Трускиновская Далия
Окаянная сила (фрагмент)
Далия ТРУСКИНОВСКАЯ
ОКАЯННАЯ СИЛА
(фрагмент)
* * *
Было о чем поразмыслить Алене в дороге, ох, было...
Она выучилась отличать, когда Рязанка ругает ее за что-то явственное - невнимание или неспособность сразу уловить мысль, - а когда вроде и не ругает, но видно, что она Аленой недовольна.
И казалось, что даже не столько Аленой, сколько покойницей Кореленкой, как если бы не нашла старуха кого получше, чтобы силу передать.
А что именно в Алене Рязанку не устраивало - уразуметь не получалось. Вроде и по хозяйству Алена сделалась шустра да переимчива, ходила по соседкам - училась пироги печь, вроде и платила за науку исправно, а бывало - брякнет о чем-то, как сама понимает, а Рязанки и вздыхает, отворачиваясь, не позволяя заглянуть в единое свое око.
Чуть ли не до самого Порхова вспоминала Алена, что да как говорила ей Степанида. А там уж нужно было дорогу опознавать... И до самой Шелони не нашлось времени на печальные и чересчур сложные для Алены размышления.
Алена забралась глубоко в лес речным берегом, перешла вброд Северку, принялась искать тропинку через малинник - а тропинка-то, видать, и заросла. Постояв и поразмыслив, Алена вспомнила ученье ...
- Волку - блудить, ворону - блудить, рабе Божьей Алене на дорогу выходить! Стань, лес, не серым волком, не черным вороном, не елью верховою, а доброю тропою. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа аминь!
Тут же тропочка явственно обозначилась перез ней - хоть и пролегла не сквозь малинник, а скорее уж под малинником, обозначилась иным, менее густым переплетением корней под землей. Алена пошла, раздвигая ветки руками, пошла, пошла... и оказалась на поляне.
Как будто и не уходила - все так же кривился плетень, так же торчала сухая береза и стояла избушка, разве что дверь была приперта снаружи палкой. Дивясь такому делу, Алена подошла поближе - и оказалось, что не палка это, а старая метла.
Хотя Устинья Родимица, старая бесица, и скончалась, однако на метлу, заменяющую засов и замок, всегда для верности кладут оберег.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, я с добром, - сказала Алена. - Мое - при мне, а ваше - при вас. Рана - не к телу, опасность - не к делу, кровь - не к плоти, слезы - не к моим очам, ножны - к вражьим мечам. Благослови меня, ангел-хранитель, и не оставь меня одну. Аминь.
Метла сама собой взяла и отвалилась.
- Уж не для меня ли ты ее поставила, матушка Устинья? - вслух спросила Алена. - Выходит, знала, что приду? И знала, зачем приду... Коли так, права я была - именно то, за чем иду, мне в моем деле и требуется...
Перекрестясь, Алена шагнула в избушку.
Когда она впервые шла сюда, бабы по дороге толковали ей, что Родимица при смерти. Поболее года прошло - за это время наверняка если не из ясок, то из другого села кто-то бегал сюда по бабьей нужде, в надежде застать ведунью живой, и обнаружил труп, и привел мужиков, чтобы хоть без отпеванья, а закопали. А ясковские бабы и без того знали, что померла Кореленка. Сколько могла понять Алена, ведуньи побаивались, но это был страх без злобы. Так что тела в избе не должно было быть.
Его там и не оказалось.
Все имущество Родимицы тоже осталось нетронутым. А поди тронь явится с того света в окно скрестись и костяные руки за своим лопотьем тянуть! За укладку Карпыча Алена могла быть спокойна.
Она постояла, припоминая, куда сунула впопыхах ту заветную укладку...
И не удалось ей это.
На видном месте укладки не нашлось. Алена пошла по избушке, заглядывая во все щели
Наконец вышла она, озадаченная, на середину избенки. Нужна была помощь - ведь видела же во сне Алена, где стоит укладочка, а вспомнить не могла!
- За морем три зори, как звать зорю первую, я забыла, как звать вторую, с памяти смыло, а как звать третью, Богородица мне открыла! Алена похлопала в ладоши, поворачиваясь посолонь, и тут же блеснуло ей из-под скамьи, на которой Родимица помирала, то, что ярко блестеть вроде бы и не должно - старенькая малая укладка из потемневшего дерева, пальцами вылощенного.
Алена открыла укладку и обнаружила там много всякой загадочной мелочи. Перстенек без глазка там лежал, большой медный нательный крест на кожаном гайтане, моточек тесьмы, сережка непарная, лоскуток ткани золотной, еще лоскуток, туго свернутый (а оказалась в нем тоненькая иголочка, мечта всякой мастерицы), гвозди - четыре, и все - ржавые, еще моточек проволоки железной, низка дешевых бус и в холщовом лоскутке что-то твердое. Развернула - и два камушка увидела, но странных, как бы серой, с желтоватым налетом, ноздреватой коркой покрытых.
На вид корка была непрочная. Алена взяла нож и поскребла ее, а потом и вовсе, нажав, попыталась срезать. Кусочек отлетел - и обнарушился блестящий скол. Алена поднесла камень к свету и за пятнышком скола увидела медовую прозрачную глубину.
- Ишь ты... - озадаченно сказала она. - И за этим-то я сюда брела?
Она понюхала камень - запаха не было.
На всякий случай Алена оглядела и ощупала прочее содержимое укладки. Но вещицы молчали. Степаниде, возможно, они бы и поведали свои ворожейные тайны, но далеко была Степанида.
С одним лишь крестом все вроде было ясно - ничего плохого в нем не было, да и быть не могло.
Однако нехорошо, чтобы он и далее лежал со всем колдовским прикладом - решила Алена, отделила его и повесила себе на шею, а укладку сунула в узел.
Выйдя из Кореленкиной избенки, она приперла дверь метлой.
И тут лишь задумалась - да неужто Устинья Родимица с того света за избенкой приглядывает? Кто-то, видать, сюда ходит. А кто бы мог? Разве что Гриша вернулся...
При воспоминании о занятном отшельнике и его чресленнике Алена смутилась почему-то. Куда бы мог податься Гриша? Ведь он - как дитя малое, за ним присмотр нужен, не то на зиму глядя опять в дупло забьется и будет там зубами от холода стучать, пока вовсе не замерзнет. Тогда-то она его в лесу оставила, плохо о его дальшейшей судьбе подумавши...
Так разбередило ее воспоминание, что Алена решила зайти в Яски, узнать - не слыхали ль чего бабы.
И оказалось - слыхали!
