спокойно продолжал он. — Вот Достоевский придумал слово «стушеваться». Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А «окалошить» глупое слово. Никто так говорить не будет. И «морево» — глупое. Есть слово «мористо», что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает «морево»? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный. На диване взвизгнули.

— Докажи, — повторил Благово.

— Пожалуйста, — усмехнулся Володька. — Как это у Северянина? Вы сейчас читали… «С жаркой кровью бурливее кратера…»

— «… Краснокожий метал бумеранг… И нередко от выстрела скваттера… Уносил его стройный мустанг», — закончил хор голосов на диване.

— Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, — усмехнулся Володька. — Бумеранг — это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских индейцев.

— А это не глупо? — закричал я, подыскав наконец аргумент на ненавистное «докажи», и поспешно процитировал: — «И я, ваш нежный, ваш единственный… я поведу вас на Берлин!»

— Это иносказательно, — возразил Благово.

— Рассказывай!

— Даже символично.

— Поехал!

— Читать надо уметь, — огрызнулся Благово. — Это патриотический порыв. Конечно, некоторым такие стихи не нравятся, они другие предпочитают! — Он театрально взмахнул рукой. — На днях сижу у зубника. В приемной у него на все вкусы газеты. Взял одну и читаю…

Благово эффектно замолчал — он знал свою аудиторию.

— «Как ныне стремится кадет Милюков… К желанным, заветным проливам… Должны мы добиться таких пустяков…» — продекламировал он и усмехнулся. — Дальше в том же духе. Взглянул на первую страницу — все ясно: большевистская газетка…

— Ну и что? — спросил я.

— Как — что? Значит, проливы, по-твоему, пустяк? Дарданеллы нам, как воздух, нужны. Ты был на лекции Кизеветтера?

Я вспомнил журчание о «великой исторической миссии России» и смутился. Средств для опровержения у меня не было.

— А ведь я знаю, господа, почему для него это пустяк, — продолжал Благово, презрительно на меня поглядывая. — Я вам расскажу сейчас кое-что. В конце концов, мы уже определились политически. Все мы сочувствуем кадетской партии…

— Кроме меня, — сказал я.

— Знаю, — пренебрежительно откликнулся Благово. — Его судьбы России не интересуют. — Он демонстративно кивнул в мою сторону. — Вы знаете, что он отказался работать для комитета.

Я никогда не был в суде, но мог бы точно представить себе состояние подсудимого, когда зал сочувствует прокурору.

— Это правда? — спросил Колосов.

Я молча пожал плечами.

— Он даже листовок не вернул, — ехидно прибавил Благово.

— Я их выбросил, — зло сказал я.

Меня бесил этот наглый барчук, но спорить с ним я не умел.

— Тогда с кем ты? С монархистами? С эсерами? С большевиками? Или, может, просто обыватель?

Я был «просто обыватель», но признаться в этом не мог решиться.

— По-моему, таким у нас делать нечего, — продолжал добивать меня Благово. — Кто не понимает, что кадетизм грядет…

— Куда это он грядет? — насмешливо перебил Володька.

Теперь на скамью подсудимых сел он, но и бровью не повел.

— Интересуюсь, куда? — продолжал он, обращаясь к замолчавшему Благово.

Тот наконец нашел ответ.

— На авансцену истории.

— А не на свалку?

— Ну, знаете… — протянул Благово и демонстративно развел руками.

Все сразу вскочили и закричали, перебивая друг друга, как на уличном митинге.

И сквозь шум мне показалось, что я слышу спор Благово с Володькой.

— Так думать могут только пораженцы!

— А кому нужна победа в этой войне?

— Хотя бы армии — кому!

— Солдатам?

— Ну, и солдатам.

— Солдаты — это народ, а народу нужна победа не в такой войне.

— А в какой?

— В гражданской, — сказал Володька и, оглянувшись на меня, прибавил: — Пошли. Нечего нам здесь делать.

Мы встали, провожаемые всеобщим свистом. Мимо нас, демонстративно заткнув уши, пробежала Зиночка. Мы вышли за нею.

Воскрешенное воскресенье. Трудно даже выговорить такое.

А между тем оно повторилось, или почти повторилось, как в подобии треугольников, когда углы равны, а треугольники-то, в общем, разные.

Все было как и тогда — те же встречи, те же споры, и гнев мой тот же, и та же беспомощность мысли. Только тогда я был один, никто не поддержал меня на кадетском сборище, я был осмеян и освистан. И ушел без всякого шума — выгнать не выгнали, но и остаться не попросили.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

А река времени, возвращенная назад, опять набирала скорость.

По закону подобия я догнал Зиночку у ближайшего подъезда на улице.

— Куда вы, Зиночка? Я провожу вас.

— Нет-нет, не провожайте!

— Но почему?

Она ускорила шаг. Я снова нагнал ее:

— Зиночка…

— Я, право, не виновата, но не надо, не провожайте. Позже я вам объясню.

— Когда позже?

Она оглянулась. Никого, кроме Володьки, сзади не было.

— Сегодня у всенощной, — сказала она и прошла вперед. Володька тут же подошел ко мне.

— Твоя? — спросил он.

— Она похожа на Катю Ефимову, — почему-то сказал я.

— А кто это?

— Катя? — удивился я. — Это необыкновенная… не девчонка, нет — она совсем взрослая. И она замуж выходит.

Я сказал о Кате Ефимовой совсем не то, что хотел.

— А тебе-то не все равно? — спросил Володька.

Я не ответил, потому что увидел Сашка. Он сидел за зеркальным стеклом пивной Шаргородского, у самого окна, и делал мне знаки.

— Иди за мной, — сказал я Володьке.

Мы вошли. Сашко подвинул к столу два свободных стула и произнес:

— На пирожные не рассчитывай. Наличность кончилась, а эти последние. — Он выразительно показал на пару пирамидальных пивных бутылок, окруженных блюдечками с воблой и моченым горохом.

Я не обиделся. На Сашка бессмысленно было сердиться — он не считался с чужими обидами.

— Зачем звал? — спросил я.

— А ты занят?

— Нет.

— Гулял?

— У Колосова был. А нас выгнали. Из кадетов выгнали, — пояснил я.

— Каких кадетов?

— Ну, партия. Не знаешь, что ли?

— А ты при чем?

— Для комитета работал. Листовки носил. Ну, а потом надоело, — я умолчал о встрече с Егором, — да и партия мне не нравится.

— Правильно, — засмеялся Сашко, — дрянная партия. Монархисты на английский манер. Всё для крупных фабрикантов. А в земельном вопросе — наездники. Верхом на мужичке.

— Вы эсер? — вдруг спросил Володька.

— Был, — сказал Сашко. — А ты почему догадался?

— О рабочих забыли.

— Наверно, отец эсдек?

Володька молча подавил улыбку.

— Бросьте, ребята, политику. Мой совет: бросьте. Я и то бросил. Женюсь, слышал?

Я кивнул.

— Потому и позвал. Мне мальчик нужен.

— Какой мальчик? — не понял я.

— Который впереди с иконкой идет. Шафера у нас есть, а мальчика нет. Согласен?

Смущенный неожиданной перспективой показаться во всем параде во главе свадебной процессии — как это Сашко не понимал, что я уже слишком вырос для таких представлений, — я спросил:

— Когда?

— Завтра у Благовещенья. За Катей в карете заедем. В закрытой — чтоб не глазели.

— А разве эсеры верующие? — спросил Володька. Но Сашко не удостоил его ответом.

— Без венчанья отец ни копейки не даст, а у него, между прочим, собственный дом в Сокольниках. Шутка, а? — хохотнул он и вдруг совсем другим тоном, резко-резко, мне даже показалось, что с затаенной тревогой, спросил, как выстрелил: — А ты Егора давно не видел?

Я даже не удивился, я испугался. Откуда ему известно, что я знаю механика? Ведь он никогда не видел нас вместе. И почему он спросил меня об этом? В знакомом, казалось, до мелочей облике Сашка вдруг проступили таинственные белые пятна. Рассказывать о своих встречах с Егором мне не захотелось, и я спросил, чтобы оттянуть ответ:

— Какого Егора?

— Не притворяйся — «какого»! Из котельной.

— Давно. А что?

— Он в Москве или уехал куда?

— Не знаю.

— Мой соперник, — принужденно засмеялся Сашко. — Тайно в Катю влюблен большевистский Демосфен. Хорошо бы угнали его куда-нибудь.

Я опять промолчал, хотя отлично знал, что Егора в этот момент уже в Москве не было. Но у меня были свои причины молчать.

— Завтра в половине девятого, ладно? У магазина, — сказал Сашко.

Я выдавил из себя улыбку, но даже на улице постарался пройти мимо окна, не оглядываясь. Тут меня Володька и спросил о Егоре.

— О ком это вы говорили?

— Так один…

— А кто он?

— Ты же слышал.

— Большевик?

Меня передернуло: еще допрос!

— А я знаю?

— Он-то знает, — усмехнулся Володька, подразумевая Сашка. — Что-то есть у тебя с этим Егором. Крутишься ты, я смотрю.

2

Меня действительно скручивала нечистая совесть. Сегодня я должен был отвезти Кате письмо Егора. Я твердо обещал ему это. Вчера вечером у меня и мысли не возникало, что я могу его обмануть.

И вот — обманул.

Письмо свое Егор не завернул и не заклеил. Он просто сложил его четвертушкой и сунул мне в руку, никак не оберегая его тайны.

А тайны там были. И не одна. Я читал и перечитывал это письмо, ничего не понимая, словно оно было написано шифром. И так долго читал его, что, проснувшись утром, вспомнил весь текст, не притрагиваясь к бумажке.

«Не считай меня клеветником, — писал Егор, — ты знаешь, на такое я не способен. Но скрыть от тебя то, что узнал, не могу. Тем более сейчас, накануне твоей свадьбы. Помнишь, я рассказывал, как провалился побег Глеба и Муси. Мы так и не дознались, кого благодарить, только кличку и узнали: Чубук. А потом группу разделили — Кравцова и Мельника перевели в Морозовскую, а Томашевичу сократили срок. Тогда он под другой фамилией жил. В Морозовской дядя Вася разведал, что Чубук — это Выспянский, с ним был связан провал Лабзина в Москве, но оказалось, что и Выспянский — кличка. А вот недавно выяснилось, что из охранки в Гнездниковском дело Лабзина исчезло, а вместе с ним еще два дела, связанных с тем же Выспянским. Ты знаешь, кто возился в архиве? Веревкин исключается: он всего первокурсник, тогда был мальчишкой. Остается Томашевич. Обязательно повидай дядю Васю, он только что вернулся из Питера, виделся с Лабзиным и знает теперь много больше. И ты должна все это узнать до того, как пойдешь в церковь. Говорил ведь тебе: не верь эсеру!»

С вечера я вложил эту записку в томик рассказов Чехова, который читал всю ночь. Утром вспомнил текст, но не побеспокоился о письме, а после отъезда отца вдруг обнаружил, что книжка исчезла. Оказалось, что отец взял ее с собой в дорогу. Письма Егора я теперь доставить не мог.

Все это я рассказал Володьке.

— Нехорошо, — сказал он.

Я вздохнул.

— Обманул, значит?

У меня и без того сосало под ложечкой, я молчал.

— Знаешь, как это называется?

— А что поделаешь, — возразил я, оправдываясь. — Теперь уж ничего не поделаешь. Да и стоит ли? Егор влюблен в Катю, а она любит Сашка. Зачем им мешать? Может быть, Сашку все рассказать?

— А кто это Томашевич?

— Сашко и есть.

Володька свистнул.

— Неужели ничего не понял?

— Нет, а что?

— И что Сашко об этом рассказывать нельзя, не понял?

— Не понял.

— А письмо верно цитируешь?

— Слово в слово.

— Тогда все ясней ясного, — сказал Володька. — Предатель Твой Сашко. Шпик.

Мне показалось, что меня ударили. И так больно и неожиданно, что я задохнулся.

— Почему? — прохрипел я. — Ты с ума сошел!

— «С ума сошел»! — передразнил он. — Соображать надо. Если побег провалился, значит, кто-то выдал. Свой, кто с ними был. Егор так и пишет. Кого благодарить, не дознались, только кличку и узнали: Чубук.

— Почему кличку? — сопротивлялся я. — Кто дал кличку?

— Кто дал? Охранка, конечно. У них все под кличками. А у этого даже две.

— Выспянский — вторая, — подсказал я.

— Он и в Москве кого-то выдал?

— Лабзина.

— А почему его дело из охранки пропало? Соображаешь? Кому-то оно мешало. Егор об этом и пишет. Он знает кому.

— Сашко! — прошептал я, холодея. — Что же делать?

Мне еще не был ясен ответ. Я не понимал этой логики, этого метода мышления, выводов, продиктованных азбукой революционной борьбы. Я не знал даже ее азов.

— Что же делать? — повторил я.

— Отвезти письмо — ясней ясного.

— Так нет же письма.

— Ты его знаешь. Слово в слово — сам сказал.

Я испугался. О том, что мог бы поехать к Кате и без письма, я подумал тотчас же, как обнаружил отсутствие книги. Но тут же смутился. Что-то помешало мне сделать это. Может быть, чувство стыда за то, что не сумел сохранить письмо, мальчишеская боязнь показаться смешным и глупым в глазах взрослой девушки, тайный страх, что она не поверит мне, подумает, что напутал, не поймет, как не понял его и я. Мысль о том, что Катя знает много больше, чем я, даже не приходила мне в голову. И было жаль Сашка. Я понимал, конечно, что письмо направлено против него, и чувство неопределенной симпатии подымалось в душе на защиту моего веселого друга. Оно и сейчас удерживало меня от решения, подсказанного Володькой.

— Ты знаешь адрес? — спросил он. — Тогда поехали.

3

И мы поехали. На четвертом трамвае в Дорогомилово, к самой заставе, где жила Катя. В вагоне было пустынно и тихо. Мы сидели у окон друг против друга, разделенные эмалированной дощечкой с надписью: «Не высовываться». Трамвай привычно скрежетал и погромыхивал по обкатанным рельсам, то и дело разбавляя это громыхание и скрежет гулкими звонками, когда кто-либо впереди по забывчивости или по рассеянности выходил или заезжал на рельсы. То извозчик зазевается, то велосипедист замедлит свернуть на мостовую, то старуха с кошелкой начнет метаться взад-вперед, дурея от набегающих звонков и трамвайного громыхания. За окнами тянулся невзрачный строй не то выцветших, не то обгоревших домишек на длинном бугре над узеньким тротуаром.

— Варгунихина гора, — пояснил я. — Сейчас будет мост через Москву-реку.

— Тоже мне гора! — пренебрежительно фыркнул Володька. — Срыть бы ее к чертовой бабушке.

— Как срыть? — не понял я. — Чем?

— Не лопатой, конечно. Экскаватором.

— Чем, чем?

— Я и забыл, что ты еще маленький, — сказал Володька и замолчал.

Мы проехали мост, бани, переулочки, бурлящие предвокзальной суетой, и вылезли у темной кирпичной церкви, грузно подымавшейся над соседними бревенчатыми домами, выкрашенными однотонно густо — «под свинец». В одном из таких домишек с крохотными, подслеповатыми окнами за церковью и жила Катя Ефимова.

— Проходным двором пойдем или переулком к вокзалу? — спросил я Володьку.

— Не все ли равно?

— Вокзал посмотришь.

— Киевский?

— Брянский, — поправил я. — Новый. Недавно построили.

— Знаю, — сказал Володька, — пятьдесят лет стоит — все такой же.

Загадочность его слов не удивила меня — я просто не вслушивался: неудержимое желание вернуться, уехать, не встретившись с Катей, ничего не сказать ей, сковывало движения и мысли. Ах, как хотелось, ни о чем не думая, вскочить в тот же трамвайный вагон, уже повернувший назад у заставы и со знакомым звоном приближающийся к остановке! В то далекое воскресенье, тень которого вдруг снова приобрела блеск и движение, я так и сделал. Поехал, чтобы рассказать все Кате, и с этой остановки вернулся обратно. Я не мог, не мог признаться ей в том, что потерял записку Егора.

Но сейчас надо мной тяготела воля Володьки.

— Что стоишь? — строго спросил он. — Идем.

Во дворе за глухой дверцей в воротах на нас пахнуло таким стойким запахом выгребной ямы, от которого молодые побеги единственного здесь тополя, казалось, свертывались и жухли. Ни травинки не пробивалось вокруг него на бурой земле. Перевязанный по узловатому, искривленному стволу толстой веревкой, он походил на умирающее в неволе животное.

На веревке, протянутой к дому, простоволосая женщина в шерстяном платке, наброшенном на плечи, развешивала только что отжатое, выполосканное белье. Она стояла спиной к нам и не обернулась на скрип калитки. Но я знал, что это была Катя. Именно такой я и запомнил ее здесь, когда привез как-то письмо Сашка.

— Катя, — позвал я робко.

Она обернулась.

— Шурик? — удивилась она. — Что-нибудь случилось?

— Вы понимаете, — начал я, подбирая тяжелые, как булыжники, слова, — Егор, наш истопник, написал вам записку, а я…

— Тихо! — строго оборвала Катя. — Давай записку.

— Нет ее, — не глядя на Катю, пробормотал я.

— Потерял?

— Нет, но…

— Где же она?

Я объяснял, путался и краснел. Поняла ли она что-нибудь, не знаю, только Володька, перебивая меня, сказал:

— Он ее наизусть выучил.

— Да-да, — подхватил я, — ей-богу. От слова до слова.

— Говори, — поощрила она сдержанно.

Строгие ее глаза смотрели осуждающе и настороженно.

Я повторил текст записки так, как его запомнил. По лицу ее будто скользнула тень — мне даже показалось, что оно осунулось и постарело.

— Ты ничего не перепутал? — спросила она.

— Нет.

— Тогда иди.

Но я не двигался, словно надеялся услышать еще что-нибудь. И услышал.

— Иди, иди. Передавать нечего. Томашевичу сама скажу.

Она впервые назвала Сашка по фамилии. Сухо, жестко, даже сквозь зубы. А ведь она любила его. Значит, в словах Егора, неприветливого, колючего, несимпатичного человека, было что-то сильнее этой любви.

Если б я понял это в тот далекий, невозвратимый день, всё произошло бы именно так. Катя впервые бы назвала Сашка по фамилии, в словах недобрых и жестких, но, может быть, наиболее нужных именно в эту минуту.

Но ее не было, этой минуты.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Вернулись мы на Тверскую в синие вечерние сумерки, когда под кронами тополей у церкви Благовещенья уже сгущались пятнистые тени. На паперти двумя сомкнутыми шеренгами стояли нищие в ожидании выходивших из церкви. Но служба еще шла, никто не выходил, и высокая, окованная медью дверь раскрывалась только перед входящими. Отворял ее старый, заслуженный нищий с картинной седой бородой и бледно-розовой лысиной, окаймленной седыми космами.

Мы прошли мимо свечного ящика, вернее, каменной ложи, отгороженной от прохода деревянной стойкой с широким прилавком. За прилавком владелец соседнего посудного магазина и церковный староста Пухов благолепно торговал тоненькими восковыми свечами.

Народу было довольно много. Путь вперед преграждали миляевские приказчики с одинаково подбритыми затылками, джентльмены прилавка из магазина «Миляев и Карташов». Они занимали место, по кратчайшей прямой к выходу, на ковровой дорожке, тянувшейся от входных дверей к алтарю. По бокам теснился наш брат гимназист, тоже не стремившийся удаляться от выхода. С клироса впереди доносились стройные голоса хора, подпевавшего бархатному рокотанию дьякона. Я поискал глазами и тут же нашел Зиночку.

Она стояла неподалеку, справа от меня, на каменных ступеньках бокового придела, заметная отовсюду в своей розовой шляпке, оставлявшей свободными иссиня-черные локоны. Мальчишки по соседству не сводили с нее глаз, но я знал, что она обернется только на мой взгляд, и сознание этого переполняло сердце совсем не детским восторгом. На шаг вперед от нее стояли ее родители — надменный старик с эспаньолкой и величественная, еще молодая дама, напоминавшая начальницу привилегированной женской гимназии. Подойти ближе было неосторожно, и я вытянул шею, как журавль, беззвучно призывая Зиночку обернуться.

И она обернулась. Без улыбки указала мне кивком на дверь, я мотнул головой в ответ и, подтолкнув Володьку, молча повернул к выходу.

Пробравшись сквозь строй нищих на паперти, мы сбежали во двор под тополя, где обычно приходские гимназические Ромео назначали свидания своим Джульеттам. Здесь даже трава не росла: ее вытаптывали с вешнего тепла до осенних заморозков.

Должно быть, мы были первыми здесь в этот вечер. Кругом было сумрачно и тихо. Ни одного звука не доносилось из церкви, в готических окнах которой дрожали отблески множества восковых свечей. И эта тишь, и тоскливое ожидание предстоящего разговора, и смутное беспокойство, терзавшее меня с утра, сливались в предчувствии чего-то недоброго.

Зина подошла следом за нами, очень серьезная, даже суровая, и странно долго молчала, прежде чем начать разговор. Володька деликатно отступил в сгустившийся сумрак за деревьями, а я стоял молча, почти уверенный, что сейчас будет сказано то, чего я боялся.

Так и случилось.

— Мы переезжаем, — сказала она.

— Кто? — не понял я.

— Ну, папа, мама, мы, — нетерпеливо пояснила она. — На Чистые пруды в дом Рубановича.

Я все еще не понимал.

— А гимназия?

— Там есть какая-то рядом. Частная.

— Ну и глупо. С Тверской на Чистые. Из такого дома!

— Папе и не хочется. А мама настаивает. Вы же знаете маму.

— Не понимаю почему?

— Не понимаете?

— Нет.

В словах Зиночки появился оттенок превосходства и жалости.

— Господи боже мой, из-за нас ведь всё! Я подслушала разговор. Папа говорит: ребячество, подрастут — пройдет. А мама, как шутиха: пыр, пыр… «Ничего не пройдет. Читают бог знает что, гуляют бог знает с кем! Бессмысленно запрещать ей с ним ходить: все равно обманет». Так и сказала: «Учатся рядом, по пути. Не могу же я ее каждый день провожать и встречать. А уедем — с глаз долой, и отрежется. Тоже нашла жениха!»

— Это я-то жених?

— Вы.

Я глупо засмеялся и вдруг все понял. Стало больно-больно, как на экзаменах, когда уже ясно, что провалился.

— Может быть, она еще передумает? — робко спросил я.

— Не знаю. — Зиночка поежилась, как на холодном ветру. — Пойдемте отсюда.

— Куда?

— По переулку пройдемся. Не побежит же она нас искать.

Я рассеянно кивнул Володьке. Дальше я не мог пустить его, дальше начиналось незнаемое, не выстраданное, не детское. Но он осторожно задержал меня.

— Не сдавайся, слышишь, — прошептал он.

— Ладно. Пока.

— Ты же можешь к ней ездить после уроков. На трамвае, что ли. Не так уж это далеко.

— А где она ждать будет? На улице? А если мать заметит? А девчонки? Нет, нет… — поспешил оборвать я.

— Не будь теленком.

— Отстань!

Я догнал Зиночку у церковных ворот. Молча мы вышли в потемневший уже переулок, в странно повторявшийся весенний вечер, в тревожной тиши которого звучали когда-то сказанные слова.

— Вы слышите?

— Кто-то плачет.

— Пусть. Мне самому плакать хочется.

— И мне. А мать не понимает. Ваша понимает?

— Не знаю. Я ей не говорю.

— Я тоже. Но она все равно догадывается.

— А скоро?

— Что скоро?

— Переезжаете.

— На этой неделе. Против Чистых прудов переулок. Я забыла, какой. Только дом помню. Рубановича.

— Поэт есть такой. Смешно.

— Что смешно?

— Поэт — и собственный дом. Глупо.

— А мне жалко.

— Кого?

— Всего. И нашей гимназии, и вообще…

— А я возьму и приеду и буду ходить под вашими окнами.

— Глупости. Мама увидит.

— А мне все равно.

— Шурик!

— Что?

— Ничего. — Она всхлипнула и прикрыла глаза рукой.

— Не надо, — прошептал я, бережно подхватив ее руку в тонкой желтой перчатке. — Мы скоро увидимся. Мы обязательно увидимся.

Но мы не увиделись. Я три раза приезжал на Чистые пруды, нашел и дом Рубановича, даже простоял как-то до сумерек под его окнами, а Зину так и не встретил.

2

Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете, сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке. Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора — его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути его обвинений.

Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.

— Студент женится, — говорили рядом.

— Кто его знает. Вишь, карет сколько!

— А невеста из бесприданниц.

— Поди, счастлива.

Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм в Лефортове.

Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой, проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.

— Что тебе? — спросил он не глядя.

Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах сверкнули знакомые смешинки.

— Вот так встреча! — негромко произнес он. — Ну, подойди ближе, кадет.

— Я не кадет, — возразил я, делая шаг к столу.

— Поумнел, значит?

— Поумнел.

Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей солдатской шинели, явно мне не по плечу.

— С нами на беляков идешь?

— Иду, товарищ комиссар! — пронзительно крикнул я.

Он поморщился.

— Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?

— Я не хотел… так вышло… — пробормотал я, опустив глаза, — я положил письмо в книгу, а ее…

— Да ладно уж, — прервал он меня. — Ведь все подтвердилось, о чем я писал.

Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого слова в ответ.

— Ты хоть письмо-то прочел?

— Прочел.

— Ну, и что?

— Я не понял, — прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.

Но он услышал.

— Не понял? Да ну! — Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему такая непонятливость. — Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок, тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?

Моя голова опустилась еще ниже.

— А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со всеми кличками. Только убег, сукин сын.

— Куда?

— Куда ж ему бежать? К Колчаку либо к Деникину.

— А Катя?

Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти враждебно:

— Это тебе не зуб вырвать — любила она его. Раньше надо было рубить, с корешка. Я потому и письмо написал.

Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.

— Какая девка была! — сказал он, отдышавшись.

— Была? — с ужасом повторил я.

— На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она… Да что у тебя там, давай! — почти прокричал он, протягивая руку к бумажной четвертушке с моей увольнительной.

Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник, подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня и Егора, и Катю, и Зиночку — все, что прошумело и ушло.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.

Волновало другое — перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим — с тайной жалостью и стыдом, младшим — с доброжелательным превосходством.

Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.

— Ты же любил ее.

— Едва ли. Смутное, детское чувство.

— Все равно. Я бы так просто не сдался.

— А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?

— Хе! Попробуйте.

— А все-таки?

— Взрослые не всевластны. А ты струсил.

— Нет, старик. Просто не нашел возможностей.

— А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?

— Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.

— Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты — своим, она — своим. Вместе придумали бы.

— Мы были одни. Одни в равнодушном мире.

— А ты пробовал?

— Что?

— Повоевать.

— Нас этому не учили, — вздохнул я.

Володька тоже вздохнул.

— Столько ошибок!

— Много, верно.

— Первая твоя ошибка — Сашко. Непростительная.

Я промолчал.

— Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.

— А я не знал, что эсер — это плохо.

— У Егора бы спросил.

— А я не знал, что Егор это знает.

— Как много ты не знал! Все могло быть иначе.

Я опять промолчал.

Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.

— Маме — молчок? — спросил Володька.

Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.

— Да она и не поймет.

— Разве это непонятно? — спросил я.

— Кому как. А ты выдумщик, папка!

— Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?

Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:

— А ты уверен, что это была игра?

2

За решеткой лифта медленно опустилась кабина. Что-то щелкнуло. Я открыл дверь, и только сейчас дошла до меня скрытая суть Володькиной реплики.

— А что? — спросил я.

Володька загадочно усмехнулся, не торопясь проскочить в кабину лифта.

— Ты же сам сказал: воображение — не видение, а впрочем…

— Что — впрочем?

— Все. Все, что мы видели. И вот это. — Он вынул из кармана аккуратно сложенный номер газеты и протянул мне.

Я развернул его: это был мой номер «Раннего утра». Мой и не мой. Одно содержание и другая форма. Свеженький, чистенький, даже пахнущий типографской краской, словно только что купленный.

— Ничего не понимаю, — сказал я, — это же не моя газета.

— Твою я отдал Петру Львовичу вместе с сочинением. Для чего-то это ему нужно. Кажется, для выставки.

— А эта откуда?

Володька отвел глаза.

— В библиотеке взял.

— В какой библиотеке?

— В Доме пионеров.

— В Доме пионеров не собирают старых газет, — сказал я. — А потом, в любой библиотеке такие газеты выдаются в переплетенных комплектах. Не выдумывай. Где взял?

— Не все ли равно? В архиве.

— В каком?

— В частном. Отец одного мальчика собирает газеты за семнадцатый год.

— Опять врешь?

— Вру, — засмеялся Володька и уткнулся носом в мой рукав. — Я же купил эту газету, папка. В киоске купил.

— Где?

— В Охотном. Когда ты извозчика нанимал. Я добежал и купил. За три царских копейки. У себя в коллекции взял.

Он хитренько засмеялся и, подпрыгивая, побежал на улицу.

— Ты иди, — обернулся он, — я потом приду.

С номером газеты я прошел к себе, по-прежнему ничего не понимая. Я уже ясно видел, что это был не мой номер, не тот, который нашел Володька в бабушкиной корзинке. И оторванный угол был на месте, и дата читалась полностью.

Дрожащими руками, не перечитывая газеты, я положил ее в старую папку, одну из тех, которые никогда не перебирались и не пересматривались. В глубокий архив. В конце концов, кто-нибудь скажет правду — или Петр Львович, или штукарь Володька.

Только на этот раз мне не хотелось ее искать.

3

Теперь Володька взрослый. Он уже кончил институт и строит мост где-то в гирле Дуная. Иногда он приезжает в отпуск или в командировку, но мы никогда не вспоминаем о нашей прогулке в прошлое.

А на днях, словно в насмешку, меня обогнал автобус с девяткой и четверкой на номере И на том же месте — у «Детского мира» на проспекте Маркса. Он подождал немного на остановке, даже двери открыл, и ушел вниз, к Дому союзов. Но я не догонял его. Только спросил у стоявших в очереди:

— Это девяносто четвертый? Вы видели?

— Так он здесь не ходит, — сказали мне. — Пустой. Только зря двери открыл.

Мой заблудившийся автобус. А вдруг не мой? Я не вскочил на его подножку. Зачем? Жаль было разбить хрупкую сказку о шутке Времени, когда нам с Володькой было по пятнадцать лет. Или нет. Другую сказку. О глазах века, когда видишь одни и те же о события по-разному.

В. Прокофьев

МИРОН И ЧЕРТ

И МНОГИЕ ДРУГИЕ

ОТ АВТОРА

Приключения? Неужели это только погони, перестрелки или борьба с морской стихией, необитаемые острова?.. А впрочем, это действительно так — и погони, и перестрелки, штормы и кораблекрушения, необитаемые острова, подвиги разведчиков, партизанские будни. И, конечно же, революционное подполье.

Приключения можно выдумать. Так выдумать, что современники доверят каждому слову. Робинзон Крузо — гениальная выдумка, которая обошлась английскому Адмиралтейству в тысячи фунтов стерлингов. Искали остров, искали Пятницу, и никто не верил, что это только фантазия.

Никто не поверил в подвиги барона Мюнхгаузена, но все читали, читают и будут читать с удовольствием о его похождениях.

Но бывает и так, что автор ничего не придумал. Он просто рассказал о людях и событиях. Рассказал только о том, что было. Такой рассказ авторы обычно именуют документальным.

Мне давно хотелось написать не просто документальную повесть о большевиках-подпольщиках, «техниках» революции, но повесть именно приключенческую.

Но вот незадача — мои герои меньше всего заботились о том, чтобы на их долю выпадали приключения, даже наоборот, они очень заботились, чтобы приключений с ними случалось как можно меньше.

Однажды в архиве Октябрьской революции попало мне в руки письмо. Вернее, обрывок письма — у него не было ни начала, ни конца. Ну, думаю, найдена проверенная опытом сотен писателей завязка для приключенческой повести. Читатель, правда, может сказать: «Старо, знаем мы эти письма без начала и конца!..»

И все же я решил рискнуть.

Вот этот отрывок:

«…мне сообщили Ваш адрес. Обрадовался неимоверно, и скорее за письмо. Сел, обмакнул в чернила перо… О чем же написать? Ведь столько лет минуло! О себе? Это потом. Меня так же, как и Вас, Мирон, из тюрьмы освободила революция. Только я отбывал срок в Орле, а Вы в Сибири.

Хочется чего-то задушевного. Может быть, просто воспоминаний о тех немногих днях, которые мы провели вместе. Вы удивлены? Вам кажется, что мы просто случайно сталкивались?

Нет, не случайно. Ведь я Ваш крестник, я всегда хотел быть похожим на Вас.

Но, дай бог памяти, с чего это все началось?..»

Я точно не уверен, что автор этого письма тот, о ком я думаю. Поэтому я не хочу называть его подлинное имя. Зато Мирон — это наверняка Василий Николаевич Соколов. Мирон — партийная кличка.

Соколов — Мирон прожил большую, интересную жизнь, стал заметным писателем, оставил великолепные воспоминания о своей революционной страде. Вот эти-то воспоминания и легли в основу моей повести. Я их немного изменил, немногое добавил из других источников, а кое-что и домыслил.

Так как там: «Но, дай бог памяти, с чего это все началось?..»

ГЛАВА I

Кажется, пора бы уже россиянам привыкнуть к железным дорогам. Так нет же! Студенты, врачи и коммивояжеры, мелкие адвокатишки и даже крестьяне чувствуют себя в вагонах превосходно. А вот представители «сливок общества» все еще с опаской поглядывают на неуклюжий паровоз. Их тревожат и рельсы, и колеса. Бог их знает, ведь даже у экипажей ломаются оси, и тогда седокам бывает плохо. А ведь коляски едут по земле, да и лошади все же живые существа…

До отхода поезда от берлинского вокзала остаются считанные минуты. Пассажиры заняли свои места, облепили открытые окна. А Прозоровские, крупные помещики и домовладельцы из Виленской губернии, все еще лобызают своих возлюбленных чад — сына Владимира, студента Академии художеств, и дочь Зинаиду, гимназистку последнего класса.

Мадам Прозоровская настояла на том, чтобы от Женевы до Берлина дети ехали под родительским присмотром. Но в Берлине придется расстаться. Она должна хотя бы на день-два задержаться в столице Германии — тут такие врачи!.. Ах, дети, дети! Она понимает, им нужно ехать, занятия уже начались. И все же, может быть, купить билет, пока еще не поздно? Баулы уложены, гостиница рядом. Володя такой заботливый сын, он сам упаковывал весь багаж, перетянул ремнями, пока она с мужем изучала рекламные объявления.

— Не дури, — зло шепнул на ухо супруге Прозоровский. — Не маленькие… Доберутся!

Пышноусый дежурный торжественно ударил в медный колокол. Это уже второй звонок к отправлению. Перрон загомонил. Последние напутствия, поцелуи, пожатия рук…

А вот и третий удар. В ушах Прозоровской он прозвучал, как погребальный колокол. Паровоз закряхтел, злобно выплюнул сгусток черного дыма, расправил белые усы…

Володя Прозоровский свесился из окна, замахал обеими руками. Его стащила на диван сестра. Но берлинский вокзал уже поглотил родителей.

Вагон первого класса. Двухместные купе, всюду бархат, плюш, пыль.

Владимир поудобнее устроился на диване, вытащил из кармана какую-то тонкую брошюру и сделал вид, что мир для него не существует.

Но он не читал. Он трусил. Самым постыдным образом дрейфил, но пока еще пытался это скрыть от Зинаиды. Там, в Женеве, все казалось просто и, во всяком случае, так романтично! Студенческие кафе. Пикники в горах. Бесконечные пустые разговоры, во время которых нельзя молчать, иначе прослывешь бог знает кем. И бравада. Наверное, она в крови у интеллигентов. Правда, романы Купера, Майн Рида, Войнич тоже кое-что значат. Но Овод не бравировал, и Кожаный Чулок тоже делал все тихо, спокойно, сам же оставался в тени. Стыдно: студент, а все еще живет какими-то детскими фантазиями!..

Перед отъездом из Женевы два латыша, фамилий они не назвали, попросили зайти в Берлине по одному адресу, дали пароль. Зашел. И вот теперь его трясет от страха. Конечно, он должен был отказаться… И не смог. Когда явился в гостиницу с увесистой пачкой, то, как вор, шмыгнул мимо портье. Слава богу, родителей и Зинаиды не было.

Запихнул всю литературу в огромный родительский баул. Его напрасно таскают, ни разу не раскрывали. Теплые вещи не понадобились. Часть жакетов и фуфаек пришлось переложить в свой чемодан, свои вещи — к Зинке. В общем, перепаковал весь багаж. Мать сначала удивилась, а потом даже растрогалась.

Если бы не Зинка, он знал бы, что делать. И пусть он будет жертвой… Но Зинка! Она ничего не знает. Может быть, сказать? Разревется, устроит истерику, а потом на первой же остановке сбежит давать телеграмму мамочке — с нее станется!

Володя устал от тревог и не заметил, как уснул. Проснулся оттого, что кто-то щупал ему лоб.

— Ты заболел?

Владимир узнал голос сестры. Успокоился.

— С чего это ты взяла?

— А ты во сне разговаривал. Бормотал о том, что мама чего-то не знает… Ругал жандармов… И все время вспоминал про большой баул.

Началось! Владимир зло повернулся на другой бок, закрыл глаза. Но сон теперь уже не шел. А голова быстро распухла от беспокойных мыслей. Проговорился во сне! Не может быть! Никогда раньше не разговаривал. А что, если Зинка о чем-то пронюхала и теперь хитрит, наврала с три короба, авось клюну?

— Володька, ты зачем в мой чемодан запихал мамину кофту?

— Отстань, я ничего не запихивал…

— Ну и врешь! Я еще вчера полезла, увидела твои вещи и эту кофту. Хотела ее положить обратно в большой баул, развязала его, а там…

— Что там?

— Сам знаешь! И нечестно от меня скрывать. Думаешь, я не замечала твоих похождений в Женеве? Все знаю. Знаю, что тебе в Берлине какие-то книжечки передали. Видела их в бауле…

Собственная сестра — в роли шпика! Дожили, называется! Зинаида зажгла свет, уткнулась носом в темное окно.

Обиделась? А может быть, ждет первой станции, чтобы дать в Берлин телеграмму? Владимир притворился спящим.

Наверно, такая телеграмма была бы наилучшим выходом. И завтра он снова беспечно стоял бы у окна, курил, любовался видами, неторопливо ведя взрослые разговоры с попутчиками…

— Володька, — Зина говорила шепотом, — а у тебя с собой есть еще книги, такие же?

Сказать, что есть — неправда: у него всего пять-шесть брошюрок и пара книг, — но Зинка поймет тогда, что он испугался и малодушно подставил под удар родителей, пусть выкручиваются, а он ни при чем.

— Знаешь, у меня есть план…

— Какой план?

Зинаида соскочила с дивана, подсела на полку к Володе и зашептала. Она шептала долго, не давая брату перебивать, захлебываясь словами.

— Ну ладно, попробуем… Только, чур, если что сорвется, ты ни телом, ни духом, знать не знала, ведать не ведала. Согласна?

Она согласилась.

Из Костромы нужно удирать. Раз уж попал на мушку полиции, она в покое не оставит. Что и говорить, вывод малоутешительный.

Соколов даже расстроился.

Куда удирать-то? Здесь, в родных местах, его, неудачливого домашнего учителя, пригрели в земском статистическом бюро. Здесь он знает всех. Здесь он начинал свою жизнь революционера. Вернее, только-только начал. И вот нужно, что называется, «задавать лататы».

За пределами Костромы он бывал редко. Конечно, кое-кого знает, но смогут ли эти знакомые помочь с работой, устройством в чужих местах?

Эх, если бы ему только померещилось, что за ним следят! А может быть, никто и не следит? Ведь по справедливости, эка персона! Да стоит ли он филерского жалованья?

Вспомнились наставления Буяныча, рабочего, высланного за пропаганду из Питера: «Если опасаешься, что за тобой увязался „хвост“, выберись из города в поле. Там „подметке“ прятаться негде. Если умный, то отстанет, а дурак — все одно попрется за тобой. Тогда улучи момент, обернись и шагай навстречу. Разгляди хорошенько. А при случае — наложи и по шеям…»

Совет, конечно, лихой, но попробовать можно. И что-что, а «наложить по шеям» — бог силой не обидел. Ну, а если попадется умный? Тогда считай, что совершил загородную прогулку, воздухом подышал. Да, невесело, и все же искушение велико.

Посмеиваясь над собой, Соколов бродит с таинственным видом по городу. Заскочил к двум-трем знакомым. Потом с оглядкой вышел на окраину, туда, где уже поднялись зеленые стебли ржи.

Полем шел недолго. Оглянулся — никого. А может быть, и правда померещилось? Хорошо бы! Но вернее, попался филер не дурак. Вот это уже скверно!

Соколов присел на бугорок, задумался. Он никак не мог понять: если все же привязался «хвост», то почему именно к нему? Ведь в Костроме живут люди, куда более «опасные». Тот же Полетаев или Александров. Но за ними не следят, сам проверял. Может быть, жандармы его с кем-то спутали?

Как, однако, плохо, что никто в Костроме толком не занимался изучением повадок полиции и жандармов! Вот у народовольцев этим специально ведал Александр Михайлов, «Дворник», и инструктировал товарищей. А у них все тот же Буянов. Требует конспиративности. А что это за штука такая, и сам знает только понаслышке. «Изучай, — говорит, — проходные дворы, не храни дома нелегальщину, не появляйся на улице со свертками». И все в том же духе. Смех и грех! В баню-то сходить надо — значит, сверток с бельем обязательно под мышкой торчать будет. Или там в лавочке что купить…

Что же касается литературы, то в Костроме не только нелегальной, а просто порядочную книгу достать — событие…

Ну, а если пойти на хитрость?

Соколов еще раз оглянулся, потом торопливо полез в карманы и стал вытаскивать из них всевозможный бумажный хлам. Сложил в кучку, поджег. Потом, словно испугавшись, быстро затоптал костерик в торопливо пошел к лесу.

Если за ним все же следят, то это сейчас выяснится!

Не доходя до леса, Соколов метнулся в кусты и упал на землю. Полежал минуту, прислушался. Тишина. Поднял голову — перед глазами качаются стебли ромашек и ветер еле слышно посвистывает среди трав. Зелень мешает разглядеть тропинку и только что покинутое поле ржи. Нужно приподняться, но не хочется вставать. Так хорошо слушать ветер и травы!..

Соколов старается обмануть себя. Ему не хочется увидеть шпика, разгребающего пепел костра…

Соколов встал, раздвинул кусты. Чуть волнуется зеленая рожь. Нет ни филера, ни просто прохожих, и заливисто стрекочут кузнечики…

А все же нужно, хотя бы на время, уехать из Костромы. Сабанеев из Пскова прислал приглашение в местную статистику.

Уже час они торчат на пограничной станции. Русские таможенники и жандармы осматривают пассажиров второго и третьего классов. У тех, кто едет первым, только бегло проверили документы.

Но почему они не осмотрели как следует чемоданы? Или это сделают потом, при посадке на русский экспресс?

Володя нервничает. Конечно, они с Зиной «не внушают подозрений». Такие молодые, чистенькие, ухоженные… Не то что длинногривые студенты, подсевшие в поезд где-то у самой границы. Их вещи не только осматривают — перетрясают каждую, вспарывают подкладку, заставляют снимать сапоги. Какого-то господина, уже немолодого, отвели в сторону и оставили под охраной жандарма. Володя не находит себе места. Они придумали такой славный ход. На таможне в их чемоданах находят несколько запрещенных изданий. Зинаида ревет и проговаривается, что их родители едут следом, а теперь они им на глаза не покажутся… Их задерживают, это само собой разумеется. Приезжают родители. Отец наверняка закатит скандал и тем самым убедит жандармов в своей лояльности. Папа — генерал в отставке, его вещи просто постесняются осматривать. Конечно, дома тоже будет не сладко, но это неважно — на днях он все равно едет в Петербург…

План казался еще этой ночью таким хитроумным!

Жандарм приглашает пассажиров переходить в русский состав, услужливо подтаскивает чемоданы. Ему помогают таможенники и какие-то верткие молодые люди.

Нужно идти! Зинаида решительно подхватывает свой чемоданчик. Поравнявшись со стойкой, за которой торчит таможенник, раскрывает.

Таможенник делает протестующий жест.

Володя резким броском ставит свой чемодан на стойку — от удара замок щелкает. Крышка отскакивает. На пол высыпается пара книг, три брошюрки, брюки, фуфайки, рубашки. Таможенник торопливо выскакивает из-за стойки.

— Не беспокойтесь… Сейчас подберу, у нас тут чисто…

Ловкие руки аккуратно уложили рубашки, брюки. Чиновник быстро собрал книги и стал размещать их в чемодане.

— Одну минуту, молодой человек, — прозвучал за спиной голос — грубый, с повелительными интонациями.

«Ну, вот и все», — теперь Володю уже колотило в нервном ознобе. Он забыл и свои имя и фамилию, куда едет.

— Я вас спрашиваю, чьи это книги. Ваши?

— Мои-с!

И это униженное «с» тоже выскочило от страха. Что он наделал, что наделал! Увидел, что их хитроумный план попросту не пригодился, значит, надо было тихонько поставить чемодан. Таможенник не стал бы досматривать. А он грохнул!.. Опять бравада! Со страха, конечно. Теперь задержат. А когда приедут родители, кто знает, хоть они и первым классом прибудут, но… Что он наделал!

— Почему вы молчите? Я спрашиваю, кто дал вам эту мерзость и куда, кому вы ее везете?

Владимиру вдруг все стало безразлично. Он уже не дрожал. Не все ли равно! Теперь для него закрыта дорога в Вильно, в Петербург, академию. Тюрьма, ссылка, а может быть, и каторга.

— Ну, что ты не отвечаешь?.. Володя! — Зина плакала рядом, а он и не заметил, как она снова очутилась в таможенном зале.

Дура, сама же придумала этот идиотский план, а теперь ревет! А он тоже хорош: принял бабскую выдумку за иезуитскую хитрость. Да и перед сестрой покрасовался — мол, иду на жертву ради идеи, свободы! А сам ни одной брошюры так и не успел прочесть. Какие там идеи проповедуются, понятия не имеет. Он всего-навсего почтальон, а не борец, не герой! И мученического ореола тоже не будет…

Но тут Володя вспомнил, что литературу он должен передать по адресу в Вильно, и вновь ощутил приступ страха. Так вот почему этот жандарм так допытывается, кому передать! Он знает, что такой груз везут из-за границы не для того, чтобы потом поставить его у себя в книжном шкафу. Значит, не просто тюрьма. Он слышал о том, что тех, кто молчит, пытают.

— Ну что ж, молодые люди, придется вас задержать и препроводить. Кстати, как вы изволили себя величать — Прозоровский? Уж не Константина ли Егорыча сынок?

Володя кивнул головой. Жандармский офицер только руками развел.

— Как же, как же, знаю вашего батюшку, действительный статский советник, всеми уважаемый человек — и… такой пассаж! Вот что значит без родительского присмотра пускать детей за границу…

— Неправда, папа и мама были с нами, они завтра или через два дня тоже будут здесь… — Зину душили слезы, и она разревелась уже по-настоящему.

— А вот и отлично, вот и славно… Вы подождете родителей здесь, под нашим присмотром. Веретенкин, проводи!

Жандарм подхватил Зинин чемодан. Кивнул Володе на дверь.

Маленькая каморка, две железные койки, грязные одеяла. В дверях щелкнул замок. Зинаида завыла в голос.

— Ну чего ревешь? Ведь все идет по твоему плану!

— Ду-у-рак!

— Ну, а теперь рассказывайте! — Лепешинский удобнее пристроился в кресле, закинул ногу за ногу.

Соколов пожал плечами. О чем ему, собственно, рассказывать? Ведь у него за плечами, кроме четверти века жизни, нет никаких особых заслуг. Даже элементарного опыта, который необходим всякому, кто желает стать революционером, у него нет. Ну, пропагандировал среди костромских ткачей — не бог весть что! Агитировал и в колонии малолетних преступников, где три года прожил воспитателем. Ну, пожалуй, и все.

Образованием он тоже блеснуть не может. Конечно, кое-что прочел. Но читал сумбурно, все, что доставал: Милль и Прудон, Маркс и Плеханов, Бокль, Спенсер. И, чего греха таить, часто не понимал прочитанного. Учился хорошо и даже учительскую семинарию окончил одним из первых, но в роли домашнего учителя и воспитателя провалился с треском — не умел держать вилку и разговаривать по-французски.

Пантелеймон Николаевич Лепешинский тем временем внимательно разглядывал Соколова. В свои двадцать пять лет мужичина видный. Не очень высок, плотно сбит, наверное и силенка имеется. Умное лицо, а в глазах черти пляшут. Такие лица хорошо запоминают филеры. Правда, в Пскове полицейские нравы очень патриархальные. Если ты по первому разу изгнан из Петербурга под надзор полиции, то почти наверняка попадешь в Псков.

Здесь таких изгнанников хоть пруд пруди, не город, а какая-то «поднадзорная свалка». Охранки в Пскове нет. Местные же жандармы на все махнули рукой — разве уследишь, когда поднадзорных сотни. К тому же Псков не Москва и не Питер. Здесь нет пролетариата, готового к забастовкам и стачкам. В Пскове промышленности-то — один свечной не то заводик, не то мастерская. Какие уж тут стачки! Отданным на попечение полиции только и остается, что говорильней развлекаться. Но тут уж филеры не помогут, их в дома не пускают.

— Ну, что же вы молчите?

— Да как-то неожиданно все… «Говорите»!.. А о чем, собственно?

Лепешинский отметил, что его собеседник не так прост, как может показаться с первого взгляда. Действительно, о чем ему говорить с едва знакомым человеком? Конечно, за Соколовым наверняка числятся «противоправительственные деяния». И надо думать, деяния сии достаточно громкие, иначе Соколов из Костромы не сбежал бы. Но тем меньше у него оснований рассказывать о своем прошлом первому встречному.

А с другой стороны, хочется этого человека приобщить к «искровской вере». Но как, как? Ведь Лепешинский тоже не имеет права сообщить Соколову, что Владимир Ильич Ульянов сам наметил Псков одним из пунктов, куда будет стекаться вся нелегальная литература, откуда по России будет расходиться пролетарская газета «Искра». Лепешинский агент этой газеты, но об этом знают немногие.

И все же в конце концов разговорились. Уж и вечер затемнил окна, ужин остыл, а им не хочется прерывать разговор. Лепешинский убедился, что его собеседник напорист, умен, наблюдателен. Очень ехиден и за словом в карман не лезет. Но сколько еще всякой шелухи у него в голове! Вот что значит провинциальный самоучка!

Пантелеймон Николаевич старался «вправить мозги» этому приглянувшемуся ему человеку. И кое в чем преуспел.

Поздно ночью договорились, что Соколов возьмет на себя «технику». То есть будет добывать бланки паспортов для нелегалов, получать, перепаковывать, а иногда и развозить в разные города литературу. Да мало ли еще какие обязанности лягут на плечи заведующего транспортно-техническим бюро. Должность-то какая громкая!

Соколов был доволен. Вот это настоящее дело! Не то что пропаганда среди малолетних преступников.

У Василия Николаевича дел по горло. В Псков зачастили подпольщики. И всем требуются новые виды на жительство. Те, кто собирается осесть в России, нуждаются в «железках», то есть в подлинных документах. Липы, фальшивки для них не годятся, копии паспортов умерших тоже. Соколову приходится изощряться. Главное — приобрести чистые бланки. Он покупает их у не очень-то щепетильных чиновников мещанской управы.

Василий Николаевич не имел привычки спрашивать прибывающих товарищей об их подлинных именах, с него было достаточно и пароля. В паспорт вписывал имя человека, действительно существовавшего, но никак не затронутого подозрениями полиции.

И вскоре у Соколова появилось немало крестников — Носков, Шеколдин и другие. Паспорта у них были «железные».

Зато с транспортом литературы хлопот не оберешься.

Это был какой-то кошмар. Отец изрыгал проклятия, угрожал запереть дома, даже выпороть на конюшне! Маман ломала руки и без конца твердила: «Мы опозорены, мы опозорены!..»

В конце концов жандармам и таможенникам все надоело. Они не рады были, что затеяли этот «педагогический эксперимент» с домостроевскими выводами.

Провинившихся чад отпустили, но пригрозили: чуть что и тогда ни мама ни папа…

Щедрые чаевые сделали чиновников любезными. Баулов, конечно, никто не досматривал.

Итак, что бы там ни было, а можно считать, их хитрость удалась. Хотя Володя понимал, что и без этого спектакля родительские баулы не стали бы ворошить.

…Через несколько часов Вильно, и Владимира уже гложут иные тревоги. Сегодня же, ну в крайнем случае завтра утром он должен избавиться от этой проклятой поклажи. Сжечь, утопить, выбросить, наконец, куда-либо на свалку, но только так, чтобы родители и не пронюхали. Об адресе, пароле он и не вспоминал. Двое суток взаперти, знакомство с жандармами… нет уж, увольте, он, может быть, и романтик, но в ином, ином жанре!

Романтика! Она почему-то выглядит для Владимира бестелесной, но необыкновенно красивой. В ней что-то ускользающее, немного грустное и… черт ее знает, что еще! Во всяком случае, от его романтики не пахнет смазными жандармскими сапожищами и клопами… Ему и сейчас кажется, что они ползают по телу.

Ну, вот и дома… Отец сразу же заперся в кабинете. Маман слегла. Мигрень. Охи, вздохи. Зинка бродит по комнатам как ни в чем не бывало — вот ведь бесчувственная! А вообще — молодец! Володя же чувствует себя нашкодившим первоклассником, которого поставили в угол и пригрозили розгами.

Дворник втащил чемоданы, баулы, корзины. Сейчас придет горничная, начнет разбирать… Ну и пусть разбирает. Она дура. Наверное, и читает-то по складам. Лишь бы отец не вылез из кабинета… А маман слегла по крайней мере до ужина.

— Володька, ты что, забыл?

— Отстань!

— Маша на кухне, у нас повариха больна. Давай развязывай, а я постерегу.

Опять Зинка права. Пока горничная хлопочет над кастрюлями, ей не до чемоданов. А когда сядут за стол, кто знает, что взбредет в голову прислуге?

Владимир нервничает, дергает ремни, руки слушаются плохо… Слава богу, он все запихал в один баул!

Ну, кажется, обошлось. В мезонине есть укромное место, до завтра туда никто не заглянет…

Обедали молча, едва притрагиваясь к еде. Так же молча разошлись по своим комнатам. После обеда горничная взялась за багаж…

Володя с облегчением захлопнул балконную дверь. Он еще сегодня должен найти место, куда завтра чуть свет сплавит эту нелегальщину и забудет о ней.

В саду по-осеннему тихо-тихо. Только иногда сорвется с ветки умерший лист и долго кружит в воздухе, словно ему не хочется падать на холодную землю. Когда-то, в детстве, сад казался большим, таинственным, со множеством укромных уголков.

А вот теперь он их не находит. Может быть, встать ночью и выкопать в саду яму? Нет, не годится. Садовник живет у них столько лет, сколько Володя себя помнит… Как бы тщательно он ни засыпал яму, этот молчаливый литовец сразу обнаружит и, конечно, доложит барину. И на помойку нельзя. Вот бы сжечь! Но как? Печи в комнатах еще не топят. На кухне?.. Ну, это глупости.

Зло хлопнув калиткой, Володя выходит на улицу.

А что ему делать на улице? Не потащит же он этот тюк к реке, чтобы утопить? Или за город — разложить костер…

— Володя!

Владимир оборачивается в испуге. Господи, он не узнал Зинкиного голоса.

— Что ты будешь делать с тюком?

— Отвяжись!

— Думаешь, я не видела, как ты облазил весь сад, потом грохнул калиткой? Твои брошюры и газеты нужно снести тем, кому их адресовали. Давай я пойду!

— С ума сошла!..

— Ну куда, куда ты их денешь? А потом, это нечестно. Вот уж не думала, что ты такой трус!

— Тоже героиня! А как два дня ревела, помнишь?

— Володька, сколько тебе лет? Не понимаю. Ты всегда витал где-то в облаках. Ах, закат! Ах, симфония красок! Ах, ах! Ваятель! А вот у нас в гимназии нашли листовки, и девчонки никого не выдали…

— Уж не ты ли их принесла?

— Дурак!

Володя посмотрел на сестру с удивлением, словно впервые ее видел. Она моложе его на два года. Когда на ней гимназическая форма, — так ни то ни се. Но в платье, в белых туфельках на каблучках Зинка выглядит барышней на выданье. Как она выросла за год, который они провели врозь! О чем она думает, к чему стремится? Володя теперь этого не знает. А раньше они всегда мечтали вдвоем. Но за границей встречались только за столом и то не часто. Не поговорили. Обоим было некогда.

— Ну, решайся! Давай адрес и кого нужно спросить…

Владимир боялся поднять на сестру глаза. Стыдно. Стыдно потому, что он только что подумал: вот действительно возможность избавиться от литературы. Зинаида сходит на явку. Оттуда пришлют кого-нибудь, кто заберет нелегальщину.

— Да не трусь! Говори! И отправляйся домой, а то родители хватятся. Ведь они договорились приглядывать за тобой. А я вне подозрений.

— Аптеку Фишера знаешь?

— Конечно.

— Спросишь у аптекаря сто горчичников. Он ответит: «Зачем вам так много?» Ты должна сказать: «Ну, давайте дюжину». Поняла?

— Аптека Фишера: Сто горчичников. Давайте дюжину… Так? Я побежала.

— Да погоди ты! Расскажешь все, что с нами приключилось. Пусть завтра, так часов в десять, когда отец, как обычно, пойдет гулять, зайдут в сад. Только чтобы садовник не заметил. Я вынесу…

— Понятно, понятно. Иди домой!.. Нет, постой. Ну, кто-то там зайдет в сад… А как ты узнаешь, что это от них?

— Пусть сами придумают как.

— Ладно. Иди домой!

Как все оказалось буднично, просто! Зина нашла Фишера. Договорились, что ровно в десять в сад зайдет старьевщик с мешком. Ему Володя и отдаст тюк. Нужно только придать ему вид старых, рваных газет или лучше какой-либо связки поношенного тряпья.

Володя ждал, что явится этакий изнуренный, сгорбленный мужчина с бородой, нечесаный — старьевщики все такие, — а пришел совсем мальчишка. Курчавый, в косоворотке и начищенных сапогах. Спокойно взял тюк, который Володя тщательно обмотал тряпками, задрапировал старыми брюками. Положил в мешок. Улыбнулся…

И какой сегодня чудесный день! Словно не осень, а разгар лета. Зинка куда-то упорхнула с подругами. Отец все еще не разговаривает. Но, видно, уже отходит. Остается маман. Она смотрит с укоризной.

Иногда кажется, вот-вот заплачет.

Ничего. Он знает мать. Завтра она будет трещать без умолку и ругать отца за то, что тот молчит и дуется.

А все же и с ним, с Володей Прозоровским, случилось такое! Есть о чем рассказать закадычным друзьям в академии.

Невыспавшийся, голодный бродит Василий Николаевич по улицам. Еще очень рано. Закрыты трактиры и чайные. Конечно, можно было бы посидеть на вокзале. Но вокзалы всегда находятся под наблюдением полиции, лучше не искушать судьбу.

На явочной квартире, наверное, еще спят. Соколов уже дважды прошел мимо нужного ему дома. В первый раз просто не поверил, что явка разместилась в таком шикарном особняке. Но номер дома совпадает, и фамилия хозяина, выгравированная на медной доске, — тоже.

Наконец девять часов. Можно позвонить у парадного.

Открыла миловидная девушка в опрятном фартуке, с наколкой. «Горничная», — догадался Соколов и почему-то сконфузился. Отправляясь в Вильно, он специально надел сапоги, кепку и старое пальто. Наверное, этот маскарад был излишним. Теперь же он мнется в передней.

— Будьте как дома, товарищ!

«Товарищ» — это слово действует магически. Василий Николаевич проходит в гостиную. Великолепная мебель красного дерева, окна затянуты тяжелыми шторами, на полу ковер, уютно потрескивает огонь в камине.

Горничная оделась и куда-то ушла. Наверное, предупредить комитетчиков о его приезде.

В доме не слышно ни звука. Соколов утонул в мягких подушках дивана. Бессонная ночь повисла на веках. Окружающие предметы стали расплываться, и он уснул. Сколько он продремал, трудно сказать. Проснулся от какого-то шороха. Никого. И снова в глазах тускнеет комната. Но он еще не уснул. Это ведь не сон? Из-за кресла выглядывает человеческое личико, маленькое, с кулачок, и странное-престранное. Соколов чувствует, как у него на затылке шевелятся волосы. Тут не до сна!

Соколов встал с дивана. Из-за кресла выскочила крохотная обезьянка и уселась на камине.

Василий Николаевич стоял в растерянности. Куда все же занесла его нелегкая? Обезьяна, эта роскошь — и «товарищ»… Черт знает, кому ты здесь товарищ — хозяевам или их обезьяне?..

Хлопнула парадная дверь. В гостиную вошла высокая женщина. Она, видно, бывала здесь уже не раз. Обезьяна с камина перемахнула на ее плечо. Женщина рассмеялась. Ее смех предназначался обезьяне, но Соколову показалось, что женщина смеется над ним, над его нелепой позой.

— Здравствуйте, Мирон!

Василий Николаевич пожал руку. Мирон? Она знает его кличку? А он еще не успел к ней привыкнуть. Наверное, Лепешинский предупредил о его приезде.

Женщина откинула с головы платок. И снова Соколову пришлось удивиться. Женщина, которой он только что жал руку, стала просто неузнаваемой. Что-то необычное появилось в ее лице.

— Простите, я не знаю, как вас зовут. И не сердитесь, но я должен вас предупредить — не снимайте платок на улице и в присутственных местах…

— Почему?

Соколов подвел женщину к зеркалу. Та посмотрела и быстро накинула платок.

— Спасибо, я давно не смотрелась в зеркало…

— С краской нужно обращаться осторожно. Брови растут медленно, поэтому на них ничего не заметишь, черные и черные. А вот волосы у вас наполовину черные, сверху, а у основания белые-белые…

Женщина рассмеялась:

— Ну, нашему брату это не так страшно. Если и заметят, подумают: кокетка-неряха. Случись же такое с вами, не миновать участка. Но еще раз спасибо. Сегодня же подкрашусь. Моя белесая голова слишком выделяется.

Она резко оборвала смех. И тогда Мирон понял — молодая женщина совершенно седая!

Между тем связная сообщила, что человек, который принесет литературу, предупрежден и сейчас придет.

— Перепаковываться будете здесь. Хозяева уехали, горничная своя. А пока отдыхайте.

Она ушла. Соколов снова уселся на диван. Но сна уже не было. Горничная тоже куда-то вышла. Обезьяна, не обращая больше внимания на гостя, снова уселась на камине и стала приводить себя в порядок.

Прошел час. Но вот у подъезда позвонили. Горничная открыла. До Соколова долетели обрывки фраз: «Пароль, наверное», — подумал он.

В гостиную как-то боком не вошел, а втиснулся невысокий, очень молодой человек, чуть ли не парнишка, но на удивление полный. Поздоровался, извинился и исчез в соседней комнате. Василий Николаевич не заметил у него ни корзины, ни саквояжа. Нет, похоже, это не транспортер. Наверное, какой-нибудь знакомый горничной.

Минут через пятнадцать из той комнаты, куда удалился толстый парнишка, вышел худой, бледный юноша. Пиджак на нем висел, как накидка, брюки спадали двумя неуклюжими мешками.

Положительно этот дом полон неожиданностей! Соколов узнал юношу. Но куда девалась его толщина? Юноша улыбнулся:

— Свои жиры я оставил в той комнате, забирайте!

Мирон узнал, что здешние транспортеры предпочитают небольшие партии газет перевозить на себе. Они обматывают газетами руки, ноги, туловище. Потом перевязывают тонкой бечевкой. Конечно, в такой упаковке довольно неудобно передвигаться, но зато меньше риска, чем с корзинами или саквояжами. А книжки кладут за пазуху.

— Ох, уж эти корзинки! Однажды я вез одну от границы в Гродно. Извозчик попался — бестия из бестий, принял меня за контрабандиста и всю дорогу шантажировал. Выцыганил все деньги, кроме одной золотой пятерки. Но и ту пришлось сунуть в лапу таможенника. И вот я с корзиной ночью стою на набережной, и хоть вой… В корзине пуда три, я ее и поднять не могу. Денег, нанять извозчика, ни копейки. Пробовал корзину катить — но так докатишься до первого городового. И, знаете, меня выручило обилие карманов в мужском костюме. Я стал их методично вывертывать. И вдруг из одного вылетела монета и зазвенела на мостовой. Я, наверное, минут двадцать шарил рукой по камням, но нашел. К счастью, это оказался пятиалтынный…

Соколов уложил экземпляры «Искры» и книги в саквояж. Нужно было поспешить в Новгород.

Завтра снова в дорогу. Володя и так опоздал на целую неделю. Но это не страшно. А как хочется снова в Петербург, на Васильевский остров! Осенняя столица необыкновенно красива, если, конечно, не идет дождь. И снова лекции, студия. В этом году он решил серьезно заняться гравюрой. Ему нравится ее стилизованные, штрихованные контуры и какая-то лубочность, что ли.

Но это через несколько дней. А сегодня день визитов. Нужно навестить родственников, со всеми попрощаться. К родственникам он успеет, а вот с Лизой они договорились увидеться пораньше утром. Ее родители уехали в свое имение, дома только горничная. Лиза мечтает тоже попасть в Петербург и стать курсисткой. Хорошо бы! Они снова были бы вместе.

Володя едва дождался одиннадцати часов. Лиза обещала после первых уроков удрать из гимназии.

Вот и ее дом. Володя потянулся к ручке звонка, но не позвонил. Дверь открылась, и он нос к носу столкнулся… со старьевщиком! Только курчавый юноша был теперь без мешка и одет не в косоворотку, а в какой-то нелепый костюм. Пиджак чуть ли не до колен, и в него можно завернуть еще двоих таких же юнцов. «Старьевщик» сначала удивленно отпрянул, смутился. Неуклюже подтянул брюки и быстро зашагал прочь. Он тоже узнал Володю. Горничная, стоявшая за спиной юноши, тихо вскрикнула и исчезла.

Володя вошел в дом. Навстречу выпорхнула Лиза:

— Заходи, заходи… Дома никого, а гости нашей горничной сейчас уйдут.

«Гости? — подумал Володя. — Значит, их много?» В гостиной какой-то кряжистый мужчина застегивал саквояж. Он мельком взглянул на Володю и не то поклонился, здороваясь, не то попрощался. Наверное, попрощался, так как через минуту его уже не стало.

— Ну что ты стоишь, словно увидел привидение! Это родственники Сони. Тот, что помоложе, бывал у нее несколько раз, а вот этот какой-то странный, он, видно, впервые в приличных домах и до ужаса напугал Мими…

Володя ничего не ответил. Лиза, конечно, не догадывается, что в отсутствие ее родителей их дом служит явкой для подпольщиков! «Родственники»! Сказать ей? Может быть, и нужно сказать правду. Но только Володя открыл рот, как вспомнил — ведь в саквояже, наверное, унесли литературу, которую он привез из-за границы…

Нет, лучше уж он помолчит. Сегодня ему меньше всего хочется расстраивать Лизу.

Неаккуратно получилось. И как это он не заметил, что в доме барышня, а не одна горничная! Этот кавалер, конечно, из «благородных». Наверное, студент или вольный художник — волосы длинные и одет небрежно. И он не поверил в «родственников». А почему, собственно?

Мирон не стал искать разгадок. В Пскове нужно предупредить, что эта аристократическая явка ненадежная, хотя он почему-то уверен, что на сей раз все обошлось благополучно.

Когда-то «молодший брат» Великого Новгорода, Псков ныне стал чем-то вроде дальнего пригорода Петербурга и посему окончательно захирел.

Владимир Прозоровский вот уже второй день бродит по городу и никак не может настроиться на тот немного торжественный лад, который уместен, когда встречаешься с живыми памятниками древности.

Но в том-то все и дело, что эти знаменитые монастыри, соборы, палаты не живые. Только при очень большом усилии можно представить вечевые сходы, псковскую вольницу, в общем, тот дремучий, исторический Псков. Хотя нет, он не совсем прав. Вольницу в Пскове попечением столичных жандармов сохранили. За эти два дня Володя насмотрелся на нее. Правда, она чем то напоминает Запорожскую Сечь. Новоявленные сечевики одеты в живописные студенческие мундиры. Но озорства хватает, а уж кричат так, как, наверно, не кричали в древнем Пскове на вечевых сборищах.

И Володя тоже принадлежит к студенческому куреню.

После студенческих беспорядков в Петербурге его выслали в этот город. Да еще и под надзор полиции. Оказывается, тот жандарм на границе не для красного словца припугнул — донесение о попытке провоза литературы студентом Академии художеств пришло в столицу, в департамент полиции, и на В. Прозоровского была заведена папка. Он сам ее видел. Тощая папочка. Теперь в ней прибавилось документов.

Пока сидели в Крестах, человек по двадцать в одной камере, весело было. Пели песни и жестоко спорили. Только в тюрьме Володя понял, что он почти ничего не знает о революционном движении в России, его лидерах, его течениях.

И было стыдно. Хотелось слушать и слушать, набираться ума-разума. И он слушал. Но многого не понимал. Его пытались втянуть в споры. Он отмалчивался. И на него махнули рукой, и это тоже было очень обидно. Все «понимающие» и «непонимающие» получили поровну — высылку. Только некоторых просто выслали на родину, и не под полицейский, а под родительский надзор. А его и еще нескольких — сюда, в Псков. Три раза в неделю он должен являться в участок, отмечаться. Унизительная процедура! А как были удивлены его однокамерники, когда узнали, что за этим художником-тихоней, маминым сынком, уже числится провоз литературы.

Домой он еще не писал, но Зинаиде записку с товарищем переправил — она поймет. Да и поостеречься ей тоже не грех. А вот Лиза — поймет ли?

Володя гонит мрачные мысли. Квартиру он себе подыскал, деньги пока имеются. Но нужно работать. За этот год он очень преуспел в гравюре. Что ж, и в Пскове можно достать подходящее дерево или линолеум — инструменты у него есть. И все же теперь он уже не тот Володя-романтик. Ведь недаром русские революционеры величают тюрьмы университетами. И для него Кресты были университетом. Наверное, теперь он уже не сможет жить только ради искусства, не сможет стоять в стороне, когда улицы полны демонстрантов с красными флагами. Но ему еще нужно решить, с кем он — с молодыми народовольцами — социалистами-революционерами или с социал-демократами. Ведь он даже не мог ответить на вопрос жандармского следователя, какую литературу провозил год назад через границу.

Городские заборы, тумбы расцвели афишами: «В зале городского театра состоится спектакль „Контрабандисты“. Сочинение г-на Суворина».

Местная интеллигенция, армия поднадзорных переполошились. Как же, газеты уже давно донесли весть о крупных скандалах, которые сопровождали постановку этого спектакля на подмостках различных русских городов. Пьеса явно провокационная, с антисемитским душком.

Володя поначалу не собирался идти в театр — ему претили такие постановки. Но незадолго до премьеры к нему заскочил знакомый студент, рассказал, что местная интеллигенция собирается освистать спектакль и вообще будет заваруха. Оставил билет и свисток. Теперь, если он не пойдет, все сочтут за труса, отвернутся. А с другой стороны, если и впрямь начнется заваруха? Ведь он «поднадзорный». Ввяжется в скандал — не миновать участка. И уж псковская полиция не упустит случая избавиться хотя бы от еще одного «беспокойного элемента». Отправят по этапу куда-нибудь к черту на рога…

Плохо то, что Володе не с кем посоветоваться. Ведь он далеко не уверен, что скандал в театре — тоже проявление революционности. Разве мало освистывали постановок? Что ж, каждый такой театральный эксцесс прикажете считать антиправительственной демонстрацией?

Трудные размышления были прерваны неожиданным стуком.

— Володя, Володя, вы спите? К вам барышня пожаловали!

Барышня? Володя торопливо натягивает мундир прямо на нижнюю рубашку, кое-как закрывает кровать одеялом. Но не успевает причесаться. Дверь распахивается без стука.

— Зинка!

Да, это была сестра. Она и смеется и предательски трет глаза. Но как хорошо, как легко и радостно сразу стало на душе!

— Зинка, чертушка, да каким ты духом очутилась здесь?

— Уж конечно, не тем, каким ты! Ты что, забыл? Ведь у нас каникулы. Вот я и отпросилась у маман в деревню к подруге. А сама сюда…

— Ну, ты у меня просто героиня. Жанна д’Арк!..

— Не говори глупостей! Я приехала не ради твоих комплиментов. Хочу тебя предупредить…

Зинаида вдруг замолчала. Тихо подошла к двери, внезапно распахнула. Никого.

— У нас в Вильно такие события, такие события! Весь город только и говорит об арестах. Так вот, имей в виду — арестовали твоего старьевщика! Не делай большие глаза. Думаешь, я не подсмотрела, как ты клал ему в мешок литературу?

— Подожди, подожди! А ты откуда знаешь, что его арестовали?

— Знаю. Ведь со мной вместе учится дочь нашего жандармского начальника. У нее умерла мама, и Верка дома за хозяйку. Отец ей доверяет убирать даже свой кабинет. А потом, она часто слышит, о чем он разговаривает со своими чинами.

— Да, но почему ты решила, что арестован именно старьевщик? Ведь ни ты, ни я, ни твоя Верка — мы не знаем ни его имени, ни его клички.

— А вот и врешь. Верка сама слыхала, как отец говорил: «„Старьевщика“ сегодня возьмут в поезде…»

— Ты что ж, все рассказала этой Верке? Ты с ума сошла!

Зина обиделась. За кого он ее принимает? Хотя Вера и настоящая подруга, к тому же она очень переживает, что ее отец жандарм, но Зина никому ни слова не говорила. Верка сама рассказывала и охала: вот ведь до чего дошло — старьевщики помогают революционерам!

— Я последнее время часто хожу к Вере делать уроки, а сама присматриваюсь, прислушиваюсь. О тебе ведь, дураке, пекусь!

Володя не знал, смеяться ему или как следует отругать сестру. Как она ему напоминает того желторотого птенца, которым он сам был еще год назад! Но откуда у девчонки такая смелость и такая заинтересованность? Казалось, все должно быть наоборот. Дочь состоятельных, чиновных родителей. Окончит гимназию, затем какой-либо институт, выйдет замуж — помещица, генеральша.

Зина словно угадала, о чем думает брат. Как-то очень тихо но убежденно произнесла:

— В России родились и Софья Перовская, и Фигнер…

Нет, Володя не вспомнил сейчас этих имен. Он был далек от сравнений. А вот напомнить этой якобинке о судьбе Перовской, пожалуй, будет уместно.

Целый день брат и сестра ругались, спорили. Забываясь, повышали голос, потом испуганно умолкали.

В конце концов Володя выяснил, что Зинаиде действительно удалось выведать у подруги кое-какие, очень отрывочные, сведения. Причем Зину интересовал только Псков. Она даже сочинила целую романтическую историю: якобы в Женеве познакомилась с одним технологом, потом переписывалась. А вот теперь его выслали в Псков. История, конечно, была шита белыми нитками, но Вера только ахала и усердно искала среди отцовских бумаг упоминания о Пскове. Увы!

— Только один раз была интересная бумага, в ней упоминались Вильно и Псков. Вера дала мне ее даже списать, и я сказала, что в бумаге есть фамилия человека, которого вспоминал мой технолог…

Зина вытащила листок, вырванный из ученической тетради. Аккуратным почерком гимназистки, всегда имевшей по чистописанию хорошие отметки, было написано:

«После ликвидации в декабре минувшего года в СПБ и Вильне… главных тогда руководителей подпольного революционного сообщества „Искры“ деятельность названной организации на время приостановилась; но уже в конце февраля текущего года совершенно агентурным путем были получены сведения, что оставшиеся на свободе члены вновь пытаются организовать и восстановить прерванные ликвидацией связи как в СПБ, так и во многих других центральных пунктах империи. Согласно этим указаниям, главными организаторами вновь формирующейся группы явились: некий „Аркадий“, он же „брат директора“, путешествующий по империи в качестве уполномоченного от заграничного комитета группы „Искры“, и постоянно проживающий в Пскове статистик местной земской управы отст. губ. секр. Пантелеймон Николаевич Лепешинский, уже отбывший наказание в Вост. Сибири по делам организации Союза Борьбы за Осв. раб. класса в 1895 г. В отношении последнего имелись определенные указания, что он заведует транспортировкой подпольных изданий „Искры“.

Лепешинский — такую фамилию Володя слышал здесь, в Пскове. Что касается „брата директора“, конечно, это кличка, которую знают только те, кому положено знать. Но, если охранка добралась до Пскова, если шпики знают о Лепешинском, значит, его со дня на день могут арестовать. Нужно предупредить. Убедить скрыться…

Но Володя не знает Лепешинского в лицо, не знает, где он живет, где работает. А расспрашивать… И все же придется спросить у знакомых студиозусов. Они все знают.

— Зина, подожди меня здесь и никуда не выходи! И дай, пожалуйста, твой листок.

— Володя, что ты задумал? Если этот листок найдут у тебя…

— Ладно, не нужно листка. Я скоро вернусь…

Володя отсутствовал часа два. А Зинаида спала. Как она ни боролась с дремотой, сон одолел.

Володя не стал будить сестру. Он вернулся довольный, хотя и встревоженный. Из осторожных расспросов „высланных“ он узнал, что действительно Лепешинский живет в Пскове, работает в местной статистике.

Но если сейчас прямо пойти к нему, то можно и навредить. В последнее время псковские жандармы проявляют активность. В город наехали опытные шпики из какого-то „летучего отряда“. Друзья посоветовали завтра невзначай встретиться с Лепешинским в театре. Это никому не бросится в глаза. Интересно, откуда они знают, что завтра Лепешинский обязательно будет на спектакле? И почему они догадались, что Володе нужно с ним встретиться?

Видимо, беседуя с приятелями, он проговорился. Значит, конспиратор из него никудышный. А ведь когда вел разговор, то ему казалось, что его вопросы — верх тонкости, остроумия… Зазнайка!

Володя лишний раз убедился в том, что в делах нелегальных первый порыв, необдуманное действие могут привести к очень печальным результатам. Но теперь пути к отступлению отрезаны. Завтра он пойдет в театр. Завтра, если ничего не случится, ему покажут Лепешинского, и он расскажет ему о доносе охранки. Приняв такое решение, Володя вдруг вспомнил о сестре. Пока она спит, он выучит наизусть донос и сожжет эту бумагу. Зина в театр не пойдет. Ведь там ожидается скандал, а с ее характером… Мало ли что эта взбалмошная барышня может натворить.

У подъезда театра давка. Городовые охрипли. Контролеры еле держат публику. Но даже им неизвестно число безбилетников, проникших в театр.

Володя буквально прорвался в зал. Зал!.. Конюшня, казарма, но только не театральный зал. Десяток рядов стульев. А за ними галерка. Володя привык к тому, что галерка — это третий или четвертый ярусы. В Пскове ярусов нет, нет ни бельэтажа, ни даже амфитеатра.

И только перед спектаклем в фойе оборудовали гардероб.

У Володи место стоячее. Но вот потух свет, и поднялся занавес. Зрители мгновенно затихли. Какой-то тщедушный актеришка двинулся к рампе, — видно, пьеса начиналась с монолога.

Он даже успел что-то произнести. Володя не расслышал. Откуда-то из задних рядов раздался разбойничий посвист, затопали десятки ног.

— Пожар! Горим! Ратуйте, православные!..

Что тут поднялось! Женщины визжат, мужчины ругаются!

Перекрывая этот шум, кто-то взывает:

— Граждане, внимание!.. Одну минуту внимания!..

Володя обернулся на голос. В этот момент его дернул за рукав знакомый студент.

— Свисти, черт тебя раздери! А тот, что говорит, и есть Лепешинский!

Лепешинский! Бородатый, могучий, а рядом с ним какой-то коренастый мужчина отбивается от городовых. Блюстители висят у него на руках, схватили в обхват. Они пытаются лишить этого богатыря „свободы передвижения и свободы действия“. Ага, с ним не так-то просто справиться! Только теперь Володя заметил, что в зале полно полицейских и молодцев в штатском. Их принадлежность к сословию шпиков не вызывает сомнения.

Забыв обо всем, Володя ринулся в гущу дерущихся. Вот уж кто-то съездил его по уху, кого-то и он зацепил кулаком…

По сцене бегают актеры. Кричат. С примадонной обморок. Около рампы стоит дородная дама из купчих и отвешивает увесистые оплеухи полицейскому унтеру. Блюститель щупленький, он никак не может вырвать свой воротник из цепких лап разгневанной фурии.

Зрители обернулись спинами к сцене. И только те, кто стоял за стульями, уже никуда не могли оборачиваться.

Володя успел заметить, что из-под Лепешинского выбили стул. Городовые заломили ему руки… Володя рванулся на помощь…

Спины, локти… И неожиданно знакомое лицо. Губы прилипли к свистку, щеки надуты, как у полкового трубача. Кто это? И внезапно прозрение: „родственник“ горничной!

Володе съездили еще раз в ухо. Взвизгнув, он ринулся головой вперед!

Расталкивая зрителей, с зычными окриками „посторонись!“ дюжие городовые тащат под руки Лепешинского к выходу. „Родственник“ уже не в силах стряхнуть с себя двух прилипших к нему молодцев.

Володя все еще свистит, все еще работает локтями, кулаками.

— Господин студент! — Чья-то тяжелая рука ухватила за плечо.

Володя вырвался. Мундир остался на „поле боя“…

В окно тихонько постучали. Соколов посмотрел на Лепешинского. Пантелеймон Николаевич пожал плечами. Опасаться полиции или жандармов не приходилось — ведь их только что отпустили из участка после составления протокола.

Лепешинский открыл. В комнату вошел молодой человек. Вид у него был совершенно истерзанный. Пальто накинуто на рубашку, нос распух. Юноша тихо прикрыл за собой дверь, но стеснялся подойти к столу. Лепешинскому пришлось насильно усадить его.

— Простите, что так… среди ночи. У вас в окне свет. Я на минутку, я не мог не прийти… Вы ведь Лепешинский, да? Не спрашивайте, как я узнал, это неважно… но я знаю, что жандармам известна ваша роль в деле „Искры“…

Володя говорил сбивчиво, но донесение запомнил слово в слово.

Соколов заволновался. Пантелеймону Николаевичу угрожает арест. А тут еще эта глупейшая драка. Видно, и этот молодой человек участвовал в ней.

Володя подтвердил. Только теперь Василий Николаевич как следует разглядел его. Какое знакомое лицо!

— А ведь мы где-то встречались с вами. Может быть, здесь?

— Нет, мы встретились всего один раз. Я знаю, вы увозили тогда литературу. Помните, в этом доме была еще обезьянка…

Напомнил, и самому стало как-то грустно. Наверное, поэтому и не заметил, как „родственник“ насторожился. А Соколов действительно был неприятно поражен. Этот неизвестно откуда взявшийся юнец слишком много знает. Не провокация ли? Василий Николаевич внимательно оглядел Володю, словно в его внешнем облике можно было найти ответ.

И Володя понял: ему не верят. Слишком много совпадений. А ведь эти люди все время живут под неусыпным надзором полиции. Лепешинский уже был в Сибири, в ссылке. Они вправе относиться подозрительно ко всякому. Но разве он похож на провокатора? Какая глупость!

— Вы не думайте, я не шпик, меня самого исключили из Академии художеств и выслали сюда под надзор. А что вы увозили тогда нелегальную литературу и газеты, я знаю потому, что сам их привез из-за границы…

Володя, торопясь, глотая слова, рассказал о своих одиссеях. Когда он дошел до приезда в Псков сестры, вспомнил: Зина одна, ждет его, беспокоится, а может быть, там уже полиция — ведь вместе с мундиром в руки блюстителей попал и его паспорт! Он сумел затеряться в давке, даже пальто с вешалки ему выдали — удивительно, номерок оказался в кармане брюк. Потом он долго мерз около участка, куда увели Лепешинского. Их отпустили ночью, и он теперь уже, как настоящий филер, следил, куда пошел Лепешинский, стоял под его окном, не решаясь постучать. Володя рассказал о своих опасениях и насчет сестры.

— Так что же вы, батенька, в самом деле? Нет, нет, постойте. Вам самому идти не следует. Скажите адрес, хотя и темно, авось найду. И не обессудьте, сестру вашу немедленно отвезу на вокзал… и домой! Честное слово, если бы я сам не был свидетелем всего случившегося, ей-ей, не поверил бы. Вашей сестре еще рано заниматься такими вещами. Она это делает из озорства, а может таким образом искалечить себе всю жизнь, как это сделали вы.

Соколов был не на шутку рассержен. И на себя тоже. Оказывается, его могли преспокойно проследить. И на будущее наука — не доверять явкам в барских квартирах.

Соколов ушел. Лепешинский и Володя с тревогой ожидали его возвращения. Пантелеймон Николаевич нервничал еще и потому, что донос жандармов, который так фантастически стал ему известен, не оставлял сомнений — ему недолго гулять на свободе. И, что хуже, если его пока не арестовали, то только потому, что следят, хотят выловить всех, кто с ним связан. А ведь именно в Пскове должны собраться представители различных течений социал-демократии, чтобы создать новый организационный комитет по созыву съезда партии.

Не так давно из Петербурга прибыли два филера, которые, не таясь, следят за ним, даже раскланиваются. Хорошо, что хоть по ночам эти стражи спят и студента прозевали. Видно, придется этого, еще, по существу, мальчика, куда-то переправить. Да не мешкая, завтра же.

Соколов вернулся, когда уже начало светать.

— Занимательная у вас сестра, но в голове полный ералаш. Я посадил ее на ночной поезд до Петербурга. Других поездов не было. И как это мамаша отпустила ее одну? Вы же сами рассказывали, что она боялась отпускать даже под вашим присмотром.

— Попробуй не отпусти — убежит!.. А потом, она ведь к подруге в деревню уехала. Мама еще не знает, что я исключен и выслан.

Лепешинский поделился своими опасениями. Соколов согласился с тем, что Владимира нужно снабдить каким-либо документом, лучше паспортом, и переправить в другой город.

Соколов и Володя ушли: оставаться днем у Лепешинского было небезопасно.

Явочная квартира, где Василий Николаевич хранил чистые бланки паспортов и вообще всю технику, находилась на окраине города, в небольшом домике железнодорожного мастера. Идти туда вместе с Володей нельзя, да и Соколов сам очень редко сюда заходил, обычно встречался с мастером на вокзале.

Оставив Володю на улице, Василий Николаевич вошел в дом. Мастер спал после ночного дежурства. Соколов не стал его будить. Забравшись на чердак, он достал из тайника паспортный бланк. Теперь его нужно заполнить. Но где? Все же придется идти к себе домой. Там он может быстро сфабриковать печать из пятака. И Володю нужно переодеть, в одной рубашке он ехать не может.

Дома было все спокойно. Пока Володя умывался, чистился, Василий Николаевич заполнил паспорт. Теперь его владелец носил фамилию Трегубов. Это была настоящая фамилия, она принадлежала телеграфисту, недавно скончавшемуся от туберкулеза в Великих Луках. Копию этого паспорта привез агент „Искры“ Радченко, тот самый „брат директора“, о котором упоминалось в жандармском донесении.

Соколов ловко расписался и стал облепливать хлебным мякишем пятак, чтобы оттиснулся один орел, без надписи по ободку. Володя с интересом следил за манипуляциями Соколова.

— Простите, вы хотите поставить на паспорт такую печать? Но ведь печати, собственно, не будет, один орел.

— Достаточно и орла, кто станет присматриваться!

— А у вас не найдется настоящей печати? Я имею в виду оттиска?

— У меня на паспорте настоящая печать.

— Тогда разрешите отрезать маленький кусочек линолеума. Он на полу все равно уже потерся, и совершенно не будет заметно…

— Сделайте одолжение…

Соколов не понял, зачем Володе понадобился линолеум. Володя взял паспорт Василия Николаевича, кусок бумаги и очень быстро перерисовал печать. Затем, отрезав кусок зеленого линолеума, перевел рисунок на его гладкую поверхность. Перочинный нож у него всегда с собой в брюках…

Не прошло и часа, как Володя выгравировал на линолеуме печать с буквами в обратную сторону. Вместо Костромы, которая была на печати Соколова, написал Великие Луки. Смазали матрицу чернилами, приложили.

— Великолепно! Послушайте, Володя, у вас же прекрасная подпольная специальность! Уж раз мы вам доверились, то скажу — мы не одни, в России много подпольных социал-демократических комитетов, и уверяю вас — каждому требуются липовые паспорта с печатями. Бланк достать не так трудно, чиновники, ими ведающие, не щепетильны, продают по рублю, трешке, иногда и дороже. А вот с печатями дело хуже, мы больше пятаками орудуем…

— Так позвольте, я вам нарежу сколько угодно.

— Рад бы, Володенька, воспользоваться вашим предложением, но вам нужно уезжать. Не знаю, найдете ли вы свою дорогу в революцию, не испугают ли вас тяготы нелегальной жизни, вечная нехватка денег, полуголодное существование. Каждый шаг — с оглядкой. И тюрьмы и ссылки — этого тоже не миновать. Хочу верить, что вы будете с нами, с искровцами. Но вам нужно еще многому научиться и многое забыть, отвыкнуть от того, чем вы жили в прошлом. Может быть, вам посчастливится завершить образование — рабочему классу нужны и свои художники. Но если вы действительно хотите стать революционером, то прежде всего должны сказать себе: дело рабочего класса — это дело всей моей жизни.

Соколов никогда не любил красивых слов и высокопарных речей. Но, напутствуя Володю, он разволновался и сам. Ведь то, что он внушал этому юноше, было им выстрадано, и у него не было наставников. Хотя, если Володе еще нужно приобщиться к революционной вере, то и ему, Соколову, еще предстоит многое узнать, изведать, научиться.

Василий Николаевич резко оборвал свою речь. Снабдив Владимира своим старым пиджаком, деньгами и паролем на явку в Минске, Соколов отпустил „новообращенного“.

Трудно ему придется, ой, как трудно! И, наверное, они никогда больше не встретятся, если Володя вернется к старому образу жизни, учебе. Ну, а если он станет социал-демократом, если он будет помогать партии, то, может быть, их жизненные пути и сойдутся. Как знать!

Богомолову все окончательно надоело. И больше всего — охотничье бродяжничество по экзотическим местам. Вряд ли кто-нибудь может бросить ему упрек в недостатке решимости. Скорее наоборот. С детства пристрастился к охоте, с детства любил побродить в местах, куда, как ему тогда казалось, не ступала нога человека.

Когда же подрос, действительно потянуло в неведомые дали. Так очутился в Америке, на Аляске. А там не до охоты было. Скорее всего, за ним охотились, особенно всевозможные бродяги. Потом, правда, оставили в покое, убедившись, что из револьвера и винтовки он промаха не дает.

Теперь перебрался сюда, на Дальний Восток, и бродит по Уссурийскому краю. Глушь, красотища небывалая, но страшновато. Селения одно от другого за сотни верст. Русских поселенцев и вовсе не сыщешь, они ближе к городам жмутся. А с китайцами как-то не поладил. Они приняли его за бандита, что ли. Чуть не убили. Пришлось отстреливаться — поверх голов, конечно.

Теперь вот сидит он в охотничьей заброшенной фанзе. Ночь наполнена звуками, шорохами. Иногда где-то откровенно зевает дикая кошка. А может быть, и его величество тигр. Тигров убивать не приходилось. Да он и не жаждет встречи с ними.

Спать хочется, но боязно. Проводник из корейцев ушел с вечера, сказал, тут селение близко, к ночи вернется, и до сих пор нет его. Заснешь — костер или ветром задует, тут с моря он буйный, или дождем зальет. Чего-чего, а дождичков в этом краю хоть отбавляй.

Хочется домой. А в Астрахани сейчас утро. Съезжаются на базар армяне, персы, киргизы. Гомон заполняет площадь.

И чего только нет в рядах!.. Осетры, помидоры, арбузы…

Как давно он не ел эти деликатесы, привычные с детства!

Сейчас очутиться бы на Обжоровой косе или в Красном яру. Жарко. Сухо. И кругом белая-белая пыль. А тут дождь. Сыро, и в болотах нестерпимо громко — не квакают, а просто лают, как дворовые псы, лягушки.

Почему вспомнилась Астрахань? Почему не Царицын, Самара? А, мало ли есть на Руси прекрасных теплых городов. Он побывал во многих.

Его бродяжничество — это просто каприз молодости. Пора заняться делом. В России назревают грандиозные события. Это он понял уже несколько лет назад. И с тех пор его тревожит мысль, что он может остаться в стороне от этих событий.

Давно не держал в руках книги, газеты и, наверное, забыл уже все, что когда-то прочел, что его волновало. Писарев волновал, Чернышевский. Он ведь и Маркса пробовал читать, но не дочитал — трудно.

Богомолова сморил сон, но, прежде чем заснуть, он уже твердо решил — возвращаться. И как можно скорее.

ГЛАВА II

Поезд уже давно окунулся в ночь, и только блеклые квадратики света из окон бегут, подскакивают, переламываются на буграх, вытягиваются, ныряя в овражки, а Соколов не может оторваться от окна.

Он еще плохо верит, что свободен, что „за отсутствием улик…“ С Псковом все кончено. Лепешинский в тюрьме, а может быть, его уже и вывезли в сибирские тундры. Арестовали в ночь на 4 ноября 1902 года. И его арестовали, только несколько позже и по другому делу.

Полиция, видимо, так и не узнала, что Мирон ведал транспортом литературы и всей техникой псковских искровцев. Его привлекли в связи с разгромом Северного рабочего союза. Ну, и выпустили. Наверное, ненадолго. Значит, нужно переходить на нелегальное положение.

Пока сидел под арестом, в Лондоне состоялся II съезд РСДРП, произошел раскол. Еще в тюрьме Соколов твердо решил — он на стороне большевиков.

Оказывается, в ЦК знают Мирона. Теперь он едет в Смоленск, чтобы там наладить работу транспортно-технического бюро Северного района.

Опыт у него есть. Служба будет. Опять-таки в местной статистике.

И задание ЦК он выполнит непременно.

— Извозчик! Эй, извозчик! Да шевелись ты!..

Видавшая виды пролетка, облупленная, скрипучая, подкатила к грузовому отделению смоленского вокзала.

— А ну, подсоби!..

Извозчик не торопился. Ему не хотелось слезать с козел. У этого господина в плечах косая сажень. И чего он там возится с небольшим ящичком? Извозчик знает: в таких фрукты присылают с Кавказа. И мастеровые в таких же носят свои инструменты. Ящик напоминает гробик с ручкой.

— Да помоги же, черт косолапый!

Извозчик сплюнул, сполз с облучка, подошел к ящичку, небрежно схватил его за ручку и…

— Пресвятая богородица!.. — От удивления „ванька“ даже присел. — Никак, в нем пуда три?..

— Ладно, не болтай! — Мужчина поднатужился и втащил ящик в пролетку. — На Потемкинскую… Дом Романовых, да поскорее.

Застоявшаяся лошадь резво взяла с места. Седок едва успел подхватить ящик и чуть не вылетел вместе с ним на мостовую.

Смоленск! Говорят, что город этот старше Москвы и однолеток Киева. И так же, как и „матерь городов русских“, раскинулся на днепровских холмах. Василий Соколов холмы не считал, но город ему понравился.

Правда, Днепр в Смоленске ни то ни се — одно название. Если бы здесь побывал Гоголь, то, наверное, не решился бы написать, что не всякая птица долетит до противоположного берега. В Смоленске даже курица спокойно совершит такой перелет. Хотя курица — не птица. Ладно, шут с ним, с Днепром. Зато собор хорош. Очень хорош. И крепостная стена тоже. В шестнадцатом веке ее построили. А на горе, в самом центре города, роскошный парк — Блонье. Смоленские старожилы рассказывают, что его насадили в одну ночь. Что-то вроде „потемкинских деревень“, — сажали-то прямо столетними липами, чтобы поразить матушку императрицу Екатерину II, завернувшую в Смоленск.

Может быть, все это и враки, но парк действительно столетний. И, если дождь внезапно застанет невдалеке от Блонье, вернее всего забежать под липы.

Лошадь заметно сбавила ход и уже с трудом тащила пролетку на гору. Миновали Кирочную, через Молоховские ворота выехали к Сосновскому саду — и прямо на Потемкинскую.

Дверь открыла хозяйка. Она удивленно посмотрела на извозчика, с кряхтением и проклятиями тащившего небольшой ящичек. Что-то сказала Соколову. Он не расслышал, и обиженная дама уплыла к себе.

— Прибавь, барин, за поклажу: небось в ней чистое золото…

— Ладно, вот еще двугривенный… Золото!..

Оставшись один в комнате, Василий Николаевич устало опустился на стул. Только теперь он почувствовал напряжение этих двух последних часов. И только теперь понял, что сделал великую глупость, если не сказать больше. Сам поехал на вокзал! А ну как ящик на станции проследили? Наверняка железнодорожники должны были удивиться его необыкновенному весу. А в ящике шрифт, типографский шрифт. И он предназначен для типографии, отнюдь не зарегистрированной у губернатора. Конспиратор, называется! Пока тащился на извозчике, ни разу назад не поглядел! Теперь не удивительно, если нагрянут архангелы…

На улице зацокали копыта. Соколов вздрогнул, но заставил себя не встать со стула. И, только когда звуки затихли, подошел к окну.

На улице пусто. Дома стоят, словно небольшие помещичьи усадьбы. У каждого дома — свой сад. Многие имеют каретные сараи, конюшни. На Потемкинской живет солидный интеллигент, чиновник средней руки. Мещане и ремесленники таких улиц не любят. Соколов всего несколько дней назад приехал в Смоленск. И, так же как и в Пскове, устроился в статистическом бюро. В бюро ему и указали на Потемкинскую как самое подходящее место для жительства статистика. В доме Романовых хозяева стараются казаться утонченными интеллигентами. Во всяком случае, Василию Николаевичу так показалось при первой беседе.

На улице пусто. Но это еще ничего не значит. Жандармы редко приходят с обыском вечером. И, может быть, сейчас, когда он стоит у окна, к дверям его дома прикованы две-три пары настороженных глаз. Соколову показалось, что он чувствует ощупывающие взгляды филеров. Резко задернул штору. Хватит испытывать нервы! Они и так стали пошаливать. Лучше всего лечь спать. Ведь до завтра ему все равно не выбраться из дома. Будь что будет, теперь ничего не исправишь. А выспаться необходимо.

Не так уж часто ему приходится высыпаться.

Ночью Соколову не снились жандармы. Не снилась и типография. Ничего не приснилось ему в эту ночь.

Архангелы тоже не прилетели. Утром все казалось проще. А яркое осеннее солнце разогнало вчерашние страхи. Соколов поспешил на службу.

Евграф Калитин торопился домой. К ночи небо затянуло тучами. Порывистый ветер швыряет в лицо пригоршни пыли, сухие листья. Вот-вот польет дождь. Когда случается возвращаться поздно вечером или ночью, Евграф предпочитает идти по улицам, в обход стены. Засветло можно свернуть и к пролому, перевалить через невысокий холм у Чертова рва, и тогда считай — дома. Ноги гудят, сапоги словно свинцом подшиты. Да и голова от этого ветра разболелась. Набегался за день. Побывал на двух квартирах, куда обычно приходят письма для Мирона. И не напрасно: есть письмо Соколову. Затем зашел в железнодорожные мастерские, договорился с помощником машиниста Колькой, что тот свезет по адресу тюк литературы. Отчаянный парень этот Николай, возит нелегальщину в вагонных ящиках для песка. Но ни разу еще не провалился.

Даже в лавку успел, жена сахар просила купить. Эх, вспомнил о сахаре, и захотелось чаю, горячего, пахучего, из шумящего самовара. Леший с ним, он пойдет проломом, через Офицерские слободы.

Дурной славой пользовались в Смоленске Офицерские и Солдатские слободы. На улицах темень, грязь. Дома один от другого на десятки сажень отстоят. И тут вечно пошаливают всякие любители легкой наживы. Чуть ли не каждую неделю по городу разносятся слухи, что на Офицерских опять раздели, обобрали и напугали.

Дождь наконец хлынул. И сразу, не по-осеннему, сильный. Калитин прибавил шагу. Идти стало трудно, скользко. Около пролома к тому же валялась масса битых кирпичей. Когда подошел к стене, вдруг через шелест дождя услышал голоса, обрывки фразы:

— Тащи сюда…

— Обождем?..

Калитин остановился. Их там минимум двое. А он очень устал. Наверное, благоразумнее будет свернуть, пока не поздно. Евграф хотел уже тихонько ретироваться, когда в проломе появился свет. Калитин невольно вскрикнул и закрыл глаза. В проломе две человеческие тени тащили светящийся скелет.

— Сунем его вот сюда. Дождь бы не испортил…

Евграф бросился бежать. По кирпичам, не разбирая дороги. Падал, натыкался на деревья, тумбы. Наверное, ноги сами принесли его к дому. Он был до того жалок, что его жена Наташа, женщина суровая и властная, чуть не расплакалась. А Евграф молчал. Изредка вздрагивал. И как-то странно посматривал в темные углы комнаты.

Наташа ни о чем не расспрашивала. Она давно знала, что ее муж — партийный транспортер. Что на каждом шагу его стерегут опасности. Наверное, и сегодня с ним что-то стряслось. Ничего, отойдет — сам расскажет. А сейчас не надо его трогать. Пока Евграф судорожно глотал обжигающий чай, Наташа растопила на кухне плиту, развесила мокрое пальто, брюки, пиджак.

Осенняя ночь стучалась в ставни ветром и россыпью дождя. Пора бы спать. Но Евграф медлил и все время к чему-то прислушивался. Наверное, ему показалось, что хлопнула садовая калитка… Просто хулиганит ветер. Но Калитин подошел к двери. Приложил ухо. Нет, показалось…

И в это время в дверь постучали. Два сильных удара кунаком и один легкий пальцами. Полиция так не стучит. Но Евграф не открывал. Снова раздался условный стук. Калитин скинул крючок, резко толкнул дверь. В сени вошел Мирон. Он напоминал ожившего утопленника, только что выбравшегося из воды. Тяжело грохнулись на пол две пачки, завернутые в бумагу.

Мирон прохрипел:

— Пальто… сними пальто…

Евграф никак не мог расстегнуть пуговицу. Рванул, пуговица отлетела. Пальто было такое тяжелое, что Калитин с трудом поднял его к крючку вешалки. Соколов стоял не двигаясь. У него на шее болтался какой-то нелепый черный хомут.

— Сними же!..

Легко сказать — сними, когда хомут весит не менее шестидесяти фунтов. Наконец и он сброшен на пол. Василий Николаевич, совершенно обессиленный, садится тут же рядом со своими доспехами.

Евграф забыл об усталости, встрече со скелетом. Он хлопочет вокруг Мирона. Помогает стянуть сапоги, растирает затекшую шею. Ведет к столу. Самовар еще горячий.

И, только согревшись чаем, Соколов заговорил так, ни к кому не обращаясь:

— Скверно все получилось. Привез я вчера домой ящик с типографским шрифтом. Не следовало бы это делать… Но выхода не было. Слава богу, не проследили. И сегодня я спокойно ушел на службу. Возвращаюсь вечером, а на моем столе две литеры и шпация. Этак аккуратненько положены на самом видном месте. Ясно, хозяйка убиралась, нашла на полу… Осмотрел ящик, а в нем щели — палец просунуть можно. Что делать? Хозяйка, может быть, и не донесет. А там, кто ее знает… Надеяться, что не догадалась, не приходится, баба умная. Нужно спасать шрифт да и самому не засиживаться. А на дворе уже ночь, дождь… Да это так, к слову… Главное — как унести шрифт. Ящик-то худой, и в нем не меньше трех пудов. Вот я и сделал этот хомут из старых брюк. Завязал внизу штанины и в каждую фунтов по тридцать шрифта всыпал. В карманы пальто тоже. А те вон пачки, похожие на книги, тоже шрифт. Как шел, не помню… Шагов сорок — пятьдесят пройду, сажусь прямо в грязь, посижу, отдышусь, и опять ползу. Последний раз уселся на какие-то бревна, а встать не могу…

Соколов умолк так же внезапно, как и заговорил. Евграф вспомнил о своем бегстве. Нет, он о нем никому не расскажет. Стыдно! Да и был ли скелет? Может, ему все пригрезилось?

— Сегодня получил для тебя письмо… — Калитин ощупал карман, вспомнил, что его одежда сушится. — Бросился на кухню. У жаркой плиты ветхое пальто почти просохло. Из кармана торчал конверт. Вытащил. Письмо побывало в воде, конверт съежился, чернила расплылись.

— Я сегодня тоже основательно вымок и письмо подмочил, не обессудь…

Наташа, сидевшая все время молча, вдруг неожиданно заговорила:

— Носит вас черт лукавый! Ну, Василь Николаевич ясно, по такому делу… А ты где изгваздался, да еще и рукав порвал? Домой ввалился — лица нет, словно мертвецы за тобой гнались!

Евграф вздрогнул. Вот чертова баба…

— А мертвецы и гнались… — Евграф довольно путанно рассказал о встрече со светящимся скелетом. Наташа только охала и тихонько крестилась под теплым платком, накинутым на плечи.

Соколов неожиданно расхохотался:

— А что, Евграф, когда я постучался, ты, поди, решил — скелет пришел за твоей грешной душой?

— Тебе хорошо смеяться…

— Ловко придумали, шельмецы! Слыхал я об этих фокусах. Ты вон какой мужик здоровенный, и то про святых угодников вспомнил да стрекача задал. А ежели на твоем месте интеллигент какой-нибудь или офицерша — обморок. Карманы обчищены, никакого насилия, и рассказывать стыдно. Ведь стыдно? Ты-то утаил от Наташи про скелет…

Соколов снова рассмеялся.

Калитин чувствовал себя неважно. Мирон прав — конечно, струхнул. Хорошо, в обморок не грохнулся. Ну погоди, он этих негодяев подстережет, забудут о скелете, свои бы кости унесли…

— Слушай, а почему он светится?

— Дай-ка письмо!

Мирон разорвал конверт. Влага испортила текст, написанный фиолетовыми чернилами. Они расплылись причудливыми озерцами, и понять можно было только, что „у племянницы все благополучно“, поклоны шлют… Подпись хоть и не расплылась, но ее не разобрать.

Соколов и не старался прочесть смытые строки. Придвинув к себе керосиновую лампу, он осторожно стал нагревать письмо над стеклом.

— Говоришь, почему скелет светился? А вот глянь сюда — была чистая бумага, а теперь?

Между расплывшихся фиолетовых строк появился ряд букв.

— Твой скелет натерли фосфором, вот он и светится в темноте. А эти буквы написаны или молоком, или двууглекислым свинцом. Нагреешь, они и проступают наружу. Вот и весь фокус.

Через минуту короткая депеша была расшифрована:

„Приезжаю среду Глебов“.

Мирон сжег письмо, отошел к окну. Дождь кончился, но ветер противно подвывал сквозь щели неплотно закрытых ставней.

— Наташа, если не прогонишь, эту ночь я у вас, а завтра найду новую квартиру. Тебе, Евграф, завтра с утра бежать к Голубкову. Передашь, что в среду приедет Глебов, надо встретить и проследить, не привез ли он за собой хвост. Если чисто, то свези его на квартиру к Лебедеву. И я приду туда. А вообще, Евграф, не нравится мне это письмо. Глебов-то представитель ЦК, о его приезде письмом не сообщают, да и шифр устарел. Как бы тут какой жандармской мышеловки не оказалось.

Не спалось.

То ли с непривычки на новом месте, а может быть, не улеглось еще возбуждение от пережитого.

Соколов давно заметил за собой не то, чтобы пристрастие, а так, скорее, привычку пофилософствовать. Про себя, конечно. Днем времени для душеспасительных размышлений просто нет. А вот ночами… Не часто, но иногда и выдается часок — другой, когда не спится, когда Мирон, партийный транспортер и заведующий транспортно-техническим бюро ЦК РСДРП в городе Смоленске, снова становится просто Василием Соколовым. И просто человеком, у которого нет жены, дома и которому скоро уже тридцать. Если бы его в такие минуты кто-нибудь очень-очень близкий спросил о личной жизни, то он, наверное, не знал бы, что и ответить.

Хотя ведь и у него было детство. Тяжелое, голодное, озорное. Там, в далекой отсюда Костроме, и по сей день стоит казарма городской пожарной команды. Отец, отставной николаевский солдат, служил на пожарном дворе, но почему-то величал себя „ундрцер корпуса жандармов“. Отца он видел мало, а вот его голубой мундир с серебряными галунами мать любила надевать на святки, когда по улицам ходили ряженые.

От этих воспоминаний не веет теплом. Может быть, потому, что на ночь никто не рассказывал ему сказок, зато по ночам мать часто плакала и рассказывала, как барин порвал ей ухо, а потом отдал на костромскую ткацкую фабрику. Ее, сонную, в цех носили на руках взрослые.

Школа была счастьем, щелочкой в какой-то иной мир. И он учился, опережая свой класс. Теперь он знает, с каким нетерпением учащиеся ждут каникул. А тогда он не мог понять этих „больших ожиданий“. Не ждали каникул и многие его однокашники. Каникулы — это Волга. Каникулы — это тяжелый труд. Катали лес — и из глаз сыпались искры. Прибыла баржа с горчичным семенем — каждую минуту сменяются те, кто лопатой подгребает семя к брезентовому рукаву. Горчичное семя разъедает глаза, забивается в ноздри, и невозможно удержаться, чтобы не чихать… Нет, летние каникулы вспоминаются как время неимоверной усталости, когда не хватало сил даже на то, чтобы забраться в соседский огород.

Были и зимние вакации. И жили в Костроме его однолетки, для которых расчищали каток, и для них играл духовой оркестр.

А он сушил баржи. Огромные лодки еще осенью поднимали на клети вверх днищем. В трескучие морозные ночи под днищами разводили костры. Двугривенный за ночь. Чтобы его заработать, нужно было все время таскать дрова, поддерживать огонь. А чтобы не задохнуться в едком дыму, приходилось лежать на брюхе, уткнувшись носом в талый лед.

— Мирон, спишь?

— Что, Евграф, скелет приснился?

— Да нет… Давно хотел спросить тебя, что такое „революционная романтика“?

Революционная романтика! Интересно, где это Евграф о ней прослышал? Соколов почувствовал досаду, то ли потому, что Евграф оторвал его от воспоминаний, а может быть, и потому, что он не знает, как ответить на этот вопрос. Ну вот, к примеру, он сам — романтик или не романтик? Черт его знает! Наверное, нет. Романтика — это как-то несерьезно. Конечно, если судить о ней с точки зрения партийного техника. А с обывательской? Наверное, на Потемкинской половина врачей и адвокатов в студенческие годы были „революционными романтиками“ или, во всяком случае, считали себя таковыми. Наверное, и в студенческих сходках участвовали, и в забастовках, песни пели, требования предъявляли… И собой гордились. До тех пор, конечно, пока в участок не попадали. Ну, а там их революционность выглядела как кукиш в кармане. А романтика? Они и сейчас думают, что остались романтиками: как же, ведь сочувствуют, помогают… Конечно, польза от сочувствующих кое-какая есть — деньги, иногда и квартиры.

— Мирон, заснул?

— Да нет. Думаю… О романтике думаю.

— А я так понимаю, у рабочего человека, того, что в стачках и забастовках участвует, никакой такой романтики нет. Какая уж тут романтика, когда казаки нагайками лупят, а хозяева с работы взашей гонят и дома дети от голода пухнут? Нет, Мирон, рабочему не до романтики. Это интеллигенты придумали. Вроде павлиньего хвоста — толку мало, зато красотища!..

— Торопишься, Евграф, с выводами! Конечно, многие рабочие, революционные рабочие, даже слова такого — „романтика“ не слыхали. А на деле они подлинные романтики. И революционность у них — не павлиний хвост, а дело всей жизни. Они и на каторгу, и на смерть идут. И верят, что в конце концов победят.

— Ладно, Мирон, это я и без тебя знаю. Но романтика тут ни при чем. Романтика — это для интеллигентов…

Вот упрямый человек! Не хочет понять, что интеллигент интеллигенту рознь. Но в одном, конечно, прав Евграф. Главное — вера.

— Знал я, брат, одного романтика, большой души был человек и засыпался на романтике. А почему? Да потому, что без веры, без конспирации, без готовности жертвовать всем нет подлинной романтики…

— Расскажи… — Евграф, боясь уснуть, уселся на постели.

— Так вот. Однажды кто-то стучит ко мне. Условным стуком. Открываю. Стоит за дверью господин, пенсне протирает, на меня близорукими глазами щурится. Знавал я его раньше. У него кличка была такая — „Душечка“. Нелегальный из интеллигентов. Прислал ЦК ко мне на помощь. Прислать прислали, да, видно, второпях забыли паспортом снабдить. Он так без документов и прикатил. Чудак! Конечно, состряпать для него липу — дело минутное, я в этом давно поднаторел. Могу расписаться и за мещанского старосту, и за волостного старшину, писаря, и все одной рукой — наука не хитрая. Да и чистые бланки имелись… А вот с печатями хуже. Достал я трехлетний бланк, он трешницу стоит. Вписал туда имя, отчество, фамилию Душечки. Имя настоящее. Подпись сделал — все хорошо. Душечка вокруг меня бегает, охает. „А как, говорит, с печатью?“ Была у меня одна печать. Ее вырезал на линолеуме студент Академии художеств. Здорово сделал. Для себя трудился. Где он теперь, этот студентик?

Соколов на минуту умолк. Вспомнился Володя. Вот тоже романтик, и от павлиньего хвоста у него много было. Как в воду канул, ничего о нем не слышно.

— Ну, приставил я печать, вручил Душечке. Душечка в восторге: „С таким паспортом можно идти и прописываться!“ Я его отговаривать стал, липа все-таки. А Душечка свое. „Крохоборы, кричит, законспирировались, дельцы, нет в вас романтики, полета фантазии… Не боюсь я с таким паспортом самого господа бога. А когда легализируюсь, увидите, какими делами начну ворочать…“ Видно, приелась ему нелегальщина — не сладкая у нас жизнь. Все время с оглядкой. Ну, и уговорил меня романтик! На следующий день пошел он в участок, только мы его и видели…

— Что, влип с паспортом?

— Нет, не с паспортом, с романтикой…

— Это как же?

— Да так. Дней, наверное, через десять писарь из участка проговорился. Явился, значит, Душечка к приставу. Тот, ничего не подозревая, задает ему несколько нормальных вопросов и отпускает с миром. А наш романтик растерялся. Ему, видно, мерещилось, что ждет его острая словесная дуэль, из которой он выходит победителем, может быть, схватка с приставом, городовыми… А тут выпроводили, как какого-нибудь обывателя. Вот и растерялся, нервы распустились. Вышел, значит, Душечка — и к урне. Вытаскивает из карманов бумаги, рвет их и в урну, в урну. А в кармане у него оказалась прокламация. Он возьми да засунь ее в рот и ну жевать… Городовой, что стоял в коридоре, поначалу на Душечку ноль внимания. Ну, а потом, конечно, глаза вытаращил, цап Душечку — вот тебе и романтика.

Евграф тяжело вздохнул. Нет, не убедил его Соколов.

Новую квартиру из трех небольших комнат в мезонине Соколов нашел скоро. Внизу проживал какой-то замученный, задерганный на службе и дома пехотный капитан. В доме правят женщины и особенно назойливы своими „милыми манерами“ свояченицы хозяина. Они не замужем и в том возрасте, когда исчезают последние надежды. Одинокий постоялец, еще не старый — это ли не находка, не шанс! И от своячениц нет покоя.

Комнаты прибрать… Пожалуйте на чай… Может быть, их милый жилец по вечерам скучает в одиночестве, милости просим к нам — лото, карты, да и в фантики можно порезвиться…

Василий Николаевич уж и не рад, что вселился в этот женский заповедник. Одно удобно — улица неприметная и у него из мезонина отдельный ход. Хозяева культурой не страдают, вернее — просто невежественные дуры. Но это к лучшему. То, что их постояльцу раз-два в неделю привозят корзины книг „на комиссию“, даже имеет для них свою выгоду — хозяйка получает в виде презента новенькую корзинку, свояченицы с каждой „выгодной сделки“ — коробку конфет. Хозяин же так угнетен, что ему не до подарков.

Сегодня „комиссионная операция“ неожиданно затянулась. И не на час, не на два… Наверное, он завершит ее через сутки, а то и более. В корзине „Искра“. И какая досада — в пути корзина сначала подмокла, потом ее прихватило первым морозцем. Все-таки долго, очень долго добирается газета до России!

Соколов вскрыл корзину. Газетные листы смерзлись, и, чтобы их отделить друг от друга, придется отмачивать. Ничего, „Искра“ печатается на такой бумаге, которой не страшна вода. Но потом номера нужно просушить.

Василий Николаевич шарит в комоде, заглядывает в чемодан. Тихонько чертыхается. У него в холостяцком хозяйстве нет ни куска веревки. Конечно, у мадам капитанши этого добра сколько угодно, а не попросишь. Придется-таки резать простыню, благо своя.

Через час комната напоминала прачечную. Из угла в угол висели, сушились газеты. Усталый, но довольный Мирон прилег, чтобы прочесть „Искру“.

Стук в дверь.

— Чайку откушать не желаете?

Хочется послать к черту.

— Спасибо, я, знаете, приболел немного, лежу…

— Тогда я за доктором…

— Нет, нет, не нужно!

В этот вечер его больше не беспокоили, а наутро начался какой-то кошмар.

То чайку, то доктора, капитан советует водочки…

Соколов в конце концов взбесился. Он сразу не сообразил устроить сушилку в задней комнате. Пришлось перетаскивать все хозяйство, вновь развешивать, раскладывать на полу. При этом нужно было ходить на цыпочках, в одних носках, чтобы хозяева внизу не услыхали.

„Выздоровел“ только через два дня.

А тут новая напасть. Вернулся из бюро, продрог и вспомнил о чае, который во время „болезни“ так назойливо предлагали хозяева.

Теперь это было бы очень кстати.

Соколов отпер дверь. Пахнуло теплом, едкими запахами щей и хлеба — офицерша любила сама выпекать караваи. Не успел снять пальто, как уже кто-то стучит.

— Василий Николаевич, тут днем к вам какой-то господин заходил. Очень огорчался, что не застал. Корзиночку оставил, сказал, что будет вечером…

Соколов забыл о чае. Это уже черт знает что такое, явиться к нему на квартиру днем, когда заведомо известно, что дома его нет, да еще какую-то корзину оставлять!.. Сумасшедшие люди! Наверное, кто-то из приезжих — своих транспортеров он вымуштровал, они подобной глупости не совершат.

Корзина стояла в передней. Когда Соколов ее вскрыл, то возмущение и негодование по поводу неконспиративного поведения неизвестного товарища перешло просто в ярость. В корзине лежали комплекты всевозможных меньшевистских изданий.

Подтащив корзину к голландской печи, Василий Николаевич раздул еще тлевшие в ней угли и с ожесточением стал швырять в огонь брошюру за брошюрой, книгу за книгой.

За этим занятием его и застал Евграф.

Его прислал Голубков — предупредить, что Глебов прибыл благополучно, хвоста за ним нет.

— Зато я уверен, что у меня их появится не менее десятка, — зло бросил Соколов.

Евграф промолчал. Он еще никогда не видел Мирона таким рассерженным.

— И вот еще что, приехал Никитич. Голубков сказал, что ты знаешь о нем.

Соколов быстро поднялся с колена. Никитич, руководитель всей техникой ЦК? Василий Николаевич забыл о злополучной корзине. Никитичу сейчас никак нельзя показываться в городе. Этот меньшевик, оставивший корзину, наверняка привез шпиков. Наверное, в одном вагоне ехали.

— Евграф, у меня эта дверь выходит во двор. Тихонько выберись и уж не посетуй, махни через забор, в калитку нельзя. Обойди переулком дом, перейди на другую сторону, там чей-то сарай стоит. Спрячься и погляди… ну, сам понимаешь…

Евграф ушел. Соколов запихнул в жерло печи последнюю кипу литературы. Что же теперь делать? Глебов приехал. Глебов — это Носков, член ЦК. Никитич тоже. Соколов никогда еще с ним не встречался. Но обычно самые важные директивы техники получали от его имени. Василий Николаевич знал, что Никитич живет легально, где-то на юге.

Как это все нескладно вышло!.. В городе одновременно очутились два представителя ЦК и в момент, когда его квартира наверняка провалилась.

Никитич остановился в Смоленске проездом. Он спешил в Москву, но желание самому посмотреть, как обстоят дела в транспортно-техническом бюро Северного района, заставило его завернуть в этот город. Конечно, если бы он знал, что в тот же день в Смоленск приедет и Носков, то изменил бы свой маршрут. Он не имел права рисковать. Не только вся техника партии, но и все ее финансовые дела лежали на нем. Конечно, удачно, что на вокзале его заметил Голубков и в тот момент, когда Никитич уже направился к нему, глазами указал на Носкова.

Никитич поехал в гостиницу. Он знал, что его отлично сшитое пальто, котелок, трость, выхоленная бородка всегда производят на портье неотразимое впечатление. Лучший номер и дорогой обед — тоже средство конспирации.

Раз он уже в Смоленске, то повидать Мирона необходимо. Никитич доволен работой заведующего транспортным бюро. Когда он выезжал из Баку, товарищи, работающие в бакинской подпольной типографии ЦК, сообщили, что их продукция лучше всего идет через Смоленск; ни одного провала.

Никитич увиделся с Мироном только на следующий день. И самым безопасным местом оказалось статистическое бюро.

Заведующего не было, и они расположились в его кабинете.

Соколов нервничал. Он не утаил от Никитича, что его приезд очень некстати, рассказал о корзине с меньшевистскими изданиями. Никитич пожалел, что заехал. И ему и Носкову нужно скорее убираться отсюда.

— Василий Николаевич, Глебов ныне с бородой?

Соколов удивился. При чем тут борода?

— Когда Глебов за границей, он бреется. Как прибывает в дорогое отечество, запускает вновь. По длине его рыжей бородищи можно определить, давно ли он в России.

— Видно, давно.

— Нужно его скорее отправлять…

В этот приезд Носков — Глебов надавал такую кучу всевозможных инструкций, что практикам стало ясно — выполнение их может повлечь за собой провал всей техники.

Пытались образумить представителя ЦК, но он был неумолим.

Соколов в спор не вмешивался и думал, что этот неуемный человек никак не может понять, что техникам часто приходится иметь дело с обывателями.

Обывательская же „романтика“ всегда склонна все упрощать, обнажать явления. Она довольствуется лежащим на поверхности и никогда не фантазирует. Обыватель обо всем судит по себе. На любое явление он смотрит через зеркало, в котором прежде замечает собственное отражение.

Представителю ЦК нужно немедленно уезжать из Смоленска. И уезжать отнюдь не с вокзала этого города. Соколов выяснил, что Носков „наследил“. Мало этого: охранке, наверное, уже известна и его кличка, и его функции, и его физиономия.

Носков забеспокоился и не стал протестовать, особенно после того, как Василий Николаевич сослался на Никитича. Да, надо немедленно уезжать!

Соколов еще раз, на всякий случай, проверил смоленский вокзал.

Темный, грязный, продуваемый всеми сквозняками вокзал в эти дни масляной был переполнен пьяными. Те, кто нагрузился сверх нормы, спали прямо на полу и на длинных деревянных диванах. Правда, таких было немного. Остальные пребывали просто навеселе. Подвыпившие парни горланили песни. У жалкого буфета две оборванные цыганки гадали на ладони и по картам. На первый взгляд могло показаться, что в таком бедламе нетрудно было затеряться, пройти к поезду незамеченным. Но Соколов не торопился с выводами. Найдя свободное местечко в зале ожидания, он сел и притворился спящим. Сквозь полузакрытые веки он внимательно оглядывал всю эту разношерстную, разномастную публику.

Уже через несколько минут его внимание привлек человек неопределенного возраста и как-то странно одетый. Добротное черное пальто и смазные сапоги, а руки утонули в здоровенных кучерских рукавицах. Дядя не пьян и, видимо, никуда не собирается уезжать. Может, встречает кого? Тоже вряд ли — ближайший поезд подойдет через несколько часов.

Василий Николаевич снова и снова ощупывает взглядом зал. У выхода на перрон вертится какой-то шустрый господин лет тридцати. Он явно не знает, как скоротать время. Заговаривает с контролером, потом изучает расписание и снова толкается среди пассажиров, выходит на улицу, возвращается. Этот господин очень напоминает облезлую дворнягу, которая не знает, где потеряла кость. Принюхивается и кружит, кружит…

Нет, Носков не должен показываться на вокзале, его стерегут, в этом можно не сомневаться.

Извозчик не удивился, когда два прилично одетых господина велели ехать за город, на „четыреста первую версту“. Праздник, и всяк веселится, как сочтет нужным. Только на этом полустанке даже кабачка приличного нет. Разве что деревня рядом. Но дело господское, наняли в оба конца и коню овес.

Дорога укатанная, лошадь бежит споро. Навстречу то и дело попадаются розвальни, битком набитые парнями и девчатами. Гармошка взвизгивает, и звук тут же остается позади. Замирает и смех. И так всю дорогу.

Рано темнеет зимой. Из города выехали засветло, а к полустанку подкатили, когда на небе высыпали звезды.

До поезда еще целый час, а мороз крепчает. И ветер поднялся, сдувает с верхушек сугробов, с крыш не снег, а прямо-таки толченое стекло. Кучер завел коня в первый попавшийся двор. В избе тепло, чисто, но очень убого. Наверное, единственным украшением хаты служит большой медный самовар. Он похож на пузатого кирасира, грудь расцветили медали. Настоящий тульский. И совершенно неожиданно в красном углу под иконой — шлем. Его, наверное, недавно чистили битым кирпичом, и теперь стали видны темные пористые впадины раковин, выеденные временем.

Хозяйка захлопотала у самовара. А Соколов с интересом вертит в руках шлем. Как он очутился в этой деревенской избе, пришелец из средних веков?

Кто-то потянул Соколова за штанину.

— Дяденька, а дяденька, а у меня и сабля есть… — Мальчишка лет восьми, босой, в драных портах, протянул Соколову обломок меча.

Его никто не чистил, и ржавчина в нескольких местах проела клинок насквозь. Чудеса! Не изба, а музей древних доспехов.

— У нас, дяденька, тутотки много этих шапок и сабель. Почитай, в каждой избе…

Носков, молчавший и нервничавший всю дорогу, немного отошел. Он поверил, что выберется из Смоленска благополучно. Теперь и его заинтересовали шлем и клинок.

— А знаете, Мирон, ведь тут, рядом со Смоленском, огромный могильник — Гнездовские курганы. Не помню, где я читал, что курганов этих чуть ли не более трех тысяч…

Гнездово! Теперь и Соколов вспомнил. Ведь еще осенью ему пришлось побывать в Гнездове. Жил там один учитель, старый народник. Отошел от всех дел старик, но, когда надо, соглашался и литературу укрыть, и ночлег предоставить приезжим. Этот учитель и рассказывал о курганах.

Носков, смеясь, взял шлем и напялил на голову.

— Э, милый витязь, шапочка-то не про вас, великовата размером…

Из-под шлема торчал только подбородок Носкова…

Самовар зашумел, засвистел. Но что-то уж очень громко и протяжно. Носков первым сообразил: свистит паровоз, приближаясь к полустанку. Быстро оделся, вынул из картонки судейскую фуражку, сунул в картонку свою шапку и скорее на поезд. Извозчик остался чаевничать, Соколов пошел проводить Носкова.

Поезд не задерживался. Едва Василий Николаевич успел махнуть рукой на прощание, поплыли вагоны.

Ну, кажется, уехал благополучно. Соколов облегченно вздохнул. В этот момент он меньше всего думал о себе, своей безопасности. Ему почему-то казалось, что он застрахован от шпиков и жандармов, а вот другие товарищи… Он всегда волновался за них, требовал, чтобы, добравшись до места, они немедленно сообщали ему о прибытии. Конечно, в условиях конспирации это была излишняя и небезопасная роскошь. Не часто приходили такие письма, и поэтому Соколов жил в постоянной тревоге за друзей.

Но пора и в обратный путь, а то как бы не завьюжило.

В избе за те несколько минут, которые он отсутствовал, что-то изменилось. Но Соколов сразу не смог определить что. Разделся и только тогда заметил, что, кроме хозяев, в хате сидят еще человек пять мужиков. Извозчик забился в угол, растерянно моргает глазами.

— Хозяюшка, подживи самоварчик… Эй, а ты коня накормил?

— Какой тут корм, хоть бы ноги унести…

— Что случилось? — Соколов посмотрел на мужиков.

Молчат, сопят, в глаза не смотрят. Извозчик осмелел.

— Хотят, вишь, за урядником послать…

— Урядником?

— Они, вишь, говорят, неведомо кого привез. Это я-то!.. Боятся, их таскать будут. А наше дело такое: наняли — везем. Тем и живем…

— Постой, постой. Хозяин, в чем дело?

Хозяин тоже не смотрит в глаза. Зато хозяйка, вооружившись для верности ухватом, затараторила:

— У нас-то ни в чем, а вот у вас какие такие дела? Где товарищ твой-то? Тю-тю, уехал! А почему из города не уехал, почему картузик переодел? То-то и оно, что нечисто, пусть урядник и разберется, он власть…

Вот уж действительно никогда не знаешь, где найдешь, а где… Беспокоился за Носкова, а сам, кажется, влип. А ведь и пошлют… Сцапают — и в холодную „до выяснения“, а начальнику полустанка прикажут вслед поезду телеграмму: задержите, мол, едет на таком-то месте, в таком-то вагоне…

Василий Николаевич заставил себя сделать несколько шагов к столу, сел на лавку, разгладил усы и улыбнулся хозяйке такой широкой, доброй улыбкой.

— Ну, ставь, ставь самовар, угости чайком-то! Успеешь за урядником послать, не убегу! А эти бороды пусть подумают, у них весь разум в волос ушел…

Это был верный тактический ход. Конечно, он мог сейчас же выдумать какую-либо причину, почему они приехали сюда, а не сели на поезд в Смоленске. Но бородачи не поверили бы. А теперь их грызет любопытство.

Соколов молчит, тщательно расчесывает волосы, охорашивается. Извозчик делает какие-то знаки. Понятно, коня надо покормить.

— Хозяин, покорми лошадь, имей совесть, заплачу…

Хозяйский сын срывается с места — и босой за дверь…

— Куда?

Хозяйка выронила ухват. Мирон смеется. Бородачи заинтригованы. Странный человек; ему говорят, что урядника позовут, а он и в ус не дует, чаи готов гонять.

— Куда отсель-то, в город аль еще куда? — Хозяин не выдержал.

— Конечно, в город.

— Значит, отработал дельце-то?

— Не совсем.

— Как так — не совсем? Товарищ-то уехал…

— Не весь…

— Вещи остались?

— Хуже.

Соколов нарочно подогревал любопытство. Об уряднике они уже забыли, ждут ответа. Мирон тянет время. Нужно выдумать эдакое… А вот что? Вот уж действительно выдался вечерок… Сказка, да и только!

— Тут история… Товарищу нужно ехать по делу, а его невеста не пускает, ревнует, говорит — уедешь к другой. Надо вам заметить, женщина она серьезная, глаза, говорит, повыцарапаю…

— А что, и очень просто — выцарапает…

— Все они такие!

— Вот баба!

— Так вашему брату и нужно.

— Два дня на вокзале сторожила. Вот мы и тряхнули сюда. Когда на извозчике ехали, друг мой и шапку напялил, по судейской фуражке-то она бы его вмиг узнала. Вот и вся история. Так-то…

Теперь можно спокойно пить чай. Бородачи забыли о Соколове, шутят над хозяйкой. Та обозлилась, огрызается, а они смеются.

Соколов оделся, поблагодарил, расплатился.

— Счастливо. К нам, милости просим…

— Ваши гости…

Евграф обогнал Соколова и пошел впереди. Василий Николаевич немного поотстал. Вот Калитин завернул за угол, снял шапку и перекрестился на церковь. Затем вошел в божий храм. Кончалась вечерняя служба, богомольцы плотно набились в небольшой церквушке. Соколов подошел к Калитину. Тот крестился невпопад.

Когда поп повысил голос, Евграф наклонился к уху Соколова:

— У твоего дома все время болтаются двое. Второй день их вижу…

Не дождавшись конца службы, Евграф вышел из церкви.

Василий Николаевич подождал, пока он скроется из виду, надел шапку и медленно побрел прочь. Самое разумное — сейчас же зайти к Голубкову, предупредить, и на вокзал. Но в квартире остались вещи, деньги, не его, партийные деньги, и небольшой тюк с литературой. Пожалуй, он рискнет — явится домой, дождется, пока хозяева угомонятся, захватит свой багаж — и на вокзал, там переночует.

Евграф догадается предупредить Голубкова. Теперь ему придется ведать транспортом. Об этом условились заранее на случай провала.

Не успел войти в свой мезонин — хозяйка.

— Василий Николаевич, у нас почетный гость — сослуживец мужа. Вы уж не откажите к нам поужинать. Очень просим…

— Спасибо. Сейчас спущусь…

Может быть, так и лучше. Посидит внизу часок — другой, уйдет гость, хозяева, довольные, залягут спать.

Гость, пехотный офицер, капитан, Соколову сразу же не понравился. Какой-то вертлявый, говорливый и все с намеками, с намеками… О чем только не болтает — о войне с японцами, о „Поединке“ Куприна. Потом пошли анекдоты. Хозяева явно скучали. И гость иссяк. Сухо распрощались. Когда офицер ушел, хозяйка проговорилась, что их знакомый получает выгодное местечко в жандармерии.

Василий Николаевич окончательно убедился, что медлить нельзя.

Узел с вещами и литературой получился солидный. Затянув его ремнями, Соколов тихо выбрался во двор, потом через калитку на улицу. К вокзалу нужно было идти направо. Но вряд ли там встретишь извозчиков.

Луна залила ярким светом дома, сугробы, деревья. Улица точно вымыта, и только противоположный тротуар утонул в тени. Прошел квартал, другой — извозчиков нет. Только со стороны тюрьмы, белеющей вдалеке, движется навстречу темная тюремная карета.

Ноги приросли к панели. Карета медленно поворачивает, вот она поравнялась с ним, поехала дальше. И в ногах появилось ощущение необыкновенной резвости. Перепрыгнуть бы улицу, а там через забор…

Соколов старается идти медленно. Он ждет окрика…

ГЛАВА III

Да, занесла его судьба-злодейка в этот городок! Каменец-Подольском называется. Не город, а мешок какой-то. Железной дороги нет. Одна — в девяноста верстах, другая — в двадцати. Ни фабрик, ни крупной торговли. Наверное, здесь все знают друг друга, и появление нового человека сразу становится событием чуть ли не городского масштаба. Вот и поработай тут…

Пока добирался до вокзала, извозчик форменный допрос учинил. Хотел было прямо на явку ехать, но из-за этого возницы пришлось в гостинице остановиться.

Явка оказалась действующей. Хозяин явки обещал известить своего человека, связанного с контрабандистами. Соколов решил обождать. Транспортов около года уже не было. Кудрин, ими ведавший, провалился. Да и не мудрено. И ему здесь долго не удержаться. Значит, медлить нельзя. Нужно пробраться во Львов и переправить литературу. И, наверное, сразу же оставить этот город.

Хозяин явочной квартиры вернулся быстро и привел с собой какого-то мужчину. Пока мужчина раздевался, Соколов, мельком взглянув на него, решил — не новичок. Длинная каштановая борода, неторопливые движения. Повесив пальто, он обернулся, несколько мгновений всматривался в Мирона, потом, как-то по-бабьи всплеснув руками, бросился обниматься.

— Фу ты! Не узнал! Честное слово, не узнал! Володя, да ты ли это?

— Я, Василий Николаевич, собственной персоной. Но как я рад! Вы живы, здоровы, свободны? Надолго ли в эту богом забытую дыру?

Володя Прозоровский забрасывал Соколова вопросами, тормошил, смеялся неизвестно чему. Василий Николаевич наконец прервал этот поток излияний. Ему тоже любопытно знать, как сложилась судьба его крестника. Володя сразу стал какой-то скучный.

— Да это не так уж интересно. А вообще вы были правы тогда. Ой, как правы! Нелегко мне пришлось. В Минске вывески устроился писать, да, видно, ко двору не пришелся. Не получалась у меня благолепная мазня, а заказчикам — трактирщикам, купцам — не нравилось то, что я рисовал. Души нет, русской души, говорили они. Работал и маляром. День отмахаешь кистью, так потом лишь бы до кровати добраться… Книги совсем забросил. Забыл, что такое театр. Худо было. И если бы не Кудрин… Да, тот самый, что провалился здесь. Ведь он в Минске явочную квартиру держал. Потом ее полиция приметила. Кудрин и подался сюда. Я ему как-то сказал, что по-польски говорю с детства, знаю немецкий и французский, вот Кудрин обо мне и вспомнил. Ему транспортер в Галицию нужен был. Когда его арестовали, я во Львове сидел. Там сейчас большой транспорт готовят.

— Ну, а как твоя сестрица? Зинаида, кажется?

— Зина? Она своего добилась. Сейчас в Петербурге, курсистка. Мать тоже в столицу перебралась, чтобы присматривать за дочерью.

— А ты не помирился с родителями?

— Так я же и не ссорился. Отец, что называется, проклял, отказал в наследстве, а маман тайком деньги присылает, для нашей тощей кассы тоже подарок.

Как приятно сознавать, что ты не ошибся в человеке! Маменькин сынок нашел в себе и силы и мужество, чтобы начать новую жизнь. Ну, а то, что было трудно, — это на пользу. Теперь уже ничего не страшно!

— Василий Николаевич, значит, вместе во Львов-то?

— Вместе, Володя, вместе. Ведь это ты с контрабандистами дружбу водишь?

— Я. Кстати, их предупредить нужно.

— Да, да, поторопи, здесь мы не засидимся. Съездим туда и обратно, и вон из этой ловушки!

…Март. Уже пахнет весной, и днем ласково греет солнце. Но вечерами иногда выпадает снег — тихий, вялый. А чаще к вечеру собирается дождь.

Контрабандист Фома осторожно правит лошадью, часто останавливается, оглядывается. В такой темноте, под дождем не мудрено сбиться с дороги и налететь на пограничные секреты. Но Фома уверяет, что в непогоду секретов не ставят, а где посты, он знает. И они спокойно доберутся до нужной деревеньки.

Соколов замерз, а Володя и вовсе лязгает зубами, не то от холода, не то от волнения.

Лошадь остановилась так неожиданно, что Василий Николаевич ткнулся лбом в спину вознице.

— В чем дело?

Из темноты показался силуэт. Фома тихо окликнул.

— Дурно… Треба почекаты…

— Ждать. Почему?

— Поставили секреты…

Вот тебе и раз! Фома смущенно шмыгает носом. Выходит, нужно возвращаться. Вместо теплой избы снова несколько часов трястись в телеге под дождем.

Соколов разозлился. Спешил, мок, на ухабах трясся…

— Долго простоят секреты?

— А кто их ведает! Может, день, а может, и три…

— Мы переждем в деревне.

— Заметят…

— На пароме уже заметили, да и лесник повстречался…

— Ин ладно, вон у него летник есть. Только днем выходить — ни под каким видом!

— Кормить будете?

— Брюхо чем набить найдем, а разносолов — не взыщите…

И вот уже второй день они лежат на широких нарах летника. Вчера еще коротали время в разговорах, а сегодня и говорить не о чем.

Летник забит всякой рухлядью — побуревший картофель вперемежку с рваной сбруей, лопатами, какие-то недоколотые поленья, мешки, проеденные мышами.

И над всем этим убогим царством нищеты и запустения, как боевые знамена, развеваются овчины, кафтаны, рушники, кацавейки.

Два маленьких оконца заткнуты кошмой. Воздух кислый, тяжелый, кажется, на ощупь можно потрогать. Запахи овчин, тухлой капусты, прелой сбруи. В довершение всех бед в плотно закупоренном летнике за зиму устоялся холод, и робкому мартовскому солнцу еще не под силу изгнать его.

Фома приносит неутешительные вести — секреты стоят. Контрабандист уверен, что его клиенты не рискнут покинуть свое убежище. Но Соколов решил двигаться. Сидеть в летнике не было уже никаких сил.

— Фома, сегодня же вечером ты свезешь нас к границе и переправишь на австрийскую сторону…

Фома не хочет рисковать. Он мычит что-то и отрицательно качает головой. Вот упрямая ослица! Ну, погоди!.. Соколов решил сыграть на самолюбии контрабандиста:

— Ты не проводник, а… черт те что!..

— Я… плохой проводник?.. Я плохой проводник!.. — Фома задохнулся от негодования. — Ладно, идете на риск — ваше дело…

В десять часов вечера деревенька уже спала, только какая-то собака никак не могла угомониться. Фома вздрагивал всякий раз, когда собачий лай раздавался неожиданно близко.

