Элеонора Раткевич
Волчья сила
Дождь словно сеялся сквозь мелкое сито – не дождь даже, а мерзкая хмарь, от которой не спасает толком ни самый плотный плащ, ни огонь в камине. Серая, беспросветная, бессмысленная. Такая же бессмысленная, как здешние леса и болота. Как местные жители, погрязшие в своей непрошибаемой тупости. Если бы Экарду был нужен символ, выражающий все убожество этого края, он бы не затруднился с ответом: конечно, серая пакость, которую здесь именуют дождем.
Экард не удержался и глянул в окно еще раз, будто надеясь в глубине души, что вид, перечеркнутый крестом оконного переплета, каким-то чудом внезапно изменится. Разумеется, не изменилось ничего. Студенистое оплюхлое небо, как и прежде, низко нависало над домами; дождь и не думал прекращаться. Во что он превратит проселочные дороги, Экард старался не думать. Сплошной кисель из грязи, непроезжее месиво.
Кисель Экард дей Гретте ненавидел с детства. А еще больше он ненавидел сказки про молочные реки и кисельные берега. Вот они, кисельные берега – полюбуйтесь, дармоеды! Ни пройти, ни проехать. И быдло здешнее точь-в-точь под стать ландшафту. Ничем их не проймешь. «Истинное просвещение – клинок, рассекающий косность разума». Интересно, кто-нибудь пробовал рассекать клинком кисель?
Экард раздраженно поморщился и отвернулся от окна.
– Вы закончили перевод, Дейген? – нетерпеливо спросил он.
– Так точно, господин комендант, – ответил тот.
Глаза у переводчика были усталые, с припухшими веками, и Экард поневоле смягчился. Разумеется, Дейген не подлинный эгер, а всего лишь полукровка, но истинно эгерийской педантичности и исполнительности ему не занимать. Нет, но какая разница, какая невероятная разница между ним и прочими туземцами! До войны Дейген был учителем. Преподавал он математику, физику и, разумеется, эгери. Родным языком своего отца-эгера Дейген владел блестяще. В его речи не было и следов акцента – чистейший столичный выговор, четкий и безупречный. Да не знай Экард, с кем разговаривает, сорок бы раз поклялся, что Дейген – его соотечественник, а никак уж не местный уроженец. А вдобавок – что образование Дейген получил наверняка в Высшей Школе, ну, или в каком-нибудь другом элитном учебном заведении, и притом закончил его с отличием. В познаниях Дейгена усомниться было невозможно, как и в его исполнительности. И что же, разве это принесло хоть какие-то плоды? Ничего подобного. За годы работы Дейген так и не сумел вдолбить в тупые головы туземцев хотя бы самые начатки эгери. Да и кто бы смог на его месте? Экард вот уже полгода как комендант, но часто ли он видел туземца, способного усвоить простейшие приказы на эгери: «стоять!», «предъявить вид на жительство!», «разойтись!»? Тупое стадо. Дейген зря потратил на них силы. И теперь тратит. Будь эти безмозглые скоты хоть немного поумнее, комендатура не нуждалась бы в переводчике. Это из-за их тупости у бедняги такие темные круги под глазами. Ну еще бы! Как пленного допрашивать – так без Дейгена не обойтись, как очередной приказ коменданта довести до местного населения – так снова Дейгену работа. Он тоже жертва безмозглости туземцев. Нет, определенно надо быть с ним помягче.
– Господин комендант желает проверить? – произнес Дейген, пододвигая исписанные листы к Экарду.
– Нет, – сухо произнес Экард и поморщился. – Я вам полностью доверяю.
Все-таки нельзя забывать, что Дейген не настоящий эгер. При всей своей образованности он иногда бывает потрясающе несообразительным. Ну как может Экард проверить перевод, если не знает туземного наречия? И уж тем более он не разбирается в этих мерзких закорючках, которыми туземцы записывают свою невнятицу!
И все же злость на какого-то жалкого переводчика недостойна истинного эгера. Экард устыдился ее и постарался совладать с собой. Его пальцы машинально погладили свисающую с шеи на серебряной цепочке серебряную волчью голову. Это всегда помогало ему справиться с раздражением.
– Благодарю, господин комендант.
– Не за что, Дейген. Перепишите этот приказ в двадцати экземплярах.
На самом деле и десяти хватило бы – но туземцы вечно срывают или замазывают какой-нибудь пакостью объявления комендатуры, так что лучше заранее озаботиться и приготовить запасные листки с приказами.
Пальцы Экарда вновь прошлись по черненому серебру.
– Господин дей Гретте… разрешите спросить?
– Да, Дейген? – невольно заинтересовался Экард.
Переводчик не обращался к нему с вопросами. Да и о чем туземец, пусть даже и полукровка, может спрашивать коменданта? О том, долго ли ему еще сегодня торчать здесь? Таких вопросов Дейген не задавал. Он был исполнительным и добросовестным. О том, нравится ли господину коменданту здешний климат? Вздор. Так о чем же ему вдруг вздумалось спрашивать?
– Вот ваше подразделение называется «Волчья сила»… и у вас на офицерском перстне волчья голова вырезана, и на цепочке… это ведь Вечный Волк, правда?
– Верно, – кивнул Экард несколько настороженно.
Подобного вопроса он не ожидал.
– Но я читал труды господина Торде… и Олмерка тоже…
То, что полукровка из варварской глуши, оказывается, читал работы Просветителей, было трогательно. Наверное, даже умилительно. И все же Экард был насторожен.
– К чему вы клоните, Дейген? – спросил он отрывисто и почти резко.
– Но ведь господа Торде и Олмерк учат, что никакого Вечного Волка не было. Что все это… ну – легенды… суеверия, затмевающие свет разума… – нерешительно произнес переводчик. – Что они только препятствуют познанию истины… и никакой такой волчьей силы не было… но как же тогда… – Он замялся и выразительно взглянул на серебряную волчью голову.
– Ах, вот вы о чем! – Экарду стало смешно.
Всю его настороженность словно рукой сняло. Ну конечно – откуда Дейгену знать о самых простых вещах! И все же как он старается понять. Познать то, что любому эгеру известно с младых ногтей. Такое стремление непременно надо поощрить.
– Видите ли, Дейген, это все и в самом деле только легенды. То есть ветхий хлам, недостойный того, чтобы в просвещенном цивилизованном обществе кто-то принимал его всерьез. Вы ведь это и сами понимаете, Дейген.
– Да, господин дей Гретте.
– Этому хламу не место в нашей жизни! – Экард спохватился было, что словом «нашей» он как бы присоединяет переводчика к себе, офицеру, военному коменданту и настоящему эгеру – но усердие надо поощрять, так что он вправе проявить великодушие. – Это пережитки прошлого, а прошлое следует отринуть! Но истинно просвещенный разум не пренебрегает ничем! – вдохновение охватило Экарда, и он чуть наклонился к переводчику; серебряная волчья голова закачалась на цепочке. – Понимаете, Дейген, ничем! И даже мусор человеческих предрассудков может послужить делу Просвещения! Никакого Вечного Волка никогда не было – но его образ может являть собой негасимый идеал для новых поколений. Именно таким и должен быть новый человек! Сильным и свободным. Свободным от всех и всяческих предрассудков, от верований и привязанностей – и в первую очередь от так называемой морали. Именно она удерживает человечество от его стремления к вершинам духа! Ее следует сбросить с себя, как гнилую ветошь. Именно поэтому мы носим как воинский знак изображение Вечного Волка – вы понимаете, Дейген?