Отшельник поднялся вверх по Шелони и оказался у лесорубов, которых сперва удивил чрезвычайно своим обликом и повадкой, а потом им и полюбился - видно, берег Господь Гришу для какой-то особой нужды. Мужики заставили его одеться по-христиански и до зимы продержали у себя.
Когда схлынула вся суета вокруг не на шутку онемевшего попа, нашлись добрые люди - рассказали боярину, как дело было, и Гришу ему представили. А боярин и понимал, что в новую церковь другой поп нужен, и недоумевал - как же с онемевшим-то быть? Службу править он уже не сможет, но ведь и прогонять - грех? Поскольку за Гришей к тому времени числились кое-какие чудесные деяния - разрубленную топором ногу молитвой и наложением перстов уврачевал, помутившегося разумом парнишку, коему бес в образе лешего являлся, отчитал, еще что-то поправил, - то боярин и решил оставить его при церкви, благо всю службу Гриша знал, и обязал его привести в годность старого попа. Гриша взялся за дело со всем рвением, люди так к нему и потекли, особливо - бабы, но онемевшего попа словно сатана обуял - не желал, чтобы над ним Гриша молитвы читал, да и только, руками отмахивался, плевался, как-то и с клюкой за новым батюшкой погнаться вздумал, да Гриша-то шустрый, ускользнул, понапрасну лишь поп запыхался...
- Стало быть, батюшка он ныне? - уточнила Алена.
- Полюбился он доброму боярину, тот дело и уладил, - сказала ей баба, которую она тщательно о Гришиной судьбе расспросила. - Боярин посылал узнать - его, Гришу, ведь и вправду рукоположили. А ты, девка, не сестра ему часом? Сестру он все поминал.
- Я от его сестры ему поклон принесла да крест - материнское благословение, - сказала Алена. Большого вранья в этом не было крест, побывавший в хозяйстве Карпыча, лучше всего было бы отдать именно в церковь, а что до благословения - то разве Господь и Пресвятая Богородица каждый нательный крест не благословили?
- Так ты ступай, в церкви его и найдешь. Наши к вечерне сегодня не ходили, умаялись, но он и в пустом храме служить будет - он такой, спаси его Господи!
Баба перекрестилась, Алена - тоже.
К церкви шла она с некоторым трепетом - как примет ее Гриша?
Вечерня недавно закончилась, две замешкавшие старухи, помогая друг другу, сходили с крыльца.
Алена взошла на церковное крыльцо, трижды с поясными поклонами перекрестилась на осеняющий вход образ Спаса и вошла в темную церковку. Было там пусто, в синеватом кадильном дыму мерцали немногие свечи перед образами. Лишь по левую руку, там, где ставят свечи в поминанье, увидела она двоих, одетых в черное, так что не сразу и бросились они в глаза. Неслышно ступая, Алена приблизилась.
Один был Гриша, он стоял к Алене спиной, в старом круглом клобучке, в древней ряске, не пожелал, знать, обносов с боярынина плеча. Другой, чье лицо она увидела, шагнув вбок, был высокий и плотный кудлатый мужик, из тех, кому на торгу кричат, балуясь, молодые сидельцы: "Дядя, рожу-то вынь из бороды!"
- Тебе говорю, что властию, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю, - устало сказал Гриша. - Сколько можно-то?
- Нет мне ни прощенья, ни разрешенья, - глядя в пол, угрюмо возразил мужик. - И как только дома сяду за стол, так и заплачу зачем я убил его?
- Послушай, свет Савелий, я ведь сколько раз тебя спрашивал - ты хотел убить его? Было желание?
- Нет, батюшка, истинно не хотел! - невольный убийца осенил себя крестом.
- Значит, это вышло невольно? Нечаянно? - терпеливо домогался нужного ответа Гриша - и, видно, не в первый раз.
- Если бы невольно! А топор-то кто положил, чтобы под рукой был? Я, я! И замахнулся кто? Да я же! Как же нечаянно? Нет мне прощения!
Гриша, почуяв, как видно, что в церкви появился еще кто-то, обернулся.
- Аленушка! - радостно воскликнул он. - Что же ты так-то, молчком? Ступай, свет Савелий, этак мы с тобой не договоримся. Нехорошо при людях... Потом приходи.
Кроткое, бледное лицо, окаймленное полупрозрачной юношеской бородкой, улыбалось - как если бы и впрямь долгожданная сестра пришла.
- Мне скрывать-то нечего, - проворчал Савелий. - И так все знают, что я убил, а не кто другой.
Алена тут насторожилась.
Видно, Степанидины уроки пошли ей-таки впрок - учуяла неладное.
- Кого это ты убил, мой батька? - спросила она, внутренне как бы ощетинившись.
- Зятя, - отвечал убийца. - Прокопия. Вора с топором караулил, вор к нам на огород повадился, зять за хлевом поджидал, впотьмах обознался. Дочку повдовил.
- Все службы на коленях простаивает, горемычный, - жалостно вздыхая, добавил Гриша. - Всем миром разобрались, сам боярский приказчик оправдал. И печалюсь о нем, и не вразумить мне его никак.
- Чего уж меня вразумлять. Грешник я! - Савелий громко вдохнул и добавил с неким тайным смыслом: - Великий грешник! И нет мне прощения...
- Епитимью на него наложил - вдвое против приказанного исполнил! добавил Гриша. - Ты чего это, Аленушка?
- Убил, говоришь? - отстранив рукой Гришу, Алена встала перед Савелием, маленькая, но грозная. - Небось, головушку-то ему, бедному, как кочан капустный, развалил?
- Развалил, каюсь, - отвечал Савелий с каким-то мрачным весельем. - Кровь выпустил... За то желаю пострадать, а этот вот не дает. Он думает - на хлеб-воду меня посадил, так я и свой великий грех искупил? Прежний-то батюшка строже был! Он-то меня бы посохом покарал!
Он покачал крупной головой.
- Стало быть, пострадать, батька мой, желаешь? - уточнила Алена. Перед всем миром пострадать?
Ярость, ярость поднялась изнутри откуда-то к самому горлу, норовя огнем выплеснуться! Сила Кореленкина проснулась, Аленой овладела, и возникло в ней вдруг знание таких вещей, о каких Рязанка, кажись, и словечка ей не молвила, уверенная, что Алене этого не понять...
- Уйди, Аленушка, не бабье это дело - о карах за грехи в церкви рассуждать, - спохватившись, попытался унять ее Гриша. - Оно же и в апостольских посланиях сказано, в писаниях от Павла, к коринфянам, кажись... жены в церкви да молчат...
