Крэг Клевенджер

Человек-змея

Моя сигара вовсе не символ, а просто сигара.

Зигмунд Фрейд

Дэниел Флетчер

Глава 1

Мои передозировки можно пересчитать по пальцам.

Август 1985 г. Перкоцет. Пятимиллиграммовые таблетки по виду не отличались от трёхсотдвадцатипятимиллиграммовых, а те, в свою очередь, от слабительного. Состояние явно не для работы с документами. «Скорая помощь», три унции ипекакуаны, жуткая рвота, тридцать семь часов судорог и кровавого поноса.

Февраль 1986 г. Метокарбамол. Жёлтые капсулы, яркие, как пляж на детском рисунке. Пять таких куколок — и сердце остановилось. Я увидел свет в конце туннеля, пока все те же парни из «скорой», на этот раз при помощи дефибриллятора, возвращали меня к жизни, а потом прислали счёт на сто шестьдесят долларов, чтобы баловаться было неповадно.

Июнь 1986 г. Петидин и аспирин окончательно погубили посаженный в четырнадцатилетнем возрасте желудок.

Ноябрь 1986 г. Что-то год тяжёлый получился… Гидрокодон Просыпаешься с больным животом и исполняешь следующий ритуал:

Душ.

Кофе.

Машина.

Ток-шоу на радио.

Ад.

Домой.

Выпить!

А потом вспоминаешь: сегодня воскресенье, и на душе четыре секунды царят мир и покой, а гидрокодон растягивает кайф на целых шесть часов. Увы, снова передоз: тужишься рвотой, невидимые руки выжимают живот, словно мокрую тряпку, изо рта бегут ручейки тёплой слюны, руки-ноги не слушаются. Слова бьются в голове словно грязная пена о волнолом: ни порядка, ни смысла. Пальцы… Имя… Голова…

Февраль 1987 г. Пропоксифен. И пол-литра бурбона, чтобы запить.

Вчера, 17 августа 1987 года. Карисопродол. Выпускается в аккуратных белых таблеточках, будто витамины. Триста двадцать пять миллиграммов размягчителя мышц — то, что нужно перетрудившимся спортсменам и грузчикам. Примешь больше положенного — к расслабляющимся мускулам присоединяется диафрагма, потом сердце. Ощущения — будто тонешь или умираешь под тяжестью борца сумо. Пока не парализовало, я сделал три дорожки кокаина, надеясь, что сердце начнёт работать. Не помогло.

При таких обстоятельствах меня нашёл Распутин, полосатый кот Молли весом пять килограммов. Она взяла его из приюта, после того как кот «поцеловался» с шинами летящего на полной скорости грузовика. Распутин пришёл в себя, но в память о происшествии лишился зрения и почти всех зубов. Остался лишь передний клык, торчащий изо рта под углом девяносто градусов. Так что теперь ест мягкий корм, обожает орать и пялиться на нас прозрачными, цвета яичного белка, глазами: лепестки сместившейся сетчатки плавают где-то в глубине. Мне нравилось выключать свет и чесать Распутину за ушами, пока не начнёт мурлыкать, словно работающий холодильник. Потом можно зажечь карманный фонарик и светить в его мёртвые мраморные глаза, пытаясь заглянуть в мозг. Молли бесится, когда я так делаю!

Я попытался сесть, переместить вес с рёбер и лёгких, но ничего не получилось. Какое сесть, даже согнуть палец или пошевелить губами невозможно! С трудом справился с западающим языком: ещё немного — и задохнулся бы окончательно. Страшно хотелось спать, однако я заставлял себя дышать, дышать и сквозь сгущающийся карисопродоловый туман слышал жуткий металлический хрип. Я лежал на спине, а августовское зарево, пробиваясь сквозь прореху в шторах, оранжевым копьём пронзало мне глаза.

Распутин выл, требуя внимания, и лизал лицо. Неутомимый язычок горячим наждаком прожигал мой ступор, а мурлыканье роем голодных пчёл терзало уши. Тяжёлый, как куль с мукой, кот уселся на грудь, лёгкие соприкоснулись, словно крылья испуганной бабочки.

Я слышу звуки: хлопнула дверь, на ковёр упала сумочка. Распутин перестал давить на грудь, и я почувствовал приятный сладковатый запах. «Милый! Боже, что делать…» — испуганно лепетала Молли.

Помню, как мне поднимали веки, помню размытое лицо, проплывающий над головой потолок. Слова рассыпались белым прибоем рубленых фонем, которые по воле волн то теряли, то обретали смысл. Президент… Много… Вызов… Имя… Слон пнул в грудь электрическим копытом, и я проснулся, привязанный нейлоновыми ремнями к каталке, с пластиковой маской на лице. Несут вниз по лестнице, по подъездной аллее, к машине.

Беззвучной скороговоркой повторяю свою историю: меня зовут Дэниел Флетчер, родился 6 ноября 1961 года. Заболела голова — принял обезболивающее, таблетки не помогали — переборщил с дозировкой.

Открываю глаза: «Куда вы меня везёте?», но мои слова — всего лишь распухшие звуки и пузырьки слюны под колпаком кислородной маски. Затуманенным от комы зрением различаю: это не форма, а тёмно-синий костюм. Передо мной лицо Джимми. Значит, я всё перепутал и был в отключке по крайней мере несколько часов, потому что меня не по лестнице спускают, а кое-куда пониже — в землю закапывают! Уничтожают, из игры выводят… «Ну, всё не так плохо, — думаю я, — сейчас засну и ничего не почувствую», а потом вспоминаю про Молли — что они с ней сделают? — и становится страшно. Паниковать нет сил; закрываю глаза и проваливаюсь во тьму.

Вот как всё случилось.

* * *

Округ Лос-Анджелес Департамент психиатрии и наркологии

Заявка на психиатрическую экспертизу

Вниманию Ричарда Карлайла, доктора медицинских наук 18 августа 1987 года

Ричард!

Нижеследующая заявка на экспертизу поступила вчера, когда вы были на конференции. Мужчина лет двадцати пяти, белый, пострадал от передозировки барбитуратов. В клинике «Королева ангелов» не смогли установить, была ли передозировка намеренной, и запросили медицинское заключение. Полную историю болезни можно просмотреть в регистратуре приёмного отделения клиники.

Экспертиза в «Королеве ангелов» должна состояться сегодня в десять утра, чтобы в случае положительного исхода не задерживать пациента. Выписку из истории болезни прилагаю. Прошу обследовать пострадавшего на наличие признаков депрессии, биполярного или, возможно, соматоформного расстройства и определить степень его опасности для себя и окружающих. Копию отчёта прошу предоставить мне и доктору Ломаксу из приёмного отделения «Королевы ангелов».

Заранее благодарю,

У.К., департамент психиатрии

* * *

Пресвитерианская клиника «Королева ангелов»

В антикризисное отделение

Департамента психиатрии и наркологии округа Лос-Анджелес

от Брайана Ломакса, доктора медицинских наук, заведующего приёмным отделением

Заявка на психиатрическую экспертизу 18 августа 1987 года

Прошу направить в нашу клинику специалиста для обследования больного с потенциальной склонностью к суицидам.

* * *

Выписка из истории болезни

Пациент: Дэниел Джон Флетчер

Больной был обнаружен в бессознательном состоянии у себя дома бригадой «скорой помощи», выехавшей на вызов. Со слов сожительницы (Амелии Уиллер), на протяжении нескольких дней он жаловался на сильную мигрень, принимал медикаменты без предписания врача, но какие именно — неизвестно (результаты токсикологического анализа ожидаются).

Реанимационные процедуры: зондовое промывание желудка (раствор сульфата натрия), орошение (раствор активированного угля), дефибрилляция (одиночный электрический импульс).

В настоящее время больной интубирован (затруднённое дыхание), состояние стабильное.

Больной — хронический курильщик, имеются признаки длительного злоупотребления амфетаминами. По данным полиции, правонарушений не совершал, на учёте в психоневрологическом диспансере не состоит. В отсутствие более полного анамнеза и очевидных причин появления мигрени судить о намеренности передозировки не представляется возможным. В данной ситуации ставится вопрос о выписке с рекомендацией прохождения курса амбулаторного лечения.

С полной историей болезни, запросом в Департамент полиции Лос-Анджелеса и полученной информацией можно ознакомиться в регистратуре приёмного отделения.

Примечания к истории болезни: а) в бреду больной называл себя вторым именем (Джонни), хотя, по утверждению А. Уиллер, все зовут его Дэнни; б) прошу внимательно ознакомиться с разделом «Конечности». На левой руке у больного имеется хорошо сочленённый шестой палеи, по размерам идентичный безымянному. Обе руки и все пальцы (включая вышеописанный) сформированы и функционируют нормально.

На ночь больной останется в клинике; к утру, по всей вероятности, потребность в интубации отпадёт. Психиатрическая экспертиза должна состояться завтра, 18 августа 1987 года, в десять утра.

Прошу направить в клинику специалиста соответствующей категории и предоставить мне копию отчёта.

Б.Л., приёмное отделение

Глава 2

Хочу кофе. «Нет, у вас обезвоживание, — говорит сестра и передаёт маленькую пачку сока с соломинкой. — Вот выпейте, а потом нужно поесть». Яблочный содействует на меня примерно так же, как запах изопропанола на дрожащего в ожидании укола ребёнка. Один глоток — и перед глазами проносятся все предыдущие посещения психбольниц и вальс со смирительной рубашкой, которого едва удалось избежать.

На соседней койке женщина лет сорока, точнее не определишь. С ней беседуют два копа и записывают показания в блокнот, но я, увы, ничего не слышу. Бедняжка разговаривает сквозь стиснутые металлическими скобками зубы: только так врачам удалось зафиксировать челюсть, чтобы не развалилась. Кстати, моя соседка очень даже ничего: волосы длиной ниже плеч, платиновые, разделены на прямой пробор. Мама тоже так носила, только эта женщина тоньше и смуглее, чем она. На рёбрах шина, левый глаз похож на красный теннисный мяч, на левой же скуле аккуратный шов серебристых стежков, совсем как цветочный орнамент, в центре которого большой тёмно-синий синяк. Наверняка её муж — правша. Здоровый глаз, налитый кровью и влажный — шок проходит, страшная реальность возвращается, — умоляюще смотрит на копов, правая рука жестикулирует, несмотря на шины на указательном и среднем пальцах и пятна йода на предплечье. Левая рука в гипсе. Один из копов, тот, что пониже, поймал мой заинтересованный взгляд и задвинул шторку.

Санитарам строго-настрого запрещено выдавать мне одежду. Таким, как я, потенциальным самоубийцам, самое место в закрытой психиатрической клинике. О побеге не может быть и речи! В любом случае меня вырвало на футболку, и медсестры разрезали её на груди, прежде чем нанести на кожу гель и приложить разряд в триста вольт. Ничего страшного, они добра мне желали.

Я стоял на своём: в больничной одежде разговаривать с психиатром не стану. Медики уступили, выдав всё, кроме ключей и бумажника, а вместо футболки принесли рубашку с гавайским принтом: небось с покойника сняли или благодарный пациент отдал. За мной будет присматривать санитар по имени Уоллес. В джинсах и кожаной куртке я похож на вышибалу из театра, где ставят порно. Не самый лучший наряд для встречи с экспертом, но выбора нет. Первое впечатление самое важное: если буду выглядеть как псих — а в больничной пижаме впечатление именно такое, — всё, пиши пропало.

Проясним всё сразу: меня зовут Джонни. Джон Долан Уинсент. Однако сейчас моё имя — Дэниел, или Дэнни, или Дэн, называйте как хотите. Для санитаров я Дэниел Флетчер, то же самое для докторов, медсестёр, фельдшеров «Скорой помощи», служащих Департамента полиции Лос-Анджелеса и всех остальных, кто привёз меня в больницу, спас жизнь и/или собирается задержать здесь против воли. Мой босс, администратор компании и постоянные клиенты знают меня как Дэниела Флетчера; именно это имя стоит в заявлении о приёме на работу и страховом полисе.

Единственная, кто зовёт меня Джонни, — это Молли, да и то во время секса, обычно всего один раз. Дважды или трижды, только если слишком увлекаюсь работой или подсаживаюсь на наркотики. Хотя мы квиты, если учесть, что Молли по-настоящему зовут Кеара. Молли придумал я. Она сама попросила. Хотела все тонкости знать.

* * *

Обнажённая Кеара принесла в спальню стакан воды и поставила на пустой поднос.

Нырнув под одеяло, девушка прижалась ко мне, устроилась поудобнее и закрыла глаза.

Жёлтый свет уличных фонарей, просачивался сквозь шторы, скользил по высоким скулам, отбрасывавшим красивые, в виде полумесяца, тени. Обожаю совершенство её сонного лица, идеальную симметрию, простые линии. Даже без макияжа губы кажутся чёткими, сочными… не девушка, а живая кукла! Закрыв глаза, я могу нарисовать её профиль по памяти одной непрерывной линией. Иногда я вывожу его, когда не могу уснуть: двести изгибающихся в лицо линий, равномерно распределённых по белой простыне. Удивительно: каждый из профилей получается идеальным, неотличимым от последующего и предыдущего.

Осторожно, словно к трепещущей бабочке, я прикоснулся к её подбородку. Если захочу, могу быть очень нежным. Аккуратно провёл по прямому носу: от переносицы до кончика, затем очертил скулы, обозначил контур губ и ямочку на подбородке. Сколько разных углов, углублений, выпуклостей!

— Не надо! — Не открывая глаз, Кеара отстранилась, взяла за меня руку, и наши пальцы переплелись.

— Ты такая красивая! — прошептал я.

— Нет…

— Кеара, — позвал я, надеясь, что она на меня посмотрит. — Эй, Кеара!

— Не люблю своё лицо. — Она открыла глаза, поднесла мою руку к бледному уличному свету и внимательно посмотрела на пальцы. — То, о чём ты мне сегодня рассказывал… ты действительно всё вручную делаешь? В смысле, без линейки и других принадлежностей?

— Порой да. Все зависит от сложности документа.

— Ты ведь можешь прочертить идеально прямую линию, верно? Я сама видела.

Откашлявшись, я глотнул воды. Надо же, ещё никому не рассказывал, чем занимаюсь.

— Да, но без инструментов не обойтись: трафаретов, шаблонов и так далее… Иногда приходится делать штампы или печати… Всё должно быть безупречно.

Кеара улыбнулась, и симметрия нарушилась: вправо губы растягивались больше, чем влево. Зато я увидел безупречные зубы и сверкающие глаза.

— Докажи! — попросила она. — Джонни, преврати меня в кого-нибудь!

Кровь вскипела, как от кокаинового косячка, хотя я был трезв и не под кайфом. В голове всё выстроилось по своим местам, ответы на вопросы рождались со скоростью, на какую мысль не способна.

— Ладно, — кивнул я. — Только не по-настоящему. Зачем рисковать, если нет необходимости?

Отказывать нельзя: за мной должок. Она сквозь пальцы смотрит на величайшую аферу в моей жизни и не задаёт лишних вопросов.

— Просто придумай имя. — Кеара обвела пальчиком контур моей ладони. — Джонс, Смит… что-нибудь в таком духе.

— Первое правило — никаких Смитов, Джонсов и Андерсонов. Такие фамилии как раз простотой и выделяются.

Кеара села, взяла у меня стакан, и я замешкался: непривычно раскрывать принципы своей работы.

— Фамилия должна быть расхожей, чтобы в любом справочнике несколько однофамильцев нашлось, но не вызывающе простой вроде Джонса.

— Например?

— Хорошо подходят шотландские или ирландские фамилии вроде О’Фаллона, Магуайра. Ну или англосаксонские: Уиллер или Тейлор, Арчер, Карпентер, Купер или Мейсон. Что-нибудь такое, что быстро вылетает из памяти.

— Флетчер?

— Сообразительная ты моя! — похвалил я. Кеара хихикнула, подтолкнув меня локтем. — Но одно дело просто подобрать фамилию, а другое — вжиться в образ. Тут море сложностей, даже национальный колорит придётся учитывать.

— А как насчёт имени?

— Те же правила: простое, но незапоминающееся. Молли?

Кеара рассказывала о яппи с выбеленными зубами в футболке-поло, который в тот вечер пришёл в бар, набрался до поросячьего визга и запел «Молли Мэлоун». Слова парень знал плохо, однако не тушевался и заменял их на «ла-ла-ла-ла». В итоге «Молли Мэлоун, ла-ла-ла-ла!» пришлось слушать раз десять.

— Молли Уиллер, — выбрала Кеара.

— Умница, самую суть ухватила! В эти выходные сделаю Молли Уиллер свидетельство о рождении.

В спальне полумрак. Поставив стакан на поднос, Кеара уселась на меня верхом, грациозно, словно профессиональная стриптизёрша. Здорово, даже спасть расхотелось.

— Хочу наблюдать за процессом.

* * *

Дэниел Флетчер лежит под капельницей с питательным раствором и мучается болью в горле. Поцарапали, когда вводили смазанный лубрикантом наконечник зонда.

Дэниел Флетчер отказывается пить аспирин, чтобы успокоить повреждённую трахею: во время предыдущего передоза заработал язву желудка.

Хотя нет, это не Дэниел Флетчер аспирин перебрал, а Пол Макинтайр. Значит, у Флетчера чистая история: ни передозов, ни попыток самоубийства, ни психических заболеваний.

Дэниел Флетчер родился и вырос в Корнуоллисе, штат Орегон. Я частенько выбираю Орегон для своих новых «Я». Иногда отдалённые районы Техаса или Вашингтона, однажды Массачусетс, но чаще всего Орегон.

Я решил появиться на свет на тридцать один месяц позже, а потом подогнал даты рождения родителей, высчитав максимальный и минимальный возраст. Для отцов применяю следующую формулу: выбранный год рождения минус сорок пять или минус двадцать один; для матерей — выбранный год рождения минус тридцать пять или минус семнадцать. Да, с цифрами я всегда дружил.

Девять кладбищ назад я нашёл мистера и миссис Карл Флетчер, похороненных рядом под одинаковыми мраморными плитами, украшенными гравировкой: даты рождения и смерти плюс «Гуманист и филантроп» на надгробии мужа. Всё понятно, некролог был длиннее и подробнее, чем обычно, а в библиотеке ждут биографии супругов на микрофильмах. Миссис Флетчер пережила мужа на семь лет — самый средний результат. В библиотеке столько бесценной Информации: даты рождения Флетчеров, бракосочетания, данные об их здравствующем сыне и аневризме мозга, от которой скончался Карл Флетчер… Я аккуратно всё законспектировал. Иногда попадаются супруги, умершие в один день, погибшие в авиакатастрофе, ДТП, на пожаре, а иногда целые «семьи» надгробий: мать, отец, дети с похожими датами рождения и смерти.

Чем больше хожу по кладбищам, тем трепетнее отношусь к некрологам на микрофильмах, которые пылятся в библиотеках. Читаю быстро, пинбольным шариком отскакивая от десятков тысяч имён и надгробий.

Ещё до Флетчеров я находил множество подходящих по возрасту пар, но у всех, как назло, оказывались азиатские или испанские фамилии. Польскую пару со спутанным клубком согласных на конце фамилии я на всякий случай записал: вдруг пригодится, армянскую — категорически отверг, равно как и всех Нгуенов, Вонгов, Гонсалесов и Родригесов. Нужно английское имя.

Тюрьма меня пугает. Шоковая терапия пугает ещё сильнее. А ещё рубашки из парусины с длинными, до колен, рукавами. В городке, где я вырос, была психбольница. Каких только историй я не наслушался: самые тяжёлые больные ходят под себя, им не дают лекарства или, наоборот, закалывают аменазином до бессознательного состояния. В газетах мелькали ужасные сообщения: пациентов так долго держат в камерах для буйных, что врачи забывают об их существовании. А о чём ещё умолчала администрация? Насколько я помню, нескольких санитаров отдали под суд.

Флетчеры — старинное семейство, богобоязненные протестанты, их предки наверняка приплыли на «Мэйфлауэре». А самое главное — в одном только Лос-Анджелесе более четырёхсот пятидесяти Флетчеров!

Нашёл родителей — нашёл фамилию, теперь нужно свидетельство о рождении, чтобы получить номер социального страхования и официально появиться на свет.

Солнечный свет и чай помогают бумаге «состариться». Некоторые опасаются, что характерный запах чая или кофе может вызвать подозрение, но если чиновник из соцстраха или управления автомобильным транспортом принюхивается к свидетельству о рождении, значит, его владелец уже успел чем-то отметиться. Я веду себя очень осторожно, поэтому до сих пор гуляю на свободе.

На распродаже чьего-то имущества обнаружил «Историю железных дорог США в картинках» 1957 года издания и с радостью отдал за неё десять долларов. Большой формат страниц и огромные поля предоставили в моё распоряжение четыре листа нужного размера и нужного возраста — при условии, что вырежу аккуратно. Что ж рука у меня твёрдая, не дрогнет. В случае необходимости мои свидетельства датирование по радиоуглероду пройдут!

Новички часто попадаются на неправильных номерах свидетельств — у орегонских малышей первые Цифры — 1-36 — или ставят индекс и буквенные аббревиатуры на документы, выданные до 1970 года. Я таких глупых ошибок не делаю. Готовый формуляр с высеченными надписями заполняю на «Смит-Короне» 1955 года выпуска. Ленты для неё — страшный дефицит, а те, что нахожу, приходится вымачивать в скипидаре, чтобы краска не была слишком яркой.

В антикварной лавке неподалёку от кладбища Флетчеров я купил лицензию на предпринимательскую деятельность старого образца. Сняв восковой оттиск с тиснёной печати, отлил гипсовую форму и с помощью красочного валика заверил своё свидетельство о рождении. Свидетельство, карточка соцстраха, калифорнийские водительские права, кредитная история, трудовая книжка… Шаг за шагом я превращался в Дэниела Флетчера.

Шестимесячная метаморфоза обошлась в три тысячи долларов: поездки, антикварные лавки, распродажи, новый почтовый ящик, специальные принадлежности, открытие счёта, кредитная карта, оформление паспорта, водительских прав, карточки соцстраха, регистрация машины, страховка, первый взнос, последний, проценты по кредиту…

* * *

Уоллес проводил меня в комнату, где должна была состояться экспертиза. Санитар попался просто чудо: учтивый и обходительный. Настоящий шкаф: ростом под два метра, плечи широченные; удивительно, как косяки не сносит! Да уж, мне повезло, что у него хорошее настроение: с такими шутки плохи. К счастью, Уоллес не верил в целительные свойства яблочного сока, позволил взять сигареты и пять долларов из бумажника, повёл в туалет, а потом, сделав небольшой крюк по коридору, — в кафетерий. Можно купить кофе и стянуть зажигалку у страдающей одышкой медсестры, которая наслаждается горячим куриным супом. Уоллес ничего не заметил!

Вот мы и пришли: тесная каморка, низкие, потолки, двадцать шесть кубических метров многократно использованного департаментом психиатрии воздуха. Тебя вырывают из привычного окружения, из обстановки, в которой зародилось твоё деструктивное поведение. Не зная, чего ждать, смотришь на убогую комнатушку: стол, два стула, аквариум, дешёвые пейзажи из ближайшего торгового центра. Не зная, чего ждать, чувствуешь: разговор предстоит серьёзный.

Металлическая дверь, наверняка пожаро- и ударостойкая, покрыта блестящей эмалью безобидного цвета яичной скорлупы, и щеголяет оконцем из армированного стекла, закрытого решеткой. Вывод: без кувалды не обойтись, но в этой комнате её предусмотрительно не оставили. Гладкий стальной шар дверной ручки, ни замочной скважины, ни замка. Журналов нет, конечно: вдруг кто-то из больных свернёт один из них конусом и острым концом проткнёт себе трахею!

Исцарапанная крышка стола по краям плавно изгибается, ни острых углов, ни окантовки. Всё правильно: больной может оторвать окантовку, изрезать чьё-нибудь горло или своё запястье, особенно если решит, что все врачи — подкупленные иностранной разведкой дармоеды, которые мечтают только о том, чтобы оторвать ему яйца и искать в них чипы с секретной информацией. Такие чудики в психушке на каждом шагу! В стену встроен аквариум; говорят, рыбки успокаивают нервы.

Пейзажи в основном морские — плюс красный калифорнийский закат. Да уж, не Ван Гонг и не Пикассо. От картин веет безмятежностью: никакого подтекста, который мог бы взволновать больное воображение пациентов. До Магритта тоже далеко. Жаль, обожаю Магритта Бледно-голубой, грязно-зелёный — сама палитра настраивает на мирный лад. По этой же причине доктора не носят оранжевую форму; ходят в блёклом, пастельном, будто говорящем: «Успокойся, ничего плохого я тебе не сделаю». Картины за прозрачными пластиковыми экранами, все четыре угла прикручены к стене. Ни гвоздей, ни крючков.

Скучаю по Кеаре. Закрываю глаза, вижу её лицо, наманикюренные ногти. Вот она заходит в душ, через пять минут выходит, аппетитно покачивая бёдрами, и меня тут же наполняет сладкая боль… По утрам люблю смотреть, как Кеара, ещё сонная, накладывает макияж, толком меня не замечая, будто я неотъемлемая часть её комнаты, обстановки, жизни.

Я люблю её, и лёгкость, с которой себе в этом признаюсь, должна пугать, но почему-то не пугает. Надо ввести девушку в курс дела. Вчера в Лос-Анджелес приезжала её сестра, Кеара ходила с ней в кафе, а вернувшись, нашла меня без сознания.

Итак, прежде всего мне следует:

Успокоиться, успокоиться и ещё раз успокоиться.

Допить кофе.

При первой же возможности попроситься на перекур.

Выпить чай или кофе. Газировку терпеть не могу. Процедура примерно такова: по закону клиника обязана проводить психиатрическую экспертизу всех пострадавших от передозировки, особенно если есть подозрение на попытку суицида. Эксперт заполняет контрольную таблицу, задаёт вопросы причинно-следственного характера, цель которых — выявить депрессивное расстройство, или маниакальное, или маниакально-депрессивное (его ещё биполярным называют), шизофрению или паранойю. Как и во время собеседования при приёме на работу, внешний вид, поведение и ответы либо понравятся заполняющему таблицу, либо нет. Как и во время собеседования, профессиональные навыки не играют практически никакой роли. Соискатель может прийти из конкурирующей компании или по рекомендации не того человека. Он может быть белым, а босс — темнокожим, он может не проявить должной заинтересованности и энтузиазма. В результате соискатель либо получает работу, либо нет, пострадавший от передоза либо выходит на свободу, либо направляется в закрытое заведение.

У идеального психиатра дешёвая стрижка, свитер в пастельных тонах, обручальное кольцо и часы. Гораздо хуже, если на груди именной беджик: такой человек любит самоутверждаться. Длинные волосы, деревянные бусы, бирюза и пашмины с блошиных рынков стран третьего мира означают: перед тобой личность, рождённая не для службы в госучреждении, а для целительства. Шёлковые рубашки и дорогие солнечные очки говорят: этот парень очень заботится о себе и своём имидже. То, что они носят, символизирует то, что они хотят показать; то, что они хотят показать, символизирует то, что они хотят скрыть.

Самая опасная комбинация — «молодой и апатичный» или «молодой и на всех обиженный». Представителей этого вида можно встретить на общественных собраниях: аспиранты или интерны, обожающие рассуждать о синдромах, состояниях, расстройствах, аномалиях…

Стоит задать вопрос вроде «Вы понимаете, о чём я?» — они тут же отвечают: «Нет, расскажите, пожалуйста!» За этим, по их замыслу, должна последовать глубоко личная история. Больше всего такие «активисты» боятся диагнозов вроде «Лёгкая депрессия. Рекомендуется молочная диета, прогулки на свежем воздухе и физические упражнения». Стоит обмолвиться, что в бешенстве пинаешь торговый автомат, проглотивший десятицентовик, — мигом поставят эдипов комплекс, шизофрению или биполярное расстройство в обострённом состоянии. Лучше пожаловаться что плохо спишь или никак не можешь забыть прежнюю любовь Не стоит утверждать, что всё в порядке или что слышишь голоса. Гораздо предпочтительнее невинная ложь вроде «Босс — козёл. По вечерам никак не могу заснуть». Если особенно не мудрить, всё закончится хорошо.

Попался психиатр постарше — стоит посмотреть, не скрывает ли он свой возраст. Обручальное кольцо — ещё один важный пункт. Желательно, чтобы оно было. Если в сорок лет нет семьи, то наверняка есть огромная куча комплексов. Ответ на любой вопрос может разбередить старую рану, и в благодарность обидчика отправят в закрытое заведение. О характере женщины красноречиво свидетельствуют яркий макияж, цвет волос, начёсы, парики… Очки — хороший признак, тонированные очки — плохой. Знаю я таких дам: за тёмными стёклами прячут морщины в уголках глаз, кое-что пострашнее или сами прячутся. Как можно доверять человеку, если не видишь его глаз?

Ни на секунду нельзя забывать, что ответ на самый безобидный вопрос фильтруется через настроение психиатра, его подавленную гомосексуальность, тайную ненависть к родителям, мужчинам или женщинам, недавний развод, бездетность, лишний вес; через что-то одно или через всё сразу. Ваши ответы проходят сквозь багаж детских травм, горечи, переживаний — всего того, что побудило человека стать психиатром. Власть, если подумать, колоссальная: одной подписи достаточно, чтобы тебя до конца жизни заперли в психушке.

Это не первая моя экспертиза. Естественно, я делал ошибки; однажды меня чуть не заперли в таком месте без острых углов. Даже вспоминать страшно: ещё немного — и крошечной иголкой затерялся бы в стоге Департамента психиатрии штата Калифорния. Боже, хоть бы психиатр нормальный попался!

За дверью приглушённые шаги. Ещё секунда — замок щёлкнет, и я увижу эксперта. В детстве, услышав, как по коридору идёт врач, я начинал дрожать как осиновый лист. Десять минут сидения на покрытом стерильной салфеткой стуле в пропахшем изопропанолом кабинете и рассматривания пирексовых банок с ватными тампонами, шпателей для отлавливания языка, механизмов, из которых змеятся провода и шланги… затем блестящая дверная ручка повернётся, и появится улыбающийся доктор со шприцем.

С тех пор мало что изменилось, разве что доктора не всегда улыбаются и вместо шприца несут блокнот.

Дверь открывается, потом снова закрывается.

Итак, моему эксперту как минимум тридцать пять, ухоженные седые волосы убраны в хвост. Очки с толстыми стёклами искажают форму глаз, раздувают веки и делают их неестественно красными. Он наклоняется, чтобы выдвинуть стул, и я вижу болтающегося в левом ухе анха. В правой руке блокнот и папка, в левой — бумажный стакан с дымящимся кофе. Из стакана течёт, но доктор не замечает похоже, это далеко не первый кофе за сегодняшний день. Белая рубашка, никакого галстука, шерстяные брюки и пиджак — неохотная уступка официальному дресс-коду. На нагрудном кармане бедж: «Ричард Карлайл, доктор медицинских наук. Департамент психиатрии и наркологии округа Лос-Анджелес».

Ясно: стареющий активист и борец за защиту окружающей среды, к началу войны во Вьетнаме как раз достиг призывного возраста. Что-то в нём есть, но что именно, пока не знаю. Когда боюсь, кишки будто закипают, а кости, наоборот, становятся холодными как лёд. Нечто подобное со мной сейчас и происходит.

— Мистер Дэниел… — смотрит на папку, — …Флетчер? — Согласно киваю. — Я доктор Карлайл. Хочу задать вам несколько вопросов.

Глава 3

Блокнот жёлтый, с символикой Департамента психиатрии, чистый, один; файл кремовый, с ярлычком «Флетчер Д.», один. То и дело бросая на меня беглые, протяжённостью в миллисекунду взгляды, эксперт пишет кратенькое, в восемь строчек, вступление. Всё, время пошло, причём для нас обоих.

Нельзя:

Шаркать ногами.

Барабанить пальцами по столу.

Ёрзать на стуле.

Чесаться.

Вытирать лоб.

Расслабляться хоть на секунду: за мной следят.

Сидеть как приклеенный тоже не стоит. Немного волнения не помешает, иначе эксперт заподозрит неладное. Лишь благодаря многолетней практике я научился вести себя естественно. Представьте почтенного отца семейства, выходящего на улицу после сеанса порнофильма: затравленно оглядывается по сторонам, нервно щёлкает зажигалкой. Представьте подростка, с бешеной скоростью чистящего зубы, чтобы к приходу родителей избавиться от запаха марихуаны. За три года я шесть раз менял имя, номер социального страхования, родителей, трудовую книжку, школьный аттестат и отпечатки пальцев, однако до сих пор время от времени себя одёргиваю: нужно держаться естественно. Превращаюсь в зеркальное отражение эксперта: ноги прямо, ладони врозь, слегка наклониться вперёд, всем своим видом выражая честность и уверенность. Главное — ритм, ритм, ритм, не сидеть как столб, а двигаться каждые пять минут. Частенько симулянты так заняты своей историей, которую хочется сделать правдоподобнее, что забывают двигаться. Врёшь, изворачиваешься, а тело неподвижно, будто паралич разбил. В результате на фоне внешней неестественности все неувязки липовой истории видны как на ладони.

Пусть руки постоянно двигаются. Эх, дорожку бы сейчас!.. Кручу между пальцами правой руки двадцатипяти-центовик из кафетерия. От указательного пальца к мизинцу: на счёт «раз» монетка с наружной стороны, на счёт «два» — с внутренней. Так, небольшая разминка получается.

Прошло три минуты, Карлайл читает мой файл, заносит в блокнот ещё пять строчек. Достаю из пачки две сигареты. Одну кладу на стол, вторую прячу в ладони и начинаю ловко вертеть пальцами, чтобы сигарета появлялась то в одной руке, то в другой. На «естественное поведение» похоже мало, но без кокаина голова не работает, а подобные манипуляции успокаивают и помогают придумать что-нибудь дельное.

— Здорово! Вы фокусник? — спрашивает эксперт. Понятно, пытается отношения наладить, хочет, чтобы я расслабился, разоткровенничался и выдал всю свою подноготную. Вот для чего учтивая болтовня: не бойся, мол, я тебе друг. Ну уж нет, я начеку, знаю: мой новый «друг» каждое слово записывает.

Ладони вверх — показываю обе сигареты.

— Не-а… Так, баловался в юности. Осталась привычка, когда нервничаю, — криво улыбаюсь я. Замечательно, основа заложена, теперь есть на что опираться, если захочу показать, что он меня «прижал». Как только запахнет жареным, переведу разговор на нервную привычку. Это называется дезориентацией.

— А вы сейчас нервничаете?

— Нуда… — Прячу сигареты в пачку и убираю с глаз волосы. — Есть немного.

Эксперт снова что-то записывает, и в примечаниях к ПН я ухитряюсь прочитать слово «волшебный». Карлайл снова открывает мой файл, прикрывая текст рукой, чтобы я не прочитал. Зря старается: мне и так известно, что там.

* * *

Имея водительские права, удостоверенные управлением автомобильного транспорта штата Невада, Раймонд О’Доннелл никогда не садился за руль. Раймонд О’Доннелл никогда не голосовал, не задерживался полицией, не снимал квартиру, не брал напрокат машину и не подавал других признаков жизни. Сбережения Раймонд О’Доннелл предпочитал хранить в округе Кларк штата Огайо, потому что в Неваде слишком свято чтят тайну банковских вкладов. Фамилия Раймонда красовалась на двадцати шести почтовых ящиках по всему Юго-Западу: в Чатсворте, Индио, Визалии, Нидлзе, Бейкерсилде, Лодсбурге и Холсбруке. Ящикам-то всё равно, а их владельцы тупо смотрели на водительские права, узнавали меня на фотографии, забирали деньги и через минуту забывали о встрече.

В управлении автомобильным транспортом и соцстрахе всегда требуют контактный адрес, поэтому на чужих почтовых ящиках дополнительным получателем я указываю своё новое имя, одно из тех, которым ещё не начал активно пользоваться. Иногда выбираю улицу, дом и квартиру в престижном микрорайоне или, наоборот, на незавершённом строительном объекте, а потом отношу на почту заявление с просьбой пересылать корреспонденцию в удобное мне место. Управление автомобильным транспортом никогда ничего не узнает. Адрес для пересылки можно давать любой, даже липовый. Когда я в очередной раз меняю имена, вся моя почта идёт на Аляску! Где-то на севере скопилась целая гора писем, адресаты которых никогда не рождались и никогда не умрут.

Сейчас дела идут неплохо, совсем неплохо. Джимми и К° с каждым днём всё больше платят, всё больше от меня зависят и уговаривают бросить основную работу. Уже жалею, что с ними связался.

* * *

Предстояла очередная смена имени. Я был в Лас-Вегасе — навещал почтовые ящики и отделения местных банков и параллельно готовил несуществующие адреса и кредитные истории для людей Джимми. Бренчание автоматов стихло, и мой затуманенный взгляд упёрся в вестибюль отеля с казино, в баре которого я сидел. Из розового, явно, на заказ выкрашенного джипа высыпали пять девушек-студенток и игриво помахали портье. Зарегистрировались, порхнули к лифту, и я услышал, как одна из них сказала: «Бассейн». Там на полосатых шезлонгах я и нашёл их через двадцать восемь минут.

Всю вторую половину дня я наблюдал за девицами: они спустили около двухсот долларов на стоящих недалеко от бассейна столах с низкими ставками. Я — раза в два меньше у «каблука», где вшестером играли в двадцать одно. Самое главное — не привлекать к себе внимание, а если выиграешь, это неминуемо. Ещё страшнее, если сфотографируют и вышвырнут из казино.

Девушки заказывали дешёвые напитки, оставляли мизерные чаевые, умело отбиваясь от мужчин, ходивших вокруг них стаями: университетских крысят, деловых тараканов, смуглых Аладдинов, облитых парфюмом и увешанных золотом. А молодые красотки не теряются: и заигрывают, и на расстоянии держат!.. Ближе к вечеру я спустился за ними в бар и угостил коктейлем.

— Уезжаю работать в Нью-Йорк, — начал я, якобы с трудом решаясь на откровенность. — Там моя бывшая. Вот я и подумал… Девушки, у меня к вам просьба, на первый взгляд странная. Если поможете, дам сотню и заплачу за такси. Больше вы никогда меня не увидите, обещаю! — Пять двадцаток веером легли на стойку бара.

В сувенирной лавке на бульваре Лас-Вегас нашлась кабинка моментального фото. Синди устроилась у меня на коленях, и я велел ей улыбаться. Тридцатью секундами и четырьмя долларами позже автомат выплюнул две полоски чёрно-белых фотографий: мы с Синди тискаемся и смеёмся. Остальные девицы пожелали сняться друг с другом.

— Нет, сначала каждая со мной! — запротестовал я.

У Синди чёрные волосы и высокие скулы, но не острые, а, наоборот, закруглённые. Худенькая, с маленькой грудью, сильно загорелая. Но когда «скорая» привезла меня в «Королеву ангелов», её фотка лежала в невадском банковском сейфе Раймонда О’Доннелла. В бумажнике у меня снимок Джен: худенькая, с острым личиком, задорным ежиком светлых волос, серыми глазами и неоновой улыбкой. На обороте надпись: «Дэнни! У нас с тобой всегда Марди-Гра! Карен». В секонд-хендах что только не найдёшь, в том числе и старые тетради, а в них бесценные для меня образцы почерка. Я выбрал тот, что больше всего соответствовал фото — весёлые округлые буквы с замысловатыми петлями и завитушками, — и подвёл готовую надпись розовым фломастером. Из Лас-Вегаса я уехал с двадцатью четырьмя чёрно-белыми снимками романтического характера, а девчонки даже шестой палец не заметили!

Слишком частые перемены личности накладывают внешний отпечаток, легко заметный при внимательном осмотре. Новёхонький бумажник, пустой, за исключением блестящих, без единой царапинки прав, штрафного талона и сияющей карточки социального страхования. Вот и первая ошибка: кто же носит с собой карточку соцстраха?!

У меня совсем другое дело: бумажнике монограммой ДФ я смазал норковым маслом, оставил на месяц на окне, а потом провернул в стиральной машине. Внутри водительские права, карточка из видеопроката (беру документальные фильмы, которые не смотрю, и выписываю журналы, которые не читаю; что же, хобби тоже менять приходится), кредитка, корешок билета в кино («Огненные всадники» в Варайети-центре), чеки (из банкоматов, винного, стрипклубов, заправки), служебный пропуск, фото Джен-Карен, неиспользованный рецепт на кодеин, визитки (из автомастерской, антикварного, студии звукозаписи). Копы просмотрели, не нашли ничего интересного и тут уже забыли.

В моём файле отчёт бригады «скорой помощи» и краткая история болезни. Водительские права наверняка «пробили»: нужно же им знать, нет ли у меня криминального прошлого, которое могло бы помочь в постановке диагноза. Джон Уинсент дважды гостил за решёткой, информация о моих юношеских правонарушениях закрыта, но её наличие проверить можно. Зато Дэниел Флетчер — богобоязненный налогоплательщик, ну разве что пару раз за парковку не платил, и то сознательно: полное отсутствие криминального прошлого вызывает повышенный интерес. Дэниел Флетчер никогда не лежал в больницах, в том числе психиатрических.

Приношу в управление автомобильным транспортом свидетельство о рождении, и они тут же интересуются, почему первые права я получаю в возрасте «хорошо за двадцать». «Вырос в маленьком городке на востоке, за руль садиться не приходилось». Разбирающийся в акцентах сказал бы, что я из Ист-Рутерфорда, штат Нью-Джерси. Никогда там не был, однако подделать счёт за коммунальные услуги и телефон с бронкским адресом, студенческую карточку Колумбийского университета (сданными из свидетельства о рождении и фотографией) — работёнка непыльная. Нужно время, внимательность, терпение и способность выхватывать отличительные особенности шрифтов — всем этим я обладаю в полной мере. Немного старания — и сдал занудный теоретический экзамен, потом вождение и стал настоящим Дэниелом Флетчером без криминального и психиатрического прошлого. Слабая сторона — отсутствие кредитной истории, которую ещё предстоит создать (частая смена квартир требует большого количества наличных), а за этим стоит долгая возня с управлением социального страхования (без номера соцстраха счёт не откроешь).

Трудовой книжки тоже нет, значит, её нужно изготовить для нового работодателя. Хотя, если нанимаешься водителем или курьером, босса больше волнует страховка, чем наличие опыта, поэтому такие должности для меня самые привлекательные. В общем, процесс сложный, и все подробности разве что агентам ФБР известны.

У детишек из колледжей есть развлечение, за которое они и другие любители экстрима частенько попадают за решётку. Прежде всего находишь на кладбище свежую могилу человека на пару лет старше, чем ты. Не все графства обмениваются информацией о рождённых-умерших, так что обмануть управление автомобильным транспортом проще простого. Пишешь администрации штата заявление с просьбой выдать новое свидетельство о рождении, приносишь в дорожную полицию вместе с платёжкой за квартиру или удостоверением личности с фотографией и в положенный срок получаешь права, на которых тебе двадцать один год.

Такое может (подчёркиваю, может) сработать, если для вечеринки нужно купить выпивку в магазине, у которого ещё ни разу не отзывали лицензию на торговлю спиртным. Такое может сработать, если в один год человек двадцать не станут оформлять права на одно и то же имя или если управление автомобильным транспортом не заметит такое невероятное совпадение.

На секунду перед глазами встаёт только что вышедшая из душа Кеара. Боже, как я соскучился! Всё, пора отсюда выбираться.

* * *

— В том, что вы нервничаете, ничего странного нет, — говорит эксперт. — Конечно, всё происходящее для вас в новинку. Давайте без обиняков: мне нужно задать несколько вопросов, собрать побольше информации, на основе которой я оценю ваше психическое состояние. Содержание разговора отразится только в моём отчёте. Всё остальное, за исключением признаний в преступлениях и намёков на суицид, строго конфиденциально. Экспертиза — своеобразная страховка для клиники, гарантия, что они не выписывают потенциального самоубийцу. Надеюсь, я ясно выразился?

— Более чем.

Более чем ясно, что Карлайл намеренно избегает таких слов, как «практика» и «порядок». Для обычного человека оказаться в больнице — далеко не порядок, а ему нужно завоевать моё доверие. Отвечать на вопросы всё равно придётся, так что это не разговор, а допрос. Стоит на минуту забыться, и я останусь здесь навсегда.

— Итак, — продолжает эксперт, — я не собираюсь выпытывать ваши секреты или заставлять себя компрометировать. Если что-то заинтересует, запишу на приём в удобное для вас время, и мы поговорим. Понятно?

— Да уж.

— Хорошо, — щурясь за толстыми стёклами очков, улыбается эксперт. — Вы знаете, почему здесь оказались?

Это ещё один вариант «Чем я могу вам помочь?», «Что вас сюда привело?» или «Что я могу для вас сделать?».

Между строк читай: «Помните, как здесь оказались?», «Готовы взять ответственность за свои действия?». Отвечать лучше прямо, тогда эксперт сделает отметку: «Вернуться к этому позднее».

— Доктора думают, я пытался совершить самоубийство, — говорю правду. Теперь смотреть в глаза, смелее!

— Это так?

— Нет. — Снова правда, глаз не отводить, но и не смотреть слишком пристально. Даже самые честные не смотрят в глаза дольше, чем полразговора. Переступишь пятидесятипроцентную границу — и на доверие можно не рассчитывать.

— Что вы думаете о тех, кто пытается совершить самоубийство?

— Им нужна помощь специалистов, — без промедления отвечаю я.

— Почему вы так считаете?

— Не знаю… В жизни всякое случается, и человек просто идёт дальше. Так и надо, а самоубийцы… Наверное, у них с мозгами не в порядке. В смысле — какое-то заболевание. — «Самоубийцы», «они»… я намеренно так говорю, ничего собирательного, неопределённо-личного, нужно абстрагировать их от себя, как ножом отрезать. Именно это интересует эксперта.

— В отчёте сказано, что вы приняли большую дозу обезболивающих.

— Знаю. У меня голова болела, а таблетки не помогали. — Снова правда, нужно говорить без пауз, так выразительнее получится, а потом заглянуть в глаза.

— Вы знаете, сколько таблеток приняли?

— Не-а, понятия не имею.

— Хорошо, вернёмся к этому чуть позже. — Карлайл откидывается на спинку стула и скрещивает ноги.

Нужно убедить этого парня, что я не псих. Запрут меня до конца жизни или нет, зависит от человека, который сам бы подобную экспертизу ни за что не прошёл. Сейчас у него в активе по крайней мере одна необоснованная жалоба на головную боль и как минимум один передоз, так что соображать нужно быстрее.

К услугам эксперта предоставленные клиникой шпаргалки и интуиция, говорящая, когда можно поцеловать девушку, а когда лучше сдержаться. Выжившие при нападении акул на самом деле нападению не подвергались. Хищница по первому же укусу понимает — челюсти длинноплавникового мако способны оказывать давление две тонны на квадратный сантиметр, — получит ли от жертвы больше калорий, чем потратит на её переваривание. Многовековая эволюция подскажет, стоит вас есть или нет. А этот эксперт будет плавать вокруг безопасных тем, пока не решит, что я достаточно расслабился и мне можно пустить кишки. С его опытом он моментально «читает» человека, так что все мои намёки и сигналы падают на благодатную почву. Даже хорошо, что не студента прислали.

Во-первых, Карлайл оценит ясность моего сознания, то есть установит, вменяем я или нет. Разложит целую сеть коварных вопросов и комментариев, которая сможет утянуть меня на дно закрытого заведения до конца жизни или до заседания специальной комиссии. Если на этом этапе что-нибудь сорвётся, остальные вопросы не будут иметь никакого смысла. Кратко обрисует, как я одет, как держусь и вяжется ли это с тем, что рассказываю. Если, выпучив глаза, орать: «Всё в порядке, всё замечательно!» или с улыбочкой твердить: «Я скоро умру», неприятностей не оберёшься.