Но вот и брехливый пес угомонился. На землю спустилась такая тишина, что режет уши. И только легкий шелест прошлогодней мертвой травы под ногами напоминает об опасности.

Перевалили через какой-то бугор. Потом долго плутали по дну оврага, карабкались на крутой его берег. Внезапно совсем рядом, за кустами, тускло блеснула вода. Фома лег на землю и стал слушать. Он долго-долго не поднимался.

Володя смотрел на него, как на шамана. Его даже стало знобить.

Соколов злился. Сколько бы Фома ни кривлялся, какие бы ритуальные фокусы ни выкидывал, больше сговоренной суммы он ему не заплатит. И нечего набивать цену…

Фома и сам почувствовал, что переборщил. Быстро поднялся на колени и тихонько свистнул. Кусты раздвинулись.

Соколов вздрогнул. Вот ведь артист! Этот дядя сидел в кустах и дожидался сигнала режиссера!

— Готово? Всё?

— Всё!

— Весла?

— Взял…

— Айда!

Через несколько шагов в руках у Фомы и нового провожатого оказалась лодка. Такая легкая, маленькая, что они без всяких усилий держали ее каждый одной рукой. Еще несколько шагов — лодка беззвучно легла на воду. А еще через минуту рядом с ней закачалась вторая.

— Ложись!

Соколов лег на дно.

Когда перед глазами только звезды, когда слышен лишь легкий всплеск встречной струи, трудно заставить себя думать об опасностях. А ведь на галицийском берегу австрийские патрули прощупывают каждую пядь водной поверхности. И они всегда готовы стрелять без предупреждения. Да и с русского берега в любой момент может раздаться выстрел. А звезды равнодушно смотрят с неба…

Лодка вошла в тень.

На следующий день Соколов уже разгуливал по улицам Львова. За границей он впервой. И так непривычно: посещает склады социалистической литературы и не ловчит, не оглядывается.

Хотя словчить все же пришлось. Как раз в день приезда во Львов из Женевы пришло два тюка с литературой. Так как Соколову львовские товарищи по соображениям конспирации не позволили упаковывать ящики и тюки, предназначенные к отправке в Россию, то, стараясь хоть чем-то помочь им, Василий Николаевич вместе с Володей взялись получить женевские подарки.

Почтамт просторный, светлый, никакой толчеи, чиновники вежливые. Но они как-то подозрительно переглянулись, ознакомившись с квитанциями. Через несколько минут выяснилось пренеприятнейшее обстоятельство. Два тюка, по пять килограммов каждый, показались служителям почты подозрительными. Они решили, что какие-то злоумышленники, нарушая законы, пересылают из Швейцарии беспошлинное масло. Почему масло? Но чиновники не отвечают на вопросы. Тюки вскрыли, а там литература, и притом социалистическая.

— Панам придется уплатить штраф за несоответствие обозначения груза на упаковке и самого груза…

Только и всего? Соколов полез в карман за деньгами. Оказалось, что нет, не так все просто, нужно составить протокол.

Один чиновник отправился за бланком, другой — за понятыми, без них нельзя.

Соколов глянул на Володю.

— Улепетнем?..

— Пожалуй….. хуже не будет!

— Берем?

— Берем!

Потом вечером, на квартире какого-то студента, Василий Николаевич начал рассказывать о дневном приключении. Но Володя перебил, перевел разговор на другую тему.

— Вы, Мирон, не сердитесь, — заявил он, когда остался с Соколовым наедине. — Здесь никто не поймет нашего поступка. Нас просто сочтут за воров…

Что ж, может быть, Володя и прав. Соколов решил припасти рассказ для русской сочувствующей интеллигенции, она всегда готова видеть за революционными буднями романтику приключений, и если таковые случаются (не с ними, конечно), то они охотнее раскошеливаются — на романтику, само собой разумеется.

Фома был встревожен. Уже луна глядится в реку, теперь не переправишься. Задержался, уважаемый, во Львове против уговоренного. Теперь сиди и жди, когда луна пойдет на убыль.

Но Соколов не хотел и не мог ждать.

— Завтра выйдем пораньше, возьмем только то, что можно унести на себе, остальное вы сами после перевезете.

Фома ушел недовольный. Но он уже понял: с этим русским не поспоришь.

Весь вечер Соколов с Володей перекладывали содержимое узлов и ящиков, чтобы хоть какую-то часть литературы унести с собой. Паковали и ругали на чем свет стоит львовских „пустозвонов“. Целых три месяца эти „интеллигенты“ там, во Львове, собирали литературу для этого транспорта, два дня паковали. И что ж, в ящиках — медицинские учебники на немецком языке, старые журналы „для семейного чтения“, модель черепа, какие-то географические атласы. И черт знает что еще!..

Усталые, поздно улеглись спать. Василий Николаевич — на лавке у окна.

Противная луна! Он невзлюбил ее с той памятной смоленской ночи, когда покидал этот город. Сегодня луна — главная помеха для их возвращения в Россию.

Ее мертвый свет может вдохновить только поэтов…

Луна опрокинула на пол переплет маленького деревенского окошка. Она мешает спать. На какой бы бок Соколов ни перевернулся, всюду свет луны.

Наверное, он все же задремал. Проснулся потому, что в хате стало темно, лунный свет исчез.

В стекло постучали.

Фома? Соколов поднимается на лавке и снова откидывается на спину. В окно тускло просвечивает медная каска…

Жандармы!

Соколов долго притворялся спящим. Но его все же „разбудили“. Пришлось захватить чемодан, ящик с картами, атласы, череп и плестись к пану коменданту.

Старший конвоир очень предупредителен. В канцелярии коменданта разрешил курить и сам же предложил сигареты. Соколов подробно выспросил солдата, пока ходили за паном комендантом. Оказалось, что на контрабанду здесь смотрят сквозь пальцы, если это только не социалистическая литература. А совсем недавно и ее не задерживали.

Солдат был поляк, долго жил в Варшаве, хорошо говорил по-русски. И, когда вошел комендант, саквояж с новинками социалистической литературы исчез под шинелью неожиданного друга.

Пан комендант осматривает ящик. Из-за всего этого барахла не стоило поднимать среди ночи…

На обратном пути Соколова и Володю нагоняет солдат, возвращает саквояж. Но но прощается. У него в кармане бутылка вина, и ее непременно нужно распить „ради приятного знакомства“.

Солдат ушел под утро. И посоветовал Соколову тоже не очень мешкать.

В сумерках благополучно перешли пограничную реку. Как будто пронесло.

Вышли на дорогу. И тут-то попались!

Оказывается, их заметил какой-то мужик, прибежал на кордон.

И вот они шествуют под конвоем. Под конвоем проследовали и в Каменец-Подольск. И здесь снова улыбнулась удача.

Соколова и Володю обвинили только в том, что они без пропуска перешли границу. Такие парушения разбирались в суде. А пока он состоится, их отпустили.

Скорее в Питер, сменить паспорт, получить новое назначение.

Каменец-Подольск остался далеко в стороне.

ГЛАВА IV

Пароход подгребал к самарской пристани. Наступал тот час утра, когда еще не начался трудовой день, но уже все, кто работал, служил, хозяйничал, покинули дома и вышли па улицу. Василий Николаевич был поражен многолюдьем и кипучей суетой этого города.

Пароход не мог подойти к дебаркадеру. На берег нужно было сходить через нижнюю палубу соседнего судна.

Но почему соседний пароход голубеет жандармскими мундирами? После Каменца Соколов не может спокойно смотреть на этих держиморд. А вдруг его проследили и теперь предстоит торжественная встреча?

Нет-нет, не может быть. Такой „почетный эскорт“ из десятка жандармов, право же, не по чину.

Василий Николаевич пропускает пассажиров. Ему некуда торопиться.

И пассажиры и жандармы не выспались. У них мятые физиономии, они дружно зевают в ладони, смотрят и ничего не видят.

Значит ли это, что жандармы поджидали его тут долгую бессонную ночь?

Ерунда! Сам не выспался и распустил нервы.

Несколько шагов по качающимся сходням… И никто его не задержал, никто не зацепился взглядом. А ему-то казалось, что весь берег только и смотрит на него!

Жандармы вели себя как-то необычно.

В Самаре Мирона не знают. Это и хорошо, и вместе с тем плохо. Хорошо в отношении полиции — пока-то еще там шпики приглядятся. А плохо то, что уже сегодня негде ночевать.

Выбравшись на пристань, Соколов в нерешительности топчется у стоянки извозчиков.

Извозчики во всех городах одним миром мазаны. Увидели приезжего и зазывают. Пятак кинули, кому везти господина.

А куда ехать? Делать нечего — к Арцыбушеву.

— В Управление Самаро-Златоустовской дороги, — негромко, чтобы услыхал один лишь возница, сказал Соколов.

Извозчик плеснул вожжами:

— Но-о-о!

Пристань, попутчики, жандармы остались позади. А местные голубые мундиры похожи на сонные огородные пугала. Или нет, они скорее напоминают заспанное воронье.

— Скажи-ка, братец, чего это спозаранку на пристани столько жандармов подвалило?

Возница хмыкнул.

— И смех и грех, барин! Навигация в нонешний год ранняя, вот их высокоблагородие господин полковник ихний изволят в Астрахань отплывать с семейством. И третий день гоняет служивых на пароход, чтобы они каюты обоспали. Пароходики-то прямо из затона…

— Как так — каюты „обоспали“?

— А так! К примеру, если клопы или там иная какая нечисть в каютах завелась, враз на жандармов бросится. Служивые каютки эти заприметят и доложат их высокоблагородию… Только, сдается мне, ночью ни клопы, ни крокодилы им нипочем. Нажрутся водки и храпят, аж кони шарахаются.

„Обоспят“! Занятно. Хорошо бы, и мой приезд проспали!»

По булыге коляска гремит, как колесница Ильи-пророка. Подковы высекают молнии.

Городок, конечно, не слишком-то симпатичный. Пыльно, грязно. А ведь на улицах немало зелени. Ничего не поделаешь. Транспортная контора и Восточное бюро ЦК РСДРП должны обосноваться здесь. А поначалу избрали университетский Саратов. Красивый, оживленный, интеллигентный.

Но Самара удобнее тем, что стоит на магистрали, связывающей Россию с Сибирью. Именно по этой самой Самаро-Златоустовской дороге зайцами или с чужими паспортами, переодетые, от станции к станции пробираются те, кто не пожелал задерживаться в «сибирских тундрах». Едут и те, чьи сроки пребывания «в местах, не столь отдаленных» окончились. Они ищут приюта, они нуждаются в явках, документах, многих нужно переправить за рубеж.

И партия должна им помочь. Ну, а помимо этого, транспортно-техническое бюро обслуживает местные комитеты литературой, является связующим центром на огромной территории от Астрахани до Челябинска, от Баку до Москвы.

Извозчик уже скрылся из виду, а Василий Николаевич все еще не решался войти в здание управления.

Да что с ним сегодня? Арцыбушев — товарищ надежный, проверенный. Откуда такая нерешительность? Наверное, дело в том, что слишком уж много всяких легенд вокруг Арцыбушева. Рассказывают о его странностях и рассеянности. Выставит он, к примеру, на окнах условные знаки, а потом забудет их снять и удивляется, негодует, почему к нему никто из товарищей не заходит.

Соколов медленно входит в вестибюль, снимает пальто. Потом, что-то вспомнив, вынимает из кармана какую-то книжку. Тоже глупость-все эти пароли! Конечно, совсем без них нельзя. Но, если посторонний человек ненароком услышит обмен этакой тарабарщиной, сочтет за сумасшедших, панику поднимет, полосатый халат потребует напялить.

Соколову открыты «три степени доверия». Была ли четвертая и пятая, он не знал. Но хватает и трех.

Первая степень:

«Товарищ Мирон?»

«Он самый».

«Битва русских с кабардинцами…»

«…или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа».

Здесь нужно сделать паузу. Потом проверить, посвящен ли товарищ во вторую степень.

«Где вы читали эту книгу?»

«Там, где любят женихов».

И, наконец, вершина:

«Хорошо ли там жилось?»

«Насчет пищи — ничего, а спать было холодно».

Черт бы побрал Носкова, он выдумал этот пароль. Сколько раз уже Мирон пытался с серьезной миной изречь эту чушь и всякий раз под конец хохотал. Вот и теперь: достаточно вспомнить, и трудно удержаться от смеха.

Василий Петрович Арцыбушев «чистил перышки». Так он называл операцию по ликвидации всевозможных уличающих бумаг.

В свои сорок семь лет Арцыбушев выглядел стариком. Седая борода, седая грива волос, давно не знавших ножниц.

Дома он уже успел «почиститься», но на службе, в кабинете, могли заваляться какие-нибудь документы. Подобную чистку он проводит уже несколько лет в канун Первого мая.

Наверное, и в этом году его «изолируют», пока не утихнет первомайская страда.

Бумаг много, но почти все они служебного содержания и только лишний раз напоминают о начальстве, окриках, приказах. Давно бы бросил опостылевшее место в конторе железной дороги, да нельзя. Нет у партии денег, чтобы содержать не только его самого, но и его семью.

На самом дне ящика — газета. Арцыбушев разворачивает — катковская, старая. Как она к нему попала? И зачем? Он не читает газет, издаваемых таким верноподданным зубром, как Катков. Арцыбушев бегло просматривает полосы. Вот оно что, Лев Тихомиров, народоволец, стал ренегатом и, выпросив прошение у царя, занял место редактора в катковской газете!

Как давно это было! Сколько ссылок, тюрем, этапов прошел Арцыбушев! Не верится, что был когда-то Петр Заичневский, автор «Молодой России», что еще в семидесятых годах ходил с котомкой по деревням и селам и пытался поднять крестьян на борьбу с самодержавием.

Заичневский в 1896 году умер в Смоленске. А если был бы жив, то обязательно стал бы большевиком.

А сколько бывших народников ушли к социалистам-революционерам и вновь занимаются «вспышкопускательством»! Здесь, в Самаре, Арцыбушеву приходится бороться с ними, и но всегда победа остается на стороне социал-демократов. Литературы не хватает.

Воспоминания неожиданно вернули его к делам сегодняшнего дня. Откуда-то из глубины поднялось неуемное желание совершить что-нибудь из ряда вон выходящее. Старая народническая закваска все же давала о себе знать. Всякий раз, когда его обуревали такие желания, на ум приходил сызранский мост. Он бы сам и не мог сказать, почему ему захотелось этот мост взорвать, почему, например, его не тянет бросать бомбы в царей, губернаторов, министров.

…Дверь кабинета открылась бесшумно. Соколов оглядывается. Хорошо, что «Марксу» можно представиться без свидетелей.

Василий Николаевич вытаскивает из кармана томик Лермонтова. Протягивает. Пока «старый волк» будет считать едва заметные точки над буквами третьей строфы шестнадцатой страницы, Соколов приглядится к новому знакомому.

И он рассматривает его, не скрывая любопытства. Действительно — Карл Маркс. Ничего не скажешь, колоритен этот бывший курский помещик, бывший народник эпохи «хождения в народ». Говорят, что он раздал земли свои крестьянам, облачился в зипун и лапти и… угодил в «сибирские тундры».

— Битва русских с кабардинцами?

Соколов не сразу сообразил, что должен поведать о горькой судьбе прекрасной магометанки.

Потом оба долго хохочут, долго трясут друг другу руки.

Арцыбушев тянет Соколова вон из комнаты. И никаких протестов. Сегодня он хозяин. И потому «приют», или «притон», как величают его квартиру местные соцдеки, самое приятное и, конечно же, самое безопасное прибежище для усталого гостя.

В арцыбушевском «притоне» и впрямь уютно. Милая, тихая хозяйка, куча детей, какие-то юноши, девушки, гимназисты, студенты. Наверное, просто постояльцы. Но все они предупредительны, заботливы. И, чего греха таить, после дороги так приятно побаловаться чайком, а потом вытянуться на хозяйском диване под теплым пледом.

Арцыбушев что-то рассказывает…

И снится Соколову длинный-длинный сызранский мост через Волгу. По мосту снуют паровозы, и ветер пригибает дымные хвосты к воде. За паровозами идут толпы людей. Останавливаются, нагибаются, что-то бросают под ноги и бегут, бегут…

И снова паровозы. Потом дым окутывает мост…

— Э, батенька, да вы уже спите! Ну-ну, я в другой раз, в другой раз… Только мост мы с вами взорвем обязательно!

И нет ни моста, ни паровозов, ни дыма, ни хозяина.

Утром Волга светится мириадами маленьких солнц. Они гаснут, вспыхивают, забавно моргают и внезапно исчезают. Щуки, лещи, судаки гоняют мелкоту. Удары рыбьих хвостов раскалывают солнечные блюдца.

Немного позже небесное светило загонит обитателей вод в мглистую полутьму виров и омутов.

Соколов проснулся от беспокойной мысли: цел ли сызранский мост или вчера его все-таки взорвали?

Хозяин давно ушел на службу, разбрелись и постояльцы «притона».

Хозяйка деловито подливает чай, а он все старается разобраться в сновидениях.

Нет, мост, взрыв — это арцыбушевские фантазии. Соколова предупреждали еще в Москве.

Как ни колоритен Арцыбушев, как ни мила его хлопотливая жена, а все же напрасно он пошел ночевать в этот «притон». Оказалось, что Василия Петровича перед каждым Первым мая полиция обязательно сажает этак недельки на две, ради профилактики. А ведь скоро Первое мая. Нет, не надо было заходить к нему.

Через несколько дней Соколов уже с головой ушел в ставшую привычной работу. Вот только с помощниками у него плохо. Напрасно отпустил Володю. Но парню так хотелось учиться, и в Киеве, куда его отправили, такая возможность может представиться.

Накладные приходят на Пензу, Саратов, Астрахань. Бывают и на Самару.

Ночь душная, сны навязчивые. И простыня — как раскаленная сковорода. Василий Николаевич несколько раз просыпался. Не открывая глаз, пытался о чем-то думать, вызвать приятные образы. И снова проваливался в парную духоту. Только к утру из открытого настежь окна потянуло прохладой и запахами реки. Утро прогнало сновидения. Но уже встало солнце. Его лучи забрались в комнату. Разбудили. Соколов подумал, что поэты врут: солнечные лучи не тихие гости, они ужасно шумят и ругаются хриплыми голосами…

Василий Николаевич уселся на кровати. Еще только семь часов, а эти ломовики под окнами уже успели где-то напиться и кричат, бранятся, запрягая лошадей.

Очень болит голова. Вялость сковывает тело. Поспать бы! Но теперь уже не удастся.

Вода в тазу за ночь нагрелась, и умывание не освежило. Да, июльская жара в Самаре дело нешуточное.

В дверь постучали. Сильно, требовательно. Так стучат только полицейские и почтальоны. Сонливость как рукой сняло. Открывать или… А что — или? Соколов осторожно подошел к окну. Прячась за выступ рамы, посмотрел во двор. Извозчики уже уехали, во дворе пусто. Значит, открывать…

Почтальон ворчит.

Ему тоже жарко.

Расписавшись, Мирон запер дверь. И кому это в голову взбрело посылать заказные письма прямо к нему на квартиру? Есть специальные адреса, есть почтамт, наконец. Вскрыл конверт. Из него вывалились две зеленые бумажки. Накладные на получение груза в самарском порту.

Что за дьявольщина! Груз — гудрон в ящиках. Соколов заглянул в конверт, но там больше ничего не было. Накладная на предъявителя. Какая-то ошибка, почта, наверное, перепутала… Да нет, на конверте его адрес, его фамилия. Откуда этот гудрон? И штамп отправителя не разобрать, очень блеклый.

Соколов достал лупу: «Баку».

Так, значит, гудрон от бакинских товарищей. Интересно, что он с ним должен делать, куда везти эти ящики?

Утро начиналось с загадок. Теперь целый день он будет думать об этом проклятом гудроне, а после обеда все равно нужно сходить в порт, узнать, не прибыл ли.

Жандармский унтер Гуськов совершенно сомлел в дежурной комнате.

В окно была видна спина городового. Белая рубаха на нем взмокла и прилипла к телу, даже на фуражке расплылось темное пятно от пота. Порт не шевелился, грузчики едва таскали мешки и через каждые полчаса плюхались в воду.

Ломовые извозчики распрягли лошадей, а сами забрались под телеги, прямо на булыгу грузового двора. Черный, как прокопченный котелок, портовый буксир с трудом подтягивал к причалу здоровенную баржу.

Буксир дышал тяжело, словно и ему было невмоготу от этой адской жарищи.

Портовые рабочие, сняв рубахи и закатав штаны, тащили деревянный переносный кран.

«Наверное, снова бочки с нефтью прибыли, раз краном разгружать собрались», — лениво подумал Гуськов. Ему надо было выйти на причал, осмотреть баржу, но не было сил подняться.

Баржу наконец пришвартовали. Приладили и кран. Выбравшиеся из воды грузчики о чем-то заспорили с крановщиком. Двое грузчиков влезли на баржу и выкатили здоровенную железную бочку, обвязали ее веревкой, подцепили за крюк. Заскрипел ворот, бочка дернулась, отделилась от настила баржи, как-то нелепо перевернулась в воздухе и шлепнулась в воду.

Гуськов окончательно пришел в себя. Хотя его и не касалось это происшествие, но все же непорядок. Гуськов, кряхтя, направился к причалу. Рабочие перетаскивали кран на новое место.

Соколов обогнул пакгауз и, скрываясь в его тени, стал спускаться к воде прямо по берегу, минуя лестницу, залитую солнцем. Трава выжжена, земля высохла, потрескалась. «Опять неурожай», — подумал Василий Николаевич, но тут споткнулся и, едва удерживая равновесие, вылетел на дощатый помост. С разбегу он чуть было не свалил Гуськова.

Унтер охнул, когда его боднул головой в грудь какой-то здоровенный дядя и недолго думая схватил Соколова за шиворот.

— Очумел, что ли?

Соколов рванулся. Инстинктивно. Ведь его держал не кто-нибудь, а жандарм! Но тут же пришел в себя.

— Пардон! Экая жарища… Я не очень больно вас?

Жандарм отпустил воротник рубашки, вытер усы, и не удостоив Соколова ответом, сделал несколько шагов. Потом резко обернулся.

— Непорядок-с. Вы по какому праву на грузовой пристани?

Час от часу не легче! И надо же ему было споткнуться! Показать накладные? А может быть, они только и дожидаются их предъявителя? Наверняка. Ведь жандарму на грузовой пристани делать-то нечего, здесь должен дежурить городовой.

— Да вот нога подвела… Шел себе спокойно, и вдруг она, подлая, и подвернулась. Ну, я и скатился вниз… Да вы не сердитесь, ведь без умысла, Сейчас поднимусь.

Жандарм заложил руки за спину, расставил ноги, всей своей позой давая понять, что не сдвинется с места, пока этого господина здесь и духа не будет.

Пришлось карабкаться наверх. Сегодня уже нельзя появляться на пристани. А завтра надо хорошенько осмотреться, прежде чем приходить сюда.

— Бере… е… гись!

Голос оборвался. Что-то грохнулось на настил причала. Соколов оглянулся. Жандарм бежал к группе людей, обступивших большой деревянный ящик. При падении доски местами оторвались, и из ящика медленно, как бы нехотя, густым черным тестом выползал гудрон.

«Батюшки, гудрон в ящиках!.. Уж не на эту ли партию гудрона мои накладные?»

Соколов быстро перебрался к стене пакгауза и, прячась за ее выступом, стал наблюдать.

Грузчики снова ругались с крановщиком и рабочими. Ящик, слава богу, никого не придавил, но теперь нужно было опять двигать кран. На солнцепеке гудрон стал быстро растекаться, угрожая отрезать дорогу к крану. В суматохе, пока кран двигали, никто не заметил, как сквозь разбитые ребра большого ящика проглянул еще один, маленький, черный, добротно сколоченный.

Соколов уже больше не сомневался. Это действительно та партия гудрона, на которую накладные лежали у него в кармане. Он разгадал загадку, заданную ему бакинскими отправителями. В том, маленьком ящичке — литература. Конечно, придумано здорово. Но вот бывают и такие оказии. Не налети он на жандарма, то влетел бы прямо в тюрьму.

Пожалуй, пора и уходить.

Между тем маленький ящичек заметили рабочие, грузчики, они даже попробовали его извлечь из большого. Но растекающийся гудрон был горяч. Достаточно поставить ногу, и она прилипала к обжигающей черной массе.

Жандармский унтер бегал вокруг ящика, как шелудивый пес вокруг кости. Кто-то успел крикнуть: «Контрабанда!» Прибежал городовой с досками. Их перекинули через лужу гудрона. Разбили до конца большой ящик. Но маленький так приклеился к остаткам гудрона и нижним доскам, что при первой же попытке его поднять городовой только оторвал доску. Жандарм схватился за голову — в ящике лежали стопки каких-то не то книг, не то брошюр!

Соколов выбрался на набережную и торопливо зашагал в город. Гудронный транспорт провалился. Накладные нужно сжечь и немедля поменять квартиру. Вернее, уже сегодня он не может вернуться к себе домой.

Как часто стали повторяться похожие ситуации! Так было в Смоленске, в Каменец-Подольске, теперь в Самаре.

Надо предупредить товарищей, чтобы они сейчас же «очистили» его комнату и передали по цепочке о провале. Вот ведь к чему приводит пренебрежение азбукой конспирации! Будь накладные на предъявителя и послали бы их не по его адресу, а, скажем, на почтамт, он ничем не рисковал бы. Хотя, наверное, случилось бы худшее. Пока он ходил бы на почту, получал накладные, злополучный ящик разбили бы без него. Жандармам осталось бы только дожидаться хозяина груза.

Богомолов добрался-таки до Астрахани, о которой мечтал в сырой, угрюмой уссурийской тайге.

Жить просто так, без риска, без приключений, он уже не мог. Но бродяжничать больше не тянуло, охота надоела. Богомолов стал присматриваться к общественной жизни города. Сначала ему показалось, что в этом отношении Астрахань просто заштатный городок. Ни тебе забастовок, ни шествий, ни покушений. А если верить слухам, в Центральной России, Прибалтике, Украине то и дело или губернатора прикончат, или какого-либо зверствующего жандарма. Правда, все это дело рук социалистов-революционеров, а Богомолов относился к ним скептически. Террором ничего не добьешься, да и правительство не запугаешь. Уж на что грозными были народовольцы, убившие Александра II, а все кончилось тем, что на престол взобрался Александр III.

Убили Плеве, министра внутренних дел, ну и что? У царя министров хватит, во всяком случае их значительно больше, чем одиночек-террористов из числа социал-революционеров.

— Наверное, он в конце концов уехал бы из Астрахани, если бы на случай.

Познакомился с Ольгой Варенцовой. Старая социал-демократка, искровка, большевичка, она возглавляла всю работу местного, да и не только астраханского, партийного комитета.

Смелый, находчивый, всегда ищущий приключений Богомолов мог быть полезным партии. Ораторов хватало, да и пропагандистов Баренцева подготовила. Но эти люди были малопригодны там, где требовалось, что называется, пройти по острию ножа. Варенцова очень быстро приобщила Богомолова к большевистской вере. И вскоре представился случай проверить его на деле.

К концу лета Соколов подобрал двух — трех помощников, наскоро проинструктировал их и разослал с тюками. В это время через Самарское бюро уже проходило по тридцать — сорок пудов литературы ежемесячно. Самому Василию Николаевичу пришлось ехать в Астрахань. Баку прислало туда посылку «кавказских чувячек».

В Астрахани посылки никто не ожидал. Конспиративной квартиры, на которой можно было бы рассортировать груз, не оказалось. Ольга Варенцова даже рассердилась, когда Соколов нагрянул.

— Предупреждать надо!..

— Ничего, мы экспромтом…

— А когда же получать?

— Сегодня, завтра…

— Ну и народец!

А народец — это всего-навсего Соколов в единственном числе. Но сам идти за грузом он не может. Нужно подыскать получателя. Варенцова хотя и ругалась, но получателя нашла быстро. Богомолов оказался очень расторопным человеком. Он уже имел кличку «Маэстро». Получить «чувячки» — какой же здесь риск?

Богомолов доставил посылку Мирону. Они вместе упаковали литературу. Половину Соколов намеревался захватить с собой в Самару, а половину отправить малой скоростью в далекий Томск.

Деловито перестукивают плицы. Им много работы — ведь сколько воды нужно взбаламутить, подгрести, оттолкнуть! И только у пристани колеса могут хоть немного отдохнуть.

На верхней палубе жара сморила пассажиров. Они перебрались на теневой борт, и теперь штурман ругается, пугает, что пароход перевернется. А он и правда перекосился, вот-вот кверху брюхом поплывет.

Угрозы штурмана действуют, но ненадолго. Солнце выжигает у пассажиров всякое благоразумие, и они вновь ищут спасительной тени.

Учитель царицынской гимназии забрался в салон, открыл окна и вдруг обнаружил, что продуваемый сквозняком салон хорошо защищает от жары. Лишь бы сюда народ не набился, а то тогда духота станет невыносимой.

Так прошло несколько часов.

Напрасно метрдотель ресторана приглашал обедать. Кому сейчас, в такую жарищу, до еды!

Учитель задремал тяжелым сном. А когда проснулся, солнце уже клонилось к далеким синеватым бликам горизонта.

В салоне сидели красный, потный становой пристав, не по уставу расстегнувший все пуговицы мундира, и поп. От пота поповская грива слиплась смешными косичками, рукава рясы были закатаны выше локтя, так что достопочтенный батя напоминал молотобойца или волжского грузчика.

Увидев, что учитель открыл глаза, пристав немедленно предложил:

— А не сгонять ли нам пулечку по-поповски?

— Не худо бы, не худо… Оно, может, и ночь скорее пролетит. Все одно в каюте как в аду…

Учитель тоже был не против. По-поповски, конечно, много не выиграешь, но зато и проиграть не проиграешь. Вот только четвертого партнера нет.

— Втроем будем?

— Нет, батенька, втроем это не игра… — пристав никак не мог подобрать подходящее сравнение, — а черт знает что!

— Четвертый найдется! — Учитель с надеждой посмотрел на прилично одетого мужчину этак лет тридцати — тридцати пяти, который только что вошел в салон и с наслаждением подставил разгоряченное лицо освежающей струе ветра, бьющего из окон.

Мужчина понял — его приглашают. Но, увы, он не умеет играть да, право, и не хочется, к тому же у него и с деньгами туго: поистратился в Астрахани.

— Да вы хоть так посидите, чтоб место занято было, — уламывал учитель.

Поп убеждал:

— Вчетвером ведь всегда один холостой — выходной, как говорится, показывать будет. Причем по сороковой даже ребятам на подсолнухи не выиграешь, не проиграешь. А время провести надо. Принципиального ущерба, поверьте, никакого…

Уломали.

Сели. Сдали. Соколову везло, хотя сам он почти не играл, так как каждый свободный от игры партнер завладевал его картами.

Но выигрыш неизменно записывался ему.

— Везет как утопленнику… простите за выражение. То ли вы в сорочке родились, то ли с чертовой бабкой в дружбе…

— Может, перемениться местами?

— Нужно всем передвинуться, чтобы не мешать сдачу…

Пересели. Потом еще раз. Ничего не помогло. Карта шла и шла к новичку. Пулька кончилась. После расчетов на столе около удачливого игрока выросла куча бумажек и даже поблескивало золото. Учитель совсем проигрался — это было видно по его кислому лицу. Наверное, деньги, с таким трудом накопленные, чтобы купить родным недорогие подарки или просто припасенные на отпуск, оказались в чужом кармане.

Учителю хотелось отыграться. Поп, проигравший немного, почесывая гриву, басил:

— Играй, да не отыгрывайся! А не скинуть ли нам в банчок?

Учитель с надеждой посмотрел на Соколова. Становой нерешительно принялся тасовать колоду. Они плохо верили в то, что человек, огребший такую солидную сумму, вновь рискнет счастьем. Он вправе и отказаться — тогда прощай денежки.

Соколов чувствовал себя страшно неловко. Вид денег, выигранных в карты, вызывал отвращение. Может быть, он сумеет их спустить в банчок, о котором не имеет никакого понятия?

Игра оказалась простой. И снова, как бы подтверждая суеверие, карта шла к новичку. Уже поп стал задумываться каждый раз, когда нужно было делать ставку. Учитель распорол подкладку и дрожащими руками залез в потайной карман.

Игру прервал хриплый вой парохода, возвещавший о подходе к пристани.

Попу и становому нужно было вылезать. Игра оборвалась. Учитель, пошатываясь, побрел в каюту.

И снова нескончаемая лента берега, судорожные толчки машины да порядком надоевшее журчание воды за бортом.

Учитель царицынской школы Пресняков, несмотря на духоту, улегся, чтобы хоть во сне забыть об огорчении этой ночи. Но разве уснешь? Теперь, когда пулька сыграна, он хорошо видит собственные промахи. И все же в собственных неудачах и в таком ошеломляющем проигрыше Пресняков склонен обвинять своих партнеров, и прежде всего этого господина, который говорил, что не умеет играть. Всех обобрал. Батюшка, когда с парохода сходил, даже помянул его нецензурным словом. А ведь прикидывался. И поначалу правда такие промахи делал, словно впервой за картами. А потом и начал, и начал. Нечисто здесь, нет, нечисто. И ведь жена перед отъездом наставляла — не играй. Знает его слабость. Пугала, что в чужом городе мало ли какой шулер попадется, а на пароходе и подавно. Ведь он не раз слышал, как именно на пароходах эти нечистые на руку господа обирают доверчивых пассажиров. Небось станового побоялся обыграть. А пристав тоже хорош — ужели не догадался, с кем играет? Взял бы за шиворот — и в околоток на первой же пристани, денежки выигранные отнял да и отдал бы потерпевшим.

Пресняков поднялся с дивана, вышел в коридор и на палубу. Светло, пароход причалил к какой-то пристани. На воздухе стало немного полегче, не так болит голова.

Пресняков прошел на корму. Безразличным взглядом окинул убогие домики, сараи и вдруг заметил этого самого господина, что облапошил их.

Ушел, ей-богу, ушел! Вон он уже с каким-то бродягой сговаривается. Пресняков заметался по палубе. Теперь он уже был уверен, что удачливый игрок — профессиональный шулер и его надо задержать. Трусливый, слабый человек, он утешал себя тем, что бегает, ищет полицейского, хотя прекрасно понимал: если он даже и найдет представителя власти, то шулера уже не поймать. Да и какие у него доказательства? Ни попа, ни станового нет.

Пока Пресняков суетился, пароход дал первый гудок к отправлению.

…Скоро Черный Яр. И, наверное, «обобранный» учитель будет взывать к возмездию в полиции. Чуть заикаясь, доложит приставу: «Обобрал ведь, начисто обобрал. И не меня одного… батюшку и его благо-о-родие станового… Р-ради Христа… задержите ш-шулера, отберите деньги, ведь этак он весь пароход об-обчистит…»

Натянутые нервы, воспаленное бессонной ночью воображение отчетливо рисует знакомые уже сцены. Стук в каюту. Полиция. Документы. Обыск. Чемодан с нелегальной литературой… Тюрьма…

Какой же он идиот!

Соколов уже не может спокойно сидеть на месте. До Черного Яра ни одной пристани. А в воду не прыгнешь…

Вон и учитель ходит и ходит по палубе. Ну конечно же, он стережет его.

Нужно идти ва-банк. Э-э, опять картежное словечко! Василий Николаевич чувствует себя, как позорно напроказивший мальчишка, как вор.

Учитель приблизился к окну, поздоровался.

— Скверно мы вчера провели время, право, скверно. Карты оставляют тяжелый осадок на душе, хотя и выиграл, а как будто оплеванный… Если бы на пароходе была подвешена кружка с надписью «на благотворительные цели» или там «погорельцам», сейчас бы опустил половину…

Лицо учителя просияло.

— Совершенно с вами согласен! Злая интеллигентская привычка. А потом миллион терзаний. Да я бы с удовольствием отдал проигранные деньги библиотеке, которую составляю, чтобы потом послать в деревню. Тьфу!..

— Сделайте милость, вот половина. С радостью вкладываю ее в столь благородное начинание…

И до Царицына не сходили с палубы. Поговорили обо всем, Соколов же, мысленно прикинув оставшуюся в кармане сумму, убедился, что это как раз проигрыш попа и станового. Ну что ж, за их счет он не против несколько подновить свой обветшавший гардероб.

— Послушай, Александр, мне никогда не приходилось ставить типографии. Правда, с гектографом баловался. Но баловство и есть баловство. А ты как по этой части? Скажи, руки у тебя не чешутся, а?

Мирон разговаривал с Квятковским, сыном легендарного народовольца, повешенного Александром II.

Квятковский был представителем ЦК, но работал вместе с Соколовым на транспорте. Правда, в Самаре он обычно задерживался ненадолго.

— Нет, не чешутся. И только потому, что ставил и знаю, какие на это суммы потребны.

— Так мы же «контора» рентабельная. Сами себя содержим, да еще и для ЦК кое-что отваливаем. Имеем право на самые-самые малые остатки? Факт, имеем. Если еще немного поднакопить — глядишь, и хватит.

— Ну ладно, предположим, уговорил. А где взять машину, шрифт, людей, дом, наконец? Ты подумал об этом?

— Есть тут у меня кое-что и кое-кто на примете… Помнишь, рассказывал тебе, как я в Самару приехал. Тогда сразу же отправился в Пензу, на нее пришла литература. Так вот, в Пензе живет некий Смирнов. Я у него в квартире посылку-то и перепаковывал. Дядя он нашенский, но нервный, тогда до того струхнул, что схватил шляпу и этак с дрожью: «Мне, говорит, все время кажется, что вот-вот накроют, слышатся шаги, шорох, звон шпор… Нет, говорит, увольте, не могу!.. И не понимаю, как вы можете?» Не успел я ответить, он и был таков! Я уже перепаковал все, а хозяина нет и нет. Сходил за извозчиком, а квартиру-то открытой бросать нельзя. Наконец, вижу, бредет. И веселый, и звона шпор ему не слышится. Ну, думаю, нализался со страха. Оказывается, нет, просто нашел он мне квартиру для сортировки. В следующий приезд в Пензу я на этой квартире побывал. И правда, удобная, а хозяин, земский инженер Россель, — душа человек. Только конспирации не признает. В тот раз паковали у него в кабинете при незапертых дверях. Весело!.. Смеялись на всю улицу. Вот этого-то Росселя недавно управляющим земской типографией в Пензе назначили. Ну как, Квятковский?

Квятковский уже забыл свои возражения. Загорелся.

— Значит, так. Для начала мы вводим в эту типографию своего человека. Он же «позаимствует» шрифт и прочие принадлежности. Для начала, для начала… И не перебивай. А потом мы уговорим Росселя продать нам старую машину…

— Вот-вот, я почти это же сказал ему. А он меня из ушата… «Кустарщина, говорит, мелочная воровская этика, игра свеч не стоит…» Я даже скис. Вот, думаю, болтнул лишнего, спугнул. Он увидел простоквашу на моей физиономии, сжалился. «Я, говорит, заказываю новую машину и любой шрифт у Лемана, получаю ее и переотправляю куда вам угодно!»

— Здорово! А не хвастает? И уж что-то больно лихо — «переотправляю куда вам угодно!» Могут ведь и проследить.

— В Пензе вряд ли. В этом клоповнике опаснее конспирировать, лучше нахрапом.

— Постой, постой, ты только что спрашивал, не чешутся ли у меня руки? А сам уже договорился. И о машине, и о шрифте, может быть, и дом снял?

Квятковский был явно задет. Выходило, что Мирон как бы заранее знал о его согласии.

— Ладно, не обижайся. Конечно, я был уверен, что ты согласишься. А терять время не хотелось: когда-то я еще поеду в Пензу!

Недели через две из Пензы пришло известие, что заказ выполнен. Соколов и Квятковский мигом очутились у Росселя. Хозяин сиял, как самовар, и за чаем витийствовал по поводу излишней серьезности в серьезных делах.

Его жена, молоденькая, почти гимназисточка, слушала мужа затаив дыхание. В ее глазах он герой, и пусть только кто-нибудь усомнится… Она тоже почти героиня, ведь не кто иной, как она помогала Соколову паковать литературу. Значит, «достаточно скомпрометирована». Ей было и жутко и радостно. Но ее муж говорит просто замечательно!

Соколов и Квятковский посмеивались и спешили соглашаться с любыми доводами оратора. Когда Россель иссяк, Квятковский, сосредоточенно помешивая ложкой чай и глядя в стакан, начал «вправлять мозги» легкомысленному конспиратору.

— Эка, батенька, развезло-то вас, словно хмельного хлебнули. За покупку машины, конечно, благодарность наша самая что ни на есть величайшая. А вот в отношении конспирации по вашему рецепту — увольте. Лихость, она должна быть с расчетом, и более точным, чем осторожность. Вот, к примеру, расскажу вам один случай. Не спрашивайте, где, когда, с кем это было, но поверьте, было… Купили наши товарищи через одного частного владельца типографии новую машину. Денег уйму ухлопали. Ну, пришла эта машина. Все чин чином, упакована в два здоровенных ящика. Клейма немецкие. Аккуратненько лежит себе на товарном складе. Наши товарищи — к хозяину типографии: так, мол, и так, машина на складе, вот квитанция на твое имя, поехали получать. А хозяин оказался прохвостом, кукиш им показал. Захотелось жулику за чужой счет обновить свою технику. Говорит, берите мою старую машину, а новую не отдам. И ведь знал, негодяй, что жаловаться на него в полицию не пойдут. Что тут делать? Думали, а времени в обрез. Вот и решили — украсть машину со склада… У склада двое ворот было. Одни, что в глухой переулок выходили, всегда заперты, а напротив — городовой. Вторые — на товарном дворе, стережет татарин-сторож. Прознали, значит, что сторож этот имеет обыкновение минут на сорок отлучаться поужинать, а всю ночь глаз не смыкает. Стало быть, за эти сорок минут и нужно украсть. Высмотрели — лежит машина у тех ворот, которые всегда закрыты… Опять незадача: не тянуть же ее через весь склад. Вот тут-то и действовали смело, но с точнейшим, я бы сказал, психологическим расчетом. Представьте себе дрянную улочку. Городовой умирает от скуки. Солнце уже село, но еще светло. Вдруг на улочку с грохотом въезжает подвода, на ней сидят двое и еще кучер. Ругаются на чем свет стоит, на всю улицу брань разносится. Подъехали к воротам склада. Городовой от сонной одури очнулся, глядит с интересом: никак, сейчас подерутся. Тем временем к нему кучер: «Извиняюсь, говорит, нет ли прикурить, служивый?» Городовой ему папиросу сунул и даже спичку зажег. Вот этих-то секунд и хватило двум другим, чтобы сбить замок. Городовой видит, замок открыт, двери склада настежь, никто не прячется. Тот, что ругался, держит бумаги, сверяет номера у ящиков. Все как полагается. Вытащили один ящик, на подводу взвалили. Пошли за вторым. А второй тяжеленный, в нем станина была. Никак не справятся. Возница кряхтел, кряхтел да крикнул: «Слышь, служивый, подсоби!» Городовой с радостью. А ему — рубль на чай, совсем расплылся. Кланялся, кланялся, пока подводы и след простыл. А если бы подошел к складу да глянул на замок, болтающийся в проушинах, небось заверещал бы во все свистки…

Рассказ Квятковского получил неожиданное продолжение. Россель стал торопливо одеваться.

— Да куда же вы?

— На вокзал. Вот только ломовика найму…

— Стойте! Вам же не обязательно красть ящики!

— Да я не красть… Ослепительная идея: в Пензе-то два вокзала. Мы получим машину на одном вокзале и, никуда не завозя ее, сдадим на другой прямым ходом до Самары.

Ничего не скажешь, голова у Росселя работает превосходно. А Соколов уже подумывал о том, где бы перепаковать ящик, который весит тридцать пудов.

Богомолов все еще не верил, что ушел от полицейских. Да и не мудрено ведь достаточно любому из них спросить документы, и он влип. У него абсолютно нет никаких бумаг, удостоверяющих личность: Ольга Варенцова настояла на их сожжении. Кончилась легальная жизнь В. Богомолова. Теперь он никто. Хотя нет, он Маэстро. Кличка, конечно, громкая, но Маэстро боится и нос высунуть из каюты парохода. Хорошо, что она отдельная и посадка на пароход проходила ночью. Иначе его и не пустили бы на верхнюю палубу. Пальто изодрано, костюм только в темноте можно признать приличным.

В Самару пароход придет ночью — это тоже хорошо. Лишь бы незаметно проскочить мимо полицейских на пристани. Правда, ночи уже холодные, но ничего, до утра он уж как-нибудь перебьется, а там товарищи помогут.

И дернула его нелегкая заняться устной агитацией! Тоже нашелся оратор… Пока выступают другие, особенно меньшевики, просто сил нет усидеть на месте, сто тысяч возражений рождается в голове. Но как только резвые ноги выносят на трибуну… какая-то тарабарщина. Никаких мыслей, а язык будто прилипает к гортани…

…Как хочется пожевать чего-нибудь! На нижней палубе есть ночной буфет, но рисковать не стоит. Сон накормит.

К Самаре Богомолов отоспался, но совершенно упал духом. Ему уже казалось, что Мирон и Квятковский, узнав о его провале, скажут, что нет у них работы для такого ротозея. А он уже и не представляет себе жизни без партийной работы, полной неожиданностей и опасных ситуаций, из которых нужно уметь быстро найти выход.

Пароход опаздывал. Уже занялось позднее осеннее утро с сырым туманом, когда наконец показался город. И еще долго шлепали по воде плицы и капитан на мостике ругал кого-то простуженным голосом. Наконец перекинули трапы.

Так и есть! Двое полицейских и здоровенный усатый контролер. Три зубца одной вилки. Пропускают на берег пассажиров, внимательно оглядев каждого. Пока Маэстро лихорадочно придумывал, как бы ухитриться проскочить мимо церберов, нижняя палуба опустела. Из классных кают в Самаре сходят всего две старушки. У них большущая корзина, вдвоем они ее едва-едва могут поднять.

Пальто — на руку так, чтобы оно прикрывало левую сторону протершихся брюк. Очаровательная улыбка:

— Простите, сударыня, но я не могу пройти мимо и не помочь.

Старушки опомниться не успели, а любезный спутник уже подхватил их корзинку, ловко зажал ее правой рукой и последовал к выходу.

Полицейским и в голову не пришло приглядеться к внимательному «внуку», заботливо сопровождающему таких приятных бабушек.

А «внук» не отказался подвезти своих спутниц до дома, потом на том же извозчике к Арцыбушеву — это был единственный адрес, который дала ему Варенцова.

Арцыбушев удивленно посмотрел на посетителя и уже собрался было выставить его из кабинета.

— Скажите, как мне обнаружить затерявшуюся цистерну? Ее номер восемнадцатый.

Э, да это пароль явки! Ответа не требуется.

— Садитесь! — Арцыбушев вскочил с кресла, чуть ли не силой втолкнул в него посетителя…

У Арцыбушева Богомолов получил адрес квартиры Мирона.

У Мирона сидел Квятковский. Он уже собирался уходить, когда в дверь робко постучал Маэстро.

Квятковский с удивлением и даже тревогой взглянул на Соколова: с какой стати Мирон дает адрес каким-то бродягам? Но Соколов дружески поздоровался с Богомоловым и, обернувшись к Квятковскому, представил:

— Это и есть тот астраханский Маэстро, о котором я тебе говорил. Видик, правда, мало соответствует громкой кличке, но это дело поправимое.

Целый вечер Маэстро рассказывал о себе, своих скитаниях по Дальнему Востоку, Америке, встречах с охотниками, золотоискателями и даже бандитами.

Соколову явно нравился этот молодой человек. Серьезный и смелый. Такие на транспорте нелегальной литературы незаменимы.

Когда Маэстро кончил, Квятковский встал, подошел к вешалке, снял свое добротное английское пальто:

— А ну примеряйте! Думаю, подойдет.

Богомолов начал было отказываться, но Соколов прочел ему нотацию о внешнем виде транспортера и его отношении к окружающему миру. Богомолов понял, что его судьба уже решена, быть ему на транспорте. Сразу повеселел. Это тебе не ораторствовать — тут нужна ловкость, изворотливость, ну, и отвага, конечно. Был он человек скромный, об отваге помалкивал, да и проявить-то ее ему пока еще не пришлось, разве что во время встречи с американскими бродягами, когда в ответ на угрозу ножом он спокойно вытащил револьвер и, почти не целясь, выбил пулей нож из рук бандита. Это привело их в восторг. Расстались почти друзьями.

Через пару дней Богомолов уже щеголял в новом костюме и даже успел обворожить хозяйку своей квартиры.

Навигация на Волге закрылась. Для транспорта литературы это причиняло некоторые неудобства. В поездах нет отдельных купе, да притом коммивояжеры, под видом которых действовали транспортеры, обычно разъезжали третьим, а многие — вторым классом. В поездах всегда найдутся любопытные, от безделья даже молчальники становятся болтунами, и никуда от них не скроешься.

Пришлось бльшую часть грузов доверять багажным отделениям, переправлять малой скоростью.

Иногда случались казусы.

— Там тебя какой-то хохол дожидается, забавный… — Елена Дальяновна еще не освоилась с ролью жены Соколова. Зато секретарские свои обязанности по техническому бюро знала хорошо и давно.

— А кто этого веселого хохла привел к нам на квартиру?

— Квятковский. Да ты не беспокойся, уже позаботилась. Он из Воронежа, его Кардашев прислал.

В передней комнате сидел молодой человек. На нем поддевка, которую он так и не снял. Волосы на прямой пробор, косоворотка расшита по черному фону какими-то красными узорами. А на ногах не сапоги, а штиблеты. И они так не подходят к поддевке и косоворотке… Да и к самарской осенней грязи тоже.

— Иван Павлович Коваленко!

Соколова фамилия не интересовала. Если это свой человек, то фамилия, наверное, вымышленная или сфабрикована по чьей-нибудь паспортной копии. Гораздо важнее пароль и степени доверия.

— Чем могу служить?

— «Битва русских с кабардинцами…»

— «…или прекрасная магометанка…» Ладно, а то опять душит смех.

Коваленко не смеялся. Соколов понял, что продолжать выспрашивать у него вторую степень не имеет смысла. Посетителю открыта только первая.

Присели. Коваленко разделся, разговорился. Он оказался умным, веселым, ехидным собеседником. У него жена, двое детей, валик, шрифт…

— Стойте, стойте, какой валик? И при чем тут дети?

— А это я перечисляю все хозяйство, которое вывез из Воронежа, да вот вы меня перебили… Я ведь и наборщика привез. Наша техника в Воронеже чуть не провалилась, пришлось спешно пускаться в бега…

Ну везет, право, везет! Машина из Пензы благополучно прибыла в Самару и лежит теперь на складе, которым ведает свой человек. А заведующего типографией нет, наборщиков тоже, помещение не снято. И вдруг такой подарок.

Быстро договорились. Коваленко снимает дом, сообщает соседям, что с нового года собирается открыть «мелочную лавку». Оборудует типографию.

Коваленко был человеком деятельным. В переулке рядом с тихой Москательной улицей он присмотрел деревянный домик. Четыре окна на улицу, одно — в глухой двор. И парадный ход есть, хоть и ветхий.

— Парадный обязательно, — пояснил Коваленко, — иначе какая же лавочка? А так я тут потолковал с соседями — одобряют…

— Вы все же поосторожнее с соседями…

— Помилуйте, ведь это мое призвание: по душам поговорить с человеком, душу ему открыть, в ее уголок заглянуть… И вот никаких подозрений и… наше вам-с, господину покупателю, сорок одно с кисточкой…

Соколов подивился: ну и ну, чешет, как заправский приказчик. Такой с прибауткой всучит покупателю товары, которые тот и не собирался приобретать. Василий Николаевич заметил, что жена Ивана Павловича улыбается балагурству мужа. И эта улыбка вдруг успокоила Соколова. Но он все же не преминул спросить ее:

— Вы тоже так думаете?

— Он, як налим, извернется, и не заметишь. Было вить такое — только разложили на столе типографские игрушки, полицейский заходит. Иван-то мой ему, как родному, обрадовался. «Миляга, кричит, друг!» И раздевает фараона, а сам от него стол загораживает, суетится. Фараон очумел, ничего не соображает. Тем временем я успела на стол скатерть набросить и прямо на печатню самовар взгромоздила. А самовар-то холодный. Мой-то распетушился. «Разогрей!» — кричит. А я думаю, как выпроводить их. Притворилась, что разозлилась, да как отрежу: мол, и без вас делов хватает, трактиры для бездельников имеются. Ну и выкатились как миленькие. Домой-то вернулся малость того!..

— А вот и не того. Только пивца хлебнул, зато фараона споил. Ну ладно, ладно, хватит вспоминать. Небось сейчас тот же полицейский волосы на себе рвет: упустил, недоглядел… Лучше пойдемте, я вам помещение покажу да как все уладили.

Соколов обходил комнату за комнатой. Особенно придирчиво осмотрел ту, у которой окно во двор. Коваленко все предусмотрел: щели забил, двери обтянул войлоком. Окно закрывалось специальным щитом.

Пустили бостонку. Соколов вышел в соседнюю комнату. Прислушался — ни звука. Зашел со двора — тоже ничего. Что ж, можно и начинать!

Типография заработала, и сразу же появились новые заботы. Как доставлять бумагу, как и куда свозить готовую продукцию? Соколов и Квятковский не хотели, чтобы, кроме них, еще кто-либо знал о существовании типографии, даже Арцыбушеву не сказали. Но у него чутье было редкое. И как он пронюхал, одному богу известно. Обиделся, конечно, несколько дней дулся.

Потом как-то подошел к Соколову и выпалил:

— Боитесь, если я покажусь на улице, где вы типографию сховали, думаете, на след наведу, ведь меня в Самаре всяк полицейский знает. Черти полосатые, если уж на то пошло, я теперь не знаю, по каким улицам мне не следует ходить!

Хитер милейший и добрейший Василий Петрович, но Соколов отделался общими фразами и о любви, и о доверии. О нем же заботился — сам влипнет и типографию провалит.

И все же пришлось ввести в типографию еще одну супружескую пару. Квартира у них была удобнейшая, здесь можно было хранить продукцию, отпечатанную типографией. Жили они скромно, тихо. Кому в голову придет, что глава дома — социал-демократ… Кажется — так, пожилой мещанин, и жена у него мещаночка.

А жена, Мария Ильинична, взялась за роль прачки. На саночках возила в домик чистое белье, брала в стирку грязное. А под бельем укладывала бумагу, привозила прокламации, прятала в квартире, в дровяном сарае. Один раз чуть было не попалась с этим сараем. Да сошло, соседка оказалась недогадлива.

Привезла Мария Ильинична и первую брошюру-листовку «Хроника восточного бюро РСДРП» — пятьсот экземпляров. Соколов чуть ли не плясать пустился, увидев ее, а Квятковский сиял:

— Ну кто скажет, что самоделка? Печать-то, печать какая — любо-дорого!

— Скорей ее по заводам, в железнодорожные мастерские, на пристань…

— Э, нет, но торопись, братец. В Самаре мы пока распространять не будем, сначала разбросаем где-нибудь подальше, хотя бы в Пензе.

Василий Николаевич был не на шутку встревожен известиями из Саратова. «Заграница» прислала багажом на этот город большую корзину литературы. Зарубежные товарищи предупредили, что груз плохо упакован и его нужно как можно скорее получить.

А в Саратове почему-то не торопились. На станции заметили повреждение упаковки и вскрыли корзину, там — литература. Для дознания передали железнодорожным жандармам.

Об этом неприятном происшествии и сообщал Абалдуев, ветеринар на саратовской бойне, один из руководителей местной социал-демократии.

Корзину нужно выручать. А вот как это сделать? Богомолов не знал, но был уверен, что он сумеет. Соколову ничего иного не оставалось, как согласиться. Больше послать некого.

Соколов в последние дни не находил себе места. Из Саратова давно должны были поступить известия, а Богомолов молчит. В конце концов черт с ней, с корзиной, хоть и жалко терять литературу, но люди дороже. А что, если Маэстро попался? Молодой и неопытный, он может сболтнуть лишнее или просто проговориться. К тому же человек он горячий, при аресте так жандармам в руки не дастся, откроет стрельбу. А время для револьверов еще не приспело. Обвинят Богомолова в анархизме, свяжут террористические действия его с партией, которая против индивидуального террора…

Эти дни ожидания, дни невольной паузы на транспорте стали для Соколова и днями размышлений. Раньше все как-то некогда было. А может быть, встреча с Богомоловым натолкнула на новые мысли?

Вот такие, как Маэстро, не прошли сколько-нибудь серьезной школы политического, революционного воспитания. А кто виноват? Он, Соколов, виноват. Гоняет Богомолова из конца в конец да еще поругивает за лихость. А теперь парень тянется к серьезной революционной учебе. Сколько раз Соколов замечал: привезет Маэстро очередную партию литературы, начнет ее сортировать — ну и пропал. Не столько сортирует, сколько читает. Да еще с оглядкой — боится, чтобы не отругали за задержку.

Но где же Маэстро? Где?

Соколов ловит себя на мысли, что нервы у него начинают сдавать. И почему ему все рисуется в черных красках? Ведь если бы Богомолов попался, Абалдуев обязательно известил бы.

Саратов молчит.

Прошло десять дней. И вдруг открытка:

«Здоровьем поправился. Выезжаю. Привет».

А еще через день явился и сам Богомолов. Веселый, здоровый, немного похудевший и страшно голодный. Он почему-то всегда голодный и готов есть хоть целый день.

Соколову не терпелось обо всем расспросить Маэстро. Но, пока тот не насытился, из него нельзя было вытянуть ни единого слова.

— Так все-таки, как же это тебе удалось жандармов из дежурки выманить?

— Да просто… Сговорился с железнодорожными рабочими, чтоб те на запасных путях стрельбу подняли из револьверов да еще и петарды подорвали… Ну, жандармы на это «жаркое» и клюнули. Побежали, а рабочих-то и след простыл. Мы дверцу плечиком — и на лихача… А корзину я Абалдуеву на память оставил…

— Ну и черт! Нет, право, ты, брат, не Маэстро, а самый настоящий черт! Так впредь и величаться будешь!

До отхода поезда остается какой-нибудь час, а Мирона все нет и нет. И ведь сам учил аккуратности и точности.

Черт не успел додумать до конца о всех грехах Василия Николаевича, когда в передней раздался звонок.

— Прости, задержали…

— Давай, а то опоздаю!

Богомолов засунул в чемодан несколько пачек листовок, еще сырых, мажущихся типографской краской.

— Я лечу…

— Ну, как говорят порядочные, с богом…

— Ты же сам прозвал меня Чертом, уж какой тут бог!

Богомолову повезло: за углом стоял извозчик. Когда приехали на вокзал, до отхода поезда оставалось десять минут. Билетов во второй класс не было, на первый не хватало денег. Значит, он едет третьим классом.

…На улице холодно. И ни души. Даже городовые попрятались от мороза. Пока ехал от вокзала к центру, замерз окончательно. На главной улице тоже пусто.

Богомолов выбросил первую партию летучек. Ветер подхватил их, понес. Лишь бы извозчик не заметил. Да где ему, зарылся в высоченный бараний воротник, только нос наружу. Лошадь и сама дорогу знает.

Богомолов осмелел и стал разбрасывать листовки направо и налево. Кончилась улица, сани запрыгали на снежных ухабах.

— Давай к гостинице!

Заспанный портье никак не мог понять, какого дьявола этот господин его разбудил. Помещик Старченко у них в гостинице не проживает…

Богомолов хлопнул дверью. Старченко он, конечно, выдумал. И в гостиницу заехал только затем, чтобы отделаться от извозчика. Правда, не очень-то весело шагать по такой погоде до вокзала, но ничего. У него еще остались летучки.

Богомолов рассовывал прокламации в почтовые ящики. Клал с выбором, предварительно узнавая, к кому они попадут. Земским статистикам — обязательно, адвокатам — тоже, учителям — можно, врачам — если останутся. Жаль, в Пензе нет фабричных окраин, он бы не пожалел ни времени, ни сил. А так — куда девать последние десять летучек?

Богомолов решил бросить их на базарной площади недалеко от вокзала.

Вот и окончена операция. Всего каких-нибудь часа полтора потребовалось. Зато завтра сонная Пенза зашушукается, заахает. Полицейские власти будут гонять своих доморощенных, пропахших огуречным рассолом филеров. В Петербург полетит реляция об «обнаружении». Из столицы грозно рявкнут — «пресечь»… Богомолов уже не жалел, что ему досталось такое простенькое задание.

Шуму будет достаточно.

Вон и площадь. Но на углу у подъезда какого-то присутственного дома торчит городовой. И не замерз, как остальные. Притопывает себе валенками.

Когда Богомолов приблизился к постовому, тот вдруг отчаянно замахал руками, затопал, потом громко прочистил нос и бегом пустился к подъезду. Черт от неожиданности даже остановился. Тьфу, фараон скаженный, спал бы себе!

Интересно, что он тут охраняет?

Богомолов подошел вилочную к подъезду. В темноте едва разобрал: «Губернское жандармское управление». Вон оно что! Да, тут спать не рекомендуется, свое же начальство застукает. Заглянул в подъезд — никого. Городовой, видно, прошел внутрь дома.

А что, если…

Дверь открылась, слегка проскрипев замерзшими петлями. В вестибюле никого нет.

Быстро выбросил последнюю пачку на пол и — до свиданья…

…Как сладостно греться обжигающим чаем в ночном буфете вокзала! Пахнет хлебом, паровозным дымом и морозом. У мороза самый сильный запах.

Богомолов был настроен благодушно, пытался даже припомнить кое-какие латинские изречения, но тщетно, гимназическая премудрость никогда не была с ним в дружбе.

К перрону подходит экспресс. Он только притормозит, ему некогда. Но Богомолов уже ухватился за поручни вагона.

Вот ведь какая неудача, вагон-то оказался рестораном! А с площадки грозно топорщит усы проводник. Ладно, в кармане завалялось еще несколько рублей. Усы раздвигает угодливая улыбка.

В вагоне-ресторане тепло. До Самары можно спать и сидя…

ГЛАВА V

Эту последнюю встречу им подготовили жандармы.

И она состоялась в Киеве, куда уехал Володя с надеждой хоть как-нибудь продолжить учебу. Но он так никуда и не поступил. Кровавое воскресенье в Питере всколыхнуло всю Россию.

Революция 1905 года начала отсчет дней.

Круто повернулась тактика большевиков. Забастовки, стачки, манифестации — все это хорошо. Но разве они могут свалить царизм? Нет. Только вооруженное восстание принесет победу рабочим.

Старыми транспортными путями, по которым шла литература, потек новый груз. Вот и сегодня Володя везет необычную поклажу. В специальном жилете, надетом под пиджак, — десятки ячеек, как пчелиные соты. В них капсюли, начиненные не медом, а гремучей ртутью. Вот уже сутки Володя не спит, сидит на полке вагона, боясь прикоснуться спиной к стене. Достаточно одного сильного толчка, и… Если и эта поездка закончится благополучно, его обещали направить в киевскую школу-мастерскую учиться делать взрывчатые вещества, бомбы. Как обидно, что в гимназии он совсем не обращал внимания на естественные науки! Теперь бы они пригодились. Гимназия, академия — как давно все это было!.. И каждый день сытный обед, чистая постель, краски… И, конечно, он бы сказал неправду, что ему ничего этого не нужно, что он отвык и не собирается вновь привыкать к обеспеченной жизни. Нет, он не отвык, просто притерпелся, понял, что есть вещи, куда более важные. Ну хотя бы те же капсюли. Может быть, он везет их для бомб, которые через несколько дней сам же будет делать в мастерской. А потом?..

Дня через два Володя уже сидел в маленьком домике, где была школа-мастерская по изготовлению взрывчатки.

В окно видны огороды. Куда ни глянешь — грядки, грядки. Да и сам домик — жилье студентов-практикантов — сельскохозяйственников. Вон они копаются со своими огурцами и капустой, а заодно поглядывают по сторонам.

Мастерская оборудована крайне примитивно. Чтобы это понять, не нужно быть химиком. Ученики собрались лихие. Сложнейшие реакции для получения нитроглицерина или гремучей ртути ставят «на глазок».

Руководитель школы, настоящий химик, в бешенство приходит. Ничего, все пока идет благополучно. Дней пять слушали теорию, потом столько же делали бомбу. Когда она была готова, поехали за город, в лес, испытывать. Нашли пригорок, а под ним овраг, поросший деревьями. Кругом тишина. И смолой пахнет. Какая красота! После химических реактивов никак не надышишься.

Бомба тяжелая, фунтов этак на восемь. Кинули. Бомба зацепилась за дерево да как рванет! Взрыв был такой сильный, что всех разметало в разные стороны, разворотило несколько деревьев. Неплохо!

Когда вернулись в Киев, выяснилось, что занятия нужно хотя бы временно прекратить. Студенты на огородах заметили каких-то подозрительных людей.

В мастерскую больше не заходили. Через несколько дней кое-кто из учеников уехал в Петербург, некоторые на Урал. Володя остался в Киеве.

Не следовало ходить на квартиру Рудановского. Ведь Соколова предупредили, что тюк с литературой выследили, дом под наблюдением. Странно! Целый вечер его жена Елена с курсистками спокойно убирали квартиру, и никто их не задержал. А вот как только он явился — пожалуйте, голубые мундиры!.. Тут как тут!

На сей раз привезли не в участок, а в киевскую тюрьму — Лукьяновку.

Лукьяновка! Пожалуй, в предреволюционные годы не было более известной тюрьмы. Соколов только понаслышке знал о фантастическом побеге отсюда десяти искровцев. Теперь, попав в Лукьяновку, Мирон первым делом подумал о побеге. Именно теперь, сегодня, ведь он так нужен парии! В России революция на полном ходу.

Ошеломило грозное, но радостное известие о восстании на броненосце «Потемкин», об уличных боях в городе Лодзи.

Товарищи с воли советуют проситься под залог, гарантируют деньги.

В Киевском жандармском управлении делами Василия Николаевича занимался старый, обиженный в чинопроизводстве подполковник. Он не против того, чтобы выпустить Соколова под залог, но ведь, помимо киевских дел, за ним числятся и псковские…

А тамошние жандармы настаивают на тюрьме.

— Освободить я вас могу, знаете, и без залога. А вот как Псков?

Подполковник, чтобы показать свое добродушие и полное сочувствие, что-то пишет на бумаге, потом подает Мирону. Тот с удивлением читает — расписка в освобождении под особый надзор полиции!

Ужели правда?

— Подпишите, батенька!

Подписывал с радостью, с замиранием сердца.

— А теперь вот эту бумажку…

Это была бумага о заключении под стражу по псковскому делу! Не сходя со стула, Соколов вышел из тюрьмы и снова сел в нее.

Значит, бежать! Бежать! Эта мысль помогала коротать время.

Ночью камера спит тяжелым сном. Душно, а окон не откроешь. В коридоре гремят кованые сапоги, приклады бьют о каменный пол.

Привели новенького. Но огня не зажигают. Соколов, разбуженный, долго ворочается, потом засыпает. Утром болит голова, и Василий Николаевич никак не может понять, где он и почему рядом сидит Володя…

Вчера его в камере не было.

Володя как-то растерянно улыбается. Он еще не опомнился от ареста. Внезапно, на улице. Втолкнули в карету, потом безо всякого допроса сюда, в камеру. Кто его проследил, выдал? И что известно о нем жандармам?

— Ну, вот и снова свиделись!..

Мирон пытается шутить. Но получается это у него плохо. В камере, где находится еще около десяти заключенных, много не поговоришь.

Вполне возможно, что к ним подсадили «уши».

Соколова вызывают на допрос.

Киевское лето в разгаре. Из окна жандармского управления видно, как толпятся каштаны на улицах, серебрятся тополя. И синее-синее небо над городом.

Окно выходит в какой-то двор. Под окном сажени на полторы ниже — крыша дома.

А ведь эта крыша тоже всего на сажень возвышается над другой, деревянной, видимо сарая. Сарай же и вовсе смотрит в землю…

А что, если выпрыгнуть из окна четвертого этажа сначала на крышу дома, с него на сарай, соскочить же с сарая — сущий пустяк.

Три прыжка — и на земле, на воле…

Вряд ли жандармы рискнут тоже прыгать. Побегут по лестнице, а тем временем он замешается на улице в толпе.

Нужно только запастись фуражкой. Прыгать он будет в шляпе, а при выходе на улицу бросит шляпу, наденет фуражку. И ищи его…

План, конечно, примитивный, но дерзкий. Но, может быть, это и к лучшему.

Теперь до следующего вызова и не позже…

Соколов ночью шепотом рассказал Володе о своем плане. Володя сначала ужаснулся, но потом согласился, что так, наверное, лучше. Кепка у него есть — жокейка, правда, но это неважно. Володя восхищался такой смелостью Соколова. Может быть, и он рискнул бы прыгать с крыши на крышу. Нет, наверное, не рискнул — ведь он с детства боится высоты. А тут четвертый этаж… А потом, о Володе жандармы словно забыли, никуда не возят.

Соколова вызвали на следующий день. Он не торопясь оделся, оглядел камеру. Когда жандарм отвернулся, сунул жокейку под жилет.

Снова приемная. Жандармский унтер что-то очень предупредителен. Стул предложил.

— Благодарю вас! Сижу уже пять месяцев!

Жандарм смеется.

Соколов подходит к окну. Унтер, чтобы ему было удобнее вести беседу, усаживается на подоконнике. Этого еще недоставало! Придется схватить за ноги и перекувырнуть — в окно…

Василий Николаевич оглядывается.

Никого. Надо решаться.

Сзади скрипит дверь… Соколов оборачивается.

— Ну, батенька, поздравляю вас! Псков согласился. Вы свободны!

— Сейчас? Совсем?

— Сейчас, сейчас. Не совсем, конечно, а под особый… Вот распишитесь — и на все четыре…

Через полчаса Соколов шагает по улице. Он свободен! Он может коснуться рукой листьев каштанов, притронуться к цветам на газоне — ему так хочется их приласкать, вдохнуть их аромат! Но ему больно нагнуться…

Жокейская фуражка! Она напомнила о Лукьяновке, Володе. Жокейка раньше своего владельца вышла на волю.

Но Мирон знает теперь — революция выпустит всех!

И, может быть, когда-нибудь они снова встретятся!

Зиновий Юрьевич Юрьев

АЛЬФА И ОМЕГА

ФОРМИКА РУФА

Жаба открыла дверь, нехотя сложила печеное личико в вялую улыбку и промямлила:

— Ах, это вы, мистер Карсуэлл! Боже мой, вы и не представляете себе, как я рада вас видеть… Не представляете… Еще секундочку, и вы бы меня не застали. Как раз собиралась выйти…

На ней была розовая, похожая на взбитый крем шляпка, из-под которой виднелись жидкие седые пряди завитых волос, розовое платье и розовые перчатки.

— …Такая жара на улице, просто ужасно!

«Почему наши старухи всегда носят розовые шляпки? — подумал Дэн. — Мы почему-то превращаемся в нацию розовых старух».

— Миссис Камински, я хотел спросить у вас: вы случайно не знаете, куда именно уехала Флоренс?

Ловкими движениями лицевых мускулов Жаба попыталась изобразить на физиономии смесь любви и горя, скосив при этом глаза на зеркало, перед которым стояла. Смесь, однако, не получилась. В одном глазу злобно сверкала любовь, в другом — горе.

Дэн с трудом проглотил поднимавшееся в нем раздражение и еще раз, стараясь быть вежливым, спросил:

— Простите за назойливость, но неужели она не сказала вам, куда именно едет?

— Бедняжка, я так заботилась о ней… Не знаю, смогу ли я когда-нибудь найти себе такую жиличку… Кроткая, милая… Ангел, ну просто ангел!

«Конечно, ангел за сорок долларов в неделю, да еще кроткий и милый…» — подумал Дэн.

— Дорогая миссис Камински, я вам охотно верю, что Фло ангел, но даже ангел должен иметь адрес. Не может быть, чтобы она не сказала вам, куда едет.

— Представьте себе, не сказала. А вам? Неужели она не сказала вам? Ай-яй-яй!.. Нынешние молодые люди… — В голосе Жабы послышалось подобие сочувствия. Злорадство делало ее великодушной.

— До свиданья, миссис Камински, мне было чрезвычайно приятно побеседовать с вами. В высшей степени приятно. И, кроме того, я вам очень рекомендую выкрасить и глаза в розовый цвет, под цвет шляпки.

Дэн вышел на улицу. Густой зной недвижимо висел над городом, слегка колеблясь у раскаленных капотов и крыш машин. Разморенный асфальт лениво оседал под каблуками.

Когда он уселся в свой «мустанг», то почувствовал, что вот-вот сварится. На внутренней поверхности ветрового стекла испуганно гудела иссиня-зеленая жирная муха. Дэн попытался прихлопнуть ее, но она ловко выскользнула из-под ладони. Второй раз поднять руку уже не было сил. Впрочем, делать этого, наверное, и не следовало. Муха придавала зною законченность, делала его совершенным. Точь-в-точь как розовая шляпка миссис Камински. Над мостовой дрожали маленькие миражи. Казалось, улицу заливает вода.

— Черт с нею, черт с ними со всеми, включая мою дорогую, любимую мисс Флоренс Кучел и дорогую, любимую муху на стекле! — с отвращением пробормотал Дэн и включил мотор.

«Мустанг», словно в предчувствии прохладного гаража, нетерпеливо рванул с места.

Поднявшись к себе домой, Дэн бессильно плюхнулся в кресло и закрыл глаза. Он не мог заставить себя даже снять пиджак. Бессмысленно. Все равно он давно приклеился к спине. Навсегда. Его даже похоронят в этом пиджаке. И миссис Камински придет на похороны в розовой шляпке. Снова и снова он тупо повторял себе, что не желает больше думать о Фло, но в глубине сознания маленькая, остренькая мысль, на которую жара почему-то не действовала, решительно возражала: это неправда. Он не мог не думать о ней. Мало того: он хотел думать о ней. Он достал из кармана пиджака письмо Фло и долго смотрел на него, не разворачивая листка. Он вспомнил, как мальчишкой смотрел в кино «Ромео и Джульетту». Он уже читал Шекспира и знал, чем все кончится, но до последней секунды все же надеялся, что они останутся живы, что все будет хорошо. Нужно только очень захотеть — и все будет хорошо. Так и сейчас с письмом. Он его уже знал наизусть, но снова прочел:

«Дорогой Дэн, ты всегда говорил мне, что нет ничего глупее слов любви, написанных на бумаге. Наверное, ты прав. Ты всегда был прав. Всегда и во всем, в этом-то и дело. Поэтому я не буду писать тебе о том, как я тебя люблю, тем более что ты это и так великолепно знаешь. Спасибо тебе за все. Пойми: я не могла больше одним своим присутствием подталкивать тебя к тому, чего ты избегал, и поэтому сегодня я уезжаю. Я приняла очень выгодное и интересное предложение. Это новое дело, и я думаю, что оно увлечет меня. Не пытайся разыскивать меня, это бесполезно. Да и я, если бы даже захотела, не смогу вернуться ранее чем через два года, когда истечет срок контракта.

Постарайся понять меня правильно: я действую не импульсивно, а совершенно спокойно, по зрелому размышлению. Так будет лучше для нас обоих.

Целую тебя и желаю тебе счастья. Следи за своей язвой.

Твоя Фло».

Дэн медленно и аккуратно сложил листок и спрятал в карман. «Следи за своей язвой»! Спасибо, мисс Кучел. Вы, как всегда, благородны. Вы исчезаете, чтобы не обременять своего Дэниэла Карсуэлла, и рекомендуете ему на прощание следить за язвой. Прекрасные слова! Пусть Изольда и Джульетта покраснеют от стыда, они ведь были эгоистками и не просили ни Тристана, ни Ромео следить за желудком! Что значит научный склад ума, высшее образование и профессия биолога! Ничего не поделаешь, двадцатый век, эпоха разума. Ах, дорогая Фло, надо было бы написать мне, что решение проверено на большой электронно-вычислительной машине фирмы «Интернейшел бизнес машинз» и одобрено всеми ее электронными потрохами.

Дэн поморщился. Для чего весь этот поток слов? Все это было чушью. Он знал, что страдает. Боль все время поднималась толчками откуда-то снизу, собиралась в горле и стояла там мягким, душным комом, который никак нельзя было ни проглотить, ни выплюнуть. Можно было хорохориться сколько угодно, но обманывать самого себя безнадежно.

Почему он был таким дураком? Чего он боялся? Чего он ждал? Что проверял? Боялся ответственности… Болтовня! Всю жизнь он чего-нибудь боялся и всегда умел так приодеть свой страх, что даже сам переставал узнавать его. Как он легко жонглировал словами — семья, чувство, ответственность, время… Наверное, именно поэтому он стал специалистом по рекламе. Нарядить страх в осторожность, трусость — в благоразумие, эгоизм — в необходимость… Боже мой, как легко он это делает всю жизнь! Как элегантно он всегда уходил от решений, и не поймешь: то ли он прятался от них, то ли они от него.

Он вспомнил, как она входила сюда, в эту комнату, подбегала к нему, обхватывала его шею руками, у нее всегда были прохладные ладони, терлась носом о его нос и с важной торжественностью говорила: «Формика Фло приветствует тебя».

Она тогда изучала муравьев, всех этих «Формика поликтена» и «Формика руфа», и утверждала, что, только потеревшись усиками, муравьи могут узнавать друг друга.

А он ей говорил, что если она уж хочет перейти с ним на чисто муравьиные отношения, то ей следует отрастить себе усы или, по крайней мере, усики. Тогда она будет настоящей формикой. А она отвечала, что главное не усы, а свой собственный уютный маленький муравейник.

Боже, как это было давно! И было ли это когда-нибудь?

Муравьи… По-латыни «формика». Формика… Как, кстати, фамилия профессора, с которым она работала? Она ведь говорила ему что-то похожее. Фор… Фер… Ферми… Нет, это физик. Ага, кажется, Фортас.

Дэн вскочил с такой силой, что кресло с обиженным скрипом сдвинулось с места. Телефонная книжка лежала на письменном столе. Боже, сколько идиотских, никому не нужных имен! Десять фунтов бессмысленных имен. Фортасов было восемь. Хорошо, что не Смит или Джонсон, их были бы тысячи. А что, собственно, он спросит у этого Фортаса, если даже и найдет того самого? Где мисс Флоренс Кучел? Он никогда не ответит. Фло несколько раз говорила ему, что хотя она и биолог, но работает в каком-то чрезвычайно секретном учреждении.

Дэн набрал первый номер. Низкий женский голос манерно процедил в самое ухо «Ал-ло-о…».

— Миссис Фортас? — спросил Дэн, стараясь унять биение сердца.

— Да, что вам угодно?

— Видите ли, ваш супруг просил меня достать ему хороших муравьев, формика руфа…

— Большое спасибо, но мы теперь питаемся только кузнечиками.

Трубка на другом конце с треском опустилась на рычаг. Второй и третий Фортасы не отвечали.

Уже теряя надежду, Дэн набрал четвертый номер. После нескольких гудков в трубке послышался уверенный и слегка насмешливый мужской голос:

— Я вас слушаю.

— Формика руфа, — сказал Дэн.

— Это ваше имя или вы хотите сказать, что вы муравей рыжий? — саркастически спросил после короткой паузы голос.

Он! Вряд ли могло быть столько случайных совпадений. Вряд ли какой-нибудь другой Фортас мог знать, что такое формика руфа. Дэн осторожно положил трубку. Где он живет? Ага, Сентрал Чейз, 14. Респектабельный район, ничего не скажешь.

Внезапно его снова охватило сомнение. Для чего все это? Даже если каким-нибудь чудом он узнает, где сейчас Фло, что он скажет ей? Что он скажет ей, чего не мог сказать раньше? Как объяснит, почему не сказал раньше, когда она была рядом? Но комок в горле нетерпеливо повернулся, словно подгоняя его, и Дэн понял, что с этого мгновения та логика, которая определяла раньше его поступки, уже не действует. Слова, которые всегда были его спасением, потеряли свой смысл. Если бы только она отключилась раньше, эта логика, когда Фло была здесь, рядом, с прохладными ладонями на его шее, он никогда бы не отпустил ее, ни на мгновение, и не было бы этого письма «Дорогой Дэн», и не нужно было бы искать какого-то муравьиного Фортаса.

Он нажал на кнопку вызова лифта, но не стал ждать кабины и ринулся вниз по лестнице, перескакивая сразу через три ступеньки, покрытых вытертой дорожкой. «Почему она должна быть там два года?» — думал он. Странно. Все это немножко странно.

МИРМЕКОЛОГ СО СМИТ-ВЕССОНОМ

В прохладном холле, отделанном мрамором, настолько искусственным, что он казался естественнее настоящего, за конторкой дремал привратник. Не успел Дэн прикрыть за собой дверь, как он открыл глаза.

— К кому?

— Мне нужен мистер Фортас.

— Одну минутку, сейчас я позвоню. Как доложить?

— Видите ли, я представитель фирмы, у которой мистер Фортас заказывал оборудование, и я сомневаюсь… Он уже третий месяц тянет с оплатой…

— Не выйдет. У нас тут строгий порядок: обязательно нужно звонить снизу.

— Да, но вы понимаете…

— Я-то понимаю, но другие не понимают. Почему я должен вылететь отсюда? Ради того, чтобы бухгалтерские книги вашей фирмы были в порядке? Трое детей, сэр… Поневоле будешь выполнять инструкции.

Дэн облокотился на конторку и вытащил из кармана бумажник. Сонные глаза привратника мгновенно прояснились, как запотевшее стекло под струей воздуха, и с интересом следили за его руками.

— Вот, — сказал Дэн и протянув пятидолларовую бумажку.

Привратник горестно вздохнул, и в то же мгновение бумажка каким-то чудесным образом выскользнула из рук Дэна и исчезла.

— Четвертый этаж, двенадцать «Б», — пробормотал привратник и мгновенно заснул, как умеют засыпать лишь швейцары, портье и привратники.

Лифт три раза мягко щелкнул на лестничных клетках и, вздрогнув, остановился. В прохладном коридоре никого не было.

У массивной, под орех, двери с медной табличкой «12 Б» Дэн остановился. Сердце его колотилось, и у него возникло смутное ощущение, будто это не он, Дэниэл Карсуэлл, служащий рекламной фирмы «Мейер, Хамберт и K°», а кто-то совсем другой замер перед чужой, незнакомой дверью, не зная, что сделает через мгновение. Было еще не поздно повернуться и спокойно спуститься вниз, и у Дэниэла Карсуэлла возникло острое желание поступить именно так, но он знал, что не найдет больше слов, чтобы спрятать свою трусость, и тот, другой, бесцеремонно заставил его поднять руку и позвонить.

За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и она приоткрылась. Невысокого роста человек в кирпичного цвета домашнем халате удивленно поднял брови. Брови на пухлом бледном лице были настолько густыми, что казались наклеенными.

— Вы, очевидно, ошиблись дверью, — сказали брови, загораживая собой вход.

— Мистер Фортас? — спросил Дэн и переступил порог.

Человек отступил на шаг и сухо сказал:

— Простите, я не имею обыкновения впускать к себе незнакомых людей. Что вам угодно? Если вы хотите всучить мне какие-нибудь рекламные проспекты или продемонстрировать новый автомат для завязывания шнурков…

— О нет, мистер Фортас. Меня зовут Дэниэл Карсуэлл, и я был близко знаком с мисс Флоренс Кучел.

— А… — неопределенно сказал Фортас.

— Она неожиданно уехала, и я решил, что, быть может, вы поможете мне.

— Это вы сообщили мне по телефону, что знаете, как по-латыни рыжий муравей? Впрочем, я мог бы догадаться и сам. Так вот, дорогой мистер Карсуэлл, я ровно ничем не смогу помочь вам. Я просто-напросто не знаю нынешнего адреса мисс Кучел.

В глазах Фортаса тлела скука. Он выразительно посмотрел на дверь и на Дэна.

— Но вы должны понять, мистер Фортас… Мне нужно найти Фло, вы понимаете, нужно, — сказал Дэн и не узнал своего голоса, который звучал настойчиво и даже угрожающе.

Могучие брови специалиста по муравьям снова поползли вверх. Он поднял глаза на Дэна и, уже не скрывая раздражения, отчеканил:

— Я же вам ясно сказал, что ничем не смогу помочь, мистер… Карсуэлл. Будьте здоровы.

Дэн начал было поворачиваться, чтобы уйти, но тот, другой в нем, действовавший заодно с комком в горле, шепнул ему: «Он знает. Ты должен найти Фло. Ты сам потерял ее, и ты должен найти ее».

Дэн шагнул к профессору и, глядя ему в глаза, в которых медленно всплывал испуг, хрипло сказал:

— Я никуда не уйду, пока вы не дадите мне точный адрес Флоренс.

Фортас засунул руку в карман халата и тут же разочарованно вытащил ее, Дэн почувствовал, как в нем закипало бешенство. Все они заодно. И розовая Жаба с двузначным лицом, и мягкий злобный асфальт, и жирная муха на ветровом стекле, и эти брови. Теперь уже он не отделял себя от того, другого человека, который учил его, что делать.

— Вам не повезло, дорогой Фортас, — тихо и яростно сказал он, — наверное, пистолет остался в другом кармане. Иначе вы преспокойно бы ухлопали меня, заявив, что я пытался вас ограбить.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно пробормотал Фортас., — если вы уж так настойчивы, пройдемте в кабинет, я попробую что-нибудь узнать для вас.

Фортас повернулся. На спине его был написан страх. В кабинете, уставленном старинной тяжелой мебелью, профессор тяжело опустился в кресло, быстро смахнул со стола листок бумаги и поднял телефонную трубку. Дэну почудилось, что испуг в глазах профессора исчез, уступив место презрению. «Сейчас он вызовет кого-нибудь», — пронеслось у него в голове, и прежде чем он успел подумать, что делает, вырвал у профессора трубку и швырнул обратно на рычаг.

— Я вам не муравей, — тихо сказал Дэн. — Оставьте свои фокусы с телефоном. Мне нужен адрес Фло, и вы его мне дадите.

— А почему вы уверены, что я не назову вам первое пришедшее мне в голову место? — дрожащим голосом спросил Фортас. Халат на нем слегка распахнулся сверху, обнажив волосатую с сединой грудь.

— Потому что я прекрасно вижу, когда вы врете.

— Ну-ну, вы недурной физиономист. Вы, может быть, тоже имеете отношение к науке?

— Нет, я занимаюсь рекламой, и мне с утра до вечера приходится возиться с людьми, которые лгут. И сам я лгу. «Лучший в мире стиральный порошок „Тайд“». Все самое лучшее в мире. Жду.

Краем глаза Дэн видел, как профессор наклонился вперед, привалившись грудью к краю письменного стола. При этом правое плечо его слегка опустилось. Не нужно было быть героем детективного романа, чтобы догадаться, что означает это движение.

Дэн с трудом перегнулся через стол и неуклюже ударил профессора в плечо. Прежде чем Фортас успел прийти в себя, Дэн перескочил через стол, сбив ногой настольную бронзовую лампу, которая с грохотом упала на пол, и вытащил из полувыдвинутого ящика стола пистолет.

— У вас довольно странные манеры для специалиста по рекламе, — криво усмехнулся Фортас.

Дэну показалось, что его пухлое, бледное лицо с густыми кустиками бровей сразу постарело.

— Для мирмеколога — так ведь как будто называются специалисты по муравьям — вы тоже не совсем обычно вооружены, — тяжело дыша, ответил Дэн, разглядывая лежавший на его ладони английский смит-вессон. Предохранитель на левой стороне пистолета был поднят. — Итак, вернемся к делу. Мне нужен адрес Фло. — Его ужаснуло собственное спокойствие.

— Хорс Шу, Юта, — быстро выпалил Фортас.

— Врете, — сказал Дэн. — Вы врете.

— Оставьте меня в покое! — вдруг неожиданно пронзительным голосом закричал Фортас. — Убирайтесь отсюда, глупец! Вон! Все равно вы никогда не попадете на секретную базу. Идиот!

Впервые за последние двое суток Дэн почувствовал, как комок в его горле исчез, перестал душить его. Но, растворившись, он превратился в ярость, которая против его воли заставила Дэна схватить профессора и сжать его горло руками. Тот попытался ударить его ногой в живот, но потерял равновесие, и оба рухнули на пол.

Профессор внезапно обмяк и закрыл глаза.

— Ну, — сказал Дэн, все сильнее сжимая пальцы на горле Фортаса, — считаю до трех. Можете думать, что это мистика; но я почувствую, когда вы скажете правду.

— Драй-Крик, Аризона, — прохрипел Фортас.

Дэн разжал руки и положил пистолет себе в карман. На полу белел листок бумаги, и он еще минуту тому назад прочел слова «Драй-Крик». Он выпрямился и шагнул к двери. Внезапно он подумал о телефоне. Вернулся, выдрал шнур из розетки. Он двигался и говорил, как заводной, давно уже не контролируя себя и не отдавая себе отчета в своих поступках.

У двери он поправил галстук, пригладил волосы, вытащил из замочной скважины ключ и запер дверь снаружи.

Когда он проходил мимо привратника, тот открыл глаза и вопросительно посмотрел на Дэна.

— Все в порядке, мы рассчитались, — сказал Дэн, — не волнуйтесь.

ТАБЛЕТКА РОТОРА

Почти всю ночь Дэн не мог уснуть. Он метался по раскаленной кровати, и ему начинало казаться, что больше никогда в жизни он не сможет дождаться сна. Несколько раз ему почудилось, что вот-вот он заснет. Он уже видел зыбкую границу между бодрствованием и сном и жаждал перешагнуть ее, но должно быть, именно оттого, что он ее видел, она каждый раз отступала. «Я уже сплю, сплю», — заклинал он сон, но точно знал, что это неправда.

Часа в три ему послышалось будто кто-то пытается открыть снаружи дверь его квартиры. Он вытащил из кармана пиджака свой трофейный вессон и, сжимая его в потной руке, тихо подошел к двери. Он простоял несколько минут, стараясь не пошевельнуться. Его бил озноб. Тот, за дверью, тоже, наверное, ждал. В кирпичного цвета халате, распахнутом на волосатой груди. Или это миссис Камински в розовой шляпке и с розовыми глазами змеи подкарауливает его на лестничной площадке?

Он отер со лба испарину. Бред. Никого не было, наверное, ему померещилось. Он наполнил ванну и долго лежал в горячей воде, пытаясь привести в порядок мысли. Он уже знал, что поедет в Аризону, и даже не пытался отговаривать себя от этого почти безнадежного предприятия. Логика была ни при чем. Он просто должен был поехать в Аризону.

В девять часов утра он вышел из дому. Нужно было зайти в контору и договориться об отпуске. Если они его не отпустят, черт с ними, с рекламным агентством «Мейер, Хамберт и K°». Пусть рекламируют лучшие в мире стиральные порошки и лучшие в мире клопоморы без него.

Дэн сел в машину и повернул ключ. Стартер легко прокрутил коленчатый вал, двигатель завелся и тут же снова заглох. Снова и снова он поворачивал ключ, одновременно нажимая на педаль газа, но натужный визг стартера никак не хотел переходить в ровное бульканье работающего двигателя. Когда Дэн почувствовал, что вот-вот сядет аккумулятор, он выругался, запер машину, позвонил в гараж механику и отправился па работу пешком. Тупо ныл живот и слегка поташнивало. Наверное, от вчерашнего, подумал он. Надо будет принять таблетку. Он всегда держал у себя в кабинете коробочку с таблетками ротора. Контора «Мейера, Хамберта и K°» встретила Дэна обычной суетой. Пегги Маршалл из художественного отдела пронеслась мимо него, держа в руках огромный синий плакат.

— Гениальная идея! — пискнула она. — Просто пальчики оближешь! Психологи подсказали. Новая взаимосвязь цвета и подсознания. Главное теперь — подкорка покупателя. Шеф прямо бредит ею.

Дэн вошел в свой кабинет, плеснул в стакан воды из сифона и открыл средний ящик письменного стола. Надо будет купить в аптеке новую коробочку ротора. Как он забыл это сделать, ведь прошлый раз, когда он принимал лекарство, оставалась всего одна таблетка!

Дэн достал плоскую коробочку со сдвигающейся пластмассовой полоской, которая позволяла легко вынимать по одной таблетке, и привычно потряс ее. Таблеток было несколько. Наверное, он ошибся в прошлый раз. Он достал таблетку, взял стакан с водой. Странно, он почему-то был уверен, что тогда в коробочке оставалась именно одна таблетка. Подкорка и цвет. Цвет и подкорка. Он поднял трубку и позвонил привратнице, миссис Джексон.

— Кто-нибудь заходил ко мне сегодня утром? — спросил он.

— А как же, мистер Карсуэлл, обязательно заходили. Разве они не починили вам замок в ящике стола?

Дэн почувствовал, что у него внезапно взмокла спина, а рука, державшая телефонную трубку, стала ватной. Ничего себе муравейник, на который он случайно наступил. Кроткие рассеянные мирмекологи держат в письменных столах пистолеты и подкладывают в коробочки с лекарством новые пилюли. И все из-за муравьев. И секретная база, откуда человек не может уехать, даже если захочет, — тоже из-за формика руфа. Вот тебе формика, вот тебе руфа! Страх выжал на его лбу несколько капелек пота.

— А что они сказали вам, эти слесаря?

— Что вы прислали их починить замок. Они из компании, которая обслуживает нашу контору. А что, разве что-нибудь пропало? Я не выходила из вашего кабинета, пока они были там.

— Ни разу?

— Нет, я все время сидела в вашем кресле. Неужели что-нибудь пропало? — В голосе миссис Джексон звучало беспокойство. Славная она женщина, миссис Джексон. Только дура.

— Нет, нет, дорогая миссис Джексон, не волнуйтесь. Ничего не пропало. Наоборот, кое-что прибавилось, — криво усмехнулся Дэн.

Он аккуратно спрятал коробочку с ротором в карман и пошел к шефу. Старик Мейер неожиданно легко согласился отпустить его, и через полчаса Дэн уже был дома.

Клеопатра, как всегда, спала на диване, свернувшись в серый пушистый комок. Не меняя положения, она приоткрыла глаза и лениво посмотрела на Дэна откуда-то из четвертого измерения. Зрачки ее были похожи на вертикальные щелочки.

Дэн подошел к холодильнику, вытащил бутылку молока и налил полное блюдце. Затем осторожно достал коробочку с ротором и вытряхнул на ладонь таблетку. «Надо раскрошить ее, тогда она быстрее растворится», — подумал он и раздавил пилюлю над блюдцем. Клеопатра томно потянулась, круто выгнув спину, и спрыгнула на ковер.

— Ну, Клео, вот и тебе пришлось участвовать в судебно-медицинском эксперименте, — пробормотал Дэн, глядя, как кошка лакает молоко.

Почему-то он не думал, что может отравить ее. Он никак не мог до конца осознать то, что случилось. На секунду Клеопатра оторвалась от блюдца, посмотрела на хозяина, и Дэну почудилось, что в глазах ее мелькнуло укоризненно-вопросительное выражение.

— Ко всему я еще становлюсь и невропатом, — сказал он, и в нем внезапно возникла уверенность, что все это чистой воды глупость. Он просто забыл. Наверняка в коробке было несколько пилюль… А слесаря?

Резко прозвенел телефон. Дэн, вздрогнув, взял трубку.

— Мистер Карсуэлл? Это из гаража. Кто это так над вами пошутил?

— Что еще стряслось?

— Какой-то шутник всыпал вам в бак фунта три сахара да минут десять гонял мотор, так что все засорено. Не мудрено, что машина не заводилась. Пришлось снимать бак, промывать всю систему питания. Там еще работы часа на полтора.

Дэн медленно положил трубку. Как ему тогда говорила Фло? Муравьи бросают все силы, чтобы уничтожить чужеземца, вторгшегося в муравейник. В борьбе участвуют все. Ему почудилось, что тысячи крохотных тварей вдруг начали грызть его ногу, и он невольно посмотрел вниз. Бред! Он просто неудобно сидел. Он закрыл глаза и откинулся в кресле. Его бил страх. Он почувствовал себя ничтожной, беззащитной букашкой, к которой присматривается кто-то всесильный и невидимый, выбирая способ, каким лучше прихлопнуть его. Вот уже нога занесена над ним, еще мгновение, и она опустится на него, и все померкнет.

В комнате было холодно. По спине у него прокатывались зябкие волны, и он дрожал. Фло, Фло…

Послышалось легкое звяканье, и Дэн открыл глаза. Клеопатра дергалась около перевернутого блюдца. Глаза ее уже стекленели. Мышцы еще раз судорожно сократились, и серый пушистый комок вдруг обмяк. На ее розоватом носу лопнул молочный пузырь. Несколько капель молока медленно впитывались в ковер, расплываясь во влажном пятне. Но откуда они узнали, что он принимает лекарство и держит его на работе в столе? Откуда?

Словно в трансе, Дон взял газету, осторожно завернул в нее Клеопатру и вместе с блюдцем бросил в мусоропровод. Газета глухо зашуршала о его стенки. Пушистый серый комок упадет сейчас в мусороприемник. А ведь место там было приготовлено для него. Грань между теплым мурлыканьем и трупом в газете была той чертой, которую обратно переступить уже было, наверное, нельзя.

Он неторопливо вымыл руки и так же неторопливо вытер их. Из зеркала на него посмотрел незнакомый человек. У человека были слегка запавшие глаза и угрюмо сжатый рот. Увидев Дэна, человек в зеркале не улыбнулся, а лишь сурово покачал головой.

Может быть, позвонить Фортасу и извиниться? Сказать, что он никогда не поедет в Аризону и даже постарается забыть слова «Драй-Крик»? И попросить, чтобы ему не сыпали в бак машины сахар и не подсовывали яд в виде пилюль от язвы? И что он отказывается от Фло, и что они могут два года делать с ней все, что им заблагорассудится? Или двадцать два года?

Мысли неслись, толкая друг друга, и Дэн не понимал, что это древний инстинкт бойца распаляет его, чтобы прогнать страх и подготовить к схватке, которой уже не избежать и в которой у него не было ни малейших шансов.

Человек в зеркале решительно кивнул Дэну, и Дэн ответил ему таким же кивком. Он достал из кармана пистолет и долго рассматривал его короткое металлическое тело, нагревшееся у него в кармане. Почему у этого Фортаса английский пистолет? Где он еще разводил муравьев? Под круглой фабричной маркой были заметны отпечатки пальцев. Наверное, его пальцев. Кто будет рассматривать их и сверяться по картотеке ФБР?

— Ну-с, джентльмены, подумайте о каком-нибудь другом способе сделать из меня муравья и насадить на иголку, — сказал он вслух.

Он никогда не разговаривал сам с собой, но сейчас ему обязательно нужно было услышать чей-нибудь голос. Хотя бы свой.

К своему удивлению, он почти успокоился. Расслабляющий озноб, который только что заставлял его дрожать, куда-то исчез, и вместо него появилась внутренняя одеревенелость, словно ему дали наркоз и он перестал что-либо чувствовать.

Он знал, что теперь им двигала не только любовь к Фло, но нечто большее. Слишком долго он жил в кредит у самых простых принципов, и теперь нужно было расплачиваться. Или объявить себя банкротом.

Он засунул пистолет в карман, достал из ящика письменного стола все деньги, которые у него были. В портфель он положил бритву, зубную щетку и мыло и вышел из дому.

Брать свой «мустанг» было бы глупо. В нужном укромном месте на шоссе наверняка нашелся бы тяжелый грузовик, который почему-то вдруг потерял бы управление и врезался в него. Ничего особенного, обыкновенный несчастный случай…

Лететь прямо до Феникса тоже было безнадежно. Они, должно быть, предусмотрели и такую возможность и встретят его в аэропорту с распростертыми объятиями. Чересчур распростертыми и чересчур цепкими.

Очевидно, нужно было сбить их с толку. Долететь, скажем, до Рено, в Неваде, и оттуда добираться на попутных машинах до этого самого Драй-Крика. Не могут же они останавливать каждый автомобиль.

Рено. Отличная мысль! В этот рай для разводящихся, единственное место в стране, где развестись ничего не стоит, кроме тысячи — другой долларов, ежедневно летят десятки людей.

На улице он огляделся. Как будто никого не было. Мимо проезжало такси. Дэн поднял руку. «В аэропорт», — сказал он, и шофер молча кивнул головой. Он еще раз огляделся. Никого.

КОКА-КОЛА УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ

С внутренней стороны ветрового стекла грузовика-рефрижератора была приклеена фотография Кэрол Бейкер. Киноактриса, слегка прикрытая меховой накидкой, смотрела на Дэна равнодушным взглядом, и он подумал: а что, если бы стекло разбилось, сдуло бы с нее мех? От этой мысли он улыбнулся впервые за последние сутки и спросил у сидевшего рядом водителя:

— Далеко еще до Драй-Крика?

— Да миль десять. Скоро вам вылезать, мистер. Смотрите только не изжарьтесь. В этих местах такая жарища бывает, что дивишься, как здесь люди живут.

— Постараюсь, — сказал Дэн, — а там все может быть…

Водитель привычным движением губ передвинул сигарету из одного угла рта в другой, бросил короткий взгляд на Дэна и промолчал.

Лента шоссе неторопливо набегала под аккомпанемент мотора на рефрижератор, раздваивалась и, шурша, исчезала позади.

— Ну вот, — сказал водитель, — за этим поворотом будет маленький ресторанчик. Там спросите, как добраться до Драй-Крика. Где-то это здесь.

— Спасибо, друг, — сказал Дэн.

— Не за что, в дороге кому хочешь рад. А то в этой чертовой пустыне, того и гляди, уснешь за рулем.

Из-за поворота выплыло одноэтажное небольшое здание, около которого расположилась бензозаправочная станция с овальной эмблемой «Эссо».

Рефрижератор плавно затормозил, и Дэн спрыгнул на обочину. Сухой зной Аризоны пахнул ему в лицо, ударил его жарким одеялом. Водитель кивнул из кабины, и, взревев мотором, машина двинулась вперед, набирая скорость. Порыв ветра зашуршал мелким песком, перебросил через шоссе обрывок газеты, который, казалось, обессилел от такого длинного пути и тут же улегся на обочину. С обрывка на вылинявшее от жары небо смотрело женское лицо. «Обнаружена уби…»

Дэна с новой силой охватило ощущение нереальности всего происходящего. Почему он вдруг оказался в этом богом заброшенным жарком углу, вместо того, чтобы сидеть сейчас в своем прохладном кабинете и придумывать подписи к рекламным фотографиям моющего препарата для посуды «Джой»? «Джой»! Если мытье жирной посуды было для вас тяжкой обязанностью, то теперь оно становится источником радости…

Ах, Фло, Фло… Впрочем, она ни в чем не виновата. Наверное, она действительно думала, что он не любит ее. Как она не могла понять, что он боялся, боялся ответственности перед нею в этом неустойчивом, неопределенном мире… Если бы она подождала хотя бы еще немножко… Если бы она понимала, что он боялся ее, боялся себя… Он всегда чего-нибудь боялся.

Теперь он снова испытывал страх, острый страх, ставший для него за эти два дня почти привычным. К страху привыкнуть легко, легче, чем к чему бы то ни было. Не успеешь ничего понять, и уже дрожишь день и ночь и не знаешь, что дрожишь, и думаешь, что так и надо. Может быть, человек вообще рожден для страха? Может быть, это и есть его нормальное состояние? Нет, Дэн, не распускайся, не пытайся оправдывать себя, даже если это и не ты, а твоя подкорка… Ты слишком долго преуспевал в этом. Только не поддаваться страху. Действовать. Все равно что, но что-то делать. Тем более, что ничего другого, как зайти в ресторанчик, в голову ему не приходило.

Солнце не светило и не жгло, оно струило на землю густой обжигающий душ. Фортас и остекленевшие глаза Клеопатры, казалось, расплавились под этим душем и слились в гримасничающее бровастое лицо с кошачьими зрачками.

Дэн толкнул дверь, и не сразу смог рассмотреть в полутьме несколько столиков и оцинкованный бар. Пахло пивом.

— Что, печет сегодня, приятель? — послышался сонный голос откуда-то из прохладных недр комнаты.

— Да, не холодно. — Дэн вздрогнул и уселся за столик.

— А вы, наверное, издалека?

Теперь Дэн уже различал в полумраке лоснящуюся от пота физиономию бармена за стойкой.

— Это вы тонко заметили, — сказал Дэн.

— А знаете, как я определил? — дружелюбно спросил бармен. — Кто тут хоть раз был, знает, что у стойки прохладнее, да и Мэри сейчас не дозовешься. Дрыхнет, дрянь такая, на кухне… Вам чего?

— Бутылочку кока.

— Это правильно. Я всегда говорю: хочешь утолить жажду — выпей бутылочку кока-колы. А вы здесь проездом? Что-то я вашей машины не вижу.

— Нет, мне нужно в Драй-Крик.

— Так это вроде и есть Драй-Крик. Тут вот в полумиле поселочек, так, ерунда, домиков десять — пятнадцать. Вы к кому, если можно узнать? Мы здесь народ любопытный, как видишь незнакомое лицо, обязательно суешь нос во все. Иной раз полдня не с кем словом перекинуться.

— Понимаете, мне нужно добраться до научной базы…

— А… Так бы сразу и сказали. Я там, правда, не был, да туда, говорят, никого и не пускают. Это милях в тридцати отсюда.

— А дорога туда есть?

— Есть, построили. Но они все больше на вертолетах. Торопятся теперь все. А вас встретить разве не должны?

— Н-нет. Я не предупредил их.

— Ну ничего, скоро кто-нибудь оттуда появится. Выпейте еще бутылочку. Сейчас я вам из холодильника достану.

Бармен нырнул к холодильнику, пошарил в его освещенной изнутри камере, достал запотевшую ребристую бутылочку и вытер ее полотенцем.

— Холодненькое. Я всегда говорю: хочешь утолить жажду — выпей бутылочку кока-колы.

— Спасибо, — сказал Дэн, поднимая тяжелый стакан.

— Ну как? — с гордостью спросил бармен. — Холодная?

— Как раз по вашей жаре, — ответил Дэн. Он почему-то почувствовал сонливость. Глаза закрывались сами собой. «Бред какой! — подумал он. — Не хватает сейчас заснуть тут, прямо у стойки». Он сделал над собой усилие и встряхнул головой.

Мысли его, казалось, отделились от черепной коробки и тихо плескались в голове, все густея и тяжелея. Мышцы век больше не слушались его. Веки были стотонны, и он уже знал, что не сумеет удержать их. Зачем держать их? Тяжкий сон неотвратимо навалился на него, как асфальтовый каток, и ничто не могло остановить его. «Я уже сплю», — вяло подумал Дэн и с каким-то облегчением разом перестал сопротивляться сну, словно отпустил веревку и полетел куда-то вниз. Сквозь сон он почувствовал боль во лбу. Он ударился головой о стойку и начал было сползать с высокого стула, но бармен успел подставить плечо и аккуратно уложил Дэна на пол. Затем осторожно приподнял ему веко и удовлетворенно кивнул головой:

— Спит, как сурок!

Он запер наружную дверь, тщательно выполоскал стакан, спрятал бутылку и позвонил по телефону. Через полчаса послышалось громкое гудение, все усиливавшееся и усиливавшееся, пока вдруг неожиданно не стихло. В заднюю дверь вошли двое мужчин в светлых комбинезонах.

— Все в порядке? — спросил один из них.

— Спит, как сурок, — гордо сказал бармен. — Пива?

— В другой раз.

Втроем они вынесли Дэна из ресторана во двор, где, печально свесив длинные лопасти, стоял вертолет.

— Ну, счастливо, — сказал бармен, — я свое дело сделал.

— Ладно, шеф будет доволен, — сказал пилот вертолета, — только привяжите его к креслу.

«Сикорский» загудел, вращающиеся лопасти приподнялись, набирая обороты, и легко потянули вверх небольшую кабину. Вертолет слегка наклонился вперед и заскользил над желтым морем песка и редкими пятнами деревьев.

ДРАЙ-КРИК

Прежде чем Дэн открыл глаза, он уже знал, что в комнате много солнца, потому что мрак под закрытыми веками трепетал и был светлым. Он почувствовал радость, такую же безотчетную радость бытия, какая посещала его во время пробуждения ото сна много-много лет назад, когда он был мальчишкой и каждый новый день был началом новой жизни.

«Как хорошо!» — подумал он и открыл глаза. На светло-зеленой стене дрожала солнечная полоска. Должно быть, лучи проходили сквозь листву и она передавала им свой трепет. Дэн лежал на диване. Он вдруг вспомнил все: остекленевшие глаза Клеопатры, Кэрол Бейкер на стекле рефрижератора, кока-колу и сон. Его усыпили, подумал он, и тут же автоматически отметил какую-то странность: мысль эта нисколько не испугала его и даже не спугнула радостного настроения. Это было удивительно. Дэн легко сел на диване и потянулся. Тело его слегка онемело от долгого лежания и чуть-чуть болела голова. Но хотя он и зафиксировал эти ощущения, все то же блаженное состояние не проходило. «Какой великолепный светло-зеленый цвет у стен и как красиво они освещены солнцем», — подумал он.

Послышались шаги, Дэн обернулся и увидел полноватого смуглого человека средних лет, в светло-зеленом халате. Лицо человека показалось ему каким-то удивительно родным и домашним, и он не мог сдержать широкую, счастливую улыбку.

— Ну, вот вы и проснулись, — сказал человек. — Позвольте представиться: доктор Цукки. Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно, — ответил Дэн. Он испытывал какую-то незнакомую радость, разговаривая с этим человеком, и, даже если бы чувствовал себя совершенно больным, все равно ответил бы «прекрасно», лишь бы сделать ему приятное.

— Вас, наверное, интересует, где вы и что с вами случилось, — сказал доктор Цукки. — Вы сидели в баре «Драй-Крик», пили кока-колу, и вам стало плохо. Хозяин позвонил нам сюда, — доктор сделал широкий жест рукой, — и мы вас доставили к себе. Здесь у нас экспериментальная биологическая база. Побудьте пока тут, отдохните, а там видно будет. Вы что-нибудь хотите спросить меня, мистер…

— Карсуэлл, Дэниэл Карсуэлл, — широко улыбнулся Дэн. — Нет, нет, ничего.

— Ну, вот и отлично. В двух словах о нашем распорядке. Жить вы пока будете в коттедже номер три, столовая почти рядом. В том же помещении, что и столовая, — наша кают-компания. Можете там взять себе что-нибудь почитать, сыграть партию на бильярде, посмотреть телевизионную программу. Лагерь наш обнесен колючей проволокой, подходить к ней нельзя. Нельзя самому входить и в помещения лабораторий. Впрочем, вы сами увидите надписи с предупреждением… Вы что-то хотите сказать, мистер Карсуэлл?

— Мне очень стыдно, дорогой доктор, но я должен признаться вам, что я оказался в ресторанчике не случайно…

Доктор Цукки внимательно посмотрел на Дэна и ободряюще кивнул.

— Видите ли… я не знал как, но я намеревался проникнуть на вашу базу… Мне нужно было поговорить с мисс Флоренс Кучел, которая, как мне стало известно, находится здесь.

Дэн испытывал жгучий стыд за свои поступки и вместе с тем в нем трепетала радостная уверенность, что доктор Цукки простит его. Это было необъяснимо. Он чувствовал то, чего не мог чувствовать, и говорил то, что не могло прийти ему в голову. Но тем не менее он это делал, и при этом в нем все росло и росло некое радостное животное блаженство, которому он не мог найти названия и которому не мог и не хотел сопротивляться. Все мысли и воспоминания, чуждые этому блаженству, казались осклизлыми кусками дерева на воде: только захочешь за них уцепиться, как бесшумно и плавно они уходят из-под рук и даже не всплывают снова рядом, а выныривают где-то далеко, где их почти не видно.

Доктор флегматично кивнул и сказал:

— Ну ничего, ничего. А мисс Кучел вы встретите через несколько минут. Я ее только что видел. Кстати, когда вас привезли сюда, из кармана у вас выпал пистолет. Сейчас я вам принесу его.

— Что вы, доктор, зачем мне пистолет в таком приятном месте? Господь с вами!

Дэну на мгновение почудилось, что он сошел с ума, что все эти странные слова, которые он произносил, не могли родиться в его мозгу. Он не мог радоваться тому, что попал в тюрьму за колючей проволокой, не мог признаться в своих намерениях, не мог отказаться от пистолета, не мог остаться равнодушным при мысли, что сейчас увидит Фло. Но тут же безотчетная, всепоглощающая физиологическая радость, какое-то благостное удовлетворение и довольство смыли тревожные мысли, сморщили их, сделав крошечными и скучными.

— Вот, прошу вас. — Доктор протянул Дэну знакомый вессон и внимательно посмотрел на него.

Дэн отшатнулся. Металлический предмет на раскрытой ладони доктора казался абсурдным, чудовищно нелепым в этом радостном солнечном мире.

— Господь с вами, доктор, уберите его! — с жаром воскликнул Дэн, и снова на какую-то долю секунды в голове его шевельнулась мысль о фантастичности всего происходящего.

Нет, он не бредил. Он чувствовал себя бодрым и энергичным. Он помнил все, решительно все. Просто все потеряло свою привычную ценность. Ценность приобретал взгляд доктора Цукки, его улыбка, и ради этой улыбки Дэн с готовностью и восторгом согласился бы на что угодно. «Хорошо если бы я был собакой, — подумал Дэн, — я бы встал на задние лапы и лизнул доктора в лицо».

— Отлично! Когда он вам понадобится, скажете мне или кому-нибудь еще из обслуживающего персонала. А теперь прошу, я вам покажу ваше жилище.

— О, спасибо, доктор, вы так добры ко мне!..

Они вышли из комнаты, прошли прохладным коридором, где под ногами у них мягко и упруго пружинил пластик, и вышли на улицу.

Невдалеке натужно ревел красный бульдозер, сгребая в кучу сухую коричнево-бурую землю, и несколько рабочих в светлых комбинезонах осматривали огромную металлическую трубу, для которой уже была готова траншея.

— Как видите, мистер Карсуэлл, мы еще благоустраиваемся.

Прямо перед ними среди пальм виднелись живописно разбросанные коттеджики, а правее, ярдах в трехстах, над приземистым корпусом вверх тянулось несколько металлических радиомачт.

По периметру базу окружали три ряда колючей проволоки со сторожевыми башенками через каждые сто — сто пятьдесят ярдов.

— К проволоке лучше не подходить, — сказал доктор Цукки.

— Что вы, что вы! — испугался Дэн. — Мне это и в голову никогда не придет. Раз нельзя — какой может быть разговор.

— Ну и великолепно. Я вас сейчас оставлю, а вы можете зайти к себе или погулять, как хотите. До обеда еще больше часа. До свиданья.

— До свиданья, доктор Цукки. Огромное вам спасибо за все. Вы и не представляете себе, как мне было приятно с вами познакомиться.

Доктор коротко взглянул на Дэна сквозь очки с толстыми стеклами, и тому почудилось, что в его близоруких глазах мелькнула какая-то брезгливая жалость, с какой обычно смотрят на отсталых в умственном развитии детей. Неужели он его чем-нибудь огорчил, испуганно подумал Дэн, но доктор рассеянно кивнул, и на лице у Дэна расплылась блаженнейшая улыбка.

Мир был прекрасен. Все, что он видел вокруг, казалось ему невыразимо приятным. Крохотные однотипные домики источали несказанный покой. С десяток чахлых пальм трогали его своей беззащитностью. Геометрические контуры металлических башен радовали глаз какой-то благородной строгостью. Красный бульдозер походил на большого добродушного слона, а рабочие в светлых комбинезонах вызывали в нем восхищение своими четкими, размеренными движениями.

«Но это же невероятно! — подумал Дэн. — Почему я полон этой странной всеблагости? Почему во мне нет ни одной привычной и естественной эмоции?» Но, как и несколько минут назад, вопросы эти не находили пристанища в его мозгу, им как будто не за что было уцепиться, и они тут же уплывали куда-то вдаль, теряя остроту и смысл. Все было хорошо, и незачем было думать о том, что нарушало его ровный, поющий восторг. Впрочем, ему казалось, что восторг этот нарушить было вообще невозможно, словно какой-то мощный брандспойт в его сознании непрерывно омывал его сильной струей блаженного покоя, которая мгновенно затопляла и уносила все неприятные мысли и чувства.

Впереди на дорожке послышались шаги. Дэн поднял голову и увидел Фло. Она шла под руку с каким-то человеком и сияла белозубой улыбкой. Она загорела с того момента, когда он последний раз видел ее, и легкий загар шел к ее светло-каштановым волосам, которые дрожали сейчас в порывах теплого ветра. Легкое светлое платье, похожее на сарафан, обнажало ее руки.

Дэн затаил на мгновение дыхание, инстинктивно ожидая, что сердце его сейчас пропустит такт, а потом понесется вскачь, охлаждая все внутри и обдавая горячим жаром лицо, но оно продолжало биться ровно и спокойно.

Фло подняла глаза и увидела Дэна. Она приветливо кивнула ему и крикнула:

— Дэнни, как ты сюда попал?

— Приехал, Фло, — спокойно ответил Дэн. Ему было приятно ее видеть, впрочем, как и ее спутника, молчаливого черноволосого мужчину, высокого и широкоплечего.

— Знакомься, Дэнни, это Генри. Генри Фостер. Он тоже работает здесь.

— Очень приятно! — Фостер дружелюбно протянул Дэну руку, и тот с чувством пожал ее.

— Хорошо, что ты здесь, — весело сказала Фло. — Народу у нас маловато, и втроем нам будет веселее. Правда, Генри? — Она обернулась к своему спутнику, и тот смущенно улыбнулся, кивнув головой.

Теперь Дэн знал, твердо знал, что должен испытывать в эту минуту боль, острую боль. Он хотел бы испытать ее, ждал ее, понимая, что острая горечь вернула бы его в нормальный мир нормальных чувств. Но ни боли, ни горечи не было. Он мог их вызывать волевым усилием сколько угодно, но то были пустые заклинания. Он даже произнес мысленно слова «боль» и «горечь», ожидая, что они повлекут за собой и чувства, но слова оставались лишь словами, пустой шелухой, хрустящей на зубах. Ему было хорошо и весело на душе, ему нравились и Фло, и ее спутник, и с этим ничего нельзя было поделать. Он поймал себя на мысли, что сказал про себя «она мне нравится» вместо привычных слов «я ее люблю», но опять все это не имело значения. Слова, просто слова.

Фостер отступил на миг от Фло и приветливо улыбнулся Дэну, как бы уступая место, но Дэну не захотелось огорчать этого приятного, столь симпатичного ему человека, и он покачал головой.

— Вы церемонны, как два старых высохших аристократа, — засмеялась Фло и взяла их обоих под руку. — Давайте погуляем до обеда. Сегодня не так жарко, как обычно.

Она была хороша, еще красивее, чем раньше. Нет, пожалуй, не красивее, а привлекательнее. Ее светло-серые глаза все время смеялись, а губы жили какой-то своей собственной жизнью: ни на секунду не застывали, то и дело меняли выражение лица.

Дэн испытывал острую и горячую благодарность к Фло, и ее спутнику, и доктору Цукки, которые заставили его чувствовать себя таким счастливым, таким довольным всем на свете, каким он не чувствовал себя никогда. Ощущение восторженной благодарности было так сильно, что в течение нескольких минут он не в состоянии был вымолвить ни слова. Ему хотелось мычать от счастья и трясти головой, как теленку па лугу.

Рядом с ним шла женщина, которую он любил, и Фостер, которого он любил, где-то недалеко был доктор Цукки, которого он любил, и глухо урчал бульдозер, который он тоже любил.

Дэн вдруг вспомнил, о чем хотел спросить Фло с того самого момента, когда обнаружил в коробочке с ротором лишние пилюли, и выпалил вопрос, прежде чем успел забыть о нем:

— Фло, ты рассказывала кому-нибудь в последнее время о моей язве и о том, что я принимаю ротор?

— Конечно, — небрежно сказала Фло. — Позавчера меня расспрашивали, что я знаю о тебе.

— Спасибо, Фло, — ласково сказал Дэн и удивился, для чего он задал этот никчемный, не имеющий никакого значения вопрос. — А обед скоро?

— Скоро, скоро, — весело пропела Фло. — Мы тут все почему-то прожорливы, как галчата. Это так забавно, ты и представить себе не можешь. Скоро я стану как тумба.

— Ну, уж на тебя это не похоже. А что вы делаете по вечерам? Бридж?

— Да нет, знаешь, как-то не получается. Пробовали несколько раз — и все не то.

— Почему?

— Да как тебе сказать… Здесь у нас все время такое хорошее настроение, что трудно всерьез сосредоточиться на картах. Верно, Генри?

— Совершенно верно. И потом, знаете, когда приходит хорошая карта, как-то становится жалко противников. И знаешь, что это их не огорчит, и все-таки огорчать не хочется. А теперь позвольте вас оставить вдвоем до обеда. Мне надо еще зайти к себе.

Фостер кивнул и ушел. Дэн посмотрел на Фло.

— Фло, — сказал он.

— Да, Дэн? — улыбнулась ему в ответ Фло.

— Ты… — Он вдруг почувствовал, что не знает, о чем ее спросить.

Не то чтобы он забыл вопросы, тысячи вопросов, но просто все они казались теперь ему настолько неинтересными, что не к чему было их и задавать. Ему было хорошо, слишком хорошо, и блаженство изолировало его мозг от мира.

— Ты меня хотел о чем-то спросить? — рассеянно пробормотала Фло.

— Н-нет.

— Я тоже что-то стала в последнее время такая рассеянная. Ты думаешь, это от жары?

— Не знаю. Да и какое это имеет значение?

— Верно, — улыбнулась Фло. — Никакого. Пойдем обедать.

ТРУБА

— Ну-с, мистер Карсуэлл, — сказал доктор Цукки, пристально рассматривая Дэна, — вы у нас уже два дня. Как вы себя чувствуете в новой обстановке?

— Прекрасно, доктор, только… — Дэн смущенно опустил глаза, но затем, словно собравшись с духом, выпалил: — Только я соскучился по вас…

Доктор Цукки едва заметно поморщился и пожал плечами:

— Ну-ну, мистер Карсуэлл, не будем признаваться в любви. Вы теперь окрепли, и я хотел спросить, когда мы можем вас отправить домой. Вы ведь, как всякий нормальный человек, должны тяготиться пребыванием здесь, а? Колючая проволока, часовые на сторожевых вышках…

Мягкий, липкий страх мгновенно выкачал из Дэна воздух, и образовавшийся в нем вакуум сжал, потянул куда-то вниз сердце. Уйти отсюда… Потерять сиявшую в нем радость, сладко гудевшее блаженство? Там — лишние таблетки ротора, падающий с глухим стуком в мусоропровод труп Клеопатры, душащий комок при мысли о Фло. Здесь — несказанное ощущение благодати, ровное, сладостное спокойствие, колыхавшее его на своих нежных теплых волнах. Дэн почувствовал, как на глазах у него набухли давно забытые детские слезы. Он опустил голову, чтобы скрыть их, ведь доктор мог огорчиться, и глухо сказал:

— Я не хочу уезжать отсюда. Не гоните меня.

Дэн не видел, как доктор Цукки медленно и задумчиво потер пальцами виски и устало прикрыл веки.

— Хорошо! Признаться, мы и не ожидали от вас иного ответа. Теперь ответьте, пожалуйста, мне на вопрос. Судя по всему, вам хорошо. А вы не думали, почему именно?

— Не знаю, доктор, — жалобно сказал Дэн, по-детски наморщив лоб, но тут же снова просиял в уже ставшей за эти дни привычной улыбке. — А разве это имеет значение?

— Отлично. И самый последний вопрос: вы любите мисс Кучел?

— Да, но… не знаю, как вам это объяснить, не так, как раньше…

— Спасибо, друг мой. — Доктор Цукки нажал на кнопку магнитофона, на который Дэн раньше не обратил внимания, и медленно вращавшиеся бобины остановились. — Теперь о деле. Мисс Кучел, мистер Фостер и еще некоторое количество людей, находящихся здесь, — ученые. Они выполняют определенную работу. У вас нет специальной подготовки, но тем не менее мы бы хотели, чтобы вы кое в чем помогали нам, например в строительных работах. Хорошо?

— С удовольствием! — пылко воскликнул Дэн.

* * *

Дэн стоял на дне траншеи, выравнивая ее стенки лопатой. Солнце было почти в зените, и воздух в траншее, казалось, раскалился и загустел до такой степени, что мешал Дэну взмахивать лопатой, чтобы выкинуть на поверхность лишнюю землю. Пот пощипывал ему глаза, и прядь волос прилипла к влажному лбу.

Он вылез из траншеи. Можно было, конечно, сходить к коттеджу и перевести дух в тени пальм, но ему не хотелось идти под палящими лучами солнца. Он устал, и его мышцы, утомленные непривычной работой, жаждали хотя бы минутного перерыва. Но, несмотря на частое дыхание и ручейки соленого пота, Дэн по-прежнему чувствовал себя счастливым, настолько счастливым, что, не задумываясь, согласился бы до конца своих дней стоять на дне траншеи и выбрасывать наверх сухую красноватую землю. Счастливые люди всегда консерваторы. Больше всего они боятся каких бы то ни было перемен. А Дэн был счастлив. Безмерно и уродливо счастлив.

Внезапно его внимание привлекла огромная, фута три в диаметре, труба, которая лежала рядом с траншеей. Тень, закупорившая ее ближний к Дэну конец, казалась прохладной и ощутимо плотной по сравнению с залитой солнцем землей. «Там душно, но, по крайней мере, можно на минутку спрятаться от солнца», — подумал он, опустился на колени и залез в трубу.

Против его ожидания, там не было душно. Легкий сквозняк вентилировал трубу, и Дэн даже слегка вздрогнул от влажной прохлады. В следующее мгновение ему показалось, что в трубе холодно. Потом тень стала ледяной, и зубы его цокнули. Стены неудержимо начали сжиматься, и Дэн, упираясь в них спиной и ногами, вскрикнул. Его заливало тяжелое, свинцовое отчаяние. Оно было тяжелым, но каким-то образом проникало в мельчайшие клеточки его тела, сдавливало их ощущением еще не осознанной катастрофы. Мысли, словно разбуженные уколом ужаса, судорожно дернулись и слепо помчались вперед, спотыкаясь на колючих вопросах: что делать? Фло, Фло… Проволока и сторожевые башенки… Изучающий брезгливый взгляд доктора Цукки… Чернявый кретин, держащий Фло под руку… Острая боль мгновенно просверлила его сердце. «Фло…» «Ты знаешь, как я тебя люблю», — это ее слова. «А, это ты, Дон». С таким же выражением лица она могла бы сказать: «А, опять сегодня парит». А он? Два дня непостижимого, чудовищного, уродливого восторга свиньи, которой скребут деревянной гребенкой спину. Боже правый! Он обезумел, сошел с ума! Еще день, и он начнет пускать пузыри изо рта и звать няньку! Усыпили, напоили его какой-то дрянью и приволокли в эту тюрьму за колючей проволокой. Не мудрено, что Фортас предупреждал его. И все-таки он попал на базу. Но как? Фло, дорогая Фло, любимая мисс Кучел! Сколько благородства, какое верное сердце! Уехать, чтобы прогуливаться здесь с этим чернявым кретином Фостером и написать, что не хочет подталкивать его своим присутствием к тому, чего он избегает. А он-то! «Здравствуй, Фло!» Он… Чему он так радовался эти два дня? Его насадили, как муравья, обыкновенного представителя формика руфа, на булавку и рассматривают со всех сторон. «Вы любите мисс Кучел?» Или все это чудовищный кошмар, продолжение бреда, который начался у этого Фортаса с волосатой грудью, или… Что — или?

Он ясно вспомнил клубившееся в нем два дня веселье и застонал. Бежать, бежать немедленно, удариться грудью о колючую проволоку и получить в спину длинную булькающую автоматную очередь. «Ах, это опять Дон. Надо его похоронить, ведь скоро обед», — улыбаясь, скажет Фло.

Больно ударившись локтем о стенку трубы, Дэн пополз к выходу. Быстрее. Ухватившись руками за шершавый край, он рывком наполовину выбросил свое тело из трубы и в изнеможении упал на сухую землю. Она была теплой и тонко пахла пылью. Он сел и зажмурил глаза, ослепленный расплавом солнца. Откуда-то снаружи в него вливалось спокойствие. Словно мощной струей, оно сметало все его остальные чувства, и образовавшийся вакуум быстро заполнялся знакомым ласковым чувством всеблагости. Дэн провел рукой по глазам и лбу и засмеялся. На какую-то неуловимо малую долю секунды его испугал этот смех, но в следующее мгновение страх растворился в смехе, в веселом, беззаботном смехе счастливого человека.

Мысли его теперь уже не неслись вскачь. Они плыли неторопливо и спокойно, величаво не обращая внимания ни на что. Дэн посмотрел на часы. Еще часок он с удовольствием потрудится, а потом и обед. Можно будет поболтать с Генри Фостером, с Фло. Может быть, зайдет и доктор Цукки. Он вспомнил, что несколько минут назад почему-то нехорошо думал и про Фло, и про милягу Фостера, и огорченно покачал головой. Почему он это сделал? Впрочем, так ли уж это важно? Самое забавное — что это безумие нашло на него в трубе. Испугался темноты, как мальчонка… Дэн представил себя мальчишкой в коротких штанах и улыбнулся. Ну и глупости лезут ему сегодня в голову. Все-таки смешно — залез в трубу, чтобы укрыться от солнца, и на тебе! Бог знает, что стал думать… Сейчас он снова сделает то же самое и убедится, что все это чушь. Просто заскок какой-то. Конечно, это постоянное беспричинное веселье немножко странно в его положении, но стоит ли думать о таких пустяках, если ему хорошо? В трубе это был просто заскок какой-то. Сейчас он это проверит… А нужно ли? Так приятно и покойно на душе сейчас, не то что было там, в трубе…

Дэн опустил голову и полез в трубу. Бог один знает, зачем он это делает. И снова словно кто-то ударил его холодной, влажной подушкой и пахнул в лицо цепенящим ознобом.

«Дэн, Дэнни, этого не может быть, и это так. Держись, Дэнни. Не будешь держаться — сойдешь с ума, — подумал он. — Мне больно, мне страшно. Снова. Здесь. В трубе. Это не случайно. Два раза таких совпадений не бывает… Спокойнее, Дэнни. Почему я вдруг начинаю говорить о себе в третьем лице? Неважно. Спокойно. Ах, Фло, Фло! А может быть, и она в таком же идиотском состоянии? Как оно называется? Кажется, эйфория. И этот Фостер? И все остальные пленники? Но почему же я становлюсь нормальным, стоит мне только залезть в эту проклятую железную трубу? Что делать? Вылезти побыстрее? Там хорошо, там я буду улыбаться, во мне все будет петь. А здесь? Сидеть, втянув голову в плечи, и страдать. И все же я не хочу вылезать… Ты дурак. Очень может быть, но я не хочу вылезать. Понятно, почему эти инквизиторы так оберегают свою базу. Дьявольские здесь вещи происходят. Но нельзя же вечно сидеть в трубе. А кто, кстати, жил в бочке? Ди… Диоген, кажется. Фло… У меня нет к тебе ненависти. Ты просто ничего не понимаешь. Ты улыбаешься идиотской улыбкой, как и я, и ничего не знаешь. Если бы я мог сейчас прижать тебя к груди и ощутить твои прохладные ладони на шее и прикоснуться губами к твоему виску и застыть так… Ты бы все поняла и перестала улыбаться… Надо вылезти отсюда, могут заметить. Вылезти и помнить о том, о чем я думал здесь. Только не забыть. Потом я смогу снова прийти сюда и обдумать все хорошенько. Я еще жив, уважаемые мирмекологи, сменившие формика руфа на гомо сапиенс. Я еще жив».

Дэн осторожно вылез из трубы и снова поток спокойной радости с силой проник в него, и он не мог и не хотел сопротивляться ему. Он покачнулся, слабо взмахнул рукой, отгоняя навалившийся на него восторг, рассмеялся и взял лопату.

* * *

Доктор Цукки опустил бинокль. Как он раньше не подумал об этом: конечно же, металлическая труба должна экранировать от радиоизлучений. В таком случае возможно почти мгновенное прекращение действия стимулятора на объект. Он покачал головой, представив, что должен испытать объект в момент наступления этого эффекта. Но самое удивительное это то, что Карсуэлл полез туда снова. Из надежного блаженства — в боль самоанализа. Любопытно, наркотик наоборот. Наркоман оглушает себя, чтобы отгородиться от мрачной действительности, здесь же человек погружается в мрачную действительность, чтобы отгородиться от блаженного покоя. «Интересно, — пробормотал он, — отдает ли он себе в этом отчет?»

Доктор Цукки щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся и неторопливо зашагал к траншее.

Он остановился на самом ее краю и молча стоял, пока Дэн не заметил его.

— А, доктор Цукки! Хорошо, что вы пришли! — весело крикнул Дэн снизу и смахнул с лица пот.

— Что-нибудь случилось? — Доктор Цукки заметил, как на мгновение лицо Дэна приобрело выражение крайнего недоумения, даже смятения.

— Видите ли, я хотел рассказать вам, что случайно залез в трубу…

— Ну и что же?

— И там… там я почему-то начал думать о многих вещах совсем по-другому, чем обычно. И… о вас тоже… И мне это очень неприятно, доктор Цукки. — Снова в глазах Дэна мелькнул ужас, но он улыбнулся и продолжал: — Мне было бы тяжело скрывать от вас что-либо. Там, в трубе, я почему-то решил скрыть все это. Но это ведь дурно. Я должен быть искренен с вами. Так ведь?

— Не волнуйтесь, — почему-то грустно сказал доктор Цукки, бросил сигарету и наступил на нее ногой. — Я прикажу убрать трубу. А вас попрошу зайти ко мне завтра.

— Спасибо, доктор! — с жаром крикнул Дэн и взмахнул лопатой.

АЛЬФА И ОМЕГА

Несколько ледяных кубиков медленно таяли в золотистом виски, распространяя вокруг себя легкие светлые облачка. Доктор Цукки задумчиво покрутил стакан, ледышки звякнули, и облачка исчезли.

Его коллега доктор Брайли посмотрел на него с улыбкой, в которой была замаскирована снисходительность, и сказал:

— Пари держу, дорогой Цукки, что вы не любите пить и пьете только потому, что пью я и вообще это принято.

— Допустим. Но для чего вы это говорите, тем более в третий раз?

— Я возвращаюсь к нашему вчерашнему разговору. Вы держите стакан с разведенным «баллантайном», морщитесь и все-таки пьете. Почему? Чтобы походить на других?

— Какая проницательность…

— Ладно, Юджин, не дуйтесь. Если вам неприятен разговор, я могу замолчать.

— Оставьте, Брайли, я не ребенок. Наверное, не ребенок…

— Чудно, великолепно, дорогой доктор Цукки! И все-таки вы ребенок. Большой, фунтов на сто семьдесят весу, с дипломом Массачусетского института технологии, но все-таки дитя. Вот вы все время мучаетесь, и терзаетесь, и сомневаетесь, и думаете: а имеем ли мы моральное право на наши эксперименты?

— Не задавайте риторических вопросов… Впрочем, я ведь для вас лишь катализатор вашего красноречия…

— Не буду. Буду лишь отвечать на них. Вы ребенок, потому что находитесь во власти догм. Варенье без спросу есть нельзя, а то попадет. Нельзя грубить папе и маме и самому зажигать газ. А почему, собственно, нельзя? Вам, видите ли, претит, что мы воздействуем на мысли наших подопытных объектов. А почему? Нельзя!

— А вы хотели бы, чтобы кто-то ковырялся в ваших мыслях, даже при помощи новейшей электроники? Не знаю, как вы, а я… Впрочем…

— А почему бы и нет? Современная цивилизация только и делает, что воздействует на наши мысли. И школа, и семья, и радио, и телевидение, и газеты, и книги, и кино, и реклама, и театр, и, наконец, общественное мнение. И вы это принимаете как нечто само собой разумеющееся. И пьете виски не потому, что вкус его вам приятен, и не потому, что хотите напиться, а потому, что вам внушили, вложили маленькую простенькую мысль: пить красиво, мужественно. Стакан виски помогает беседе. А что делаем мы здесь, пока что под величайшим секретом? Мы тоже вкладываем нашим двуногим кроликам мысли, вернее, эмоциональный настрой. Когда в университете Атланты начали работать над телестимулятором, они там, наверное, тоже ломали руки, как наши физики при создании водородной бомбы. И ничего, все-таки работали. Конечно, здесь мы это все здорово подразвили и от заинтересованных заказчиков отбоя нет, а в основе все то же — прогресс науки, которого меньше всего нужно бояться и который — с нами или без нас, раньше или позже — приведет к теленастроенному обществу.

— Да, но…

— Обождите, уважаемый коллега. Я вас достаточно хорошо знаю, чтобы предвидеть ваши аргументы: а как же святая инквизиция, фашизм, диктатура?

— Вот именно.

— Во-первых, все эти системы действовали негуманно, во-вторых, мы не согласны с их целями.

— А почему вы думаете, Брайли, что, газваген был негуманен? С точки зрения его создателей он позволял быстро отправлять на тот свет тех, кому не было места в новом порядке третьего рейха.

— Фи, Цукки, вы говорите, как обыватель! Мы же никого не убиваем. Наоборот, наши объекты счастливы и довольны всем на свете. Вы много знаете счастливых людей, счастливых не какое-то короткое мгновение, а всегда счастливых? То-то же. Человек вообще не может быть счастливым. Биологически не может. Природа не предусмотрела такого состояния. Да оно всегда было вредно индивиду, потому что счастье расслабляет, обезоруживает человека, а для наших волосатых предков это было равносильно гибели. Счастье противоестественно и сейчас, ибо существует смерть, которая противоестественна для осознающего самого себя человека. Биологически мы вместе с жабой, летучей мышью и слоном созданы одинаково: наша конструкция не рассчитана на самосознание. И если в результате какой-то чудовищной мутационной случайности мы стали мыслить, мы должны исправить упущение природы.

Некоторое время человек довольствовался религией. Комфортабельный рай был величайшим изобретением человечества, куда более важным, чем колесо или огонь. Но интеллект все время подпиливает сучья, на которых сидит. Мы потеряли рай. У нас его украла наука, вырвала утешительную погремушку из рук человечества. А человек снова ужаснулся, ибо смерть, повторяю, противоестественна самосознанию. Наука не жестока. Она обокрала человека не нарочно. Взамен рая она дала немнущиеся брюки и телевизор. Она даже пытается бороться со смертью при помощи пенициллина, переливания крови и аспирина. Каково оружие!

Нет, Цукки, до тех пор, пока наука не возместит человечеству потерю бессмертия в раю, она воровка, пытающаяся откупиться жалкими подачками вроде квантовой механики или удаленных от нас на миллиарды световых лет галактик. Но когда человек, маленький простой человек, в ужасе глядит в глаза надвигающемуся страшному небытию, что ему до фотонов или коллапса звезд? Мы в долгу у людей и впервые за историю науки мы пытаемся выплатить этот долг, даже с процентами. Так почему же вы боитесь, когда человеку, который, кстати, об этом не подозревает, вставляют под черепную коробку телестимулятор величиною с булавочную головку и погружают его в постоянную эйфорию, лишают страха, даже страха перед смертью? И ведь при этом мы не отбираем у него памяти. Он помнит все, знает все, может работать.

Он просто становится невосприимчив к отчаянию, к горю, к душевной боли.

— Но ведь при этом меняются его взгляды, моральные ценности, чувства, эмоции.

— Ну и что из того? Опять догмы. Почему взгляды, чувства и эмоции человека должны быть святыней? Есть чем гордиться! Жадность, эгоизм, подлость, индивидуализм — невелика гордость. И то, если бы мы делали из людей злобных животных. А мы их делаем кроткими, искренними, ласковыми существами. И при этом их умственные способности нисколько не страдают. Кучел, Фостер и все остальные прекрасно работают, не хуже, чем раньше в лаборатории Фортаса. Разве это высокая цена — лишиться эгоизма?

— А вам не претит роль всемогущего бога, который одним поворотом ручки передатчика может заменить эйфорию на агрессивность, страх или, скажем, чувство голода? Я не могу и подумать об этом…

— А почему мне должна претить эта роль? Наоборот, я горжусь ею. Мне тяжелее, чем им. Я должен думать, нести ответственность, а они блаженствуют в полном смысле этого слова.

— Высшие и низшие, арийцы и неарийцы, бремя белого человека?

— Опять вы за свое! Вы же прекрасно знаете, что в любом человеческом сообществе, равно как и в волчьей стае, в стае бабуинов или стаде коров, есть альфы, беты, и так до омег. Альфа занимает безусловно господствующее положение. Затем по иерархическим ступенькам идет бета, гамма, и так далее. Схельдеруп-Эббе изучал иерархию даже у кур, мышей и сверчков. То же и у людей. Возьмите любую группку ребят и понаблюдайте за ними — вы наверняка обнаружите у них и своего альфу, и своего омегу, которому достается от всех. Вспомните себя в детстве, кем вы были, а?

