Федор ЧЕШКО

Архангелы и Ко

1

Предвечерье выдалось не по-здешнему холодным. Небо торопливо затягивала серая муть; внезапно нагрянувший растрепанный ветер мешал пыль с ознобливой невидимой влагой… Выходит, не зря старики в один голос пророчили на этот год дурную погоду — вот еще и лето до средины не дотащилось, а дело уже явно к ливню.

Золотая листва на фоне смурного неба и красной кровельной черепицы; стыки тротуарных плит, прорисованные изжелта-бурой пастелью недовытоптанной травы; вприпрыжку несущиеся вдоль улицы сорванные ветром лентолистья… Все это вдруг мучительно резануло по сердцу ощущением осени — взаправдашней, грустно-тревожной, земной, непосильной для здешнего мира, оскопленного своим безмятежным самодовольным благополучием.

Здешний мир… Мир длинного теплого лета и мимолетной теплой зимы. Мир необлетающей вечнозолотой полулиствы-полухвои. Мир, где грозу или случившийся по недоразумению иней без улыбки называют разгулом стихии. Мир, самый страшный хищник которого — комароид карликовый обыкновенный — характеризуется плотностью популяции что-то вроде тридцати-сорока особей на квадратную милю… да и те скудные числом особи, по их активности судя, ведут постническую аскетичную жизнь — небось подцепили заразу благочестия, едва лишь успев отведать настойки елея на ладане, заменяющей местным колонистам кровь.

Потерянно липли к шагающим башмакам желтоблескучие ленточки, не обученные матерью-природой прочно держаться за ветви и обездомневшие при первом же настоящем порыве настоящего ветра; тянулись по сторонам аккуратные до игрушечности белостенные особняки (крылечки-веравдочки-балкончики-мезонинчики-тьху!); редкие прохожие, хоть и кутались, хоть и поспешали отчаянно (как же, ведь этакая непогожая страсть надвинулась!), загодя еще сдергивали чопорные свои старомодные шляпы, кланялись уважительно… Степан Степаныч, здравствуйте! Гуд ивнинг, мистер Чинарефф! А-а, господин учитель! Господин наставник нашего благочестивого юношества! Куда это вы прочь от дома на вечер-то да на ненастье глядя? Все в трудах, все в заботах праведных? Ну, Бог вам в помощь!

Здравствуйте, здравствуйте. Бай зэ вэй, ивнинг из нот coy гуд, изн'т ит? Да, знаете, потребовалось тут еще кое-что срочно доделать по учебным делам… Чертям бы вас всех, траханых святош, на закуску — это уже, естественно, про себя… Дьявол, а ведь действительно и ПРО СЕБЯ тоже… С той лишь разницей, что все здешние святоши — святоши-профи. А ты среди них единственный любитель. Дилетант. Хлоп (это в смысле ушами).

И ведь вот что нелепо: угодил бы господин Чинарев в этот заповедник непуганых простофиль годами этак четырьмя-пятью раньше, когда звался не Степаном Степановичем Чинаревым, а Матвеем Молчановым, суперхакером, одним из десяти опаснейших кримэлементов человечества… Да, в ту благословенную пору счел бы он Новый Эдем именно садами эдемскими, раем для человека вольной профессии и вольных жизненных убеждений.

Счел бы… Так оное выражение в сослагательном наклонении и осталось. Потому что именно Молчанов, этот великий хакер и модноватый поэт, стал причиной достопамятного «Тараканьего светопреставления». Кошмар со столь витиеватым названием стоил земной цивилизации трех периферийных колоний, под шумок отложившихся от центральной власти, еще двух, под тот же шумок оттяпанных Горпигорой… А уж прочим убыткам и, как это ни прискорбно, жертвам конечный итог удастся подвести еще очень-очень нескоро… если удастся вообще.

Правда, настоящего конца света не получилось. С самой зари электронной эры людская цивилизация успела вдоволь нанаступаться на компьютерные… как их, ч-черт… ну, поговорка была такая — про допотопный аграрный инвентарь, имеющий какое-то отношение к грабежу… В общем, бездну шишек люди уже понабивали себе о глобальную компьютеризацию на разных исторических этапах ее становления. Зато когда дошло до настоящего дела, когда компьютерные суперпаразиты едва не вышибли из-под человечества несущую опору — глобальную Интерсеть, — помянутое человечество качнулось, но удержалось-таки на несметных всяких клинышках, подпорочках, расчалочках… Резервные «неприкасаемые» информотеки, аварийные глоб-локальные системы и сети, основанные на механокомпах, биокомпах, нуклеакомпах и прочих эндемиках, принципиально несовместимых с панстандартной системой и потому стопроцентно иммунных к ее паразитам…

Без малого четыре месяца вся эта разношерстная путаница, треща, подаваясь и просаживаясь, мешала системам контроля, распределения, управления, связи и тэ дэ перевалиться за грань полного хаоса. А тем временем на свирепствующего в базовой Интеррасовой Сети компьютерного паразита навалились всем миром… идентифицировали его… нащупали пару-тройку убойных мест…

И только тогда кто-то из осмелевших масс-медионщиков впервые рискнул схохмить насчет апокалипсического Зверя, который на поверку оказался компьютерным, да еще вдобавок и тараканом. Хохму подхватили — наверное, потому, что именно как хохму ее почти никто не воспринял.

Да, это Матвей Молчанов запустил в Интерсеть действующую модель апокалипсического Зверя. В то время он (не Зверь, а Молчанов) принужден был к сотрудничеству с Интерполом и по программе защиты свидетелей обретался под фамилией Чинарев студентом в училище Космотранса. «Тараканье светопреставление» было им учинено не ради генеральной репетиции конца света, а в силу неких других причин. Например, ради обеспечения безопасности своей нежно любимой шкуры. Молчанов-Чинарев имел веские основания полагать, что радетелей о благе человечества и без него найдется преизрядное множество среди населяющих Землю, земные колонии и отложившиеся миры четырнадцати миллиардов девятисот девяноста девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти людей (это то есть пятнадцать миллиардов минус М.Молчанов). А вот кожный покров пресловутого Молчанова содержит в себе одного-единственного человека, кроме которого позаботиться об этом самом покрове некому. Так что совесть суперхакеру если и досаждала, то не шибко назойливо.

Тем более что спасал-то он шкуру не только собственную, но и… Правда, Матвей вскоре категорически запретил себе вспоминать о второй спасенной им тогда шкуре… вернее, шкурке… еще вернее, о хозяйке ее… А только эта самая шкурка была тогда для него куда дороже и собственной, и прочих миллиардов сущих в галактике человеческих шкур.

Могучей Интеррасовой Полиции пофартило дотянуться хваталами чуть ли не аж до причинного места самого «Макрохарда»… Ну, пускай даже и не собственно самого, а Промышленной Интерлиги — дело не в этом. Дело в том, что некто М.Молчанов и еще парочка таких же нектов по глупости буквально напросились оказаться между этими интермонстрами, прущими друг на друга в форсажную лобовую. В результате-то Матвею и пришлось срочно изобретать способ убережения несобственной и собственной шкур. Сделать это удалось, лишь натравив табуны комп-тараканов на информотеки Интерпола и Лиги — не без заветной надежды, что через эту последнюю крепче крепкого достанется ее истинному хозяину-учредителю. Ведь и при всем хорошем любой профессиональный комп-пользователь, а тем более программист способен лишь разновсяческих гадостей желать безраздельному (и потому абсолютно беспардонному) диктатору рынка программной продукции. Подгребать под задницу да гноить конкурентоспособные разработки и целые направления; тайком изобретать да запускать в Сеть новые разновидности паразитов и героически спасать мир заранее подготовленными дезинфекц-программами — далеко не самые грязные макрохардовские способы зарабатывать. А учитывая, что обнаглевшие макросы все шире растопыриваются в смежные, не очень смежные и вовсе не смежные области интересов и что стиль их деятельности одинаков во всех областях…

В общем, Матвей-Степан Молчанов-Чинарев тогда с огромными трудностями сам отвертелся и очень ему небезразличного человека отвертел от неприятностей, чуть было не оказавшихся смертельными. И решил, что одного набора подобных переживаний хватит на всю оставшуюся жизнь.

Он бросил хакерство. Он даже стихи перестал писать (опознать известного автора по стилю произведения — пустяк для нынешней техники).

Студент Степан Чинарев тихенько-неприметненько окончил училище, получил назначение бортпрограммистом на небольшой, но вполне солидный сухогруз класса «кросстар» и сумел на этот же сухогруз пристроить оператором карго-системы давнего своего неразлучного дружка и подельника Дикки Крэнга…

Оба приятеля, как ни странно, начали быстро привыкать к законопослушной жизни — сказалась неизведанная новизна ощущений. Было очень забавно со стороны наблюдать творящийся в мире бардак, выискивать всякие-разные возможности, в этом бардаке открывающиеся, и… и не использовать выисканное.

Но время шло, и в медовом вкусопарфюме исподволь заобозначивался хреновый оттенок. Как-то вдруг выяснялись пренеприятные факты. Например, что в огне не горящая и в воде не тонущая группа фирм «Макрохард» не только выкарабкалась живая-здоровая, но и удесятерила свои дивиденды (пока кое-кто развлекался бездельной игрой ума, прагматичные люди раздольно паслись на тучных нивах вселенского бардака). Вышло, что хотел вражину притопить, а на деле собственными ручонками ей, вражине, карман набил, помог вражинские ее загребущие хватала еще даже куда шире прежнего распустить.

Да, время шло.

Вселенский бардак рассасывался на удивление быстро.

И уже бесперебойно (ну, почти бесперебойно — как всегда то есть) работала связь, и все новые брэнчи глобальной Интерсети открывались неограниченному свободному доступу; и уже одна из засвоевольничавших было колоний запросилась обратно, а эскадра земного флота… то бишь — пардон — флота Объединенных Рас… так вот, эта эскадра под командованием отозванного из запаса героического ветерана по фамилии Изверов и по прозвищу Изверг вновь взяла под надежный контроль какой-то там ключевой сектор пространства и даже уничтожила боевой корабль-разведчик (не то горпигорский, не то флерианский — в общем, какая разница чей)…

Крэнг все чаще начинал ворчать, что, мол, синтезирована вся эта чавка по твоему заказу, а жиреют с нее другие, и не пора ли, мол, нам финишить с порядочностью, ну, притворились, притаились, переждали — надо так надо, но сколько ж можно?!

Матвей и сам чувствовал, что приходит пора либо вообще на фиг бросить подзатянувшуюся игру со скучным названием «Честный труженик Чинарев», либо уже переходить на следующий уровень. Правда, что именно должен собой представлять следующий уровень честности, бывший хакер-поэт не имел даже приблизительного понятия.

Вот тут-то их корабль и получил тот проклятый фрахт на этот проклятый Новый Эдем…

* * *

— Господин Чинарев! Будьте любезны, брат мой, задержитесь, пожалуйста!

Так, это уже не встречный, а догоняющий. Тощая фигура в невообразимом сюртуке до пят… то есть это обычно до пят, а сейчас ветер вздувает полы чуть ли не выше пояса, открывая нескромным взглядам костлявые ноги, обремененные тесными полосатыми бриджами и огромными рыжими… как это… штиблетами. Не порыжелыми (неопрятность — грех), а именно рыжими. Такими же рыжими, как выровненная под нивелир стерня на впалых висках и как веснушки на глянцевитом черепе, сохранившем способность взращивать лишь нечто мохоподобное, прозрачное и крайне скудное.

— Господин Чинарев!

Ч-черт… Тут не отделаешься призамедленным шагом и рассеянным «здрасьте» через плечо. Тут следует немедленно развернуться и заспешить навстречу, почтительно сдернув широкополое тульястое допотопье, украшенное идиотской пряжкой. Чтоб ты сдох, лысый тупоумный гусак…

— Здравствуйте, уважаемый господин попечитель! Как это вы с непокрытой головой в такую погоду?.. — И церемонный поклон (на, скотина, жри, задавись).

— Представьте, мой убор сдуло, и я за ним не погнался — очень уж спешил догнать вас… Главное, знаете, дело, а здоровье, удобства… Бог с ними.

Боже, какой тон! Ни дать ни взять смертельно раненный воин, отказавшийся уйти с передовой. Черт тебя раздери с твоей спесью вместе…

— Господь да вознаградит вас за вашу самоотверженность, господин попечитель. Не угодно ли взять мою шляпу?

— Не беспокойтесь. Я-то скоро вернусь под домашний кров, а вот вы… Вы, похоже, в ближайшее время домой не собираетесь? — Водянистые, опушенные рыжим глаза подернулись мутным ледком.

Искушенный Матвей Молчанов счел бы, что такой взгляд больше приличествует следователю или прокурору, нежели мирному колледжерному попечителю. Но Степан Чинарев искушенным не был, а потому лишь наивно похлопал ресницами и кивнул:

— Да вот хотел… э-э… хотел в естественных условиях понаблюдать редкое для здешней природы явление. Мне, как преподавателю, это необходимо, знаете ли…

Кажется, господин попечитель действительно знал — причем знал он гораздо больше, чем кое-кому хотелось.

— Ваши соседи, — задушевно выговорил господин попечитель, — слышали у вас в доме отзвуки… скажем так, чересчур громкой беседы. Уверяют, что различили голоса ваш, вашей нареченной и ее почтенного батюшки. Говорят даже, будто вскоре после вашего ухода почтенная матушка благонравной девицы Виолентины посылала за врачом. Надеюсь, — тон господина попечителя сделался невыносимо приторен, — ничего богопротивного не случилось?

Та-а-ак… Проводись чемпионаты по скоростным доносам, обитатели Нового Эдема были бы вне конкуренции…

— Мы с невестой и ее уважаемым батюшкой разучивали благодарственный хорал, — сказал Молчанов, продолжая по-чинаревски хлопать ресницами.

— Вот как? Похвально… — Господин попечитель с сомнением пожевал губами. — Надеюсь, вы не подведете приютившее вас богобоязненное уважаемое семейство… приютившее вас и поручившееся за вас. Не так ли?

Матвей хотел было заверить, что, конечно же, «так ли», но его собеседник в заверениях не нуждался.

— Надеюсь также, — продолжал означенный собеседник, — что вы не забыли о судьбе вашей коллеги и предшественницы, девицы весьма легкого… м-м-м… образа мыслей. Вы ведь собираетесь за пределы Златограда? Так вот, рекомендую соблюдать осторожность.

Господин попечитель отвлекся, чтоб поздороваться с очередным прохожим (точней, пробегающим) и рассказать ему об унесенной шляпе и о деле, которое важнее удобств. Матвей решил было воспользоваться случаем, откланяться и сбежать, но затея не удалась.

— Кстати, о делах. — Голос господина попечителя этаким хамелеоньим языком догнал и пришлепнул качнувшегося уже прочь Матвея. — Вы, кажется, преподаете детям какие-то ни с кем не согласованные новации? Или мне неточно доложили?

«Не доложили, а насверчали», — подумал псевдо-Чинарев. Вслух же он довольно воинственно напомнил, что с самого начала соглашался вести один только курс программирования и комп-техники, а преподавание истории и культуры прародственных социумов директор колледжа навязал ему чуть ли не в приказном…

Господин попечитель, впрочем, в его оправданиях нуждался не больше, нежели давеча в заверениях. Господин попечитель, оказывается, пока нуждался только во вникновении в суть примененных новаций. И наставник новоэдемского юношества Степан Чинарев, вновь заморгав, принялся объяснять: он открыл, что древний киевский князь Владимир никак не мог крестить Русь, поскольку был на самом деле евреем… то есть иудеем. Просто невероятно, как долго этот факт ускользал от специалистов-профессионалов. Дело, наверное, в том, что специалисты приучены копать вглубь, а тут все лежит на поверхности. Вот хоть былина «Данила Ловчанин», приведенная в хрестоматии как пример древнеславянского литературного творчества, — в ней князь Владимир называет каждого подчиненного-славянина гоем («ах ты гой еси, Данилушка Денисьевич» и т.п.).

Выслушав, господин попечитель минутку-другую поразмыслил и, наконец, изрек:

— Что ж, в целом одобряю. Думаю, после ознакомления с вашими выводами методический совет вообще исключит это произведение из программы. А также и в целом сведения об этом князе… Как вы сказали — Владимире?.. Да, исключит ввиду несоответствия профилю курса. Тем не менее советую вам впредь воздержаться от излишней самостоятельности. Желаю удачи в изучении катаклизма. Удачи и осмотрительности, слышите?

Засим господа учитель и попечитель раскланялись и разошлись.

В общем-то, Матвею повезло: беседа со старым сморчком впервые ни на иоту не испортила ему настроения. Ведь невозможно же хоть сколько-нибудь испортить то, что и так уже безнадежно испорчено!

Ах, Новый Эдем… Новый Эдем…

Как радовался экипаж сухогруза, узнав пункт назначения того чертова рейса! Еще бы — впереди планета красивых легенд, райские кущи, населенные ста пятьюдесятью тысячами избранных. Единственный город в стиле первопоселений этих… как их… голландских конквистадоров с Дикого Запада, а вокруг — неизведанный девственный мир. Мир привольных лугов и заповедных пущ; мир вековечных деревьев-гигантов, километровые корни которых выкачивают воду из немыслимых глубинных недр, наделяют ее волшебными свойствами, а потом щедро отдают животворящую влагу кристально-прозрачным озерам…

Да что там живая вода!

А златокедр? Одно только это мельком оброненное словцо откликается чувственным трепетом, сладострастной мукой необоримого вожделения в сердцах всех модниц и модников, независимо от того, какому богу привыкли они поклоняться — ретробрегету фирмы Нью-Фаберже в корпусе из байсанского вынутого алмаза или сверкающему хромопластом ревущему моноциклу с запретным бензодвижком. Волшебная древесина, которая умеет учиться, которую бесполезно красть, потому что признает она лишь хозяина. Только взятая с неубитого дерева, только обработанная вручную и, как утверждают новоэдемские мастера, с чистыми, честными помыслами, приобретает она свои недоступные яйцеголовому пониманию свойства. А из-под киберрезца выходят заурядные мертвые деревяшки.

Да мало ли о каких еще чудесах повествуется в ярких буклетах, по-древнему отпечатанных на пэйпарлоне и прямо-таки ломящихся от ярких картинок. На картинках этих могучие бородатые лесорубы с гигантскими топорами на широченных плечах размашисто шагают прекрасными златолиственными рощами; усыпанные стружками благообразные старцы в кожаных фартуках и с перехваченными кожаными же лентами седыми кудрями придирчиво рассматривают шедевры столярного искусства; а прекрасные, нетронутые молекулярной косметикой жены, дочки и внучки подают мужьям, отцам и дедам несинтетическую обильную снедь…

Глядя на все это, оставалось лишь диву даваться: отчего же население столь райского мира так малочисленно и умножается лишь естественной прибылью? Отчего Новый Эдем по сию пору не захлёстнут волной переселенцев — легальных, а тем более нелегальных? И четырех месяцев райской жизни не потребовалось Матвею, чтобы это понять.

Зрелище, подаренное Молчанову… пардон, Степану Чинареву обзорным дисплеем заходящего на посадку лифт-модуля, ни в какое сравнение не шло с буклетными пейзажиками. Верней, это пейзажики не шли в сравненье с реальностью. Багряная парча и золотой бархат лесов, чистые зеркала озер в буровато-желтой оправе степи… Островок черепичных крыш, тонущих в золоте же… Уютный, но невостребованно пустынный космопорт всего-то на десяток старт-финиш площадок… Только две из них были заняты лифт-модулями транзитных лайнеров, да еще одна, отдаленная, приютила расписанную багрянцем и все тем же вездесущим золотом кросстаровскую пассажирскую шхуну (всю местную космоэскадру)…

Целомудренная, не изнасилованная прогрессом планета в ореоле романтической старины и бесценных сокровищ… Разве мало, чтоб покорить сердце отставного авантюриста — особенно когда у авантюриста душа поэта… душа, которой едва минуло двадцать пять…

И первым же человеком, встреченным в этом мире, была ОНА.

Виолентина.

Имя, подернутое очарованием медлительно-прекрасной музыки древних.

Она была так мила, так очаровательно застенчива; к ней так шло обливающее от горла до щиколоток закрытое пуританское платье («пуританское» — господи, псевдо-Чинарев тогда и слов-то таких не знал). Она была так похожа и так упоительно непохожа на… нет, вот об этом лучше не надо.

И не было ничего того, что обычно сулят подобные случайные встречи в портовых городах. Был только бесконечный разговор — ни о чем и обо всем сразу; были только несмелые взгляды из-под длинных ресниц, взгляды, захлебывающиеся мучительным жарким румянцем… А напоследок — не поцелуй, не особенные слова какие-нибудь, а только робкое пожатие затянутых перчаточным шелком тоненьких пальцев… да тихий закат… да тихий шелест листвы, похожей на золотые ленты… да самозабвенная трель неведомой местной пичуги… Как это, оказывается, много!

«Какой, оказывается, ты идиот!» Это Дикки Крэнг так сказал единственному своему дружку-приятелю, когда окончательно убедился, что тот решил остаться в золотом раю не для какой-нибудь хитроумной затеи, а ради… «Болван!» — выхаркнул Крэнг на прощанье сквозь уже готовые сомкнуться кулисы люкового затвора. А через пятнадцать минут лифт-модуль натужно приподнялся на невидимых лапах антиграва и вознесся в зенит, туда, где в ожидании новоэдемских сокровищ мотал виток за витком по стационарной орбите сухогруз класса «кросстар».

Это было четыре месяца назад. Никогда еще Матвей так надолго не расставался с единственным другом Диком.

Вечером того же дня неофит Чинарев получил вид на жительство с испытательным сроком. По здешним меркам это было везением. Верней сказать, это было удачным стечением обстоятельств. Во-первых, диплом училища Космотранса дает законнейшее право на преподавание, а в новоэдемском колледже весьма своевременно (хоть и весьма неприятно) возникла учительская вакансия. Во-вторых, на Новом Эдеме женское население превосходит мужское по численности раза в два. А поскольку аборты и контрацепция на сей благочестивой планете категорически не в ходу, папаша Виолентины бурно обрадовался внезапному шансу перевесить на подвернувшуюся чужую шею одно из своих горячо любимых восемнадцати чад. Так что Матвею ни секунды не пришлось растранжирить на розыски поручителя и наставника, обязанного преподать неофиту нюансы новоэдемской истории и образа местной жизни.

Правда, никакими особыми нюансами пресловутые история да образ жизни богаты не были.

По вполне понятным соображениям акционерное общество «Голдэн Велд» заселило свою вотчину главным образом умельцами ручной рубки и ручной же обработки дерева. А тайны редких этих ремесел еще недовымерли только среди людей крайне своеобразных: у сибирских новостароверов, у постпуритан из Последнего Оплота (это, кажется, где-то в… э-э-э… короче, в каких-то дебрях) Да на Запарсечной Сечи у тамошних предкопоклонников. Обозначившуюся староверо-пуританскую общину в рекламных целях старательно довели до соответствующей законченности и блеска, а потом… Впрочем, АО «Голдэн Велд» очень быстро избавилось и от необходимости заботиться о «потом», и от права на существование — роль избавительницы сыграла OOP со своим Законом об Охране Прав Астропереселенцев (аббревиатуру русского названия вслух лучше не произносить), закрепившим за означенными переселенцами преимущественное право собственности на разрабатываемые ими ресурсы мира-акцептора.

* * *

Ненастье будто нарочно решило вусмерть измытарить Матвееву душу своим назреванием. Все тяжче набухало водой отвислое небо — казалось, что некуда уже, что с мига на миг косматое брюхо туч не выдержит, треснет, хлестнет изождавшийся мир кишками ливневых струй… но пока это лишь казалось.

Давно уже уличные заборы да стены раздались, расплескались в стороны штормовыми волнами подмятой ветром степи; уже заугадывались впереди, на самом острие сходящихся к горизонту дорожных обочин мутные привидения космодромных строений… А Матвей шагал себе и шагал — набычась, топя щеки во вздыбленном вороте, обеими руками натягивая на уши шляпу того самого фасона, который в свое время подтолкнул старину Ноя к идее ковчега…

Шагал.

Вперед да вперед. Вслед за пыльными струйками, невесомо скользящими по наезженному лесовозами керамобетону.

Беседуя со старым сморчком Матвей, как всегда, соврал. Даже учителю Чинареву вряд ли бы вплюнулось в голову наслаждаться местным катаклизмом на лоне местной природы. А уж хакеру-поэту в отставке Молчанову такое бы в голову не вплюнулось и подавно.

На самом деле хакер-поэт, отгородившийся от мира фамилией Чинарев, имел на остатках ума совершенно иную цель: уйти, куда глаза глядят, лишь с одним определенным условием — как можно дальше от дома, который… который…

Впервые за десять… за уже десять с каким-то там лишком лет у него было появился дом.

Свой дом.

Почти.

Почти свой и почти появился.

Мечта, решительно прогнанная в самые задворочные щели души. Мечта про что-то похожее на блочный трехэтажный «казенник» в Сумеречных Кварталах. Похожее не трещинами на грязно-сером фасаде, не сквозняками, не допотопными стеклянными окнами, которые по ночам жалобно звякают от уличной внезапной пальбы. Похожее тем, что там всегда ждут (пока есть кому ждать и кого) и там всегда примут. Спрячут радость за показным равнодушием, или злорадством, или за еще чем-нибудь якобы нехорошим… Но все равно примут. С радостью. Опять же, покуда есть кому и кого.

С самого первого дня Матвей суеверно запрещал себе надежду, что здесь, на Новом Эдеме, давнишняя мечта сбудется. А когда стало уже совершенно понятно, что правильно запрещал, что таки не сбудется, — взъярился от разочарования. Хотя ведь никакого обмана здесь не было… разве только самообман.

Вот и все. И непонятно теперь, куда деваться; понятно только, куда теперь деваться нельзя, и в это «нельзя» умещается как бы не вся планета. Увы, Матвей Молчанов настолько очинаревился, что одним ударом безвозвратно разбил свое «теперь», не озаботившись даже хоть только подумать о какой-нибудь лазейке в «потом».

И что же дальше?

«Голый человек на голой земле» — чьи это слова?

А ведь человек-то остался голым даже не на Земле…

…Матвей вдруг приостановился, заозирался тревожно, едва не упустив шляпу на забаву хулигану-ветру.

Мутная тень, почти неразличимая на фоне неба, зависла над головой, поморгала тусклым угольем сканерных объективов и, стронувшись прочь, канула в преддождевой сумрак.

Уф-ф-ф…

Стало быть, набор идентификационных внешних признаков Степана Чинарева еще имеет честь находиться в каталоге «коренных и легально пребывающих»… А ведь папаша Виолентины, очухавшись (кстати, очухавшись на удивление быстро), первым делом пообещал немедленно отозвать поручительство… Передумал? Или, вопреки его истерическим угрозам, тут это делается не так уж скоропалительно? А, да какая разница! Главное, что участь дуры-учительницы, освободившая рабочее место некоему С. Чинареву, оного Чинарева пока миновала.

Глупенькая училка! Ведь наверняка в первый же день ей растолковали и принцип действия робот-охранников типа «архангел», и вопиющую греховность искажения черт данного Богом лица посредством диавольской выдумки под названьем «макияж»… Но бедная эта дурешка слишком уж смутно представляла себе разницу между полным отсутствием косметики и минимумом оной, да и слово «минимум» понимала своеобразно. В результате первый же встреченный «архангел» не распознал ее намакияженную мордашку, и… Программы этих вездеходных, вездеплавных и везделетных монстров отличаются поистине святой простотой: при встрече с неидентифицируемым человекообразным существом благочестиво открывать огонь на стопроцентное уничтожение.

Да уж, «архангелы» — крутые ребята. Праведные обитатели райских кущей, естественно, не могут оскверняться прикосновением к оружию, но им есть кому вверить на попечение заповедные просторы Нового Эдема. А вне этих просторов, но на ближних подступах к ним вьется рой автоматических спутников, предназначенных для обращения в аннигиляционную вспышку любого корабля, дерзнувшего без разрешения приблизиться к планете обетованной.

Вот таким образом праведники решают проблему незаконной иммиграции.

Что же касается ограничения иммиграции законной…

Кроме человека, мировоззрение коего на сто сотых идентично местному общепринятому (а такие особи крайне редки среди разбредшихся по космосу землян и постземлян), никому не выдержать здешний испытательный срок. И это отнюдь не из-за придирчивости надзирательного комитета.

Да уж, святоши-ангелы… Праведники…

Сотворить бы им ха-а-рошую пакость какую-нибудь, этим местным праведничкам… Например, состряпать бы в соответствующий департамент Объединенных Рас кляузу, будто оные праведники тщательно замалчивают от общественности (прогрессивной, ес-сно) хорошо им известный факт существования на Новом Эдеме разумных аборигенов. И будто бы образ мышления этих самых аборигенов достаточно алгоритмируем для осуществления с ними обмена информацией и, следовательно, для признания за ними аборигенских преимущественных прав (которые, как известно, приоритетней любых других-прочих, в том числе и первопоселенческих). Вот бы запрыгали новостароверы да постпуритане! Минимум полгода-год беспрерывной проверочной дерганины. Главное, даже псевдодоказательств такой брехне не надо выдумывать. Их уже выдумали черт-те сколько десятилетий назад. Больно уж удобен для жизни Новый Эдем. У кого бишь из древних социал-утопистов есть рассказец такой: «Благоустроенная планета»? Братья, братья… Братья Гонкур? Братья Вайнеры? Ладно, неважно. Чиновники OOP вряд ли когда-нибудь разбирали сочинения прадавних выдумщиков. А вот подобную кляузу они примут к разбирательству наверняка — особенно если параллельно запустить ее в пару-тройку скандальных информ-агентств… Да в какую-нибудь скандальную общественную организацию — в «Клин Пис» например… Да со ссылочками на шокирующие прецеденты вроде Танзании-два… Да…

Да.

Очень все это, конечно, заманчиво, только для отсылания кляузы нужно иметь доступ к какому-нибудь серверу Интерсети. А оные здесь ежели и имеются, то под таким контролем…

Помнится, кто-то давеча поминал утопистов?

Как ни верти, а прежде, чем злоумышлять всякие пакости, надо бы придумать способ отсюда выбраться.

* * *

Матвей свято верил, будто он, обуреваемый сложным коктейлем негативных эмоций, идет безо всякой реальной цели — просто куда глаза пялятся. Верил он в это до того самого мига, когда вдруг осознал, что керамобетонный монолит под его ногами сменился черными шестиугольными плитами, а начавшийся-таки ливень вдруг очень по-нелепому оборвался.

Та-а-к…

Ну, и что же мы намерены делать дальше? Вариантов бездна. Можно, к примеру, захватить местную шхуну с боем… верней, с МОРДОбоем, поскольку окромя кулаков никакого оружия у нас не имеется. Еще можно забраться в экспортный склад, притаиться среди златокедровых столярных шедевров и дать себя загрузить вместе с ними в лифт очередного транзитного сухогруза. Вот только дьявол знает, когда какому-нибудь транспортнику вздумается заглянуть на Новый Эдем — до или после истечения того срока, каковой можно прожить без еды и остального… Так что сей вариант будет самым правильным: одинокий полный кретин в куче умных деревяшек — по крайней мере, оригинально.

Правда, если оригинальничать, то уж тогда во все тяжкие. Например, поступить по-законопослушному. Купить билет на ближайший корабль, дождаться этого корабля в гостинице (а гостиница, наверное, здесь весьма неплоха — очень уж гадкие слухи бродят о ней в Златограде)…

Оно бы впрямь всего лучше, кабы не досадненькая проблемка: деньги.

Все имевшиеся платежные средства (и электронные, и даже наличную мелочишку) папаша Виолентины милостиво согласился принять в залог своего бесценного поручительства; коль скоро испытательный срок не пройден, о залоге впредь можно не беспокоиться. О ближайшем будущем беспокоиться тоже не стоит. Годиков этак за пять-шесть полезного для здоровья труда в каком-нибудь свинарнике (кстати, нелишне напомнить, что ради целостности рекламного имиджа здесь отнюдь не только в столярнях трудятся по-патриархальному)… Так вот, годиков за пять-шесть ты возместишь моральный ущерб обманувшейся в тебе общине, отбудешь наказание за сегодняшнее свое прегрешение и заработаешь на билет до ближайшей общедоступной и общезанюханной дыры. Тебя выпрут туда, по рассеянности забыв узнать твое мнение, и окажешься ты там, имея весь свой багаж одетым на себя в виде единственной смены одежды с девственно пустыми карманами.

Что, господин Чинарев, такая перспективка вас тоже не вдохновляет? А вас, мистер Молчанов? Трогательное и весьма редкое единодушие. Но в таком случае для чего же вы оба приперлись в космопорт?

…А вокруг было светло, пустынно и гулко.

Всего в паре десятков шагов позади мочалились о слипшуюся степную шкуру розги ливневых струй, а здесь… Матвей уже не однажды видал такое в разных портах разных миров; он прекрасно понимал и как это делается, и для чего, но все равно не мог заставить себя относиться к подобному зрелищу как к чему-то нормальному. Льющаяся из бог весть какого загоризонтья беспросветная кудлатая пелена обтекала космопорт точно по абрису его символической внешней ограды, оставляя над лифт-полем, служебными корпусами и гигантскими параболами энерговодов незыблемый, идеально правильный круг чистой предзакатной голубизны.

Некоторое время Матвей торчал столбом в трехрядном проезде между крышами подземных хранилищ, пытаясь ладонями отряхнуть воду с одежды и глупо таращась в небо. Правда, как вскоре выяснилось, таращился он не только в небо и не только глупо. Каким-то там краем глаза Молчанов (уж конечно, не тютя Чинарев!) успевал примечать, что старт-финиш площадки пусты, но одна из них расконсервирована: решетка посадочного маяка подернута этакой фосфоресцирующей текучей рябью; системы профилактического осмотра расцвечены огнями готовности; а вот погрузочный терминал, напротив, темен и мертв. И так же мертвы-темны коттеджи шикарного туристского поселка, втиснутого под самый край безоблачья. Зато в гостиничном здании целая шеренга окон горит зеленым «техническим» светом — стал-быть, автоматика оживает и готовится к приему гостей.

Обо всем этом стоило бы поразмыслить, не подвернись вдруг более занятная тема для размышления: прорезавшийся сквозь отдаленный дождевой гул и шумный капеж с молчановского плаща многоногий неспешный топот.

Они вывернули откуда-то сзади и неторопливо шли к Матвею, словно облавной цепью растянувшись поперек проезда. Шестеро дюжих парней, а чуть впереди — благообразный почтенный старец с яркой кокардой, хорошо заметной на отвороте черного сюртука. Устроитель священных действ. Sent Showmen. Матвей так и не уяснил толком круг полномочий этой разновидности местного руководства, но их эмблема — две латинские буквы «S», стилизованные под карающие молнии Господни, — вызывала у него какие-то древнеисторические, смутные и очень-очень нехорошие ассоциации. Кстати, точно такие же ассоциации всшевельнула обнаруженная им на рукавах приблизившихся долболомов русская аббревиатура Корпуса Гражданского Благочестия.

Пока эти семеро подходили — как бы гуляючи, как бы совершенно не интересуясь торчащим на дороге одиноким субъектом, — упомянутый одинокий субъект только и успел решить про себя: все. Ломать голову на тему «что делать дальше» в ближайшие годы не придется.

Тем временем «шоумен», уже чуть ли не проходя мимо, вдруг круто развернулся на полушаге и вперил Матвею в лицо невыносимо доброжелательный взгляд.

Кагэбэшники мрачно сгрудились вокруг. Наверное, до сих пор оным благочестивым костоломам приходилось иметь дело лишь с дремучими хлопами — слишком уж явно все шестеро полагали, будто один их вид обязан начисто отшибать малейшие позывы к сопротивлению. Молчанову немедленно захотелось как-нибудь поубедительнее развеять это наивное заблуждение. Например, быстренько наквасить два-три хлебальника и удариться в запутанные бега по сложнопересеченной космодромной местности — не ради смыться, а только чтоб эти вот мордовороты повзмокали да позадыхались, гоняючись.

Увы, наставнику новоэдемского юношества так и не удалось воплотить в жизнь этот едва ли не самый дельный из своих педагогических проектов.

— Господин колледжерный учитель Чинарев, если не ошибаюсь? — ласково осведомился престарелый молниеносец.

Матвей приподнял шляпу.

— Не ожидал вас здесь… — Святой шоумен произвел беззвучное и трудновоспроизводимое шевеленье губами, глядя на псевдо-Чинарева как на какое-то изысканно-экзотичное насекомое. — Не ожидал… Между прочим, настоятельно вам рекомендую завтра явиться в комиссию по гражданству и с Божьей помощью дать соответствующие объяснения по поводу сегодняшнего инцидента.

Старец вновь беззвучно вычервил губы, а потом вдруг спросил с искренней заинтересованностью:

— А откуда и когда вы узнали, что… Ну, что вам, учителю, сейчас уместно тут находиться?

Был бы Матвей Молчанов честным человеком, он бы и ответил по-честному: «От вас, только что». Но поскольку Матвей Молчанов был Матвеем Молчановым, он лишь неопределенно повел плечами.

— Воистину, Господь даже лучших из людей не наделил умением сберегать тайны, — хмыкнул шоумен. — Что ж, будем надеяться, что вы пришли не совершать опрометчивые поступки, а удерживать от них неискушенное юношество. Если так и если вы в благом устремлении своем с Божьей помощью преуспеете… Это может склонить колеблющиеся чаши сомнения в вашу пользу… брат мой… гхм.

Молниеносец двинулся прочь, кагэбисты потянулись за ним этакой мини-отарой, а Матвей остался обдумывать услышанное. Например, завершающее гмыканье, явно долженствовавшее означать нечто вроде «пока еще».

С одной стороны, имеем отсрочку и даже намек на несожженье мостов. А с другой…

А с другой стороны, Матвею показался весьма странным этот патруль. То есть само наличие в космопорте патрулей было делом обыденным. Официально им вменялось являть иномирянам возвышенный пример благочестия, на деле же… Святошный мир Нового Эдема отнюдь не все его обитатели почитали раем. Особенно много таких непочитающих попадалось среди молодежи, которую, естественно, магнитом тянула к себе единственная лазейка в иномирье. Так что оставлять космопорт без патрулей кое-кому совершенно не представлялось возможным.

Однако же вот теперь Матвей таращился в спины патрулю не простому, а усиленному (шестеро мордобойщиков вместо обычных трех), командовало которым начальство уж слишком высоковатого ранга… Да еще туманные намеки этого самого начальства… Да не вполне обычное копошенье в порту…

Но пора подзавязывать с благородной задумчивостью. Уж если такая охота корчить из себя статую мыслителя… как его… рождественского… в смысле роденовского… то для достоверности образа надлежит снять штаны и усесться, а вот именно усесться здесь толком и не на что. А ноженьки-то гудят — многовато им (ноженькам) сегодня выпало пешеходствовать… А святой эсэсман чуть ли не взашей гнал препятствовать юношеской опрометчивости… Где же непривитым от диавольских соблазнов юнцам легче всего наопрометничать, как не в вертепе греха или в заповеднике порока — особенно ежели обе эти бесовские приманки заскладированы в одном помещении? Стал-быть, в это самое помещение и следует отправляться. Послужим благому делу путем наглядной демонстрации неприглядности пьянства и посильного уничтожения зелья.

Когда лопоухий Степан Чинарев выворачивал карманы перед папашей девицы Виолентины, Матвей Молчанов по чистой рассеянности выронил из памяти одно укромненькое местечко. Нечаянная простительная случайность: и местечко уж очень было укромное, и купюра там завалялась ерундоватая… Но на пару бутылок какого-нибудь местного пойла должно хватить.

* * *

Огромные зеркальные двери под лаконичной стереовывеской «Restourant» были плотно сдвинуты и на нетерпеливые щелчки по замочному сенсору реагировать упрямо отказывались. Поэтому Матвей довольно быстро перестал щелкать и принялся лупить по сенсору кулаком.

На четвертом ударе в воздухе прямо перед молчановской раздраженной физиономией вспыхнула показавшаяся не менее раздраженной алая стереонадпись на англосе: «Исключительно для иномирян». Матвей отпрянул было в невольном испуге, но тут же вернулся и с прежним остервенением накинулся на разнесчастный сенсор (тот, кстати сказать, был изрядно замызган и покрыт мелкими трещинами — вероятно, сносить ему приходилось многое). Надпись про «исключительно для», померцав, перековеркалась в собственный перевод на русский; потом раздробилась в более мелкое и пространное: «Открыто исключительно на время пребывания иномирян». А когда Молчанов, изрядно натрудив кулак, принялся уже озираться в поисках какого-нибудь подручного ударного средства, дверь прошипела сдавленно и воровато: «Ну че ты ломишься, оглашенный?! Кругом обойди, с задов!»

Наставник новоэдемского юношества победно ухмыльнулся и пошел обходить.

«Только для иномирян» — брешите громче! Это чтоб всякие местные эсэс-шоумены прохлопали такой роскошный способ выявления и взятия на учет паршивых овец? Якобы нелегальный кабак — что может быть удобней?!

С задов обнаружилась приоткрытая малозаметная дверка, из коей уже выглядывало точнехонькое подобие давешних патрульных обломов. Выражение подобиевой физиономии и протянувшаяся навстречу Матвею тарелкообразная длань красноречиво свидетельствовали: в данном заведении принято взимать плату за вход. Матвей красноречия демонстративно не понял, а когда подобие, насупясь, заступило дорогу, процедил:

— По приказу начальника патруля!

Дверной проем мгновенно освободился, и Молчанов, входя, мысленно поздравил себя. Кой-чего полезного от новоэдемских святош он все же перенял: вот так одним махом и своего добился, и денежки сэкономил, и по большому счету отнюдь не соврал.

Вертеп. Подпольный кабак. ЯКОБЫ подпольный — вероятность существования чего-либо подпольного по-взаправдашнему в условиях местного глобального виртуозного стука представлялась Матвею величиной, от нуля практически неотличимой.

Десяток ведущих вниз узких крутых ступенек (неподвижных, чуть ли не каменных даже — ну прям как в замке каком-нибудь).

Сводчатый зал без окон. Яркие фрески на стенах — пузатые-мордатые-бородатые мужики в невообразимого вида полумакинтошах-полуливреях (очевидно, таково было представление художника о древнерусских кафтанах), вкушающие нечто, вероятно, хмельное из тазикоподобных посудин. Какой-то очень сложной конструкции висячие лампы, мерцающий оранжевый свет которых весьма правдоподобно имитирует живой огонь. Стилизованный под фортепьяно комп-синтезатор в дальнем углу. Круглые деревянные столики, не златокедровые, конечно, но все равно очень красивые; и народу за ними не шибко мало, но и не ахти как много — раза в три меньше, чем было бы нужно для тесноты.

Матвей еще от порога углядел совершенно пустой столик, к каковому и отправился, дорогой пытаясь сообразить: с чего бы это внутренность вертепа-притона могла натолкнуть его на мысль о казарме?

Ответ был прост. Во-первых… Вернее так сказать: во-вторых, посетители вели себя не по-вертепски тихо — в зале этаким прозрачным туманом висел сдержанный гуд чинных негромких бесед. А во-первых, все посетители были мужчинами, главным образом лет двадцати-тридцати. Единственная особа противоположного пола имела место на небольшой эстраде в торце зала. Что-то она там пела под курлыканье синтезатора, эта высокая девица, преющая в длиннорукавом меховом жакете со стоячим воротником, волочащейся по полу юбке, перчатках и шляпке с вуалью.

Не успел Матвей расположиться за столиком, как рядом возникла мрачная личность, сомнительно белый фартук которой выдавал принадлежность к благородному сословию официантов. На конопатой физиономии личности изображалось, сколь счастливой была бы ресторанная жизнь, не шляйся в этот самый ресторан посетители. Беседа с личностью явно обещала жестокие разочарования. Так и вышло.

«Ну, чего вам? А? Нет, текилы не держим. И этого не держим. А? А что это? Ну, виски есть. Нет, больше двухсот пятидесяти граммов крепкого мы не подаем. Или две кружки пива. Да, не И, а именно ИЛИ. И обязательно с закуской. Что значит, какое пиво? У нас все хорошее, свежее… Как это — темное или светлое? Нормальное! Вы что, никогда пива не видели, что ли?! Не морочьте голову, меня люди ждут!»

В конце концов обоюдовыгодное решение все же нашлось. Матвей согласился оплатить (а возможно, даже и съесть) десять каких-то там специальных протрезвляющих сэндвичей и антиалкогольные пилюли, а официант согласился подать виски И кружку пива. Одну. Молчанов, правда, заикнулся еще и насчет чего-нибудь покурить, но заикание это было пресечено категорическим официантским «пф!», из-за соседних столиков на Молчанова скосились, как на воплощенного Сатанаила, и даже по всему залу вроде бы нехороший шумок пошел.

Шумок, впрочем, относился не к Матвею. Возбужденно, возмущенно, а то и просто-таки гневно гомоня, посетители притона греха все как один таращились на эстраду (при этом они так вытягивали шеи и так лихорадочно сверкали глазами, что в искренность гнева праведного верилось с немалым трудом).

Девица, оказывается, уже не пела. Перчатки этакими давленными крабами валялись у ее ног, и вырвавшиеся на свет Божий ногтистые пальчики неторопливо расстегивали жакет. Под уже прямо-таки непристойное улюлюканье публики певичка завершила разборку с архаичными несращиваемыми креплениями, скинула свое меховое одеяние и, лихо вертя его над головой за рукав, удалилась. Кстати, улюлюканье было единственным непристойным компонентом данного действа: под жакетом у стриптизерши оказался толстенный свитер. С длинными рукавами и стоячим воротником. Если она и собиралась его снимать, то не раньше, чем перед сном.

Матвей вздохнул и занялся пивом.

«Класс! — жарко перешептывались за ближним столиком тщательно небритые англоязычные сопляки. — Не, это еще что! А вот, говорят, она однажды юбку задрала! Ага, чуть ли не до самых колен! Представляешь?!»

Как не представить! Небось у нее под юбкой болотные бродни до пояса. И стеганые штаны.

Тут Молчанов обнаружил вделанный в столешницу пультик управления синтезатором и от тоски погнал через визирное окошко алфавитный указатель возможных заказов. Предлагаемая тематика, естественно, разнообразием не отличалась, и Матвей совсем уже было собрался бросить это занятие, как вдруг…

М.Молчанов. «Большая молитва». Романс.

Н-да… Какой же это, интересно, болван у них тут ведает подбором репертуара? Поди наткнулся кто-то в каком-то каталоге на название и передрал, не удосужившись прослушать, не удосужившись даже прочесть комментарий, к оному названию прилагаемый… А комментарий, между прочим, гласит: большой молитвой матросы древнего парусного флота называли огромную каменную плиту, которой их в виде наказания заставляли скоблить палубу. Так что, други мои новоэдемские, и молитва не вполне молитва, и сам романс к благочестивым отнести трудно… если, конечно, руководствоваться ВАШИМИ понятиями о благочестии. Но раз уж запись имеется, имеется и полное право…

Он воровато оглянулся на молчащий синтезатор и ткнул пальцем в пульт, в «экшн».

По залу, глуша разноголосый обмен впечатлениями от стриптиза, раскатился первый мощный аккорд.

Ну, все. Вот-вот охлынет парусами

Высь храмового многокрестья рей,

Дно отпускает лапы якорей,

И кто-то, не стыдясь чужих ушей,

Поет, блестя набухшими глазами:

«Спаси, Господи, люди Твоя там,

на пыльной земле,

Помоги им без слез пережить расставание с нами,

Сделай светлой их грусть,

если Ты призовешь нас к себе,

Ну а с прочим мы как-нибудь справимся сами».

Освобождая души от обузы,

Поморник, взмыв, пластает в небе крест,

И далеко разносится окрест,

Словам молитвы вторя, благовест

Стальных цепей о якорные клюзы.

Славься, Боже, хоть только за то,

что на взморье веков

Разделил твердь с водою

зовущими вдаль бурунами.

Вместо худших друзей дай нам,

Господи, лучших врагов,

Ну а с прочим мы как-нибудь справимся сами.

Синтезатор заткнулся, и стало тихо. Лица посетителей сатанинского притона забавно ободинаковило выражение тягостного напряженного непонимания.

Матвей довольно громко хихикнул, одним глотком добил виски и опять потянулся к пиву.

Вообще-то паршивая это привычка — запивать виски пивом. Тем более при изрядной отвычке от спиртного (в курсантскую да летную бытность выпивка перепадала нечасто; на Новом Эдеме до сих пор удавалось побаловаться разве что паршивеньким компотообразным винцом)… Антихмельная снедь, может, и выправила бы дело, кабы Молчанов удосужился о ней вспомнить. А он забыл удосужиться. И оттого как-то не сообразил, что внезапную одинаковость лиц ему удалось заметить по одной-единственной причине: все эти самые лица без исключения оборотились к нему (вероятно, мерцавшая над синтезатором цифирь мерцала не просто так, а обозначала собою номер столика, с которого поступил заказ).

И еще виски с пивом как-то начисто замыли одно довольно простое соображение: окружающие, конечно, все до одного лопоухие хлопы, да только хлопы эти с юношества махали топорами и ворочали бревна на вольном здоровом воздухе. А главное, их (хлопов) в ресторанном зальце на одного Молчанова человек пятьдесят.

Да, всего этого Матвей не сообразил. Зато он сообразил другое. Раз в банк заказов угодила его, молчановская, «Большая молитва», то по аналогичным причинам туда могла угодить и «Райская баллада» того же автора. А раз «Молитва» местных паршивых овец недопроняла…

Пультик синтезатора не к месту вздумал проказничать: дождавшись, когда Матвей изготовит палец к тычку, расшалившееся электронное устройство в последний миг раз за разом отдергивало ехидно подмигивающий сенсор. Но для человека, как известно, ничего невозможного нет. В конце концов наставник новоэдемского юношества изловчился придавить пультик локтем, левой рукой взялся за указательный палец правой, и дело пошло.

«Баллада» таки нашлась. Запуская ее (не просто так, а чтоб в органной аранжировке и непременно архидьяконским басом), Молчанов бормотал: «Сейчас… Щ-щ-щас я вам устрою… Вы у меня взвоете, овцы паршивые, вашу в дьявола искусителя и в ракету-носителя душу мать…» Судя по тому, что висящая в ресторане тишина совершила чудо — сделалась еще непрошибаемей, чем прежде, — бормотал он это не про себя.

Наконец синтезатор взревел, да так, что ламповые блики закачались по-настоящему:

От святого Петра, ключаря райских врат,

По начальству доклады идут:

Каждый день столько душ отправляется в ад,

Что за вход черти взятки дерут.

А извечный путь в рай лопухами зарос,

Ходоки на нем перевелись.

Душам проще бездельно сползать под откос,

Чем карабкаться в горнюю высь.

Вот теперь уже взревел и зал, причем не только голосами — в лавине негодующих выкриков явственно различался грохот отодвигаемых стульев. Правда, Матвей был слишком занят, чтобы обращать внимание на всякие пустяки. Наставник юношества трудолюбиво пытался хоть каплю еще вытряхнуть из безнадежно пустого бокала на до хруста вытянутый язык.

«У коллег кой-чего перенять бы пора, —

Поучает начальство в ответ. —

Коль, к примеру, нейдет к Магомету гора,

Сам уходит к горе Магомет…»

Матвей не заметил, ни на каком именно полуслове заткнулся синтезатор, ни откуда взялись близ его, Матвеева, стола три (это, впрочем, довольно рискованное утверждение) румяноликих красавца двухметрового роста и такой же ширины плеч. Некоторое время наставник юношества тщетно пытался вникнуть в смысл пространной путаной нотации, с каковою обращалось к нему упомянутое неопределенное число красавцев. Кажется, речь шла о том, что в этом вот притоне греха и возмутительного разврата собираются развратники приличные и благочестивые, которые не любят, когда при них напиваются и непочтительно поминают святых.

Молчанов было хотел ответить чем-нибудь вроде «ну и собирались бы тогда не в притоне, а в церкви». Но спорить было лень. Поэтому он всего лишь привстал, звонко заехал одному из красавцев по правой щеке и невнятно попросил смиренно подставить левую.

Дальнейшее колледжерному учителю запомнилось плохо. Перед глазами плескалась тошнотворная муть, из которой высверкивали какие-то лица, предметы мебели, кулаки… иногда почему-то ботинки… Кажется, он все-таки кого-то пытался бить, и под его неуклюжие взмахи несколько раз действительно подворачивалась левая щека… правда, к сожалению, собственная.

2

Веки раздвигались так медленно, с такой невыносимой натугой, что Матвею отчетливо прислышался визгливый жалобный скрип. Но когда титанический труд увенчался-таки успехом и когда удалось, сцепив зубы да обливаясь слезами, перетерпеть нападение света, остервенело кинувшегося выгрызать обеззащитневшие глаза… Да, вот тогда-то выяснилось: приложенные усилия и перенесенные муки стоили того, чтобы их переносить и прикладывать.

Потому что вокруг обнаружились голые белые стены, и стен этих было три, а четвертую подменяла собой прочная решетка с раздвижными дверьми (запертыми), с раздвижным окошком (запертым) и с табличкой на глобале (первая надпись на глобале, увиденная Матвеем за последние четыре месяца): «Прикасаться воспрещено. Любыми способами препятствовать наблюдению из коридора воспрещено».

Молчанов умиротворенно смежил глаза и расслабился. Более детальное изучение окружающего интерьера ему не требовалось — еще в детстве будущему суперхакеру выпало предостаточно возможностей изучить такие интерьеры во всех их стандартных подробностях.

Не глядя и даже толком не ощупывая, он знал теперь, что валяется (в одежде, обуви и, кажется, в шляпе) на этаком жестком влагоотталкивающем топчане, хоть под, хоть за которым хрен спрячешься; а треть противоположной стены залита голубоватым керамопластом, из которого торчит кран (температура воды плюс тридцать два градуса по шкале Цельсия), раковина, полочка с умывальными принадлежностями (мыло от древности растрескалось, а зубной массажер лыс и на попытку включения реагирует одним лишь истерическим писком)… А еще там есть зеркало — непременно треснувшее и захватанное мыльными пальцами… Вспомнив о зеркале, Матвей непроизвольно вновь приоткрыл глаза и скосил их на «умывальный угол». В этот раз открывание глаз удалось с поразительной легкостью, но, пожалуй, лучше бы оно не удалось вообще.

Ошарашенный увиденным, Молчанов судорожно задергал ногами и сел, уставясь в надтреснутое, захватанное мыльными пальцами зеркальное стекло. А оттуда, из стекла этого, с ужасом пялилось на Матвея какое-то невообразимое уродище. Губы — ни дать ни взять хот-доги под кетчупом, нос цветом, формой и, главное, консистенцией напоминает маринованный томатоид, а уж глаза… Две треснувшие перезрелые сливы. Два стремительно, именно что НА ГЛАЗАХ, чернеющих синяка, в недрах которых совсем потерялись тусклые пятнышки заплывших зрачков. Ужас.

Матвей машинально притронулся к нижней губе и зашипел от как-то вдруг, толчком осознавшейся боли. Ч-черт… Похоже, хитроумный план увиливания от многолетнего труда в свинарнике обошелся намного дороже, чем кое-кто имел наглость рассчитывать… Да и удался ли он вообще, план этот?