– Да, господин комендант, – негромко ответил переводчик. – Я понимаю.
– Пора уже, – нетерпеливо прошептал Эттер.
– Нет, Эйтье, рано. Патруль еще не прошел.
– А если они сегодня запоздают? – возразил Эттер. – Так и будем ждать, покуда комендантский час начнется?
Эттер не боялся оказаться на улице после сигнала. Ну и что же, что учителя вечно ругали его, называя шпаной? Подумаешь, велика важность. Ну да, шпана. Зато все закоулки и перелазы он знает, как свои пять пальцев. Никому его на улице не взять. Хоть патруль, хоть облава – Эйтье оторвется от кого угодно. Беда была в другом. В последнее время проклятые эгеры взяли моду во время комендантского часа врываться с проверкой в дома – все ли на месте? И горе той семье, в которой недосчитаются по спискам хоть одного человека! Возьмут всех до единого.
Никогда нельзя предсказать, к кому нагрянет патруль и в какое время – то ли среди ночи спящих поднимут и пересчитывать станут, то ли к самому началу запретного времени подгадают, чтобы перехватить опоздавших. Нельзя Эйтье домой опаздывать – у него дедушка и сестренка. А у Ланны – родители. Неужели она совсем о них не думает? Да и о себе, если уж на то пошло, – ее ведь проверяющие наверняка дождутся и сцапают!
– Если домой опоздаем, а там проверка, можно еще отовраться как-нибудь, – покачала головой Ланна. – Ну, попробовать хотя бы отовраться. А вот если нас патруль с поличным застигнет, тогда нам крышка, и родным нашим тоже. Куда ты так торопишься, Эйтье?
Эттер пробурчал что-то неразборчивое, неохотно признавая ее правоту, и отвернулся.
Белый прямоугольник наклеенного на стену приказа отчетливо выделялся в подступающих сумерках.
Эйтье ссутулился и засунул руки в карманы, чтобы преодолеть искушение – они так и чесались сорвать проклятый листок. Раньше он это проделывал в мгновение ока: раз – и нет листка. Но эгеры так насобачились клеить свои писульки, что с приказом пришлось бы повозиться. Незаметно его не содрать.
Ну и пусть. Сегодня Эттер не будет ни срывать приказ, ни замазывать. Он придумал кое-что получше. Ну… если честно, это Ланна придумала, зато Эттер сообразил, чем ее придумку до ума довести. На его предложение согласились все.
– Патруль, – шепнула Ланна. – Давай…
– Нет, ну я так не согласен! – бойко зачастил Эттер, словно продолжая начавшийся ранее разговор. – Красная цена – три медяка, и никаких!
Уличная торговля была запрещена, но патрули смотрели на нее сквозь пальцы. Эгеры – потому что считали, что здешних варваров никакие законы не исправят, а таскать всех мелких нарушителей под арест – комендатура треснет. А патрули из местных перебежчиков – были и такие – предпочитали поживу аресту и охотно брали откуп. Конечно, всегда был риск нарваться, но до сих пор Ланне и Эйтье все сходило с рук.
Этот патруль был эгерским, и его не интересовало, могут ли дать на лапу тощая замурзанная девица с лотком всякой мелкой всячины и вихрастый мальчишка-покупатель.
– За три я тебе могу только обертку продать, – возразила Ланна. – Восемь, и дешевле не будет.
Эттер сделал вид, что только сейчас заметил патрульных, и быстро поклонился. Всякий раз, когда приходилось склоняться перед захватчиками, его мутило от ненависти. Ничего не поделаешь, надо. Врагу кланяться – голова не отвалится… а наоборот, целее будет. А вот за ваши головы, голубчики, я не только восьми медяков не дам, я за них и трех не дам, и даже одного. Ну и что же, что вы тут ходите, разговариваете, дышите? Все едино вы все покойники. Ох, как вы драпать будете, когда наши придут, – быстрей собственного визга понесетесь, а только никуда вам не уйти…
Ланна тоже поклонилась и даже сделала неуклюжий книксен. Старший патруля поморщился.
– Вот ведь шантрапа, – сказал он на эгери. – А тоже себя женщиной считает…
Двое других патрульных рассмеялись. Эттер сжал кулаки в карманах, глядя, как эти трое проходят мимо – сытые, лощеные, самоуверенные.
– Твари… – выдохнул он, когда патруль миновал их.
– Тише ты, – одернула его Ланна.
– Да что – тише? – Эйтье все же понизил голос. – Они же по-нашему ни бельмеса не понимают! Я же что угодно тут мог нести, когда они мимо шли! Хоть «валите домой, эгеры проклятые»! Они же все равно не поняли бы!
– А если бы поняли? Есть среди них и такие, что по-нашему немного говорят…
Эйтье мотнул головой, не желая снова признавать правоту Ланны – хотя она, несомненно, была права. Кое-кто из эгеров хоть на ломаном варнед, а говорит. Но вот читать на варнед они точно не умеют. Разве станет эгер учить какую-то там грамоту, кроме собственной? Да нипочем и никогда!
И ни один эгер не поймет, что висит на стенке вместо приказа комендатуры – прямо у него под носом!
Скопировать печать было делом несложным – Домар вырезал ее за полдня, благо образчиков хватало: сорванных приказов накопилось предостаточно. Оттиск получился не совсем четким – ну так к утру и настоящий приказ, пропитавшись росой, выглядел бы точь-в-точь как этот. Главное, что почерк похож.
Да, Эттер – шпана и шкодник. И в его еженедельной нотате постоянно красовались учительские замечания. И если не хочешь получить дома взбучку от родителей, приходится проявить смекалку. Эйтье в совершенстве научился подражать почерку учителя Дейгена.
Сейчас-то Эттер согласился бы на любую взбучку, лишь бы родители были живы…
Это раньше Эйтье был дурак. А теперь он умный. И теперь он знает, на что годится его умение. Эгерам головы дурить, вот на что. Это Дейген перед ними выслуживается. В переводчики подался, гад. Ничего, придет время, спросят и с Дейгена.
А может, эгеры его сами в расход пустят? Вот бы здорово! Ну, когда поймут, что висит на месте их поганого приказа…
Они ведь не читают на варнед. Так что поймут не сразу – листок на месте, и печать на нем, как полагается. И почерк тот же самый. Другой почерк их бы сразу насторожил – но если с виду он тот же самый, то с какой стати им приглядываться? Мимо пройдут и не заметят ничего. И покуда местные прихвостни не приметят, будет вместо приказа на стене висеть воззвание! Пусть эгеры почешут свои задницы, пусть поломают головы, откуда оно взялось!
Может, они и правда подумают, что его Дейген написал? Что он только с виду такой весь из себя переводчик?
Навряд ли. Сообразят ведь, что своим почерком он бы воззвание писать не стал. А жаль… хорошо бы они сами его замели, да ведь не станут…
– Держи. – Ланна сунула в руки Эттера листок, уже щедро намазанный клейким варом.
Эйтье еще раз огляделся для верности – нет, везде чисто, – подошел к стене и аккуратно налепил листок с воззванием поверх приказа.