Во-вторых, он определит степень вменяемости: понимаю ли я, где нахожусь, и какое сегодня число. Как с памятью: оперативной, кратковременной, долговременной? Соблюдаю ли элементарные правила гигиены? Поддавшись депрессии (в моей ситуации именно такой диагноз представляется наиболее вероятным), многие предпочитают махнуть на себя рукой. Трёхдневная щетина, хлопья перхоти на одежде, незаправленная рубашка или волосатое пузо, пробивающееся через отсутствующие пуговицы, — и твои акции катастрофически падают. Поэтому, завернув в уборную, я намочил руки, пригладил волосы и сжевал сразу несколько пластинок жвачки, которую по пути сюда стащил со столика для анализов.

— Как вы сейчас себя чувствуете?

— Нормально. Голова немного кружится и горло болит.

— Да, оно слегка поцарапано. Пара дней и пара таблеток аспирина, и всё будет в порядке, — кивает Карлайл, а в жёлтом блокноте записывает: «Больной жалуется на боль в горле». — Мистер Флетчер… можно мне называть вас Дэниелом? — Переведи телефон в режим неформальной работы, разряди обстановку и затягивай сеть. Пусть глупый карась успокоится!

— Да, конечно.

— А вы зовите меня Ричардом, — милостиво позволяет Карлайл и продолжает: — Дэниел, вы должны пройти несколько тестов, которые помогут понять, как вы мыслите и способны ли ответить на биографические вопросы. Вы не против?

— Нет.

На самом деле моё согласие ему нужно как рыбе зонтик. Боже, пошли мне чашечку кофе!

— Дэниел, вы знаете, где находитесь?

— В больнице.

В Голливудской пресвитерианской клинике «Королева ангелов». Именно так написано на форме (сине-зелёной, цвета успокаивающего антифриза), но демонстрировать излишнюю наблюдательность ни к чему. Ещё решит, что я жутко умный, возьмёт блокнот потолще и закажет ленч, приготовившись к долгой пытке.

— А в какой именно?

Качаю головой и убираю с глаз волосы.

— Не знаю, где-то в Лос-Анджелесе.

Кивает, кратко конспектирует мой ответ, затем ставит заглавные РВ, три крестика и третий обводит.

— В какой части больницы мы сейчас сидим?

— Кажется, на третьем этаже. Здесь нет окон, поэтому точнее не скажу.

Вот тут я слукавил: расположение комнаты могу назвать точно. От отделения «Скорой помощи» мы с Уоллесом прошли метров сто, поднялись на четыре этаже на лифте, затем два поворота направо, три налево. Значит, я сижу лицом к югу; окажись здесь окно, оно выходило бы на Фонтан-авеню.

Откидываюсь на спинку стула, скрещиваю ноги, переплетаю на груди руки. Зеркальное отражение моего мучителя, поза называется «Доверься».

— Откуда знаете, что вы на третьем этаже?

В блокноте появляются ПЗ, три крестика, третий снова обведён.

— Мы же на лифте сюда приехали.

— Отлично!

Эксперт ёрзает, но открытую позу не меняет. Почему-то он сел не напротив, а на соседний стул. Ногу на ногу не закидывает, левый локоть опустил на подлокотник (на моём стуле подлокотников нет: Уоллес знал, кого куда сажать), левая рука разглаживает усы и потирает подбородок, грудь расправлена. «Мне нечего скрывать», — всем своим видом показывает психиатр. Очень важно помнить: то, что в журналах по популярной психологии пишут о языке тела, — сплошная ерунда. Перекрещенные руки или ноги могут выражать честность и уверенность в себе с таким же успехом, как скрытность, недоверие и коварство. Чем богаче язык, тем лучше, так что самое главное — вовремя сменить позу.

Мой файл далеко, не дотянуться, а Карлайл знай себе пишет в жёлтом блокноте. Сверху чуть не десять сантиметров оставляет, строчки кривенькие, вниз убегают, так что страница в мгновение ока заканчивается. Почти все слова сокращены, однако буквы не смыкаются, а стоят на расстоянии.

— Знаете, какой сегодня день?

— Четверг, число — восемнадцатое.

— Уверены?

— Да. — Говорить нужно кратко, по существу, но и молчать нельзя: тут же запишет «Замкнутый, неконтактный» или ещё хуже: «Страдает паранойей».

— Откуда вы знаете число?

— Голова заболела в пятницу. Обычно мигрень у меня длится четыре дня, а когда я вчера здесь проснулся, всё было в порядке. — Активно жестикулирую, на слове «вчера» развожу руками. Всё правильно: неподвижные, спрятанные под стол пальцы — первый признак лжеца.

Услышав, что головные боли случались и раньше, Карлайл пролистывает блокнот назад, делает пометку на абзацах, к которым рассчитывает вернуться, и открывает чистую страницу. Заглядывает в мой файл, царапает несколько убегающих вниз строчек, и ручка замирает, большой и указательный палец разглаживают усы: допрос продолжается.

— Так… Можете сказать, какой сейчас месяц и год?

Ёрзаю на стуле, поворачиваю голову налево: надо же изобразить напряжённый мыслительный процесс!

— Август 1987 года, — вздыхаю я, сжимаю левый кулак и бессильно разжимаю. Это раздражение. Дословный перевод: «Ну зачем меня так мучить?»

На первом этапе Карлайл должен определить, насколько хорошо я отвечаю на простейшие вопросы вроде: кто я, где я, какое сегодня число и кто сейчас президент. Примерно так же врач на поле боя оценивает психическое состояние раненого.

Следующий этап — выяснить, понимаю ли я, почему здесь нахожусь, на основании чего он придет к выводу об осознанности передозировки. Проще говоря, что я сделал? Знаю ли я, что это сделал? Надеюсь, он свяжет ответ на вопрос «почему?» с тем, как я оцениваю реальность.

На самом деле всё сводится к элементарному уравнению, логической цепи, которая, образуя круг, мёртвой хваткой кусает собственный хвост. Вопрос первый: «Вы знаете, где находитесь?» Скажешь: «В больнице», и на некоторое время для эксперта ты нормальный. Вопрос второй: «Знаете ли вы, как сюда попали?» Ответ «Вены вскрыл» докажет: ты трезво оцениваешь ситуацию и отвечаешь за свои поступки. Вопрос третий: «Почему вы вскрыли себе вены?» Скажешь: «Чтобы больше не видеть зелёных человечков и не слышать голоса» — от репутации здравомыслящего не останется следа, и тебя закроют в дурке. Но стоит замкнуть логическую цепь, и ты на полпути домой.

— Дэниел, теперь посчитайте от ста в обратном порядке, каждый раз вычитая по семь. Задание понятно?

Я кивнул.

— Не торопитесь. Главное — начните, и я вас остановлю.

Нужно притвориться, что задание нелёгкое, и я прикладываю все силы, чтобы его выполнить.

— Девяносто три… восемьдесят шесть… — закрываю глаза и мерно раскачиваю рукой, словно такт отсчитываю, — …семьдесят девять… семьдесят два… шестьдесят пять…

— Спасибо, достаточно. — Вот так всегда: обрывают на пятом или шестом вычислении.

Обратный отсчёт — своеобразный тест, а семь — оптимальное число, которым может оперировать кратковременная память. Слабая кратковременная память — первый признак депрессии, демонстрировать которую мне совершенно ни к чему.

С цифрами я всегда дружил, тасую их в голове, словно карты. Размеры предметов определяю на глаз: расстояния, углы, объёмы. Дело здесь даже не в практике, просто у меня с самого детства такая способность.

Следующие задания четырёхфазные: фиксируешь — запоминаешь — называешь — показываешь. Эксперт называет три предмета, которые мне следует запомнить: мяч, дуб, дом. Затем просит следовать указаниям и поднимает карточку с надписью: «Закройте глаза», жирно выведенной маркером. Закрываю. «Отлично, теперь откройте. Возьмите карточку в правую руку. Хорошо. Сложите её пополам. Положите на пол. Замечательно. — Поднимает со стола карандаш. — Назовите этот предмет». Называю. Задаёт тот же вопрос, показывая на свои часы. Называю часы. «Какие три слова я назвал в начале теста?»

Мяч, дуб, дом. Слова почти всегда односложные, изредка длиннее, чем в два слога.

Если доктор — белый мужчина из среднего класса, то и слова будут среднестатистические: зонт, стул, стол, кот, пёс, нос. Бездетные предпочитают детский лексикон: мяч, дуб, дом. У тех, кто победнее, одно- или двухсложная история жизни: дверь, огонь, еда, поезд. Обвешанные этнической бижутерией женщины в шарфиках расцветки пейсли любят что-нибудь поабстрактнее: зима, лето, мама, папа, дождь, луна. Таких обмануть труднее всего.

Затем эксперт вручает толстый фломастер — и глаз не выколешь, и случайную ошибку не закрасишь — и карточку, на которой нарисованы два пересекающихся пятиугольника.

— Дэниел, пожалуйста, перерисуйте эти фигуры. Постарайтесь, чтобы получилось точно так же: все углы, линии, пересечения.

Вот эта задачка посложнее: кроме всего прочего, проверяется острота восприятия, координация и внимание. Слово «пятиугольник» Карлайл ни за что не назовёт: я сам должен пересчитать углы, стороны и грани.

Большинство людей смотрят на предмет, идентифицируют и пытаются скопировать. Но увиденное фильтруется через многолетнюю толщу воспоминаний и ассоциаций, и в итоге ничего не выходит. Покажет эксперт дерево, а калейдоскоп всех увиденных деревьев говорит: «Нет, не то», и получается, как у детей, образ-символ — палка с торчащими во все стороны ветками. Изумрудный, коричневый, травянисто-зелёный, может, даже с десятком огненно-красных точек, хотя та яблоня была не на карточке с заданием, а когда-то росла перед домом.

Секрет как раз в том, чтобы отрешиться от ассоциаций. Лучше перевернуть картинку и рисовать не дерево, а абстрактную фигуру, или не сами ветки, а расстояние между ними. Большинство людей могли бы рисовать гораздо лучше, чем думают, просто они не в состоянии на время подняться над своим жизненным опытом.

Мои пятиугольники получились немного массивнее и внушительнее, чем на рисунке. Для большего эффекта делаю паузу, пересчитываю углы-грани-стороны, сам прекрасно понимая, что никакой проверки не требуется.

— Спасибо, Дэниел. — Карлайл открывает чистый лист жёлтого блокнота, кладёт ногу на ногу и предлагает: — Если вы не против, давайте поговорим о ваших мигренях.

Глава 4

— Давайте. — Я смотрю ему в глаза, ёрзаю, пытаясь скопировать его позу. Эта часть экспертизы самая лёгкая, потому что не нужно врать.

— Вы сказали, голова заболела в пятницу?

— Угу, к концу рабочего дня.

— Расскажите, пожалуйста, как всё случилось.

— Сначала ничего, только предчувствие, что голова заболит.

— Ну а после?

— Я тону в синем. Синие и голубые предметы увеличиваются, становятся ярче и давят на меня. — Снова интенсивно жестикулирую. — Потом слышу шум, как у стоматолога или когда стену сверлят. Звук такой пронзительный, что сердце начинает болеть; он ни в каком-то конкретном месте, а везде. От яркого света и любого постороннего шума раскалывается голова…

— Значит, начинается всё постепенно. А проходит как, тоже постепенно?

— Нет. Я чувствую приближение мигрени, потом примерно через час она начинается: голова болит, болит, болит и вдруг резко проходит.

Всё это правда, только правда, ничего, кроме правды.

— А есть какие-то колебания, амплитуды? Бывает, что боль на время слабеет, а потом снова усиливается?

— Нет… — пауза, — то есть да, но только под действием таблеток.

По желтоватому листу снова поползли каракули. Мои ответы в сокращённом варианте, затем столбик сокращений: РВ, РГ, крестики, один из которых неизменно обведён, ПС и ПГ. Может, это просто черновик, а беловой вариант Карлайл напишет после окончания экспертизы? Если так, мне конец.

— Мигрень терзает вас четыре дня?

— Да.

— А болеутоляющие помогают?

— Немного. Глотаю одну таблетку — боль на время утихает, затем снова усиливается, поэтому я принимаю ещё одну. Результат тот же. Пытался остановиться, чтобы дождаться, когда станет совсем невтерпёж, но не выдержал. Выпил сразу две — не помогло, потом сразу три… Что случилось потом, вы знаете.

— Очень интересно: вы принимали таблетки от мышечной боли, при мигрени они бесполезны. Говорите, сильная головная боль вас и раньше беспокоила?

— Да, до этого два раза. — Ну, тут я снова слукавил.

— Когда всё началось?

— Пару лет назад.

— А в последний раз когда было?

— Кажется, в прошлом году.

Скажи я, что мигрень была всего раз, Карлайл счёл бы её единичным случаем и стал искать причину в недавних стрессах и травмах. Про смерть родителей, Флетчеров, естественно, я ему не рассказал, пусть лучше не знает, пока есть такая возможность. Врать нужно убедительно — все свои истории я переписывал по пять-шесть раз, тщательно прорабатывая каждую деталь, чтобы выглядело естественно и не слишком логично. Пусть лучше думает: боли нерегулярные, появляются нечасто, я осознаю свои действия, а передоз был случайным.

Эксперта интересует не только депрессия, но и возможные признаки соматоформного расстройства, то есть воображаемые боли.

— Расскажите поподробнее.

— Как и сейчас, началось всё на работе. Я тогда на складе вилочный погрузчик водил. Шёл испытательный срок, опыта, сами понимаете, никакого. Шум там стоял ужасный, так что к концу дня голова раскалывалась. Я заметил, что вокруг стало больше синего, но внимания не обратил. Вы понимаете, о чём я?

Эксперт кивнул.

— Принял аспирин и стал ждать, когда боль пройдёт, однако на следующий день она была такой сильной, что я почти ничего не видел.

— Где вы тогда работали?

— В грузовом доке Сан-Педро, — без запинки отвечаю я. Док не существовал в природе, но я подделал три корешка на зарплату с разными датами, простирнул в машине, два из них оставил в кармане куртки, а третий — в «бардачке» машины.

— Боль не проходила, и что вы сделали?

— Пошёл в больницу просить болеутоляющее. Говорю же, только начал работать в доке, страховки не было. — Ложь, ни в какую больницу я не обращался! Да и зачем? Услышать современную версию фразы вроде «Примите два аспирина»? Не думаю, что в больницах охотно выписывают сильнодействующие лекарства тем, кто живёт по поддельным документам.

— Не помните, в какую больницу обращались?

— Нет, какая-то бесплатная, на Лонг-Бич.

— И что сказали врачи?

— Что со мной всё в порядке. Помню, я страшно взбесился, потому что голова никогда раньше не болела. Вообще никогда, даже после похмелья. Мне дали тайленол и сказали прийти снова, если боль не пройдёт.

— Вы пришли?

— Да. — Ложь! — И пожаловался, что мигрень стала ещё сильнее. — Снова ложь! Иногда вместо таблеток я оборачиваю фольгой кубик льда, разгрызаю и выплевываю. Подделать рецепт на гидрокодон, петидин да и любое другое лекарство проще простого, тем более в аптеках Чайнатауна их никто не проверяет. — На этот раз прописали кодеин, но я не успел его купить, потому что задержался в больнице, и аптеки закрылись. — Ложь, ложь, ложь! — Утром чувствовал себя гораздо лучше, осталась лишь небольшая слабость. Те три дня я толком не ел, а за таблетками так и не сходил. — Всё правильно, рецепт у меня в бумажнике, вернее, его копия (подпись доктора пришлось подделать), потому что в прошлом году я ещё не был Дэниелом Флетчером. Психи, торчки, самоубийцы не оставляют рецепты на наркосодержащие препараты неиспользованными, так что это говорит в мою пользу.

Требуемый вывод: я не занимаюсь самолечением, соматоформным расстройством не страдаю и приложил все возможные усилия к тому, чтобы себе помочь.

— Прошлогодняя мигрень была такой же сильной, как недавняя?

— Нет, намного слабее.

— А когда голова заболела в первый раз?

— Месяцев за семь до второго случая. — Врать нужно как можно меньше, так что периодичность соответствует действительности.

— Мигрень была сильнее или слабее, чем в двух последующих случаях?

— Ну, почти такая же сильная, как в пятницу, только прошла быстрее.

— Получается, первый раз она болела два года назад, затем в прошлом году, но не так сильно, и, наконец, в пятницу, опять сильно.

— Угу.

Перевод: мигрень не прогрессирует, стабильного характера не имеет, значит, беспокоиться не о чем. Если я всё сделал правильно, сейчас Карлайл сменит тему.

Эксперт строчит в блокноте, а я картинно вздыхаю и потираю глаза.

— Можно мне выйти покурить?

Шанс, что он доверяет мне настолько, чтобы выпустить из комнаты без охраны, — один из тысячи, но, если повезёт, обратно не вернусь.

— Конечно, можно, — кивает Карлайл. — Уоллес вас проводит.

* * *

Санитар болтает с вызванным в клинику полицейским; проявляя профессиональную бдительность, оба стоят между дверью в коридор и мной. Мы на балкончике для курения, до свободы четыре этажа свободного полёта. Допиваю воду из бумажного стаканчика и закуриваю первую за целых пять дней сигарету: дряблые синапсы с хрустом пробуждаются от сна, давящая на уши шумовая пробка рассасывается, тяжёлый мешок информации, которую я всё это время не мог рассортировать/переварить/усвоить, исчезает без следа.

Иногда я кажусь себе гением, а иногда элементарные проблемы решаю с колоссальным трудом, будто сто шахматных партий за доли секунды в памяти прокручиваю.

Если этот эксперт женат, то на своей работе. Усталые глаза за толстыми стёклами очков, третья или четвёртая чашка кофе за день… Несмотря на возраст, в нём жив идеалист-хиппи, поэтому Карлайл и вкалывает на государство, вместо того чтобы спокойно заниматься частной практикой.

Трудоголики — народ дотошный, значит, сейчас цель его жизни — я, и положение, прямо сказать, незавидное. Развращённый, непроходимый идеалист Карлайл, как и все остальные эксперты, с которыми я сталкивался, явно не способен подвергнуть аналогичной экспертизе самого себя.

— Вы готовы, сэр? — спрашивает Уоллес. Постоянно зовёт меня «сэр»… Приятный парень, обходительный.

— Если можно, еще, а то, боюсь, надолго в той комнате застряну.

— Не торопитесь, сэр, — смеётся Уоллес.

Тут же закуриваю вторую сигарету, закрываю глаза и пытаюсь воссоздать по памяти то, что писал в блокноте эксперт. Мне повезло: Карлайл пользуется стенографией и не прячет от меня свои записи. Хороший знак. Мой эксперт — парень методичный: страница разбита на блоки, сокращения идут отдельным столбцом. Тут в голове мелькнула голубая искра прозрения, и я выпустил сизую струйку дыма.

Итак, крайний столбик слева — мои ответы с его сокращёнными комментариями, рядом — колонка цифр. Вопросы всегда задают одинаковые, последовательность та же, так что цифры скорее всего номера вопросов.

Средний столбец — сокращения, обозначающие поведение больного, в данном случае моё. Глаза, руки, поза, волосы, паралингвистика: вздохи, громкость, интонация и так далее. ПН, записанное, когда я рассказывал о нервной привычке, обозначает «привычку нервную» или «позу нервную». Р, мелькающее в других сокращениях, скорее всего рука. РВ — руки-волосы: всё правильно, я то и дело их поправлял, ну а РГ — руки-глаза. П, наверное, поза: статичная (С) или зеркальная (3).

Столбик справа — три крестика, один из которых подчёркнут. Никогда не видел ничего подобного; этот умник, похоже, соотносит ответы с реакцией на заданный вопрос. Три крестика, вероятно, до, во время или после, этакая дополнительная невербальная характеристика моих ответов. Если крестики — действительно мнемонико-хронологические символы, значит, мне удалось раскусить Карлайла. Надо будет проверить, так это или нет.

Если для Карлайла смысл жизни — работа, а сегодняшняя работа — я, у меня могут быть неприятности. Кто знает, до чего докопается этот старательный. Может, он уже сейчас копает?

Затушив сигарету о поручень и швырнув в растущие у клиники розы, поворачиваюсь к Уоллесу.

— Эксперт небось уже удивляется, куда я запропастился. Думаю, нам пора возвращаться.

* * *

18 августа 1987 года

Ричард Карлайл, доктор медицинских наук.

Департамент психиатрии и наркологии, округ Лос-Анджелес

Психиатрическая экспертиза Дэниела Джона Флетчера проводилась по запросу доктора Брайана Ломакса, заведующего приёмным отделением Голливудской пресвитерианской клиники. Цель экспертизы — установить, была ли передозировка болеутоляющих средств умышленной, и выявить возможные суицидальные наклонности.

Предварительная оценка психического состояния

Экспертиза проводилась на территории Голливудской пресвитерианской клиники. На вид больной довольно ухоженный, представительный и как минимум на два года старше указанного в документах возраста (двадцать пять лет). Это может являться следствием пребывания в реанимации, но я постараюсь выяснить, не подвержен ли больной наркотической или алкогольной зависимости.

По словам больного, «с ним всё в порядке», настроение и эмоции утверждению соответствуют. Он правша (отчёт врача «Скорой помощи» с упоминанием многопалости прилагаю), во время экспертизы никаких внешних признаков стресса или дискомфорта не проявлял. Единственное исключение — жонглирование сигаретами, описанное мной отдельно, и аналогичные манипуляции с двадиатипятииентовиком, который пропускался между пальцами с тыльной стороны ладони на внешнюю. В целом больной вёл себя спокойно и содействовал проведению экспертизы.

Дэниел Флетчер в здравом уме, обладает хорошей памятью и высоким интеллектом. Тесты на понимание, пространственную ориентацию и чтение выполнил без затруднений, прекрасно ориентируется в пространстве и времени. На данном этапе состояние больного можно характеризовать как «полная рациональность», результат теста на психическое состояние — 30/30.

После перерыва обследую на наличие признаков депрессии, биполярного и соматоформного болевого расстройства, а также наркотической зависимости.

Р.К.

Кристофер Торн

Глава 5

Может, вы нагрели кого-то на кучу «бабок», а этот кто-то носит спортивные костюмы за три сотни баксов, и весь его бизнес — в гроссбухе, куда никому не известным шифром записываются должники из ломбарда, бара и бильярдной. Может, вы переспали с чьей-то женой, пока муж мотает срок в тюрьме. Этому парню сам чёрт не брат, и он поклялся отыскать вас, когда выйдет на волю. Или он — стремительно лысеющий карьерист возрастом чуть за тридцать. Сколько раз неизвестные злоумышленники со стоянки обсирали его драгоценную тачку, сколько раз игнорировали официантки в коротких юбках, сколько раз унижал негодяй-босс… И вот парень решил сорваться — на вас.

Короче говоря, вам нужно исчезнуть.

Возможно, вы найдёте умирающего примерно вашего возраста с подходящими паспортными данными, желательно без семьи и друзей, который за пару сотен согласится продать своё имя. Возможно, но маловероятно. Поэтому придётся начать с самого начала.

Выберите фамилию. Можно ходить по кладбищам и антикварным салонам, покупать старые газеты и читать некрологи. Фамилия должна быть распространённой, но не слишком, простой в звучании, написании и забывании: Нортон, Диллон, Харрис.

Хорошо подходят «профессиональные» фамилии: Купер, Портер, Тейлор, Тэтчер, Барбер, Фармер.

Или что-нибудь материально-вещественное: Вуд, Силвер, Стил.

Связанное с флорой: Бранч, Филдз, Уид.

Или с фауной: Вулф, Берд, Кроу, Хок.

Выбирайте фамилию-звание: Шериф, Сейдж, Поуп, Прист.

Или фамилию-цвет: Браун, Блэк, Уайт, Грин.

Такую, чтобы, услышав, через секунду забыть и никогда не вспомнить. Безутешные пары ищут детей, а вам придётся искать родителей.

Нужно свидетельство о рождении — напишите заявление в окружной архив. Скажут, такой информации не имеется, — настаивайте, твердите, что это ошибка. У меня есть список из сорока пяти больниц и окружных архивов, на которые добропорядочные граждане подали в суд за ненадлежащее обслуживание и пренебрежение обязанностями. Теоретически может пройти даже мошеннический запрос, особенно если сотрудники архива боятся скандала, который способна вызвать очередная задержка с ответом. Однажды мне повезёт, и очередная смена имени совпадёт с пожаром в окружном или больничном архиве. Ждать самого свидетельства придётся довольно долго, зато личность заявителя не проверяется.

При необходимости я могу сделать свидетельство о рождении. Минут за двадцать пять без учёта времени на старение — в тех случаях, когда под рукой нет готовых образцов старой бумаги. Можно использовать крепкий кофе, чай или отвар цикория комнатной температуры, срок замачивания — один час. Второй вариант — прилепить бумагу к окну недели на две. Положите листы в файл, соскребите с гвоздя немного ржавчины и подождите, пока влажность сделает своё дело. Нагрейте согнутую скрепку и поставьте червоточины. Водяные знаки наносятся с помощью силиката натрия и «печати» из линолеума. Без них нельзя: канцелярские крысы обожают подносить бумажки к свету. Нужно быть очень-очень аккуратным. Однажды я видел, как один парень подавал «левое» свидетельство тётке из социального обеспечения. С оформлением он явно переусердствовал, в итоге документ был похож на карту Острова сокровищ.

Отработайте новую подпись: тут главное не спешить и добиться естественной лёгкости. Хорошим подспорьем станут старые школьные ежегодники, открытки, тетради, семейные Библии — в общем, все то, что старьёвщики складывают в коробку из-под гаванских сигар и продают по пятьдесят центов за штуку. Посмотрите, как пишутся имена, как присоединяются одна к другой буквы. Высокие уверенные чёрточки на «г.», наклон вправо. Никаких петель и завитушек — слишком надменно. Имя не перечёркивать, низких точек над «i» не ставить — слишком подавленно. Сочините подпись, распишитесь левой рукой, переверните лист, затем перейдите на правую руку и так далее. Главное тут — собственный стиль и тренировки, тренировки и ещё раз тренировки!

Затем сожгите все образцы, черновики и бумагу, что под них подкладывали. Рвать, спускать в мусоропровод, выкидывать в урны на другом конце города или доверять шреддеру категорически запрещено.

В конце концов я стал оказывать услуги, и совершенно напрасно. Джимми и К° представляли меня как «подделывателя», иногда приправляя эпитетами вроде «шикарный» или «классный», наверное, чтобы почувствовал собственную важность. Мне это не нравилось, и я сказал об этом Джимми. «И как же тебя тогда называть?»

В приливе откровенности проболтался одной девушке, что в детстве мечтал стать человеком-змеёй. Помню, видел по телевизору парня, который, согнувшись чуть ли не вшестеро, уместился в герметичном ящике размером с рюкзак. Он просидел там два часа, якобы не дыша, потом ящик вскрыли, и из него выполз некто, похожий на каракатицу, однако нормально дышащий и без всяких переломов. Не знаю чем, но этот человек близок мне и моему нынешнему занятию.

Однажды на стоянке управления автомобильным транспортом ко мне подошёл незнакомец и сказал, у него есть кое-что интересное. Скорее всего этот тип промышлял, сбывая свой товар нелегалам, и почему-то его внимание привлёк я. В салоне «кадиллака» семьдесят седьмого года выпуска, огромного, как притон, и такого же подозрительного, одуряюще пахло фастфудом и потом, и меня чуть не вырвало. Вертя колесики на кодовом замке чемоданчика, «Эдди» поинтересовался, не коп ли я.

— Конечно, нет!

— Всё что угодно, братан, всё что угодно. Хочешь права или чистый штраф-талон, без отметок о вождении в нетрезвом виде? На, смотри!

Ясно, передо мной гремучая помесь сутенёра, шестёрки и зазывалы. Одни за другими показывает права на имя Санчеса, Лопеса, Гонсалеса и так далее. Мексиканцы на фотографиях как на подбор смуглые и средней комплекции. Меню богатейшее: пустые карточки соцстраха, грин-карты, свидетельства о вакцинации и крещении. Порывшись в пёстрой стопке документов, я выбрал свидетельство о рождении, на первый взгляд совершенно безупречное.

— На любое имя, братан, — снова начал пропахший гамбургерами зазывала. — Хочешь, на пару лет старше сделаем? Нет проблем!

Свидетельство о рождении на имя Карлоса Мейи, родившегося в 1946 году в восточном Лос-Анджелесе, слегка пожелтело от времени (или чая), но текст сохранился прекрасно.

— Всё тип-топ, комар носа не подточит! Мой приятель — настоящий профессионал, — уверял «Эдди».

Я поднёс свидетельство к свету, так чтобы проступили водяные знаки. «Не содержит кислот» — ярко сияло на пожелтевшем листочке. Швырнув свидетельство в чемоданчик, я вышел из машины и захлопнул тяжёлую, как в банковском хранилище, дверцу.

— Эй, братан, вернись! Сторгуемся!

— Скажи приятелю, пусть водяные знаки проверит, — заглянув в окно «кадиллака», посоветовал я.

«Эдди» сделал большие глаза, будто никогда о таких не слышал.

— И напомни ему: в 1946 году документы шариковой ручкой не подписывали.

* * *

— Где вы выросли, Дэниел?

Меня зовут Дэниел Джон Флетчер, родился шестого ноября 1961 года в Корнуоллисе, штат Орегон. В июне 1978 года окончил среднюю школу. Отец, Карл Флетчер, умер от аневризмы мозга, когда мне было семнадцать. Мать, Элейн Флетчер, пережила его на семь лет и умерла естественной смертью. Я младший из троих детей; у меня есть старший брат Райан и сестра Эмили. У них свои семьи, а у Эмили — ещё и маленькая дочка.

— В Корнуоллисе, штат Орегон.

Меня зовут Дэниел Флетчер. Я был неплохим студентом со средней успеваемостью, особо не блистал, но и проблем не создавал. Подтверждённых данных об участии во внеклассной работе не имеется, зато, по неподтверждённым, я играл в приходской баскетбольной команде. Учёба меня особо не интересовала, хотелось выбраться из Орегона и увидеть, как живут в больших городах вроде Сиэтла, Нью-Йорка и Сан-Франциско, а родители мечтали, чтобы я поступил в технический колледж.

Об Орегоне могу рассказывать часами: площадь — 7 919 квадратных километров, средняя высота над уровнем моря — 108,55 метра. В тридцати шести округах пронзают 2 617 778 человек. В воскресенье, 14 февраля 1859 да, Орегон стал тридцать третьим присоединившимся Союзу штатом. Да, память у меня что надо.

Неизвестно, существовал ли когда-нибудь дом, указанный мной в свидетельстве о рождении. Естественно, учёл нумерацию на участке шоссе, где после войны вырос жилой комплекс, который усилиями среднего класса превратился в настоящее гетто с самым высоким в округе уровнем преступности, а потом уже бульдозерами и строительными бригадами — в гипермаркеты и торговые центры В среднем на подобные метаморфозы уходит лет сорок-пятьдесят.

— Ваши родители по-прежнему там живут?

— Они там похоронены. — Опускаю глаза, показывая, как непросто мне об этом говорить.

— Когда это случилось?

— Папа умер, когда мне было семнадцать, мама — семью годами позднее. — Снова изучаю светлый линолеум. Решив, что нервный жест не помешает, убираю с глаз волосы.

— От чего умер ваш отец?

— От аневризмы мозга, — чуть слышно отвечаю я.

— С его смертью связаны какие-то особенные переживания? — Эксперт ёрзает на стуле, теперь он копирует мою позу: слегка наклонился вперёд, стопы на полу, локти на коленях, когда не пишет, естественно. Думает, чем больше сочувствия, тем быстрее я расколюсь.

— После уроков я подрабатывал: мыл посуду в кафе, тогда мама и позвонила.

Историю я готовил долго и тщательно, сверяясь с картой Корнуоллиса, датами и данными о госпитализации в местную больницу. Целых четыре ночи без сна пролежал в тёмной комнате, под аккомпанемент работающих на полную мощность кондиционеров снова и снова прогоняя фильм под названием «Юность Дэниела Флетчера».

— Домой я примчался, как раз когда папу заносили в машину «скорой помощи». Глаза у него были полуоткрытые и влажные, будто он долго плакал, а кожа ярко-красная. Я поехал в больницу, но папу не довезли: по дороге он умер.

— А ваша мать? — тактично понизив голос, допытывается Карлайл. «Доверься! Я понимаю тебя, как никто другой».

— После папиной смерти она как-то сникла, потеряла ко всему интерес, даже перестала донимать меня колледжем. А потом у неё случился инсульт.

— Она от него умерла?

— Угу. На похороны я летал в Орегон и провёл там примерно неделю, помогая Эмили разбирать вещи и готовить дом к продаже.

— А ваш отец не жаловался на головную боль?

— Да, в основном когда я был маленьким. Он пил какое-то лекарство; какое именно, не помню.

Ложь! Надеюсь, Карлайл не совсем чокнутый и при составлении отчёта не станет проверять историю болезни Карла Флетчера.

— Чем занимался ваш отец?

Джон Уинсент-старший пил, работал грузчиком, пил, водил грузовик, пил, перепродавал подержанные мотоциклы, пил, исчезал на несколько месяцев, а то и на год, пил… По словам мамы, он искал золото на Аляске. Обычная сказочка для детей, чтобы не стыдились своего папы. Конечно, он самый хороший! Регулярно звонит и посылает открытки.

— Он был окулистом, вроде неплохим. Помню, постоянно получал какие-то грамоты и премии за профессиональные успехи. А ещё папа занимался благотворительностью, «гуманист и филантроп» — вот как его называли в городе.

Папа был похож на джазового трубача Чета Бейкера на полпути от миловидного красавчика до скрюченного скелета, вколовшего себе лошадиную дозу героина. Джон Уинсент-старший к наркотикам не притрагивался, зато почти всё остальное перепробовал. Женщины, бильярд, мотоциклы, машины, драки с копами… Хотя от многолетнего пьянства болевой порог у него был что надо.

Губы изгибаются в улыбке: зачем эксперту правда, ещё расстроится.

— Что смешного? — удивляется Карлайл.

— Помню, в детстве в магазинах продавали игру: на экран телевизора накладывался пластиковый трафарет, чтобы можно было и раскрашивать, и мультфильмы смотреть. Сколько я ни просил, папа мне её не покупал, дескать, нечего глаза портить. Потом её сняли с производства, но я ещё долго на него дулся.

— Как думаете, наверное, он и ружье бы вам не купил! — улыбается Карлайл. Похоже, эксперт устал, но сейчас ему это на руку: я решу, что психиатр расслабился, и сболтну что-нибудь лишнее.

— Ни ружей, ни дротиков! — подыгрываю я.

Суть он ухватил: ностальгия и детские, давно пережитые обиды на родителей. Карлайл хочет сменить тему, что очень кстати: готовых «воспоминаний об отце» почти не осталось, а импровизирую я не всегда удачно.

Расслабленно вытягиваю ноги, начинаю говорить громче — пусть видит: я спокоен и ни о чём не тревожусь.

— Хорошо, перейдём к вашей маме. Она работала?

Мама была официанткой в кофейне и водила школьный автобус. Не пила — по крайней мере при нас с Шелли. Когда папа уезжал, она встречалась с посетителями кофейни. Даже малышом я понимал, что моя мама — красавица. Вечерами её частенько не было дома, особенно по выходным. Может, ей хотелось отвлечься от скуки или подзаработать на карманные расходы — точно не знаю. Как подумаю об этом, начинает болеть горло, поэтому лучше не думать.

Если папы не было дома, после школы я бежал в кофейню. Мама давала мне большой бутерброд с ветчиной, бутылку лимонада и сажала у дальнего конца стойки делать уроки или рисовать. Жирный, с вечной сигаретой в зубах администратор, имени которого я так и не запомнил, любил галстуки-боло и рубашки с перламутровыми пуговицами. Тёмные баки волосатыми Флоридами спускались на толстые щёки. Со мной он держался очень приветливо, маму никогда не ругал. Став постарше, я разобрался, что к чему. С работы её не увольняли, и с каждым днём она тащила из кофейни всё больше вкусностей для нас с Шелли.

Домашние задания я не делал никогда, даже ту малость, что задавали в начальных классах. Переворачивая детские салфетки, рисовал сложные лабиринты, многогранники или копировал бледные разводы шпона на барной стойке. На внешней стороне салфеток были картинки для раскрашивания или точки, которые предлагалось соединить, чтобы получилась машинка или цветок, но у меня они никакого интереса не вызывали.

Ещё я придумал игру: сидя по другую сторону стойки, наблюдал за официантками, которые подходили обсчитать заказ, заглядывал в их записи — цифры были вверх ногами, но меня это не смущало, — быстренько прикидывал в уме, а затем сверялся с кассовым аппаратом. Долго играть не получалось: подходила мама, ругала, что снова ловлю ворон, и совала под нос учебники.

— Отец зарабатывал достаточно, чтобы мама занималась домом и детьми, — усаживаясь поудобнее, объясняю я.

— Значит, вы с ней были близки? — Карлайл ёрзает вместе со мной. На самом деле он на секунду запаздывает, но думает, что я ничего не замечаю, думает, что у нас установилось доверие. Так и строчит в жёлтом блокноте, столбик сокращений аккуратной лентой ползёт к концу страницы: ПС, РГ, РН со стрелочками вверх, вниз, в сторону, крестики, простые и обведённые… Что-то из моих догадок подтверждается, что-то — нет. Поочерёдно двигаемся, буравим друг друга взглядом, потираем лоб, прочищаем горло — мы с Карлайлом будто бы танцуем, а я строчка за строчкой воссоздаю его записи. Хочу домой. Хочу к Кеаре. Хочу дорожку.

— Нет, не особо. Ещё ребёнком я мечтал выбраться из города, что и сделал вскоре после смерти отца. Мыс мамой поддерживали связь, но сблизиться так и не смогли.

— Помните последнюю встречу с отцом или мамой?

— Столько лет прошло… Отца я в последний раз видел утром перед уходом в школу, а маму — летом, когда приезжал в гости. Точную дату назвать не могу.

— А сестра? Её, кажется, Эмили зовут?

— У меня старший брат и сестра. Райан работает в банке на Западном побережье, Эмили так и живёт в Орегоне. У них с Джеффом недавно дочка родилась.

— Значит, вы самый младший из троих, верно?

— Да, самый младший.

Случается, что самолёт падает, а специалисты Федерального авиационного агентства не в состоянии идентифицировать останки. Сбой в работе двигателя на высоте полутора километров или падение четырёхсот тонн металла и мяса в воду со скоростью шестьсот километров в час сильно затрудняют сопоставление отпечатков пальцев и зубных слепков. А случается, что пассажиры сообщают о себе заведомо ложную информацию, тогда и родственников не найти, и опознавать не известно кого. Тайные любовники, отправившиеся в долгожданный отпуск, торговцы наркотиками, бегущие от тиранов-мужей жёны, федеральные свидетели гибнут между небом и землёй, недоумевая, почему не выпадает кислородная маска…

— Вы близки с братом и сестрой?

— Более или менее. Мы живём в разных штатах и после смерти мамы по праздникам не встречаемся. Так, созваниваемся время от времени. Когда Райан бывает в Лос-Анджелесе, ходим вместе в бар или на баскетбол, а у Эмили я в прошлом году встречал Рождество.

Брата у меня никогда не было, так что следует соблюдать крайнюю осторожность. С другой стороны, если Карлайл решит, что у меня «депрессия из-за нехватки общения» или «синдром заброшенного ребёнка», ничего хорошего не выйдет.

— Каким вы были в детстве?

Ну, слава Богу, на смерти родителей он останавливаться не собирается, хотя в отчёте обязательно упомянет. Переходим к следующему этапу: теперь Карлайл хочет узнать, не было ли у меня раньше проблем с психикой.

— В смысле?

— Ну, не было ли энуреза, нарушений сна или чего-нибудь экстраординарного?

— Нет, не припомню.

Ложь! Ходить я начал на год позже своих сверстников, а разговаривать — только в пять лет. Родители предполагали, что у меня задержка умственного развития, но из-за нехватки денег не могли обратиться к хорошему специалисту.

* * *

После римских цифр математика пошла как по маслу, только я этого не осознавал. Едва освоив сложение чисел от одного до десяти, я очень скоро мог складывать двух- и трёхзначные. То же самое с вычитанием, причём все подсчёты я производил в уме, не проговаривая вслух и ничего не записывая. Числа будто беседовали со мной на особом языке; но когда их заставляют записывать или показывать другим, они молчат. Задачи и примеры казались мне сборищем цифр-калек: с места на место переставили, руки-ноги вывернули, а спрашивается — зачем? Когда смотришь на сухое русло, без всякой воды ясно, в каком направлении текла река: изгибы, наклон и форма берегов сами всё расскажут. На уроках математики я чувствовал себя птицей, которую учат летать. Учительница объясняла правила сложения столбиком: единицы под единицами, десятки полдесятками, сотни под сотнями, а я недоумевал: разве это можно не понимать?

Однажды, отрешившись от происходящего в классе, я разглядывал квадратик линолеума цвета топлёного молока с тёмными пятнами и крапинками; очень практично: и грязи не видно, и почти не выгорает. Другие дети решали примеры, а я срисовывал орнамент линолеума, старательно выводя разводы тупым карандашом.

Миссис Макмаон ястребом нависла над моей партой. Оказывается, она вызвала меня к доске решать задачу, а я ничего не слышал.

— Я знаю ответ…

Другие дети уже тянули руки: у них всё записано, кое у кого даже вспомогательные чертёжики имелись.

— Он и на пальцах-то не умеет считать! — наябедничал кто-то из одноклассников.

Миссис Макмаон послала меня к директору. Потом во второй раз, потом в третий, а на четвёртый мне устроили проверку, по результатам которой перевели в школу коррекции.

Школьников, обучаемых по специальной программе, автоматически приравнивают к глухонемым, слаборазвитым, проще говоря — к тупым. Каких только детей я не видел: в инвалидных креслах, на костылях, с врождёнными травмами — у кого в виде недоразвитых конечностей, у кого в виде дефекта речи. «Сколько ей лет?», «Что с ним?» — спрашивали взрослые. Стесняться нечего: он или она не слышит или не понимает, а если и понимает, то ответить не может. Если считают идиотом, разговаривают без утайки, будто ты стул или рисунок на обоях. Меня считали идиотом, поэтому представление о психиатрических клиниках, словно лоскутное одеяло, сложилось из обрывков фраз, непристойных, забавных, а порой страшных сплетен, которые повторяли в моём присутствии, поскольку их смысл я не мог понять в силу «непроходимой тупости».

Например, я узнал, что:

Иногда в психушках больные часами просиживают в дерьме, пока кто-нибудь из санитаров не удосужится помочь.

Лекарства экономят и заменяют на более дешёвые, в итоге у кого — эпилепсия, у кого — кома.

Больных держат в палатах без туалета, а потом наказывают за то, что мочились на пол. А как иначе, это же признак антиобщественного поведения!

Смирительные рубашки надевают, не чтобы защитить больного от других или самого себя, а чтобы персонал мог спокойно наслаждаться кофе-брейками.

Недоеденный десерт или отказ смотреть телевизор с остальными приравниваются к антиобщественному поведению.

Электрошок — не крайняя мера, а средство повседневного использования.

Доктора не скупятся на кошмарные диагнозы, чтобы побольше стрясти со страховых компаний.

Когда хочешь побыть один, за тобой следят, когда нужна помощь — не дождёшься. Персонала не хватает, врачи — недоучки-интерны, руководство — дряхлые, обессилевшие от работы старики.

Любой пациент для них — тварь, бесчувственный овощ, над которым они имеют абсолютную власть. Ну а молодым хорошеньким женщинам лучше повеситься в первый же день.

В тюрьмы на свидания приезжают жёны, отцы, матери, сестры, братья, сбегающие с уроков дети — все добираются за многие километры, безропотно проходят через металлоискатель, личный досмотр и просвечивание рентгеном, лишь бы обнять дорогого человека. Если и когда посетители приходят в психушку, это означает, что больной стар и богат. Присмотритесь повнимательнее, какие у безутешных родственников обувь и часы — именно по ним видны большие деньги. Наследники появляются как грибы после дождя и начинают транжирить ещё не унаследованное наследство.

* * *

— Дэниел, вы учились в колледже?

— Угу, отсидел два курса в профессиональном. Не понравилось.

— А как насчёт средней школы?

— Тут всё в порядке, в 1978 году окончил.

На самом деле в средней школе я отучился два класса, проводя больше времени в тюрьме, чем на уроках. Только в каникулы между десятым и одиннадцатым классами меня арестовывали дважды. За те два года я устроил восемь драк; три из них остановил учитель физкультуры, по ходатайству которого меня отстранили от занятий. Родители до последнего момента ничего не знали. Я ставил их подписи на школьных документах, мелким маминым почерком написал извинительное письмо в дополнение к тому гневному, что отослал по почте, и вместо папы завизировал предупреждение об исключении. До него не дошло: я предстал перед судом по делам несовершеннолетних.

— Какие оценки получали? — интересуется Карлайл.

— В основном средние, только по ИЗО плохие. — Пока есть возможность, нужно подготовить благоприятную почву. — Мы все четыре года должны были брать хотя бы по семестру ИЗО.

— Похоже, ИЗО вам не нравилось?

Даже если хотите стать новым Пикассо или Гогеном, с таким парнем, как Карлайл, об этом лучше на время забыть. Пусть хоть вся квартира у него завешана гринписовскими постерами с китами и завалена хипповой керамикой — язык разумнее держать за зубами. Стоит упомянуть искусство или что-нибудь творческое, эксперт тут же проведёт тест Люшера и на каждый ответ найдёт по сто новых вопросов, которые подгонят вас к предрешённому диагнозу. Стоит расслабиться, и какой-нибудь тайно ненавидящий мать интерн за шкирку подтащит к маниакально-депрессивно-шизофреничной социопатии, только чтобы доказать, что не зря просидел столько лет в университете.

Творчество либо положительно, либо отрицательно, золотой середины, пригодной для психиатрической экспертизы, не существует по определению. А если экспертиза проводится по запросу больницы, стоит три раза подумать, прежде чем упоминать о любви к прекрасному. Лучше так: искусство вы ненавидите, творческого потенциала не имеете. Живёте обычной жизнью: прогулки, пляж, друзья, походы, по выходным поездки к родителям и серфинг. Если эксперт усмотрит связь между искусством и депрессией, гневом или суицидальной наклонностью, творить придётся в обшитой матрасами палате в компании одетых в смирительные рубашки соседей.

— Просто не очень получалось, — оправдываюсь я. — Помню, вместо ИЗО хотел записаться на черчение. Однако свободных мест не оказалось, и пришлось целый семестр рисовать вазы с фруктами. Выходило ужасно, преподаватель из чистого сочувствия поставил зачёт. Он ведь знал, что я старался.

Ложь, пусть и не полная, рисовать я умею. У меня твёрдая рука и хороший глаз, но нет никакого желания писать кровавый закат или вазы с фруктами, вкладывая в них особый смысл.

— А какие предметы нравились?

Вообще-то большинство математиков — однолюбы.

— История, биология.

Ложь! Ложь!

— Средний балл помните?

— Три с лишним.

Ложь: ноль целых восемь десятых.

— А кроме ИЗО, что из программы вызывало трудности?

— Английский, литература — всё гуманитарное. Особенно грамматика. Слишком много исключений из правил.

— Помимо учёбы чем-нибудь увлекались?

За пять долларов я подписывал ведомости и предупреждения об отчислении, продавал краденые пластинки и трубки, изготавливал ученические права для тех, кто завалил экзамен по вождению. Подделывал подписи на разрешениях на работу, табельные карточки для разносчиков пиццы, делал студентам математику, сдирая дополнительно за имитацию почерка, и ещё дороже, если приходилось объяснять.

— Играл в баскетбол в приходской команде, а так в основном работал после уроков. Папа хотел, чтобы я копил на колледж.

— Значит, внеклассной работой не занимались?

— Нет.

— А конфликтов с учителями не было?

— Нет. Я пытался попасть в команду по лёгкой атлетике, но до испытаний меня не допустили.