Идея-то была примитивна, как все великое. Зиждилась она на том резонном соображении, что космопорт, как объект неисключительного пользования новоэдемской общины, находится под юрисдикцией не местных правоохранительных органов, а Интерпола. Матвей рассчитывал, что за дебош в ресторане его упекут в полицейский участок и местным властям выдадут только при наличии твердых гарантий, что к выданному нарушителю в качестве наказания не будут применены меры, осужденные Берлинской Конвенцией. К таковым, как известно, относятся смертная казнь, насильственное изъятие трансплантабельных органов и принудительные работы (почитаемые разновидностью рабства). Насчет оных последних, естественно, гарантий не будет (а если и будут, никто в них не поверит), и выдача не состоится. Дальше же все вообще поскользит, как на антиграве. Задержанный Интерполом имеет право связаться с любым человеком; правда, только с одним, так нам и надобно только одного — Дика Крэнга. Ну, и никуда дружочек Дикки не вывильнет: как миленький раскошелится и на залог, и на билет, и на другое-прочее. А уж после другого-прочего будет видно.

Да, план был хорош. Только вот удался ли он?

Окружающее, конечно, очень смахивает на участок, но…

Именно так: но.

Конечно, в сидящих на голодном энергопайке Сумеречных Кварталах тоже вместо изолирующих полей использовали разную примитивщину типа бронестеклопласта или вовсе уж вульгарных решеток. Но Сумеречные Кварталы даже сами их жители редко величали иначе, нежели трущобами, дырой или родственными нецензурными именованьями. А Новый Эдем и наипристрастнейший злопыхатель так не назовет. Почему же?..

И ведь если б только решетка! А этот громоздкий комплекс непонятных сооружений в том месте, где надлежало бы расположиться унитаз-дезинтегратору? Все больше и больше рискуя чистотой одежды и санитарным состоянием камеры, Матвей несколько труднопереносимых минут протоптался возле уродливого керамопластового сосуда, беспомощно заглядывая в наполненный водою квадратный бак, щупая скрученную рулоном ленту из незнакомого вещества и понося разработчиков загадочного оборудования самыми ужасными словами, какие только приходили на ум. Вот ведь, наверное, древность… До такой дремучей посконщины даже местные ревнители старины не додумались (эти, кстати сказать, долбанные ревнители ревностнее всего блюдут именно удобства личного, не выставляемого напоказ быта)…

Ругался Матвей, конечно же, зря. Не будь его наблюдательность помрачена алкоголем и побоями, он давно бы уже заметил прилепленную к стене прямо над водяным баком подробнейшую инструкцию. Когда же это произведение ввернулось-таки в поле молчановского зрения, времени на штудировку всех сорока четырех пунктов уже не оставалось.

Еле успев кое-как пробежать глазами параграфы «Подготовка к работе» и «Исходные операции», Матвей был вынужден приступить к их судорожному выполнению. Дальнейшее превратилось в настоящую пытку. И нечего ухмыляться. Сами попробуйте сидя читать мелкий, убористый текст, зафиксированный позади на уровне вашего затылка, — и ведь это сидя не просто так, а занимаясь ответственным, можно даже сказать рискованным делом!

И именно тогда, когда Матвей путался в ленте дряни с идиотским набором звуков вместо названия, не решаясь приступить к на редкость омерзительной процедуре (анонимный автор инструкции почерпнул ее не иначе как из арсенала приемов самоудовлетворения мазохистствующих пассивных геев)… Вот именно тогда-то и послышались в коридоре неторопливые, какие-то очень самоуверенные шаги.

Об надеть штаны в таком положении никакой речи быть не могло; скинутые Молчановым еще при чтении первого инструкционного параграфа шляпа и сюртук валялись чересчур далеко, дотянуться до них не удалось даже ногой… Единственное, чем можно было хоть как-то прикрыться, это клочья туалетной… как ее… бумаги. Так Матвей и заспешил поступить, матерясь сквозь стиснутые от гадливости зубы.

Ну конечно же, вот именно этому полицейскому непременно потребовалось оказаться бабой! И хоть бы ж еще мужикоподобиной какой-нибудь престарелой — то б полбеды… Так нет же! Остановившуюся возле решетки высокую крепенькую блондинку лет максимум тридцати можно было бы назвать красивой, имей ее лицо поменьше сходства с верблюжьей мордой (сходство это проявлялось не в чертах, а в выражении непрошибаемой равнодушной надменности).

Устремив взор прозрачных голубых глаз приблизительно метра на полтора выше Матвеевой головы, блондинистая офицер отстегнула от мундирного пояса микросупербрэйн, по-пистолетному нацелила его саунд-контактором на ежащегося в стыдобной позе арестанта и принялась скучным голосом декламировать:

— Вчера при задержании вы, будучи в невменяемом состоянии, представились как рэбэ Владимир Рюрикович. — Она говорила по-русски очень правильно; пожалуй, даже слишком правильно для человека, говорящего на родном языке. — В то же время целый ряд свидетелей опознал в вас (не без труда и удивления, надо сказать) преподавателя местного колледжа Степана Чинарева. Какую из приведенных версий вы признаете истинной?

— Вторую, — простонал Молчанов, тщетно пытаясь кое-как задрапировать свои ляжки и прочее.

Офицер скосилась на ворох бумаги в его руках и произнесла с прежней бесстрастностью:

— Очень не советую вам пихать все это в ваш зад. Впрочем, не смею вторгаться в конфиденциальные подробности личной жизни.

— Хоть бы краешком глаза улыбнулись! — злобно прошипел Матвей. — А то вы делаете невозможное: имеете вид даже более идиотский, чем я!

— Напоминаю, что оскорбление офицера, в форму одетого… — (Вот же выламывает язык! Немка она, что ли? Или полька?) — …приравнивается к оскорблению чиновника Интерпола при исполнении им служебных обязанностей. Советую быть осторожнее. Теперь следующее… — Она вздохнула и опять завела глаза чуть ли не к потолку. — Сообщаю, что комиссаром участка Интеррасовой полиции космопорта планеты Новый Эдем принято решение пока не выдавать вас местным властям на основании подпункта шесть-прим пункта восьмого раздела…

— Я понял, понял! У вас все, наконец?!

— Почти. Вам уже зачитывали ваши права, но вы были в совершенном несостоянии их понять…

— Сейчас я тоже в этом… несостоянии, — прорявкал Матвей. — Отвернитесь хотя бы, или я заявлю, что в вашем участке к задержанным применяются пытки!

Кажется, отворачиваясь, офицер все-таки улыбнулась. Чувствуя, что она вот-вот приступит-таки к изложению прав, Матвей взвыл страдающе:

— Господи, ну какому же кретину вздумалось установить здесь это… это…

— Не кретину, а кретинке, — спокойно поправила офицер, сосредоточенно разглядывая противоположную коридорную стену. — Года три назад я арестовала и отказалась выпустить на поруки одного из местных столбов… нет, столпов. Он публично оскорбил комиссара Маарийохаккинен, а в ее лице — весь личный состав участка. Этот ханжа считал себя вправе назвать чудовищем разврата любую женщину, брюки носящую. И понес наказание. В отместку здешние власти инспирировали какую-то аварию и на три недели оставили участок без энергии.

Офицер замолчала.

Пытаясь понять, какое отношение отзвучавший монолог имеет к заданному вопросу (между прочим, вопрос-то был риторическим), Молчанов даже позабыл о незавидном своем положении. Почти целая минута ему потребовалась, чтобы увязать воедино услышанные «я», «она» и «весь личный состав», а также представить себе, каково было заниматься тем, чем он сейчас занимается, при неработающих дезинтеграторах. И каково было мыть, выносить и прочее не только за собой лично, а и за здешним столпом. И каково было решать проблемы, типа что мыть и куда выносить. После такого, естественно, через себя перепрыгнешь, а таки озаботишься о гарантиях неповторения…

— Предлагаю компромисс, — выговорила между тем офицер… пардон, комиссар, продолжая подчеркнуто любоваться стеной. — Я не дам ход факту оскорбления при исполнении, а вы воздержитесь заявлять о пытках. Прошу простить и понять: здесь не имеется особенно с кем поговорить.

— Согласен на компромисс при условии… — Матвей не смог удержаться от мелкой ответной пакости, — при условии незамедлительного рабочее место кой-чьего ухождения на.

Это была ошибка. По части мелких пакостей вышеупомянутая «кой-кто» сама оказалась мастерицей не из последних.

— Собственно, я приходила сообщить, что один человек подал прошение о свидании с вами. Не вижу причин для проволочки. — Тут мстительная полицейская дива вдруг решила заговорить с нарочитым акцентом: — Посетитель допущен будет к вам нескольких секунд течение в.

Не оборачиваясь, она небрежно отдала честь и зашагала прочь. Единственным следствием истеричного молчановского «Только попробуйте!!!» было то, что обремененные погонами удаляющиеся плечи мелко затряслись. И Матвею как-то не пришло в голову заподозрить, будто комиссар Маарийохаккинен плачет.

* * *

«Весь личный состав полицейского участка» оказалась-таки доподлинной стопроцентной заразой. Насчет нескольких секунд она, правда, погорячилась, но Матвей окончить свои дела все равно не успел. Самое обидное, что не успел-то он сущую ерунду, а именно только надеть штаны. Хорошо еще, что посетителем оказался не кто-нибудь из местных «столбов» и не (как Молчанов было с ужасом заподозрил) благонравная девица Виолентина.

Посетителем оказался невесть откуда взявшийся душевный друг Крэнг.

С великолепным сарказмом Дикки-бой оглядел молчановское расквашенное лицо, грязные, исцарапанные Матвеевы пальцы, торопливо сращивающие застежки на изрядно потрепанных во вчерашней драке штанах…

— Ну что, Мат, по вкусу тебе пришлась райская жизнь?

Матвей ответил не сразу. Сперва он попытался изобразить своей непослушной физиономией что-нибудь вроде надменности, презрения или хоть благородного равнодушия, на худой-то конец. Ценой героических усилий ему удалось-таки изменить выражение лица — правда, не собственного, а крэнговского: на роже старого приятеля давешний сарказм перекорчился в ехидную лицемерную жалость. Заметив это, Молчанов плюнул на мимику и в нескольких кратких энергичных выражениях разъяснил Дикки-бою свое мнение о всевозможных долбаных козлах с их козлиными долбаными вопросиками.

Крэнг посерьезнел — мгновенно и очень по-нехорошему. Голова его втянулась в плечи (каждое из которых, кстати, шириною равнялось обоим молчановским); пальцы левой руки, ухватившейся за решеточный прут, побелели от напряжения… А правая Крэнгова пятерня вдруг дернулась куда-то за хозяйскую спину и тут же вымелькнула обратно, а из нее, из пятерни этой, вымелькнуло сквозь решетку что-то немаленькое, продолговатое, льдисто взблеснувшее…

Матвей перехватил вспарывающую воздух штуку за какой-то миг до того, как она бы врезалась ему в переносицу. Перехватил, оглядел, хмыкнул удовлетворенно: «Давно бы так»… Хмыканье это слилось со звонким щелчком, и через секунду к горлышку самооткупорившейся фляжки сладострастно прильнули «два хот-дога под кетчупом».

Семидесятипятиградусная текила выжигающей лавой прошлась по разбитым губам и пересохшему горлу, но Матвей, судорожно выглатывая содержимое фляги, громко подскуливал не столько от боли, сколько от совершенно неприличного удовольствия. К сожалению, все на свете рано или поздно заканчивается, а уж удовольствия — гораздо раньше, чем прочее-остальное. Окинув тоскливым взглядом опустелую емкость, несчастный узник выронил ее, попятился, не глядя нащупал койку и сел. И поинтересовался:

— Больше нету?

— Потом хоть утопись в ней, а пока мне нужно, чтоб у тебя мозги прочихались. — Крэнг, как всегда, обильно шпиговал англос русскими словечками, некоторые из каковых употреблял в значениях крайне оригинальных. Но у Молчанова пока еще не было сил его поправлять.

Рука Дикки-боя вновь скользнула в какое-то спереди невидимое вместилище за спиной, и Матвей, вопреки только что выслушанному отказу, уже приготовился ловить вторую флягу… но — увы! — его беспочвенная надежда не пожелала сбываться. Крэнг достал что-то вроде сигаретной пачки, сдавил это что-то в кулаке, бросил об пол, и у его ног забился в конвульсиях разворачивающийся походный стул… даже нет, чуть ли не кресло… и даже безо всякого «чуть ли не»… Однако!

Конечно, в подобных игрушках нет ничего сверхъестественного — это то есть кроме цены.

Только теперь Матвей обратил внимание, что выгодно облегающий могучую Крэнгову фигуру серебристо-зеленый комбинезон сшит (именно сшит!) из натуральной хлопковой ткани; что на запястье Дикки-боя трудолюбиво отсчитывает время не какой-нибудь там вшивый таймер, а доподлинный механический «Блэкбрилл» трудновообразимой старинности и такой же стоимости…

Одно из двух. Либо дружище Крэнг, оставшись без присмотра, по самые локти запустил хватала в неприкосновенно-резервную заначку, либо…

— Либо, — сказал дружище Крэнг, весело осклабляясь.

А потом добавил, осклабляясь еще веселее:

— Чего таращишься, как змея на штаны? Я твою кожу в любых видах видал. Я по твоей коже читаю, как по дисплею…

— Вероятно, читаешь ты все-таки не по коже моей, а по роже, — устало предположил Матвей. — А что долженствовало обозначать твое эффектное «либо»?

Крэнг многозначительно подмигнул.

— Я э-э-э… как это у вас говорят?.. уделался, — сообщил он, понизив голос чуть ли не до шепота и воровато зыркнув через плечо.

— Что?! — Вообще-то Молчанову казалось, будто он давно уже научился расшифровывать Крэнговы лингвистические шедевры. Получается, зря казалось.

Душевный друг Дикки-бой растерянно скребанул в затылке:

— Ну, говорю же: уделался. Или как правильно — вступил?

— Да говори ты уже на чистом англосе или глобале! — раздраженно рявкнул было Матвей и тут же, зашипев по-удавьи, прижал ладони ко рту: состояние губ неудалого наставника новоэдемской молодежи категорически не позволяло вести разговор «на басах».

— О, между прочим, — оживился Крэнг, — что тут у них с языками? Я еще в прошлый прилет с одним техником заговорил на глобале, так он от меня кинулся, как от черта. И в этот раз тоже…

— Именно как от… ой, ч-черт… черта… — Говорить, не шевеля губами, к сожалению оказалось практически невозможно. — Глобал тут запрещен. Господь, понимаешь, за что-то там наказал предков смешением языков; стал-быть, учить всеобщий язык — идти против Божьей воли. Да хуже того: они по этой же причине считают чем-то вроде досадной хвори знание больше чем одного языка. Тут в ходу англос, русский и немного украинский, так примерно треть народу из благочестия не желает понимать остальных. Брэйнишь, какой бардак получается сплошь да рядом? Зов… дьявол, да что ж больно-то так?! Зовут, понимаешь, то туда, то сюда попереводничать (в основном всякие междусемейные склоки), а вместо благодарности этакая снисходительная укоризночка… или вообще как на калечного какого-то смотрят…

Дикки-бой опять скребанул затылок. Потом еще раз скребанул (вероятно, для верности). А потом сказал глубокомысленно:

— Ах-ха… Ты ж украинский тоже знаешь? Получается, ты с каждым из местных можешь объясниться, а они сами друг с другом, может быть, и никак… Вот видишь, как все удачно на тебе сходится!

Несмотря на то? что Крэнг перешел-таки на относительно чистый глобал, смысл его речи от этого не прояснился.

— Ладно. — Матвей повалился на койку, подложил руки под голову и уставился в потолок. — Давай, разархивируйся. Чем ты там уделался, во что вступил и, главное, чего тебе от меня-то нужно?

Дикки-бой сделался очень серьезен:

— Я вступил в дело. Не бойся, дело очень выгодное. И под тебя забронировал уютное местечко. В общем, потом объясню, что к чему, а пока давай собирайся. Сейчас сбегаю к этой здешней полицай-хренотерке («Гренадерке», — поправил Молчанов страдающе), внесу залог и буду тебя забирать.

Выговорено все это было очень решительно и по-деловому, однако же сам Крэнг с места не стронулся — сидел, как сидел, и выжидательно, чуть ли не с опаской даже глядел на Матвея. А Матвей рассматривал белый светящийся потолок.

Немая сцена тянулась минуту или две, а потом Молчанов сказал:

— Хрена. Пока не узнаю, во что ты меня втравливаешь, я с этого топчана ни на ангстрем.

— Можно подумать, у тебя есть какой-то выбор, — пробормотал Дик без особой, впрочем, уверенности.

— А как же! — Молчанов по-прежнему любовался потолком. — Например, оскорблю красавицу, в форму одетую… Похоже, оскорбление при исполнении вообще единственное, с чем приходится иметь дело местной полиции… И хрена эта самая полиция меня тебе выдаст.

Он до хруста скосил глаза и посмотрел на Крэнга поверх синяков.

Крэнг воровато озирался:

— Я не могу здесь… Здесь могут быть под-слушки…

— Дурак, — сказал Матвей и сел (смотреть на собеседника ему хотелось, а вывихнуть глаза — нот). — Здесь НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ подслушек. О чем, интересно, ты думал, когда перся сюда? Что я с полнамека облобызаю тебя сквозь решетку и поскачу за тобой на задних цыпочках? Спа-си-тель… Благодетель долбанный, мать твою…

Крэнг вздохнул и полез в нагрудный карман.

— О чем думал, о чем думал… Сам ты долбленный мать… О том и думал, что брыкаться станешь из проклятой своей огородости…

— Гордости, — осторожно рявкнул Молчанов. — Ты продолжаешь?!.

Дикки-бой на рявк не отреагировал. Дикки-бой выволок из кармана портативный «антижучок» (очень недурной, из последних универсальных моделей), включил его и гулко, по-коровьи вздохнул:

— Между прочим, тут нет никакого криминала… почти. Просто конкуренты, мать их ту хэлл… Ну, хорошо, твой верх. Ты слыхал когда-нибудь такое слово: «флайфлауэр»?

— Ну, — сказал Матвей.

— Ты знаешь, что эти твари даже в своем родном мире — страшная редкость?

— Ну, — сказал Матвей.

— Не нукай, не напряг, — старательно выговорил Дик, явно гордясь собой и своим знанием русского. — А знаешь, что из этих… фер-мен-тов этих… фи-то-ин-сек-то-и-дов делают очень дорогие духи? Самые дорогие духи. Безумно дорогие. Знаешь?

— Ну, — сказал Матвей.

— Сейчас этим занимается какое-то дочернее предприятие «Макрохарда» (шустрые ребята лезут всюду, откуда пахнет наваром). То есть вообще-то они там занимаются вынутыми алмазами — тоже счетастый бизнес, сам понимаешь. У этих парней исключительная монополия на геологические разработки, но постоянного поселения там нет… Ну, не подходящее там место для поселений… Проблема там одна, понимаешь… вот. Раз в три-четыре года они снаряжают экспедиции за камушками, а заодно и флайфлауэров отлавливают, пытаются разводить на Земле… Но когда на Земле, качество чем-то там хуже и разводятся эти фиалкотараканы плохо… В общем, ты когда-нибудь слышал о Бернарде Шостаке? Это биохимик, чуть ли не гейтсовский лауреат.

Молчанов нахмурился и промямлил какую-то нечленоразделыцину. Фамилию Шостак он определенно слыхал, и не раз, но, помнится, к биохимии и Гейтсовской премии слышаное отношения не имело…

А Крэнг продолжал:

— Он впервые сумел разработать синтезкод этого ферме… ферм… ну, этих духов. Но ты же понимаешь, синтетик стоит гроши и серьезным спросом пользоваться не будет (там же всей цены, что из редчайшей живности получают, а запах, по совести говоря, гадковатый)… Поэтому Шостак придумал основать на родине флайфлауэров колонию. Понимаешь…

— Не понимаю. У макросов с постоянным селением проблема, а у Шостака что?

— А у Шостака этой проблемы не будет, — сообщил Дик. — У него голова — куда там «крепко-твердым»! А ты лучше слушай. Колония будет вроде здешней, со всякой такой экзотикой. Только будут не лесорубы, конечно, а егеря-сборщики, которые как бы это… добывают этих… тварей… с риском для жизни, вот. И варят духи чуть ли не прямо в джунглях. На — гы-гы! — кострах. Но… — Дикки-бой попытался выдержать эффектную паузу (и выдержал бы, только терпения не хватило), — но это все так, заставка. А на деле — потайной бункерок и синтез-лаборатория. Маленькая, литров на сто пятьдесят — двести в год, иначе цена упадет. Понял? А в перспективе еще и туризм. Парфюм-сафари, а? Прилетел, сходил с профессионалом в джангл, сам себе сделал духи… Да за такое счетастые будут платить суперозверелые деньги! Понял?

— Я даже большее понял, — рассеянно вымямлил Матвей. — Максимум через год антимонопольный комитет заинтересуется всей этой лавочкой, мигом дороется, что объем производства намеренно ограничивается в целях жульнического раздувания прибыли… И останется твой Шостак без монополии. И без штанов.

— Не останется, — отмахнулся Крэнг. — Потому что никто не дороется. Говорю же, есть там…

Теперь настал Матвеев черед отмахиваться:

— Ладно, хрен с ними. Все я уже понял, в одно только втюхаться не могу: при чем здесь ты. И я.

Крэнг победоносно ощерился:

— При всем! По закону о преимущественных правах колонисты имеют безоговорочный эксклюзив на разработку основных ресурсов. ВСЕХ, понял? И алмазов — тоже. Поэтому Шостак возглавит колонию лично. А «Макрохарду» — вот! — Он оттопырил средний палец, поразмыслил секунду и вдобавок скрутил исконно славянскую дулю. — Как по-вашему говорят: на кость, выкоси?

— Как говорят по-нашему — это наше дело. Еще раз спрашиваю: какое отношение ко всему тобою вышеизложенному имеем ты и я?

— Я в деле, — гордо объявил Дик. — И между прочим, навербовать егерей-собирателей на Новом Эдеме — ну» чтоб с опытом безаппаратурной работы и вообще с подходящим опытом — это я посоветовал.

— Если руководство этой аферы прислушивается к твоим советам, можешь место мне не держать, — хмыкнул Молчанов и вдруг с маху хлопнул себя по лбу: — Ты как сказал, Шостак? А он, часом, не имеет отношения к «Шостак энд Сан Глобкэмикал»?

Крэнг тоже хмыкнул:

— Имеет. Он как раз именно сын. И «Глобкэм» финансирует всю эту, как ты говоришь, аферу.

— Подожди-подожди… Что-то же говорили такое, будто они на грани банкротства…

— Тушь, — пренебрежительно заявил Дикки-бой. — Видал? — Он чиркнул пальцами по комбинезонному рукаву, щелкнул по стеклу часов. — И это даже не весь аванс.

— Остальное небось выкинул на билет до Нового Эдема? — осведомился Молчанов.

— Никаких билетов. Экспедиция уже готова на все сто, транспортник сейчас на орбите. Навербуем здесь двадцать рабочих, заберем тебя — и вперед! С местными бонзами договорено. Они, правда, не очень обрадовались, но согласие на вербовку дали (кто-то из «Глобкэма» нашел способ на них нажать).

Ну конечно, вот что за гостей, явно не имеющих отношения к грузоперевозкам или туризму, готовились принимать в порту; вот из-за чего сдвоенные патрули и распоряжения удерживать юношество от опрометчивых поступков…

— Слушай, малыш мой Дикки, а что ты своим нынешним хозяевам понаплел обо мне?

— Ничего такого! — Малыш Дикки аж руки вскинул, будто сдаваясь. — Даже имени не назвал. Сказал просто, что есть тут очень стоящий человек. А у них как раз подгадался дурацкий прокол с кадрами: бухгалтер опорно-двигательную базу откинул. Все, понимаешь, калькуляции поподбивал, снаряжение оприходовал, а чуть ли не перед самым вылетом — на тебе. Какой-то несчастный случай там…

— Так ты что, в бухгалтера меня?! — Матвей от изумления даже о боли в губах забыл.

— Н-ну да… — растерянно протянул Крэнг. — Но ты не бойся, справишься. Ты же умный, А там все уже в основном сделано… И еще будешь переводчиком…

— Интересно, а какое уютное местечко ты забронировал для себя? — осведомился Молчанов.

— Я — начальник боевой группы. Ну, охрана и прочее. Десять орлов в подчинении. Да каких! Один к одному, сам отбирал.

— Воображаю! — Матвей захихикал и не лег, а прямо-таки обвалился на койку. — Каждый небось еще тупее тебя. И где только удалось выискать таких аж десятерых?

Крэнг вскочил со своего складного кресла, Ухватился обеими руками за решетку и стал невероятно похож на гориллу из какого-нибудь нищего зверинца.

— По-твоему, я что, тупица? Почему?

— Потому что флайфлауэры — это Байсан, — тихо, но очень раздельно выговорил Молчанов. — А Байсан — это всадники. А я — не самоубийца,

— Говорю же, Шостак что-то изобрел против них такое… секретное… ну, что ли, усмиряющее… Для других останутся пугалом, а нас не тронут. Это такое будет… — Дик замялся, подбирая слова, но Матвей не стал дожидаться результата.

— Я сам знаю, какое это будет, — злобно сказал бывший великий хакер. — Этот твой Шостак изобрел навязаться в конкуренты коллективу пай-мальчиков под вывеской «Макрохард». Где-нибудь по дороге вас подстережет фрегат без опознавательных знаков и спасет от всадников ха-а-рошим деструкторным залпом. И пожалуйста. Только без меня.

Крэнг попробовал втиснуть лицо между прутьями (без особого успеха) и тоже перешел на полушепот:

— Предпочитаешь гнить здесь? Мат, мы старые друзья, но ты ничего не понял. Не будет твоего согласия — не будет и залога.

Молчанов нарочито медленно поднялся, нарочито медленно подошел к Дику, почти коснулся носом его носа и сказал по слогам:

— На-пле-вать.

— Мат, — торопливо забормотал Крэнг, — понимаешь, то, о чем ты говорил… Я и сам все это понял, только, понимаешь… я понял, но слишком поздно, понимаешь? Я…

— Рад бы выйти из дела, но не знаешь как? Щупани за попку офицера Маарийохаккинен. В этой гостинице небось куча свободных номеров.

— Не поможет. — Дикки-бой шмыгнул носом (совсем как давным-давно, еще в Сумеречных Кварталах, когда, без спросу вляпавшись в очередную дурость, запоздало прибегал к дружку Мату за умным советом). — Я получил аванс и почти все потратил. Твоя Малолихарканен поправит трусы и доставит меня на корабль в наручниках.

— Так от меня-то ты чего хочешь?! Чтоб я, беззаветной дружбы ради, согласился подохнуть с тобой за компашку? Чтоб тебе, бедненькому, скучно не было — так?! Да пшел ты!!!

— Если ты будешь с нами, никто не погибнет. Ты всегда умел что-нибудь придумать! И потом, это же подвернулся такой удачный случай больно лягнуть макросов…

— Подвернувшиеся случаи удачными не бывают! Удачными бывают только те случаи, которые создаешь сам! — прошипел Матвей.

Он посмотрел в совершенно особачневшие глаза Крэнга (такой могучий облом, глядящий полудохлой дворнягой, — ну и зрелище!), яростно сплюнул (все-таки не в Крэнговы глаза, а под ноги), отвернулся и пошел к своей койке.

Ну вот что делать? Объяснять поздновато прозревшему Дикки-бою, как это подло — втравливать в свои неприятности друга, который ни сном ни духом?.. Втолковывать, что у Матвея шансов уцелеть во всей этой передряге будет ровно на одну треть меньше, чем у любого прочего ее участника, поскольку ему, Матвею, будут угрожать не Две напасти, а три?! Слухи о скором банкротстве фирмы «Шостак энд Сан Глобкэмикал» впервые заходили пять с лишним лет назад, после того как некто М.Молчанов вместе с тогдашней подельницей своей Леночкой по заказу некоей группы лиц провернули кой-какую хакерскую комбинацию. Вряд ли, конечно, Шостак и Шостак-сан докопаются, что С. Чинарев имеет отношение к М.Молчанову… Но «вряд ли» — гарантия слабая…

Нет, друг Дикки-бой, все-таки ты сволочь последняя. Не потому, что норовишь подставить, а потому, что лишний раз из-за тебя вспомнилась Леночка. Леночка, которую уже почти удалось забыть (почти удалось уговорить себя, что почти удалось забыть); Леночка, которая была таким классным партнером в компьютерных шахерах-махерах и которая в конце концов все-таки не согласилась на большее…

Так что проваливай на Байсан в одиночку, старый друг последняя сволочь Дикки, и пусть тебя там… Ведь как ни верти, а «Глобкэм» затеял совершенно гробовую затею! Хотя…

Хотя…

Байсан. Всадники. Флайфлауэры. И вынутые алмазы. И монополия «Макрохарда». И случай лягнуть крупнотвердых. Да еще как лягнуть-то! Это им не компьютерные тараканы — то было всего-навсего по мозгам, а тут может получиться по самому болючему, по счетам то есть…

Так, за время честной жизни мозги работать не разучились — это есть хорошо. И работают они в направлении нужном — это еще лучше. Если обстоятельства делают невозможным достижение цели, дураки задирают лапки, а умные просто меняют цель. Уж кем-кем, а дураком М.Молчанова злейший друг не назовет. А что цель придется менять не свою — это всего-навсего сопутствующая подробность. Мелкая и незначительная.

Так-так-так. А идейка-то впрямь хороша, ради такой бы и порисковать можно. Тем более что жизнь нам, разочарованным, как-то все больше не в радость… А если выгорит дельце (ТАКОЕ дельце!), глядишь, и вкус к ней, к жизни-то, обратно появится. Одним махом вставить и макросам (макросам!!!), и «Глобкэму»… да еще не одних светлых идеалов ради, а и самому оказаться при материальной выгоде… Недурственно, господа, весьма недурственно!

Н-да, недурственно… БЫЛО БЫ.

Потому что идейка осуществима только непосредственно на Байсане, а до этого самого Байсана добраться шансов практически никаких. И не только практически никаких, но даже хоть и теоретически… Впрочем… Гробовых ситуаций некоему Молчанову в жизни выпадало предостаточнейше, но помянутый Молчанов из оных каждый раз выкручивался — тут дружище Дикки прав на все сто. Это раз. Если вот так с ходу, на голом месте некоего Эм Молчанова осенила превосходнейшая идейка, глядишь, и по поводу «добраться до Бай-сана» тоже че-ничо осенит — это два. И наконец, три: альтернатива-то принятию Крэнгова предложения есть? Считай, что нету. Несколько лет по пояс в свинском дерьме (причем «по пояс» и «в свинском» — это только при изрядном везении!) и 99% вероятности сгинуть в составе экспедиции при невыясненных… нет, иначе: 1% вероятности НЕ сгинуть и осуществить-таки крайне соблазнительную идейку… Есть тут о чем раздумывать?

А Крэнг что-то попритих… Изверился уговорить? Плохо. Как бы это его поненавязчивей обнадеж?..

— Мат!

Окрик был таким жалостным, таким просящим, что Матвей против желания обернулся. Обернулся и вскрикнул от неожиданности, ослепленный целой очередью стремительных ярких вспышек. Когда же он сообразил наконец, что происходит, заслоняться руками или отворачиваться было поздно: Крэнг уже неторопливо прятал в карман крохотную визионку.

— Отдай, гад! — Изображаючи ярость праведную, Молчанов немного перестарался: с его перековеркавшихся в злобной гримасе губ закапало красное.

Дик храбро сказал, на всякий случай попятившись от решетки:

— Обязательно отдам. Или тебе — на борту лифт-модуля, через пять минут после старта, или… Или Эленке. Не беспокойся, как-нибудь найду способ переслать. Пускай посмотрит, на что ты теперь похож. Может, пожалеет, а? Может, даже спасать прилетит… Или наоборот — порадуется, что в свое время не связалась крепче… с этаким-то размазней… А?

Матвей судорожно сглотнул, обозначил попытку что-то сказать, еще раз сглотнул… В конце концов сквозь его весьма убедительно хриплое да правдоподобно трудное дыхание выдавилась-таки относительная членораздельщина:

— Т-ты… С-сучий потрох… Ладно, твоя взяла. Подавись. Только учти, гад… Ох, учти! Ох, я с тобой же и рас… рассчи… Ты, падла, еще у макросов будешь в ногах валяться или у всадников в… что там у них вместо ног… молить будешь, чтоб лучше ОНИ тебя гавканули, понял?!

Он принялся подробно описывать, что и как будет делать с давним хорошим другом Диком, ежели макрохардовцы и всадники не снизойдут этого самого друга укокошить. А многажды и нехорошо помянутый друг торопливо кивал с радостной, чуть ли даже не подобострастной улыбкой. И еще в улыбке этой нет-нет да и проскальзывала гордость: дурак Крэнг поверил, что удалось-таки ему очень хитроумно, с тонким пониманием психологии заставить давнишнего своего приятеля Мата поступить не так, как тому бы хотелось.

* * *

Темная стеганая обивка потолка и стен, некорректируемый «вечерний» свет растерянно помаргивающих плафонов — все это только подчеркивало тесноту доставшейся Молчанову каюты. Ну и что ж с того? Правда, старинная поговорка насчет тесноты и обиды была бы очень не к случаю, но все равно нынешнее это обиталище Матвею неожиданно пришлось по душе.

Например, вместо обычного сканерного экрана здесь оказалось круглое окно. Да-да, именно окно — маленькая (всего сантиметров двадцать диаметром и чуть ли не такой же толщины) плитка прозрачного бронепласта, матерчатая занавеска с внутренней стороны, айронитовая кулиса снаружи… Смотреть сквозь все это было не на что — там, «вовне», который день плескалась Унылая радужная муть сопространства — но от самого слова «иллюминатор» веяло добротным старинным уютом.

И еще одно старинное словцо, многажды читанное, но допонятое только теперь, постоянно всплывало в Матвеевой памяти. Келья. Кто сказал, что ею непременно должен зваться каменный мешок с сырыми голыми стенами? Наверное, никто…

Да, поговорка про тесноту, в которой «да не в обиде», была очень не к случаю. Хотя как раз теснота и была чуть ли не единственным исключением из всего прочего мира, на который Матвей Молчанов внезапно решил обидеться. Именно внезапно. Ни с того ни с сего.

Он что, спрашивается, раньше не знал, каким боком способна в любой момент вывернуться давняя (и, кстати, совершенно искренняя) Крэнгова дружба? Знал. И теоретически знал, и практически неоднократно уже расхлебывал каши (а то и чего похуже), в которые вольно или невольно вляпывал его дружок Дикки-бой.

Так почему же нынешний вляп ощутился вдруг каким-то нежданным и извращенно подлым предательством? Почему именно нынешний, а не, к примеру, первый, давно-давнишний? Ну, не под деструкторный залп подставлял его в тот раз дружок Дикки и не под экзотические костяные клинки, а всего-навсего под пырок «осы», украдливо вышмыгнувшей из чьего-то замызганного рукава… Чудом тогда Матвей отвильнул от даже в темноте невидимого плазменного жальца, — вместо того чтоб вжечься, куда метило, оно только слегка чиркнуло по запястью… шрам, между прочим, по сию пору остался. Но в тот-то раз единственное, что друг Молчанов сказал нехорошего другу Крэнгу, так это вот: «Понял теперь, на куда ты без меня годен?!» А Дикки-бой кивал согласно и все сутулился, уеживался как-то, чтоб глядеть на спасителя своего снизу вверх…

Так почему же не тогда, а теперь?

Или, может быть, только теперь вдруг дошло до М.Молчанова, суперхакера то ли в запасе, то ли в отставке, что лихая его когдатошняя подельница красотка Леночка никогда его не полюбит? Что попросту не может она любить — опцию какую-то, ведающую людскими чувствами, недоподгрузил ей в душу Господь. Вот переспать между делом — это она с удовольствием; только оное занятие, по Леночкиному мнению, от, к примеру, почесать спину отличается лишь обоюдством приятности. А разве не ясней ясного стало все это еще четыре года назад, когда ради Ленкиной безопасности Матвей напропалую корчил из себя приманку, мишень, клоуна; когда, спасая… ну грешен, грешен: себя он тогда тоже спасал… но ведь это, по большому-то счету, из-за нее пришлось ему черт-те чем рисковать и черт-те чего наворочать едва ли не в галактическом масштабе…

Как Лена смотрела на него, когда он рассказывал ей про это самое «черт-те чем» и «черт-те чего»! Так смотрят перед тем, как сказать…

Она и сказала. Правда, не тогда, а семерку месячишек спустя.

Она сказала: «Ну что ж, спасибо тебе за все-превсе».

«Я всегда говорила, что ты бо-ольшущий молодец», — сказала она.

А потом еще так сказала: «Только давай теперь будем каждый сам по себе. Ты очень обрывистый хакер, и в постели ты просто супер. Но ты мне больше не нужен».

Так почему вдруг теперь? Четыре года, как вроде бы уговорил себя, что смирился, плюнул, махнул рукой… И вот… Дурацкое Крэнгово напоминание — и все сначала?!

Будто бы мало нынешнего! Эта вот вздорная экспедиция как бы не на тот свет… Или Новый Эдем со всеми его разочарованиями… Поэтический неизведанный мир, в котором поэзии ни на иоту и в котором просто-напросто нечего изведывать. Несбывшаяся надежда на честное семейное счастье. Возвышенная девица Виолентина, ее почтенные батюшка с матушкой — и омерзительный скандал, учиненный ими человеку, который всего-то оступился на лестнице и невольно помянул черта… Человек, впрочем, тоже в долгу не остался. Очень уж накипело у человека, ну и… Единственное приятное новоэдемское вспоминание.

Хотя нет, не единственное. Второе приятное воспоминание — это еда. Великолепная натуральная еда, после которой бортовые синтез-рационы, несмотря на все свое разнообразие, способны вызвать только один устойчивый рефлекс — рвотный.

Как тут не посочувствовать новоэдемским спутникам: всю жизнь питались несинтетическим великолепием, и вдруг — на тебе… Впрочем, новоэдемцы именно синтез-пищу-то и восприняли как великолепие — доселе невиданное, но слышанное и вожделенное. Теперь, по крайней мере, можно считать доказанным, что расстройство желудка от глупости не помогает.

Ну и хватит о чужих проблемах. Тут со своими бы разобраться…

Слава Богу… эх-хе, заразился-таки выражениями от новостароверов с постпуританами… в общем, хорошо хоть на зафрахтованной Шостаком-сыном летучей каракатице все каюты маленькие, одиночные — свою выпало делить только с экспедиционным бухгалтерским супербрэйном. Можно прихлопнуть за собой люк, плюхнуться в помесь дивана с контрвакуумной аварийной капсулой (при раздвинутой крышке очень похоже на гроб, а при задвинутой — тем более), вскинуть ноги на столик, прямо на брэйн-контактор, и с полным правом процитировать пушкинского дряхлого скрягу: «Здесь все подвластно мне!»

И еще хорошо, что порядки на вышеупомянутой каракатице отнюдь не космофлотские: ни одного мероприятия, обязательного для всеобщего присутствия. Даже на завтрак-обед-ужин хошь — ходи в кают-компанию, хошь — сам себе синтезируй в любое условное время и в любое же время давись один на один с тарелкой (Матвей чаще всего так и поступал). Конечно, этакое положение дел вряд ли можно назвать нормальным для рисковейшей экспедиции, члены которой даже в лицо еще толком друг дружку не знают.

Но Молчанову подобная ненормальность пришлась по душе.

Главное, что не докучает никто, ни один из всевозможнейших сопутешествующих хомов — и сапиенсов, и не очень, и очень не. Крэнг с самых пор достопамятного (оно же и последнего серьезного) разговора в полицейском участке старается попадаться на глаза лишь при полнейшем отсутствии какой-нибудь альтернативы; подчиненные Крэнгу гориллы общения с несебеподобными вообще избегают — стесняются своего лексикона, состоящего исключительно из применимых к любому случаю жизни «врезать»-«вма-зать»-«бахнуть»-«трахнуть» (правда, на всех мыслимых языках, включая, кажется, горпигорский)… Отчаянные авантюристы с Нового Эдема абсолютно некоммуникабельны — прозрели, опомнились и млеют в беспросветном отчаянии от собственного авантюризма…

Единственно, с кем пришлось общаться по-серьезному (и то лишь именно единственно, еще до старта), так это с великим папашкиным сыном Шостаком… Вернее, с его секретарем… А еще вернее — с ними обоими. Как сказала бы комиссар Маарийохаккинен, «путаность показаний» вызвана тем, что беседовал главным образом секретарь, а папашкин сукин сын за все полчаса расщедрился на пару-троечку реплик.

Беседа состоялась в гостиничных апартаментах, к которым Дикки-бой препроводил Молчанова с совершенно омерзительным подобострастием. Правда, подобострастие это относилось единственно к препровождаемому. С комп-консьержем, блюдущим заповедь «не преступай начальнический порог всуе», Крэнг общался как капрал с новобранцем, а в раздвигающиеся двери бросил уж вовсе фамильярное «Хай, вот и мы!».

Изнутри не по-человечески великолепный полубас тут же ответил в том смысле, что «мы» — местоимение неуместное, что в номер заказывали подать единственно господина нового бухгалтера и что господин начальник боевой группы может возвращаться к исполнению своих обязанностей. «Он не может возвратиться, — съехидничал другой голос (визгливоватый, но вполне человеческий). — Возвращаются к тому, от чего отвлекались. А как можно отвлечься от того, к чему до сих пор не приступали?»

Наверное, Матвей сильно переигрывал во время того разговора. К примеру, вряд ли нужно было, войдя и поздоровавшись, подчеркнуто кушать глазами вальяжного дядю в безумно дорогом костюме и с платиновой проволочкой, искусно вплетенной в каштановые усы (ультразвуковой писк моды). Даже новоэдемский комароид, по единожды с лета ушибавшийся головенкой о златокедр, вмиг доморгался бы, кто тут настоящий хозяин.

Настоящий хозяин как две капли воды походил на собственные портреты, которых Молчанов лет пяток тому насмотрелся достаточно (доскональное изучение противника — залог успешной работы). Настоящий хозяин сомнамбулически бродил по апартаментам, рассеянно хватая всякие мелочи, вертя их в руках и роняя куда попало. Этакий бледненький замухрышка — одет изысканно, но узел шейного платка пребывает где-то за ухом, ногти отполированы, но обкусаны, волосы на затылке дыбом, как у рассерженного кота… Типичный яйцеголовый, ни на миг не способный отвлечься от глобальных судьбоносных проблем — например, сколько же все-таки дней, часов и минут длится беременность у альбийского губослышащего хвостогрыза?

Впрочем, после изобретения вот такими же яйцеголовыми умниками субмолекулярных гримсредств и компьютерной психопластики, впечатлению от внешности власть имущих (а тем более — имущих деньги) доверять просто опасно.

Это у них теперь без проблем.

Хелло. Отдел ПИ АР? Мы ожидаем видеовызов от председателя инвестиционного комитета. Срочно пришлите кого-нибудь придать шефу имидж-воплощение… э-э-э… ну, скажем, что-нибудь вроде «Эйнштейн на проводе»… да не повесился, дура, а связь у них тогда такая была!

Общался с Матвеем, главным образом, секретарь. Минут пять общение сводилось к «будьте любезны, присаживайтесь», «кофе, виски, сигары?», «а что это с лицом у вас?» и тэ пэ. Причем все эти вокругдаоколы, начавшись с англоса, исподволь перелились в русский, потом — в испанский… Когда же барственный обладатель проволоки в усах вымяукал нечто азиатское, Матвей очаровательно улыбнулся и ляпнул с классическим прононсом: «Экскузэ муа, жэ нэ компран па». Ляпнул и тут же прикусил язык — еще до того, как краем глаза приметил выражение заинтересованности на лице прекратившего бродить гения биохимии. Само по себе знание четырех языков, конечно же, ничего такого не значит. Оно просто привлекает лишнее внимание (а именно привлекать к себе лишнее внимание Молчанову бы не следовало) и в случае чего может сработать этаким полезным фрагментиком общей мозаики — наряду, к примеру, со стихоплетством.

И еще одну глупость он сделал: на вопрос об имени и фамилии не придумал ничего лучшего, чем сказать с наглой улыбочкой:

— Бэд Рашн.

Секретарь заломил брови, но ничего не сказал. Зато вдруг решил заговорить Шостак:

— А наш… мнэ-э-э… общий друг Ричард Крэнг, помнится, говорил, что вы славянин…

— Имеет право, — пожал плечами Матвей. — Мы ведь, кажется, живем в демократическом обществе?

Шостак с секретарем переглянулись и вроде бы телепатически постановили считать данный вопрос исчерпанным.

А Молчанов-Чинарев-Бэд Рашн, сохраняя на лице идиотски-самоуверенную ухмылку, мысленно честил себя распоследнейшими словесами. То, что он миг назад глюкнул… Уж лучше бы прямо на лбу вытатуировал: «Имею основания скрывать настоящее имя». Четыре месяца пребывания на Новом Эдеме прям-таки фатально отупили некогда самого перспективного из членов первой десятки опаснейших кримэлементов.

Слава то ли Господу, то ли черту (кто там из них курирует хакеров?), больше Матвею тогда говорить не пришлось. Матвею пришлось только слушать: в течение приблизительно получаса ему излагали круг его производственных обязанностей. Выяснилось, что Дик не наврал — вся подготовительная работа по принятию на баланс экспедиционного оборудования, открытию счетов, начислению авансов и тэ пэ действительно выполнена безвременно почившим предшественником; бухгалтерские и околобухгалтерские операции, связанные с новоэдемской вербовкой, тоже уже кем-то выполнены; а в обязанности собственно Матвея, то есть — пардон! — Бэда Рашна, входит учет расходования балансовых средств и их пополнения «уже после прибытия на Байсан, когда экспедиция развернет работы… ну, то есть вы понимаете, все это делается по-современному… вы, фактически, не бухгалтер, а руководитель компьютера, хе-хе…».

Молчанов было подумал, будто его персональные обязанности включают еще и пойти под суд при всплытии каких-либо не им допущенных злоупотреблений, но ляпнуть этого вслух не успел: Шостак вовремя объявил, что по уставу экспедиции единственным материально и нематериально ответственным лицом является главный ее руководитель, то бишь лично он, Шостак-сын. Что ж, это его право — мы ведь действительно живем в демократическом обществе… вроде бы.

Вот, собственно, и все, внимания достойное, — разве только еще одну любопытную мелочишку Матвей успел приметить незадолго до конца собеседования.

Шостаковский секретарь, очередной раз угощая нового сотрудника куревом, взялся за сигарный ящик левой рукой, и свежеиспеченный бухгалтер Рашн вдруг чуть не присвистнул от удивления. Секретарь-то — вальяжный, барственный, холеный и прочая обладатель оперного голоса — оказался мужиком тертым: его левая кисть, которую он старался поменьше выставлять напоказ, была явным биорегенерантом. Причем новехоньким, не старше года: безволосость, по-детски шелковистая кожа, неуверенность движений… Ну да и черт побери эту руку с ее хозяином вместе. Как уже не раз было сказано, мы живем в правовом демократическом обществе, основанном на принципе уважения тайны приватной жизни.

Потом (это уже после старта, на борту «каракатицы») имело место еще и поголовное собрание всей экспедиционной братии, в ходе которого Матвей впервые получил возможность приблизительно оценить даренных судьбою спутничков. Картина показалась удручающей. Не сказать, чтобы в случае чего бухгалтер Бэд Рашн собирался на кого-то рассчитывать, но… Э, да что там!

Нечто интересное примерещилось ему только в командире корабельного экипажа. Но осторожная попытка завязать беседу в два счета доказала: этот парень с ярко азиатской внешностью и неожиданным именем Клаус не разумное существо, а так — деталь навигационного оборудования. Матвей уже имел случаи убедиться: если у человека зрачки словно бы сопространственной мутью подернуты, то вместо мозгов у него бортовое счетнологическое устройство, а вместо души — технический паспорт какого-нибудь корабля.

У азиата Клауса вместо души был техпаспорт списанного из резервной эскадры кросстаровского десантнотранспортника «Каракал». На собрании Матвею среди разномастной публики сразу бросились в глаза по-военному стриженный затылок и черная парадная «офицерка» со следами недавно отклеенных погон. Но когда, подсев ко всему этому, бухгалтер Бэд попытался поздороваться и представиться… Хозяин затылка, погонных следов и немецкого имени выслушал его, не отводя азиатски-бесстрастный взгляд от ораторствующего Шостака, а потом вдруг сказал вполголоса: «Они приконтачили к нашей корме какую-то грушу на кишке. Размером с ходовую рубку. Н-нагар дюзовый…» Засим последовали миг раздумья и новый выброс информации: «Аварийная катапульта жилого модуля предназначена для спасения корабля и экипажа от пассажиров». Матвей выдавил неопределенное «гм» и поспешил отодвинуться.

А Шостак-сын тем временем разглагольствовал, живописуя предстоящую экспедицию этаким турполетом в край, где на деревьях вместо листвы подвешены купюры и кредитные эллипсеты.

Всадников при этом он особым вниманием не осчастливил. Помянул лишь, что, вдоволь наобжигавшись на всяких дельфинах (с одной стороны) и на плосколобых флерианах (с другой), земная наука давно уже перестала увлекаться объемом мозга да сложностью извилин оного. Перестала, значит, и выработала «безошибочный триединый комплекс» признаков разумности.

— И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие — в человеческом понимании — руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом в аспекте созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация — это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых, кстати, современная наука не знает)… Без этой возможности, которая и является третьим признаком, нельзя говорить именно о социальной организации, а можно говорить лишь об организации инстинктивной (пример — земные муравьи и подобные им). Это что касается псевдонаучных измышлений о якобы разумности всадников. С практической же точки зрения, упомянутая форма организованной жизни намертво припаяна своей скотоводческ… э-э-э… симбиотической ориентацией к степной зоне планеты. А поскольку наша область интересов — псевдомангр, эта многократно преувеличенная вздорными слухами угроза нам не — хе-хе! — угрожает.

И вот теперь — полет.

Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты — уютная келья, вместо койки — тесноватый, но, в общем, уютный гробик…

«Здесь все подвластно мне…»

Врешь ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. «Все…» А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся — как пиво в банке с неисправным кондиционером.

Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное, безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, черт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!

Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь — убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надергай секретов; наплюй на все да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки — вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…

Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс — только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!

Тем более что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке, — богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы ее самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь все по-Крэнгову. И по-Шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он — как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!

3

Хваленый укромный коридорчик оказался просто-напросто бронеуглеродной трубой — темной, тесной и вонючей. Обивки тут не было никакой, и голые осклизлые стенки превращали малейший шорох в отзвуки недальнего бомбометания. А уж беспрерывный капеж чего-то откуда-то куда-то так и лупил по нервам, корча из себя неумолимо приближающиеся вражьи шаги.

— Что это капает, мазал его мазер? — сипели Матвею в затылок. — Чему тут капать-то?!

— Будем надеяться, что вода. — Матвей закашлялся и толкнул кулаком Крэнгову спину. — Долго еще, ты?!

— Скоро, скоро, — сдавленно бурчал Дикки-бой.

Секунд аж десять брели молча, только кто-то из задних, поскользнувшись, принялся материться старательно хриплым басом.

— Да что ж тут у них ни одного плафона?! — заныли вдруг где-то еще задее матерящегося. — Темно, как в банке с черной икрой. Долго еще?

— Ладно, хватит. Дик, стой. Хватит, сказал! Так… Братья исконные славяне, слушай…

— А Дик Крэнг тоже исконный славянин? — ехидно перебили из темноты.

Дикки-бой дернулся, едва не сшибив Матвея с ног (хорошо еще, что в теснотище сшибаться было некуда):

— Кто там бипает?! В клацало вонтишь?!

— Цыц! — рявкнул Матвей, с трудом восстанавливая равновесие. — Дик Крэнг признан почетным исконным славянином, поняли? Ввиду особых заср… этих… заслуг! Слушайте дальше. Мне удалось завладеть деструктором. — Он вытащил из-за пояса упомянутый прибор и вскинул его над головой, словно бы остальные могли что-то рассмотреть в непрошибаемом мраке. — Нужно решить, как использовать это грозное оружие против подлых конфеде…

С оглушительным, душу выворачивающим визгом прямо над Матвеевой головой прорезался и лихо пошел в рост ослепительный прямоугольник.

— Эт-то еще что? — осведомился прямоугольник голосом Матвеевого отца. — Матвейка, и ты тут? Вместо школы водишь оглоедов по норам? Нормальные дети на людей учатся, а ты на крысу? — «Глас с небеси» пресекся на миг: Молчанов-старший разглядел недоспрятанный за сыновью спину деструктор. — Еще и макияжницу материну новую, молекулярную сдемократил! Мать исплакалась, думает, потеряла, а ты… И достанется же тебе!

А мерзкий визг распахивающегося люка добирал, добирал пронзительности, все плотней нанизывая отцовские слова на себя и одно на другое, и уже невозможно было ничего разобрать в получающемся беспрерывье, кроме интонации — по-всегдашнему усталой, снисходительно-брезгливой, знакомой до обморочной ломоты под сердцем…

Матвей забарахтался в своем спальном полугробу, сел, тупо уставился на слепнущую панель гипнопассиватора. Ненавистный прибор позуммерил еще секунду-другую и, наконец, заткнулся.

Ненавистный прибор, черт бы его заглодал…

И черт бы заглодал того ненавистного кретина, который решил, будто в условиях сопространственного перелета для человека нормально именно восемь с половиной часов сна. Восемь с половиной часов и ни мгновением больше. Сволочи…

Всего нескольких каких-то секунд, самой раз-ничтожной чути не хватило, чтоб там, в ослепительном прямоугольнике над головой, разгляделось лицо отца. Уже ведь затемнело что-то, сгущаясь в золотистом этом сиянии, — и на тебе…

Матвей подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и плотно-плотно зажмурился. Нет. Так и осталось — ослепительный квадрат и как бы занавешенное им размытое пятно черноты. Сволочи… Первый раз за все эти суетные круговертные годы — и не дали увидеть. Чтоб вам, сволочам, всю вашу сволочную жизнь как мне нынче!

Господи, как же его хоть звали? Уже и не вспоминается… не вспоминается, потому что толком-то никогда и не зналось. Тебя ведь только посконщики на Новом Эдеме величали по отчеству — и то по вымышленному. А имени отца ты просто никогда не слыхал. Соседи звали его по фамилии, как всех и все; друзья не звали никак, потому что не было у него никаких друзей; бабушка — мамина мать — за глаза цедила неприязненно: «этот… твой…», а в глаза… нет, не вспомнить, но тоже не по-людски как-то.

А мама звала отцом.

«Отец, да глянь, как этот вражонок извалялся опять! Ну сил же на него моих больше нет, хоть раз же ты его изругай!»

Вялый поворот головы, равнодушно-усталый взгляд из-под приопущенных век… «Матвейка, я тебя ругаю». И все.

И говорил, и ходил, и вообще жил он будто спросонок; и кожа висела на его непомерном ссутуленном костяке такими же дряблыми складками, как клееный-переклееный летный комбинезон на плечах — вроде бы и широких, но давно уже обезвольневших, обессилевших…

Он где-то там кем-то работал, он одевал и кормил, помогал решать задачки (всегда именно помогал, а не решал за), дарил всякую всячину — всегда именно ту, которая по уму вроде бы и совсем не нужна, но от которой, увидев в чужих руках, отворачиваешься до хруста в затылке (чтоб никто не приметил твоей выбеливающей губы зависти)… И при всем при этом полубрезгливые-полусонные его глаза так и сочились невысказанным мучительным равнодушием. Ко всему. И к тебе — тоже.