Голос Брайли медленно затихал, словно кто-то поворачивал ручку громкости, и перед глазами Цукки одновременно возник каменный двор.

На третьей перекладине пожарной лестницы, футах в десяти от невыразимо далекой асфальтовой земли стоит мальчик.

«Прыгай, Цукки-брюки, прыгай! Прыгай! Прыгай!» — ревут мальчишки. Асфальтовая земля далеко, а их рты близко-близко, вот-вот вцепятся в мальчика. Самое страшное — он знает, что не сумеет оторвать руки от перекладины. Не сумеет. Как хорошо было бы умереть! Разжать пальцы и упасть. Они бы перестали визжать. Но он знает, что не разожмет пальцы. Он медленно спускается вниз. Как свирепо они орут! И Дороти тоже орет. Если бы разжать руки… Уже поздно. Он спускается прямо в их распяленные презрением рты… Надо что-то сказать…

— Наверное, я был омегой, — вздохнул Цукки. — Мы тогда жили в Бруклине. Отец разгружал товары в универсальном магазине. Я был, пожалуй, одним из самых маленьких ростом в классе, и меня дразнили все, кому не лень. Я даже помню, как они орали: «Цукки, Цукки провалился в брюки!» Я ходил во всем, из чего вырастал старший брат, а разница у нас в два года. А вообще меня все звали «Цукки-брюки». Ну, конечно же, и грязным итальяшкой, и макаронником. У нас там жили и ирландцы, и итальянцы, и евреи. И доставалось всем. Я помню, как отец утешал меня, когда я приходил домой и говорил, что не хочу больше быть итальянцем.

— Ваш отец знал, что вы омега. Быть итальянцем — это уже большой шанс на принадлежность к классу омег.

— И все-таки, Брайли, вы проповедуете то, во что сами не верите. Неужели вы можете спокойно думать об обществе, которое телеуправляется? Вы просто бравируете трехцентовым нигилизмом.

— А почему бы и не представить такое общество? Мы и так, как я уже говорил, управляемое общество. Раскрепоститесь духовно, дорогой Юджин, вы же ученый, и взгляните в глаза фактам. Все ваше прекраснодушное существо содрогается при словах «телеуправляемое общество». А разве мы и так не телеуправляемое общество? Разве телевидение не способ телеуправления? Что бы вы ни видели на экране, от рекламы зубной пасты «Пепсодент» и до серий о человеке — летучей мыши, — разве все это не телеуправление вкусами, наклонностями и мыслями миллионов? А ведь куда проще и эффективнее заменить все средства обработки индивида одним крошечным телестимулятором. И если бы даже люди узнали о том, что носят их в головах, они бы и не подумали протестовать. Они были бы счастливы, понимаете: счаст-ли-вы. Они были бы счастливы и в жалкой лачуге, и в двадцатикомнатной вилле, босыми на пыльной дороге и в роскошных «кадиллаках». Исчезли бы горечь, зависть, горе, которые разъедают современную цивилизацию, и самое главное — страх.

— А может быть, человеку иногда и нужно страдать?

— Ну, доктор, меньше всего я ожидал от вас услышать проповедь христианства!

— Боже упаси, Брайли, я верил в бога ровно до десяти лет. Но вы прекрасно знаете, что я хочу сказать. Человек не может платить за счастье отказом от своего «я». Человек должен думать, понимаете: должен! Даже если мысль — наш крест, мы должны нести его, а не всучивать его с благодарностью первому встречному, кто выражает желание разгрузить наш ум от нерешенных и трудных вопросов. Вы, Брайли, говорите куда красноречивее меня, но вы меня ни в чем не убедили, хотя ваши ответы просты и логичны, а у меня по большей части вообще нет ответов на самые простые вопросы. Счастье! Нужно прежде всего определить, что это такое. Тем более, будем откровенны, пока что наши заказчики в мундирах меньше всего пекутся о всеобщем счастье.

— Это уже другой вопрос. К сожалению, у нас в стране это самые богатые меценаты. Но великое открытие нельзя долго прятать в генеральских сейфах. Раньше или позже оно выбирается оттуда. Так было и с атомной энергией, с ракетами, с лазерами и со многим другим. Как, кстати, ваш новый парень?

— Ничего, очень удобен для наблюдений над эмоциональным сдвигом. Он ведь любит мисс Кучел…

— А она была с Фостером. Великолепно! И как он к этому отнесся?

— Спокойно, конечно. Вы можете мне говорить что угодно, но это страшно и тягостно…

— Ну-ну-ну… Или вы предпочитаете классические сцены ревности?

— Может быть, — вздохнул доктор Цукки.

Он поймал себя на том, что хотел рассказать Брайли о трубе, и сдержался. Это было, разумеется, глупо, но ему не хотелось говорить этому человеку о том, что Карсуэлл залез в трубу во второй раз.

СВИДАНИЕ ЗА ЭКРАНОМ

— Здравствуйте, доктор Цукки! — просиял Дэн. — Вы просили меня зайти.

— Добрый день, мистер Карсуэлл, — вздохнул доктор Цукки. — Садитесь.

Дэн с наивным любопытством рассматривал оборудование лаборатории.

— Как у вас тут все интересно! — сказал он.

— М-да, — неопределенно промычал доктор.

С минуту оба они молчали, Дэн — весело улыбаясь, Цукки — погруженный в раздумья.

— Скажите, Карсуэлл, — наконец прервал молчание доктор, — для чего вы полезли в трубу во второй раз? Вы ведь помнили свои ощущения и мысли, когда сидели в ней?

На лице Дэна появилось легкое облачко. Он наморщил лоб, пытаясь собрать веселые, ленивые мысли, которые сыто и неторопливо — точь-в-точь стадо коров в жаркий полдень — дремали в его голове. Конечно, он помнил все то, о чем думал в трубе. Но воспоминания казались жалкими, смешными и стыдными, словно воспоминания о детских грешках.

— Я… я не знаю, доктор, — виновато сказал Дэн.

— А еще раз вы хотели бы испытать те же ощущения?

Сытые, дремлющие коровы-мысли в голове Дэна проснулись, встали и негодующе замычали. Они не хотели открывать глаза и сейчас мечтали лишь об одном: снова погрузиться в сладкую дремоту.

— Нет, доктор, — испугался Дэн, — я и близко не подойду к этой трубе!

— Подумайте лучше, — угрюмо настаивал Цукки, — не может быть, чтобы ничто из того, о чем вы думали там и что переживали, не было вам дорого.

Дэн почувствовал, как его захватывает смятение. Он не хотел думать о трубе. Все его существо содрогалось при мысли о ней, и вместе с тем ему страстно хотелось угодить доктору Цукки. Он не принадлежал себе. Его волю тащили в разные стороны. Он вспомнил Фло и боль, которая поглотила его в трубе, вспомнил отчаяние. Почему доктор настаивает, чтобы он испытал этот ужас еще раз? Но ведь этот ужас в тысячу раз естественнее его нынешнего сладкого отупения. Ну и что? Пускай это называется отупением или как угодно, но нет ни сил, ни воли, чтобы добровольно отказаться от него. Ему казалось, что стоило в нем появиться какому-то подобию воли, как теплые волны покоя сильно и нежно смывали ее куда-то вниз.

— Не знаю, доктор Цукки, — робко улыбнулся Дэн, — не могу думать. Вы уж простите меня. — Улыбка на его лице крепла, растекалась, пока не засияла во всем своем бездумном великолепии.

Доктор Цукки, как и всегда в трудные моменты жизни, чувствовал неприятный озноб, какой-то парализующий холодок внутри. Имел ли он право взять этого человека, излучавшего покой и довольство, и своими руками снова ввергнуть в кошмар осознания всего? Если бы он мог выпустить его из лагеря… Это от него не зависело, это абсолютно исключалось. А не пытается ли он подогнать факты под свои собственные убеждения? Может быть, Брайли, в конце концов, прав? Может быть, люди действительно готовы заплатить за счастье ценой отказа от своего «я»? Но ведь Карсуэлл не может оценивать вещи объективно, находясь в поле радиоизлучения. Ну и что? Он все равно полностью сохранил умственные способности и память. Он может думать, но он не хочет думать, потому что из опыта уже знает, что мысль несет горе. А кто он, Юджин Цукки, чтобы решать за другого, думать ему или не думать?

На мгновение Цукки показалось, что кто-то начинает ковыряться в его, Цукки, мыслях, и острый страх сковал его. Нет, нет и нет! Человек должен быть хозяином своей головы, даже если для этого его нужно взять за загривок, ткнуть носом в его собственные мысли и приказать: «Думай!» Любой контроль над мыслями — это низведение человека до животного или робота. Стоило ли спускаться с деревьев и сотни тысяч лет дрожать при свете костра в промозглых пещерах, гибнуть на дыбах инквизиции и в фашистских крематориях, писать сонеты и создавать теорию относительности, чтобы стать телемарионетками? Счастье — это не критерий цивилизации. А что есть ее цель?

«Не знаю, что ее цель, но то, что я сейчас совершу преступление, — это я знаю. Я же подписал целую гору документов о сохранении тайны. Для чего нужно подвергать себя такому риску? Чтобы переубедить Брайли? Да ему и намекнуть об этом нельзя будет… Подумай, пока еще не поздно. Умерь гордыню и не высовывай носа, он у тебя и так длинный… Но я должен знать, как поведет себя в камере этот человек… Что бы он ни говорил, он полез в трубу во второй раз… Чушь… Теперь не полез бы… А если бы полез? И, как всегда, ясного ответа нет… И, как всегда, я делаю глупости… Сейчас я сделаю глупость, и будет поздно, и я буду рвать на себе волосы и не буду спать ночами… Но он не человек, он ее любит… Я тоже любил Мэри Энн, и она ушла. Ну и что… Он имеет право любить…»

Цукки поежился от внутреннего холодка и вдруг понял, что уже давно решился. Он выглянул из окна. Никого не было. На всякий случай он задернул зеленоватую занавеску, быстро подошел к запертой двери в стене и отворил ее.

— Пройдите сюда, Карсуэлл, — твердо сказал он.

Дэн, весело ухмыльнувшись, с любопытством посмотрел на тяжелую металлическую дверь, и вошел в нее. Он попал в небольшую каморку, стены которой были покрыты множеством шкал. Подслеповато смотрели белесые экраны осциллографов.

— Садитесь, — приказал Дэну Цукки и закрыл за собой дверь.

И в то же мгновение с мира кто-то разом смыл сияющий розоватый отсвет, наполнив его невыносимо пронзительным холодным колючим светом. Как и тогда в трубе, мир наваливался на него своими острыми углами, каждый из которых ранил, причинял ему боль. Но это была его боль, и он застонал при мысли, что может снова лишиться ее, оказавшись снаружи, там, в блаженном бездумии сумасшедшего дома.

— Я могу снова открыть дверь, — почему-то прошептал Цукки и пристально посмотрел на Дэна. — Вы хотите туда?

— Послушайте, вы! — Дэн скрипнул зубами и сделал усилие, чтобы удержать руки. С каким наслаждением он бы вложил весь вес своего тела в удар по щурившейся физиономии этого кретина с трусливыми глазами и вялым, безвольным ртом. — Послушайте, вы, — еще раз с силой выдохнул Дэн, — лучше заткнитесь, пока я еще могу сдерживаться! Тюремщик должен быть тюремщиком, а не строить из себя черт знает кого.

— Вы совершенно правы, — пробормотал Цукки, и Дэну показалось, что в глазах его за толстыми стеклами очков скользнули веселые искорки.

— Вы еще смеетесь надо мной? Мало того, что из меня здесь сделали обезьяну, отвратительную обезьяну, вам еще и смешно?

— Нет, Карсуэлл, мне не смешно. И вы еще многого не понимаете. Вы знаете, почему вы здесь стали думать, как тогда, в трубе?

— Нет, — сказал Дэн и внимательно посмотрел на доктора.

— Мы находимся в экранирующей камере. Стенки ее из металла и не пропускают радиоволн.

— А я что, приемник?

— Да, — просто ответил Цукки. — Вы приемник. Под вашей черепной коробкой находится крошечный, величиной с булавочную головку, специальный телестимулятор, который контролирует ваш эмоциональный настрой.

Дэн судорожно схватился за голову, ероша волосы и ощупывая череп.

— Вы не нащупаете его, — покачал головой Цукки. — Ультразвуковая дрель почти не оставляет следов, а сам стимулятор — под черепной коробкой.

— Так выньте его, — застонал Дэн, — прошу вас!

— Не могу, — сказал доктор Цукки, — вставить его — дело нескольких минут, а вынуть — сложнейшая операция, Это вроде рыболовного крючка.

— Ну прошу вас, — Дэн сжал кулаки, — выньте у меня эту пружину! Я не хочу быть заводным человечком! Вы понимаете — не хочу! Не хочу!

— Мы еще поговорим на эту тему, — мягко сказал доктор, — а сейчас подождите минутку. — Он подвинул к себе телефон и попытался набрать номер. Палец его дрожал и дважды соскочил с диска. Наконец он получил соединение и сказал: — Мисс Кучел? Это доктор Цукки. Зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку… Да, да, в лабораторию.

Дэн сжался в комок. Сердце рванулось, как гоночный автомобиль. Мысли, отталкивая друг друга, ринулись вдогонку. Секунды набухали, росли до бесконечности, растягивались и не хотели уходить.

Минуты подавляли своей огромностью.

Внезапно из комнаты за дверью послышался смеющийся голос:

— Доктор Цукки, где вы?

— Одну минутку, — пробормотал Цукки, открыл металлическую дверь, впустил Фло и тихо вышел из камеры.

Дэн смотрел на Фло. Казалось, что кто-то невидимый медленно менял диапозитивы в ее глазах. Прозрачное веселье тускнело, темнело, и вместо него приходило выражение острой и недоуменной боли. Фло с силой провела рукой по лбу и закрыла на мгновение глаза.

— Дэнни, — вдруг прошептала она и заплакала. Слезы набухали в ее глазах и по-детски скатывались по щекам и носу. — Дэнни… — Она, казалось, колебалась с секунду, потом судорожно закинула ему руки за шею и прижалась к нему. Она все сжимала и сжимала руки, старалась распластаться у него на груди и при этом все повторяла: «Дэнни, Дэнни», будто боялась потерять, забыть это слово.

Медленно и осторожно он положил ей руки на спину и ощутил под ладонями знакомое живое тепло. Он прижал губы к ее шее и замер, не думая ни о чем.

Не было ни экранирующей камеры, ни колючей проволоки, ни ужаса самосознания, ни стимулятора, ни доктора Цукки — ничего. Была лишь страшная и горькая, сладостная и огромная нежность к этому трепетавшему подле него существу. От этой нежности перехватывало дыхание и на глаза навернулись слезы. Фло, Фло…

* * *

Роберт Брайли не любил доктора Цукки. Неприязнь эта была полной и гармоничной. Его раздражало его мягкое, нерешительное лицо, безвольный рот, и даже очки доктора Цукки с толстыми стеклами и толстой оправой были ему неприятны. Его смешили костюмы коллеги: мешковатые и с привычными неопрятными складками на брюках и пиджаке. Его бесила манера доктора говорить: он всегда мямлил, словно в нерешительности обдумывал простейшие вещи, прежде чем сказать их. Его угнетал провинциальный идеализм Цукки, умственная трусость и боязнь точных формулировок.

Будучи ученым, Брайли не раз пытался анализировать свою неприязнь к нему. Иногда ему казалось, что он не любит Цукки потому, что тот вышел из другой социальной среды. Но тут же он возражал себе, что среди его знакомых многие выбились из самых низов, и ни к кому из них он не испытывал ни малейшей антипатии. Не мог он и завидовать Цукки. Начиная с научной карьеры и до гольфа, он был гораздо удачливее Юджина. Особенно в гольфе. Стоило посмотреть, как тот замахивается клюшкой и в глазах его при этом появляется мучительно напряженное выражение неудачника, сознающего, что он неудачник, как становилось ясным: далеко этот человек не пойдет.

И, хотя Брайли не мог сказать себе, почему именно он не любит Цукки, он, не любя его, не мог заставить себя относиться к нему, как относился ко многим на базе: сугубо сухо и официально. Казалось, что едкое раздражение, которое он испытывал во время бесконечных споров, стало уже необходимо ему, как некий странный наркотик.

Он все время пытался переубедить его, переспорить, прижать в угол бесспорными аргументами, заставить выкинуть белый флаг. И не мог. В последний момент тот отказывался сдаваться.

Может быть, Цукки не хватило гордости? Человека негордого победить бывает труднее — у него не хватает гордости признать поражение.

Порой он начинал думать, что пытается сломить не Цукки, а самого себя, но мысль была абсурдна, и он ее с презрением отбрасывал.

Постепенно, сам не замечая того, он принялся внимательнейшим образом шпионить за Цукки, находя в этом какое-то сладостное удовлетворение. Однажды, как он себя уверял — от скуки, он собрал крохотный микрофончик, который незаметно спрятал в лаборатории Цукки и время от времени развлекался, прислушиваясь у себя в комнате к его свинячьему похрюкиванию. Когда Цукки работал над особенно сложной схемой, он всегда похрюкивал.

Сейчас похрюкиванья не было слышно. Шаги. Кто-то вошел к Цукки. Ага, это новенький, Карсуэлл.

Брайли прижал ухо к динамику. Это интересно. В высшей степени интересно. Странные беседы для сотрудника базы, да еще с объектом. Оригинально! Объяснять действие стимулятора! Они ведь подписывали кучу бумаг, в которых клялись никогда и никому не разъяснять суть работ на базе. Смешно. Как он сразу не мог раскусить эту толстую неопрятную свинью! Он же предатель, Цукки. Он из тех, кто прикрывает свое предательство такими гладенькими и гаденькими фразами о моральной ответственности ученого. Он из тех, кто, побив себя кулаками по впалой груди, бросались продавать военные секреты страны любым врагам. И даже бесплатно. Лишь бы предать. Само по себе предательство не вызывало в Брайли ненависти. Он был слишком умным человеком, чтобы приходить в ужас от таких вещей. Но Цукки, мямля Цукки со своими сомнениями… Ему вдруг стало легко и весело на душе, словно с нее свалился груз. Вот, оказывается, в чем дело: предатель! Предатель! Предатель! Вот она, его правда! Вот они, его принципы! Вот она, его душевная чистота! А он, Брайлн, хорош, нечего сказать. Споры, споры, споры… Аргументы и контраргументы… С кем? С элементарным предателем.

А это кто? Ах да, мисс Кучел. Ну конечно, Цукки что-то говорил о том, что они любят друг друга. Почему они все замолчали? Странно! А может быть, экранирующая камера? Не может быть!.. А почему, собственно? Почему не может? После объяснения действия стимулятора все может быть!

Брайли почувствовал острую, ни с чем не сравнимую радость. Цукки у него на веревке. Он проденет ему кольцо в нос и будет водить его, как быка. Безрогого быка. Ах, Цукки, Цукки! Цукки-брюки. Цукки провалился в брюки. Не в брюки, дорогой Юджин, а значительно глубже! Завести объект в экранирующую камеру — великолепно!

Не надо только спешить. Надо все хорошенько обдумать и — наметить план действий. Ах, Цукки-брюки, кто бы мог подумать!..

Можно было бы, конечно, тотчас же сообщить Далби и Уэббу. Мало того: не «можно было бы», а «нужно было бы». Но не стоит себе отказывать в маленьком удовольствии. Сообщить будет не поздно и через несколько дней. Совсем не поздно…

Ему даже стало жарко от всего случившегося. Он расстегнул воротник и вытащил из кармана сигарету. Он закурил и глубоко затянулся. Смешно, что он так радуется чужой подлости. А подлости ли? Конечно, это подлость, с какой стороны ее ни рассматривай. Он пригладил волосы и вздохнул. Проще нужно смотреть на вещи. Проще. Кому нужна в наш век достоевщина? Разве что таким, как этот Цукки.,

УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА

Земля была сухая и твердая, и лопата никак не хотела входить в нее. Дэн наступил ногой на загнутую кромку штыка, несколько раз дернул за ручку и наконец вывернул ком земли.

«Здесь так сухо, что нет червей», — подумал он, вспомнив, как копал мальчишкой червей для рыбной ловли. Они пытались спрятаться, целиком уйти в землю, но он цепко хватался за скользкий, извивающийся конец червя и торжествующе вытаскивал его. Каждый раз он удивлялся, что червяк, такой слабенький и мягкий, не рвался пополам, а целехоньким оказывался у него на ладони, откуда шлепался в консервную банку и присоединялся к медленно копошащейся куче своих собратьев. Иногда он думал: а понимают они, что с ними случилось что-то страшное и что никогда снова не смогут они лениво сверлить головами влажные пласты земли? Он не мог ответить себе на вопрос и, не зная ответа, быстро забывал о нем.

А знает ли он ответы на все вопросы сейчас, стоя с лопатой в руках около клумбы, которую ему поручили вскопать? Наверное, нет, и поэтому не хочется думать ни о чем. Фло. Как это невыразимо странно! Он помнит, как его губы прижимались вчера к ее коже, и она все сжимала и сжимала руки у него на шее, и ее ладони, всегда прохладные, были сухи и горячи. Помнить и не помнить. «Наверное, — лениво подумал Дэн, — человек хорошо помнит тогда, когда не только вспоминает свои чувства, но и снова переживает их, воскрешая в памяти пережитое и перечувствованное. Но позволь, Дэн, тебе вот сейчас хорошо и покойно на душе. А вчера, ты это помнишь, сердце твое съеживалось в комок, словно кто-то выжимал его, как губку». Он безразлично пожал плечами. Он уже привык к вопросам, которые остаются без ответа, вымываются из него радостью бытия и, словно оглушенные рыбки, уносятся кверху животами ровным током блаженного забвения. Но сегодня, впервые за последние дни, рыбки не сразу переворачивались животами кверху и не сразу уносились прочь. Фло. В этих коротких звуках, которые он повторил про себя несколько раз, еще угадывался волшебный трепет, который он так остро чувствовал раньше. Слово это казалось ему почему-то округлым и сильным, как голова моржа, и сегодня оно впервые сопротивлялось потоку радостного спокойствия, струившегося в него откуда-то извне. Теперь он знал, откуда оно берется, но знание ничего не меняло, ничего.

Он уже вскопал почти половину клумбы и приспособился к земле. Нужно было вогнать штык наполовину или чуть меньше, несколько раз энергично покачать ручкой лопаты, а потом уже вложить всю тяжесть тела в ногу, упирающуюся в кромку штыка. Ловко. Молодец, Дэнни. Дэнни… Как она вчера повторяла: «Дэнни, Дэнни, Дэнни…»

Клумбу разрезала пополам длинная фиолетово-черная тень, остановилась и сказала голосом доктора Брайли:

— Как дела, мистер Карсуэлл?

Дэнни воткнул лопату в уже вскопанную землю, отер тыльной стороной ладони пот со лба и улыбнулся:

— Спасибо, доктор Брайли. Просто не верится, что в эдакой суховище будут расти цветы!

— А мы сюда подведем воду. Над клумбой будет вращаться маленький разбрызгиватель, все время увлажняя землю. Представляете себе, какая будет клумба? Хоть на конкурс цветов.

Удивительно, как все без исключения люди на базе были ему приятны и симпатичны! Какой он милый, этот доктор Брайли! Такая жарища, а он, как всегда, безупречно одет, и пробор у него точно лакированный.

— Послушайте, дорогой мой Карсуэлл, вы меня, право, обижаете.

— Я? — испугался Дэн. — Помилуйте, я и в мыслях того не держал!

— К моему коллеге Цукки вы заходите, а ко мне никогда. Знаете, народа тут у нас не так уж много, и радуешься каждому новому собеседнику.

«Смешной какой! — подумал Дэн. — Обидчивый, как девочка».

— Не знаю, доктор Брайли, мне просто было как-то неловко беспокоить вас.

— Беспокоить! Еще что! Я ж вам говорю: у нас здесь ценишь беседу с каждым новым человеком. Вчера, например, вы, наверное, часа полтора просидели в лаборатории моего коллеги.

— Вы меня прямо конфузите, доктор Брайли! Конечно, я с удовольствием беседую с доктором Цукки, но я был бы счастлив зайти и к вам.

— Завидую я Цукки! — мечтательно сказал Брайли. — О чем вы, интересно, болтали там весь вечер? Такое общество… Ведь и мисс Кучел тоже зашла на огонек? Наверное, доктор Цукки показывал вам лабораторию и экранирующую камеру? Готов поспорить, что он рассказывал вам об очень интересных опытах, которые мы здесь проводим. А? Вы должны быть ему благодарны. Без него вы вряд ли бы узнали о таких вещах, верно ведь?

Дэн уже открыл было рот, чтобы сказать «да, конечно», но округлое и сильное слово «Фло» почему-то снова на мгновение вынырнуло на поверхность его сознания, отчаянно борясь с течением.

«Но ведь доктор Брайли милейший человек, мне так хочется рассказать ему обо всем, о чем он меня спрашивает», — мысленно сказал Дэн Фло. «Доктор Цукки рассказал нам вчера то, что не должен был рассказывать», — прошептала Фло из последних сил. Течение подхватило ее, закружило, понесло. По странным образом ее настойчивый шепот все еще стоял в ушах Дэна. Он почувствовал, что дрожит, словно на спине у него лежал непосильный груз. Он слабо улыбнулся и, не понимая, как может лгать такому милому, симпатичному человеку, как доктор Брайли, сказал:

— Рассказывал об опытах? Каких опытах?

Брайли разочарованно поморщился. Он взглянул на Дэна, на лице которого блуждала слабая глуповатая улыбка, и спросил:

— Но о чем-нибудь интересном вы говорили? У мисс Кучел…

— Не знаю, — засмеялся Дэн и протянул руку к лопате, — не помню, доктор Брайли. Но я обязательно зайду к вам. Спасибо за приглашение.

Фиолетово-черная длинная тень на клумбе качнулась, рывками, в такт шагам, соскользнула с взрытой земли и исчезла.

«Я… я… соврал! — крикнул про себя Дэн. Ему почудилось, что поток бессмысленной радости, нагнетаемой в его голову, чуть ослабел. — Должно быть, потому, что я выстоял», — подумал он. Но усилие было слишком большим. Он больше не мог сопротивляться привычной улыбке, которая растягивала его губы. Через минуту он уже не помнил, почему улыбался.

* * *

Когда доктор Цукки закрыл за собой металлическую дверь экранирующей камеры, Дэн долго молчал, с силой растирая себе ладонью лоб.

— Скажите, доктор, — наконец спросил он, — возможно ли волевое усилие, когда человек находится под воздействием телестимулятора?

— В принципе нет, — сказал доктор Цукки и тревожно посмотрел на Дэна, — но вообще трудно сказать… У нас еще слишком мало данных. Хотя пока, повторяю, мы с такими вещами но сталкивались. Сильное возбуждение очагов наслаждения в мозгу…

— Оставьте, доктор. Мы не на лекции. Не знаю как, но сегодня я, кажется, устоял перед стимулятором.

— Интересно, в высшей степени интересно! — Глаза доктора Цукки за толстыми стеклами очков подслеповато заморгали. — Как же это произошло?

— По-моему, Брайли не только знает, что вчера мы были здесь у вас, но знает и про ваши объяснения, и про камеру.

Полное смуглое лицо Цукки бледнело постепенно. Сначала кровь отлила от носа, сделав его почти синим, потом от лба и щек. Губы его затряслись от испуга. Он оглянулся вокруг и прошептал срывающимся голосом:

— Не может быть! Боже, что со мной будет? Я погиб, погиб! Бежать к нему, броситься на колени, умолить… — Внезапно, опомнившись, Цукки сказал, подбадривая себя: — Не может быть! Вам просто показалось. Как он мог подслушивать? Нет, это чушь какая-то.

— Не знаю. — Дэн испытывал теперь легкую брезгливость к этому пухлому, трусливому человеку. — Не знаю, как он мог подслушивать, но у меня впечатление, что он обо всем знает и о многом догадывается. Не впечатление даже, а уверенность. Скажите спасибо, что я каким-то чудом смог удержаться и не выболтал ему все, что знаю. Я ведь прекрасно помню, как ябедничал вам на самого себя. Это один из ваших лучших трюков. Но другой раз я, может быть, и не выдержу. Если бы Брайли помучил меня еще несколько минут, я бы с кретинской улыбкой предал вас и себя.

Дэн криво усмехнулся и не мог удержаться, чтобы не ощупать себе голову. Но под корнями волос череп был гладок, и он не мог найти ни бугорка.

— Что же делать, что же делать? — заметался доктор Цукки. Пальцы его шевелились, каждый сам по себе. — Мы же все пропадем! Вы и не представляете себе, какие здесь строгости. Боже мой, боже мой! Зачем я только…

— Перестаньте, доктор, — ровным голосом сказал Дэн. Он чувствовал безмерную усталость, и странное спокойствие охватило его, как тогда дома, когда, выбросив труп Клеопатры в мусоропровод, он стоял перед зеркалом. — Я знаю только один выход: Брайли нужно убить.

Цукки, словно подброшенный пружиной, подскочил на стуле, нелепо взмахнул обеими руками и визгливо крикнул:

— Прекратите дурацкие шутки, Карсуэлл! Я запрещаю вам так шутить!

— Я не шучу, — скучно сказал Дэн.

Сигарета заплясала в пальцах Цукки, и он никак не мог усмирить ее, чтобы попасть ею в огонек зажигалки.

— Я запрещаю вам говорить об этом!

— Во-первых, плевать я хотел на ваши запрещения, — тихо сказал Дэн, — а во-вторых, прекратите истерику. Если вы сейчас же не возьмете себя в руки, я вам набью вашу ученую морду, даю честное слово.

Цукки негодующе выдохнул табачный дым и вместе с ним возбуждение. Он безвольно откинулся в кресле, и тотчас же его светло-зеленый халат собрался на животе и груди в привычные мягкие складки.

— Убить Брайли, убить? — В голосе его звучало искреннее стремление понять смысл произносимого им слова. — Как это — убить?

— Очень просто, — сказал Дэн. — Насильственно лишить его жизни каким-либо способом. Как говорили когда-то: «Повесить его за шею, и пусть он висит до тех пор, пока жизнь не покинет его».

— Вы хотите его повесить? — Казалось, что Цукки готов был теперь поверить Дэну, что бы тот ни сказал.

— Не думаю, — усмехнулся Дэн, — слишком хлопотно.

— Но скажите мне честно, Карсуэлл, вы пошутили, правда?

— Нет. Если мы не убьем Брайли, вас упрячут в тюрьму, а мы с Фло надолго, если не навсегда, останемся телеобезьянами.

— Но убить человека…

— Да, убить человека. А меня вы разве не убили? А Фло, а Фостера и еще человек пятьдесят? Разве это не убийство? Ограбить мозг, душу и сердце и превратить в улыбающегося робота…

— Я не знаю, Карсуэлл… Это слишком сложно…

— Вы не знаете, хотя вы ученый, а я знаю, хотя я не ученый, а обычный человек, с трудом осиливший университет и зарабатывающий на кусок хлеба в паршивом рекламном агентстве. Я знаю, Цукки. Вы понимаете, знаю! Я знаю, что они не колебались, когда хотели убрать меня тогда. Таблетки с ядом — это всерьез.

Несколько минут они оба сидели молча, потом Дэн нагнулся к уху Цукки и что-то зашептал…

«НУ КОНЕЧНО ЖЕ, ЭТО САМОУБИЙСТВО»

Полковник Далби посмотрел на заместителя, медленно расстегнув верхнюю пуговицу пижамы и сонно спросил:

— То есть как — умер? Вчера я только видел его.

Майор Уэбб с четкостью, не лишенной злорадства, отчеканил:

— Именно умер, сэр. Труп Брайли обнаружен, — майор посмотрел на толстый «роллекс» на руке, — ровно пять минут назад. Я приказал ничего не трогать в лаборатории.

Полковник Далби не любил неприятностей. Он не любил происшествий. Он не любил никаких событий, ибо даже невинные события имеют скверную привычку со временем обращаться в неприятность.

Он мгновенно представил себе целую лавину событий, даже неприятностей, которые навалятся на нзго, и застонал.

— Кто обнаружил труп?

— Калберт. Он убирает по ночам лаборатории. Он обнаружил труп пять… простите, уже шесть минут назад.

Полковник Далби зажмурился. Ему хотелось снова заснуть и проснуться утром, когда все это окажется глупым сном. Не надо было есть на ночь отбивную. Когда заснуть ему все же но удалось, он свесил с кровати ноги и обреченно спросил:

— Умер?

— Совершенно верно, сэр.

— Но как?

— Мгновенно. Пуля попала в висок.

— Пуля?

— Совершенно верно. Пуля. Пистолет лежал около дивана.

Полковник начал раскачиваться всем телом, и на лице его появилось обиженное выражение ребенка, которому сказали, что не берут его в цирк.

— Сейчас, за три дня до приезда генерала Труппера! Боже мой, за три дня до приезда! С ума сойти! Что?

— Я говорю: так точно, сэр, с ума сойти.

— Перестаньте кривляться! Ваши идиотские строевые штучки действуют мне на нервы. Дайте мне, пожалуйста, брюки, вон они на спинке кресла.

— Пожалуйста, сэр.

Полковник наполовину натянул брюки и вдруг с надеждой спросил:

— А может быть, это самоубийство?

Майор Уэбб пожал плечами.

— Я почти уверен, что это самоубийство, — продолжал полковник. — У ученых, знаете, это бывает. Переутомление. Нервная депрессия. Нет, нет, я почти уверен. Таких, как Брайли, не убивают. Он слишком ловок для этого. Слишком ловок. И потом, что это за убийство? Это же плохой вкус — взять и ухлопать человека на секретной базе. Нет, нет, не убеждайте меня. Это самоубийство. Брайли был слишком ловок, чтоб дать ухлопать себя.

— По-моему, он был слишком ловок, чтобы покончить с собой.

— Ну что вы, Уэбб! — испуганно сказал полковник. — Вы просто несете чушь. Вы представляете себе, сколько было бы неприятностей? А?.. Пошли. А выстрел кто-нибудь слышал?

— Похоже, что нет. Лаборатории ведь стоят в стороне. Во всяком случае, никто ничего не сообщил.

Уэбб сел за руль открытого джипа, а полковник, поеживаясь от ночной прохлады, уселся рядом с ним. Призрачный свет фар жадно лизнул светлую стену административного корпуса и заплясал на дороге.

Через минуту джип затормозил около здания лаборатории, у входа в которую стоял человек.

— Я выключил свет, сэр, — сказал человек, — чтобы не привлекать внимания.

— Хорошо, Калберт. Теперь зажгите его.

Они вошли в лабораторию. На полу стояло ведро и лежала швабра. Полковник посмотрел на Калберта.

— Я только вошел, сэр, зажег свет, поставил на пол ведро и тут же увидел его. Вот так он и лежал на диване.

— Я понимаю, что так же. Вряд ли он перевернулся на другой бок, — нервно сказал полковник.

Брайли лежал на диванчике на спине. Правая его рука свешивалась почти до пола. На полу лежал смит-вессон.

Полковник сделал шаг к дивану и увидел, что правый висок Брайли был разворочен выстрелом.

— Похоже, что выстрел был произведен в упор, — быстро сказал он. — Как вы считаете, Уэбб?

— Возможно, сэр. Все возможно.

— Что значит «все»? Вы разве не думаете, что он сам стрелял в себя?

— Я ничего не думаю, сэр. Мне лишь кажется, что все слишком похоже на самоубийство.

— Что значит «слишком»? Вы просто начитались детективных романов, Уэбб. Да и кто мог бы убить его? Некому. Я вам говорю — некому. Вызовите лучше Клеттнера, пусть он произведет вскрытие, составит акт и все там прочие формальности, а мы подождем утра и приступим к следствию. Хотя я и уверен, что это чистейшее самоубийство, нужно провести следствие по всем правилам, ведь здесь мы и полиция и суд.

Далби говорил тоном обиженного ребенка, который возмущен незаслуженным наказанием. Разве он не делал всего, что требовалось? Разве не могло все идти так же тихо и мирно, как шло до сих пор? Разве он виноват, что на диване лежит мертвый Брайли? Полковник почувствовал отвращение к нему. Взял и подложил ему свинью прямо перед приездом Труппера. Эгоист. Нашел время стреляться… Истерики они все и ипохондрики. Самих бы их под стимулятор. В первую очередь, чтоб знали, как стреляться на образцовых секретных базах…

* * *

Допрос шел в кабинете начальника базы. Полковник Далби с несчастным выражением лица сидел за своим огромным письменным столом, то и дело скашивая глаза на сложенную вчетверо газету, которая для приличия была прикрыта «Таймом». На газете был виден наполовину решенный кроссворд. Рядом с полковником, с короткого края стола, сидел майор Уэбб. У окна, с трудом сдерживая зевоту, устроился доктор Клеттнер, главный врач базы.

Глаза у него были сонные.

Перед столом сидел доктор Цукки и нервно вздрагивал при каждом вопросе.

— Доктор Клеттнер утверждает, — сказал полковник Далби, — что Брайли умер между часом и двумя ночи. Понимаете, дорогой Цукки, это чистейшая формальность, но я вас вынужден спросить, где вы были в это время.

— Да, да, конечно, я понимаю. — Цукки поспешно кивнул головой. — Да, конечно, конечно. Бедный Брайли, такие руки у него были!..

— Мы все потрясены, доктор Цукки, но я вынужден повторить вопрос: где вы были этой ночью, в частности от полуночи до двух?

— Да, да, разумеется, — встрепенулся Цукки. — Я был в своем коттедже.

— Когда вы легли спать?

— Около половины третьего…

Уэбб бросил короткий взгляд на полковника. Полковник, зябко вздрогнув, быстро взглянул на Цукки.

— Вы всегда так поздно ложитесь?

— Нет, мистер Далби. Обычно я ложусь около полуночи.

— Что же заставило вас бодрствовать на этот раз так долго?

— Видите ли, часов в одиннадцать ко мне зашел сосед, доктор Найдер, и мы заболтались…

— Какого же черта вы сразу не сказали! — просияв, крикнул полковник, победно посмотрел на Уэбба, скосил глаза на кроссворд и вдруг довольно хлопнул себя по ляжке. — Ну конечно же, киви. Птица из четырех букв.

— Что, что? Какая птица?

— Ничего, это я говорю о вашей беседе с Найдером.

— Я как-то не подумал, что это так важно.

— Вы настоящий ученый, дорогой доктор Цукки, — сказал полковник, — вы далеко пойдете. В научном, разумеется, плане. Теперь еще несколько вопросов, уже, так сказать, второстепенного порядка. Вернее, не второстепенного, а, так сказать, менее личного плана. Вы не знаете, откуда Брайли взял смит-вессон?

— Смит-вессон? — переспросил Цукки и побледнел.

— Да, именно. Смит-вессон.

— Боже мой… — Дрожащими пальцами Цуккгх попытался вытащить сигарету из измятой пачки, но не смог.

— Не волнуйтесь вы, ради бога, — нервно сказал полковник, перегнулся через стол, достал сигарету и дал ее Цукки.

— Спасибо, — сказал Цукки. Он долго возился с зажигалкой, пока наконец не закурил. — Это моя вина. Да, моя. — Он опустил голову.

— Что значит — ваша? — недоверчиво спросил полковник.

— Видите ли, пистолет этот был найден у Дэниэла Карсуэлла. Вы знаете…

— Да, — коротко кивнул полковник.

— По согласованию с вами я оставил пистолет у себя. Мне было интересно посмотреть, как будет вести себя стимулируемый объект, если ему предложить его же оружие. Я уже докладывал, что опыт вполне удался. Мистер Карсуэлл не захотел взять пистолет. Это очень важный момент в наших исследованиях. Очевидно, состояние эйфории с наложенным на нее подавлением воли полностью угнетает агрессивное состояние.

— Хорошо, хорошо, вы уже докладывали об этом. Но в чем же ваша вина?

— Брайли видел у меня пистолет. Вчера… нет, простите, позавчера он попросил его у меня. Боже, зачем я это сделал…

— Кто мог знать, — мягко утешил Цукки полковник, — кто мог знать… Он не сказал вам, для чего ему оружие?

— Он сказал, что хочет проверить мой опыт. Вы понимаете, как ученый, я не мог отказать ему. Это дало бы возможность поставить под сомнение мои выводы…

— Ну конечно же, доктор, — просиял полковник, — научная добросовестность превыше всего. Вы не замечали каких-нибудь перемен в покойном в последнее время?

— Нет, пожалуй, — задумчиво сказал Цукки, — если не считать, что он стал угрюмее, что ли… Мы часто спорили по научным вопросам, и он был… как вам сказать… более, чем обычно, язвителен.

— Прекрасно, — сказал полковник, — прекрасно! Вы не знаете никаких причин, почему бы Брайли мог покончить самоубийством? Не производил ли он на вас впечатление человека, который может наложить на себя руки?

— Пожалуй, нет.

— Хорошо. Если бы мы знали обо всех причинах самоубийств, их бы просто не было. И последний вопрос: могут ли стимулируемые объекты сознательно лгать, укрывать правду?

— Это исключается, мистер Далби. Видите ли, ложь — это в некотором смысле волевое усилие, творческий акт. Мы же подавляем волю стимулируемых объектов. Сознательная ложь совершенно исключается.

— Дело в том, что вчера покойник беседовал несколько минут с Карсуэллом. Имеет ли смысл допросить этого человека?

Доктор Цукки пожал плечами:

— Я уже вам объяснил, что…

— Спасибо, дорогой Цукки, вы очень помогли нам. У вас есть вопросы, Уэбб?

— Нет, сэр, — сказал майор и проводил глазами неуклюжую фигуру ученого.

— Каков идиот, — улыбнулся полковник, когда Цукки вышел из комнаты, — но очень симпатичный. С такими можно делать все, что вздумаешь. Ну что, вызовем этого Карсуэлла? Попросите, пожалуйста, Уэбб, чтобы его прислали сюда.

Как бы случайно, полковник сдвинул локтем журнал «Тайм» на несколько дюймов в сторону, быстро вписал в пустые клеточки слово «киви», вздохнул и решительно прикрыл кроссворд «Таймом».

Дверь приоткрылась, и в щели показалась коротко остриженная голова сержанта.

— Карсуэлл, сэр.

— Давайте его, — сказал полковник.

Дэн вошел и широко улыбнулся. Все трое сидевших в комнате, казалось, излучали приветливость и теплоту, будто были рефлекторами, а он стоял в фокусе их излучения.

— Здравствуйте, джентльмены, — сказал он.

— Нам стало известно… гм… Карсуэлл, что вчера вы о чем-то беседовали с доктором Брайли. Нам бы очень хотелось знать, о чем именно. Не могли бы вы нам рассказать?

— Ну конечно! — с воодушевлением воскликнул Дэн, чувствуя, как все в нем тянется навстречу этим добрым и внимательным людям. Возможность сделать им что-нибудь полезное воодушевляла его и заставляла говорить быстро и возбужденно. — Я вскапывал клумбу, когда ко мне подошел доктор Брайли и сказал, что очень обижен на меня за то, что я часто беседую с доктором Цукки, а с ним никогда. Что он ценит здесь каждого нового собеседника, поскольку немного есть людей, с которыми он мог бы поговорить.

— Он хотел сказать, что тоскует?

— Не знаю, сэр.

— Но он сказал, что ему не с кем поговорить?

— Не совсем так. Он сказал, что ценит каждого нового собеседника.

— Понятно, это одно и то же. А что вы ему ответили?

— Я был очень сконфужен и обещал обязательно зайти к нему. Я обязательно сделаю это сегодня. Обязательно.

Полковник Далби посмотрел на Дэна и сказал:

— Вы этого не сделаете. Доктор Брайли сегодня ночью умер.

— Что вы говорите, сэр? Как это так — умер?

Дэн понимал слово «умереть», но оно решительно отказывалось проявиться в его сознании, до конца выявить свой физический смысл. Тихое блаженство, струившееся в нем, лишало слово всякой конкретности, оставляло лишь набор звуков, пустых и малозначительных. Доктор Брайли, забавно! Вчера только он просил Дэна зайти, а теперь говорят, что он умер. Умер, не умер — какое это, в конце концов, могло иметь значение в мире поющей радости, в который он был погружен!

— А вы не знали, что он умер? — спросил полковник.

— Нет, сэр, не знал, — широко улыбнулся Дэн. — Честно признаться, меня мало интересуют такие вещи. Знаете, это как-то… — Он смущенно засмеялся, заставив вздрогнуть полковника от неожиданности.

— А где вы были ночью? — внезапно спросил Уэбб, пристально взглянув на Дэна.

— Ночью? — Дэн хихикнул. Этот человек так мило пошутил. — Ночью? Ночью, сэр, я спал.

Ответ свой тоже показался ему остроумным, и он почувствовал удовлетворение художника при создании маленького шедевра.

— Больше ничего вы не можете сказать нам? — спросил полковник.

Дэн виновато улыбнулся. Смешные люди! Если бы он знал что-нибудь, он бы с удовольствием сделал им приятное.

— Ну хорошо, Карсуэлл, спасибо. Можете идти.

— Вам спасибо, джентльмены. — Дэн прижал от избытка чувств руку к груди, поклонился и вышел.

— По-моему, все ясно, — сказал полковник. — Нет никаких оснований сомневаться в самоубийстве. Последнее время Брайли был подавлен. Это раз. Он даже просил зайти поболтать этого Карсуэлла. Это два. Он под фальшивым предлогом взял пистолет у Цукки. Это три. На пистолете отпечатки пальцев Брайли. Это четыре. И, наконец, выстрел был произведен почти в упор. Это пять.

— А может быть, поговорить с Карсуэллом в экранирующей камере? — вдруг спросил Уэбб.

— Глупо, Уэбб. Вы меня простите, но это глупо. Если человек ничего не может сказать под воздействием стимулятора, когда он лишен воли, что он скажет вам, находясь в здравом уме? Нет, Уэбб, я ценю вашу проницательность, но ваше предложение глупо.

— Возможно, сэр, — кивнул головой Уэбб, — но мне кажутся подозрительными многочисленные беседы Цукки с этим Карсуэллом. Не забывайте, что это за тип и как он к нам попал.

— Помню, помню. Но, во-первых, Цукки ведет наблюдения над группой объектов, куда входит и Карсуэлл. А во-вторых, у вас еще слишком много чисто строевых представлений. Все-таки это не Форт Брагг, а Драй-Крик. Не забывайте об этом. И проследите, чтобы все бумаги были составлены по должной форме.

— Хорошо, сэр, — угрюмо сказал Уэбб и вышел.

За ним, словно очнувшись ото сна, поспешно выскочил и врач.

Полковник несколько раз широко развел руки, глубоко вздохнул и снял «Тайм» с кроссворда. Теперь можно было спокойно подумать над древним скандинавом — воином из шести букв, начинающегося с «в».

Конечно, полностью избежать неприятностей не может никто, но уметь их уменьшить — ох, как это важно!..

ЗАКОН НЬЮТОНА

— Вы знаете, Карсуэлл, для чего я вас позвал? — спросил майор Уэбб, пристально вглядываясь в лицо Дэна.

— Нет, не знаю, — смущенно улыбнулся Дэн.

— Я хочу сходить вместе с вами в лабораторию доктора Цукки. Как вы на это смотрите?

— С удовольствием.

Они шли по залитой ярким аризонским солнцем территории базы, и Уэбб с отвращением почувствовал, как почти сразу у него взмокла спина и тоненькая струйка пота зазмеилась между лопатками. Отвращение вызывали не только жара и пот, но и идиотская физиономия Далби с написанным на ней выражением превосходства. «Оставьте ваши строевые замашки, Уэбб. Это вам не Форт Брагг. Это научная база». Научная база! База ленивых кретинов. Ах, как быстро полковник уверовал в версию о самоубийстве! Еще бы, за три дня до приезда генерала убийство на территории секретной базы было бы очень некстати. Самоубийство — это другое дело. Понимаете, сэр, напряженная работа, совершенно новая область, полная изоляция. Да, сэр, увы, человек — далеко не лучший из материалов, ничего не поделаешь. Хитер, хитер полковник Далби. Ах, если бы только удалось что-нибудь раскопать… Уж очень гладенькое, хрестоматийное самоубийство. Точь-в-точь по учебнику. Кто знает, попытка не пытка.

Уэбб отнюдь не был уверен в реальности своей версии. Все они в один голос убеждали его, что стимулятор — лучшая гарантия правдивости допрашиваемого, во сто крат большая, чем любой детектор лжи. Но большую часть своей военной карьеры он провел в обычных частях и в глубине души не очень доверял всем этим штучкам. Обыкновенный хорошенький допрос — это, как ни крутись, совсем другое дело. Старый добрый способ, конечно с его опытом, тоже не следует сбрасывать со счетов.

— Вы ко мне? — спросил доктор Цукки, показываясь в дверях лаборатории. — Такое несчастье… Совершенно не могу сегодня работать, все время под впечатлением. — Он казался больной нахохлившейся курицей, а его обычно смугловатое лицо приобрело землистый оттенок.

— Если вы не возражаете, доктор Цукки, я хотел бы воспользоваться вашей экранирующей камерой и побеседовать с мистером Карсуэллом.

— В экранирующей камере? — тихо спросил Цукки и посмотрел, растерянно мигая ресницами, на Уэбба.

— Да, — коротко ответил Уэбб. Он испытывал удовольствие, глядя как трепещет этот пухлый слизняк. Он уже знал, что скажет Цукки.

— Да, мистер Уэбб, но шоковый удар, который… Тем более, мы говорим ведь в присутствии… мистера Карсуэлла.

— Мне плевать на шоковые удары и чье бы то ни было присутствие! — отрезал майор Уэбб. — Ученые… Пулемет позади и огонь без предупреждения, тогда бы они работали как следует и не несли околесицу о шоковом ударе. Слишком все деликатными стали. Такое мнение, и другое мнение, и еще одно мнение… Либералы…

— К сожалению, я должен…

— Мне плевать, что вы должны, Цукки. Кто заместитель начальника базы, вы или я?

— В научных вопросах…

— Я вам покажу научные вопросы, лабораторная крыса! Убить человека — это, по-вашему, научные вопросы? А?

Уэбб раскалялся все больше и больше. Тридцать пять в тени, песок, куча идиотов и жирный Далби, решающий целыми днями дурацкие кроссворды. И из-за таких он в сорок шесть все еще майор… Кроссворды… Киви…

— Мистер Уэбб, — плачущим тонким фальцетом выкрикнул Цукки, — если вы еще раз…

— Хватит с вас и одного раза. Откройте камеру. Идите, Карсуэлл.

Дэн не мог сдвинуться с места. Все в нем трепетало, голова плыла куда-то, вращаясь. Мысленно он метался от Цукки к Уэббу, как щенок во время ссоры хозяев. Он знал, он точно знал, что должен что-то сделать, но вяжущая благостная слабость пеленала его по рукам и ногам. Какие странные люди! Для чего ссориться в тихом, радостном мире, когда все поет вокруг тебя, покачивая, куда-то все несет и несет в сладком счастливом забытьи, в котором стираются четкие пугающие контуры мира и все дрожит в неясной дреме…

— Вы что, заснули?

Грубый и властный голос Уэбба заставил его очнуться, и он снова увидел прыгающий в глазах Цукки ужас.

Странные люди, для чего это все? Он понимал, что сейчас войдет в камеру. Он помнил, как входил в камеру и мир мгновенно безжалостно обнажался перед ним, но это будет потом, не скоро, через три шага, а пока можно было дремать в блаженном спокойствии.

Тяжелая дверь с уже ставшим знакомым Дэну скрипом (надо смазать петли) медленно закрылась за Уэббом. Майор, казалось, приходил в себя, и с каждым мгновением решимость его таяла.

— Садитесь, — глухо сказал он и сам тяжело опустился в кресло.

Дэн молчал, бережно смакуя ненависть, собиравшуюся в нем. Должно быть, так смакуют простые грубые запахи работники косметических фабрик, подумал он. Он и раньше, несколько минут назад, понимал каждое слово, которое произносил этот высокий, сухопарый человек с рыжеватой щеткой усов на верхней губе, но только теперь они по-настоящему проявлялись в крепком растворе ненависти, приобретали четкость и ясность.

— Что вы можете рассказать мне об убийстве Брайли? — хмуро спросил Уэбб и поднял глаза на Дэна.

«Брайли… странно… У меня какая-то пустота в голове, когда я думаю о Брайли. Вчера я с ним разговаривал. Я одержал победу над этим проклятым стимулятором… А что дальше?.. Почему я так радовался этой победе? Провал, какой-то странный провал… Или к этому стимулятору добавилась еще какая-нибудь чертовщина?»

— Я рассказал все, что знал, — бесстрастно ответил Дэн.

Ему не хотелось думать, для чего его терзают эти рыжие усики. Ненависть отступила на шаг и освободила место для горькой острой нежности к Фло.

— Встать! — вдруг истерически крикнул Уэбб. — Расселся, скотина! Радиоидиот! — У него мелькнула было в голове мысль, что напрасно он так распустил нервы, но тут же растворилась в месяцами копившемся раздражении.

«Обожди, Фло», — подумал Дэн, встал и подошел к майору.

— Хорошо, майор, я встал, как видите. — С этими словами Дэн почти без замаха выбросил вперед правый кулак, добавив к усилиям мускулов вес всего своего тела.

Кулак, описав короткую траекторию, наткнулся на лицо майора и передал ему всю заключенную в нем энергию. Кулак обессиленно упал, а голова дернулась назад и в свою очередь передала энергию металлической стенке, которая осталась на месте, предварительно оттолкнув затылок. «Прямо по закону Ньютона», — подумал Дэн.

Майор начал медленно переваливаться через край кресла. Тонкая струйка крови, сочившаяся из носа, изменила под влиянием силы тяжести направление. Дэн, тяжело дыша, вдруг подумал, что после письма Фло он это делает уже не в первый раз. Уэбб всхрапнул и открыл глаза. Прежде чем клубившийся в них туман рассеялся, Дэн еще раз ударил его в лицо. Теперь лицо было ниже, и пришлось нагнуться, чтобы попасть в него.

Дэн открыл дверь. За нею стоял Цукки, дрожа, словно осиновый лист.

— Помогите мне, доктор, — сказал Дэн, чувствуя, как начинает расплываться ненависть. — Его надо вынести на улицу, ему здесь стало нехорошо от спертого воздуха.

В налитых страхом глазах Цукки мелькнул просвет. Вдвоем они подняли Уэбба и вынесли на улицу.

— Сейчас я позвоню полковнику, — сказал Цукки, — мне сдается, он сможет перенести этот удар… Я имею в виду полковника.

ВСПОМНИТЬ И ЗАВЫТЬ

Ночь. Дэн, привалившись спиной к двери, сидит на ступеньках коттеджа. Большая Медведица совсем близко — протяни руку и ухватись за ручку ее ковша. Хорошо сидеть так, глядя в небо. Теряешь ощущение своей малости, растворяешься в безбрежности Вселенной. Мыслям в небе просторно. Они плывут в гулкой бесконечной тишине, и ничто не мешает им. Они всё удаляются, удаляются, теряют связь с тобой, и их уже больше нет. И сидишь один на дне звездного океана и ломко дремлешь, ни о чем не помня и ничего не ожидая. Сигарета давно погасла в руке, но не хочется ни разжать пальцы, ни чиркнуть спичкой. Тихо.

— Вы спите, Карсуэлл? — доносится еле слышный шепот.

Нет, это не звезды. Это едва видимая тень с голосом Цукки.

Спуск со звезд занимает много времени, но наконец Дэн открывает глаза.

— Нет, доктор, я не сплю.

Цукки колеблется. Он обещал Карсуэллу сделать это, дал честное слово, и все же ему жаль его. Странный человек. То, что он, Цукки, хотел бы забыть, он хочет вспомнить. Ничего не поделаешь, есть люди, которые не любят забывать. Для них все много проще, чем для него. О боже, как все сложно! Он вдруг вспомнил слова Мэри Энн, которые она сказала тогда, уходя от него: «Ты боишься простых ответов, Юджин. Ты боишься жизни. Ты навсегда остался маленьким сопливым Цукки-брюки». Летом у нее выступали веснушки. У нее были сильные руки, и она почему-то всегда коротко стригла ногти. Может быть, она была права. И Брайли был прав: он омега, всю жизнь был омегой, ожидающим ударов от мальчишек и от жизни. Карсуэлл другой. Он обещал ему это сделать. Теперь, после следствия, это не страшно.

— Вы спите, Карсуэлл, спите, спите, спите. Вы смотрите на меня и спите. Вы спите и слышите лишь мой голос.

— Да, доктор, я сплю и слышу ваш голос.

«Удивительно все-таки, как стимулятор облегчает гипноз! Своя воля подавлена, и мозг особенно восприимчив к чужой воле», — подумал Цукки и сказал:

— Теперь вы войдете в коттедж, ляжете в кровать и будете спать. А когда проснетесь, вспомните все, что было. Идите, Карсуэлл.

Тихо и покорно Дэн поднялся со ступенек и неслышной тенью скользнул в двери.

Не нужно, конечно, было этого делать, снова подумал Цукки, но он дал честное слово. А Брайли нет в живых. Почему все-таки Брайли так ненавидел его? Почему? Что он ему сделал? Что они не поделили? Разве что ответы. У Брайли всегда были простые и однозначные ответы. У него, у Юджина Цукки, их почти никогда не было. Но почему человек с ясными ответами должен ненавидеть человека без ответов? И на этот вопрос ответа тоже не было. И все-таки раз в жизни он найдет ответ, наверное последний. Ровно через два дня. Он не струсит. Удивительное дело, иногда он оказывался много сильнее, чем думал сам и другие. Он вспомнил, как во время войны их рота совершала учебный марш-бросок. Где это было? Кажется, в Стоунбридже. Там. К десятой миле все высунули языки. Рядом с ним обливался потом Бобби… Бобби… Как была его фамилия? Черт с ним. Длинный парень с бледным жестоким лицом. Сколько раз он издевался над ним: «Ваш брат не привык…», «Это тебе не макароны жрать…» А тогда он плелся рядом, молчал, и одно плечо под тяжестью винтовки было намного ниже другого. Так он и шел, скособочась. И ему, Цукки, было тяжело и все время казалось, что больше он не сделает и пятидесяти шагов, вот-вот рухнет и заснет прежде, чем ударится о землю. И все-таки он шел и вдруг сказал этому Бобби: «Дай твою винтовку. Пусть у тебя отдохнет плечо». Бобби не отказался, но на привале назвал его итальяшкой. Что и кому он хотел доказать? Этому Бобби, что он благородный, или себе, что Бобби гад? Или он просто всю жизнь страдал оттого, что не все его любят или, точнее, что никто его не любит, и всегда пытался купить любовь окружающих мелкими взятками? И это сложный вопрос, и на этот вопрос готового ответа не было.

Вот так. Вот так, дорогой Юджин Цукки. Интересно, получит ли его мать страховку за него? Он привычно пожал плечами — единственный жест, который он умел делать лучше кого бы то ни было. Надо было идти спать. Он посмотрел вверх, на Большую Медведицу, вздохнул и тихо скользнул в темноту.

* * *

Дэн проснулся сразу, минуя сумеречную пограничную зону между сном и бодрствованием. И сразу же вспомнил все…

— Я это сделаю, доктор, я убью его, — говорит он Цукки.

— Вы мелете чепуху, — отвечает доктор.

— Я не хочу терять и Фло, и себя в ваших вольерах. Брайли все знает, и он донесет. Люди с лакированными проборами и лакированными зрачками доносят легко. Вы можете помешать мне это сделать, но вы убьете и меня, и Фло. Выбирайте.

— Вы жестоки, Карсуэлл, так нельзя.

— Самые сложные задачи, занимающие целые тома, имеют очень простые ответы. Или не имеют их вообще. Сложных ответов в жизни не бывает, я это слишком хорошо теперь знаю. Я сам всю жизнь прятался за сложность ответов.

— Нет, я не могу…

— Как хотите, доктор. Пусть это будет на вашей совести.

— Но вы же не сможете убить его. Выйдя из камеры, вы снова превратитесь в безвольного эйфорика. А если бы и убили, то тут же рассказали бы первому встречному. Помните, как вы доносили мне на самого себя? В трубе?

— Я подумал об этом, доктор Цукки. Я, разумеется, не ученый и ничего не смыслю в этом, но мне кажется, что ваши объекты должны быть во сто крат восприимчивее к гипнозу, чем обычные люди.

— Да, но…

— Вы загипнотизируете меня. Вы прикажете мне убить его и забыть об этом, так чтобы я не смог предать нас. А потом заставите меня вспомнить.

— Вспомнить?

— Да, я не хочу забывать о таких вещах. Это было бы нечестно.

Доктор погружается в раздумье. На него жалко смотреть: всклокоченный человек. Дэну кажется, что он слышит, с каким скрежетом ворочаются мысли Цукки.

Если бы мысли обладали плотью, они бы сейчас изранили друг друга насмерть.

Доктор делает мучительное усилие над собой. Лицо его бледно и искажено гримасой. Кажется, вот-вот его вырвет. Он с трудом проглатывает слюну и говорит:

— Хорошо, Карсуэлл. Выйдите из камеры. Вы правы, гипноз под действием стимулятора не составляет труда.

Зрачки доктора все приближаются и приближаются к нему, увеличенные толстыми стеклами очков. Куда делись прежние мягкие глаза? Эти источают холодный свет, легко проникают в него, и голос доктора быстро укладывает его мысли, как опытный грузчик, одну на другую, в нужной последовательности, ровными штабелями…

…Доктор Брайли идет по двору. Он без халата. На тончайшем сером костюме ни складочки. И тень от его фигуры четкая и аккуратная.

— Доктор Брайли, — широко улыбается Дэн, — я так рад вас видеть!

Ему приятно смотреть на это ясное, умное лицо с внимательными глазами. Прекрасное лицо.

— А, Карсуэлл, вы по-прежнему, я смотрю, предпочитаете мне доктора Цукки.

— О, что вы, доктор Брайли!.. Мне было вчера так стыдно, когда я не мог вспомнить, о чем мы беседовали в экранирующей камере с доктором Цукки.

В глазах доктора Брайли вспыхивают лампочки. Какие приятные, проницательные глаза, и как славно, когда они ласково ощупывают тебя! Как лестно, что такие глаза не отрываясь смотрят на тебя и ждут, ждут…

— И вы вспомнили, дорогой Карсуэлл?

— Да, доктор, да! — радостно выпаливает Дэн. Он почти кричит, и доктор Брайли почему-то пугливо озирается вокруг.

— Тише, Карсуэлл, здесь же люди. Знаете что? Заходите ко мне в лабораторию попозже. Совсем поздно, часов в двенадцать, у меня как раз срочная работа, и нам никто не помешает всласть наговориться. Вам это не поздно?

— О, что вы, доктор Брайли, что вы!

Полночь. Дэн идет в лабораторию Брайли. Она рядом с лабораторией Цукки. Какой обаятельный все-таки человек этот доктор Брайли! Сейчас Дэн его убьет, но это одно другого не касается. Убить он его должен, потому что… таков приказ. Чей приказ? Ему приказал это сделать доктор Цукки, и он не может нарушить этот приказ. Да ему и в голову не приходит нарушить его. Как можно подумать такое? А сам он относится к Брайли прекрасно, это к делу не относится. Вессон оттягивает карман брюк… Так и есть, Брайли ждет его. Какой обязательный человек!

— А вот и я! — Дэн расплывается в широчайшей улыбке.

— Ну, садитесь, мистер Карсуэлл, рассказывайте, что нового. — Доктор протягивает руку и незаметно включает магнитофон. Какой смешной человек — хочет записать его слова, и выстрел, наверное, тоже запишется. На память. Глупости он думает: как можно записать на память выстрел, которым он убьет его? На чью память? О, он знает, что потом нужно сделать с магнитофоном. Когда доктор Брайли будет мертв, можно будет стереть всю пленку, его это уже тогда не огорчит.

— А вы и не представляете себе, что я теперь знаю! — Незаметно для Дэна в его голосе появляются детские интонации. «Угадай, что у меня в кармане».

— Что?

— Я знаю, что в голове у меня телестимулятор. Маленький, величиной с булавочную головку. И радиоволны управляют мной. Доктор Цукки мне все подробно объяснил.

— В экранирующей камере?

— Да, там. Правда, я к этому отнесся, помню, как-то странно: почему-то сердился. А вообще мне очень хорошо, мне этот стимулятор нисколько не мешает.

Теплый поток любви к доктору Брайли струится в голове Дэна. А против него плывут несколько чужих холодных мыслей, словно десант, высаженный у него в мозгу чьей-то волей: стрелять только с близкого расстояния, почти в упор, в висок.

— О чем вы еще говорили? — Теперь уже тонко улыбается и доктор Брайли. Ему весело.

Не мудрено: ведь Дэн говорит ему очень интересные вещи. Не такие, впрочем, интересные, не зазнавайся, Дэн. Он и так все знает про стимулятор. Ему просто интересно, что это рассказал доктор Цукки и рассказал объекту, эйфорику! Ты доносишь, Дэн, доносишь на доктора Цукки. Чепуха! Можно ли доносить человеку, который так симпатичен и наверняка любит всех, как любишь ты. Да и вообще, какое это имеет значение, когда смит-вессон оттягивает карман.

Маленькие десантники деловито копошатся в мозгу. Надо подойти к Брайли поближе, наклониться к его уху. Десантники торопят, они не терпят возражений. Да и что возражать, когда это приказ. Это ведь не он, Дэн, наклоняется сейчас к уху доктора Брайли, а они.

— О том, как нам — мне, Фло, это мисс Кучел, и самому доктору Цукки — выбраться отсюда.

Доктор Брайли вздрагивает. Пока это не от выстрела. Сейчас он дернется от выстрела, ведь правая рука Дэна уже осторожно поднимает пистолет. И действительно, доктор дергается вместе с грохотом выстрела, от которого тонко звякают на столе какие-то склянки. Бедный доктор Брайли!

Как быстро и ловко подсказывают ему маленькие десантники что делать! Достать из кармана перчатки и надеть их. Положить на диванчик труп. Только не испачкаться в крови… Какой тяжелый! Вот так, на спину. Почему мертвые тяжелее живых? Бедный доктор Брайли, как ему не повезло! На глазах у Дэна набухают слезы, мешают смотреть. Вытирать их некогда, и Дэн резко, словно лошадь, отгоняющая муху, встряхивает головой. Слеза падает на пол.

Теперь нужно тщательно вытереть пистолет. Не торопясь, вот так. И рукоятку, и барабан, и ствол. Теперь вложить смит-вессон в правую руку Брайли и крепко сжать несколько раз, для отпечатков пальцев. И левая рука тоже должна оставить отпечатки. Бедный, бедный доктор Брайли! Снова вложить пистолет в правую руку и разжать ее. Пистолет падает. Не забыть о магнитофоне. Это «зенит». Ага, вот кнопка стирания записи. Вот, собственно, и все. Дэн выходит из лаборатории. Десантники заканчивают свою работу: подкладывают динамитные патроны под память Дэна. Змеится огоньком бикфордов шнур — Дэн еще помнит про Брайли. Маленький взрыв, голова Дэна наполняется светом. Он рассеивается с легкой болью.

Темно. Ночь. Прямо над головой Большая Медведица нагнула свой ковш. Что он делает на дворе в такой поздний час? Давно пора спать.

И вот он лежит на постели и помнит теперь все. И привычное ленивое блаженство не спеша смывает, уносит куда-то вновь приобретенную память. Помнить, забыть — какое все это имеет значение?

Дэн снова закрывает глаза и с легкой улыбкой проваливается в теплую, сладкую дремоту.

«ПРИКАЗЫВАЙТЕ, ДОРОГОЙ ЦУККИ!»

Генерал Труппер любил путешествовать. Всякое передвижение в пространстве, будь то в автомобиле, в самолете, в вертолете или на собачьей упряжке, было ему приятно, ибо давало ему ощущение полноты жизни, напряженной деятельности. Стоило ему остановиться и остаться наедине с самим собой, и время словно замирало для него. Ему тотчас же становилось скучно и даже страшно, ибо он боялся покоя и неподвижности. В такие секунды у него вдруг мелькала мысль о конце. Идешь, идешь, а там, впереди, провал. Бесконечный. И знаешь, что его не миновать. И из него тянет неповторимым запахом небытия. Встать, идти, бежать, забыть, не думать. Поэтому генерал Труппер всегда двигался. Около него, как у форштевня быстроходного судна, всегда вспыхивали бурунчики напряженной деятельности: подбегали и убегали подчиненные, трезвонили телефоны, раздергивались и задергивались шелковые занавески на огромных картах. Но по-настоящему счастливым он все-таки чувствовал себя только в движении. Вот и сейчас, сидя в вертолете, который скользил над красновато-желтой аризонской пустыней, и глядя вниз на стрелу шоссе, он улыбался. Все было хорошо. Он, Эндрю Труппер, летит, чтобы проинспектировать Драй-Крик. Его окружают толковые люди. Взять хотя бы генерала Маккормака. На вид увалень, а какая голова! Новое поколение: генерал-ученый. Иначе нельзя, да и сам он, Эндрю Труппер, слава богу, тоже не отстает. Другие отстали, безнадежно отстали, вмерзли, как бурые щепки, в лед второй мировой войны. Плоские концепции, устаревшее мышление, архаическое оружие. Будущее принадлежит науке, вроде этого Драй-Крика, где создается такое, что и в голову никому не придет… И все это он, Эндрю Труппер. Ему шестьдесят лет, но каждое утро, когда он бреется, из зеркала на него смотрит совсем еще молодой человек с отличным цветом лица. Прекрасное здоровье, чтоб не сглазить, дай бог такое многим молодым людям. Сколько еще он может прожить? Уж лет пятнадцать, не меньше, а то и все двадцать. А там кто знает… Как двигается наука это-то он знает, слава богу…

— Смотрите, генерал, — почтительно сказал советник Фортас, — вон и база.

Генерал глянул в окошко. Вдали возникал правильный овал базы, утыканный по периметру сторожевыми вышками.

— Хорошенькое место вы подыскали, Фортас, ничего не скажешь, — добродушно сказал генерал, — как на необитаемом острове.

— Для наших подопечных и Тайм-сквер мог бы быть островом, — с почтительной гордостью сказал Фортас.

— Ну-ну, посмотрим.

Вертолет медленно опускался. Он скользнул через изгородь из колючей проволоки, повис на мгновение в воздухе и мягко опустился на землю.

Навстречу вертолету бежали Далби и Уэбб. Позади почтительно трусили офицеры и ученые в светло-зеленых халатах и комбинезонах.

— Сэр, — выпалил полковник Далби, вытягиваясь перед Труппером, — Драй-Крик ждет вас.

— Полковник Далби, начальник базы, — тихо шепнул на ухо Трупперу Фортас.

Генерал коротко кивнул. Он не любил лишние церемонии, и кивок относился в равной степени и к Фортасу, и к Далби.

— Добрый день, джентльмены. Здесь у вас я себя чувствую в лучшем случае студентом.

Несколько сот зубов одновременно сверкнули в заготовленных улыбках.

— Ну-с, а теперь за дело, полковник. В нашем распоряжении, — он взглянул на часы, — час с четвертью. Я думаю, что всем вашим сотрудникам не стоит отрываться от работы.

— Совершенно верно, сэр, — сказал Далби и повернулся к светло-зеленой и белозубой массе ученых: — Займитесь своим делом, господа.

— Ну, что у вас тут, Далби? — спросил Труппер, садясь в открытый джип.

Вслед за ним в машину торопливо влезли Маккормак, Фортас, Далби и Уэбб.

— Отлично, сэр, — бодро отчеканил Далби и тихо прошипел Уэббу: — Идите и обеспечьте порядок на территории базы.

Уэбб коротко кивнул, бросив на полковника мегатонный взгляд.

— Сейчас на базе, — сказал Далби, — ровно пятьдесят объектов, люди разных уровней развития, включая и с высшим образованием. Все они круглосуточно находятся под воздействием телестимуляторов…

— Это та штука, сэр, что вставляется в голову, — шепнул Фортас.

— …в состоянии постоянной эйфории…

— Восторженное состояние. — Фортас отлично выполнял свои функции научного советника.

— …при подавленной собственной воле. Мы можем одним поворотом ручки главного передатчика перевести их в состояние агрессии, страха, голода, сна, но удобнее всего для работы и наблюдений, конечно, эйфория… Одну минутку, водитель…

Джип остановился.

— Вон тот человек, — полковник кивнул на склонившегося над клумбой Дэна, — намеревался тайком пробраться сюда, у него здесь работает приятельница. Благодаря мистеру Фортасу нам удалось перехватить его, усыпить, вставить стимулятор и превратить его в кроткого, ласкового ягненка.

— Гм, интересно! — сказал генерал. — А его дама, сцены ревности?

— Все отпадает, сэр. Нашим пациентам так хорошо, что ни одна тревожная мысль или чувство не может беспокоить их.

— Неплохо было бы и самому заполучить на недельку ваш стимулятор, — засмеялся Труппер, — иногда просто сил нет от миллиона проблем. Ну, да уж таков, видно, наш крест. Давайте-ка поговорим с этим вашим влюбленным рыцарем.

— Мистер Карсуэлл! — крикнул Далби, вылезая из машины. — Подойдите сюда.

Дэн оторвался от цветочной клумбы, которую он обкладывал мелкими камешками, и, улыбаясь, подошел к джипу.

— Здравствуйте, — весело и слегка сконфуженно сказал он. — А, мистер Фортас, как я рад видеть вас! Вы уж не сердитесь на меня за то, что я тогда…

— Ничего, ничего, мой дорогой. — Фортас нагнулся к уху генерала и шепнул: — Тот самый, что напал на меня с оружием…

— Как вы себя чувствуете? — спросил генерал.

— Прекрасно, сэр! — просиял Дэн. — Вы и вообразить не можете, какие здесь изумительные люди!

— Да он же нормальный человек, — пробормотал генерал.

Фортас грузно перевалился через край джипа. Он подошел к Дэну и спросил:

— А вы знаете, что ваша знакомая мисс Кучел вам изменяет? Полковник Далби мог бы легко вам это доказать.

Наступила напряженная тишина. Дэн рассмеялся и недоуменно посмотрел на впившихся в него взглядом людей:

— Какое это имеет значение?

— А вы любите мисс Кучел? — бесстрастно спросил Фортас. — Вы же были готовы пойти ради нее бог знает на что…

«Какие они смешные люди, — подумал Дэн, — как долго они могут говорить о всяких пустяках… Чудаки!»

— Да, — сказал он, — я… люблю мисс Флоренс Кучел.

— И вам безразлично, что она вам изменила?

— Конечно, — Дэн пожал плечами, — я знаю, что это должно мучить меня, но, знаете… все это как-то… не имеет значения… — Он засмеялся и вопросительно посмотрел на генерала.

Тот в свою очередь расхохотался:

— Это же цирк, джентльмены, настоящий цирк! Ах, если бы мою старушенцию сюда, чтобы она научилась правильно смотреть на вещи… Знаете, джентльмены, когда молод, думаешь о женщинах, потому что не можешь не думать. А потом начинаешь думать, потому что уже легко можешь не думать о них… — Внезапно генерал Труппер стал серьезным. — А не подготовлена ли эта сценка заранее, а?

— Что вы, сэр! — сказал полковник Далби. — Смотрите! — С этими словами он ударил Дэна ладонью по щеке.

Пощечина была не сильная, но от неожиданности Дэн покачнулся. На какую-то долю секунды мышцы его сжались, но, прежде чем гнев успел всплыть на поверхность сознания, его уже подхватил мощный поток тихой радости, закрутил, растворил и понес остатки куда-то вдаль, прочь. С легким недоумением Дэн посмотрел на полковника. Должно быть, он чем-то рассердил старика… Как обидно…

— Пожмите мне руку, мистер Карсуэлл, — сказал полковник Далби.

И Дэн, просияв, двумя руками крепко сжал протянутую ему руку:

— Ах, мистер Далби, как я рад, что вы больше не сердитесь на меня!..

Полковник торжествующе посмотрел на джип, как смотрит на первые ряды партера виртуоз-исполнитель после особенно трудного номера. Генерал Труппер медленно набивал трубку и никак не мог попасть большим пальцем в ее чашечку.

— Да-да, ничего не скажешь, — в голосе его звучала смесь благоговейного ужаса и удивления, — почище Христа… Подставь щеку свою… Поразительно… поразительно… Хотя это не совсем по моему департаменту, но ваш стимулятор мог бы буквально возродить религию… Поразительно, поразительно… А другие эмоции, которые вы можете стимулировать у ваших объектов, столь же эффективны?

— Безусловно. И агрессивность, и страх, и сон, и голод. Мало того. Сейчас, если вы не возражаете, мы пройдем в лабораторию доктора Цукки, вон она, и там вы увидите кое-что еще.

— С удовольствием, — сказал Труппер и вылез из джипа.

Они без стука вошли в лабораторию и на мгновение остановились. После яркого солнца лаборатория показалась почти темной.

— Здравствуйте, господа, — тихо сказал доктор Цукки, который уже ждал посетителей у двери. Голос его был тускл и слегка дрожал.

— Доктор Цукки, один из наших самых блестящих ученых, — шепнул генералу Фортас. — Ну-с, мой дорогой доктор Цукки, показывайте вашу дьявольскую кухню.

Даже войдя в лабораторию, Фортас не стоял на месте, а быстро обошел ее, разглядывая многочисленные приборы. Остановился у двух клеток, в которых сидели мартышки. Одна из обезьян, казалось, тихо дремала. Вторая прижалась к прутьям и принялась строить гримасы, грозя посетителям маленьким сморщенным кулачком.

— А, обезьяны, — сказал генерал. — Теперь я вижу, что нахожусь в настоящей лаборатории… Как дела, обезьяны?

— О, это не совсем обычное животное, — гордо сказал Далби, подходя к клетке с сидящей обезьяной. Он посмотрел на мартышку так, как смотрят отцы на своих вундеркиндов. — Сейчас доктор Цукки покажет нам, на что она способна. Давайте, доктор, действуйте.

— Сейчас. — Цукки открыл дверцу и протянул руки.

Обезьяна проснулась, доверчиво посмотрела на доктора, осторожно обняла его за шею, и он бережно опустил ее на пол. Ее соседка гневно затрясла прутья своей клетки.

Цукки несколько раз погладил мартышку и пробормотал:

— Ну, Лиззи, покажем, что мы с тобой умеем. — Он взял ее за руку, как водят младенцев, и сказал: — Прошу вас, джентльмены, вот сюда. Это экранирующая камера. Сейчас наша Лиззи находится под воздействием главного передатчика. В камере она перейдет на маленький вспомогательный монитор. Мистер Далби, прикройте, пожалуйста, дверь… Спасибо.

Лиззи на мгновение встрепенулась, дернулась, но тут же успокоилась.

— А теперь, сэр, — он обратился к генералу, — возьмите вот эту штучку.

Генерал посмотрел на плоскую пластмассовую коробочку, на которой были написаны слова: «вперед», «назад», «вправо», «влево», «стоп». Под каждой надписью красовалась красная кнопка.

— Что это?

— Сейчас увидите. Нажмите любую кнопку, и вы все поймете.

Генерал с опаской нажал на кнопку «вперед», и в то же мгновение Лиззи вздрогнула, как будто в ней заработал мотор, и, недоумевающе глядя на людей, двинулась вперед. Па пути ее стоял стул. Одним прыжком, упершись лапой в сиденье, она перемахнула через него и продолжала двигаться вперед, только вперед.

Труппер нажал на кнопку со словами «назад», и Лиззи, словно детский телеуправляемый автомобиль, на мгновение замерла, потом повернулась и так же деловито двинулась назад, снова перескочив через студ.

— Чудеса, просто чудеса! — сказал Труппер.

— Будьте добры, сэр, нажмите на кнопку «стоп», иначе Лиззи все время будет стремиться выполнить команду… Спасибо. — Цукки посмотрел на успокоившуюся обезьяну, вздохнул и сказал: — У этой мартышки в голове новый тип стимулятора, с пространственной координацией. Как вы видели, объект с таким стимулятором может выполнять уже специфические команды, в отличие от общего эмоционального настроя остальных объектов.

— Прекрасно, джентльмены! Это то, что нам нужно. Каждый из вас понимает, как нам это нужно. Особенно кнопка со словом «вперед». Назад не так важно, для этого не нужно ваших фокусов. Важно вперед. Чтобы человек не мог не идти, когда впереди даже провал, которого нельзя избежать… Мы ценим вашу работу. Впечатление огромное. Полковник, — генерал посмотрел на Далби, — вы представите мне заявку на нужную вам сумму. Работу надо разворачивать…

— Спасибо, сэр! — Далби старался сдержать улыбку, но она неприлично расползалась по лицу. — Спасибо. Но мы хотели показать вам самое интересное.

Генерал взглянул на часы:

— Ну, давайте, что у вас еще спрятано в рукаве?

— Видите ли, сэр, кто бы ни знакомился с нашей работой, все интересовались стоимостью стимулятора и временем, потребным на его установку. При массовом применении стимулятора это безусловно проблема номер один. Поэтому-то мы и затратили массу усилий, чтобы максимально упростить и удешевить этот процесс. Теперь установка стимулятора занимает не многим больше времени, чем обычный укол.

— Ну, это вы, Далби, наверняка преувеличиваете.

— Нисколько, сэр. Сейчас доктор Цукки покажет вам, как это делается. Он усыпит вторую обезьяну и вставит ей стимулятор меньше чем за минуту. Вы готовы, доктор?

— Одну минутку, сейчас.

Цукки надел на лицо небольшой респиратор и достал из ящика стола прибор, похожий на электродрель.

— Это не просто дрель, сэр. Это автомат, — торжественно сказал Далби. — Как только сверло проходит черепную крышку, оно останавливается. Сжатый воздух проталкивает стимулятор через полое сверло и закупоривает оставшееся отверстие в кости специальным быстротвердеющим цементом. Ровно пятьдесят секунд, сэр.

— А это что у него? — спросил Труппер, кивая на небольшой цилиндрик в руках доктора.

— А, это тоже наше изобретение. Это мощнейший газ с наркотическим действием. Доля секунды, и объект спит. Само собой разумеется, что Цукки будет работать в камере, а мы будем следить через перископы.

Далби любовно посмотрел на красный цилиндрик и увидел, что палец доктора Цукки согнулся и резко нажал на штырек. «Он с ума сошел!» — пронеслось у него в голове, и он хотел крикнуть, но не успел открыть рот, как острый маслянистый запах сильно стеганул по лицу, мгновенно сковал мышцы, схватил сознание и выдернул его из головы.

«Действительно, ответы, оказывается, бывают простыми», — подумал Цукки, запирая дверь лаборатории. Он двигался не спеша, размеренно, и в такт неторопливым движениям неторопливо плыли мысли. Мысли были деловыми, и трудно было решить: то ли мысль, скользнув по нервам-проводам, рождала движение, то ли движение рождало мысль.

Надо соблюдать субординацию, подумал он, посмотрел на четырех человек на полу и приставил дрель к голове генерала Труппера. Сверло взвизгнуло, набрало обороты, ровно и тонко загудело. Удивительно, как металл любит человеческое тело, будь то пуля, нож или дрель. Как быстро идет сверло… Спустя сорок секунд сверло затихло и прибор два раза мягко чмокнул, словно поцеловал жертву. Это автомат вытолкнул стимулятор и залепил отверстие специальным быстротвердеющим цементом.

Кто там у них следующий? Наверное, этот молчаливый тип, Маккормак. Прошу вас, сэр, вашу головку. Ух, тяжелые у генералов головы. Начали. Не беспокоит?

Цукки почувствовал, что только респиратор не дает его губам расплываться в улыбке. Почему нужно улыбаться, когда своими руками кончаешь жизнь самоубийством? Интересно, получит ли мать страховку? Да, он кончает жизнь самоубийством. И это хорошо. Ты сошел с ума, Юджин! Да, сошел. Наверное, все рано или поздно сходят с ума. Он это делает сейчас. И хорошо делает. Ловко. Великая вещь — опыт и тренировка. Можешь думать что угодно, но руки делают свое дело. Кажется, есть такой рассказ у Бальзака. Циркач всю жизнь выступает с женой, бросает в нее ножи, которые вонзаются в доску рядом с ее телом. Однажды он узнает о ее измене и решает пронзить во время номера ее сердце ножом. Он целится, бросает нож, но рука привыкла к определенному движению, и нож, как и каждый день в течение двадцати лет, вонзается, дрожа, в доску рядом с ее плечом. Он собирает всю волю в кулак, но и второй нож вибрирует в доске.

Да, но он, Цукки, не промахнулся. Его нож уже в теле жертвы, уже третьей жертвы. Ах, Цукки, кто бы мог подумать о нем такое! Цукки-брюки, сопливая омега из Бруклина. Брайли правильно определил: омега. Нет, теперь он не омега и не альфа. Он просто разжал пальцы и спрыгнул с лестницы. Это вовсе не так страшно, как он думал тогда во дворе, лет тридцать назад. Просто разжать пальцы. И все. И все-таки хорошо, что он не разжал тогда пальцы. Нельзя, чтобы тебя заставляли разжимать пальцы другие. Нельзя, чтобы чужие пальцы лезли к тебе. Он просто человек, который считает, что никто не имеет права насильно копаться в чужих мыслях. Человек рождается для того, чтобы думать, а не для того, чтобы покорно привести на цепочке свои мысли другим и сказать: вот, пожалуйста, выдрессируйте их как следует.

Да, Цукки, но, для того чтобы отстоять свое право на мысль, ты сейчас вгрызаешься сверлом в чужие головы. Ничего не поделаешь. Идеалисты слишком часто проигрывали, потому что стеснялись пользоваться оружием своих врагов. А у тех оружие всегда лучше, это их козырь.

Ничего, Юджин, сорок лет не так уж мало. Зато ты сможешь улыбнуться, даже если это будет в последний раз. А почему в последний? Ведь шансы есть… Не нужно думать о шансах. Чем больше цепляешься за них, тем меньше их остается. Не думай ни о чем. Это ведь, наверное, не так трудно — ни о чем не думать. Нужно просто все время думать о том, что не должен думать. Ни о чем.

Ни о чем…

Снова чмокнул автомат дрели. Мартышка в клетке скорчила страшную рожу и посмотрела на четверых мужчин, лежавших на полу. Странные существа эти люди. Четверо лежат, а один склоняется над ними и жужжит, жужжит так, что, того и гляди, лопнут барабанные перепонки.

Цукки принялся за Фортаса. Лицо у того было бледно, и в кустистых бровях блестели седые длинные волоски. Светлый пиджак отогнулся, и из-под воротника белой рубашки выступал край бордового галстука.

Все. Готово. Цукки встал, включил рубильник вытяжного шкафа и прислушался к гудению вентилятора, высасывавшего воздух из лаборатории. Теперь можно снять респиратор и улыбнуться. Спят, бедняжки. Притомились. Он выключил мотор, достал из ящика стола зеленый цилиндр, нажал кнопку, поднес по очереди к ноздрям каждого из четырех. Через минуту они придут в сознание.

Цукки уселся в кресло, вытер бумажной салфеткой «клинекс» пот со лба и достал сигарету. Смешно. Последние две недели он ловил себя на том, что с трудом мог раскрыть крышку сигаретной пачки — так дрожали пальцы. Сейчас он лихо щелкнул по пачке, как это делают в кино ловкие мужчины с сильными плечами и каменными лицами, настоящие альфы, и взял губами наполовину вылезшую сигарету. Надо все-таки бросить курить, подумал он и усмехнулся. Ничего, скоро, наверное, ему помогут это сделать.

Первым зашевелился Далби, потом Маккормак. Полковник открыл глаза, зевнул, страшно скривив рот, и улыбнулся.

— Что это здесь произошло? — спросил он у Цукки и посмотрел на лежавших рядом с ним людей.

— Ничего, — сухо ответил Цукки, — просто вы все немного устали и прилегли на пол отдохнуть.

— Отдохнуть? — Далби сел, провел ладонью по лбу и засмеялся. — Вот чудеса! Четверо взрослых людей ложатся на пол поспать. — Он уже не просто смеялся, он покатывался со смеху, закидывая голову, и кадык на его горле ходил вверх и вниз. — Просто чудеса, Цукки! Четверо взрослых людей во главе с генералом Труппером, самим Труппером, ложатся на пол в лаборатории и засыпают. А вы нас, часом, не усыпили, дорогой доктор Цукки!

— Усыпил. И даже вставил стимуляторы.

— Стимуляторы? Ох и шутник же вы!.. — На мгновение в глазах Далби мелькнул страх, но тут же исчез, вымытый весельем. — Стимуляторы, регуляторы, генераторы, трансформаторы — все это, дорогой Цукки, чушь. Не знаю почему, но мне сейчас весело и покойно, как никогда в жизни. Наверное, и вправду вы всунули в меня эту штуку. Но тсс! Вот и остальные проснулись.

Генерал Труппер встал, потянулся, посмотрел на часы и весело ухмыльнулся:

— Пора, джентльмены, мы уже здесь лишних пятнадцать минут. — Он посмотрел на Фортаса и Маккормака, вставших с пола, и расхохотался. — Прилегли, а? Ха-ха-ха-ха!.. — Он не мог остановиться. Смех заставлял его сгибаться, и на глазах появились слезы. — А может быть, полежим еще немножко, а? Так сладенько потянемся… А, джентльмены? Что вы посоветуете, дорогой доктор… Простите, забыл ваше имя…

— Цукки, — с широкой улыбкой подсказал Фортас.

— Цукки, ну конечно же, Цукки. Так что вы посоветуете, дорогой доктор Цукки? Знаете, такого симпатичного лица, как у вас, я не встречал никогда в жизни. Доктор, — генерал заговорщически понизил голос, — может быть, вам что-нибудь нужно? Ну, что-нибудь. А? Вы не стесняйтесь, такими друзьями, как я, не бросаются. У меня, знаете, много друзей. «Эндрю, не мог бы ты устроить мне одно небольшое дельце, так, ерунда: заказик на пятнадцать миллионов…», «Эндрю, замолви там словечко…», «Эндрю, моему сыну хотелось бы вернуться домой к рождеству…» И знаете, дорогой Цукки, все всем делаю. Всем, кто что-нибудь делает мне… Ха-ха-ха!.. Закон взаимного притяжения… Но вам, дорогой Цукки, я сделаю все. От души. Приказывайте, командуйте! Смешно, что старый Эндрю Труппер говорит вам такие слова, а?

— Что вы, сэр, нисколько, — рассеянно сказал Цукки и посмотрел на часы. — Если вы не возражаете, выйдем на улицу, здесь что-то становится душно.

— С удовольствием, — сказал генерал и попытался галантно открыть дверь. — Вы что, дорогой, нас заперли?

— На всякий случай, — сказал Цукки и повернул ключ. — Пошли.

«ВЫПУСТИ, СЫНОК, МОИХ ДРУЗЕЙ!»

Недалеко от лаборатории стояли Дэн, Фло и майор Уэбб. Цукки почувствовал, как впервые за последний час в нем шевельнулся тошнотворный испуг. Но было уже поздно, поздно было думать и поздно было бояться. Он уже выпустил из рук лестницу и летел к далекой асфальтовой земле.

— Мисс Кучел, мистер Карсуэлл, — крикнул он, — идите сюда!

— Боже, кого я вижу! — рассмеялся Фортас при виде Фло. — Как я рад вам! — Он увидел Дэна, и лицо его исказилось гримасой смущенного недоумения. — Я… вас обидел, кажется…

— Какое это имеет значение? — удивился Дэн.

Он знал, что должно было произойти через минуту, но сознание его блекло, отступало назад, смываемое теплыми волнами симпатии и любви ко всем этим людям. Конечно, полковник Далби только что ударил его, он помнил это, но ему даже не нужно было оправдывать этого человека. Все это просто ничего не значило, было пустой шелухой. Значение имел только поток восторженного спокойствия в нем самом.

— Полковник, — вдруг сказал Цукки, обращаясь к Далби, — у меня к вам большая просьба. — Голос его был безжизненным и тусклым.

— Ну конечно же, доктор, просите что угодно!

— Я хотел бы покатать немного мистера Карсуэлла и мисс Кучел на вашей машине.

— Господи, — просиял Далби, — какой может быть разговор? Элвис! — крикнул он водителю, сидевшему в джипе.

Джип послушно развернулся и замер в нескольких шагах от Далби и Цукки.

— Элвис, — широко улыбнулся Далби, — покатайте, пожалуйста, мистера Цукки и вот этих двух милейших людей…

— Спасибо, полковник…

— Нет, нет, дорогой мой, вы понимаете, какое мне доставляет удовольствие сделать вам что-нибудь приятное? Нет, вы не можете этого понять! — Далби, казалось, сочился добротой. Доброта излучалась воем его существом, сияла в кротчайшей, восторженной улыбке.

— Спасибо, мистер Далби, но я бы хотел сам сесть за руль.

— Прекрасно, прекрасно, великолепная идея! Элвис, не сердитесь, сынок, уступите место нашему чудеснейшему доктору Цукки.

Водитель испуганно посмотрел на начальника базы и несколько нерешительно вылез из машины. Цукки позвал Фло и Дэна и включил мотор.

— Садитесь с нами, полковник, — сказал Цукки и похлопал по переднему сиденью рядом с собой.

— Спасибо, дорогой Цукки, — растроганно прошептал Далби и влез в машину. — Но как же наши гости? А впрочем, все это ерунда… Ерунда! — Он весело рассмеялся. — Удивительное у меня сегодня настроение: что-то я все смеюсь, и хорошо так на душе… и делаю я странные вещи… и знаю, что странные… и не знаю… И все это ерун… ерун… ерунда…

Цукки рывком тронул машину. Далби качнулся и ухватился рукой за ветровое стекло.

— До свиданья! — весело крикнул генерал Труппер. Он с энтузиазмом размахивал фуражкой. — Только побыстрее возвращайтесь. Ждем вас…

— А знаете, — вдруг пробормотал полковник Далби, — я давно хотел вам признаться: я очень люблю решать кроссворды. Больше всего па свете. Стыдно, конечно, в моем положении, но честное слово, доктор, ничего не могу поделать с собой. Вот думаю все время: древний скандинавский воин из шести букв, первая «в». А в словарь ни-ни! Это нечестно.

— Викинг, — сказал Цукки.

— Викинг! Ну конечно же! Боже, какое счастье! Викинг! Как я люблю викингов, если бы вы знали, дорогой Цукки…

Машина остановилась у закрытых металлических ворот. Часовой с автоматом плавился на солнце. Он увидел Далби и отдал честь.

— Послушайте, мистер Далби, — вдруг сказал Цукки, — по-моему, вам все же лучше остаться. Бедный Труппер будет скучать без вас.

— Вы так думаете? — упавшим голосом спросил Далби и тут же оживился: — Ну конечно, я должен немедленно вернуться. Только вы уж не обижайтесь на меня. Не будете?

— Нет, — сказал Цукки.

— Честное слово? Вы, ученые, скры-ытный народ. Все знаете, даже викингов.

— Честное слово, — серьезно сказал доктор. — Только скажите часовому, чтобы нас выпустили.

— Выпустили? А это… — На потном лице полковника мелькнул испуг, но тут же растаял, согнанный улыбкой. — Часовой, сынок, выпусти, пожалуйста, моих друзей.

— Да, сэр, — сказал часовой и нажал на кнопку. Загудел мотор, и металлические створки ворот медленно раскрылись.

— До свиданья! — крикнул Цукки и резко дал газ. Задние колеса выбросили из-под себя облачка песка, и машина рванулась с места.

Далби, улыбаясь, шел по территории. Конечно, все это в высшей степени странно, думал он, но никак не мог закончить мысль. Мысли ни за что не хотели выстраиваться в теплом бассейне необъятного блаженного веселья.

Навстречу ему бежал Уэбб. Лицо его лоснилось от пота. «Все-таки, что ни говори, в нем есть что-то приятное, симпатичное», — подумал Далби.

— Сэр, — крикнул Уэбб и задохнулся, — вы, вы… выпустили машину с территории? — Он никак не мог заставить себя поверить своим собственным чувствам.

— Да, дорогой мой Уэбб, мне стыдно, но я должен признаться вам в одной маленькой тайне. Дайте ваше ухо. Я, знаете, обожаю кроссворды. Догадаешься, что птица из четырех букв — это киви, и душа поет. В моем-то возрасте… — Полковник стыдливо рассмеялся. — Ну ничего не могу с собой поделать.

Майор Уэбб в ужасе отшатнулся. Его загорелое лицо приобрело глинистый оттенок. Он с силой потер ладонью лоб. Мысли фейерверком кувыркались в голове. Он не в себе. Не он, полковник не в себе. Сошел с ума. Сошел с ума… Спокойно, спокойно, это и есть твой шанс. Бегом к генералу.

Уэбб бежал, ручейки острого, щиплющего кожу пота текли у него по лицу, но ему казалось, что он не бежит, а важно, как полагается начальнику, уже почти начальнику, шествует по базе, по своей базе. Пора, пора самому командовать. Он это заслужил.

— Сэр, — крикнул он, подбежав к Трупперу, — полковник Далби выпустил с территории машину с доктором Цукки и двумя объектами!

— Вы думаете, они еще не скоро приедут?

— Приедут? Это побег, сэр!

— Господь с вами. Побег! Такие милейшие люди… — Генерал забулькал блаженным смехом.

— Но ведь территорию базы не имеет права покидать ни один ученый и ни один объект. — Уэбб почувствовал, как земля плавно дрогнула у него под ногами. Перед глазами летали яркие мошки. Они казались яркими даже на фоне ослепительного солнца. Сердце колотилось о ребра, но он не чувствовал боли.

— Имеют право, не имеют права, — заливался смехом генерал, — все это пустые, скучные вещи. Как вы можете говорить о пустяках, когда кругом такое блаженство? Смешной вы человек, майор! И усики у вас смешные. Милые и смешные. Нравятся, поди, дамам, а?

Уэбб уже больше не мог бороться с колебавшейся под ним землей. Если он не сядет, он упадет. Чудовищно. Сесть перед стоящим генералом… Он закрыл глаза и опустился на землю. Он сошел с ума. Он сошел с ума. Он с силой сжал ногтями тыльную сторону ладони и почувствовал боль. И вдруг, подобно острейшему лучу лазера, его пронзила догадка. Она была чудовищна и казалась обреченной на немедленную смерть от логических ударов. Но она росла и крепла, расшвыривая слова «невозможно», которыми пытался преградить ей путь смятенный ум майора Уэбба. Они ведут себя так, как стимулируемые объекты. Значит, они находятся под воздействием стимуляторов. Где, когда? В лаборатории Цукки, подсказал участочек мозга, еще сохранивший способность мыслить.

Майор Уэбб тонко вскрикнул, вскочил и помчался огромными прыжками к контрольной башне.

* * *

Цукки никогда не был хорошим водителем. Он не умел управлять машиной спокойно и небрежно. Несмотря на то, что он был ученым, а может быть, именно поэтому, он всегда испытывал нечто вроде почтения к автомобилю. «Ты правишь так, — говорила ему Мэри Энн, — словно извиняешься перед машиной». Впрочем, ее раздражало все, что бы он ни делал. Наверное, она никогда не любила его. А может быть, она не нашла в нем того, что искала? Чего? Ясных ответов «альф» — вот чего. Теперь у него есть ответы, но уже слишком поздно. И правит он так, как всегда хотел править, но не мог. И тоже уже слишком поздно.

Правая нога его всей своей тяжестью лежала на акселераторе, а руки крепко сжимали руль. Мотор негодующе ревел на полных оборотах.

Главное — не сводить глаз с ленты шоссе. Тогда не так чувствуется скорость.

«Жалко, что Мэри Энн не видит меня сейчас», — мелькнула у него забавная мальчишеская мысль. Уже поздно. Поздно. Осторожнее, впереди машина. Только не выехать колесами на обочину. При такой скорости это конец. Встречный грузовик испуганно шарахнулся в сторону и в плотном свисте тугого воздуха остался позади. Первый раз в жизни не он уступил дорогу, а ему.

Первый и последний.

Машина мчалась от лагеря со скоростью восьмидесяти миль в час. Дэн почувствовал, как выходит из него одеревеневший покой, словно высасывается скоростью, и место его занимает страх. Страх за Фло, которую он крепко обнял за плечи. Он чувствовал, как она дрожит, и понял, что и она выходит из-под действия стимулятора. Их уже отделяло от лагеря миль пять, не меньше.

Они не разговаривали, да и трудно было услышать друг друга в яростном реве плотного раскаленного воздуха. Он еще крепче обнял ее за плечи, стараясь унять их дрожь. И чем крепче он сжимал ее, тем меньше становился и его страх.

Он посмотрел на спину доктора Цукки. Идиотский светло-зеленый халат шевелился, как живой. Казалось, что под ним ползают змеи. Это от встречного тока воздуха, подумал Дэн и впервые за долгое время почувствовал острую и горькую любовь, не синтетическую любовь электронного робота, а терпкую, сложную любовь человека. Что станет с доктором Цукки, что станет с ними? Ветер сдувал вопросы, как мыльные пузыри, и они лопались с легким шорохом, чтобы тут же возникнуть вновь.

Дэн, не выпуская руки Фло, нагнулся вперед и прокричал в ухо доктору:

— Хотите, я сяду за руль? Мы потеряем всего несколько секунд.

Цукки отрицательно качнул головой и напряженно улыбнулся.

Он не хотел отдавать руль. Теперь было уже поздно уступать руль.

ЦЕНА ОДНОГО ДЕЛЕНИЯ

Лестнице не было конца. Целых двадцать ступенек. Дверь. У двери сержант с автоматом на шее. Отвечать на приветствие нет времени. Открывать дверь за ручку тоже. Толкнуть ее ударом ладони. В комнате главного пульта тихо и прохладно. Мягко жужжит кондиционер. Ровно светятся зеленые огоньки индикаторов. Из-за стола вскакивает лейтенант Хьюлеп. Конечно, сегодня его дежурство.

— Лейтенант, — кричит Уэбб, — немедленно выключите главный передатчик!

«Идиот, — проносится у него в голове, — почему он так медленно шевелится!»

— Не могу, сэр, — отвечает лейтенант. На лице его воловье упрямство, сквозь которое проглядывает самодовольная хитрость. Детские штучки эти проверки. Он хорошо знает инструкции.

— Выключите передатчик! — шипит Уэбб. — Я вам приказываю!

— Не могу, сэр, — спокойно говорит лейтенант. — Выключение главного передатчика производится только по личному приказу начальника базы полковника Далби, сэр.

— Он не может сейчас отдать приказ, он болен.

— Не знаю, сэр. — Лейтенант позволяет себе чуть-чуть улыбнуться глазами. Майор Уэбб, конечно, строевик, и нужно играть в игру всерьез, но чуть-чуть улыбнуться можно.

— Послушайте, Хьюлеп, это экстраординарный случай. Не заставляйте меня принимать крайние меры. Я, майор Уэбб, заместитель начальника базы, приказываю вам выключить главный передатчик.

— Нет, сэр, — отвечает лейтенант, и улыбка в уголках глаз становится более явственна. — Не имею права. Выключение главного передатчика базы производится только по личному приказу начальника базы полковника Далби. — «Черт возьми, — думает при этом лейтенант, — долго он еще будет приставать ко мне?»

Майор чувствует, как в нем поднимается слепая ярость. Он делает два шага вперед и отталкивает лейтенанта. Лейтенант мягко отводит его руку и чуть сгибается в поясе. Напряженно смотрит на майора. Улыбка медленно уходит из его глаз. Майор смотрит на лейтенанта. Секунды уходят одна за другой. Там, за стеной, кривляются в эйфории полковник Далби, генерал Труппер, генерал Маккормак, Фортас и остальные заводные идиоты. Нет, не все. Двое сейчас мчатся на джипе вместе с Цукки. Майор тяжело дышит. Секунды идут. И здесь судьба подставляет ему ножку в виде розового молодого кретина. Бешенство туго взводит мышцы. До переключателя три фута. Один шаг. В голове Уэбба что-то щелкает, он бросается вперед, и в ту же секунду сильный удар кидает его на пол. Перед ним ноги. Армейские ботинки на толстой подошве. Майор протягивает руки и изо всех сил дергает за ноги. На спину ему обрушиваются двести фунтов молодых тяжелых мускулов.

— Паршивый щенок! — хрипит майор.

Он упирается руками в пол, напрягает спину. Нет, не так. Он коротко взмахивает локтем и резко отводит его назад.

— У-у! — взвизгивает лейтенант, переворачивает майора на спину и бьет его кулаком в лицо.

Мир взрывается яркой, с сияющими прожилками чернотой. Сквозь черноту виден лоб. На лбу лейтенанта ручейки пота. Надо только подтянуть колени, почему-то лениво думает майор и осторожно напрягает ноги. Так. Ну, давай. Он неожиданно бьет лейтенанта ногой в пах. Тот кричит. Уэбб вскакивает. Пот и что-то липкое заливает лицо. Он протягивает руку и, почти ничего не видя, нащупывает главный переключатель. Спиной он чувствует, что лейтенант встает на ноги. Раз, щелчок. Переключатель повернулся. Лейтенант, словно снаряд, бросается на него, но майор отклоняется в сторону, и он врезается головой в массивный металлический стол пульта. Медленно сползает на пол. Майор бросается к двери. «Молод еще, паршивец эдакий», — думает он и кубарем скатывается по лестнице.

— Дежурный! — кричит он в темноту.

— Да, сэр! — В голосе испуг.

— Немедленно отправьте вертолет. Джип полковника нужно перехватить на шоссе во что бы то ни стало. Отвечать будете вы!

Теперь быстрее. Яркий солнечный свет ослепляет его на мгновение, но он приходит в себя и бежит туда, где несколько минут назад плавились в электронных улыбках Труппер и его свита. Полковник Уэбб… Да, полковник Уэбб звучит неплохо. Лучше, чем сержант Далби. Нет, не сержант. Просто Далби с десятилетним тюремным приговором. Будут ли ему давать в камере кроссворды? А вон и они.

Уэбб услышал глухой рев и не сразу мог понять, откуда он исходит. Ревел генерал Труппер. Он вцепился в генерала Маккормака, а тот молча старался освободить руки и страшно щерил зубы.

Фортас, заметив Уэбба, втянул голову в плечи, набычился и ринулся вперед, хрипло дыша. Мир безумел на глазах. Словно в трансе, майор сделал шаг в сторону, и Фортас, промахнувшись, упал на землю, но тут же поднялся на четвереньки и с воем пополз к ногам майора.

— Боже правый, боже, спаси и помилуй! — крикнул майор и пустился бежать.

Им овладел страх. Липкий, цепенящий, гусеницей ползущий по сердцу страх. Сзади доносился рев генерала. Клубок мыслей в голове Уэбба вращался все быстрее и быстрее, пока наконец не лопнул, не разорвался на отдельные маленькие мысли, которые наполнили его череп ослепительным светом, трепетом и жужжанием. Он споткнулся и упал. Рев приближался.

— Боже, — медленно и с недоумением ощупывая языком каждое слово, сказал Уэбб, — спаси птицу киви из четырех букв.

Он повернул голову и увидел, как Труппер, Маккормак и Фортас медленно подбирались к нему. На их лицах, выпачканных кровью, медленно созревали синяки. Зубы были оскалены. Все трое плотоядно и злобно урчали. Майор снова попросил господа бога защитить птицу киви и спокойно закрыл глаза. Больше ничего его, майора Уэбба и полного генерала Уэбба, не интересовало. Разве что слово… Как называются эти, что пьют кровь? Вурдалаки, нетопыри, вампиры… Нет, еще какое-то есть слово… Бог с ним. Лучше просто закрыть глаза и отдохнуть, перед тем как принять парад. Он не видел, как нападавшие набросились на него, не почувствовал их ударов и укусов и не слышал многоголосый рев и треск, доносившийся с территории базы.

* * *

Лейтенант Хьюлеп пришел в себя. Почему он на полу и так страшно болит голова? Он поднял руку, провел по волосам и почувствовал под пальцами липкую кашицу. Осматривать руку не было необходимости. Майор Уэбб… Он стал сначала на колени, отдохнул и наконец выпрямился. Привычные зеленые огоньки индикаторов светились, как обычно. Не совсем как обычно. Два сверху и три во втором ряду. А раньше… Как же раньше? Он попытался вспомнить, но тупая боль в голове не давала возможности сосредоточиться. Кажется, три сверху и один во втором ряду панели. Он медленно перевел взгляд на главный переключатель. Острие его вместо цифры «три» показывало на цифру «четыре». Цифра «четыре» — агрессивность. Кто же это переключил? Ах да, Уэбб. Нельзя, нельзя без личного приказа начальника базы полковника Далби. Надо вернуть ручку в прежнее положение. Он повернул ручку так, чтобы ее острие снова указывало на тройку — эйфорию.

Генерал Труппер вдруг разжал руки, которые он сжимал на шее майора Уэбба. Ослеплявший его гнев куда-то исчез, будто кто-то выдернул его из него за ниточку. Ему стало смешно. Он, Эндрю Труппер, сидит на земле и держит за шею какого-то майора. Майор лежит с закрытыми глазами и молчит. Субординация. Рядом стоят на четвереньках Маккормак и Фортас и смеются. На лицах у них кровь, но улыбки светятся весельем.

Жаль, конечно, этого майора, симпатичный человек. А какая дисциплина — лежит и не двигается! А? Прекрасный солдат, замечательный солдат.

— А вы знаете, генерал, — подавился смехом Фортас, — он, кажется, и не дышит.

Маккормак нагнулся, прижал ухо к груди Уэбба и впервые за день сказал, улыбаясь:

— Совсем мертв.

— Чудак! — огорчился генерал Труппер. — Для чего же он так?

Ему было жаль этого приятного, милого человека, которого они почему-то убили, но жалость лишь промелькнула в его сознании, обесплотилась и исчезла. Он посмотрел на огромный синяк на лбу Фортаса, прямо над правой кустистой бровью, и ему сразу сделалось смешно и весело.

— Ну и синячище у вас, Фортас! — хохотнул он, вставая.

— А у вас на лице кровь, — покатился со смеху ученый. Он хлопал себя по животу, слезы стояли в глазах, но он никак не мог унять веселье. Вслед за ним гулко расхохотался и Маккормак…

ТЕНЬ НА ДОРОГЕ

Сначала Дэн увидел тень. Она скользила чуть справа от дороги, догоняя их. Потом сквозь плотный свист ветра пробился и звук тени. Должно быть, заметил вертолет и Цукки, потому что джип прибавил скорость. Но тень не отставала. Наоборот, она обогнала их и плыла теперь на шоссе прямо перед ними. Дэн посмотрел вверх. Брюхо вертолета с рядами аккуратных заклепок было в каких-нибудь пятидесяти футах от них. Боже, подумал он, еще бы какие-нибудь пять минут. До главного шоссе не больше нескольких миль. Вертолет теперь летел перед ними. Казалось, что лопасти его вращаются совсем медленно.

Внезапно послышалось слабое тарахтение, и над их головами просвистела пулеметная очередь. Джип начал тормозить.

— Что вы делаете? — крикнул Дэн, нагибаясь к Цукки.

— Вылезайте из машины, быстрее! — яростно крикнул доктор.

Джип остановился.

— Доктор…

— Быстрее!

Дэн и Фло выскочили на асфальт дороги. «Сикорский», вздымая винтом тучи пыли и песка с обочины, медленно опускался прямо на шоссе впереди машины. «Чтобы заблокировать дорогу», — тоскливо подумал Дэн. Вот металлические полозья вертолета коснулись дороги, длинные лопасти чуть опустили концы, замедляя свой бег, и в то же мгновение джип, взвыв мотором, прыгнул вперед. Время остановилось, и Дэн с чудовищной отчетливостью замедленной киносъемки увидел, как маленькая машина, стремительно набрав скорость, ударилась о бок вертолета в тот самый момент, когда открылась его дверца и двое людей в комбинезонах, с автоматами в руках ступили на землю. Они не успели даже отскочить в сторону. Кто-то невидимый вырвал Цукки с сиденья и бросил вперед вместе с треском и скрежетом металла. Устало клонившиеся лопасти винта неохотно ударили доктора на лету, и Дэн закрыл глаза, конвульсивно сжав руку Фло.

Цукки лежал на обочине дороги нелепым светло-зеленым комком. В нескольких метрах лежали его очки. Одно стекло было цело, другого не было. Можно было не нагибаться к нему, живое тело не могло быть свернуто в такой узелок.

— Пойдем, Фло, — сказал Дэн и потянул ее, как ребенка, за руку.

Она ничего не ответила и покорно пошла за ним. Глаза ее были широко раскрыты и сухи. Пыль над шоссе еще не осела.

Они шли, не оглядываясь, молча. На асфальт выскочила крохотная ящерица, посмотрела на них, вильнула хвостом и исчезла. Боль была сухой и горячей, как песок.

— Фло, — сказал Дэн. Он ничего не хотел сказать, просто произнес ее имя.

Она не ответила, лишь слабо сжала свою ладонь в его руке. У главного шоссе они остановились. Через несколько минут возле них притормозил старенький «шевроле», и водитель — полная старушка с детски розовыми щечками и розовом шляпкой на голове — улыбнувшись, сказала:

— Ну и народ пошел, даже руки не подымут. Сама догадывайся. Садитесь, детки.

— Спасибо, — сказал Дэн, открыл заднюю дверцу и подтолкнул Фло. — У вас тоже розовая шляпка…

— Что значит — тоже? — обиделась старушка.

— Нет, ничего.

— Далеко вам? — спросила старушка, трогая машину с места. Она явно обрадовалась попутчикам.

— Не очень, — сказал Дэн.

— Жаль, я ведь до самого Феникса еду. К внуку. К дочери, конечно, тоже, но главное — к внуку. Парнишка — вы представить себе не можете — пять лет, а озорует на все десять.

Дэн закрыл глаза: лопасти вертолета снова и снова медленно ударяли доктора и швыряли его по земле нелепым страшным комком. Дэн вздрогнул. Горячая ладонь Фло безжизненно лежала в его руке.

— Что это вы притихли, молодые люди? — неторопливо говорила старушка. — Поссорились небось? То-то же. Я, когда со своим стариком ссорилась, места себе не находила. Ходишь, ходишь вокруг, словно неприкаянная. И подошла бы — гора с плеч долой. И гордость держит. Ах, думаю, такой ты, сякой. Чтоб я к тебе первой подошла… Потом, бывало, посмотрим друг на друга и рассмеемся. Так вот…

Старушка, держа руль левой рукой, протянула правую, чтобы включить приемник, и Дэн вздрогнул. У него мелькнула безумная мысль, что сейчас снова их спеленает страшное, противоестественное веселье эйфориков.

Динамик откашлялся, и из него тихо пролилась музыка. Печально пел кларнет. Фло била дрожь. Казалось, что в ней начал работать вибратор, заставляя ее тело все сильнее и сильнее содрогаться.

— …А вообще-то мы редко ссорились, не то что нынешний народ, — бубнила старушка, и видно было, что она уже не особенно рассчитывает на разговорчивость попутчиков.

— Я не могу, не могу, — прошептала Фло.

— Не надо, — мягко сказал Дэн и почувствовал бесконечно печальную нежность к этому существу, сидевшему рядом с ним в чужом, потрепанном автомобиле.

— Я все время думаю об этой штуке у меня в голове, — сказала Фло, — я не смогу жить с нею.

— Так или иначе, у нас у всех в головах приемники, от этого не уйдешь, — прошептал Дон, — важно только, чтобы самому можно было выбирать программу. И при желании выключить…

Георгий Кубанский

ОПАСНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Олег очнулся не сразу. Сперва он увидел плавающую в матовом мареве лампочку. Марево таяло. Из него проступали нависшая над головой верхняя койка, иллюминатор, под ним столик, покрытый серым пластикатом. В углу — черное распятие. На противоположной стене — вырезанные из журналов цветные фотографии. С одной из них девушка в купальном костюме, улыбаясь, подмигнула ему из-под кружевного зонтика да так и замерла с плутовато прищуренным глазом. Внимание Олега задержалось на календаре. Почему на нем десятка? Сегодня же воскресенье, девятое ноября.

Не сразу дошло до все еще мутного сознания: каюта незнакомая, чужая. Где он? Как попал сюда? Олег приподнялся. Закружилась голова. Пришлось снова лечь. Стоило закрыть глаза, и сознание прояснилось. С необычайной четкостью ожили в памяти события последнего часа, минут, незабываемых страшных секунд.

… «Воскресенск» шел по Зундскому проливу малым ходом. Сквозь клубившийся мокрый снег справа просвечивал мутным белым пятном маяк. Олег стоял, опираясь обеими руками на планшир. С утра он чувствовал себя неважно: познабливало, болела голова. Пришлось выйти на палубу, освежиться. На ветру головная боль затихла. Олег стряхнул налипший на стеганку снег и вернулся в салон.

— Где ты бродишь? — окликнул его старшина вахты. — Поднимись к капитану.

Олег был доволен, что старшина избавил его от тягостного безделья. Быстро взбежал он в ходовую рубку, с обычной молодцеватостью вытянулся перед капитаном.

— Смени впередсмотрящего, — приказал капитан.

— Да не засни там, — добавил стоящий в стороне старший помощник Нестерюк. — В проливе суда, что кильки, толкутся во все стороны.

Сказал бы тогда Олег, что неважно чувствует себя, капитан вызвал бы другого, и не произошло того, о чем страшно теперь вспоминать. Но не в характере Олега было уклоняться от работы, да еще такой! На промысле в любую погоду — в волну и мороз, под дождем и снежными зарядами — стоял он у качающегося длинного стола, ни на минуту не прекращая разделки улова. К тому же не в меру осторожный Нестерюк, сам того не замечая, задел самолюбие молодого матроса. И не впервые. Еще год назад вахтенный штурман поставил Олега на перегоне к рулю. Вошел в рубку Нестерюк и сделал замечание, что не положено ставить рулевым матроса второго класса. В ответ штурман значительно напомнил, что по уставу можно ставить матроса второго класса к рулю с разрешения капитана.

Старший помощник пожал плечами и ушел недовольный. А дурной осадок остался у Олега надолго. Уже давно он, матрос первого класса, не раз стоял впередсмотрящим, а Нестерюк… «Не засни там»! Олег с достоинством развернул плечи и, отчеканив: «Есть сменить впередсмотрящего!», вышел из рубки.

Быстро спустился он в каюту, натянул поверх стеганки проолифенный рокон и поднялся на полубак. Пробираясь в темноте между сложенными досками для трюмных чердаков, бочками и рыборазделочными столами, вышел на небольшую площадку у брашпиля, где сгорбился промерзший Антон Сваха.

— Беги, беги, старик! — Олег надвинул шапку поглубже. — В каюте оттаешь.

Нелегко вести наблюдение, когда судно окружено снежной мглой. Утомительно смотреть и смотреть в однообразно колышущуюся белую завесу, время от времени вытирая мокрое от растаявшего снега лицо. Разнообразил томительное дежурство ревевший за спиной через ровные промежутки гудок траулера да голоса с каких-то судов. В густом снегопаде они звучали обманчиво: чаще приглушенно, будто издалека. А то вдруг прорвется вместе с порывом ветра чужой гудок. Впередсмотрящий замрет, не отрывая взгляда от клубящейся мглы, а гудок уже отошел в сторону, заглох.

Время тянулось медленно. На высоком, открытом ветру полубаке было холоднее, чем на палубе. Олег достал сигареты. Укрываясь от порывистого ветра, зашел за брашпиль. Вспыхнула спичка и погасла. Скорчившись в заветерке, Олег прикурил и зажмурился, настолько ярок показался в темноте огонек спички. А когда он выпрямился и открыл глаза, из клубящейся белесой мглы на полубак надвинулась темная масса. Это было невероятно, страшно так, что руки окостенели. Олег сломил короткое оцепенение. Уже понимая, что несчастье неотвратимо, вскинул к губам свисток. Тревожную трель оборвал удар. Железный грохот. Треск. Олега подбросило…

Очнулся он в чужой каюте. Снова и снова возвращалась мысль все к тому же: как он попал сюда? Неужели его вытащили из невидной под колышущимся снегом воды? Невероятно! Возможно, сняли с гибнущего траулера?.. Гибнущего! Слово это обожгло сознание. «Воскресенск» потонул! По вине впередсмотрящего, который на минуту отвлекся от фарватера. Откуда вывернулось навстречу чужое судно? Как не заметили?.. Что теперь рассуждать — откуда и как? Удар-то был. Столкновение было. Лежит Олег в чужой каюте, на чужой койке…

Растущая тревога пересилила слабость. Надо было сейчас же, немедленно выяснить, где он и что с «Воскресенском». Должен же кто-то объяснить, что произошло в проливе.

Время шло. Никто не приходил. Не слышно за дверью ни голоса, ни шагов. Лишь мерный стук машины под палубой. Если б не он, можно было подумать, что судно безлюдное.

Лежать больше Олег не мог. Он поднялся с постели. Преодолевая головокружение, постоял с закрытыми глазами. Осторожно, придерживаясь руками за стойку коек, за стену, подошел к двери. Нажал на ручку. Дверь не поддалась. Нажал сильнее и почувствовал, как лоб его покрылся потом.

Он был заперт! Заперт, хотя в рейсе запирать двери кают запрещено. Заперт или арестован? Да. Арестован впередсмотрящий, по вине которого произошло столкновение, возможно даже, погиб траулер. Вот как оказался он в чужой каюте, под замком…

Ноги ослабели. Койки, иллюминатор со столиком, улыбающаяся купальщица пошли кругом. К горлу подступила тошнота. С трудом добрался Олег до постели. Его трясло. Не помогло и натянутое до подбородка одеяло. Снова и снова в замкнутом кругу скользили одни и те же мысли: Нестерюк, «не засни там», яркое до боли в глазах пламя спички, удар и снова Нестерюк, «не засни там»…

В скважине лязгнул ключ. Дверь открылась. Вошел матрос. Сухощавый и гибкий, он показался сперва молодым. Позднее Олег увидел его волосы — курчавые, черные, с густой проседью — и лицо в глубоких резких морщинах, с запавшими щеками и тонким носом с горбинкою. «Не наш, — отметил про себя Олег. — Не русский».

Матрос поставил на столик небольшой поднос и внимательно всмотрелся в Олега — неподвижного, с неплотно смеженными веками. Насвистывая какую-то песенку, матрос стянул с себя голландку. В привычной морской тельняшке он стал ближе, доступнее. Олег открыл глаза.

— Где я? — спросил он. — Как сюда попал?

— Прежде кушать надо, мой мальчик, — ответил матрос по-русски и назидательно поднял палец. — Кушай, потом я все расскажу.

Короткий спор ни к чему не привел. Олег был настойчив, матрос непоколебим. Не отвечая па вопросы Олега, он твердо стоял на своем: больному надо кушать. Проще было поесть, чем тянуть время, продолжая бесполезный спор.

Маленькие обжаренные и круто наперченные колбаски с рисом оказались очень вкусными. Пока Олег ел, матрос смотрел на него с благодушной улыбкой, время от времени приговаривая: «Кушать надо больше. Больше кушать». Попутно он рассказал, что зовут его Баттисто Риччи. Около пяти лет он пробыл в плену, за Уралом. В лагере Баттисто почти три года проработал на русской кухне, где готовили для охраны, потом больше двух лет был переводчиком. Сейчас он, конечно, подзабыл русский язык, хотя совсем еще недавно ему довелось плавать на «Чезаре» с русским парнем.

Слушая его, Олег покончил с колбасками, кофе. Баттисто взял у него кружку и, не дожидаясь напоминаний, сказал:

— Теперь я все тебе расскажу.

Говорил Баттисто по-русски совсем не плохо, но с сильным акцентом. Иногда ему не хватало нужного слова, и он щелкал пальцами над головой, будто ловил его в воздухе.

Прежде всего он ответил на вопрос Олега, куда он попал. Находились они на португальском пароходе «Святой Себастьян». Посудина старая, тихоходная. Трампшип! Бродит по морю, ищет груз, не спеша доставляет его. Но в море и такие нужны. Вчера в восемнадцать сорок «Святой Себастьян» столкнулся в проливе с траулером. Столкновение оказалось на редкость неудачным. Когда «Святой Себастьян» отвалил от траулера, у того сразу образовался сильный дифферент на нос. Вода заплескивала в шпигаты, на палубу…

На помощь «Воскресенску» подошел следовавший за ним танкер. Разглядывать, что там происходило, особенно не пришлось. У «Святого Себастьяна» разошлась обшивка носовой части и появилась течь. Матросы заводили на нее пластырь. Олег молчал. Разум его все еще не мог охватить размеры обрушившегося несчастья. «Воскресенск» возвращался с промысла с полным грузом. В волну вода захлестывала через фальшборт, гуляла по палубе. Дифферент для тяжело нагруженного судна — гибель.

— А как я попал сюда? — опомнился наконец Олег.

Баттисто рассказал не спеша, осторожно, явно щадя больного. Иногда он останавливался, припоминая подробности или стараясь смягчить свой рассказ. Олега нашли на баке «Святого Себастьяна» после отбоя водяной тревоги. Видимо, перебросило его сюда силой удара. Он лежал без сознания. Старший помощник (он умеет немного лечить) нашел у русского парня сотрясение мозга. Больному нужен был полный покой, неподвижность, а он бредил, рвался из рук. Пришлось сделать ему укол. Старпом перестарался, и Олег проспал очень долго. Зато сейчас самое опасное миновало.

— Тебе надо лежать, — закончил свой рассказ Баттисто и для большей убедительности показал пальцем на койку. — И кушать. — Палец постучал по столику с подносом. — Много кушать.

— «Лежать, лежать»! — вырвалось у Олега. — А что с «Воскресенском»?

— Не надо бояться, — раздумчиво произнес Баттисто. — Я понимаю… Когда тебя принесли в каюту, ты кричал: «Я смотрел хорошо! Только нагнулся прикурить». — Он пожевал губами и, успокаивая больного, закончил: — Ничего. Капитан больше виноват, чем ты. Пускай его судят.

«Пускай его судят»! Успокоил! Да разве дело лишь в том, кого будут судить? На траулере были люди, товарищи. Все ли они живы, целы? На это Баттисто не мог ответить. Сам он не видел траулера, слишком был занят.

Некоторое время они молчали. Первым заговорил Олег:

— Баттисто!

— Да, мой мальчик.

— Передай капитану: я прошу его связаться по радио с каким-либо советским судном. Пускай меня снимут со «Святого Себастьяна».

— Я передам, — сказал Баттисто. — Но не думай, что так просто найти в море советское судно. Надо еще, чтоб оно было у нас на пути. Капитан не может сворачивать с курса. Итак, мы идем с пластырем, самым тихим ходом.

— Я понимаю, — кивнул Олег. — Все понимаю. Все же пускай радист свяжется с нашими.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Баттисто уделял больному много внимания, даже в рабочее время забегал проведать его. И все же в долгие часы одиночества думы Олега были однообразны, тягостны и сводились к одному: что делать? Надо действовать. Решительно. А куда может приложить свою решимость больной, прикованный к чужой койке? Даже когда ему станет лучше, все будет не просто. Ведь он не дома и даже не на «Воскресенске», где можно в чем-то ошибиться, зная, что его поправят, в худшем случае даже накажут. А вот случилось же, что и ошибся-то он чуть-чуть, закурил не вовремя, а получилось такое… разумом не охватишь. Нет. Ошибаться в его положении нельзя. Надо действовать только наверняка. А для этого хорошо бы знать, с кем его свела судьба. Олег подолгу вслушивался в доносившиеся с палубы голоса, силясь понять, что там за люди. И он обрадовался, когда в каюту вошел незнакомый матрос. Коренастый, с широкими плотными плечами и всклокоченной шевелюрой над полным подвижным лицом, он подошел к койке и ткнул пальцем в свою грудь.

— Педро!

— Олег! — Больной показал обеими руками па себя.

— Ольег, Ольег! — подхватил Педро. По широкому лицу его разбежались частые добрые морщинки. — Ольег карош.

Вся их беседа состояла из жестов и нескольких слов. Нехитрая беседа! Педро к месту и не к месту ввертывал «карош», «давай-давай» и «шайбу». Это было все, что он знал по-русски. И все же собеседники остались довольны друг другом: поговорили.

Разбудил Олега шум за иллюминатором. Знакомый шум. Настороженный слух выделил из него шипение стравливаемого пара, потом лязг крана, далекий гудок. Порт!

Олег откинул одеяло. Поискал глазами ботинки.

Очень не вовремя заглянул в каюту Баттисто. От него Олег узнал, что «Святой Себастьян» зашел в небольшой западногерманский порт Эмден. Через час закончится маленькая погрузка, и пароход выйдет в море. Следующий порт будет повеселее. Баттисто весело подмигнул. Бордо! Франция!

Едва Баттисто прикрыл за собой дверь, как Олег поднялся. Борясь с легким головокружением, снял с вешалки пиджак, шапку, проверил документы. Все на месте. Тяжело дыша от волнения, взял он брюки и до боли прикусил губу. Правая штанина была разорвана снизу и почти до кармана. Сойти в таких брюках в чужом порту нечего и думать — сразу обратят внимание на оборванца. Задержат. Влипнешь похуже, чем на «Святом Себастьяне». Визы-то заграничной у рыбака нет, да и вряд ли встретишь в небольшом западногерманском порту советское судно. А если голова закружится посильнее да свалится он на причале? Припомнилось Олегу прочитанное в газете, как весной, после выхода из Кильского канала, на «Ростове Великом» были найдены антисоветские листовки. В клубе рыбаков рассказывали, как в Гамбурге какой-то подонок зазывал наших моряков перейти в «свободный мир», соблазнял привольной и богатой жизнью, потом даже на своей машине въехал на причал: смотрите, как я живу, и вы так же заживете. В Эмдене увязнешь такой — оборванный, больной, без гроша в кармане — и не выберешься. Ошибаться в его положении нельзя.

Олег осмотрел брюки. Как их надеть? Борясь с усилившимся от волнения головокружением, он повесил брюки на место и вернулся на койку.

Назавтра Олегу стало лучше.

Заходил старший помощник. С помощью Баттисто расспросил больного и строго наказал: лежать, меньше двигаться.

Вечером Олег попросил у Баттисто иголку, нитки и принялся зашивать брюки. После починки одна штанина оказалась на палец уже второй. Не брюки — смех! Но все же теперь было в чем выйти из каюты. Иначе и в Бордо не выберешься с парохода.

Не зная, как убить время, Олег достал из кармана пиджака блокнот и записал запомнившиеся португальские слова. Набралось их немного, всего двенадцать. Хорошо бы теперь проверить, правильно ли он записал их.

Олег с трудом дождался Баттисто. Заглядывая в блокнот, он составил первую фразу. Получилась она неуклюжая: «Я смотреть ты». Баттисто улыбнулся и что-то ответил по-португальски. Олег осмелел: составил вторую фразу. Скроить из немногих слов еще фразу ему не удалось. Глядя на его усилия, Баттисто посмеялся от души, но затем не только поправил произношение Олега, но и продиктовал ему около тридцати новых слов.

Одиночество теперь стало легче. Оставаясь один, Олег заучивал незнакомые слова, составляя из них фразы…

Хоть и неказисто выглядели брюки после починки, а все же они выручили. Утром Олег впервые вышел на палубу, посидел на люке, подставляя лицо солнцу и любуясь морем. Бескрайнее, меняющее с расстоянием окраску — от золотисто-зеленой под бортом до синевато-стальной у горизонта, — оно не походило на привычные воды Балтики и Северной Атлантики.

Трудно пришлось Олегу с матросами, желавшими побеседовать с русским парнем. Искать нужные слова в блокноте и составлять из них фразы оказалось очень сложно. Куда проще было объясняться жестами. И совсем просто стало, когда Олег начал показывать фокусы: вдруг достал из уха Педро монету, с размаху вбил ее в голову соседа и тут же выхватил из-под подбородка. Зрители шумно одобряли манипуляции фокусника. Из нестройного гомона выделялся восторженный голос Педро:

— Шайбу! Давай-давай!

За недолгое знакомство с Олегом познания его в русском языке несколько обогатились. Особенно полюбилось ему слово «бродяга», которое он произносил с раскатистым «р-р» — «бр-родяга», вкладывая в него самый разнообразный смысл. К вечеру Олег успел познакомиться с грубоватым кочегаром Фернандо, долговязым рулевым Мигуэлем и машинистом Марио. Последнее знакомство Олег завязал с боцманом Родриго. Окончилось оно неожиданно: боцман усадил его чинить брезенты.

Олег схватился за работу с жадностью. Она несколько отвлекала от мучительного ожидания: скоро ли Бордо? Расположился он с брезентом на юте, в тени спасательной шлюпки. Иногда к нему подходили новые приятели — Педро, Фернандо, Мигуэль, дружелюбно похлопывали по плечу, приговаривая: «Карош, карош!» Слово это быстро привилось на пароходе. Желая сделать приятное этим улыбчивым парням, Олег отвечал им по-португальски. Два — три десятка наспех заученных слов мало помогали ему. Да и в произношении Олега были серьезные изъяны. Слушая его, матросы бесцеремонно хохотали. Смеялся с ними и сам Олег. Пользуясь своим блокнотом-словариком, он составлял новую фразу. Снова хохот. И так, пока кто-либо не догадается поправить Олега. Тогда и остальные принимались, перебивая друг друга, помогать русскому парню.

Трудно понять португальца. Вместо того чтобы сказать несколько слов, он произносит длинную речь. Попутно он обратится за одобрением к слушателям. Кто-то из них так же пространно и многословно поддержит его. А там разговор пойдет вкруговую. А Олег сидит посредине и смотрит на спорящих, не понимая, с чего они так расходились.

Чаще других навещал Олега толстощекий Педро. Он не только помогал ему, но и сам интересовался русскими словами. Делалось это очень просто. Поднимет Педро руку и спросит:

— Это?

— Рука, — подскажет Олег.

— Рука, рука, рука, — повторит Педро и ткнет пальцем в ногу: — Это?

— Нога, — ответит Олег. Педро уйдет, громко повторяя:

— Рука-нога, рука-нога…

Спустя какое-то время забежит он в каюту, скажет «Рука-нога. Давай-давай!» и, довольный, отправится по своим делам.

Всего лишь раз Олег увидел капитана, по милости которого он не только оказался на «Святом Себастьяне», но и плыл на каком-то странном положении: не матрос и не пассажир. Капитан — высокий, худой, с изжелта-бледным лицом и припухшими дряблыми веками — Олегу не понравился. Во всей его внешности было нечто заносчивое, особенно в чуть опущенных углах тонкого рта, придававшего лицу брезгливое выражение. Даже имя у капитана было длинное, как фигура и лицо: Эмильо Алонсо Эскапо да Альва.

Не раз порывался Олег поговорить с капитаном начистоту, попросить передать его на встречное советское судно до прихода в порт. Неужели ничего подходящего нет на ближних морских трассах? По стоило увидеть длинное, с нездоровой желтизной лицо, брезгливо поджатые губы, и желание поговорить с ним исчезало. Лучше дождаться прихода в Бордо, а там без лишних разговоров унести ноги с чужого парохода.

Все же Олег не выдержал и напомнил Баттисто о своей просьбе.

— Море, мой мальчик, не улица, — ответил Баттисто. — Не так легко найти в нем нужное судно и чтоб оно находилось на нужном курсе.

— Хоть какое-либо советское судно отвечало нам? — не унимался Олег.

— Зачем тебе какое-нибудь? — удивился Баттисто. — Надо найти такое, чтобы оно сняло тебя со «Святого Себастьяна». А его нет!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Олег поправлялся быстро. Не раз он мысленно сходил в Бордо на берег и шел в город. Что будет с ним дальше, он представлял себе весьма смутно. Нелегко в чужой стране, не зная языка, найти нужных людей. Без гроша в кармане. И продать-то нечего. Разве часы с руки. Купят ли их у оборванца? Возможно, Баттисто соблазнится или Педро? Все же «Вымпел»! Часики плоские, модные… Стоит ли думать об этом? Решение принято: домой, к своим, что бы там ни ждало виновника аварии.

Мысли о возвращении поднимали в памяти давние споры с отцом, не хотевшим, чтобы сын уходил в море. Споры шли долгие, упорные. Вмешивалась в них и мать. Зачем Алику ехать куда-то? Чем плохо в Пскове? Город, конечно, небольшой, но красивый. Со всей страны, даже с Украины, с далекого Кавказа, приезжают сюда полюбоваться древним кремлем, Мирожским монастырем, поклониться пушкинским местам… Но тут и отец сердито отмахивался от нее. Разве обязан парень сидеть возле родителей? Пускай поищет свое место: едет в Ригу, в Ленинград, даже на Ангару. Но море!.. Отец сам рыбачил на Чудском озере. В памяти его сохранились лишь теневые стороны промысловой жизни. А застарелый ревматизм постоянно и злобно напоминал о них.

Олег развязал затянувшиеся споры просто: как только ему исполнилось восемнадцать лет, он уехал из Пскова в Калининград и поступил на комсомольско-молодежный траулер «Воскресенск». За полтора года Олег стал опытным рыбаком. Признали его новую профессию и дома.

И теперь все рухнуло. Он барахтался под обломками, силясь выбраться из-под них.

Особенно почувствовал он это после встречи с итальянским танкером, направлявшимся из Палермо в Дублин. Капитан «Святого Себастьяна» сел в катер и отправился с целой свитой на танкер. Попал в нее и Баттисто. А вечером он принес в каюту итальянскую газету.

Прежде всего Баттисто запер дверь на ключ. Предосторожность его стала понятна, когда он развернул газету. Это была коммунистическая «Унита». Баттисто прочитал заметку о столкновении «Воскресенска» и «Святого Себастьяна». Перегруженный траулер получил тяжелое повреждение и затонул. Четыре рыбака, спавшие в носовых каютах, погибли.

В эти минуты Олег — ссутулившийся, с серым лицом — походил на тяжелобольного. Едва ли он и сам понимал сейчас, что где-то в глубине сознания все еще теплилась надежда, что «Воскресенск» цел и отвечать придется только за халатное несение службы. А тут явное преступление. Тяжкое! Люди погибли. Кто жил в носовых каютах? Леха Моргунов, хмурый консервщик Паялин, отец троих мальчишек, Антон Сваха… Побежал в каюту. Согреться хотел!

Олег взял газету. Всмотрелся в незнакомый текст. Прочитать удалось всего два слова: «Воскресенск» и «Сан-Себастьяно». Но и этого было достаточно. Робкие сомнения развеялись. В каюте стало душно, сумрачно.

— Капитан жив? — спросил Олег, с трудом шевеля жесткими губами.

— Шивой! — беспечно ответил Баттисто, поджигая газету. — Плохо ему будет, но все-таки живой остался.

Олег не мог опомниться после обрушившегося на него удара. Он хотел представить себе будущее, искал в нем какие-то проблески светлого и не находил…

Баттисто понимал его состояние. Он кончил жечь газету. Собирая со столика в кулек сморщенные ломкие листки пепла, он заговорил осторожно, старательно подбирая слово к слову. Когда в море случается несчастье и гибнут люди, принято кого-то карать. Нужно ли это? Самое страшное наказание никогда еще не оживляло и не оживит погибших, не утешит их близких. И все же матери, потерявшей сына, жене, ставшей вдовой, или осиротевшим детям любое возмездие кажется малым. Был как-то Баттисто на таком суде, слышал плач и проклятье в зале, видел, как женщины — молодые и старухи, — отталкивая полицейских, рвались к осужденным, готовые растерзать их.

— Что же делать? — Впервые Олег произнес эти слова вслух. — Что делать?

Баттисто ответил без размышлений: надо держаться подальше от тюрьмы. Зачем садиться за решетку? Земля велика! Пять континентов! Тысячи городов! Молодой, сильный парень всегда найдет себе в них место. Почему бы Олегу пока не остаться на «Святом Себастьяне»? Платят здесь хорошо. Плавают на пароходе не только португальцы, но и испанцы, итальянцы. Есть даже два араба. Будет и один русский. Куда он пойдет с судна, не имея в кармане ни гроша? А подкопит за несколько рейсов на пароходе, тогда можно будет спокойно подумать, как устроить свою жизнь. Деньги! Баттисто значительно поднял широкие плотные брови. Когда они есть, мы их не ценим, разбрасываем по кабакам, тратим на пустяки. А без денег?..

Слушая его, Олег растерялся. Все, что говорил Баттисто, вызывало в нем бурный протест. Отрезать себя на всю жизнь от земли, где он получил жизнь, от родных! Никогда не увидеть тех, с кем мальчишкой дружил и дрался, юношей танцевал в городском саду… Но все они уже, в любом случае, отделены от него непреодолимой преградой. Олег никогда не видел тюрьмы, но сейчас четко, почти зримо представлял себе ее…

Взгляд Олега задержался на спокойном море. Зеленая вода теплого океана, повисшие над ним в бескрайнем море розоватые перышки облачков, горячее солнце… Сменять все это на тюремную камеру, где даже электрическая лампочка и та заключена в железную решетку. Стоило подумать об этом, и становилось зябко, появлялось желание оттянуть неизбежное наказание.

Больше Олег не заводил разговора о будущем. Не говорил об этом и Баттисто.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сменился Олег в двадцать часов. Черное небо усеяли звезды, такие крупные, тяжелые, что, казалось, дунь ветерок посильнее — и они посыплются в море. Устало облокотись на планшир, Олег смотрел на черную лоснящуюся воду, мерцающие в ней отражения звезд.