— Почему?

— Потому что временно отстранили от занятий после того, как нас с приятелем застукали на стоянке: мы траву курили.

Родители принимают это близко к сердцу, но такие, как Карлайл, знают, что в подростковом возрасте нормально, а что нет. У курения травы имеется положительная сторона: оно указывает, что я был общительным и хорошо ладил со сверстниками. Одиночка — значит социопат Лучше рассказывать, что занимался спортом, желательно командным. Парня моей комплекции в серьёзный бейсбол или баскетбол не взяли бы, а лёгкая атлетика вполне сгодится. Раз был отстранен от испытаний, значит, рвался в команду, в спорт, а проверить это Карлайл не сможет. Детский баскетбол, лёгкая атлетика, желание попасть в команду — беспроигрышная комбинация.

В жёлтом блокноте читаю «марихуана»: подчёркиванием эксперт обозначает темы, к которым хочет вернуться, когда я немного расслаблюсь.

— Вы на самом деле курили марихуану или просто стояли с компанией?

— Нет, я проиграл пари и как раз затягивался косячком, когда на стоянку приехал директор.

— Ясно, из-за травы вам не позволили заниматься лёгкой атлетикой… Как отреагировали родители?

— Отправили меня к наркологу. Такой козёл был! — Изо всех сил изображаю постпубертальное презрение. Всё правильно: ещё один представитель власти, навязанный родителями. Если скажу, что он мне нравился и мы поладили, Карлайл решит, что я вру.

— Почему козёл?

— Не знаю, просто козёл.

— Это был школьный нарколог?

— Нет, знакомый родителей, по фамилии то ли Зайгельман, толи как-то иначе… — Школьный нарколог зафиксировал бы мой визит, а я в той школе никогда не учился. Анонимность анонимностью, но при желании доступ к закрытым файлам эксперт получит. Лучше сказать, что фамилия специалиста вылетела из головы. Ничего странного: столько времени прошло, да и вспоминать не хочется.

— В каком классе это произошло?

— В десятом.

Карлайл пытается выяснить, не совпали ли мои подростковые проблемы со смертью моих псевдородителей, а я иду по тоненькому мостику между обычными юношескими проблемами и полным их отсутствием. Этот мостик — выжимка из статистических данных о белых подростках из среднего класса и их взаимоотношениях с наркотиками, полицией, учёбой и обществом. Приходится бабочкой порхать между будущим студентом Йельского университета и будущим уголовником и наркоманом.

— Кроме случая с марихуаной, других проблем с администрацией не было?

— Ну, пару раз за прогулы после уроков оставляли. А так больше ничего.

Глава 6

Моим первым словом был «свет», точнее — «ет»; сказал я его в пять лет, а ходить начал в два с лишним. Зато задолго до «ета» умел рисовать на бумажных пакетах, салфетках, обёртках так, что карандаши летели с бешеной скоростью.

Срисовывать я полюбил в семь, когда впервые остался на второй год. Мама подарила наполовину решённый сборник головоломок, который купила на распродаже. Больше всего понравились лабиринты; прорешав всю книжку, я начал строить собственные. Забросив лабиринты, копировал всевозможные узоры, чем сложнее, тем лучше, получая не меньше удовольствия, чем другие дети от просмотра мультиков или игры в ковбоев. Высунув язык, срисовывал выцветшие, забрызганные жиром лилии и завитушки с обоев на кухне и витиеватые разводы с наших с Шелли свидетельств о рождении. Все документы хранились в старой Библии, которую никто никогда не читал.

В школе дела шли неважно. На конфискованном у меня листочке с итоговым диктантом было невозможно разобрать слова: сложный лабиринт с как минимум ста пересечениями на квадратный сантиметр покрывал всю его поверхность. Во время утренней перемены меня вызвали к школьному психологу. Просмотрев мои работы, улыбающаяся женщина задала целое море вопросов и велела сделать несколько упражнений. Я рисовал восьмёрку сначала правой рукой, потом левой, закрыв сначала один глаз, потом другой. Ни правой рукой, ни левой ничего хорошего не получалось. Стоило закрыть глаза — рука переставала слушаться. В лучшем случае удавались неловкие судорожные толчки от предплечья, и по бумаге расползалась безвольная чернильная слюна. Открыв оба глаза, я без труда бы мог скопировать долларовую купюру, и это при помощи одной только ручки и блокнота. Несколько раз пробовал — получалось отлично. Но улыбающаяся женщина не дала шанса продемонстрировать своё умение. В конечном счёте меня перевели в школу коррекции, где вскоре начались головные боли.

Став постарше, я называл их черепобойками, после того как однажды папа сказал: «Мальчишка целую ночь выл. Господь Бог от такой боли давно бы черепушку себе разбил!» Случилось всё на свободном уроке, во время которого следовало делать домашнее задание. Как всегда один — другие дети меня пугали, — я увлечённо срисовывал узор на ковре, когда голова будто вспыхнула. Что-то подобное происходит, когда прыгаешь в воду солдатиком: обед по пищеводу двигается к носу, давит на глаза, из которых вот-вот хлынет кровь, и тысяча острых ногтей выцарапывает мозги.

Учителя подумали, что у меня припадок. Засунули в рот обёрнутую марлей ложку — на вид как собачья игрушка для разработки челюстей, — а потом кто-то сильный стал держать руки и ноги, ожидая, что я перестану брыкаться. Никто не понимал, как больно царапают невидимые ногти. Среди жгучего ада я неожиданно почувствовал, как ковёр щекочет голую попу: с меня стянули штанишки и укололи холодным осиным жалом. Руки, ноги и горло будто бетоном налились. В полном сознании, парализованный ниже плеч семилетний мальчишка, я чувствовал, как дрожжевой лепёшкой распухает мой язык. Пусть не сразу, но я понял: эти люди имеют надо мной абсолютную власть. Даже в тюрьмах условия гуманнее!

Сейчас я могу скопировать всё что угодно: прямую линию (длину определяю на глаз с точностью до сантиметра), окружность, угол любого градуса, какую угодно подпись, даже страшные докторские каракули!

Я подписывал себе штрафные купоны и листы о прохождении техосмотра, что у машины было треснуто лобовое стекло и разбита передняя фара. С незапамятных времён у меня сохранился штрафной купон за превышение скорости с подписью и номером значка. Нет денег заменить разбитую фару? Инспектор Блейн подписывает разрешение, и можно ехать. Если что, я и отпечатки пальцев могу подделать!

* * *

1968 год, мне девять. После двух лет в школе коррекции успеваемость резко улучшилась, и в сентябре меня перевели в четвёртый класс. «По результатам тестов на устную и письменную речь Джон набрал количество баллов, соответствующее его возрастной категории, а также продемонстрировал хорошую способность слушать и исполнять указания учителя. Уровень социализации оставляет желать лучшего, но мы считаем, повысить его можно, лишь поместив ребёнка в среду, соответствующую его повысившемуся интеллектуальному уровню». И так далее, и тому подобное. Два следующих месяца я то и дело слышал: «Эй, кретин, ты не в тот автобус сел!» или «Макака шестипалая!», эхом разносившиеся по игровой площадке. На самом деле я почти не расстраивался, за предыдущие годы научившись отключаться от неприятностей: загонял их в дальний уголок души и наблюдал как через стекло аквариума. «Это происходит не со мной, а с другим мальчиком», — словно заклинание повторял я.

В том году папа приехал домой на Рождество после тринадцатимесячного отсутствия. Мы с Шелли первым делом спросили, не нашёл ли он золото.

— Пока нет, продолжаю искать, — ответил он.

Рождественским утром мама встала пораньше, чтобы до ухода на работу приготовить завтрак. Мы с папой сидели на крыльце, рассматривая единственный подарок, который принёс мне Санта, — «Простейшие фокусы для начинающих». Триста страниц, мятая обложка, корешок, отклеившийся уже на треть, живущее самостоятельной жизнью приложение. Бумага жёлтая, отвратительно пахнущая гнилью и плесенью. Текст написан непонятным языком, так что смысл раскрывается лишь после третьего прочтения. Волны горького разочарования разбивались о сидящего рядом папу. Разве я когда-нибудь интересовался фокусами?

— Вот смотри, — объяснял папа, — ладонь можно держать чашкой, а можно плоско. — Он тыкал пальцами в страницу, на которой руки в пышных кружевных манжетах ловко управлялись с монетами, картами и носовыми платкам. — Видишь, на рисунке он держит карту костяшками пальцев. Публика видит пустую ладонь, — папа развернул руку тыльной стороной, — и думает, что карта исчезла.

— А как он смог взять её, чтобы никто не заметил? — На Рождество хотелось велосипед. Новые ботинки. Отдельную комнату с настоящей кроватью.

— Потому что он, — папин палец заскользил по серии рисунков, где рука в манжетах держала носовой платок, — использует обманные манёвры и показные движения. То есть отвлекает, заставляет смотреть куда угодно, только не на его ладони. Давай покажу пару движений, а потом будешь тренироваться сам.

Уже в девятилетнем возрасте пришлось потакать отцу в его старании подарить мне на Рождество хоть что-нибудь. Книжку я ненавидел — и вонючие страницы, и заумный язык, — тем не менее через силу читал, чтобы доставить папе удовольствие. Когда двадцатипятицентовик проваливался сквозь пальцы или тройка бубен отказывалась лежать на перевёрнутой ладони, я в бешенстве пинал мебель, но те два месяца были самым долгим периодом, который я провёл с папой, начиная чуть ли не с младенчества. За это время он сказал мне больше, чем за всю остальную жизнь. По воскресеньям папа водил нас с Шелли в кондитерскую, и, развлекая его примитивными фокусами, я впервые увидел, как он улыбается. Я научился проталкивать, перехватывать, прикрывать карты, держать их одними костяшками и на перевёрнутой ладони, прятать в руке, снимать колоду сверху и снизу, делать обманные манёвры, показные движения и управлять чужим вниманием.

К тому времени, когда понял: папа научил трюкам с картами и монетами, чтобы меня перестали бить и пялиться на шестой палец, я уже начал воровать в магазинах. Своеобразная компенсация за шестипалость. Обманные движения очень помогали незаметно спрятать в руке или кармане всё, что я не мог купить. Незадолго до моей первой кражи папа снова уехал и через некоторое время прислал открытку: работает на золотом прииске, вернётся через год.

Полидактилия. Дополнительный отросток, шишка из хрящей и тканей на руке, иногда на ноге. Такие удаляют при рождении с гораздо меньшим пиететом, чем зубы или крайнюю плоть при обрезании. Полностью сформировавшийся шестой палец — редкость, у людей встречается гораздо реже, чем шестой коготь у кошек. У кошек это умилительно, у людей — отвратительно, даже смотреть неприлично.

«Четвёртый палец левой руки идентичен третьему», проще говоря, у меня два безымянных пальца. Уникальный, практически не существующий вид полидактилии. «Это не уродство в обычном смысле слова, — сказал один остеопат, — палец прекрасно развит». Так и есть: костная ткань сформирована, имеются три фаланги и собственный отпечаток с дугами, завитками и петлями. Мама рассказывала, что наблюдавший меня в роддоме педиатр предложил ампутацию: у новорождённых пальчики что рисовые зёрна, костная ткань мягкая, так что процесс занял бы пару минут. Мама спросила, во сколько обойдётся процедура и нельзя ли её избежать. «Насущной необходимости в ампутации нет, — ответил врач, — но как будет развиваться палец, сказать трудно. С другой стороны, любая операция сопряжена с определённым риском». Так или иначе, ампутация моим родителям была не по карману. «Откуда вы знаете, какой палец лишний?» — спросил папа. По словам мамы, доктор начала рассмеялся, однако, заглянув в покрасневшие глаза отца, осёкся. Наверное, педиатр искал в акульем взгляде шутку, искал, но так и не нашёл. С той же логикой папа обрывал все мои детские рассказы, не желая, чтобы я выглядел смешным. «С чего ты решил, что остальные хуже тебя?» Помню, папа сидел на кухне, обрывал фильтры с сигарет и курил одну за другой, ожидая, когда зазвонит телефон и ему предложат работу. Деньги кончились, вот он и глушил водку, чтобы набраться мужества и сказать маме: ей пока нельзя оставить работу. Отец никогда ни за что не извинялся, впрочем, мама тоже. Дрались они редко, зато, если доходило до рукопашной, никому не хотелось уступать, и крики продолжались до рассвета. Это у них я научился не извиняться. Возвращаясь домой в синяках после школьной драки, я знал: если начну плакать и искать оправдания, отец меня выпорет. С тех пор извинялся я только перед Кеарой.

Шестой палец я тоже стараюсь не показывать: осечки случаются, лишь если перебираю где-нибудь, зову бармена или закуриваю. Помню, один раз в баре Хилтонa я потянулся левой рукой за спичками, и сидящая рядом девушка завизжала, да так громко и пронзительно, что бравые во хмелю самцы чуть шеи не посворачивали. Крикунья густо покраснела (в пламени свечей её лицо казалось густо-бордовым), а затем рассмеялась, прикрывая рот ладошкой. Я как ни в чём не бывало сунул левую руку в карман, распечатал спички правой и закурил. Благодаря многочисленным тренировкам даже неловкости не чувствую.

Моя левая рука — как клякса в тесте Роршаха: шестипалое чернильное пятно из костей, кожи и крови. Глядя на неё, люди незаметно для себя демонстрируют свои тайные страхи и желания. Рука может казаться странной, ужасной, обворожительной, уродливой, отвратительной, прекрасной и даже эротичной, в зависимости оттого, кто на неё смотрит.

В детстве взрослые в открытую на меня пялились, показывали пальцем, тыкали друг другу в бок, хватали за руку, чтобы получше разглядеть. Дети могут быть жестокими, объявить бойкот, но лишь среди взрослых чувствуешь себя никому не нужным уродом. Когда я стал старше, насмешливые голоса стихли до шёпота, а пялиться стали тайком, чтобы я не заметил.

Иногда человек не скрывает своего интереса: осмотрит с макушки до пят и покачает головой, мол, ничего особенного. Извращенцев рука заводит; пероксидная блондинка в чёрном мини с пудрой цвета загара поверх синюшных пятен от прыщей, едва переступив порог квартиры, тщательно сбила грязь с каблуков, а потом, недолго думая, сбросила на пол ключи, кошелёк, одежду… Случилось это через тридцать восемь минут после того, как, попивая коктейль, я услышал: «Эй, здесь свободно?» Потом, лёжа в полутёмной спальне, я курил, а она рассматривала мои пальцы. «У меня одна подруга обожает калек. Её парню ампутировали руку после аварии, и теперь она всегда просит, чтобы он засовывал в неё обрубок».

Порхающие по барам модельки обижались, поняв, что я не собираюсь приглашать к себе. «Вы манекенщица?» — в моём случае не флирт. От них нужны минеты и советы: как похудеть, поправиться, слегка изменить форму глаз. При такой работе, как у меня, на каждой фотографии нужно выглядеть немного иначе. Я научился несколько дней голодать, чтобы потом одежда висела мешком. Две недели на молоке и пасте — набираю вес, побольше жгучего перца — кожа становится багровой, а глаза опухают.

Модели любят говорить о себе, потому что им больше не о чем говорить. Я сижу с ними часами, выпытываю маленькие секреты большого макияжа.

Увидев мои пальцы, они бегут: Доминик, Алиша, Пенни.

Увидев мои пальцы, они просят взъерошить им волосы: Алекс, Рене, Кристин.

* * *

Февраль 1972-го, мне двенадцать лет. Чуть ли не каждый день я хожу в музыкальный супермаркет и в неделю выношу товара баксов на сто пятьдесят, для отвода глаз покупая дешёвую ерунду. Пластинки беру редко, единственно подходящая здесь тактика — направиться прямиком к кронштейну, но работает она, только если прийти в магазин с чем-нибудь громоздким. С кассетами проще, их в пластиковых контейнерах не держат и от касс не видно: выпуклое зеркало наблюдения установлено неправильно: полки от А до К как на ладони, а с Л по Я хоть трава не расти.

Итак, я заплатил за «Студжей» и «Тэ» с Мэтом Джонсоном, прикарманив Рида, Лу и «Ти-Рекс», однако у самой двери меня кто-то окликнул: «Эй!» Бегом отсюда!.. Один из кассиров, невысокий парень с пивным брюшком, оказался на удивление проворным, нагнал у стоянки, схватил за шиворот и потащил обратно в магазин.

Я просчитался, думая, что, раз мне двенадцать и унёс я лишь пару кассет, наказание ограничится звонком родителям. Папа в отъезде, надрывающаяся на двух работах мама придёт домой слишком усталой, чтобы меня отчитывать. После семидесяти четырёх минут нравственной проповеди в кабинете старшего менеджера я плюнул в одного из вызванных в магазин копов.

— Ничего себе! — присвистнул регистрировавший меня инспектор. С правой руки отпечатки пальцев он уже снял и круглыми от удивления глазами смотрел на левую. — Вы только гляньте!

Магазин выдвинул обвинение в краже, а плевок в лицо выезжавшему на задержание полицейскому ещё больше усугублял моё положение.

— Парень, ты что, с Марса прилетел? — Ну надо же, как смешно! — А он настоящий? — Копы стали выкручивать пальцы — очень больно, но я ничего не сказал, — стучать по руке, будто думали, что это протез-контейнер для наркотиков.

— Настоящий, — проворчал я.

— С тобой никто не разговаривает! — рявкнул коп и начал издеваться, что отрежет палец и в пластиковом пакете приложит к вещественным доказательствам. Затем достал дополнительную карточку для отпечатков и в графу «Особые приметы» вписал: «Лишний палец».

— Палец не лишний, — поправил я.

— Ты что, хочешь испортить мне жизнь? — У него отглаженная форма, едва ли не выпирающие из рукавов бицепсы, чёрные кожаные перчатки.

— Нет.

— Я спрашиваю: ты что, хочешь испортить мне жизнь, парень?

— Нет, сэр.

— А мне кажется, хочешь. Так, снимай шмотки и рубашонку свою фильдеперсовую тоже!

Инспектор сорвался на крик, но я, находясь всего в метре от него, ничего не слышу, никого не вижу, ничего не чувствую, просто не понял, что от меня требуется.

— Парень, хватит глаза таращить, раздевайся!

Мои вещи на металлическом табурете, и два копа в хирургических перчатках вывернули их наизнанку, ощупав карманы, швы, подкладку. Затем взялись за меня. Сначала маленьким фонариком просветили уши, ноздри и рот. «Высунь язык. Теперь подними. Поверни в сторону и придержи. Теперь поверни в другую сторону. Положи левую руку на яйца и приподними». Я послушно поднял шары, а копы продолжали осмотр. «Наклонись и разведи ягодицы. Покажи левую ступню. Ты что, не знаешь, где лево, где право? Давай не задерживай нас! Теперь подними правую». Словно ловящие блох шимпанзе, они просмотрели мне голову и под конец выдали джинсы, рубашку и полотняные шлёпки наподобие больничных бахил. Куртка, пояс и ботинки остались у регистратора.

Папина реакция на мой страх перед хулиганами гнала в бой. Сила, возраст и количество противников значения не имели, я дрался с ними, потому что ни один хулиган не бил меня дольше и сильнее, чем отец. Здесь ситуация иная. Вызывающее поведение ни к чему хорошему не приведёт: эти ребята не шутят и не блефуют. Всё это я хоть и не сразу, но понял, со временем научился вести себя незаметно и не драться, потому что это практически одно и то же, а в тюрьме привлекать к себе внимание абсолютно ни к чему. По-другому нельзя, порой нужно быть покорным, раболепным, подобострастным.

— Джон Уинсент, — окликает стоящий передо мной коп.

— Да.

— Тут не дакают. «Да, сэр», «Нет, сэр». Попробуем ещё раз. Джон Уинсент?

— Да, сэр!

Коп улыбнулся, наклонился к моему уху и, обдав жгучим запахом чили, прошептал:

— Я знаю твоего папашу.

Глава 7

Двадцать часов спустя пришла мама с залогом. Заседание суда состоялось через три недели, 29 декабря 1972 года. Как малолетке, впервые совершившему правонарушение, мне дали три месяца условно. «Больше на глаза не попадайся!» — вместо напутствия сказал судья.

В первый раз я провёл в тюрьме полдня и, можно сказать, не поплатился за то, что плюнул в полицейского. На следующий день по дороге из школы ко мне пристали старшеклассники. Соотношение сил пять к одному, трое пешком, двое на велосипедах; все не старше пятнадцати. Командовал парадом крепыш на голову выше меня, откуда-то знавший моё имя.

— Эй, Джонни! — позвал он. — Покажи нам руку!

Я поднял палец в неприличном жесте.

— Это ты мне показал вот так? — наступал готовый к драке крепыш, а я думал только о том, насколько он ниже тех копов.

Я покачал головой.

— Да ладно, я видел, ты палец поднял. — Крепыш толкнул меня в грудь, но с ног сбивать не торопился. А у меня благодаря многолетней папиной тренировке даже пульс не участился.

— Ну, каждый воспринимает жесты в меру своей испорченности.

Когда ломается нос, первые полсекунды слышен сухой хруст хряща, а потом треск, будто где-то далеко из автомата стреляют. Страшная канонада эхом отдаётся в ушах, кажется, ещё один выстрел — и голова рассыплется. Потом падаешь на землю, на миг слепнешь от поцелуя с асфальтом, а на затылке набухает огромная шишка. Мне нос сломали дважды, и не по трагической случайности, просто длинный язык подвёл. С опытом приходит понимание, как люди дерутся и зачем. Крепыш-старшеклассник не ожидал, что его удары окажутся столь точными, а я буду стоять как вкопанный с пустой, нагревшейся от солнца бутылкой из-под лимонада. Старшеклассники разбежались, а я, истекая кровью, побрёл домой.

К врачам папа обращался лишь в самом крайнем случае и больше всего бесился, когда приходилось платить за пустой визит: «Ничего серьёзного. Рекомендую постельный режим и обильное питьё. Если улучшение не наступит, приходите снова». Однажды, оступившись со стремянки, Шелли пролетела полтора метра и упала на кухонный пол. Целых пять недель моя сестра не вставала с постели, снимая боль при помощи пузыря со льдом и болеутоляющих неизвестного происхождения, которые достал папа. Наконец ей полегчало, и, прихрамывая, она пошла в школу. Хромота так и не исчезла, а через несколько месяцев началось кровотечение, никак с месячными не связанное. Остановить его удалось только доктору, который сказал, что у сестры никогда не будет детей. От мысли, что Шелли можно было помочь, папа стал пить ещё сильнее, однако через два года ситуация повторилась, только с мамой…

Но когда мне сломали нос, папы дома не оказалось. Мама отвезла меня к врачу и, убедившись, что со мной всё будет в порядке, не стала сообщать администрации школы. Я ведь тянул условный срок: малейшее правонарушение, и отправили бы в тюрьму.

* * *

1974 год, мне четырнадцать, свободное время провожу с Луисом. Этот парень значился в числе ребят, которые платили мне за математику и подписи: знакомый знакомого одного клиента. Вот уже пять лет, с тех пор как его отчислили из выпускного класса, он зарабатывал на жизнь чисткой бассейнов и продажей наркотиков и крутился в компании тех, кому эти наркотики продавал. Луис снимал однокомнатную квартиру с дешёвой мебелью и гигантской стереосистемой; вместо обоев там висели фотографии обнажённых моделей. Ему нравилось держать меня при себе, а шестой палец приводил в полный восторг. Смачно затянувшись из кальяна, Луис передавал его приятелям, желательно какому-нибудь спортсмену или богатику с девчонкой. Друзей и подруг Луис на руках носил: давал хорошие скидки и бесплатные образцы, главное, чтобы побыстрее отключились, — по разным причинам, естественно.

Спортсмена начинает забирать, и Луис говорит: «Эй, Джонни, покажи руку!», а потом спрашивает обкуренных дурачков, сколько пальцев они видят. «Шесть? Вот видишь, забирает! Говорю же, у меня самая лучшая трава в городе!» Сам от смеха давится. И так каждый раз… Зато новый друг помогал сбыть то, что я тянул из магазинов: музыкального и всех остальных. Луис платил наличными и не задавал вопросов. Увидев в такой компании, хулиганы мигом оставили меня в покое.

Луис встречался с малолеткой, которой в барах спиртное, разумеется, не наливали; он попросил меня что-нибудь придумать. Серьёзные документы я прежде не подделывал, но изменить дату рождения на девчонкиных правах оказалось проще простого, вот аппетит и разыгрался… Готовых бланков для удостоверения личности не было, и липовые пришлось делать с нуля, после уроков я просиживая в школьной типографии. Из телефонной книги выбрал несколько имён с фамилиями и в конце концов остановился на Кристофере Торне. Он стал семнадцатилетним, с моим лицом, данными и сочинённой на ходу подписью. Номер свидетельства был простым набором цифр, адрес — несуществующим, зато техническое исполнение — безупречным.

— Чёрт! — выругался Луис. — Ну ты и гений!

В тот вечер мы решили поужинать в кафе, а потом долго кружили по городу, который вместе с его обитателями показался мне незнакомым. Луис объезжал торговые галереи и кинотеатры под открытым небом, где клиенты ждали свои заказы. «Это Крис», — представлял он меня.

Едва примерив новое имя, я бесстрашно зашёл в кабинку за автоматами для игры в пинбол и принялся болтать с ребятами на два-три года старше. Они ведь знали не Джона Уинсента, одиннадцатипалого урода из школы коррекции, а крутого Криса Торна. Быть кем-то другим хотя бы по имени — всё равно что карнавальную маску носить: можно творить что угодно и совершенно безнаказанно.

* * *

Суббота, все гости Луиса под кайфом, а я уже в который раз разглядываю дешёвенький, стоящий на полке сейф. Код-то я знаю: 32П-17Л-26П, а вот сколько там лежит — нет. Залезать неудобно: Луис всё-таки мой друг… Кроме денег, там хранятся телефонные номера и рецепт на гидроморфон (три копии с узором из красных ромбиков на обороте), выписанный на имя женщины, носящей ту же фамилию, что Луис, — его матери.

— Можешь подделать? — спросил Луис. Оказывается, рецепт он выкрал из дома матери, якобы страдающей хронической болезнью. Вечером его нужно вернуть на место, и если я смогу помочь, он хорошо заплатит. Я обещал попробовать. Лезвия, трафареты, клей и «штрих» хранятся у Луиса, потому что дома их просто негде складировать. Наша с Шелли спальня разделена пополам перегородкой: дверь с моей стороны, зато у сестры три дополнительных метра. Умещаются лишь лежащий на полу матрас, ящик с учебниками и два полиэтиленовых мешка: один для чистых вещей, второй — для грязных.

Заиграла новая пластинка: я поставил Игги и «Студжей», альбом «Чистая сила». Пока все спали, бездумно смотрел в потолок или бренчал на гитаре Луиса. Вообще-то у него целых две, но никто никогда не видел, чтобы он играл. Всё, пора садиться за рецепт. Я очень старался, воссоздавая слой за слоем, строчку за строчкой. Как хорошо: можно не прятать палец, не волноваться, что кто-то смотрит на меня разинув рот или что я тупо стою у доски, не в состоянии ответить на элементарный вопрос. Четыре строчки были полностью готовы, когда в дверь постучали. Луис пожимает руку и вполголоса разговаривает с клиентами, которые в квартиру никогда не заходят.

Дольше всего я провозился с надписями. Со временем у меня скопился целый арсенал древних пишущих машинок, лент, образцов бумаги, прессов для ламинирования, специальных чернил, резиновых печатей, аппаратов для нанесения водяных знаков и рельефного тиснения. Но в четырнадцать лет нужно было обходиться переводными шрифтами, которые ретушировались с помощью механического карандаша.

— Отлично! — похвалил Луис, поднося «рецепт» к глазам.

— Нет, ещё нет.

— Почему?

Взяв оригинал, я стал показывать различия уголком лезвия.

— Гарнитура не полностью совпадает, а серийный номер я просто придумал. Кто знает, какую последовательность они используют! Перфорацию и водяные знаки нанести нечем, регистрационная отметка не совсем на месте…

Луис уже давно перестал слушать.

— Положу оригинал на место, — бормотал он, — а лекарство мы купим по твоему экземпляру.

— Нет, по моему экземпляру мы ничего не купим, — твёрдо сказал я.

Луис умолял, спорил, торговался, однако в конечном счёте уступил, помог собрать все ненужные обрезки и месте с фальшивым рецептом сжёг на листе фольги.

* * *

Сентябрь 1974 года, мне пятнадцать, только что пошел в десятый класс. Стащил из магазина бутылку виски, и в награду Луис позволил мне поводить его машину, у него тёмно-синий с металлическим блеском «додж», от шума и вибрации мотора кости будто кипеть начинают. Мертвецки пьяный, я извивающейся змеёй проехал по четырём улицам, а Луис сидел на пассажирском сиденье и бешено хохотал.

Что случилось дальше, не помню. Очнулся я на незнакомой улице, кипятящий кровь мотор заглушён, окно опущено, руки сжимают руль, в глаза светит фонарь. «Ваши документы!» От виски голова не соображала, и я протянул права на имя Кристофера Торна. На вид они были как настоящие, только указанный номер телефона не существовал. Прошло два года, но у судьи оказалась хорошая память. За второе правонарушение мне дали тридцать дней в арестном доме и двенадцать месяцев условно.

Месяц в арестном доме напоминал курс молодого бойца, пройденный мной в рекордно короткий срок. Я понял, что ты либо состоишь в банде, либо вступаешь в одну из них, причём быстро, либо сидишь тише воды ниже травы, если, конечно, хочешь выбраться на свободу живым и неиспорченным. Если не вступаешь и продолжаешь высовываться, становишься боксёрской грушей, либо курьером по провозке контрабанды, либо петухом — такая участь ждёт самых упрямых и никчёмных. Я узнал, что надзиратели не любят повторять сказанное и обладают терпением бешеных собак. Смутьянам живётся гораздо хуже, чем послушным, которым живётся невыносимо, а все эмоции, кроме напускной бравады, лучше подавить. Никаких слёз и меланхолии!

Я научился замыкаться в себе, тихо сидеть в камере, тренируя пальцы на колоде карт, которую купил в тюремном магазине, и бороться с чёрным отчаянием при помощи приседаний и отжиманий.

Я понял: хищники уничтожают не только старых и больных. Они убивают тех, кто попадётся, то есть самых медлительных, таким образом, укрепляя генофонд своих жертв. Слабые и старые становятся сильнее и моложе, поэтому инстинкты хищников оттачиваются с каждым поколением. Вот такая красивая самовоспроизводящаяся система, которая, развиваясь, к покою не стремится.

Помню, как в первый день я чуть не умер от шума. Жуткая бетонная какофония эхом отражалась о металл, плитку и камень главной галереи: звуки радио, телевизоров, крики играющих в домино и карты, плеск воды в душе, всё сразу и на предельной громкости. Такие же звуки я слышал в детстве, когда папа звонил домой с «золотых приисков».

В судебном доме совершивших ненасильственные преступления содержали в отдельном корпусе. В основном ребята были поопытнее меня и далеко не глупые. Соседа по камере, в которой мне предстояло провести тридцать дней, звали Джереми. Плотненький, низкорослый, с рыжеватой копной волос, он спал на нижней полке. Цвета его глаз я так и не разглядел: зажатые между припухшими веками, они больше напоминали щёлочки. Можно подумать, он всю жизнь у смотрового окна просидел.

Если брать тюрьму как микросистему хищников и жертв, то Джереми — настоящий моллюск: подозрительно щурится из своей раковины, уклоняется от разговоров. Стоило открыть рот, и мой сосед тут же загораживался комиксами. Со временем слова, которые он выдавал по одному в неделю, начали меня пугать. Я так и не узнал, за что его посадили.

— Дашь мне комиксы, когда дочитаешь?

Никакой реакции: Джереми пролистал свой журнальчик, положил в конверт, в котором его прислали (кто — неизвестно), и спрятал под матрас.

— Ты закончил? — было первой фразой моего соседа. Я как раз чистил зубы, поэтому поднял палец, секунду, мол, подожди, а потом предложил:

— Если хочешь, возьми мою пасту.

Снова никакой реакции. Джереми достал пасту со щёткой из свёрнутого рулоном бумажного пакета, который держал внутри подушки, почистил зубы, сложил туалетные принадлежности в пакет, заклеил скотчем, сунул в свой тайничок и, не сказав ни слова, ушёл в столовую. Вот таким был Джереми.

Я коротал время, играя сам с собой в двадцать одно: запоминал ходы и карточные комбинации, вёл счёт. За четыре недели в камере с необщительным соседом я стал лучше разбираться в людях. Нет, не интуитивно, такой способности у меня нет; просто наблюдая за ними, я постепенно решаю уравнение их характера. Жизнь человека равняется тому, что он имеет, плюс то, что хочет иметь, минус то, чем готов ради этого пожертвовать. Сумеешь подсчитать — значит сумеешь узнать человека. Есть более мелкие, дробные показатели: нервный тик, мимика, рукопожатия; умеющий наблюдать — увидит.

Я играл в двадцать одно лучше всех в отделении, зарабатывая на дополнительные батончики и журналы. Слишком много выигрывать нет смысла: бандиты всё отнимут. Во время прогулок они постоянно трутся у магазина — смотрят, кто сколько тратит. Хочешь пробиться к кассе — плати. Я платил, и меня пропускали. Обманные манёвры и показные движения отрабатывал в камере: если бы узнали, что я «фокусник», пришлось бы тренироваться в лазарете. То, что не тратил, откладывал в носок — на воле пригодится. За исключением игры в карты старался не высовываться. Может, этого и добивался Джереми: чем тише сидишь, тем меньше проблем наживёшь.

Блок общего режима переходил в широкий холл, расположенный на первом этаже состоящего из камер и коридоров портика. Именно там находились телевизоры, стулья и столы для карт и пинг-понга. Именно там мы после подъёма собирались на перекличку, проверку камер и распределение заданий. Меня как осужденного на короткий срок отправили в библиотеку. Протирать полки и выдавать книги следовало по утрам, потому что в полдень проводили проверку. Распорядок дня был примерно таким: подъём, перекличка, завтрак, работа, потом обед, разнос почты и свободное время.

Как-то раз после обеда я играл в двадцать одно, а Джереми один-одинёшенек сидел в телевизионном уголке и читал письмо: текст напечатан на машинке, адрес на конверте-тоже. Ни печати, ни шапки официального бланка, но по виду парня ясно: с кем-то из его родных несчастье. Положив письмо на соседний стул, Джереми прижал ладони к глазам. Всего один раз.

— Эй, ребята, — прокричал кто-то, — вы только гляньте!

Насмешки, плевки и издевательства злорадных хулиганов мгновенно облепили Джереми. Некоторые даже в ладоши хлопали!.. Глумлению помешали два надзирателя, которые повели несчастного в камеру. В мою камеру. Он оглянулся, и я увидел блестевшие в карих глазах слёзы. Надо же, карие! Сотая доля секунды, и Джереми низко опустил кудрявую голову, а я тупо уставился в дерьмовые карты, которые мне раздали: две семёрки, вот незадача!

— Эй! — окликнул моего соседа один из конвоиров. — Вот возьми. — Он протянул забытое на стуле письмо. Свист и насмешки провожали Джереми до самых дверей камеры.

На следующий день, получив талон на душ, я ушёл из библиотеки пораньше, чтобы взять полотенце и бритвенные принадлежности. Между холлом и библиотекой есть тёмный и довольно большой тупик. В библиотеку подростки-правонарушители почти не ходят, поэтому и охраны в этой части здания маловато. Свернув к тупику, я увидел тесное кольцо ребят из других отделений. Кто-то расстегнул оранжевый комбинезон, кто-то успел раздеться до пояса. Долю секунды я разбирался что к чему, а потом увидел лицо Джереми: горючие слёзы перемешивались с текущей из носа кровью. В следующий миг кольцо сомкнулось. «Шагай, шагай!» — прикрикнул на меня один из парней. Пришлось уйти.

Вымывшись, я вернулся в камеру и целых семьдесят минут тупо смотрел в учебник астрономии, не прочитав ни слова. Перед глазами всё та же туманность Андромеды, а в животе тугой ледяной узел. Джереми перевели в лазарет, и я больше его не видел.

В смотровое окно постучал надзиратель.

— Тебя вызывают к начальнику.

— Садись, Джонни! — предложил начальник. До этого я никогда его не видел, а Джонни меня звали только папа с мамой. — Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом. — Начальник откинулся на высокую спинку кожаного кресла и осторожно, будто боясь сломать, взял тонкую золотую ручку. — По его словам, у твоей матери рак. Опухоль удалили, но, возможно, она успела разрастись. Это всё, что я знаю.

Короткий кивок в сторону двери, и надзиратель приготовился вести меня назад.

— В четверг твой отец придёт на свидание и сам всё расскажет.

В четверг утром я побрился, надел чистую робу, которая всю ночь «отглаживалась» под матрасом, и, дожидаясь папу, снимал шапку, тасовал, раздавал и прятал в ладони. Если подумать, из-за этих движений я и встал на скользкую дорожку!

Он не пришёл, и увиделись мы только после моего освобождения.

Двадцать дней спустя, закованный в наручники, я направился по широкой жёлтой, ведущей на волю стрелке к окошку, у которого расписался в получении личных вещей. Ключи от дома, бумажник (без прав Криса Торна), часы («Где ты их украл, сынок?»), солнечные очки и пачка жвачки. Наличные из полутора долларов в начале срока превратились в тридцать семь. Регистратор выдал коричневый бумажный пакет в кассовое окно и пропустил через автоматическую дверь. Не комната, а каменный мешок, по углам горгульями сидели два надзирателя. Под их присмотром я переоделся — изъятые в день поступления в арестный дом вещи ждали на низенькой скамейке: широкие прямые джинсы, тенниски, футболка с символикой «Нью-Йорк доллз». Перед выходом из раздевалки мне снова надели наручники (к этому времени я уже машинально подставлял запястья) и провели ещё через две автоматические двери, оба раза объявляя моё имя по селектору.

— Джон Долан Уинсент!

У второй двери наручники сняли, и я свободным человеком вышел в зал ожидания: копы, пластиковые стулья, автоматы с газировкой и сигаретами, взволнованные родственники… только папы нет.

— До очень скорого свидания! — ободряюще проговорили надзиратели, захлопывая тяжёлую дверь.

Глава 8

Выйдя на улицу, я услышал, как сигналит машина. Октябрьское утро выдалось ясным, но холодным, небо — пронзительно голубое, ветер обжигал уши и пальцы, в лужах на асфальте тонуло красное солнце. Машина снова просигналила. Это папа — похоже, ему не терпится поскорее отсюда убраться.

Приехал на коричневом «ранчеро», которого я раньше не видел. Пассажирская дверь сильно помята — интересно, кто отличился: папа или предыдущий хозяин? Судя по нервному ропоту мотора, пикап на последнем издыхании. За тридцать дней в арестном доме я стал совсем другим человеком, и поначалу отец показался мне чужим. Его облик помню лишь частично: жирные чёрные волосы, орлы, флаги, черепа на предплечьях и таинственное 13 1/2 на тыльной стороне левой ладони. Меня татуировки никогда не привлекали: вполне хватало врожденных знаков отличия.

Устроившись на пассажирском сиденье, я первым делом обратил внимание на обнимающие руль руки: пальцы грубые, с наростами и набитыми в драках шишками, на ладонях кровавые мозоли, под обломанными ногтями — траур. Судя по всему, он работает и к бутылке не прикладывается. На глазах солнечные очки с большими стёклами; надо же, вылитый коп! Никакого «Привет» и «Как дела?». Папа нажал на газ и кивнул в сторону конверта с личными вещами.

— Вышвырни отсюда свои шмотки! Они неудачу приносят.

Я вытащил ключи, бумажник, жвачку и показал на старую бочку для нефтепродуктов, стоящую у входа для посетителей.

«Пронос посторонних объектов на территорию арестного дома запрещён. Все посетители будут подвергнуты личному досмотру».

— Заверни вот туда, к урне, — попросил я.

— Открой окно и выброси. — Не отрывая глаз от дороги, отец помчался прочь со стоянки.

Так прошла наша встреча. Можно подумать, он забрал меня с затянувшейся тренировки по футболу и мы опаздываем на ужин. Лишь через полтора часа езды в полной тишине я понял, что впервые вижу папу в очках.

Чем дольше длилось тягостное молчание, тем сильнее хотелось узнать, как мама, однако огромные полицейские очки внушали какую-то робость. Но вот мы приехали домой, и я сам всё увидел.

Старый дом с двумя спальнями, который снимали родители, уже снесли, так что папа подогнал «ранчеро» к панельной пятиэтажке, поставил в крытом гараже (место номер 49) и провёл меня в квартиру. Красная дверь (тоже номер 49) — кто знает, сколько таких в бесконечно длинном коридоре! Наш похожий на барак дом вместе с тремя братьями-близнецами обрамлял грязный, неухоженный двор. Размытый дождём песок наполовину засосал старый трёхколёсный велосипед, спущенные футбольные мячи, обезглавленных Барби, пустые канистры из-под машинного масла и островки жухлой травы. Чуть позже я нашёл бассейн; на ведущей к нему калитке висит замок, а воды практически нет, за исключением небольшой грязной лужицы, в которой отмокало перекати-поле размером с шину бульдозера.

Спальня, кухня, ванная и гостиная, слишком маленькая, чтобы вместить нас с Шелли. В результате мама с сестрой заняли спальню, а мы с отцом — гостиную. В общем, изменилось всё, кроме мамы. Я приготовился увидеть её в покрывающей лысую голову косынке, бледную, с тусклыми бровями. Ничего подобного: мама была такой же, как всегда, только усталой и забывчивой. Чмокнув меня в щёку, она ушла на смену.

Бросившая школу Шелли работала полный день. Каждое утро в дешёвых юбке и блузке она уходила неизвестно куда и, сильно прихрамывая, возвращалась поздно вечером. Мама по-прежнему работала в кофейне и каждые две недели наведывалась в клинику. Папа устроился сварщиком в автомастерскую и впервые в жизни зарабатывал приличные деньги. Увы, его страховая компания отказалась платить за маму. У неё, мол, неизлечимое, ранее появившееся заболевание.

Кажется, для папы было проще, когда я сидел в тюрьме: никаких беспокойств со школой и копами, на один рот меньше.

Наверное, он хотел, чтобы я тоже бросил школу и пошёл работать, но мешал прикрепленный ко мне судом коп. Каждую субботу инспектор Даррел являлся к нам на квартиру, заставлял мочиться в стаканчик и копался в моём школьном рюкзаке. Высунув язык от усердия, я выполнял письменные задания по математике, а потом заставлял себя их показывать. Даррелу нужны были подписи родителей, а во время его приходов папы никогда дома не было. Недолго думая, инспектор отправлялся в мамину кофейню и брал подпись с неё.

— Я вижу тебя насквозь, Джон Уинсент, — заявил он во время первой же встречи, глядя мне прямо в глаза. — Только попробуй запороть итоговые тесты, живо за забор вернёшься! Пока я за тебя отвечаю, будешь посещать занятия и учиться со средним баллом не менее двух целых восьми десятых. Чем легче мне, тем легче тебе.

Никаких «Понял?», или «Дошло?», или «Я ясно выразился?». В тюремный дом не хотелось, поэтому я примерно ходил в школу, сидел тихо и даже с Луисом не связывался.

* * *

В квартире ни души. На секунду холодильник перестаёт урчать, шумовые помехи, которые обычно сходят за тишину, исчезают, и я слышу стук своего сердца. Именно так приближается черепобойка. Похоже на сон, который видишь, понимая, что это не реальность.

Я возвращался домой из школы, и, когда дошёл до двери, один глаз почти закрылся, ослеплённый неровным солнечным светом. С трудом сдерживая рвоту, я упал на кровать и накрыл глаза подушкой.

Весь вечер просидел на аспирине, разжёвывая горькие таблетки, пока на дне пузырька не остались только порошок и ватка. Начался кашель, такой сильный, что изо рта вылетала размякшая белая кашица, а я зажимал рот рукой, так как при каждой вибрации лёгких барабанные перепонки пронзала раскалённая спица. Слюни, сопли, кровь скребли горло и обжигали глаза. Рвало сперва желчью, потом превратившимися в мел таблетками.

Отпросившись с работы, родители прибежали домой, перепуганные звонком Шелли: «У Джона вся подушка в крови». Так я посадил желудок и ещё пару лет не мог есть острое и мучился со стулом. Двадцать четыре месяца в арестном доме на овсянке, картофельном пюре с подливой и вафлях — и проблемы как не бывало.

Пролежав несколько недель на кровати, я мечтал только о том, чтобы кто-нибудь зашторил окна и потушил свет. Мама пыталась кормить меня супом с сухариками. Аспирин не давала, зато пичкала таблетками, которые приносил папа. Неизвестно что из пакетиков и бутылочек без этикеток: «Вот дай ему, боль как рукой снимет».

Мама возвращалась домой пораньше, сидела со мной, пыталась накладывать компрессы. От холодной грелки голова болела ещё сильнее.

— Дорогой, не убирай, не надо!

— Нет, от компресса голове только хуже.

— Милый…

— Прекрати! — Вибрирующий воздух давит на уши. Пусть она уйдёт, перестанет разговаривать, даст мне спокойно умереть!

Даже мамино лечение сильно било по карману, но я понимал, о чём беспокоится отец. Некоторые формы рака передаются по наследству. У мамы рак груди, и распознали его слишком поздно. Я боялся, что в голове у меня разрастается опухоль, и знал: папа думает о том же. Поэтому он и отвёз меня в больницу через три дня, когда боль немного стихла, а его отпустили с работы. Из дома я выходил зажмурившись и крепко держал отца за руку.

От избытка внимания со стороны папы я никогда не страдал, но благодаря ему в шестилетнем возрасте научился менять предохранители. Поздним вечером мог запросто выйти из дома, разогнать фонариком страшные тени, достать из коробки для сигар двадцати- или тридцатиамперный предохранитель, заменить и вернуться домой к мультфильмам. А вот свет меня пугал. Больницы, кабинеты врачей, полицейские участки — везде горят мощные лампы, так что яркий свет я ненавижу с тех самых пор, как впервые прошёл компьютерную томографию.

Меня одели в бумажную с завязками на спине сорочку и поместили в ослепительно белый туннель. Каждую минуту медсестры шикали, чтобы лежал спокойно.

* * *

Кабинет невропатолога пах новой кожей и лимонным маслом. На столах и подлокотниках тёмная, блестящая, как стекло, полировка, вдоль стен от пола до потолка книжные полки, строгие кожаные переплёты, на корешках золотое тиснение: «Анатомия» Грея, «Медицинский вестник Новой Англии», «Справочник педиатра». Черепобойка улеглась, и все мысли были о еде.

Мы с папой ждали. Между его заскорузлыми пальцами зажата сигарета без фильтра. Суставы на правой руке распухшие, как грецкие орехи, на большом пальце нет половины ногтя — отпилил циркулярной пилой. «Собака откусила», — говорил мне он в детстве.

— Трещин и сотрясений мозга не обнаружено, — объявил доктор спокойным, хорошо поставленным голосом, такие в научно-популярных фильмах звучат за кадром. — Никаких гематом, разрывов кровеносных сосудов, гидроэнцефалии или признаков синусовой инфекции. Вот номер телефона окулиста, к которому вы можете обратиться.

— Значит, он всё сочинил… — пробормотал отец.

— Ну да, отчасти, — отозвался доктор.

— Что, простите?

— Недостаток внимания, — пояснил невропатолог, — мать мальчика больна, кражи и пьянство желаемого результата не принесли, вот он и придумал головные боли.

Вообще-то мигрени были и до болезни мамы, и я попытался это сказать. Доктор предупредительно поднял руку и продолжал говорить обо мне в третьем лице, как о растении, которое нужно поливать.

— Хотя это не совсем моя сфера, могу порекомендовать специалиста. Вот. — Он протянул отцу карточку. — В клинике гибкая система скидок.

Вернувшись в машину, папа сунул в рот последнюю сигарету, смял пустую пачку и выбросил в окно.