А однажды…

Ты тогда проспорил Гераське. Как же, аж головенка кружилась: сам Хрящатый с тобой, смоллером сопливым, будто бы с ровней… «Две сотни, да не эллипсеткой (знаю тебя!), а шуршиками… Или лизать ботинки. При всех». А ты только кивал радостно… Докивался.

Через неделю, когда сил уже не стало прятаться по щелкам, по-тараканьи, и все равно каждый вечер, воротя свеженабитую морду, врать матери про бежал-упал… Да, ты с отчаяния во всем сознался родителям… то есть сперва хотел тишком выволочь из материной шкатулки две сотни, попался, и вот тогда-то… Даже мама раскричалась: «А ты знаешь, сколько мы с отцом за такие деньги калечимся?! Ничего, оближешь! За две-то сотни… хоть узнаешь, чего они стоят — деньги!»

А отец сказал, будто сплюнул вяло: «Идем».

Всю дорогу ты угрюмо смотрел в землю. Ты видел только зашарканный-захарканный керамит, трещины на нем, разноцветные вонючие лужи… А потом ты углядел шлепающие по этим лужам ботинки. Квадратноносые, шипастые. Грязные-грязные. Шагающие навстречу. Ты так и прилип к ним взглядом, уже явственно ощущая на языке гадкую склизлость, а потому не видел, как отец затолкал ветхую кредитку в Гераськин нагрудный карман. «Возьми. И чтоб больше не смел лезть к моему сыну».

Только расслышав эти слова, ты изумленно вскинул глаза.

Наверное, Гераська оскалился — черт знает, что там творилось за зеркальным щитком его моноциклистского шлема. Но вот голос Гераськин был именно каким-то оскаленным — издевательски, многозубо и хищно.

«Поздно, фазер, — сказал этот оскаленный голос. — Если бы сразу, то ИЛИ. А теперь И шуршики, И лизать. Велл уж, можно без всех. Hay».

Ты не успел понять, что случилось дальше. Вечно ссутуленная, ссохшаяся фигура отца вдруг сделалась очень большой и широкой, щиток Гераськиного шлема брызнул веселым блеском зеркального крошева, а сам Хрящатый всею спиной с маху ляпнулся в лужу — в ту самую, в которой только что нарочито грязнил ботинки.

«Чтоб больше не лез к моему сыну», — по-обычному вяло проговорил отец, брезгливо рассматривая иссеченные в кровь костяшки правого своего кулака.

И вы было пошли домой, но тут Гераська, завопив, подхватился на ноги, а отец, оттолкнув тебя, развернулся… Хрящатый грянулся о его грудь, как о стену, отцовы ладони взлетели этакими костлявыми крыльями, схлопнулись, и моноциклистский шлем сплющился между ними, будто пивная банка под каблуком.

Гераська еще оседал, еще валился на землю, а отец уже шел к тебе, на ходу ссутуливаясь по-всегдашнему, и комбинезон уже по-всегдашнему обвисал с его плеч… все сильней обвисал, все заметнее… потом отец споткнулся…

И только позже, когда начала собираться толпа и над улицей неуклюже завис грязно-белый турболет с красным крестом, ты заметил на отцовой груди крохотное пятнышко. Черное. Спекшееся. След плазменного жала «осы».

Отец еще одно-единственное слово успел вымучить: «Повезло». Хорошо, очень хорошо, что он успел на последнем выдохе прохрипеть это слово, и очень-очень хорошо, что ты сумел расслышать его хрипенье сквозь собственные надрывные всхлипы. Иначе ты ни за что не поверил бы запоздалому маминому рассказу про на годы растянутую смерть от постаннигиляционного облучения.

…Похоже, встроенные в койкообразный гроб идиоты-датчики вообразили, что их подопечный опять заснул — сидя. Во всяком случае, зуммер гипнопассиватора решил вякнуть еще разок, и неуверенное, но более чем противное это вяканье разом выдернуло Матвея из трясины воспоминаний. И почти сразу же залился мелодичной трелью интерком внутренней связи: господ участников экспедиции приглашали к завтраку.

Одеваясь, Матвей вдруг решил, что в кают-компанию он сегодня пойдет. Общаться с кем бы то ни было не хотелось по-прежнему, есть тоже не хотелось, но мучиться наедине с собственной памятью не хотелось всего сильней.

Вне каюты оказалось шумно, людно и бестолково.

К сожалению, жилой модуль проектировался под рэйнджеров, а не под обосновавшееся здесь сбродное экспедиционное стадо.

Люки кают открывались по-старомодному, на петлях, ровно на девяносто градусов и внутрь коридора. А ширины коридора с избытком (правда, небольшим) хватило бы, чтоб между рядом этих распахнутых тяжеленных бронепластин и шеренгой беззаветных вояк, подпирающей противоположную стену, мог бы пройтись туда-сюда шкафообразный сержант — оценщик внешнего вида подчиненных и порядка в их обиталищах. Потом, под «Налеееее-ву! На утренний прием пищи шаго-о-ом… ырш!!!» непрошибаемый щит Объединенных Рас двинулся бы в кают-компанию слитной колонной по одному (чеканный шаг, каменные лица, оловянные глаза, форма одежды вне зависимости от половой принадлежности — «утренняя облегченная № 2»). И единственной досадой, возможной при таком положении дел, были бы шуточки все того же сержанта, менее аппетитные даже, чем армейский рацион: «Тверже ножку, пускай себе он хоть с трассы соскочит, этот летучий блевотоутилизатор! Представьте, что на тарелках вас ждет неподмытозадая флерианская мразь! Сейчас покажете мне, как будете расправляться с клювомордыми врагами цивилизации! Сожрать их сырыми, с перьями вместе, й-йе! Эй ты, интеграл ходячий, выправка где?! Погляди, как вон тот парень браво выпячивает грудь! Ах он не парень? Тем более погляди — пусть у тебя хоть что-нибудь выпрямится!»

А сейчас…

Несмотря на все заверения экипажа и Шостак-сыновьего секретаря, новоэдемцы, похоже, так и не поверили, что опоздавших здесь все-таки кормят. И теперь Матвей наконец понял, какого зрелища лишал себя до сих пор, пропуская штатное время кормежек.

В коридоре имело место нечто среднее между бесплатным цирком и фильмом ужасов. Знатоки безмашинного труда выскакивали из кают, как по сигналу тревоги, сталкиваясь, сцепляясь, путаясь деталями донапяливаемой одежды… Двух-трех новоэдемских трудяг почему-то оказалось достаточно, чтоб намертво законопатить коридорный проход; образовавшаяся пробка стремительно росла, пропихиваясь в нужном направлении со скоростью альбийской сухопутной медузы (причем полудохлой), и вдруг дергалась обратно, с лязгом, стуком, с ойками-вскриками — это, стал-быть, где-то в самом эпицентре распахивался очередной люк. А потом (по некоторым вторичным признакам судя) в коридор встречным курсом въехали два поднос-столика на гусеничном ходу, везущие изысканную снедь занятому научными открытиями Шостаковому сыну Шостаку и его хрен знает чем занятому секретарю. Изобилие звуков пополнилось компьютерно-вежливыми увещеваниями освободить дорогу, стуком сыплющейся посуды и воплями поскальзывающихся на синтез-деликатесах.

Выйдя из каюты, Матвей (к счастью) оказался не в гуще наиболее интересных событий, но (к сожалению) от этой самой гущи в опасной близости. Впрочем, через миг он обнаружил, что весьма успешно выталкивается на относительный простор. Еще через пару мгновений Молчанов-Чинарев-Рашн понял и причину своих успехов: оказывается, он проталкивался в направлении, противоположном всеобщему. Получилось это как-то само собой (просто двинулся по пути наименьшего сопротивления), но уж раз получилось…

Несколько минут Матвей простоял в сторонке, рассчитывая на скорое окончание бардака. И действительно, толкотня мало-помалу начала рассасываться, да так бы и рассосалась, если б явившийся с парой своих руколомов Крэнг не принялся деятельно наводить порядок. А Крэнг и явился, и принялся.

Матвей сплюнул, потом еще раз сплюнул, а потом отправился искать обходной путь.

Довольно скоро он напрочь позабыл, куда и зачем движется по бесконечному трехмерному плетенью коридоров, коридорчиков, гравитационных шахт, «косых ходов» с визгливыми движущимися полами и даже механических подъемников, виданных Матвеем прежде лишь в родимых Сумеречных Кварталах, в космопорту полусредневековой Альбы да в исторических вижнах.

Почуяв приближение человека, разгорались еле тлеющие в режиме энергоэкономии плафоны, настенные дисплей-информаторы и прочая техно-иллюминация (было забавно подсматривать через плечо, как все это, пропустив, торопливо «гаснет обратно»); перегораживающие путь закрытые люки за пять-шесть шагов начинали с мягким предупреждающим свистом меланхолически вертеть запорными кремальерами, распахивались наконец, впуская то в оклеенную черными зеркалами мертвых контакт-экранов операторскую демонтированной деструкторной батареи, то в сумрачный отсек, налитый жарой и гудом механизмов, назначение которых Матвею вроде бы когда-то преподавали…

И нигде ни единой живой души — в смысле живой ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Только ограниченно подвижные механотехники, смахивающие на древние бриджроллеры да рельсовые вагонетки. Ну, и еще один раз встретилась Матвею длинная колонна каких-то крабообразных уродцев. Заметив человека, они выжидательно остановились, и передний браво прописклявил: «Группа Z-4-K исполнительных механизмов-профилакторов следует на плановый техосмотр. Какие распоряжения?» В течение пяти минут Матвей перепробовал кучу всевозможных вариантов ответа, прежде чем механизмы-профилакторы с явным облегчением затопотали суставчатыми ножонками в прежнем направлении.

Матвей чувствовал, что влюбляется в этот корабль. Далеко еще, по корабельным меркам, не старый и даже не устаревший, «Каракал» жил своей жизнью, летел, куда велено, и плевать ему по большому-то счету было, кто там нынче копошится в кишках его жилого модуля — элитный спецназ или свора недотепистых ханжей, вообразивших себя обрывистыми искателями приключений.

А еще… Наверное, это из-за похожести корабельных переходов на трубы… Или запах был виноват — временами рифленки вентиляционных каналов обдавали Матвея духом чего-то явно технического и тем не менее сильно смахивающего на стоялую плесневелую сырость… В общем, все властней и властней захлестывало Матвея давнее чувство, растревоженное недавним сном: будто бы они с Дикки-боем опять пробираются трубами черт-те когда заброшенной по ненадобности канализации Сумеречных Кварталов. Только Сумеречные Кварталы — это понарошку, и канализация на самом деле никакая не канализация. Если по правде, она — тайный лабиринт под укрепрайоном, выстроенным на Темучине подлыми агрессорами-конфедератами. А Дик и Мат, коренные новославийские колонисты, обязательно должны заложить термоядерный… э, да что уж тут мелочиться — аннигиляционный фугас под штабом вражеской ПКО, чтоб завтра ничто не помешало сыпануть с орбиты на вражьи головы лифтам, набитым самой непобедимой в галактике бронепехотой…

Может, Матвей и не докопался до таких уж тончайших тонкостей своих переживаний, но одно он уразумел безошибочно: больше он, Матвей, даже в мыслях никогда не станет звать «Каракал» каракатицей.

Потом на молчановской дороге попался люк, который автоматически открываться не захотел, а вместо этого принялся вопросительно моргать индикатором кодового замка. О коде Матвей, естественно, не имел ни малейшего представления. Зато он имел богатый опыт общения с процессорами кодовых замков.

Про угрызения совести речи, конечно же, и быть не могло. Совести следовало бы угрызаться у тех, кто вводит честных людей в искушение, лепя куда попало всяческие мудреные, возбуждающие любопытство запоры. Будь замок обыкновенным, честный человек, может, спокойненько бы прошел себе мимо, а так…

Что именно «а так», додуматься не успелось: замок капитулировал.

За люком оказался гигантский (это, естественно, по меркам космического корабля) зал, в три ряда уставленный стеллаж-зажимами. А стеллажи ломились от матово-черных транспортных контейнеров со всевозможными шифр-кодами, рисунками, ярлыками… Склад экспедиционного барахла. Аварийный запас консервов (на случай выхода из строя пищевых синтезаторов) и всякая другая всячина.

Матвей двинулся вдоль стеллажей, рассеянно щелкая пальцем по очаровательно улыбающимся с контейнерных торцов свинским мордам и жалея, что нечем приписать хоть под одной из них: «Чего я радуюсь? А того, что внутри — говядина!» или еще какую-нибудь такую же глупость. Впереди уже замаячил еще один люк, грозная надпись на коем извещала о нахождении по ту его сторону надтермоядерной силовой установки. Лезть к работающим реакторам Молчанову не хотелось, и он уже совсем было решил поворачивать восвояси, как вдруг заметил: свинячье рыло на контейнерах сменилось изображением откупоренной, аппетитно пенящейся пивной банки.

Это уже показалось интересным. Да и совесть, опять же, должна бы угрызаться у тех, кто опасную экспедицию снабжает… э-э… девять, десять, одиннадцать… Пятнадцать контейнеров — судя по размерам, не менее полутора тыщ банок пива… какого, кстати? Ни себе чего — «Бешеный кот»! Ого… А и тем более! Нужен ли для охоты на флайфлауэров кот, да еще бешеный? Да еще на складе с замком, способным лишь возбудить любопытство честного человека? Значит, Шостаков сын Шостак фактически преднамеренно подвергает честных людей риску напиться в условиях искусственной гравитации, а это же ой-ей-ей как вредно… Ну, положим, от пары банок даже очень честному человеку ничего такого не сделается… и от десяти не сделается… и экспедиция не обеднеет от потери каких-то жалких двадцати банок… только вот как же унести их, тридцать-то банок, не в чем же…

Матвей вдруг понял, почему мысленный его монолог получился таким пространным. То есть нет: что замок контейнера дисциплинированно щелкает, а крышка почему-то не открывается, это он заметил после первого же нажатия на соответствующую кнопку. А теперь он заметил, почему не открывается крышка. Потому что она приварена. Некрасивым пунктирным швом, явно наспех… но намертво.

Матвей осмотрел еще несколько контейнеров. Та же картина. Что ж, неприятно, но ясней ясного: Шостаков (а по совместительству еще и сукин) сын Шостак озаботился-таки, чтоб честные люди не напивались в условиях искусственной силы тяжести.

Неясно другое: зачем было той же сварной операции подвергать контейнеры с тушенкой? И вообще все контейнеры, которые Молчанов-Чинарев-Рашн сумел осмотреть без особых трудозатрат (и вряд ли контейнеры, на которые он поленился затрачивать труд, неведомо чей плазменный паяльник оставил нетронутыми).

* * *

В принципе, вполне понятно, что счетастый гейтсовский лауреат Шостак-ибн-Шостак не желает питаться синтез-пищей и отказывать себе в такой мелочи, как баночка «Бешеного кота» под настроеньице и под натуральную свининку. Что вышеупомянутая половина владельцев «Шостак энд Сан Глобкэмикал» приняла специальные меры для предотвращения покражи своих деликатесов — это тоже понятно. Но тогда зачем же вообще искушать народ соблазнительными этикетками?

Одно из двух: либо тут что-то не слава Богу (надо же, опять новоэдемская инфекция!), и тогда причину следует выяснить, либо… либо…

Всю обратную дорогу Матвей изо всех сил раздувал версию про «не слава Богу», категорически игнорируя это самое «либо». Потому что заключалось оно в мучительном видении огромного фужера с пивом на фоне шкворчащего куска консервированной, но неподдельной свинины. И плевать, что по-настоящему разогреть тушенку скорее всего не удастся. Можно, конечно, попросить жаровню взаймы у Шостака — я тут у вас спер кой-чего, нужно поджарить, — но такой вариант почему-то не вселял веры в успех… Плевать, плевать! Сперва бы разыскать какой-нибудь плазмотрон… плазмотрончик… плазмотронишко хоть самый маломощный — хоть осу на худой конец… Перегнуться через обиду и попросить у Крэнга? Ведь нужно же наказать Шостакова и сучьего сына за введение во иску… ну черт же дери заразную новоэдемскую святошность… за провоцирование честных людей! Да и версия про «не слава Богу» не такая уж и надуманная. Ведь когда люди лишают свои ящики открываемости? Во-первых, конечно, когда боятся воров. А во-вторых…

Увлеченный своими логическими экзерсисами, Матвей позабыл следить за дорогой. И теперь он с немалым изумлением обнаружил себя стоящим перед многостворчатым раздвижным шлюзом, Причем шлюз этот медленно, с достоинством раздвигался.

Матвей только от души понадеялся, что входная автоматика изначально не была заблокирована и что это не он, Матвей Рашн, будучи на автопилоте, отменил блокировку. Ибо подобными шлюзами запирают отсеки, имеющие выход в забортье, и блокируются такие шлюзы, когда… ну, понятно когда. Впрочем, контрвакуумную блокировку походя не отменишь.

Последняя пара створок разъехалась, и никакого вакуума за ней, конечно же, не обнаружилось. А обнаружился за нею ярко освещенный просторный ангар — в бытность «Каракала» десантным рейдером здесь, поди, швартовался один из катеров огневой поддержки, а теперь…

Теперь в лотке стартовой катапульты уродливо растопырился СУ-3003 «Вихрь» — многоцелевой взлет-посадочный межпланетник, разведглиссер высочайшего класса, за оснащение которым «Каракала» азиат Клаус должен был бы простить Шостаку что угодно — даже пришпандоренную к корме кишку с грушей.

С минуту экспедиционный бухгалтер по-зевачьему таращился на глиссер, прислушиваясь к оформляющейся в мозгу идее про плазмотронную залежь. Когда же идея соблаговолила оформиться окончательно и когда ее, идеи, гениальный автор соблаговолил наконец стронуться с места, некто (чуть ли не сам «Вихрь») вдруг задушевно изрек на англосе:

— Уважаемый мистер Бэд Рашн, будьте любезны назвать цель вашего визита.

Оказывается, в противоположном конце ангара имел место еще один шлюз, заметновато отличающийся от общекаракаловского дизайна. Наскоро прикинув план корабля, Матвей решил, что это и есть вход в «грушу на кишке» — персональную шостаковскую жилую гондолу. Правильность решения подтверждалась наличием возле того, дальнего, шлюза робота-охранника.

— Проверка комплектности оснащения глиссера, — нахально заявил мистер Бэд Рашн, прогулочным шагом направляясь к стартовому лотку.

— Будьте любезны подождать, — проворковал робот.

Так, полученная информация не вписалась в рамки программы, и электронный страж запрашивает у хозяев дополнительные инструкции. Ну, валяй, тупица… Надо полагать, твое начальство имеет и другие занятия, кроме как дожидаться твоих вопросов. И вряд ли оное начальство способно мгновенно реагировать на любую вводную — например, что кретину-бухгалтеру ни с того ни с сего воссвербило заняться делом.

Матвей был уже возле глиссерного трапа, когда робот заговорил слегка раздраженным баском шостаковского секретаря:

— Господин Рашн, что вам понадобилось в «Вихре»?

— Я же сказал: проверка соот… здравствуйте… соответствия…

— Все уже проверено, все соответствует, — перебил секретарь. — Благодарю вас за рвение, но…

— Простите, но должен же я лично войти в курс дела! — Матвей, глядя в следящий объектив робота, даже глазами похлопал от избытка наивности.

Несколько секунд растратилось на неприязненное молчание. Наконец секретарь сказал, отчетливо скрипнув зубами:

— Ну, хорошо. Только скорее, пожалуйста. Не больше пяти минут.

Засим робот подслеповато моргнул какими-то индикаторами и проговорил уже собственным голосом:

— У вас пять минут. Начинаю отсчет.

Уже возносясь на гравиподъемнике в распахнувшуюся пасть глиссерной шлюзовой камеры, Матвей вдруг сообразил: управоведить из «Вихря» ничего не удастся. Поганец-робот наверняка просканировал назойливого визитера на входе, наверняка просканирует на выходе и обязательно выведет на чистую воду. Обидно быть обиженным Богом… Но после проявленной настырности делать нечего — придется доигрывать роль бухгалтера-кладовщика-итэпэ, входящего в курс.

Правда, оказавшись в единственном жилом помещении глиссера (каюта, рубка и все прочее в одном лице), Молчанов с первого же взгляда обнаружил нечто для себя интересное. Стандартный пультик расконсервации бортовой счетнологической системы горбатило явно нестандартное дополнение: огромный кодовый комп-замок — гораздо более совершенный, чем давешнее складское убожество.

Ничего особо странного в подобном нововведении не было, но Матвея уже и неособые странности малость подзадолбали. Чем больше обнаруживалось на этом корабле неудобопонятных затей, тем сильнее хотелось Бэду Рашну учинить наиболее вероятным затейникам какую-нибудь пакость. Причем не просто пакость пакости ради, а…

Но что можно учинить, если учинить ничего нельзя? То инструмента нужного нет, то времени не хватает… Сколько осталось из отпущенной пятиминутки — минуты три? Так что ж тут успеешь?

Хотя… Кое-что можно бы и попробовать.

* * *

Матвей трудился. Куча мелких непонятностей, обнаруженная им на первом же променаде по корабельным недрам, подвигла бухгалтера Бэда Рашна по самые уши засунуть нос в свой бухгалтерский коми. И первый же променад по недрам компьютера тоже выдался щедрым на открытия… правда, эти-то открытия непонятными не казались.

Первое открытие открылось через милисекунду после Матвеева щелчка по псевдосенсору «ON». Молчанова, помнится, чуть ли не с первого взгляда удивила мощность счетно-логического устройства, отданного ему, Молчанову, в подчинение. Задействовать супербрэйн для бухгалтерских операций — все равно что бить тараканов сопространственными торпедами. С такими задачами, как обе упомянутые, запросто управился бы даже… этот… ну, как там именовалось средневековое вычислительное старье? Счетки? Логарифмическая скамейка? «Железный феникс»? Ладно, это, положим, маленько подприбрехано (касательно только бухгалтерии, конечно; тараканов-то всем перечисленным бить и сподручней, и куда безопасней, чем соторпедой). А вот малость более поздней допотопщины вроде пентюха «пентиума» хватило бы для бухгалтерских операций выше темечка. Так зачем же?..

Но, как говаривалось в старинные пенти-умные времена, ларчик просто открывался. Да еще ведь какой роскошный ларчик! Унитарный бронепластовый корпус, способный уберечь содержимое хоть от падения с небоскреба, хоть от залпа из десятка пехотных деструкторов. Даже не имейся на его боковой стенке вштампованной описательной таблички (а табличка имелась), Матвей сразу узнал бы (а он и узнал) корпус армейского полевого супербрэйна «Сеньор-17», способного…

Много, много на что он был способен, такой супербрэйн. Верней, много на что такой супербрэйн был БЫ способен, не окажись вместо него в этом роскошном «ларчике» наизауряднейший коми. То есть нет, пардон, — такие компы считались заурядными лет десять назад.

Впрочем, обнаружившаяся в компьютерном банке данных накладная нагло клялась, что комп этот все-таки супербрэйн. Купили его якобы на распродаже армейского имущества за цену, для «Сеньор-17» вполне скромную, а для того, чем данное счетно-логическое устройство было на самом деле, завышенную раза этак в четыре.

Матвей сделал обоснованный вывод, что кто-то в «Глобкэмикал» ненавязчиво погрел руки на экспедиции. Что ж, ничего странного. Странно было бы, если б подобного не случилось. Тем более что самой экспедиции оный рукопогрев не доставил никаких неприятностей: состояние купленного компа не оставляло желать лучшего, проработал он до покупки всего ничего (небось надыбали его на какой-нибудь выставке неликвидов), а возможности этого счетно-логического устройства с лихвой обеспечивали выполнение доверенных ему операций. Ну а что кто-то при всем при этом и себя не забыл… Руководство серьезных компаний на регулярные мелкие шалости мелких сотрудников обычно смотрит сквозь пальцы — чтоб мелкие сотрудники были заинтересованы в процветании родимой фирмы и не вздумали нашалить по-крупному.

С тушенкой, пивом и еще с каким-то кофейным экстрактом, на который Матвей при любительской своей ревизии склада внимания не обратил, тоже не все оказалось бактерицидно. Ну вот угадайте-ка с трех раз: где нормальные люди покупают крупные партии продовольствия? Правильно — где подешевле. На предприятии-изготовителе или на каком-нибудь там оптовом складе… А вот снабженцы «Глобкэма» приобрели упомянутые продукты в ресторане «Олд Лорд». Ресторацию с таким названием хакер Молчанов помнил. Располагалась она точнехонько напротив входа в главный офис «Глобкэмикал» и наверняка принадлежала кому-то из сотрудников, или родственнику кого-то из сотрудников, или знакомому хорошего друга родственника опять же кого-то из глобкэмовских сотрудников.

В общем, операция простая и древняя, как Пифагоровы джинсы: ресторан покупает по оптовым ценам, перепродает малость дороже, а разница оседает в кармане сотрудника, родственника сотрудника или друга родственника сотрудника. Разница, без сомнения, ничтожна — на каждой банке по грошу… но банок-то ой-ей-ей…

Тем не менее ясно было, что фирмовое начальство ко всему этому отношения не имело: не тот масштаб.

Начальство явно имело отношение к другому.

Среди прочей бухгалтерской и околобухгалтерской информации в компьютере хранилась целая поэма в счет-накладных, отчетах технических комиссий, платежных актах, справках, договорах и тэ пэ.

Поэма называлась «История „Каракала"».

Списанный по причине расформирования резервной эскадры десантно-транспортный корабль был куплен неким частным лицом за очень хорошие (это, естественно, с точки зрения продавца) деньги. Несмотря на прекрасное состояние покупки, новый владелец первым делом закатил ей капитальный ремонт с полным техническим переоснащением. Вторым делом этот самый владелец нанял временный экипаж (пять громчайших фамилий, самое скромное звание — корвет-капитан, общая сумма контракта соизмерима со стоимостью корабля), каковой экипаж в течение восьмидесяти дней гонял «Каракала» по межзвездью на запредельных режимах. По результатам этих гоняний было проведено второе техперевооружение — замена всех блоков, к работе которых были хоть ничтожнейшие претензии.

Переоборудованный десантнотранспортник два года ходил в ничем не примечательные рейсы, а потом, наконец, был зафрахтован «Глобкэмом». Условия фрахта впечатляли. Первый же год практически полностью окупал владельцу все понесенные затраты. А фрахт, между прочим, подписали на пять лет — считай, четыреста процентов чистой прибыли. Неслабо, правда?

Конечно, Матвей Молчанов бухгалтером был лишь в той степени, в какой навыки такового необходимы для успешного аферизма. Но уж в аферах-то он толк понимал. И авторам всей этой затеи он позавидовал невинной и чистой завистью — как профессионал своего дела профессионалам своего дела.

Затея, по сути, даже не была аферой. Во всяком случае, придраться к ней с точки зрения уголовного кодекса казалось делом исключительно трудным. Единственная зацепка брезжила в том, что частный владелец приобрел «Каракал» именно пять лет назад — как раз когда забродили слухи о возможном банкротстве «Шостак энд Сан Глобкэмикал». Но с одной голой зацепкой эротическое шоу не сделаешь…

В экспедиционном компе, естественно, не имелось точных финансовых сведений о доведении «Каракала» до полного технического совершенства. Тогдашние перипетии живописались лишь в приложенном к фрахт-договору черт знает где и кем украденном отчете технического эксперта ллойдовской страховой компании. Исходя из безукоризненности каракальского состояния эксперт настойчиво рекомендовал своему начальству добиваться заключения страховки на максимальную сумму — десятикратную фактическую стоимость корабля.

Но несмотря на отсутствие точных данных, Матвей не сомневался, что все ремонты-переоснащения «Каракала» финансировались исключительно со счетов владельца. А еще он не сомневался, что владелец этот — подставное лицо. По правде, корабль наверняка принадлежит которому-то из Шостаков. Хозяева «Глобкэмикал», страхуясь на случай банкротства, приняли меры для перекачки денежек фирмы на частный счет — независимый и безопасный.

Что ж, все это было неплохо выдумано и неплохо же сделано.

И все это понятно.

А вот что по-прежнему на хрен, к чертовой матери, НЕ понятно, так это заваренные ящики на корабельном складе.

…У Матвея начинало побаливать под веками — давала себя знать четырехмесячная отвычка от работы с дисплей-голографом. Да еще очнувшийся от долгой спячки комп вдруг спохватился, оценил размеры да освещенность каюты, эргонометрию рабочего места, антропометрию пользователя и затеял оптимизировать видеопространство по всем мыслимым параметрам (операция, ну вот абсолютно пользователю незаметная и работе не мешающая… якобы).

В конце концов Молчанов попробовал устало-расслабленно откинуться на спинку кресла, но глаза от этого не перестали болеть. Да еще прибавилась боль в затылке: сидел-то Матвей ни в каком не в кресле, а острое ребро крышки проклятого гибрида койки с контрвакуумной спасалкой приходилось экспедиционному бухгалтеру как раз напротив места крепления шейных позвонков к основанию черепа.

Помнится, давеча кто-то пускал умиленные слюносопли по поводу кельеобразности крохотной этой каюты. А по правде-то, похожа она скорей не на келью, а на стратолайнерное купе: вдоль одной стены — лежбище, у противоположной (с лежбища рукой подать в прямом смысле слова) дитя от брака стола и тумбочки, на нем комп… Ну, и еще остается вполне достаточно свободного места — вполне достаточно для того, чтоб было куда распахнуться крышке люка, ведущего в помещение, где можно не вставая с дестр-унитаза принять душ. Люк этот, кстати, такой же толстый, бронированный да автоматизированный, как и все прочие корабельные люки. Так что не извольте беспокоиться: ежели некоего М.Молчанова вот сейчас же, прямо за компьютером, пришибет прямым попаданием, скажем, метеорит, сортир останется совершенно работоспособным.

Наверное, про работоспособный сортир Матвей высказался более или менее вслух. Во всяком случае, комп вдруг принялся тихонько, но очень по-истеричному верещать — небось, запустил акустодешифратор в надежде вылущить из услышанной невнятицы какие-либо ценные руководящие сведения. Процесс грозил затянуться надолго, а потому Молчанов велел счетно-логическому бухгалтеру вырубиться, а сам разлегся на койке, подложив руки под голову и задрав левую ногу на комп-контактор.

Итак, ящики. Заваренные ящики с деликатесами.

Если Шостак желал питаться всей этой роскошью, как он это делал? Прокрадывался ночами на склад с монтажной горелкой? Ладно, допустим, в «груше на кишке» может иметься запас натуральных продуктов на время перелета. А тогда зачем утром туда направлялись кулинарные шедевры производства корабельного синтезатора? Шостаковский секретарь отлучен от запасов шефа? А тогда почему столиков-доставщиков было два? У секретаря волчий аппетит? В пресловутой «груше» скрывается засекреченный пассажир? Чем дальше в лес, тем больше сдвиг по фазе…

Так, пошли с другой стороны. Затруднить доступ к содержимому ящиков могли не из страха перед покражей. Это могли сделать, если внутри спрятано нечто, этикеткам не соответствующее. Что? Какое-нибудь бактериологическое средство истребления всадников? Или вся эта дурацкая экспедиция вообще только прикрытие? Более чем вероятно — уж слишком ничтожны ее шансы на успех и уж слишком хлоповат состав участников…

Кстати, ремарка. Понятно теперь, отчего так настойчиво не желала обдумываться собственная перспективная идейка. Причина в специфических навыках мыслительного аппарата Эм Молчанова, кои навыки все-таки не удалось растранжирить ни Чинареву, ни Бэду Рашну. Идейка-то воплотима только непосредственно на Байсане. А до Бай-сана еще нужно добраться. Причем желательно добраться до Байсана в составе траханной этой экспедиции. И крайне желательно — живым. Так что проблемы автоупорядочиваются в очередь, согласно своей насущности.

Итак, о чем мы бишь?..

Ах да, прикрытие…

Прикрытие.

Но прикрытие чего? Что есть интересного на Байсане, кроме флайфлауэров? Вынутые алмазы? Может, «Глобкэм» хочет втихаря… Да нет, чушь! Против исключительной монополии, да еще макрохардовской, «Глобкэм» не попрет. Вынутые алики — побрякушки чересчур уникальные (читай: чересчур заметные). Стоит хоть одному вынутому промелькнуть в обход законного монополиста, и источник этого промелька вычислят «ун моменто». После какового вычисления оный источник незамедлительно и законнейшим образом смешают с отходами жизнедеятельности организма. А Шостак как-то не похож на самоубийцу — тем более на самоубийцу, избравшего в качестве средства достижения цели… как это… самоутопитие в дерьме.

Разве что умная мысль прежде молчановской головы уже посещала шостаковскую? Идеи, как известно, носятся в воздухе… Но недоубиенная квазичестной жизнью интуиция подсказывает: не похожа эта идейка на б/у. С Шостаками-то схлестываться приходилось уже — не те они люди, чтобы… Нет, уж скорее «Глобкэмикал» хочет использовать малопосещаемый дикий мир с плохой репутацией для… для… Между прочим, Байсан в одном секторе с Темучином. Может, Шостаки затеяли исподтишка поторговать с Новославией, пли с Конфедерацией, или с ними обоими… то есть обеими… И в пресловутых ящиках вместо пива да тушенки — детали боевых роботов… сопространственные снаряды… что там еще запрещено продавать в отложившиеся миры?

Да, вот на этом, пожалуй, все и сходится — даже твой дурацкий визит на «Вихрь». Будь в этой экспедиции все в порядке, тебя с твоей самочинной проверкой попросту отослали бы к едреной фене, и баста. А тебя на «Вихрь» допустили. С неохотой, то ли после раздумья, то ли посовещамшись… Как если бы думали, будто ты что-то подозреваешь, и заопасались отказом эти подозрения укрепить.

Небось на Байсане, пока вы все, хлопы, будете вожжаться с фиалкотараканами и пока с вами будут вожжаться всадники, деловитые ребята загрузят свой глиссерок десятком-другим ящичков да и слетают себе куда-нибудь в заранее условленное место за тридевять байсанских земель. На бизнес-рандеву, стало быть. Затем еще разок слетают… И еще… Потому-то и возник кодировщик на глиссером «оживляющем» пульте — а то кто-нибудь из непосвященных сдуру залезет да сдуру же повторит маршрут по записям робот-пилота… Да уж, кодировщик на глиссере… вот сюрпризик будет кое-кому…

Так, не отвлекаться.

Очень, очень правде подобны все вышеизложенные догадки.

Конечно, нас в училище учили (недурственно сказануто, а?), будто бы даже самая правдоподобная теория — ничто без экспериментальной проверки. Что ж, нашу теорию мы проверим. Теперь-то нам это, как два пальца об… э-э… обсосать.

Матвей глянул на входной люк, проверил, активирован ли блокиратор запора, предназначенный блюсти тайну его, Матвеевой, приватной жизни… Только убедившись, что никакой самовольный визитер в каюту не вломится, бухгалтер Бэд Рашн выволок из столотумбочки короткоствольную ручную лучевку. Отличная штука. Ухоженная. Индикатор зарядки показывает 100%, а это до двухсот импульсов на минимальной мощности либо до сорока на максимальной (каждый такой импульс может расшибить в клочья откормленного слона). А если передвинуть этот вот рычажок, будет двадцать пять минут работы непрерывным лучом — чем не плазмотрон?

Это благодаря Дику Крэнгу у Матвея появился инструмент для взлома.

Возвращаясь из вояжа по каракаловским внутренностям, Молчанов уже почти у самого люка своей каюты встретился с Дикки-боем. Точней, это Дикки-бой встретился с ним. Еще точней — налетел и едва не сшиб с ног.

Они с одинаковой поспешностью отпрянули друг от друга и пару мгновений совершали в тесном коридоре перемещения, смахивающие на фигуры какой-то дикарской пляски — уступали друг другу дорогу. Глаза Крэнга опять стремительно особачнели, и голос его тоже стал как у недоподохшей дворняги (это, естественно, с поправкой на дворняжичье неумение говорить):

— Ты… Ты так и не простишь меня, Мат?

— Кто это здесь Мат? — очень искренне изумился Матвей. — Меня зовут Бэд. И всю жизнь так звали. Забыл?

Он скользнул оценивающим взглядом по фигуре старого своего друга Дикки и вдруг кривовато усмехнулся, махнул рукой:

— Ладно, не хнычь, скотина. Прощаю.

И обнял скотину, которая действительно принялась уже хлюпать носом. Неловко обнял, сильно задев прощенного друга по правому боку… точней, по правому боковому карману.

С минуту Крэнг истязал Матвееве ухо прочувствованными всхлипами. Потом сказал сожалеюще:

— Ты извини, Ма… как тебя… Бэд. Меня срочно требует Шостак. Я потом к тебе зайду, хорошо?

— Беги, беги, — осклабился Молчанов, разнимая объятия.

И окрыленный нежданным прощением Крэнг радостно понесся на ковер к руководству, так и не заметив, что Матвей успел облегчить не только его, Кренгову, душу, но и его, Крэнгов, карман. Ладно. Следует надеяться, Дикки-бой еще не в тех отношениях с начальством, когда опасно входить в руководящий кабинет без оружия (Дикки-бой работает на «Глобкэм» все-таки недолго, а Шостак-сын производит впечатление человека исключительно терпеливого и выносливого)…

Да и кстати, какая-то там конвенция Объединенных Рас запрещает использовать энергетическое оружие на планетах с первобытными формами жизни не только разумной, но даже и всего лишь «организованной» (сиречь проявляющей некоторые внешние признаки разума, на деле оного не имея). Так что, заблаговременно изъяв у Крэнга лучевку, Молчанов спас его от… нет, не «от», а «до»: до пяти лет с аннулированием счетов, договоров и всех прав наследования.

…Вздрогнув, Матвей кинулся заталкивать конфискованную у приятеля стрелялку обратно в тумбостол. Потому что вдруг начало происходить то, что вроде бы произойти никак не могло: надежно заблокированный люк, скрипнув, вздумал медленно открываться.

* * *

Первым в открывающийся люковый проем протиснулся тощеватый, но крепкий и мускулистый зад, обтянутый грязными рабочими брюками. Протиснулся, вильнул туда-сюда, будто осматриваясь, и двинулся дальше, внутрь. По мере этого медленного, но неуклонного вторжения выяснилось, что зад явился не сам по себе, а в составе азиата Клауса. Своеобразная техника проникновения тоже довольно быстро нашла свое объяснение: руки визитера были заняты небольшим, но увесистым подносом.

Войдя процентов этак на девяносто — девяносто пять, Клаус небрежно произнес в коридор: «Аллес. Загерметизируй люк и свободен». Из коридора ответили бравым исполнительномеханизмовским бипаньем, после чего люковая крышка, так до конца и не дооткрывшись, двинулась в обратный путь.

Тем временем Клаус осмотрелся (на сей раз по-людски, глазами то есть), пристроил поднос рядом с Матвеем, чинно уселся на оставшийся после этой операции свободным коечный пятачок и вымолвил голосом радушного официантмейстра:

— Перенакачивайте стартеры, не отшвартовываясь от терминала.

Матвей поначалу как-то не обратил внимания, что азиат Клаус говорит по-русски (с заметным, правда, но чисто интонационным акцентом). Гораздо больше, чем язык общения и чем даже то, КАК главный корабельщик сумел влезть в заблокированную изнутри каюту, Молчанова интересовали два вопроса. Вопрос первый: ЗАЧЕМ герр Клаус-ага влез в упомянутую каюту? И вопрос второй: с какой целью он приволок сюда то, что он сюда приволок?

На подносе имели место две глубокие тарелки с неким синтез-яством, формою, цветом и, вероятно, вкусом отдаленно напоминающим сосиски. Еще на подносе имели место два крохотных рюмкоподобных предмета, первоначальное назначение которых явно лежало в области техники, а не пития. А еще на подносе имела место фляжка — объемистая, прозрачная и с какою-то подозрительно прозрачной жидкостью внутри.

Вдоволь налюбовавшись приволоченным, Молчанов поднял глаза на приволокшего. Тот немедленно произвел пальцами правой руки какой-то маневр смутного назначения — не то со лба что-то стряхнул, не то честь отдал — и произнес:

— Мичман-навигатор в отставке, чистокровный афгано-немец Клаус Генрих Кадыр-оглы. Ну что — со знакомством?

— Не понимаю, — выцедил Матвей на глобале, упорно не желая замечать игривого Клаусова подмигивания в сторону фляжки.

— Конечно, не понимаешь, — охотно согласился герр экипаж-хан, тем не менее продолжая упорно придерживаться русского языка. — Никто этого толком не понимает. И командование не поняло. Как это, говорят, получается, что мичман Кадыр-оглы чуть не каждый вечер под легкой плазмой, а эрзац-гравитационных осложнений не наблюдается? Непонятно, говорят. Вот так, не понявши, и списали в отставку. На всякий случай.

— Я не понимаю по-русски. — Матвей подбавил в голос морозцу.

Клаус пожал плечами:

— А я не понимаю, почему именно стандартный рацион номер шестнадцать-кэй полностью снимает осложнения от пьянства при искусственной гравитации. И не понимаю, почему до сих пор это заметил только я один. А может, не я один? Может, полкосмофлота втихую попускает под шнорхель?

— Ай донт андэстэнд рашн, — терпеливо повторил Молчанов. — Жэ нэ компран па. Нэ розумию. Ферштейн, мать твою?!

— Чего же тут не ферштейн? — снова пожал плечами афгано-немец. — Тут не ферштейн только, как ты, рашн-донт-андэстэнд, на этом самом рашне говорил с Крэнгом. И с Филом — с секретарем Шостака.

Матвей мысленно чертыхнулся, вслух же рявкнул:

— С ними говорил, а с тобой не хочу. И вообще, забирай-ка все свои рюмки-тарелки и вали на хрен отсюда!

— В результате сбоя в работе командного чиф-компа вместо планового отстрела коллектор-контейнера с отходами санитарно-технических персональных устройств был осуществлен внеплановый санитарный отстрел технического персонала. — Азиат Клаус полюбовался эффектом и прокомментировал: — Из объяснительной вахтенного офицера. Клялись, что не выдумка. За что и выпьем.

Последние слова он договаривал, аккуратно разливая по эрзац-рюмкам содержимое фляжки.

Матвей с сомнением поднес одну из посудинок к лицу и принюхался. Вопреки его ожиданиям, кроме всего прочего налитое пахло и спиртом тоже.

— Не бойся. — Кадыр-оглы ободряюще подмигнул поверх своей рюмки. — Это не какой-нибудь синтезат, а натуральная пшеничная водка. Сам гнал. Из натурального кормового рапса. Прозит!

Перед тем как лихо опрокинуть в рот свой шедевр самогоноварения, он макнул в рюмку мизинец и резким движением отряхнул оный. Потом, роясь в тарелке с сосискообразной закусью, разъяснил:

— Это я принял меры. А то в Коране сказано: «Первая капля вина приведет тебя в ад». Сказано, конечно, не персонально мне, и это не вино… Но страховка — великая движущая сила нашего свободного общества.

Молчанов внимательно осмотрел подвергнутый окунанию Клаусов палец, затем — блаженно жующую косоглазую физиономию… Ни симптомов химического ожога, ни пены на губах вроде не наблюдалось. И Матвей решился.

На вкус «рапсовка» оказалась даже менее гадкой, чем стандартный рацион номер шестнадцать-кэй.

Некоторое время жевали — молча, сосредоточенно и синхронно. Матвей исподтишка рассматривал экс-мичмана, за пьянку выкинутого из военно-космических сил и кем-то подобранного с помойки в капитаны частного корабля. Черт их разберет, эти азиатские лица… Тем более азиатские лица, над природными чертами которых потрудились радиационный загар, перегрузки да садистский космофлотский тренаж.

Судя по внешности, лет Клаусу было что-то между двадцатью и пятьюдесятью. Рожа вроде бы приятная, живая, открытая… Да уж, именно открытая. Такой вот открытой рожей можно что угодно прикрыть. И не слишком ли ловко этот афгано-немец сумел к тебе подладиться, вроде бы всем своим поведением работая на эффект слегка противоположный? Не напоминает ли он этой ловкостью некоего Эм Молчанова? Тот небось очень многим людям запомнился как приятный, располагающий к себе молодой человек… Интересно, какой процент оных многих людей додумался увязать эту приятность-располагательность с понесенными на ровном месте убытками?

Небось вот так же, как сейчас к тебе, — нагло, нахраписто, со слабоумными шуточками, — этот немец афганского розлива подкатился в свое время и к Шостаковому сыну Шостаку (или кто там для блезира числится хозяином «Каракала»?). Подкатился и пролез в капитаны, хотя при всего-навсего мичманской квалификации да еще и с такой причиной увольнения из ВКС нанимать его капитаном не имели ни малейшего права… Впрочем, подкатываться-то нужно было даже не к Шостаку. Подкатываться нужно было к чинушам из департамента по кадровому контролю, без визы которых ни один найм-договор не подписывается. А еще раньше — к заправилам соответствующего профсоюза, которые, между прочим, отставных вояк на дух не переносят — еще даже хуже, чем кораблевладельцев-частников… Ох и скользкий же он небось тип, этот Клаус!

А тем временем скользкий тип Клаус, дожевав очередную псевдососиску, полез за пазуху своей обтреханной офицерки и осторожно, как змею кусачую, выволок оттуда пистолет-деструктор — двумя пальцами за кончик ствола. Выволок, оглянулся — куда бы деть? — и в конце концов пристроил на комп-контактор. И сказал:

— Вот. А лучевку лучше верни Крэнгу. Зачем наживать неприятности на чистой трассе?

Матвей посмотрел на деструктор. Тот был хорош. В магазине такой не купишь даже по спецразрешению (такие по спецразрешению полицейские кладовщики выдают — сами понимаете кому); а, к примеру, Зинка-Глистопродавка, торговый пункт которой некогда располагался под мост-развилкой пятой и восемнадцатой магистралей, за подобные игрушки ломила… нет, не вспомнить уже, но какую-то совершенную несусветицу.

— Сколько? — спросил Матвей.

— Один, — сказал Клаус, наливаючи. — Второй мне и самому пригодится, а больше у меня нет.

— Я спрашиваю, сколько с меня?

Кадыр-оглы поднял глаза от рюмок и хмыкнул:

— Сочтемся при дележе дивидендов. Если доживем. За что и выпьем.

Выпили за «доживем».

Закусывая, Клаус бубнил невнятно:

— Ты его спрячь. И вообще, веди себя осторожней. Имей в виду: этот корабль проектировался под армейцев, тут на тайну личной жизни плевано и растерто. В каждой каюте гляделки. И в коридорах. Везде. Гляделки и подслушки. И блокировки на дверях совсем как настоящие. КАК. Понял? — Он дожевал «сосиску», и речь его несколько повнятнела. — Между прочим, Фил приказал, чтоб пульт контроля всех этих сверчков-светлячков перенесли в шостаковский отсек. Только не вышло. Что-то там у них поломалось, кажется, — я не в курсе.

Молчанов посмотрел на его лучащуюся самодовольством физиономию, осклабился:

— Про «не в курсе» — это ты новоэдемским хлопам мозги форматируй. А вот с кем я на каком языке говорил… Ты это, что ли, по своим под-слушкам да гляделкам вычислил?

— Ага. — Корабельный капитан как-то уж слишком деловито принялся разливать по третьей. — Прем сквозь сопространство, работы — сам небось понимаешь… Вот и нашел себе развлечение. Проще говоря, дер цэрстреунг.

«Врешь ты, сука, а не развлекаешься! — подумал Матвей. — С Филом твоим я по-русски всего парой слов перекинулся, и то в номере. Даже если новоэдемскую гостиницу тоже строили вояки, то уж в ней-то ты капитаном не состоял! И отчего это, по-твоему, должен я „сам понимать", до какой степени у тебя нет работы во время сопространственного перелета? Выходит, ты знаешь, что я училище космотранса окончил, что три года налетал на „кросстаре"… И конечно, все это тебе тоже каракаловские подслушки нашептали, конспиратор ты хренов?!»

Вслух Молчанов ничего этого не сказал. Вслух он продекламировал со значением:

— Смакуя риск, как дитя помадку,

Под градом брани и злых острот

Мы смело резали правду-матку,

Законопатив ей кляпом рот.

— Не понял, — сказал Клаус.

— Подумай, — сказал Матвей.

Они немного посидели молча, потом выпили, потом еще раз выпили, а потом Клаус Кадыр-оглы сказал:

— Их ферштейн. Мне эта экспедиция тоже не нравится.

Бухгалтер Рашн едва не подавился псевдососиской:

— Это все, что ты понял?

— Я многое понял. — Герр космолет-баши… то есть (пардон!) экипаж-паша Клаус Генрих вдруг сделался неподдельно серьезен. — Например, я понял, что ты — летун с опытом. Это ж видно! Как по кораблю ходишь, как смотришь… И вообще — у тебя в глазах сопространство.

Матвей опять чуть не подавился. Вот еще новость! Выходит, он, Матвей, — такой же в лоб галактикой звезданутый шиз, как и сам Клаус?! Во открытие-то!

А Клаус изрек:

— В общем, я думаю, ты тут единственный, на кого я могу рассчитывать в случае чего-нибудь нештатного.

— А твой экипаж? — поинтересовался Молчанов, жуя.

— Экипаж у меня два человека. Программист якобы предпенсионного возраста (без сомнения, врет, что «пред») и бортинженер, восемь лет назад объявленный в глобальный розыск: он тогда был контакт-оператором и при швартовке к Аль-бе Орбитальной раздавил взлет-посадочник — всего лишь навсего перепутал терминалы. Теперь объясни: как они оба получили о'кэй на найм?

— А ты как получил? — ехидно осведомился Матвей.

— Будешь хохотать, но представления не имею. Один малознакомый доброжелатель насквозь уши проплазмотронил, нагар дюзовый… «Рискни, попробуй, а вдруг…» Ну и рискнул — чтоб только отплавился. А оно возьми да и удайся. Словно бы в профсоюзе и в департаменте не соображают: малейшая нештатность, даже пусть и не по моей вине… Я понимаю, конечно, что они работодателей-индивидуалов терпеть не могут, но есть же предел! Им же всем, если что, сидеть — не пересидеть! Не кораблевладельцу, не Шостаку — им! Ну и мне тоже, но кому, кроме меня, до этого дело? Вот и думай.

Каракальский капитан снова потянулся было наливать, но Молчанов, у которого «рапсовка» уже изрядно пошумливала в голове, перехватил его руку. Не те пошли разговоры, чтобы терять контроль над собеседником и уж тем более над собой.

Клаус Генрих не стал упорствовать. Клаус Генрих сказал:

— По-моему, в эту экспедицию специально собрали людей, которые заведомо не помчатся в полицию. Вот смотри… Новоэдемцы в полицию точно не пойдут: они просто не знают, где это и зачем; Крэнга и его бицепсоидов полиция наверняка уже измечталась увидеть, а вот они ее — вряд ли; я и мои — сам понимаешь… А ты… Думаешь, Шостак и Фил дураки, что проглотили твою блефотину про имя-фамилию?

— Не, — сказал Молчанов. — Не дураки, а сволочи. Работают на перспективу. Когда дойдет до подтверждения прав первопоселенцев, заявят, что личность Бэда Рашна не идентифицируется, оттрахают его, горемыку, через задний проход да так и пустят по галактике бесштанненьким-неподмытеньким.

— Вот-вот. И ты что, заявлять на них побежишь? У тебя же наверняка у самого пробоотборник в вареньице!

Бухгалтер Рашн медленно растянул губы в улыбке:

— Уж за меня-то не изволь опасаться. Если дело дойдет до идентификации, не отвертятся.

— Ага, — кивнул Клаус насмешливо, — знал я одну такую. Тоже все время повторяла: «Смотри, если залетим — не отвертишься». И точно, не отвертелся. Никто. Так в рубрике «отец» и зафиксировали: «Тринадцатая отдельная образцово-показательная бронебригада». — Он прихлопнул ладонями по коленям, явно собираясь на выход. — Напомни-ка, куда ты меня посылал полчаса назад? На хрен? Ну, хоть и с задержкой, но команду принято. Выпивку я, с твоего разрешения, заберу, а жратву оставляю. И кончай ты замаривать себя голодом, ходи в столовую! Понимаю, конечно: на виду у всего коллектива светить истараненным фэйсом удовольствие маленькое, но уж сцепи зубы и вытерпи.

— А что, еще заметно? — огорченно протянул Матвей.

— Не бери в голову, теперь модно носить губы такого размера. — Кадыр-оглы спрятал фляжку за пазуху и встал.

Уже открывая люк, он небрежно полуобернулся:

— Судя по тому, что углядели мои гляделки, тебя заинтересовала тушенка в нашей каргокамере. Так вот, не сочись слюной. И не вздумай взламывать ящики. Я уже в них заглядывал, там нет ничего съедобного. Наверное, у Шостака на Бай-сане погибла нежно любимая бабушка, и он решил отвезти на ее могилку родной землицы. Всего получается тонн приблизительно двадцать — бабушка, наверное, была женщиной крупной. Ну, все. Ауфвидерзеен, о нежносладчайший рахат-лукум моего взора.

Минут этак с десять Матвей просидел как в трансе, безотрывно глядя на прихлопнувшуюся за Клаусом люковую крышку и тщетно пытаясь хоть приблизительно рассортировать в голове мешанину из набитых грунтом ящиков, приваренных крышек, Шостаков, шостаковских бабушек и алкогольных паров. Мешанина поддаваться какому-либо упорядочению не желала. В конце концов бухгалтер Рашн отчаялся, аккуратно поставил на пол поднос с замаскированной под сосиски тошнотиной, растянулся на койке и устало смежил очи. Ушибленный «рапсовкой» мыслительный аппарат требовал не умствований, а сна. Но требовать еще не означает получить.

Милостью азиата Клауса у отставного хакера появилась добавочная забота: пистолет-деструктор. Такой подарок чуть ли не первому встречному… при том, что об означенном «встречном» даритель знает заметно больше, нежели должен бы…

Полицейский дестр — оружие сложное, многоцелевое и весьма «себе на уме». Помимо очень мощного процессора недра подобных смертоубоек, как правило, содержат эллипсетку, каковая содержит разнообразные и строго индивидуальные поведенческие алгоритмы — в том числе и для случая попадания в нехозяйские руки. Так что подарочек — штука очень, очень опасная в самом широком смысле данного слова. Не обязательно, конечно, капитан «Каракала» умыслил какую-то пакость; он вообще запросто мог не знать о такой особенности полиц-дестров — информация сия не из легкодоступных… Но… Но Бог, как правило, соглашается беречь только тех, кто сам к себе относится не наплевательски.

Так что экс-хакер, подумав, решил отдохнуть минут этак с пять, а затем немножко помочь Господу в бережении береженого. Занятие и само по себе предстояло не из ерундовых, а вдобавок следовало еще выдумать меры против подслушек-подглядок… И еще следовало непременно успеть до условно-бортовой ночи, до включения гипнопассиватора (оный прибор, конечно, можно «отрегулировать», но тогда центральный брэйн бортовой сети мигом заподозрит неладное и поднимет никому не надобный шум)…

…Вскинувшись на койке и очумело тряся головой, Матвей с третьей попытки нащупал так и оставшуюся валяться на комп-контакторе дареную смертоубойку. Нащупал и принялся торопливо заталкивать ее под коечное покрывало. Он вдруг осознал, что успел задремать и собственные обстоятельные рассуждения о трудностях предстоящей работы ему приснились. А еще он осознал, что к нему в каюту весьма назойливо скребутся, причем, кажется, уже довольно давно.