- Ласков ты больно, Гришенька, батюшка, - не в упрек, а как бы преклоняясь перед Гришиной добротой, отвечала Алена. - Ты сам бы его грех замаливать принялся, пост на себя за него наложил, - да хорошо, Господь тебе времени довольно для сего не дал! А ты послушай, что я тебе скажу. Вот тут, в храме, Бог незримо перед нами предстоит...
Отродясь столь красно Алена не говаривала, и осенило ее - откуда вдруг слова-то взялись, но сразу же возникла мыслишка прелестная - как она сейчас с Савелием сразится, да одолеет, да Рязанке о том поведает...
И, распалившись, отдалась она вся этой чужой, но прекрасной ярости!
- Шла бы ты, Алена, - как можно строже велел Гриша.
- Нет, пусть говорит баба! - обрадовался вдруг Савелий. - Пусть говорит! Бабьему дурьему суду покориться желаю!..
- А и покоришься! - воскликнула Алена. - Ты думаешь, перед батюшкой да передо мной гордишься сейчас убийством своим? Ты перед Господом гордишься! Раз Он тебя прощает - то какого ж тебе еще рожна надобно?
- Искушаете вы меня! - вскрикнул тут Гриша, воистину страдая. Ступайте из церкви вон! Оба!
- Гордишься ты грехом своим! - повысила голос и Алена. - Я - вижу! Кабы не гордился - не стал бы кричать: "Нет мне прощения! Нет мне прощения!" А раз сам говоришь, что нет тебе прощения - то чего же ты к батюшке ходишь? Зачем? Вот дают тебе прощение от Бога - а ты не хочешь от него прощения взять! Что ж, тебе его от сатаны нужно?
Гриша, крестясь, шарахнулся, но Алена стояла перед Савелием твердо, хоть и глядя на него снизу вверх.
Тот вдруг усмехнулся нехорошо.
- А хоть бы и от сатаны! - сказав это, Савелий посмотрел на Алену выжидаючи, но, не дождавшись ужаса, глумливо рассмеялся. - Да только как же я сам себя прощу?
Алена как будто ждала этих страшных слов - медленно, словно перед тяжким трудом, перекрестилась.
- Изыди, изыди! - крикнул Гриша.
- Отойди в сторонку, встань на колени и молись, - негромко приказала ему Алена. - А ты, коли меня не боишься, стой, где стоишь!
- Чего же мне тебя, бабы, бояться? Я вот стою...
- Вот и ладно, - Алена помолчала и, глядя мимо убийцы на первый попавшийся на глаза образ, это оказался Пантелеймон-целитель, произнесла негромко: - Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое...
- Да приидет царствие Твое! - перебил Савелий. - Давай, баба, читай "Отче наш", замаливай мой грех!
Алена, не обращая внимания на глумленье, дочитала молитву и закрыла глаза.
Прекрасный лик целителя, с девичьим ртом, с нежно-овальными щеками, кудрявого, как дитя, остался перед внутренним взором.
Алена знала, что ее силы станет на схватку с бесом, обуявшим Савелия. И знала, что ей делать надлежит. Однако желала изгнать нечисть таким образом, чтобы не взвалить на душу лишнего греха. И попросила Господа о помощи...
Очевидно, Господь на сей раз послал ей этого скорого помощника. Алена обменялась взглядом с Пантелеймоном-целителем и с особой надеждой поглядела на ларчик, что он имел в тонкой белой руке. Похож на ту укладку... ну да нечего ее в храме поминать...
Сила просилась наружу. И ощутила Алена радость от того, что удерживает силушку на самой что ни на есть грани...
Мысленно проговаривая оберег, она представила себе, как отворяется ларчик Пантелеймона, как из него исходит сияние, как оно встает шатром, а шатер этот наполняется ровным гулом, перекрывающим всякий посторонний шум...
Оберег запомнился отлично.
- Послал меня Господь с неба на землю, - глядя в глаза Савелию, грозно произнесла Алена. - Подвязал меня Господь медным поясом! Закрыл меня Господь медным котлом! Замкнул меня Господь на тридевять замков! А ключи отдал Матушке Пресвятой Богородице!
Грянул в ушах у нее медный звон! Тридевять ключей в руке у Богородицы ударили громче колоколов!
Этого она не ждала, застыла, приоткрыв рот, - но это было прекрасно!
Алена смотрела сквозь потемневшее лицо убийцы - и видела ослепительно прекрасный свет, но не с небес - как будто тело ее облила сверкающая кольчуга, каждое звенышко которой бросало острый луч, как будто на груди у нее было стальное зерцало - огромная восьмиконечная звезда, чьи лучи вычеканены косыми ложбинами, и она испускала целый сноп белого света! Звон колотился в голову изнутри, и каждый всплеск ключей Богородицы порождал вспышку стальной звезды.
Но сквозь этот звон пробился далекий голос Савелия.
- Одному сатане нет никакого прощения! - кричал он. - И мне тоже нет!
Голос почему-то шел снизу.
И в нем была немалая сила.
Алена знала, что защитила себя, но ей мало было обороны - ярость вошла в сердце, ярость требовала немедленного нападения и сражения!
Сила проснулась - и эта сила сама знала, как ей вздыматься и разворачиваться. Алена торжествовала.
- Знаменуйся, раба Божия Алена, крестом животворящим - одесную и ошую, спереди и сзади! - приказала она себе, но крестом осенилась лишь одним, широким и неторопливым. - Крест на мне, рабе Божией, крест передо мной, крест за мной, крест - дьявола и всех врагов победивший! Да бежат бесове, вся сила вражия от меня, рабы Божией Алены, видевши, яко молнию, крестную силу опалающую!
- Нет, нет, не хочу! Не желаю! - вопил Савелий, и вдруг Алена поняла, что он рухнул, что его бьет и корчит на полу у ее ног.
- Отыде, сатана, от храму и от дому сего, от дверей и от всех четырех углов! - приказала она. - Нет тебе, сатана, части и участия, места и покою, здесь крест господень, Матерь Христова, пресвятая Богородица и все Господне воинство! Отойди, сатана, от раба Божьего Савелия на тысячу дорог, на тысячу полей, где скот не гуляет, где люди не ходят. А здесь святая дорожка на святом месте и святым духом ограничена!
- Нет, не пойду, не желаю! - заорал Савелий совсем уж истошным голосом - и вдруг Алена увидела его.
Она увидела его у своих ног, изогнувшегося, бьющего воздух руками и ногами, мечущего изо рта черную пену, и сам он почему-то оказался обнаженным и черным, до последней степени непристойным и отвратительным.
- Господи, помилуй! - воскликнула Алена.