— Ольег!

Педро подошел к нему, осмотрелся — вблизи никого не было — и заговорил тихо и быстро, помогая себе жестами. Руки его хватали одна другую за запястья, скрещивались, потом он сгреб себя за воротник и сделал вид, что ведет куда-то силой. Закончил Педро всемирно известным жестом: изобразил пальцами обеих рук зарешеченное оконце. Олег вспомнил, что Педро несколько раз произнес слово, похожее на «полиция», и насторожился. Но ничего больше понять ему не удалось.

Предупреждение Педро припомнилось скоро. «Святой Себастьян» подходил к порту. С берега спускались к морю стройные ряды белых домов. Разрывы между ними заполняла весело клубящаяся зелень. Над городом выделялись острые шпили соборов. В узких оконцах колоколен кострами полыхали лучи заходящего солнца.

Олега не радовала красота берега, города. Сетубал! Португалия! Вот куда зашвырнуло его! Шли в Бордо, а прибыли в Сетубал. Все это очень усложняло положение Олега. В Бордо можно было встретить советское судно, друзей нашей страны, на худой конец, всеми правдами и неправдами, хоть пешком, добраться до Парижа и разыскать там посольство Советского Союза. В Сетубале не к кому обратиться, даже посоветоваться не с кем. А нужда в добром совете становилась все острее.

«Святой Себастьян» протяжно прогудел и лег курсом на порт. Приближались стоящие у причалов суда, белая пассажирская пристань с голубым куполом.

Олег стоял у фальшборта, когда его окликнул Баттисто.

— Капитан зовет, — сказал он.

Как ни ждал Олег развязки затянувшегося пребывания на «Святом Себастьяне», как ни хотел поговорить с капитаном начистоту, попросить передать его на встречное советское судно, но сейчас неприятный холодок стиснул грудь. Не здесь, у порога чужой страны, фашистской Португалии, хотелось ему потолковать с капитаном. Сетубал похуже Эмдена. Если в маленьком западногерманском порту почти безнадежно было искать советское судно, то в Сетубале об этом и думать нелепо.

В каюту капитана, отделанную красным деревом и бронзой, Баттисто вошел первым. Сдернув в дверях вязаную шапочку, он почтительно выслушал капитана и перевел Олегу.

Капитан чувствует себя невольным виновником того, что произошло с русским парнем, поэтому он хотел дать ему возможность поправиться, а затем высадить на берег. Но «Святой Себастьян» задержался в пути из-за аварии. Пришлось идти в порт назначения без захода в Бордо. А здесь, в Сетубале, при проверке экипажа Олега снимет с парохода портовая полиция («Не стоит иметь с ней дело», — предостерегающе добавил от себя Баттисто).

— Разве капитан не знал, что пароход идет в Сетубал без захода в Бордо? — спросил Олег, желая выиграть время, подумать, как ему держаться.

— Не знал, — ответил за капитана Баттисто. — Ты забыл, мой мальчик, что «Святой Себастьян» — трампшип: идет туда, где его ждет груз. В пути нас задержала авария. Груз из Бордо отправили другим пароходом. Пришлось нам идти прямо в Сетубал.

Капитан нетерпеливо перебил его и что-то сказал.

— Подпиши контракт на три месяца, — продолжал Баттисто, — тогда капитан сможет защитить тебя от портовой полиции. Но на берег не сходи. Там могут придраться к русскому… Мало ли что может случиться. Полиция есть полиция! На пароходе капитан — король. На берегу он ничего не может сделать. Решай быстро. Когда подойдем к причалу, будет поздно.

Капитан раздраженно спросил что-то. Тонкие белые руки его перебирали на письменном столе какие-то бумажки.

— Говори сразу, — поторопил Олега Баттисто, — да или нет. Капитан спешит. — Он показал в иллюминатор. — Видишь?

Олег взглянул в иллюминатор. На причале, особняком от небольшой группы встречающих пароход, стояли трое в морской форме и два полицейских в серых мундирах со спускающимися из-под погон белыми аксельбантами. Что делать? Сказать «нет» — попасть в фашистскую полицию. Подписать контракт — вырваться из Португалии. Будет еще время, другие порты. Но и в другом порту не сойдешь с парохода в рваных титанах, канареечно-желтом роконе, нелепой здесь стеганке и меховой шапке. Олег вспомнил предупреждение Педро, его скрещенные в запястьях руки, пальцы, изобразившие тюремную решетку, и решился.

Из капитанской каюты Олег вышел с мутной головой. Как ни убеждал он себя, что подписал контракт вынужденно, что иного выхода в его положении не было, все же дико звучало: Олег Рубцов — португальский матрос. Он спустился в пустой салон, оттуда в свою каюту. А в голове настойчиво повторялись четыре слова: Олег Рубцов — португальский матрос! Олег Рубцов — португальский матрос!..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Причал медленно надвигался на «Святого Себастьяна». Уже можно было разглядеть лица встречающих пароход женщин, их одежду.

На палубе шла знакомая предстояночная суета. Матросы в выходных костюмах сбивались в компании, о чем-то оживленно сговаривались. Были и такие, что искали на причале знакомые лица. Стоящий рядом с Олегом здоровенный детина, судя по ногтям, окаймленным въевшейся угольной пылью, кочегар, сложив руки рупором, истошно завопил:

— Мария-а!

Ему ответила тоненькая девчушка с алым цветком в черных волосах. Кто она? Сестра кочегара, невеста или, может быть, подружка?

Снова закричал кочегар. На причале почему-то засмеялись и стали аплодировать. А девушка вытащила из волос гвоздику и бросила кочегару. Тот рванулся навстречу всем телом, вытянул руки, но цветок упал между причалом и бортом парохода. Кочегар огорченно развел руками. Но тут вахтенные взялись за сходни, и он побежал вниз.

Скоро на «Святом Себастьяне» не осталось никого, кроме вахтенных. Олег бесцельно слонялся по палубе, посматривая на близкий, но недоступный для него берег. Он не мог сойти даже на причал, послушать мандолину, постоять рядом с горластой смуглой девчонкой: около нее торчал здоровенный полицейский.

Второй, заложив руки за спину, важно разгуливал по причалу.

Над морем, портом нависла черная теплая ночь. Огни города, уходя вдаль, сливались в мерцающие наплывы. В них вплетались мигающие цветные рекламы. За ними угадывались веселые и шумные южные улицы, витрины магазинов и кафе, ярко освещенные фасады кинотеатров. Хоть посмотреть бы на все это!

Стоять одному на палубе надоело. Олег спустился в каюту. От нечего делать прибрал ее, полюбовался красавицей под кружевным зонтиком и лег спать.

Утром, сразу после завтрака, в каюту вошли двое: молодой рыхловатый толстяк с лоснящимся пробором и тусклый человечек с измятым лицом.

— Корреспондент газеты «Полемико» сеньор Рибейра, — тусклый человечек показал на толстяка, — хочет побеседовать с вами.

— Но я не желаю беседовать ни с ним, ни с вами, — резко бросил Олег и подумал: «Что это за птицы? Зачем я им понадобился?»

— Я переводчик… — начал пожилой.

— А мне все равно, — оборвал его Олег. — Я вас не знаю и знать не хочу.

Посетители ему не понравились, и он решил отделаться от них любыми средствами, хотя бы грубостью. Но молодой уже сидел за столиком и быстро писал что-то в блокноте, иногда шевеля большими красными ушами.

— Сеньор Рибейра просит вас рассказать, как вы попали на «Святого Себастьяна», — невозмутимо продолжал переводчик.

— Я уже ответил на все ваши вопросы сразу. — Скуластое смуглое лицо Олега застыло в показном безразличии.

— Понимаю. — Переводчик опустил вялые, слегка припухшие веки. — Вы опасаетесь, что беседа ваша, опубликованная в португальской газете, вызовет гонения советских властей на ваших престарелых родителей.

Олег с трудом сдерживал желание выбросить назойливых посетителей за дверь. Кисти рук его набрякли, стали тяжелы.

— Нравится ли вам служба на «Святом Себастьяне»? — Переводчик держался так, как будто не замечал колючего вида Олега, не слышал грубостей.

Не отвечая ему, Олег подошел к иллюминатору и с деланным интересом уставился на пустые сходни и видящего на планшире одинокого вахтенного.

— У вас не было неприятностей с портовой полицией? — В голосе переводчика прозвучала угроза.

Олег оторвался от иллюминатора. Оказывается, здесь участь его зависит не только от капитана, портовых властей, но даже от назойливых писак. Таких не вытолкаешь из каюты. Возможно, они и хотят, чтобы он сорвался, учинил скандал. Не выйдет.

— Что ж вы молчите? — спросил его переводчик.

Олег отвернулся к иллюминатору и увидел у сходен полицейского.

— Нет, — с усилием произнес Олег. — Не было.

— Мы очень рады за вас. — Угрожающие ноты в голосе переводчика окрепли. — В таком случае, расскажите, кто был виноват в столкновении «Святого Себастьяна» с «Воскресенском»?

Вот почему так быстро появились на пароходе господа журналисты! Они хотят, чтобы Олег, спасая свою шкуру, свалил вину за столкновение на капитана траулера. Не выйдет! Олег отвернулся от переводчика и всмотрелся в стоящего у сходен полицейского. Зачем он тут торчит? Чего ждет?

— Мы ждем ответа. — Переводчик уставился на него водянистыми глазами. — Слышите?

— Я слабо разбираюсь в навигационных правилах, — осторожно произнес Олег.

— Но вы же матрос первого класса, — теснил его переводчик.

— Матрос, но не штурман, — отбивался Олег.

— Вы стояли впередсмотрящим и не могли не видеть, как произошло столкновение.

— Не видел, — с неожиданной твердостью ответил Олег. — В момент столкновения я смотрел в другую сторону.

— В таком случае, вина за столкновение ложится на вас, — подхватил переводчик. — Вы обязаны были…

Закончить фразу он не успел. Олег обеими руками отодвинул его, как куклу, от двери и вышел из каюты. Почти пробежав по узкому проходу, он задержался в дверях. Где бы укрыться от опасных посетителей? Внимание его привлек открытый люк. Палуба была пуста. Вахтенный по-прежнему сидел на планшире лицом к причалу, болтая с полицейским. Олег быстро прошел к люку и спустился по отвесному, похожему на стремянку железному трапу в трюм. Осторожно, нащупывая выставленными вперед руками шершавые ящики, пробрался в темную глубину.

Остановился он в тупике. Сердце колотилось часто и сильно. Не вышло, господа журналисты! Ничего не выжали из меня. Сидите сейчас, должно быть, у капитана и советуетесь, как вытянуть у русского парня нужные ответы, обвиняющие «Воскресенск» в катастрофе. Теперь-то понятно, почему ваш радист не связался с советским судном. Боитесь упустить опасного свидетеля… В задорные мысли врезались новые, тревожные. Как отнесется к поведению несговорчивого русского матроса капитан? Возможно, захочет избавиться от него? Только бы не в Сетубале, не в Португалии. Короткое знакомство с журналистами вызвало у Олега глубокое отвращение к городу, который совсем еще недавно привлекал его, манил. Если таковы в нем журналисты, так что же тут за полицейские? А есть еще и охранка!

Сидя в трюме, Олег желал лишь одного: в море, скорее в море. В темноте и тишине время, казалось, замерло. Конечно, укрылся он очень наивно. Прикажет капитан — разыщут его. Да и не пересидишь в трюме до отхода. Все это было так, но выходить отсюда не хотелось.

На палубе послышались шаги, голоса. Наверху, в ярком квадрате люка, появилась голова и исчезла. Гулко зарокотала лебедка. Готовят стрелу. Сейчас начнется погрузка. Оставаться в трюме больше было невозможно.

Олег выбрался на палубу. По рельсам, проложенным по причалу, к «Святому Себастьяну» подогнали кран. С десяток автомашин ожидали разгрузки. Двое рабочих с переносной люстрой шли к открытому люку.

Олег скитался по пароходу, не находил себе места. Ему казалось, что погрузка идет нестерпимо медленно, стрела еле движется. А впереди еще ремонт. На баке рабочие сваривали разорванный фальшборт. Искрилось пламя электросварки. А повреждение в подводной части? Не пойдет же «Святой Себастьян» в рейс с пластырем. Впервые у Олега появилось сомнение: а есть ли такой пластырь?

Ночь Олег спал плохо: просыпался, несколько раз выходил на палубу.

Облегчение пришло лишь после того, как «Святой Себастьян» отдал швартовы. Медленно отодвигался от борта причал, потом он плавно повернул и оказался за кормой.

Опасность уходила вместе с берегом. Еще раз показался причал, провожающие. Выделялись среди них серые мундиры полицейских. Олег не выдержал и озорно помахал берегу рукой.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Опасения Олега, что работать на «Святом Себастьяне», не зная португальского языка, будет трудно, не оправдались. Баттисто почти все время был рядом. Если русский не понимал приказания, на помощь приходил итальянец. Да и запас португальских слов у Олега увеличивался с каждым днем. Выручали и общепринятые во всех флотах мира названия частей судна, инвентаря.

Изводила Олега усиливающаяся с каждым днем жара. Работать приходилось в трусах и ковбойке. К полудню палуба раскалялась, жгла босые ноги. Зной чувствовался даже в тени. Все желания сводились к одному: пить, пить, пить. Но в тропиках, сколько ни пей, все мало. Спасибо Баттисто: научил подливать в воду немного сухого вина. После такой смеси жажда на время отступала.

Мирный и несколько дремотный тропический рейс нарушило событие, взбудоражившее всех, от матроса до капитана. Утром матросы увидели в гальюне наклеенный на стене лубочный плакат с изображением святого Себастьяна. Голову его украсила пририсованная чернилами солдатская каска. На груди стоящего в грозной позе обличителя святого висели также пририсованные ящики, из-за плеча выглядывал ствол винтовки. С поднятой руки свисали авиабомбы. И всюду — возле ящиков, авиабомб и винтовки — были надписи, которые понял даже Олег: «Для черных! Для черных!»

На пароходе все были возмущены. Страсти накалялись. Наклеить изображение покровителя судна, святого Себастьяна, в гальюне! Такое святотатство не мог сделать благочестивый португалец. Вспыхнула перебранка между португальцами и столь же набожными испанцами и итальянцами. Бурно возмущаясь кощунством, каждый из них отводил от себя возможное подозрение. В конце концов общая злость обрушилась на двух арабов: худощавого мрачного Ахмета и юркого Омара. Как ни отбивались они от наседающих на них католиков, как ни уверяли, что не видели плаката и даже не разбираются в чуждых их вере святых, убеждение матросов, что святотатство совершено ими, росло, крепло, каждую минуту могло перейти в кулачную расправу. Спас арабов от избиения спустившийся из рубки штурман. Властный голос его заставил матросов разойтись с палубы. Омар и Ахмет были отправлены мыть палубу в штурманской рубке. Там они были в безопасности.

Вот когда оказалось выгодным положение Олега, не знающего португальского языка и не сходившего в Сетубале на берег. Никто в этот бурный день не обращал на него внимания. Не заметили на пароходе и его подавленного состояния. Еще бы! Попался же он!.. «Святой Себастьян», оказывается, шел в Мозамбик с грузом оружия для карателей. В хорошей компании оказался Олег Рубцов, матрос комсомольско-молодежного траулера!

Ночью Олега душили кошмары. Снилось ему, что он убежал со «Святого Себастьяна». Откуда-то появились африканцы. Они звали русского к себе. Олег припустил к ним, убегая неизвестно от кого, но увяз в болоте. Липкая жижа плотно охватила ноги, руки, плечи. Не шелохнуться. Головы не повернуть. Хотелось крикнуть, позвать на помощь куда-то исчезнувших африканцев… и не было голоса. А из болота поднимались змеиные головы, тянулись к беспомощному Олегу. Постепенно приближаясь, они превращались в знакомые лица. Очень знакомые! Но узнать их почему-то Олег не мог.

Олег проснулся. Поднял сброшенное во сне одеяло. Но и наяву самочувствие его оставалось неважным. Действительно, увяз в болоте. И хуже всего, что погружается в него все больше и больше. Сперва мелкий проступок обернулся в тяжкое преступление, привел к гибели траулера и четырех товарищей. Затем он оказался на пароходе, плавающем под флагом фашистской страны. Зачем-то путали его в Сетубале журналисты. И, наконец, он, комсомолец Олег Рубцов, везет боеприпасы и оружие, которым будут уничтожать тех, кто борется за право не только называться людьми, но и жить по-человечески. И просвета никакого впереди нет. Куда зайдет трампшип до Мозамбика? Говорят, в какой-то порт Сан-Томе, на маленькой португальский остров. Опять португальский! А после Мозамбика? Пока «Святой Себастьян» попадет в порт, где можно будет сбежать с него, на черном счету Олега такое накопится!..

К Сан-Томе «Святой Себастьян» подошел ранним утром. Сперва из моря поднялся розовый купол горы, затем сизый от леса склон и наконец раскинувшийся у ее подошвы город, портовые сооружения, приветливо поднятые руки кранов.

На этот раз Олег был осмотрительнее и заранее расспросил Баттисто о стоянке. Утешительного он услышал мало. Сан-Томе — порт на небольшом острове, где много чернокожих и мало белых.

— Какие суда заходят в него? — переспросил Баттисто. — Советского флага здесь еще не видели. Скорее всего, ты первый из красной России смотришь на этот остров.

Слабая надежда погасла. На побережье Африки есть немало портов, где можно было унести ноги со «Святого Себастьяна». В рейсе моряки толковали о Либерии, Гвинее, Нигерии. Но мог ли зайти в эти страны «Святой Себастьян» со своим грузом? Стоило африканцам проведать, чем набиты его трюмы, и не получит он там ни угля, ни воды. Иное дело Сан-Томе. Колония!

Пароход развернулся на виду у города, утонувшего в зелени по самые крыши, прошел мимо набережной с любопытно склонившимися к морю кокосовыми пальмами и направился к выделяющемуся на зеленом берегу угольному причалу.

Перед швартовкой боцман объявил команде: на берег никто не сойдет.

В ответ послышались недовольные голоса. Боцман выждал, пока они затихнут, и объяснил:

— Черные заварили какую-то кашу. Работать не хотят. Придется нам ворочаться поживее, чтобы не застрять тут.

На причале «Святого Себастьяна» встретили запорошенные угольной пылью полицейские. Они казались Олегу столь же обязательной частью португальского пейзажа, как и зелень, вода. Стояли полицейские так, что ни уйти с парохода, ни пробраться к нему с берега было невозможно.

Стоянка сразу потеряла для команды всякий интерес. Матросы, отчаянно чертыхаясь, работали быстро, сноровисто. Хотелось скорее отойти от острова, обманувшего их надежды, привлекательного и в то же время недоступного. Немного радости посматривать с палубы на набережную, где чинно прохаживаются полицейские…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тягучий тропический рейс закончился в яркий полдень. С палубы «Святого Себастьяна» открылся величественный вид. Кейптаун! Город-красавец, с выделяющимися на его стройных улицах высокими зданиями, манящий зеленью парков, особенно привлекательной на фоне горы с плоской, будто срезанной вершиной, покрытой бурой выгоревшей растительностью.

Любуясь берегом, Олег впервые за долгий рейс готовился к решительным действиям. План его был прост. В огромном городе с шестисоттысячным населением не могло не быть русских. Надо найти кого-либо из них, поделиться своей бедой, попросить совета, помощи.

— Не надо думать, мой мальчик! — окликнул его проходивший мимо Баттисто. — Пойдем деньги получать.

У каюты второго штурмана было оживленно. Матросы выходили из нее, пересчитывали деньги. Что это было? Получка? Аванс? А не все ли равно? На «Святом Себастьяне» Олег был всего лишь временным жильцом. Возможно, уже сегодня он не вернется на пароход.

— На берег сойдешь? — спросил Баттисто.

— Обязательно! — подхватил Олег. — Надо посмотреть город.

Пока матросы готовились сойти на берег, Олег уточнил свой план. В городе надо под каким-нибудь предлогом отбиться от остальных. По вывескам можно будет найти русских… Да! В чем он пойдет искать земляков? В потертой ковбойке и драных брюках? Такого оборванца и в дом-то не впустят. Вот когда Олег оценил правоту Баттисто! В бумажнике лежали деньги. Прежде всего надо приодеться. Куда бы ни занесло его, а в выгоревшей ковбойке не разгуляешься.

На берег моряки сошли шумной гурьбой. За воротами порта они разбились. Более нетерпеливые свернули в первый же бар, остальные двинулись дальше. Они хотели помочь Олегу приодеться. А затем?.. В компании люди подобрались с опытом, знали, как отдыхают в хорошем порту.

В магазине готового платья юркий маленький продавец вился вокруг Олега: помогал примерять, расправлял складки, советовал, восторгался товаром, фирмой. Куда бы ни повернулся Олег, всегда продавец оказывался перед его глазами. Казалось, что он одновременно находится со всех сторон.

Олег не спешил. Отказался от одного костюма. Не подошел ему и второй, не понравился третий. Не выбрал он ничего и в следующем магазине. Спутники его были явно озадачены столь неожиданной разборчивостью. Лица их поскучнели. Хоть они и вызвались помочь ему выбрать костюм, но бродить из магазина в магазин в такую жару, с пересохшим горлом — мало приятного.

Остановила их своеобразная вывеска. Над тротуаром висел вырезанный из жести забулдыга моряк с бутылкой в руке. Рядом с ним столбцом шли надписи «Ресторан „Моряк“» на английском, немецком, французском и каких-то непонятных Олегу языках. Не было на вывеске только русской надписи… Недолго думая Олег остановился у вывески и предложил зайти выпить пива.

Компания оживилась. Матросы охотно свернули в широкую зеркальную дверь. В зале их встретил железный грохот джаза, хмельной говор. Моряки сдвинули два столика. Заказали пива. Фернандо нерешительно вспомнил о роме. Остальные поддержали его.

Расчет Олега оказался правильным. Стоило морякам сесть за столик, и никакая сила не могла уже их поднять. И, когда Олег допил пиво и сказал, что сходит в соседний магазин один, все охотно согласились с ним, лишь взяли с него слово, что он придет вспрыснуть покупку.

Олег вернулся в магазин, из которого только что вышел. Выбор был сделан заранее: светло-серые шорты, рубашка с короткими рукавами и шляпа с простроченными полями. Дополнили наряд высокие носки на резинке и легкие туфли.

Пока он переодевался, ковбойка его и брюки были упакованы в фирменную бумагу, перевязаны ленточкой. Что ж! Старая одежонка пригодится для работы. А пакет придаст ему на улице солидности.

Олег неторопливо шел по бойкой улице, читая вывески. Были на них английские фамилии, голландские, немецкие. Изредка встречались итальянские, французские. И ни одной русской. Появилось даже сомнение: возможно, он неправильно читает? Труден английский язык! Пишется одно, а читается…

У конца улицы Олег увидел величественного полицейского. Справа у него как символ власти висел тяжелый пистолет и рядом покачивались вороненые наручники. Настоящие наручники!

Нарядная, залитая солнцем улица словно потускнела. Но отступать было некуда. Олег, боясь взглядом выдать свои чувства, отвернулся от полицейского и пошел направо.

Обливаясь потом, он читал вывески, таблички с фамилиями владельцев домов. Все чужое, чужое…

Олег уже отчаялся найти соотечественников, когда внимание его задержалось на прибитой к парадному бронзовой дощечке с надписью:

НИКОЛАЙ ПОПОВ

Кем был этот Николай Попов, Олег не разобрал. Да это и не интересовало его. Важно было, что в Кейптауне нашелся русский. С трудом сдерживая радостную улыбку, он нажал кнопку звонка.

Парадное открылось. На пороге стояла молоденькая черная служанка в переднике и накрахмаленной наколке.

— Мне нужен Николай Попов, — сказал Олег.

Служанка ответила что-то по-английски.

— Попов мне нужен, — повторил озадаченный Олег и для большей убедительности добавил: — Мистер Попов.

Служанка что-то сказала и закрыла парадное.

«Постою две минуты, — решил Олег, вслушиваясь в быстро удаляющиеся за дверью шаги, — и снова позвоню. Раз тут живет Попов, должен же кто-то в доме знать русский язык. Буду звонить, пока не выйдет сам Попов. Костьми лягу, но увижу его».

Секундная стрелка обегала второй круг, когда за дверью послышались грузные шаги.

Парадное распахнулось. На пороге стояла полная женщина с большим обрюзгшим лицом. Она внимательно осмотрела посетителя и спросила:

— Зачем вам Попов?

С трудом сдерживая волнение, Олег извинился за беспокойство и коротко рассказал, кто он и почему рискнул обратиться к незнакомым людям.

— Что вы, что вы! — Обрюзгшее лицо хозяйки оживилось, стало приветливым. — Мы так редко слышим русскую речь, что одно это уже для нас большая радость. Я не говорю уж о том, что каждый из нас обязан помочь земляку. Жаль, что Николай Платонович в отъезде. Вот бы порадовался он, наговорился бы досыта, вспомнил Россию!

Слушая ее, Олег поднялся по ступенькам в просторный холл, обставленный легкой бамбуковой мебелью.

Попова движением руки пригласила гостя сесть и что-то сказала молчаливо ожидавшей в дверях служанке. Та поклонилась и вышла из холла.

— А теперь расскажите мне, кто вы, откуда и как попали в Кейптаун? — Попова устроилась поудобнее на низком диванчике и приготовилась слушать.

Олег назвал себя и осторожно рассказал, как после столкновения в проливе он оказался на португальском пароходе.

— Олег Рубцов! — Хозяйка прижала холеные белые пальцы к вискам. — Олег Рубцов!.. «Воскресенск»! «Святой Себастьян»! До чего знакомо!.. — Лицо ее помолодело от радости. — Боже, что с моей памятью! На днях я читала о вас. Да, да, читала. Очень хорошо написали.

— Кто написал? — Олег выпрямился на стуле.

— Какой-то португалец. Но читала я в нашей, русской газете «Голос». Дрянная газетенка. Но русская! — Попова вздохнула. — Приходится выписывать, чтобы не забыть родной язык. Меня вывезли из России ребенком. Конечно, в нашей семье и здесь говорили по-русски. Но как давно все это было! Давно! — Она качнула головой. — Теперь мы и дома говорим на африкаанс. — Хозяйка перехватила непонимающий взгляд гостя и пояснила: — Так называется местный язык — английский с примесью голландского. Право, я и сама теперь не знаю, русские мы или кто-то другие.

— Нельзя ли посмотреть эту газету? — попросил Олег. Услышав о португальском журналисте, он больше ни о чем другом не мог думать.

— Ради бога!

Попова вышла из холла. Вернулась она с газетой. Разыскала в ней нужную статью и подала гостю:

— Коротко написали, но мило. Очень мило!

Олег взял газету. Волнение его было так велико, что он даже забыл поблагодарить хозяйку.

«ЕЩЕ ОДИН ВЫРВАЛСЯ ИЗ-ЗА ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА

Как сообщает португальская газета „Полемико“, корреспондент ее беседовал с матросом советского траулера „Воскресенск“ Олегом Рубцовым. В результате счастливого для него столкновения судов в Зундском проливе он был переброшен силой удара в бессознательном состоянии на пароход „Святой Себастьян“. Португальские моряки приняли его сердечно, обеспечили всем необходимым и даже предоставили ему работу. Конечно, не многое смог рассказать юноша, знающий, что семья его осталась за железным занавесом, помнящий что властители красной России не простят ей перехода сына в свободный мир. И все же видно без слов, как счастлив Олег Рубцов. На пароходе у него много друзей. Один из них, Баттисто Риччи, выходивший больного Олега, поделился с корреспондентом впечатлениями о своем юном друге. Молодой матрос нелегко решился порвать с красной Россией. В соседнем причале танкер „Ташкент“. Нелегкую борьбу выдержал юноша, пока разум не взял верх над привитым ему с детства страхом перед свободным миром, и он решил остаться с новыми друзьями. Конечно, у молодого матроса будет еще немало сомнений, колебаний, но главное сделано — за железный занавес он вырвался, с прошлым порвал решительно и бесповоротно. Обратного пути быть не может».

Некоторое время Олег сидел, не отрывая взгляда от заметки. На глаза ему попалось слово «Кале». «Это, кажется, во Франции, — подумал он. — Да, да. Во Франции».

— Не правда ли, мило? — не выдержала Попова.

Не зная, что ответить, Олег снова уставился в газету.

Выручила его служанка. Она внесла на маленьком подносе подстаканник и чашку. Подавая гостю чай, она неловко наклонила поднос. Тонкая струйка юркнула в прорезь подстаканника и рассыпалась каплями по новому костюму. Олег подскочил. Темные капельки скатились с шорт на ковер.

Хозяйка подозвала служанку, что-то сказала ей. Африканка нагнулась. Глаза ее округлились, остекленели. Попова коротко взмахнула полной рукой и дала ей пощечину. Сделала она это спокойно; с таким же невозмутимым лицом положила в чашку сахар и принялась размешивать его.

Служанка выпрямилась и по-прежнему бесшумной походкой вышла из холла.

— Ужасные скоты эти черные! — пожаловалась Попова, передавая гостю сахарницу. — Надеюсь, она не испортила ваши шорты?

— Нет, нет! — растерянно пробормотал Олег. — Что вы?

— Просто не знаю, как с ней обращаться. — Попова развела руками. — Не понимаю. Пробовала по-хорошему. Теперь наказываю за каждую провинность. Ничего не прощаю, ни одного пустяка. Не помогает!

— А она не обидится? — неловко спросил Олег.

— Обидится? — не поняла хозяйка. — Как — обидится?

— Уйдет…

— Куда уйдет? Мы платим этой девчонке больше, чем получает здоровенный негр за каторжную работу в шахте. Она живет в хорошем доме, рядом с белыми. Уйдет! — Попова снисходительно улыбнулась. — Вы не знаете местных условий.

— Нет, — поспешил согласиться Олег, думая, как бы поскорее уйти отсюда, — не знаю.

Теперь говорила одна хозяйка. Она восторгалась решимостью юноши, мужественно порвавшего с кошмарным миром красных, сулила ему прекрасное будущее. Не стоит только связываться с профессией военного или полицейского. Сейчас их положение ужасно. Никакие деньги не могут его скрасить. У самой Поповой отец был подполковником, и она знает, что за жизнь была у него даже в хорошее время, до революции.

— В каких войсках служил ваш отец? — спросил Олег, желая как-то скрыть растущее в нем отвращение к хозяйке, к ее нарядному и жестокому дому.

Попова почему-то не ответила на вопрос гостя.

— Как бы я хотела увидеть Охотный ряд! — Она мечтательно прикрыла глаза. — В детстве у меня не было большей радости, как пройтись с мамой по Охотному ряду. А что творилось там перед большими праздниками! Несут поросят, кур, окорока… Сейчас можно купить в Охотном поросенка?

— Нет, — мотнул головой Олег. Он хотел объяснить, как выглядит теперь Охотный ряд, и не успел.

— Я так и знала! — воскликнула Попова. — Какие теперь поросята в Охотном!

Больше Олег не пробовал поддерживать беседу. Он хотел одного: поскорее выбраться из этого дома. Разве от того, что он объяснит Поповой, как выглядит сейчас Охотный ряд, здесь что-либо изменится?

А хозяйка говорила и говорила, не замечая состояния гостя.

— Мне пора, — не выдержал Олег. — Скоро на вахту.

Прощаясь с гостом, Попова сказала, что с большим удовольствием попрактиковалась в русском языке, и еще раз пожалела, что Николай Платонович в отъезде.

До парадного Олега проводила черная служанка.

— До свиданья, — сказал Олег, но взглянуть ей в глаза не решился.

Ведь и он тоже был причастен к разыгравшейся в холле омерзительной сцене, даже в какой-то мере оказался ее виновником. Больше всего осталась в его памяти даже не полученная девушкой пощечина и не ее остекленевшие в ожидании удара круглые глаза, а будничное лицо Поповой. Она ударила служанку так, как поправляют морщину на скатерти или смахивают крошки. Попова исправила маленькое упущение в своем хозяйстве, и только.

Служанка ответила Олегу по-английски. Улыбнулась. Но глаза ее оставались настороженными. Она жила в чужом мире и беспрекословно подчинялась его требованиям. Даже улыбка у нее была служебная. Она входила в круг обязанностей служанки. Хозяева платили хорошо, а потому хотели видеть ее приветливой, улыбающейся. Лишь сейчас Олег понял, что для черной служанки он, со своими шортами, шляпой и пакетом, был из того же враждебного ей мира белых.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Трудно стало Олегу без Баттисто. По-прежнему жили они в одной каюте, в работе оставались неразлучны, а небольшая заметка в «Голосе» поднялась между ними глухой стеной. Особенно запомнились Олегу слова: «Баттисто Риччи… поделился с корреспондентом впечатлениями о своем юном друге». Друг! Слово это емкое, вбирающее все лучшее, наиболее чистое, что есть в человеческих отношениях. И оттого, что оно стояло рядом с предательством, в каюте стало душно. Особенно трудно было оставаться с глазу на глаз с Баттисто, слушать его, отвечать на шутки…

Баттисто заметил, как изменился Олег.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросил он как-то. — Скучный ты стал. Много думаешь.

— Ничего, — Олег безучастно повел плечом.

«Ничего» прозвучало у него так, что смутные предположения Баттисто перешли в уверенность: Олег изменился. Почему?

Желая выяснить, что же произошло с Олегом, Баттисто незаметно направлял его к объяснению. При случае обнимет Олега и примется говорить о дружбе. Ответить ему тем же Олег не мог. А молчание его походило на безмолвное возражение. Или пошутит Баттисто и, не встретив привычного отклика, удивится. Снова приходилось отмалчиваться.

Олег понимал, что в его положении не следовало быть откровенным. И все же он не выдержал. Впервые в жизни столкнулся Олег с предательством и переносил его очень болезненно. На «Святом Себастьяне» Баттисто был единственным, с кем можно было перемолвиться. Приходилось постоянно общаться с человеком, подавляя растущее желание спросить: «Кто ты, Баттисто?» Но тяжелее всего становилось оттого, что негде было укрыться от его глаз, настолько внимательных, искренних, что Олегу хотелось верить: Баттисто не при чем. Переврал же красноухий журналист из Сетубала сказанное самим Олегом. Мог он так же приврать и за Баттисто. А стоянка в Кале?

С этого и началось неизбежное объяснение.

— Скажи, Баттисто, — спросил как-то Олег, — мы стояли в Кале?

Баттисто внимательно посмотрел на него, подумал.

— Да. Стояли.

— Почему же ты сказал мне, что пароход зашел в Эмден?

— Для твоей же пользы, мой мальчик. — Баттисто смотрел спокойно. — Ты хотел больной бежать с парохода. В чужом порту. Это было бы для тебя гибелью. Поверь мне, старому моряку. Я-то знаю, что такое один, без денег и языка, в чужом порту. А ты был еще и болен.

— Гибелью, — повторил Олег и вспомнил порванные почти до самого кармана брюки, удержавшие его в каюте. Можно ли было так порвать их в падении? Он хотел спросить об этом и не успел.

— Надо было прежде вылечить тебя, — убежденно продолжал Баттисто, — поставить на ноги.

— Вылечить? — переспросил Олег. — Разве не проще было сообщить на «Ташкент» о том, что на борту у вас лежит больной матрос с «Воскресенска»?

— Проще… Да. — Несмотря на всю свою выдержку, Баттисто, услышав о «Ташкенте», заметно изменился в лице, но тут же справился с замешательством. — Я хотел сделать для тебя лучше.

— И для этого ты наговорил обо мне журналисту из «Полемико» черт знает что! — вырвалось у Олега.

— Кто это сказал? — Впервые голос Баттисто прозвучал требовательно, почти властно. — Кто? Я спрашиваю!

— Я сам читал, — резко бросил Олег. — Сам! Читал в Кейптауне, в русской газете. Железный занавес! Властители красной России! Привитый с детства страх… Мало? Еще напомню. Ты, Баттисто, фашист.

— Да, фашист, — неожиданно спокойно согласился Баттисто. — Ты удивлен, мой мальчик? У вас фашиста изображают зверем, убийцей и обязательно капиталистом. Смотри. — Он протянул к Олегу ладони, покрытые темными бугорками мозолей. — Это руки богача? Таких, как я, много в Италии. Но нам приходится молчать. Да. Пока мы молчим. Ведь в профсоюзах, печати, рабочих домах хозяйничают коммунисты и социалисты. На нас взваливают выдуманные преступления. А мы люди. Верующие! Стал бы коммунист лечить больного фашиста? А мы сделали для тебя все, что могли… Э! Что говорить! Поживешь, сам увидишь, кто из нас прав.

Олег слушал Баттисто молча. Стоило ли спорить с ним? Возражения могут только насторожить его. А Олегу податься некуда. Впереди Мозамбик, дальше — неизвестность.

— Я обещаю тебе, — Баттисто клятвенно поднял руку, — что, если ты прослужишь шесть месяцев на «Святом Себастьяне» и захочешь вернуться домой, я помогу тебе. Помогу, мой мальчик. Ради того, чтобы ты пришел к своим и рассказал им правду о нас. Но полгода проживи с нами. Присмотрись к людям, которыми тебя запугали с детства, и ты сам не захочешь возвратиться туда, где тебя ждет тюрьма.

— Почему полгода? — Олег поднял голову. — Контракт я подписал на три месяца.

— Договорился ты с капитаном на три месяца, — объяснил Баттисто. — Но у него не оказалось нужных бланков. Были только полугодовые. Заключать контракт было нужно… Ты же помнишь, как пришлось спешить?

— И мне даже не сказали об этом? — не сдержался Олег.

— Зачем? — Баттисто поднял широкие брови. — Чтобы ты снова думал, тянул время. Все равно пришлось бы тебе подписать контракт. Хоть на год!

Олег принял это известие с удивившим его самого спокойствием. Теперь его ничем нельзя было поразить или возмутить. Надули его. Подсунули полугодовой контракт вместо трехмесячного. Не все ли равно? Плавать на «Святом Себастьяне» он не собирается. Дождаться бы случая!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

После бурного ночного разговора ничто внешне в отношениях Олега и Баттисто не изменилось. Облегчало положение поведение Баттисто: разговоров о политике он больше ни разу не заводил.

По-прежнему старательно нес Олег вахту, быстро и точно выполнял все, что ему поручали. В свободное время он забирался на свое любимое место на юте. Сидя в тени, падающей от лодки, он подолгу смотрел на пенящуюся за кормой воду. Каждый день, час все больше удаляли его от родных мест; все сложнее становилось возвращение, временами даже появлялись сомнения: удастся ли одному, без денег и знания языка преодолеть тысячи и тысячи миль, отделяющих его от советских берегов? Думы об этом заслоняли все, даже страх перед ответственностью за совершенное преступление, ожидающее на родине наказание.

Оставаясь в одиночестве, Олег не раз представлял себе будущее: возвращение на родину, суд. Понятия о суде и законах у него были очень смутные. И тем не менее в его воображении почти зримо проходил допрос подсудимого. Что ответить на вопрос о столкновении в проливе, было ясно: виновен. Зато все последующее, сколько ни думал Олег, оставалось крайне сложным.

«… „Святой Себастьян“ заходил в Кале, — говорил Судья. — Вы не сошли с него, не попытались найти своих».

«Мне сказали, что пароход стоит в Эмдене, — отвечал Олег. — А я был болен, мог свалиться на причале и остаться в чужом порту».

«Вам известны случаи, когда человек исполнял свой долг не только больным, но и тяжело раненным, истекающим кровью, — строго напомнил Судья, — не размышляя о том, свалится он или нет».

Олег искал возражения и не находил. Смалодушничал. Должен был выйти на причал в любом виде, пускай даже в располосованных брюках, обязан был рискнуть. А там увидел бы «Ташкент»…

«Хорошо! — продолжал Судья. — Допустим, что в Кале вы не смогли сойти на причал по болезни. Но, когда вы поняли, что находитесь на фашистском пароходе, что было сделано вами, чтобы уйти с него?»

«Я попросил связаться с ближайшим советским судном, — ответил Олег. — Что можно было еще сделать?»

«Попросили, — повторил Судья. — Вам ответили, что радисту не удается это сделать. И вы не потребовали, не настояли на своем».

«Как настоять? — оправдывался Олег. — В открытом море с капитаном не поспоришь».

«Больше того, — продолжал Судья. — Вы подписали непрочитанный контракт. Вы уверены в том, что в нем нет ничего порочащего вас как советского гражданина?»

Теперь Олег не был в этом уверен. Мысли о контракте беспокоили его все чаще. Но что мог он сделать? Выбирать-то было не из чего: либо контракт, либо португальская полиция…

«В Сетубале вы увидели, что вас обманули — „Святой Себастьян“ не имел ни пробоины в носовой части, ни пластыря, — и поняли, что в Зундском проливе капитан его сбился с фарватера, вышел навстречу „Воскресенску“ и ударил его».

«Понял», — ответил Олег.

«И тем не менее не сделали всего возможного, чтобы вырваться со „Святого Себастьяна“ и помочь нам привлечь капитана к ответственности за столкновение в проливе».

Вопросы, задаваемые воображаемым Судьей, менялись весьма причудливо. Все они были трудны. Неубедительно звучали ответы Олега: не мог, не знал… Судья его был больше чем строг — беспощаден. Олег не знал законов, процессуальных тонкостей, а потому и возражать ему было невозможно. Едва ли и сам Олег понимал, почему так трудно было ему с Судьей. Ведь судила-то его собственная Совесть…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Лоренцо-Маркесе Олег сошел на берег лишь потому, что не хотел выделяться. Останешься на судне — еще вызовешь подозрения. К тому же как ни любит моряк море, но после длительного рейса тянет его побродить по твердой земле, посмотреть незнакомый город, людей.

Еще в море Олег не раз вспоминал о Кейптауне. Побывал он в огромном порту, а что осталось в памяти? Юркий продавец готового платья, бесконечные вывески, полицейский с болтающимися на ремне наручниками, остекленевшие от страха глаза африканки да омерзительная госпожа Попова.

На этот раз Олег твердо решил держаться на берегу подальше от Баттисто. А тот еще до прихода в порт не раз говорил о том, как они погуляют в шикарном кабачке, посмотрят город.

Олег не спорил с Баттисто. Но, как только они вышли из порта, он отбился от компании. Сделать это оказалось очень легко. Стоило морякам выйти из высоких арочных ворот, как их обступила пестрая толпа торговцев. Расхваливая свои товары — бананы, жареных кур, печеный маис, фрукты, — они силились перекричать друг друга, хватали прохожих за одежду.

Мужчины и женщины, старухи и полуголые девчонки, все одеяние которых состояло из дыр с некоторым количеством выцветшей материи, настойчиво предлагали диковинные раковины, кокосовые орехи, грязноватые на вид лепешки, политые каким-то сиропом. Над корзинами с товаром роились мухи. Торговцы не отгоняли их. Привыкли. Спокойно относились к ним и покупатели.

Черные лица, ищущие глаза… На шее у девушек дешевенькие бусы, ожерелья из раковин или просто красная нитка. Серые от пыли ноги с медными браслетами на лодыжках.

Тут же покупатели и ели, бросая шкурки от бананов и маисовые кочерыжки на землю — грязь на улице от этого не становилась заметнее.

Олегу хотелось вырваться из разноголосо галдящей толпы, где каждый стремился накормить покупателя, а сам смотрел голодными глазами.

С трудом выбрался Олег из живого водоворота. Крутой улочкой поднялся он к центру города.

Солнце пекло нещадно. Иногда казалось, что голова ощущает тяжесть отвесно падающих горячих лучей. Олег старался держаться в тени пальм, отделявших тротуар от проезжей части улицы. Одни пальмы имели листья, похожие на перья гигантской птицы, у других они были настолько широки и плотны, что под таким листом мог укрыться от дождя или солнца человек. Непривычно выглядели и стволы: гладкие, по ним рука скользила, не ощущая шероховатостей, или мохнатые, будто завернутые в войлок…

Но больше всего поразили Олега африканцы в португальской военной форме. Их было четверо. Один с сержантскими нашивками на погонах и с серебряной серьгой в ухе. На могучей груди его соседа покачивалась медаль на зеленой ленточке. За какие подвиги его наградили? Олег остановился и проводил глазами черных солдат, пока они не затерялись в толпе.

Слоняться по улицам скоро надоело. Пригляделись пальмы и пестрая толпа. Все больше донимали невыносимый зной и духота.

Спасаясь от духоты, Олег вошел в магазин сувениров. Покупать он ничего не собирался. Зачем ему сувениры? Неизвестно еще, как придется уносить ноги со «Святого Себастьяна». Да и деньги следует приберечь. И все же, не желая выделяться в команде, он купил лук и стрелы. Так и ходил Олег по городу: в шортах и модной рубашке, с луком и колчаном за плечами.

Когда он вернулся в порт, причал почему-то был оцеплен солдатами. Стоящий рядом со «Святым Себастьяном» кран опускал в трюм огромную сетку и доставал ее полную небольших, но тяжелых ящиков. Грузовик за грузовиком уходили от парохода под охраной вооруженных солдат. А кран все спускал в трюм сетку и поднимал. Казалось, не будет конца грубо сбитым ящикам. Что было в них? Снаряды, патроны, разобранные пулеметы или автоматы?..

Поздно вечером к сходням подошли два джипа, а между ними черная машина с сетчатыми решетками на оконцах. По команде офицера солдаты соскочили с джипов. Большая часть их растянулась цепочкой вдоль причала. Они стояли с автоматами наготове спиной к пароходу, готовые отразить нападение с берега.

Из полицейской машины вывели четверых африканцев. Последней вышла черная девушка. Она оглянулась на берег. Ее подхватили под руки два солдата и толкнули к сходням.

Разглядеть арестованных Олегу не удалось. Слишком быстро провели их по сходням. Запомнились ему лишь наручники. Впервые в жизни увидел он схваченные сталью черные запястья и натянутую между ними вороненую цепочку.

Что это за люди? За что их заковали и куда везут? Думы об этом не оставляли Олега. Еще больше забеспокоился он, когда перед ужином боцман предупредил команду: завтра с берега никто не сходит, пароход уйдет в небольшой рейс, на четыре — пять суток. Куда? В Форт-Торраго.

Узнать что-либо о Форт-Торраго Олегу не удалось… В ответ на его расспросы Педро лишь пожимал плечами. Неужели он не слышал о нем? Обращаться к Баттисто не хотелось, хотя тот последние дни явно стремился восстановить прежние отношения. Вот и сегодня он завел обстоятельный разговор о виденном в Лоренцо-Маркесе, потом долго читал.

Не спалось и Олегу. Из памяти не уходили четверо африканцев и особенно девушка в наручниках. Заперли их в каюте третьего штурмана. Там же, наверху, расположилась и охрана.

Не так, оказывается, спокойна Африка, как выглядели улицы Кейптауна и Лоренцо-Маркеса. Для кого-то носил на поясе наручники величественный полицейский в Кейптауне. Кому-то везли оружие в Мозамбик. От кого-то охраняли причалы во время разгрузки «Святого Себастьяна» солдаты. Не зря в скованных африканцев доставили на пароход почти ночью, в темноте, и под такой охраной. Но где люди, от которых так старательно оберегались хозяева Кейптауна и Лоренцо-Маркеса? Сколько ни перебирал Олег в памяти виденных им африканцев — торговцев, носильщиков, солдат, прохожих, — никого похожего на борца, повстанца припомнить не удавалось.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Олег сменился с вахты и отдыхал около шлюпки, наблюдая за неровным полетом чаек. Они кружили за кормой и кричали жалобными голосами, напоминающими торговцев из Лоренцо-Маркеса. Иногда чайки пролетали рядом с пароходом, посматривая на палубу жадными глазами. Одна из них, часто взмахивая крыльями, повисла в воздухе и вдруг резко свалилась на воду и выхватила из нее рыбешку. Еще громче, отчаяннее заголосили остальные. Возможно, они завидовали удачнице, уносившей добычу в сторону? Провожая глазами чайку, Олег обернулся и увидел выходящего из надстройки старшего штурмана. За ним, с усилием переставляя ноги, шел Педро. Последним появился в дверях мрачный боцман.

Олег замер. Кожа на лице стянулась, стала жесткой, как маска. Он не мог оторвать взгляда от Педро. Что с ним? Голова опущена. Поникшие плечи и вяло повисшие руки… Педро посмотрел на него, коротко, почти незаметно. И все стало понятно. Арестован! За что? Олег перехватил на себе взгляд боцмана и отвернулся. Не следовало выдавать себя. Но и сидя спиной к надстройке, невозможно было избавиться от ощущения, что глаза Педро о чем-то просили его.

Хорошо, что в эти минуты никто не видел Олега. Палуба была пуста. В тишине из каюты третьего штурмана, где помещались африканцы, слышалось заунывное пение и ритмичные удары в ладони.

Олег взглянул почему-то на часы и направился в каюту.

Баттисто сидел на койке и сосредоточенно чинил тельняшку. Наложив на локоть заплату, он откинулся назад и прищурился. С иголкой, отведенной в сторону, он походил на художника с кистью, оценивающего первые мазки.

— Что там Педро начудесил? — спросил Олег возможно равнодушнее.

— Педро! — Баттисто оторвался от шитья. — Педро маленький человек. Педро вот… — Он показал кусочек ногтя. — Коммунисты в Сетубале дали ему плакат святого Себастьяна.

— Педро?! — искренне удивился Олег. — Он сам сказал это?

— Педро сказал! — криво усмехнулся Баттисто. — В каюте у него нашли клей. Зачем матросу в рейсе клей? Нашли и еще кое-что.

— А если ему подсунули этот клей? — сам того не замечая, заступился за Педро Олег. — Кто-то прилепил святого Себастьяна в гальюне, а клей и еще что-то, как ты говоришь, подсунул в чужую каюту.

— Не думай, что капитан наш такой глупый, — не уступал Баттисто. — Увидел клей и арестовал матроса. Он много знает, наш капитан.

— За Педро следили? — понял Олег.

— У нас этого нет, — резко бросил Баттисто. — Никто здесь не следит за матросами.

Горячность его прозвучала как утверждение. Олег притих. Возможно, следят и за ним? Быть может, тот же Баттисто и присматривает за русским парнем, благо обстоятельства превратили их в неразлучников. Припомнилось, как Баттисто расспрашивал, куда исчез Олег в Лоренцо-Маркесе, где был и что видел.

Ругая себя за несдержанность — надо же было вступать в бесполезный спор! — Олег разделся и полез на свою койку. Еще вчера Педро был для него таким же, как и многие в команде. Выделял его незлобивый, легкий характер да неуемная любознательность. Все интересовало Педро, даже русский язык. Сегодня Олег увидел его другим. Согнутая спина, поникшие плечи, непривычно серьезный взгляд… Надо помочь ему. Необходимо помочь. Но как?

Планы освобождения Педро возникали один другого смелее, фантастичнее. Пробраться в трюм и открыть кингстон. Объявят водяную тревогу. Оставить арестованного под замком не посмеют… Но попробуй проберись в трюм. Люк задраен плотно, по-походному. Да и находится он под окнами рубки, на глазах у вахтенного штурмана. Если раздобыть ножовку и распилить дужку замка на кладовой… А куда денется Педро на пароходе? Шлюпку-то на ходу не спустишь. Если перебить штуртрос?.. Пароход потеряет управление. Ну и что? Долго ли исправить штуртрос? Новое «если» вспыхивало искоркой и тут же гасло, не успевая оформиться в более или менее связный замысел.

Выручил случай. Олег подобрал на палубе забытый кем-то старый журнал. Просматривая фотографии, он остановился на одной из них. Если бы Баттисто не был с ним в одной вахте! Не вырваться из-под надзора. А вырваться хотелось. Потом это стало нужно, просто необходимо.

Олег искал, как бы ему остаться одному в каюте. Не получалось. Повезло после обеда. Боцман поручил ему прибрать одну из кладовок. Вдвоем в тесном и пыльном помещении делать было нечего.

Едва боцман вышел из кладовки, Олег, заставил дверь подвернувшимися под руку банками с суриком, взвалил на них тяжелый сверток пластика. Достал из-под ковбойки журнал. Быстро вырезал из него нужные фотографии и принялся за уборку.

Никогда еще Олег не работал на «Святом Себастьяне» с таким увлечением, как сегодня. С растущим нетерпением ждал он прихода вечера, ночи.

Олег проснулся. Взглянул на часы. Половина третьего. Хорошее время. До смены вахт далеко. Приподняв голову, он прислушался к дыханию Баттисто. Спит. Олег достал из наволочки вырезанные из журнала фотографии и прихваченный в кладовке клей. Осторожно спустился с койки и юркнул в дверь.

Все было сделано если и не очень умело, зато быстро. Не прошло и пяти минут, как на стене гальюна появился монтаж из фотографий. В центре его — сияющий отеческой улыбкой Салазар. Старческая рука его с темными прожилками приветливо поднята, а под ней… крадущиеся по саванне в высокой, по плечи, траве с застывшими от напряжения лицами солдаты. Танки уставились пушками в приклеенную рядом деревушку с копающимися в пыли черными ребятишками. Сбоку кротко смотрит на все это поднявший над головой крест сухощавый прелат.

Второпях фотографии были наклеены неровно, местами перепачканы клеем. Неважно. Пускай капитан спит, полагая, что возмутитель спокойствия сидит под замком и на борту «Святого Себастьяна» наведен порядок. Утром матросы увидят монтаж. Тогда и упорство Педро, не признающего своей вины, получит убедительное подтверждение.

Утром Фернандо удивился, когда у дверей гальюна его остановил строгий окрик боцмана:

— Нельзя!

— Почему нельзя? — спросил проходивший мимо машинист.

Очень не вовремя показалась из-за двери лохматая голова Омара.

— Боцман! — сказал он. — Скребок тупой. Плохо берет.

Моряки переглянулись. Поняли: опять за дверью что-то соскабливают со стены. Раз сам боцман стоит у входа, никого не впускает, значит, что-то серьезное. Да и Омар — правая рука боцмана. Недаром он несколько лет прослужил в иностранном легионе, а сейчас ни в одной из арабских стран на берег не сходит.

Когда боцман и Омар ушли, матросы увидели уже на второй стене гальюна исцарапанную скребком краску. Начались пересуды: что же тут было изображено и кто мог это сделать? Педро сидит под замком, а порядка на судне опять нет. Выходит, напрасно заперли парня?..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Это Торраго? — удивленно спросил Олег. — Форт-Торраго?

Вместо ответа стоявший рядом Фернандо только вздохнул. Он и сам смотрел на берег с откровенным огорчением.

Выжженный, почти белый под отвесными лучами солнца песчаный берег полуострова упирался вдалеке в темно-зеленый лесистый материк. Выступая в море, полуостров круто раздваивался, и оконечности его походили на клешни краба. Между клешнями выделялся пустынный причал. Ни привычных взгляду моряка складов на нем, ни готовых к отправке грузов; лишь одинокий кран да небольшой навес и рядом с ним дощатая будка в два окна. За причалом, на высоком берегу, вытянулись в одну улицу стандартные дома под шиферными крышами. В центре улицы врезался в голубое небо острый шпиль маленькой церковки. Рядом с ней дома выглядели приземистыми, скучными. Вправо от поселка виднелись в глубине полуострова глиняные хижины, покрытые пальмовыми листьями, без окон, с прямоугольными отверстиями вместо дверей. На конце правой клешни выделялся зеленый конус маяка; левую, более возвышенную и широкую, занимала старинная крепость. Сложенные из крупного камня стены ее выветрились. Темные оконца угловых башен недоверчиво уставились в море. Крепость выглядела бы заброшенной, пустынной, если б не флаг, повисший в полном безветрии над аркой ворот, да прижавшаяся к ним полосатая будка часового.

— Страшное место! — Баттисто показал головой в сторону берега, крепости. — Триста лет назад здесь торговали рабами. Отсюда их увозили в Бразилию, Венесуэлу, на Антильские острова. Потом царек черных Мбамба или Моамба, не могу запомнить эти имена, решил, что грабить выгоднее, чем торговать. Ночью воины Мбамбы напали на португальцев, перебили их, захватили все товары, дома сожгли. Три дня веселились черные: пили, плясали, пели. Такого праздника берег еще не видел. После этого сеньор Балтасар да Торраго построил эту крепость. Говорят, что вице-король приказал ему истребить всех черных на пятьдесят миль от берега. Но сеньор Торраго — старая лиса! — знал, что забраться в эти леса трудно, но выбраться из них!.. Построил он тут крепость, церковь, факторию. Опять стали пригонять сюда рабов, торговать. Появились в заливе корабли с товарами. Не выдержал Мбамба. Прислал своих воинов с захваченными у соседнего племени людьми. Торраго их не тронул. Вернулись они с товарами раз, другой, третий. Мбамба осмелел и сам приехал сюда с огромным караваном. Вот тут-то сеньор Балтасар да Торраго и выпустил когти. Ночью он разгромил лагерь черных, захватил Мбамбу вместе с главным колдуном и старейшинами племени и приковал их к вершине скалы. Видишь серую скалу за крепостью? На ней Мбамба и его приближенные умерли от жажды. Кости их много лет оставались на скале. А остатки цепей все еще лежат там.

— А сейчас? — спросил Олег. — Что это такое? Порт не порт. И на городок не похоже.

— Посмотри кругом. — Баттисто обвел рукой залив от маяка и до крепости. — Отсюда бежать нельзя. Из крепости не вырваться. А если кому и повезет, тот погибнет в лесу.

— Это тюрьма? — понял Олег.

— Военная тюрьма, — уточнил Баттисто. — Во всем Мозамбике нет худшего места, чем те леса. Португальцы зовут их «гнилые леса». Мы с тобой попали на край ада. Ад там, в лесу. Змеи, москиты, ядовитые растения, хищные звери, непроходимые болота и заросли… — Он увидел потускневшее лицо собеседника и поспешил успокоить его: — «Святой Себастьян» простоит здесь недолго. В Форт-Торраго ни одно судно не задерживается.

— А потом, — как можно безразличнее спросил Олег, — куда мы пойдем отсюда?

— Не все ли равно матросу, куда идет пароход? Вернемся в Мозамбик, а там капитан скажет.

«Святой Себастьян» сближался с причалом. Вахтенные вывалили за борт кранцы.

Впервые видел Олег такой подход судна. На палубе нет обычного оживления, не видно принарядившихся матросов. Тишина. Слышна лишь бурлящая под винтом вода, иногда возгласы вахтенных да сверху доносится заунывное пение африканцев и ритмичные удары в ладони. Возможно, арестанты знали, что их привезли в ад.

Пустынно и на причале. Несколько солдат в расстегнутых до пояса рубашках сидели в тени навеса. Какой-то береговой служака в кургузых штанах на лямках, в туфлях на босу ногу и выгоревшей фуражке с «крабом» покрикивал на черных парней, принимавших швартовы. С десяток африканцев — мужчин и женщин — наблюдали с берега за подходом «Святого Себастьяна».

— Гнусная дыра! — громко вздохнул Фернандо. — Есть ли тут хоть пиво?

Едва поставили сходни, как на причал въехала легковая машина. Из нее вышел увешанный орденами пожилой полковник.

— Комендант! Комендант! — донеслось с причала.

Уже по тому, как исчезли с берега африканцы и даже солдаты, застегивая на ходу рубашки, убрались из-под навеса, видно было, что комендант Форт-Торраго — грозная сила.

Капитан встретил полковника на трапе. Вскинув два пальца к козырьку фуражки, он учтиво пригласил гостя в каюту.

Как ни непригляден был берег, но сидеть на пароходе матросам не хотелось. Вахта раскрывала носовой трюм На палубу поднялись грузчики-африканцы и офицер с солдатами. Предстояла разгрузка. Чем скучать на палубе, лучше сойти на берег, размяться на твердой земле. Собрался и Олег. Переоделся в выходной костюм.

Стоило Олегу отойти от причала, как он понял, что приятного в предстоящей прогулке будет мало. Накаленная солнцем земля жгла ноги сквозь подошвы. Теплый ветерок не освежал лицо, а горячил. Рубашка взмокла от пота, липла к спине. Немногим лучше чувствовали себя и южане португальцы. Все чаще поминали они святых и дьяволов, отирали платками лица.

Смотреть в поселке было нечего. Однообразные скучные дома-близнецы, магазин, круглый павильон под серебристой крышей…

В конце улицы моряки остановились. Издали посмотрели на крепость. Обжигающий зной отбил желание продолжать прогулку.

— А теперь… — Фернандо осмотрел поникших товарищей, — пойдемте.

Они вернулись к круглому павильону на высоком каменном фундаменте. В открытые со всех сторон окна, затянутые вьющимися растениями, тянул легкий сквознячок. Неожиданная прохлада, уютная обстановка бара, чистые столики и уставленная бутылками стойка привлекли внимание матросов. Послышались шутки. Один Олег не видел хлопочущего Фернандо, не слышал оживленных голосов. Он заметил в стекло верхней фрамуги окна две круглые дырочки в сеточке тонких трещин. Пули! Откуда они могли залететь в павильон? Кто стрелял в поселке, где не видно никого, кроме солдат, немногих женщин, видимо жен военных, и приниженных, робких африканцев?

— Пива! — командовал Фернандо. — Нет пива? Святая Мадонна! Как тут люди живут?

Подбежавший бармен еле успевал выполнять заказы уставших и голодных матросов.

Олег заказал жареную рыбу. Зная, что его станут уговаривать выпить, он взял сухого вина.

С приходом моряков полупустой бар оживился. Заиграла радиола. Песенка о бедных, но веселых влюбленных подняла настроение.

После прогулки по жаре легкое вино ударило в голову. Захотелось побеседовать. Путая португальские слова с русскими, Олег расспрашивал сидящего рядом Марио об оставшейся в Оппорто невесте, когда на плечо его легла тяжелая рука. Олег взглянул на нее. Бросился в глаза массивный серебряный перстень с черепом и скрещенными костями. Олег оборвал вопрос на полуслове. Чего угодно ожидал он, только не этого.

За спиной у него стоял коренастый плотный сержант с короткой красной шеей и почти квадратным лицом. Мясистое лицо его с шишковатым носом в фиолетовых прожилках выражало откровенную неприязнь.

— Русский? — Сержант уставился на Олега.

Олег молча, движением плеча, сбросил его руку и взял поданную Марио фотографию девушки.

— Я спросиль… ты есть русский? — повторил сержант.

И снова Олег не ответил. Поздно вспомнилось давнее предупреждение Баттисто: не сходить на берег в Сетубале, о португальской полиции. Мысль работала быстро: как бы уйти отсюда, вернуться на пароход. В эту минуту «Святой Себастьян» сразу превратился в единственное убежище, где можно было укрыться от непонятной еще, но грозной опасности.

Сержант постоял за спиной Олега и, четко печатая шаг, неторопливо вышел из бара.

Олег незаметно, краешком глаза, проследил, пока дверь закрылась за сержантом, и поднялся. Удивленные его непонятной торопливостью захмелевшие матросы удерживали, соблазняли выпивкой.

— Жарко! — Олег обмахнулся платком. Действительно, ему сейчас было очень жарко. — На пароходе лучше.

Как на грех, и бармен забегался, не подходил к столику. Расплатиться с ним Олег не успеп. В бар вернулся сержант, за ним вошли двое в солдатской форме с аксельбантами.

— Документы! — Сухопарый верзила заложил руку за белый шнур, величественно осмотрел посетителей бара. — Попрошу, сеньоры, предъявить документы.

Матросы рылись в карманах, проклиная полицию, умеющую даже в такой дыре испортить отдых моряка.

— Военная полиция! — Марио показал глазами на верзилу в аксельбантах.

Олег уже понял это и вместо ответа с вымученной улыбкой пожал плечами.

— Документ! — На этот раз верзила обратился только к Олегу.

Все заметили это. Движение за столиками, говор затихли. Все поняли, за кем явился в бар полицейский. Фернандо приподнялся со стула и что-то сказал, помянув капитана. На него шикнули, и он притих, отвернулся от Олега и стоящего против него в выжидательной позе полицейского.

Дальше все было как в тяжелом сне. Знакомая пыльная улочка. Мощенная камнями дорога, ведущая в крепость. Одуряющий зной, мешающий думать, понять, что же с ним происходит…

Тяжелые, окованные железными полосами ворота крепости распахнулись с режущим уши скрежетом. За воротами открылся вымощенный булыжником просторный двор с понуро свесившим ветви одиноким деревом посредине. Справа вытянулось длинное каменное здание с большими окнами. Из-за него поднималась церковь. Слева — крепостная стена с прижавшимися к ней чахлыми кустами. Впереди стояли три похожих на склады каменных строения — низких, с поднятыми почти под застрехи крыш маленькими оконцами. И тишина. Мертвая тишина. Лишь из левой угловой башни слышалось размеренное пыхтение. В оконце выходила изогнутая углом железная труба, постреливавшая прозрачными на солнце клубами дыма.

Один из полицейских остался в воротах, второй повернул Олега направо, к длинному дому с большими окнами. Они вошли в просторную комнату. За высоким дощатым барьером сидел дежурный офицер. Выслушав рапорт полицейского, он оживился и спросил что-то у Олега.

— Не понимаю, — четко ответил Олег по-русски.

— Фамилия? — спросил офицер.

И снова Олег, сам не замечая прозвучавшего в его голосе вызова, произнес:

— Не понимаю.

Глаза офицера из любопытных стали злыми. Он горячо обсуждал что-то с полицейским. Как ни вслушивался Олег, понять из их быстрой речи ему удалось очень немногое. Задержали его как русского, коммуниста, и только.

Наконец-то прозвучало ставшее уже привычным «буэно». Что-то порешили.

Полицейский поднял руки Олега и принялся его обыскивать. Вытащил из карманов деньги, мелочи, документы. Долго и старательно прощупывал он одежду задержанного, каждый шов рубашки, шорт.

Как ни усердствовал долговязый, обыск ничего не дал. Олегу разрешили опустить затекшие руки. Полицейский выдернул из шорт ремешок, снял с руки часы и показал на дверь:

— Выходи!

Так Олег из португальского матроса превратился в арестанта военной тюрьмы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

И вот он в камере или… черт знает, как можно назвать низкий каменный ящик размером четыре шага на шесть, куда загнали семерых заключенных. Почти треть его занимала груда сухих маисовых стеблей. Видимо, на ночь их расстилали по полу. Стены и пол были выложены из грубо отесанных камней, схваченных каким-то раствором. С веками он затвердел так, что по прочности не уступал цементу. Небольшое оконце, пробитое почти под потолком, забрано тремя толстыми железными полосами. Свет падал из него расширяющимся клином, и оттого под оконцем было почти темно. Усиливала мрачное впечатление и массивная дверь, укрепленная коваными угольниками и полосами. Все было сделано тут прочно, на века.

— Ольег!

Из темного угла под окном с маисовой соломы поднялась знакомая коренастая фигура с большой всклокоченной головой.

— Педро!

Они обнялись и заговорили, перебивая друг друга. Олегу даже стало легче оттого, что в каменном ящике нашелся человек, которого так не хватало ему на «Святом Себастьяне», — единомышленник, как решил Олег.

— Как ты попал сюда? — опомнился наконец Олег.

— Вы ушли на берег, — объяснил Педро. — На причал пришла машина. — Он изобразил пальцами тюремную решетку.

— Полицейская, — понял Олег.

— Да, да! — закивал Педро. — Меня посадили в авто, вместе с черными…

Прервал его лязг отпираемого замка. Вошел солдат с большим деревянным подносом, поставил на стол алюминиевые миски с маисовой кашей и куском печеной тыквы. Затем он принес по кружке водянистого кофе.

Окинув придирчивым взглядом помещение, решетку на оконце и заключенных, солдат, так же не спеша, вышел. Тяжко лязгнул за дверью засов.

Заключенные разобрали миски. В каше, сдобренной мучнистой подливкой, попадались мелкие кусочки мяса.

Олег ел молча, присматриваясь к соседям по камере. С кем заперли его в каменном ящике? Кто эти так не похожие друг на друга люди? Военная тюрьма! Скорее всего, тут сидят дезертиры, которым опостылела война в тропических лесах и саваннах. Хотя… привезли ведь сюда африканцев со «Святого Себастьяна». А Педро! Какой он дезертир?..

Олег присматривался к заключенным, но никаких попыток завести с ними знакомство не делал. После того как его проучили на «Святом Себастьяне» — со стоянкой в Кале, с мнимым пластырем в носовой части, наконец, с контрактом, — осторожность его в тюрьме перешла в недоверчивость. Как бы здесь не запутали похуже, чем на пароходе. Прежде всего надо было решить, как держаться с тюремщиками. Во-первых, ничего и ни в коем случае не подписывать. Никаким обещаниям не верить. Но одно запирательство не принесет свободы…

Лишь к утру Олег принял твердое решение. Отвечать на вопросы тюремщиков он не станет. Будут бить? Что ж! Отвечая им, от побоев не спасешься, а только дашь возможность запутать себя. Впрочем, один ответ у него будет. О чем бы ни спросили его тюремщики, они услышат только одно: «Отвечать я буду только в присутствии советского консула». Конечно, это нелепость. Откуда в такой яме советский консул, если его нет даже в Португалии? Неважно. Пускай сообщат консулу соседней страны. В общем, не станет же он думать за них!..

Утром Педро рассказал Олегу о соседях по камере. Выделялся среди них высокий юноша с тонким и несколько высокомерным лицом. Заключенные почтительно называли его сеньор да Эксплосиво. На рубашке его виднелись оставшиеся от погон темные прямоугольники. Сеньор да Эксплосиво, командуя взводом, отказался уничтожить деревушку, из которой ушли все мужчины. «Я солдат, а не мясник», — ответил он разгневанному генералу. Его разжаловали, и теперь он ждет военного суда. За отказ от выполнения приказа в боевых условиях ему грозила каторга, а быть может, и смертная казнь. Для родовитого дворянина и то и другое было одинаково — бесчестье, гибель. Остальные в камере были дезертиры и солдаты, отказавшиеся воевать, что считалось преступлением, не менее серьезным.

После завтрака Олега вывели из камеры. Во дворе от мягкого утреннего тепла и пахнущего морем ветерка слегка закружилась голова. Хотелось побыть на солнце, не спешить, но конвоир подтолкнул его прикладом в спину и заставил ускорить шаг.

Олега провели через знакомое помещение с деревянным барьером в просторный кабинет с голыми белеными стенами и большим письменным столом. Стоящий в углу застекленный шкаф, забитый разноцветными папками, еще больше подчеркивал запустение и неуютный вид комнаты.

За столом сидел в кресле сам комендант. Белый отутюженный костюм, ордена и золотое шитье делали его здесь пришельцем из иного мира — властного, всемогущего.

У конца стола вытянулся на стуле с деревянно прямой спиной писарь — солдат с темным, изрытым оспинами лицом. Он заметно волновался, не знал, куда девать руки. Еще бы! Записывать показания заключенного придется рядом со всесильным комендантом. В стороне стоял навытяжку знакомый Олегу сержант с перстнем на указательном пальце.

Комендант что-то сказал.

— Фамилий? — спросил сержант.

— Меня задержали незаконно, — ответил Олег заранее подготовленной фразой, — а потому отвечать я буду только в присутствии советского консула.

Некоторое время сержант ошалело смотрел на него водянистыми круглыми глазками, потом пожевал губами и перевел ответ задержанного внимательно слушавшему коменданту. От удивления тот приподнял тонкие подбритые брови и слегка улыбнулся. Писарь растерянно уставился на полковника, не понимая, можно ли записывать такое. Спросить коменданта он не посмел.

— Фамилий давай! — прикрикнул на Олега сержант.

— Я сказал, — как можно тверже произнес Олег, не отводя взгляда от выпученных глаз переводчика, — отвечать буду только в присутствии советского консула.

— Твой фамилий есть Рубцофф! — Сержант с трудом сдерживал растущую злость. — Нам известно, кто ты есть, зачем пришель сюда. Да!

— Известно, так нечего меня и спрашивать, — отрезал Олег.

Квадратное лицо переводчика вспыхнуло. Сам того не замечая, он стиснул кулаки, но вовремя спохватился. Хозяином здесь был комендант. Кулаки разжались.

— Ты есть агент, — сказал он.

Вместо ответа Олег пренебрежительно усмехнулся.

— Не забывайт, что ты есть на военный тюрьма, — внушительно напомнил переводчик. — Военный тюрьма имеет один суд — военный. Да. Военный суд имеет один наказанье — смерть!

— Даже для невиновных? — спросил Олег.

— Русский на этот земля есть сильно виновный, — отрубил сержант.

— Скажите, — подчеркнуто вежливо спросил Олег, — Майданек и Освенцим были военными тюрьмами или гражданскими?

— Мольшать! — Лицо сержанта побагровело. — Что ты думаешь? Где твой надежда жить?

— Надежда? — переспросил Олег и неожиданно для себя сказал: — Из Кейптауна я послал письмо в советское Министерство иностранных дел. Сообщил, что после крушения попал на «Святой Себастьян». Меня и здесь найдут. И до тебя доберутся, фашистская образина!

Полковник, выслушав перевод, недоумевающе развел руками и что-то сказал. Переводчик угодливо захохотал. Хихикнул и писарь, но тут же покосился на полковника: не разгневала ли того такая вольность рядового?

— Какой правительства ты сказал? — издевательски переспросил переводчик. — Мы не знаем такой консул на Лисабон. Такой правительство для наша страна нет.

— Есть международное право, — твердо сказал Олег. — Когда в прошлом году наши моряки спасли у Фарерских островов ваших рыбаков, их сразу передали на встречное судно. А ваши моряки сунули меня в военную тюрьму.

«А не слишком ли я разговорился? — спохватился Олег. — Могут же, гады, перевернуть мои слова так же, как журналист из Сетубала».

— С какой судно спасаль тебя «Сан Себастьяно»? — продолжал допрашивать переводчик.

— Пригласите консула, и я отвечу.

— Комендант надо знать, правда ты сказаль или нет, — не отступал сержант. — Когда тебя спасаль «Сан Себастьяно»?

— Это я скажу только консулу.

— Ты не хочешь отвечайт господину коменданту? — В голосе переводчика прозвучали угрожающие нотки.

— Коменданту… — Олег коротко задумался. Не стоило бесить шершней в их гнезде, но и уступать им нельзя. — Все отвечу. В присутствии консула. — И неожиданно даже для себя добавил: — Письмо мое в министерстве уже получили. Найдут меня.

Переводчик бился, силясь сломить упорство мальчишки. Чем больше нарастала у сержанта злость, тем хуже говорил он по-русски, чаще запинался.

— Ты будешь сидеть, сидеть… — Он уже не мог скрыть ярости. — На такой тюрьма долго жить никто не может. Смотри!

Олег невольно проследил за рукой сержанта и увидел в окно кладбище — под крепостной стеной выстроились однообразные деревянные кресты.

— А тем, кто бегут с родины и нанимаются в солдаты, — Олег дерзко уставился в лицо переводчика, — такие кресты ставят или крашеные?

Сержант побагровел, даже уши его налились краской.

— Отвечать не будешь? — спросил он и, уже по внешнему виду Олега предугадывая ответ, показал рукой на дверь: — Пошель!

На этот раз Олег не заметил ни свежего воздуха, ни палящего уже солнца. Он все еще думал о недавнем допросе. Он полностью во власти тюремщиков. Письмо из Кейптауна он не посылал. И не мог послать: адрес-то надо было написать по-английски, а его познаний английского еле хватало на то, чтобы с грехом пополам читать вывески. Да, но комендант этого не знает. Пока нет ничего лучшего, придется твердо стоять на своем: письмо послано, Олега найдут. Все!

Пока конвоир провел его сводчатым прохладным коридором, со скрежетом отодвинул засов, Олег горестно прикинул: рассчитывать на побег тут нечего — стены, оконная решетка и засов непреодолимы. А если не рассчитывать на побег? Остаться на краю ада без надежды?..

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Ночью в крепости лаяли собаки. Зычные голоса их разбудили заключенных. Сперва в камере слышался шорох грубых стеблей под ворочающимися телами, потом негромкий говор. Постепенно беседа стала общей. Чаще других слышался голос общительного Педро. Олегу хотелось спросить у него, что произошло за стенами каменного ящика, но он сдержал себя. Педро в крепости такой же новичок, как и он сам. Пускай потолкует с более знающими людьми. Расспросить его не поздно будет и утром.

Лай за стеной и громкие голоса не умолкали. Через оконце пробивался сильный свет: двор освещали прожекторами.

Олег лежал на спине, закинув руки под голову. Положение его все ухудшалось. Бежать из тюрьмы невозможно. Ждать помощи с родины нечего. В лучшем случае там считают его погибшим во время столкновения в канале. Но могли в каких-то организациях и прочитать статью в «Голосе» или в «Полемико». Наверняка прочли. «Вырвался за железный занавес…», «Олег Рубцов счастлив…», «С прошлым порвал решительно и бесповоротно…», «Стоящий на причале танкер „Ташкент“…» Такого разыскивать? Беспокоиться за участь парня, который сбежал с судна, а теперь поносит в фашистской газете свою страну?..

От одной мысли, что его считают предателем, Олег готов был на любой риск. Но если он погибнет, то так и останется для всех, кто знает его, дезертиром, предателем… Все это так. Пока рассуждаешь — просто. Но где же выход? Бежать невозможно. На помощь с родины рассчитывать нечего. А третьей-то возможности нет!..

Как ни плохо понимал Олег по-португальски, все же Педро для него оказался незаменимым собеседником. Времени у заключенных хватало, терпения у Педро тоже. Он повторял нужную фразу, помогая себе жестами и мимикой. Выручали и немногие заученные им русские слова.

Сведения, полученные Олегом от Педро, были полезны, хотя и малоутешительны. Оказывается, жизнь крепости была совсем не такой сонной, как казалось на первый взгляд. Полгода назад черные подобрались ночью к крепости, перерезали электропровода и телефонную линию. В темноте они перелезли через стену и освободили несколько десятков пленных и арестованных. После этого комендант построил в крепости маленькую электростанцию, работающую на нефти.

Усилили охрану крепости и недавно привезенные из Лоренцо-Маркеса сторожевые собаки. Страшные псы! Овчарки и мастифы, специально обученные охоте на людей. Ночью овчарок выпускают во двор. Более крупные и сильные мастифы со своими проводниками патрулируют крепость снаружи. Теперь черным не добраться до заключенных. Все же они иногда пробуют. Вот и этой ночью они, видимо, хотели кому-то помочь бежать. Скорее всего, тем пятерым, которых привезли на «Святом Себастьяне».

— Выходит, из крепости все же можно бежать? — подхватил Олег.

— Нет. — Педро решительно отмахнулся. — Черный может жить в гнилых лесах, белый там погибнет.

— А если белый найдет в лесу черных?

— Они убьют его.

— Но есть же среди черных понимающие по-португальски? — не уступал Олег. — Можно сказать им: я ваш друг.

— О-о! — Педро закрутил головой. — Мы все говорим неграм «друг, друг». И я говорю, и комендант крепости, и сам Салазар. Бр-родяга! Черные не верят слову «друг». Для них белый и черт — одно и то же.

Спор шел долго. Олегу так и не удалось поколебать уверенность Педро в том, что вражда африканцев к белым настолько сильна, что о каком-либо сближении не может быть и речи.

— Из этого леса ни один белый еще живым не выходил, — настаивал Педро. — Там кругом смерть: в зелени, в воде, в воздухе.

— Ты был там? — горячился Олег. — Был?

— Спаси меня, пресвятая дева, — воскликнул Педро и поднял руку, — от африканского леса, от черных!

В голосе его, в непривычно посерьезневшем лице было столько убежденности, что Олег не стал больше настаивать на своем.

Все же он решил изучить расположение крепости, установленные в ней порядки. Помог ему все тот же Педро. Потолковал он со старожилами каменного ящика, расспросил их. К вечеру Олег знал, что по стенам крепости проложены сигнальные линии. Стоит коснуться одной из них, и зальются тревожным воем звонки, поднимут охрану. Во двор выпустят овчарок. Включенные на башнях прожекторы осветят не только двор, но и подступы к крепости — песчаные, голые. Под лучом прожектора там и мышь не укроется. Все было тщательно продумано, проверено многолетним опытом.

И все же мысль о побеге не оставляла Олега. Направляясь на допрос, он внимательно всматривался во двор, старался запомнить места в стене, где обвалились камни и образовались уступы. Приметил он и внутренние посты охраны. Хорошо бы угнать толком, как охраняется крепость снаружи. Но как узнать?

На обратном пути Олег шел не спеша. Хотелось посмотреть своими глазами все то, о чем удалось ему узнать от более сведущих заключенных. Сигнальные линии на стенах разглядеть не удалось. Запрятали их. Шли они, вероятно, от электростанции. Вход в нее был виден издали: узкая дверь в основании башни, тоже окованная. Наверху рядом с выходившей из оконца железной трубой выделялись белые изоляторы. Провода тянулись от них к столбу, а от него уже разбегались в разных направлениях. Под столбом, на дощатом щите, висели пожарные каски, огнетушители, топоры и лопаты. Над ними скрещивались длинные красные багры. А вот подводов к сигнальным линиям Олег так и не нашел.

За два дня Олег узнал немало. Докопается и до остального. И в крепостных стенах бывают трещины. А что Педро твердит, будто бежать отсюда невозможно… Если не думать о побеге, тогда что же остается? Невольно Олег покосился в сторону кладбища с деревянными крестами, почерневшими, ветхими и совсем еще свежими.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Утром вместо приевшейся маисовой каши с мучнистой подливкой заключенные получили рисовую, с куском мяса. В кружках был не водянистый кофе, а жиденький компот.

Олег взял миску и вопросительно посмотрел на Педро: что это значит?

— Воскресенье! — Педро сделал значительную мину. — Сегодня нас поведут молиться. Давай-давай! За сеньора коменданта! За отца нашего Салазара! За тех, кто кормит нас здесь маисовой кашей, оберегает в этом ящике от жары и ветра.

В отношении Педро к религии были совершенно необъяснимые зигзаги. В нем уживалось почтительное отношение к деве Марии и насмешки над служителями церкви, ее обрядами, суеверия — с вольнодумством.

Впрочем, посещение церкви было обставлено так, что едва ли могло настроить на молитвенный лад. Из камеры заключенных вызывали по одному. В узком сводчатом коридоре их тщательно обыскивали и строили в колонну по два. Озабоченно-внимательные лица конвоиров, грозные окрики, сверкающие штыки… Какие после этого молитвы?

В небольшой церкви заключенных расставили двумя группами, оставив между ними довольно широкий проход. Справа стояли белые, слева — африканцы в наручниках.

— Мы с тобой знаем, что бежать нам отсюда некуда, — объяснил Педро. — А они, — он кивнул в сторону африканцев, — им только добраться до леса…

Патер в легкой шелковой сутане поднял руки, благословляя свою паству. Отдельно он благословил стоящих перед ним офицеров и свободных от службы солдат.

Скрестив выделяющиеся на черной сутане тонкие белые кисти рук, он замер с опущенной головой, готовясь начать проповедь. В церкви стояла такая тишина, что звякнувшие в стороне наручники прозвучали неестественно громко.

Патер поднял голову. Глаза его остановились на чем-то, видном только ему одному. Говорил он вдохновенно. На его тонком, выразительном лице скорбь сменилась мягким отеческим выражением, затем гневом. За спиной у него запел хор. Стройные голоса звучали светло, трогательно, иногда затихая до еле слышного хрустально чистого звука, и, снова нарастая, заполняли все помещение, гремели под сводами. Олег почувствовал, как на глаза его набежали слезы. Что это? Откуда в этом трижды проклятом углу такой хор? Чистые детские голоса молили о чем-то хорошем, добром. И, отвечая им, патер покорно опускал голову и певуче заключал:

— Амен!

Хор замолк. Олег широко раскрыл удивленные глаза и тут же пригнулся, скрывая улыбку. Настороженный слух его уловил еле слышное шипение. Радиола!

Олег с усилием подавил улыбку и осмотрелся. Его окружали люди с застывшими лицами, беззвучно шевелящимися губами.

Мысли Олега обратились к другому, далекому от того, что происходило в церкви. Окна тут высокие, зарешеченные. У входа и между двумя группами заключенных — белых и африканцев — расположилась вооруженная охрана. (Интересно, как она сочетала свои обязанности с молитвой?) За спиной падре виднелась резная деревянная дверь; кажется, единственная неокованная в крепости. Заинтересовали Олега провода. Высоковато протянули их. Зачистить бы два провода, соединить. А там короткое замыкание, огонь, паника… Не добраться к ним на глазах у охраны. И здесь рассчитывать на побег нечего. Интерес Олега к окружающему сразу упал. Снова появилось ощущение, что его стиснули со всех сторон мертвые камни крепости. И нет силы, которая могла бы раздвинуть их, открыть для заключенного небо, землю, свободу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Опять на допрос! Олег невесело усмехнулся. Что ж! Пройдемся. Подышим свежим воздухом. Помолчим. В крайнем случае ответим: «Вызовите консула». Переводчик побагровеет до ушей. Начнет путать русские слова…

Олег вышел из корпуса и привычно повернул к административному зданию.

— Стой! — прикрикнул конвоир и показал винтовкой в противоположную сторону.

Это было нечто новое. Обычное перед допросом возбуждение перешло в смутное беспокойство. Что они еще придумали? Куда ведут? Быть может, переводят в соседний корпус? Но ведь там держат только африканцев…

«Черный» корпус остался в стороне. Миновали приземистый каменный склад, кухню и подошли к прилепившемуся к крепостной стене небольшому флигельку с высокой трубой.

— Вперед! — прикрикнул конвоир.

Олег толкнул болтающуюся на расшатанных петлях низкую дверь. В лицо пахнуло затхлым парным воздухом. Угол просторного помещения с решетками на окнах занимала печь с вмазанным в нее баком с большим краном. Возле него висели на стене жестяные корыта. Длинный стол. На стенах и низком потолке серые, с прозеленью пятна, как лишаи.

Конвоир больше руками, чем словами, объяснил, что Олег должен постирать рубашку, шорты и высушить их электрическим утюгом. Показал штепсель и вышел. Оставаться в духоте и вони ему не хотелось. Да и заключенный бежать отсюда не мог.

Изумление и беспокойство Олега нарастали с каждой минутой. Зачем все это? Не готовятся ли судить его? Возможно, хотят показать русского приезжему начальству? А если… Олег даже вздрогнул. Освободят? Черта с два! Жди от них!..

Размышляя так, он не терял времени: быстро разделся, замочил в корыте одежду. Наполнил второе корыто теплой водой из бака и стал мыться.

В прачечную вернулся конвоир и стал объяснять, что надо стирать, а не мыться. Олег согласно покивал головой, а когда тот вышел, все же вымылся до пояса — не терять же такой случай! — и принялся за стирку.

Стирал Олег старательно, не жалея ни сил, ни мыла. Сушил утюгом еще усерднее. Несколько раз в прачечную заглядывал конвоир. Во всем его облике было нетерпение, затем негодование и, наконец, с трудом сдерживаемая злость. Кому понравится торчать с винтовкой у входа в вонючую прачечную! Но он явно сдерживал себя, покрикивал в меру, не угрожал.

Волнение Олега все усиливалось. Что все это значит? Не забота же о внешнем виде заключенного. Все настойчивее становились мысли, от которых радостно хмелела голова. Как ни отмахивался от них Олег, они возвращались снова и снова, скоро вытеснили все остальные. Освободят. А если освободят, то куда отправят? «Святой Себастьян» давно ушел из Форт-Торраго…

Олег оделся. Чистая сыроватая майка приятно освежила вымытое тело. Одеваясь, Олег приметил на припечке коробку спичек. Сунул ее в карман. Пригодятся. Хотел было прихватить и валяющийся у ножки стола железный кружок, но не успел.

Вошел конвоир. Увидев заключенного одетым, он достал из кармана свитый в кольцо ремешок и вручил ему.

Олег застыл с ремешком. Руки его дрожали. Перед глазами появилась мутная пелена. Как ни молод он был, но знал: первое, что вручают освобождаемому из-под ареста, — ремень. Значит, свобода?..

На этот раз конвоир еле поспевал за Олегом. И молчал. Ни разу не обругал его, даже не прикрикнул, и от этого Олег чувствовал себя почти свободным.

Знакомое помещение с дощатым барьером выглядело чище, светлее. Или так кажется? От радости! И, словно отвечая на его сомнения, дежурный офицер, увидев Олега, встал. Вскинув два пальцы к берету, он щелкнул каблуками и пригласил его пройти в соседнюю комнату.

С трудом сдерживая участившееся дыхание, Олег толкнул дверь. За знакомым письменным столом сидел рослый седой мужчина.

— Рад вас видеть! — Он стремительно пошел навстречу Олегу с протянутыми руками, крепко обнял его. — Очень рад! Родина оценит вашу стойкость и преданность. — И, вспомнив, представился: — Советник посольства в Танзании Евгений Николаевич Серебряков. Садись, дружок, садись. — Он усадил Олега и откинулся на спинку кресла, всматриваясь в него сияющими глазами. — Добился своего. Молодец! Просто молодец!

Такой радости Олег в жизни не помнил. Она захватила его до темноты в глазах, оттеснила все пережитое. Советник посольства! Свобода! Прощай, трижды проклятый Форт-Торраго с его тюрьмой, пеклом и наручниками! Прощай, чужбина! Какими мелкими казались сейчас недавние тревоги за ответ, что придется держать на родине за совершенное на «Воскресенске», а затем и на «Святом Себастьяне»!..

— Я веду переговоры о твоем освобождении, — сказал Серебряков. — К счастью, ты держался так, что никаких поводов для дальнейшего задержания у местных властей нет. Ни словом, ни намеком ты не выдал себя. Это тебя и выручило.

Услышанное не сразу дошло до затуманенного радостью сознания. Широкая мальчишеская улыбка застыла на лице Олега, окаменела. Значит, еще не свобода? Пока только переговоры об освобождении. А он-то мысленно был уже далеко от Форт-Торраго. Трудно было даже представить себе возвращение в ненавистный каменный ящик…

— Мне нужно, чтобы ты и в дальнейшем вел себя так же стойко и достойно, — продолжал Серебряков. — Ни в коем случае не называй им, — он кивнул в сторону закрытой двери, — своих друзей на «Святом Себастьяне».

— Есть не называть! — бездумно пробормотал все еще не опомнившийся Олег.

— Надеюсь, что и в тюрьме ты сумел завести друзей, — сказал Серебряков. — Надо им помочь. Я предложу обменять их на португальских солдат, сдавшихся повстанцам. Кого ты считаешь нужным обменять из тех, что сидят здесь?

Олег поднял голову. Сейчас он походил на трудно просыпающегося человека.

— Друзей, — повторил он. Замутившая сознание радость развеялась. Появилось тягостное ощущение, будто он впервые видит эту комнату с голыми стенами — неприятную, враждебную. — Вы получили мое письмо?

— Нет.

— Не получили? — глухо повторил Олег.

— Нас известили о том, что в министерство пришло твое письмо, — сказал Серебряков, — но не переслали его нам.

Комната сразу потемнела. Радостное волнение перешло в глухую злость. Советник посольства! Гад!

— Нам предложили принять срочные меры, чтобы вытянуть тебя из этой ямы, — добавил для большей убедительности Серебряков, заметив, как изменилось лицо Олега. — И мы сделаем это. Указание министерства будет выполнено.

— И в какую же другую яму вы меня сунете? — Глаза Олега сузились, смотрели из-под падающей на глаза челки враждебно.

— Что с тобой? — опешил Серебряков.

— Давайте говорить начистоту. — Олег не отводил горячего взгляда от лица провокатора. — Кто вас интересует: Олег Рубцов или его друзья? Молчите? Так вот, запомните: нет у меня в тюрьме друзей. Ясно?

— Как вы разговариваете с человеком, прибывшим по поручению министерства? — опомнился Серебряков.

— Хватит! — оборвал его Олег. — Вы такой же советский дипломат, как я африканец.

— Ты с ума сошел? — воскликнул Серебряков. — Откуда такая подозрительность? Я могу показать служебное удостоверение.

— Липа!

— Я…

— Будем говорить начистоту, — перебил его Олег, — или я опять заведу свою волынку про консула.

— Вот это лучше! — подхватил Серебряков, пропустив мимо ушей вторую половину фразы, о консуле. Он был явно озадачен, никак не мог понять, каким образом этот зеленый мальчуган с такой уверенностью, чуть ли не с первых фраз, понял его. Возможно, в письме был какой-то пароль?

— С советником посольства кончено, — отрывисто сказал Олег. — Кто вы и почему оказались здесь?

— Требовать у меня ты ничего не можешь… — начал было Серебряков.

— Я не требую, — перебил его Олег, — прошу.

Но в голосе его, внешности не было и тени просьбы.

Серебряков прошелся по комнате. Мальчишка каким-то непостижимым образом раскрыл его. Сидит ссутулившийся, не спуская с него сощуренных злых глаз. Продолжать выдавать себя за советского дипломата бессмысленно. А если круто сменить фронт, ошарашить его откровенностью?

— Хочешь знать, кто я такой?

— Да.

— Русский человек, попавший много лет назад в такую же беду, как и ты сейчас.

— И чего вы хотите?

— Выручить тебя.

— Как выручить?

— Дать тебе свободу.

— И куда потом меня… свободного?

— Можно устроить тебя на службу здесь.

— Полицейским?.. — Олег сдержался, не закончил фразу.

— Об этом надо подумать, — ответил Серебряков, будто не замечая многозначительной заминки собеседника. — Приятной работенки здесь не найдешь. Зато свобода. Из поселка легче унести ноги, чем из этих стен.

— Унести ноги, — повторил Олег. — Куда?

— Возможно, удастся помочь тебе бежать к черным.

— Бежать к черным!..

Очень хотелось Олегу высказать упитанному негодяю с сияющими глазами все, что он думал о нем, но осторожность взяла верх. Стоит ли спешить? Допустим, обругает он провокатора. Что от этого изменится? Совесть, что ли, появится у этого типа? Пускай лучше он доложит начальству, что миссия его не совсем неудачна. Возможно, это как-то повернется в пользу заключенного. Ведь поверили они в существование мнимого письма, якобы посланного Олегом в Министерство иностранных дел. «Вот тебе, парень, и выход!» — с горечью подумал Олег. Пойти в наемники, стать рядом с сержантом. Надевать на руки холодные наручники. Водить закованных людей. Обыскивать их и думать о побеге… Добрые намерения земляка! Хватит. Побыл Олег Рубцов португальским матросом. До сих пор ног не вытащить.

— Что ж ты молчишь? — поторопил его Серебряков. — Выход только один. Ничего другого я придумать не могу.

— Не так-то просто, — угрюмо протянул Олег, избегая встречаться с его взглядом, — решиться на такое.

— Думай. — Серебряков помолчал. Возможно, ему припомнилось, что и сам он колебался, прежде чем порвал со всем, что было привычно и дорого с детства. — Думай, но не затягивай.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Так вот, дорогуша! — Серебряков встретил Олега так, словно и не было у них недавнего резкого разговора. — Завтра я уезжаю. Дела! Перед отъездом придется мне доложить местному начальству, о чем мы с тобой порешили. Что ж ты молчишь? — спросил он и, не дождавшись ответа, закончил: — Выбор у тебя небольшой — свобода в Форт-Торраго или тюрьма. Тут же.

— Не могу я сразу… — с трудом выжал из себя Олег.

— Опять «сразу»! — воскликнул Серебряков. — У тебя были сутки на раздумье.

— А что я видел за эти сутки? — отбивался Олег. — Каменный ящик, решетку да конвоиров!

— Итак, ты отказываешься. — Серебряков смотрел сочувственно. — Предпочитаешь ответить за шпионаж в военной зоне?

— Какой шпионаж? — вспыхнул Олег. — Нечего меня путать!

— Пойми, дурья голова! — с подкупающей отеческой грубоватостью произнес Серебряков. — Обстоятельства сложились так, что ты оказался в укрытой от чужих глаз военной тюрьме. Тебе известно, кого привезли сюда на «Святом Себастьяне». Ты знаешь режим тюрьмы и многое другое. Кладбище видел! Допустим на минуту, что тебя отпустили. Вернулся ты в Россию. Там ты наверняка выложишь все, что видел здесь, знаешь. Ваши газеты поднимут трезвон на весь мир, что колонизаторы уничтожают африканских лидеров. Да еще добавят, сгустят краски. Зашумят негры в ООН. Как же тебя отпустить?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знаю, — ответил в тон Олегу Серебряков. — А если ты наденешь форму с аксельбантами, то перестанешь быть опасным для португальцев, даже если спустя три месяца уволишься или просто удерешь от них к черным.

— Не могу сейчас ответить, — упорно повторил Олег. — Не могу.

— Утром я уезжаю. — Серебряков встал. — Последнее, что я постараюсь сделать для тебя: попрошу коменданта дать тебе время подумать.

— А если я откажусь? — спросил Олег. — Откажусь и потребую, чтобы меня отправили на родину или хотя бы выпустили из Мозамбика? Что тогда?

— Плохо.

— Меня будут судить?

— Не думаю.

— Тогда чем же плохо?

— Не знаю. Одно могу сказать: отсюда ты не выйдешь.

— Не станут же держать меня в тюрьме без конца? — спросил Олег.

— Ничто не тянется бесконечно, — пожал плечами Серебряков. — Климат здесь плохой. Заключенные болеют. Случаются между ними и драки. Пока подоспеет охрана…

— Понял.

— Прощай, Олег! — Серебряков вздохнул. — Будь благоразумен. В твои годы надо беречь жизнь, здоровье, свободу. Все остальное со временем уладится, затрется в памяти.

«Уладится! — сердито думал Олег. — У тебя, может, и уладилось. Но для меня твоя жизнь — могила заживо».

В камере он как сумел передал Педро свой разговор с Серебряковым. Хотелось знать, что скажет единомышленник.

Педро выслушал его внимательно и ответил, не задумываясь:

— Не верь ему. Хороший человек сюда не придет. Не пустят сюда хорошего человека. Это… бр-родяга! — Он подумал и добавил: — Тебе помогут бежать к черным. Это хорошо. А если тебя поймают вместе с черными? Тогда ты отсюда не выйдешь.

«А их журналисты поднимут трезвон на весь мир, — добавил мысленно Олег: — „Русские коммунисты командуют повстанцами в Мозамбике“, или что-либо в этом духе».

Ему вспомнились самодовольные физиономии черных солдат в португальской военной форме. Тоже ведь африканцы! Не привезли же Серебрякова в Форт-Торраго только для того, чтобы завербовать Олега в полицейские или в солдаты. А вот подкинуть его к черным да тут же поймать… Ради этого стоило потратиться.

Олегу стало легче оттого, что друг подкрепил убежденность в его правоте. Верно, Педро! Никому нельзя тут верить. Баттисто устроил так, что его удержали на «Святом Себастьяне». Капитан явно не хотел отпускать с парохода опасного свидетеля. Теперь он спокоен. Знает, куда привез и пристроил впередсмотрящего с «Воскресенска». Прочно пристроил. А уж если сбежит, то недалеко…

Тихую беседу оборвал знакомый топот в коридоре.

Дверь открылась. Вошел надзиратель:

— Заключенный да Эксплосиво! На выход!

Даже в сумеречной камере было видно, как побледнел разжалованный офицер. Догадался, зачем его вызывают… Но вышел он из камеры неторопливо, с достоинством человека, сознающего свою правоту.

Заключенные проводили его добрыми напутствиями и принялись обсуждать: кто вызвал сеньора да Эксплосиво? Зачем? Мнения высказывались разные, но все сходились на одном: хорошего не жди.

Вернулся сеньор да Эксплосиво не скоро. Нарочито твердая походка, плотно сжатые губы, неподвижное лицо без слов подтвердили опасения заключенных. Плохо!

Не замечая встретившей его в камере сочувственной тишины, сеньор да Эксплосиво развернул какую-то бумагу. Стоя в падающей из оконца полосе света, он внимательно читал ее, иногда отчеркивая что-то ногтем.

Скоро все узнали, что читал сеньор да Эксплосиво. Обвинительное заключение! Приехал из Лоренцо-Маркеса военный прокурор, с ним два журналиста. Суд назначен на завтра. Открытый суд! И ни малейшей надежды на побег или счастливую случайность. Обвиняли сеньора да Эксплосиво в отказе от выполнения приказа в боевых условиях, в пособничестве преступным мятежникам, в действиях, направленных против безопасности страны, и позорной для офицера трусости. Две статьи из пяти, по которым обвинялся сеньор да Эксплосиво, предусматривали высшее наказание — смертную казнь.

Ночью в камере почти не спали.

Сеньор да Эксплосиво ходил по крохотному пятачку, оставшемуся свободным у двери, останавливался, снова и снова вчитывался в обвинительное заключение и опять ходил.

Днем его дважды вызывали. Возвращался он бледный, с красными пятнами на скулах и принимался ходить по камера что-то обдумывая. Заключенные сбились в плотную кучку под оконцем, не желая метать обреченному.

— Дорого обойдется вам, господин военный прокурор!.. — воскликнул сеньор да Эксплосиво.

Никто ничего не понял из его бессвязного восклицания. Чем мог грозить разжалованный офицер всесильному прокурору? Обращением к общественной защите, к сильным друзьям или родовитой родне? Из крепости это невозможно. Вечером суд, а там… На кладбище появится еще один некрашеный крест.

Заключенные перешептывались. А сеньор да Эксплосиво, никого и ничего не замечая, все ходил по камере, ходил.

Смеркалось. Вспыхнула под потолком запыленная лампочка.

В коридоре послышались шаги; не обычные, неторопливые, а четкие, строевые. Грохнули об пол приклады винтовок.

Обвиняемого вывели из камеры.

Невольно каждый из оставшихся в камере задумался над тем, что ожидает его здесь: как придут за ним, выведут…

Один из дезертиров достал крохотную записную книжку и огрызок карандаша. Оторвал каждому по листку. Все по очереди написали на них свою фамилию, имя и адреса своих близких. Последней стояла запись: «Москва. Министерство рыбной промышленности. Матрос траулера „Воскресенск“ Олег Рубцов». Заключенные договорились, что если удастся кому-либо из них вырваться из крепости, пусть счастливец известит семьи остальных. Олег спросил имена африканцев, привезенных в Форт-Торраго на «Святом Себастьяне». Некоторые удивились прихоти русского парня, но спорить не стали. Припомнили двоих — лидеров Фронта Национального Освобождения. Олегу показалось, что он неправильно записывает их имена. Педро отобрал у него листок и сам записал по-португальски все, что интересовало товарища.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Обычно пустынный и скучный двор тюрьмы стал неузнаваем. Установленные на башнях прожекторы ярко освещали выстроенный за день помост, стоящие на нем столы: длинный, покрытый зеленым сукном, и по сторонам от него два небольших, один из них также под сукном и второй некрашеный. Перед помостом сидели на земле заключенные: слева африканцы, справа белые.

В мертвенном освещении прожекторов лица африканцев стали серыми, у белых они походили на отлитые из гипса маски. Мощные лучи прожекторов погасили подвешенные на столбах электрические фонари. Видны в них были только желтые нити. Лишь на стенах крепости они тускло освещали каменные зубцы и оплетенный колючей проволокой пролом. А под ними держался сумрак, настолько густой, что основание башни сливалось со стеной и землей.

Олег осмотрелся. За спиной у него стоял немолодой солдат с приплюснутым носом и тупым лицом. Служака! Шагах в пяти — следующий. Возле закованных африканцев конвоиры стояли вдвое чаще, чем за белыми. Велика же была уверенность тюремщиков в том, что белому бежать из крепости безнадежно.

— Встать!

Зычная команда всколыхнула заключенных. Все поднялись.

Из административного здания вышли судьи: комендант крепости, два майора и прокурор. В некотором отдалении от них шел секретарь суда с пухлыми папками. Белые костюмы, золотое шитье и погоны, величавая поступь судей — все было рассчитано и продумано, а на сером фоне скучившихся перед помостом заключенных выглядело даже несколько театрально.

Судьи поднялись на помост, разместились за длинным столом. Прокурор остался справа, за небольшим столиком, покрытым зеленым сукном.

— Введите обвиняемого, — приказал председательствующий — комендант.

Сеньора да Эксплосиво привели под охраной двух солдат и сержанта с обнаженной саблей. Клинок ее и широкие лезвия штыков, вспыхивая под лучами прожекторов, казалось, уже предвещали суровый приговор.

У судейского стола обвиняемый перешел на строевой шаг. Прижав руки по швам, он четким поворотом головы приветствовал старших по званию офицеров. Никто из них ни словом, ни взглядом не ответил ему. В приветствии обвиняемого они увидели не только дерзость не признающего разжалования бывшего офицера, но и вызов, готовность отстаивать свою честь.

Чтение непонятного для Олега обвинительного заключения тянулось бесконечно. От нечего делать он всматривался в сосредоточенные лица соседей, конвоиров. Потом внимание его переключилось на крепостную стену, но и там ничего нового, интересного не было.

Еще более тягучим был допрос обвиняемого. Единственное, что осталось в памяти Олега от бесконечно длинной процедуры, это решительное «нет» сеньора да Эксплосиво и энергичный жест рукой, словно отбрасывающий обвинение.

В голосе обвиняемого, в том, как он держался, называл себя офицером, в гордо поднятой голове было что-то вызывающее. Это заметно раздражало судей, в особенности прокурора. Его голос становился все более властным, иногда срывался на командный тон.

Заинтересованные разгоревшейся борьбой между прокурором и обвиняемым заключенные вытягивали шеи, стараясь не упустить ни одного слова на помосте, движения. Даже охрана потеряла обычную для нее ленивую бесстрастность, все больше и больше внимания уделяла поединку у судейского стола.

А там становилось все жарче. Уже вопросы задавал сеньор да Эксплосиво. Каждое слово его звучало требовательно, громко, на весь двор.

В спор вмешался председатель суда и протянул обвиняемому какой-то документ.

Сеньор да Эксплосиво взял бумагу. Найдя в ней нужное место, он подошел к прокурору и громко прочитал несколько фраз. И тут произошло такое, что все — судьи, конвоиры, заключенные, сидевшие рядом с помостом журналисты — оцепенели. Обвиняемый коротко размахнулся и хлестко ударил по лицу прокурора. В наступившей тишине звонкая пощечина прозвучала оглушительно.

Прокурор отшатнулся, трясущейся рукой вытащил из кобуры пистолет. Один из судей успел выскочить из-за стола и перехватить его руку. Председатель суда грохнул кулаком по столу, что-то крикнул. Конвоиры опомнились, подскочили к обвиняемому и силой уволокли его в сторону.

— Вы больше не прокурор! — нервно хохотал сеньор да Эксплосиво. — Вы полковник, публично получивший пощечину! Вы такой же, как и я, опозоренный офицер. Вы не имеете права судить меня…

Опомнились, загудели заключенные. Но смятение охраны в эту минуту было настолько велико, что никто не обращал на них внимания. Кто-то впереди громко объяснял соседям, что офицер, получивший пощечину, должен уйти из армии…

Олег обернулся. Стоящий за ним солдат широко раскрытыми глазами уставился на то, что происходило на судейском помосте.

Такого случая больше не будет. Олег плавным кошачьим движением скользнул мимо остолбеневшего конвоира и, напрягая все силы, побежал к вывалившимся из крепостной стены крупным камням. Шум за спиной стремительно нарастал. Слышались какие-то возгласы. Еще усилие, и Олег вырвался из ярко освещенного прожекторами пространства и нырнул в сумрак. Перед ним появилась из мрака доска с противопожарным инвентарем. Олег сорвал с крючьев длинный багор и бросился к крепостной стене.

Опираясь на багор, он легко вскочил на большой камень, с него перепрыгнул на выступ в стене. Мельком увидел зубцы ее, освещенные электрическими фонарями. Не проскочить там. Снимут пулей. И, словно подтверждая его опасения, позади грохнул выстрел. Брызнули в лицо осколки камня. Еще выстрел. Освещенные ярким светом прожекторов конвоиры стреляли в сумрак под стеной почти вслепую. Но на стене фонари… Олег увидел над головой изогнутую железную трубу, выделяющиеся в темноте белые изоляторы. Стиснув зубы, он широко размахнулся и что было сил ударил по выбегавшим из оконца башни проводам. Погасли прожекторы. Крик за спиной, сумятица усилилась. Еще размах багром и еще… Оборван последний провод. Погасли фонари на стенах, башнях, во дворе. В темноте шум, крики, угрожающие возгласы слились в сплошной гул. Опираясь на багор, Олег взобрался на вершину стены. Несколько сильных ударов режущей стороной багра, и колючая проволока разрублена. Темная глубина под стеной выглядела бездонной. Трудно было заставить себя прыгнуть в темноту!..

Снова выручил багор. Олег опустил его за стену, зацепил крюком за вмятину в камне. Быстро перебирая руками по прохладному древку, скользнул вниз и прыгнул…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Земля была гораздо ближе, чем казалось с вершины стены. От неожиданного толчка Олег едва устоял на ногах. Сгоряча он не мог даже сразу сообразить, где море и где материк, в какую сторону бежать. Тяжело дыша, прижался он спиной к еще теплой стене. Осмотрелся. Совсем невдалеке поблескивала вода. Между стеной и слабо освещенным крупными звездами морем тянулась узкая полоса земли.

Олег повернул направо, к материку. Он бежал вдоль стены, увязая в рыхлом песке. Разрыв между стеной и морем сузился. Ноги скользили на песчаном склоне. Олег забыл о поднятой в крепости сумятице. Ему казалось, что сейчас выбегут из крепости солдаты, перекроют путь на материк…

Опомнился он, услышав глухое рычание. Перед ним стоял огромный пес мастиф. Таких собак Олег в жизни не видел. Широкая, могучая грудь, слегка сплюснутая морда с выступающими из-под верхней губы клыками, каких не увидишь и у волка.

Олег прижался спиной к стене и застыл беззащитный, беспомощный, не отводя глаз от страшного пса. Даже камня не найдешь в песке. Да что камень на такого зверя!

Мастиф уставился на него круглыми блестящими глазками, не проявляя ни враждебности, ни дружелюбия. Потом он потянулся к замершему Олегу, внимательно обнюхал его ноги…

У воды кто-то тихо свистнул. Пес взглянул на окаменевшего беглеца и неторопливо рысцой направился на зов.

Опомнился Олег, услышав негромкий разговор. Надо уходить от приближающегося дозора. Бежать можно только к концу клешни, к морю. Там негде укрыться. Но и здесь не спасешься от солдат с псом-чудовищем, не разминуться с ними на узкой полосе под крепостной стеной.

Прижимаясь к стене, Олег отступал от солдат. Иногда он останавливался, вслушиваясь: не повернули ли они обратно? Нет, идут. Сами того не зная, они теснили беглеца от материка к морю.

Остановился Олег около угловой башни. Слева, над воротами, горел аварийный ацетиленовый фонарь. В падающем из-под белого козырька светлом полукруге выделялась будка часового. Возле нее стояли три солдата.

Позади послышались негромкие голоса. Пришлось уходить берегом, к концу клешни, окруженной со всех сторон морем.

Остановился Олег у огороженного металлической сеткой бассейна для купания. Рядом с ним виднелись мостики с привязанными лодками. На корме одной из них выделялся белый подвесной мотор. Олег спустился к мосткам и скрипнул зубами от обиды. Цепи от лодок были прихвачены надежными замками к ввинченным в помост железным кольцам. Невдалеке вспыхнул электрический фонарик. Луч его скользнул над головой Олега и растаял в темноте. Невольно Олег присел и вслушался. Шагов не слышно. Он уже понял, почему его пощадил мастиф. В камере рассказывали, что собаки были натасканы на поиск африканцев. Все же встречаться еще раз с мастифом было рискованно. Зарычит еще, набегут солдаты. А тех-то натаскали хватать любого, кто приблизится к крепости-тюрьме.

Выход оставался один: обогнуть крепость вплавь. Олег вошел в теплую воду и замер, чувствуя, как знобящая дрожь расплывается по спине, сползает к ногам. На воде скользнула светящаяся полоса. Акула!

Заминка показалась Олегу бесконечной. Подогнал его вспыхнувший на берегу тонкий лучик. Олег забрался в лодку с мотором. Ощупью нашел цепь. Попробовал вырвать кольцо из мостков. Прочно, не шевельнешь.

Олег много раз думал о риске, готовил себя к нему. И вот пришло время проверить свою решимость. Он набрал из мотора горючего — бензина с какой-то едко пахнущей примесью, — смочил ноги, руки, шею. Не пожалел он одежду и шляпу, смочил и их. Уже ступив в теплую воду, Олег вспомнил о спичках и переложил коробку из кармана под шляпу. Надвинул ее поглубже. Чувствуя, как гулко колотится сердце, отдает в висках, он вошел в воду.

Плыл Олег брассом, мягко, без всплесков, разгребая перед собой воду. Обогнув бассейн, он свернул в сторону материка, когда на пути появилась знакомая светящаяся полоса. Дыхание зачастило. Руки и ноги стали вялыми, отказывались двигаться…

Акула сделала круг рядом с пловцом и направилась в открытое море. Действительно ли отогнал ее запах смазки или просто хищница была сыта, но больше она не появлялась.

Снова окрепли руки и ноги. Движения стали уверенными. Олег держался ближе к берегу. Так было спокойнее. Крепость осталась позади, но выйти на берег было рискованно. Намокшие туфли становились все тяжелее, мешали плыть. Но и сбросить их нельзя: недалеко уйдешь босиком по лесу или по раскаленному песку.

Под крепостной стеной вспыхивали яркие глазки фонариков. Острые серебристые лучики выхватывали из темноты полоски песчаного берега и гасли, подгоняя одинокого пловца. «Ищут следы беглеца, — догадался он. — Ищут, чтобы пустить по ним собак. Долго придется вам искать…»

Неожиданно рука задела песок. Олег встал на ноги. Лишь сейчас почувствовал он, как устал.

Олег отдохнул немного и мелководьем направился к материку. Прошел он немного. Остановил его выступивший из темноты большой камень, обрывистый в сторону берега и с мягким, зализанным волнами спуском к океану. С трудом вскарабкался Олег на вершину его. Ощупью нашел там неглубокую вмятину и, тяжело дыша, вытянулся в ней. Лежал он так недолго. С трудом пересиливая сковывающую все тело тяжесть, стянул с головы шляпу и проверил спрятанные под ней спички. Сухие. Успокоенный, Олег прижался грудью к теплому камню и замер, наслаждаясь отдыхом. Лишь сейчас почувствовал он, какого напряжения стоил побег, встреча с мастифом, соседство с акулой.

На башнях и стенах вспыхнули огни. Над крепостью повисло желтоватое марево. На его фоне четко вырисовывались стена, башни. Опомнились. Исправили электричество.

Лучи прожекторов шарили по берегу. Ослабевшие, тусклые, раза два добрались они до одинокого камня, скользнули по нему и вернулись на берег. Все еще ищут! Ищут сбежавшего кандидата в полицейские. Подумав так, Олег невольно посмотрел на руки. Вздохнул. До свободы еще далеко. Очень далеко!

На теплом, прогретом за день камне одежда подсыхала быстро, как на доброй русской печи. Олег перевернулся на спину. Утомление охватывало его все больше. Глаза слипались. С берега его здесь не увидят. Кому взбредет в голову искать беглеца на стоящем в море одиноком камне? Это было последнее, что он подумал…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Разбудило Олега раннее солнце. Прежде всего он извлек из кармана и бережно развернул сложенный вчетверо маленький листок. Записанные карандашом шесть адресов и имена африканцев не пострадали от длительного пребывания в воде. Листок был тут же бережно уложен за кожаную подкладку шляпы. Потом Олег пересчитал спички. Семнадцать штук. Небогато.

Под стенами крепости и на видимой с камня части полуострова было пустынно. Угомонились. Это хорошо. Олег взглянул под камень и озадаченно протянул:

— Да-а!

Вместо воды он увидел песчаное дно. А чего, собственно, удивляться? Отлив!

Олег сполз с камня. Укрываясь за ним, направился он к курчавившейся на материковом берегу зелени. По пути ему попалась выброшенная морем суковатая палка, увесистая, отполированная волнами. Конечно, это не оружие, но все же спокойнее, когда в руках дубина.

Хорошо бы найти что-либо съедобное. Направо и налево тянулся, насколько хватал глаз, однообразный, в крупных застругах желтый песок. Кое-где блестели полосы воды. Впереди выделялся широкий пласт полегших водорослей. По нему бродила крупная бело-розовая птица с длинным острым хвостом.

Олег знал, что морское дно в отлив вовсе не безжизненно, как кажется на первый взгляд. Внимание его привлекли еле приметные воронки. Оглянувшись на прикрывающий его от полуострова камень, он принялся разрывать песок палкой. Скоро он поддел его и выбросил на песок крупного, толщиной с палец, щетинистого червя. Оставив его, Олег разрыл небольшой бугорок. В песке блеснул укрывшийся от солнца двустворчатый моллюск. Съедобен ли он? Олегу были известны некоторые ядовитые рыбы, а вот о ядовитых моллюсках ему слышать не приходилось. Моллюск походил на морской гребешок. Значит, съедобен. Сноровисто работая палкой, Олег наполнил шляпу добычей и направился к лесу.

На материковом берегу его встретили странные деревья — с высоко поднятыми над землей корнями и плотными, будто покрытыми воском листьями. Песок здесь перешел в вязкий черный ил. На нем виднелись какие-то следы: неровные полосы, отпечатки птичьих лапок. И ничего напоминающего о человеке. Да и зачем он забредет сюда?

Прибрежные заросли незаметно переходили в лес. Появились крупные деревья. Выделялись среди них гладкие стволы пальм с высоко поднятыми перистыми кронами. Все больше слышалось птичьих голосов, сильнее трещали цикады. Растительность под деревьями становилась гуще, разнообразнее. Мешали идти какие-то вьющиеся растения с шершавыми листьями; их цепкие стебли путались в ногах, местами сплетались так, что приходилось двигаться, как по скрытой в траве сети.

Пробиваться через заросли с палкой и шляпой, полной моллюсков, становилось все труднее. На небольшой поляне Олег наломал сушняка. Развел костерок и принялся жарить моллюсков. Еда получилась странная. От большого моллюска на раскрывшейся, похожей на блюдце раковине оставался сморщенный бурый кусочек. На вкус действительно ни рыба ни мясо, но есть можно.

Внимание Олега остановилось на кусте, осыпанном красными сочными ягодами. Олег внимательно осмотрел их, но не нашел на ягодах птичьих поклевок. Он не рискнул попробовать их и вернулся дожаривать оставшихся моллюсков. Покончив с ними, Олег зарыл раковины в золу, завалил кострище сушняком — не следовало оставлять за собой бросающиеся в глаза следы — и отправился дальше.

Чем больше углублялся он в лес, тем труднее становилось идти. Плотно сбившиеся под ногами кусты и густая рослая трава скрывали палые деревья, корневища. Задерживали движение и завалы сушняка, оплетенные вьющимися растениями. Из них пробивались широкие и острые, как мечи, зубчатые листья — круглые, с причудливыми вырезами и светло-зеленые с молочными узорами. Все чужое, незнакомое, если не считать стрельчатых ирисов и редких папоротников. Да что с них толку? Появились москиты и крохотные безобидные, но очень назойливые мушки. Они лезли в глаза, в рот, забирались в уши…

Почва под травой стала податливой, упругой. Все чаще под ногами чавкала вода. Впереди открылось небольшое болотце, покрытое у закраин красной пузырящейся накипью. Оно теснило беглеца обратно, в сторону моря, крепости. Олег подумал, не обойти ли его, и, с трудом вытаскивая ноги из вязкого ила, вошел в мутно-зеленую воду. После каждого шага под ногой вскипали со дна пузырьки, в лицо бил сильный аммиачный запах, настолько резкий, что щипал глаза.

Во всем этом была и своя хорошая сторона. В таких дебрях можно отсидеться, пока в тюрьме успокоятся, махнут рукой на беглеца. Потом он примется за поиски людей. Пускай Педро твердит свое о черных. Можно с ними поладить. Люди же!

Мысли о будущей встрече с людьми появлялись все чаще, настойчивее. Казался враждебным чужой, непонятный лес. Как ни буйно растут тут деревья, кусты и травы, а найти что-либо съедобное не просто. Конечно, лес кишит птицами. Со всех сторон трещат они, трезвонят на разные голоса. Только голыми руками их не возьмешь. И палкой не подшибешь. На глаза они почти не показываются. Мелькнут в воздухе пестрые или сизые подкрылки и скроются в чаще.

Олег остановился и невольно задержал дыхание от радости. Глаза его удивленно уставились на вершину дерева. Аист! Самый настоящий аист! Землячок! Сидит на развилке и деловито прихорашивается, перебирая длинным клювом перья. Как на Псковщине. Встречу с доброй птицей Олег воспринял как хорошую примету и дальше пошел бодрее.

А есть хотелось все сильнее. Моллюски оказались слишком легкой пищей для такого перехода. Олег принялся шарить в кустах, искать гнезда. Да какие гнезда в декабре? Хотя, если в поле стоит почти зрелый маис, а кусты осыпаны ягодами, так почему бы и птицам не нестись в декабре?

Впереди лианы сплелись в узорчатую непроходимую стену. Зеленые гибкие и серые древовидные, они теснили одинокого беглеца в сторону. Опутанные ими голые стволы выглядели здесь чужими, случайными. Кроны деревьев сомкнулись наверху. В редкие разрывы проглядывали клочья чистого синего неба. Внизу стало сумрачно, сыро, крепко пахло чем-то затхлым. Все сильнее нарастало беспокойство Олега. Из головы не выходили слова Баттисто: «Ад там, в гнилом лесу. Змеи, москиты, ядовитые растения, хищные звери, непроходимые болота и заросли… Если кто и вырвется из крепости, тот погибнет в лесу». И Педро твердил примерно то же: «Из гнилого леса ни один белый еще живым не выходил. Там кругом смерть: в зелени, в воздухе, в воде…» И, хотя ничего дурного пока не произошло, слова Баттисто и Педро не давали покоя, сковывали каждый шаг, движение в этом чужом и непонятном лесу.

Усталость, голод давали чувствовать себя все сильнее. Олег выбрал сухой пригорок, поросщий густой травой, и прилег отдохнуть. Захотелось спать. Глаза слипались, но не давала заснуть мошкара. Олег отмахивался от нее, фыркал, но назойливая мелочь не унималась: ползала по потному лицу и шее, забиралась в уши, в нос, липла на губах…

Предупредила Олега об опасности легкая тошнота. Он открыл глаза. Деревья повалились над головой и пошли кругом, потом выпрямились и, не переставая кружить, склонились на другую сторону.

С трудом, опираясь на дрожащие почему-то руки, поднял Олег отяжелевшее, вялое тело. Покачиваясь на ослабевших ногах, грузно зашагал с опасного места. Чуть позже он пожалел, что не присмотрелся к обманчиво приветливым кустам, к траве, на которой он лежал. Не до того было. Хорошо, что хоть ноги унес.

Олег присел на упавшее дерево. Вот и оправдались слова Педро. Встретился со смертью, таившейся в зелени. Если б не мошкара да москиты, лежать бы ему там…

Впереди чуть зашевелилась листва. Олег замер, стиснув обеими руками палку. Из кустов вышла крупная пятнистая кошка на высоких ногах. В зубах она волочила большую птицу. Олег сорвался с места, замахнулся дубиной и… закричал изо всех сил.

Ударить он не успел. Кошка бросила птицу и, прижав уши, длинным прыжком нырнула в кусты.

Олег стоял неподвижно, крепко сжимая палку. Кошка не возвращалась. Снова засвистали, затрещали в зелени пичуги, оповестили, что в лесу все спокойно, опасности нет. Олег поднял птицу за длинные голенастые ноги. Цапля. Розовая. Не наша. Осмотреть неожиданную добычу внимательнее помешал вспыхнувший с новой силой голод.

Вытоптать место для костра и развести огонь было недолго. Сушняка кругом достаточно. Куда труднее оказалось дождаться обеда.

Запеченная цапля получилась сочной, мягкой. Олег наелся до отвала и блаженно отдыхал, привалившись спиной к стволу. Хотелось спокойно обдумать, что делать дальше, как искать людей в этом непролазном лесу.

Под вечер мошкара исчезла, зато москитов становилось все больше. Отмахиваясь от них веткой с длинными жесткими листьями, Олег ускорил шаг. Надо было найти уголок, пригодный для ночлега. Ничего подходящего в сыром лесу не встречалось. Да и искать становилось все труднее. Стоило остановиться, и сейчас же к нему липли москиты.

Ночь пришла быстро, почти без сумерек. С темнотой лес ожил. Незнакомые голоса слышались со всех сторон, даже сверху, с деревьев. Кто кричал — птицы, звери? Лес из чужого стал враждебным, полным опасностей. И подумать о том, как уберечься от них, невозможно. Москитов становилось все больше. Особенно болезненными были укусы в уши и под коленями. Как ни отмахивался Олег, как ни хлестал во все стороны веткой, натиск их становился все ожесточеннее.

Ветка выскользнула из рук. Искать ее в темноте было безнадежно. Безмолвные палачи доводили Олега до исступления. Он клял непроглядную тропическую ночь, Африку, «Святого Себастьяна», москитов. Все тело пылало, словно облитое чем-то едким. Особенно горели уши. Олег тер их до боли, бил обеими руками по лицу, извивался всем телом, чтобы движением рубашки оторвать облепивших спину кровопийц. Слова Баттисто «там кругом смерть» воплотились в невидимых крохотных убийц, настойчивых, неистребимых. Они были опаснее хищной пантеры, ядовитой змеи. Сытая пантера не тронет человека, змея уходит от шума.

Москиты не бывают сытыми, шумом или движением их не отгонишь.

Выдержать такую пытку до утра невозможно. Надо возвращаться к морю. Там ветерок, вода. Будь что будет. Пока есть силы, надо идти. Джунгли из спасителя стали врагом.

Олег сделал несколько неуверенных шагов и напоролся грудью на сук. Обходя засохшее дерево, он провалился в подгнивший хворост. Ноги его увязли в жидком иле. Олег ухватился обеими руками за подвернувшуюся ветвь, с усилием вытянул из вязкого ила одну ногу, другую и двинулся вправо. Осторожно ступая по корневищам, податливым палым ветвям, сделал несколько шагов и уперся руками в жесткие лианы. Джунгли окружили его со всех сторон, стиснули, держали мертвой хваткой.

В поисках выхода из леса Олег бросался из стороны в сторону, натыкался на новые и новые препятствия. Уже невозможно было понять, что задерживало его, цепляясь за рубашку, путалось в ногах, хлестало по лицу и голове. А москиты!.. Кровожадные твари! Они как будто слетелись со всего леса, чтобы терзать затерявшегося в темноте одинокого, измученного человека.

Снова и снова пытался Олег пробиться через охвативший его плотным кольцом лес к морю. Не раз он, измученный, обессилевший, оставлял свои попытки и опускался на землю. И снова, гонимый москитами, бросался в темноту, ломился очертя голову неизвестно куда и зачем. Казалось, воздух в лесу был напоен жгучим ядом и он осыпался крохотными огненными капельками на обожженную кожу. От усталости и страданий Олег давно потерял ориентировку — где море и в какой стороне материк. Отбиваясь от своих мучителей, он шептал искусанными в кровь губами: «Хочешь жить — терпи. Стисни зубы. Облейся кровью, но терпи».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Утро ворвалось в лес стремительно. Клочья неба в разрывах между кронами деревьев быстро светлели. Невидное за чащобой солнце разбросало по вершинам веселых золотистых зайчиков.

Измученный Олег пробивался к солнцу, к морю напрямик, разрывая руками и телом листву и ветви, перебираясь через палые деревья и завалы. Лишь непролазная чащоба да сплетения жестких древовидных лиан вынуждали его отклоняться от прямого пути. Но стоило обойти препятствие, и он упорно продолжал двигаться на восток, на солнце, к морю.

Москитов становилось все меньше, но зуд в истерзанном ими теле по-прежнему не давал покоя. Желание поскорее вырваться из цепкого враждебного леса, где все непонятно, опасно, заглушало голод, жажду, даже усталость.

Заросли оборвались неожиданно. Олег чуть не рухнул с крутого бережка в ручей. Помогло устоять на ногах подвернувшееся под руку деревце.

Дрожащая на камнях чистая струя напомнила о том, что со вчерашнего дня он ничего не пил. Зачерпнув в горсти воды, Олег увидел свои руки — грязные, в крови и ссадинах.

Олег ополоснул руки. Отдохнув на камне, он разулся, старательно отмыл набившийся в туфли мусор, ил, постирал носки, одежду и лег в ручей. Прохладная вода ослабила мучительный зуд, освежила утомленное тело.

Ручей бежал на солнце. Возможно, он и выведет к берегу моря? Стоит ли ломиться лесом, где каждый шаг дается с напряжением, если можно пройти руслом?

Олег натянул сырую одежду, туфли и двинулся по ручью, разгоняя ногами стайки дерзких рыбешек. Растущие по берегам деревца сближались все больше. Скоро они сомкнулись над головой, сплелись ветвями в плотный, почти непроницаемый для света навес. Под ним было прохладно, тихо. Слышалась лишь журчавшая под коленями вода да откуда-то издалека доносились птичьи голоса.

Ручей петлял, огибая то подмытый крутой бережок, то островок, бурлил на встречных камнях.

Зеленый навес над головой постепенно поднимался, редел. Ручей вырвался из-под него, словно обрадованный открывшимся простором, слал шире, спокойнее. Скоро он перешел в большой мелкий бочаг. Впереди, сквозь вершины деревьев, блеснуло солнце. Над водой легкими облачками клубилась мошкара.

Справа, у пологого травянистого берега, звучно шлепнулась в воду черепаха. Часто работая кривыми ногами, она пересекла бочаг и скрылась под свисающими с высокого, левого берега растениями. Вторая черепаха грелась на сухой кочке, повернув тупую морду в сторону солнца.

Беззвучно переставляя ноги, Олег подкрался к ней сзади. Черепаха с неожиданной ловкостью выскользнула из-под ею руки и бросилась в воду. Уйти под спасительные кусты ей не удалось. Олег прыгал перед ней, ногами и руками теснил к низкому, правому берегу. Черепаха металась на мелководье, задевая ногами дно и поднимая за собой вспышки мути. Желая вырваться на глубину, она описала крутой полукруг и наткнулась па бугорок. Зеленовато-серый панцирь приподнялся над водой. Тут рука Олега и настигла его, прижала ко дну.

Печеная черепаха оказалась куда вкуснее цапли. После еды Олега разморило. Сказалась утомительная бессонная ночь. Памятуя о необходимой в его положении осторожности, он с трудом поднялся, разбросал по кустам обломки панциря, повалил на кострище подточенное каким-то грызуном деревце. Совсем в дикаря превратился!

Скорее бы из леса! Хватит с него одурманивающих растений и москитов. В джунглях наверняка встретишь и кое-что похуже. А вот людей найти не просто. Можно пройти в десяти шагах от человека и не заметить его. Надо держаться ближе к морю. Там все привычнее. Мысль о море вызвала другую. Олег вспоминал расположение Форт-Торраго. Это было нетрудно. Весь поселок-то был с деревушку. А где стоят там лодки? Не может быть, чтобы люди жили у моря и не имели лодок. Конечно, привязаны там лодки, как и в крепости, надежно. Но проще отбить камнем кольцо от причальных мостков, чем пройти несколько километров по гнилому лесу…

Олег проснулся. Солнце поднялось высоко. Сухое деревце у воды почти не отбрасывало тени. Хорошо поспал!

Прежде чем двинуться дальше, Олег нашел в сушняке крепкую палку. Заложив ее в развилку деревца, отломал вершину. Теперь можно идти.

За бочагом ручей быстро сузился и юркнул в лес. Олег двинулся в зеленом гроте с выступающими из его мохнатых стен ветвями. Течение заметно замедлилось. На глубинке разрослись путавшиеся в ногах водяные растения, между ними мелькали серебристые россыпи мальков.

Сквозь прибрежные заросли прорывался еле ощутимый ветерок. Олег насторожился. Море совсем близко, рядом. Выходит, что вчера он недалеко отошел от берега. Он не столько углублялся в лес, сколько путался в зарослях и завалах. Возможно, он и не был в гнилом лесу, откуда, как уверял Педро, «ни один белый еще живым не выходил». Знали тюремщики, что джунгли оберегают крепость и заключенных надежнее любой охраны, сигнализации и колючей проволоки.

Хватит шлепать по воде. Олег пробрался через окаймляющие ручей кустарники и вышел на открытое место. Впереди, за редкими деревьями, виднелись желтые песчаные гряды. Дальше переливалось под солнцем, слепило глаза море. У горизонта оно таяло в легкой синеватой дымке. Слева, на конце низкой желтой косы, виднелся еле приметный отсюда зеленый конус маяка. Олег вышел с другой стороны полуострова, противоположной крепости. Это хорошо. Дальше от тюрьмы — спокойнее.

Олег внимательно осмотрел берег. Теперь он имел более полное представление обо всем полуострове. Дороги с него или даже заметной тропы на материк не было. Неширокий, покрытый выгоревшей травой перешеек просматривался из башен крепости. Днем незамеченным здесь не пройдешь. Дальше полуостров резко расширялся. Поля желтеющего маиса и каких-то темно-зеленых кустов занимали гораздо больше места, чем показалось с палубы «Святого Себастьяна». На худой конец, в рослом маисе можно отсидеться, понаблюдать из него за поселком, морем. Левее, у края полей виднелись стоящие у берега хижины. Растянулась деревушка. Есть ли в ней лодки? Должны быть, раз на материк нет ни дороги, ни тропы. Придется до темноты переждать на окраине леса. Или вернуться к ручью? Возможно, удастся там поймать черепаху на ужин?..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вечер пришел тихий, безветренный. После ночи в джунглях на берегу казалось не очень темно. По привычке, Олег посмотрел на небо, хотел найти знакомые ориентиры. Чужое небо! Нет на нем ни привычного с детства ковша Большой Медведицы, ни верной путеводительницы моряков Полярной звезды. Зато был здесь другой ориентир. Глухо гудел прибой, выплескивая на берег пологие длинные волны. С мягким шипением накатывались они и уходили обратно, оставляя на песке грязные клочья пены.

В стороне деревни ни огонька, ни отсвета. Неужели там уже спят? Олег миновал перешеек. Осторожно раздвигая перед собой тихо шуршащие стебли маиса, пересек поле. Впереди светились окна Форт-Торраго. Единственная улочка его освещалась тремя фонарями. За ней черный провал до причала, где над въездом тускло светила лампочка. Да что там освещать? Ни грузов на причале, ни людей.

Где же в поселке могут быть лодки? Размышляя об этом, Олег обошел окраинные дома и двинулся по берегу. Ничего похожего на причальные мостки. За четкой полосой берега переливалось под звездами, искрилось море. Слева неутомимо трудился маяк-мигалка.

Совсем недалеко оставалось до причала, уже четко виднелись контуры знакомого навеса и будки, когда Олега остановил ленивый низкий лай. Простой и ясный замысел сразу превратился в неосуществимый. В темноте можно обойти сторожа, скрыться от него, на худой конец. Собаку не обойдешь, от нее и темнота не укроет.

Пес расходился все больше. Возможно, он почуял человека. Пришлось Олегу повернуть обратно. На возвышенном месте он лег на землю — так лучше видно — и стал наблюдать за поселком. Прошло немного времени, и от крайнего дома отделилась светящаяся точка. Покачиваясь, спускалась она к взморью. Послышались негромкие голоса. Кто-то шел с электрическим фонариком. Остановились они за причалом. Тонкий луч осветил лодку и погас. Чуть позднее вспыхнул фонарь на мачте, проложил по морю переливающуюся дорожку. Необычайно громко прозвучали в тишине выхлопы мотора. Фонарь скользнул от берега. Кататься поехали.

Плохо! К лодкам не пробраться. И плот не сколотишь голыми руками. Обратиться за помощью к африканцам? Это было крайнее средство. Пережитое многому научило Олега и прежде всего — осторожности. В том, что между местными жителями и их белолицыми владыками пролегла пропасть, сомнений быть не могло. Но память цепко хранила испуганные лица африканцев, разбежавшихся с берега при появлении коменданта. Поймут ли они беглеца? Не увидят ли в нем белого и только белого, как было в Кейптауне со служанкой Поповой?

У причала больше делать было нечего. О нем следовало забыть. Возвращаясь к полю, Олег прислушался к выхлопам электростанции. Несколько позднее он заметил стоящий на отлете от поселка домик. Висевшая над входом лампочка бросала желтое полукружье света на каменный порожек, утоптанную землю перед ним. В отблесках его виднелась наполовину вкопанная в землю цистерна с горючим. На электростанции должны быть инструменты. Подобраться бы к ним!..

— Стой! — крикнул невидимый в темноте человек. — Пароль!

Олег бросился на землю, распластался. Неприятный холодок подкатил к горлу, мешал дышать.

— Фару! — ответил из темноты молодой голос.

— Проходи, — разрешил часовой.

В освещенном полукруге перед входом появился парень с засученными по локоть рукавами, прошел в домик.

Небо на востоке заалело. Зная, как быстро светает здесь, Олег заторопился в укрытие. Пока он обошел поселок и набрел на знакомую стежку, небо стало синим, прозрачным. Мелкие звезды растаяли в нем, крупные поблекли, словно тонули в синей глубине.

Олег прошел стежкой в глубь поля. Выбрал подходящее местечко. Лег. Отбросил подвернувшиеся под бок комья.

Спал он чутко, просыпаясь от малейшего шороха и снова забываясь в медленно тянущемся полусне.

Разбудило его солнце. Олег размял затекшие руки, протер глаза. Спешить было некуда. Впереди предстоял томительный день в убежище. Размышляя, как убить время, он выломал несколько незрелых початков маиса. Зерна в них были сырые, сочные, Маис, конечно, похуже печеной черепахи, но все же утоляет голод. Или обманывает его. Олег зарыл в рыхлую землю объеденные початки, крадучись пробрался к краю поля и принялся наблюдать за деревней.

У разбросанных по берегу хижин возились полуголые ребятишки, рылись в пыли куры. Тощая собачонка жадно уставилась на хозяйку, стряпающую на сложенном под открытым небом очаге. В тени ветвистого дерева сидели несколько мужчин. Неторопливое сонное житье. Времени у людей много, дел мало. Живут не спеша. Кто тут поймет беглеца из страшной для любого здесь тюрьмы, захочет помочь ему, зная, какой опасности подвергает он себя и свою семью в случае неудачи?

Захотелось пить. Олег пожевал сочную сердцевину початка. Она обманула жажду, но не утолила. В поисках более тенистого места Олег выбрался на поле, покрытое крупными растениями с длинными узкими листьями. Ни плодов на них, ни ягод не было. Попробовал Олег листья и тут же, морщась, выплюнул. Горечь!

Отсюда хорошо просматривался весь поселок, зеленая крыша будки на причале, стоящая несколько на отшибе от окраинных домов электростанция.

Не было видно лишь самого нужного — круто снижающейся к морю прибрежной полосы.

В полуденные часы поселок выглядел мертвым. Даже в круглый павильон никто не заходил. При одном воспоминании об открытых окнах, сквознячке, а главное, бутылках с прохладительными напитками жажда стала невыносимой. Куда бы ни смотрел Олег, о чем бы ни думал, мысли его возвращались все к тому же: пить!

Солнце поднялось, нависло над головой, пекло между свисающими со стеблей листьями маиса все сильнее. До вечера еще долго, бесконечно долго. Желая обмануть жажду, Олег грыз сочные початки. Облегчение наступало ненадолго. В поисках лишнего клочка тени он забирался все глубже в заросли маиса и неожиданно оказался у края поля. Совсем близко увидел крайнюю хижину деревни.

— Пойду напьюсь, — подумал вслух Олег и добавил: — Надо же узнать, есть ли тут лодки.

Он вышел из укрытия. Подгоняемый обжигающим спину и затылок солнцем, вошел в хижину.

После ослепительно яркого солнца в хижине, не имеющей окон, показалось очень темно. Кто-то заворочался в углу. С циновки поднялась курчавая женская голова и испуганно уставилась на пришельца.

— Воды, — попросил Олег по-португальски. — Дай воды.

Женщина проворно вскочила с циновки. Зачерпнув деревянным ковшиком в большом кувшине, подала его гостю.

Олег жадно выпил тепловатую воду.

— Еще, — попросил он, не замечая сжавшихся, будто в ожидании удара, плеч хозяйки.

Все с той же испуганной готовностью она зачерпнула еще ковшик.

Пока Олег пил, в хижину вошел старик в полосатых бумажных штанах и желтой майке. Осмотрев посетителя, он спросил что-то у женщины. Она, оправдываясь, прижимала к груди жилистые сильные руки. Голос старика становился все резче. Говорили они на незнакомом языке, и все же Олег понял, что речь идет о нем. Женщина заплакала и вышла из хижины. Старик презрительно посмотрел вслед ей и обернулся к Олегу.

— Кто ты? — спросил он по-португальски. — Откуда пришел?

— Я русский, — ответил Олег. — Мне нужна лодка.

— Лодка? — переспросил старик и показал рукой на циновку. — Отдыхай. Лодка будет.