После резонного (хотя и несколько экспансивноватого) молчановского «какого хрена?!» люк приоткрылся, и образовавшаяся щель явила бухгалтерскому взору видение испуганно выпученного глаза, одной ноздри, половины рта и чего-то мочалкообразного, бывшего, вероятно, фрагментом курчавой неопрятной бородки.

— Степан Степанович, можно к вам? — вполголоса вымямлила половина рта, до мелогубости напуганная собственной храбростью.

Матвей начал подробно и очень убедительно объяснять, что никакой Степан Степанович здесь и не ночевал, а если бы и ночевал, то еще утром такого Степана Степановича непременно бы выгнали, потому что обитателю этой каюты Бэду Рашну (знаете Бэда Рашна?) сто лет на хрен не нужен здесь какой-то Степан с сербской фамилией. Где-то на самом интересном месте этого объяснения Матвей сообразил, что «Степанович» может быть не фамилией, а отчеством. Конечно, он не преминул поделиться своим открытием с заглядывающими в каюту фрагментами полуобморочной от страха физиономии, добавив, что отчеством называется архаичное восточнославянское именование по личному имени отца, до настоящего времени сохранившееся лишь в некоторых обособленных социумах с патриархальным укладом. Еще он успел рассказать, будто лично знавал одного Степановича по фамилии Чинарев, какового в последний раз видел в каталажке — на Новом Эдеме и на музейном унитазе.

Тут Матвей наконец опомнился и подумал, что сосискообразный рацион шестнадцать-кэй не так уж хорошо снимает последствия эрзац-гравитационного пьянства, как полагает наивный Клаус. Но вот этого-то Молчанов вслух не сказал.

Вслух он сказал обреченно:

— Заходи.

Разрешение пришлось повторить несколько раз, ибо личность, по ту сторону щели находящаяся, от всего услышанного впала в глубоченный ступор.

Визитер был из новоэдемцев — щенячьи глаза и щенячья же неуклюжесть при теле, которому бы позавидовал любой из Крэнговых долболомов. Войдя, гость первым делом вступил в забытую на полу снедь, поскользнулся и с маху сел на койку (Матвей едва успел поджать ноги, чудом избежав множественных переломов и раздроблений).

Пока возжаждавший приключений обитатель золотого рая ладонями счищал с огромных ступней давленные псевдососиски, а ладони, в свою очередь, вытирал о штаны, Молчанов сел и попробовал отодвинуться от него как можно дальше.

Завершив очистные мероприятия, новоэдемец посмотрел на хозяина каюты преданными голубыми глазами и вопросил (почему-то шепотом, с мимолетной оглядкой на люк):

— Степан Степанович, вы не будете так добры сказать: что там дальше?

— Где это «там»? — раздраженно осведомился Матвей.

— Ну, в тех стихах, которые вы заказали в ресторане. «Райская баллада», да?

— Тьху ты! Вот именно сейчас мне больше делать нечего, кроме как развлекать всяких… этих… Башка трещит, тошно, так еще и ты со стихами! Хоть бы ж подумал: где я тебе тут запись возьму?!

— Ну, может, хоть перескажете как-нибудь? — Взгляд незваного гостя сделался еще преданнее. — Очень уж интересно, что дальше там…

— Интересно! — злобно передразнил экс-Чинарев. — Чего ж тогда, в ресторане вашем, было на меня с кулаками кидаться, ежели интересно?

Новоэдемский искатель приключений сконфуженно заморгал.

— Так ведь все кинулись, — вымучил он наконец.

— А ты на всех не оглядывайся. Ты сам думай. А то затевать всякие затеи действительно все горазды, но как доходит до расхлебывания, эти «все» обязательно куда-то деваются…

Преданность невыносимо голубых глаз переплавилась в такое дремучее непонимание, что Матвей, оборвав свою проповедь, только рукой махнул: «Забыли, ладно…» И тут же горько засожалел о последнем из двух вырвавшихся слов. Потому что новоэдемец немедленно высунул голову в коридор и радостно прошипел:

— Он согласен!

Матвею Молчанову никогда еще не выпадало оказаться на пути мчащегося во весь опор стада гиппопотамов. Но звуки, которыми коридор откликнулся на шипение незваного гостя… Нет, плохое сравнение. Куда им, гиппопотамам-то…

Слава Богу, любителей стихов оказалось всего-навсего четверо. И слава Богу, что до отчетливого хруста вдавленный ими в стену Матвей не растерялся. Он сразу понял: единственный способ поскорее избавиться от нашествия — это прочитать-таки проклятую хренову… то есть молчановскую поэмку.

С третьей или четвертой попытки сумевши набрать в легкие достаточную порцию воздуха, Молчанов-Чинарев-Рашн мученически прохрипел:

— Пес с вами, щенки проклятые. Слушайте.

Райская баллада

Смех Писаньем не велено в дерзость вменять.

Смех — не грех, был бы лишь незлоблив.

Так преступно ль шальные стихи подгадать

Под старинный нескучный мотив?

От святого Петра, ключаря райских врат,

По начальству доклады идут:

Каждый день столько душ отправляется в ад,

Что за вход черти взятки дерут.

А извечный путь в рай лопухами зарос,

Ходоки на нем перевелись:

Душам проще бездельно сползать под откос,

Чем карабкаться в горнюю высь.

«У коллег кой-чего перенять бы пора, —

Поучает начальство в ответ. —

Коль, к примеру, нейдет к Магомету гора —

Сам уходит к горе Магомет».

Сложно, что ли, святому собраться в поход?

Ветер странствий кого не влечет?

Рясу — в скатку, ключи — на крючок у ворот,

Да записочку рядом (вдруг кто забредет?):

«Вышел в люди на переучет».

А погода стояла тогда — боже мой!

Развоптичьем вызванивал лес,

И цветы вдоль обочин живой синевой

Отражали безбрежность небес…

Петр ни много ни мало успел прошагать,

То псалмы, то сонеты жужжа,

Как случись колоброда ему повстречать

(Колоброд — это вроде бомжа).

Где бегом, где ползком тот упрямо держал

Путь к сиянию райских ворот…

«Ну куда, братец, прешь? —я

Петр плечами пожал. —

Ты ж не помер еще, обормот!»

Встречный веки поскреб хрящеватым перстом,

Сколупнул с них засохшую грязь,

Разглядел солнцекованный нимб над Петром

И заныл, на колени валясь:

«Ваша светлость, примите! Я рай заслужил!

Я живу, как пархатый шакал.

Отродясь я не крал, не курил и не пил,

И еще до сих пор никого не убил,

И чужого осла не желал.

Я посты соблюдаю с младенческих лет,

С детства бабы не знал ни одной.

Я кругом анана… этот… а-на-хо-рет».

«Врешь! — уверенно молвил святой. —

Слишком много потребно для святости сил

На земле, в сей юдоли греха.

Я, бывало, и то…» — Петр усы прикусил

И умолк, закрасневшись слегка.

«Я не вру, ваша честь, — завывал колоброд, —

Мне страшны воровство и война.

При малейшей опасности слепну, как крот,

А еще меня корчит и пучит до рвот

От еды, конопли и вина.

Мама часто роняла меня вниз башкой

С чердака на засохший цемент.

И с тех пор я больной и трусливый такой,

А еще я с тех пор импотент».

«И вдобавок кретин, — подытожил святой. —

Ишь, заслуга: не мочь нагрешить!

Что ж, однако, мне делать с тобой, милый мой?

Испытательный срок предложить?

Распорядок приема стандартен для всех:

Уходи и вернись через год.

Если год проживешь без намека на грех…» —

«Понял», — горько всплакнул колоброд.

Он плотнее закутал в тряпье телеса

И глаза рукавом промокнул,

А святой воровато взглянул в небеса

И как будто бы им подмигнул.

Вышину не пятнали в тот день облака,

Чист и ласков был солнечный свет…

Что же там, в синеве, громыхнуло слегка —

Будто взгляду святого в ответ?

Для Петра год мелькнул,

как стрела сквозь камыш, —

В треске митингов, в схлестах идей.

Из трущоб, из-под вблеск раззолоченных крыш

Он спасал непогасших людей.

Вникнув в жизнь на земле, Петр озлился, как бес,

И чудные случились дела:

Он пришел наспасать себе душ для небес,

А спасал для мучений тела.

Иногда, улучив пару кратких минут,

Петр замаливал вольность свою:

Души праведных нынче понадобней тут,

Чем на вечном покое в раю.

Но когда он собрался в обратный поход,

Душ пяток за ним все же плелись.

Целых пять новичков за без малого год!

Для почина и то — завались.

Ну а что ж колоброд? Как велели, предстал

У Петра на возвратном пути.

Правда, Петр колоброда того не узнал

И хотел было мимо пройти.

По последнейшей моде вечерний костюм

(Тыщи три за один матерьял);

Запах — то ли «Шанель», то ли «Ричи Парфюм»…

Нищий времени зря не терял!

«Сколько див приключилось со мною за год!

Счастье хлынуло, как из ведра, —

Доверительно вымолвил экс-колоброд,

Чинно взявши под локоть Петра. —

Бог, прослышав небось, как я долго страдал,

Вдруг страданья мои утолил.

Билли Гэйтс на коленях меня умолял

В управление взять весь его капитал,

И — представьте, мой лорд, — умолил.

Я в момент растерял хворобливость свою,

Стал отважным, как гиппопотам;

И красивые девы в повзводном строю

Всюду шлялись за мной по пятам…»

«Ну, и ты…» — «Я не пил,

не любил баб, не крал,

Упаси меня Бог, экселенц!

Сверх зарплаты я лишней копейки не взял

И сквозь суетный блеск мишуры да зеркал

С честью нес аскетизма венец!»

«Что не крал — хорошо, —

Петр покашлял в кулак. —

А с чего же, к примеру, не пил?

Ведь не грех, коль с умом!» —

«Ваша светлость, да так…

Не привык… Опасался… Сглупил…»

Усмехнулся святой: «Говори же смелей,

Что ж ты хочешь за этот… венец?» —

«Мне, начальник, за праведность жизни моей

Поскорее бы в рай наконец!»

Петр взглянул на него, как солдат на блоху:

«Дураку, видно, ум не пришить!

То ты праведной звал импотентность к греху,

А теперь — непривычку грешить?

Я насквозь тебя вижу, отродье ужей!

Приговор же мой будет таков:

Знаешь, друг, мы ведь в рай не пускаем ханжей,

И уж паче того — дураков.

В общем, так: доживи. Как помрешь — заходи.

Да прихлопни раззявленный рот».

…Долго вешкой торчал на пустынном пути

Ошарашенный экс-колоброд.

А над миром качались слепые дожди,

В перелесках безумствовал май,

От медвяного духа щемило в груди

И хрустально сверкал далеко впереди

Все еще не потерянный рай.

* * *

Что? Мораль? Вот привычка, как сладкий творог,

Мазать смысл на пампушки баллад!

Ну, извольте. Начинкой не красят пирог.

Напоказная святость — одна из дорог,

Что уводят под вывеску «Ад».

Что ж еще можно вылущить из шелухи

Легкомысленных шалых стихов?

Глупость с ханжеством — это не горсть чепухи,

Глупость с ханжеством — это отнюдь не грехи,

А горшки для взращенья грехов.

4

Началось все это безобразие с того, что дева пообещала близнецам показать, где раки зимуют. Напрасно, конечно, пообещала; рак-то один-единственный, а близнецов — сами знаете. Затеялась драка. Прибежал Орион и выпорол близнецов поясом. Дева упала в обморок на скорпиона. Дальше — больше. Гончие псы всей стаей отправились разбираться со львом (видите ли, давно хотелось). Водолей оседлал кентавра, и они провозгласили себя новым единым и неделимым созвездием «Всадник». Весы с треском развалились на созвездия правой чашки, левой чашки и коромысла. При этом особо невзвешенно повела себя стрелка; сперва пожелала отломаться от коромысла и присоединиться к стрельцу, а потом, отломавшись-таки, поставила на стрельце южный крест и назвалась созвездием сходняка. Змееносец смотрел, слушал, а потом заплакал и повесился на змее…

…Злобным шепотом проклиная поганца Клауса, его поганую «рапсовку» и его же поганый рацион, якобы уберегающий от посталкогольного бреда, Матвей заворочался и сел. В койке чавкало, как в болоте, — очень хотелось верить, что только от пота и ни от чего кроме пота. Молчанов бесполезно обтер мокрое лицо мокрыми пятернями, скользнул рассеянным взглядом по своему отражению в черном иллюминаторном стеклобронепласте, затем глянул на гипнопассиватор… да так и окаменел, таращась.

Гипнопассиватор был выключен. «Какого черта, ночь же еще…» Экспедиционный бухгалтер так бы и не заметил, что думает вслух, не откликнись кто-то на его изумленную реплику ехидненьким: «А если думать не только спинным мозгом?»

Матвей завертел головой в поисках таинственного откликальщика и опять ушибся взглядом об иллюминаторное «стекло». Ну да, конечно. Черное редкозвездье там, снаружи, не имеет никакого отношения ко времени суток. «Каракал» вышел из сопространства. Перелет завершен? Ну и хрен с ним. Все едино неясно, почему вырублен гипноз: таймер показывает чуть больше трех часов корабельной условной ночи… Неужели некий пьяный кретин с вечера отключил-таки искусственный сон?! Да… да нет: через пять минут после такого отключения сюда бы натромбовалась целая свора ремонтных исп-механизмов…

«Проморгался наконец?» — осведомился все тот же ехидноватенький невидимка.

Ага, это интерком. И говорит он голосом Клауса.

«Срочно приходи в рубку», — сказал интерком голосом Клауса. И было в этом спокойном голосе нечто такое, что Матвей, ни словечка не спрашивая, дернулся к выходу.

«Э-э, ну не так уж срочно, — запротестовал Клаусов голос. — Хоть что-нибудь все-таки накинь на себя. Например, штаны».

— Доподглядываешься, сука! — буркнул Матвей.

Под спущенными с койки ногами противно чмокнуло, и он принялся честить распоследними словами новоэдемских поэмоманов:

— Вот ведь альбийская плесень какая-то, а не люди. Натоптали, маму их внутрь себя головенкой… Нарочно уборщика не пущу, самих заставлю языками повылизывать!

«Если успеешь, — выдушилось из интеркома. — Давай быстрее. В коридоре проф дожидается — проводит».

…Перешагивая комингс рубки, Матвей едва не потерял равновесие — очень уж качественной была картинка, которой с маху бил по глазам и нервам входящего экран над главным пультом.

Да уж, хозяин «Каракала» недаром выкинул деньги на двойную модернизацию. Никакого экрана, казалось, не было. Был огромный — в полстены — провал головокружительной черноты, сбрызнутой нещедрою звездной росой. И оттуда, из этой бездонной черной трясины, неотвратимо накатывался на беспечно копошащихся в рубке людей тяжкий гигантский шар — выщербленный, испятнанный кровавыми кляксами, подернутый гнойной плесенью облаков…

С изрядным трудом вынырнув из обезволиваю' щей ворожбы этого зрелища, Матвей сразу же обнаружил, что люди в рубке копошатся отнюдь не беспечно. Да и слово «копошатся» тоже перестало казаться уместным.

Экипаж в полном составе (то есть втроем) истерически переругивался возле бортового чиф-компа… хотя нет, вот это как раз был не комп, а супербрэйн, причем, судя по микроскопическим размерам, из самых-самых последних.

Едва успев сделать шаг-другой по направлению к месту сосредоточения усилий каракальского экипажа, Молчанов снова потерял равновесие. На сей раз причиной был исполнительный механизм-профилактор, с честью выполнивший обязанности молчановского сопроводителя. Исполнительный не только по названию, механизм этот с совершенно неприличной скоростью ринулся на доклад капитану, едва не сшибив сопровожденного с ног.

Противно бипнув, робот еще на ходу заверещал: «Указание, полученное шестнадцать-четыре-два-пятьдесят по бортовому времени, исполнено; по ходу исполнения во вводную формулировку задачи были внесены…» Какие именно корректировки пришлось внести в изначальную формулировку, так и осталось неузнанным. Клаус оборвал доклад свирепым «Цум тойфель!!!», и механизм, не разворачиваясь, даже не остановившись толком, с той же скоростью бросился в противоположном направлении (Матвей еле успел отпрыгнуть с дороги).

— Ага, прибыл наконец! — Клаус Кадыр-оглы выпрямился (до этого он лежал животом на лысине щупленького старичка, сидящего перед брэйн-контактором). — Господа, прошу знакомиться: наш бухгалтер. А это Большой Мак… — исключительно длинный кучерявый тип, даже еще более черный, чем его рабочий комбинезон, лишь на долю мига соблаговолил приоторвать взгляд от дисплей-голографа, — и папаша Лафорж. — Старичок неопределенно шевельнул растопыренными ушами, продолжая стремительно и безостановочно тарахтеть по контакторным сенсорам.

— Ну, так зачем ты меня сюда… — начал было Молчанов, но тут брэйн жизнерадостно, чуть ли не победоносно даже объявил на англосе: «Операция невыполнима. Отбой или повтор?», и Клаус опять навалился на глянцевитую макушку ушастого папаши Лафоржа.

Явно и далеко вышедший из предпенсионного возраста бортпрограммист проквакал из-под капитанского живота что-то уныло-безнадежное, Клаус буркнул: «Пробуй-пробуй, альтернативы-то никакой», а черный Большой Мак гулко вздохнул и отправился к центральному пульту — как вскоре выяснилось, наблюдать рост пятнистого шара и ругаться на языке, Матвею неведомом.

Потом Клаус сказал рассеянно:

— На всякий случай.

По прошествии пары секунд Матвей сообразил, что это ответ на его, Матвеев, вопрос. А Клаус тем же рассеянным тоном добавил:

— Береженого Бог бережет — как сказал один мужик, глотая противозачаточные. Может, ты знаешь наизусть не только стихи Молчанова, но и парочку каких-нибудь его хакерских штучек? Нам бы теперь в самый раз хорошего хакера…

— Да что тут у вас… — Нет, снова не удалось Молчанову закончить вопрос — капитан оборвал его нетерпеливым взмахом ладони и прорявкал:

— Макумба! Введи господина Рашна в курс!

— Курс у нас простой — прямиком в ад, — сообщил Большой Мак на глобале, безотрывно гипнотизируя экран.

— Информативней, пожалуйста! — выцедил Клаус, окунанием пальца в вижн-пространство указывая на что-то своему дряхлому программисту. — Унд шнэлль, шнэлль, вы, оба! Время — не деньги: у него счет не текущий, а истекающий!

— Яволь, экселенц! — Макумба вытянулся в издевательской пародии на стойку «смирно», затем по-официантски ссутулился перед Матвеем: — Во-он тот бильярдный шарик — это есть цель нашей экспедиции, планета Байсан. Часа через пол, ваше бухгалтерство, мы планируем туда воткнуться. На полной крейсерской. Если, конечно, прежде не успеет рвануть главный питатель — ставки принимаются один к одному.

Молчанов глянул на экран. Белесовато-ржавый шар Байсана подмял уже половину обзорного поля и намерения останавливаться на достигнутом явно не имел.

— При выходе из сопространства пошел в разнос надтермоядерный реактор, — стремительно заговорил Кадыр-оглы. — Одновременно наступил полный коллапс бортовой счетно-логической сети. Ни одна из нужных управляющих программ не доступна к вхождению. Предотвратить взрыв реактора нет возможности, катапультировать реактор нет возможности, изменить скорость и курс корабля нет возможности. Эвакуировать людей тоже нет никакой возможности. Даже связи нет. Единственная правдоподобная причина такого внезапного положения — диверсия. Все понял?! А ты, черномазый, — (это уже, по некоторым косвенным приметам судя, адресовалось Большому Маку), — глуши свой прозекторский юмор. Лучше вызови-ка еще раз Шостака. Что его там, наrap дюзовый, от страха паралич расшиб?! Ферфлюхтшвайнехундтойфельдоннэрвэтэр!!!

Черный Мак пожал плечами и склонился над пультиком интеркома. Пока он терзал сенсор вызова «груши на кишке», Матвей успел посоветовать Клаусу употреблять поменьше выражений немецкого образца: сам же сказал, что времени мало!

Наконец, интерком откликнулся голосом шостаковского секретаря Фила: «Слушаю».

— Ситуация продолжает ухудшаться, — резко сказал Мак-Макумба. — Господин капитан категорически настаивает на присутствии господина Шостака в рубке.

— Я же сказал — через минуту! — не менее резко ответил Фил. И отключился.

— Он сказал! — злобно фыркнул Большой Мак. — Он это уже три раза…

— Клаус, в новых отсеках следилки есть? — быстро спросил Матвей.

Кадыр-оглы вскинул на него непонимающий взгляд, потом, сообразив наконец, буркнул:

— Может, и есть, только мне они не подконтрольны.

— Ага… — Оттолкнув Макумбу, Молчанов щелкнул ногтем по интеркомовскому псевдику вызова. Услыхав из динамика очередное Филово «слушаю», спокойно сказал:

— По поручению капитана. В рубке намечаются кое-какие проблемы. Может понадобиться присутствие господина Шостака.

Биг Мак раскрыл было рот, но подавился негодующей репликой, увидев под самым своим черным носом Матвеев кулак (весьма, кстати, не маленький). А Фил, зеваючи, вымямлил недовольно:

— Что-нибудь серьезное?

— Пока ерунда, — очень натурально извиняющимся тоном выговорил Молчанов. — Но впоследствии…

— Вот впоследствии и поговорим. Я не стану будить господина Шостака из-за ерунды, — отрезал секретарь Фил. И отключился.

— Так эти ублюдки что?! Эти ублюдки до сих пор спят?! — захлопал глазами Макумба.

— Этих ублюдков там давно уже нет, — медленно, чуть ли не по слогам выговорил Молчанов. Он чувствовал, что осколочки вроде заваренных ящиков с землей и кодового приспособления на оживляющем пульте «Вихря» вдруг сами собой принялись укладываться в безукоризненную мозаику. Жаль только, что любоваться этой мозаикой именно сейчас не было никакого желания. Дело в том, что… Ведь «услышать» — далеко не то же самое, что «осознать», правда? Так вот, в этот самый миг Матвей ОСОЗНАЛ наконец, какая такая напасть приключилась с кораблем под названием «Каракал». И результаты этого осознания немало озадачили осознавшего. Кажется, еще не так уж давно кое-кому жизнь была тяжка и тосклива. А теперь, когда от этой тяжести наметилось избавление, вдруг извольте-ка… Липкий мерзостный пот по всему телу, барханная сухость во рту, подламывающиеся колени — даже пришлось за пультик интеркома схватиться, чтоб не упасть… И дикая злоба на каракаловский экипаж, с немым интересом вытаращившийся на бухгалтера Бэда Рашна. Делом нужно заниматься, сволочи! Делом! Спасать нужно — корабль и всех, кто на корабле… то есть все-то пускай сами для себя стараются, но уж некоторых… А вы… Чего уставились — вусмерть перепуганного человека не видали?!

Тут до Молчанова с легким запозданием дошло, что Клаус, Мак и папаша Лафорж вовсе не испугом его наслаждаются, а ждут объяснений тезиса про «ублюдков там нет».

— Эт… кха-кхе… Это был не человек, а комп-имитатор. — Хоть и не с первой попытки, но заговорить более-менее членораздельно все-таки удалось. — Именно комп, а не брэйн: с логикой у него не очень… Расчет на конкретную ситуацию, узкий набор вариантов ответа, выбор по интонации и содержанию запроса. А сами глубокоуважаемые небось уже в глиссере…

Тут Матвей на какое-то время позабыл о страхе смерти, поскольку соизмеримо испугался, что капитана Клауса Генриха вот-вот хватит инсульт. Глаза капитана Клауса улезли как-то уж чересчур далеко от природою назначенных мест, челюсть отвисла чуть ли не до пояса, кожа на лице жутко задергалась…

— Это же как?! — с видимым усилием высипел капитан Клаус. — Это они всех просто бросили?! — Он внезапно метнулся к главному пульту и столь же внезапно замер на полдороге. — А мы даже заблокировать шлюз глиссер-ангара не можем! Так и убегут, грязные свиньи! Просто взяли и бросили…

Молчанов мрачно ухмыльнулся:

— Маленькая поправка, герр капитан. Нас не бросили. Нас кинули. Сказать, через что? Единственное утешение: имею основания полагать, что хреном соленым они попользуются, а не «Вихрем»!

— Слабое утешение. — Как-то сразу погасший Клаус запереминался растерянно, зыркая то на главный (иначе говоря — «человеческий») пульт, то на престарелого программиста. Престарелый программист, кажется, с тупой обреченностью повторял одну и ту же операцию, выслушивал очередное «анэвэйлбл…» и начинал опять.

А Большой черный Мак дисциплинированно исполнил капитанское указание и заглушил-таки свой прозекторский юмор. Правда, заглушил несколько неожиданным способом: стуком зубов. Собственно, Большой Мак был уже не черным, а серым и очень мокрым. Тоже поди, осознал наконец…

И Матвей вдруг очень ясно понял одну вещь… верней, даже две вещи он понял. Наскоро проанализировав внутреннее свое состояние, он окончательно убедился: умирать ему если и хочется, то во всяком случае не сегодня. А проанализировав внешний вид каракальского экипажа, бухгалтер Рашн столь же окончательно убедился еще и в том, что рассчитывать приходится только на себя одного.

Господи, и какое же это непрошибаемое дурачье распускает вздорные слухи, будто бухгалтер — скучная кабинетная профессия?! Дурачье… Сам-то ты лучше? Ну чем тебе плохо было на Новом Эдеме, чем?! Сейчас бы тихо-спокойно ковырялся в навозе или отдыхал бы в уютном теплом хлеву… Нет же, идейкой, вишь, соблазнился, дебил ты дебильный! Вот и крутись теперь…

Отстранив с дороги Клауса, Молчанов подошел к чиф-брэйну и двумя пальцами за шиворот вынул из-за контактора папашу Лафоржа (лопоухий старец мало что не сопротивлялся, а даже, кажется, тихонько мерсикнул).

— Что вы пока можете контролировать? — резко спросил Матвей, усаживаясь в пользовательское кресло.

Ответил (причем на удивление быстро и деловито) Клаус:

— Только жизнеобеспечение и некоторые второстепенные системы… кажется. Например, гипносон, — уже после того, как это началось, я без проблем выключил твой, а остальным пассам без проблем же вварил на полную: и им спокойней, и нам сейчас только паники не хватало…

— Вручную запустить реакторную катапульту и аварийные двигатели нельзя? — Матвей разминал пальцы, как пианист перед сольным концертом.

— Вручную? Кетменем, что ли, реактор из отсека выковырять?! Или как там это звалось — ломом?! Периферийные экшн-процессоры закуклились и не реагируют ни на что, понимаешь ты или нет?!

— Не ори, — буркнул Молчанов, принимаясь барабанить по сенсорам.

Так, что тут наваял этот ушастый антиквариат? Перезагрузил взмиражившиеся программы? Идиот… А, не идиот — он еще не знал, что это сознательное нападение… Перезагруженное, естественно, тут же накрылось… Так… Молодец, дедушка, молодец. Просто, но действенно: активировал фискал-регистратор; выяснил, что сюда грузили за период с… ого! Да вы, дедуля, перестраховщик… Ага, конечно же — вот оно. Ну да, прямо так сразу и уделитивать! Идеалист вы, дедуня… Естественно, защита — а вы как себе думали? Очень неслабая защита, и вам она, конечно, оказалась не по… Что, взломано?! Да вы, дедулечка, просто-таки герой! Так… взломано, стерто… вот это зря: нужно было не делитить, а для верности переформатировать весь сегм… Ого! Все, дедушка, снимаю перед вами шляпу: похоже, ваша настоящая фамилия Молчанов. Переформатировано и перезагружено. Все правильно. Непонятно только, почему это не сработало.

Да уж, глубокоуважаемый папаша Лафорж, на пенсию вам явно рано. Никто на вашем месте не мог бы совершить большего. Даже сам великий Молчанов уселся в одну лужу с вами. Великий Молчанов за несколько лет праздности вконец потерял сноровку. Так что — увы! — похоже, будто к «Каракалу» со всем его содержимым подкрался-таки большой красивый абзац. Жаль кораблик. И содержимого жаль — особенно некоторых отдельных его представителей. Но жаль там или не жаль, а абзац подкрался-таки. Вдруг. Незаметно. Можно даже сказать — невиди…

Стоять!!!

Так… Так… Так. Все, перед ушастым дедушкой Лафоржем шляпу мы не снимаем. Шляпу мы снимаем перед кем-то из программистов «Шостак энд Сан Глобкэмикал».

Пять с чем-то там лет назад Молчанов (тогда еще впрямь великий и сноровку не утративший) первый и единственный раз в жизни использовал против некоей небезызвестной фирмы одну собственную свою разработочку. «Невидимку». Все лонгольеры и колорады, взятые вместе, «шестьсот шестьдесят шесть», «джокер», «торнадо», «тирэкс», — все это по сравнению с «невидимкой» хреновень хреновенькая. Конечно, «Глобкэм» тогда не успел даже понять, что его атакуют. Зато кто-то в «Глобкэме» сумел по последствиям восстановить причину. И найти ее сумел, причину эту, которую разработчик считал совершенно необнаружимой. Настолько необнаружимой он ее считал, этот идиот-разработчик, что даже не позаботился снабдить свое детище самоуничтожителем.

Вот так. Впервые в нашей с вами практике, господин Молчанов, закон подлости оказался не против нас, а за нас. Мог ли папин и сучий сын Шостак предугадать, что на борту «Каракала» окажется единственный человек, могущий с полунамека распознать «невидимку» и в два счета отвертеть ей кусючую ее головеночку?!

«Я тебя породил, я тебя и переформатирую» — кто из великих это сказал? Пять минут, господин Шостак! Всего пять минут, и…

Интересно, а есть они у меня, эти пять?..

По-колокольному гулко, празднично вскрикнули стены рубки. Пользовательское кресло куда-то к чертям выпало из-под Матвея и тут же, вернувшись, так наподдало временному своему хозяину, что у того в глазах расцвели веселые радуги, а во рту стало хрустко и солоно.

«Вот и чехол», — подумал Матвей. Впрочем, он тут же сообразил, что будь это действительно тот самый «чехол», подуматься бы ничего не успелось.

Клаус и папаша Лафорж, все еще цепляясь друг за друга, поднимались с пола. А Большой Макумба по-прежнему стоял на ногах, ибо успел схватиться за пульт. Кажется, хватаясь, он случайно переключил внешние видеокамеры, или это так сработала недодолбанная «невидимкой» корабельная автоматика — так ли, иначе, но заплесневелый шар с экрана исчез. Теперь наэкранную картинку обрамляли изображения каких-то странно подсвеченных ажурных конструкций (кормовые стопоры сложенных «парусов», вид от командного модуля — так, что ли?); а прямо по центру на фоне траченного звездами крепа пульсировал ярким венчиком реактивных выхлопов… тоже вроде как почти шар. Только этот, новый, был не заплесневелым, а белым, гладким и казал зрителю на манер оттопыренного среднего пальца какой-то трубчатый вырост. И еще этот шар не накатывался, а все быстрей и быстрей уходил назад, куда-то к едва различимой манной полоске галактической метрополии.

— Грязные свиньи… — прошипел Клаус, обалдело таращась на экран. — Все-таки вывернулись… Дас-с унфлаттер швайненс-с-с…

Он обернулся к Матвею и вдруг ощерился неожиданно злобно:

— Понял?! Плевали они и на «Вихрь», и на обещанный тобой хрен соленый! Они все лучше устроили. Вот зачем этот отсек, эта проклятая груша. Не вышло с глиссером, так отстрелили переходник, врубили тормозные — и ауфвидерзеен! Понял? Э-э, да что тебе, ты… к-кенди кендинэ татмин етмэк йешак-дели!

Из последней фразы Молчанов понял только, что сказано было по-азиатски, с каковой точки зрения слово «йешак» вызывало серьезные сомнения насчет принадлежности сказанного к комплиментам. А вот что он понял однозначно и сразу, так это почему Клаус именно его назначил ответственным за не вовремя обнаружившуюся способность «груши на кишке» отстегиваться от корабельной кормы и путем торможения удаляться на безопасное расстояние. Человек воображает, что вот-вот помрет; доподлинные виноватцы возьми да и смойся… Так он что, человек-то этот, последние секунды жизни станет тратить на поиски крайнего? Еще чего! Кто первым на глаза подвернется, тому и повезет. А ежели этим подвернувшимся окажется именно тот единственный человек, который еще может спасти всех… Что ж, значит, повезет всем (повезет, естественно, в кавычках).

Ладно. Если экс-вечнопьяныймичман Клаус Генрих предпочитает спасению несколько минут предсмертной истерики — увы, придется ему поступиться личным ради общественного. Матвей набрал в грудь побольше воздуха и, глядя прямо в Клаусовы бешеные глаза, произнес с этакой нарочитою расстановочкой:

— Хорэ ауф мит дэйнэн думмехэйтэн, или, в переводе на человеческий язык, заткнись.

Даже тривиальная пощечина не подействовала бы лучше. Тем более что осмысленность прорезалась не только в Клаусовых глазах, но и в мутных взорах остальных членов героического каракальского экипажа. Вот и славно — теперь можно заговорить более или менее по-нормальному.

— Лафорж, копии основных программ на защищенных носителях есть? Срочно сюда — могут понадобиться. Клаус, еще можно успеть нормализовать состояние реакт?..

— Уже не успеем, даже если ты… Э, ты что, вычистил локалку от этой заразы?!

— Вычистил, вычистил, — бормотнул Матвей, выдирая из тощих, трясущихся, но на удивление цепких пальцев лопоухого дедушки джиэйром-обойму.

— Тогда оживи реакторную катапульту и аварийные ракеты. — Клаус уже сидел за «человеческим» пультом. — И спокойней, не лихорадь — у тебя еще верных минут пятнадцать.

— Вот именно ты еще будешь мне про спокойствие…

Молчанов срастил обойму с копидрайвом, пролаял какую-то скороговорочную абракадабру в саунд-контактор и расслабленно откинулся на кресельную спинку:

— Все. Что зависело от меня, я сделал. Теперь, ежели чего, адресуй свои азиатские матюки супербрэйну и его быстродействию. А во, кстати, что ты там давеча гавкал на меня? Что-то про ишака, да?

Кадыр-оглы жрал взглядом мертвую индикаторную панель, нетерпеливо пристукивая кулаками по подлокотникам.

— Н-ну, понимаешь… — сказал он полурассеянно-полусмущенно, — в этом языке нет слова «самодовольный»… пришлось сказать: ишак, который это… сам себя удовлетворяет. В общем, ведь то же самое, правда?

— Предположим, — скрипнул зубами Матвей. — Только следующий раз выбери какой-нибудь другой язык, хорошо?

Святая правда — толчков действительно больше не было. Потому что ни у кого язык бы не повернулся назвать скучным словом «толчок» затеявшееся мигом позже светопреставление.

Это могло бы напомнить лихую кашмирскую пляску, ту самую, для которой танцовщицы надевают на ноги браслеты с бубенчиками. Могло бы, но не напомнило: пляску-то подобную Матвей видывал, но никогда не оказывался во время нее внутри бубенца. А для умственных экстраполяции условия были, мягко говоря, не вполне подходящими.

На первых же секундах заварившейся звончатой кутерьмы Матвея вышвырнуло из кресла, и в дальнейшем он был вынужден все свои силы мобилизовать на выкарабкивание из-под папаши Лафоржа. Дело уже совсем было пошло на лад, но тут на них обоих с маху уселся Большой черный Мак, и все пришлось начинать сначала.

Потом самозванного бухгалтера Рашна вдруг осенило, будто бы творящееся есть следствие задержки с отстрелом аварийного реактора, будто бы тот взорвался слишком близко и будто бы из-под двух третей штатного каракальского экипажа можно не выкарабкиваться, потому что все равно всем вот-вот наступит полный чехол.

А потом тряское кувыркание окружающего пространства внезапно оборвалось — возможно, наконец взялись за дело приобалдевшие от избытка входящих установок компенсаторы гравитации, а возможно, и нет, потому что звон оборвался тоже… но чехол, кажется, так и не наступил.

Сдвинув с затылка что-то увесистое, округло-угловатое (не то голову Лафоржа, не то кулак Макумбы), Матвей привстал и, к немалому своему удивлению, обнаружил Клауса сидящим на прежнем месте. Удивление, впрочем, оказалось недолговечным: впервые за все это время Молчанов вспомнил о существовании на свете такой безделицы, как привязные ремни.

А еще Матвей обнаружил, что чехарда окружающего мироздания не прекратилась. Верней, прекратилась не вполне. Теперь она имела место на главном обзорном экране, и имела она там место до такой степени, что смотреть на этот самый экран было попросту тошно. Круговерть стремительно меняющихся изображений объединял только фон — все то же успевшее набить оскомину черное редкозвездье галактической окраины.

Заметно съехавший к экранному обрезу белесовато-зеленовато-ржавый шар Байсана; совершенно уже окрохотнелая бронепластовая «груша» с короной тормозных выхлопов; бесформенная угласто-иззубренная скала (небось какой-нибудь астероид, прихваченный Байсаном в спутники); укувырковывающаяся бесформенная же путаница блестящих сфер, решеток, цилиндров, чего-то еще (отстреленный реактор); еще раз кишкастая «груша», но уже без короны (вполне естественно: топливо в Шостаково-Филовом положении следует поберечь); еще раз реактор и бешеная малиновая звезда на его месте…

Тут под Клаусово злобное «вот он!» наэкранная калейдоскопщина оборвалась видением чего-то вроде ширококрылого жука, и до Матвея дошел наконец смысл последних событий.

В непосредственной, прямо-таки опасной близости от «Каракала» вывалился из сопространства внушительных размеров корабль. Не просто корабль — фрегат. Боевой. Без опознавательных знаков. Встречу на подступах к Байсану с чем-то подобным, помнится, предрекал некто Степан Чинарев, беседуя с Крэнгом в новоэдемском обезьяннике. Вот, значит, и допредрекался…

Крылатый жук виделся со спины и чуть сбоку. Он удалялся, на глазах гася скорость и аккуратно складывая решетчатые овалы сопространственных парусов. Позабыв даже про выкарабкаться и встать, Матвей, как зачарованный, смотрел на экран; и Лафорж с Макумбой, забыв о своих попытках расплестись, тоже пялились на экран; и Клаус Кадыр-оглы смотрел на изображение невесть чьего жукоподобного корабля, тихонько и непонятно ругаясь.

Потому что «со спины» становилось все меньше, а «сбоку» все больше. И скорость удаления все заметнее падала. Круче и круче заламывал фрегат дугу широкого разворота — уже сделались вполне различимыми два жвалоподобных выроста на сплюснутом эллипсоиде жучьей морды, и забегали уже по ним яркие сиреневые разряды…

Фрегат приводил в боеготовность ударные деструкторные батареи. И заходил на атаку. Вот это уже точно означало всем абзацам абзац и чехлам чехол. Без питающего реактора защитное поле не поставишь и в сопространство не смоешься, а какого-либо другого способа уберечься в открытом космосе от деструкторного залпа с малой дистанции человечество придумать не удосужилось. Можно, конечно, радировать на фрегат просьбу о получасовой отсрочке — пока, стал-быть, успеет расконсервироваться каракаловский резервный питатель, — но в положительный ответ почему-то верилось слабо.

В гробовой, лишь натужным множественным сопением прерываемой тишине вдруг прорезался легкомысленно-невозмутимый баритон чиф-брэйна (Господи, ну почему все счетно-логички говорят исключительно оперными баритонами?!): «На глобальной SOS-частоте принято аварийное сообщение, несущее нераспознанную смысловую нагрузку. Внимание, передаю содержание. — Из брэйновского саундера хлынула мешанина треска, свиста и завывания, в которой тем не менее довольно четко пробарахтывались внятные обрывки. — Шестнадцать-четыре-три-сорок семь… из строя основной надтермопитатель… неуправляемая реакция… неминуема катастроффиу-у-у… Повторяю: говорит капитан частного „кросстар"-транспорта „Каракал", порт припипипииогогогофьюхррррр…»

— Что?! — Макумба вдруг забарахтался, впрессовывая Лафоржа в Матвея, а Матвея в пол. — Это что, мы?! Мы передаем?!

— Не мы, а про нас, — сказал Клаус. — Верней, ВМЕСТО нас.

Голос его так и сочился горькой разочарованностью — словно бы вместо готового к удару фрегата капитан «Каракала» рассчитывал увидеть любимую девушку «а натюрель». Впрочем, бывший мичман-навигатор немец Кадыр-оглы уже стряхнул с себя оцепенение и что-то лихорадочно делал с пультом. Делая, он вдруг спросил:

— Знаете, отчего обломки после взрыва главного питателя неотличимы от обломков после деструкторного удара в упор?

— Какие обломки? Разве после такого что-нибудь остается? — растерянно выговорил Большой черный Мак.

— Вот именно, — хмыкнул Клаус. — Между прочим, учтите: я иду на экстренную посадку. На аварийных. Так что рекомендую всем присутствующим лечь и не дергаться.

— С ума сошел?! — Судя по тому, что Молчанова на какой-то миг буквально вплющило в псевдоворс, Макумба вскочил на ноги. — Тебе это что — взлет-посадочник?! Сесть-то мы сядем… А взлетать как?!

— Давай решать проблемы в порядке их поступления, — деловито предложил Кадыр-оглы.

Изображение невесть чьего фрегата исчезло, вместо него экран опять заполонил кудлатый шар — гигантский, растущий, изъязвленный гнойными воронками гигантских циклонов…

Матвей скатил-таки с себя отчаянно барахтающегося ушастого старца, но подняться на ноги не успел: мягкая, вкрадчивая, но совершенно непреодолимая сила распластала самозванного бухгалтера на полу. Рядом тихонько квакнул Лафорж (тоже, без сомнения, распятый); так и не успевший добежать до пульта Мак рухнул, как подрубленный вековой баобаб…

Спасибо, Господи, что надоумил черного экс-контакт-оператора метнуться поближе к капитанскому месту, а то б когдатошний раздавитель взлет-посадочника маленько приумножил список своих жертв… А перегрузка, однако же, исключительно неслаба… Не успей восстановиться гравикомпенсатор, так просто б в блин раскатала…

— Компенсатор я отключил. — Клаус будто мысли читал. — Энергия у нас на вес изолинита, так что — верзейхунг, битте! — придется вам потерпеть. А что до взлететь… Если мы не успеем прикрыться от его деструкторов атмосферой Байсана, взлететь нам тем более не удастся. Ниоткуда и никогда. Нам еще повезло, что скорость как раз…

И тут «Каракала» тряхнуло так, что все предыдущее мгновенно показалось жалким подобием аттракциончика для детей-инвалидов.

* * *

Мерный тяжелый шаг.

Черных мундиров вал.

Там, впереди, — враг.

Здесь, позади, — капрал.

Рев. Барабанный рев.

Злобно визжит гобой.

Нет в головах умов —

Лишь барабанный бой.

Мысли, раздумья — вон.

Вред от мыслей велик.

За них думает он —

Прусский король Фредерик.

Как на плацу идут.

Грозно грохочет шаг.

Там, впереди, — редут.

Там, впереди, — враг.

Словно по нивелиру выровненные шеренги роботоподобных гвардейцев; слитное качание холодных злых отблесков на серебряном шитье диковинных треугольных шляп, на аспидном зеркалье ботфорт, на льдистой, геометрически безукоризненной линии штыков… в такт мерному шагу, в такт пульсирующему дробному реву полковых барабанов… ближе, ближе…

И вдруг — жгучая резь въедается в ноздри, разгрызает веки; и извращенно четкие квадраты надвигающихся батальонных шпалер вспухают безобразными кляксами, сливаются, законопачивают пропыленной своей размеренно грохочущей чернотой всю землю, все небо, весь мир вокруг; а мгновением, или годом, или тысячелетием позже черноту эту оплескивает жгучая прозрачная горечь, растворяет, смывает с земли, с неба, с мира… из глаз.

Матвей забарахтался, пытаясь обтереть ладонями веки, сесть, сделать еще что-то, для него самого пока не вполне понятное… Но удалось только обтереть веки — и то не без проблем, поскольку одна из вскинутых рук уперлась в нечто, на ощупь показавшееся камнем, слепо трепыхнулась, торкнулась туда-сюда, но обхода так и не разыскала.

Пришлось открывать глаза (естественно, не руке).

И тут же многое разъяснилось. Например, недозавершившийся бред, оказывается, проистекал не исключительно лишь из виданных еще в детстве исторических визионок. Некоторое количество черноты имело место и в реальности, а именно — широкая физиономия Макумбы, обнаружившаяся прямо перед Матвеевыми глазами (это, между прочим, плечо Большого черного Мака секунду назад показалось молчановской руке камнем, и это могучая длань большого и черного секунду назад не позволила Матвею сесть).

И едкий грызущий запах имел место по правде — он проистекал из крохотного испмехсанитара, угнездившегося у Матвея на груди.

И давящий размеренный грохот тоже имел место по правде. То есть вообще-то грохот уже почти не имел места, он уже стремительно утихал (спасибо воняющему аммиаком паукообразному медику).

И даже немецко-милитаристская направленность бреда объяснилась. Сквозь угомонивающееся барабанное громыхание пульса пробивалось в уши откуда-то не издали раздраженное покрикивание: «Линкс… Линкс… Линкс… Хальт! О, эс ист шлимм… Нох айн маль линкс!» Левой, левой — прямо как сержант на плацу. А интересно, что же это обстоит плохо?

Матвей снова попробовал сесть, и снова Макумба придержал его:

— Не так быстро, мистер! — Огромная лапа бережно, как стеклянного (в смысле из НАСТОЯЩЕГО стекла) сняла с молчановской груди медицинского робота. — Если вы уже на пути к норме, я вернусь к нашему пожилому джентльмену. А вы лучше еще полежите.

Доброму совету Матвей не внял. Как только Большой Мак отошел, Молчанов осторожно приподнялся, пододвинулся к ближайшей стене и сел, опершись о нее спиной.

Вокруг по-прежнему была рубка «Каракала». Достойные прусского капрала вскрики производил, естественно, азиат Клаус. Он сидел за пультом, внимательно смотрел на экран, по которому рывками двигалась слева направо какая-то невообразимо сложная схема (кажется, корабельных внутриобшивочных коммуникаций), командно порявкивая на чиф-брэйн, каковой, очевидно, и транслировал схему на главный экран.

Заслышав Макумбовы слова и Матвеевы трепыхания, Клаус оглянулся и глубокомысленно изрек на глобале:

— Ввиду нехватки хирургического персонала аппендицит прооперировал дежурный патологоанатом. — Размыслил немного и добавил: — Жалоб от больного не поступало.

Лицо у Кадыр-оглы было обвислое, под глазами синели преизрядные мешки, а под носом и на небритом подбородке засохли ярко-бурые пятна.

— Мак, что там с Лафоржем? — спросил Кадыр-оглы, вновь отворачиваясь к экрану.

— Сердце. Скоро все будет в порядке, — сказал Макумба.

— Уже все в порядке, — сказал Лафорж голосом хорошо выдержанного трупа.

Матвей скосил глаза и увидел престарелого программиста. Тот тоже сидел, привалившись спиной (правда, не к стене, а к рубочному входному люку) и был бледен до полной прозрачности. До такой полной прозрачности он был бледен, что огромных его растопыренных по стене ушей Молчанов с первого взгляда попросту не углядел. Зато он углядел, как с левой стороны Лафоржевой груди дергается-пульсирует под комбинезоном вздутие размером с кулак. «Ни себе чего сердце у папаши схватило…» Не успел, впрочем, Матвей додумать эту весьма содержательную мысль, как пульсирующее вздутие стронулось с места, выбралось из-за дедушкиной пазухи и оказалось все тем же медмеханизмиком.

С нервным смешком Молчанов вернул голову в прежнее положение, и… и смешок его мгновенно оборвался перепуганным вскриком.

Схема с главного экрана исчезла. Теперь там колыхалась струйчатая бурая муть, из которой яростно пыталось вломиться в рубку нечто, состоящее преимущественно из глаз, бородавок и умопомрачительного несметья всевозможных зубов.

Азиат Клаус, не оборачиваясь, самодовольно хмыкнул:

— Хорош красавец? Всего полдюйма длины, а гонору на десяток кашалотов. Ух, как щелкает! О! А?! Еще объектив отгрызет… А отогнать нет никакой возможности. К сожалению, межзвездные беспосадочники почему-то не оснащаются устройствами для отпугивания рыб от внешних следящих камер. Такое вот техническое недомыслие.

Кадыр-оглы совсем утонул в кресле. То ли он задрал ногу на ногу, то ли обе ноги на пульт — во всяком случае, макушка его гулькнула за кресельное подголовье, а потому казалось, что дальнейшую речь Клаусовым голосом повел гоноровитый полудюймовый кашалот.

— Почтенные господа, капитан нашего лайнера приносит извинения за причиненные неудобства и легкие телесные повреждения. Тем не менее удар, в результате которого половина здесь присутствующих глубокоуважаемых господ изволила лишиться своих драгоценных чувств… Кто-нибудь еще помнит начало фразы? Молчание… Молчание — знак согласия… Так вот, за этот удар капитан несет ответственность лишь отчасти. Мы вошли в атмосферу на слишком большой скорости, и она (атмосфера) в наказание за нарушение соответствующего параграфа летной инструкции оторвала от нас модуль-обойму орбитальных лифтов. И большое ей спасибо. Проклятый фрегат все-таки успел плюнуть нам вслед, но мы уже были довольно глубоко, и все та же атмосфера соблаговолила ослабить разряд примерно наполовину. И вся эта половина досталась модуль-обойме. Так что предлагаю почтить память наших покойных лифтов минутой молчания, ибо, если бы не они, чувств бы лишились поголовно все здесь и не здесь присутствующие, причем навсегда… Верзейхунг, битте, за словесное недержание. Просто раньше мне слегка некогда было трусить, и теперь я, кажется, наверстываю… Короче говоря, мы, как ни странно, сели. Причем грязные швайнехунден на орбите наверняка засекли пламенную гибель лифт-обоймы, но, надеюсь, считают покойничками не лифты, а нас с вами. Так что мы пока — пока! — в безопасности… по крайней мере, от орбитальных швайнехунден.

— Черта с два, — хмуро сказал Матвей.

Краем глаза он заметил, что Мак с Лафоржем, одинаково вытянув шеи, воззрились на него, и Клаус, выглянув из-за кресельной спинки, тоже воззрился на него, и даже микрокашалот перестал елозить кусалами по экрану и тупо уставился в, кажется, уже слегка надглоданный объектив.

— Им нужна УВЕРЕННОСТЬ. — Молчанов осторожно потрогал свои заново расквашенные губы, вздохнул. — Вспышка на месте погружения «Каракала» в атмосферу их не удовлетворит. Они обязательно просканируют поверхность Байсана всеми доступными способами. Найдут нас (такую громадину, как беспосадочник, только идиот не отыщет с орбиты) и завершат начатое.

— Вот поэтому я и сел в лужу. — Немец Кадыр-оглы сказал это по-русски, но тут же перешел обратно на глобал. — Поэтому я и сел в озеро. «Каракал», к счастью, плавучестью не обладает. На Байсане есть концентрированные железистые руды — нам это тоже к счастью. Так что металлоискатель им не поможет, а сканеры, локаторы, оптика и все остальное не найдет нас под водой… во всяком случае, не найдет без труда.

Матвей приоткрыл было рот для возражений, но ни единого звука издать этим самым приоткрытым ртом не успел. Клаус произвел некое междометие, подозрительно напоминающее посконное русское слово «цыц», а затем как ни в чем не бывало осведомился, выбираясь из кресла:

— Месье Лафорж, вы как, в норме?

Ветеран бортпрограммирования истово заверил, что да, и притом уже давно.

— Тогда вы и Мак пройдите по каютам и сообщите пассажирам… гипнопассиваторы я сейчас выключу… сообщите, что прибыли на Байсан, что при выходе из сопространства потеряли лифты… я о таком ни разу не слыхал, но вот этого им как разговорить не надо… вот… потеряли, и потому после совещания с руководством фирмы решили садиться по аварийной схеме — это чтоб не откладывать начала работ. Земля об этом якобы знает, вспомогательный корабль к нам уже вылетел. Так, что еще им?.. Ну, приземлились не вполне штатно, но без серьезных проблем и завтра приступаем к работе по плану. Все. Больше ни о чем распространяться не надо. Про Шостака скажите… да просто скажите, что очень занят. Поверят — они за время полета все равно его ни разу не видели.

Помогая Лафоржу подняться на ноги, черный Макумба вдруг захохотал.

— А… А пассам будет это… весело просыпаться! — кое-как проикалось сквозь его хохот. — Ставлю сотню против десятки: нет такого, кто не выпал из колыбельки и заполучил меньше пяти синяков.

Клаус (он уже сидел перед чиф-брэйном) обернулся и протянул руку:

— Давай!

— Что? — оборвал смех Мак.

— Сотню давай. Когда только запахло тряской, я прихлопнул спасалки. Так что господа пассажиры спят себе безмятежно в своих уютных гробиках и видят приятные сны. Ну, марш. Да осмотритесь там по отсекам. И «Вихрь» проверьте.

Когда люк за Маком и Лафоржем закрылся и самозадраился, Кадыр-оглы бормотнул что-то в брэйновский микрофон (вероятно, скомандовал отключить гипнопассиваторы и отворить крышки коек), а потом развернулся вместе с креслом, уставился на все еще подпирающего стенку Матвея и осведомился по-русски:

— Ты знаешь, кто спровоцировал первый вооруженный конфликт с флерианами?

Матвей не знал.

— Первый вооруженный конфликт с флерианами развязала Международная ассоциация кулинаров. Верней, ее председатель. Этот кретин преподнес главе флерианской делегации красочное сувенирное издание «Шедевры земной кухни». Цыпленка табака и простую глазунью клювомордый еще кое-как вытерпел — даже на самой Флерии, дескать, в некоторых слаборазвитых районах тоже еще сохранились всякие изуверские похоронные обряды. Но вот омлет… Смешать останки невинного младенца с омерзительными выделениями гнусного млекопитающего… А знаешь, отчего началась Глобальная Флерианская Агрессия? Это они наконец сумели точно перевести слово «кухня».

— Н-ну, что еще расскажешь? — поинтересовался Молчанов.

— Еще? Загадку могу загадать. От безрассудного обращения с чем гибнет больше всего народу?

— Народу — это в смысле людей? — терпеливо осведомился Матвей, тщетно пытаясь устроиться поудобнее. — Тогда с бабами.

— Никак нет. С информацией. Знаешь, как Таблица Менделеева формулировала свой пе-ри-о-ди-че-ский закон? Кое-что можно рассказывать при посторонних ушах, только если посторонние уши отдельно от прочего лежат на столе и в них пе-ри-о-ди-че-ски стряхивают сигарный пепел.

Молчанов забыл про «поудобнее» и вытянулся этаким столбиком, на манер изумленного суслика:

— Это кто, говоришь, так говорил?!

— Ну, Менделеева, — снисходительно объяснил Клаус. — Дочка того химика, который рассортировал по порядку атомы. Темный ты все-таки!

— Ага, — покладисто закивал Молчанов, — будем считать, что это именно я темный. И давай будем считать, что уже достаточно отгладили друг другу извилины. Че ты хочешь?