Это внезапное отвращение к бьющемуся в судорогах человеку приглушило звон Богородицыных ключей. Алена не могла более стоять рядом с Савелием, она шагнула назад, раз и другой, она отступила, а звон делался все тише, а светлая броня стала таять...
Сила-то была, а ощущать ее Алена вдруг перестала!
- Гришенька! - вскрикнула она. - Молись за меня, Гришенька!..
Неизвестно, что увидел и что понял Гриша, стоявший на коленях, спиной к Алене и Савелию, лицом к иконостасу, когда он обернулся. Но он вскочил и кинулся между ними, прикрыл собой Алену, раскинул руки крестом.
- Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! - призвал он. Алена, это же - искушение! Вот оно каково, Алена! Тебя ненавистью искушают!
Она поняла с единого слова.
Тот, кто овладел убийцей, перенес ее отвращение с себя на несчастного человека и переплавил его из божественной ярости в омерзение, подобное тому, какое может охватить при виде нечистот.
- А нет же! - негромко сказала Алена. - А не отдам я тебе его!
И начала сначала.
- Не я вызываю, не я закликаю, не я заговариваю. Вызывает, выкликает, заговаривает Пресвятая Богородица - скорая помощница, своими устами, своими перстами, своим Святым духом!
Алена протянула вперед руки, как бы отдавая их в полное владение Богородице. И знала, что этого мало - в ней была сейчас сила знания, полученного от Степаниды, сила действия, завещанная Кореленкой, но не было еще силы любви. Она не могла найти в себе ту любовь, которую заповедал Христос, к человеку, корчившемуся у ее ног. Гриша - тот мог найти в себе любовь, но она же делала его слабым и беззащитным перед сатанинским глумленьем.
Алена осознала это сейчас явственно - в таком была состоянии духа, что и более сложные истины постигла бы. И сообразила, как быть.
Сжались сами собой кулаки, взяв из воздуха незримые тридевять ключей. И раскрылись, как бы кидая те ключи в лицо злой силе, обуявшей Савелия!
Алена отказалась от надежной защиты медно-звонкого купола!
Эта защита мешала ей сразиться с врагом - ибо нельзя сражаться, имея в каждой руке по щиту.
Нужен был меч... меч? Нет, не оружие! Золотой жезл должны были сжимать эти пальцы, жезл, испускающий не сноп лучей, от коего вспыхивает и человеческая, и бесовская плоть, а единый, подобный игле, золотой луч, выжигающий каждую мельчайшую точку зла!
Мрак в церковке сгустился, Савелий испускал уже не вопли, а громоносый рык, летящий, казалось, сразу со всех сторон, но из глубины мрака, из сердцевины рыка летела к Алене золотая искра.
И озарение снизошло на душу!
И вырос из той искры перед глазами Спас Златые Власы!
И встретились взоры!
- В городе Иерусалиме пред престолом Сам Господь Иисус Христос своим золотым жезлом поражает бесов святым огнем-пламенем! произнесла Алена радостно. - И говорит Сам Господь Иисус Христос Спаситель, над нечистой силой победитель: страстным огнем я тебя вызываю, изгоняю!
Две звонкие нити пряденого золота натянулись в воздухе - это Спас Златые Власы смотрел ей в глаза, а она беззаветно смотрела в глаза ему, и нити провисли, как бы под тяжестью, и коснулись черного и кудлатого кома, не имеющего внятного вида и образа, от которого по дощатому полу церковки расползался стелющийся дым.
- Уходи прочь от раба Божия Савелия, от порожденного, крещенного, причащенного и молитвенного! - соединенная со Спасом этими тончайшими и прочнейшими струнами, приказала Алена. - Выйди, сатана, из уст, из голоса из буйной головы, из белой кости, из красной крови, из шеи, из позвоночника, из сердца, из желудка, из печени, из кишок, из рук, из ног, из жил, из пожил, из пальчиков и суставчиков! Беги отсюда, сатана, во ад кромешный, где твой настоящий приют, и тамо да обретайся!
И от ее слов по струнам, уже вошедшим в черный ком, уже насквозь его прошившим, шло золотое пламя из глаз в глаза, из глаз в глаза...
- Отче наш, иже еси на небесех... - услышала она, как бы издалека, голос Гриши. - Да святится имя твое...
- Беги, сатана, туда, где трава не растет, где ветер не воет, где солнце не греет! - тыча в скорчившегося Савелия сложенным для крестного намения троеперстием, велела Алена. - Беги в бездну, на дно! Беги ты от нас на свое старое время, в бездну преисподнюю, там и будь заклят вечно и бесконечно во веки веков, аминь!
- Да приидет царствие твое... - поддержал ее слабый Гришин голос.
- Шел Господь с небес! Нес животворящий крест! - уже предчувствуя победу, Алена приступила к замку заговора.
- Не хочу, не могу!.. - застонал у ее ног убийца.
- Поставил этот крест на каменном мосту...
Меж двумя натянутыми золотыми струнами воистину стал расти серый каменный крест, воздвигаясь, как на подножии, на распростертом теле.
- Да будет воля Твоя! - голос Гриши крепчал, возлетел под самый потолок.
- И оградил железною стеною, и запер на тридевять замков! А ключи отдал матушке Пресвятой Богородице...
Тут лишь Алена почувствовала, что ее собственный голос слабеет. Но оставить сильный заговор без такого же сильного замка она не могла.
- Никто эти замки не откроет, никто раба Божия Савелия не испортит, ни в жилье, ни на пиру, ни в пути от сего времени, от сего часа, от сей минуты и по всю его жизнь, и по весь его век... Слово мое крепко, яко камень... Аминь, аминь, аминь...
- ... яко Твоя есть сила, и царство, и слава ныне, и присно, и во веки веков... - донеслось совсем уж издали.
Скорбные и нежные губы Спаса Златые Власы шевельнулись... сияние поплыло ширящимися волнами от лика...
Вдруг Алена ощутила на своих плечах несколько чрезвычайно болезненных точек.
Она открыла глаза.
Гриша, приоткрыв от волнения рот и тяжко дыша, тряс ее за плечи.
- Опамятуйся, Аленушка... - просил он. - Ради Господа!..
- Что это со мной? - видя Гришино лицо как бы сквозь золотые круги, спросила Алена.
- Обмерла ты и пошатнулась, - удерживая плечи, объяснил Гриша.
- А он?
- Вот он... жив ли?..
На полу лицом вверх лежал Савелий. Руки его были раскинуты крестообразно.
- Нагнись, послушай, - Алена знала, что если сейчас двинется - то рухнет.
Гриша чуть подтолкнул ее, повернул и прислонил к стене. Сам опустился на корточки, потрогал неподвижное лицо Савелия и в недоумении обернулся к Алене.