Моллег тяжело вздохнул, достал из кармана платок в сине-желтую крупную клетку и утер вспотевший лоб. Путь предстоял неблизкий. И все же дело того стоило.
Совсем эгеры ошалели со своими реквизициями. Повадились выгребать все подчистую – и то им отдай, и это отдай… а самому что делать, лапу сосать, что ли, как медведю? Сейчас, летом, когда лес кормит, и то невмоготу – а зимой так и вовсе с голоду пухнуть остается. Да еще и поди выберись в тот лес. Эгеры нынче пуганые, им варнаэ за каждым кустом мерещатся, под каждой кочкой – да не просто варнаэ, а непременно летучие отряды! Хоть и далеко линия фронта, а покоя эгерам нет и до зимы не предвидится. Королевский приказ – даже отступая, регулярная армия обязана оставлять во вражеском тылу летучие отряды. Оказалось, урону эгерам от этих отрядов едва ли не больше, чем от самой армии. И ловить их – морока еще та. Сколько уже облав было, да все без толку. Вроде и выследят отряд, и обложат со всех сторон – а добыча как сквозь пальцы просочилась. Вот тут и думай, за грибами ли деревенская старушонка в лес наладилась – или же летучему отряду весточку передать. Не жизнь, а морока сплошная: самочинно по грибы, по ягоды в лес – ни-ни. Попадешься, так или расстреляют, или повесят. А припрет тебя с голодухи за грибами сходить, так и ступай, милый, не в лес, а в комендатуру. Разрешение выправлять. Пропуск. Чтобы от сих и до сих, и попробуй только время просрочить! Еще и на лапу дать изволь, чтобы тебе этот пропуск выправили, а не домой несолоно хлебавши завернули: мол, иди, человече, и спасибо скажи, что тебя никто к стенке не припер и выспрашивать не стал этак душевно, на кой это ляд тебе в лес понадобилось да не растут ли твои грибы у летучего отряда в лагере! Набегаешься этак по писарям, ноги намозолишь, и все ради кузовка-другого грибов. Так у тебя ж еще и половину тех грибов отберут – на нужды фронта, мол. Самого же и сушить заставят. И опять же спасибо скажи, что половину, а не все отберут. А попробуешь утаить хоть малость, если и не вздернут, то горячих всыплют уж наверняка, до зимы забудешь, как на задницу садиться. Зимой-то оно, к слову сказать, все едино поспокойней будет – хоть отряды и летучие, а ходят они по земле и след за собой оставляют. Вот и придется им сразу по первоснежью по укрытиям забиваться, пересиживать. Тогда и эгеры лютовать перестанут.
А много ли толку, что перестанут, если есть нечего?
Хочешь не хочешь, а припас делать надо. С умом делать, хорошую ухоронку выбрать. Такую, чтоб эгеры нипочем не прознали. Чтобы даже свои не прознали. Опасно, конечно… ну да страху бояться – с пустыми руками оставаться. А Моллег отродясь с пустыми руками не оставался, да и с пустым брюхом тоже. Все потому, что не боялся. Пускай тот боится, кто напролом прет. А Моллег голой грудью на дреколье ломиться не станет – так и с какой стати ему дреколья бояться? Не напролом, а в обход идти надо, в обход, окольной тропой. На то человеку и голова дана, чтоб не нарываться. Чтобы с умом жить.
Моллег всегда поступал по-умному, не оплошал и сейчас. За разрешением в комендатуру честь по чести сходил. Зачем в лес прокрадываться тайком, когда можно в открытую пойти, да еще и кузовок с собой прихватить? И не остановит никто. Ну разве подумают эгеры, что не из леса он добро нести хочет, а в лес, раз он сам пропуск выправил? Нет – не его ловить-останавливать станут, а других, тех, кто туда исподтишка прошмыгнуть старается! Небось хрустнет ветка позади, а у такого бедолаги сердце зайдется. А Моллегу бояться нечего, весь он на виду с кузовком своим. Никто ничего не приметит, не скажет, что Моллег тяжело идет, не пустой он. Силы у Моллега всегда хватало, и полный короб он несет легко, играючи, словно и нет в нем ничего. А что грибов из леса принесет маловато – ну так грибная удача не без причуд, иной раз на голой плеши кузов с верхом наберешь, а иной раз на самом что ни на есть подходящем месте ни гриба не сыщешь. Хотя, если не зевать, времени хватит на все, и на грибы, и на ухоронку.
Ухоронка у Моллега была надежная. Отыскал он ее давно, еще мальчишкой. Случай помог. Моллег сорвался с обрыва в речку. Вот оттуда, из реки, он пещерку и заприметил. Никак иначе ее не найти – сплошь заросла снаружи травой и мелким кустарничком. Вход в нее видно только снизу, из реки, и только тому, кто плавать умеет хорошо, – течение в том месте быстрое, сильное, мигом сносит, а дальше вниз по реке омут. Моллег плавал лучше всех своих сверстников.
Надо же, когда детская забава пригодилась! У многих мальчишек есть свое тайное убежище, да не у всех оно остается тайным. Рано или поздно кто-нибудь да сыщет. Это же и есть главная сласть – чтобы не только лучше всех свое убежище укрыть, а еще и чужое отыскать. Выследить, подкараулить, догадаться… убежища Моллега не отыскал никто. Давно уже пора мальчишеских игр миновала, он об этой пещерке и думать забыл. Пришлось вспомнить…
Взрослому куда тяжелее карабкаться вниз по склону оврага, чем мальчишке, да и весит он побольше. Немудрено и сорваться. Но Моллег не сорвался. Ясное дело, отяжелел он с детских лет, но ведь и силы у него с тех пор прибавилось. Сильный, ловкий, ладный… и какого рожна Ланне надо, спрашивается? С какой стати она все косоротится? Чем ей Дейген так по душе пришелся? Уже и свадьбу справлять собирались перед самой войной, да не успели. Теперь-то Дейген не ее полета птица – господин переводчик, не кто-нибудь там. Важная персона. Обычному варнаэ не чета, наполовину эгер. Это называется – приравненный эгер. То есть хоть и не чистокровный, а все же как бы свой. Теперь ему с девчонкой-варнаэ свадьбу крутить невместно. Хотя наверняка ведь она к нему без всякой женитьбы тайком бегает. А что ей не бегать-то – при комендатуре житье сытное. В открытую она, ясное дело, не объявится – но уж тайком наверняка… голод ведь не тетка. Ничего, Моллег тоже не глупей других. У него к зимнему времени хороший припас будет. И не только еда, у него и барахлишко кое-какое на черный день припрятано. Так что еще не сказано, к кому Ланна будет тайком ходить…
Как же Моллегу повезло с этой пещеркой! Спрятать в ней можно любое добро, и не найдет никто, хоть тресни!
Не найдет?..
Снаружи вход в пещерку выглядел нетронутым. А вот внутри кто-то побывал. За широким плоским камнем лежала армейская фляга.
В первый миг Моллег ощутил оглушительное разочарование – надо же, сколько стараний положил, чтобы сюда добраться, и все впустую. Раз его прежнее убежище уже не тайна, ничего здесь не спрячешь. Но ведь и домой назад тоже не понесешь – не припас, который от реквизиции утаить собрался, а грибы должны быть в кузове! Пусть и для отвода глаз собранные, пусть и немного – но это должны быть грибы! Вот теперь и думай, куда второпях добро припрятать хоть на время, да так, чтобы ни люди, ни звери до него не добрались. А все из-за какого-то мерзавца, которому на месте не сидится – ишь ты, в лес его понесло по чужим ухоронкам шастать!