— Я хочу-у-у… — затянул было Клаус, но тут чиф-брэйн с мелодичным гудком высветил на дисплее надпись «Оперэйшн из дан» и добавил голосом: «Признаки визуального либо акустического контроля за рубкой не выявлены. Данная версия программы „Варварин нос" устарела. Если вы хотите быть уверенным в абсолютной без…»

— Заткнись, — сказал Клаус.

Брэйн послушно заткнулся.

— Жулики, — сказал Клаус. — Версия устарела… А месяц назад клялись, что самая последняя.

— Не жулики, а вымогатели. Это чтоб ты испугался и побежал покупать новую — в два раза дороже и с практически теми же возм… ой… можностями. — Матвей опять заерзал в поисках более удобной позы: от сусликового столбика у него моментально затекли ноги. Наверное, все суслики или очень накачанные, или самураи: «чем хуже мне, тем лучше для меня».

— Н-да? Ну, тебе виднее.

Кадыр-оглы вымолвил это с таким ехидством, что лжебухгалтер Рашн испугался, не вслух ли было ляпнуто про сусликов-самураев.

Да нет, вроде бы не вслух… А тогда почему?..

— Ладно, — Клаус вдруг очень посерьезнел, — поскольку посторонних ушей тут сейчас не присутствует даже в качестве пепельниц, можешь излагать свои соображения о происходящем.

— Сначала давай-ка ты. А я, если не возражаешь, найду себе более уютное место, — вздохнул Матвей, поднимаясь.

Долго искать более уютное место он не стал, а прямо отправился к противоперегрузочному креслу перед главным пультом. Клаус не возражал. Полдюймовый кашалот вроде бы тоже не возражал — он с прежним усердием глодал объектив.

— Собственно, у меня информации ничтожно, — сказал Клаус. — Две версии произошедшего. Первая (менее правдоподобная, но с понятным мотивом): Шостак и Фил просто-напросто струсили в ответственный момент и удрали, спасая шкуры. В этом случае SOS про вышедший из строя реактор дали они из своей «груши» — если пресловутая «груша» оказалась с двигателями, то наверняка она и не без коммуникатора. Что же касается фрегата… Ведь чего он от нас хочет, сделалось ясно с первого же взгляда — даже еще до того, как он успел по нам двинуть из своей артиллерии. А ты сам, едва узнав о целях экспедиции, предположил, что конкуренты попробуют с нами разделаться именно таким обр… — Он вдруг перебил сам себя поспешным (очень и чересчур поспешным) сообщением: — Это мне Крэнг пересказал ваш такой разговор!

— Ах, значит это Крэнг сам пересказал… — нарочито рассеянно промямлил Молчанов.

— Да, Крэнг. Вот… Я, правда, не думаю, чтобы «Макрохард» пошел на наруше… Ладно, цум тойфель. А вторая моя версия более правдоподобна, но какая-то безмотивная… — Немец Кадыр-оглы замолчал, выжидательно поглядывая на собеседника.

Минуту-другую собеседник эту выжидательность упорно игнорировал. Собеседник с неправдоподобной заинтересованностью любовался экраном: микрокашалот оттуда вдруг панически порскнул, а на его, микрокашалотьем, месте промелькнул задумчивый скорбный глаз в четыре микрокашалотьи длины диаметром. Потом глаз тоже исчез, и по экрану вальяжно поплыли этакие вертикальные тигриные полосы. Они все плыли и плыли, а Матвей их считал. Досчитав до пятидесяти черных и сорока девяти желто-оранжевых, он наконец снизошел вспомнить о Клаусе.

— Значит, говоришь, безмотивная… — протянул он раздумчиво. — А давай-ка… Ты меня баснями уже потчевал, так давай-ка теперь я тебе должочек верну…

— Я тебя баснями что?! — перебил Клаус, грозно приподнимаясь.

— Потчевать, — разъяснил лжебухгалтер, продолжая следить за проплыванием безразмерного полосатого бока, — это все равно что угощать.

— Так бы и сказал, — буркнул Кадыр-оглы, обмякая.

А Матвей гнул свое:

— Стал-быть, баечка… Жила-была одна солидная фирма. Очень солидная фирма с очень солидными проблемами. И вот однажды владельцы фирмы задумали свои проблемы решить, для чего постановили отправить за тридевять планет исключительно ответственную (а значит, исключительно дорогую) экспедицию. Но оснастили экспедицию эту… по документам — снаряжением экстра-класса, на деле — завалью, а разницу положили себе в карман. Но чтобы махинации их не дай бог не всплыли, нужно было следы взять да и замести как-нибудь. А какой есть самый надежный способ замести следы? А такой: ВА-А-АЩЕ замести. Навсегда то есть. С летальным исходом. Например, перед самым отлетом укнокать бухгалтера, который проворачивал все упомянутые махинации и знает чересчур много. Уавтокатастрофить его, догадосного, и на завакантневшееся место принять какого-нибудь хлопа (желательно поразвесистей). Но этого мало. Ведь хозяева фирмы — люди, а для человека какое свойство натуры характернее всяких-прочих?

— Разум, — сказал Клаус.

— Жадность, — сказал Матвей.

И продолжил:

— Поэтому заметать следы хозяева фирмы решили опять-таки с выгодой. Человечество уже давным-давно придумало способ наживаться на летальных исходах. Этот способ называется словом «страховка». Правда, примерно так же давно то же самое паскудное человечество навыдумывало всяких приемчиков для выведения на чистую воду тех, кто с выгодой заметает следы. Поэтому хозяева фирмы сделали все очень-очень хитро. Они через подставных лиц купили прекрасный корабль и… Старая мудрая истина: чтоб хорошо зарабатывать, нужно хорошо тратить. Они так хорошо потратились на свой корабль, что страховая компания прямо-таки внутрь себя провернулась, выклянчивая заключить договор на максимальную сумму страховки. Понимаешь? Сама! По собственной инициативе и воле. Воображая, что уж с таким-то кораблем ничего случиться не может; что идиот-владелец внесет страховой взнос по максимуму, а она — компания — будет вынуждена заплатить приблизительно никому и приблизительно ни хрена. Даже сам «Ллойд Гэлэктик», сей древний великий монстр, во могуществе своем как бы даже не обогнавший Промлигу вкупе с ее подпольным хозяином, — даже он услужливо клюнул на якобы стопроцентную вероятность дармового заработка. Каковой факт наглядно иллюстрирует мой давешний тезис о жадности.

А еще хозяева фирмы хорошо потратились на каких-то чинуш в профсоюзе и в департаменте кадрового контроля, чтоб те зажмурились на формирование экипажа из никчемной завали (миль пардон, мон ами… то бишь верзейхунг, майн фройнд, но давай называть вещи своими именами)… И теперь, если страховщики попросят тот чертов департамент или тот не менее чертов профсоюз о независимой экспертизе… Ну, ты понимаешь, что это будет за экспертиза. Беззаветные то ли герои, то ли, верней, дураки, орущие «Я сам себе друг, но истина дороже», давным-давно вымерли.

Но хозяева фирмы не только страховкой озаботились. Они озаботились еще и ПБРЕстраховкой. Они сформировали экспедицию из людей, которые в случае какой непредвиденности… нет, не только да и не столько воздержатся от жалоб во всякие официальные органы. Гораздо важнее, что ИЗ-ЗА этих людей в такие органы тоже обращаться никто не станет. Новоэдемцы для своих предатели, отрезанный… как это… а, во: ломоть; а про остальных даже объяснять скучно. Вторая перестраховка: один из хозяев, чтоб кем чего до срока не уподозрилось, возглавил экспедицию лично. Ах, какой риск! Ура герою, мать его заломать! Бурные аплодисменты в зале! Впрочем, аплодисменты, пожалуй, пока отставим. «Ах, какой риск» заботливо сведен к минимуму: на глиссер хитрое противоугонное устройство поставили, дооборудовали корабль спасательной «грушей на кишке», в якобы секретари наняли ломаного мужика Фила… Кстати, не знаешь, кто он?

К чести Клауса следует признать, что он хоть и с запозданием, но все-таки сообразил, кому адресован этот вопрос. Сообразил и сумел ответить:

— Совершенно случайно знаю. Это твой соотечественник. Полное его имя Филипп, Филипп Горчаков. Бывший шеф-пилот испытательной эскадрильи КБ имени Сухого. Года четыре назад его фотографии были во всех масс-медиа… ну, то есть во всех некоторых. В специальных. Первая и пока единственная попытка забортного выхода при сопространственном перелете. Неудачная попытка — испытатель потерял руку. А вообще-то он считался одним из крупнейших асов около— и межпланетного пилотажа.

Матвей скрипнул зубами. Не многовато ли всякой всячины «случайно знает» этот чертов афгано-немец?! Кто где с кем на каком языке говорил… Теперь вот это… «Твой соотечественник»… Плюс давешнее ехидненькое «тебе виднее»…

Нет, ничего этого бухгалтер Бэд не озвучил. Не считал он еще покамест себя готовым к подобному разговору. Он просто сказал, подразумевая услышанное:

— Чего-то в этом роде я и ожидал. И еще о перестраховке. Фрегат без опознавательных знаков. Небось тенью шел за нами, а когда стало ясно, что с реакторам и торможением мы все-таки справились, — проявился и задействовал, как ты изволил выразиться, артиллерию. Кажется, артиллерию когда-то называли последним доводом… как их… фараонов, что ли? Ладно, неважно. Важно, что баечка получается до омерзения складной.

— И все-таки это всего лишь баечка, — тихонько сказал «чертов афгано-немец».

— Нет. — Матвей вдруг обнаружил, что за неприятной беседой проглядел хвост плавучей байсанской бесконечности: теперь на экране было мутно и пусто.

Он вздохнул и повторил:

— Нет. Дрянь, которой они трахнули корабельную локалку, могли применить только деятели из «Глобкэмикал». Вот… И из всего изложенного выше проистекает следующее… По логике этой затеи… Не знаю, как они планировали использовать полученные дивиденды. Скорее всего, собирались объявить фирму банкротом и начать на новом месте новое дело или еще что-нибудь — это нюансы. Но вот что НЕ нюансы: прежде чем отстегнуть им аж этакенную страховку, страховщики обязательно проведут расследование. Поэтому наши затейники-Шостаки не угомонятся, пока не удостоверятся, что улик действительно не осталось. Понял? Они будут очень тщательно искать, и, боюсь, не только с орбиты. Не знаю, сколько у нас еще времени. День? Неделя? Месяц? Не знаю. Знаю только, что они нас обязательно найдут. И доделают начатое. Понял?

— Пожалуй, — сказал Клаус. — А ты понял, почему я не хотел, чтоб ты ляпнул это при Лафорже и Маке?

— Пожалуй, — сказал Матвей.

Они глянули друг на друга и проскандировали чуть ли не хором:

— И им спокойнее, и нам только паники не хватало!

Потом Молчанов скользнул рассеянным взглядом по экрану, увидел все ту же скучную мутную пустоту, вздохнул и поднялся.

— Ладно, — еще раз вздохнул он. — Пойду посмотрю, что там у меня в каюте творится. И вообще.

— Погоди! — Клаус тоже вскочил и, оттолкнув Матвея, полез куда-то под пультовую консоль.

С мученическим вздохом Молчанов присел было на кресельный подлокотник, однако «годить» потребовалось недолго. Кадыр-оглы почти сразу же вынырнул из-под пульта и ткнул в руки лже-Рашну небольшой увесистый футляр:

— Это ноуткомп.

— Без тебя вижу, — сварливо хмыкнул Матвей. — Причем крайне дерьмовый: ставлю аутбрилл против зубной щетки, что у него вместо жесткой памяти сорокагиговая эллипсетка, обычное «семечко». А размеры-то, мама моя… Ты что, обчистил музей палеолита? Да примитивнейший школьный «хэлпер» в сто раз меньше, в тыщу раз легче и умней в миллион… Ну, так и на хрена же мне этот утиль?

Клаус выпрямился и присел на пульт.

— Встречаются это два преферансиста, — проникновенно сообщил он, рассматривая Молчанова (точь-в-точь так, как Молчанов недавно рассматривал полудюймового кашалота). — Один другому говорит: «Давай сыграем». И протягивает нераспечатанную колоду. Тот берет, небрежно взвешивает на ладони и возмущается: «Что ты мне суешь?! Здесь не хватает десятки бубен!»

— Этот анекдот даже еще древнее твоего ком-па! — выцедил Матвей злобно. — Даже какой-нибудь на хрен в душу затраханный ретромодой болван не станет играть в преф картами!

— Там все, что известно о всадниках и флайфлауэрах. И вообще о Байсане. Посмотри, тебе будет полезно. — Капитан «Каракала» помолчал секунду-другую, затем на всякий случай решил уточнить; — «Там» — это в ноуткомпе, а не в анекдоте,

Псевдо-Рашн не стал тыкать собеседника носом в очевидные факты. Что через сопространство можно перемещать не только материальные тела, но и информацию; что в распоряжении экспедиционного бухгалтера имеется вполне сносный комп; что оба упомянутые обстоятельства дали означенному бухгалтеру возможность доступа ко всей информации по Байсану, сколько ее ни поразвешено в Интерсети; что означенный бухгалтер не из тех, кто подобными возможностями пренебрегает… Ничего такого псевдо-Рашн не сказал, а только пожал плечами и, небрежно поигрывая антикварным ноутом, отправился прочь.

Он уже взялся за ручку люкового затвора, когда услыхал позади спокойное Клаусово «до свиданья, Матвей».

Клаус сосредоточенно возился с пультом, но свирепый взгляд почувствовал на себе безошибочно и моментально. Так безошибочно проницательный афгано-немец на себе этот взгляд почувствовал, что даже затылок потер, словно бы его и вправду ожгло.

— На крайне сомнительную работу добровольно нанимается человек под, я бы сказал, нагло вымышленным именем, — провозгласил Кадыр-оглы, не прерывая своего невразумительного занятия. — Тот же человек спьяну без единой запинки читает наизусть длинный стих Молчанова и спросонок да с похмелья решает компьютерную головоломку, перед которой спасовал Лафорж (а Лафорж, между прочим, старик не слабенький). Конечно, для суда этого мало. Но мы ж не в суде!

Некоторое время выведенный на чистую воду и из себя Матвей молча терзал Клаусов затылок совершенно уже озверелым взглядом. Потом просипел более или менее членораздельно:

— Чего ты хочешь, скотина?

— Да вот хочу поднять обзорную камеру над поверхностью, — миролюбиво ответил капитан «Каракала», «скотину» почему-то проигнорировав. — Надо же наконец осмотреться…

Муть на экране, словно бы специально этих вот слов дождавшись, плавно стронулась вниз.

— Осмотреться, отлежаться, отдышаться, — бормотал Клаус, трудясь, — отбрыкаться, не нарваться… Как бы из всего этого выпутаться живыми — вот вопрос! Тебе что-нибудь в голову приходит?

Матвей вздохнул, расслабленно привалился к так и не дооткрытому люку. По-подлому — вдруг и разом — рухнули на, кажется, изрядно-таки растранжирившего квалификацию афериста усталость, недосып, перепив… И боль — во всем теле вообще и в заново расквашенных губах в частности. Единственное, чего теперь по-настоящему хотелось упомянутому аферисту, так это упасть в прохладную ванну. Можно не раздеваясь, но обязательно именно упасть, повалиться, рухнуть. Чтоб брызги всхлестнулись аж до самого потолка (ну, или уж что там сверху окажется). Этого хотелось невыносимо, невыносимее даже, чем хоть разок двинуть по роже догадливого поганца Клауса.

Но…

Но.

Ежели какой из каракальских отсеков и был оборудован ванной, то это разве что оставшаяся где-то на орбите пресловутая «груша на кишке». И теперь единственная доступная к окунанию емкость с водой была там, за бортом. Но эта доступная емкость как-то не привлекала. Забортная вода казалась (по крайней мере в виде наэкранного изображения) мутной и неприятной, а самое главное, в ней уже наслаждались жизнью (и не только жизнью, и не только собственной) всякие другие — от полудюймового кашалота до остальных-прочих: более крупных, но вряд ли менее разнообразно зубастых. Все они успели нырнуть туда первыми и наверняка, сволочи, считают, что им и самим тесно.

Кажется, немец Кадыр-оглы опять спросил, приходит ли в Матвееву голову что-нибудь на тему «не нарваться — отбрыкаться». Матвей вздохнул и сказал безразличным голосом:

— Ну, приходит. Можно, к примеру, на ихнюю артиллерию ответить нашенской бухгалтерией… Да только мои идеи — так, дрянцо дряненькое. Это ж ты у нас весь из себя догадливый-знающий… Про все и про всех… Вот ты и думай. А я…

Нет, Клаус не слушал.

Клаус буравил взглядом экран.

На экране бесновалась грязно-бурая пена. Потом она стекла к нижней экранной кромке, и стали видны близкое клочковатое небо цвета загнивающей раны и плоский берег, покрытый какою-то губчатой дрянью — синюшной, пупырчатой, даже на вид гадко склизкой и мерзко вонючей.

А еще стали видны серые песчаные всхолмья, длинной грядой охватившие подлизанный пенной буростью берег; и на ближнем холме, на самой его макушке…

— А вот и кавалерия, — сипло выдохнул Клаус Кадыр-оглы.

5

— …Ну, короче, мы ждем его, ждем… Уже светать начинает; кроме нас в заведении уже никого, и уже вышибалы кучкуются, дискутируют, значит: самим пытаться вышвырнуть или все-таки бронелобых звать. Короче, смотрю, один чего-то себе в воротник зашептал — так и есть, думаю, зовут… Ну, я Опсу говорю: пошли, говорю, на кой орган нам эти неприятности на бритом месте! А Опс уже искрит, как дестр на перенакачке. Раз, говорит, Лог сказал ждать, значит, ждем! Ну, короче, ждем. И дожидаемся. Только не Логарифма, а бронелобых. Целых трое ввалилось, да каких! Ну, короче, ты ж «Скользкий Хвост» знаешь? Так вот, эти трое в тамошние ворота бочком протискивались. И пригибаясь. В силовых касках, в жилетах, с хальтерами, с дестрами… Ну, короче, как на Пинг-Конга пришли. Или на Раздрызга. Или Джимми-Робота брать, да еще и пьяного. Вначале, правда, все по-вежливому: господа, вы создаете неудобства для персонала, настойчиво рекомендую покинуть… И Опс тоже в ответ без этих своих выражений, короче, по-вежливому: с каких, спрашивает, таких поросячьих кончиков всякие неотмытые дерьмохваты обнаглели командовать, где и когда нам можно сидеть? Правда, один из бронелобых при ближнем рассмотрении оказался кобылой, так Опс от смущения обозвал ее ассистент-самкой альбийской девятиполой крысы — но тоже интеллигентно так обозвал, без обычных этих своих… Ну и, короче, представь: вот так мы сидим, вот так они стоят, причем тот, что возле меня, уже начинает отстегивать с пояса шокер, захватки… короче, все свое подразделение по контактам с общественностью. И тут ворота с грохотом настежь, и вваливается Логарифм. Рожа красная, губы до затылка, под глазом свежий стоп-сигнал разгорается, а под мышкой — кобылка. В медузу нанюханная, ржет, как дура, и уже почти голая — короче, в одной сандале, и ту на ходу снять норовит. Ну, и такая вся, знаешь, — кругом пятнадцать. И ей лет пятнадцать, и за с ней лет пятнадцать без права на досрочное…

Дикки Крэнг, казалось, вообще не замечал, что его сотрудничек чего-то там повествует. Казалось, будто Крэнг не замечает даже самого этого сотрудничка — даром что тот всей своей нелегонькой тушей жался вплотную к слушателю (столь же неблагодарному, сколь и единственному). Но стоило только Матвею шагнуть через комингс предшлюзового бокса, как Дикки-бой отпихнул вдохновенного повествователя и буркнул:

— Ну все, Фурункул, не саунди.

Выражение лица Крэнга и его недозакрывшийся рот свидетельствовали, что Дик собирается предъявить вошедшему какие-то претензии (очевидно, недавнее слезоточивое обнимание в коридоре и пропажа лучевки полностью излечили Дикки-боя от комплекса вины перед другом детства).

Матвей не стал дожидаться разглагольствований про бессовестных скотов, которые одной рукой обнимают, а другой в это же время шарят по дружеским карманам. Задерживаться возле входа Матвей тоже не стал — тем более что, вздумай он хоть на миг загородить своим телом люковый проем, это самое тело тут же впихнули бы внутрь, в предшлюзье.

Не сбавляя шагу, кстати сказать весьма целеустремленного и решительного, Матвей подошел прямехонько к Дику (тот аж рукой заслонился на всякий случай) и с ходу уткнул в Крэнгов живот рукоять Крэнговой же лучевки:

— Держи, раззява. И больше не роняй, где попало.

«Не роняй» было, конечно, наглой брехней, но Крэнг предпочел поверить.

Тем временем в бокс вперся обильно груженный всевозможным барахлом исполнительный механизм, похожий на «модерновый» столик, многоногий и многоугольный, а следом — нагруженный лишь самую чуточку поскуднее афгано-немец Кадыр-оглы.

— Все-таки мне не нравится, что мы все трое уходим, — сообщил афгано-немец, сбрасывая на пол свою кладь.

Матвей попробовал сообразить, уход которых трех из пяти присутствующих (включая исполнительно топчущийся у стены механизм) может смутить герра Клауса. В результате стремительных, но довольно-таки напряженных размышлений первой была безоговорочно отсеяна кандидатура механизма, второй — почти столь же безоговорочно — личность долболома по кличке Фурункул.

— Если мы все трое сковырнемся, остальным всем тоже футляр, — сказал Клаус.

— Если из нас сковырнется даже только один кто-нибудь, всеобщий футляр тоже будет.

Это Матвей так сказал. Вообще-то под «из нас» он подразумевал только себя и каракальского капитана, но объяснять это вслух счел излишним. Таким же излишним, как и втолковывать Клаусу, что по причине категорического недоверия не выпустит того без присмотра (кстати, бухгалтер Рашн не сомневался, что самого его Клаус тоже не выпустит без присмотра — по причине стопроцентно аналогичной).

А Дикки Крэнг буркнул:

— Если я сковырнусь (хоть в коллективе, хоть персонально), меня чей-то там футляр вряд ли будет очень уж волновать.

Крэнг был единственным, кому по некотором размышлении решили рассказать все как есть. Информацию Дикки-бой воспринял на удивление спокойно, сообщив, что, во-первых, он ожидал чего-то гораздо худшего, а во-вторых, Ма… этот… Бэд Рашн обязательно найдет какой-нибудь выход.

А прочие пассажиры… Черт их знает, может, они впрямь поверили сказочке, которую Лафорж и Мак поведали им условные бортовые сутки назад.

А может, и не поверили. Скорее всего, Крэнговы боевики остались невозмутимыми, видя невозмутимость Крэнга, а новоэдемцы остались почти спокойными, видя невозмутимость тертых боевиков. Некоторые особо отважные умельцы безмашинного труда настолько расхорохорились, что даже пробовали набиваться на участие в первой рекогносцировке. Впрочем, эти герои малость подпортили впечатление от своего героизма, слишком явно обрадовавшись отказу.

Тем временем Клаус вздохнул, потом еще раз вздохнул…

— Ну, гут. Зер гут. Превосходно. С моим мнением не считаются, зато меня усваивает подавляющее большинство… как сказал жучок, упавший на муравейник. Тогда так… — Немец Кадыр-оглы заложил руки за спину и вообще принял позу, из каковой, вероятно, в бытность свою мичманом привык беседовать с нижними чинами. — Займемся экипировкой. Ваша не годится. Крэнг и вы… как там вас? Фурункул? Однако… В общем, мокрую кожу снять. Вот тут у робота три камуфляжных пылеводоотталкивающих комбинезона. Облачайтесь, шнелль!

Фурункул исподлобья зыркнул сперва на Клауса, потом на Крэнга — дескать, че этот зуммер тут раскомандовался? Крэнг тоже зыркнул на Клауса, потом на Матвея. Матвей пожал плечами и принялся облачаться в пылеводоотталкивающий камуфляж. Крэнг тоже пожал плечами и тоже принялся. Тогда и Фурункул пожал плечами. А азиат Клаус не умолкал:

— Интенсивность и цветорешение камуфляжа задаются вот этим блочком на поясе. Интенсивностью не злоупотреблять: аномалию энергоплотности могут засечь с орбиты. — (При этих словах милый мальчик Фурункул на мгновение перестал облачаться и заинтересованно вздернул брови, но, так и не дождавшись объяснений, продолжил прерванное.) — По этой же причине чтоб мне ни клочка мокрой кожи. И поменьше металла. И не пользоваться энергооружием, поняли? Взять с собой разрешаю, но стрелять… Только если вас уже начнут жрать живьем. Выстрел из, например, лучевки безошибочно фиксируется и идентифицируется буквально всеми средствами орбитального наблюдения.

Боевик Фурункул опять вздернул брови. Крэнг скорчил Клаусу жуткую гримасу, а Молчанов торопливо сказал:

— Мы опасаемся конкурентов. Когда зайдет речь о реализации прав первопоселенцев, нам сможет обломать кайф любая мелочь. Например, доказательное свидетельство об использовании нами недозволенного оружия. Не говоря уже о том, что на нас могут попросту уронить что-нибудь нехорошее. Кусай себе потом в аду уши, что засветился сдуру…

— Именно, — нетерпеливо бросил капитан «Каракала».

Крэнг кое-как застегнул на себе все-на-свете-отталкивающий камуфляж и, более или менее выпрямившись, осведомился:

— А сколько от меня должны отлопать живьем, прежде чем я получу право на выстрел?

— Ну, возможно… э-э-э… возможно, примерно треть? — предположил псевдо-Рашн.

Дикки-бой подумал и объявил:

— Вряд ли я столько вытерплю.

— Верни лучевку обратно мне, — мило улыбнулся Матвей. — Уж я-то обязательно вытерплю… если жрать будут тебя.

Клаус сказал нарочито бесцветным голосом:

— Для самозащиты извольте получить штурмовые винтовки реактивно-пулевого боя. Прошу наблюдать… — Он взял в руки одну из груженных на столообразного робота матово-черных длинноствольных уродин. — Полуоптический прицел. Предохранитель: вот так — перевод в боевое положение. Магазин: так — вынимаем, так — вставляем. Затвор: вот так — досылаем патрон в патронник. И — огонь. Стрельба выбросом гильз не сопровождается ввиду полного отсутствия таковых. Понятно?

Только один псевдо-Рашн ответил: «Да». Крэнг и Фурункул хором издали носами презрительное «ф-фы» (дескать, нашел кого и чему учить!).

Афгано-немец этого фыканья словно и не заметил:

— Чтобы винтовка данного типа полностью освоилась с хозяином, достаточно двух-трех пробных выстрелов (надеюсь, обстановка снаружи даст нам такую возможность). Что еще?.. Ну, краткая характеристика: емкость магазина — сто двадцать патронов; боевая скорострельность — до ста двадцати выстрелов в минуту, дальность эффективного огня в здешних условиях — до пятисот метров, убойная сила позволяет разобраться с любой здешней сухопутной дрянью. Все детали выполнены из «омертвленного» керамоуглерода, ствол оснащен пламегасителем — так что можете палить в свое удовольствие…

— Ему же больно будет, — перебил Крэнг.

— Кому? — малость опешил Кадыр-оглы.

— Моему удовольствию. — Дикки-бой якобы невольно опустил взгляд куда-то чуть ниже своей поясной пряжки.

Фурункул заржал (кажется, только из солидарности с непосредственным начальством). Клаус мучительно нахмурился, и Матвей счел необходимым объяснить ему:

— Это он, понимаешь ли, шутит так. У него, понимаешь, чувство юмора.

С минуту Клаус продолжал морщить лоб. Потом сказал:

— Предупреждать же надо!

А потом вздохнул и продолжил прерванный инструктаж:

— Так, проверьте на поясах… Антибион: универсальный дезинфектор и дезинсектор в одном корпусе, активируйте прямо сейчас однократным нажатием красной кнопки и не выключайте до возвращения. Далее — биноскоп, подсумок с двумя запасными обоймами, термокинжал (включается надавливанием… прошу наблюдать: вот здесь). Майне херен, особое внимание, битте: комплект для заращивания прорех на комбинезоне в случае образования таковых…

— А средство для заращивания собственной шкуры есть? — осведомился Крэнг. — Вряд ли всадники будут делать прорехи только в комбинезонах.

Клаус лишь плечом дернул, продолжаючи:

— …в случае, значит, образования таковых… Байсан, конечно, не Даркхэлл, но без насущной необходимости контактировать любым местом со здешней атмосферой не есть гут гетроффен. Вот это — клейкая масса, наносить по периметру отверстия, очень быстро, схватывается моментально… это собственно сращиватель. Далее: фонарь, микролебедка (двести метров, тросик выдержит даже Крэнга и даже вместе с его чувством юмора)… аптечка, микробиде…

— А оно точно непользованное? — брезгливо осведомился неугомонный Дик, двумя пальцами снимая с пояса портсигарообразный приборчик.

— Точно-точно, — заверил афгано-немец. — Только рекомендую учесть: поскольку это тоже энергоплотный прибор, употребление свести к предельному минимуму.

— Это как? — Крэнг недоуменно заломил брови.

— А элементарно: терпи до упора, и баста, — любезно просветил его Матвей, скалясь.

— Вот именно, — подтвердил Кадыр-оглы. — Так, господин Рашн, ты прихватил комп, что я тебе вчера подарил?

— Прихватить-то прихватил. Только я так и не понял, зачем он нам.

— Ну я же уже… Он может работать в режиме акустического синхронного транслэйтора. Забыл?

— Согласно информации упомянутого компа (и очень не только его), издаваемые всадниками звуки транслэйт-расшифровке не поддаются вусмерть, — сообщил Матвей. Он скользнул взглядом по обернувшимся к нему напряженно-заинтересованным лицам, вздохнул: — Так, похоже, моя очередь лекторствовать… Если не считать всякую макрель и скандальных околонаучных журналюг, то разумность местных аборигенов однозначно признает только один серьезный спец… правда, он разный там академик и все такое. Но признает он эту, значит, разумность с оговорочкой. Дескать, речь всадников — уж так, мол, и быть! — действительно речь, но основана, мол, на образном коде, а не на… как его бишь… а, во: не на ассоциативном. И следовательно, их логика с человеческой точки зрения совершенно неалгоритмируема. Поголовное же большинство яйцеголовых вообще этак стыдливенько именует всадников не «разумные», а «организованные». На основании обеих теорий, во-первых, OOP, поколебавшись малость, приняла-таки официальное решение о нераспространении на всадников закона об аборигенских преимущественных правах. Во-вторых, имейте в виду: если вас выпотрошат, то сделают это либо инстинктивно, либо из соображений, человеческому пониманию категорически недоступных. Легче вам от этого? Вижу, что да… Вот… А в-третьих и главных, я принял научно-обоснованное решение о нецелесообразности таскания с собой лишнего полкила. Я не слишком… э-э-э… пространно аргументировал свою точку зрения?

— Ничего, не надорвешься, — Клаус безмятежно проигнорировал и лекцию, и последний вопрос. — Ну, и последнее. Во избежание недоразумений предлагаю снаружи общаться исключительно на каком-нибудь одном языке. Раз уж мы сейчас все время галдим на глобале, его давайте и придерживаться. И, недоразумений же во избежание, предлагаю с полуслова исполнять все указания господина бухгалтера Рашна. Он заявил, будто точно знает, что и как мы сейчас должны делать. А объяснить ничего не хочет. Вот и пусть берет ответственность на себя. Согласны?

Фурункул вопросительно глянул на Крэнга. Тот кивнул:

— Вполне. От руководства экспедиции не поступало никаких приказов, противоречащих этому предложению.

Фурункул тоже кивнул и принялся натягивать на голову эластичный глазастый шлем дыхательного прибора.

«Ай да Дик! — изумленно подумал Матвей. — Ай да политик!»

Насосы уже закачивали в шлюз-отсек забортную воду. Вода была мутной, неприятно пенистой и пахучей; в ней даже, кажется, трепыхалась какая-то головастикообразная погань. Увы, шлюз, как и весь корабль, был рассчитан главным образом на забортье, в котором наличествует один только абсолютный нуль — градусов и всего остального. Нашлись бы, конечно, всякие аварийно-эвакуационные штуки и на такой вот случай, но проклятая необходимость маскироваться… Ладно, пересуществуем. А вот ввалившейся извне мерзости существовать осталось недолго: за внутренней створкой шлюз-отсека нетерпеливо сучит манипуляторами целое стадо исполнительных механизмов — сантехнических, медицинских, дехимизационных и черт знает каких еще.

Матвей распаковал было дыхательное оголовье, но, так и не донеся его до лица, подбрел по колено в воде к афгано-немцу и спросил тихонько:

— Ты совершенно уверен, что здесь только я знаю, как выпутаться из всего этого безобразия? А может, ты тоже что-нибудь знаешь?

— Я?! — Клаус так выпучил глаза… В общем, Молчанову на миг показалось, будто бы собеседник уже успел напялить шлем, а второй, ненапяленный, держит в руках просто от нечего делать. — С чего ты вообразил?!

— Да так, с разного… Вот, например, инструктаж ты только что здорово проводил. Из тебя так и перли профессиональные навыки кадрового кросстар-навигатора. Правда?

Клаус почему-то промолчал — наверное, не расслышал.

* * *

А снаружи, в забортье, решил наконец затеяться очередной день. Именно решил и именно наконец. Долгонько качался, балансировал он на грани хмурого, какого-то нечистого рассвета и крепкого света — словно бы сомневался, раздумывал по-гамлетовски: быть или же не быть? И вот все-таки соизволил облагодетельствовать — выпятил из-за мертвых серых бугров бесформенное гнойно-ржавое пятно, лишь немногим более светлое, чем гнойная муть здешнего неба.

Правда, самозванному бухгалтеру Рашну и его спутникам не выпало возможности толком оценить великодушное благодеяние байсанского дня. Самозванному бухгалтеру и его спутникам было совершенно не до окружающих красот (верней, не до абсолютного отсутствия таковых). Очень трудоемким оказался на практике вроде бы с виду сущий пустяк — выйти из корабля. То есть именно само «выйти» не стоило ни малейших хлопот: когда шлюзовой отсек заполнился водою примерно до уровня Матвеевых подмышек, Клаус открыл внешний люк и содержимое шлюза попросту выплюнулось за борт и далее (на поверхность) вместе с внушительных размеров пузырем. А вот потом…

Озеро было, говоря мягко, не маленьким, а Клауса угораздило плюхнуть «Каракал» на изрядном удалении от любого из берегов. Добираться до суши планировалось с помощью самонадувающегося моторного понтона. Именуемый оным тюк эластичного, но, согласно техпаспорту, практически ничем на свете не пробиваемого, не прокалываемого и не прогрызаемого материала выплюнулся вместе с участниками вылазки, громоздко закачался на грязно-бурой пене, мягкое колыхание которой исполняло на местном водоеме обязанности волн, — закачался и не спеша приступил к самонадуванию.

Водоотталкивающие экспедиционные комбинезоны отталкивали воду до полной непотопляемости, и четверо отважных первопроходцев болтались вокруг постепенно обретающего форму понтона, как… «Как мухи в газировке», — сказал чей-то голос, неузнаваемо изувеченный внутришлемным интеркомом. А другой голос тут же сообщил, что, насколько ему, голосу, известно, никто еще пока не додумывался газировать бычачью мочу.

Матвей попробовал использовать обозначившуюся задержку для попытки осмотреться. Изо всех сил опершись руками о плоскую спину случившегося рядом исполнительного механизма и чуть оный не утопив, он до пояса высунулся из пародии на воду… Но ничего путного увидать не сумел — только плоские круглоглазые зеленоватые ряхи дыхательных шлемов да много-много газированной бычьей мочи. Возвратившись в исходное состояние, лжебухгалтер лже-Рашн от нечего делать стал было прикидывать габариты быка, способного оставить после себя лужу такой обширности. Как вдруг недоделавшийся понтон издал внушительное басовитое «бум!» и принялся сдуваться обратно (несоизмеримо оперативнее, чем до этого надувался). А рядом с ним вспорол пену и канул куда-то вглубь полупрозрачный плавник, туго распяленный на частоколе черных копьеподобных игл.

Размеры ли плавника произвели такое волшебное впечатление, желто-зеленая ли мерзость, которой сочились острия игл, легкость ли, с которой эти самые иглы пропороли сверхпрочный эластопласт, — черт его знает. Так ли, иначе, но все наличествовавшие вблизи представители славного биологического вида хомов сапиенсов оцепенели на миг, а потом, не сговариваясь, рванули к берегу с такой скоростью… любой пловец-профи, увидав, от зависти моментально бы нажил прободную язву желудка. Ведь что он такое, профи-то? Ведь ему-то, гадине, благодать: гидрокостюмчик… считай, вторая уютная кожа — не хуже, чем натуральная своя (хоть по правде, конечно же, не своя, а как бы дельфинья)… и он, профи-то, налегке; и плавать ему в настоящей чистой воде, а не в этом самом; да еще и деньги платят немалые… А тут…

…Пористая буро-зелено-синяя масса вдруг выскользнула из пены навстречу Матвею, смазала его по наличнику, мертво облепив псевдостекла вотч-амбразур; потом тем же скользящим размахом проехалась по груди, животу, коленям… Лжебухгалтер отчаянно забарахтался, но довольно быстро сообразил, что гребет ладонями нечто хоть и податливое, но все же явно не жидкость. Секунду спустя ниппель внутришлемной подачи тоник-питья, ни с того ни с сего возбудившись, вдавился Матвею в нижнюю губу, и тот очухался по-настоящему. Очухался и осознал себя лежащим мордой книзу в некоей аморфной вязкоподвижной массе (попросту говоря, в грязи). Похоже, заплыв неожиданно завершился успехом.

Ниппель согласился обмякнуть лишь после того, как Молчанов охлестнул его многострадальными своими блинчатыми губами и сделал непонарошечный глоток. Пойло было теплым и гадким, зато оно моментально прогнало отвратительную дрожь в руках-ногах и прочистило мозги. Настолько прогнало и прочистило, что Матвей попытался встать.

Отчасти это удалось. Он без особого труда поднялся на четвереньки, чуть передохнул и собрался было продолжить, но тут его правое колено поползло куда-то вправо, а левый кулак поехал куда-то влево… Через миг Матвей ляпнулся в исходную позицию, и все, что было понавьючено у него на спине — энергобатареи, проклятая пулевая стрелялка, синтезаторы дыхательной смеси, еды и питья, что-то еще, — вся эта переносная барахолка увесисто и многоугло пришмякнула хозяина сверху.

Затем рядом заслышалось еще какое-то чавканье, постороннее. Неведомая могучая сила вздернула псевдобухгалтера на ноги, развернула, смахнула с вотч-амбразур синюю пакостную замазку, и Бэд Рашн получил возможность видеть.

Первым подарком вновь обретенного зрения оказалась возможность обнаружить прямо перед собой глазастую серо-зеленую образину, встопорщенную перфорированными бородавками выпускных клапанов и внешних микрофонов.

«Интересно, мое дыхание тоже отдается в наличник вот таким идиотским еканьем щек?» — очень к месту подумал Матвей и еще более к месту хихикнул.

— Очухался? — вопросительно прохрюкал в интеркоме голос, кажется, Крэнга.

— Очухался, — утвердительно прохрюкал в интеркоме чей-то другой голос. Молчанов немедленно озлился на анонимного непрошеного ответчика (какого, дескать, черта-дьявола лезет расписываться за других?!), однако почти сразу же понял, что злиться не на кого. Никто за него, Молчанова, не расписывался, а значит, понятно, чьим тот утвердительный голос был. Такими вот изощренными трассами выдрючивается мысль разумного существа, не в свои штаны угодившего (про штаны — это на текущий момент как в переносном смысле, так и в прямом).

В общем-то, хулиганил не только мыслительный аппарат. Хулиганило все. Ноги норовили разъехаться в стороны; дышалось с хрипом и свистом; где-то в недрах скафандра балансировал на границе слуха и подсознательного мировосприятия панический зуммер готовой захлебнуться и сдохнуть системы потопоглощения… Изрядно же твоих, псевдобухгалтер, силенок сожралось давешним рекордным заплывом…

Малейшая попытка шагнуть при таком состоянии обещала завершиться (с вероятностью процентов этак в сто пятьдесят) неуправляемым броском по траектории совмещения старт-объекта «морда» с финиш-пунктом «грязь». Так что Матвей решил малость потянуть время, дисциплинированно стоя там, где поставили, — ни уже толком на берегу, ни еще толком в воде. А чтоб не стоять зазря, можно наконец оглядеться.

Оглядка принесла разочарование: заплыв бухгалтера Рашна, оказывается, вовсе не был рекордным. Бухгалтеровы спутники (кроме, разве что, исполнительного механизма) уже имели место на берегу, причем, судя по всему, довольно давно.

По чему всему судя?

А вот.

Клаус и Фурункул (опознанные методом исключения) переминались по щиколотку в синюшной губкообразной эрзац-траве шагах в тридцати от обреза мочеподобной эрзац-воды. Мало того: после них на байсанской синюхе не осталось следов. А вот за Крэнгом (который уже ковылял прочь от берега, поскальзываясь на каждом шагу и на каждом же шагу разражаясь матерным лингвистическим ассорти) тянулся отчетливый след. Причем не только тянулся, но и затягивался. Еле заметно. Не спеша. Вальяжно. Матвею даже примерещилось, что внешние микрофоны доносят смачное медленное почавкиванье — словно этакий огромный губастый (ой, вот губастость сейчас поминать кому бы другому!) рот кривится, коверкается в беспрерывных самодовольных ужимках… Что ж, в причине для самодовольства поганой губке не откажешь. Изрядными проблемами может обернуться это ее умение быстро заживлять следы: наверняка ведь она следы не одних только землян заживляет!

Синюха… Эрзац-трава… Губка… Никакая она не губка и — тем более! — не трава. По правде она гриб. Не совсем такой, как земные, зато совсем один. То есть нет, «один» — это, конечно, преувеличение. Поэтическая гипербола. Согласно комп-информации, на Байсане аж целых восемнадцать грибных… как бишь это… а, во: плодовых тел… площадью от пяти до трехсот миллионов квадратных километров. Кому что, а Молчанову, например, всегда мечталось узнать, каково гуляется микробу по шляпке мухомора. Синего такого мухомора, на каждое движение тяжеленных микробьих башмаков отвечающего мерзким навозным чавканьем и облачком рвущегося на волю… ч-черт, даже внутри микробьего газоизолирующего шлема воняет очень подходяще к внешнему виду озера! Какой кретин регулировал синтез-корректор дыхательной смеси?! Кретин, не соображающий, что допредельные и допустимые концентрации могут запредельно и недопустимо вонять!

От горизонта до горизонта разлеглось плодовое тело холмистой байсанской степи. Больше всего ото напоминало диванную обивку цвета свежего сочного бланжа. Грубую обивку, старую, комковатую. Местами безобразно продавленную. Местами — там, где уцелевшие матрасные амортизаторы еще пытаются исполнять свои никому уже не надобные обязанности, — протертую до грязной серой подложки.

От горизонта до горизонта.

Только где-то так далеко, что почти и не различить, берег дующегося пакостной пеной озера словно бы сизым дымом подернут. Это небось и есть обитель тех самых пресловутых флайфлауэров. Как это — псевдомангры? Нет, псевдомангр. Потому что подмявшая полконтинента чащоба слагается из одного-единственного куста. На комп-картинке это выглядит мерзостно, но в натуре (которую, бог даст, вскорости придется увидеть) наверняка покажется еще того мерзостней.

А сверху все перечисленное великолепие прихлопнуто отсырелым, мохнатым от плесени потолком. И правильно. Именно такое небо как нельзя лучше подходит миру, где вместо степи — найденный на свалке диван, вместо воды — моча, вместо джунглей — черт-те что, вообще никакому сравнению не поддающееся… и гнойный свищ вместо солнца. В чем Байсану, перетак его, не откажешь, так это в безукоризненной целостности имидж-образа.

Однако же и долгонько предстоит тащиться мусорной диванною степью к опушке кишащего поганью бескрайнего куста. Нужно будет подняться на охватившую озеро холмистую гриву. По ней идти наверняка легче — там почти нет проклятой синюхи, и песок там слежавшийся, плотный… то есть он таковым выглядит… издали. И аммиачный смрад там наверняка слабее… И видно оттуда дальше… правда, и идущих там будет видно издалека: на фоне неба никакая мимикрия не выручит, даже если чертовы комбинезоны обладают-таки способностью к оной…

Но боже-боженька, какой же путь предстоит! До самого горизонта, который почему-то кажется ненормально далеким… И почему-то никак не проходит гнетущая усталость, неуверенность, из-за которой просто-напросто боязно стронуться с места… Почему-то? Нет, господин бухгалтер, ты все-таки идиот. Даренный Клаусом комп говорил четче некуда: плотность девяносто шесть процентов земного эквивалента, диаметр — аналогичного эквивалента процентов сто двадцать девять. Вот тебе и ответы на оба твои «почему?». Горизонт действительно ощутимо дальше, нежели земной или новоэдемский. А усталость, по правде, никакая и не усталость. Плотность та же, объем больше, а гравикомпенсаторы лежат на озерном дне в составе утопленника по имени «Каракал». Все понял?

Откуда-то из-за спины, из невидимой опасной близости ударил по внешним микрофонам длинный натужный плеск. Матвей развернулся, дергая с плеча оружие. Ноги, как заполошные куры, вознамерились порскнуть в разные стороны (одной захотелось на берег, а вторая почему-то сунулась обратно в озеро); стрелялка, естественно, за что-то там зацепилась, и Молчанов, рванув ее посильней, только того и добился, что окончательно разделался с остатками равновесия…

Самое обидное, что вся вышеописанная акробатика оказалась напрасной — он понял это, уже сидя в курящейся давленной синюхе и обалдело пялясь на виновника своего испуга.

Виновником оказался исполнительный механизм. Это он наконец добрался до берега, волоча за собою вспоротый от носа до кормы понтон.

— Брось ты его! — ненавидяще сказал Матвей, ценою титанических усилий возвращаясь в вертикальное положение.

Механизм исполнительно бросил. Молчанов злобно пнул упокойное плавсредство, снова едва не упал, выругался и, с трудом развернувшись, побрел к сбившимся в кучку спутникам-людям. Побрел точь-в-точь как недавно Крэнг: то и дело оскальзываясь и матерясь на всех мыслимых языках.

…Некоторое время стояли тихо, пытаясь освоиться с окружающими красотами. Когда безнадежность попыток сделалась очевидной, Клаус спросил обреченно:

— Ну так как, будем тренироваться в стрельбе?

Но тренироваться в стрельбе не хотелось. Никому. Даже Матвею, который о пулевом оружии представление имел лишь чисто теоретическое. Неожиданное общее нехотенье стрелять прорастало из внезапного осознания всеобъемлющей, глобальной тишины, разлитой вокруг. Ведь, наверное, в любом другом из миров, наделенных жизнью, даже если надел этот куда скудней здешнего, что-нибудь обязательно шелестит под ветром, и какая-нибудь живность развлекается ревом, воем, вспискиванием, свиристением или хоть попросту противным назойливым гудом…

А здесь…

Ну да, да — пена на озере. Она действительно то ли шипит, то ли шуршит неумолчно и ровно, только бесконечный этот неизменчивый звук с тишиною в кровном родстве.

А еще там, в пенной трясине, время от времени проскальзывают какие-то смутные тени. Смутные и бесшумные. Один раз вымелькнуло из нее стремительное гибкое тело — что-то среднее между клювастой рыбой и бескрылой птицей; вымелькнуло, изогнулось упруго и упруго же вонзилось обратно. Без малейшего плеска. Без ничтожнейшего противоречия каменной тишине байсанской диван-степи.

Как-то вопреки пониманию понималось: выстрел, даже до почти полной неслышимости ослабленный глушителем, воспримется здешним миром как удар. Как пощечина. Как оскорбление. А он, мир-то здешний, не походил на те, которые сносят оскорбления безответно.

— Ну, нихт шиссен так шиссен нихт. Тогда… — Клаус откашлялся. — Бэд! Слышишь, Бэ-эд! Ты ведь в местный джангл хочешь, в псевдомангр этот? А?

— Да. — Матвей сам не услышал своего голоса, но Кадыр-оглы счел беззвучие разновидностью утвердительного ответа.

— Тогда так. — Афгано-немец Клаус Генрих вдруг с ощутимой опаской всунул руку в неустанно сучащее многоножие исполнительного механизма, отчетливо скребанул по его гулкому керамопластовому брюху, и механизм медленно, словно бы нехотя, начал покрываться синими крапчатыми разводами. — Идем звездой, — сказал Кадыр-оглы, распрямляясь и переводя дух, — механизм в центре, держаться как можно ближе к нему. Направление марша — во-он тот холм, потом по гребню. Вопросы?

— А, короче, зачем это — липнуть к испу? — спросил Фурункул (похоже, просто так спросил, чтоб только не промолчать).

— Он нас прикроет от сканеров. От возможного сканирования с орбиты. У него антиполе. Еще вопросы? Ну и хорошо. С Богом. И не зевать.

…«Во-он тот холм» был именно тем плешивым бугром, на котором вчера маячили трое всадников. Сейчас на плоской серопесчаной плешине остались только следы — то ли копыт, то ли кулаков, то ли еще чего-то.

Взобрались. Постояли, отсапываясь. Осмотрели следы. Внимательно оглядели окрестности. Не обнаружив ничего подозрительного, двинулись вдоль гривы — держась поближе к роботу и не зевая.

Идти было трудно — так, будто все время в гору. Хоть когда по правде приходилось взбираться на очередной всхолмок, хоть когда с очередного этого всхолмка надлежало спускаться, особой разницы не чувствовалось.

Довольно долго в интеркомовских динамиках слышны были лишь натужное сорванное дыхание да еще (это в седловинках, где песок затягивала чавкотная синюшная склизкость) раздраженный многоголосый мат. Потом кто-то — кажется, Крэнг — вдруг решил сообщить:

— Я вот иду и все время думаю…

Матвей заржал. И еще кто-то заржал. Крэнг повысил голос:

— …все время думаю: как мы потом попадем обратно в корабль?

— До «потом» и «обратно» еще знаешь сколько!.. — легкомысленно сказал Молчанов.

— Мак и Лафорж сейчас должны заниматься тамбур-тоннелем, — это наверняка капитан Клаус высказался.

А то ли Дикки-бой, то ли Фурункул пробурчал, сопя:

— Лучше бы они «Вихрь» починили. Топчись тут теперь пешком…

— Даже будь «Вихрь»… уф… исправен, мы бы все едино топтались пешком, — утешил Матвей труднораспознаваемого бурчальника. — Глиссер даже при маскировочных ухищрениях с орбит… орбиты куда легче засечь, чем пешую группу при ухищрениях же.

Уже однозначно идентифицируемый голос немца Кадыр-оглы дополнил:

— Они пробовали чинить. Не выходит (так однажды утром сказала гроссмутер Марта, накануне проглотившая свой лорнет). Там какая-то проблема с кодовым пускателем. Серьезная проблема.

Бухгалтер Рашн не стал разъяснять, что «серьезная проблема» — это на самом деле из мелочей мелочь, однако дополненный ею пускатель оживляющего пульта теперь не откликается даже на правильный код (в чем уже наверняка имели возможность убедиться Шостак-сын и его бывалый секретарь). Но делать причину неработоспособности глиссера достоянием широкой общественности покамест рано. Мало ли какой стороной может вывернуться ситуация…

— А че вы, короче, боитесь этой орбиты?! — злобно осведомился непосвященный в тонкости происходящего Фурункул. — Ну, конкуренты… Даже конкуренты не обязательно шваханут так вот сразу, короче, ни за соплю неутилизированную.

— Раз боимся, значит, есть чего! — отрезал Клаус.

По Матвееву разуменью, Фурункул бы не должен был удовольствоваться таким ответоподобным отрезом. Но Фурункул, как ни странно, удовольствовался. Во всяком случае, он промолчал — только междометие издал какое-то непонятное (впрочем, исполнителем раздавшегося в интеркоме отрывистого «э-эыф!» не обязательно был именно он).

Похоже, азиата Клауса тоже обескуражила такая покладистость оппонента.

— Ну, что молчишь?! — воинственно осведомился Кадыр-оглы.

Ответа не последовало, и он уже с легкой тревогой окликнул:

— Э-хой, Фурункул!

Четверо людей и робот как раз взобрались на очередной бугор (едва ли не на самый высокий из всех уже пройденных) и не то что остановились передохнуть, а так, призапнулись малость перед крутоватым спуском. И сразу выяснилось, что людей уже не четверо.

Обладатель неблагозвучно-медицинского прозвища и Дикки-бой всю дорогу держались позади. Но теперь, невольно глянув через плечо на объект Клаусова тревожного оклика, Матвей обнаружил лишь одну крупногабаритную фигуру. Причем то, как оная одинокая фигура запульсировала подбородком дыхательного намордника, неопровержимо доказывало, что это именно ее голос засипел в интеркоме:

— Слушай, Клаус, ты уже второй раз назвал его Фурункулом. Я бы на твоем месте…

— Меня сейчас гораздо больше интересует ЕГО место. Куда он проп?..

— …на твоем месте поостерегся, — невозмутимо гнул свое Крэнг. — Он парень терпеливый и всегда считает до трех (дальше просто не успел выучиться). А потом… Знаешь, как он обломал Хека Голову? Не знаешь… Правильно, о таком лучше не знать.

Резкий противный скрип, бесстрастно переданный интеркомом, скорее всего был произведен Клаусовыми зубами.

— Так как же полагается величать твоего этого… головолома? — осведомился Кадыр-оглы, доскрипев.

Молчанов понял уже, что затевается какая-то остроумность (в смысле Крэнговых представлений как об уме, так и об остроте оного). Догадался, но воспрепятствовать не успел. Дикки-бой медленно, чуть ли не торжественно даже произнес:

— Карбункул.

В следующий миг внутришлемный динамик взорвался громовым свирепым ревом. Исполнительный механизм закрутился на месте, будто недодавленный таракан; Клаус рванул из-за спины штурмовушку… А Матвей, глядя на Крэнга, даже не вздрогнул. Крэнг тоже не вздрогнул. И не шевельнулся. Он спокойно сказал:

— Заткнись.

Рев как обрезали. Мгновением позже на бугряную вершину выкарабкался пропавший «головолом», сплошь перемазанный в давленной синюхе. Выкарабкался, встал с четверенек и прохрипел, по-песьи давясь злобным нутряным клокотанием:

— Вот хоть раз, хоть еще один раз только попробуй… Короче, не посмотрю, кто ты там… Понял?

— Заткнись, — повторил Дикки-бой, а потом заговорил неспешно и ни к кому специально не обращаясь: — Если человек на подъеме поскользнулся, съехал на пузе вниз, разлегся, как свинья в луже, и отдыхает — так что, спускаться за ним, силком поднимать? Еще чего! — Дик вдруг очень несолидно хихикнул, сообщил ни к селу ни к городу: — Он в жизни всего-то и прочитал, что пару-другую заголовков…

— Можно подумать, ты прочитал больше, — хмыкнул Молчанов.

Крэнг будто не слышал:

— Есть такой детективчик, древний еще, из классики. Шекспир, кажется, написал про мисс Марпл — «Голубой карбункул». Так вот этот шиз, — Дик, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, давая понять, что имеет в виду не Шекспира, — этот шиз воображает, что раз карбункул, значит, обязательно голубой. Будто бы на самом деле карбункул и фурункул не одно и то же. Дикарь.