- Кажись, жив... Спит как будто...
- Спит... - повторила Алена. - Выведи меня отсюда, Гришенька. Дух тут тяжелый, ладаном надо покурить.
- Дух тяжелый? - Гриша принюхался. - Да что ты Христос, с тобой, откуда?
- Не знаю. А только дышать не могу.
Гриша, обняв Алену со всей скромностью, вывел ее на крыльцо и сразу же отпустил. Она села на ступеньки, стянула с головы черный плат и запустила руки в волосы.
- Покройся, Алена, - попросил Гриша. - Люди увидят, нехорошо.
- Не могу боле... - отвечала она. - В голове как будто кто молотом бьет, как будто сила из меня вся вышла... Погоди... отдышусь... тогда плат надену...
- Как это вышло у тебя, Аленушка? - спросил Гриша, садясь рядом.
- А так и вышло, что добрый ты больно, не смог злого духа побороть.
- А ты?
- А я - злой сделалась. И я его одной злостью не смогла побороть. Он меня, проклятый, чуть было моей собственной злобой не одолел... А помог мне - Спас Златые Власы...
- Нет у нас такого образа, - озадаченно произнес Гриша.
- В Кремле есть, в Успенском соборе...
- Эй, кто-нибудь... православные... - донеслось из храма.
- Поди к нему, - попросила Алена. - Оклемался, сейчас с ним хлопот будет... Послать бы за женой надо...
- Не возводи на себя напраслину, Аленушка, - попросил Гриша, вставая. - Нет в тебе злобы, а что есть - понять не могу...
- Ангельская твоя душенька, - Алена покачала головой. - Сила ж это, а ты все не верил, сила... Поди, поди к нему. А я тут посижу...
Тяжко ей было - и тут лишь поняла она, почему Степанида Рязанка советовала всякий раз перед таким деянием соблюдать строгий пост. Слишком тяжелым было Аленино тело, хоть и махонькое, и худенькое. Потому и маялась теперь она - но и отказаться от деяния она тоже не могла, слишком долго продержала свою силу в бездействии, тратя лишь на мелочи да на обучение.
В церкви Гриша негромко беседовал с Савелием - утешал, наставлял. Алена прислушалась - Савелий был безмерно перепуган, мало что помнил и не понимал, почему как попытается встать на ноги - так ноги и подкашиваются, словно тряпичные.
Алена встала и побрела. Ей не хотелось сейчас говорить с Гришей. Он принялся бы хвалить, а ей не похвала была сейчас нужна одиночество и тишина. Побрела, стало быть, Алена, побрела... и добрела до самой до околицы, и сидела там на пеньке, пока пастух не погнал мимо нее стадо. Она спросила у пастуха, кто из баб принял бы на ночлег богомолку, вместе с ним дошла до нужных ворот, а спозаранку, по совету хозяев, отправилась на поклон к боярскому приказчику.
С ним она быстро уговорилась, что довезут ее с обозом боярского продовольствия до Порхова и пособят найти попутный до Москвы обоз. Были бы деньги! А денег Алена взяла с собой достаточно - знай подпарывай шов рубахи да край телогреи!
С Гришей прощаться Алена не стала. И без того знала - будет юный батюшка молиться за ее грешную душу, да и она помянет его в молитве. Уж за Гришу-то Алена была совершенно спокойна, а судьба онемевшего попа ее мало волновала - пусть попадья ищет, кто отделает порчу, замешанную на силе самой Кореленки!
Весело было Алене покидать Яски - дивное дело она соторила, дело, которым не грех было похвалиться перед Рязанкой. В глубине души, впрочем, чуяла Алена, что мала ее заслуга - лишь желание сладить с Савелием, и не более того, лишь желание, пробудившее силу. Однако ж управилась она с той силой! И, видать, понапрасну звала ее окаянной силушка-то любезная божескому делу послужила!
Что странно - лишь подъезжая к Твери, вспомнила Алена, что так и не расспросила никого о похоронах Кореленки. А ведь и бабы наверняка знали, и Гриша... Кто ж дверь-то палкой снаружи припер? Пожала алена плечиками - не возвращаться же теперь с вопросцем обратно в Яски? Да и Петровки близятся - когда уговорились с Рязанкой встретиться.
Две недели спустя стояла Алена перед Степанидой Рязанкой, протягивая обеими руками укладку.
Вошла она в избенку молча, поскольку в дороге все яснее понимала, что отправилась в Яски понапрасну. Перебирая в памяти все заговоры, которых она заучила уж немало, не находила Алена ничего похожего на моток тесьмы, непарную сережку и покрытые корой камушки. Гвозди - да, гвозди ворожее иметь полагалось, и в тех четырех Алена сразу распознала сильное средство - гробовые гвозди, найденные на старом кладбище, которыми можно уничтожить врага, если с нужным словом забить в его порог, или призвать к себе непокорного обидчика, или препоганую порчу напустить.
Потому гвозди она перед тем, как войти, вынула и у крыльца припрятала. Хотелось ей, чтобы они понапрасну Степаниду не смутили. Да и нечего им в избе делать, добра от них не жди.
А в избенке-то что делалось!..
Все вверх дном, а посреди разгрома сидит на полу Степанида, тряпочки какие-то перебирает. Головы не поднимает, укладку в Алениных руках не видит.
- Господи, Степанидушка! - кинулась к ней Алена. - Да что ж это такое?!?
- Что, что... Воры побывали. Думали, у ворожейки в каждом углу горшок золота прикопан...
- Разве ж ты оберег не ставила, уходя?
- Ставила, да слаб оказался. Дура я, нужно было тебя попросить. Твой-то сильнее бы вышел... Больно на себя понадеялась... И сдается мне, что воры были не простые, а подученные. Кто-то на нас с тобой зуб точит, кому-то мы дорожку перешли... Видать, сестрицы-бесицы иззавидовались...
Алена уселась возле Степаниды, поднырнув под ее тяжелую руку, и обняла крепкий стан.
- Как же быть-то, Степанидушка?
- Клад я взяла, добрый клад, - сообщила ворожея. - На самом краю того сухостоя - помнишь, место спорчено, болью скорчено? Все больше копейки и полушки, но и серебряные рубли попались, еще при царе Михаиле чеканенные. Монет поболее четырех тысяч, так мне показалось, начала перебирать, да бросила - стемнело. Весь клад забрала, не оставлять же. Приволокла. Да как я горшок в избу внесла, так сразу же и вынесла! Нельзя его тут держать, кому надо - учует!
- На огороде, может, закопать? - предложила Алена.
- Я ж тебе толкую - учуют! На сохранение нужно отдать в надежное место.