Гнев на неведомого мерзавца пришел чуть погодя. Он шлепнулся поверх досады, словно шмат сала на ломоть хлеба. Моллег откусывал от него – аж за ушами трещало и попискивало. Вот попадись сейчас этот любитель чужих секретов Моллегу под горячую руку, живым бы не ушел, ей-же-ей.
Но мерзавца рядом не было. Только и осталось от него Моллегу, что фляга… а ведь хорошая вещь, добротная. За такую и выменять можно что-нибудь стоящее… опять же если не попасться, ну так Моллег и не собирается попадаться. А если внутри вино или, к примеру, что покрепче…
Моллег встряхнул флягу, но та в ответ не булькнула. Однако и пустой она тоже не была.
Моллег отвинтил крышку – и ахнул, когда из горлышка перевернутой фляги выскользнули свернутые узкой трубочкой бумаги.
Несколько листков, исписанных четким убористым почерком.
И почерк этот был Моллегу отлично знаком.
А кому он незнаком, спрашивается, когда приказы, этим почерком переписанные, по всем стенам расклеены!
Дейген.
Он и тут успел.
Не только эгерскую комендатуру, а и летучие отряды доит понемногу. Численность, вооружение, перемещение – да что угодно! – такие сведения дорогого стоят. Недаром говорят, что ласковое телятко двух маток сосет… Сколько же тебе невидимки летучие платят, ласковый ты наш? Ведь не меньше, чем эгеры. Наверняка не меньше. Да, с таким прибытком Моллегу с тобой не тягаться. Тебе есть что предложить Ланне. Тут ты всех обскакал…
И доскакался.
Потому что бумаги эти – улика верная. Вздернут тебя эгеры, как пить дать вздернут.
И откуда ты только прознал про эту пещерку? Тоже в речку упал? А отчего бы и нет? И что ни разу не столкнулись друг с другом, тоже не диво – Моллег на добрых пять лет старше. Когда он детские игры забросил, ты как раз в той поре был, чтобы всюду лазить и карабкаться. Вот только зря ты сюда залез, Дейген. Все ты у Моллега отнял, как есть все. И уважали тебя всегда больше, хоть и отец твой не из здешних мест, а приблуда эгерский. И Ланну ты отбил. И даже ухоронку эту, тайну детскую, и ту присвоил. А зря. Не будет к тебе больше Ланна тайком бегать. Покойникам девицы без надобности, да и они девицам в хозяйстве ни к чему.
Моллег затолкал бумаги обратно во флягу и задумался. Если по уму, то оставлять здесь флягу без присмотра не стоит. Она ведь здесь не просто так лежит, а кого-то поджидает. Того, кому бумаги эти нужны. Человека из летучего отряда. Поди догадайся, когда он придет. Может, покуда Моллег до комендатуры доберется, флягу уже и поминай как звали! И как потом доказать, что фляга на самом деле была и бумаги в ней были? Нет уж, с собой надо флягу брать. Барахло где-нибудь поблизости припрятать, чтобы ему самому вся эта история боком не вышла, – и в комендатуру! А там уж флягу и предъявить… главное, чтобы Дейген раньше времени не понял, с чем это Моллег заявился. А хоть бы и понял – куда он из комендатуры денется? Кругом эгеров, что блох на собаке, и все при оружии…
Экард встал и с хрустом потянулся. Спина ныла так, словно он после марш-броска заснул в канаве… нет, не в канаве даже, а в холодном каменном карьере. Вот она, прелесть продвижения по службе. Нижние чины наживают прострел в пояснице, сидя в окопах, а господин комендант – за письменным столом. Условия более комфортабельные, но итог один и тот же. Так ли уж велика разница, где надсадить спину – за бумагами или в окопе, как нажить язву желудка – давясь скудным зачервивевшим пайком или забывая по целым дням поесть, потому что времени на еду нет?
– Заканчивайте, Дейген, – устало произнес он. – Обедать пора.
Обедать было пора часа три тому назад. Но что же поделать, если работы невпроворот?
– У меня еще список по реквизициям не закончен, господин комендант.
– Так заканчивайте, – поморщился Экард. Вот ведь некстати переводчика усердие одолело! Более некстати может быть только одно – если сейчас ни с того ни с сего на коменданта вдруг обрушится срочная работа. По счастью, взяться ей неоткуда…
Господин дей Гретте ошибался.
– Да? – совсем уже раздраженно произнес он, когда в дверь постучали, и мгновением спустя в кабинет торопливо вошли двое охранников. Между ними шел рослый туземец. – Что там у вас такое?
Ничего хорошего, мысленно сам себе ответил Экард. Иначе бы не стали ко мне этого мордоворота тащить. Со всякой мелочовкой и без коменданта разобраться можно. Это что-то серьезное…
– Госьподьйин комьйендант… – безбожно коверкая эгери, произнес туземец. – Воть…
Он вытащил из-за пазухи и судорожным движением протянул Экарду флягу.
Экард с нарастающим удивлением и раздражением взял ее, встряхнул, нахмурился и открыл.
Вытряхнул содержимое.
Ему хватило одного взгляда на бумаги.
– Взять! – рявкнул он, дернув головой в сторону переводчика.
Тот и подняться из-за стола не успел. Его скрутили, заломив ему руки за спину, без малейшего промедления. Четкое повиновение вышестоящим – вот на чем веками стоял сияющий идеал эгерской свободы и могущества.
Туземец тем временем быстро говорил на ломаном эгери, то и дело сбиваясь на свое варварское наречие, давясь и захлебываясь торопливыми словами. Экард не вполне понимал его болтовню, да по правде говоря, не очень и вслушивался. Что-то о грибах… о том, что грибы нужны, они очень вкусные и съедобные… а пещера? Пещера, надо полагать, несъедобная, зато ее можно увидеть со стороны реки, случайно. И туземец ее увидел – совсем-совсем случайно, а в пещере грибов не было, госьподьйин комьйендант…
Этот болбочущий туземец был ясен Экарду, как белый день. Конечно, пещерку он увидел никак уж не случайно. Туда он и шел, а вовсе не за грибами. Наверняка что-нибудь от реквизиции припрятать хотел. И пусть его. Недосуг сейчас мелкого мошенника за грудки брать. Пусть получит свою награду покамест. После до него черед дойдет, после. А до тех пор пусть тешится и считает себя со своей примитивной хитростью умнее всех. Не до него сейчас. А вот Дейген…
Надо отдать мерзавцу должное, самообладания он не потерял. Не пытался сопротивляться, кидаться к окну или выхватывать флягу, чем выдал бы себя с головой. Нет, он держит себя как невиновный, для которого внезапный арест – полная неожиданность и вдобавок чудовищная ошибка. А лицо у него – с таким лицом прямая дорога в лучшие столичные театры! Растерянное, изумленное… даже оскорбленное: мол, за что это мне такая несправедливость? Хорош, ничего не скажешь…
– Господин комендант, – чуть задыхаясь, произнес Дейген, когда рослый туземец наконец-то выдохся и умолк, – что это значит?
– Нет, Дейген, – процедил Экард, швырнув на стол бумаги, – это ты мне скажи, что это значит?