Услыхав это последнее слово, Матвей передумал говорить другу Дикки-бою придумавшуюся уже ядовитую гадость и невольно заозирался. И сам друг Дик заозирался тоже. А Клаус сказал устало:

— Хуже чем дети… Хватит дурака валять, давайте идти. И хватит трепаться. Радио у нас, конечно, слабое, но все равно… Как сказал бы русский Молчанов, береженого Бог бережет, а неосторожного конвой стережет.

И снова спуск-подъем, ать-два, левой-правой… На жадных захлебистых вдохах маска сдавливает лицо; на каждом выдохе якобы незапотевающие вотч-амбразуры подергивает мутный туман, который иногда успевает, а чаще не успевает попрозрачнеть до следующего оглушительного «х-хы-ы!»; изготовленное оружие отрывает руки; якобы мягкая и якобы газонепроницаемая манжета дыхательного шлема, кажется, уже до мяса протерла затылок; при каждом шаге грузно гупает по бедрам и пояснице навьюченное барахло; под все невыносимее тяжелеющими башмаками то шорох песка, то засосливое чмоканье синюхи… Хорошо, хоть смрад почти пропал. Только это не потому, что гадкое плодовое тело перестало вонять аммиаком. И не потому, что управляющий процессор удосужился отладить работу дыхательной синтез-системы. А потому, что, когда концентрация вонючки с ученым именованием «эн аш три» достигает какого-то там порогового уровня, воспринимающие рецепторы в человечьем носу объявляют себя банкротами и закрывают лавочку.

Во как полезны знания (пускай даже и бессистемно-случайные): прочие-то все спутнички небось воображают, будто бы это у них от пота жжет-режет под веками. А Матвею-Бэду Рашн-Молчанову хорошо: он точно знает, что глаза расплачиваются за переизбыток аммиака, что внутришлемные потоутилизаторы работают более-менее нормально, а барахлит всего-навсего атмосферный синтез-корректор. И между прочим, его, корректор-то вышеупомянутый, следует благодарить за этакое барахление. После всех шостаковских выходок вполне логично было бы ждать от систем жизнеобеспечения, что они, корректируя состав засасываемой извне газовой микстуры, станут не только игнорировать не очень вредную, но очень вонючую дрянь, но и домешивать в дыхалово какую-нибудь совсем уж отраву… Впрочем, афгано-немец клялся, будто тщательно протестировал на безопасность всю экипировку.

* * *

Очередная долинка между холмами оказалась оврагом — крутосклонным, заросшим какими-то ярко-синими исключительно шипастыми блямбами на толстых ножках. А на самом дне оврага обнаружился шустрый ручеек здешней буропенной эрзац-воды, извивисто и бесшумно текущий по направлению к озеру.

На берегу этого ручейка маленький отряд столкнулся с первой серьезной трудностью. Виновником столкновения был Крэнг (точнее, его кишечник). Хоть перед выходом с корабля все и уговаривались «терпеть до упора»… Ну, и то сказать: уговаривались-то рты да мозги, а не желудочно-кишечные тракты.

Неприятней всего было то, что Дикки-бой не мог управиться в одиночку. Все эти вьюки, вьючки и вьючишки, пряжки-застежки, «врастающие» уплотнительные крепления, призванные затруднить доступ внешней атмосферы к частям тела, не задействованным в основном процессе… плюс неуклюжесть и нечувствительность пальцев, закованных в бронетканевые перчатки… Даже помощи верного самоотверженного Фурункула оказалось недостаточно.

Минут этак с пяток огромные зеленоватомордые пучеглазые чудища беспомощно переминались среди блямб, возясь, сопя и вполголоса переругиваясь. С каждой секундой делалось все ясней: если хоть кто-нибудь хочет в обозримом будущем отправиться дальше, этот кто-нибудь должен подойти и помочь. Нет сомнения, что данная истина сделалась доступной и Клаусу, ибо тот вдруг заторопился отойти подальше, повернуться спиной к эпицентру событий и разразиться длиннейшей цитатой из чьей-то выспренной речи на тему «вселенская миссия Человека Разумного состоит в том, чтоб в самых дальних и диких мирах оставить хоть один след своей… вот не помню, как там было — просто деятельности или жизнедеятельности…».

Матвей в сердцах сплюнул, осознал, как глупо плеваться, имея поверх рожи наличник, от досады еще раз сплюнул… выбранился длинно да замысловато… и отправился на помощь Крэнгу.

Клаус тем временем покончил с цитатой и завел повествование о своем когдатошнем сержанте-наставнике, который учил: «По команде „Газы!", ощутив хоть самый слабый посторонний запах, следует немедленно надеть изолирующую дыхательную маску и принять рвотное из гнезда № 5 штатной пенал-аптечки». «Мы, — вещал Кадыр-оглы, — спрашиваем его: а как же можно принимать рвотное, когда на лице маска? А он: очень просто — отогнуть краешек, пальцем так подпихнуть, слизнуть и глотнуть».

Настроение у Матвея было хуже некуда: и само занятие, в котором пришлось участвовать, и заплеванный изнутри шлем, и аппетитная Клаусова многоречивость… Да еще вспомнилось, в каком виде самого его, Матвея то есть, Крэнг застал в новоэдемском полицейском участке и как он, Крэнг, его, Матвея, тогда подло запечатлел и грозил изображение переслать не кому-нибудь — Леночке… До того ярко все это вспомнилось, что Матвею Молчанову прям-таки невыносимо, до подкожного зуда возжелалось сделать старинному другу Дику гадость. Какую-нибудь. Чем гаже, тем лучше. А Матвей Молчанов, пожалуй, был все-таки единственным человеком, чьи желания бухгалтер Бэд Рашн почитал законом — непреложным и к исполнению обязательным.

В конце концов соединенные усилия Крэнга и Крэнговых помощников увенчались успехом: виновник треволнений занял исходную позицию для нелегкого своего труда. Преданный Фурункул отодвинулся на пару шагов и замер, готовясь в случае чего рвануться на выручку. А Матвей громогласно заявил, что лично с него, Рашна, хватит, перебрел через ручей и принялся нарочито внимательно изучать ползающую по неглубокой отмели живность. Та очень смахивала на цветные купюры, равномерно отороченные глазами. Она занималась крайне важным и ответственным делом: кишела.

Исполнительный механизм (который давеча самозабвенно лез помогать Дику, был отпихнут башмаками и, отбежав, принялся оглашать эфир монотонным выклянчиванием указаний) теперь заткнулся и решил присоединиться к Молчанову. Клаус тоже заткнулся и тоже присоединился. Они втроем живо обсуждали, применимы ли к непоседливым купюрообразным такие понятия, как «перед» и «зад», когда шлемные интеркомы растерянно проскрипели Крэнговым голосом:

— Я, кажется, потерял микробиде…

Матвей и Кадыр-оглы одновременно обернулись; и даже робот засучил коленчатыми ногами, разворачивая многоугольную свою столешницу основными визирами к Дику. Тот попытался передвинуться так, чтоб спутникам были видны исключительно одетые части тела, потерял равновесие и упал бы неодетой частью прямехонько вот в то самое, если бы Фурункул, кинувшись, не успел придержать его за плечо.

— К вопросу о понятии «зад», — раздумчиво сказал Клаус.

— Так как же мне теперь?.. — осведомился Крэнг, ерзая.

Фурункул вдруг выпустил его плечо и бочком (но тем не менее весьма проворно) отправился прочь.

— Я, короче, это… Я поднимусь на тот склон, огляжу окрестности, — сообщил он, будучи уже по щиколотку в ручье и продолжая наращивать скорость передвижения.

Если даже непосредственный и весьма дисциплинированный подчиненный столь явственно продемонстрировал нежелание уступить начальнику экспедиционной охраны свой сантехнический очиститель, то про остальных и говорить нечего. Афгано-немец промямлил что-то вроде «действительно, нужно оглядеться, а то вдруг там всадники» и отправился вслед за Фурункулом. Исполнительный механизм, вероятно, сочтя мямленье каракальского капитана долгожданным распоряжением, тоже кинулся вверх по склону. Минуты не прошло, как все трое скрылись из глаз.

— Ну чем же мне?.. — Голос Крэнга прервался звуком, подозрительно смахивающим на всхлип.

— А вон любую блямбу сорви — и валяй, — посоветовал бухгалтер Рашн, страгиваясь вслед за ушедшими. — Только сперва шипы с нее пообщипывай… если, конечно, хочешь. И поторопись: согласно комп-данным, более тридцати минут контакта со здешней атмосферой вызывает на оголенной… гм… коже сочащиеся влажные язвы, имеющие тенденцию к спонтанному распространению…

Пронзительное стенание, изданное другом Дикки, наверняка не взялся бы расшифровывать и наимощнейший транслэйтор.

— Что это мне тут мешает, — вдруг оборвал свой медицинский доклад Матвей, на ходу запуская руку в один из многочисленных комбинезонных карманов. — Ты смотри: санблочок. Не мой, мой на поясе. Может быть, это твой, а, Дик? И как он ко мне в карман угодил — ума не приложу!

— Отдай, гад!!! — Если бы в шлемах не было интеркомов, этот вопль все равно показался бы оглушительным. — Отдай, ты, засланец вражий!!!

Даже это давнее, ностальгических детских времен ругательство, намеренно употребленное Крэнгом, Молчанова не разжалобило.

— Не тебе бы сейчас поминать засланцев, — сказал неразжалобленный Молчанов, роняя микробиде на песок. — У нищих слуг нет. Сам возьмешь.

Он представил себе, как давний друг Дикки будет добираться до вожделенного предмета, и почувствовал, что настроение круто пошло в рост.

Впрочем, росту этому не судилось быть долговечным.

…Успевшие уже перевалить за гребень склона (противоположного тому, на котором бедолага Крэнг разбирался со своими кишечными проблемами), оказывается, стояли, будто приголубленные полицейским хальтером — говорят, появились уже такие, что даже и на роботов действуют.

Впрочем, ни один хальтер по эффекту воздействия не сравнился бы с пейзажем, открывавшимся с откосного гребня.

Нет, правильнее было бы назвать это не пейзажем, а… как там это — жанровая композиция? Многофигурный портрет?

Ну никак не удавалось Матвею избавиться от укрепившейся за бездельно-честные годы столь опасной для жулика привычки думать вслух. Причем не просто так, а машинально, самому себе в этой «вслухности» не отдавая отчета. Вот и теперь, взявшись вроде бы про себя подбирать увиденному искусствоведческое именованье, он вздрогнул от внезапной подсказки.

«Натюрморт», — скрипнул интерком голосом Клауса. Хоть удается уже кое-как различать искаженные коммуникационной электроникой соратничьи голоса, и на том спасибо. А проклятые мысли вслух когда-нибудь аукнутся тебе неприятнейшими проблемами. Может статься, такими же неприятнейшими, как что-то аукнулось вот тем, которые впереди.

Действительно, удачней, чем «натюрморт», и не скажешь.

Не дальше чем в полдесятке шагов лежали вдавленными мордами к зрителям, а брюхами — в синюшном грибе пять транспортно-исполнительных механизмов типа «скакун». На брюхах они лежали потому, что ноги их, с мясом выломанные из суставов, были аккуратно понатыканы вокруг в виде этакого прозрачного частокола… если, конечно, бывают частоколы, жерди которых имеют по четыре шарнира и в шарнирах этих выкручены по-немыслимо-безобразному.

Кажется, в недавнем прошлом механизмы были новехонькими, одной из самых последних модификаций. Кажется, потому что наверняка это мог бы утверждать разве только какой-нибудь роботовский патологоанатом, причем не просто любой, а непременно полицейский, специализирующийся на делах об извращенном садизме. Ни единого индикатора или датчика, вообще ни единой детали, которую можно было бы разбить, раздавить, выдрать или проломить, не осталось неразбитой, нераздавленной, невыдранной или непроломленной. Даже сверхпрочные керамопластовые корпуса обильно щербатились глубокими выбоинами.

А вот человеческие фигуры, седлающие двоих из этих вдрызг изувеченных роботов… Две фигуры в экспедиционных комбинезонах (дорогие комбинезоны, настоящая «мокрая кожа»), в легких дыхательных эластик-шлемах — совсем таких же, как тот, что вгрызается своим изолирующим уплотнением в Матвеев затылок… Даже несмотря на абсолютную неподвижность «седоки» казались бы невредимыми и живыми — особенно если бы сидели в седлах, а не так по-дурацки, на самых крупах своих «скакунов». И еще если бы не странно прямая посадка.

Лишь с изрядным трудом Матвей углядел-таки невысокие размочаленные комельки, торчащие над покойничьими макушками, и понял, что седоки эти, словно коллекционные бабочки, пришпилены к спинам транспортных механизмов. Пришпилены этакими деревянными булавками, воткнутыми, вероятно, в гнезда, оставшиеся от выкорчеванных штыревых антенн.

— Вот это и есть наши с вами конкуренты. — Клаус указывал на этикеткообразные наклейки, украшающие «мокрую кожу» мертвецовских комбинезонов.

Наклейки, в свою очередь, украшал известный всему человеческому миру герб «Макрохарда». А чуть ниже герба было написано на глобале красивой золотой вязью: «Макрохард груп. Байсан Аутпутбрилл л. т. д. Департамент снабжения».

— У наших конкурентов неприятности, — продолжал Клаус, приближаясь к покойникам вплотную. — А ты, господин Бэд, развлекаешься со своим дружком детскими шуточками. Выбрал, понимаете, время. И место. Хочешь, чтобы и нас вот так?!

«От бэда слышу, — мрачно подумал Матвей. — Именно выбрал. И время выбрал, и место. Хоть бы ж ты, умник, прежде чем отдавать мне свою комп-иформацию о Байсане, сам ее просмотрел. Перед первым нападением всадники обязательно предупреждают. Всегда и всех».

— Например, вот таким вот веселым образом, — зло фыркнул Кадыр-оглы, трогая закраину шлема одного из убитых.

Молчанов тоже злобно фыркнул:

— Именно! Ясного же ясней, что нам по-дружески советуют не ходить дальш…

Он вдруг осекся. Он совершенно точно помнил, что про «обязательно предупреждают» некто Матвей именно подумал. Не вслух. Как же Клаус умудрился так связно поддержать беседу?!

Ишь, экстрасенс чертов… Телепат… Вон он, стоит, как ни в чем не бывало возится с покойничьим шлемом… Э, э! Ну точно — шлем! Шлемное уплотнение, которое давит затылок! ЗАТЫЛОК!!!

Матвей торопливо взбросил руку к болящему месту. Так и есть. Сантиметров на пять повыше совершенно никаких неудобств не причиняющего уплотнителя обнаружился этакий подковообразный валик. Сука ты, господин Клаус. Экстрасенс, мать твою телепать… Я вот тоже бы таким телепатом стал, ежели б тебе в шлем нейровод всобачил… Интересно, а где сам мыслеуловитель? Его-то так вот просто не спрячешь — слишком громоздок… А-а, небось в роботе. То-то ты этакий нештатный исполнительный механизм с нами погнал вместо специализированного охранника или хоть транспортника! Ишь, хитрец хренов! Расчет небось был на фейерверк физических ощущений, подаренных своим визитерам планетой Байсан, — что неудобства от нештатного вложения в шлем утонут в нем, в фейерверке этом. И оправдался расчет, но только отчасти — до тех пор, пока Эм Молчанов не подосвоился с общими неудобствами бытия. А он уже подосвоился. И заметил. И сейчас примет необходимые меры.

Сцепив зубы и заранее обмирая, Молчанов-Рашн примерился да изо всех своих сил звезданул себя кулаком по затылку. В глазах сверкнуло по-ледяному; под кулаком хрустнуло — то ли в самом затылке, то ли на нем… Все, герр Кадыр-оглы. Нейроантенна — штучка привередливая, хлипкая. Так что больше тебе, падлюке, мыслей моих не слушать.

Он украдливо огляделся. Совершенно одинаково себя ведущие Фурункул и многоного-многоуглый исполнительный механизм вроде бы на мазохистсковатое Рашново поведение вниманья не обратили. И афгано-немец делал вид (наверняка только делал вид), будто ничего этакого не заметил. Он довозился с мертвецовой экипировкой и буркнул:

— Судя по степени разложения, они погибли дней пять назад — это с поправкой на местные условия. Так что у «Байсан Аутпутбрилл» назрели перебои с поставками аутпутбриллов. Да и флай-флауэров, наверное, тоже.

— А что такое аут… короче, эти… бриллы? — осведомился Фурункул, подходя к Клаусу. — Это вот это, да? — Лапа штатного экспедиционного долболома, гребанув по развороченной сенсорной панели ближайшего «скакуна», протянула к Клаусову наличнику горсть тусклых камушков.

Клаус мельком глянул, кивнул равнодушно:

— Ага.

Фурункул вроде бы почти не шевельнулся, но у Матвея мгновенно появилось предвидение, что верзила собирается затолкать находку в карман (в СВОЙ карман, разумеется).

Кадыру-оглы, кажется, запредвиделось то же самое. Ибо Кадыр-оглы сказал:

— Не советую. Никто у тебя их не купит — разве что за какой-нибудь микрогрош.

— Микрогроши тоже под сапогами не валяются, — резонно возразил Фурункул, колеблясь.

Клаус начал терять терпение:

— За такой микроскопический грош ты наживешь макроскопические неприятности. Нарушение исключительной монополии — это тебе не цирлих-манирлих! «Аутпутбрилл л. т. д.» обойдется с тобой так же нежно, как вот с этими — всадники.

Матвей к завязавшемуся диспуту прислушивался рассеянновато, вполуха то есть. Ему, Матвею, почему-то очень важной показалась всадническая замогильная арифметика. «Скакунов» пять, а седоков на них только двое. То есть, конечно, правде подобных объяснений такому соотношению можно было бы выдумать несметное множество, но…

Нет, не удалось Молчанову-Рашну, бухгалтеру с героическим хакерским прошлым, впиться в забрезжившую было догадку. Клаус Кадыр-оглы помешал — дернул за рукав, видимо, второй уже раз повторяя нерасслышанный Матвеем вопрос:

— Значит, весь этот вернисаж — это, типа, подавитесь своими камушками, и чтоб ноги вашей больше тут… Что-то уж слишком внятный смысл для тварей с неалгоритм… как там?.. не-ал-го-рит-ми-ру-е-мым (уф!) мышлением… А?

— Бэ, — мрачно ответствовал наконец экс-Молчанов (предварительно убедившись, что брезжившая догадка таки спугнута окончательно и бесповоротно). — Само-то предупреждение впрямь алгоритмируется на все сто… А на кой вообще предупреждать? Причем всякий раз предупреждать, и всякий же раз без толку? Ты б с какой попытки додумался, что безпотерьней будет попросту мочить из засады? Вот тебе и «а»!

Матвей вздохнул, отвернулся от шедевров прозекторского искусства.

В принципе-то хорошо, что всадническому поведению можно приискать объяснение, хоть кажущееся логичным… «Хорошо» — это в свете так еще толком и не обсусоленной новоэдемско-каталажечной идеи… И тем более в упомянутом свете радует, что логичность оная для свежего (например — Клаусова) глаза прям аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…

Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.

Выбравшийся наконец из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придется пока отложить. Но понятливость Крэнга — увы! — запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.

6

Они опять шли. Вперед да вперед, к подернувшей пригоризонтную даль сизо-голубой дымке.

Аборигенскую версию запрещающего дорожного знака люди все-таки решили проигнорировать — не без преизрядной душевной борьбы, направленной, главным образом, на сокрытие этой самой борьбы от таких отважных, таких решительных и таких несомневающихся (все это, естественно, с виду) спутников.

Единственное, во что внесло коррективы созерцание всаднической кладбищенской выставки, так это порядок движения. Матвея выпихнули в головные: во-первых, как монопольного обладателя знаний о цели увеселительной прогулки по привольным просторам байсанского гриба, а во-вторых, как самого слабого стрелка — чтоб все время был на глазах.

Фурункул и Клаус шли слева и справа от испмеханизма. Именно так: Фурункул слева, а Клаус справа. Как бишь остроумцы из десантников да рэйнджеров величают корабельные экипажи? Офисными клерками? Геморройщиками? Так вот, вдруг оказалось, что мичман-навигатор, геморройщик, клерк и отнюдь не левша Кадыр-оглы умеет стрелять левой, а потому при опасности справа ему не придется разворачивать громоздкую штурмовую винтовку на сто восемьдесят градусов. Ну прямо тебе не Кадыр-оглы, а бездонный кладезь самых неожиданных навыков и достоинств… имеющих направленность, все более четко очерчивающуюся и весьма тревожную.

А Крэнг мстительно заявил, будто вконец обессилен тягчайшими трудами, на каковые его обрекла скотская шуточка некоего Мат… м-м-м… Бэда Рашна, и потому он, Крэнг, идти более не способен, а способен он только ехать на механизмовой спине. Впрочем, несмотря на крайнее свое изнеможение, Дикки-бой изъявил готовность самоотверженно сесть задом наперед и «прикрывать тыл».

Оспаривать эти наглые притязания никто не стал — некогда было, да и крыть не сыскалось чем. Матвея лишь то утешало, что сидеть по-турецки на гладкой спине мехисполнителя, да еще и имея в руках изготовленную к делу длинную увесистую стрелялку… этаким образом путешествовать оказалось не многим легче, нежели переться пешком.

Так они и шли.

То в гору, то под уклон.

То оскальзываясь на синюхе, то запинаясь о камни, влизанные ветрами, ливнями или чем-то еще в серый ноздреватый песок.

Под небом, похожим на пеницеловый ворсопластырь б/у.

К словно в насмешку не желающей приближаться дымоподобной полосе у стыка неба со степью.

И вдруг…

Клокочущая в интеркоме невнятица — свое и чужое дыхание, глухие междометия (преимущественно негативного оттенка), исключительно содержательная информация внешних микрофонов, — все это вдруг прорезалось чьим-то неуместным вопросом:

— Мат, а почему ты выбрал себе такое дурацкое псевдо?

Сперва Матвей вообразил, что это Крэнг решил так по-идиотски сквитаться за выходку с микробиде. Даже успелось подуматься нечто вроде «ну все, с-сучий вылупок, считай, тебе крупно не повезло: на расправу всадникам ты уже не достанешься». Но озвучить эту крайне ценную мысль Молчанов не успел. Именно в тот миг, когда он уже сдержал шаг и, оборачиваясь, приоткрыл было рот, интерком рявкнул:

— Заткнись!

Та-а-ак… Самое забавное, что рявкнуто было совершенно точно голосом Крэнга. Матвей на всякий случай переспросил:

— Заткнись — это мне?

— Дурак, — буркнул Дикки-бой.

Матвей удовлетворенно кивнул и двинулся дальше.

Вот так. До сих пор Фурункул был единственным (не считая механизма) участником сей милой экскурсии, который не знал настоящего имени Матвея Молчанова. Спасибо Крэнгу и Клаусу: оба как могли сдерживались, обращаючись. Но Карбункул-Фурункул, похоже, и по их полуобмолвкам сумел догадаться. Он ведь только так, с виду того… А собственно, чего «того»? Интеграл по замкнутому контуру в уме, естественно, не возьмет, но в более практичных делах наверняка даст фору любому яйцеголовому. Вот и дал. Дикки-бой наверняка ведь не удержался прихвастнуть перед этим неголубым некарбункулом дружбой с великим хакером и популярным поэтом. А дальнейшее уже впрямь дело минимума наблюдательности и сообразительности.

— Короче, это мне он велел заткнуться, — извиняющимся тоном сообщил интерком (ну да, точно Фурункул). — Это я спрашивал про псевдо. Сорри, больше не буду.

Только-только Матвей успел подивиться, что разговорчивый остроумец Клаус по сию пору еще не встрял в беседу, как тот именно встрял:

— Любопытство не порок, а всего лишь отсутствие инстинкта самосохранения.

Фурункул, может, и собрался бы как-нибудь отреагировать на Клаусово остроумие, но Матвей до такого знаменательного события не дотерпел. Матвей спокойно сказал, не оглядываясь и идя:

— Как бишь звучал основной вопрос? Почему я выбрал себе такое псевдо? Извольте ответ: потому, что кончается на «у».

Конечно, отвечать, по большому счету, не следовало. И уж тем более не следовало отвечать именно так, поскольку беседа велась на глобале, а в этом языке «потому» кончается на «з». Но слово, как говорится, тем только и отличается от плевка, что оный последний затолкать обратно хоть и противно, однако все-таки можно.

Ладно.

Что, собственно, произошло уж такого неприятного?

Ну, еще один человек догадался, что бухгалтер Бэд Рашн на самом деле никакой не… Ну и хрен с ним, с догадосным. Интуиция штука полезная, только — вот ведь горе какое! — ни один суд еще не соглашался принять ее в качестве доказательства.

Эх, Фурункул-Фурункул, догадчик ты хренов! И все-то тебе надо знать! Все-все, даже почему хакер-поэт Молчанов придумал себе вот именно такой псевдоним. А хакер-поэт, между прочим, сам этого не знает. Смешно?

Бэд Рашн…

Плохой русский…

Может быть, дело в том, что некоему Матвею Молчанову подсознательно не хочется быть хорошим русским — верней, тем, что принято так называть сейчас… Да и только ли сейчас? В разные времена так называли разное, и ничем из этого разного Молчанову быть не хочется.

Вот, например, американцы говорят: «Моя страна не права, но это моя страна». А мы… Ну никак мы не можем выучить такую простейшую поговорку. Вечно болтает нас от берега до берега, и все мимо стрежня. То за первую часть, за «моя страна не права», не дослушав, бегом волокут к стенке, то вторую часть вслух не скажешь, ибо воспримут как ежели днем по главной улице без штанов.

Всю историю не живем, а прем друг на друга по-древнему, стенка на стенку: одни вопят, будто все в мире путное нами выдумано да по широте души растранжирено; другие — что ничего мы человечеству не дали, кроме разве только водки, лаптей да субнуклеарной квазидеструкции… И — то одни других под себя подломят, то другие одних примнут… А между стенками-то коль и затешется какой дурачок, так затопчут. И одни, и другие. Не заметивши даже.

Впрочем, сейчас-то как раз порядок вещей надтреснулся. Сейчас уже едва ли не третья сотня лет, как верх прочно ухвачен «одними». Теми самыми, которые американскую поговорочку переделали так: «Эта страна не права, так чего ж вы от этой страны хотите?!»

Все и везде. Вальяжные дяди на масс-медийных мониторах, старушки, кормящие в парках белок, «продвинутые» курсанты в училище Космотранса — те, которые из соотчичей… «Умом — хи-хи! — Россию не понять…» «Да что угодно возьмите, хоть те же сказки! Какой-нибудь бездельник Емеля сидит на печи, волшебную щуку дожидается, а сам по себе и пальцем шевельнуть не желает — вот она, истинная душа этого народа! А посмотрите западные…» Жаль, не проводятся чемпионаты мира и окрестностей по самообгаживанию или хоть по самооплевыванию — быть бы нам бессменными чемпионами…

Ну, хорошо. Давайте попробуем понимать умом. Давайте будем познавать души народов по сказкам. Для начала даже не посконный фольклор возьмем, а настоящих мастеров жанра. Андерсена давайте прямо наугад откроем. Что это? А-а, «Большой Клаус и Маленький Клаус»… Да уж, нашему-то доморощенному Емельке до просвещенно-европейского Маленького Клауса расти и расти — в плане, чтоб самому ни пальцем о палец, а в итоге при деньгах огромных, при стаде несметном, да еще и чтоб соседа-кредитора на тот свет пристроить без малейшего риска для себя драгоценного. Или братья Гримм (честное слово, тоже наугад раскрывши): «Меня мачеха сварила, а отец меня поел…» А романтический менестрель-мейстерзингер, скелет юной красавицы на берегу нашедший, из косточек себе арфу делает со струнами из волос… Что, тоже истинная душа народа?! И всякие там Яны, Жаны, Иоганны да прочие модификации Ивана-дурня по европейским сказкам стаями рыщут… Так уж давайте всех под одну гребенку, а не так, что кого именно под гребенку, а кого — под магистральный керамитоукладчик.

«А ты не кипятись. Ты лучше возьми да и почитай, что писал о России, например, маркиз де… или барон фон…» Ага, щас. Только я еще позволю себе почитать и те гадости, которые помянутый барон фон чего-то там писал о Франции. И что писал о Германии вышеозначенный маркиз де… Интересно, почему, к примеру, французы и немцы, слыша в свой адрес что-либо этакое, не шибко торопятся верить (а тем более рассыпаться в благодарностях)?

Иногда, правда, случаются и припадки объективности. «В Европе, конечно, тогда за такое тоже пороли, но это же совсем другое дело…» Конечно, другое! В Европах-то ежели и пороли, то непременно в условиях развитых традиций парламентаризма, и фирменным кнутом, а палач небось хорошо знал по-латыни…

Кстати, о всяких там средневековых баронах. Давным-давно некая немецкая принцесса, везомая по Российской империи, воскликнула: «Боже, как много в этой стране виселиц!» Можно ухватиться за сей факт и орать про страну глобального террора. Или можно дать себе труд прочесть следующие два-три слова, обнаружить, что принцесса сочла виселицами деревенские качели… и тоже заорать про глобальный террор — на сей раз в Германии (несчастное дитя никогда прежде не видало качелей, но прекрасно знает, какова из себя виселица). Ну почему мы никак не можем удержаться на золотой середине?!

И еще разок кстати — о середине. Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери». Сильнейшая сцена — пейзаж средневекового Парижа: грязь немощеных улиц, нищие в заскорузлых отребьях, серые уродливые фасады… И вдруг из всего этого взмывает к небу храм ошеломляющей красоты. Писал бы это какой из наших, особливо из наших нынешних… Писал бы о Париже — не заметил бы грязи; писал бы о России — проглядел бы собор.

Нет, все-таки «другие», которые из второй, ныне побиваемой стенки… они все-таки правы: кой-чего мы действительно наизобретали такого, до которого иностранцам во веки веков не допереть. Например, что огульное, невежественное и не отягощенное доказательствами поливание грязью всего своего — вот это-то, оказывается, и есть доподлинный истинный патриотизм. В отличие, стал-быть, от «квасного патриотизма» — еще одно наше эксклюзивное изобретение.

С понятием «квасной патриот» Матюшу Молчанова познакомили еще в нежношкольном возрасте. На уроке промышленной истории. Так сказать, на ровном скобленом месте. Всего-то тем и проштрафился подросток Матюша, что единственный из всего класса знал, кто изобрел процесс крекинга нефти. Инженер Шухов.

Учитель сказал: «Правильно». А вот ученики, дружки-однокласснички… Нет, не все, конечно, а те, которые поначитанней. Особенно Юрка Гвоздь, скатившийся в Сумеречные Кварталы из горних столичных высей именно потому, что какая-то дошлая фирма обобрала его папашу-изобретателя. И вот именно Юрка-то и резвился всех пуще.

«Гы-гы-гы… Россия — родина слонов… А радио Попов изобрел, да? А Маркони отдыхает… А первый самолет изобрел… как его, Пужайский, что ли? И где там те братья Райт, ага? Гиги-ги…»

И ведь все было рядом, даже вставать не требовалось. Шевельни рукой, пробегись пальцем по мозаике пиктограмм, влезь куда хошь, хоть в центральный банк данных Организации Объединенных Рас, и все точно узнаешь. Все. И кто изобрел крекинг, и кто первым опубликовал схему действующего радиоаппарата… Только одно не мог объяснить комп-учебник: конечно же, построенный Можайским крылатый паровоз был совершенно не способен летать (и даже первым в мире нелетучим крылатым паровозом опоздал стать), но почему это доказывает невозможность изобретения русским инженером крекинга нефти?

Тот раз был первым и последним. Больше Матвей в такие споры не ввязывался. Потому, что понял, откуда это берется. Не сам, конечно понял. Отец объяснил, разговорившись неожиданно пространно и многословно.

«Запомни, — скучно говорил отец, глядя в никуда сквозь паволоку боли и тошноты, которую дурак-сын принимал за вселенское равнодушие, — запомни: когда все-все что-нибудь хором, согласно да складно, наверняка имеется дирижер. Прикинь, кому выгодна очередная „всеобщая убежденность", и сразу поймешь, откуда она взялась. Например: „Эта страна с древнейших времен скотская и бардачная" — значит, в нынешнем бардаке виноваты не вон та конкретная бездарь и не вот это конкретнейшее ворье, а… а просто судьба у нас такая. Историческая традиция. Такой менталитет. Как ни рыпайтесь, все едино жить вам в бардаке да скотстве. И отсюда сам собою напрашивается вывод: так стоит ли рыпаться? Дошло, что к чему? Или если где-нибудь в один голос измываются над кретинами, которым всюду мерещатся шпионы, — значит, чья-то разведка впрямь неплохо работает. Или если в один же голос вышучивают „эту нашу всегдашнюю манеру во всем искать виноватых", значит, у кого-то рожа по самый затылок в краденом джеме — наверняка причем у того, кто вышучивает позлей да погромче».

По тогдашней своей щенявистости Матвей из отцовых разъяснений мало что уразумел. Но запомнил он все. К счастью. Ибо запомненное со временем оказалось вполне и с пользою применимо в реальной жизни — не на общенациональном уровне, конечно, а для одного себя, искренне любимого и глубоко уважаемого.

Хотя… Пожалуй, бывало не только на уровне личном. А однажды было на уровне даже не общенациональном, а общерасовом.

«Громовержец». «Катастрофа столетия». «Трагедия двадцати». Испытательный полет новейшего рейдер-линкора; страшная, а по сути — глупейшая авария… Мертвый корабль, склеп, уносящий в никуда два десятка недопогасших жизней; бессилие космофлота; благородное предложение Горпигоры. И полное единодушие всех масс-медиа. Ни один военный секрет не стоит человеческой жизни… бездушным политиканам да флот-командорам керамика дороже людей… те, кем движут лишь коварство и низость, не способны верить в чье-либо бескорыстие… только негодяи вместо благодарности могут оскорблять Горпигору намеками на ее причастность к катастрофе… параноидальная шпиономания, въевшаяся в кровь и плоть… позор… стыд… скупые мужские слезы… бьющиеся в неподдельной истерике женщины, окруженные стервятничьими роями зондов-корреспондентов…

И Матвей Молчанов, вспомнив отцовские наставления, сумел угадать, кто дирижирует этим слаженным хором. Почти мгновенно сумел — даже еще до того, как чрезвычайная сессия Интерпарламента (в студень затравленного общественным мнением) единогласно приняла предложение горпигорцев. Впрочем, тогда Молчанову помогло не только слышанное от отца, а и кое-что благоприобретенное. Например, саркастическую реакцию на словосочетание «независимые средства массовой информации». От чего, спрашивается, независимые? От законов Ньютона? От доплеровского смещения? Или от капиталовложений? Хотелось бы верить…

Да, это Матвей тогда вычислил дирижера. И он же накопал неопровержимых доказательств — и дирижерствования, и побудительных мотивов оного. Но не Молчанов, а Леночка (тогда они еще работали вместе) решила выплеснуть на общедоступные серверы все, с таким тщанием подготовленное для сулившего несметные барыши деликатного конфиденциального шантажа. Решила и уплакала своего подельника на согласие.

— Ни одна жизнь не стоит военного секрета? — спросила она тогда. — А кто-нибудь считал, во сколько сот тысяч жизней может обойтись доступ горпигорцев к оборудованию «Громовержца»?

И Матвей махнул рукой на барыш. Только его самоотверженность оказалась напрасной. В первые часы убойную информацию попросту не заметили, а потом миру вообще стало не до нее. Узнав о решении Интерпарламента, обреченный экипаж линкора-склепа изысканно поблагодарил родную планету, после чего на месте «Громовержца» была зафиксирована звезда исключительной красоты и недолговечности. Двадцать обреченных, вечного им света, умели считать гораздо лучше, нежели солидные дяди, вещавшие со всех мониторов про несовместимость демократичности и благополучия Горпигоры с коварными агрессивными намерениями. Кстати, полгода спустя, после ловкого оттяпывания Горпигорой Центавра-шесть, никто из упомянутых дядей почему-то не застрелился. Наверное, потому, что все они сразу нашли себе куда более важное занятие: с прежним апломбом принялись клеймить флот-командоров за неспособность разглядеть коварную агрессивность под лицемерною маской дружелюбного демократичного благополучия.

Да, звезда «Громовержец»… Она вспыхнула и погасла, а все те же масс-медиа, как зависимые, так и якобы нет, слились в едином хоре прославления самоотверженного подвига двадцати великих героев. Настолько он был самозабвенным, этот хор, настолько слитным и оглушительным был он, что информация, собранная и пожертвованная хакером Матвеем Молчановым во благо родимого человечества, осталась практически невостребованной. Кто-то где-то чего-то пискнул, кто-то что-то с негодованием опроверг, какую-то мелкую мелочь куда-то там вызвали для дачи показаний… Всего этого человечество не расслышало. Человечество занимали проблемы куда более важные: где и как увековечивать память, кому какие компенсации выплатить, какие почетные кресты, звезды и фонды учредить… Если в тайных глубинах молчановской души и теплились еще всякие иллюзии, то именно вот тогда они скоропостижно и окончательно вымерли.

* * *

Байсанская диван-степь ни с того ни с сего взметнулась торчком, увесисто ударила по лицу и груди, вышибив Матвея из вязкой воспоминательной тягомотины. Вышибленному показалось даже, будто все это — синюха на вотч-амбразурах, боль в неловко подвернутых руках, запоздавших смягчить удар, и сам удар, — что все это случилось именно в таком порядке и еще до другого, слабого, почти что неощутимого удара по затылку.

Но конечно же, порядок событий был обратным. Небось не раз и не два тревожно-яростно окликали гулькнувшего куда-то внутрь себя бухгалтера-поэта-хакера, а он все не выныривал, все шагал себе да шагал, как перенанюханный, и наконец кто-то попросту догнал его и сшиб с ног увесистым подзатыльником.

И окружающая реальность тут же рванулась в уши пронзительным не воем, не гудом, а чем-то третьим, и истерическим стрекотанием, и переливчатыми трубными вскриками, и другими вскриками: «Справа, справа!»; «За своими следи, а этих я сам…»; «А-ах, м-мать вашу мять, макаки долбанные!!!» И все это, как четки на шелк, низалось на слитное, алчно-захлебистое урчанье скорострельных штурмовок.

Доморгавшись наконец, что происходит, Матвей торопливо приподнялся на колени и схватился за… За винтовку? Ага, щас, как говаривали в таких случаях обитатели Сумеречных Кварталов. И еще кое-кто в Сумеречных Кварталах неоднократно говаривал что-нибудь вроде: «…и представляешь, шагу ступить не успели, а тут из-за угла навстречу эти… мордобрэйкеры из Забазарья… много, х-хрен, здоровые все… и сам Триллер с ними. Ну, я сразу за осу, Гопа из рукава хальтер трясет, а этот шиз, Матя Молчок этот, на Триллера таращится, как бронелобый при исполнении, и только пальчонками своими в воздухе ляп-ляп-ляп… Я ему: ты че, шкет, обезбрэйнел?! А он: опять, тля, манипулятка тявкнулась; на энтэр-жест ноль реакции — даже пиктограммы оружия не высвечиваются… Не, ну ты понял, до чего этот шкет Матя компами своими ушибленный?! Ты понял?!»

С тех когдатошних пор шкет Матя успел преизрядно вырасти, но ушибленость свою не перерос — скорей даже наоборот. Вот и теперь, еле успев кое-как утвердиться в полувертикальном коленопреклоненном положении, он первым делом сунулся к болтающемуся у пояса ноуткомпу.

На судорожный тычок по закулишенному сенсору «ON» Клаусов утильный подарок ответил вроде бы штатной разноцветицей индикаторов. Несколько драгоценных секунд Матвей растранжирил в попытках срастить резервный штекер интеркома с комповским контакт-слимом. Гнездо залипло синюхой, его даже найти долгонько не удавалось, а когда удалось-таки, штекер забрезговал срастаться с нестерильной поверхностью, и Матвей, в три погибели корчась, все жал, притискивал, вдавливал — боясь приподнять голову, категорически запрещая себе слышать налетающее гу-гуп, гу-гуп, гу-гуп, от которого все отчетливей вздрагивала байсанская почва…

Но в галактике нашей бог все же, наверно, есть, и богу этому хакер Молчанов когда-то и чем-то изловчился понравиться. Штекер перестал отлипать от гнездовой пластинки, сквозь интеркомную какофонию пробарахтался стандартный баритон: «Ай эм рэди…» Умудряясь параллельно с наборматыванием команд молиться, чтоб внешний комп-микрофон, для их выполнения необходимый, не оказался залеплен до полной глухоты, Матвей вспомнил наконец о выроненной при падении винтовке.

А еще — одновременно со всеми перечисленными занятиями — Молчанов даже успел подумать. То есть не подумать даже, а представить себе до омерзения натурально этакий сетевой заголовок: «Срочно!!! Сенсация!!! Экс-великий хакер в припадке компьютерного психоза пытался с нахрапа решить проблему, признанную категорически неразрешимой всеми специалистами в области…» Н-да… Вот такое, с позволения сказать, исполнение превращает перспективные идеи в темы для анекдотов.

Мигом позже, так еще и недоизготовив оружие к стрельбе, Матвей поднял наконец голову. И все без остатка его мыслительные способности мгновенно свелись к обмирающему «ой-ей-ей…».

Больше всего это смахивало на морду носорога, — носорога, у которого бесформенные надолбы вместо рогов, вместо глаз — перезрелые прыщи, а единственная воронкообразная ноздря брызжет гнусным зеленоватым паром. Бронированного носорога — во всяком случае, морду его щетинила короста, цветом (а наверняка и твердостью) схожая с истресканным пыльным гранитом. И на фоне этой неживой пыльной серости особенно тошнотворным казался нежно-розовый растроенный язык, которым байсанская лошадка, взревывая, охлестывала себя по щекам.

Матвей как-то не удосужился углядеть маячивший надо всем вышеописанным лохматый ком всаднической головы, наискось перечеркнутый чем-то толстым и черным. Зато Матвей углядел коленастые то ли ноги передние, то ли лапы, которые бешено взбивали синюшную эрзац-траву в этакий пакостный брызжущий гоголь-моголь. Углядел и понял, почему так стремительно вспухают размеры всего угляженного.

Гонка.

Отчаянные перегонки вскидываемого винтовочного ствола и бронированной твари, налетающей со скоростью и неудержимостью давеча уже поминавшегося магистрального керамитоукладчика. Делайте ваши ставки, господа!

Что-то вдруг решило помочь хакер-бухгалтеру — рванув за левое плечо, дошатнуло Матвея (и винтовочный ствол вместе с ним) на оставшиеся необходимые градусы.

Со свирепо-радостным взрыком так по сию пору и не успевший перепугаться Бэд Рашн даванул на спуск, и…

И…

И ничего.

Кроме того, что бухгалтер наконец-то начал… как это… испугиваться… перепуговываться… словом, он вроде бы взопрел и замерз одновременно. Потому что вдруг вспомнил про все эти активаторы самонаводки, программаторы способов ведения огня, предохранители… Дьявол!!! Этот штифт вот сюда? Или ту пупочку до отказа вперед? Или не вперед? Или не до отказа? А сокрушительное гу-гуп, гу-гуп, гу-гуп ближе и ближе — уже, кажется, грибные ошметья из-под булавообразных копыт вот-вот хлестнут по шлемной лицевой маске… Господи Вседержитель, да помоги же вспомнить хоть что-нибудь из похоронных молитв!!!

Но Матюша Молчанов, видать, родился не в сорочке, а прямо в смокинге от Никаноры Лаптевой (материал — доподлинная горпигорская льноутйна, цвет — каленая медь, ретрозастегивающиеся застежки инкрустированы аутбриллами, цена… нет, годовой российский взнос в OOP все-таки больше). Везунчик Матюша по спасительному наитию как надавил на спуск, так и не отпускал его во время своих панических душевных метаний. И умный оружейный процессор, выждав назначенные программой миллисекунды, ожил. Матовая серость прыщеподобных глаз неожиданно ярко отразила багряный зрачок лазерного дальномера, панически визгнули серводвигатели в винтовочных рукоятях, корректируя прицел… И раструб дульного тормоза наконец стеганул по налетающей панцирной образине тугим хлыстом реактивных снарядиков.

До боли в костяшках тиская вибрирующие оружейные рукояти (и чувствуя, что вибрация эта отдается где-то в самом его нутряном нутре зачатками беспричинного истеричного хохота), Матвей видел, как полоснула коростяную чешую извилистая полоска разрывов, как кувыркнулось со спины подседельного монстра кудлатое длиннорукое тело… А сам монстр, едва не выведя из строя внешний микрофон Матвеева шлема оглушительным звонким криком (и едва уже не черканув мордой по винтовочному стволу), с неожиданной ловкостью отвильнул в сторону и рванул прочь тем же неудержимым, сотрясающим почву аллюром.

Глядя ему вслед, бухгалтер Рашн окончательно задохся от смеха, потому что на широченном бронированном заду обнаружился скрученный этакою куцей спиралькою розовый хвостик, презабавно метеляющийся в такт скачке.

Глаза Матвея слезились; в легких резало; палец напрочь омертвел на спуске, хоть винтовка давно уже перестала дрожать и только зуммерила растерянно, докладывая о пустоте магазина… А хакер-поэт-бухгалтер все ржал, всхрюкивал, взвизгивал, силясь сквозь муть запотелых вотчамбразур рассмотреть, как к обезвсадневшему куцехвостому кошмару по одному, по двое прибиваются безвсадничные собратья и как все они плотным косяком уносятся прочь, прочь, прочь…

Что-то дернуло из Матвеевых рук винтовку. Раз дернуло, потом еще разок — посильнее — и выдернуло-таки. Матвей перестал ржать и оторвался наконец от созерцания уходящего в пригоризонтную даль табуна подседельных монстров.

В каком-нибудь полушаге от себя Молчанов обнаружил увешанную походной сбруей обкомбинезоненную фигуру с пучеглазой дыхательной маской вместо лица и с двумя штурмовушками в руках (одну из винтовок — вероятно, Матвееву — фигура этак небрежненько держала за пламегаситель). А в интеркоме обнаружился увещевающий голос Крэнга: «…угомонись, вояка, все уже, все… Эге, да у тебя рукав разодран! Погоди, не вставай…»

Фигура выронила оружие и шатнулась куда-то влево, открыв лжебухгалтерскому взору распростертое на синюхе не по-живому плоское тело. Что-то вроде мелковатого шимпанзе, как бы вывалянного в серо-голубом пигменте. Вот только зубы… У шимпанзе они, кажется, на обеих челюстях растут всего в один ряд. И у шимпанзе в зубной комплект входят не только клыки. И глаза у шимпанзе… впрочем, глаза этого, мертвого, разглядеть было сложновато — слишком уж их залепило содержимым расквашенной черепной коробки.

А Крэнг бормотал деловито:

— Та-ак… Шевельни плечом… Еще… Не болит? Хорошо. Кожа не задета, а рукав я сейчас в два счета… Сейчас… Ишь, дьявол, действительно в момент схватывается! Теперь бы еще пальцы от тебя отклеить… Куда смотришь? А-а… Лихо ты его подпустил, я даже чуть за тебя не испугался…

Матвея вдруг затошнило, и он торопливо отвел глаза от заляпанной соплеобразными сгустками морды, смертно ощеренной в небеса.

Отведенный взгляд тут же самовольно запнулся о стиснутую в мертвой обезьяньей лапе штуковину — вроде толстого короткого удилища, концы которого стянуло неудачно захлестнувшейся леской.

«Готово, срастил», — объявил тем временем Крэнг, заботливо помогая другу Мату подняться на ноги. То есть друг Мат вообще-то вставать не хотел, он бы еще малость постоял на коленях или даже прилег… Но сопротивление Крэнговой заботе требовало несоизмеримо больших трудозатрат, нежели прямостояние, и Бэд Рашн, как истый бухгалтер, из двух зол выбрал то, которое подешевле.

Удостоверясь, что Матвей способен далее обходиться без посторонней помощи, Дикки-бой тут же утратил к нему всяческий интерес и встрял в диалог Клауса с Фурункулом, состоящий из повторения на разные лады тезиса «это им, распроперетаким макакам, не на хлопоухих геологах-ювелирах отрываться».

А Молчанов еще раз поглядел на удилище, на вялую, словно бы уже покойницкой синевой тронутую лапу — совсем почти обезьянью, вот только пальцев не пять, а шесть, и суставов в пальцах этих вроде бы многовато, и больно уж когтисты они, пальцы эти… Потом Матвей попробовал найти на левом своем рукаве место сростки. Не нашел. Потом решил было отправиться назад, к остальным, но на первом же шаге чуть не упал, споткнувшись о косо торчащую из грибной эрзац-травы какую-то дурацкую палку с еще более дурацкой кисточкой на конце.

Он присел на корточки. Тронул палку. Попытался ее выдернуть. Попытка удалась неожиданно легко, а на чуть ли не с удовольствием выплюнутый синюхой конец палки оказался насаженным редчайших, кажется, достоинств вынутый алмаз, похожий на полую толстую (большой палец на всю длину всунется) сосульку.

Согласно тематической информации, сборная конструкция из палки, аутбрилла и кисточки называется «стрела». Инструмент для умерщвления живых существ путем протыкания оных на расстоянии. С силой выбрасывается из специального метательного прибора под названием «лук»… каковое приспособление имеет вид согнутого в дугу удилища, между концами которого натянута леска… то есть тетива.

Ноуткомп по этому поводу сообщал: «Первые случаи применения всадниками луков и некоторых сходных видов оружия бесконтактного боя были отмечены в период… (человеческим языком говоря, чуть больше земного года назад). Все зафиксированные образцы изготовлены из высокотехнологичных материалов хомогенного происхождения. Вероятно, на Байсане отсутствуют естественные материалы, пригодные для производства подобных вооружений. В то же время различные исследователи отмечают выраженную способность всадников к инстинктивному подражанию. Очевидно, луки скопированы ими с упругих узлов земных механизмов (арочные амортизаторы зондов-автоматов, мускульные дуги различного рода исполнительных механизмов и пр.). Ввиду нетрадиционности нового оружия, уровень боевой эффективности всаднических лучников крайне низок — что доказывает неспособность байсанского псевдоорганизованного вида к целенаправленному освоению новых орудий труда (т.е. к обучению и самообучению), а следовательно, отсутствие у него склонности к сознательной деятельности. Отличный от нуля результат использования всадниками метательного оружия отмечен только при ведении плотного огня по многочисленным концентрированным массам противника (инцидент номер семь, см. соответствующий раздел) или при залповом обстреле из засады с короткой дистанции (инцидент номер двенадцать, см. соответствующий раздел)».

Ознакамливаясь с комп-информацией, Матвей, естественно, не преминул заглянуть и в «соответствующий раздел».

Инцидент номер семь — это какая-то межаборигенская разборка, подсмотренная с орбиты. До сотни пеших всадников во все лопатки неслись степью к опушке псевдомангра, а десятка два верховых лучников неторопливо двигались параллельным курсом и развлекались стрельбой.

А инцидент номер двенадцать — это уже досталось обладателям исключительной монополии на разработку вынутых алмазов. В пределах великолепно охраняемого полевого лагеря несколько бог знает откуда взявшихся всадников обстреляли роту охраны, исполнявшую дикарский ритуал под названием «утреннее построение». Итог боя по потерям — восемь к одному в пользу всадников. Кстати, несмотря на колоссальное техническое преимущество земляков-землян, сей итог отнюдь не из самых неприятных. Частенько бывало и куда хуже. И еще, наверное, будет. Даром, что ли, руководство макрохардовской «Байсан Аутпутбрилл л. т. д.» учредило пятинулевую премию тому, кто все-таки придумает способ расшифровать мартышечьи визги да стрекот всадников или хоть докажет принципиальную возможность такой расшифровки! Но и яйцеголовые поди не зря орут в один голос, что договориться с аборигенами Байсана никак нельзя. Если, мол, человечество не столкнулось наконец в галактике с разумом ва-а-ще чуждым и непонятным, то пресловутые всадники ва-а-ще не разумны. А постройки, «скотоводчество» и прочее тому подобное — это ничего не доказывает. Земные муравьи тоже строят постройки и разводят тлей да съедобные грибки, на Галапагосских островах птички-вьюрки выковыривают себе жратву из щелей орудиями труда, а девятиполые крысы Альбы, однозначно не будучи разумными, вовсю используют в качестве транспорта альбийских же трехполых суперсиниц.

Н-да, яйцеголовые, стал-быть, орут. Во весь голос. И не зря.

Или все-таки зря?

Молчанов уже не раз имел случай убедиться: сугубые спецы, норовя по самую задницу вгрызться в нутряной смысл вопроса, частого чаще прохлопывают очевидное. Как, например, в случае с подлинным вероисповеданием князя Владимира. Или как с люпусами Новой Тасмании, коих успели официально признать категорически неразумным пандемично-вредоносным видом и на три четверти выбить прежде, чем ученая братия соблаговолила признать факт этого их кретинского табу на пользование членораздельной речью на поверхности, вне нор то бишь…

Так что шанс есть. А если и нету его, шанса этого, и если нужные доказательства найти не удастся по причине объективного отсутствия таковых… Что ж, в таком случае для разумного человека не составит большого труда их состряпать. Как говорится, если обстоятельства препятствуют достижению цели, дураки задирают лапки, а умные люди меняют цель… Причем у этой житейской аксиомы есть еще и продолжение…

…Наконечник всаднической стрелы сдернулся с древка без чрезмерных усилий. Древко Матвей отбросил, а наконечник рассеянно взвесил на ладони. Если верить тому же ноуткомпу, этакая полая сосулька встречается раз в сто реже и стоит раз в девять дороже вынутого алмаза любой другой формы…

Колчан при мертвом лучнике отсутствовал — наверное, ежели он вообще был, то крепился к седлу. Ну, ладно…

Матвей огляделся.

В обозримом пространстве не наблюдалось ни единого живого всадника, зато наблюдалось десятка полтора всадников дохлых и один убиенный «конь». А троица Матвеевых спутничков, на вид вполне живых и невредимых, самозабвенно возилась с исполнительным механизмом: как явствовало из отрывочных реплик, механизмовую тестер-панель крепко помял камень, выпущенный из некоего подобия рогатки.

Воровато косясь на самочинных роботовских ветеринаров, бухгалтер Бэд шустро затолкал наконечник стрелы в карман, после чего отключил свой интерком от внешней связи и затребовал у ноута подробный отчет о выполнении последней операции.

Ноут дисциплинированно отчитался:

«Произведена протокольная запись звуков, издававшихся тремя видами живых существ, вступивших в конфликтную ситуацию. Алгоритмирование и перевод произведенной записи не выполнялись».

С минуту Матвей ждал продолжения; затем, так оного и не дождавшись, спросил злобно:

— Какого хрена?!

Коми промолчал — очевидно, не понял вопроса (небось предыдущий хозяин антикварного ноута отличался большей корректностью формулировок). Но Молчанов и без ответа догадался, в чем дело: транслэйт-программа вполне справедливо сочла вусмерть неалгоритмируемой мешанину из людского галдежа, всаднического лая и воплей всаднических «коней», а вот проявить какую-либо инициативу эта самая программа, наверняка будучи в душу выдолбанным старьем, не решилась. А идиот-пользователь впопыхах забыл уточнить, речь каких именно существ его, идиота-пользователя, интересует. Хрен…

— Рассортируй зафиксированные звуки по принадлежности, — буркнул бухгалтер Рашн без особой веры в успех, — экшн, мать твою…

«Длительная операция. Ждите», — пробаритонил комп-антиквариат, и в интеркоме сделалось до омерзения тихо.