Пока он беседовал с Олегом, в хижину вошли два крепких парня. Старик подождал, пока Олег опустился на циновку, потом вытащил подвешенные к перекрытиям крыши мотыги, прихватил лежавший у входа топор и вышел с парнями из хижины.

Старик Олегу не понравился. Слишком легко обещал он лодку. Даже не поинтересовался, зачем она пришельцу. Тревожило и другое. Откуда так быстро появились в хижине эти парни? Видимо, старик послал за ними женщину. Оба парня присели у входа на корточки. Один из них рослый, мускулистый, с жилистой шеей — настоящий богатырь. Второй пониже, но тоже широкий в плечах, крепко сбитый. Похоже, что их оставили сторожить пришельца. Возможно, поэтому старик и унес из хижины мотыги и топор. Оружие!

Олег осмотрел стоящие у стен плетенные из травы сосуды, кувшин с водой, висящий на деревянном крюке моток ржавой проволоки, выдолбленный внутри камень с увесистым деревянным пестом. Прямо против двери на небольшом бочонке стояла ярко раскрашенная мадонна.

Осмотреться толком Олег не успел. В хижину бурно ворвалась старуха с дохлым цыпленком. Продетые в мочки ушей глиняные трубки оттягивали их почти до плеч. Громко причитая, она схватила мадонну и принялась хлестать ее дохлым цыпленком. Закончив расправу, старуха, задыхаясь от злости, отчитала наказанную богородицу, ткнула ее носом в цыпленка и поставила лицом в угол. Лишь сейчас она заметила лежащего на циновке белого и испуганно попятилась. Опомнившись, старуха стала креститься. Потом она перенесла мадонну обратно на бочонок, низко поклонилась ей и выбежала из хижины.

Олег поднялся с циновки, когда в хижину вбежал мальчуган лет четырнадцати, снял с деревянного крюка тыквенную бутылку и, оглядываясь на не видных из угла сторожей, зашептал что-то Олегу на ломаном португальском языке. Из его торопливого шепота Олег разобрал слова «плохой человек» и «придет полиция». Но и этого было достаточно. Недаром так не хотелось заходить в деревню. Да и старик внушал недоверие. Рухнула и последняя надежда. Надо поскорее уносить ноги отсюда. И чем скорее, тем лучше.

Олег выпил на дорогу воды и направился к выходу. Оба парня поднялись перед ним, загородили выход. Позы у них были явно угрожающие.

Олег попробовал отстранить одного из них, но получил в ответ такой толчок в грудь, что отлетел в глубину хижины.

Вступать в открытую схватку было бессмысленно. Слишком неравны силы. К тому же эти парни не одни. Они у себя дома. Мысль работала быстро. От окраины деревни до поселка хорошим шагом можно дойти за двадцать пять минут. Обратно столько же. Приведет гнусный старик полицейских — от них не уйдешь. Взгляд Олега остановился на тяжелом песте. Грохнуть бы одного сторожа, а другого — этой колотушкой и дать ходу… Но тогда вся деревня бросится в погоню. От местных жителей не скроешься и в лесу, не то что в маисе.

Ищущий взгляд Олега остановился на наказанной мадонне. Он подумал, чуть заметно усмехнулся. Маловероятно, но попробовать можно.

Олег отломил от мотка проволоки небольшой кусочек, выгнул его посредине острым углом и смело направился к выходу. Снова оба парня встали у него на пути. Олег поднял высоко над головой руку с проволокой, как бы показывая ее солнцу, и вдруг на глазах у своих сторожей сильным движением «проткнул» ею свой язык. Выставив вперед руки, он двинулся с торчащей в языке проволокой на испуганно сжавшегося богатыря. Глаза сторожа округлились, рот приоткрылся. Олег таким же резким движением вырвал проволоку из языка и потянулся к богатырю, как бы желая проколоть его язык, а быть может, и голову. Перепуганный сторож попятился еще. Олег наступал, не сводя с него сощуренных глаз. Богатырь не выдержал: сделал огромный скачок в сторону и припустил к поселку. Олег быстро обернулся. Второго сторожа уже но было видно.

Минуту спустя Олег был в маисе. Спасибо тебе, злющая бабка с дохлым цыпленком. Надоумила!..

Радость Олега была недолгой. И в маисе он сидел, как в завязанном мешке. Вырваться с полуострова днем нечего и думать. Заметят на перешейке. Пустят по следу собак. Ждать здесь?.. Надо присматривать за деревней, поселком, чтобы увидеть, когда придут полицейские. Прихватят ли они собак? Лучше всего наблюдать за тропинкой, прорезавшей поле от деревни к поселку. Тогда оп увидит полицейских задолго до того, как они дойдут до деревушки.

Наблюдать пришлось недолго. Со стороны поселка вышли двое: старик и один из сторожей. Парень покорно втянул голову в плечи, по которым старик нещадно дубасил палкой. По искаженному злостью лицу старика и его выкрикам нетрудно было догадаться, что он уже знал о побеге Олега.

Немного времени спустя со стороны деревни появился мальчуган, предупредивший Олега о готовящемся предательстве. Громко напевая, он нес тыквенную бутылку и какой-то зеленый сверток. За ним широко шагал рослый парень в синих штанах и выгоревшей рубашке.

Олег всмотрелся в них. Мальчуган — явный друг. Идет спокойно. Всматривается в рослый маис. Похоже, что ищет кого-то. Если же спутник его захочет задержать беглеца — один на один не выйдет.

Олег смело вышел на тропинку.

Увидев его, подросток оборвал песенку и радостно заулыбался.

— Кушай. — Мальчуган подал тыквенную бутылку с молоком. Развернул завернутые в листья лепешки: — Это маниока. Хорошо!

Парень говорил по-португальски более уверенно. Пока Олег ел лепешки, запивая их молоком, он сказал, что зовут его Мигель, а парнишку Исидоро, объяснил, что полицейские не придут. Плохого старика — старшину деревни — догнал у самого поселка сторож и сказал, что белый колдун скрылся в море. Сообщить полиции об исчезновении беглеца из крепости старшина не мог — за это попало бы ему, — и он побил палкой глупых сторожей и приказал им молчать.

— Лодки у вас есть? — спросил Олег.

— Не-ет! — протянул Мигель. — Нет лодок.

И объяснил, что жителям деревни нельзя иметь лодки, нельзя общаться с материком… Остальные «нельзя» Олег не понял. Но и этих хватило. Жители деревни, расположенной у Форт-Торраго, были своеобразными заключенными, только имевшими хижины, поля и кое-какую живность. Португальцы терпели их лишь потому, что нуждались в людях, выполняющих тяжелую и грязную работу. Вот почему перепугалась женщина, увидев белого с опухшими от укусов москитов ушами, еле переставляющего ноги от жажды. Поняла, кто это? А старик заподозрил ее в укрывательстве.

— Сиди здесь, — сказал, прощаясь, Мигель. — Все будет хорошо. Сам увидишь, как хорошо будет.

— Когда? — спросил Олег.

— Не знаю. — Мигель мотнул головой в крепких завитках черных волос — Сегодня или завтра. Может быть, потом. Жди здесь. Будет хорошо.

— Да, да! Будет хорошо, — повторил за Мигелем Исидоро. — Хорошо будет.

Блестящие глаза его смотрели уверенно, ломкий мальчишеский голос звучал убежденно.

Олегу очень хотелось чем-то отблагодарить славного мальчугана, оставить какую-то память о себе. Но что мог он подарить?.. И вдруг Олег радостно улыбнулся и достал из кармана смятую проволочку. Распрямив ее, он опять «проткнул» свой язык.

Мигель и Исидоро испуганно шарахнулись от него. Они стояли изумленные, не веря своим глазам.

Олег выдернул проволоку и кивком подозвал к себе Исидоро. Мальчуган не тронулся с места. Олег не стал настаивать. Он показал, как надо изогнуть проволоку и медленно захватил ее углом язык. Затем он проделал то же самое, но быстрее.

Испуганное выражение лиц Мигеля и Исидоро сменилось сияющим. От восторга они били ладонями по коленям, что-то говорили по-своему, забыв, что белый не понимает их языка.

Олег подарил проволоку Исидоро. Тот немедленно «проткнул» свой язык и скорчил страшную мину. А Мигель смотрел на мальчугана с откровенной завистью. Исидоро великодушно передал ему проволочку. Мигель торопливо повторил фокус. Исидоро тут же ревниво отобрал у него подарок и заторопился в деревню.

Черные друзья ушли. Глядя вслед им, Олег представлял себе физиономии битых сторожей, когда они увидят «колдуна» Исидоро. Ничего, это пойдет им на пользу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Стемнело. С моря пахнуло освежающим ветерком. Олег отдохнул после изнурительного дневного зноя. Все чаще мысль возвращалась к недавнему разговору. Мигель и Исидоро твердили в один голос, что все будет хорошо. Но что это за «хорошо» и когда оно придет? Мигель сказал «сегодня или завтра». Что может быть хорошего без лодки? Возможно, ребята проведут его в джунгли? При одном воспоминании о ночи, проведенной в гнилом лесу, по спине побежали мурашки.

Бездействие тяготило Олега все больше. Сидеть в темноте и тишине, ждать неизвестно чего он больше не мог. Надо действовать. Пробраться бы к лодкам, стоящим у крепости. Они не охраняются. Зато дозоры стерегут узкую полоску земли между морем и стенами крепости. Конечно, солдат можно обойти. Ночи стоят безлунные. Но мастифы!.. А если проплыть к лодкам? Припомнилась стремительно движущаяся по воде голубоватая светящаяся полоса. Но другого выхода не было. А если раздобыть мазута из цистерны, стоящей у электростанции, вымазаться с ног до головы и проплыть до причальных мостков? Пожалуй, это единственная возможность захватить лодку. Все это так, но и мазут тоже охраняется.

Размышляя, Олег выбрался из маиса и остановился на открытом месте недалеко от электростанции. Несмотря на поздний час, кое-где в поселке светились окна… Еще несколько часов, и придет рассвет, а за ним изнурительный день, зной, жажда…

Неожиданно в стороне крепости прозвучал выстрел. И сразу, как из мешка, посыпало. Черное небо прорезали яркие трассы пулеметных очередей. Пули стлались в сторону перешейка. Иногда трассы направлялись к морю. Что это? Внезапное нападение с нескольких сторон или растерянность, когда захваченным врасплох обороняющимся кажется, что опасность обрушилась отовсюду и они палят, больше пугая себя, чем нападающих?

Все это произошло настолько внезапно, что Олег замер, не отводя взгляда от крепости, мелькающих вдалеке огненных вспышек, полосующих темноту пулеметных трасс. Одна из них круто вильнула вверх и оборвалась. Светящая цепочка пуль устремилась в небо, замедлила движение, сбилась в стайку и затерялась в звездах. Сразу представилась схватка на стене, у пулемета…

Бой возле крепости разгорался быстро. Светили почему-то только два прожектора из четырех. Неужели черным удалось захватить две башни? Но тогда они наверняка ворвутся в крепости. А дозоры с мастифами, сигнальные линии на стенах, овчарки во дворе?..

Олег опомнился. Лишь сейчас он заметил, что в поселке погасли фонари, окна. Улица потемнела, слилась с мраком. Но это была не сонная ночная тишина, а грозная, готовая к отпору.

Первой мыслью Олега было: «Что же я стою? Нельзя терять ни минуты. Надо бежать к тем, кто напали на крепость». Но поймут ли повстанцы, кто он? Скорее всего, что в горячке боя они встретят неожиданно появившегося из темноты белого пулей. А если крикнуть им: «Я ваш друг!..» Не привыкли черные в Мозамбике видеть в белом друга, да еще в таких условиях. Могут заподозрить в этом уловку. Да и пока проберешься к ним через полуостров, бой может кончиться так же внезапно, как и начался. Повстанцы скроются в джунглях. Останешься опять один… Сейчас можно пробраться к морю, к лодкам. Это походило на бегство, на трусость. Хотелось помочь друзьям, которых он искал в джунглях, в деревне; помочь Педро, сеньору Эксплосиво, африканцам в наручниках. Хотя бы отвлечь внимание тюремщиков от нападающих. Надо отвлечь. Необходимо. Можно это сделать.

На звездном фоне совсем близко вырисовывались контуры электростанции и цистерны. Олег двигался к ней осторожно; напрягая зрение, всматривался в темноту. Где часовой? Возможно, он бежал? Каменные нервы нужны, чтобы стоять одному, окруженному мраком, зная, что каждую минуту тебя может поразить удар прикладом или копьем.

Впереди что-то блеснуло. Олег всмотрелся в мрак. По еле приметному движению увидел часового. Тот прижался к выкрашенной в серебристую краску цистерне, забыв, что на светлом фоне заметить его легче.

Олег подползал к цистерне все ближе, не отрывая взгляда от часового. Совсем немного оставалось до солдата, когда тот отошел в сторону. Постоял там и вернулся к цистерне. Олег пропустил его мимо себя, бесшумно поднялся и резко ударил ребром ладони по затылку. Часовой рухнул без звука. Олег быстро снял с него брючный ремешок, скрутил сзади руки, потом оторвал от рубахи солдата длинную полосу и плотно забинтовал его рот. Часовой опомнился, замычал, но Олег уже связывал его ноги. Выстрелы, сверкающие вдалеке искорки пуль торопили Олега.

Проверив узлы на связанном часовом, Олег ощупью нашел длинную деревянную ручку крана цистерны. Повернул ее. Плотная струя мазута ударила в углубление, залитое цементом, забурлила на дне. Олег нетерпеливо выдернул кран и вернулся к связанному часовому. Подобрал винтовку. Пригодится. Когда он вернулся к цистерне, зацементированная выемка под краном была почти полна.

Олег вытащил из кармана носовой платок. Пропитал его мазутом. Лег на бок, прикрывая своим телом выемку под краном от ближайших домов, поджег платок и бросил его в жирно лоснящийся мазут. От вялого огонька побежали синеватые легкие язычки. Постепенно они крепли, светлели, словно прилипали к мазуту.

Олег подхватил винтовку и побежал к причалу. Найти его, а затем и обогнуть было легко: рядом раздавался яростный лай встревоженной стрельбой собаки.

Олег уверенно вышел к мосткам, возле которых стояли катеp и весельная лодка. Нащупал цепь, привязанную к кольцу. Сунул в него ствол винтовки. Нажал. Кольцо не поддавалось. Олег стал расшатывать его, искоса посматривая на берег. Мазут разгорался. Черные контуры цистерны выделялись на зыбком розовом фоне. На белой стене электростанции дрожали багровые отсветы. С минуты на минуту там появятся люди.

Олег навалился всем телом на винтовку. Кольцо сидело в дереве, как впаянное. Олег пощупал цепь. После короткого раздумья он сунул ствол в одно из звеньев. Несколько сильных круговых движений, и оно разошлось. Олег забросил цепь на нос моторки, повернул ее к себе кормой. Вскочив в лодку, он сильно оттолкнулся прикладом винтовки от причальных мостков.

Блики пламени уже добирались до берега, дрожали на столбах и крыше навеса причала, играли на прикрывавшем нос лодки капоте из плексигласа. Олег завел мотор. Выхлопы его привлекли внимание прятавшегося под навесом сторожа причала. Тот что-то крикнул. Олег невнятно ответил, выигрывая дорогие секунды.

Лодка рванулась от берега. Сторож выстрелил в воздух. Олег ощупью нашел румпель руля и навалился на него всем телом. Пуля щелкнула по плексигласу и с воем рикошетировала в темноту.

Еще выстрел. Мимо. Еще.

Олег сидел лицом к берегу. Он видел, как из-за цистерны временами прорывалось ярко-красное пламя. Оно приплясывало, разбрызгивая золотые всплески, освещая снизу тяжелую корону дыма. Около цистерны появились люди. С винтовками. Винтовки — не лопаты, пламя ими не задушить. Да и поздно гасить, когда огненная струя опоясала цистерну.

Стрельба отдалялась от крепости, затихала. С новой силой вспыхнула она у перешейка полуострова. Дорого дал бы Олег, чтобы узнать, удалось ли повстанцам освободить заключенных. Неужели Педро не воспользуется такой возможностью, не убежит из тюрьмы? Или сеньор да Эксплосиво! Этому-то терять нечего. Неужели так сильна дворянская спесь, что человек готов погибнуть, но не воспользоваться помощью черных?

Форт-Торраго отходил все дальше. Внезапно на месте, где горела цистерна, взметнулось яркое пламя, раскрылось гигантским багровым цветком. Несколько позднее до моторки донесся глухой рокот взрыва. Крохотные фигурки на берегу разбегались от огня. Пылающая река устремилась по пологому спуску к морю, осветила стоящие наверху дома с черными окнами, вспыхнувший в черноте шпиль церкви.

Все дальше отходил Форт-Торраго, дальше. Маяк-мигалка уменьшался. Дольше всего виднелось в ночи яркое багровое пятнышко. Мазут горит медленно…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Всю ночь Олег не выпускал из рук румпеля. Спать не хотелось. Слишком сильно сказалось пережитое возбуждение. Ориентируясь на группу незнакомых крупных звезд, он держал курс от Форт-Торраго. Моторка шла хорошо, оставляя за собой тяжелые лоснящиеся валы с белеющими на них полосами пены.

Лишь с первыми проблесками зари Олег выключил мотор. Надо было выяснить, с чем он вышел в океан.

Горючего в баке осталось немного. Придется поберечь его на случай ветра, волны. На кормовой банке лежал забытый костылек с намотанной на нем прочной лесой и привязанной к ней блесной. Рядом поблескивал остро отточенным крюком багор. Под плексигласовым капотом стоял бидон. Олег приподнял крышку, заглянул в него. Литра три воды! Может быть, немного больше. Возле бидона лежал сложенный тент и дюралевые стойки. Олег открыл дверцы носового ящика. В нижнем отделении хранился нехитрый инструмент, ветошь, масленка и карбидный фонарь. В верхнем — остатки еды: кусок подсохшего пирога, завернутое в бумагу жареное мясо, банка сгущенки и бутылка из-под вина. Видно было, что рыболовы вчера спешили: забрали добычу и оставили лодку неубранной.

За минувшие дни Олег так истосковался по хлебу, что тут же съел пирог. Несколько раз он останавливал себя; сперва хотел разделить пирог на два раза, потом оставить хоть кусочек на вечер, а потом махнул рукой на благоразумие и, успокаивая себя тем, что к вечеру пирог окончательно засохнет, доел все, даже крошки подобрал.

Лишь теперь Олег осмотрел лодку. Суденышко ему понравилось. Сильный мотор, стройные обводы и защищенный капотом от всплесков встречной волны острый нос говорили о хорошей скорости и устойчивости «Алларда» — так называлась моторная лодка.

Солнце едва поднялось над горизонтом, но уже припекало. Олег развернул тент, вставил стойки в гнезда по обоим бортам и натянул на них брезент.

Пришло время позаботиться о пище. Олег проверил, надежно ли привязана блесна, и спустил ее в море. Сидя на корме, он подергивал лесу, всматриваясь в прозрачную зыбкую глубину. Ничего живого заметить в ней не удавалось. Изредка замаячат там похожие на юрких рыбок темные полоски — тени, падающие от ряби на поверхности моря, — и растают. Олег напряженно смотрит в воду…

Тропическое солнце жгло нещадно, обжигало даже сквозь тент. От металлических бортов, крашеных банок и покрывающих днище дощатых рыбин несло жаром. Из-под плексигласового капота полыхало, как из духовой печи. И негде было укрыться от зноя, духоты. Облитые морской водой рыбины и банки сохли на глазах. Нестерпимо хотелось пить. Дразнил стоящий на носу бидон — протяни руку и пей. Но остаться в таком пекле без воды — мучительная смерть. Интересно, сколько прожил Мбамба и его старейшины после того, как их приковали к скале? Долго ли пытало их солнце-палач?

Время шло. Ничего похожего на поклевку. Олег опускал блесну на разную глубину. Пробовал не подергивать ее, а водить. Не мог же океан быть безжизненным! В знакомых северных морях за это… время не раз скользнули бы поверху стайки мелкой сельди или мойвы. Над ними гомонили бы горластые чайки, кружили серые глупыши и франтоватые — в черных фраках с белыми манишками — кайры. А тут за все время лишь раз показалась вдалеке какая-то птица. Да и та летела высоко, деловито, не опускаясь к воде. Возможно, виновником неудачи был и сам рыболов. Олег был опытным промысловиком, умел спускать трал, поднимать, разделывать улов. Но ловить удочкой!.. Как-то, еще будучи школьником, он просидел полдня на Великой и поймал двух ершишек и окунька с палец. Кошке на смех! Но в Великой рыба была. Все же главная вина в море. Чужое оно, непонятое. Не может быть, чтобы в глубинах его не было ничего живого. А вот не дается оно пришельцу с другого края земли.

Жара и особенно жажда донимали все больше. Горячая рубашка налипала на потное тело, жгла. Нагретый воздух из-под плексигласового капота теснил к корме. Олег машинально подергивал опущенную за борт блесну. О чем бы ни думал он, мысли упорно возвращались к стоящему на носу бидону с водой. Припасть бы к нему, напиться, а там будь что будет. Сколько человек может прожить без воды? Припомнилось недавно прочитанное… В африканской пустыне четверо французов остались на поврежденном «виллисе». С трудом проковыляли они восемь километров, и тут двое из них умерли… Восемь километров! За два дня! А в штате Аризона летчик с разбившегося самолета прошел за восемь дней по пятидесятиградусной жаре двести сорок километров. Без воды! Он потерял четверть своего веса, но не погиб благодаря несгибаемой воле к жизни.

Воля к жизни! Бомбар переплыл на лодке Атлантический океан без пищи и воды. Но у него была рыба. Много рыбы! Он выжимал из нее сок и пил. А тут…

Олег бросил бесполезную блесну, смочил морской водой рубашку, шляпу и, обессиленный, лег на горячее днище. В окружающей его знойной пустоте он ощущал лишь сильные толчки в висках, а вместе с каждым толчком настойчиво стучало в голову, по всему телу: «Пить! Пить! Пить!» Солнце катилось вниз быстро. Вместе с вечерней прохладой пришло и облегчение, но пить хотелось по-прежнему, нестерпимо. Олег выпил четверть кружки воды. Насильно съел жареное мясо. Зачерпнул в бидоне еще полкружки. После некоторого колебания добавил в нее немного морской воды. Получилось солоновато, но пить можно. Добавляют же в пресную воду щепотку соли, чтобы умерить жажду. А пить все хотелось. Подумав, Олег отошел от соблазнительного бидона в дальний конец моторки.

Несмотря на проведенную накануне беспокойную ночь, спать не хотелось. Олег устроился на корме. Стоя на коленях, он навалился грудью па борт, не спуская глаз с темного моря: не покажутся ли вдалеке топовые огни парохода? Иногда он зажигал карбидный фонарь. Тонкий белый луч врезался в темноту, мигал, звал на помощь…

Так и заснул Олег, навалившись грудью на жесткую скамью. Приснились ему черепахи. Их было много, очень много. И все печеные, сочные. Они плыли по пресной воде. Олег от радости забыл о черепахах. Он припал губами к ручью, жадно пил прохладную воду, пил без конца и не мог напиться.

А утром снова однообразное море со всех сторон. Ровное, утомительно блестящее, оно сверкало и переливалось, будто злорадно подмигивало попавшему в беду одинокому человеку — голодному, с пересохшим ртом. Со всех сторон — куда ни взглянешь! — серая линия горизонта. И нигде ничего живого. Будто попряталось все от поднимающегося жестокого солнца, от злобной усмешки моря…

Долго сидел Олег под тентом, избегая смотреть на море. Понимая, что в его положении оставаться в бездействии опасно, он снова взялся за блесну. Юркая золотистая рыбка поблескивала под водой в косых лучах солнца, манила товарок, но так и возвращалась к корме моторки одна — никто около нее не появлялся. А Олег, давно уже потеряв надежду на удачу, все же упорно забрасывал блесну и подтаскивал. Занятие, конечно, бесполезное, но оно несколько отвлекало от жажды.

Солнце повисло в зените. Разморенный зноем, Олег оставил лесу за бортом и принялся перебирать носовые ящики. Он разворошил в них все. Ничего съедобного найти не удалось. Пришлось открыть сгущенку. После сладкого мучительно захотелось пить. Как ни сдерживал себя Олег, жажда оказалась сильнее сознания. К утру в бидоне оставалось немногим больше литра воды, теплой, с неприятным привкусом.

Сидя на корме, Олег вертел в руках пустую бутылку и найденный в ящике резиновый шланг, ломая голову, как бы выпарить пресную воду из морской. Отгадка казалась очень близка. Стоило налить в бутылку немного морской воды, подержать ее на солнце, и вскоре на стекле оседали крохотные капельки. Слизнуть бы их!..

Случайно Олег взглянул на море и забыл о бутылке, даже о жажде. Над водой скользнул острый, скошенный назад плавник. Акула! Хищница звучно шлепнула хвостом по воде и пошла кругами, постепенно приближаясь к лодке.

Это была влага. Влага, которую можно пить. Много влаги!

Олег сорвался с кормы и нырнул под плексигласовый капот за винтовкой. Попутно взгляд его задержался на бидоне. Трясущимися руками налил Олег из него полкружки воды и не смог остановиться: долил ее доверху. С наслаждением втягивая теплую воду, он присматривал за акулой. Остановилась. Снова пошла вокруг лодки. Не уйдет хищница! Олег подхватил винтовку, багор и вернулся на корму. Не спуская глаз с акулы, он дослал патрон в казенник и плотно прижал стебель затвора.

Акула, шумно разрезая воду, промчалась рядом с моторкой, оставляя за собой волнистый след. Олег напряженно следил за ней. Неужели уйдет? Нет. Возвращается.

Олег никогда не стрелял из боевой винтовки. Давно, еще школьником, довелось ему сделать несколько выстрелов из малокалиберки. Но сейчас придется стрелять не в консервную банку. Промаха делать нельзя. А хищница носилась вокруг лодки, постепенно сужая круги. Чем бы привлечь ее внимание, чтобы подплыла поближе?

Олег вытащил из носового ящика пропитанную жиром бумагу, в которую было завернуто жареное мясо, смял ее в комок и бросил в воду, а сам опустился на колено и уперся локтями о банку.

Хищница заметила приманку. Медленно подплывала она к покачивающейся на воде бумаге. Остановилась метрах в пяти — шести от кормы.

«Не спеши, — сдерживал себя Олег. — Бить надо только наверняка. Насмерть. Потом поддеть ее багром…»

Еле приметное движение плавниками, и акула уже в четырех метрах от него, в трех… Крупные, похожие на бычьи глаза хищницы уставились на комок бумаги.

Олег задержал дыхание, плавно нажал спусковой крючок.

Небо дрогнуло и разлетелось вдребезги. Крохотные сияющие осколки мелькали с бешеной скоростью и тонули во мраке. «Что с небом?..» Это было последнее, что подумал Олег.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Резкая боль в сгибе локтя. Олег дернул руку, но ее держали крепко. Он открыл глаза. Над ним склонилось острое лицо с крючковатым носом и падающим на глаза клоком волос. Губы человека шевельнулись. Откуда-то издалека, словно приглушенный расстоянием, прозвучал гортанный голос:

— Как дела?

Спрашивали по-португальски. Захотелось закричать, взвыть от обиды. Мучения в лесу, в поле и на лодке… Все полетело к чертям. Надо молчать. Притвориться глухим, немым, сумасшедшим, кем угодно и молчать, молчать… А вопросы по-прежнему доносились как бы издалека. Спрашивали по-английски, по-французски, по-немецки.

Олег молчал.

Стоящий у койки моряк в белом кителе выпрямился и обратился к женщине, убиравшей шприц и ампулы:

— Драга Владка!..

Дальше слова посыпались частые, незнакомые, совсем не похожие на португальские.

Олег всмотрелся в спорящих.

— Вы югославы? — спросил он и не узнал своего голоса, вялого, надтреснутого.

— Да, да! — Моряк оживился. — Я Драгомир Миланович. Штурман «Сплита». А кто ты?

— Русский. — Олег запнулся и удержал готовое сорваться название «Воскресенск», свое имя. Помогла выработавшаяся за время скитаний осторожность. — Рыбак.

Драгомир явно удивился, даже слегка приподнял плечи. Русский! Рыбак! Снятый с португальской моторки в открытом море между Мозамбиком и Мадагаскаром! Все это было совершенно невероятно или, во всяком случае, труднообъяснимо. Он хотел что-то спросить, но женщина в белом халате мягко остановила его рукой.

Олегу стало стыдно за свою недоверчивость, за то, что в этих людях он заподозрил возможных сообщников Баттисто и тюремщиков из Форт-Торраго. Спрашивали-то они по-португальски потому, что сняли его с «Алларда». Олег поймал руку Драгомира и хрипло произнес.

— Я с «Воскресенска». Траулер… — Он увидел удивленное лицо Драгомира и настойчиво повторил название: — «Воскресенск». Из Калининграда.

По лицу Драгомира было видно, что он ничего не понимает. «Воскресенск»! Из Калининграда! Как попал он к берегам Восточной Африки? Желая успокоить больного, Драгомир неопределенно повторил:

— Калининград! Да, да! Знаю. Есть такой порт.

Разговор ослабил Олега. Он выпустил руку Драгомира и сразу обмяк, закрыл глаза. Когда он снова открыл их, в каюте никого не было. В иллюминатор падал предвечерний сумрак. Снова потянуло ко сну.

Утром Драгомир, сидя у койки, рассказал, как вахтенный «Сплита» заметил неуправляемую моторку с поднятым тентом. Как могла прогулочная лодка оказаться так далеко от берега? «Сплит» подошел к ней и снял лежащего без сознания, с окровавленным лицом Олега. Рядом с ним валялась винтовка с вырванным затвором. Причину разрыва установить было нетрудно: ствол винтовки оказался слегка искривлен.

Слушая Драгомира, Олег вспомнил, как он силился вырвать кольцо из причальных мостков. Там он и согнул ствол винтовки.

В свою очередь и Олег рассказал о своих скитаниях по чужим морям.

Драгомир слушал его внимательно и лишь изредка вставлял:

— Фашисты!

Крутой перелом в состоянии Олега произошел на следующий день. Виновником этого оказался все тот же Драгомир. Он ворвался в каюту возбужденный, шумный, потрясая какой-то бумажкой.

— Добрые вести! Добрые вести! Радист нашел «Воскресенск»!

— «Воскресенск»? — Олег не мог поверить услышанному.

Но Драгомир не походил на шутника. Да и кто станет так шутить?

— Да, да! — горячо подтвердил Драгомир. — Радист наш запросил «Партизан». «Партизан» — ваш «Краснодар». А уж как «Краснодар» нашел в эфире «Воскресенск», я не знаю. Вот радиограмма. Тебе! С «Воскресенска»! — Драгомир торжественно прочитал: — «Рады воскрешению из мертвых. Ждем здоровым, сильным. Впервые после ремонта вышли в море. План идет хорошо. По поручению экипажа БРТ-128: капитан Самокишин, первый помощник Селиверстов, комсорг Сваха, председатель судового комитета Рыжов». Хорошо!

— «Воскресенск» цел! — с наслаждением вслушиваясь в свои слова, повторил Олег. — Цел!

Он снова и снова мысленно повторял содержание радиограммы. Быстро таяли остатки страха перед встречей с товарищами. Поругают, без этого не обойтись. Пускай даже накажут. Стоит ли думать об этом? Зато он увидит душистый луг за Мирожским монастырем, Сороковой Бор, усеянный земляникой, черникой, увидит солнце, не тропическое — злое, лишающее человека разума, а северное — доброе и ласковое солнце, появление которого приносит радость, оживляет поля и леса, поднимает привядшую траву… Новая мысль заставила Олега встревоженно приподняться.

— Драгомир!

— Да, друже…

— Где моя шляпа?

Дрожащий голос Олега, испуганное лицо сдержали готовую сорваться шутку. Драгомир подавил улыбку и ответил возможно серьезнее:

— Целы твои вещички…

— Дай мне шляпу. — Олег волновался, не мог лежать спокойно. Даже слабость исчезла. — Очень прошу! Сейчас же. Это важно.

Драгомир смотрел на него сочувственно. Что с ним? Нервы разыгрались? Зачем понадобилась мальчику замызганная, грязная шляпа? Да еще так спешно!

— Мне нужна… — горячился Олег. — Очень нужна моя шляпа.

Драгомир успокоил его как мог и вышел из каюты. К странностям больного надо относиться снисходительно.

Каждая минуна ожидания превращалась для Олега в бесконечность. Он ворочался, мял ставшую неудобной подушку, вслушивался в чьи-то шаги по коридору.

Вошел Драгомир. Протянул шляпу Олегу:

— Цела! — Он улыбнулся. — И все пятна на месте.

Олег дрожащими руками взял свою видавшую виды шляпу, отвернул кожаную подкладку. Сложенный листок — пожелтевший от пота, почти черный на сгибах — был на месте. Олег развернул его и показал внимательно следившему за ним Драгомиру записанные столбиком имена и адреса.

— Эти люди сидели со мной в одной камере. Я должен сообщить о них родным.

— Не только родным, — сказал сразу посерьезневший Драгомир. — Пусть много людей узнают о них. Можно сфотографировать это?

— Не потеряй. — Олег протянул ему листок.

Драгомир вышел. Олег остался один. В долгую бессонную ночь он больше не думал о том, что ожидает его на родине. В памяти его ярко, зримо, до мельчайших подробностей проходили минувшие недели. Теперь, когда все это осталось позади, Олег уже представлял себе встречу с товарищами на «Воскресенске», их лица. А до нее было еще так далеко!..

Дмитрий Биленкин

ЦВЕТЫ ЛУННОЙ НОЧИ

Неоновые лампочки в ячейках-сотах, откуда быстрыми пчелами летели оранжевые лучики, погасли. Валя чертыхнулся и постучал по прибору. Молчание и темнота: улей космических частиц опустел.

Около часа Валя копался в схемах, проверяя контакт за контактом.

— Вырубилась линия, не иначе, — буркнул он.

— Микрометеорит? — Начальник лунной станции даже не поднял взгляда от лежавших перед ним графиков.

— Скорей всего.

— Что ж, прогуляйся. Сегодня полноземелие; говорят, красиво.

— Угу.

Он вынул из шкафчика тестер. Помахал рукой. Ему ответили тем же.

— Двадцати минут контрольного времени хватит?

— Скажем, полчаса. Пока.

— Пока.

Прогулка по Луне была для них будничным делом; однако ночь они знали плохо. Они лишь думали, что знают ее. Если бы они видели полноземелие, они бы так не думали.

Валя натянул скафандр, защелкнул шлем, проверил питание, связь; автоматика распахнула бронированную дверь тамбура, в спину ударил рванувшийся ток воздуха. Двадцать ступеней вверх, люк плавно отошел в сторону, сзади погасли лампы, и Валя вышел на поверхность: в лицо ударил свет звезд.

Покрытый фосфоресцирующей краской кабель выныривал из бетонного колодца шагах в пяти. Валя без усилия приподнял провод и двинулся к главному разводу, пропуская каждый сантиметр сквозь пальцы. Лунную ночь он видел лишь боковым зрением: мысли были заняты делом.

Метр за метром струилась бледно-желтая лента, уводя все дальше от станции. Повреждение обнаружилось у главного развода сети: маленькая червоточина пронизывала кабель насквозь. Валя отсек поврежденный участок, срастил концы, светящейся лентой обмотал края ампутации. Тестер одобрительно мигнул лампочкой: все в порядке, электронные пчелы опять снуют как ни в чем не бывало.

Валя выпрямился, чтобы минуту — другую беззаботно полюбоваться лунной ночью. Этого было достаточно.

Светила полная голубоватая Земля, расчерченная у экватора млечными полосами облаков. Ее свет уводил взгляд туда, где клубились звездные туманности. И дальше, в бесконечность, которая черной искристой чашей опрокидывалась, падала и не могла упасть, вызывая головокружение, на человека, стоящего посреди круга лунного горизонта. Минутная отдача сознания этому застывшему падению, и тело стало чужим, как во сне, легким, как в невесомости. Оно само рванулось навстречу холодному свету Земли. Нужно было лишь оттолкнуться, чтобы полететь туда.

Валя так и сделал: оттолкнулся и полетел, раскинув руки. Это было прекрасно! Долгий-долгий беззвучный полет над льдистым блеском камня, над провалами мрака, — парящая тень человека над равниной черного мира.

Есть прекрасные уголки природы — они радуют. Есть места мрачные — они угнетают. Но есть время, место и состояние колдовские. Кто хоть раз в тишине пустыни выходил навстречу свету полнолуния, тот знает это. Здесь все было усилено стократ мощью земного света. Валя летел и парил, бесплотно касаясь почвы, и время для него потеряло границы. Земля и Луна дарили ему фантастический сон наяву.

Сторожевой пункт разума не мешал: Валя держал направление к станции, он летел дорогой, исхоженной сотни раз. Существенное и второстепенное просто поменялись ролями: работа, станция, обязанности — все стало мелким, незначащим, когда в небе горела колдовская Земля.

Неслышимый толчок — парение, раскинув руки; опять толчок; уже десятый, а может, сотый. При каждом, как в сказке, из почвы выскакивал призрачный фиолетовый цветок лунной пыли. Выскакивал и опадал. Вновь и вновь. Валин полет оживлял цветы лунной ночи. Цветы, которые нельзя сорвать. И это тоже было невероятной действительностью сна наяву.

Невероятное не сразу кончилось и тогда, когда при очередном касании цветок не вырос. Вместо этого снизу плеснулась темнота, звезды дрогнули и сорвались с мест. Падение в мертвом молчании — это тоже походило на сон, но у этого сна было другое название: кошмар.

Когда он очнулся от потрясения, то ничего не увидел вокруг себя. Совсем ничего. Давящий мрак. Руки крепко прижаты камнями к груди.

Как зверь, попавший в западню, он инстинктивно рванулся всем телом. Но глыбы не поддались. Лавовая пустота, может быть единственная близ станции, чья кровля могла поддаться прыжку человека, надежно держала Валю. Случай был глупостью, глупостью была лунная ночь, он сам был воплощением глупости, вся Земля могла залиться краской стыда.

Кое-как он высвободил руки, на ощупь разгреб камни. Кнопка включения фонаря, рукоять радиовызова… этот камень мешает — в сторону… так, так… Свет не зажегся, радио молчало. Он лежал на глубине — скольких метров? На поверхности его могилу отмечала, скорей всего, просто ямка. Обыкновенная рытвина, каких возле станции сотни, залитая предательским светом Земли. Его будут искать, даже когда поиск потеряет смысл, но найдут ли?

Валя остро ненавидел себя.

Ненависть потребовала и нашла действие. Он принялся расшатывать глыбы, чтобы снять нависшие над головой (с риском обрушить их на себя). Если он провалился неглубоко, то он выберется сам, нужно лишь заурядное упорство муравья, накрытого горстью песка. Но что-то мешало, камни будто вросли друг в друга; казалось, он имел дело с резиной. Что-то? Мешало не что-то, а кто-то: он сам. Он вдруг усомнился, правильно ли он представляет себе, где верх, а где низ… Он невесомо опирался на камни, столь же невесомо камни опирались на него, разницы не было. Тело погружалось в черное молчание, как в обморок, в котором, однако, присутствует мысль.

Растерянность передалась рукам. Они еще что-то передвигали, что-то смещали, но цель была потеряна, она растворилась в действиях, а они делались все беспорядочней.

И — как венец бессмыслицы — глаз кольнула вспышка света. Где она мелькнула — вне его или в нем самом? Эта дикая в обыденной жизни мысль не показалась Вале дикой, хотя бы уже потому, что он не мог на нее ответить.

Он зажмурил глаза. Свет исчез, его сменили радужные пятна. Значит, вне? Но где, где? Валя на ощупь шарил руками и не мог дотянуться до вспыхнувшей звездочки, даже не мог определить расстояния. Ему казалось, что руки удлиняются бесконечно, что они существуют уже отдельно от тела, и потому обрадовался, когда звездочка исчезла.

Но она зажглась вновь, более того — теперь их стало две. Он шевельнул пальцами, потому что в свете второй ему почудился отблеск металла. Первая погасла. Секунду спустя он научился поочередно гасить то одну, то другую. Он с упоением творил собственное звездное небо. Ибо впервые с той минуты, когда его заворожила лунная ночь, хоть что-то повиновалось его воле. И это были звезды!

Он рассмеялся и тотчас умолк, таким громом отозвался в ушах собственный смех. Он дурак. Он не понял, какие это звезды. Когда свет проникает в подземелье, он становится лучом. На Луне — нет. Если усилия замурованного открывают щель, то свет приходит сюда только так — вспышкой, пятном, звездочкой. Этот свет Земли играет сейчас на его пальцах, свет ее океанов, льдов, облаков!

Ему захотелось поцеловать это пятнышко света. Он изогнулся как мог, соображая, не подскажет ли луч земного света, на какой глубине он засыпан.

С усилием кое-как Валя втиснул голову в расщелину, откуда шел луч. Его взгляд, привыкший к абсолютной черноте, обжег голубой огонек. Он, как драгоценный камень, был обрамлен брильянтовыми искрами — отсветами края щели.

Валя лежал в неудобной позе, лицом кверху. Лицом к Земле. И смотрел, смотрел на голубую капельку родной планеты.

Так он лежал долго, прежде чем благодарность сменилась разочарованием. Ничто не указывало расстояния до края отверстия, до этих искр, окружавших голубое пламя света. До них могло быть и метр, и сто; в окружающем не было никакого мерила, потому что луч в безвоздушном пространстве ничего не освещал на своем пути. Земля предавала его вторично.

Не будь Валя человеком наблюдательным, не учись он в свое время изобретательству, так бы он и остался лежать лицом к Земле. Но, как только он поставил себе задачу сделать невидимый бег света видимым, решение пришло немедленно, и он удивился его простоте.

Цветы лунной ночи, только и всего!

Он нашарил горсть пыли и подбросил ее. Словно стебель невиданного растения устремился по лучу. Выше, выше фиолетовый призрачный стебель коснулся края отверстия. Казалось, Земля бросает ему сверху канат.

Валя чуть не заплакал. Судя по длине пылевого столба, высвеченного земным светом, до выхода на поверхность метра три. Безнадежно.

Невесомый канат из пылинок свернулся так же быстро, как и возник. Снова мрак, и в нем — голубоватое сияние огонька. Земля предала его в третий раз.

Но прежний успех заставил его усомниться: полно, существуют ли безвыходные положения? Или они возникают потому, что изобретательность раньше времени складывает крылья? И человек выносит себе приговор до того, как его вынесут обстоятельства?

Никогда раньше Валя не думал с таким напряжением. Надо — он повторил это слово, как заклинание, — надо подать сигнал наверх. Тем, кто вышел или выйдет искать его. Надо, хотя это невозможно: нет радио, нет света, нет звука, нет ничего, чем можно было бы подать сигнал. Ровным счетом ничего.

Он поймал себя на противоречии. Как это — ничего нет? Есть камень, есть пустота, есть луч земного света, наконец. Все это не годилось на Земле, а здесь…

Он снова обозвал себя дураком, тупицей, глупым мальчишкой. Последнее было истиной. До этой ночи, до своего падения, он и не подозревал, насколько он еще мальчишка. Зато сейчас, зато теперь он открыл в себе и нечто другое. Мужество. И умением счесть невозможное — возможным.

…Он лежал, стиснутый глыбами, и высоко, как только мог, подкидывал вверх лунную пыль. Горсть за горстью, ритмично: точка — тире — точка… И смотрел, как растет стебель лунного цветка, как он дотягивается до щели, как уходит дальше. Валя не видел, как он распускается на поверхности, зато он знал, что это видят другие. И еще он знал, что этот цветок лучший из всех, какие ему когда-либо дарила Земля.

Сергей Жемайтис

ДЕТИ ОКЕАНА

(Фантастическая повесть)

БИАТА

Студенты нашего факультета разъезжались на практику. Мы стояли в самом центре нового здания Шереметьевского аэровокзала. Среди нашей шумной и пестрой толпы особенно бросались в глаза костюмы девушек из пентасилона, окрашенные иллюзорином. В последнем семестре мы участвовали в разработке этого удивительного красителя, меняющего цвета под влиянием биотоков. Через неделю улицы городов расцветут умопомрачительными пентасилоно-иллюзориновыми тонами, а сейчас только наши девушки привлекают всеобщее внимание и вызывают зависть сверстниц из других школ. Иллюзорин открывает потрясающие перспективы для биологической практики. Самое небольшое изменение биополя меняет оттенок цвета, его напряженность. А какие перспективы открываются для психологов! Олег Зотов на этом основании пророчит кратковременность моды на иллюзорные краски. И он, пожалуй, прав. Женщина всегда должна оставаться таинственной, хотя бы с виду. А сейчас стоит взглянуть на ее костюм, и все ее привязанности, симпатии и антипатии налицо. Одеяние Литы Чавканадзе прошло через все тона фиолета, пока Костя Болотин учил Олю Головину замысловатому па из «Ой хо-хо». Наконец Костя оставил Олю и подошел к Лите. Ее свитер сначала стал пепельно-серым, а затем вспыхнул, как трава на солнце.

Только на Биате был комбинезон из обыкновенной защитной ткани серо-золотистого цвета, принятый в этом году у астролетчиков. Биата — астрофизик. Она улетает на летнюю практику в космическую обсерваторию, а мы с Костей Федоровым отправляемся на «БС-1009». Это одна из многочисленных биологических станций, разбросанных по обе стороны экватора, в зонах интенсивного морского звероводства, полей хлореллы и планктона.

Среди нашего красочного общества там и сям виднелись роботы — провожатые, присланные родными для последних напутствий. За мной, не отставая ни на шаг, ходил «дядя Вася». Это, кажется, один из самых древних роботов на планете, созданных для услуг, присмотра за детьми, хранения семейной информации и расчетов по хозяйству. На большее он не был способен, но мы любили эту безотказную машину, с ней было связано очень многое в истории нашей семьи: в своей памяти Вася хранил все мало-мальски интересные случаи из нашей жизни и семейные анекдоты. С тех пор как у него испортилось реле выключения магнитной записи, он «запоминал» все звуки в доме и тем нередко помогал восстанавливать истину в спорах. Последнее обстоятельство выводило из себя мою сестру Катю, но и она стояла горой за Василия, когда заходил разговор о его замене более совершенной моделью.

Вася говорил спокойным, слегка надтреснутым голосом моего дедушки:

— Иван, я высылаю с вашим «Альбатросом» мою последнюю работу «Процентное содержание пыльцы араукарий в отложениях Верхнего плиоцена». Работа крайне далека от вопросов, которые тебя интересуют по молодости лет и научной подготовки, но в работе есть ряд интересных, на мой взгляд, мыслей общего порядка…

— Вася, прибавь темп передачи! — скомандовал я, и голос моего ученого деда прожужжал со скоростью тысяча знаков в минуту.

И в заключение, когда Вася перевел передачу на прежнюю частоту, дедушка произнес:

— Надеюсь, я не утомил тебя своими полезными, но несколько несовременными сентенциями. Будь здоров и иногда показывай свой лик на моем видеофоне.

После этого послышалась бравурная музыка: Катя играла «Восход солнца» Игнатова. Музыка внезапно оборвалась, и я услышал родной голос.

— Мой мальчик, я заказала тебе лыжный костюм с обогревом.

Лыжный костюм с обогревом — в тропики!

Наверное, это зимняя запись. «Василий все перепутал», — подумал я. Но нет, мама упомянула нашу станцию, даже назвала ее координаты и в заключение грустно добавила:

— Как жаль, что мы в последнее время виделись так редко! Мне всегда тебя не хватало. Почему вы все так далеки от искусства — и отец, и ты? Боюсь я и за Катерину, она же самая талантливая из всех нас. Недавно стала посещать дополнительные занятия по биохимии… Прости, через тридцать минут я должна быть в студии! Не забудь, что мы можем видеться по средам от тринадцати сорока до тринадцати пятидесяти пяти…

Были здесь и современные универсальные роботы из пластмассы, имитирующие человеческий облик. С этими роботами выходило множество презабавных случаев, пока собеседник не догадывался, с кем имеет дело. Из десятка таких роботов, составился недурной хор-оркестр.

Костя получил информацию от полосатого робота также довольно древнего происхождения.

— Ну, спасибо, Марфа, — сказал Костя. — Передавай всем привет, а сейчас отправляйся вместе с Васей. Только не вздумайте ехать в пассажирском поезде и флиртовать в пути с незнакомыми людьми.

— Знаю, — сказал Вася грустно, — какой там флирт. Мы обязаны ехать в грузовой трубе вместе с неодушевленными предметами.

Роботы направились в сторону грузовой подземки, а мы с Костей по мере сил стали принимать участие в обсуждении причин поражения нашей сборной на последней олимпиаде в Рио-де-Жанейро, попутно встревая в разнотемный разговор соседей, приветствуя все еще подходивших однокурсников и хором скандируя: «Хо-ро-шей по-сад-ки!», когда где-то из-под ног слышался внушительный голос робота-диспетчера, напоминающего, что до отлета очередной группы осталось десять минут. Подъезжал автокар такого же цвета, как и посадочные жетоны пассажиров. Редко кто из наших ребят садился на автокар, они с гамом бежали, как первокурсники, по цветной дорожке, которая стелилась перед колесами машины, направляя ее к посадочной эстакаде.

Биата долго разговаривала с подругами, а когда они ушли на посадку, подошла к нам, взяла Костю под руку и отошла с ним в сторону. Костя искоса посматривал на меня, изобразив на своем лице сожаление и плохо скрываемое торжество.

В руках у Биаты была сумочка, где должен лежать хрустальный флакончик со «Звездной пылью», если, конечно, она не выбросила его, и катушки с нитями магнитных записей книг, музыки, фильмов. Я подумал: «Хотелось бы знать, там ли фильм о нашей поездке во время зимних вакаций? Наверное, и его постигла та же участь, что и „Звездную пыль“. А жаль». Мне особенно стало жаль «Звездную пыль».

Слава об этой ароматической поэме шла по всему институту. Мне покоя не давали парфюмеры из Москвы, Киева, Риги, Парижа и даже Воронежа, требуя формулы, рабочих записей, и приходили в ужас, узнав, что все это было брошено в корзину для мусора. Конечно, я кое-что помнил, но это кое-что не могло заменить сложнейший синтез, где главным компонентом было мое чувство к Биате.

Так Биата стала обладательницей уникального химического соединения, названного ею «Звездной пылью».

До меня доносился нежно-грустный запах, в нем было что-то музыкальное. «Пусть, — думал я, — пусть он ей вечно напоминает обо мне, о нашей нелепой ссоре. Он неистребим, все ее вещи, она сама всегда будут излучать „Звездную пыль“».

Почему-то такая сентенция доставляла мне горькое удовлетворение.

Биата что-то говорила Косте, склонив голову.

По временам доносился гул стартовых дюз, низкие гудки буксиров, отвозивших корабли от посадочных галерей к взлетным полосам, шипели автокары, провозя мимо нас более солидных путешественников. Я с деланным равнодушием повернулся спиной к Биате и Косте и тоскливо обводил глазами зал, напоминающий крытый стадион для зимних соревнований по легкой атлетике, только гораздо больше и официальней.

Я с критической горечью думал, что здание, в которое вложили столько труда, лишено теплоты, что в нем почему-то чувствуешь себя одиноким, каким-то затерянным, словно вдруг очутился в уголке Сахары или Кара-Кумов, где еще не побеждены пески. Единственное, что радовало взор, был золотистый паркет с просвечивающими пятнами и узором орнамента, созданным мастерами школы Васильева, художника-психоаналитика. Стоило вглядеться пристально в пол, как пятна и линии начинали формироваться в реальные картины. Они рождались в подсознании и проецировались с удивительной отчетливостью на полу. Я увидел портрет Биаты, словно на витраже, созданном мастером прошлых веков. Лицо ее было таким строгим и отрешенным, что у меня мороз пробежал по коже. Мне пришлось уже испытать нечто похожее, когда я впервые оказался в состоянии невесомости. Все привычное уходило из-под ног, руки ловили пустоту. Но тогда это необычное состояние длилось недолго, несколько десятков секунд, я был подготовлен к нему и быстро взял себя в руки. И пришло изумление перед необычным, быстро сменившееся радостью нового ощущения.

Сейчас я не чувствовал этой радости. Мне вдруг стало страшно, как в детстве, когда я, тайком пробравшись в библиотеку дедушки, стал просматривать магнитные записи, взятые из Центрального исторического музея. На маленьком экране я увидел поле, обломки машин, среди них стоял мальчик одних лет со мной. К мальчику подошел человек в странной черной форме и выстрелил ему в лицо…

Робот называл номер рейса и минуты, оставшиеся до отлета. Ребята хлопали меня по плечу, что-то говорили и с шумом усаживались в автокар или убегали за скользящим пятном света.

Кто-то сказал:

— Он погрузился в нирвану, не мешайте ему, идущему по пути совершенства.

— Прощай! Ну прощай же! Костя, что с ним?

Биата смотрела на меня. Глаза ее были ласково-строги.

— Он дозревает, как йог, — сказал Костя. — Его опасно выводить из этого состояния.

И они захохотали. Подкатил сиреневый автокар. Такие автокары доставляли пассажиров только на космодром.

Я сжал руку Биаты.

Она сказала:

— Я пробуду там три недели. Ты понимаешь, как мне повезло. Только я одна с нашего курса! Вот если бы при мне вспыхнула Сверхновая! Вуд уверяет, что ждать недолго…

Она думала только об этой гипотетической сверхновой звезде, которая, по расчетам астрофизиков, уже взорвалась где-то в безмерной космической дали тысячи лет назад, ее микроосколки летят к нам, и лавина их нарастает с каждым мгновением.

На автокаре стояла только она одна.

— Ждем тебя! — сказал Костя.

— Благодарю. Обязательно загляну на ваш остров.

Мы бежали с Костей, держась за поручни автокара.

Внезапно она улыбнулась:

— Мы будем видеться раз в неделю, — и стала торопливо рыться в сумочке.

— Отойдите от автокара! Опасно! — прогремел робот Службы предохранения от несчастных случаев.

Автокар остановился у ряда кресел, возле которых стояли высокий сухощавый старик и пятеро студентов, две девушки и трое юношей в таких же комбинезонах, как у Биаты.

Биата взмахнула рукой, в воздухе что-то блеснуло и со звоном покатилось по паркету.

Это были два жетона. На одной стороне было написано: «Астрономическая обсерватория Космос-10». На другой стояла цифра «5».

Каждый жетон давал право на пятиминутный разговор с космической станцией, то есть с Биатой.

Зажав по жетону в руке, мы с Костей провожали взглядом сиреневый автокар. Он объехал чуть ли не весь зал, захватил еще с десяток пассажиров, а затем скрылся в ярко освещенном входе в подземный туннель.

Костя сказал в раздумье:

— Одно время у меня была мысль заняться астробиологией.

— Еще не поздно.

— Да, но…

— Что значит это выразительное «но»? — спросил я.

— Видишь ли, она сказала, что ее привлекает с некоторых пор и океан.

Несколько минут мы стояли молча. Костя иногда улыбался, глядя в пространство, а когда посматривал на меня, то в его взгляде я улавливал прямо-таки материнское сочувствие. Костя удивительно простодушный парень. Каждое движение его сознания или, как писали прежде, души проецируется на его полном лике. И не надо быть тонким психоаналитиком, чтобы понять его без слов. И в то же время он считает себя скрытным, загадочным человеком. Особенно это мнение укрепилось в нем после того, как я познакомил его с Биатой. Ему кажется, что он скрывает от меня свои чувства к ней, и это мучает его. Меня он почему-то не принимает всерьез как соперника. Как-то он сказал мне:

— Не обижайся, Иван, но ты и Биата несовместимы. Я это увидел сразу. Она очень эмоциональная, тонкая натура, возвышенная и в то же время необычайно целеустремленная. Я уверен, что из нее выйдет великий астрофизик. Ей нужен в жизни спутник совершенно особого склада, который бы дополнял ее и в то же время не выходил из ее поля. Ты же знаешь, что ваши поля чудовищно далеки. У тебя не тот психокомплекс! Пойми и не огорчайся. Будь философом!

Костя был ярым приверженцем модной теории психологического поля.

Действительно, с полями у нас с Биатой не ладилось, а кривая Кости почти совпадала с ее кривой, и это окрыляло его. А возможно, что поля тут ни при чем, тем более что они не постоянны. Главное не в этом.

Не в этом! «Не в этом», — мысленно повторял я. Главное — что она дала мне жетон. Значит, она думала обо мне. Я залюбовался изгибом арок, мерцающими в вышине витражами, на них изображалась история воздухоплавания и завоевания космоса. Поразил удивительный аромат, вдруг окутавший меня невидимым облаком. Да это же духи Биаты! Мои духи, мой подарок — запах исходил от жетона. Кто придумал обычай дарить близким только вещи, созданные своими руками, разумом и любовью? Полгода я искал это неповторимое сочетание молекул…

Я услышал голос Кости:

— Вот так квазиинцидент! Мы, кажется, безнадежно отстали. Слышишь, как надрывается робот? Ротозеи несчастные! Тебе это еще простительно как личности неуравновешенной, но на меня это совсем не похоже. Бежим, пока не поздно! Хотя если хочешь, то беги ты, а я, пожалуй, поеду. Прощание как-то расслабляюще действует на весь мой физиологический и психический комплекс.

Он ехал на площадке автокара, а я бежал по оранжевой дорожке, скользившей по мозаичному полу.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Мы с Костей были последними из пассажиров. Робот-контролер сказал при нашем появлении:

— Надо быть на своем месте не позже чем за минуту до закрытия люка. У вас же осталось всего пять секунд… четыре… три… две… одна.

Круглая дверь захлопнулась. Щелкнули автоматические замки. Робот брюзгливо продолжал:

— Ваши места в круглом салоне под номерами девятьсот шестьдесят три и девятьсот шестьдесят четыре, прошу занять их побыстрее, через девяносто секунд «Альбатрос номер семьсот шестьдесят три дробь пять» выходит на старт.

— Понятно, старина! — сказал Костя. — Спасибо. Извини.

— Не отвлекайте посторонними разговорами. Задавайте только вопросы, связанные с нашим полетом. Следуйте за мной. — Он покатился по зеленой дорожке в проходе между кресел.

На нас с улыбкой смотрели пассажиры. Теперь робот не оставит нас в покое, читая инструкции поведения в полете и предупреждая каждое наше желание. Это было своеобразным наказанием за нарушение дисциплины.

— Вот ваши места. Девятьсот шестьдесят три и девятьсот шестьдесят четыре.

— Хорошо, старина, спасибо, теперь иди подзарядись, — сказал Костя.

— Я получил энергии на весь рейс. Подзарядка в шесть тридцать пять, — невозмутимо ответил робот и продолжал, уставившись на нас желтым глазом: — Туалетные комнаты находятся в хвосте корабля, там же расположены кабины с ионным душем и роботами — массажистами и парикмахерами.

— Мы все это знаем, старина, — сказал Костя, — можешь идти на свое место.

— Полет продлится четыре часа сорок восемь с половиной минут.

— Он надолго, — сказал Костя. — Как бы отключить его?

Из-за высокой спинки кресла впереди нас показалось большеглазое лицо девушки. Она сказала с видимым сочувствием:

— Не пытайся. Конструкторы учли этот вариант. Он не отключается. Программа для пассажиров, нарушающих дисциплину, рассчитана на тридцать минут. В следующий раз не будете опаздывать.

«Альбатрос» начал грузно покачиваться: нас буксировали на взлетную полосу.

Костя завел разговор с девушкой. Робот все внимание переключил на меня и почему-то перешел на интимный шепот:

— Круговая телепанорама дает возможность за все время полета наблюдать за поверхностью Земли.

— О, так вы на Китовую ферму! — радостно воскликнула соседка.

Из репродуктора в боку робота, нацеленного мне в ухо, лился поток сведений о корабле, его грузоподъемности, скорости, высоте полета:

— Грузопассажирский лайнер типа «Альбатрос», кроме двух тысяч пассажиров, берет на борт триста пятьдесят тонн груза. Скорость на высоте тридцати километров — пять тысяч…

Костя толкнул меня в бок:

— Вера советует рассредоточить внимание этого идиота. Иди к штурманской рубке, а я пройдусь к институту коммунальных услуг. Она едет в цейлонский дендрарий, тоже летняя практика, — добавил он и, вскочив, быстро пошел к корме.

На левом полукружии экрана плыла залитая призрачным светом искусственных лун Москва.

Когда и я встал, робот вздрогнул; его желтый глаз растерянно замигал: он принимал решение. Через несколько секунд свет, источаемый глазом робота, стал ровным: решение было принято, он остался со мной. Я пошел в сторону корабельной рубки, робот не отставал, бормоча полезные сведения. Между прочим, я услышал от него, что на «Альбатросе» можно получить копию любой книги не позже чем через час после заказа в корабельной библиотеке. Я вспомнил, что так и не удосужился захватить с собой «Язык и психологию приматов моря». Эта необыкновенная работа произвела сенсацию в ученом мире и была восторженно встречена читателями всех континентов.

Дельфины в генеалогическом древе жизни давно занимали второе место после человека. Но это место, по установившейся традиции, считалось на много ступеней ниже, чем заслужили наши морские братья по разуму. Я читал и слушал книгу в отрывках, она вышла как раз во время цикла самопроверки знаний, но мне хотелось прочитать ее всю.

Остров, куда мы летели, считался одним из главных центров по комплексному изучению приматов моря, и не хотелось прослыть невеждой при встрече с учеными, к тому же приматы моря всегда меня привлекали, и в ту пору я серьезно подумывал, не внести ли и мне вклад в этот интереснейший раздел науки.

Неотвязный робот проводил меня до дверей библиотеки, читая инструкцию о поведении пассажира во время полета.

В небольшой комнате за пультом склонился высокий худой человек, облаченный в какой-то невообразимо старомодный костюм. Он был абсолютно лыс, темя прикрывала выцветшая тюбетейка, видимо, очень старой работы, такие я видел в Самаркандском музее. Он быстро нажимал на разноцветные клавиши, посылая заказы на какие-то книги. Покончив с этим делом, он встал. Меня поразило его лицо, очень загорелое, и, хотя на нем почти не было морщин, оно казалось очень древним и, когда он молчал, застывшим, как у куклы или у робота. Хотелось дотронуться до его щеки, чтобы убедиться, что она не из пластика. С лицом контрастировали глаза — черные, живые, с иронической искоркой.

Уступив мне место, он почему-то не уходил. Я в замешательстве рассматривал аппаратуру библиотеки; мне еще не приходилось пользоваться этими разноцветными клавишами с нанесенным на них шифром. К тому же меня в этом человеке или существе, до странности похожем на человека, поразило еще одно: мне показалось, что в нем что-то тикало, работал какой-то прибор вроде музейного хронометра. Я не мог ошибиться, потому что все электронные приборы в библиотеке работали бесшумно, а он подошел так близко, что почти касался меня.

Он обратился ко мне. Голос его был не громок и очень приятного тембра:

— Все очень просто, молодой человек. К тому же вот она, инструкция-спасительница. Все же читать ее не стоит. Что у вас там?

Я назвал книгу.

— Да, вещица стала довольно популярной. Но вот что странно. Истинное понимание идеи, заложенной в эту книжицу, мы находили, как прежде говорили и писали, только среди широкой массы читателей. С особенным восторгом идею книги приняла молодежь. А такие маститые ученые, как Кошкарев, Брандт, Мерецкий, Смит, Шаузель, Нильсен и даже Накамура, пишут черт знает что! Ты не читал последний вестник академии? Нет? И прекрасно! Будь у меня такая шевелюра, как у тебя, я бы поседел, читая глубокомысленные сентенции некоторых жрецов науки. Как ни странно, но даже в ваше время, — он подчеркнул слово «ваше», — когорта ученых идиотов не в состоянии понять, что творческие силы природы не исчерпались созданием только одного-единственного прибора, — он шлепнул себя по лбу, — втиснутого в черепную коробку такого несовершенного создания, каким пока является человек.

Он схватился за голову так, будто опасался за ее сохранность, и улыбнулся.

— Самое серьезное и затяжное заболевание человечества — консерватизм мышления. Это наблюдалось всегда. Ты же проходил историю развития познания. Конечно, мы имеем сдвиги в этой области, но, к сожалению, они не пропорциональны общему прогрессу. Видимо, дает себя знать груз энтропии, накопленный за столетия. Имей в виду, что это относится главным образом к ученой братии, ограниченной рамочками узкой специализации. И все-таки нет причин для уныния — их песенка спета! Сейчас настоящий ученый может апеллировать ко всему человечеству. Ты только представь себе! — Он сильно сжал мой локоть. — Пять миллионов писем! За полгода! Я вынужден отвечать только через печать… Давай же лапу. Поликарпов Павел Мефодьевич… Да, да, тот самый.

Рука у него казалась железной.

Когда я назвал себя и сказал о цели поездки, он схватил меня за плечи и потряс:

— Прекрасно! Студиозус на летнюю практику! Представь, и я туда же и тоже на практику! Ты впервые в те края, а я уже давненько избрал этот плавающий остров своей лабораторией. Послушай! А не пойти ли нам с тобою в бар и не отметить ли встречу чем-нибудь горячительным или прохладительным? Видимо, придется ограничиться только прохладительным: на ракетах этого типа не держат алкогольных напитков. Ну, идем, не теряя бодрости, в безалкогольный бар. Ты же, молодчик, прекрати свое глупое бормотание и ступай с богом на свой насест, — сказал он роботу.

— Непонятное слово «с богом». В моей памяти нет такого слова. Обратитесь в бюро справок, отсек десять, комната тридцать два.

— Спасибо, братец! Ох и олух же ты, как я погляжу!

— Я не братец и не олух. Мое имя робот с обратной связью, три бэ, восемь ноль три. На мне лежит обязанность оказывать услуги пассажирам и давать объяснения первой сложности.

— Вот и окажи услугу: ступай себе.

— Это нарушение. Не отвлекайте меня от исполнения обязанностей, этим вы продлеваете время нашей беседы.

Павел Мефодьевич захохотал:

— Вот тип! Слышал?

От навязчивого робота нас избавил корабельный механик, проходивший по коридору.

— Сейчас мы нейтрализуем этого болтуна. — Механик провел рукой по затылку робота, раздался легкий щелчок, и, чмокая присосками на резиновых ступнях, робот подался прочь.

В баре сидели Костя и Вера. Упершись локтем в стойку и сосредоточенно глядя в огромные смеющиеся глаза Веры, Костя что-то рассказывал ей, сохраняя мрачную серьезность. Вера, увидав меня, подняла руку, приглашая к своему столику. Мы налили себе по стакану ананасного сока и подсели к ним.

Костя, кивнув академику, сказал:

— Вера считает, что путем направленной эволюции может быть создана раса мыслящих растений.

Вера улыбнулась:

— И он воспроизвел в лицах диалог между дендро сапиенс, летящих в ракете.

— Занятный, должно быть, они вели разговор, — сказал академик. Побарабанив пальцами по стакану и оглядев нас, усмехнулся: — К слову сказать, и меня когда-то интересовала эта проблема. Помню, даже писал что-то на эту тему. Хвалили. Нервы у мимозы! Или, скажем, у дуба! Я уже начинал серьезно подумывать, имею ли я нравственное право есть салат. В то время нас также крайне волновала проблема мыслящего робота, способного к воспроизведению себе подобных и в конечном счете покоряющего мир и уничтожающего человечество. Модели конфликтов строились на основе классовых противоречий того времени. А сколько было потрачено нервной энергии и типографской бумаги на изображение иных миров и описание встреч с марсианами, юпитерианцами, жителями иных планетных систем! Мы везде искали инопланетных братьев по разуму и проглядели их у себя под носом!

У Веры в глазах мелькнули лукавые искорки.

— Что вы говорите! Неужели они проникли к нам инкогнито?

Он погрозил пальцем и сказал, прищурившись:

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. К слову сказать, у меня есть сведения, что ваш досточтимый Кокиси Мокимото до сих пор содержит в заточении двенадцать приматов моря. — Он пожал плечами. — Происходит что-то непонятное. Люди ищут нервы в капусте и не хотят замечать их у разумного существа. И это в наше время! Когда мы ходим по Луне, облетели Марс, готовимся к полету на Венеру! Я отказываюсь понимать, что творится на белом свете. — Он встал, окинул нас уничтожающим взглядом, будто мы были виновниками всех ложных идей и теорий.

Чмокнув губами, что, по-видимому, означало крайнюю степень неодобрения, и круто повернувшись, он вышел из бара.

Вера сказала:

— Я еще не встречала таких оригинальных людей!

— Сам похож на дельфина, — усмехнулся Костя, — и чмокает, как дельфин. Где ты его откопал?

Я сказал, что он руководитель нашей практики.

Костя тихо свистнул.

— Вот не было печали! Представляю, как обогатятся наши познания под воздействием такого могучего интеллекта.

Вера, опустив глаза, сказала:

— Мне он чем-то очень понравился. Наверное, это настоящий ученый, как наш Кокиси. Ученый очень широкого диапазона, непримиримый к чужим ошибкам и, наверное, жестокий и к себе. В его лице есть что-то особенное. Он как персонаж с древней картины или фрески. Как жаль, что я обидела его! Надо обязательно извиниться.

Она внезапно встала и быстро ушла.

Костя сказал:

— У тебя особый дар устраивать интересные встречи. Удивительно кстати ты появился в обществе этого ученого монстра!

Нашей ссоре помешала лунная десятиминутка. На небольшом овальном экране появилась Надя Павлова, диктор научного отдела Всемирной вещательной ассоциации, и объявила, что сейчас будет передаваться сообщение с Луны.

Костя сказал, разглядывая на свет свой стакан:

— После встречи с почтенным старцем я начинаю подумывать обо всех прелестях, которые ждут нас на сооружении из базальта, плавающем в теплой соленой воде.

Он замолчал, увидев на серебристой лунной поверхности космонавтов. Кадр резко сменился. Космонавты теперь двигались среди причудливых скал, временами растворяясь в чернильно-черных тенях. Сильный рефлектор осветил нагромождения камней, похожие на причудливую арку. Космонавты — их было трое — вошли под арку.

Диктор говорил таинственно тихо, поясняя каждый шаг исследователей. Вот они идут по пещере с коричневыми ноздреватыми стенами. Внезапно весь экран начал переливаться разноцветными огнями.

Это сверкали кристаллы странной формы, похожие на морские анемоны.

— Лунный камень! — объяснил диктор.

Один из космонавтов взмахнул геологическим молотком, и большая «анемона» беззвучно рассыпалась в брильянтовую пыль.

— Пещера, видимо, образовалась как результат вулканической деятельности, — сказал диктор и стал называть имена авторитетов, подтверждающих это мнение.

— Теперь можно спокойно перебираться на Луну, — шепнул Костя, — в этой пещере поместится целый город, ни один метеорит не прошибет!

Подошла Вера.

— Мальчики, он дремлет в своем кресле, — сказала она. — Я оставила ему записку… Бедные! — добавила она по адресу космонавтов. — Все время находятся в пустоте, да еще в таких безобразных костюмах. Бр-р! Я никогда не оставлю Землю… Вы не хотите спать?

— В такую ночь! — Костя подавил зевок. — Я вообще не сплю во время коротких перелетов.

— Вот и прекрасно. Я сейчас покажу вам одну запись. Выключи, Костя, эту жуткую Луну и подключи мой «Юпитер» к экрану.

Вместо холодных лунных пейзажей на экране зашумела сочная зелень тропиков. В ветвях порхали желтые и красные попугаи… Повеяло ароматом цветов. Я закрыл глаза и почти сразу уснул.

Я увидел Биату. Она шла в комбинезоне по лунному кратеру и чему-то улыбалась. И я тоже улыбался и шел рядом, нимало не удивляясь тому, что мы дышим в вакууме и чувствуем себя великолепно…

Где-то за непроницаемым пятном лунной тени громко засмеялись. Я открыл глаза. Смех, плеск воды доносились с экрана. В большом бассейне ватага молодежи устроила гонки верхом на дельфинах. Сквозь шум я уловил голос Кости:

— Ты извини, у него сегодня так много впечатлений. И не особенно приятных. Он хорошо сделал, что отключился… Ему надо быть в форме. Назревают неприятности… Одна девушка с астрономического… Их поля абсолютно не синхронны…

ДРЕВНЯЯ ДОРОГА

Из Коломбо мы шли на «Кальмаре», древнем военном корабле, переоборудованном для несения патрульной службы. Узкий, длинный, с красивыми обводами, он напоминал животное, приспособившееся в процессе длительной эволюции к морю. «Кальмар», казалось, без всяких усилий разрезал темно-синюю воду. Справа и слева по борту плыли дельфины. Они легко перегоняли корабль, возвращались, устраивали настоящие цирковые представления или плыли, купаясь в пенистых волнах возле форштевня.

Мы с Костей зашли в ходовую рубку. Здесь все сохранилось с тех времен, когда «Кальмар» был боевым кораблем, даже приборы для ведения артиллерийского огня и торпедных атак, хотя все торпедные аппараты и орудия были сняты и давно переплавлены. Из всего грозного оружия осталась только одна пушка на баке. Управлялся корабль с помощью штурвального колеса, хотя ничего не стоило приспособить для этого довольно скучного труда автомат.

У штурвала стоял наш сверстник, студент Морской академии. На его смуглом насмешливом лице я, к своему удивлению, не мог прочитать ничего, что бы говорило о недовольстве так нецелесообразно расходуемом времени. Наоборот, он, казалось, был вполне удовлетворен своей участью «придатки» такого несовершенного механизма. На нем были широкие белые штаны и такая же рубаха с синим воротником, а на выгоревших волосах лихо сидел красный берет. Наряд был несовременен, но шел этому парню.

Костя хлопнул его по спине и сказал!

— Как ты вырядился! Прямо матрос из «Пенителей моря»! Люблю эту оперетку.

Рулевой не обиделся.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — На море свои законы. Мне вначале тоже не нравилось это архаичное одеяние, но потом я привык и оценил удобство костюма. — Он с тревогой обратился к Косте: — Пожалуйста, ничего не трогай, а то сыграешь «боевую тревогу» или дашь «самый полный назад». Представляю, как ты тогда будешь объясняться с нашим капитаном!

— Не беспокойся, не первый раз на таком лайнере.

— Приятно встретить старого морского волка в наших широтах.

— Мне не меньше. Между прочим, меня зовут Костя. А как тебя?

— А меня Андрей. Так ты держишь курс на китовую ферму?

— Да, дружище! «Корень учения горек», — говорили наши предки, и вот тащусь с Иваном на поплавок.

— Не вешай носа! Я в прошлом году тоже доил китих. Хорошее было время!

— Тоже наш брат биолог?

— Да.

— Как же ты попал на этот музейный корабль?

— По призванию. Мне всегда хотелось заняться чем-то настоящим. Мальчишкой еще мечтал.

— А биология?

— Кто может отрицать значение этой полезной науки? Здесь же нечто иное.

— Романтика?

— Этого хватает. Меня привлекает здесь постоянная борьба. Риск, который не могут, к счастью, еще устранить киберы. Хотя уже нашлись маменькины сынки, которым помешали циклоны, и они научились их подавлять, вернее, убивать эти изумительные вихри. Но еще остался свежий ветер, шквалы, пассат, иногда можно встретить циклончик местного значения. Все это останется для нашего брата, пока светит солнце и крутится наш маленький шарик. — Он повернул колесо, прищурившись, посмотрел на ослепительно синюю воду и продолжал: — Конечно, не только ради удовольствия качаться на волнах разной амплитуды я переменил школу. И биологию я не оставил. Ведь я специализируюсь на глубоководных и приматах моря. Моя мечта выловить наконец-то Великого Морского Змея!

— Разве он еще не пойман? Я же сам смотрел хронику и видел твоего Змея!

— Дорогой мой, ты видел всего только змееныша. В нем едва наберется двадцать метров, а у Змея — сорок! Только один человек на планете видел своими глазами Великого Змея; это великий аквалангист Оноэ Итимура.

Я спросил:

— А сейчас вы охотитесь за Черным Джеком?

— Да, делаем еще одну попытку, но, между нами, вряд ли это удастся. Он научился уходить даже от воздушной разведки. Его невозможно отличить от «мирных» касаток, с которыми у нас есть контакты. К нему посылали парламентеров — касаток и дельфинов, но они не возвратились — Джек убивает их.

— И вы церемонитесь с ним? — воскликнул Костя.

— Мы выполняем инструкции. Ты же знаешь, что все приматы моря под охраной закона. По мнению Совета по делам Морей, еще не приняты все воспитательные меры. Между прочим, вчера Джек убил кита, а на той неделе ворвался на рыбную плантацию — каким-то чудом он разведал, что там на одном участке ослабли силовые поля. Плантации больше не существует.

Костя спросил:

— И вы идете его уговаривать не делать больше глупостей?

— На этот раз разрешено применить анестезирующие капсулы. — Он сделал испуганные глаза. — Кэп! Спасайся, ребята, в левую дверь!

Пассажиры стояли и сидели под тентом на мостике, любуясь морской гладью и дельфинами. Кроме нас с Костей и академика, на остров ехала целая группа ученых разных специальностей, изучающих море, и ботаник Кокиси Мокимото.

Павел Мефодьевич ходил, перешагивая через ноги сидевших в шезлонгах, улыбаясь и поглядывая по сторонам. Он был явно доволен сегодняшним днем и блестяще проведенной операцией по освобождению дельфинов.

Океанариум в Коломбо соединялся с морем длинным каналом. Год назад доверчивых дельфинов заманили через канал в океанариум и закрыли выход решеткой. Действительно, в океанариуме, по нашим представлениям об удобствах, для живых существ другого вида было сделано все возможное: проточная вода, обильная пища, относительно просторное помещение. И все-таки приматы моря чувствовали себя, как в тюрьме. Они выражали свой протест, но ботаники его не слышали, вернее, не понимали, так как не искали с ними контактов.

Ученый секретарь дендрария Кокиси Мокимото был подавлен натиском академика Поликарпова. Японец только шептал извинения, прижимая левую руку к груди, и болезненно улыбался, показывая, как он огорчен случившимся. Наконец он вымолвил:

— Простите… Нам казалось, что мы не посягаем на их свободу, мы делали все, чтобы их жизнь была приятной. Они даже могли включать и выключать по своему желанию музыку, специально написанную для них. Извините, не помню фамилии композитора. Жаль, у нас не было средств, облегчающих контакты.

Разговор происходил в павильоне-оранжерее, служившем лабораторией ученого секретаря.

— Не было средств для контактов! — загремел академик и взял с полки, уставленной приборами, небольшую желтую коробку. — Последняя модель «ЛК-8006»! Пока выпущено всего десять приборов, и один из них почему-то прислан сюда. Мне думается, что вам должно быть известно о возможностях этого изобретения?

— О да, да…

— Позвольте усомниться в этом. И если я неправ, то прошу прощения, но все же нелишне напомнить, что с помощью «ЛК-8006» — надо же придумать такое дурацкое название! — мы можем разговаривать с марсианами, если, конечно, они там еще обитают. Можем обмениваться информациями с пришельцами невесть откуда, будь у них углеродная, фтористая, кремниевая или бог весть какая иная основа… Надеюсь, я не утомил вас такой пространной речью об истинах, известных школьнику первого цикла?

— О нет! Даже очень интересно, хотя…

— Хотя вам все это хорошо известно? Так вот, чтобы не терять дорогого времени, идемте и немедленно освободим несчастных узников. Кстати, я научу вас пользоваться «ЛК-8006», этим замечательным изобретением с дурацким названием…

Академик зашагал к океанариуму, а мы с Мокимото едва поспевали за ним следом.

Ученый секретарь шепнул мне:

— Очень оригинальный ум! Его метод вести беседу оставляет довольно сильное впечатление…

Костя и Вера плескались в воде, окруженные дельфинами. Вера неожиданно вскочила на блестящую спину дельфина и, хохоча, помчалась на нем, описывая круги.

— Безобразие! — крикнул академик. — Вы превратили их в забаву! Надо немедленно покончить с этим издевательством!

Он опустил в воду гидрофон, что-то сказал, и в тот же миг все дельфины бросились к нему. Вера полетела в воду и стала, захлебываясь от смеха, что-то объяснять Косте.

Я впервые слышал не на телеэкране диалог между человеком и дельфином.

Академик говорил напыщенным языком старых информационных листков:

— Приветствую вас, братья Моря!

Дельфин отвечал ему в том же стиле:

— И мы приветствуем вас, братья Земли!

— Мы пришли просить у вас глубочайшего извинения за то, что не но злой воле так долго ограничивали вам свободу передвижения.

— Нам было трудно в этой мелкой круглой луже, но у нас нет плохого чувства к вам.

— Сейчас будет поднята решетка, закрывающая выход в море, и вы можете следовать в любом направлении. Со своей стороны, я предлагаю вам совместное путешествие к Юго-западу на один из плавучих островов. Там живут и трудятся вместе с нами на общее благо много братьев Моря. Согласны ли вы?

— Мы согласны…

Павел Мефодьевич назвал место встречи — выход из гавани…

Мокимото, прижав руки к груди, согнулся в прощальном поклоне. Он не сказал ни слова, и это немое признание своей вины растрогало академика.

— Извините меня, старого грубияна. — Внезапно он хлопнул Мокимото по спине. — Послушайте, коллега, а не поехать ли и вам ко мне на остров? Я понимаю, что у вас работа, мало свободного времени, и все же очень бы вас просил об этом одолжении.

Кокиси Мокимото обвел взглядом свой зеленый кабинет, улыбнулся, протянул руку.

И вот мы все покачиваемся на пологих волнах Индийского океана. Встречный ветер умеряет тропический зной.

Павел Мефодьевич останавливается возле кресла, в котором, полузакрыв глаза, лежит Мокимото.

— Надеюсь, что вы не очень сетуете на меня, коллега?

— О-о, мистер Поликарпов! Я так благодарен вам! Очень давно мне не приходилось совершать такие приятные перемещения в пространстве. Я так люблю море! Мои предки были рыбаками из Киото. Между прочим, на гербе этого города — золотые дельфины.

— Знаю. Существует много легенд по этому поводу. Но вероятнее всего та, в которой говорится о спасении дельфинами одного из основателей города. Возможно, вашего предка?

— У нас в семье нет таких романтических преданий.

Они помолчали. Потом Мокимото сказал:

— Удивительный покой охватывает душу, когда ощущаешь красоту мира и единство начал жизни!

— Я с вами согласен и могу только добавить, что такие мысли чаще всего приходят не во время путешествий на ракетах, не на сверхэкспрессах и не на адских земноводных амфибиях, где мы сидим в закрытых футлярах и нас с неимоверной скоростью перебрасывают с материка на материк, а когда мы вот так плетемся по древней дороге и можем протянуть руку и ощутить океан, землю, горы.

— В этом преимущество исторических видов транспорта, — улыбаясь, сказал Мокимото. — К сожалению, сейчас так мало пользуются ими. Даже мы, посвятившие жизнь изучению природы, предпочитаем скоростные машины.

— Ну, я не жалуюсь! — Академик расправил плечи. — Мне приходится большую часть времени проводить вот здесь, — он широко развел руки, — в этой колыбели всего живого, где слишком большие скорости просто невозможны и не нужны…

Ко мне подошел Костя и отвел меня на самый край мостика, нависшего над водой.

— Охота тебе слушать эту старческую болтовню! — сказал он. — Сейчас разговор пойдет о подводных городах. Вон тот, в зеленых очках, полгода прожил в «Поселке осьминогов» на коралловой отмели. Сейчас он закатит доклад миль на триста. Пошли лучше вниз, поболтаем с дельфинами через бортовой гидрофон.

Увлекая меня вниз по трапу, он сказал:

— Меня все больше интересует наш мэтр. Интересная, оригинальная и загадочная личность. Тебе не приходила мысль, что он похож на биологического робота? Я все время думаю об этом, такого же мнения и Вера. Не улыбайся, пожалуйста, у нее совершенный слух, и она уловила в нем работу какого-то, видимо, не совсем отлаженного датчика… ну, как у старых «кухонных» роботов. Хотя он бесконечно совершенней… А тебе ничего не показалось?

Я не ответил Косте, хотя ясно вспомнил, что и меня настораживали глухие ритмичные толчки, когда я стоял в библиотеке «Альбатроса» рядом с загадочным академиком.

ТРЕТЬЯ ВАХТА

Океан отходил ко сну. Вечер выдался жаркий. Пассат чуть дышал. Двадцатиметровые колеса воздушных генераторов вращались так медленно, что можно было пересчитать их блестящие лопасти. На западе стояла перламутровая степа, вся она трепетала и переливалась. Где-то там, за этой радужной стеной, умирала «Адель» — по старой традиции циклоны носили женские имена. Туда с нашего острова весь день летели метеорологические ракеты, нацеленные в эпицентр вихря — сердце «Адели». Она тщетно стремилась уйти, вырваться из-под метких ударов. Но у нее не хватало сил: к нам она подошла уже порядком израненная после бомбардировок с воздуха и обработки конденсаторами водяных паров.

Мы с Костей сидели под силиконовым колпаком на вершине смотровой башни. Вернее, я сидел, а Костя стоял и смотрел на радужную стену, чему-то улыбался, барабаня пальцами по прозрачному силикону. Колпак слегка раскачивался, создавая полное впечатление, что мы висим в гондоле учебного аэростата для тренировочных прыжков с парашютами. Хорошо и немного жутковато болтаться на шестидесятиметровой высоте.

В океане отражалась переливающаяся перламутровая стена. Милях в трех мелькали темные спины китов, которые паслись на планктоновых полях. К острову возвращались дельфины, закончившие вахту у загонов синих китов и рыбных питомников. По дороге дельфины устроили какую-то веселую игру, что-то вроде пятнашек. В лагуне под нами (башня стоит на ее правом крыле) тоже плавали дельфины. Было хорошо видно, как они совершали в прозрачной воде сложные построения, а затем одновременно стремительно бросались вперед; вдруг строй рассыпался, и все начиналось сначала.

Костя сказал, позевывая:

— Ватерполисты. Сегодня играют с нашей командой. Потрясающе интересные существа! Я познакомился сегодня с Протеем. Он подплыл ко мне и что-то сказал неразборчиво. Потом уже я догадался, что он поздоровался по-английски. Я положил ему руку на спину и говорю: «Здорово, дружище». Он ответил что-то вроде: «Я рад нашей встрече».

— По-английски?

— Не смейся, Протей знает и русский. Когда мы выплыли в океан, он вдруг пропыхтел довольно внятно: «Назад. Опасность».

— И действительно вам что-то угрожало? — спросил я.

— Медузы. Багряные медузы. Колоссальное скопление. Сейчас их унесло течением, а в полдень, ты же сам видел, вода была красной от этих ядовитых слизняков. Тебя никогда они не жалили? Должен заметить, что ощущение не из приятных…

У Кости на лице появилась виноватая улыбка, и, будучи верен себе, он сказал, хмурясь:

— За последние пятьдесят лет человечество так много сделало… Пожалуй, больше, чем за предыдущие два тысячелетия. Понятно, что этот диалектический скачок готовился столетиями. — Он усмехнулся. — А человек, творец всего этого, — он развел руками, — совсем не изменился или изменился очень незаметно, и наши антропологи уверяют, что и не изменится в ближайшие сорок тысяч лет! Тебя не потрясает этот парадокс? Нет, мы какие-то пещерные люди. Именно пещерные! Нас совсем не изумляет то обстоятельство, что, если отбросить все достижения цивилизации, мы те же!

Я промолчал: когда Костя начинал философствовать, то он не нуждался в оппонентах.

Мой друг саркастически усмехнулся:

— Да, те же. А вот жизнь стала какой-то не такой, пресной, что ли, как будто мы что-то утратили. Что, если это реакция после стольких веков напряженной борьбы? Порой непонятной нам, но борьбы. А может быть, наши чувства стали менее острыми? И живем мы не так полно, как наши предки. Что-то я не слышал современных записей историй, как в старых книгах. Сколько было тогда нерешенных проблем! Все было загадочным, покрытым тайной. Ты скажешь, изменились условия? — Помолчав, он улыбнулся и воскликнул: — Да! Как тебе понравилась Вера?

Я сказал, что не вижу никакой связи между рассказом о знакомстве с Протеем, глубокомысленным сетованием на угрожающую задержку с развитием человечества и заключительным вопросом.

Костя нимало не смутился.

— Видишь ли, — сказал он, прищурившись, — все в жизни взаимосвязано, это нам внушали еще в детских садиках. О Вере я тебя спросил потому, что иногда, несмотря на свой скептицизм, ты высказываешь довольно верные суждения.

— Она красива. Возможно, очень умна…

— Ты сомневаешься в ее уме! Да она, если хочешь знать, заняла третье место на конкурсе студенческих работ своего факультета!

Костя разошелся, стал упрекать меня в пренебрежительном отношении к людям, эгоцентризме и даже сказал, что я неисправимый циник. Закончил он свою тираду снова неожиданным переходом, опровергающим его же высказывание о «пресной жизни».

— Как все-таки все сложно, — сказал он, глядя вдаль, — как мы еще зависим от случайностей! Иногда встреча с человеком, одним из десяти миллиардов, может изменить точно рассчитанную орбиту жизни…

Последовал вздох и взгляд на вечернее небо, туда, где висел спутник с Биатой.

В эту минуту Костя, наверное, жалел Биату — ему было неловко, что он увлекся другой девушкой.

Он сказал:

— Мне придется тебя оставить. Ты же знаешь, что меня приняли запасным в команду. Вообще третья вахта не такая уж плохая, можно сосредоточиться, быть одному, поближе к звездам. Ну, а я спущусь на Землю… Смотри-ка! Появился дельфиний отец и наш учитель! Видишь, как размахивает руками? Сегодня я что-то его весь день не видел. Этот загадочный индивидуум где-то носился на своем скутере, окруженный свитой приматов моря. Ребята говорили, что он вечерами читает дельфинам лекции. Что-то в нем выше моего понимания! Неужели это один из первых биологических роботов? Если это так, то он идеально запрограммирован. Знает решительно все, лишь иногда задумывается для виду, будто силится вспомнить: копирует человека своих лет. К тому же такой темперамент! Ты знаешь, он мне начинает нравиться. Вот таким, по-моему, должен быть настоящий человек… Счастливой вахты!

Костя кивнул мне, сел в лифт, и я остался один.

С высоты остров напоминал крохотный атолл. Широкая его часть была обращена на северо-запад; там среди зелени возвышались ветряки, преобразующие силу пассата в электрическую энергию. Остров собрали из литых базальтовых блоков. Он стоял на мертвых якорях, незыблемый, как скала, и в то же время ничем не отличаясь от самого обыкновенного поплавка. В его недрах день и ночь работали заводы по переработке планктона, рыбы, китового молока, утилизации редких элементов, растворенных в морской воде.

Снизу послышался странный набор звуков: вопли, пыхтение, плеск, свист, резкие удары. Началась игра в водное поло, дельфины-ватерполисты шли в атаку на ворота островитян и, видимо, подбадривали друг друга этими своеобразными выкриками. Преимущество явно было на стороне дельфинов, и, хотя островитяне явно нарушали правила игры, мячи беспрерывно летели в их ворота. Мне хорошо было видно, как торпедообразные тела дельфинов мелькали в голубой воде, оставляя за собой серебристый шлейф из пузырьков воздуха.

Команда ватерполистов нашего острова недавно заняла первое место на соревнованиях в Сиднее. Полосатый мяч, который сейчас пасовали носами дельфины, — приз в этих крупнейших состязаниях. Снова наш вратарь, в который уже раз, выбрасывает его из своих ворот. Наконец нападающий команды дельфинов оплошал — отдал мяч и, как будто стыдясь своего промаха, исчез под водой. За ним скрылась и вся команда, даже вратарь последовал их примеру. Наши погнали мяч в пустые ворота. Бросок! Но мячу преградила путь стенка одновременно вылетевших из воды дельфинов. Они не только обыгрывали своих противников, а еще и «смеялись» над ними.

И все-таки островитяне, хотя все их усилия забить даже один мяч были тщетными, бросались в новые безуспешные атаки.

Игра внезапно прекратилась. Дельфины поплыли к противоположной стороне лагуны, где стоял академик Поликарпов в окружении гостей.

С башни открывался великолепный обзор. Я мог поворачиваться на все триста шестьдесят градусов, сидя в кресле, любоваться водной гладью и посматривать на приборы.

В океане, спокойном с виду, происходили очень сложные процессы; там бушевали невидимые волны, возникали и гасли течения, менялись соленость воды, температура, холодные пласты воды вдруг устремлялись к поверхности. Все эти сведения сообщали мне электронные буи, установленные на разных глубинах.

На экранах акустических локаторов иногда мелькали синеватые черточки — дежурные дельфины, несшие охрану на границах силовых полей. Черточек на экране стало больше, и они вытянулись в одну линию. Рамка одного из экранов окрасилась в желтый цвет, из динамика раздался голос автомата, установленного на сигнальном буе: «Появилось стадо касаток в квадрате „32-Б“».

Касатки, эти вольные обитатели океана, вели себя так же, как в давние времена горцы Кавказа или североамериканские индейцы. Были среди них и мирные, и непокоренные племена. Судя по эволюциям на экране локатора, эти касатки пока не предпринимали агрессивных действий, они шли параллельно силовым полям, защищающим пастбища тунцов и макрели. Дельфины двигались тем же курсом.

Вначале я подумал, что это разведчики из банды Черного Джека разыскивают брешь в ограждении. Но, судя по их спокойному движению, это предположение отпадало. Разведчики пиратов не пошли бы прямо на «сюрприз», они-то великолепно знали все хитрости, приготовленные для простаков. А эти движутся, не подозревая беды, прямо к ярко-зеленой точке — звуковому бичу. Вдруг их правильный строй смешался, и на экране вспыхнули зеленые брызги. Касатки развивали скорость не менее шестидесяти миль в час, спасаясь от ударов ультразвукового бича.

Я записал в вахтенном журнале появление касаток, хотя это происшествие, как и все, что происходило вокруг, фиксировалось на магнитной пленке. Прочитав инструкцию обязанностей дежурного по острову, я спросил старшего инспектора Вильсона, не находит ли он, что древний способ фиксирования информации — запись в журнале — не выдерживает сравнения с показаниями приборов.

— Пожалуй, да, — ответил он, глядя через мое плечо.

— Тогда напрашивается вывод…

— …для чего тратить практиканту драгоценное время?

— Хотя бы!

— Это и мне приходило в голову.

— В таком случае, следует изменить инструкцию.

— Пытались.

— Кто же препятствует?

— Несовершенство приборов. Человеческие органы чувств иногда, хотя бы раз из десяти тысяч случаев, обнаруживают явления, ускользающие от технических устройств. Особенно тогда, когда надо сделать выбор и заглянуть за грань неведомого. Машины, к сожалению, еще не обладают интуицией.

…Пока я вносил свои записи в вахтенный журнал, оборвались короткие тропические сумерки. Вечный труженик пассат, отдохнув, снова ровно крутил колеса ветряков. Пенные гребни волн источали зеленовато-голубое сияние.

По черному небосводу плыли созвездия. Именно плыли, потому что ветер раскачивал мою гондолу, и мне казалось, вся небесная твердь пришла в движение.

Плыл «Корабль», раздув свои невидимые паруса. «Райская птица» кружилась возле «Южного креста». Желтым топазом над головой светился диск астрономического спутника. Он висел неподвижно на высоте 36 тысяч километров. На нем сейчас Биата тоже, наверное, несет вахту у своих счетчиков элементарных частиц или любуется Землей, а вернее всего, вглядывается в черную бездну Вселенной, туда, где должна вспыхнуть Сверхновая. Из этого участка галактики, нарастая с каждым мгновением, льется чудовищный поток невидимых частиц. Сотни миллиардов нейтрино ежесекундно пронизывают каждый квадратный сантиметр Вселенной.

На экране видеофона появился ухмыляющийся Костя.

— Не вздумал ли ты провести эту дивную ночь, как Симеон Столпник? — спросил он. — Уже шестнадцать минут, как истекло время твоего времяпрепровождения на «столбе».

— Так почему же ты до сих пор болтаешься внизу!

— По двум причинам. Во-первых, потому, что ночные вахты несут, как всем известно, на Центральном посту, и во-вторых, я выполняю там обязанности помощника ответственного дежурного по острову и его окрестностям. Между прочим, академик ушел поболтать со своими акваприятелями. На «столб» вообще можно было бы не подниматься. Эта служба создана специально для неоперившихся птенцов. Спускайся с заоблачных высот, в спортивном зале — состязания в теннис. Ты когда-то неплохо держал ракетку… Постой! — Костя артистически изобразил, будто только что вспомнил небольшое и не такое уж важное событие. — Чуть не забыл тебе сказать, что только что говорил с Биатой. Держится хорошо, только немножко устала. Далась ей эта Сверхновая! Лишь о ней и говорила, да еще о супернейтрино или, как она еще их называет, прапрачастицах, которые зафиксировали их ловушки. Нет, все-таки хорошо, что мы с тобой обитаем на этом прелестном островке. Передавала привет… Тс-с! Старик возвращается. Не даст и поболтать с лучшим другом! — Костя подмигнул и растаял на экране.

Я позавидовал, что он дежурит вместе с Павлом Мефодьевичем. Меня все больше и больше интересовал этот удивительный и загадочный человек. А то, что Костя уже поговорил с Биатой, неожиданно обрадовало меня: между ней и мною теперь уже не было никого. Я стиснул в руке жетон. Какие надежды я возлагал на это свидание!

ТУАЛЕТ МАТИЛЬДЫ

Наша Матильда похожа на субмарину одной из последних конструкций. Она относится к семейству синих китов и весит двести десять тонн. Прежде, в давние времена, когда киты беспощадно уничтожались, редкие экземпляры едва достигали ста тридцати — ста пятидесяти тонн. Мало кто из этих исполинов доживал до зрелого возраста. Теперь же, после всеобщего закона, запрещающего охоту на китов, и особенно после перевода их на пастбища, почти все киты прибавили в весе на одну четверть.

В нашем стаде есть китиха Малютка, достигающая чудовищного веса — двести восемьдесят пять тонн!

Подле ласта нашей Матильды жмется китенок. В сутки он выпивает около полутора тонн молока, и все же у матери еще остается его более тонны.

Доят маток китов два раза в сутки — в семь часов утра и в пять вечера. Со сторожевой башни подается автоматический ультразвуковой сигнал, и стадо с пастбища движется в лагуну, сопровождаемое дельфинами-пастухами. Сигнал можно и не подавать — киты и дельфины удивительно точно определяют время в любую погоду.

Каждая матка идет к своему «стойлу» — причалу — и останавливается метрах в пяти, и пытается почесаться боком о шершавый базальт (Но после нескольких несчастных случаев — киты сдирали себе кожу — им было запрещено прикасаться к стенке, и теперь за ними зорко следят дельфины.

У нас с Костей маски Робба из кремнийорганической резины. Пленка толщиной десять микрон, обтягивающая каркас маски, выполняет работу искусственных легких — через нее свободно поступает кислород, растворенный в воде, а углекислый газ уходит в воду; но этот процесс идет несколько медленней, и поэтому в маске есть еще специальный клапан для удаления водяных паров и углекислого газа. Маски Робба рассчитаны на плавание в пределах верхних горизонтов, не глубже двадцати метров.

Сегодня у китов санитарный день.

Мы расхаживаем по широкой спине Матильды с электрическими щетками и пластмассовыми лопаточками и очищаем ее от колоний рачков и морских желудей. Матильде эта операция, видимо, доставляет огромное удовольствие: она замерла и тихонько, чуть поводит плавниками; время от времени из ее дыхала раздается мощный хлопок, как из клапана компрессора. На спине Матильды стоит тавро: Нептун с трезубцем и номер.

Петя Самойлов и вьетнамец Као Ки занимаются дойкой. По прозрачным шлангам доильной машины бежит тугая желтоватая струя китового молока. Счетчик на стенке причала отсчитывает декалитры. Молоко уходит в недра острова, где подвергается стерилизации и упаковывается в портативные контейнеры из прессованной бумаги. На земле мало продуктов питания, которые могли бы приблизиться по своим удивительним свойствам к этому концентрату энергии. Матильда дает в год более трехсот тонн молока!

Трудно поверить, что было время, когда китов убивали, чтобы получить мясо, жир и кости. Мало того, что это было антигуманно, но и нецелесообразно. Уничтожалась целая фабрика питательного белка, которая может работать десятилетия, требуя самой минимальной заботы со стороны человека. Когда я думаю об этом, то всегда вспоминаю любимую фразу Павла Мефодьевича: «Целесообразность есть высшая справедливость»…

Но сколько потребовалось усилий всего человечества, чтобы эта простая истина стала законом жизни! Надо было изменить социальный строй на всей планете, осуществить в грандиозных масштабах все великие открытия последнего столетия, утвердить коммунистическую мораль…

Костя уселся на спинной плавник Матильды, как на причальную тумбу, и стал учить Протея песенке «веселых рыбаков». Отчаянно фальшивя, он насвистывает мотив. Протей внимательно слушает, высунув голову из воды.

Кожа у Матильды упругая, как резина, синевато-серого цвета. Спина почти чистая. Работая щеткой, я тоже добираюсь к плавнику. Костя хохочет, слушая, как Протей довольно верно повторяет мотив песенки.

Голос у дельфина скрипучий, резкий, по тембру напоминает читающие автоматы старых конструкций. Протею нравится лесенка, глаза его блестят, лукавая физиономия выражает полное довольство своими необыкновенными музыкальными способностями.

Но музицировать некогда. Надеваем маски и прыгаем в воду.

Сквозь очки льется голубоватый свет. Бок кита в мраморных бликах.

Я проплываю не спеша и работаю только лопаточкой, отправляя на дно небольшие гроздья «желудей». Над головой — огромный серповидный плавник. Он нервно вздрагивает, когда я прикасаюсь к белому пятну под ним.

Наверное, в это время Матильда прищурила глаза, как кошка, у которой чешут за ухом.

Ко мне подплыл Петя Самойлов в сопровождении двух дельфинов. В гидрофоне раздался его искаженный пискливый голос:

— Ты чего спрятался под плавником, как сосунок? Займись косметикой ее личика. Руководить этой ответственной операцией будет Тави. Обмениваться информацией с ним можешь телеграфным кодом, но не забывай, что твой руководитель воспринимает и зрительные образы вперемежку со звуковыми сигналами.

Я самонадеянно сказал, что меня больше устраивает телепатический обмен информацией.

Петя насмешливо пискнул и уплыл вместе с дельфином.

Я висел в воде, внимательно разглядывая Тави. Он тоже рассматривал меня, застыв в неподвижной позе, и вдруг произнес шелестящим шепотом длинную фразу. Я ничего не понял и в свою очередь попытался мысленно передать ему, что рад знакомству и готов выполнять его указания. Мне сразу стало ясно, что я не смогу передать все это путем образной телепотемы.

Мои попытки войти с ним в контакт Тави воспринял несколько оригинально: неожиданно «заговорил» так громко, будто у меня под ухом начали стрелять из порохового ружья. Увидев, какое впечатление произвела на меня эта громкая «фраза», он снова сказал что-то нежным шелестящим шепотом. Я опять ничего не понял, но почувствовал его расположение ко мне.

Пришлось перейти на примитивный код и выстукать пальцами на его спине:

«Меня зовут Иван».

В ответ он так быстро прощелкал серию точек и тире, что они слились в длинный трескучий звук.

Я помотал головой.

Он понял и внятно прощелкал:

«Плыви за мной, Ив».

Так началось наше знакомство, скоро перешедшее в дружбу. Через несколько дней я спросил его, почему он назвал меня Ивом, а не Иваном.

«Потому что тебе приятнее первая половина слова, обозначающая тебя…»

Мы плыли рядом, обмениваясь незамысловатой информацией, вполне довольные друг другом. Тави находил колонии желудей, подавал сигнал, а я подплывал и скребком счищал моллюсков.

С четверть часа мы прихорашивали Матильду. За это время Тави только один раз поднялся на поверхность набрать воздух. Моя маска действовала безотказно, забирая из воды нужное для дыхания количество кислорода.

«Все!» — прищелкнул Тави.

Я не стал всплывать. Мне хотелось еще побыть под водой. Я плыл, едва двигая ластами. В гидрофоне послышался голос Кости:

— Я не уверен, что наша Мотя возьмет первую премию на конкурсе красоты.

Ему кто-то ответил, но я не разобрал слов, так как звуковой сигнал был направлен в противоположную сторону. К тому же мешали какие-то неясные шумы, что-то поскрипывало, кто-то тяжко вздыхал, булькал, мягко хлопал в ладоши.

Тави держался возле моего правого плеча, без усилий скользя в толще воды.

«Что это за шумы?» — выстукал я по его спине.

Он сразу же ответил:

«Разговаривают киты. Нет в океане никого болтливее китов».

«Ты знаешь их язык?»

«Язык не главное, надо видеть разговор».

«Неужели ты видишь их всех? Всех китов».

«Вижу. Не глазами. Вижу, о чем они говорят. Вижу предметы разговора».

«Угадываешь мысли?»

«Вижу мысли!» — Тави смотрел на меня, и мне показалось, что он удивляется моей непонятливости.

«О чем же они говорят?»

«О разном. Матери хвалятся своими детьми. Передают новости».

«Какие новости они сообщают? Что ты видишь сейчас?»

«Наш остров издали. Синих китов. Касаток. Киты боятся за своих детей. Вижу еще людей на „ракетах“ и моих братьев. Касатки уплывают, люди и братья моря гонятся за ними. Говорить молча совсем просто». — Тави глядел на меня, глаза его поощрительно улыбались.

Я постарался сосредоточиться, и мне стало казаться, будто перед моими глазами проплывают смутные образы. Нет, это только показалось. Причудливые светотени, непривычная цветовая гамма и усталость на мгновение создали у меня иллюзию восприятия «зрительного языка» китов.

Тави сказал:

«Теперь они говорят о Великом Кальмаре, их…»

Тави взлетел к поверхности, чтобы сменить воздух в легких. Я тоже всплыл и, откинув маску, впервые посмотрел на гигантских китов совершенно другими глазами. И все-таки в сознании как-то не укладывалось, что эти живые глыбы сейчас ведут неторопливые беседы о своих житейских делах, может быть, злословят, тревожатся за участь детей. Мне надо было сделать немалое усилие, чтобы поверить Тави. До сих пор усатые киты считались животными, в своем развитии стоящими ниже обезьян. В нас невероятно сильно держатся атавистические представления об исключительности человека — заблуждение, в течение тысячелетий оправдывавшее преступления людей против своих меньших братьев.

Пока мы с Тави беседовали, произошло событие, взбудоражившее все население нашего острова.

Когда я вынырнул, то в уши мне ударил мощный голос, усиленный мегафоном. Дежурный говорил, стараясь сохранить хладнокровие:

— Опускайся на двадцать метров и выходи из зоны, занятой китами. Избегай малышей. Слушайся во всем Протея. Еще рано, разве ты не видишь, что возле тебя три «подростка»!

Я быстро забрался на причал и увидел такую картину. Стадо китов уходило из лагуны на пастбище. Важно плыли матки, делая не более четырех узлов. Молодые киты резвились вокруг родителей, малыши до половины выпрыгивали из воды и плюхались в зеленую воду, поднимая каскады брызг, ныряли. Доносилось характерное пыхтение старых китов. Над стадом стояла радуга. Напрягая зрение, я старался разглядеть Костю в воде, думая: как его угораздило затесаться в стадо китов? Вдруг я увидел моего друга, стоящим в пене и брызгах на голове Матильды. Голова ее была поднята над водой выше, чем у других китов. Неужели и она понимала опасность, угрожающую Косте?

— Прыгай! — рявкнул вахтенный в мегафон.

Вынырнув далеко от стада, Костя взобрался верхом на Протея и плыл на нем к острову. Снова над океаном послышался мощный голос. Теперь дежурный язвительно отчитывал Костю за нарушение этики в отношении приматов моря. В заключение он сказал:

— Нельзя, молодой человек, злоупотреблять дружбой морских братьев.

Костя, красный, запыхавшийся, вылез из воды и набросился на меня:

— Ну чего ты смеешься? Весело, что нашелся объект для плоского остроумия?

— Мне нисколько не смешно…

— Ах, ты сожалеешь, что я компрометирую тебя?

Потом он перенес огонь с меня на остальное население острова:

— Куда мы попали? Сплошные пай-мальчики! Здесь хуже школы для детей с задатками нравственных пороков. Нет, с меня хватит! Улечу с первой же попутной ракетой! Прощай! — И он быстро зашагал к ребятам, вытянувшим электроталями драгу со дна лагуны.

Тави плавал возле стенки. Он прощелкал:

«Войди в прозрачную раковину».

Я стоял недалеко от кабины из сероватого пластика. В ной находилось электронное устройство старого образца для прямого обмена информацией с дельфинами.

Здесь я привожу наш разговор в «отредактированном виде», так как очень часто кибер путал понятия или объяснял их чрезмерно сложно. Например, слово «небо» в переводе звучало так: «Там выше головы, где сияет шар, похожий на круглую рыбу». У старого кибера была слабость к витиеватости. Его скоро заменили «ЛК-8006».

— Так лучше задавать вопросы и слушать, — прозвучал жестковатый голос машины, переводившей слова Тави.

Я согласился с ним и спросил:

— Так что говорили киты о Кальмаре?

— О Великом Кальмаре! — поправил Тави.

— Чем их интересует Кальмар, да еще Великий? Ведь они не едят кальмаров.

Послышалось что-то похожее на смех:

— Великого Кальмара нельзя есть.

Я согласился, что Великого Кальмара съесть трудновато и что справиться с такой нелегкой задачей могут только кашалоты.

— Нет, кашалоты едят просто кальмаров. Великого Кальмара есть никто не может. Он хозяин бездны. Человек — хозяин неба и света. Великий Кальмар — хозяин бездны и ночи.

Великий Кальмар стал похож на таинственное морское божество из древней легенды.

Тави продолжал:

— Великий Кальмар намеревался сегодня ночью взять маленького кита.

— Какого маленького?

— Что родился вчера. Великий все знает.

— Ему это, надеюсь, не удалось?

— Братья моря заметили его. Большие киты пошли ему навстречу.

— И намяли бока?

— Не понимаю.

— Побили его?

— Его нельзя побить. Он Великий Кальмар.

Я спросил, почему Тави относится с таким почтением к кальмару, а большие киты его не боятся.

— Он не хочет встречаться с большими китами, — ответил Тави. — Все другие жители моря не хотят встречаться с Великим Кальмаром.

— Ну, это понятно. Скажи, очень велик твой Великий Кальмар?

— Мне непонятно.

— Каких он размеров? Больше кита?

— Он не больше, он Великий Кальмар!

Я долго допытывался, каким образом Тави узнавал о его приближении. Почему киты бросились навстречу кальмару, защищая своего детеныша, еще не видя врага?

Или Тави давал путаные объяснения, или кибер не справлялся с переводом, но прошло с четверть часа, пока наконец мне удалось догадаться, что Тави говорит о втором зрении — локации — и совсем непонятном чувстве, что-то вроде телепатической связи. Но так или иначе, приближение Великого Кальмара не оставалось незамеченным, и, видно, одни живые существа вставали на свою защиту, а другие покорно становились жертвами чудовища.

И еще одну новость сообщил мне Тави. Киты знали о появлении Черного Джека и его очередном убийстве. Новости в океане распространялись очень быстро. Тави удивил меня, сообщив, что вчера вечером к нашим силовым заграждениям подходили разведчики Черного Джека и скрылись, напоровшись на «звуковой бич». А я-то записал в вахтенном журнале о появлении в наших водах мирных касаток!

КОГДА ЖЕ ОНА ВСПЫХНЕТ?

На экране вместо Биаты появилась круглолицая девушка. Она с улыбкой смотрела на меня:

— Не узнаешь старых друзей, бродяга!

— Надежда!

— Она самая. А я тебя сразу узнала. Забыл, как нас извлекли из контейнера?

Мы с Надей учились в школе первого цикла. Как это было давно! В те времена Надя походила на мальчишку и верховодила всей нашей группой. Как-то ей пришло в голову покинуть Землю и отправиться на Луну, где тогда еще строили первый астрономический городок. Ее предложение было встречено нами с восторгом. Разработан гениально простой план. Мы решили лететь в контейнерах, которые загружали строительными материалами и продуктами. Ночью пробрались на космодром, нашли ракету, возле нее груду пустых ящиков из почти невесомого пластика. Просидели в них до утра, были обнаружены роботами-контролерами и переданы в руки администрации космодрома…

— Ты сильно изменилась, я еле узнал тебя.

— Подурнела?

— Нет, ты стала очень красива.

— Ты говоришь это тоном сожаления.

— Да, мне жаль нашего детства.

— Правда, было хорошо? — Лицо ее раскраснелось, глаза заискрились, она стала удивительно похожа на ту Надьку — «Лунного скитальца», как ее еще долго звали в школе.

— Очень! — сказал я и спросил: — Ты что, проходишь практику вместе с Биатой?

Она помотала головой.

— Биата там, — ее тоненький пальчик поднялся вверх, — а я здесь, — пальчик опустился, — на Земле, нажимаю кнопки. Но это временно. В телецентре я промучаюсь еще недели две: обязательный труд для лиц с неустойчивыми решениями. Представь, я все еще не могу ни на чем остановиться. А ты доишь китов?

— Нет еще, это не так просто. Пока занимаюсь их косметикой.

— Как интересно! Сейчас у спутника заняты все каналы, срочные разговоры академиков по поводу Сверхновой. Что-то она никак не может вспыхнуть… Так ты занимаешься в косметическом салоне для приматов моря? Как-нибудь расскажешь подробнее. А возможно, я сама нагряну к тебе в период раздумий о подыскании постоянной профессии. Недавно я встретилась, вот так же случайно, с Дэвисом. Помнишь, такой длинный, печальный, он нас закрывал в контейнерах и плакал, что остается на Земле?

— Рыжий Чарли!

— Именно! Сегодня вот так же появился, как чертик из коробочки. Ищет кости динозавров и птеродактилей в Монголии. Приглашал принять участие. Мне когда-то нравилась палеонтология. Надо обдумать этот серьезный шаг. — Она засмеялась. Куда девалась ее мальчишеская угловатость, презрительный прищур глаз и безапелляционность суждений! — И еще я встретила Грету Гринберг, — продолжала Надя. — Да, ты не знаешь ее. Мы учились с ней в театральном. Снимается в Мексике… Ну, хороших тебе снов. Целую!

Она исчезла с экрана, оставив грустное чувство, как после чтения старых писем.

Через несколько секунд на экране материализовалась комната Биаты. Я видел только часть бледно-зеленой стены с серым успокаивающим узором. Биата стояла ко мне спиной и поправляла перед зеркалом волосы. Она повернулась и, улыбнувшись, сказала:

— Здравствуй. Я совсем заработалась. Мы столько получаем информации! Загрузили даже твоего тезку «Большого Ивана». Академики сначала подняли шум, но потом сдались, и теперь самый главный электронный мозг планеты в нашем распоряжении. Ты слушаешь наши сводки?

— Иногда… У нас тоже довольно напряженная обстановка.

Я попытался было в кратких чертах рассказать о нашем хозяйстве, дельфинах, Черном Джеке, но на лице ее отразилось сожаление: я, занятый такими пустяками, сравниваю свою деятельность с трудом астрономов, ожидающих вспышки Сверхновой! Я смущенно замолчал.

— Ты прости, — сказала Биата, — я стала какая-то одержимая — все, что не относится к нашей Звезде, сейчас мне кажется не заслуживающим внимания. Ты пойми, возможно, что после вспышки Сверхновой произойдут какие-то непредвиденные изменения в мире. Возможно, трагические. Ты же знаешь, что есть гипотеза о причине гибели третичных рептилий. Возможно, их убили излучения Сверхновой. Выжили только мутанты… Кстати, мы наблюдаем мутации бактерий под влиянием прапрачастиц. Что, если эти частицы — катализаторы, способствующие образованию нуклеиновых кислот и, следовательно, жизни? У тебя такое выражение лица, будто все, что я говорю, — откровение. Ты и в самом деле весь поглощен своими китами. И, наверное, ничего не слышал о новой элементарной частице. Это же величайшее открытие века! Это, видимо, один из «кирпичиков», и, может быть, самый первый кирпичик, из которых строится все.

— Как? — задал я глупый вопрос.

Она улыбнулась:

— Не знаю.

— Когда же все-таки она вспыхнет? — спросил я.

Она поняла истинный смысл моего вопроса: «Когда же мы встретимся?» И ответила:

— Скоро, очень скоро. Поток нейтрино почти стабилизировался.

— Что, если он будет стабилизироваться еще сотню или тысячу лет?

Она улыбнулась:

— Ну как ты можешь! Вопрос дней, может быть, часов или минут, даже мгновений! — Прищурившись, она продолжала: — Ты представь себе, для того чтобы это произошло, температура в ее ядре должна достигнуть шести миллиардов градусов! Чудовищно!

Я кивнул, уставившись на серебристый циферблат ионных часов за спиной Биаты. Секундная стрелка неумолимо заканчивала последний круг.

Биата обернулась и сказала быстро:

— Я ухожу. Привет Косте. Твоя «Звездная пыль» прелесть. Ею благоухает весь спутник и даже космос вокруг нас в окружности парсека…

Экран источал серо-зеленый цвет, словно впитал в себя окраску стен комнаты Биаты. Я смотрел на стекло видеофона и улыбался. То, что она говорила мне, я воспринял как приятный шум, я еще не вдумывался в ее слова. Для меня было важно, важнее всего на свете, то, что я видел ее и слышал ее голос и что вся она была обращена ко мне и вспомнила про «Звездную пыль».

Я вышел из комнаты и побрел по широкому прохладному коридору с наружной стеклянной стеной. В эту жаркую пору дня стекло было полупрозрачным, и потому кусочек нашего острова и океан казались затянутыми сумеречной сеткой. От пейзажа за стеклом веяло миром и покоем, как на картинах импрессионистов.

В своей лаборатории Костя в ослепительно белом халате священнодействовал возле анализатора. Он не заметил меня, рассматривая спектры и напевая:

— Что это за подружки с таким удивительным спектром? — спросил я, заглядывая ему через плечо.

— А, подружки? Для рифмы. Представь, я обнаружил ниобий. — Он обернулся и, оглядев меня с ног до головы, заорал: — Пошел вон, немедленно! Ты погубишь всю мою работу! Без халата! Я целый час стерилизовал лабораторию. Уходи… Потише, не поднимай пыли!

— Подумаешь, ниобий, какая-то молекула! — Я хлопнул его по плечу. — Только сейчас я разговаривал…

Костя в ужасе попытался закрыть руками препараты.

— Этого… этого… никогда не прощу! — проговорил он, глядя на меня ненавидящим взглядом.

— Я видел сейчас Биату! Тебе, болвану, привет. Слышишь?

— Уходи! — простонал Костя. — Немедленно уходи!

Гнев друга только вызвал у меня улыбку. Этот «бездельник» иногда днями не выходит из лаборатории и тогда с удивительным упорством охотится за атомами редких земель, пытаясь понять их роль в клетках живой материи.

В лаборатории «думающих» машин и электронной оптики я подсел было к своему столу и стал просматривать ленту микроснимков клетки морской лилии, пораженной «дремлющим» вирусом. До поры до времени вирус вел себя как вполне добропорядочный жилец. Такое поведение могло продолжаться очень долго — месяцы и годы. Иногда же под влиянием каких-то неизвестных еще условий вирус нарушал все правила общежития, начинал бурно размножаться, разрушая клетку-кормилицу. Я искал причины агрессии вируса. В серии кадров намечался такой процесс активности вируса. Я довольно громко свистнул. У счетных машин работали трое ученых из постоянного штата станции. Мой свист привел их в замешательство, они слегка приподняли головы.

Я сказал в свое оправдание:

— Удивительно, мои вирусы стали активизироваться как раз в то время, когда для этого не было никаких видимых причин.

Они промолчали.

Я выключил ленту, встал и нечаянно с грохотом отодвинул стул. Кто-то из троих издал легкий стон. Я извинился. Постоял и пошел к двери, поняв, что не смогу сейчас работать: все, что я делал до сегодняшнего дня, вдруг показалось мне маловажным и серым.

Я чувствовал, что потревоженные ученые смотрят мне в спину и, наверное, думают: «Странный студиозус», или: «Зачем присылают к нам лоботрясов, разгуливающих и мешающих работать?» Или что-нибудь третье, не менее «лестное».

Но я не обиделся. У меня было хорошо и весело на душе. И почему-то немножко стало жаль Костю и этих троих.

На острове было много зелени. Тропическая растительность буйно заполняла все пространство, не занятое служебными и жилыми помещениями, лабораториями, механизмами и машинами. Я очутился на тропинке, ведущей через зеленый туннель, пропитанный нежным запахом ванили и еще чем-то напомнившим мне «Звездную пыль».

Тропинка привела на главный пост, похожий на ходовую рубку гигантского лайнера. Там было сумрачно после жгучего блеска солнечных бликов, тихо и прохладно. У приборов сидел Петя Самойлов и сосредоточенно смотрел на западный сектор кругового обзорного экрана. На экране с характерным, едва уловимым шумом пульсировала зеленая полоска океана. Покачивался высокий красный буй с целым набором антенн, на его боку чернела цифра «девять». Метрах в двухстах от буя взад-вперед нервно плавал сторожевой отряд дельфинов. Слышались их характерные голоса. У некоторых из них на темени были укреплены «электрические копья» — небольшие приборы обтекаемой формы.

Петя кивнул в ответ на мое приветствие и сказал:

— Где-то недалеко Черный Джек. Опять подходили его разведчики. На этот раз они держатся довольно далеко от ударной волны. Не знаю, что они еще выкинут. Я вызвал ребят с «Кальмара».

Послышался скрежет, на экран с грохотом влетела гоночная торпеда и, резко сбавив ход, почти остановилась. В прозрачной гондоле сидели два бронзовых незнакомых гонщика.

— Это с «Кальмара», — сказал Петя. — Хорошая у них работа.

Торпеду окружили дельфины. Старший патруля стал докладывать обстановку. Петя нажал одну из многочисленных кнопок на пульте, и тотчас же послышался перевод сообщения начальника патруля:

«Шестьдесят разведчиков Джека разделились на десять звеньев и одновременно стали искать проходы в глубине, между буями. Мы включили дополнительное напряжение и атаковали одну из групп стрелами. Один ушел в глубину навсегда, остальные бежали на запад, потом на север».

Торпеда рванулась на север. Четыре патрульных дельфина обошли торпеду и развернутым строем полетели вперед. Именно полетели, скользя почти по самой поверхности и, казалось, не делая для этого особых усилий.

Мы проводили взглядом торпеду и патрульных до горизонта.

Петя повертел головой и причмокнул:

— Вот это гонка! Завидую ребятам с «Кальмара». Только им разрешается использовать всю мощность торпеды и применять ампулы с морфином. Конечно, им не накрыть Джека. Может, заарканят кого-нибудь из желторотых. Тогда удастся подготовить еще одного парламентера.

Я спросил:

— Ты веришь, что таким путем можно перевоспитать Джека?

— Конечно, нет! Но, возможно, другие, а их около тысячи, перейдут на легальное положение. В Арктике касатки успешно используются в роли пастухов трески. А с Джеком можно покончить только широкой блокадой и с моря и с воздуха.

Послышался мелодичный гудок, на пульте замигали лампочки.

Петя сказал:

— Включился резервный опреснитель. Нам с сегодняшнего дня увеличили план биомассы. Теперь у нас дьявольская потребность в пресной воде. — Он пощелкал тумблерами, улыбнулся и сказал сочувственно: — Не огорчайся особенно. Со мной тоже иногда бывает — вдруг все разладится. Кажешься себе таким дураком! В подобных случаях лучше всего переключиться на другое.

На экране видеофона появилось сухощавое лицо индийца.

Петя смущенно сказал:

— А, Чаури-сингх! Приветствую и слушаю тебя!

Чаури мрачно пробасил:

— Благодарю за неоднократные приветствия в течение сегодняшней половины дня, а также за любезные обещания.

— Не беспокойся, Чаури-сингх, — Петя подмигнул мне, — я наконец-то нашел дублера. Вот наш стажер мечтает пуститься в плавание на знаменитой «Камбале» в обществе… в вашем обществе…

Чаури посмотрел на меня и, кивнув головой, исчез.

— Ну, вот все и устроилось, — сказал Петя. — Это наш бионик. Ведет интереснейшую работу с головоногими моллюсками. Ты, конечно, еще не мог с ним познакомиться, он все время торчит то у своих самописцев, то болтается в «Камбале». Счастливого тебе плавания! Зайди в его конуру, там много любопытного, он будет ждать. Да не вздумай опаздывать, тогда я совсем пропал в его глазах как серьезный человек, да и тебе не поздоровится.

ВЛАДЕНИЯ ЧАУРИ-СИНГХА

«Конура» оказалась огромной лабораторией. Одну стену в ней занимал аквариум. За литым стеклом высотой около пяти и длиной не менее восьми метров застыла прозрачная бирюзовая вода. В ней парили стайки рыб, одетых в разнообразные «праздничные» наряды, разрослись кусты кораллов, багряные, белые, розовые, зеленые и даже ярко-желтые, предательски прекрасные анемоны «цвели» на глыбах камней, морские лилии трепетали лепестками-щупальцами; со дна поднимались изящные ленты темно-зеленых, бурых и красных водорослей. На дне сновали рачки, лежали, раскрыв створки, перловицы. Словом, это был кусочек живого океана, перенесенный в лабораторию ученого.

Второй достопримечательностью лаборатории был светильник: большая прозрачная чаша на бронзовой треноге. В чаше с водой притаился небольшой невзрачный кальмар-альбинос. Как видно, один из глубоководных видов.

«Зачем он здесь?» — подумал я, заглядывая в чашу.

Кальмар «ответил». Он вспыхнул изнутри голубым светом, а вся его поверхность покрылась разноцветными, тоже светящимися точками, расположенными с большим вкусом. При свете, источаемом кальмаром, можно было читать. Я никогда не видел таких кальмаров и подумал: «Вот бы послать Биате на спутник!»

Как только я отошел от чаши, кальмар погас.

Чаури-сингх, казалось, не обращал на меня никакого внимания.

«Не уйти ли?» — подумал я, но сразу отказался от этой мысли. Все в этой комнате привлекало: множество незнакомых приборов, светящийся кальмар, грандиозный аквариум, на который можно было смотреть не отрываясь часами, и особенно сам хозяин этой необыкновенной лаборатории. Высокий, худой, он сосредоточенно следил за осциллографом и телеэкраном. На экране фиксировался кусочек океана, вернее, его дна, загроможденный черно-бурыми обломками базальта. Судя по темно-зеленому цвету воды, глубина была довольно значительной. Неожиданно я увидел гигантского осьминога. Я различал его смутные очертания, клюв и огромные фиолетово-черные глаза. Он, казалось, дремал, наслаждаясь тишиной. Перед ним лежала груда двустворчатых моллюсков.

Осциллограф чертил ровную, слегка волнистую линию. Я догадался, что каким-то непостижимым для меня образом Чаури-сингх умудряется наблюдать и записывать биотоки мозга этого моллюска.

Из сумрака появилась стайка окуней. Пульсирующая волнистая линия на экране слегка подпрыгнула и опять пошла ровной строчкой.

Чаури-сингх повернулся ко мне и спросил:

— Тебе никогда не приходилось смотреть чужими глазами? Нет, конечно, не глазами другого человека — разница при этом была бы незначительна, — а, например, глазами собаки, жука, курицы, кита или дельфина. Так вот, представь, что ты превратился в головоногого моллюска! — Он нажал желтый клавиш, и картина на экране телевизора мгновенно изменилась. Вода… нет, это теперь, казалось, было что-то другое, абсолютно прозрачное, какое-то нежно-фиолетового вещество. В нем плавали причудливо расплывшиеся громады скал, какие-то необыкновенные растения очень сложной, пастельной расцветки. В фиолетовом мире двигались фантастические рыбы; и по форме, и по окраске они превосходили все, что мне приходилось видеть необыкновенного в глубине тропических морей.

Картина неожиданно стала меняться, цвета стали ярче, очертания скал, растительности, животных приобрели более знакомые формы. Коралловый куст вспыхнул алым пламенем, затем постепенно стал менять цвета, как остывающая сталь. Анемона, примостившаяся на коралловом кусте, так же поспешно меняла окраску своих «лепестков» и ножки, словно мгновенно переодевалась. Удивительные превращения происходили с чудовищно-несуразной рыбой, будто раскрашенной художником-абстракционистом. Из широкой и плоской она превратилась в пеструю ленту, затем свернулась и стала нормальным помокаптусом, только не черным с золотым, а темно-синим с алыми и желтыми пятнышками. Глаза у рыбы вспыхнули зеленым огнем и стали медленно гаснуть. Весь подводный пейзаж менялся, как декорации; видимо, художник-постановщик подводного представления обладал необычайной фантазией и набором технических и еще каких-то совершенно непостижимых для меня средств.

— Приблизительно так видит кракен. Хрусталик его глаза подвижен, как линза в фотокамере. Конечно, не только этим объясняется такой поразительный эффект. Надо еще учитывать, что моя электроника далеко не совершенна и передает далеко не все, что видит кракен. Его палитра несравненно богаче, и ее основные цвета иные, чем те, что воспринимает наше зрение, здесь же цвет переведен в доступные нам колебания. Видимо, нам никогда не удастся увидеть подлинный мир этих существ, — грустно сказал он.

Внезапно краски на экране расплылись, смешались, побежали белые линии.

— Видишь! — Чаури-сингх сделал движение рукой в сторону экрана. — Вот уже неделя, как ежедневно в это время искажается передача информации по всем каналам.

Электронный луч бешено прыгал на осциллографе.

— Необходимо проверить электронную приставку. Она там. Рядом с кракеном. Поэтому я просил себе спутника. Извини, но инструкция запрещает плавать в батискафе одному. Я не нарушил ритм твоего творческого дня?

— Я вышел из ритма.

— Тогда нет лучшего средства обрести равновесие душевных сил. — Он выключил приборы.

СВИДАНИЕ С КРАКЕНОМ

Мне еще не приходилось опускаться в глубины моря на «порхающем блюдце». Мой опыт исследователя морских глубин ограничивался несколькими рейсами на экскурсионных гидростатах в Океании, Красном море и у берегов Флориды. Правда, прошлым летом мне посчастливилось попасть на крейсерский батискаф и провести в глубинах Северной Атлантики целый месяц (там уже много лет ведутся успешные опыты по одомашниванию гренландских китов и моржей), но плавание на огромном корабле с комфортабельными каютами, салонами и спортивным залом нельзя сравнить с экскурсией на «Камбале». Здесь ощущаешь океан каждой клеточкой тела, почти так же, как плавая в маске Рооба или с глубинным аквалангом. «Камбала» оказалась довольно вместительной. Два широких сиденья впереди и одно на корме, специально для стажеров. На этот раз я уселся рядом с Чаури-сингхом у панели управления.

С легким шипением вошел в пазы люк.

Чаури-сингх положил руки на разноцветные клавиши, и «Камбала» без видимых усилий двинулась вперед, скользя по воде. На середине лагуны она стала погружаться. В кварцевые стекла иллюминаторов прощально плеснула волна, и зеленый свет наполнил кабину. Указатель курса стал описывать кривую, уходя вниз по шкале глубины: мы опускались по широкой спирали.

Появилось несколько дельфинов. Они провожали нас, заглядывая в окна. Среди них оказался и Тави. Я помахал ему рукой. Тави подплыл почти вплотную к стеклу, будто преграждая дорогу.

Чаури-сингх включил гидрофон. Послышались взволнованные голоса дельфинов. Слышалась тревога в их щелкающих фразах.

— Они о чем-то нас предупреждают, — сказал я и не узнал своего голоса: никогда он не был таким пискливым и слова не вылетали из моего рта с такой необыкновенной скоростью.

Чаури-сингх улыбнулся и надел прозрачную маску. Такая же маска лежала в кармане обшивки справа от меня. Я тоже надел ее и услышал вполне нормальную речь.

— Мы дышим кислородно-гелиевой смесью, только с минимальной прибавкой азота. Гелий искажает звук, — объяснил Чаури-сингх и кивнул Тави. — Он предупреждает, что не следует опускаться в Глубокий каньон. Там заметили большого кальмара. Возможно, это тот самый легендарный Великий Кальмар, о котором ты, вероятно, слышал.

Тави и его спутники оставили нас, как только Чаури-сингх сообщил им, что он не собирается сегодня обследовать Глубокий каньон.

— У них чисто религиозное почтение к Великому Кальмару и не менее могущественному Великому Змею, — сказал ученый.

Нас окружила стая любопытных анизостремусов. Они тыкались носами в стекла, пялили на нас круглые радужные глаза. Из гидрофона доносился поток шелестящих звуков: анизостремусы «обсуждали» наше появление.

Иногда виток спирали подходил к обросшей водорослями стенке нашего острова. Здесь к шепоту анизостремусов примешивалось множество других диалектов жителей моря и особенно голоса креветок, напоминающие потрескивание масла на сковороде.

Анизостремусы отстали, как только температура воды опустилась до двадцати градусов.

Глубина сорок метров. Исчезли тени. Мы очутились в зоне ровного зеленого света. Нельзя было определить, откуда он льется: сверху, с боков или снизу? Описав виток, мы снова подошли к стене «острова», декорированной водорослями. Внезапно Чаури-сингх остановил батискаф.

Недалеко от нас, возле самой стены, вился пестрый рой рыб. Все они стремились пробиться к центру, где, видимо, происходило что-то очень важное. Я заметил лупоглазых коричневых, усыпанных круглыми белыми бликами кузовков, черных с золотом помакантусов и золотисто-бурого губана, которого за его жеманность называют «сеньоритой». «Сеньориту» тут же закрыли плоские помокантусы.

Они подставляли ей свои бока, замирали, «стоя» вниз головой или «лежа» вверх брюхом.

— Обычный врачебный пункт, — сказал Чаури-сингх, улыбаясь, — санитары «лечат» своих собратьев, страдающих кожными болезнями. Санитарный симбиоз все еще для нас загадка, как почти все, с чем мы встречаемся в океане. Нам неясно, почему хищные животные щадят крохотных санитаров. — Он включил двигатель и сказал: — Мне показалось, что я обнаружил новый вид санитара. Не узнал синеглазку. Ты заметил зеленую рыбку с фиолетовой головой, голубой и черными полосами?

Я признался, что проглядел, хотя во время подводных экскурсий встречал эту на редкость изящную синеглазую красавицу.

Чаури-сингх продолжал, глядя в зеленоватый сумрак:

— Эти существа питаются ядовитой слизью, грибками, паразитирующими на теле рыб, колониями бактерий, рачками-паразитами, сами не заражаясь. Странно?

— Да… очень…

— Нам удалось выделить антибиотик из крови «сеньориты». Скоро фармакологи дадут нам этот токсин, и мы сможем помочь рыбам-санитарам. Больные уже «приходят» в опытные «амбулатории», которые мы установили на рифах и санитарных буях…

На глубине семидесяти пяти метров мы попали в общество крохотных кальмаров. Они были почти не видны, приняв цвет воды. Внезапно впереди появилось множество коричневых расплывающихся пятен. Пятна слились, и мы очутились в непроницаемой мгле.

Чаури-сингх сказал со смехом:

— Нас обстреляли из ракет, начиненных аэрозолями. Придется подождать садиться, пока рассеется этот «дым».

Кабина наполнилась странными звуками, похожими на легкие вздохи.

Зеленым и синим, сиреневым, красным светом тлели дрожащие стрелки и цифры приборов.

Чаури-сингх стал делиться своими неисчерпаемыми сведениями о головоногих моллюсках. Я слушал его, думая о Биате.

Мне представилось, что она прикорнула на заднем сиденье и, глядя в темноту за стеклом, где сейчас вспыхивают голубоватые искорки, думает о своих звездах или мысленно просматривает пленки со следами осколков атомов. Для нее все это насыщено поэзией. Или, может быть, она вся отдалась ощущению тайны, окутавшей нашу «Камбалу». Конечно, она бы отождествила океан с космосом. Там рождаются звезды, здесь — жизнь. Без жизни нет ни звезд, ни планет. Без жизни они ничто…

Чаури-сингх тихо говорил:

— Вы знаете из элементарного курса, что у них три сердца и голубая кровь…

Она бы засмеялась, услышав это, и сказала: «Вот аристократия! В древности голубую кровь считали привилегией царственных родов»…

Чаури-сингх продолжал:

— Мне посчастливилось открыть два новых вида глубоководных кальмаров…

В горах, на привале, она увидела мышь, обыкновенную серую мышь, и обрадовалась ей так, будто открыла совершенно новый вид…

Чаури-сингх повысил голос:

— …Разве не достойно удивления, что природа за миллионы лет до появления человека открыла один из самых совершенных способов перемещения в пространстве — реактивный двигатель — и наделила им головоногих моллюсков…

За окном стояли сумерки. Коричневое облако медленно рассеивалось.

— Я покажу тебе этот экземпляр… — Чаури-сингх нажал один из клавишей. — Совершенно исключительная форма щупалец… Если, конечно, у тебя найдется время…

Засветился небольшой телеэкран, и мы увидели дно: коралловые глыбы, стаю рыб. Метнулись темные тени: рыбы одновременно спикировали в глубину.

Донные рыбы, занятые своими повседневными делами, казалось, не обращали на нас внимания, но это только казалось, они были настороже, готовые юркнуть в заросли водорослей или щели в коралловых глыбах. Просто они «изучают» странное существо, не похожее ни на одного из их врагов и друзей. Кажущееся равнодушие рыб, видимо, еще объяснялось нашей скоростью: мы еле плелись, были на виду и не скрывали своих намерений; хищники так себя не ведут.

После десятиминутных поисков «Камбала» повисла над уже знакомыми глыбами кораллов. Спрут медленно шевелил щупальцами и смотрел на нас; теперь глаза его источали голубоватый свет. Он мгновенно покраснел, стал совершенно пурпурным, затем на нем появились черные полосы — признак более сильного волнения, — и так же неуловимо быстро яркая окраска сменилась на бледно-пепельную.

— Тетис сильно взволнована, — сказал Чаури-сингх, — только при крайней степени волнения, испуге, она бледнеет; не обязательно становится серой, как сейчас, — она может стать желтой, бледно-голубой или нежно-сиреневой; в гневе пользуется более яркими, густыми тонами. Механизм этого явления необыкновенно сложен. В верхних слоях кожи расположены хромотофоры — пигментные клетки, а также клетки, необыкновенно чувствительные к световым лучам. Хромотофоры содержат в себе все цветовые комбинации, известные нам, а также сочетания красок, тона, которые невозможно нигде больше встретить и тем более получить в земной химической лаборатории. Выбор окраски определяется не только зрением, но и самой кожей, а также эмоциями. Настроение в этом деле имеет решающее значение. До сих пор не найдено ни одного существа, которое могло бы так мгновенно и целенаправленно менять цвет своего тела. Хамелеон — жалкий дилетант. А человек! Всего каких-то три — четыре тона, не больше. Ну можем мы с тобой заставить покраснеть только, скажем, руку? При большой тренировке и то с трудом. А осьминог может все свои восемь ног окрасить в разные цвета и даже нанести на них узоры, воспроизвести на поверхности кожи подводный пейзаж!

Неожиданно осьминог обмяк, щупальца потеряли упругость.

— Немного снотворного нашей Тетис не принесет вреда, — сказал Чаури-сингх, — и даже будет полезно, она так переволновалась сегодня.

Мы держались возле самого дна. Вспыхнул луч прожектора, осветив моллюска, засверкали водоросли, анемоны стали похожи на увядающие орхидеи: на них тоже подействовал наркотик, они уснули. И опять кожа осьминога мгновенно приняла яркие тона подводного пейзажа. Моллюск напоминал драгоценную майолику, найденную археологами при раскопках Согдианы.

Телевизионная камера с приставкой для трансляции нервных импульсов находилась в трех метрах от убежища осьминога, на возвышенности, похожей на цветочную клумбу. Камуфляж надежно защищал приборы от любопытных глаз. Никто, кроме Чаури-сингха, не отличил бы их от камня, заросшего водорослями. Механические руки осторожно заменили приставку — небольшой темный цилиндрик.

— Вот и вся операция, — сказал Чаури-сингх, — можно было бы предусмотреть автоматическую смену деталей, но мне нравятся такого рода прогулки. Чрезмерная автоматизация ограничивает непосредственное ощущение мира, создает только видимость подлинных событий, хотя и тождественных по существу.

Возле спящей Тетис, не обращая внимания на яркий луч нашего прожектора, появились широкие толстые групперы. Они безбоязненно шныряли вокруг и даже совали головы под щупальца осьминога, подбирая остатки с его пиршественного с гола.

Чаури-сингх сказал удивленно:

— Каким образом групперы узнали, что Тетис спит? Нет, это поразительно! Ведь их бессознательный опыт должен бы им подсказать, что кракен никогда не спит, по крайней мере его никогда нельзя застать врасплох!

Чаури-сингх потушил прожектор и, подняв «Камбалу» на двадцать метров, включил миниатюрный осциллограф, вмонтированный сбоку телеэкрана. Мы стали наблюдать за кривой осциллографа. Она стала ровнее, но даже у сонного кракена наблюдалась повышенная нервная напряженность. Временами кривая подпрыгивала. Наверное, в это время Тетис видела сны. Я спросил об этом ученого.