— Доктор думает, что ты чёртов дебил. — Он закурил и подъехал к киоску, где торговали пончиками. — Всё, хватит с меня этого дерьма!

Я отвернулся к окну. Низкие, цвета листового железа облака едва не задевали телеграфные столбы и рекламные щиты. Перед глазами расплывались горячие влажные пятна; закусив губу, я упорно смотрел перед собой.

К этому времени я успел поговорить с двумя инспекторами, курирующими условно осуждённых, одним из арестного дома, координатором из школы, где мои оценки устремились вниз, словно по склону американской горки, и тремя другими, что в семилетнем возрасте отправили меня в школу коррекции. Один раз нагрубишь копу — побьют дубинкой или арестуют, придравшись к какой-нибудь мелочи, «уголовно-наказуемый поступок» — понятие ёмкое. Стоит открыть рот — и тридцать дней в окружной тюрьме плюс шесть месяцев исправительных работ гарантированы. А вот у психолога-координатора другие правила, которые он придумывает по ходу беседы и собственному усмотрению.

Будущих координаторов, аналитиков, психиатров учат распознавать симптомы и ставить диагнозы; умение слушать и сострадать в учебный план не входит. Дипломированные специалисты понятия не имеют, как справляться с бумажной волокитой, недостатком расходных материалов, финансирования и кадров.

Нехватка мест в тюрьмах означает, что вне зависимости от психического состояния и опасности для общества преступник оказывается в обшитой матрасами одиночке, где аварийные средства лечения становятся первыми помощниками в наведении порядка.

В какой-то газете я читал статью о санитаре из психиатрической клиники, ранее отсидевшем срок за половые преступления. Однако администрация никаких запросов не сделала, и бывшего уголовника приняли в штат. В итоге помимо выполнения должностных обязанностей санитар более года мастурбировал на лица находящихся под действиями транквилизаторов больных. Последним, что видели засыпающие со скомканными салфетками во рту пациенты, был яркий свет потолочных ламп. В следующую секунду санитар утолял свою похоть, а потом поспешно стирал сперму с глаз, ноздрей и волос беспомощных подопечных.

Один из больных пробовал жаловаться, но никаких доказательств не было, а вот о том, что он проходит курс лечения антидепрессантами, порой вызывающими галлюцинации, знали все. В конечном счёте история болезни храброго пациента пополнилась записью: «Аутоэротичный галлюциногенный психоз». Он перестал жаловаться, и лечащий врач решил: галлюцинации прекратились, хотя на самом деле больной лишь просчитал график работы санитара и как мог приспособился к его визитам. Если приказать себе не реагировать на происходящее, можно вытерпеть всё что угодно.

На протяжении четырнадцати месяцев санитар измывался над семью пациентами, пока его не застукали.

* * *

Во время первого визита в рекомендованную невропатологом клинику я увидел парня, который жил по соседству. Звали его Бретт, он был на пару лет старше меня. В школе я встречал его в кафетерии: он всегда ел один и листал журналы. Семья Бретта жила в большом доме в одном квартале от нашего жилого комплекса. Каждые выходные я видел парня во дворе с газонокосилкой в руках. Лужайка перед домом огромная, Бретт обрабатывал её методично, ряд за рядом — весь потный, отбивался от лезущих в глаза мошек и перекладывал влажные зелёные обрезки из холщового накопителя в мусорный бак.

Иногда на крыльце сидела женщина, сильно загорелая, в шортах, резиновых сланцах и завязанной на груди узлом блузке. Голос у нес был высокий, пронзительный, как у любительницы псовой охоты, так что время от времени я слышал визгливые «пошевеливайся», «сорняки», «увалень».

В фойе, где нас с папой должен был ждать доктор Гейнз, я заметил мать Бретта. Уткнувшись в журнал по садоводству, она не обращала на нас ни малейшего внимания. Отец сидел подперев голову руками, на правой ладони повязка: «чёртова железка через грёбаные перчатки порезала», и буравил взглядом невидимое отверстие в серой стене здания.

Дверь одного из кабинетов открылась, и медсестра подвела Бретта к матери. Мой сосед в тёмных, закрывающих пол-лица очках, в руках бумажный стаканчик с водой.

— Пару часов у него будет сильная жажда, — объясняла медсестра женщине. — Давайте ему побольше воды, и на солнце пусть сегодня не выходит. В конце дня заторможенность пройдет.

Я ещё пару раз видел Бретта в больнице, всегда в тёмных очках и какого-то полуживого. Странно, лужайку он косит без очков и весьма проворно. Зачем он ходил в эту клинику, не знаю: в школе мы никогда не разговаривали, и Бретт не показывал, что меня узнаёт.

Доктор Гейнз спрашивал про головные боли, школу, семью, друзей. Что я думаю о маминой болезни? Мы с ней близки? А с папой? Хочу ли я стать похожим на папу? Как попал в арестный дом?

Тут же вспомнились вопросы, которые задавал инспектор, курировавший меня во время первого условного срока за воровство. Тематика совершенно одинаковая, ничего оригинального:

Родители.

Братья/сёстры.

Друзья.

Девочки.

Школа.

Любимые предметы.

Нелюбимые предметы.

Ранее перенесённые заболевания.

Наркотики.

Дисциплина.

Можно подумать, что все интерны округа, инспекторы и координаторы занимались по одному учебнику. Верхний свет такой яркий, что, когда доктор Гейнз начал показывать кляксы по тесту Роршаха, я даже не догадался спросить, что он сам в них видит. Мне было не до того: мысленно нумеровал вопросы, составляя пропорцию более подходящего и безопасного в данный момент ответа.

— Джон, — доктор Гейнз поднял карточку с чёрной кляксой, — скажи, пожалуйста, что ты видишь?

Я покачал головой.

— Подумай, на что это похоже. Не спеши.

— На чёрную кляксу.

Как я впоследствии узнал, это называется маргинализация, когда человек заведомо неверно отвечает на вопросы, чтобы исказить результаты экспертизы. Хотя доктору Гейнцу я не врал. То же самое я сказал о других карточках, потому что действительно видел только черные кляксы.

— Джон, — доктор смахнул со стола карточки, снял очки, зажмурился и ущипнул себя за переносицу, — без твоего участия мы ничего не добьёмся.

Равнодушная сниходительно-угрожающая интонация взрослого. На такое я давно перестал обращать внимание, однако слова «специальная программа» и «школа коррекции» быстро вернули меня к реальности.

— …за плечами школа коррекции и арестный дом, а сейчас проблемы с успеваемостью. Страшной головной боли, о которой ты рассказывал, невропатолог подтверждений не нашёл. Догадываешься, какие выводы напрашиваются?

Ни о чём подобном я не задумывался, но этот вопрос поставил в тупик. Я злился, что не вижу на листочке ничего, кроме чёрной кляксы. Я снова чувствовал себя дебилом из школы коррекции.

— Можно я её нарисую? — в полном отчаянии проговорил я.

— Хочешь изобразить свою ассоциацию? Замечательно! — Доктор Гейнз развёл руками, явно ожидая продолжения.

Карточки лежали на столе аккуратной стопкой, однако клякса так и стояла у меня перед глазами — чёрная, симметричная, словно бабочка на лобовом стекле летящего по дороге автомобиля. Глядя в прошлое, легко говорить, а тогда мне даже в голову не пришло сказать: «Она похожа на бабочку».

Я взял бумагу и чёрный маркер. К доктору Гейнзу часто ходят дети, и на столе у него несколько наборов цветных карандашей, фломастеров, маркеров и пачка бумаги. Сначала непрерывная линия контура, затем заполнение от края к центру — разбитой груди бабочки. На рисование ушло шестьдесят пять секунд, и я перевернул верхнюю карточку, чтобы сравнить.

— Можно посмотреть? — спросил доктор Гейнз.

Я показал безупречную, словно на ксероксе снятую копию.

— Вот что я вижу.

Иногда я кажусь себе гением, иногда веду себя как дебил. Крайности настолько неопределённы и размыты, что, по-моему, самое умное, что может придумать умный человек, — спрятать свой ум от посторонних. Иначе кто-нибудь обязательно отыщет самое уязвимое место. Тормоз. Черномазый. Морда испанская. Урод. А если добавить защитные розовые очки, умник вообще пожалеет, что на свет родился.

К доктору Гейнзу я ходил каждую неделю, всякий раз выполняя новые тесты. Иногда в присутствии интернов или других докторов мне предлагали кляксы Роршаха. Доктора-мужчины в первый раз звали меня Джон, а потом «парень», «малый», «умник» или «лентяй». Девушки и женщины предпочитали «Джонни».

«Джонни, пожалуйста, попробуй включить воображение. Посмотри на карточку, потом закрой глаза и подумай, что напоминает эта клякса. На что она похожа?»

Клякса похожа на:

Опухоль.

Разбитый в кровь нос и зубы парня, которого поколотили за то, что он сказал «Да пошли вы!» старшеклассникам, дразнившим его «тормозом».

Отпечатки шестипалой руки.

Сорокапятилетнюю женщину с одной грудью.

Раненое, покрытое швами и шрамами человеческое сердце.

* * *

Многофазный тест уровня развития личности университета Миннесоты. Шкала оценки интеллектуальных способностей взрослых по Вешлеру. Комплексный тест Милона. Тест депрессии по Беку. Шкала оценки интеллектуальных способностей детей по Вешлеру. Тест изучения профиля личности. Тест тревожности Спилберга. Характерологический опросник Леонгарда. Клинический тест Вудкока-Джонсона. Проверка тематического восприятия. Блок номер один. Блок номер два. Блок номер три. Вербальный тест. Невербальный тест. «Верно-неверно». Тест памяти. Тест на сопоставление. Рисование восьмёрок с одним закрытым глазом, потом с другим. Вопросы: «Если вырыть яму два метра глубиной, два метра длиной и два метра шириной, какой объём получится? Супер, ты молодец, парень! Хочешь лимонаду?» Обратный отсчёт: «Пожалуйста, посчитай от ста в обратном порядке, вычитая каждый раз по семь». Девяносто три, восемьдесят шесть, семьдесят девять, семьдесят два, шестьдесят пять, пятьдесят восемь, пятьдесят один, сорок четыре. «Ну, малый, ты даёшь! А скажем, от трехсот двадцати двух так сможешь?» Триста пятнадцать, триста восемь, триста один, двести девяносто четыре. «Да ты настоящий Эйнштейн! Покажи руку. Слушай, тебя ведь дразнят, да? Что чаще всего говорят?» Решение головоломок и сопоставление предметов с их отпечатками. «Закончи предложение: „Кошка боится собаку так же, как таракан…“»

Система скидок впрямь была гибкой, и под конец они вообще перестали брать деньги. Папа только радовался: хотя бы два часа в неделю он точно знал, где я нахожусь. За то время, что я купил у доктора Гейнза, с десяток студентов успели написать доклады и собрать материал для практической части диплома. Совсем скоро мне исполнится шестнадцать, и условный срок истечет. Если сидеть тихо и делать, что требуют, психушка или специализированная школа-интернат мне точно не грозят. После дня рождения исчезну. Заранее соберу вещи, выберу окошко, когда мама будет в больнице, Шелли на работе, а папа, предварительно накачавшись водкой, в очередной отключке, сяду на первый попавшийся автобус — и поминай как звали. Думаю, для всех так будет лучше.

Перед каждым приёмом меня на некоторое время оставляли в кабинете одного. За четыре недели я от корки до корки прочитал два медицинских справочника, разобрался в отличиях когнитивного и органического расстройства, узнал, чем психотическое отличается от психопатического, и легко оперировал наиболее распространёнными терминами вроде «аффективное расстройство», «отклонение в развитии», «алкогольная зависимость», «депрессия», «мания» и «биполярность». Я подбирался к концу «Установочных переменных в тестировании эмоционального состояния подростков», когда из коридора донесся голос доктора Гейнза. Пришлось поставить книгу на место.

— Сегодня мы попробуем что-то новое! — объявил доктор. Лишь много лет спустя я научился унимать дрожь и панический ужас перед участью подопытного кролика.

Кресло совсем как у стоматолога: с подпоркой для головы и подставкой для ног. Заставили сходить в уборную, хотя мне нисколько не хотелось, а потом доктор Гейнз и медсестра прослушали стетоскопом сердце, проверили горло (скажи «А!») и просветили фонариком зрачки.

— Расслабься, Джонни, откинься на спинку, руки положи сюда. — Медсестра показала на подлокотники, а потом надела нейлоновые наручники сначала на одно запястье, потом на другое, будто собираясь мерить давление.

— Больно не будет? — вырвалось у меня.

— Нет, — успокоила сестра. — Иногда процедура вызывает непроизвольные движения. Мы же не хотим, чтобы ты поранился! — Она закрепила мне ноги.

Доктор Гейнз нажал на кнопку пульта, приборы ожили, медсестра закинула мне голову и, сказав «Открой рот», вложила марлевый тампон.

В кабинет постучали. Я узнал голос интерна, который называл меня «малый». «Простите, доктор», — пробормотал он, а потом дверь распахнулась. Я не знал, что там творится, так как не мог повернуть голову, а в следующую секунду увидел лицо инспектора Даррела.

— Снимите с него это дерьмо! — велел он доктору.

Освобождённый от наручников, я почесал щёку.

— Джон Долан Уинсент, встань лицом к стене, руки за голову!

Глава 9

Иногда я кажусь себе гением, иногда я веду себя как дебил. Луис сохранил один из моих фальшивых рецептов. А я-то удивлялся, что сперва он с пеной у рта спорил, а потом согласился и помог всё уничтожить. Итак, Луис поставил на рецепте своё имя, подписался «доктор Фред Смит» и попробовал купить пятьсот таблеток несуществующего «гидроморфина» дозировкой двадцать миллиграммов. Наверняка он собирался их продать. Парень не промах: помню, он замораживал антиангинный сироп и соскребал выступающий кодеин. Аптекарь тут же вызвал полицию, и Луис сдал меня даже раньше, чем его спросили, откуда рецепт. На этот раз папа с мамой залог не внесли.

Мне назначили государственного адвоката, который первым делом достал в «Армии спасения» чёрный костюм и крахмальную белую рубашку. От одежды пахло химчисткой, а перламутровые пуговицы рубашки были обёрнуты мягкой тканью. Перед заседанием меня отвели к парикмахеру: «Боюсь, рыжими патлами присяжных не растрогаешь. Главное, руку не показывай!»

Во вторник, пятого августа 1975 года, я был похож на укротителя змей. Выстраивая линию защиты, адвокат представил присяжным школьного координатора, доктора Гейнза и нескольких его помощников. Все они рассказали о моём незаурядном уме, старании и выдающихся результатах тестирования.

В свою очередь, обвинение от лица штата предъявило данные о моих юношеских правонарушениях, доступ к которым истекал через двадцать месяцев. Заявлению о предполагаемом уме были противопоставлены текущие оценки, мягко сказать, невысокие, и свидетельство об обучении в школе коррекции.

— При столь впечатляющем количестве тестов, которые прошёл обвиняемый, коэффициент умственного развития почему-то вычислен не был. Кстати, сколько тестов проводились лично вами, доктор Гейнз? А остальные — студентами? Студентами, а не дипломированными специалистами, так? Доктор, в каком возрасте среднестатистический ребёнок мужского пола начинает говорить? А ползать и ходить? Сколько лет было обвиняемому к началу развития этих функций? Так много? Леди и джентльмены, на три года больше, чем предполагается нормами! И нас еще пытаются убедить, что он гений!.. Конечно, говорят, что Эйнштейн провалил экзамен по математике, но ведь он не подделывал водительские права и рецепты на наркосодержащие препараты!

Адвокат выдвинул возражение, и судья снял реплику обвинения, однако из ушей присяжных сказанного не сотрёшь. Последнюю фразу из протокола вычеркнули, затем на стол судьи лёг отчёт о количестве драк, в которых я участвовал за период обучения в средней школе. За два года целых восемь набралось. Как правило, я был в подавляющем меньшинстве, терпел сокрушительное поражение, но сопротивления не прекращал. К сожалению, в школьных отчётах фигурируют лишь имена участников драки, а кто был зачинщиком, не уточняется. В тюрьмах точно такая же практика.

Из вещдоков по моему предыдущему преступлению изъяли водительские права на имя Кристофера Торна и вместе с поддельным рецептом на препарат из запрещённого списка показали присяжным. Обвинителю удалось раздобыть даже лабиринты и долларовые купюры, которые я рисовал в восьмилетнем возрасте. «Весьма недурно, правда?» Главное — показать присяжным, и не важно, что это не вяжется с имиджем идиота, каким он пытался меня представить!

Адвокат добивался оправдательного приговора. Конечно, у обвинителя немало улик, но разве у меня имелся мотив? Какие цели я преследовал, подделывая рецепт и долларовые купюры? Защита хотела использовать показания Луиса, несмотря на то что тот был свидетелем обвинения. Адвокат знал, что Луис сохранил и использовал рецепт без моего ведома.

Луис согласился помогать обвинению — при условии, что сам на скамью подсудимых не сядет. Оказывается, со стрессом мой приятель справляться не умеет. Да, тяжкие преступления явно не для него, торговал бы себе травкой и не высовывался. Его вызвали для дачи показаний, заставили поклясться, и обвинитель тут же натянул поводок. На свидетельском месте Луис сдал меня ещё быстрее, чем копам.

— Луис, обвиняемый объяснил, почему хочет уничтожить поддельные копии рецепта?

— Нет, сэр.

Неправда, я объяснял!

— Ты знаешь, почему после нескольких часов кропотливой работы он решил их уничтожить?

— Нет, сэр.

— А до того случая ты видел, чтобы подсудимый избавлялся от своих произведений?

— Да, сэр.

— Можешь привести конкретный пример?

— Ну… когда он пытался что-нибудь подделать, всегда сжигал неудачные копии.

— Следовательно, ты знаешь, почему он сжёг копии рецепта?

Сбитый с толку Луис бестолково таращился на присяжных, будто те могли ему помочь.

— Луис, когда обвиняемый подделывал документы («Протестую, ваша честь!» — «Протест принимается, удалите из протокола последнюю фразу»), он уничтожал первые неудачные копии и сохранял лишь последний, наиболее совершенный вариант, так всё происходило?

— Да.

— Получается, обвиняемый не был удовлетворён качеством рецепта на вышеупомянутый наркосодержащий препарат? — Обвинитель поднял рецепт, в очередной раз демонстрируя его присяжным.

— Выходит, что так.

— Луис, да или нет? Возможно ли, что он уничтожил черновые варианты рецепта, чтобы впоследствии изготовить ещё один, более совершенный?

— Да.

— Пожалуйста, говори громче.

— Да, возможно.

Наверное, следовало злиться на Луиса, но почему-то не получалось. Скорее мне было его жаль. Всё равно ведь попадётся (вопрос только в том, когда) и загремит за решётку. В первую же неделю его опустят: заставят стирать бельё сокамерникам и краситься: глаза карандашом, а губы помадой из собственной крови и говяжьего жира. Смешав жжёные газеты и зубную пасту, сделают татуировку: «петух», «раб», «педрила»…

Нанося ответный удар, защита поставила под сомнение надёжность свидетеля. Как исключённый из школы, неоднократно арестовывавшийся за ношение и хранение, живущий явно не по средствам торговец наркотиками может быть государственным свидетелем? Адвокат заострил внимание присяжных на том, что именно Луис попытался приобрести гидрокодон. Продолжая громить моего приятеля, он заставил его признаться, что я никогда не принимал наркотики, и арест за управление автомобилем под воздействием алкоголя был единственным случаем, когда меня видели пьяным. На протяжении всего процесса адвокат настаивал, чтобы я показаний не давал.

7 августа, четверг. Последним свидетелем обвинения стал папа. Мы не встречались со дня ареста и даже не поговорили: обвинитель первым успел вызвать его повесткой.

— Джон Долан Уинсент, поднимите правую руку. Клянётесь ли вы говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды?

— Клянусь.

Обвинитель не стал терять времени.

— Мистер Уинсент, вы узнаёте эти документы? — Он поднял картонную коробку с целой пачкой бланков и уведомлений размером с половину листа.

Ужас ледяными щупальцами сжал моё сердце — только этого не хватало!

— Нет.

Адвокат попытался опротестовать новую улику, судья подозвал их с обвинителем к себе, и они долго о чём-то спорили.

— Переходите к сути, советник, — попросил судья.

— Мистер Уинсент, не могли бы вы описать присяжным бланки, которые держите в руках?

— Похоже на… — папа был трезв, явно не в духе и не в восторге от происходящего, — …на уведомление о временном отстранении от занятий. А это семестровый отчёт об академической успеваемости.

— Какую успеваемость он отражает?

— Тут написано… — папа прищурился, — неудовлетворительную. Якобы он по всем предметам отстаёт.

— Кто «он»?

Подняв очки, папа ущипнул себя за переносицу.

— Мой сын, Джон-младший.

— Мистер Уинсент, вы видите на этих бланках свою подпись?

Папа просмотрел бумажки.

— Похоже на мою.

— Похоже на вашу?

— Ну да, тут стоит моё имя.

— Но вы не узнаёте эти бланки?

— Нет.

— Мистер Уинсент, вы лично подписывали хоть один из них?

— Нет.

— Вы уверены? — Обвинителю нравились вопросы в повелительном наклонении.

— Да.

— Хотите сказать, кто-то подделал вашу подпись?

— Похоже на то.

— Да или нет?

— Да.

— Как думаете, у кого была причина и возможность подделать вашу подпись на уведомлении о временном отстранении от занятий?

— Протестую! Это попытка склонить свидетеля к домыслам!

— Снимаю вопрос. — В сущности, ответа и не требовалось, всё сформулировано так грамотно, что присяжные сами сделали угодные обвинению выводы. Зачем только я подделывал чёртовы бланки?! Ну выгнали бы из ненавистной школы, что страшного?

Во время перекрёстного допроса адвокат изо всех сил пытался исправить ситуацию: расспрашивал папу о мамином состоянии, финансовых проблемах, с которыми не могла не столкнуться семья, где двое серьёзно больных, о его попытках бросить пить и удержаться на работе. Он старался представить папу любящим и заботливым, одновременно искусно подтачивая его надёжность как свидетеля: «Вы пьёте, мистер Уинсент?» Даже рассказал присяжным о криминальном прошлом отца, на что обвинение ответило пулемётной очередью возражений. «Отклоняется, отклоняется, отклоняется». Я перестал слушать.

Удивительно, но одна татуировка отца была видна даже из-под длинных рукавов костюма: 13S на левом запястье. За следующие несколько лет я понял, что она обозначает: двенадцать присяжных, один судья, шансы пятьдесят на пятьдесят. Наверное, эту картинку папа с золотых приисков привёз.

Целых два дня присяжные обсуждали путаное обвинение в фальсификации документов и попытке незаконного распространения психотропных препаратов. Остаток недели и выходные я провёл в окружной тюрьме: овсянка, бутерброды с яблочным соком, баскетбол, перебранка с уборщиком, поднявшим шум из-за того, что по дороге в уборную я истоптал свежевымытый пол.

Одиннадцатое августа. Присяжные признали меня виновным в фальсификации документов, а по остальным пунктам оправдали. Судья дал два года минус то, что я уже отбыл. Я быстренько подчитал: два года минус восемьдесят пять дней, получается шестнадцатое мая 1977 года, понедельник.

Глава 10

При сроке больше чем двенадцать месяцев колония означает тюрьму, а если тебе нет восемнадцати — молодёжный лагерь, вернее, его подобие с весьма своеобразными порядками. А они таковы: во время личного досмотра вести себя тихо, ладони к стене, ноги на ширине плеч, любое резкое движение расценивается как попытка сопротивления. Опытные надзиратели потенциальных нарушителей порядка видят издалека, а вот новенькие, ковбои, как мы их называем, или зеленцы, жутко всего боятся. Безоружные, они вынуждены патрулировать самый опасный из возможных районов. За пределами колонии её служащие обладают теми же юридическими полномочными, что и патрульные. Совсем как копы, надзиратели со стажем апатичны и невозмутимы, а молодые так и рвутся в бой.

Когда накачанный зеленец, на вид лет двадцати пяти, не больше, остановил меня по дороге в столовую: «Встать лицом к стене, руки за голову, ноги на ширине плеч», я ещё пытался демонстрировать характер. Хотелось на завтрак, организм требовал кофе, а этот козёл ощупывает живот, бёдра, подмышки; если зажмуриться, вполне за женщину-надзирательницу сойдёт.

— Эй, особо не увлекайтесь, — пробормотал я.

Закончив обыск, зеленец стоял как вкопанный и молчал. Я ждал разрешения идти, про себя радуясь, как здорово его уел.

— Что ты на руке написал? — спросил надзиратель. Вот дебил! Издевательски продемонстрировав чистую ладонь, я тут же получил.

Стандартная дубинка изготовлена из оцинкованного алюминия и весит шестьсот граммов. Прочная как алмаз, лёгкая как перышко, она идеально подходит для быстрых мощных ударов. От соприкосновения с кирпичной стеной эмалевое покрытие, конечно, растрескается, зато по рёбрам, ладоням, лодыжкам и коленям можно лупить от души. Оправившись от жуткой боли в руке, я перенёс вес тела на левую ногу, однако от «поцелуя» алюминиевого кнута колени тут же подогнулись. Что случилось дальше, помню обрывками: закрываю лицо, горло, живот, рёбра, но разве мне поспеть за ураганной скоростью безжалостной дубинки?

Я пытался быть самим собой: отжимания, приседания, карточные фокусы, чтение. На ответный удар решился дней через пять. Пописал в стаканчик, затаился на балконе второго этажа, выходящем прямо на проход между камерами, и, выбрав момент, столкнул на зеленца. Одурманенного газом, раздетого догола, закованного в наручники, меня швырнули в «нору».

«Нора», она же камера-одиночка, представляет собой бетонный куб размерами два на два на два, в заднюю стену которого вмонтированы складные нары. Унитаз из нержавеющей стали, один, салфетки, пятьдесят штук, половик из резины повышенной прочности, один, одеяло шерстяное, одно. Опустив голову в унитаз, я промыл горевшие от газа глаза и лёг на нары лицом вниз, потому что в «норе» свет горит круглые сутки.

Угрозы, крики, газ, побои — вовсе не они изменили мой характер, вовсе не они заставляли сдерживаться, когда надзиратели пытались третировать, а сокамерники — оскорблять и проверять на вшивость. Меня изменил свет. Десять дней света, тридцать дней света. Свет просачивается в глаза, не давая спать, сжигает дотла тени, отбеливает тусклые цвета бетонной коробки, где нет ни книг, ни карт, ни газет, которые помогли бы скоротать время.

Кое в чём я и впрямь тормоз. В пятнадцать-шестнадцать лет подростки сдают на права, начинают работать, ставят перед собой далеко идущие цели. А меня лишь многомесячные пытки светом научили понимать, когда стоит демонстрировать характер и бороться за свои права, а когда лучше молчать и не высовываться.

* * *

За первые девять месяцев заключения я не получил от родителей ни одной весточки, впрочем, они от меня тоже. В апреле 1976-го мне исполнилось семнадцать, и Шелли прислала небольшую посылку: открытка, четыре шоколадки, новая колода карт и подарочный сертификат, в котором говорилось, что сестра оформила мне подписку на научно-популярный журнал. Я пометил галочкой номера со статьями о генной мутации и чёрных дырах.

Я читал, лёжа на своей койке, когда появившийся в дверях надзиратель сообщил, что ко мне посетитель, на сборы пять минут. На вопрос «Кто пришёл?» охранник не ответил, вышел из камеры и закрыл дверь. Я быстро вычистил зубы, пригладил волосы и сказал, что готов.

Флуоресцентные потолочные лампы озаряли зал для свиданий стерильным зеленовато-белым светом. Клетчатый линолеум, пятнадцать деревянных столов со складными металлическими стульями. Если спросят, что больше всего мне запомнилось за два года в молодёжном лагере, я назову зал для свиданий.

У стены три торговых автомата. Чипсы, шоколад и орешки покупают только посетители: заключённым не положено иметь при себе деньги. В уборную можно было сходить только с разрешения одного из охранников, стоящих по периметру зала, так что попытки переодеться или переправить контрабанду пресекались на корню.

За столом ждал папа. Он отрастил недлинную бородку, какую-то пегую: чёрные, каштановые и седые волоски напоминали грязный снег. Холодные, как у сельдевой акулы, глаза я запомнил навсегда, а судебное заседание почти забыл, заставил себя забыть. Сигарета догорела почти до самых пальцев. Папа курит сигареты без фильтра, а рассыпающийся комочек табака выплёвывает в самую последнюю секунду. Рядом с пепельницей две банки лимонада.

Я присел на железный стул. Вблизи его глаза оказались покрасневшими, а мертвый акулий взгляд — не таким жёстким.

— Пей лимонад. — Он придвинул мне банку.

Дома мы никогда не покупали лимонад или содовую, так что газировку я пил лишь у мамы на работе и в тюрьме. Заключённым разрешалось пить только в коридоре, сидя, и вставать, когда надзиратель заберёт пустую банку. В зале для свиданий над торговым автоматом висел плакат:

ВЫНОС НАПИТКОВ С ТЕРРИТОРИИ ЗАЛА ЗАПРЕЩЁН. ПУСТЫЕ КОНТЕЙНЕРЫ СЛЕДУЕТ ПРЕДЪЯВЛЯТЬ СЛУЖАЩИМ КОЛОНИИ.

До сих пор ненавижу содовую и любые виды газировки.

Целых девять месяцев я обдумывал, что скажу отцу при встрече, но сейчас в голове было совсем другое, а суд отошёл на второй план. Показывать, как я рад его приходу, не стану, пусть это будет моя маленькая месть. На самом деле я умирал от радости и страшно переживал, что папа так сильно постарел.

Я открыл банку, и шипение газировки влилось в монотонный гул, наполнявший зал для свиданий. Матери всхлипывали, отцы спешили в последний раз на этой неделе обнять своих сыновей. Папа стряхнул пепел, затянулся и раздавил микроскопический окурок в прибитой к столу пепельнице.

— Курить ещё не начал?

Я покачал головой. Папа достал из кармана куртки свежую пачку и снова закурил.

— Целый блок тебе купил, надзиратель потом передаст. В тюрьме сигареты даже лучше, чем деньги! Ещё пасту привёз, кстати, с прошедшим днём рождения!

— Деньги здесь запрещены. — Голос сел до чуть слышного шёпота, и говорить громче почему-то не получалось.

— Тебя не жмут? — тихо спросил папа. Надо же, у других отцов на такие вопросы пороха не хватает.

— Нет, — покачал головой я, — в основном сижу в камере, много читаю. Шелли присылает журналы…

— Да, она тебе ещё передала, так что спроси у надзирателя. Какие журналы тебе нравятся: политические или исторические?

— Всякие.

На самом деле ни те, ни другие, но Шелли не обязательно об этом знать. Взглянув на часы, папа снова затянулся.

— Я бросил пить, — объявил он, посмотрев сперва на меня, потом в пепельницу. — Уже девяносто дней держусь и срываться не собираюсь. Вот смотри, что мне дали! — Папа гордо показал металлический браслет общества трезвенников. — Только на кофе с содовой и сижу. — Затянувшись, он раздавил бычок и уставился на пепельницу. — Мама вчера умерла. Сказала: «Джон», закрыла глаза, и всё.

Я ковырял ногтем надпись «Короли Запада», кто-то вырезал её на столе тонким лезвием.

— Ты меня слышал?

— Угу.

— Не «угу», а да или нет? — От злости папа даже голос повысил.

— Да, я тебя слышал.

— И что дальше?

Если скажу хоть слово, начну реветь. Попытаюсь его утешить — начну реветь. Я только плечами пожал.

— Смотри на меня, парень! — Папин голос креп, но кричать в зале для свиданий он не решался. — Мама умерла вчера, в 16:57.

Память у меня хорошая, однако на этот раз подкачала. Когда же я в последний раз её видел?

— Скажи хоть что-нибудь, ты, ублюдок малолетний! — Именно таким тоном он отчитывал меня в детстве, прежде чем выпороть.

Слёзы уже кипели в глазах, но «ублюдок» вовремя их остудил. Я подумал о Джереми, как в последний раз видел его в тупичке, о том, что проявления слабости привлекают ненужное внимание, о том, что мы с папой не одни и за нами наблюдают посторонние.

Глаза у отца акульи, белки красные, а взгляд пустой, отчаянный.

— Иди. К. Чёрту, — чётко проговаривая каждую букву, сказал я.

Целую секунду мы буравили друг друга взглядами, и папа первым опустил глаза к пепельнице. Кивнув надзирателю, он объявил, что свидание окончено.

Ещё несколько минут я сидел в зале для свиданий, разглядывал свои пальцы, пытаясь отрешиться от того, что услышал. Потом надзиратель погнал меня в камеру. Вместо подушки рулон туалетной бумаги; закрываю глаза и заставляю себя ненавидеть родителей. Опустившись на корточки, скребу дальние уголки памяти, стараясь вымести всю ненависть, а потом жую её вместе с туалетной бумагой. Пусть отравляют душу, пусть сжигают дотла все проявления любви, боли и слабости.

Через два дня у меня началась третья черепобойка.

* * *

Шестнадцатое мая 1977 года, понедельник. Ровно год назад я в последний раз видел папу, год и один день назад умерла мама. Мне восемнадцать, решением суда информация о моих юношеских правонарушениях закрыта для доступа. Ещё раз я получил личные вещи, ещё раз переоделся под присмотром надзирателя. Ещё раз одна за другой открывались автоматические двери, и у каждой объявляли моё имя. Ещё раз у выхода в зал ожидания я услышал шутливое напутствие: «До очень скорого, сынок».

Папа меня не встретил, и добрую половину дня я протрясся в автобусах. Домой всё-таки добрался и прожил там неделю, в течение которой услышал от папы шесть предложений:

1. Шелли живёт отдельно, можешь спать на её диване.

2. Будешь помогать мне платить аренду.

3. Пойдёшь на улицу — купи содовую.

4. Вынеси мусор.

5. Домой приду поздно.

6. Передай газету.

Через семь дней я собрал сумку и был таков.

Отправлюсь на Западное побережье, где никто не знает, что я учился в школе коррекции и сидел в тюрьме. Копы не станут придираться ко мне от нечего делать. Парень я бдительный: никто, даже близкие друзья не будут знать об одиннадцатом пальце. Могу делать невидимыми кошельки, часы, кольца и статуэтки, могу вытащить из колоды карту, которую показывал публике всего несколько секунд. Могу превратиться в простодушного рыжего десятипалого паренька.

Я знал: права подделывать нельзя, их лучше получить законным путём. В качестве удостоверения личности подойдёт свидетельство о рождении. За неделю я как раз успел подготовить его и новую студенческую карточку. В Калифорнии стану девятнадцатилетним Брайаном Делвином.

Когда стемнело, я вышел из дома и поспешил на автовокзал. «Ранчеро» стоял в гараже на месте номер 49. В салоне темно, папа сидит на водительском месте, запустив руки в волосы, по-прежнему чёрные и сальные, хотя борода и брови давно поседели. На земле целая куча окурков «Лаки страйк», ещё один дымится в заскорузлых пальцах. На коленях бутылка, прозрачной жидкости в ней осталось на одну пятую, не больше. Папа так и не поднял голову, а я ничего ему не сказал.

Его лицо до сих пор стоит перед глазами: чёрные волосы, пегая, цвета грязного снега борода, глубокие морщины и щели на месте двух выбитых зубов. А вот глаза вспомнить не могу, как ни старайся.

Перед тем как свернуть на шоссе, автобус проехал по грязной улице с полуразвалившимися домами. Было уже поздно, но в свете луны и фонарей я разглядел Бретта. Совсем другой дом, во дворе застывшая комьями грязь. Бывший сосед отрастил волосы и, судя по одежде, давно не мылся. Он ходил по двору из конца в конец. Ни лужайки, ни косилки не было, а он всё стриг воображаемую траву под присмотром фонарей и июньских жуков.

«Это Эрика из Лос-Анджелесского окружного департамента психиатрии. Сейчас я не могу вам ответить. Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала».

* * *

— Эрика, это доктор Карлайл. Я сейчас провожу экспертизу, у нас перерыв, вот и решил кое-что проверить.

Пожалуйста, найдите государственную клинику в районе Лонг-Бич. Мне нужны сведения о пациенте по имени Дэниел Дж. Флетчер, дата рождения — 6.11.1961. Примерно год назад он был там на приёме. Хочу выяснить, к кому обращался и по какому поводу.

Ещё одна просьба: родители Дэниела Флетчера похоронены в Корнуоллисе, штат Орегон. Неплохо бы навести справки об истории болезни его отца. Попробую спросить самого мистера Флетчера, но у него вряд ли сохранились документы.

Как что-нибудь выясните, сразу сообщите. Оставьте записку в моём кармашке, чтобы на неделе я мог просмотреть. Детали сообщу чуть позже. Заранее благодарен.

Эрик Бишоп

Глава 11

Может, вы красивая девушка, и мужчины платят большие деньги за то, чтобы на вас взглянуть. Иногда на обнажённую, иногда нет. Иногда вы даёте повод, иногда нет. Может, просто улыбнулись ему, подавая коктейль или пока ждали лифт. Так или иначе, теперь он знает, где вы живёте, где работаете и номер телефона. Неделю назад исчез ваш кот, а в полиции говорят, записка «Заберу тебя на тот свет» вовсе не означает угрозу жизни, тем более доказательств того, что написал её именно он, нет.

Вывод: вам нужно сделать документы на другое имя. Если будете осторожны и аккуратны, комар носа не подточит.

Я всегда осторожен и аккуратен. Свидетельство о крещении могу подделать за полчаса. Бланки покупаю оптом в церковных лавках восточного Лос-Анджелеса, искусно состариваю бумагу и подписываю именем недавно скончавшегося священника. Аффидевит о достаточном основании — за пять минут; служебное удостоверение, пропуск и студенческую карточку — в среднем за два с половиной часа. Международные водительские права — два часа восемнадцать минут работы плюс бумага, гранулированный перлит, хлопковое волокно, фото на паспорт и специально приготовленные резиновые печати.

У меня целых три обувные коробки с образцами. Одно время ходил в бар и собрал целую коллекцию конфискованных водительских прав. Кто-то просто отдавал удостоверение личности с красными глазами на фотографии или неправильно написанным адресом. Немецкие водительские права (бюро находок голливудского агентства автобусных туров) — три часа. Разрешение на трудоустройство в Великобритании (просроченное, из мэрии Уэствуда) — девяносто минут. Поездки в аэропорт принесли целую кучу удостоверений, жетонов и беджей, элементарно отделявшихся от карманных клапанов.

— Простите, никто не находил удостоверение Западнотихоокеанской транспортной компании?

— Вы Рик?

— Угу, спасибо большое.

В любом музее, национальном парке или сетевом ресторане есть бюро находок. Сорок процентов туристов — англичане, двадцать — немцы. Действую наудачу: «Я звонил сегодня по поводу утерянного бумажника», и тягучий английский акцент делает своё дело. При самом удачном раскладе девушка из другой смены передала парню из этой смены, а он ещё кому-нибудь. В результате затурканные менеджеры и официанты даже не смотрят на фотографию и не способны отличить британский акцент от австралийского, новозеландского или южноафриканского. Иногда сами помогают, задавая наводящие вопросы: «Ваша группа была здесь вчера вечером, вы в углу сидели, да?» или «Вы мистер Пирс?». А потом без колебаний отдают чужой кошелёк. Мой вид внушает доверие.

Иногда, одевшись поприличнее, иду в четырёхзвёздочный отель. «Я выехал сегодня утром, багаж оставил у вас в камере хранения, а сейчас срочно нужны туристские чеки». Квитанцию менеджеры никогда не спрашивают и не смотрят, какой чемодан я беру.

В моей коллекции паспорта четырнадцати стран, водительские права из восьми, разрешения на трудоустройство из девяти, аффидевиты, грин-карты, пропуска, фотографии на паспорт, регистрационные карточки, свидетельства о рождении и вакцинации и даже паспорт индейца.

* * *

Эксперт снимает очки и трёт глаза. Они у него отёкшие, маленькие, усталые. Кладёт ручку на стол и рассеянно спрашивает:

— Вы живёте половой жизнью?

* * *

Кровь из пореза тёмно-красная, блестящая, густая, но после попойки становится жиже.

В начале марта Кеара ездила в Сан-Диего повидаться с сестрой. Андреа совсем недавно прилетела с Восточного побережья, осенью собиралась поступать в аспирантуру и хотела встретиться с Кеарой, прежде чем начнёт работать. Три дня я наводил порядок в новой квартире и переписывал счета на своё имя: арендодатели и коммунальщики творческих людей не любят, им регулярную оплату подавай. Кеара была актрисой, хотя чаще работала в баре. Я надеялся, что она позвонит, но подруга делала это в основном для проверки. Соловьиная трель подняла среди ночи: звонок, молчание и короткие гудки, когда я сказал: «Алло, Кеара?»

У старьёвщиков и в дешёвых китайских магазинах каминных решёток не нашлось, зато на стройке в трёх кварталах от нас я набрал целую охапку сочащихся смолой досок. Сучки, сухая гниль и пузырьки смолы выпирали из пустот, словно коросты и наплывы от запущенного кожного заболевания. Ржавые гвозди без шляпок, отслаивающиеся пластами лак и краска не помешают развести огонь, и девушка получит романтику и тепло, пусть даже в Калифорнии не зима, а одно название.

Кеара вернулась, мы вместе приняли душ, перекусили едой из китайского ресторанчика, однако, недоев, оставили на кухонном столе. Я пил пиво, а Кеара решила сполоснуться. Она выскочила за полотенцем, и я отодвинул занавеску, чтобы поставить в раковину холодное пиво. Соскользнув с влажной поверхности, бутылка разбилась, по полу растеклась коричневая пена, а я, выходя из ванной, ухитрился порезать ногу. Красная кровь, щедро разбавленная водой из душа, растекается по белой керамической плитке и, кружась в водовороте, стекает в дренаж. Красиво, как в фильме «ужасов»!

Мокрый, я растянулся на коврике перед камином, где занимались доски, а Кеара обрабатывала рану салфетками, пропитанными каким-то спиртовым раствором (боже, снова этот запах!). Обнажённая, она сидела на корточках; при каждом движении на животе образовывались складки, каштановые кудри свесились на лицо, на плечах веснушки, на ключице родинка, мелькающая в отблесках пламени. Распутин устроился на диване — никак не может привыкнуть к новому дому, морщится от дыма, прислушивается к голосам.

Наконец перевязка окончена. Я глотнул холодного пива и хотел встать, но Кеара, легонько коснувшись моего плеча, вернула на коврик. Поцеловала мои глаза, губы, скользнула вниз. Надо же, будто бабочка по мне порхает! Я потянулся было к ней… Кеара, продолжающая исследовать мои бёдра и ноги, оттолкнула.

Если я пытался привстать, она останавливала меня, закрывала мне глаза, садилась верхом и ритмично двигала бёдрами. Если я шевелился, она замирала.

— Ш-ш, тихо, — шептала она. Я чувствовал её движения, тепло пламени, ласкающего лицо, руки, грудь.

Прикоснулся к нежной коже Кеары, но она снова меня оттолкнула. Вверх-вниз, по кругу, восьмёркой, не спеша, ме-е-едленно.

Правый бок окончательно испёкся. Я сел, крепко её обнял и после недолгой борьбы оказался сверху. Всё это время я думал только о ней. Девушка молчала: ни слова, ни звука, лишь мягкое потрескивание пламени.

Мы двигались медленно, очень медленно. Прильнув к Кеариной шее, я вдыхал её запах и слышал шелест дыхания. Мысли, пульс, текущая по жилам кровь — всё замерло, сосредоточившись в чреслах. Нужно остановиться, иначе кончу первым или, не дай бог, сознание потеряю. Всё, больше не могу сдерживаться… Я весь напрягся, когда из какого-то глухого дупла брызнула живица, раздался треск. Одна-единственная. Крошечная. Искра. Описав дугу, взмыла в воздух, и в самую неподходящую из всех возможных секунду в левое бедро вонзилась раскалённая добела игла. Я пытался побороть боль и сосредоточиться на оргазме, я пытался сдержать оргазм и отрешиться от боли. Не удалось ни то, ни другое: оргазм вместе с болью пронзил мозг и сердце; я видел лишь Кеарино лицо и мозгом костей чувствовал шёпот Бога.

Я снова лежу на спине и, с трудом разлепив веки, смотрю в тёмно-карие, почти чёрные глаза. Сквозь багровую пелену боли я улыбаюсь: «Опять!» Опять Кеара обнажённая сидит у камина — бальзам и марлевые повязки наготове — и осторожно переворачивает меня на бок, чтобы взглянуть на ожог.

По венам растекалось блаженство, словно от первой дорожки кокаина, который я попробовал несколько лет назад: собственное тело кажется лёгким, невесомым, идеальным. По лицу градом катился пот; Кеара наверняка думает, что от боли. Ничего подобного, меня кружил ураган любви, какой я ни разу в жизни не испытывал.

— Я тебя люблю, — сказал я, но не вслух, а про себя.

* * *

— Да, я живу половой жизнью.

В большинстве случаев лучше говорить правду, хотя всё зависит от того, какую именно. А сейчас я не знаю, что за ловушки приготовил мне Карлайл. Может, его дружок отказывается работать? Может, бросила жена или подруга? Может, он спит со своей клиенткой или сотрудницей? При любом раскладе ответы должны быть определёнными: я гетеросексуален, активен, проблем с потенцией не имею. Любая двусмысленность чревата депрессией с заглавной «Д» в графе диагноза.

— Сейчас с кем-нибудь встречаетесь?

— Да.

— Как зовут вашу девушку?

— Молли.

Не нравится мне всё это. Наверное, она думала, что, если назвать своё новое имя и моё новое имя, копам и врачам будет в два раза сложнее, а мне в два раза легче. Но проблем и без того хватает, дополнительные сложности совершенно ни к чему. Сейчас уже слишком поздно, и, пока я в больнице, Кеара останется Молли.

— Давно вы вместе?

— Уже месяцев семь или восемь.

— Что вас объединяет?

— Не совсем понял вопрос. Мы вместе живём, если вы это имеете в виду.

— Вдвоём или с кем-нибудь ещё?

— Вдвоём. У нас квартира в Силверлейке.

— Давно?

— С марта.

— Значит, вы живёте вместе почти столько же, сколько встречаетесь, верно?

— Да, всё случилось как-то сразу, я имею в виду быстро. Мы познакомились в январе, а потом ей пришлось освободить съёмную квартиру, вот я и предложил съехаться.

— А до начала отношений вы её знали?

— Нет.

— Получается, вы познакомились, тут же стали встречаться и вскоре после того съехались. С тех пор, по вашим словам, прошло месяцев семь-восемь, так?

— Да, именно.

— На данный момент вы с Молли так же сексуально активны, как в начале отношений?

— Если не больше.

— Ссоры случаются?

— Очень редко.

Карлайл кружит около меня, с каждой секундой подбираясь всё ближе и ближе. Когда видит слабое место, зубастая пасть кровожадно щёлкает. Тема сексуальной активности обычно предшествует вопросу о наркотиках либо следует непосредственно за ним, но улавливающая малейшие изменения в моём состоянии акула сейчас позволит немного расслабиться. Эксперт отплывёт в сторону и затаится, выискивая очередное слабое место.

Взглянув на часы, Карлайл начинает листать свои записи.

Перед глазами калейдоскоп недавнего прошлого: мы с Кеарой едим суп холодной осенней ночью, прижавшись друг к другу, лежим под одним одеялом. Я слышу её голос, вдыхаю запах тёмных волос.

— Иногда разногласия всё же случаются?

— Да, конечно, но, как я уже сказал, довольно редко.

— Насколько редко?

— Ну, за всё время мы ссорились два, максимум три раза.

— Из-за чего?

— В основном из-за напряжённого графика. Бывает, после очередной доставки я попадаю в пробку и поздно возвращаюсь домой. А Молли работает в баре, так что по выходным её частенько нет. На общение времени не хватает, вот мы и выясняем, кто виноват. К счастью, быстро миримся, иногда в постели, хотя для секса и без ссор поводов хватает.