Матвей задумался. Думая, он потрогал лежащий в кармане наконечник стрелы; еще раз искоса оглядел им, Матвеем, упокоенного всадника; потом обошел вокруг механизма и возящихся с ним (точней, ссорящихся возле него) ремонтников-любителей — не просто так обошел, а внимательно разглядывая прочих упокоенных…

Закончив с осмотром, он отсоединил ноут от интеркома, активировал внешнюю связь и деловито сказал:

— Слышите, голуби мои… Мы ведь, помнится, договорились, что я у нас буду за старшего. Так?

Голуби, оторвавшись от своего занятия, принялись озираться в поисках источника принятого интерком-сообщения. В конце концов все три пары вотч-амбразур уставились на Молчанова, и кто-то (кажется, Клаус) произнес выжидательно:

— Ну, так…

— А тогда слушайте приказ. Ваша задача: добраться до псевдомангра, отловить хотя бы одного флайфлауэра живьем; живьем же доставить его на корабль и до моего возвращения любой ценой не давать ему сдохнуть… ему — это, естественно, не кораблю, а флайфлауэру. Понятно?

— До твоего возвращения? — растерянно спросил Клаус. — Откуда?!

— Да тут у меня появилось кое-какое дельце… — Матвей торопливо отправился к своей штурмовушке, поднял ее и принялся перезаряжать.

— Ты куда набрался?! — Крэнг от удивления перешел с глобала на чистый (по его, Крэнгову, разумению) русский.

Молчанов, не прерывая возни с оружием, кивком головы показал, куда он собрался.

— Одиночного не упущу, — заявил Дикки-бой.

— Упустишь, — пообещал Матвей, взбрасывая винтовку на плечо. — Мы с тобой спорили часто? Часто. Я оказывался прав всегда? Всегда. Вот и заткнись. Клаус, значит, если я вернусь раньше — жду вас там, где мы выбирались из озера. Если раньше вернетесь вы (а скорей всего так и будет)… Ну, как-нибудь заберешь меня в корабль. Лучше всего, подними свою наблюдашку над поверхностью, и пусть все время следит за берегом — может, мне помощь понадобится… Ну, все.

— Э-э, стой! — заорал Кадыр-оглы. — А что нам делать, если ты НЕ вернешься?!

— Петь хором, — любезно сказал Матвей.

Засим он крутнулся на каблуках (едва не упав при этом) и зашагал прочь — туда, куда недавно так целеустремленно умчался табунок байсанских лошаденосорогов. Бухгалтер Рашн торопился изо всех сил — очень уж он боялся, что спутнички, опамятовав, кинутся его догонять.

7

Матвей не сразу обратил внимание на темное пятно, замаячившее далеко впереди, у самого горизонта (который, кстати, в той стороне казался ближе, чем в прочих). А наконец обратив его, внимание то есть, долго не додумывался встревожиться. Сперва псевдобухгалтер решил, будто бы какая-то дрянь прилипла к вотч-амбразуре; потом — что пресловутое пятно мельтешит в глазах от усталости… А усталость, опять же кстати сказать, пробирала все злей, все нешуточней; настолько зло-нешуточно пробирала, что никаких сил не выискивалось терануть амбразуры либо помотать головой — как оно, пятно-то: вместе со взглядом тоже мотнется туда-сюда или нет? И уж тем более не выискивалось сил затевать возню с биноскопом. Отстегивать от пояса, сращивать визиры с наличником, настраивать увеличение, резкость… Да пшел он…

Единственное, для чего силы покуда еще выискивались, так это для переставления ног. Да и то… Буквально каждый шаг давался заметно тяжелей предыдущего. Сперва это злило, потом начало уже было пугать, как вдруг Матвей понял: и «горизонт ближе», и «каждый тяжелей предыдущего» — все оттого, что он, Матвей, движется в гору. По обширному склону, довольно-таки нешуточная крутизна которого скрадывалась полнейшим отсутствием хоть чего-нибудь неоднообразного… кроме, разве что, вот того самого невнятного пригоризонтного пятна.

Собственно, открытие насчет склона состоялось именно потому, что многажды упомянутое пятно не только росло по мере молчановского приближения к ленящемуся убегать горизонту. Оно начало вспучиваться, вдавливаться в низкое небо какою-то черноватой щетиной, затем вообще пошло делиться, как амеба под микроскопом…

…Пожалуй, это было похоже на крепость. Именно было. Когда-то. До коврового термоволнового удара.

Одно из остроумнейших изобретений человечества. Духовка-переросток. Веерный луч, который заставляет любую органику мгновенно саморасшквариваться до семисот-восьмисот градусов. Матвей на всю жизнь запомнил виданный однажды в сетеновостях репортаж какого-то визионщика-самоубийцы, черт знает как умудрившегося пробраться в эпицентр темучинского конфликта. Деревья, мгновенно превращающиеся в трескучий бенгальский огонь; люди — чавкотные взрывы обугленных клочьев и кровавого пара…

Тут, наверное, было так же. Почти. Взвивались смерчами искр, истаивали огненными ручьями не раскидистые двухохватные кряжи, а срубы да частоколы; вскипала-запекалась на угольях не красная, а зеленоватая кровь… Существеннейшая разница, черт побери! А еще тут, судя по воронкам да россыпям черного крошева, не обошлось и без старой доброй бомбардировки. Милое местечко…

До боли тиская винтовочные рукояти, брезгуя наступать на комья ноздреватого шлака и пугаясь собственного же спотыкливого шарканья, брел Рашн-Чинарев-Молчанов через давнее гарище.

Да, оно — гарище — действительно казалось давним. Воронки пооплывали; прожаренные угольные дребезги высерели и кое-где почти совсем канули под мертвую зыбь ветряных песчаных наносов… Вот только синюшная пародия на траву то ли робела, то ли стыдилась заново перестелить собою это место… Место, которое до последней молекулы вылечили от жизни приблуды из-за гнилого полога туч…

А все-таки, вопреки всем страстям — бомбам, жару, времени вопреки, — еще вполне сносно угадывалось, что же это такое жгли и бомбили тут землячки-земляне. Наверное, байсанский псевдомангр, в котором невесть когда нарубили все эти бревна, колья да жерди, оказался уж слишком живуч. Даже после смерти. Даже после двух смертей: от всаднических топоров (или что там выдумано… то есть пардон — инстинктивно скопировано с чего-нибудь всадниками для лесоповала?) и от шедевров человеческой технологии.

Это было очень похоже на крепость.

Матвей без особого труда распознал остатки мощного частокола (даже окаменелые головешки были больше чем в обхват толщиной), крытой галереи, этот частокол опоясывавшей (пара-тройка всадников поди спокойно могла проехаться ею в ряд), каких-то приземистых длинных строений… Ну ни дать ни взять — укрепленное поселение раннего земного средневековья, как их (поселения) изображают в учебных программах и якобы исторических боевиках. С одной-одикешенькой разницей: строения, галерея, врытые под углом бревна-подпорки — все это лепилось к тыну не с внутренней, а с внешней его стороны. Словно бы крепость эту не только сожгли-разбомбили, но еще и вывернули. Словно бы весь остальной Бай-сан — крепость для защиты от очастоколенной пары гектаров.

Правда, там, на этой паре гектаров, вроде бы тоже что-то имелось, но от этого «чего-то» сохранилась сущая ерунда. Если внутри крепостной огорожи и были постройки, то не прочнее каких-нибудь шалашей. Во всяком случае, не ровня тому, что громоздилось вне. Может, это была тюрьма?

Тюрьма. Плюс меньше года назад «скопированные» луки из хомогенных материалов. И плюс давешний предупреждающий знак; прямо пойдешь — голову свернем… Интересно, может совершенно чуждая неалгоритмируемая логика быть таковой только избирательно? Например, только в плане возможности налаживания обмена информацией… то бишь в плане абсолютной Невозможности налаживания такого обмена? И еще вопрос: можно ли все вышеперечисленное совместить с муравьиным уровнем развития?

Н-да, хорошие вопросы придумались. Еще бы теперь придуматься хоть вполовину таким же хорошим ответам…

Кстати о муравьях. Спец-информация, с каковою удалось ознакомиться, многократно подчеркивает, будто всаднические постройки гораздо иррациональней и хаотичнее, чем даже у помянутых земных насекомых. Но почему-то ничего похожего на такой вот поселок с тюрьмой не приведено ни в одной из тематических подборок (даже в тех, которые гордо поименованы «самым полным банком данных» по Байсану вообще и по его доминирующей форме жизни в частности).

Зато в одном из таких банков (а потом и в ноуте тоже) обнаружились сведения, льющие кой-какой свет на появление сих развалин.

Тому назад с пяток годиков (не здешних — земных). Попытка пересмотра вердикта о нераспространении на всадников юрисдикции OOP. Экспедиция глобального научно-исследовательского центра при Интерпарламенте. Очень представительная экспедиция — весь цвет человеческой этнографии и пара ооровских шишек изрядного пошиба. Цель — комплексная оценка аборигенской коммуникабельности по какой-то там новой универсальной шкале. И вроде бы поначалу дело двинулось так лихо, такой неожиданный прогресс в этом самом деле наметился, что даже охранный батальон бронепехоты чиновные шишки для демонстрации доверия, доброй воли и прочего выставили на хрен… в смысле обратно на беспосадочник, на орбиту.

А через день связь с экспедицией прервалась.

Когда же бравые пехотинцы, все-таки отважась нарушить начальническое распоряжение, высадились обратно…

Нет, по крайней мере, без вести никто из экспедиции не пропал. Все сто девятнадцать человек оказались налицо — правда, в виде не натуральном, а весьма изобретательно препарированном. В ноуткомпе нашелся подробнейший визион-отчет с той мясницкой выставки (Матвей, изучаючи, едва не наблевал на голограф).

Дальнейшие тогдашние действия ооровской бронепехоты алгоритмируются не лучше логики всадников. Офицеры докладывали потом, что личный состав озверел от увиденного и вышел из повиновения; рядовые панцер-рэйнджеры клялись, что выполняли приказ… Так ли, иначе, но батальон атаковал ближайшее поселение аборигенов, атаковал идиотски, с ходу, толпой, положил там чуть ли не треть себя, а остальные две трети едва успели унести ноги с планеты.

После этого командир беспосадочника на свой страх и риск провел с орбиты акцию возмездия и устрашения (вероятно, последствия именно этой акции хрустели теперь под башмаками бухгалтера Рашна), за каковое самовольство пошел под трибунал. Это ведь так бесчеловечно — жечь заживо сотнями пусть хоть каких неалгоритмируемых, но «возможно-все-таки-дикарей». Вот если бы соответствующий комитет Интерпарламента установленным порядком рассмотрел проблему, официально снял бы со всадников подозрение в уникальной неалгоритмируемой разумности и официально же утвердил их в статусе пандемично-вредоносного вида; и если бы Интерпарламент на глобальной сессии закрепил все это большинством голосов не менее чем в две трети… Вот тогда бы, конечно, валяй — чем попало и хоть всех оптом. А только Интерпарламент на такие дела решится не раньше, чем широкие массы избирателей малость подзабудут Новотасманийскую Бойню — лет через сто то есть. Аж две трети депутатов добровольно в политические самоубийцы? Кукиш-с.

Так что единственным интер-результатом здешней трагической истории с этнографами стало то, что глобальный научный центр окончательно законопатил тематику по байсанскому доминирующему виду в «гробовой» список (где под номером первым числятся исследования в области клонирования и генного инженерикга). А «Бай-сан Аутпутбрилл л. т. д.» с глубоким сожалением напомнила, что она не ручалась за безопасность ученых; с тем же прискорбием сообщила, что теперь, после идиотского «возмездия», она не может толком поручиться даже за жизнь собственных сотрудников, а уж за более-менее благополучный исход самодеятельных экспедиций и подавно… Последнего, впрочем, можно было не сообщать. «Гробовой» список, вето соответствующих высших инстанций, неподпадание всадников под юрисдикцию OOP — все это многих бы только подстегнуло (запретный плод, как известно, сладок)… Но еще были и отменного качества визионки столпов этнографической науки, удавленных собственными кишками. Так что тешить свой здоровый научный авантюризм лучше все-таки в кабинетах да уютных комп-модельных лабораториях. Тем более что «Аутпутбрилл» обязалась регулярно выплескивать на общедоступные серверы всю новейшую информацию, хоть каким-то боком касающуюся байсанского доминирующего вида, и даже объявила несусветную премию за хотя бы доказательство возможности контакта… Кстати, объявление это влетело в несусветный же штраф за подстрекательство к разработке запретной тематики, на уплату коего «Байсан Аутпут и тэ дэ» пошла совершенно сознательно. Оно и понятно. Кто может быть заинтересован в контакте со всадниками сильнее, чем обладатели монополии на разработку вынутых блестяшек?! Особенно если учесть, что сердешные упомянутые монополисты из-за упомянутых всадников даже не могут закрепить исключительность упомянутой своей монополии путем организации первопоселения… Риск, видите ли, огромный…

Риск?

Н-да… Если макросы охотнее рискуют правами на барыши, чем жизнями персонала гипотетического поселения… Или мир серьезно меняется к лучшему, или че-то тут все-таки не того…

* * *

Развалины закончились.

Матвей обогнул последнюю полуобрушенную головешечную стену (остатки то ли сруба, то ли ограды, то ли вообще невесть чего) и тут же шарахнулся вспять, под прикрытие закоксованных бревен.

Во-первых, дальше просто не имелось куда идти.

Дальше был обрыв. Почти отвесный песчанистый сброс, под которым бог знает куда мчался широкий, неестественно прямой и бесшумный поток пенной мочевидной «воды».

А на другом берегу…

Тихонько выбранившись, Матвей прислонил винтовку к бревнам-покойникам и взялся-таки за биноскоп.

На другом берегу тоже был песок. Утоптанная ли, водой ли доровна вылизанная серость отшатывалась от русла подобием церемониального плаца и метров через пятьдесят вздыбливала себя противоположным обрывом — тоже неестественно ровным, как стесанным. И в обрыве этом чернели пещеры. Четкие, будто пэйнтером вычерченные полуовалы мрака. Самый большой из них навеял бухгалтеру Рашну воспоминание о тоннеле межконтинентального магнитолета. А самый меньший… ассоциации, им подаренные, наверняка бы удовлетворили Зигмунда Фрейда, поскольку это темное пятно отличалось от других формой и (опять же в отличие от других) обросло какою-то дрянью, очень мохнатой на вид. А еще из этой щели текло. Узкий ручей вырывался из недр стеноподобного обрыва, изумительно четкой параболой прочерчивал «плац» и вливался в речной поток. По плавной касательной. Без малейших бурунов и даже без ряби малейшей в месте слияния.

А еще на противоположном берегу реки были колонны. Ловко собранные из длинных и тонких бревен без малого пятнадцатиметровые опоры, на которых разлегся навес. Прочный и плотный. И широкий, — упираясь в гребень испятнанного пещерами обрыва, словно бы дотачивая разлегшееся там, наверху, продолжение диван-степи, навес этот прятал под собою и пещеры, и «плац», и ручей-параболу… Верней, навес прятал все это не под собою самим, а под устилавшим его толстым ковром синюхи. Вот ежели сверху глянуть — степь пустым пустая, река, развалины… А больше ни хрена не усмотришь.

Ни хре-на.

Каковое понятие включает и те с полста пеших всадников, которые в сопровождении десятка всадников верховых трусцой выбежали из самой большой пещеры и построились вдоль берега параболообразного водовода. Короткий переливчатый полусвист-полувой, и выбежавшие, разом пав на колени, разом же приникли к «воде». Дисциплинка у них, однако, не муравьиная…

И постройки у них тоже отнюдь не муравьиного пошиба.

То есть всякие там осы тоже не слабы в геометрии, а мантуанские клопочерви, говорят, изрядные доки по части каналостроения… Но…

Но.

Всего лет за пять аборигены Байсана, разбомбленные да живьем зажаренные ударом невидимого луча с орбиты, сумели понастроить такого… Э, дело даже не в этом.

Они сумели понять, что на них нападали.

Они сумели понять, что на них нападали сверху.

И они сумели найти оптимальный способ маскировки. Оборудовать свой «секретный объект» в двух шагах от развалин, да так, чтоб сверху были видны именно только развалины…

Получается какая-то анизотропия логической неалгоритмируемости: вроде как людской способ мышления для всадников гораздо доступнее, чем их — для людей.

Молчанов поймал себя на том, что, стараясь ничего не проглядеть, он чересчур выставляется из-за развалин. Этак и нарваться легкого легче. Тем более что окраска комбинезона подстраивалась под синюху — в черно-сером обрамлении такой камуфляж называется как угодно, только не камуфляжем. А блок цветокорректировки… Да ну его от греха! Какой идиот выдумал, будто в полевых условиях верньерное управление всего надежней?! Колесики… шестиграннички… вместо пояснений какие-то неудобопонятные пиктограммы, к тому же полустертые-полузаляпанные… Должен, конечно, быть режим автонастройки — вот бы только додуматься, как его запускают. Не-е-ет, к хренам распрособачьим. Этак, разбираючись, между делом того и гляди состряпаешь себе окра-сочку раскаленного золота в люминофорном режиме — во-он те верховые дозорные подобную колористику моментально оценят по достоинству… десятком-другим стрел.

Секунду подумав, Матвей высмотрел подходящий пролом в стене-запеканке и устроился возле него на коленях. Правда, новая позиция малость сужала поле обзора. Зато внутрикомбинезонный микропроцессор наконец доскрипел, что содержимое комбинезона интересуется противоположным берегом, и активировал направленные микрофоны. В шлем вломились скрип, какое-то свиристенье, чириканье, жирный отвратный плеск…

А через миг направленные микрофоны едва не превратили бухгалтера в глухого бухгалтера. Потому что опять то ли свистнуло, то ли взвыло там, под дикарским антиспутниковым экраном. Плескавшиеся в ручье всадники рванули обратно к тоннелю — снова все как один, да с такой поспешностью… Пихаясь, толкаясь, вызвериваясь друг на друга… Двое или трое, как-то по-вороватому зыркая на верховых, скакали на четырех — заметно, кстати, быстрее своих бегущих «по-людски» собратьев…

Что за паника? Боевая тревога, что ли? Все-таки углядели?! Но верховые вроде спокойны… Трудно, конечно, назвать спокойствием это беспрерывное ерзанье на спинах бронированных кошмаров (кошмары-то как раз каменеют в этаком жвачно-тупом бездвижии); но по крайней мере, поведение верховых не изменилось…

А из тоннеля под новый разрывающий уши заливистый взвыв появилась новая… новая?.. да, все-таки, кажется, новая гурьба пеших шимпанзеобразных аборигенов (стрекочущих, толкающихся, клацающих друг на друга зубами). Появилась, торопливо вытянулась ниточкой вдоль ручья… Господи, ну конечно!

Это посменно поят рабов.

Верховые не дозор, а конвой; вывернутая крепость в развалинах не тюрьма, а… как бишь назывались, скажем, у древнеримских фашистов общежития для тех, кому не хрен пропивать, кроме своих цепей? И инцидент номер семь из комп-информации — это всего-навсего отработка на рабах стрельбы по движущейся мишени (просто, действенно и наглядный урок для нерадивого персонала)… Вот те и неалгоритмируемость мышления!

Матвея аж затрясло от предчувствия близкой и серьезной удачи. Пресловутая каталажечная идея дообсусоливалась сама собой, и только одно еще вселяло опаску — именно легкость, с каковою все получалось. Целая свора профи хренову кучу времени отпыхтела без толку, а тут с первого же дилетантского взгляда… Конечно, объяснение этому вроде бы странному факту имелось, и даже не одно; а только жизнь давно уже приучила Молчанова опасаться того, что получается вдруг и сразу. Она, жизнь, еще крайне юному Матюше-Матвейке пару-тройку раз продемонстрировала: если раньше многие пытались без толку, а тебе первому вдруг начало удаваться — это отнюдь не означает, что предыдущие попытчики были хлопами. Гораздо вероятней, что «начало удаваться» тебе просто-напросто мерещится. Стерва-удача обожает подпускать дурачков почти вплотную, а в последний момент по тянущейся уже к ее прелестям дрожащей от вожделенья ручонке — хрясь! И драла.

Так что очень может быть, это не ученые по въедливости своей ученой проморгали то, что на поверхности, а ты не способен разглядеть нечто, под этой самой поверхностью припрятанное. Недаром же все мозжит да мозжит занозой в мозгах давешняя аборигенская воспретительно-заградительная композиция под девизом «Memento mori»…

Ч-черт, да с какой стати некоему бухгалтеру вообразилось, будто бы то было именно нечто воспретительное? Всадники сплошь да рядом оборудуют из своих… э-э-э… клиентов чисто эстетические э-э-э… интерьеры. Безо всякой смысловой нагрузки, просто красоты ради — вон хоть залезь в ноут да пересмотри раздел «изобразительное искусство»…

Ой, кстати о ноуте!

Опомнившись, Матвей вытряс из головы отвлеченные мысли-домыслы, переподвесил упомянутое антикварное устройство с поясной крепилки к нагрудной и активировал визион-режим — запечатлеть сцену рабского водопоя. После чего попытался…

Нет, даже попытаться что-нибудь сделать он не успел.

Потому что спохватился.

Неужели же это скудоумное старье с эллипсетишкой вместо нормального чендж-винта аж по сию пору мусолит примитивнейшую операц… Черт! Черт!! Черт!!!

Хакер-поэт-бухгалтер удосужился-таки вспомнить, что еще на месте схватки со всадниками отключил комп от внутришлемного интеркома. Собрался поговорить со своими экс-попутчиками, а комп отключил. Чтоб те, стал-быть, не услышали комповский ответ. Потом, уходя, Матвей дезактивировал внешнюю связь — чтоб покинутые сотоварищи к нему не приставали. А подключить трудящийся ноут к интеркому забыл. Так кто же после этого здесь склеротик?!

…Не успел штекер резервного интерком-канала укорениться на комповском контактном слиме, как доносящиеся с противоположного берега всаднические визги да редкие стоны «коней» смял монотонный баритон: «…ыполнена, операция выполнена, операция выполнена…»

Матвею показалось даже, будто вломившийся в шлемное акустоустройство комп-голос дребезжит от слез и усталости, но это, конечно, лишь показалось. Придание компьютерам способности испытывать либо проявлять чувства, равно как и пользование компьютерами, обладающими упомянутыми способностями, подпадает под те же статьи уголовного Интеркодекса, что и рабовладение, извращенный садизм, скотоложество. Хотя… Бывший владелец допотопного ноута азиат Клаус на извращенного скотоложца вроде бы не похож — это с одной стороны. А с другой… Много ли Молчанов в жизни видел их, скотоложцев-то, чтоб судить, кто похож, а кто нет?

Матвей уже начал прикидывать, сколькие же из его знакомых могли быть тайными скотоложцами, как вдруг до псевдобухгалтера дошла причина всех этих таких занимательных размышлений. И дошло, почему у него вдруг заломило зубы (он их, оказывается, стиснул до громкого хруста). И еще дошло, почему ему совершенно параллельно, что биноскоп во время возни с подключением ноута отлип от правой вотч-амбразуры и теперь болтается на одном визире — не только не приближая ни хрена, а и мешая нормально видеть даже то, которое и так поблизости.

Причиной неадекватного поведения чаще всего является неосознанный страх — это из училищного факультатива «поведение при внештатных ситуациях». Правильно. Неосознанный страх. Страх, что вот сейчас тупой электронный анахрени… пардон, анахронизм выдаст какую-нибудь галиматью, догадки не подтвердятся и придется скрипеть мозгами сначала.

Сообразив… верней, осознав все это, Молчанов вздохнул, потом еще раз вздохнул, потом махнул рукой и… и, не вставая с колен, принялся за биноскоп (правда, сам не вполне понимая, приторачивает ли обратно правый визир или отсоединяет левый). А еще он выдавил сквозь по-прежнему сжатые зубы:

— Ну?!

Промедлив пару миллисекунд, изождавшийся ноут все-таки постановил считать хозяйское междометие командой.

— Операция выполнена, — еще раз (по инерции, вероятно) повторил ноут. — Зафиксированные звуки по стандартной системе классификационных признаков рассортированы на три группы, поименованные литерами А, Б и В в порядке возрастания объема обрабатываемого материала. Проведена транслэйт-обработка каждой группы отдельно.

— Ну?!

— Комплекс звуков, объединенных в группу «А», в результате проведенного анализа признан, с коэффициентом достоверности ноль девяносто семь, лингвистическим алгоритмируемым ассоциативным кодом общения…

У Матвея вырвалось торжествующее «Ага!», но коми невозмутимо продолжал:

— …кодом общения, идентифицируемым как официальный интеррасовый язык «глобал».

— Твою мать, — сказал Матвей.

— Нераспознаваемая команда, — сказал ноут-комп.

Ценою поистине героических усилий Молчанов воздержался-таки от подробного разъяснения непонятой компом команды. Правда, для воздержательства этого пришлось зажмуриться, сделать глубокий вдох и медленно досчитать до десяти. Выполнив все перечисленное, Матвей исключительно хладнокровно произнес:

— Еще что-нибудь проалгоритмировалось?

И комп деловито замонотонил:

— Комплекс звуков, объединенных в группу «В», проявляет ряд признаков акустического кода обмена информацией, входящего в поле возможностей синхротранслэйт-программы «Полиглот 1001». — («Боже, какое старье!» — мысленно простонал Матвей.) — Коэффициент достоверности предварительной попытки алгоритмирования — ноль пятьдесят три. Причина низкой достоверности — узковариантность обрабатываемого массива обмен-информации, каковая главным образом включает в себя множественные модуляционные и артикуляционные варианты смыслонесущего лингвообразования, родственного русскоязычному междометию «ой». Таким образом, предварительный алгоритм транслэйт-обработки звуков группы «В» не может быть признан адекватным. Доказательство первое: зафиксированные выражения, характеризующиеся максимальным индексом эмоциональности и, следовательно, долженствующие содержать наиболее ценную информацию, переводятся как полностью лишенные смысла. Пример первый: многократные эмоционасыщенные упоминания половых органов неизлечимо больного жабродышащего слизня, оплодотворенного противоестественным образом. Поскольку район фиксирования данной информации расположен вне ареалов обитания жабродышащих…

Бухгалтер Рашн до такой степени сосредоточился на вылавливании жемчужных зерен из всего этого словесного навоза, что напрочь забыл, где он и для чего. И в тот самый миг, когда стало ему, бухгалтеру, казаться, что «вот же оно, вот, наконец-то!», поганец-ноут вдруг запнулся, похрипел, словно отперхался, и каким-то непрежним голосом произнес:

— Экстренная ситуация. Опасно сзади.

— Что?! — От неожиданности Матвей выпустил из рук биноскоп, и тот тяжко качнулся, перекашивая шлемный наличник (в результате продолжительной молчановской возни поганый наблюдательный прибор каким-то чудом по-прежнему держался лишь на одной вотч-амбразуре — только теперь не на левой, а на правой).

— Экстренная ситуация, — повторил ноут. — Активирован блок рэйнджер-программ, пакет «Боохр-7». Опасно сзади. Трое аборигенов с оружием дистанционного боя. Удаление — восемь метров. Направление движения — плюс; угол отклонения по любому квадранту — ноль. Скорость… тоже ноль, остановились. Объект интереса — ты.

Молчанов оцепенел. Нет, не от страха. Он даже не удосужился осознать, что именно бормочет допотопная электронная дрянь. Не удосужился, потому что слишком уж поразило его то, ОТЧЕГО она, дрянь, вдруг забормотала по-новому.

Рэйнджер-программы…

Ай да Клаус! Сперва пистолет-деструктор, который в обычном магазине не купишь; потом — нейроантенна, которую не купишь даже в очень необычном магазине… А теперь вот это. Рэйнджер-программы. Дряхлая слабосильненькая коробчонка оснащена седьмой версией «Боевого охранения», которое даже великий Молчанов, в свое время с трудами превеликими слямзив, так и не смог инсталлировать даже на самый-распресамый из своих суперов. Хотел, очень хотел… Но не смог.

Ай да Клаус… Одно радует: это не уровень Интерпола. Это или второй департамент главнокомандования БКС (вот только что могло бы понадобиться здесь флотской разведке?), или Глобал Интэллидженс (вот только что могло бы понадобиться здесь ооровской агентуре?), или какой-нибудь монстр из тех, с которыми «Шостаку энд Сану» и в прыжке не сравняться. Промышленная Лига, например. Или собственно «Макрохард». Упаси Господи от обоих: оч-чень уж длинные зубки у них повырастали на Эм Молчанова за разные его эм-молчановские лихие подвиги…

…Да уж, долгоньким и поди странноватым путем брела информация рэйнджер-программы от Матвеевых органов слуха до его же центрального счетно-логического устройства, в просторечии называемого «мозги». Тем больший эффект она — информация эта — произвела, когда ее смысл наконец добрался до цели.

Вынырнув из своих крайне своевременных размышлений, Молчанов обернулся так резко, что проклятый биноскоп, мотнувшись, пребольно наподдал ему по брови незакрепленным визиром (кабы не наличник, полузажившая молчановская физиономия украсилась бы еще одним синяком).

Мало что можно увидеть, если один глаз смотрит на мир сквозь густо запотевшую амбразуру, а болтающееся на втором глазу шибко умное оптикоэлектронное устройство продолжает увеличивать все подряд. Но, наверное, отнюдь не из-за этих перечисленных сложностей не увидел обернувшийся бухгалтер Рашн ни гнойно-мохнатого неба, ни руин тына-частокола, похожих на останки гигантских, дочерна прогнивших зубов. Ничего он не увидел, кроме заслонивших и небо, и развалины, и, казалось, весь мир трех словно бы окаменелых панцирных чудищ с вертящимися на их спинах лохматоголовыми всадниками. А направленные микрофоны полоснули мешаниной шимпанзячьего стрекота, вибрирующих стенаний, вздохов, какой-то натужной икоты…

Пока, значит, кое-кто наслаждался ноутовскими разглагольствованиями, эти сволочи-аборигены подобрались почти вплотную… Используя развалины как прикрытие… И поди изо всех сил стараясь не нашуметь — они же, сволочи-то, не знают, что кое-кто законопатил себе слух комп-галдежом и направленными (черт знает куда) микрофонами! Они же, аборигены поганые, не знают, что из кое-кого разведчик, оказывается, как из гантели парашют!

Спохватившись, но все еще не смея оторвать взгляд от кажущихся гигантскими верховых силуэтов, Молчанов торопливо и слепо зашарил вокруг себя в поисках оружия. Но винтовки под руками не было. Винтовка так и осталась там, где идиот-хозяин прислонил ее давеча, — шагах в пяти. Вспомнив об этом, Матвей дернулся было вскакивать. Но под ногой, которой он попробовал оттолкнуться от планеты Байсан, что-то хрустнуло, поддалось, планета вскинулась дыбом — Молчанов едва успел выставить руки, чтоб не ткнуться в нее лицом…

И тут интерком вдруг рявкнул голосом программ-блока «Боевое охранение»:

— Замри!

А потом объяснил:

— Двое в тебя прицелились. Шевельнешься — выстрелят.

Матвей замер на четвереньках, чувствуя, как спина покрывается испариной и одновременно же ознобливой гусиной кожей.

Шевельнешься — выстрелят… Что ж, блок «Боохр-7» знает, что говорит: у него в полном распоряжении хороший банк информации по Байсану вообще и по всадникам в частности. А если ты не шевельнешься, те двое прицелившихся что, не выстрелят?! Может, и так. Не выстрелят. Всего-навсего удавят тебя твоими же кишками. Или сделают из тебя чучело. Деталь высокоэстетичного интерьера. Ну кой же черт дернул тебя заделаться бухгалтером, ты, Матя Молчок?! Так хорошо, так спокойно было в суперхакерах, в уютной и тихой первой десятке самых опасных кримэлементов…

Несмотря на боязнь сделаться главной деталью экзотической чучельной композиции, бухгалтер Рашн окаменел не хуже всаднических «коней». Он и голову-то повернуть опасался — стыл, не кожей даже, а комбинезоном чувствуя те места, куда метят алмазными жалами тяжелые дикарские стрелы. Единственное, на что достало молчановской отваги, так это спросить (тихо-тихо, словно бы всадники могли расслышать или углядеть сквозь наличник робкое шевеление губ):

— Что они делают?

— Корректировка местоположения и дистанции — ноль, — мгновенно откликнулся «Боохр-7». — Изменение боеготовности — ноль. Главные обмениваются мнениями. О тебе.

«Главные… значит, из троих минимум двое начальников и не более одного подчиненного…» Эта идиотская мысль прорвалась еще более идиотским хихиканьем. Пуще всаднических стрел убоявшись припадка истерики, Матвей поторопился спросить:

— Переводить можешь?

В интеркоме снова заперхало, и роскошный до полного тупоумия комп-баритон изрек:

— Уточните команду. Назовите группу звуков, по которой вы хоти…

— Транслэйтинг по группе «В», — выцедил Молчанов таким голосом… ну вот будь ноут волосатым, поседел бы в миллисекунду.

Лишенный волос, а потому хозяйского тона не оценивший ноут не угомонивался:

— Напоминаю, что предварительный алгоритм транслэйт-обработки звуков группы «В» характеризуется коэффициентом достоверности ноль пятьдесят три и признан неадеква…

— Экшшшшшшн!!! — захлебнулся Матвей удавьим шипением.

И комп наконец затараторил:

— Отрыгнутый тучами тот, кто делает (исполнитель, функционер), странный, вместо одного из органов зрения имеет на ножке клубень (комок, бугор), стоит неправильно, как проклятый тем, кто создал все и всех (Создателем, Богом, исполнительным директором, генеральным секретарем Организации Объединенных Рас); наказать за неправильное стояние (вопрос); не наша забота, пусть его наказывает его отрыгнутый тучами педагог (гувернер, научный руководитель, тренер, дрессировщик, сансэй); возможно, порченый (вопрос); не бывает порчи, вследствие которой вместо глаза клубень (комок, бугор); что мы знаем о порчах (вопрос); о порчах знает тот, кто чинит испорченных (врач, шаман, мастер по ремонту бытовых исполнительных механизмов); среди нас нет того, кто чинит испорченных (врача, шамана, мастера по ремонту бытовых исполнительных механизмов), мы мало знаем о порчах; что делать (вопрос); лишить жизни; лишить жизни посредством скоропостижного протыкания метательными стержнями специальной конструкции (дротиками, пилумами, стрелами, шрапнелью палочной авиационной, сулицами и еще двенадцать вариантов перевода); лишить жизни путем непереводимого выражения; лишить жизни путем непереводимой конструкции на основе непереводимого выражения…

Молчанов перестал слушать. Полученной информации вполне хватало, чтобы понять: или он вот-вот лишится жизни способом, не имеющим даже приблизительного названия ни в одном из человеческих языков, или пора хоть что-нибудь попробовать сделать.

— Двус-сторонний транс-слэйт-режим, экш-шн! — прошипел Матвей и, дождавшись комповского рапорта о готовности, громко и внятно сказал: — Я пришел с миром.

Собственно, нужда в громкости-внятности отсутствовала — не сами же Матвеевы человеческие слова предлагалось услыхать всадникам!

Подвешенный у молчановского пояса предок людской счетно-логической техники проныл нечто раз в пять длиннее оригинального текста, и… Нет, вроде бы на слух все осталось, как было, — ни тебе топота вздыбливаемых лошаденосорогов, ни каких-нибудь изменений в фоновом верещании всадников…

Так прошло секунд с надцать. Матвей, у которого от стояния на четвереньках затекли и ноги, и руки, и шея, и бог знает что еще затекло, уже совсем было решился вскочить — и будь там что будет! Решился, но не успел. Сквозь обезьянские звуки пропоролось вибрирующее нытье, и тут же, словно только нытья этого и дожидавшись, залопотал ноут:

— Это он сказал (вопрос); это он сказал; это отрыгнутый тучами тот, который делает (исполнитель, функционер, выбираю «исполнитель») сказал; это не он сказал, исполнитель не мог сказать; он до текущего времени продолжает стоять, совсем как проклятый тем, кто создал все и всех (много значений, выбираю «Создатель»), возможно, он и есть проклятый Создателем (вопрос); это не он сказал, это сказал маленький, который на нем; непереводимое выражение; сказал тот, кто на (вопрос), как такое может быть (вопрос); у тех, кого отрыгивают тучи, много такого, чего не может быть; а что он сказал (вопрос); он сказал, что пришел не для того, чтобы вынуть из кого-нибудь то, что внутри…

Коми на секунду прервался и вдруг выдал, уже пробуя насытить перевод интонационностью — весомо так выдал, словно бы приговор: «Любимец Создателя».

Электронный переводчик снова замолк. Бухгалтер Рашн ждал продолжения, ждал, а потом, не дождавшись, залихватски махнул на все рукой (мысленно) и отважился наконец повернуть голову.

По-прежнему загораживали полмира три верховые фигуры; по-прежнему вертелись в седлах, исходили визгливым стрекотом кудлатые всадники (интересно, как они сами без комп-обработки разбираются, что в этом стрекоте значаще, а что нет?)… Вот только нелепые помеси луков с ружьями в лапах двоих из них целились теперь льдистыми наконечниками вложенных стрел не в Матвея Молчанова, а в низкое неприятное небо.

Впрочем, стоило только «любимцу Создателя» обнаглеть и приподняться (не на ноги даже, лишь на колени), как алмазные острия разом вернулись в исходное положение. Наверное, один из аборигенских арбалетчиков при этом дал своей «лошади» каких-то байсанских шенкелей, поскольку та замотала головой, хрипя и повизгивая.

А потом вновь ожил ноут-транслэйтор:

— Ты, отрыгнутый тучами, пришел не любоваться нашими внутренностями. А зачем ты пришел?

Да, комп, похоже, уже изрядно подразобрался и с интонациями аборигенов, и с вариантами перевода разных заковыристых слов. Все-таки, оказывается, «Полиглот-1001» не такая уж никчемная писанина… если, конечно, комп с интонациями и вариантами перевода освоился правильно. Что ж, кто не верит, пусть проверит… Да не о том ты думаешь, ты, отрыгнутый тучами любимец местного Создателя! Не о том! Давай-ка соображай, ради чего ты сюда отрыгнулся! Да быстро соображай, покуда этим макакам не опостылело ждать… покуда у которой-нибудь из них пальчик не свело на спусковом крючке… или что там его заменяет в этих идиотских стрелялках?

И вдруг Матвея осенило. То ли вспомянулись ему виданные в детстве вестерны, то ли идейка дообсусоливалась уже до полного автоматизма своего воплощения, а то ли просто по какому-то недоступному логике наитию он вдруг ляпнул, тыча пальцем в сторону прислоненной к бревноподобным головешкам винтовке:

— Я пришел продать вам вот это.

Судя по стремительной скороговорке, так и брызнувшей из ноута в интерком, всадников сам факт предложения не удивил. Их, всадников, озаботила практическая сторона дела.

«Он предлагает хорошее. Злое оружие» — «Отрыгнутая тучами вещь не будет слушаться наших исполнителей». — «Будет. Это просто: нажать. Я видел куда». — «Но зачем отдавать вещи за то, что можно взять безвозмездно? А ему — стрелу. В глаз». — «Правило (обычай, закон, уголовный кодекс; выбираю „обычай") говорит: не обижать тех, кто ходит между поселками менять вещи на вещи» — «Обычай касается только тех, кто проклят Создателем. Обычай молчит про отрыгнутые тучами дурно пахнущие гениталии полуразложившихся жабродышащих слизней».

А потом кто-то из всадников опять произнес: «Любимец Создателя». И перебранку словно бы обрубили.

— Что ты хочешь за свою не пригодную ни к чему полезному смеющуюся дубинку? — перевел ноут уже явно к Матвею обращенный вопрос.

Тот пару секунд соображал, что такое «смеющаяся дубинка». Сообразив, ответил:

— Наконечники стрел.

— В глаз, — перевел комп-транслэйтор мгновенно последовавшую встречную реплику. И добавил: — Фиксирую множественные внесмысловые эмоциоиасыщенные звуки, обозначающие высшую степень проявления положительных эмоций.

То есть, значит, всадники ржут как лошади. Это, значит, шутка была. Значит, у них и чувство юмора имеется. Правда, юморочек этот под стать крэнговскому — так чего ж еще ожидать от примитивного дикарского разума?

Бухгалтер Рашн крепко закусил губу, сдерживая очередной пароксизм истеричного хихиканья. Вот прямо так, с до крови прикушенной губой, он и вымямлил:

— Не в глаз. В карман. В сумку. В эти… как там у вас… вьюки.

Черт знает, как комп перевел всю эту багажную терминологию. Наверное, удачно перевел, потому что с ответом всадники не промедлили:

— Хорошо. Одна дубинка — одна стрела.

— Десять стрел, — сказал Матвей.

— Пять, — сказали всадники.

Вот вам и сказочки про совершенно чуждый тип разума. Таких чуждых на любой земной толкучке больше, чем некастрированных тараканов.

Матвей вздохнул, потом еще раз вздохнул, а потом сказал:

— Ладно. Подавитесь, мартышки.

Комп тут же заныл по-всадничьи, и его хозяин втянул голову в плечи, запоздало сообразив, какой может оказаться реакция аборигенов. Но ничего страшного не произошло. Наверное, давиться у всадников не считалось чем-то плохим, а мартышки… может, это у них вообще комплимент?

Все еще боясь подняться с колен, следил хакер-поэт-бухгалтер, как один из всадников отстегивает от седла и роняет на песок увесистый длинный чехол; как другой шимпанзеобразный спешивается и на полукорточках крадется к винтовке…

— Теперь быстро уноси свой пока еще не выпотрошенный живот, — бесстрастно пробаритонил ноут, после чего опять доложил о фиксировании высшей степени проявления положительных… в общем, что очаровательные байсанские остроумцы вовсю радуются своему остроумию.

Тем временем всадник-пешеход стыл в нерешительности близ «смеющейся дубинки»: косматая лапа протянулась было к винтовочному стволу, да так и зависла, не дотянувшись. То ли шимпанзоид опасался своего новоприобретения, то ли…

Абориген был так близко, что ни биноскоп, ни запотелость вотч-амбразуры не мешали коленопреклоненному бухгалтеру вполне отчетливо видеть даже бахромчатых многоножек, снующих меж колтунами голубоватой шерсти. И уж тем более отчетливо Матвей видел ощеренную заросль слюнявых клыков. Длинных клыков — чуть ли не с Матвеев мизинец. Под впечатлением такого соседства молчановская вера в светлое будущее заметно поиссякла. Тем более что мутные прыщеподобные глазки шимпанзоида, устремленные вроде бы главным образом на винтовку, то и дело позыркивали и на ее бывшего обладателя.

Разобраться в выражении хищной аборигенской морды, естественно, не представлялось возможным, так что позыркиванье могло означать что угодно. Например, равную опаску перед человеческим злым оружием и перед самим человеком. Или… Черт, уж не подумывает ли поганая обезьяна испытать покупку на отрыгнутом тучами неправильном продавце?!

Матвеева рука помимо хозяйской воли судорожно задергалась у пояса, нашаривая термокинжал, но тут внезапное, ощущаемое не слухом, а коленями через почву и комбинезонную «ткань» тяжкое гупанье вынудило бухгалтера испуганно заозираться.

Оказывается, двое верховых аборигенов успели отбыть по каким-то своим аборигенским делам, причем успели не только что — среди развалин маячили уже лишь их удаляющиеся всклокоченные головы. А безвсадничная тварь разнервничалась: хрипя и охлестывая себя по морде растроенным языком, бронированная скотина мелко подпрыгивала на месте… ой, нет — не на месте! Кошмарная помесь лошади, носорога и танка ПРИБЛИЖАЛАСЬ. Все заметнее, все быстрей… Господи!

Мимика всадника была для Матвея загадкой, а вот более чем своеобразные приплясывания «лошадки» почему-то ни малейших сомнений не вызвали в недружелюбности ее намерений.

— Не шевелись!

Нет, Матвей и так вряд ли сумел бы вытряхнуться из полуобморочного столбняка. Даже если бы сразу понял, что это вновь проснувшаяся программа «Боохр-7» именно его, Матвея, предостерегает от шевеления, а не пытается строгим окриком остановить всадническую подседельную жуть. И даже если бы сразу понял, что любое шевеление попросту бесполезно. Отбиться от на глазах звереющей скотины термокинжалом нечего было и думать — винтовку загораживал шимпанзоид со своими клыками…

— Не вздумай бежать! — продолжал поучать ноут боохровским голосом.

Бежать? Куда?! Сзади — обрыв и всадники-часовые, а впереди… даже разнаиполнейшему кретину не взбрело бы в голову кидаться навстречу ЭТОМУ…

Да уж, кретину бы не пришло. А вот аборигену планеты Байсан пришло. Коротко оглянувшись, спешившийся всадник отчаянно заверещал, кинулся навстречу своему взбеленившемуся без надзора транспортному средству; с полдороги вдруг решил вернуться к винтовке, схватил ее, припустил обратно — на трех, таща оружие за ремень…

И только тут «Боевое охранение» сочло наконец нужным успокоить хозяина:

— Объект агрессии не ты.

Матвей и сам уже это видел. Носорогобронеконь встретил подбежавшего шимпанзоида плеточным взмахом совершенно уж по-невозможному выхлестнутого языка. Секундою позже всадник мордой вниз валялся на щебнистых угольях, прикрывая ладонями голову, визжа и мелко трясясь, а бронированная скотина с вибрирующими воплями охаживала его языком — да как! Только пыль летела из кудлатой спины.

Приоткрыв рот, Матвей таращился на сцену экзекуции, а комп бубнил голосом транслэйтер-программы:

— Не пригодное ни к чему путному порождение жабродышащего слизня, больного несвойственной этому виду живых существ стыдной болезнью! Междометие, выражающее крайнюю степень негативных эмоций. Не способное к восприятию обучения существо, опозорившее владельца своей нерадивостью! Сколько я должен (должна, должно) ждать выполнения своего приказа?! Далее следует однообразное повторение труднопереводимого лингвообразования, вероятно побуждающего собеседника к получению чего-либо…

И только теперь дошло до бухгалтера Рашна, что он, бухгалтер, так по сию пору и не удосужился выяснить: а каким же именно видом живых существ издаются звуки, относимые компом к алгоритмируемой группе «В»?

* * *

Ноги тряслись и подламывались — если и не на каждом шагу, то уж через шаг обязательно; синюха по-прежнему была скользкой, и дыхательная смесь воняла по-прежнему, и по-прежнему было плохо видно сквозь запотевающие вотч-амбразуры… Зато теперь дорога лежала не в гору, а под уклон. И идти этой дорогой приходилось не просто так, а с добычей. С ценной добычей, которая обольщала перспективами яркими, радужными — как хорошо отшлифованный аутбрилл. Кто-то сказал: «Если обстоятельства мешают достигнуть цели, умный меняет цель, а мудрый…» Кто-то? Нет, господин Рашн, дорогой мой бухгалтер, мозг у тебя точно маненечко подусох за годы стараний жить по-честному. Не мозг у тебя теперь, а так — мозгик. Мозжечок. «Кто-то»… Это же ты сам и сказал. Давно. В бытность твою не Рашном и не Чинаревым, а Матвеем Молчановым — в подлинную твою бытность.

Вообще-то пресловутая добыча оказалась чуть меньше, чем ожидалось: байсанцы своего земного брата по разуму изрядно надули.

…Давеча Матвею довольно-таки изрядное время пришлось ждать, пока разъяренная «лошадка» отведет душу. Потом исхлестанный всадник долгонько лез на свое всадничье место — кажется, порка не шибко благотворно сказалась на ловкости неудалого шимпанзоида. К тому же взять оружейный ремень в зубы он догадался, а вот закинуть оружие за плечи не допер, отчего и взобрался в седло лишь с седьмой или девятой попытки.

Наконец, выслушав перевод очередного лингвопостроения на базе всяческих органов экзотически больных жабродышащих слизней, бухгалтер Рашн получил долгожданную возможность полюбоваться всаднической исполосованной спиной и поросячьим хвостиком лошаденосорога.

Минуту-другую (пока все вышеописанное не скрылось за развалинами) Молчанов приходил в себя. Потом он встал на ноги и немного постоял, заново привыкая глядеть на мир с полной высоты своего роста. Потом одним движением оторвал биноскоп от вотч-амбразуры и довольно долго пытался затолкать его в подсумок с бесполезной теперь запасной обоймой. Наблюдательный прибор в подсумок отчего-то не лез. В конце концов Матвей на строптивый прибор осерчал, уронил его, пнул пару раз и отправился к валяющемуся на песке всадническому чехлу.

Вот тут и обнаружилось, что стрел-то в чехле, как договорено, — пять, но к двум из них вместо алмазных наконечников приделаны весьма впечатляющего размера то ли когти, то ли зубы какие-то. Все еще пребывая в состоянии изрядного обалдения, Матвей было намерился догонять недобросовестных торговых партнеров, дабы предъявить им справедливые претензии. К счастью, он вовремя сообразил, что затея не выгорит. Он же не требовал за винтовку именно аутбриллы! Увы, сам виноват: что прошено, то и дадено. Ну, ладно. Все равно неплохой получился довесок к главному: три да еще один — это будет четыре.

Факт, что три плюс один равно именно четырем, а не, к примеру, восемнадцати, почему-то показался бухгалтеру Рашну очень забавным. Настолько забавным сей факт ему показался, что еще пару-тройку минут означенный бухгалтер посвятил радостному смеху и неустанному повторенью на все лады заново открытой арифметической истины.

Зато потом, сообразив, что все эти поведенческие аномалии — всего лишь реакция на нешуточный перепуг да нешуточное же везенье, он мгновенно успокоился.

И отправился в обратный путь, мысленно любуясь брильянтовым сверканием перспектив.

Единственное, что могло оные перспективы малость притемнить, так это винтовка. Штурмовая винтовка, проданная всадникам. Винтовка, из которой всадники при их умении пользоваться «хомогенными» предметами наверняка убьют нескольких людей.

Да, это могло подпортить настроение.

Могло БЫ.

Кому-нибудь другому. Чинареву, например; может быть, даже Рашну… А Матвей Молчанов мог бы придумать себе тысячу оправданий — если бы счел это нужным. А он не счел. И не сочтет. Слишком много он наслушался в жизни нравоучений; слишком рано заметил, что сами нравоучители через все эти высокие идеалы при случае попросту перешагивают. С легкостью. Без малейшего колебания. Да еще и умудряются ставить себе это перешагиванье в заслугу.

Так что теперь Молчанов-Чинарев-Рашн ничем не смущен.

Он рад.

Тем более что уж одно-то оправдание проданной винтовке даже придумывать не надо. Оно само напрашивается. Потому что оно, оправдание это, по сути никакое даже не оправдание, а цель. Одна из целей, которые уже больше чем наполовину достигнуты. Ай да Рашн, ай да сукин сын!

Ну да, да, в удаче с аборигенами его особой заслуги нет. Это была именно удача. Везение. Быть бы упомянутому Рашну деталью эстетизированной композиции, кабы его совершенно случайно не приняли за какого-то там любимца местного Создателя. Но кто-то когда-то сказал (на сей раз уж точно это кто-то другой сказал): случай всегда на стороне больших батальонов.

Зато теперь… Нет, размышления о перспективах отставить. На будущее. На когда о них можно будет думать спокойно.

А пока есть более насущные и практичные темы для размышлений. Первая: уважаемые спутнички черт-те сколько времени пробыли без присмотра, и теперь нужно суметь оказаться готовым к любому с их стороны подвоху. Например, к тому, что все со всеми уже успели договориться. Прям-таки необходимо заранее обеспокоиться всеми мыслимыми и немыслимыми мерами предосторожности, ибо нам с вами, господа Чинарев и Рашн, теперь очень даже есть что терять — не будь я Молчанов!

И вот еще о везении. Может, кому и покажется таковым факт, что одна оч-чень важная деталь даренного Клаусом пистолета-деструктора находится теперь не в означенном пистолете, а в тайнике на подштанниках бухгалтера Рашна. Но по правде везение здесь ни при чем. Здесь при чем мудрая опаска и до мозга костей въевшаяся привычка не оставлять в ненадежных местах (к каковым следует безоговорочно отнести и каюту «Каракала») предметы, могущие служить не только уликами, но даже и просто намеками на то, что да как делал Эм Молчанов. Ибо «что» да «как» дают подсказочку для вычисления «почему» и «зачем». В силу упомянутой привычки бухгалтер Рашн изъятую из пистолета детальку выволок с корабля, дабы при случае потерять на необъятных просторах девственной планеты. И вот уж к чему везение совершенно никакого отношения не имеет, так это к тому, что означенная деталька по сию пору не выкинута. Тайничок-то над коленом, спереди, а единственное отверстие, через которое можно запустить руку под комбинезон, находится точнехонько посредине зад… сзади, в общем. Ладони на две ниже спины. Та самая сантехническая кулиса, которой недавно пользовался Дикки-бой. Не при спутничках же было щупать себе колено через это самое место! Да и потом, как-то случая не представилось — то нужно было скорее уйти подальше, то другие всякие ситуации выпадали…

Так, хватит!

К делу.

Меры предосторожности.

Аутбрилловое сверкание перспектив.

Правда, в сцене торга звукозапись по информативности наверняка даст преизрядную фору изображению — на качестве последнего не могла не сказаться четверенечная поза исполняющего обязанности ноут-подставки… Но и того, что есть, наверняка достаточно. Даже одной звукозаписи вполне хватило бы. И даже не вполне, а более чем.

Интересно, получится ли разобрать и собрать ноуткомп, если на руках — дубовые негнущиеся перчатки, а вместо нормальных инструментов — один термокинжал? Э, чего гадать-то! Должно все получиться, и баста. И с клеем должно получиться, хоть процедура обещает быть не из приятных. Этот самый клей для латанья комбинезонов хорош, а вот каково будет ощущать его на голой коже? Что ж, мы возвращаемся в область доподлинного искусства, а оно, проклятое, требует жертв даже от любимца Создателя.

А что, вообще-то даже лестно. Нужно будет визитку себе сделать такую: любимец Создателя… «Существам, стоящим на низкой ступени развития, свойственно подсознательное поклонение истинно могучему интеллекту» — откуда бишь эта цита?..

…Матвей едва не упал. И не потому, что очередной раз подломилась нога — она-таки подломилась, но дело было не в этом. В голову бухгалтеру-хакеру вдруг пришло, что титулом «любимец Создателя», пожалуй, гордиться не стоит.

Кажется, в древние века на Руси сумасшедших-юродивых называли «божьи люди»… И кажется, всякие там «низкоразвитые существа» — а говоря по-нормальному, дикари — имели обыкновение не столько могучим интеллектам поклоняться, сколько щадить явных, безоговорочных психов.

Так что, визитка отменяется? Да уж, ну ее от греха подальше. А то вдруг и на самом деле… Э-э, нет, не «вдруг», а наверняка так и есть. Потому-то небось твой живот пока и остается невыпотрошенным, что байсанцы сочли тебя абсолютным дебилом. И термин «проклятый Создателем» тоже понятен: если у здешних дикарей даже шутки хоть и тупы без меры, но все же людскому пониманию вполне доступны, то и логические построения, наверное, тоже… А по человеческой логике, раз любовь Создателя — отсутствие ума, то проклятие… Что, ум? В смысле разум? Дебилом быть хорошо, дебилу все-все до слепой кишки. А разумному приходится об этом вышеупомянутом «всем-всем» думать, переживать — значит, разумным быть плохо.

Логично?

Вполне.

