Йоханнес Йенсен

Хутор переселенца

Чуть южнее селения Гробёлле можно видеть в поле четырехугольную делянку, окруженную заросшей оградой. Место это скудно покрыто сорными травами – пижмой да солянками; кое-где можно видеть и пучки листьев хрена. Наверняка здесь был огород. А небольшие кучки щебня свидетельствуют о том, что тут, рядом возвышались строения. И полвека не прошло с тех пор, как снесли стоявшую на этом месте усадьбу.

Стрелок из Линнбю мог бы рассказать историю этого хутора.

Когда-то сюда перевезли дом из селения Гробёлле и хозяйничала здесь молодая пара. К усадьбе прилегали еще обширные угодья, но теперь кругом расстилались одни лишь вересковые пустоши. Однако века людского хватило бы, чтобы хорошенько возделать здешние земли.

Похоже, что Ханса, хозяина усадьбы, не привлекали столь далекие виды на будущее еще задолго до того, как он купил хутор. Верно одно: вскоре после свадьбы он пристрастился к спиртному. Поговаривали, будто молодая жена была слишком болтлива и выводила мужа из себя, может, так оно и было. Во всяком случае, он редко бывал дома.

Однажды осенью Ханс повстречался с несколькими дружками из Гробёлле. Они засели пировать, и прежде чем настало утро, Ханс продал усадьбу Андерсу Могенсену из Гробёлле за треть ее настоящей цены.

На другой день Андерс Могенсен явился со свидетелями, чтобы предъявить свои права...

Ханс не вышел к ним. За него это сделала его жена. В ту пору она была беременна. Стоя в дверях, она ругала мужчин на чем свет стоит, да так, как их никто никогда не ругал. Гадко и мерзко было слушать ее слова. Тогда они отправились восвояси, пошли прямо к сельскому фогду[1] и заявили на Ханса.

Надо заметить, что Ханс был не из здешних мест, он явился сюда молодым парнем из окрестностей Раннерса.

Через несколько дней Ханс и Андерс Могенсен встретились невзначай в поле. Ханс стал честить Андерса, и они сильно повздорили. Внезапно Ханс кинулся на Андерса Могенсена, собираясь расправиться с ним. Но Андерс быстро поднял палку и сунул ее Хансу в рот.

Теперь Ханс стал искать правды. Он мог предъявить длинную царапину на нёбе и поклясться на Библии. Но свидетелей у него не было. Суд вынес решение, что рана вовсе не обязательно была нанесена наконечником палки. На этом дело само собой прекратилось.

Вскоре «новосел» бежал в полной растерянности из усадьбы, бросил семью и снова осел в родных краях.

И тогда жене его пришлось отступиться. Она начала перевозить домашнюю утварь в родительский дом по другую сторону реки.

Но Андерс Могенсен не дремал. Однажды в полдень он, вместе с двумя свидетелями, явился в усадьбу – вырос там, словно из-под земли. И доказал, что бывшая хозяйка погрузила то, что принадлежит ему. Мол, она покусилась на недвижимое имущество.

На другое утро молодую женщину никак не могли отыскать. Но под конец ее нашли наверху, на чердаке. Она висела под самым коньком крыши, на ногах у нее были тяжелые деревянные башмаки. Страшно было смотреть, как она висит, ведь она была на сносях.

Родные похоронили ее, а Андерс Могенсен завладел усадьбой, о Хансе же ничего никогда больше не слыхали.

В первые годы Андерс Могенсен сам хозяйничал в усадьбе на выселках, посылая туда днем кого-нибудь из своих работников, которые вечером возвращались в Гробёлле. Но если в начале практические соображения диктовали правила игры, то, возможно, постепенно правила игры стали диктовать практические действия. Окончив работу, люди, разумеется, возвращались вечером домой. Так уж повелось. Долгие годы в усадьбе никто не жил. Домом, правда, пользовались днем, потому что там кормились работники. Но стоило им управиться, как они тут же торопились уйти домой, в Гробёлле.

Люди знали, что, как только зайдет солнце, ни одной живой души на хуторе не останется. Четыре мрачных строения под одной крышей стояли далеко от селения в открытом поле, словно четверо животных. Неловкие и неуклюжие, они будто бы устроились так на ночь и хотели согреть друг друга своими телами. В окнах не светилось ни огонька, и это казалось странным, ведь по вечерам люди привыкли видеть свет в усадьбе. На фасаде, обращенном к Гробёлле, было наверху два слуховых оконца, а посредине – окно со ставнями, напоминавшее человеческое лицо, и сходство это подчеркивало болезненное подслеповатое и ошарашенное выражение, какое появляется на лице, когда человека ударят по носу или по губам. Каждый вечер это вызывающее жалость лицо, одинокое и неизменное, мерцало в сумерках, не отрывая глаз от Гробёлле.

Все давным-давно знали, что в усадьбе на выселках бродят привидения.

Но через несколько лет после того, как Андерс Могенсен вступил во владение хутором, он решил дать его в приданое своей дочери Ане. Она собиралась замуж за сына Сёрена-рейтара, того самого, что служил в гвардии. Свадьба была назначена на весну. Им-то и предстояло поселиться в усадьбе.

Но зимой Андерсу Могенсену пришло на ум положить конец дурной славе, которая выпала на долю усадьбы. Для этого он послал туда стрелка из Линнбю и троих других парней – покараулить хутор ночью. Андерс Могенсен решил, что они вернутся оттуда утром и высмеют каждого, кто болтал про привидения.

Трое парней втайне струхнули, но стрелок из Линнбю посчитал, что это дело пустяковое. Он, охотник, привык полуночничать и не боялся темноты.