– Это бумаги, заполненные моей рукой, – ответил переводчик. – По крайней мере, почерк похож на мой. Что это, господин комендант? Откуда?
– А вот это ты мне и расскажешь, – медленно и широко улыбнулся Экард. – Все расскажешь. Теперь мы с тобой иначе поговорим…
Он ударил кулаком изо всей силы, с размаху впечатав офицерский перстень в скулу Дейгена.
Дейген свалился на пол, с грохотом перевернув стул. Экард наклонился над переводчиком, сгреб его за воротник и приподнял.
– Иначе, – прошептал он Дейгену прямо в лицо. – С глазу на глаз. Нам ведь не нужен переводчик – правда, Дейген?
Серебряная волчья голова покачивалась над самыми глазами арестованного.
Повод, чтобы часто заглядывать к Ланне якобы по-соседски, у Эттера был самый что ни на есть подходящий. Разве мальчишка что-то смыслит в стирке? А кому еще, кроме него, за такое дело взяться? Дедушке старому? Или сестренке малолетней? Некому у них в доме стирать. Так почему бы молодой соседке не помочь им со стиркой – за лишний ломоть хлеба, кочан капусты да малую толику соли? Ничего удивительного, что Эйтье то и дело к соседям с узелком шастает. Подолгу ведь не засиживается…
Эйтье и сегодня не намеревался засиживаться. Домой он собирался вернуться засветло, задолго до наступления комендантского часа. Он уже совсем было надумал уходить, когда дверь распахнулась настежь, и в ее проеме показался Домар – губы трясутся, весь белый, в лице ни кровинки.
– Дейгена взяли! – выпалил он.
Ланна, едва привстав, вновь опустилась на лавку.
– Фью-ю-ю-ю… – махнул рукой Эйтье. – И за что ж его эгеры замели? Слишком много на лапу брал или со счетами мухлевал?
– Сведения добывал для летучего отряда, – произнес Домар, все еще задыхаясь от быстрого бега, и без сил привалился к стене.
– Да иди ты… – ошеломленно выдохнул Эттер.
– Точно тебе говорю, – помотал головой Домар. – Для того здесь и остался. Прямо под носом у эгеров все проворачивал… Моллег, сволочь, донес. Вроде как выследил его случайно или подстерег… какая теперь разница!
Для Дейгена и впрямь разницы никакой.
Для Дейгена, которому Эйтье не далее как вчера желал испробовать на своей шкуре все радости каталажки и всю приятность петли на шее. Для Дейгена, который отлично знал, что его ждет в случае провала, не мог не знать – ведь он присутствовал при допросах. Всякий раз присутствовал – он же переводчик…
Ланна так и не произнесла ни слова. Даже в лице не переменилась. Только сцепленные вместе пальцы стискивались все сильнее и сильнее.
– Ланна, погоди… погоди же… – торопливо бормотал Эйтье. – Вытащим мы его… прежде времени не хорони… вот как есть вытащим…
Домар покачал головой:
– Поздно. Комендант, трупоед клятый, сразу его в подвал поволок. Очень уж ярился, что Дейген его вокруг пальца обвел. А из подвала дорога известная – не на расстрел, так на виселицу.
– По дороге отобьем! – упрямо дернул ртом Эттер.
– Уходить тебе надо, Ланна, – сказал Домар так, словно Эйтье и не говорил ничего. – Прямо сейчас. И тебе, и матери с отцом. Пока еще можно уйти.
Ланна сидела недвижно, будто не слышала его.
– Уходить надо. – Домар ухватил девушку за плечи и с силой встряхнул. – Все ведь знают, что у вас любовь была, вон даже свадьбу играть собирались – а ну как настучит кто? Да тот же Моллег хотя бы! Или другая какая гнида найдется…
– Так ведь Ланна же не знала ничего… – с трудом вымолвил Эйтье, чувствуя где-то внутри тяжелый ледяной комок.
– А коменданту какая печаль, знала или не знала? – развернулся к нему Домар. – Так он и поверит, что Ланна с Дейгеном не для отвода глаз порвала, а на самом деле! Что Дейген ни одной живой душе не сказался и ей тоже! А хоть бы и поверил – думаешь, Лан это поможет? Ты с чего взял, умник, что мясник этот ее спрашивать будет? Он не ее, он его спрашивать будет! Поставит Ланну перед ним – вот тебе, друг ситный, невеста твоя, и если язык ты не развяжешь, то сам знаешь, что ней станется. Этого ты Дейгену желаешь? Или Ланне?
Эттера передернуло.
– Наконец-то головой думать начал, – тяжело бросил Домар. – И на том спасибо. Собирайся, Лан. Времени у тебя всего да ничего. А Эйтье…
– А что – Эйтье? – огрызнулся мальчишка. – Я Дейгену никто и звать никак. Заноза в заднице. В любимчиках у него не хаживал, да и не за что было – с моими-то отметками. Меня ловить-хватать никто не вздумает, чтоб на него надавить. Так что мне убегать резону нет. Я-то как раз остаюсь. Разузнаю, что смогу. Слышишь, Лан? Вот тебе самое честное слово, зарок поперек ладони – я что-нибудь придумаю, слышишь?
Ланна кивнула ему – по-прежнему молча. Слова не шли с языка. Она не могла заставить себя заговорить. Не могла заставить себя коснуться губами его имени – Дейген. Будто, пока она молчит, пока не притрагивается губами к беде, эта беда как бы невзаправду, как бы не здесь, не сейчас, не с Дейгеном, но стоит Ланне назвать ее по имени, и она станет сбывшейся.
Дейген, Дейген, Дейе…
Как же нравилось Ланне его имя в той, прежней жизни, которая называется «до войны»! Как нравилось то и дело окликать его – просто для того, чтобы произнести вслух «Дейе»! Еще до того, как он сказал ей, что любит, раньше, до того, как они в первый раз поцеловались… да она ведь и не надеялась понравиться ему, это вокруг все видели, что Дейген в ней души не чает, а она не видела, ведь она любила, а любовь слепа… не видела, не надеялась, мечтать не смела, что когда-нибудь поцелует его, – зато она могла звать его по имени, касаться этого имени губами, это была ее тайна, ее поцелуй… Дейе…
Как же недолго они были счастливы – и как ослепительно! А потом началась война, и Дейген собрался в ополчение. Его не взяли – здоровьем не вышел. В те дни Ланна радовалась, дуреха, – сколько женихов и мужей ушли на фронт, сколько по ним слез пролито, а ее Дейген с ней, и ей не придется бессонными ночами молиться, чтобы только живым вернулся. Лучше она помолится за того офицера с призывного пункта – измотанного, с серым от недосыпания лицом… это он говорил с Дейгеном, и после этого разговора Дейе уже не пытался никому доказывать, что он здоров, – так пусть офицер в заношенном мундире вернется к той, кто его ждет, пусть вернется живым!
А потом пришли эгеры, и мир для Ланны почернел.
Гадко было радоваться, что твой жених с тобой, покуда чужие женихи воюют, это Ланна понимала. И ругала себя ругательски – но все равно радовалась. До того дня, когда Дейген пошел на службу к захватчикам.