— Осциллограммы кракена обостренно эмоциональны. Смотри! Действительно, в ее мозгу возникают зрительные образы. Наверное, снится мурена — пожирательница ее детей. Здесь Тетис отложила яйца, охраняет их и ждет появления потомства. Затем еще некоторое время пробудет в этих местах, пока дети окрепнут. Этот вид осьминогов нежно заботится о своем потомстве. Я сделал запись почти всего цикла воспитания осьминогов. Поражает осмысленность действий матери… — Чаури-сингх говорил быстро, не спуская глаз с экранов.

Анемоны расправили свои венчики.

Групперы бросились врассыпную. Тетис медленно зашевелила щупальцами, вздрогнула и спряталась в тень коралловой глыбы.

Кривая бешено запрыгала по экрану осциллографа.

— Возможно, она больна? — вслух подумал Чаури-сингх. — Такая смена состояний ненормальна.

Мне припомнились слова Биаты о мутациях бактерий, моя собственная пленка с записью поведения вируса, возрастающий поток нейтрино, обнаружение новой элементарной частицы.

Выслушав меня, Чаури-сингх сказал:

— Возможно, хотя воздействие нейтрино на организм кракена даже при чудовищном увеличении почти равно нулю. Вода — надежный панцирь и от жестких излучений, поэтому мутации в океане случаются невероятно редко. В этом одна из причин консерватизма жизни мирового океана. Ты говоришь о явлениях в связи со Сверхновой? Новая элементарная частица? — Он задумался на несколько секунд и сказал: — Надо внимательней просмотреть последнюю информацию с астрономических спутников и работы коллег. Последние дни я был слишком увлечен работой. Заканчиваю серию опытов. От них зависят необыкновенно важные выводы.

— Вы полагаете, что головоногие обладают разумом?

Чаури-сингх улыбнулся:

— Разум — прежде всего аппарат для приема и передачи информации. У головоногих моллюсков совершенная нервная система, больше органов чувств, чем у наземных животных. Поток информации, получаемый ими, огромен. Мы прослеживаем у них способность к решению задач после осмысления полученного опыта. Мне думается, что вслед за открытием цивилизации дельфинов — я сторонник этого утверждения, именно цивилизации, — мы стоим перед решением еще одного аспекта разума, с иной логикой, чем у приматов Земли и моря. Тебе удалось увидеть мир глазами кракена. К сожалению, передача информации нарушилась. Это не серый свет, который ощущают животные с примитивным зрением. Ты был поражен красками и формой окружающих предметов, ландшафта. Возможность менять фокус дает удивительные эффекты. Здесь безусловно один из видов творчества, доступного этому существу. Мы еще очень мало знаем о его кожном зрении, телепатической связи, языке. Я согласен с твоим учителем, что природа не могла остановить свой выбор только на человеке, наделив его одного разумом. Формы разума так же бесконечно разнообразны, как и формы жизни.

ГЛУБОКИЙ КАНЬОН

Мы прошли в густой зеленой тени под нашим плавучим островом, мимо столбов, похожих на стволы чудовищно толстых пальм. Такими стали канаты, обросшие водорослями. Более сотни сверхпрочных тросов надежно удерживали базальтовую глыбу острова на гребне подводного хребта.

Тень рассеялась, как грозовая туча, навстречу медленно плыл коралловый лес, залитый нежным светом. Каменные деревья отливали перламутром и казались воздушно-легкими, невесомыми, как и стаи радужных рыб, порхавших над коралловыми зарослями и в их чаще. Время от времени открывались поляны, отдаленно напоминающие горные луга весной. «Цвели» желтые «морские веера», пурпурные «морские перья» ритмично раскачивались из стороны в сторону, действительно похожие на перья, вырванные из хвоста жар-птицы и небрежно разбросанные по дну.

— При попытке нарисовать морской ландшафт невольно пользуешься грубой земной палитрой, а она-то как раз и не годится для этого. На земле нет таких красок, таких необъяснимых цветовых сочетаний, которые создают неповторимую прелесть морских ландшафтов. Здесь цвет непостоянен. Ты видишь, как меняется цветовая гамма?

Впереди нас показалась стайка серебристо-розовых макрелей, но, как только мы приблизились к ним, рыбки стали ярко-желтыми. Скоро они попали в полосу более яркого света и тотчас же превратились в драгоценности из рубинов и пламенеющего золота. Затем цвет их стал бледнеть, и вот они уже жемчужно-серые. Но и этот скромный наряд долго не удержался. Перед тем как скрыться из поля нашего зрения, стайка окрасилась в золотисто-топазовые тона.

Чаури-сингх сказал:

— Рыбы меняют окраску в зависимости от того, под каким углом падает свет на их чешую. Простое, но не исчерпывающее объяснение. Мы почти ничего не знаем об этом великом доме, где родились. Он еще для нас чужой. Человечеству так долго казалось, что у него слишком много неотложных дел на суше, затем в космосе. Пройдут еще сотни лет, пока людям Земли посчастливится столкнуться с миром, где-то в глубинах Вселенной, который сможет как-то сравниться с Океаном. Но вернее всего, этого не случится. Природа беспредельно щедра, и, возможно, здесь она достигла наивысшего творчества, а там, в космосе, только варианты. Варианты величественные, необычайно сложные, но лишенные земной теплоты и бесчисленного разнообразия.

Он умолк. Коралловый лес расступился, внизу темнело, все расширяясь, ущелье. В глубине его смутно обозначались отвесные берега, выступы скал; казалось, что там двигаются тени каких-то существ, огромных и непонятных, а дальше взгляд наталкивался на черную поверхность бездны. У меня появилось своеобразное ощущение, как в горах над пропастью или на балконе обзорной башни: захотелось броситься в эту черноту.

Чаури-сингх нажал несколько клавишей и посмотрел на фиксатор глубины. Красная линия на шкале медленно опускалась.

— Ничего опасного, — сказал он. — Нас увлекает вниз одна из ветвей глубинного течения. Течение холодное, как видишь, — он кивнул на прибор, — всего восемь градусов Цельсия. Холодный поток. Переливается через горный хребет, обогащая воды океана питательными солями. Ветвь довольно узкая, течет среди теплой воды, как по трубе. На границах потока особенно интенсивно развитие жизни…

В его словах почувствовалась озабоченность, он явно думал о чем-то другом, более важном.

За колпаком медленно наступали сумерки. Вспыхивали зеленоватые искры. Красная черточка на глубиномере опустилась до двухсот пятидесяти метров.

Сбоку от Чаури-сингха засветилась разноцветными огнями схема двигателя нашего кораблика. Ученый с минуту молча изучал ее, затем, откинув сиденье, заглянул в машинное отделение. Его смуглый лоб прорезала глубокая складка. Он запустил туда руку, дотронулся до чего-то и поморщился, точно от боли.

Я тоже заглянул в ярко освещенное чрево нашей «Камбалы». У нее был довольно простой двигатель, работающий на «вечных» аккумуляторах, работающих безотказно, годами на любых режимах. Такие двигатели ставятся на гоночных торпедах. Я спросил, когда последний раз зачищались контакты.

— Не знаю. Я никогда этого не делал. Обыкновенно за машиной смотрел мой коллега, Поль Лагранж, а также инспектор службы безопасности. Поль вылетел в Токио на симпозиум по коралловым полипам — это его хобби. Основные исследования мы ведем вместе. Это его идея и разработка опыта с кракеном. Так ты говоришь — контакты?

— Да. Нет ли у вас ножа?

— Одно мгновение! — Он долго шарил в карманах, затем па полу под ногами, наконец протянул небольшой универсальный нож.

Я скреб контакты, думая, почему этот рассеянный ученый просто не продул цистерны, и мы бы всплыли без хлопот и там, при солнечном свете, устранили эту пустяковую неисправность.

«Видимо, сказывается педантизм, выработанный годами усидчивою труда. Все у таких людей должно исправляться и выясняться немедленно, — думал я, считая себя тонким психологом-аналитиком. — Причем такие люди делают не меньше ошибок, чем мы „грешные“». То, что он не знал, как зачищать контакты, сильно подняло меня в собственных глазах. «Окажись он один или с таким же растяпой, представляю, что бы они натворили вдвоем, что пережили, пока их не выудили бы спасатели».

Двигатель ожил, но мы продолжали опускаться. На мой вопросительный взгляд Чаури-сингх ответил:

— Каньон очень узок и местами перекрыт арками. Много выступов. Можно повредить корпус или попасть под камнепад. Ты считаешь, что надо было всплыть немедленно, как только я заметил аварию, но тогда был риск, что нас затянет под основание острова. Перспектива, как видишь, была не слишком заманчива. Очутиться в смешном положении не менее трагично, чем не знать схемы двигателя батискафа. — Он засмеялся по-детски беззаботно.

Мне стало нестерпимо стыдно. Этот удивительный человек понял мое состояние и показал, как надо относиться к моим «тонким психологическим выводам»…

Глубина восемьсот метров. Сконцентрированные пучки света от наших прожекторов пронизывают бесцветную толщу воды, окруженную непроницаемым мраком.

Мой кормчий заставил «Камбалу» повернуться на 360 градусов. Справа луч скользнул по базальтовым столбам и глыбам. Нагромождения базальта напоминали развалины греческих храмов. Мелькнуло что-то похожее на колонны Парфенона. Базальт под яркими лучами казался молочно-белым, совсем как аттический мрамор, покрытый прозрачным пластиком (как известно, все сколько-нибудь ценные развалины теперь законсервированы). Локатор показывал почти одинаковое расстояние от стенок каньона.

— Мы проходим самое узкое место, несколько опасное для плавания с коррозийными контактами, — сказал ученый. — Нам с Полем много раз приходилось проделывать этот путь. Течение принимает горизонтальное положение и устремляется к востоку на глубине тысячи пятисот метров. Там каньон превращается в широкую долину и можно начинать подъем.

Я хотел спросить о цели таких рискованных экскурсий. Чаури-сингх словно читал мои мысли:

— Мы иногда навещаем Большого Жака — так Лагранж назвал этого кальмара. Скоро будем проходить мимо его дворца. Смотрите налево. Редкий экземпляр.

«Камбала» заняла устойчивое положение, повернувшись носом к ближней левой стенке. Скорость течения достигала пяти километров. Как на экране, сменялись кадры мрачного, но довольно однообразного ландшафта.

— Вот он! — торжественно произнес Чаури-сингх. — Жак уже привык к нашим визитам и не выказывает особого беспокойства. Не то что в первый раз…

«Камбала» остановилась: ее «ласты» выгребали против течения. Прожекторы освещали те же бесконечные колонны мертвого городу. И тут я увидел глаза кальмара, отразившие свет фар. Они были огромны, более полуметра в диаметре! Гигантский клюв зловеще выступал между двух головных щупалец, достигавших не менее тридцати метров в длину. Восемь щупалец «рук» были несколько короче, они неподвижно свисали с цилиндрического туловища. Большой Жак стоял, прислонившись своим десятиметровым телом к базальтовой колонне, как студент, с кажущимся безразличием ожидающий свою подругу. Из репродуктора послышались частые шипящие щелчки: ослепленный ярким светом, Жак включил свой локационный аппарат и ощупывал нас ультразвуковыми волнами. С виду же он оставался неподвижно-спокойным, только длинные щупальца протянулись к нам, как руки, чтобы заслонить глаза от нестерпимо яркого света.

— Так это и есть тот самый Великий Кальмар? — спросил я почему-то шепотом.

— Есть более великие. Этот средних размеров. Здесь нет кашалотов, его единственных врагов, и лет через десять он может стать настоящим Великим Кальмаром.

Меня внезапно охватило беспокойство, предчувствие чего-то страшного, что неотвратимо должно произойти с нами. Чаури-сингх сказал:

— Не поддавайся! Скоро мы выйдем из сферы воздействия его гипнотической силы. Чем-то мы не понравились сегодня Жаку. Возможно, он намерен определить, что представляет наше «блюдце». Съедобно ли оно. Если так, то… — Он не договорил, так как мы полетели в предохранительную сетку перед пультом управления, затем «блюдце» перевернулось вверх дном, и мы стали на головы. Губчатый пластик смягчил удар. Резкий поворот, и я упал на своего соседа.

Чаури-сингх попытался успокоить меня:

— Не волнуйся, я выпустил в него все ампулы. Он…

Не закончив фразы, ученый в свою очередь повалился на меня: «блюдце» медленно вращалось. Я перелетел на заднее сиденье и, упершись ногами и руками в стенки, чувствовал себя, как в тренировочном колесе. Чаури-сингх тоже нашел точки опоры и ухитрялся нажимать то один, то другой клавиш на пульте управления.

Я ждал, что вот-вот наше «блюдце» треснет, хлынет вода и все будет кончено. Думая об этом, я почему-то не чувствовал страха, наоборот — мне болезненно захотелось, чтобы это случилось, и как можно скорей.

«Блюдце» перестало вращаться. Чаури-сингх приник к иллюминатору. Я поборол в себе апатию и тоже перевел взгляд с приборной доски на окно. «Блюдце» стояло с наклоном под сорок пять градусов. Лучи прожекторов уходили в темноту, но их рассеянный свет давал возможность рассмотреть кальмара. Прицепившись к скале, Жак держал нас кончиками вытянутых щупалец. Огромные глаза, горевшие переливающимся фиолетовым светом, уставились на меня. По крайней мере, мне казалось, что они смотрят только на меня. Щупальца, вытянутые в струнку, напоминали две дорожки. Хотелось стать на них и пойти к этим глазищам…

Чаури-сингх проворчал:

— Долго он еще намерен любоваться нами?

Я сказал, проникаясь нежностью к моллюску:

— Жак спит. Не будем его будить. Пожалуйста, не надо.

— Мне бы тоже сейчас не хотелось делать это. Да он и не спит. Ему досталась очень небольшая доля снотворного, остальное унесло течением. Все же попытаемся высвободиться из его объятий, пока он находится в состоянии прострации.

Я стал следить за смуглыми пальцами Чаури-сингха и экраном. Щупальца плотно лежали на крышке, приняв темно-зеленый цвет покрытия. Механические руки поднялись из гнезд, захватили клешнями щупальца, тщетно пытаясь оторвать от металла. Лопнула кожа, кровь моллюска уносила вода. Клешни немного приподняли щупальца и сами оказались опутанными тройной спиралью. Я больно ударился лбом в стекло, раздался треск, и мы полетели куда-то с неимоверной скоростью, потом последовал новый толчок, треск, и наступила тишина. «Блюдце» приняло горизонтальное положение.

— Он оторвал нам «руки», — сказал Чаури-сингх. — Ты не находишь, что мы легко отделались?.. Если ему не придет на ум повторить все сначала. — Он посмотрел на нас. — Нет, мы пока идем, а он, наверное, «изучает» устройство механических рук нашей бедной «Камбалы». — Чаури-сингх засмеялся.

Я долго сидел молча, чувствуя приятную слабость во всем теле, как после слишком горячей ванны. Мне стало вдруг смешно, и я с минуту давился от душившего меня смеха. С трудом мне удалось взять себя в руки.

Чаури-сингх сказал:

— В следующий раз свидание с Жаком не произведет на тебя такого сильного впечатления.

— Мне бы не хотелось с ним встречаться, — признался я, с тревогой посматривая на шкалу глубины: тысяча пятьсот метров. Почти предельная для «Камбалы».

Мы проплыли еще около километра в толще подводного течения и стали подниматься на поверхность. Чаури-сингх погасил прожекторы. «Камбалу» окружила абсолютная темнота. Скупой свет люминесцентной градуировки приборов только усиливал идеально черный цвет за стеклом. Мы примолкли, зачарованные жуткой черной тишиной. Неожиданно мелькнул огонек, другой, проплыл пунктир огоньков, напоминающих иллюминаторы крейсерского батискафа. Вокруг замелькали вспышки разноцветных петард. Кто-то стрелял в обладателя этой цепочки из фонариков.

Чаури-сингх сказал:

— Яркая окраска и здесь несет те же функции, что и в освещенной части биосферы. Это и стимулятор для сохранения вида, и ориентир для хищника, здесь все хищники. Свет — приманка, своеобразная наживка, как у удильщиков. Свет приносит и жизнь и гибель. В конечном же счете выигрывает жизнь во всем ее объеме. Жизнь, ведущая к совершенству форм и рождению разума как завершающей фазе в развитии материи. Хотя и здесь еще много надо разгадать. Например, у светящихся рыб часто нет глаз… Смотри. Какая фантазия понадобилась бы художнику, чтобы создать такую драгоценность!

Под углом к нам двигалось ювелирное изделие из брильянтов, рубинов, ярких изумрудов и еще множества каких-то незнакомых мне драгоценных камней. Они то затухали, то вспыхивали, переливаясь, будто их поворачивали перед невидимым источником света невидимые руки.

Вспыхнул наш прожектор, осветив отвратительное белесое создание, состоящее почти из одной пасти. У рыбы были большие глаза, но она совсем не реагировала на свет и медленно двигалась своим курсом.

Прожектор погас, и опять засверкали редкие камни, расположенные с необыкновенным вкусом в сложном орнаменте.

Чаури-сингх сказал в раздумье:

— Какой обманчивой может быть красота!..

На глубине ста метров нас встретил Тави со своими приятелями. В гидрофоне раздались их голоса.

— Мы заставили их поволноваться. — Чаури-сингх улыбался. — Большие глубины для них полны тайн, как для нас далекий космос. Так мы будем встречать наших товарищей, вернувшихся с Альфа Центавра.

Внезапно меня охватила радость, даже больше — восторг. Словно в самом деле я возвращался после многих лет блужданий вдалеке от Земли.

Чаури-сингх, улыбаясь, сказал:

— Реакция после возвращения из глубин очень приятна. У меня всегда такое состояние, как после тяжелой болезни, когда опасность позади, а впереди труд, радость, друзья и все мое, и солнце и океан.

НАЛЕТ ЧЕРНОГО ДЖЕКА

Голубая вода морей, воспетая поэтами, — не больше не меньше, как безжизненная пустыня. Голубые толщи очень бедны планктоном. Это океанический «песок». И если там встречаются косяки рыб, то это странники, переселенцы в более благоприятные места. В морях цвет жизни — зеленый и красный. Зеленые и красные оазисы заселены крошечными водорослями и животными, где гигантами выглядят вислоногие рачки размером в два-три миллиметра и супергигантами — пятисантиметровые эффузииды, ракообразные, похожие на креветок. Их еще называют черноглазками за огромные для их размеров агатовые глаза.

Черноглазки — любимое блюдо синих китов, горбачей и полосатиков. К востоку от нашего острова колышутся красные поля — пастбища синих китов. Здесь разводятся главным образом черноглазки, калянусы, копеподы.

Костя выключил двигатель гоночной ракеты у полосатых буев — границы пастбища, и мы еще метров триста скользили по воде. Тави и Протей, лакомясь рачками, плыли рядом.

Петя Самойлов еще на ходу выловил сачком несколько черноглазок и занялся ими в кормовой портативной лаборатории.

Костя разглагольствовал:

— Если планктон действительно гибнет, то я не завидую китам. Придется их переводить на пастбища в Антарктику или в северные воды, но и там, наверное, не лучше. Разве только удастся нашим генетикам создать более стойкую расу этих черноглазых водяных блох. Но для этого потребуется время. Хотя наша Матильда может и поголодать месяц — другой… — Он помотал головой. — Нет, все обойдется. Просто у нас легкая паника. Не может быть, чтобы вся эта живность, видавшая сотни сверхновых и пережившая неизвестно какие еще напасти, вдруг подняла лапки кверху. Хочешь пари? Ты ставишь реторту из-под «Звездной пыли», я попытаюсь восстановить ее формулу и беру на себя труд, конечно если проиграю, посвятить тебе поэму. Она будет начинаться так:

Вижу по твоей ехидной физиономии, что ты начнешь придираться к форме, забывая о глубине содержания. Я, как ты знаешь, признаю только мысль. Я создаю художественный образ, обобщенный…

Костя увлекся. Прочитал еще одно нелепое четверостишие. Меня отвлек Тави. Подплыв к борту, он взволнованно прощелкал:

«Идет стадо убийц. Передал охранитель китов. Оно приближается».

Через минуту появился дельфин со шрамом на лбу. Это был Хох, один из пастухов китового стада. Он поспешил к нам, как только узнал о нашем приближении, передавая в воде тревожное сообщение.

Хох добавил к первой информации, что касаток более двухсот (среди них Большой Убийца, то есть Черный Джек). Они прошли от стада китов на расстоянии километра и движутся к «загону» для китовых акул.

Костя высказался за немедленное преследование «пиратов»: можно захватить Джека живьем.

Петя сказал, держа в руках стеклышко с препаратом:

— Прошло двадцать пять минут. Если они прорвались, то китовым акулам уже не поздоровилось. Хотя это маловероятно, почти невозможно, защита плотно прикрывает все подходы к «загону». К тому же там дежурит усиленный наряд дельфинов. Они давно объявили «боевую тревогу», и туда уже подошли ракеты. Или подходят. Я сейчас свяжусь…

Петя шлепнулся на свое сиденье: так резко Костя взял с места.

Мы прошли через китовое стадо. Оно занимало около квадратной мили. Киты медленно «разгуливали» по красной воде, постреливая из дыхал: паслись или, собравшись группами, дремали, а может быть, «обсуждали» появление касаток. Ведь касатки единственные серьезные враги китов.

До «загона» китовых акул было более двадцати миль, ракета пролетела их за полчаса. Тави, Протей и Хох, которого мы тоже взяли с собой, ушли вперед и встретили нас у буев защиты.

От наших морских братьев мы узнали, что Черный Джек очень продуманно организовал налет. Его головной отряд инсценировал нападение в Северо-Восточном секторе. Туда были брошены дельфины и высланы ракеты с морской охраной. Главные же силы Джека устремились в западный сектор, где им каким-то непостижимым образом удалось выключить защиту, и ворвались в «загон». В паническом ужасе китовые акулы бросились в брешь. Множество их было растерзано, но тысячи разбрелись по окрестным водам. Теперь касаток преследуют дельфины-бойцы и все ракеты.

— Джека теперь не догнать, — сказал Петя. — Как бы опять не погибли храбрые дельфины. Он пожертвует несколькими своими пиратами, чтобы избавиться от преследования. Нам необходимы более быстроходные ракеты и мощные гидролокаторы. Сколько хитрости, ума проявляет этот Джек для борьбы с нами!

— Смотрите, акулы возвращаются! — крикнул Костя, стоявший во весь рост на носу ракеты. — Их гонят пастухи!

С десяток китовых акул плыли, подгоняемые дельфинами. Китовые акулы очень красивы. На их коричнево-серой коже нанесены тигровые поперечные желтые и белые полосы и рассыпано множество таких же круглых пятнышек. Вид у них величественно-свирепый. С виду они даже страшней большой белой акулы. На самом же деле эти существа, достигающие тридцати метров в длину, — безобиднейшие в мире. Питаются они исключительно планктоном, процеживая воду через роговые пластинки. Их разводят как резерв на случай затруднения с пищевыми ресурсами планеты. Рыб пока еще не коснулся закон, восстановивший в правах всех друзей человека, прошедших вместе с ним длинный путь развития и борьбы с природой.

— Почему же все-таки не действует защита? — спросил Костя и крикнул, показывая рукой: — Красный буй! Они сорвали его! Теперь ясно!..

— Не совсем. — Петя отправил Тави и Хоха исследовать дно возле силового кабеля.

Через десять минут разведчики поднялись из глубины. Там они нашли трех мертвых касаток-диверсантов, обрывок троса, на котором стоял буй, и заметили несколько белых акул.

У самого дна напряжение силового поля сильно падало, оно только отпугивало слишком чувствительных морских животных. Касатки нащупали это слабое место и, пересилив страх, перегрызли или порвали трос. Им это удалось только после третьей попытки.

Между тем китовые акулы, раскрыв огромные пасти, двигались в «загон» — как и все рыбы этого вида, они необычайно прожорливы или, вернее, никогда не наедаются. Во время часовой прогулки в чистой воде они, видно, прямо умирали от голода и сейчас глотали все встречное на своем пути.

Неожиданно китовые акулы ринулись назад. Что-то более сильное, чем голод, погнало их от изобильной пищи.

— Акулы! Белые акулы! — просигналил Тави.

Недалеко от нашей ракеты зеленая вода покраснела от крови. Несколько белых акул напали на беспомощного гиганта и вырывали из его боков куски мяса. Дельфины из сторожевой охраны атаковали хищниц, и скоро с ними все было покончено.

Смертельно раненная китовая акула медленно поплыла по кругу, оставляя красный след.

Мы стали свидетелями трагедии, которая происходит в океане вот уже сотни миллионов лет.

Прибыл отряд дельфинов, их было около трехсот. Не сбавляя хода, так как они уже получили информацию о положении в «загоне», отряд прошел в брешь, развернулся цепочкой и скрылся под водой. Тави, Хох и Протей тоже исчезли: они не могли оставить своих братьев в битве с акулами.

Костя надел маску Робба, взял тяжелый автомат и прыгнул за борт.

— Ох и влетит нам от Нильсена! — сказал Петя, также натягивая маску.

Мы трое плавали на глубине двадцати метров у выхода из «загона». Вокруг сновали дельфины, оставленные в заслоне. Когда касатки сняли глубинный буй, защитное поле выключилось автоматически. Теперь напряжение было подано на все линии, незащищенными оставались только «ворота» шириной около ста метров — единственный путь отступления для белых акул.

Ко мне подплыл Тави и что-то взволнованно и настолько быстро прощелкал, что я ничего не понял. К тому же в воде стоял невообразимый гомон.

Видимо, он сказал что-то очень нелестное в адрес акул и предупреждал об опасности. Он не уплывал от меня далеко, только изредка выныривал, чтобы набрать воздуха, и появлялся вновь.

Костя выстрелил в белую акулу, на огромной скорости проплывавшую невдалеке, и промазал. Еще раньше, чем Костя нажал на спуск, Тави метнулся наперерез и носом ударил акулу в живот. Кровоточа, акула пошла на дно.

— Не смей стрелять! — сказал Петя. — Ты убьешь кого-нибудь, но только не акулу.

— Все напортил Тави — кинулся под руку, — оправдывался Костя. — Идут, идут! Сейчас!

На этот раз ему вообще не удалось выстрелить: четырех акул атаковали четыре дельфина и поразили их насмерть.

Я тоже несколько раз намеревался выстрелить в летевшую на меня акулу и всякий раз запаздывал — меня опережали дельфины. Акулы не сопротивлялись. Охваченные паническим ужасом, они спасались бегством или, почуяв кровь, не могли пересилить инстинктивное чувство, властно зовущее к еде.

Дельфины стояли по всем горизонтам и своими локаторами прощупывали толщу воды на сотни метров впереди. Они точно определяли линию движения врага и устремлялись под углом к ней, развивая предельную скорость. Они дрались с упоением, поражая своих извечных врагов.

Белых акул появлялось все меньше и меньше. Где-то в глубине «загона» их взяли в кольцо и безжалостно уничтожали.

Мы находились в воде уже более часа.

— С меня достаточно, — сказал Костя, — вряд ли еще кто подвернется под выстрел. — Раздув слегка подушку за спиной, выполняющую роль плавательного пузыря, он медленно поплыл к серебристому небу.

Петя тоже исчез, мелькнув лягушачьими лапами ластов. Меня привлекла стайка рыбок-бабочек необычайно яркой окраски. Обыкновенно они живут в коралловых зарослях и у барьерного рифа. Как они появились здесь, довольно далеко от места своего обитания? Что их привлекло? Они роем вились возле темного облачка. «Да это сгустки крови! Красавицы приплыли на поле боя. Кто им сообщил о сражении? Наверное, они услышали шум битвы, голоса дельфинов. Вот почему так быстро распространяются новости в глубинах моря», — думал я. Внезапно я почувствовал сильный толчок и выронил из рук ружье. Это Тави оттолкнул меня с пути десятиметровой белой акулы.

Тави подталкивал меня к поверхности, укоризненно щелкал и шипел. Он был прав: нельзя во время битвы любоваться «бабочками».

В ОБЛАКАХ

Джек ушел от погони. Касатки применили свой испытанный маневр, изменив несколько раз курс, все, кроме десяти касаток, бросились врассыпную. С полчаса они уводили преследователей по ложному следу, а затем напали на дельфинов. В стычке убито шесть касаток и четыре дельфина.

Несколько дней о Черном Джеке не было никаких сообщений. Неожиданно информационная служба моря сообщила, что он напал на плохо защищенный питомник гигантских барбусов и снова исчез в просторах океана.

Разбойничьи налеты Черного Джека встряхнули довольно монотонную жизнь на острове. Появились новые заботы. Например, несколько дней весь экипаж плавучего острова устанавливал дополнительные защитные буи на границах рыбных и китовых пастбищ. Электропланер, до этого мирно стоявший в ангаре, теперь весь день парил над океаном. Удивительное ощущение охватывает во время полетов. Только при наборе высоты включаются два электрических мотора, затем их жужжание умолкает, и аппарат, раскинув гигантские крылья, бесшумно парит над гладью океана. Обводы его крыльев почти точно скопированы у буревестника. Сидя в прозрачной гондоле, чувствуешь себя птицей, а небо кажется таким же беспредельно глубоким, как океан, но более близким и понятным.

Наш остров с высоты кажется таким крохотным и уютным, а вокруг него цветет пестрое панно, составленное из наших полей среди бесконечной голубой пустыни. Сколько еще надо затратить энергии, чтобы оазис стал больше!

Костя насвистывает, поглядывая в окуляры оптических приборов. Один из них — прицел для бомбометания. Прибор остроумен и поразительно точен. Когда-то их устанавливали на аэропланах-бомбовозах. Увидев скопление касаток, мы с помощью этого прицела сбросим на них тысячи ампул с очень сильным алкалоидом, который получают из багряных водорослей. Касатки впадут в апатию, и их перевезут в океанариумы для перевоспитания. Этой операции наши биологи придают очень большое значение.

В прозрачной глубине океана все обыденно, спокойно. Иногда мелькнет акула, другая, выслеживающая добычу. Развернувшись широкой, дугой золотистые макрели охотятся на летучих рыб.

— Вот не было печали, — огорченно произнес Костя, — опять появился разведчик! Неужели Джек не понимает, что ему нельзя появляться в этих водах!

Мне тоже не хочется, чтобы Джека схватили и заточили в океанариум. С ним уйдет яркая романтическая страница завоевания океана. Возможно, мы найдем пути сделать его своим союзником и без одурманивающих ядов.

К нашей общей радости, это одна из китовых акул возвращалась в свой «загон».

— Нет, Джек не так глуп, — сказал Костя, — барбусов ему хватит надолго.

Внезапно, как всегда, Костя переводит разговор на другую тему:

— Скоро Биата спустится на Землю. Тогда мы заглянем на атоллы и поживем там, как первобытные люди в доме из пальмовых листьев, будем ловить рыбу в лагуне, пить кокосовый сок. — От избытка нахлынувших чувств он положил планер в крутой вираж. Выровняв полет, спросил: — Может быть, приедет Вера. Ты скажи откровенно: нравится она тебе?

— Какой раз ты спрашиваешь меня об этом! Славная девушка. Очень содержательная.

— Это мне известно без тебя. Я имею в виду более глубокое чувство.

Я признался, что питаю к ней только дружескую симпатию.

— Ничем не объяснимая холодность. Будь я на твоем месте, я бы не был так равнодушен к ней.

— Тебе известно мое отношение к Биате?

— Да… но ты же знаешь, как она к тебе относится. — Он причмокнул губами, вздохнул, выражая сочувствие, смешанное с сожалением, и задумался, раздираемый сомнениями. Вдруг признался: — Когда я вижу Биату, то в ней сосредоточивается все, как в фокусе этого прицела, но затем появляется Вера, и… иногда мне кажется, что и она тоже мне не безразлична.

Я посочувствовал:

— Тяжелое положение.

Костя захохотал:

— Но я найду выход!

Пассат поднял нашу птицу на пять тысяч метров. На крохотном экране видеофона появилось веселое лицо Поля Лагранжа.

Он спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь ставить рекорд высоты на свободно парящих монопланах?

Мы уверили его, что это не входит в нашу сегодняшнюю задачу. Что просто пассат поднял нас так высоко.

— Я так и подумал. Все же я бы па вашем месте держался пониже. — Затем он сказал мне: — Тетис действительно реагирует на излучение Сверхновой. Твоя догадка оказалась верной. Мы начали перестраивать методику работы, и сразу — уйма неожиданно интересной информации! — Он кивнул: — Желаю счастливо парить еще в течение тридцати минут.

Через полчаса Костя посадит планер в миле от китового пастбища, и нас сменят селекционеры: американец Керрингтон и грек Николос. Они всегда тихо совещаются, как заговорщики в детективном фильме, и так же неразлучны, как Лагранж и Чаури-сингх.

— Надо слушаться старших, — вздохнул Костя и ввел многострадальный планер в крутое пике.

Океан летел навстречу. В видеофоне опять появилось лицо Лагранжа. На этот раз он не сказал ни слова, только покачал головой и погрозил пальцем.

Костя вывел планер из пике и, используя скорость, сделал несколько фигур высшего пилотажа, затем лихо приводнился, чуть не задев крылом ракету с нашими сменщиками.

Мы спустились на катер.

Американец улыбнулся и сжал кулак, показывая, как мы здорово летаем. Его партнер вытер платком потную лысину и сказал:

— В давние времена был специальный термин, характеризующий ненормальное поведение в воздухе. Да! Воздушное хулиганство! Теперь терминология стала мягче, как и все на свете, все же я должен заметить, что вы подвергали опасности окружающих.

— Оставь, Николос, жизнь становится такой пресной, — сказал американец и, шлепнув Костю и меня по спине, стал взбираться в гондолу планера.

— Почему нас все учат! — возмутился Костя. — И на земле, и на воде, и в воздухе! — Он по-мальчишески усмехнулся. — Вот посмотрели бы наши ребята! «Бочки» получились, кажется, здорово!

Из воды выпрыгнул Тави и, осыпая нас брызгами, перелетел через катер. Этим он выражал свою радость по случаю нашего благополучного возвращения. Как все приматы моря, Тави необыкновенно привязчив. Он скучает, если долго не видит меня, зато, встретив после разлуки, не находит себе места от радости. Протей сегодня нес патрульную службу, а то бы и он не отстал от своего друга.

Общение с людьми необыкновенно обогатило приматов моря новыми понятиями. Обладая абсолютной памятью, они поразительно быстро усваивали языки, разбирались в технических схемах. Ни одна экспедиция теперь не обходилась без приматов моря, они помогали составлять карты морского дна, течений, занимались поисками полезных ископаемых, с их помощью открыли тысячи новых видов животных. Современная наука о море со своими бесконечными ответвлениями теперь немыслима без участия в ней этих удивительных существ.

Тави был простодушнейшим созданием. Он был всегда весел, счастлив, готов на любую услугу, подвиг, хотя он и не знал, что это такое. Протаранить акулу, спасая собрата или человека, было для него простым, повседневным делом. Иначе он не мог поступить. Жизнь его семьи, рода и всего племени зависела от такого повседневного героизма и самопожертвования. В то же время это не была рефлекторная, инстинктивная храбрость животных с низким интеллектом, а моральный принцип, воспитанный в нем матерью и закрепленный примером сородичей.

Костя вел ракету на малой скорости. Тави плыл у самого борта и рассказывал последние морские новости. Всю ночь он охранял китов. С вечера в двух милях от границы пастбища показались акулы и бежали, как только почувствовали приближение дельфинов. Акулы ушли в глубину, зная, что их преследователям не угнаться за ними в темных горизонтах. Затем Тави сообщил, что большие киты опять стали поедать несметное количество черноглазок и все, что им попадается. Мертвые рачки перестали падать в темноту, как вода с неба. Тави логически увязал эти события с опылением пастбищ порошком со спорами бактерий, убивающих грибок, паразитирующий в теле черноглазок. Среди ночи патруль наконец-то проследил путь Великого Кальмара. Кальмар опять прошел под китовым пастбищем и направился в садок, где содержались тунцы.

Мне показалось, что Тави без прежнего уважения отзывается о кальмаре, который ест акул. Он ни разу не назвал его великим. Тави подтвердил мои предположения, сказав, что это обыкновенный кальмар, хотя он превосходит самых больших кальмаров. Великий не станет есть простую рыбу. Он питается китами и очень редко довольствуется акулами и касатками.

Костя вставил:

— Конечно, уважающий себя моллюск не будет глотать какую-то мелочь. Для него подавай нашу Матильду на завтрак, а Галиафа — на обед и еще парочку помельче на ужин.

Тави издал тонкий дребезжащий звук, переходя на свой сверхскоростной язык (не менее десяти слов в секунду), и замолчал, высунув голову из воды и лукаво поглядывая на нас.

Мы ничего не поняли, но Костя важно кивнул и сказал:

— Наконец ты согласился со мной, что нет никакого Великого Кальмара. Одни из них побольше, другие — поменьше. Ты прав, что все это результат многомиллионнолетней изоляции.

— В океане воду не замутишь, — ответил на это Тави.

Костя в изумлении вытаращил глаза, посмотрел на меня и оглушительно захохотал. Тави вылетел из воды, издавая квохчущие звуки: он тоже смеялся.

СВИНОПТИЦЕЯЩЕР

Протей передал через гидрофон, что в ста метрах от нас появилась немеченая акула. Я сбавил скорость. Костя взял ружье на изготовку:

— Так держать! Вот она, голубушка! — Он вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил. Дротик вонзился возле спинного плавника, на конце дротика затрепетал на ветру черно-желтый флажок. — Есть! — сказал Костя с хрипотцой в голосе. — Ни одного промаха! А ты говорил!

Хотя я ничего ему не говорил, но согласно кивнул, покоренный его внезапно объявившимся необыкновенным талантом.

— Акула по корме! — передал кто-то из дельфинов-разведчиков.

Я повернул ракету на месте и на самом малом ходу повел ее, посматривая через ветровое стекло. Акулы двигались навстречу. В боку у одной уже торчал дротик с флажком, другая была без дротика.

— Твоя работа! — сказал Костя. — Качество — никуда! Ну кто же сажает ампулы в бок? Их совсем не видно. Будь мы с другой стороны, я бы вкатил ей еще одну порцию.

Свистнул дротик. Костя сказал:

— Есть! — и перевел дух от распиравшей его гордости.

Действительно, он стал чемпионом по стрельбе дротиками с вакциной.

«Четыре акулы!» — услышал я сигналы Тави и черепашьим шагом повел торпеду на его зов. Большая скорость могла привести к несчастному случаю: то и дело впереди поблескивали тигровые спины, приходилось делать крутые виражи или совсем замедлять ход. У всех встречных акул торчали дротики с флажками. Они останутся у них еще двое суток, пока мы не закончим прививки. За это время ампулы с вакциной растворятся в лимфе, и дротик смоется водой.

После предохранительных прививок китам мы взялись за акул. В их крови были найдены признаки незначительных изменений. Болезни еще не было, но она могла быстро возникнуть, и тогда бы мы лишились огромных запасов живой биомассы. Вакцина повышала жизнестойкость кроветворных органов, помогала вырабатывать иммунитет от злокачественных перерождений и различных инфекций. Такие прививки проводились и прежде с целью профилактики.

На экране видеофона появилось веселое лицо Пети Самойлова.

— Как дела? — спросил он.

— Отлично. Костя заканчивает спортивную стрельбу.

Костя вставил:

— Ничего себе спортивную! Я уже еле руки поднимаю… Ага! Это, наверное, предпоследняя. — Раздался хлопок выстрела и очередное «есть».

Петя сказал:

— Стрелки мы не такие блестящие, как вы с Костей. Вам придется поработать и у нас.

— О льстец! — ответил польщенный Костя.

— Слава о тебе уже расходится по океану. Приматы моря донесли ее и к нам и даже в район полей хлореллы. Все же ты не особенно задирай нос. У нас тоже есть чем похвастаться. Вот, пожалуйста.

На экране появились плавающие в воде «португальские военные корабли» — фазалии, родственницы медузы, странной окраски. Обыкновенно фазалии синевато-розового цвета с розоватой зазубренной верхушкой, а эти были ярко-красные и в черных пятнышках.

— Поздравьте, новый вид! — сказал Петя.

Мы поздравили Ки и Петю с редкой удачей.

— Мы ждем братской помощи! — Сияющее лицо Пети улыбалось с экрана, ему хотелось поговорить о «португальских кораблях», и он сказал: — У них не только необыкновенная окраска, но и форма зазубринок совсем не та. Вот посмотрите сами. Ну что?! — Он помахал рукой и еще раз пригласил нас в свой «загон».

— Везет же людям! — Костя, прицелился в очередную акулу. Выстрелив, сказал многозначительно: — Есть над чем задуматься…

Кроме Тави, Протея и Хоха, нам помогал целый отряд дельфинов. Они широким фронтом прочесывали «загон» и, найдя акул без флажка, передавали об этом по цепочке. Наша работа облегчалась тем, что при обилии пищи акулы паслись, «расхаживая» взад-вперед, на сравнительно небольшом участке водной поверхности.

Мы двигались на фланг нашей цепи, осторожно обходя встречных акул: там, как передали дельфины по своему акустическому телеграфу, паслись четыре акулы без дротиков.

Костя стоял на баке, широко расставив ноги, и смотрел вдаль, щурясь из-под большого зеленого козырька. На нем были снежно-белая рубашка и такие же шорты. Он напоминал древнего охотника. От его твердой руки, зоркого глаза, силы и выносливости зависела жизнь семьи, рода и племени. Всем этим Костя, видимо, был наделен в достаточной мере. Такие качества, заложенные в клетках его нервных тканей, дремали до поры до времени и вот проснулись. Думая об этом, я мысленно перенесся в свою лабораторию.

Последнюю ленту микрофильма мы просматривали вместе с Павлом Мефодьевичем.

— Тэк-тэк-тэк! Ну-ка, покрути еще разок! — попросил он и, просмотрев все сначала, сказал: — Тут, братец мой, наклевывается кое-что. Ты обратил внимание на то, что вытворяет твой вирус?

Я признался, что пока не вижу ничего нового. Меня вполне устраивало то, что удалось подметить раньше, и я ставил всё новые опыты, чтобы подтвердить прежние результаты.

— Милый мой! Ты похож на новичка-старателя. Промываешь песок и довольствуешься крупинками металла, не подозревая, что на метр глубже проходит золотоносная жила. Ну-ка, давай еще разок, может, и нам удастся наткнуться на жилу.

Мы стали смотреть в третий раз.

— На этих кадрах нет вируса, ты убил его. И видишь, что с клеткой? Ее жизненные процессы заторможены. Почему?

— Продукты распада…

— …действуют на нее?

— Да… Возможно…

— А что, если в длительном симбиозе вирус стал необходим? Представь, что он выполняет какие-то жизненно важные функции!

— Энзим?

— Возможно. Клетка заставила работать паразита! Он стал домашним животным! Что, невероятно? Природа выкидывает и не такие фортели…

— Иван! Ты что, уснул? Чуть акулу не переехал! — Костя вернул меня к действительности. — Я ему минут пять рассказываю, а он как в трансе! Ты что, все со своим вирусом не можешь расстаться?

Я попытался было высказать кое-какие предположения на этот счет, да он замахал руками;

— Катализаторы! Диалектический переход! Этим ты мне все уши прожужжал еще утром. Пощади! Я ведь поминутно не лезу к тебе с атомами тяжелых металлов, а в этой области дело посложней. Не спорь! Старик сказал, что мне попался твердый орешек… Стой! Полный назад!

Сделав четыре выстрела, Костя сел рядом.

— Представь, вчера в двадцать три десять меня вызвала Вера, — сказал он, стараясь скрыть смущение. — Смотрю, улыбается из «видика».

— Поздравляю! В двадцать три десять! Не каждая девушка рискнет на такое позднее свидание.

— Не язви. Был деловой разговор. Мы договорились, что будем информировать друг друга обо всех важных событиях. Вчера у них пошел мимозозавр — так они назвали новый вид мимозы. Представляешь, что за открытие! Найдено переходное звено от растения к животному. Сенсация! Сегодня весь мир уже говорит об этом. Вот это открытие! Не то что у нас. Она еще на «Альбатросе» завела разговор на эту тему. Но тогда это была еще научная тайна. Много неясностей. И вдруг они стали ходить! Она мне показывала одного заврика… Очень удачное название. С виду такое неказистое растеньице, совсем пустяковое. Вот такое, — он показал руками, какое оно маленькое, — не больше двадцати сантиметров высотой. Листья тонкие, глянцевитые и масса усиков, похожих на воздушные корни. С виду ну ничего особенного. Но стоит только изменить условия… Вера закрыла от него свет, и, представь себе, усики — ноги или, если хочешь, называй их руками — уперлись в землю, корень вылез из земли, и оно поползло! На свету корень ушел в землю. Ну, не здорово ли! Теперь мне понятно, почему Мокимото не хотел ехать на остров, а, очутившись под нашим гостеприимным кровом, через день удрал. Просто ему не хотелось обидеть нашего старика. Но самое интересное я тебе еще не сказал. Знаешь, почему все-таки мимозозавр стал ползать? Повторился классический случай. Произошла ошибка, отклонение от методики опыта. Вера работает у Мокимото с первого курса, и еще тогда она посадила в землю несколько драгоценных зерен. Просто у нее кончились все горшки, не было под руками, она взяла да воткнула их в нормальную землю возле оранжереи. И забыла. А вспомнив, решила — пусть растут. Что получится? Между прочим, Мокимото строго-настрого приказал соблюдать разработанную им методику. Никаких посторонних влияний не допускалось. Особенно боялся он излучений Сверхновой. Мокимото один из первых открыл их влияние на рост и развитие растений. Думал, что лучи спутают все расчеты, расстроят наследственный механизм, который от поколения к поколению работал в рассчитанных пределах. Получилось все наоборот: заврики поползли. И только эти, в нормальной земле. Остальные продолжают развиваться по методике. Шевелят усиками, упираются в землю, а пока ни с места! Знаешь, что сказал Мокимото? «Какая гениальная небрежность! Только старайтесь не повторять ее слишком часто. Подобные казусы случаются раз в сто лет».

Костя выстрелил и промахнулся.

Протей приплыл с дротиком во рту. Отдав дротик Косте, он сказал:

— Ты начинаешь стрелять, как Иван, Петя и Ки.

Это был явный укор.

Костя протер глаза:

— Брызги… Сейчас, Протейчик, ты увидишь, как надо стрелять!

И снова промах.

Костя стал вертеть в руках ружье, недовольно поморщился, потом улыбнулся:

— Отвлекли мимозозавры…

Я стал объяснять причины его неудачных выстрелов.

Костя, всадив дротик в акулу, с улыбкой смотрел на меня. Когда я закончил анализ его душевного состояния, он махнул рукой:

— Все это ерунда, милый мой, — и твои проприорецепторы, и идеальная согласованность нервных импульсов, и их временный разлад. Я никогда не увлекался стрельбой, и никакие навыки во мне не закрепились и не разлаживались. Просто отвлекли ходячие кустики… Видишь, опять попал. Если хочешь знать, у меня врожденный талант к этому атавистическому занятию. Один из моих отдаленных предков был охотником и участником многочисленных войн. Дед Степан, ты видел его изображение. Он чем-то напоминает нашего старика, несмотря на бороду. Какая-то особая уверенность и ожидание чего-то во взгляде. Ты заметил, что Мефодьевич все время чего-то ждет?

— Он очень стар… И человек ли он в полном смысле?

— Пусть что-то у него не так, какие-то детали заменяют органы, но мозг у него человека или дельфина, никакая электронная схема еще не обладает такой гибкостью мышления. И знаешь, что самое странное в нем?

— В нем все странно. Непонятно.

— Да, но самое главное, что он в чем-то моложе нас с тобой, только поумней и помудрей. Они с моим дедом смотрят вперед, через века, и ждут…

Я давно выключил двигатель. Пассат стих. С юга шла крупная мертвая зыбь. Ракета медленно двигалась по инерции вразрез волне. Дельфины уплыли на поиски акул.

Помолчав, Костя сказал:

— Я тоже чего-то жду. Иногда тревожно, иногда радостно. А ты?

— Естественно. Мы всегда чего-нибудь добиваемся в жизни и ждем конечных результатов. Наш труд, решение общественных и личных проблем, все это не происходит мгновенно. Сейчас весь мир ждет, когда вспыхнет Сверхновая. Что она принесет нам? Биата боится, что все человечество вымрет, как гигантские рептилии в каменноугольный период.

— Все это временные явления. Эпизоды. — Он поморщился. — Видишь ли, я думаю несколько иначе. Вообще о жизни как о большом ожидании чего-то. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

Я не понимал его. Костя опять раскрывался для меня вдруг как-то по-новому. Я никогда не считал его способным к отвлеченному мышлению, не связанному с повседневными интересами.

— Да, да, — проронил я неопределенно. — Как понимать твое «чего-то»?

— По-разному. И в области познания, и конечной цели существования разумной жизни. — Он улыбнулся и сразу стал прежним Костей и уже совсем в своем стиле внезапно перескочил на новую тему. Давясь от смеха, стал рассказывать: — Сегодня утром я встретился с Герой, женой Нильсена. Она забавная. Гуманитарий. Прилетела на неделю. На нас смотрит, как на древних героев и боготворит своего Карла. Мы с ней купались. Протей сразу проникся к Гере нежностью, а она смотрела на него со страхом, но держалась с достоинством. Все-таки, когда Протей назвал ее по имени, ей чуть не сделалось дурно. На суше она призналась, что никак не может убедить себя, что эти рыбообразные существа разумны и чем-то совершеннее нас. Я, говорит, безнадежно отстала, мне стыдно перед Карлом и перед всеми вами. В то же время я ничего поделать с собой не могу и ужасно боюсь их. Она египтолог и перевела папирус, кусок летописи о небесных явлениях, и представь, в нем упоминается о вспышке Сверхновой…

В гидрофоне раздалось бульканье, характерные щелчки, затем раздался голос:

— Говорит Тави. В западном секторе нет больше акул без флажков.

— Ищите лучше, — сказал Костя. — У меня еще десять дротиков. Направляйтесь к востоку. Мы ждем на отмели.

— Приказание принял.

Под нами на глубине десяти метров раскинулась коралловая отмель. Смутно обозначалось дно в пятнах солнечного света.

Костя разделся, достал маску, взял гарпун и сказал:

— Что-то я весь высох под палящими лучами, и как-то взгрустнулось. Надо изменить среду обитания. Помимо восстановления нервного тонуса и нормальной влажности, меня влекут здешние, глубины. Однажды мы тут прогуливались с Протеем и Хохом. Какой коралловый лес и водоросли! Жаль, что не захватили тогда съемочную камеру. А ты? — Не дожидаясь ответа, он прыгнул за борт.

Мне не хотелось вставать с удобного кресла, из-под струи охлажденного воздуха. И еще показалось, что Косте хочется побыть одному. У Кости какой-то внутренний разлад. Я давно это наблюдаю. Его увлечение стрельбой дротиками — не больше не меньше, как желание отвлечься от чего-то, что не дает ему покоя.

Я снизил температуру кондиционера еще на три градуса и прибавил обороты вентилятора. Как хорошо думается в приятной среде! Ракета ритмично покачивалась на зыби. Когда ракету поднимало на гребень волны, я видел белый корабль-рефрижератор, один из флотилии, обслуживающей наш остров. Рефрижераторы ежедневно увозили продукты моря, вырабатываемые нашими заводами. Где-то в небесной голубизне просвистел воздушный лайнер. Все это немного отвлекло меня от мыслей о моем друге. Мне вначале казалось, что я думаю исключительно о нем, но наши интересы так тесно переплелись, все, что касалось его жизни, в такой же степени относилось и ко мне, и сейчас больше чем когда-либо чувствовалась эта тесная связь.

Вот сейчас он рассказывал о Верином мимозозавре — открытии, которое на какое-то время затмит Сверхновую, — но придал этому событию какой-то интимный характер, будто рассказал семейный анекдот. Специально для меня. И как будто огорчился, не заметив во мне сверхинтереса к событию и Вере.

Почему он хочет, чтобы я относился к ней иначе? Ах, да! Ведь он уверен, что с Биатой у нас все кончено и что он стал одной из причин нашего разрыва. Хочет компенсировать утрату. Милый мой дружище!

Пассат проснулся. У меня было такое чувство, будто в мире неожиданно что-то изменилось. Поблекло небо, набежали слоистые облака и задернули солнце, в воздухе слышались унылые свисты и всплески. Море и ветер начали перебранку.

Над самой поверхностью взбаламученного моря скользил буревестник, распластав свои неподвижные узкие крылья. Он олицетворял собой одиночество. Он и океан, и больше никого в целом свете! Аллегория понравилась мне, потому что и я почувствовал себя не менее одиноким скитальцем.

У меня стали складываться белые стихи о вечном поиске счастья, да помешали Тави и Протей. Они внезапно выскочили из воды и, обдавая брызгами, перелетели через катер. Еще издали заметив мою понурую фигуру, они подумали, что я задремал, и решили разбудить меня таким оригинальным способом. Разведчики приплыли, чтобы сообщить, что в двух милях отсюда обнаружено пять тигровых акул, не получивших еще прививок.

Я послал дельфинов за Костей. Через несколько минут вернулся Протей и торопливо передал Костин ответ:

«К дьяволу акул. Здесь вещи поинтереснее этих разжиревших созданий. Пусть Иван немедленно плывет ко мне».

— Что там случилось?

Вместо ответа посланец со свистом втянул в легкие воздух и, показав хвост, скрылся под водой. Наверное, Костя готовит сюрприз.

Уже в воде ко мне подплыл Тави и остановился, дав обнять себя и взяться за плавник. Он увлек меня над застывшим коралловым лесом, распугивая черно-желтых сержант-майоров, тангфишей, похожих на синие тарелки, рыб-бабочек и стайки мальков. При нашем приближении, они как разноцветные брызги, разлетались по сторонам.

Я стал расспрашивать Тави о случившемся.

Ничего особенного он не заметил, кроме необычайного скопления рыб-попугаев, которых здесь всегда много, да еще одной несъедобной рыбы, которая, по мнению Тави, не заслуживала особого внимания.

Костя висел среди кружевных водорослей, держась рукой за коралловую ветку.

— Ну, скорей! — сказал он нетерпеливо. — Я четверть часа пытаюсь тебя докричаться. Опять выключил гидрофон?

— Не я, а ты выключил.

— Проклятая рассеянность! Совершенно верно. Так хотелось побыть в тишине и не слышать твоего назидательного брюзжания. Пожалуйста, не возражай хоть сейчас, или мы упустим это милое создание. Тави! Протей! Пожалуйста, отплывите метров на пятьдесят, а то рыбы не поверят в ваше миролюбие.

— Будем в пятидесяти метрах, — заверил Тави и предупредил: — У этой рыбы ядовитый шип, мясо ее никто не ест, даже акулы.

— Откуда это вам известно?

— Всем известно, — ответил Протей, отплывая.

За ним пустился и Тави. Оба были явно обижены.

— Тебе понятно хоть что-нибудь из их объяснений?

— Ничего.

— Еще обижаются! Я мельком заметил это чудовище. Постарайся не дрыгать ногами и помолчи хоть минуту. Или говори только с выключенным микрофоном. Пойми, что эту жертву ты приносишь на алтарь науки.

Из всех нор, щелей и расселин появились трехгранные кузовки и рыбы-попугаи. Особенно много было суетливых рыб-попугаев.

Своими белыми зубами они принялись деловито обгрызать водоросли с кораллов. У рыб-попугаев тупое выражение морды, они напоминают травоядных с фантастической планеты, где понятия целесообразности формы и содержания совсем иные.

— Куда ты смотришь! — почему-то шепнул Костя. — Здесь вполне нормальная живность, — поверни голову направо… Направо, а не налево!

Наконец я увидел существо, которое потом долго стояло у меня перед глазами.

В океане трудно удивить необычностью формы и цвета. Но то, что я увидел, превосходило самое смелое воображение. Рыбы-попугаи и кузовки по сравнению с увиденным чудовищем казались вполне нормальными созданиями. Представьте себе существо, в котором бы сочетались рыба, птица, рептилия и млекопитающее. На его толстом, поросячьем туловище рос роговой гребень, четыре брюшных плавника напоминали ноги баклана, вместо нормального рыбьего хвоста торчал шип — продолжение спинного гребня.

Особенно сильное впечатление оставалось при взгляде на морду этого животного. Вытянутая, похожая на рыло кабана с выступающими вперед зубами, тупая и злобная. Глаза выпуклые, золотисто-топазового оттенка. Если форма животного была отталкивающей, то окраска — самой изысканной. Ультрамарин, пурпур, золото были основными материалами, которые пошли на отделку его поверхностей.

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил Костя. — Уму непостижимо! Хороша малютка! — Костя бросил на меня критический взгляд. — Конечно, ты не догадался захватить арбалет? Придется использовать гарпун. — Не раздумывая и не обращая внимания на мои протесты, он проткнул странную рыбу своим гарпуном.

Почти мгновенно появились Тави и Протей. Они проносились мимо, давая советы:

— Нельзя выпускать древко — уйдет в коралловые щели.

— Бойся шипа!

Это предостережение относилось ко мне: забыв об осторожности, я чуть было не схватился руками за этот шип, унизанный тончайшими ядовитыми иголками.

Костя вертелся, как акробат, не выпуская из рук древко гарпуна. Наконец и я пришел ему на помощь, и вдвоем мы с трудом потянули добычу к поверхности, а дельфины, ловко увертываясь от шипа, подталкивали ее носами снизу.

На воздухе, когда мы ее втащили на бак, рыба поблекла, краски сразу потеряли недавнюю яркость, только глаза долго сохраняли чистоту и блеск золотистого топаза.

Отдышавшись, Костя сказал:

— Ты не находишь, что и мимозозавр, и португальский военный корабль, и этот свиноптицеящер чем-то схожи друг с другом?

АМЕБА И ВЕСЕЛЫЙ СЛОН

— У нее твердеют ложноножки, и она теперь очень похожа на радиолярию, — сказал Костя. — Интересно, как она выкрутится?

На экране сменялись кадры. Амебы окончательно теряли свой облик. После очередного деления у них становилось все больше твердых ресничек.

Новые кадры: один из потомков амебы стал похож на морского ежа.

Диктор сказал:

— Приобретение новых ненужных органов ставит животное в критическое положение.

— Неужели выкрутится? — спросил Костя. — Вряд ли! Реснички погубят красавицу… Так и есть!

На экране застыли теперь уже совсем неотличимые от ежей существа.

— Трагедия окончилась, — печально проговорил диктор. — Амебам не хватило жизненных сил, чтобы противостоять радиации. Их сородичи оказались в более выгодном положении.

На светло-сером фоне экрана среди ежей появились совсем нормальные корненожки. Они медленно изменяли форму, вытягивали и втягивали отростки, обволакивая своим телом бактерий, делились, воспроизводя точные копии себе подобных.

— Выключи, — сказал Костя, — все ясно. Одни утеряли первичный иммунитет против радиации, другие сохранили его еще с тех времен, когда для возникновения жизни радиация была просто необходима как источник энергии. Старая история. Выключай со спокойной совестью. Сейчас все это покажут на молекулярном уровне. Ты выключишь или… — Он слегка приподнялся и сел.

Мне хотелось досмотреть фильм. Костя был неправ, говоря, что ему все ясно. Начало записи работы действительно было знакомо и не блистало оригинальностью, зато продолжение обещало нечто новое. Об этом прямо говорилось в программе: «Новые данные о влиянии радиации на наследственный механизм клетки».

— Ну пересиль свою природную лень! В крайнем случае прикажи Пенелопе, — не унимался Костя.

— Пенелопа подзаряжается, и ты великолепно знаешь, что ей запрещено производить такие тонкие операции.

В дверях появилась Пенелопа, глаз ее вопросительно мигал, за ней тащился провод с вилкой.

— Вот видишь! — обрадовался Костя. — Верная служанка более чутка, чем хозяин дома. Пенелопа, выключи эту машину, наполненную шумом и одноклеточными организмами.

Глаз у Пенелопы замигал еще чаще.

Мне пришлось вмешаться, чтобы не мучить бедную Пенелопу. Я послал ее принести чаю. На этот раз она ничего не разбила и не расплескала.

Костя повернулся спиной к экрану и, поблагодарив робота, взял чашку. Прихлебывая чай, он говорил:

— А у нас выдался трудный денек. С раннего утра мы вместе с Павлом Мефодьевичем и целым отрядом дельфинов ходили к «атомным атоллам» в поисках новых мутантов и не нашли ничего стоящего внимания. Старик этому чрезвычайно обрадовался. Он сказал, что наши дела не так уж плохи, как кажется некоторым. У матушки-Земли неистребимый запас сил, что же касается отклонения от норм, то он в данном случае рассматривает их как эксперименты того все еще необъяснимого чуда, что мы зовем жизнью. Расфилософствовался и находился все время в очень хорошем, приподнято-мечтательном настроении. Что это — натренированная воля или он подчиняется программе? И какая работоспособность! Нет, я не мог бы так здорово играть роль выдающегося ученого и счастливого человека, зная, что начинен транзисторами.

На экране раскрывалась интимная жизнь клетки. Из хаоса молекул возникали гигантские шары. Раздуваясь, они трепетали от скрытых в них сил. Неожиданно оболочки шаров разлетались множеством брызг и опять зарождались из блестящих крохотных зернышек. Шел синтез белка…

— Ты забываешь о законах гостеприимства, — сонно сказал Костя. — У меня в глазах какая-то каша из амеб, протоплазмы, рибосом и свиноптицеящеров. Давай лучше послушаем бурю. Какой у диктора торжественный голос, как у жреца… Слышишь, как поет пассат. Наконец-то он оставил свой сентиментальный шепот. Ты посмотри, он хочет сорвать остров с мертвых якорей! Как, наверное, тогда испугались наши предки, если этот страх и уважение к стихиям до сих пор сохранились у нас в подсознании! Представляю, как посреди голых скал или в степи людей застигла буря. Ночь. Молнии вонзаются в землю, дробят и плавят камень, почва содрогается, льются холодные потоки. Можно умереть от ужаса. Все-таки люди все выстояли, превозмогли страх! Я представляю, как старший в роде, прикрытый шкурой пещерного медведя, стоя над упавшими ниц соплеменниками, грозил небу каменным топором. Мне кажется, никто еще не создал такого полотна, скульптуры, зрелищной ленты. А стоит! Помнишь, что сказал Павел Мефодьевич? «Все, что в вас — и ум, и сила, и умение отличать красоту от уродства, бороться и побеждать, — не ваше. Все — наследство предков, и вы, умножив, передадите его потомкам».

Я тоже перестал смотреть на экран. В самом деле то, что там происходило, стало казаться мне мелким, незначительным по сравнению с бурей, сотрясающей остров, и картиной, воскрешенной Костей.

Неожиданно на экране произошла заминка, исчезли буйствующие клетки. Несколько секунд экран померцал пустым голубым полем, затем на нем появились мама, дедушка, Катя.

Мы вскочили и бросились к экрану.

Мама виновато улыбалась.

Дедушка подозрительно рассматривал нас.

Сияющая Катя взмахнула рукой:

— Ив! Костя! Вчера показывали вашего поросенка-ящеренка. Какой он жалкий! Как вы могли убить его?

— Ты не видала его в воде! — нашелся задетый за живое Костя. — Он чуть не откусил Иву ногу.

— Такой маленький?

— Оптический обман. Посмотрела бы, как он ринулся на нас. Укол его хвоста смертелен. Вот погоди, я пришлю тебе цветную ленту. Ты увидишь — целое стадо свиноящеров среда кораллового леса. Не тот облезлый экземпляр.

— Правда? Даешь слово, Китодой?

— Клянусь плавниками Матильды!

Мама прервала:

— Катерина, не трещи, как съемочная камера, дай и нам вставить словечко. Ив, ты охотился на это ядовитое чудовище? Нет, нет, не оправдывайся! Диктор сказал, что оно убито гарпуном каменного века. Что могло произойти?.. — У мамы в глазах заблестели слезы.

В несколько мгновений она пережила возможные трагические последствия нашей встречи со свинорыбоящером. Мама — режиссер художественных лент, преимущественно героических. В дни моего отъезда она ставила фильм о первых исследователях Арктики и в результате подарила мне костюм с электрообогревом.

— Ив! Я введу это в сцену.

— В снежную балладу — тропических рыб?

— Ах, баллада! Она уже спета. Получился очень средний фильм.

Мама всегда так оценивает свою законченную работу и теряет к ней всякий интерес. Она вся уже в новых свершениях.

— У меня сейчас другое, нечто потрясающее: снимаю космическую экспедицию «Последний день на „Галатее“». Сколько пришлось им пережить! Трое погибло… Нет, теперь четверо. Радон гибнет в океане от этих ваших…

Мама самым подробнейшим образом стала разрабатывать сцену гибели героя в глубинах океана «Галатеи».

Дедушка слегка покашливал и нервно постукивал пальцами по подлокотникам своего удобного кресла.

Катя с Костей вполголоса вели интересный разговор. Костя, не жалея подробностей и красок, рассказывал о наших будничных занятиях.

Кате не хватало воздуха от переполнившего ее восторга. Сестра много унаследовала от мамы. Забыв обо всем на свете, она ловила каждое слово. Встретившись со мной взглядом, она всплеснула руками:

— Как здорово у вас там! Обязательно прилечу и заведу себе друга — примата моря. А у нас! Если бы вы знали, как у нас скверно! Сколько мы глотаем разных таблеток, принимаем уколы да еще мажемся мазями от проникновения этих лучей. У нас и противолучевая одежда, недавно все крыши домов и машин покрыли специальной краской. Заменили стекла в окнах и везде. — Катя перевела дух, покосилась на маму, рассказывающую трагический финал на «Галатее», и продолжала: — Мы почти не передвигаемся. Только мне одной удалось слетать к папе. Там тоже все защитное, но не такое надоедливое. Целую неделю мы жили так же, как и вы, первобытной жизнью. Только мы и природа! Спали прямо на болоте в плавающих вигвамах. Вокруг день и ночь кричат гуси, утки, лебеди. У одного лебедя гнездо было у самых дверей, и он пребольно кусался. Мы подсчитывали количество пернатых по папиному методу…

Дедушка крякнул и поманил меня пальцем:

— Ты просмотрел мою работу?

Я совершенно забыл о его брошюре и сказал, чтобы не обидеть его:

— Еще не дочитал.

— Очень хорошо. Работа требует вдумчивого к ней отношения. Конспектируешь?

— Еще нет.

— Обязательно конспектируй. И обрати внимание на пятую главу, где приведен график… увеличения размеров пыльцы араукарий в зависимости от радиации…

Мама прервала пересказ сценария и строго посмотрела на дедушку, потом на Катю, уже напевавшую Косте какой-то новый мотив.

— Я слышу какие-то странные звуки. Кто-то поет. Не ваш свинячий ящер?

— Это я, мама, пела «Веселого слона».

— Ужасный танец! Я не говорю уж о том, как неприлично петь, когда говорят старшие. Но в данном случае…

— Действительно, ребята, у вас кто-то воет! — обрадованно воскликнула Катя.

— Пассат! — торжественно сказал Костя. — Обратите внимание на вазу с орхидеей: поверхность воды колеблется. Можете судить, какая сила ветра, если качается наш остров.

— Ой, как здорово! — крикнула Катя.

Мама задумалась. На лице ее блуждала улыбка. Наверное, она уже строила сцену с бурей на «Галатее».

Дедушка воспользовался паузой и подал дельный совет:

— Не вздумайте высовывать нос за двери — унесет, как пыльцу с араукарий.

Мама, Катя и дедушка улыбались на прощание и что-то говорили, все сразу беззвучно шевеля губами. Затем автомат извинился за атмосферные помехи, и мы остались одни перед темным экраном.

Костя, развалившись в кресле, стал насвистывать «Веселого слона», пассат за окном аккомпанировал ему. Неожиданно Костя сказал:

— Знаешь, лягу-ка я у тебя, вот здесь, на этой прекрасной имитации шкуры морского котика. Как все-таки у нас укоренились эти атавистические привычки; почему-то хочется лечь именно на шкуру и лучше, конечно, на подлинник. Но где его взять в наш гуманистический век… Нет, ты не беспокойся, мне ничего больше не надо, только брось из своей изысканной спальни пару подушек, одеяло и две простыни. Поболтаем, как на Ленинских горах. Помнишь нашу «каморку»? Ты иди, иди к себе, только не закрывай дверь.

Он долго укладывался, ворочался, ворчал что-то. Наконец умолк, но ненадолго.

— Ты не спишь? — спросил он. — Очень жесткая твоя искусственная шкура. Хотя, говорят, такие ложа очень полезны. Чем, не знаю. Проверим. Вообще отлично, только под бок почему-то попал твой универсальный ключ. — Ключ прошуршал по полу и ударился о стенку. — Нет, шкура без ключа вполне терпима. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Ни за что не догадаешься.

— Трудно. У тебя такая сложная эмоциональная жизнь, — отозвался я.

— Не язви. Жизнь как жизнь. Не сложней, чем у всех. Я думал о Биате. Сейчас она, перед тем как заснуть, смотрит на Землю, и кажется ей Земля такой сияющей и тихой. Ей и в голову, наверное, не приходит, что пассат хочет сорвать наш остров.

Он замолчал наконец и, наверное, лежа с открытыми глазами, подумал так же, как и я: «Когда же появится эта звезда, наделавшая столько хлопот на Земле и укравшая у нас Биату?»

ПОБЕГ АТИЛЛЫ

В полном распоряжении китов находились пастбища с любимой едой, их охраняли от врагов, заботились об их здоровье и даже настроении и отдыхе; недавно Петя Самойлов установил около двадцати буев с транзисторами, и киты с видимым удовольствием слушали музыку на ультракоротких частотах. В полдень киты подплывали вплотную к музыкальным буям и замирали неподвижными глыбами.

Тави уверял, что во время слушания концертов они даже не сплетничают. Петя написал статью в радиогазету, специально выпускаемую для звероводов всех широт, о благотворном влиянии музыки на нервную систему своих питомцев и, как результат, отмечал увеличение веса китов и повышение надоев молока.

Матильда, например, стала давать молока больше на двести литров в сутки.

Все наши киты родились и выросли на пастбищах вблизи плавучего острова, и все же иногда, неизвестно по каким причинам, ими овладевает дух странствий. Где-то в подсознании гигантов дремлет желание бросить все и плыть, плыть по дорогам предков. В такие периоды усиливается охрана, подается более высокое напряжение на ограждения пастбищ, в редких случаях даже вводят в кровь китов антистимуляторы. И все-таки почти каждый год несколько китов (большей частью молодые самцы) уходят. Вырвавшись на простор, киты устремляются на юг, в Антарктику. Для побега выбирается темная ветряная ночь. Уйти беглецам почти никогда не удается: сразу же по их пятам устремляется аварийный патруль дельфинов с радиопередатчиками. К утру обыкновенно беглого кита настигает и воздушная погоня. Несколько дротиков с ампулами антистимуляторов, беглец останавливается и в окружении своих меньших братьев, дельфинов, покоряясь их приказам, лениво плывет назад, если до появления воздушного разведчика не перехватит его стая касаток.

* * *

Атилла, пятилетний голубой кит, бежал сразу после захода солнца. За ним в брешь, образовавшуюся в силовом поле во время шторма, устремилось еще около пятнадцати молодых китов. Все они были задержаны соединенными силами патрулей из приматов моря в двадцати милях от острова и к рассвету возвращены на пастбища. Одному Атилле удалось вырваться далеко вперед; он не обращал внимания на дельфинов, которые мастерски имитировали сигналы китов на высоких частотах. Смысл сигналов был таков: остановись, возвращайся назад, впереди опасность. Атилла почему-то игнорировал предупреждение.

Он или уловил фальшь, или инстинкт, приказывающий ему плыть к югу, был неодолим.

Всю операцию по возвращению беглецов провели дельфины без нашего участия. Сейчас десять из них сопровождали Атиллу.

Кит шел со скоростью двадцати миль в час. Самописец на центральном посту чертил на карте ровную линию; она начиналась от острова и двигалась в направлении Южного магнитного полюса.

Костя сказал:

— К рассвету он пройдет около двухсот тридцати миль. На ракете мы сможем догнать его не раньше двенадцати часов. Будь я дежурным, я бы разрешил немедленно отправиться на гидролете. Тогда мы сможем возвратиться к утренней дойке.

На это Нильсен (он был дежурный) ответил:

— Я думаю, что тогда бы вмешался совет острова и отменил распоряжение дежурного. В океане сильное волнение и опять замечены касатки.

— Мы возьмем гидролет, — сказал Петя.

— Утром. Только утром.

— У нас дойка.

— Вы не считаете возможным доверить этот процесс кому-либо из нас?

— Не хочется сваливать свой труд на других. Атилла убежал по нашей вине: мы не проверили после шторма силовые поля.

— Совет рассмотрит степень вашей вины. Утром я разрешаю вам взять гидролет, а дойкой займутся такие испытанные китодои, как Чаури-сингх и Лагранж. Жаль, что я еще (к тому времени) не смогу оставить свой пост. Когда-то с вашей Матильдой мы были друзьями.

Костя внимательно следил за курсом Атиллы.

— Он слегка отклонился к западу, — сказал Костя. — Видите, сейчас он снова лег на курс. Что-то у них там происходит, а мы здесь развлекаемся разговорами.

Нильсен крякнул, но ничего не сказал.

Мы все столпились у карты и смотрели на черную линию; она еле приметно росла. У патрулей был только миниатюрный передатчик, автоматически посылающий импульсы, но мы в это время представили себе Атиллу, рассекающего фосфоресцирующую гладь океана.

Вспыхнул зеленый предупредительный глазок на большой панели, и послышался бесстрастный голос кибера-переводчика:

— Разведчик Кокоури заметил касаток. Они идут тем же курсом, что и мы, в пяти милях к востоку. Кокоури успел предупредить нас, а сам пытался увести преследователей по ложному следу. Атилла отклонился на две мили в сторону от касаток. Он по-прежнему не слушается нас. Нужна помощь. Передал Тави.

Тави оказался главным в эскорте у Атиллы. У меня сжалось сердце, когда я подумал, какой опасности он сейчас подвергается. Нильсен спросил:

— Тави! Не Черный ли Джек находится по соседству с вами?

— Кокури не успел сообщить.

— Постарайтесь отвлечь Атиллу как можно дальше к западу.

— Мы делаем это, только Атилла необыкновенно упрям.

— К вам скоро выходит помощь на гидролете. Будь молодцом, Тави!

Нам Нильсен сказал:

— Вылетайте через два часа, с тем чтобы догнать их на рассвете.

За два часа мы еле-еле управились, чтобы все подготовить к полету. Островитяне давно не пользовались этой старой тяжелой машиной. Мы с Костей залили в баки горючее и стали носить в гондолу оружие, ящики с ампулами, легкое водолазное снаряжение, продукты, как требовали правила полетов над океаном. В это время Петя и Ки, включив два переносных прожектора, осматривали двигатель и навигационное оборудование.

Несмотря на глухую ночь, нас вышло проводить почти все население острова.

Американец воскликнул, пожимая нам руки:

— Черт возьми, как жаль, что в кабине нет пятого места!

Когда мы уже поднимались по трапу, жена Нильсена громко спросила:

— Карл, ты уверен, что им удастся привезти этого Атиллу?

— Уверен.

— Я не совсем разделяю эту уверенность: слишком мала машина. Надо было бы вызвать из Коломбо сухой док.

Нильсен закашлялся.

Американец сказал:

— Не тревожьтесь, мадам, эти ребята подвяжут его к фюзеляжу.

Павел Мефодьевич молча помахал рукой.

В лагуне засветилась дорожка для разбега. Костя с Петей заняли места пилотов.

По бокам взлетной дорожки, состязаясь в скорости с гидролетом, мчались дельфины. Они уже знали, куда и зачем мы летим. Нильсен передал в лагуну сообщение Тави и свои ответы ему, и приматы моря провожали нас, желая удачи.

С трех тысяч метров поверхность океана казалась мутно-серой. Костя поднял машину почти к «потолку», и все равно океан мерцал под нами и казался совсем рядом.

Петя и Костя разговаривали с Тави и Нильсеном. Тави сказал, что Атилла несколько сбавил скорость, но все же упрямо плывет к югу. Нильсен приказал Тави ни в коем случае не вступать в драку с касатками, а только отвлекать их от Атиллы. Затем посоветовал нам не злоупотреблять применением антистимуляторов и рассказал, как года два назад он сам перестарался, пытаясь остановить такого же беглеца, и в результате кит впал в полную прострацию: неделю продремал, покачиваясь на волнах, а Нильсену пришлось сторожить его и оберегать от касаток.

Сказав, что он все время будет с нами, Нильсен растаял на экране.

Маленький Ки заснул, уютно свернувшись калачиком на сиденье.

Петя что-то рассказывал Косте, и они смеялись.

В прозрачный потолок гондолы смотрели звезды. Среди них крохотной золотой песчинкой светился спутник Биаты.

Тави передал:

— Они изменили курс. Идут на сближение. Послал Крака отвлечь их в сторону.

Нильсен, одновременно слышавший это ничего хорошего не обещающее сообщение, сказал нам:

— Постарайтесь, ребята, разыскать касаток, пока они еще не напали на Атиллу.

— Для этой цели мы и летим. — Костя бросил машину вниз так резко, что Ки проснулся и спросил: «Уже посадка?» — и снова заснул.

Петя недовольно заметил:

— Что за манера вести так варварски машину! Ты развалишь на куски эту старую колымагу.

Нильсен предложил:

— Советую использовать ночной стереобинокль для обзора поверхности океана.

Костя подморгнул Пете, тот приник к окулярам оптического прибора.

— Не отрываем глаз от этого бинокля, — сказал Костя Нильсену, — но пока ничего.

— Да, да, ничего, — подтвердил Петя.

Нильсен тряхнул головой и исчез.

Костя спросил:

— Что за термин ты употребил сейчас? Что за «колымага», откуда это?

— Листал недавно уникальную энциклопедию у старика. Нужны были сведения древних о Калане. Смотрю — странное слово. Оказывается, это не менее странное сооружение на колесах, еще более древнее, чем автомобиль; на нем передвигались исключительно по твердым поверхностям. И к тому же без двигателя.

— Как — без двигателя? — Костя повернул голову.

— Ее волокли животные по земле.

— Ах, лошади?

— Не только! Кажется, и другие четвероногие.

— Ты следишь за Атиллой?

— Конечно. Пока ничего… Сколько слов умерло или получило совсем другое значение! Например, все мы знаем, что дворником называется очень несложное устройство для очистки прозрачных поверхностей, между тем в давние времена…

На экране появился Нильсен.

— Я бы на вашем месте, — сказал он с плохо сдерживаемой яростью, — отложил на некоторое время безусловно интересные лингвистические изыскания, так как цель вашего полета уже должна быть под вами, если, конечно, вы не сбились с курса.

Петя помотал головой и шепнул:

— Нет еще. Никого нет, чисто!

— Курс верен! Океан чист! — Костя ответил с подчеркнутой сдержанностью, иногда это ему удавалось.

— По моим расчетам, вы пролетели над Атиллой!

Петя отрицательно затряс головой, а Костя невозмутимо ответил:

— Мне приходится повторить: океан чист. Курс верен.

— В таком случае, вы еле плететесь!

— Вот это верно! — согласился Костя. — Наша колымага не выжимает и половины запроектированной скорости. Чтобы это сооружение не рассыпалось, регистр везде понаставил ограничителей. Ей, наверное, лет тридцать, если не больше.

— Почти новая модель. Ей специально увеличили площадь плоскостей и уменьшили скорость, а не то вы были бы уже за Южным полюсом.

— Тогда, Нильсен, трудно объяснить ваши претензии.

Нильсен улыбнулся:

— Ну ладно, ребята. Я понимаю. Мне здесь несколько легче…

Его перебил кибер, передающий сообщение Тави:

— Появилась новая группа касаток восточнее нас… мы…

Сообщение внезапно прервалось.

— Вот не было печали! — сказал Костя.

Петя вскрикнул:

— Вот они!

— Я же знал, что мы не сбились, — сказал Костя. — Не волноваться… — Голос его стал глухим от волнения, лицо окаменело.

— Проскочил! Надо зайти еще раз, — сказал Петя. — Будем бомбить с пикирования… Больше вероятности…

Машина пошла носом вниз. На нас летело белесое полотнище. На нем виднелись фосфоресцирующие следы касаток. Их было около двадцати, они шли в кильватер на северо-восток.

Всплеска ампул я не видел, они упали, когда мы уже умчались довольно далеко вперед. По словам Пети, ампулы накрыли цель.

Костя сказал:

— Проверять некогда. Смотри не прозевай Атиллу… Что это молчит Тави? Неужели завязал драку!

Появилось озабоченное лицо Нильсена.

— Накрыли первую половину, — сказал Костя. — Идем на поиски второго отряда пиратов. Что-то молчит Тави. Как бы он не полез в драку.

— Он не должен рисковать, — сказал Нильсен, — ему нечем драться. Ему надо только отвлечь касаток от Атиллы до вашего подхода. Ну, не буду мешать. К вам на помощь вышел «Кальмар». Он уже близко…

— Что бы делали мы, не будь у нас этой информации? — усмехнулся Костя. — Прямо хоть возвращайся ни с чем.

— Нильсен волнуется. Поставь себя на его место, — шептал Петя. — Он отвечает и за Атиллу, и за нас, и за дельфинов. Притом у него связаны руки. Ужасное состояние!

— У всех ужасное состояние, только у нас оно самое отличное!

Мы кружили по спирали на высоте семисот метров, медленно смещаясь к северо-востоку.

Разгоралась короткая тропическая заря, пышная и красочная, как фейерверк.

Проснулся Ки. Огляделся и сказал многозначительно:

— Вы знаете, ребята, океан сейчас очень похож на мыльный пузырь довольно значительных размеров.

— Потрясающее открытие! — Костя повернулся к нему. — Может, Ки, ты скажешь, где на этом пузыре застрял Атилла?

— Разве у вас неисправен локатор?

— Исправен, да станция Тави перестала посылать сигналы.

— Все понятно! — радостно воскликнул Ки, морща в улыбке заспанное лицо. — Микростанция может работать только на поверхности. Тави или погиб, или потерял станцию, или дерется с касатками в глубине. Возможно также, что они очутились в мертвой зоне.

— Теперь все ясно, — сказал Костя, — прямо гора с плеч. Как нам было тяжело, пока ты спал на этом неудобном кресле!

— Если бы я знал, что вы так нуждаетесь в моих советах!

В это время на экране локатора вспыхнуло несколько зеленых искорок и погасло.

— Ты прав, — Костя вздохнул, — бедняга ввязался в драку.

В репродукторе послышался голос Нильсена. Он благоразумно не стал показываться на экране видеофона, а только сказал, что мы отклонились на двадцать миль к северо-востоку, и назвал исправленный курс.

— Сколько нам дают сегодня полезных советов! — ворчал Костя, разворачивая «колымагу» к северо-западу.

За спиной у нас взошло солнце. И тут в десяти милях мы увидели кита. Казалось, что Атилла спокойно плывет в свою желанную Антарктику. Но, по мере того как мы приближались, становилось ясно, что Атилла попал в беду.

Касатки и акулы рвали на куски беспомощного кита. Он пытался скрыться под водой, но уже не мог: кровь потоками лилась из страшных ран.

Пролетая, Костя успел сбросить серию ампул.

Когда мы вернулись, Атилла в агонии бил хвостом по красной воде.

Костя сбросил остаток ампул и посадил «колымагу». Убрав прозрачный верх гондолы, мы обошли вокруг умирающего кита. На поверхности возле Атиллы покачивалось множество акул и около тридцати касаток. Среди них Петя заметил несколько дельфинов.

Я узнал Тави. Петя и Ки сбросили за борт сверток с надувной лодкой; при соприкосновении с водой ее оболочка автоматически наполнилась воздухом. Мы с Ки спустились в нее и отбуксировали храбрецов на достаточно большое расстояние от Атиллы, где не распространялось действие наркотиков.

Тави был легко ранен. Акула или касатка вырвала у него лоскут кожи на спине вместе с радиостанцией. Два его сородича пострадали сильней. Все дельфины находились в тяжелом наркотическом трансе и едва держались на воде. Ки ввел им противоядие.

Когда к ним вернулось сознание, Тави сбивчиво стал рассказывать о случившемся. Ему часто приходилось прерывать свой рассказ, так как появилось множество акул. Весть об умирающем ките распространилась уже на огромное расстояние, и к месту трагедии спешили всё новые и новые отряды хищников. Попав в отравленную зону, они становились безвредными, но по пути могли причинить много неприятностей. Наши ружья не оставались без дела. Дельфины рвались в бой, но были еще так слабы, что мы с Ки упросили их держаться как можно ближе к лодке.

Из обрывочных фраз Тави и его друзей можно было заключить, что за китом охотились. Несколько отрядов касаток шли к нему со всех сторон на большом расстоянии, постепенно сужая кольцо. Тави предполагал, что они из банды Черного Джека. Только его пираты действуют так согласованно и в таком количестве. Обыкновенно в стаде не бывает больше двадцати касаток. Но никто из дельфинов не мог сказать, что видел Черного Джека.

Тави выполнил приказ Нильсена только наполовину. Сам он не стал ввязываться в драку, но и не мог оставить беззащитного Атиллу. Десять касаток дельфины на некоторое время отвлекли от кита, а в это время около сотни других напали на него. Затем появились акулы. Тогда Тави и все, кто остался в живых из его отряда, бросились в свалку и стали таранить касаток и акул. В пылу сражения Тави не почувствовал, как потерял радиостанцию, и все время посылал сообщения, он был уверен, что обо всем нас информирует.

Между тем с ближайшего рифа налетело множество чаек; белой горластой тучей они носились над Атиллой.

Подошел «Кальмар». С него спустили несколько вельботов, и команда их стала отсортировывать касаток от акул. Касаткам впрыскивали добавочную дозу наркотика, гарантирующую безопасность пленников в течение двух суток, затем лебедкой переносили в надувную баржу из пластика. Она возникла из огромного тюка, сброшенного с «Кальмара», и, залитая на одну треть водой, тяжело покачивалась возле борта сторожевика.

Костя с Петей оставили «колымагу» и перебрались на вельбот.

Только мы с Ки были обречены на вынужденное безделье, охраняя наших дельфинов, еще недостаточно оправившихся от шока. К ним то и дело подплывали их друзья из отряда, постоянно сопровождавшего «Кальмар», и вели непонятные нам разговоры в ультракоротком звуковом диапазоне.

Между тем на «Кальмаре» готовились к отходу. Три вельбота уже поднимали на борт, а четвертый подошел к гидролету и высадил Петю, Костю и еще кого-то третьего. Вся троица стала что-то нам кричать и махать руками. В спешке ни я, ни Ки не догадались захватить карманный телефон. До «колымаги» было около двухсот метров, птицы так горланили, что заглушали все звуки.

Атилла стал белым от насевших на него чаек. В нем еще теплилась жизнь: мертвый давно бы ушел на дно.

Когда на борт «Кальмара» подняли четвертый вельбот, с бака сторожевика один за другим раздались четыре выстрела. Пернатые хищники тучей поднялись было в безоблачное, пылающее небо и тут же ринулись вниз. К их немалому удивлению и разочарованию, туша кита медленно скрылась под водой.

На синей воде плавало множество уснувших акул. Птицы садились на них и погружались в дремотное ожидание. Ветер стих. Легкая зыбь бежала с юга. Лодка еле двигалась по упругой поверхности.

Ки говорил:

— Мои предки верили в перевоплощение. Тысячи лет назад, наблюдая жизнь и смерть, они умозрительно открыли закон круговорота веществ и облекли его в поэтическую форму. Смерть для них становилась радостью, началом новой жизни. У древних в их тяжелой жизни поэзия занимала очень большое место. — Он перестал грести, прислушался и сказал, улыбаясь: — У них там гостья. Ты слышишь, как она хорошо смеется? Наверное, это ваша Девушка со Звезды, о ней так много рассказывал Костя.

И мне послышался знакомый смех, пробивавшийся сквозь крики чаек. Мне стало трудно дышать: неужели Биата! Ну конечно, она!

В двери гондолы показалось улыбающееся лицо Кости.

— Простите, ребята, что не подошли к вам. Не хотелось нарушать идиллию ревом моторов. Давайте я помогу свернуть лодку, — Заметив Тави, он свесил ноги с порога и пустился с ним в разговор: — Опять удрал Джек. А ведь был здесь. Твои друзья с «Кальмара» говорили, что заметили, как он удирал с десятком пиратов… Ого, у тебя порядочная ссадина! Радиостанцию стащили. Я так и подумал. — Он засмеялся. — Послушай, Тави: что, если микростанцию проглотил Черный Джек и она продолжает работать уже в его желудке? На «Кальмаре» засекли ее работу как раз по курсу пиратов, но никому в голову не пришла такая мысль. Это же здорово, теперь ему не скрыться! Как все удачно получилось! Если бы вот только Атилла не подкачал. Ну, давайте мне вашу лодку, и будем завтракать. Счастливого плавания!

— Всем хорошего полета, — пожелал Тави.

На месте второго пилота сидела Вера. Она кивнула мне так, как будто мы с ней виделись только вчера. В одной руке у нее был сандвич, в другой — стакан ананасного сока. Мне нестерпимо захотелось пить.

Вера налила мне из термоса ледяной влаги и сказала:

— Я хочу научиться доить китов.

Ки сказал:

— Вначале мы думали, что ты со Звезды.

— Я самая земная. Космос у меня почему-то вызывает грусть.

— Он спутал тебя с Биатой. — Костя говорил с полным ртом.

— Нет, нет, я никогда не расстанусь с Землей! И что бы я делала в космосе?

— Да мало ли что, — сказал Костя. — Выращивала бы свою зелень.

— Нет, нет. Там я не смогла бы. Все время висеть в этом сооружении между небом и землей!..

Петя спросил:

— Правда, что ты вывела ходячую мимозу?

— Прошу тебя, не говори больше об этом. Пожалуйста. Очень прошу.

Костя сказал:

— Ну что ты скромничаешь! Участвовала в таком сенсационном открытии и скромничаешь. Скажи лучше, как твои заврики.

— Совсем я не скромничаю. Я так расхвасталась вначале. — Она печально поджала губы. — Заврики мои умерли, как ваш Атилла. Они тоже хотели уйти посмотреть мир. Свой крохотный космос. И погибли. Они пошли очень рано. Детям нельзя ходить очень рано. Мне жалко их, наверное, больше чем вам этого несчастного кита. Мокимото утешил меня. Он сказал: «Относись к потере так же, как к удаче». Я пытаюсь, да у меня плохо получается.

Костя протянул ей пустой стакан.

— Прав Мокимото: не получилось с этими, получится с другими, ведь у вас их тысячи. И все идет нормально. Налей еще!

На экране появился Нильсен, сияющий, розовощекий:

— О, да у вас гостья! — Он поклонился Вере. — Теперь я начинаю верить в чудеса.

— Все получилось так просто, — ответила Вера печально.

— Так же, как появление Сверхновой! Она загорелась, ребята! Десять минут назад! У нас она будет видна вечером. Поздравляю! Такое событие! Жду. Вас все ждут на острове. По правде говоря, вы задали нам хлопот.

СЕРДЦЕ СТАРОЙ КОНСТРУКЦИИ

Рождение Сверхновой постепенно оттеснило повседневные заботы. Ученые всех континентов соединенными усилиями решали одну задачу: насколько вредны излучения Сверхновой — и занимались изысканием способов защиты от них. Пригодился опыт, полученный человечеством в пору разобщенного мира, когда взрывы ядерных бомб заразили атмосферу, воду и землю радиоактивными осадками.

Сейчас в массовых масштабах начали производиться лекарства, предохраняющие клетки организма человека и животных от мутаций, и злокачественных перерождений. Строились убежища. Началась массовая эвакуация детей из Северного полушария, где радиация Сверхновой сказывалась особенно сильно. Ускоренными темпами строился глубоководный флот.

Уныния не было. Человечество дружно отражало атаку космоса.

Павел Мефодьевич сказал:

— Занятые своими делами народы Земли забыли, что наша матушка-Земля окружена пустыней, населенной джиннами, до поры до времени сидящими в кувшинах. И вот один из таких джиннов вышел на свободу, он дохнул на нас и скоро покажет свой лик.

Мы сидели в большом салоне, где вечерами собиралось все население нашего острова. В открытые окна вливался прохладный ночной воздух вместе с вечным шумом волн. В дальнем конце щелкали бильярдные шары, оттуда доносился громкий голос Кости.

Ки импровизировал на рояле. У него было очень мягкое туше. Чаури-сингх и Поль Лагранж играли в шахматы. Павел Мефодьевич, Петя и я сидели в бамбуковых креслах перед окном. Брызги от волн струйками стекали по стеклу.

Робот принес нарзан со льдом для Павла Мефодьевича и нам с Петей по коктейлю.

Подошел Костя:

— Вот где вы устроились! Недурно. Славный ветерок!.. О, у вас что-то вроде коктейля! — Он взял мой стакан, подмигнул и, выпив, причмокнул. — На самом деле коктейль. — Плюхнувшись в кресло рядом со мной, он, давясь от смеха, стал рассказывать о своей партии в бильярд.

Академик с улыбкой слушал Костю, мой взбалмошный друг ему явно нравился.

— Бильярд — игра королей, — сказал он. — Кажется, при Людовике Четырнадцатом, чтобы приобрести бильярд, надо было испрашивать разрешение у самого короля. Игра была привилегией аристократов.

Я видел его в профиль, и опять он показался мне таким древним, что мог бы видеть самого Людовика XIV. Нарзан он не стал пить, а пододвинул Косте, и тот с благодарностью осушил высокий, узкий стакан из алмазного стекла.

Я невольно подумал: «Кожа его напоминает пластик для консервации биологических препаратов. Почему и тот раз, в ракете, и сейчас он ничего не пьет? Что за прибор работает в нем?.. Как вздрагивает его рука!»

Костя шепнул:

— Я же говорил тебе… Смотри, выключился.

Павел Мефодьевич сидел с закрытыми глазами, опустив голову на грудь. Петя шепнул:

— Пошли. Он почти не спит из-за своих приматов моря.

Вставая, мы скрипнули креслами. Павел Мефодьевич открыл глаза, вскинул голову:

— Отставить! Садитесь. Я уже выспался и, представьте, видел необыкновенно интересный сон. И очень грустный сон. Все они уже ушли… Весь экипаж «Товарища»… Иеремия Варнов — капитан, художник и поэт Василий Дубов — астронавигатор, он коллекционировал голоса птиц. В самые трудные минуты, когда нас охватывала космическая тоска, он включал свои записи, и тяжесть отчаяния спадала. Николай Савченко — второй пилот. Он любил говорить: «Вот вернусь в Полтаву…» Братья Быстрицкие. Борис — кибернетик, Аркадий-лингвист. Его студенческая работа лежит в основе всей современной космической лингвистики. Он нашел ключ к переводу языка приматов моря. И доктор. Судовой врач. Антоша Пилявин. Вам ничего не говорят эти имена. На путях открытий мы помним только первых и последних. С тех пор тысячи побывали в космосе.

Он говорил отрывисто, ничего не объясняя, перескакивая с одного события на другое, как в кругу людей, понимающих все с полуслова, но постепенно его рассказ стал стройнее.

— И нашего «Товарища» сейчас никто не помнит, кроме историков. С тех пор уже несколько космических кораблей носили имя «Товарищ». Мы участвовали в одной из первых массовых экспедиций, посланных в космос. Что-то около пятидесяти кораблей отправилось исследовать уголок Вселенной в пределах орбиты Марса. Только мы должны были пересечь этот рубеж и подойти к поясу астероидов. Теперь — пустячная задача. Но тогда! Готовились два года экипажи кораблей и строились сами корабли. Это было время небывалого подъема. Человечество освободилось от опасности войн. Когда-то паразитическая военная промышленность стала выпускать нужные людям вещи. Тысячи ученых, инженеров готовили нас в полет. Все тайные изобретения, лежащие в сейфах, были обнародованы. Задачи, неимоверно трудные и даже непосильные для одной страны, теперь обрели ясность и простоту. Для решения любой проблемы в масштабах планеты уже не нужен был большой резерв времени. Простите, я говорю вам школьные истины и как-то странно волнуюсь. — Он сунул руку за левый борт куртки, поморщился.

Костя дернул меня за рукав:

— Смотри! Переводит какой-то рычаг! Ну конечно…

Академик, помолчав, продолжал:

— Все мы были романтиками. Жили только космосом. Что-то подобнее, видимо, происходило с людьми в века великих географических открытий в пору юности человечества и первых прозрений, когда мир неимоверно расширился и Земля из плоской стала круглой.

Костя шепнул:

— Что я тебе говорил!

— Вы совершали экскурсии в космос. Пережили чувство гордости за причастность к человеческому роду. Все вы видели Землю с высоты — голубой шар, проникались к нему снисходительной нежностью, как к престарелым родителям. Другое дело, когда вы стоите в пустоте месяцы. Именно стоите, потому что на обзорных экранах и в иллюминаторах ничего не меняется. Пустота и вечные звезды. Все-таки мы хорошо переносили полет. Строгий режим, дисциплина, труд и, главное, дружба скрашивали бесконечный космический день с черным небом и звездами или, если хотите, вечную ночь. Там другие понятия. Особенно за орбитой Марса. Солнце светит скупее, чуть ярче Луны, а Земля превращается в голубую звезду. Вы найдете тысячи отчетов о полетах такого типа. В некоторых есть захватывающие страницы: прохождение через потоки метеоритов, между прочим, страшное, только в отчетах, встречи с кометами и астероидами. Часто крупица истины отгранена рукой художника, но здесь нет лжи, как и в рассказах фантастов: природа изобретательнее, и все, что написано, случилось или случится в одной из бесчисленных галактик. Конечно, кроме мистического бреда. Катушка вахтенных записей «Товарища» хранится в архиве Музея космонавтики. Вы ничего интересного не услышите из них. Только голоса. Совсем живые голоса моих друзей. Они назовут координаты относительно неподвижных звезд, количество горючего, продуктов, воды, кислорода, интенсивность излучений и еще с десяток такого же рода ответов, предусмотренных инструкцией. Только в одной записи, самой последней, есть отклонение от стандарта, и в ней — сюжет для новеллы. Я помню каждое слово: «Весь экипаж болен. Заболели внезапно. Стрептококковая инфекция. Причины неизвестны. Принимаем меры». Затем перерыв в сорок восемь часов, и последние слова капитана: «Врач Антон Пилявин сделал операцию на сердце Павлу Поликарпову. Операция прошла успешно, но Антон внезапно умер». Больше ни слова в этом официальном документе. Есть личные записи, дневники, но все это носит интимный характер. Да послано несколько сообщений об изменении курса и магнитном поле чудовищной силы. Мы погибали от стрептококка!

Костя вскочил:

— Не может быть! В те времена уже были отличные антибиотики. И, насколько мне известно, почти все болезни были побеждены.

— Все это так. Мы уже не знали болезней, уничтожавших когда-то миллионы людей. Как и сейчас, тогда в нашей крови жили «одомашненные», если так можно выразиться, бактерии, в симбиозе с тельцами крови. До поры до времени они ведут себя примерно. Так было и с нами, пока «Товарищ» не попал в магнитное поле чудовищной силы. Оно подавило защитные свойства организма, и враг, принятый, как говорили в старину, «на хлеба», дождался своего часа. У нас были и антибиотики, и множество других лекарств. Все они оказались ненужными. Правда, стрептококк несколько отступил, но успел поразить наши сердца. И вот тогда Антон сделал мне операцию. Почему мне первому? Так решил капитан. Я был самым младшим. Мне исполнилось двадцать шесть. Капитану тридцать. Все остальные были тоже старше меня на год, на три и больше. Предполагалось оперировать всех. Антон успел только мне вставить искусственное сердце.

— Остальные, — спросил Костя, — применили анабиоз? Все остались живы?

— За год обратного пути микроб разрушил их сердце, отравил кровь.

— Ну, а вы? Как же вы? Были одни среди них?

— Антон усыпил меня первым. Я проснулся на Земле…

— Кто же вел корабль? Мертвый капитан? Обратный путь был запрограммирован?

— Да. Они с Борисом рассчитали наикратчайшую кривую перед последней попыткой сохранить себе жизнь. Сегодня я видел их всех веселыми, здоровыми. Мы сидели в лесу и слушали пение птиц…

Костя подошел к нему и сказал:

— Я должен извиниться перед вами, Павел Мефодьевич…

— Ну-ну, мой мальчик, я все понимаю, не надо.

— Нет, вы простите меня. Я считал вас роботом. Даже сейчас, совсем недавно, когда рассказывали.

— Я догадывался, но не мог понять причину. У старых людей путаются логические связи. Что же во мне от робота? И будто собой хорош, и лицом бел и румян… — В глазах у него замелькали лукавые искорки.

— Этот стук… еще тогда, на «Альбатросе».

— Ах, вот в чем дело! А я привык, как к ходу пружинного хронометра, что висит у меня в каюте. Мне и невдомек. Но что поделаешь, мой мальчик! Предлагали заменить сердце на модное, современное — бесшумное. Да я привык. Меняю клапаны только раз в десять лет. В остальном оно держится молодцом… Сердце моих друзей… Пожалуй, я уйду с ним… Да, да, хватит грустных воспоминаний, ребята этого не любили… Да, к чему я вам рассказал все это? Мне еще показалось, что вам это будет интересно и полезно. Не все только приятное необходимо знать людям. Сейчас приятного избыток. Только вот звездочка эта чуть подпортила общее лучезарное настроение… Ах да, и еще причина! — Он встал. — Есть сообщение о заболеваниях гриппом. Тяжелая форма. Излучения этой паршивой звезды могут наделать беды. Надо немедленно сообщить в Центр здоровья.

Он, не глядя на нас, быстро вышел из салона. Костя сверкнул глазами.

— Видали? Сколько же ему лет? Постойте! Первая экспедиция… Да это девяносто шесть лет назад! — Внезапно Костя накинулся на меня: — А ты хорош, нечего сказать! Ведь знал, как всегда, догадывался, что я несу дичь, и молчал! В какое поставил меня положение перед этим удивительным человеком! Я не прощу этого ни себе, ни тебе!

Мы вышли на балкон. Высоко над головой с звенящим шелестом мчалась тугая струя пассата — салон находился с подветренной стороны. Небо заволокли невидимые облака, в прогалинах поблескивали одинокие звезды. Я тщетно старался отыскать спутник Биаты. Внизу, под нами, бесшумно проплыли шесть фосфоресцирующих дельфинов, оставляя голубой след. Ночной патруль.

Петя сказал:

— Мне нравится его мысль о том, что мы ничего не сможем придумать на Земле, что бы ни случилось уже где-то на одной из бесчисленных планет там. — Он развел руки над головой. — И еще — что нельзя забывать, чего стоит каждый шаг в неведомое, и подаренное ему сердце… — Он задумался, глядя в искрящуюся воду, потом озабоченно спросил: — Тебе не показалось, что Матильда сегодня очень плохо выглядела?

Я сказал, что еще не научился по выражению «лица» определять душевное состояние китов.

— Нет ничего проще, и не улыбайся так саркастически. Загляни лучше как-нибудь в ее глаза. У нее сегодня была какая-то грусть в глазах. Я это сразу заметил, и Ки тоже.

— Возможно, беспокоится за своего малыша?

— Думаешь, эти слухи о Кальмаре? Ерунда! Он совсем не страшен. И не так глуп, чтобы связываться с китами. Просто они пасутся над его дорогой в шестую акваторию, где есть пожива помельче. Иногда он заглядывает и к китовым акулам. — Петя протянул руку: — До завтра! Да, чуть не забыл: завтра у нас горячий денек — после утренней дойки будем проводить вакцинизацию. Ампулы с вакциной я получил сегодня вечером с почтовой ракетой. И еще у меня мелькнула мысль: что бы такое подготовить старику приятное?

Сосредоточенно молчавший Костя сказал:

— У меня есть идея! Мы найдем ему дикое племя приматов моря, да еще говорящее на неизвестном диалекте. Он как-то сам обронил, что есть такие вольные сыны и дочери океана, возможно не так идеализирующие своих земных братьев.

— Мысль неплохая! — Петя сел. — Но ты не представляешь, сколько трудностей на пути к ее осуществлению. Пожалуй, придется повозиться не меньше, чем возились с Черным Джеком.

— Ерунда! Все дело в правильной организации. Я смотрю, вы все здесь занимаетесь только узкой тематикой да производством, а глобальные исследования океана у вас отошли на задний план.

— Нет, как же… хотя ты прав отчасти…

Они придвинули кресла и стали шептаться. Я посидел минуту и потихоньку оставил их вдвоем.

Спать не хотелось. Я стал бродить по светящимся дорожкам шумящих листвою аллей и мысленно разговаривал с Биатой о трагическом полете своего учителя. Мне казалось, что и она удивляется низкой культуре тех времен. Гибель от стрептококка — что может быть нелепей! Разве можно было организовывать полет, не учтя всех случайностей? В те времена вычислительная техника уже позволяла хотя бы приблизиться к пределу безопасности. Как неразумно расходовались жизни таких удивительных людей!.. Тут я запнулся, представив, как на меня смотрит Биата. Когда заходил разговор о цели жизни, то она страстно отстаивала существование такой цели. Между прочим, она не верила в бесконечность аспектов разумной жизни, а считала ее исключительным явлением. И может быть, говорила она, Земля единственный ее очаг в нашей Галактике… «Нет, нет, — сказала бы она, — они погибли не напрасно!»

Неожиданно я вышел к перилам и увидел высокую, почти cлившуюся с темнотой фигуру Павла Мефодьевича. Он стоял, глядя куда-то в темноту.

— Ты? — спросил он. — Не спится?

— Да, хорошая ночь…

— Ночь как ночь. Просто вогнал я вас в тоску своим рассказом. Лет пятьдесят никому не рассказывал. А человеку свойственно делиться своими мыслями о прошлом. И сам вот весь там… Нелегко жить в чужом времени. Эпохам присущи, как в музыке, тональность, ритм. Все это от рождения в человеке. И я думаю, как нашим ребятам астролетчикам придется туго в иных цивилизациях. Что, не так?

Я высказал мысль Биаты об исключительности жизни.

— Не ново. Все религиозные учения придерживались этой точки зрения. Были такие же мнения и у серьезных ученых. Уж больно наша планетка хорошо оборудована… Так, говоришь, не спится? Мне тоже. Сейчас разговаривал с главным медиком, поднял с постели. Оказывается, ему наш случай хорошо известен… Говорит, во всех медицинских учебниках приведен. Конфуз! Ну, а как твои лилии? Пойдем-ка взглянем на них… Любопытные загадки задала нам матушка-природа, — говорил он, быстро шагая в глубь острова, — и нам хватит разгадывать, и еще останется малая толика. И в этом жизнь, братец мой, все ее содержание!

ОРАНЖЕВАЯ ЗВЕЗДА

Она висела на западе, довольно низко над горизонтом. Уже не первую ночь эта пришелица из космоса сменила солнце, превратив ночь в оранжевые сумерки.

Оранжевая вода!

Оранжевое небо!

Оранжевые лица!

— Оранжевые мысли, — сказала Вера. — У меня все в голове оранжевое.

— Это ее оранжевая смерть, — грустно сказала Биата. — Скоро тень ее умчится от нас.

— Мне она нравится, — сказал Костя. — Хорошая большая звезда. Настоящая. Хочется ее подержать в руках. И даже ударить ногой, как футбольный мяч.

Мы вчетвером стояли на берегу лагуны кораллового атолла. Мелкий, хрустящий под ногами песок стал оранжевым, и кокосовые пальмы шелестели оранжево-черной листвой.

У барьерного рифа грохотал прибой, бросая к небу оранжевую пену.

— Действительно, весь мир стал оранжевым, — сказала Биата. — Но потом, очень скоро, все изменится. Все будет как прежде.

Вера посмотрела на Костю:

— Не хватает только обещанного оранжевого ужина. Чего-то исторического, первобытного, изготовленного на пламени горящего дерева. Боюсь, не утерян ли рецепт этого блюда.

— Видишь ли, Вера, — начал Костя нарочито скорбным голосом, — рецепт, о котором ты говоришь, запечатлен в генетическом коде каждой клетки моего организма. Я не могу забыть его, как он ни сложен. Для осуществления моего замысла требуется топливо, много топлива, поваренная соль. Иван, я поручил тебе это химическое соединение… Хорошо, хорошо! Я счастлив, что хоть сегодня ты не перепутал. Но ликовать рано: он мог захватить по ошибке глауберову соль… Затем рыба. Здесь у меня более надежные союзники — Протей и Тави. Вот уже они плывут к нам. Интересно, кого они поймали!

Послышались плеск и характерное дыхание приматов моря. Они быстро приближались к берегу. Костя бросился в воду и поплыл им навстречу.

Скоро донесся его ликующий голос:

— Тунец! Собирайте топливо!

На острове было множество нор крабов — «кокосовых воров». Возле входа в их норы лежали очищенные от волокна орехи и пустые их половинки, легкие и звонкие, как кость. Мы стали собирать эти отходы со стола крабов и складывать в кучу недалеко от воды на небольшом мысе, чтобы Тави и Протей приняли участие в ужине. Они уже подплыли к самому берегу и пристально наблюдали за нами, переговариваясь между собой.

Огненная дорожка от костра, трепеща, побежала к другому берегу лагуны.

Биата спросила:

— Вам не хочется пойти по этой дорожке?

— Ну конечно! — сказал Костя. Он у воды разделывал тунца. — Очень хочется, несмотря на ожидаемое пиршество.

— Нет, ты говоришь неправду. Я знаю, это невозможно.

— Нет ничего легче! Хочешь?

— Очень! Очень!

— У меня есть упряжь и лыжи. Тави и Протей с удовольствием покатают тебя.

— Нет, мне хочется встать и пойти просто и тихо, без всяких приспособлений, как по этому песку.

— Сложней. Но, если поразмыслить…

Вера сказала:

— Костя, тебе уже раз влетело за неэтичное поведение в отношении приматов моря. Если Нильсен или старик узнают про твою упряжь…

— Откуда они узнают? — Он стал насвистывать, нанизывая куски оранжевого мяса на бамбуковые палочки.

Я хотел помочь ему, но он сказал:

— Уходи, тут дело тонкое, и ты все испортишь, — затем воткнул заостренные концы палочек в песок возле костра, наклонив мясо над огнем.

Биата сказала:

— Мне кажется, что когда-то, очень давно, я сидела вот так же у огня.

— Генетическая память, — авторитетно заявил Костя. — Не так уж давно наши предки грелись у костра.

Вера, напевая, подгребала угли и поворачивала вертела.

— Мне нравится такая жизнь, — сказала она, — очень нравится. Надо попробовать. — Обжигая пальцы, она отломила кусочек шипящего мяса и отправила в рот.

Мы все следили за ней. Я заметил, как Костя повторяет все ее ужимки, да и я поймал себя на том, что облизываю пересохшие губы и ощущаю во рту вкус подгорелой рыбы. Вера страдальчески сморщилась.

— Не посолили! — сказала она трагически. — Где соль?

Даже Биату захватила эта игра в древних людей. Она, заговорщически кивнув Вере, встала и скрылась за оранжевыми стволами пальм. Звезда поднялась над лагуной.

Капли жира падали на угли и вспыхивали коптящими огоньками.

Вера сказала, пересыпая в горстях песок:

— Мне мешает эта непрошеная звезда.

Я стал объяснять причину Вериной неприязни к Сверхновой и, кажется, говорил скучно, в то же время прислушиваясь к шуму прибоя, заглушавшему шаги Биаты.

Косте надоели мои сентенции.

— Подкинь лучше скорлупок, — сказал он, — возле тебя их целая куча.

— Да, да, — сказала Вера, — все, что ты говоришь, логично, но не только поэтому у меня такая неприязнь к ней. Звезда должна давать радость.

Вернулась Биата и принесла штук шесть очень крупных орехов.

— Вот, — сказала она. — Вера еще днем говорила, что это необыкновенные орехи. — Сев к огню, Биата продолжала: — Она будет светить недолго. Она удивительная…

— Что в ней удивительного? — спросил Костя. — Просто нахальное светило. Не следует обращать на него внимание. Будто, кроме него, нет звезд на небе!

Все мы невольно подняли головы. На небе не было звезд, их закрыла оранжевая пелена.

Костя стал поспешно вытаскивать из песка палочки с жареным мясом.

— Да, она удивительная, — тихо сказала Биата. — Ее уже давно нет, тысячи лет назад она перестала существовать как звезда. Мы наблюдаем трагедию. Там, где была звезда, сейчас облако водорода. А изображение звезды летит в космос, во все его бесчисленные стороны, и будет лететь еще тысячи лет, пока свет ее не рассеется в космосе. Люди других миров будут ждать ее появления, как ждали мы, как… — Биата оборвала фразу, улыбнулась, приложила палец к губам. — Тс-с! Смотрите!

К огню ковылял оранжевый краб. За ним другой. Вера вскочила, услышав шорох за спиной. Крабы остановились в метре от огня, их глаза-бусинки отражали отблески пламени. Так они и сидели, тараща глаза, пока мы ужинали.

Костя схватил пальмовый лист и хотел было разогнать крабов. Биата и Вера попросили не трогать их. Общество крабов придавало нашему пиршеству еще более экзотическую окраску.

— Я всегда дружил с крабами, — сказал Костя, отбрасывая в сторону пальмовый лист и принимаясь вибрирующим ножом срезать макушку у кокосовых орехов.

Биата с Верой зашли в воду и стали угощать Тави и Протея.

Тави в знак наивысшего одобрения пронзительно свистнул и сказал:

— Вкусно! Мясо совсем не похоже на тунцовое, у него вкус одного моллюска с большой глубины. Только еще вкуснее.

Протей заметил, что мясо потеряло сочность, но есть его можно, и попросил еще.

Вера, вся перемазанная жиром и сажей, выпила сок из ореха и, вздохнув, сказала:

— Я никогда ничего подобного не ела. Наш стандартно изысканный стол утратил первобытную прелесть. А сок! Чудо, а не сок! Надо собрать все орехи, посадить рощу на вашем острове, остальные — к нам. Мокимото простит мне за это все причиненные ему огорчения.

Протей сказал:

— Женщины любят все необыкновенное.

Костя поднял кокосовый орех:

— Я согласен с моим другом Протеем. Жаль, что ни он, ни Тави не могут поднять чаши и выпить вместе с нами за всех женщин вселенной, независимо от того, ходят ли они большую часть времени по земле или плавают в морях и океанах, за их талант любить все необыкновенное! Хотя… последнее и не в мою пользу.

Мы пили из импровизированных чаш прохладный, чуть пощипывающий язык сок. Вера сказала Косте:

— С твоими талантами я бы не выступала с такими публичными заявлениями.

— Какие там таланты…

— Их так много.

— Например?

— Ну, хотя бы твой дар готовить. Ни один робот, напичканный самой изысканной программой, не сможет состязаться с тобой. Если же в его решающем устройстве возникнет такая идея, то у него от непосильной задачи перегорят все сопротивления и конденсаторы.

— И только?

— Никого еще из живущих под солнцем и всеми звездами, включая Сверхновую, природа так безрассудно не награждала таким количеством талантов. Только сегодня, пользуясь одними верхними и нижними конечностями, ты взбирался на самые высокие пальмы, ел сырых улиток, стоял на голове, пел колыбельную на языке приматов моря. Ты знаешь даже язык китов и вот уже осушаешь второй орех.

— И только?

— Вы заметили, — спросила Вера, — как много он может выразить всего-навсего двумя невыразительными словами и особенно молчанием?

— Это признак непомерного честолюбия, — сказала Биата. — Во времена докоммунистических формаций из таких сверхчеловеков созревали диктаторы!

— Какое емкое слово — созревали! — Вера театрально подняла палец. — Смотрите, этот процесс уже завершается на наших глазах. Он заставил Тави и Протея поймать рыбу, нас — собрать топливо, даже доставку соли взвалил на плечи Ивана, а мне милостиво разрешил вращать куски мяса над огнем.

— Типичный тиран эры неустроенного мира, — сказала Биата.

Костя скалил зубы, лицо его, вымазанное жиром тунца, лоснилось.

— Как мне теперь понятно изречение нашего старика: он говорит, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Все же я иду дальше в своих благодеяниях и открываю танцы! Всегда после пиршества устраивались танцы.

Вера запела, прихлопывая в ладоши, мы подхватили странный, только что родившийся напев. Тави и Протей ответили ритмичным пощелкиванием, они тоже стали танцевать, стоя вертикально в воде.

Волны плотно укатали песок. Он был влажен и слегка пружинил под ногами.

Биата подала мне руку. На ее оранжевом лице светилась радость.

Наши двойные тени заметались по песку, создавая невообразимую сумятицу.

Усталые, мы бросились в лагуну.

После купания мы с Костей поплыли на ракету — она застыла метрах в пятидесяти от берега, — а девушки остались в палатке.

Палатка светилась, как гигантский цветок «факела Селены». Эти кактусы сажают в Мексике по краям дорог, они раскрывают лепестки только ночью, а с первыми проблесками зари сворачивают их.

На крохотном экране видеофона мелькали отпечатки событий прошедших суток.

Грузовая ракета вернулась с Луны.

Новый рудник в Антарктиде.

Применение иллюзорных красок в диагностике неврозов…

График затухания Сверхновой стоял последним в телехронике.

Костя включил гидрофон и разговаривал с дельфинами. К нам приплыли Хох и Бен: недалеко от острова они заметили Черного Джека и еще несколько касаток, охотившихся на кальмаров.

Костя включил пеленгатор, и сразу же на нем появились импульсы передатчика Тави, проглоченного Джеком или кем-либо из его свиты.

— Мы еще смогли бы его догнать, — сказал Костя, следя, как голубая искорка медленно по диагонали пересекает один из квадратиков градусной сетки пеленгатора. — Но мы этого не сделаем, Ив?

— Пусть плывет.

— Я знал, что ты скажешь именно так! Ох и влетит нам за это от Нильсена! Ему не терпится поскорее заточить Джека в океанариум и начать его перевоспитывать. Наш старик другого мнения. Вчера он сказал, что ничто в мире не убудет, если этот предводитель команчей останется на свободе. Ты не знаешь, кто эти команчи?

— Не знаю.

— Надо послать запрос.

— Надо…

Вера и Биата вышли из палатки.

Гул прибоя заглушил их голоса, а они стояли к нам лицом, как черные статуи на светящемся фоне палатки. Мы смотрели на них, и удивительное ощущение охватывало сознание: Черный Джек, Оранжевая звезда, все события в мире отошли куда-то, забылись.

Исчезло все, кроме бушующего океана и двух девушек на сверкающем песке.

Николай Коротеев

ПОТЕРЯННЫЙ СЛЕД

(Отрывок из повести)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

От студеной воды Тимоша очнулся, закашлялся, со стоном перевернулся на живот. Охнул от боли.

— Живой! — весело воскликнул молодой голос.

— Полсотни плетей такому парню — только пощекотать, — отозвался сипло другой. — Ему полторы сотни шомполов, так заговорил бы. Чтобы кости сквозь мясо засветились.

Молодой солдат хмыкнул.

— Пусть полежит, — приказал сиплый. — Сдается мне, шельма этот парень.

Тимоша по голосам догадался, что молодой солдат сидел у него на шее, когда его пороли, а сиплый порол вместе с ефрейтором. Матерые гады, видать. Так отделали деда Фому, что тот визжал на всю округу. Потом за него принялись. Он не порадовал палачей криком, хоть все губы себе искусал от боли.

Правда, на двадцать пятом, на тридцатом ли ударе он потерял сознание.

И не помнил себя, пока водой не окатили.

Ныло все тело, каждая мышца, даже самая маленькая, дрожала, словно просила пощады. Но Тимофей опять упрямо сжал зубы. Не было сил шевельнуться. Хотел открыть глаза — тоже не мог. Только тяжело дышал. В горле клокотала вода, но откашляться не мог. Такое усилие казалось невероятным.

Пекло солнце, подсушивая и стягивая кожу на спине. Она саднила, зудела отчаянно.

Где-то поодаль брезгливо кричал офицер с розовым и сытым лицом херувима.

— Я вам покажу, что такое настоящая власть! Каждого десятого — расстреляю! Только пусть попробуют, дезертиры, не явиться! Ясно? Срок — неделя.

Над площадью висели зной и безмолвие. Будто она была пуста, совсем пуста. Но Тимоша-то знал: на ней собраны все жители деревни, куда они с дедом пришли утром. Площадь окружает цепь солдат, держащих наперевес винтовки с примкнутыми штыками.

— На колени, свиньи!

Нет, капитан, прохаживавшийся перед толпой, не кричал. Он говорил негромко, сквозь зубы. Он не давал себе труда кричать.

— Шапки долой! На колени!

Тихий шелест, вздохи. Раскаркалось воронье, подравшееся, видно, из-за мест на церковных крестах.

Наконец Тимоша с трудом разомкнул веки. Он увидел лужицы во вмятинах от лошадиных копыт, замшелый бок колоды, из которой пила скотина. Покосился налево, встретился взглядом с дедом Фомой.

— Очухался, Тимоша?

— Очухался…

— Забыл я упредить тебя… — начал дед шепотком, с трудом шевеля разбитыми губами. — Вопить надо бы… Очень супротив порки помогает. Тебя порют, а ты вопи, что силы есть. А если не вопить, то вмиг сомлеешь, а то и совсем того…

— Гадам на радость?

— Порют когда, тут не до умствования… Молчишь, сожмешься в кулак — порка-то вдвойне больнее…

— И без умствования тошно… — произнес Тимоша, облизывая запекшиеся губы. — А вы, дед Фома, туда же…

— Истину говорю… Азарт у иродов является… И молчал ты перед этим сукиным сыном, капитаном, зря. Подозрение на себя навлек…

— Подлости учишь…

— Хитрости воинской! Слышал, опять тебя на допрос хотят.

— Слышал…

— Повинись. С испугу, мол, молчал. Язык, ваше благородие, не повиновался. Лихой вы, ваше благородие, вот и испугался.

— А сапоги лизать, коль попросит?

— Тьфу! Тоже герой нашелся! Давай говори, что к своим людям пришел. Тайные сведения передал.

Во рту пересохло. Собравшись с силами, Тимоша дотянулся до лужицы, окунул в нее искусанные в кровь губы. Вода сначала обожгла раны. Потом боль притерпелась, словно облегчение наступило.

— Не мудри, Тимошка! — шипел дед Фома.

Тимоша прикрыл веки. Они дрожали, и от света нестерпимо резало глаза, словно в них накидали песку. И на зубах скрипел песок. Настоящий, пыльный, с площади.

— Ладно… — ответил он деду Фоме.

Ладно-то оно ладно, только не свихнулся ли дед после порки? «Как же это я на виду у всех виниться буду? Что скажут обо мне Ефим Медведев, Семен Крупяной, Василий Семенов? Струсил, скажут… А может, и нет? Сами стоят на коленях на площади перед капитаном. Оно, видно, дед прав…»

Но тупое упрямство, злоба на капитана с холеной мордой, перепоясанного новенькой портупеей, желтой и скрипучей, перехватили горло. Однако Тимоша одернул себя.

Это ты, брат, брось. Не в тебе, не в твоем характере загвоздка. Тебе дело поручили, а не характер показывать. Вот дело и делай. И сегодня тебе надо добраться до смолокурни деда Фомы и передать отцу, что в Еремеевке мужики готовы выступить. Только вот подмоги просят.

— Идут… за тобой… — услышал Тимофей. — Повинись…

Шаги слышались совсем рядом.

Тимошу молча подхватили под мышки и поволокли.

Не поднимая головы, он исподлобья глядел вперед. Сапоги волочивших его солдат поднимали пыль. Вот и знакомые ботинки, желтые краги на медных пряжках. А вот еще такие же. Откуда? Тимоша поднял взгляд и увидел тощего офицера с гибким хлыстом в левой руке. На конце хлыста — ременная петелька.

Вид незнакомого предмета обеспокоил Тимошу. И форма на незнакомом офицере была не такая, как на капитане: длинный френч с большими накладными карманами, фуражка с широким козырьком и вздернутой впереди тульей.

А за спиной офицера во френче — отец Евлампий!

— Он, ваше благородие, он, Тимофей, Макарова сын. Моими молитвами воитель за веру, царя и отечество Федька Макаров возвращен под родимый кров. Без вести считался пропавшим, а вот объявился. Сапожничает. Одноногим вернулся и георгиевский кавалер. Жена — богомольная прихожанка.

— Чего же он, щенок, молчал? Тимоша набрал полную грудь воздуха:

— Оробел, ваше высокопревосходительство!

Капитан рассмеялся раскатисто, на всю площадь. Сказал что-то на незнакомом языке офицеру во френче, и тот криво усмехнулся. Заржали и солдаты, державшие под мышки Тимошу.

— Молчать! Хамы! Смирно!

Солдаты выпустили Тимошу, он хлопнулся лицом в пыль, чуть приподнялся на руках.

— Видите, отец Евлампий, где у этого народа ключ от языка. Стоит его как следует обработать — и рот открыт.

Теперь рассмеялся отец Евлампий. Высокий и тощий, он сложил руки на торчащем животе, который мелко дергался. Потом, подойдя к капитану, отец Евлампий сказал негромко:

— Отличный мастер его отец. Если сапожки вам понадобятся…

— Уговорили, отец, уговорили… Скоро будем гостить в вашем селе — чтоб были. Ясно? Тебя, сволочь, спрашивают.

— Будут, ваше высокопревосходительство…

— Пшел!

Тимоша с усилием поднялся, но стал твердо. Офицер во френче вскинул брови:

— Ого!

— Мартынов! — крикнул капитан. — Ты, гад, стой! Ну-ка, Мартынов, добавь, чтоб на карачках уходил.

Ефрейтор плюнул в кулак, размахнулся, готовясь бить наотмашь. Тимоша чуть подался назад. Кулачище проскочил мимо. А сам Мартынов, развернувшись на каблуках, едва не угодил в лицо капитану.

С дико вытаращенными глазами Мартынов грохнулся перед офицером на колени.

Офицер во френче загоготал. Потом он положил длиннопалую руку на плечо белого от ярости капитана и, сделав неопределенный жест, мягко увлек его за собой. Но капитан обернулся:

— Двадцать пять горячих Мартынову!

Тимоша, которого шатало из стороны в сторону, насколько мог быстро постарался покинуть площадь. За ним, стеная и охая, бочком-бочком полз дед Фома.

Подойдя к толпе, Тимоша наткнулся в первом ряду на широкогрудого, с сивой бородой кузнеца Медведева:

— Ну, сердешный…

— Будут, будут сапоги готовы в срок.

— Вали, вали! Шляются тут… Дома им не сидится! — Медведев грубовато подтолкнул Тимошу. — Телега ваша во дворе волостного правления стоит, — добавил он тихо и понимающе подмигнул.

— Спасибо, дяденька! — Тимоша попытался улыбнуться. — В срок…

— Деду помоги.

Тимоша направился к Фоме, но тот, войдя в толпу, резво поднялся на ноги:

— Давай, Тимоша, бегом. Не приведи господи, передумает сукин сын капитан.

Они торопливо пробрались сквозь смыкавшуюся за ними толпу, миновали солдат. Из последних сил пробежали по пустынной улице, распугивая хлопотливых кур и важных петухов.

У волостного правления Тимоша хотел было отвязать вожжи от коновязи, но в глазах потемнело, и он ухватился за грядку телеги, чтобы не упасть.

— Забирайся, — услышал он словно издалека донесшийся голос деда Фомы. — Забыл, старый, упредить тебя — вопить надо. Эх, молодость!

Плохо соображая, Тимоша кое-как забрался в телегу, лег ничком на сенную подстилку. Вернулись боль, и злость, и обида.

Дед Фома стоя размахивал кнутом и дико закричал на престарелую кобыленку. Потянув телегу, кобыленка с трудом перешла на рысь, мелкую, тряскую, и в брюхе у нее звонко ёкало. Только выехав за околицу, дед Фома, кряхтя, улегся рядом.

— Понял теперь, почему вопить надо?

«С дедом лучше не спорить, — подумал Тимоша. — Иначе он всю дорогу будет обучать, как под плетьми поудобнее устраиваться. Тоже, оказывается, уметь надо. Но лучше не учиться… Попить бы…»

Продолжая разговор, дед Фома изредка толкал Тимошу в бок, спрашивая, слушает ли он. Тимоша отвечал, что, мол, да, а сам думал совсем о другом.

Полгода прошло с тех пор, как распахнулась в их избе дверь и в клубах морозного духа вошел, тукая культяпкой по полу, отец.

С появлением отца в их семье и вокруг произошло столько событий, сколько Тимоша не мог упомнить за все прожитое им время. Он невольно делил свою жизнь на две неравные половины.

Куцый кусочек — «до возвращения отца», и бешеный водоворот событий — после.

Столько понадобилось передумать, понять и пережить за эти месяцы…

Уже на другой день по возвращении отец достал из чулана холщовый мешок. В нем хранились немудреные инструменты деревенского сапожника. Небольшая толстая палка с круглой металлической пяткой на одном конце и стальной лопаткой на другом — «ведьма», колодки, вар, дратва, жестяные коробочки с деревянными и железными гвоздями, фартук. Вынули из чулана отцовский столик и табуретку. Все сохранила мать, даже мешок с обрезками кожи, хорошей, довоенной, спиртовой. Такую достать теперь нечего было и думать.

Запахло в избе моченой кожей, застучал бойко «пятачок» сапожного молотка.

Дом словно преобразился. Будто светлее в нем стало. А может, и действительно светлее. Тимоша побелил печь, мать выскребла закоптившиеся стены, пол, стол и лавки. И не то чтобы отец придирался к непорядкам в запущенном доме. Он умел с улыбкой вспомнить, как светилась свежей известью печь, и Тимоша уже не знал покоя, пока не принимался с радостью за работу. Стоило побелить печь — стали особенно заметны потемневшие бревна стен, и мать принялась за уборку.

— К пасхе, — говорила она, — и у нас в этом году будет настоящее светлое воскресенье.

Она стала веселой и бойкой. Раньше, начав какое-либо дело, она вдруг задумывалась, все валилось из рук, и они, тяжелые, набрякшие, бессильно ложились на колени. Она могла сидеть так часами, уставившись в крестовину оконного переплета либо на узкий коптящий огонек жировика. И черный платок, надетый по-монашески, сливался с темнотой, притаившейся в углах, и был ясно виден лишь треугольник желтого, изможденного лица.

Теперь мать помолодела. Платки стала носить светлые, яркие. Глаза ее блестели. Работа кипела, и руки будто не знали устали. Изменились ее походка и осанка. Пропала сутулость, тяжелая поступь. Уложенная кичкой коса чуть оттягивала назад голову, и порой Тимоше казалось, что мать выглядит такой гордой, какой была, наверное, только царица. Когда Тимоша впервые за долгое время услышал веселый, беззаботный смех матери, он поначалу решил, что в доме кто-то чужой, так необычен показался ее смех сам по себе.

Но кое-что в доме представлялось Тимоше непонятным. Почему отец, так любящий мать, многое скрывает от нее? Вот хотя бы то, что Тимоша, приезжая на короткие побывки со смолокурни деда Фомы, не сидит дома. Отец поручает ему развозить по окрестным деревням готовый товар. Там он по секретным поручениям отца встречается с мужиками, которые не то что за сапоги, но и за набойки не смогли бы заплатить. Он передает им странные и таинственные сообщения о каком-то поступающем товаре, о готовности к определенному сроку сапог или просит подкинуть гвоздей.

Сначала Тимоша не догадывался ни о чем. Только совсем недавно он понял, что речь идет об оружии, о патронах, порохе, капсюлях.

В свои наезды домой из урмана Тимоша замечал, что деревни точно лихорадило. Побор шел за побором, мобилизация за мобилизацией. Временные требовали всё новых рекрутов — воевать с Москвой. Царские еще недоимки выбивались с таким свирепым рвением, будто каждый мешок зерна или картошки решал судьбу «автономной Сибири, без коммунистов».

Теперь Тимоша вез на своей спине доказательство «любви к народу», «народной власти», как говорили о себе временные.

Поглядит сейчас любой мужик на спины Тимоши и деда Фомы и без лишних слов поймет, что может ждать и его, если через несколько дней появятся каратели и в селе. Редко в какой семье нет парня призывного возраста или самого хозяина, который бы не удрал в урман, прослышав про набор на войну «с Москвой».

— Тпру! — Дед Фома остановил повозку. — Вот этой тропкой прямо к смолокурне выйдешь. А я, стало быть, в деревню.

Морщась от боли, Тимоша сполз с телеги. Рубашка прилипла к рубцам, к разодранной плетьми коже. Каждое движение стоило больших усилий. И голова кружилась.

Тимоша сошел с дороги. Его окружили сумрачные ели. Пахло болотом. Он с трудом отыскал тропинку, о которой говорил дед Фома. По ней ходил, верно, он один и то не часто. Под низко распластавшимся лапником приходилось то и дело нагибаться. Иногда ветви задевали по спине. Тимоша замирал и по-гусачьи шипел от жгучей боли. От ходьбы под душным пологом ельника, от слабости, от ломоты в каждом суставе все тело покрылось липким холодным потом, который попадал в свежие рубцы на спине. Они саднили, чесались. Зуд стал нестерпимым.

Пройдя версты три, Тимоша совершенно выбился из сил. Упал на траву. Очень хотелось заплакать, но он сжал зубы и только усиленно пошмыгал носом. Потом пошел дальше. Стало вроде бы легче.

Солнце клонилось к западу. Надо было спешить. И так они задержались с дедом в Еремеевке. Не по своей воле. Но мог ли кто предполагать, что с ними приключится такое! Попали в самое пекло, когда солдаты сгоняли на площадь всех жителей Еремеевки. Уже по дороге на площадь Тимоша догнал кузнеца Медведева и передал, что к ним на помощь придут мужики из соседних деревень — проучить карателей. Выпороли же их под замах — чтоб не шлялись — вместе с родичами дезертиров.

Тимоше казалось, что он бежит к смолокурне, а на самом деле он, поскуливая, чтобы превозмочь боль и слабость с трудом перебирался от одного дерева к другому.

Наконец Тимоша увидел смолокурню: большой сарай и маленький домик между огромными кедрами. В двух окошках избенки слабо проступал желтый свет. Тимофей хотел крикнуть, да голоса не было. И силы оставили его. Он встал на четвереньки и пополз, а это оказалось труднее, чем идти.

Добравшись до порога, Тимоша головой толкнул дверь, захрипел:

— Отец…

Сильные руки подхватили его.

Тимоша потерял сознание, а очнулся па лавке в привычной глуховатой тишине деревянного дома. Он приподнял голову. В избушке горел ровным, чуть коптящим огоньком жировик. У стола сидели двое. Спиной к Тимоше — отец. Второй лысый, с маленьким живым лицом. Тень его затмевала половину избенки.

Долго Тимоша не мог понять, кто это. Наконец вспомнил: жестянщик из города. Он ходил по деревням с деревянным ящиком на плече.

— Люди доверчивы, Федор Терентьевич, — негромко говорил жестянщик. (Тимоша вспомнил, что его зовут Иваном Парамоновичем.) — Не всё они сразу понимают, не всё предвидеть могут, пока не испытают на своей шкуре. Сам посуди. Крепостного права Сибирь не знала. Власти помещичьей не нюхала. Земли гулящей — сколь хошь. Немного Советская власть могла здесь дать мужику. Не то что в России.

— А власть?

— Так надо узнать, что это такое, — усмехнулся Иван Парамонович. — А вот как закрутили эсеры все гайки, пошли самоуправствовать, сечь, стрелять да вешать… куда хуже, куда резвее, чем раньше, так все ясно и стало.

— Еще бы…

— Парень у тебя крепкий. Жаль его.

Отец вздохнул.

— Значит, вышел наш с тобой связной из строя. Так я сам по деревням пройдусь. На субботу, значит, сбор. А ночью и ударим.

Иван Парамонович надел картуз и попрощался с отцом.

* * *

В субботу, едва начало смеркаться, небольшой вооруженный отряд вышел из избенки и гуськом направился по тропинке к дороге, где их должны были ждать подводы и еще человек десять мужиков, приведенных на место встречи дедом Фомой.

Двигались споро. Выйдя на дорогу, увидели в густых уже сумерках три подводы. Отец, Иван Парамонович вместе с Тимошей устроились на подводе, которая катилась впереди, а за нейипоодаль тронулись остальные. Хорошо смазанные колеса не скрипели, и лошади ступали по пыли проселка бесшумно.

Иногда Тимофей оглядывался назад. При свете звезд он видел черные стены подступившего к самому проселку урмана, и на светлеющей дорожной пыли угадывались силуэты лошадей и дуги над их головами.

Лежа на охапке сена, заботливо брошенной дедом Фомой, он прислушивался к негромким разговорам. Отец и Иван Парамонович расспрашивали деда о деревне, о том, где расположились солдаты, где живут офицеры, сколько всего войск в селе. Сначала Тимоша обиженно молчал, потом не выдержал:

— Я же вам все рассказал!

— А ты не кипятись, — сказал отец. Он был сосредоточен. — Мы не сомневаемся в твоих словах, а уточняем.

В разговор вступил Никанор. Ему предстояло вести группу партизан на здание волостного правления, в котором разместились солдаты. Иван Парамонович с десятком мужиков из Тимошиной деревни нападут на дом купца Киселева. Там остановились офицеры. И волостное правление и дом Киселева имели по два выхода — парадный и черный, во двор. У парадных наверняка стоят часовые. У выходов во двор — вряд ли. Вряд ли каратели, упрятавшие в амбар неблагонадежных, ожидают нападения. Нигде еще не слышали о подобном.

Выехали на поле. Стало светлей и теплее. Запахло прогретой солнцем землей, скошенным хлебом.

Потом телега съехала в овраг и остановилась. Здесь было прохладнее и темнее, чем на дороге, запахло сыростью. Подождали, когда подъедут две другие повозки. Коноводы отвели лошадей в кустарник и надели им торбы с овсом.

— Надо спешить, мужики, — сказал дед Фома. — Скоро луна взойдет.

Макаров собрал вокруг себя отряд и последний раз объяснил задачу каждой группы. Он с четырьмя стариками оставался на высоком, левом берегу ручья, что протекал как раз за огородами Киселевского дома и волостного правления, стоящих рядом. Они будут уничтожать тех, кто попытается уйти в урман, в тайгу. Она начиналась сразу на левом берегу ручья. Застигнутые врасплох каратели, конечно, будут стараться прорваться туда.

Затем Федор вручил деду Фоме и Тимоше по две «лимонки»:

— Ваше дело вывести людей на назначенное место. Как снимут часовых, бросайте в парадные гранаты. Тогда мало кто решится бежать на площадь. Ясно?

— А как же, вестимо.

— Ясно, — кивнул Тимоша, принимая от отца гранаты.

Отряд разделился на две неравные группы. Большая сразу же направилась к волостному правлению. За ней пошел Тимоша с четырьмя парнями из Знаменки, соседней деревни. Они быстро миновали мост через ручей и направились по правому берегу к огородам.

Шли молча. Первая группа, ушедшая раньше, тоже двигалась бесшумно. Изредка в деревне лаяли собаки, и Тимоше каждый раз чудилось, что они учуяли отряд и поднимают тревогу. Несколько раз выбирался он на кромку низкого пойменного берега, чтобы не проскочить ненароком переулка, по которому им предстояло выйти к углу дома Киселева.

Лишь пробравшись к самому строению, Тимоша смог заметить, что окна, выходящие на площадь, несмотря на поздний час, освещены. Это осложняло дело. Партизаны рассчитывали застать обитателей сонными. Тимоша перевел взгляд на здание волостного правления. Распорядок солдатской жизни не нарушился. Помещение волостной управы было погружено во тьму.

Позади Тимоши сопели от быстрой ходьбы парни. Он не знал даже их имен. Они ждали, какое он примет решение. Командовать поручено ему.

У самого Киселевского дома росло разлапистое дерево. Несколько толстых суков выдвинулись далеко на площадь. Оттуда, наверное, можно было заглянуть внутрь дома и узнать, что там происходит.

Рядом с крыльцом парадного входа стоял часовой с винтовкой наперевес.

— Держите часового на мушке, — обернувшись к парням, прошептал Тимоша.

Зайдя за ствол, чтобы часовой его не заметил, Тимофей ухватился за нижний сук, подтянулся. Он почувствовал, как лопнули на спине запекшиеся струпья, но злость пересилила боль. Ведь он сейчас заглянет в окно и увидит того самого капитана, который приказал его выпороть. Но теперь все пойдет по-другому.

Тимоша полз по суку осторожнее рыси.

По спине текло что-то горячее.

«Кровь… — подумал Тимоша. — А я думал, зажило…» Сердце билось так сильно, словно он пробежал без отдыха весь путь от смолокурни до Еремеевки. Он пополз по суку дальше, к развилке. Там можно устроиться надежнее, и оттуда видна внутренность дома.

Расходившиеся в стороны ветви дуба напоминали трехпалую лапу. Устроившись, Тимоша посмотрел вправо, в окна, и потянулся за гранатой.