* * *

Вернувшись с кастинга, Кеара швырнула на диван сумочку с записной книжкой. Блокнот раскрылся, не выдержав напора заколок, резинок, стакеров, исписанных бумажек и освежающих салфеток. Среди хлама бросилась в глаза студийная фотография Кеары, девять на двенадцать, лицо в профиль. Вообще-то на пробы она обычно носит портфолио. Приглядевшись, я понял, что это не Кеара. На меня смотрели знакомые и в то же время чужие глаза.

— Кто это?

— Моя сестра, — ответила Кеара, наполняя чайник водой. — Странно, что её фотография сюда попала…

— Она тоже актриса?

— Уже нет, бросила.

На вид сестра примерно Кеариного возраста (двадцать три, хотя Молли двадцать четыре), у нее такие же глаза, брови и лоб. Но девушка на фотографии — блондинка с тонкими губами и высокими скулами. Улыбка в отличие от кривоватой ухмылки Кеары ровная. Зато у моей подруги красивые зубы, а у её сестры — не очень, да ещё щель впереди. И все-таки они очень похожи и очень красивы.

— Значит, это Андреа?

— Да, это Андреа.

— Она младше или…

— Старше, — не оборачиваясь, перебила Кеара.

— Вы очень похожи, расскажи мне про неё, — попросил я.

— А нечего рассказывать.

— По-моему, ты говорила, что она жила в Сан-Диего.

— Да, Эрик, она жила в Сан-Диего, и что с того? — Войдя в гостиную, Кеара выхватила у меня фотографию.

Иногда Андреа звонила сестре домой, но я никогда с ней не разговаривал. Мне звонили только по работе, Кеаре — по работе и кастингам, а по вечерам телефон постоянно глючил. Добро пожаловать в Лос-Анджелес!

— Пригласи её как-нибудь в гости.

— Боже, неужели ты такой же, как все?!

— Что значит «такой же, как все»?

— Если так понравилась, сам к ней езжай!

— Кеара, да ты что!

Керамическая пиала с благотворительной распродажи «Армии спасения» (на картинке «Прекрасное озеро Тахо») весом чуть ли не триста граммов не попала в меня только потому, что я вовремя пригнулся, споткнувшись о стопку журналов. Она разбилась о стену, оставив вмятину, которую потом пришлось шпаклевать и красить. Выругавшись, Кеара вышла на балкон и хлопнула дверью.

Через пару минут я принёс туда два пива и косячок.

— Не нужна мне твоя сестра, только ты и никто другой, — уткнувшись в каштановое облако кудрей, прошептал я и с бесконечной нежностью погладил тонкие пальцы.

Кеара, свернувшаяся клубочком в пластиковом кресле, пожала мне руку.

* * *

— Спасибо за откровение, Дэнни. — Обычная тактика: хочешь приручить — гладь по холке. — Это очень мне помогает, — улыбнулся Карлайл.

— Да не за что.

— Дэнни, вы пьёте?

Эксперт надевает очки, думая, что я не заметил перехода от Дэниела к Дэнни.

— Бывает.

— И как часто?

Алкоголь неразрывно связан с депрессией. Ясно, диагноз уже поставил, теперь хочет получить подтверждение.

Самое главное — понять, что такое «часто». Среднестатистический белый американец в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет выпивает десять-двенадцать бутылок пива в неделю или пять-семь бокалов вина. Максимально допустимый уровень содержания алкоголя в крови составляет 0,8 промилле, что эквивалентно примерно двум бутылкам пива, то есть выпивший их пьяным не считается. Но из контекста выплывает не «Сколько вы пьёте?», а «Как часто переступаете предел?». Выпиваю я семь раз в неделю, однако Карлайлу лучше об этом не знать.

— Ну, упаковки из шести бутылок хватает недели на две.

Ложь!

— Выходные сюда не входят?

— Нет. По пятницам позволяю себе расслабиться. После работы в клуб идти нет сил, так что остаюсь дома и до того, как лечь спать, выпиваю три-четыре бутылки.

— А по субботам как?

— Отправляюсь в бар или ночной клуб.

— И там выпиваете?

— А как же! — Вытираю со лба пот. Конечно, со стороны это смотрится отвратительно, но я терпеть не могу, когда в глаза течёт солёная влага.

— И сколько?

— Не знаю, не считал. До беспамятства никогда не напиваюсь. Чаще всего иду в бар к Молли, жду последнего клиента и везу её домой.

— Бросать пить не пробовали?

Отвлекающий манёвр — это когда вы кашляете, чтобы прочистить горло, отмачиваете шутку, спрашиваете, нет ли у кого спичек, — что угодно, только бы заставить публику не смотреть на ваши руки. Второй вариант — напор: вынуждаете зрителей выбирать карту якобы наугад. Вопрос Карлайла — комбинация первого и второго способов.

На вопрос: «Много ли вы пьёте?» — любой человек ответит: «Нет». Даже если пьёт, ни за что не признается! Никто не скажет: «Да, конечно, пью как сапожник. А почему вы спрашиваете?» Алкоголик может баловаться воздержанием неделю, две, максимум месяц, а потом в восторге от собственной силы воли становится пьющим по праздникам, пьющим с друзьями или разумным алкоголиком.

— Нет, а что, стоит?

«Конечно, нет, доктор, даже в голову не приходило. Вы что, алкоголиком меня считаете?»

— Да нет, не обязательно…

Черкнув несколько строк, Карлайл переворачивает страницу.

— Дэнни, вы принимаете лекарства без назначения врача?

Желудок мне промыли, зато я точно знаю, что нашли в крови. Тетрагидроканнабинол жирорастворим и полностью выводится из организма в течение тридцати дней. Кокаин так долго не задерживается, но корчить из себя невинного нет смысла. С другой стороны, зависимость — ещё один признак депрессии, так что придётся провернуть небольшую аферу. Пусть узнает про наркотики: выдам кусочек правды, но так, чтобы Карлайл не поверил.

— Ага, обычный набор — травка и всё такое.

— Всё такое? — Карлайл поднял руку: продолжай, мол.

— Ну, кокаин. Как-то пробовал ЛСД, но не понравилось.

— Вы рассказывали, что в школе курили марихуану. Продолжение последовало?

— Да, в школе баловался, потом притих и даже на время завязал, а сейчас снова курю, причём чаще, чем хотелось бы. — Я уже наполовину перешёл через страшную глубокую пропасть. Никакой страховки, а дующий в спину ветерок с каждой минутой крепчает. Старательно изображаю чувство вины и облегчение от признания. Наклоняюсь вперёд, делаю очередной нервный жест, глубоко вздыхаю и опускаю глаза долу. С наркотиками я давно на «ты», однако эксперту лучше показать, что ситуация вышла из-под контроля. Если смогу объяснить то, что нашли в анализах, буду сидеть тихо и не наделаю ошибок, Карлайл сменит тему.

— Как давно вы перешли от воздержания к регулярному употреблению?

— Пару лет назад. Когда умерла моя «мама».

— А что значит «чаще, чем хотелось бы»?

— Четыре, иногда пять раз в месяц.

Ложь.

— А сигареты давно курите?

— Со школы. В последние годы по нескольку пачек в день.

— Заметил, что вы предпочитаете довольно дорогую марку.

— Люблю широкие пачки, за ними легче пальцы прятать. Ну, когда фокусы показываю.

— А что с кокаином?

— Ситуация примерно та же: чаще и больше, чем хотелось бы. В первый раз попробовал на вечеринке пару лет назад. Думал, голова разорвётся, а руки не перестанут трястись. На месте не сиделось, полгорода прошёл, прежде чем полегчало. Кто-то из друзей сказал, что мне, мол, какое-то дерьмо подсунули, порошок плохо измельчённый, и неделей позже я попробовал снова. Все было ещё хуже: у меня чуть сердечный приступ не случился, да ещё ноздри исцарапал из-за того, что в кокаин добавили толчёное стекло. Потом едва зажили!

Ложь, ложь! А правду сказать не могу: она настолько невероятна, что Карлайл не поверит и навсегда запрёт в психушке.

Мой любимый вечерний ритуал: включаю свет, перешагиваю через почту, зашториваю окна и накрываю на стол: бумага хлопковая белая — один лист; ручка шариковая, кокаин порошковый — четыре дорожки по семье половиной сантиметров каждая.

Самая лучшая дорожка — первая, равно как первая чашечка утреннего кофе или первый глоток бурбона перед сном. Первая дорожка — и страшный водоворот в голове…

Стихает.

Мысли аккуратно нанизываются одна на другую. Вдыхаю что есть силы, начинаю считать: тысяча, две, три и смотрю, как успокаивается дрожь в пальцах, словно рябь на лесном пруду. Затем беру бумагу и на глаз отмериваю двадцать пять сантиметров. Фокус удерживаю до тех пор, пока на чистом листе не появляются воображаемые точки, которые соединяю чёткой идеально прямой линией. Я очень точен: максимальная погрешность — два миллиметра.

Следующая дорожка — нервная дрожь проходит, а грудная клетка, голова и руки становятся безмятежнее замёрзшего озера. Вторая линия, тоже двадцать пять сантиметров длиной, пересекает первую точно посередине под углом девяносто градусов. За дорожкой номер три следует линия номер три — параллельно первой на расстоянии двух с половиной сантиметров. Дорожка четвёртая и последняя: переворачиваю листок чистой стороной и смотрю до тех пор, пока на нём не появляется воображаемая точка: раньше я её ставил, а теперь просто представляю. Это центр окружности радиусом в семь с половиной сантиметров, которую я провожу, не отрывая ручку от бумаги.

Закрываю глаза. Делаю глубокий вдох. В нижний зуб справа попал кокаин, и он онемел — там наверняка дупло, нужно к стоматологу. Во рту сладкий вкус химии, а жизнь кажется такой прекрасной!

Шум и тяжёлая вата в голове исчезают, мой мирок накрывает тишина. Но за каждый грамм приходится платить тройной ценой: терпеть других клиентов Рея. Боже, как они меня раздражают: делая дорожки, ноздрями вытирают его зеркальный стол, жуют губы, засоряют мои уши болтовнёй о политических заговорах. Некоторые от кокаина теряют чувство реальности и считают себя гораздо важнее и интереснее, чем на самом деле.

Мне пары дорожек достаточно, чтобы запутанные мысли, обрывочные воспоминания и неясные побуждения объединились в единое настоящее, и в душе воцарились мир и порядок. Пара дорожек — и я больше не пассивный созерцатель. Наслаждаюсь спокойным сном и радуюсь яви.

Все остальные наркотики — дорогие, качественные смеси и препараты, которые я привожу из Мексики или по фальшивым рецептам покупаю в аптеках, — дразнят: «Больше доза — дольше кайф». Начинаешь принимать — поначалу жизнь сказкой кажется, а потом нужно ещё и ещё. Совсем как девчонки с причудливыми сценическими именами: Шампань, Кристи, Ариэль… Носят чёрные бюстье с блёстками, садятся на колени и заглядывают в глаза. Заплатишь ещё за один коктейль или танец — любая пойдёт с тобой.

Ну, может, ещё за один?

Самый-самый последний?

Но кайф, словно тонкий фитилёк свечи, угасает, а я по-прежнему в сознании и хочу ещё. Потом, словно через секунду, рука в белой перчатке трясёт за плечи, пытаясь разбудить, а громовой голос требует пересчитать пальцы, назвать день недели, сегодняшнее число или фамилию президента. И вот я здесь, доказываю эксперту, что умереть не хотел, просто голова разболелась. Всё так и было, правда! Острой ножовкой боль сквозь череп пилит мой мозг, несколько дней мучает, а потом раз — и угасает, будто выключателем щёлкнули. Обезвоженный, попадаю в приёмное отделение: из одной вены торчат трубки, в другую втыкаются иглы. С трудом открывая рот, отвечаю на привычный перечень вопросов. Я весь в синяках, оттого что сплю в самых невероятных позах — на любые жертвы готов, только бы избавиться от жадно сосущей синевы. Я весь в опрелостях: рефлексы отказываются подчиняться, спазмы и судорожные сокращения выходят из-под контроля, а я пропитываюсь собственной мочой.

— Часто нюхаете кокаин?

— Чаще, чем хотелось бы. Мы с Молли покупаем дорожки и расслабляемся. Поставщик у нас проверенный: первые два раза намучился, больше не хочу, проблем с полицией — тоже.

— Дэнни, когда нюхаете кокаин, бывает, что вы что-то видите или слышите, а другие — нет?

Прекрасно понимая, куда ведёт Карлайл, делаю удивлённое лицо. Галлюцинации — первый признак слабоумия или сильной депрессии: большинство якобы видящих привидения больны или сильно страдают. Атак называемый амфетаминовый психоз возникает лишь у наркоманов со стажем.

— Другими словами, страдаю ли я галлюцинациями?

— Страдаете?

— Нет.

— «Нет» значит ни во время транса, ни при других обстоятельствах?

— Именно так.

Чистая правда. Под кайфом галлюцинаций никогда не было, в нормальном состоянии — тем более.

Глава 12

Когда любишь, мозг вырабатывает эндорфин и насыщает им кровь. Из расположенной в одном из полушарий железы истекает органический морфий, и влюблённый испытывает кайф, как от дешёвого опиума. Мы нередко путаем любовь с кайфом. Думаем, что любим человека, а на самом деле любим шприц. Гладкая, как шёлк, кожа, запах волос, изгибы тела, улыбка, глаза, чувства, мысли, доверие — всё это хорошо, но шприц — лучше.

Экстаз порождает зависимость, а дальше по цепочке идут свадьба, карьера, закладная на дом, дети, школа. На последних этапах явно не до кайфа.

Любовной зависимостью страдают и женщины, и мужчины. Лет двадцать биологические часы супругов идут вразнобой, а потом кайф пропадает начисто, и они начинают искать новые возбудители и стимуляторы. Как же без экстаза? Хочется ещё, ещё и ещё! Некоторые посвящают поискам всю жизнь, дефицит собственных страстей восполняют чужими, становясь лёгкой добычей ток-шоу и телесериалов. Именно такие люди часами рассуждают о вреде наркомании и берут мочу на анализ у собственных детей.

* * *

На кокаин меня посадила Вспышка. Её так и звали, Вспышка, а меня — Мартин Келли. С тех пор как я сбежал из дома, голова не болела, но Брайан Делвин явно злоупотреблял гостеприимством Лос-Анджелеса: три ареста за вождение в пьяном виде, одно направление к наркологу (засветился во время медосмотра при приёме на работу) и одно принудительное выселение. Я продолжал менять имена, адреса и родителей, с каждым разом становясь всё искуснее. Наконец научился жить самостоятельно: зачем доводить до выселения, если в разных банках под разными именами можно набрать кучу кредитов?

При таком стечении обстоятельств моя репутация оставалась незапятнанной, поводов для особого риска не возникало. А потом, вскоре после того как я встретил Вспышку, возобновились черепобойки.

Мартин Келли родился двадцатью семью годами раньше в семье Лайама и Фионы Келли. Родители нашлись в некрологах «Бостон глоуб»: назло статистике Лайам Келли пережил умершую от инфаркта жену на целых семь лет. Кроме Мартина, у супругов осталось семеро детей.

Целых семь недель я переписывался с Массачусетсом статистическим бюро, уверяя, что произошла ошибка и моё свидетельство о рождении наверняка есть в архиве. Очень пригодилась стопка бракованных (неверный контактный телефон) бланков Маккинни, Уотерсона и Росса из мусорной корзины копи-центра. «МУиР» — известная адвокатская фирма, клиенты — люди уважаемые и серьёзные: финансисты, владельцы среднего бизнеса. Под нажимом их авторитета колёса бюрократической машины пусть со скрипом, но начали вертеться: в конце концов бюро признало ошибку и из уважения к примерным налогоплательщикам выдало вместо «утерянного» свидетельства новое.

Мой арендодатель с радостью брал двадцать лишних баксов за дополнительный почтовый ящик. Так я получил адрес и стал строить новую жизнь: оформил кредитную карту, набрал в рассрочку бытовой техники и начал выплачивать. Затем из телефонного справочника четырёхлетней давности составил список недавно закрывшихся фирм и написал резюме.

Некоторые утверждают, что умеют определять характер по почерку, так же как другие — по рисунку ладони и раскладу карт. Я не особенно верил, но если это удаётся копам, значит, и докторам под силу. Пришлось изучить правила и подогнать под них почерк.

Мартин Келли пишет почти вертикально, с лёгким наклоном вперёд, что указывает на позитивный настрой и веру в будущее. Чёрточка на t — в верхней трети буквы, надстрочные и подстрочные элементы ровные и аккуратные. Словно скульптор, я лепил Мартина Келли — осторожного, рассудительного, уравновешенного, с чувством собственного достоинства, больше склонного к аккуратности, чем к депрессии.

Я снял отпечаток с большого пальца левой руки, сделал латексный слепок завитков и петель и прикрепил к резиновому напальчнику, который купил в голливудском магазине. В дорожной полиции никогда не замечали: «Пожалуйста, смотрите в объектив. Улыбнитесь. Отлично! А теперь прижмите большой палец правой руки к зелёному полю».

Отвлекающий манёвр: кладу левую руку на конторку — пусть смотрят и наслаждаются. Незаметное движение: надеваю на правый большой палец резиновый напальчник. Правый палец Мартина совпадаете левым пальцем Джонни. База данных дорожной полиции засосёт мои отпечатки в недра гигантского лабиринта, тут старание и исполнительность многочисленных клерков мне только на руку.

Со Вспышкой мы познакомились, когда она пыталась меня задушить. Через три дня мы уже вместе спали; в ту ночь она, закончив танец, кинула мне в лицо трусики, а потом под вибрирующий ритм «Мотли Крю» отделала меня прямо через рабочие джинсы.

Судя по беджу, вышибалу звали Джимми. На вид он настоящий шкаф пятьдесят последнего размера, точнее не определишь благодаря неяркому освещению и чёрной рубашке. «Шкаф» отсчитал сдачу, поставил на руку штамп и проскрипел: «Хорошего отдыха».

Если нужно развлечься, не привлекая к себе внимания, иду в стрип-клуб. В таких заведениях посетители друг на друга не смотрят — всё внимание на талант. Талант волнуют только деньги, а вышибалу — хулиганы и скандалисты.

В невесомом белом платье-футляре до колен Вспышка порхала между столами, за которыми сидели одинокие мужчины и затаившие дыхание компании. Белые босоножки, белая, размером с кулак, сумочка — девушка шепчет на ушко, обнимает за плечи. На секунду наши глаза встретились. За густыми ресницами профессиональный интерес, на который я давно перестал обращать внимание. Пришлось ретироваться и заказать кофе.

Неожиданно Вспышка возникла у меня за спиной: тёплая ладошка змейкой скользнула на грудь, и я вдохнул запах разгорячённого алкоголем тела и кокосового лосьона.

— Я та-а-ак напилась, — протянула она. — Ты пойдёшь со мной!

Схватив за руку, она потащила меня в огороженную шторкой кабинку мимо очередного «шкафа» с галстуком-бабочкой и блокнотом в руках. Наверное, он запишет нас на приватный танец. Голубоватые веки набрякли, пахнущие виски губы всё ближе и ближе… Десять долларов за пять минут, в течение которых девушка широко раскидывала ноги, урчала, извивалась, садилась на шпагат, хватала меня за ворот рубашки и волосы, прижималась обнажённой грудью к моему лицу, нарушая все возможные правила лос-анджелесских стрип-клубов.

Потом Вспышка начала меня душить. Схватила за шею раз, другой, третий, всё сильнее и сильнее, сожмёт и отпустит. «Шутка», — шепнули игриво улыбающиеся губы. В следующую секунду шутки прекратились. Дыхательное горло сжалось, но я не шевелился — сейчас, сейчас она отпустит… однако стриптизёрша не отпускала. Воздух перестал поступать в лёгкие: шею нещадно выворачивали, и я отлепил от себя тонкие пальцы, надеясь, что вышибала ничего не заметил. Вспышка толкнула меня на диван и снова вцепилась в горло. Я попробовал высвободиться, но сил не хватало.

В кабинке зажёгся яркий свет, одновременно пурпурный и зелёный, и Вспышка заглянула мне в глаза. Радужка у неё коричнево-зелёная, цвета речной глины, управление автомобильным транспортом такой светло-карим называет. Уже в следующую же секунду меня переполнила огромная любовь к этой женщине. Безграничная, неугасимая, вместе с благодарностью и счастьем, от которых разрывалось сердце. Именно тогда я впервые спросил, как её зовут.

Я закашлялся и подавился воздухом: Вспышка делала мне искусственное дыхание, наполняя лёгкие запахами виски и жевательной резинки. Пощёчина роем голодных пчёл впилась в одну щёку, потом в другую, а открыв глаза, я увидел не Вспышку, а худую блондинку. Может, на сцене она и пользуется бешеной популярностью, но в жизни лишний раз не взглянешь.

— Не бейте, я хороший! — взмолился я и чуть не прикусил язык: рядом с блондинкой стояла Вспышка, прижимая к груди скомканное белое платье. «Иди работать! — твердила ей незнакомка. — Бегом, пока Джимми не увидел!»

— Мне пора, — заявил я.

— Вы в порядке? Точно? — с хорошо отрепетированной заботой допытывалась блондинка, подталкивая меня к телефонам-автоматам, туалетам и таинственной двери с надписью «Посторонним вход воспрещён». В следующую секунду я стоял на усыпанной гравием парковке, прижимая к груди кошелёк. Пустой. Через три ночи я нашёл Вспышку, и мы переспали.

Всё просто: звонишь в стрип-клуб и спрашиваешь, когда работает девушка, — она, мол, для приватных танцев нужна. Администраторы клиентов любят, ещё бы, мы же деньги платим. Клиентом может быть даже маньяк, который мечтает зарезать танцовщицу на стоянке, — он ведь тоже собирается потратиться! Почему бы и нет? Решив не полагаться на удачу, я провожу в клубе две ночи подряд, каждый раз просаживая по шестьдесят баксов плюс мелкие расходы на виски и кофе, и на третью встречаю Вспышку.

Появилась — и на час десять минут исчезла выкачивать деньги из какого-то японского миллионера. Я знал: если девушка зарвётся, япошка умрет от асфиксии, и ей придётся уходить из клуба через чёрный ход.

Ничего подобного: вот она. Я поднял руку, и Вспышка присела за мой столик. «Привет, дорогой!» — делает вид, что меня не узнаёт. Пришлось взять со стойки лампу и поднести к лицу. На шее две багровые полоски, будто хлыстом ударили справа налево. Судя по всему, Вспышка — правша. Кожа покраснела, на желтовато-зелёных, незаметных при неярком освещении синяках запёкшиеся коросты. Горло болело, было больно глотать.

На следующий день я снова пришёл в клуб, а ещё на следующий повёл её в бар. Результат — три ночи подряд в однокомнатной квартирке в Шерман-Оукс. Мне нравилось смотреть, как Вспышка обнажённая идёт к комоду, как двигаются её ягодицы, когда она делает первую после секса дорожку.

— Хочешь попробовать? — Девушка протянула пузырёк из коричневого стекла размером с мой мизинец.

— Давай… — Я знал, что нужно вдыхать, но почему-то боялся: всё, что попадало в нос, вызывало сухость и жжение.

— Вот возьми. — Вспышка протянула металлическую соломинку (нержавейка, калибр — двадцать миллиметров) и насыпала порошок двумя дорожками сантиметра по три с половиной. — Вдохни посильней и иди по дорожке. Не бойся, жечь не будет.

Она оказалась права. Представьте, что разбивающееся окно, от самого крупного осколка до мельчайшей крупинки, — это мысль, план или идея. Стекло разлетается сразу во все стороны, во все мгновения жизни, от первого вздоха до последнего. Представьте, что нажимаете стоп-кадр и перематываете фильм назад. Представьте: зазубренные осколки намагничиваются и стягиваются в единое сияющее целое. Приняв кокаин, чувствуешь что-то подобное. Сосущая воронка печалей, горестей и неприятных воспоминаний бесследно исчезает. Вспышка будто заново открыла мне мир.

Итак, я стою в её комнате, первые волны кайфа сгоняют сбившиеся мысли в единое «здесь и сейчас», пристально смотрю в зеркало, а в голове с бешеной скоростью проносится: «Как здорово!»

— Когда-то это было частью моего номера, — сказала Вспышка, откупоривая бутылку с ромом.

— Что? — не понял я.

В следующую секунду она изрыгнула на свечку комок пламени, и в спальне тут же посветлело.

— Где ты так научилась?

— Ты что, не хотел выступать в цирке, когда был маленький?

— Да, но не огнём же плеваться!

— А кем ты мечтал стать?

— Человеком-змеёй.

— Иди сюда, — позвала Вспышка. — Сделай ещё дорожку.

Кокс поставлял ей Джимми, вышибала из клуба, который с удовольствием принял меня в клиенты. У него была целая сеть: танцовщицы и их клиенты. Хозяева клуба знали и забирали свою долю; хозяева хозяев — те, что сидели с гроссбухами в карточных залах или барах Вегаса, — наверняка тоже. Через некоторое время Джимми познакомил меня с Реем. Сотрудничество оказалось долгим и плодотворным: я менял имена, адреса, ипостаси, а ни о чём не подозревающий Рей оставался моим поставщиком. «Хороший друг», — вроде так сказал Джимми, и для Рея я стал «другом Джимми». Левую руку никогда не показывал, за товаром приезжал на квартиру в Калвер-Сити… Особо умным Рей не казался, но я не слишком обольщался и бдительность не терял. Этот парень носил кудлатую бородку и круглый год не снимал чёрную вязаную шапочку. В каждом ухе по слуховому аппарату — этакий символ слабослышащих всех национальностей.

Расходы неуклонно росли, и я стал выполнять заказы Джимми и его работодателей. Впервые оказывая платную услугу, думал: «Зря согласился, пусть это будет исключение. Одно-единственное». Я подделывал карточки соцстраха, печатал свидетельства о рождении, изготавливал паспорта. Для Мии и Ленки с Украины, для Павла из Будапешта… Принимаясь за дело, я испытываю самый настоящий кайф, чуть ли не физическое удовольствие: раскладываю образцы, подмечаю недостатки и с блеском их устраняю. Крутятся мозговые шестерёнки, бешено ходят рычаги, от напряжённой работы мозга на щеках появляется румянец и теплеют руки.

Кому-то интересно, как находящиеся под постоянной слежкой пускаются в бега, кочуют с одного места на другое и выпутываются из безнадёжных ситуаций. Кому-то хочется знать, как отчаянные парни провозят через канадскую границу кирпичи с опиумом или переправляют из Мексики пасту коки. Мне ничего не хочется и ничего не интересно.

Сделал исключение для Джимми и К° — теперь приходится переживать за них, а им — за меня. Исключение для Джимми, а за ним как следствие исключение для Кеары. «Преврати меня в кого-нибудь!» — и я научил её всему, что умею. Девушке хотелось знать все тонкости, и реши я утаить от неё настоящее имя — наверняка бы потерял. А этого допустить нельзя.

Со Вспышкой мы прожили пять месяцев, до августа 1985 года. Я снимал квартиру в северном Голливуде, нередко ночуя у неё в Шерман-Оукс. Черепобойки не беспокоили уже несколько лет: последняя случилась в тюрьме, ещё до переезда на Запад. В лазарете только и смогли, что положить на койку и обколоть аминазином до такого состояния, что я не мог разговаривать. Та мигрень продолжалась три дня, однако в Калифорнии как-то забылась и отошла на второй план. Я стал считать головную боль детской болячкой, неприятной спутницей взросления.

В тот день Вспышка работала в первую смену, а я читал, дожидаясь её в Шерман-Оукс. Мертвая тишина поглотила городской шум, синие стены спальни стали на меня надвигаться, и за несколько секунд я вспомнил каждый миг трёх предыдущих черепобоек. Огненный кинжал боли пронзил затылок, и я, собрав последние силы, бросился в ванную, разыскивая более-менее подходящее лекарство. Нашёл упаковку перкоцета, одну за другой начал глотать таблетки… Не помогало. Сбившись со счёта, я опустошил пузырёк, потом ещё один. Зря: с тех пор черепобойки стали частыми гостьями.

* * *

— Вы слышите меня? Можете назвать своё имя? — Голос громкий, чёткий, настойчивый. Смуглый медбрат с короткой стрижкой, по виду — настоящий мексиканец. Затянутые в резиновые перчатки руки бережно придерживают мою голову. Синяя ветровка, нашивка «Скорая помощь округа Лос-Анджелес» и яркий, слепящий глаза свет. Может, разлепить веки и, взяв старые плечики, выцарапать своё имя на сетчатке глаз?

— Как вас зовут? — не унимается мексиканец.

— Джонни. — Язык будто смолой обмазали, и сложное движение ему явно не под силу. Остров Эллис [1] так немало имён перепортил: разве могли тугоухие инспектора со звёздно-полосатыми штампами разобраться в тонкостях славянского произношения? Звук «дж» появляется на конечном этапе развития речи, то есть года в четыре, в моём случае — в семь. Наркосодержащие препараты вроде перкоцета прежде всего поражают как раз те области мозга, что отвечают за речь и память, так что мой ответ прозвучал неразборчиво: «Шонни».

— В водительских правах стоит «Мартин», — удивился другой голос. — Джон — его второе имя.

Вместо «да» из горла вырвалось мычание.

— Мартин, знаете, какой сегодня день недели? Вчера была зарплата, выходит, сегодня четверг. Из-за черепобойки я не смог забрать чек, значит, придётся сделать это завтра, если в больнице не застряну. Денег не осталось, последнюю пятёрку спустил на пиво в «Дрезден рум». За Джимми должок, поэтому лучше ему прийти, и поскорее. С другой стороны, если особо не напрягать его, он не будет напрягать меня.

— Джимми мне должен, — попытался сказать я.

— Мартин, постарайтесь открыть глаза. Ну же, давайте посмотрите на меня!

Из приёмного отделения — прямиком на психиатрическую экспертизу. Испытание не из лёгких, похоже на отхаркивание полупереваренной шпильки или взлом замка зубами. Пришлось, порывшись в памяти, припомнить всё, что я когда-то прочёл в кабинете доктора Гейнза, и заранее подготовить ответы: примерный список вопросов и заданий я уже знал.

Экспертизу проводила вымотанная девушка-интерн, вчерашняя выпускница. Тенниски на толстой подошве, мятая юбка до колен, совершенно неподходящий к ней свитер и черное облако вьющихся волос, торчащих в разные стороны вопреки законам гравитации. Руки до самых запястий покрыты россыпью мелких ссадин и паутиной царапин. Ни малейшего намёка на украшения.

Девушка наслаждалась самим процессом беседы, просмотром моего короткого досье, заглядывала в шпаргалку по проведению экспертизы, неумело её от меня скрывая. Короче говоря, олицетворяла всё то, что я презирал: куцее всевластие госслужащего. Судя по рукам, самое близкое ей существо — кошка, значит, нет ни мужа, ни друга, ни подруги. Ненавидит всех, кто живёт ярче и интереснее, чем она.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает недавняя студентка.

— Страшно устал и хочу домой.

— Мистер Келли, вам сейчас хорошо или плохо?

— Хорошо. — Да, легко не будет, я ведь с самого детства с экспертами не разговаривал. В то время я ещё говорил им правду и не понимал, какой вред может принести откровенность. Зато теперь понимаю.

Записав всего одну строчку, девушка спросила, как и почему произошла передозировка, и дважды поднимала руку — грубое нарушение протокола, — когда мои ответы казались ей приукрашенными. Тремя существительными в тесте на память были «кот», «плед» и «малыш». Вчерашняя выпускница путала термины «признак» и «симптом». Вряд ли она когда-нибудь получит лицензию.

— Мистер Келли, я оформляю вам условную выписку. Думаю, передозировка была случайной, но безосновательные жалобы на мигрень являются признаками соматоформного расстройства. Сделаю в вашем досье запись и через три недели жду на повторный приём. Нужно провести дополнительные тесты.

Резюме: на месте новоиспеченная специалистка диагноз поставить не в состоянии, хочет, чтобы я пришёл снова. А ведь от неё всего-то требовалось предоставить отчёт для врача «Скорой помощи».

Я пообещал вернуться и уже за воротами клиники дал ещё одно обещание, на этот раз себе: в следующий раз подготовлюсь как следует. На повторный приём, естественно, я не явился, а разыскать меня интернша не смогла.

* * *

Шарон перестала работать в клубе вместе со Вспышкой, и пришлось ей начать всё сначала. Шарон были нужны деньги, метадон, «чистые» анализы мочи и еженедельные визиты к наркологу. Если всё сложится хорошо, ей отдадут маленького Пола, родившегося весом два килограмма семьсот семьдесят граммов. Папочку как ветром сдуло, едва она призналась, что беременна. Вскоре после этого её арестовали за хранение наркотиков. Шарон нужно было работать, то есть носить подносы где-нибудь в «Шипз» или «У Бенни», совсем как моей маме. Работать — значит вкалывать в ночную смену, кормить новорожденного, и всё это под пристальным вниманием государства, контролирующего её и её мочу. Незавидная перспектива для женщины, привыкшей зарабатывать шестизначные суммы и спускать всё до последнего цента.

— Вот тысяча баксов, — сказал я. — Ты моя жена, а Пол — наш сын. Давай оформим ему карточку соцстраха. Когда всё закончится, получишь ещё тысячу.

— У него уже есть карточка.

— Знаю.

На свидетельство о крещении и больничную справку о рождении ушло пятьдесят пять минут, и вскоре из окружного архива прислали свидетельство о рождении на имя Пола Джона Макинтайра.

— Его второе имя Майкл, — вяло протестовала Шарон.

— Было Майкл — стало Джон.

Я подал заявление на паспорт и номер соцстраха и, естественно, получил письменные отказы. Свидетельство о крещении и справка о рождении — раунд второй. Четыре жалобы в окружной архив с копиями отказов из соцстраха и полицейского управления штата. Я настаивал: они спутали 1985-й год с 1958-м — серьёзная ошибка, надо исправлять!

На оформление ушло время, но я не спешил. В архиве работают медленно, значит, неэффективно, значит, по серийному номеру документа не определят, что я вру. Так и случилось: прислали и новое, заверенное печатями свидетельство, и сопровождающее письмо, всё что угодно, только бы отделаться от проблемы, то есть от меня.

Мартин Келли перестал существовать, когда Шарон взяла деньги и уехала с Полом к родителям в Виргинию, чтобы начать новую жизнь. Я получил новое свидетельство о рождении, а вместе с ним — чистые права, кредитную историю и психиатрическое досье. В общем, стал Полом Макинтайром.

Я не знал, что делать со Вспышкой, не знал, что к ней чувствую. О человеческих отношениях у неё свое представление, ярче всего проявляющееся во время секса: она привыкла воздействовать на самые низменные чувства мужчин, так что вряд ли будет по мне скучать. Аппетиты Джимми росли с каждым днём. Он всё говорил, что хочет познакомить меня с «важными людьми, которые очень ценят мою работу и строят большие планы».

В итоге я решил ничего не говорить Вспышке, не выяснять, какие планы строят относительно меня Джимми и его люди, ни с кем не прощаться.

Я просто исчез.

Глава 13

Натали написала мне целых пятнадцать любовных писем. Округлый девичий почерк, смайлики, сердечки. Двадцать четыре года, своя машина («BMW» лоснящегося чёрного цвета), выплаченный кредит за квартиру в Марина-дель-Рей. Шикарная девушка, питающая слабость к замкнутым парням вроде меня. Но встречаться с ней означало прыгать выше головы. Мои лучшие вещи казались линялыми тряпками по сравнению с коллекционной одеждой её друзей: на ярлыках нью-йоркские сокращения, причудливые французские и итальянские имена — хоть глянцевые журналы не листай! Я тщетно пытался соответствовать.

На протяжении шоу в «Кокосовой пальме» мы переглядывались раз семь, с каждым разом всё многозначительнее.

Бармен принёс ей коктейль (по-моему, ром с колой), мне — бурбон, и я помахал ей двадцаткой: мол, плачу за обоих. Девушка проговорила что-то слишком длинное для «Спасибо», но грохочущая музыка помешала расслышать. «Что ты сказала?» — наклонился к ней я. «Спасибо за коктейль» или «Бурбон отравлен» — я так и не узнал. На мои слова она не отреагировала, хотя и не отстранилась. Её лицо совсем близко… Под этим неубедительным, в стиле «Бульвара Сансет», предлогом мы слились в поцелуе, длившемся три бесконечные минуты. Я не ошибся: ром с колой. Отстранившись, незнакомка взяла меня за руку и повела в патио.

В зал мы так и не вернулись, прообнимавшись до самого конца шоу. Девушка слишком много выпила, чтобы заметить на лапающих её руках одиннадцать пальцев.

— Как тебя зовут? — спросила она, когда стихла музыка.

Пришлось представиться Полом.

Я впился в её губы и, разомлев от удовольствия, дёрнул за волосы. Незнакомка застонала, я тут же отпустил каштановую прядь, но она снова застонала.

— Нет, дёргай сильнее!

На всё ухаживание ушла сорок одна минута.

Неделей позже я стоял в фойе её дома в Марина-дель-Рей и звонил от вахтёра, чтобы меня пропустили. Голос, искажённый помехами, дребезжащий, фразы округлые, неопределённо-личные: молодые девушки частенько к таким прибегают, особенно если живут одни: «Сейчас дома никого нет, вы можете оставить сообщение…» Но ведь на спичечном коробке её имя (с сердечками и завитушками), адрес, дата и время свидания! Двадцать тремя минутами и тремя сообщениями позже я ушёл. Двойной бурбон, и я перезвонил из бара, оставив очередное сообщение: «Сейчас дома никого нет, вы…», а потом: «Привет, это Пол, пожалуйста, свяжись со мной, когда придёшь». Всё, хватит, возвращаюсь!

Натали перезвонила через два с половиной часа, рассыпаясь в извинениях, но не в объяснениях.

— Совсем забыла… Прости… Обычно со мной такого не бывает… Давай завтра увидимся…

Она сама выбрала ресторан под названием «Магнолия» на бульваре Беверли. Вывеска — буквы, высеченные плазменным резаком из алюминиевого листа, подсвеченные бледным неоном. Внутренняя отделка — полированный бетон, галогенные лампы, мебель двадцать первого века — мелькала на страницах всех глянцевых журналов Лос-Анджелеса. Охраняемый подъезд в Марина-дель-Рей и «Магнолия» стали первыми признаками того, что я попал не в свой круг. Демонстрация социального статуса и невидимость несовместимы.

* * *

На свидание Натали пришла в сером деловом костюме: юбка слишком короткая для деловых встреч, а вырез блейзера оставляет достаточный для полёта фантазии простор. Разговор не клеился: она публицист, а я вожу грузовик и не слишком прислушиваюсь к её словам. Вот уже в третий раз девушка поглядывала на часики от Картье — тоненький кружок из никеля.

— Ты заметил, сколько мест в ресторане?

Я выплюнул ледяной кубик обратно в стакан.

— Что?

— По-твоему, мы могли просто прийти сюда и занять столик? Сегодня же пятница!

— Извини, я не понял. Что-то не так? — Порой я настоящий тормоз и скрытого смысла фраз не улавливаю.

— Не так то, что ты мог бы забронировать столик. Целых полчаса пришлось ждать! Чёрт побери…

— Двадцать восемь минут, — уточнил я, хотя часы не носил, а потом не выдержал: — Да иди ты! — И залпом допил бурбон. — Вчера сама меня продинамила, а сегодня устраиваешь сцену из-за того, что я нарушил правила хорошего тона!

Уже выехав из дома, я пожалел, что не сделал пару дорожек: напряжение бы как рукой сняло.

— Что ты сказал? — не веря своим ушам, спросила Натали.

— Мы ждали двадцать восемь минут.

— А после того?

— Ты прекрасно меня слышала.

Девушка залепила мне пощёчину. Удар у неё поставлен: сильный, хлёсткий, размашистый, звук получился что надо.

Когда происходит нечто подобное, битком набитые по пятничным вечерам рестораны накрывает гробовая тишина. На ходу додумывая пикантные подробности, любопытные с нетерпением ждут продолжения: ударю я мерзавку или нет. Бить не буду: не мой стиль. Я прокручивал в голове недавнюю сцену, выявляя упущенное и оценивая сказанное, когда Натали снова меня ударила по той же щеке. С пылающим лицом и покрасневшими от злости глазами я вцепился ей в руку (шестой палец делает хватку мёртвой) и потащил на бульвар Беверли, к машине. На стоянке у находящейся неподалёку церкви девушка скинула одежду, прильнула ко мне всем телом и простонала: «Дёрни за волосы!» Я беззвучно смеялся, глядя через ветровое стекло на собор Святого Франциска.

* * *

Мы с Натали не скрывали различий между нами, во время коктейль-приёмов (отмечаемых на работе дней рождения, повышений, подписаний выгодных контрактов) с интересом наблюдая, как молчаливые выводы и заключения за доли секунды созревают и застывают в чужих глазах. Знакомясь, я подавал левую руку, зажимал нового друга в шестипалые тиски и смотрел, как он тонет в море недоумения, вместо того чтобы опустить глаза и увидеть причину. Зачастую даже затягивал бессмысленный обмен любезностями ради того, чтобы увидеть, как сползает натужная улыбка, и услышать столь же фальшивую отговорку: «Дуглас пришёл, пойду поздороваюсь» или «Это наш новый клиент, прошу меня извинить».

Натали считала себя гораздо умнее меня, водителя грузовичка для доставки заказов, который не в состоянии найти работу получше. Она не знала, что работа меня устраивает из-за возможности носить униформу, в которой я неотличим от сотен других курьеров, и тратить на деловое общение не больше пяти минут в день. Она не знала, что меня устраивает зарплата чеками и медицинская страховка, позволяющие сохранять стабильность и анонимность.

На дне рождения одного из коллег Натали представила меня: «Пол, водитель грузовика». «А я думал, ты механик!» — ляпнул кто-то. Всё ясно: я у неё далеко не первый. «Нам нужен кладовщик, если хочешь — милости просим», — предложил именинник, и его дружки покатились от хохота. Лет пятнадцать назад я придумал бы кучу способов отомстить, да жизнь кое-чему научила. Взглянув на красавицу Натали в топике и короткой джинсовой юбке, выставляющих напоказ подтянутый живот и мускулистые ноги, я заставил себя промолчать.

Машинально отмечая обручальные кольца, шрамы и акценты, во время рукопожатий я нащупывал мозоли, на глаз оценивал стоимость обуви и часов, угадывал вес и возраст, составляя уравнения характеров, которые научился решать ещё ребёнком. К чему стремится человек? Чем довольствуется? Чем компенсирует неудачи?

Приходилось строить из себя вежливого, обаятельного и безобидного. Я слушал, кивал, улыбался, нерешительно опускал глаза, копировал позы и движения, повторял любимые обороты собеседника. Друзьям Натали нравилось всё напыщенно-высокомерное вроде «Вот именно» или «Понимаешь, о чём я?».

Понимал не всегда, зато своевременно произносил что-нибудь округлое, замысловатое, стимулирующее дальнейшее словоизвержение:

«Где же я про это читал?»

«Один парень уже рассказывал, вот только имя вылетело из головы…»

Поднимаю затравленные глаза к потолку, и очередной умник услужливо приходит на помощь:

«Точно, статья была в пятничном выпуске „Уоллстрит джорнэл“».

«Ты имеешь в виду Майка? Он один из наших фрилансеров».

И так далее, и тому подобное.

Пепел с чужих сигарет не стряхивал, комплиментов не делал, зато внимательно слушал, пил и ел то же, что они, жевал, когда они жевали, кивал, когда они кивали. Друзья Натали меня обожали, она сама потом призналась.

В тот вечер я отделал её прямо на балконе. Одежду снимать не стал: просто спустил до колен трусики, схватил левой рукой за волосы и начал ритмичные, в такт её стонам движения.

Со временем мы почти перестали ссориться. Ходили по клубам, посещали корпоративные вечеринки, занимались сексом, точнее, его садомазохистской разновидностью с пощёчинами, вырыванием волос и раздиранием псевдострогих с сексуальным подтекстом костюмов от Донны Каран. Лифчик я перерезал осколком зеркала, ластовицу колготок продирал тонким каблуком-шпилькой. Одно движение — и трусики слетают. Ничего сложного (вообще-то я правша, но левая рука намного сильнее): оттягиваешь шов на левом бедре, слегка перекручиваешь (вправо-влево не тянуть, лучше на себя) и делаешь сильный резкий рывок. Получается как удар в боксе, только наоборот, и правый шов трусиков лопается, словно протёртый шнурок.

Натали срывала мои фенечки, оставляя на шее красные пятна, раздирала рубашки и царапала грудь. Все сломанное и порванное возмещалось в тройном размере. Обсидианово-чёрные пиджаки от Армани на четырёх пуговицах, «Роллексы», похожие на глубиномер, стоящие больше, чем я зарабатывал за четыре с половиной месяца.

Мы на полу: я в грубых ботинках, джинсы спущены до колен, на Натали — ничего, кроме чулок и туфель на высоком каблуке. Черепаховый гребень утонул в водопаде растрепавшихся волос, бюстгальтер, разодранная юбка и трусики валяются где попало. «Подожди, у меня кое-что для тебя есть». Девушка исчезает в спальне, а я как раз успеваю сделать семисантиметровую дорожку. «Вот примерь! Нравится?» Потом мы идём ужинать. И так четыре раза в неделю с календарной точностью.

Секс без садомазохистского адреналина что антистрессовая таблетка по утрам, мы с Натали на такое не согласны. Нам подавай будоражащие кровь инъекции, снова и снова, и чтобы кайф не уменьшался. У нас всё на экстриме: шрам за шрам, царапина за царапину.

* * *

Во время следующего свидания шёл дождь. Вечерние улицы блестели, будто покрытые эмалью цвета металлик. Увиделись мы в половине седьмого в баре. В квартире Натали чистили ковры, а в доме по странному совпадению проводили дезинсекцию. О том, чтобы снять номер в отеле, разговора не было, так что всю вторую половину дня я чистил, мыл и убирал свою конурку. Вообще-то я не грязнуля, однако волновался страшно. За пять месяцев знакомства Натали ни разу у меня не была. Четыре свидания в неделю проходили на её территории, но ключ мне так и не выдали.

«Портико» — брентвудский бар. Мраморная стойка, мраморные полы, шикарная винная карта с упором на виски — и кожаные пуфики, тяжело вздыхавшие, когда на них кто-нибудь садился. В подобное заведение без Натали я бы точно не пошёл, пусть даже посреди недели в баре немноголюдно и дресс-коду никакого значения не придаётся. Уютное тихое место, но кто-то из «Парамаунта» решил отметить там окончание съёмок, а кто-то из «Юниверсал пикчерз» — премьеру. Оба события широко освещались в прессе, и тишины как не бывало. Вот в таком муравейнике Натали назначила свидание, потому что «нам нужно поговорить».

Пробравшись к стойке, я оказался бок о бок с любителями покера. Шестеро парней примерно моего возраста: загар цвета сливочной помадки, белоснежные зубы. И их подружки: четыре поджарые, как гончие, девушки с неестественно блестящей от пластической хирургии кожей. Вечерние на тонких бретельках платья обтягивают силиконовые мешки, по какому-то недоразумению называющиеся грудью.

Мальчики не тушуются: достали бумажники, заказали коктейли, выложили на стойку ключи от машин — смотрите и удивляйтесь! — «ауди», «BMW», «лексус», «мерседес», «ягуар».

В груди ещё горел кокаиновый огонёк. Припарковавшись в тёмном переулке, я с жадностью вдохнул первую после двухнедельного воздержания дорожку. Рея посадили, так что пришлось искать нового поставщика. «Порошок супер, прямо из Бейкерсфилда. Никаких примесей! Возьмёшь — скидку сделаю. Ты мне нравишься!» Подозрительного вида тип не соврал: порошок вправду супер, но к нему я не вернусь. От тех, кому «нравишься», потом не откупиться.