- Где ж он сейчас?
- К Феклице Арапке ночью снесла. У нее там два внука - косая сажень в плечах. Отобьются, Бог даст, от воров. И невестки целыми днями дома, по хозяйству. Одна Феклица по церквам шастает, грехи замаливает...
Алена призадумалась.
- У меня место есть, Степанидушка. И надежное. Давай возьмем из горшка, сколько нам будет потребно, и снесу я его туда. Там - не пропадет, а еще, глядишь, и с прибылью вернется!
- Можно... Ну, я-то с добычей, а ты?
Алена протянула Рязанке Кореленкину укладку.
- Вот - и я с добычей! Знать бы только, что из всего этого добра добыча!
Степанида протянула руку к укладке - но вдруг застыла, не прикасаясь.
- Ты что это такое принесла? - испуганно спросила она.
- Ох, Степанидушка, да кабы я знала! И что со мной по дороге стряслось, Степанидушка! Расскажу - не поверишь! Вот ты не учила меня хульного беса изгонять - а мне ведь не то что хульный бес, вообще незнамо какой попался, и до того упорный - страсть!..
- Поставь на стол, - не желая слушать про Савелия с его прощением, велела ворожея. - Сама открой. Вынь! Положи... Да не это...
Пренебрегла она всем, что поочередно доставала Алена из укладки, и когда остались там два камушка в серой шкурке, сделала движение, как бы запрещающее к ним прикасаться.
- Погоди! - воскликнула. - Помолюсь сперва и оберег на себя накину. Знала бы, что ты с этим придешь, - пост бы держала.
- Да что же это там, Степанида, матушка? - чуть не плача, взмолилась изумленная Алена, но ворожея уже стояла на коленях перед образами, шепча молитву и осеняя себя крестом.
Поднявшись, она сунула руку за образа, где лежали нетронутые свечи, достала одну и отколупнула кусочек воска. Взяла его тремя перстами правой руки, поднесла к губам, торопливо наговорила оберег, вытянула из-под рубахи гайтанчик и прилепила к нательному кресту.
Алена следила за этими действиями не то чтобы с испугом, а, как ни странно, с завистью. Снова Степанида чуяла нечто, чего ей уловить, при всей ее силе, было не дано.
Затем Степанида, не пряча креста, осторожно развернула лоскут и взяла меньший из камней.
- Ох ты... - прошептала она. - Ну, разумна же была Кореленка, царствие ей небесное... Гляди, Алена. Вот без чего тебе вовеки проклятия не снять.
- Степанидушка! - Алена в восторге бросилась ворожее на шею. Когда же отделывать будем?..
- Да погоди ты...
- Чего ж годить-то? Степанидушка, матушка, не томи!..
- Погоди, говорят!
Совсем осмелев, Степанида накрыла камни ладонями и постояла, как бы прислушиваясь.
- Темное дело, - сказала она со вздохом. - Слушай меня. Камушки эти - сильненькие, да порченые. На них ворожили да много всякой дряни под них положили. Более сказать тебе не могу. Однако Устинья-покойница ими тебе знак дала. Слушай... толковать буду...
Она прикрыла единое свое око.
- На море-окияне, на острове Буяне лежал бел-горюч камень, бел, как грудь жены, имя камню - Алатырь, Алатырь, никем не ведомый... Под тем камнем сокрыта сила могучая, и силе той нет конца... И кто встанет на камень, и кто слово произнесет, тот выпустит ту силу могучую, и встанет она над камнем огненным столбом...
Степанида замолчала.
- Это же заговор! - догадалась Алена. - Зачин заговора, а потом замок - пусть будет слово мое крепко, как бел-горюч камень Алатырь!..
- Так вот это он и есть, - сказала ворожея. - Его малые осколочки...
- А-ла-тырь? - Алена уставилась на свое приобретение круглыми глазами.
- Осколочки, - поправила Степанида. - Слушай, я тебе то расскажу, чего никто не помнит, а мне это старая ведунья поведала, а ей - ее бабка, и так оно с давних времен идет. Есть на Алатырском море остров, и имена у него разные, потому что разные народы там живут и все его на свой лад кличут.
- Чего же разные? Остров Буян! - перебила Алена.
- По-русски проще - Буян, а бабка звала его - остров Руян. И в давние времена был там великий храм, Аленушка, и сила от него шла неистребимая! И давал ту силу бел-горюч камень Алатырь, и многие, возле него стоя, пророчества изрекали, и зло он снимал. А камень тот вышел из самого моря. Но по закону все ведуны силу из-под него выпускали, а зло покоренное под него же клали. И ослабел камень Алатырь, и треснул, и на большие куски развалился! Погиб тот храм, и иные народы остров покорили, и иную веру принесли. А куски камня ведуны, уходя, с собой забрали. И силу, что от него брали, стали друг дружке передавать. Так малость той силы и до Кореленки дошла. Ясно говорю?
- Ясно... - прошептала Алена.
- Эти осколочки нам пригодятся - жечь и дымом хвореньких окуривать. Порченные осколочки лучше сжечь. А нужно тебе найти большой кусок того камня Алатыря - и только он поможет тебе проклятье твое избыть! Когда ты на него встанешь, как те ведуны вставали, то его сила сквозь тебя струей огненной пройдет, и зло ты одолеешь, и заклянешь сильными словами, и под камень его положишь, чтобы по свету более не болталось, окаянное! Кабы у нас тогда тот камень был, мы бы устояли, а всю ту мерзость, какая через зеркало пришла, мы бы под камень кинули она бы и угомонилась навеки! Ясно, Аленушка?
- Ясно, Степанидушка... Так что же, мне к Алатырскому морю за камнем идти? И как же я его отыщу?
- Отыскать море нетрудно, про дорогу тебе купчишки поведают, а коли им не веришь - так у тех, кто старую веру исповедует, спроси. Кто Никоновы затеи не принял, те либо на север подались, в чащобы, либо на запад - и там поселились целыми деревнями, и веруют по-прежнему, а государь наш над ними более власти не имеет. Вот они-то и чаяли дойти до Алатырского моря.
- Дойду я до моря... - пробормотала Алена. - И что же, оно мне камень выкинет?
- Про то одному Богу ведомо.
Алена уложила все содержимое обратно в укладку, однако задержался в ее руке лоскуток, в который была вколота тонкая иголка.
- А про это что скажешь, Степанидушка?
Ведунья взяла лоскуток - и тут же выронила, как если бы обожглась.
- Выкинь, Алена, - строго сказала она. - Нечего такое в доме держать.
- Не выкину, - заупрямилась Алена. - Сколь шью, никогда такой тоненькой не видывала. Пригодится.