В киселевском доме он увидел такое, что заставило его забыть об опасности.

В первое мгновение ему показалось, что в комнате идет обыденный разговор. За овальным, покрытым скатертью столом сидели капитан и тот самый иностранный офицер, про которого отец сказал, что это, наверное, англичанин. Но вот дверь открылась. Вошло трое: два солдата, а впереди кузнец Медведев, которого Тимоша предупредил, что крестьяне из окрестных деревень придут к ним на помощь.

Тимошу успокоило, что Медведев отвечал на вопросы офицера улыбаясь. И капитан выглядел очень спокойным. Он затягивался какой-то необыкновенно длинной и толстой коричневой самокруткой и пускал в потолок ровные, расширяющиеся кольца дыма.

Но как Тимофей теперь бросит в дом гранату? Ведь достанется и Медведеву!

План рушился. Надо же было офицеру вызвать Медведева в это время!

А вдруг офицеры не выйдут из дома, когда начнется перестрелка? Теперь там четверо беляков. Партизанам придется брать дом приступом. И снова Тимоша подумал о том, что же тогда будет с Медведевым.

«Все равно надо уходить, — решил Тимоша. — Не убивать же Медведева вместе с офицерьем…»

Тимоша стал пятиться к стволу.

Он на мгновенье отвел глаза от окна.

В доме грохнул выстрел.

Тимоша замер. Он увидел сквозь стекло — в руках у капитана был пистолет. Когда он успел его выхватить?

Медведев падал ничком, схватившись руками за голову.

Капитан что-то крикнул.

Солдаты, стоявшие у двери, подхватили Медведева, уже упавшего на пол, и выволокли.

Теперь, не раздумывая ни мгновения, Тимоша сорвал с пояса гранату, выдернул чеку и швырнул в окно. А сам, зажмурив глаза, бросился с ветки на землю, в кусты палисадника. Он упал боком, откатился к стене дома.

И тогда полыхнуло из окон огнем, грохнул взрыв. Сверху посыпались щепки.

Вскочив, Тимоша кинулся к высокому крыльцу. Забыв о боли, взлетел на него. Сорвав с пояса вторую «лимонку», он распахнул ногой дверь в дом и закричал:

— Руки вверх! Выходи!

Он не заметил, куда девался часовой. Скорее догадался — все обошлось. У ступенек послышался топот и знакомый голос парня, шедшего с Тимошей:

— Все?

— Подожди. — Тимоша не обернулся. — Там двое солдат, И Медведев, кузнец. Офицер в него стрелял.

У здания волостного правления прогремели два взрыва. В наступившей тишине разнесся фальцет деда Фомы:

— Выходи! Сдавайся!

— Руки вверх! Выходи! — крикнул за ним Тимоша.

В проеме двери возникла фигура солдата без фуражки. Винтовка со штыком была на нем надета по-походному, через плечо. Внезапное появление солдата, бледное лицо, круглая бритая голова, вздернутые руки, заставили Тимошу невольно отступить.

Тотчас по ступеням крыльца взбежал парень и стал стаскивать с солдата винтовку. Тот торопился, путался в ремне и все никак не мог снять оружие. Из темноты сеней вдруг высунулась рука с винтовкой:

— Вы это, братцы, того… Подневольные мы… Вы того, братцы… Не надо…

Тимоша взял винтовку, сунул гранату в карман и юркнул в сени, услышал шорох, мотнулся в сторону. В глубине сеней бабахнул револьверный выстрел. Солдат, который отдал винтовку Тимоше, взвизгнул высоким голосом:

— Бра-ат-цы-и-и… За что… братцы… — и, откинувшись к притолоке, стал сползать на пол.

Тимоша выстрелил наугад. Отдачей едва не вырвало винтовку из рук.

Кто-то зарычал, затопали сапогами. Тимоша ткнул штыком вперед, на звук. Штык ушел во что-то мягкое.

— Сдавайся! — не своим голосом прокричал Тимоша и что было сил отбросил повисшего на штыке человека в сторону, как отбрасывают на вилах ворох сена.

Потом выдернул штык и побежал дальше, нашаривая в темноте дверь. Нашел. Распахнул. В нос ударил запах взрывчатки. В помещении еще клубился дым. Коптил фитиль «молнии» — стекло лампы было разбито. Стол опрокинут. На полу валялись капитан и офицер во френче. На капитана лилась струйка керосина из пробитого резервуара лампы. Стараясь не запачкаться в крови, Тимоша прошел к лампе и задул коптящий фитиль. «Загорится, чего доброго, дом, — подумал он и вышел. — Где же Медведев?»

Он наткнулся на чье-то тело у лестницы на чердак. Огляделся. Справа на полу отпечатался в лунном свете перекошенный переплет рамы. Тимоша подтащил туда тело и узнал кузнеца, он был мертв.

Во дворе дома шла драка. Не стреляли. Вероятно, опасаясь попасть в своих.

— Иван Парамонович! — позвал Тимоша.

— Как у тебя? — услышал он голос жестянщика.

— Они Медведева убили.

— Давай к волостному.

— Мигом!

С высоты крыльца он увидел лежавшего на нижней ступени часового. Рядом с ним сидел один из парней, пришедших вместе с Тимошей. Парень плакал навзрыд.

— Чегой-то он? — недоуменно спросил Тимоша.

— Да… вот… — глухо отозвался тот, что стрелял в часового.

— Говори толком, паря! — нетерпеливо крикнул Тимоша.

— Да вот, — заторопился круглолицый парень, — Митька соседа своего, Пашку, того…

— Как же это? — Тимоша вытаращил глаза.

— Да так… Тот караульным у дома стоял. Его неделю назад забрали. Вскочили налетом в нашу деревню. Кто из парней не успел в урман сбежать, тех под гребенку — в солдаты. Вот и стоял Пашка на карауле, а Митька его того…

— Чего ж я его маменьке-то скажу… — протянул Митька сквозь слезы. — Она ж крестная моя…

Неожиданно Митька поднялся. Он был на голову выше Тимоши, с длинным бледным лицом. На его худых щеках блеснули в лунном свете застывшие слезы. Он несколько секунд жевал губами, потом вытерся рукавом, взял винтовку убитого Пашки:

— Ну погоди ж, беляки!

— Давай теперь к волостному. Слышите, там еще стреляют! — крикнул Тимоша.

Низенький солдат, сдавшийся первым, толкнул Тимошу в бок.

— Я с вами! Возьми, паря, а?

— Давай!

Когда они подбежали к приземистому зданию волостного правления, стрельба там уже утихла. В дверях стоял дед Фома и покрикивал выходящим:

— Шевелись, солдатики! Шевелись! Истинно — зря вы с этими временными связались! На своего кровного брата, трудового крестьянина, руку подняли! Шевелись, солдатики! Не бойсь! Мы не ваши начальники-кровопийцы! Сдавайте оружие! Кто хошь — по домам! Кто хошь — к нам!

В одной руке у деда Фомы был зажат пистолет, а свободной он принимал сдаваемое солдатами оружие.

— Эх, солдатики!.. Своими руками на свою шею захребетников решили посадить? Своих братьев крестьян пороть и расстреливать? Не позволит вам народ. Не для того Николашку с престола турнули!

За огородами, со стороны ручья, послышалось несколько выстрелов. Стихло. На площади наступила тишина.

Несколько солдат, еще не успевших отдать винтовки, столпились на крыльце в нерешительности. Остальные смешались с кучкой вооруженных крестьян.

— Товарищи! — крикнул Иван Парамонович. — Пусть обезоруженные отойдут к зданию! — И негромко добавил Тимоше: — Иди со своими ребятами к деду Фоме. Отберите оружие у остальных. Будьте начеку.

Тимоша кивнул, позвал за собой трех парной и круглолицего коротышку солдата. Он еще не понимал, зачем Иван Парамонович отдал такой приказ. Сквозь толкучку солдат и вооруженных крестьян они прошли на крыльцо.

— Солдаты! Не забывайте присягу! — завопил толстомордый ефрейтор, тот самый, что порол Тимошу. — Не забывайте, кому присягали! Изменникам — расст…

Он не успел докричать. Солдат с лошадиным лицом ударил его по голове прикладом:

— Заткнись, гад!

— Не горячись! — крикнул Иван Парамонович.

Но было поздно. Длиннолицый еще раз ударил упавшего.

— Черт возьми! Зачем? — вскричал Иван Парамонович.

— Да он же взбунтовать солдат хотел! — крикнул в ответ длиннолицый.

На площади стало шумно. Солдаты торопливо сдавали винтовки и отходили к стене волостной управы. Там, сбившись в кучу, стояли пленные. Луна поднялась высоко, и тень около стены была густая, лиц нельзя было разглядеть. Обезоруженные стояли молча, настороженно.

Дома, выходившие на площадь, смотрели на все происходящее темными слепыми окнами, но чувствовалось, что за каждым притаились обитатели, еще не знавшие, на чьей стороне сила, чья взяла.

Открылась калитка, и из двора волостной управы вышел, ковыляя на культяпке, отец Тимоши и подошел к Ивану Парамоновичу. Они тихо поговорили о чем-то. Тимоша приблизился к ним, услышал обрывок разговора:

— Этого… отца Евлампия упустили…

— Плохо, — сказал жестянщик.

— Ужом проскочил. Выходит, мне домой не след появляться. В урмане надо обосноваться накрепко. Иного выхода нет. Приметный я слишком, — невесело усмехнулся отец.

Жестянщик обратился к пленным.

— Кто хочет, пусть уходит! Кто хочет — с нами, беляков бить!

Макаров словно не замечал подошедшего сына, а тому очень хотелось услышать похвалу из его уст. Но отец обернулся к нему и спросил:

— Почему не дождались сигнала?

Тимоша объяснил.

— Ладно. Хорошо, все обошлось. Но в следующий раз, что бы то ни было, приказа не нарушать. Теперь отправляйся со всеми нашими домой. Тебе подлечиться надо. Скажешь матери, чтоб через два дня приходила на смолокурню. Одежонку принесла, еды побольше. Не один я. Но ей этого не говори.

— Понятно, — кивнул Тимоша.

— Иди, разведчик! — сказал Иван Парамонович и, обняв за плечи, привлек Тимошу к себе, похлопал по плечу. — Будь осторожен. Запахнет поркой — тикай. Быстро и тихо.

После слов Ивана Парамоновича помягчал и отец. Он обнял, поцеловал Тимошу и еще раз спросил:

— Ясно?

— Ясно! — Тимоша бодро тряхнул головой

ГЛАВА ВТОРАЯ

Луна запуталась в клочьях облаков. Изредка она испуганно высовывалась в просветы и опять пряталась. Урман по обочинам стонал под ветром, а когда напор бывал особенно сильным, деревья крякали, поскрипывали, мотали из стороны в сторону ветками, словно руками, будто жалея, что не могут никуда отсюда уйти.

Снег то валил густо, то совсем переставал.

Было не очень морозно, и Тимоше, одетому в ветхий зипун, даже стало жарко. Лыжи бежали споро. Дорога была наезжена и лишь кое-где переметена сугробами. Из тайги на проселок он вышел часа два назад, след его уже давно замело, и о том, что по нему можно найти партизанскую базу, беспокоиться не стоило. После каждого свидания с отцом у Тимоши становилось очень хорошо на душе. Виделись они теперь не часто. После нападения на карательный отряд отец не появлялся в селе. Да и не мог он появиться. Для односельчан он сапожничал в городе. Кто верил, а кто и нет, и лишь Тимоша, Никанор да дед Фома знали всю правду. То, что творилось перед осенью, оказалось лишь цветочками. В ноябре утвердился в Омске верховный правитель — диктатор, адмирал Колчак, которого по деревням называли Волчак, и не иначе, как шепотом, будто он вор ночной. Только Волчак этот был еще жутче: жег села, порол, вешал, расстреливал.

Точно плугом каким развалил Колчак надвое Сибирь, людей, души, а где по сердцу пришлось, то и сердце. Богатеи — те за власть Колчака, которая похлеще царской, — им раздолье. Бедняки — за Советы. Середняки — те тоже мотаться перестали. С Советами им воевать ни к чему, а за Колчака — не с руки. Но были и такие, что пошли за Колчаком. Вот хоть бы отец Саньки Ерошина. Того Саньки, с которым Тимоша лазал в огород отца Евлампия за огурцами. А Санька сбежал в урман. Долго отсиживался. Вернулся в село, чтоб едой запастись. А отец его выдал. Пороли Саньку, а Кузьма Ероншн приговаривал: мол, так и надо, не умничай. Только сагитировали колчаковцы Саньку Ерошина наоборот. Ушел. Пристал к партизанам.

А осенью выскочил их разъезд на берег реки, а на другом — колчаковцы объявились. Узнал Кузьма Ерошин сына и давай его честить. Когда слов не хватило, за карабин схватился. Коня под Санькой поранил.

Тут и Санька загорелся. Спешился. Сорвал винтовку с плеча. А батька его на том берегу буйствует.

— Стреляй, — кричит, — сукин сын! Стреляй в родного отца! Стреляй!

— Уходи, пока цел! Мы всё про тебя знаем! — ответил Санька.

Много за Кузьмой Ерошиным гнусных дел водилось, это действительно.

Кузьма рванул солдатскую рубаху на груди да так сына начал поносить, что побелел Санька. Потом поднял винтовку, приложил к плечу и порешил своего отца…

На его похоронах, говорят, отец Евлампий слезную заупокойную проповедь произнес…

Тимоша выбежал на лыжах к опушке тайги. Ветер со снегом ударил в лицо. Перед ним в ложбине приютилась деревенька. Стены изб казались черными пятнами, а заметенных крыш и не различишь. Время не совсем уж позднее, до полночи далеко, но в окнах ни огонька. Оттолкнувшись палками, Тимоша поехал по склону к крайней избенке. Добравшись через сугроб к крыльцу, постучал в ставню условной дробью. Подождал. Заскрипел деревянный засов у двери.

— Кто там?

— Я, дядя Галактион. Макаров. Тимошка.

— Я думал, завтра придешь.

— Дело передали?

— Заходи, хоть отдышись. Переночуешь? Куда в такую собачью погоду.

Тимофей видел в сумраке сеней лишь белый лоб Галактиона. Лицо его до глаз заросло темной бородищей.

— Зайду.

В избе было душно. Жировик едва горел. Хозяйка тоже поднялась. Поставила на стол миску с румяной картошкой, молоко. Тимофей с охотой принялся за мятую запеченную картошку. Она была еще теплой. Подумал, что у матери получается душистее и мягче. Переговаривались шепотом.

— Посылочку утром достану. В подполье она. Картошкой завалена, — говорил, сверкая темными глазами, Галактион. Широкие рукава его рубахи скатились к локтям, открыв сильные жилистые руки. — Вон Матрена прятала. Не станут они при случае все подполье перерывать.

С печки глядели на Тимошу пять круглых мордашек.

Перехватив его взгляд, Галактион обернулся:

— Цыц! Бесенята… Несмышленыши. Погодки, а старшему семь.

— Ложились бы, Галактион, а то соседи свет увидят, — ласково сказала Матрена, — подумают, полуношничали. И так на тебя косовато смотрят. А дразнить не след.

Матрена, статная, как и хозяин, быстро прибрала со стола.

— Где спать будешь? Места у нас не ахти сколько.

— С ребятами, на печке.

И в это время на улице послышался топот, ржание коней. Хозяйка мигом задула жировик. Зашушукались и притихли на печи ребятишки.

— Времечко… Живешь зверем в норе, не знаешь, когда твой час придет.

Тимоша не ответил. Его мысли были заняты одним: приметили или не приметили всадники одинокий лыжный след, ведущий прямо к избе Галактиона. Хотя он и свернул с дороги и подошел к дому задами, до спуска-то он двигался прямо по дороге.

С улицы донеслась беспорядочная стрельба, то ли от усердия, то ли просто шума ради.

— Давай на чердак, — сказал Галактион, — авось пронесет.

На ходу накинув полушубок, Тимоша выскочил в сени. Хозяин показал приставную лестницу. Тимоша ощупью взобрался на чердак. Увидел в темноте светлеющее пятно слухового окна. Спотыкаясь обо что-то, направился к нему. Но не успел дойти. Внизу во входную дверь загрохотали рукоятками нагаек, потом сапогами. Тимоша затаился.

Галактион вышел не сразу, спросил сонным голосом:

— Чего там?

Из-за двери послышалась ругань.

— Так бы и говорили, — мрачно пробасил Галактион.

Заскрипел промерзший засов.

Топоча, колчаковцы ввалились в сени, прошли в избу. Сквозь потолок глухо слышались их голоса.

«Пронесло», — прерывисто вздохнув, подумал Тимоша. Теперь он ощутил, как мороз пробирался к телу и, поплотнее закутавшись в полушубок, присел, чтоб прикрыть зябнувшие колени. Он еще не остыл после бега на лыжах и теперь быстро озяб.

«Ничего, не замерзну, — успокаивал он себя. — Хорошо, что пронесло. Не заметили колчаковцы лыжни. Протерплю до утра как-нибудь, А может, ночью улизну…»

Внизу хлопнула дверь. Судя по топоту сапог, вышел колчаковец. Он ушел во двор, но очень скоро вернулся. В избе смолкли голоса. Потом отчаянно заверещали дети.

Тимоша насторожился. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

Дверь избы распахнулась и сразу несколько голосов заговорили громко, требовательно:

— Давай показывай! Где твой гость? Эй, паря! Чего ему прятаться? Тащи его к свету!

Затаив дыхание Тимоша слушал эти выкрики, стараясь сообразить, как же ему поступить. Он кинулся к светлому пятну слухового окна, но увидел, что у избы через улицу стоят кони и несколько колчаковцев, привлеченных шумом, смотрят в сторону Галактионова дома.

— Пусть спускается! Избу запалим!

«Пропал… — Тимоша сжал кулаки. Но это все, что он мог сделать. Оружия у него не было. — И чего я полез на чердак?.. В избе было бы не хуже. Все равно допрашивать стали».

— Эй, паря, слезай! А то хуже будет! — кричали из сеней.

Тимоша молчал.

— В чем дело? — послышался властный голос.

— Партизана нашли, господин ефрейтор!

— Откуда ты знаешь, что партизан? — поинтересовался тот же голос.

— А чего ему прятаться, коли не партизан? Партизан, господин ефрейтор!

Вслушиваясь в голоса врагов, Тимоша ощущал, как томительно-тоскливо сжимается его сердце. Он понимал, что беда, которая пришла так негаданно, неотвратима и ужасна.

Кто-то вынес в сени жировик, и теперь Тимоша видел, как по скатам крыши пляшут и мечутся уродливые страшные тени. Это жуткое зрелище отвлекло его даже на некоторое время от разговоров, которые продолжались внизу, в сенях. Может быть, потому, что уже было неважно, о чем там говорят, — все равно конец. Они ведь и спрашивать особо не станут: пришел ночью, да еще прячется, — значит, партизан. Эх, как получилось!

«Отец! Почему же ты не разрешил мне взять наган? — в тоске подумал Тимоша. — Разве ты не знал, что может так полечиться? Но ты ответил мне: „В разведку никто не берет оружия…“ Так я не в разведку только пошел, а за гранатами, которые прислали из города… Догадаться бы мне взять хоть одну из подпола. Их Матрена в картошке спрятала… Я бы им устроил!»

— У него там есть оружие? — спросил начальнический голос в сенях.

— Откуда я знаю? — глухо ответил Галактион. — Зашел человек переночевать, а вас услышал, на чердак убежал. Что же, теперь и пустить никого нельзя?

— Рассказывай! — приказал все тот же голос. — Поднимись на чердак и скажи, чтоб спускался. Не то всех твоих щенят передушим! Слышишь? И чтоб без фокусов.

Тимоша живо представил себе пять мордашек, глядящих с печи. Потом он вдруг услышал их крик, испуганный, беззащитный, донесшийся до него сквозь потолок. Тогда солдаты, верно, стали бить Галактиона, пока не догадались, что скрыться в доме можно в подполье или на чердаке. Бот бы ему спрятаться в подполе! А что тогда было бы с семьей Галактиона?

По последнему венцу стукнули жерди приставной лестницы.

— Последний раз говорю — иди! Скажи, чтоб спускался. И без фокусов.

Промерзшие перекладины заскрипели под тяжестью Галактиона. Его голова показалась под последним венцом неожиданно быстро. По крайней мере, так представилось Тимоше. Галактион тяжело дышал. Пар от его дыхания отливал радугой в свете жировика, горевшего внизу. Лица Галактиона не было видно, только темные очертания всклокоченных волос на голове.

Внизу стояла тишина. Изредка слышался морозный скрип. Кто-то из колчаковцев переминался с ноги на ногу.

Галактион проговорил глухо и хрипло:

— Спускайся, паря… Мне не себя… Детей пожалей…

Тимоша глотнул несколько раз:

— Иду…

И сошел вниз.

Повизгивали промерзшие перекладины времянки под валенками Тимоши. Колчаковцы стояли, смотрели, как он спускается. Огонек жировика уродливо освещал их задранные вверх лица.

«Может, ничего и не случится? — подумал Тимоша. — Напрасно я боялся…»

— Он! — закричал вдруг один из колчаковцев. — Он! Он в Еремеевке орудовал!

Колчаковец выхватил шашку из ножен, бросился к Тимоше, но его остановил взнузданный портупеей офицер:

— Куда?! Без тебя разберемся. Успеешь развалить ему башку.

— Он! — никак не хотел успокоиться колчаковец. — Попался, гаденыш!

Офицер стал перед Тимошей и, покачиваясь с носков на пятки хрупающих на морозе сапог, спросил:

— Правду он говорит?

— Нет. Я из Медведевки. Переночевать зашел.

— Ну, это мы проверим. И быстро. Пошли! Ты, Зацепин, с нами.

Тимошу провели в другую избу. Там за столом сидел другой офицер, с тощим лицом и щегольскими закрученными усами, с погонами прапорщика.

— Партизана нашли, господин прапорщик!

— Здесь? Так далеко от Горелого! Странно. Сознался?

— Никак нет. Вот Зацепин говорит, что видел его в Еремеевке.

— А! Так вот пусть Зацепин его и спрашивает.

«Откуда они знают о Горелом? Кто выдал? — Эта мысль словно обожгла сознание Тимоши. — Откуда им известно про Горелое? Что делать?»

Ему приказали снять полушубок. Он выполнил распоряжение машинально, не задумываясь, что бы это могло значить. Мысль его была занята одним: как отвести от отряда угрозу неожиданного налета карателей.

— Ну, будешь отвечать? — очень спокойно спросил поручик. — Имей в виду, у колчаковцев еще никто не молчал. Почему, зачем ты здесь? Кто послал?

Но Тимоша молчал.

«Что же они от меня хотят? — подумал он. — Они знают про Горелое урочище».

Тимоша смотрел в пол перед собой и видел, как поручик кивнул и Зацепин, плюнув в кулак, подошел к нему. Сильный удар опрокинул Тимошу навзничь. Он стукнулся головой о стену, потерял на мгновение сознание, очнулся от боли в животе, скрючился. Но удары сыпались градом. Зацепин бил его ногами.

Поручик снова задавал те же вопросы. Его голос доходил до Тимоши откуда-то издалека. Тимоше давали передохнуть, пить, брызгали в лицо и снова били. Поручик опять задавал свои вопросы.

В один из таких перерывов Тимоша осознал, что колчаковцы хотят окончательно увериться в местонахождении отряда, что они сомневаются в правильности своих сведений.

И, когда Зацепин, отерев пот и взбодрившись стопкой водки, вновь двинулся к нему, Тимоша, будто окончательно сломленный, заорал благим матом и на четвереньках отполз в дальний угол.

— Не надо! Не надо! Скажу!

Поручик махнул рукой, Зацепин отошел от Тимоши.

— Вот видишь, дурак, и заговорил. Начал бы раньше — не пришлось бы солдату об тебя сапоги обивать. Ну!

— Ушли они из Горелого… В Воронью падь перебрались.

— Врешь!

— Нет! Господин офицер, истинная правда. Как перед богом. А меня в Покровку послали, хлеба достать.

— К кому?

Тимоша помедлил только мгновение. Он знал, что в Покровке контрразведка захватила Оладьина, партизана, отпросившегося домой на похороны матери. Знали в отряде и о том, что Оладьина повесили. Может, у него и выбили колчаковцы признание, что отряд скрывается на заимке в Горелом урочище.

— К Оладьину… — тихо, словно через силу проговорил Тимоша, едва шевеля разбитыми губами.

— К кому? — привстал поручик.

— К Оладьину.

— Похоже, что не врешь.

— Не вру, не вру, господин офицер! Как перед богом!

— В карте разбираешься? Подойди сюда.

— Не играю, господин офицер. Не обучился играть. — Прогнусавил Тимоша. «Так я тебе и покажу по карте. А ты меня — в расход», — злорадно подумал он.

— Связать — и в подпол. Утром разберемся, — приказал поручик.

Спутав веревкой руки и ноги, Тимошу, словно куль, бросили в подвал. Он больно, так, что не смог сдержать стона, ударился грудью и затих. Подполье закрыли, и Тимоша остался в темноте наедине со своими тяжелыми мыслями. Он думал о своей несчастной доле, о Галактионе, которого тоже не оставят в покое. Но на него Тимоша надеялся, как на каменную стену. Не выдаст. Мало что не выдаст, но, коли удастся выйти ему из рук колчаковцев живым, сделает все для предупреждения отряда о карателях, о его, Тимошиной, судьбе. Конечно, его партизаны спасти никак не смогут. Сколько он может таскать за собой по урману колчаковцев и дурачить их. Ну, сутки, двое. А потом?..

Потом — будь что будет. Однако он сделает все необходимое для спасения отряда. Проводником его колчаковцы возьмут. Пожалуй, во всей деревне только Галактион знает дорогу к заимке в Горелом урочище. Но Галактион не выдаст. Если колчаковцы проболтаются о Вороньей пади, Галактион поймет, на что решился Тимоша. Он поймет и все сообщит в отряд.

Измученный и обессиленный, он заснул сразу, на середине какой-то мысли, будто потерял сознание. А может, так оно и было. Разбудили его пинком. Он застонал, открыл глаза. И хотя после сна он чувствовал себя значительно бодрое, но решил не подавать виду. Встал, охая и причитая. Вход в подпол находился на кухне. Поднявшись по лестнице, Тимоша услышал разговор двух, видимо офицеров. Один голос был знакомый — поручика, второй принадлежал кому-то неизвестному. Из услышанного Тимоша понял, что, как он и предполагал, в деревне никто не знал дороги к заимке в Горелом урочище, а от Галактиона колчаковцы ничего не добились. Тот стоял на одном: пустил переночевать, кого — не спрашивал, да и не заведено, а коли нельзя пускать, то он не станет.

В окно Тимоша увидел, что небо хмурилось — к метели.

Его привели в комнату за перегородкой. Там находились поручик и капитан, наверное командир карательного отряда. Поручик подозвал Тимошу к столу, на котором лежала карта, и снова стал спрашивать дорогу. Тимоша опять принялся уверять господина поручика, что в карты не играет, хоть и видел, как мужики это делают.

— А про дорогу — так это просто. Доехать до Кузьмина ключа, свернуть в урман. Там прямо к Сорочьей пади, от нее от выворотня взять вправо и идти до вырубки. С вырубки податься левее до трех елей, а там опять правее, на Синюхино болото. Болото перейдешь — пихтач пойдет. Так туда ходить не надо, а опушкой до кедрача, а там…

— Ты что! — перебил его поручик. — Издеваешься, гад?

— Вы же про дорогу спрашиваете, — наивно проговорил Тимоша. — Вот я и рассказываю про дорогу. Как перед богом.

— Проводником пойдешь. Но храни тебя бог, коли шутить задумаешь, — поручик повысил голос, — по кусочку отрубать от тебя стану. Проклянешь, что на свет родился. Понял?

— Еще вчера понял, господин офицер, — смиренно ответил Тимоша.

— Зацепин!

Солдат вскочил в комнату и застыл у порога.

— Вот что, Зацепин… Береги его в дороге пуще себя. Что случится — шкуру спущу!

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Жизнь положу… Я его по Еремеевке…

— Ладно. Бери. И чтоб здоров и бодр был… до времени. Тебе ясно?

— Так точно, ваше благородие!.. Ну! — рыкнул Зацепин, метнув взгляд на Тимошу.

Тот направился за своим палачом. Едва они вышли из комнаты, как Тимоша сказал:

— Жрать хочу.

— Шомполов бы тебе пару сотен.

— Одного теперь поля ягоды. Жрать хочу.

Краем глаза Тимоша видел, как Зацепин усмехнулся.

— «Одного»!.. Ты — партизан и предатель, а я — солдат армии верховного правителя Сибири адмирала Колчака. На тебя веревки жалко. Жрать он хочет! Потерпишь. Сейчас дойдем.

В доме, где квартировал Зацепин, Тимоше развязали руки, накормили. Зацепин сидел за столом напротив и глаз с него не спускал. Потом снова связал руки.

Устроившись на лавке, Тимоша откинулся к стене и тупо смотрел на противоположную, где висела какая-то картинка. Для Тимоши все было решено. Оставалось ждать, когда наступит страшная минута его неминуемой казни. Зацепин сидел у стола и чистил карабин, мурлыкая себе под нос какую-то песню, нудную и протяжную. За перегородкой хозяйка ругалась с дочерью. Слова их доходили до сознания Тимоши с трудом. Он слышал их, не прислушиваясь: в доме стояла тишина. Распря между женщинами шла из-за того, что дочь повесила белье на мокрую веревку и та сломалась на морозе.

Тимоша вздрогнул. Посмотрел на Зацепина. Тот чистил карабин и не обращал на разговор за стенкой никакого внимания. Тимоша даже веки прикрыл, чтобы не выдать своего волнения.

«Как я раньше не догадался? Конечно — намочить веревку, которой связаны руки. Хорошо намочить. Веревка промерзнет. Я ее разломаю, как стеклянную! Как я раньше не догадался!»

Сердце у него билось так сильно, что он опасался — услышит Зацепин, поймет. И не было никакой возможности укротить разбушевавшуюся в груди радость.

Женщины за стенкой продолжали переругиваться. Теперь Тимоша боялся, что их громкий разговор дойдет до Зацепина. И еще Тимоша думал, где и когда ему удастся намочить веревку, спутавшую его руки.

Поднявшись с лавки, Тимоша сказал:

— Пить хочу.

— А еще чего? — лениво отозвался Зацепин, протирая затвор.

— Пить.

Зацепин проводил его в сенцы, подал ковш. В избу они вернулись вместе.

«Не вышло!» — со злостью подумал Тимоша.

Потом начались сборы в дорогу. Зацепин двумя узлами закрепил на вязке, стянувшей запястья, длинную веревку. Тимоша оказался на привязи. Второй конец длинной веревки Зацепин прикрепил к ремню поверх шинели. Затем он попросил у хозяйки старые рукавицы и сам надел Тимоше на руки.

— Знай мою доброту.

Теперь Зацепин совсем не беспокоился, что Тимоша сбежит.

Когда они выходили на улицу, Тимоша, сходя с крыльца, нарочно поскользнулся и сел в сугроб, набрав полные рукава снега.

«Отморожу руки… — подумал он. — Зато веревку намочу!»

Он старательно оттаивал снег в рукавах, пока не почувствовал, что веревка намокла. Но этого ему показалось мало. У саней, в которые их посадили, он снова угодил в сугроб.

— Ты что? — Зацепин дернул веревку.

— Не научился еще на привязи ходить, — ответил Тимоша.

Теперь он уверен, что веревка намокла основательно. Он улегся боком в розвальни на сено, у самого передка. Рядом бросили его лыжи. В сани набилось много солдат, тоже с лыжами. Судя по тому, как они обращались с ними, очень немногие из карателей умели на них ходить.

«Это хорошо, — подумал Тимоша. — Легче уйти будет».

И всю дорогу, пока они добирались до Кузьмина ключа, Тимоша думал лишь об одном: хорошо ли намокли и достаточно ли промерзли его путы. Пока они добрались до места, где надо было вставать на лыжи и уходить в урман, пальцы на руках совсем закоченели. Тимоша едва шевелил ими. Но когда пробовал веревку на сгиб, она хрустела и не поддавалась.

«Хорошо промерзла. Только не время ломать, — останавливал себя Тимоша. — Учуют, в чем дело, — плохо будет».

С тех пор как Зацепин привязал длинный конец веревки к своему поясу, он окончательно успокоился и, пожалуй, меньше всего думал о том, что его пленник может попытаться бежать. Солдаты в санях молчали. Им не было никакого дела до Тимоши. Изредка они перебрасывались малозначительными фразами, курили да с некоторой опаской посматривали на темные стены заснеженного урмана, подступившего к самой дороге.

Лошади трусили рысцой, то и дело сбиваясь на шаг. Их подстегивали. Комья снега скрипели на раскатах. Изредка передние розвальни, в которых находился Тпмоша, догоняли сани с поручиком, и тот нетерпеливо спрашивал:

— Скоро?

— Не беспокойтесь, ваше благородие, — отвечал Тимоша солидно и уверенно. — Чуточку осталось.

Эта покорность Тимоши, которую поручик приписывал окончательной сломленности молодого партизана, его признанию безвыходности положения и готовности к предательству, успокаивала и самого офицера. Он думал уже о том, как они обложат заимку, как после неизбежной перестрелки пойдут в атаку и захватят партизан.

— Приехали! — сказал Тпмоша.

Четверо саней остановились на дороге. Они только что миновали овражек, именовавшийся Кузьминым ключом. Солдаты повыскакивали из розвальней и принялись усердно топать, чтобы согреться. Тимоша делал то же, демонстративно показывая, что привязь крепка и он не собирается даже проверять ее надежность. Офицер приказал ездовым прибыть на это место послезавтра в полдень.

Потом они стали на лыжи и пошли по березовому редколесью влево от дороги. Тимоша двигался впереди. За ним, по-прежнему не отцепляя веревки от пояса, Зацепин. Поручик направился было третьим, но идти по плохо укатанной лыжне удовольствие маленькое, и он вскоре перебрался в центр вытянувшейся гуськом колонны из тридцати лыжников.

Бить тропу да еще со связанными руками — дело очень трудное, и Тимоша сам удивился, откуда у него взялось столько сил и упорства. Руки окончательно закоченели, он едва ощущал пальцы. Вел отряд по вершинкам, где снегу было меньше, и, кстати, Тимоша сразу хотел приучить противника к тому, что двигались они между двух склонов. А в случае побега его дело выбирать любой, какой он сочтет удобнее.

Тимоша едва сдерживал себя, чтоб не сломать оледеневшие хрупкие путы.

«Рано… Рано… — твердил он себе. — Подстрелят, как куропатку. Дождись сумерек. Уже скоро…»

Низкие тучи разошлись. Солнце блеклым пятном просвечивало сквозь высокие перистые облака. В рассеянном свете деревья почти не отбрасывали теней. Стволы берез на белом снегу выглядели желтыми, словно закопченными. А в низинах по обе стороны теснился ельник с обснеженными лапами и голый пихтач.

Наконец солнце, раздавшееся и побуревшее, коснулось кромки дальнего леса. В низинах по обеим сторонам засинели плотные сумерки.

Тогда Тимоша осторожно выбрал слабину веревки, с трудом намотав ее на рукавицу. Пальцы отказывались повиноваться. Но он заставил их сделать то, что надо. Потом он резким движением кистей сломал остекленевшие на морозе путы. Еще одним усилием переломил веревку, которая связывала его с Зацепиным.

И вдруг броском кинулся вниз по крутому склону.

В первые мгновения Тимоша сам не верил в освобождение. Даже для него этот бьющий в лицо ветер, шипение снега под лыжами казались будто полетом во сне. Он промчался почти до половины склона, когда позади послышались крики, выстрелы. Но Тимоша уловил их как бы краем уха. Все его внимание, все напряжение отнимали резкие крутые повороты меж стволов, объезды ловушек из кустарника. На едва приметном бугре его подбросило вверх, как на трамплине, и он чудом удержался на ногах при приземлении.

Стрельба позади становилась все плотнее, но пули не долетали до Тимоши.

«Палить не умеете, гады! — мельком подумал Тимоша. — Коли вниз бьете, надо намного выше брать…»

Он оглянулся, лишь въехав в ельник, затерявшись меж стволов. Но ему хорошо был виден склон, лыжники, клубками катящиеся вниз. На ногах удерживался лишь один. Однако и он на половине склона упал, запутавшись в чем-то. Тогда Тимоша понял, что это его главный преследователь — Зацепин. А запутался он в веревке, которую не успел отвязать.

Пули глухо били по стволам.

Тимоша бросился бежать в глубину леса. Внезапно ожила боль в избитой груди. Заломило руки.

«Это хорошо», — подумал Тимоша и, схватив горсть снега, на ходу стал изо всех сил растирать пальцы, спрятав рукавицы за пазуху.

Он пробежал километра полтора, добрался до подъема, чтобы перевалить за гряду сопок, когда пуля, цвиркнув, ударила в ствол совсем рядом. Спрятавшись за ближайшую ель, Тимоша посмотрел назад. По его следу двигался лыжник. Тимоша понял, что это Зацепин. Других преследователей не было. Не раздумывая, Тимоша стал взбираться па склон, трезво рассудив, что на этом участке Зацепин выгадает мало. Это не то что двигаться по готовой Тимошиной лыжне.

Едва перевалив через холм, Тимоша с ходу ударился грудью о перегородивший ему дорогу сук упавшего дерева и с треском обломил толстую сухую ветвь. Он чуть не потерял сознание от боли, но тотчас сообразил, что у него в руках оказалось оружие — увесистая дубина.

«Ну погоди, Зацепин! — решил Тимоша. — Сейчас мы тебя встретим!»

Он быстро спустился на несколько десятков метров вниз, потом резко свернул и снова поднялся к выворотню, спрятался за корневище, затаился.

Вскоре на вершине холма послышался скрип снега и тяжелое дыхание преследователя. Его темная в сумерках фигура скользнула вниз, к выворотню, и, когда поравнялась с ним, Тимоша выскочил из засады и оглушил Зацепина. Тот повалился навзничь. Для верности Тимоша ударил его еще раз. Затем он быстро снял с Зацепина карабин, выгреб запасные обоймы. Чертыхаясь, отцепил едва послушными руками шашку.

— Теперь попробуйте поймайте! — проговорил Тимофей вслух и, став на лыжи, понесся вниз по склону.

Он шел на лыжах всю ночь. Метель, которую он ждал, поднялась только к утру. В белой кромешной мгле Тимоша едва отыскал заимку. Он уже не боялся преследования. Колчаковцы разве что чудом могли наткнуться на засыпанную снегом избушку. Тимоше с трудом удалось справиться с сбмороженными руками. Полдня он выл и катался от боли, пока отходили пальцы. С тех пор они стали очень чувствительны к холоду.

Переждав метель, Тимоша прямиком отправился в Горелое урочище. Он успел предупредить, что каратели напали на след.

Партизаны встретили колчаковцев на подходах и разбили отряд. Потом стало известно, что в отместку за Тимошин побег каратели, вернувшись несолоно хлебавши, сожгли полдеревни, начав с дома Галактиона. Пытались найти его самого и семью, но они уже ушли в урман и вскоре появились в Горелом урочище, доставив туда в целости и сохранности полсотни гранат. Впрочем, не только Галактион оказался в отряде. Пришли туда и другие погорельцы. И стали партизанами.

Михаил Тихонович Емцев, Еремей Парнов

СФЕРА ШВАРЦШИЛЬДА

«Я знаю, что ничего не знаю, — сказал древнегреческий мудрец ученику и очертил маленький круг. — Вот твое знание. Оно невелико, но и невелики границы этого круга с неведомым. А вот что знаю я, — и он очертил большой круг, — но и границы с океаном незнания здесь больше. Наше знание о мире ширится, но вместе с тем мы все яснее понимаем, как мало наше знание».

Учитель геометрии — наш современник — сказал, что круг представляет собой проекцию сферы па плоскость, а прямая, с точки зрения геометрии Лобачевского, может рассматриваться как отрезок окружности, центр которой лежит в бесконечности. Лучше было бы ему сказать «окружности с бесконечным радиусом». Это уж очень абстрактно, когда центр удаляют в бесконечность. Центр там, где находится в данную минуту человек. Мы привыкли мыслить, что человек всегда находится в центре. А вот радиус может уходить в бесконечность. Мы будем мысленно следить, как это происходит, из своего центра.

…Первые сведения о том, что на Анизателле не все благополучно, дала астрофизическая обсерватория Джорделл-Бэнк.

Анизателла — единственная планета в системе двойной звезды, расположенной в созвездии Цефея и обозначаемой символом VV. Последние семьдесят лет планета считается обитаемой, хотя число колонистов на ней даже в первые бурные десятилетия не превышало двухсот человек. Один раз в шесть лет этот далекий форпост Земли посещает грузовой астролет класса В-8. Постоянная же связь поддерживается лишь по каналу космического интервидения. Шесть минут ускоренной передачи через каждые три часа земного времени. Вот и все.

27 сентября в 19 часов 37 минут по Гринвичу очередной сигнал с Анизателлы не поступил. Он пришел лишь в 23 часа 21 минуту, то есть с опозданием почти на четыре часа. В полученной информации ничего не сообщалось о причинах такого опоздания. Следующий сигнал опоздал уже на трое суток. И вновь Анизателла хранила молчание по поводу странного нарушения режима связи. Крупнейшие обсерватории Земли направили сбои телескопы на Цефей. Почти одновременно Бюрокан, Джорделл-Бэнк, Серпухов и Маунт-Поломар обнаружили незначительное отклонение световых лучей в системе VV.

Оптическая аномалия увеличивалась от наблюдения к наблюдению. А сигналов с Анизателлы все не было. Передача возобновилась лишь через три с половиной месяца, когда этого никто уже не ждал. И вновь — это было просто поразительно — текст поступил самый обычный. Словно на Анизателле не знали, что временные интервалы между очередными передачами все более и более растягивались. Предположение, что сигналы могли пропасть в пути, рассеялось само собой, поскольку нумерация передач была непрерывной.

Оптический сдвиг между тем все увеличивался. К маю следующего года он достиг величины, не предусмотренной общей теорией относительности даже для нейтронных и гиперонных звезд. Потом, с опозданием на два года семь месяцев и четырнадцать дней, была поймана еще одна передача. И вновь ее нумерация и характер текста ясно свидетельствовали, что на Анизателле ничего на знают о таком катастрофическом запаздывании. А еще месяц спустя все обсерватории мира сообщили, что расположенная в созвездии Цефея двойная звезда VV потухла. С этого момента передачи с Анизателлы окончательно прекратились.

Такова краткая предыстория «величайшей загадки века» или «тайны Анизателлы», как писалось тогда в газетах.

Оптический феномен VV и запаздывание сигналов во времени позволили ученым выдвинуть гипотезу, получившую название гравитационной ловушки. Согласно этой гипотезе гравитационное поле одной из звезд VV по неизвестным причинам резко возросло. В соответствии с принципами общей теории относительности время в этом случае должно замедляться. Увеличение тяготения и связанное с ним замедление времени и явились причиной растягивания интервалов между двумя очередными сообщениями. Естественно, на Анизателле не могли знать, что с точки зрения земного наблюдателя эти интервалы стали увеличиваться. Анизателла исправно выходила на связь каждые три часа земного времени, не подозревая, что для Земли эти три часа постепенно превращаются в сутки, месяцы, годы.

Когда же тяготение достигло критического порога, отвечающего радиусу так называемой сферы Шварцшильда, пространство вокруг тяготеющей массы свернулось. С этого момента излучение VV оказалось запертым в сферу. Фотоны мчались по круговым орбитам и не могли достигнуть Земли, для которой время на Анизателле в этот момент остановилось.

Но никто не знал, почему и как это произошло.

* * *

Оно не исчезло за ночь. Валька осторожно приблизил к нему мизинец и тут же отдернул. В первых лучах голубого солнца оно заиграло чистым сапфировым блеском. Оно казалось прозрачным и эфемерным, но какая страшная мощь скрывалась за этой эфемерностью!

…Валька наткнулся на него вчера.

Сгущались оранжевые сумерки. Голубое солнце закатилось за горизонт. От красной звезды остался лишь тоненький сегмент, тихо тонущий в водах Мариба. С нежным шмелиным жужжанием бур входил в плотные пласты монтмориллонита. На четвертом метре Валька почувствовал, что коронка встретила непреодолимое препятствие. Валька всей своей тяжестью повис на ручках, но бур не продвинулся ни на микрон. Конечно, так делать не полагалось — коронка могла полететь, — но он все-таки еще раз навалился на ручки. Мотор надсадно взвыл и замолк. Сработал блок защиты. Бур встретил непреодолимое препятствие. Валька ослабил нажим и тотчас же заработал двигатель. С сожалением Валька включил реверс и вытащил бур на поверхность; осмотрев коронку, заглубил бур рядом со злополучной скважиной. Минут через десять бур достиг роковой глубины и без видимого усилия пошел дальше.

Это становилось интересным. Он вновь вытащил бур и заложил еще одну скважину. Вскоре выяснилось, что лишь в одном месте, на глубине 314 сантиметров, бур упирается в какой-то сверхплотный предмет. Осторожно опустил в скважину гибкий зонд с источником бета-активности. Когда зонд достиг препятствия, Валька взглянул на гальванометр. Стрелка замерла на нуле.

— Вот это да! — Он даже присел от неожиданности. Если верить прибору, то выходило, что таинственное препятствие не только полностью отражает поток электронов, но и не дает им рассеиваться.

«Может, оно вообще не допускает к себе электроны, как это было с буром?»

Валька недоуменно почесал затылок, потом вытащил зонд и отнес его к танку. Покопавшись в ящике, достал инфрафотометр и вернулся к скважине. Когда он сунул в нее дуло прибора и включил ток, экран даже не вспыхнул. Он перенес прибор в соседнюю скважину. Там вес было нормально. Температура горных пород колебалась в пределах нормы. И только в проклятой скважине лежало Нечто, в котором отсутствовало всякое тепловое движение.

Валька растерялся. Он не смел даже подумать, что так вот, буднично и странно, пришло неожиданное. Ему было двадцать два года, и десять из них прошли в ожидании такой встречи. По крайней мере так ему казалось. Конечно, если внимательней присмотреться к его жизни, то со всей очевидностью выяснится, что Валька не только мечтал.

За эти десять лет он успел закончить школу третьей ступени, написать дипломную работу по курсу астрогеофизики, четыре раза влюбиться, впрочем, без ярко выраженной взаимности, и попасть в состав четырнадцатой экспедиции на Анизателлу. Конечно, все эти достаточно знаменательные события оставляли какое-то время для досуга, и Валька действительно мог помечтать. Но… мечты его были расплывчаты и противоречивы. Часто, даже слишком часто, он воображал себя знаменитым, но каждый раз по-разному. То он был великим писателем или скульптором, то астрофизиком, сумевшим мыслью своей обогнать скорость света…

Впрочем, все это его сугубо личное дело. Важно, что теперь он почувствовал какой-то нервный укол. Еще не веря, еще боясь разочароваться, бегом бросился назад к танку. Легко коснувшись рукой отполированной скобы, исчез в темном провале люка. Запустил двигатель и на самой малой скорости подвел машину к скважине.

Осторожно выжав на себя рычаг, он опустил на грунт спиральный нож, который с визгом начал срезать тонкие зеленовато-бурые пласты. Потом включил пневматику, и подхваченные вихрем частицы грунта понеслись от скважины прочь. Нож вращался на максимальной скорости и через десять минут достиг метровой глубины. Вокруг танка уже образовался ровненький вывал. Валька сгорал от нетерпения. Он готов был руками помогать вращению вала.

Нож прошел уже два с половиной метра. Валька слегка уменьшил скорость и величину подачи. Пронзительный вой стал чуть-чуть ниже и глуше. Когда режущая кромка достигла трехметровой глубины, Валька включил автомат и перевел ограничитель вправо до отметки 313. Через две минуты нож остановился, и наступила относительная тишина. Он выключил пневматику. Стало совсем тихо. Подождав, пока уляжется пыль, он вылез из люка, перешагнул через вывал и остановился у самого обрыва. Образовавшийся котлован походил на десятиметровую пиалу. Гладкие стены скупо поблескивали слюдяными включениями. И тут только Валька сообразил, что, вырыв котлован, потерял место, где находилась проклятая скважина. Он возвратился к танку и достал маленькую лопатку. Привязав к скобе нитроновый канат, легко спустился в котлован.

Копнув несколько раз вокруг центра котлована, он наткнулся на загадочный предмет. С ожесточением стал копать вокруг. Вырыв кольцевую ямку полуметровой глубины, начал сужать круг, пока наконец не образовалась вертикальная колонка. Потом попытался подкопать колонку снизу; это ему удалось.

Он опешил от удивления, когда обнаружил, что комок грунта величиной с большое яблоко неподвижно висит в воздухе, не касаясь дна ямки. Он попытался взять комок в руки. Это оказалось довольно легко. Но сдвинуть комок в какую-либо сторону, поднять его вверх или опустить вниз не было никакой возможности. Схватил лопатку и изо всех сил обрушил ее на комок. Грунт распался и осыпался вниз. Перед ним темно-кровавым огнем сверкал висящий над землей рубин. Валька достал нож и попытался провести борозду на отполированной до зеркального блеска поверхности рубина.

Когда до загадочного, величиной с куриное яйцо предмета оставалось каких-нибудь полтора миллиметра, нож остановился, и Валька понял, что никакими силами не сможет приблизить его еще. Он вынул из кармана платок и обернул им рубин. Но, когда он завязал концы узлом и потянул их к себе, платок затрещал. Пришлось развязать его.

Красное солнце зашло совсем. Рубин потемнел. В котловане сгустился мрак. Валька зажег фонарь и с удивлением обнаружил, что рубин превратился в… электрическую лампочку. Он горел таким же ярким и ровным светом, как и фонарь. Точно в котловане было два источника света. Валька выключил фонарь, и рубин погас. Вновь зажег свет, и опять в котловане появилась еще одна лампочка.

Валька достал лучевой пистолет и навел его на яйцо. Почему он назвал непонятный предмет яйцом, Валька вряд ли мог бы ответить. Просто ему показалось, что этот светящийся камень похож на яйцо, хотя он скорее был близок к шару. Под лучом маленького лазера алмаз испарился бы за долю секунды. Но светящееся яйцо совершенно не изменилось. Расплавился только лучевой пистолет. Яйцо полностью отразило направленный луч. Валька отбросил накаленный лазер в сторону и задумался.

«Вот это да! Абсолютный отражатель! Эх, если бы его пустить на зеркало для фотонных ракет!» Потом он подумал, что мог стать невольной жертвой глупого эксперимента. «Если бы яйцо не отразило тепловой луч с такой изумительной точностью… С этой штукой нельзя шутить».

Конечно, можно было бы посоветоваться с ребятами, но он решил пока сохранять тайну. Выкарабкавшись из котлована, залез в танк с твердым намерением вернуться сюда завтра утром.

Ночь превратилась в бесконечный кошмар. Валька долго ворочался, ему было жарко и неудобно. Порой он проваливался в кромешную тьму, где вспыхивали оранжевые полосы, плавились голубым и зеленым огнем какие-то кратеры, сияли и кружились огромные, ускользавшие из рук шары.

Едва только первые голубые лучи брызнули из-за дальних кряжей, он был на ногах. Стараясь не разбудить Коханова, сгреб одежду в охапку и на цыпочках выскользнул за дверь. Одевался уже на улице. Влажные ноздреватые листья камнепожирателей еще хранили прохладу ночи. Но утро дрожало в каждой росинке.

Воздух дышал высокогорной чистотой, какой никогда не бывает на Земле.

За десять месяцев работы на Анизателле Валька привык к чудесам. Он уже не замечал ни поразительных световых контрастов, создаваемых двумя солнцами, ни чудесных камнепожирателей, которые создали «земную» атмосферу на этой еще недавно безжизненной планете.

Но в то утро он забыл обо всем на свете. Думал только о чудесном яйце. Сдерживая нетерпение, на самых малых оборотах, чтобы не шуметь, вывел свой танк из гаража. Но сразу же за плантацией включил высшую скорость. Машина, повинуясь составленной программе, помчалась к точке Р8 кордона 277, где находился Валькин участок.

На полном ходу танк въехал в Мариб. Распоров озерную гладь и подняв к небу два голубых фонтана, он поплыл к невидимому в тумане берегу. Машину вел автомат. Вальке оставалось лишь скрежетать зубами от нетерпения. Ему почему-то казалось, что никакого яйца нет, что все это только кошмарный сон. Голова слегка побаливала от бессонницы, и жизнь представлялась в мрачном свете.

«Что, если действительно оно исчезло? — думал он, полулежа в кресле. — Как объяснить тогда поломку лазера? Ведь никто не поверит… Да к тому же и работа подвигается плохо. Значит, будет нагоняй или, еще хуже, отправят на Землю… Зачем я им здесь такой нужен?»

Роняя на песок капли мутной от глины воды, танк вскарабкался на террасу, лихо развернулся на одной гусенице и помчался по дороге, прямой и широкой, как Невский проспект. В оба иллюминатора можно было видеть темно-синие листья камнепожирателей. Точно стена, они ограждали розовые плантации и рощи авокадо. Пролетев через овраг, танк спугнул хорошенькую белую кошку, которая, задрав вверх заднюю лапу, вылизывала пушистый хвост.

Кошки на Анизателле были травоядными и жрали авокадо. Когда древний инстинкт брал свое, они осаждали столовую и, жалобно мяукая, выпрашивали мясные консервы.

Валька не обратил на кошку никакого внимания. А ведь еще вчера он обязательно остановил бы машину, поймал зверька и начал бы докучать ему стандартными ласками — щекотать горлышко и чесать за ушами.

Танк остановился у самого края котлована. Еще не замолк шум двигателя, а Валька уже спускался на дно.

Нет, яйцо не исчезло за ночь!

* * *

В котловане построили небольшую, но прекрасно оснащенную современным оборудованием лабораторию. Квантовый генератор связи был уже готов для отправки на Землю текста научного сообщения Валентина Лаврова, скромно озаглавленного «Некоторые оптические особенности тела с абсолютной отражательной способностью». Валька готовил еще одну статью — «К вопросу об ударе о реальное абсолютно твердое тело». Коханов и Гларская написали работу «Об исчезновении импульса на псевдоповерхности абсолютно неосциллирующего объема».

Но яйцо по-прежнему оставалось лишь абсолютно загадочным. Оно противоречило всем физическим законам сохранения. Оно вообще, если верить теории, не имело права на существование. И вместе с тем оно существовало. Оно висело над лабораторным столом и сверкало разноцветным блеском, в зависимости от освещения.

Научный руководитель лаборатории на Анизателле Грот собирался поставить новое исследование. Оно мыслилось ему приблизительно так: «Термодинамические особенности теплообмена с абсолютным излучателем». Хотя порой ему казалось, что будущую работу следовало бы озаглавить так: «К вопросу несохранения второго закона термодинамики. Сообщение первое. Энтропийный парадокс».

Охотничий азарт охватил весь небольшой и довольно дружный коллектив Анизателлы. Здесь меньше всего было тщеславия или других столь же низменных побудительных причин. Просто люди, в основном молодые, усвоившие в институте, что природа изучена уже в такой степени, что неожиданности вряд ли возможны, вдруг лицом к лицу столкнулись с такой неожиданностью. Сначала они растерялись. Кое у кого шевельнулась подсознательная мысль, что лучше бы этого яйца не было вовсе. Раз факт нельзя объяснить, не лучше ли сделать вид, что его вообще нет? Впрочем, если такая мысль и шевельнулась, то ее сейчас же прогнали куда-то в черную нору подсознания. Труднее было расправиться с привычной мыслью, что все главное и фундаментальное давным-давно открыто.

Откуда появилась такая мысль, сказать довольно трудно. В институтах меньше всего стремились к тому, чтобы воспитать самоуверенных и ни в чем не сомневающихся специалистов. Но насыщенные до предела учебные программы должны были в короткие сроки донести до студентов хотя бы самые общие истины, и история науки постепенно превратилась в хронологию фактов, а не в историю борьбы идей.

Вот и получилось, что люди покидали институтскую скамью с сознанием: что все самое главное и интересное открыто уже до них.

Правда, поработав год — два в научном коллективе, они постепенно начинали убеждаться, что дело обстоит совсем не так, как это им казалось, и в любой узкой специальности предостаточно «белых пятен».

И вот теперь молодой коллектив Анизателлы увидел настоящий белый материк. Все положительные и фундаментальные истины, все абсолютные и непогрешимые законы, как жалкие стекляшки, разбились вдруг о берега этого материка. И молодые исследователи растерялись. Лихорадочно и торопливо они бросились изучать отдельные частности, исследовать внешние, лежащие на поверхности, свойства. И ни у кого не было ни времени, ни достаточного опыта, чтобы попытаться осмыслить явление.

Волна экспериментаторства захлестнула робкие ростки гипотезы. Первым это понял Грот. Он отложил в сторону лабораторный журнал и вышел из кабинета. По длинному, облицованному кремовым пластиком коридору он прошел в лабораторию. Тяжелая дверь отворилась бесшумно, и никто не заметил, как он вошел.

Валька и Коханов осторожно подтаскивали к висящему яйцу большую машину для испытания на прочность. Яйцо оказалось как раз между пластинами.

— Ну, кажется, можно пускать? — спросил Валька.

— Давай! — махнул рукой Коханов.

Валька нажал кнопку пуска, и пластины начали медленно сближаться. Коханов прильнул к окуляру, медленно наводя на фокус.

— Ну, что там у тебя? — спросил он Вальку. — Заело?

— Почему заело? Уже триста килограммов на квадратный сантиметр.

— Не может быть! Оно все еще висит, не касаясь пластины. Зазоры тысяча триста сорок микрон.

— Так оно и останется! Ближе все равно не будет.

— Давай, давай! Нагружай еще, — махнул рукой Коханов.

Валька вновь взялся за ручку лимба.

— Сколько? — спросил Коханов.

— Восемьсот.

— А теперь?

— Тысяча сто.

— Давай быстрей!

Коханов не отрывал глаза от окуляра. Валька спокойно и даже как-то равнодушно увеличивал нагрузку.

— Ну? — спросил через некоторое время Коханов.

— Три двести, — ответил Валька.

— А теперь?

— Пять девятьсот.

— Давай еще быстрей!

Но в этот момент раздался треск, и стрелка манометра со звоном ударилась об ограничитель нулевого деления.

— Амба, — сказал Валька, вытирая лоб.

— Кранты, — подтвердил Коханов.

«И откуда только у них этот древний жаргон?» — подумал Грот и подошел к машине.

— Зачем вы затеяли этот эксперимент? — спросил он строго. — Или с самого начала вам не было ясно, что ничего не получится?

Валька промолчал, а Коханов промычал что-то весьма неопределенное.

— Неужели его ничем не возьмешь? А, Савелий Осипович? — спросил Валька.

Грот хмыкнул и пожал плечами.

Он забыл уже те благие намерения, с которыми пришел сюда, в лабораторию.

«Может быть, оно волны такие испускает, которые на психику действуют?» — подумал Грот. Но это был последний акт самоконтроля с его стороны. Ему во что бы то ни стало захотелось хоть как-нибудь воздействовать на проклятое яйцо. И почти неожиданно для самого себя он сказал:

— А что, если попробовать экранировать его от полей?

— Прекрасная идея! — немедленно восхитился Коханов.

— Ни черта не выйдет, — минуту спустя отозвался Валька.

— Почему? — повернулся к нему Грот.

— Квант электромагнитного поля фотон, а фотоны оно отражает. Я же еще тогда пробовал…

— Вероятно, вы правы, Валя, — сказал Грот, кивая головой, — но, может быть, оно отражает не все фотоны? Ведь вы пробовали лишь в узком диапазоне видимого света.

— Не только видимого. Я и инфракрасные лучи пробовал.

— Да, да, помню… Когда измеряли температуру скважин. Вы мне рассказывали.

Валька молча кивнул головой.

Коханов сосредоточенно думал, как развить идею шефа. Он хотел показать, что в его лице Грот обрел если и не очень талантливого, то, во всяком случае, преданного ученика.

— А если взять жесткое рентгеновское излучение? — сказал Коханов и подвинул Гроту кресло.

Грот кивком поблагодарил его и сел.

— Над этим я уже думал, Олег. Но так ничего и не решил. Рискованное это дело, ребята. Кто его знает, что это за штука. Как бы не было беды…

— Да, да, конечно, — как эхо, отозвался Коханов и понимающе вздохнул.

— А почему, собственно, рискованная? — спросил Валька. — Что может произойти?

— Да мало ли… — сказал Коханов. — Ты же сам не можешь заранее сказать что! Ни ты, ни я — никто не может.

— Ну и прекрасно! — Валька взмахнул руками. — Давайте тогда попробуем, вот и станет все ясно.

Валька взглянул на Грота. Шеф молчал. Тогда Валька решил обратиться непосредственно к нему:

— Савелий Осипович, чего нам бояться? Либо поток лучей отразится назад, либо проникнет в вещество. Какие еще могут быть последствия?

— Вот меня и волнует, что будет в том случае, если гамма-лучи проникнут в яйцо. Вы можете мне сказать, что будет?

Коханов покачал головой.

— Да ничего не будет! — Валька рубанул воздух ладонью. — Измерим энергию лучей на выходе и хоть приблизительно сможем судить о структуре яйца. Больше ничего не будет!

— Как знать, — вздохнул Грот.

Валька разгорячился, увлекся и перестал следить за своими словами.

— Да что это вы все опасаетесь?! — возмущенно закричал он. — Кто мы, ученые или перестраховщики?

Грот внимательно посмотрел на Вальку и ничего не сказал. Коханов воспринял это молчание как сигнал.

— Да как ты смеешь так говорить? — подскочил он к Вальке, возмущенно насупив брови. — Знаешь ли ты, что Савелий Осипович…

Но Грот остановил его движением руки. Он поморщился, как от зубной боли.

— Успокойтесь, Олег. Валентин Алексеевич отчасти прав. Наука не может двигаться вперед без риска. Другое дело, что этот риск не должен быть слепым. Но мы еще вернемся к этой теме. Вы мне напомните как-нибудь на досуге, и я расскажу вам одну историю… Но обратимся к теме нашего разговора. Я хочу предостеречь, Валя, от безрассудства. Даже — я не боюсь употребить это слово — от авантюризма.

Грот поднялся с кресла и, подойдя к Вальке, положил ему на плечо свою огромную, тяжелую руку. Валька едва доставал головой до ключицы шефа, и вместе они представляли собой довольно комичное зрелище.

— Видите ли, Валя, — с легкой тенью усмешки сказал Грот, — возможно, с годами я и стал перестраховщиком и даже консерватором. Это естественный процесс. Такой же естественный, как ваш безрассудный авантюризм, который с течением времени, я надеюсь, исчезнет… Так вот, обе эти крайности весьма опасны. Настоящий ученый находится где-то между мною и вами. Поэтому не будем ссориться и постараемся сублимировать обе наши крайности в нечто полезное. Согласны?

Валька хотел кивнуть головой, но овладевший им бес сказал Валькиным голосом:

— Выходит, что настоящий ученый нечто вроде манной каши пополам с малиновым вареньем: наполовину консерватор, наполовину авантюрист?

Грот, напротив, был сегодня ангельски сдержан и терпелив. Он даже улыбнулся:

— Кроме суммы арифметической, мой друг, есть еще и сумма диалектическая — некое новое качество, возникшее на базе единства двух противоположных свойств.

Коханову было непонятно долготерпение шефа. Он бы давно поставил возомнившего о себе щенка на место.

— Боюсь, Савелий Осипович, что для Вали это очень сложно. Ему нужно растолковать диалектику на уровне манной каши. Иначе не поймет.

Грот с интересом, так, по крайней мере, показалось самому Олегу, взглянул на Коханова, но ничего не сказал.

В лаборатории наступила тягостная тишина непонимания и какой-то скрытой вражды. «До чего же все получилось не так, как надо!» — с досадой подумал Грот и громко сказал:

— Ну что, продолжим наши игры?

Эти слова прозвучали настолько фальшиво, что Грот поморщился и махнул рукой.

— Вспомните ваш опыт с лазером, Валентин Алексеевич, и представьте себе на секунду, что яйцо усилит отраженный луч гамма-частиц. Вот вам одна из сотен мыслимых возможностей. Так что давайте попробуем экранировку и, пожалуй, низкие температуры.

Валька хотел возразить, но Грот жестом руки остановил его:

— Облучение рентгеном или гамма-лучами я запрещаю. Это все! Продолжайте работать.

Грот открыл дверь и вышел из лаборатории. Воцарилась тишина.

«И почему я с ним сцепился? — подумал Валька. — Идея жесткого облучения пришла ему самому, высказал ее Коханов. Потом роли переменились — я вдруг стал горячим поборником эксперимента, а Грот его запретил. Типичный парадокс. Так сказать, идейная перезарядка. Живой пример диалектики, которую я могу понять лишь на уровне манной каши. До чего же все нехорошо получилось! И глупо».

Валька покосился на Коханова.

— Чего смотришь? — спросил Олег.

— Так, ничего.

— Ну, будем трудиться. Я уже придумал… Сначала мы оденем яйцо в проволочную сетку и заземлим. Потом подведем под него дьюар с жидким гелием и магнит в миллион эрстед. После этого…

— Знаешь что? — прервал его Валька. — Все это ерунда! Делай сам, если хочешь. А я пойду…

Валька старался как можно меньше бывать в лаборатории. Получив новую точку в Южном секторе, пропадал там целые дни. К великому удивлению всех немногочисленных обитателей Анизателлы, он сделался неутомимым тружеником. Если раньше он работал с ленцой, поминутно отвлекаясь, и разбрасывался на всякие пустяки, то теперь по количеству исследованных скважин шел далеко впереди всех.

Никто не понимал причины такой внезапной перемены. Сам Валька тоже едва ли смог бы внятно объяснить, что с ним происходит. Порой ему казалось, что его обидели, даже оттерли от работы над яйцом. Но в глубине души он сознавал, что это не так. Поведение его было реакцией на бесплодный эмпиризм. Основная причина была только в этом. Другое дело, что сюда примешивались и такие сложные и неясные чувства, как юношеская несдержанность, неумение ждать и чрезмерная чувствительность.

Если раньше Валька преклонялся перед Гротом, видел в нем кумира, то теперь он поспешил этого кумира низвергнуть. Грот не был великим ученым, как это казалось Вальке раньше, но также неправильно было бы считать его трусом и шляпой, как это стал делать Валька теперь. Одним словом, из одной крайности он шарахнулся в другую.

И чем дольше продолжались бесплодные эксперименты, тем больше он заблуждался. Он уже забыл, что идея жесткого просвечивания была выдвинута не им. Поверив в нее, он сам для себя предстал в новом свете непризнанного и отвергнутого гения.

Конечно, он не настолько потерял под ногами почву, чтобы надеяться, что Грот, отчаявшись, обратится к нему за помощью. Но ему было приятно с горькой и мудрой усмешкой на устах пройти мимо лаборатории, где в поте лица трудились Грот, Коханов и Лена Гларская.

Впрочем, было и еще одно обстоятельство, которое заставляло его неустанно бурить грунт Анизателлы. Он надеялся найти еще одно яйцо. «Кто сказал, что оно единственное? — так или приблизительно так думал он. — Вполне логично предположить, что в недрах планеты скрыты десятки, а может быть, и сотни таких яиц. Более того, они могут неподвижно висеть где-нибудь в атмосфере или скрываться в водах Мариба. Если бы удалось найти хоть еще одно, я бы один поставил опыт. Я бы доказал им…»

И он закладывал скважину за скважиной. Он наткнулся на урановую смолку, обнаружил уникальное месторождение лан-тоноидов, открыл новый минерал анизателлий, но ничего подобного яйцу не нашел.

Грот догадывался о том, что происходит с Валькой, и не мог поэтому радоваться его успехам. Кроме того, Гроту было неприятно, что Валька отстранился от исследований в лаборатории. Эксперименты с яйцом были делом сугубо добровольным, а с основной работой Валька справлялся отлично. Поэтому Грот, вопреки своим чувствам, вынужден был отдавать ему должное, хвалить его. Грот понимал, что под внешним покровом благополучия кроются разлад и неудовлетворенность. Он решил обязательно вернуть Вальку в лабораторию, чего бы это ему ни стоило. Тем более, что без Валькиной горячности и смеха там стало очень скучно.

Грот надумал поехать в Южный сектор.

Танк тихо покачивался на волнах. Грот остановил машину, поднял колпак, глубоко, с наслаждением вздохнул и огляделся. Линия горизонта едва виднелась. Небо казалось таким же нежно-синим, как и вода. Красное солнце было еще не ярким и туманным.

Впервые за десять месяцев Грот увидел картину, которая почти ничем не отличалась от земной.

Он вспомнил Алушту. Базальтовые камни и тонущее в синем вечернем сумраке солнце. Ему даже показалось, что вот-вот здесь, на Марибе, появятся дельфины. Разогнавшись, они оборвут вдруг тянущуюся за ними ртутную цепочку пузырьков и взлетят в воздух. Один за другим, как аккорды бравурного марша. Вверх и тяжело, гулко вниз, вздымая фонтаны белых брызг. Вверх и вниз.

Но воды Мариба были мертвы. Ни дельфинов, ни рыб, ни водорослей — как в бассейне для плавания. Грот загрустил. Потом вспомнил, что скоро прибудет транспорт с Земли. Хромов обещал ему двести килограммов оплодотворенной осетровой икры, тысячу литров циклопа и два тюка спор элодеи. На первое обзаведение.

Привычные заботы отвлекли от дум о Земле. Он не был одинок здесь, но это не мешало ему тосковать. Иногда он думал, что скучает по Земле даже больше, чем другие.

«Наверное, оттого, что меня никто не ждет».

Он еще раз глубоко и жадно вдохнул влажный воздух и скрылся в люке. Танк тотчас же поплыл дальше. Грот вызвал Вальку по радио:

— Алло, Валя! Алло, Валя! Отвечайте, где вы!

— На месте, Савелий Осипович. Южный сектор, второй карьер, точка М7. Как всегда…

— Хорошо. Я уже запеленговал. Скоро буду, — сказал Грот и выключил автомат.

Танк пошел по пеленгу. Грот откинулся в кресле и задремал. Он проснулся как раз вовремя, когда машина остановилась рядом с триангуляционной вышкой М7. Валька шел, чтобы встретить шефа. В одной руке он держал бутылку молока, в другой — кусок булки.

— Что, обедаешь? — спросил Грот, разглаживая мешки под глазами.

Валька ничего не ответил. Он кусал булку, запрокинув голову, делал глоток из бутылки и ждал, когда шеф объяснит ему причину внезапного приезда.

«Что, я не могу приехать так вот, ни с того ни с сего?» — раздраженно подумал Грот, поняв, что Валька ждет объяснений. Не зная, что сказать, Грот мучительно переживал молчание. Он понимал, что оно может испортить сегодняшнюю попытку договориться с Валькой. Но несомненно было и другое. Ни в коем случае нельзя было говорить, что он приехал сюда для Валькиной пользы. Это прозвучало бы фальшиво и только укрепило бы в юноше чувство вражды и недоверия. Грот глядел на равнодушное лицо Вальки. А Валька в душе радовался приезду шефа и с замиранием сердца ждал, когда тот начнет говорить. Он не надеялся, что шеф передумал и решил провести эксперимент. Мысли его были довольно расплывчаты, он просто чувствовал, что этот приезд положит конец двусмысленности и неблагополучию их отношении.

— Вы знаете, зачем я приехал, Валя? — спросил Грот и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, неожиданно сказал: — Я хочу взять вас с собой, если это, конечно, не нарушит ваших планов. Мне хочется, чтобы вы поработали несколько дней в лабораторий. Мы без вас соскучились.

Валька покраснел от удовольствия. Он уже вновь свято и беспредельно верил в шефа, почти боготворил его. Но в то же время он понял, что смог бы теперь настоять на эксперименте. Если он поедет сейчас с Гротом, то тому ничего не останется, как пойти в этом Вальке навстречу.

Грот с присущей ему проницательностью угадал эту невысказанную мысль и приготовился к обороне. Он готов был скорее отправить Вальку на Землю, чем переменить свое решение. Однако он не думал, что Валька сразу же потребует у него разрешения на эксперимент. Грот хорошо знал, что Валька, несмотря на запальчивость, очень стеснителен и внутренне благороден. И Валька действительно ничего не сказал шефу об эксперименте. Но совсем по другой причине, чем думал Грот. Просто то, что еще несколько минут назад было для него самым главным, вдруг отошло на второй план. Он понял, что значит приезд Грота, и в этом свете мысль, которую он лелеял, вдруг показалась бедной и серенькой. Тем более, что это была чужая мысль. Он вдруг взглянул на себя глазами Грота и увидел невысокого щупленького блондина, бог весть что возомнившего о себе, да к тому же грубияна. Ему стало стыдно и хорошо. Его захлестнула горячая волна благодарности к учителю. Так начался процесс самоуничижения. Могучая волна воображения ласково подхватила Вальку и понесла его от одной крайности к другой.

Грот решил прервать этот неслышимый, но отнюдь не невидимый процесс в самом начале:

— Ну, так что, Валя, вы можете отложить на время вашу работу на точке?

Конечно, это очень странно и даже немного смешно, когда маленькие человеческие страсти разыгрываются на фоне грандиозной тайны мироздания. Впрочем, так было, так есть и, возможно, так будет всегда. Величие и ничтожество события диалектически нерасторжимы.

Загадочны и неожиданны связи между вещами и процессами во Вселенной. И поэтому не так уж нелепо выглядит поведение Вальки в этой истории. Многие его предшественники, натыкаясь на чудо, вели себя не лучше. Грот все это отлично понимал и терпеливо ждал ответа.

— Да, — сказал Валька.

Но, когда они возвращались и сидели плечом к плечу в танке, Грот, косясь на спутника, позволил себе небольшое увещевание. Оно носило очень спокойный характер, и даже при желании Валька не смог бы усмотреть в нем обидного намека.

— Есть две разновидности чудес, — сказал Грот. — Одни принадлежат окружающей человека природе, другие создаются самим человеком. Молодые темпераментные люди вроде вас склонны преувеличивать значение и силу первых и преуменьшать роль вторых. Я хочу сказать, что не следует забывать и о преемственности поколений.

— Не понимаю, — буркнул Валька.

— В примитивном изложении мысль моя сводится к тому, что у нас за спиной слишком большой опыт развития нашей науки и слишком много побед — да, я не стыжусь этого громкого слова, — очень много отличных, даже блистательных побед, чтобы мы могли позволить себе нервозность, истеричность, стремление идти ва-банк. Так серьезные проблемы не решаются. А что перед нами именно такая проблема, я не сомневаюсь.

Валька заерзал на сиденье.

— Ну хорошо, — сказал он. — Ладно. Но все же, что вы о нем думаете? Вы никогда не рассказывали о своей гипотезе.

— Самая вредная гипотеза — это гипотеза преждевременная. Пока что сумма операций подсказывает, что здесь мы имеем дело с изначальным состоянием материи. Именно вначале могла существовать такая субстанция, которую ничто не берет и которая фактически не обладает никакими свойствами.

— Но яйцо обладает абсолютными свойствами! — возразил Валентин.

— А это то же самое, что не иметь свойств. Смысл понятия кончается там, где речь идет о его бесконечности. Я не хотел бы услышать от вас, Валя, торопливые и далеко идущие выводы по поводу нашей беседы…

— Почему же? — Валька решил взять реванш. — Если мы не хотим… простите, не можем ставить с яйцом опыты, которые по той или иной причине считаются опасными, рискованными, то это не значит, что нужно избегать логического эксперимента. Техника безопасности не влияет на игру воображения. И мне очень легко домыслить к тому, что вы сказали, кое-какие свои догадки.

— Какие же?

— Мне понравилось ваше определение состояния яйца как изначального состояния. Мне представляется, что мы имеем дело с протовеществом, из которого рождаются звезды. В яйце сконцентрирована чудовищная энергия. Возможно, ее хватит и не на одну звезду…

— Валя, Валя, остановитесь! Через минуту вы договоритесь до того, что из яйца может возникнуть галактика, а затем и Вселенная. У вас нет оснований для подобных заявлений.

— Конечно, нет. Но я не собирался говорить о том, что может быть с яйцом.

— А напрасно, — заметил Грот, — тогда бы вы ответственней отнеслись к идее жесткого облучения.

— Может быть. Но меня интересует другое, — упрямо сказал Валька. — Откуда оно появилось, вот в чем дело. Откуда пришло? И куда идет?

Грот неопределенно улыбнулся.

— По-моему, это один из осколков, который остался от первых процессов мироздания. Так же как при атомном взрыве расходуется не вся критическая масса заряда, так и взрыв протовещества должен был разбросать по Вселенной материю, сохраняющую изначальные свойства, — возбужденно заявил Валька.

— Может быть, может быть. Но аналогия — не доказательство.

— Я знаю! — Валька сердито отвернулся.

Примирения не получалось. Как ни хотел Грот подбодрить симпатичного ему человека, он не мог отказаться от привычной роли учителя. Что-то опасное чудилось ему в Валькиных мыслях и чувствах. «Ты сам для себя как яйцо, — беззлобно думал Грот, — не знаешь, чего от тебя и ждать…»

И он был прав. Внешне Валька сохранял спокойствие, но в душе оставался неистовым и непреклонным. Он обдумывал новый эксперимент с яйцом, который должен был показать Гроту, Коханову, Леночке Гларской и вообще всем людям, что такое подвиг в науке.

Дело началось с пустяка. Вернувшись на базу, Валька перерыл все свои записи в лабораторных журналах. Он восстанавливал прошлое шаг за шагом, цифру за цифрой. Сотрудники Грота за это время наработали груду материалов, и Валька понял, что уже отстал, хотя ничего принципиально нового в их работах не находил. На внутренней стороне обложки он прочел чьи-то стихи:

Мотив, который пришел Вальке в голову, когда он читал эти строчки, напоминал известную песню «Не приходи на космодром, девчонка» и арию «Подводного неудачника» одновременно, но выходило довольно складно. Валька даже подумал, что это надо обязательно запомнить.

Дальше не выходило. Зато впервые перед его глазами встало заколдованное яйцо и нацеленная на него нейтринная пушка.

Валька даже подпрыгнул от радости. Перед глазами его кружились огромные фиолетовые буквы, которые составляли одно только слово: «нейтрино».

«Какой же я осел! Нейтрино! Конечно же, нейтрино! Неуловимое нейтрино, которое почти не взаимодействует с веществом. Но, когда материя столь чудовищно сжата, взаимодействие несомненно будет!»

Пританцовывая, он понесся к лифту. Теперь-то он покажет им всем, на что способен Валентин Лавров. Ему представилось, как Грот растроганно разводит руками и отворачивается, чтобы скрыть непрошеные слезы. Олег Коханов держится на заднем плане и завистливо молчит. Открытый и грубоватый Сашка Вернер что есть силы колотит здоровенным кулачищем по спине… А Леночка Гларская… Она смотрит на него расширенными удивленными глазами, точно видит впервые. А он спокоен и снисходителен. Он подходит к ней…

— Нейтрино! — бормотал он. — «Мильоны солнц пройдет, не почесавшись!..»

Чтобы рассчитать сечение поглощения, Валька решил определить объем яйца. Он даже удивился, почему не сделал этого сразу. Особой точности не требовалось, и можно было прибегнуть к испытанному способу старика Архимеда. Наполнив до половины водой двухлитровую мензурку, Валька спокойно подвел ее под яйцо, пока оно совершенно не погрузилось в воду.

И случилось непонятное. Вода не шелохнулась. Она не поднялась ни на одно деление. Яйцо не вытесняло жидкости. Оно не имело объема. Его можно было измерить циркулем или линейкой, это давало величину около восьми кубиков, но воду оно не вытесняло. Вальке стало страшно. Он осторожно опустил мензурку и поставил ее на лабораторный стол. Потом отер мокрый похолодевший лоб. Руки его слегка дрожали. Он нервно рассмеялся и выставил их вперед. Но унять дрожь не удавалось.

Вообще можно было обойтись без этого измерения. Считая сечение равным двенадцати квадратным сантиметрам, нетрудно было бы достаточно точно рассчитать и лучевой поток нейтрино. Но дело было не в этом. Неведомое грозно глядело ему в глаза и было страшно… Только сейчас Валька ощутил, насколько был прав Грот. От проклятого яйца можно было ожидать всего.

«Интенсивность потока должна быть порядка 1040 нейтрино на квадратный сантиметр», — мысленно подсчитал Валька и вдруг успокоился.

* * *

Когда на другой день Олег Коханов вошел в лабораторию, он был потрясен. Нет, с яйцом ничего не случилось. Оно по-прежнему висело на своем месте над столом, отливая нежными утренними красками. Но с Валькой происходило что-то непонятное. Упрямо сморщив лоб, он растаскивал оборудование по разным углам комнаты. Все эти нагреватели, излучатели и усилители были беспорядочно свалены под стенами, их сверкающие, старательно отделанные кожухи сминались под тяжестью арматуры, дорогостоящие сердечники, подвески, кристаллы подвергались угрозе разрушения.

— Что ты делаешь? — крикнул Олег.

Валька обратил к нему бледное лицо. Он рассматривал Коханова, словно они виделись впервые.

— Все это не нужно, понимаешь? — сказал он очень тихо.

— Как так — не нужно? Ты с ума сошел! И притом, что за обращение с уникальной аппаратурой?

Валька сморщился, словно у него заныли зубы.

— Ты пойми, — сказал он с расстановкой, то ли набираясь сил, то ли для большей убедительности, — нейтринное облучение ничего не дало, и вообще нет в мире сил, способных подействовать на яйцо. Только…

Он на секунду замолк.

— А ты уверен, что облучение не оказало никакого действия? — спросил Коханов. — Подождем, может быть, нужен определенный период насыщения, выдержка во времени.

— Думаешь, как у бомбы замедленного действия? — заинтересовался Валька.

Коханов пожал плечами.

— Ну что ж, подождем немного… Но… все это барахло надо выкинуть. Оно ни к чему. Совсем ни к чему.

Олег строго посмотрел на Вальку и разразился речью.

Он сказал, что не Вальке решать вопрос, что надо оставлять в лаборатории. Об этом должен заботиться Грот, их начальник, а не он, Валька, который всего-навсего безответственный исполнитель. Кроме того, какие у него мотивы так поступать? Наверное, сплошной вздор, который нужно просто вышибить из его головы. И вообще, он ответит за поломку приборов; их стоимость исчисляется миллионами единиц труда.

Валька молча слушал Коханова. На лице его были написаны тоска и отчуждение. Перед его внутренним взором проносились странные картины. Он видел рождение Коханова, он видел, как тот рос, проходил три ступени начального обучения, становился юношей, молодым человеком, мужчиной, стариком. Всегда рассудительный, благоразумный, уверенный, знающий, что надо и как надо. Вместе с ним росла, мужала и старела его глупость. Уверенная, рассудительная, трезвая…

— А вдруг сейчас оно… проснется? — встрепенулся Валька и, приблизившись к яйцу, наложил на него руки.

«Он помешался», — подумал Олег, рассматривая страшные темные глаза товарища, блестевшие сухо и жестко…

…Когда Валька пришел в себя, яйцо исчезло. Эксперимент, видимо, удался. Он помнил лишь внезапно наступившую тошноту, непонятную душную тяжесть и прихлынувший к голове жар. Потом все для него кончилось. Он поднялся с пола, пошатнулся, словно пьяный, попытался схватиться за стену, но провалился в какую-то черную пустоту. Больно ударился обо что-то твердое локтем. Ощутил, как от ушибленного места по телу разлетаются тысячи электрических игл. Еще раз взглянул на лабораторный стол, над которым раньше висело яйцо. Все осталось на своих местах, а яйцо исчезло. Пропало, растворилось, улетучилось, унеслось прочь.

«Наваждение какое-то», — подумал он и закрыл глаза. Веки казались отяжелевшими, набухшими вязкой, как расплавленный металл, кровью. Зато свет болезненно резал глаза.

Валька выключил освещение и поразился обступившей его непроницаемой мгле. Даже в самые черные ночи не было такой сплошной темноты. Окно он нашел ощупью. Оно не выдавало себя ни малейшим световым бликом. Поднял тяжелую фрамугу. В лицо пахнуло прохладной свежестью. Слабо пахли цветы на клумбах. Но нигде ни огонька, ни самой маленькой капельки света.

И вдруг вспыхнули окна гаража. И это было очень странно. Словно кто-то внезапно убрал светонепроницаемый экран. Именно убрал экран, а не зажег свет во всех четырех окнах. Потом так же неожиданно засветились вспомогательные постройки. Они вспыхнули одна за другой: те, что были ближе к Вальке, — чуточку раньше, более удаленные — с едва уловимым опозданием.

И он вздрогнул, потому что ясно ощутил — не подумал, а именно ощутил всем своим существом, что вокруг него разлетается сфера мрака, уходя все дальше и дальше и открывая глазу все более удаленные предметы.

Он рванул дверь и вихрем слетел по лестнице. Его обступила привычная ласковая ночь. Запах клумб сделался более ощутимым и сладким. Ночные шорохи и тени навевали легкую и спокойную тревогу. Все было как обычно. Почему же так ныло, так предчувствовало беду сердце?

Валька взглянул на небо. Звезд не было. Ни единой даже самой незначительной звездочки. Тьма и молчание. Молчание и тьма. Звезды исчезли. Может быть, навсегда. Погасли так же мгновенно и сразу, как для земных астрономов погасла вдруг маленькая VV. Но люди Земли не знали того, что знал Валька, и не видели того, что он видел. А он не знал и не мог знать, что в тот момент, когда стена мрака скрыла от него звезды, двойное солнце Анизателлы погасло в исполинских рефракторах астрофизических обсерваторий далекой, такой невообразимо далекой теперь Земли…

Потом сфера тьмы вновь стала сжиматься, гася огни в домах оцепеневшей Анизателлы. Сначала гасли дальние окна, потом тьма подступала все ближе, пока не сжалась в черную точку там, на лабораторном столе. Тогда ночь сделалась абсолютной и вечной. Но Валька не мог ощутить этой пульсации. Он видел ее, но мозг его оказался вдруг неспособным зарегистрировать изменения в их причинной связи. Распалась сама причинность. Как разжимаются звенья стальной цепи в искусных руках фокусника…

Последствия эксперимента совершенно изменили весь окружающий мир.

Пространство исчезло, и, может быть, остановилось время. Многовековой человеческий опыт и выработанные на его основе пространственно-временные представления оказались бессильными. На языке привычных понятий пришлось бы сказать, что время вдруг превратилось в расстояние и расстояние — во время. Но это ничего не объясняет!

Внезапно оказавшаяся совершенно безоружной, мысль обреченно скользила по поверхности чуда, не в силах углубиться в сущность, не понимая даже проявлений этой сущности. Человек остался наедине со Вселенной. Его мозг, как зеркало, принимал и сейчас же отбрасывал хлынувший отовсюду непостижимый поток.

Эмоции замерли и притаились. Страх, удивление, любопытство — все это провалилось куда-то в небытие. Человеческие чувства оказались несоизмеримо малыми в сравнении с гримасой пространства — времени.

Валька видел — если только он мог видеть вообще, — что его существование странным образом раздвоилось. Он все еще стоял посреди непроницаемой тьмы и одновременно — если только оставалась в окружающем мире одновременность — находился в лаборатории.

— Что ты делаешь? — крикнул Олег.

Валька обратил к нему бледное лицо. Он рассматривал Коханова, словно они виделись впервые.

— Все это не нужно, понимаешь? — сказал он очень тихо.

— Как так — не нужно? Ты с ума сошел? И притом, что за обращение с уникальной аппаратурой?

Валька сморщился, словно у него заныли зубы.

— Ты пойми, — сказал он с расстановкой, то ли набираясь сил, то ли для большей убедительности, — нейтринное облучение ничего не дало, и вообще нет в мире сил, способных подействовать на яйцо. Только…

Но, стоя в центре тьмы, Валька смутно понимал, что эта сцена в лаборатории уже была когда-то, и, может быть, не один раз. Он не задумывался над тем, как раздвоившийся во времени человек может сохранять единое сознание и единое ощущение происходящего. Он только отметил для себя, что происходящие сейчас в лаборатории события уже прокручивались однажды на пленке мировых линий Вселенной.

Потом — если это случилось действительно потом, а не прежде или даже одновременно с описываемыми событиями — Вальке показалось, что время бешено понеслось вспять. Он по-прежнему стоял, погруженный в непроницаемую черноту, и вместе с тем жил как бы среди материализовавшейся памяти, которую с невероятной скоростью прокручивали в обратном направлении.

Вот он стоит в центре освещенной лаборатории и не может понять, куда вдруг исчезло яйцо. Внезапно падает и лежит поверженный невидимыми вихрями гравитационного взрыва, лавиной энергии, высвободившейся из разбуженного яйца. Встает и склоняется над этим внезапно появившимся из пустоты яйцом.

Распахивается дверь, и задом наперед входит Коханов. Жестикулирует, удивляется. Гневается, Смеется. Потом, все так же быстро и уверенно пятясь, уходит. К яйцу придвинута нейтринная пушка. Валька осторожно отводит ствол и оттаскивает установку в угол…

Как стремительно уносится назад время! Валька участвует в цервой высадке на Анизателле, в формировании двойной звезды из диффузной материи, в первичном взрыве, давшем жизнь метагалактике. Только нигде он больше не видит себя.

Первичный взрыв — и разлет материи неуловимо соединяет его ощущение воедино. Валька уже не находится в двух временных ячейках. Но не успевает он даже осознать это, как вновь раздваивается. Время вновь обращает свой бег. Оно несется уже от прошлого к будущему.

Там, где Валька только что исчез, он появляется и опять мысленно отмечает, что уже скользил по этим мировым линиям и, может быть, уже никогда не сумеет соскользнуть с них. Вот опять он ставит этот безумный нейтринный эксперимент. Дурацкий разговор с Кохановым. Вырождение разбуженного яйца в невероятное гравитационное поле. Свернувшееся пространство и тьма, отделившая Анизателлу от звезд и остальной Вселенной. И опять поворачивает время…

Вся вечность — от бесконечно далекого прошлого до бесконечно далекого будущего — умещается в неизмеримо коротком миге. Время остановилось. Прошлое, настоящее, будущее слились воедино. Они просто перестали существовать.

Валька не может даже сосчитать увлекающие его за собой циклы временных поворотов. Ему только кажется, что они следуют один за другим. На самом деле все протекает совершенно иначе. Но человеческий язык бессилен передать игру вечности.

От взрыва до взрыва. Наплыв ощущения, что все это уже было однажды, что сон, который спится сейчас, уже снился когда-то. И нет выхода из колеса времени. И мысли нет, чтобы понять происходящее и попытаться найти выход, потому что даже мысль развивается во времени и останавливается, когда время стоит.

* * *

Не сразу наступил тот момент, когда изучавшие загадку Анизателлы вспомнили о сообщении Валентина Лаврова под названием «Некоторые оптические особенности тела с абсолютной отражательной способностью». Но все же он наступил. И тогда припомнили серию исследований Грота и сотрудников, касавшихся так называемого «Феномена Анизателлы». Между яйцом, открытым Лавровым, и возникновением сферы Шварцшильда устанавливалась однозначная связь. Появилось несколько интересных математических работ, посвященных эволюции яйца и условиям возникновения гравитационных ловушек. Изящные решения предсказывали спонтанное развитие материи с абсолютными свойствами. Делалось предположение, что на каком-то этапе существования яйцо само начнет сворачивать пространство, порождая гравиколлапс.[9] Впрочем, такие работы интересовали главным образом теоретиков. Основная читательская масса удовлетворялась научно-популярными статьями и лекциями.

Правда, находились философы, писатели, социологи, которые поговаривали о влиянии человеческой деятельности на судьбы космоса. Кое-кто полагал основной причиной всему работы, проводимые Гротом. Но таких обычно не слушали.

Много спорили о том, считать ли происшедшее на Анизателле катастрофой. Там никто не погиб и ничто не разрушилось, но вряд ли является нормальным состояние людей, запертых в гравитационную яму. Здесь не было ясности.

И никто, разумеется, не говорил о том, что между самолюбием, случаем и свойствами материи может однажды возникнуть жесткая, неразрывная связь. Всем было понятно, что такой связи нет и быть не может. Ну, а уж если она возникнет, то ее не следует учитывать, как практически невероятную. И думавшие так были правы, потому что никто до сих пор не доказал вредность Валькиного эксперимента. Ведь яйцо, как утверждают математики, и само способно ожить с вероятностью 1:1022.

И все же на многочисленные запросы о том, можно ли помочь Анизателле, ученые отвечали утвердительно. Пусть сейчас и еще столетия спустя человек бессилен перед чудовищным проявлением стихийных сил мироздания, олицетворенных гравитационным коллапсом. Ведь даже разведывательный космолет нельзя послать в район сферы Шварцшильда, окружившей систему VV. По мере приближения к такой сфере гравитационное поле возрастает и течение времени замедляется. На самой сфере время течет бесконечно медленно. Космонавты-разведчики не увидят никаких изменений. Но одной секунды часов их звездолета достаточно, чтобы на Земле промелькнули тысячелетия. Вот почему сразу же отпала идея послать в район коллапса экспедицию.

Но это же обстоятельство давало ученым право оптимистически смотреть в будущее, правда — в очень далекое будущее. Вряд ли можно сомневаться в том, что человечество когда-нибудь раскроет коренные тайны материи и пространства. Гигантские сверхцивилизации будущего смогут управлять даже такими грандиозными процессами, как гравитационный коллапс, свернувший пространство вокруг Анизателлы и ее двойного солнца.

Тогда, наверно, и найдется средство вырвать планету из бесконечного временного колеса. И не надо бояться, что помощь придет слишком поздно. Для обитателей Анизателлы времени нет. Они могут ждать даже вечность. Она не будет для них тянуться дольше, чем самое короткое мгновение для жителей Земли.

У каждой системы свой центр, своя точка отсчета. Мы смотрим на Анизателлу с Земли.

Нина Владимировна Гернет, Григорий Ягдфельд

ПРОПАЛ ДРАКОН

(Киноповесть)

1

Когда часы начали бить девять, все еще было совершенно спокойно. В это тихое весеннее утро никто еще не знал и не думал, что с ним случится то, что случилось.

Но сначала послушайте, что было с совсем разными людьми в разных местах. А потом увидите, как всё соединилось и перепуталось.

Пионеры шестого класса Лида Шершилина и Миша Коробкин, начищенные и наглаженные, шли по Большой Минеральной улице.

Шли они с очень важным и почетным поручением: пригласить писателя Мамонтова на школьный вечер сегодня к шести часам. Это был последний, заключительный вечер. Завтра начнутся каникулы.

Все было готово; вышел даже специальный номер стенгазеты «На крючок» с полной биографией писателя. Не было только одного: согласия писателя. Он лишь вчера вернулся из Австралии. Так что сами понимаете, как трудно уговорить человека выступить где-то в школе на другой день после такого путешествия!

Поэтому и послали не кого-нибудь, а самых вежливых отличников: звеньевую Шершилину и председателя отряда Коробкина.

И было им сказано: пусть разобьются в лепешку, а приведут писателя. Потому что нельзя больше терпеть, как шестой «Б» задается своим вечером с водолазом!

А писатель Алексей Иванович Мамонтов, не подозревая о том, что его ждет, спокойно работал в своем кабинете на Садовой улице.

Во время путешествия он не успел записать кучу интересных вещей и теперь торопился это сделать, чтобы не забыть. Сейчас он записывал, как его укусила кенгуру.

Он написал: «укуси…» и задумался. Он не знал, как правильно писать: «укусила» или «укусил»? А потом вспомнил, как он удирал от кенгуру, и засомневался: стоит ли вообще это записывать? Кроме того, он никак не мог сосредоточиться. Как только он задумывался, ему начинало казаться, что он опять летит на самолете «ТУ-114», потому что вокруг него ходила тетя Лиза и гудела пылесосом. Почему-то она всегда бралась за пылесос именно тогда, когда он садился за стол. Правда, Алексей Иванович не раз пытался просить тетю Лизу убирать тогда, когда она пошлет его за булками. Но тетя Лиза находчиво отвечала, что если бы не она, то он сам, и его дом, и его пишущая машинка давно заросли бы паутиной, плесенью и грибами.

Алексей Иванович вздохнул, тоскливо взглянул на тетю Лизу и вышел в другую комнату.

Там на полках и стенах стояли и висели удивительные вещи — память о далеких путешествиях. Африканские маски, игрушки из Мексики, чучело райской птицы, коллекция невиданных бабочек, а теперь даже настоящий австралийский бумеранг.

Алексей Иванович прошел на балкон. Там стоял террариум, а в нем сидел грустный тритон, похожий на маленького дракона.

Алексей Иванович постучал пальцем по стеклу. Тритон встал на хвост и поглядел на палец писателя круглыми черными глазами.

А неподалеку, в Озерном переулке, на подоконнике второго этажа между кактусами сидел черный щенок, похожий на лохматый шарик, и лаял. Он лаял таким тоненьким голоском, что, если бы комар тоже умел лаять, их нельзя было бы различить.

Он лаял на все, что двигалось. Особенно на автобусы и троллейбусы. Он считал их большими собаками и обижался, что им можно бегать по улицам, а ему нет.

А пока он лаял, Алисина мама, собираясь уходить, говорила Алисе:

— Не подходи к плите… Боже мой, в ушах звенит от этой собаки!.. Никому не открывай. Нет, вы видали, чтобы в городе нельзя было найти няньку!.. Ты перестанешь гавкать, горе мое!.. Обед под салфеткой… Пять объявлений повесила — никто не является!.. Ну, будь умницей, я вернусь в пять!

— Еще не уходи. Ты еще не сказала: не трогай спичек, — напомнила Алиса.

— Не трогай спичек, — сказала мама и чмокнула Алису в нос.

Как только мама закрыла за собой дверь, щенок перестал лаять и соскочил с подоконника. Ему надо было отгрызть банты от маминых шлепанцев, пока ее нет дома.

Алиса поняла: он обиделся на маму за то, что ей не понравился его красивый лай. Она немедленно сунула голову под кровать:

— Шарик, когда ты все отгрызешь, полай, пожалуйста. Мне очень нравится, когда ты лаешь.

В это же время в одном деревянном домике на берегу реки три маленькие девочки и одна кошка сидели у телевизора и смотрели передачу «Строительство коксохимического завода».

Две девочки и кошка смотрели не шевелясь, и только самая маленькая клевала носом и время от времени падала со скамейки. Тогда сестры поднимали ее за шиворот и усаживали на место.

Когда на экране появились груженые самосвалы, старшая девочка, Валя, поднялась. За ней встала Галя, потом маленькая Люся. И они гуськом зашагали к двери. У телевизора осталась только кошка. Она все еще надеялась увидеть мышь или птичку.

А девочки вышли из домика, спустились к мосткам на речке, где их мать полоскала белье, и молча открыли рты.

Мать вытерла руки передником и сунула в рот каждой девочке по печенью.

Девочки повернулись, в том же порядке отправились обратно и уселись на свои места рядом с кошкой.

На экране уже не было коксохимического завода. Там пожилой гость из Финляндии говорил на финском языке.

…А теперь заглянем в одну очень уютную квартирку на той же Садовой улице, где живет Алексей Иванович. В этой квартирке вот уже сорок пять лет живут Сергей Васильевич и Таисия Петровна.

В это утро Сергей Васильевич, наморщив лоб, сокрушенно смотрел на шахматную доску. В руке он держал белого коня и никак не мог решить, куда его поставить. У него было трудное положение. Вчера в Саду отдыха он начал партию с очень серьезным противником: бывшим вагоновожатым трамвайного парка номер один. Когда вагоновожатый «съел» у Сергея Васильевича вторую пешку, пошел дождик, и партию перенесли на сегодня.

— Тася! — жалобно позвал Сергей Васильевич.

Но Тася, то есть Таисия Петровна, не отозвалась. Она поливала цветы на балконе и вела с ними беседу.

— Ну куда ты полезла? — укоряла она вьющуюся настурцию. — Тебя же, дурочку, там рамой, прищемит! Смотри-ка, бедную гераньку совсем затолкали!.. Да раздвиньтесь вы, в самом деле, всем хватит места… Иду! — сказала она и пошла с лейкой к Сергею Васильевичу.

— Тася, а что он может сделать, если я пойду так? — И он поставил своего коня на b:5.

— Тогда он возьмет его пешкой, — хладнокровно сказала Таисия Петровна и вернулась па балкон.

Сергей Васильевич печально смотрел на позицию, и вдруг ему в голову пришла гениальная мысль.

— Тася! — вскричал он вне себя. — Я иду сюда турой! И что ему остается делать?

Таисия Петровна, появившись, бросила только один взгляд на шахматную доску?

— Ему остается пойти сюда королевой и объявить тебе мат в два хода.

И она, переложив лейку из правой руки в левую, дала мат в два хода своему мужу. Тот долго молчал, глядя на черную королеву, которая прикончила его короля. Потом растерянно спросил:

— Куда же я пойду?

— За молоком, — сказала Таисия Петровна.

И, когда Сергей Васильевич надевал галоши в коридоре, Таисия Петровна сказала, всовывая ему в руки большой бидон:

— Только помни, что это наш последний бидон. И постарайся, если можно, не оставлять его на прилавке.

— Ну Тася! — сказал Сергей Васильевич.

Уже на лестнице он что-то пробормотал о человеческой несправедливости и стал медленно спускаться вниз.

Тут мимо него желтыми молниями пронеслись по перилам близнецы Боря и Лева. Они задели бидон, который Сергей Васильевич чуть не выронил.

Вот так началось это утро. У каждого были свои дела, никто даже не был знаком друг с другом. И кто же мог думать, что не пройдет и часа, как все начнет самым странным образом соединяться и перепутываться!

2

Делегатка шестого класса Шершилина очень гордилась своим поручением. Такое почетное она получила в первый раз.

Миша Коробкин был опытней. Он уже приглашал двух артистов цирка и одного академика и умел это делать.

Он поминутно вынимал блокнот, заглядывал в него и прятал обратно. А потом, страдальчески глядя вверх, шевелил губами: учил наизусть то, что скажет писателю.

Когда он дошел до: «…ваши познавательные книжки воспитывают в нас…», Лида дернула его за рукав и тревожно спросила:

— Слушай, а что, если он опять куда-нибудь улетел?

Миша не слушал. Он учил текст про Алексея Ивановича. Бедный, он всегда все учил наизусть! Но зато не боялся, что где-нибудь скажет не то, что надо.

А Лиду грызли сомнения. Она теребила Мишу за рукав:

— А что, если он обещал уже другой школе? А если он скажет: «Уходите вон»?

Миша остановился.

— Слушай, Шершилина, — строго сказал он, — я до сих пор не понимаю, почему со мной послали тебя, а не Витю Витковича. Но, если уж ты попала в делегацию, не задавай дурацких вопросов, веди себя прилично.

Лида замолчала и виновато поглядела ему в глаза.

Раз нельзя было разговаривать, Лида стала на ходу заплетать косичку и расправлять бант, который сидел на ее голове, как бабочка-капустница. Когда они проходили мимо шляпного магазина, Лида даже отстала от Миши и на ходу присела перед витриной, чтобы разглядеть себя в зеркале между шляпами.

Миша оглянулся. Он увидел Шершилину, сидящую на корточках, горько усмехнулся, взял ее за руку и перевел на другую сторону. Они пошли мимо дома, застроенного лесами.

— Я, кажется, предвижу, — сказал Миша, — что из-за тебя будет масса неприятностей.

И не успел он досказать, как сверху, с лесов, свалилось ведро с мелом. Правда, им удалось отскочить, но несколько брызг все-таки попало на Мишу.

А кто-то усатый свесился сверху и, вместо того чтобы извиниться, заорал, что у него не сто рук, что пускай все идет к черту и что если ему не пришлют подсобниц, то пятого этажа не будет.

Миша посмотрел на свои парадные брюки с белыми кляксами и задохнулся от негодования. Лида никогда еще не видала, чтобы чинный, спокойный и рассудительный Коробкин так сердился!

Миша кричал усатому, что тот не имеет права! И что пускай он сначала заплатит за брюки девять рублей сорок копеек.

Лида пыталась его успокоить. Она говорила, что это ничего, это только мел, он высохнет и стряхнется. Но, только когда Лида сказала: «Мы же опоздаем!» — он замолчал и зашагал дальше.

— Это все ты! — проворчал он.

— Почему я? — поразилась Лида.

— Потому, что если бы ты не торчала перед зеркалом, ведро бы упало не впереди, а сзади. Понятно?

На это Лида не нашлась что ответить. Она притихла, и некоторое время они шли молча.

Им навстречу по мостовой медленно ехала бочка с квасом. За бочкой мирно двигалась очередь людей с бидонами и графинами.

Вдруг Лида ахнула. Глаза ее засверкали: последним в очереди ковылял на самокате плутоватый мальчишка — родной брат Лиды Шершилиной.

Но ведь она, уходя, сама заперла его в квартире!

Он делал вид, что смотрит в другую сторону, а сам косился на сестру.

— Женька! Как ты смел вылезти! — грозно закричала Лида. — Иди сейчас же домой!

— А что, нельзя квасу попить? — простодушно сказал хитрый Женька и погремел медяками.

— Женька! Что я сказала! — завопила Лида не своим голосом. А Женька скрылся за углом вместе с очередью.

Лида ринулась было за ним, но Миша схватил ее за платье.

Лида не могла успокоиться:

— Ты подумай! Спустился по трубе, специально чтобы за мной следить! А? Как только я куда-нибудь, так он сзади хвостом! Думаешь, он пошел домой? Вот я ему сейчас…

— Что тебе важней, — холодно спросил Миша, — бегать за Женькой или выполнять свое пионерское поручение?

— Выполнять, — сказала Лида, и они пошли дальше.

…Лида хорошо знала своего брата. Когда они свернули на Суворовскую и проходили мимо почтамта, она заметила за колонной колесико самоката.

— Ну, что я тебе сказала? — крикнула Лида и, бросившись за колонну, вытащила притаившегося Женьку. — Ты опять за мной? Опять за мной?

— А что, мне нельзя купить марку с Гагариным за четыре копейки? — спросил хитрый Женька.

И вы думаете, он купил марку и пошел домой? Как бы не так. Когда Лида с Мишей перешли улицу, Женька был опять здесь. Он пытался спрятаться за спиной какого-то толстяка, а когда тот свернул в парадное, быстро пристроился к кучке людей у двери закрытого зоомагазина. Тут спрятаться было негде, и Женька сам выскочил навстречу Лиде и заорал:

— Знаешь что? Сюда ежей привезли! Сейчас быстро куплю ежа — и домой!

Счастье Женьки, что Лида так торопилась, а то бы она непременно отвела мальчишку домой за шиворот. Но Миша потащил ее дальше.

И вот делегаты стоят на площадке третьего этажа, перед дверью, где живет писатель и путешественник Мамонтов. Затаив дыхание они прислушиваются. Из-за двери доносится какое-то странное гудение.

— Слышишь? — прошептала Лида в восторге. — Это, наверное, какое-нибудь австралийское существо!

— Не болтай! — сказал Миша.

Он тщательно стер с брюк последние следы мела, расправил концы галстука и причесался маленькой гребенкой.

— Ну, смотри, Шершилина! — строго сказал он и нажал звонок.

Гудение прекратилось. Щелкнул ключ, и дверь медленно начала открываться. Лида и Миша недаром считались самыми вежливыми в шестом классе. Дверь еще не совсем открылась, как они разом громко, отчетливо, ясно сказали:

— Здравствуйте, Алексей Иванович!

На пороге, опершись на швабру, неподвижно стояла величественная дама. Некоторое время она испытующе смотрела сверху на Коробкина и Шершилину, а потом закрыла дверь.

— Это как же? — сказала Лида с обидой. — Уходить?

— Обижаться будешь у себя дома, — сказал Миша.

Они стояли, не зная, как поступить. Но тут дверь открылась опять. Та же мощная дама кивком головы предложила им войти в переднюю, пропустила мимо себя и закрыла за ними дверь. Потом удалилась в комнаты, оставив гостей в темноте. Только из узкой щели падал луч света на стенку.

Лида дернула Мишу за руку.

Со стены свирепо смотрела на них черная страшная голова с оскаленными зубами — древняя мексиканская маска.

— Что это? — ахнула Лида и на всякий случай попятилась.

Миша нервно поправил галстук и сердито шепнул:

— Не ахай и не таращи глаза, а то он подумает, что ты совсем дура.

Вдруг они услышали:

— Куда вы их девали, тетя Лиза?

Дверь в комнаты распахнулась, в переднюю ворвался свет, а вместе со светом — веселый человек Алексей Иванович.

— Вы чего тут в темноте? — закричал он, схватил их за руки и втащил в комнату. — Ну, здравствуйте! — сказал Алексей Иванович.

И представьте себе, что эти двое, самые вежливые ребята в шестом классе, забыли ответить «здравствуйте». Такая это была сказочная комната, такие невиданные птицы свисали на нитках с потолка, такие копья и стрелы сверкали на стенах, такие удивительные человечки танцевали на полках, что Миша забыл даже речь, которую он вызубрил наизусть.

Они замерли посреди комнаты и только вертели головами.

Алексей Иванович тоже молчал. Он задумчиво смотрел на гостей, но он уже их не видел. Перед его глазами витало сказочное животное, которого нет нигде в мире, кроме Австралии… с утиным клювом и шерстью… Скорей, скорей записать эту встречу!

И он бросился было в кабинет, но вспомнил о гостях.

— Извините, я сейчас! — виновато сказал он, сунул им в руки стеклянный ящик, где сверкали невиданные бабочки, и скрылся.

Тотчас в кабинете застрекотала машинка.

Миша многозначительно посмотрел на Лиду:

— Поняла, Шершилина?

Лида кивнула. Они на цыпочках отошли подальше от двери в кабинет, уселись на диванчике и стали рассматривать огромную лазурную бабочку.

Лида подумала: вот если б ей такие крылья! И она представила себе, как она влетает в шестой класс на лазурных крыльях… Интересно, что бы сказала Галина Ивановна!

Миша тоже смотрел на бабочек. Но бабочки его никогда не интересовали. Он уже мысленно писал в газету статью: «Знаменитый писатель тепло принял председателя отряда Михаила Коробкина и сопровождающую его Шершилину…»

Тут перед ними выросла тетя Лиза с тряпкой в руке.

— Трогать нельзя! — раздался над ними голос, похожий на гудение пылесоса.

Тетя Лиза отобрала бабочек. Метнув неодобрительный взгляд на гостей, тщательно протерла тряпкой стекло и поставила коробку на место. После этого она удалилась на балкон.

А в кабинете стрекотала машинка. За первой фразой лежала вторая, третья… Алексей Иванович еле успевал записывать. Когда он дошел до детенышей утконоса, он улыбнулся и вдруг вспомнил, что у него сидят гости.

«Ах я свинья!» — сказал он сам себе и выскочил из кабинета. Делегаты сидели не шевелясь. Бабочек у них не было.

— Извините меня! — сказал Алексей Иванович. — Мне осталось только разделаться с утконосом. Я вижу, вам надоели бабочки? Ладно, сейчас вы увидите кое-что интересней!

И, обняв за плечи делегацию, Алексей Иванович поволок ее на балкон. Там тетя Лиза протирала тряпочкой завитушки балконной решетки. Но Алексей Иванович собирался показывать гостям не тетю Лизу, а пятнистого тритона, похожего на маленького дракончика. Только вместо когтей у него на лапках были перепонки, и весь он переливался веселыми красками: желтой, зеленой, оранжевой…

— У кого кошка, — сказал Алексей Иванович, — у кого собака, а у меня дракон. Мы с ним по вечерам в домино играем, — добавил он, покосившись на ребят.

Тетя Лиза презрительно фыркнула, Миша вежливо улыбнулся, а Лида покатилась со смеху и спросила:

— А кто выигрывает?

— Он, — сказал Алексей Иванович. — Ну, а теперь я в последний раз убегу на одну секунду, хорошо? А потом вы мне расскажете, зачем я вам понадобился.

Он ушел. На балконе остались: Лида, Миша, тритон и тетя Лиза. А внизу, на другой стороне улицы, стоял Женька с самокатом. Как вы понимаете, он и не собирался идти домой. Не было человека, который мог бы скрыться от Женьки, если Женька решил узнать, куда и зачем он пошел!

Когда его сестра появилась на балконе, Женька торжествующе усмехнулся: теперь он знал куда. Осталось узнать только зачем.

Тетя Лиза опустилась на корточки и стала протирать одну за другой ножки столика, на котором стоял террариум.

Лида прижалась носом к террариуму и постучала пальцем по стеклу.

— Осторожней! — рявкнула снизу тетя Лиза.

Лида отскочила, задев ножку столика, и… страшно сказать! Террариум — с лесенками, камешками, водой, песком — опрокинулся на тетю Лизу!

А тритон скользнул через решетку и исчез.

Последнее, что увидели делегаты, была тетя Лиза, окаменевшая перед ними. На ее голове, словно скафандр водолаза, покачивался террариум.

Лида и Миша не помнят, как они промчались через комнаты, как чуть не сбили с ног Алексея Ивановича, как скатились по лестнице, как в конце концов упали на скамейку в Саду отдыха.

3

Сергей Васильевич не спеша возвращался из молочной. В руках у него был бидон, а в мыслях — шахматная партия с вагоновожатым. Он будет сегодня ее доигрывать, а у него не хватает двух пешек… Сергей Васильевич не переставал думать об этой партии с той самой минуты, как вышел из дому. Поэтому не нужно удивляться, что он забыл в молочной крышку от бидона.

Надо же было, чтобы ход, спасающий коня, пришел к Сергею Васильевичу как раз под тем балконом, где в этот момент опрокидывался террариум!

Сергей Васильевич даже остановился. Погруженный в расчеты, он не слыхал ни визга тети Лизы, ни грохота упавшего столика.

Он не заметил даже, как что-то вылетело откуда-то и, описав дугу, шлепнулось в бидон и нырнуло в молоко.

— Да! — сказал сам себе Сергей Васильевич. — Кажется, это выход! — и бодро зашагал к дому.

Мимо него промчались мальчик и девочка.

— Осторожней! — сказал он, прижав к себе бидон.

Никто не заметил, что произошло. Решительно никто, кроме Женьки. Женька видел все с самого начала до самого конца.

И теперь перед ним была новая тайна: кто влетел в молоко?

Женька не был бы Женькой, если бы не кинулся по следам таинственного существа, исчезнувшего в бидоне. И он, гремя самокатом, ринулся через улицу.

Но, как назло, огромный самосвал, вылетев из-за угла, заставил его попятиться. За ним шел второй, третий… им, кажется, конца не было! Они закрыли другую сторону улицы, и Женька не видел, как его сестра и Миша, выбежав из парадного, помчались куда-то.

Когда самосвалы проехали, старик с тайной в бидоне был далеко.

Женька работал изо всех сил. Он размахивал правой ногой, обгоняя шарахавшихся прохожих и пугая голубей, пока не налетел на коляску с ребенком.

Не хочется рассказывать, что произошло дальше. Но, когда мать ребенка выпустила Женькино ухо, старик уже исчезал в парадном. А когда еле дышавший Женька ворвался в парадное, где-то наверху уже захлопнулась дверь.

4

Съежившись на скамейке, Лида хотела только одного: чтобы случилось землетрясение, треснула земля и она с Мишей и скамейкой провалились неизвестно куда. Или заблудиться в лесу, чтобы ее никогда не нашли… Или чтобы она была не она, а совсем другая и звали ее не Лида Шершилина, а все равно как, и чтобы ничего этого не было… В ее ушах еще стоял яростный визг тети Лизы, а в глазах — страшное зрелище падающего террариума.

А Миша сидел, закусив губу, нервно постукивая ногой по песку, и хотел только одного: убить Шершилину. И лишь благородство и высокая пионерская сознательность удерживали его от этого справедливого шага. Но что-то с этой подлой девчонкой надо было сделать. И не зная, с чего начать, Миша сверлил ее злыми глазами.

А вокруг шла безмятежная жизнь, будто ничего не случилось. Прыгали воробьи, старики читали газеты, девочки собирали прошлогодние желуди, мамы и бабушки катали коляски с младенцами.

— Что ж теперь будет, что ж теперь будет?.. — шептала Лида, глядя на песочницу, валявшуюся на дорожке.

Миша взорвался:

— Ах, вас интересует, что теперь будет? Пожалуйста! Я доложу совету отряда, что писатель не придет, мероприятие сорвано, отряд опозорен. А вы доложите, как явились делегаткой к знаменитому писателю, истребили его животных и все перебили в доме!

— Террариум не разбился, — робко пролепетала Лида. — А песок и камешки можно принести…

— А тритон? — прошипел Миша.

Лида охнула, и слезы закапали на песок. Бедный, бедный дракон! Какая ужасная гибель!

Миша встал.

— Давай-давай реви, бывший делегат Шершилина!

— А ты? — прошептала Лида.

— А я не обязан отвечать за твое хулиганство!

Тут Лида заревела в голос.

На них стали оборачиваться.

Какой-то старичок выглянул из-за газеты, а девочки со скакалкой подошли ближе.

— Миша, не уходи! — взмолилась Лида.

На них смотрели со всех сторон.

— Знай, Шершилина, что пионер не оставляет товарища в беде! — громко сказал Миша и сел на скамейку.

— Какой ты хороший, Мишенька! — сказала Лида, рыдая.

— Не реви, не мешай мне думать.

Лида проглотила слезы. Она смотрела на Мишу с последней надеждой. Бывают же чудеса на свете! Ну пусть редко, но все-таки…

Что, если Миша сейчас все придумает? И Алексей Иванович их простит, и тритон не убился, и не придется рассказывать отряду о своем позоре…

— Сколько у тебя денег? — вдруг спросил Миша.

Лида лихорадочно вывернула карманы. Кроме огрызка карандаша и катушки белых ниток, у нее нашлось 29 копеек.

Миша вынул аккуратный маленький кошелек и высыпал на ладонь: перламутровый ножичек, запасной пионерский значок и новенький полтинник. Оп всыпал все это и еще Лидины 29 копеек обратно, застегнул кошелек на кнопку и встал со скамейки.

— Пошли.

— Куда? — робко спросила Лида.

Но он не ответил. И Лида, разрывавшаяся между отчаянием и надеждой, поплелась за ним.

5

Лида не замечала улиц, по которым они шли. Она видела только Мишину спину и старалась не потерять ее в толпе. Миша шагал, не оглядываясь. Неожиданно он свернул в какой-то магазин. Лида вбежала за ним, не посмотрев даже на вывеску, и только там, внутри, поняла, что они в зоомагазине.

Вдоль стен до самого потолка стояли пустые клетки, такие маленькие и тесные, что нельзя было понять, для кого они — для птиц или для мышей. У прилавка толпились разные люди. Продавец набирал совком из ящика красных копошащихся червячков и развешивал в фунтиках.

Сбоку стояли аквариумы. В зеленоватой воде метались маленькие хвостатые рыбки. На подоконнике были навалены безрадостные куски серого туфа. В темном углу в клетке сидел какой-то печальный зверь — Лида не могла разобрать, кто это.

Миша не терял времени. Он протискивался между мальчишками и покупателями, пока не оказался рядом с продавцом.

— Сколько стоит тритон? — спросил он.

— Нет тритонов, — ответил продавец.

— А когда будут? — спросил Миша упавшим голосом.

— Когда наловишь, — сказал кто-то из очереди.

— Поезжай в Крым, — дружелюбно посоветовал другой.

— Как же так!.. — обидчиво начал Миша.

Но тут кто-то потянул его за рубашку. Миша оглянулся и увидел парня, похожего на фотонегатив: так загорело его лицо и выгорели волосы. Парень подмигнул и пошел к выходу. Миша за ним, Лида за Мишей. Все трое вышли на улицу. Мальчишка свернул в первые ворота и поманил их пальцем.

— Кролика надо? — шепотом спросил он и отогнул полу пиджака.

Из внутреннего кармана торчали серые уши крольчонка.

— Ой, какой!.. — начала Лида.

Но Миша твердо сказал:

— Не надо.

— А вот! — И мальчишка, как фокусник, вытащил откуда-то белую мышь с розовым хвостиком.

Лида пискнула.

— Нам нужен тритон. Понял? — вразумительно сказал Миша.

— Чудаки! — фыркнул мальчишка. — Им дают законного кролика, а они…

Но, заметив по лицу покупателя, что сделка не состоится, быстро запахнул пиджак и сказал:

— Ладно. Можно тритона. Три рубля!

Лида ахнула.

— Ты что, с ума сошел? — возмутился Миша.

— Не нравится — иди в магазин. Мне еще твоего тритона ловить надо!

— Так он же в Крыму…

Мальчишка не смутился:

— Вот видишь, а говоришь — дорого!

Этот ответ даже Мишу сбил с толку.

— Как же: он там, а ты здесь…

Мальчишка не лез в карман за ответом:

— Кто знает места, тот и здесь поймает. Одним словом: берешь или не берешь?

— Погоди, мы сейчас, — сказал Миша и отвел Лиду в сторону. — Беги домой, неси три рубля! Я его задержу, — сказал он пронзительным шепотом.

Лида с ужасом посмотрела на него:

— Ой, мне не достать! Дома никого. Мама на дежурстве…

— Ну, Шершилина! — только и мог сказать Миша.

— Эй, вы там, берете или нет? — крикнул мальчишка.

— Берем! — буркнул Миша. И шепотом сказал Лиде: — Ладно. Пойду к отцу на работу. Но имей в виду: потом отдашь!

— Честное слово, Мишенька, отдам!

Миша подошел к продавцу:

— Неси своего тритона.

— Давай деньги!

Миша фыркнул:

— Вперед?! Еще чего!

Тритонщик возмутился:

— Это чтоб я мучился, доставал, тащил, а вас потом поминай как звали?

Теперь возмутился Миша:

— Ага! А ты хочешь, чтобы мы тебе дали деньги, а потом тебя поминай как звали?

Разговор зашел в тупик.

Лида, увидев, что рушится последняя надежда, вмешалась в разговор. Она пыталась уговорить обоих, чтобы они поверили друг другу и что никто никого не обманет.

Но продавец тритонов и покупатель стояли на своем. И, только когда Миша сделал вид, что уходит, мальчишка сказал:

— Ладно, давай аванс. Копеек пятьдесят.

Лида было обрадовалась, но Миша твердо сказал, что аванса не будет.

Тогда тритонщик, чувствуя, что сделка проваливается, сдался и только потребовал шесть копеек на трамвай для скорости.

Тут Миша не возражал. Он достал из кошелька пятак и две копейки и спросил копейку сдачи. Но у продавца тритонов копейки не было. Лида испугалась, что опять все разладится, но Миша догадался разменять две копейки в газетном киоске.

— Когда будет тритон? — спросил он.

Мальчишка озабоченно поднял глаза к небу и сморщил лоб.

— Значит, так. На этом самом месте. Через полчаса.

Миша выглянул из ворот. На больших часах почтамта было двадцать пять одиннадцатого.

— Значит, без пяти одиннадцать чтоб тритон был здесь! — строго сказал Миша.

— Будет сделано! — крикнул мальчишка на бегу, и его белая голова сверкнула уже на другой стороне улицы.

Лида сияла.

— Какой ты молодец, Мишенька! Как ты все чудно устроил! Мы сразу же ему отнесем, да? И скажем: простите нас. И ей скажем: простите, хоть она и противная, правда?

— Ты глупа, Шершилина. Жди его здесь. Никуда ни шагу!

— Хорошо, Мишенька, — покорно сказала Лида.

— Я могу немного задержаться. Скажешь ему, чтобы подождал.

— Да, Мишенька.

— Дашь ему в крайнем случае семьдесят три копейки. — И Миша высыпал Лиде в руку монеты из кошелька.

— Я дам, Мишенька.

— Но не смей давать, пока он не покажет тритона. И чтобы все лапы были целые и хвост. Поняла?

— Поняла, Мишенька.

— Ну, смотри, Шершилина! — сурово сказал Миша и ушел.

6

— А где же крышка? — спросила Таисия Петровна, едва Сергей Васильевич вошел в переднюю.

Сергей Васильевич поглядел на бидон.

— А разве была крышка? — удивился он.

— Конечно, могло быть хуже, — кротко заметила жена. — ты мог принести домой крышку и оставить в молочной бидон.

— Ну, Тася… — обиделся Сергей Васильевич и пошел прямо к шахматной доске.

Таисия Петровна отнесла бидон на кухню. Она сняла с полки голубую кастрюльку и вылила в нее молоко.

Бидон выпал из ее рук и покатился по полу.

Опершись лапками о край кастрюли, на нее смотрел маленький пестрый дракон, а из молока торчал его колючий гребень.

С минуту Таисия Петровна и дракон смотрели друг на друга. А потом она безмолвно вышла из кухни. Ее слабое сердце не позволяло ей находиться в одной комнате с таким существом.

Она тихо тронула за плечо Сергея Васильевича.

— Сережа, — сказала Таисия Петровна нетвердым голосом, — пойдем со мной.

У Таисии Петровны было такое выражение лица, что Сергей Васильевич тотчас встал и пошел, поддерживая жену под локоть.

В кухне Таисия Петровна подвела мужа к кастрюльке и показала пальцем.

— Скажи мне, что оно такое? — спросила она.

Сергей Васильевич начал хлопать себя по всем карманам, как делал всегда, когда ему нужны были очки. Таисия Петровна сунула ему свои, и он наклонился над кастрюлькой.

— Что ты! Хочешь, чтобы оно цапнуло тебя за нос? — крикнула Таисия Петровна и оттащила мужа подальше. — Знаешь, какой был случай в Ленинграде на почтамте? Один раз пришла посылка для зоосада со змеями.

— Ну, ну? — сказал Сергей Васильевич.

— А начальник почты сунулся туда, вот вроде тебя, а змея и схвати его за нос!

— И что же он?

— Спасибо, змея была не ядовитая. А туркменская эфа в пустыне сама скачет на людей! Видишь? А ты суешься!

— Так ты считаешь, что это змея? — задумчиво спросил Сергей Васильевич. — А это ничего, что у нее лапки?

Таисия Петровна возмутилась:

— Посмотрите на этого человека! Притащил неизвестно что, неизвестно зачем и еще меня расспрашивает про лапки!

Сергей Васильевич заморгал глазами и робко сказал:

— Тасенька, честное слово, понятия не имею, как оно туда попало. А что это такое, мы сейчас узнаем.

И он направился к полке, где стояло пятьдесят томов Большой советской энциклопедии.

— И на какую букву ты собираешься смотреть? — осведомилась Таисия Петровна.

Сергей Васильевич смущенно улыбнулся.

— И ничего смешного, — сказала Таисия Петровна. — Как бы оно ни называлось, я знаю одно: звери в молоке не водятся.

Она храбро поддела шумовкой дракона, который невозмутимо сидел в той же позе, и дала стечь молоку. Тут она увидела перепонки на лапках и обрадовалась.

— Ну вот, теперь я знаю, что оно из лягушек. И чего только не подбавляют в молоко эти жулики! Дай скорей миску!

Дракон перебрался в миску.

— Теперь тебе лучше. Поплавай, миленький!

Сергей Васильевич, который почему-то чувствовал себя виноватым, услыхав, что жена разговаривает с родственником лягушки, понял, что гроза миновала.

— Я рад, Тася, что он тебе понравился, — скромно сказал он.

Таисия Петровна уничтожающе посмотрела на него:

— Если ты в другой раз захочешь сделать мне подарок, пожалуйста, не клади его в молоко!

— Ну Тася! — сказал Сергей Васильевич.

7

Лида сидела на тумбе у подворотни под надписью «ЗВОНОК К ДВОРНИКУ». Она немного успокоилась и даже начала заплетать растрепанную косу, поглядывая на большие часы па почтамте. Минутная стрелка сперва долго-долго стояла на одном месте, а потом сразу перепрыгивала на другую минуту. И Лида подумала: какое было бы счастье, если бы тогда, на балконе, когда она прилипла носом к террариуму, стрелка сразу перепрыгнула на десять минут — и ничего бы не случилось! Тут она подумала, какая она глупая, и сокрушенно покрутила головой.

К ней подошел человек с чемоданом и спросил, как пройти на Колокольную улицу.

Она пошла с ним до угла и показала. А потом опять села на место.

Прошло двадцать три минуты. Теперь Лида думала о том, очень ли больно, когда на голову хлопается террариум, или только обидно. Плохо, конечно, что там был песок, он мог попасть в глаза…

Мимо нее прошла маленькая девочка. У нее развязался шнурок, и она все время на него наступала. Лида догнала ее и завязала шнурок бантиком. И опять уселась ждать и думать. Теперь она думала об Алексее Ивановиче: что у него нет ни кошки, ни собаки. Был только один дракон, а теперь нет никого… И ей так захотелось сказать ему, чтобы он не горевал, что Миша сейчас достанет три рубля, что мальчик принесет тритона и Алексею Ивановичу опять будет с кем играть в домино! Тут она тихо засмеялась.

А что, если узнать телефон и позвонить Алексею Ивановичу? Да нет. Он и разговаривать не станет. Повесит трубку, и все.

Она опять погрустнела. А если телеграмму?

Было без десяти одиннадцать, когда к подворотне примчался тритонщик.

— Видала точность? — заорал он на ходу, показывая на часы.

— Молодец! — закричала Лида. — Умница! Тритон хороший? А лапки все?

— И лапки и крылышки! — гордо сказал тритонщик.

— Какие крылышки?

— А как он, по-твоему, летает? — хладнокровно сказал мальчишка.

Лида захлопала глазами. Она представила себе, как тритон летает вокруг тети Лизы…

— Покажи, — пролепетала она.

Тритонщик таинственно поманил ее в подворотню.

— На! — и царственным жестом протянул ей взъерошенного чижика.

Лида ахнула:

— Что это?

— Что надо, и еще лучше!

— Но это же не тритон, это птичка! — Лида с отчаянием смотрела на продавца.

Мальчишка сорвал кепку с головы и шваркнул об землю.

— Да вы что?! — завопил он. — То им одно, то другое! Бегаешь как собака, а они нос воротят! Давай деньги!

Лида стояла с самым несчастным видом. Она не могла вставить ни одного слова, пока он не кончил кричать.

— Да что ты, мальчик! — наконец сказала она. — Ты, наверное, не понял. Мы чижика не просили. Мы просили тритона.

— Говори: этого берешь?

— Не беру! — твердо сказала Лида.

Тут, как ни странно, мальчишка сразу успокоился, поднял кепку и надел на голову.

— Железно, — сказал он. — Будет тритон.

— С гребешком? — спросила Лида. Она вспомнила, что у того тритона был гребень.

— С гребешком. Через два часа здесь. Давай десять копеек.

— Аванс? — деловито спросила Лида.

Тритонщик презрительно посмотрел на нее.

— На автобус!

Лида дала ему гривенник, и он моментально скрылся из виду.

8

Подумав, Лида подняла с тротуара пустую коробку от папирос «Казбек», оторвала крышку и на обратной стороне написала: «Миша, я на почте». Заткнула записку за табличку «Звонок к дворнику» и помчалась на почтамт.

Там она взяла телеграфный бланк и принялась сочинять телеграмму Алексею Ивановичу.

Это оказалось не так просто. Во-первых, перья: они или не писали совсем, или продирали бумагу. Во-вторых, люди. Наверное, у Лиды было что-то такое в лице, что к ней все подходили с просьбами и она никому не могла отказать. Сперва она показала старушке Степановой, где расписаться на переводе от сына. Потом старательно выводила адрес на посылке в Якутию. Потом читала письмо женщине, которая забыла дома очки.

И только после этого, забравшись в дальний угол, смогла заняться телеграммой. И стала писать все, что думала и чувствовала:

ЗЕЛЕНОГОРСК САДОВАЯ 13 КВАРТИРА 7 АЛЕКСЕЮ ИВАНОВИЧУ МАМОНТОВУ ОЧЕНЬ ПРОСТИТЕ НАС ДОРОГОЙ УВАЖАЕМЫЙ АЛЕКСЕИ ИВАНОВИЧ И ВАША ТЕТЯ ПОЖАЛУЙСТА НЕ ГОРЮЙТЕ ДРАКОНА ДОСТАЛИ С ГРЕБЕШКОМ ПРИНЕСЕМ ВЕЧЕРОМ ИЗВИНИТЕ Я НЕ ХУЛИГАНКА

ШЕРШИЛИНА ИЗ 27 ШКОЛЫ

И, дуя на телеграмму, Шершилина стала в очередь. Она очень радовалась, что Алексей Иванович скоро получит телеграмму и утешится. Сияя, она протянула бланк телеграфистке.

Телеграфистка в зеленой кофточке, быстро подчеркивая, подсчитывала слова.

— Скажите, она скоро дойдет? — спросила Лида.

— Скоро. Фамилия как? Мершилина?

— Шершилина, — отчетливо, как в классе, сказала Лида, всунув голову в окошечко. И вдруг с ужасом увидела, как телеграфистка писала на бланке: «1 рубль 15 коп.».

— Ой, что вы! У меня денег не хватит! У меня только шестьдесят три копейки!

— Так не пиши тридцать пять слов! — И телеграфистка бросила телеграмму обратно.

— А сколько можно на шестьдесят три копейки?

— Половину!.. — сказала телеграфистка и уткнулась в следующую телеграмму.

Лида отошла в уголок и задумалась.

Выходит, надо выбросить из телеграммы семнадцать слов. Самое меньшее! Адрес — восемь слов — трогать нельзя, а то ее, наверное, не туда доставят. Значит, на весь разговор Лиде остается всего-навсего десять слов! Вот это была задача! Но что бы ни было, самые хорошие слова она оставит.

Можно вычеркнуть «очень», хотя она в самом деле очень виновата… Дальше. Какое из двух слов оставить: «дорогой» или «уважаемый»? «Дорогой» лучше.

Потом Лида сообразила: если «Алексей Иванович» есть в адресе, он же поймет, что это написано ему. И вычеркнула еще эти два слова.

Тут Лида вспомнила, что один раз получила телеграмму: «Поздравляю днем рождения». «С» не было, но мама сказала, что в телеграммах так и надо. Значит, все маленькие слова вон!

И Лида сразу выкинула: «и», «с», «я», «из». Телеграмма стала короче еще на четыре слова!

Осталось выбросить десять слов. Но чем их меньше оставалось, тем было труднее вычеркивать.

«Пожалуйста не горюйте дракона достали» — это совершенно необходимые слова.

«Гребешком» надо оставить. Лида вычеркнула «вечером», «извините» и «нас». Что же получилось?

ПРОСТИТЕ ДОРОГОЙ ВАША ТЕТЯ ПОЖАЛУЙСТА НЕ ГОРЮЙТЕ ДРАКОНА ДОСТАЛИ ГРЕБЕШКОМ ПРИНЕСЕМ НЕ ХУЛИГАНКА

ШЕРШИЛИНА 27 ШКОЛЫ

«Очень хорошая телеграмма», — решила Шершилина и сосчитала слова. Шестнадцать! Ой, еще шесть слов лишних!

С тяжелым вздохом она выбросила хорошее слово «пожалуйста» и не такое хорошее — «школы».

И тут она сообразила, что знаменитого писателя в его собственной квартире почтальон найдет и без имени-отчества. И вычеркнула из адреса «Алексею Ивановичу».

Оставалось два слова лишних, но Лида уже ничего больше не могла выбросить.

И она понесла телеграмму, как есть.

— Извините, — жалобно сказала Лида телеграфистке, — у меня никак больше не сокращается.

Телеграфистка стала читать телеграмму, и брови у нее поднимались все выше и выше. Вдруг она вскочила и унесла телеграмму к дальнему столу, где ее подруга стучала телеграфным ключом. Они начали хохотать. Потом обе подошли к окошечку и высунулись к Лиде:

— Слушай, а что это за «дракон» и «ваша тетя»?

Лида быстро рассказала свою горестную историю. Девушки ахали и фыркали. Потом телеграфистка сказала:

— Все равно два слова надо сократить.

— Сама знаю, — печально сказала Лида. — Но какие?

— Может быть: «Не горюйте»?

— Ой, что вы! — испугалась Лида. — Самые главные слова!

— Тогда: «Не хулиганка», — сказала телеграфистка и вычеркнула. — Теперь все в порядке.

ЗЕЛЕНОГОРСК САДОВАЯ 13 КВАРТИРА 7 МАМОНТОВУ ПРОСТИТЕ ДОРОГОЙ ВАША ТЕТЯ НЕ ГОРЮЙТЕ ДРАКОНА ДОСТАЛИ ГРЕБЕШКОМ ПРИНЕСЕМ ШЕРШИЛИНА 27.

Лида высыпала все свои деньги на окошечко, а телеграфистка протянула ей квитанцию.

— Шестьдесят четыре копейки? — вскрикнула Лида. — А у меня шестьдесят три!

— Такая история стоит дороже, — весело сказала телеграфистка.

— Большое спасибо, я отдам, — сказала Лида. И тут на почтамте появился Миша Коробкин.

Лида подбежала к нему и стала рассказывать: как тритонщик принес не то, и как она твердо отказалась, и как потребовала, чтобы с гребешком, и что через два часа тритон будет в подворотне.

— А ты достал три рубля? — спросила она.

— Почему три?

— Так он же сказал: три…

— Ты глупа, Шершилина, ты плохо знаешь арифметику. Сколько, по-твоему, нужно прибавить к семидесяти трем копейкам, чтобы получить в сумме три рубля?

Лида похолодела. Снова надвигалось что-то страшное.

Дрожащей рукой она протянула Мише квитанцию.

Сперва он не понял, в чем дело. Но когда понял… Лидино счастье, что они были на почте, а не в подворотне, а то Миша разорвал бы ее на кусочки!

Но вокруг были люди, и Миша, уставившись на Лиду, кричал ей в лицо пронзительным шепотом: что зачем ему навязали эту идиотку, и что она его утопит, и что его снимут с председателя отряда, и что если бы он тоже не отвечал за поручение, то пусть бы она хоть сама свалилась с балкона, какое ему дело! Два часа он из-за нее уламывал отца, бухгалтера, дать ему два рубля двадцать семь копеек, и наконец выклянчил, и то только в счет своих карманных денег на будущий месяц, и теперь ему негде взять ни копейки…

Тут он умолк. А когда к нему вернулись слова, кончил так:

— Иди сама и доставай, где хочешь. Но чтоб через два часа деньги были. Я жду у подворотни.

9

Честное слово, Лида сделала все, чтобы достать деньги! Прежде всего она, конечно, побежала домой: бывало, что мама заходила ненадолго с дежурства. Но уж если не везет, так не везет. Дома не было ни мамы, ни соседки Ольги Павловны, у которой можно было попросить. Не было даже брата Женьки, он где-то носился на самокате.

Проходя мимо зеркала, Лида увидела себя и покачала головой. Нарядное школьное платье уже ни к чему. Она переоделась в домашнее и решила сходить к своей лучшей подруге Лиле. Вот кто ее выручит!

Лиля жила во дворе напротив.

Но это был, наверное, совсем несчастный день! Еще у дверей Лида услышала, как Лилина мама кричала на Лилю, чтобы та не смела надевать ее берет на собаку. Лида подождала немножко, но Лилина мама кричала все громче, и Лида ушла, так и не позвонив.

Во дворе она вдруг рассердилась на себя: почему она такая глупая? Как люди достают деньги? Что, они ходят и просят друг у друга? Нет, они зарабатывают!

Через несколько минут Лида уже стояла перед доской объявлений. Вокруг нее, как пчелы, жужжали люди, которые хотели меняться комнатами. Они сходились, о чем-то сговаривались, потом расходились и сходились с другими, будто играли в какую-то игру. К Лиде даже подбежал один старичок и спросил: «Что вы меняете?» — но, увидев девчонку, махнул рукой.

Наконец Лида протиснулась к доске и прочитала все объявления сверху донизу. Никогда она не знала, что объявления — это так интересно! Кто-то давал уроки на гитаре по какой-то циферной системе, другие обучали всем иностранным языкам, продавали собак, шкафы, коз и радиолы.

А больше всего требовались няньки, особенно опытные.

Лида подумала: «Опытная я или нет?» И решила, что очень опытная, потому что никто ни с кем так не мучился, как она с Женькой. Она вынула тетрадку, которую специально захватила из дому, и записала подходящее объявление: «Требуется няня к одной девочке». После Женьки к мальчикам ей не хотелось.

Выбравшись из толпы, Лида пошла наниматься. По дороге она увидела витрину с зеркалом и немножко задержалась: надо же было, перед тем как явиться на работу, привести себя в приличный вид!

Она переплела косу, расправила бант и, когда стряхнула с платья последние пылинки, вдруг с грохотом повалилась на землю. Вокруг ее ног обвилась веревка с двумя консервными банками, а над ней плясали двое одинаковых мальчишек в желтых майках и орали: «Смерть девчонкам!»

Лида так привыкла к ударам судьбы, что даже не удивилась. Она только швырнула банки в мальчишек, и те с гоготом понеслись дальше.

Вы, конечно, догадались, что это были близнецы Боря и Лева, те самые, которые каждый день скатывались по перилам с четвертого этажа, пугая Сергея Васильевича.