Он с ней и словом не перемолвился тогда. А если бы и попробовал что-то сказать, как-то оправдаться… она и сама не знала, что бы она тогда сделала. И не узнала. Он просто натолкнулся на ее взгляд и остановился. А потом молча развернулся и ушел. Никогда ей этого не забыть. Как блестели его новехонькие сапоги, когда он шел через площадь, как ветер шевелил его волосы, как она смотрела ему в спину… как они все смотрели…
Ее жалели. При ней никогда не заговаривали о Дейгене. И сама она никогда о нем не говорила. Но как избыть чудовищный стыд, как избыть вину? Что делать с неотступным отвращением к самой себе? Говорят, в старину в иных краях в голодные годы людей ели… наверное, так и было на душе у тех, кто узнал, что накормили его человечиной: не знал, что совершил непрощаемое, и нет вины в неведении, а простить себя нельзя, ничем сделанного не воротишь и не смоешь, и никогда, никогда оно не забудется…
А самое мерзкое – это сны. Сны, в которых нет войны, нет эгеров, и Дейе смеется, ловя губами вишни прямо на ветке, и у Ланны сердце щемит от нежности… а поутру вся подушка мокрая от слез, и Ланна не знает, кого она ненавидит сильнее, Дейгена или себя.
Тогда ей казалось, что это пытка, что длиться она будет вечно и ничего страшнее быть не может.
Тогда она думала о себе.
А сейчас она не может себя заставить подумать о себе.
Она думает об усталом офицере, который говорил с Дейе – с глазу на глаз говорил. О том, что Дейе никогда не жаловался на здоровье.
И о том, как Дейе шел через площадь…
После того как Экард распорядился повесить четверых туземцев, посмевших не явиться по приказу комендатуры на показательную экзекуцию, пропускать казнь не отваживался никто. Они все были здесь – угрюмая, плотно спрессованная толпа.
Именно то, что нужно Экарду дей Гретте.
Оцепление удерживало толпу в повиновении, как и всегда. Туземцы почти не обращали внимания на солдат. Для здешнего быдла вид оцепления был настолько уже привычен, что солдаты казались толпе наверняка скорее декорацией, чем действующими лицами. И только Экард знал, какой спектакль будет вскорости разыгран на этой площади.
Потому что у коменданта дей Гретте не было выхода.
Он должен был заставить Дейгена говорить. Любой ценой.
Разумеется, это было для Экарда личным противостоянием. Слишком личным. А разве могло не быть? Проклятый полукровка провел его, как желторотого новобранца. И если бы не случайность… это просто в голове не укладывается! Ну не может какой-то тупой варнаэ обмануть эгера, у него на это просто мозгов не хватит! Нет, это эгерская кровь Дейгену помогла – та самая, от которой он отрекся! Его – полукровку, недочеловека – приравняли к людям, к истинным эгерам, а он отрекся от эгера в себе… ублюдок, порченая кровь, мерзкая помесь! Таких надо сразу стрелять.
Злоба на предателя-полукровку была вязкой и скрежещущей, как песок на зубах. Она требовала утоления. Дай Экард себе полную волю, и переводчик уже был бы мертв. Однако коменданту пришлось поступиться собой – потому что со смертью Дейгена у него не оставалось никаких шансов покончить с летучим отрядом.
Разумеется, Экард отрядил людей в засаду, едва только Дейген был арестован. За бумагами должен прийти связник. Из леса прийти, из летучего отряда. Не стал бы Дейген таскаться в лес, всякий раз рискуя быть обнаруженным, будь у него на связи кто-то из местных! Или местный связник у него все-таки был, и это не переводчик, а его сообщник оставлял бумаги в пещере? Может, и так… но тогда тем более надо поскорей организовать засаду! Если между Дейгеном и летучим отрядом нет посредников, никто не узнает о его аресте, не успеет узнать. А если Дейген орудовал не один, связника могут и предупредить. И тогда уж напасть на след отряда не получится – уйдут мерзавцы летучие, и поминай как звали! Некогда раздумывать, есть ли у Дейгена пособник, некогда – не думать надо, а опередить его, даже если его и нету вовсе! Отправить группу захвата – а уж тогда и Дейгена в оборот брать. Быть того не может, чтобы у предателя только эта пещерка и была за душой! Наверняка ведь и другие способы для связи у него есть, да и связник может оказаться не один, и сообщник…
К сумеркам комендант вымотался и взмок так, что ему пришлось сменить рубашку. Дейген терял сознание дважды. А толку никакого.
Когда Дейген потерял сознание в третий раз, вернулась группа захвата. Или, точнее, то, что от нее осталось.
Глядя на двоих израненных людей в грязных окровавленных лохмотьях, еще утром бывших щегольскими мундирами, Экард только зубами скрипел. Похоже, тупость туземцев заразительна. Или это в здешнем воздухе носится какая-то гнусь, от которой разум превращается в свою противоположность? С таким треском провалить задание – это еще суметь надо!
Группа захвата под водительством туземца отправилась в пещерку. Проводник из Моллега вышел аховый. Шел, как к себе домой, не таясь. Ну ладно, у него соображения нет – а остальные куда смотрели? Себе под ноги, чтобы не поскользнуться? И пусть эти двое не уверяют, что шли тихо, – это по их меркам, может, и тихо, а на самом деле наверняка и ветками сухими хрустели, и сапогами топали, и переговаривались! Нашумели на весь лес. А может, и не нашумели. Может, треклятый переводчик тайный знак для связника оставлял, примету – мол, все чисто, а эти остолопы ее ненароком и задели. А может, даже и не они задели, а туземец ее порушил, когда в первый раз в пещерку лазил. Одним словом, не засаду группа захвата устроила, а ловушку. На себя самих ловушку. Замечательно придумали – поджидать связника в пещерке. Что значит – а больше там спрятаться негде? Что значит – часового укрыть негде? А если подумать? Да, именно подумать, а не лезть скопом в эту самую пещерку! Замечательный план, нечего сказать – вот зайдет связник в пещерку, тут-то мы его и скрутим! А связник и не подумал заходить в пещерку. Подобрался тихо, неслышно, понял, что внутри засада поджидает, мог бы и уйти незаметно, как пришел, да видно, решил противника за спиной на всякий случай не оставлять. Запальный фитиль поджег да ручную бомбу внутрь и закинул. А разлет осколков у нее такой, что половину засады сразу насмерть посекло. Кое-кому, впрочем, и просто камнем по голове досталось – ну не предназначена пещерка для того, чтобы в ней бомбы рвались! А кого не убило и не засыпало, тому явно соображение поотшибало, если сдуру из ловушки наружу полезли, чтобы либо пулю пистолетную, либо удар ножом схлопотать. Только двое и уцелели – израненные, контуженые. Пока очнулись, пока из-под завала кое-как выгреблись, связника и след простыл.
Отправить двоих остолопов под трибунал всегда успеется. С этим можно и повременить. А вот с Дейгеном миндальничать некогда. Не на дни счет идет – на часы!
Задним умом все крепки. Знать бы заранее, что связник заявится сегодня, Экард бы не засаду на него устраивал, а собак по свежему следу пустил. А теперь локти кусать поздно. Все нити, ведущие к летучему отряду, оборваны в одночасье, одна только и осталась – Дейген. Последняя, хитрым узлом завязанная…
Незадолго до рассвета Экард окончательно убедился, что ниточка эта скорей порвется, чем развяжется. И допустить такой исход он никак не мог.
Вот тогда его и осенило.