А вот и Натали! Всё, что я когда-либо оставлял у неё на квартире, собрано в кожаный рюкзак — очередной роскошный подарок. Девушка устроилась рядом со мной и опустила рюкзак на пол. Мы выпили по коктейлю, и она протянула руку по-деловому, как в конце собеседования.

— Я больше не могу с тобой встречаться.

Спасибо, что пришли, ваше резюме будет внесено в базу данных. Появится интересная вакансия — сразу сообщим. Пожалуйста, возьмите у секретаря буклет и подпишитесь на нашу рассылку.

— Ничего не понимаю… — Я правда не понимал. Похолодевшие пальцы онемели. Левую руку свела судорога. Такое иногда случается: как-никак шестой палец, мышцы и нервные окончания развиты по-особому.

— Пол… ты мне нравишься, очень нравишься. Просто, понимаешь, мне нужно куда-то расти, стать взрослее, поэтому нам лучше не видеться.

Я начал возражать, но Натали закрыла мне рот ладошкой.

— Пол, мы оба овны, ничего не получится.

Она что-то говорила, но я слышал лишь гул чужих голосов и приглушённую музыку. Пальцы окостенели от холода, в горле пересохло. «Бурбон», — прохрипел я, протягивая опустевший стакан бармену, а когда обернулся, Натали прижала меня к себе и поцеловала.

— Я правда тебя люблю. Прости…

С ближайшего автомата позвонил преемнику Рея, хотя поклялся себе этого не делать, и оставил сообщение: «Ты записал телефон той блондинки?» Повесил трубку и стал ждать. Через два часа дилер принёс в «Портике» два полуграммовых пузырька. Я заказал ему выпить и — зажим костяшками, обманное движение — поставил стакан на стол, искусно спрятав в салфетке купюру. Барыга залпом выпил виски, потом ещё одну порцию, потом ещё одну.

— Вот так всегда: думаешь, что знаешь человека, а он…

Натужное, насквозь фальшивое сочувствие.

— Да, да, а теперь оставь меня в покое.

Действие кокаина заканчивалось, огонёк в груди погас. Восемью порциями бурбона позже невозмутимость, спокойствие и остатки здравого смысла засосало в чёрную, оставленную улетевшим экстазом дыру. Перед глазами завертелся жуткий калейдоскоп самобичевания: мама, папа, больницы, тюрьма, Натали… Я думал о сестре, у которой никогда не будет детей — что с ней сейчас? — об отце, которому не суждено стать дедушкой. Мама умерла, а он прозябает на улице… или уже не прозябает… Его дочь одна в целом городе, сын исчез неизвестно куда…

В перерыве между кокаиновым кайфом и бурбоновым опьянением я чувствовал удушающее присутствие трёхсот человек, с которыми у меня нет ничего общего. Как я их за это ненавижу!

«Странно… Не может быть. Лучше спроси его сам».

Я слишком расслабился. Левая рука крепко держит стакан, а бравые мальчики совсем рядом и ведут себя так, будто меня нет. Пытаются перекричать шум, причем им кажется, что шепчутся. Умники заржали, сначала громко, а потом зажимая рты, уверенные, что я ничего не заметил.

— Эй, сколько у тебя пальцев? — Голос знакомый. Похоже, парню очень весело и беспокоиться ему не о чем: десять пальцев и хмельные дружки при нём.

Пряча усмешку за высокими бокалами, картёжники с нетерпением ждали ответа.

— По одному для каждой из твоих мамочек, — тихо сказал я.

Вполне предсказуемая реакция: раскрытые рты, удивлённо выпученные глаза, а потом главный умник выступил вперёд.

— Что ты сказал? Я не расслышал.

— Да всё ты расслышал, — огрызнулся я. Ну вот, опять в детство впадаю.

Умник высокий, с упругой мускулатурой бывшего члена университетской команды по футболу; от его одеколона глаза слезятся. Встав в боевую стойку, он смерил меня испепеляющим взглядом.

— Хочешь, чтобы я надрал тебе задницу?

Бесспорно, физически он намного крепче. Просто смешно, когда парни с хорошей работой и немецкой тачкой грозят «надрать задницу». Парни, которые имеют личного тренера по фитнесу, но по-настоящему ни разу не дрались, грозят «надрать задницу». Белые парни с тёмным загаром, до старости просматривающие университетские ежегодники, грозят «надрать задницу».

В тюрьме задницы тоже не надирают. В основном тыкают промеж рёбер заточенными куриными костями и зубными щётками, набитыми гравием носками разбивают скулы, мокрыми полотенцами рассекают роговицы, а лица режут пластиковыми подошвами тюремных тапочек, которые от хождения по бетонному полу становятся острее лезвий.

Грозящие «надрать задницу» никогда не смотрели в глаза тому, кто знает, как причинить настоящую боль, или, ещё хуже, понимает, что, сделав это, абсолютно ничем не рискует. У бродячих собак именно такой взгляд. В нём не агрессия, а скорее оценка — «Ты еда?» или «Ты опасность?». Если оба ответа отрицательные, собака идёт дальше.

Именно такой взгляд у тех, кто способен убить не задумываясь. Ни ругани, ни оскорблений: «Ты хочешь мне навредить? Да? Тогда позволь тебя прикончить». За сотые доли секунды твоя жизнь, дети, машина, работа, блестящее будущее обесцениваются до грязной пивной кружки. У избалованных студентов, из которых вырастают директора рекламных агентств, банковские управляющие и владельцы элитных автосалонов, такого взгляда не бывает, и ничего подобного они не видели. А я видел.

Давно моё сердце так не колотилось, адреналин сжёг остатки кокаина и бурбон. Внешне я оставался замороженным, но мозг работал с бешеной скоростью, рассчитывая уравнения характеров в сотни раз быстрее, чем Умник решал, что делать дальше. Итак, он правша, рост сто девяносто сантиметров, вес — восемьдесят килограммов. Судя по глазам, пропустил уже три стаканчика, и свежесть дыхания это подтверждает. У него ни периферического зрения, ни равновесия, а у меня тридцать сантиметров свободного пространства сзади, барная стойка сбоку и шестьдесят сантиметров справа.

«Думай, соберись!» Драки владельцы баров ненавидят, копов тоже. Лицензия на торговлю спиртным дорогая, терять не хочется. За барами следит полиция, пожарники, БАТО, КСН [2], чёрт знает кто ещё, вот владельцы и стараются ладить и с чиновниками, и с посетителями, чтобы как можно выше подняться в еженедельном рейтинге клубов.

«Думай, соберись!» Человеку-невидимке драка не нужна.

У меня с собой целый грамм кокаина, так что до обыска лучше не доводить. Если в ближайшем будущем соберусь сменить имя, понадобятся фотографии на права и паспорт, заживлять сломанный нос некогда.

— Вот, — я растопырил пальцы левой руки, — пересчитай, если хочешь.

Умник молчал, а его любопытные дружки подошли поглазеть. Я продолжал молоть чушь, изо всех сил стараясь разрядить обстановку.

— Слушай, мне просто надоело, что все пялятся. — Я подозвал бармена и заказал выпивку для всей компании. — Я плачу, развлекайтесь, мальчики.

Уходя, я слышал, как они смеются и переговариваются, но было уже всё равно. Желудок, «посаженный» аспирином много лет назад, будто огнём горел, по пищеводу поднималась желчь, в голове с гулом отдавалось каждое раболепное «сэр», произнесённое мной за два года в колонии.

Я поехал в Голливуд, в клубе Борднера сделал четыре дорожки, а потом долго шёл пешком. Через некоторое время адреналин уничтожил все следы кайфа, и я подзарядился снова.

* * *

Изящный поворот — и Голливуд встречается с бульваром Сансет. Неужели я так далеко зашёл? Безмятежный покой первых четырёх дорожек выветрился, левая рука дёргалась, в глаза лезли невидимые мошки. Громко, слишком громко разговаривая сам с собой, я соколом парил на тёплом потоке воспоминаний, однако далеко внизу кипел огромный резервуар ненависти, от потоков ядовитого пара вылетали заклёпки и трещали швы. Истеричное «Сука!» оглашало тёплый августовский вечер. Туристы, бомжи и бродячие музыканты удивлённо оборачивались, и, несмотря на приличную одежду, меня запросто могли остановить, обыскать, заковать в наручники и спрятать за решётку.

Ноги жутко гудели. Машину я нашёл в конце Чероки, то есть за целый квартал от бара Борднера. На обратной дороге я заправлялся несколько раз. Заходил в таксофонные будки, делая вид, что звоню, или щёлкал зажигалкой. Закрывал пузырёк рукой, подносил к носу и жадно вдыхал белый порошок. Отвлекающий манёвр и незаметное движение. Во рту пересохло, сцены совсем недавнего прошлого кружатся перед глазами, словно перья распоротой на ветру подушки.

Я согрелся, хотя руки всё ещё дрожали. Машина, салон… надо же, не почувствовал, как прямо в замке зажигания сломал ключ! Попробовал вытащить обломок пальцами, но он накрепко застрял. Ничего, остроносыми плоскогубцами за пять минут вытащу, жаль только, они у меня дома, а не с собой. Запасной ключ в пепельнице, стоящей на винном ящике у двери. Но где эта дверь? На какой улице? Перебрав в уме все возможные имена и адреса, так и не вспомнил, где живу и под каким именем. Вроде бы я Пол. А фамилия? Почему-то имя ассоциировалось с моими бывшими квартирами: Пол Риджкрест? Пол Лос-Фелис-Гарденз? Не знаю, не могу вспомнить. А где бумажник? В коричневом кожаном рюкзачке вместе с вещами и зубной щёткой. Я оставил его в баре… в каком?

Кофейня «У Белоснежки» в самом конце Голливуд-бульвара. Я заказал четыре яйца всмятку, тост из цельнозернового хлеба, тост из белого хлеба, картофельные оладьи, томатный сок, апельсиновый сок, кофе, холодный чай, бекон, булочки, порцию ветчины и стакан воды. Смотрю на целую гору еды и не знаю, что с нею делать. Заказать заказал, а в горло ничего не лезет, хоть в уши набивай. Мой желудок за тысячи миль отсюда!

Смотрю на еду. Мятая футболка пахнет бензином и кремом для обуви, совсем как в салоне моей машины! Где я её отхватил? Понятия не имею… Но то, что утираю ей текущую из носа кровь, означает: подаренная Натали сорочка, джинсы и яйца всмятку залиты густой тёмнокрасной жидкостью. На белоснежной салфетке алые капли Роршаха — две дерущиеся собаки, попавший в банку жучок. Я попытался остановить кровотечение, однако нервы были на пределе, пришлось, запершись в туалетной кабинке, снова приложиться к пузырьку. Вдохнул сладковатую пыль, и в слизистую впились микрочастицы стекла. Сполоснул лицо холодной водой, прижал к носу футболку. Левую руку сводит всё сильнее, и футболка то и дело падает на пол. Плевать на шестой палец, нет никаких сил его прятать! Нужно поесть, срочно нужно поесть…

«Сэр, если вы не уйдёте, мне придётся вызвать полицию».

* * *

Голливуд-бульвар. А где моя машина? Снова потерял!

Я поплотнее закутался в пиджак и попытался уснуть.

Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали, Натали.

Глава 14

После нескольких часов отдыха меня разбудило солнце, бьющее в глаза раскалённым молотом. Руки и ноги окоченели и отказывались двигаться. Я заставил себя сесть, прислонив измученную сном на деревянных досках спину к плакату «Сколько вы платите за автострахование?». Крупные красные буквы будто выкрикивали вопрос с яично-жёлтого фона. Чёрно-белая фотография счастливого мужчины с улыбкой супергероя и моржовыми усами обещала сохранить сотни долларов.

На скамейке автобусной остановки, сантиметрах в двадцати от моих ног, старая кореянка. Наверное, ей противно находиться рядом со мной, однако стоять нет сил. Алюминиевая трость, полиэтиленовый пакет для продуктов, зажатая в костлявом кулаке сумка и проездной. Мне срочно требовалась вода, чтобы выполоскать набившуюся в рот вату; потом нужно найти машину, вытащить ключ из зажигания и добраться домой. «Натали тебя бросила», — с готовностью подсказала память, но было всё равно.

Голову будто песком набили, кости и мышцы как чужие. Больно подниматься со скамейки, больно стоять, больно двигаться, а ведь всё равно придётся. Воды бы, соку, хоть какой-то жидкости. Бумажника нет, в карманах и двух долларов не наберётся, без удостоверения личности я самый настоящий бомж. Я брёл по улице, пытаясь вспомнить, где остались машина и рюкзачок, а вокруг просыпался Голливуд-бульвар, и подсобные рабочие шлангами высокого давления вымывали с Аллеи Славы скопившуюся за прошлую ночь заразу.

Увидев в витрине какого-то магазина собственное отражение, я страшно испугался. Шапка блестящих, цвета ржавчины волос, бледная кожа, обтягивающая лицо, за прошлую ночь состарившееся на целых десять лет. В витрине отражение другой витрины, а в ней ещё один я: весь лоб в прыщах, которые я ковыряю левой рукой.

Куда делся шестой палец? Разве я трогаю лоб? Да и вид у меня не такой ужасный… Что-то тут не так! Обернувшись, я увидел паренька, рыжеволосого, бледного, примерно одного роста со мной, в камуфляжных брюках и куртке, которые он носил как минимум год, не снимая. Вряд ли он меня заметил: от витрины бледно-голубые глаза метнулись к асфальту, по привычке высматривая то, что может хоть как-то пригодиться. Типичный наркоша: чихает, глаза слезятся, руки дрожат, а ведь он ещё молод, с возрастом ещё сильнее опустится.

Мои коллеги активно используют так называемый метод зомби. Находишь какого-нибудь отморозка, более или менее на тебя похожего, без криминального прошлого, с приличной кредитной историей и разумными долгами. Кого-нибудь, чьи дни сочтены, о ком никто никогда не вспомнит. Находишь, покупаешь имя и через некоторое время в него превращаешься.

Малолетний двойник-наркоша дошёл до автобусной остановки в конце квартала и плюхнулся на скамейку, где ждала девчонка лет пятнадцати со стрижкой-ирокезом и такого же возраста крепыш в футболке «Блэк Саббат». Пахло от них ужасно. Похоже, эти трое — давние знакомцы, вместе ходят по бесплатным столовкам и благотворительным миссиям, сбегают от добрых самарян из службы социального обеспечения, путешествуют автостопом, зимой живут в заброшенных домах и ездят по одному билету.

Рыжий оборвыш похож на меня так, что даже жутко становится. Вылитый я, только десятипалый. Не думаю, что у него есть кредитная история, зато криминальное прошлое раз в сто богаче моего. Одного этого достаточно для того, чтобы поскорее убраться восвояси, и всё-таки… Не каждый день двойника встретишь!

Крепыш в футболке «Блэк Саббат» перехватил мой взгляд, что-то сказал дружкам, и через секунду все трое смотрели в мою сторону. «Иди сюда!» — крикнула девчонка, но я отвернулся и зашагал прочь. Сейчас не тот момент для разговора, лучше вернусь чистым, отдохнувшим и при деньгах. Я чуть не бежал, искренне надеясь, что крепыш не бросится в погоню.

Завернув в ближайший продуктовый, хотел купить сок, да не хватило восьми центов. Оставив бутылку на прилавке, я бросился вон из магазина, пряча точно такую же в кармане пиджака. В зоне пятнадцатиминутной парковки стоял белый «форд-таурус» со штрафным листком на лобовом стекле. Идеальная машина для человека-невидимки, такие никто никогда не останавливает и не ищет: проще новую купить. Густой туман в голове начал рассеиваться; я подошел и заглянул под бампер. Так и есть: запасной ключ в магнитной коробочке! Сел за руль. Кокаин почти выветрился, руки не тряслись, и при помощи шариковой ручки сломанный ключ с первой попытки вышел из зажигания.

* * *

— Стов!

Странное слово. Интересно, кто это кричит?

— Стов!

По-моему, похоже на имя. Я узнал Крепыша из пост-кокаинового транса. На нём джинсовая куртка с высоким воротником, явно из фондов благотворительной организации, чёрные брюки с подвёрнутыми штанинами и тёмно-красные ботинки. Он с целой стаей беспризорников отсиживался у входа в торговый центр на Сикамор-стрит. Одетый в чёрный костюм с открытым воротом и туфли, стоящие в два раза больше, чем аренда моей квартиры (спасибо Натали), я решительно двинулся к ватаге нищих попрошаек. Элегантный мужчина и беспризорники — у полиции явно возникли бы вопросы, но так хотелось снова взглянуть на двойника! Мальчишки встретили меня свистом и гоготом.

— Да вы только гляньте!

— Ну что, будем щипать его или нет?

— Ну вылитый Стов!

— Заткнитесь! — прикрикнул на дружков Крепыш, и те притихли. Прищурившись, он старался рассмотреть меня в неясном свете фонарей на стоянке торгового центра.

— Ты не Стив, — наконец решил он. — Ты его брат? Разве у него есть брат? Вы что, близнецы?

Отвечать не буду, пусть сами догадаются и найдут этого Стива.

— Почему вы зовёте его Стов?

— А тебе какое дело? — буркнул Крепыш. Всё ясно, он у них главарь.

Так, пора сыграть миролюбие и показать уступчивость!

— Мне очень нужно его найти. — Я достал пачку сигарет и протянул Крепышу. Тот взял сразу три: одну сунул в рот, вторую — за ухо, третью — в карман.

Есть хищники, жертвы и моллюски, а ещё падальщики и стервятники. Во-первых, колония научила меня не драться, а во-вторых, уважать законы иерархии в стае: как и за счёт чего можно разъединить кажущийся монолит и уничтожить главаря.

— Огонёк? — прищурившись, попросил Крепыш.

Всё, раз обратился ко мне с просьбой, значит, сила на моей стороне. Я швырнул пачку малышу в замурзанной рубашонке, сидевшему у его ног.

— Одна тебе, ещё одна — твоим друзьям, остальное ему. — Я кивнул на главаря. — Как попросит — выдавай без промедления.

— С чего это? — возмутился мальчишка.

— А с того, дебил сифилитичный! — пнул его по рёбрам Крепыш.

Сухо, будто ружейный затвор, щёлкнула зажигалка, и я бросил её другому мальчишке.

— Вот, твоему командиру понадобится огонёк! — Шаг вперёд, говорить на полтона тише. — Кто-нибудь из твоих друзей знает, как найти Стива? — спросил я Крепыша.

Оборванцы дружно замотали головами.

— Тогда давай просто поговорим.

— А ну гребите отсюда! — заорал вожак, и мальчишки послушались.

— Ты знаешь, где он?

— Сейчас нет. Ворует небось. Нам деньги нужны. Мы встречаемся в условленном месте.

— И где же?

— Так я тебе и сказал!

— Ну ладно. — Я подарил ему ещё одну пачку, а сверху положил двадцатку — такая сумма этому отморозку и не снилась!

— Передай, что я жду его завтра в девять вечера. У меня для него сюрприз.

* * *

Я понимал, что особо рассчитывать на успех не стоит: через двадцать четыре часа Стив мог быть под кайфом, грабить прохожих, сидеть в тюрьме или валяться в Канаве с перерезанным горлом. Но он пришёл и, похоже, ждал меня с восьми. Часов у него нет.

Рост и оттенки волос у нас совпадали полностью, только парнишка намного худее, значит, настоящий скелет. Пальцев у него на один меньше, а жить, если будет продолжать такими темпами, осталось год, не больше. Странно со стороны смотреть на своё лицо всё в прыщах и соплях. Это я минус пара лет плюс тысяча бед. Боже, да у него уже зубы выпадают! Этому наркоше пришлось привыкнуть к тому, о чём мне думать не хочется: постоянный поиск ночлега и еды, случайные заработки… На секунду я подумал, что меня может ждать точно такой же конец при нынешнем образе жизни — запросто. Кривая доходов похожа на ЭКГ инфарктника, рядом ни одной родной души и никакой гарантии, что следующая черепобойка не лишит остатков разума.

Я заметил его издалека и, когда Стив повернулся в мою сторону, зажёг фары. Не знаю, что сказал ему Крепыш, но этот парень знает, кто его ищет. Оборванец остановился у машины: этакая осторожность уличного наркомана вперемешку с надеждой. Я открыл пассажирскую дверь и включил верхний свет — пусть смотрит и удивляется.

— Садись.

Парнишка смотрел на меня, понимая, что поездка предстоит не из обычных, однако надежда оказалась сильнее осторожности, и он залез в салон.

— Вот сигареты. — Я показал на приборную панель, где лежала целая пачка. У Стива чуть слюни не потекли. — Возьми себе. — Что ещё хочешь? — спросил я, втопив прикуриватель.

— А что ещё у тебя есть? — На вид — вылитый я, а голос как у тринадцатилетнего.

— Почему тебя называют Стов?

Пауза: мальчик обдумывает услышанное, а прежде чем ответить, тщательно готовит фразу и проговаривает про себя.

— Ну, это как Стив, только тормозной, получается Стов. Я тормоз.

— Как твоя фамилия?

— А как насчёт денег? — Очень громко, очень напряжённо: пан или пропал. Терять ему нечего, даже соображать быстрее стал. Крысёнок себя не контролирует, и это делает его опаснее. Тут нужна решительность. Надеюсь, мой метод сработает.

— Тебе нужно сбавить тон, Стив.

— Да ничего мне не нужно.

— Может, Стив-тормозной, ты всё же задумаешься, что нужно парню, похожему на тебя, только в дорогом костюме? Может, придёт что-то в голову? Может, попробуешь успокоиться?

Я толком не понимал, куда веду, да этого и не требовалось. Малиново-красный свет отразился в зеркале заднего обзора, осветил салон, и дребезжащий голос проговорил через мегафон: «Остановитесь у обочины и заглушите мотор!»

Стив тут же сломался: начал трястись и бубнить: «Черт, чёрт, чёрт!»

Я медленно подъехал к обочине, выискивая место, где остановиться, не вставая во второй ряд, причём так, чтобы никому не заблокировать выезд. В центре Голливуда это ой как непросто, зато можно выиграть дополнительное время. Хотелось как следует врезать этому Стиву, чтобы перестал трястись, но нельзя: копы бы заметили. Вместо этого я от души сжал его колено.

— Успокойся.

— Меня посадят в тюрьму! Нет, только не это! Меня посадят в тюрьму!

— Стив, сделай глубокий вдох! А теперь заткнись и отвечай «да» или «нет», причём быстро. У них есть ордер на твой арест?

— Да.

— Даже не один?

— Наверное…

— Стив, лучше просто кивай!

«Да».

— Ты сейчас под кайфом?

«Нет».

— Не пори чушь, они ведь узнают!

«Да».

— Скажи вслух, давай.

— Слегка под кайфом.

«Остановитесь и заглушите мотор!»

Я затормозил, надеясь получить ещё секунд пятнадцать, пока полицейские встают во второй ряд.

— Посмотри на меня! — Боже, у него зрачки расширенные. — Наркота с собой есть?

«Нет».

— А что-нибудь другое: иглы, соломинка, лезвие, нож?

«Нет».

— А удостоверение личности есть?

«Да».

— Какое?

— Карточка из службы спасения, на ней стоит моё имя.

— Давай сюда.

Стив рылся в карманах, а копы, естественно, всё видели. Так, похоже, пробивают номера машины. Здесь всё в порядке. Они скорее всего заметили, как крысёнок сел в мою машину.

— Стив, можешь запомнить «Макинтайр»?

— Что?

— Это фамилия такая, запомнишь? «Макинтайр», как «мак» и «тайр», только «н» добавь. А ну повтори!

— Мак-ин-тайр. — Он наконец нашёл карточку службы спасения. «Стивен Эдуардс», ясно.

— Если спросят, твоя фамилия Макинтайр.

Когда в лицо светят малиновые фары, не лучшее время обмениваться карточками, а у нас именно так и получилось, и Стив это знал. Но полицейские видели только, как я получил пачку сигарет, явно собираясь закурить. У мальчишки аж глаза на лоб вылезли.

— Возьми сигарету, — велел я.

— Сэр, положите руки на руль! — велел один из полицейских.

Вытащив сигарету для себя, я закрыл пачку и бросил на приборную панель. Отвлекающий манёвр, заслон, захват, потайное движение — и карточка службы спасения на имя Стивена Эдуардса скользнула между картонной коробкой и фольгой. Никто ничего не заметил.

Я обернулся прямо на свет фонаря, который направил на меня коп. Его напарник осветил Стива, а потом лучи пересеклись один раз, второй, третий: не веря своим глазам, полицейские смотрели сказку про принца и нищего.

— Выйдите из машины!

— Стив, всё будет в порядке, — отстёгивая ремень, пообещал я. — Когда всё закончится, отвезу тебя к дедушке Макинтайру.

Не успел я выйти, как началась проверка.

— Ваши права! — Я ничего не нарушал, так что страховку и регистрационный талон не спрашивают. Наверняка они думают, что я дилер или сутенёр. Вот так ситуация!

— Что смешного?

— Ничего, сэр.

— Пол, сегодня вечером вы что-нибудь пили?

— Нет, сэр. — Чистая правда: зачем мне лишний риск?

— То есть вы утверждаете, что сегодня вечером не употребляли алкоголь, верно?

— Совершенно верно.

— А в течение дня?

— С восьми до пяти я был на работе и в последний раз пил спиртное вчера вечером.

— Где вы работаете?

— В службе доставки.

Инспектор примерно моего роста, спокойный: выполняет работу без особого рвения. Если Стив не натворит глупостей, проблем не будет. Коп передал мои права напарнику, который отнёс их в машину. Пусть проверяет на здоровье: Пол Макинтайр чист, как младенец.

Самая обычная проверка: «Ноги вместе, смотрите прямо перед собой, а теперь на мой палец». Полицейский провёл указательным пальцем из одной стороны в другую, ожидая, что я не смогу сосредоточиться и опущу глаза. Ничего подобного! Но зачем он тест достаёт?

— Вот, Пол, смотрите, вскрываю упаковку на ваших глазах. Видите, тест свежий!

Я только что спрятал карточку при свете фонаря, значит, и мне могут подсунуть всё что угодно. Смотри не смотри — ничего не меняется. Впрочем, результат нулевой, и коп наконец-то успокоился.

— Пол, раз вы не пили, то что здесь делаете в такое время?

— Брата искал, — без запинки пояснил я. — Хотел вымыть, накормить и, если получится, отвезти к родителям.

— Это ваш брат? — Видит ведь, как мы похожи, и всё равно сомневается.

— Да, это мой брат. — Раболепный этикет тюрьмы никуда не делся. Вот он, здесь, грозит вырваться наружу: я с трудом сдерживаюсь, чтобы не добавить «сэр». Ну что за мерзость! В очередной раз прогибаюсь перед идиотом в форме, который запросто может мне подгадить. А всё потому, что лёгкой жизни захотел, на чужие документы позарился…

Второй инспектор что-то спросил у Стива, и тот ответил дрожащим от животного страха голосом.

— Ваш брат пьян?

— Кажется, да.

— Пьян и только?

— Сэр, он скорее всего под кайфом, но чем обкурился, не знаю. Я почти целый час его искал.

— Как зовут вашего брата?

— Стив.

— Вы близнецы?

— Нет, просто очень похожи, нас даже друзья путают.

Удовлетворённо кивнув — мол, всё в порядке, — второй коп вернул мне права и сказал коллеге:

— Удостоверения личности у мальчишки нет. Говорит, что его зовут Стив Мак-ин-тайр.

Грёбаный, никчёмный наркоша!

— Именно так он учился говорить свою фамилию, когда был маленький. Пауза и раз-два-три: Мак-ин-тайр. Стив с детства умом не блещет, а сейчас ещё и под кайфом.

— Ладно, Пол, нам просто нужно было проверить. Похоже, мальчишка сюда воровать пришёл, но тут подвернулись вы. Ему крупно повезло: ни денег, ни документов — мы бы запросто могли арестовать его за бродяжничество. Если бы не сходство, вы оба уже сидели бы в участке.

— Понимаю, сэр.

— Хорошо, что вы его нашли. Вашему брату очень нужна помощь. — Инспектор выключил фонарь, давая понять, что проверка закончена. — Счастливого пути.

— Спасибо, и вам тоже.

Сидящий в машине крысёнок был похож на собственную тень.

— Стив-тормозной, ты виски любишь?

— Угу.

— У меня есть бутылочка, но она в багажнике, дожидается, когда мы приедем на место.

— А куда едем?

— Туда, где ты ночуешь.

Глава 15

Стивен Эдуардс привёл меня в переулок, который вёл к дыре в каменной стене, которая вела в другой переулок, который вёл к сетчатому ограждению, оторванному у одного края. Каждые пять метров Стивен Эдуардс останавливался и, по-собачьи заглядывая в глаза, спрашивал: «Ты коп? Скажешь, если ты коп, ладно?» Настоящий тормоз.

— Нет, я не коп.

Перебравшись через ограждение, мы оказались у боковой двери одноэтажного дома с заколоченными окнами. Ни света, ни отопления, ни мебели и, судя по запаху, никакой вентиляции. Зато и никакого арендодателя, аренды и налётов полиции (по крайней мере пока). Честно говоря, я ожидал чего-нибудь похуже: мусорный контейнер или туннель метрополитена.

Стив-тормозной без сил упал на поролоновый матрас. В доме темно, но я смог разглядеть яркие граффити на стенах, а на полу лужи и битое стекло.

— Ребята ушли, — объявил Стив, — вернутся поздно. У тебя моя карточка?

— Зачем она тебе?

— Она моя.

— Слушай, Стив-тормозной, я хочу её купить.

— Да ты что? Тогда гони десять баксов! Или отдай обратно.

— Покажи, что ещё у тебя есть, и мы обсудим цену.

— Нет! — затряс головой оборвыш, а слово получилось похожим на скрип последнего оставшегося в его скудных мозгах колесика. — Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! — На губах возникла пена, а колесико всё крутится. Голова небось уже болит от перенапряжения.

— Ладно, договорились, десять баксов. Что ещё у тебя есть?

— В смысле? И зачем тебе знать?

Присев перед ним на корточки, я показал пустую руку, затем сжал в кулак, а когда раскрыл, на ладони лежали пять двадцаток веером.

Малолетний дебил захохотал. Конечно, чем не бесплатный цирк!

— Как ты так делаешь?

— Колдую! Вот сто баксов, Стив-тормозной. Они твои, если покажешь свои вещи.

Подняв матрас, наркоша достал мятую коричневую сумку. Чтобы ничего не упустить, я разорвал её пополам и вывалил содержимое на пол. В щель между ставнями пробивался свет уличного фонаря, а я носком ботинка расшвыривал грязные шмотки. Руки пачкать не хотелось, да и страшно: ещё на шприц нарвусь.

Носки, три пары. Брюки, одна пара. Футболка чёрная, одна. Журнал комиксов, один. Пластиковый пакет с маленькой упаковкой жидкого мыла и щёткой, один.

А потом супернаходка: двадцать три полароидных снимка Стива-тормозного, позирующего для туристов в роли голливудского нищего. А вот более ранняя фотография: Стивен, чуть моложе и намного здоровее, с задорным ирокезом, в кожаной куртке и клетчатых брюках с цепями.

Дневник с дарственной надписью на второй стороне обложки: «Стивену от отца Риордана из городской благотворительной миссии. Пусть дневник станет твоим верным попутчиком». Три страницы безграмотной ерунды в виде датированных заметок, восемь — с нарисованными шариковой ручкой пентаграммами и логотипами панк-групп: «ТСОЛ», «Красс», «Крисчен Дет». Пентаграммы, зигзаги молнии, свастика, ножи, черепа, женские половые органы, затем сто тридцать девять пустых страниц. Я перевернул блокнот вверх ногами, перелистал раз, другой, третий… ничего не выпало. Вложив фотографии между страницами, стал смотреть дальше.

Пачка презервативов, образок святого Иуды, покровителя заблудших душ. Так, она тоже пригодится. Именная карточка с регистрационным номером из наркологического центра. Визитки: одна отца Риордана, вторая копа из отдела по надзору за беспризорными, третья из приюта. Карточка учащегося средней школы из Детройта, штат Мичиган. На фотографии Стивен Эдуардс — самый обычный американский школьник. Все карточки, фотографии и бумажки весили не больше двухсот граммов и легко поместились в карман.

От ужасного запаха желудок судорожно сжимался. Перед глазами встала леденящая кровь картинка: черепобойка началась прямо здесь, целых три дня я ору от боли, катаясь среди сломанных трубок для крэка, шприцев с гнутыми иголками и запёкшегося последа. Меня обобрали до нитки и бросили умирать. Неожиданно вспомнилась бутылка виски: упакованная в бумажный пакет, она дожидается в кармане. Ободрал бумагу, сорвал пробку и сделал большой глоток. Глаза превратились в озёра огненной лавы, в носу полыхал пожар, но скоро всё остыло, и я сделал ещё глоток, потому что после Стива-тормозного не то что пить, бутылку в руки брать страшно.

— На, она твоя, — великодушно проговорил я, а потом показал на распухший от фотографий и карточек дневник. — Так мы договорились?

Оборванец кивнул, с ухмылкой глядя на деньги.

— Еще что-нибудь есть? Документы, блокноты, карточки?

— Есть телефонный номер. Один парень дал. Сказал, если что случится, могу позвонить.

Порывшись в вещах, Стив вытащил спичечный коробок с чёрно-белой боксёрской перчаткой на этикетке и телефонным номером внутри. Так, его я тоже заберу.

— Ответишь на пару вопросов — получишь ещё двадцать баксов.

— Двадцать баксов, — громким шёпотом повторил Стив, едва сдерживая поросячий восторг.

— Да, ещё двадцатник. Так вот, Стив-тормозной, у тебя есть шрамы или татуировки? Копы ведь искали особые приметы?

— Угу.

— Покажи.

Парнишка поднял левый рукав, и на внутренней стороне предплечья я увидел большую «А», вероятно, обозначающую анархию. Делали швейной иглой, вкалывая чёрные чернила глубоко под кожу.

— Что-нибудь ещё?

Он покачал головой и глотнул виски.

— Подожди, я почти закончил. Дату своего рождения помнишь?

— Одиннадцатое марта 1962 года.

— А второе имя?

— Бенджамин.

— Ты когда-нибудь работал, Стив-тормозной?

— Угу, газеты разносил. И с неделю в «Бургер кингс».

— Значит, у тебя есть карточка соцстраха?

— Нет, я у старшего брата брал.

— Как его зовут?

— Джеффри.

Джефф Эдуардс, приятно познакомиться.

— А другие братья или сестры есть?

— Не-а, — покачал головой Стив.

— Твой брат намного старше?

— На четыре года. Всегда был любимчиком родителей.

— Вы оба родились в Детройте?

— Угу.

Всё, свидетельство о рождении на имя Стивена Эдуардса, можно сказать, у меня в кармане. А потом разузнаю номер карточки соцстраха Джеффри Эдуардса, рождённого в 1958 году или в конце 1957-го. То, что у Стива-тормозного богатое криминальное прошлое, конечно, плохо, но отсутствие номера соцстраха поможет обелить его имя.

Я выбил из придурка максимум, то есть максимум того, что он мог вспомнить, продираясь сквозь густой туман наркотического транса. Официально Стив никогда не водил машину, не имел водительских прав, а в тринадцать лет был отправлен в психиатрическую клинику, где применяли шоковую терапию, связывали ремнями и обкалывали антидепрессантами. Как у большинства больных, не находящихся в ступоре или бреду, у него была изумительная память, так что многочисленные, зачастую противоречивые диагнозы и перечень насильственно вводимых препаратов он помнил назубок.

Транквилизаторы.

Ингибиторы монаминоксидазы.

Нейролептики.

Ингибиторы избирательного обратного захвата серотонина.

Галоперидол.

Пролокс.

Хлорпромазин.

Шизофрения.

Маниакально-депрессивное расстройство.

Пограничное диссоциативное расстройство личности.

В клинике держали бесконечно долго — он был младшим, и семья мечтала от него избавиться; в итоге «бесконечность» растянулась на три с половиной года.

Из темноты на меня смотрело лицо Стивена Эдуардса — моё собственное лицо. Умирающий бездомный дебил, воплощение того, чего я всю жизнь боялся.

— Больница закрылась, домой ехать не хотелось, вот я и убежал, — продолжал Стив-тормозной. — И с тех пор сам себе хозяин.

— Тебя кто-нибудь ищет?

— Родители-то? Нет.

— Значит, ты не беглец, — сделал вывод я и, прочитав на бледном лице смущение, продолжал атаковать: — Сколько раз тебя арестовывали?

— Не помню. Много.

— За что?

— Так, по-разному.

— Что значит «по-разному»?

— Да за всё подряд.

Перевод: хранение, хранение с целью распространения, проституция, сопротивление аресту, нарушение общественного порядка, дача заведомо ложных показаний, пребывание в состоянии опьянения в общественном месте. Отсутствие кредитной истории и водительских прав — это плюс, богатое криминальное прошлое — огромный минус.

— Ты болеешь, Стив-тормозной?

— Нет, только доза нужна.

— Ну, теперь ты парень богатый, проблем не будет. А как насчёт прыщей и синяков?

— Так, крапивница.

— И давно она у тебя?

— Не знаю.

Крапивница, как же! Скорее СПИД, гепатит, белая горячка или печёночная недостаточность.

— Слушай сюда, Стив-тормозной. — Наклонившись пониже, я заглянул в бледно-голубые глаза. — Если поймают копы, можешь говорить что угодно. У них есть отпечатки пальцев, значит, остальное не важно.

Мои слова горохом отскакивали от стеклянных, как у андроида, глаз Стива. Ясно: нужно говорить медленнее.

— Но для всех остальных, например, врачей или сотрудников службы спасения, ты Стив Карпентер. Ты берёшь мои деньги, так что с этой минуты я Стив Эдуардс, а твоя фамилия Карпентер. Повтори: Стив Карпентер.

— Стив Карпентер.

— Стив Карпентер — хороший парень, — понизил голос я. — Он был отличником и играл в футбол в юношеской сборной. А потом раз — попал в автокатастрофу и с тех пор не может ни тренироваться, ни работать. Но разве он виноват?

В андроидных глазах заиграла слабая улыбка. Нужно стереть из его памяти остатки воспоминаний, и хорошая история здесь очень пригодится. Я привык доводить всё до конца: не для кого-то ведь стараюсь — для себя! Этот парень и года не проживёт.

— Ты не из Детройта, брата у тебя нет. Никаких больше документов на имя Стивена Эдуардса, понял? Даже когда станет совсем плохо, пойдёшь в хоспис и представишься Стивом Карпентером.

У служащих государственной клиники не будет ни времени, ни средств, ни желания проверять, кто он и откуда. Так и умрёт Стивом Карпентером или Джоном Смитом — не важно. Важно, что Стив Эдуардс не попадёт в реестр умерших, с которым сверяется служба социального страхования. Значит, я буду жить.

— Эй, — продолжал улыбаться наркоша, — может, мы братья? Или родственники? Ну, то есть… — Он не договорил, но огонёк в глазах продолжал гореть.

— Стив Карпентер, — повторил я. Этот кретин ничего не понимает. — Стив Карпентер!

— Да, да… — И тут у него начался приступ словоизвержения. — Я так и знал, меня похитили, так и знал! Они взяли мою кровь, а потом я заболел и сейчас ничего не помню. Из крови сделали ребёнка, так что у меня есть сводный брат. Так и скажи на суде! — Мальчишка истерически захохотал, замолчал, успокоился, сосредоточился. На все метаморфозы ушло три секунды. — Нет, не так, меня клонировали, значит, ты…

— Стив.

Наркоша поднял глаза.

— Сосчитай от ста в обратном порядке…

Он не дал мне закончить, взорвавшись судорожным «девяносто девять, девяносто восемь…».

— Стив, — снова сказал я, — можешь сосчитать от ста в обратном порядке, каждый раз вычитая по семь?

— Угу, — пауза, раз, два, три, — сто, — пауза, — семьдесят…

— Стив, мы не родственники.

Рискуя быть арестованным, я подкупил беспризорников деньгами, сигаретами и дешёвым виски, притащился в пропахшую мочой дыру, выторговал удостоверение личности у мальчишки, который набивается мне в клоны, погряз в дерьме и несёт одни неприятности… Может, хватит? Если хорошо подумать, физическое сходство — ничто по сравнению с риском. И всё-таки я запросил в архиве его свидетельство о рождении. Привык доводить всё до конца.

* * *

Целых девять месяцев прошли спокойно. Я оставался Полом Макинтайром до тех пор, пока очередная черепобойка не потрепала по плечу во время второго рейса для курьерской службы «Формоза». Вцепившись в руль, я лихорадочно отсчитывал минуты: двадцать, чтобы добраться домой, десять, чтобы позвонить на работу, отключить телефон и прилепить к окнам шестидесятилитровые мешки для мусора: надо же как-то спастись от солнца!

Черепобойки начисто отключают память и делают меня невнимательным. Порывшись в «бардачке», я нащупал болеутоляющие в контейнере для фотоплёнки и за два приёма проглотил все таблетки, запивая позавчерашним кофе из пластикового стаканчика.

На пустой, за исключением двух стаканов кофе, желудок лекарство подействовало моментально. На полпути к Хэнкок-парку руль показался слишком тяжёлым, правое колесо задело бордюр тротуара, и мне показалось, что на макушку пролился раскалённый дождь сварочных искр. Надо же, на пятьдесят минут раньше, чем я ожидал. Петидин парализовал нервные окончания, руки и ноги стали ватными, как во сне, когда понимаешь, что бежать от чудища бесполезно: всё равно догонит.

В окно стучат. Вишнёво-красный свет озаряет деревья и величественные дома Хэнкок-парка. Сквозь щёлку в занавесках на меня смотрят глаза — подозрительные, любопытные и испуганные одновременно. Последняя здравая мысль: нужно вытащить ключ из зажигания, чтобы не пришили вождение под воздействием наркотических средств.

Врачи разлепляют мне веки и накладывают маску.

Меня зовут Пол Макинтайр.

* * *

В больнице задерживать не стали, зато мою выписку с нетерпением ждали копы. Помимо штрафа и исправительных работ меня приговорили к десяти неделям принудительного лечения вместе с четырнадцатью другими нарушителями. Мы встречались по четвергам и обсуждали наши переживания с назначенным судом экспертом. Обсуждение переживаний включало просмотр документальных фильмов и прослушивание выступлений приглашённых лекторов — вылечившихся наркоманов, которые любезно делились опытом. Мы составляли различные списки: три вещи, которые бы вытащили из горящего дома, три самых важных для нас человека, пять вещей, что заставляют пить, курить, нюхать кокаин или колоться, три самых приятных и неприятных воспоминания детства. Садились в круг и по очереди рассказывали.

Я сравнивал чужие истории со своей, заглядывал в глаза говорящим, смотрел на их руки, автоматически подмечая и нумеруя тики, ёрзанья, изгибания, чесания и паузы. Я следил за реакцией эксперта и по возможности читал его записи. Когда настала моя очередь, я сказал правду: случайно переборщил с дозировкой, а потом признался — таблетки вообще не следовало пить. Глаза опущены, кулаки судорожно сжаты — воплощение раскаяния. В итоге эксперт освободил меня на две недели раньше.

* * *

Уволившись с работы, я переехал и сжёг все документы Пола Макинтайра в раковине. Водительские права, свидетельство о рождении, карточка соцстраха, диплом, договор аренды, кредитка, платёжные корешки, выписки со счёта. Мне нужно новое имя: я накупил книжек с именами и раздобыл старые телефонные справочники — вот где вариантов выбирай не хочу. Сидел в библиотеках и просматривал газетные вырезки в поисках сообщений о закрывшихся больницах и зданиях архива, пострадавших от пожара или наводнения. Извёл около двухсот листов чистой бумаги, разрабатывая чёрточки, перемычки, надстрочные и подстрочные элементы. В результате — пять новых имён и досье на разных стадиях завершения, терпеливо дожидающиеся своего часа, тридцать пять почтовых ящиков, что в два раза больше, чем липовых адресов, сложная сеть пересылки почты, и везде чисто, комар носа не подточит. У меня память хорошая, не запутаюсь.

Черепобойки не унимались. Реймонд О’Доннел чуть не умер, и Барри Миллер тоже.

Вы понимаете, почему сюда попали?

Как вы себя чувствуете?

Давайте поговорим о ваших родителях.

В семье кто-нибудь принимал наркотики?

Пёс. Дождь. Сор.

Дверь. Ключ. Сок.

Каждую новую экспертизу я проходил всё лучше и лучше.

* * *

В контактном адресе я указывал Сан-Франциско, чтобы максимально отдалить старого Стивена Эдуардса от нового. Три месяца спустя у меня уже было свидетельство о рождении, карточка соцстраха и калифорнийские водительские права на имя Стивена Эдуарда. Конечное «с» решил опустить.

Я изготовил точную копию свидетельства о рождении, воссоздав всё, кроме последней буквы. Если кто-нибудь заметит разницу, никакого подозрения не возникнет, и её можно будет списать на канцелярскую описку.

И всё же, несмотря на небольшое изменение в фамилии и адрес в северной Калифорнии, документы по-прежнему принадлежали рецидивисту-беглецу-наркоше-вору-проститутке, прочно обосновавшемуся на пороге смерти.

Но я был готов к любым, даже более рискованным превращениям. Потому что, вернувшись с последнего рейса на север, я заехал в незнакомый бар и встретил Кеару.

Глава 16

Выследили меня с помощью наполнителя для кошачьего туалета. Запечатанный в картонных коробках размером 30x30x30 по пять килограммов в каждой, его переправляли из одного офиса в другой, понимая, что рано или поздно курьером буду я.

В погрузочной зоне Сенчери-Сити мигали фонари аварийной сигнализации, и я рысью помчался в фойе здания со стеклянным куполом. Охранник меня уже видел. Не меня конкретно, а сотни других курьеров, парней с ящиками, свёртками, письмами, пухлыми конвертами и нейлоновыми рюкзаками. Для него мы все на одно лицо. Поэтому мне и нравится эта работа: всегда в движении, никто никого не запоминает.

— Нужно взять подпись в номере 1154, — сказал я, и охранник, едва подняв глаза от спортивной газеты, махнул в сторону лифта.

Поднялся на одиннадцатый этаж, пересёк коридор, дважды постучал в дверь без именной таблички с одним только номером 1154, вошёл и несколько секунд оценивал обстановку.

— Могу вам чем-нибудь помочь? — В приёмной сидел парень с короткой стрижкой, настоящий шкаф в чёрной толстовке и камуфляжных брюках. «Шкаф» ковырял зубочисткой ногти, рассеянно поглядывая на крошечный экран чёрно-белого телевизора. Показывали бейсбольный матч.

— Мне нужна подпись.

Ничего не ответив, охранник с трудом оторвался от дивана и прошёл в скрытый за дверью кабинет.

Я снова включил внутренний сканер: на глаз измерил комнату, пересчитал столы, стулья, телефоны, лампочки — какие работают, какие вот-вот перегорят.

Иногда разговариваешь с человеком, а он то и дело посматривает в телевизор, будто происходящее на экране не дает покоя. Со мной происходит нечто подобное: непременно нужно знать, где нахожусь, иначе я чувствую себя не в своей тарелке. В лифте пересчитываю этажи, определяю скорость движения и заранее знаю, когда остановится кабина. Дощечку с квитанцией держу в левой руке, свёрток в правой: так удобнее, и никто не заметит пальцы. Смотрю всегда на пол: любая из соседних дверей может раскрыться, и я увижу фойе. Если такое случится и я не измерю комнату, целый день будет свербеть в затылке, пока не найду возможности вернуться и определить размеры.

А в том офисе цифры почему-то не сходились, и уравнение не решалось. Ломящиеся от мусора корзины, штабеля вскрытых коробок, новые канцелярские принадлежности и потёртые телефонные книги. Эти ребята сидят здесь довольно давно, а убираться никто не приходит. Мебель потёртая, на стенах ни картин, ни календарей, ни именных табличек. Я понимал, что передо мной, и нисколько не волновался. Компания по отмыванию денег, букмекерская контора, фирма, импортирующая чёрт знает что. Ладно, меня не касается. По крайней мере до тех пор, пока не заставляют развозить плутоний, героин, отрубленные руки или дохлую рыбу.