- А я говорю - выкинь. И лучше даже - на перекрестке закопай. Чтобы люди, над ней проходя, крестом ее крестили.
Но, хоть и пообещала Алена после долгих уговоров избавиться от иголки, хоть и унесла ее ночью, чтобы, как водится, закопать, однако присмотрела местечко, где спрятать это Кореленкино наследство. Росла на задах засохшая яблонька, холодной зимы не пережившая, и ни у кого руки не дошли спилить. Вот к ней за кору и спрятала Алена иголку, здраво рассудив, что яблоньке-то уж ничего повредить не сможет.
Спрятала, да ненадолго...
Сходили в тот же день со Степанидой к Феклице, забрали горшок, и отправилась с ним Алена усадьбу купчихи Калашниковой отыскивать. Можно бы и к Петру Данилычу деньги снести, где искать кардашовские лавки Алена знала, да как ему все растолковать? А Любови Иннокентьевне врать не приходилось - она сама общим враньем с Аленой была повязана.
Дошла Алена до ворот, у которых здоровые мужики стояли, прохожий люд задирали. Спросила вежливо - кто бы взялся снести узелок хозяйке, матушке Любови Иннокентьевне?
- Да ты, девка, сама заходи, дома хозяйка-то, - пригласили мужики.
- Недосуг мне, - отказалась Алена, - а на добром слове благодарствую. Передать просили добрые люди,а меня-то Любовь Иннокентьевна и в глаза не видывала. И велено сказать - что купецкая вдова Алена Дмитриевна узелок шлет на сохранение.
Алена здраво рассудила, что сообразительная купчиха сразу догадается, чей узелок. А о том, чтобы по требованию не вернуть денег, - о том и речи быть не могло. Прежде всего - старые купеческие роды честь блюли. А во-вторых - рассказать где нужно, как Любовь Иннокентьевна послушание матушки Александры исполнила, и долго ей придется это дело расхлебывать. Она это понимает, так что деньги и впрямь в надежном месте.
Словом, вызвали мужики комнатную женщину, отдали ей для хозяйки узелок. Алена же, посмеиваясь, скрылась - вот только что стояла у ворот, с мужиками толковала, и на тебе - нет уж ее! А все - горсточка серого мака наговоренная да через плечо кинутая. И не заметил никто, в какую сторону пошла...
Очень уж не хотелось Алене рассказывать купчихе Калашниковой про свои похождения.
Степанида же тем временем ходила разведать про дорогу к Алатырскому морю и пришла домой озадаченная - оказалось, там и не немецкие даже, а вовсе свейские земли, а живут на них понемногу где немцы, где поляки, где чухонцы, и кого там только нет. С немцами-то было бы проще - узнать в слободе, что да как. А тут непонятно даже, кого расспросить.
Повздыхала Степанида - и назначила себе полный пост на двенадцать дней, чтобы мысли смутные прояснить и до снов вещих допоститься.
Ведуньи четыре поста знали. Духовный пост себе - когда слово бранное, в течение года сказанное, могло всю работу разбить. Духовный пост болящему - с тем же условием. Ястной пост - это проще всего, когда нельзя скоромное есть. Отрешенный пост - когда от всех увеселений на год отказываются, ни на свадьбу, ни на крестины не ходят. И строгий пост - на одной воде.
Глядеть на Степаниду, день ото дня тощающую да бледнеющую, в молитвы углубленную, было выше Алениных сил - стала она из дому убегать. А куда бежать, как не к Анисьиному дому - душеньку потравить, на Владимира издали поглядеть. Он взгляд чуял, оборачивался. И видела Алена - мечется ясный сокол, и невесту любит, и к ней, к Алене, вдруг то потянет, то отпустит... Видела - а на глаза попадаться боялась. Издали-то все бабы хороши, а как увидит он ее вблизи, никакой статности и дородства не нажившую, в двадцать-то четыре годка - не девку, но и не бабу, да уже рожавшую, да ночными ведовскими делами румянец с круглого личика согнавшую... И проклятье! Ох, боялась Алена, что уложит своего ясного сокола в пятый по счету гроб!
Боялась она - и злилась. А злилась, понятное дело, на Анисью. Не на себя же, в самом деле! Пока еще удастся то проклятье отделать - а тем временем повенчается Владимир на Анисье, и прощай, ясный сокол...
Злилась она этак день, и два, и три, а, пробегая мимо яблоньки сухой, поглядывала на нее, как на тайную свою сообщницу, и догляделась. Учила ведь ее Степанида, как снять наговор на иголку, да и сам наговор сказала - не чтобы в дело пускать, а чтобы поняла Алена, как он действует.
А иголочка-то за корой словно нарочно для наговора скована недлинная, тоненькая, ее не то что, скажем, в шубу незаметно приткнуть можно, а хоть в подол тонкой сорочки.
И, приметив, в какую церковь ходит Анисья с матерью и сестрой, в ночь накануне взяла Алена свечку тоненькую воску ярого. Ночь была избрана точнехонько - самое новолунье.
Вышла Алена к яблоне тайно, с горящей свечкой, достала иголочку, согрела ее в кулаке. Не ощущалась в нем иголочка, но тепло руки приняла. Теперь пора было дело делать, пока Степанида Алены не хватилась.
- Как месяц млад нарождается и пойдет по небу Господнему своим путем и своей дороженькой, сам себе хозяин, - глядя вверх, негромко сказала Алена, - так бы и у рабы Алены народилась сила и власть И знала бы она дороги всех своих недругов, и держала бы их в своей правой руке, в своем правом кулаке...
Тут она разжала кулачок.
Иголка лежала поперек ладони, легонькая, ладная, с ушком крохотным. Левая рука Алены была занята свечкой, поэтому она взяла иголку губами и перехватила пальцами. Затем наклонила свечку и дала капле воска упасть на игольное ушко.
- Не град, не столица, а черная гробница, в ней лежит сатаница, мертвая девица, - стала она тихо и грозно наговаривать на восковую каплю. - Рука у нее не поднимается, кровь у нее не разбегается, сердце любовью не загорается, ни по ком не скорбит, не сокрушается. Такова бы по моему слову была раба Анисья, и такова бы она казалась рабу Владимиру, и иной бы ей не быть. Как этот воск липнет к железу, так бы мои слова липли к этому воску.
Главное было говорить не громче дыханья, не то услышит кто - и заговор будет поломан.
Задумалась Алена на мгновенье, подбирая сильненький замок.
- Нет моим словам ни недоговора, ни переговора, будь ты, мой приговор, крепче камня и железа. Аминь.