Не подобает офицеру победоносной эгерской армии быть суеверным. И все же мысль о том, что наитие снизошло к нему именно на рассвете, вселяла уверенность. В самом деле – разве не рассвет символизирует зарю грядущей победы?
Отдавая приказ к полудню согнать туземцев на показательную экзекуцию, Экард не сомневался – его ждет удача.
Эттеру из чердачного окна комендатуры был виден только его затылок. Эгер стоял к комендатуре спиной, широко расставив ноги. Эйтье представил мысленно, как он кидает нож, как тяжелое лезвие вонзается в эту ненавистную спину… он бы нипочем не промахнулся! Кто угодно, только не он. Проклятый дей Гретте заплатил бы за все сполна. Вот только потом эгеры за коменданта поквитаются, и не с одним только Эйтье. За эту тварь в погонах расстреляют не меньше полусотни. Только поэтому он до сих пор землю топчет. Но как бы хорошо вошел нож между лопаток, обтянутых черным сукном мундира!
Вот только Дейгена это не спасет и не вернет…
Просочиться втихаря в комендатуру в надежде на некий неясный ему самому случай Эттер все-таки сумел. Но на этом его удача и закончилась. Ну не считать же везением то, что он ухитрился остаться незамеченным! Ведь ему так и не удалось подобраться к Дейгену. Эйтье надеялся, что успеет хотя бы разузнать что-нибудь за ночь – должны ведь и эгеры когда-нибудь спать. Надежды его пошли прахом – допрос длился до утра, а утром комендатура наполнилась звуками шагов и голосами, и Эттер едва успел улизнуть и затаиться на чердаке. Наступал день – а значит, если Дейген еще жив, он получит передышку. Не все же коменданту арестованного мордовать. А кому попало он своего бывшего переводчика не доверит, это ясно, иначе сделал бы это раньше и отправился на боковую. Нет, показания он из Дейгена хочет выбить сам. Кровоглот. Живодер. Но для Дейгена это означает передышку. И если Эйтье очень повезет, он сумеет тем временем…
Он не сумел ничего.
Эттер беззвучно ахнул и закусил костяшки пальцев, когда Дейгена выволокли на площадь.
Боги всемилостивые… как же его отделали!
Наверное, это можно назвать лицом. Наверное. Точно так же, как эти окровавленные лохмотья можно назвать одеждой. Дейген, всегда такой подтянутый, аккуратный до щегольства, терпеть не мог нерях и неряшливости, Эттеру от него вечно перепадали выговоры за изгвазданную рубашку или растрепанные волосы. А уж сколько раз Дейген отчитывал его за кляксы и помарки в тетради – не говоря уже о позабытых домашних заданиях…
На глаза навернулись слезы. Дейген, какой же ты все-таки гад… ну почему, почему ты не говорил, что ты герой, – я бы эту твою математику знаешь как учил бы!
Дейген каким-то непостижимым образом все еще держался на ногах, однако силы его явно были на исходе. Но рядом с ним все равно торчали охранники – двое дюжих мордоворотов, готовых в любой момент выхватить оружие. Эттера замутило от вновь прихлынувшей ненависти. Мразь трусливая, вот они кто! Дейген чуть живой, руки у него за спиной связаны – а эта погань все равно его боится!
При виде Дейгена толпа колыхнулась на месте – и снова замерла, когда комендант поднял затянутую в перчатку руку.
Сделалось так тихо, что Эйтье невольно затаил дыхание, словно бы там, внизу, его могли услышать.
– Переводи, – коротко бросил комендант патрульному из местных.
Вот уж по кому петля плачет горючими слезами, так это по таким прихвостням. Но эта вошь живет – а Дейген…
– Этот человек, – начал комендант, то и дело останавливаясь, чтобы патрульный мог вникнуть в сказанное и перевести, – виновен в шпионаже. Он передавал сведения бандитам из летучих отрядов.
Если все-таки бросить нож в спину коменданта, он умрет. А спустя мгновение на площади начнется бойня…
– Он должен быть казнен по законам военного времени. Однако у него наверняка есть сообщники, которых он не пожелал назвать.
Комендант сделал паузу.
Эйтье замер. Он не мог понять, зачем комендант это говорит. Не мог понять, почему комок подступает к горлу…
Почему комендант держит в руке часы.
Эттеру было отчетливо видно, как играет солнечный луч на золотой крышке часов. Как комендант щелчком откидывает крышку и смотрит на циферблат…
– Поэтому, – комендант возвысил голос, – этот человек будет казнен не сразу. Пока он не перечислит поименно своих сообщников и не назовет явки для связи с бандитами и известные ему места их возможной дислокации, каждые три минуты специальная команда будет расстреливать по два человека из присутствующих.
Поздно.
Поздно убивать коменданта. Это уже ничего не изменит. Бойня все равно начнется. Потому что Дейген не может и не должен заговорить.
И не может и не должен промолчать.
Дейген, что же это выходит… ведь я же спасти тебя хотел… вызволить… я же для этого пришел… а получается, что я…
Я сделаю это, Дейген. Ты никогда мне не простишь, если не сделаю.
Потому что мертвые не говорят.
И даже кровавая собака дей Гретте не станет расстреливать невинных, чтобы развязать язык покойнику.
Слезы застилают глаза, слепят, и Дейген расплывается в неверном туманном мерцании, он то ближе, то дальше…
– Приступайте! – велел комендант, и Эттер, закусив губу, метнул нож.
И тут Дейген рванулся вперед.
Он не знал, не мог знать, что разгильдяй и лоботряс Эттер прячется на чердаке. Но он знал, что не может ни молчать, ни говорить – а значит, должен умереть. Он рвался навстречу смерти – едва ли он надеялся хотя бы сбить коменданта с ног. Он надеялся на выстрел. На то, что его убьют при попытке нападения. Ничего другого ему не оставалось.
А Эттер промахнулся.
Нож вонзился между камней замостки прямо перед Дейгеном, и тот в рывке буквально пролетел над ним.
Тело Дейгена словно надломилось чуть ниже лопаток, сами они неестественно вздернулись вверх, голова потянулась вперед, линии тела выгнулись и смазались. Веревка то ли лопнула, то ли слетела долой, и руки… нет, уже лапы полоснули тугой воздух. Остатки одежды клочьями расшвыряло по сторонам.
То, что для человека – полтора десятка шагов, для волка – прыжок.
Комендант не успел даже выхватить пистолет.
Зубы волка сомкнулись на его глотке.
И тут загрохотали выстрелы.
Охранники не успели удержать Дейгена – да и кто мог ожидать от чуть живого человека такого рывка! Но человек у них на глазах обернулся волком – и теперь они палили в этого волка. Они еще не понимали ничего, они еще даже не боялись, ужас запаздывал, не поспевал за превращением…
Ужас настиг оцепление и охранников, когда их выстрелы буквально изрешетили волка, отшвырнув его от тела коменданта. Когда израненный волк вздернул голову и завыл, и, повинуясь его зову, на площадь обрушились сумерки. Когда волк встал, шатаясь, и шагнул к оцеплению, и из его ран вытолкнулась кровь – а вместе с ней кусочки свинца. Раны, словно кровавые рты, выплевывали пули и смыкались.