Лида почистилась и пошла дальше, заглядывая в тетрадку. Оказывается, ей надо было опять пройти по Большой Минеральной, мимо дома в лесах, где утром на них с Мишей свалилось ведро с мелом. Вспомнив об этом, Лида вздохнула. Такое было хорошее утро, и ничего еще тогда не случилось…

Тут она услышала зычное: «Эй!» — и подняла голову. Прямо на нее сверху глядел тот самый усатый.

— Вы мне? — спросила Лида.

— Когда ты являешься? Раньше не могли прислать? — заорал он. — И почему одна? Почему ты одна, я тебя спрашиваю!

— Я не знаю, — пролепетала Лида.

Но он не слушал. Он орал, что нечего посылать пигалиц, что у него не детский сад и что пятого этажа не будет!

У Лиды звенело в ушах. Тут усатый вдруг замолчал и исчез. Но только Лида двинулась дальше, усатый вынырнул этажом ниже и заорал, чтобы она немедленно вставала на работу.

Работа? Да ведь это как раз то, что ей надо! Неужели ей наконец повезло?

Не прошло и пяти минут, как она, полная усердия, тащила носилки с песком вдвоем с Жучковой, огромной теткой, до глаз повязанной рыжим платком. По дороге Лида робко спросила: дадут ли ей сегодня аванс. Но Жучкова ее не слышала, она пела пронзительным голосом:

Когда они свалили песок, вдруг кто-то забил в железный рельс.

— Шабаш! — сказала Нюра Жучкова и бросила носилки.

Наступил обеденный перерыв. Рабочие спускались во двор, мылись у крана, садились кто где, закуривали, доставали еду. Лидина напарница села на бревно и гаркнула на весь двор:

— Кто, девки, пить хочет?

Пить хотела вся ее бригада. Быстро собрали на четыре литра квасу, кто-то принес чистое ведро.

Ну, как вы думаете, кого послали за квасом? Конечно, новенькую — Лиду Шершилину.

Лида шагала, улыбаясь во весь рот. Она — работница! Она идет за квасом для своей рабочей бригады!

Гремя ведром, в котором бренчал полтинник, она понеслась к той самой алюминиевой бочке, за которой утром шел Женька.

Бочка стояла за углом, в тихом, зеленом переулке. За ней, как и утром, вилась очередь. Лида пристроилась в хвосте. И вдруг услышала пулеметную очередь:

— Па-па-па-па-па-па!

Лида вздрогнула и оглянулась. Это тарахтели мальчишки — и кто бы вы думали? Ее враги, те самые одинаковые мальчишки в желтых майках, которые ни за что ни про что свалили ее у витрины!

Они перебегали от дерева к дереву, прячась за стволами, и стреляли друг в друга автоматными очередями из палок.

Лида сперва забеспокоилась: как бы они опять не устроили ей какую-нибудь гадость. Потом подумала, что стыдно рабочему человеку бояться каких-то лодырей! Но, когда мальчишки поспорили, кто из них убит первый, и отчаянно подрались, она на всякий случай переложила ведро в другую руку — подальше от них. Медленно подвигаясь вперед, Лида все время поглядывала: что они делают?

И вот Лида у бочки.

— Пожалуйста, четыре литра, — солидно оказала она. — Вот в это ведро. На всю нашу бригаду.

И стала внимательно следить, как круглая продавщица, похожая на куклу-матрешку, опрокидывала в ее ведро кружку за кружкой.

— Четыре! — сказала продавщица и протянула руку.

Лида не шевелилась.

— Сорок восемь, — сказала продавщица. — Плати!

Лида не шевелилась. Полтинник лежал на дне ведра!

— Ну, что же ты? — сказала продавщица. — Где деньги?

— Деньги там, — еле прошептала Лида и показала на ведро.

Через минуту уже вся очередь знала, в чем дело, и хохотала. Смеялась и продавщица-матрешка, но Лиду не отпускала, пока не заплатит. Кто-то предложил заплатить за Лиду, но она отказалась: она не могла брать деньги у совершенно незнакомых людей.

А обеденный перерыв кончался. А ее бригада ждала квасу. А она стояла тут как привязанная, и выхода не было.

Неизвестно, чем бы всё кончилось, если б на шум и смех не прибежали Лидины враги — Боря и Лева.

Они уже выяснили, кто убит первым: тот, у кого сейчас был фонарь под глазом, Лева. Теперь близнецов легко было различить.

Они быстро оценили положение и предложили Лиде достать полтинник.

— А как? — спросила Лида.

— Наше дело! — сказал Лева.

— Только не смейте лезть руками! — беспокойно сказала Лида.

Ничего хорошего она не могла ждать от этих мальчиков. Но что ей было делать?

— Сколько литров? — деловито спросил Боря, заглянув в ведро.

— Четыре, — сказала Лида.

Близнецы переглянулись.

— Можно, — сказал Лева.

И они приступили к операции.

По очереди, передавая ведро друг другу, обливаясь квасом и отдуваясь, как лошади, они пили и пили, пока ведро не стало сухим, а они — мокрыми.

Тогда они отдали Лиде ведро с полтинником.

— Скажи спасибо, — прохрипел Лева.

И они, качаясь, подошли к дереву и тихо сели на землю.

— Спасибо, — неуверенно сказала Лида. Пошла к продавщице и протянула ей мокрый полтинник.

Продавщица бросила его в коробку и дала две копейки сдачи.

— Поскорее, пожалуйста, налейте, — попросила Лида. — А то у меня перерыв кончается.

— Еще четыре литра? А деньги?

Ну скажите, был ли еще кто-нибудь на свете в таком ужасном положении?

Бедная, глупая Шершилина! Куда ж ты теперь пойдешь с пустым ведром и двумя копейками?

10

Конечно, Миша Коробкин не сидел у подворотни все два часа. Он действовал. Сначала обежал все зоомагазины. Тритонов не было.

Тогда он пошел в зоологический сад, ловко прошмыгнув без билета.

В отделе земноводных были и крокодилы и тритоны. Но Миша мог только смотреть на них через стекло. Тогда он отправился к заведующему отделом. Но, как ни клялся в своей любви к пресмыкающимся и ни выпрашивал хоть одного тритончика, заведующий не дал. Кстати, заметил он, тритон не пресмыкающееся, а земноводное.

И Коробкин, проклиная эту растяпу Шершилину, с которой связала его несчастная судьба, вернулся к подворотне.

Уже было сорок минут первого, а эта разиня Шершилина все не шла.

Стрелка часов прыгнула на сорок третью минуту. И тут, словно из-под земли, явился продавец тритонов.

— Видал точность? — торжествующе заорал он.

Миша смутился. Шершилиной нет, и заплатить за тритона нечем.

— Точность твою видели, — сказал Миша как можно небрежней. — Мы твоего тритона не видели.

— Во! — сказал мальчишка и поднял большой палец.

— Воображаю! Дохлый, наверное, и без хвоста.

— Сам без хвоста! — обиделся тритонщик.

Они зашли в подворотню. Мальчишка осторожно высунул из-за пазухи слепую мордочку крота и победоносно взглянул на Мишу.

— Ну, что? — спросил Миша.

— А чего еще? — сказал тритонщик.

— Это, по-твоему, тритон? — ледяным тоном спросил Миша.

— А кто же это? — нагло сказал мальчишка.

— Знаешь что? Убирайся ты к черту со своими крысами! Отдавай шестнадцать копеек, и чтоб духу твоего не было!

Но продавец тритонов знал свое дело. Привычным жестом он сорвал кепку с головы, швырнул на землю и завопил (это, видимо, была его манера продавать тритонов):

— Да вы что?! Бегай для них как собака, а им шестнадцать копеек жалко! Да я, может, на трешку подметок сбил! Да знаешь, сколько я за эту паршивую крысу отдал?!

Но на Мишу представление не подействовало. Он схватил мальчишку за шиворот:

— Деньги или тритон!

Тритонщик сразу притих и сказал мирным тоном:

— Ну чего шумишь? Тритон нужен — так бы и сказал. Я же хотел как лучше. Я в городе все места обегал — нету. Им сейчас не сезон. А есть у меня один верный человек. У него этих тритонов завались — восемь штук. Так он в Малиновке живет, на электричке туда ехать надо, туда-обратно двадцать копеек.

— Как, еще двадцать! — воскликнул Миша. Его лицо стало каменным.

Мальчишка понял, что надо менять курс.

— Залог хочешь? Кепку даю!

Миша посмотрел на кепку. Ее, видно, кидали на землю раз триста, если не больше.

— Куда ее!

— Удочку хочешь? — вскричал тритонщик, и, прежде чем Миша успел ответить, он вылетел из подворотни, исчез за углом и тут же явился с длиннейшей удочкой, обмотанной леской.

— На!

Миша придирчиво осмотрел удочку. Двадцать копеек она, конечно, стоила. И Миша не очень охотно, но дал мальчишке двугривенный.

— Когда привезешь?

— В шестнадцать ноль-ноль. Как из пушки!

— Не надуешь?

— Провалиться мне на этом месте! — поклялся мальчишка и тут же провалился — иначе нельзя было объяснить его мгновенное исчезновение.

Только сейчас Миша увидел Шершилину. Она стояла поодаль с несчастным видом и с ведром. Миша пристально смотрел на нее.

— Я чувствую, Шершилина, что ты не принесла денег. Правду я говорю?

Она кивнула.

— Зачем ты притащила ведро?

Лида опустила голову.

— Ты хочешь, чтобы я продавал твои ведра?

Лида покачала головой.

— Так что же ты молчишь как пень!

И Лида, ничего не скрывая, рассказала горестную историю с ведром и квасом.

Что было между ними дальше, представьте себе сами. Нам было бы неприятно об этом писать, а вам — читать.

А кончилось так: эта никчемная, глупая неудачница Шершилина поплелась куда глаза глядят, и ведро покачивалось в ее опущенной руке. А Миша исподлобья глядел ей вслед и что-то обдумывал.

Вдруг он крикнул:

— Эй, Шершилина!

Она вернулась.

— Оставь ведро, — велел он. — И помни: через два часа здесь с деньгами!

Лида поставила ведро, печально кивнула и пошла.

Пока она не скрылась из виду, Миша смотрел ей вслед. И зачем на свете живут такие дуры? Чтобы всё портить и ставить людей в ужасное положение. Нет, на нее надеяться нечего. Не хочешь позора — действуй сам!

Так рассуждая, Миша взялся за ведро. Зачем же нужно было ведро Мише Коробкину, спросите вы.

Об этом узнаете дальше.

11

Теперь нам придется снова заглянуть в Озерный переулок, к девочке Алисе и щенку Шарику.

Два часа. Шарик с Алисой сели обедать. На детском столике был оставлен обед, покрытый салфеткой. Алиса сняла салфетку, а Шарик стал выбирать, с чего бы ему начать. Первым делом он цапнул кусок сахару.

— Сладкое потом! — строго сказала Алиса и хлопнула его по носу.

Шарик куснул ее за палец. Алиса с укором поглядела на него.

— А тебе было бы хорошо, если бы я тебя укусила за палец?

Шарик не ответил, потому что уже был занят котлетой. Когда Алиса доела то, что оставалось от Шарика, она отняла у него туфлю, которой он закусывал, и сказала:

— А теперь гулять!

Шарик весело тявкнул и затрусил к подоконнику. Они отодвинули горшки с кактусами и уселись на окошке. Так они гуляли всегда до маминого прихода, потому что гулять по-настоящему было не с кем.

По той стороне улицы прошел солдат с трубой.

— Чур, моя труба! — крикнула Алиса.

Шарик остался без трубы, но он не огорчился: по карнизу шла кошка, и он тут же ее облаял.

— Какой хитрый! — обиделась Алиса. — Захватил такую красивенькую кошечку.

Но делать было нечего: всё по правилам. Шарик первый заметил, первый сказал, и кошка досталась ему.

А потом Шарик получил еще целый самолет. Алисе стало совсем завидно.

— Как тебе не стыдно! — закричала она. — Кошка ему, самолет ему, и все автобусы всегда ему, и троллейбусы! А мне только одна труба. А тебе было бы хорошо, если бы у тебя была одна труба?

Тут она увидела возле их дома девочку с голубой тетрадкой. Девочка смотрела на их парадное.

— Чур, моя тетрадка! — закричала Алиса. — И вся девочка моя! — быстро добавила она, чтобы Шарику было обиднее.

Но девочка уже скрылась в парадном.

А через минуту Шарик вдруг скатился с подоконника и с лаем кинулся в переднюю. Алиса побежала за ним. Раздался тихий звонок.

Алиса знала: открывать нельзя. Но все-таки, кто же стоит за дверью и хочет к ним войти?

— Кто там? Волк? — спросила Алиса.

Ей ответил совсем не волчий голос:

— Что ты! Наоборот!

— Тогда скажи: волк дурак! — потребовала Алиса.

— Волк дурак! — ответили ей. — Открой, девочка…

Но Алису не так легко провести. Мало ли кто попросится хорошим голосом!

— Да, а ты сначала скажи: кто ты?

— Я Шершилина, из двадцать седьмой школы!

Алиса не знала: Шершилина — это хорошо или плохо? Она посмотрела на Шарика: что он думает? Но Шарик сидел, завернув одно ухо, и, склонив голову, смотрел на дверь. Тогда Алиса громко спросила:

— А что тебе, Шишилина, надо?

— Скажи маме, что пришла няня.

— Няня? — обрадовалась Алиса. — Тогда иди скорей наниматься и пойдем гулять!

Алиса быстро открыла дверь. Перед ней стояла ее собственная девочка с голубой тетрадкой! Алиса гордо посмотрела на Шарика и сказала:

— А к тебе твои кошки не придут. Никогда!

Она схватила Лиду за руку и повела в комнату. Лида погладила Шарика и спросила:

— А где же твоя мама?

— На работе.

«Ну конечно, — подумала Шершилина, — это потому что я! Пришли бы другие — мама была бы дома».

Алиса будто поняла ее мысли:

— Ничего, я сама тебя найму. Я знаю, как нанимать. Мы с мамой уже нанимали, только те все были плохие. А ты хорошая, я тебя очень скоро найму!

Алиса суетилась вокруг Лиды.

— Ну, сначала садись… Не сюда, а сюда. У нас няньки нанимаются на этом диване.

Они сели. Помолчали. Лида разглядывала разбросанные игрушки, криво постеленное одеяло на кровати, изгрызенную туфлю…

Алиса вспоминала мамины разговоры с няньками.

— Ну, значит, ходить за ребенком, — начала она солидно. — Еще заводить радио… Теперь ты.

— Что — я? — не поняла Лида.

— Ну, спрашивай меня: с постирушкой или без постирушки?

— А вам как надо? — спросила Лида. Они обе не знали, что такое постирушка.

— Нам надо постирушку, — сказала Алиса. — Пусть тоже у нас живет.

Лиду мучил вопрос: дадут ли ей сегодня аванс — немножко денег? Но не могла же она говорить об этом с Алисой или. Шариком! И она решила дождаться маму. Тут Алисе наскучил разговор. Она слезла с дивана и сказала:

— Довольно наниматься. Теперь, няня, веди нас гулять!

И они пошли гулять: Алиса, Шарик и Шершилина.

12

Здесь пришла пора познакомиться поближе с Борей и Левой, мальчиками из того дома, где живут Сергей Васильевич и Таисия Петровна. Как вы помните, мы оставили их под деревом налитыми квасом до ушей.

Им было не по себе. И это был тот редкий в их жизни момент, когда они не могли драться. Поэтому они только лениво спорили. На этот раз о футболе.

Боря утверждал, что, если бы в ворота вместо мяча летел тигр, Яшин бы его отбил. Лева говорил, что никогда Яшин не отобьет тигра.

Когда они немножко охрипли, Боря сказал, что лучше бы Лева помалкивал, когда говорят старшие. Он был старше Левы на пятнадцать минут и никогда не упускал случая напомнить об этом. Но Лева всегда отвечал: на пятнадцать минут старше, на сто лет глупее. После этого они дрались.

Не кончив спора о Яшине и тигре, они почувствовали, что уже могут встать и действовать. Правда, план действий был еще неясен. Поэтому они просто пошли куда глаза глядят. Глаза глядели в Сад отдыха.

Туда они и отправились.

По дороге братья решали вопрос, кто выше прыгает — лягушка или блоха. Боря стоял за лягушку, Лева — за блоху. Оба кричали: «Докажи!» Но ни лягушки, ни блохи под руками не было.

Они вошли в сад.

В одном из уголков Сада отдыха был шахматный клуб. Вокруг киоска, где выдавали шахматы и домино, стояли маленькие столики. За ними в глубоком молчании сидели игроки.

Друг против друга, упершись кулаками в щеки, сидели Сергей Васильевич и бывший вагоновожатый трампарка номер один. Хотя погода была хорошая, Сергей Васильевич, помня, что вчера их разогнал дождь, был сегодня в галошах.

Ему было плохо. Только что он зевнул слона. Он уже минут двадцать смотрел на доску. И вдруг спросил:

— Какими я играю?

— Черными, дорогой товарищ, черными! — ехидно сказал вагоновожатый и показал на черного слона, который стоял уже не на доске, а на столике.

Сергей Васильевич беспомощно огляделся. Вокруг сидели, уткнувшись носом в доску, люди в соломенных шляпах. Но никому не было дела до того, что человек пропадает. А главное, не было рядом Таси.

Нянька Лида вела на прогулку Алису и Шарика. Черный Шарик рвался вперед, натягивая поводок так, что ошейник грозил его задавить. Он хрипел и кашлял, бросаясь в разные стороны. Другой такой любопытной собаки на свете не было. Его интересовало всё: каждая бумажка на тротуаре, спичечный коробок, яблочный огрызок. Но особенно его привлекали зонтики и шнурки на ботинках. Он натягивал поводок поперек тротуара, и прохожие должны были скакать через веревочку. Он закатывался под все ворота и скамейки, ошеломленный вихрем незнакомых запахов.

Они вошли в сад.

— Вот посмотришь, как все сейчас прибегут! — гордо сказала Алиса Лиде.

И правда. Как только они вошли, к ним со всех сторон побежали дети, бросая лопатки, песочницы и скакалки.

— Черненький пришел! Шарик, Шарик! Можно я его поглажу? — кричали они.

— Нельзя, — важно сказала Алиса. — Он еще не знает ваши фамилии и может укусить.

Тогда все наперебой закричали свои фамилии и начали знакомиться с Шариком.

А Лида стала смотреть: что делают другие женщины, когда приводят детей в сад? Сидят на скамейках и разговаривают. И она тоже села — на ту скамейку, где утром сидела с Мишей.

Вспомнив утро, Лида горько вздохнула. Она вздохнула бы еще тяжелее, если бы знала, что к ней приближается новая беда.

По главной аллее шли братья Боря и Лева.

— А я говорю — могут! — это Боря.

— А я говорю — не могут! — это Лева.

— Так что, по-твоему, не бывает говорящих собак?

— Одна или две на весь мир. И то самые гениальные.

— Так я же не про гениальную! Я про всякую. Что всякая собака может сказать «ку-ку».

— Будет тебе собака говорить «ку-ку»! Не такая она дура!

— А я говорю — будет!

— А докажи!

— А вот! Давай сюда любую собаку, я ее в два счета научу говорить «ку-ку»!

— Пари?

Они заключили большое пари. Лева поставил свой почти целый топорик, который нашел в лесу, а Боря — чудный велосипедный насос.

Теперь дело было за собакой. И через несколько шагов они увидели собаку. Конечно, это был Шарик!

Дети обступали его со всех сторон. Те, чьи фамилии Шарик уже знал, гладили его. А те, которые еще сами не знали своих фамилий, стояли и завидовали.

— Эту можешь? — спросил Лева.

Боря, прищурившись, внимательно смотрел на щенка.

— В два счета, — ответил он. — Забирай ее, и идем.

— Да, забирай! — сказал Лева. — Она же чья-то. А если не дадут?

Боря снисходительно поглядел на Леву. Недаром он был старше на пятнадцать минут.

— А ты что, спрашивать собрался?

— Так заревут…

— Ха! Еще спасибо скажут! Взяли на часок необразованную собаку, а вернули говорящую! А пока, чтоб детки не плакали…

Боря обвел глазами сад, остановился на шахматистах и вдруг фыркнул.

— Есть план!..

Заговорщики пошептались, похихикали и разошлись.

Боря пошел к шахматистам, к столику, где играли Сергей Васильевич и вагоновожатый. Думая над ходом, Сергей Васильевич машинально покачивал галошу на носке ботинка. Боря стал за его спиной и сделал вид, что следит за партией (хотя он играл в шахматы всего один раз, да и то в уголки).

А Лева, заложив руки за спину, подошел к Алисиному кружку.

— Ах, какая чудная собачка! — сказал он фальшивым голосом. — Чья это собачка?

— Моя! — гордо сказала Алиса.

— Ее! — хором сказали дети и показали на Алису пальцами.

Лева продолжал разведку:

— А как же зовут эту чудную собачку?

— Шарик! — сказали все в один голос.

— Какое чудное имя! — сказал Лева.

Теперь он знал всё, что нужно, и можно было начинать.

— Слушайте, ребятки, — сказал он, — а знаете вы такую игру — прятки с собачкой?

Никто не знал этой игры, и все хотели в нее играть. И Лева как можно красочнее объяснил, какая это прекрасная игра. Все спрячутся как можно дальше. Алиса с Шариком будут водить. И Шарик сам отыщет всех до одного, вот увидите!

— Ты до сколька умеешь считать? — спросил он Алису.

— Десять раз, — сказала Алиса.

Лева прикинул в уме.

— Будешь считать три раза до десяти, поняла? Чур, не подсматривать, а то ничего не выйдет. Ну, раз, два, три!

Дети разлетелись, как воробьи. Алиса, не выпуская поводка, прижалась лбом к дереву, закрыла глаза и начала считать.

И тут все совершилось в какие-нибудь несколько секунд!

Лева свистнул и махнул рукой Боре. Боря тотчас нагнулся, снял с носка Сергея Васильевича галошу и помчался к Леве.

Алиса сосчитала до десяти и спросила:

— Пора?

— Не пора! — на бегу ответил Боря.

А Лева в это время, присев на корточки, быстро отстегивал ошейник. А Шарик — Шарик, который лаял часами, когда не надо было, сейчас, когда надо было не только лаять, но и визжать, вилял хвостиком!

Алиса еще раз сосчитала до десяти.

— Пора?

— Не пора! — крикнул Лева, убегая с Шариком под мышкой.

А Боря, давясь от смеха, застегивал ошейник на галоше Сергея Васильевича.

Алиса сосчитала до десяти в третий раз.

— Теперь пора? — спросила она. Никто ей не ответил.

Тогда она сказала сама себе: «Пора», и открыла глаза.

— Шарик, нам пора!

Алиса оглянулась…

…Когда Лида примчалась на отчаянный вопль Алисы, она увидела галошу в ошейнике и Алису, которая сидела на земле и с ужасом глядела на эту галошу.

А вокруг не было ни души. Все дети спрятались и ждали, когда Шарик их найдет.

Где ты, Шарик?

Бедная, бедная Алиса! Несчастная Шершилина!

13

Проиграв еще одну партию, Сергей Васильевич вернулся домой в одной галоше.

— Понимаешь, Тася, — начал он, — он вышел пешкой от короля. И если бы я…

Тут он увидел, что жена сурово смотрит на его ноги. Он тоже посмотрел на ноги, не заметил ничего особенного и продолжал:

— …пошел конем…

— Где вторая галоша?!

— А разве их было две? — удивился Сергей Васильевич.

Он еще мысленно продолжал играть.

— Ну что ж, — сказала Таисия Петровна, — одна крышка и одна галоша за день, в конце концов, не так много.

И, пока Сергей Васильевич снимал свою единственную галошу, Таисия Петровна уже забыла о другой. Она объясняла мужу, какая прелесть это существо из бидона.

Они пошли в комнату. На столике стояла старинная супница, расписанная розами. Обычно она красовалась в стеклянной горке и вынималась только в дни рождения стариков, когда к ним съезжались дети и внуки. Сейчас на дне супницы была вода и плавали какие-то растения. А посреди скалой стояло пресс-папье из горного хрусталя, обычно украшавшее стол Сергея Васильевича. На скале, растопырив гребень, сидело разноцветное существо и пристально глядело на стариков.

— Просто не знаю, чем его кормить! — жаловалась Таисия Петровна. — Оно отказывается есть! Я ему предлагала гречневую крупу, куриную котлету, рижский хлеб, цветную капусту, а оно нос отворачивает и худеет на глазах.

Сергей Васильевич задумчиво смотрел на тритона.

— Видишь ли, Тася, оно похоже, с одной стороны, на ящерицу, с другой — на лягушку. Я бы сказал, что оно нечто среднее между ящерицей и лягушкой. Значит, надо посмотреть в энциклопедии на «Я» и на «Л».

Он достал два тома Большой советской энциклопедии и углубился в чтение.

— Тася! — радостно крикнул он. — Я был прав! Обе они едят одно и то же! Нет ли у нас какого-нибудь жука?

— В моем доме нет жуков, — сказала Таисия Петровна.

— Или мухи, — продолжал Сергей Васильевич.

Старики начали охотиться за мухами. К сожалению, в квартире была такая чистота, что они нашли только двух мух, а поймали одну. И то при этом Таисия Петровна свалилась со стула, а Сергей Васильевич сбил стенные часы.

Но всё было забыто в то мгновение, когда тритон проглотил муху! Запыхавшись, старики сели на диван.

— Значит, будем кормить мухами, — весело сказал Сергей Васильевич.

— А кто этих мух будет ловить, и где? — ехидно спросила Таисия Петровна.

— Ну, Тася! В конце концов, можно и бабочек.

— Только этого мне не хватало — скакать за какими-то бабочками.!

Таисия Петровна направилась к стенным часам, подняла их с полу и твердо сказала:

— Я вижу только один выход. Ты отвезешь этого страдальца к Александру Владимировичу. Он добрый человек и прекрасно ловит мух.

Сергей Васильевич, в новой соломенной шляпе, спускался по лестнице. В руках у него была банка из-под маринованных грибов, а в банке был тритон.

А внизу у парадной дежурил Лидин брат Женька.

Вспомним, что, когда утром Женька налетел на коляску и его схватили за ухо, старик с тайной в бидоне успел от него ускользнуть.

Но Женька был не из тех, кто отступает при первой неудаче. Он решил выследить старика во что бы то ни стало.

Сергей Васильевич не подозревал, что, когда он мирно шел в сад играть в шахматы, за ним по пятам катил сыщик на самокате. Женька проводил его до самого сада и подождал, пока началась партия. Тогда он решил, что старик от него не уйдет и можно скатать домой поесть.

Между прочим, в саду у него вышла небольшая неприятность: он увидел Лиду, и надо было прятаться за киоск, чтобы она не заметила.

Когда Женька вернулся из дому на свой пост, Лиды в саду уже не было, а старик доигрывал партию.

Женька дождался конца игры и проводил его домой. По дороге Женька заметил странную вещь: на старике была только одна галоша! Женька понял, что это неспроста, и что он правильно сделал, когда стал следить за этим стариком. Он твердо решил не уходить с поста, пока не раскроет все тайны.

Внимание! Из парадной выходит загадочный старик! И несет банку! А в банке что-то шевелится! Конечно же, то самое, что прыгнуло с балкона в бидон!

Женька вился на самокате вокруг Сергея Васильевича, лавируя среди прохожих, подъезжая то справа, то слева, и пытался заглянуть в банку. Но он видел только этикетку «Маринованные грибы» и лапки с перепонками.

Вот что: лучше он заедет спереди!

Женька выехал на мостовую, в три замаха ноги обогнал старика с банкой, потом повернул.

Старика не было!

Женька дернулся налево, направо…

Синий плащ и соломенная шляпа мелькнули на переходе. Женька ринулся туда, догнал беглеца и уже не отставал от него.

Вот наконец удобный момент. Женька объехал старика, круто затормозил, и… какой ужас! Это был не тот старик и не та банка! Та была только шляпа.

Женька бросился назад, влево, вправо… Тот старик опять от него ускользнул!

— Проклятие! — сказал Женька.

Но не думайте, что он отступит! Он только съездит домой, подкрепится — и снова на пост…

14

С большим ведром в руке и с удочкой — в другой председатель отряда Коробкин шагал по берегу реки. Он выбирал самое рыбное место. Его план был прост и разумен: наловить рыбы, продать, разделаться с тритоном, Шершилиной и вылезти из этой дурацкой истории.

Вот, кажется, нашел!

У самой реки стоял деревянный домик. На нем торчала антенна телевизора. Рядом в реку уходили шаткие мостки.

По всему берегу, как птицы на проволоке, сидели рыбака и торчали удочки.

Сперва Миша прошелся туда и обратно и пригляделся. Лучше всего клевало у одного старого рыболова. Он сидел в тени домика. У него было три удочки, и он едва успевал снимать с крючков рыбу и бросать в ведерко.

Миша решил, что его место тут. Он подошел и прежде всего сказал:

— Здравствуйте!

Рыболов, не глядя на него, что-то пробурчал. Рыбаки терпеть не могут, когда им мешают.

Миша был вежливым мальчиком. Он поставил свое большое ведро рядом с рыбаком, сел и пожелал ему хорошего улова. Рыбак просто плюнул от ярости. Нет хуже, как сказать что-нибудь такое, когда человек удит рыбу!

Миша больше не заговаривал с рыболовом, но искоса посматривал на него и все делал, как он: немножко размотал леску, нацепил червяка на крючок, забросил рядом с удочками рыбака. И стал ждать.

Не клевало. У рыболова тоже перестало клевать. И он начал бурчать себе под нос о некоторых, кому не хватает места, кто сам рыбалку не понимает и другим пакостит.

Миша подумал: «Не твое дело, где хочу, там и сижу». Но вслух ничего не сказал.

Они глядели на поплавки. Рыба не клевала. Старого рыбака душила ярость. Он повернулся и, прищурившись, посмотрел на Коробкина, на его большое ведро.

— Эй, ты! Тебе ведерко не маловато? Ты бы лучше ванну!

Миша молчал. Он злорадно подумал, что его удочка вдвое длиннее, чем у этого грубияна. Миша ему сейчас покажет! Вот он закинет крючок на самую середину реки!

Он привязал камень к грузилу, встал и, взявшись обеими руками за удочку, ка-ак размахнулся!..

Что это значит? Кто-то держит леску за его спиной!

Миша оглянулся и увидел, что его крючок зацепился за антенну на домике.

…Между тем в домике три сестрички и кошка сидели перед телевизором. Они смотрели передачу «Для семьи». Родители на экране объясняли своим непослушным детям, как плохо вести себя плохо и как хорошо вести себя хорошо.

На этом месте самая маленькая сестричка Люська заснула и свалилась со скамейки. Валя и Галя подняли ее за шиворот и усадили на место.

А Миша Коробкин отчаянно дергал леску, антенна качалась, но не отпускала крючок.

Рыбак с наслаждением смотрел на эту картину.

— Эй, парень! — сказал он. — Может, научишь, на какую наживку дома клюют?

Что такое? В телевизоре родители вдруг заплясали. Верхние половины туловищ отделились от нижних, а непослушных детей стало вдвое больше. По экрану побежали веселые полосы.

У трех сестричек загорелись глаза. Они подпрыгивали на стульях, визжали, хлопали в ладоши и хохотали. Кошка мяукала, а маленькая Люська от смеха свалилась со скамейки, но ее не подняли…

Мише Коробкину пришлось влезать на крышу и отцепить крючок от антенны. А рыбак веселился на берегу. У него начало клевать.

И вдруг на экране всё исчезло и появилось другое: «Ремонт сельскохозяйственного инвентаря».

Девочки дружно заревели. Прибежала мать и нашлепала всех подряд и даже кошку, хотя кошка была не виновата.

Миша тоже не был виноват ни в чем. Виновата во всем была Шершилина. И рыбак. Больше Миша с ним рядом не сядет. Миша парень с головой и знает, что делать.

Миша молча забрал свое ведро и пошел на мостки. Там леске не за что будет зацепиться.

Пока Миша нацеплял червя, вдали на реке показался речной трамвай.

На открытой палубе у борта стоял Сергей Васильевич в новой соломенной шляпе. Обеими руками он бережно держал банку, в которой сидел тритон. Сергей Васильевич вез страдальца к доброму Александру Владимировичу, который так отлично ловит мух.

Миша Коробкин и не подозревал, как близко от него проплывал тритон, тот самый, из-за кого он терпел такие муки!

Пока Миша возился с червяком, речной трамвай подходил всё ближе.

Вот он почти поравнялся с мостками.

Миша опять взялся обеими руками за удочку, размахнулся, и леска с крючком полетела к пароходику.

Несчастный день!

Крючок впился в соломенную шляпу Сергея Васильевича. А тот, бедняга, даже не мог схватиться за голову, потому что обе руки были заняты банкой!

Он только скорбно смотрел, как его новая шляпа птицей неслась к берегу…

Злой судьбе и этого было мало. Дернув удочку, Миша свалился с мостков в воду.

Рыболов катался по траве от смеха. Но, когда Миша, барахтаясь у мостков, заблеял, как ягненок, он вытащил его из воды за шиворот.

Мокрый Миша дрожал на берегу от злости. Рыболов поймал удочку, отцепил шляпу, положил ее в ведро и любезно подал Коробкину.

— С уловом! — поздравил он.

15

Придя домой, Боря и Лева прежде всего посадили Шарика на Борину кровать.

Лева требовал, чтобы Боря сразу начал учить Шарика говорить «ку-ку». Но Боря ответил, что прежде всего он хочет видеть тот Левин топорик, который сейчас выиграет. А Лева сказал, что он тогда хочет видеть тот насос, который скоро возьмет себе.

Они еще раз перевернули комнату, и без того перевернутую. Топорик нашли среди банок с крупой.

Лева сказал:

— Теперь можешь учить!

Но Боря сказал:

— Кон на кон!

Пока насос не будет лежать против топорика, он учить не может.

Насос нашелся под вешалкой, в папином сапоге.

Тут Шарик начал лаять — как всегда, когда не надо. Мальчики испугались: сейчас явится ябеда Серафима Ивановна и прошипит:

«Так и знала: эти бандиты опять притащили какую-то пакость! Имейте в виду, все доложу отцу!»

— Тубо! Пиль! Апорт! — кричали Шарику наперебой Лева и Боря.

Но щенок не был так образован, как они, и не понимал этих красивых слов.

— Учи его скорей говорить «ку-ку» вместо лая! — зашептал Лева.

— Если ты ничего не понимаешь в профилактике (откуда он взял это слово?), то лучше молчи, — сказал Боря. — Как по-твоему: может голодная собака говорить «ку-ку»?

— Не может, — признал Лева.

— Вот то-то и оно! Тогда не спорь, а тащи кусок колбасы!

Теперь они перевернули кухню. Колбасы не было. Правда, была морковка, уксус и винегрет, но они для профилактики не годились. Вдруг с улицы донесся вопль:

— Борилева-а!!

Боря перегнулся в окошко. Внизу стояли мальчики с их двора с мячом.

— Не. Мы заняты, — сказал Лева.

— Заняты! — крикнул Боря.

И вдруг Боря увидел: под ним, на балконе третьего этажа, среди цветов стоит накрытый столик. А на столике — кофейник, чашка, сахарница и на тарелочке — две сосиски!

Внезапная мысль озарила Борю.

— Ага! — сказал он.

Таисия Петровна любила иногда попить кофе на балконе среди цветов. Там он ей казался вкуснее.

Выпив чашечку, она вспомнила, что из-за сегодняшних переживаний и ловли мух она до сих пор еще не успела прочесть газету.

И она спустилась вниз, к ящику. Она любила читать газеты. Прежде всего она искала что-нибудь в защиту лесов и рек. Таисия Петровна очень сердилась, когда ломали деревья и лили в реки всякую гадость. И, когда находила хорошую статью, всегда писала письмо в редакцию, что согласна с автором, обличающим эти безобразия.

Вернувшись с газетой в комнату, она застыла на пороге: на ее балкон откуда-то сверху, медленно вращаясь, опускалась на веревке авоська. А в авоське вращалась маленькая черная собачка. Сверху высовывалась ее голова, а хвостик и лапы торчали сквозь петли.

Таисия Петровна безмолвно смотрела, как авоська с собакой опустилась на столик, опрокинула чашку и взвилась вверх. Потом снова опустилась — на этот раз на горячий кофейник. Собачка взвизгнула, авоська взлетела и снова начала опускаться.

— С чего бы я летала в авоське? — задумчиво сказала Таисия Петровна.

На этот раз авоська опустилась прямо на тарелку. И щенок, урча, вцепился в сосиску.

— Ах, окаянные! — воскликнула Таисия Петровна. Она давно знала своих милых соседей сверху. — Несчастная мученица! Ну, погодите у меня!

Она сбегала в прихожую и принесла единственную галошу Сергея Васильевича. Потом быстро вытащила Шарика из авоськи и сунула туда галошу.

— Вот вам сюрприз! — ехидно сказала она.

А Лева и Боря сидели на корточках, под окном, хихикая и радуясь своей выдумке. Боря держал конец веревки. Когда они точно попали Шариком на сосиску, они на всякий случай спрятались: у них были старые счеты с Таисией Петровной.

Они спорили о том, сколько времени нужно Шарику, чтобы съесть сосиску, и когда его можно тащить обратно.

— Я говорю — пора! — сказал Лева.

— А я говорю — не пора! — сказал Боря. Они посидели еще немного.

— Теперь пора, — сказал Боря и начал потихоньку тянуть веревку…

Они оцепенели от ужаса. Вместо Шарика в авоське лежала галоша! Та самая галоша, которая осталась в саду вместо собаки!

…Как и все события в их жизни, и это кончилось дракой. В результате у Бори появился под глазом такой же синяк, как у Левы, и братьев опять нельзя было различить.

16

Всё больше и больше хотелось Шершилиной провалиться сквозь землю или превратиться в Шарика.

Даже о балконе и террариуме она теперь вспоминала, как о чем-то приятном. Тогда, по крайней мере, она еще не обманула свою бригаду, не утащила чужое ведро, не обидела маленькую девочку, не потеряла чужую собачку…

Так горестно думала Лида, таща за руку безутешную Алису.

Голова ее гудела. Что делать с девочкой? Оставить дома одну без Шарика — невозможно! А ее мама вернется только в пять. А в шесть начнется школьный вечер… без писателя!

А в четыре надо быть у подворотни, хотя она охотнее встретилась бы с тигром, чем с Коробкиным.

Тут Алиса села на асфальт:

— Не пойду! Отдавай мне Шарика!

И тогда Шершилина, сама не понимая, что говорит, протянула ей галошу:

— Вот твой Шарик!

Алиса открыла рот и перестала плакать. А Шершилина вдохновенно сочиняла:

— Злой колдун Черномор заколдовал нашего Шарика и превратил его в эту галошу. Понимаешь?

— Почему? — пролепетала Алиса.

— А потому что… вот потому что… Шарик загнал на дерево его волшебную кошку!

— Он не загонял, — сказала Алиса.

— Загонял, загонял, только ты не видела.

Алиса схватила галошу и прижала ее к груди.

— Насовсем? — спросила она, готовясь зареветь.

— Нет, что ты! — сказала Лида. — Вот мы сейчас пойдем к Черномору, и я ему скажу такое слово, что он тут же перевернется!

— И я ему скажу такое, что он перевернется!

— Правильно! — сказала Лида, и они, взявшись за руки, пошли.

Остался еще один поворот. Вот уже зоомагазин. Еще несколько шагов…

«Наверно, он меня сейчас убьет, — подумала Шершилина. — Ну пускай, так мне и надо».

У подворотни стоял Коробкин.

— Это Черномор? — спросила Алиса.

Ничего странного не было в ее вопросе. Посмотрели бы вы на Коробкина сами! Перед ними стоял мокрый, измятый и грязный мальчишка, и за ухом у него почему-то висела водоросль.

Куда девался чинный председатель отряда? И почему, вместо того чтобы метать громы и молнии в Шершилину, он уныло смотрел вниз, туда, где у его ног натекли две лужицы?

Лида всплеснула руками.

Миша поднял глаза и сказал:

— Чтоб ты пропала, Шершилина.

И тут в подворотню ворвался тритонщик.

— Как из пушки! — весело крикнул он.

Посмотрел на мокрого Мишу, на растерянную Лиду, на девчонку с галошей на груди и добавил:

— Полный порядок!

Наконец Алиса увидела настоящего Черномора! На черном его лице сверкали глаза и зубы…

— Черномор дурацкий! — завизжала она и вцепилась в тритонщика. — Тебе было бы хорошо, если бы тебя превратили в галошу? — Она колотила обалдевшего Черномора галошей и тыкала ее ему в нос: — Сейчас же преврати обратно, а то перевернешься!

Миша вяло смотрел на всё это. Лида хохотала как сумасшедшая.

— Уберите от меня эту психованную! — отбивался тритонщик.

Лида схватила Алису на руки.

— Это не тот Черномор, это другой Черномор, — сказала она.

Алиса вздохнула и прижала к себе галошу.

— Где тритон? — угрюмо спросил Миша.

Тритонщик будто ждал этого вопроса.

— Полный порядок! Был в Малиновке! Восемь штук!

— Тритонов? — обрадовалась Лида.

— Полканов.

— Собак?!

— Пеликанов. Берете?

Лида закрыла лицо руками. Она умирала от смеха.

А Миша Коробкин сел на ведро и заплакал.

За ним заревела Алиса.

Тритонщик снял кепку и мял ее в руках. Он смущенно сказал:

— Брось ты, не расстраивайся. Я же честно говорю: я этих тритонов в жизни не видал, и какие они бывают, не знаю. Бегал всюду как собака. Не евши… Показали бы мне хоть одного, а?

Миша зарыдал.

— Знаешь что, мальчик, ты иди, — сказала тритонщику Лида.

— Уходи! — сказала Алиса.

Тритонщик на прощанье сказал:

— Если кому надо… кролика или что — я тут всегда около магазина. Ты меня знаешь — я как из пушки!

И продавец тритонов покинул покупателей.

Миша еще всхлипывал. Лида тронула его за плечо.

— Иди домой, Мишенька. Я сама пойду в школу, и к Алексею Ивановичу, и на совете скажу: ты не виноват. Я во всем виновата, пусть меня одну исключают!

Миша встал.

— Шляпа еще тут… — начал он, но махнул рукой и пошел.

Лида вытащила из ведра соломенную шляпу, озадаченно повертела ее и бросила обратно. Потом подняла ведро и взяла Алису за руку.

— Ну, пойдем, — грустно сказала она.

— К Черномору? — спросила Алиса.

— А куда же еще!

17

Как вы помните, потеряв на улице след Сергея Васильевича, Женька с горя поехал домой подкрепиться.

Сейчас он возвращался на свой пост. В его кармане по-прежнему гремели монеты. Это ему вчера дала соседка Ольга Павловна за то, что он целый день не играл на барабане.

По дороге Женька раздумывал, чего бы себе купить, чтоб веселей было дежурить у парадного: эскимо или пистоны? Пожалуй, пистоны: их можно щелкать камнями.

Лида! На той стороне, понурив голову, шла с ведром его сестра Лида! И с ней маленькая девочка! А в руках у той девочки галоша! Что это значит?!

«Стоп! — сказал себе Женька. — Это все неспроста. С этой девчонкой Лида была в саду. Раз! И мой старик был в саду. Два! Старик шел домой в одной галоше. Три! И они идут с одной галошей. Четыре! Значит, что? Значит, они нашли галошу и идут к старику ее отдавать. Все!» Ну, Женька не дурак, чтобы упустить такой случай!

И он покатил за девочками. Конечно, он не ошибся: они повернули на Садовую, прямо к дому старика…

Сейчас Лида войдет, а Женька за ней. Скажет: «Здравствуйте, я ее брат. Покажите, что у вас в банке!»

Ой, что это? Куда они? Почему в тот дом, где с балкона…

— Лидка! — заорал Женька. — Ты же не туда!

Лида обернулась.

— Старик же не тут живет! Я знаю где!

— Какой старик? — устало спросила Лида.

— Ну, галоша у кого, к кому с балкона прыгнуло это, с лапками…

— Что?! — вскрикнула Лида.

И Женька рассказал всё, что знал и видел.

18

Таисия Петровна сидела на бульварчике против своего дома. Черный Шарик, вымытый, расчесанный, на шелковой ленточке, сидел перед ней и, склонив голову набок, слушал, что она ему говорила:

— Ты еще лучше того с лапками — для тебя не надо ловить мух и держать тебя в супнице.

Шарик смотрел ей прямо в рот.

— И ты не беспокойся. Я тебя не отдам этим жулябиям, мучителям с четвертого этажа!

Таисия Петровна неодобрительно посмотрела на окно над своим балконом. Ей показалось, что щенок кивнул головой. Она восхитилась:

— До чего же ты умница! И я тебе скажу еще вот что: я тебя не буду учить ходить на задних лапах. Потому что я считаю: умная собака не та, что ходит на задних лапах, а та, которая не желает это делать. Верно?

Шарик тявкнул. Таисия Петровна кивнула.

— Вот я же и говорю!

А за окном, на четвертом этаже, Лева держался за один конец насоса, а Боря за другой, и они тянули его в разные стороны. Лева кричал, что он выиграл насос, потому что Боря ведь не выучил Шарика говорить «ку-ку», не выучил, верно? Значит, проиграл.

А Боря кричал, что это нечестно, что он брался учить собаку, а не галошу.

Тут они услышали с улицы знакомый лай и бросились к окну.

Внизу, на бульваре, сидели Шарик и бабушка Тася!

— Вот вредная! — завопил Боря. — Утащила нашу собственную собаку и нахально с ней гуляет!

И тут же был готов злодейский план — тот же план похищения, который так блестяще удался им в саду. Тем более, что опять имелась галоша.

Они схватили ее и понеслись по перилам, подбадривая себя воинственными криками.

По бульвару шагала Лида, размахивая галошей. Позади нее Женька учил Алису ездить на самокате. Алиса старалась отталкиваться ногой от земли так же лихо, как Женька. И это ей удавалось, только каждый раз при этом она сваливалась набок вместе с самокатом. Впрочем, Женька ее вовремя подхватывал и ставил обратно. Они были уже близко от дома Сергея Васильевича.

— Смотри, Лида, вон его парадное, — уверенно показал Женька.

Лида побежала вперед.

Что она увидела?!

Во-первых, Шарика. Во-вторых, желтых мальчишек. Тех самых, что преследовали ее сегодня весь день! И что они делали, эти мальчишки! Подкравшись из-за кустов к Шарику, которого держала на ленточке какая-то старушка, они воровато отвязывали собаку, держа наготове галошу!

— Разбойники!! — завопила Шершилина не своим голосом и со всей силы запустила в них своей галошей.

Галоша заехала Боре между лопаток. Он подпрыгнул и выпустил щенка из рук. Близнецы увидели мчащуюся на них разъяренную Лиду и вскочившую со скамейки бабушку Тасю.

И, оставив на месте боя свою галошу, они побежали — так быстро, как никогда еще не бегали.

А бабушка Тася с изумлением вертела в руках две галоши Сергея Васильевича. Его галоши она могла бы узнать среди тысячи!

Откуда они здесь? И почему их две?

Но вокруг стоял такой крик и лай, что она решила заняться этой загадкой потом. А галоши, пока они опять не исчезли, сунула в кошелку.

А лай и шум стоял потому, что Алиса тискала Шарика и кричала:

— Черноморцы дурацкие! Что, убежали? — Она пристально поглядела на Шарика и сказала: — Молодец, Шарик, хорошо превратился обратно!

Когда всё успокоилось и объяснилось, Таисия Петровна узнала, что щенка зовут Шариком, а неизвестное существо — тритоном полосатым. И что его надо немедленно отнести к писателю Алексею Ивановичу, которому он вместо кошки и собаки.

— Вот беда какая! — ахнула Таисия Петровна. — А я его отослала к Александру Владимировичу. У него столько мух…

Лида чуть не заплакала. Опять несчастье! Но в жизни бывает так: не везет, не везет, не везет, а потом ка-ак повезет!

— Да вот он! — крикнул Женька и помчался на самокате навстречу Сергею Васильевичу, который показался вдали без шляпы и с банкой.

Подойдя, Сергей Васильевич сокрушенно сказал:

— Понимаешь, Тасенька, такая незадача: Александр Владимирович отказался. Ему некогда ловить мух. У него сейчас три кошки, ежик и семеро котят.

Наконец-то Шершилина держала в руках тритона! И не какого-нибудь, а того самого!

И наконец-то Женька добился своего: раскрыл тайну до конца! Теперь он мог рассмотреть тритона от носа до хвоста.

— Ну, пошли! — сказала ему Лида.

Впереди было еще самое главное: вернуть тритона Алексею Ивановичу. И самое трудное: умолить его все-таки прийти в школу…

Лида вынула из ведра соломенную шляпу, положила ее на скамейку и бережно опустила в ведро банку с тритоном.

— Такое большое вам спасибо! — сказала она старикам.

Таисия Петровна на прощание сказала:

— Приходите к нам чай пить.

— С Шариком? — спросила Алиса.

— А как же! — сказала бабушка Тася.

И дети ушли с ведром, тритоном, Шариком и самокатом.

На скамейке осталась лежать соломенная шляпа. Таисия Петровна искоса взглянула на нее, потом на мужа, нахмурилась и строго спросила:

— А где же это ваша шляпа, позвольте узнать?

— Тася, на этот раз я не виноват! — воскликнул Сергей Васильевич. — Со мной случилась совершенно невероятная история!

И он сел на свою шляпу, чтобы рассказать, как он ее потерял.

— Я ехал на речном трамвае. Я стоял около борта и думал… впрочем, неважно, о чем я думал.

— Я знаю, о чем, — сказала Таисия Петровна.

— Не было ни дуновения ветерка. И вдруг моя шляпа — заметь, без малейшей причины! — дернулась… сама, представляешь? И вспорхнула!

Таисия Петровна всплеснула руками.

— И, нарушая все законы природы, направилась… куда бы ты думала?

— Ты меня пугаешь!

— Поперек реки к берегу!

— Боже мой! И где же эта шляпа? — воскликнула Таисия Петровна.

— Боюсь даже думать, — Сказал Сергей Васильевич и встал.

— А это что? — кротко спросила Таисия Петровна и протянула ему сплющенную соломенную шляпу.

Сергей Васильевич недоверчиво взял ее и увидал внутри свою метку.

— Это чудо! — воскликнул он.

— В таком случае, что же это? — И она подала ему обе его галоши.

19

Нет! Если бы у Лиды было десять рук и сто ног — и то она не успела бы сделать все, что необходимо было сделать сейчас же.

Через час начнется школьный вечер. И никто не подозревает, что вечер провалится, писателя не будет. А бесчестная Шершилина до сих пор не может пойти в школу и сказать правду!

Через полчаса загудит рельс — конец работы. А бесчестная Шершилина, всех обманув, скрылась с ведром и квасом!

Через несколько минут вернется домой Алисина мама и будет рыдать и проклинать бесчестного человека, который украл ее девочку и собаку!

А Алексей Иванович… Ну, об этом лучше даже не думать…

— Женя! — сказала Лида. — Ты можешь меня спасти?

— Могу! — сказал Женя, и глаза его засверкали. — Есть у тебя деньги?

— Масса! — сказал Женька и высыпал на ладонь кучку меди.

Лида вынула из ведра тритона, а ведро отдала Женьке. И рассказала ему, как он может спасти свою сестру Лиду от позора.

И Женя, поставив ведро на самокат, развил самую большую скорость, на какую были способны он и его машина.

А Лида свернула в Озерный переулок и тоже развила самую большую скорость, какую только позволяли развить Алиса и Шарик.

Первым в квартиру ворвался Шарик и на радостях облаял все, что там было. Но этого ему показалось мало. Он вскочил на подоконник и стал облаивать всю улицу.

— Бедный Шарик! — сказала Алиса. — В нем набралось чересчур много лаю, пока он был галошей.

Но мы-то знаем, что Шарик лаял совсем не оттого. Он хвалился перед всеми кошками и автобусами, что никто из них не умеет летать над столиками с сосисками, а он, Шарик, умеет.

— Так я и знала! — сказала, открывая входную дверь, Алисина мама. — Эта собака доведет меня не знаю до чего! А это кто же? — удивилась она, войдя в комнату.

Алиса начала объяснять, Лида тоже начала объяснять, они говорили разом. Но, если бы даже говорили по очереди, все равно из-за лая ничего не было слышно.

Тогда мама заперла Шарика в ванной и потребовала, чтобы ей все объяснили толком.

Алиса сказала, что она уже наняла себе няню. А няня сказала, что она уже не няня. Алиса подняла крик. Тогда мама отвела ее в ванную к Шарику. И они с Лидой спокойно поговорили.

— Как жалко, что я не могу взять тебя в няни! — сказала мама. — Но тогда я нанимаю тебя в гости. И ты обязана к нам приходить почаще!

— Большое спасибо, не сердитесь на меня! — сказала Лида и, подхватив свою банку, убежала.

Женька толкал самокат, придерживая ведро с квасом.

— Алло! — кричал он всем.

Теперь он никого не объезжал, даже коляски. А его все обходили, потому что понимали: человек едет с делом, а не зря.

На стройке уже били в рельс. С лесов спускались рабочие. Где же эта Нюра, чей квас?

Женька встал посреди двора и крикнул во всё горло:

— Эй! Кто тут есть Нюра Жучкова?

— Жучкова! Жучкова! — пошел крик по стройке.

— Вот она я! — гаркнула с лесов огромная тетка в рыжем платке и спустилась.

— Берите ваш квас и ваше ведро, — солидно сказал Женька. — И чтоб не было никакого позора моей сестре Шершилиной Лидии! И две копейки сдачи.

Вокруг Женьки собралась вся бригада. Ведро с квасом пустили по кругу, и все пили за Шершилину и ее брата. И Женька пил тоже.

А потом пришел усатый. И его угостили. Жучкова сказала ему, что прислали нового рабочего с современной техникой, я показала на Женьку и его самокат.

— Вот спасибо! — сказал усатый. — Теперь пятый этаж обеспечен.

— А я хочу на пятый этаж. Можно? — спросил Женька.

Его повели на пятый этаж, который еще не был достроен. И Женька долго стоял и смотрел сверху на реку, улицы и сады, где еще хранилось для него столько неразгаданных тайн.

С банкой в руках, с замирающим сердцем стояла Лида Шершилина перед квартирой писателя Мамонтова.

Наконец, собравшись с духом, она позвонила.

Дверь открыла величественная тетя Лиза. В руках у нее была почему-то чайная ложечка.

Лида начала что-то лепетать. Тетя Лиза внимательно смотрела на нее и слушала, пока Лида не сбилась и не умолкла.

— Значит, это Шершилина двадцать семь? — осведомилась тетя Лиза. — И с ней тритон гребешком? Войдите!

Она ввела Лиду в знакомую комнату с бабочками и птицами. Лида поставила банку с тритоном на стул.

— Очень вас прошу, простите нас! — сказала Лида. — То есть меня, а не Коробкина. То есть потому, что Коробкин ни в чем не виноват. Это все я…

— Хорошо, я поняла. — Тетя Лиза царственно кивнула. — Я прощаю тебя, а не Коробкина.

— А… Алексей Иванович?

— Думаю, что Алексей Иванович тоже, тебя простит. Имея в виду, что ты вернула ему эту гадость. Но его нет дома.

И опять все померкло перед Шершилиной. Теперь уже не было ни малейшей надежды спасти школьный вечер.

А тетя Лиза милостиво говорила:

— Пойдем, Шершилина двадцать семь, пить чай с ватрушками. Я только что испекла.

Лида вспомнила, что не ела с самого утра, и проглотила слюну. Но времени уже не было ни минуты.

— Большое спасибо! — сказала она и помчалась в школу.

«Вот так мне и надо! Так мне и надо!» — твердила себе Лида, подходя к школе.

Внизу в раздевалке она с отвращением посмотрела на себя в зеркало.

В старом платье, в известке, растрепанная… В хорошем виде является делегатка Шершилина на праздник! «Так мне и надо! — снова мстительно подумала она. — Даже бант завязывать не буду».

Она поднялась на второй этаж. Вечер уже начался. В коридоре никого не было. Она подошла к школьному залу. За дверью стоял гул и смех. Вот захлопали в ладоши…

Лида постояла перед дверью и разом распахнула ее.

По сцене, засунув руки в карманы, ходил Алексей Иванович и что-то весело рассказывал! Все так его слушали, что никто не оглянулся.

Алексей Иванович заметил Лиду и заговорщически подмигнул ей.

Лида тихо села в последнем ряду и закрыла глаза. Вдруг она так устала, и такая тяжесть свалилась с ее души, что какое-то время она ничего не слышала. А потом вместе со всеми и с Алексеем Ивановичем путешествовала по Австралии.

А когда вечер кончился (очень хороший вечер, куда шестому «Б» с его водолазами!), Лида побежала в учительскую и позвонила Мише Коробкину. Но подошел его отец и сказал, что он просит оставить мальчика в покое.

— Скажите ему: тритон нашелся, всё хорошо! — крикнула Лида и повесила трубку.

Она вернулась в зал. Алексей Иванович уже искал ее, чтобы сказать «спасибо» за телеграмму. Он был рад узнать, что его дракон опять ждет его дома.

А потом писатель вез Лиду домой в своей машине.

Но у Лиды было еще одно, последнее дело.

Когда они проехали зоомагазин и ту самую подворотню, Лида попросила остановиться.

— Спокойной ночи, Алексей Иванович, спасибо, извините за все, мне сюда.

На почтамте было уже пусто и не очень светло. За столом сидел один-единственный человек и обдумывал телеграмму.

Лида подбежала к знакомому окошку. Там дежурила другая телеграфистка.

— Знаете что? — сказала Лида. — Я тут днем давала телеграмму. И у меня не хватило одной копейки. Возьмите, пожалуйста!

И Шершилина пошла домой с легким сердцем.

Кир Булычев

СКАЗКИ

Мне хотелось представить, как выглядели бы всем известные сказки, если бы их придумали писатели-фантасты, которые умеют самым невероятным вещам найти почти научное объяснение.

Условия игры понятны? Тогда начинаем. Первая сказка называется…

РЕПКА

Старик закатал рукава тельняшки, повесил на березку телетранзистор, чтобы не упустить, когда начнут передавать футбол, и только собрался прополоть грядку с репой, как услышал из-за забора из карликовых магнолий голос соседа, Ивана Васильевича.

— Здравствуй, дед, — сказал Иван Васильевич. — К выставке готовишься?

— К какой такой выставке? — спросил старик. — Не слыхал.

— Да как же! Выставка садоводов-любителей. Областная.

— А что выставлять-то?

— Кто чем богат. Эмилия Ивановна синий арбуз вывела. Володя Жаров розами без шипов похвастаться может…

— Ну, а ты? — спросил старик.

— Я-то? Да так, гибрид есть один.

— Гибрид, говоришь? — Старик почувствовал что-то неладное и в сердцах оттолкнул ногой подбежавшего без надобности любимого кибера, по прозванию «Мышка». — Не слыхал я, чтобы ты гибридизацией баловался.

— Пепин шафранный с марсианским кактусом скрестил. Интересные результаты, даже статью собираюсь написать. Погоди минутку, покажу.

Сосед исчез, только кусты зашуршали.

— Вот, — сказал он, вернувшись. — Ты отведай, дед, не бойся. У них аромат интересный. А колючки ножичком срежь, они несъедобные.

Аромат старику не понравился. Он попрощался с соседом и, забыв снять с березы телетранзистор, пошел к дому. Старухе он сказал:

— И на что это людям на старости лет колючки разводить? Ты скажи мне, зачем?

Старуха была в курсе дела и потому ответила, не задумываясь:

— Ему эти кактусы с Марса в посылке прислали. Сын у него там практику проходит.

— «Сын, сын»! — ворчал старик. — У кого их нет, сыновей? Да наша Варя любому сыну сто очков вперед даст. Правду говорю?

— Правду, — не стала спорить старуха. — Балуешь ты ее только.

Варя была любимой внучкой старика. Жила она в городе, работала в Биологическом институте, но деда с бабкой не забывала и отпуск всегда проводила с ними, в тишине далекой сибирской деревни. Вот и сейчас она спала в солярии скромной стариковской избушки и не слышала, как ее старики нахваливали.

Дед долго сидел на лавке пригорюнившись. Слова соседа его сильно задели. Соперничали они с ним давно, лет двадцать, с тех пор, как оба вышли на пенсию. И все сосед его обгонял. То привезет из города кибердворника, то достанет где-то электронный грибоискатель, то вдруг марки начнет собирать и получит медаль на выставке в Братиславе. Неугомонный был сосед. И теперь вот этот гибрид. А что у старика? Только репок грядка.

Старик вышел в огород. Репки тянулись дружно, обещали стать крепкими и сладкими, но ничем особенным не отличались. Такие и на выставку не повезешь. Дед так задумался, что не заметил, как подошла к нему, потягиваясь, заспанная внучка.

— Что невесел, дедушка? — спросила она.

— Опять Жучка киберу ногу отгрызла, — соврал дед. — Стыдно перед людьми за такое бессмысленное животное.

Деду не хотелось сознаваться, что причина расстройства зависть. Но внучка и так догадалась, что дело не в собаке Жучке.

— Из-за кибера ты бы расстраиваться не стал, — сказала она.

Тогда старик вздохнул и вполголоса рассказал ей всю историю с выставкой и соседским гибридом.

— Неужели у тебя ничего не найдется? — удивилась внучка.

— Не в том дело, чтобы на выставку попасть, а в том, чтобы призовое место занять. И не с марсианскими штучками, а с нашим, земным, родным фруктом или овощем. Понятно?

— Ну, а репки твои? — спросила внучка.

— Малы, — ответил дед, — куда как малы.

Варя ничего не ответила, повернулась и ушла в избу. Ее фосфоресцирующий комбинезончик-туника оставил в воздухе легкое приятное благоухание.

Не успело благоухание рассеяться, как она уже вернулась, держа в руке большой шприц.

— Вот, — сказала она. — Тут новый биостимулятор. Мы над ним три месяца в институте бились. Мышей извели видимо-невидимо. Опыты еще, правда, не завершены, но уже сейчас можно сказать, что оказывает он решающее влияние на рост живых организмов. Я как раз собиралась его на растениях опробовать, вот и случай подвернулся.

Дед в науке немного разбирался. Как-никак проработал тридцать лет шеф-поваром на пассажирской линии Луна — Юпитер. Взял старик шприц и собственной рукой вкатил в золотой бочок ближайшей к нему репки полную дозу. Обвязал листочки красной тряпочкой и пошел спать.

Наутро и без тряпочки можно было узнать уколотую репку. За ночь она заметно подросла и обогнала своих товарок. Дед обрадовался и на всякий случай сделал ей еще один укол.

До выставки оставалось три дня, и надо было спешить. Тем более, что сосед Иван Васильевич ночей не спал, настраивал электропугало, чтобы вороны урожай не склевали.

Еще один день прошел. Репка уже выросла размером с арбуз, и листья ее доставали старику до пояса. Старик осторожно выкопал остальные растения с грядки и вылил на репку три лейки воды с органическими удобрениями. Потом окопал репку, чтобы воздух свободнее к корневой системе проходил. И никому эту работу не доверил. Ни бабке, ни внучке, ни роботам.

За этим занятием его и застал сосед. Иван Васильевич раздвинул листья магнолии, подивился и спросил:

— Что это у тебя, старик?

— Секретное оружие, — ответил дед не без ехидства. — Хочу на выставку попасть. Достижениями похвалиться.

Сосед долго качал головой, сомневался, потом все-таки ушел. Ворон отпугивать от своих гибридов.

Утром решающего дня старик поднялся рано, достал из сундука мундир космонавта, надраил мелом почетный знак за десять миллиардов километров в космосе, почистил ботинки с магнитными подковками и при полном параде вышел в огород.

Зрелище, представшее перед его глазами, было внушительным и почти сказочным.

За последнюю ночь репка выросла еще вдесятеро. Листья ее, каждый размером с двухспальную простыню, лениво покачивались, переплетаясь с ветвями березы. Земля вокруг репки потрескалась, будто старалась вытолкнуть наружу ее громадное тело, верхушка которого достигала старику до колен.

Несмотря на ранний час, на улице толпились прохожие, и они встретили деда бестолковыми расспросами и похвалой.

За забором из карликовых магнолий суетился пораженный сосед.

«Ну, — сказал сам себе старик, — пора тебя, голубушка, вытягивать. Через час машина придет из выставочного комитета».

Он потянул репку за основание стеблей.

Репка даже не шелохнулась. На улице кто-то засмеялся.

— Старуха! — крикнул дед. — Иди сюда, подсоби репку вытянуть!

Старуха выглянула в окошко, ахнула и через минуту, сопровождаемая внучкой и собакой Жучкой, присоединилась к старику.

Но репка не поддавалась. Старик тянул, старуха тянула, внучка тянула, даже собака Жучка тянула, — из сил выбились.

Кот Васька, который обычно в жизни семьи не принимал никакого участия, сиганул с крыши солярия деду на плечо и тоже сделал вид, что помогает тянуть репку. На самом-то деле он только мешал.

— Давай Мышку позовем, — сказала старуха. — Ведь в ней как-никак по инструкции семьдесят две лошадиные силы.

Кликнули кибера, по прозвищу «Мышка».

Репка зашаталась, и листья ее с шумом зашелестели над головами.

А тут и сосед Иван Васильевич перепрыгнул через забор, и зрители с улицы бросились на помощь, и подъехавший автомобиль-платформа выставочного комитета подцепил репку автокраном…

И вот так, все вместе: старик, старуха, внучка, Жучка, кот Васька, кибер, по прозвищу «Мышка», сосед Иван Васильевич, прохожие, автокран, — все вместе вытащили из земли репку.

Остается только добавить, что на областной выставке садоводов-любителей старик получил первую премию и медаль.

ТЕРЕМОК

Астероид был маленький. На нем умещалась только автоматическая станция-маяк, чтобы на него случайно не налетел рейсовый корабль. Раз в год к астероиду подлетал Рустем Севорьян, делал маяку профилактику и отправлялся к следующему маяку, за несколько миллионов километров. А уж больше, разумеется, никто к астероиду не причаливал.

И надо же было так случиться, что, когда Рустем прилетел туда в прошлом году, он при посадке повредил горизонтальный руль, — авария редкая, но несложная. Кислорода и воды у Рустема было достаточно, и он спокойно принялся за ремонт.

Часа через три, притомившись, сел Рустем на уступ астероида и поглядел па звездное небо. Смотрел и думал: «Вот живу среди такой красоты, а все некогда полюбоваться!» И даже порадовался поломке.

Тут он обратил внимание на одну из звезд. Она увеличивалась в размерах, приближалась. «Уж не ракета ли?» — подумал Рустем. И правда, это была ракета.

— Астероид И-34, Астероид И-34! — трещало радио. — Иду на посадку!

— Вы кто? — спросил Рустем приближающуюся ракету.

— На астероиде люди? — удивилось радио. — Отвечаю: геологическая партия. Поисковый полет по поясу астероидов. А ты кто?

— Смотритель космических маяков Севорьян. У меня вынужденная посадка. Добро пожаловать.

Рустем спустился в маленький бункер под маяком, специально оборудованный на случай, если кто-нибудь случайно забредет на астероид, и принялся готовить кофе для гостей. Он был очень рад, что поговорит с живыми людьми — ведь как-никак второй месяц в одиночном полете.

Геологи оказались славными, веселыми ребятами. Их было трое. Они носились по поясу астероидов и искали ценные металлы. Вчетвером жители астероида еле уместились в бункере. У одного из геологов была с собой гитара, и перед сном они хором пели новые марсианские песни.

Проснулся Рустем от сильного толчка. Из-за того, что тяготения на астероиде не было, обитатели бункера взлетели в воздух и долго не могли опуститься на пол.

— Что случилось? — волновались геологи, паря над столом.

— Мы столкнулись с кем-то?

— Нет, — сказал Рустем, — не думаю. Наверное, у нас гости.

И он включил систему внешней связи.

— Ой-ой! — услышали обитатели бункера. — Это же должен быть необитаемый астероид. А тут две ракеты к нему привязаны. Колька, что теперь делать?

— Вы кто такие? — спросил Рустем грозным голосом. — Швартоваться в космосе не умеете?

— Нет, не умеем! — услышал он. — Мы школьники из Юпитерска. А вы кто?

— Я смотритель маяков Рустем Севорьян. Со мной еще геологи-разведчики. Спускайтесь с корабля и заходите в бункер.

Через несколько минут дверь тамбура отворилась, и в помещение втиснулись два мальчика — один лет тринадцати, другой чуть постарше. Их со всем пристрастием допросили, и оказалось, что Коля и Жак угнали у завхоза в школе ракету и отправились искать необитаемый астероид, чтобы пережить настоящие приключения.

— Сейчас же отправляйтесь обратно, — сказал сердито главный геолог. — Ведь родители с ума сойдут.

— Не надо, дядя! — заплакали школьники. — Мы будем себя хорошо вести, будем готовить пищу и разводить хлореллу. Только не отправляйте нас домой!

Но геологи были неумолимы. Они надели скафандры, вышли наружу вместе с мальчиками и хотели уж было улететь, как обнаружили, что ребята при посадке так покорежили их корабль, что его придется чинить по меньшей мере неделю.

Рустем тем временем сварил на всех кофе, и, когда расстроенные жители бункера кое-как разместились в два этажа и стали держать совет, что же делать дальше, астероид снова мягко качнулся.

— Ну вот, — сказал Рустем, — это, наверно, за вами, мальчики. Ваши родители.

И он включил систему внешней связи.

— Кто на астероиде? — спросил мужской голос.

— Я, Рустем Севорьян, смотритель маяков, геологи-разведчики и мальчики — искатели приключений. А вы кто?

— Мы молодожены и ищем необитаемый астероид, чтобы провести на нем медовый месяц, — ответил мужской голос — Оказывается, мы попали не по адресу.

— Что ж теперь делать, швартуйтесь как следует и идите кофе пить. Вы, наверное, устали.

Не успели молодожены снять скафандры, как внешняя связь снова ожила.

— Астероид И-34, Астероид И-34! Отзовитесь. Кто на астероиде?

— Я, Рустем Севорьян, смотритель маяков, а со мной геологи-разведчики, два мальчика — искатели приключений, и молодожены. А вы кто?

— Вот хорошо, мы попали, куда нужно! Мы родители мальчиков — искателей приключений. Мы их уже два дня по всему космосу ищем, чтобы наказать. Сейчас мы пришвартуемся и с ними поговорим.

Рустем вздохнул и открыл последнюю банку с кофе. В бункере было душновато. Регенерационная установка не успевала очищать воздух. Пока он варил кофе, вошли родители мальчиков, общим числом четыре человека, а также штурман корабля, на котором они прилетели. Кофе они пили, стоя плечом к плечу. В бункере было шумно. Родители корили мальчиков, молодожены обсуждали планы на будущее, геологи пели песни. Поэтому никто даже не заметил, что к астероиду причалила еще одна ракета. Небольшая грузовая ракета.

Раздался стук в дверь, и усталый голос спросил:

— Скажите, астероид обитаемый?

— Да, — ответил Рустем, открывая дверь в тамбур. — Здесь я, Рустем Севорьян, смотритель маяков, со мной геологи-разведчики, мальчики — искатели приключений, родители мальчиков и молодожены, которые ищут необитаемое место. А вы кто?

— И не спрашивайте, — ответил усталый голос. — Я дрессировщик Уголка Дурова. Я везу на Юпитер лису и волка, чтобы показать тамошним ребятам, что они умеют делать. Звери у меня ручные, в намордниках, но плохо переносят перегрузки. Пустите нас отдохнуть.

— Что вы! — сказали родители мальчиков. — У нас же здесь дети. А вдруг волк их съест?

Но было поздно. Рустем уже впустил в бункер дрессировщика и его животных. Звери никого не кусали, а легли спать в углу, даже не сняв намордников. А дрессировщик принялся пить кофе и рассказывать мальчикам удивительные случаи из своей богатой приключениями жизни.

Рустем не стал выключать внешнюю связь. Он пытался связаться с Марсом, чтобы оттуда выслали рейсовый корабль. Но связь никак не удавалось установить.

— Марс-сортировочная, Марс-сортировочная, — повторял Рустем.

— Вижу незарегистрированный астероид прямо по курсу, — раздался вдруг незнакомый голос — Астероид, отзовитесь. Почему не на орбите?

— Мы на орбите, — сказал Рустем. — Мы — И-34.

— Ваши координаты не совпадают с расчетными, — сказал голос.

— Ну конечно, — сказал один из геологов. — Наш астероид за сегодняшний день столько толкали ракетами, что он изменил орбиту. Маленький ведь.

— Почему вышли на пассажирский путь? — волновался голос. — Кто на астероиде?

— Я, Рустем Севорьян, смотритель маяков, со мной геологи-разведчики, мальчики — искатели приключений, родители мальчиков, молодожены, которые ищут необитаемое место, лиса и волк из Уголка Дурова и дрессировщик. А вы кто?

— Мы «Медведь», рейсовый Марс — Трансплутон. Находимся в опасной близости.

В бункере наступила трагическая тишина. Все понимали, что громадный рейсовый корабль не может затормозить.

— Он нас раздавит, — тихо сказал штурман с ракеты, на которой прилетели родители мальчиков.

— Перехожу к экстренному торможению. Всем пассажирам пристегнуть привязные ремни! — сказал голос с «Медведя».

— …Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три… — отсчитывал Рустем.

Минуты тянулись еле-еле. Старший из мальчиков заплакал.

— Торможение завершено. Нахожусь около астероида, — сказал «Медведь». — Я горючее на этом маневре перерасходовал. Не знаю, как теперь доберусь до Марса.

— Ничего! Это ничего! — радостно крикнул Рустем. — Мы перекачаем из наших ракет. У нас тут шесть кораблей, и все заправлены.

Так и сделали. А когда баки «Медведя» были снова полны, он взял на буксир шесть ракет и привез всех на Марс: и Рустема Севорьяна, смотрителя маяков, и геологов-разведчиков, и мальчиков — искателей приключений, и их родителей, и молодоженов, и лису, и волка, и дрессировщика из Уголка Дурова.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

На Земле, на высокогорном космодроме Каракорум, в двух километрах от карантинного сектора возвышается одинокий, забытый и покинутый всеми корабль. Это совсем не плохой, почти новый звездолет из класса «Оптима», который совершил всего одно путешествие, причем путешествие удачное, принесшее Земле множество разнообразных интереснейших открытий и находок.

Казалось бы, звездолету еще летать и летать. Но он стоит холодный и недвижимый под ярким небом, и никто не подходит к нему ближе чем на двести метров.

О тайне его космонавты предпочитают не рассказывать, и мне удалось узнать ее совершенно случайно — я оказался соседом по даче геолога Питера, молчаливого, замкнутого человека, от которого всегда пахнет одеколоном и нашатырным спиртом. Питер и открыл мне тайну покинутого корабля…

Питер называл их лебедями. Правда, он вкладывал в это слово столько ненависти, что понятно было — никакие они не лебеди, дрянь птицы, и только. Когда лебеди пролетали утром над долиной — длинные трехметровые шеи с непомерно большими клювами, черные перепончатые крылья и серые чешуйчатые ноги, убирающиеся в складчатый живот, как шасси, — Питер подходил к окну и бессильно грозил им кулаком.

Они с Игорем пробовали их стрелять, но на труп сбитого лебедя слеталась сразу такая стая, что приходилось все бросать и отступать под защиту стен дома.

Третий месяц геологи сидели на этой планетке. Их сбросили на разведракете вместе с домом и запасом продуктов на полгода. Корабль ушел дальше, обследовать другие планеты этой системы. Когда осматривали планету с воздуха, лебедей не заметили и не знали, что они могут стать основным препятствием к исследованию нового мира.

Питер ненавидел их не столько за хищный и злой нрав, не столько за быстроту полета и силу когтей, сколько за то, что они срывали все планы. Планета оставалась такой же неисследованной, как и в первый день. Невозможно же передвигаться только в вездеходе, боясь высунуть нос наружу.

В то утро они отъехали от дома километров на пять, а потом полчаса просидели закупоренными в вездеходе, потому что пара любопытных лебедей кружила низко над машиной, будто поджидала, когда же появится дичь поменьше размером, чем вездеход.

Наконец, когда терпение Питера уже совсем было лопнуло, лебеди взмыли вверх и растворились в низких облаках.

— Вроде миновало, — сказал Игорь. — Пошли?

— Пошли. Проверь пистолет.

Они вышли наружу, стараясь держаться в нескольких шагах от вездехода, так, чтобы успеть нырнуть в него в случае опасности. Они даже старались тюкать молотками как можно тише.

Питер завернул за выступ скалы и склонился над интересным обнажением, когда услышал характерный шелест крыльев. Он резко обернулся и прижался спиной к скале, доставая пистолет. Но над ним никого не было.

И тут в наушниках раздался крик Игоря:

— Питер!

— Что с тобой?

Питер уже бежал в сторону товарища.

Он не успел. Над скалой поднимался, быстро, как черная молния, лебедь, который держал в когтях Игоря.

Питер поднял пистолет. Надо как следует прицелиться, чтобы не попасть в человека…

— Не стреляй, Питер! — крикнул Игорь. — Скафандр выдержит. А то разобьюсь о скалы.

Питер опустил оружие. Игорь был прав. Лебедь поднялся уже метров на сто. Он повернулся и взял курс на север. К нему присоединились, вынырнув из-за облаков, еще три лебедя. Они описывали круги, будто дивясь, какая сказочная добыча попалась в лапы их товарищу.

— Как бы он не бросил, как орел черепаху, — подумал вслух Питер.

Игорь услыхал.

— Надеюсь, нет, — сказал он. — Но чертовски неудобно.

— Держись, Игорек, держись, друг, — сказал Питер, заводя вездеход.

Он пытался проглотить комок, застрявший в горле. Вездеход взревел, протестуя против лихорадочных движений Питера, подпрыгнул на месте и рванулся через каменные россыпи к северу, где вставало восьмое сиреневое солнце планеты.

Хуже всего, что дорога была совсем неизвестна. Никогда еще геологи не отходили так далеко от базы. Вездеход, расшвыривая гравий и разрывая корни сухих кустов, спускался все ниже в долину.

— Игорь! Игорь! Как ты?

— Жив еще, — ответил Игорь. — Мы спускаемся к невысокой гряде. В ней вижу несколько пещер. Наверно, это их гнезда.

Вездеход затормозил перед белой, будто молочной, мутной речкой, протекающей меж вязких, топких берегов. Кисельная жижа не выдерживала машину. Пришлось взять правее в поисках более удобного места для переправы.

— Снижаемся, — продолжал Игорь. — Вход в пещеру довольно широк, но на вездеходе в него не пройти.

— Оружие у тебя с собой? — спросил Питер.

— Нет, потерял, когда меня перевернули вверх головой.

— Смотри, чтобы они тебе скафандр не прорвали, — когти у них что надо.

— У меня нож остался.

Но ни Игорь ни Питер не были уверены, что нож поможет Игорю отбиться от когтей хищников.

Вездеход форсировал реку и сквозь редкий лес направился к холмам на горизонте. Ветви деревьев сгибались под тяжестью крупных круглых плодов, немного похожих на яблоки. Яблоки с треском лопались под гусеницами вездехода. Пришлось снизить скорость, чтобы ненароком не врезаться в толстый узловатый ствол.

Лес кончился. Последним препятствием на пути к ясно видневшейся гряде скал, испещренных черными точками пещер, оказалось поле гейзеров и вулканчиков. Долина дышала жаром, как раскаленная печь. Вездеход чуть не провалился в присыпанный камнями кратер, и на секунду ветровое стекло заволоклось густым серым дымом.

— В пещере темно, — раздавался в ушах голос Игоря. Голос доносился еле-еле — экранировали стены пещеры. — Эти гады решили, видно, меня свежевать. Уж очень треплют.

— Включи фонарь! — крикнул Питер.

— Неплохая идея!.. Они отлетели. Не понравилось. То-то, голубчики! Слышишь стук?

— Нет, а что?

— Бьют клювами по фонарю. Разбить хотят. Понимают все-таки. Ах, вы…

— Игорь!

— Я жив, просто некогда разговаривать. Поспеши, пожалуйста, они наглеют.

Питер и так спешил. Вездеход упорно полз вверх по склону, и пасти пещер приближались с каждой секундой.

Вдруг всхлипнул и на мгновение замолк двигатель. Топливо! Ведь никто не думал, что вездеходу придется отойти на столько километров от базы. Мотор еще тянул, но Питеру уже приходилось мысленно повторять пройденный путь и ломать голову над тем, как пройти его пешком.

— В какой ты пещере? Я близко.

— Третья слева.

Питер выскочил из вездехода. До черного жерла пещеры оставалось десять шагов.

Вокруг пусто. Только высоко кружит одинокий лебедь, не обращая внимания на замерший вездеход.

Но в тот момент, когда Питер готов был нырнуть в темный лаз, навстречу ему появился лебедь и удивленно замер, увидев, что еще кто-то по собственной воле пожаловал прямо к нему домой. Лебедь щелкнул твердыми костяными ресницами и громко квакнул.

— Они меня оставили в покое. Берегись! — сказал Игорь.

— Ты можешь идти?

— Сейчас попробую.

Забыв об Игоре, лебеди выскакивали на свет, щурились, расправляли крылья и по очереди бросались на Питера.

Питер был готов к встрече. Один за другим хищники сваливались ему под ноги и, ломая крылья, катились вниз под уклон.

— Ты скоро? — спросил Питер. — Как бы мне тебя заодно не подстрелить.

— Погоди. Тут еще осталось с полдюжины добровольцев. Патронов хватит?

— Хватит. Раз, два… Где же третий? Ага, вот третий. Четыре. Еще два осталось?

— Да. Вот один полез.

— Вижу. Пять и… шесть. Прекращаю стрельбу.

Его скафандр был густо измазан грязью и пометом лебедей. В отверстии пещеры показался Игорь.

Геолог пошатывался и, казалось, сам не верил в то, что выбрался из плена.

Питер подбежал к нему:

— Сильно помяли?

— Есть немного, — попытался улыбнуться Игорь. — Я уж думал, что не успеешь. Посмотри.

Скафандр был исцарапан когтями, и в некоторых местах сквозь разодранный верхний слой просвечивала белая внутренняя ткань.

— Скорей в машину, — сказал Питер. — Видишь?

Из соседней пещеры выскочили еще три лебедя. Лебединая колония, встревоженная выстрелами и криками своих умирающих собратьев, готовилась вступить в бой. Этот бой ничего хорошего геологам не сулил.

Последние капли топлива позволили вездеходу развернуться и на холостом ходу скатиться вниз. Здесь мотор окончательно замолчал.

— Пойдем пешком? — спросил Игорь.

— Боюсь, тебе это сейчас не под силу. Давай отдохнем немного. Лебеди разлетятся, тогда отправимся к дому.

Лебеди с налету ударяли когтями о крышу вездехода, и суматошно мелькающие крылья закрывали свет.

— Надолго ли их хватит? Я проголодался, — сказал Питер.

Игорь не ответил. Он пытался ветошью стереть со скафандра куски грязи.

Прошло полчаса, потом час.

— Как у нас с воздухом? — спросил Игорь.

— Еще часа на два осталось.

— Если через пятнадцать минут они не улетят, придется идти.

Когда прошли эти пятнадцать минут и геологи вылезли из вездехода, над ним кружил только один лебедь — наверно, дежурный.

Геологи как можно быстрей зашагали вниз, к лесу.

Лебедь сделал круг над ними, но нападать не стал, а полетел по направлению к пещерам. Еще через две минуты он вернулся в сопровождении целой стаи. Геологи побежали. Игорь прихрамывал, и бежать ему было трудно. Лебеди круг за кругом сжимались, высматривая людей среди столбов дыма, подымавшихся из подземных печек.

Питер нагнулся и поднял с земли похожую на пирог вулканическую бомбу и запустил ею в самого смелого лебедя. «Пирог» угодил в него, лебедь заквакал и исчез в столбе дыма, поднявшегося над маленьким кратером.

Еще рывок, и люди скрылись под тенью деревьев.

— Передохни, — сказал Питер. — Они сюда не сунутся.

Но, как будто услышав его, двое лебедей опустились на землю и пешим ходом бросились в атаку. Питер выстрелил в упор, и один из лебедей упал. Игорь сорвал с ветки яблоко и разбил его о голову второго лебедя. Яблоко залепило лебедю глаза.

— Видишь, там погуще, — сказал Питер, — спрячемся.

Следующие пятнадцать минут они прятались среди густых яблоневых ветвей, перебегая к следующей куще, как только лебеди теряли их из виду. Наконец лес кончился и внизу открылась река — белая вода среди топких берегов.

— Тут придется совсем туго, — задумчиво произнес Игорь.

— Она неглубокая, — сказал Питер. — Вон там, левее, место, где я перебирался на вездеходе.

Они подождали под последним деревом, пока лебеди поднялись повыше, и побежали к реке. Топкий кисельный берег хватал за ноги, молочная вода сбивала с ног. Геологи вышли в тень противоположного берега и остановились по колено в сером киселе.

Наступали сумерки.

— Вот мы почти и дома, — сказал Питер. — Осталось три патрона.

— И воздуха на полчаса, — добавил Игорь, взглянув на прибор.

— В темноте легче скрыться.

— Но темноты нам не дождаться.

— А почему они не нападают? — спросил Игорь. — Смотри, вертятся в высоте и не спускаются.

— Дай-ка я попробую пройти дальше, — сказал Питер.

Не успел он сделать и трех шагов на твердой земле, как сразу десяток лебедей кинулся на него. Питер быстро отступил в грязь. Лебеди взмыли вверх. Питер еще раза два повторил маневр и каждый раз с одинаковым успехом. Ему в голову пришла спасительная идея. Он нагнулся, зачерпнул перчаткой кисельной грязи и, выйдя на сухое место, сунул грязь под нос первому из бросившихся на него лебедей. Догадка оказалась правильной. Лебедь, не долетев метра до протянутой вверх ладони, резко взмыл вверх и умчался в, небо, будто ему предложили откушать соляной кислоты.

— Обмажься грязью! — крикнул Питер Игорю. — Они ее не выносят.

Дальнейший путь прошел без всяких приключений. Когда закрылась дверь шлюза, воздуха в скафандрах оставалось еще на пять минут.

Питер задраил дверь и отвинтил шлем.

— Вот, — начал он. — Мы и наш… — И тут же лихорадочными движениями стал всовывать голову обратно в шлем.

— Что с тобой? — спросил Игорь.

— Не снимай шлема! Я, кажется, понимаю лебедей… Подключи запасной баллон. У тебя стрелка на нуле.

— Грязь? — догадался Игорь.

— Она самая. Боже мой, более отвратительного запаха мне не приходилось встречать!..

Большую часть оставшихся до прилета корабля трех месяцев геологи провели в скафандрах. Они бы их совсем не снимали, но иногда приходилось — хотя бы для того, чтобы поесть. На третий день окончились все запасы одеколона и нашатырного спирта, который неплохо отбивал гнуснейший запах кисельного берега.

Приспособиться к запаху было совершенно невозможно. Игорь потерял восемь килограммов веса и полюбил фразу, приписываемую Амундсену. «К холоду привыкнуть нельзя, — повторял он, — можно научиться терпеть его».

Автомат-планер спустился на планету в условленный срок. Геологи в последний раз промыли карболкой образцы пород и те немногие необходимые вещи, что они решили взять. И все равно на борт корабля они поднимались с внутренней дрожью.

Радостная улыбка штурмана, который встретил их у люка, тут же сменилась брезгливой гримасой.

— Ребята, — сказал он, — вы что же…

И тут же раздался голос подошедшего капитана:

— Немедленно в карантин!

Но было поздно. Корабль спасти не удалось. Так он и стоит в нескольких стах метрах за карантинным сектором космодрома Каракорум. По расчетам ученых, запах выветрится через восемьдесят лет.

СЕСТРИЦА АЛЕНУШКА И БРАТЕЦ ИВАНУШКА

Иван прислонился к плоской стене оврага и закрыл глаза.

— Ты чего? — спросила Алена.

— Не могу больше. Минутку передохну.

— Нам надо успеть до сумерек, — сказала Алена.

— Знаю. Но, если я помру на полпути, тебе от этого лучше не будет.

— Не говори глупостей! — разозлилась Алена. — Здесь не жарче, чем в Сахаре.

— Никогда не был в Сахаре, — ответил Иван. — Но, насколько понимаю, там днем все живое прячется в тени или зарывается в песок.

— Здесь песка нет, — сказала Алена.

— На этой планете вообще ничего нет. Только скалы и чудища. Интересно, чем они питаются?

— Пойдем, — сказала Алена. — Скоро у тебя откроется второе дыхание.

— Восьмое, — поправил ее Иван. — У тебя вода осталась?

— Нет, ты же знаешь.

— Персидский царь Кир, спасаясь от Александра Македонского, напился из грязной лужи и признался, что чище и вкуснее напитка ему не приходилось пробовать.

— Если бы мы были на Земле, то я и сама бы напилась сейчас из лужи, — сказала Алена. — Потерпи. Километров через пять будет родник.

Минут десять они брели молча. Впереди показалась куща серых колючих кустов.

— Не смотри в ту сторону, — предупредила Алена.

— Там вода! — прохрипел Иван. — Там вода!

— Ее нельзя пить, — сказала Алена. — Видишь рядом сказозубов?

— Они безвредны.

— Это их водопой.

Похожие на жаб-переростков сизые животные размером с корову медленно поводили многорогими головами, разглядывая пришельцев.

— Ты боишься, что со мной что-нибудь случится?

— Не что-нибудь, а то же, что случилось с экспедиционной собакой. Помнишь?

— Мне рассказывали.

— А я сама видела, как Шарик превратился в одно из этих чудищ.

— Уж очень похоже на сказку.

— Может быть. Доктор Фукс вскрыл его потом: даже все внутренние органы изменились.

— Как он это объяснил?

Алена не ответила.

Путники миновали водоем, и Иван оглянулся, будто бурая вода прудика звала его вернуться.

— Доктор Фукс предложил интересную гипотезу, — продолжала Алена. — Местные виды фауны однополы. Обычно они никогда не покидают своего водоема. Как только одно из животных умирает — от старости ли, от болезни, — другой сказозуб подходит к водоему, напивается этой жидкости (на базе есть фильм — дойдем, посмотришь) и тут же распадается на две особи, такие же точно как прежние.

— И какой вывод?

— Фукс предполагает, что водоем — хранитель наследственности стада. В нем содержится не вода — хотя по составу жидкость и близка к воде, — а слабый раствор фермента, может быть несущего в себе цепочки наследственных молекул.

— И много таких водоемов? — спросил Иван.

— Мы пока открыли шесть. И у каждого пасется свое стадо.

— А сказке про собаку ты веришь?

— Я же говорю — сама видела. Ты знаешь, на планете ни лесов, ни больших озер, ни океанов. И в ходе эволюции водоем выработал способность не только поддерживать свой вид, но и влиять на другие живые организмы. Так выражается здесь борьба за существование. Если одна из этих жаб доберется до соседнего, чужого водоема и напьется из него, она превратится в жителя того водоема. Понятно?

— Мне понятно одно: я согласен стать жабой, только бы не умереть от жажды.

— До базы еще два часа ходу. Неужели не дотерпишь? Я думала, что астронавты крепче духом.

Но Ивана не смутил укор. Металлические подошвы равномерно цокали по раскаленным камням, и оба солнца планеты безжалостно жгли сквозь скафандр. Здесь не было теней. Одно солнце светило прямо с зенита, второе катилось вдоль горизонта, не собираясь заходить, и за час успевало трижды обернуться по белесому раскаленному небу.

Снова скала, и у нее — водоем, окруженный стаей нежащихся на солнцепеке рыжих одров, отдаленно напоминающих лошадей, доведенных до последней стадии истощения.

— Аленушка, — взмолился Иван, — я должен напиться! Я обязательно должен напиться!

— Не говори глупостей! Идем. Я все тебе объяснила.

— А я тебе не верю, — сказал Иван с неожиданным озлоблением. — И твоему доктору Фуксу.

Аленушка ничего не ответила. Она продолжала идти вперед, маленькая, тонкая, прокаленная насквозь жаром этой планеты, старожил из первой экспедиции, встречающий на планете четвертый месяц. Иван увидел ее впервые вчера вечером. Командир корабля «Смерч» вызвал его в салон управления и сказал:

— Возьмешь почтовый планер и спустишься с Аленой Сергеевной на базу. Продовольствие и приборы отвез Данилов. Тебе остается только взять письма. И еще: вот лекарства. Алена Сергеевна поднималась к нам на орбиту специально за ними.

…Планер сделал вынужденную посадку на плоском, как блюдо, плато, не долетев до базы полсотни километров. При посадке вдребезги разлетелась рация. Но ящик с лекарствами уцелел. «Смерч» был высоко на орбите, и связаться с ним было нельзя. Пришлось идти пешком. До рассвета, до того, как на небо выскочили оба солнца, путь казался нетрудным. Теперь же…

Впереди появился еще один водоем. Третий по счету. Возле него никого не было.

— Все, — сказал Иван, скидывая рюкзак. — Я пью.

— Здесь тоже нельзя, — сказала Алена. — Животные просто пасутся за холмами. Я же знаю.

— И я знаю, — ответил Иван, — и я знаю, что ничего со мной не случится.

Он стал на колени и принялся пить солоноватую теплую жидкость.

Алена пыталась оттащить его от воды, кричала что-то, плакала, но он не слышал — он пил, и пил, и пил…

Из-за бугра показалось стадо рогатых мохнатых животных. Они заверещали и заблеяли, увидев, как у них на глазах двуногий пришелец превращается в подобного им.

Иван вскочил, стараясь стряхнуть с себя прилипшие капли и пытаясь выплюнуть воду. Он хотел крикнуть, но вместо этого послышалось жалобное блеяние. И, не в силах держаться на задних ногах, Иван рухнул на камни, ударившись о них копытами передних ног.

Стадо приблизилось к нему и остановилось. Животные были настроены вполне миролюбиво.

Алена не помнила, сколько она просидела на камне, захлебываясь от слез, от бессилия, от страха. Животное, недавно бывшее Иваном, жалось к ней, тыкалось носом в колени, будто упрашивало: «Помоги!» Скафандр обвис и болтался нелепо, словно какой-то шутник обрядил в него козленка.

Наконец Алена встала, соорудила из ремешка ошейник, взвалила на спину второй рюкзак и поплелась дальше, к базе. Она не чувствовала больше ни иссушающей жары, ни жажды.

Через пятьсот метров ее встретила спасательная партия…

На базе любят рассказывать о том, как после многочасовых поисков спасатели наткнулись в пустыне на Алену Сергеевну, заплаканную, изможденную. Она несла два рюкзака и тащила на ремешке уродливого «козла» в скафандре. Если вам придется когда-нибудь побывать на этой базе, вам обязательно расскажут эту историю. А если вы выразите сомнение, то вас поведут на двор, где уныло бродит зеленый козел с пятью рогами. «Вот он, — будут уверять вас, — тот самый астронавт Иван, который не послушался Алену». Иван обязательно подойдет к вам и прислонится мордой к коленям. Он очень привязан к людям.

Если же вы начнете проявлять любопытство, даже ужасаться, вам обязательно сообщат, что доктор Фукс обещает со дня на день создать противоядие и вернуть Ивану человеческий облик.

Только лучше не ходить после этого к самому доктору Фуксу. Он ужасно разозлится и скажет, что ему надоели эти глупые шутки, что это самый обыкновенный местный козел и что астронавт Иван благополучно улетел обратно на Землю.

Кто знает, может быть, доктору Фуксу стыдно признаться, что ему до сих пор не удалось выработать противоядие.

СИНЯЯ БОРОДА

Он разбудил ее на рассвете. За окном висела непрозрачная синева, в которой утонули леса, поля, озера. Редкие огоньки дальней деревни с трудом продирались сквозь густую синь.

— Вставай, красавица, — сказал он ей. — Я хочу, чтобы тебе понравилось в нашем доме.

Она отвела от него глаза. Иссиня-черная борода, занимавшая половину лица и лопатой ложившаяся на грудь, пугала ее.

— Смотри на меня, — приказал он. — Тебе все равно придется ко мне привыкнуть. Я тебе неприятен?

— Не знаю, — сказала она.

— Я буду добр к тебе, — сказал он. — Я не буду тебя обижать. Но ты должна будешь меня во всем слушаться.

— Хорошо, — ответила она, не поднимая головы.

— Ну, теперь иди, — сказал он. — Ты можешь делать что хочешь. Только прошу — не открывай маленькой двери под лестницей.

— Хорошо, — повторила она, мечтая об одном: чтобы он скорее ушел и оставил ее одну.

— Может быть, мне придется сегодня уехать, — сказал он. — Я вернусь к вечеру.

Она посмотрела ему вслед. Он медленно шел по коридору. Спина его, широкая и сутулая, таила в себе непонятную угрозу.

Через несколько минут она услышала, как под окном раздались голоса. Она подошла к окну и увидела, что он прощается с одним из слуг. Он и в самом деле уезжал. Ей сразу стало легче. Необходимость подчиняться Синей Бороде угнетала ее, но она отлично понимала, что у нее нет другого выхода: он был ее хозяином и помощи ждать было неоткуда.

Все затихло в доме. Она открыла дверь и вышла из своей комнаты. Длинный коридор вел до самой лестницы. Она наугад толкнула дверь направо и увидела большую комнату, почти пустую, если не считать стола, кресла с высокой узорчатой спинкой и книжных шкафов у стен. Она подошла к книжным полкам. Названия книг ей ничего не говорили. Она перелистала одну из них и поставила на место. Потом она покинула библиотеку и дошла до лестницы. Она спустилась, постукивая задумчиво кулачком по перилам, и остановилась в нерешительности в высоком холле, пол которого был устлан необъятным ковром. Один из поварят, одетый в белый халат и колпак, вышел из кухни. Она не обратила на него внимания. Она предпочитала не обращать внимания на его слуг, потому что это значило бы, что она собирается навсегда оставаться в этом доме. Слуга прошел мимо и исчез.

Что Синяя Борода запрещал ей делать? Ага, открывать маленькую дверь под лестницей. Где же она?

Вот и дверца. Она провела ладонью по прохладной плоскости и отдернула руку. Она вспомнила, какие глаза были у Синей Бороды, когда он велел ей слушаться его во всем.

Она вышла в сад. Уже совсем рассвело, но день оставался таким же туманным и сумрачным. Желтые листья кленов складывались в прихотливые калейдоскопические узоры на черной мокрой земле. Она подумала, что может простудиться, и решила подняться наверх, чтобы накинуть на себя что-нибудь теплое. Ей хотелось дойти до ограды и увидеть поля и лес, над которыми Синяя Борода был не властен.

Но она не дошла до своей комнаты. Маленькая дверца под лестницей необъяснимо притягивала ее к себе. Что могло быть спрятано за ней?

Какая тайна скрывалась за этой обыденной и невзрачной дверью?

Ощущение тайны, не покидавшее ее с утра, тайны, которой, казалось, был пропитан этот дом, тяготило и тревожило. И если бы не страх перед Синей Бородой…

Она с минуту постояла перед дверью, прислушиваясь. Когда неподалеку прошел слуга, она прижалась к стене, стараясь слиться с ней, стать незаметной. Слуги могли донести Синей Бороде. Шаги стихли. Рука сама поднялась к двери и нажала на нее. «Я только чуть-чуть приоткрою ее, — успокаивала она себя. — Только самую, самую малость. Я не буду заходить внутрь».

Она толкнула дверь и зажмурилась.

Так она простояла еще несколько секунд. Она знала, чувствовала, что дверь уже распахнута и надо только открыть глаза, чтобы разгадать тайну дома. «Ну, — уговаривала она самое себя, — открой глаза. Что сделано, то сделано».

И она открыла глаза.

Она ожидала увидеть что угодно, только не то, что предстало ее взору.

В небольшой полутемной комнате лежали шесть таких же, как она. Некоторые из них были без головы. И все были мертвы. Она поняла, что она не первая и, может быть, не последняя живая обитательница этого дома и судьба ее несчастных предшественниц уготована и для нее.

Она вскрикнула и, не закрыв двери, бросилась вверх по лестнице, не заметив, что слуга видел все.

Она бежала по коридору не помня себя, в ужасе от своего открытия. Ей хотелось спрятаться, скрыться, убежать — но куда? В лес?

Она повернула обратно и понеслась к выходу из дома, к саду.

И на пороге столкнулась с Синей Бородой.

Он все понял с первого взгляда.

— Ты была там? — спросил он, и голос его был скорее печален, чем зол. — Ты все видела?

— Они… они… ты убил их! — всхлипывала она. — Ты убьешь и меня!

— К сожалению, ты права, — ответил он тихо. — У меня нет другого выбора.

Вечером, демонтировав очередную неудачную модель, Роберт Кямилев, по прозвищу Синяя Борода, начальник центральной лаборатории биороботов, сидел, пригорюнившись, в столовой главного корпуса и нехотя пил восьмую чашку крепчайшего чая.

— Опять неудача? — спросила Геля.

— Как только они получают свободу воли, тотчас же выходят из повиновения, — пожаловался ей Роберт, сокрушенно выщипывая волоски из черной бороды. — Система теряет надежность. Любопытство оказывается сильнее комплекса повиновения.

— Бедняга, опять месяц работы впустую!

— Почему впустую? — обиделся вдруг Роберт. — Завтра принимаюсь за новую модель. Какая-то из жен Синей Бороды окажется достаточно дисциплинированной.

— А если сотая? — вздохнула Геля.

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

Члены Верховного Труля планеты Локатейпан не были бы так подозрительны, если бы не бесконечные интриги жителей Колатейпана — планеты-близнеца. Локатейпан и Колатейпан вращаются вокруг одного и того же солнца, по одной и той же орбите, с одной и той же скоростью. И на той и на другой планете колесо было изобретено в V веке до их эры, и первый воздушный шар поднялся в воздух в 1644 году их эры. И те и другие вступили в Большое Кольцо Галактики почти одновременно — то есть Локатейпан первым послал заявление, а Колатейпан первым получил ответ. В Галактике считают, что произошло это по той простой причине, что «К» в галактическом алфавите стоит перед «Л». Но на планетах-близнецах думают иначе. Колатейпанцы полагают, что Галактика таким образом признала их превосходство над Локатейпаном, а локатейпанцы уверены, что Колатейпан перехватил и задержал их заявление.

Нет возможности, да и не обязательно перечислять все обиды, которые Колатейпан нанес Локатейпану, тем более что тогда пришлось бы перечислять все обиды, которые Локатейпан нанес Колатейпану. Уже сказанного вполне достаточно, чтобы понять, почему Верховный Труль Локатейпана, узнав, что с Земли летит к ним посол, испугался, как бы соседи не перехватили посла и не оставили его у себя.

— Они могут пойти на подмену посла, — сказал Жуль Ёв, самый мудрый в Труле. — Они все могут.

— Но к ним тоже летит посол с Земли, — сказал молодой оппозиционер-скептик.

— А разве мы отказались бы иметь у себя обоих? — резонно возразил Жуль Ёв.

И скептики были вынуждены замолчать.

Несколько минут члены Верховного Труля молчали и думали. Потом решили: надо испытать посла. Вдруг это не посол с Земли, а элементарный колатейпанец?

— Но как?

— Мы устроим ему экзамен. Соберем всех знатоков земных обычаев и спросим что-нибудь такое…

— Неудобно, все-таки посол. А вдруг обидим его? Нужно быть предельно деликатными.

— Где эксперт по земным обычаям? — спросил Жуль Ёв. — Позвать его.

Привели эксперта. Эксперт прочел все книжки, которые удалось купить или выменять на марки на пролетавших мимо галактических кораблях, и просмотрел все телепередачи, которые передавались с Земли по четырнадцатой космической программе. Эксперт долго думал. Может быть, несколько дней — мы точно не знаем, — наконец придумал.

— Есть на Земле древний обычай, — сказал он. — Я читал о нем в одной очень редкой книге, изданной на аммиачной планете Сугре, но наверняка переведенной с земных языков.

— Какой обычай? Какой обычай? — заволновались члены Верховного Труля.

— Когда на Землю попадает неизвестный человек и они, люди, хотят узнать, принцесса ли он (я не знаю, что такое принцесса, но полагаю, что это признак принадлежности к истинным людям), ему подкладывают под тюфяки горошину.

— Ну и что?

— Если он — принцесса, то утром он обязательно жалуется, что он плохо спал и весь покрыт синяками. Он почувствует горошину даже сквозь десять перин.

— Замечательно! — сказали члены Труля. — Мы подложим ему горошину, а когда он нам пожалуется, то извинимся и скажем, что не заметили, как она туда попала.

На этом бы совещание окончилось, если бы вдруг молодой оппозиционер-скептик не спросил у уважаемого собрания:

— А что такое горошина?

Оказалось, эксперт не знает, что такое горошина.

Вызвали всех других экспертов, и они тоже не знали, что такое горошина. Стали рассуждать логически: известно, что у жителей Земли куда более тонкая и чувствительная кожа, чем у локатейпанцев и колатейпанцев, — пожалуй, это единственное, что их отличает. Значит, надо подложить в кровать послу такую вещь, которая совершенно не чувствительна для местного жителя, но осязаема для кожи дорогого гостя. Решив так, члены Верховного Труля провели небольшой эксперимент. Принесли десять кроватей и на каждую положили по десять перин. Под перины спрятали по предмету разной формы и степени твердости. Вечером уложили на кровати по локатейпанцу, не сказав им о сущности смелого эксперимента.

Утром в присутствии членов Труля и медицинской комиссии подопытных локатейпанцев допросили и осмотрели. Оказалось, что шестеро из них спали спокойно и ничего не заметили, а четверо жаловались на неудобства и синяки. Шестой, последний из ничего не почувствовавших, провел ночь на зерне местного растения, называемого научно Пуралон Ами-апа-ана, а в просторечье — чертово семя. Выяснив это, члены Труля отнесли чертово семя в резиденцию посла и положили под десять перин.

Посол Земли Ольга Барышникова, подлетавшая в это время на попутной сирианской ракете к Локатейпану, ничего, разумеется, не знала.

Ракетодром был подметен и полит импортным одеколоном. Части национальной гвардии выстроились шпалерами от ракеты до здания космопорта. Играли оркестры народных инструментов, и дети, не успела Ольга спуститься по трапу, поднесли ей букеты местных цветов. Старейший из членов Верховного Труля, достопочтенный Жуль Ёв, произнес небольшую, но прочувственную речь и пригласил Ольгу проследовать к ожидающей ее машине.

— Хорошо ли вы доехали? — спросил Жуль Ёв Ольгу, когда машина выехала с космодрома и по праздничным улицам столицы поплыла к резиденции земного посла.

— Спасибо, путешествие было отличным, — ответила Ольга, раскланиваясь с приветствовавшими ее горожанами.

— Мы надеемся, что вам у нас понравится, — сказал Жуль Ёв.

— Я тоже. Я тронута теплой встречей.

Она и в самом деле была тронута встречей, и, если бы не опасение нарушить какой-нибудь местный обычай, обидеть чем-нибудь любезных хозяев, она вела бы себя куда менее сдержанно.

Жуль Ёв и сопровождающие его лица провели Ольгу по всем комнатам посольской резиденции и с особенной гордостью показали ей спальню — громадное помещение, облицованное мореным дубом, посреди которого возвышалась под альковом квадратная кровать, увенчанная грудой перин.

— Это слишком роскошно для меня, — сказала Ольга. — Я, честно говоря, не привыкла к такой роскоши.

И… сказав это, тут же поняла, что совершила какую-то ошибку. Жуль Ёв переглянулся с другим стариком, и, как ей показалось, неодобрительно. И еще Ольга заметила, что молодой локатейпанец бочком-бочком пододвигается к кровати, будто хочет залезть под перину.

Жуль Ёв зашипел на него и, чтобы загладить неловкость, познакомил его с Ольгой.

— Это представитель нашей оппозиции, скептик, — сказал он.

Молодой скептик Ольге понравился. Ее только смутили его слова, сказанные вполголоса:

— Я вам не завидую.

— Так пройдем дальше, — предложил Жуль Ёв. — Мы еще не осмотрели кухню и библиотеку.

Да, локатейпанцы были очень любезны, очень рады, что от прилетела к ним, и все-таки Ольга чувствовала какую-то недоговоренность, шепоток за спиной, взгляды, пролетающие рядом, жесты, не предназначенные для ее глаз.

У входа в библиотеку их ожидал сухощавый локатейпанец в очках. Взгляд его был тяжел и настойчив.

— Наш эксперт по земным вопросам, — сказал о нем Жуль Ёв. — Не хотите ли с ним побеседовать?

— С удовольствием, — сказала Ольга, которая решила не отказывать ни в одной просьбе хозяев, хотя ей, по правде говоря, очень хотелось спать — ракета шла с перегрузками и Ольга очень устала.

— Сколько колонн у Большого театра? — неожиданно спросил эксперт.

Вопрос был странным и, по крайней мере, неделикатным. Но Ольга почувствовала, что ее ответу локатейпанцы придают большое значение. А сколько колонн в самом деле? Никогда в жизни ей не приходилось задумываться над этим. Она постаралась представить себе здание Большого театра, коней на фронтоне, толпу, жаждущую лишнего билетика под колоннами, но сколько же их? Четыре? Нет, больше. Шесть? Семь? Наверняка четное число.

— Шесть, — сказала она.

И по вытянувшимся! лицам хозяев поняла, что совершила ошибку.

— Хотя я не помню точно, — добавила она, — может быть, и восемь. Как-то не приходилось считать.

— Не обращайте внимания на нашего эксперта, — любезно улыбнулся Жуль Ёв. — Любознательность его когда-нибудь погубит. А сейчас мы позволим себе откланяться. Вам надо отдохнуть.

И Ольга осталась одна. Ее не покидало ощущение, что за ней следят. Может быть, она чем-нибудь вызвала недовольство гостеприимных хозяев? Обидела их? Вроде нет. «Ну ладно, утро вечера мудренее. Высплюсь и тогда примусь за работу», — решила она.

Но и заснуть ей толком не удалось. Перины, которыми была завалена кровать, были податливыми, мягкими, даже слишком мягкими, и она с удовольствием бы выбросила по крайней мере половину, но все равно что-то твердое все время впивалось ей в бок, будто она спала на камнях. Ольга слишком устала, чтобы подниматься и разыскивать причину неудобства. Она заставила себя уснуть.

Ночью ей снилось, что она попала в лавину на Кавказе и камни с размаху падают на нее.

Это была далеко не самая приятная ночь в ее жизни. И, когда Ольга проснулась, она чувствовала себя избитой, невыспавшейся. Она с трудом поднялась и увидела, что бока ее покрыты синяками. «Ну и жизнь у послов! — подумала она. — Надо будет вечером обязательно перебрать эти перины и соорудить себе ложе по вкусу. Ведь придется здесь жить несколько месяцев…»

У двери в спальню ждали локатейпанцы.

— Как вы спали? — хором спросили они.

— Спасибо, хорошо, — ответила машинально Ольга и подумала, что обязательно надо будет выкинуть эти перины.

— Вам ничего не мешало спать? — спросил посуровевший Жуль Ёв.

— Что вы! — Ольга улыбнулась самой дипломатической из известных ей улыбок. — Я очень благодарна вам за заботу. Я чувствовала себя совсем как дома.

— Все ясно, — сказал голос из задних рядов.

Голос был далеко не дружелюбен.

Знакомый оппозиционер-скептик скорчил жалобную мину и старался передать Ольге какой-то знак, которого она так и не поняла.

— У Большого театра восемь колонн, — сказал протиснувшийся в первый ряд эксперт. — А вот скажите нам, кто построил Тадж-Махал?

— Что? — удивилась Ольга. — Тадж-Махал?

— Не знает, — сказал Жуль Ёв.

— Не знает, — повторил мрачный голос из задних рядов. — Она такой же посол, как я.

Толпа угрожающе надвигалась на Ольгу, и та в полной растерянности отступала к спальне, проклиная свою неосмотрительность, проклиная неизвестную ей самой ошибку, которая ставит под угрозу дружеские отношения между Землей и Локатейпаном.

— Выбросить ее с планеты!

— Самозванка!

— Колатейпанская шпионка!

— Верните нам земного посла!

— Остановитесь! — крикнул молодой оппозиционер. — Вы можете совершить непоправимое!

— Она не знает, сколько колонн у Большого театра! — возразил голос из толпы. — Ей даже чертово семя нипочем.

«Ну вот, еще чертова семени не хватало», — подумала Ольга. Она неосторожно прислонилась к косяку двери и сморщилась от боли.

— Что с вами? — крикнул, перекрывая шум сановников, молодой оппозиционер.

— Ничего особенного, — силилась улыбнуться Ольга. — Что-то попало под перину и искололо мне бока.

«Что я делаю! — подумала она, произнося эти слова. — Теперь они окончательно обидятся. Готовили мне резиденцию, готовили, а я вместо этого…»

— Покажите, — сказал резко Жуль Ёв.

— Что показать?

— Синяки.

— Как так? — удивилась Ольга.

— Покажите им! — кричал молодой оппозиционер. — Не стесняйтесь. Они подложили вам под перину горошину, чтобы испытать, настоящий ли вы посол. Вы, наверно, слышали о таком методе?

Ольга поняла, что локатейпанцы не шутят, и, закатав рукав куртки, показала огромные синяки на руке.

— Ура! — закричали локатейпанцы. — Простите нас!

— Покажите хоть горошину, — попросила Ольга, стараясь сдержать смех.

Жуль Ёв собственноручно извлек из-под перин горошину, очень похожую на морского ежа, только чуть побольше размером.

Б. Ляпунов

ЛЮБИТЕЛЯМ НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

Что нового написали фантасты за последнее время? На этот вопрос отвечает наша очередная книжная полка любителей фантастики.

Фантастическая литература развивается сейчас особенно бурно и, как растущее дерево, дает всё новые и новые побеги. Она меняет и свой характер.

Где бы и когда бы ни разворачивалось действие — на другой планете или на Земле, в наши дни или несколько веков спустя, кто бы конкретно ни был героем — люди грядущего либо наши современники, — фантастика сегодняшнего дня рассказывает о Человеке. Его дела, переживания и поступки, его поведение в необычной обстановке, где резче выявляется характер, — вот главное у фантастов, и каждый по-своему говорит о том, что волнует писателя.

Одного увлекают неразгаданные тайны окружающего мира. Другой переносит нас в будущее и набрасывает широкое полотно следующего (или следующих) века. Третий обращается к фантастическому памфлету, к сатире, юмору, четвертый — к научно-фантастической сказке. Пятый вводит фантастику в сугубо реалистическое произведение. Повсюду для фантазии открывается широчайший простор. Такого разнообразия не было раньше.

В последние годы начали выпускаться сборники, альманахи, серии, библиотеки фантастики. Они знакомят с новинками как советской, так и зарубежной фантастической литературы, печатают произведения писателей известных и авторов, написавших свои первые вещи. Сборники и серийные издания занимают теперь на полке любителя довольно большое место.

В наш обзор входит фантастика за 1966 год и некоторые книги, изданные в конце 1965 года, но не попавшие на предыдущую «книжную полку». Как и раньше, мы познакомимся с наиболее интересными и значительными произведениями, выпущенными преимущественно центральными издательствами.

* * *

Фантасты А. и Б. Стругацкие написали повесть «Понедельник начинается в субботу» (издательство «Детская литература», 1965). Это «сказка для научных сотрудников младшего возраста». Вот что о ней говорят в предисловии авторы:

«…Есть в ней всякого рода драконы. Есть настоящий сказочный герой, не то Александр-царевич, не то Александрушка-дурачок, — обыкновенный, вполне современный и совершенно настоящий младший научный сотрудник. Есть заколдованный замок — заурядный Научно-исследовательский институт Чародейства и Волшебства Академии наук. Есть в повести пригоршня вурдалаков, несколько кощеев бессмертных, попадаются отдельные, совсем не типичные колдуны и маги, небрежно обращающиеся с волшебной палочкой. Наконец, есть там и Великая Тайна, относительно которой ни герои, ни авторы не уверены: удалось ее раскрыть или нет…»

Мы живем в такое время, когда научно-технические «чудеса» встречаются на каждом шагу. Мы перестали им удивляться. А ведь они поистине удивительны — намного удивительнее самых волшебных сказок, которые нам, уж конечно, хорошо известны.

Но эта сказка еще и сатирическая — она высмеивает лженауку, порочные методы научной работы и руководства ею, отношение некоторых ученых к своей работе. В ней есть над чем посмеяться.

В 1965 году вышел сборник фантастических повестей А. и Б. Стругацких «Хищные вещи века» (издательство «Молодая гвардия»). В него, помимо одноименной повести, включена «Попытка к бегству» (мы упоминали о ней в предыдущем обзоре — «Мир приключений» № 12).

«Хищные вещи века» — своего рода «антиутопия». Что может произойти с обществом, достигшим вершин материального благополучия, но в котором все еще остался капиталистический строй?

Этот вопрос поставлен в повести.

«Исходя из реальных тенденций современного буржуазного общества, — пишет о повести И. Ефремов, — и более всего из свойств его идеологии разлагать души людей, воспитывать отупелых потребителей, ищущих во всем широком мире только сытости и наслаждения, Стругацкие создают модель воображаемой страны, где многое условно, где люди живут, не задумываясь о завтрашнем дне, о куске хлеба. Люди в этой стране имеют все — еду, одежду, развлечения — и тем не менее опускаются до состояния наслаждающегося животного, лучшие из них мучаются и погибают… Повесть А. и Б. Стругацких насыщена ненавистью к подобному благополучию, достигнутому ценой измельчания идей, человеческой личности».

С новым сборником фантастических рассказов «Солнце заходит в Дономаге» (издательство «Молодая гвардия», 1965) выступил И. Варшавский. Сборник состоит из трех разделов и название получил благодаря вымышленной стране Дономаге, о некоторых событиях в которой рассказывается в новеллах второго раздела.

Под Дономагой легко угадывается любая из высокоразвитых капиталистических стран нашего мира, хотя автор и не указывает конкретно, где происходит действие.

К чему приводит развитие науки и техники в стране, где властвуют монополии? Там достигнуто процветание, но человек не обретает счастья, он становится рабом того бездушного строя, который превыше всего ставит прибыль. Отсюда все конфликты, происходящие с героями в Дономаге.

Один из них, например, едва не превращается сам в автомат, другой становится живой вычислительной машиной, третий — искусственный человек, рожденный в колбе, — влачит жалкое существование придатка машины. Четвертый оказывается единственным, кто выживает после катастрофы, вызванной испытаниями нового оружия, и делит свое одиночество лишь с «электронным мозгом», а в конце концов погибает. «Солнце заходит в Дономаге»…

Какими должны быть люди будущего? На этот вопрос отвечают новеллы первого раздела сборника, озаглавленного «Вечные проблемы». Они человечны, это останется неизменным во все времена. Обреченные, казалось бы, на гибель люди не теряют надежды, что усилиями всего мира они будут спасены («В атолле»). И потому картины счастья, отдыха в чудесном уголке природы не омрачает угроза, нависшая над этой семьей: мы верим, что ее предотвратят.

Старый «космический волк» капитан Чигин («Курсант Плюшкин») оказывается жертвой довольно хитроумной шутки своих курсантов, проходящих практику на его учебном космолете «Альдебаран». Рассказ построен на контрастах. Век широко развернувшегося покорения космоса — и романтика далекого прошлого, времен парусного флота, которой увлекается капитан. Техника, невиданно шагнувшая в космические дали, когда будущие космонавты тренируются непосредственно в космосе, — и человек, который остается человеком, со своими привязанностями и мечтами.

А вот старый космонавт, пилот резерва Климов («Решайся, пилот!»). Он постоянно дежурит на космодроме: «Ведь я в резерве, мало ли что может случиться». И случай приходит — ему нужно лететь вторым пилотом рейсового корабля на Марс. Климов для этого слишком стар и все же получает разрешение на полет. Человеку, вся жизнь которого прошла в космосе, нельзя отказать!

В полете происходит непредвиденное, и второй пилот с риском для жизни ликвидирует аварию. Выходит, старость не помеха тому, кто верен своему делу. Решайся, пилот: остаться навсегда на Земле, обрести только личное счастье, или… «завтра в семь утра быть здесь готовым к отлету маршрутного на Луну»… «Ведь я в резерве, мало ли что может случиться»…

Герой рассказа «Лентяй» должен был бы оправдывать это название: он шахтер, управляющий биокибернетическим роботом-антропоидом, и добывает руду на чужой планете. Автомат подвластен человеческой мысли, и кажется, что не может быть легче труда при такой сверхсовершенной технике. Но это далеко не так, и случай, происшедший с шахтером Ишимбаевым, показывает: героизму всегда будет место, какими бы умными машинами мы ни обладали.

В третьем разделе сборника, «Фантастика в собственном соку», читатель найдет несколько юмористических и сатирических новелл.

В сборник М. Емцева и Е. Парнова «Зеленая креветка» (издательство «Детская литература», 1966) вошли повесть «Бунт тридцати триллионов» и рассказы.

Люди Земли получают подарок от пришельцев из космоса — препарат, дающий бессмертие. Темы победы над смертью и содружества земной и инопланетной цивилизаций переплетаются в повести, героям которой свойственны стремление к научному поиску, подвигу ради счастья всех людей планеты. Необычайные приключения переживают герои повести «Бунт тридцати триллионов». В конце концов получен препарат «виталонга-прим», который «спасает от преждевременной старости, придает необыкновенно устойчивый жизненный тонус, неиссякаемую бодрость духа, великолепную трудоспособность в любом возрасте…»

В «Зеленой креветке», как и в других произведениях тех же авторов, судьба необычайного открытия связана с судьбами героев, зависит от того, каковы их взгляды на роль науки в современном мире. Другое, что занимает фантастов, — стремление показать трудные пути открытий.

Рассказы сборника посвящены различным проблемам науки будущего: управление человеческими эмоциями («Приговорен к наслаждению»), биокатализатор, усиливающий жизненную активность организмов и перестраивающий их природу («Зеленая креветка»), искусственный человек («Идеальный ариец»), действие на космонавта электромагнитных излучений другой звезды («Желтые очи»), получение первичной материи («Доатомное состояние»), биокибернетические и биохимические проблемы, воздействие на организм и психику человека («Конгомато»).

Сборник научно-фантастических повестей и рассказов И. Росохватского «Виток истории» (издательство «Детская литература», 1966) включает несколько печатавшихся ранее и новых произведений. Среди них — повесть «На Дальней», в которой описывается встреча землян с разумными обитателями Дальней планеты.

В новый сборник научно-фантастических повестей и рассказов А. Шалимова «Когда молчат экраны» (издательство «Детская литература», 1965) вошли, помимо одноименной повести, рассказы «Стажировка», «Концентратор гравитации», «Пленник кратера Арзахель» и повесть «Цена бессмертия».

Автор переносит нас на планету иной звездной системы («Цена бессмертия»). Жители ее не умирают естественной смертью, они бессмертны. Но немногие из них уцелели после разрушительной термоядерной войны, и, чтобы бессмертным существовать дальше, когда жизненные ресурсы иссякнут, нужно либо уничтожить соседнюю планету Мауну, либо попытаться найти другие разумные существа, которые, быть может, обитают на той же Мауне… Молодой ассистент Од, вопреки мнению правящего Круга Жизни и Смерти, выбирает второе. Ценой собственной гибели он предотвращает гибель Мауны.

Повесть «Когда молчат экраны» посвящена победе человека над временем. Он получает возможность путешествовать в межзвездных просторах с огромными космическими скоростями. Улетает первая фотонная ракета, и экраны связи молчат. «А когда молчат экраны, решать и действовать должны люди…» И герои повести принимаются за работу — через три года полетит следующая экспедиция…

Рассказ «Пленник кратера Арзахель» описывает приключения космического «робинзона» на Луне.

В рассказе «Стажировка» автор говорит о далеком будущем Земли, когда люди научатся управлять деятельностью вулканов, климатом Крайнего Севера и Юга. На центральном посту, мозге энергетической сети планеты, проходит практику стажер. Ученые находят путь увеличить мощность природного ядерного генератора Земли, чтобы поднять из океанских глубин затонувшие в древности материки — Атлантиду и Гондвану. Человек грядущего будет владеть гигантской энергетической мощью, до он никогда не употребит ее во зло людям — такова главная мысль рассказа.

Рассказ «Концентратор гравитации» имеет подзаголовок — «На грани фантастики». И действительно, непонятно, существовал ли на; самом доле чудесный прибор, который мог излучать направленное гравитационное ноле. Это было бы чудовищное оружие. А может быть, герой рассказа смог, управляя биотоками, внушить лишь иллюзию происходивших необычайных событий? Возможно, и так, но все же… Концовка рассказа позволяет в этом усомниться.

В романе А. Студитского «Разум Вселенной» (издательство «Молодая гвардия», 1966) поставлена проблема, с которой человечество столкнется уже в ближайшем будущем. Как человеку приспособиться к жизни в изменившейся среде, когда он будет подвергаться воздействию излучений? Огромную роль должна здесь сыграть биология. О биологии эры атома и космоса, путях решения проблемы защиты живой материи от разрушительных сил и рассказывает автор.

В романе Г. Мартынова «Спираль времени» (Лениздат, 1966) гостями Земли оказываются жители соседнего мира, находящегося в четвертом измерении. Но случай заставляет их проделать путешествие еще и во времени, уже вместе с одним из землян. И перед читателем проходят события разных эпох и в разных местах нашей планеты — он переносится и в Атлантиду, и в Древнюю Русь, и в век XX, и в век XXII. Он как бы проходит по своеобразной спирали времени.

* * *

Отдельные крупные произведения писателей-фантастов печатались в альманахах и сборниках 1965 и 1966 годов.

Опубликована первая книга фантастического романа С. Снегова «Люди как боги» (сборник «Эллинский секрет».) Это утопия о далеком космическом будущем человечества.

Повесть А. Днепрова «Голубое зарево» напечатана (в сокращенном виде) в альманахе «НФ», выпуск 2. В ней затрагиваются проблемы физики будущего — создание искусственного антивещества и фотонного двигателя для космических ракет. Как и во многих других своих произведениях, писатель сталкивает в повести науку двух миров.

Только что закончилась война, а империалисты уже охотятся за трофейными научными материалами я немецкими специалистами. В лаборатории доктора Роберто велись исследования, связанные с получением ядерной энергии «третьим путем» — но делением или синтезом ядер, а с помощью аннигиляции вещества. И новые сеятели смерти мечтают о том, чтобы создать столь могущественное оружие, которое могло бы буквально взорвать весь земной шар. Над той же идеей — получения ядерной энергии, но только в иных целях — работают и советские ученые.

Ход решения идей, с одной стороны, и борьба, развернувшаяся вокруг открытия, — с другой, и составляют содержание повести.

Запуск первой советской фотонной ракеты воспринимается как победа сил творящего разума. Это он становится покорителем Вселенной, он «смело схватит за крыло сияющую жар-птицу и подчинит ее своей воле!..»

В романе О. Ларионовой «Леопард с вершины Килиманджаро» (альманах «НФ», выпуск 3) ставится вопрос: что было бы, если бы человек знал заранее час своей смерти, знал, сколько ему предстоит прожить? Действие романа происходит в будущем, и один из главных его героев — космонавт, возвратившийся на Землю после длительного рейса.

Космический корабль «Овератор» привез необыкновенную информацию о чужой планете, во всем подобной Земле и населенной как бы двойниками землян. Каждому землянину соответствовал свой инопланетник, «таукитянин». Сведения об этих двойниках и стали известны на Земле. Однако произошел своеобразный перескок во времени, и «Овератор» принес сведения не о настоящем, а о будущем каждого из обитателей Земли. Так оказалось, что люди стали обладателями необычайного знания-времени, которое они должны прожить. Переживания героев, узнающих свою судьбу, и человеческие трагедии, связанные с полученным «знанием», стоят в центре внимания автора.

В альманахе «НФ», выпуск 4, помещена повесть Л. Обуховой «Лилит» (выпущена также отдельным изданием в издательстве «Знание», 1966). В повести рассказывается о посещении Земли в очень далеком прошлом разумными существами с другой звездной системы.

Повесть Г. Гора «Мальчик» (сборник «Фантастика, 1965», выпуск II) рассказывает о том, как ученым удалось разгадать тайны пришельцев, посетивших Землю в доисторические времена. Пришельцы оставили свои «информационные копии», а пятнадцатилетний сын археолога, профессора Громова, воспринял психологию и знания мальчика, который летел с пришельцами на их корабле. Он и рассказал о космосе, о полете, о жизни на древней Земле. Повесть вошла также в сборник Г. Гора «Глиняный папуас» (издательство «Знание», 1966), в который включены две повести — «Глиняный папуас» и «Докучливый собеседник», а также рассказы «Великий актер Джонс», «Необычайная история», «Капитан Кук», «Ольга Нсу» и «Аппарат Аристотеля».

В том же сборнике «Фантастика, 1965», выпуск II, помещена повесть А. Громовой «В круге света». Пользуясь фантастическим допущением о возможности передачи мысли на расстояние и мысленного воздействия на людей, автор разворачивает действие в нашем времени — в недавнем прошлом. Она развенчивает индивидуализм, неверие человека в свои силы, приводящие к страху перед Большим миром и уходу в свой маленький мирок.

* * *

В нашей фантастике появляются все новые и новые имена, в ней начинают работать писатели, которые писали и пишут в других жанрах.

Мы говорили уже о романе прозаика С. Снегова, выступившего с первым фантастическим произведением — романом «Люди как боги».

Писательница Н. Соколова опубликовала повесть «Захвати с собой улыбку на дорогу…» (сборник «Фантастика, 1965», выпуск III). В сборник Н. Соколовой «Тысяча счастливых шагов» (издательство «Советский писатель», 1965) вошла фантастическая повесть «Пришедший оттуда», в которой фантастика, как и в другой ее повести, служит средством резче обрисовать противоречия современной жизни.

С сатирической фантастикой выступил А. Шаров («После перезаписи» — в альманахе «НФ», выпуск 4, «Редкие рукописи» — выпуск 5, «Остров Пирроу» — в сборнике «Фантастика, 1965», выпуск II).

Ученый-хирург Н. Амосов, автор повести «Мысль и сердце», написал «Записки из будущего» (сокращенный вариант — в сборнике «Фантастика, 1966», выпуск I; печатался также в журнале «Наука и жизнь», 1965).

Перу Д. Гранина принадлежит фантастический рассказ «Место для памятника» (журнал «Изобретатель и рационализатор», 1966, № 9).

Поэт и прозаик В. Шефнер в своем сборнике «Счастливый неудачник» (издательство «Советский писатель», 1965) поместил фантастическую повесть «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина».

* * *

Писатели, создающие реалистическую прозу, пользуются фантастикой как приемом. Характерный пример последнего времени — роман Л. Лагина «Голубой человек» (журнальный вариант — «Москва», 1966, № 12; главы печатались, кроме того, в журнале «Искатель», 1966, № 3).

Главный герой романа — наш современник, молодой рабочий. Он попадает из Москвы пятидесятых годов XX века в новогоднюю Москву 1894 года.

«Фантастический роман? Судя по сюжетному основному ходу, вроде бы и так. Но, кроме этой единственной предпосылки, роман в остальном вполне реалистичен, иногда сатиричен и почти всегда лиричен…» — пишет Л. Лагин.

Оказавшись невольным путешественником во времени, человек XX века становится свидетелем, а затем и участником зарождения организованного рабочего движения в Москве. Он встречается с революционерами и даже с молодым Лениным, сам становится революционером, подвергается преследованию царской охранки и аресту. Сохраняя память и психологию советского человека, зная, как развернутся события истории в дальнейшем, герой романа лишь в отдельных случаях пользуется своим «даром предвидения».

При побеге из тюрьмы он спасается от преследования в том самом доме, в котором произошел его переход в прошлое, и возвращается обратно в свое время, пробыв несколько месяцев в дореволюционной Москве.

Фантастический прием дал возможность автору описать прошлое с позиций сегодняшнего дня и тем самым показать контраст между нашей жизнью и жизнью рабочего класса в конце прошлого века. Общение героя, нашего современника, с представителями разных кругов русского общества происходит поэтому при необычных обстоятельствах, и это придает образам романа особую выразительность, а сюжету — напряженность.

* * *

Фантастическая повесть В. Мелентьева «Голубые люди Розовой Земли» (издательство «Детская литература», 1966) представляет собой своего рода «космическую» сказку. Ее герои — мальчик Юрка Бойцов и собака Шарик. Они неожиданно встречаются с юными космонавтами — «голубыми людьми», прилетевшими с далекой Розовой планеты и посланными на разведку нашей солнечной системы. Юра и Шарик оказываются в числе членов экипажа космического корабля, знакомятся с необычайными достижениями соседнего человечества, испытывают ряд приключений в полете и на неведомой планете и возвращаются на Землю.

Другая сказка, «космическая, фантастическая, сатирическая», К. Чеповецкого «Крылатая звезда» выпущена в 1966 году издательством «Веселка». «Вам предлагается необычайное путешествие в компании двух загуляй-мечтателей, фантазеров Павлика и Зори и их третьего дружка Тимки. Конечный пункт — Крылатая звезда. Планета новая, гостеприимная, полная киберов и юных ученых.

Средства передвижения разные — вплоть до летающих штанов. На ваших глазах герои встретятся со своею собственной мечтой. Вы ее тоже сможете разглядеть» — так открывается книга.

* * *

В 1965 и 1966 годах продолжался выпуск альманахов и сборников издательствами «Молодая гвардия» и «Знание». Вышло три сборника «Фантастика, 1965» и три «Фантастика, 1966», пять книг альманаха научной фантастики «НФ».

В сборниках «Фантастика» печатались произведения как уже известных фантастов (А. Днепров, И. Варшавский, В. Сапарин, Г. Гор, А. Громова, Г. Альтов, М. Емцев и Е. Парнов, Е. Войскунский и И. Лукодьянов, И. Росоховатский, В. Савченко), так и рассказы авторов, еще не выступавших с отдельными книгами или публикующих свои первые вещи. В них выделен раздел «Новые имена». В сборниках помещаются также критические статьи.

В альманахе «НФ» имеется раздел советской фантастики, в котором были помещены, помимо упоминавшихся нами, произведения Е. Войскунского и И. Лукодьянова и др.

Фантастика в альманахе «На суше и на море» (издательство «Мысль») представлена рассказами и повестями советских и зарубежных авторов.

В сборнике «Эллинский секрет» помещен одноименный рассказ И. Ефремова, а также рассказы Г. Гора, Л. Борисова, Г. Альтова.

* * *

В библиотеках, выходивших в разных издательствах, помещен ряд научно-фантастических и фантастических произведений русских советских авторов.

В 1965 году начат выпуск двадцатитомной «Библиотеки приключений» (издательство «Детская литература»). Том 1-й — переиздание произведений А. Грина («Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Золотая цепь»), том 4-й — романа А. Казанцева «Пылающий остров».

Пятый том «Библиотеки приключений» составляет роман С. Лема «Магелланово облако».

С 1965 года выходит «Библиотека современной фантастики» в 15 томах (издательство «Молодая гвардия»). В первом томе читатель найдет роман «Туманность Андромеды» и повесть «Звездные корабли» И. Ефремова, в седьмом — повести А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу».

В 1965 году журнал «Сельская молодежь» дал приложение — «Библиотеку фантастики и путешествий» в пяти томах. Роман А. Громовой «Поединок с собой», повести и рассказы И. Ефремова, А. Днепрова, Г. Альтова, И. Варшавского, А. и Б. Стругацких, С. Гансовского, Д. Биленкина, В. Григорьева — таково содержание первых трех томов библиотеки, включивших фантастику.

В 1965 году вышло «Собрание сочинений» в шести томах А. С. Грина (издательство «Правда», библиотека журнала «Огонек»). В него вошли феерия «Алые паруса», романы «Бегущая по волнам», «Дорога никуда», «Золотая цепь» и фантастические новеллы.

* * *

В 1965–1966 годах любители фантастики получили возможность познакомиться со многими произведениями зарубежных фантастов.

Издательство «Мир» выпускает серию «Зарубежная фантастика». Каждый выпуск снабжен предисловием или послесловием, рассказывающим об авторе и его творчестве.

Среди уже вышедших — «Марсианские хроники» Р. Бредбери, «Охота на сэтавра» С. Лема, «Сигнал из космоса» К. Занднера, «Телечеловек» Ф. Кашшаи, «Операция „Венера“», «Торговцы космосом» Ф. Поола и С. Корнблата, сборник рассказов Й. Несвадбы «Мозг Эйнштейна», сборник англо-американской фантастики «Туннель под миром» и «Экспедиция на Землю».

Выпуски 1966 года: «Мозг-гигант» Г. Гаузера, «Пан Сатирус» Р. Уормсера, «Ветер времени» Ч. Оливера, «Путь марсиан» А. Азимова, «Андромеда» Ф. Хойла и Д. Эллиота, «Паломничество на Землю» Р. Шекли, сборник рассказов К. Фиалковского «Пятое измерение», сборник рассказов румынских писателей «Белая Пушинка», сборник произведений К. Чапека.

В «Библиотеку современной фантастики» в 15 томах вошла «Антология фантастических рассказов» (Италия, Польша, Франция, Чехословакия, Швейцария, Япония) — том пятый. В этой же библиотеке зарубежная фантастика входит также в тома второй (Абэ Кобо «Четвертый ледниковый период» и «Тоталоскоп»), третий (Р. Бредбери «451° по Фаренгейту» и рассказы), четвертый (С. Лем «Возвращение со звезд» и «Звездные дневники Ийона Тихого»), шестой (А. Кларк «Большая глубина» и рассказы), восьмой (Д. Уиндем «День трпффидов», рассказы), девятый (А. Азимов «Конец вечности»), десятый — антология фантастических рассказов писателей Англии и США.

В «Библиотеке фантастики и путешествий» в пяти томах два тома посвящено зарубежной фантастике. Во втором томе напечатаны «Человек-невидимка» Г. Уэллса, «Я, робот» А. Азимова и рассказы Р. Бредбери, в четвертом — повесть С. Лема «Солярис», роман А. Кларка «Пески Марса», рассказы К. Боруня, В. Кайдоша, Р. Шекли.

Систематически помещает зарубежную фантастику альманах «НФ». Среди опубликованных в нем произведений — рассказы С. Лема, А. Азимова, Д. Финнея (выпуск 2), рассказы Л. Биггла и А. Кларка (выпуск 3), роман Ф. Хойла «Черное облако» (выпуск 4), рассказы К. Саймака и У. Тивиса (выпуск 5).

В сборнике «Эллинский секрет» напечатаны рассказы Р. Бредбери и Р. Хайнлайна.

В научно-популярном сборнике «Земля и Вселенная» (издательство «Знание», 1966) читатель найдет рассказы А. Кларка «Лето на Икаре» и К. Фиалковского «Бессмертный с Веги».

Кроме того, издательство «Детская литература» выпустило фантастическую повесть немецкого писателя Д. Крюса «Тим Талер, или Проданный смех» (1966), а Гидрометеоиздат — научно-фантастический роман Г. Фивега «Солнце доктора Бракка» (перевод с немецкого, 1965).

Вышел сборник А. Кларка «Лунная пыль» (издательство «Знание», 1965), который составлен из одноименного романа и рассказов.

Любители фантастики знают английского писателя А. Кларка как автора многих научно-фантастических произведений. Недавно в русском переводе вышла еще одна его книга, которая хотя и не является беллетристикой, но представляет большой интерес для всех, кто стремится заглянуть в будущее.

В этой книге, «Профили грядущего» (русский перевод под названием «Черты будущего», издательство «Мир», 1966), Кларк пишет:

«За последние тридцать лет в десятках тысяч рассказов и романов исследованы все мыслимые варианты будущего — и большая часть немыслимых тоже. На свете осталось мало того, что в принципе может случиться и что не было бы описано в какой-нибудь книге или журнале. Критическое (обращаю внимание на это прилагательное!) чтение научной фантастики чрезвычайно полезно с познавательной точки зрения всякому, кто хочет заглянуть вперед больше чем на десять лет. Люди, не знающие, о чем мечтали в прошлом, вряд ли способны составить элементарное представление о будущем».

Кларк приводит интересную таблицу открытий, уже сделанных и еще не сделанных, «непредвиденного» и «предвиденного». Среди того, что предстоит открыть, есть и чистейшая фантазия, но, говоря словами Кларка, «единственный способ изведать границы возможного — это осмелиться шагнуть чуточку дальше, за его пределы, в область невозможного». Именно это он и пытается сделать в своей книге.

В конце Кларк приводит еще одну любопытную таблицу — «Основные этапы развития техники в будущем». Правда, в примечании к ней он оговаривает: «К приведенной таблице, конечно, не следует относиться излишне серьезно». Тем не менее таблица эта как пример предвидения будущего все же очень интересна.

* * *

В этом обзоре мы, конечно, не могли перечислить все пополнение последнего времени нашей книжной полки. Фантастику начал печатать, например, новый журнал «Химия и жизнь». Продолжают выходить и новые альманахи, сборники, выпуски библиотек. Мы рассказали здесь лишь о том, что показалось нам наиболее интересным из «урожая» 1965 и 1966 годов.