Когда стемнело, парни зажгли свечи в горнице, а стрелок из Линнбю швырнул со своей хорошо известной торжественной и беззаботной миной колоду карт на стол.

– Какая ставка?

Уверенность стрелка передалась парням, а игра поглотила вскоре все их мысли, так что никто и не заметил, как наступил вечер.

Было уже за полночь, когда один из работников вдруг прекратил игру и уставился прямо перед собой.

– Тссс! Тише!

И все четверо мигом стихли. Казалось, будто воздух внезапно стал густой, как простокваша. Страх немедленно сплотил их, они как бы слились воедино; у всех четверых перехватило дыхание. Стрелок поднял свою белокурую с проседью голову и посмотрел вверх. Заморгав глазами, они в страхе переглянулись. Потом все снова уставились прямо перед собой и прислушались. Один из парней облизал губы.

Наверху на чердаке творилось что-то странное. Кто-то протащил что-то тяжелое по половицам. Звук был долгий и устрашающий, исполненный тяжкого, надрывающего душу одиночества.

– Что это может быть? – шепотом спросил один из работников самого себя.

В тот же миг им показалось, будто кто-то снаружи быстро и грубо обшаривает дверь, сверху вниз, до самого замка. Потом дверь свирепо затряслась, и работники увидели, как раскачивается дверная ручка. Больше они ничего не увидели.

Все четверо просидели еще несколько минут. Потом поднялись, смертельно усталые и ослабевшие после пережитого страха. Стрелок взял ружье, стоявшее в углу, и все они, как можно теснее прижавшись друг к другу, вышли из горницы и поспешили в Гробёлле.

Андерс Могенсен был очень недоволен тем, что они вернулись так рано. Их объяснения он не принял во внимание и решил, что работники были пьяны.

– Истинный бог, нет! – уверил его стрелок. – Как можно? Ведь у нас и капли спиртного с собой не было. Посмотрите только на нас, мы трезвые, как молочные телята.

– Не очень-то вы храбры, чтобы посылать вас на выселки, – сказал Андерс Могенсен. – Но теперь поздно об этом толковать. Только не вздумайте болтать про хутор.

Нет, дело ясное, болтать они не станут.

На том пока что и порешили.

Но по весне Андерс Могенсен, как и собирался, сыграл свадьбу дочери, богатую и веселую. А так как дома было тесновато, пир устроили в усадьбе на выселках.

Поначалу такое решение показалось народу странноватым, но, поразмыслив, люди нашли его разумным и правильным.

К тому же на хуторе играли уже не первую свадьбу.

Настал день свадьбы, и с раннего утра на выселках поднялась суматоха. Андерс Могенсен сам стоял с непокрытой головой во дворе и принимал гостей, вручавших подарки новобрачным. Музыканты выстроились на камнях перед домом, где решено было пировать, и играли, стараясь изо всех сил. Народу набежала уйма, погода стояла хорошая, так что все было словно создано для веселья.

Новобрачные вернулись из церкви, и все сели за стол; пир продолжался с небольшими, короткими передышками до самого вечера. Народ разгулялся вовсю, а как начались танцы, превратился в одно большое целое. Ведь люди подобны всему, что есть в природе. Чтобы им слиться друг с другом, нужно тепло.

Стрелок из Линнбю, который тоже пировал вместе со всеми, рассказывал после, чем все это кончилось.

Гости наелись до отвала да и немало выпили, верно напились допьяна, так что о привидениях и думать забыли. Да и сам стрелок из Линнбю, по его собственным словам, позабыл о них.

Молодые танцевали в большой горнице, а в других веселились и болтали гости постарше, их тут было битком набито. Расположение духа у всех было преотличное. Все двери в доме распахнули настежь, из конца в конец.

Новобрачные еще не уединились, но уж пора им было об этом подумать. Сёрен Хансен как раз принялся болтать об этом, заставляя гостей смеяться. Ведь Сёрен всю свою жизнь слыл большим шутником. Время было уже за полночь, но никому и в голову не пришло спросить, который час, ведь пировать собирались два дня.

Когда это произошло, стрелок из Линнбю стоял в дверях большой горницы, прислонившись спиной к косяку. С одной стороны от него танцевали, а с другой – играли в карты и шумно чокались. В горницах горели свечи, а гости курили трубки, все было окутано дымом.

И вдруг раздался грохот, оглушивший хозяев и гостей. До чего же это было жутко! Никто не понимал, откуда этот грохот; можно было подумать, будто на чердаке колошматили длинными полозьями саней или деревянными досками. Причем так громко колотить было не под силу одному человеку; шум стоял такой, будто весь дом ломали на части. Кто-то явно мстил хозяевам и гостям.

Ну и напугались же люди! Андерс Могенсен стоял у изразцовой печки, и стрелок рассказывал потом, что хозяин рухнул на колени. До чего же отвратительное это было зрелище – ведь Андерс Могенсен был не из робких! Во всех горницах толпились ошалело люди. На миг воцарилась мертвая тишина. Но вдруг все разом опомнились, затряслись от страха и ринулись к дверям, толкая друг друга. А те, кому уже удалось выбраться из дому, помчались прочь очертя голову. Стрелок тоже старался изо всех сил поскорее убраться подальше, хотя он сам признавался, что был не из робкого десятка. Не прошло и двух минут, как в усадьбе не осталось ни души.

Вот так и кончилась свадьба.

Потом дом из усадьбы на выселках снова перенесли в Гробёлле. Казалось, наконец-то хутор переселенца добился своего.