Он шел, нетерпеливо мотая головой и взрыкивая в ответ на выстрелы, и пойманные его телом пули выдавливались и брякали оземь. Шерсть его была темно-бурой от крови, но он не останавливался и не ускорял шаг. Казалось, он не остановится, даже если вся его кровь вытечет из жил. Он был один, а стреляющих было много – но им казалось, что они одни, а он везде. Неумолимое и неубиваемое возмездие надвигалось на тех, кто носил на фуражках кокарду с изображением головы Вечного Волка, в которого никто из них не верил. Волчья сила – это всего лишь сказки, легенды. Оборотней не бывает. Понятная опасность вызывает страх – но то, чего не бывает, пробуждает уже не страх, а жуть, отнимая разум и лишая воли.
Еще несколько шагов – и пальба смолкла, захлебнувшись сумраком и паникой.
Волк продолжал идти.
Ни одна живая душа не могла бы сказать, кто в обмершей толпе крикнул первым «Бей живодеров!», кто первым догадался вывернуть камень из замостки…
Волк этого уже не увидел.
Он рухнул, не дойдя нескольких шагов до оцепления.
…Сырая промозглая полутьма.
Пламя дрянной свечи трещит и дергается.
Его отсветы облизывают серебряную волчью голову.
Она качается перед глазами взад-вперед, взад-вперед, словно маятник.
Лицо коменданта вспухает, словно тесто в квашне, и становится неестественно большим, заслоняя собой потолок. На носу у коменданта – капля пота, большая и тяжелая. Она срывается с кончика носа и падает Дейгену на рассаженную скулу, мутная и едкая. Отчего-то это смешно, это так смешно, что Дейген разражается хохотом, он все хохочет и не может остановиться, хотя удары сыплются на него один за другим, он хохочет, пока сознание не покидает его…
…Полуденное солнце над головой обжигает ознобным холодом.
Тело уже почти не ощущает боли, оно уже и вообще почти ничего не ощущает – но этот холод оно чувствует.
Тошнотворная зыбь бессмысленных бликов, вязкое марево.
Из этого марева доносится голос коменданта.
По жилам даже не струится – летит кипяток. Марево раздергивается. Тело мощным прыжком прорывается сквозь медленное, звенящее, пахнущее испугом пространство. Зубы смыкаются, вонзаясь в податливое, дергающееся, враждебное. То, что не должно быть живым.
Теплые сумерки приходят на зов.
Торопливый кашель выстрелов.
Это в него стреляют.
Но он все равно идет.
Идет, пока сознание не покидает его…
Бред? Смерть?
Дейген тихо застонал и приоткрыл глаза.
Над головой – не подвальный свод и не полуденное небо, а потолок землянки. Ничем иным это быть не может.
– Я… живой?.. – Дейген с трудом разлепил губы.
– Глотай, дурак! – рявкнул Домар. – Спрашивать потом будешь.
В губы толкнулся край миски. Дейген покорно отхлебнул густое теплое варево, растерянно пытаясь понять, что же это такое. Он наверняка ел это раньше, тело его помнило, что ел, – но опознать еду не могло. Вкус был знаком, он не изменился – изменилось его ощущение. Оно было другим… неужели Дейгену придется теперь заново узнавать, как ощущается вкус хлеба, мяса, яблока? Или эта странность пройдет? Может, это ему от голода мерещится? Он в жизни не бывал так голоден…
– Еще хочешь? – тихо спросила Ланна, когда миска опустела.
– Да, – неловко ответил Дейген, не вполне узнавая собственный голос. – Очень…
– Еще бы! – фыркнул Домар. – Ты же дважды подряд обернулся, и оба раза чуть живой. Сперва из человека в волка – когда тебе отбили все, что есть. Потом из волка в человека – когда в тебя столько свинца выпустили, что кандальное ядро бы отлить хватило. Это же сколько сил отняло! Ты бы себя видел сейчас! Тощий, как хворостина. Тебе теперь только отсыпаться да отъедаться!
– Это было… чудо? – с трудом спросил Дейген.
– Чудо было, когда тебя толпа не затоптала, – криво ухмыльнулся Эттер.
И Дейген вспомнил.
По-настоящему вспомнил, а не в ошметках полубреда.
Вспомнил – и не знал больше, как ему теперь быть. Человек? Зверь? Кто он теперь для этих людей? А кто он для Ланны? Был предателем – стал чудовищем?
Нет. Не чудовищем. К чудовищу не льнут, не обнимают, не касаются его дрожащими губами, не зовут по имени – «Дейе»…
– Лан, ты его корми давай, – встрял Эйтье, – целовать потом будешь.
Домар молча отвесил Эттеру подзатыльник.
Нельзя сказать, чтобы мальчишку это угомонило. Пока Дейген снова ел, Эттер болтал без остановки. И о том, как толпа набросилась на охваченных паникой солдат, и как сам он выскочил на площадь, уверенный, что Дейген если и не затоптан, то все едино мертв, и все равно бросился к нему, как запустил руки в окровавленный мех, как тащил волка, спотыкаясь и плача, как прокатил его поверх ножа, сам не веря, что успел, в последний миг все-таки успел, как за спиной загрохотали подковы, и на площадь вынесся на полном скаку летучий отряд – это Ланна его нашла и привела… но к его появлению все уже закончилось…
– А потом мы все в лес ушли, – закончил рассказ Эйтье. – Сам понимаешь, оставаться было невозможно. За такие дела не то что расстреляют или повесят – живьем сожгут, никого не пощадят. Ничего, это ненадолго уже. Говорят, фронт уже близко. Скоро наши придут.
Фронт и в самом деле был уже близко – Дейген это знал не хуже Эттера. Даже лучше – потому что у него были сведения из первых рук.
– Волчья сила, ха! – Эйтье все никак не мог угомониться. – Да они же в нее не верили – а вот когда увидели…
– Я и сам не верил, наверное… – сознался Дейген.
– А что тут верить? – пожал плечами Домар. – Тут земля такая… что ни сказка, то о волках. Даже Эйтье и тот знал, что делать надо, чтобы ты опять человеком обернулся. Земля сама понимает, кому помочь и на чей зов откликнуться. Вот она тебе и отозвалась…
– А я разве позвал? – очень тихо спросил Дейген.
– Позвал, не сомневайся, – кивнул Домар. – Все видели.
– Ох, да… – растерянно произнес Дейген. – Теперь от меня уж точно будут издали еще шарахаться…
– С какой это стати? – гневно подняла голову Ланна.
– Действительно, с какой это стати? – усмехнулся Домар. – Все, как есть, видели – ты вдруг пропал, как не было, а на площади явился Вечный Волк – тебя спас, коменданта загрыз, солдат околдовал… сам подумай, разве не для того и Волк, чтобы людей защищать?
– Быть не может, – одними губами ахнул Дейген.
– Еще как может, – подтвердил Домар. – Люди видят то, что хотят видеть, и верят в то, во что хотят верить. Дейген, ты же сам эти сказки собирал, сам легенды записывал – вот и припомни, что в них говорится. Припомни, как в них появляется Вечный Волк. Тот, кто приходит, чтобы спасти. Выходит из ниоткуда – и уходит в никуда.
– Так, значит…
– Значит, правильно ты в него не верил, – очень серьезно сказал Домар. – Потому что нету его. Это земля есть, которую надо отстоять. И люди есть, которых надо спасти. И сказки про Вечного Волка есть. А Волка нету. Потому что Вечный Волк – это всегда человек.