Поставьте крестик, нацарапайте внизу имя, и я исчезну.

Только здесь так дёшево не отделаешься. Из кабинета вышел Джимми, а за ним «шкаф», усевшийся на свой диванчик, таким образом оказавшись между дверью и мной.

— Шестёрка Бубен! — заорал вышибала, крепко, по-мужски обняв меня за плечи. — Где тебя черти носили?

Глаза блестят, рот улыбается, а «Где тебя черти носили?» может означать «Где ты был?» и «Как дела?». Оба вопроса не сулят ничего хорошего. Огромная волосатая рука у меня на шее: со стороны похоже на дружеское объятие, но силищи в нём столько, что, если посмею ослушаться, Джимми мигом пережмёт сонную артерию.

Парни из стрип-клуба, где я познакомился со Вспышкой, вполне предсказуемо звали меня Рыжим, а после того как мерзкая девчонка настучала про левую руку, переименовали в Шестёрку. Прозвище не из лестных, но выбирать не приходится. Рыжий плюс Шестёрка быстро превратились в Шестёрку Бубен, для краткости просто Шестёрку. Я не обижался, наоборот, радовался: больше кличек — больше анонимности.

Мы вошли в лабиринт из блестящих металлических перегородок, коробок и старой мебели. За одним столом сидел парень, пропускавший через промышленный уничтожитель бумаги толстые, с телефонный справочник, пачки.

— Такая малютка может запросто руку оттяпать, — гордо сказал Джимми. — Быстро, даже боль не чувствуешь. Поначалу.

В общей сложности я увидел ещё четверых парней с широкими плечами. Лениво развалившись, они сидели за конторскими столами и читали газеты. В конце лабиринта кабинет с огромным окном и дверью, которую распахнул гостеприимный Джимми. Когда мы вошли, двое громил в строгих костюмах тут же перестали разговаривать. Громила поменьше криво улыбнулся. Чёрная «двойка», пронзительно белая рубашка, ярко-красный галстук с цветочным орнаментом. Он здесь самый старший, самый миниатюрный (за исключением меня, конечно) и единственный, кто одет как начальник, а не как мастер или прораб.

Визгливые крики переносной рации, без устали объявлявшей новые адреса доставки и изменения в маршрутах, походили на звон разбитого стекла во время воскресной службы.

— Положи коробку на пол, — велел Начальник.

Отражаясь в его карих глазах, яркий свет рассеивался в миллион белых точек. Тонкие губы будто изгибались в кривоватой ухмылке, хотя их обладатель и не думал улыбаться. Я осторожно опустил коробку и придвинул к ножке стола. Второй громила молчал и даже не шевелился. Может, глухонемой? Огромный, вялый, пассивный, он не сводил с меня глаз.

— Мой компаньон, — Начальник кивнул в сторону расписывающегося в квитанции Джимми, — очень высоко о тебе отзывается.

Я ничего не ответил.

— Говорит, ты настоящий самородок, очень инициативный и ответственный. Как раз такого человека в нашей команде недостаёт.

Я попытался сказать «спасибо», однако во рту было суше, чем в Сахаре.

— Джеймс, принеси нашему гостю выпить. Встретимся на улице.

Высокий немой громила открывает дверь, пропускает Начальника и кивком велит мне идти следом. Ненавязчиво зажатый в тиски, двигаюсь по коридору к двери, на которой обычно пишут: «Запасный выход», только на этой двери ни надписи, ни таблички нет.

Вместо поручней на бетонной с гравиевой посыпкой крыше коричневатый горизонт Лос-Анджелеса. Мы шли к самому краю; я попытался было сбавить шаг, но Начальник не думал останавливаться, а Немой поджимал сзади, не позволяя отклоняться от курса.

Бескрайний простор на глаз не измеришь, и у меня закружилась голова. Лучше смотреть на ноги… Кажется, помогло. Моя рация ожила, разразившись громким шипением.

— Выключи, — велел Начальник, губы снова изогнулись в полуусмешке, а в глазах заплясали белые зайчики света. Пока я возился с кнопками, он отвернулся, глядя на открывающуюся за кромкой крыши пустоту: двести метров свободного полёта до стальной решётки водостока.

— Я очень тебе благодарен, — стоя ко мне спиной, проговорил Начальник. — Если бы не ты, Государственный департамент, Служба иммиграции и натурализации и ещё чёрт знает кто — месяцами, если не годами — препятствовали бы приезду моих коллег, заламывая за любой документ огромные деньги.

Дверь пожарного выхода открылась, и на бетонно-гравиевой крыше послышались гулкие шаги Джимми. Он принёс газировку, тёплую. Открыв крышку, я глотнул приторный, цвета смолы, напиток и едва сдержал поднимающуюся по пищеводу волну воспоминаний. Колония. Зал для свиданий. Папины заскорузлые пальцы с распухшими суставами теребят браслет общества трезвенников.

— Я рад… — А что скажешь в такой ситуации?

— Вот и славно! — отозвался Начальник. — А я рад, что ты рад, потому что в самом ближайшем будущем нам снова понадобятся твои услуги.

Ну как, какими словами объяснить, что всё намного сложнее, чем кажется, что документы приходится подделывать, имея ничтожно малое количество данных, что игры с Государственным департаментом и Службой иммиграции куда опаснее, чем с управлением автомобильным транспортом или окружным архивом, что с каждым разом риск многократно увеличивается! Хотелось изложить всё кратко, доступно и ясно, но не ограниченные четырьмя стенами мысли отказывались подчиняться разуму и разлетались, как испуганные птицы. Наконец Начальник повернул ко мне фальшиво улыбающееся лицо.

— Нам предстоит большая работа, — объявил он. — «Нам» значит мне, моим партнёрам и заокеанским инвесторам.

На месте Начальник больше не стоял, а мерил шагами крышу: вправо-влево, вперёд-назад. Не отрываясь, я следил за блестящими носами ботинок — что угодно, только бы не смотреть на бездонную, разверстую в полуметре от меня бездну.

— Расходов, естественно, море: текущие, производственные, на исследование, развитие и продвижение нашей продукции на рынке, затем судебные издержки, — продолжал Начальник и, не сдержавшись, засмеялся.

Немой и Джимми как по команде захихикали. Я глотнул газировки, и пить захотелось ещё сильнее.

— Это всё пассив. Наш главный актив — кадры. Талант. Интеллектуальная собственность.

Начальник перестал топтаться на месте и подошёл ко мне: в карих глазах белые крапинки, на переносице три толстых волоска, нижняя губа треснула, изо рта пахнет мятной жвачкой.

— Настоящие мастера — вот наше самое большое богатство, — продолжал он. — Конкуренция огромная, мы не можем позволить себе небрежность. Никаких промежуточных записей и заметок. Конкуренция такова, что любая огласка, прямая или косвенная, становится… — карие глаза устремились на звук ревущей вдали сирены, а потом снова впились в мои, — …становится мощным оружием в руках наших соперников. Я доступно объясняю?

Ещё как доступно!

— Такие, как ты, работающие без промежуточных записей, у кого вся информация вот здесь, — наманикюренный палец легонько постучал по моему виску раз, другой, — очень ценны для меня и моих инвесторов. Поэтому, когда мы не знаем, где находится это, — Начальник снова постучал по моему виску, уже сильнее, — начинается утечка мозгов, разглашение производственной тайны или утечка информации, если угодно. Ничто так не пугает моих инвесторов, как разглашение производственной тайны. Ничто так не подрывает боевой дух, как утечка мозгов. Неполадки приходится исправлять без промедления, задействовав все имеющиеся силы: отдел связей с общественностью, — он кивнул в сторону Джимми, — отдел кадров, — показал на Немого. — Налегаем единым фронтом, и всё равно приходится туго, правда, ребята?

— Ещё как туго, — наконец подал голос Немой. — Грязная работка! Моем — чистим — подтираем.

— Вот именно, моем, чистим, вытираем насухо, чтобы следов не осталось. Иначе обо всём узнают СМИ, и разразится ужасная катастрофа.

Карие глаза смотрели не отрываясь и будто высасывали тепло, надежду и счастье.

— Боже, я ведь тебя задерживаю! — даже не взглянув на часы, воскликнул Начальник с искренним участием.

— Ничего страшного: у меня могла проколоться шина или сломаться рация. Просто нужно позвонить диспетчеру.

— Рабочее время должно быть оплачено, — заявил Начальник, вытаскивая из кармана кошелёк из змеиной кожи. — Некоторые руководители не любят проводить профориентацию, а мне, наоборот, нравится, также как встречаться с новыми членами команды. Джеймс — отличный рекрутер, у него нюх на таланты. Насколько я понял, тебя устраивает роль внештатного консультанта. Пока вносишь посильный вклад в общее дело, не вижу в этом никаких проблем.

Начальник снова повернулся ко мне спиной.

— Только не веди себя как чужой, — велел он.

Глава 17

Кеара. Без каблуков сто шестьдесят два сантиметра. Кожа цвета миндаля, будто озарённая светом неяркой лампы или последними лучами августовского солнца. Тёплые карие глаза. Облако золотисто-каштановых кудрей, на висках высветленные прядки. Аккуратный прямой нос, красивые зубы, странная улыбка, растянутая в одну сторону больше, чем в другую, аппетитные выпуклости грудей, на плечах золотистая россыпь веснушек.

— Меня зовут Кеара, — представилась она, протягивая левую руку. Странно: заказ правой записывала. — Неделю назад я видела тебя «У Раджи».

Я действительно был в том клубе, и девушка меня заметила. Вообще-то я стараюсь не привлекать к себе внимание, но тут с готовностью сделал исключение.

Прижимая левую руку к пивной кружке, я протянул ей правую. «Эрик Бишоп». Нравится ли мне музыка? Где работаю? Как люблю проводить свободное время? Обычный разговор ни о чём, с которым женщины справляются гораздо лучше, чем мужчины.

Люблю вспоминать наши свидания. Закрыв глаза, слышу её голос, вижу нервную улыбку, вдыхаю запах каштановых волос. Крепко зажмуриваюсь, мечтая, чтобы приятные моменты длились подольше.

Посетителей было немного, и мы разговорились. «Приходи завтра», — предложила Кеара, и я, естественно, не отказался. Расстались мы в полночь, и девушка позволила себя поцеловать. В следующий раз я прождал до самого конца смены и проводил её домой.

* * *

Сказав «Располагайся!», Кеара пошла переодеваться. Открыв пиво, я уселся на дешёвый, с вылезающей клочьями набивкой диван, прикрытый тонким покрывалом. Вместо журнального столика — оконный блок с четырехслойным стеклопакетом, ножки — белые кирпичи. На нём глянцевые журналы, «макулатурная» почта, бутылочки лака, а в середине — пепельница. Судя по пеплу, девушка курит марихуану.

К бутылке прилипли тонкие серые волоски, а увидев их в большом количестве на джинсах, я понял: здесь живёт кошка. Скорее даже кот, вот он, притаился в углу гостиной, смотрит на меня пустыми, как кубики льда, глазами. Смотрит, но не видит.

— Это Распутин, — гладя полосатую шею, представила Кеара. — Он в аварию попал.

Звуки: журчание воды (раковина, душ, снова раковина), скрип ящиков комода. В половине четвёртого утра зазвонил телефон, и после третьего звонка Кеара бросилась к аппарату в коротенькой футболке и красных стрингах, выставляющих напоказ золотисто-медовые бёдра и живот. «Алло!.. Алло!..» Отбой.

Я провёл по обнажённому животу левой рукой, распластал пальцы и легонько, словно перышком стал отбивать дробь: один, два, три, четыре, пять, шесть. Кеара накрыла мою ладонь своей: палец к пальцу, только на один меньше. Я поднял руку: пусть рассмотрит как следует, а потом снова погладил живот. Она скользнула в постель, и один за другим стала брать мои пальцы в рот: один, два, три, четыре, пять, шесть. Испугалась или нет? Непонятно.

* * *

Три недели спустя, моя руки в Кеариной ванной, я понял, что влюбился. У окошка покрытая клетчатой салфеткой полочка: на ней свечи, упаковка банных солей и чёрно-белая фотография тринадцать на восемнадцать, прогнувшаяся от высокой влажности. Кеара лежит на диване между двумя другими девушками и, подняв бокал вина, смотрит в камеру: в глазах лукавый огонёк, на губах улыбка Моны Лизы. Я не спрашивал, где и когда сделали фотографию, кто эти девушки и кто фотограф — даже если бывший бойфренд, какая разница? Я не говорил, что этот снимок укрепил во мне какие-то чувства, что находиться рядом с ней стало не менее важно, чем менять имена, бороться с черепобойками и прятаться от копов, что желание вспыхнуло быстрее спички и никак не желает гаснуть. Какое странное чувство: ни пронумеровать его, ни измерить… У сердца собственный разум, управлять которым мне не дано.

Я стоял с полотенцем в руках, завороженно глядя на Кеарин портрет между двумя зажжёнными свечами. От любого движения пламя колыхалось, и по стенам маленькой ванной плыли причудливые тени.

— Эрик, ты ещё в ванной? — Кеара на кухне, открывает бутылку мерло.

— Сейчас иду.

Когда Кеара готовит, всегда слушает квартет Дейва Брубека — я узнал ударники, открывающие «Тейк-5». Барабанная дробь лёгкая, воздушная, словно падающий на стекло песок; только вслушавшись, можно уловить плавный переход от полного спокойствия к безумному напряжению и обратно. Ударные, а потом соло на саксофоне: звуки переливчатые, то угрожающие, то игривые.

— Классная вещь, — похвалил я. — Джаз мне не нравится, но эта песня — нечто особенное.

Кеара передала мне бокал.

— Когда я была маленькая, мама часто мне играла. Я сидела под роялем и смотрела, как её ноги нажимают на педали.

Перед глазами кружится калейдоскоп: представляю Кеару ребёнком, её маму, братьев и сестёр, её жизнь, какой она была до меня и какой будет после.

Глотнув вина для храбрости, я поцеловал Кеару.

— Эй, — прошептала девушка, обняла меня свободной рукой и притянула к себе, — зачем ты это сделал? — Голос тихий, словно шелест ветерка.

— А что, нужен особый повод?

— Нет! — рассмеялась она.

— Может, требуется письменное разрешение? Существует какой-то образец?

— Прекрати! — Кеара прильнула к моим губам, и мы закружились возле кухонного стола под аккомпанемент саксофона, ударных и фортепиано. Поцелуем поблагодарив за танец, Керра вернулась к готовке ужина.

Проведённые с ней минуты всплывают в памяти, даже когда я один. Однажды мы устроили праздник: Кеара нашла новую работу, а какой-то режиссёр пригласил её сниматься в эпизодах. У меня подарок: маленький свёрток, который я положил ей на ладонь.

— Что это?

— Открой и посмотри.

Несколькими неделями раньше я сидел в баре, дожидаясь окончания смены, и Кеара рассказывала об одной посетительнице. У женщины были такие классные духи, что моя девушка буквально прилипла к столику, где та устроилась со своей подругой, а потом набралась смелости и спросила, как называется аромат. Эту историю я услышал за четвертой порцией бурбона, косячок мы ещё в перерыв выкурили.

Открыв флакон, Кеара нанесла духи на запястье.

— Как ты догадался? — недоумевала она, жадно вдыхая новый аромат.

— Ты же сама мне рассказывала! Про ту женщину из бара. Духи показались тебе слишком дорогими…

— И ты не забыл? Невероятно, мы же под таким кайфом были!

— Я помню каждую секунду, проведённую рядом с тобой, — сказал я и снова чмокнул её в губы.

От таких воспоминаний сосёт под ложечкой, а на глаза наворачиваются слёзы. Чем лучше я узнавал Кеару, тем ярче становился многоликий образ, который я представлял в часы разлуки. Совсем как в детстве, когда мама говорила, что скоро должен вернуться папа, и от счастья я забывал обо всём.

Ни о ком, кроме сестры (наученный горьким опытом, я больше о ней не заговаривал), Кеара не рассказывала, хотя мне страшно хотелось знать, как она росла, как училась, почему решила перебраться на Запад и стать актрисой. Однако на откровение принято отвечать откровением, которое я не мог себе позволить. С теми, кто не привык следить, записывать и фиксировать, всё иначе, интерес у них не корыстный, а искренний.

Иногда я даже не мог заснуть, до того хотелось излить душу; вместо этого я лишь сжимал её в объятиях так крепко, что запросто мог причинить боль. Но Кеара никогда не жаловалась, только стонала. Я измерял глубину её дыхания, считал, сколько раз она погладит мои пальцы, прежде чем заснёт. Я рисовал в темноте её профиль, снова, снова и снова, и полному счастью мешала лишь ложь, которую ежедневно приходилось говорить любимой.

* * *

Я на пути в мексиканский городок, где продают нужные мне наркотики. Примерно через час в затылок вопьются тупые зубья циркулярной пилы. Изо всех сил жму на газ, одновременно стараясь быть осторожным, ещё не дай бог аварию устрою! Чтобы найти упаковку пропоксифена, пришлось перетряхнуть всю сумку: блокнот, сменная одежда, размазавшаяся по дну зубная паста.

Над украшенной лампочками стрелкой жёлтые неоновые буквы: НОЧНОЙ, а дальше пронзительно розовые: МОТЕЛЬ. Я уже не раз здесь проезжал, чаще всего ночью. В тот вечер за буквами почудился лазоревый фон, а небо, всего секунду назад чёрное, сияло, словно море в штиль. Минуты ослепительной красоты сначала говорят, а потом кричат: пора искать убежище, тихое, достаточно тёмное, чтобы нельзя было различить синий.

За конторкой, освещенной розовой неоновой надписью «Свободные места», сидели хозяева мотеля — пожилые супруги, — смотрели ток-шоу по истошно орущему телевизору с экраном размером со спичечный коробок.

— Могу я вам помочь? — Сжимая сигарету между большим и указательным пальцами, женщина подошла к конторке. Её окутанный облаком сизого дыма супруг остался сидеть в хлипком кресле-качалке, не обращая на меня ни малейшего внимания. На нём тонкая майка с треугольным вырезом, обтянутые чёрным трико ноги не скрещены, а переплетены между собой подобно водорослям. Сто шестьдесят пять сантиметров кожи, костей и пятен от никотина. Инвалидной коляски не видно, значит, кто-то носит старика на руках.

— Пожалуйста, одноместный номер на одну ночь.

Дальше всё как обычно: водительские права, кредитка, техпаспорт. На самом деле мне нужны три дня и чтобы никто в душу не лез. Но озвучить своё желание и заплатить — то же самое, что назвать настоящее имя или сообщить, что прячу в багажнике труп. Хозяева третьесортных мотелей-заезжаловок за пять километров чувствуют наркоманов и проституток. Обычно им всё равно, если, конечно, нет прямой опасности обнаружить синеющий труп в одном из своих номеров.

— Во сколько освободить номер?

— В десять утр… — отозвалась хозяйка, не договорив последнее слово: пришлось поднять с пола склизкий коричневатый комочек и бросить в корзину.

— Мне нужно как следует выспаться. Можно будет продлить номер на две или три ночи? — Стараюсь вести себя как можно непосредственнее, искренне надеясь, что мое лицо не кажется мертвенно-бледным.

Если старуха и удивилась, то виду не подала. Пока снимала деньги с кредитки, я пытался напиться из стоящего в коридоре фонтанчика с тепловатой водой. Во рту пересохло, с каждой секундой говорить всё труднее.

Хозяйка передала ключ, прочитала стандартную лекцию об удобствах мотеля и правилах внутреннего распорядка, а я мерно кивал, через равные промежутки времени выдавая «да», «угу» и «понял». Рядом с мотелем магазинчик «24 часа» — туда-то мне и надо. Срочно требуется липкая лента: хоть изоляционная, хоть малярная, хоть армированная. А ещё побольше жидкости и еда, чтобы, когда проснусь, было чем подкрепиться. Если я, конечно, проснусь.

Комната номер пятнадцать. Свет — мой враг, я плотно зашториваю окна и заклеиваю швы скотчем (в гостиничных шторах столько пыли, сквозь них даже вспышку от взрыва нейтронной бомбы не разглядишь), на окно ванной тем же скотчем клею полотенце. Вешаю на дверь табличку: «Просьба не беспокоить», закрываю на цепочку, а ручку, чтобы не повернулась, припираю стулом. Раздеваюсь, потому что будет жарко. Достаю из шкафа второе одеяло, потому что будет холодно. Теперь в туалет: прочистить кишечник, пока он не прочистился сам. Четыре таблетки пропоксифена по сто миллиграммов каждая, холодный душ, кровать. Лежу и ожидаю худшего.

Багряная, застилающая глаза пелена рассеялась, и я увидел маму.

Она сидела на стульчике у привинченного к стене телевизора и смотрела на меня. Длинные, ниже плеч, волосы разделены на пробор, по рукам змеятся синие и зелёные татуировки. На маме тёртые джинсы и футболка с концерта Лайнарда Скайнарда, обтягивающая округлость одной груди, тем самым подчёркивая отсутствие второй. В глазах пустота: ни боли, ни сострадания, ни осуждения, ни грусти. Она смотрит на меня без всякого выражения.

Я полностью парализован: не могу двигаться, даже смотреть не могу.

* * *

Душ. Холодная вода обожгла лодыжки. Может, хватит? Я вышел из ванной и вытерся жёстким полотенцем. Запах хлорного отбеливателя бьет по ноздрям даже сквозь пропоксифеновый туман.

* * *

Кровать. Телевизор изрыгает голубоватый шум, глаза режет ядовитый свет. Выключаю мерзкий аппарат: свет проходит, а боль — нет.

* * *

В дверь стучат, кого-то зовут. Кажется, меня, хотя с ходу не разберешь. Завернувшись в простыню, я скрючился на полу. Ноги мёрзнут: ковёр насквозь пропитан холодной водой. В ванной что-то шумит…

Переворачиваюсь на спину. Слышу голоса. Кто-то включил свет. Моя голова под ночным столиком, вижу рябое от щепок и заноз брюхо ДСП. Незнакомые люди кричат: «Живой!..», «Передозировка…», «Регистрационная карточка, удостоверение…», «Душ… ущерб мотелю…». Нужно будет спросить, может, они видели маму?

* * *

Меня рвёт чёрным. В желудок ввели раствор активированного угля, но организм почему-то его отторгает. Сквозь уходящую головную боль проступает кислотная тошнота, которую вызывает пропоксифен: кишки наполняются горячими соплями, по нёбу скребут наждачной бумагой.

* * *

В больнице я провёл семьдесят два часа. Рвота прочистила организм, однако все три дня голова раскалывалась, а давление и температура скакали как бешеные козы. Рентген и спинномозговые пункции ясности не внесли (я заранее это знал, но воспрепятствовать не мог), и на третий день меня стали выводить из шокового состояния. Чтобы спасти мой организм, врачам пришлось делать кровопускание.

К моменту прохождения экспертизы я потерял три килограмма, которые вовсе не были лишними.

* * *

— Вы миссис Бишоп?

Кеара выехала к мексиканской границе и ждала в больнице, пока я проходил допрос с пристрастием, иначе называемый экспертизой. Справился без особого труда. В желудке тяжёлая ледяная пустота — первый признак того, что пора домой, к Кеаре; признак того, что снова придётся менять имя, признак того, что я не могу её бросить. Только не ее и не сейчас.

— Нет, — покачала головой Кеара, — я его подруга.

Ледяной кирпич растаял. Усадив в инвалидное кресло, меня выкатили в зал ожидания — происшествия и несчастные случаи администрации не нужны, — и я пересел в Кеарин «додж». Взятую напрокат машину со стоянки мотеля забрала сама компания, отослав мне чек за эвакуацию. На своей за товаром я никогда не езжу.

— Как ты себя чувствуешь? — ласково потрепав меня по щеке, спросила Кеара.

— Уже лучше, очень устал.

Выехав с больничной стоянки, Кеара развернулась и взяла курс на скоростную автостраду.

— Ты правда проходил психиатрическую экспертизу?

— Таков закон, — проговорил я, — когда врачи подозревают попытку суицида, пациента направляют на экспертизу.

— Значит, если бы ты сделал это нарочно, тебя бы заперли в психушку?

— Да, наверное.

Более семидесяти процентов проводящих экспертизу — не дипломированные специалисты, а студенты-практиканты или в лучшем случае интерны. А девяносто пять процентов остальных верят в астрологию, НЛО, магические кристаллы, круги на поле, переселение душ и прочую чепуху. И если один из таких умников решит, что ты представляешь опасность для себя или общества, закон обяжет его принять меры. Что значит «принять меры», я не знаю и узнавать на собственном опыте, потратив на это остаток жизни, не собираюсь. Да, Кеара, меня бы заперли в психушку.

Я думал, как сказать ей правду: глядя на мелькающие за окном поля, взял с приборной панели сигареты, закурил. Боже, как приятно после трёхдневного воздержания! Глубоко затянулся и постарался подольше держать никотин в лёгких. Нужно мысленно подготовиться к очередному перевоплощению, к очередному имени и навсегда покончить с Эриком Бишопом.

В один из редких дней, когда папа был дома и мы успевали от души поболтать, он сказал мне: «Человек хочет узнать секрет не сильнее, чем потом рассказать его кому-нибудь другому». Кеара не спрашивала, зачем я тайком поехал в Тихуану, зачем взял напрокат машину, пока она была на двухдневных съёмках. Но я знал, что ей интересно, и хотел рассказать. Она поставила новую кассету, а я докурил и закрыл глаза. Нил Янг пел «Сахарную голову», а мы с Кеарой держались за руки — её правая в моей левой — целых два часа, со мной ещё никогда такого не было.

Мы поехали к Кеаре. Устав с дороги, я проспал целый час. Пока принимал душ и варил кофе, девушка переодевалась к ночной смене.

— Слушай, — проговорил я, усаживая её на диван, — мне нужно переехать. Ничего страшного, я остаюсь в Лос-Анджелесе. Просто придётся сменить адрес.

— Эрик, милый, что случилось? — Кеара по-прежнему пыталась надеть серебряную серёжку-обруч.

— Да ничего, тут другое дело… — Во рту пересохло, пальцы похолодели. Сейчас она узнает правду, поймёт, что я ей лгал, и откажется меня видеть. — Я больше не Эрик, меня будут звать Дэниел. Или Дэнни. Дэниел Флетчер.

Я рассказал о головных болях: как они начались и доктора не могли установить причину. Я рассказал о передозировках: как таблетки не помогали, как я боялся, что кто-нибудь сопоставит истории болезни и найдёт документальную связь между моими ипостасями. Поэтому я не мог подолгу работать на одном месте или жить на одной квартире: имя на карточке соцстраха и в арендном договоре со временем перестаёт совпадать с текущим. Придётся продать машину и выплатить все кредиты на Эрика Бишопа: пристальное внимание инкассирующих агентов мне совершенно ни к чему.

— Видишь вон тот дом? — кивнув на окно, спросил я. — За ним пустырь, там я и живу.

Пришлось объяснить: в адресе Эрика Бишопа я использовал номер когда-то стоявшего на пустыре дома, а на почте написал заявление с просьбой пересылать корреспонденцию в Пасадену.

Если пожелает, она будет единственным человеком, который знает меня и как Эрика Бишопа, и как Дэнни Флетчера.

— Если хочешь знать всё — а для меня важно, чтобы ты знала, — по-настоящему меня зовут Джонни. — Боже, я чёрт знает сколько времени не произносил это имя вслух.

В карих глазах слёзы, Кеара даже про серёжку забыла.

— Джонни? И это настоящее имя? — шёпотом спросила она.

— Джон Уинсент. Назван в честь отца, Джона Долана Уинсента, так что я Джон Уинсент-младший.

Кеара прильнула ко мне всем телом, окропив шею горючими слезами, а я не понимал, почему она плачет, если не злится и не обиделась. Странно, но от её слёз холод в груди растаял и больше не возвращался.

— Джонни, — зашелестела она.

— Пожалуйста, не зови меня так больше, зови Дэниелом. Очень важно, чтобы Джон не отложился у тебя в памяти.

— Я буду звать тебя Джонни, когда никто не слышит, можно? — Кеарино тело льнуло ко мне, как перчатка, и отказать я не смог. — Милый, я должна собираться, — закурлыкала она. — Ты меня дождёшься?

— Конечно, дождусь.

— В холодильнике полно еды, так что съешьте что-нибудь, мистер Флетчер, — перед уходом проговорила Кеара и чмокнула меня в щёку.

— Хорошо.

— И отдохни. Когда вернусь, я захочу поговорить с малышом Джонни.

Я поел, выпил стакан бурбона и раз сто прослушал «Сахарную голову», улыбаясь и глядя в темноту.

Глава 18

Я как раз подъезжал к Вентуре, когда диспетчер передал мне Кеарино сообщение. Должности водителя или курьера для меня самые желанные. А что ещё нужно парню с новыми правами, чистым штраф-талоном и коротким резюме? Доставил письмо и тут же перезвонил Кеаре.

— Привет! — Голос как у выпоротой кошки.

— Что случилось?

— Меня выкидывают из квартиры. Соседи нажаловались.

— На тебя?

Однажды ночью у её дома сигналил грузовик, пьяный водитель громко звал какую-то девушку, а соседи решили, что Кеару. Когда подобное произошло в следующий раз, перегоревшей свечой зажигания разбили окно в квартире первого этажа. Старший по дому вызвал полицию, и к дверям спящей Кеары прилепили розовый листок размером А4 — уведомление о выселении с тридцатидневным предупреждением.

— Сара помогает складываться, в выходные переезжаю к ней.

Сару — миловидную рыженькую хохотушку с её прежней работы — я уже как-то встречал. Кеарина машина зарегистрирована на её имя, моя подруга ещё за прошлую машину страховые взносы не выплатила.

— Тихо, тихо, не гони, — успокаивал я. — У тебя целый месяц впереди, есть время спокойно собраться и подыскать квартиру. Давай приду к тебе вечером, и мы всё обсудим. Можно ведь оспорить выселение через суд. Ты обязательно выиграешь, а пока идёт процесс, не должна будешь платить за аренду.

— Нет, Эрик, я хочу отсюда уехать. Не могу больше находиться в этом доме!

За два разбитых окна я уже заплатил: одно в её квартире, другое в машине. Сколько раз говорил: паркуйся поближе к дому, а Кеара твердила, что вечером в её микрорайоне свободных мест на стоянке не найти. Ни из квартиры, ни из машины ничего не украли, но кто компенсирует жуткую депрессию, в которую оба раза впадала Кеара? Бесстрашная женщина, ради которой я был готов расстаться с прошлым, на глазах превращалась в вялую, апатичную особу и потом несколько дней приходила в себя. «Это Лос-Анджелес, такое тут на каждом шагу», — повторял я, зная, что меня никто не слышит.

* * *

Дыра на оконном стекле миссис Фелпс заделана сплющенной картонной коробкой и заклеена скотчем. Сама дама, закутавшись в розовый махровый халат, курила у приоткрытой двери, где-то в недрах квартиры истошно орал телевизор.

— Это ты был за рулём грузовика? — набросилась на меня она. Я, глядя прямо перед собой, прошёл мимо.

Кеарина квартира этажом выше. Они с Сарой уже собрали вещи и разложили по коробкам диски, книги, туалетные принадлежности, косметику, моющие средства, посуду, ножи, вилки, ложки, кастрюли, сковородки плюс всякую всячину (на одной из коробок красным маркером так и написано: «Хлам»). Бельё и одежда в трёх пластиковых пакетах, а все выполняющее эстетическую функцию, то есть бесполезное, любовно упаковано в отдельный ящик и отнесено в багажник Сариного «вольво»: сложенные в трубочку постеры (Ван Гог, Фрида Кало, «Рамонз»), шерстяные одеяла с узором пейсли, которыми Кеара драпировала стены, и свечи с ароматом сандалового дерева, жасмина, ванили и розы. У меня вещей гораздо больше, в основном за счёт чудовищных размеров библиотеки, собранной на распродажах, в букинистических и антикварных магазинах: Библии, семейные молитвенники, старые телефонные книги, справочники по медицине и инженерному делу можно купить по совершенно смешной цене. Я очень много читаю. Кеарины десять коробок и шесть пакетов были похожи на миниатюрную модель жизни, этакий Ноев Ковчег для одного. Три разных голоса, суета, суматоха — перепуганный Распутин выл, забившись под кресло.

— Сара в душе, — объявила Кеара, передавая мне косячок. — Хотим перевезти вещи к ней на квартиру и заказать индийскую еду. Кстати, она принесла подарок на новоселье, смотри! — Девушка швырнула мне коробочку с антибактериальными леденцами. По крайней мере так было написано на этикетке, хотя внутри находился коричневый пузырёк с граммом кокаина и девятнадцать кремовых таблеток с крошечной, отпечатанной на поверхности бабочкой. Сколько лет сколько зим, это же пятимиллиграммовый валиум!

— Ну так как с ужином? — спросила Сара.

Из приоткрытой двери ванной валил горячий влажный пар. Обернувшись полотенцем, девушка провела щёткой по мокрым волосам и как нив чём не бывало уселась на диван.

— Сейчас закажу. За телефон больше платить не собираюсь, так что самое время им воспользоваться, — проговорила Кеара и вышла в коридор.

— Сейчас моя очередь, — объявила Сара, с вожделением глядя на косячок.

— На, держи, — протянул сигарету я.

— У меня руки влажные.

Попытался вложить косячок ей в губы, но он погас. Лишь вытащив зажигалку, я поймал себя на том, что держу её в левой руке. Сара взяла у меня сигарету и, потянувшись за огоньком, как бы невзначай задела губами большой и указательный пальцы. Я крутанул колесико и помог ей закурить.

Вот в таком положении — полотенце сползло на пол, а Сара даже не пытается прикрыться — нас застала вернувшаяся с меню Кеара.

— Продолжайте, не стесняйтесь, — только и сказала она, поднимая телефонную трубку.

О таких вещах парни пишут в дневниках, а рассказывая друг другу, врут и стократно преувеличивают. Можно было догадаться, к чему идёт, но иногда я настоящий тормоз. От добра добра не ищут, и я так и не спросил Кеару, было ли всё спланировано или произошло случайно. Мы никуда не переехали ни в тот вечер, ни на следующий день, а мне пришлось позвонить на работу и соврать, что заболел. Спать тоже не ложились, лишь на следующий вечер, когда Сара ушла на ночную смену, мы с Кеарой приняли валиум, чтобы прийти в себя от кокаина, доели остатки ужина и наконец уснули.

— Может, нам съехаться? — с улыбкой спросила Кеара, положив голову мне на грудь.

Я искал в её словах одобрение — оно ведь там есть наверняка! — искал, но не находил, сбитый с толку, одурманенный секс-марафоном с двумя девушками. Я, Сара и Кеара в душе, в постели, на полу гостиной, едим цыплёнка под соусом — индийским или китайским, не важно.

— Конечно! — согласился я. — Мы обязательно должны жить вместе.

* * *

Каждое новое превращение — это новое имя и шанс начать всё с чистого листа. Каждый раз я каракатицей выползаю из герметичного ящика и вдыхаю полной грудью: вот она, свобода! А затем, всегда на двадцать второй день (без опоздания, можно в календарь не смотреть), напряжение возвращается, и я вновь становлюсь перепуганным кроликом. Всё время кажется, что за мной кто-то следит, от кокаина смутное чувство перерастает в уверенность. Спросят, сколько времени, — оглядываюсь, увижу фургон курьерской фирмы, водопроводчиков или электромонтёров — останавливаюсь у ближайшего таксофона и набираю указанный на двери машины номер. Услышу длинные гудки — убегаю. Мой мозг работает в одном направлении: раствориться в огромном городе, спрятаться, исчезнуть. Потом всё становится синим, и начинается новый цикл.

В комнате тихо, темно и спокойно, Распутин дремлет у меня на коленях. В дверь кто-то стучит. «Бежать! Спрятаться! Исчезнуть!» — на огромной скорости проносится в голове. Смотрю в глазок: расплывчатое лицо Начальника с выпученными, как в японских мультфильмах, глазами.

— Кто там? — Вообще-то дверь у нас крепкая, но в тот момент она показалась тонкой, как картон.

— Это я! Нужно поговорить с глазу на глаз. Производственная необходимость!

Я устроился на пассажирском сиденье новёхонького «мерседеса», Начальник нажал на газ, и мы поехали.

— Образно выражаясь, мы подвели итоги минувшего квартала. Новых проектов хоть отбавляй, так что инвесторы довольны.

Он кружил по тихим, нелюдным улицам, однако я неплохо ориентировался в своём районе, так что причин паниковать не было.

— Расходы сокращаются, прибыль растёт, удельный вес компании в обороте рынка увеличивается, и каждую неделю мы осваиваем новые территории. Все сотрудники, включая тебя, получат премиальные. Разрабатываем систему бонусов. Никакого документального подтверждения не будет, но ты ведь мне и так веришь! А сейчас нужна твоя помощь: необходимо ввезти в страну новых членов правления. Могу я на тебя рассчитывать? Заплачу как за сверхурочные.

— Хорошо.

— Где ты был?

— Не понимаю, о чём вы?

Впервые за всю поездку Начальник повернулся ко мне, не обратив внимания на стоп-сигнал ехавшей впереди машины. Наверное, я вздрогнул или передёрнулся, потому что он остановился в каких-то сантиметрах от «BMW» со стикером «С нами ребёнок» на заднем стекле.

— Я не привык спрашивать по сто раз.

— Болел.

— Болел? Чем, интересно?

— Время от времени у меня бывают мигрени. Неужели Джимми не рассказывал? — Нужно как-то ему объяснить, но всё кажется слишком очевидным, чтобы облечь в словесную форму. — Несколько раз в год начинает болеть голова. Чёткого ритма нет, значит, и возможности подготовиться тоже. Иногда дело заканчивается в больнице.

— Так попей какое-нибудь лекарство, вылечись!

— В этом-то вся проблема! Врачи мне не верят, говорят, я всё придумываю, и ничего не прописывают. Принимаю что попало, и как следствие — передозы.

— Мы не могли тебя найти.

— После каждого приступа приходится всё менять: телефон, имя… Да вы и так знаете, отчасти поэтому меня и наняли. В общем, ничего особенного: произошла очередная пертурбация. — В прошлый раз вместо улицы, дома и квартиры я оставил адрес одного из почтовых ящиков. Хотелось защитить Кеару, однако, раскрыв Начальнику один из своих секретов, я подставлял под удар все остальные.

— Я в курсе твоих пертурбаций, поэтому и смог тебя найти.

— Тогда не пойму, в чём проблема: я здесь, работу выполняю, на связь выхожу.

Начальник заехал на стоянку, остановился у счётчика, и, выглянув в окно, я увидел широкие, озарённые неоном окна бара, в котором совсем недавно начала работать Кеара. Вон она, у стойки… Готов поспорить: мой спутник прекрасно её видит и знает, что это за девушка. Я будто снова попал на крышу высотного здания. Можно было сразу догадаться..

— Значит, Флетчер? Так тебя на этой неделе зовут? Знаете, мистер Флетчер, у меня тоже бывают головные боли. — Голос спокойный, ни малейшего намёка на угрозу. — Жуткий стресс, бессонница, потеря аппетита. Слияния, приобретения, ликвидации, враждебные поглощения… Выполним ли план? Пройдёт ли сделка? Выдержим ли конкуренцию? Мистер Флетчер, да у меня бывают такие мигрени, какие вам и не снились!

Совсем низко над головой пролетел вертолёт Департамента полиции Лос-Анджелеса, и, лишь когда стих гул двигателя, Начальник посмотрел вверх.

— Враждебные поглощения, — повторил он.

Впившись глазами в любимую девушку, я чувствовал, что грудь сейчас разорвётся Мысленно вернувшись в колонию, я увидел себя и папу в зале для свиданий. Нужно успокоиться если сломаюсь, нам с Кеарой не поздоровится.

— Я понял, что ничего не могу с ними поделать. — продолжал Начальник, — так что не думай, ты не один такой. Нужно победить стресс, именно в нём причина всех недугов. Нет стресса — нет боли. Я доступно объясняю?

— Я же связался с Джимми сразу после больницы, — задыхаясь от страха, лепетал я. — Всё было готово: он получил паспорт, который вы заказывали, и мои новые данные.

— В следующий раз сообщай заранее.

Одиннадцать бесконечных секунд я слушал шум транспорта и смотрел на Кеару.

— Знаешь, обычно сам я такими делами не занимаюсь. Для решения кадровых проблем у меня есть специальные люди. Надеюсь, в твоём случае их привлекать не придётся.

— Вы очень добры.

— Отвезти тебя домой?

— Нет, спасибо.

— Тогда вот, купи себе выпить. — Он протянул хрустящую сотню. — Не веди себя как чужой.

Я вышел из машины, закрыл дверь и тут же услышал жужжание открывающегося окна.

— Ты понял?

— Что?

— Второй раз говорю: не веди себя как чужой, а повторяться я ненавижу. Третьего раза не будет.

«Мерседес» влился в поток машин и исчез из виду.

Доктор Карлайл!

Сегодня мне пришлось уйти пораньше. Успела обзвонить несколько клиник в Лонг-Бич и Саут-Бей. Пациент по фамилии Флетчер ни в одну не обращался. В нескольких больницах обещали перезвонить завтра, но, боюсь, ничего интересного не всплывёт. Что ждать от государственных клиник: перегруженность, невнимательность, вот документы и пропадают.

Прилагаю учётный листок для департамента и график предстоящей аттестации.

С уважением, Э.

P.S. В одной из больниц сказали: номер соцстраха похож на орегонский, причём выдан он якобы в прошлом году. Я проверила: у меня номер верный, так что всё это очень странно. Перед уходом позвоню в канцелярию приёмного отделения: вдруг они что-то прояснят?

Джон Уинсент

Глава 19

Может, вы родились с каким-то отклонением вроде шестого пальца на левой руке. Может, врачи считают, что это связано с органическим расстройством мозга, но точно определить не могут, а у родителей нет денег на полное обследование.

Может, вы очень поздно начали ходить и говорить, не играли со сверстниками и были причислены к отстающим в развитии. Может, у вас удивительная способность к математике, никак с этим диагнозом не вяжущаяся. Может быть, всего лишь может быть, каждые шесть месяцев у вас случаются жуткие головные боли. Рентген, анализы крови, томография, спинномозговые пункции ничего не показывают, а боли такие сильные, что вы чуть ли не убиваете себя, пытаясь их остановить. Может, приди вы хоть раз на повторный приём, психиатр не поверил бы складной сказке. Не смените имя — врачи поднимут историю болезни и решат: передозировка не первая, значит, ваша жизнь под угрозой. Узнав о неоднократных попытках суицида, гуманное государство обколет вас хлорпромазином и закроет в одной палате с бормочущими, трясущимися любителями паззлов и Диснея, которые не в состоянии вытереть себе задницу. Государство будет решать, где, сколько и как вас лечить, по ходу придумывая всё новые и новые правила.

Попробуете представиться умершим двадцать два года назад младенцем — любой чиновник отправит вас туда, где нет ни света, ни Бога, ни часов.

Вывод: к делу нужно отнестись серьёзно. Узнать, как работает бюрократическая машина, научиться подделывать одни документы и получать законным путём другие. Лишь когда вы станете настоящим профессионалом, ваша старая ипостась может исчезнуть.

Органы социального обеспечения требуют водительские права и хотят знать, почему я не получил номер раньше.

«До прошлого года я работал в папином магазине, мне даже чеки на зарплату не выписывали». «Сидел в тюрьме».

«Жил у родственников за границей, вернулся две недели назад, паспорт ещё не получил, зато у меня вот что есть…» На международные водительские в среднем уходит два часа восемнадцать минут.

Приношу в управление автомобильным транспортом свидетельство о рождении и служебное удостоверение, а они требуют карточку соцстраха и спрашивают, почему не получил права раньше.

«Жил у родственников за границей, вернулся две недели назад, паспорт ещё не получил, зато у меня вот что есть…»

«Сидел в тюрьме».

«Меня лишили прав за вождение в нетрезвом виде, это случилось в Аризоне четыре года назад».

«Всю жизнь прожил в Нью-Йорке».

У меня целая пачка чистых налоговых деклараций разного образца, свидетельств о крещении, карточек табельного учёта, тридцать пять почтовых ящиков, три печатные машинки, несколько вариантов резюме, старые книги большого формата, «штрих», ламинатор, печати, валики, специальный аппарат для фотографий на паспорт, хирургические перчатки и старые перьевые ручки.

Я выписываю журналы, беру напрокат кассеты, хожу в библиотеки, активно развивая воображаемые хобби. Никогда не голосую, не подписываю петиции, по возможности не участвую в переписях населения.

Да, я параноик, а ещё я преступник и жертва преступлений, распоряжений суда и направлений на принудительное лечение. Моя паранойя больше, чем просто сумма её составляющих, поэтому я появляюсь и исчезаю по своему усмотрению.

После каждого этапа я делаю паузу, наслаждаюсь работой, глядя, как из разрозненных кусочков получается единое целое, будь то на листе бумаги или в моих замыслах. Убираю со стола, делаю дорожку, потом ещё одну, потом ещё, снова раскладываю документы и наслаждаюсь своей работой. Свидетельство о рождении. Служебное удостоверение. Свидетельство о крещении. Номер социального страхования. Адрес. Водительские права. Банковский счёт. Чек. Карточка. Экономика в стране стабилизируется, так что оформить кредитку сейчас куда легче, чем пару лет назад.

Недавний передоз? Это был не я. Направление на принудительное лечение? Так его тоже не мне выписали. У кого в моче марихуана? Кто заснул за рулём? Кто вылетел с работы? Чур не я. не я, не я, не я! Вы меня с кем-то путаете!

Я не боюсь быть пойманным; я боюсь быть пойманным дважды. Вообще-то эксперт может не поверить и в первый раз; тогда задержат для принудительного обследования на семьдесят два часа, в течение которых государство будет беречь от городских улиц, напастей и себя самого. Но стоит попасться снова — любой клерк сопоставит имена, а сарафанная связь, приведённая в действие подарками и взятками, соединит окружную тюрьму с офисом Джимми, и не прожить мне семидесяти двух часов.

В один прекрасный день могут арестовать Джимми иди его Начальника. За других отдуваться никому не хочется, и с горы скатывается огромный булыжник вины. Все пальцы показывают вниз, «понятия» легко обмениваются на срок покороче или камеру получше, и в конце концов кто-нибудь выдаёт «рыжего дьявола с осьминожьей рукой».

Вот такой карточный домик, он же замкнутый круг, он же рулетка, в которой цена проигрыша — смерть. А всё из-за исключения, которое я сделал для Джимми. Так что исключение ради Кеары полностью оправдано, я бы сделал его снова, снова и снова, даже под дулом автомата, который держит сам Господь Бог.

* * *

— Вы сейчас где-нибудь работаете?

— Да.

— Чем занимаетесь?

— Я курьер в службе доставки.

— Нравится? — Эксперт ослабляет хватку, стараясь разрядить обстановку после того, как копнул слишком глубоко. Хочет, чтобы я надышался перед смертью, поверил ему, расслабился. Не шевелится; притаился, ожидая, когда я подплыву поближе.

— Очень. Гибкий график, возможность водить свою машину и не сидеть целый день взаперти.

Права с чистым штраф-талоном дарю себе на каждое перерождение, а с ними шанс найти очередную должность курьера и выплачивать огромную страховую премию.

— Стрессовые ситуации случаются?

— Иногда. Дорожные пробки и срочные доставки давят на нервы, но это лучше, чем работать в офисе.

— Как спите?

— На боку.

— Я имел в виду качество: хорошо или плохо.