Но если логика местных аборигенов действительно до такой степени подобна людской, почему же яйцеголовые так долго не могли наладить контакт? Потому что свято и безоговорочно верили, будто в паре везущий-везомый сверху обязательно тот, кто умнее? Да плюс гипнотизирующая человекообразность везомых; да еще плюс яйцеголовая неготовность заподозрить, что орудиями труда пользуются не те, кто эти самые орудия придумал, что пользующиеся орудиями сами орудия… И в итоге, всеми этими неготовностями да стереотипами руководствуясь, обрывистые спецы поди выфильтровывали из всех фиксируемых звуков только издаваемое везомыми, а прочее — на свалку…

Во всяком случае теперь, задним числом перебирая все виденное на этой своей прогулочке по Байсану, Матвей понимал: только те же стереотипы мешали ему вовремя догадаться об истинном положении дел со здешним разумом («положение» — это практически в прямом смысле слова). Вопреки тому, что истина одна только и могла исчерпывающе объяснить все виденное. Все — даже тот «предупреждающий знак» — пять вдрызг размочаленных транспортных исполнительных механизмов и только два человеческих трупа…

Предупреждение «дальше не ходить» адресовалось не людям. Оно адресовалось транспортным исполнительным механизмам. Байсанские дикари, как и представители земной суперцивилизации, угадали в противнике признаки разумного поведения, но разум этот ничтоже сумняшеся приурочили к ПОДОБНЫМ СЕБЕ.

И даже из сетевой да ноуткомповской «самой полной» информации о Байсане ничто истинному положению дел не противоречит. Ничто. В том числе и пресловутая сцена массового расстрела культового назначения. Люди ведь, наверное, тоже охотились на всяких там лошадей имени Пржевальского не только пешком — почему бы и здешним «лошадкам» не использовать дрессированных шимпанзоидов для охоты на диких?

А если ничто истине не противоречит, отпадают последние сомнения на тему: «Почему же до этой самой истины так долго не могли докопаться?» Ведь если идти по логике…

…Идти по логике и при этом идти просто — в обычном бытовом понимании данного термина — оказалось трудновато. Отвлекшись от глядения под ноги, Матвей споткнулся о торчащий из синюхи острый обломок камня. В отчаянной попытке сохранить равновесие, Матвей исполнил редчайший по красоте и экспрессии хореографически-акробатический этюд, но только того и достиг, что не упал мордой вниз, а с маху сел на плодовое тело байсанской псевдотравы… и в тот же миг едва не оглох от собственного вопля. Потому что угодил посадочной опорой не в мягкую синюху, а точнехонько на тот самый клыкообразный булыжник, о который споткнулся.

Довольно изрядное время хакеропоэтобухгалтер, воя, крутился на одном месте — как крутился бы подлинно разумный местный индивид, вздумавший дотянуться носом до своего жалкого хвостика. Потом боль вроде пошла на убыль. А еще минуту-другую спустя Матвей начал подозревать, что, как ни вертись, оценить состояние ушибленной задницы визуальным методом не получится — человеческая анатомия скверно приспособлена для такой ответственной цели.

В конце концов путем ощупывания удалось выяснить, что ни ушибленное «левое полушарие», ни обтягивающий его комбинезон очень уж серьезного урона не претерпели. И все же означенное полушарие продолжало весьма болезненно реагировать на малейшее движение соответствующей ноги. Поэтому Молчанов решил с отправкою в дальнейший путь маленечко обождать.

Но «обжидать» Молчанов решил не праздно. По его расчетам, он находился уже достаточно далеко от поселка аборигенов и еще достаточно далеко от своих соэкспедиционников — достаточно, чтоб без особой оглядки принять кой-какие весьма трудоемкие меры предосторожности.

* * *

— Ты можешь наконец сесть? — сказал Клаус.

Матвей строптиво фыркнул, но все-таки сел. На самый краешек койки. Очень осторожно сел и очень неудобно: только правой половиною той самой части тела, которая, кажется, доискалась-таки на себя приключений.

Может, бухгалтер Рашн и проигнорировал бы эту Клаусову реплику так же, как и все предыдущие. Но… Слишком уж неприятный подтекст замаячил во вроде бы совершенно невинном вопросе. Да и таким ли уж невинным он был? И был ли он, черт его раздери, таким уж вопросом?

«Ты можешь наконец сесть».

Впервые эти слова мелькнули в молчановской голове, когда хозяин ее (головы), уже на подходе к озеру спохватившись, активировал дальнюю связь. Судя по тому, что интерком тут же окликнул Бэда Рашна, попросил его немедленно отозваться и поведал о высланных на поиски запропавшего бухгалтера разнообразных исполнительных механизмах — наземных, летучих и, кажется, даже еще каких-то… Судя по всему этому, бухгалтера Рашна окликали уже давно и без особой веры в удачу. А еще судя по всему этому, коллеги-спутнички либо решили, что без него им в любом случае пропадать, либо почему-то вдруг избавились от опаски демаскировать себя неумолчными радиовызовами и повсеместным шнырянием всяческой механической дряни.

Второй раз перспектива присесть лет на надцать… да нет, какое там — прошлые его художества в совокупности тянули на срок, соизмеримый с возрастом homo sapiens как биологического вида… Это ежели в правовом поле OOP. А в каком-нибудь отложившемся мире понедоразвитей за все молчановские прегрешения светило всего-навсего секунд сто. Именно светило. В световой камере.

Короче (как сказал бы неголубой Фурункул), второй раз мысли про «сесть» и про все сопутствующее посетили Матвея, когда он дохромал наконец до озерного берега. Дохромал он туда, кстати сказать, уже в сопровождении впечатляющего количества некрупных исполнительных механизмов. Механизмы эти передвигались самыми разнообразными способами и выглядели тоже очень по-разному. Общим для них для всех было одно: наличие какой-нибудь несмертоубойной стрелялки (от бесконтактного хальтера до широколучевого парализатора) и оперативность, с коею вся эта артиллерия нацеливалась на господина бухгалтера при каждом его случайном шажке в сторону от генерального направления.

Озеро за в общем-то очень недолгое молчановское отсутствие изменилось разительно. То есть само озеро оставалось прежним: моча мочой. Но на поверхности оного неаппетитного водо(или-че-го-там-еще?)ема колыхалось теперь скопление гигантских пузырей идиотски кричащей расцветки — поплавковая окантовка устья аварийного трап-тоннеля. От пузырей этих тянулся к берегу гравиленточный транспортер, засечь который по вторичным энергопроявлениям было бы простого проще не только с любой байсаноцентрической орбиты, а даже, наверное, и с орбиты центрической не байсано-.

А возле напочвенной приемной площадки транспортера имела место огромная фигура в экспедиционном комбинезоне, в пучеглазой шлем-маске и с… нет, винтовку фигура успела заменить на парализатор.

— Тут это, — сообщила фигура подхромавшему Рашну, — тут, понимаешь, того. Так что ты уж лучше не этого.

Голос у фигуры был Крэнговым, а еще таким голосом могла бы (если б умела) заговорить собака. Собака, которая сперла у хозяина и слопала натуральный беф а'ля бритт (иными словами, сотни три наличняком) и теперь осознает, раскаивается и готова немедленно возвратить все, что ей под силу, — только опасается подобным возвратом еще больше усугубить.

— Хоть бы «скакуна» догадались выслать навстречу усталому человеку, — злобно пробурчал Матвей, взбираясь на транспортерный приемник. — Вместе со всей этой сворой конвойных механоублюдков… А еще лучше — не вместе, а вместо. Вы что, опасались, что я сбегу? Куда?! Просить у всадников политического убежища? В котле?

Дикки-бой не ответил. И не поинтересовался хоть чем-нибудь из напрашивающегося. Куда, мол, ходил, где оружие посеял, зачем хромаешь и не надо ли, мол, помощи — ничего такого старый дружище Крэнг у старого друга своего Матвея не спрашивал. Дружище Крэнг вообще больше не издал ни единого членораздельного звука — только сопел да вздыхал горестно. Вот так, сопя и вздыхая, он проследовал по молчановским пятам на корабль, ждал, пока Матвей прямо в шлюз-отсеке выбарахтывался из комбинезона (сам Дикки-бой разоблачаться не стал, а только маску сдернул с лица — не без видимой душевной борьбы: очень уж под ней, маской, удобно было прятать глаза)…

Потом Матвей, тиская под мышкой отстегнутый от комбинезона ноуткомп, в одних подштанниках шлепал-хромал по бесконечному и безлюдному коридору, а друг Дик громыхал подошвами следом и, громыхаючи, продолжал тяжко вздыхать, но Молчанов, не оглядываясь даже, всю дорогу чувствовал, что волновод парализатора направлен точнехонько на его, молчановский, персональный затылок…

Когда бухгалтер Рашн, дохромав наконец, протянул трясущийся палец к замочному сенсору своей каюты, Крэнг расслабленно (знаем мы такую расслабленность, во всех ракурсах знаем!) привалился к коридорной стене. Всем своим видом он показывал, что очень ему, Крэнгу, тяжко (в переносном смысле) и неудобно (в обоих смыслах), но торчать он тут намерен долго. До особого невесть чьего распоряжения.

Впрочем, до чьего именно распоряжения Дикки намерен подпирать стену близ молчановской обители, выяснилось в следующий же миг.

Внутри упомянутой обители обнаружился афгано-немец Клаус Кадыр-оглы. Капитан «Каракала» спокойненько сидел на Матвеевой койке и копался в Матвеевом… точней, в экспедиционно-бухгалтерском компе.

Молчанов как вошел, так и стал у комингса — только люк за собой прихлопнул да ноут выронил на пол (не от неожиданности, а просто надоело держать).

Некоторое время хозяин каюты молча рассматривал незваного визитера, а визитер держался поведенческого штампа под наименованием: «А че, разве происходит че-нибудь этакое?» Визитер даже не обернулся на скрип открывшегося-закрывшегося люка. Визитер тыкал в контактор, глядел в видеопространство и время от времени поборматывал рассеянно, как бы про себя: «Что-то здесь у них… Что-что? А, нет, цум тойфель… А это вообще, как говорится, вилами по воде…» Тут он, наконец, соизволил обернуться к вошедшему и спросил безмятежно:

— Ты случайно не знаешь, что такое «вилы»?

Матвей молчал.

Клаус шевельнул носом, потом еще раз шевельнул носом… И сообщил:

— Я, когда возвратился, первым делом — под душ. Не собираешься? А то, понимаешь, пахнет от тебя…

Молчанов продолжал оправдывать свою доподлинную фамилию.

Вот тогда-то Кадыр-оглы пожал плечами и, возвратившись к созерцанию комповского видеопространства, то ли спросил, то ли предостерег насчет «сесть».

…Минут этак с пять каждый сосредоточенно и почти что молча занимался своим делом: Клаус изучал содержимое компьютера, а Матвей, тихонько выдавливая сквозь зубы шедевры русской словесности, балансировал на коечной закраине в попытках найти позу побезболезненней.

Потом афгано-немец вдруг отшатнулся от контактора и заворочался, пытаясь устроиться с максимальными удобствами, какие только возможно было найти в щели меж коми-подставкой и откинутой крышкой гробообразной койки. В конце концов он угомонился вполоборота к Молчанову, вдавясь лопатками в угол между коечной крышкой и обыллюминаторенной стеной.

— Ну, хорошо, — вымолвил он расслабленно, задирая левую ногу частично на правую, частично на контактор. — Мы с тобою оба устали и не расположены к долгим беседам. Поэтому давай в целях экономии времени сыграем в интеллектуальную игру «Вопрос-ответ».

— Правила? — осведомился Матвей, сумрачно глядя мимо Клаусова уха в иллюминатор (в иллюминаторе было коричнево и неинтересно).

— Правила примитивны: или говорить правду, или… м-м-м… промалчивать. Но тогда — переход хода.

Только после этого неуклюжего «промалчивать» осознав, что они с Клаусом общаются по-русски, Матвей облизнул губы и уже вполне сознательно произнес русское «да». Кадыр-оглы тут же нахально взял быка за рога:

— Первый ход мой. Вопрос: зачем тебе до такой степени был нужен флайфлауэр?

Молчанов опять облизнулся:

— В свете постановления о режиме строжайшей экономии времени, отвечаю предельно сжато: планировалось наработать хоть долю миллиграмма естественного фермента, расшифровать его синтез-код и начать производство искусственного парфюма, искусственность его, понятно, не афишируя. Затем — объявить первопоселением утопленный «Каракал» со всем содержимым… и предъявить права на монопольную разработку флайфлауэров (для начала только их — чтоб пока не шибко злить макросов). В общем, собирался на все сто осуществить план глубоковзадницеуважаемого господина Шостака. Удовлетворен?

— Почти, — кивнул Клаус. — За одним маленьким «но»: как ты собирался расшифровывать код? Профессор, доктор, гэйтсовский лауреат и всевозможный академик Бернард Шостак-младший потратил на такую расшифровку почти десятилетие, а ты… Ты что, ученый?

— То-то и оно. — Матвей расплылся в очаровательной улыбке, которая, с учетом формы и цвета его губ, эффект произвела удручающий. — Я, дорогой ты мой, не ученый. Я умный. Твой яйцеголовый лауреат просто не имеет представления, на что способен в умелых руках, скажем, обычный бытовой кондиционер — ну, из относительно последних, с комп-блоками распознавания загрязнений и поиска оптимального процесса их ресинтеза во что-нибудь путное. Это твоим яйцеголовым не формулы малевать, тут думать надо! Кстати, — бухгалтер Рашн свернул улыбку и опять малость поерзал, — ты задал уже два вопроса, а я покуда ни одного. Дискриминация получается!

— Можешь задать два подряд, — свеликодушничал Кадыр-оглы.

— Да уж, не премину… Итак, вопрос первый: на кого вы работаете?

— «Вы» — это я? — спросил Клаус.

— Вся ваша троица, — пояснил Молчанов и, видя, что собеседник вроде бы мнется, добавил: — Так как это ты давеча выражался… промалчиваешь?

Афгано-немец улыбнулся еще очаровательней, чем недавно Матвей (все же у него-то, у афгано-немца, губы были в порядке):

— Отнюдь, майн либер. Отвечаю: Макумба и Лафорж работают на меня персонально. А я… Название «Ллойд Гэлэктик» слышал?

— Компания, застраховавшая «Каракал». — Бухгалтер Рашн, кривясь, осторожно ощупывал ту половину своей неудобьсказуемой части тела, которая не сидела, а висела. — А вообще — крутая организация. Монстр. «Макрохард» страховых полисов.

При сравнении своей фирмы с всесильным монстром программного обеспечения, компьютерной техники, а по совместительству и всего, что плохо лежит, Кадыр-оглы скривился. Гримаса эта была не акцентированной, мимолетной, но Матвей ее приметил-таки. И запомнил. А Клаус тем временем продолжал:

— Видишь ли, что с этой экспедицией что-то не ладно, мое начальство поняло еще на стадии составления договора. Проще всего было бы страховой договор не заключать, но… У начальства возникли некоторые… дер геданкен… соображения ума… м-м-м…

— Больно уж велика сумма, — пришел Молчанов на помощь замявшемуся собеседнику. — Очень хотелось взнос с клиента содрать, а вместо страховки потом на вполне законном основании предъявить дулю.

— Предъявить что? — заломил брови Кадыр-оглы.

— Вопрос вне очереди, — злорадно сообщил Матвей. — Опять имею право на два подряд. А дуля — это кукиш. Сиречь фига. Славянский жест, сходный по значению с англосаксонским оттопыренным средним пальцем либо с итальянским хлопком по бицепсу.

Возмущенный наглыми бухгалтерскими притязаниями на лишний вопрос, афгано-немец явно собрался было продемонстрировать оппоненту что-то из вышеперечисленного арсенала жестов, но вдруг раздумал, буркнув: «Ладно, не на деньги играем…» И продолжил прерванный монолог:

— Моя задача была собрать доказательства нечестного поведения партнера по договору. Кстати, данке тебе шон, ты мне очень помог той своей «сказочкой-баечкой», помнишь? Н-да… Мы только не думали, что Шостаки возьмутся за дело так… так обрывисто.

— Не думают только… как бишь по-вашему будет «идиот»? — любезно осведомился Молчанов.

— Идиот на всех языках идиот, — сказал Клаус философически.

— Вот именно, — охотно согласился Матвей, вновь поерзывая. — А по-умному нужно было…

— По-умному и дурак сумеет, — окрысился афгано-немец. — «Каракала» всю дорогу пас спецкорабль этих гадов из «Шостак Глобкэмикал». Фрегат. Наш фрегат тоже был… был должен встретить нас на ближних подступах к Байсану и подстраховать, но что-то там случилось непредвиденное… в общем, наши союзнички-швайнехунден опоздали на три с лишним часа.

— Союзнички? — заинтересовался Молчанов.

— Вопрос вне очереди, — моментально отреагировал Клаус, после чего снизошел разъяснить: — Понимаешь… Ну ты, как — хе-хе! — бухгалтер, действительно должен понимать… Зачем тратиться на снаряжение своего корабля, если можно нанять чужой? Причем заметь: нанять не за деньги, а за общность интересов. Есть, видишь ли, фирма, не заинтересованная в шумихе вокруг Байсана.

— «Аутпутбрилл лимитед», — тихонько подсказал Матвей.

Афгано-немец как-то странновато осклабился:

— Штатгальтеру Нидерландов однажды намекнули: «Державный властитель не может на равных беседовать с полулакеем». Намеком этим, между прочим, мотивировал свой отказ от личных переговоров испанский король. Я к тому, что «Аутбрилл» — так, макрель. Дочерний придаток. Не наш уровень. Наш уровень — их настоящий хозяин. Этот…

— «Макрохард», — опять подсказал Матвей. А про себя отметил, что Клаус не только кривится, заслышав название одиозной суперфирмы, но и произносить это самое название почти неприкрыто брезгует. Да и всякие «наш уровень — не наш уровень» господин агент страховой фирмы выговаривает с этаким оттеночком весьма саркастическим.

— Вот именно, — кивнул брезгующий «Макрохардом» саркастический Клаус.

Молчанов вновь раздумчиво уставился в занавесившую иллюминатор уныло-пустую бурость байсанской псевдоводы:

— Ну-с, ладненько. Вернемся к нашим флайфлауэрам. Я так понял, что до псевдомангра вы не дошли. И вернулись. Почему?

— Майн фюрер, русские воюют не по правилам, — сообщил Кадыр-оглы оловянным голосом.

— Что?!

— Я уже задолбался считать, сколько вопросов ты задал без очереди, — объяснил Клаус, потягиваясь. — Ну, гут. Последняя моя тебе поблажка. Пока мы гуляли по Байсану, Мак и Лафорж делали дело. В частности, они сумели обнаружить весьма оригинальное блокирующее приспособление системы «обертка от жвачки», всунутое кем-то под кодер-панель на пульте «Вихря»… — (Лицо Матвея выразило вежливое доброжелательное любопытство, и не более того.) — Обезвредив этот высший пилотаж хакерской мысли, они получили доступ к системам боевого взлет-посадочника, в том числе — к установке, запускающей экранированные от всех способов обнаружения зонды связи. Таким образом был установлен контакт с находящимся в данное время на орбите опоздавшим кораблем наших…

— Подельников, — вставил Бэд Рашн.

— …союзников, — невозмутимо продолжал Кадыр-оглы. — Стало известно, что союзнический фрегат вышел из сопространства вскоре после нашей посадки на Байсан и (удача!) до того, как истребитель шостаковской фирмы успел выловить из космоса консервную банку с одним из своих владельцев. Истребитель этот… как говорят в деликатных случаях господа флот-командоры, истребитель этот перестал существовать. А Шостаку-младшему предложили альтернативу: или он продолжает болтаться в своем не имеющем свободного хода и ресурсов катапульт-отсеке, или… Короче говоря, в обмен на спасение и неразглашение всей их аферы он… Еще короче: экспедиция продолжается, все ее участники сохраняют свои места. Единственное изменение: с э-э-э… — капитан «Каракала» скользнул рассеянным взглядом по назапястному таймеру, — вот уже семнадцать часов это экспедиция «Байсан Аутпутбрилл л. т. д.». Все уже все знают, все согласны и все довольны — даже твой Крэнг. Моя фирма тоже будет довольна: владелец «Каракала» совершенно, как ты должен понимать, добровольно прервет действие страховочного договора по факту без предъявления финансовых претензий к партнеру, вот уже семнадцать часов как бывшему.

— И всадники будут довольны? — невинным голосом осведомился Матвей. — Или ты тоже веришь в Шостакову побасенку? Ну, будто он что-то такое против них выдумал… А?

— В Шостакову не верю. Но эти… парт-не-ры… они обещают этот вопрос снять. Что-то у них недавно появилось, какая-то новая разработка…

Рашн-Чинарев-Молчанов мило улыбнулся и совершил невозможное — заговорил еще невинней, чем прежде:

— Прямо получается не «Макрохард», а какая-то Лига Добровольного Вспомоществования Идиотам. Иметь возможность избавиться от вас без малейших хлопот да осложнений — и вместо этого проявить такую трогательную заботу… Шостаковский истребитель они, значит, грохнули, а Шостака и прочих отчего-то помиловали… Тебе не кажется, что подобная непоследовательность плоховато вписывается в стиль макросов?

— Кажется… — Клаус примолк на мгновенье и вдруг сообщил, глядючи в потолок: — «Кажется, пока все идет неплохо, но в скором будущем возможна проблема», — сказал один упавший со стоэтажного небоскреба, пролетая сорок пятый этаж.

— Проблема — это все-таки «Макрохард»? — поинтересовался Матвей. — Ах, нет, наверняка все-таки я.

Кадыр-оглы осклабился:

— Догадливый!

Бухгалтер Рашн хотел разразиться монологом на тему «будешь догадливым, когда тебя прут на корабль под конвоем…». Хотел, но раздумал. И стал ждать продолжения. И дождался.

— Видишь ли, в оплату за все свои благодеяния наши союзники требуют одного, — заговорил Клаус, по-прежнему любуясь потолком. — Они требуют, чтобы весь наш обмен информацией с кем бы то ни было шел исключительно через них. В ближайшее время на «Каракал» прибудет их инженерная группа и возьмет под контроль все наши средства связи и комп-системы. Уверен, отношение союзничков-благодетелей к нам резко переменится в случае какой-либо несанкционированной информ-утечки по нашей вине. Намек понятен? — Кадыр-оглы резко втянул воздух сквозь сжатые зубы, принуждая себя успокоиться. — А теперь переходим к водным процедурам. Куда ты ходил?

Матвей с удовольствием поведал заранее выдуманную историю о том, что ходил он туда (тычок большим пальцем себе за спину), напоролся на всадников, стрелял, бежал; удирая, потерял винтовку и получил по заднице во-от таким метательным камнем («шишка здоровенная вскочила, хочешь пощупать?»), а как все-таки сумел унести ноги — сам толком не может понять.

Клаус пощупать шишку не захотел. Клаус молча дослушал до конца, а потом бесстрастно резюмировал:

— Не вышло. Попробуем чуть иначе: что ты делал там, куда ходил один?

Молчанов охотно повторил свое эпическое повествование. Новый рассказ отличался от предыдущего лишь изменившимися (в сторону многократного увеличения) размерами камня.

— Опять не вышло, — все с тем же бесстрастием изрек агент страховой компании. — Спросим так: зачем тебе понадобилось бродить в одиночку?

— «Промалчиваю» согласно условиям игры, — любезно улыбнулся Матвей.

С минуту Клаус беззвучно шевелил губами.

Дожидаясь вызревания этого беззвучия во что-нибудь слышимое, Молчанов с ужасом чувствовал, как по-подлому, исподволь берет свое нешуточная усталость. Размякают мышцы, сами собой норовят склеиться горящие веки, голова бессильно обвисает на грудь… Зря поддался поганому немцу, зря сел — стоя было бы легче… Все равно, держись, ты, падло лжебухгалтерское! Держись! Он-то, немец-то азиатский, держится, а ведь поди не многим меньше твоего вымотан. И ты держись. А то в два счета тебя, мягенького, пораскрутит-расколет…

В последнем отчаянном рывке из засасывающей дремотной трясины Матвей впился зубами в многострадальные свои губы.

Помогло.

И Клаус (слава те Господи!) закончил-таки баловаться молчанкой.

Клаус вдруг вздохнул и сообщил доверительно:

— Арестовали как-то интерполовцы хакера. Зачитали ему права — молчит. Предъявили обвинение — молчит. Провели пару очных ставок — не реагирует. Предъявили изобличающие улики — ноль эмоций. Подключили к мыслеуловителю — снова ноль. Ввели все данные о его поведении в комп и запросили оптимальный вариант работы с подследственным — комп поморгал-поморгал индикаторами и выдал: «похороны». Двусмысленная хохмочка, правда?

— Ну, почему… — дернул плечами хакеробухгалтер, — по-моему, вполне односмысленная. Как в той истории болезни: «Диагноз: труп».

— Вот именно, — согласился Кадыр-оглы. Он снова вздохнул, потом вдруг сказал, ткнув пальцем куда-то под свисающую с койки половину Матвеевой «посадочной площадки»: — Ну-ка, дай сюда. Шнелль, битте.

Проследив, куда направлен Клаусов перст, Молчанов увидел валяющийся на полу ноут-комп. Тот самый. Давеча принесенный из забортья и небрежно уроненный.

— Как это — «дай»? — растерянно протянул Матвей, переводя взгляд с ноута на Клауса и обратно. — Ты же мне его подарил!

— По-моему, «дай» и «отдай» не одно и то же, — резонно возразил агент страховой компании.

— Ах, не одно… — Молчановская рука вдруг стремительно нырнула в какие-то коечные под-постельные недра и так же стремительно вынырнула обратно, только уже не пустая.

— Будь другом, не рыпайся, — мягко, чуть ли даже не ласково попросил Матвей, щурясь на собеседника.

— И не подумаю, — покладисто сказал Клаус, любуясь уставленным ему в лицо дулом пистолета-деструктора. — Вот надарил я тебе подарков на свою голову… А позволь-ка спросить, что ты собираешься делать дальше?

— Именно над этим я и размышляю, — сумрачно буркнул экс-великий хакер.

— Что бы ты там ни надумал, считаю нужным предупредить: самым неумным будет нажать на спуск. Не потому, что возникнут проблемы с моими бренными останками — останки можно, к примеру, спустить в унитаз. И не потому, что снаружи дежурит Крэнг — ты его как-нибудь уболтаешь. Может, ты даже и всех остальных сможешь как-нибудь уболтать, включая мое земное начальство, — например, убедишь их, что меня и не было никогда, что я им всем снился… Но знаешь, полицейские деструкторы имеют одну детальку: программируемый управляющий блок. Так сказать, противоугонное устройство. И ведь один тойфель знает, что там запрограммировано. Может, у твоего деструктора в рукояти потоанализатор. Вот как не признает он твой пот хозяйским, а ты вот как нажмешь… А вместо выстрела — стопер-разряд… Не в того, в кого целятся, а в того, КТО целится… А?

Слушая все это, Матвей трудолюбиво придавал лицу выражение «дачтотыговоришьктобмогподумать». Вообще-то, изложенная Клаусом пикантная особенность полицейских деструкторов держится в строгой тайне, про нее даже среди самих бронелобых мало кто осведомлен… Но быть хакером — это кроме прочего означает и дознаваться про то, о чем тебе знать не положено.

Оттого-то еще по пути сюда, на Байсан, получив опасненький подарочек и еле потом отделавшись от новоэдемских ценителей поэзии, Матвей из комп-контакторной подсветки состряпал себе фонарик, укрылся под одеялом от Клаусовых подслушек-подглядок и затеял возню с дареным пистолетом — исходя из того всем известного факта, что Господь Бог бережет только тех, кто сам собственным бережением не манкирует. Экс-великий хакер в два счета нашел программ-блок и вылущил из него сменный носитель информации (озаботившись при этом, чтоб все пистолетные индикаторы бесстыдно показывали несуществующую полную боеготовность). Позже, уже на Байсане, параллельно с изучением банка данных о всадниках, Матвей попытался прочесть записанное на деструкторном информ-носителе. Попытался, но не смог. И на всякий случай принял меры, чтоб и никто другой тоже не смог (в том числе даже сам автор). А лучевку отдал Дику нарочно так, чтоб Клаус отдачу видел. Ибо среди врагов самый безопасный тот, кто верит, что все идет по его, вражьему, замыслу.

Но теперь не время было тащиться от собственной предусмотрительности. Не время и не место. Теперь следовало играть — как можно правдоподобней и убедительней.

Очень правдоподобно поколебавшись, бухгалтер Рашн выцедил исключительно убедительное ругательство и швырнул дестр на колени Клаусу. Тяжелый пистолет наверняка эти самые колени чувствительно ушиб, но афгано-немец виду не подал. Афгано-немец мельком оглядел оружие, сунул его себе за комбинезонную пазуху и сказал:

— Умница. Теперь ноуткомп.

Не переставая изощряться в сочетании, казалось бы, несочетаемых слов, Матвей нагнулся, и через миг ноут повторил траекторию пистолета.

И снова Клаус не выказал ни малейшего недовольства. Он деловито повертел ноуткомп в руках, затем попробовал его активировать… Попытка не удалась.

— Та-ак… — Пальцы агента «Ллойд Гэлэктик» чиркнули тут, придавили там, и корпус ноута раскрылся на шкатулочный манер.

— Та-ак… — повторил Клаус, переворачивая распахнутый комп над койкой.

На постель вывалились четыре донельзя грязных предмета, более всего схожих с крупной морковью, только что выдернутой из раскисшей грядки. То есть это Матвей, четыре месяца проживший на патриархально-аграрном Новом Эдеме, счел означенные предметы схожими с морковкой. С чем схожими посчитал их Кадыр-оглы, так и осталось тайной. Скорее всего, он узнал эти штуки с первого взгляда. А уж со второго — так вообще без сомнения.

Клаус брезгливо тронул ногтем острие одной из «морковок», до округлости облепленное смесью байсанского песка и, очевидно, давленой синюхи…

— Отмыть не мог? — осведомился капитан «Каракала», взглядывая на Молчанова с той же брезгливостью. — Или это намеренная маскировка? Если будет досмотр, то чтоб побрезговали интересоваться — так?

Ответа не последовало, да афгано-немец его и не дожидался:

— Ну, и как ты думаешь их продавать? На какой-нибудь полунедоразвитой планетишке, в вонючей профекаленной подворотне, воровато озираясь… За гроши…

— Да хоть за гроши, — мрачно сказал Матвей. — Должен же я хоть что-то получить со всего этого кретинизма!

— А вся компьютерная требуха где? — Клаус бросил ноут на койку и опять вдавился спиною в угол.

— Пошли своих холуев наружу, — предложил Молчанов. — Авось найдут…

— А жесткая память — или что в этом ноуте вместо нее? Эллипсета?

— Там же, где прочее. На бескрайних девственных просторах.

— Значит, хоть за гроши, говоришь. — Казалось, теперь афгано-немец еле выбарахтывается из дремоты. — Вот застукают тебя с поличным при нарушении безоговорочной монополии — будет тебе «получить». И не «хоть что-то», а полные штаны удовольствия… О, кстати, про штаны. И про то, на что их надевают. Ты, помнится, предлагал пощупать твою шишку? Так я передумал. Я готов. Подставляй.

Матвей вздрогнул и подобрался, словно бы намереваясь вскочить.

— Ну, чего ты? — Клаусова сонливость враз куда-то пропала. — Когда на корабле ни единого человеческого медика, обязанности врача возлагаются на капитана. Давай, показывай. Может, у тебя там перелом. Гангрена. И только срочный осмотр может спасти от ампутации. Ну?!

Молчанов словно окаменел, только зрачки его метались этакими переполошенными тараканами в щелях прижмуренных век. Агент страховой компании пожал плечами, загнул к губам край комбинезонного ворота и буркнул: «Зайди». И только через миг, когда уже распахнулся люк и в каюту принялась вдавливаться громадина Крэнга, до Матвея дошло: у проклятого азиатского немца в воротнике микрофон. Ах вы, с-суки…

Не помогли ни отчаянное трепыханье, ни матерные апелляции к Крэнговой совести — кой прок апеллировать к тому, чего нет, не было и не будет?! Душевный старинный друг скрутил экс-великого хакера, как беспорточного сопляка… собственно, это «как» почти мгновенно стало относиться единственно лишь к слову «сопляк».

Безуспешно пытаясь отлягаться если не от Дика, то хоть от оказавшегося исключительно цепким афгано-немца, Молчанов злобно хрипел:

— Скоты поганые… Поубиваю потом обоих… А ты, Ди… Дикки… Рыдал, в ногах валялся… Там, на Эд… Ой, да вы что, совсем охрене… Больно же! На Эдеме… «Спаси, помоги…» А как безопасной деньгой запахло — переметнулся?.. Г-га-дина… Шакал пархат… тый… Пусти, говорю!!!

А Дикки-бой гудел виновато на глобале:

— Ну, не дергайся. Ну, все уже, все. Я же только с тем условием, что тебя отпустят. А то б ни за что с ними не… Ты подумай, сколько народу здесь уже разнюхало, кто ты! Придут макрохардовцы — а если тоже узнают? Они ж тебя сразу… того… А Клаус обещал тебя сразу… этого… отправить. Дня через три будет борт на Альбу, лифт сядет прямо здесь… Да все, все уже, говорю!

Почувствовав, что его отпустили, Матвей резко выпрямился, с видимым наслаждением врезав головой по челюсти старому другу Дикки — тот лишь крякнуть осмелился.

А Клаус уже сидел в своем углу и победительно скалил зубы:

— Травма у тебя на заднице действительно есть. Только это не шишка, а синяк. Внушительный синяк, спорить не буду. А шишка — вот! — На раскрытой ладони афгано-немца блеснула матовой серостью дряхленькая-заеложенная комп-эллипсета. — Это было приклеено рядом с синяком. Составом для починки комбинезонов. Конечно, прилепил эту штучку туда не ты — ты, конечно, вообще не знал, что у тебя что-то кем-то сзади прилеплено. Да?

— Твари, — сказал Молчанов, натягивая подштанники. — Хоть бы ж подумали, как вся эта сцена выглядит на следилках. Похотливые извращенцы насилуют честного безобидного бухгалтера. А я-то вас всех, ублюдков, давеча спас… Век себе не прощу!

Он отпихнул Крэнга локтем и осторожно, с третьей или четвертой попытки уселся на койку, шипя и взойкивая. Крэнгу осталось в каюте места только на вертикальное торчание возле люка.

— Слушай, а как ты собирался ее вывезти? — спросил Клаус, рассматривая свою добычу. — Неужели надеялся, что выпустят без досмотра?

— Я знаю тысяча один способ пронести эллипсету через любой досмотр, — злобно прошипел Матвей.

— Тысяча один — это хорошо, — отозвался капитан «Каракала». — Только для любого из них нужна существенная деталь — наличие проносимого. А этого-то у тебя больше и нет. Ну, ладно. — Он сунул эллипсету в нагрудный карман. — Интересно бы узнать, для чего ты ее попер: ради рэйнджер-программ, или все-таки успел что-то вынюхать на прогулке?

Клаус выжидательно примолк, но экс-великий хакер в ответ лишь жутко оскалился.

Афгано-немец дернул плечами:

— Вы имеете право хранить молчание. Ничего, на досуге сам посмотрю, какие ты секреты собирался отсюда…

— Посмотри-посмотри, — закивал Молчанов, вроде как успокаиваясь. — Много ты там навысматриваешь. С кем связался, дурень?!

— Ничего. Не такой я в комп-делах дурень, как тебе хочется. А о Лафорже, кажется, даже ты сам отзывался весьма похвально. Уж как-нибудь разберем твои хитрости.

Матвей оскалился еще жутче прежнего.

Кадыр-оглы перевел дух и вдруг круто изменил тон:

— Честное слово, мы очень тебе благодарны за то, что ты для нас сделал тогда, на подлете. Но ты же спасал нас не ради нас — ради себя… точнее, вместе с собой. Скажешь, нет?

Он немного помолчал, ожидая, не скажет ли Матвей «нет». Матвей сказал, но совсем другое.

— Я вот все думаю, — сказал Матвей, — чего ты подсунул мне вместо ноута этакую посконную старину?

Клаус ухмыльнулся:

— Я ведь уже догадывался, кто ты есть. И честно говоря, просто побоялся давать тебе в руки путный неконтролируемый комп. Бухгалтерский-то под контролем бортовой сети, а…

— А зачем ты мне вообще его дал? — перебил Молчанов.

— Зачем? Да были кой-какие надежды. И кажется, они сбылись. — Агент страхового монстра нежно погладил себя по нагрудному карману. — Ну, гут. Прости за неприятную операцию, но мы действительно вынуждены соблюдать лояльность этим убл… то есть бл… то есть союзникам. По крайней мере, пока наш статус первопоселенцев не закрепится официально. А тебе в угодиях «Мак-ро-хар-да», — (слово это у Клауса выговорилось-таки, но с заметным трудом), — действительно опасно. Завтра мы тебя отошлем.

— Та-ак… — Матвеева злость, похоже, выдохлась, переплавилась в усталую горечь. — Значит, все при чем-то. Ты — при сбывшихся мечтах, этот вот, — тычок пальцем в направлении крэнговского живота, — при исполнении высокооплачиваемых обязанностей… И оба вы, и даже новоэдемские телята — при монопольном статусе… Один я в абсолютном дерьме. Всей прибыли — синяк на заднице. Эх-хе, застрелиться бы, так и то не из чего…

— Ну, ты это… — прогудел Крэнг страдающе. — На Альбе знаешь какие возможности для хакера? Они же там все хлопы!

— А вот с хакерством ты бы завязывал, — рассудительно посоветовал Клаус. — Опасно. Рано или поздно все равно доиграешься. Ты же какой поэт! Вот бы и…

— Что «вот и»?! — снова взвился Матвей. — Что «поэт»?! Да только сгинь Молчанов-суперхакер, Молчанова-поэта никто и в биноскоп не заметит. «Брось, опасно…» Ты что, воображаешь, будто я кайф ловлю от копания в чужих секретах? Да меня тошнит от всего этого! Всегда тошнило!! И будет тошнить, потому что никогда я этого дела не брошу!!! Потому что в этом я что-то, а без этого — нуль! Пробовал уже в честненькие податься, будьте благонадежны — пробовал! А толку?! Туда же, советы дает! Думаешь, ты хоть на вот столечко, — (испуганно прянув от сунутого ему под нос мизинца, афгано-немец, кажется, изрядно ушиб затылок об иллюминаторное «стекло»), — хоть на полстолька ты меня понимаешь?! Хрена! Думаешь, про застрелиться — это я так, хохмы ради?!

Матвей вдруг сгорбился, чуть ли не носом в колени ткнувшись, обхватил голову руками и забормотал, как в бреду:

Тройку гнал осенним шляхом,

горячил коней ямщик —

Потерял одну подкову захмелевший коренник.

От шального ритма скачки да мелькающей земли

Ей остался гром копыт, но — затихающий вдали.

И только небо шлях кропит дождями хмурыми,

И туманами кадит, как отравами,

Только ветер шелестит-шепчет с травами —

Не с зелеными, а с жухлыми, бурыми.

Ей врастать бы год за годом в придорожное гнилье,

Только выручил прохожий, что споткнулся об нее.

Подобрал, обтер находку и надеждой обольстил,

Но не к гулкому копыту, а к двери ее прибил.

Но глупо счастье в дом манить распятой скоростью.

Ржой, как кровью, налились доски черные.

Невозвратное мутит мысли сорные

Беспросветной цепенеющей горестью.

Счастье шустрым жеребенком

прошмыгнуло стороной.

Дом сгорел. Бурьян плодится

под обугленной стеной.

Дождь размазывает копоть

по негнущимся стеблям.

Расплывается подкова ржавой грязью по углям.

Вот только память манит сном неистолкованным,

Будто век не прожит — лишь начинается:

За холмом судьба стоит-дожидается,

Бьет ковыль-траву копытом некованым.

И вдруг ямщик, как соловей, зальется-вскинется

Про жестокие к нему очи черные,

И шальная тройка в степи просторные

Шляхом солнечным да встречь ветру ринется.

Замолчав, он так и остался сидеть все в той же неудобной скорченной позе.

Клаус и Дик растерянно переглядывались.

— Да ну, брось. Это не про тебя, — в конце концов сказал Клаус.

— Много ты обо мне… — Хакер-поэт вдруг распрямился и с силой потер ладонями лицо. — Ладно, замнем, — сказал он угрюмо. — Ну вот, опять губу разбередил, потекло… Замнем, говорю. Извини за истерику. Просто обидно, понимаешь? Пока нужен был — снизу вверх глядели все, даже этот, — новый тычок в живот Крэнга, — а как в безопасности да с прибыльными перспективами… Просто берут и выбрасывают, даже спасиба толкового не сказавши… Платка ни у кого нет?

Платок был у Клауса.

Пока Матвей осторожно промакивал закровянившиеся рубцы на нижней губе, пока Дикки-бой, жалостно кривясь, корректировал его деятельность, агент ллойдовской компании Кадыр-оглы что-то прикидывал, хмурился, нервно дергал плечами… Наконец, он решился:

— Н-ну, ладно. Брось, не все так уж… Мы тебе действительно очень благодарны. И можешь забирать свои аутбриллы. — Клаус подгреб так по сию пору и валявшиеся на койке чумазые «морковки» поближе к Молчанову. Тот по-детски капризно отпихнул их:

— Да ладно… Какой с этого, действительно, толк…

— Бери-бери. — Кадыр-оглы встал, явно мечтая как можно скорее выбраться из этой каюты. — Я договорюсь, чтоб тебе позволили — от четырех штук эти скареды не обеднеют… И дам адресочек один на Альбе, в столице. Там возьмут. Не за настоящую цену, естественно, а все-таки малость подороже, чем в подворотне… Ну, и аллее. — Он начал пропихиваться мимо сидящего Матвея, выдавливая Крэнга к люку. — Кто как, а я нох айн маль в душ — и шляффен.

— Я тоже это… шляф… — запинаясь, промямлил Крэнг. Похоже, он примеривался сдабривать речь не коверкаными русскими, а аналогичными немецкими словесами. Дикки-бой демонстрировал готовность к перемене жизненных ориентиров.

Впрочем, уже снаружи, из коридора, он через два плеча (свое и Клаусово) полоснул Молчанова странным каким-то — оценивающим, что ли? — взглядом.

Но Молчанов этого не заметил.

Смахнув под стол так трудно доставшиеся супердрагоценности, Молчанов боком рухнул на койку и мгновенно заснул.

* * *

Снова над головой и вокруг эта погань — сочащаяся гноем небесная плесень, волдырь вместо солнца, ноздревато пупырчатая равнина цвета хорошо выдержанного удавленника… Снова тесная шлем-маска, аммиачная вонь, блевотное чавканье под башмаками… Все то же, успевшее за считанные эти дни осточертеть до тошноты, до нудной ломоты в скулах…

Ну ничего, недолго осталось.

Осталось каких-нибудь полторы сотни шагов по от горизонта до горизонта расплывшемуся грибу — туда, к бесформенной раскоряке орбитального лифта.

И еще осталось отделаться от навязавшегося в провожалыцики Клауса.

От самой молчановской каюты афгано-немец волокся следом за отбывающим на Альбу бухгалтером, молол всякую чушь, рассказывал дурацкие несмешные истории и сам же первым (и единственным) принимался над рассказанным ржать…

А вот теперь, в ста пятидесяти шагах от лифта, вдруг догнал, остановил, затеял приращивать к своей и Матвеевой шлем-маскам какие-то провода. Прирастив, заставил Молчанова выключить интерком, и тут же в этом вроде бы выключенном интеркоме раздался его, Клаусов, голос.

— Так не подслушают, — сказал Клаусов голос во вроде бы выключенном интеркоме.

Секунда тишины.

И снова Клаус:

— Лафорж до сих пор не смог распаролить твою эллипсету.

Матвей хмыкнул:

— Все? Тогда я пошел.

— Нет, не все. В чем ты меня обставил?

— Я пошел, — повторил Матвей. — Не годится последнему пассажиру задерживать лифт.

— Ты не последний. Крэнг тоже летит. Вдруг ни с того ни с сего решился, говорит: «Не могу бросить друга, столько лет вместе»… — Кадыр-оглы судорожно перевел дыхание и опять спросил: — В чем ты меня обставил?

— Почему ты вообразил, будто я тебя в чем-то?..

— Крэнг, н-нагар дюзовый. «Не могу бросить» — это фюр думкопф… для дураков. Хитрый каналья прикинул, что к чему, и понял: быть при тебе выгодней.

— Естественно. — Радуясь, что лицо его надежно скрыто дыхательной маской, Молчанов беззаботно и широко улыбался. — Вполне естественно. Дружище Крэнг слишком давно и слишком хорошо меня знает.

Клаус, и без того стоявший меньше чем в полушаге, вдруг шатнулся вперед и почти прилип к собеседнику:

— Древняя-древняя поговорка: есть человек — есть проблема, нет человека… Назови мне хоть одну причину, по которой я не могу уфутлярить тебя прямо сейчас!

— Я назову три.

— Ой, только не надо про благодарность спасенного к спасителю!

— Тогда две с половиной, — невозмутимо сказал Матвей. — Во-первых, если ты меня «уфутляришь» (классное выраженьице, надо запомнить!), ты так никогда и не узнаешь, в чем я тебя обставил. Ни-ког-да. Понял?

— Да, — согласился Кадыр-оглы. — Это аргумент.

— Второй не хуже. Ты ведь навигатор?

— Ну?

— Значит, работаешь с компьютерами, это твой хлеб. Так?

— Ну-ну?

— Тогда ты вряд ли испытываешь приязнь к «Макрохард груп». По-моему, ты даже слово это толком выговорить не можешь. Так вот: по большому счету, обставил я не тебя, а именно «Макрохард». Как — скоро узнаешь. — Молчанов перевел дыхание и легонько задел кулаком плечо капитана отлетавшегося космолета: — Все равно ты бы тут долго не высидел. Давить сок из цветных тараканов… такие делишки не для тех, у кого в глазах сопространство. Ну, а теперь… — чуть ли даже не дружеским было сделавшийся Матвеев голос вдруг пошел стремительно набирать яду, — теперь маненько про благодарность спасенного… Есть такая у нас поговорочка: не говори гоп… Покуда я вас еще, по большому счету, не спас. Покудова я еще только надеюсь успеть. И если ты сдуру вздумаешь меня не то что футлярить, а просто хоть на столечко задержать, из тебя, дурака, сделают наглядное пособие. Оч-чень наглядное. И поверь: грозило б это тебе одному, я не шибко утруждался бы спешкой. Не понял? Ну и хрен с тобой. Все, свидание окончено.

Резким движением головы Матвей оборвал с маски непрочно, на живую укрепленные провода и зашагал к лифту. По чавкотной синюхе. Под солнцем, похожим на гнойный свищ.

«Лафорж не смог распаролить твою эллипсету…»

Дурень ты, Клаус. Дуралей. На примитивнейшую уловку попался.

Это не моя эллипсета. Слышишь, ты, обрывистый агент монстра от страховых полисов? Это ТВОЯ эллипсета!

Это «семечко» некий бухгалтер вылущил из даренного тобою деструктора. Там нет никакого пароля — информация просто безвозвратно испорчена. И бедный Лафорж напрасно ломает над ней свою старую ушастую голову.

А моя эллипсета при мне. Давеча ты таращился на нее, как страусиха на перепела, презрительно фыркал, ноготком вокруг ковырял… Больше того, чуть ли не силком ее мне навязывал… Не помнишь? А аутбриллы мои не забыл? Хороша грязь на этой планете. Хороша, прочна. Сунуть эллипсетку внутрь полой «сосульки», зашпаклевать, обмазать снаружи — чем не тайник? Особенно ежели кое-кто еще и словечко замолвит: уж позвольте, мол, дурачку вывезти пару-другую алмазиков, все равно у вас не убудет…

Не-етушки, убудет.

Да как!

«Кто может быть заинтересован в контакте с байсанскими аборигенами больше, чем обладатели исключительной монополии на разработку аутбриллов?»

А на деле?

На деле…

Что голосит авторитетный слаженный хор ученой своры про байсанских аборигенов? И уж такой он авторитетный, хор этот, уж такой слаженный… Некто Молчанов поди тоже попал бы под гипноз этой слитной авторитетности, да только его, остолопа, в детстве кой-чему научили.

Когда все-все что-нибудь хором, согласно да складно, наверняка имеется дирижер. Прикинь, кому выгодна очередная «всеобщая убежденность», и сразу поймешь, откуда она взялась. Вот и прорезается то самое «на деле»: разве кто-то может быть заинтересован в пресловутом контакте с байсанцами МЕНЬШЕ обладателей распроэтакой монополии?!

Знали, все знали небось господа макрохардовские воротилы — и кто тут на самом деле разумен, и можно ли с этим подлинным здешним разумом договориться… Знали и наизнанку выворачивались, абы знание свое соблюсти в тайне.

Типично макросовский стиль ведения дел. Признание всадников разумными перетянет монополию на них — значит, нужно, чтоб их НЕ признали разумными. Но трясти из Интерпарламента санкцию на уничтожение якобы вредоносного вида никто даже не думал, причем дело не в боязни повторения Новой Тасмании. Просто зачем же уничтожать то, чем можно так здорово попользоваться?!

И пользовались.

Загадочные кошмарные всадники и их загадочная кошмарная репутация охраняли здесь крупнотвердую монополию надежней, чем «архангелы» — права новоэдемских святош. Охраняли и от «диких» нарушителей монополии, и от попыток перехватить эту самую монополию законным путем — если аж целый «Макрохард» даже собственным сотрудникам безопасность толком обеспечить не может, то уж куда уж!.. И от любых обвинений в незаконном вздувании-поддержании зазвездной цены охраняли тоже… Какое там искусственное ограничение объема добычи, если мы каждую блестяшку кровью оплачиваем, если мы вон даже постоянное поселение не можем себе позволить из-за кровожадных некоммуникабельных бестий?!

Вот так.

Били себя в грудь, учреждали для отвода глаз гигантские премии, а сами подгребли всю информацию и душили, калечили, кастрировали ее, болезную… И подкармливали, подкармливали репутацию кровожадных некоммуникабельных бестий (поддержание репутации — искусство, а искусство требует жертв)… И еще вопрос, не с кое-чьей ли какой-нибудь помощью так кстати погибла ооровская этнографическая экспедиция… Причем если это и вопрос, то чисто риторический.

А вот теперь все наизнанку вывернется.

Теперь информация ВАС душить-калечить начнет. А она, между прочим, баба безжалостная, с наклонностями к садизму… как и все бабы.

Разом — в соответствующий департамент OOP, да в пару-тройку скандальных информ-агентств, да в пару скандальных общественных организаций. Вот они, разумные аборигены Байсана, а вот исчерпывающая информация про успешный контакт. Дилетант, неспециалист — с первой же идиотской попытки…

Так-то.

Выросла, отцвела и заплодоносила идейка, под Крэнгово нытье осенившая все-таки не закисшие от праведной жизни хакерские мозги. И даже состряпывать ничего не понадобилось.

Вот так-то, майн либер фройнд герр Клаус-ага. Так-то. Промежду прочим, отнюдь не даром некто Молчанов угромыхал столько сил на вышибание из молчановской своей души всяких-там расслюнтяйствований. С младых ногтей наобжигался, ну и… Зато теперь… Вон когда-никогда от мамы весточки с надежной оказией добираются, так в каждой, после «Здравствуй, сынок» да «спасибо за деньги, зачем много-то так, себя бы не обделял!», обязательно: «А может, ты и не человек теперь? Может, от компов своих какую заразу электронную подхватил, и сам вроде них заделался? Ты-то мне нужней твоих денег. Хоть на полденька бы заехал, хоть разок бы навестил изождавшуюся старуху…» Как-как вы говорите, герр Клаус? А-а, ну конечно, уж вы бы по первому зову… А так ли? Может, даже вам, майн либер, хряпнуло бы в купол задуматься: а ну как любимого сынка-навещальщика повяжут, а то и грохнут прямо у изождавшейся матери на глазах? Легче ей станет, или же малость наоборот? Ведь чертова же поди уйма всяческих осведомителей всяческих организаций не меньше мамы изождались пробуждения в шкодном хакере сыновиих чувств…

Да уж, так-то. Жалость — штука поопаснее полицейского дестра. С тем не знаешь, кого шарахнет — в которого целятся или который целит; а жалость запросто может и по обоим. И еще она унижает. Причем, расхожему мнению вопреки, не столько того, кого… Тот, кого — он всегда остается с чем-то, а срам глаза не выест, особенно срам притворный… Но в том-то и скотство жалости, что чаще она лупит того, КТО жалеет. Даже не чаще, а практически регулярно. Разнообразно. Например, так, как лупанула вас, герр Кадыр. Агенту такой монстрофирмы надо бы, дорогуша, быть поустойчивей на слезу. Хоть бы ж подумали: а писал бы хакер Молчанов стишки, не пригождайся они время от времени? Вся блатная поэзия слезлива до приторности — как думаете, почему? Первобытные греки говаривали: «Кого-то там бойтесь, чего-то там приносящих». Люди! Жуликов бойтесь, сопливо скулящих!

Но ничего, дружище Клаус. Хакер Молчанов имеет основания полагать, что в результате всей ныне заваренной катавасии ты не проиграешь, а даже выиграешь — несмотря даже на то, что флайфлауерским прожектам Шостака и Ко суждено оказаться в одной заднице с монополией «Аутпутбрилл лимитед». Им, прожектам-то шостаковским, наверняка ведь так и так судилось оказаться в заднице. Только в гораздо худшей. Можно спорить на что угодно: в якобы партнеры навязавшиеся макросы спланировали использовать вашу компашку как сырье для очередной страшилки на тему «вот во что неалгоритмируемые изуверы-садисты-всадники превращают наивных дурачков, пытающихся селиться на Байсане». Но теперь премиленькая эта затея выгореть, будем надеяться, не успеет — стараниями некоего Молчанова. И потому, имейся у означенного Молчанова совесть, она была бы спокойна.

И даже по поводу выменянной на аутбриллы винтовки, из-за которой ничья совесть, конечно же, и не помышляла терзаться… Так вот теперь эта мифическая несамотерзанная совесть и подавно может угомониться. Ибо это благодаря ее, мифической совести, обладателю резня на Байсане должна вскорости прекратиться вообще. Какими бы распереэтакими садистами-изуверами ни были аборигены, а выгоду свою они понимают и правильное понятие о торговле имеют — чего стоит хотя бы их достопамятное «сколько хочешь за свою ни к чему не годную вещь?»!

Да, все это здорово.

Это — главное.

Но есть и весьма приятный довесочек: четыре превосходных вынутых алмаза будут проданы не в фекальной подворотне и даже не по даренному Клаусом адресочку, а на легальнейших основаниях. И отнюдь не за гроши. Народная примета: если у монопольного поставщика проблемы, жди роста цены. Пускай придется терпеть, пускай пройдет полгода, год, пускай цена продержится в прыжке не шибко-то долго (лишь до вступления новых монополистов в законные права)… Пускай. Малость посидеть под деревцем с вытянутой рукой, дожидаючись, пока плод доспеет и сам собой упадет в ладонь, — это нам, уважаемые господа Рашн, Чинарев и Молчанов, теперь уже не зазорно. Потому что деревце сие взращено нами, и плод не может не выспеть нашим же стараниям благодаря.

Потому что когда обстоятельства мешают достижению цели, умный меняет цель, а мудрый — обстоятельства.

Вот такая бухгалтерия, господа.