Теперь уж оставалось лишь выследить Анисью у заутрени, подойти поближе да и всадить иголочку точнехонько в боковой шов верхней сорочки, чтобы скользнула она туда и исчезла вместе с ушком своим, что залито наговоренным воском. А воск-то потемнел!
Совершила Алена это дело - а тут и Рязанкин пост окончился. Прибегает Алена с заутрени очень собой довольная - и подкралась незаметненько, и всадила точнехонько! - а Степанида уже горшками гремит. Оголодала - но сразу наедаться нельзя. Кваску, капустки, потом - хлеба ломоть, и лишь к вечеру - каша.
- Ну, что, Степанидушка? - кинулась к ней Алена. - Видела?
- Слава те, Господи, видела явственно, - отвечала довольная Рязанка. - Садись, поедим, потом расскажу.
Еле Алена дотерпела, куском хлеба давилась - поскорее бы!
- Ну вот, видела я тебя, свет, на берегу немалой реки, и та река тебе покорна была. Плыть ты собиралась к острову Руяну. Город-то в устье стоит, корабли туда заходят, а потом уж из устья выходят в море.
- И что же - неужто я к острову по морю поплыву? - Алена и обрадовалась, и ужаснулась. Сказывали в Верху, что государь Петр Алексеич, будучи в Архангельске, ходил на кораблях, больших и малых, и поднялась буря, и чуть было он не утоп. Господи, да когда ж это было?.. Дунюшка Павлушеньку похоронила - вот когда...
- Вот как плывешь - не видела, врать не стану, - сообщила Рязанка. - А в том большом городе побываешь непременно и жить в нем будешь, и немалое время проживешь. Будут тебе предлагать ехать оттуда сушей - не соглашайся. Твоя дорожка по воде ляжет... И еще видела - некий муж, лицо бритое, усы черные, глаза соколиные, брови соболиные... Хорош, Аленушка, до чего хорош! Судьба тебе с ним встретиться!
- Так ведь немец, небось... - притворно расстроилась Аленка. - Да и нашла я себе суженого.
- Не твой то суженый, - Рязанка вдруг помрачнела.
- Ан мой!
Ведунья спорить не стала, только вздохнула.
- Видела я иного мужа, почтенных лет, дородного, тоже бритого, в черном бархате. У того мужа бровь надвое рассечена, как бы три брови на лице получилось. Вот он и будет твой главный помощник, ему доверяйся. И, сколько бы ждать ни велел, жди! И, куда бы ни позвал, иди за ним! Только через него бел-горюч камень Алатырь к тебе придет.
- Троебровый, говоришь... - Алена задумалась. - Ну что же, деньги на дорогу у меня есть, тебе на прожитье оставлю, не пропадем. Куда идти-то, через какие ворота?
- Все я разведала, - сказала Степанида. - Как стемнеет, к верным людям тебя поведу. Они молятся на старый лад, крестятся двоеперстным сложеньем. А тем, которым здесь жить стало невмоготу, бежать помогают. Для того и остались, чтобы помогать. Как они о вере заговорят - ты нишкни, только головой кивай.
Рязанка прищурила одинокое око и добавила язвительно:
- У тебя это ладно получается.
Алена покосилась на нее и надулась. Ох, не раз была ловлена она на том, что слушает Степанидины поученья, напустив на личико понимание, а как спросить ее, о чем шла речь, - так молчит, поскольку изначала двух-трех слов не поняла, а далее перебивать наставницу неловко было.
И не за то ругала ее Степанида, что притворствует, а за то, что нет в ней подлинного любопытства к ведовским делам.
- Опозоришься ты однажды да и меня опозоришь!.. - повторяла она.
Но на сей раз ведунья не стала ворошить старое.
- Все, что они скажут, выслушай, согласись, покорись. Да и я тебе что надо намекну. Потом ночевать там останешься, с их бабами да девками подружишься. Поживешь, привыкнешь. Тебе с ними из Москвы уходить, идти лесами, неторопливо, потаенно. Они тебя до своих сел доведут - есть места, где они не скитами, а целыми селами живут, и дотуда нашему государю не дотянуться, потому как земли то свейские, те самые. А там уж ты от них навостришь лыжи. Сама пробираться будешь...
- А там тоже по-русски говорят? - вспомнив лопотанье девок в Немецкой слободе, спросила Алена.
Степанида задумалась.
- Кабы не по-чухонски... - пробормотала она. - Или по-свейски? Но коли нужно будет - уразумеешь! Господь уменья пошлет. Да и я над тобой пошепчу. Ничего - справишься! Будет у тебя с собой камня-Алатыря малый осколочек. Тот, что у Кореленки в укладке отыскался. Хоть и порченый, однако в пути поможет. Я порчу-то с него три рассветные зари снимала... Говорила с ним - вроде слышал он меня. Мы его в лоскуток увяжем и на шею тебе повесим, заместо ладонки. Как Алатырь близко будет - ты поймешь. И чует мое сердце, что за деньги тот камень ты не выручишь, иным путем добывать придется...
- Красть? - изумилась Алена.
- А и украдешь - так потом грех замолишь... Во сне-то вещем у тебя все сбылось. И не жалей времени! Хоть год, хоть два пространствуй - а камень добудь. Без него проклятья не отделаем. Ох, сильное же попалось... Как это на тебе все сошлось - и проклятье, и наследство Кореленкино? Одно на одно - как коса на камень, гляди - искры бы не полетели...
Степанида вздохнула.
- Уходить бы тебе отселе поскорее, - прямо сказала она. - Думаешь, не знаю я, какие ты чары над иголкой сотворила? Алена! Коли Кореленка при себе ту иголку держать не захотела, а Даниле Быку на сохраненье отдала, то, видно, знала она, что делала? Как ты полагаешь? Стало быть, уйдешь ты от праведников там, где про реку прослышишь, Двиной зовется.
- Так это я, выходит, к Архангельску с ними пойду? - Алена даже растерялась, Архангельск был до того далеко - казалось, царствие небесное, и то ближе. - Какие ж там свейские земли? Нашего ж государя!
- Да нет, в другую сторону. Две реки с таким именем текут, и одна в Белое море впадает, а другая - в то, что ранее Алатырским прозывалось - разумеешь? И по той реке плоты и струги идут. А в устье город стоит, я тебе о нем уж толковала. И в том городе ты про камень-Алатырь прознаешь.
- Собираться буду, - подумав, сказала Алена. - Путь-то, видать, неблизкий. Как ты полагаешь - не добежать ли до Успенья Богородицы, не заказать ли молебен?
- А что - Божье благословеньице лишним не бывает! - одобрила Рязанка.
* * *