Бессонница, недосыпание и пересыпание считаются признаками депрессии, значит, чтобы признали нормальным, нужно спать семь с половиной рекомендованных часов. Плюс-минус полчаса — угодишь в потенциальные самоубийцы. Не помню, когда в последний раз спокойно спал целую ночь или просыпался без дорожки и шести чашек кофе, но не рассказывать же об этом Карлайлу! Ледяные кубики на веки, капли в глаза, железо и витамин В перед завтраком — и ни бледности, ни мешков под глазами.

— Ну, бывает, сначала ворочаюсь, но стоит заснуть — пушкой не разбудишь.

— Встаёте во сколько?

— По будням в шесть.

— Раньше будильника просыпаетесь?

— Ну нет, это редко.

— Так… — Явно собираясь сменить тему, эксперт начинает новую страницу. — Мы можем поговорить о вашей руке?

— Неужели заметили?

— Я дважды читал отчёт врача из приёмного отделения, — смеётся Карлайл, — а потом видел фокусы с сигаретой. Трудно было не заметить.

Лучше ничего не говорить, пусть сам заполнит паузу.

— Тот трюк с сигаретой, — не выдерживает молчания эксперт, — как-то связан с шестипалостью?

— Когда мне было семь, папа подарил книжку про фокусы. — Первый из двух раз, когда психиатр слышит от меня абсолютную правду. — Он сказал, что из того, что дал Бог, нужно извлекать пользу: стану волшебником, и, возможно, одноклассники перестанут донимать… — Я нахмурился и заговорил тише.

— Ничего не вышло?

— Увы… — Эффектная прелюдия перед второй и последней правдой. — Прошло несколько лет, и доброжелатели, советовавшие научиться фокусам или игре на гитаре, начали раздражать больше, чем хулиганы. В средней школе дразнить перестали, а совершенно взрослые люди сетовали: «Эх, парень, из тебя вышел бы классный музыкант!» Наверное, думали, что таким образом меня подбадривают.

— А на самом деле?

— На самом деле наоборот. Жалеют — значит считают человеком второго сорта, а мне снисходительность не нужна, надоело!

— Сейчас что-нибудь говорят? Ну, за исключением ненужных советов?

— В основном в детстве донимали, хотя и сейчас время от времени случается. Наверное, это неизбежно…

— Что вы при этом чувствуете?

— Злюсь. — Нужно посмотреть в пол, сжать кулаки, а потом разжать. Сцена называется «укрощенный гнев».

— Как реагируете?

— Иду своей дорогой, стараюсь не обращать внимания. Не в суд же на грубияна подавать! — Правильно: нужно продемонстрировать ему, что я парень рассудительный, сгоряча не рублю.

— Дэнни, не было ли у вас в детстве каких-нибудь травм с повреждением черепа?

— Несколько лет назад перевернулся на мотоцикле. В итоге перелом шейки бедра, трещины обоих запястий, сотрясение мозга, но повреждений черепа не было.

— Несколько лет назад? До того, как начались мигрени?

— Да вроде так.

— А помимо того сотрясения ничего не было?

— Кажется, нет.

Вообще-то ему не следует подобным образом выжимать из меня ответы. Карлайл слишком опытен, чтобы делать такие ошибки и раскрывать мне свой план.

— Дэнни, по правилам я обязан спросить прямо: вы когда-нибудь задумывались о самоубийстве?

Лишь с помощью многолетней практики эксперты учатся задавать подобные вопросы бесстрастно, без малейшей тени эмоций.

— Нет, никогда.

— А в семье или среди родственников были случаи суицида?

— Нет.

Честнее было бы ответить «да». Папа поднёс к виску бутылку и на протяжении многих лет нажимал на курок. Именно это нужно Карлайлу. Наследственная депрессия — чем не диагноз?

— Помимо средней школы и нашего сегодняшнего разговора когда-нибудь обращались к психиатру?

— Нет.

— А к психотерапевту, аналитику или другому специалисту подобного профиля?

— Тоже нет. Хотя постойте, после сотрясения меня направили к аналитику, но та девушка просто провела тестирование: ни о детстве, ни о наркотиках не спрашивала.

Карлайл кладёт ручку на кремовый файл с моей фамилией на ярлычке и переплетает пальцы.

— Дэнни, мы почти закончили, — объявляет он.

— И что вы решили?

Ну, давай, как можно равнодушнее и безразличнее!

— Относительно вашего фактора риска? Думаю, никакой опасности вы не представляете. Я не ошибся?

— Нет, конечно, нет! Я ужасно хочу домой.

— Считайте, что вы почти дома. Однако меня беспокоят ваши мигрени: с одной стороны, они не прогрессируют и не становятся чаще, с другой — причин их появления я не вижу. Возможно, они передались вам генетически со стороны отца или стали следствием сотрясения мозга. Мигрени вообще плохо поддаются лечению, а раз в вашем случае они стали косвенной причиной передозировки, необходимо провести более детальное обследование.

— Понял, запишусь к вам на приём.

— Да я не о том. Лечение может оказаться долгим и дорогостоящим. У вас есть медицинская страховка?

— Угу.

— Тогда я выпишу официальное направление, чтобы страховая компания оплатила хоть часть курса.

— Спасибо, вы очень любезны. Спокойнее, только без спешки и глупостей!

— Странно, что вы видите синий цвет. Вообще-то похоже на оптическое расстройство, однако, по-моему, всё намного серьёзнее.

— Наверное, у меня глаза чувствительные. Синий блокируется гораздо меньшим числом фоторецепторов, чем любой другой цвет, поэтому я только его и вижу.

Над обшарпанным столом повисает неловкая пауза.

— Откуда вы это знаете?

Вопрос пустяковый, так что отвечаю быстро:

— Я же говорил: папа был окулистом!

— Верно, вот мы к нему и вернулись. Ваш отец мучился мигренями и умер от аневризмы.

Да нет, по моим данным, он ещё жив. Окончательно опустился, загремел в тюрьму или бродяжничает. Возможно, ищет меня. Возможно, я даже проходил мимо него, спящего в сточной трубе.

— Он принимал какие-то лекарства, — продолжает эксперт. — К сожалению, его истории болезни у меня нет, а она бы очень помогла.

— Прежде чем я начну лечение, постараюсь что-нибудь узнать. — Нужно говорить как можно беззаботнее и в то же время изображать заинтересованность.

— Не беспокойтесь, я уже связался с окружным департаментом психиатрии. Они запросят необходимые документы.

Поднимаю испуганные глаза: пусть увидит панику.

— Это займёт некоторое время, — не унимается Карлайл, — но обычно с бюрократическими проволочками мы справляемся лучше, чем родственники усопших. Раз ваша сестра — смотритель родительского дома, неплохо бы связаться с ней. Думаю, она сообщит что-нибудь полезное.

Паника переходит в «страстное желание поскорее отсюда убраться».

— Я спрошу у неё.

— Дэнни, вы в порядке?

— Просто проголодался… Хочу скорее домой!

— Конечно-конечно. Ваша сестра замужем, какую фамилию она сейчас носит? Или, может, её домашний телефон оставите?

— Ричард, объясните кое-что, — на моём лице крайнее недоумение, — чего вы добьётесь, получив историю болезни моего покойного отца?

— Дэнни…

— У меня была мигрень, вы сами так сказали, а теперь почему-то приходится сидеть в этой коробке с вами, совершенно незнакомым человеком, рассказывать о наркотиках, обо всех женщинах, с которыми спал, обо всех «приводах», копаться в дерьме, вспоминая это, — я растопырил левую руку, подсунув Карлайлу чуть ли не под нос, — заново переживать смерть родителей после того, как мне промыли желудок и сделали дефибрилляцию, после жуткой четырёхдневной боли…

— Дэнни, немедленно перестаньте кричать!

Двойной стук, и в зарешеченном окне появляется обезьянье лицо Уоллеса.

Глубоко вдыхаю через нос, выдыхаю через рот, вызываю в памяти запах Кеариных духов, сжимаю и разжимаю кулаки. Эксперт делает Уоллесу знак: мол, всё в порядке, иди.

— Дэнни, с вами всё в порядке? Может, вы о чём-то умолчали? — Голос мягкий, полный сочувствия, вкрадчивый. — Я хочу вам помочь.

Самые страшные вещи, с которыми я когда-либо сталкивался, исходили от тех, кто хотел помочь помимо моей воли.

— Не надо помогать, — шепчу я. — Хватит с меня дерьма, больше не вынесу. Пожалуйста, дописывайте официальное заключение и идите домой.

— Дэнни!

Вытираю лицо, удивлённо смотрю на слёзы, серебряными каплями стекающие с пальцев.

— Дэнни, посмотрите на меня, пожалуйста!

— Что такое?

— Вы сказали «официальное заключение», откуда знаете, что это именно так называется?

— У нас в колледже была психология. — Делаю глубокий натужный вдох. — После практических занятий заставляли писать заключение.

— Простите, Дэнни, понимаю, вам пришлось нелегко. Ещё чуть-чуть, обещаю. Посидите здесь, я допишу отчёт, а потом распоряжусь, чтобы вам вернули личные вещи. Если хотите, дам талончик на обед в кафетерии.

— Спасибо огромное. И вы тоже, пожалуйста, меня простите.

— Всё в порядке!

Карлайл ушёл, оставив меня наедине с бешено бьющимся пульсом и призрачным жужжанием флуоресцентных ламп.

Надо же, чуть всё не запорол. Иногда я кажусь себе гением, иногда веду себя как дебил. Отодвигаю стул к стене, откидываюсь на спинку и кладу ноги на металлический стол. Смотрю на рыбок. Плавают медленно, как заведённые, на разной скорости, по разной траектории, но все в одном направлении и по часовой стрелке. Очень успокаивает. Расслабляюсь, закрываю глаза.

Некоторые вещи я знаю на подсознательном уровне. Одно за другим в лицо заглядывают безмолвные воспоминания. Круглая родинка на ключице, три тёмные на шее — как яркие звёзды на ночном небе. Тёплые золотисто-карие глаза. Кривоватая улыбка. А губы неподвижные, безжизненные, даже во время поцелуев.

Неожиданно вспомнилась женщина из реанимации: на пальцах металлические шины, на шее багровое кольцо, серебристые стежки шва, тёмный синяк под левым глазом, а на белке пятна лопнувших сосудов. Когда медсестра принесла воду в бумажном стаканчике, бедняжка пробормотала «Спасибо» и заставила себя улыбнуться: одна сторона рта растянулась, а другая осталась неподвижной — мешали металлические скобы, удерживающие рассыпающуюся челюсть. Наверное, теперь ей придётся носить в сумочке кусачки: мало ли что может случиться. «Спасибо!»

* * *

Зачем Кеара меня одела и положила в карман бумажник и ключи, после того как вызвала «скорую»?

* * *

Двойной стук в дверь — я просыпаюсь, и оставшийся со сна вопрос повисает в воздухе, словно спираль перегоревшей лампы.

— К вам посетители, — объявляет Уоллес. — Девушка по имени Кеара и какой-то Джимми.

Почему-то «Джимми» прозвучало как «дерьмо».

Что-то здесь не так, что-то заело, не оставив места для шока и страха. Цифры не сходятся, водопад течёт туда-сюда, словно на гравюре Эшера. Она меня одела. Не то, не то, не то… Никакой необходимости не было. А фельдшеру сказала, что её зовут Молли.

— Как выглядит девушка?

— Очень симпатичная. Это ваша подруга? Высокая стройная блондинка. У неё случайно сестрёнки нет? — хохочет санитар.

Кишки снова закипают, а кости становятся холодными как лёд.

— Мне можно идти?

— Будет можно, когда доктор скажет.

— Тогда попросите их подождать. Спасибо.

Дверь закрывается, я больше не сплю, животный страх — тоже. Думать! Думать! Думать! Это не Кеара, хотя меня пытаются убедить в обратном. Хотят из больницы выманить. Джимми не следовало представляться Уоллесу, однако я даже рад, что он проболтался. Думать! Кеара в порядке? Наверное. Иначе она была бы с ними, и я обязательно об этом знал. Закрыв глаза, вижу змеиные зрачки Начальника, его вечно улыбающиеся губы.

«Мы сокращаем штат. Ваша должность устраняется. — Но мёртвому пожарному выходу на крышу. — Спасибо за преданную службу. Пожалуйста, прослушайте порядок выплаты выходного пособия».

Так, теперь мне нужны семьдесят два часа принудительного обследования, а я всё утро обратного добивался. То, чего я больше всего боюсь, от чего столько лет бежал, становится реальностью и единственным способом выбраться отсюда иначе, чем в багажнике Джимми. Эх, надо было расцарапать себе горло, как только Карлайл вошёл в эту комнату.

Где же Кеара?

* * *

Брайану Ломаксу, доктору медицинских наук

копия: Уэйну Келли, доктору медицинских наук, профессору,

от Ричарда Карлайла, доктора медицинских наук, профессора

Психиатрическая экспертиза Дэниела Джона Флетчера

18 августа 1987 года

Направление на экспертизу (резюме)

17 августа 1987 года больной был доставлен в приёмное отделение пресвитерианской клиники «Королева ангелов» после передозировки карисопродола. Основная жалоба — хроническая головная боль, причину которой лечащему врачу установить не удалось. Меня попросили оценить состояние пациента по двум основным направлениям: 1) обоснованность жалобы больного; 2) наличие суицидальной склонности. Исходя из этого, я искал признаки соматоформного расстройства, депрессии или, возможно, биполярного расстройства у самого пациента и его ближайшего окружения.

Психиатрическая экспертиза (резюме)

Больной выполнил стандартные тестовые задания (листы с подробным комментарием прилагаю), после чего была проведена беседа в соответствии с установленными правилами: первый блок вопросов касался специфики основной жалобы, далее — вопросы о семье, школе и текущем месте работы. Установив приемлемый контакт, я перешёл к более деликатным темам, таким, как половая жизнь, межличностные отношения, алкоголь, наркотики, и далее к специфическим, выявляющим признаки депрессии: суицидальные мысли в прошлом, психическое здоровье членов семьи, характер сна, наркотическая зависимость и недавние перемены в жизни.

В целом ни признаков депрессии (хронической, функциональной или мнимой), ни сопутствующего ей маниакального синдрома больной не проявлял. Он в здравом уме, обладает высоким интеллектом и хорошей памятью. В настоящее время работает в сфере обслуживания и поддерживает моногамные отношения. Вышеперечисленные факторы не согласуются с возможным наличием депрессии. В прошлом больной суицидальных попыток не совершал (судя по его заявлениям по ходу беседы и отсутствию соответствующих записей в истории болезни), равно как члены его семьи, о которых он отзывается с большой теплотой (см. след. абзац).

Однако, учитывая смерть отца, пришедшуюся на период становления личности больного, затем, по прошествии нескольких лет, смерть матери, психическую и физическую удалённость от брата и сестры, я склонен причислить его к группе, наиболее склонной к злоупотреблению алкоголем или наркотиками.

Больной охотно рассказывал об экспериментах с наркотиками, но здесь, учитывая необоснованные головные боли и приобретение отпускаемого по рецепту лекарства, мне видится определённая доля симуляции.

Наличие алкогольной зависимости больной не признал, что не согласуется с его многократными заявлениями о любви к спиртному. Например, на скрытый «призыв к трезвенности» он тут же ответил отрицательно.

Что касается полидактилии, я не компетентен выявить какие-либо органические или когнитивные расстройства, особенно в столь уникальном случае. Это своеобразное «клеймо», безусловно, служит катализатором вышеописанной склонности к злоупотреблению алкоголем или наркотиками.

Интеллект выше среднего уровня, и ответы, намеренно отрицающие суицид и наркотическую зависимость, наводят на мысль об определённой степени симуляции, как я отмечал выше. Тем не менее, учитывая, что ранее больной у нарколога и психиатра не наблюдался и дополнительных препаратов от мигрени не попросил, делать сколь-либо весомые утверждения о симуляции не представляется возможным.

Заключение

Сильная, нетипичного характера мигрень привела к непреднамеренной передозировке болеутоляющих. Испытуемый вменяем и непосредственной опасности для себя и окружающих не представляет.

Рекомендации

Незамедлительная выписка с внесением соответствующей записи в историю болезни. В случае, если Дэниел Флетчер будет госпитализирован при аналогичных обстоятельствах, следует незамедлительно провести более детальное психиатрическое обследование.

Ричард Карлайл, доктор медицинских наук, профессор

Департамент психиатрии и наркологии округа Лос-Анджелес

Глава 20

— Дэнни, вы можете идти, — объявляет Карлайл, снова садясь за стол. Блокнот закрыт, кремовый файл с ярлычком «Флетчер Д.» исчез. Эксперт протянул визитку: на ней его имя, фамилия, рабочий телефон и отдельно номер для экстренной связи. — Появятся вопросы — пожалуйста, звоните в любое время.

Лицо, грудь и руки начинают дрожать мелкой дрожью и постепенно немеют. Ни паники, ни страха. Ничего. Пытаюсь представить Кеару, свою квартиру, работу, бар. Образы как кадры из фильма, который я видел несколько лет назад. Так вот что такое смирение: невесомое облегчение, если захочу — могу в него окунуться. Нужно думать, думать, думать… Мозги сковала вечная мерзлота.

— Доктор, вы когда-нибудь в бешеного играли?

— Вы имеете в виду ночные гонки на машинах? Нет, даже в молодости не баловался.

— Нет, я говорю о бешеном на таблетках.

Карлайл вопросительно изогнул бровь, явно ожидая объяснения.

— Играют обычно вдвоем, — начинаю я. — Парни садятся друг против друга, по очереди принимают секобарбитал и пентобарбитал и запивают чем попало.

— Похоже, игра опасная. Вы в неё играете? — Карлайл тщательно подбирает слова, стараясь придерживаться нейтрального тона.

— Угу, постоянно и без партнёра.

Карлайлу не терпится записать услышанное, однако демонстративно открывать блокнот он не хочет. Заглядывает мне в глаза, срывает с ручки колпачок и тут же снова надевает. Нервный жест.

— Боль такая сильная, что на всё остальное плевать, — продолжаю я. — Такая ужасная, что даже смерть кажется ерундой. Начинаю глотать всё, что под руку попадётся, одну таблетку за другой. Вот такая игра в бешеного: или боль вылетает, или я. Решить пропорцию жизнь-смерть не сложнее, чем отсчитать сдачу с доллара. А вы говорите лечиться…

— Дэниел, вы могли бы сделать это снова?

— Не просто мог бы, а непременно сделаю. До следующего приступа осталось месяцев шесть, а потом передозировка повторится.

— Дэнни, мы обязательно это обсудим. Если страховая компания не оплатит лечение, я разработаю гибкую систему скидок. Но выписывать рецепты на наркосодержащие препараты или выпускать за территорию клиники больных с суицидальным риском не в моих правилах. Я ясно выразился?

Придётся ударить его, и посильнее. Если выйду из больницы, мне конец, так что права на ошибку нет. Нужно оглянуться назад и вспомнить, как трясся, словно осиновый лист, дожидаясь его в этой каморке, как распинался, стараясь произвести впечатление, а потом даже извинился, будто было за что.

Нужно думать, как я ненавижу собственный страх, идти напролом и не стесняться в выражениях.

— Назовите число.

— Что, простите?

— Назовите число.

— Не понимаю, чего вы добиваетесь.

— Назовите любое число, чем больше, тем лучше.

— Двести двадцать три. — Карлайл кладёт ручку на стол и пожимает плечами.

— Двести двадцать три, двести шестнадцать, двести девять, сто девяносто пять, сто восемьдесят восемь. — Скорость как у пулемётной очереди. — Обратный отсчёт с вычитанием по семь я мог бы продолжать и продолжать, но протокол обязывает вас прервать меня после пятой цифры, верно?

— К чему вы ведёте, Дэнни?

Намотать бечеву на катушку, выждать, когда он начнёт шевелиться, обнажит своё Ахиллесово эго: работу, целеустремлённость, усердие; пусть покажет, во что верит, к какой цели идёт, а с чем никак не может примириться. Потом выпущу змея в облака и перережу верёвку.

— А к тому, что за несколько часов я продемонстрировал вашу несостоятельность и как эксперта, и как психиатра. Могли бы придумать более оригинальные сокращения или хотя бы прикрывать от меня записи. Р — рука, это я сразу угадал, стало быть, РС обозначает «статичное движение рукой», РВ — «рука, выразительная», другими словами, честность, a РС — «рука скрытная», или движение, указывающее на обман и жульничество. Что, в точку попал, да?

Молчит. Наверное, в первый раз понял, что чувствуют его невольники-пациенты, когда им лезут в голову, ковыряются в мозгах, выпытывают тайны.

— Ничего сложного: я ведь сам кормил вас нервными жестами, как голодного пса костями, и вы всё съедали. — Убираю с глаз волосы. — Р-раз, и в блокноте появляется РВ, и так далее, аналогичные сокращения для глаз, позы и всего остального. С таким же успехом можно было и без стенографии обойтись: в ваших записях и дебил разберётся.

— Слушай, парень, мы не в суде. Вторичное привлечение за одно и то же преступление тут не работает.

— Да тут вообще ничего не работает!

— Дэнни, имея доказательства наличия у пациента суицидальной наклонности, по закону я обязан проинформировать администрацию клиники. А услышанного от вас вполне достаточно, чтобы получить ордер на семидесятидвухчасовое принудительное обследование. Вы понимаете, о чём я говорю?

Голос монотонный, абсолютно спокойный, в нём явно слышится снисходительная, умело завуалированная насмешка трусливого клерка, защищенного дешёвым письменным столом, государственными субсидиями, именным беджем и табличкой на двери кабинета. Придётся ударить ещё сильнее. Пока не выбью почву из-под ног, Карлайл не пошевелится.

— Ричард, да ты совсем слепой.

Пауза, раз, два, три. Эксперт снимает очки, умело изображая негодование.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что, снимая очки, ты изображаешь искренность в надежде, что я поверю. А на самом деле тебе так проще спрятаться, потому что ты ни черта не видишь.

— Дэнни, мы закончили. — Карлайл как ни в чём не бывало протирает стёкла.

— Когда речь заходит о сексе — тот же самый трюк.

Оставив очки в покое, он поворачивает — если не ко мне, то по крайней мере к моему стулу — измученное лицо с подслеповатыми глазками.

— Да, Ричард, секс, секс! Представляешь, Дик, мы с Молли трахаемся на полу гостиной. Ты за всю беседу единственный раз снял свои грёбаные окуляры, как раз когда мы секс обсуждали, и уделил этой теме несоизмеримо больше времени.

Очки благополучно надеты, на измождённом лице ни кровинки.

— Дэнни, я хочу вам помочь.

— «Помочь» значит обколоть успокоительными, чтобы не рыпался, когда ваши извращенцы-санитары с неизвестно каким прошлым дрочат на скорость и спускают мне на лицо?

— Боже, Дэнни!

— Хватит прикидываться, Дик, а то не слышал, что такое бывает! По сторонам нужно чаще смотреть… В следующий раз вырублю к чёрту телефон, чтобы никто добрых самарян из 911 не вызвал!

Встаёт, стучит по армированному стеклу, подаёт сигнал. Заглядывает Уоллес, сто двадцать килограммов непоколебимого спокойствия, а эксперт скрывается за дверью. Санитар расплывается в улыбке, складывает руки на груди и застывает у двери на три минуты полной тишины. Карлайл возвращается в сопровождении двух низкорослых, крепко сбитых парней, похожих друг на друга словно близнецы: тот же рост, цвет волос, усы и форма цвета хаки с надписью: «Помощник шерифа округа Лос-Анджелес» на беджах и плечевых нашивках.

— Мы люди в белых халатах, — представляется один из «близнецов».

Быть мне пожелтевшим листком в картотеке где-нибудь в заплесневелом подвале окружного архива. Дрожащие руки, грудь, живот расслабляются, в голове проносится облегчённое «Всё!». Оказывается, не так плохо и совсем не страшно, а главное — Кеара в безопасности. Так вот что такое смирение.

— Мистер Флетчер, эти джентльмены проводят вас в закрытое отделение, — не обращая внимания на шутку о белых халатах, поясняет эксперт. — Мы с вами поговорим завтра, после того как вы поедите и как следует отдохнёте.

Уравнение не сходится: меня мог прекрасно проводить Уоллес, «близнецам» здесь не место… Так, понятно, кто-то вычислил Дэниела Флетчера. Долго же они возились…

Последний шанс, последний вызов всем им: — Моя фамилия не Флетчер!

Глава 21

Дверь с зарешеченным окном закрыта. Заместителям шерифа секретность не нужна. Карлайл с Уоллесом ушли, так что желтоватый листочек с двумя копиями — распоряжение администрации «Королевы ангелов» доставить меня в окружную психиатрическую клинику — копам передала медсестра.

Ко мне подходит полицейский, состривший про белые халаты: кобура на уровне моих глаз, переносная рация издаёт невнятный хрип.

— Если вы не Флетчер, то кто?

Что он знает, что нет, сказать трудно.

— Сейчас это уже не важно, — заявляю я. Наконец можно больше не думать о том, куда смотреть и как сложить руки.

«Белые халаты» достают официальный бланк допроса: им нужны мои данные. Дэниел Флетчер не подойдёт. Я уже собрался назвать настоящее имя, когда рация в очередной раз прошипела что-то неразборчивое, подействовав на мою бедную голову словно шлепок по боку старого телевизора: я вспомнил инспектора, несколько лет назад остановившего меня в Голливуде. Тогда я был Полом Макинтайром.

— Эй, парень, смотри сюда! Спрашиваю ещё раз: как тебя зовут?

На секунду высветив Пола Макинтайра, память неожиданно активизирует все синапсы мозга, мощной тепловой волной соединяя разрозненные куски головоломки, и от смирения не остаётся ни следа.

— Меня зовут Стивен Эдуардс.

— А второе имя?

— Бен.

— То есть Бенджамин?

— Угу.

Пока коллега заполнял бланк, второй коп отступил в дальний угол комнаты и начал переговариваться по рации. Вернувшись, он показал Белому Халату какую-то надпись в блокноте — тот посмотрел на меня, закатил глаза и криво усмехнулся.

Шансы на то, что Стивен Эдуардс, двадцати шести лет, рост сто шестьдесят пять сантиметров, волосы рыжие, глаза синие, попал в тюрьму или умер, ничтожно малы.

— Стивен, встаньте, пожалуйста. — Второй коп очень вежлив — именно так он заставляет людей говорить. — У вас есть при себе что-нибудь, о чём нам следует знать?

Не дожидаясь ответа, он начинает ощупывать карманы, швы, пояс — в общем, стандартная процедура поиска на случай, если, наглотавшись таблеток, я ухитрился пронести в больницу пистолет. Интересно, когда я поднял руки за голову? Не помню. Похоже, старые рефлексы начинают просыпаться после долгой спячки.

Вежливый Коп аккуратно опускает мои руки. Я не сопротивляюсь и — раз, два — ощущаю металлический поцелуй наручников.

Заполнив формуляр, ко мне снова бросается Белый Халат. Я в наручниках — значит можно повышать голос и запугивать.

— Если врёшь, всё равно узнаю! Ты правду говоришь? Тебя вправду так зовут? — Голос похож на лай сидящего на цепи пса: страшно хочется вырваться из ошейника и хоть на пару сантиметров приблизиться к жертве.

Что он знает, что нет, сказать трудно, но, если прогнусь прямо сейчас, будет ещё хуже.

— Да, меня вправду так зовут.

— А удостоверение личности с собой, часом, не захватил?

— Я был в коме, когда меня сюда привезли, так что извините, как-то не догадался.

В приёмном отделении лежит бумажник с документами, однако Белому Халату лучше об этом не знать. Надеюсь, он пробьёт досье Эдуардса раньше, чем найдет удостоверение личности на имя Флетчера. Сейчас сказать ему больше нечего, поэтому и злится, но в присутствии персонала клиники сорваться не может.

— Отведи этого умника в машину, — велит он коллеге. Карты не раскрывает, куда меня везут, не говорит, значит, остаётся только надеяться. Да, расклад незавидный…

* * *

Все запросы и распоряжения о передаче Флетчера Д. в ведомство окружного департамента психиатрии были отменены тремя ордерами на арест Эдуардса Стивена Б. по обвинению в совершении уголовных преступлений.

Регистрация, личный досмотр, приказ сдать ремень и шнурки, два с половиной часа в КПЗ — и во мне просыпается прежний молчун-невидимка. Другие парни бормочут про себя или нарочито громко смеются, рассказывая стократно преувеличенные байки о своих подвигах, а я сижу тихо, стараясь никого не раздражать.

— Стивен Эдуардс, — объявляет надзиратель, — к тебе адвокат.

Наверное, Стивен Эдуардс как следует напортачил: на меня надели не только наручники, но и кандалы, прикрепленные к D-образному кольцу на поясе; в результате два с лишним килограмма никелированных цепей. По-пингвиньи переваливаясь с одной ноги на другую, я под усиленным конвоем ковыляю в камеру с привинченным к полу столом и двумя скамьями. Второй конвоир — огромная гора мускулов — оставляет меня одного, застыв у смотрового окна из небьющегося стекла.

Появляется мой адвокат, вернее, адвокат Стива-тормозного Назначенный судом дармоед уверен, что знает моё дело гораздо лучше, чем лицо, хотя сам ни то, ни другое в глаза не видел.

Естественно, я иду на определённый риск, поставив на то, что Джимми и К° потеряют время, мечась по палатам «Королевы ангелов», прежде чем слух о переводе в тюрьму расползётся по клинике, и на то, что смогу выбраться отсюда раньше, чем один из адъютантов Начальника перейдёт улицу на красный свет, а потом заплатит копам, чтобы подсадили ко мне в камеру. Домик из карт. Домик из стеклянных карт. Домик из остро заточенных, раскачивающихся на ветерке лезвий, и в нём сижу я.

— Добрый день, мистер Эдуардс! — приветствует адвокат, садится напротив и открывает портфель. Уже второй раз за сегодняшний день меня закрывают в комнате с незнакомцем, читающим мой файл, который на самом деле даже не мой.

Надеюсь, непрофессионализм, задержки и огромное количество документов, которые я намеренно перетасовал между двумя именами, ещё раз меня выручат. Нужно, чтобы, разбираясь с криминальным прошлым Стивена Эдуардса, никто не вспомнил о душевном здравии Дэниела Флетчера. Нужно вытащить отсюда Стивена Эдуарда, пока не задержали Стивена Эдуардса или, не дай бог, Дэниела Флетчера.

— Мистер Эдуардс, буду откровенен, — начинает адвокат, — в вашем положении вариантов нет. У меня только одно предложение…

— Моя фамилия Эдуард, — не даю закончить я. — Никакого «с».

Поднимаю руки до уровня груди (выше не позволяют наручники) и как следует растопыриваю пальцы левой.

— Кажется, вы меня с кем-то путаете.

* * *

В полном замешательстве адвокат смотрел на дело Стивена Эдуардса: его имя, данные, фотографию. Он лично знал молодого наркомана и, взглянув на меня раз, второй, третий, понял, что я никак не могу им быть.

— За всю практику ничего подобного не встречал, — качает головой юрист. Возможно, он хотел поговорить о нашем поразительном сходстве или моей шестипалости, только я вопросов не задавал. Даже не поинтересовался, за что разыскивается Стивен Б. Эдуардс, — честно говоря, меня это нисколько не интересует.

Адвокат перечитывает раздел «Особые приметы», спрашивает адрес Стивена Эдуардса и серийный номер его прав. Называю адрес в Сан-Франциско, заявляю, что «только что перебрался в город», жду, пока он пробивает информацию, прекрасно зная, что всё подтвердится и в ответ на запрос придёт моё фото.

Он делает то немногое, что по силам назначенному судом адвокату: приводит меня к телефону-автомату, а сам связывается с окружным прокурором, который ещё раз проверяет мои данные. В зале ожидания я готов сидеть сколько угодно: здесь никого, можно расслабиться и не оглядываться по сторонам, каждую секунду ожидая подвоха. Монеток для телефона нет, так что заказываю разговор в кредит, откопав в недрах памяти номер кредитки Раймонда О’Доннела. Светлые, выпукло проступающие на карточке цифры, сгруппированные по четыре: проговариваю их вслух, вспоминая алгоритм последовательности. Звоню домой, чтобы проверить, возьмёт ли кто-нибудь трубку.

«Привет, дорогой! Со мной всё в порядке. Меня отпускают домой…»

Если бы Джимми и К° караулили в квартире, то заставили бы её ответить. Сработал автоответчик, значит, засады нет. Звоню в бар, спрашиваю Кеару.

«Она сегодня уволилась, сказала, что переезжает к сестре…»

Справочная 411, называю Кеару и имя её сестры, они могут жить в самом Сан-Диего, Леокадии, Дель-Маре, Оушенсайде или Мишн-Бич… Тупик, тупик, тупик, тупик…

— Простите, сэр, такие в справочнике не значатся.

— Посмотрите, пожалуйста, фамилию Уиллер.

— А имя?

Тупик, тупик, тупик.

Одела меня, сбежала к сестре…

Закрываю глаза, мысленно представляю нашу квартиру, измеряю её и думаю, думаю, думаю… Гостиная размером шесть на четыре с половиной, цвета выбеленной кости стены, облицованный плиткой камин у северной стены. Старый, купленный на распродаже диванчик мой, а мексиканское покрывало на его спинке — Кеарино. Почему-то сейчас это покрывало не вижу. Открываю глаза. Телефонный аппарат, металлический столик, окно из небьющегося стекла. Закрываю глаза, мысленно хожу по квартире. Пусто, как в день нашего переезда.

Некоторые вещи я знаю на подсознательном уровне. Сшиваю кусочки воспоминаний и вижу. Воссоздаю.

Она ненавидела своё лицо. Лицо сестры и всё равно другое. Те же глаза, главное отличие — улыбка. У Андреа она ровная, а между передними зубами — щель. У Кеары губы растягиваются только влево, совсем как у женщины из реанимации.

Захлопываешь дверцу машины, потом вспоминаешь, что ключи остались в зажигании. Самолёт отрывается от земли, а в голову вдруг приходит невыключенная кофеварка. Осознание, понимание, прозрение безмолвными стовольтными разрядами пробирают до мозга костей, тело становится вялым, как у тряпичной куклы.

Кеара ничуть не расстроилась, когда я признался, что моё имя и история жизни — стопроцентная подделка. Наоборот, обрадовалась! Вскоре после этого сообщила, что её выселяют из квартиры. Привела подружку, они устроили вечеринку и чуть ли не до ушей меня оттрахали. А в новой квартире договор аренды и коммунального обслуживания оформлен на меня: Кеарино имя нигде не фигурирует.

Мне холодно. На дворе август, догорающий день задыхается в выхлопных газах, я замерзаю.

Работу меняла как перчатки, часто без всякого предупреждения, и всегда находила причину. Сказала, на её штраф-талоне свободного места не осталось, и Сара зарегистрировала машину на своё имя. Ночные звонки и короткие гудки.

Холодно, холодно, холодно…

Однажды ночью у её дома сигналил грузовик, пьяный водитель громко звал какую-то девушку. «Тот парень разбил окно первого этажа, а чёртов менеджер говорит, что виновата я».

Взяла Распутина котёнком из приюта для брошенных животных. Он был здоровым уличным котом, пока не попал под колёса грузовика.

Закрыв глаза, пытаюсь представить фотографии Андреа и Кеары. Нет, нужно расслабиться, не подстёгивать воспоминания, пусть сами на поверхность сознания пробиваются. Вот они рядом, такие разные, и всё же… Женщина из реанимации тоже будет выглядеть иначе, когда доктора из челюстно-лицевого завершат задуманное. Кеарины зубы казались такими белыми, ровными, изящно вылепленными, потому что… в сущности, такими и были.

Отлитыми из фарфора по специально изготовленным слепкам. В челюсть вживили титановые штифты — боль не причиняют, на изменение погодных условий не реагируют — и на них насадили зубы.

Хотелось спросить: «Что случилось?», но ответ я уже знал. Боже, бедная девочка!

Она не желает, чтобы её искали, хочет спрятаться, и никто на свете её не найдёт, потому что я научил всему, что знаю. Она сама попросила. Хотела постичь все тонкости… Иногда я кажусь себе гением, но иногда я настоящий тормоз. Пальцы немеют. Растопыриваю их, потом сжимаю в кулак.

В юности я баловался всякой ерундой, потом завязал, однако всё равно загремел в тюрьму. Тот адвокат перетасовал факты, и получилась совсем другая правда. Это его конёк, его заработок.

Я с детства живу так же, как она. Не знаю, правильно ли её понял, но надеюсь, что да, потому что при таком раскладе с ней всё в порядке. Значит, она ушла, и найти её невозможно ни тем, от кого она прячется, ни тем, кто не знает, что она прячется. Ни мне. Не буду знать, где она, — не проболтаюсь. Значит, ей так лучше.

Не могу передать, что я сейчас чувствую. Всё так сложно…

У меня много вредных привычек, но доверчивость в их число не входит. Скорее я поделюсь с человеком одноразовым шприцем, чем ему доверюсь. И тут появляется Кеара. Надо же, единственный раз в жизни дал слабинку и выбрал самый гнутый, тупой, ржавый, запачканный шприц из всех имеющихся.

В следующие восемьдесят минут демонстрирую одиннадцать пальцев и свободные от татуировок руки троим заместителям шерифа. Начальник тюрьмы подтверждает, что мой адвокат связывался с окружным прокурором, меня ведут к судье. Удары молотка, конвой, камера, обед: бутерброд с сыром и тёплый фруктовый пунш, от которого тут же начинает тошнить; я жду, жду. жду, затем снова конвой, расписка за личные вещи, переодевание под присмотром, три автоматические двери, и я выхожу в озарённый лучами садящегося солнца город. Лето вот-вот уступит свои права осени. Пламенеющее небо испещрено паутиной облаков, похожих на мазки тонкой кистью; ласковое, словно поцелуй Господа, тепло согревает мою кожу, глаза, лёгкие.

* * *

По-моему, это самый длинный день из тех, что я пережил без черепобоек. За последние двадцать четыре часа побывал:

В спальне. В больнице. В закрытой палате. В тюрьме.

В ипостаси Стивена Эдуардса.

«Хватит!» — твердит железная логика выжившего в страшной катастрофе. С самого детства я ни разу не обращался к доктору добровольно, разве только когда очередную аферу проворачивал. А может, у них появились новые лекарства, методы или технологии? Вообще-то я на «ты» с математикой, но уже потерял счёт своим «может».

Печень на пределе, да и сердце тоже: наркотики, электрошок, тщетная — я отдаю себе в этом отчёт — надежда, что я когда-нибудь увижу Кеару, запрет думать о папе и Шелли, ни одной попытки узнать, где похоронена мама…

Торжественная клятва утопающего, обещание хронического наркомана или игрока в рулетку: я пойду к врачу, я вылечусь. Разыщу папу, потом Кеару и скажу: «Всё в порядке, зови меня Джонни всегда, когда пожелаешь».

Ледяной, сжимающий желудок кулак тает, тает, тает… Чуть ли не впервые в жизни ощущаю каждый кубический сантиметр крови, каждую клеточку тела.

Меня зовут Джон Долан Уинсент. Родился третьего апреля 1959 года у Джона Долана Уинсента-старшего и Шелли Мари Уинсент. У меня есть сестра Шелли Энн. Мне двадцать восемь лет. Информация о моих юношеских правонарушениях закрыта, я не окончил среднюю школу и не учился в колледже. У меня редкий врождённый порок: на левой руке дополнительный, хорошо сочленённый шестой палец, по размерам идентичный безымянному. Я неплохо разбираюсь в математике, особенно в пространственных координатах. У меня отличная зрительная память, незаурядные способности к черчению и твёрдая рука.

Домой идти нельзя: там наверняка караулят представители отдела кадров. Они во всём разберутся, вопрос только как скоро. Вернувшись в фойе полицейского участка, звоню последнему, кто может помочь.

* * *

Жду, сидя в очередном пластиковом кресле у очередного торгового автомата, считаю минуты, надеясь, что Джимми не объявится первым.

— Дэниел! — Доктор Карлайл протягивает руку, в усталых глазах смесь радости и смущения. — Впрочем, на самом деле вы не Дэниел?

— И не Стив.

— Так я и подумал. Как же мне вас звать?

— Давайте вернёмся к Дэниелу, ладно?

Карлайл кивает.

— Вообще-то это не в моих правилах, — сообщает он, отъезжая от участка. — Вы забыли сигареты, и я решил их захватить.

— Это не мои сигареты, но всё равно спасибо. — Я закуриваю, а Карлайл надевает солнечные очки, прячась от алого зарева заката. Ну надо же как: снова сижу на пассажирском сиденье машины за воротами очередной тюрьмы, и всё моё имущество в очередной раз умещается в коричневом бумажном конверте.

— Хорошо, что у вас не «ранчеро»! — радуюсь я.

— Почему?

— Долгая история.

— Представляю, — вздыхает Карлайл. — Может, расскажете, пока едем? Кстати, куда мы направляемся?

— Не знаю. Давайте пока в сторону центра к Юнион-стейшн.

— Вообще-то подобные услуги я оказываю только в самых крайних случаях.

— Это и есть крайний случай.

— Я имею в виду, когда речь идёт о жизни и смерти.

— Так и есть.

— Сегодня в психиатрическом отделении вас искали какие-то люди, а чуть раньше я видел их у регистратуры.

— Знаю.

— Это ведь не ваши друзья?

— Нет.

— У вас проблемы?

— Да.

— Вы должны им деньги?

— Нет, дело не в этом.

— Участвуете в программе по защите свидетелей?

— И не в этом тоже.

— Тогда почему не сообщите в полицию?

— Боюсь, у меня несколько иные взаимоотношения с копами, чем у вас. Вряд ли они смогут мне помочь.

— Те люди преступники?

— Угу, именно.

— По крайней мере сейчас я уверен: вы говорите правду.

— Откуда вы знаете?

— Вы отвечаете уклончиво и не так быстро.

— Добились-таки своего! — восклицаю я, и Карлайл смеётся. Всё, решил, куда мне надо! В центр, но лучше выйду, не доезжая до вокзала.

— Вы очень здорово держались.

— Всё приходите опытом. Вот, можете меня здесь высадить.

Останавливаемся у мексиканского кафе. Улица гудит от вечерних пробок, латиноамериканские данс-клубы готовятся к наступлению ночи: хозяева выносят пластиковые столы и включают музыку. Мужчина в бейсболке и клетчатой рубахе с длинными, не по погоде, рукавами катит тележку с мороженым. В голове у меня полная каша.

— Похоже, вам удалось получить документы. Надо же, чудеса случаются! — качает головой Карлайл, показывая на коричневый конверт.

Ещё какие чудеса! Копы забрали из клиники документы на имя Флетчера, зарегистрировали и выдали мне как личные вещи «Эдуардса», потому что повторный запрос о переводе в окружную психиатрическую клинику так и не поступил.

— А ещё вас искала молодая женщина, — сообщает Карлайл. — Молли. Наверное, ваша Молли.

— Как она выглядела?

— Не знаю. Она оставила дежурной по приёмному покою записку, а я вместе с остальными вещами передал ее заместителям шерифа.

Ледяной кулак снова бьёт меня в живот. Смотрю на коричневый конверт и делаю глубокий вдох. В нём живой тарантул, тёплый, только что снятый скальп.

Бесполезно скрывать то, что я сейчас чувствую, к тому же я смертельно устал. Карлайл желает мне добра, и, зная это, я не в силах поднять на него глаза. Он старался помочь, сделал даже больше, чем мог, а сейчас готов отпустить на все четыре стороны. Уравнение не сходится, и теперь мой черёд восстанавливать равенство.

— То, что я наговорил, когда вы хотели меня выпустить… — В горле суше, а на душе сквернее, чем в начале экспертизы. — Нужно было что-то делать, уйти с теми людьми я не мог, а если бы вы выписали, пришлось бы. Семьдесят два часа были просто необходимы…

— И для того, чтобы выиграть время, вы добровольно отправились в тюрьму?

— Угу.

— Послушайте, сейчас самый походящий момент напомнить: от прошлого не убежишь. Хотя, полагаю, для вас это не аргумент.

— При желании я мог бы привести сотню контраргументов.

— Правда? — усмехается Карлайл. — Так вас здесь оставить?

— До сих пор думаете, что я блефую?

— Неужели после того, что случилось за последние сорок восемь часов, вы хотите в мексиканское кафе?

— Сами понимаете: домой мне идти нельзя.

— Не хотите, чтобы я знал, где вы живёте?

— Дело не в этом, хотя мой адрес вам действительно лучше не знать. Если кто-нибудь спросит, скажете правду. Больше мы не встретимся, обещаю.

— Вам нужны деньги?

— Они у меня есть, правда, не здесь, но более чем достаточно.

Я выхожу из машины, а Карлайл опускает окошко.

— И всё же, если понадобится помощь, звоните мне в офис или по экстренному номеру. — Видя, что я не собираюсь отвечать, он не выдерживает: — С вами будет всё в порядке?

— Не знаю… И не важно, главное, чтобы Молли была в порядке. — Я поворачиваю в сторону кафе.

— Эй, — в последний раз окликает Карлайл, — как вас зовут? Хотя бы это скажите!

— Ну, это было бы уже нечестно, — качаю головой я.

— Тогда, может, только имя?

Губы расползаются в улыбке, а в следующую секунду из груди вылетает жуткий истерический хохот. Давненько со мной такого не случалось! Жадно ловя воздух ртом, выдаю ключевую фразу. Вот он. достойный финал сегодняшнего дня!

— Меня зовут Джон! — задыхаясь от смеха хриплю я. Ну и умора! — Остальное найдёте в телефонном справочнике.

Чуть дыша, иду к мексиканскому кафе. На глаза наворачиваются слёзы — в жизни так не смеялся.

Глава 22

Обхожу мексиканское кафе, пролезаю в дыру в сетчатом ограждении. С четырёх сторон Лос-Анджелес окаймляют пять гектаров утрамбованной грязи и сорняков. На земле сидит бомж и ест чили цвета запёкшейся крови из картонного контейнера. Наверное, в мусорном баке кафе отрыл!

Здесь я «жил» в бытность Полом Макинтайром, а вся корреспонденция пересылалась на адрес в Венис-Бич. Усаживаюсь на бетонный постамент в мёртвом сердце пустыря. Моим первым словом было «свет», «ет»… Вокруг, насколько хватает глаз, ни окон, ни дверей, ни заборов. Никаких ограничителей, никаких границ. Кеара перебила меня на середине предложения и, перегнувшись через стол, заглушила конец фразы поцелуем. Когда я в последний раз был более чем в метре от любого вида ограничителей? Пожалуй, когда стоял на крыше. Глаза беспокойно мечутся в поиске какой-нибудь точки отсчёта, но её нет. Мерить нечего… Я по ней скучаю. Естественно, факты можно перетасовать в сотни других правд, однако наверняка настоящей была первая. Она исчезла, спасаясь от того, кого боялась задолго до знакомства со мной. Она не со мной, но уверен, в полном порядке. Иначе и быть не может: я научил её всему, что знаю.

Внутри тюремного конверта письмо, запечатанное в другой ярко-синий, будто огромная, застывшая в стоп-кадре искра. Кеара тренировалась, выписывая буквы и соединения вверх ногами, а потом, перевернув листок, в нормальном виде. Голодным стервятником усевшись на ладонь, письмо с вожделением на меня смотрит. В любой другой день я по толщине определил бы, сколько в нём страниц.

Ет. Ет. Ет… Воспоминания корчатся, мозг кричит, пытаясь спастись от острого клюва стервятника. Я разрываю синий конверт. Волна её запаха — это я ей его подарил! «Помню каждую секунду, проведённую рядом с тобой». Я ещё долго буду видеть её в каждой встречной женщине. Делаю глубокий вдох, стараясь впитать её запах, сердце отогревает благословенное тепло, а догорающий день накрывает холодной пеленой света.

Закрываю глаза. Я Джон Долан Уинсент, назван в честь отца… Нет, нужно набраться храбрости и посмотреть.

Тупой карандаш, уже меняющийся почерк — она писала мне правду, излагая факты примерно в той же последовательности, что и я когда-то. Её правда очень похожа на мою, а начинается со слова, которое она шептала мне лишь в темноте:

«Джонни…»